«Старт»

Старт (fb2) - Старт (пер. Елена Ильинична Фалькович,Фаина Ионтелевна Гримберг,Татьяна Николаевна Прокопьева) 2054K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Атанас Мандаджиев - Блага Димитрова - Кирилл Топалов - Божидар Томов - Лиляна Михайлова

Старт

А дальше…

Кто бы он ни был, читатель, раскрывший эту книгу, очень не хочется, чтобы он резко захлопнул ее и отложил в сторону. Театр, как известно, начинается с пресловутой вешалки. А книга? Книга может начаться с предисловия. Но как же сделать интересным предисловие к этой книге? С чего начать? Для современного любителя спорта Болгария — страна прежде всего мужской тяжелой атлетики и женской гимнастики, и, разумеется, болгарский спорт несет весь груз проблем, порой мучительно болезненных, свойственных в наши дни спортивной жизни каждой страны нашего большого и маленького земного шара.

Итак, болгарский спорт — та капля воды, то маленькое зеркало, в котором отражаются все проблемы мирового спорта.

В конце XIX века после распада Османской империи на Балканском полуострове образуется ряд независимых государств: Турция, Греция, Болгария… Перед ними задача — догнать ушедшую вперед в своем развитии Европу, заново создать собственную культуру… Но в сфере создания той многосторонней культуры физических упражнений и соревнований, которую мы теперь обозначаем коротким и емким словом «спорт», Европа в конце XIX века еще тоже делала только первые шаги…

Среди многих народов мира популярны были простые «бытовые» разновидности спортивных игр и состязаний, например игры с мячом у испанцев. В Болгарии, как и по всему Балканскому полуострову, существовали давние традиции борьбы, состязаний в поднятии тяжестей, соревнований по перетягиванию каната. Издавна почиталась в народе, считалась неотъемлемым признаком мужской красоты большая физическая сила. А то, что мы сегодня называем культурой организации быта спортсменов, страны Балканского полуострова унаследовали непосредственно от развитой античной спортивной культуры. Как организовать питание борца или тяжелоатлета, какую роль в состоянии его здоровья играют баня и массаж — всему этому Европа конца XIX века могла поучиться и у недавно образовавшегося заново Болгарского государства.

Первые гимнастические общества (по-болгарски — дружества) возникли еще в 70-е годы XIX века, а если мы раскроем мемуары, рисующие жизнь Болгарии между двумя мировыми войнами, то просто поразимся обилию в этой небольшой стране всевозможных спортивных клубов, обществ, товариществ…

Ах это ностальгически милое ретро! Мужчины с черными, закрученными кверху усами, дамы в специальных «велосипедных» юбках… В Болгарии появляются свои футболисты, лыжники, автолюбители. В гимназиях и школах преподается гимнастика, и интерес к этому предмету начинают проявлять не только юноши, но и девушки.

Кто бывал в Софии, столице Болгарии, помнит, конечно, зелень горы Витоши, давнего излюбленного места отдыха софиянцев. Прогулка («излет») на Витошу была не просто любимым развлечением столичных жителей, но зарождением болгарского альпинизма.

Между тем спорт во всем мире набирает силы. И маленькая Болгария шагает в ногу со всей Европой. В 1896 году болгарские спортсмены принимают участие в знаменитой первой, кубертеновской, олимпиаде. Болгария была признана Международным олимпийским комитетом и вошла в ряд международных спортивных федераций. В 1923 году свой олимпийский комитет создан и в Болгарии. В 30-е годы она становится одной из стран — учредительниц Балканских игр. В 1936 году лыжники Болгарии участвуют в зимних олимпийских играх.

Первые победы и первые поражения… Спорт и политика. При Союзе болгарской коммунистической молодежи была создана спортивная организация «Спартак», проводившая соревнования…

В наши дни болгарским спортом ведают преимущественно две организации: Болгарский союз физической культуры и спорта (БСФС) и Комитет молодежи и спорта при Совете Министров НРБ…

В этот сборник включены произведения, касающиеся спортивной жизни в современной Болгарии. И, конечно, не случайно попал сюда роман Атанаса Мандаджиева «Старт». С первого взгляда «Старт» может показаться несколько прямолинейным, устарелым и даже в чем-то примитивным, но если приглядеться повнимательней, то можно увидеть, что проблемы, намеченные бывшим спортсменом и одним из зачинателей болгарской спортивной прозы нового времени Атанасом Мандаджиевым, отнюдь не устарели — напротив, предельно обострились.

Бескомпромиссные «сердитые» публицистические статьи и сообщения последних лет обнажили больную проблему: мнимость любительского спорта. Проблема эта актуальна не только в СССР, но и в Болгарии. И Мандаджиев поднял эту проблему уже в 1958 году, когда вышло первое издание его романа.

Ханжеская система отсутствия официально признанного профессионального спорта наложила свою когтистую лапу на судьбу Дико — главного героя «Старта». Дико — баскетболист, один из лучших баскетболистов страны; в сущности, он профессиональный спортсмен высокого класса, но формально считается любителем. Дико числится на работе, но вся его жизнь — тренировки и соревнования. Играть в баскетбол — вот единственное, что умеет Дико, единственное его «ремесло». У Дико — повышенная самооценка. Еще бы! Ведь он — чемпион, комната уставлена кубками и призами, а также… броскими импортными безделушками… Постоянное напряжение требует разрядки. Дико не любитель чтения, свободное время он предпочитает проводить в ресторанах и кафе, в кругу веселых «прожигателей жизни»… Разумеется, Дико постоянно нужны деньги. Откуда же их взять? И тут к услугам Дико «профессиональные спекулянты» вроде Биги… Спекуляция заграничными вещами, контрабанда — все это позорным пятном легло на репутацию многих спортсменов… Но ведь это — непременный продукт низкого интеллектуального уровня, изнуряющих тренировок, жестокой конкурентной борьбы, ханжески прикрываемой фиговым листком славословий в адрес успехов массовой физической культуры…

И вот — катастрофа: Дико принужден уйти из большого спорта. А дальше… Одиночество, тоска, метания выбитого из привычной колеи человека. И тут невольно ярко высвечивается персонаж, до сих пор как бы остававшийся в тени повествования, — отец Дико. Единственный человек, которому нужно только одно — чтобы Дико был счастлив. Для больного старика рослый чемпион по-прежнему остается мальчиком, которого нужно вовремя накормить, напомнить, чтобы оделся потеплее… В характере Дико и вправду много инфантильных черт: по-детски любуется он нарядной спортивной одеждой, любит все яркое, броское…

Но, пожалуй, не стоит приписывать роману Мандаджиева ту глубину, которой он все же не отличается. И вот уже «хэппи энд» спасает нашего Дико от начавшей затягивать бездны, где мелкая спекуляция, запои, «путь вниз». Дико повезло, он «нашел себя», стал тренером заводской баскетбольной команды. Ему хорошо среди этих ребят, бескорыстно и азартно предающихся игре в мяч. А дальше… Кто знает, не взыграют ли в душе тренера новые амбиции, не захочется ли ему «вырастить» новых «чемпионов» и не повторит ли новый чемпион старый спортивный путь самого Дико, только уже без оптимистического «хэппи энда»? Кто знает…

Проблема положения в обществе спортсменов, которые являются, по сути, профессионалами, продолжает волновать болгарских прозаиков. Спорту подчинена вся жизнь борцов из рассказа Божидара Томова «Легкий вес»; эти люди живут спортом и в спорте; победа — их главная, быть может, единственная радость, поражение — мучительное горе. Даже их физический, внешний, облик целиком подчинен их спортивному бытию. И не комизмом, а горечью отдают слова чемпиона Вырбана:

«— Если бы ты только знал, как я завидую этому Станко! Ему не надо постоянно следить за своим весом, его категория не имеет верхнего предела — сколько хочет, столько может прибавлять. Сколько же он ест! А я вечно голоден, страшно голоден…»

Что же это за мука такая под красивым, легким названием «спорт»? Во имя чего? Ведь здесь уже давно не идет речь о пресловутом «укреплении здоровья», скорее наоборот — о его деформации, о мучительном натиске на личность, и трудно выстоять против этого натиска!

Рассказ Дончо Цончева, (кстати тоже бывшего спортсмена), так и называется — «Чемпион». И герой этого рассказа Продан Петров сполна испытал все муки и радости большого спорта. Тяжелоатлет на покое, отдыхает он в пустом баре роскошной гостиницы. Иной захожий обыватель может и позавидовать чемпиону. Но стоит Продану тяжело подняться и двинуться по коридору, как вся зависть мгновенно испаряется. «Железный болгарин», бывший герой газетных репортажей, искалечен, с трудом передвигается на костылях. И причина его увечья — непомерные перегрузки. Продан мало похож на Дико, это кардинально иной тип спортсмена — собранный и скромный, он не зазнается, чувствует себя одним из многих и в то же время полон достоинства. Но зачем же все-таки претерпевались все эти мучения и что дает Продану силы выстоять теперь, когда он уже не «железный спортсмен», а инвалид, калека? И тут мы подходим к одной очень важной для болгарской спортивной прозы проблеме: спорт как средство национального самоутверждения. На ринге, на помосте, на футбольном поле, напрягаясь в мучительных усилиях, буквально жертвуя собой, болгарские спортсмены отстаивают честь своей маленькой страны. Медленно вплывает ввысь болгарский флаг, звучит мелодия национального гимна, и название балканской страны прочно входит в международный спортивный лексикон — вот она, цель и высшая награда! И потому не случайна в рассказе Цончева вставная мини-новелла о минуте молчания, которой ежегодно чтят в Болгарии память национального героя Христо Ботева.

Эта тема спортсмена как представителя страны, отвечающего за ее честь и достоинство, главная и в рассказе Лиляны Михайловой «И думаешь, что стену кладешь…». И в этом рассказе борец-чемпион, скромный простой человек, добрый отец семейства, осознает свою важную миссию… Но для Дончо Цончева тема национального самоутверждения через спорт, пожалуй, доминирующая. Ярко-красной нитью горит она в коротких рассказах «Матч», «За оградой», «И в жизни есть третий раунд». Тяжкий груз национального достоинства родины лежит, образно выражаясь, на плечах героев прозы Цончева; аплодисменты болельщиков, заветное слово «Болгария», отпечатанное крупными буквами латинским шрифтом на первых полосах зарубежных газет, — ради этого «настоящие мужчины» Цончева рискуют своим здоровьем, лишают себя простых, обыденных радостей… И невольно возникает интонация какого-то мучительного надрыва, болезненного преувеличения… И закрадывается в сердце невольное сомнение: неужели честь страны, достоинство нации отстаиваются именно на ринге, на футбольном поле или на велотреке; неужели все это непременно надо так дорого оплачивать — здоровьем, жизнью?! И проблема эта, конечно, не только болгарская. Во всем мире спортивная техника достигла небывалых высот, и зачастую плата за эти высоты — здоровье молодых людей. И еще раз хочется спросить: как же это так получается? Почему спорт, призванный, казалось бы, делать молодежь сильнее, крепче и устойчивей, на деле калечит юношей и девушек, дезорганизует их дальнейшую жизнь? Почему?!

И снова хочется отметить высокий профессионализм героев Цончева. Никакие они не любители! Вся жизнь этих людей — в спорте; бокс или футбол для них не развлечение в свободное время, но призвание, единственное и неповторимое. И в этом они сходны с профессионалами других профессий, профессий творческих, требующих единовременного напряжения как физических, телесных, так и духовных сил. С детства осознает свое призвание футболиста «Десятый номер» из рассказа «За оградой». Казалось бы, несоотносимые понятия: мяч и скрипка, ладонь, резко бьющая по упругой поверхности мяча, и пальцы, сжимающие смычок, но в рассказе Цончева этой несоотносимости нет, потому что и спорт и музыка трактуются автором как высокое ремесло, мучительно трудное и сладостное и дарующее радость людям.

«Нет, это был танец, а не игра в футбол. Он просто проплывал между остальными игроками, проплывал со скрипкой в руках. Протяженные точные взмахи смычка, виртуозные движения и незабываемый чистый тон — мяч, словно по нотам, летел через поле и с точностью до одного сантиметра ложился там, где требовалось».

И расставание со своим высоким ремеслом для спортсмена так же трагично, как для актера расставание с театральными подмостками, для музыканта — с инструментом…

«…Мы вышли и на улице влились в толпу спешащих в противоположные стороны людей. Молодые и старики, слабые и сильные. Мужчины и женщины. Одни рождены зрителями, другие — актеры, самой своей природой призванные возбуждать и наполнять радостью чужие души. Все равно каким образом: песней или красиво забитым голом, сальто под цирковым куполом или несколькими чудесно подобранными словами. Все равно где: на ринге, на беговой дорожке, на подмостках — театральных или жизненных».

И, может быть, именно это авторское рассуждение из рассказа «Матч» дает нам ключ к пониманию большого, профессионального спорта, гармоничного и страшного, прекрасного и трагического…

И, конечно, еще один аспект: в спорте, как и в другой активной и творческой деятельности, человек может найти и отстоять себя, свое личностное начало. Так случилось, например, с героем рассказа «И в жизни есть третий раунд» Иваном Цветковым: из хилого и робкого новобранца Ванчо Вафли он превратился в целеустремленного и волевого боксера-победителя.

Кому-то может показаться излишним такой подробный анализ коротких рассказов Дончо Цончева. Но этот подробный анализ вовсе не случаен. Цончев — не просто достаточно известный и то, что можно назвать «плодовитый», болгарский писатель; его прозой отчасти сформированы идеалы нынешнего «поколения сорокалетних». Идеалы эти были заявлены писателем уже в первой его повести с характерным названием «Мужчины без галстуков», опубликованной в 1966 году. Мускулистый парень с расстегнутым воротом спортивной рубашки завоевывал читательские симпатии; сильный физически, честный и справедливый, он не отличался особой интеллектуальной одаренностью или склонностью к рефлексии, подражать ему казалось просто. А дальше… На смену прежним героям идут новые, идут в творчестве Димитра Коруджиева, Виктора Паскова, Илинды Марковой и Бориса Христова. Эти новые герои — они другие: сложнее, тоньше, неоднозначнее; у них более сложное и противоречивое отношение к действительности и, конечно, к спорту — неотъемлемой частице этой окружающей действительности. Но это — совсем уже другая, новая история… А пока… Двинемся дальше по страницам нашего сборника…

Три рассказа Божидара Томова и рассказ Атанаса Мандаджиева «Предупреждение» должны подействовать как легкий успокоительный душ после обжигающего каскада проблемной прозы. Достаточно скромна вяловатая мораль «Предупреждения». Да, нехорошо выдавать себя за известного спортсмена, когда ты даже и понятия не имеешь о кроссах и азах баскетбольного искусства… Проза Томова сделана куда более мастеровито. В его рассказах можно найти то, что принято обозначать как атмосферу повествования. И после накаленной атмосферы рассказов Цончева в мир героев Томова входишь с чувством разрядки. Спортсмены Томова не чемпионы, да и вообще они не спортсмены, они просто любители или люди, любящие спорт. И в соревнованиях они могут принять участие для удовольствия, как учитель физкультуры Гошо из рассказа «Мы, чемпионы». И бывшим гребцам Борису и Сашо жаль, конечно, упущенной возможности спортивных рекордов, но ведь все равно остается в жизни работа, и любимые жены, и целый день у озера, когда можно всласть пожалеть себя, несостоявшегося чемпиона, а потом с удовольствием пообедать на свежем воздухе («Чудесный день у зеленого озера»). Но самым привлекательным в прозе Томова, пожалуй, становится велосипедный техник дядя Влади; не довелось ему оседлать велосипед и даже свидетелем блестящих побед на международных чемпионатах он не бывал, ну так что же — это не мешает ему любить велосипедный спорт бескорыстно, искренне и просто! Рассказ о велосипедном технике Влади — «Победа в Неаполе» — рассказ-воспоминание, повествование ведется от имени мальчика, мечтающего (ну, разумеется!) о карьере чемпиона. Легкая атмосфера ретро 40-х годов придает рассказу чуть ностальгическую нотку… А дальше… Если уж мы заговорили о мальчиках и об их мальчишеских мечтаниях, значит, самое время перейти к повести Кирилла Топалова «Беги… я люблю тебя».

Эта небольшая повесть фактически первое художественное произведение ныне завоевавшего у себя на родине известность прозаика, психолога и реалиста. Она появилась на свет в 1976 году, вскоре была экранизирована; и в начале 80-х наши зрители могли видеть фильм «Беги… я люблю тебя» с его юными, пышущими здоровьем исполнителями главных и второстепенных ролей, с этой милой атмосферой молодой энергии и любви к жизни… Впрочем, на страницах первой книжки тогда еще начинающего автора эта атмосфера вспыхивает еще ярче. Те, кому довелось провести детство и раннюю юность в каком-нибудь приморском или просто южном городе, в Одессе, например, или в Киеве, легко узнают себя в юных софиянцах, описанных Топаловым; вспомнят дни, когда солнце светило вовсю, девочки были удивительно красивыми, а любая прогулка оборачивалась захватывающим приключением…

На первый взгляд жизнь Константина — Коки, главного героя повести, кажется безоблачной. Заботливая бабушка, верный друг Ангел, первая влюбленность, здоровье, молодость и… как, впрочем, у многих мальчишек, увлечение боксом. Спортивная жизнь Коки и Ангела пока еще не определилась окончательно; еще неизвестно, кем они станут: чемпионами с трагической судьбой или просто любителями, с легкой грустинкой вспоминающими об упущенных возможностях. Но первые свои уроки спорт им уже преподал, и, пожалуй, не назовешь эти уроки легкими. Первые маленькие жульничества — наедаешься пирожных перед матчем и вес увеличивается… Вскользь мелькнувший в юношеском захлебе рассказа о себе (повесть написана как бы от лица Коки) сосед по дому, слишком ранняя карьера большого спортсмена выбила его из накатанной колеи — зазнался, запил, разбил машину. А для такого же мельком упомянутого Боби поездки за границу в составе юношеской сборной — это возможность привозить тряпки и косметику и отнюдь не бескорыстно дарить все это девчонкам…

И вот уже сквозь атмосферу видимой юной беззаботности начинает словно бы просвечивать какое-то совсем другое повествование. И в этом «другом» повествовании приобретает значение и то, что Светла — первая любовь Коки — дочь большого начальника; и то, что за внешней развязностью гимнастки Магды, одноклассницы Коки, безответно влюбленной в него, кроется бесприютность одинокой девочки — мать умерла, отец алкоголик, — домом для нее стал стадион, где работает тренером юных боксеров ее дядя Миле…

Ребятам хорошо с Миле, им нравится ощущать свою силу и ловкость. Но, оказывается, в спорте есть и другое — жестокость, жесткость, беспощадность. Закадычные приятели Коки и Ангел должны выступить друг против друга на ринге. Но ведь они так привязаны друг к другу! Как могут они ударять друг друга всерьез? Но крики и подначки болельщиков, накаленная атмосфера матча сделали свое дело: проснулась злость… А дальше… Разбитые носы, победа одного и поражение другого и… отчаянный плач под душем: как же это так вышло — друзья ведь! А вот, озлились, осыпали друг дружку градом ударов… Но герои Топалова все же еще слишком молоды. Они легко прощают друг другу, и вот, уже забыв обо всех на свете проблемах, Коки бежит за Светлой по зеленому загородному лугу, и луг кажется юноше таким необъятным и девушка — такой красивой… А нам — увы! — снова придется вернуться в мир серьезных проблем, трагических конфликтов и мучительных противоречий. На этот раз таким миром станет для нас роман Благи Димитровой «Лавина».

В каждом сборнике, будь то сборник произведений одного автора или, как в нашем случае, нескольких писателей, всегда есть одно произведение, которое стоит признать если и не самым лучшим (чтобы никому не было обидно!), то по крайней мере самым важным и нужным для данного сборника. Именно такую, отнюдь не простую, роль исполняет в этом сборнике «Лавина».

Когда берешь в руки небольшую книжку в белой суперобложке, изданную в 1971 году в старом пловдивском издательстве, носящем имя его основателя Христо Г. Данова, невольно думаешь о нелегком пути, пройденном «Лавиной». Теперь, когда роман экранизирован (одно из свидетельств признания!), когда он занял достойное место в современной болгарской литературе, грустно вспомнить критические разборы, появившиеся вскоре после его выхода из печати. В чем только не обвиняли автора! В ход пошли и классическое искажение социалистической действительности, и пессимизм, и страшный жупел антипатриотизма…

Прежде чем говорить о книге, особенно о такой серьезной и значительной, как «Лавина», хочется хотя бы несколько слов сказать о личности автора… Есть в русском языке такое хорошее слово-термин «шестидесятник». Сначала так называли прогрессивных интеллигентов 60-х годов XIX века. А спустя сто лет — их достойных потомков и преемников, пришедших в наше искусство после разоблачительных съездов партии, принесших в литературу возрожденную и обновленную свежесть психологизма, сложности, разнообразия стилистических манер и жанров… С полным правом мы можем назвать «шестидесятницей» и Благу Димитрову — ведь она вместе со своими коллегами Валери Петровым, Атанасом Далчевым, Радоем Ралиным и многими другими вела перестройку болгарского литературного процесса, возвращала ему обновленными все те свойства и качества, что как воздух необходимы настоящей, истинной и правдивой литературе… И еще по одной причине можем мы назвать Благу Димитрову «шестидесятницей» — окончившая Литературный институт в Москве, она тесно связана с атмосферой, с духом шестидесятнической Москвы. И в чем-то герои «Лавины» сродни героям Аксенова, и Балтера, и раннего Окуджавы-прозаика. А, например, отчаянная и трогательно хрупкая Дара перекликается с ершистой скалолазкой, воспетой Владимиром Высоцким…

Ах это незабвенное время походов в горы и самодеятельных песен у костра; время, когда сама возможность просто быть в одной связке, просто любить, просто петь смешную, негероическую и непатриотическую песенку о ежике с дырочкой в правом боку; когда одна лишь подобная простая возможность уже воспринималась как глоток свежего воздуха, как… свобода! С этим временем сопряжены и герои болгарской писательницы, альпинисты «Лавины». Поэт, сочиняющий грустные философские верлибры и под гитару напевающий веселые куплеты для своих друзей. Скульптор, не желающий идти на компромиссы, ни за что не хотящий, чтобы его статуями, его детищами, были довольны застарело-официальные комиссии. Экономист Асен по прозвищу Философ, замкнутый и ироничный, он не прочь щегольнуть заковыристой цитатой, он даже д’Аннунцио знает… И тут невольно возвращаешься к тройному эпиграфу, предшествующему началу «Лавины», — и Гарсиа Лорка, и Альбер Камю, и Эмили Диккинсон… Господи, да зачем же столько сразу?) Что это? Демонстрация авторской образованности? Да нет, просто хочется вдохнуть, вглотнуть в самую глубь своего существа ту всемирную культуру, которая совсем еще недавно запечатана была каиновой печатью вневременности, буржуазности и чего-то там еще…

Но что же все-таки такое «Лавина»? Формально по содержанию — повествование о группе спортсменов-альпинистов. По жанру — «роман-поэма». Такой подзаголовок дан «Лавине» самим автором, Благой Димитровой. Впрочем, читатель и без подзаголовка догадывается — перед ним проза, окрашенная в радужные цвета поэтического мировосприятия; проза, самой своей структурой передающая сложный ломаный ритм восхождения на высоту, падения в бездну; ритм отчаяния и надежды…

Но «Лавина» еще и психологическое исследование, скрупулезное детальное исследование взаимоотношений, связующих группу спортсменов-любителей. Кто он, главный герой этого романа? Дара? Асен? Юный Бранко? Тонко чувствующий Момчил?.. Да, каждый в отдельности, и в то же время… главный герой «Лавины» (и это удивительно зримо и ярко удалось показать и доказать болгарской писательнице) — вся группа альпинистов, странное и чудесное, доброе и порой коварное, жестко-непонятливое и утонченное существо МЫ… Это оно, МЫ, подарило героям романа ощущение полноты бытия; оно соединило Горазда и Зорку, и оно же с мучительной жесткостью воспрепятствовало любви Дары и Асена; оно, МЫ, прямолинейно толкает Поэта на сочинение веселых песен, но оно же вселяет в его душу горение, постоянную неудовлетворенность собой, жажду творчества… Это МЫ объединило и, казалось бы, совсем непостижимым образом погубило самое себя…

Бытие группы неоднозначно и сложно, не всегда справедливо, но всегда в поиске справедливости. В чем-то группу альпинистов, подымающихся в горы маленькой балканской страны, можно рассматривать как своеобразный прообраз первоячейки социумов будущего…

Группа обладает важнейшим и ценнейшим свойством — она добровольное объединение. И гибель группы, разрушение существа МЫ, обрекает оставшихся в живых ее членов на мучительное ощущение несвободы, лишает людей единственного в их жизни добровольного объединения…

«Лавина» — повествование многоплановое. Так, мы знаем, что восхождение группы — по сути меркантильное, практическое мероприятие. Восхождение — для галочки, для того, чтобы получить желанный допуск на «крышу мира» — Памир. А для чего Памир?.. И тут оказывается, что даже для тщеславного Никифора горы, групповое бытие — путь к раскрепощению личности, к острому радостному восприятию красоты, к свободе и гармонии…

И не случайно доминанта повествования, принадлежавшая по праву Даре, непокорной и хрупкой, ранимой и самоотверженной, в финале, подобно эстафете, переходит к Момчилу, носителю обостренных ощущений, переходящих в яркие предчувствия… Именно ему суждено с мукой, на костылях, вновь подняться в горы в поисках утраченной и такой насущно необходимой свободы…

Эта важная для автора тема свободы, свободного выбора, занимает значительное место в философской структуре романа. Выбирает вся группа, многоликое МЫ, выбирает вожака Найдена, отвергнув Никифора; выбирает путь вперед вместо дороги назад, выбирает и… гибнет. Но и каждый в отдельности член группы поставлен перед выбором. Выбирает отказ от восхождения опытный Деян и остается в живых с мучительной раной в душе, с ощущением вины. В сложных отношениях с близкими резко делают свой выбор Найден и Бранко и с таким же мучительным чувством вины гибнут. Выбор Зорки кажется прямолинейно простым и правильным: самовлюбленному Андро девушка предпочла преданного Горазда. Но автор ставит под сомнение и этот выбор. Характер Андро неоднозначен, и кроткий Горазд мучается мыслью: а действительно ли его любит Зорка, не обусловлен ли выбор девушки гипнотическим воздействием группы, силой внушения, которой обладает таинственное МЫ?..

И еще одна значимая для автора тема или, даже лучше сказать, один из лейтмотивов романа — спасение человеческой жизни, спасение искреннее и бескорыстное. Спасает незнакомого ей человека Дара, во имя спасения гибнет Стефка, спасение объединяет Момчила и Мерзляка. Благодаря усилиям Дары и Димо спасены остальные оставшиеся в живых члены группы… И наконец, в финале спасение принесет ребенок, мальчик из горной деревни: он найдет отснятые оператором Славом пленки, и вновь оживет группа, существо МЫ, оживет на белом полотне экрана, чтобы жить в памяти уцелевших…

Пролистана последняя страница сборника… А дальше… Во всем мире перед спортом встают все новые и новые проблемы. Например, проблема применения допинговых и гормональных препаратов, калечащих молодых спортсменов… Художественная литература ярче высвечивает проблемность, помогает точнее определить и понять многое…

Проблемы спорта… проблемы человечества… проблемы больших и малых народов… Проблемы жизни на Земле… Неизменное наше человеческое Дальше!

Фаина Гримберг

Пока составлялась и версталась эта книга, время шло… В Болгарии произошли и продолжают происходить перемены… Страна вступила на путь демократизации, на путь обновления. На страницы газет и журналов выплеснулось то, о чем прежде запрещено было писать, выходят из печати книги, еще недавно недоступные читателям. Разоблачена позорная кампания насильственной перемены мусульманских имен, а ведь это нарушение права человека носить то имя, которое он получил от родителей, которое отвечает его вероисповеданию, коснулось и многих болгарских спортсменов, особенно тяжелоатлетов, выходцев из тех областей страны, где традиционно исповедуют мусульманство… Открыто сказано о многих негативных явлениях спортивной жизни, о злоупотреблениях администрации, о применении допинговых препаратов… Сегодня болгарский спорт, как и вся страна, живет жаждой новой, активной и сознательной жизни… И «Дальше» обретает еще более живой, еще более весомый смысл!

Атанас Мандаджиев СТАРТ Роман

Роман с разрешения автора печатается в сокращенном варианте.

Атанас Мандаджиев

СТАРТ КЪМ ЖИВОТА

© Издательство «Медицина и физкультура», София, 1962

I

— Дико… ты спишь?

Старик привычно замер на пороге комнаты сына.

Кровать заскрипела. Дико что-то пробормотал и повернулся на другой бок.

— У тебя ведь сегодня тренировка… Ты не собираешься вставать?

— Знаю, что тренировка… Оставь, пожалуйста, меня в покое!..

Старик покачал головой, потом вынул из кармана сложенную вдвое газету и робко переступил порог комнаты. Немного помолчав, он тихо подошел к тумбочке, положил газету и нахмурился. Дико не шевельнулся.

— Завтрак на кухне. Газету оставишь — я еще не читал.

Через минуту раздался стук входной двери — видимо, Старик не на шутку рассердился. Его кашель послышался с лестницы, потом все стихло. Было уже довольно поздно, люди давно ушли на работу, на маленькой улочке тишина, только с бульвара долетал шум машин.

Солнце осветило комнату. Блеснули спортивные медали в серванте, заискрилась полированная крышка приемника, вспыхнул серебристый кубок в ярких лучах, но постепенно угас. Ненадолго задержавшись на одежде, аккуратно сложенной на стуле, солнечный свет померк.

Дико поднял голову от подушки, взял газету, стал листать ее. Это была его газета — «Спорт». На первых двух страницах — привычные сообщения, ничего нового. На третьей мелькнуло заглавие, напечатанное мелким шрифтом: «Перемены в национальной сборной по баскетболу». Сонливость как рукой сняло. Беспокойно екнуло сердце. Дико откинул одеяло, взгляд его упал на лодыжки, выглядывавшие из-под коротких пижамных брюк. Гладкая, поблескивающая, тугая кожа. Дико завернул штанины и принялся пристально рассматривать икры. Такая же тонкая, будто светящаяся поверхность воскового цвета, создающая впечатление хрупкости. А ведь совсем недавно лодыжки и икры были покрыты густым пушком и кожа была загорелой, крепкой — надежной. Это что же значит? Враждебная оголенность недвусмысленно говорит о том, что молодость уходит?

Да! Остро чувствует Дико, как совершается в нем что-то не зависящее от его воли и сознания. Там, на поле или в зале, во время игры он по-прежнему знает, что и как нужно делать, но — привычное усилие — и вдруг осечка… Все увеличивается расстояние между жизнью и реальностью. Он не раз замечал то же самое у стареющих, идущих к закату известных игроков. Вначале мучительная трудность при выполнении элементов, потом страх перед необходимостью смело действовать и наконец — полная беспомощность. Но это были другие, а он, юный и сильный, наблюдал их конец, жалел их и с радостью чувствовал — все это еще далеко от него…

А теперь пришел и его черед. Молодость покидала его, она по капле просачивалась сквозь бегущие часы и дни, и Дико уже знал, что он не тот, каким был год-два назад. Неужто и другие заметили? Да нет, пока никто ничего не говорил ему, и напрасно он волнуется… Обычно если кого-то собирались вывести из сборной, вопрос бурно обсуждался на всех уровнях, это же не шутка — каждый игрок команды был кумиром всей страны, его имя знали стар и млад, его судьба принадлежала не ему одному. Вылететь из национальной сборной равносильно падению с большой высоты — полный крах. Надо вспомнить, надо вспомнить, что было недавно…

Да, да, Савов ругал его на последнем собрании… Но не за потерю спортивной формы, нет… За что же? Ага за то, что «отделяется от коллектива, проявляет небрежность и высокомерие на тренировках, вращается в дурной компании…». Дико почувствовал себя по-настоящему задетым, особенно последним замечанием — по поводу компании. Ответил достойно, кратко, но этого было достаточно — Савов наверняка почувствовал, как Дико презирает таких, как он. Можно было бы сказать еще резче, если бы не Петрунов, заместитель председателя спорткомитета, — Дико было известно, что Петрунов двоюродный брат Савова…

Снова откинулся на подушку, согнул газету так, чтобы видна была первая строка после заглавия:

«Веселин Николов — «Ударник» — хорошо!.. Слегка продвинул газету вверх — показалась вторая строка:

«Антон Койчев — «Спартак» — ничего, годится!.. Обычно в таких списках Дико находил свою фамилию среди первых трех игроков. Поэтому с особым трепетом он ждал третьей строки. Пальцы медленно подняли газету, он невольно перестал дышать:

«Марин Савов — «Академик»… Обидно, как же они могли поставить молодого Савова впереди него… За Савовым следовал Иван… Кто? Ха-ха, Длинный! Да они совсем с ума сошли! Длинный тоже играл в нападении и часто замещал Дико. Разволновавшись не на шутку, Дико быстро проглядел список до конца. Его фамилии не было… Да не может этого быть!.. Еще несколько раз пробежал глазами сообщение, и правда, голая и холодная, беспощадно встала перед ним — его выгнали…

Дико почувствовал, как загорелись щеки, потом все тело запылало, он облился липким потом. Нельзя же так!.. Конечно, последнее время он и вправду не в форме, это ясно, но надо было хотя бы предупредить… И вообще, с ним нельзя так поступать, он не случайный человек в спорте!.. Он живо представил себе, как все собираются в зале стайками, шушукаются, а некоторые даже радуются… Разве мало у него завистников — он уже десять лет играет в национальной сборной, шутка ли! Кто еще может похвалиться таким рекордным сроком? Да, у них он не найдет ни понимания, ни поддержки. Он представил себе трибуны, сплошь забитые людьми, обыкновенными болельщиками, для которых его имя было связано с самыми блестящими победами родного баскетбола. Они любили его, аплодировали ему, кричали «браво», подбадривали… Но когда это было? Даже в воображении он видел, как они тесно сидят на скамьях и — молчат. Да, да, вот уже год-полтора они будто забыли о его существовании, не замечают его — не рукоплещут и не свистят. Равнодушное молчание… Усталость свинцом придавила тело к кровати, и Дико на миг показалось, что это та самая усталость, которая капля по капле гнула его после каждой игры и в конце концов спрессовалась в холодный тяжелый слиток где-то под ложечкой.

В комнате было холодно и тихо.

«Нет, нет, не может быть! — вдруг взорвался он и резко вскочил. — Нет и нет!» Тут, наверно, вкралась какая-то ошибка, может, просто в редакции пропустили… Предстоит Рим, встреча с итальянцами. А может, решили попробовать обойтись без него, а когда увидят, что дело не клеится, тогда — пожалуйста, прошу вас…

Дико быстро надел тапочки, привезенные из Алжира. Из мягкой зеленой кожи, обшитые золотым шнуром, они хорошо смотрелись на его узкой ступне. Обычно он надевал их, когда к нему должна была прийти какая-нибудь девушка, — экзотические тапочки обращали на себя внимание. Ему захотелось курить, но в пачке сигарет не оказалось. Он не делал запасов, но сейчас ему вспомнилось, что дня два назад несколько сигарет осталось в серванте. Дико подошел и вдруг почувствовал, что инстинктивно старается не смотреть. Это было смешно! Он заставил себя поднять глаза — в середине лежала самая большая и красивая медаль. Он получил ее в Париже от Французской федерации баскетбола по случаю сотой международной встречи, которую он провел во Франции.

Речи, публика рукоплещет, ему подносят цветы, его целуют красивые девушки, все мило и торжественно… Странно, сейчас об этом думалось как о происшествии, случившемся с кем-то другим. Он усмехнулся. Взял сигарету, закурил и отправился в ванную. Мылся долго, с шумом, с ожесточением растер до красноты мохнатым полотенцем лицо и тело — мытье освежило, но тяжесть в груди не проходила. Старик постарался — приготовил ему вкусный завтрак: бутерброды с ветчиной и несколько блинчиков с вареньем. Есть не хотелось, завтрак остался нетронутым. Старик обидится, но что делать — не до еды…

Решил одеться получше — пусть тренеры увидят его в новом костюме из английской ткани, вчера вечером в компании все были в восторге. Из этих же соображений он положил в сумку самую лучшую экипировку — бельгийские кроссовки, белые гольфы из легкой пушистой шерсти, шелковые трусы с подушечками по бокам, не забыл и эластичные наколенники.

Дико был первым из болгарских баскетболистов, кто явился на игру в наколенниках. И произвел фурор. Как внушительно он выглядел! И зрители, и сам он были в восторге. Теперь наколенники стали обычным явлением и никто не обращает на них внимания.

Выйдя на бульвар, Дико ускорил шаг. Нагнув голову, он быстро прошел мимо парикмахерской и салона мужской одежды — здесь «Спорт» читали регулярно с самого утра, и при одной мысли, что там уже обо всем знают, Дико стало не по себе. Но в парикмахерской и в салоне шла обычная жизнь, никто даже не заметил его. И он поднял голову, выпрямился.

Парнишка в клетчатой ковбойке, вытянув тонкую шею, внимательно рассматривал рекламы на щите. Малыши — видимо, первоклашки — в аккуратненьких школьных халатиках стояли у края тротуара и терпеливо ждали, когда учительница разрешит им перейти дорогу. Миг — и они, как бусинки рассыпавшегося синего ожерелья, потянулись один за другим на другую сторону бульвара. Издалека показался блестящий зеленый автомобиль. Он бесшумно, как по воде, двигался по центру.

Дико почувствовал себя одиноким и лишним. Оглянулся вокруг, сердце сжалось от дурных предчувствий, и он медленным шагом двинулся на стадион.

В раздевалке собралась вся команда. Волнения последних дней улеглись, маленькое сообщение в газете положило конец тревогам и сомнениям. Состав окончательно определился, теперь только работать и работать. Особенно радовались те, кто боялся отчисления из сборной и чьи страхи оказались напрасными, а те, кому ничего не грозило, тоже по привычке волновались — если не за себя, то за друзей.

Теперь в раздевалке было шумно и весело. Простодушный Длинный Ванчо не старался скрыть своей бурной радости. То, что его включили в сборную, было подарком судьбы — кто мог предположить, что Дико уберут, а его оставят? Ванчо даже запел дребезжащим голосом. Ребята с притворным ужасом заткнули уши, только один возмутился всерьез.

— Слушай, Длинный, если ты сейчас же не замолчишь, пропала тренировка и все остальное!

— Но ты же любишь музыку?

— Именно поэтому кончай свой кошачий концерт!

Возле маленького столика, на котором стоял графин с водой, собрались самые молодые игроки. Они со смехом окружили Савова, высокого костистого парня с коротко подстриженными рыжеватыми волосами. Его озабоченный вид резко контрастировал с веселыми лицами ребят. Он не обижался на шутки и в третий раз пытался добиться ответа на единственный вопрос, интересовавший его сейчас, — сообщил ли кто-нибудь Дико неприятную новость и как было встречено сообщение? Он явно чувствовал себя виноватым.

— У меня же не было никакой цели… Я просто хотел, чтобы он…

— Ну да-а! — подмигнул остальным плотный парень с мощными волосатыми ногами. — Все делается с какой-нибудь целью. Ты сумел…

— Да неправда это! Честное слово!..

Игроки весело переглянулись.

— Ты напрасно волнуешься, — обнял Савова за плечи один из них. — Дико давно уже играет как… как чиновник! Разве ты не видишь, что ему пора уходить?

— И потом еще ничего неизвестно, — вмешался другой.

— Я уверен, что в последний момент его снова включат! Тренер просто не может без него…

— Даже если команда против него?!

— На его месте я давно бы сам ушел, не дожидаясь, пока дадут под зад коленкой!

Плотный парень слегка присвистнул:

— И до тебя когда-нибудь дойдет очередь, представится возможность… Вот было бы интересно поглядеть на тебя тогда… А то Дико, Дико…

В раздевалку вошел старший тренер Малинов. Он громко поздоровался, услышал имя Дико и понял, что ребята обсуждают происшедшее. Он сам был очень расстроен после вчерашнего заседания. Он видел, что Дико уже не тот, что есть игроки помоложе и получше, но не решался вывести Дико из команды. Ведь он был одним из тех, из-за кого весь мир заговорил о болгарском баскетболе… Сколько блестящих побед, трудных матчей, триумфов… С Дико началось его собственное восхождение как тренера, благодаря работе с Дико все признали наконец талант Малинова. И потом Дико был так предан спорту…

До сих пор Малинов храбро отбивал все атаки противников: «Он нужен мне с его спокойствием, он незаменим в решающие моменты…» Говорил, а сам уже не верил. И вчера вечером даже рта не раскрыл. Почему? Что приключилось? Или больше не было сил защищать не стоящее защиты?.. Но самое странное, что после того, как вопрос с Дико был решен, Малинов почувствовал даже некоторое облегчение. Трудно отстаивать то, в чем не убежден. Но было до слез жаль Дико и не хотелось выглядеть неблагодарным. Малинов подошел к молодым игрокам, они почтительно замолчали.

— Если я правильно понял, вы согласные решением? — Никто не ответил, но согласие ясно выразилось на их лицах.

Тренер видел, что с некоторых пор Дико как подменили: он стал высокомерным, отгородился от команды, постепенно усиливалось отчуждение между ним и ребятами, уходила прежняя дружба, таяло доверие.

Дико общался с членами команды только тогда, когда это было необходимо — на тренировках, на играх; встретив кого-нибудь на улице, не здоровался. На стадионе он казался еще более надменным, не садился рядом с ребятами — его часто видели в компании шикарно одетых мужчин и женщин, регулярно посещавших теннисные матчи, реже — баскетбольные. И все же за ним стояла былая слава, никто не решался высказать ему все в лицо, только совсем недавно ребята стали посмелее, вот Савов выступил на собрании…

Дико переступил порог раздевалки, и разговоры вмиг оборвались. Он казался спокойным, неторопливым шагом подошел к своему шкафчику в глубине комнаты. Игроки окинули быстрым взглядом его элегантный серебристо-серый костюм, снежно-белую рубашку, модные туфли, невольно задержались на спортивной сумке, висевшей у него на плече, и медленно отвернулись. Он, наверно, ничего не знает, иначе разве пришел бы с экипировкой?

Только Малинов засуетился, покраснел и сам испугался своей реакции — вдруг кто-нибудь заметит? Он быстро открыл ближайший шкафчик, сунулся туда, будто искал что-то. Повисло неловкое молчание.

— Привет! — как обычно, бросил Дико и открыл свой шкафчик. При виде чужих вещей, он вспыхнул, но сумел овладеть собой, хотя теперь все его надежды на ошибку в редакции, на случайный пропуск его фамилии рухнули.

— Кто положил сюда вещи? — как можно спокойнее и тверже спросил Дико.

— Я… — смущенно поднялся со скамейки один из самых молодых игроков. — Если хочешь, я… сейчас… Я переберусь…

Стало так тихо, что все расслышали тиканье чьих-то наручных часов.

— Неважно, — небрежно улыбнулся Дико и бросил сумку на скамейку перед первым шкафчиком — он был пустым. Дико сел и стал медленно раздеваться. Аккуратно, как солдат в армии, снял костюм и бережно повесил его на вешалку, остальное положил на полку. На его обнаженной груди на тоненькой, едва заметной цепочке покачивался небольшой золотой медальон, который ему подарил Кец, самый техничный бельгийский баскетболист. Когда Дико стал надевать майку, волосы растрепались, и две пряди на миг поднялись торчком вверх, будто рога… Малинов взглянул на мягкие, уже редеющие волосы Дико, и ему стало мучительно грустно.

Конечно, честнее всего было бы немедленно сказать ему обо всем. Но — сил не хватало. И позже, распределяя игроков на два состава, он не смог оставить Дико на скамейке резерва.

Дико начал играть. Лицо его кривила презрительная усмешка. Если бы Малинов не был такой тряпкой, он не довел бы до этого. Сейчас он будет играть так, что всем станет ясно, что он думает о них!.. Но в первую же минуту Дико сообразил, что его страхует Савов, который ведет себя на площадке как-то непривычно — без порыва, без обычного нерва, вяло и небрежно. «Ах вот как, он жалеет меня! — подумал со злостью Дико. — Ну хорошо же, сейчас я дам ему урок на прощанье!»

Он попытался вспомнить все хитрости, которыми пользовался раньше, обводя вокруг пальца противников. Давно он не прибегал к этим уловкам, но не забыл их. Тогда его сверстники научились парировать его приемы, но Савов помоложе, и наверняка для него это будет неожиданностью.

Дико бросился в атаку — и сник: он все умел и — ничего не мог. Он чувствовал свою тяжелую неуклюжесть, мяч был чужим в его руках — скользкий, грубый, жесткий. Как спасения он ждал конца тренировки и первым побежал к раздевалке, чувствуя стыд и отчаяние.

Ребята еще мылись, а он успел одеться и вернулся на площадку. Сейчас он поставит перед Малиновым вопрос ребром. Он, конечно, не скажет, что читал газету, — ему обо всем рассказал один знакомый.

Малинов был не один, возле него Дико увидел Старика и помощника тренера. Старик держал перед собой записную книжку и что-то показывал в ней, остальные вежливо кивали, видимо соглашаясь с отцом. Раздосадованный Дико шагнул вперед.

— А, вот и ты! — обрадовался Старик. — А я опоздал немного, не видел, как вы играли.

Дико почувствовал, что стыдится отца, стыдится его назойливости, простодушия, с которым он вмешивается в их дела.

— Довольно отвлекать людей… Им, наверное, надоело тебя слушать…

— Наоборот! — Малинов нервно покачал головой, ему было явно не по себе.

Отец Дико, Пелин, заносил в заветную записную книжку в кожаном переплете различные системы игры. Некоторые он придумывал сам, другие выводил из множества виденных им и тщательно проанализированных состязаний. Свои первые опыты он показал Дико, но в ответ услышал насмешливое: «Здорово ты все это написал — у тебя хороший почерк!» После чего Пелин стал скрывать от сына свое творчество, но ему необходимо было делиться своими открытиями, и он стал приходить на тренировки, познакомился с Малиновым и его помощником, с некоторыми из ребят.

— Ты кончил? — пытаясь скрыть раздражение, спросил Дико.

— Да.

Серые глаза Старика смотрели на сына сурово и тяжело. На мгновение Дико увидел отца таким, каким он был до смерти матери — строгим, сдержанным, погруженным в себя. Совсем другим он был тогда — на матчи не ходил, в кино не заглядывал годами, даже в пивной не бывал.

— Я познакомил товарищей с моим исследованием случаев, когда игрок неизбежно делает нарушение… А завтра или нет — послезавтра я обещал представить полное изложение дневного режима для членов национальной сборной. Подъем в 6.30 утра. А не как некоторые — в десять…

Старик с укором посмотрел на сына.

— Что ж ты выдаешь меня? — засмеялся тот.

— Дико… — тихо произнес Малинов, он больше не мог терпеть. — Можно тебя на минуту?..

Отец и сын молча шли по улице. Старик едва поспевал за сыном, с трудом переводя дыхание, то и дело покашливал, пытался заглянуть сыну в лицо, но Дико с каким-то злобным упорством отворачивался.

— Я не пойду домой! — резко бросил он.

— А… а куда же ты пойдешь?

Дико не ответил, только еще больше нахмурился. Потом внезапно остановился и с вызовом произнес:

— Хочешь знать, о чем мы говорили с Малиновым? Выгоняют меня из сборной — вот что!..

Пелин Диков от удивления приоткрыл рот.

— Да, да! Можешь прочесть об этом в сегодняшнем «Спорте» — я оставил его на серванте!..

— Не может быть!.. Так вот в чем дело…

— Разве ты не видел? Они никак не могли решиться сказать мне об этом!.. — Дико презрительно фыркнул. — Во всяком случае, я знаю, кто это сделал, — Савов, больше некому.

Старик всем своим видом выразил удивление.

— Я знаю, что ты скажешь! — вскипел Дико. — Маринчо парень хороший, честный… И я так думал, и в этом была моя ошибка!.. Похоже, он давно задумал выжить меня — ты ведь знаешь, Петрунов его брат?

— А ты не спросил тренеров за что? Все-таки они должны были… А может быть, из-за того случая на таможне? Я постарался все уладить, но кто знает?.. Может быть, им передали?

— Глупости! Будто я один вожу!

Некоторое время они молча глядели друг на друга. Старик никак не мог поверить в то, что его сын уже не входит в сборную. Постепенно его лицо потемнело, щеки запылали, голова слегка закружилась. Давление…

— Ну ладно, я пожалуй, схожу в магазин…

Оставшись в одиночестве, Дико с сожалением подумал о том, что зря обманул отца, — у него не было никаких планов. Сумка неприятно оттягивала плечо. Надо сначала отнести ее домой, а потом видно будет…

Он выбирал глухие малолюдные улочки, ему не хотелось ни с кем встречаться и разговаривать, выслушивать сожаления, отвечать… Кроме того, он не был уверен, сохранит ли самообладание при встрече с кем-нибудь…

Прежде чем повернуть на улицу Любена Каравелова, где был их дом, он замедлил шаг. В начале улицы когда-то был пустырь, на котором любители спорта недавно оборудовали баскетбольную площадку. Ему так не хотелось проходить мимо нее — еще издалека он услышал глухие удары мяча в щит, и сердце неприятно сжалось. Все-таки надо Пересилить себя… Вместе с презрением к тем, кто здесь напрасно тратит время, он почувствовал и зависть, жгучую зависть — они играют… Они, глупцы и счастливцы, играют только ради самой игры и радуются как дети. Он не может, давно не может так…

Дико оперся подбородком о железные, кое-где уже тронутые ржавчиной прутья ограды. На площадке тренировался всего один человек — стройный длинноногий парнишка, без гольфов, в старомодных сатиновых трусах. Парень посылал мяч из самого дальнего угла площадки, при более сильном ударе мяч летел на другой конец, парень бегом доставал его, быстро возвращался на старое место и снова повторял все сначала — терпеливо, упорно, упоенно… Дико понравилось его лицо — круглое, с мягкими чертами, взгляд сосредоточенный, никого и ничего не видит вокруг кроме мяча… И он когда-то был таким, и он часами мог бросать мяч, десять, сто, тысячу раз из одного и того же дальнего угла, пока совсем не останется сил и пестрые круги не пойдут перед глазами. В этот миг, глядя на парня, Дико остро почувствовал, что в чем-то ошибся… Но когда, в чем? Стало больно, тоска сдавила грудь, еще немного, и он расплачется, прямо здесь, на улице… Когда же он оступился? Вот он выбрал путь, было трудно, но радостно, а потом… потом он будто отклонился и пошел по другому пути, тут он тоже многое получил, но все-таки это был другой путь, не его, не настоящий…

Мяч скользнул по площадке и откатился к ограде, где стоял Дико. Парнишка подошел, поднял мяч и выпрямился. Взгляды их встретились. Дико будто увидел себя в далекие годы — красный, растрепанный, с пересохшими, потрескавшимися губами — и грустно улыбнулся прошлому. Парень смутился и тоже улыбнулся. И по тому, с какой страстью он снова набросился на мяч, с какой силой выдал серию сложных и замысловатых ударов. Дико догадался, что парень узнал его и играет для него… Дико вдруг страстно захотелось войти на площадку и сказать парнишке что-нибудь ободряющее, дружески похлопать по плечу. Но он не сделал этого. Внезапная мысль озарила сознание: «Да, да, именно так! Я верну все за месяц-два! Они думают, что я уже ничего не могу, а я, в сущности, не тренировался как следует уже больше двух лет…

Дико еще раз улыбнулся парню — на этот раз улыбка вышла светлая, открытая — и, совершенно позабыв о своей горделивой походке, почти бегом отправился домой…

Старик еще не вернулся. Дико решил не медлить ни минуты, но, когда он клал сумку с экипировкой в нижний ящик шкафа, взгляд его невольно упал на медали в серванте, они будто поддразнивали его: «Эй, ты, генерал в отставке!»

Произошло нечто непонятное: Дико, который так гордился своей комнатой, вдруг окинул ее новым взглядом — и увидел совершенно в ином свете. Эти флажки на стенках, эти серебряные кубки, бархатный коврик со львами, который он привез из Египта, пестрые шторы из Праги, белый кнопочный телефон на тумбочке — рисовка и дурной вкус — неужели это могло ему нравиться?..

Кнопочный телефон! Как дорого он стоил еще несколько лет назад… Девушки прямо ахали от восторга. Дико гасил все лампы, и кнопки телефона с цифрами загорались бледным фосфоресцирующим сиянием. А шарж польского художника Венцковского? Дико нарисован с мячом в одной руке, другая прижимает к груди очаровательную женскую головку. Но самым потрясающим было освещение — одним нажатием клавиша Дико мог залить комнату мягким красноватым светом, второй клавиш погружал все в розовое море, третий поражал сиренево-голубой таинственностью… Над всеми этими фокусами потрудился бывший соученик Дико — верзила, которого Дико долго водил за нос, обещая сделать баскетболистом.

Но пора начинать новую жизнь. Что бы вынести отсюда? Больше всего раздражают спортивные атрибуты. Надо начать с альбома. Дико взял тяжелый альбом в красном бархатном переплете и перенес его в комнату отца — Старик наверняка будет рад…

Диковы занимали квартиру из двух комнат, холла, кухни и ванной. Когда Дико стал получать приличные деньги, то предложил отцу откладывать пенсию. Старик обиделся: достаточно того, что они питаются на деньги Дико, а за все остальное он будет платить сам.

С годами Старик стал настоящим гурманом, полюбил хорошую еду и научился прекрасно готовить самые разнообразные блюда. Когда они садились за стол, Старик с беспокойным ожиданием смотрел на сына — жаждал оценки своего очередного изобретения, и Дико считал своим долгом польстить отцу и рассыпался в комплиментах его поварскому таланту. Только после этого начиналась трапеза, во время которой они сообщали друг другу газетные новости и личные планы на день.

Но в последнее время все как-то изменилось. Дико все больше молчал, думая о своем, все реже рассказывал о тренировках и команде, а порой забывал даже оставлять деньги на хозяйство. И тогда Старик — ему было стыдно просить денег у сына — выкраивал на еду из своей пенсии, а на столе появлялись более чем скромные, хотя по-прежнему вкусные, блюда. Иногда Дико вспоминал о деньгах, спохватывался и выкладывал все, что у него было. Старик аккуратно отсчитывал положенное, остальное возвращал сыну, тот машинально клал деньги в карман, снова думая о чем-то своем…

…Оставив альбом в комнате отца, Дико решил пообедать в Русском клубе — там, по крайней мере, он не встретит никого из своих бывших коллег. Он прошел через холл и, уже взявшись за ручку входной двери, вдруг ощутил тонкий аромат рыбы. Ага, это из кухни. На мгновение ему стало совестно. Он вошел в кухню и открыл крышку до блеска начищенной кастрюли. Умопомрачительный запах коснулся ноздрей, рот наполнился слюной — на дне кастрюльки лежали две изящные, совершенно одинаковые форели, кружочки лимона плавали в полупрозрачном соусе.

Нет, никакого Русского клуба! В ближайшей забегаловке Дико наскоро выпил рюмку сливовой и вернулся домой с бутылкой вина.

Старик уже был дома.

— По-моему, ты злоупотребляешь спиртным… — укором встретил он сына.

— Только сегодня! А завтра — режим, режим! И курить не буду… Понимаешь, это от усталости… Ты знаешь, что такое с утра до вечера торчать на площадке…

— Знаю, знаю! — оживился Старик и тут же погрустнел. — Да, из-за этого ты не сдал экзамены…

— А сейчас у меня уже нет экзаменов, и я могу спокойно заняться тренировкой…

Дико подошел к отцу, обнял его и заглянул в глаза.

— Мне делаешь замечания, а сам зачем торчишь в корчме? Вместо того чтобы ходить на стадион и смотреть тренировки, завтра же иди к врачу, слышишь? Этот твой кашель очень не нравится мне, очень не нравится! Понятно? Завтра пойдешь к врачу или я отведу тебя сам!

— Да нет у меня ничего, — счастливый вниманием сына, тихо запыхтел Старик. — Я здоров как бык…

Дико казалось, что он подремал совсем немножко, но, когда проснулся, было уже пять часов пополудни. В комнате холодно и мрачно. Во дворе весело перекрикивалась детвора, похоже, прямо под окном фырчал готовый ринуться с места мотоцикл. Дико попытался подняться, но острая боль иглой пронзила голову. «Никогда больше не буду пить за обедом!..» Он потер правую щеку — она горела так, будто кто-то только что дал ему пощечину. Рукой нащупал на коже какие-то ровные полоски — ага, видимо, это следы от швов на подушке. Старое пальто, которым отец укрыл его, оловянной тяжестью давило тело.

Дико вспомнил события дня, и боль стала еще сильнее. Взгляды, намеки, усмешки — сейчас ему было совершенно ясно, что означали эти переглядывания, отдельные, будто невзначай оброненные слова… Да, да… Вернуть прежнюю форму — этого совсем не достаточно, гораздо сложнее будет изменить уже сложившееся мнение о нем… Для молодого спортсмена после провала двери чуть притворены, ну а для старого, чья, как им кажется, песенка уже спета?

Выйдя из дому, Дико поглядел налево, потом направо. Две дороги — одна на стадион, другая на толкучку. По этим двум дорогам текла последние годы его жизнь. Когда была тренировка или игра, он шел налево: если не было ни того, ни другого — направо…

В сущности, как однообразно проходила эта жизнь — жизнь меж двух дорог. Идешь по улице Графа Игнатьева, мимо кафе и сворачиваешь на Раковского. Отклонялся от этого маршрута он так редко, что об этом не стоит и говорить. На улице Раковского можно было найти Биги, выяснить, что он успел сделать, там собирались приятели, из театрального института выплескивался поток молодых, красивых девушек, оттуда рукой подать до кинотеатров, тут же и какой-нибудь ресторан, который мог приютить их на вечер.

Он пошел направо. Дети, только что шумевшие под окном, почтительно расступились, пропуская его. Некоторых он знал в лицо. Вдруг плотный паренек — ребята называли его Руси — остановил его и севшим от волнения голосом спросил про какой-то матч. Дико с удивлением взглянул на него — до сих пор никто из них не осмеливался на такую дерзость.

Заворачивая за угол, Дико обернулся — мальчики стояли на том же месте и с восторженным обожанием глядели ему вслед. На душе полегчало, он засвистел что-то веселое и бодро двинулся дальше…

Показалась знакомая спина. Эмил! Дико захотелось заговорить с ним. Когда-то они были близкими друзьями. Потом Эмил вышел из команды, а вскоре и совсем оставил спорт — они перестали видеться. Дико были неинтересны новые друзья Эмила — студенты, как и он сам, а теперь уже крупные инженеры. Дико казалось, что они смотрят на него свысока, будто он им не компания. Эмил, правда, пытался восстановить старую дружбу, но что-то мешало им вернуться в прежние дни, когда они были неразлучны. «И он задирает нос, — решил Дико. — Может быть, сам не сознает, но это так!» Из гордости и уязвленного самолюбия Дико сделал все, чтобы произошел полный разрыв. Но было больно. Ведь прежде так крепко дружили, ничего не скрывали друг от друга, всем делились, и даже молчать вместе было хорошо. В последний раз они виделись больше года назад. А теперь, увидев знакомую, чуть согнутую спину, Дико почувствовал, как теплая волна разлилась где-то внутри — как же ему не хватало друга! Окликнуть? Или нет? А вдруг он прочтет на его лице холод и досаду? Чушь какая! Эмил лучше всех поймет, что с ним произошло. Искренне скажет, что думают серьезные люди об исключении Дико Дикова из национальной сборной…

— Эмил!

Мужчина, шедший впереди, остановился и медленно обернулся. Это был действительно Эмил. Он узнал Дико. Глаза его засветились и потеплели. Эмил подождал, пока Дико подойдет к нему, — он всегда был нетороплив. Если бы не теплый блеск в глазах Эмила, можно было подумать, что он не рад встрече.

— Ну, здравствуй…

Друзья, столько времени не видавшиеся, крепко пожимали друг другу руки, рассматривали один другого. Эмил мало изменился, по-прежнему чистой голубизной блестели глаза, и улыбка чуть растягивала губы. Может быть, щеки чуть округлились и в манерах появилось больше солидности. Взрослый, сложившийся, уверенный в себе человек, готовый с симпатией отнестись к любому, кто подойдет к нему с открытым сердцем. Дико слегка позавидовал старому другу.

— Хорошо выглядишь…

— Когда женишься, и ты похорошеешь! — улыбнулся Эмил.

— Но спортом наверняка занимаешься?

— Ну… как сказать… — Эмил вдруг покраснел и сразу стал похож на того юношу, которого так любил когда-то Дико.

— Нечего стесняться! Я уверен, что ты занимаешься спортом! Это ведь болезнь на всю жизнь, дорогой…

Эмил вздохнул и снова улыбнулся:

— Ну, раз ты догадался, тогда похвастаюсь: твой покорный слуга играет в заводской команде и к тому же носит капитанскую майку… Если хочешь посмеяться, приходи как-нибудь. Но вообще-то ребята у нас что надо. При заводе десять спортивных секций — это ведь не так уж мало, верно?.. Ну а теперь рассказывай! Что поделывают наши? Я встретил недавно Тодорова, он говорил мне, что вы готовите к предстоящим играм нечто неожиданное, какой-то сюрприз — это правда?

— Первый раз слышу… — удивленно поднял брови Дико.

— Он приглашал меня прийти поглядеть на игру, я ведь давно у вас не был…

— Только меня ты уже не застанешь… Ты знаешь обо мне? — спросил Дико небрежным тоном, а глазами впился в лицо друга.

— Да… — тихо ответил Эмил, и улыбка постепенно сошла с его лица.

Дико подождал немного, но Эмил молчал. Обидно, ужасно обидно… Хоть бы что-нибудь сказал, подбодрил, что ли, хотя бы из учтивости… Но может быть, и он считает, что с Дико поступили правильно?! Наверное, когда-то, в дни славы Дико, когда все завидовали ему, все восхищались, Эмил тоже завидовал… Дико сделал над собой невероятное усилие и таким же небрежным тоном продолжил:

— Только одного мне жаль — что я не увижу Италии, Рима… А игра мне осточертела невероятно!

Эмил простодушно улыбнулся.

— Да-да, ты прав! Все-таки годы-то идут, мы стареем…

Дико чуть не задохнулся — так трудно ему было удержаться и не выругаться, не излить всего, что на душе, но он стиснул зубы: «И еще смеет сравнивать меня с собой!!»

Наступило мучительно тяжкое молчание.

— Ты куда теперь? — первый потерял терпение Дико.

— Я?.. В народный банк…

— Ну, тогда пока…

— Обещай, что придешь к нам в гости! — живо и будто прося прощение за что-то, откликнулся Эмил и схватил Дико за локоть. — Жена будет очень рада! Она часто о тебе спрашивает. Обещаешь?

Лицо Эмила снова засветилось добротой, глаза уговаривали, просили. Он не мог так отпустить Дико! Да и у Дико злость улеглась, осталось только саднящее чувство потери: вряд ли можно соединиться вновь — слишком разошлись их пути… Он дал слово, что придет к ним на днях, но этого ему показалось недостаточно, надо было как-то по-другому выразить доверие к Эмилу, завязать новые отношения. И он сделал первое, что пришло ему в голову. Через секунду он понял, что это ужасная ошибка, но было уже поздно:

— Слушай, Эмил, в твоей компании, наверное, есть денежные люди… Спроси их, может быть, кто-нибудь хочет купить… часы. У меня две пары, я привез из Японии, последняя модель… Я подумал, может быть, среди вас есть…

Эмил с удивлением поглядел на него и слегка поморщился.

— Да как тебе сказать, Дико… Я мало смыслю в коммерции… Но я спрошу…

В этот час на улице Раковского бурлил людской поток. Рекламы сияли синими и красными огнями. Звенел ярко освещенный трамвай. Верхние этажи домов уже тонули во мраке, а внизу было светло и празднично.

Возле филиала Народного театра народу особенно много. Дико не любил эту часть улицы — люди, которых он видел здесь, казались ему какими-то бесцветными, неопределенного возраста, плохо одетыми… Но стоило пройти еще сто — сто пятьдесят метров, и вы попадаете совсем в другой мир. Кафе, рестораны, роскошные женщины, элегантные мужчины… Именно здесь в одном из ресторанов обычно собирались его приятели.

Было еще рано, чаще всего они приходили около восьми. Зато можно было наткнуться на кого-нибудь из знакомых — здесь часто слонялись спортсмены. Дико постарался принять независимый и безмятежный вид — никто не должен знать, как тяжело он переживает случившееся. Минутами ему казалось, что, если он встретит кого-то из своих, ему станет легче. И он начинал лихорадочно озираться вокруг. Но тут же прятался за чью-нибудь спину и мечтал прошмыгнуть незамеченным до кафе, где обычно обретался Биги. Около недели назад Биги сумел вытянуть у него сразу три пары часов под предлогом, что есть у него некий провинциал, оптовый покупатель. До этого Дико никогда не давал ему больше одной пары и теперь понял, какую совершил ошибку. О Биги уже давно носились разные слухи, говорили, что он последнее время часто прибегал к таким уловкам, особенно с теми, в ком был уверен, что они не пойдут жаловаться в милицию. Но если до вчерашнего дня Дико мог надеяться на то, что Биги все же не поступит так с ним — конечно, дружеские чувства тут ни при чем, просто Дико поставлял ему за сравнительно небольшую цену первоклассные часы, — то сегодня этой уверенности уже не было. Дико выбыл из национальной сборной, прощай, Италия, прощай, заграница, и никаких тебе часов… Одна надежда — может, Биги еще ничего не знает. И сегодня надо покончить счет с ним раз и навсегда.

Биги надо было искать в кафе «Прага» и «Пенчо Славейков» или где-то между ними. В это время Биги совершает свой последний за день круг по торговым улицам, и вполне возможно, что в кафе его нет. Дико очень не хотелось, чтобы кто-то увидел его здесь — это место облюбовали коллеги Биги, и если тебя заприметят среди них, значит, и ты занимаешься спекуляцией, а это клеймо, которое Дико считал для себя позорным и унизительным — он не причислял себя к «профессионалам», ему нужно было иметь свободные деньги, чтобы не ударить лицом в грязь перед своими приятелями, только и всего. Но всех дружков Биги он знал в лицо, а они его даже по имени. И не однажды они, обходя Биги, соблазняли его выгодным дельцем.

Чаще всего Биги стоял у входа в кафе, поглядывал во все стороны и, стоило ему заметить приближающегося Дико, тут же покидал своих подручных и незаметно пристраивался к баскетболисту. Но иногда Биги сидел в кафе за столом у окна, тогда Дико делал ему знак глазами и ждал у аптеки за трамвайной линией. Если же Биги и там не было, Дико старался буквально пробежать эту часть улицы. Но у деловых парней были зоркие глаза — не успевал Дико добраться до рельсов трамвая, как кто-то трогал его за плечо: «Есть что-нибудь для меня?»

Сначала Дико пытался холодно отвечать, потом вовсе перестал отвечать и только смотрел грозно, однако они не обращали внимания на такие мелочи и не оставляли его в покое. Никогда он не забудет случай, который произошел здесь однажды в обеденное время. Встретился случайно с Петруновым, заместителем председателя комитета физкультуры и спорта, и пошли вместе. Вдруг перед самым носом Дико возникает «делец» из компании Биги, худой, лысый, глаза какие-то бесцветные, но липучие и наглые. «Нужна дамская дубленка, Франция», — самым бесцеремонным образом заявляет нахал. Дико оглянулся вокруг. «Не понимаю… Я… я не знаю вас…» Но спекулянт и не думал отступать: «Как это не знаешь? Я приятель Биги! И напрасно ты боишься, все о’кей!» Дико незаметно мигнул ему, и тот моментально растворился в толпе.

— Что ему нужно было? — спросил Петрунов. Он был слегка заинтригован.

Дико пожал плечами:

— Понятия не имею! В первый раз вижу его…

…Дико осторожно подошел к толпе перед кафе, внимательно оглядел всех. У самого входа, прижимая к груди белую собачку с голубой ленточкой на шее, стоял низенький человечек и жалким голосом предлагал свой товар прохожим. Его маленькое сморщенное личико было похоже на мордочку собачки.

Дико остановился перед молодой женщиной с блестящими зелеными глазами (выпила, что ли?) и ярко накрашенным ртом — он не раз видел ее за столом Биги.

— Вы случайно не знаете, где Биги?

— Я такого не знаю!

— Как же? Я видел вас вдвоем с ним…

— Не морочь мне голову! Иди куда шел, я знаю, что ты за штучка!

Дико покраснел до ушей. Так и есть — от женщины несло вином как из бочки. Нетвердо ступая, она прошла направо, из-за ее спины вдруг показался Биги, который явно пытался незаметно проскользнуть мимо.

— Погоди, Биги! Ты мне нужен.

— Что тебе сказала эта дрянь? Ее бы избить до полусмерти! Какая шлея под хвост ей попала? Со всеми цапается!..

…Они стояли друг против друга в проходном дворе — здесь можно было поговорить спокойно. Дико смотрел на Биги и чувствовал, как тоска, все время комком сжимавшая сердце, опять разрастается, заполняет всю грудь…

Биги чуть помоложе Дико, ему тридцать, он пониже ростом, у него черная кудрявая голова и круглое лицо, слегка опухшее, особенно под глазами. Маленькие, жадно блестящие глазки ни секунды не бывают в покое — то в одну сторону стрельнут, то в другую. Впечатление такое, будто Биги все время мучает жажда — он то и дело облизывает губы очень красным острым языком.

Некогда Биги тоже был баскетболистом, и неплохим. В Софии он играл увлеченно и пользовался успехом. Но стоило команде попасть за границу, как он становился просто неузнаваемым — целыми днями метался по злачным местам и продавал болгарские сигареты — тогда они были в цене, — а вечером возвращался в гостиницу, падая от усталости. Состязания не интересовали его совершенно. Правда, он был не единственный — среди игроков кое-кто промышлял тем же, но не так неистово. И Дико не отказывался продать блок-другой, но самому предлагать и навязываться было стыдно. Потом Биги стал настоящим бизнесменом — собирал товар, садился в машину и развозил по своим людям, которых приобрел и в Праге, и в Будапеште, и в Бухаресте. Из вырученных денег львиную долю брал себе. Собрав солидный капитал, он решил вложить его в дело, и весьма выгодное: производство каких-то особых шариковых ручек. Это поглотило все его время, на бизнесе сосредоточились все его интересы. До спорта ли тут!..

Но Биги чересчур поспешил — довольно скоро два кооперативных предприятия тоже стали производить ручки, да к тому же лучшего качества. Частник погорел. Без денег, с тысячью никому не нужных ручек, без работы — понадеявшись на большие барыши, он легкомысленно бросил службу в управлении железнодорожного транспорта — Биги около года скитался по Софии, продавал вещи, тосковал по легкому житью. И тут, дойдя почти до отчаяния, открыл для себя новое поле деятельности — перекупал вещи у бывших друзей и спортсменов, ездивших за границу!

Иногда Дико охватывали стыд и угрызения совести — чем, скажите на милость, он сам отличается от Биги? Самый натуральный торгаш… От одного этого слова ему делалось худо… И он пытался найти извиняющие обстоятельства — у нас в стране нет японских часов, нет такой совершенной электроники, я даже приношу людям пользу и беру за это так немного… И мне нет дела до того, сколько зарабатывает на мне Биги…

В самых первых своих поездках он покупал только то, что нужно было ему и отцу. Но в Софии с него буквально срывали все купленное и насильно давали двойную, а то и тройную цену. Что тут было делать? Деньги всегда нужны. Потом появился Биги. В следующий раз Дико купил уже две, потом три пары часов. И пошло… Он и сам не заметил, как втянулся, как его захватило. И постепенно, отправляясь за границу, он замечал, что думает прежде всего о том, что там купить, чтобы потом перепродать.

Но дефицита становилось все меньше, в государственных магазинах появились прекрасные товары, нисколько не хуже заграничных. Только часы по-прежнему были в цене. Да и как удобно возить — маленькие, легко спрятать, и цена хорошая… Откроют чемодан на таможне — ничего. Тогда еще не было усовершенствованных методов проверки, правда, и без них счастье могло изменить ему. Дико много раз зарекался: вот соберет приличную сумму — и пошлет все к чертям собачьим! Будто ничего никогда и не было… Ужас при мысли о раскрытии его бизнеса, жгучий стыд, который ждет его в этом случае, росли с каждой поездкой, а он все никак не мог остановиться, положить предел, поставить себе срок, потому что денег нужно было все больше и больше. В компании, в которой он теперь проводил время, нужно было или иметь много денег, или забавлять публику. Он не хотел быть клоуном…

Но пришло и такое время, когда Биги перестал платить на месте за все, что Дико привозил из-за границы. Пришлось давать ему вещи и ждать, пока они будут реализованы.

Кроме Биги никто об этой деятельности Дико не знал. Дома он почти ничего не держал, но после истории с таможней Старик, вероятно, о чем-то догадывался. Хотя бояться его нечего — поворчит-поворчит, а Дико с видимым равнодушием возразит: «Не я один, многие так делают».

…Глаза Биги беспокойно бегали, он уходил от прямого взгляда Дико и пытался за натянутой улыбкой скрыть гримасу досады, которая появлялась на его одутловатом лице всегда, когда у него требовали деньги. Расставание с деньгами было для него самой неприятной, даже болезненной процедурой.

На этот раз Дико решил не уступать и потребовать с него все, что причитается.

— Я вчера ждал тебя, ты не пришел, — начал Дико тоном более мягким, чем следовало. — А ведь мы условились, что ты через час вернешься. Я ждал тебя не час, а два… Ты бы мог понять, что я нервничаю, — ты ведь знаешь, как я ненавижу ждать…

— Ну что поделаешь, старик, сейчас такое положение… — Лицо у Биги сморщилось в жалкую гримасу, он уже приготовился лгать — в который раз! — но Дико опередил его:

— Короче — ты продал их?

— Почти. То есть одну штуку наверняка. Остальные — жду людей. Давай войдем в кафе, а то мы можем упустить их!

— Я не пойду. А ты ведь собирался продать их кому-то из провинции, по-моему, ты так сказал…

Последовала пауза. Дико пристально глядел на Биги, а у того глаза бегали, как у нашкодившей кошки.

— Ничего не понимаю! — холодно промолвил Дико. — Уверяешь меня, что все договорено, а потом… Мог хотя бы по телефону…

— Такие дела не делаются по телефону… В общем, одни проданы, а остальные — потерпи немножко. Ну, завтра, послезавтра…

— Значит, я могу получить часть денег сейчас?

Рука Биги готова была скользнуть в карман, но на полпути остановилась.

— Мм… нет… я еще не взял их.

— Вот как?

— Ну… если тебе так уж нужно, я могу дать сейчас сто, ну, двести…

— Пожалуйста! Я за то, чтобы придерживаться уговора. Если ты не продал часы, — верни мне их! Они у тебя?

Биги притворился, что не расслышал, и принялся уговаривать Дико, что непременно, обязательно, во что бы то ни стало, ну, самое позднее, завтра он заплатит все сполна. И даже без всяких комиссионных для себя, просто так, чтобы услужить старому приятелю.

Дико спросил себя, что бы он мог сделать, если бы Биги просто забрал у него товар и не заплатил ничего. Постращать его милицией? Но ведь Биги хорошо знает, что это только на словах и ни в какую милицию Дико не пойдет — побоится, у самого рыльце в пушку! Поколотить его — какая польза? Пожалуй, уж лучше спокойно, осторожно, даже любезно обращаться с ним и, главное, ни на миг, ни на час не оставлять его в покое, все время напоминать о себе. И к тому же Биги не должен привыкать к мысли о том, что Дико не так уж нуждается в деньгах. Дико быстро подсчитал, что помимо того, что ему должен Биги, у него есть чуть больше двенадцати тысяч левов — немало! Но… обычный его источник иссяк, а деньги, как известно, имеют свойство быстро таять. Итак, Биги не должен знать, что с ним произошло.

Дико пустился на хитрость.

— Ты знаешь обо мне? — спросил он как бы невзначай, между прочим давая Биги почувствовать, что главный вопрос не закрыт.

— О тебе?.. Нет, ничего не знаю…

Черные глазки Биги сузились до предела и укололи недобрым огоньком лицо Дико. «Знаешь, наверняка знаешь», — отметил про себя Дико, а потом испугался — а вдруг вправду не знает? Тогда какую же глупость он сделал — зачем задал этот вопрос?

— Выставили меня из национальной…

— Ну да! — вскрикнул Биги чуть громче, чем нужно, чтобы продемонстрировать, как неприятно он удивлен. Он плохой артист…

— Ты же знаешь Савова, это его рук дело…

— Тьфу ты, однако, как же мы будем теперь? Послушай, Дико, полсотни Гурке — и ты в полном порядке! Ты слышал про Гурку?

— Брось!..

Дико секунду выжидал и начал новый заход:

— Я тут хотел тебе еще кое-что сказать… Сначала я молчал, но ты же приятель — верно? И будешь держать язык за зубами — так?

— Да, да. — В тоне Биги не было особого энтузиазма.

— Может быть, некоторое время я не буду ездить за границу, но работы тебе хватит выше головы…

Дико замолчал, чтобы проверить, как подействовало на Биги его сообщение. Но тот смотрел в сторону и, похоже, думал только об одном — как бы скорее закончить этот разговор. Дико почесал бровь и бросил последний козырь.

— Я скрывал от тебя, но сейчас готов признаться — у меня есть еще тридцать штук, так что нечего отчаиваться. Все пройдут через тебя.

— Прекрасно! — Биги недоверчиво поглядел на Дико.

— Тебя это вроде не радует…

— Ну что ты! Ты только дай мне часы… но, знаешь, толкать стало все трудней, государственные магазины портят всю игру… Я обещаю тебе реализовать все, но сроки будут подлиннее…

— Я не очень спешу. В общем, завтра рассчитаемся за старое и начнем заново. Я буду давать тебе по пять штук, чтобы ты не искал меня каждый день… Итак, до завтра?

Глаза Биги недобро сузились — он явно не клюнул на приманку.

— Мм… нет, завтра не будет… До конца недели — обязательно!

— Как до конца недели?! — вспыхнул Дико, вмиг забыв о всякой дипломатии. — Ты же сказал — самое позднее послезавтра!

— Ну, ну, не кричи… Ну, раз сказал, значит… Только я что-то не помню, чтобы я говорил такое. За одни я принесу тебе деньги завтра, а за остальные…

— Остальные лучше всего верни мне! У меня есть, кому их дать…

— Я начинаю думать, что ты не доверяешь мне. Такие дела не делаются одним махом — раз, два и готово, пожалуйте денежки! Спроси кого хочешь…

— Значит, до конца недели? — резко прервал его Дико. — Хорошо. В субботу! В котором часу?

— Ну-у… вечером. Я позвоню тебе.

— Нет, так не пойдет! Назови точно время. Девять? Десять? Одиннадцать? Когда хочешь. И дело не в доверии или недоверии. Ты же знаешь, что больше всего на свете я ненавижу ожидание — и вранье!

— В десять…

— Хорошо, пусть будет десять! Запиши себе!

Биги мигом выскочил из двора и смешался с толпой, а Дико пожалел, что вел себя с ним как-то ни шатко ни валко — и мягкий тон до конца не выдержал, и не поставил его твердо и определенно на место. Не хотел показывать, что боится за свои деньги, но тот все понял, потому что все уже знал про него… Дико почувствовал себя обманутым, преданным. Начавшееся утром продолжалось…

II

У национальной сборной по баскетболу выдался тяжелый, напряженный год. Игроки, входившие в ее состав, совершенно не имели времени участвовать в тренировках своих собственных команд и часто являлись на состязания после одной-двух встреч со своими одноклубниками, а иногда — бывало и так — перед игрой тренер на словах объяснял им тактический план. И все же противостоять члену национальной сборной было просто невозможно, и посадить его на скамью резерва значило нанести глубокую обиду. По крайней мере, с Дико такого никогда не случалось.

Но сейчас он возвращался в свою команду как обыкновенный игрок. Как же поведет себя их тренер Кирил? Неужто иначе, чем обычно? Дико не хотелось верить в то, что и здесь наступят перемены, хотя его уверенность в себе была основательно поколеблена.

Кирил стал тренером совершенно случайно. Когда-то он сам играл, но никак не сумел проявить себя — он был из тех, кто незаметно приходит в спорт и так же тихо и бесшумно уходит. Для Дико превращение Кирила в тренера было непонятным курьезом, который он и не пытался разгадать, потому что считал Кирила едва ли не самым подходящим для себя тренером — трудолюбивым, скромным, уступчивым и почтительным к знаменитостям.

Но когда Дико подумал о ребятах из команды, о том, что с их помощью нужно снова набирать высоту, с которой его свалили, ему стало ужасно скверно на душе. Мальчики были холодны к нему, а точнее — просто не любили его, может, потому что он почти не бывал с ними? Особенно последнее время — совсем отдалился… Дико хорошо понимал, что это его вина и за нее надо расплачиваться. Он пытался как-то оправдаться, хотя бы перед самим собой, — ребята были значительно моложе его по возрасту, может быть, поэтому дружбы не получалось.

Где-то на середине пути на стадион Дико подумал, что так вдруг появиться снова в команде просто невозможно. Лучше сначала пойти в дирекцию спортивного общества, подышать хоть немного клубным воздухом. Может быть, он встретит там Тодорова или еще кого-нибудь из секции. Пусть они сами позовут его на стадион…

Дико не заглядывал в дирекцию больше двух месяцев. В первые же минуты он увидел, что здесь появилось много новых людей. Наверняка большинство из них даже не знает, кто он такой. Он подумал, что все они собрались сюда на конференцию или на важное собрание. Похоже, он здесь чужой. Поколебавшись минуту-другую, Дико повернулся и сделал несколько шагов к выходу, потом передумал и постучал в дверь кабинета председателя, за которой слышались глухие голоса. Никто не отозвался; он слегка нажал ручку, дверь подалась и приоткрылась. Голоса сразу стали звонкими, раздался громкий смех председателя Китова. Его стол плотно окружили плечистые парни с коротко подстриженными волосами. До Дико долетели отдельные слова «в Бухаресте… в отеле «Континенталь», и он понял, что речь идет о последнем турне борцов в Румынии.

Дико грустно усмехнулся. В то время, когда их команда завоевывала победу за победой и выиграла республиканское первенство, картина здесь была другой: посредине стол председателя, улыбающийся Китов, а вокруг они, баскетболисты. Почти каждый день после тренировки, в обеденное время они собирались здесь, и как было тогда весело и приятно… Потом пришел черед борцов — председатель всегда выбирал себе любимцев среди победителей.

Дико осторожно потянул дверь на себя. Но не успел закрыть ее, как услышал голос Китова, видимо заметившего его:

— Дико! Дико Диков!

Дико снова открыл дверь. Борцы поглядели на него с почтительным любопытством.

— Входи, садись сюда! — Китов показал на стул возле себя. — Ну, что нового? Тодоров рассказал мне неприятную новость о тебе, это правда?

— О сборной, что ли?

Дико было очень неловко, что разговор этот идет при незнакомых ребятах, да еще к тому же победителях.

Китов за время работы председателем спортобщества успел полысеть, и голова его от этого стала казаться огромной. Карие глаза глядели на людей мягко и весело, слегка вздернутый тонкий носик и скобка волос делали его похожим на старого веселого ребенка.

— Послушай! — Китов для пущей убедительности приложил руку к груди. — Для них ты, может, и постарел малость, но для нас ты молодой, и ты нам нужен!.. Ты про нас, правда, вспоминаешь редко, мы тебя почти не видим — ну, сейчас поработаешь с нами, и для команды будет большая польза, и для тебя… У каждого свой интерес, верно, Дико? Ты не сердись на меня! Не сердишься, а?

— За что мне сердиться на вас? — пожал плечами Дико и, немного помолчав, тихо продолжил: — Тем более что я еще не сказал своего последнего слова… Они могут думать что хотят, но я знаю себя, и рано еще ставить на мне крест…

Председатель внимательно посмотрел на Дико и ничего не сказал в ответ.

«И этот не очень-то верит в меня, — мелькнула мысль. — Никто, никто не верит…»

На столе затрещал телефон. Дико встал, пожал руку Китову и, сделав глазами знак, что очень торопится, быстро двинулся к выходу.

Выйдя на улицу, он огляделся и зашагал направо — без определенной цели, просто хотелось пройтись и успокоиться: встреча с Китовым вызвала в душе новую волну тоски и беспокойства. Но не прошел он и нескольких шагов, как увидел Тодорова. Тот двигался ему навстречу. Худой пятидесятилетний человек с редкими усами и нездоровым цветом лица, он попал в спортобщество случайно, уволенный из армии по болезни. Вначале к нему отнеслись недоверчиво и даже с неприязнью — зачем спортсменам видеть перед собой каждый день человека больного, который даже на банкетах почти ничего не ест, только выпьет рюмку-другую ракии?.. Но проходили дни, и люди поняли, что Тодоров — это просто подарок судьбы, находка. Великое счастье иметь такого человека в ДСО: любой запутанный вопрос он мог разрешить спокойно и веско, мог уладить и преодолеть организационные трудности, взять на себя ответственность за сложные дела, которые было не под силу поднять кому-то поздоровее его. И в результате на его плечи взвалили все то, что должны были делать многие, которым порой в тягость стало даже являться на собрания секции…

Бывший военный, Тодоров бился за железную дисциплину и часто восставал против политики «мягкой руки», которая только ласково похлопывала игроков и никогда — или почти никогда — не наказывала за провинности. При всем при том у Дико были основания надеяться, что Тодоров любит его и ценит. Тодоров единственный из клуба всегда провожал Дико в аэропорт или на вокзал и неизменно встречал с букетом цветов, подробно расспрашивал о матчах и заканчивал беседу примерно так: «Теперь ты должен показать нашим мальчикам все, что знаешь, — у них нет другой возможности познакомиться с мировым баскетболом».

Тодоров очень любил их клубную команду, в каждом его жесте, в каждом слове чувствовалась эта любовь. Дико почему-то казалось, что симпатия к нему Тодорова тоже была связана с его принадлежностью к любимой команде — если бы Дико был в другом клубе, Тодоров вряд ли относился бы к нему так.

— Я иду от вас. Дико. Мы долго беседовали с Пелином. Значит, так: они заставили тебя сыграть тренировку и только тогда сообщили тебе! У них хватило смелости вынести решение, да? А сказать тебе об этом в глаза сразу — на это смелости не хватило? Умники какие!.. Я только понять не могу! — потряс худыми белыми руками Тодоров. — Наша команда на третьем месте в республике, а от нас в национальную сборную берут только одного игрока, да и того теперь удаляют! А из «Шахтеров», который идет после нас, взяли троих! Вот я и спрашиваю: где логика? И уж если быть справедливыми, то от нас кроме тебя в национальную сборную должны бы взять и Перо и Найдена — чем они хуже, например, тех же Стайко и Длинного?! Ты согласен со мной? Вообще, нам все время подставляют подножки, да и мы хороши — ничего не делаем, не добиваемся!..

Дико молчал. Конечно, ему было не очень приятно, что его поставили на одну доску с Перо и Найденом. Верно, они хорошо играют, но им еще надо учиться, чтобы стать настоящими мастерами. Очевидно, Тодоров слишком суетится, слишком любит команду клуба, и это ослепляет его, мешает видеть все в верном свете. У него вообще от любви к команде голова кругом идет, пустое дело ждать от него правильной оценки…

— Но теперь, — продолжал с пылом Тодоров, — теперь мы им покажем, мы им прочистим мозги! Мы им такой сюрприз приготовили, что я не удивлюсь, если после соревнований они у нас как минимум четырех возьмут в национальную!

Дико пытался улыбнуться, но вместо улыбки получилась кислая мина.

— Интересно… А я ничего про сюрприз не знаю…

— Мы придумали новую систему. Придешь на тренировку после обеда и все узнаешь. Молодец наш Кирчо!

— А-а, вот в чем дело! Система, говорите? — Тут Дико стало и вправду смешно, и он весело рассмеялся. — Вот и отец мой все время изобретает какие-то системы и тактические планы. Может, вы у него позаимствовали?

— Ты смеешься, а придешь после обеда, поиграешь, тогда поговорим… Ты ведь придешь, верно?.. Вообще, я думаю, ты теперь должен стать поаккуратнее. Я не хочу сказать, что это было по твоей вине, но ты в последнее время очень мало играл с ребятами… и это дурно сказалось на тебе. Теперь у нас в команде строгая дисциплина, и я очень прошу тебя… Некоторые жалуются, что ты всегда приходил на готовенькое, и они в общем-то правы… Так что я прошу тебя…

— Когда тренировка? — довольно резко прервал его Дико и слегка покраснел, устыдившись своей нетактичности, — Тодоров был намного старше его и болен, с ним непозволительно было так разговаривать, Старик со стыда сгорел бы за сына.

— Ровно в пять, на нашем стадионе.

— А Кирил приходит до обеда?

— Редко. Он утром проводит тренировку с каждым отдельно. На этот раз мы решили — или первое место, или…

— Дай-то бог!..

После обеда Дико занервничал, ему хотелось поскорее попасть на стадион. Он решил действовать испытанным методом — достаточно опытный и ловкий мастер, он сумеет сделать так, что этого никто не заметит. Для начала он отработает внезапный старт и удар с прыжком назад. Нетерпеливое волнение с каждой минутой охватывало его все сильнее еще и потому, что он не знал, как после всего случившегося встретят его мальчики — подадут по-дружески руку или отвернутся.

И все-таки, верный своим привычкам, он подождал до четверти шестого и только тогда вышел из дому. Он почти всегда опаздывал на тренировку, и сейчас ничего не должно меняться… Если бы он пришел раньше или вовремя, он уверен, все страшно удивились бы и, пожалуй, догадались о его внутреннем смятении. А этого нельзя, ни в коем случае нельзя допустить, особенно сейчас, когда удаление его из сборной у всех на устах.

Баскетбольная площадка «Красной зари» (все величали ее «стадион») находилась в центре города, на небольшой оживленной улочке. Двухметровая ограда не могла скрыть от прохожих то, что происходило за ней, — между плохо сколоченными досками зияли большие дыры, в которых всегда торчали физиономии любопытных, чаще всего окрестных мальчишек. Если внутри шла игра, находились и взрослые наблюдатели. Слышно было, как мяч гулко бьет в щит. Дико вспомнил слова Тодорова о дисциплине и точности и усмехнулся: — сколько раз выносили решения, их хватало от силы на неделю, а потом все возвращалось к старому…

Раздевалка была закрыта. Сторож стадиона Лука отесывал какую-то балку. Дико спросил у него, где ключ.

— У них там. — Сторож кивнул в сторону площадки, не прекращая работы.

Дико открыл железную дверку и остановился у входа.

Темно-красный настил кое-где еще блестел от влаги. Игроки двигались по широкому кругу и по очереди подавали мяч назад через голову. Упражнение выполнялось с завидной быстротой, но не очень точно — часто мяч перелетал положенную границу, и движение прекращалось. «Господи, опять эти глупости!» — поморщился Дико. И как тренеры не поймут, что такие упражнения осточертели ребятам, поэтому они и ошибаются, а вовсе не потому, что не могут бить точно. Хорошо, что он пришел, как всегда, позже, по крайней мере пока он переоденется, эта часть тренировки — она всегда была для Дико истинной мукой — с божьей помощью закончится.

Кто-то крепко взял его за плечо. Лицо Тодорова было серьезным и строгим:

— Почему ты не готов?

— Я не знаю, у кого ключ от раздевалки, — сухо ответил Дико, таким образом избежав объяснения, почему да отчего он опоздал.

— Ключ? — в раздумье протянул Тодоров и вдруг громко закричал: — Кирчо! Кирчо-о, остановитесь на минутку! У кого ключ? Человек мотается пятнадцать минут и не может переодеться!

Тодоров лгал, чтобы выгородить его. «Симпатичный дурачок… Неужто теперь кто-то посмеет укорять меня за опоздание?»

Круг стал вращаться медленнее и постепенно остановился. Кирил бросил один лишь взгляд в сторону входа, где стояли Дико и Тодоров, сунул руку в карман серой безрукавки, властным движением руки подозвал одного из самых молодых игроков, отдал ему ключ, хлопнул в ладоши, и круг медленно завертелся снова.

Дико прищурил глаза и насмешливо хохотнул: «Ты погляди, какой стал важный!» Раньше, бывало, Кирилу стоило увидеть его, Дико, как он уже бежал со всех ног здороваться. «Наверно, и это тоже часть его новой программы?» — с накатывающимся гневом подумал он, и тут же мелькнула догадка: «А может быть, он так ведет себя потому, что я уже не…» И, не сдерживая больше ярости, он процедил сквозь зубы, но так, чтобы никто не слышал: «Подлецы!»

Молодой игрок отдал ему ключ, едва ответил на приветствие и повернулся, собираясь бежать обратно.

— Очень ты спешишь, Данчо! — остановил его Дико и криво улыбнулся. — Как я посмотрю, вам и дух перевести некогда… Очень хорошо!

— Тренируемся… — бросил Данчо и помчался в круг.

…Дико медленно пересек площадку. Игроки уже плотно обступили тренера и слушали его замечания. Дико подошел ближе. Никто с ним не поздоровался. Ему казалось, что он только вчера или, самое большое, позавчера был здесь, но на самом деле он не виделся с одноклубниками около двух месяцев…

— Дико, иди сюда, поближе! — неожиданно повернулся к нему Кирил. В голосе его не было ничего начальственного — наоборот, тон был не просто дружеский, казалось, Кирил собирается раскрыть Дико какой-то секрет. На корте лежал макет баскетбольной площадки.

— Мы решили попробовать кое-что новое, ребятам нравится… Я бы хотел знать и твое мнение…

— Я слушаю…

— Видишь ли, на первый взгляд все просто, но выполнение требует огромной работы — все движения должны так укорениться в сознании игрока, стать такими привычно автоматическими, чтобы при этом не думать о технике, чтобы мысль освободилась для другого! Ребята стараются, прилагают усилия, многого достигли, но все еще думают о каждом движении, а это мешает им остро завершать атаки. Хорошо, что у нас есть еще время! Теперь ты должен постараться догнать мальчиков, некоторое время я буду оставлять тебя на скамейке, чтобы ты посмотрел со стороны, — так тебе все станет яснее.

— Заученная игра, так, что ли? — не очень заинтересованно спросил Дико. При всем желании Кирилу пока не удавалось увлечь его — тренер это чувствовал.

— Нет, не совсем. Скорее доскональное овладение основными формами движения. При этом раскрывается масса возможностей в каждой комбинации, а остальное уже зависит от находчивости и таланта игроков… Ну, скажем, представь себе, что мы белые фигуры…

Дико слушал сначала внимательно, потом внимание потихоньку стало рассеиваться — в системе, которую с таким жаром излагал Кирил, не было для Дико ничего нового. Нечто подобное старый состав команды уже опробовал лет десять-пятнадцать назад. Тогда впервые в Болгарии команда вышла с заученной игрой, и поначалу результаты были сногсшибательные — противники терялись, сбивались с толку, и, пока находили правильную тактику противодействия, игра заканчивалась. Несколько матчей были тогда выиграны с большим счетом, но тренеры противников тоже не дремали — думали, анализировали. Прежде всего они научили своих игроков бороться с заслонами, которые сменяли один другой, применяя жесткий прессинг по всему полю. Увлечение новой системой было весьма полезным — в игре стали проявляться разум, сдержанность, коллективная дисциплина. А потом наступила очередь быстроты, стремительности и творчества на площадке. Тот баскетболист, который не умел играть быстро, можно считать, хромал на обе ноги.

Быстрый прорыв. Вот что стало главным потом. Заученный план игры использовался только в отдельных случаях. Но прежняя импровизационность, свободная, непредсказуемая, как бы сказали сейчас — игра, которая придавала азарт прежнему баскетболу, безвозвратно канули в прошлое. План, натренированность, быстрота и натиск подняли команды и игроков на несколько ступенек выше — это и было время восхождения родного баскетбола, который становился европейской величиной. В те прекрасные годы Дико был в самой своей лучшей форме. Вот бы вернуться к тому уровню, восстановить форму, снова найти себя… Тогда все вернется: и радость от игры, и слава, и почести…

Ну а потом начался новый период — как-то незаметно, через заднюю дверь, хитро и подловато в баскетбол проникла так называемая игра наверняка — крепкая оборона, медленная, до тошноты, возня с мячом, пока не создается «верняк», то есть положение, при котором мяч неминуемо должен попасть в корзину. Первой эту тактику использовала команда, которая тут же лихо завоевала республиканское первенство, притом дважды. А когда и другие команды переняли этот «верняк», баскетбол затоптался на месте, игра пошла скучная, неинтересная, постепенно стали пустеть трибуны, публика потеряла интерес к матчам. Через некоторое время и другие европейские команды заболели этой болезнью, и казалось, баскетболу уже не выбраться из трясины ровной скуки…

Дико первый поздравил бы Кирила, если бы тот предложил команде вернуться к «доброму старому времени» — к быстроте, молниеносным акциям, порыву и темпераментному накалу, который обязательно приобретала тогда хорошая игра. Но вместо этого Кирил возвращается к тому периоду, который Дико считал чисто учебным, не имевшим боевой основы. А может быть, Кирил выбрал именно такую тактику потому, что в этом случае тренер приобретал главенствующее положение и мог основательно выдвинуться? В подобной игре тренер становился главным лицом, но и ответственность какая! Гораздо больше, чем во всех других случаях! Если команда проиграет, никто не упрекнет игроков: как им велели, так они и играют. Интересно, подумал ли Кирил об этом?

Дико решил не отмалчиваться, тем более что тактика Кирила никак не совпадала с его собственными планами — он жаждал личного проявления, а заученная игра давала очень мало возможностей каждому игроку.

— Все это прекрасно, — начал он спокойно, — но ты подумал о том, что противники запросто могут загнать нас в нашу же ловушку — достаточно им применить контратаку? Мне кажется, не следует недооценивать тренеров и игроков других команд, и с этой точки зрения, я думаю, если ты слишком понадеешься на эту систему, ты сделаешь роковую ошибку.

Кирил вперил в лицо Дико свои зеленоватые глаза, выражение лица его не изменилось, но по тому, как слегка поднялись скулы от сжатых зубов, было видно, что он рассержен. «Эх, пересолил я, — внутренне упрекнул себя Дико. — Я не должен был забывать, что в этой ситуации я могу рассчитывать в основном на него…»

— Значит, так ты думаешь? — медленно и тихо протянул, наконец Кирил. — А я думаю, что ты не прав! Пусть их оборона топчется под корзиной, а мы научимся атаковать издалека! Я забыл тебе сказать, — холодно добавил он, — на тренировках мы уделяем много внимания броскам со среднего и далекого расстояния…

— Ну а если броска не выйдет, что тогда? Мне кажется, было бы огромной ошибкой недооценивать тактику быстрого прорыва. Темперамент наших ребят не годится для медленной игры! Вот возьми, например, Перо, Найдена и Данчо. Когда они играют быстро, они непобедимы! (Дико нарочно сгустил краски, чтобы польстить молодым. Посмотрел на них: они равнодушно слушали его, ни поза, ни выражение лиц не изменились.) Ну а если игра пойдет в медленном, плавном темпе, они многое потеряют.

— Ты путаешь плавность с «верняком». Наша система совсем не исключает быстроты — наоборот! Старт с мячом должен быть стремительным, атака на корзину острой…

— Это так, но передача мяча на поле противника? Я так понял, что это должно совершаться почти шагом, чтобы все успели занять свои точно намеченные позиции или я не прав?

— Я предпочитаю игру наверняка, — с нажимом ответил Кирил тоном, не допускавшим возражения.

— Ну, я только высказал свое мнение…

Кирил иронически усмехнулся:

— Не могу понять, почему ты против. Ведь именно такая система больше всего подходит тебе. Мы сейчас начнем, и ты увидишь, как я распределил ребят, — я точно учел возможности каждого. А твое место будет… но сначала посмотришь… Ну-ка пошли, мальчики!

Дико внимательно наблюдал за игрой. Нагрузка была поровну разделена между всеми, за исключением одного только защитника — Рашкова, который держался позади и редко участвовал в атаке.

Раздался свисток Кирила:

— Смена игроков! Дико, стань на место Рашкова!

Дико похолодел. Задача Рашкова была слишком простой, на таком месте наверняка пропадешь, потеряешься… Он не двинулся с места, будто ничего не слышал.

С гневом он подумал: «Заговор, конечно, заговор! Как там, так и здесь!»

— Ну же, Дико!

— Я не понял, — глухо промолвил Дико, он еле сдерживался. — Я должен стоять сзади и подавать? И больше ничего, так?

— Можешь бить издалека. Но будешь штурмовать корзину только в исключительных случаях. Если мы все ринемся вперед, мы совсем оголим поле.

— А может быть, Найден вместо меня займется этим? Я в последнее время привык к роли нападающего, и мне будет нелегко перестроиться…

— Найден очень хорошо проходит вперед, обычно он завершает атаки.

Дико весь сжался от обиды:

— Мне кажется, и я мог бы не хуже…

— Давай сначала попробуем так, как я сказал!

Дико стал на указанное место и небрежно подал мяч в середину. Он с завистью следил за Найденом, который резко отрывался от своего опекуна и огромными легкими шагами прорезал пространство до щита с корзиной. Дико не мог не признать, что Найден очень вырос в игре.

Прошло еще немного времени, игра продолжалась, и Дико с удивлением заметил, что уже почти соглашается с Кирилом — тренер действительно прав, и не было у него никакой задней мысли, когда он распределял нагрузки. Вряд ли сегодня Дико смог бы справиться с чем-то большим, чем предложил ему Кирил. Ему стало невероятно тяжко на душе. «Да, это так, я здорово сдал… Люди работают, стараются, а я…»

Мальчики быстро переодевались — все решили пойти в летний кинотеатр.

— Вы уже взяли билеты? — тихо спросил Дико.

— Нет еще.

— Тогда и я пойду с вами.

Дико сунул руку в задний карман брюк и вынул оттуда целую пачку денег. Взгляды вмиг сосредоточились на его руках и купюрах. Он небрежно отделил двумя пальцами крупную купюру и подал ее Данчо, который собирал деньги.

— Вот у кого я займу полсотни левов! — обрадованно заявил Рашков. Он был молодым папашей, и ему всегда не хватало денег. Он часто занимал, но с трудом отдавал — это знали все, и Дико тоже был в курсе. Однако он вынул из пачки сто левов и протянул их Рашкову.

— Возьми сто.

— Спасибо, но мне хватит пятидесяти…

— Бери, Рашка, пока дают!

В кино они уселись в третьем ряду. Стали перешептываться, подшучивать друг над другом, пересмеиваться — все громче и громче. Люди вокруг недовольно оборачивались. Дико сидел как на иголках, ему было неловко и стыдно за одноклубников, Рашков снял туфлю — видимо, туфля ему жала, ребята тут же незаметно спрятали ее и захохотали почти в голос. Дико не выдержал:

— Да тише вы!.. Люди смотрят на нас… Стыдно же…

После кино они быстро распрощались, Дико в одиночестве пошел в одну сторону, а вся команда в другую.

— Какой внимательный стал… Может, человеком будет после того, как его выкинули…

— Да, сама любезность, и деньги дает…

— Вы как считаете, у него есть какая-то цель?

— А ты как думаешь? За красивые глаза, что ли, он денежки выкладывает и хорошие слова говорит? А может, он хочет стать нашим тренером? Он ведь никогда так не вмешивался в тактику, как сегодня…

— Да, Дико хитрый, он, пожалуй, подсидит Кирила…

— У него есть свои люди и в спортобществе, и в секции…

— Ну, может, он и был когда-то хороший игрок, но тренер…

— Во всяком случае, я против!..

Дико взял себе за правило рано вставать. Но как же трудно было вновь привыкать к этому! Болела голова, не держали ноги, даже пальцы не сжимались в кулак. Холодная вода освежала лицо и шею, глаза раскрывались, но желанной бодрости не было — тяжесть в груди и животе оставалась надолго, и весь он был какой-то деревянный, зажатый в тиски непроходящей усталости… Очевидно, сказывались поздние вечерние бдения, вино и сигареты, от которых он никак не мог отказаться, как ни старался.

Чудесен утренний осенний лес… Красно-золотой, он сухо шелестел, белые струйки тумана лениво ползли сквозь листья и обволакивали кусты и траву, сухие ветки потрескивали под ногами… Влажная земля упруго прогибалась, следы еще миг были видны, потом постепенно исчезали. Восход окружал бледным светом мокрые стебли, солнце подымалось все выше, и вот уже весь лес плыл в мягком розовом сиянии…

Никого нет. Тишина и… одиночество. Сначала шаг, ровное дыхание, потом легкий бег, грудь раскрыта навстречу упоительно свежему утреннему воздуху. Зелени мало, она доживает последние дни, отовсюду льется красное золото осени, но сколько еще молодости и силы таит в себе этот волшебный мир!.. С каждым шагом Дико чувствует себя все бодрее, ноги движутся легко, быстро, в груди уже нет тяжелого комка… Кросс подходит к концу, Дико уже с бешеной силой продирается сквозь деревья, он бежит почти так же, как когда-то — легко отталкиваясь от земли, сухие стебли царапают лицо, листья лезут в глаза, роса холодными иглами покалывает кожу…

Наконец круглая полянка, покрытая невысокой травой. Именно здесь несколько лет назад старый тренер Григоров заканчивал главную часть кросса, который он ежедневно проводил с командой. Едва дыша, ребята станут в круг — «считаем пульс!» Тренер следит по часам. Пройдет минута — «стоп!» И каждый говорит количество ударов. Некоторые хитрят — объявляют цифру поменьше: пусть Григоров думает, что они прекрасно справились с нагрузкой. Дико никогда не делал этого, да и нужды не было — он был молод, тренировался регулярно, и сердцу было легко…

Почему он сейчас выбрал это место? Старая привычка? Он остановился на середине полянки — весь в поту, с трудом переводя дыхание, но при этом блаженно улыбаясь… И тут же спохватился — надо посчитать пульс. Но теперь он был один, некому было следить за стрелкой часов, некому было и сообщить число ударов, а цифра, видимо, выходила изрядная… Никто не услышит его, и никому, кроме него самого, это неинтересно…

Он возвращался медленным бегом, перемежая его время от времени короткими резкими прыжками. Все было, как тогда, только сердце, похоже, подводило его.

«И все-таки я еще молод, вот она — у меня в руках, моя молодость!» — Ему хотелось крикнуть эти слова в лицо кому-то неизвестному, чей насмешливый голос он будто слышал сквозь шум листвы…

После кросса он вспомнил об Эмиле. Почему именно сейчас? Наверно, потому, что когда-то они вместе бегали тут и радовались своей юности и силе… Надо обязательно сегодня же повидать его… Но эта мысль как-то сама собой растаяла, и он забыл об Эмиле прежде, чем вышел из леса.

На баскетбольной площадке ветеринарного института в это время, как правило, было пусто. Дико не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что он тренируется дополнительно, поэтому выбирал уединенные места, а у ветеринаров, он знал, никто его не увидит и не побеспокоит. До десяти утра он отрабатывал здесь броски, ближние и дальние. Потом возвращался домой и отдыхал, Перед тем как лечь, он выпивал чашку какао и, увы, все-таки выкуривал две-три сигареты. Таков был его утренний режим. Отец в это время всегда бывал дома и готовил ему завтрак.

— Вчера я встретил Малинова, он спрашивал меня, что ты делаешь, тренируешься ли. Он был такой внимательный, любезный. Ну, я, конечно, порадовал его: ого, говорю, и еще как тренируется! Встает в семь, бегает кросс в лесу, отрабатывает броски…

— Ты… ты сказал ему это?! — Дико мгновенно вскочил с тахты, он был похож на разъяренную рысь. Старик ужасно удивился и даже чуть испугался:

— А… а почему я не должен был говорить? Пусть и они поймут, что ты не теряешь время…

— Неужто ты не понимаешь, что ты наделал!! Ты… ты… Ну зачем ты распоряжаешься мною как игрушкой?!

— Я все-таки твой отец! — Серые глаза отца холодно блеснули. Дико понял, что опять обидел Старика, но он был очень взволнован и не владел собой.

— Это не значит, что… Зачем нужно заранее объявлять им обо всем? На площадке… Там все будет видно… И чего ты хотел добиться? Ты думаешь, это тронет их? Перед кем ты откровенничал?! Я не хочу, чтобы обо мне говорили, понятно? Придет время — тогда посмотрим… А теперь пусть про меня забудут — вот чего я хочу!.. А ты, значит, ходишь к ним на тренировки? — Дико постарался придать своему вопросу язвительный оттенок, но голос предательски задрожал. — Браво, браво! Они выгнали твоего сына, выставили его на посмешище, а ты… Сказать тебе, что подумают они? Вот, дескать, посылает отца, может, передумают и возьмут обратно!.. У меня вообще такое впечатление, что тебе доставляет удовольствие унижать меня!.. — Дико больше не мог говорить, еще секунда — и слезы брызнут из глаз.

Старик покачал головой.

— Мне очень не нравится, что ты скрываешься здесь, как преступник. Мне кажется, тебе надо честно, открыто заявить: да, я тренируюсь, стараюсь, я понял свои ошибки и решил их исправить…

— Это что же, я должен заняться самокритикой?

— Именно так.

— И тогда они помогут мне, да? Папа, ты в какое время живешь?

— В наше, сегодняшнее… — с нажимом ответил Старик.

Дико лег на спину и подложил руки под голову.

— Послушай, папа, — уже мягче, чуть успокоившись, заговорил Дико. — Если не хочешь, чтобы мы с тобой ссорились, я очень прошу тебя — не ходи туда… Неудобно это, некрасиво…

— Ну хорошо. Думаешь, мне очень приятно ходить туда, когда тебя там нет? Но куда мне ходить? Посоветуй, пожалуйста! Ты до сих пор не догадался пригласить меня на тренировки вашей команды. Значит ли это, что ты стыдишься отца?..

В середине дня Дико вышел из дому и отправился по своему обычному маршруту: улица Графа Игнатьева — улица Раковского. Биги не сдержал слова, не позвонил, и теперь Дико решил медленно пройтись мимо кафе в надежде найти Биги там. Но выяснилось, что в последние дни никто Биги не видел. Может быть, он действительно подался в провинцию, как сказал один из его дружков — обитателей толкучки? А может, просто скрывается и ждет, чтобы Дико привык к мысли о том, что своих денег он никогда не получит? Дико был склонен принять второй вариант. Скорее всего Биги подговорил приятелей с толкучки и свое семейство и научил их, как себя вести при вторжении Дико. «Он уехал». — На звонок Дико вышла мать Биги, поблекшая женщина с морщинистым лицом, неровно покрашенными волосами, одетая неопрятно и не по возрасту крикливо.

— Куда он уехал и когда вернется?

— Не знаю, не знаю, он ничего не говорил мне.

Маленькие круглые глазки, совсем как у Биги, только мутные и усталые. Женщина норовила поскорее выставить Дико за дверь, глаза ее воровато бегали, и так же, как ее сын, она избегала смотреть собеседнику прямо в лицо. Врет она, все врет! Дико понимал, что на поимку Биги надо потратить несколько часов. Он отправился в кафе, сел и стал ждать. Но не прошло и десяти минут, как он почувствовал — разгуливаются нервы, накипает раздражение, в общем, обычная история. Он никогда не умел ждать. Ему казалось, что люди вокруг слишком пристально наблюдают за ним, а обитатели толкучки нагло суются прямо под нос и вопросительно заглядывают в глаза — нет ли у него и для них подходящего товара.

Напротив здания ВИТИЗа[1] компания собиралась обычно в обеденное время. Место было весьма удобное, полно студентов, народ снует туда-сюда и никто не мозолит глаза, а это крайне важно: и без того про них шла молва по городу, ползли сомнительные слухи. В полпервого уже нигде не было ни одного свободного места. Компания рассаживалась за столом у самого окна, мужчины не пропускали ни одной красивой женщины без соответствующих комментариев, все спорили о фильмах, листали иностранные журналы. Как-то Петьо принес сборник английского юмора. Но или он плохо переводил, или анекдоты были без соли, но Дико было совсем не смешно — он смеялся, чтобы не отстать от других и не показаться глупее…

Он заметил, что после случившегося компания стала иначе относиться к нему. Это его испугало. Раньше, чуть завидев его, все поднимались, здоровались, некоторые даже приветственно махали издали руками. Теперь они замечали его только тогда, когда он уже подходил к столу, и не считали нужным ради его прихода прекращать разговор даже на миг. А может, это ему только казалось? Ведь они такие снобы, а он теперь не член национальной сборной, и вообще никто…

В полвторого обед был кончен, и компания разбрелась — до вечера. Дико не мог бы сказать, что провел это время приятно, но, оставшись в одиночестве, он снова ощутил тоску и пустоту внутри — ему очень не хотелось идти домой…

Быть может, раньше Дико и простил бы Биги его долг, потому что больше всего на свете ненавидел скандалы. Но сейчас, когда все будто нарочно объединилось против него и каждый так и норовит околпачить, надуть, а то и вовсе посмеяться над ним, Биги стал навязчивой идеей — если Дико уступит, размякнет, значит, все, конец, подставляй шею, и будут все на тебе ездить. Нужно вернуть, непременно вернуть все, что тебе принадлежит. И Биги — это только начало…

Вечером Дико отправился к дому, где жил Биги, и стал ждать. У дома было два входа, и, когда стемнело, наблюдать за всеми, кто входил, стало невозможно. Пришлось выбрать один из входов. К полуночи у него кончились сигареты. Без четверти час Дико вышел из засады, ноги затекли и болели, и, проклиная все на свете, с трудом потащился домой. Скорее всего Биги незаметно вошел через второй вход или не ночевал дома.

Через два дня Дико опять пришел сюда — на рассвете. Солнце еще не поднялось, на бледном небе виднелись крупные звезды, но было уже достаточно светло, чтобы взять под наблюдение оба входа. Дико переводил взгляд с одного на другой, как в пинг-понге… Количество окурков у его ног росло. Вот заскрипели двери, показались первые жильцы. Он даже не заметил, как поднялось солнце, глаза слезились от напряжения, он был уже почти уверен, что все это бесполезно, все равно он упустит Биги и дурацкая затея кончится ничем… Вдруг он заметил, что из второго входа показался человек в синем пиджаке — и тут же исчез за углом. Дико пустился за ним.

— Биги!

Делец сделал вид, будто не слышит, ускорил шаги, почти побежал. Дико вспыхнул от злости и крикнул еще громче. Биги воровато оглянулся, лицо было злым. Он сделал по инерции еще несколько шагов и остановился. В позе его не было страха, скорее упрямство, и Дико понял, что задача будет не из легких.

— Ты что? Собрался со мной в кошки-мышки играть?

— Я не слышал… Куда ты так рано? — Биги с сожалением посмотрел вперед, на дорогу — как бы вырваться.

— К тебе.

— Я вечером только вернулся из провинции…

— Что с деньгами?

Биги не отвечал — думал.

— Я с пяти часов торчу здесь, замерз даже. Не ожидал я от тебя такого!

Биги, как всегда, облизал губы острым язычком и начал:

— Да тут, понимаешь, случилась история… Я отдал часы одному, а он влип по уши — прямо в руки милиции попался!

— Вот как? А какое мне до этого дело? Мне нужны мои деньги! Я тебе дал товар, ты и плати. Деньги у тебя есть, я знаю, вот и плати!

— Есть-то есть, да нет их.

— Ну да?

— Представь себе.

— А мотоцикл? Отдашь его мне, пока не вернешь долг!

Биги нагло расхохотался.

— Чего? Новенькую машину за какие-то часы? Подожди, тот обещал заплатить.

— Слушай, ты эти фокусы оставь для кого-нибудь другого, я сыт по горло! Отведи-ка меня к этому человеку, очень мне интересно, существует ли он вообще. Пошли!

— Ну… если хочешь…

Они двинулись, ни слова не говоря друг другу. Пройдя два квартала, Биги остановился перед табачным киоском, собираясь купить сигареты. Рука его долго шарила в кармане — видно было, что там лежало много крупных денег.

— Тебе взять? — обратился он к Дико.

— Мерси, очень любезно с твоей стороны.

Они повернули на площадь Славейкова, потом спустились до конца улицы Васила Коларова. Здесь Биги остановился и, видимо, не знал, куда повернуть — направо или налево. В результате он повел Дико, не выбирая направления — наобум.

— Может, ты забыл, где живет этот человек? — насмешливо спросил Дико. — Может, тебе нужно вспомнить?

В конце концов они остановились возле старого, облезлого дома на площади перед Русским памятником.

— Подожди меня внизу, я сейчас приведу его…

Дико оглядел дом. Массивное строение, выходит на угол между двумя улицами, наверняка есть черный ход с другой стороны.

— Нет, я пойду с тобой!

Биги колебался, видно, не ждал такого напора со стороны покладистого Дико. Заюлил, глаза забегали, на лице знакомая гримаса — сейчас соврет:

— Ты понимаешь, еще очень рано, люди, наверно, спят… Давай придем попозже, а?

— Пошли! — Дико крепко взял его за локоть, они вошли в подъезд и стали подниматься по лестнице. На площадке между третьим и четвертым этажом Биги не выдержал — остановился.

— Я наврал. Этот человек не живет здесь…

— И вообще нет такого человека, верно? — Дико громко рассмеялся, предчувствуя скорую победу. — Ну-ка кончай эту комедию! Доставай деньги и разойдемся!

— У меня сейчас нет денег. Я правду тебе говорю, просто я не могу связать тебя с этим человеком, вот в чем дело! И потом я хотел предупредить тебя — не ходи со мной, это опасно: за мной следят…

Совершенно неожиданно для себя Дико поднял руки, схватил Биги за лацканы пиджака. Лицо Биги налилось кровью. Он сделал попытку освободиться, но Дико рванул его на себя, и они оказались лицом к лицу. Вот теперь Биги испугался всерьез.

— Я расплющу тебя в лепешку! Ну-ка покажи, что у тебя в карманах! И побыстрее!

Дико как следует встряхнул дельца раза три и отпустил.

Биги с несвойственной ему готовностью вытащил четыре бумажки по пятьдесят левов и вывернул карманы — дескать, больше ничего нет.

— Вот… Больше у меня нет.

— Найдешь!

Биги стал бормотать себе под нос какие-то угрозы, но на Дико смотрел с истинным страхом — так было впервые за все время их знакомства. А Дико готов был во всякую минуту расхохотаться, игра опьянила его, он и не ожидал от себя ничего подобного.

Они вышли из дому, проделали обратный путь до площади Славейкова и остановились у кафе. Биги хотел уже войти, но Дико задержал его. Биги снова сделал попытку высвободиться:

— Ну и сколько мы будем стоять так?

— Отдай деньги — и я отпущу тебя!

— Нет у меня денег!

— Есть!

Вокруг них сновали приятели Биги, они внимательно приглядывались, прислушивались — похоже, им было ясно, что происходит. В какой-то момент Биги стал лихорадочно озираться по сторонам, Дико понял, вернее почувствовал, что тот надеется на появление Гурко или кого-то из приятелей — может, они вырвут его из плена. Дико очень не хотелось затевать уличную драку, совсем это ни к чему. Еще минута, и он бросил бы паршивого подлого вруна с его деньгами, если бы из толпы внезапно не выскочил Киро Красавчик — высокий парень с черными усиками. Не видя отчаянных знаков, которые подавал ему Биги, Красавчик приблизился к нему вплотную и ловко сунул в руку какой-то небольшой сверток.

— Еще вчера вечером все было готово. Ты куда подевался? — И снова пропал в толпе.

Биги попытался быстро сунуть сверток в карман, но Дико цепко сжал запястье его левой руки:

— Ну-ка покажи!

Биги сморщился от боли, разжал руку.

— Можешь не считать, точно тысяча… Видишь, я говорил тебе, что все улажу, а ты… Ну, доволен?

Дико спрятал деньги и сурово взглянул на Биги. Тот казался измученным, а в бегающих глазах — бессильная злость.

— Нет! — отрезал Дико. — Когда отдашь все, тогда закончим счеты. Еще четыреста!

— Да нет же у меня, ну нет!

— Найдешь!

Кончилось тем, что Биги привел Дико домой и попросил его взять в счет долга четыре шерстяных итальянских свитера. Они стоили намного меньше, чем Биги должен был ему, но на этот раз Дико не возражал — не хотелось выглядеть мелочным. Выйдя от Биги, он ощутил вдруг дикую усталость, нервы снова были напряжены, на душе тоска, как после долгой и бессмысленной работы…

Через некоторое время они снова столкнулись нос к носу в центре города, и Биги ухмыльнулся, облизывая красные губы, как будто между ними ничего не произошло.

Городское первенство прошло при полупустых трибунах. Зрителями были только игроки, их друзья и поклонники. Если срочно не придумать и не предпринять что-то, если не вдохнуть новые силы в этот спорт, стадион может совсем опустеть. Так, по крайней мере, воспринял происходящее здесь Дико. Как хорошо и легко игралось ему раньше! Мяч мелькал в воздухе, игроки сами были похожи на упругие быстрые мячи, игра кипела и бурлила на поле, и все это отражалось на трибунах. Там ревели, стонали, кричали, свистели, вскакивали на ноги, хватались за головы, обнимались… Красивый был тогда баскетбол! Теперь играли не так… Дико надеялся, что найдется какая-нибудь команда, которая разрушит шаблон и увлечет за собой остальных, но даже признаков оживления пока не замечал. Игра развертывалась, как замедленные кадры какого-то странного фильма, одни побеждали, другие проигрывали, а скука все сильнее и шире захватывала площадку и трибуны.

Соревнование входило в последнюю фазу, а еще ничего не произошло, и Дико пока ничего не сумел сделать. Да и что он мог, если от него требовалось только подавать мяч в игру и быстро возвращаться назад?.. Не видя перед собой никакой перспективы, он даже не понимал, помогли ему последние усиленные тренировки или нет. А другие — поймут ли они, если он сам в растерянности? Здесь постоянно были тренеры, регулярно приходил и Малинов. Они внимательно следили за игрой, что-то записывали в блокноты. Отодвинутый в глухую линию обороны, он должен, обязан сделать что-то, иначе он навечно будет осужден на забвение…

Команда играла неплохо, даже интересно — таково было общее мнение, но успеха не имела. На этот раз она справилась со своим противником, но — с трудом, в самые последние мгновения. А те, кто регулярно побеждал «Зарю», ломал ее в первые же минуты. Выходило, что ожидания Кирила не оправдались и старался он впустую. Поэтому, решил Дико про себя, никому не будет обидно, если он немного побеспокоится о себе. Уже не думая о Кириле, он бросился в нападение, создал острый момент, прорвался к корзине, но там его никто не поддержал, его порыв повис в воздухе, к тому же в его движениях не было прежней легкости, они были какие-то угловатые, вымученные, нервные.

И вот результат, чего он больше всего боялся, — его отправили на скамейку резерва. Два матча играли без него — ни хорошо, ни плохо, однако указания тренера выполняли точно, а это, судя по всему, было для Кирила самое важное. Дико решил терпеть и молчать: «Это временно. Он увидит, что без меня нельзя… Он бережет меня для игры с «Академиком»… Главное было не показать, как ему тяжко.

«Красная заря» хорошо играла против студентов и часто выигрывала. Но и «Академик» старался изо всех сил и тоже не раз одерживал победу. В команде студентов было несколько игроков, взятых в национальную сборную: там играл Савов — это подзадоривало Дико, разжигало желание сразиться с ним. Но студенты были молоды, играли всего три-четыре года, а он был стар…

За день до матча Динков, один из наиболее влиятельных тренеров, столкнулся с Дико в коридоре и, уже не имея возможности избежать встречи (все члены совета во время этих соревнований, увидя Дико, будто случайно сворачивали в другую сторону), остановился и спросил:

— Ты почему не играешь, Дико? У тебя травма?

— Со мной все в порядке… Завтра буду играть…

Найден и Данчо были поблизости и слышали его слова. Дико показалось, что они как-то странно поглядели на него.

— Конечно, если меня поставит тренер, — добавил он и принужденно улыбнулся.

Дико плотно позавтракал и лежал до обеда, а после обеда ушел в лес и гулял там, пока не пришло время идти на матч. Он вернулся домой, взял сумку с экипировкой. Отец ждал его.

— Ты играешь сегодня?

— Не знаю.

— Почему Кирчо не ставит тебя?

— Ты его спроси.

— И спрошу.

— Только посмей!.. Ну, я пошел.

— Подожди, пойдем вместе!..

Дико быстро вышел из квартиры, стал спускаться по лестнице, перескакивая через две-три ступеньки, но вдруг остановился — ему пришло в голову, что он может поскользнуться, вывихнуть ногу — и прощай, игра! Он пошел медленнее, у входной двери закурил сигарету, прислушался. Сверху слышались тяжелые, шаркающие шаги Старика по ступенькам, время от времени они прекращались — видимо, Старик отдыхал на площадках. Дико стало стыдно и жаль отца, но все-таки он не дождался его — хотелось остаться одному. Перед большой игрой он не любил разговаривать, его раздражали малейший шум, голоса, даже музыка…

…Вот это новость — трибуны почти заполнены! Дико подумал, что тут сработал не только традиционный интерес к дуэли между «Красной зарей» и «Академиком», но и слухи о том, что зарянцы выйдут против студентов с какой-то новой тактикой — вещь довольно редкая в последнее время. Все-таки как люди любят баскетбол!

Атмосфера большого состязания!.. Дико почувствовал, как его пробирает дрожь волнения. Конечно, ему хотелось играть, но в то же время и страшно было — а вдруг собьется, провалится? А вокруг столько людей… И все скажут: правильно поступили в комитете, он уже не годится для национальной сборной. И это станет окончательным приговором, не подлежащим обжалованию…

В прежние годы, когда слава его была в зените, его охватывал какой-то особый трепет перед большим матчем. На него смотрели сотни зрителей, он был для них особенным человеком, не похожим на других, обыкновенных, место которым — на трибунах, среди преданных поклонников спорта. Он любил тогда нарочито медленно, не глядя по сторонам, сходить по лестнице, потом так же медленно, с высоко поднятой головой пройти по площадке мимо судейского стола, где кроме судей, теснясь, сидели шефы. Пусть все видят его! А потом он выбирал уединенное местечко и там небрежно присаживался — как случайный зритель.

Сегодня — по привычке — он проделал тот же путь, но в его движениях не видно было прежней гордой уверенности в себе, ему казалось, что все вокруг смотрят на него с насмешливым любопытством. Он шел как по горячим углям. За судейским столом расположились Малинов, Шарков, Димитров и весь тренерский совет.

Кирил был из тех тренеров, которые перед матчем произносят длинные речи, и Дико едва дотерпел до конца, когда обычно сообщался состав команды на игру.

Перо и Найден уже почти разделись — они были уверены, что играют, и спокойно ждали. Дико поглядел на них, в душе шевельнулась зависть, чувство для него необычное и потому особенно жгучее. И тут, чтобы продемонстрировать свою готовность к игре и нетерпение, он стал слегка перепрыгивать с ноги на ногу, как делал это часто раньше. Может, на Кирила произведет впечатление такой маневр? Может, он думал одно, а в последний момент изменит решение?

Кирил поднял голову и произнес ровным голосом:

— Начнем как вчера: Перо, Найден, Данчо, Митко и Рашков.

Дико похолодел. Не поставить его против «Академика»?! Это, это похоже… Он поискал глазами Тодорова. Тот был возле ребят, подгонял их, нервно посмеивался, охваченный лихорадочным волнением перед решающим матчем, и ничто, ничто не говорило о том, что он удивлен составом. Дико горько усмехнулся, попробовал заставить себя успокоиться — наверное, Кирил хочет ввести его в игру через несколько минут. Но отчаяние овладевало им все сильнее, все больше. Что скажут люди? Даже в собственной команде ему не дают играть!

Дико не хотелось выходить на стадион. Вдруг откуда-то прямо на него наскочил председатель спортобщества Китов, высокий лоб его блестел на солнце. Похоже, он кого-то искал.

— Дико, пошли! Нам нужна только победа, так и знай!

Дико на секунду подумал — может, пожаловаться ему? — и тут же устыдился самой мысли об этом: нытье было не в его характере и привычках. Никто, никто не должен знать, как ему плохо, — только это у него и осталось… Опустив голову, он с трудом протолкался сквозь толпу, сгрудившуюся у входа, и сел чуть в стороне от скамейки резерва. Но вмиг сообразил: если Кирил не увидит его, он может вовсе забыть о нем — и пересел к запасным.

Матч начался. Студенты сразу сбились под корзиной — видимо, поверили слухам о сюрпризах и действовали осторожно, но зарянцы не могли найти путь к корзине, и результат долгое время был нулевым.

Студенты первые прорвали эту паутину. Им повезло, и очень скоро они ушли вперед со счетом 6:0. «Если так будет продолжаться, Кирил сделает замену…» — подумал Дико — он болел за противников. «Но этот Савов однако!» Савов играл хорошо, и хотя Дико желал временно перевеса противника, Савов злил и раздражал его.

Разрыв увеличивался, и Кирил явно забеспокоился. Он стал часто бегать к судейскому столу, взгляд его с волнением окидывал сидящих на скамейке резерва. Дико стал растирать пальцы рук и ладони, но делал это так, чтобы никто не видел. Пришел наконец и его час!

Судья объявил:

— Замена в «Красной заре»!

Дико выпрямился. Кирил прошел мимо, даже не взглянув на него, и остановился у другого конца скамейки:

— Витан, пошел!

Приближался конец первой половины игры. Ничего нового зарянцы не показали, все было так же, как в предыдущих матчах. Студенты шумели, подбадривая своим, громко шутили над «Зарей». Все шло так, как хотелось Дико. Теперь Кирилу не оставалось ничего другого, как попробовать выпустить Дико. И если у тренеров есть хоть капля разума, он должен дать Дико возможность играть так, как он хочет, как он привык. Вот до чего довела пресловутая система! Теперь все может измениться, только если Дико выйдет на поле!

Он приободрился и жадно впился глазами в Савова, стал неотступно следить за ним, ни на секунду не выпуская из поля зрения. Парень так неловко подпрыгивал и так забавно бегал по полю, что был бы похож на клоуна, если бы не закидывал так часто мяч в корзину. Взглядом знатока Дико подмечал мельчайшие подробности его манеры, улавливал едва заметные недостатки. Савов чаще всего штурмует корзину слева, справа у него получается хуже. «Ладно, ладно! Сейчас ты увидишь небо с овчинку! Я тебе покажу, что такое Дико Диков! Я тебе устрою опеку!»

В раздевалке громко и нервно спорили.

— Еще ничего не потеряно, ребята! — успокаивал всех Тодоров.

— Всего десять очков! Что такое десять очков?

— Ну, пошли и — смелее! — подтолкнул ребят к выходу Кирил.

Дико вздрогнул.

— Кто будет играть? — спросил он как можно спокойнее.

— Те же.

Игроки вышли на площадку. Кирил быстро покинул раздевалку вслед за ними.

Десять минут понадобилось Дико, чтобы успокоиться и с безразличным выражением лица подойти к скамье запасных. Вторая половина игры шла так же скучно и безрезультативно для «Зари». Кирил делал замены, но ни разу его взгляд не остановился на Дико. Надо было успокоиться окончательно. Ненависть и презрение ко всему, что имело отношение к баскетбольному миру, бешеное желание поражения «Зари» с такой силой охватили Дико, что стало трудно дышать. Десять очков мало им, пусть студенты вложат им двадцать, и тридцать, и даже сорок мячей! Молодцы студенты, здорово играют, и Савов молодец! Как? Еще очко? Браво, «Академик»!..

Дико показалось, что он вслух произнес этот монолог, — товарищи по команде глядели на него холодно и отчужденно. Может, и вправду какие-то слова вырвались сквозь сжатые зубы.

За две минуты до конца матча тренер «Академика» попросил маленький перерыв. Трибуны быстро пустели, люди покидали стадион, огорченные вялой, малоинтересной игрой. Кирил сказал несколько слов игрокам, потом подошел к скамейке запасных и остановился перед Дико, мрачно глядевшим себе под ноги.

— Дико, приготовься!

Дико медленно поднял голову:

— Я?.. Нет, благодарю покорно.

Кирил, видимо, не ожидал такого поворота событий — его худые щеки и шею залил кровавый румянец.

— Дико!..

— Поздно! У меня нет желания стать посмешищем…

Дико поднялся и нарочито медленно — хотя внутри у него все кипело и казалось, сердце вот-вот лопнет — пошел в раздевалку. Быстро переоделся: ему хотелось уйти прежде, чем вернется команда.

В раздевалке был второй выход, он устремился туда. И на самом пороге перед ним вырос Тодоров:

— Дико, ты куда?

— В чем дело?

— Мы все идем ужинать, разве ты не знаешь?

— Я не пойду.

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь?!

— Ты не прав, Дико. Ну, может, Кирчо ошибся и поступил неправильно, но ведь ты игрок с таким стажем, и ты не должен… Что подумают молодые, если ты…

— А мне плевать, что они подумают! — зло бросил Дико.

Тодоров онемел. Сначала покраснел, потом побледнел, тяжело задышал, но Дико уже не было в коридоре…

Утром, едва проснувшись, он сразу вспомнил о вчерашнем матче, и от чувства глубокой обиды, унижения, оскорбленной гордости перехватило дыхание. Как они посмели? Ставить его, когда судьба матча уже решена? Как это ужасно — столько людей были свидетелями самого позорного момента в его спортивной жизни…

Дико повернулся к стенке, полежал немного, постарался успокоиться — ведь не зря говорят: с чем проснешься, такой и день будет. А может… может, все-таки он напрасно не вышел на площадку? Может, это ошибка? Зачем нужно было демонстрировать перед всеми свою обиду? Если бы удар не был таким неожиданным, он бы так не поступил. Хотя бы из чувства собственного достоинства. Ну, поиграл бы две этих постыдные минуты, потом пошел бы ужинать со всеми вместе и вел бы себя так, будто ничего не случилось, — и Кирилу ни звука. А потом перестал бы вовсе ходить на тренировки и, когда его отсутствие заметили бы и стали искать, пошел бы прямо к председателю и заявил, что уходит из команды…

Дико со злорадным удовольствием представил себе, как председатель ругает Кирила, как все в секции во главе с Тодоровым ополчаются против тренера. В результате Кирил сломлен, признает свои ошибки, приходит просить извинения, и Дико великодушно прощает его…

Да, верно, после того, что случилось, надо совершенно не уважать себя, чтобы вернуться… Эта мысль, с беспощадной ясностью вонзившись в мозг, испугала Дико до того, что его начало лихорадить. «Дико Диков из «Красной зари»!, «Зарянец Диков снова проявил себя как талантливый игрок!», «Лучше всех из команды «Красная заря» играл Дико Диков!»… Дико и «Красная заря» неразделимы. Эти прошедшие в труде и победах годы — целое десятилетие — молодость, воспоминания, верные зрители, друзья…

Два года назад баскетбольные команды охватила буквально эпидемия переселения — по одному, а то и по двое, по трое покидали игроки свои родные клубы и переходили в другие команды, «Народный спорт» почти в каждом номере печатал статьи, призывающие к верности традициям, к защите чести своих команд. Газеты хвалили тех, кто не покидает родной клуб, родные цвета. И среди первых всегда называли Дико Дикова. Он по праву гордился собой, презирал летунов и их погоню за «длинным левом»… А теперь, если он хочет остаться чистым перед своей совестью, он должен уйти из команды и нигде никогда больше не играть… Но что он будет делать в таком случае? Да и потом он чувствует, что его последнее слово в спорте еще не сказано…

Со всех сторон Дико проворачивал эту ситуацию. Если он остается, значит, у него нет гордости: если перейдет в другой клуб, назовут предателем, изменником. Голова гудела.

Дико быстро натянул брюки, надел зеленые тапочки и пошел к отцу. Старик сидел в кухне, завернувшись в старую толстую шаль, знакомую Дико еще с детства. Лицо у Старика было серое, он грел руки над плитой.

— Встал наконец?

— Как видишь…

Старик поглядел на сына с участием и укоризной. Ему очень хотелось узнать, почему все так случилось вчера, кто и в чем виноват, но спрашивать он не решался.

III

Дико собрался объявить председателю о своем решении уйти из команды. Иначе он поступить не мог, хотя в глубине души надеялся, что Китов не отпустит его.

Он рано вышел из дому, чтобы попасть в ДСО прежде, чем кабинет Китова наполнится людьми. Утро было холодное и ясное. Высокие серебристые облака тонко расчертили небо. Тротуар был чисто подметен. «Самое время влезать в костюм», — подумал Дико, с удовольствием окинув взглядом свои отлично выглаженные брюки, красиво отделанные борта пиджака. Глупо отчаиваться!

Несмотря на столь ранний час, в кабинете у Китова уже было полно народу — те же борцы, которых Дико видел несколько дней назад, но сейчас все они сидели, уныло опустив голову, прежнего веселья не было и в помине.

— Входи, входи! — пригласил его Китов, едва Дико открыл дверь. — Садись! Ты погляди на нас — на что это похоже? У нас все готово для поездки в Турцию: и паспорт, и билеты, и еду мы уже сложили в дорогу, и ждут нас там с нетерпением, а мы все еще тут! Тебе, небось, это понятно — ты ведь тоже не однажды ждал визу… Конечно, ее в конце концов дадут… — При этих словах лица молодых спортсменов посветлели. — Но прежде нужно немного попортить людям нервы… Жаль мне ребят! Видишь, как расстроены… Готовились, готовились и вот сидят и смотрят на меня, будто я маг и волшебник…

— Ну, если уж Китов возьмется за что-то… — начал Дико, но тут в кабинет вошел, почти вбежал какой-то незнакомый человек и с порога закричал:

— Готово! Позвонили по телефону!

— Кто позвонил? — Китов приподнялся со стула.

— Как кто? Да эти, которые визами занимаются. Все в порядке!

— Я иду немедленно! Спокойно, ребята, ждите!

— Товарищ Китов… — Дико, несмотря ни на что, решил сегодня же покончить со своими проблемами.

— Слушаю тебя. — Председатель открывал и закрывал ящики своего стола, что-то искал в них и наконец нашел. — Вот он! Ну, говори, дорогой, я тебя слушаю.

Дико бросил косой взгляд на окружающих:

— Тут как-то неудобно… Дело тонкое… Я поэтому пришел так рано… Много времени не займет…

— Что-нибудь серьезное?

— Сами увидите.

— Ну, тогда давай завтра, хорошо?

Дико ничего не ответил, но с места не сдвинулся.

— Послушай, приходи завтра рано-рано, ну, скажем, в восемь. Я закрою двери, никого не пущу. Если ты говоришь, что это что-то важное, значит, надо выслушать тебя в тишине. Не сердись, брат, приходи завтра! Будь здоров! — И председатель, рассовав по карманам какие-то бумажки, быстро вышел из кабинета, оставив Дико наедине с молодыми борцами.

Ему было стыдно, но не было сил уйти немедленно. Он стоял посреди кабинета с опущенной головой и напряженно думал, как выскользнуть незаметно, но ничего не мог придумать: ребята смотрели на него и молчали. «Вот и кончено все… Пути назад нет… Раз и Китов так, это конец!..» На ватных ногах Дико повернулся и, не прощаясь, вышел на улицу.

Пора бы покончить дела и на работе, он не мог больше числиться там и ни за что получать зарплату. Ему платили, пока он играл.

Впервые он шел туда легко, без угрызений совести. Обычно он появлялся на работе два-три раза в неделю, проводил там час-другой, чтобы потом не показываться месяцами. Сначала директор требовал от него письма с печатью спортобщества, потом удовлетворялся записками от тренера, а под конец махнул рукой и вовсе перестал интересоваться — иногда встречая его в коридоре, директор делал вид, что не узнает.

Скоро все привыкли к особому положению Дико — все, кроме его прямого начальника бай Косты, которому рекорды Дико были безразличны. Этот высокий сухой старик в очках держал себя так, будто Дико вообще пустое место: редко отвечал на приветствия, почти не разговаривал с ним… После каждого интересного турне Дико, как правило, окружали, задавали уйму вопросов, на которые он с удовольствием отвечал. Только Коста ни о чем его не спрашивал, глядел на Дико сквозь толстые стекла очков и презрительно ухмылялся.

Дико привык к уважению и даже поклонению — явное пренебрежение старика к нему и к спорту действовало угнетающе. И только сейчас, когда пришла пора проститься, Дико понял, что, в сущности, уважает Косту. Он был работник честный, может быть, немного прямолинейный, но не терпел бездельников и так и не понял, что спорт тоже тяжкий труд…

Как обрадуется Коста, когда узнает новость, — ведь все последние годы Дико был для него бельмом на глазу! А уж как удивится, когда Дико извинится перед ним за все… Пусть узнает, что у спортсменов есть душа и сердце…

— Всем — здравствуйте! — громко поздоровался Дико, широкими шагами пересек комнату и подошел к своему столу. Все сотрудники подняли голову, заулыбались, ответили нестройным хором. Лишь Коста даже не повернулся в его сторону. Только через несколько минут, не отрываясь от бумаг, которые держал перед собой, Коста сухо промолвил:

— Диков, зайди немедленно к директору! Вчера о тебе спрашивали несколько раз.

— Обо мне? — удивился Дико. — А в чем дело?

Но Коста не удостоил его ответом. Вместо него откликнулся толстый Проматаров.

— Третьего дня бог послал нам приятных гостей, — медленно и спокойно объяснил он, будто по книге читал. — Двое из Госконтроля. Иди улаживай, пока не поздно! Письмо ли там, документ какой-нибудь или справка медицинская — вы, спортсмены, лучше нас знаете все эти дела. Нас тоже спрашивали. Мы сказали, что ничего не знаем, «он все больше за границей, такая у него работа».

— Спасибо большое! — беззаботно и легко засмеялся Дико.

— Ты, парень, не смейся! — наконец вскинул на Дико свои толстые стекла Коста. — Проматаров правильно говорит — иди улаживай, пока время есть!

— А я пришел попрощаться с вами, — уже серьезно проговорил Дико. — Ухожу. По собственному желанию.

— Вот как? И… куда же ты думаешь устраиваться? — спросил Проматаров. Судя по всему, Дико был ему симпатичен.

— Пока никуда… Позже, может быть… В общем, подумаю.

Дико складывал в целлофановый пакетик всякие мелочи, которые держал в столе, и все думал, пожать им руки сейчас или позже, когда закончит со всеми формальностями.

— А директор у себя?

— Здесь он, но поторопись, если хочешь застать.

— И вот еще что я хотел сказать… — Неожиданно для самого себя Дико вдруг захотелось раскрыться перед этими людьми, которых он сегодня покидает навсегда. — Я знаю, вы… вы всегда смотрели на меня… как бы сказать… ну, с неприязнью, что ли… Будем откровенны, ведь это так, правда?

Впервые Дико было легко выразить свою мысль, и слова подходящие находились, и все получалось складно, потому что — он чувствовал — его понимали. Толстые стекла были направлены прямо на него, в глазах Косты он впервые уловил интерес к себе и даже что-то похожее на дружелюбие. В комнате было совсем тихо, все повернули голову и ждали, что будет дальше. Дико погладил правую бровь (он довольно часто делал так, когда нервничал), собрался с духом, улыбнулся и вновь заговорил:

— Похоже на речь получается, но мне надо сказать… Я бы хотел, чтоб вы поняли. Дело в том, что спорт все больше превращается в искусство… Вот возьмите театр. Чтобы хорошо сыграть свою роль, артист должен много, очень много работать, репетировать, искать… Так и спорт, смену надо все время тренироваться, чтобы выйти на игру готовым и завоевать победу… Публика стала очень требовательная, все прекрасно понимает, и ей нужно, чтобы перед ней выступали мастера. Мастерство! А как оно приобретается? Бесконечной работой. Поэтому не думайте, пожалуйста, что в то время, когда я не был с вами, я где-то прохлаждался…

Дико по-настоящему вошел во вкус и говорил уже не только с подъемом — с удовольствием:

— Вот пришли бы хоть раз к нам в раздевалку после игры, поглядели бы на нас!.. Тяжкий труд, а люди иной раз думают: «Они там легко так прыгают и бегают по полю, вот жизнь! Да еще все время за границу ездят — везет спортсменам!» А если бы знали, чего стоит встать перед противником на чужом поле, в чужой стране, перед чужой публикой и победить! А ответственность какая! Ведь мы носим наш герб на груди… И я по опыту знаю, что для настоящих, серьезных спортсменов поездка за границу скорее мучение, чем развлечение…

Дико видел — слова впечатлили. Коста напряженно думал о чем-то, лоб прорезали две глубокие борозды.

— Ну а если так, — прервал наконец тишину Проматаров, — почему вам не платят открыто? Ведь артистам платят же за их труд, пусть бы платили и вам! За час, за день, за забитый гол…

— Э нет, так нельзя! — улыбнулся Дико. — Ведь спорт — это не профессия. Человек не может всю жизнь заниматься, например, нашим спортом, он играет пока молод, а дальше?

Коста кашлянул два-три раза, прочищая горло, как оратор, который предупреждает публику о том, что хочет говорить. Все повернулись к нему. Старик вытянул худую, жилистую шею, слегка напрягся, стекла засверкали с особой силой:

— Видишь в чем дело, Дико… Я ведь никогда не разговаривал с тобой серьезно. Может быть, нужно было раньше сделать это… Так вот, в квартире напротив моей живет мать с сыном — отец около года назад попал в тюрьму за пьяную драку. Квартал наш вздохнул свободно, когда его с дружками забрали. А сын прекрасно работает, ударник коммунистического труда, о нем даже в газетах пишут. Сейчас ты поймешь, почему я это тебе рассказываю… Несколько раз я встречал этого парня с мячом под мышкой — бежит куда-то, торопится. Я спрашиваю: «куда?» «На тренировку!» — и бегом дальше. А мать мне рассказала, что Чоки — один из лучших спортсменов на фабрике, где работает. Вот и скажи ты мне, как и почему он находит время, а другие не находят? Да еще вечернюю школу кончает… Чоки тоже, как и ты, бросает мяч в корзину, стало быть, вы с ним должны быть одного поля ягоды. Однако он и спортом занимается, и работает, и учится!

— Интересно, где он работает? И в какой команде играет? Это тоже важно, — нервозно откликнулся Дико.

— Он работает на фабрике «Родина» — Это небольшое предприятие, наверно, в их команде и играет. Его мать говорит, что на городских и окружных соревнованиях их команда завоевала первенство — что-то в этом роде.

— Ясно! — усмехнулся Дико, но тут же заговорил серьезно: — Понимаете, тут есть некоторая разница. Этот парень обыкновенный участник внутренних соревнований небольшого масштаба, и едва ли он стремится к чему-то повыше… А такие, как я, представляют Болгарию на мировой спортивной арене, и мы играем не на каких-то окружных состязаниях, а в европейских и международных турнирах. И если для него не так уж важно, вбросит он мяч в корзину, скажем, с пяти-шести метров или нет, то я обязан вбросить! И для того, чтобы я смог это сделать, я должен бросать мяч, бросать и бросать, пока рука не отвалится!

— Непонятно мне все это, — вздохнул Коста. Видно было, что слова Дико произвели на него впечатление. — Я знаю только одно: меня раздражает твой пустой стол! Может быть, Проматаров прав — лучше бы вам платили там, в спорткомитете. Кому нужны эти комедии? — И он снова кивнул в сторону пустого стола.

Тут и Дико задумался. Он тоже почувствовал, что в словах Косты есть некое рациональное зерно.

— Вопрос довольно сложный… С какой стороны к нему ни подойдешь, все правильно и все неправильно. О чем тут спорить… — Дико спохватился, поглядел на часы и снова улыбнулся: — Мы тут заговорились, а директор может убежать… Я пойду, но перед уходом еще повидаюсь с вами…

У директора Дико пробыл совсем недолго. Тот сидел один в кабинете, лицо у него было озабоченное и хмурое. Увидев Дико, он нахмурился еще больше.

— Диков, ты бы хоть сообщал о себе, что ли! Знаешь, какие неприятности мы терпим из-за тебя? Наверное, слышал, что у нас ревизия? Инспектор сразу спросил про тебя — наверное, кто-то ему нашептал, что ты совсем не ходишь на работу…

Дико стало даже жаль директора, он быстро положил на стол заявление. Директор обрадовался, хотя и пытался скрыть это:

— Ну, раз уж ты решил… — Он торопился, боясь, что Дико передумает. — Ты говорил со своими начальниками? Все в порядке? Ну, тогда в добрый час!.. Желаю тебе успехов в спорте и личной жизни!.. Ты получил деньги?

Узнав, что Дико выведен из национальной сборной, Кирил не на шутку испугался: знаменитый в прошлом игрок входил в пору заката и, видимо, задумывался о том, что будет делать дальше. Может быть, он претендует на место тренера?

Первая же тренировка подтвердила опасения Кирила: Дико не понравилась его система, у Дико появились собственные идеи, и главное — ни следа недавней апатии.

Кирил не был ни нахалом, ни зазнайкой. Чувство, которое охватило его при встрече с Дико, было похоже скорее на отчаянное упрямство — будет так, как хочет он, Кирил, и только так! Прежде он не замечал в себе ничего подобного. А сейчас последовательно и жестко наметил ряд ходов, осуществил их и был поражен успехом, который превзошел самые смелые его ожидания. Дико не только не пожаловался Китову, не только не потребовал вмешательства своих знакомых из секции и общества — он не захотел даже объясниться с Кирилом. Пришел на работу, подал заявление об уходе, сказал, что бросает играть, — и все.

Но Кирил знал, что дело этим не кончится. Нужно будет объясняться на разных уровнях, доказывать свою правоту шефам, а для этого нужна единодушная поддержка команды. Он не раз замечал, что ребята относятся к Дико холодно и даже неприязненно. А может быть, это ему казалось? Надо быть абсолютно уверенным в команде, чтобы действовать дальше. Он собрал ребят в одной из комнат клуба. Тема собрания — итоги последних состязаний. Как и рассчитывал Кирил, ребята сами заговорили о Дико: «Лучше бы не возвращался!», «Ему говорят — иди играй, а он — нет!», «Боялся в лужу сесть!», «На тренировки опаздывает или совсем не приходит, он вообще стыдится нас — встретит на улице и делает вид, что не замечает…»

Кирил для вида возражал игрокам, а они еще больше распалялись, и в конце концов он подытожил:

— Вот тебе на! А я и не знал, что это так серьезно… Почему же вы до сих пор ничего мне не говорили? Может, мы обойдемся без него? А?

— Конечно, обойдемся.

— Но я должен поговорить с товарищами из секции и из правления клуба. И если вы так считаете, мы пригласим сюда руководителей и шефов, и уж тогда не молчите, высказывайтесь откровенно, чтобы не думали, что все это исходит от тренера. Что до меня, то я на распутье… Но воля коллектива — закон, и если вы не хотите играть с ним, то я не тот человек, который будет вставлять вам палки в колеса. И никто не посмеет сделать это. Вы только крепко стойте на своем!

При встрече с Тодоровым Кирил завел речь о Дико и сокрушенно произнес:

— Ребята не хотят играть с ним…

Тодоров нахмурился и недоверчиво поглядел на Кирила.

— Можешь сам спросить у мальчиков…

— Если бы Дико был в другой команде, — с укоризной покачал головой Тодоров, — вы бы требовали: «Приведи его к нам! Обещай ему златые горы! И поскорее, пока нас не опередили!»

— Давай попробуем разобраться. — Кирил пытался изобразить спокойствие и объективность. — Я совсем не против Дико, но извиняться перед ним не собираюсь — не считаю себя виноватым. И не надейся, что буду с ним цацкаться… Пусть существует наравне с другими и подчиняется дисциплине. Это мое твердое условие. Ребята не хотят его. Допустим, мы это преодолеем. Если он будет вести себя как нужно — милости просим.

— Значит, ты ставишь условия? — грустно усмехнулся Тодоров. — А пока мы тут с тобой болтаем, другие не зевают!

— Тодоров, ты забываешь о том, сколько ему лет. Он уже совсем не тот, каким был.

— Да-да, а люди скажут: «Человек силы и здоровье положил за честь клуба, а стоило ему чуть постареть, и его выбросили, как… как старого пса!..»

…На собрании вся баскетбольная секция присутствовала в полном составе — такое бывало редко. Команда и вправду высказывалась против Дико, но далеко не так резко, как надеялся Кирил. Было ясно, что Китов и шефы будут его защищать.

Китов говорил, что Дико обязательно вернется в команду, и тогда он должен почувствовать, что вокруг него добрые, искренние друзья, люди, которые чтут его и ценят его заслуги. Никто не должен забывать, сколько призов, медалей и кубков завоевал Дико своей команде. Пусть он почувствует, что нужен коллективу. И об ошибках его нечего шушукаться по углам, надо честно и откровенно, как и положено меж друзей, сказать ему все в глаза. Дико — очень хороший человек, и, я уверен, он не рассердится. Да, верно, он сторонится команды, но может быть, тут дело в возрасте? Ведь он на целых десять лет старше всех… Ну и, конечно, дисциплина и аккуратное посещение тренировок обязательны, раньше у него были какие-то привилегии — кстати, это огромный просчет тренера и руководителей! — теперь их не будет. В коллективе все равны: молодой игрок и старый, заслуженный и начинающий, хороший и слабый…

— Давайте оздоровим этот прекрасный коллектив! Давайте снова воскресим славные прежние годы, когда имя клуба гремело на всю страну! Давайте будем добрыми друзьями и товарищами, потому что только так мы сможем побеждать! — с пафосом закончил Китов.

Он чувствовал себя виноватым перед Дико: не выслушал его тогда в кабинете, всё дела, а человека упустили… Может быть, Дико не ушел бы из команды, если бы он, Китов, проявил к спортсмену больше внимания и чуткости…

На другой день после собрания председатель пошел домой к Диковым. Почему-то он был уверен в успехе своего предприятия — его всегда уважали. Кроме того, Китов гордился своим умением убеждать людей… Через час он вышел от Диковых с опущенной головой. Он ругал и грозил, его ругали, но Дико был тверд. И самое досадное — когда, прощаясь, беглец сказал: «Я не сержусь на вас, а всегда любил и уважал вас…» — Китов расчувствовался как ребенок и протянул Дико руки. Они обнялись, как будто не прощались, а пришли к обоюдному соглашению и между ними нет больше никаких разногласий…

Дико регулярно тренировался — день за днем. Он хотел прийти в новую команду подготовленным, в хорошей форме, чтобы там ни на секунду не пожалели о том, что взяли его. Но вот уже целая неделя прошла после его ухода из «Зари», а еще никто пока не пригласил его. Он никому не нужен… На душе стало так тяжко, что Дико поспешил поскорее прогнать эту мысль, иначе просто невозможно будет жить дальше… Да нет же, наверно, все думают, что прежде, чем уйти, он обеспечил себе отступление, и если пока не говорит, где будет играть, то только из деликатности… Пройдет еще день-два, и когда все узнают, что он пока свободен, начнут звонить.

Однажды утром Дико проснулся в залитой солнцем комнате, снаружи весело пыхтели мотоциклы. Он решил действовать. Никто не вспоминал о нем, и придется, видимо, напомнить о себе. Достаточно просто пройтись мимо клубных стадионов — пусть его увидят и тренеры и игроки.

Несколько дней он совершал этот обход. Все были крайне удивлены тем, что он ушел из «Красной зари», многие даже спрашивали, уж не надумал ли он совсем бросить спорт… И ниоткуда ни одного предложения… Дико был не просто удивлен — оскорбление и обида мучили его несколько дней, в конце концов он решил поговорить с тренерами — нет ли здесь чего-то похожего на заговор?..

Но он не успел осуществить свое намерение — тяжело заболел отец. Где он мог простыть, оба понять не могли — после дождливых дней установилась осенняя ясная благодать, но с отцом и раньше бывало так: вечером ложится спать совершенно здоровым, а утром просыпается с температурой, лихорадит, зуб на зуб не попадает, в груди что-то свистит и ходуном ходит. В такие дни Дико особенно ясно чувствовал, как ему дорог, как необходим Старик.

Отец болел давно. Лет двадцать назад он, бухгалтер, специалист высокого класса, получил большую сверхурочную работу, за которую ему должны были порядочно заплатить. А так как семья жила очень скромно, своего жилья не было, приходилось снимать, мальчик подрастал и все вместе требовало затрат, то Пелин Диков с радостью согласился на дополнительную работу, за которой просиживал все вечера и даже ночи — вставал из-за стола, только когда цифры начинали мелькать перед глазами, кружилась голова, одолевала ужасная слабость. Тихая и ласковая Марица, жена Пелина, в своем неизменном голубом переднике возилась на кухне, кормила-поила своих мужчин, умоляла мужа бросить изнурительную работу, но он ни за что не соглашался — помимо денег эта работа принесла ему известность, о нем стали говорить как о лучшем бухгалтере объединения, его фотография появилась на Доске почета…

Они купили квартиру, Марица обжила небольшую кухню, Дико рос и подавал надежды в спорте… И вдруг — тяжелое воспаление легких, следствие переутомления, жизнь Пелина долго висела на волоске. Постепенно он поправился, получил повышение и снова с головой окунулся в работу, не зная ни дня ни ночи, не слушая советов врачей и горячих просьб жены. А потом случилось несчастье, как гром среди ясного неба поразившее семью. Марица болела недолго и умерла легко, будто не хотела и этим никого утруждать…

Пелин не мог вынести горя, стал неимоверно много курить, кашлять, слабеть. Уйдя на пенсию раньше времени, он подводил печальный итог своей жизни и беспрестанно возвращался к мысли о бедной своей Марице. Что знала она? Кухню, магазины, хозяйство. Много ли раз бывали они в театре, в кино? Вечно занятый, Пелин ходить в гости не любил и к себе приглашал редко. Два раза он видел на лице жены сияющую улыбку — когда Дико в пятом классе за отличные успехи наградили книгой и когда Пелин объявил, что у них будет собственная квартира…

Ночи напролет Пелин не спал, все думал о своей вине перед женой, так мало радости видевшей в жизни… А Дико, подросток, потом и юноша, держался в отдалении, с отцом был холоден, неразговорчив. Впрямую Дико никогда не обвинял отца в том, что мать прожила так недолго, но в глубине души чувствовал к отцу неприязнь и необходимость оградить себя от его посягательств, хотел создать свой, неприкосновенный мир. Чего греха таить, Дико порой бывал даже груб с отцом. А Пелин старился, любил сына все больше, страдал от их разъединенности, тосковал от одиночества. Он знал об издержках славы сына, знал о его тяге к самостоятельности и желании для этого иметь деньги, и о способах, которыми эти деньги добывались. Некрасивых способах…

Лежа без сна на узкой, жесткой кровати, Пелин думал о том, что Дико с раннего детства был обидчив, чувствителен к успеху, легко поддавался влиянию. Что возьмет верх в его характере — резкость или деликатная доброта, эгоизм или верность, способность увлекаться или разум? Отроческий возраст Дико преодолел тяжело и мучительно, смерть матери отдалила его от отца, которого он считал косвенным виновником несчастья. Они давно жили вдвоем в большой осиротевшей квартире, Дико вырос и стал знаменитым чемпионом, отец гордился, но видел, что все лучшее в сыне дремлет, не востребованное жизнью. Когда же наконец оно проявится в полную силу?

…Старик болел долго, и пока его жизнь была в опасности, Дико позабыл о собственных неурядицах. Врачи не исключали возможности внезапного кровоизлияния — Пелин кашлял беспрестанно, а сосуды истончились от возраста и курения. Дико сидел с отцом днем и ночью, потом приходила тетя Пенка, потому что при Старике надо было дежурить круглые сутки. Тетя Пенка, младшая сестра Марицы, всегда появлялась в самые трудные моменты, когда в ней особенно нуждались. Так было, когда в детстве болел Дико, так было в последние дни Марицы, и сейчас она пришла по первому зову племянника. Маленькая, с пучком поредевших волос, с добрым увядшим лицом, она принесла в дом женский дух уюта и заботы. Первым делом поправила простыни и подушки на кровати Старика, убрала комнату, пошла на кухню, и вскоре всю квартиру окутал теплый — домашний — запах вареного цыпленка и других простых и милых сердцу кушаний.

Старик наблюдал за ней, со стыдом и раскаянием вспоминал о своем прежнем отношении к этой скромной женщине, о чувстве превосходства, которое он демонстрировал весьма открыто — еле кивнет головой и пройдет в свою комнату. И как ни упрашивает Марица сестру побыть с ней еще немного — «ты ведь знаешь, он только с виду строгий, а вообще добрый…» — но Пенка взволнуется, захлопочет, суетливо соберет гостинцы от Марицы и отправится домой, на другой конец Софии.

После смерти Марицы Пелин первым делом постарался искупить свою вину перед младшей сестрой жены. Она стала чуть ли не единственным человеком, с которым он часто виделся, — ходил к ней, носил немудреные сладости, разговаривал часами о дорогой им обоим Марице, о Дико, она угощала его вареньем и компотами, которые варила сама. Сначала она даже не знала, как обращаться к нему, потом освоилась и почтительно, со следами прежнего трепета произносила «Пелинко». И краснела, когда он хвалил ее кулинарные таланты.

Кроме Пенки, никто из родных к ним давно не ходил. Пенка убеждала их, что Пелин переменился, но они не верили и от приглашений отказывались, хотя и уважали мужа Марицы за ум и деловитость. Узнав от Пенки, что Пелин серьезно болен, родные все же стали приходить — сначала двоюродный брат Старика громогласный холостяк Рачо, инспектор трамвайного управления, потом толстая слезливая тетя Роза со своим невзрачным супругом Милчо, который во всем ей подчинялся.

Когда дело пошло на поправку, Дико решил пригласить приятелей отца, но они вдруг сами явились — шумные, веселые ребята с седыми головами…

Сидя у постели Старика, Дико много раз испытывал страстное желание поделиться с ним своими горестями и попросить совета. Дико даже себе не хотел признаться в том, что ему необходимо сочувствие, а оно было ему нужно, и кто же лучше собственного отца поймет его? Он смотрел на посеревшее от болезни лицо отца в надежде, что тот первый нарушит заговор молчания, который установился между ними. Иногда Старик медленно поворачивал голову, открывал глаза, но как только взгляды их встречались — опускал уставшие веки. Дико чувствовал — и он ждет, давно ждет этого разговора, но боится начать. И тогда Дико обуревала досада и гнев на себя: надо же, его отец порядочный, серьезный человек трепещет перед виноватым кругом бездельником…

Наконец Старик благодаря стараниям Пенки, Дико и врачей стал подниматься и выходить на улицу: садился на скамейку в палисаднике и грелся на убывающем октябрьском солнце. Дико, видя, что отцу легче, пошел в профком завода электроарматуры и сказал, что хочет играть в заводской команде. Председатель профкома и физрук чуть с ума не сошли от радости — еще бы, сам Дико Диков пришел к ним! Тут же пригласили тренера.

Баскетбольная команда завода организовалась недавно — около четырех лет назад, но она быстро шла вперед и в этом сезоне завоевала право играть в группе «А». Ребята в ней были молодые, темпераментные, тренер тоже был молодой.

Во время одного из матчей Дико помог ему советом, и в основном благодаря этому команда одержала победу. Игроки заводской команды относились к Дико с почтением, встречали его с радостью, здоровались с радушными улыбками. Дико надеялся, что будет хорошо принят здесь. Конечно же, если говорить правду, команда эта была не бог весть что, но все же она играет в группе «А», и, кроме всего прочего, у Дико нет большого выбора.

Тренер запаздывал. Председатель профкома и физрук смотрели друг на друга и никак не могли понять, в чем дело. Несколько минут назад тренера видели в библиотеке, он не мог уйти, не предупредив. Физрук не выдержал и отправился выяснять, в чем дело. Он тоже долго не возвращался. Председатель сидел как на иголках, смущенно поглядывая на Дико, в конце концов вскочил со стула и выбежал из кабинета. Дико остался один, снова навалилась тоска, и ни о чем не хотелось думать. Наконец вернулся председатель, лицо у него было угрюмое, холодное. Он сухо бросил: «сейчас» — и уткнул нос в бумаги. Прошло еще четверть часа — никто не появлялся. И Дико понял: они не хотят брать его. Наверно, говорили с тренером или игроками, и те сказали «нет». Они ведь наверняка узнали, как он вел себя на последнем матче «Зари»…

Пробормотав нечто невразумительное, он вышел из кабинета. Надо было одолеть бесконечный, холодный коридор. Где-то внизу ритмично стучали машины, глухо гудели человеческие голоса…

Быстро пройдя через бюро пропусков мимо сторожа, даже не глянувшего в его сторону, Дико очутился на улице. Белое здание завода возвышалось строго и величественно и было похоже на неприступную крепость. Дико почувствовал себя так, будто его вытолкали отсюда взашей…

Второй попытки Дико не сделал — довольно и одного позора. Надежда на то, что кто-то вспомнит о нем, угасла, и он перестал тренироваться. «Действительно ли я никуда не гожусь и ничего не могу или это какое-то ужасное стечение обстоятельств и передо мной стена непонимания?» — день и ночь Дико мучил этот вопрос. На смену ожесточению и тоске все чаще приходили отчаяние и пустота… Он стал мрачным, угрюмым.

Теперь он все чаще ходил с компанией в самые дорогие и шумные рестораны, где играла музыка и элегантные мужчины и женщины танцевали новые танцы. Там, среди нестройного галдежа и вариаций саксофона, ему удавалось погрузиться в странное состояние — без мыслей, без чувств, без желаний.

Однажды он оказался дома в одиночестве. Пелин ушел с Пенкой в парк. Не зная, чем заняться до вечерней встречи с компанией, он решил проверить, сколько денег у него осталось. Открыл ящик серванта, где обычно держал купюры, и ахнул: оставалось совсем немного. Даже если экономно тратить, их хватит всего на два-три месяца. А потом? С работы он ушел — считал нечестным получать там зарплату, уже не играл в их команде.

Что же теперь делать, что придумать? Может быть, определить оставшиеся деньги в какое-нибудь дело, чтобы они дали проценты? К кому в этом случае можно обратиться?

Дико отправился в кафе и решил: если Биги там нет, нигде больше искать его не буду, брошу все и подумаю о другом способе зарабатывать деньги. Но, как на грех, Биги оказался здесь и сразу подскочил к Дико — нет ли чего новенького? Совсем захирело дело! Ни товара, ни клиентов! Дико было неприятно разговаривать с Биги, видеть его хитрые бегающие глазки, его острый красный язычок, облизывающий влажные губы, но делать было нечего — деньги нужны. И он предложил Биги сделку, которая заключалась в следующем: Биги находит человека стоящего, которому надо помочь, получает, от него товар по небольшой цене, деньги дает Дико, а товар они постараются продать чуть подороже, не особенно зарываясь. Биги был счастлив и тут же принес две пары великолепных часов необычной, очень красивой формы с золотым циферблатом и стрелками. То, что называется «ретро». Их с удовольствием купят солидные люди, которым осточертели мигалки из грубого белого металла…

Но кто и кому будет предлагать этих красавцев? К тому же надо бы проверить их у мастера — бывали случаи, когда прелестные экземпляры за границей стоили неизмеримо дешевле, нежели их невзрачные соседи, потому что внешность оказывалась обманчивой, и качеством они отнюдь не блистали. Проверили. На этот раз все было в порядке, и Биги с обычной своей нагловатостью предложил Дико самому толкнуть товар.

Дико растерялся. Когда он покупал что-то за границей, чтобы потом продать в Болгарии, он не испытывал угрызений совести — все так делают, тем более что у него буквально из рук вырывали все, что он привозил. А здесь он впервые готов перепродать свои, отечественные изделия и, значит, становится на одну доску с Биги… Торгаш, спекулянт… С какой скоростью он катится вниз…

Прошла целая неделя. Дико видел, что его коммерция трещит по всем швам. Он не знал, где и кому предлагать часы, носил несколько пар в карманах — авось повезет и представится случай, кому-нибудь понадобятся эти красивые игрушки. Биги опять сгинул, помощи ждать было неоткуда.

Однажды вечером, бродя бесцельно по городу, Дико очутился у дома Эмила. Старый друг давно приглашал его в гости. Интересно, если ли свет в окне? Да, есть… Ну зачем же медлить? Ведь ничего плохого нет в том, что ему наконец захотелось навестить старого друга, верно? Тогда — вперед!

Дико поднялся на третий этаж, остановился перед дверью с блестящей латунной табличкой «Инженер Эмил Димитров». Он нажал на кнопку звонка.

В квартире было тихо, потом послышались шаги и дверь отворилась. В полуосвещенном небольшом коридорчике стояла молодая женщина с ребенком на руках. Она удивленно взглянула на Дико, мило улыбнулась и заговорила ласково и просто:

— Прошу вас, проходите! Эмил очень обрадуется…

— А… а он дома? — тихо и смущенно пробормотал Дико.

— Да, да, дома! Но что же вы стоите? Проходите, пожалуйста!

Она посторонилась, давая ему дорогу, и он увидел, что она среднего роста, стройная, с несколько резковатыми чертами свежего, умного лица. Что ж, в сущности, красивая женщина…

Дико потрепал бледную щечку ребенка и переступил порог. Мать нежно пригладила малышке волосики и объяснила:

— Она у нас немного поболела, худенькая стала…

Таким образом женщина деликатно помогла Дико избежать неловкого вопроса, мальчик это или девочка. Как все-таки нелепо. У него не было друга ближе Эмила — на одной парте сидели, первые сигареты вместе выкурили (и у обоих одинаково закружилась голова), оба с девчонками задирались, вместе в «Заре» играли, и вот Дико даже не удосужился поздравить Эмила с рождением дочки!

Из глубины квартиры послышались голоса.

— Но… у вас гости?

— Это коллеги Эмила, очень хорошие люди! Все будут вам рады…

— А может, лучше я приду в другой раз?

— Ни в коем случае!

Дико вошел в большую светлую комнату, обставленную добротной мебелью. Человек двенадцать удобно расположились вокруг удлиненного стола и на тахте. Лакированный пол был настолько гладким, что Дико, ступив на него, от неожиданности проехался, как по катку, и только мгновенная реакция тренированного тела помогла ему избежать падения.

— Видели? Вот что такое хороший спортсмен! Разрешите представить вам члена национальной сборной по баскетболу Дико Дикова! Да вы наверняка его видели!

Эмил подхватил под руку Дико и повел к гостям. Лицо Эмила сияло.

— Бывший… — скромно отметил Дико, но никто, похоже, его не услышал.

Эмил хотел посадить Дико посредине, между мужчинами, но Дико предпочел сесть с краю, поближе к женщинам. Однако и здесь Эмил не оставил его в покое:

— Ты знаешь, мои коллеги никак не хотят поверить, что я был хорошим спортсменом, хоть я им и газеты показывал, где про нас писали, и журналы с фото, и значки, и медали! Скажи им, Дико, ты! Тебе они поверят!

Дико улыбнулся:

— Он даже землю ел.

— Землю?! — послышалось со всех сторон.

Эмил, видимо, вспомнил, о чем речь, губы его еще шире растянулись в улыбке.

— Да, да! Горстями землю ел! — со смехом продолжал Дико. — Это было на финальном матче на первенство лет десять назад…

— Ты спутал, Дико. Не десять, а одиннадцать, но это неважно.

— Да, ты прав… В общем, ждать оставалось несколько минут, мы вели с очень небольшим перевесом очков — четыре или пять…

— Слушай, Дико, пожалуйста, рассказывай точно! — опять перебил его Эмил. — Мы были впереди всего на два очка, а времени оставалось всего три минуты…

— Да, верно… Времени мало, противник наседает, а на площадке осталось только четверо, остальных удалили за нарушение правил. Эмил как лев бился в обороне, но и его отстранили без права возвращения… А я был среди этих четырех, и мы должны были сделать почти невозможное в таких обстоятельствах — удержать разрыв и выиграть. И вот я бегу мимо нашей половины, случайно глянул на Эмила — и что я вижу? Наш друг хватает руками землю, мнет ее, потом прикладывает ладони к лицу и качает головой, как китайский болванчик! Это он нервничал, волновался за нас! Представляете, какое у него было лицо!

Мужчины громко расхохотались.

— Нет, не может быть! — странно тоненьким голоском пропищала какая-то толстая усатая дама.

— А я верю — может! — мощно пророкотал полный лохматый мужчина в расстегнутой на груди рубашке. — Вы видели когда-нибудь шефа в фабричном физкультурном зале? Как начнет кипятиться, прыгать туда-сюда — молодые просто дрожат, не смеют приблизиться.

— Я в последнее время не вижу вас на поле, — обратился к Дико худощавый парень с умным, тонким лицом. — Впрочем, я нерегулярно хожу на матчи, и может быть, мне это только показалось…

— Нет, вы правы, — как можно спокойнее ответил Дико. — Я просто решил немного отдохнуть. Может быть, потом, позже…

— Эх, стареем мы, дружок, стареем!.. И как это все быстро проходит… — Эмил покачал головой и легко вздохнул.

— Так оно и есть… — согласился Дико с улыбкой, но про себя с неприязнью подумал: «Почему он опять равняет меня с собой?»

Жена Эмила бережно передала девочку одной из женщин, подошла к серванту и вынула оттуда рюмку для Дико. Лохматый налил ему золотистую настойку. Мужчины пили мало, налегали в основном на пышный салат из овощей и зелени. Сразу видно было, что они пьют лишь для веселья, а не для того, чтобы напиться. Женщины медленно, по глоточку тянули анисовую и вели какой-то неспешный разговор…

Дико заметил, что один из гостей нервно поглядывает на хозяина — видимо, его прервали и он жаждет продолжить разговор. Дико повернулся лицом к женщинам и готов был принять участие в их споре об опере — многие из них были явными любительницами этого жанра и обсуждали последние спектакли. Как только нервный гость увидел, что Дико больше не является предметом забот хозяина, он повысил голос и нетерпеливо произнес длинный-предлинный монолог с массой технических терминов. Все слушали его внимательно, хотя некоторые коллеги насмешливо улыбались, что еще больше распаляло говорившего. В обсуждение проблемы постепенно втягивались остальные, и вскоре в комнате стали слышны только громкие, спорящие, возражающие оппонентам и поддерживающие единомышленников мужские голоса. Дико почувствовал на себе добрый, извиняющийся взгляд Эмила, улыбнулся ему. Эти люди спаяны общим делом, а он зачем здесь? Какое он имеет отношение ко всем этим формулам и терминам? Как ребенок среди взрослых. Обидно.

Одна из женщин особенно заинтересовала Дико. Высокая, красивая, в огромных очках, золотая оправа которых вполне подошла бы для рекламы магазина оптики. Дико иногда встречал ее на улице, останавливался, глядел вслед и сейчас был очень удивлен, увидев ее здесь, у Эмила, она была с мужем — инженером.

Ее совершенно не смущало, что все женщины оспаривают ее мнение. Глубоким грудным голосом она медленно и спокойно излагала: опера как искусство обречена на гибель, за последние годы ничего выдающегося в этом жанре не создано, и, кроме классики, слушать просто нечего.

— Но публика постоянно заполняет оперные театры, волнуется, аплодирует, — горячо возражала ей Радка, жена Эмила.

— Все это до поры до времени. А потом людям надоест смесь торта, рыбы и жаркого. А опера — это и есть смешение разных искусств, часто неродственных друг другу. Разве мало таких случаев: голос прекрасный, а двигаться не умеет, во рту каша. Или наоборот: пластичный, выразительный, а голос — как у комара!

Маленькая юркая женщина от волнения даже вскочила с дивана:

— А если не будет оперы, что будут петь Надя Афеян и Петр Райчев? Или молодой Николай Гяуров? А? Песенки? «Траляля, любовь моя?»

Все рассмеялись — так мила была ее горячность. Но «очкарик» не унималась:

— А что? Песни — это тоже важно, по крайней мере всем понятно.

Радка раскрыла рот, собираясь что-то сказать, но застеснялась, улыбнулась.

— Ну, Радка, говори же, говори! — послышалось со всех сторон.

— Понимаете, мне кажется, что только в опере певец может передать так много… Там есть и музыка, и действие, и настроение… вот…

Дико был по-настоящему взволнован. Как непохож этот разговор на обычный дамский «треп» в его привычной компании!.. Ему казалось, что и он может присоединиться и что-то добавить, и, пожалуй, не осрамится. Он, например, мог бы напомнить, что есть, вернее, была когда-то комическая опера, где действие выражалось не только в пении, но и в диалогах, и это был очень живой, всем близкий и понятный вид оперы. За границей он не раз слушал Россини, он очень любит «Севильского цирюльника»… Конечно, ничего нового ни они, ни он не открывают, но по крайней мере женщины поймут, что он тоже кое-что знает, и не будут смотреть на него с этаким снисхождением — дескать, спортсмен, что с него взять… Но он все никак не находил удобного случая вмешаться в разговор.

За столом у мужчин стало тихо — наверное, здорово поругались. Эмил подошел к Дико, положил ему руку на плечо, с улыбкой поглядел на женщин…

И что за странные люди! Только что спорили с пеной у рта, до хрипоты доказывали свою правоту, а сейчас хохочут, тузят друг друга, вскакивают со стульев… А может, это и есть счастье — забывать о мелочах, по-детски радоваться жизни? Он не может так, он все чего-то ищет, чего-то: ему не хватает, а что он нашел?..

Вот Эмил отказался ехать в Париж из-за того, что предстояли испытания каких-то машин, а потом еще испытания, и еще внедрение — и Эмил бросил большой спорт. Эмил мыслил перспективой, далекие цели приближались, а на горизонте появлялись новые. А Дико жил сегодняшним днем и ради сиюминутной удачи готов был забыть о будущем. Вот, например, некоторые думают, что спорт помешал ему закончить институт, а это вовсе не так. Он мог получить диплом — и как Эмил, и как молодой Савов, может быть, даже легче, чем они. Но ему не хотелось перегружать себя, да и спорт пострадал бы от его отлучек на лекции и экзамены. Вот так-то…

…Эти проклятые часы — хронометры, эти золотые игрушки надоели ему до смерти. Прошло уже больше месяца, как он совершил эту идиотскую сделку, но до сих пор ему не удалось продать ни одной штуки. Как-то он поймал Биги у кафе, но Биги, стреляя глазами во все стороны, заявил, что у него большие неприятности и он на какое-то время бросил дела. Все это конечно же было сплошное вранье, потому что он по-прежнему шнырял по улице Графа Игнатьева и всем прилегающим, шушукался с завсегдатаями толкучки — в общем, действовал. А Дико показывал знакомым и не очень знакомым красивые и дешевые часы, все цокали языком, покачивали в восхищении головой и шли прочь. Покупать и платить деньги никто не хотел. Тогда он вспомнил о желтозубом облысевшем парне с толкучки, которого он тогда обставил. Раньше Дико стыдился иметь дела с такими типами, но теперь он просто на мели, и необходимо что-то предпринять. Авось толкучка не будет привередничать и не вспомнит прошлую обиду…

— Алло!

Парень ленивой походкой приблизился к Дико.

Губы искривились в злобной улыбке, обнажившей желтые клыки.

— Что, ищешь Биги?

— Нет, на этот раз тебя.

— Меня? Ну, если как в прошлый раз…

Дико поднес руку с часами к самому его носу. Парень зашипел от испуга:

— Быстро опусти руку! Все же смотрят, на нас… Подними только рукав… А-а, хронометр… красиво, но — не пойдет.

— Как это — не пойдет!

— А вот так. Никто не берет — старомодно.

— Почему? Они ведь очень красивые!

— Красивые-то красивые, но продать их не продашь. Это Биги всучил тебе? Безнадежное дело, дорогуша. Люди не берут их: очень уж деликатная машина.

— Но я и не прошу много. Всего сто пятьдесят…

— Ты обалдел, что ли? Я могу дать тебе такие же по сто десять, у меня их полно. Не знаю, кто тебе всучил их, но ясно одно: и он и ты оба дураки. Кто сейчас покупает хронометры, даже самые красивые? Значит, все-таки Биги? Впрочем, меня это не интересует… Я советую тебе, спортсмен, поскорее толкнуть их за сколько угодно, а то они осядут у тебя и закиснут, попомни мое слово…

Дико бросило в жар — это значит, что очень скоро он останется без единого гроша.

— И по сколько, ты думаешь, я могу взять за них?

— Никак не больше ста, я бы и столько не дал…

…Как освободиться от этих треклятых часов? Чтобы еще когда-нибудь он занялся таким делом — будь оно неладно!..

Пришлось снова отправиться на толкучку и попросить помощи у желтозубого. Парень оказался не таким уж скверным, как думал поначалу Дико. Он познакомил Дико со своими людьми, которые обещали помочь. Для этого Дико должен был регулярно приходить в кафе, садиться за стол, передавать незаметно под столом часы, брать деньги или вещи в залог (на доверии здесь нельзя было). Люди приходили, уходили, разговор шел только о ценах, клиентах, а Дико, которому было жгуче стыдно сидеть здесь, как правило, угощал всех коньяком, чтобы его дело быстро провернули и он мог бы уйти. Но дельцы были люди нахальные. «Ты угостишь меня?» — то и дело слышался вопрос. Особенно настырным был толстый мужлан лег тридцати пяти — сорока, с мясистым носом и низким голосом — он откликался на прозвище Дуче.

— Зорка! Ну-ка, принеси мне коньячок с сахарком и лимончиком! Очень мне нравится пить на твои… Да, я и не спросил — можно?

Другие не только пили за счет Дико, но и обставляли его самым наглым образом, заявляя, что продали часы точно за ту сумму, которую назначил Дико, и ни копейки навара не получили, поэтому Дико просто обязан уделить их за хлопоты хотя бы десятку с каждой штуки. Дико понимал, что они как ребенка обводят его вокруг пальца, но спорить с ними было противно, и он соглашался и терял на каждой паре по двадцать левов.

Хорошо хоть, что все шло на этот раз без инцидентов. Но позже, когда ему доводилось вспоминать об этой эпопее, все выглядело истинным кошмаром. Он был постоянно начеку, казалось, каждый посетитель кафе как-то особенно смотрит на него, он смертельно боялся встретить здесь кого-нибудь из знакомых. По улице мимо кафе часто проходили спортсмены, его соседи по дому, знакомые лица. Тогда Дико быстро прятался за спины своих новых «приятелей» или нагибался, будто уронил что-то под стол. Однажды он столкнулся здесь лицом к лицу с ребятами из национальной сборной во главе с Савовым. Они поглядели на Дико с любопытством, а в глазах Савова мелькнуло что-то похожее на жалость. Это было ужасно. Но еще ужаснее было то, что случилось в один из промозглых дней декабря. Окна кафе запотели, снаружи ничего не было видно. Дико заметил Петрунова уже тогда, когда тот оказался рядом, у самого стола. Бежать было поздно. Петрунов широко улыбнулся:

— Диков, что-то я давно вас не вижу! Почему?

Петрунов с неодобрением огляделся и властно положил руку на плечо Дико:

— Мне очень хотелось бы поговорить с вами. Почему бы вам не зайти ко мне?

Дико побагровел и пробормотал:

— Я зайду, обязательно… когда вам будет удобно…

— Тогда я жду вас в ближайшие дни!

Деловые люди поглядели вслед Петрунову и зацокали языками:

— Что, важная птица, а?

Дико проклинал себя, Биги, хронометры, толкучку. Конец коммерции, конец общению с этими людишками, он для этого совершенно не годится! Ему стало обидно и горько — на что же он годится? Да ни на что! Он мнил себя большим спортсменом, задирал нос перед Эмилом, перед Савовым, а по сути оказался просто пустоцветом, который только и умеет швырять деньги и развлекаться… Но и это не так — не умеет он по-настоящему развлекаться, получать удовольствие… Был ли хоть раз случай, когда бы он чувствовал в душе радость? Только в прежние годы, с друзьями, а в последнее время нет этого, пропало, сгинуло. И, наверно, он уже просто неспособен радоваться чему-то… Не жизнь у него, а какая-то… погремушка…

IV

Прошло около двух месяцев, и в один из светлых и морозных зимних дней Дико обнаружил в почтовом ящике конверт: республиканская секция по баскетболу просит его явиться в следующий понедельник утром в комитет по физкультуре и спорту. Прочитав бумагу, он сначала страшно обрадовался, но потом сообразил — вряд ли можно на что-то надеяться, ведь в секции сплошные недруги… Может быть, приглашение идет от зампреда комитета Петрунова, но тогда зачем было посылать его от имени секции? Вероятнее всего, его вызывают в связи с тем, что он еще не возвратил экипировку.

Дико вытащил из гардероба свои вещи, чтобы проверить, чем он располагает — а вернее, располагал. Собралось довольно много: футболки и майки — белые, красные, синие, зеленые, желтые трусы — тренировочные и форменные, три пары кроссовок, кеды, тапочки. Больше всего вещей осталось от «Зари», кое-что от национальной сборной.

Дико медленно перебирал майки. Сколько пота, сколько нервов, сколько сил — и вот какой финиш! На майках сохранились номера и названия команд. Дико казалось, что он снова чувствует ветер больших стадионов, напряжение победных матчей — это была его молодость, кипучая, беззаветная… Ему будет грустно расставаться со свидетелями его славы… Пройдет это тяжкое время, что-то изменится в его жизни, и вот однажды, перебирая в шкафу старые вещи, он снова наткнется на эти свои майки, и они напомнят ему о самом лучшем времени в его жизни…

Дико приложил майки к лицу — от них шел едва уловимый, особый, ни на что не похожий запах спортивных раздевалок. Ему вдруг страстно, до боли захотелось снова вдохнуть родной воздух — просто подышать им, ни на что не претендуя, ничего не требуя взамен. Смеясь над собой — что за детские проказы! — Дико быстро сорвал с себя рубашку и натянул майку с номером «3». Она была ему малость тесновата и затрещала по швам. Дико высоко подпрыгнул три раза, пытаясь руками достать потолок. Сердце тоже рванулось и забилось учащенно. Раздосадованный, он сдернул с себя майку и отбросил ее в сторону…

В понедельник Дико встал рано, долго и тщательно мылся и тянул время завтрака сколько мог. Ему не терпелось поскорее отправиться в спорткомитет и узнать, зачем же его вызывают туда. А может быть, все-таки дело не в экипировке? Но его просили прийти в десять, а раньше являться значило нарушать свои обычные правила, и он, хоть и побежденный, делать этого не хотел. Дико Диков есть Дико Диков, и пусть все это знают!

Ровно в десять он переступил порог комнаты — солидный в сером фланелевом пальто, которое очень шло к его светлым глазам. С независимым видом он прошел по коридору до комнаты баскетбольной секции. На дверях, как всегда, висела прикрепленная кнопками напечатанная на машинке бумажка: «Государственный тренер Никола Тонев». Дико почувствовал обычное волнение, которое всегда охватывало его перед этой дверью.

Оттуда доносились голоса, говорили разом много людей — может быть, какое-то заседание? Но Дико решил: раз его вызвали на десять, стало быть, он имеет право войти, а не ждать под дверью. Он постучал — не громко, но и не тихо — и вслед за этим нажал ручку. Дверь сразу открылась — напротив за столом сидел сам Тонев, глядел в какую-то бумажку и быстро, с напором что-то объяснял сидящим. Увидев Дико, он замолчал, пригляделся, узнал его и с облегчением улыбнулся:

— Одну минуту, Дико! Сейчас кончаем!

Дико прикрыл дверь, закурил сигарету. Мимо него прошел какой-то парень с бледным лицом. Прогоняя дым, он недовольно и осуждающе взглянул на Дико. Парень явно не узнал его, это было неприятно: «Ишь ты, работает в комитете, а спортсменов не знает!.. Хотя, может, он из совсем новеньких…»

Тонев не заставил себя долго ждать. Дико еще соображал, куда бы бросить окурок, как дверь секции широко открылась, из комнаты с шумом вышли шесть человек, последним показался Тонев. Его мощная фигура с широкими, чуть покатыми плечами занимала почти весь проем двери. Тонев сделал приглашающий жест:

— Входи, пожалуйста! Извини, что заставил тебя немного подождать.

Комната секции была похожа на обыкновенную канцелярию — два письменных стола, портреты Ленина и Димитрова, большой календарь на стене, пишущая машинка, дырокол, полки с книгами и массой журналов — пестрые обложки говорили о том, что здесь интересуются и зарубежными спортивными изданиями. На стене висела картина, изображающая борьбу за мяч под корзиной. Картину, скорее всего, писал художник-любитель, не отличавшийся большим талантом — неуклюжие фигуры игроков и мрачные краски не вызывали желания долго рассматривать ее.

— Я очень рад, что ты пришел, — сказал Тонев, усаживая Дико напротив себя. — Закурим? — И он протянул Дико пачку.

— Спасибо.

Оба поспешили поднести друг другу огонек и молча закурили. Дико впервые взглянул в лицо Тоневу так близко и прямо и с удовольствием обнаружил, что лицо у тренера не только умное, но и красивое, и мужественное. Как часто мы встречаемся с людьми годами, не давая себе труда рассмотреть их как следует…

— Ты, вероятно, удивлен, что мы написали тебе? — Тонев смотрел на Дико с доброй улыбкой, но чувствовалось, что ему отчего-то неловко.

Дико не ответил — он ждал.

— Несколько дней назад на заседании республиканской секции встал вопрос и о тебе. По-моему, его поднял Динков — да, да, Динков. Он сказал, что давно тебя не видел на соревнованиях, ты нигде не играешь, не тренируешься! Его это удивляет. И выяснилось, что никто, и я в том числе, ничего о тебе не знаем. Что делать, скажу честно, не кривя душой, — мы невнимательны к нашим игрокам… Сколько у нас было хороших баскетболистов, а когда они прекращали играть, многие ли из них сохраняли связи со спортом? Их можно по пальцам пересчитать.

Дико испытывал отрадное чувство — все-таки не забыли про него, думают о нем.

— А вчера, когда я был у Петрунова, он тоже поинтересовался тобой — ты ведь обещал его навестить, не так ли? Он удивился — почему ты до сих пор не пришел к нему? Видишь, и он наверняка заметил твое отсутствие на играх. Петрунов, чтобы ты знал, любит наш вид спорта и постоянно следит за баскетболом. Я рассказал ему о том, что мы решили предложить тебе, и знаешь, ему это понравилось. Да, и он просил тебя обязательно заглянуть к нему хоть на минуту…

— И что же вы решили предложить мне?

— Сейчас скажу. Но ты зайдешь к зампреду?

— Да, хорошо…

Дико помялся, а потом все-таки решил высказать напрямик то, что его смущало:

— Знаешь, Тонев, прежде, чем ты скажешь мне о том, что вы придумали, я скажу тебе вот что: если вы хотите сделать из меня судью, то судьи из меня не выйдет — я не могу, чтобы публика освистывала меня!

— Ну, это ты напрасно — ты был бы там вполне на месте! — убежденно заявил Тонев. — В последнее время развелось столько судей, которые никогда сами не играли и судят, как компьютеры! Ясно, что публика ими недовольна. Но для тебя, Дико, есть другое. Что скажешь о школе тренеров при комитете? Занятия уже начались, но думаю, что Петрунов поговорит и для тебя сделают исключение.

Дико открыл было рот, собираясь прервать Тонева, но тот сделал ему знак рукой — дескать, погоди, еще не все — и продолжал:

— Кроме того, мы решили создать молодежную команду как резерв национальной сборной, а тренером ее будет Шарков из «Спартака». Ты знаешь Шаркова? Так вот, мы уже говорили с ним, он готов, но попросил подыскать ему помощника для практической работы — лучше всего, если это будет хороший игрок. Мы все убеждены, что самый прекрасный вариант для Шаркова — это ты. Он с большой радостью согласился… Вот теперь у меня все.

Тонев поглядел прямо в глаза Дико — он ждал радости, одобрения и, может быть, даже благодарности. Но Дико пригладил пальцами правую бровь — и тихо, но твердо ответил:

— Я очень тронут… и благодарен… но весь вопрос в том, что мне еще хочется поиграть.

— Ты это серьезно? — Тонев даже не пытался скрыть, насколько он поражен. — А я думал, раз ты ушел из «Зари»… Значит, вот в чем дело… — И он задумчиво покачал головой.

— Я пока не играю, потому что никто до сих пор не вспомнил обо мне. Выходит, все вы, тренеры, решили, что я уже битая карта, — и Дико грустно улыбнулся. Это тронуло Тонева, но он все-таки решил не щадить Дико — для его же блага.

— Ты сейчас не в форме, но и не в этом даже дело. Я скажу тебе от души — мне кажется, для тебя же лучше будет, если ты перестанешь играть. Ты ведь давно уже не такой, каким был, и сам, по-моему, понял это…

Дико снова улыбнулся — на этот раз он не мог скрыть душевной боли, и улыбка скорее была похожа на гримасу:

— Ну что ж, как я предполагал, так и вышло… Когда-то ради спорта я бросил юридический, пусть теперь спорт кормит меня… Жалко, конечно, мне бы еще поиграть… Но я все-таки подумаю… Я ведь не должен дать ответ немедленно?

— Нет, конечно, но я уверен, что ты примешь правильное решение!

Дико встал и готовился уже уйти — душа была полна смутных ощущений, надо было успокоиться и подумать обо всем.

— Да, Дико, давай поднимемся к Петрунову! Он очень хотел поговорить с тобой.

— Сейчас? — Дико не хотелось идти к зампреду; он не годился сейчас для беседы. Но отказываться тоже нельзя — все-таки начальство. — Ну что ж, если надо…

Тонев быстро сунул бумаги в ящик стола, достал расческу, пригладил мягкие густые волосы. В дверь настойчиво постучали.

— Войдите!

Дверь отворилась, и на пороге показался низенький человек в большой шапке из коричневого меха и широком добротном пальто того же цвета. Пушистый бежевый шарф дважды окутывал толстую шею вошедшего и оттенял его загорелое красноватое лицо.

— Добрый день! Вы товарищ Тонев, да? — Посетитель приветливо улыбнулся, свободным шагом пересек комнату и, стиснув протянутую руку тренера, назвал свою фамилию. Дико не расслышал ее. Посетитель обернулся, увидел Дико — и просто расплылся в счастливой, но и стеснительной улыбке, а глаза его цвета чистой небесной синевы так и засияли:

— Дико Диков!.. Вы не знаете меня, а я вас хорошо знаю!.. Как хорошо, что вы здесь, я уверен — вы меня поддержите!

Дико протянул руку симпатичному посетителю, тот сжал ее обеими руками, и Дико ощутил на них мозоли. «Ага, рабочая косточка…»

Тонев показал на свободный стул:

— Садитесь, пожалуйста, чем могу быть полезен?

— Спасибо большое… Знаете, при знакомстве никто не запоминает фамилий, так уж я еще раз повторю — Цачев, секретарь парторганизации фабрики «Родина».

Название фабрики показалось Дико знакомым и о чем-то напоминало, но о чем?

Цачев удобно устроился на стуле, снял свою большую шапку, пригладил редкие рыжеватые волосы и начал:

— Товарищ Тонев, я пришел к вам с просьбой и с надеждой. Вы руководите баскетболом — кто же лучше вас поймет наши нужды? Наши ребята обожают баскетбол. Мы устроили им во дворе площадку и оборудовали два маленьких зала в помещении нашего профкома, теперь они там играют каждый день… Накупили им мячей, всю экипировку — в общем, потратили много денег, но нам и больше потратить не жалко… Прошу прощения за многословие, но я хотел бы, чтоб вам все было ясно…

— Пожалуйста, товарищ Цачев, продолжайте!

Секретарь одернул отвороты пальто и повысил голос:

— В общем, понимаете, товарищ, мы собрали команду! Ну и уже померялись силами с командами других предприятий — тут победили, там получили на орехи, но побед больше! И главное — желание у ребят огромное, рвутся играть! Вот только тренера у нас нет, и это очень плохо — некому заняться с ребятами, наставить их на путь истинный… Впрочем, есть там у нас один паренек, он отвечает за физкультурную работу, когда-то вроде бы даже играл в баскетбол в «Динамо», но ребята не слушают его, потому что ничего он им дать не может. Вот я и пришел к вам, товарищ Тонев. Я уверен — вы поможете нам найти нужного человека!

— Как зовут вашего парня, который был в «Динамо»?

— Шопов, Янчо Шопов.

Тонев пытался вспомнить:

— Нет, что-то не припоминаю такого.

— Вообще-то он парень неплохой, но слишком болтать любит. Все ему просто и легко, и так — по поверхности, по поверхности. Кто сдал норму, кто не сдал — все равно пишут, что все сдали, потому что есть план по ГТО… Вот так он работает… Товарищ Тонев, а почему бы вам не заглянуть к нам как-нибудь? Я могу вам долго рассказывать, но лучше самому все увидеть, верно?

— Погодите, погодите, мне кажется, что я как-то видел вашу команду. По-моему, это было на городском смотре в матче с «Торпедо». Да, да, и, помнится, вы выиграли.

Секретарь слегка смутился и порозовел:

— Правда? Значит, вы нас видели? А ведь мы тогда играли неплохо, верно? Ребята стараются, борются.

— Но одного желания мало, — сдержанно улыбнулся Тонев, — нужно умение, техника нужна. Во всяком случае, у ваших ребят хорошие данные: рост, телосложение, реакция, чувство мяча. Конечно, они еще очень неорганизованные, необстрелянные, так сказать. Но ближе к делу. Какие условия вы можете предложить?

— Условия? Хм… В том-то и дело, что мы хотим многого, а дать можем очень мало. Профком может платить из своих средств сто пятьдесят левов в месяц, не больше. Это, конечно, не так много, но нам нужны тренировки не каждый день — три раза в неделю вполне достаточно.

— Надо будет поискать, — тихо ответил Тонев и задумался, видимо, уже перебирал в памяти подходящие кандидатуры. Секретарь смотрел на него молча, с надеждой, пытаясь по выражению лица понять, близко ли решение их проблемы. Цачев почти забыл о присутствии Дико, когда тот вдруг обратился к нему с вопросом:

— Скажите, пожалуйста, ваша команда зачислена в какую-нибудь группу?

Секретарь от неожиданности даже вздрогнул:

— Пока нет, мы еще не в группе, но, надеюсь, новый сезон начнем в группе «В» — уже был разговор об этом, и товарищи в принципе согласны. И я очень прошу вас тоже, товарищ Диков, — загляните когда-нибудь и вы к нам! Ребята очень обрадуются. Особенно если вы пообещаете показать им какие-нибудь приемы…

Дико разволновался — он принял решение. Теперь надо сообщить об этом, надо собраться с духом и говорить как можно спокойнее. Он глубоко вздохнул, но первую фразу едва выдавил из себя:

— Видите ли, в чем дело, товарищ Цачев… Я приду и погляжу на вашу команду… И если мне она понравится, может быть, я пойду к вам тренером… Конечно, если я подхожу вам… — Тут Дико сделал небольшую паузу и уже громко и отчетливо произнес: — Но все это при условии, если я сам тоже буду играть в команде.

Тонев изумленно поглядел на Дико, а секретарь, густо покраснев, медленно поднялся со стула:

— Товарищ Диков… Я просто не знаю, что и сказать… С таким игроком, как вы, наша команда… Но вы все-таки хорошо подумайте. Мне очень неловко, но у нас так мало возможностей… я имею в виду, материальных.

— Не в деньгах дело! Мне бы хотелось подобрать хорошую команду и добиться успеха. Впрочем, будущее покажет. Поэтому я бы хотел сначала увидеть игроков. И давайте откровенно — если они мне не понравятся, я, конечно, работать не смогу.

— Да, да, я понимаю. То есть я в спорте не очень-то разбираюсь, но… вот пускай и товарищ Тонев скажет — ребята у нас хорошие… В общем, вы сами увидите. На нашей фабрике вообще все любят спорт, и все пойдут нам навстречу: и руководство, и профком, и комитет комсомола. А если бы вы знали, как много у нас желающих вступить в команду и играть, — ого! Вы только кликните клич, и тут же появятся новенькие!

Дико засмеялся:

— Мне нужно с десяток людей, не больше.

Тонев кашлянул, напоминая о себе и желая таким образом дать понять, что и у него есть что сказать.

— Лучше Дикова вы не найдете никого, — твердо сказал Тонев, но тут же нагнулся к Дико и озабоченно прошептал: — Ну, а как же наши дела? Мое предложение? Ты забыл об этом?

— Нет, не забыл. Но я ведь сказал — мне хочется еще поиграть… Я понимаю, что твои предложения хороши… В общем, нужно подумать.

— Ну, думай, думай. — В голосе Тонева прозвучало легкое разочарование.

Наступило молчание. Секретарь с тревогой поглядел на Тонева.

— Я, кажется, помешал? Извините…

— Что вы, что вы, товарищ Цачев! Я буду очень рад, если Дико пойдет к вам, просто у нас перед вашим приходом был небольшой разговор… Да, Дико, а как же Петрунов? Давай поднимемся к нему — он ведь может и рассердиться, если узнает, что ты был тут и не зашел, не выполнил его личной просьбы… И поскорее, тянуть нечего — он немедленно примет нас. Послушаем, что он скажет!

Дико поморщился:

— А о чем нам с ним говорить? Лучше вовсе не говори ему, что я был здесь.

Тонев едва сдерживал досаду, но он был воспитанный человек и умел себя вести.

— Ну как хочешь. И все же советую тебе хорошенько подумать. Вы не сердитесь на меня, товарищ Цачев, но дело в том, что мы предложили Дико место помощника тренера в молодежной сборной и одновременно решили направить его в школу тренеров. Так что, по-моему, отправляясь к вам, он идет на большую жертву…

— Да, да, конечно, я очень хорошо понимаю это. Но в тренерскую школу и мы можем послать его! И вообще, можете быть совершенно спокойны — у нас ему будет неплохо, честное слово! Да, в конце концов, нужно же подумать и о рабочих, верно? Ведь и у нас есть хорошие, перспективные люди…

— Вы абсолютно правы, я совсем не против этого — наоборот! Меня просто удивляет, что… — Тонев поглядел на Дико и осекся.

Вскоре секретарь и Дико попрощались с Тоневым и, продолжая что-то оживленно обсуждать, быстро вышли из кабинета. Тонев поглядел им вслед, изумлению его не было предела — добровольно опускаться на дно после того, как долгие годы был на вершине, отвергнуть предложенное место, достойное того, которое занимал до сих пор? Что это? Поза или действительно порыв истосковавшейся души?..

Придя домой после встречи с Тоневым и секретарем парткома «Родины» и несколько поостынув, Дико стал ругать себя за поспешность. Ни к чему было так сразу соглашаться! Надо бы сначала хорошенько выяснить, что за команда у этого Цачева. «В общем, завтра, пока еще никто ничего не знает, пойду к ним, погляжу. Отказаться поздно и несолидно — разговор шел при Тоневе».

Но только он успокоился, пришла новая мысль: почему он не подумал о том, как примет спортивный мир его работу в никому не известной команде? Дико Диков в группе «В»! Надо будет собраться с силами и пережить это…

Дико обещал принять предложение секретаря парткома только в том случае, если ему понравятся ребята. Хотя бы на этот раз он должен быть поосторожнее. Со смешанным чувством облегчения и грусти он подумал, что в Софии маловероятно найти хороший «материал», так что и волноваться нечего. Что же до секретаря, то он, скорее всего, просто энтузиаст и патриот своей «Родины», а это еще ни о чем не говорит…

…Дико решил быстро позавтракать и тут же отправиться на фабрику. В дверях кухни он едва не сшиб с ног отца. Старик, видно, тоже спешил. Поверх пальто на нем был старый толстый шарф, шея закрыта воротом теплого свитера. Он то и дело хрипло покашливал.

— Опаздываю, — тихо сказал он. — Хочу застать хотя бы последние минуты матча между «Спартаком» и «Академиком».

— Какого матча? А я ничего не знал об этом…

— Это тренировочные, предварительные игры. После этого «Спартак» встретится с твоей «Красной зарей». Ты… ты не хочешь пойти со мной?

— Нет. У меня дела, — довольно резко бросил Дико.

— Эх… — Старик грустно покачал головой, нахлобучил кепку, будто пускался в опасный путь. Дико неохотно дал ему дорогу. Может, рассказать все отцу? Но ведь и он, скорее всего, округлит глаза, когда услышит о решении Дико: бросить «Зарю», чтобы уйти в третий эшелон! Выпустить журавля, чтобы поймать синицу! Это надо же…

— Ты совсем не думаешь о своем здоровье, — хмуро заметил Дико. — В зале холодно. Игроки бегают, двигаются, им жарко, ты себя с ними не равняй… Я советую тебе не ходить.

— Да нет, ничего, я тепло одет.

Старик помедлил — он почувствовал, что Дико мнется и хочет спросить еще о чем-то.

— Ну… а как «Заря»?.. Ты, я вижу, продолжаешь ходить к ним…

— Хорошо играют. Гораздо лучше прежнего. Думаю, что они сегодня побьют спартаковцев.

— Ишь ты, как стараются!.. Выходит, стоило мне уйти, и дело наладилось…

Пелин Диков не стал возражать.

— Позавчера встретил случайно на улице Китова. Спрашивал о тебе. Я ничего не сказал, да и что я мог сказать? А он все-таки человек: «Для Дико у нас двери всегда открыты, так и скажите ему».

Дико опустил голову, тихо и твердо промолвил:

— Никогда.

Собираясь на фабрику, Дико неожиданно для себя понял, что ему не в чем пойти туда: пальто у него было слишком шикарное, а костюмы — один другого дороже и роскошней. В таком виде не очень удобно являться к рабочим. Порывшись в шкафу, Дико с трудом извлек старые джинсы, которые едва сумел натянуть, простую рубашку и темно-синий пуловер, который когда-то очень любил. Кроссовки, куртка и синий берет довершили туалет. Он поглядел в зеркало: ничего, так сойдет, даже лучше, чем он ожидал.

Цачев маячил у проходной. Видно, он стоял здесь давно и изрядно замерз: нос синий, притопывает, переминается с ноги на ногу. На улице, среди прохожих он показался Дико еще ниже ростом.

Фабрика «Родина» расположилась на маленькой кривой улочке одной из самых неприветливых окраин Софии. Здесь еще сохранились ветхие одноэтажные домишки, темные, прокуренные и сырые магазинчики, по разбитой мостовой рядом с машинами новых марок тарахтели телеги и цокали копытами такие же старые, как сама улица, подслеповатые битюги.

Фабрику окружал свежевыкрашенный желтый забор. Да и само здание «Родины» сияло чистотой, нарядная розовая штукатурка особенно выделялась на фоне старых, безликих строений, окружавших фабрику. В середине просторного двора был разбит небольшой сквер с фонтанчиком, на дорожках стояли изящные скамейки. Сбоку высился столб с тремя мощными фонарями, ярко освещавшими всю территорию. Окна фабрики были темные, только в одном горел свет. В глубине, за зданием фабрики, виднелись две площадки — волейбольная и баскетбольная, — огороженные густой проволочной сеткой.

Они направились туда, и Дико впервые заметил — кругом лежит снег. Зима… Как много времени он не у дел… Цачев старался ступать след в след Дико.

— Хотите посмотреть площадки? А внизу корт.

— Отличные площадки! — с удовольствием отметил Дико.

Секретарь даже порозовел от радости:

— Мы действительно постарались — сделали, как говорят, по всем правилам.

— Ну, если и игроки ваши так же хороши, как площадки, тогда я спокоен, — пошутил Дико.

— Это вам решать… Вот сюда — в зал… Сегодня там целый муравейник. Вы не можете себе представить, сколько желающих объявилось играть.

— Вы говорили ребятам обо мне?

— Нет.

— Так, пожалуй, лучше.

По дороге в зал, откуда доносились громкие крики и удары мяча, Дико вдруг вспомнил, где и от кого он недавно услышал о «Родине», — это было во время прощального разговора с бывшим начальником бай Костой. Он говорил о своем соседе, в прошлом хулигане, который теперь работает на этой фабрике и играет в баскетбол.

Они подошли к двери, и Цачев открыл ее. Громкий галдеж плеснул в уши. Пять или шесть разгоряченных парней ожесточенно спорили, мяч свободно катался по центру. На противоположной площадке играли девочки. Их тонкие голоса с трудом пробивались сквозь шум.

Зал — короткий и узкий, с низким потолком, вероятно, здесь когда-то был фабричный цех. Пять больших ламп, подвешенных к потолку, давали много света, но недостаточно — отметил про себя Дико. Щиты были другой конструкции, не такой, как на открытых площадках, а просто прибиты к стенкам.

Пол из светлых некрашеных досок чуть прогибался под ногами. Опоясывающие все пространство пола широкие белые линии придавали залу нарядный, торжественный вид.

Цачев с беспокойством поглядел на Дико:

— Эх, люди, нашли время спорить!.. И из-за чего они завелись? Наверно, из-за того, было ли нарушение правил… Я ведь говорил вам — Шоп не имеет никакого авторитета у них… А вот и он сам. Вы знакомы?

Дико повернул голову. Небольшого роста, узкоплечий, но довольно плотный, с круглым мясистым лицом и глазами-щелочками, Шоп стоял за белой линией площадки и отчаянно махал руками. Увидев Цачева, Шоп вошел на площадку и сделал попытку успокоить игроков, но никто его не слушал.

Наконец мир был восстановлен, но не потому, что игроки пришли к соглашению, — просто желание играть пересилило. Дико вспомнил доброе время. Когда они с Эмилом, который был от природы сдержанным, да и хорошо воспитанным человеком, ругались, выясняя, было ли нарушение правил. В игре не бывает равнодушных — всех захватывает огонь азарта… Дико смотрел на ребят. Вот они бросились за мячом, вот сплели руки, подпрыгнули почти под потолок, будто в ногах у них пружины, — теплота разлилась в груди, согрела сердце… Он почувствовал себя изгнанником, чудом вернувшимся в родные края.

Дико заметил, что ребята, ждущие своей очереди, чтобы поиграть, смотрят на него с любопытством. Он понял: они его узнали. А когда пошли на площадку и заиграли — бог мой, как им хотелось отличиться! С каким жаром, с какой отдачей они вели игру, каждый старался изо всех сил, чтобы Дико заметил и отметил именно его, и после удачного паса каждый с улыбкой оглядывался на Дико, ища его поддержки. «Как все-таки все мы похожи на детей! И молодые игроки, и опытные — все…» — снисходительно улыбнулся Дико.

Его заинтересовал высокий стройный парень — выше всех в команде. Непринужденная элегантность движений, мягкий и меткий удар, быстрая реакция — все говорило о том, что из него выйдет хороший баскетболист. Но вот парень рассердился за то, что ему не подают мяч вовремя, опустил руки, а потом и вовсе повернулся спиной к игре. Новый белый наколенник на правой ноге, сверкающие шелком, тщательно отглаженные трусы — скорее всего, новоиспеченный спортивный пижон. Парень часто посматривал на Дико, но Дико нарочно напускал на себя суровость. А через несколько минут мяч привел парня к тому месту, где стоял Дико, и он увидел руки парня — вздувшиеся жилы, под ногтями черные следы машинного масла. Дико стало стыдно. Он с нетерпением ждал, чтобы парень сделал какой-нибудь удачный пас и можно было одобрить его улыбкой…

— На Асенчо смотрите? — услышал он голос секретаря и даже вздрогнул от неожиданности — совсем забыл об его существовании.

— Да я… так… вообще.

— Вы бы поглядели на него, когда он старается, — вот это игра!.. А сейчас он что-то куражится и фокусничает… Правда, осенью он уходит в армию. Чудак он! Ты живи, веселись, но помни, что жизнь — не на один год…

— Ничего, таких легко прибрать к рукам, — сказал Дико, продолжая глядеть на парня.

Его размышления прервали возбужденные голоса: кто-то забросил мяч на вторую площадку, и туда помчались все, даже те, кто стоял у стены и ждал очереди. Девушек уже не было, они закончили тренировку. Быстро сформировались две команды. Шопов засвистел — игра началась.

Дико снова вспомнил соседа бывшего начальника. Кажется, Коста называл его имя. Конечно, можно спросить у секретаря, но тогда надо будет объяснять, почему это его интересует. И потом, какая разница — сейчас он узнает имя или потом! Потом? Значит, он уже решил остаться? Не торопится ли он? Ведь ребята здесь самые разные. Вот держишь в руках грубую руду, в которой поблескивают и переплетаются жилки драгоценного металла. Сколько его тут, какой он?.. До сих пор Дико был убежден, что когда речь идет о баскетболе, ему достаточно одного взгляда на игру, чтобы понять возможности команды, а выходит это не так просто.

Дико остался вдвоем с Цачевым, который беспокойно смотрел на него ясным взглядом, ожидая решения. И тут Дико охватила настоящая паника — что делать? Ведь он еще ничего, по сути, не решил! Броситься, закрыв глаза, в новые воды или не торопиться, обдумать, оттянуть? Он понимал, что с Цачевым надо быть предельно честным, и если уж пообещал… И тут вдруг он сообразил, что есть простой и в то же время достойный вариант: он встретится с ребятами несколько раз, потренирует их, поиграет с ними сам и, если увидит, что получается, даст согласие. Пяти-шести встреч будет достаточно, чтобы оценить способности ребят.

Цачев внимательно выслушал его, время от времени кивая головой, понимая и соглашаясь. Но выглядел он разочарованным.

Прежде чем вынуть из шкафа экипировку, Дико закрыл дверь комнаты — ему не хотелось пока открываться перед Стариком. Дико с трудом дождался часа, когда можно было отправляться на фабрику, — то ему казалось, что он делает непоправимую глупость, то его вдруг охватывало бешеное нервное веселье и он готов был прыгать до потолка, чтобы разрядиться. Но стоило ему надеть на плечо сумку и выйти из дому, как все сомнения исчезли, растаяли как дым, и он почувствовал себя празднично взволнованным — совсем как школьник перед первым свиданием… Сейчас он снова ступит на площадку, возьмет в руки мяч — красивый, удобный, непослушный… Он будет играть, играть в команде, играть до пота, до потери сил… играть, снова играть!

Душа пела, и Дико почти бежал по улицам, перескакивая через сугробы и струйки подтаявшего на солнце снега.

…Вот и фабрика. Тут кипит жизнь, стучат машины, работают люди. «Родина» — какое прекрасное название! Надо будет прийти как-нибудь пораньше, когда работа еще не кончена. А ведь он совсем забыл о том, что ребята из команды в основном рабочие, и если даже не так хорошо играют в баскетбол, то ведь не это главное в их жизни, главное здесь, у машин. И они достойны всяческого уважения, если находят время, силы — и желание! — после такой тяжелой работы поиграть на площадке, да еще стараются играть хорошо.

Дико ужасно захотелось проникнуть туда, за фабричные стены, и посмотреть, как там течет жизнь.

Он вспомнил об Эмиле — ведь Эмил тоже производит, создает что-то реальное, как и эти рабочие. Они — главные в жизни…

…В зале светло, народу много, гул голосов стоит под потолком, белые бороды сеток важно покачиваются. При появлении Дико голоса смолкают, десятки лиц обращаются в его сторону — одни смотрят выжидающе, другие с интересом, большинство с уважением и симпатией. Небольшая группа гостей стоит справа от входа за чертой площадки. Из нее буквально выскакивает юркий Цачев.

— Добро пожаловать! Мы очень рады! Все уже здесь… — Он смотрит вокруг, синие глаза светятся.

Ребята почтительно окружают Дико, им неловко, никто не хочет вылезать вперед. Дико испытывает приятное волнение. Эти не предадут, не выгонят, не откажутся. Если с ними по-хорошему — они оценят и никогда не забудут…

— Ребята, есть ли необходимость представлять товарища? — торжественно обратился Цачев к смущенным игрокам. — Думаю, что нет, — все вы наверняка хорошо знаете его! Так вот, Дико Диков хочет провести с вами несколько занятий. Надеюсь, вы не будете возражать?

Ребята зашевелились и плотнее обступили Дико. Впереди оказался Гошко — худенький узкоплечий паренек в больших черных чешках. Он смотрел на Дико широко раскрытыми глазами — как семиклассник на любимого учителя. Павка подмигнул высокому широкогрудому парню с мрачным лицом. Глаза Асенчо завистливо осматривали одежду Дико.

— Могу я сказать? — вдруг поднял руку Асенчо. — Товарищ Дико видел нас в прошлый раз… По-моему, мы очень слабые, и я не думаю, что…

— Вы еще очень молодая команда, — ободряюще улыбнулся Дико. — Перед вами будущее, и только от вас зависит, каким оно будет…

— Да ничего мы не добьемся, пока у нас не будет тренера! — энергично затряс рыжей головой Чоки; его совершенно не смутило присутствие Шопова, который в этот момент присоединился к группе.

А Шопов сделал вид, будто ничего не слышал. Растянув большой пухлый рот в улыбке, отчего глаза его превратились в щелки, он подошел к Дико и фамильярно протянул ему руку:

— Как дела, Диков? Очень рад, очень рад! У нас получится чудесная игра.

Дико смутил слишком свойский тон человека, с которым он не был даже знаком. Но, с другой стороны. Дико понимал, что; его приход неприятен Шопову и подрывает его авторитет (которого, впрочем, кажется, нет).

— Благодарю… — пробормотал Дико. — Я не ожидал, что у вас такая перспективная команда…

— Трудимся! Делаем что можем!

Игроки переглянулись.

Шоп стал посреди площадки, взял в рот свисток, висевший на шнурке, и надул щеки. Никто не обратил на него внимания. Тогда он просвистел второй раз еще пронзительнее и вдруг заорал:

— Стррой-ся!!

Дико один из первых занял место в строю. Шопа было просто не узнать. На прошлой тренировке не было ни свистка, ни команд, ни этого хмурого лица… Он наверняка понял, что его ждет, и решил не сдавать позиции.

Начали с легкой разминки, после чего перешли к давно осточертевшим Дико ударам по щиту — один подает мяч, другой бросает. Это упражнение заняло больше десяти минут. Игроки стали ворчать — они тоже были недовольны, но не расслаблялись, и Дико понял, что ребята стараются ради него.

Сам же он принимал мяч на полном ходу, второй шаг приводил его к самой корзине, там он высоко подпрыгивал — ноги вместе, носки сильно вытянуты, одна рука чуть выдвинута вперед, и в этот момент Дико легонько толкал мяч, тот плавно летел к щиту, ударялся в него и прямехонько попадал в корзину… Зрители, которых к этому времени собралось немало, быстро постигли элегантность и красоту этого удара и каждый новый бросок уже встречали одобрительным гулом, а кое-кто пытался даже аплодировать. Игроки тут же попробовали повторить вслед за Дико его прием, но, увы, у них не было соответствующей подготовки, и мяч почти каждый раз летел мимо щита и корзины. Разница в игре мастера и необученных новичков была слишком очевидной…

Шоп разделил ребят на две группы — Дико должен был играть с Чоки и Павкой, против них выступали Асен, парень с мрачным лицом (Дико выяснил, что его зовут Драго), Гошко и самый старший по возрасту Вачков. Ему было столько же лет, сколько Дико, а может, и чуть больше. Среднего роста, полный, с белой кожей, он был невероятно старателен — пытался не отставать от других.

Перед игрой Шоп дернул за руку Вачкова, оттащил его в сторону и стал что-то энергично нашептывать в ухо — вероятно, давал наставления по поводу предстоящей игры. Тогда Дико собрал свою пятерку и в нескольких словах определил каждому задачу. Парни смотрели на него во все глаза.

Игра началась. Прошло всего несколько минут, и стало понятно, что Шоп решил всеми силами помогать «своим»: он отмечал ошибки только группы Дико, делал замечания даже тогда, когда никаких нарушений не было. Возмущенные несправедливостью, ребята едва сдерживались, Дико это тоже не нравилось, но он понимал состояние Шопа — и прощал ему.

И все равно — хорошо шла игра с Дико! Сначала гость с легкостью провел несколько самостоятельных атак, защитники были неопытны, да и, правду говоря, не решались резко противостоять. Но он был недоволен. Конечно, он слышал аплодисменты публики, но это был, скорее всего, аванс — уважение к его имени. А ему безумно, беспредельно хотелось снова почувствовать в себе силу, смелость, опыт, которые он всегда ощущал на площадке в прежние годы — когда был большим и знаменитым мастером. И тут случилось то, чего ждал от него Цачев и чего он в себе раньше совершенно не подозревал: он стал организовывать вокруг себя команду, подчинять ее своей воле… Несколько быстрых и точных пасов — и ребята пошли за ним, поняли его намерения, беспрекословно выполняли его немые приказы.

Противники совсем приуныли, стали ссориться без всякой видимой причины. Шоп прекратил игру. Особенно шумел Драго, блестевшие злостью глаза его едва не выскакивали из орбит:

— Мертвые души! Растяпы! Тюфяки несчастные!

Но вот ребята чуть успокоились, и мяч снова брошен в игру. Через секунду Дико заметил, что его опекает Вачков. Это было совсем не страшно, потому что защитник хоть и старался изо всех сил преследовать гостя, но это ему почти не удавалось — тяжел он был, неповоротлив. Дико с жалостью и сочувствием смотрел на круглые, блестевшие от пота плечи Вачкова и думал: «Неужто и я выглядел так жалко на последних играх сборной?» Нет уж, он должен, обязан доказать всем, что его рано еще списывать в расход! Правда, для этого нужны партнеры и противники посильнее, ну да ничего — он их вышколит как следует и еще покажет всем, чего стоит Дико Диков!

Он бросил взгляд на побежденных, понял их отчаяние и быстро сообразил — вот удобный момент привлечь и их на свою сторону. Уже не думая о Шопове, дождавшись когда один из игроков вернул на площадку вылетевший мяч, Дико поднял руку. Все остановились.

— Сделаем небольшую замену! Я играю с Драго, Вачковым, Асенчо, а Гошко — на мое место!

Парень сделал недовольную мину, но, встретив твердый, суровый взгляд Дико, поспешил улыбнуться и перебежать на другую сторону площадки.

И снова пошла интересная игра, только успех переметнулся к тем, кого только что окрестили «тюфяками» и «растяпами». Теперь они сплотились вокруг Дико, ловя малейшие знаки, которые он делал глазами и рукой. Оживились лица, раздались ликующие крики.

Игра закончилась «поровну», ребята обступили Дико со всех сторон, никто не спешил в раздевалку. Асенчо с восторгом глядел на гостя, рыжий тяжело дышал, его густой бас прозвучал сердито:

— Ты погляди на товарища Дикова! Большой мастер, а мне все-таки давал играть, а ты?

Гошко, которому были адресованы эти слова, хитро улыбнулся и заискивающе посмотрел на Дико, ожидая от него поддержки:

— Вот тебе на! Как же ты можешь сравнивать?

— А ну тихо! — гордо выступил Павка. — Видали, какие мы, а? Представляю, если бы у нас был такой игрок, а?

Асенчо поправил наколенник, выпрямился во весь рост, подергал резинку своих нарядных трусов:

— Вот это настоящий баскетбол!.. Без тренера мы потонем. Баскетбол — это вам не серсо!

Несколько человек из публики во главе с Цачевым переступили через белую черту, отделявшую площадку, и устремились к ним. Рядом с Цачевым шла миловидная девушка. Цачев схватил ее за руку и ускорил шаги:

— Познакомьтесь, Дико. Это наш комсомольский секретарь, Надя!

Девушка крепко пожала руку Дико — вот это рабочая ладонь! — и солидно промолвила:

— Поздравляю вас. Очень хорошо играете.

— Было такое дело когда-то, — улыбнулся Дико, но ему было приятно.

После Нади его представили начальнику отдела технического контроля и ответственному за физкультурную работу Райкову, смуглому красавцу с добрыми умными глазами, и мастеру прессовочного цеха Дончо, у которого были такие густые и длинные усы, что Дико вдруг — как в детстве! — захотелось дернуть и проверить, настоящие ли. И еще какие-то люди подходили, улыбались, благодарили.

Из зала вышли вместе, расходиться не хотелось, но постепенно веселая шумная толпа редела — был довольно поздний час, почти у всех семьи, завтра вставать чуть свет — рабочий день… Улыбка не сходила с лица Дико, давно ему не было так хорошо.

Наконец они остались вдвоем с Цачевым и пошли по тихим заснеженным улицам к центру. Дико хотелось сказать секретарю, что он доволен ребятами, но ему нужно встретиться с ними еще раз три-четыре, чтобы принять окончательное решение. По сути, Дико больше всего был доволен собой и тем, как он легко и умело повел за собой ребят. Может, и вправду из него выйдет хороший тренер?

Он вдруг повернулся к Цачеву и с радостной улыбкой, которая все еще не сходила с его лица, просто сказал:

— Ну, товарищ секретарь, в общем, я согласен. — И почувствовал огромное облегчение — будто гора с плеч. — Согласен, чего тут думать! Попробую.

Цачев расцвел как маков цвет, сорвал с головы свою большую шапку, подкинул ее вверх, поймал, снова водрузил на голову.

— Хорошее дело мы с тобой сделаем, очень хорошее! Вот увидишь!

А синие глаза его смотрели на Дико с такой горячей симпатией и верой, что Дико на секунду испугался: «А вдруг не выйдет, что тогда?» Но тут же отбросил прочь сомнения и дурные мысли, подхватил Цачева под руку, и они, как двое расшалившихся мальчишек, побежали к остановке трамвая…

Через несколько дней Дико позвонил по телефону государственному тренеру Тоневу и сказал, что предложение Цачева принял и уже тренирует команду, но просит пока никому не сообщать об этом. Тонев поинтересовался временем занятий и в один из вечеров пришел в зал «Родины». Ребята были польщены и очень воодушевленно играли. Тонев был доволен, похвалил игроков и Дико и честно признался, что рассказал обо всем одному только Петрунову — просто невозможно было промолчать, потому что тот упорно каждый день спрашивал о Дико. Рассказ Тонева обрадовал Петрунова, и он в шутку заметил, что ежели у Дико не было желания зайти к нему, значит, на то были причины. Дико нравилось работать с командой, он постепенно входил во вкус тренерских обязанностей, но пока держал все в тайне…

Дико пропустил тренировку. Такое прежде случалось, но тогда он был всего лишь игрок и его отсутствие, может быть, и мешало полноценно провести занятия, но уж никак не срывало их. Теперь он знал, что ребята без него ничего не делают, и его грызла совесть. Хороший пример подает тренер! Нужно придумать очень вескую причину, чтобы не было повода для ненужных разговоров. Поэтому на другой день, едва проснувшись и выпив чаю, Дико решил поехать на фабрику.

Прежде, чем выйти из дому, он зашел к отцу, чтобы отдать деньги на хозяйство. Пелин лежал на кровати и рассматривал альбом со спортивными снимками. Лицо его выражало радость, удовольствие и гордость. Дико, глядя на отца, понял, что поступает с ним несправедливо — скрывает зачем-то от Старика свои дела…

На тумбочке у кровати лежала вторая пара очков, раскрытая книга, длинный блокнот, куда Старик записывал своим аккуратным мелким почерком расходы, стояло несколько бутылочек с лекарствами — как солдаты в строю. В самой высокой краснела мелкая соль — ее Старик брал только во время приступов удушья.

Дико взял лекарство и поглядел на свет — на сигнатуре отчетливо видны были красные пылинки. Значит, отец совсем недавно принимал лекарство…

— Ты плохо себя чувствуешь?

Старик не любил жаловаться, но и врать было неудобно.

— Нне-ет, почему же? Ты не смотри в бутылочку — я пересыпал отсюда в бумажку, чтобы она всегда была при мне…

— А я хотел сводить тебя в одно место… Ну ничего, в другой раз!

Старик удивленно посмотрел на сына: Дико редко выглядел таким воодушевленным, особенно в последнее время.

— Но я же сказал тебе, что у меня все в порядке…

Дико сделал несколько шагов по комнате и снова остановился у отцовской кровати:

— Я подумал, что тебе это будет интересно. Ты ведь еще не знаешь — я тренирую одну команду…

Пелин сел на кровати. Во взгляде его вспыхнула обида на сына — почему же молчал? Но скоро обида уступила место радости. Старик хотел что-то сказать, беспомощно поморгал глазами — и не смог, слишком разволновался.

— Неужто тебе это кажется таким невероятным? Ну да, тренирую команду, а через некоторое время, когда они, как говорится, выйдут на приличный уровень, и я начну с ними играть… — Дико натянуто улыбнулся и добавил: — Потому что это маленькая команда, которая играет в группе «В», впрочем… она еще и в «В» не вошла… Смешно, верно?

Пелин Диков смотрел на Дико счастливыми глазами:

— Ну наконец-то!.. Так-то лучше…

Он встал с кровати и, пыхтя и отдуваясь, стал быстро одеваться.

— Ты куда это? — Дико уже жалел, что завел отца, — не повредило бы ему волнение.

— Как куда? С тобой!

— Ну хорошо, пойдем. Впрочем… подожди. Я совсем забыл — сегодня у моей команды тренировки нет. Я просто пойду на фабрику, потому что вчера я не мог прийти, и мальчики, наверное, очень удивились…

Старик тяжело поглядел на сына и осуждающе покачал головой. Дико почувствовал себя снова школьником, которому обязательно нужно оправдаться перед отцом.

— Я серьезно занялся этим…

— Ну дай-то бог! Подожди минутку, я сейчас буду готов…

…Едва они подошли к двери зала, как в уши им ударил знакомый бурлящий гул. На площадке было довольно много народу. Показалось несколько его ребят. Оглянувшись вокруг и увидев Дико, они явно обрадовались и быстро направились в его сторону. Впереди шел Асенчо, у его плеча пламенела рыжая голова Чоки. Старик с любопытством смотрел на приближающихся игроков.

— Ребята, прошу извинить за вчерашнее отсутствие! — встретил их Дико открытой улыбкой. — Тренируетесь?

— Ха, тренируемся, — мрачно усмехнулся Драго.

— Когда вас нет, товарищ тренер, — вставил Асен, — вообще невозможно играть! Эти двое, например, — он показал на Чоки и Драго — чуть не подрались.

— А зачем он кричит, командует?.. Надоел до чертиков. Вот лопнет у меня терпение, тогда…

— Знаем, знаем, что будет тогда… — опять ухмыльнулся Драго, но на этот раз — с явным страхом. А Чоки закусил губу и побледнел. Драго засуетился и поспешил скрыться за спину высокого Асена. Но Чоки молча опустил голову. И тут Дико совершенно отчетливо вспомнил: это о Чоки говорил ему мастер Коста и назвал его имя, да, да — Чоки. Дико с интересом оглядел парня. В нем действительно ощущалась какая-то бурная необузданность, нечто не поддающееся контролю, идущее, вероятно, от бешеного темперамента — это могло бы испугать плохо знакомого с ним человека, если бы не выражение глаз — честное, открытое. Чоки, видимо, чувствовал и сознавал в себе борьбу этих двух начал и сам старался справиться с собой, но это давалось ему с невероятным трудом — он долго не поднимал по-прежнему бледного лица и тяжело глядел в пол.

Дико решил быстро снять создавшееся напряжение:

— Мальчики, познакомьтесь — это мой отец, он очень любит баскетбол и неплохо разбирается в игре.

Ребята встрепенулись, поглядели на Пелина и сначала робко, потом все смелее стали по одному подходить к Старику и почтительно пожимать ему руку. Каждый называл свое имя, Старик с улыбкой кивал в ответ и повторял: «Диков… Диков…» Этот приятный ритуал прервал Асенчо:

— Эй, поглядите-ка на Павку!

«Комедиант» — так иногда звали его ребята, он и вправду был похож на очень популярного клоуна Тошко — медленно приближался к ним из глубины зала, рассеянно глядя в потолок. Подойдя вплотную к Старику, он сделал серьезную мину, протянул ладошку и вдруг улыбнулся во весь рот…

Первой заботой Дико было научить игроков ловить мяч, подавать и бить более или менее правильно. Разумеется, было бы лучше всего искоренить без остатка все неправильно заученное, но на это нужно много времени, а он спешил.

Баскетболист-атлет очень ценится в любой команде, и Дико решил сделать из своих ребят атлетов — у них определенно есть данные. Но на это тоже нужно много времени, и самое главное — не поздно ли? Атлетические качества нужно развивать с детства, когда организм еще только формируется. В школе это было бы возможно, но, увы, в школе об этом не думают. И как было бы хорошо, если бы школьникам прививали правильное владение всеми видами спорта — правильное! — чтобы не тратить сейчас драгоценное время на переучивание. Именно школа должна воспитывать будущих спортсменов, а не клуб, предприятие и команда, куда попадают пусть способные, но абсолютно неграмотные спортивно парни, Эти мысли часто не давали покоя Дико, но он старался не думать о пропущенных ребятами возможностях, иначе трудно будет работать.

Как разбудить у мальчиков интерес к овладению основными навыками и правилами игры? Дико довольно ловко ввел в занятия соревновательные элементы. В специальную тетрадь Старик записывал победителей, вел точные статистические расчеты. По этому поводу сам он чувствовал себя важной персоной, да и ребята оказывали ему подчеркнутое уважение. Тренер девичьей команды, Шоп, тоже стал более аккуратным.

Однажды Дико показывал Асенчо, какое положение должно принять тело при ударе левой рукой. Обычно во время их занятий девушки, если они были в это время свободны, старались подойти поближе и ловили каждое слово Дико. А сейчас Дико заметил, что их внимание привлекло что-то другое или кто-то другой? Он быстро взглянул в ту сторону, куда смотрели девушки: рядом с Цачевым, Райковым и мастером Дончо стоял высокий плотный мужчина в темно-синем пальто и серой шляпе. Рядом с ним даже мастер Дончо казался маленьким и невзрачным.

— Кто это? — спросил Дико у Гошко, вертевшегося, как всегда, вокруг тренера.

— Это директор… — тихо ответил Гошко.

— М-м, вот как?

Директор смотрел на площадку, руки в карманах, на лице — пренебрежительная усмешка. Окружающие наперебой объясняли ему что-то, указывая на Дико и ребят, он снисходительно кивал головой.

Дико разозлило высокомерие директора, но он продолжал показывать приемы, только стал еще более строго требовать точности в исполнении упражнений. Вскоре он увлекся и уже не думал о директоре, да и ребята, похоже, забыли обо всем кроме мяча. А когда перешли к дриблингу по всей площадке от одной корзины до другой и обратно, всех охватило приятное возбуждение, как всегда во время этого упражнения, и маленький зал наполнился веселыми криками игроков.

Дико ни на минуту не забывал о том, что и ему необходим тренинг, чтобы держать форму и постепенно возвращаться к своим прошлым показателям. Он подождал, пока некоторые из ребят выдохлись, сошли с дистанции, передал часы-хронометр Чоки и по сигналу Асена начал свой дриблинг. Его ход не отличался особой быстротой, но был плавным и великолепно размеренным, а мяч будто прилепился к ладони и ни разу не отскочил в сторону. И когда он кончил, наблюдатели громко захлопали в ладоши.

Дико краем глаза взглянул на директора. Снисходительной улыбки как не бывало, лицо стало строгим и серьезным, и даже левую руку начальство соизволило вынуть из кармана.

— Товарищ Диков! Дико! Идите сюда, наш директор хочет познакомиться с вами! — наперебой закричали мастер Дончо и Райков. В улыбке Райкова было что-то заискивающее, и это неприятно поразило Дико. Только Цачев выглядел как обычно.

Дико подошел к директору подчеркнуто небрежной походкой. Проницательные глаза кольнули его, но рукопожатие было крепким и бодрым.

— Я, товарищ тренер, не очень-то разбираюсь в спорте, — добродушно усмехаясь, начал директор, — но я вижу, что ваша работа серьезней, чем я думал, и в ней, оказывается, есть известные тонкости… — Директор сделал паузу и продолжал уже серьезным, деловым тоном: — Так что работайте, требуйте что нужно, мы вам все обеспечим… Но я скажу вам откровенно — только одного боюсь: чтобы ребята не распустились. Большинство из них хорошие производственники, нужно, чтобы они продолжали трудиться как следует! А то, знаете, вообразят себя звездами спорта, с медалями на груди — пошло-поехало!..

— Я здесь для того, чтобы тренировать команду, — сухо ответил Дико. — Об остальном пусть заботится дирекция.

— Вы, наверное, не так поняли меня. — Директор казался смущенным. — Вы — тренер и отвечаете за команду, я — руководитель предприятия и должен думать о производстве. Но главное — давайте не мешать друг другу, а помогать! Вы согласны со мной?

— Напрасно вы разделяете эти сферы, товарищ директор, — дерзко возразил Дико. Ему порядком надоели объяснения и поучения этого индюка. — И вы и я — конечно, в меньшей степени — работаем на благо предприятия! — Дико заметил испуганное лицо Райкова, это подхлестнуло его еще больше. — Вот представьте себе, что завтра команда «Родины» участвует в республиканских соревнованиях профсоюзов и выигрывает у таких знаменитых команд, как «Локомотив», «Академик», «Ударник»? Ну как? Не прибавит ли это славы и почета вашей фабрике?

Директор с удивлением поглядел на Дико и вдруг громко, раскатисто захохотал:

— Вот это да-а! Значит, так ставишь вопрос? Интересно!

Дико тоже рассмеялся — ему очень хотелось по-детски показать язык директору, который, во всяком случае, не лишен чувства юмора…

V

Дико регулярно проводил тяжелые тренировки и требовал, требовал, требовал от ребят высокой точности выполнения заданий. Он надеялся, что более слабые не выдержат нагрузки и сами уйдут — очень не хотелось отстранять кого-то. Но никто и не думал уходить — наоборот, появились новые желающие войти в команду и играть. Он растерялся, усилия его рассеивались среди слишком большого количества игроков, мечта подтянуть «Родину» до уровня мастеров отдалялась. Дико прекрасно понимал, что исключить тех, кто не подавал надежд, — значит обидеть их, но что было делать? Другого выхода он не видел. И все же, думая о Цачеве, он не сомневался: секретарь будет против.

Дико решил поговорить с начальником ОТК Райковым, который отвечал за спортивную работу. Но Райков начал крутить-вертеть и никакого твердого ответа не дал:

— Вопрос важный, надо подумать, посоветоваться с комсомолом, профкомом, поговорить с товарищем Цачевым…

— При чем тут профком и Цачев?! — взорвался Дико. — Ты отвечаешь за этот участок, это твоя общественная нагрузка, и я хотел бы знать прежде всего твое мнение!

— Ах, дорогуша, я ничего не могу решить сам…

— Но что ты думаешь по этому поводу — это ты можешь сказать?

— Да, но как посмотреть… Вроде бы я вижу, что ты прав, а вроде бы… не знаю…

— Ну тогда я сам решу! Но потом чтобы не было претензий! — твердо закончил Дико.

Райков усмехнулся, странно посмотрел на тренера, но ничего не сказал. Все-таки Дико поверил в то, что Райков хоть и не союзник ему, но вмешиваться ни во что не станет, а это уже половина победы.

Дома Дико достал чистый лист бумаги и решил продумать окончательный состав «Родины». Прежде чем вписать Асена, он помедлил: парень тревожил его. Несколько опозданий подряд, потом неявка на тренировку под предлогом простуды, а на самом деле он был совершенно здоров: Гошко с невинным видом поведал о том, что видел Асенчо в клубе «Спортивные встречи», — он как бешеный отплясывал там рок-н-ролл. Тут надо было что-то предпринять, но что? Пригрозить, что его выведут из команды? А вдруг он обидится и сам уйдет после этого? Жаль терять такого игрока…

Еще и еще раз Дико убеждался в том, что быть тренером — значит не только обладать опытом и уметь учить — многое еще требуется… Взять, например, Драго. Как добиться того, чтобы на его молодом лице расцвела наконец улыбка? Как связать ребят воедино, чтобы получился здоровый, веселый, преданный спорту коллектив?

Дико включил в команду и Гошо, хотя были еще два претендента его уровня. Жаль было отстранить парня — он так старается, так ему хочется нравиться всем… «Нужно же кому-то заботиться о мячах и сетках!» — оправдывался перед собой Дико.

Перед следующей тренировкой Дико собрал всех, чтобы сообщить свое решение.

— Итак, друзья, некоторое время я внимательно наблюдал за вами и теперь могу назвать вам поименно тех, кто остается в команде, чтобы работать дальше… — Ребята смотрели на Дико и слушали его напряженно, боясь проронить слово. — Я знаю, что тем, кто не вошел в команду, будет очень тяжко. Но поймите и вы меня — нас сейчас больше двадцати человек, это невозможно, и так мы ничего не добьемся… К тому же у нас есть еще один тренер — товарищ Шопов, и я уверен, что он согласится заниматься с остальными.

Дико чувствовал себя так, будто на душе у него тяжеленный камень — он ведь уже испытал на себе, как это горько и обидно, когда тебя прогоняют, особенно если ты к этому совсем не готов. Волнение ребят передалось и ему, и он едва мог говорить. Как помочь им пережить это? Как смягчить удар?

— Я читаю список… — глухим голосом, еле слышно Дико прочитал список как пономарь, не останавливаясь, без передышки. Стояла гробовая тишина.

— У меня все… — И, быстро сложив список, сунул его в карман.

Все продолжали молчать. Избранники не смели взглянуть на остальных. Через несколько минут не попавшие в список стали тихо, молча, понурив голову, откалываться от группы и покидать зал. Дико надеялся, что все наконец позади и можно вздохнуть свободно, и в это самое время перед ним вырос Вачков, тоже отстраненный.

— Ну ладно, все понятно, — процедил он мрачно. — Но почему мы не можем тренироваться отдельно? Один день те, — и он резко выбросил руку в сторону Чоки, Асена и других счастливчиков, — а другой день — мы! Что мешает и нам заниматься под вашим руководством? А Шопов пусть возится с девчатами…

Дико мучительно искал ответа, хотелось объяснить, что на две команды у него не хватит ни сил, ни времени, что и с одной будет много работы и подчас надо будет тренироваться каждый день, включая выходные… Но пока он раздумывал, Вачков злобно взглянул на него, повернулся на каблуках и заспешил к выходу, бормоча себе под нос, но достаточно громко, чтобы все слышали:

— Понятное дело! То же мне — тренер! Зачем тогда его брали, этого тренера?!

Дико был уверен, что начальство обязательно прореагирует на его решение, и довольно быстро, — так и случилось. Во время первой же тренировки появился Цачев и еще от двери поманил Дико к себе:

— Товарищ Диков, можно вас на минутку?

Дико перешагнул через белую линию, и вместе с Цачевым они удалились в угол, сопровождаемые любопытными взглядами ребят. Цачев начал без предисловий.

— Не сердитесь на меня, но это разделение мне совсем не нравится. Я глубоко убежден в честности ваших намерений, но как бы вам это сказать… мне кажется, будет неправильно, если мы оставим в стороне столько людей только потому, что они не очень перспективны. Ну, сейчас у них не идут дела, но если с ними поработать, то через какое-то время… Ведь есть еще много возможностей, до соревнований далеко — почему не определить состав команды перед самыми играми? — Тут Цачев даже голос повысил: — Не будет ли ошибкой с нашей стороны отталкивать так много людей, которые хотят, хотят — понимаете, хотят! — заниматься спортом, а что может быть лучше этого?!

Дико выслушал секретаря внешне спокойно — он знал, что на него смотрят во все глаза, — но слова Цачева не могли не взволновать его, по сути, сейчас решалась судьба его работы здесь.

— Вы должны меня понять правильно, товарищ Цачев, — начал он тихо, но все больше и больше распаляясь. — Как я могу одновременно работать с двадцатью ребятами, если среди них многие отстают порядка на два-три от других? О ком я, по-вашему, должен думать, на кого обращать внимание прежде всего? Я пришел сюда с целью создать хорошую команду и верю, что мне это удастся, если, конечно, вы согласитесь со мной. Но если вы не дадите мне работать так, как я считаю нужным, тогда ничего не выйдет, честное слово — тогда я ничего не могу сделать!

Цачев, глядя в пол, по привычке одернул отвороты пальто. Когда он поднял голову, синие глаза были строги и серьезны.

— Думаю, что понял вас, — медленно промолвил он ровным голосом. — Но все-таки, по-моему, рано еще производить такие перемены. Ну, пусть мы немного потеряем в качестве, зато сохраним сердца молодых людей и сделаем баскетбол любимым видом спорта на нашей фабрике. А если поступим иначе…

— Я не совсем согласен с вами. Мы по-настоящему завоюем сердца рабочих, их уважение и любовь только в том случае, если создадим команду, которая добьется победы и встанет в один ряд с «Академиком», «Ударником», армейцами! А для этого вряд ли нужно и возможно работать со всеми желающими. Так я думаю. И я убежден, что если вы примете мое предложение, наша фабрика станет чем-то вроде малого баскетбольного центра!

— Не знаю, — тихо промолвил Цачев. — Это как-то очень необычно для нас. Просто у нас никогда не было такой ситуации, и мы раньше над этим не задумывались. — Цачев помолчал и с трудом произнес: — Хорошо, продолжайте пока заниматься с вашим… — (Он подчеркнул это слово особым, неприязненным тоном…) — составом, а мы еще вернемся к этому вопросу и поразмыслим…

…Домой секретарь пошел пешком. Было над чем поразмыслить: упорство тренера его озадачило. Да и впрямь, подумал ли он сам хоть раз серьезно над тем, почему игрок такого ранга, как Диков, мастер спорта, член национальной сборной, согласился заниматься с их скромнейшей командой? Чем объяснить его поступок? Неужто благородство и чувство гражданского долга? Мастер решает посвятить последние годы своей спортивной жизни маленькому фабричному коллективу — источнику, откуда черпает соки большой спорт. Куда как трогательно и красиво! А может, другое? Это лихорадочная нервозность, повышенная строгость, нетерпеливое желание бывшего игрока национальной сборной скорее сделать команду — не кроются ли за всеми этими фантастическими планами неудовлетворенные амбиции и оскорбленная гордость? Но что ему еще нужно — ведь он достиг всего, о чем можно мечтать?..

На вторую тренировку с новым составом начальство не явилось. Дико воспринял это как выражение своеобразного протеста против его решения. Что же будет дальше? Дико поделился своим беспокойством и сомнениями с мастером Дончо, — правда, попытался придать им легкую, даже беззаботную форму. Тот рассмеялся:

— Да не бойся ты, я — за тебя! Это Вачков с Шопом крутят. Так что плюй на все и работай, как решил!

Страхи были напрасны. Шли дни, но никто из начальства не выражал недовольства разделением команды. Видимо, оно, начальство то есть, по той или другой причине примирилось с новым положением. Но значит ли это, что руководители фабрики убедились в правильности решения, которое принял Дико? У него самого были основания предполагать, что дело обстоит совсем иначе, по крайней мере если иметь в виду Цачева. Секретарь уже не приходил регулярно на тренировки, как раньше, он был по-прежнему любезен и охотно беседовал с Дико, но в его поведении появилось нечто новое — он вообще избегал вмешиваться в дела команды.

Иногда обе группы сталкивались на площадке. Отвергнутые начали тренироваться под руководством Шопова — сначала с большой охотой, но постепенно чувство обиды, которое сплачивало их, потускнело и остыло, а на передний план вышла неспособность Шопова вести занятия и двигать команду вперед. Игроки стали ссориться, пропускать тренировки, а потом и вовсе перестали приходить. Дико тяжко было видеть полный развал второй команды, но он старался об этом не думать.

Однажды утром зазвонил телефон — это был Чоки:

— Товарищ Диков, у нас отняли зал! Говорят, на две недели. Вы, наверное, знаете, что драмкружок готовит представление, вот профком и отдал им наши часы, потому что им не хватает времени на репетиции… — Чоки говорил быстро, взахлеб, спешил высказать все. — Я позвонил вам, чтоб не удивлялись вечером… Вы, конечно, придете?

— Конечно, приду. Спасибо, Чоки. А… с Цачевым вы говорили? Он знает об этом?

— Не-нет, не говорили… А нужно?

— Нет, пока не стоит… Значит, две недели. Интересно, они не задавали себе вопрос, что будем делать мы эти две недели?

— Ну… Они считают, что мы можем… отдохнуть. До наших соревнований еще далеко, поэтому мы можем пропустить несколько тренировок… Дончо поругался с Райковым, а Райков сказал, что ничего изменить не может…

— Да… положение…

— А мы как расстроены… — Чоки подождал, может, тренер еще что-то скажет, но Дико молчал, и Чоки, промямлив что-то вроде «до вечера, товарищ Диков», повесил трубку.

Дико решил посоветоваться с отцом. Он вошел в кухню, Старик сидел за столом и пил чай. Дико и себе налил крепкого чая и присел рядом. Старик незаметно стал первым помощником Дико, без него уже немыслимы были тренировки, анализ работы, подсчеты, планы на будущее. Дико вкратце пересказал ему разговор с Чоки. Старик не торопился отвечать, думал, но Дико сразу заметил, что отцу есть что сказать.

— Ну? — нетерпеливо произнес Дико.

Старик поставил чашку на стол:

— Видишь ли, мне тут кое-что пришло в голову… Во время прошлых соревнований я подружился с тренером агрономического факультета академии. У них очень хороший зал, ты наверняка не раз играл там. Я думаю, он мне не откажет…

Дико поморщился:

— Папа, я же говорил тебе, что не хочу пока объявлять, где и кем я работаю… Ты лучше скажи мне, что означает этот маневр? Они что-то задумали и уже плетут цепочку, верно? Где только она кончится? Нет, они не дадут спокойно работать, в этом все дело…

— Что это ты, сынок, во всем видишь только плохое? Нужно чуть больше доверять людям…

— Доверять?! Людям?!

Дико не ожидал, что старая боль и обида так живучи в его душе, так быстро и жгуче дают о себе знать.

— Дико, что ты знаешь о жизни? Очень мало знаешь…

— Нет, кое-что все же я знаю!.. Я знаю, что сейчас пойду на фабрику и скажу: или — или!

— Ну вот еще — «или — или»! А может, драмкружок действительно в цейтнот попал? А завтра подтянется и освободит вам зал, а?

— Ты, отец, очень благородный человек и всем веришь! — с горечью проговорил Дико.

В прихожей он сорвал с вешалки пальто, никак не мог попасть в рукава. Остановиться, когда работа в самом разгаре! Полмесяца сидеть сложа руки! Кто вернет ему потом эти потерянные дни?..

Машины глухо рокотали. За окнами вертелись огромные лопасти вентиляторов. Дико стоял посреди двора, порыв досады и злости выветрился, не было сил двинуться, да и куда? Кому жаловаться?

Из дирекции вышел высокий, крепкого сложения человек без пальто, в костюме и свитере под горло. Постоял секунду на пороге и быстрым шагом двинулся к цеху.

Дико узнал директора и решительно шагнул к нему.

— Вы, возможно, не помните меня?

Директор остановился, озабоченное выражение лица сменилось вежливой улыбкой.

— Отлично помню вас, Диков. Чем могу быть полезен?

Дико не ожидал такой вежливости: он воспринимал директора как человека энергичного, умного, но несколько грубоватого и прямолинейного.

— Я бы хотел поговорить с вами о судьбе команды… Тут кое-что произошло… Вы можете уделить мне две минуты?

— С удовольствием. Поднимайтесь ко мне в кабинет, я вернусь через пять минут. У вас есть время подождать?

— Да, разумеется.

Кабинет директора был обставлен просто и традиционно: мебель с кожаной обивкой, ковровые дорожки на полу, льняные шторы на окнах, цветы, две картины на стене — копии полотен Златю Бояджиева, витрина с изделиями фабрики.

Дико опустился в одно из кресел — есть время выработать план разговора. Необходимо завоевать доверие этого человека, от которого — Дико уже понял — зависит почти все на фабрике. Надо говорить с ним серьезно, спокойно, без излишнего запала, как о крайне важном деле, чтобы и он отнесся серьезно к тому, о чем пойдет речь. Например, неплохо было бы медленно и подробно обрисовать нынешнее состояние команды, цели, которые ставит перед собой тренер, как он представляет себе будущее «Родины». И, пожалуй, следует обращаться к нему так, как будто он прекрасно разбирается в спорте. Независимо от того, соответствует это действительности или нет, он должен быть польщен…

Директор вернулся раньше, чем обещал.

— По-моему, я не опоздал, верно? — Он быстро пересек кабинет, плюхнулся в кресло у стола, подпер щеку ладонью и внимательно, чуть прищурясь, поглядел на Дико.

— Та-ак. Ну, рассказывайте, как идет работа. Двигаются вперед ваши парни? Неужели мы можем выйти в мастера?

— Безусловно.

— А мне все еще не верится… Как же так? До сих пор не могли, и вдруг так быстро…

Похоже, давно директора одолевали сомнения.

— Попомните мое слово: уже в этом сезоне заговорят о «Родине», — уверенно произнес Дико. И через секунду добавил: — А через год мы уже сможем потягаться с такими командами, как «Спартак», «Динамо», Центральный Дом Народной Армии.

— Да неужели нет там у вас, в баскетболе, других рабочих команд? Мы что, первые? — Глаза директора так и впились в Дико.

— Такие рабочие коллективы конечно же есть, и в этом отношении не мы первые! — горячо начал Дико. — Я говорю о другом: ни один из этих коллективов не сумел подняться так высоко, чтобы стать вровень с лучшими командами страны. А мы к этому стремимся и достигнем цели! И станем примером для других команд! — Дико встал с кресла и подошел поближе к столу. — Конечно, кто-то может сказать — мечты, фантазия! Но если мы будем работать, если соберемся с силами и, само собой, если нам не будут мешать… — Тут Дико слегка повысил голос и сделал паузу. — То все это вполне может стать реальностью.

Директор не обратил внимания на намек, задумался.

— Знаете, это было бы совсем неплохо… Команда «Родина» — хорошо звучит, верно? Ну что ж, действуйте. Только помните: разумно, с головой. Спорт спортом, но не забывать про работу!.. А что касается меня — сделаю все, что в пределах моих возможностей.

— Именно за этим я и пришел, — поспешил Дико. — Мы стараемся, сколачиваем команду, потеем на площадке, а потом находятся люди, которые нам мешают. Не верят в нас или вообще против спорта — причины не так уж и важны. И вот теперь нас лишили зала на две недели! Отдыхайте, говорят. А зачем нам нужен отдых? Нам работать надо!

Директор нахмурил брови:

— Лишили зала? Как это? Не понимаю.

— Драматическому кружку понадобилось репетировать в зале каждый день до представления, и профком немедленно распорядился…

— Вот как? А я об этом ничего не знаю.

— Видимо, они не сочли нужным ставить вас в известность. А я работаю по строгому плану — вы-то уж хорошо знаете, что такое план, у нас каждая минута на счету. А завтра зал может также потребовать хор или хореографический коллектив — и что тогда? Занятия в зале идут по расписанию, вот и соблюдайте его!

— Знаете что? Звякните мне завтра по телефону, а я попробую до той поры все выяснить. И думаю, больше это не повторится. А если будут какие-то препятствия, вроде этого, не стесняйтесь, приходите!

— Благодарю вас…

Вечером Дико увиделся с ребятами и в общих чертах передал суть разговора с директором. Они обрадовались.

— Ну все! Раз он сам просил вас звонить…

Вопрос, однако, был решен иначе. На следующий день Дико, сколько ни звонил, застать директора не мог, но он даже огорчиться не успел — трое ребят из команды сообщили ему радостную весть: директор распорядился, чтобы в дни тренировок их освобождали от работы на два часа раньше!

Дико приобрел сильного союзника…

Партийное собрание шло к концу, и тут неожиданно в самой глубине комнаты поднялся со стула какой-то молодой человек. Люди обернулись и поглядели на него с досадой и удивлением — до сих пор он был молчалив и скромен, более того, считалось, что он вообще не имеет собственного мнения. Покраснев до корней волос от смущения, молодой человек обратился с вопросом к Райкову: сколько спортивных секций организовано на фабрике и сколько фактически работает? Райков старательно сосчитал и перечислил — восемь.

— Нет, не восемь! — горячо возразил ему молодой человек. — Не восемь, а одна! Баскетбольная! Все силы, все внимание и средства брошены туда, а другие секции хиреют на корню!.. Задумали в эту зиму провести один-единственный лыжный поход на Витошу, да и тот сорвался! В чем, скажите, выражаются обязанности ответственного за физкультурную работу? Ходить с тетрадкой под мышкой, жульничать и распускать сплетни?.. Хотя… — тут он сделал небольшую паузу и снова повысил голос: — Я не оправдываю Вачкова и его приятелей — они ведут себя некрасиво, но я, честное слово, понимаю их, вполне понимаю! Вот смотрите: приходит новый тренер, мастер спорта, член национальной сборной, настоящий специалист и знаток баскетбольной игры. И в сердцах молодежи зажигается огонек спортивного азарта, даже у тех, кто до этого никогда всерьез не думал играть. И уже все живут только мыслью о баскетболе, ребята горды, счастливы, рвутся на тренировку, хотят играть. Опыт и знания тренера, работа его не за страх, а за совесть привлекают десятки людей — вот сейчас бы и начать настоящее дело! А что придумал он? Взял себе десяток, а остальные… — Тут распалившийся оратор снова остановился, подыскивая точное выражение!. — Остальные — брысь отсюда!.. Еще бы, человек делает команду! А… а зачем нам она, такая команда, если для всех остальных площадки закрыты?

— Кто закрыл перед тобой площадки? — перебил его директор с легкой насмешкой.

— Ну… они все равно что закрыты, потому что некому нас учить.

Директор поднялся со своего места:

— Ну-ка, погоди, погоди, ты за что ратуешь? Ведь все просто и ясно. С перспективными игроками у нас занимается Диков, а с остальными — Шопов. А завтра мы посмотрим на тебя — когда ты будешь аплодировать «Родине» на стадионе! Посмотрим, что ты тогда скажешь! И вот что, дорогие мои: оставьте Дикова в покое, пусть занимается своим делом. Я в него верю, он мне обещал успех. А вы все разве не будете гордиться, если у фабрики будет хорошая баскетбольная команда?

Все знали, что у директора есть слабость — слава фабрики. Каждый, кто проявлял инициативу в этом направлении, получал не только полную поддержку — таким людям директор горячо симпатизировал. Отныне он был постоянным посетителем спортивного зала, но не просто наблюдал за тренировками, а давал советы, сердился и радовался. Это и забавляло Дико, и раздражало. Вмешательство человека, ничего не понимавшего в спорте да еще к тому же считавшего, что имеет особые, начальственные права, мешало нормальным занятиям. Иногда Дико позволял себе весьма резко ставить на место директора, но тот, к невероятному удивлению Райкова, тенью следовавшего за начальством, нисколько не сердился на тренера.

Директор резко повернулся к секретарю партбюро:

— Ну, Цачев, почему молчишь? Скажи и ты что-нибудь!

По тону можно было понять, что он ждет поддержки от секретаря.

Цачев смутился:

— Если я до сих пор молчал, если ничего не предпринял, значит, я согласен с тренером. Когда я против, я не имею обыкновения молчать… И потом, кто больше понимает в спорте — я или известный игрок?

Директор поднял руку, требуя тишины:

— Нет смысла дебатировать этот вопрос — есть у нас другие важные дела. По поводу отстраненных и других желающих скажу так: как тренировались они перед приходом Дикова, так пускай и тренируются дальше. Считайте, что Дикова нет. А там увидим, как пойдет дело. А что до Шопова — или он будет работать, или мы укажем ему на дверь. По поводу секций я согласен: надо активизировать! А ты, Райков, возьми себе это на заметку.

Собрание закончилось, все шумно покидали зал. А Цачев продолжал молча сидеть за столом президиума. На душе было смутно и беспокойно.

Дико решил следовать своей обычной системе: баскетбол должен быть быстрым, агрессивным. В этой позиции таилась и определенная опасность — быстрая игра требовала высокой технической подготовки, а у него в команде все были молодые, неопытные, не очень подготовленные игроки. Но он не мог изменить своим принципам, пусть даже они вели бы к провалу. Победа в том темпе игры, который нынче принят, не принесет ему радости. Да и будет ли ему аплодировать публика в этом случае? Новая команда во главе с Дико должна стать примером устремленности в будущее, к прогрессу, она должна вписать новую страницу в историю баскетбола…

Дико разработал свой вариант быстрого прорыва. Если посмотреть на его план с высоты, он будет похож на развернутый веер. Заучить и предусмотреть все возможные положения конечно же нереально, но, однако, Дико настойчиво заставлял ребят усваивать самые главные и основные элементы, а остальное будет зависеть от творческого воображения игроков.

Опытный спортсмен, он достаточно хорошо видел и преимущество и слабости своей системы. Безусловно, такая игра вызовет удивление даже самого бывалого противника. Но опытные люди быстро уловят особенности его тактики и сумеют найти противоядие. И все же Дико рассчитывал на то, что удивление, неожиданность даст некоторый выигрыш во времени, который надо будет стараться зубами и когтями удерживать до конца. В этом случае главную роль сыграют выдержка и самоотдача игроков.

Дико потребовал от ребят, чтобы они держали в полной тайне все, что происходит на площадке. Они должны понять: успех в большой степени зависит от сюрприза, который он вместе с ними приготовит противнику.

И еще. Очень беспокоило его поведение Шопова, Вачкова и других отстраненных. Они вполне могут отомстить ему, рассказав противникам о том, что видели во время тренировок. Достаточно сказать: «Наши готовят быстрый прорыв» — и все!

На одном из очередных занятий он поделился своим беспокойством с начальством. Директор нахмурил густые брови и отсек:

— Ну, если так, никого из них на тренировки не пускать!

— Но как это можно? — Цачев был возмущен. — Не давать людям смотреть?! Да это невероятно, нигде такого нет! Это похоже на… просто говорить не хочется. Я не могу согласиться с этим — нив коем случае! Это идет в разрез с моим пониманием смысла массового спорта. Разве спортивная борьба — это военное сражение? И кому на пользу эти секреты, эти тайны? Да и что мы за команда, если должны скрываться от всех, будто идет борьба по крайней мере за мировое первенство!

— Да при чем тут мировое первенство?! — вскипел директор. — Мы не можем ставить под удар нашу работу из-за чьих-то амбиций и обид. Шопову и его подопечным определены часы занятий — пусть тогда и приходят. Зачем им толкаться на площадке?

— Все. Больше я ни во что не вмешиваюсь, — сухо заметил Цачев.

Дико густо покраснел, разволновался:

— Товарищ Цачев, вы проверьте — везде работают именно так. Когда команда разрабатывает новые тактические варианты, чужих не допускают.

— Чужих?!

— Вы меня не так поняли…

Цачев махнул рукой:

— Ладно, Дико, не будем спорить. Поступайте как знаете…

Дико вернулся к своим ребятам. Поблизости тренировались атлеты. Волейбольная сетка трещала от неточных ударов начинающих. Двое рабочих ощупывали новую гоночную машину, купленную для автомотосекции. А напротив, за линией площадки, стояли отвергнутые и наблюдали за тренировкой своих прежних друзей с ироническими ухмылками, в которых, впрочем, легко было прочесть зависть и боль…

Начало лета — самое напряженное время для профкома. Напрасно ответственные за распределение путевок расточают красивые слова о прелестях горных курортов и пользе минеральных ванн — почти все (за исключением, конечно, тех, кому строго предписано лечение) требуют одно: море, Варна.

Баскетболистов на лето решено было отправить в Варну, в спортивный палаточный лагерь. Как ни странно, это решение профкома почти не вызвало недовольства — ребята на совесть тренировались и отлично работали, и заслужили всеобщее уважение.

В один из ярких весенних дней к спортивным площадкам подъехала машина, из нее вышли государственный тренер Тонев и заместитель председателя комитета Петрунов. Высокие гости. Для молодежи это был торжественный день. Гости поздоровались со всеми за руку и уселись смотреть игру. Когда она закончилась, Петрунов несколько смущенно засмеялся и сказал, что только что увиденное превзошло его ожидания.

— Для нас особенно радостно, что такая команда возникла в рабочем коллективе, что все вы хорошо трудитесь. Это великое дело, товарищи! Ваш пример открывает новые пути для других… Я хотел бы здесь, при всех поблагодарить руководство фабрики и вашего тренера товарища Дикова! Дико, я хочу пожать тебе руку!

Раздались дружные аплодисменты.

Тонев тоже похвалил команду, как показалось Дико вполне искренне, от сердца. Но Дико нужны были все новые и новые доказательства правильности выбранной тактики, чтобы заглушить постоянное чувство внутреннего беспокойства — оно не оставляло его последнее время ни на минуту.

Он стал довольно часто посещать Эмила. Простое уютное убранство дома, радушные хозяева, чувство возрожденной дружбы — все это согревало душу.

Эмил хотел посмотреть команду, и Дико знал, что это будет полезно, — суждениям Эмила можно довериться. Но вдруг Эмил скажет, что состав слабый и не стоит затрат времени и труда? Что тогда? Нет, лучше сделать это попозже. Всякий раз, когда разговор заходил об этом, Дико уверял Эмила, что еще не на что особенно смотреть. Он уходил с тайной надеждой, что в конце концов, когда он покажет Эмилу ребят, они ему понравятся. С надеждой — и с грустью: у него не было такого теплого, уютного дома, где царили бы любовь и согласие…

— Не легкая у тебя рука, мастер! — покачал рыжей головой Чоки.

Мастер Дончо виновато пошевелил усами. Ребята смотрели на него с укором, будто он нарочно вытянул такой номер. По жребию им выпало играть с командой «Красная заря». Правила состязаний гласили: если команда проигрывает матч, она механически выбывает из турнира. А как победить «Красную зарю», которая на третьем месте среди всех болгарских команд?!

Узнав о роковом жребии, Дико тоже было впал в отчаяние. Но ненадолго. Разве не этого он хотел — внезапно смять сильного противника, прежде чем он поймет их тактику? Можно даже сказать, что судьба оказалась благосклонной к ним, дав «Родине» в противники его прежний клуб, с которым у него еще не кончены счеты. Он все еще не мог забыть — и, наверно, не забудет никогда, — с каким страстным желанием играть, с какой надеждой быть понятым он вернулся в «Красную зарю» из национальной сборной, как мечтал, чтобы его поддержали, даже, может быть, обласкали, — и что из этого вышло… Теперь он должен отомстить им…

…Дико был доволен пребыванием на море. Команда окрепла физически, стала более выносливой при быстрой игре и даже — это особенно радовало тренера — стала хорошо сыгранным ансамблем. Сам Дико тоже был в хорошей форме и активно играл. Только одно его огорчало: во всех кризисных ситуациях ребята смотрели с надеждой на него, боялись опереться друг на друга, потому что очень не хотелось, чтобы он ругал их за ошибки. Дико чувствовал, что подавляет их. Да, они уважали его, иногда ему даже казалось забавным их преклонение, но не было меж ним и ребятами тех знаков истинной дружбы, какая возникает между мужчинами. Он не был для них своим, они всегда были на некотором расстоянии от него. Почему, почему, черт возьми?..

Он упорно искал ответа. Может быть, потому, что он был постоянно чем-то озабочен, постоянно думал не только о них и о команде, но и о массе других вещей, не всегда веселых? Молодость любит смех, шутки, открытые, светлые лица. Но что поделаешь, если сердце сжимается от страха: а вдруг ничего не выйдет, они проиграют и все провалится?

Зачем было ставить все на одну-единственную карту? Ведь этого никто от него не требовал… И ребята, и руководители удовлетворились бы гораздо меньшим… Но перчатка брошена, пути назад нет, поэтому — не унывай, смотри только вперед и верь!

Его радовало, что между ребятами крепла дружба, готовность помочь друг другу, даже такие мрачные, суровые люди, как Драго, вроде бы стали мягче, теплее, что ли. Но его заслуги в этом не было, как это ни грустно. С горечью думал он о том, что, скорее всего, если они провалятся, ребята легко простятся с ним…

Накануне матча резко испортилась погода — хлынул проливной дождь, наступили необычные для этого времени года холода.

С тех пор как он снова начал рано вставать, покупка газет стала его обязанностью. Развернув «Спорт» у киоска, он прочел, что соревнования будут проведены в спортивном зале на бульваре Сливница. Возвратясь домой, он ринулся в комнату к отцу, который вчера утверждал, что матч отложат из-за плохой погоды.

Дико застал отца в кровати. Возле кровати стоял электрический рефлектор, на столике, как всегда, пузырьки и баночки с лекарствами, кружка с водой и чашечка, книга, очки, альбом со спортивными фотографиями Дико, записи расходов…

— Ага, теперь мне понятно, почему вчера тебе хотелось, чтобы отложили турнир! И незачем обманывать меня — ты просто болен.

— Нет, я не болен… А вы… вы играете сегодня?

— Сегодня.

Старик улыбнулся, глаза заблестели:

— Прекрасно!.. Я все приготовил. Там, на столе, лежит график, возьми.

Дико взял график, подробно рассмотрел его (Старику очень нравилось — наконец-то! — внимание сына к его работе, он даже приподнялся с подушки, чтобы лучше видеть реакцию Дико), потом сложил вчетверо и сунул в карман пиджака.

— Здорово ты разработал эту статистику! Только сегодня ты из дому не выйдешь — болен, лежи, отдыхай. Дам Гошко твой график, пусть ведет учет — хотя бы займется полезным делом.

Губы Старика обиженно дрогнули:

— Дико… не болен я… Просто похолодало — вчера было тепло, а сегодня вдруг… Поэтому я и зажег рефлектор. А ты сразу…

Дико взял руку Старика — она была чуть теплее его ладони. Но в этот момент Дико услышал предательский звук — у отца зуб на зуб не попадал, его явно лихорадило.

— Ну, ты видишь?! — закричал Дикой с беспокойством потрогал лоб Старика. Лоб был влажный.

Старик сел на кровати, лицо его приобрело строгое, даже жесткое выражение, в глазах появился металлический блеск.

— Слушай, юноша! — громко и четко произнес он. — На матч я пойду, даже если ты свяжешь меня! Ишь ты, командир отыскался!..

Дико поднял обе руки, улыбнулся. Упорства Старику не занимать — сын в него…

— Сдаюсь! Сдаюсь и больше не будем спорить! В конце концов, ты не ребенок. Но я еще раз говорю тебе, что ты нездоров, и прими, пожалуйста, меры — оденься потеплее, выпей лекарство. Хоть бы не было у тебя этого проклятого гриппа!..

В фойе зала было полно людей. Синее облако дыма от сигарет витало над головами. Мокрые от дождя плащи блестели под люстрами. Дико вошел — десятки глаз обратились в его сторону. Тренер «Родины» не ожидал, что его команда так скоро привлечет к себе внимание любителей баскетбола.

Каждый вид спорта — и это все знают — имеет некую особенную категорию приверженцев и поклонников. Они не только не пропускают ни одного соревнования, но бывают даже на самых обыкновенных тренировках. Чаще всего они первые узнают все новости и без устали распространяют их, где могут.

Озадаченные таинственным исчезновением Дико, баскетбольные суперболельщики — неплохое прозвище им придумали, верно? — провели тщательную рекогносцировку, повели носом туда-сюда, кое-что пронюхали, и в один прекрасный день весь баскетбольный мир узнал о существовании «Родины» и о странностях ее тренера. Например, он не разрешил Тодорову, своему бывшему коллеге из «Красной зари», даже близко подойти к площадке «Родины», отказался выставить команду на товарищескую игру с «Академиком», вообще не провел ни одной встречи с софийскими командами — предпочел им малоизвестную периферию. И в результате поползли во все стороны упорные слухи о том, что Дико придумал нечто из ряда вон выходящее, что он долго вынашивал эту идею и сейчас хочет выйти с ней на состязания.

Публика давно ждала чего-то нового, ждала, чтобы ее поразили какой-нибудь неожиданностью, которая снова разбудит погасший было интерес к игре.

Поэтому сегодня сюда пришло такое множество народу, все были слегка взволнованы, и Дико сразу уловил это особое настроение праздничного ожидания и надежды.

— Дико! Дико! Дико! — услышал он чей-то очень знакомый голос. Он медленно повернул голову — Китов из «Зари»!.. Надо подойти, ничего не сделаешь.

— Вот он, наш парень! — весело крикнул Китов, схватил Дико за руку и потянул к себе. — Сейчас я тебе уши надеру! Ну что? Грозишься нас побить? Ха-ха, давай, давай!.. — Китов хлопал Дико по плечу, в шутку тузил его кулаками в живот. — Ладно, слушай, из уважения к тебе мы положим вам в корзину всего на двадцать мячей больше — всего на двадцать, честное слово! Я знаю, что ты опасный соперник, но ведь одна ласточка не делает весны, верно?

— Я не один, товарищ Китов, у меня команда — не забывайте об этом.

Только сейчас Дико заметил Тодорова, который стоял чуть в стороне с выражением обиды на лице. Но стоило Дико улыбнуться ему, как лицо Тодорова прояснилось — все-таки симпатия к бывшему верному зарянцу оказалась сильнее обиды.

— Ничего не поделаешь, Дико, — весело заметил Тодоров, — нам придется побить вас! Но я совершенно уверен, что ты и твои ребята окажетесь на высоте.

Он обернулся к окружающим, приглашая принять участие в разговоре:

— Ты ведь знаешь, мы, парни из «Зари», люди опасные. Где бы мы ни появились…

— Ну а если мы вас побьем? — шутливо перебил его Дико. Ему не хотелось, чтобы его слова приняли всерьез.

Тодоров захлопал в ладоши:

— Браво, Дико, молодец! Только зарянец мог сказать так!

Китов и Тодоров тепло простились с Дико и вошли в зал.

Дико внимательно вглядывался в незнакомые лица. О чем думают эти люди? Целью нынешних соревнований для «Родины» было не только по возможности добиться победы, но и, что не менее важно, приобрести приверженцев. Здесь, наверное, многие из зрителей еще не определили, кому отдать свои симпатии. Кто из них покинет зал после сегодняшней игры, став отныне болельщиком «Родины». Все зависит от того, как пойдет игра, будет ли победа…

За судейским столом сидели тренер национальной сборной Малинов, прославленные игроки, государственный тренер Тонев, известные судьи, журналисты. Дико прошел мимо и остановился возле мест, где сидели фабричные. Они встретили его восторженными криками, а Надя, комсомольский секретарь, и вовсе вскочила с места, замахала руками и подозвала его поближе. Дико наклонился к ней, и она прошептала ему на ухо, что организовала поддержку — как только ребята выйдут на площадку, они будут их подбадривать, а там увидим…

В самом верхнем ряду сидели Цачев, Шоп и все отвергнутые. Секретарь надел ради такого случая праздничную белую рубашку и новый галстук в горошек. Он поднял обе руки, крепко сжатые в кулаки, и приветственно потряс ими. Глаза его будто говорили: «Видишь — это мы! Мы верим тебе и ждем… И ты тоже можешь всегда рассчитывать на нас!» Но почему он выбрал именно это место? Почему не сел внизу, поближе к площадке, к игрокам?..

Экипировка молодой команды понравилась публике: трусы из плотного белого шелка с бледно-зеленой каймой на поясе и зелеными зигзагами с боков, прекрасно скроенные майки цвета резеды с белыми кантами и белой надписью на груди — «Родина», на ногах новые белые кеды и такие же белые носки. Даже национальная сборная не всегда могла похвастать такой красивой экипировкой. Но еще больше восторгалась публика здоровым, бронзовым загаром, покрывшим тела ребят, и точностью, и быстротой, порядком во время разминки.

Вчера Дико окончательно утвердил состав для сегодняшней игры и сказал ребятам все, что нужно было сказать. Так что как только прозвучал судейский свисток, Дико махнул рукой, пятерка вышла на площадку, запасные сели на скамейку, занятую Стариком и мастером Дончо. Возле них разместился и директор.

Игроки заняли исходные позиции, центровые уже присели на корточки, приготовившись к прыжку. «Красная заря» играет в своем обычном составе, в том, который завоевал городское первенство. Дико подготовил своих ребят к защите именно против той «красной» пятерки, чтобы не было особой нужды размусоливать — достаточно будет сказать: «Каждому ясно, кого вести, так?» — и все, игра пойдет как задумано. Противники и многие зрители были почти уверены, что команда Дико будет в основном применять зону. Но от внимания Дико не укрылась серьезность и настороженность противника — его не могло обмануть пренебрежительное выражение их лиц, улыбки, едкие шутки. Тренер «Зари» Кирил весело болтал с Китовым и даже не глядел на площадку. «Увидим, что ты запоешь совсем скоро!» — с угрозой прошептал Дико.

Мяч будто с неохотой поднялся, на тысячную долю секунды завис между центровыми, и тут же как освобожденная пружина взвился вверх один из пяти игроков «Зари». Асен подпрыгнул, но с опозданием — когда его руки достигли самой высокой точки, мяч уже летел к позициям «Зари» — к Найдену.

Некоторое время игра шла только поперек площадки, пока наконец Павка, который держался довольно далеко от ведомого, не решил обострить игру и сильным пасом перебросил мяч Драго, тот рванулся вперед и, преодолев некоторую неуверенность, через секунду был уже под корзиной противника. Но здесь он почему-то повел себя странно — видно, подвели нервы: вместо того чтобы чуть отойти, спокойно занять позицию и сделать бросок, он засветился под щитом и попытался оттуда вложить мяч в корзину. Но мяч ударился в нижнюю часть щита и отскочил прямо в руки Найдену. Публика, на какую-то на секунду затаившая дыхание, разочарованно зашумела. Однако — это видно было — всем понравилось молниеносное нападение Павки и Драго. А некоторые игроки «Родины» даже повскакивали с мест и что-то кричали.

— Ничего, ничего, Драго, все будет хорошо! — успокаивал неудачника Дико. У Драго был виноватый вид. — Назад, ребята, назад!

А «Заря» не спешила. Мяч передавали спокойно, двигались медленно, не проявляя никаких признаков нервозности. Пренебрежительные усмешки как будто приклеились к лицам… Точный удар Перо издалека — и мяч попадает в раскрытое горло корзины, судья поднимает руку. Но тут «Родина» отвечает новой быстрой атакой, и на этот раз мяч бьется в сетке команды «Зари», как пойманная рыба, — 2:2!

Это был один из коронных номеров Дико: никакого промедления, хватаешь мяч, отправляешь его в гущу игры, где в это время обязательно должен быть ожидающий передачи партнер, а двое других в это время уже у щита, пас — и мяч у них в руках, а потом штурм корзины — и счет увеличен.

Ребята Дико заорали во все горло. Публика аплодировала сдержанно — многие решили, что это всего лишь случайность. Но следующие минуты подтвердили: тут происходит нечто интересное: молодые игроки раз за разом перехватывали подачи и молниеносно посылали мяч под корзину, куда устремлялись двое или даже трое, а баскетболисты «Зари» не успевали вовремя отреагировать на стремительные прорывы противника, и мяч все время слушался молодых. Ребята Дико захватили инициативу и навязывали опытным мастерам свою игру. Ребята преодолели смущение, броски их стали точными, и счет как на дрожжах рос в пользу молодой команды. Дружное скандирование, организованное Надей, разрывало воздух: «Ро-ди-на! Ро-ди-на!!» Остальная публика вскоре присоединилась к восторгам фабричных и уже посмеивалась над игроками «Зари», которые будто впали в транс: вяло подавали, теряли самые легкие мячи, совсем потеряли настрой. Кирил вскочил на ноги и стал с тревогой поглядывать на сидящих за судейским столом.

В начале игры Дико был подчеркнуто пассивен, он почти не принимал участия в комбинациях, только подсказывал ребятам, что надо делать. Фабричные смотрели на него с удивлением и озабоченностью — ведь они не знали, что он делает это нарочно! Он решил таким способом — ложной апатией — усыпить бдительность своего опекуна. Кроме того, пускай все увидят, что и ребята у него умеют играть.

Тактика Дико сработала. В «Заре» произвели замены — «держать» Дико доверили Данчо, сравнительно мягкому игроку, которого легко было сбить с толку. Сейчас самое время начать настоящую игру. Противник смущен, колеблется — значит, вперед! Дико прокрался за спиной у судьи и, пока Данчо напряженно искал его, сделал знак Чоки, только что овладевшему мячом. Чоки послал ему мяч, остальное было нетрудно — перед ним никого не было. Он спокойно добежал до кольца и небрежно опустил мяч в сетку.

Рев восторга прокатился по залу. Фабричные махали руками, девушки в экстазе пищали тонкими голосами. Мастер Дончо совсем позабыл о субординации и колотил по спине директора, а тот, в свою очередь, — непонятно, впрочем, для чего — все время просил:

— Спокойнее, спокойнее, товарищи!

Дальше — больше. Чоки пробивал защиту противника как танк, Асенчо с успехом применял свою фирменную обводку, Павка выцарапывал мяч у противников из-под самого носа. И в результате 12:4, 16:4! 18:6! Голос диктора тонул в буре оваций. Свистки судьи с трудом перекрывали крики: «Ро-ди-на!!», «Ро-ди-на!!»

Раздался свисток — «Заря» просит минутный перерыв. Игроки быстро окружили Кирила, стоявшего у линии. Публика добродушно потешалась над мастерами. Фабричные покричали-покричали и перестали. Старик кутался в пальто, лицо у него было серое, зубы стучали — бил озноб, пальцы с силой прижимали ручку к блокноту, игра шла так быстро, что он не все успевал записывать, и это тревожило его. Да и плохо ему было…

Дико, как известно, был невысокого мнения о тренерских способностях Кирила, это и помешало ему серьезно подумать о мерах, которые Кирил постарается предпринять, чтобы выравнять игру. Дико был доволен собой, но в эту бочку меда была влита ложка дегтя — почему Данчо, самого слабого игрока «Зари», назначили опекать его, Дико? Переиграть Данчо — не большая честь. Дико тщеславно решил, что Кирил в данную минуту занят только одним — выбором достойного соперника ему, Дико, главному и самому опасному игроку «Родины».

После перерыва несколько секунд на площадке все шло по-прежнему, но только несколько секунд. Данчо, оставшийся в пятерке, теперь приклеился к Драго, а к Дико приставили Митко — упорного, злющего, въедливого. Он буквально повис на Дико. К тому же на второй минуте по знаку Кирила игроки «Зари» мгновенно изменили тактику защиты и повели жесткий прессинг по всему полю. Прессинг… Старое, доброе средство в борьбе против молодого и неопытного состава. Испытанный способ, часто помогавший крепким, но рутинным командам выйти из временных затруднений.

Дико не исключал такого варианта и во время тренировок показывал ребятам, как освобождаться от прессинга, но внимание на этом не заострял.

Поняв тактику Кирила, Дико взял перерыв и подробно объяснил ребятам, что от них требуется. Его слушали внимательно, на лицах не было ни тени испуга, ребята дышали ровно, хотя майки их темнели от пота.

— Значит, понятно? Ориентир на меня! Ждете, когда «убегу», и посылаете мяч мне! Все равно, кто будет делать передачу, — любой, кто окажется с мячом. Я надеюсь на каждого!.. Мальчики, победа почти у нас в кармане! Стиснем зубы, соберемся и — в бой!

Минута истекла. Павка готовился вбросить мяч в игру. Противник уже тут как тут, следит за каждым движением. Сигнал! Мяч в игре. Дико ловит его одной рукой и, коротко постукивая о площадку, проносится по флангу. Митко прижимает его, пытается вытолкнуть за линию. Почти теряя равновесие, Дико замечает Чоки, который уже стоит наготове у корзины, и посылает ему мяч. Чоки вкладывает его в корзину. Гром аплодисментов, воздух рвется от криков. Хорошо, хорошо…

Митко буквально увивается возле Дико, следует за ним по пятам или преграждает ему путь — издалека они кажутся одним существом или человеком и его тенью. Другие делают то же самое. Прикроешь глаза, и кажется, что по площадке движутся только пятеро, подгоняемые собственными тенями. Публика замирает, в зале слышен только топот десяти пар ног…

Дико изо всех сил стремится перехитрить своего опекуна, но это удается ему все реже, все реже. Все чаще мяч выбивают у него из рук, он морщится, бросает сердитые взгляды на сидящих за судейским столом. И ребята начинают ошибаться.

— Павка завершает! Только Павка! — кричит Дико. Но два раза Павка неточно бросает мяч, и он отскакивает прямо в руки противнику. Ошибка за ошибкой… Темп, кураж, напор — все сбито… Противник спокойно, планомерно контратакует, и разрыв сокращается все больше и больше: 26:10, 26:14, 26:18… Улучив момент, Дико подбегает к судейскому столу и просит минутный перерыв. Удар гонга гулко прокатывается по залу.

Пять минут, что остались до конца первого тайма, превращаются благодаря Дико в необычное зрелище: играет он один, остальные бесцельно бегают вокруг. Как правило, он получает мяч сразу из рук того, кто вбрасывает его в игру. От крайней линии Дико ловким дриблингом пробирается на середину площадки, где его окружают уже двое игроков «Зари» (одного Митко, видите ли, им мало), он отдает мяч кому-то из своих, кто поближе, отрывается от сторожей и требует мяч опять, стараясь прорвать защиту и приблизиться к корзине. Ему это часто удается — при помощи обманных маневров, дриблинга… Но, добравшись до места, удобного для атаки, он вдруг чувствует, что руки у него деревенеют и бросок выходит смазанным, неточным, непластичным. Он пытается утешить себя: «Это случайно, сейчас все наладится», но в какой-то момент его охватывает страх — вдруг это старая болезнь? Он умеет, но не может…

Постепенно Дико замечает, что слишком легко добирается до щита, противник будто нарочно дает ему поблажку — мол, все равно промажешь. Ведь «Заря» досконально знает слабости Дико. А он, ошибаясь все чаще, не может понять, что главная причина поворота событий — не капризная фортуна, а он, он сам. Ему же кажется, что виноваты все — слишком спешат, на каждом шагу делают не то и не так, он все больше распускается, перестает владеть собой, нервы будто с цепи срываются — и снова огрехи, ошибки, сбой…

Ребята долгое время подчиняются ему, но видя, что дело не идет, робко пытаются сделать что-то самостоятельно — и проводят две атаки без него! Одна удается, во время второй — только Чоки собрался атаковать корзину, как Дико вырвал у него из рук мяч и с досадой крикнул:

— Чоки, без глупостей! Назад!

Что поделаешь, ребята снова опустили голову и стали бессмысленно вертеться возле своего лидера. Команда рассыпалась. Горло их корзины ненасытно глотало мяч за мячом…

Пробил гонг, объявив перерыв в драме, счет стал

38:30 в пользу «Зари».

Да-а, ни у кого уже не возникало иллюзий по поводу исхода матча. Знатоки были убеждены, что молодая команда хоть и пощекотала нервы болельщикам, но должна быть счастлива, что отстала от «Зари» ненамного.

Возбуждение публики, достигшее еще несколько минут назад небывалого напряжения, постепенно спадает. Фабричные уныло опустили голову и молчали, глядя перед собой, а их соседи слева отпускали злые шуточки, особенно старался парень, который предсказывал «Родине» проигрыш в сто очков. Да и сами члены команды уже жалели о своих слишком бурных выражениях восторга в начале матча — выходит, теперь они наказаны судьбой…

В густом воздухе раздевалки висело тяжелое молчание. Директор так рьяно затягивался сигаретой, будто пил ее. Цачев стоял в углу, задумавшись.

Старик, бледный как смерть, пристально глядел на двери душа, за которой скрылся Дико. Прошло еще несколько минут. Наконец двери душа скрипнули, все повернули голову — показался Дико. Волосы у него были мокрые, вода стекала на шею и грудь.

— Прошу всех посторонних покинуть раздевалку! — раздраженно крикнул Дико. Голос его еле уловимо дрожал. — Оставьте нас одних!..

Директор, Цачев и другие, растерянно поглядев друг на друга, двинулись к двери. Первым демонстративно вышел директор, за ним — остальные. В комнате остался только Старик.

— Это и к тебе относится, папа!

— Сначала послушай меня, потом…

— Нет, ничего не хочу слушать, ничего! Еще раз прошу тебя!

Старик нахохлился, поплотнее закутался в пальто и вышел из комнаты на одеревеневших ногах.

Дико плотно закрыл дверь и повернул ключ. Ребята молча, настороженно глядели на него. В этот момент кто-то решительно постучал в дверь. Дико снова повернул ключ — в обратную сторону — с намерением обругать нахала.

На пороге стоял Эмил. На чуть полноватом лице, как всегда, улыбка, щеки гладко выбриты, темный строгий костюм придавал Эмилу торжественный вид.

Для Дико появление друга было неожиданностью. Два дня назад он был у него в гостях и ни звука не проронил о матче. Он не предполагал, что Эмил придет. Сначала Дико обрадовался, но потом ему стало неловко — стыд и досада заставили его даже покраснеть.

— И ты молчишь? Стоило бы тебе надрать уши! — проговорил Эмил с добродушной улыбкой.

— Значит, ты видел?.. Плохо дело, Эмил, плохо… Да ты входи, входи, пожалуйста!

Эмил переступил порог, приветливо кивнул ребятам, потом повернулся к Дико и положил ему руку на плечо:

— Совсем наоборот, Дико, совсем наоборот! Я, честно говоря, был приятно удивлен: хорошую команду ты сделал, даже очень хорошую. Но… у меня есть несколько соображений. Можно, я тебе скажу?

Эмил посмотрел на ребят и тихим голосом заговорил:

— Понимаешь, у меня сложилось впечатление, что ты недостаточно доверяешь им, и напрасно! Я бы посоветовал тебе не играть совсем во второй половине. Посмотри на их игру со стороны, заметь, где и в чем они еще слабы, и тогда входи. А хочешь — посмотрим вдвоем, посоветуемся…

Эмил говорил почти шепотом, но Дико казалось, что его друг громко кричит. Напряженные взгляды, которые ребята время от времени бросали на них, будто ножом резали его.

— Прошу тебя, потише, — прошептал он раздраженно. Эмил сделал вид, что не слышит, и продолжал так же ровно: — И спокойнее, Дико. Ты слишком нервничаешь. Раньше этого за тобой не водилось. Твоя нервозность передается игрокам, ну и, кроме того, производит неважное впечатление на публику.

Дико уже едва сдерживался, его бесил наставнический тон Эмила: вместо того чтобы сказать что-то конкретное об игре, он пустился рассуждать и учить его, Дико, известного всей стране…

— Поиграй ты с такими… посмотрю я на тебя! Сначала заработать столько очков, а потом… — Дико задыхался от злости.

— Ты не прав…

— Мне лучше знать!

Эмила неприятно удивила грубость Дико. Если бы он понял, что для его старого приятеля значил этот матч, он, конечно, разговаривал бы с ним иначе. Но не догадываясь об этом, он вышел из раздевалки озадаченный и обиженный.

Дико снова закрыл дверь на ключ и повернулся к игрокам.

— Ну что, страшно, а? — попытался он пошутить. Ребята молчали. — Подойдите поближе! Впереди еще целый тайм, ничего еще не потеряно!..

…Дико предполагал, что Кирил и дальше прибегнет к прессингу, — ничего другого он не ожидал. Однако едва лишь началась игра, Дико понял, что Кирил подготовил ему сюрприз — игроки «Зари» встали плотной стеной у своей корзины. Это называлось «создать зону».

Дико вынужден был сразу взять минутный перерыв и наскоро определил новые задачи. Ему показалось, что Чоки и Асен плохо поняли его, но времени объяснять подробнее не было — он сделает это в процессе игры. Как досадно, что этому маневру он не придавал особого значения прежде и не натренировал ребят против «зоны». Баскетболисты «Зари» снова заулыбались, и снова в улыбках их было что-то пренебрежительно-добродушное. Завладев мячом, они не спешили, отдавали его друг другу, играли со своими визави как кошки с мышками, делая вид, что никак, ну никак не могут пробить защиту. Это тоже был своеобразный спектакль. Публика, потерявшая было интерес к игре, ожила: по рядам пошел смешок, все громче, громче, и вот уже весь зал — кроме фабричных, конечно, — веселится, шутит, подзадоривает своих.

Да, неплохо придумал Кирил — выставить его и команду на посмешище… И никакой возможности ответить ему тем же. И чем дальше, тем хуже. Чоки снует бессмысленно туда-сюда, вот он сунулся к Асену и отрезал его от соперника. На грубоватом лице крупные капли пота, дышит тяжело, с отчаянием смотрит на Дико, от бешенства уже готового кусаться, драться, биться головой о стену… Он велит Чоки стать у штрафной линии и не двигаться с места.

…Мяч пролетел над головой Чоки, ударился в щит, но Чоки даже не оборачивается, не говоря уже о том, чтобы принять участие в борьбе. «Дубина!» — тихо ругается Дико.

— Чоки, Чоки! Не спи! Погляди вокруг! Подними руки и вытяни их вперед, чтобы можно было подать тебе!

Чоки вытянул руки и замер в такой позе. «О боже, с кем я имею дело, что за люди!» — стонет Дико и нервно, срывающимся голосом кричит:

— Сюда, сюда, бери от меня!.. Бросай сейчас же, чего ты ждешь?..

Испуганные, сбитые с толку, ребята совершенно забыли о какой бы то ни было самостоятельности. Даже если выпадала редкая возможность взять мяч и попытаться вбросить его, они не глядели на корзину — искали одного только Дико. Но что может один?.. Низким дриблингом он проник в «зону», ловко обошел центрового и широко шагнул к корзине. В этот момент перед ним как из-под земли вырос Найден, он буквально прилип к Дико как пиявка и не давал двинуться ни вперед, ни назад. И все же Дико ухитрился присесть, потом взвился в воздух и легким движением кисти послал мяч первому, кто попался ему на глаза, — рыжему Чоки. Мяч пролетел сквозь растопыренные руки и лег к нему на грудь. И тут он замешкался буквально на какие-то несколько секунд, этого было достаточно, чтобы баскетболисты «Зари» выбили у него мяч, послав его далеко вперед, к корзине «Родины». Ну а там Перо подождал, пока к нему подбегут Данчо, Митко, Найден, и они, страхуя друг друга, спокойно распорядились мячом.

На этот раз Дико даже не вернулся в оборону, остался там, где был. Ярость петлей сдавила горло, нечем было дышать. Он медленно приблизился к Чоки и со свистом прошептал ему в лицо:

— Болван! Дрянь!

Это был конец. В ужасе от того, что делает, от собственного падения, от зверского выражения лица Чоки он еще раз повторил: «Дрянь» — и отступил назад. Чоки медленно и грузно следовал за ним, и у Дико было такое чувство, что Чоки непременно сейчас ударит его. Выскочил откуда-то Павка. Дико, как сквозь пелену, увидел: Павка крепко схватил здоровяка за руку, остановил его, что-то сказал. В публике многие вскочили на ноги.

Дико доплелся до судейского стола, подождал, пока игра прервется, машинально объявил замену и, не оглядываясь, пошел к раздевалке. Десятки глаз — с удивлением, жалостью, возмущением — провожали его. Тренер бросает свою команду?!

В маленьком коридорчике перед раздевалкой он вышел из оцепенения. Со страхом оглянулся — никого. Никто не последовал за ним… Подошел к противоположной двери, из которой незаметно можно проникнуть во двор, проверил — открыта. Вошел в раздевалку, вывалил из шкафчика свои вещи и стал лихорадочно одеваться. Скорее, прочь отсюда!.. Натянул рубашку на мокрую от пота майку, галстук снял и сунул в карман пальто, слишком долго — так ему показалось — пришлось возиться с кедами, потом со шнурками туфель, с молнией на брюках. Он часто поглядывал на двери — вот, сейчас кто-нибудь появится! Не лучше ли запереться на ключ? Мокрая майка прилипла к телу, ощущение было ужасно неприятное. Скорей, скорей!.. Он нахлобучил шапку, натянул пальто, схватил сумку и ринулся в коридор. Ни души. Зал глухо шумел. Судейские свистки пронзали рокот, доносящийся оттуда. Он добежал до двери, ведущей во двор, и вдруг почувствовал страшную слабость во всем теле, ноги будто приросли к полу, руки опустились… А из зала слышался нарастающий шум, выкрики, и наконец прокатилась волна аплодисментов! Кому это аплодируют? Что там происходит? Нет, не может он так уйти — хоть одним глазком поглядеть на площадку… Да и не увидит его никто, ведь ни один из них не пошел искать его, ни один не захотел сказать ему хоть что-нибудь, пусть даже выругать, но позвать обратно, ни один… А ведь «Родина» — его детище. Сколько сил и труда положено за последние месяцы, чтобы из сосунков сделать настоящую команду, сколько надежд было, и вот что получилось…

Публика в зале уже кричала «браво!», аплодисменты не затихали, и вдруг он явственно услышал: «Ро-ди-на!», «Ро-ди-на!» Ему казалось, что он даже улавливает знакомые голоса. Горячая волна ударила в голову, он на цыпочках подошел к двери, ведущей в зал, открыл ее. Перед глазами — спины и плечи людей, зал грохотал, на него никто не обратил внимания, и, приподнявшись, он увидел только тонкую полоску площадки. Новый взрыв криков и аплодисментов, и сквозь шум репродуктор сообщил:

— Счет снова сокращен: 45:39 в пользу «Красной зари»!

Дико вздрогнул — надо, непременно надо понять, что там произошло. Он попытался сунуть голову между плечами двух дюжих парней, стоявших впереди. Они машинально подвинулись, даже не поглядев на него. Теперь он увидел всю площадку и немедленно сообразил, что положение коренным образом переменилось: игроки «Родины» в зеленых майках вихрем носились по полю, мяч аккуратно входил в дужку кольца, только сетка подрагивала! У Дико сжалось горло, в груди потеплело. «Так, так, молодцы, здорово… Как я учил их…»

Баскетболисты «Зари» просят минутный перерыв, они в смятении, еле дышат — противостоять молодым им не просто. Звучит гонг, шум чуть стихает, но не прекращается, все бурно обсуждают происходящее, и Дико слышит басовитые голоса каких-то юношей, видимо старших школьников:

— Ну, убедился? Ушел этот, престарелая знаменитость, — и игра у них пошла! Он все одеяло на себя тянул, фасон держал! У него только фасон и остался, а ребята играют лучше без него!..

Будто удар в солнечное сплетение… В глазах потемнело, он отшатнулся, как в тумане пробежал тесный коридорчик и оказался на дворе, под монотонно шуршащим дождем…

Игроки «Зари», ошарашенные молниеносным темпом, навязанным им «Родиной», растерялись, но после минутного перерыва им удалось собраться. Пошла необыкновенно красивая игра. Баскетболисты «Родины» мощно, единой волной штурмовали корзину противника, и мяч выстреливало как электрической искрой. Публика была наверху блаженства и щедро награждала игроков приветствиями и аплодисментами — к концу матча они просто не прекращались. Хотя и побежденная, «Родина» триумфально покинула зал.

А противники? Они даже не знали, радоваться им или огорчаться. Ведь они выступили против начинающей команды, которая заставила их выложиться предельно, а результат? 60:57… Всего три очка разницы. Грустная победа…

Фабричные сначала приуныли — все-таки проигрыш, но когда услышали щедрые похвалы своей команде, увидели, с каким восхищением знатоки и зрители провожают проигравших, подняли головы и заулыбались.

В раздевалке было тихо. Ребята молча слушали похвалы — что-то мешало отдаться радости. Директор нетерпеливо оглядывал игроков — заговорит наконец кто-нибудь или так и будут играть в молчанку?.. Цачев стоял в углу, лицо у него было хмурое, две морщины прорезали лоб. Шоп хитро прищурил глаза, тихо и ласково поглаживал Асена по плечам. Парню это не нравилось — он отворачивался, отмахивался от Шопа, как от назойливой мухи, в конце концов сбросил его руку:

— Оставь меня в покое!

Вачков всей тяжестью облокотился о шкаф у стены и изо всех сил старался принять грустный вид — чтобы, не дай бог, не подумали, что он рад случившемуся.

Ребята были уже одеты, и директор, кашлянув раз-другой, подошел к столу в середине комнаты:

— По-моему, вы молодцы, играли хорошо. Поздравляю вас!

Ребята заулыбались, только Чоки упорно глядел в окно и даже не повернул головы.

Директор слегка нахмурился:

— Та-ак. Значит, гордимся. И правильно. Есть чем гордиться!.. Но скажите мне, пожалуйста, что случилось с вашим тренером? Я что-то не понял — почему он ушел? И где он сейчас?

Чоки вдруг резко обернулся — лицо его было одного цвета с волосами:

— Если вы думаете, что я виноват…

Тут все зашумели, заговорили. Директор поднял руку, призывая к тишине, подошел к Чоки, положил руку ему на плечо и мягко попросил:

— Ну-ка расскажи, в чем дело.

Чоки опустил глаза, обтер тыльной стороной ладони губы и, тяжело дыша, тихо промолвил:

— Он… он назвал меня… дрянью. Если бы это кто другой, я бы… не вытерпел… Я обид не прощаю…

Стало совсем тихо.

Директор покачал головой:

— Плохо дело… Эх, Дико, Дико, не ожидал я такого от тебя…

— Товарищ директор, на кой нам нужен такой тренер? — со злостью выкрикнул председатель профкома, который и раньше недолюбливал Дико, считал его выскочкой. — С воспитательной точки зрения он вредит команде!.. Мы найдем другого тренера — каждый согласится работать с такой командой!..

Ребята испуганно поглядели на него, потом на директора. Чоки разволновался больше всех:

— Если из-за меня — не надо! Не надо, я не согласен!

— А отец где? — спросил директор. — Он ушел? Почему и его здесь нет?

— Он ушел сразу же после матча. У него, кажется, была лихорадка — его всего трясло, — услужливо сказал Гошко.

— А ты что молчишь? — обернулся директор к Цачеву. — Скажи что-нибудь!

— Еще тогда, когда он разделил команду на две части, мне подумалось, что он пришел к нам с какими-то своими целями, а мы только средство. Но, — Цачев сделал ударение на этом «но», — независимо от причин, по которым он появился здесь, налицо большой труд и результаты этого труда. Хорошие, очень хорошие результаты!.. — Цачев опять сделал паузу, видно было, что говорить ему все труднее — ведь речь пошла об их общей вине. — Это значит, что он очень способный тренер, но дальше своего носа не видит, потому что думает в основном только о себе! И мы обязаны были помочь!.. Дико помог нам создать и укрепить команду, а теперь наша очередь помочь ему преодолеть свои ошибки!.. И не забывайте, товарищи, что во многом виноваты мы, руководители. Ну, например: почему мы все — коллектив, комсомольская организация — позволили тренеру делать все, что он захочет, и не вмешивались? «Какие мы специалисты, что мы понимаем в спорте? Уйдем в сторону! Кто лучше разбирается — мы или он?» — вот как мы все рассуждали. А что получилось?.. Не знаю, как вы, но я чувствую себя очень, очень неловко. И не успокоюсь, пока не увижу Дико снова среди нас!..

Директор поднял обе руки, соединил их, приветствуя секретаря:

— Все ясно! Цачев, дорогой, я рассчитываю только на тебя!

Поразмыслив, Цачев решил в этот вечер ничего не предпринимать — пусть беглец побудет наедине с собой. На следующий день до обеда Цачев все ждал и надеялся, что Дико первый позвонит ему или придет на фабрику.

К трем часам Цачев понял, что надежды напрасны. Он надел плащ и вышел за ворота фабрики. Через пятнадцать минут он уже звонил в дверь Диковых. Никто ему не открыл. Он снова с силой нажал на кнопку звонка и прислушался. Полная тишина. Странно — в такое время никого нет дома…

Он позвонил в дверь напротив. Ему открыла молодая женщина в накинутом на плечи цветастом платке, за юбку ее держался сопливый мальчуган лет трех, а из комнаты доносился плач младенца.

— Хорошо, что вы пришли! Я уж просто не знала, что делать… Я не знаю никого — ни родных, ни знакомых…

Цачев заволновался:

— А что случилось?

— Пелин… Поздно ночью разбудил меня: «Милка, очень мне плохо… Дико нету дома… Телефон не работает…» И почти падает… Мы с мужем подхватили его под руки, уложили на кровать, муж побежал на угол, позвонил, приехала «скорая» и увезла его в больницу…

— А Дико? Вы не знаете, где Дико?

— Одну минуту…

Женщина схватила мальчишку на руки, побежала в комнату. Младенец орал там что есть мочи. Она тут же вернулась с бумажкой, на которой бледным карандашом было нацарапано:

«Папа, ухожу на несколько дней в охотничий домик «Брокс».

Дико».

— Мы нашли ее возле кровати… — тихо сказала женщина.

Дико стоял на веранде охотничьего домика и рассеянно глядел на серый, тонувший в потоках дождя склон горы. Он только что завершил мучительный разговор с самим собой. Нужно бы хоть немного отдохнуть, собраться с силами… Глазу не на чем было остановиться, нечему порадоваться — грязноватая зелень травы, огромные камни у далекого соснового бора, похожие на молящихся людей, глухое эхо ветра, напоминающее стон, вечерняя тьма, внезапно и резко накрывшая все вокруг, — будто горы, лес и домик разом опустились в какую-то страшную яму. Да еще этот дождь, стучащий по ступенькам лестницы… Зачем он здесь? Какой в этом смысл?.. Куда ни пойдешь — все то же, от себя и того, что случилось, не убежишь…

На вершине холма показался темный силуэт: какой-то человек на мгновение замер, потом стал медленно спускаться по склону. Дико со страхом подумал — не галлюцинация ли это? Он обернулся и поглядел на смотрителя домика — тот насвистывая, обстругивал какое-то деревце. Между ними с самого начала возникла антипатия друг к другу. Смотритель любил поболтать, отвести душу — в это время года люди появляются здесь редко, а Дико был молчалив и мрачно настроен, вот общения и не получилось. И сейчас смотритель не проявлял никакого интереса к Дико — тесал деревце, насвистывал что-то с презрительной улыбкой, которая явно относилась к новому постояльцу. Дико перевел глаза на склон горы, будто боялся, что видение исчезнет. Теперь человек был виден четче — он двигался в сторону домика. Кто это может быть? Дико вдруг захотелось выйти навстречу этому одинокому путнику, приветить, обласкать — ишь, идет себе и будто не чувствует, какой дождь хлещет вокруг. Дико вспомнил, что и он так же пришел сюда — под дождем, которого не замечал, не чувствовал.

Путник неуклонно приближался, минут через десять он будет здесь. «Кто же это может быть?» — терялся в догадках Дико, и тут он уловил что-то знакомое в походке путника… Темень сгущалась, лес по обе стороны поляны под холмом превратился в два темных пятна…

Дико невольно поднял руку. Что это было — приветствие, призыв? Путник остановился и тоже поднял руку. Дико вздрогнул — черт побери, до чего же фигура и жест похожи на… Цачева! Да-да, это его манера привычно просить тишины, поднимая руку… Но что за ерунда? Что может здесь делать Цачев — в это время, в этом горном охотничьем краю? Фабрика, ребята — отныне это только воспоминания, причиняющие боль… «Только ты, отец, у меня остался…» Вдруг Дико почувствовал, как холодок страха и стыда пополз по спине, вспотели руки — ведь он оставил отца больным, бежал сюда, как зверь, зализывать раны, а об отце не подумал… То есть он думал, но боль, обида, страдание были настолько сильны, что мысль эта ушла куда-то на задворки сознания. Он снова взглянул на темное мокрое поле — теперь камни у леса стали похожи на людей, жмущихся друг к другу, ищущих друг у друга защиты и опоры…

Смотритель вышел и, насвистывая, облокотился о стену чуть поодаль от Дико. Теперь и он заметил странного туриста и с насмешкой бросил:

— Ха, вот вам еще один! Может, вы собираетесь устраивать тут конгресс?

Дико ничего не ответил, сошел со ступенек под дождь и остановился в тревожном ожидании. Цачев подошел совсем близко, Дико шагнул ему навстречу. Дождь потоками изливался на них — в одну минуту одежда, руки, лицо у Дико стали мокрыми. Цачев тяжело дышал, лицо под обмякшим от воды козырьком кепки горело от усталости, в глазах секретаря Дико прочел тревогу. Кровь отлила от сердца, ему казалось, что он вот-вот упадет. Переведя дух, Цачев сделал попытку улыбнуться и сипло выговорил:

— Не волнуйся… Он в больнице… Там за ним ухаживают… Но на всякий случай ты поспеши, потому что… ему худо… Хорошо, что я нашел тебя… Пойдем в дом, мы оба промокли до нитки.

Дико задохнулся. Как автомат, он последовал за Цачевым. На площадке Цачев сказал:

— Отправляйся сейчас, пока не совсем стемнело. Ты ведь хорошо знаешь дорогу?

— Да, — глухо ответил Дико, повернулся как на шарнирах и пошел по коридору в свою комнату. Шаги его гулко отдавались в глубине. Смотритель с удивлением наблюдал эту сцену:

— Что там случилось?

— Отец его…

— А-а…

Через минуту Дико вышел в холл в расстегнутой куртке с сумкой через плечо.

— Скажите честно, товарищ Цачев, — вы пришли сюда только ради меня?

— Иди, иди, не медли… А я чуть отдохну, устал порядком. Ты не жди меня, иди.

— Да-да, хорошо. Он где сейчас?

— В Пироговской.

— Понятно… Завтра увидимся, да?

Цачев поглядел на часы:

— Сейчас шесть часов. Если пойдешь напрямик, к восьми будешь в Княжево. Иди через Большую ложбину.

…Первую сотню метров Дико прошел в среднем темпе, потому что был целиком поглощен одним-единственным чувством — собственной вины. Зачем он пустил Старика на матч? Ведь тот был болен, а теперь он, сын, оставил отца одного… Какое значение имеют его обиды, самолюбие, неудачи по сравнению с болезнью самого дорогого человека? Как он мог уехать, поддавшись отчаянию, не подумав о Старике?..

В груди болело, тревога гнала его вперед, и он уже почти бежал, видя перед собой, как наваждение, циферблат часов с быстро вертящейся стрелкой…

Ровно в восемь промокший, падающий от усталости, с пятнами грязи на лице Дико появился в больничном вестибюле. На чисто вымытом полу от его кроссовок оставались лужицы грязной воды, куски травы и комья земли. Старшая сестра выслушала его с суровым лицом, потом лицо смягчилось, и она повела его по длинному коридору, сочувственно поглядывая на его мокрое лицо, мокрую куртку и штаны. Она вынула большой носовой платок и подала ему:

— Вытритесь.

Он поблагодарил, взял платок, вытер лицо и машинально сунул платок в карман куртки. Потом вынул из внутреннего кармана куртки расческу, причесался. Волосы тоже были мокрые. От всей его фигуры поднимался в теплый воздух коридора легкий пар.

Они дошли до одной из белых дверей.

— Тут? — тихо спросил Дико.

— Да. Вы не волнуйтесь, он еще очень слаб. У него была высокая температура. Сейчас получше…

Дверь тихо подалась. В нос ударил сильный запах лекарств. Дико прикрыл дверь и огляделся. Три пары глаз уставились на него. Он подумал, что попал в чужую палату, но тут один из больных кивнул головой и глазами показал на кровать в углу. Дико повернул голову, и сердце едва не выскочило — вот он!.. Старик лежал неподвижно, впалые щеки были страшно бледны, нос обострился, рот запал. «Опоздал…» Но нет, Старик вдруг пошевелил пальцами и медленно передвинул левую руку. Дико с усилием проглотил комок, застрявший в горле, и на цыпочках подошел к кровати. Теперь ему виден был температурный лист, на котором кривая резко ползла вверх, а потом обрывалась вниз до крайней точки.

Дико бросил куртку на стул, стоящий рядом, осторожно присел на кровать и слегка дотронулся до руки отца. Какая холодная… Веки больного дрогнули, он медленно повернул голову в сторону Дико. Густые с проседью волосы разметались на подушке и выглядели тусклыми, неживыми.

Дико отважился и сильнее сжал руку Старика. Больной приоткрыл глаза и посмотрел на сына, не узнав его, — взгляд был равнодушный и умиротворенный. Но вот будто искорка промелькнула в самой глубине глаз, они прояснились, усы слегка подались вверх.

— Мальчик мой… Сынок…

Старик говорил тихо, медленно, с трудом. Дико изо всех сил держался, чтобы не разрыдаться.

— Я только что вернулся, — сказал он как можно бодрее. — Нашел время для экскурсий! Дождь, грязь, холодище…

— Да… я тоже боялся… как бы ты не простыл… Видишь, какую штуку… выкинул…

— Да ничего страшного, папа… Ты же знаешь, у тебя бывают обострения каждую осень…

Дико опустил голову, чтобы не выдать себя, — он никогда не умел врать. Справившись с собой, он поднял глаза — Старик смотрел на него не отрываясь, с такой любовью и нежностью, что Дико опять почувствовал, как рыдания душат горло, и отвернулся.

— Сынок… а правда наши… здорово играли?

На лице старика блуждала слабая улыбка.

— Здорово, пап, очень здорово…

— Ты… не уходи от них… Завтра же вернись…

— Вернусь, папа, непременно вернусь…

Улыбка на лице Старика стала еще более нежной.

Старик легко вздохнул, рука его добралась до руки сына. Отец гладил большую ладонь Дико, и все годами копившееся, невысказанное изливалось в этой долгой тихой ласке.

— Ну, теперь иди… А я посплю…

Старик умер на рассвете. Сестра еле слышно постучала в комнатку больничного сторожа. Дико сидел у стола, положив голову на руки. Он не спал. Увидев сестру, он все понял. Губы задрожали, тело будто налилось свинцом.

Он с трудом поднялся и вышел за сестрой. Дойдя до палаты, встал в дверях и, едва взглянув на простертое на кровати тело, повернулся и пошел к выходу.

Странное безразличие овладело им. Он тупо смотрел на темную серость неба, едва начинавшего светлеть на востоке, на пустые улицы, на потоки дождя, и ему казалось, что он оглох, онемел, ослеп и если сейчас его сильно ударят, он не почувствует боли. Слез не было, только каменная нечеловеческая усталость.

Придя домой, Дико свалился как подкошенный и проспал до следующего утра.

Несмотря на холодную дождливую погоду, на похороны пришло много людей. Некоторых Дико видел впервые. Здесь были почти все с фабрики: директор, Цачев, мастер Дончо, ребята, девочки. И Эмил был здесь. Венки, ленты — «…от твоих друзей — баскетболистов».

Дико стоял в стороне, он попросил распоряжаться тетю Пенку и родных. Тетя Пенка плакала все время, лицо у нее было измученное, морщины еще резче выступили на лбу и худых щеках, она так жалко выглядела в своем стареньком черном пальто и выцветшей шляпке… Дико было за нее так же больно, как за Старика. Он был спокойный, строгий, торжественный… Только зачем дождь барабанит по цветам, по лицу? Неужели нельзя чем-то прикрыть его?.. Такое плохое время года для него, он всегда простужается…

Речи. Знакомые, незнакомые люди. И Цачев говорит — тепло, просто, и в словах его истинная печаль. Многие плачут. Только он не может. Горло сдавило и не отпускает…

…Давно не бывало у них в квартире столько людей. Он не узнает своего жилища, будто и сам он здесь гость. Тетя Пенка снует туда-сюда — как ее хватает на все?.. Люди приходят, уходят, на столе появляются все новые блюда, тарелки… Когда это они все приготовили?.. Опять говорят, плачут, проливают по обычаю несколько капель вина на пол… Постепенно комнаты пустеют, остаются родные и несколько пенсионеров, они пьют красное вино и тихо говорят… Пандов тоже пробует тихо говорить, но у него не получается — голос громкий… Тетя Пенка поит их кофе и ему подносит чашку. Язык обжигает, но вкуса никакого, и запаха не чувствует… Тетя Пенка остается ночевать у них, он уступает ей свою тахту, сам ложится на пол.

…Ночь. Усталость наваливается камнем, веки тяжелеют, но стоит ему забыться, как перед ним высокий холм, а на вершине не Цачев, а Чоки, глаза у него страшно горят, он наступает, наступает… Дико просыпается, на лбу холодный пот, он оглядывается — тетя Пенка стонет во сне… Опять забытье, впереди мокрое зеленое поле, но это не поле, а зеленая майка «Родины», он берет ее в руки, выкручивает, с нее стекают редкие крупные капли, они падают прямо в мозг — кап, кап… Это дождь, он стучит по крыше, по стеклу окна, бесконечный серый дождь…

Утром снова приходят какие-то люди, говорят сочувственные слова, тетя Пенка убирает, моет посуду и зовет его обедать к себе: «Ты, сынок, если хочешь, приходи жить ко мне или, по крайней мере, я буду тебя кормить…»

…Ему хочется остаться одному. Тетя Пенка и родственники уходят, входная дверь захлопывается. Все. Тишина. Только дождь льет и барабанит в стекло. Он проходит мимо комнаты Старика и чувствует необъяснимый панический страх. Сердце бешено колотится, он опускается на тахту в своей комнате и боится сделать лишнее движение. Ему кажется, что кто-то ходит по квартире. Это глупо, глупо и стыдно, ведь он мужчина, не дитя… Он встает и нарочито медленно проходит в кухню. Пусто, холодно, слишком много места. Возле мойки столик, на нем гора вымытых тарелок. Большая кастрюля, на дне — несколько сармичек[2] и много листьев, темные камушки на зеленом поле, опять зеленое… Он вспомнил, как похвалил отца за вкусное блюдо. Старик гордо заявил: «Это здоровая и легкая пища, как раз полезно перед матчем…» Дико вздрогнул — ведь это было накануне того самого дня… А ему кажется, что прошли уже недели и месяцы… Он медленно закрыл кастрюлю крышкой. Взгляд, рассеянно поблуждав по кухне, остановился на полуоткрытом пакетике, торчавшем между оконными рамами. Он открыл внутреннюю раму и достал пакетик. Из него выпал маленький карманный ножик и кусочек бастурмы. Любимая еда Старика… Дико разрыдался…

Сумерки медленно проникли в комнату и тенью окутали все предметы. Шума с улицы уже не слышно — только дождь барабанит по крыше и стеклам. Погруженный в неизбывную муку, Дико не замечал времени. Скрючившись на тахте, он то плакал, то стонал и думал только об одном: «Почему, почему я был с ним груб иногда, почему был равнодушен, почему не откликался на его доброту и любовь?.. Папа… папа…» Он казался себе маленьким, потерянным, никому не нужным. Самый близкий, самый верный человек ушел, оставил его… И никогда больше не сядут они друг против друга за стол, никогда не приготовит отец любимые его блюда, не обрадуется, если сын их похвалит, никогда не пойдут они вместе на тренировку или на матч, никогда не увидит он стальной блеск в глазах отца или теплый нежный прищур — отец часто так глядел на него… Никогда — самое страшное слово… Простил ли отец его? Наверное, простил. Ведь отец знал его лучше, чем он знал сам себя, — все его глупости, метания, ошибки, просчеты… Какая радость звучала последних словах Старика, когда он говорил об игре… Он должен завтра вернуться в команду — так велел отец, и ему самому это просто необходимо! А если они не захотят принять его? Нет, не может быть, он так хорошо работал с ребятами… И они подружатся обязательно, ведь он многое понял…

В окнах напротив зажигались огни, за шторами двигались веселые тени, дождь бодро выстукивал по крыше свою нехитрую мелодию.

Перевела Елена Фалькович.

Блага Димитрова ЛАВИНА Роман-поэма

Блага Димитрова

ЛАВИНА

© Пловдив, Христо Г. Данов, 1971

Утратить путь

означает достигнуть снега…

Федерико Гарсиа Лорка

Каждое зернышко этого камня, каждый отблеск горы, исполненный ночи, составляет целый мир. Борьбы на пути к вершине довольно для того, чтобы переполнить человеческое сердце. Сизиф был счастливым.

Альбер Камю

Если лето — аксиома,

Почему снег обладает магией?

Эмили Диккинсон

ВЕРЕНИЦА АЛЬПИНИСТОВ:

НАЙДЕН, вожак

НАСМЕШНИК, радист

ДЕЯН, отсутствующий

ГОРАЗД

ЗОРКА

АСЕН, философ

ПОЭТ

БРАНКО

СКУЛЬПТОР

МЕРЗЛЯК

СЛАВ, оператор

РАД, молчальник

ДИМО

МОМЧИЛ, суеверный

АНДРО

ДАРА

НИКИФОР, тщеславный.

Пролог

Дневник на борту снега

Листаю белые страницы снега.

Знаю, что только здесь написано то, что я ищу. Здесь и больше нигде. Но я не разбираю снежного алфавита.

Дневник, уцелевший после кораблекрушения, — чтобы поведать живым о смерти и, быть может, о жизни.

Но с лавиной все по-иному. И дневник — иной. В полумгле, задыхаясь, исписывают белые листы снега дыханием, судорожно сведенными пальцами. Как разгадать эти письмена?

Скользящая, переменчивая книга снега, она прочнее любой другой. После весеннего таяния она преображается в потоки, в подземные соки, в древесный разум, в облака и дожди, в дыхание Вселенной. И снежные письмена обретают новый смысл. Знаки, подобные магнитофонной записи. Зов о помощи, обращенный к ветру!

Рвавшийся из сугробов живой голос эхом возвратился к самому себе, растаял, испарился, рассеялся в пространстве, чтобы вновь уйти в снег.

Гадаю по чистым страницам. Я должна разобрать тайное письмо, наспех нацарапанное, и передать… Кому-нибудь!.. В последний миг, когда уже прерывалось дыхание, человек хотел сказать нечто важное. Огромная значительная мысль осенила его перед самым концом.

На ощупь, словно книгу для слепых, читаю снег. Выпуклости слов и мыслей; вздохи, распадающиеся, едва коснешься… Пытаюсь найти ключ к иероглифам.

Я, как неграмотная мать, получившая от сына последнее письмо с фронта. Некому прочесть. Никто в селе не знает букв. Складываю незнакомые, неведомые знаки.

Мертвые говорят своим молчанием, записанным на белой ленте снега. Как озвучить ее? Дрожу от страха: вдруг запись сотрется навсегда!

Снежные ипостаси, с руки на руку, со льда на воду, с воды в пространство воздуха, передают тайнопись.

На ощупь спускаюсь в белую мглу.

Часть первая До лавины

Снег

Падает, падает. Снег на снег.

Засыпает все вокруг. Исчезают скалы, деревья, тропки, обрывы. Будто их и не было никогда. Даже не видно их очертаний. Снег повсюду.

Утром я оказываюсь на иной планете. Белой, тихой, закругленной. И еще не исследованной.

Я не помню, где раньше была земля, где камень, где — пропасть. Все сравнялось. Исчезли острые грани, сгладились углы. Растаяла пестрота. Стихли возгласы красок.

Немая бескрасочность.

Осыпается белое забвение.

Как найдет путь тот, кто утратил его?

Нет пути.

Белизна. Ничто.

Но ведь белый цвет заключает в себе все остальные. Довольно одного луча, и белизна разложится на семь красок радуги с их оттеночной беспредельностью.

Из белизны расцветет пестрота.

Весна проклюнется из снежного яйца.

Никакой цвет не может быть таким чистым. И легче всего загрязнить, запятнать — белый цвет.

Снег, тихий, терпеливый ткач, наладил свой стан от земли до неба. Что же он ткет день и ночь, так кротко, так прочно?

Пока мы спим, рождается лавина. Снежинка к снежинке, сон ко сну.

В тишине зреет гром.

Бесстрастный снег. Падает, падает.

Следы на снегу

Свежим снегом намело крутизну. Кажется, ты на мертвой планете, давно застылой… Но эти следы… Они ведут вверх, в горы… К вершине или в пропасть?

Следы на снегу — единственный знак жизни среди окружающей белой пустыни.

След остается, когда идешь по незатоптанному снегу.

Кто-то прошел здесь? Кто? Куда он спешил? Почему избрал крутизну, а не ровный путь? Почему отклонился от тропинки? Что искал?

Само это отклонение — знак характера.

Не знаю его лица, имени, возраста. Он — движение среди неподвижности.

Следы на снегу. Почерк человека на белом листе.

Отклонение — начало нового пути.

Следы на снегу. Должен пройти еще кто-то, для того чтобы следы превратились в дорогу.

Ветер, снег — и вот уже нет следов.

Только едва заметные впадинки — то тут, то там — следы памяти на скалистом челе.

Все в мире — следы на снегу.

И эти мои строки на белой пустыне бумажного листа, которые я пишу в поисках неведомого, всего лишь — следы на снегу.

По следам

Совсем свежие следы. Девушка бежит, запыхавшись.

Опоздала! Упустила нечто более значимое, чем сама жизнь. Успеет ли она догнать остальных?

Там, в лощине, съежился домик. Голубоватый дым подпирает небо, словно основа спокойствия, тепла, уверенности. Но девушке не нужно ничего этого. Она бежит покоя, как пожара.

Сторож выходит из двери, окликает ее:

— Эй, давай обратно! Не догонишь их!

Эхо придает его голосу оттенок заклинания.

Ошеломленная Дара останавливается и прикладывает ладони горстью ко рту:

— Дальше?

А в ее голосе, не соразмеренном с расстоянием, ощущается напряженность.

— Давай обратно! Погода портится! — пугает ее сторож.

Дара поворачивается, словно расспрашивает снег… Вот она различила следы и бросается вперед… Еще не поздно…

Поскользнулась, выпрямилась, снова побежала…

— Давай обратно! Слышишь?! — Эхо сердитого оклика преследует девушку, будто гончая, хватает за пятки, тянет назад.

Но она вырывается и продолжает путь. Ей знаком такой вид помощи: предупреждение. Сторож сделал свое дело и теперь может уйти к себе в тепло с успокоенной служебной совестью.

А девушку его суровый оклик пугает больше, чем страшные горы. Она стремится вперед.

Тонет в снегу… Учащенное дыхание в белом безмолвии…

Следы влекут все выше… Уже с трудом она различает их…

Останавливается на миг, снова прикладывает ладони к губам:

— Э-эй!

Эхо — тонкое, протяжное… Голос горы? Или наконец-то откликнулись друзья?

Ей самой странно это ускорение шагов… Она бежит…

Нет, ответный оклик… Далекий… как сквозь сон… Слуховой мираж?

С новыми силами — вперед…

Ты хочешь догнать

Шаги догоняют… Кого-то или что-то?

Ты думаешь, что там, без тебя, происходит что-то важное.

Другие уже впереди. Обогнали тебя.

Им, должно быть, весело.

А тебе обидно до слез.

Ты поднялась рано, но в душе горчит ощущение, будто упустила самое лучшее, самое свежее утро в своей жизни.

Им так интересно идти.

Ты отстаешь. Они уже далеко. На вершине.

А ты все еще внизу.

Земля перед ними — как на ладони. Земля принадлежит им.

А у тебя ничего, кроме упорного стремления догнать.

Твой обитаемый мир — только там, в кругу их голосов, их шагов. Вне этого — хаос, бездорожье, неприглядность.

Твое крохотное человеческое одиночество! Оно больше гигантского одиночества горной вершины.

Они!.. Их жизнь предельно наполнена.

Твоя — опустошена.

Они забыли о тебе. Они могут и без тебя.

А ты не можешь без них.

Ты — лишняя. Тебя — нет.

Ты пытаешься догнать не их, а саму себя.

Даже укоряя, высмеивая, отталкивая тебя, они подтверждают, что ты жива, что ты существуешь!

Они — МЫ. Ты одинока, ты — Я.

Они — вместе.

Ты — ничто без них.

Мы

Мы, группа, — существо особое.

Мы почти не думаем о тебе, наказывая тебя за опоздание и отсутствие.

Если бы мы обсуждали твой случай, это было бы еще бо́льшим наказанием для тебя. Ты знаешь…

Сейчас, когда мы далеко от тебя, ты вдруг видишь нас, всех вместе, открываешь нас для себя.

Мы движемся цепочкой, один за другим. Покорители высоты. Попробуй догнать нас!

Ноги, обутые в прочную обувь, оставляют крупные отпечатки на свежевыпавшем снегу. Шагаем вперед — цепочкой, — выдерживая определенное расстояние, — один за другим. И каждый углубляет след того, кто прошел впереди.

Твое место уже занято. Занято другим. А если ты утратила свое место здесь, в цепочке, где же твое место в мире?

Туго набитые рюкзаки еще не давят плечи. Молодые лица раскраснелись от жизнерадостности. Румянец согревает нас.

Мы — одна кровь. Ты не сможешь смеяться, пока не догонишь нас. Отторгнутая от притока сильной нашей крови, ты остаешься пугливой и бледной.

Нами завладело горное притяжение, обратное земному, — не вниз, а вверх. А быть может, это древнее стремление — противопоставить себя извечной земной тяге.

Снег очищает наши души.

Расправляем плечи — на свободе…

Чувство первооткрывателей опьяняет нас. Снег дышит первозданностью.

И мы вдыхаем глубоко, полной грудью. А ведь еще вчера мы были отделены друг от друга, замкнуты в темных бетонных колодцах города. Сегодня мы — вместе… МЫ… Крепкое, уверенное в себе существо, нет преграды, которая остановила бы нас. Всемогущее в своей совокупности существо, недоступное ничему чуждому. Чуждость — не допустим!..

Затворился круг нашей группы — в этой замкнутости мы свободны.

В одиночестве ты всегда начеку, ты закручен колючей проволокой своей личности, ты должен защищаться… И самое трудное — ни на секунду не ослаблять самоконтроля!

Но вот единицы перерастают в МЫ, сразу — легче. Переводим дыхание.

Дисциплина? Все равно это легче, чем самодисциплина.

Беззаботность — групповая добродетель.

Гора дыбится под нашими шагами. Перед нами — небо, под нами — бездна.

Общая устремленность вперед — сплачивает. Шагаем один за другим, объединенные горой. Мерный шаг — первозданное наслаждение тем, что можешь двигаться вперед.

Ритм

Горы — это бесконечный ритм. Хребет за хребтом, вершина за вершиной…

И в этом ритме движется наша колонна. Плечи вздымаются, подобно хребтам. Хребты вздымаются, словно плечи.

Небо, глубокое и спокойное, оттеняет тревогу гор. Гребни гор — скачущая диаграмма земного сердцебиения.

Шагаем — единый, бодрый, постоянный ритм.

В одиночестве — не постигнуть такого ритма.

Шаги одиночки — уязвимы…

Мы — иное, мы — устойчивы.

Ритм передается от человека к человеку по какому-то невидимому проводу… Цепочка… Гармония, почти певческая…

Снег, чистый, незапятнанный, легко слагается в радугу.

Так и мы — разноцветные характеры, слитые в единую радужную дугу.

Общий ритм стирает различия.

Здоровье и счастье обретаешь в этом групповом ритме.

Должно быть, одинокая горная река вот так же блаженствует — вливаясь в море, она теряет и одновременно находит себя.

Первопуток

Чередуемся — прокладываем тропинку…

Бранко выходит вперед. Он все принимает всерьез. Он еще очень молод.

— Я забыл темные очки! — тревожится он, ведь первопуток нужно вначале наметить взглядом.

Тот, кто только что был впереди, переводя дыхание, поджидает остальных. Он, первый, получил право на мгновения отдыха, перед тем, как стать последним.

— Посмотри в левом кармане рюкзака… Я, кажется, захватил две пары… — Раздутый рюкзак поворачивается к Бранко. — Вот тебе от меня на день рождения подарочек — темные очки!

Насмешник чувствует себя обязанным откликаться на всякую шутку другого, и сейчас голос его несется откуда-то из середины цепочки:

— Подарок для совершеннолетнего! Больше не будешь смотреть на мир через розовые очки!

Конечно, не всегда старания Насмешника увенчиваются смехом. Но нам довольно и того, что он всегда «на посту».

Вообще-то он использует один и тот же прием: вставить последнее слово. Но мы получаем двойное удовольствие: во-первых, ни за кем не остается последнее слово, а во-вторых… иногда получается очень смешно.

Мы готовы смеяться даже не очень удачным шуткам. Наша группа настроена на веселье. Общее веселье окрашивает интонации каждого голоса.

А белизна снега четко выделяет каждый силуэт, каждый жест, каждый взрыв звонкого хохота.

Выдумка поэта

А Поэт, который только что прокладывал первопуток, пережидает нас, присев на корточки, чтобы затянуть потуже шнурки ботинок.

А позади всех пока шагает другой, непризнанный поэт. Завороженный картинами гор, вскидывает портативную камеру и снимает, снимает…

Забывшись, ударяется о ранец присевшего.

— Ты что?

— Да так, — бормочет оператор Слав и торопится вперед.

Поэт провожает ироническим взглядом неловкие шаги оператора. Восторженность этого человека кажется Поэту наивной. Он снова наклоняется над ботинком.

И тут Слав быстро оборачивается и щелкает… Поэт ничего не заметил, он и не подозревает, что смешной снимок неуклюже присевшего на корточки альпиниста будет последней памятью о нем.

Никто не знает, каким его запомнят.

— Хватит тебе государственную пленку тратить! — Это, конечно, Насмешник окликает оператора.

Но тот не слышит. Горы нахлынули на него, подобно морскому приливу. Он захлебывается. Волна за волной, и каждая — все выше. Пейзаж за пейзажем — все поразительней. Он беспомощен перед этим напором белизны и высоты, он уже пошатывается, как пьяный. Нет, здесь не хватит ни пленки, ни умения, ни времени. А мы смеемся над ним.

Этот мир — в нашем владении. А вот он не может быть хозяином мира — он слишком волнуется и суетится.

Слав, оператор, — наш неудачник. И он нужен нам именно таким, он — мерило наших достижений. Мы не считаем его настоящим альпинистом, несмотря на все его старания, а может быть, как раз из-за этой чрезмерной, на наш взгляд, старательности. Мы едва согласились включить его в состав группы на этот трудный подъем… И то тянули до последнего… Славу помогло отсутствие Деяна, мы взяли оператора, чтобы не нарушать установленное число… И теперь Слав — самый счастливый… Никак не может поверить в свою неожиданную удачу… Пока Деян не догонит нашу группу, Слав — с нами, Слав чувствует себя равным нам…

Беглая улыбка солнца — и вот снег уже откликнулся бесчисленными трепетными вариантами белизны, ничтожно малое их число воспримет глаз, остальные тона и полутона останутся в молчании, в предчувствии, определят наше настроение. Эти слабые заревые отблески не боятся мороза. Но Слав боится спугнуть их камерой, как дулом, и щелкает словно бы украдкой. Он все время начеку, он спешит не упустить окружающую красоту.

Вожак, шагающий в середине цепочки, предупреждает нетерпеливого Бранко:

— Медленней!

Бранко насмешливо замечает идущему следом Скульптору:

— Какой смысл мне быть впереди, если сзади приказывают!

— Когда тебе двадцать один год, не следует тратить время на поиски смысла! — отзывается Скульптор.

Поэт — позади всех. Мы и подумать не успели, а эти случайные слова уже разожгли его… Мы ни о чем не подозреваем, а одно нежданное, неуместное стихотворение рождается в такт шагам:

В поисках смысла мы обессмысливаем свою жизнь. А трава, ни о чем не спрашивая, пробивается сквозь камень. Бессмыслица пугает и обманывает нас и ведет в неизвестность. Смысл — сдерживает…

Конечно, эти строки не годятся для Бранко, празднующего сегодня совершеннолетие, не годятся и для нас, давно переступивших этот порог. Мы слишком взрослые для того, чтобы воспринимать мысли и образы, не анализируя, не оценивая…

Поэт втаптывает в снег навязчивое стихотворение. И, пытаясь отыскать тему для поздравительных куплетов, начинает разговор:

— А, в сущности, что такое совершеннолетний человек?

— Тот, кто армию прошел! — режет Мерзляк, вкладывая в слова личный опыт.

Асен снова жаждет блеснуть начитанностью и приписывает знаменитостям собственные мысли:

— «Совершеннолетие означает познание женщины», — изрек Хафиз!

— Значит, никому не доступно совершеннолетие! — заключает Насмешник.

— Но почему именно двадцать один год? — вступает Димо. — Не поздно ли? Разве восемнадцать — уже не совершеннолетие?

— Это все Деян выдумал! По старому стилю! — иронизирует Насмешник.

— Никто ничего не выдумывал! — сердится Бранко. — Читайте биографии великих…

Он внезапно смолк, и правильно, а то бы мы тут же прозвали его «Бранко Великий». Мы такие!

Гора высится. Оживление наше растет. Свежесть снега пьянит.

Бодрость

Это наша общая добродетель.

Никифор — живой будильник. Скажешь ему — и сам вскочит ни свет ни заря, и других подымет.

Рано встать — это не просто.

Но как непринужденно вскакиваешь в горах, когда рядом с тобой, на деревянных нарах, — все остальные. Дружно, плечом к плечу, сбрасываете тяжесть сна и темноты.

Мы поднялись до рассвета, мы словно бы участвуем в рождении утра.

Шагаем. Вдыхаем прохладную свежесть заревого воздуха. Вбираем в себя горы. Чуть режет грудь свежий арбузный аромат снега, тишина — исчезают наши муравьиные заботы, заменяются вселенскими проблемами… Бесконечность влечет нас…

Снег переливается в утренних сумерках. Восход солнца рождается в снегу.

Радость раннего вставания — в городе ее не постигнешь…

Мы, единое существо, нам легко пробуждаться до зари, мы бодры и веселы. Такие мы!

Ожидание

Нужно остановиться прежде, чем мы окончательно устанем.

— Стой! — командует вожак Найден из середины цепочки. Лицо его выдублено солнцем и ветром.

А мы только вступили в настоящий шаг и останавливаемся неохотно. Медленно он складывается, этот общий шаг, и трудно его вдруг остановить. Эта внезапная остановка — словно удар… Слав, оператор, ничего не слышит, или не хочет слышать, он вглядывается в горный пейзаж. Мерзляк удерживает его, бережно, как лунатика.

— Стоп! — Голос его звучит покровительственно.

Слав вздрагивает и оборачивается… Не остановим ли мы его?.. Он просто ненасытен. Весь горит желанием подниматься на самые опасные места, быть настоящим альпинистом, быть наравне с нами, снимать нас на фоне горы. Когда в его руках камера, он теряет меру своих возможностей.

— Мы и так припоздали, — Суеверный поглядывает на часы.

— При свежем снеге рано выступаешь и рано останавливаешься. — Это Асен.

Любая неизвестность раздражает нас.

— Подождем их немного, — решает вожак. Он оперся рюкзаком о скалу и обернулся назад.

Характерная поза ожидания.

Из кармана куртки он извлекает карту. Маршрут вычерчен красным карандашом. Суеверный и Мерзляк склоняются к вожаку. Тот снимает рюкзак, и палец движется по бумаге. Красная линия — через рельефно очерченные хребты. В самом ее начале замер палец вожака.

— Мы находимся здесь.

Точные координаты, знание предварительно намеченного пути — это сплачивает нас.

— А дальше… туда? — Мерзляк указывает на темную вершину.

Суеверный разглядывает маршрут: прерывистая линия тянется по горному рельефу.

— А после? — Палец упирает в то место, где скрестились горные вершины, нанесенные на карту черными острыми углами.

Никифор бросает небрежно:

— По правилам вообще нельзя выходить в снегопад!

— Не было бы нарушений правил, никто не покорял бы вершин, — вклинивается Насмешник.

У него и голос комичный, тонкий, скачущий, словно кузнечик. Он еще и рта не успеет раскрыть, а мы уже смеемся. Он просто обязан говорить смешно. Группе нужен такой человек, и она создает его себе, часто не сообразуясь с его волей и настроением. Бывают моменты, когда он смешит нас просто потому, что чувствует наше желание смеяться. А вообще-то он самый печальный из нас.

— И чего мы ждем! — Это снова Никифор. — Ясно, что Деян не явится!..

Тень пробегает по открытому лицу Найдена.

— Почему ясно? — Голос его прерывается.

Никифор многозначительно пожимает плечами. Излишне уточнять. Нам все понятно. Деян не придет. Судя по раздражению вожака, у Деяна имеются основания для отсутствия. Тень, омрачившая лицо вожака, простирается и на наши лица. Только одно из них светится надеждой. Если Деян так и не появится, оператор двинется с нами дальше! Становится холодно. Пытаясь опровергнуть свою слабость, Мерзляк стоит распрямившись, не подымая ворота куртки. А мы наоборот — ежимся, притоптываем, переминаемся с ноги на ногу.

Раздается нетерпеливый голос Бранко:

— Тогда кого ждем? Дару?

— Чудачку! — уточняет Насмешник.

— Женщину надо дождаться! — замечает Скульптор.

— Ты ее женщиной считаешь? — Насмешник разыгрывает удивление.

— Какая забота об определениях!

— Если она будит любопытство, значит, она — женщина! — заявляет Асен.

— Философ интригует нас! — Возглас Мерзляка.

Асена хлебом не корми только дай порассуждать:

— Д’Аннунцио выбирал на балу самую невзрачную даму и принимался за ней ухаживать. Она расцветала под его комплиментами и страстными взглядами и делалась звездой сезона, окруженной стаями поклонников!

— Стало быть, вкус — чувство стадное! — делает вывод Насмешник.

— Да нет! Просто женская привлекательность — творение мужчины!

— Пошли! — обрывает Никифор, — Не придет она.

— Откуда тебе известно? — деловито спрашивает Димо.

— Деян предупредил ее, — настаивает Никифор.

— О чем предупредил? — мрачнеет вожак.

Вместо ответа — молчание. Туча нависла над нами. Молчим, пытаемся утаить то, что копится в сознании, подобно снежным сугробам.

В наступившей тишине отчетливо слышно жужжание камеры. Прямо по нервам! Оператор воспользовался передышкой, щелкает окрестности и тех из группы, кто его не замечает.

Вожак резко оборачивается к Славу:

— Пора!

— Еще немного! Пока они не догонят! — упорствует оператор.

Вожак вглядывается. Вдали — город, покрытый грибовидным облаком дыма.

— И как ты этакую тяжесть таскаешь? — Насмешник указывает на камеру.

— Она помогает мне сохранять равновесие.

— Как бы тебя ветром не сдуло!

Одиночество оторванного от группы

Самое безысходное одиночество.

Дара теряет следы.

Оглядывается. Мечется в сугробах.

Вокруг — ни души. Только тень твоя — с тобой. А внизу клубится мгла. И мгновенная тревога. И страшная тишина.

Вернуться? Но это значит углубиться в одиночество.

Запрокинувшись к недоступным заснеженным вершинам, кричишь:

— Э-эй!

Перекатывается твой крик. Высокий, протяжный, соразмерный высоте и расстоянию, он ждет эха. Должно быть, первый человек оглашал таким воплем боли пустыню планеты.

Ты снова трогаешься, преследуемая шумом своих шагов. Если бы сейчас кто-то шепнул тебе на ухо, что тебя ожидает там, вместе с другими, ты бы все равно не испугалась. Самое страшное — остаться одному, оторваться от своих, отстать, пусть даже и от общей беды.

Чувство лишенной стада овцы — древнейший ужас.

Пропасть вглядывается в тебя огромным пустым глазом. Горы беседуют сами с собой языком подледного ручья. Эхо молчит, даже биение твоего сердца не слышится тебе… И холодное одиночество вершин…

Одинокие шаги в горах. Вселенная напряженно вслушивается.

Ты мчишься вперед, собственные шаги преследуют тебя по пятам.

Догнала!

Мы снова шагаем, чутко прислушиваясь. Оборачиваемся, хотим видеть лицо вожака. Мы уловили оклик.

И лицо его светлеет. Мы не обманулись. Что-то слышится… Он вскакивает на выступ скалы и смотрит вниз.

— Э-эй! Сюда! Сю-у-да! — ликует мужской бас.

И в ответ — совсем близко — ликующий крик Дары.

Наши лица — радостные отражения физиономии вожака. Он торжествует. Наконец взгляд его останавливается на Никифоре, на том, кто открыто противостоял ему.

Никифор невозмутим. Электричество сгущается между ними. Когда-то сверкнет искра?

Голос нагоняющей нас Дары словно бы сбрасывает гору с наших плеч. Только сейчас мы сознаем, как нас беспокоило ее отсутствие.

Бранко не выдерживает и открыто укоряет Никифора:

— Видишь? Идут!

И Насмешник бросает Никифору свое:

— Два-ноль в нашу пользу!

Больше всего группа радуется тем, кто возвращается к ней.

А вот и запыхавшаяся, обессиленная Дара.

Одна. Мы изумлены. Мы ищем глазами Деяна. Тревога разбивает нашу мгновенную радость. Слишком поспешное торжество вожака повисает в воздухе.

Дара рухнула прямо в снег и тяжело переводит дыхание. Мы ни о чем не спрашиваем. Она все еще не уловила нашего настроения и сияет от того, что догнала наконец-то! Оттого что снова с нами!

Она пережила самое страшное: шум своих одиноких шагов в полной тишине.

— Говорил я вам, что Деян не явится! — почти со злорадством произносит Никифор.

Дара постепенно включается.

— Деян в западне! — Голос ее прерывается, она чувствует себя виновной в том, что пришла без него.

Мы задумались, молчим. Она снова переводит дыхание и отвечает нашим мыслям:

— И я удивляюсь. Это не похоже на Деяна. Будто крыса в капкане!

Мы обмениваемся подчеркнуто спокойными взглядами. Только вожак отводит глаза.

— Деян предупредил, что не сможет! — произносит Найден хриплым голосом.

Это звучит весьма неубедительно. У Никифора в уголках губ собирается ироническая улыбка, мы видим ее, даже не оборачиваясь к нему.

В такие минуты самое короткое молчание кажется бесконечным. Никифор не спешит его нарушить. В напряженной тишине мы прислушиваемся к собственным мыслям:

— Потеряем разряд! Группа в неполном составе: пятнадцать вместо шестнадцати положенных!

И тут Слав, оператор, что таился где-то позади, выходит вперед:

— Я буду шестнадцатым!

Смеемся горьким смехом.

Слав настаивает. Он не обижается на нас. Он с нами, и это подымает его над любой обидой.

— Вместо Деяна!

Мы еще больше огорчаемся.

— Конь за курицу! — Шепот Насмешника достаточно громок для того, чтобы все расслышали.

Вожак изливает на беднягу оператора свое раздражение.

— Давай обратно! Это не для тебя!

Максималист Бранко идет еще дальше:

— Ты нам все испортишь! Из-за тебя мы Памир упустим!

Это, конечно, важный аргумент. Но Слав продолжает умолять, не обращая внимания на аргументы и оскорбления:

— Хотя бы немного!..

Вожак взмахивает рукой:

— Прекратить базар!

Мы не подозреваем, что, отстраняя Слава от нас, мы отстраняем себя от всех остальных людей. Мы хотим избавиться от человека, который оставит о нас единственные достоверные свидетельства. Но, к счастью, он не самолюбив и продолжает настаивать.

Дара болезненно ощущает, что ее приход без Деяна расстроил нас. Ясно, что сама по себе она не так-то ценна для нас.

Еще не вполне отдышавшись, она вскакивает и пытается нам объяснить, как он отказался. А мы и не спрашиваем. А она пытается рассмешить нас, дурачится… Такая уж она!

Снежный гротеск

Перемешанная с вымыслом, правда выглядит убедительнее.

С подлинным талантом Дара разыгрывает целую сценку:

— Вхожу в институт, вот как есть, в костюме, с рюкзаком. Тихо — ну просто церковь! Поднимаюсь наверх, чуть ли не до чердака! Табличка: «Экспериментальная лаборатория». Фирма богатая, положение бедственное! Вхожу без стука… Западня!.. Или нет, паутина!.. Все кругом — в проволочках! «Деян, выбирайся из паутины!» А пауки в белых халатах протестуют: «Ты куда?! И откуда только берутся такие: то ли парень, то ли девица!» Тут я с возгласом «Де профундис!» начинаю прокладывать путь сквозь проволочные джунгли. «Деян, неужели нам тебя дожидаться?» Он повисает на проволочке: «Я ведь уже сообщил, что не могу». — «Ты не можешь не мочь!» — «У меня баланс!» — «Балансер! У нас Памир срывается!» — А возле него — аппарат какой-то! И я давай стучать…

Дара постукивает по камере Слава, а камера щелкает, щелкает…

Девушка в альпинистском снаряжении, на левой руке бечевка, свернутая узлом, жесты Дары — мальчишески-угловатые — она бесподобна!

Здорово бы она выглядела в немом фильме: всевыражающая пантомима: — Буратино, Хитрый Петр и Дон-Кихот вместе взятые!

Нимало не смущаясь. Дара продолжает:

— «Где у тебя, — спрашиваю, — тут дисциплина запрятана? Вынь, покажи, может, меня перевоспитаешь!» А он: «Сегодня не могу». А я: «Ты что, муха на липучке?! «Тут какой-то серый встревает, с мышиными глазками: «Значит, бывают и женщины-альпинистки?» Тут я даю им жару! «Естественно, бывают. За отсутствием настоящих мужчин!..» Серый никак не отцепится: «Я против такого бессмысленного риска!» И тут я выдаю: «Если мы не равны мужчинам, то будем хотя бы против них!».

Но группа не переносит даже малейшей фальши. Группа, как еж, оборачивается всеми иголками к болтливой Даре:

— Не отвлекайся! Основное!

Гротеск уже не смягчает нас, уже воспринимается как диссонанс. Не пародийные выдумки нам сейчас нужны, а объяснение необъяснимого.

Обмануть ожидания группы — это почти измена! Раздраженная собственным бессилием, Дара сбавляет тон:

— Ладно! Значит, я спрашиваю Деяна, в чем же дело наконец! И знаете, что он отвечает? «Невозможно!» А когда-то, помните, учил: «Вычеркните это слово!» «Вычеркиваю тебя со всех скал!» На этом я с ним покончила… Слышу, Серый — за моей спиной: «Плоская, как линолеум, под дверь можно пропихнуть!» Думает, меня это задело!.. И как только Деян выдерживает на этом чердаке?!

— Опять у него новое открытие! — Вожак силится придать своему голосу убедительность.

Нетерпеливый Бранко подхватывает:

— Все никак не откроет цветной телевизор!

— Балки он подпирает, чтобы крыша не рухнула! — сердито заключает Дара.

Контрапункты

Если бы не низкий чердачный потолок, чем бы мы измеряли высоту горного простора? Если бы не смог, как ощутили бы чистоту воздуха?

Высоко, в снежной белизне открываются стройные плечи горных хребтов.

Снежная безбрежность.

Высота раскрашивает наши лица в цвет здоровья.

В группе шестнадцать человек. Шагаем решительно, со свежими силами. И чем выше мы поднимаемся, тем дальше уносится гребень горы. Проходим мимо пирамидки, сложенной из камней, уже присыпанных пушистым снежком.

Шедший впереди Никифор уступает место следующему и, пережидая нас, чтобы встать последним, замечает, указав на пирамидку:

— Знак Деяна!

Это напоминание — не без умысла. Тучей нависло над всеми нами отсутствие самого старшего, самого опытного…

«Отсутствие ощутимей присутствия!» — теоретизирует Асен.

Найден, вожак, впереди. Дара обращается к Мерзляку:

— Ну а ты что думаешь?

Тот поднял ворот и отвечает уклончиво:

— Начальник не разрешил ему отпуск за свой счет…

Дара все еще радуется тому, что нагнала нас, что она больше не одинока в горах, и выкрикивает почти весело:

— А я предпочитаю оплачиваемый отпуск! Но уж если не выходит, приходится брать за свой счет!

Никифор становится последним в цепочке. Он наконец-то нашел повод напомнить Даре о дисциплине:

— Ты — сплошное нарушение! — Никифор указывает на ее отклоняющиеся от прямой линии следы.

— Нет, это вы, дисциплинированные, — сплошная аномалия природы! — препирается Дара.

За насмешками кроется первый слом общего радостного настроя. Отдаленный сигнал тревоги, который мы силимся одолеть в себе самих. Чем дальше мы углубляемся в горы, тем сильнее ощущается отсутствие Деяна. Наши короткие отрывистые фразы так или иначе касаются его. Ведь он организовывал и сплачивал нас. Без него группа расслаивается на отдельные враждующие между собой кучки.

Только Слав, оператор, счастлив отсутствием Деяна.

— Повезло тебе! — бросает Мерзляк.

Слав как раз щелкает голову цепочки:

— Когда-то должно и мне повезти!

Вожак словно почувствовал, что его снимают, он оборачивается и грозит оператору пальцем.

Вообще никто из нас не позволял ему снимать. Сущность альпинизма — в бегстве от посторонних взглядов, в смелости для себя, а не на показ! Оператор снимает украдкой, стараясь, чтобы мы не замечали.

Вот и теперь он склонился над камерой, будто поправляет:

— Что-то не ладится!

— Гляди, как бы ты сам не разладился! — Насмешник подгоняет его, чтобы не отставал.

Радиосвязь с миром

Насмешник, наш радист, смотрит на часы:

— Пора!

Мы останавливаемся. Поудобнее прилаживаем одежду, пристраиваем груз. Что-то мешает, трет, кашне душит — сейчас все можно поправить. Сейчас мы как бы отделены от одежды и рюкзаков, а когда идем — словно бы срастаемся с ними.

Радист надевает наушники:

— Итак, что сообщить?

Голос его комично подскакивает, словно кузнечик. Привычка смешить нас уже превратилась в черту характера.

Вожак произносит нарочито самоуверенным тоном:

— Группа в полном составе следует по заданному маршруту!

Слав сияет:

— Ровно шестнадцать человек!

— С тобой — минус три! — Насмешник выжидает, пока мы утихнем. — Один должен тащить камеру, а другой тебя — вниз!

Оператор хохочет, ведь эти шутки — знак его сопричисленности к группе.

Насмешник включает рацию. Дыхание его, как ватным тампоном, окутывает микрофон.

— Эль-Зет 23. На связи Орловец! Как слышно? Группа в полном составе следует по маршруту. Направление — Гребень. Направление — Гребень. Прием! — Он нажимает кнопку. — Вас принял! Да… Да… Принято! Конец!

Должно быть, там хохочут. Уже сам голос Насмешника звучит как анекдот.

— Что ответили? — спрашивает вожак.

Насмешник прячет наушники и микрофон:

— Что они могут ответить? «Все идет нормально! Доброго пути!» Пошли теперь! Все согласовано!

Предчувствие одного передается всем

— Что-то мне вчера дурной сон приснился! — раздается нарочито беспечный голос Суеверного.

Горазд тотчас хочет показать свое презрение к предрассудкам:

— Лучше уж молчи! Не то вернуться придется!

Но Поэт уже весь — трепетное внимание.

— Что за сон? — Он всегда обо всем готов выспрашивать.

Последние в цепочке навострили уши. В прозрачном стеклянном воздухе голоса звучат неожиданно звонко.

— Деян мои ботинки спрятал, не отпускает меня. — Суеверный все еще переживает свой сон. — Я ищу, ищу, ругаю его. И в конце, чтобы не запоздать, отправляюсь босиком…

— Ну и как? Дошел босиком до Памира? — прерывает Насмешник.

Памир… Крыша мира. Мы до боли тоскуем по нему. Памир!.. Это название — наш символ, наше заклятие. В нем — все, пока несбывшиеся надежды, стремления, в нем — наши разочарования…

«Никакая человеческая группа не может обойтись без своего Памира, который сплачивает и возносит в облака», — это Асен рассуждает про себя.

А Суеверный с преувеличенной беспечностью добавляет:

— Вы только не подумайте, будто я верю в сны!

— Гляди-ка, ведь ты тринадцатый в цепочке! — поддразнивает его Димо.

— Чушь! — Но все же Суеверный глазами пересчитывает идущих. — Это ты тринадцатый! — Он оборачивается к идущему позади Димо. — Давай поменяемся! Для меня «тринадцать» — везучее число!

Димо пренебрежительно пожимает плечами. Они меняются. Так Суеверный борется со своими страхами.

Но почему-то мы невольно вздрагиваем. Какие еще последствия будет иметь эта ребяческая игра в перемену мест?

И что только не приходит в голову людям, часами поднимающимся в гору среди снежной белизны!

— А мне вот сны не снятся, — замечает Поэт.

— Это потому, что поэты должны страдать бессонницей, — напоминает радист.

— Все же некоторые сны сбываются, — роняет мимоходом Суеверный.

— Мистика тебя пьянит, как водка-мастика! — каламбурит Насмешник.

— А ты, философ? — Оператор спрашивает нарочно, чтобы Асен обернулся и можно было бы его потихоньку заснять.

— Суеверия есть суеверия! — начинает компетентный Асен. — Все отгадчики снов немного смешны. Даже сам Фрейд становится наивным, когда доходит до снов — начинает пользоваться элементарной символикой.

— Но все же, почему снятся сны? — вновь спрашивает Поэт.

— А почему люди просыпаются? — откликнулась Дара.

— Сны суть останки сознания в подсознании… — продолжает Асен.

— Этакая корзинка для бумаг! — вставляет Насмешник.

— Но ведь эти останки прекраснее, чем… — воскликнула было Дара.

Но тут их прерывает вожак:

— Темп! Темп! Хватит болтовни!

— Темп!

— Темп!

— Темп! — звучит по цепочке.

Наша группа такая сплоченная, что мы уже не можем друг без друга, хотя и препираемся частенько. Мы привыкли согласовывать свой шаг, но не слова. Часто наши слова просто реакция на невозможность серьезной ссоры. Странное существо это МЫ, неуязвимое снаружи и такое хрупкое изнутри. Все мы инстинктивно ощущаем это. И поскольку мы хотим оставаться, любой ценой оставаться этим самым МЫ, приходится беречь себя от самих себя. Мы позволяем себе открытые столкновения, но не укусы исподтишка.

И хорошо, что где-то далеко высится Памир и, сам того не зная, сплачивает нас под своей необъятно высокой кровлей.

Деяна нет, но все равно он как бы сохраняет свое место в нашей цепочке. Между вторым и третьим — вот оно, его место. Вожак Найден привычно оборачивается туда и взглядом невольно ищет поддержки и совета. Кажется, что Деян еще может нас догнать по означенным им самим знакам и занять это свое место. Он очень нужен нам. А ведь пока он был с нами, мы посмеивались над ним, как над самым старшим, — мол, старик!

Никифор, который сейчас идет последним, который раньше всех уверился в том, что Деян не придет, внезапно оглядывается на вьющиеся книзу следы — не появится ли наш припоздавший друг?

— Видимость слабая! — констатирует Никифор.

Беспредельное пространство белизны кажется нам еще более пустынным. Нет, не спешит по нашим следам сухощавый Деян.

И внезапный озноб пробегает от этого белого свечения снега, такого холодного и бесплодного свечения, похожего на прикосновение чьей-то бесплотной ладони, руки того, кого нет.

Деян не придет. Никифор бегом нагоняет группу, точно соблюдая расстояние между собой и впереди идущим. Но впереди идущий не желает соблюдать правила. Это Дара. Она все отклоняется от проторенной стежки, все не может заставить себя замолчать:

— Никифор, ну как ты думаешь…

— Ничего я не думаю! — отрезает Никифор. — Думаю об исполнении поставленной задачи! — Он вынимает из верхнего кармана блокнот, в который на ходу педантично вписывает данные о времени, скорости, направлении. На поясе у него прикреплен шагомер. Он поглядывает то на шагомер, то на часы и про себя высчитывает, высчитывает…

— Не говори! И ты об этом думаешь! И все! Я даже могу угадать точно, что каждый думает!

Дара вглядывается вперед, будто хочет прочитать мысли вожака, а тот сосредоточенно прокладывает первопуток.

Мысли вожака — самый тяжкий груз

Ты, единственный из всей группы, не чувствуешь одиночества.

По тебе равняются остальные. Потому ты и должен быть сосредоточен на своем шаге. Ведь ты поддерживаешь равномерность и согласованность общего движения.

Каждый след ботинка на снегу — напоминание.

Прямо из снега вырастают образы, преграждают дорогу, хотят, чтобы ты споткнулся, остановился, повернул назад. Ты ведешь борьбу с самим собой, чтобы твои взъерошенные мысли не влияли на твой шаг.

Вот Деян на окраине города у твоего еще не достроенного домишки. Ты как раз сажаешь деревца в садике.

Рукопожатие.

— Заблудиться тут у вас можно! — Деян избегает твоего взгляда.

Не к добру он пришел! Не с добром!

— Я, Деян, вон от этого бегу! — Ты указываешь на квартал, где новые многоэтажные здания встали строем, как солдаты в наступлении.

— Не поздно ли ты садом занялся? — спрашивает Деян.

— Самое время для посадки — поздняя осень!

— Гляди померзнут!

— А солома на что?!

Можно бы еще долго так говорить, оставляя в стороне главное. Но ты не выдерживаешь:

— Почему ты меня в клубе не разыскал, Деян?

— Хотел поговорить с глазу на глаз!

— О чем? — недоумеваешь ты.

— Можно я на тебя посержусь?

— Ну попробуй. — Ты великодушен. — Да идем же в дом, в тепло!

— Не хочу беспокоить твою жену!

— Что же такое страшное ты скажешь? — С этими словами ты замыкаешься в себе.

Деян снует по садику между голыми деревцами, ищет слова:

— В декабре дни самые короткие. Не время для подъемов! Стоит ли, чтобы люди рисковали ради какого-то разряда…

— Но ты хорошо знаешь, что нас не пустят на Памир, если не будет выполнена норма по разрядам. Да и молодежь наша не хочет на месте застаиваться. Для чего их останавливать? — Твой голос звучит отчужденно.

— А может быть, это ты, именно ты, жаждешь поярче проявить себя? А, Найден!

— Я не отделяю себя от других! — Ты все еще сохраняешь самообладание.

Вы оба выжидаете, приводите в порядок свои мысли.

— Необходима осторожность! — Деян обламывает сухую веточку.

Ты вспыхиваешь:

— Значит, всего бояться!..

Деян направляется к калитке, ты не удерживаешь его.

— Предупреди группу, что я не согласен!

— Предупреди сам! — цедишь ты сквозь зубы.

Деян уже издали махнул рукой:

— Если решишь на меня разозлиться, позвони!

— Незачем!

И вот ты снова наедине со своими мыслями.

Кого слушать? Хорошо давать советы, глядя со стороны. А вожак у всех на виду. Всем ветрам открыт. Попробуй прислушиваться к каждому, и из компаса превратишься во флюгер. Нет! Слушать надо себя! Ты должен слушать себя, чтобы и другие тебя слушали. Ты, одинокий, ни с кем в отдельности не связанный, должен быть со всеми, с каждым одновременно!

Ты озабоченно склоняешься над саженцем…

Ботинок вожака упирается в снег. След за следом сажает он. Что-то проклюнется из этих следов?

Крутизна растет

Наша цепочка углубляется в горы. Скользко. Все реже роняем слова. Все короче. Только на Дару ничто не действует.

— Всю ночь снег шел! — Она, единственная из всех, оглядывается вокруг.

Мы смотрим только прямо перед собой. Что-то предчувствуем, но не осознаем. В Поэте кристаллизуется наше настроение, оно ищет выхода:

Ничего не замечаю вокруг. Даже не помню, где прошел. Смотрю прямо перед собой, уставился в одну точку, чтобы охватить все в целом. Слышу тишину снега и под ней — тишину скал. Слышу, как движутся молекулы в камнях. Тишина замерла так напряженно, словно спустя миг раздастся взрыв, и горы сдвинутся со своих мест. Слышу голос реки, пока сквозь лед. Слышу разноцветный шепот далеких осенних лесов, опавший, умирающий… Слышу медвежьи сны, что исходят из теплых берлог. Слышу песню завтрашнего ручья, спрятанного в снегу. Словно щупальцами фантазии, слышу кожей, обонянием, нервами. Мне не нужно оглядываться направо и налево. Гора сама входит, всасывается в меня, я сам становлюсь горой.

Поэт — медиум, транслятор наших смутных ощущений. Чрезмерная жизненность Дары размывает, прерывает течение этих невидимых волн.

— Снег еще даже не улегся как следует! — громко замечает она.

Никто ей не отвечает, будто и не слышит ее. Пушистые снежные пласты, наметенные с ночи, поглощают наши шаги. Мы словно и не существуем. Безмолвие — отклик на нашу инстинктивную тревогу. Общее молчание людей и природы утешает даже нашу сорви-голову Дару.

Мы невольно прислушиваемся внимательнее к своим шагам. Снег свежий и крошащийся от мороза. Снег-шептун. Он словно хочет нас предупредить о чем-то своим неуловимым шепотом.

Запыхавшийся вожак останавливается. Снег под ним смолкает. И в этом внезапном молчании таится какой-то тревожный сигнал. Вожак — опытный альпинист, понимает язык снега. Одним лишь взглядом, обращенным скорее вовнутрь, к своим собственным чувствам, он оценивает опасность. Вершины гор нависают снаружи и изнутри — в нас самих.

Но твердым шагом вожак Найден затаптывает тихие снежные предупреждения. Упрямо шагает вперед. Нет, он не поддастся этим недомолвкам природы. Любой ценой осуществится задуманное.

Кипящий энергией и юной силой Горазд менее других вслушивается в намеки снега. Пожалуй, сила опасна для своего носителя: она притупляет почти неуловимую утонченность восприятия. И кроме того, Горазд влюблен. Настоящий глухарь на токовании! Горазд исключает малейшие колебания:

— Теперь или никогда!

— Отсюда — на Памир! — кричит нетерпеливый Бранко.

— Погода ухудшается! — замечает Суеверный.

Асен спешит подкрепить свои сомнения цитатой:

— Девиз японских альпинистов: «Вернись, чтобы пуститься в путь!»

Но Дара и мысли не допускает о возвращении, а может быть, это все — ее пристрастие к противоречиям:

— Вот еще один откажется, и все пропало! Целый год нормы сдавали!..

— Целый год прошел напрасно! — дурачится Насмешник.

Ему все позволено. Но нам-то нельзя принимать всерьез его слова.

Никифор, замыкающий, отвечает за правильное движение группы. Самолюбивый, он вычисляет нормы, достижения, минуты отдыха и все вписывает в блокнот. Для него единственное доказательство энтузиазма — колонки цифр. Он ободряет нас сзади, словно подгоняет:

— С каждым шагом здесь мы приближаемся к Памиру!

— А Памир отдаляется от нас! — хихикает Насмешник.

И каждый начинает ощущать какую-то неодолимую решимость. Мы должны идти. Почему? Чтобы выполнить задание? Нет, вовсе не это наш главный двигатель. Есть другое, необоримое чувство… Если уж мы тронулись в путь, мы уже не можем вернуться.

Сменяем первого в строю

Нам все тревожнее, и сменяем все чаще. Сменяем первого вторым.

Погода ухудшается. Тучи наплывают на гребни гор. Давит плечи.

Вожак, из последних сил прокладывавший первопуток, остановился, едва переводя дыхание. Он проявил почти нечеловеческое упорство. Он решил, что если он — вожак, то должен во всем опережать остальных.

Он мучительно вглядывается вперед. Горы все более замыкаются сами в себе, словно отказываются принимать нас. Открытое лицо Найдена преображается в немое отражение горы: непроницаемое дышащее неизвестностью. Он оборачивается к группе. Никто не останавливается, дожидаясь его решения. Мы шагаем, не сбавляя шаг. Мы приближаемся.

Вожак отстраняется, оступается в глубоком снегу, выжидает. Цепочка не меняет своего равномерного ритма. Мы держимся за этот ритм, как за некую внешнюю опору. Шагаем, глядя прямо перед собой. Вот сейчас пройдем мимо него, обойдем, как порушенный ствол.

Только Деян, которого на самом деле нет, кажется, согласен с остановкой вожака. Пустота между вторым и третьим как бы задерживает общее движение. Но скоро и они нагонят нас.

Этот упрямый, согласованный, ритмичный ход дает толчок тому, кто шел следом за Найденом. Человек выходит вперед и начинает прокладывать первопуток. Вожак переводит дыхание, пережидает всех, испытующе вглядывается в наши лица.

Кто отступит?

Лица, лица, молодые лица людей, решивших идти до конца.

Лицо Насмешника — страшно серьезное и от того еще более смешное. Во всяком случае, от своего чувства юмора он не отступит.

Лицо Деяна, которого нет. Лоб пересекла озабоченная морщина. Стареющее лицо. Он не отступил бы от чувства ответственности. Если бы был здесь…

Лицо Горазда, всеми своими чертами сосредоточенное на Зорке, которая ступает следом за ним. Он умрет, но не отступит.

Детское личико Зорки полускрыто капюшоном. Влюбленные не думают об отступлении.

Профиль философа Асена — заостренный, странно направленный вовнутрь. Нечеткий. Должно быть, сомнения, страхи, противоречивые мысли разъедают философа, подобно мошкаре, — мелкие, неприметные. Но чтобы одолеть себя, он отступит последним.

Задумчивое лицо Поэта. Нет, он не отступит. Звание поэта обязывает!

Румяное, почти мальчишеское лицо Бранко. Такой и во сне не отступит, лишь бы доказать, что он настоящий мужчина.

Закаменелый профиль Скульптора. Волевой подбородок. Нет, не отступит, чтобы после не стыдиться перед другими и перед самим собой.

Сердитая физиономия Мерзляка. Не поддастся, хоть и будет мерзнуть, согреваемый лишь мыслью о том, что не отступил!

Восторженные черты Слава, оператора. Не жалеет ли он о том, что его все-таки не заставили возвратиться? Поздно! Уже нет пути назад. Впрочем, занятый красотами пейзажа, он и не ощущает опасности.

Замкнутость молчальника Рада. Он все утратил. Терять ему больше нечего, нечего бояться. Он не отступит.

Деловитость Димо! Шагает, как пашет! Такие не отступают!

А вот и лицо Суеверного, сосредоточенное, он словно подслушивает тайные голоса. Он не отступит из упрямства, чтобы не поддаться своим ощущениям!

Влюбленный Андро — бледный, задумчивый, идет и будто бредит на ходу. Веди его прямо в пропасть, пойдет как лунатик!

Вздернутый мальчишеский нос Дары. Такие сорвиголовы — самые решительные и верные! Хотя бы все ветры мира за волосы тянули ее назад, она из одного упрямства не отступит!

А вот и он!.. Воплощенное тщеславие. Мой соперник Никифор. Скорее он меня заставит отступить, только бы показать, что он, бывший вожак, — самый выносливый и что он — будущий!.. Никто не отступит.

Первые становятся последними

Наконец и Найден становится позади всех и принимает наш ритм. Группа ведет вожака. А группу ведет внутренняя неотменимая воля.

Холодает.

Мерзляка знобит, он уже не в силах совладать с собой:

— Давно пора вырабатывать морозоустойчивые ткани, теплопроводные носки и рукавицы!

— И штаны? — невинно спрашивает Насмешник.

Вожак шагает последним, сообразуя свои шаги с шагами остальных.

Взгляд его жалом впивается Никифору в спину.

Дара вслух присоединяется к мыслям вожака:

— А наш Деян сейчас от зависти все свои проводочки выгрыз! Нет, благоразумие — страшный бич!..

Вожак возражает не ей, а самому себе:

— Деян не смог, его с работы не отпустили!

Никифор выжидает момент, чтобы пустить каплю яда:

— Если бы по-прежнему за все отвечал я, он бы бросил работу! У меня он был самый дисциплинированный!

Но вожак Найден в долгу не остается:

— В твое время и задания были полегче…

— Деян как будто был против сегодняшнего восхождения! — Суеверный подливает масла в огонь.

— Ничего подобного! — поспешно откликается вожак.

Бранко с высоты своего совершеннолетия судит беспощадно:

— Деян стареет. Переходит в графу «ПРОТИВ».

Дара заливается звонким смехом:

— Вот у Деяна сейчас уши горят! Вы все о нем, да о нем!

Но независимо от того, что думает о Деяне каждый в отдельности, групповой приговор ему уже вынесен и обжалованию не подлежит!

Он — дезертир! Нелегко ему будет занять свое прежнее место среди нас. Когда в дело вступает существо МЫ, единице нет оправдания. Не принимаются в расчет никакие уважительные причины. Больше того, чем они уважительнее, тем хуже!

С радостью пренебрегать собой, своими нуждами — это необходимо для того, чтобы тебя приняли в группе с уважением и любовью.

И кто бы мог подумать, что именно Деян… Он всегда служил нам примером. Поступок его озадачил нас. А хуже нет вины, чем быть непонятным для своих друзей, будить сомнения…

Но Деян ведь это знает лучше кого бы то ни было!

Так почему же все-таки он не пришел?

Мысли пробуждаются на ходу

Впереди второй. Шагает и раздумывает. Это Насмешник. Может быть, он острит и наедине с собой? Или наоборот, жалуется самому себе? Или тоскует?

Снег подшучивает над ним: скользит под ногами, отводит в сторону, липнет к подошвам ботинок и тянет назад. Но Насмешник остается верен себе. Он мстительно острит по адресу отсутствующего Деяна:

— Вы, старые волки, не бывали в горах в такую погоду, верно?

Деян оседлал высокую скалу и с несколько старомодным восхищением оглядывается вокруг:

— Мы поднимались в горы не ради рекордов, а чтобы увидеть с высоты то далекое, что никогда не увидишь снизу!

Насмешник мысленно дразнит его:

— О! Вы, оказывается, избегали вихрей и снегопадов, потому что они заслоняют пейзаж!

— А вы-то! Вам значки, отчеты, нормы дороже красоты! Чего от вас ждать! — Деян вздыхает.

— Мы сливаемся с горами, а не просто созерцаем их со стороны. Сама стихия пронизывает нас! — настаивает Насмешник.

Он выражает групповое ощущение природы. Группа и сама как бы частица природы.

— Горы побеждают безрассудных! — горестно повторяет Деян.

— Но только безрассудные могут одолеть горы! — отвечает Насмешник с газетной бодростью, и нога его проваливается в сугроб.

— И что это ты так надулся? — иронизирует он сам над собой.

Общий шаг

Идем, идем. Настоящее выражение человеческой природы — шаг! Никто, кроме оператора Слава, не оглядывается вокруг, чтобы увидеть смену тональности пейзажа. Только снимаем темные очки.

Слав в отчаянии: при таком слабом освещении хороших снимков не видать!

— И куда только солнце запропастилось?

— Спросить по радио? — предлагает Насмешник.

Теперь и оператор шагает опустив глаза.

Мы забыли обо всем, поглощенные общим шагом.

Эта общность приносит нам удовлетворение. Должно быть, мы долго стояли на одном месте, долго нас останавливали различные препятствия, оттого мы и шагаем сейчас так упоенно.

Походка — зеркало человека. Она редко меняется. И только при таком вот общем ходе обретает новые черты: слаженность, постоянство, выдержку.

Сильный передает импульсы слабому, крепкий — усталому, волевой — колеблющемуся. По отдельности ни один не одолел бы такого трудного пути. А вместе мы покоряем даль и высоту. Снег все глубже. Склон — все круче. Общий шаг и… новые трудности.

Мы ни на что не обращаем внимания, мы идем.

Любовь преодолевает инерцию

Но глаза одного из нас неспокойны.

Где-то там, в хвосте цепочки, упорный взгляд словно отбрасывает ненужные ему фигуры, ищет просвет, чтобы разглядеть тонкий, хрупкий силуэт Зорки.

Чувство облаком окутывает Андро.

Девушка не отстает. Старается ступать крупным, выдержанным шагом, соразмеряя свои шажки с огромными шагами того, кто впереди. Пушистая шапочка придает ее лицу что-то совсем детское. Но вот она поднимает капюшон и словно бы облекается в скафандр. Неуклюжий костюм альпиниста скрывает присущую ей грацию, но Андро различает нечто грациозное в каждом движении девушки. Эта скрытая гибкость привлекает его еще и тем, что она скрыта, что ее надо искать, разгадывать, дополнять собственной фантазией.

Вот Горазд обернулся к ней:

— Устала? Давай рюкзак!

— Нет! — Зорка задыхается, но отстраняет руку Горазда.

По их жестам Андро угадывает слова:

— Держись! — Горазд обматывает Зорку желтой поролоновой бечевкой с продернутой красной ниткой, а другой конец бечевки закрепляет у себя на плече.

Он шагает впереди и, слегка подтягивая веревку, восстанавливает равновесие девушки. Кажется, вся его нежность переходит к ней… Зорка распрямляется с решимостью печати сверхъестественной. Она верит в эту широкую мужскую спину, под защитой которой движется.

Горазд то и дело оборачивается, чтобы убедиться, что девушка следует за ним. И в ней, слабой и хрупкой, черпает силы. В глазах ее он отражается преломленный, подобно солнечному лучу, обращенный к самому себе, измененный, любимый, пораженный собственным новым обликом.

Андро следит за каждым их движением. Во взгляде его — двойное преломление: он видит, как тот, другой, отражается во всем существе девушки. Он ищет неприметное дуновение любви. Он предугадывает, как Зорка меняется в лице при каждом новом натяжении бечевки.

Двое, связанные вместе. А третий, далеко от них, связан невидимым продолжением той же бечевки, черпает в этом силы и движется вперед.

Две фигуры сливаются в одно перед глазами Андро. Они — этот двойной силуэт — его горизонт, скрывающий все вокруг.

Одиночка вживается в чужую любовь

Поэт одинок по самой своей природе, от рождения. Он слишком много думает о любви, слишком жаждет ее, чтобы она могла осуществиться в действительности.

Словно антенной, улавливает он чужие чувства и берет их себе. Водоворот, закруживший этих троих, Зорку, Горазда и Андро, все безмолвное и необъяснимое для них самих, ищет воплощения в неизреченных образах Поэта:

Мы то, во что превращает нас любовь. Старый друг встречает тебя и спрашивает: что случилось? Он не может узнать тебя! Мы то, что заставляет других говорить о нас: это не ты! Мы то, что заставляет нас самих пугаться: что со мной? не могу узнать себя! Все остальное, что держит нас в границах нас самих, — это не мы! Мы становимся собой, когда становимся своей противоположностью. Когда освобождаемся от цепей и сами себе изумляемся. Мы — то, что делает из нас любовь.

Так думает Поэт, ритмично шагая по снегу. Однообразный ритм, подобно пульсу, приобщает всех к сонному ядру Вселенной, вне времени и пространства, в безмолвном колодце звездного снега.

Поэт познал любовь лишь с одной стороны, с той, которая, может быть, лучше всего раскрывает и освещает ее: со стороны неосуществимости.

Поэт задумчиво движется вперед. Быть может, поэзия — одна из разновидностей разделенной любви.

А снег в тени туч все больше мрачнеет, приобретает серый, холодный, металлический отблеск, и от этого что-то в нас вздрагивает, как от прикосновения ножевого острия.

Тот, кто впереди, устает больше всех

Третий сменяет второго.

Насмешник отходит в сторону, обессиленный борьбой со снегом и крутым склоном. Передышка!

— Очередь Деяна! — Это Дара.

Да, сейчас впереди был бы Деян.

Невидимое его присутствие на миг словно бы заставляет нас очнуться, протрезветь. Должно быть, он бы сейчас внимательно огляделся, взвесил бы про себя ветер и снег и повел бы группу тем точным шагом, что присущ возрасту и опыту.

— Кладбища полны незаменимыми! — откликается Асен.

— Лучшего не придумал? — режет Дара.

— В бурю без Деяна нельзя! — Никифор.

У Суеверного особый тон, от которого мы невольно вздрагиваем:

— Никто так не знает горы, как он!

Даже презирающий авторитеты Бранко подает голос:

— Старые альпинисты даже прозвище ему придумали: Деян Маркировка! Очень здорово он знаки на тропах расставляет!

И, как всегда, последнее слово остается за Насмешником:

— Будь он сейчас здесь, вы бы с ним так не носились!

Вожак по привычке оборачивается, ищет призрачный силуэт того, которого нет, чтобы проверить по нему правильность избранного пути.

Его отсутствие тревожит нас, поэтому мы то и дело обмениваемся острыми словечками по его адресу, мы хотим прогнать это растущее беспокойство. Почему не пришел тот, кто готовился к восхождению дольше и тщательнее всех нас?

— Жаль! Он ведь и по ночам тренировался! — напоминает Мерзляк.

— Не высыпался человек! — добавляет Никифор.

— Отоспится теперь на своем чердаке! — успокаивает их Дара.

Место Деяна занимает идущий следом.

Новый первопуток — новые силы

Теперь впереди — Горазд.

Невольно мы смотрим на него глазами Зорки.

Какой он рослый, широкоплечий, сколько привлекательности таит в себе его мужественная некрасивость!

Такой не скоро устанет!

Главное в нем не сообразительность, а энергия и сила. С видимым упоением начинает он пробивать первопуток между сугробами.

Маленькие ноги Зорки проваливаются в его крупные следы. Она во что бы то ни стало хочет быть достойной своего любимого.

Она готова идти за ним до самого конца. А может быть, это просто нам хочется, чтобы все так было, и мы преувеличиваем их взаимное чувство.

Горазд всем своим существом ощущает, как гордо ступает она следом за ним. В ее шажках ищет он отражение своих шагов, проверяет ею себя.

Этим двоим легко. Они любят друг друга. Им и горы по колено!

А позади — Андро, с еще более обострившимся вниманием впитывает он каждое движение влюбленных. Жадными глотками впивает двойной силуэт. И еще сильнее распаляется жаждой.

Насмешник выжидает, пока все мы пройдем, и становится последним. Он, едва переведя дыхание, уже пытается острить. Но мы не можем расслышать.

Однако Даре все хочется знать.

— Что? — кричит она. — Рация отказала?!

— Деян блистает своим отсутствием! — громче повторяет Насмешник.

Что это с нами? Рядом, впереди, позади, вокруг — всюду Деян, это он настигает нас словами, некогда брошенными вскользь, мимоходом:

— На планы и отчеты тратится больше сил, чем на само исполнение задачи. Происходит замена: средства замещают цель. Человек растворяется в планах, путается в сетях бесчисленных графиков, разогревается так долго, что успевает сгореть…

— Ну уж ты-то не разогреваешься! Из-за какого-то баланса не прийти! — мысленно обращается к нему Дара.

— Может, из-за чего-то другого, что важнее всего! — отвечает ей Деян в ее предположениях.

А Насмешник про себя возражает Деяну:

— Замещение… А здесь нет ли замещения? От умничанья чрезмерного! — Он вертит пальцем у лба. Никто его не видит. Он шагает в хвосте и разговаривает сам с собой.

Асен далеко от Насмешника, но по какой-то странной телепатической связи его настигает та же мысль в чуть ином варианте:

— Чрезмерное политиканство приводит к аполитичности!

В гору

Впереди идущий задает всей группе свой ритм.

Изнуренные, мы почти вопреки своему желанию вовлекаемся в этот энергичный ритм.

Откуда черпает свою энергию Горазд?

Мысли его далеки от снега, он думает о чем-то куда более тяжком. Мыслит образами, живыми картинами.

Шаг… и Зорка во всех ее обликах, которые я уже знаю и которые все ускользают от меня.

Другой… Андро, у него обличье одно, преследующее меня страшным влюбленным взглядом, от него ничего не ускользает!

Третий шаг… я сам между двоими в образе, которого еще не знаю.

И снова шаг… любит меня Зорка или все не может забыть того, другого?

Второй шаг… Андро смотрит мне в спину, будто ножом режет! Отнимет он ее у меня, снова вернет себе?

Третий шаг… достоин ли я того, чтобы заменить Андро в ее сердце?

И четвертый шаг, самый трудный… Иногда мне кажется, ей чего-то не хватает во мне. Готов ли я уступить ее тому, другому?

И словно бы для того, чтобы вновь испытать его силу, на долю Горазда приходится самый трудный участок пути. Самая крутизна! Теперь или никогда. Мысленно Горазд заводит с Зоркой тот разговор, который все не смеет завести вслух… В гору, в гору!..

Двое шагают друг за другом.

Может быть, мы всю жизнь будем идти вот так? Бережно обниму ее хрупкие плечи — не сломать бы! — и, не спеша, начну:

— Ты заметила?

Она вздрагивает, я чувствую.

— Что-то плохое? Я по твоему голосу догадалась!

Как сказать? Нет, не могу! Но должен!

— Я знаю, ты заметила…

— Что? Я ничего не замечаю! — Она совсем растерялась.

Нет, все же не скажу.

— Ничего…

— Что-то случилось? Скажи!..

И зачем я только начал? Не надо было.

— Пасмурно становится…

— Нет, ты другое мне хочешь сказать! Хуже плохой погоды! Скажи!

— Нет пути назад. Надо все сказать до конца!

— Андро все время следит за нами.

Замерла. Спешит возразить:

— Тебе кажется! Это все давно прошло!

Но я уже не могу остановиться:

— Он все еще любит тебя.

Вся она — один звенящий трепет:

— Еще! Он не способен любить!

Я не узнаю своего голоса, настороженного, горячего:

— Но способен страдать!

Взглядываю на нее украдкой: не испытывает ли она сострадания к нему или — еще страшнее — к самой себе?

Зорка поднимает голову, ресницы побелели от инея:

— Почему ты так думаешь?

В голосе ее растерянность. Теряюсь и я.

— На его месте я бы страдал.

Нет, не стану заводить такого разговора.

Горазд, охваченный страстью, вспарывает снег. Взгляд третьего, устремленный на них двоих, источает любовь, любовь передается им, увеличивая их взаимность.

Трое словно бы вовлечены в сильное магнитное поле и не могут освободиться. Излучения скрещиваются и в каждом вспыхивает втройне усиленная влюбленность.

То, что вокруг

Шаг в шаг. Перед каждым из нас ограниченный горизонт: спина впереди идущего. Очерк выдающихся вперед плеч, чуть согнутых под тяжестью рюкзака, — так выглядит со спины каждый из нас. Должен выглядеть.

Шаги того, кто пробивает первопуток, — наше направление.

Отклоняться нельзя.

Чужая спина закрывает вершины гор вдали.

Горы подменены этим живым горбящимся темным холмом, четко вырисовывающимся на сером небе. Равномерное движение напоминает неподвижность.

Короткий отдых

Остановка. Мы словно бы расслабляемся.

Поднимаем глаза. Кто-то откидывает отсыревший капюшон.

И вдруг открываем, как высоко мы уже поднялись.

И как только смогли добраться до этих ледяных башен?

И чтобы увериться, что мы и вправду на такой немыслимой высоте, склоняемся вниз. Вон они, наши следы, вьются в теряются в белых колодцах оврагов.

Угощаемся яблоками. Зубами впиваемся в кожуру. Едим медленно, сосредоточенно, дивимся каждому куску. Первозданное наслаждение от жевания, глотания, сосания этого ссохшегося зимнего яблока.

Только вожак и не подумал перекусить. Раскрывает карту. Палец движется по красной линии маршрута.

Суеверный с яблоком в руке склоняется к вожаку. Ему и хочется снова увидеть наш путь, и страшно — вдруг натолкнется на дурной знак…

Вожак уверенно указывает на карту:

— Вот где мы сейчас!

Но мы на карту не глядим. Важно не где мы, а то, что мы движемся строго по графику.

Только Суеверного охватывает трепетное любопытство:

— Когда мы будем там? — Палец его упирается в узел, где, подобно змеям, скрещиваются все направления.

— Около часу пройдет, — Вожак почти не сомневается.

Кто-то зачерпывает снег горстью и утыкается губами, будто для поцелуя. Поднимает разочарованное лицо: снег не утолил жажды.

— Верная простуда — сосать снег! — Никифор достает термос с горячим чаем.

— Цитата из поучений Деяна! — ловит его Дара.

Но хватает термос и с выражением блаженства глотает чай. Передаем термос друг другу. Каждый ведет сам с собой настоящую борьбу — ведь надо вовремя остановиться и передать чай следующему. Мы внимательно следим — сила воли измеряется количеством глотков.

Горазд проверяет Зоркину бечевку.

Скульптор растирает Мерзляка, бережно, будто моделирует его лицо из глины.

Асен наставляет Поэта:

— Не садись! Муравьиная кислота в мышцах сквасится!

— Еще одна цитата из Деяна! — констатирует Дара.

А Никифор не сводит глаз с термоса, который запрокидывают все выше.

— Эй! Оставьте и мне!

Вожак проверяет снег.

— Заледенело! Крепите кошки к ботинкам!

Здесь влажно, и потому от ночных заморозков появился лед.

Затягиваем ремешки двенадцатизубчатых кошек. Подпрыгиваем несколько раз — вроде все хорошо! Земное притяжение усилилось по меньшей мере раза в три!

Мы ступаем по другой планете, где все тяжелее.

Что-то оператор медлит. Может, раскаивается, что вовремя не вернулся? Поэт затягивает ему ремешки кошек.

Отдых начинает утомлять нас.

На кошках

Снова шагаем. Можно подумать — наш истинный отдых именно в пути.

Теперь очередь философа Асена прокладывать первопуток. Лед становится все тверже, все звонче. Кошки царапают его, вгрызаются. Асен вспоминает, как учил его Деян, опытный альпинист:

— Ложного, неверного следа в горах не оставляй!

Каждый держится следа, проложенного впереди, хватается за него, как за протянутую руку. Каждый смотрит вниз, прямо перед собой. Шагаем вне времени и пространства, вглядываясь в себя и в какую-то невидимую цель. Не замечаем природы вокруг.

Горазд, словно огромный снежный человек, отступил в сторону, пережидает нас. Зорка прижалась к нему. Наша снежная пара ждет, пока мы все пройдем, чтобы занять последнее место.

Вот сейчас мимо них пройдет Андро. Только двойной парок от их дыхания выдает то, что они вместе, — так тесно они прижались друг к другу. Андро приближается к ним, словно к костру, пылающему среди снегов. Ему хочется взглядом впитать хотя бы частицу связующего этих двоих тепла.

Оператор неуклюже впивается кошками в лед, пытается твердо держаться на ногах. Ему обидно: нельзя разглядывать пейзаж, надо глядеть под ноги.

В хмури утра природа затаила бесчисленные оттенки, предупреждающие намеки, знаки. Вот наморщенные лбы холмов. Под грузом облаков сгибаются горные цепи. Плохая примета. Скоро снег пойдет. Тени наплывают друг на друга. Хребты гор встают перед нами немой угрозой.

Но мы не оглядываемся. Мы не желаем признавать этого существующего рядом с нами мира, с его суровыми, не подвластными нашей воле законами.

Каждый из нас видит только плечи впереди идущего. Только у того, кто прокладывает первопуток, свободно перед глазами. Но и он не смотрит по сторонам, не оглядывается назад. Только вперед — вниз под ноги и вдаль — к вершине, увитой тюрбаном туч и туманов. Он не прислушивается к многозначительным шумам природы, а только к шагам своих друзей: держим ли мы темп?

Дружный наш шаг пролагает путь в безлюдии.

Нет пути назад, нет выбора.

Только вперед.

Дразня смерть, мы шагаем навстречу ей.

Искра на снегу — негасимая мысль

Асен мыслит все более напряженно. В мышлении для него — органическое сопротивление холоду. Есть у него идея-фикс: разгадать, что же движет группу, что ее сплачивает? Внезапно ему показалось: нашел! Пульс ускоряется, ему становится теплее.

Группа людей — это строго функциональная система: место определяет поведение и характер каждого, а не наоборот. Вот пришла твоя очередь прокладывать первопуток, и на тебя тут же налагается непреклонный характер лидера, хотя в середине цепочки ты можешь быть слабым, сомневающимся. Каким бы ни был человек, но заняв место впереди, он приобретает твердость вожака, хотя бы и был полной его противоположностью. А тот, кто только что прокладывал первопуток, теперь движется в хвосте, усталый, изнуренный и автоматически приобретший черты самого что ни на есть рядового члена группы, голова которого гудит от сомнений, колебаний, критических замечаний…

Теоретик группы, Асен старается все объяснить и мысленно продолжает спор с Деяном:

— Я все-таки не понимаю, почему ты не пришел?

— А я не понимаю, зачем вы пошли.

— Ты что, и вправду стареешь?

Деян отвечает загадочно:

— В системе цветного телевидения используется один недостаток нашего зрения, чтобы изображение получалось цветным.

— Что ты имеешь в виду?

— Так и во всем: нужно уметь пользоваться своими недостатками!

— Старость — самый страшный недостаток.

— Нужно уметь ею пользоваться.

— Смеяться над ней, что ли?

— Есть у нее некое преимущество.

— Опыт?

— Нет, то, что важнее опыта: сомнение.

— Потому ты нас бросил?

— Я хотел быть с вами!

— Так почему же не пришел?

Деян отворачивается:

— У старости свои тайны!

Освобождение от тяжести

Когда мы все вместе, тяжесть распределяется равномерно.

Только плечи вожака согнуты под грузом сверхзадачи.

А нам, остальным, легче. Каждый из нас и все вместе, мы несем ответственность, и от этого равномерного распределения тяжести нам легче.

Шагать в едином строю, плечом к плечу, — большое облегчение. Особенно хорошо это понимают солдаты.

Мы почти беззаботны.

Только рюкзаки тяжелеют. Мы неприметно сгибаемся, будто с каждым шагом вверх кто-то впихивает в них по лишнему килограмму.

Земное притяжение усиливается. Мы — на другой планете, огромной, неисследованной, незаселенной.

— Рюкзак у меня, наверно, тридцать килограммов тянет! — жалуется Дара.

— Потяжелее тебя самой! — острит Насмешник.

Дара на ходу пытается, завернув руку назад, расстегнуть карман рюкзака. Ремешок не поддается. Она стаскивает рюкзак. Пальцы мгновенно коченеют.

— Подожди! — Никифор бросается на помощь.

Но она не может ждать. Обрывает ремешок. Нащупывает две консервные банки и швыряет в сторону. Полегчало. Хотя и немного.

Мы поднимаем глаза: низкорослая сосенка зеленеет бледно на снегу. И этот живой зеленый цвет мы почему-то воспринимаем как предупреждение.

С облегчением поглядываем на брошенные банки. Будто и наши рюкзаки стали полегче. Одна застряла в сплетении ветвей. Ветер пригибает сосну, и корявые ногти веток барабанят по жести.

А мы идем вперед. Неуклонно следуем за тем, кто прокладывает первопуток. Мы говорим не словами, а шагами.

Сугробы

Остановки, спотыкания — вот истинное мерило широкого шага.

Снег набивается между зубцами кошек. Пытаемся очистить их.

— Снимай кошки! — распоряжается вожак с некоторым опозданием.

Кажется, он слишком долго обдумывает всякий свой приказ. Что это: неуверенность? Или просто неважное настроение?

Останавливаемся и сбрасываем кошки, словно цепи. Чувствуем себя освобожденными.

И снова — первопуток. На этот раз впереди — Поэт.

Глубокие сугробы.

Уже после первого шага понимаем, что идти стало еще тяжелее. Ноги тонут. Единственное облегчение — идти след в след. Шаг в шаг. Будто гипсовая отливка. Будто проходит один человек. Ни малейшего отклонения: ни влево, ни вправо. Несмотря на снежные преграды. Но действительно ли ни малейшего?

Нет, шаги одного из нас резко нарушают немую договоренность. Все отклоняются в сторону.

Хорошо, что бдительный Никифор следит: возвращает своевольного на протоптанную колею.

Кто же он, этот молодой человек, шагающий не в ногу? То спешит, то медлит, то вдруг приостановится, затянет до самого носа молнию спортивной куртки, сломит веточку кустарника, колючего как ежик, примется состругивать снежную корку с подошвы ботинка. Капюшон уже напоминает заледенелый шлем. А движется человек с ловкостью дикой козы. И походка его отличается от нашего общего хода: аритмичная, своенравная, небрежная. С приступами необычайного проворства. Но это ему недешево обходится. Такое отступление от групповой инерции требует двойного напряжения сил на крутизне, вдвойне утомляет. Молодой человек уже пошатывается. Вся его худощавая фигурка излучает необузданность. Движения выражают непринужденность, детскую жизнерадостность.

И только длинные светлые волосы выдают девушку. Дара. Но может быть, это не она. Очень уж похоже на парнишку.

Ни о ком из нас мы, в сущности, не знаем ничего определенного. Иногда мы думаем, что знакомы друг с другом. Возможно, еще придет минута, когда мы узнаем каждого в отдельности и всех вместе. А пока нам кажется, что мы переливаемся друг в друга. Почти одинаковые силуэты. Согнутые усталостью плечи. Глаза, устремленные книзу, на следы впереди идущего.

Общая цель уравнивает более, чем общее происхождение.

Отсутствующий

Никто не хотел бы оказаться на его месте.

Нас тревожит не то, что впереди, а то, что далеко позади, — Деян.

С чувством, перерастающим в неколебимую уверенность, мы представляем себе его состояние. Ведь это невыносимо: остаться так далеко от друзей!

Вот сейчас он спешит на работу. Дымная атмосфера города окружает его. Он весь в тревоге. Вон из кожи готов вылезти! Проклинает себя.

Вот он входит в лабораторию. Стены. Штукатурка цвета грязного снега. Потолок нависает над головой, тисками сдавливает виски. Он останавливается перед табло с проволочками. Здесь он как паук в собственноручно вытканной паутине. Прихватывает щипчиками проводок, соединяет с контактом. И вдруг, словно удар током, — осознание непоправимого — он сам отказался! Мука! Он внизу, мы — вверху!

Деян на свой лад представляет себе, как мы поднимаемся все выше. Проникаемся необъятностью. Становимся совсем другими. А он все тот же — противно!

Он отходит от своих проволочек. Бросается к двери.

И уже на бегу предупреждает Серого:

— Худо мне! Сбегаю на базу!

Серый провожает его улыбкой превосходства — так закоренелый трезвенник глядит на пьяницу, бегущего к корчме.

Человек со спины

Шагаем. Спина в спину. Лиц не видно. Согнулись, углубились в капюшоны. В себя углубились.

Только спины. Лица скрыли свое выражение. Осталась лишь маска нормального самочувствия.

А вот у спины другое выражение: выражение усталости и упорства. И его не скроешь, не замаскируешь.

У каждой спины — свое выражение.

Мерзляк до того сжался, будто головы и вовсе нет!

Вожак приподымает плечи, оправляя рюкзак, пытаясь умалить тяжесть ответственности, сбросить груз сомнений.

Суеверный со спины неспокоен, насторожен. Шагает, едва одолевая широкое течение странных сигналов, которые стремятся к нему отовсюду по невидимым проводам. Вот ветка кустарника уцепилась за его одежду, дергает, тянет назад. Суеверный вздрагивает. Раздраженно высвобождает ногу, пинает кустарник, словно надоедливую псину: отогнать, подальше отогнать предчувствие. Но как избавиться от всех этих шумов: снежное шипение под ногами, посвистывание ветра, отражение голосов в стеклянном воздухе. Легкая дрожь, как морщинка, пересекает его силуэт.

А вот Дара — здесь своя борьба, борьба с нарастающей усталостью: резкие движения во все стороны, чтобы умалить тяжесть. Чем выше подымаешься, тем сильнее земное притяжение. Оно ведь не является постоянной величиной. Изменяется с возрастом, с грузом на спине, с настроением, с числом ступеней, которые ты одолеваешь.

А Асен со спины задумчивый, отчужденный, углубленный в себя. Асен в группе — сторонний наблюдатель. И такой нам нужен. Он как бы контрапунктирует связанность всех остальных. Он достаточно умен для того, чтобы найти наиболее терпимую форму бытия постороннего в группе: полную и безусловную подчиненность ее неписанным законам, но без горячности, без самоотдачи. Он все выполняет автоматически, оставаясь «вещью в себе». Не вмешивается в ссоры, ничью сторону не принимает, не лезет в лидеры. Он — вне внутренней структуры группы. И это дает ему возможность заниматься ее исследованием, оценивать все проявления ее сущности, недоступной для нас, для всех тех, что находятся внутри нее. А как переносим мы его отстраненность? Наказываем пренебрежением: не спрашиваем его мнения по спорным вопросам, не включаем в списки для награждения, не выбираем в зарубежные поездки и при всяком удобном случае жалим насмешками: ах ты, философ в облаках!

Горазд со спины прост, ясен, как открытое лицо, озабоченно нежен, и эта нежность облегчает ему путь.

В тени мужского силуэта приютилась Зорка. Вся она — уверенность в его силе и защите. Но не слишком ли это напоказ? Правда ли это? Мы не хотим знать. Нам достаточно этой подчеркнутой женственности в тени яркой мужественности.

А кто это шагает, как загипнотизированный, истаивая в снежном сиянии? Воплощенное безмолвие. Ступает в такт воспоминаниям. Он уже переступил порог, уже вне ветра, вне солнца. Рад. Наша общая печаль. Мы любим его за то, что решили постоянно заботиться о нем. Его несчастье заставляет нас чувствовать себя до умиления добрыми, связанными друг с другом через эту общую доброту.

Бранко силится придать себе мужественность. Деловитый Димо занят растущими трудностями пути.

Спина Слава нецелесообразно изгибается, принимает самые невероятные позы: чтобы удобнее было снимать.

У каждой спины — своя внутренняя точка опоры.

Группе довольно одной влюбленной пары, чтобы у всех повысилось настроение

Эти двое занимают особое место в цепочке. Мы считаем их за одного. Нежная девушка и впереди — некрасивый медвежеватый здоровяк. В его громадные следы с усилием ступает девичья ножка. Но девушка в упоении оттого, что надо следовать за ним, что это так нелегко: равняться с его шагами, разделять с ним весь риск пути.

С ее помощью движется Горазд среди сердитых, взыскательных, неумолимых гор.

Расстояние между двумя — все короче. И это уменьшение расстояния дрожью отражается на напряженном лице Андро.

— Двое слишком близко друг к другу! — предупреждает Никифор Найдена, обернувшись через плечо. Он говорит громко, чтобы мы слышали и поняли, как бдителен он, прежний вожак, и как небрежен нынешний.

Встречный ветер усиливается, но Никифор продолжает записывать нормы, время, шаг…

Вожак улавливает взглядом нарушенную дистанцию, но ничего не предпринимает. Нарочно не обращает внимания на предупреждения своего соперника, таким образом определяя их как мелочные. Это не может ускользнуть от нас.

Скульптор оборачивается к Мерзляку с иронической улыбкой в уголках губ. Мерзляк прячет ответную улыбку глубоко в ворот куртки.

Забавляет нас это соперничество вожаков.

А отношения двоих, Горазда и Зорки, увлекают всю группу.

Радиус действия любви гораздо шире тесного круга объятий двоих или замкнутого треугольника.

Едва уловимые проявления нежности между юношей и девушкой передаются всем, как живительные лучи.

И каждый жест двоих дрожью отзывается на напряженном лице Андро. Волнами заливает все его существо мучительное блаженство.

Горазд подает Зорке свой растрепанный, вишневого цвета шарф. Словно гриву с львиной своей шеи. Она быстро повязывается этим шарфом, пока он еще хранит молодую мужскую силу и тепло.

Насыщенный цвет шарфа на белом снегу распаляет кровь Андро.

Он не чувствует ни холода, ни ветра, не видит мглистых туч. Он весь — в любви тех, двоих. В его сознании они оба сливаются с отдаленной целью, с облачной вершиной. С болью и наслаждением Андро словно бы вдыхает дыхание влюбленных, ненасытно поглощая их взаимное чувство. Муки ревности обрекают его на бытие, стимулируют движение вперед.

Он один не замечает ледяных иголок — это колются порхающие снежинки. Погода все хуже, а он все чаще поднимает голову и вглядывается в то, что происходит между теми, двумя. Вот их скрывает выступом скалы. Но от воображения Андро они скрыться не могут. Оно догоняет их, создает все новые мучительные детали их близости, бечевка, связующая их, все укорачивается. По ней они передают друг дружке тайные сигналы. Зорка прячет ладошку Горазду под мышку, чтобы погреться. Горазд дышит на ее другую руку в рукавичке, чтобы отогреть и ее.

А наши плечи все ниже сгибаются, борясь с волнами ветра.

Старый треугольник в новом варианте

Пресловутый любовный треугольник, кажется, превратился в нашей группе в многоугольник.

Все мы так или иначе причастны к любви троих: Зорки, Горазда, Андро.

В сущности, Андро невольно собрал в себе все неудовлетворенные желания, всю игру воображения — короче, все эманации ревности мужчин группы. А все они неравнодушны к женственной нежности Зорки. Ах, Андро, наш невольный аккумулятор групповой влюбленности в эту девушку!

Знаем ли мы, какие вспышки чужой страсти воспламеняют наши собственные чувства?

Вьюга

Наша дерзость вызывает к жизни вьюгу.

Впрочем, одно событие немного оживляет нас: новый человек будет прокладывать первопуток. Скульптор. Новые силы вливает в нас новый, не так еще изнуренный впереди идущий.

Вожак шагает где-то посредине цепочки, вглядывается, ищет дорогу. Профиль горы, еще минуту назад полускрытый тучами, теперь совсем исчез в снежном вихре.

Горы кружатся вокруг нас.

Скульптор не знает, куда идти.

Никифор улавливает его колебания:

— Остановимся — замерзнем!

И Скульптор наугад прокладывает первопуток, лишь бы не стоять на месте.

Невольно мы приближаемся друг к дружке. Зорка прижалась к Горазду. Снежный вьюжный шарф повязал их.

Все лихорадочнее работает мысль Асена, распаленная опасностью. Он рассуждает.

Каждый шаг должен быть точным. А все вокруг неустойчиво, все скользит, рушится, тонет. Ничему нельзя довериться. Только самому себе. А можно ли доверяться себе? Своими точными шагами ты должен одолеть весь этот колеблющийся хаос.

Все настойчивей звучит голос старого альпиниста Деяна:

— Нельзя оставлять в горах ложный, неверный след!

Только ли в горах?

Каждый верит следам впереди идущего

Так легче идти. Сомнение затруднило бы шаг, заставило бы то и дело проверять правильность направления, оглядываться в поисках точек опоры, обдумывать возможность нового пути. Лучше уж слепо довериться!

Каждый из нас уповает на того, кто впереди.

Шагаем вне времени и пространства. Сосредоточенно, углубленно стремимся к невидимой цели.

Все теснее сближаемся, нарушая положенные нормы.

Но вожак вовремя замечает это. Вьюга заглушает его голос, возвращает обратно к нему:

— Соблюдать расстояние!

Включается групповой телефон, от одного к другому — слова вожака.

— Соблюдать расстояние!

Мы исполняем приказ: хотя бы соблюсти это расстояние, не укорачивать его. И главное — передвигаться след в след, хоть немного облегчить себе каждый шаг, требующий уже неимоверного труда.

Только длинноволосый молодой человек, закрученный вьюжным вихрем, упрямится. Ветер толкает его, а он отпихивается от ветра локтями, словно борется с живым существом, вертится, ищет удобной позы и места, куда ступить, чтобы удержать равновесие.

Никифору, ответственному за технику восхождения, уже некогда следить за движением всей группы, оглядывать пройденный путь, регулировать темп; приходится возиться с этим недисциплинированным: чтобы ступал, как другие, след в след, приходится направлять его, спорить с ним резкими жестами — внемую.

Длинноволосый слушается неохотно, кричит сквозь вихрь:

— Хватит меня доводить! Лучше ветер уйми!

Мы уже едва различаем, что это Дара. Почти ничего в ее фигуре не напоминает о женственности. Но общая воля группы делает свое. Дара должна подчиниться, поравняться с остальными.

У группы нет пола. Длительное общение уравняло нас. Мы ведь все равны, вот и оба пола сравнялись.

Только влюбленная Зорка сохраняет девический вид, вопреки мужским трудностям пути. Она — олицетворенная лучистая женственность, не нарушающая, однако, общего, равного движения вперед.

Любовь — самая сильная самозащита.

Находка

Бредем вслепую.

Издали — тревожное бренчание. Оно пронзает наш слух, как тревожный колокол. Но мы не хотим слышать, мы оглохли, мы одержимы единственным желанием: не останавливаться.

А ветер все лупит ветвями низкорослой сосенки по жестяной консервной банке. А мы проходим мимо, не поднимая глаз. Отчаянный колокольчик заливается в подсознании.

Кажется, все прошли, не обратив внимания…

Только своевольная Дара в который раз отклонилась, споткнулась. Резко отскочила, словно наступила на змею.

Наклоняется, поднимает засыпанную снегом жестяную банку. В изумлении узнает собственный груз, брошенный на пути. Что это? Сон?

Толпимся вокруг. Чей-то ботинок наткнулся и на вторую банку, она уже довольно глубоко под снегом.

— Ходим по кругу! — раздается чей-то голос.

— Топчемся на одном месте! — добавляет другой.

— Я давно почувствовал… — роняет Никифор.

— И не предупредил? — сердится вожак.

— Главное — двигаться, иначе замерзнем! — стоит на своем соперник вожака.

— Топать по кругу, как слепая лошадь, — в этом твоя дисциплина?! — мстительно кричит Никифору Дара.

— Если бы я заговорил, вы бы заявили, что я нарочно мешаю восхождению! — защищается тот.

У Насмешника тоже язык без тормозов:

— Будто мы не помним, что случалось, когда ты ходил в вожаках!

— Что же конкретно? — вызывающе спрашивает бывший вожак.

— Ну зачем?! — Бранко пытается прекратить нарождающуюся ссору.

Но Насмешника уже не остановить:

— Раздавал награды своим приятелям, приписками занимался!..

Приступы гнева часто приводят к безрассудству. С головой уйдя в скандал, мы способны забыть и опасность и долг. Цель исчезает из глаз, ослепленных злобой.

Асен, как всегда, вне групповых конфликтов. Он пытается вернуть группу к реальности. Подсовывает банки нам под нос:

— Консервы — новый тип компаса!

И сторонний наблюдатель необходим в группе. Его трезвость заставляет нас опомниться. Вожак оглядывает каждого. Мы глядим на жестяные банки.

— Что это с нами? — спрашивает Найден.

Этот вопрос возвращает нас к самим себе.

Все взгляды сосредоточились на Никифоре. Он прежде был вожаком, у него большой опыт. Может быть, ему что-то пришло на ум за время его молчания? Но Никифор нем, как скала.

— Ну скажи, Никифор! — просит, стуча зубами, Мерзляк.

Здесь, на высоте, выходит наружу все копившееся в наших душах электричество. Мы понимаем всю нелепость и неуместность этого, но все равно готовы со злостью биться на кулачках.

Вот и Никифор выдает то, что мучило его:

— Спрашиваете?! А почему не спрашивали, когда без меня маршрут составляли?!

Димо становится выразителем общего мнения:

— А ты почему молчал?

Вожак цедит сквозь зубы:

— Нарочно оставил меня все решать самостоятельно, чтобы после обвинять!

— А ты не больно-то любишь, когда вмешиваются в твои дела! — бросает Никифор злобно.

— Кто? Я? — вспылил вожак.

И всё! Ничего вокруг: ни холода, ни вьюги — одна лишь слепая ярость.

— Опомнитесь! — кричит Асен.

— Нашли время скандалить! — Дара машет рукой, но и ее голос звучит бранчливо.

Вожак грозно обращается к Асену:

— Ну разве я не прав?!

— Знаешь, у меня сознание отключается при скандалах! — откровенничает Асен.

И вожак внезапно трезвеет. Слово «скандал» — пугало для начальства во всех его видах. Скандалы дискредитируют всех на свете вожаков и начальников как неспособных установить единомыслие.

Найден превозмогает гордость и серьезно спрашивает Никифора:

— Так что, возвращаемся?

— Поздно! — рубит тот, наслаждаясь унижением соперника.

Скульптор бросает короткий взгляд на Мерзляка. Теперь нам не до насмешек! Соперничество вожаков грозит нашей жизни!

Но Найден уже готов проглотить все обиды. Он снова обращается к Никифору:

— Так что же ты посоветуешь?

— Пусть группа решает! — отвечает тот.

Вожак оборачивается к нам:

— Назад или вперед?

Напряженное молчание. Как нам сейчас не хватает Деяна!

— И не в такие передряги попадали! — напоминает Бранко.

— Да, но с нами был Деян! — вставляет Суеверный.

Дара ударяет себя кулаком по голове:

— И почему только я его насильно не приволокла?! Вот так бы схватила за волосы — сколько у него их там осталось! — и приволокла бы!

И тут мы обнаруживаем, что опорной точкой у нас остается Деян. Его нет, но все равно он может воспрепятствовать окончательному развалу. Ведь он видел не только факты, он предвидел их последствия.

— Спросить совета по рации? — предлагает Насмешник.

Несколько голосов самолюбиво возражают:

— Что спрашивать? Не маленькие!

Никифор наконец-то дождался своего звездного часа и подбрасывает нам спасительную идею:

— Если уж пустились, надо идти!

Это звучит как открытие. Но нас убеждает не само предложение, а уверенный голос бывшего вожака.

Мы вздыхаем с облегчением. Решение найдено. Теперь у нас есть лозунг, которому можно следовать.

Это согревает Мерзляка, и он присоединяет и свой голос:

— Пошли. А то я потный был, на мне сейчас одежда ледяная!

Кто-то припоминает для бодрости:

— А помните, прошлой зимой, на Злом гребне…

Оживляется и Дара:

— У меня тоже шарф замерз! Шею режет, как гильотина!

Вожак пытается встать спиной к ветру, но для того, чтобы это удалось хотя бы отчасти, приходится повертеться! Теперь надо раскрыть карту. Ветер мнет ее, захлопывает прямо под носом! Суеверный и Мерзляк хватают карту и пытаются удержать и не порвать одновременно. Никифор вынимает компас.

— Где мы? — спрашивает кто-то.

— Здесь где-то. — Палец вожака описывает нечеткий круг.

Но вот Найден сообразил. Он выходит вперед и что-то кричит, но вой метели заглушает его голос. Вместо того чтобы оглядеться кругом, испытать на себе силу бури, он снова взглядом испытывает своих людей. Новый порыв валит его с ног. Он поднимается, отряхивает волосы, словно приходит в себя после дурного сна. Он поднимает руку. Он принял решение.

Мы ждем, что он остановит, вернет нас. Еще есть возможность найти дорогу назад. Но вся группа в целом мыслит и чувствует совсем не так, как каждый в отдельности. И вожак точно схватывает это. Что-то выкрикивает изо всех сил. Те, что поблизости, читают по губам:

— Ускорить шаг!

И вот уже несется, словно эхо, от одного к другому:

— Ускорить! Ус-ко-рить!

От силуэта к силуэту пробегает, как по проводу, дрожь и пронизывает нас новыми силами.

Насмешник, снежным комом пригнувшийся над рацией, передает:

— Эль-Зет 23, Эль-Зет 23! Как слышно? Это Орловец! Продолжаем к Гребню! Про-дол-жа-ем!

Эх, куда легче передать на базу «продолжаем», чем «возвращаемся»!

— Мы выполним задание любой ценой! — заключает радист.

И мы ускоряем шаг.

Искры на снегу

Словно из паровозной топки, вырываются искры, целые снопы искр мчатся прямо на нас, жгут лицо. Мы шагаем с закрытыми глазами. И представляем себе:

Деян уже на базе. Узнал от радиста, в какую сторону мы пошли. Услышал голос Насмешника. Всё в порядке. И вдруг в конце это: «Мы выполним поставленную задачу любой ценой!» Опытный Деян задумался. Этот лозунг говорит о том, что все не так уж хорошо. Ведь когда действительно все в порядке, декларации не нужны.

Мы видим его: он остановился у окна. Лицо его ясно отражает скверную погоду. Снегопад усиливается, рои слепых белых мушек бьются в оконное стекло. И мысли его, как эти слепые снежинки, роятся и бьются о его разгоряченный лоб и мгновенно тают:

— Почему я бросил их?

Любой ценой! Значит, что-то делает задачу невыполнимой или, по крайней мере, трудновыполнимой.

Еще не поздно. Могу ли я нагнать их?

Да нет, не маленькие, сами сообразят.

Барометр падает с головокружительной скоростью.

Отчаянные! Как их остановишь?

Я должен был идти с ними. Что бы там ни было, а с ними…

Любой ценой!

Мы шагаем навстречу ледяным искрам.

Деян догонит нас, обязательно догонит.

Если не сам, то хотя бы голосом, советом, криком в пространство он догонит нас. Любой ценой…

Борьба с бурей

Сомнения страшнее бури.

Каждая остановка теперь превращается в оценку пройденного пути. Лучше уж не останавливаться!

Связываемся четверками. Руки совсем закоченели. Но по навыку могут вслепую завязать и развязать любой узел, самый сложный.

Связки — защита от ветра. В правой руке — альпеншток, в левой — веревочные кольца. Первый в четверке нижет петли, следующий за ним собирает их. Если кто-то поскользнется и упадет, другой бросает веревочные кольца и упирается в снег альпенштоком. Действуем автоматически.

Идем по самой кромке. С обеих сторон — пропасть, пропасть в снежной сети. Здесь, если кто-нибудь поскользнется, приходится выступать в роли гири: двое с обратной стороны повисают, уравновешивая тяжесть упавших. Но пока еще в этом нет нужды! Знаешь, что такой способ — единственное спасение, но все равно — как одолеть инстинктивный страх перед пропастью, как повиснешь прямо над ней?!

И откуда только силы взялись — мы бесстрашно погружаемся в белые круговороты. Ветер свистит в ушах, пространство пугающе шипит, снег вздымается и слепит глаза.

Оператор пытается запустить камеру, но на этот раз не удается. Он зубами стягивает рукавицу, подкручивает что-то.

— Не замерз еще с этой камерой?! — кричит Мерзляк.

— Она меня греет, потому что много возиться с ней приходится! — отвечает Слав.

— Как с женой! — добавляет Насмешник, но ветер унес его голос.

Вообще в горах много мгновенных блесток его остроумия пропадают напрасно, гаснут на ветру, и никто их не слышит. И больше уж он их не повторяет. Он знает, что повторяться не следует. Только неожиданность порождает приступы смеха. А повторение убивает само воспоминание о нем.

Мы в группе самым серьезным образом изучаем загадочную природу смеха. Каждый талантливый насмешник немыслим без своей группы. И нигде нет такой нужды в смехе, как в человеческой группе. Насколько постояннее состав группы, настолько выраженней становится эта потребность в смехе. Смех — как воздух! И чем труднее дороги, по которым группа следует, тем чаще вспыхивают животворные взрывы смеха.

— Держать расстояние! — Голос вожака не может прорваться сквозь вихрь.

Буря не разъединяет нас, а, наоборот, сближает, расстояние между нами сокращается. Мы передаем друг другу брусочки сахара: поддержать силы, сосем.

Сейчас те, что прокладывают первопуток, меняются каждые два-три шага. Не дождавшись своей очереди, Найден, вожак, снова занимает место впереди, первопуток требует неимоверных усилий. Приходится грудью сшибаться с ветром.

— Расстояние! — передается от одного к другому.

Зорка припала к своему широкоплечему другу. Он для нее словно утес. Нужного интервала между ними нет.

А Никифор, ответственный за технику восхождения, и не стремится ничего поправить, наоборот — велит нам ускорить шаг. Горазд и Зорка совсем рядом. И вожак невольно содействует этому: увлекает нас в быстрый шаг, чтобы разогрелись.

Без дороги

Мысль ищет свои пути в бездорожье.

Мысль философа Асена всегда бодрствует. И пусть мы потеряли путь, в мыслях он куда-нибудь да доберется! А если и никуда, все равно, мышление само по себе — открытая дорога, и он неуклонно следует по ней. Мысли его видны издалека, как ребра исхудалого коня.

Он, теоретик наш, продолжает рассуждать:

Мы поступаем совсем не так, как следует при подобных обстоятельствах. Можно подумать: безоглядность. Словно перестали существовать для нас законы природы, правила безопасности, самозащита. Но если вникнуть повнимательнее, то обнаружишь, что мы и пошли-то в горы для того, чтобы преодолеть себя, затоптать страх, утвердить свое человеческое достоинство.

Каждый из нас ответил на какую-то обиду, поднялся над каким-то унижением. Мы хотим соразмерить свой внутренний рост с этими реальными высотами гор.

И, борясь с ветром, Асен продолжает:

Мы шагаем лицом к лицу с бурей, мы хотим ее. Мы возненавидели эту повседневную опаску, перестраховку, боязнь риска. Мы хотим доказать — кому? — самим себе, что мы не боимся.

Летит вперед непослушная мысль, но Асен догоняет ее.

Почему мы ищем трудностей? Мы как будто непременно должны очиститься от всех наших мелких подлостей, совершенных там, внизу. Мы хотим снова уважать себя.

Для того чтобы подняться над самим собой хотя бы на сантиметр, надо покорить самую крутую вершину. И чтобы тебя никто не видел, чтобы никто ничего не знал. Это самое прекрасное в альпинизме. Чтобы ты хорошо чувствовал себя наедине с самим собой.

Мысль подводит Асена к опасной пропасти. Надо бы остановиться. Но он продолжает и смело вглядывается в открывшуюся ему истину:

Но зачем мы рискуем сейчас? У нас не первое восхождение, мы не открыватели нового маршрута. Много групп здесь прошло. Нет здесь непокоренных вершин. Все пройдено до нас. Но мы вышли в плохую погоду. Мы испытываем затруднения. И дело не в том, что мы хотим прославить свои имена или открыть что-то новое… А вот просто так! Испытать себя!

Поле, минированное лавинами

Мы вступили в опасную зону.

Чья-то ладонь смахивает снег с таблички, укрепленной на столбе. Черный восклицательный знак. На языке альпинистов это означает: опасность лавин.

— А правда?.. — тихо спрашивает своего соседа Суеверный.

— Нет! Ничего подобного! — еще тише звучит ответ Бранко.

Кажется, сам ветер не наведывается в это опасное место.

Асен рассуждает:

Ну и что, что опасность? Если уж мы вышли в путь, значит, не боимся!

Свист вьюги уносит и слова и мысли куда-то в сторону.

— Лавины нас подкарауливают и внизу, в городе. В канцелярии, например, или дома! — Это шепот Насмешника. Он хочет увериться в том, что еще не потерял дыхания.

Каждый силуэт — само сверхнапряжение. А вдруг мы разбудим лавину?

Ступаем, как по минному полю, каждый миг можно взлететь на воздух.

Каждый в отдельности — боится. Мысли накатываются на него лавиной. Но все вместе МЫ — совсем иное существо: отступать не собираемся!

Страх страха

В чем секрет нашей устойчивости?

С плеч мы стряхиваем страх, подобно снегу, и упорно поднимаемся вверх.

Скрытая угроза держит нас начеку и делает еще более выносливыми.

Можно подумать, что мы глухи и слепы к опасности. А мы ведь все хорошо понимаем! Но шагаем вперед, как будто мы — вне реальности. Мы знаем, что есть опасность пострашней лавины: опасность распасться, перестать существовать в качестве бодрого, веселого, непреклонного МЫ.

Да, нас мучат соперничество, раздоры, зависть, обиды, а может, и еще что похуже, но все равно МЫ — это МЫ, единые, скалой вставшие перед стихиями природы.

Даже наши разногласия сплачивают нас еще сильнее. И наших сомнений мы не выдадим друг другу!

Асен размышляет:

Никто не хочет показать, что он слабее остальных. А больше всего опасаешься подозрения в малодушии. Это страшнее, чем рисковать жизнью! Странные законы действуют в группе: внутренний страх спасает тебя от страха внешнего. Ты боишься выглядеть трусливым и жалким в глазах друзей.

Учащенное дыхание

Дыхание — первый и последний признак жизни.

Мы уже пыхтим, будто сами горы тащим на плечах.

Клочковатый пар валит из ноздрей. Собственное дыхание ведет нас вперед, показывает нам, что мы еще теплые, еще живые, еще можем сопротивляться холоду.

Возможно, мы снова идем по кругу. А может быть, возвращаемся назад. Или топчемся на одном месте. Может быть, мы никогда не выберемся из этого заколдованного круга. Только не останавливаться!

Чем опаснее становится путь, тем сильнее распаляется наша общая воля. Идти, шагать! Куда бы то ни было!

Какое-то злое опьянение охватывает нас. Мы черпаем силы друг от друга. Нам стыдно признаваться друг другу, что дыхания уже не хватает. Мы жмемся друг к другу в снежном ослеплении.

Вьющиеся кверху струйки нашего дыхания стремятся вдохнуть жизнь в белую пустыню.

По краю пропасти

Мы перестали обходить опасные места. Ступаем напрямик по крутизне. Ведь обходить — значит обдумывать.

Напрямик.

Даже бесшабашный молодой человек все реже делает витки… В одном ритме — все — в одну сторону, на одном дыхании.

Длинный жгут светлых волос превратился в сосульку.

По этой сосульке мы догадываемся, что за мальчишеской фигуркой скрывается Дара.

Изредка в ней снова вспыхивает подавленное сопротивление, непредвиденное движение, нецеленаправленное отклонение от колеи следов — просто так, по привычке, от вечного желания противоречить. Ведомая этой инерцией своего характера, она пытается противиться проложенному первопутку, силится не повторять других, но усилия эти — бессмысленны. Они приводят лишь к падениям, ушибам, усталости. Она то и дело отстает. Кажется, сам ее характер дурно относится к ней.

Но следом, на положенном расстоянии, бдительный Никифор не упускает из виду ни одного ее отклонения, педантично возвращает ослушницу на верный путь. Старательность его — явно чрезмерна. Истинное удовольствие для него — уличать другого в ошибке. Из-за этих мелочей он уже не может определить: не ошибочно ли общее направление?

Мы идем по самому краю пропасти. Ледяной гребень снежного массива. С двух сторон — предполагаемая пропасть. Снежная сеть, сотканная метелью, скрывает бездну.

Все труднее двигаться вперед. Дорога почти неразличима.

Вперед в никуда.

А мы шагаем с решимостью отчаяния. Вожак тащит нас, точно конь запряженный.

Мы достигли верха сплоченности.

Надо пробить стену ветра. Мы ничего не можем противопоставить ему, кроме нашего единства. Мы сближаемся. Ветер напрягается, чтобы разъединить нас, снег пытается сбить с ног, остановить. Мы все вместе одолеваем крутизну, вместе задыхаемся до потери сознания.

Мы — сама сплоченность, само блаженство в безмолвной нашей обреченности.

Белая эйфория.

Белый сон

Рад-молчальник ступает с закрытыми глазами.

Метель оплетает его белой куделью, укачивает, баюкает. На ходу он видит сон.

Камера оператора подстерегает его и запечатлевает его реальность — сон. Объектив констатирует то, что снаружи, — белую смерть.

Но мы видим за его закрытыми глазами, быть может, то, что видит он сам. Сновидение:

Вместо снега — золотой листопад. Солнечный осенний день.

По-детски обнявшись, Рад и Росица углубляются в пеструю тенистость леса. Мы оставляем их наедине. Ступни тонут в сухом прибое опавших листьев. Рад сплетает колечко из травянистого золотого стебелька и надевает девушке на палец. Она заливается смехом.

Они целуются под хрупким, рушащимся куполом леса.

Росица дует на одуванчик. Разлетаются бесчисленные лучистые стрелочки.

Девушка перепрыгивает с камня на камень против речного течения. В водоворотах трепещет отражение янтарных листьев, они словно птицы, слетающие вниз. Она плещет в лицо полные горсти золоченой воды. Босые ноги — в золотых водоворотах.

Росица сбегает вниз по скале. Пучок тимьяна раскачивается на ветру. Девушка наклоняется. Огнем вспыхивают на солнце волосы…

И Рад, с закрытыми глазами, сквозь снежную пелену, устремляется к этому манящему огню, вниз, в пропасть.

Дружба обязывает жить

Димо вовремя заметил. Дергает бечевку, спускается к самому краю пропасти, преграждает путь Раду. Подпирает его своим плечом. Оба они едва удерживаются под напористыми ударами ветра.

Рад не открывает глаз. Димо тычет кулаками, пытаясь привести его в чувство. Трет ему лицо снегом.

Спящий нехотя разлепляет веки. Оглядывается: белый хаос. Жизнь претит ему. Он сердится на Димо: зачем тот лишил его золотого видения? Он хочет вернуться назад, в свой сон, в осенний солнечный день.

Но Димо почти несет его. Пошатывается, едва удерживается на ногах. Только теперь Рад окончательно приходит в себя. Усилиями друга он встряхивается, опоминается.

Нет, эти усилия не должны пропасть напрасно.

Рад становится на ноги и ступает, ноги плохо держат его. Димо берет его рюкзак и шагает сзади, подпирая друга плечом. Рад прилагает нечеловеческие усилия, чтобы не поддаться сну, — и все это ради друга, который спас его.

Тяжкая помощь друга — она обязывает.

Белая смерть

Один едва заметный шаг через белый невидимый порог — и мы уже за гранью.

Нам снится, будто мы по-прежнему бодро шагаем вперед к вершине, коронованной солнцем.

Во сне мы щедро, как хлеб, протягиваем людям руки.

Во сне мы теплы, добры, молоды, полной грудью вдыхаем тающую весну.

Мы и не подозреваем о том, что скованы, что веки наши — в снежном гипсе, как у слепых статуй.

Мы бесчувственны, мы блаженно улыбчивы.

Среди белой пустыни бьются ледяные комочки сердец…

Поэту снится белое стихотворение. Снег нашептывает ритмичные строки в такт медлительным шагам в метели.

Он никогда не запишет это стихотворение.

Куда исчезают незаписанные стихи, нерожденные образы?

Тени неосуществленных творений витают в воздухе. Может быть, из них и состоит атмосфера, дающая жизнь планете.

Мы вдыхаем поэзию, даже не ощущая этого.

Она пронизывает наше существо ритмом замерших шагов, фантазией, излучаемой неведомыми поэтами, давно уже умершими; она проникает в нас вечным трепетом души.

Слепые и глухие идем мы через мир, не улавливая поэзии окружающего. И только закалившись в огне и холоде страданий, обретает наша кожа чуткие раны — глаза и уши. И пока они открыты, мы впитываем жгучими глотками поэзию жизни.

Вместе — единственная наша опора

Вместе — несмотря ни на что.

Попробуй кто-то противопоставить себя общему движению вперед, мы набросились бы на него с ожесточением: ведь он отнял бы у нас самый верный компас в хаосе — единство.

А про себя каждый думает о разном.

Вожак: Теряю надежду. Нет выхода. Нет спасения. Уже не различаю, куда идти.

И кричит нам, пытаясь заглушить бурю:

— Направление правильное!

Никифор: Чушь! Давно уже кружим, как слепые зайцы. Не знаю, где мы теперь находимся. Не понимаю, куда направляемся.

И окрик соседу:

— Не отклоняйся!

Дара: Хуже нет, чем брести вслепую сквозь снег!

И голос ее одолевает бурю:

— Бывает и хуже!

Бранко: Если бы мать знала, когда я рождался, что меня ждет!

И откликается:

— Что хуже? Гадюка в спальном мешке?

Дара отвечает с такой уверенностью, что даже сама себе верит:

— Не знаю! Или нет, знаю! Проволочки Деяна! — Она сама вся обмотана белыми проводочками метели.

Мерзляк: Деян сейчас в тепле, а мы… Конца-краю не видать!

Но вслух произносит:

— Деян нам сейчас завидует в своем теплом кабинете!

— А по-моему, это ты ему завидуешь, Мерзлячок! — оставляет за собой последнее слово Насмешник.

Шагаем, шагаем. Странное существо это МЫ. Каждый в отдельности думает что хочет. Но вся вместе группа мыслит иначе. Она совсем иное существо, составленное из разных характеров и точек зрения и в то же время совершенно им противоположное.

МЫ. Звучит патетически.

Шагаем, припав друг к другу. Хотим доказать самим себе, что людей можно объединить, что они могут быть вместе, что никакая угроза не разделит их!

Исчезают ссоры, рассеивается взаимная злоба.

Все вокруг стремится разделить нас, но связывает еще сильнее.

Мы рады буре — она соединяет нас.

Цель подменяется иной, внутренней целью

В белом хаосе не различишь нашу цель.

Вожак забыл о ней. Но ведь все равно он куда-то ведет нас? А если остановится, то это будет никуда.

Асен, наш теоретик, углубляет свои познания. Он доволен: он копит опыт и наблюдения. Мы кружимся в метели, а мысль его следует по своим кругам.

Наша цель — в нас самих. Наша цель — не зубчатая линия вершин. Наша цель — внутренняя вершина: надо подняться над малодушием, превозмочь его. Самое низкое, самое унизительное для нас — страх. Из-за этого мы оставили свои теплые дома, шагаем по бездорожью, напрямую — по крутизне. Ищем трудностей, чтобы лицом к лицу столкнуться со страхом, помериться с ним силами. Никто не знает границ своих возможностей.

Мы ищем себя.

И ради этого мы готовы потерять жизнь.

Чем труднее — тем ближе. С каждым шагом топчем страх, топчем сомнения. Становимся людьми.

Вертикально встаем навстречу стихиям, навстречу всему, что хочет повергнуть нас на колени.

Волчий путь

Свежие следы четвероногого пересекают наш путь.

Здесь только что прошел волк. Ветер засыпает эти следы. Миг — и их нет. Привиделось?

— Волчьи следы! — обнаруживает Горазд.

— Вниз подрал, негодяй, безветренного местечка ищет!

Как сквозь сон — волчьи следы. Спускаются вниз, жмутся к оврагам. А следы двуногих карабкаются вверх, открыто стремятся в неизвестное.

Мы все еще удерживаемся на ногах. Шагаем навстречу буре, навстречу всему, что хочет бросить нас на колени.

Кто-то поскользнулся, упал, снова поднялся. За ним друг — поддерживает его.

Какая мука — удерживаться вертикально, быть человеком!

И снова шагаем. Плечи согнулись, лица опущены, глаза залепило снегом, но мы еще двуногие существа, еще люди!

Не останавливаемся. Каждая остановка может оказаться концом!

Ноги передвигаются словно бы независимо от нашей воли.

А вокруг вьется белая смерть.

Буря исчерпала себя и внезапно стихает

И, достигнув своего пика, буря обмерла.

Ветер, покорный, лижет наши ступни. Мы втоптали его в снег, обессилили.

Останавливаемся — короткая передышка. Изнуренные победители. Альпеншток — в снег, опереться на него ладонями, голову книзу — глубоко дышим.

Не верится, что вокруг прояснилось. Отвязываем веревки. Не можем нарадоваться свободе.

Какое облегчение! Ветер валил на наши плечи целую гору. А сейчас гора упала с плеч!

Кто не испытал этого, не знает легкости воздуха.

Дара скидывает лямки рюкзака, и неодолимая усталость валит ее на снег.

Последние снежинки слетают с низких облаков. Солнце дает о себе знать. Кругом волнится снег — неспокойные следы бури.

Пейзаж постепенно выходит из хаоса, приходит в себя. Вдалеке жемчужиной искрится заснеженный гребень горы.

Оператор отряхивает камеру, и глаз ее, на время ослепленный, вновь широко раскрывается, чтобы заснять чудесную картину.

Поднимаемся, оглядываем огромное пустое пространство со всех сторон — вершина! Мы и сами не можем объяснить, как мы добрались сюда! Мысль о том, что мы уже так высоко, заставляет нас усомниться: да на земле ли мы вообще!

После такой победы в горах человек на равных с безмерной Вселенной, он больше не чувствует себя безмолвным и одиноким.

Затишье — плохой предвестник!

Но мы успокоились. Для нас позади самое страшное — испытание на выносливость. Испытание на сплоченность. Испытание загадочного существа МЫ. Никто не сдался.

Теперь мы ничего не боимся.

Но Асен, который одновременно и с нами и вне нас, рассуждает более трезво:

— После бури — всего светлее, но и опаснее всего!

— Кончай, философ! — Дара пренебрежительным взмахом отбрасывает его слова далеко, за горы!

Расслабленные усталостью и торжеством, победители уязвимы для поражения.

Миг блаженной слабости.

Взгляд проясняется. Вершина. Заново открываем бесконечность. Горы принадлежат нам. И мы принадлежим горам.

Бранко угощает всех винными ягодами. Мы поздравляем его:

— С днем рождения!

— С совершеннолетием тебя, как сказал бы Деян!

— Пусть жизнь твоя будет сладкой, как эти ягоды!

Для того чтобы с такой полнотой ощутить вкус этих земных плодов, мы должны были пройти через ад. А теперь мы впиваемся в самое сердце нашей планеты: сморщенное, иссохшее, крохотное, но переполненное сочной липучей сладостью и бесчисленными хрусткими семечками — зародышами завтрашних плодов.

Последнее предупреждение мертвых живым

Перед нами металлически-серые скалы. Ветер раздел их донага, освободил от снежного покрова. Местами они так заострены, так пугающе нависают — снежинке даже негде здесь задержаться. И зияет пространство, как лунный кратер.

К подножию скалы притулилась засыпанная снегом надгробная пирамидка. Скорее воображением, чем взглядом, различаем мы табличку с именами.

Вожак указывает рукой:

— Здесь трое погибли.

Звучит как-то неуместно. Напоминание о смерти всегда неуместно, даже когда ты в двух шагах от нее.

Раздается еще более неуместный вопрос Поэта:

— Как это случилось?

Профессиональный недуг поэтов — спрашивать именно о том, о чем не нужно спрашивать.

Вожак вынужден объяснить. Он прибегает к обтекаемым выражениям:

— Поднимались на скалу и нечаянно вызвали лавину.

Ну, о таком и самый неопытный догадается!

Но оператор спрашивает наивно:

— Они что, новичками были? — В голосе его чувствуется угодливое желание напомнить нам, что мы-то не новички, в отличие от тех троих.

Насмешливо звучит ответ Никифора:

— Один был ведущим нашим специалистом по лавинам.

Все смолкают. Даже не оборачиваясь, мы замечаем, как тень тревоги перекосила лицо Суеверного. Мы долго вглядываемся в скалы, измеряем взглядами, поднимаемся мысленно шаг за шагом.

Минута молчания — дань погибшим. В наступившей тишине улавливаем странное дуновение. Вздрагиваем, словно от предупреждающего вздоха мертвых.

Поэт выждал время, мысль его оформилась, и теперь он снова произносит несколько вполне неуместных фраз:

— Каждый уверен, что с ним-то ничего не случится! Другие погибают, но я уцелею… А когда приходит время на себе испытать последствия подобной самонадеянности, тогда уже поздно!..

Заглядевшись на пирамидку, Асен напоминает:

— Ошибки направляют нас по самому верному пути…

Все это эффектные афоризмы, но никто не принимает их всерьез.

К новым вершинам

В ТИШИНЕ пробуждаются амбиции.

Мы снова вспоминаем о вершинах.

Усталость забыта. Далекие горизонты зовут.

— Куда теперь? — нетерпеливо спрашивает Бранко.

Вожак раскрывает карту. Головы склоняются. Это для того, чтобы уверить себя в соблюдении коллективного принципа. Ведь маршрут определен еще в Софии. Палец вожака ползет по красной линии к месту нашей гибели. Уже совсем близко, один лишь шаг!

Асен замечает это со стороны и предупреждает:

— По правилам мы должны держаться связками вон там, на краю!

И как ему пришло в голову налегать на это «по правилам»?

— А по исключениям? — дразнит Насмешник.

— Давайте напрямик отсюда! — предлагает Горазд.

Но к предложению самого сильного всегда слабо прислушиваются.

И тут нас изумляет вожак:

— Нет, лучше вот так, еще прямее. Надо наверстать время!

Поворачиваем голову, взглядами измеряем пугающую крутизну. Самый рискованный вариант. Стреляем глазами в сторону Суеверного, но на его лице маска спокойствия. Только слишком уж она натянутая — от уха до уха. И его смутное предчувствие передается всем. Но никто не хочет показать, что боится трудностей. Самый невольный вздох сейчас был бы истолкован как возражение.

В нас уже отзвучало последнее эхо только что пережитой бури. В затишье снова поднимают голову затаенные до времени нелады.

Никифор неопределенно кивает в знак согласия. Он спешит заявить свое единомыслие с вожаком и со всей группой, чтобы мы не обвинили его в отступничестве.

Скульптор и Мерзляк обмениваются понимающими взглядами.

Насмешник прячет ироническую улыбку, как бы говоря себе: «Ну выступлю, ну и что?! Против всех не пойдешь!»

Вожак улавливает затаенное сопротивление и нарочито обращается к Никифору:

— Твое мнение?

Никифор, поразмыслив.

— Согласен… согласен, что мы очень запоздали!

Вожак, обрадовавшийся было его первому слову, мрачнеет.

— Чтобы исправить одну ошибку, совершим другую, быть может непоправимую? — вмешивается Асен, стоящий в стороне и тем самым как бы отделяющий себя от группы.

— Хватит сентенций! — вскипает Дара.

Бранко не выносит всех этих обсуждений:

— Для чего же столько усилий потратили? Разве не для выполнения задания?

— Деян часто говорил: «План ради плана», — напоминает Суеверный.

И тотчас — несколько голосов:

— Хватит с нас Деяна!

— Дезертир!

— Старый козел!

Поэт прибегает к общей мечте:

— Это восхождение — ступень на пути к Памиру! — В голосе его обрывается струнка сомнения.

— Снова все откладывать на целый год! — Дара, как обычно, руководствуется чувством противоречия.

Очерчиваются две подгруппы: первая, более малочисленная, но активная и настойчивая, стоит за риск; вторая — молчаливо не убеждена в необходимости рисковать. Среди несогласных — Насмешник, Суеверный, Скульптор, Мерзляк. Асен не подключается ни к одной из подгрупп — ему интересно наблюдать и рассуждать об их разногласиях.

Но вот к нему обращается раздраженная Дара:

— А с кем ты?

И Асен задорно шепчет ей на ухо:

— С тобой!

Но вожак спешит прекратить все:

— Времени нет для дискуссий!

Мы все еще бурлим. Но в конце концов дело решают наши «спящие красавцы» — они определяют численное превосходство. Активные увлекают их за собой, как комета — свой хвост. Это молчальник Рад, которому все — все равно. Влюбленный Андро; Зорка, женственная спутница силы; оператор, готовый присоединиться к самому рискованному направлению, лишь бы остаться с нами; и Поэт, склонный к созерцательности и податливый на внушение.

По сути, вожак не может приказать. Он всего лишь живое олицетворение групповой воли. Итак — напрямик, по крутизне. Спор заключает Никифор.

Все взгляды устремлены на него и, кажется, заклинают не перечить общему решению, не тормозить движение вперед.

Никифор, как и вожак, подчинен нашей воле. Он, прежний вожак, — зеркальное отражение нынешнего, фактически они ничем не отличаются.

— Ладно! Но если бы это я предложил, вы бы, наверно, спросили, не напился ли я!

Несколько голосов ускоряют окончательное решение:

— Пошли! Пошли!

— Единогласно!

— Против — нет! Воздержавшихся — нет!

Мы все знаем, что нас ждет самый быстрый, но и самый рискованный путь. И не возражаем. Может быть, это победа над бурей кружит нам головы! А может быть, мы, просто сами того не сознавая, ищем смерти, как наивысшего, истинного испытания!

Нас губит древняя как мир человеческая мечта о прямом пути.

Не терять высоту!

У нас, альпинистов, существует закон: нельзя терять достигнутую высоту. Это особенно важно в высоких горах, где преодоление высоты связано с так называемой горной болезнью. Если ты уже свыкся с разреженным воздухом высоты, не нужно спускаться ниже, чтобы не отвыкнуть.

Для нас следование этому закону — вопрос собственного достоинства. По сути, и спор наш о том, каким путем пойти, решился не перевесом чьих-либо мнений, а этим законом, ставшим второй нашей природой.

Иди в обход, зигзагом, по кругу, напрямик, но никогда не теряй высоты!

Сколько сил стоил тебе подъем! И все они потрачены напрасно, брошены на ветер, если ты не сумеешь на достигнутой высоте удержаться.

Этим-то ты и отличаешься от обычного туриста, что никогда не теряешь преодоленной высоты.

И в горах и в жизни этим ты отличаешься от обычного туриста.

Самое тяжкое, почти невозможное — это не только удержать высоту, но и подняться над ней. Таких людей — единицы! Силен не тот, кто может высоко забраться, но тот, кто не спускается ниже с достигнутой высоты.

Можно потерять себя, но не высоту!

Этот внутренний приказ создал человека.

Каждое поколение получает от предшествующего некую высоту, и нужно любой ценой удержать ее и хотя бы на шаг увеличить.

И своим бытием человечество обязано этому единственному шагу, превышающему однажды постигнутую высоту.

Скованность

В путь!

Вожак прикладывает палец к губам. Ни звука — иначе разбудим дремлющую лавину.

Мы движемся как раз над ее возможным логовищем.

Лавина — белогривая львица.

Мы так много слышали о ней, столько раз уходили от нее, что уже как-то с ней сроднились.

Наши шаги стихли, словно онемели. Напряжение растет. В воздухе распласталась угроза.

Даже Дара, хотя и не старается попасть точно в предыдущий след, движется осторожнее.

Ветра больше нет. Холодно. Солнце озарило вершину.

Ослепительная бескрайняя белизна, по которой движется четко очерченная голубоватая тень каждого из нас. И эта движущаяся тень — признак жизни, доказательство того, что мы еще живы, что мы еще состоим из плотной материи, бросающей тень на мертвую снежную белизну. Тень реальнее человека. А в темных углублениях склона эта тень исчезает, сливается с огромной тенью горы.

Мы движемся совсем близко друг от друга, нарушая все правила. Если уж один раз нарушишь, остальные ошибки приходят автоматически.

Вожак — впереди.

Даже педантичный Никифор вносит свою лепту в нарушения: подбадривает, чтобы не отставали, не растягивали цепочку.

Причина наших ошибок — победа над бурей. Мы верим, что уже все позволено.

Молчание — инстинктивное выражение осторожности.

Мы притаили дыхание. Один глубокий вдох может вызвать лавину. Еще усилие. Еще последнее усилие.

Перед нашим внутренним взором — лицо Суеверного. Мы шагаем гуськом, и оно скрыто от нас. Но все равно мы ясно различаем, как все ярче оформляется на нем дурное предчувствие. Его стиснутые челюсти едва удерживают крик: пусть скорее случится то, что должно случиться! Неуверенность, неизвестность, растущее беспокойство переносятся с трудом!

Вожак кидает быстрый взгляд через плечо.

Угрожающе высоко навис свежий снег. С другой стороны — пропасть. В углублениях снег — почти черен от скопления теней.

Движемся точно посредине между вершиной и бездной. Самое опасное место. Точка, где сошлись два притяжения: вниз и вверх.

Идем.

Все ближе друг к другу.

Будто мимо звериного логовища. Лишь бы не разбудить.

Один за другим. След в след.

Дисциплинированные, твердые.

Верные своим ошибкам.

Наши шаги заставляют лавину пробудиться.

Последний предугадывает бедствие первым

Никифор испуганно поднимает голову. Но что можно сделать, когда ты ступаешь последним!

Вожак где-то высоко над ним.

Но испуг последнего, как по проводам, передается первому.

Резкий взгляд вверх, быстрое обращение к нам, крик не своим голосом:

— Лавина!

Этот крик становится окончательным толчком.

Снег сыплется сверху, рушится с вершины узкими струями, шипит каким-то особенным, незнакомым холодным шипением, влечет за собой новые волны снега; целые глыбы, огромные ледяные плиты скользят вниз…

И вдруг…

Часть вторая Лавина

Белый взрыв

Тихий, мягкий, пушистый снег преображается в свою противоположность.

Лавина созрела.

Долго копилось оно, снежное терпение. Снежинка к снежинке, шаг за шагом, день ото дня.

И вот переполнилась ледяная чаша. Лавина!

Вспененная белая грива. Оглушительный грохот. Разбуженное многократное эхо, словно стон ужаса.

Феерия лавины порождает космический ужас гор.

Искры, рожденные рухнувшими снежными массами, дают возможность проследить их траекторию. Если бы нашлись на земле такие глаза, что смогли бы глядеть на все это и не ослепнуть! Все окутано белым вихрем.

Мгновенные проблески

Белизна жжет глаза.

Перед тобой — плечи друга, твой единственный горизонт…

Последний полувзгляд-полукрик Андро, обращенный к влюбленной паре, вдалеке от него, в снежном водовороте.

Последний полужест отчаянной нежности между Гораздом и Зоркой. Они протягивают друг к другу руки. Ветром жжет окоченелые пальцы.

Эти снежные искры, эта белая воющая мгла — похоже на Галактику. Мы уносимся по далекому, ведущему в бесконечность фосфорическому Млечному пути.

Все исчезает в белом хаосе.

И все же

— в последний миг успевает подумать Асен:

Она маленькая… Не может мериться с теми снежными кометами, что спускаются с гигантских ледяных плеч Аннапурны и Эвереста в Гималаях, или с гремучими белохвостыми змеями, что мчатся по страшным изгибам Маттерхорна и Доломитов в Альпах.

Маленькая… Наша… Сама с пальчик, борода по локоть… Зародилась на нашей вершине с незнакомым миру названием. При безобидном морозе — 26° ниже нуля. И наклон — 75 градусов — ничтожный по сравнению с теми отвесными великанами. Ну и?

Сомнет она нашу цепочку внизу, в пропасти, сомнет, как губную гармонику раздавит. Метра три-четыре наберется снега. Достаточно.

Даже гордиться нельзя такой гибелью. Нельзя даже утешиться тем, что мы открыли новый путь, хотя бы новую тропку, — о покорении самых недоступных вершин планеты и речи нет!

Цанко Бангиеву годился Памир.

А наша судьба здесь. Под этими домашними вершинами. Никогда мы не будем первыми. Не пройдем по новым, неисследованным путям. Не прославимся восхождениями на неимоверную высоту. Нас не запомнят. За нами не будут, притаив дыхание, следить болельщики. И все же мы гибнем.

Весь мир вместе с тобой погребен всего под полуторами метрами снега. И с этой точки зрения маленькая лавина огромна, она вызвала вселенную катастрофу.

Снежный метеорит, сгоревший в белом пламени без следа, не замеченный миром. Снежный пепел.

Лавина-карлик.

Но нельзя ею пренебрегать!

Она очень опасна. Опаснее тех, грандиозных. Пылевая лавина. Снег еще не отлежался, не кристаллизировался. Температура внезапно падает. Образуется что-то вроде невидимого снежного катка. Вниз летят пласты свежевыпавшего снега. Тонешь в пенистой снежной волне. Мельчайшая снежная пыль забивается в легкие, заполняет альвеолы, тает внутри тебя, согретая твоей теплотой. А пресная вода душит сильнее морской. Ведь морская — соленая, ближе к крови. А дистиллированная снежная вода бесконечно далека от теплой человеческой крови.

Ты словно бы забетонирован в снегу.

Болгарская лавина. Твоя лавина. Довольно с тебя.

Низкорослая, крепко сбитая. Лукавая. Из-за угла. В отличие от исполинских альпийских лавин, наша не имеет веками проточенного каменного русла. Является там, где ее и не ждешь. Тогда, когда и мысли о ней быть не может! Непредвиденная. Она кажется тебе невероятной, нелогичной, невозможной. Словно бы пошучивая, сбивает с ног, виснет на шее и втаптывает тебя головой в снег!

И, ослепленный, ты прозреваешь.

Лицом к лицу с лавиной

Так вот что такое лавина!

Валы чистого невинного снега. Снег уснул, и снятся ему самые белейшие сны.

Тихий, кроткий. Опасайся таких!

Спит, сомкнув белые веки. Ничего не видел, ничего не слышал.

Незапятнанный.

Спит, белый младенец. Может и весну проспать.

Но стоит зазвучать дерзким шагам, стоит раздаться вольному возгласу, и вмиг пробуждается лавина.

Тихий беловолосый снег вздрагивает, вспомнив юность.

И он ведь был молод! Буйный, клокочущий поток. Вспененный водопад. Наморщенное, громокипящее облако. Бушующий океан.

И все это был он! Да полно, был ли?!

И вот уже он летит вниз, раздирая пространство нестерпимым грохотом, отголоском буйной своей юности.

В одну минуту жаждет он повторить бытие потока, водопада, грозового облака, океана.

И сминает нас в своих холодных объятиях, чтобы и мы уснули вместе с белым, снова беспамятным снегом.

Чтобы не было шагов.

Чтобы не слышались голоса.

Чтобы и памяти не осталось.

Чтобы все погрузилось в сон!

Проблеск стихотворения

Казалось, белая искра пронзила Поэта.

Или нет?

Может ли едва зародившееся стихотворение, засыпанное снегом, заледенелое, пробудиться и зажить в чьем-то ином дыхании?

Нет!

Поэтический замысел и воплощение — неповторимы.

Всюду возможна замена. Даже в любви.

Но не в поэзии.

Когда гибнет один поэт, гибнет целый мир.

И никогда не восстановишь его. Никогда.

Можно только гадать…

Предопределение

Жизнь — бесчисленное количество шагов, смерть — один-единственный, и страшно далеко ведет он.

Она всегда странна и нелепа, она — вне твоей воли, а все же ты сам ведешь себя к смерти.

Ты направляешься к ней издалека. И каждый твой шаг определяет весь твой путь.

Ты ничего не знаешь о своей смерти — где, когда, какой она будет. Но ты всю свою жизнь готовишь ее.

И всем своим поведением ты выбираешь, какой она будет.

Твоя смерть не может постигнуть никого другого.

Жизнь твоя может быть зависимой от других жизней, похожей на них, бесцветной, но конец ее — неповторимо твой.

Твой характер очерчивается в твоем последнем вздохе.

Жизнь выражается через смерть.

Вместе

Каждый в группе погиб по-своему.

Каждый со своей точки, в своем ракурсе увидел рождение лавины, по-разному воспринял и пережил ее.

Каждый, по сути, попал под  с в о ю  лавину! Каждый погибал в одиночку. И в то же время все мы вместе, в одной общей лавине.

Шестнадцать лавин! Одна другой страшнее и внушительней!

Каждый встречал одновременно свою лавину и лавину каждого из своих друзей. И все это собралось в единую громаду, рухнувшую на нас.

Братская могила в снегу.

Различия, непримиримые противоречия — все исчезло.

Мы слиты воедино перед лицом смерти.

И в то же время — четко разделены, каждый в себе самом, и каждый — в другом.

Совместная смерть. Не так, как в древности, как в знаменитой Тракийской гробнице, куда вместе с вождем уложили его жену и верных коней. Не так, а на равных.

Мы гибнем, спасенные от самого страшного одиночества: от смерти в одиночку.

Должно быть, те шестеро, что стояли у стены в черном туннеле, тоже ощущали это высшее слияние перед расстрелом. Одним из них был поэт Вапцаров. Он мог бы преобразить в песню это ощущение, но песня его расстреляна.

И мы, шестнадцать человек, также встречаем свою смерть в белом туннеле.

Лавина свела нашу суть к единой дилемме: жизнь или смерть? Жизнь против смерти. И в тот миг мы ощутили по-настоящему, что означает быть вместе.

Никто и ничто уже не отнимет этого у нас, не разделит нас.

Все, что было до того, весь пройденный путь, вся наша жизнь — все было одним неудержимым стремлением к абсолютному безраздельному ВМЕСТЕ.

Опора

Что может стать опорой в рухнувшем мире?

Альпенштоком пытаемся удержать снежные вихри. Но не во что вцепиться. Выскальзывают из-под ног белые глыбы…

Реальный мир утратил свою стабильность, превратился в плывущую бесформенную неудержимую массу.

Язык лавины высунулся из-за скалы и лизнул склон. А в нашем воображении забушевали вековые смерчи. Рушатся целые горы.

С громовым треском раскрывается грудь земли, и нельзя ей помочь.

Все летит в пропасть.

Устойчивость — только в тебе самом, внутри твоего существа, в пластах воспоминаний и мечтаний, познаний и надежд, и нравственных порывов, в духовном мире каждого из гибнущих. Все, что складывалось, копилось, зернышко к зернышку, боль к боли, усилие к усилию, то, из чего создавался ты, твой мир, — оно теперь твоя устойчивость, твое равновесие.

Каждый из нас сам создал себе опору.

И это долгое мучительное создание себя осуществилось в нашей группе альпинистов, близких друзей.

И центр внутреннего равновесия всей группы один — чувство долга!

Лавина не усыпляет, а пробуждает нас

Глаза наши раскрываются, чтобы узреть истину, мимо которой мы прежде шли вслепую. Или почти вслепую.

Никогда не постигли бы мы этой истины, если бы не оказались в лавине.

Больше всего рискуешь не когда пускаешься по опасному пути.

Не тогда, когда решаешься идти.

Не тогда, когда выбираешь именно этот путь.

Рискуешь, когда рождаешься на этой земле.

Тебе предстоит все.

И самое страшное: быть униженным.

И самое мучительное: недостаток воздуха.

И самое неприемлемое: слепота.

И все же ты родился человеком и должен до конца отстаивать свое право быть человеком, даже ценой мучений и смерти. Ценой самой тяжкой агонии: задыхания. Ценою зрения.

То, что ты рожден человеком, — твой самый тяжкий долг. Даже смерть твоя должна быть смертью человека.

Вся жизнь — в пространстве от вдоха до выдоха

Причудливые снежные пещеры под наслоениями белой братской могилы. В тесных, уже рушащихся ледяных камерах затворены наши судьбы: прошлое и будущее, осуществленное и неосуществимое, испытанное и утраченное, хрупкая надежда на спасение.

Лавина с холодным бесстрастием сжала нас, словно в ладони — губную гармонику. Лавина — это накопленное время, миг к мигу, ожидание к ожиданию, — до конца! У каждого — свое, сокровенное, прочное, пронесенное через всю жизнь до этой самой минуты, чтобы сейчас удержаться в рушащемся мире.

В эти короткие и бесконечно длительные мгновения, покуда каждый из нас ведет отчаянную борьбу за воздух, мы заново проживаем и оцениваем самые значительные эпизоды нашей жизни, упущенные возможности, ошибки, непоправимое.

В перенасыщенное время последней минуты умещается самая интенсивная внутренняя жизнь человека, обреченного на смерть.

Память преображается в воображение.

Мы спешим наверстать все то, что нам предстояло бы, то, что будет отнято у нас навеки.

Внутри, в лавине, — наше будущее.

Мы еще молоды. Мы еще не жили. И для чего все было?

Время умирающего растянуто до бесконечности.

Мы проживаем все с предельной ясностью и точностью. В реальной жизни мы действовали как во сне. Сейчас мы приходим в себя, теряя жизнь.

Внутри, в лавине, под фосфорическими звездами снега, каждый из нас ужасается: как можно было растратить столько бесценных мгновений?! Жизнь распылена по мелочам. А надо было полнить, насыщать собой всякий миг! Жизнь — это многозначные мгновения, и они — в нас, и ничего более!

Каждый по-своему сознает всем своим существом, что упустил жизнь, в ожидании чего-то иного упустил настоящее. Направлял все чувства на то, чтобы угадать, что ждет впереди, рисовал будущее в воображении и не воспринимал настоящего. Жил в текучем времени и сам становился текучим, ускользал от самого себя. И вот время остановилось. И ты замер. В последний миг своей жизни ты живешь по́лно, ты весь в себе, ты больше не ускользаешь.

Твои чувства обострены до предела. То, что не было до конца прочувствовано в прошлом, ты полноценно проживаешь теперь.

И только теперь становится понятно: никто из нас никогда не был таким, каким мог быть, все мы только намеревались  с т а т ь.

Теперь мы обретаем внутреннее зрение. Молниеносно возникают контрастные, выпуклые, яркие образы. Никакой мути.

Внутреннее зрение видит все иначе: в одно и то же время вместе и по отдельности.

Но неужели только перед смертью человек ощущает истинную красоту и ценность жизни? Почему?

Впервые ощущаешь вкус, когда вкушаешь в последний раз.

Дорого мы заплатили за верность зрения.

Лицом к лицу

До этой минуты мы почти всегда видели друг друга со спины. Внезапно, перед смертью, все обернулись лицом. Раскрылся внутренний мир, истинный образ.

Упали снежные маски. Блеснула во всем многоцветии жизнь. Сколько различных индивидуальностей крылось за этими однообразно присогнутыми плечами!

За плечами каждого — судьба.

И все мы связаны невидимой бечевкой, сплочены в едином стремлении к одной вершине, сдавлены одной лавиной.

Белая молния вмиг озарила самое темное в нашем бытии.

Лавина окутала нас, переплела, смешала, сжала, уничтожила соперничество, сравняла сильных со слабыми, вожаков с ведомыми; в едином вихре закружила первых и последних, смещенных и вознесенных; сплотила нас, показала нам, как мы необходимы друг другу, как не можем дышать один без другого.

Лавина в одну минуту соединила нас и сделала настоящими.

Вместе. Жизнь нас разделяла, смерть нас сплачивает.

Все вместе мы дополняем друг друга.

Ненаправленность

Внезапно теряешь направление, равновесие, тяжесть и устойчивость. Где оно: верх, низ, право, лево, вперед, назад?

Постоянное направление скрыто внутри, в тебе самом.

Гора треснула. У тебя такое ощущение, будто она покачнулась, закружилась, рухнула прямо на тебя и вместе с тобой провалилась в преисподнюю.

Ты сжимаешься, припадаешь к желанной земле, потерянной, кажется, по твоей же вине. Ты горбишься, ты хочешь стать совсем маленьким, но крепким, как камешек, зародышем, вернуться в земную утробу.

Ты всем своим существом обращаешься вовнутрь себя в поисках направления, ориентира.

Лавина действует безрассудно, слепо. Ты должен противопоставить ей себя — субстанцию иного состава, иного порядка. Иного измерения.

И ты вновь бежишь из одной реальности в другую — ирреальную, в ней можно приютиться, обрести уверенность.

Голова кружится, ты обретаешь второе, истинное прозрение.

Задыхаешься. Ищешь глоток воздуха. И находишь в себе простор для еще одной минуты дыхания.

Второе дыхание.

В снежных завалах — прорези света.

Ты сомневаешься в собственных ощущениях. Чтобы все рухнуло? Невозможно! Ведь все имеет в себе нечто непоколебимое.

Вращается вокруг своей оси снежная центрифуга. И Земля как прикованная вращается вокруг своей оси.

Но близко от тебя ничего нет. На расстоянии протянутой руки не за что ухватиться, не во что вцепиться ногтями.

Белая темнота. Плотная, беспросветная.

Пронизанная внутренним светом.

Только в тебе — опора.

Внутренний компас.

Думалось, навеки утратил его. И вот, находишь в последний миг.

И целый миг ты существуешь без дыхания.

Целый миг вечности.

Шаги в сторону

Каждому темпераменту — своя лавина

Глаза Дары расширяются и вспыхивают навстречу ослепительному пыланию снега.

Лавина налетает, набирает скорость, гремит, несется по свистящей траектории от вершины в пропасть — блеск и шум в белых сверкающих искрах.

И что с того, что это молниеносное видение ничего общего не имеет с настоящими размерами и очертаниями нашей скромной, маленькой лавины? Эта лавина принадлежит Даре и никому другому. Она годами копила ее в своем воображении, наслаивала рассказы и описания, преувеличивала, раздувала страхом до космического объема.

Каждый сам создает поглощающую его лавину.

На глазах — снежная повязка, рот заткнут плотным снежным кляпом. Дара пытается пробить свою ледяную тюрьму кулаками, вертится, подскакивает, всем своим необузданным существом пытается отринуть то, что она в капкане.

Одно спасительное воспоминание вырывает ее из состояния ужаса.

Воспоминание похоже на ожидание. Будто еще ничего и не было, и все еще только предстоит.

Чужое свидание

Из снежного водоворота выныривают пасмурные сумерки.

Дождь и скверное настроение.

Сердитая Дара ждет в университетском парке. На лице отпечатываются пальцы дождя. Она торчит на углу, как наказанная, и все из-за того, что она точна!

Она одного не может себе простить: той внутренней дрожи, что охватила ее, когда она собиралась сюда. Как она была уверена в недоказуемом: что-то случится! Но нет, ничего не случается в этом заранее запланированном, научно объясненном и вычисленном на электронной машине мире!

Попалась, как мокрая мышь в мышеловку! А Звезделина сидит себе в тепле, листает журналы, потягивается, как кошка, и заочно наслаждается мукой, которую причинила еще одному поклоннику.

Дара оглядывала прохожих и уже издали определяла: семейный, занятой, праздношатающийся.

Тот, кого она ждет, совсем другой человек!

Эти торопятся под косым дождем, подняв воротники.

Вон какой-то молодой худощавый, с закрытым зонтиком, вертится поблизости. Уже с самого начала она не обратила на него внимания. Тот, кого она ждет, не носит с собой зонтик. Исключено!

Но сейчас, когда он повернулся к ней спиной, она взглядывает на него. Спина его выражает нетерпение и раздражение одновременно. Нет, не тот.

Прохожих все меньше, а дождевых капель — все больше. Она сердито переглядывается с дождем.

И наконец обращается к закрытому зонту:

— Вы ждете красивую девушку по имени Звезделина?

— Звучит как пароль! — кротко отвечает он.

Тот, кого она ждет, имеет совсем другой темперамент.

— Она не заболела? — вежливо осведомляется закрытый зонт.

— Ничего подобного! — Дара все еще не верит, что это тот самый. — Она прислала меня вместо себя.

Он с недоумением оглядывает девушку.

— Успокойтесь! — уточняет Дара. — Она прислала меня в качестве уличного телефона-автомата, чтобы я предупредила вас, что она не может прийти.

— Благодарю! После получасового кружения под дождем я все же предупрежден!

Дара понимает, что тот, кого она втайне ждала, никогда уже не появится. И не желает примириться с этим. Она прямо-таки пышет гневом!

— Вы сердитесь на кого-то?

— На себя! Что поверила! Звезделина столько рассказывала: Асен — то, Асен — это! Уши мне прожужжала его мужеством. Откуда мне было догадаться, что альпинист ходит с зонтиком?!

Он невольно принимается оправдываться:

— Это я для Звезды, чтобы у нее прическа не испортилась под дождем, а вместе с прической и настроение.

Асен кинул быстрый взгляд на прямые и светлые повисшие беспорядочными остьями волосы незнакомки.

Дара уловила этот взгляд и тотчас резко отреагировала:

— Здесь ваш зонтик не пригодится. Неужели вам непонятно, почему Звезделина выбрала именно меня?

— Даже не пытаюсь разгадывать женскую душу!

Дара откинула волосы со лба и открыла лицо.

— Она выбрала меня, потому что я не представляю собой никакой опасности.

— Что сие означает? — полюбопытствовал он заинтересованно.

— Я самая некрасивая у нас на курсе. Очень подхожу для роли телефона-автомата! — Дара подалась вперед всем своим худеньким, как веретенце, телом.

Асен внимательно посмотрел на нее. Если бы она действительно считала себя некрасивой, то не говорила бы об этом так открыто. Интонации его голоса несколько изменились:

— Вы из самых опасных!

— А я-то не знала!

— Я серьезно! — тихо отвечал он, стараясь внушить ей доверие.

— Не нужно меня жалеть! — Она оборвала его угловатым мальчишеским жестом.

Но Асен стал настойчиво приглашать ее:

— Прошу вас, не будем здесь стоять как памятник ссоре, давайте пройдемся.

Они зашагали под дождем. Молча. Она поморщилась в ответ на его улыбку.

— Вы знаете мое имя, — осторожно начал Асен. — А я не знаю, как зовут вас.

— Дара! — Чувствовалось, что она сердита даже на свое имя.

— Дара! — повторил он мягко.

В воздухе зазвенело непроизнесенное имя Звезделины — Звезды, как он называл ее.

И все же любопытство пересилило раздражение, и Дара спросила:

— Что же все-таки во мне такого опасного? Хочу знать — вдруг пригодится!

Асен говорил медленно, словно бы сам себя старался убедить:

— Вы обладаете одним из самых очаровательных женских свойств, мало кто из женщин обладает им.

— Эпохальное открытие! Каким же?

Асен немного помолчал, подождал, пока слова сложатся соответственным образом, и поднес их ей, как вино:

— Вы такая естественная, непринужденная, нескованная. Берегите этот «боЖЕНственный» дар, Дара!

Она даже пригнулась от внезапной вспышки хохота и тотчас вся переменилась:

— БоЖЕНственный! Такая законспирированная женственность! Как я сама не догадалась!

— Искренность. Редчайшее полезное ископаемое! — ностальгически добавил Асен.

Дара смеялась всем своим худеньким телом:

— Я — ископаемое! Как же мне сегодня не везет из-за этой моей искренности!

Вдруг она снова окаменела и желчно глянула на него:

— Плоская выдумка! Плохая месть Звезделине! Думаете, я вернусь в общежитие после полуночи и все ей перескажу? Я ведь болтунья, так?

Она дернула в раздражении древесную ветку и вытянулась под ледяным душем.

Но Асен смотрел на нее, все более увлеченный своими комплиментами:

— Вам все идет: дождь, ветер, деревья. Вы ничего не боитесь: ни слов, ни резких движений. Вы независимы, вы свободны!

Но самую важную мысль он оставил при себе: «Вы и других освобождаете от малейшей скованности!»

— Альпинистка, одним словом! — Она снова засмеялась и все ее существо блеснуло импульсивной гибкостью.

Асен сделал внезапное открытие:

— Шутки в сторону! Знаешь, как пошли бы тебе скалы и облака!

Представив ее в горах, он невольно перешел на «ты».

— Нечего! Нечего! — Она пыталась защититься от своей же податливости.

Он подождал, пока она снова улыбнулась, и пристально посмотрел на нее.

— У тебя есть все для того, чтобы стать настоящей скалолазкой!

— Здесь у меня должно не хватать, чтобы быть с такими, как вы! — она повертела пальцем у виска.

— А какие мы? — Его, кажется, немного задел этот жест.

— Лазаете по горам непонятно для чего!

— Можно считать так, а можно и по-другому!

— Ну зачем вам все это? — Она искоса глянула на него, пытаясь представить его на скале, но не могла объединить его теперешнее лицо и свое представление о горах.

Он снова помолчал, словно дожидаясь, пока придут слова.

— Каждому хочется подняться вверх. Вопрос: где и когда? Для одних высота это высокий пост — взберутся и после всю жизнь трепещут, как бы не свалиться! А другие карабкаются на скалы…

— И тоже дрожат — боятся упасть. В чем же разница? — посмеивалась она.

— Разница вроде бы ничтожна. А все же люди очень отличаются друг от друга.

— Почему вы не ходите по земле?

— Если ходить только по проторенным тропам, никуда не придешь!

— Теперь всюду проложены дороги. Глаза могут проесть эти дорожные указатели — будто пальцем грозят! Негде потеряться. И ничего нового не откроешь!

— Скоро на Луну полетим, там нет ни дорог, ни указателей!

Она презрительно глянула через плечо:

— Значит, только альпинисты получат пропуск на Луну?

— И не на одну Луну, на другие планеты тоже.

— А на Земле что они делают?

— Через них Земля познает себя.

— Какой ты альпинист?! Ты — философ!

— Мы альпинисты только по выходным дням.

— А в свободное время?

— Я, например, скучный экономист. Есть у нас врач, есть химик. Даже одного скульптора имеем. А ты?

— Кончаю учебу. Стану инженером-электронщиком, если выдержу!

— Выдержишь!

— Откуда тебе известно? Я сама не уверена, а он…

— У тебя мысль быстрая.

— Можно подумать, что надо мыслить для того, чтобы успешно учиться!

Дара закинула голову, выпятила губы клювом, потом открыла рот и на ходу жадно глотала дождевую воду.

Он разглядывал ее: заостренная, угловатая, неподатливая, будто лунный камешек упал на Землю и — чудно́ — уцелел среди множества земных булыжников, что трутся друг о друга, пока не сгладятся и не станут совсем похожи!

А она продолжала небрежно:

— Найдутся связи — буду инженером!

— А по выходным? — спросил он.

— Отношу душу в химчистку.

— То есть?

— Отсыпаюсь!

— Если случайно проснешься пораньше, давай на автобусную остановку возле церкви Александра Невского! Горная химчистка с гарантией!

— А что брать с собой?

— Только себя саму!

Она отреагировала на шаблонный оборот пренебрежительным взглядом. Он поспешил дополнить:

— Не забудь ни одного своего движения, ни единого жеста! Там у нас простор — есть где размахнуться! Развернешься там!

— Сколько километров бечевки принести?

— А ты хочешь свой язык привязать?

— Там что, тоже будут учить меня молчанию?

— Напротив, айда, и кричи сколько захочется!

Так они почти уговорились и расстались.

Даре казалось, будто сегодня она простилась с собой, прежней и стала совсем иной. Она не знала, радоваться или огорчаться. Шаги ее невольно складывались в какую-то новую походку.

Она почувствовала что-не незнакомое — собственную ранимость!

И вдруг Асен вернулся, догнал ее! Они посмотрели друг на друга, будто каждый с трудом верил, что другой действительно существует.

— Я забыл тебя предупредить, — наконец произнес Асен. — У нас нельзя употреблять слово «тимьян»!

— Надо же, табу! А почему?

Голос ее словно бы сверкал любопытством в этот мутно-серый вечер.

— А я-то думала, что у вас все возможные табу — на дне пропасти, что вы от них давно избавились! — добавила она разочарованно.

— Должно же что-то остаться! — примирительно заметил Асен, пытаясь разгадать, какие такие запреты уже успели надоесть ей в ее почти ребяческом возрасте, когда все так упрощено!

— Тимьян!.. Очень даже невинно звучит!

— Когда разберешься, будет совсем не так невинно!

— Не люблю, когда от меня что-то прячут!

Тень ее резко вытянулась перед его ногами.

— Если заметишь цветущий тимьян, делай вид, что ничего не заметила! А в домике, если заварят чай с тимьяном, делай вид, будто пьешь липовый чай! — наставлял Асен. — И не расспрашивай, пожалуйста, как получается такой вкусный чай! Поняла?

— Не все!

— Ну просто слово «тимьян» вычеркни из памяти!

— В доме повешенного не говорят о веревке, а у вас, оказывается, за веревку держатся — о тимьяне не говорят!

— Именно так! Понятливая девушка!

Она подняла лицо, озаренное светящимися каплями:

— Излишняя уловка! Я все равно приду ради тебя!

И пошла, поглощенная своей новой походкой, которая смущала ее. Но вдруг обернулась и крикнула:

— Чтобы увидеть, как ты целуешься… со скалой!

Он изумленно глядел, как удаляется от него его же произведение, изваянное за один вечер.

А в ней прочно угнездилось вроде бы беспричинное чувство ранимости.

И теперь, в лавине, Дара не вспоминает. Она просто ощущает вкус и аромат того далекого вечера, он на ее губах словно тогдашняя дождевая капля, замерзшая, обернувшаяся снежинкой. Прибавляется вкус и аромат еще нескольких дней, когда она жила полной жизнью, и теперь впитывает их, как сладкий густой сок всех вместе взятых земных плодов.

И между всем этим — самое основное. Что же?

Лицом к лицу со скалами

Серые зубцы на фоне неба. Какими неприветливыми глядятся скалы издали! Сухость, отталкивающая темнота, неприступность…

Старый альпинист Деян исследует горы… Изучает молодежь… В голосе его звучат учительские интонации:

— Не судите о горе по взгляду снизу. Снизу она всегда кажется неприступной. Приблизьтесь к ней!

Мы приближаемся, и скалы оживают. Оживают морщины, оживает пористая кожа, опаленная дождями и ветрами.

Рука Деяна ласкает грубый камень. Ладонь ощущает живую теплоту скальной фактуры.

— Пальцы должны привыкнуть цепляться за каждый малейший выступ, за каждую впадинку! Пальцы должны стать зрячими. Читайте пальцами книгу камня!

Камень не приемлет Дару. Она хочет противопоставить себя ему с каменной же твердостью и упорством. Но камень тоже категоричен.

— «Не отталкивай скалу, отталкивающую тебя! — цитирует Деян. — Не надо себя лишать чего бы то ни было! Научись жить!»

И она дерзает попытаться. Начинает карабкаться, несмотря на горную болезнь. Даже когда она смотрела снизу, голова кружилась. Что же будет, когда придется смотреть с высоты?

Но Дара решила пройти через все то, через что прошли эти чудаки, она хочет узнать и понять их. И, конечно, этого «горного приятеля» Звезделины — Асена.

— Как ты себя чувствуешь? — Взгляд его словно бы обжигает ее.

— Кажется, я от рождения в ссоре с каждой скалой! — Дара морщится, то ли от солнца, то ли от его взгляда.

Асен пытается примирить ее с горами:

— У каждой скалы — свое излучение. Одна успокаивает меня, другая ободряет, третья пробуждает энергию. А в Рильских горах я становлюсь совершенно не похожим на себя. По сути, мы ничего и не знаем о скальных биотоках.

Словно не замечая, как ощетинились камни, он пытается обнаружить их скрытый смысл. Они не пугают, не подавляют его, а, наоборот, притягивают скрытым магнетизмом.

Дара насмешливо слушает. Но начинает нервничать, услышав голос Деяна, — она уже поняла, что Деян никогда не повышает голоса, не кипятится. В его голосе раскрывается его совершенный характер, лишенный ошибок, точный. Таких людей трудно переносить рядом с собой. Самим своим присутствием они как бы постоянно указывают на твои недостатки.

Кажется, вся группа неприязненно относится к безупречному Деяну. Но он, видно, с самого начала примирился с этим и продолжает держаться своей линии.

— Высоту могут взять двое, связанные одной веревкой, — поучает Деян и связывает альпийским узлом Дару и Бранко.

Первый узел. Первая бечевка поперек груди. Дара вздрагивает. Теперь даже если она перережет эту связь, все равно ее будет как пуповиной тянуть в горы.

И пока проверяют крепость связки, Дара не смолкает:

— И тут связаны! Где же свобода?

Деян не отвечает на излишние, по его мнению, вопросы, будто и не слышит.

— Нужно отбросить всякий лишний груз, каждое лишнее движение, когда взбираешься наверх! — наставляет он.

Девушка начинает карабкаться. Сбрасывает многое, чтобы стало легче. Вырывает из своего бытия укоренившиеся навыки и — прочь, как гнилые зубы!

— Омниа меа мекум порто! — выкрикивает Асен латинское изречение и машет свободными руками, взбираясь на скалу и показывая Даре тропку, выгнувшуюся змеиным хвостом. — Он переводит свою фразу, сообразуясь с тем, что Дара относится к поколению, не сведущему в классических языках. — Все мое ношу с собой! И ничего больше мне не нужно!

— Ставь ногу сюда, продвинь левую ладонь вверх!..

Дара ощущает себя двумя существами одновременно. Одно контролирует и командует ее движениями голосом Деяна, другое — постоянно начеку, действует — это она, это ее мускулы. Но она пытается бунтовать против этого двойственного существования. Пядь за пядью — вверх. Трудная впадина. Взгляд под ноги — пропасть глубоко под ней. Она повисла на голой скале. Кончики ботинок касаются камня, а ступни — в воздухе!

— Не смотри вниз!

Как можно не смотреть? Бездна манит, поглощает взгляд. Отвесная перспектива. Зеленые шарики деревьев. Белый ствол шоссе. Перевернутый горизонт. Небо по колено!

Голова кружится. Дара повисает на одной руке. Измеряет собой собственную тяжесть. Шарит ногами в воздухе в поисках опоры. Вся ее сила воли сосредоточена на одном: не закричать! Пальцы скользят. Дара выпускает из рук землю. Хватается за небо. Мгновение головокружительной невесомости. Два-три метра полета. На частицу секунды она превращается в птицу. Веревка до задыхания впивается в плечо и грудь. Бранко что есть силы крепит другой конец… Она привязана к небу… Петля… Ликующий ужас повешенного.

Она припадает к скальному карнизу. Камень дрожит и раскачивается. Ей кажется, что всем слышны удары ее сердца, что это от них сотрясается скала. И все видят! И все-таки она не кричала! Дара ищет нас злобным взглядом, словно хочет спросить:

— Что, очень смешно?!

Но никто не смеется. Даже Насмешник серьезен. Мы как бы говорим своим молчанием:

— Не воображай, будто можешь поразить нас падением! Если бы мы смеялись каждому упавшему, у нас бы давно рты растянулись до ушей!

— А над кем же вы благоволите смеяться? — все так же молча, одним взглядом, спрашивает Дара.

— Самое смешное, когда застрянешь посредине — и ни вверх, ни вниз! — подслушивает она наши мысли. — Ни вверх, ни вниз!

Дара вздрагивает и снова вцепляется в грубую кожу скалы. Ничто так не стимулирует человека, как страх показаться смешным!

Она сама тянет себя вверх. Никого не зовет на помощь, не протягивает руки в поисках опоры. Она поняла: самые большие эгоисты — беспомощные, они все сваливают на чужие плечи.

— Ты — человек, сам себя возносящий! — кричит она Асену, который уже на вершине.

Дара еще ни с кем не знакома, не знает и всемогущего МЫ. Она уже заранее настроилась издеваться над нашей самонадеянностью, посмеиваться над горячностью, унижать нас в наших собственных глазах; силком стащить нас с высоты при помощи своих насмешек. Но ее задиристость повисает в воздухе.

Ибо мы сами — противовес тому, что она думает о нас. Мы совсем не похожи на тех выпятивших грудь петухов, какими она нас себе представляла. Мы словно бы покоряем скалы и вершины для того, чтобы смирить гордыню. Перед ней — очень скромные, почти застенчивые люди, но они имеют полное представление об опасности. И потому они вдвойне опасны.

Она смотрит вверх — можно ли добраться до вершины по самому крутому лазу? Желанный верх — смирение гордыни. Она уже поняла, что ей предлагают нелегкий подъем.

У Дары такое чувство, будто человек, которым она была прежде и собиралась оставаться всю жизнь, — там, внизу, под скалой, она стащила его с себя, как ненужную одежду, и прощается с ним навсегда.

В горле клокочет злоба на Асена, который, оказывается, обладает властью отделить ее от нее же самой. О, она придумает страшную месть!

Глаза ее вдруг устремляются вверх, к нему, и она улавливает ход его мыслей:

«Отбрось амбиции, тщеславие, суетность, злобные замыслы. Это все — излишний груз, он может потянуть тебя в пропасть! Останься с легким сердцем!»

А Деян продолжает ее поддерживать своим ничего не упускающим голосом:

— Ты делаешь лишние движения!

И она учится самому трудному: исправлять свои ошибки на ходу, продолжая карабкаться вверх. Изменять себя, вися над пропастью.

Пять за пядью. Сверхнапряжение для того, чтобы только приподняться на локтях!

Еще немножко! Еще одно последнее усилие!

Она добралась до вершины. Асен втягивает ее за руку.

— Ну как? Трудно?

Она не произносит, а выдыхает на последнем дыхании:

— Не так уж!

Она напряжена, она не чувствует себя, она все сбросила вниз. Все, кроме летящей по ветру соломенной гривы волос. Только растрепанные волосы остались от нее. Она собирается с силами, чтобы проговорить:

— Одно меня мучит.

— Забивание колышков? — предполагает Асен.

— Не! — выдыхает она, подтягивая Бранко.

— Ага, значит, веревка! — догадывается Асен, глядя на ее неотработанные, усталые рывки.

— Нет! — упорствует Дара.

— А что?

Обернувшись в ветреную сторону, она шепчет, прикрывая рот ладонью:

— Все время хочется сказать «тимьян»!

Асен оглядывается и строго приказывает:

— Выбрось из головы это слово, если хочешь остаться с нами!

Дара лихорадочно рыщет по воображению-памяти в поисках самого основного, отложенного до времени. Но что же это?

У каждого своя тайна

Стоя на вершине, Дара встречается глазами с беспредельностью. Во взгляде ее — вопрос к пустоте: что там, за прозрачной, бесконечной клеткой земной атмосферы? Девушка невольно отступает назад, словно остановилась перед бездной, на осыпающемся берегу.

Асен и Дара сидят на краю скалы и болтают ногами. Ее охватывает заветный трепет перед высотой. Рядом пристраиваются остальные. Мы переводим дыхание после подъема. Наша поколебленная было уверенность в собственных силах снова с нами!

Дара с наслаждением погружается в волны воздушного океана. Солнце слепит глаза. Она вглядывается в бесконечность и ничего не видит. Глаза ее обретают цвет и глубину бесконечности.

Медленно, методично поднимается к нам Деян, с удовлетворением вкушая каждую преодоленную трудность, В опьянении оглядывает горизонт. Так может созерцать природу только человек, перешагнувший порог сорокалетия.

— Вон она, свобода, завоеванная собственными силами! — Кажется, теперь наконец-то он отвечает на вопрос Дары о свободе.

И она сознает, что должна заново завоевывать каждый миг свободы. И обнаруживает с изумлением, что начала мыслить!

— Рожденный ползать — летать не может! — иронизирует Асен.

— Вам, молодым, не понять! — Деян задыхается от внезапно налетевшего ветра. — Вот ты, Бранко, зачем ты здесь? Мечтаешь о рекордах?

Бранко поводит бровями, ежик на голове сердито острится.

— Из упрямства я здесь! — цедит он.

— Как это? — спрашивают несколько голосов.

— А так! — неохотно отвечает паренек. — Прозвенел последний звонок, я и написал на доске: «Мы покончили со школой прежде, чем она покончила с нами!» Педсовет открыл в этой надписи какой-то страшный подтекст, задержали мне аттестат… — Бранко кинул камешек вдаль.

У всех нас приход в горы — реакция на какую-то обиду. Но в этом мы даже самим себе не признаемся. Все мы стремимся к чистоте. Внизу тесно, низко, узко, затолкнуто в рамки, прихвачено потолком. Но никуда не деться — надо возвращаться, чтобы вновь пожелать высоты. Город с потемнелыми стенами притягивает нас вниз, мы спускаемся, как бадья в пересохший колодец, чтобы удариться о глухое пустое дно и снова полететь вверх, стремясь к небесному квадрату.

— А ты, философ, зачем здесь? В поисках сильных ощущений? — Вопросы Дары обращены к Асену.

— Нет, в поисках разгадки одной тайны.

— А что это за тайна?

— Возможно ли невозможное.

— А я, верно, родился с альпийской веревкой вместо пуповины! — искренне вклинивается Горазд. Для него и вправду не существует другого мира, кроме этого, очерченного радиусом альпинистской веревки, которой он связан с Зоркой и со всеми нами.

Он из тех силачей, что получают силу только в магнетическом поле своей группы.

— Нет! Я знал только одного альпиниста, словно бы рожденного на скале, Цанко Бангиева! — восклицает Скульптор.

Мерзляк признается, посмеиваясь над собой:

— А я из-за озноба пришел сюда! Все надо мной смеялись, что я зябкий, как женщина!

— Наши слабости — источник нашей силы! — обобщает Асен-философ.

А Деян, оседлав скалу, не может оторвать глаз от окружающего простора:

— Я здесь, чтобы далеко видеть с высоты!

— А я — чтобы поближе видеть самое смешное! — вставляет Насмешник.

— А что это, самое смешное? — мы заранее готовы принять очередную шутку.

— Человеческое тщеславие: быть все время наверху!

— Цанко Бангиев утверждал, что стал альпинистом, чтобы испытать себя, — вмешивается Поэт.

— И чтобы найти себя, он потерял жизнь! — мыслит вслух Асен.

Дара молчит и слушает. В ее молчании словно бы критическое рассмотрение наших слов. Да, у нас свой язык… Сама модуляция голосов свойственна именно нашему кругу. Нет, мы не бежим от мира, мы просто ищем в горах более тесного, более истинного контакта с ним.

И все же все мы здесь, в горах, беглецы. Каждый из нас оттолкнулся от чего-либо. Первопричина давно уже скрылась из глаз, а мы все продолжаем карабкаться вверх.

Впервые ей приходят в голову какие-то странные мысли. Кажется, это передалось от Асена. Она начинает понимать страх: не тот, огромный, схватывающий до головокружения страх высоты и пропастей, а повседневный, неприметный мелочный, серой пылью облепивший слова, шаги и отношения людей внизу. Страх, прикрытый безобидными названиями: благоразумие, осторожность, перестраховка, соглашательство, умение сообразоваться с…, сигнализирование о… и тому подобные добродетели. Страх, окутавший лица и мысли неким землистым защитным цветом. Ей кажется, она начинает понимать: эти молодые люди взбираются высоко, чтобы вызвать большой, настоящий, основательный страх и сбросить со своих плеч тот, мелочный, унизительный.

— А ты, девушка, зачем здесь — спрашивает Деян.

— Из любопытства! — независимо заявляет Дара.

И сейчас, когда лавина мнет ее в своих челюстях, Дара снова переживает ту первую ночь после восхождения, когда все кружилось: пропасти, отвесные каменные стены, овраги; и она падала, падала, летела в бездну и не могла упасть, долететь, потому что бездна была бездонной…

И лихорадочные поиски самого основного. Чтобы вцепиться и не отпускать. Что же это было? Или будет? Что же?!

Выбор

Даже в эти последние мгновения перед концом она не может пропустить один день, самый «ее» день.

Этим днем она гордилась.

В этот день она выбирала.

Как лучшей студентке ей предложили распределение в научно-исследовательский институт в Софии.

Она выбрала лавину.

Лица преподавателей и сокурсников от изумления начали походить на гипсовые маски, когда она произнесла:

— Хочу работать за городом, в горах.

Им показалось, что они не расслышали. Ведь целыми днями их оглушали ходатайства и всевозможные просьбы о столичной прописке. Девушка повторила, что хочет работать на той, отдаленной, станции, откуда все сбегают, как из тюрьмы.

И нельзя было остановить ее.

В этот день она выбрала саму себя: приятельницу рваных облаков. Щеки цвета загорелой пшеницы. Растрепанные ветром волосы, прогретые солнцем, пропахшие горными травами. Привычку мыслить самостоятельно.

Вьются горные тропки, разматывается клубок мыслей. Шагаешь и размышляешь. Времени хватает. Лавина еще далеко. Вьется бесконечная тропка. А когда прерывается — мысль свободно летит над пропастью.

Горы принимают тебя, щедро дарят время и расстояние, — можно долго обдумывать и свою жизнь и все остальное, мимо чего сломя голову прежде мчалась в городе и не замечала. А теперь припоминаешь, и жизнь входит с приливом ощущений, касаний, запахов, со всей своей неизвестностью.

Выбирая начало пути, ты выбираешь и конец.

Вернуться назад невозможно.

Если бы сейчас повторился тот судьбоносный день выбора, что бы ты выбрала?..

Конечно…

Испытание

Жизнь твоя была тропкой, приведшей к этому мгновению. Ты ждала, готовилась, боялась. Но самым страшным было опасение, что проспишь, пропустишь… А ты хотела, чтобы пришло, ты звала… Но сам миг испытания явился, когда ты меньше всего ожидала.

Спокойный осенний день полнился солнцем, медленно гаснущим на летящей листве.

Станция на пике Ботева. Солнце над облаками. Облака под тобой. Вершина кажется оторванной от земли, парящей в бесконечности. Как будто это космическая межпланетная станция. Рупорные параболические антенны будто гигантские уши, вытянутые во все стороны, чутко прослушивающие Вселенную.

Судьба останавливается под окнами аппаратного зала, у нее мальчишеское лицо Бранко:

— Товарищ инженер!

Внутри Дара снует от сигнала к сигналу. Самолеты в воздухе, радиоузлы, аэропорты, вся страна требует от нее внимания и сосредоточенности. Она поддерживает все связи. Если хоть что-то пропустит, хотя бы на миг, эти близкие голоса оторвутся от земли, как воздушные шары с перерезанными канатами, понесутся без дороги среди мглы и облаков и больше не вернутся. В ней, Даре, их крепкий корень, она привязывает их к земле.

От шума в зале оклик юноши не слышен. Камешки, брошенные его рукой, рукой судьбы, стукнули о стекло. Дара досадливо поднимает голову. Однако новый сигнал возвращает ее к аппаратуре. Она реагирует быстро и точно. И только после этого бросается к окну, распахивает створки и всем телом перевешивается вниз.

— А побольше булыжник ты не нашел?! Чтобы аппарат сломать?! — Она отбегает в зал, где сигналы стерегут ее, и ждут, и уводят далеко в пространство.

Бранко дожидается с насмешливой улыбкой:

— Так стараешься! Сразу видно, начинающий инженер!

— На такой аппаратуре и старики начинающие! — отвечает Дара, и в голосе ее тяжесть познаний.

— Я приехал отпраздновать твое назначение.

— Один?

— Остальные — в домике, в горах.

Дара овладевает собой и не спрашивает, кто еще приехал.

— Сдам дежурство — приду! — Чувство ответственности опьяняет ее.

Она и не догадывается о том самом неожиданном, что предстоит ей.

Крик о помощи

Когда-нибудь, рано или поздно, он будет обращен к тебе. Успеешь ли ты откликнуться или всю дальнейшую жизнь он будет звучать в ушах, мучительный, терзающий?

Шахтер, незнакомец, тот, кто прежде не существовал для тебя, выходит вечером из темной пасти шахты. В руке у него — карбидный фонарь, он забыл его погасить.

Снаружи — сумерки, словно оловянная пыль, вырвавшаяся из ноздрей земли. Ноги в резиновых сапогах отяжелели от налипшей глины и усталости, переступают по крутой тропинке. Вслепую нащупывают путь. Бледный огонек фонаря устало колышется, слабо облизывает темноту…

Шахтер ступает расслабленно, в своем пропыленном подземном комбинезоне. Ему чудится, что если уж он выбрался на поверхность, то опасаться больше нечего, не от чего беречься. Воздух хотя и затуманен, но окутывает нежной лаской.

Внезапно покатился камень… Сапог скользит, потеряв опору. Человек не успевает удержать равновесие и летит вниз. Фонарь выскакивает из пальцев, огонек, подобно осеннему листку, падает вниз, измеряя собой огромную глубину пропасти.

Человек словно бы пробуждается от сна. Собирает все силы, о которых и не предполагал после утомительного подземного труда. Вцепляется в скальный выступ:

— Э-эй! Люди! На помощь!

Две отчаянные руки обхватили порог скалы. Вздутые узлы вен. Пальцы клиньями забиты в острые камни. Сколько можно продержаться?

Временами ветер рассеивает мглу и проступает зияющая пропасть. Крик человека приглушен, обвит мякотью мглы.

Внизу спускается юноша с рюкзаком. Останавливается, чтобы срезать ветку для посоха. Улавливает дикий вопль, поднимает голову и сквозь нечеткий просвет видит повисшее тело. Словно призрак повешенного. В первый миг юноша хочет сломя голову кинуться на помощь. Но скалы… Он беспомощно оглядывается.

Почему он не учился скалолазанию?

Снова наплывает мгла и скрывает обреченного.

Только крик все висит в воздухе, отчаянный, глохнущий.

Веселье

Мехи аккордеона растянуты до задыхания. В свете керосиновой лампы скачут тени. Снаружи навис туман и быстро стемнело. И без того в горах день настолько короче, насколько длиннее тени вершин.

Молодежь танцует. Дара взобралась на деревянный стол и пародирует современные танцы.

Она переполнена врожденным чувством пародии. Собственные ум и чрезмерная чувствительность смущают ее, она воспевает жизнь в шутливой гримасе, в гротескных движениях. Только бы не показаться сентиментальной. Все пародировать — ее стихия. Она может дурачиться до умопомрачения.

Но сегодня еще одна причина заставляет ее превосходить саму себя. Пока на ее праздник не пришел никто, кроме Бранко и Поэта.

Молодые люди заражаются неудержимым ритмом ее танцевальной импровизации. Домик словно раскачивается от бешеных прыжков.

Двое пожилых отдыхающих присели в сторонке и неодобрительно поглядывают на необузданную девицу. На коленях у них раскрытый рюкзак, полный помидоров, сыра, колбасы. Дара улавливает укорительные взгляды, резко замирает, словно каменеет.

— Что за молодежь!

И снова — вызывающие, карикатурные, резкие движения, в которых раскрывается своеобразная эстетика. Ее танец как бы иронизирует над современным миром, деформированным бешеными скоростями и неврозами. И в то же время сколько язвительной самоиронии! Таким своеобразным способом она выражает свое огорчение тем, что группа не удостоила ее вниманием. И среди всех этих, неудостоивших, — один противный философ!

Дара ведет за собой гитару Поэта, диктует ей свой ритм. Возможно, что этот захватывающий ритм очищает его сознание от еще недозрелых мыслей и слов для одного стихотворения, очищает, как фруктовое деревце. Нет времени для вызревания. Все в нашем мире — импровизация. Задыхаешься, спешишь, догоняешь!

Быстро досматривай сон!

В рассветной серости утра подстерегает тебя будильник, трещащим сверлом вгрызается прямо в сердце твоего теплого сна!

Новый день…

Ты ступаешь на землю, чтобы пуститься бегом.

И тебя, и окружающий мир — все поглощает, всасывает скорость.

Все в тебе мгновенно, преходяще, все запаздывает.

Все — «я буду», «еще будет», но никогда — «я есть сейчас».

И потому ты все пропускаешь в ослеплении.

Быстро досматривай сон!

Пока не опустится последняя ночь, вечная ночь, которая отнимет все и угасит твои сны.

Пробудись от танца

Кто на свете сумел завершить свой танец?

Словно внезапным ветром распахивается дверь.

На порог падает запыхавшийся юноша. Глаза его все еще бегут, почти выскакивают из орбит.

Веселье прерывается. Аккордеон протяжно ахает.

Юноша указывает ладонью на вершины. В руке его трепещет эхо человеческого вопля, вопля того, кто повис над пропастью.

Дара спрыгивает со стола, трясет юношу за плечо:

— Где?! Где?!

— Там… На ржавой скале… — Шепот задыхания.

Общее онемение.

— Ну что, встали?! Пошли! — Это Дара.

Клинья, веревка, молоток, фонарь…

Как нужны здесь сейчас мы, вся группа, а нас нет. Но Дара никогда еще не была связана с нами так тесно, как сейчас. Чтобы справиться, выдержать, она собирает в своем существе образы всех шестнадцати человек. Память, сознательная и подсознательная, извлекает на свет наш опыт, умение, силу и делает все это ее достоянием.

— Нельзя в тумане на скалы! — останавливает ее чей-то голос.

— Ну и дожидайся, пока прояснится! — Дара бросается вперед, во мглу.

Пожилая пара едва удерживает вскрик.

Молодые люди бегут вслед за девушкой. Поэт оставляет гитару и кидается следом, чтобы, как обычно, не пропустить самого интересного. Чуть рассеешься, чуть отплывешь на волнах фантазии — и все, пропустил интересный случай. Променял жизнь на песни и мечты. В тумане Поэт ориентируется по направлению шумливых молодых голосов. Всегда так: он бежит за чьими-то голосами, пытается догнать чьи-то быстрые шаги. В тумане…

И теперь он упускает свой, возможно единственный, шанс.

Молодежь собирает сушняк, ветки и раскладывает костер у подножия вершины. Пламя озаряет подвижными отблесками ржавую скалу — отвесную, охристо-красную, словно забрызганную кровью. Она угрожающе нависла под серо-синим покровом мрака.

Там, в вышине, повиснув в пустом пространстве между небом и землей, покачивается силуэт. Во мгле он кажется ирреальным. Человек едва держится, впившись ногтями в скальный выступ. Тень его, огромная, искаженная, мечется по каменистым стенам, корчится, задыхаясь. Костер набирает силы, и в свете огня каменный рельеф глядится еще более суровым. Скалы медленно оживают и делают угрожающие движения.

— Где же остальные? — Бранко спрашивает, не ожидая ответа.

— Дожидаться не будем! — режет Дара.

Нет времени на подготовку, на то, чтобы обезопасить себя. Так всегда: самое важное в жизни застает нас неподготовленными.

Дара начинает подъем. Двадцатилетний Бранко страхует ее. В пальцах рук и ног они сконцентрировали всю свою воли и целеустремленность, данную им природой на целую жизнь. Но им не нужно бережного распределения. Они действуют так, как будто впереди уже ничего не будет. Только отвесная скала до той самой черты, где повис человеческий силуэт.

Больше ничего не осталось в целой Вселенной!

Дара прикрепила фонарик на лоб. Теперь она как светлячок, заброшенный в темноту, плутающий по скалам.

— Кто им разрешил взбираться в тумане? — снизу чей-то «опытный» голос.

На миг они замирают. Они не имеют права быть благоразумными. И снова сосредоточиваются на своем мучительном подъеме. Им не хочется слышать. Но наставительный голос теребит, мешает движениям, заставляет спотыкаться.

— Самый опытный альпинист останавливается в тумане, а вы…

— Рад однажды целую ночь провисел на руке, пока не прояснилось! — припоминает Поэт.

На мгновение они представляют себе молчальника Рада, впившегося в темную скалу, повисшего на веревке, он едва удерживается, смотрит, как гаснут звезды, и считает минуты, ожидая рассвета как спасения…

Они получили приговор: не ждать. Задирают головы. В отвесной пугающей перспективе прозревают сквозь мглу, как руки висящего уже едва выдерживают тяжесть тела… В сущности, он сейчас держится на одном лишь обнаженном инстинкте. Еще немножко… Сколько еще?

Они поднимаются быстрее. Внизу еще яростней таскают сушняк, ветки, палую листву, целые деревца с корнем, чтобы распалить огонь. Пламя взвивается кверху, озаряет скалу, прорезывает мглу. Клочья тумана колышутся на скальных зубцах.

Ржавая скала чуть поблескивает, словно обрызганная каплями свежей крови.

Дара делается скупа на движения.

Секунда промедления может стоить жизни. Сколько людей умирает от слишком поздно протянутой руки, слишком поздно сказанного доброго слова, от запоздалой справедливости…

Еще немного. Два-три шага, и пальцы Дариной руки коснутся ног повисшего. Его уже раскачивает — ветром или усталостью? Теперь он держится уже не своей, а их волей — ею дышит все сокращающееся расстояние. Ради страшного риска, который приняли на себя незнакомцы, изнуренный человек продолжает держаться. Будь он в одиночестве, он бы уже устремился в манящую бездну.

Но вот они добрались до неприступной кручи: гладко, словно топором отсечено, ни единого выступа. Игра огня внизу отражается здесь как в зеркале.

Люди внизу обмерли. Ощетинились зубцы скалы. Общая воля сосредоточивается в дрожащих руках двоих безумцев.

Ветер переменчив: то развеивает туман вместе с дымом костра, то сгущает прямо вверху, над ними.

Минутами ползущие по скале каменеют, как она сама.

Человеческое тело повисло, как колокол. Безмолвное, чтобы не тратить на крик последние капли силы. Немой колокол, раскачивающийся во имя тревожного звона. Колокол этот будет биться в твоих снах, даже в самом последнем твоем сне, если ты не отзовешься ему сейчас, в единственный миг надежды.

Кончики растопыренных пальцев Дары касаются раскачивающихся в воздухе призрачных ног. Она держится только на одной руке и на веревке, что связывает ее и приятеля на скале, Бранко. Даже пуповина не бывает такой крепкой и нерасторжимой. Оба осознают каждой клеткой своего тела, распятой на скале, что поднялись до той верховной точки, связующей человека с человеком, до которой редко добираются смертные. Они уже вне страха, в ином измерении.

Бранко точным, как у часового механизма, движением протягивает Даре клин и молоток. Внизу, на земле, он не был способен на такую точность. Он страхует Дару, а она пытается забить клин в твердую поверхность скалы. Испытывает на прочность — клин едва держится, шатается. Еще несколько автоматических ударов. Клин ушел глубже… Еще удар… Бранко перекидывает веревку. Она безошибочно схватывает, крепит петлю. Расслабляется, всей тяжестью тела налегая на веревку.

Выдержит ли клин? Миг между жизнью и смертью.

Клин немного отклоняется вниз. Но времени больше нет. В самые опасные мгновения всегда нет времени для того, чтобы обезопасить себя.

Дара добирается до висящего человека.

Он обнадежен, он пробуждается от оцепенения. Ее прикосновение действует как инъекция. Дара пропускает веревку у него под грудью.

На мгновение оба повисают, удерживаясь на одном клине.

Бранко напрягается, что есть сил, вытягивается, словно бы удлиняется.

Вот уже оба на пороге скалы.

У стоящих внизу вырывается вздох облегчения.

Каждого из них охватывает странное, граничащее с уверенностью чувство, что и он что-то сделал для спасения, что своей сверхсосредоточенностью он передал спасателям собственную решимость.

— Самое трудное — обратный путь! — приглушенный голос внизу.

Снова замирает в груди общее дыхание. Несколько взглядов слиты в один, впившийся в спускающихся, гипнотизирующий их во имя их удачи. Шаг за шагом — вниз.

Нет, теперь уже ничего не может случиться.

После стольких нечеловеческих усилий.

Огонь гаснет, слабеет с приближением троицы к земле. Скала тонет в сумрачной мгле. Вершина сливается с темным небесным сводом.

Словно они спускаются из вывернутой наизнанку пропасти.

Родильное мгновение

Дара никогда не будет роженицей, но сейчас она испытывает муку и блаженство родов.

Она ступает на твердую землю.

И несет спасенную ею жизнь.

Одновременно и она сама рождается. Она рождает саму себя.

Что бы ее ни ждало впереди, она готова ко всему. Все искуплено единственным мигом, таким, как этот.

Мужчины укладывают спасенного на носилки, наспех сделанные из ветвей. От долгого висения на скале его схватила судорога.

За ним в сумраке развинченно бредут Дара и Бранко. Только теперь их настигает страх. Колени дрожат.

Но им уже не страшен страх.

— Орден вам надо дать! — кидает кто-то.

— Ордена на скалах развешаны! На каждой — по ордену! Давай, залезай и собирай, как груши! — накидывается на него рассвирепевшая Дара.

Правила

В домике старые испытанные альпинисты обсуждают случившееся:

— Море им по колено!

— Если бы сорвались, что бы от них осталось — мешки с костями?

— Сорви-головы!

— Хоть закон издавай против скалолазания!

Поздно вечером появился Никифор, их тогдашний вожак, мрачный как туча.

— Вы что, правил не знаете?

В его голосе — тревога за их жизни, и потому они не могут сердиться на него.

— Правила? — Дара и Бранко переглядываются.

Сегодня они оторвались от стольких вещей, которые тянули их вниз, что правила им кажутся совсем ничтожной задержкой.

Никифор видит их взгляды, так смотрят люди из другого мира.

— Правилами запрещено восхождение в тумане! Вы не соблюдали правил, необходимых при спасении!

Дара и Бранко молчат с чувством собственного превосходства. Есть такие ситуации, когда ты действуешь против всяких правил.

Дару занимает одно. Не опасность. Не удача. Что-то совсем тревожное: чувство собственной ранимости. Все чаще пробуждается оно. Почему не пришли остальные? Туман помешал? И один, тот самый, почему он не пришел?..

— Вы не знали, какие последствия…

Никифор зажигает сигарету. Пальцы у него дрожат, словно это он висел на скале.

— Спасатели! А вас кто бы спасал?

Ему все еще не верится, что эти двое целы. А они смотрят отчужденно. Как будто он говорит с ними на марсианском языке:

— В таких случаях звонят по телефону на базу. И база немедленно высылает геликоптер…

— А геликоптерам можно в тумане? — незаинтересованно спрашивает Дара.

Но Никифор продолжает:

— Любое нарушение может привести к исключению из клуба альпинистов. Возможно, пока ограничатся выговором. А со мной что будет, вы подумали? Я же отвечаю за вас! Вы не знаете, какие сложности…

— А знали бы, так все равно бы… — отвечает Дара коротко и убежденно.

В центрифуге лавины

Сейчас, когда ее кружит в лавине, Дара вцепляется в это воспоминание, как во внутреннюю точку опоры. Человек все еще висит над пропастью в тумане. Звон колокола эхом отдается в ее груди. Та помощь, что она когда-то оказала незнакомцу, сейчас возвращается к ней и дает силы держаться. Собственная ее рука, тянувшаяся, чтобы помочь другому, сейчас тянется к ней самой.

Рот залеплен плотным снегом, будто разбойники всунули кляп. Но Дара, задыхаясь, неистово повторяет про себя:

А знали бы, так все равно бы…

Неизбывная боль

И все-таки что самое больное в непрожитой жизни?

От чего бежит Дара даже в этот, последний миг?

Она пытается воскресить в памяти самое важное, то, что ее мучит, и она же подсознательно хочет скрыться от него.

Но это нечто находит ее в самом сердце лавины.

Неужели она позволила себе влюбиться? Она, которая без всякого снисхождения подшучивала над малейшим всплеском сентиментальности?

Нет, довольно!

Страх жизни страшнее страха смерти.

Первый, кто заставил ее вздрогнуть от чувства собственной ранимости. О чем помнить?

Было ничто.

И она уходит в это ничто.

Невосстановимые мгновения. Одна-единственная ночь, от которой ничего не осталось в памяти… Хаос… Сплетенное дыхание. Тугой узел двух бессонниц. Близость отдаляет… Чувство юмора утрачено… Пугающая серьезность. Исчезновение друг в друге.

Но приходит утро, и каждый возвращается к самому себе.

И остается ничто.

Но она помнит и другое. Взгляд, который мог обо всем сказать. Улыбку, всеобещающую улыбку. Присутствие.

И вдруг его присутствие заполняет ничто и оно становится всем.

Всего слишком много для одной жизни. Она сжимает снег в пальцах. Может быть, этот снег происходит от тех дождевых капель, что пролились при первой их встрече. Обращенные в подземную влагу, в цветок и плод, в летящий лист, в облако; эти влюбленные капли совершили удивительное кругосветное путешествие, они, неся в себе отраженные образы двоих, искали их по всем меридианам. И наконец нашли здесь, в горах. Снег…

Дара стискивает в пальцах весь земной шар. Что еще хочет удержать она в горсти, сжать?

Пальцы рук утратили способность хотеть.

Она расслабляет их…

Куда бы ни унесла ее лавина, Асен найдет ее. Воспоминание похоже на ожидание. Как будто бы ничего еще не было, только будет когда-нибудь. В другом измерении. В ином сновидении.

А знали бы, так все равно бы…

Все завершается незавершенностью

Мы молоды. Мы не закончили начатого. Мы еще не начали.

Мы люди. Мы несовершенны.

Когда бы ни заканчивал человек, он не успевает докончить то, что начал. Весь он — одно незавершенное начало. Один неначатый конец.

Человек — это незавершенность.

Если бы все кончалось завершенностью, он бы достиг совершенства. А если бы существовало совершенство, не нужно было бы развития.

Совершенство стало бы вершиной, концом, финальным аккордом.

Человек — это развитие. А развитие — это незавершенность, продолжение и новая незавершенность. Вечная незавершенность.

Цепочка, протянутая во времени без начала и без конца.

Чем более ты незавершен, тем ближе ты идущим за тобой, они многосторонне принимают твои шаги, продолжают совершенствовать твое несовершенство.

Потому мы так привязаны к погибшим молодым героям, юным поэтам. Они — сплошное обещание.

Человек — прерванное, не договоренное до конца обещание. Обещание — это больше, чем осуществление.

Прерванность — это продолжение в будущем.

Да нет, ничего нельзя прервать. Просто что-то длится очень долго.

Человек — это стремление к завершенности. А если бы он этого достиг, стремление исчезло бы, человек перестал бы быть человеком. Может быть, он стал бы сверхчеловеком?

Чем кончил бы поэт Вапцаров, если бы дожил до полной завершенности?

Представим себе долголетие Христо Ботева.

Если бы человек мог завершить начатое до конца, он тем самым ограничил бы его, хотя и в ореоле вершины.

Незавершенность безгранична и потому более человечна.

Человек — это безграничность, потому что это незавершенность.

Будущее увенчает его воображением и устремленностью.

Никто не может убить незавершенность, обещание, надежду.

Незавершенность — самый совершенный конец.

Завершенность — это остановка. Мертвая точка.

Незавершенность — это вечное движение. Жизнь.

Снежный треугольник

Человек сам создает свою лавину

Неужели мы так непригодны для покоя?

С каким постоянством готовим мы резкие перемены!

Снежный поток увлекает Андро, а он все пытается разглядеть, что сталось с теми, влюбленными.

Снежная пыль загипсовала его веки. На миг юноша тонет в белой слепоте. Но вот раскрылись другие глаза, обращенные вовнутрь души, в самые темные уголки чувства. И он прозрел для страшной истины.

Глаза в глаза с правдой о самом себе.

Это страшнее лавины.

По внутренней стороне век проносятся быстрые образы, прижимают его к белой стене, отнимают дыхание. И страшнее всего, более всего подавляет — собственный его облик.

Любовь любит риск

Хрупкая Зорка пришла в клуб, в нашу группу. Никто не приводил ее. Сама пришла.

— Я хочу стать альпинисткой. Меня зовут Зорка.

Крупные, неуклюжие, сбились мы перед ней. Смотрим с насмешливым удивлением.

Андро начинает небрежно, словно бы подбрасывает ее имя, как мяч в игре:

— Зорка… красивое имя! Для… балетного кружка.

С нескрываемым восторгом девушка оглядывает красавца Андро и даже не догадывается обидеться на насмешки.

— Я преодолею все трудности, честное слово!

— Честное пионерское! — Кажется, Андро нарочно…

Он знает, что ироническая улыбка делает его еще более обаятельным.

Бедная девчушка совсем пропадает.

Горазд не сводит с нее глаз. Как разрумянились ее щеки! Он влюбляется на всю жизнь.

Вперед выходит Деян, он старается держаться серьезно:

— Что тебя заставляет, Зорка, так рисковать?

— Ее первой любовью был скалолаз! — снисходительно декларирует Андро.

Зорка снова оборачивается к нему. Голосок ее так и лучится искренностью:

— У меня нет никакой любви! — И тотчас добавляет: — Не в кого влюбляться!

Все хохочут.

Даже Деян не может удержаться:

— Так ты хочешь отыскать на скалах своего героя?

Но Зорка нисколько не обижается:

— Нет, я хочу закалить свой характер!

Новая волна смеха постепенно сникает, мы пристыжены. Это самоотверженное терпение заставляет наши лица преобразиться. Девушка готова перенести и насмешки и обиды, лишь бы достигнуть своей мечты.

Девушка, почти ребенок, воплощенный порыв.

Неужели и мы были такими?

Кто и когда искоренил в нас этот врожденный восторг?

Прелесть этой девочки озаряла нас какой-то облагораживающей тоской.

— А твоя мать знает? — спросил озабоченный Деян.

— У меня нет мамы, — тихо ответила девочка.

Как нам рассказать ей о том, что ее ожидает?

Она все больше располагала к себе Деяна:

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

Появление этой девушки, ее чувство достоинства до самых глубин потрясло замкнутое существо МЫ. Твердое решение, тихая непоколебимость и доверие этой девочки, почти ребенка, преображают нас.

— Ты еще маленькая! — замечает Андро.

Зорка пытается преодолеть свое смущение перед этим красавцем. На всех нас она смотрит с явным благоговением.

— Вы меня примете?

— Да что в нас такого? — спрашивает растерявшийся Деян.

Зорка вспыхивает:

— Вы же герои! Я так хотела увидеть живых героев!

Серьезная тишина повисает вместо ожидавшегося смеха. Мы обмениваемся многозначительными взглядами. Мы взволнованы, безмолвны, комичны.

Она гордится нами, а мы стыдимся себя.

Асен, философ, обращается к Андро, но на самом деле его слова адресованы девушке:

— Не пугай ее заранее! Пусть она сама почувствует, сможет ли выдержать!

И мы принимаем девушку, чтобы видеть себя в ее глазах более добрыми и смелыми, более истинными.

— Иконописная красота! — восклицает восхищенный скульптор.

А Поэт констатирует про себя:

Она рождена, чтобы любить и быть любимой! Но встретится ли ей та любовь, которой она достойна? Или всегда будет не хватать чего-то малого, в чем и заключается все?

А Горазд исполнен такой необъятной влюбленности, что сам не может обозреть ее пределы.

Любовные токи в группе

Мы себя не узнаем.

Что с нами происходит? Лучистая женственность Зорки пробуждает в нашей группе мужество. Мы готовы на подвиг, на защиту, на нежность.

Но сильнее всего присутствие Зорки отражается на одном из нас.

Может показаться странным, но это не мужчина. Дара вслушивается и вглядывается, чувствуя, как меняется все ее существо.

В ней проблескивает осознание того, что и она — женщина.

«Вечная женственность» имеет гораздо более широкий радиус воздействия, чем мы можем предполагать.

Деликатная и проницательная Зорка заметила настроение Дары — импульсивная Дара не смогла его скрыть. Зорке кажется, что все на свете должны быть влюблены в красавца Андро, который проник в ее собственное сердце, как солнечный удар, и вот она подходит с виноватой улыбкой к своей товарке и пытается расположить ее:

— Я вам не мешаю?

Дара приходит в себя и отвечает немного резко:

— Наоборот, я рада, что не буду больше единственной женщиной среди мужчин!

— И я рада! — сияет Зорка.

Эта девушка всегда говорит то, что на самом деле думает и чувствует. Неужели и мы были такими? И сколько можно такими оставаться?

Дара доверительно отводит Зорку в сторону:

— Ты должна поклясться!

Этой загадочностью она пытается скрыть что-то другое.

— Я готова на все! — В голоске девочки звенит самоотверженность. — Какая клятва?

— Никогда не произноси слово «тимьян»! — повелительно шепчет Дара.

— И всё? Но это совсем просто! — недоумевает Зорка. Она ждала бог знает чего в этой масонской ложе альпинистов.

— Увидишь, как это просто, когда «тимьян» будет у тебя все время на уме! — пугает Дара, и добавляет про себя: «Но у тебя-то на уме другое!» — и сердито меряет взглядом стройного Андро.

Как хочется ей взять под свою защиту эту девочку, это неправдоподобное создание. Но женственность — это риск.

Спасти нельзя.

Жажда

Красивый Андро позволял любить себя. Но сам он дальтоник в любви. И, как всякий дальтоник, ничего не знает о своем недостатке.

Иной раз красота ведет к подобной сердечной недостаточности.

С упорством, на которое способна первая влюбленность, Зорка напрягает все свои силы, чтобы не отставать от остальных.

Летняя тренировка. Жара и жажда. Потрескались губы скал.

Зорка ступает с грацией серны и даже находит силы кротко улыбаться. Андро, уже привыкший к ее молчаливому обожанию, почти не замечает ее. Какая-нибудь случайно встреченная девушка из другой группы сильнее привлекает его внимание.

Мы всё видим, но что мы можем сделать? Группа бессильна в сердечных делах.

Группа может содействовать любви или мешать ей. Но не может изменить судьбу. А, впрочем, что нам известно об этом невероятном существе под названием «группа»?

Горазд глазами и мыслями сосредоточен на Зорке. Но не отваживается приблизиться к девушке, которая так открыто влюблена в другого. Но Андро безразлично даже то сдержанное восхищение, которое Зорка вызывает в группе. В своей дальтонической слепоте он не замечает, как под влиянием любви цветком распускается женственное очарование Зорки.

На привале она попросила пить. Деян подал ей старую солдатскую флягу, такую прохладную на ощупь. Но Зорка даже глотком воды не может насладиться одна, без любимого.

— Смотри, какая холодная! — Она оборачивается к Андро и встряхивает фляжку, где на донышке осталось немного воды. — Хочешь?

Андро протягивает руку:

— Этот ветеран ее из казармы стащил! — и небрежно, не спрашивая, пила ли девушка, осушает фляжку.

Зорка видит его жадные глотки. И утоляет этим свою жажду.

И теперь, в ледяном задыхании, Андро мучает воспоминание о той прежней, неутоленной жажде девушки.

Все, что мы причинили другому, возвращается назад к нам. Должно быть, это закон природы.

Только сейчас Андро прозревает.

С отвращением видит, как пьет, запрокинув фляжку, не думая о Зорке. На лице ее разочарование, более глубокое, чем обычная любовная мука. Она искала героя, а столкнулась с откровенным эгоистом. Внешняя красота еще контрастней выделяет его внутреннюю нетонкость.

От Горазда не ускользает ничего из того, что касается Зорки. Его губы пересыхают и трескаются, когда он представляет себе ее жажду. Он оборачивается к девушке и спрашивает прерывающимся голосом:

— Ты очень хочешь пить?

Девушка грустно поднимает глаза, в них — жажда, еще более неутолимая.

Неимоверные силы пробуждаются в Горазде. Набухают вены на висках. Он бы из камня выжал воду и поднес бы ей в горсти — пей!

Дара открывает себя через Зорку

Дара наблюдает за всем этим, ощетинившись от внутренних взрывов.

В ней растет какое-то мужское желание покровительствовать беззащитной Зоркиной хрупкости, защищать ее от грубости окружающего мира, ласкать и утешать.

Дара потрясена собственным двуединством. Где-то там, на другой стороне ее лунной сути, где царит вечная ночь, таятся порывы и инстинкты мужчины. Оттуда может прихлынуть некий древний, обреченный на неутоленность голод по женской ласке. Она завидует несчастной влюбленности Горазда. Она рождена женщиной, и даже самая неразделенная любовь к женщине ей недоступна.

И одновременно она с болью замечает: как по-разному смотрят на нее и на Зорку. Одна подчеркнуто женственна, за ней ухаживают, ею пренебрегают, но она всегда остается женственной. А Дара равна мужчинам, они почти не чувствуют разницы между ней и собой. Для них она — своенравный длинноволосый парнишка.

В ней пробуждается запоздалая женственность.

Никто не влюбляется в Дару. Она умна, это пугает. Отталкивают ее острота, прозорливость, язвительность. Никому не хочется выглядеть глупым, слабым, смешным. Она кажется слишком сильной и самостоятельной — как такую удержишь!

За независимость женщина расплачивается одиночеством.

Дара с врожденной страстью противоречить и насмехаться ставит с ног на голову традиционные представления о «вечной женственности». Она — воплощение антиженственного начала: никакой закругленности, никакой мягкости в формах, движениях, тонах; одни только острые углы, мальчишеская небрежность, вызов. Но, в сущности, ведь и это женственность, и неотразимая. И ответить на нее можно соответственно, самой интеллектуальной мужественностью.

Асен смущен. Он исследует ее украдкой, как незнакомую планету. Но все ускользают от него ее непредвиденные и неповторимые лунные фазы…

Вот он, чтобы привлечь внимание неуловимой Дары, принимается размахивать руками, будто что-то ловит в воздухе, у себя над головой.

Дара оглядывается:

— Мух отгоняешь?

— Да нет! Тут одна мыслишка все вертится вокруг, хочу поймать!

— У тебя, Философ, что, солнечный удар? — восклицает Дара.

Но любопытство ее заинтриговано.

Асен притворяется, будто что-то поймал, вертится на одном месте, чтобы не выпустить схваченное из горсти.

— Есть! — Он прикладывает ладонь к голове, словно опуская вовнутрь свой улов.

Любопытная Дара наэлектризована.

Теперь Асен может делать с ней, что захочет. Но он не спешит, чтобы еще сильнее раздразнить ее.

— Дьявольская мысль!

— Какая?

Асен берет ее за плечо и доверительно шепчет на ухо:

— Очень немногие из женщин, в сущности, только единицы, способны на самую большую близость между мужчиной и женщиной!

Дара дергает плечом:

— А что, бывает такая близость?

Асен выжидает, и она снова приближается к нему:

— Эта близость — дружба! Любови там разные приходят-уходят, а дружба остается!

Дара легонько отталкивает его:

— Ну и муху ты поймал!

Асен продолжает, как будто для себя:

— Из всех женщин, которых я знаю, только одна одарена этой высшей способностью к дружбе, этим даром!

Чувство собственной ранимости превращает ее в голую улитку. Нет раковинки, некуда скрыться.

— Что же это за засекреченный объект? — Нервы ее заостряются, как рожки беззащитной улитки.

Асен долго молчит, — должно быть, наслаждается тем, что она временно подчинена ему. И наконец, когда у нее уже нет больше сил, произносит:

— Само ее имя уже ее выдает! — Он треплет ее по солнечно-пушистым волосам. — Дар-Дарена!

Она отворачивает лицо.

Вот он, самый страшный страх.

Страх самой себя.

Некуда бежать от собственной слабости.

Она не смеет заглянуть в свои чувства.

Но ее сталкивает в их бездну.

Неужели она влюблена?

Это открытие парализует ее.

И она замкнулась в молчании задолго до лавины.

Моя лавина — это моя любовь.

Ошибка

Однажды на трудном перевале Зорка впала в нерешительность. Она посмотрела вниз, и голова у нее закружилась. Глазами она ищет взгляд любимого, чтобы схватиться за то единственное, что может ей помочь.

Но Андро, как всегда, занят лишь собой, любуется своими выверенными, безошибочно точными движениями.

Это его равнодушие совсем обессиливает девушку. Она наконец-то осознает, что ничего для него не значит. От этой бездны пустоты ей делается по-настоящему страшно. Не за что ухватиться. Ничего нет.

Но гордость не позволяет ей звать на помощь. Ведь она сама выбрала риск. Пальцы ее, отчаянно вцепившиеся в выступ скалы, начинают скользить. Ей уже почти безразлично, что она не может удержаться. Лицо ее выражает одну мысль: «Скорее! Все равно все пропало!»

Красота не может помочь ей.

И в это мгновение Горазд одним быстрым взглядом угадывает, что происходит в душе девушки. Любить — значит понимать. Не напрасно он неотрывно следит за ней. Но он не навязывал ей своего чувства. Он словно ждал этого мгновения.

С риском для жизни он возвращается назад, он дальше от Зорки, чем Андро, но он тянется к ней. И в последнюю секунду — его рука.

Грубоватая добрая рука над пропастью. Удлиняется, напрягается, вот-вот оборвется, лишь бы помочь ей. Нет более прекрасного и величавого зрелища, чем это. Рука, протянутая во имя спасения.

Девушка впивается взглядом в эту руку. Она даже не ухватилась за нее. И вдруг очнулась. И смело двинулась вперед. Глаза ее, словно пальцы, держатся за эту руку, повисшую в воздухе.

В этот миг Зорка прозревает настоящую любовь. В первый раз видит красоту, скрытую под страшноватой внешностью этого здоровяка.

Она спасена не только от смерти, но и от заблуждения.

Там, внизу, человек не может проверить свое чувство над пропастью.

Все переменилось!

Вечером сраженные сладкой усталостью мы ложимся под открытым небом.

Рядом с собой Андро выстилает травой место для Зорки.

Их отношения естественны и просты, сложились в постоянном общении с горами. Мы приняли однажды, что Андро и Зорка «подходят друг другу», и стремимся помогать им.

С нашей общей точки зрения, это «подходят» означает внешнее сходство, декоративную пару. И действительно, красавец Андро и изящная Зорка как бы созданы друг для друга. Мы хотели бы видеть в них воплощение нашей неосуществленной мечты о гармонии.

Только Асен-философ, у которого всегда свое особое, отличное от группового мнение, и на этот раз развивает собственные теории, для вящей убедительности приписав их знаменитости:

— Д’Аннунцио уверял, что, когда слышит по адресу той или иной пары восторги типа «они идеально подходят друг другу!», остается равнодушным. Но если раздастся возмущенный возглас: «Как можно?! Он с  н е й?!» — сразу вздрогнет сердце, ведь именно там следует искать нечто загадочное, иррациональное, то есть… любовь!

Насмешник, словно древний римлянин, возлежит на своем рюкзаке и сводит Философа с небес на землю:

— Каждая свекровь орет на сына: «Как ты мог?! С  э т о й?!» Я слышу, и мое сердце вздрагивает. Как у д’Аннунцио!

А Поэт пытается поймать на струны гитары мелодию к словам, которые вместе с ночными бабочками порхают в воздухе вокруг него:

Любовь — она приходит и делает меня противоположным самому себе. Любовь — она приходит и уводит меня с привычной орбиты. Любовь — она приходит и все переворачивает с ног на голову, и хаос приходит в порядок, и целый мир наконец-то находит свое место во мне.

Внезапно, постояв немного перед мягкой постелью из травы, Зорка с незнакомым выражением кротким сияющим голосом говорит Андро:

— Я пойду к нему! — и указывает на Горазда.

Этот внезапный взрыв — испытание для нас. Но мы цепенеем лишь на миг. И тотчас же неким молниеносным рефлексом принимаем эту перемену. Не выказываем никакого изумления. В группе нужно поддерживать спаянность, а не раскол. Если уж мы допустили в наши ряды любовь, значит, мы взяли на себя и риск всевозможных перемен. Главное, чтобы в самой группе по сути ничего не изменилось.

Поэт бренчит на гитаре, улавливая мелодию с неизменным, повторяющимся ритмом, словно ничего и не произошло:

Любовь — она приходит и все переворачивает с ног на голову, и хаос приходит в порядок наконец-то во мне.

Дара переводит взгляд с одного на другого соперника, не зная, что подумать.

Насмешник безучастен. Но само его молчание звучит злым смехом. Если уж даже он не желает прокомментировать случившееся, значит, положение Андро-красавца — хуже некуда!

Но Андро сохраняет самообладание. Самым доброжелательным образом кивает в знак согласия. Ироническая усмешка, делающая его таким обаятельным, повисает в воздухе — Зорка уже не замечает ее.

Мы молчим, говорить не о чем.

Ложимся под завесой звездного неба. Земля — наша постель и изголовье. Мы даже не смотрим на новую пару. Но мы смущены удивлены, растеряны, как молодожены.

Вокруг витает молчаливый договор: не вмешиваться в дела этих троих, оставлять всех свободными, чтобы никого не потерять.

И все же мы все излучаем неудержимые электромагнитные волны, которые стремятся к влюбленным и возвращаются обратно к нам, насытившись новым трепетом. Группа преображается в силовое поле молчаливой страсти, от которой зависит наша дальнейшая судьба.

Медленно угасает песня гитары, бледнеет, замолкает. Только сверчки вокруг громко выражают свое удивление перед необъятным небесным сводом и маленьким человеческим сердцем.

С той ночи вспыхнуло в душе Андро большое чувство. Он словно упал на землю с высоты, потрясенный. Не может узнать ни мира вокруг, ни себя самого. Он даже и не подозревал, что способен так любить и так страдать. Не представлял, что ночь бывает такой многоцветной. Он поражен многокрасочностью собственного чувства.

Шок — и он излечился от своей сердечной недостаточности!

Глаза не закрываются. Неудобно лежать на мягкой ароматной траве. Сегодня он познал бессонницу звезд. Он весь преобразился. Среди нас новый человек.

Он ощущает собственную ушедшую любовь, которую сейчас полноценно проживает другой. Там, в двух шагах от него — его истинное бытие, а он — здесь, совсем один со своей красотой и юностью.

Разве могут быть жалкими красота и юность? Он стискивает зубы и пытается улыбнуться. Но для этого, оказалось, нужно сил не меньше, чем для того, чтобы сдвинуть гору.

Он — первооткрыватель. Он открыл любовь! Неужели возможно существование такого чувства?

Теперь он стал жить возникшей взаимностью между Гораздом и Зоркой. Он не испытывал сожаления к себе. Он чувствовал себя причастным к их счастью — ведь оно родилось и благодаря ему. Парадоксальное удовлетворение охватило его.

Утром поднялся совершенно другой Андро. Как после ампутации. Искалеченный, но излечившийся от гангрены равнодушия. Он заново учится шагать по земле.

И встречает его земля, совсем новая! Сколько красок!

И что ему остается? Мыслить.

Благословенная боль

С болью происходит расщепление атома. В тебе зарождается новая бесконечность. Так глубоко болит, что голова кружится от этих глубин, которые ты открываешь в себе. По этим безднам ты угадываешь свои возможные вершины, ты не достиг этих вершин. А ведь высота вершины измеряется глубиной пропасти под ней.

Иные люди должны уйти глубоко под землю, чтобы потом возникнуть, как родник, пробиться…

Ты брызнешь, заклокочешь, утолишь чью-то сильную жажду. Придет твой час!

Ревность? Походить на других — значит топтаться на одном месте. Ты будешь не таким, как все, чтобы сделать хотя бы один шаг вперед, пусть даже при этом придется переступить через самого себя.

Непрестанная разъедающая боль — это то, что ты сейчас испытываешь.

С той ночи началась твоя жизнь. До того ты жил мертворожденными днями. Утраченная любовь — единственное, что тебе принадлежит.

Когда ты улавливаешь взгляд Зорки, земля словно бы вздрагивает под тобой. Ты оживаешь, в тебе пробуждается энергия и смелость, и необъятная доброта.

Таким ты сам себе нравишься, ты облагорожен болью.

Тебе не хочется помнить себя самодовольным красавцем, каким ты был раньше. Этот облик отвращает тебя.

А Зорка и Горазд встают на рассвете притихшие, изумленные своей близостью. Они стараются не показать виду. Но утренняя свежесть напоена их верховно-спокойной взаимностью.

Та самая Зорка, которая прискучила тебе, потонула глубоко в этой новой припавшей к плечу Горазда совсем другой девушке. И самое страшное — эта незнакомка нравится тебе несравнимо больше, тебя неодолимо влечет к ней.

«Какой ты добрый!» — говорит ее благодарный взгляд.

Ты улыбаешься ей, размягченный нежной тоской. И твоя улыбка произносит:

Что мне еще осталось, кроме как быть добрым? Ведь я все утратил…

Она опускает глаза. В твоем прощении она ощущает укор.

А впрочем, какое прощение? Ты не имеешь права видеть здесь измену. В тебе не было ничего такого, чему можно было бы изменить. И от этого еще больнее! Ты не переступишь через себя — не признаешь, что тебе не изменили.

Посмотри в глаза правде о себе самом!

Только теперь ты влюбляешься. Ты заново придумываешь себя — страдающего, великодушного. Ты пытаешься скрыть ту страшную истину, что тебе нельзя было даже изменить. Наконец-то ты стал полноценным человеком: ты любишь, ревнуешь, не можешь уснуть, ты страдаешь. Наконец-то и тебе можно изменить!

Ты воспроизводишь в памяти сцены собственных отношений с Зоркой, ты ставишь на свое место сильного, самоотверженного Горазда и только сейчас наслаждаешься близостью, которую ты упустил и которая так щедро дана тебе через ощущения другого.

Ты теперь существуешь в ирреальности.

После внутренней ампутации ты по-прежнему шагаешь по кручам, одолеваешь скалы, сохраняешь равновесие над пропастью.

Ты не спишь ночами.

Боль ободряет тебя.

Будь благославенна, боль. Ведь тобой пробуждена любовь!

Седьмой вариант

Еще недавно Андро равнодушно брал любовь, которая со всех сторон предлагалась, ему. И потому не знал ее. Для него, эмоционального дальтоника, известны были только два варианта, два цвета любви:

А — тревожная страсть под знаком терзающего страха: не потерять! Страсть, вся сотканная из сомнений, догадок, ревности, бессонных ночей.

Б — спокойное чувство, преисполненное доверия и взаимного удовлетворения, от которого сон слаще и полнее ощущается прелесть мира.

Разумеется, не прилагая никаких усилий, он пробуждал именно первый вид любви — чудовищную муку для девушек. А сам не испытывал ни чувства А, ни ощущения Б.

До той памятной ночи Андро не подозревал, что существуют все цвета любовной радуги. И кроме основных — бесконечные полутона и нюансы. А меньше всего мог он предполагать существование седьмого варианта любви, самого редкостного и странного, — абсурдного сочетания двух первых взаимоисключающих вариантов.

В — всепоглощающая страсть, пронизанная одновременно доверием и трепетной опаской: вдруг отнимут? Безоглядная и постоянно начеку. Активно изобретательная и спокойно созерцательная одновременно. Напряженная и уравновешенная внутренне. Вызывающая ярчайшие сполохи творческой энергии, когда душа звучит во всех тональностях, когда полностью осуществляется ее бесконечный регистр.

И, сам того не подозревая, Андро пробудил в новой паре именно этот, седьмой, вариант — самое прекрасное, цветок, почти исчезнувший, редкостный.

В лучевом поле влюбленности Андро, Зорка и Горазд постоянно получают новое пульсирующее ускорение своей трепетной взаимности. Под угрозой его ревнивой страсти растет их взаимная близость. Они оценивают ее через его страдание. Без него они не смогли бы в полной мере владеть тем, что имеют.

И еще более невероятное обстоятельство. Неосуществленная любовь Андро вызывает у них жажду своего полного осуществления, углубления в артезианские колодцы человеческой эмоциональной сущности. Они еще совсем молоды, но благодаря несчастью Андро возвышаются до того человеческого счастья, которое труднее всего достижимо.

Они желают того, чем обладают.

Они ценят бесценные мгновения близости.

Они охвачены трепетом перед величием мелких радостей.

Они проникают в неисчерпаемость оттенков.

Они ощущают неповторимость повторений.

А может быть, это всего лишь плод распаленного воображения Андро, а истина совсем не такова.

Тайная мечта группы

У каждого из нас свой образ любви, по которому мы потихоньку вздыхаем, но как общее существо МЫ признаем только один вид любви — «любовь вдохновляющую». Можно считать это банальным, навеянным сентиментальными фильмами, примитивным, но такова жизнь. Если чувство отвлекает от дела, путает планы, ни к чему не приложимо в обыденной действительности, мы презираем его.

Вот почему мы так спонтанно поддержали неожиданный переход Зорки от Андро к Горазду. Красавец, мучивший девушку, получил заслуженное возмездие. А терпеливый Горазд был вознагражден.

Возможно, мы все подсознательно желали этого. И теперь наши смутные желания воплощены в новой любовной паре. Горазд перерождается у нас на глазах. Горазд вдруг обрел как бы множественную валентность. Одно из этого множества — Зорка. Скромный аспирант-астрофизик, он внезапно открыл для себя ошеломляющие просторы современной науки. Мир поражен странными радиосигналами, прихлынувшими из космических бездн. Какая цивилизация посылает их нам?

Пульсары, звезды-сверхускорители передают по своей световой морзянке зов, пронизывающий пространства.

Некрасивый, стесненный своей физической силой Горазд так намагничен любовью, что преображается в трепетный уловитель этих сигналов. Ночи его исполнены восторженной бессонницей. Он изучает языки, пытаясь объять необъятное человеческое знание. Он так вознесен любовью, что за долгие часы полностью забывает о ней!

Вот он — идеал любви группового существа МЫ!

Зорка невольно сравнивает: Андро при каждой новой встрече что-то утрачивал в своем очаровании. Он небрежно обкрадывал тот свой образ, который создала Зорка после солнечного удара их первой встречи. А Горазд все больше изумляет ее: при всяком соприкосновении с ней он добавляет что-то новое, неожиданное и прекрасное к тому представлению о нем, какое она имела до того.

Или, выражаясь нашим групповым шаблонным языком, он все больше растет в ее глазах.

Зорка, первокурсница с отделения классической филологии, не образец современной возлюбленной: она не меняет своей профессии, чтобы стать ближе к избраннику и помогать ему в научных исследованиях. Она — явный идеал нашей группы альпинистов: спутница в горах. А так, вне этого, у нее свой мир. Мы предпочитаем, чтобы каждый обладал своим профессиональным и интеллектуальным поприщем — таким образом, повышается наш общий уровень.

Зорка получает свои радиосигналы, но не через пространство, а через время.

Влюбленная девушка простирает свою трепетность на все, к чему только ни прикоснется. Она впитывает музыку и образную сочность речей Гомера. Вчитывается в грамматику древнегреческого языка, копается в комментариях и толстых словарях. Пытается уловить извивы смысла. Хочет проникнуть в непознанную и неизменную человеческую природу. И мы рядом с Зоркой можем заглянуть в этот недоступный нам мир.

Она не сожалеет, что потратила свои первые чувства на другого. Ее неудачная любовь к Андро, по сути, огромный подарок, который она подносит своему истинному любимому. Что дороже этой преодоленной первой любви?

А действительно ли она преодолена или нам только хочется, чтобы так было?

Андро с достоинством несет проклятие — горькую участь наказанного красавца. Опыты в заводской химической лаборатории медленно продвигаются вперед. Лунный вечер с любимой не увенчивает его день. Ночь не насыщена мыслящей бессонницей изобретателя. И все же он владеет большим, чем те двое: необъятным космосом собственного воображения, взбудораженного отнятой любовью. Он утончает, совершенствует, доводит до обожествления чужую земную любовь.

Нельзя поправить непоправимое

Снежный валик давит тело Андро, а он поспешно представляет себе:

Прокрутить бы в обратную сторону ленту минувших дней. Вернуть тот неповторимый миг, когда Зорка, оказавшись в опасности, отчаянными глазами искала его взгляд. Вот он оборачивается, протягивает обе руки сразу — какое ничтожное усилие! — поднимает ее над пропастью и прижимает к себе, навсегда…

Но летящие снежные глыбы возвращают его к реальности. Он ощущает удар камнем. Рука Зорки там, в том голубом летнем дне, протянута, словно крик о помощи, над пропастью времени. И его рука не может дотянуться к ней. Он не может спасти себя.

Он пытается бежать от этого ужаса. Куда? Снова в безумство воображения:

Напрячь все силы, отпущенные ему в жизни. Собрать весь опыт, свой и чужой, накопленный в его родовой памяти всеми столкновениями людей с холодной свирепостью снега. Открыть слабое место, ахилесову пяту лавины. И стрелой ринуться туда. Собственным телом пробить снег. Вырваться первым из ледяных когтей. Броситься спасать всех друзей, одного за другим. Ошеломленные, они отряхиваются от налипшего снега. Ищут благодарными взглядами: кто это сделал? А он спасает, спасает…

Вот он откопал Зорку. Ресницы у нее заиндевели. Она с трудом открывает голубые, как весеннее небо, глаза. Льдинки на ресницах тают, капля за каплей. Слезы или талая вода? Она смотрит на него по-новому, глазами, омытыми снегом, видит, как он изменился. Видит его смелым и добрым, настоящим. Озаряет его влюбленным взглядом. И он тает, как снеговик. Но находит в себе силы вырваться из магического поля этого весеннего взгляда. И наброситься с удвоенной энергией на белого зверя. Он рискует жизнью, он потеряет здоровье, обезобразит себя, погубит проклятую свою красоту, только бы спасти Горазда, любимого Зорки. Вдохнуть в него свое дыхание, перелить в него свой последний вздох, вернуть его к жизни, и снова видеть их вместе, и рухнуть в изнурении, и забыться в белизне…

Но лавина не дает ему осуществить себя, воплотить в жизнь пробудившееся в нем доброе начало. Она сковала его белыми цепями, она душит его. Холодная петля затягивается на шее. Лавина не дает поправить непоправимое, вернуть невозвратное…

Поздно! Все более поздно…

Он уже вне боли, смятый, прибитый…

Тяжелые снежные пласты завалили самые смелые, самые чистые его намерения и порывы.

Снежная пыль…

Снежные сфинксы

Ледяная громада тяжела, как надгробная плита.

Снег — мрамор.

Скульптор распрямляется. Он несет лавину на своих плечах.

Это его скульптура, о которой он всю жизнь мечтал. Еще немного — и он закончит ее. Еще несколько ударов. Еще несколько штрихов. Теперь он знает, где и как. Внезапное озарение. Как мало было нужно, чтобы достигнуть совершенства! Еще два-три штриха… Но без них она мертва.

Он распрямляется. Тяжко!..

Изгнанная статуя

Тяжелая каменная фигура проплывает над уличным движением. Ее несут Скульптор и его верный приятель, Мерзляк. Она словно бы оглядывается, ищет себе место на какой-нибудь площади или в городском саду. Ведь ее звучание зависит и от того, где ее установят. Но непременно на фоне неба. Впрочем, в большом городе неба совсем мало…

Прохожие в недоумении оглядываются. Эти двое, согнувшиеся, словно кариатиды, под тяжелым творением, представляют собой скульптурную группу, олицетворяющую терпение и упорство. Они ищут небо. Они что-то хотят дать миру. А мир не хочет.

— Куда это вы ее тащите?

— В Национальную галерею! — отвечает Мерзляк.

— Там такие не принимают! — вступает еще один прохожий.

— Завтра будут принимать! — снова настаивает Мерзляк.

Двое останавливаются, осторожно опускают свою ношу на тротуар. Это гипсовая отливка. А Скульптор воображал, будто несет свое каменное творение. И не эту статую, а ту, о которой мечтал. Ведь это всего лишь бледная, деформированная тень его мечты.

Двое присаживаются у края дороги, чтобы передохнуть. Вокруг теснятся зеваки.

Скульптор украдкой оглядывает фигуру — все надеется, поглядев повнимательнее, обнаружить в ней черты, о которых мечталось; определить, где и как нужно ее переработать. Он еще не знает, что прежде всего следует заглянуть вовнутрь себя — там требуется по чему-то постучать, что-то растрясти; и все это отразится на статуе.

— Я уже знаю, как все случилось! — на одном дыхании произносит друг.

— Осторожно! В древности того, кто приносил дурные вести, обезглавливали! — мрачно предупреждает ваятель.

Но Мерзляк его успокаивает:

— Для бессмертных нет плохих вестей!

— Все дороги ведут в вечность.

Но что нового может ему сообщить друг?

— Комиссия не приняла твою скульптуру на выставку. Она, мол, непонятная. Но кого из гениев признали при жизни?

— Пошли, унесем ее, а то идею украдут! — Скульптор произносит эти слова с ироническим смирением и ревниво глядит на статую.

А вдруг и вправду какой-нибудь обладатель более ловких пальцев воплотит в жизнь его мечту и ничего не останется — только глядеть!

И снова тяжесть на плечах.

Изваяние

Тяжко, тяжко…

Сладостная тяжесть. Созданная твоими руками. Твоими и больше ничьими на свете. На ней отпечатки твоих пальцев, твоей души. Но она раздавит тебя.

Сейчас, когда ты несешь ее, ты ее не видишь и можешь представлять себе. Вот она! Ускользавшая мечта, навеки схваченная в камне. В жиловатом мраморе снега. Снежная фактура — самая выразительная. Твое лицо — лучшее из того, что ты можешь оставить миру, единственное…

Резкие черты во льду. Замерший, замерзший плач.

Труд всей жизни. Лебединая песня.

Снежный отклик

Внутри лавины кружат излучения последних вспышек угасающих душ.

Мечта Скульптора передается Поэту и отражается в ненаписанном стихотворении.

Каменная фигура откликается словами.

Звучащее изваяние.

Твое лицо.

Когда ты родился, оно было гладким, словно круглый камешек с берегов бесконечной реки времени, обкатанный, обточенный.

И вот еще неопытная твоя рука долбит, и кует, и ваяет лицо твое, а камень тверд и неподатлив, как гранит.

И бесчисленными жилками перекрещивается в нем наследие далеких предков и толкает тебя идти по их линиям, повторять чьи-то черты.

Ты сам себе создатель и рушитель.

Каждый шаг влечет за собой то характерную морщинку, то тень вины, то новое выражение…

Мысль отражается ломаным лучом, пришедшим из глубины.

Боль и любовь своим медленным пламенем высекают твое лицо.

И вот он, твой облик, неподвластный даже смерти.

Красный свет

Тяжко, тяжко… Плечи сгибаются…

Двое приятелей собираются перейти улицу, но тут светофор меняет цвет. Останавливаются пешеходы…

— Стой, красный свет! — кричит Мерзляк.

Но Скульптор уже шагает и не хочет останавливаться.

— Искусство идет прямо на красный свет!

Оба пускаются напрямик.

Странноватая группка — двое молодых людей со статуей на плечах — пересекает дорогу в самой гуще движения, среди автомобилей, грузовиков, троллейбусов.

Стройный поток смешивается. Шоферы изо всех сил сигналят, хотя это запрещено. Одно нарушение вызывает серию других. Машина останавливается на полном ходу и словно бы принюхивается к обоим приятелям: что за птицы такие?

А пешеходы, ждавшие зеленого света, воспользовались случаем и смело шагают за каменной фигурой — она пролагает путь. Брод в моторизованной реке.

Милицейский свисток. Статуя освистана.

Пробка.

А скульптура невозмутимо движется вперед, и за ней — целое шествие радостных пешеходов.

Согнувшийся под тяжестью Скульптор воображает, как плыла бы над толпой людей и машин каменная фигура, нет, не эта, а та, которую он, мастер, мог бы изваять. Плыла бы горделивая, совершенная, чуждая суете и словно бы смеялась над всей этой автоматизированной спешкой. Каменная фигура — причудливые неземные формы.

Вот они уже на другом берегу и ставят ее на тротуар. С трудом распрямляются. Она гипсовая, недоконченная, далекая от совершенства. И творец ее оглядывает свое создание с печальной любовью.

А пешеходы, прошедшие благодаря ей, пренебрежительно поворачиваются к ней спиной и продолжают свой путь.

Обратная связь

Глаза у светофора — белые.

Слепящая вечная белизна.

Хотя бы красный свет блеснул!

Он пойдет на красный свет! Он привык. Он рискнет. Он вывернется из-под колес двух встречных машин.

Он унесет на плечах свое творение.

Светится белое.

Белое свечение неодолимо.

Око смерти. Замершее движение. Оледенелость.

Лавина преграждает путь твоему завтрашнему созданию. Оно — в тебе. Истинное. Уже сегодняшнее.

Оно никогда не оживет.

Верни его назад, спаси его. Спустя мгновение тебя не станет. И оно исчезнет вместе с тобой. Твое бессмертие обречено на смерть.

Верни его, создай его в том единственном времени, которое еще принадлежит тебе: в прошлом!

Последним усилием Скульптор уходит в воспоминание.

С трудом переводя дыхание, присаживается у края тротуара. Задумчиво оглядывает гипсовую фигуру. Есть еще возможность завершить ее. Начать заново.

Это хорошо, что ее не приняли на выставку! Если бы приняли, это было бы непоправимым несчастьем. Это было бы невозвратно: чего доброго, он бы еще вообразил, будто достиг совершенства!

Конечно, они не взяли скульптуру совсем из других соображений. Нет, не потому что она — ненайденное, а потому что она — поиск.

Поиску нужно преградить путь, прежде чем он преобразится в открытие — таков принцип старости. А комиссии обычно составлены из стариков разного возраста, даже, случается, из молодых стариков.

Белокосая лавина преградила путь ищущим шагам.

Комиссия, сама того не желая, оказала тебе услугу, самую лучшую!

Взрыв, толчок! Пробуждение внутреннего сопротивления.

Мешая тебе, враждебные силы тебе помогают.

Если бы ты не вызвал их к жизни, если бы они приняли тебя, как принимают экспонаты на выставку, ты так бы и остался на пьедестале, в застое. Одинокий среди мраморного эха выставочных залов.

Это хорошо, что ты вызвал противодействие.

Обратная связь — самый движущий из всех законов природы.

Препятствия толкают тебя вперед.

Удар заставляет двигаться.

И самое дорогое: преследования порождают сближение. Ты никогда не обрел бы такого преданного друга, как Мерзляк, если бы не эти горести непризнанного, отброшенного, клейменного.

Окружающая враждебность делает дружбу неразрывной.

Сколько сладких минут порождено огорчениями! Вот ты возвращаешься под вечер в свой бедный подвал, ты обижен, все безнадежно. И приходит друг. И ты делишься своим возмущением. И глотаешь опьяняющий напиток человеческого понимания.

Враждебные силы создают нас. Моделируют наши характеры из гранита.

Но если так, пользуйся всем тем, что мешает тебе. Преобрази разрушительную силу — в движущую.

Пусть лавина превратится в турбину.

У тебя еще есть две-три секунды. Ты еще мыслишь. Еще создаешь воображаемые образы. Ты все еще творец.

У тебя еще в запасе эта снежная платформа.

Последняя белизна.

Необъятная площадь твоего явления.

Создавай воспоминания. Придавай законченность незавершенным мгновениям. Совершенствуй их.

Лавина — гора из гипса. Набирай полные горсти и ваяй изображение самого насыщенного мгновения жизни, последнего, предсмертного мгновения. Воссоздай свое лицо и тело, когда в порывах и судорогах сольются в них воедино жизнь и смерть.

Нашел! Вот оно, отчаянно искомое: человек — борьба жизни и смерти.

Нет места отвергнутой статуе…

Тяжко, тяжко…

С каким тягостным теперь легкомыслием относился ты к считанным своим часам, как легко тратил их.

Как тягостна легкость недовершенного труда.

Как тяготит лавина неосуществленных возможностей.

Но впереди у тебя — вечность. Вечность, состоящая из двух-трех секунд, чтобы наверстать упущенное.

Двое приятелей доходят до многоэтажного жилого дома в стиле периода культа личности. Высокий каменный цоколь. Подозрительно сжавшиеся тюремные оконца. Холодная зернистая штукатурка — в горах бывает такой градуированный снег.

— Только глянешь — затрясет! — замечает Мерзляк.

— Пошли! — Скульптор направляется к своей мастерской.

С трудом тащат они тяжелую скульптуру по узкой витой лестнице. Давят бетонные перекрытия, Дневной свет едва просачивается сквозь решетку окна. Неповоротливая фигура не вмещается.

Скульптор взбешен: «Обезглавить ее!» Он уже замахнулся молотком.

Но друг останавливает его. Мерзляк благоговеет перед искусством, хотя, в сущности, мало что понимает в нем. Но самое главное ему доступно: личность творца.

— Во дворе есть место! — возглашает Мерзляк.

Тащат фигуру наверх. Теперь она еще тяжелее.

Эх, тяжела ты, неудача!

— Вон там, возле мусорных ящиков! — указывает Скульптор.

Они устанавливают статую прямо под одним из кухонных балконов первого этажа — пусть будет ей защита от дождя и от пыли выбиваемых ковров.

Но хозяйка с волосами, накрученными на бигуди, поднимает крик:

— Уберите это чучело! — А сама похожа как раз на чучело с нелепыми локонами на голове. — Ночью воры по ней заберутся прямо в квартиру!

— Они как увидят это пугало, так и разбегутся! — успокаивает ее Скульптор.

Непонятно, кого он имеет в виду: свое творение или эту женщину?

Приятели недоумевают: куда деть никому не нужную статую? Отовсюду ее гонят. Ее странные формы противоречат однообразным геометрическим линиям, скучным кровлям, стереотипным балконам, переполненным кухонной озабоченностью будней.

Фантазия возмущает обывателей.

И тут Мерзляк предлагает:

— У нас соединили несколько задних дворов, получилась площадка. Отнесем туда!

— Внутренняя площадь? Самое место для памятника глупости. Плечи снова сгибаются.

Молодые люди волокут свою тяжкую участь через задние дворы.

Открытие памятника

Лавина окутывает тебя ледяными белыми простынями.

Когда ты был маленький, однажды у тебя поднялась температура выше сорока. Ты бредил. О чем? Вот сейчас ты вспомнишь. Что-то очень схожее с сегодняшним днем.

Мать и какая-то всезнающая тетка кутают тебя в холодные простыни, пахнущие уксусом. Спустя миг простыни разогреваются и испускают пар. Гремучая туча рушится на тебя сверху.

Может быть, ты бредил о лавине, настигшей тебя двадцать лет спустя…

Простыни сохнут на широком заднем дворе. Прачка переборщила с синькой. Ветер раздувает простыни, как паруса.

Новый порыв — взметнулась подсиненная ткань. Памятник открыт. У статуи — температура. Она закутана в холодные простыни.

Каменная фигура. Торжествующая. Завершенная. Проникнутая чувством собственного достоинства.

Приятели устанавливают ее подальше от балконов, в центре детской площадки. Отирают пот со лбов.

Скульптор не может оторвать глаз от воплощенной в камне своей мечты. Как она похожа на только что открытый памятник! На фоне клочка неба, обрамленного кухонными балкончиками. А на балконах — красные гирлянды перца, пестроцветные стаи стиранного белья.

И все же нашлось немного неба.

Небо, словно простыня, простертая над кровлями. Прачка подсинила его.

Тыльной стороной ладони Скульптор отирает пот и исподволь оглядывается. Фигура по-прежнему гипсовая, незавершенная…

Детвора окружает чудака. В ручонках — луки и стрелы. Прыжки вокруг статуи — настоящее индейское празднество, выкрики в рифму.

Скульптор пугается за свое творение. Эти необузданные индейцы татуируют его фигуру, нарисуют усы углем, превратят в мишень для булыжников.

Одна кроха забирается на грубые, подобные лопатам, ноги. Другой, сунув пальчик в рот, загляделся на непроницаемое гипсовое лицо.

Остальные играют вокруг, словно в тени дерева.

Наконец-то гонимая нашла себе пристанище среди детей.

Под утро от нее уже ничего не останется.

Персональная выставка на скалах

Материнские руки меняют разогревшиеся простыни. Новый ледяной компресс. Белые простыни всасывают твою температуру, твой жар. Скоро ты станешь прохладным, как снег.

Ты бредишь о своей жизни.

Все это было с тобой?

Скульптор взбирается по заледенелой крутизне. Вокруг гроздьями свисают ледяные сосульки. Забравшись на самый верх, он лепит из снега огромного сфинкса.

Ловкие пальцы оживляют снег. Художник моделирует своеобразные фигуры. Он не чувствует холода, который хочет заморозить воображение его рук. Он не ощущает острой бритвы ветра, невозможно отсечь его человеческий порыв.

Веревка соединяет его с его постоянным спутником, Мерзляком. Тот сжался в поднятом воротнике, зябнет под враждебным ветром, но нарадоваться не может на искусство своего Скульптора, словно внутренним огнем согревается.

Внизу, невообразимо далеко, ползет сторожкая тропинка. Шагают отдыхающие, маленькие, как муравьи. Поднимают головы. Головы кружатся от высоты.

И там, на самом верху, четко видный на фоне небесной синевы, заглядевшийся в бесконечность, застыл современный сфинкс: причудливая снежная фигура — аэродинамичные линии, — она приземлилась в этом недоступном месте, прилетела из другой Галактики.

Теперь сфинкс созерцает окружающий мир. В непроницаемой сосредоточенности. Кто знает, какие бездны и ритмы открываются ему?

Вьется тропинка. Меняются ракурсы. Снизу вверх… Скульптура словно бы оглядывается, меняя свой облик. Тучи бросают на белое голубые тени, белый лоб осеняют темные мысли. И вдруг загадочный профиль сияет затаенной улыбкой под водопадом солнечных лучей.

— Э-эй! Пусть попробует сюда подняться комиссия! Пусть попробует закрыть мою выставку!

Солнце ослепительно сверкает. Снежный сфинкс начинает таять. По ледяным щекам медленно текут слезы, пролагая морщины…

Вспомнив о своем невосстановимом творении, Скульптор прослезился. Лавина сжимает его и мнет. Он бегом мчится через свои выставочные залы — голубые пространства над заснеженными вершинами, — здесь приняты его отвергнутые творения.

Никто и ничто не пересекает горизонт ледяных вершин — ни птица, ни молния. Только контуры снежных изваяний Скульптора.

Он взбирается на неприступную крутизну. Поднимается над униформенно однообразными скалами и туманами. И всюду оставляет необыкновенные скульптуры, вольными движениями изваянные из снежных шапок вместе с причудами ветров и облаков.

Несовершенные, торопливые импровизации преображаются в непостижимое искусство, потому что фоном им — бескрайность, потому что они созвучны и противопоставлены пейзажу. Путь их совершенства труден — парадоксальное единение с природой.

Солнце согревает белые марсианские силуэты. Линии становятся еще более странными, более текучими. Фигуры стекают вниз, сгибаются, уменьшаются, словно оживают и старятся на глазах. Иные из них отчаянно держатся, не сгибаются, искалеченные, смотрят вверх белыми орбитами глаз.

А ночью мороз снова сковывает их. И наутро первые лучи озаряют новые, самым непредвиденным образом изменившиеся фигуры, словно сошедшие с неизвестной планеты, где законы красоты совсем другие, чем на Земле. Ветер — ваятель, мороз — полировщик… Заря румянит щеки, и фигуры оживают перед изумленными глазами скромных туристов, ступающих в выходные дни по безобидным тропинкам внизу. Вновь исхаживают исхоженное. Болтливые, ахающие, жующие…

Художник — изобретательный шутник, моделирует странные снежные скульптуры, повергает в изумление людей внизу.

— Вот вам — вместо привычных гладких и скучных, как подстриженные деревья, статуй! — Сверху он смеется над обывателями в мутной котловине города.

Но ветер, солнце, мороз — еще находчивее, и фантазия их куда необузданней! Бог знает что вытворяют они со снежными сфинксами, изумляя самого творца!

Память Скульптора — единственное место, где сохраняются его творения во всех своих фазах. Сколько им еще осталось существовать? Он страдает не за себя, а за них: вместе с ним они исчезнут навсегда.

Неужели ни одна не сбережется в чьем-либо свежем сознании?

Однажды, перед домиком в горах, в лунном свете, пока все спали, он вылепил невиданного снежного человека. На рассвете морщились сонные отдыхающие — что это? Кентавр? Дракон? Где традиционная метла, угольки вместо глаз, нахлобученная на голову дырявая кастрюля?

Только дети скачут вокруг фантастического Деда-Мороза, обрадованные до безумия. А солнце согревает его, он тает, солнце превращает его в карлика из сказок — горбатого, смешного хитреца…

Но может быть, кто-то из малышей унес его в своей памяти, запомнил на целую жизнь…

Может быть, ничто не исчезает бесследно в этом мире.

Спеши, создавай из подручных материалов последнюю свою скульптуру! Создавай из воспоминаний, из мыслей, из боли, из безнадежности, бреда, ярости! Никакое усилие духа не проходит напрасно. Этот последний творческий размах передастся кому-то, отзовется в чьем-то трепете, продолжится чьей-то рукой.

Твоя нынешняя зрелость превратится в излучение, в вибрацию, в иное измерение — и непременно достигнет — когда? где? кого?

Снежные Помпеи

Лавина — лава.

Огонь и холод жгут одинаково.

Вулканическая лава несет в себе отпечатки шагов. Снежная — также.

Ты мечтал увидеть Помпеи. В воображении своем бродил по древнему городу, заваленному лавиной вулкана. Ты увидел бы больше, чем те, что обычно проходят усталыми, полусонными шагами туристов.

Вот два тела сплелись в объятиях. Барельефное изображение старика. Лавой запечатлены морщины, борозды мудрости и прозрения. Детская ручонка с растопыренными пальчиками — крик о помощи. Силуэт юноши — полет над пропастью, — лишь бы уцепиться за берег жизни.

Человеческая участь, выгравированная в огне.

Сейчас в холодной белой лаве твоей лавины видны отпечатки шестнадцати, сплоченных в одно изваяние. Вот она, скульптурная группа, которую ты мечтал создать. Ты назвал бы ее «ВМЕСТЕ».

Пройдет время, и юноша, наделенный живым воображением, обойдет вдоль и поперек раскопки снежных Помпеи. И, возможно, уловит аспект человеческой участи, выгравированной холодом:

Шестнадцать — связанных друг с другом невидимой веревкой. Стихия пытается разорвать ее и не может. Замерзший шаг вперед. Две руки в поисках опоры забили альпеншток в снежную массу. Тела, скованные в миг верховного напряжения. Единоборство со смертью. Юное существо — вниз головой — ступня на земле, ступня в небе. Другой, струной звенящий, — звон мускулов в снегу. Третий — в полете. Четвертый очищает кулак от снега, готовясь нанести отчаянный удар ледяной маске. Стремление вперед. Преодоление смерти через движение. Навсегда вместе.

Снег моделирует ледяными пальцами

Лавина подхватывает, подбрасывает Скульптора, мнет его, подобно глине, ваяет снежного человека, человека, еще бьющегося в порыве отчаянного сопротивления. Судороги протеста против слепой стихии. Последнее содрогание наисильнейшего человеческого желания — остаться, быть продолженным, не исчезнуть навсегда.

Снежная, смертная маска стремления к бессмертию.

Поэт кинул бы в него снежком — последний шутливый привет…

Снежный человек…

Угольки глаз пылают гневом. Бедный наивный снежный человек, не сметешь сугробы твоей гневно вскинутой метлой!

Ты восстаешь против холода, а теплую искреннюю весну хочешь учуять носом, сделанным из морковки, мечтатель, снежный человек.

Она придет, светловолосая, с небесно-зелеными глазами, весна, и приласкает тебя теплым ветерком, о мой влюбленный снежный человек.

И ты заплачешь от радости, ты поймешь, что злобный холод потерпел поражение, и весь растаешь от нежности, мой храбрый снежный человек.

Ты сам хотел этого!

День рождения

Юность в снежной тюрьме

За решеткой сосулек, сорванных лавиной с высоких скал, в белой камере-одиночке скована юность.

Тюремные стены, выбеленные снегом.

Сегодня Бранко исполняется двадцать один год. Со всем жаром непрожитой юности борется он за глоток воздуха.

Лавина стискивает его. Не вырваться на свободу. Свобода только в мечтах и воспоминаниях.

Лихорадочные мысли о чудесных прожитых годах.

Словно еще предстоит прожить их.

Если бы можно было выбирать, он выбрал бы даже не одну, а две лавины.

Он видит снег пальцами.

Буйный верховой лавины.

Задохнувшийся в безвоздушном пространстве.

Скачка на одном месте. Память-воображение населяет пустые стены тюрьмы.

Комплекс «Маменькиного сынка»

Перед уходом.

Бранко поспешно стягивает рюкзак. Осторожно, чтобы не зашуметь ненароком, не разбудить мать. Но она и так не спит. Ее бессонница, вглядывающаяся в темноту, просачивается в комнату сына, пронизывает его.

Матери и сыну тяжело вместе.

Радар материнского сердца улавливает что-то беспокоящее. Женщина поднимается с постели. Включает свет. Смотрит на часы. Глаза ее еще не привыкли к свету. Она щурится. Уже перевалило за полночь. Она тушит лампу, чтобы скрыть в темноте свой страх.

В зябкой тревоге кутается она в старую вылинявшую шаль. Дрожащей рукой нащупывает дверной крючок, темнота сгущается от ее предчувствий. Она выходит в прихожую. Предательский тонкий лучик света из-за соседней двери.

Сын не спит. Он даже не ложился.

Ее крадущиеся шаги приводят сына в бешенство — о, эта надоедливая бдительная озабоченность!

Задержав дыхание, она приоткрывает дверь. Она видит своего мальчика со спины — он методично, упорно наполняет рюкзак. Альпеншток, словно оружие, прислонен к стене, рядом — старательно свернутая веревка. Мать расширенными от страха и неприязни глазами всматривается в прочный узел.

— Почему ты не спишь? — В голосе сына — вызов. Сын даже не обернулся к ней.

И в груди у него пороховой погреб. Тронь только! — и взрывом подбросит стены дома в воздух.

На юноше специальный костюм, который так идет ему! Даже боясь за него, мать не может не восхититься стройной его фигурой, кажется, только сейчас она замечает, как он возмужал. Она делает вид, будто не видит его настроения. Но во взгляде ее — созревание хитрого терпеливого плана.

— Опять собрался и ничего мне не говоришь!

— Будить не хотел, — бормочет Бранко.

Он напряжен еще более, чем его мать. Нет, он не опасается, что она его остановит, — он боится ее попреков, которые так отравляют сладостно-трепетный миг ухода.

— А как бы я проснулась, а дом пустой?

Но Бранко даже не благоволит обернуться.

— Нет, ты скажи!

— Мама, ну не будем!

— Ты же у меня…

Но он взрывается при любом напоминании о том, что он у матери — единственный.

— В моем возрасте человек уже имеет право быть себе хозяином!

— А в моем? Можно меня бросать, да?! — Что ж, у нее свое, родительское право.

Сколько раз он зарекался вступать в эти споры!

— Ну?! Разве я не права?

— Возможно!

И клянется про себя: никогда в жизни, никого не буду мучить своей чрезмерной преданностью. Самое ужасное — заставлять кого-то чувствовать, что он в долгу перед тобой.

— Все-то в облаках витаешь! — вздыхает мать.

— Наоборот, лазаю по скалам!

— По крайней мере один из нас должен рассуждать здраво!

— А что ты считаешь здравыми рассуждениями?

Мать вздыхает еще тяжелее. Ничего не выйдет! И все же она не может остановиться.

— Мало я о тебе забочусь!

Но что может быть хуже этой навязчивой доброты! Пороховой погреб вот-вот взорвется. Мать вдруг почувствовала это и пускается в обход:

— А про день рождения ты забыл?

Нет, не забыл. Наоборот. Этот день имеет для него особенное значение. Он давно ждал его, как освобождения. А вот мать хочет, чтобы ей принадлежал и этот его день, день его совершеннолетия. День рождения его независимости. И он раздраженно бормочет:

— Отпраздную в горах с приятелями!

И тут мать невинным голосом пускает в ход свой тайный замысел:

— А я тебе сюрприз готовлю.

— Сюрприз? — Он спрашивает рассеянно и поспешно оглядывается на несобранный рюкзак.

Пауза обнадеживает мать, она произносит загадочно:

— Я тут кое-кого хотела пригласить…

— Напрасный труд! — щетинится Бранко.

— Но ты ведь не знаешь кого!

— Не люблю кроссвордов!

— Одну девушку! — Мать уже почувствовала, что ее постигнет неудача.

— Только одну? — дразнит сын.

— А ты сколько хочешь? — Она почти заискивает перед ним.

— По крайней мере дюжину!

— Одна лучше дюжины! — Мать едва заметно улыбается.

— Больше! Если толстая, как бочка!

— Нет! Совсем по моде. Тоненькая. Как ее зовут? Снежанка, что ли? — Она притворяется, будто не помнит.

— Снежа! — уточняет сын почти грубо.

— Я приготовила торт и свечки. Двадцать одну штуку! Сколько магазинов обегала, пока нашла пластмассовые подставочки!

— Незачем!

— Что ты такой необщительный?

— Я общаюсь с ветром. Со скалами и снегами!

— Ежик!

Удобный момент: можно притвориться обиженным и замолчать наконец! Он продолжает полнить рюкзак. Но мать все не может отказаться от своего наивного плана:

— Загасим свечки, каждый из гостей что-нибудь пожелает! Старые я знаю… А вот Снежка молодая…

— Пожелает стать твоей снохой и чтобы ты ей готовила обеды! — бросает сын.

Мать смешалась:

— Да что ты! Она, кажется, девушка хорошая, хотя и красит глаза!

— Ну так приглашай ее, задувайте свечки, меня все равно не будет!

— Ты других не уважаешь, а другие тебя не будут… — настаивает мать.

— Я хочу, чтобы уважали мою свободу и ничего больше! — огрызается Бранко, он снова поворачивается к рюкзаку и нервно напихивает его как попало. — Эта Снежа — два сапога пара с тобой! Тоже хочет держать меня под материнским контролем! Не выношу, когда кто бы то ни было предъявляет на меня свои права!

— Вы что, повздорили?

— Не вмешивайся в мои дела! — выкрикивает сын металлическим голосом. И, не проверив рюкзак, бросается к двери, лишь бы не продолжать невыносимый разговор.

На столе остаются забытые темные очки. Неуклюжая мать не успевает отойти от двери и, сама того не желая, преграждает сыну дорогу.

— Ты даже не сказал мне куда?! На какое время?

— В горы. Рила и Пирин. Десять дней!

— А если поскользнешься в эту гололедицу? — напрягается мать.

— Что за глупости, мама! — взрывается Бранко.

Он пытается что-то скрыть за этим криком.

— Я тебе мать!

Мать, как мало ты знаешь о сыне!..

— В классе меня «маменькиным сынком» обзывали! — цедит он сквозь зубы, выдавая себя.

Ошеломленная, она отстраняется от двери. Шаль скользит с плеч на пол. Второпях он топчет этот вылинявший, с детства знакомый клок ткани, в который она укутывала его, прижимая к груди, чтобы согреть.

— Я тебе всю жизнь отдала! — выкрикивает она.

— А теперь назад хочешь получить?!

Мать замирает на пороге. Притихшая, маленькая. Сын ударил ее по лицу грубыми словами. Она бесшумно прикрывает дверь и на цыпочках возвращается к себе.

И долго еще повторяет про себя то, что сказала ему и что не успела сказать. Пробует про себя, в тишине, разные интонации, разные подходы. Она будет проклинать себя за то, что по-другому не сумела повести этот последний разговор. Будто она могла бы его спасти! Никого еще не вернули с дороги материнские слова и попреки!

В тишине сонной улицы отдаются шаги Бранко. Ярость все еще кипит в его душе!

Он вступает в зябкую ясность предутреннего часа.

Поколебленная уверенность в себе черпает силы в самонадеянности.

И только он переводит дыхание, только освобождается от груза постоянной заботы о нем, как вдали звучит:

— Бран-ко!

Нежность этого голоса действует на него как осиное жало.

Мать зовет его с порога:

— Ты забыл очки!

Он резко сворачивает за угол, убегая от этой невыносимой опеки. Ускоряет шаг. Подальше от дома, к свободе!

Нетерпение жить

На углу Бранко сталкивается со своим воспоминанием о первой встрече со Снежей.

Весенние сумерки влажно свежи.

В такой вечер должна появиться девушка. Его существо искрится ожиданием. Если она не придет, он выдумает ее, создаст из этого прозрачного воздуха, насыщенного мечтами.

И незнакомка возникает внезапно. Ее первое отражение в лужице — ломкое, хрупкое, словно силуэт мгновенного ветерка. Потом — волосы, на мгновение скрывшие лицо.

И он влюбляется в это невидимое лицо. В нем пробуждается сумасшедшее желание откинуть эти густые, щедро льющиеся пряди и заглянуть в ее глаза.

Воображение его мгновенно создает самые прекрасные черты.

Но пока ее рука откидывала волосы, она уже прошла мимо. Они могли бы так и не увидеть друг друга, не найти друг друга, даже если бы после всю жизнь друг друга искали.

Но на Бранко иной раз накатывают приступы решимости, когда он хочет доказать себе, что он отнюдь не маменькин сынок! Вот и теперь он резко поворачивается, откашливается и нагоняет девушку.

— Куда вы так спешите?

Девушка даже не вздрогнула, будто того и ждала. Она скорее удивилась своему спокойствию.

— Не помню, чтобы мы были знакомы.

— Но мы уже знакомы!

Она перед ним, но он еще не видит ее лица. Впрочем, больше не имеет значения, красива она или нет. Это ОНА. Он это чувствует. Таким он еще не был никогда.

— Как это? — Чтобы соблюсти приличия, она делает вид, будто сердится.

Но Бранко уже отметил про себя, что вместо того, чтобы продолжить свой путь, она пустилась в разговор. Это его ободряет.

— Мы идем по одной и той же улице, в одном и том же городе, в один и тот же вечер…

— В одно и то же столетие! — прыскает девушка, и волосы ее взлетают.

Обоим нравится такое начало, оба боятся все испортить каким-нибудь серым продолжением.

Влажная разнеженность сумерек поглощает их.

Первые испытующие расспросы. Первые открытия:

ЕЕ зовут Снежа. У нее черные волосы. И глаза — черные. Она очень смуглая. И все-таки ее зовут Снежа. Чудеса!

А его зовут Бран. Редкое имя. Он любит горы. Альпинист. Невероятно!

Нетерпение мешает ему ощутить вкус жизни.

В лужицах растворяются городские огни. Ветер подносит им южные густые запахи. Волосы девушки дрожат от дробного смеха.

А он спешит испить до дна горсть, наполненную случайно. Он хочет совершить что-то такое, чего никогда еще в жизни не совершал и больше уж не совершит.

— Куда мы идем? — спрашивает он, оглядываясь.

Перед ними — все дороги мира. Все вокруг принадлежит им. Они молоды. Но еще обо всем этом не знают.

— Мне хочется мороженого! — произносит девушка, ее желания еще пронизаны детской свежестью. — Но нигде нет хорошего!

Внезапно его осеняет безумная идея, соразмерная с первой влюбленностью:

— Я знаю, где бывает хорошее мороженое!

— Ну так пойдем! — Снежа радуется не мороженому, а тому, что они пойдут вместе.

— В Варне!

— Что это за кафе?

— Да не кафе, а город! Пойдем!

Она хочет быть равной этому альпинисту. А если она помедлит с ответом, он почувствует ее колебания. В эту минуту она понимает, что принять решение гораздо сложнее, чем исполнить его.

— Я позвоню домой! — предлагает она.

Нет, это все испортит!

— Мы опоздаем на поезд! — торопит Бранко. — Едем сейчас же! Утром позвоним!

— Ладно! — И вот они уже собирают у себя по карманам мелкие монетки, чтобы купить билеты.

Любовь — самый большой риск

Столпотворение сугробов. Ты преувеличиваешь. Лавина не так велика, как тебе кажется. Ты придумываешь ее гигантской, чтобы она сравнялась с твоим мужеством.

Вот зачем ты спешил жить, копил раны и воспоминания, чтобы было куда убежать, где спастись от ужаса последнего мига.

Ободренные собственной решимостью, юноша и девушка уже ничего не боятся. Бегут к поезду, словно он уже тронулся. Переходят из вагона в вагон в поисках свободного места. Все вокруг преисполняется их жизнерадостностью.

Но поезд действительно трогается, и они как бы приходят в себя. Понимают, что натворили, и умирают от смеха. Смех смешит их еще больше. Задыхаются.

Потом постепенно притихают.

Не знают, что сейчас им предстоит самое рискованное испытание: много часов подряд пробыть вдвоем.

Что они скажут друг другу?

— Успокойся! — советует ей Бранко.

— Это ты успокойся! — настаивает Снежа, чувствуя, что теряется.

Они сидят друг против друга и смотрят. И молчат. И в ее глазах сгущаются тени сомнения:

— У тебя такой вид, будто ты каждое утро пьешь кофе в Варне!

— Предпочитаю, по крайней мере! — Голос его звучит неестественно.

Про себя он думает: «Я недостаточно решителен, недостаточно смел. Это все от моего беспокойства, от моей неудовлетворенности. Я чувствую себя маменькиным сынком!..»

В Варне он решил ее поцеловать. Но именно в Варне. И теперь ему кажется, что скорый поезд движется слишком медленно.

— У вас что, товарняк? — спрашивает он кондуктора.

Но сонный чиновник смеривает взглядом молодую пару, проверяет билеты и не отвечает на лишние вопросы.

Неизвестность и молчание.

Неловкость растет вместе с любовью.

Он боится показаться ей скучным и тщетно ищет тему для занимательной беседы. Она боится, что неинтересна ему, и просто не знает, что придумать.

Оба вглядываются в окно. В темноте бегут скалы, рыжие, как лисья шерсть.

— А какую пользу приносит альпинизм? — вдруг спрашивает она.

Первый сигнал опасности для него: в голосе ее дрожит предательская нотка тревоги. Неужели и любимая будет посягать на его личность своей материнской заботливостью?

Ответ его сердит:

— Человек живет не ради одной только пользы! Те, кто оставляют после себя память о своем безумстве, наполняют мир светом и свежим ветром, и в мире становится свежее и светлее!

— Альпинист может погибнуть? — Девушка уже почти не владеет собой.

Ее расширенными глазами глядит на юношу его мать.

Он отводит взгляд в черный отрезок ночи за окном:

— Погибнуть? Одни оставляют после себя детей, книги, картины, саженцы деревьев, дома, обувь, ткани. Другие не оставляют ничего. Только легенду о смельчаках, о бескорыстных храбрецах…

Она смотрит неодобрительно.

И он отвечает ей недоброжелательным взглядом.

Первый намек на отчуждение.

Она старается быть мудрей, чем положено в ее возрасте.

— Опасно в горах! Зачем насиловать судьбу, испытывать ее? — повторяет она чью-то фразу, слышанную или читанную.

— Значит, если мне нравится незнакомая девушка на улице, я не должен останавливать ее!

— А я не должна соглашаться, когда меня приглашают в Варну и обещают угостить мороженым!

Оба прыскают и долго не могут успокоиться.

Встреча их еще молода, весела, полна непредвиденного.

И только нетерпение мешает ему до конца насладиться сладостью этой встречи.

Когда же наконец Варна?

Море

Сумрачный рассвет.

— Ты — первый луч! — говорит ей он.

Бессонная ночь не погасила блеска ее глаз и волос.

Поезд останавливается на станции в Варне.

Они идут по гористым улочкам. Город с трудом высвобождается из пелены своих снов. Только двое влюбленных бодры. Вглядываются друг в друга, будто каждый что-то потерял на донышке глаз другого.

— Кафе еще закрыты! — соображает он.

— А через два часа — поезд обратно! Так и не придется мне отведать варненского мороженого! — восклицает она.

Во всем — повод для неудержимого смеха.

Эти взрывы двойного хохота будят город.

Здание почты возникает по дороге к морю, словно воплощенный укор. Нужно позвонить. В такой час быстрее соединяют. В это время полусна расстояния сокращаются, столица приближается к провинции, и голоса звучат громко и ясно…

Двое забираются в тесную кабинку. Но эта близость не радует их. Ведь они разделены телефонной трубкой, в которую струится сковывающее родительское присутствие.

— Алло, алло! Мама! — Чтобы придать себе уверенности, девушка говорит очень громко. — Это я!.. Я из Варны!.. Да, говорю из города Варны!.. Да… Я здесь с одним моим другом…

Бранко слышит скороговорку материнского голоса и вздрагивает. Снежа смеется, и пряди ее вздрагивают. Только она одна умеет так смеяться! Девушка отводит трубку от губ и обращается к Бранко:

— Мама спрашивает, не поженились ли мы? Что сказать?

Что-то режет его прямо по горлу. Но только на мгновение. И вновь девичий смех теплой волной смывает холодное острие его беспокойства.

— Скажи ей, что еще рано!..

Снежа снова обращается к матери. Сквозь пространство Бранко улавливает интонации голоса своей матери. Все та же мысль о самом страшном, что может произойти с ребенком.

Внезапно связь прерывается. Вместе с трубкой девушка с облегчением оставляет все материнские вопросы и тревоги.

Они выходят на улицу — как освобожденные из карцера.

Теперь они отправляются к морю. Оно встречает их своим соленым широким дыханием. Какой простор для груди, еще прежде, чем наступает простор для глаз!

Неподалеку слышится иностранный говор.

— На родине полно иностранцев! — шепчет она.

Новый повод для хохота без памяти.

Но море заставляет их онеметь.

Игра в рабов

Восходит солнце, мокрое, выкупанное в морской бездне. Они уже не могут вспомнить, зачем приехали сюда. Кафе с вкусным мороженым давно открыты. Но детские причуды отступают перед взрослыми желаниями.

Они прогуливаются по берегу.

Держатся за руки.

Он все откладывает поцелуй. До следующего шага. До следующей волны.

— Давай поиграем!

Нужно было проехать всю ночь, из одного конца страны в другой, чтобы наконец-то приблизиться друг к другу.

— Когда я была маленькая, мы играли в рабов.

— Девчонки всегда придумывают жестокие игры.

— Рабовладельцу очень легко! — поясняет она.

— А рабу?

— Пусть сначала ты будешь рабовладельцем!

— Тогда я тебя свяжу! — Он заводит ей руки назад и связывает легонько носовым платком. — Моя рабыня!

— Ты можешь приказать три раза!

— Первое…

— Нет, второе! Первое я уже исполнила!

— Почему? Разве ты приехала со мной в Варну по приказу? Добровольно ведь! — сердится он.

— Да нет, первое было то, что ты меня связал!

— А второе: я тебя поцелую! — приказывает он скорее самому себе, чем ей.

Девушка закрывает глаза и подносит ему свои губы. Он не так представляет себе их первый поцелуй. В уголках ее губ — озорная усмешка. Вкус порабощения. Он целует ее. Она не отвечает.

— Поцелуй меня! — просит он.

Теперь она отвечает нежно, будто только того и ждала. Он забыл и море и целый мир. Но она уже вырвалась из его объятий.

— Все! Это было третье!

Он ошеломлен. Его разыграли. Только теперь он замечает, до чего же она красива! Морской ветер откинул волосы и раскрыл ее лицо. На голубом фоне моря — это темно-смуглое лицо, словно осколок южной ночи.

— Развяжи меня!

Дрожащими пальцами он распутывает узелок. Снежа отпрыгивает, как тигренок. Черные волосы блестят.

— А теперь я — рабовладелец! — Блеск глаз.

Он медленно подносит руки. Она покачивает тяжелой гривой.

— Нет!

Гордая самодержица! Придумала мучение более царственное.

— Раб с развязанными руками! — провозглашает она.

Она смотрит вдаль, вслушивается в плеск волн — что-то они ей подскажут? Он ждет, и сердце его сжимается. Только бы не унижаться, не вставать на колени!

— Первое! — Она произносит медленно, наслаждаясь своей властью. — Принеси мне море в горсти!

Он колеблется. Затем медленно ступает по мокрому песку. Входит в воду и возвращается с полными горстями. В глазах ее горит огонь ликования. И почему женщина испытывает такое наслаждение, подчиняя мужчину своей воле?

Он озорно плещет в нее водой. Смех ее разлетается сияющими каплями. Под ресницами вспыхивает искорка мщения.

— Второе! — Она отирает щеки и пытается придумать что-то особенное.

Он терпеливо чертит ногой на песке какие-то загадочные иероглифы.

— Сорви мне вон ту травку! — Она показывает в сторону скалы, где во впадине притаилась сухая бесцветная растительность.

Медленно, неохотно, словно насилуя себя, он отправляется к скале. Походка его выдает досаду. Девушка готова отказаться от своего каприза, но уже поздно.

Прямо перед ее удивленными, раскаивающимися глазами юноша сбрасывает туфли и начинает подниматься с самой отвесной стороны. Опытными, обдуманными движениями он как бы подминает скалу под себя.

Вот он сорвал несколько стебельков, сунул за пазуху и с невероятным проворством спускается вниз. С двухметровой высоты спрыгивает на песок. Спокойно обувается. И идет к Снеже, не глядя на нее. Будто ее и не существует.

Он подает ей травинки не приближаясь.

Пристыженная принцесса принимает.

Пропало веселое путешествие…

Но у черноглазой есть еще одно желание. Она еще может мир перевернуть. Это третье желание должно стереть память о первых двух. Вся изобретательность влюбленной женщины сосредоточивается в ее загадочных интонациях:

— Третье! Последнее!

Он слушает, полуобернувшись, недосягаемый.

Она сознает: сейчас она навсегда потеряет его или он навсегда будет принадлежать ей. Надо повернуть реку от устья к истоку.

— Иди сюда, я тебе на ухо скажу!

Медленно, нехотя ступает он по песку. Приближается, еще более отдалившийся. Она обнимает его за шею. Волосы ее потоком проливаются на его плечи. Шепот ее такой глубокий, такой теплый:

— Я люблю тебя!

Но он по-прежнему неприступен.

— Это не желание и не приказ! — произносит он.

— Я приказала тебе подойти и услышать! — задыхается ее шепчущий голос.

Волосы ее добиваются того, чего не могут добиться слова.

Далекий пароходный гудок возвращает их к реальности. Они бегут на станцию. И тут на пути возникает провинциальная, милая, как далекий привет из детства их родителей, кондитерская.

Только теперь они вспоминают о цели своего путешествия. Со смехом врываются внутрь. Почти на ходу съедают по порции мороженого.

— Ну как? — спрашивает он.

— Прелесть! — откликается девушка. — В жизни такого не ела!

Это самое обыкновенное сливочное, подкрашенное розовым сиропом мороженое. Но оно подарило им такое необыкновенное путешествие.

Они бросаются на станцию. Волосы ее летят следом.

«Больше никакой игры в рабов!» — клянутся оба про себя.

В поезде у них довольно времени для того, чтобы досыта насмеяться.

Бегство

Еще не успели увидеться, а уже расстаются.

Облачно. Глаза ее, как звезды, озаряют его последний вечер. И в то же время омрачают.

Слезы. Он не знает, что делать.

— Почему ты плачешь? — спрашивает он у ее волос, скрывших лицо.

Самый беспомощный мужской вопрос.

— Боюсь за тебя!

То же самое, таким же голосом произносит его мать. Неужели всю жизнь идешь к своей любви, чтобы снова прийти к матери?

— Ничего страшного! — Ему кажется, что он успокаивает их обеих.

— Ты не любишь меня! Не жалеешь! Бросаешь! У меня ничего нет, кроме тебя!

Начинается! Вот что его ждет! Те же обвинения, от которых он сбежал из дому!

— Ты у меня единственный! — всхлипывает Снежа.

Единственный сын. Единственный любимый. Услышав слово «единственный», он ощущает петлю на шее.

Он испытывает неловкость, словно гладит прежние черные волосы матери.

— Когда?… — спрашивает она в промежутке между двумя всхлипами.

— Что когда? — Ее многозначительный тон заставляет его недоумевать.

Ее молчание тревожит его.

— Когда мы поженимся? — наконец прошептала она.

Должен ли он утешить ее обещанием женитьбы? Он еще так молод. На свете еще столько непокоренных вершин, невиданных просторов. И как можно жениться на собственной матери? Как решиться?

Что его ждет? Простор на телеэкране. Путешествие из спальни в кухню. Споры. Бренчание ножей и вилок. Молчание. И это еще в лучшем случае.

Он виновато высвобождается из юных объятий своей матери.

Беги от любви. Беги от игры в рабов.

Чтобы стать по-настоящему совершеннолетним, надо быть свободным.

Но и те, что окружают тебя, должны созреть для твоей свободы: мать, любимая, друзья. Мать все еще думает, что ты маленький, что тебе нужна опека. И всегда так будет думать, даже если доживет до твоей старости. Старость не освободит тебя от ее опеки. И твоя девушка с тем же материнским инстинктом хочет подчинить тебя своей нежной заботливости.

Где спасение?

Только друзья считают тебя равным. Только среди них ты чувствуешь себя совершеннолетним, даже среди озорства и насмешек.

Скорее к друзьям!

Скорее к зрелости!

В зрелости — свобода!

Друзья

Проницательные. Критичные. Взыскательные.

Им нельзя внушить, что ты больше себя самого. Их нельзя обмануть.

МЫ — сборное существо, чувства его обострены многократно.

Мы не принимаем цифрового совершеннолетия. Двадцать один год. Это нам ни о чем не говорит!

Ты должен нас убедить в своем совершеннолетии.

Докажи, что ты уже сложился как дисциплинированная, здоровая, необходимая частица нашей общности.

Не обольщайся, не думай, что твое совершеннолетие — твоя личная заслуга.

Ты становишься совершеннолетним благодаря нам.

Не воображай, будто совершеннолетие означает возвышение над остальными.

Пусть ты самый юный, самый отчаянный, самый нетерпеливый — все равно ты должен сообразовываться с ритмом общего движения.

Более или менее совершеннолетние, мы в группе все равны. У нас нет возраста.

Молодые становятся успокоенными. Старые — омолаживаются. Так образуется средний неизменный возраст. Групповое совершеннолетие.

Оно отлично от индивидуального. Оно требует заботы друг о друге, уступчивости, взаимного перевоспитания.

Хочешь не хочешь — в группе тебя ожидают две возможности:

или ты младший, то есть тобой руководят.

Или старший и руководишь сам.

Выбирай!

Можешь всю жизнь оставаться младшим.

Если ты с самого начала согласен, чтобы тобой руководили, ты останешься спокойным и беззаботным.

Куда тяжелее, когда командуешь ты сам. Ты должен быть постоянно начеку. Ты рискуешь потерять друзей.

И все это останется до конца жизни.

И если вдруг тебе надоест и ты захочешь отказаться, кончится все: и дом, и группа, и сама жизнь.

Там, где нет этого условного деления, царит стихия, слепой случай.

Смири свою гордость.

Если уж вступил в игру — играй.

Зрелость

Бранко ощупью ищет путь, ведущий к совершеннолетию. И его состояние передается как бы через скрытую антенну другому человеку. Мы не знаем, как это назвать, и поэтому зовем поэтической интуицией.

От мучительного созревания двадцатилетнего юноши к непременному прозрению тридцатитрехлетнего поэта.

Ты прошел земную жизнь «до половины».

Но пришло ли оно, прозрение? Наступила ли зрелость? Вспомни слова Асена-философа:

— «Зрелость» и «зрение» — одного корня.

Когда созреешь, тогда и прозришь. С ветки сорвешься, шлепнешься на землю.

Ранние плоды — ранний сбор.

Если по душе тебе висеть в пространстве, оставайся зеленым и слепым!

И зима застанет тебя таким: беззащитным перед снегом, покрывшим голову; перед холодом, сковавшим сердце…

Зрелость творца — не для него одного.

Ты не достигнешь творческого совершеннолетия, если вся группа, к которой ты принадлежишь, все общество, весь твой народ не достигнут зрелости.

В тебе зреет медлительное семя общей зрелости. Оберегай его.

Все твои попытки будут напрасными, если твоя группа не достигнет духовной зрелости.

И поэзия твоя так и останется зеленой, но не вечно зеленой.

Что тебе остается? Отказаться?

Нет, преобразись в почву. В дождь, который поит землю, в солнечный луч. Ускоряй созревание окружающих. Обвей теплым дыханием хрупкие бутоны, беззащитные ростки. Преобразись в теплый ветер — он прилетает и улетает, отдает всего себя, смиряется с забвением.

Только так достигают совершеннолетия.

Если тебя опекают, это признак твоей незрелости.

Но ты опекаешь самого себя. Самая страшная тирания — внутренняя. Ты постоянно контролируешь свои мысли и чувства. Еще в зародыше каждая твоя идея под этим мучительным контролем.

Как избавиться от себя — опекуна над самим собой?

Да, ты освободишься, в последний миг, когда утратишь все, и себя. Тогда замрут внутренние тормоза.

И станет ясно: ты был истинным Поэтом.

Освобождение

Сын празднует свой двадцать первый день рождения в лавине.

Вот она, свобода! Один, в тесной снежной келье.

Владыка белых снов.

Приходит ключник со связкой звенящих ледяных ключей. И сам становится заключенным. Теперь их двое — юноша и ледяной человек.

Снова ты не один. Снова должен отстаивать себя.

Ледяной человек прижал тебя к снежной стене:

— Нетерпеливое желание жить мешает ощутить вкус жизни.

Ты мучительно напрягаешься, но не можешь вспомнить, чего же ты хотел, куда спешил. А ведь спешил же!

Ледяной человек окружает тебя белой мглой, ты коченеешь:

— Ты спешил прийти ко мне пока еще молод!

Не все ли равно — умереть молодым или старым? Уходя из жизни молодым, ты теряешь жизнь. Живя, теряешь юность. Не все ли равно? Рано или поздно ты приходишь к ледяному человеку.

Нет, не все равно. Истинная юность не переносит полуриска, полумер — ей не нужна половинчатость.

— Жизнь кажется тебе короткой? — спрашивает ледяной.

Но чем серее и скучнее, тем длиннее. Предпочитаю насыщенную напряженностью краткость.

В сущности, каждый шаг — шаг к смерти. Зависит и от шага: от дерзновенного шага путь к смерти короче, но остается живая память. А если шаг сторожкий, опасливый, расстояние до смерти удлиняется, но забвение ближе. Выбирай! Напрямик или кружным путем?

— Ты выбрал за меня. У меня уже нет выбора. Поздно.

Рано или поздно безвыходность настигает тебя. Лучше сразу. Ведь это страшно — ежедневно, капля за каплей утрачивать себя, черта за чертой, улыбка за улыбкой. Медленно свыкаться с этими утратами. Старение, эта кража самого себя, идет быстрее, чем можно вообразить. И в какой-то момент ты сознаешь, что ограблен до последней клеточки и ничего не осталось от тебя.

— Теперь ты слишком совершеннолетен! — замечает ледяной человек.

И ты вдруг вспоминаешь.

Тебе двадцать один год. Неужели ты сдашься?

Бранко задыхается. Ледяной человек — это он сам.

Конвульсивно стискивая кулаки, он начинает единоборство с самим собой. Бьет самого себя, стремясь освободиться, разбить ледяную броню.

Только он сам может восстановить свое кровообращение.

Еще одно последнее усилие.

Он уже предощущает свободу.

Наконец-то! Один палец пошевелился. Жив!

Просверлено отверстие в снежном скафандре.

Капля света.

Еще, еще немного.

Он пробивается, тащится, сгибается, полузадушенный выбирается из ледяной скорлупы.

Простор!

Он свободен от своего ледяного двойника.

Трудно быть матерью — трудно быть сыном

Бранко летит вниз по склону. Пересекает лавину. Скорей, домой, на день рождения, обнять маму…

Вот куда с таким нетерпением спешил он всю свою жизнь. Домой! К своей настоящей матери, к такой, какой он хотел бы видеть ее.

Нежные слова душат его, ни один сын не говорил своей матери таких. Он скажет! Иначе прекратится дыхание. Его мучит чувство вины человека перед той, что дала ему жизнь.

Могилы родителей учат нас нежности.

Совершеннолетний Бранко возвращается к матери из снежной могилы, научившись нежности. Он хочет поблагодарить ее за то, что отпустила его в эти опасные горы. Встать перед ней на колени с чувством сыновней признательности за то, что не остановила его, отпустила в судьбу — в белизну лавины.

Почему он ушел из дому так, а не иначе?

Теперь он все понимает, он лихорадочно строит в памяти последний вечер, совсем в ином варианте. Он представляет себе, как стучит в дверь маминой комнаты, чтобы по-человечески проститься с ней, а не убегать, как вор, укравший материнские надежды.

— Мама, я ухожу.

— Я поняла. — И мама подает ему теплый пирог, который он с детства любил.

— Ты меня отпускаешь, мама? — Он изумлен. — Ведь там лавины! Ведь там страшно.

— Страшнее будет, если я насильно заставлю тебя остаться!

Наконец-то. Она празднует свое материнское совершеннолетие.

— Мама! Одно слово — и я останусь! — Бранко охватывает внезапная надежда, что она остановит, спасет. Но она уже не останавливает.

Ее мальчик уходит навстречу своей судьбе и оглядывается назад.

Она застыла на пороге, недвижная, иссохшая, подобная черному дереву в белый вечер.

Мать сына, который погибнет.

Снежный поцелуй

Борьба с лавиной освободила его от комплекса «маменькин сынок». Раскаявшись, осознав свою незрелость, он чувствует, что спешит спасти мать от беды.

— Мама! Подожди! Я иду!

Там, в долине, родной дом, сгорбившийся и одинокий, как мама. Только сейчас он заметил, как обветшал этот дом, словно хозяин давно оставил его. Надо все укрепить, починить крышу, чтобы было ясно, что в этом доме есть сын! Юноша бежит, дыхание прерывается. Нет, это не он, это мама задыхается.

— Мама, я вызову врача! — беззвучно кричит он.

Еще несколько шагов.

Ноги тяжелые, ледяные. Едва поднимаются. Напрямик. Вперед. Ледяные блоки ступней крошат ледяную корку на воде. Последний шаг.

Сквозь заиндевевшее окно — комната. Этажерка с любимыми книгами по электронике. Книги знаменитых альпинистов — «Аннапурна», Тенцинг «Человек с Эвереста». Его кумиры. У стены — альпеншток с веревкой.

Снежа в белом кружевном платье, длинном, до земли. На черных волосах — прозрачная фата, словно снежная пелена. Мать в черном торжественном платье. Рядом — его друзья во главе с Деяном. Какие они смешные в нарядной одежде!

Не хватает только его!

Посреди стола — торт с двадцатью одной свечкой. Все на разноцветных пластмассовых подставочках. Мать дрожащей рукой зажигает их одну за другой.

Они не садятся, ждут его.

— Ну, что ты задумала для себя? — Мать оборачивается к девушке.

— А сбудется? — произносит Снежа.

Он самозабвенно всматривается в их лица. Только сейчас он увидел, как красива и изящна юная, как благородна и добра старая.

Любимая девушка, любимая мать, любимый дом, любимая работа, любимые друзья — какое все это чудо! И сколько людей за всю свою жизнь так и не изведали ничего такого!

Он хочет сказать что-то нежное, что-то теплое, подобное объятию, но не хватает дыхания. Как глухонемой, напрягается он и не может издать ни звука.

Из последних сил бросается вперед. Ударяет плечом дверь.

Снежный вихрь врывается в комнату, гасит свечки. Огоньки исчезают.

Цветком покачивается на ветру последний огонек, но вот и он поглощен мраком.

Мать оборачивается, ее знобит от страшного предчувствия. Она кутается в шаль, знакомую ему с детства.

— Не тревожься, мама! Все в порядке! — хочет произнести он. Напрягает занемевший язык, мучит грудную клетку, но даже шепот не вылетает изо рта.

Снежный вихрь играет длинной фатой, белым шлейфом праздничного платья. Он видит лицо матери. Она улыбается, она все прощает. Снежа и мать сливаются в единый образ.

— Горько! — выкрикивают друзья.

Черная фигура матери, словно дерево, сожженное грозой, мерцает на пороге, смотрит, как сын танцует со своей невестой, гибкой, проворной, в снежно-белом одеянии.

Снежа. Ничего не желает от него, ни за что не упрекает, не стремится изменить его и подчинить себе. Принимает его таким, каков он есть. Любимая!

— Горько!

Это его мать в образе девушки. А Снежа с поседевшими, как у его матери, волосами. Обе сливаются в одном нежном облаке. И целую вечность длится снежный поцелуй.

Совершеннолетие

В белой утробе лавины рождается его совершеннолетие. Он больше не может держаться, пытается вздохнуть. Ледяной кулак ударяет в грудь. Вместо воздуха он вдыхает снег.

Затвердевший воздух.

Он отчаянно пытался хотя бы одним пальцем пробить отверстие в снежной тюрьме. Палец опустился и посинел. Последняя дрожь, и палец сливается с холодным снегом вокруг.

Юноша превращается в снег, в затвердевший воздух.

Лавина пеленает его в белое. Лицо его проясняется. Лицо взрослого.

В последний свой миг он узнал нечто важное, самое важное в жизни.

Таким бывает лицо сына, потерявшего родителей, склонившегося над их безмолвной могилой. Тогда приходит зрелость. Тогда.

Единственная слезинка — увеличительное стекло.

Темные очки. Мир без иллюзий, без блеска, без ослепления.

Мир, исполненный крутизной и шероховатостью. Люди, сотканные из недостатков.

Друзья, шагающие друг за другом, зависимые друг от друга, объединенные общим стремлением к независимости.

Игра в рабов. Выбирай: порабощенный или поработитель?

Свободный.

Он смотрит на солнце и видит его сияние. Один лишь миг. Сквозь темные очки, подаренные ему Поэтом.

Он родился, чтобы увидеть солнце. Этого довольно.

Чем оплатить цену зрения — самую дорогую цену? Только жизнью? Мало.

Чувством вины. Вины перед самыми близкими.

Ла — вина. Вина, которая тяжелее лавины.

Ты достиг зрелости.

С днем рождения!

День гнева

Муки совести страшнее смерти

— Лавина! — отчаянно выкрикивает вожак Найден.

И криком своим вызывает беду.

Комья снега побежали по склону.

Страх перед ответственностью за других и за себя страшнее страха смерти.

Вожак грудью бросается на лавину. Остановить! Задержать хотя бы на миг, чтобы остальные успели спастись.

Лавина повалила его и перекатывает в своих объятиях.

В снежной преисподней переживает он муки совести.

Библейский судный день.

Полторы минуты длится эта вечность. Полторы минуты, пока человек может жить без дыхания, он переживает ад. Никто не может избежать этого страшного суда. Самая быстрая смерть, самая мгновенная катастрофа не спасут от той последней доли секунды, когда сознание работает с необычайной силой и интенсивностью.

Частица мгновения — бесконечное время для взвихренных видений, вырвавшихся на волю из глубины подсознания.

С неудержимой силой хлынули ошибки, забытые проступки, преступная небрежность по отношению к себе и другим, равнодушие.

Непоправимое.

Только бы вернуть минувшую ночь, и все изменится

Вожак вспоминает эту ночь, этот вечер в альпинистском пристанище.

Над печкой крест-накрест натянуты веревки, сушатся носки, свитера, платки и кашне. И тени их — над его головой — словно терновый венец.

Мы лежим на нарах и не можем уснуть. Глаза наши прикованы к гипнотическому танцу огня.

Снаружи воет ветер.

И, пытаясь заглушить этот безумный вой, мы запеваем песню.

Поэт замер перед печью, словно ящерица на припеке. На лице его — румяный отсвет пламени. И мы видим пламя зримым и трепещущим, живым.

Накинув куртку, вожак выходит на воздух. Плечом раздвигает поземку и возвращается назад.

На миг стихает песня. Звуки поземки словно голос судьбы. Мы выжидательно смотрим на вожака. Некуда бежать от наших глаз.

Он еще ничего не сказал, но судьба уже сказала свое веское слово.

Вожак утишает тревожную струнку в своих интонациях и успокаивает нас:

— Утром погода прояснится. Держитесь! Еще до рассвета всем быть на ногах!

Сторож, покуривая, замечает:

— С горами не шутят!

Внезапный порыв ветра распахивает ставню. К стеклу припадает бородатое лицо снегопада.

Мы смолкаем на миг. Суеверный приподнимается на локтях. Он напряженно вслушивается в голос ветра, А мы поем удалую песню о том, что надо идти вперед и только вперед, несмотря ни на что.

Внезапная безоглядная решимость охватывает нас. Мы не позволим вожаку отказаться от опасного пути.

Поэзия приходит неизвестно откуда и неизвестно куда исчезает

Поэт не имеет права на свою собственную, единственную смерть. Его судьба тесно переплетается с судьбами других. Ими он жив.

Поэт, в сущности, не живет, он вживается.

Образ его составлен из частиц каждого из нас.

Дыхание его полифонично — в нем вздохи всех гибнущих. Он живет сложнее и горячее всех нас. И гибнет с каждым из нас.

И последние его мгновения — самые долгие, самые мучительные: в них последние минуты всех нас.

Каждый из нас умирает вместе с поэтом. А впрочем, нет.

Благодаря поэту каждый из нас остается жить, остается лучшее, что было в каждом из нас.

Мир умирает вместе с Поэтом. И мир создается им.

Мы не верим поэту

Мы стараемся не замечать его. А он, прикрывшись локтем, украдкой что-то кропает на летучем листке.

— Прочти-ка нам, что ты там корябаешь! — Горазд выражает общее любопытство.

— Да это еще сырое! — противится Поэт.

— Ничего! У нас зубы крепкие! — поддерживает Горазда Насмешник.

Поэт поднимает голову. Половина его лица озарена пламенем, другая тонет в темноте. На миг двойственность его ясна даже нашим небрежным взглядам.

Свои стихи он вымучивает не для нас. Для себя. Никому не показывает, даже такому поклоннику поэзии, как Горазд. Для нас он складывает только веселые припевки-куплеты наподобие тирольских песенок.

Обида, ревность, злоба охватывают нас…

И никто не знает, что творится в душе молодого человека, не написавшего еще ни одного своего истинного стихотворения. Он несет их в себе как боль от проклевывающихся крыльев. Как чувствительны эти вздутия, эти горячие пульсирующие зачатки!

А мы остервенело щупаем их, словно пытаемся вырвать едва прорезавшийся зубик. И как можно показать нам нечто обнаженное, беззащитное, болезненно чувствительное к любому холодному дуновению!

Поэт тянется к своей гитаре. Настраивает, подбирает какой-то монотонный аккомпанемент. Лицо его выражает страдание. Он пытается запеленать свои новорожденные строки в это гитарное бренчание, чтобы защитить их.

Гитара — мост, по которому он приближается к нам. Слабые звуки помогают нам принять неприемлемое. Отблески огня танцуют. Поэт запевает речитативом, чувствуя, что совершает преступление — превращает поэзию в развлечение для компании:

Лавина поджидает меня всюду, где бы я ни прошел — лавина вечно в засаде. Моя лавина. Мои шаги вызывают ее. Пытаюсь миновать ее, оглядываюсь по сторонам, но знаю — все пути ведут к моей лавине. Лавина слагается — снежинка к снежинке, улыбка к улыбке, обида к обиде, жест к жесту. Она хочет поглотить мое слово. Единственное слово, ради которого я пришел в этот мир. Я шепчу это слово ей на ухо. Ухо заткнуто снежной ватой. В белой тиши скрывает лавина мою тайну.

В неловком молчании стихают аккорды. Снаружи гремит темнота. Озаренный огнем гитарист смущен ореолом Поэта — он стягивает юношу, словно кольцо Сатурна, словно петля.

— Мистика! — Суеверный сказал это скорее самому себе, пытаясь возразить собственному настроению.

— А я мистике предпочитаю мастику — мастиковую водку! — повторяет свой излюбленный каламбур Насмешник, но никто не смеется.

— Пессимизм! — негодует прямолинейный Никифор…

— Что автор хотел этим сказать? — произносит Асен тоном школьного учителя. И он в своем роде насмешник.

Философ, сторонний наблюдатель. С высоты его птичьего полета все выглядит детской игрой.

Поэту приходится улыбаться, но он чувствует себя как перед трибуналом инквизиции.

— А я ничего не понял! — гордо признается Димо, будто это заслуга.

— Непонимание меня поддерживает, оно заставляет меня думать, что я не повторяю чужих мыслей и слов. Потому и непонятно! — Поэт произносит это стыдливо — боится, что его сочтут самонадеянным.

— Это интеллектуальное стихотворение! — поясняет Насмешник своим карикатурным голосом, и мы давимся от смеха.

— Умозрительно, но не зрительно! — Горазд искренне желает помочь автору. — Нет четкого образа лавины, чтобы можно было ощутить ее в звукописи!

— Поэзия и простое описание — разные вещи! — пытается возражать автор.

— И откуда у тебя эта тоска, не понимаю! — снова вступает Никифор, будто он отвечает за оптимизм всего человечества.

— Необъяснимая тоска — именно эта разновидность настроения мне нравится больше всего! — открывается нам Поэт.

— Как это? Если ты собираешься вгонять людей в тоску, лучше совсем откажись от поэзии! — режет вожак. Наконец-то у него с Никифором, его противником, полное единомыслие.

— Знаете, я часто отказывался от стихов, как заядлый курильщик от никотина! — виновато улыбается Поэт.

Зорку охватывает внезапная жалость к истерзанному автору:

— А искусство и вправду требует жертв?

Поэт реагирует живо, словно он давно боролся с этой мыслью:

— Нет! Конечно, нет! Если тебе кажется, что ты идешь на жертвы, значит, ты преследуешь какую-то цель: стремишься к непременному успеху, к славе, к обогащению, к наградам и титулам. Искусство не требует от тебя никаких жертв. Оно просто требует всего тебя. А это не жертва, это призвание.

— Как у монахов безбрачие? — бросает Насмешник.

— И диета — как у монахов, — отвечает Поэт.

— Потому ты и в альпинисты пошел? — спрашивает Мерзляк.

— Может быть, ты музу надеешься встретить на скалах? — уточняет Насмешник.

— Последнее время все говорят о каком-то новаторстве. Поэты ищут! И что они ищут? — недоумевает Горазд.

— Значит, потеряли, если ищут! — решает Никифор.

— У наших поэтов «ищу!» как у Архимеда «эврика!» — замечает Асен.

— Поиск замещает нахождение! — пытается сделать вывод Насмешник.

— Вот ты, например, что ищешь? — Никифор снова обращается к Поэту.

Они сами словно обыскивают его душу. Но Поэт наивно поддается этому перекрестному допросу и отвечает:

— Я ищу неведомые до сих пор слова. Неведомые образы. Ищу пути к новому мышлению. Возможно, я никогда не найду. С меня довольно и того, что я в поиске…

Это звучит как непонятный язык. Наивный автор сконфуженно смолкает. Асен формулирует неожиданно:

— Такие личности, как ты, явное доказательство того, что мир построен не по математической модели!

— «Неведомые слова»! Легкомыслие какое-то! — произносит вожак.

— Чаще, перечитывай Смирненского и Вапцарова! — наставляет Никифор.

— Благодарю за науку! — Поэт ударяет по струнам.

— Спаси нас боже от учителей! Их у нас вдвое больше, чем творцов! — вмешивается молчавший до сих пор Скульптор.

После нашей дружеской критики Поэт, как после стиральной машины, весь выкручен и высушен. Едва ли ему скоро придут в голову новые интеллектуальные изыски.

— Сочини-ка нам стихотворение в рифму, чтобы петь было можно! Хватит с нас подтекста! — ободряет его Суеверный.

— Когда нет текста, есть подтекст! — вставляет Насмешник.

— Не всякий умеет в рифму! — присоединяется Бранко.

И, переломив себя, чтобы не терять контакта с группой, Поэт запевает куплеты, искренне радующие всех нас. Еще недавно он пел монотонным речитативом, а теперь ударяет по струнам в ритме тирольской песенки; он поет о том, что всюду нас поджидают лавины: и на работе, и в городе, и даже в любви. И мы хором подхватываем припев, в котором говорится о том, что не надо отчаиваться, надо идти вперед и вперед!

Настроение наше резко поднимается. Песня заглушила вой бури снаружи, словно сама стихия отступила перед нашим дружным хором. Вот какой поэт нам нужен. Мы хлопаем его по плечу.

— Браво!

— С такой песней — хоть на край света! — восклицает Горазд.

А Поэт принимает наши похвалы и улыбается грустно и стыдливо — он стыдится такого успеха.

В душе поэта обитает неведомый

Как бы то ни было, если ты настоящий поэт, ты переможешь непонимание и из грубой руды подобных разборов извлечешь некий живой атом, взорвешь его в себе и создашь новый мир.

А мы, самодовольно воображающие, что исполнили свой дружеский долг, растрясли тебя, мы приобщаемся незаметно к чему-то высокому. Возникает общее настроение задушевности, располагающее к исповедническим интонациям.

— Ну вот как ты пишешь? — вопрошает ненасытный Горазд.

Вечный вопрос любителей поэзии.

— Не знаю… Если бы знал, наверно, перестал бы писать…

— Но ты же пишешь! Как же ты можешь не знать! — Димо не терпит парадоксов.

— Это не я пишу, это другой, — серьезно произносит Поэт.

— Кто же? Может, тот, кто устроил бурю снаружи? — подмигивает нам Насмешник.

На миг мы смолкаем, вслушиваясь в свист ветра.

— Может, и он. Но, во всяком случае, не я! — стоит на своем Поэт.

— Вот тебе и раз!

— Как это?

Сборное существо МЫ органически отторгает любое чувство неопределенности, необъяснимости, смущающей таинственности. Для того мы и соединились в группу, чтобы противопоставить слепым неведомым силам коллективный разум.

Одиночка — игрушка случайных ветров. В его глазах мир непостижим и необъясним. Но если подобное чувство прокрадется в группу, оно подточит сами устои группового объединения. Поэтому мы инстинктивно противимся любым поползновениям такого рода.

Поэт неловко объясняет:

— Ну вот… Например… Утром я встаю с абсолютно пустой головой. Хлопнешь по затылку — эхо раздастся. И никаких тебе стихов. А днем что-то вижу, что-то слышу, что-то переживаю, и вдруг приходит в голову!.. Не я пишу — случай пишет!

Никифор протестует с точки зрения науки:

— Никаких случаев не бывает! Случайность — точка, где пересекаются две закономерности.

В спор вступает философ Асен:

— Да нет же! Случайность существует. Но ряд случайностей уже не случаен.

— Как это понимать? — Вожак вслушивается в разговор.

Асен пытается растолковать ему:

— Например, плохая погода. Чистая случайность. Но все вместе: отсутствие Деяна, плохая погода, наша общая неподготовленность, споры — это уже не случайно!

Задумчивое молчание. За окном — новый порыв бури. На мгновение нас охватывает ясновидческое предощущение нашей судьбы: она там, в снегу… Но мы здесь для того, чтобы отбросить опасения и вопреки всему двигаться вперед.

— Прекратится ли буря? — спрашивает Суеверный, припадая к окну.

— Составь гороскоп на эту тему! — советует Насмешник.

— Я с утра — в путь, а вы, пожалуйста, гадайте на кофейной гуще! — заявляет Горазд.

— И я! — присоединяется Бранко.

— И я! — кроткой твердостью звучит голос Зорки.

— И я! — откликается Андро.

— Мы все пойдем!

А Поэт продолжает отвечать самому себе:

Нет, это не я пишу. Если бы это был я сам, я мог бы самонастраиваться, как старый, хорошо изученный инструмент.

Пишет кто-то другой, неведомый и непокорный.

Я боюсь спугнуть его. Я постоянно начеку: вдруг он больше не придет!

Это не я пишу. Это другой.

Но почему же меня терзает непреходящее чувство вины?

Не я выбираю поэзию. Это поэзия выбирает меня и заставляет меня идти против себя самого.

Даже когда есть возможность спасения.

Была ли возможность спасения?

Ледопад. Грохот. Который круг ада?

Скульптор пытается с помощью альпенштока высвободить руку, но даже размахнуться невозможно.

Вожак желает лишь одного: вернуть то невозвратное время, когда он был обычным членом группы, и погибнуть прежде, чем он вызовет это зло, эту лавину.

Лавина возвращает ему эхо его собственных мыслей:

Как предотвратить то, что вызвано твоими же поступками?

В стремлении что-то исправить сознание инстинктивно обращается в прошлое. Он представляет себе единственную возможность. Упущенную возможность.

Вот он раскрывает карту маршрута перед своим противником, Никифором. Как просто было превозмочь высокомерие!

Он чертит красным карандашом зигзаговидные линии:

— Я предлагаю так. Есть у тебя возражения? Вопросы?

— Нет у меня вопросов! — отсутствующим тоном отвечает Никифор. — Теперь, когда мы в лавине, я тебе понадобился!

— Высвободись! Тот, у кого нет вопросов, предлагает ответ!

— Всякий маршрут хорош, если доведен до хорошего конца! — Никифор явно не намеревается утруждать себя особым мнением.

— Значит, этот плох, потому что привел нас в лавину! — Найден перечеркивает красную линию.

Старательно вычерчивает новую, изображающую кружной путь, но перечеркивает и ее.

— Может быть, у меня просто нет опыта? — шепчет он самому себе.

— Важно держаться соответственно! — советует Никифор с затаенной насмешкой.

Найден снова хватается за карандаш. Взбодренное последним мигом воображение предлагает множество различных вариантов, и всякий раз он сталкивается с неумолимым решением судьбы.

Напрасно силится он найти дорогу. Повторение часто кажется нам спасительным, а ведь это и повторение прежних ошибок на новый лад.

Вожак лихорадочно зачеркивает одну линию, другую, третью. И каждая новая линия, какой бы она ни была осторожной, кружной, вычисленной, неминуемо ведет к лобному месту, словно кто-то толкает его под руку.

В отчаянии Найден отбрасывает карандаш:

— Все дороги ведут к лавине!

— Есть один путь, но ты не видишь его! — злорадствует Никифор.

— Где? Скажи!

Никифор мстительно молчит.

— Скажи скорее!

— Поздно!

И снова вожак тонет в белом хаосе.

Почва выбита из-под ног.

Нет пути, нет выхода, нет даже лазейки.

Вся его жизнь была дорогой к лавине.

И если бы она повторилась, он снова пришел бы к лавине.

Заботливый садовник

Новая снежная волна пенится, и он уходит туда с головой. И тут новый вариант, словно соломинка для утопающего.

В садике, перед домом он высаживает деревца. Нежно кутает в солому, перевязывает стволы. Беседует с ними, как с существами, которые понимают человеческую речь:

— С природой не шутят! В плохую погоду не гуляют!

И вот он снова в альпинистском пристанище. Вот она, дверца к спасению. Он едва нащупывает щеколду. Входит, отряхивается и заявляет твердым голосом:

— Завтра — никуда!

Мы свешиваем головы вниз. На стенах прорастают наши сердитые тени.

— Здесь, что ли, будем торчать? — Горазду не верится.

— Ты что, с ума сошел?! — восклицает Никифор.

— Прощай, Памир! — Насмешник сыплет соль на рану.

Мы соскакиваем с нар. Тени наши вырастают до самого потолка. Мы протестуем.

— Я за вас отвечаю! — Вожак склоняется над хрупкими деревцами в своем саду.

— Ответственность общая! — напоминает Горазд.

— Коллективная ответственность — все равно что полное отсутствие ответственности! — бросает сторонний наблюдатель Асен.

— Философ, прекрати эти буржуазные диверсии! — вступает Насмешник.

— Если уж вышли, надо дойти!

Вожак бессильно опускает руки:

— Кто кого ведет? Я — вас или вы — меня?

— Ты о деревьях больше заботишься, чем… — вмешивается Деян.

— Мы тебе не саженцы! — противоречит до самого конца Никифор.

И тут Деян бросает свой обличающий вопрос:

— Почему ты скрыл от группы, что я против восхождения?

— Почему скрыл? Почему? — повторяет снежное эхо.

Пружинка

Сейчас, когда все рухнуло и сломалось, ты хочешь найти пружинку и понять суть ее действия.

Откуда она, эта страсть быть вожаком?

Из глубины. Задолго до возмужалости.

Детство на окраине. Босое, растрепанное, с ободранными коленками и татуировкой из грязи. Два квартала с одинаково осевшими крышами враждуют с незапамятных времен. Это передается по наследству из поколения в поколение.

Рогатки, камни, крики — мальчишеское оружие.

И в одно утро — первое утро твоей жизни — тебя выбирают вожаком. Такое тебе и во сне не снилось. Прежний вожак болен скарлатиной, а ты самый высокий. Высокий рост — вот в чем суть!

И ты начинаешь верить, что рожден вожаком. Ты пытаешься скрывать от других этот странный, неудобный дар природы. Каких усилий стоит тебе подчинение другому, например Никифору, прежнему вожаку! И ты переламываешь себя.

Но вот наступает второе в твоей жизни утро. Никто не может остановить восход, менее всего — ты сам. Ты скромно говоришь о своей неопытности, склоняешь голову, стыдясь собственного внутреннего ликования.

Мы настаиваем. Мы выбираем тебя от всего сердца, искренне. Ты наш любимец. И самое главное твое качество — ты близкий друг Деяна. Вы с ним неразлучны. Чего же еще? Ты полная противоположность Никифору, прежнему вожаку, отошедшему от группы. Твой открытый общительный характер внушает доверие даже такому скептику, как наш сторонний наблюдатель Асен. Мы единодушно толкаем тебя к обязанностям вожака.

О, как ты смущен! Тебе чудится, будто все мы слышим горделивый стук твоего сердца. Оно словно бы ударяется о скалы, и скалы эхом отвечают ему.

Ты оглушен собственным сердцебиением.

С каким трудом ты прячешь глуповатую улыбку!

И все же ты не сам себя выбираешь. Мы остановились на тебе. Мы обрекаем тебя на виновность. Мы снимаем с себя ответственность и сваливаем ее на твои стройные плечи.

МЫ. А зачем вообще этому сборному существу нужен вожак? Может быть, суть не в нем, а в нашей страсти быть ведомыми, непременно иметь вождя, слушать его, ласкать, возвеличивать, подстерегать его ошибки и наконец побивать камнями…

Цена

Ты оглянуться не успел, как утратил друзей.

Как это случилось? Деян, который был тебе ближе брата, незаметно охладел. А ведь именно сейчас, когда ты вожак, тебе так нужна эта дружба! Но он начал избегать тебя. Почему? Ведь ты человек принципиальный. Ты никогда ничем не обижал его. Но он держится в стороне. Что ж, и ты не станешь унижаться, просить, навязываться.

Но почему отчуждаются остальные? Ведь ты все тот же, а они меняются. Может быть, ты случайно задел их? Тебе так хочется, чтобы они пришли, отыскали тебя, как бывало прежде, чтобы можно было расслабиться, облегчить душу.

Но расслабляться нельзя. Любое твое слово может быть неверно истолковано. Любой из них может оказаться доносчиком.

Ты не мнителен. Но начальство всегда начеку, начальство считает альпинистов сорви-головами, начальство боится, что они возмутят общество каким-нибудь рискованным действием на скалах. Наверняка у начальства есть в группе свое ухо. Но кто?

Вот, например, об этом восхождении начальство знало еще прежде, чем все было окончательно решено. Кто сигнализировал? Деян? Немыслимо. Никифор? Никогда. Сверху его раскритиковали, и он сердит. Тогда кто же?

Может быть, именно этот вопрос царапает тебе душу, невидимым ядом отравляет твои отношения с друзьями.

Мой дом — мое заточение

Новая снежная волна лишает его сознания.

Новый отрезок сознания, словно одинокий стебель водоросли, влекомый течением.

Он снова переживает прощание с женой и ребенком.

О этот непереносимый взгляд, исполненный тревожного обожания!

Молодая женщина изнурена ожиданием и скрытой разъедающей ревностью. Она провожает его до порога. Он спешит к этим крепким румяным девчонкам с их звонким смехом, который словно эхо отдается в скалах. А она исхудавшая, бледная, измученная. И в воображении ее встают их загорелые щеки, от блеска которых она слепнет.

Но она нарочно говорит о мелочах:

— Не забудь фуфайку!

— Оставь! Она рваная! — Он раздраженно отводит руку жены.

— Я зашила! — тихо напоминает она.

— Ты моя заботливая! — привычно замечает он.

Поспешно ласкает ее, целует малыша.

Она тает в его небрежных объятиях.

Она чувствует, что он уже далеко.

У нее нет сил остановить его хотя бы на миг.

Широкими, жадными шагами спешит он навстречу новому дню.

Словно отпущенный из заточения на свободу. Дом остается вдали вместе с запахом теплой кашки для ребенка.

Запоздалая нежность

Огромная нежность всегда запаздывает. Она так долго спешит к самому близкому, что когда достигает его, он уже мертв.

Снежная волна возвращает вожака назад.

Он бросается к жене.

— Ты что-то забыл? — изумляется женщина.

— Тебя! — шепчет он.

Но она не понимает.

— Почему ты вернулся? — Ей страшно.

Прилив нежности так необычен, что пугает и отталкивает:

— Я не пойду! Я останусь с тобой! — заявляет он незнакомым ей голосом.

И вдруг обожание на ее лице сменяется разочарованием:

— Как? Но ведь тебя ждут! На тебя рассчитывают!

— И Деян отказался, — убеждает он задыхаясь. — Почему я должен идти?

Он схватывает ее и хочет прижать к груди, как в первый день их любви. Но объятие его прервано. Жена отталкивает его, как чужого:

— А я-то верила, что ты самый смелый на свете!

Она любит его таким, каков он есть!

И вожак сознает, что нет пути назад.

Надо оставаться собой до самого конца.

Самый близкий ему человек будет презирать его как труса, если он возвратится умудренным и примиренным.

Он заставил любить себя смелого, неблагоразумного, отчаянного. И таким должен оставаться до конца.

И отяжелевшими ногами удаляется он от родного дома.

Снежный костер

Лавина топит вожака в своей белой пене.

С львиным ревом, с львиной гривой, она достойна вожака.

Он хочет бросить нам спасительную веревку.

Но лавина опутывает его своими белыми бечевками и швыряет на костер.

Вожак горит на белом огне, словно мученик.

Дым вьется до неба.

— Деян, друг, почему ты оставил меня?! — выкрикивает он задыхаясь.

Лавина отвечает злобным смешком.

— Никифор, почему ты не предупредил меня?! — из последних сил кричит Найден.

Лавина злорадно хихикает.

И вожак сгорает на ледяном костре с чувством непоправимой виновности.

Сны

А может быть, и лавина — сон!

Суеверный вначале сном, затем предчувствием, после — кожей и наконец — всем телом и сознанием вошел в железный вихрь лавины.

Начался неравный поединок с водоворотом снега.

Собрав все силы, он отбивался от налетающих пенистых волн. И одновременно боролся с образами дурного сна, одолевающими его.

Раннее утро перед восхождением. Сонная муть.

— Где мои ботинки? — Он ищет на пороге, под кроватью, в шкафу…

Вещи многозначительно молчат.

— Кто взял мои ботинки? — Он выходит во двор.

Свежевыпавший снег покрыл все вокруг. Два холмика словно пара обуви. Он раскидывает снег — два камня. И много их, таких холмиков.

Он отходит и стучит в окно. Внутри Деян склонился над доской, весь — в своих проводочках.

— Деян, ты спрятал мои ботинки?

Деян не слышит — он поглощен подведением итогов.

— Дай мне ботинки, Деян, я опаздываю!

— Оно и лучше! — произносит Деян тоном заклинателя, не поднимая головы.

И Суеверный отправляется босиком. Ноги тонут в сугробах. Мерзнут. Он тащит их, как полуобгорелые бревна.

— Три но́ги! Как следует! Изо всех сил! — строго приказывает Деян.

— Нет времени! Я опаздываю — кричит Суеверный.

Он уже не чувствует своих ног. Но продолжает тонуть в сугробах. Ноги превратились в два обугленных корня.

Вожак хочет их закутать и согреть, как два промерзших саженца. Снег превращается в белые бинты, обернутые вокруг ног.

Суеверный лежит в больнице. Сугробы — это белые простыни на операционном столе. Он вскакивает и босиком бежит по снегу.

— Босиком до Памира! — бросает Насмешник.

Суеверного привязывают к операционному столу.

— Обе, доктор? — спрашивает он.

— Только до колен! — успокаивает врач. — Сможешь еще танцевать на протезах!

— А в горы подниматься смогу?

— Мальчик мой, выбрось это из головы!

Лавина не усыпляет его, а пробуждает

Юноша тонет в снежном пепле.

Снег окутывает его.

Лавина прижимает к его губам белый тампон — наркоз!

Но он мечется, он не хочет забвения.

Еще немного, еще один проблеск сознания, и он откроет одну из человеческих тайн.

Мы созерцаем природу, но не проникаем внутрь ее.

А она проницательно наблюдает за нами.

Мы все предвидим, все предусматриваем. Одно-единственное звено упускаем — случайность. Но разве наша вера в полное отсутствие случайностей не есть суеверие?

Мы не верим снам и предчувствиям.

Мы верим нашему разуму.

Что является бо́льшим суеверием?

Мы вычеркнули сны из разряда природных явлений.

А природа вдруг рассердится на наше высокомерие и единым дуновением напомнит нам о том, что мы не так уж всемогущи.

Тайна заключается в том, что… существуют тайны. И он должен всем поведать об этом!

А лавина не дает…

Наконец лицо его принимает спокойное выражение. Он ожидал, он предчувствовал какую-то угрозу. А теперь нечего больше ждать, не о чем тревожиться. Неведомое воплотилось в жизнь. Он испытывает удовлетворение. Предчувствие не обмануло его.

Значит, существует нечто в нем самом, на что он может уповать.

Верный голос.

Верный, истинный…

Чей это голос?

Суеверный пробуждается от лавины. Белый сон забыт. Вокруг — пестрота жизни. Быстроглазый летний день. А может быть, это снегу снится, что он был человеком, или человек видит себя во сне превращенным в снег.

Горы снова зелено-молоды.

Момчил — светлый юноша, а летний день — молод, подобно горам. Момчил еще не суеверен. Суеверия проклевываются глубоко, в тени.

А вокруг простор жмурится от света. И ни единой тени на челе дня. Ни единого темного дуновения в душе.

И тут раздался крик. Странный, пронизывающий возникший, казалось, из ночной глубины.

Момчил и Мерзляк услышали его, возвращаясь вниз, к альпинистскому пристанищу. Они несли в себе горы, и им было легко. И вдруг они замерли. Таково было несоответствие крика и ослепительного дня.

Только сейчас они заметили, что один из горных склонов уже окрасился в вечерние тона. А вокруг — все — светло, и помина нет о темноте.

День мнится неисчерпаемым.

И вдруг — снова — крик. Задыхающийся, пронизанный мраком. Мерзляк ощущает холод среди лета. Они бегут в направлении крика — напрямик, без дороги, через овраги и камни. Крик замирает, но продолжает направлять их.

Мысленно они измеряют расстояние. Крик все отдаляется. Уже кажется, они никогда не добегут, не застанут его живым. А вечер все ближе. Словно этот темный воющий голос вызвал к жизни вечерние тени.

Они опоздали на какую-то долю секунды. Они были слишком далеко. И по своему внутреннему настрою они были слишком далеко, чтобы добежать вовремя.

Девушка лежит на камнях у подножия почти отвесной скалы. Какая-то страшная неведомая сила ощущается в ее позе. Никогда ни одно тело не простирается с такой категоричностью, если оно живое, пусть даже унесенное в глубокий сон. Сразу понимаешь, что это тело упало с высоты против своей воли, лицом к лицу с каменистой планетой. Камни обрызганы живой еще кровью.

Земля ревнива и мстит тем, кто устремляется в высоту.

Юноши не смеют коснуться мертвой — боятся причинить ей боль. Она кажется им незнакомкой, упавшей с далекой звезды, бескостной смятой птицей.

Но по летней пестрой блузке они узнают Стефку, альпинистку из Пловдива. Спрашивать не у кого. Наверху, на отчаянной высоте, повис полузадушенный крик. Уже неслышный. Хрупкий молодой человек. Первые дерзкие шаги по скалам привели его к этой жестокой петле над бездной.

Даже камни понимают: никакая земная сила уже не сможет ему помочь. Разве что чудотворная рука, протянутая небом.

А Стефка, которой всего двадцать один год, хотела взобраться туда и спасти его. Она знала, что рискует. И не достигла цели.

И все же эта девушка доберется до многих, повисших над пропастью. Она подала руку и мне. Подняла высоко в горы. И приобщила к скалам, согретым ее молодым дыханием.

Скала

Скала — характер планеты.

Недвижная, распрямившаяся скала валит на землю ветер.

Пятнистые скалы, с головы до ног одетые в осенние тона. Яркость приглушена. Но есть в цвете скал скрытая красота. Она медленно проникает в душу и необъяснимо завладевает ею.

Солнце высекает искры из камня.

Ты остаешься наедине со скалой. Скала так много говорит тебе своим молчанием.

Каменная тишина. Внушительное сцепление каменных зернышек. Гигантская зажатая энергия атомов камня таится в тиши скал. Если высвободить эту энергию, Земля умчится в другую Галактику.

Время среди камней идет густо, компактно, звонко и успокаивает тебя, словно сдерживая задыхающийся бег твоего, человечьего, времени.

Твоя ладонь касается сморщенного чела этой скалы, оно горячо, словно полно напряженных мыслей. Ощупью, пальцами, словно слепой свою азбуку, читаешь ты мысли камня.

Трудно общаться со скалой. Но когда ты почувствуешь, что общаешься с ней, значит, ты начал понимать и всю планету.

Скалы делают профиль Земли волевым.

У тебя нет крыльев. И единственно, что дает тебе возможность достичь невероятной близости, — грудь к груди припасть к скале и подняться к небу.

Стук твоего сердца отдается в камне, и камень оживает. Твердость и непреклонность скалы проникают в тебя. Внутреннее взаимодействие человека и камня повышает тонус земного бытия.

Ты поднимаешься вверх, и скала, словно рассохшаяся лодка, несет тебя и покачивает в пространстве.

У каждой скалы свой нрав: скала может быть твердой, ломкой, лукавой, одинокой, холодной, переменчивой, тяжкой, скрытницей. Но одно общее есть у всех скал — щедрость. Они вознаграждают твои усилия, когда ты одолеваешь их, самым неожиданным образом: чудесным видом сверху, не испытанным прежде волнением, ощущением нового вкуса к жизни.

Если исчезнут скалы, наша планета превратится в пустынную Луну.

Тихий крик

Если бы мы вслушивались в сны…

Мы улавливаем длящийся из одного сна в другое сновидение крик. Что это, эхо гор, пронизанное магической мощью корней и источников?

Голос горного притяжения, обратного земному, — не вниз, а вверх…

Суетный шум города пробуждает нас от этих тихих зовущих снов.

Благодаря этой девушке у нас открылся внутренний слух — мы слышим тайный голос и поддаемся ему.

Стефка. В будни — медицинская сестра, в праздники — альпинистка.

Чтобы обезоружить ветер, мы оборачиваемся к нему лицом. Волосы наши отброшены назад, лоб открыт, мы смотрим вперед. Перед нами скала Стефки. Прежде скала оставалась безымянной, бездушной, безликой. Теперь она зовется скалою Стефки. Одухотворенная, теплая, она высится в облаках, словно обелиск. Мы с трепетом прикасаемся к ее твердой девической груди, вслушиваемся в биение ее сердца.

Стефка ввела нас в круг своих друзей. У их лиц и голосов — загорелый цвет здоровья. Мы ночуем в тех альпинистских пристанищах, где спала она. Облака над снегом. Снег над облаками. Положив голову на ее подушку, мы пытаемся проникнуть в ее сны. Ее глазами заглядываем мы в пропасти, склоняясь с неведомых вершин. И меняются наши представления о высоком и низком.

Мы встречаем мать Стефки. Она задыхается, поднявшись на крутизну. Впервые в жизни она в горах.

Мы прячемся в альпинистском пристанище. А снаружи ветер рушится в пропасть, словно вновь и вновь воспроизводит последний, страшный миг в жизни девушки.

Девушка и скала

Вспоминается нам один дровосек. Мы шли вместе через лес. И казалось, сам лес говорит его устами. И шагал он четко, округло. И шаги его, и слова словно своим, особым вкусом обладали. Глоток за глотком — свежий воздух — слово за словом… — Дождь…

Тело девушки перевязано веревкой, будто связка дров, погружено на спину смирного ослика.

Не плачь, мать! Но мать не плачет:

— Дочка моя без отца выросла. Горы ее защищали. Каждое воскресенье — в горах. Я знала, что это опасно. Но не мешала. Ей воздух был нужен. Всё эти ночные дежурства в больнице. В то утро она была веселая.

Смотрим из окна. Тонкий длинный водопад спускается со склона, словно струны арфы. Ветер теребит водяные струны. Солнце окрашивает капли в радужные цвета. Налетит облачко, и цвет меняется. Арфа с разноцветными струнами.

— Вот напилась она чистого воздуха, собрала рюкзак, веревку свернула. И услышала крик о помощи… Не могла она поступить иначе…

Девушка и скала навсегда соединились.

Высота

Нельзя терять Стефкину высоту.

Момчил и Мерзляк начинают подъем на скалу. Кровь девушки отмечает, куда ей удалось добраться.

Сумерки опережают их. Тени спешат им навстречу.

Они связаны одной веревкой. Момчил — первый. Мерзляк — второй. В одной связке. Страхуют то, что невозможно застраховать, — человеческую жизнь.

Дрожащими пальцами ощупывают скалу. Здесь, припав к камню, билось сердце девушки. Последние его удары скала передает им, и сердца их полнятся решимостью.

Еще немного. Еще шаг. Еще вдох.

Над бездыханной девушкой нависла тень крика. Пусть поздно, но они должны добраться до него. Иначе высота Стефки будет утрачена. Словно бы и не было ее никогда, этой высоты.

Кровавый след призывает их.

Момчил забивает клинья. Мерзляк страхует его веревкой и всей безмолвной сообразительностью второго в связке. Оба чувствуют, что сегодня, в этот теплый вечер, пробил их час — они должны удержать высоту погибшей.

Мертвые заставляют нас тянуться вверх.

Момчил не знал возможностей своего тела. Он чувствует, что стал выше самого себя.

Он тянется и касается повисшего юноши.

Черт! И куда тебя понесло! Надо знать, на что ты годишься! Человек погиб из-за тебя! Может, и мы погибнем. Эх ты, мешок, набитый плотью, костями и безудержной фантазией! Хотел отбросить земную тяжесть, вползти на отвесное! Птицам позавидовал! Виси теперь над пустотой, измеряй свой вес!

Мальчик мой милый! Держись! Все мы были такими. А те, кто не был, как змеи тащатся внизу до самой черной преисподней. Значит, что-то вело тебя, если ты так высоко взобрался. Ты не виновен в смерти девушки. Виновна молодость. Держись! Стискивай зубы, чтобы жертва ее не пропала напрасно! Еще один вдох!

Вкус воздуха

Нечеловеческим усилием приподымает Момчил подвешенное тело. Отрывает его от земного притяжения. Расслабляет петлю, захлестнувшую грудную клетку. Воздух! Ослабевший крик пробуждается слабым хрипом. И гаснет.

Жив! Или сейчас умер. С новой надеждой и силой двое притягивают третьего на скальный карниз. Сплетают что-то вроде гамака из запасной веревки. Привязывают к скале. Укрепляются сами. Над темной бездной готовятся они провести ночь тройным распятием.

Вливают в его раскрытый рот капли воды из фляги. Осторожно пытаются сделать искусственное дыхание. Окруженные со всех сторон воздухом, вдыхают воздух в его грудь.

Этот ночной резкий горный воздух, благоухающий свободой и бесконечностью, заливает все вокруг, проникает в каждую впадину, наполняет собой каждую пещеру, каждую трещину на скале, — только в хрупкую грудь юноши не желает входить.

Они вновь и вновь склоняются к его губам, выдыхают кислород из своих легких, почти теряют сознание от напряжения. В темноте их охватывает странное ощущение, будто их губы припадают к мертвым губам Стефки, будто они пытаются пробудить девушку для неистового поцелуя. Как свежи и теплы были несколько мгновений назад губы двадцатилетней девушки, словно напоенные соком ранней вишни… Горло пересыхает, опухает, одержимое жаждой оживить мертвые уста юноши, в которых чудится дыхание погибшей. Словно это ее пытаются они оживить. Пригвожденные к скале, изнуренные своими усилиями, повисшие над непроглядной пустотой, они воспринимают мир перевернутым. Камни далеко внизу, где простерто тело девушки, это их небосвод. Скала вверху, где они укрепились, их земля, и они крепко держатся здесь. Темное небо — это зияющий бездонный колодец, откуда сочится темный холод.

В глубине груди юноши, точно вода в пересохшем кране, начинает клокотать крик. Дыхание возвращается откуда-то издали. Каждый вдох — раздирающая боль.

А двоим кажется, будто они вырвали свои легкие и пересадили в его грудь.

И тогда выплывает луна. Расслабляется каменная грудь горы, глубоко вздыхает, упоенная светящейся звонкой прозрачностью воздуха.

Дыхание. Самое чудесное блаженство! Торжество жизни! Дышать в одном ритме со всей природой.

Трое ныряют со скалы в лунные глубины бесконечности. Познают упоительный вкус воздуха.

Расшатанный клин

Вскоре после трагического происшествия Момчил получил письмо, написанное незнакомым почерком:

«Прошлой осенью во время восхождения я оставил клин в скале. А недавно узнал, что с этого самого места сорвалась девушка. Когда я обо всем расспросил подробно, мои предположения подтвердились.

Спеша на помощь к пострадавшему, она ухватилась за мой клин, и он обломился. Возможно, еще до того он был расшатан дождями и снегом, холодом и жарой или я забил его неглубоко — не знаю. Но меня мучает чувство вины. Не нахожу себе места. Что делать?»

Имя, фамилия, точный адрес.

Момчил долго искал нужные слова. Ему хотелось ответить по-настоящему. И в то же время он понимал, что настоящий ответ состоит из вопросов, заданных самому себе.

Крепко ли ты вбиваешь клин? Не жалеешь ли взмаха для последнего, решающего удара? Всегда ли тщательно проверяешь, что оставил позади себя для тех, что пойдут следом? Поднимаясь вверх, не оставляешь ли за собой слабо вбитые клинья, небрежные, необдуманные слова и мысли? И какой ответ дать человеку, повисшему над бездной угрызений совести, чтобы укрепить его? Неопределенная, неточная фраза, небрежный намек, утешительная ложь — человек в пропасти!

Он обдумывал письмо, подолгу возвращаясь к каждому слову, словно бы закрепляя это слово со всех сторон:

«Вы виновны не более любого из нас. Любой из нас когда-либо оставил за собой расшатанный клин.

Жертва Стефки осталась бы нелепым поступком, если бы не заставила нас быть более добрыми, внимательными, более ответственными. Ваше письмо доказывает, что она погибла не напрасно.

Стефка не проверила, как держится клин, но у нее есть оправдание: она спешила спасти человеческую жизнь.

А мы, хотя и у нас есть оправдание, были бы непростительно виновны перед ее памятью, если бы продолжали оставаться прежними».

Но это письмо показалось Момчилу напыщенным. И он передал все дело Поэту:

— Слушай, надо человека успокоить!

— Как писать, так я!

Точка зрения поэта

Наверно, у поэта слегка изменена структура зрачка. Он все видит под острым углом.

Случай с расшатанным клином приводит его к довольно крутым мыслям:

Сам того не желая, убиваешь, Ни о чем не подозревая, отнимаешь чужое дыхание. Не хочешь, а ударяешь локтем или взглядом. Не сознаешь, а ранишь улыбкой, жестом, молчанием. Знаешь ли кого заденут твои слова?

Еще одно нежданное письмо

Момчил скрыл от своих родителей, что совершил то, для чего, возможно, и был создан: спас чужую жизнь. Но какая-то газета попала в руки соседей. Те бросились, ошеломленные, в тихий домик, где — надо же! — вырос герой!

Отец и мать читают и не верят. Да он ли это? Озорник Чило! Возможно ли? Альпинистом стал и не спросился! А если бы спросил их?

Момчил в столице изучал биологию, увлекался новыми открытиями в области молекулярной теории генетического кода, носителя наследственности, и совсем не задумывался о стариках, чью наследственность воспринял.

А они не могли заснуть по ночам. Особенно отец. Ему представлялись каменные глыбы, головокружительные пропасти, угрожающие сыну. Отец преисполнялся ужасом и торжеством. Хотел написать сыну о своей отцовской гордости за него, но та же гордость не давала.

Наконец письмо получил Мерзляк. Он вздрогнул, ощутив всю силу чувств этого чужого отца:

«Милый юноша!

Из газеты случайно узнал о вашем подвиге. Больше всего меня взволновало то, что вас было двое. Дружба, прошедшая через такое тяжкое испытание, остается на всю жизнь.

Я не знаком с тобой, но чувствую тебя близким. Я могу спокойно умереть, зная, что сын мой имеет такого друга.

Я испытываю двойную радость, вживаясь в радость того отца, сын которого спасен вами.

Мне хочется еще многое сказать, но слезы застилают глаза.

Крепко жму твою смелую и верную руку —

отец Момчила».

Мерзляк показал письмо Момчилу, но не отдал, а оставил во внутреннем кармане куртки. Ему казалось, что это письмо согревает его.

А сын тогда еще был слишком юн, слишком поглощен наукой и горами, и лицо его было ясным.

И мы не посмеивались еще над его суеверностью.

Странный сон

Осень стареет, и город превращается в обнаженную, ветреную, туманную и размокшую серость. Лучше нет времени для сосредоточенности на своих мыслях.

Момчил допоздна засиживался над французской книгой по биологии. Копался в словаре. Не находил нужных слов. Неужели в языке появилось столько новых слов и в старых словарях их уже нет?

Он погружается в мир генов. Там время течет стремительно. Элементарные частицы движутся со скоростью, превышающей скорость света. Каждая частица клеточного ядра — каждый миг повсюду и нигде. Неуловима. Случайность властвует бесконечным числом мутаций. Жизнь — результат случайности. Почему же тогда так поражает нас своей нелепой случайностью смерть?

«В этой бесконечной лотерее, где вероятность его появления равнялась почти нулю, человеку повезло… Наконец-то человек знает, что он одинок среди бесконечности вселенной, в которой его возникновение — случайно. Его судьба, его цель никем не обоснованы. Ему остается лишь выбор между светом и тьмой».

Момчил поник головой над словарем в напрасных поисках нужного слова. И внезапно в светящийся круг настольной лампы вошел его отец. Как он сгорбился! И почему его впалая грудь обмотана альпийской веревкой?

— Иду я, сын, карабкаться по скалам.

— Но, папа, это не для твоих лет!

— Я знал, что ты так скажешь, но не хотел уходить не простившись. Прощай!

Момчил вздрогнул. Голос отца. Сияющий добротой голос. Он все еще озаряет слух. И ни нотки укора. А сын никогда не прощался с отцом, отправляясь в горы.

Момчил снова склоняется над непроницаемым миром клеточного ядра, в котором гудят законы обратного времени.

Телеграмма пришла на следующий день.

Момчил поехал первым же поездом, пораженный сразу двумя ударами: смертью и сном. Удастся ли ему разгадать эту двойную загадку?

Отец, старый электротехник, укрепил антенны на крышах целого города. По каким только черепицам не поднимался он и зимой и летом! А на этот раз крыша не была ни наклонной, ни слишком скользкой. Осень на юге солнечная, день выдался погожий. Дом был всего лишь трехэтажный. Как же случилось, что отец потерял равновесие? Голова закружилась от высоты?

Мерзляк тоже приехал в провинциальный городок, чтобы проводить в последний путь отца своего друга. Его мучила одна мысль, но он не стал ею делиться с Момчилом, чтобы не увеличивать муку друга.

А что, если отец, поднявшись на крышу, попытался представить себе пустоту, над которой нависал его сын на скалах? Может быть, прикрыв на миг глаза, он пытался постичь ту страшную ночь? И представил себе страшную высоту, и мрак, и отвесную скалу и потерял сознание…

Наши смелые поступки зачастую губят не нас, а наших родителей. А кто учил нас смелости? Разве не отцовская рука помогла нам сделать первый шаг и тем ускорила свою же гибель…

Снегодатель

С тех пор Момчил стал Суеверным. И мы, случалось, посмеивались над ним.

Вещий шепот снегопада проникал в его сны, заставлял вслушиваться.

Может быть, и мертвые видят сны, и тогда земля полнится снами.

Как биолог, Момчил создал некую полунаучную-полуфантастическую теорию толкования снов.

Скорость движения элементарных частиц в микромире превышает скорость света. Если бы мы представили себе подобную скорость в нашем медлительном мире, она была бы парадоксальной, — например, телеграмма о смерти отца пришла бы на день раньше самого несчастья. Может быть, его сон можно было считать такой телеграммой, пришедшей по беспроволочному телеграфу подсознания, где властвуют тайны микромира; микромира, полного неуловимыми частицами, передвигающимися с этой сверхсветовой скоростью…

Снег погребает тайну.

Уже не дышу, но все равно надеюсь

Если существуют тайны, значит, существуют и чудеса.

Чудо произойдет.

Мы спасемся.

Дара повторяет невнятно, губы ее окутаны снежной марлей:

— Если бы знать…

Стук крови в ушах не дает договорить.

Мы видим, или только чувствуем, или просто воображаем, будто видим.

Белизна. Свистящая, скачущая, ползущая. Огромные огненно-белые колеса вырастают и несутся вниз, ударяясь друг о друга.

Белая смерть, милосердная сестра.

Мы в больнице лавины.

Отсюда не выписывают.

Мы хотим передать живым что-то вроде завещания:

Наш опыт смерти.

Наши ошибки.

Мы — внутри нашего опыта. Мы никому не можем передать его.

Каждый жизнью оплачивает свое познание.

Опыт нельзя получить готовым. Даже если тебе передадут его из рук в руки, ты будешь рассматривать его, пытаться понять, для чего он, и он просто проскользнет у тебя между пальцами.

Опыт — непередаваем.

Каждый должен начинать с самого начала.

Пробивать кромку льда.

Чтобы понять…

Ты замерзаешь, а любовь остается навсегда

Последний вздох, но жизнь продолжается

Асен мгновенно осознает:

Еще мгновение. Значит, еще есть время!

Уже нет дыхания. Но все еще мыслю. А это превыше всего.

Хотя и без дыхания, но я что-то еще успею совершить. Не знаю, что это будет. Но непременно будет!

Я уже давно внутренне готовлюсь к этому.

Я что-то совершу, даже если ничего не могу, все равно совершу!

Я все теряю, у меня ничего не остается, но из этого ничто я должен создать что-то!

Я проявляю себя в этом ничто, я создаю его.

Я все еще мыслю, значит, все могу создать!

Свободный человек

В снежной западне Асен выбрался наконец-то из своей собственной внутренней западни, и в последние мгновения перед смертью — он свободен.

Его идеалом всегда оставалось абсолютное освобождение от инерции веры, от всяческих заблуждений. Всю свою жизнь он вырабатывал в себе иммунитет против любой разновидности мифов. Он считал себя безусловно неверующим.

Но беда заключалась в том, что до этого последнего мига ему все же было необходимо верить во что-то высшее.

Он верил в силу врожденного инстинкта, в гармонию, в равновесие структуры мира. Он разъяснял себе, что причина диссонансов — в нем самом, в его ошибках.

А теперь и этот последний миф рухнул вместе с лавиной.

Самое ужасное, когда ты один, без веры. Ужасная бесконечная свобода.

И никакой опоры.

Последняя опора

Асен еще несколько мгновений продолжает свое бытие, интенсивно рассуждая. Для него жизнь — это мышление.

И мысль его устремляется к той, что была его противоположностью.

Дара. Ее острая, всегда противостоящая его мыслям мысль вызывала его возражения, намагничивала всю его мыслительную сущность.

Ее упрямство стимулировало самоутверждение его одиночества.

Противоречие. Наконец-то он добрался до чего-то. Единственная опора, крепящая бытие.

Равновесие через противоположности.

Он сам дошел до истины.

Может быть, уже тысячи других открыли ее. Но когда своей жизнью платишь за истину, это не повторение, ты — первооткрыватель.

Ты преломляешь истину в себе, окрашиваешь ее своими цветами, новыми оттенками, делающими ее совсем новой.

Истина не имеет одного-единственного вечного лица. Она непрестанно рождается заново и является с лицом своего носителя.

Отложенная встреча

Интеллект мешал Даре и Асену. Они все откладывали свою встречу. Теперь незачем ее откладывать.

Теперь они спешат осуществить ее единственным доступным им образом — в мыслях.

Отношения их всегда оставались диалогом непримиримых.

Они стояли друг против друга — два полюса одной сути: непримиримости. Связанные взаимным несогласием. В постоянном напряжении.

Важнейшие биотоки жизни пронизывают их — биотоки противоречия.

Зачем же они отказались от взаимного влечения?

Может быть, опасаясь, что оно испепелит их?

Или еще более мучительный страх: вдруг слияние сгладит острые углы, уничтожит противоположности и постепенно они станут походить друг на друга…

Они боялись погубить главное — противоречие!

А если сохранить его — как вынести быт, полный постоянных столкновений?

Они боялись жизни — этой медлительной лавины, которая с негасимым постоянством уничтожает трепетность, губит порывы чувств, уравнивает различия.

Сейчас, в преддверии смерти, они освобождаются от страха перед жизнью.

До последнего своего дыхания они не смели пережить любовь. Сейчас, уже бездыханные, живут ею.

Двузначность

Каждый перевоплощается в другого и одновременно в самого себя.

— Ты ли это? — спрашивает каждый того, кто рядом.

— И да и нет! — отвечает каждый с двойственной улыбкой.

— Хочешь, мы будем вдвоем?

— И да и нет.

Я хочу, чтобы мы оставались в такой близости-дали, как в пространстве двойная переменчивая звезда.

Влекомые таинственным притяжением, две звезды постоянно кружат рядом.

А световые года делят их вечностью мрака и соединяют вечным магнитом.

Они исключают одна другую, они создают одна другую, и это бесконечно.

Свет, излучаемый этими двойными звездами, трепещет в бесконечности, единый в двойственности:

Да и Нет!

Любовь — борьба

Асен хочет поддержать Дару в последние мгновения перед смертью, но боится унизить ее жалостью, утешением и по-прежнему иронизирует:

— Если уж мы получили в подарок возможность увидеть этот мир, значит, должны быть готовы к тому, что потеряем его!

— А тебе только бы философствовать, лишь бы ничего другого не делать! — кричит Дара, проявляя накопившееся раздражение.

— В любви ничегонеделание — самое выразительное действие, для того, кто в этом разбирается, конечно!

— Ты меня убиваешь! — полушутя произносит она.

— Хватит с меня того, что я тебя встретил!

— Но если ты от меня ничего не хочешь, это все равно что мы не встречались вовсе! — упрекает она.

— Но что я могу хотеть от другого, когда сам я всего лишь непостоянная тень, перемещаюсь, не могу найти своего постоянного места, не могу обрести постоянную форму? Все меняется. Чего же мне хотеть? Чтобы тот, кто рядом со мной, не менялся, пока я меняюсь, или чтобы менялся вместе со мной, или чтобы мы остановили свое движение, приспособились друг к другу?

— Ты мог бы найти какую-нибудь тихую девушку, и она была бы тенью твоей тени!

— Но ты для меня единственная. Ты держишь меня в постоянном напряжении. В тот миг, когда это исчезнет, должно быть, исчезнет и мое чувство.

— Я слаба. Мое упрямство — броня, под которой кроется моя слабость. В тот миг, когда я положу голову на твое плечо, я растаю, как снежинка.

— Может быть, именно это и останавливало меня. Более сильный всегда подчиняет более слабого, обезличивает, превращает в свое повторение. Человек не может быть влюблен в собственное отражение. И вновь начинаются поиски сильного партнера. И все повторяется до бесконечности.

— Признайся, ты боялся совсем противоположного: как бы я не подчинила тебя! — дразнит Дара.

— Все равно.

— Ты аутсайдер и в любви и в жизни. Только в смерти ты не можешь оставаться сторонним наблюдателем.

Один раз в жизни даже самый отстраненный участвует целиком и полностью — когда умирает.

Покой

Поэт по-своему вживается в гибель Асена.

Он придумал свой собственный образ философа, а может быть, приписывает ему то, чего нет у него самого:

Не обещаю ничего, не настаиваю, не жду, задыхаясь от нетерпения.

Не ударяю по маятнику, умоляя: «Еще хотя бы один час!»

Тихо удаляюсь.

Терпеливо выжидаю, пока осядет во мне мрак, чтобы засиять в прозрачном, сдержанном, возвышенном и спокойном свете.

Тогда лишь свободно впитаю в себя целый мир.

Преломлю его в себе, как луч, но не могу обещать, что изменю его.

Не обещаю ничего.

Отчуждение

Но Поэт ошибся. Черты лица Асена не смягчаются в смерти, наоборот, напрягаются еще больше, выражают еще большее упрямство и заостренность. Это не гипсовая маска последнего покоя, а снежная маска предельного усилия, кажется, он достиг вершинной точки мыслительного сосредоточения, как скульптор — воплощения в творчестве.

Асен пытается разгадать причину своей отчужденности в группе.

По сути, внутренне Асен одним из первых переселился в горы. Должность экономиста в одном из столичных торговых предприятий заставляла его стремиться в горы. Группа альпинистов стала его домом.

Отойдя душой от внешнего мира, он жил интенсивно лишь в атмосфере группы, ощущая, что именно здесь как в капле воды отражены все противоречия современного мира.

И в то же самое время он как бы в стороне от той же группы, не приемлет ее норм. Почему?

И теперь, в звездной снежной пыли, пришло озарение.

Трагедия его в том, что он опережал групповое мышление.

Но чем именно? Коллективное мышление всегда носит прикладной, упрощенный до лозунгового уровня характер. Оно медленно зреет, сторожко поверяется практикой. Асен вводил в группу иной вид мышления: многосторонняя, двойственная, ищущая новые вопросы, а не готовые ответы мысль. Он заполнял собой наше отсутствие рассуждений, игры понятий, сомнений, парадоксов, гипотез — всей той мыслительной тревоги, что делает человека странным существом. И вот другое странное существо, МЫ, и хочет, чтобы Асен мыслил самостоятельно, и встречает эту самостоятельность в штыки. И, чтобы не раздражать нас, он уходит в себя, но этим раздражает нас еще более. В своем развитии он опережает группу. И группа не прощает этого.

Одна из самых трагических форм отчуждения — опередить своих.

И по контрастной закономерности именно он, опередивший группу, более всех привязан к этой коллективной модели бытия.

Бездомный мечтает о доме. Отчужденный жаждет приобщиться к группе. Он стоит снаружи, мерзнет, и стук его сердца словно стук в запертую дверь.

Группа и окружающий мир

Проблески полуоткрытий. Полумысли, полунедомыслия.

И все это уже никому не нужно.

Теоретик группы, сторонний наблюдатель Асен полагает, что в последний миг, словно рентгеновскими лучами, высветит внутренние пружины ее устройства.

Группа — закрытый мир, закрытая система, «вещь в себе» и для себя. Коллектив альпинистов стремится вверх к очищенной атмосфере гор и теряет иммунитет к городскому смогу. Мы забываем о том, что существует и другой мир, мир вне нашей группы.

Подмена. Какой же из двух миров — истинный?

Ведь и тот мир, внизу, в городе, закрытый мир. И он — «вещь в себе». Стенами он загородился от ветра и холодов. Отделился от земли камнями и асфальтом. Крыши не дают ему соприкоснуться с дождями и звездами. И люди отделены друг от друга стенами, заключены в камеры квартир и автомобилей. Энергия, отпущенная живым существам для борьбы с природой, с ее суровостью, тратится на стычки между людьми, на зависть, на завистливое пихание локтями. Смелость подменяется лукавством.

А здесь, наверху, перед лицом неба и ветров, человеку не на кого положиться, кроме как на себе подобных. И человек становится для человека тем, чем и должен быть: необходимой частицей единой человеческой общности в единоборстве со слепой стихией.

Но все смешивается, когда страсти большого мира проникают в малый мир группы. Когда из скромного коллектива альпинистов она превращается в магнитное поле амбиций, в трамплин для прыжков вверх.

Может быть, и замкнутость группы идет от попытки защититься от этой опасности. И все же маленькая группа — атом большого мира. Эта незаметная кучка людей, заваленных лавиной, остается живой, насущно необходимой клеткой большого организма, улучшающей его пульс, очищающей кровообращение, а большой организм даже и не подозревает о самом существовании и о молчаливой гибели маленькой клетки.

Группа и любовь

Одно исключает другое. Группа — коллектив, любовь — индивидуальна. Может быть, одним из важнейших испытаний для здоровья группы являются привязанности и взаимовлечения отдельных ее членов.

Чувства незапланированные заранее, несогласованные. Группа не может выносить такой неопределенности.

Внезапно Асен понял. Уход Зорки к Горазду, такой, казалось, неожиданный, по сути, результат безмолвного группового внушения.

Многооким своим зрением МЫ разглядели, что Андро не ценит девушку так, как ценим ее мы, что он не заслуживает ее любви так, как мы заслуживаем. И магнитными излучениями своих желаний, не ставя никакой сознательной цели, мы просто-напросто изменили направленность чувств Зорки.

Девушка поддалась коллективному гипнозу.

Группа является регулятором чувств, сама о том не подозревая.

Зорка уверена, что сама осуществила свой выбор, нашла в себе силы для ухода. Она не сомневается в своей самостоятельности. А ведь, возможно, она действовала вслепую, под влиянием группового воздействия.

А вот любовь двух таких личностей, как Дара и Асен, возникла вопреки группе.

Такая любовь недопустима.

Она подобна скрытому взрыву.

Именно потому она сильна и неосуществима. Неискоренима и обречена на уничтожение.

Двое чувствуют, что мы не станем воспринимать их как пару. Боятся, что насмешками, разъедающими взглядами, молчаливой иронией убьем их взаимное чувство. И они прячут это чувство даже от самих себя.

Яд группового воздействия делает невозможным само существование этого хрупкого, сверхуязвимого влечения.

Овладевшее Дарой ощущение ранимости идет от группового к ней отношения. Для нас она — незаменимый товарищ, но никак не возлюбленная Асена. Вот он, смертный приговор их любви.

Теперь Асен понимает: он, самый независимый из всех нас, сторонний наблюдатель, был одним из самых зависимых.

Дара знает, что мы внушим ему наши взгляды: как он мог выбрать ее, такую неженственную, тощую? Она и любовная ласка?

Асен, в свою очередь, знает — ей мы внушим: он не любит тебя, у него есть другие женщины, а ты — всего лишь причуда, эксперимент, вызов, а может быть, какая-нибудь умозрительная задача, интеллектуальная авантюра. Он и чувства!

Оба боятся, что группа не только будет так о них думать, но и им внушит такое, и они станут думать, что смешны вместе, что совсем не подходят друг другу.

А любовь — это то, чего другие не могут понять. Неприемлемое, необъяснимое.

Любовь — это все то, что несовместимо с нашими представлениями о ней, с нашими готовыми моделями.

Любовь загадочна, и даже всесильная группа не может управлять ею.

И коллектив не терпит этого неожиданного, бесконтрольного чувства.

Группа покровительствует только сильному, верному и простому чувству, соразмерному с ее нуждами и нормами. Постоянное спокойное чувство не угрожает взрывом, а, напротив, поддерживает равновесие в группе. Счастливое, солнечное чувство вполне нормально, оно сплачивает группу еще сильнее.

В коллективе не терпят опасных страстей: ревности, которая не владеет собой, или влечения, слепого, эгоистичного и тиранического. Но самое страшное: необъяснимое, редкое, почти невозможное чувство, которое взрывает атом, по которому мы все ностальгически томимся, как по существованию на иной планете, нашей прародине.

Нет ничего нарушающего равновесие здесь, на нашей земле!

В группе сглаживаются все острые углы.

Как, куда вместить такое противоречивое и тревожное чувство, как то, что охватило Дару и Асена и ширится, ширится, превышая все дозволенные рамки?

Только на свободной платформе воображения может оно существовать полноценно.

Осуществление

Они всё откладывали настоящую жизнь. На когда? На завтра, на следующий год. На какое-то иное существование. В сущности, на эти предсмертные минуты.

Асен всматривается в глаза Дары и видит себя. И не знает, если он сейчас отдалится, останется он в этих зрачках или исчезнет. Но если в этих глазах его не будет, значит, нигде его не будет.

А Дара возвращает его к жизни посредством противоречия. Волосы ее наэлектризованы солнцем и ветром, а быть может, и внутренним упорством. Когда она их расчесывает, пряди посвистывают и рассыпают сухие искры. Положительное и отрицательное электричество.

— Настоящая любовь пробуждает волю к действию! — продолжает настаивать Дара.

— Действие! Это было самое легкое! Я легко мог бы! Помнишь, тогда, в палатке?

Но для обоих мечты дороже реальности. И они отбрасывают воспоминание о своей единственной ночи. Реальность никогда не соответствует их желаниям и стремлениям.

А, в сущности, чего бы им хотелось? Они и сами не знают.

Например, они вдвоем в палатке. Вершина горы супится над ними, а над ней уже угадываются звезды. Асен тянется в темноте, обнимает Дару и жадным поцелуем смиряет ее сопротивление. Как возможно все это было!

— Почему ты не сделал этого?

— Потому что не хотел тебя потерять. Я ведь только нашел тебя! — серьезно отвечает Асен.

— Зачем эти софизмы?

— Я и на озере мог бы!

И вот они на берегу. В изумрудной глубине отражаются белоснежные зубцы вершин. Вот Дара и Асен уже на плоту. Форели выныривают в маленьких белых водоворотах.

Это почти смешно: какие сладкие мечтания прятались под их броней современного безразличия и скептицизма! Лица сближаются и отражаются в чистой воде. Легкое дуновение ветра, и очертания туманятся, смешиваются. Отраженный в воде Асен обнимает и целует Дару.

— Почему ты не сделал этого? — укоряет его она теперь в лавине.

— Чтобы не замутить прозрачной нашей дружбы. Что может быть крепче и дороже ее? Дружба — аромат души!

— А тогда, в бурю, почему ты ничего не сделал? — обвиняет она.

Вот они прижались под нависшей скалой. Вокруг — исступленное бушевание. Дара забилась в расщелину.

— Страшно? — спрашивает Асен.

— Я другого боюсь, — шепчет она.

— Что я на тебя нападу? — шутит Асен.

— Дурачок! Я боюсь, что ты не нападешь на меня!

И вот она уже лежит на камнях. Забыв обо всем в объятиях друг друга, они не прячутся от бури. Опьяненная Дара подставляет лицо молниям и ливню. Склонясь над ней, Асен защищает ее от беснования природы своими поцелуями. Блестящие струи дождя саблями секут его. Но все это одни мечты. И они сами посмеиваются над своим старомодным романтизмом. Засел он где-то глубоко в их натуре, и не избавиться от него, как не соскрести ракушки с днища затонувшего корабля.

— Я хотел не иметь тебя навеки, вместо того чтобы иметь недолго, — анализирует свои колебания Асен.

— Всё — ненадолго! — возражает Дара.

— Если мгновение насыщено чувствами, оно равно вечности. А существовало оно в реальности или только в мечтах — все равно.

— Довольно философии! Больше нет времени! Мы гибнем! — кричит она, прорываясь сквозь снежные виражи.

— Хорошо! Ты ведешь! — уступает он.

— Следуй за мной без размышлений! — приказывает Дара и тянет его к себе.

— Каждый, кого ведут, похож на слепого, — иронизирует Асен, поддаваясь ей.

Дара резко отпускает его:

— Если один — философ, то другой должен что-то делать!

— Я желал невозможного: чтобы мы были и связаны и свободны одновременно!

— Ты не любил меня!

— Я слишком сильно любил тебя!

— Кто любит, тот не рассуждает! — гневается девушка.

— Облики любви бесчисленны. Самое сильное чувство пробуждает ощущения и мысли…

— И парализует волю!

— Нет! Для того чтобы не дать волю своим желаниям, нужна сильная воля!

— Может быть, хотя бы сейчас ты что-нибудь сделаешь?

— Продолжу ничего не делать!

— Ты не жалеешь о нашей несбывшейся любви?

— Осуществленная любовь чаще оказывается несбывшейся!

Невольно они прижимаются друг к другу. Но лавина разлучает их, отнимает теплоту близости.

— Неужели наша любовь должна замерзнуть для того, чтобы остаться навеки? — Дара опускает глаза и внезапно восклицает:

— У тебя уши побелели! Тебе холодно!

— Нет, я еще могу слышать! Скажи мне что-нибудь!

— Что сказать? Мы столько не сказали друг другу!

— Придумай что-нибудь свое!

— Когда я рядом с тобой, я не могу придумывать!

— Добрый признак! — улыбается он.

— Ты сам себе противоречишь!

— Еще лучше!

Они пытаются обняться, преодолевая натиск лавины.

— Я хотела спросить тебя… — быстро шепчет Дара. — О чем? О чем же?..

— Скорее спрашивай!

— Какой я тебе показалась при первой встрече?

— Вечный вопрос влюбленных! — улыбается Асен.

— Никакая я не влюбленная! Противный философ! Было бы в кого влюбляться! — защищается Дара.

— И я так думал, пока не встретил тебя!

— Признайся, я показалась тебе смешной?

— В этом суровом мире смешными бывают только истинные чудеса!

Они представляют себе свою первую встречу и дополняют ее неосуществившимся. Под дождем Асен берет девушку за подбородок, приближает свое лицо к ее лицу и целует. Прикосновение его губ легкое, словно касание дождевых капель.

— Почему ты не сделал этого тогда, сразу? — снова упрекает она.

— Приближение к тебе я хотел длить до бесконечности! — Он тонет в белом дыму.

Последний холодеющий взгляд направлен вовнутрь, к неосуществившемуся.

Снежная карусель приближает их друг к другу. Они почти сливаются. Проходят насквозь. Мимо. Уход в белую пустоту.

Шутки на снегу

Насмешник попадает в западню

Снег мстит за все дурные шутки.

Небо со свистом опускается вниз, переворачивается и рассыпается осколками.

Насмешник летит сразу во все стороны.

Лавина вверх ногами — пропасть над ним.

Он уже не может ориентироваться.

Поднимает альпеншток, и альпеншток упирается в небо.

Снег зло шутит с ним: стаскивает с ног ботинки и теплые носки, кружит.

Молодой человек ищет опору, цепляется ногтями. Его катит, как на санках. Он кувыркается. Вращается все вокруг.

Он мгновенно припоминает все правила борьбы с лавинами, он, который подшучивал над всеми правилами.

Деян когда-то высказал странную мудрость:

— Плюнь, чтобы обнаружить, куда попадает плевок.

— Афоризм времен первобытного коммунизма! — сострил в ответ Насмешник.

Сейчас он отчаянно пытается обнаружить, где верх и низ, небо и земля, твердая почва и воздух. Он ищет земное притяжение, этот ориентир в рушащемся мире.

Плевок попадает ему же в лицо.

Значит, земля где-то у затылка, а небо — под ногами.

В положении вниз головой он неистово роет ногами снег.

Теменем пытается пробить землю и выбраться.

Куда?

Прозрение

Глаза залеплены снегом.

Однажды в детстве приятель сунул его головой в море, чтобы он привык видеть под водой. Глаза сразу заболели от хлынувшего в них моря. Горели, слезились, жмурились. Ему казалось, он сам наплакал это море своими крупными солеными слезами и теперь тонет в них. Но отсутствие воздуха заставило его раскрыть глаза, несмотря на страшный натиск воды. И на мгновение он забыл разъедающую боль и страх. Впервые увидел он скрытые под водой песчаные волны, шелковистые, легкие, и солнечную сеть, полную раковин и водорослей, и самое изумительное: голубовато-зеленый цвет виноградных листьев в глубине и бесчисленные оттенки лучистой зелени на поверхности, где сливаются вода и воздух.

А теперь какой-то чудак сунул его головой в лавину, чтобы он увидел, что творится под снегом.

Он силится разлепить загипсованные снегом веки.

Горячий снег бьет в глаза.

Заснеженные зрачки.

Он видит белую пропасть, острие которой столкнуло его вниз.

Вот она, лавина! Белый твердый ветер. Ураган бесчисленных оттенков снега. Белизна разложена на все свои радужные составляющие. Снег холодный, режущий, зернистый, словно соляные кристаллы.

Белоснежный день среди вечной снежной ночи.

Он слепнет от этого светлого многоцветья.

Он ищет в снегу свои глаза.

Но слух его жив.

Антенна переносной радиостанции торчит из сугроба. Сигнал. Или ему показалось? Пора выходить на связь.

Под замкнутым белым сводом глухо разносится:

— База! Орловец, слышите? Это база! Перехожу на прием!

Взметнулись босые ноги, словно две руки, вскинутые к тяжкому заснеженному своду.

Насмешник слышит сигнал — или хочет слышать. Но не может ответить.

Молчание его воплем заполняет неестественную тишину.

Белое молчание

В детстве он ловил снег на язык, но едва коснувшись нёба, снежинка таяла, оставляя пресный вкус дождевой капли. Такой вкус бывает и у неудачных шуток.

Сбылась детская мечта: на языке у него снег. И этот снег остается снегом, не тает тотчас, не превращается во что-то иное — в зернистую кашицу или в воду. Остается снегом.

И это поражает его более, чем удар лавины.

Никто не знает вкуса снега. Он знает. Снег холоден и тверд, как железо. У него вкус смерти.

Губы, язык, нёбо коченеют и превращаются в снег.

Кто еще может сказать о себе, что сбылась его детская мечта?

Он хочет в последний раз подшутить над самим собой.

Он выкрикивает безмолвно:

— Эль-Зет 23. База, слышите? Это говорит Снег!

Кажется, он смеется.

Все же он чем-то отличается от снега — он в состоянии смеяться над собой.

Смех

Стихия смеха — самое удивительное чудо.

Человек может лишиться всего: молодости, здоровья, силы, веры, памяти, имени. Но если он сохранил свой смех, он остается человеком.

Где источник смеха? Ищешь — и не можешь найти.

Повод может оказаться совсем ничтожным. А иной раз смеются и без повода. После сам себя спрашиваешь, над чем смеялся. И не можешь разгадать причину своего же смеха.

Смех заложен в нашем генетическом коде. В самой живинке человеческого бытия.

Смех — твое родовое наследие.

Смехом проявляется внутренняя свобода человека.

Никакая давящая сила не может задушить его. Вновь и вновь вспыхивает неудержимый и дерзновенный смех.

Смехом обороняются от враждебного.

Смехом перемогают то, что сильнее, что стоит высоко над тобой. Смех тогда — единственное орудие.

По натуре ты можешь быть даже и меланхоликом. Смех — это не характер, а подсознательная философия. Самоутверждение.

Твоя ситуация может быть самой безысходной. Смех напирает изнутри и облегчает твой груз. Чем тяжелее ты живешь, тем веселее хохочешь, чтобы восстановить внутреннее равновесие.

Тебя унизили, и ты взрываешься хохотом, защищая собственное достоинство.

А в группе смех — насущная необходимость.

Никто и ничто не может остановить его. Он является в самый неожиданный миг, чтобы облегчить дыхание и ободрить шаг.

Взрывами смеха измеряется здоровье коллектива. Скованные улыбки, подавленный смех, запрет на шутки — всё это признаки болезни.

Но смех всегда найдет выход и зазвучит еще более напористо, отражая натиск.

Смех изнутри регулирует групповые возможности.

Смех — это освобождение.

Запоздалое остроумие

Поэт вживается в гибель Насмешника. И внезапно ему приходит в голову трагикомическое определение лавины:

— Белый медведь — эпилептик!

Слабоватое остроумие…

И умирая смертью Насмешника, поэт разражается белой бредовой скороговоркой, в которой перемешаны все созвучия лавины: л-л-л, вн-вн-вн… И дальше, дальше…

Односторонняя связь

Последнее видение Насмешника-радиста:

База. Радиопост горноспасательной службы.

Радист на связи:

— Эль-Зет 23. Орловец! Слышите меня?

Порывисто распахивается дверь. Вместе с ветром врывается Деян. Он запыхался и сам напоминает порыв ветра.

— Деян! Как ты вовремя! Орловец не отвечает! — оборачивается радист.

И медлительная лавина рушится прямо на Деяна.

И рядом с этой тяжкой, непрерывной, все усиливающейся лавиной та, горная, выглядит сладким детским сном.

Лавина — вина.

В отчаянной надежде Деян припадает к аппарату:

— Ребята! Слышите? Эй!

Никто не отвечает. Деян замер. Лавина захлестнула его.

Все новые и новые холодные толчки.

Ты учил их, бывал строг, уличал в небрежности, хвалил, был их опорой — какой смысл имело все это? Все, что делал ты, старший друг и учитель, было честно и бескорыстно? Или ты любил в них только себя? Испытывал себя через них? Можно еще рассчитывать на тебя или ты уже не существуешь?

Радист продолжает вызывать: «Эль-Зет 23. Орловец!»

— Ребята, слышите?! — выкрикивает Деян, словно криком можно растопить снежную вату в ушах тех, кого завалила лавина.

Голос лучом пересекает снежную тьму.

Полузадушенные, они вслушиваются и на миг пробуждаются от последних своих сновидений.

Насмешник беспомощно взмахивает ногами, пытаясь пробить нависший снежный свод.

Вожак вслушивается.

Суеверный открывает глаза, очнувшись от наркоза белой больницы.

Димо плавными движениями проталкивает себя вверх.

— Односторонняя связь! — произносит радист на базе.

Деян снова обрел надежду:

— Значит, они нас слышат! — И он снова кричит прямо в аппарат: — Держитесь, ребята! Это Деян! Слышите?

Снег не отвечает.

Скульптор пошевелился с нечеловеческим усилием, словно оживает каменная фигура.

Дара снова борется с мраморной плитой снега.

Бранко кулаком пытается пробить белые черепицы своей тюрьмы.

А Деян кричит:

— Откликнитесь! Подайте знак! Это Деян! Если что-то случилось, держитесь! Ребята! Мы выходим! Я веду спасательную группу!

Голос его гремит над белой пустыней.

Снег не отвечает.

Нам чудится, будто поднимается где-то новая снежная волна, пенится ее белый гребень. Жизнь под снегом.

Но нет, это всего лишь вздымает поземку.

Ветер — и больше ничего живого кругом.

Медленная лавина

Поэт высвобождается из своей заснеженной кожи и вживается в кожу Деяна и всех ему подобных, уцелевших ценой отступления.

Невидимая, неизбывная, бесшумно опускается страшная лавина виновной совести.

Разъедающие угрызения. Режущий, зернисто-ледяной снег.

От этой лавины невозможно спастись ни в сон, ни в смерть. Она топит и топчет тебя, ты замерзаешь в ее тлеющем холоде, сгорает твое нутро, но ты остаешься жив, чтобы еще сильнее мучиться.

И перед лицом этой бесконечной лавины ты начинаешь постигать мгновенный гром настоящей, той, горной, приходящейся на долю самых чистых.

Две сущности ветра

Где он, ветер?

Мерзляк шагал, втянув голову в плечи, и не сразу заметил лавину. Горячий снег бил ему в глаза, словно ветер на пожарище.

Когда его начинало знобить, он обычно напевал, чтобы зубы не стучали. Он и сейчас пел про себя, чтобы не уснуть, не закоченеть. Он заглушал наступление лавины.

Режущий снег.

Как спрятать лицо? Если бы можно вывернуть кожу наизнанку… Ему чудится, что щеки его ободраны железным ветром.

Нет ничего ужаснее этого холодного ветра.

Хоть под землю лезь! Он вдыхает зимний ветер и выдыхает теплое дыхание, но холод остается внутри него! Он глотает свистящий холод.

Грудная клетка пронизана ветром, ветер свистит, как в трубе, пробирается в самые глухие уголки души.

Он помнит только об одном: надо идти, не останавливаясь.

И внезапно ветер исчезает. Что случилось?

Он в снегу, в снежном заточении. Вокруг — застоялый снежный воздух.

И вместо облегчения он страдает от отсутствия ветра!

Снежной пробкой заткнуло дыхательную струю, источник жизни.

Где он, ветер?

Память заключена в твоей коже

Мерзляк роется в памяти — ищет ветер. Звуки, краски, ритмы окружающей жизни он воспринимал своей уязвимой кожей. Его память — осязание. Мгновенные картины трепещут на этой сверхчувствительной мембране.

Мы купаемся в летнем озере. Изумрудный цвет волн Мерзляк воспринимает пупырышками кожи. А наши тела с дельфиньей гибкостью струятся в воде.

Тонкая Дара словно угорь в атласных гребешках волн. Движение раскрывает ее скрытую красоту, пелена спадает с наших глаз.

А Мерзляк на берегу пытается преодолеть озноб и броситься в озеро. И не может. И вдруг чей-то окрик просто бросает его в воду. Конечно, это Насмешник. Голос его, влажный и свежий, возникает из глубины, откуда выныривает юноша. Будто сами волны, рыбы, подводные камешки подшучивают над Мерзляком этим смешливым резковатым голосом, отраженным от водной поверхности.

— Если ты боишься холода, зачем же лезешь прямо в него?

— Именно затем! — отвечает Мерзляк и кидается в ледяную воду, как навстречу старому врагу, преследующему его всю жизнь.

Брызги разлетаются искрами. С его тела словно содрали кожу. Осталась вторая кожа, красная, обожженная холодным огнем, еще более чувствительная, чем первая. Эта живая рана ощущает каждый трепет воды, каждый звонкий ее отклик; меняющиеся краски и оттенки несут смену температуры. Кожа начинает воспринимать сигнальный язык рыб.

Волны снежными оборками налетают на него. Капли — снежинки, они душат его, закупоривая поры. Ему чудится, будто всей кожей понимает он зернистый шифр снега.

— Главное — преодолеть первый миг! — убеждает он самого себя.

Он пытается плыть в снегу против течения лавины.

— Не первый, а второй шаг все решает! — возражает ему возникший в памяти Деян.

— Нет времени для второго шага! — откликается тонущий.

Второй

Мерзляк гордится, что всегда был вторым в связке.

— Успех восхождения в большей степени зависит от второго! — учил Деян.

Прислушивались к этому наставлению немногие: всем хотелось быть первыми. Отсюда падения со скал, возвращение с полпути назад, топтание на месте. Никто не согласен быть вторым.

Человеку еще надо дорасти до того, чтобы быть вторым.

Единственный из группы, Мерзляк с радостью начал свой путь в горы вторым в связке и остался таким. Когда нужно было идти первым, он без особой увлеченности подчинялся. И снова становился вторым.

Какое это счастье! Первый упоенно поднимается вверх. А ты крепко прилепился к скале и страхуешь его. По трепету веревки ты определяешь его шаги. Ты внимателен. Ты не очень-то обращаешь внимание на красоты природы, но ты поглощен своей огромной ответственностью. Прижавшись в складках камня, ты все время начеку. А первый уже высоко, он стремится к вершинам, озаренным солнцем. Он оглядывается, ошеломленный простором. Движения его свободны и уверенны, ты крепко держишь его. Веревка медленно скользит через твои ладони, горяча их. Это нить жизни твоего друга. Это общая вена, по которой устремляется ваша кровь. Веревка напрягается, и ты замираешь, притаив дыхание. Вдруг она оборвется? Вся сила воли сосредоточивается в руках — не отпустить! Словно молния в твоих руках. Огонь жжет ладони. Выдержит ли веревка тяжесть падающего тела? Не прервется ли общая вена? Пальцы твои укрощают молнию. Ты бережно восстанавливаешь равновесие повисшего тела, превращенного в маятник, отмеряющий мучительные секунды. Жизнь на волоске. Ты спас эту жизнь.

Этой альпинистской веревкой связана дружба двоих. Скульптор не решился бы совершать свои рискованные зимние восхождения, если бы Мерзляк не был вторым в связке. Лучший друг, готовый верно следовать за тобой.

Веревка сковывает его движения, но он ощущает внутреннюю легкость — он второй. Без него первый не был бы первым.

Мерзляк совершает свое открытие

Всей кожей он представляет себе, как выплывает из лавины целым и невредимым.

Горячий скребок снега ободрал кожу, он весь в ранах — словно обгорел. В ранах — тампоны снежной ваты. Ветер продувает бережно его забитые поры, охлаждает его раны.

Он глубоко дышит. Каждое дыхание — боль. Он дышит ранами. Он видит израненной кожей: теплый огонек вдали. Оконце. Туда! Там дорога к альпинистскому пристанищу. Тропинка пахнет близким теплом. Еще несколько мгновений мучительной дрожи — и он дойдет.

Чтобы унять эту дрожь, он пускается бегом. Конечности окоченели. Движутся с трудом. Теплое оконце все ближе. Он задыхается от изнеможения.

Долго ли еще бежать наперегонки с ветром?.. Отдаляется мигающий огонек окна, теплой печи, дружеского говора в тесном кругу. Отдаляются дымок трубки сторожа и молодые поющие голоса.

Он задыхается в ледяной пещере лавины. Мерзляк один во всем мире. Голый пещерный человек. Беззащитный перед стихиями. Одетый лишь в собственную тонкую кожу. Он лихорадочно шарит пальцами по стенам пещеры. Царапает снег, точно рисует, истомленный мучительными желаниями. Примитивные рисунки, процарапанные ногтем. Солнце с большими лучами. Человечек, раскинув руки, пытается поймать солнце. Пальцы судорожно пытаются пробить ледяную стену, прорваться наружу. О, хотя бы кончиками пальцев ощутить ветер!

Вдохнуть воздух, а не снег. Его кожа видит:

Вон его палец с усилием пробивает снежную корку. Ветер режет, словно бритвой. По дуновению ветра он открывает, где выход. Облегчение разливается по лицу. Ветер! Палец его жадно дышит!

Два ветра

Кожа вспоминает, дрожа.

Ты спускаешься с вершины по южному склону. Каждая пора пронизана северным ветром. Ты ежишься, жмешься, словно хочешь прикрыть все свои поры. Но ветер напирает, врывается в тебя, бушует в крови, всасывается в костный мозг. Позвоночник гремит, словно труба.

Резкий извив тропы. И вдруг происходит нечто неправдоподобное. Снизу, из оврага, поднимается южный ветер. Ты расслабляешься под его нежными вздохами. На миг ты становишься перекрестком двух стихий — ожесточенного северного и пугливого, робкого еще южного ветра.

Северный ветер ярится. Налетает, отбрасывает прямо в пропасть своего нежного южного собрата. Злобно вгрызается в твои кости.

Но в тебе уже живет теплое дыхание малой надежды. Ты зашагал бодрее. Ты весь — в ожидании. Едва заметная улыбка раскрывает твои губы.

А северный ветер налетает вновь и вновь, бушует во всем твоем существе, гнет знобкую надежду, притискивает к самым отдаленным стенам твоего сердца. Изгоняет ее!

Безнадежность! Ты движешься по крутизне. Становится все холоднее. Кожа щетинится. Южный ветер был обманом. Больше ты не дашь обмануть себя.

Но вот из-под ступней снова выплывает теплая воздушная струя. Галлюцинация? Как смог южный ветер пробиться сквозь буйный плеск крыл своего соперника?

А северный свирепеет, кидается на тебя со змеиным шипом. Но южный на этот раз не сдается. Вьется у ног твоих. И ты всей кровью ощущаешь его нежные прикосновения.

Северный сгибает тебя, хочет свалить, разорвать на части. Но твои шаги уже согреты. Ты не остановишься. И чем ниже ты спускаешься, тем выше поднимаются теплые воздушные волны: до лодыжек, до колен, до бедер. Южный ветер набирает силу, становится широким, мускулистым, несгибаемым.

Ты — перекресток борьбы двух ветров. Они вертят тебя в разные стороны, сжимают и лукаво отпускают, чтобы ты мог выбрать одного из них и тем самым еще более раздуть их вражду.

Одолевает то один, то другой. Взмывает вверх тропка, и тебя подхватывает северный ветер, а на мягком склоне — обнимает южный. В царстве теплого ветра холодный ухитряется время от времени ожечь твое лицо. Усталость от долгого и крутого пути заставляет тебя оценить обоих. Один согревает вспотевшую кожу, другой охлаждает разгоряченные щеки.

Но вот снова вспыхивает яростная борьба.

Во всем твоем существе сталкиваются леденящий озноб и нежная дрожь живительной теплоты. Ты одновременно скован холодом и таешь от нежности. Ты сердит и улыбчив. Ты небрежен и все время начеку.

Северный ветер бросается на тебя, впивается когтями, сдавливает горло, режет позвоночник. Южный поднимает тебя, вдыхает тепло в твою грудь, развевает паруса надежды и несет тебя к морям радости.

Ты родился в стране, где идет извечный поединок Северного ветра с Южным. Горы и два беспокойных ветра.

Перекресток Севера и Юга.

И не утихают две противоречивые стихии.

Поры кожи прозревают

Мерзляк, который не выносил знобящего горного ветра, прятался, проклинал, подняв воротник, пел, чтобы заглушить его, сейчас яростно стремится к ветру, словно к высшему благу.

Он завидует себе прежнему, шагавшему под ударами ветряного бича. Он не понимал, какое это было наслаждение. Теперь он делает пьянящее открытие: ведь когда ты ощущаешь холод, это значит, ты еще жив, ты теплый, ты дышишь, ты противопоставляешь себя холоду.

Холодный ветер не сковывает, а оживляет. Ты начинаешь сопротивляться. Все твое внутреннее тепло поднимается, ты движешь пальцами ног и рук, ускоряя кровообращение. Ты напрягаешься. Ты борешься с холодом посредством своего внутреннего тепла. Борьба горячит.

Раньше ты и не думал об этом, не подозревал, что холодный ветер может быть таким насыщенным, что холод может не только отнимать, но и наделять.

Как ты страдал от своей чувствительной кожи, а теперь ты сознаешь: если бы вместо этого нагого, уязвимого покрытия человек был наделен медвежьей шкурой или панцирем черепахи, мир его стал бы совсем другим. Мир без оттенков. Без разнообразия звучаний. Воздух без движения. Вода без прикосновений. Неласковое солнце. Бестрепетная любовь. Чем чувствительнее и ранимей кожа, тем богаче душа.

Стоит замерзнуть ради такого открытия.

Последними судорожными движениями он пытается проникнуть наружу. Ему чудится, что его пальцы уже ощущают ветер. Но при каждом движении осыпается снег и все отдаляется желанное, холодное и живительное объятие ветра…

Тайна

Рад обнимает лавину, словно давно уже звал и ждал ее.

Бледно улыбаясь, прикрывает глаза.

Уходит в себя.

Заледеневшее воспоминание оттаивает.

Встреча в Бездорожье

Белая бабочка вылетает из снежного кокона. Порхает в легкой весенней тени. Тишина возникает и растет, ширится, достигает небосвода. Горы обретают свою зеленую юность.

Девушка ступает по извилистой тропке. Замечает белую бабочку. Вспоминает поверье, что надо загадать желание, когда заметишь первую весеннюю бабочку. Останавливается и следит глазами легкое порхание. Шепчет, как бы заклиная:

— Пусть я встречу кого-нибудь!

Бежит вперед и догоняет своих друзей. Они углубились в чащу. Росица оглядывается: исполнится ли ее желание? Никого. Гигантское дерево устремляется прямо к солнцу. Встретить дерево — какое счастье для человека! Но девушка еще слишком молода, чтобы понять это.

— Мы, кажется, заблудились! — восклицает кто-то.

— Пропали! — пугается подруга Росицы.

— Вернемся! — предлагает один из компании.

Они останавливаются в нерешительности. Ни следа тропинки. Непроходимая тишина.

И вдруг — шаги. Прошлогодняя листва шуршит — кто-то энергично движется вперед. Росица вздрагивает. Желание сбудется!

Стройный юноша спускается с высоты напрямик через бездорожье. Он ступает меж стволов и от этого кажется еще стройнее. Он обнажен до пояса, рукава скинутого свитера небрежно связаны на шее.

Взгляд его оглядывает группу, словно препятствие. Незнакомец сворачивает. Они могут разминуться!

И тут его окликают:

— Где здесь дорога?

Рад неохотно откликается. С видимым усилием останавливается на небольшом расстоянии:

— Вы отклонились. — Он говорит с явной неохотой. — Идите вон туда, там тропинка вас выведет!

Росица внимательно наблюдает. Ну и нелюдим! Улыбка ее ищет повода для появления и, не найдя, все равно появляется. Но он не обращает внимания на эту лучистую улыбку.

А девушка не сводит с него глаз. Замечает, что у него что-то с плечом.

— Вы поранили руку?

— Она немного сломана, — спокойно отвечает он и спешит наверх.

И тут все видят, что одно его плечо неестественно искривлено. Росица смотрит ему вслед, и улыбка ее тает. Внезапно она обращается к своим спутникам:

— Пойду посмотрю, что это за человек!

И устремляется за ним, не дождавшись ответа друзей.

— Подождите! — окликает она его.

Рад напряженно оборачивается. Смотрит сердито.

— Я провожу вас! — Ее голос звучит так, что возразить трудно.

Но он морщится:

— Не беспокойтесь, я не собьюсь с дороги!

— Обопритесь на меня!

— Ну хорошо, но только потому, что красивой девушке нельзя отказать!

Невеста солнца

Рад сжимается, тонет в снегу. Теперь никто не может вырвать его из плена воспоминаний.

Осень. Горы. Росица и Рад сами не заметили своего сближения. Они ищут повода уединиться. Мы, группа, помогаем им, делая вид, будто ничего не замечаем. А на самом деле все знаем. Очень хотим, чтобы эта любовь осуществилась: наш вспыльчивый Рад нуждается в нежности, а Росица такое солнечное создание… Она-то ему и нужна!

Поэт, одинокий как всегда, наигрывает на гитаре свою привычную монотонную мелодию. Он влюблен и в Росицу, и в Зорку. Судьба поэта — вживаться в чужую любовь.

Любимого лица не запомнишь, хотя и глядишь часами. Оно так глубоко в тебе, лучится так далеко. А может быть, все дело в том, что, вглядываясь в любимое лицо, ты ищешь в нем себя?

Рад и Росица углубляются в листву. Золото листьев. И на каждом — улыбка солнца.

«Зорка через горы постигла свою любовь, — размышляет поэт. — Росица через любовь постигает горы. Все дороги рано или поздно ведут к самому сердцу природы. И чем раньше, тем лучше!»

Рад срывает золотистый стебелек и вертит меж пальцами. Росица смеется.

Он сплетает колечко и надевает на тонкий девичий палец. Шепчет ей на ухо:

— Моя…

Смех девушки извивается звонкими лентами:

— Венчальный перстень из травы!

Они целуются и тонут в глубинах листопада. На плечи им садятся теплые листья.

— Какой же ты мне будешь женой, такая непослушница! — притворно сердится Рад.

— Да почему же я непослушная?

Он молчит, прислушиваясь к шороху падающих листьев.

— Хочешь стать альпинисткой?

Луч солнца озаряет ее янтарный зрачок.

— Хватит нам дома и одного скалолаза!

Рад супится. Повторяет ей слова Деяна:

— Нужно научиться защищаться от крутизны! Вот перед тобой скала, и ты невольно останавливаешься. А ведь скала — это тоже дорога. И притом самая прямая, самая щедрая — она вознаградит тебя за твои усилия чудесными, никем не виданными картинами.

Росица со смехом увертывается от этих изречений. Догоняет остальных. От нее исходит аромат свежего объятия, не угасшего еще поцелуя.

Старый холостяк Деян думает о своей напрасно прошедшей жизни. Поэт наигрывает на гитаре. У него нет ощущения, будто он что-то упустил в жизни. Вживаясь в бесчисленное количество чужих судеб, он не чувствует, будто не имеет своей собственной. Напротив, сама мысль о заточении в тесной камере своей единственной судьбы, пусть даже самой богатой приключениями и волнениями, кажется ему невыносимой. Что за нищета! Ограничиваться возможностями одного варианта? Нет, он счастлив своей участью поэта, он ощущает себя бесконечным, неисчерпаемым, бесчисленным.

Виновный Тимьян

Росица, беззаботная и босая, ступает в воду. Отражение ее трепещет в листьях, птицами слетевшихся на дно. Она перепрыгивает с камня на камень. Плещет в лицо солнечной влагой.

— Золотая девушка! — восхищается Скульптор.

Должен же кто-то раскрыть глаза Раду…

И тот наконец-то замечает: верно! Глаза, брови, ресницы и волосы девушки от природы почти бесцветны. Кожа прозрачна. В пасмурный день такую и не приметишь. Цвета ее словно бы приглушены. Но стоит ей очутиться в солнечном свете — и она вся сияет. Прозрачная кожа лучится. Волосы блещут огнем. Золотятся тонкие брови. И ресницы порхают пчелиными крылышками. В глубине зрачков улыбаются янтарные лучики. И смех ее золотист.

— Невеста солнца! — восклицает Поэт.

— Только солнце наше что-то супится! — бросает Насмешник, оглядываясь на Рада.

А Рад еще больше насупился. Асен находит в этом повод для развития новой теории. Он наклоняется к Даре и говорит тихо, испытующе:

— Некоторые женщины влюбляются в тучу. Должно быть, она привлекает их своим электричеством. Атавизм. Женский инстинкт покорствовать грому.

— Наоборот, инстинкт подчинять себе гром, приручать его, как верного пса!

— Что это ты сегодня такая веселая? — дразнит Росицу Бранко.

Но девушка обезоруживает всех своей откровенностью:

— Сегодня мой самый счастливый день!

При внезапных порывах ветра целые потоки желтых листьев опускаются вниз.

Росица взбегает на крутизну так легко, словно над ней не властны законы земного притяжения.

— Тимьян! Ветер пахнет тимьяном! — Она собирает веточки.

Вот она спустилась чуть ниже, склон осыпается. Раздуваемый ветром костер ее волос блестит на солнце.

— Осторожно! — выкрикивает Рад.

Крик его сердит. Девушка дразнит свою тучу. Беззаботно прыгая с камня на камень, она размахивает благоухающим букетом.

Рад устремляется следом.

— Сколько тимьяна! — Она протягивает руку…

Камень вывертывается из-под ее ног. Девушка цепляется за стебель тимьяна, но растение вырывается из ее рук. Она летит вниз.

Обезумевший от собственного бессилия Рад несется за ней.

Нежное ее тело гора влечет по камням. Девушка летит с огромной высоты. Букет рассыпается. Смерть в полете.

Рад склонился над пустотой. Осыпаются камешки. У страшной смерти — аромат тимьяна.

Лицом к лицу с бездной. Ум его помрачается. Словно он глянул в самое сердце темных скал.

Молчальник

Мы помним его молчаливым.

Он поражен шоком. Прежде такой вспыльчивый и суровый, теперь он спокоен.

Онемев, он бродит по горам, словно отшельник.

Он молчит, потому что ему так много нужно сказать самому себе. Поэт пытается расшифровать внутренний монолог Молчальника:

Мы дурно поступаем с теми, кого любим.

Чья здесь вина?

Любовь всегда безвинна, что бы она ни принесла нам, куда бы ни завела. Силы разрушения — внутри нас.

Не надо ослепления в любви, не надо солнечного затмения.

Мы утрачиваем способность к самозащите.

И тут налетают темные силы в облике самой ароматной, самой невинной травы…

Рад лихорадочно оглядывает скалы. И, едва ощутив запах тимьяна, спускается и срывает растение. Он словно спешит спасти кого-то. И продолжает молчаливую беседу с самим собой.

Поэт пытается понять Молчальника:

— Нужно с корнем вырывать все, что манит нас своим благодушием, поит нежным ароматом, обещает покой, все, что усыпляет тревогу.

Ведь все это ведет нас к пропасти!

Ему чудится эхо чьего-то противоречащего хохота. Рад пробует предупредить людей об опасности.

Нам кажется, что рана его немного затянулась, но вот Бранко со всей недогадливостью юности восклицает:

— Снова осень… Как пахнет тимьян!

— Молчи! — Асен делает ему знак.

Но Рад уже услышал. Он остервенело рвет стебли.

Мы перестали упоминать слово «тимьян». Это табу сделало язык нашей группы более интимным, замкнутым, полным тайного очарования. Посторонний человек не может проникнуть в эту магию группового языка. Общая забота о друге связывает нас особенной, благоухающей тимьяном близостью. Несчастье одного сильнее всего сплачивает группу. Оно подчеркивает необходимость нашей общей связности, озаряет нас общей озабоченностью, взаимопомощью. Придает нам новое значение, возвышает в собственных глазах.

Мысль о несчастном друге приводит нас в умиление: как мы добры!

Молчание Рада звучит зовом о помощи.

Это молчание — гимн нашей группы.

Белая пропасть

Снег с холодным шепотом осыпается вниз.

Рад уходит в белую вечную ночь.

Наконец! Он давно ждал этого.

Он сделал все, что было в его силах. Уничтожил весь тимьян на своем пути. Но что может сделать один человек в необъятном мире, полном обманчивой кротости и предательского аромата?

Белый цветок снега не благоухает.

Не может обмануть.

Рад не сопротивляется смерти, он немедленно засыпает — жизнь его давно была тяжким сном.

Лавина возвращает ему невесту.

Белая пропасть — сон без сновидений.

Нелепица

Перемена мест

Никифор, последний в цепочке, первым заметил лавину.

Он предвидел! Он ждал!

В первое мгновение он почти ликовал.

Но тотчас же был втянут в снежную карусель. Молниеносный обмен местами. Первые становятся последними, последние — первыми.

Никифор чувствовал себя невиновным — ведь он шел последним. Но теперь он первый.

Лавина снова сделала его вожаком, обрушив на его плечи всю тяжесть снежного потопа.

Он знает: когда ты распрямляешься и вскидываешь голову, ты превращаешься в мишень. И он наклоняется и сжимается в снежной безопасности. Мельница лавины все перемолола: и первых и последних.

Он отчаянно ищет землю — ухватиться, ступить на прочное. Земли нет. Кто отнял ее?

Кто может очистить от снега его веки, прочистить уши тщеславного Никифора воплем:

— Посмотри правде в глаза! Это крохотная лавина. Вытянувшись во весь рост, подняв руку, ты достанешь до ее потолка. И засыпало тебя совсем неглубоко.

О, он был бы разъярен. Никто не смог бы его разубедить — лавина огромна, как раз под стать его тщеславию.

Что ж, пусть у него останется хотя бы эта, последняя иллюзия!

Большое и малое

Поэт ищет формулу характера Никифора.

Великое — вот твоя провинциальная страсть.

Всю жизнь ест тебя сожаление: почему ты родился в маленькой, без всякого простора, стране?

Здесь все мало для тебя: самые высокие вершины и самые крутые стремнины. И мало возможностей возвыситься.

И даже твоя лавина — мала. Но она завалила и тебя и твои амбиции.

И в бессмыслице есть смысл

Никифор в каменоломне. Отовсюду — удары ледяных молоточков и нелепое припоминание:

— Не продлил проездной билет! — Он ужасается.

Налетают образы: старый трамвайный проездной, потертый, просроченный. Контролер:

— Штраф! Сходите! Время истекло!

Никифор шарит в кармане, ищет деньги. Как прыгать на ходу? В руке у него старый билет. Дата вычерчена крупно, яркими зелеными чернилами.

Прыжок. Встречный ветер. Лавина давит его. Удар за ударом, образ за образом.

Дара мстительно хохочет:

— Вот она, твоя дисциплина, — билет не продлил!

Никифор сжимается в снегу, пытаясь укрыться от насмешек группы. Эти насмешки для него ужасней самой лавины.

С лисьей гибкостью прокрадывается к нему голос Насмешника:

— Как же это ты — с другими справлялся, а сам с собой не сумел!

Даже Асен обвиняет:

— Ты всех нас подозревал, а у самого, оказывается, билет не продлен!

Никифор схвачен на месте преступления. Нет сил даже шевельнуться.

— Одна неисправность ведет к другой, еще большей! — припоминает вожак. Он бьет Никифора его же логикой.

Именно эти слова Никифор любил повторять другим, когда сам был вожаком. Он швыряет прочь трамвайный билет. Надо освободиться от этой навязчивой нелепицы. Надо методично бороться с лавиной, как подобает опытному бывшему вожаку.

Но лавина трамвайных билетов рушится на него.

А может быть, в этой бессмыслице заключен некий скрытый смысл? Почему именно он, такой фанатически дисциплинированный, допустил эту мелкую погрешность, всплывающую теперь из глубины подсознания?

Лавина уничтожает крупное и мелкое, смысл и нелепицу, конец и начало, перемалывает всех, меняет местами.

Все исчезает.

Пальцы Никифора шарят в снегу, ищут помощи, встречают чьи-то другие пальцы. Может быть, это пальцы вожака. Но слепые закоченелые пальцы разминулись в снегу, превратились в составную его часть.

Память, засыпанная лавиной

Счастье и несчастье

Крик: «Лавина!» — и оператор Слав вскидывает руки.

Он один из тех, у кого, кажется, нет собственного лица. Физиономия его не обладает запоминающимися чертами. В нашей памяти он остается в лицах других, в лицах, которые ловит и хранит в объективе своей камеры. Существуют такие люди, растворяющиеся в окружающих.

Только теперь, за миг до смерти, облик его индивидуализируется.

Вспыхивает лицо.

Яркие, вдохновенные черты. Выражение первооткрывателя.

Он забыл обо всем на свете, забыл о себе самом. Опасности для него не существует.

Он опьянен величием происходящего — такое случается раз в жизни, раз и навсегда.

Быстрым рефлекторным движением он хватает камеру и направляет на лавину.

Почва колеблется под ногами. Мир рушится, а он не замечает. Вот он покачнулся, упал, но камера вскинута высоко над его головой.

Снежный вихрь поглощает его.

Но две руки ожесточенно стискивают камеру и удерживают ее над белой пеной. Стихия рвет камеру из коченеющих рук. Ломает пальцы.

Но камера уже запущена и продолжает свою работу.

Снежный пропеллер вертит камеру и швыряет в заснеженное углубление.

Камера вслепую снимает лавину изнутри. Она попала в самое сердце лавины. В белую тьму.

Короткие проблески снега. Вечная ночь, повитая снегом.

Стиснутый снегом оператор в последние мгновения своей жизни пытается мысленно заглянуть в глазок камеры, открытый навстречу красоте мира. Даже в лавине есть своя прелесть.

Вырванная из его рук камера продолжает действовать, словно получив вдохновенный импульс. Беспристрастность объектива преображается в проникновение.

Да, его ремеслом была объективность, но он так эмоционально был поглощен своей работой, что все, к чему он прикасался, превращалось в настоящее искусство.

Но это обнаружится только после его гибели.

Кажется, будто лавина рушит горы. Все рушится с грохотом.

Камера летит на самое дно пропасти. Слепой вихрь заталкивает ее все глубже, глубже в снег, словно хочет спрятать, чтобы ее никогда не нашли…

Снег тает, и потеря находится

Я надеюсь, даже перестав дышать.

Оператор проникает взглядом в будущее:

Глубокий овраг — здесь гнездится эхо.

Южный, теплый ветер раскапывает сугробы. Снег тает, преображенный в песню. Вьется ручей, сугробы слабеют, журчание воды все сильнее. Ручей буйно струится, прядет из снежной кудели тонкие водяные нити.

Плешивые камни приподнимают свои арестантские головы из-под снега. Обнажается темная испитая грудь земли под рваной снежной сорочкой.

В этом году снег долго держался. Мы успели забыть о камнях, о почве, о журчащей воде. Дыхание жизни. Мы чувствуем себя раскованными снаружи и изнутри. Мы открываем мир заново. И вместе с ним — какую-то тайную частицу самих себя, о которой и не подозревали.

Глубоко за пазухой сугроба что-то скрыто. Вода подкапывает снег, долбит, проникает вовнутрь, подобно гибкой руке. И вынимает… две — три круглые металлические коробки. Ручей несет их вниз, играет ими, ударяет о камешки, вертит в водоворотах, колотит о берега.

Круглые металлические банки словно странные консервы. И чего только не теряют и не бросают отдыхающие в горах!

Мальчик с пестрой сумкой через плечо, с голубым блокнотом в руках спешит в школу. Вот он посвистел птичке, приютившейся на голой еще ветке. Кинул камешек в пенистый ручей. Камешек с необычным звуком ударился о что-то. Мальчик вглядывается в мутные струи.

Ну вот, он опять опоздает! Вот и вчера не мог объяснить, почему опаздывает! А как объяснить учительнице, что весной дорога в школу удлиняется, кружит, полнится неожиданностями?..

Мальчик спускается по крутому берегу. Входит по скользким камням в ручей. Шлепает ладонью по воде. Эта игра увлекает его.

Наконец, промочив ноги до лодыжек, он вынимает коробки из ледяного потока. Озадаченно оглядывает их на берегу. С его штанин стекает вода, но он весь поглощен своей находкой. Боится открывать. Воображение его полнится всеми чудесами и ужасами земли.

Он поднимает глаза к отвесному склону. Острая вершина, словно зажженная свеча, уходит в небо. Какая-то догадка осеняет мальчика.

И он бросается бежать вниз, в деревню.

Человеческая память коротка, а киноленты длинны

В коробках и вправду скрыты чудеса: это киноленты.

Заботливые руки сушат их. Обрабатывают, проявляют, снова скручивают в ролики. Память пленки крепче человеческой памяти. Ролики укрепляют в проекционном аппарате.

Свет в помещении гаснет.

И на беленой стене оживает черно-белый мир. И пестрый мир впивается глазами в своего бесцветного двойника, чтобы увидеть неведомое.

Консервные банки памяти.

Мир глазами оператора

Документальная хроника. Парад. Ряды гимнастов, размахивающих легкими прозрачными полотнищами. Оптимизм дефилирует маршевым шагом. Аплодисменты на трибунах…

И внезапно — совсем другая картина.

На гладкой отвесной скале — двое в одной связке. Восхождение. Небо. Пальцы впились в скальный выступ. Нога ощупью ищет малейший порожек на гладкой поверхности. Зияющая пропасть.

И снова — шаблонная хроника. Открывают новое предприятие. Девушка в национальном костюме преподносит хлеб и соль. Перерезают ленты. Плещут воду на счастье…

Туман.

И вдруг веревка перетирается. Юноша стремглав летит вниз. Как простреленная птица. Время растягивается, он падает долго. Небо становится землей, земля — небом. Мир вращается. Юноша повисает — его друг крепко удерживает другой конец веревки. Мир, покачнувшись, снова обретает равновесие.

Банальная хроника. Новоселы в только что построенном доме. Они знают, что их снимают, и потому скованны. Телевизор, холодильник, магнитофон, электрическая плита «чудо». Чокаются. Беззвучно поют. Младенец беззвучно плачет. Старуха ухмыляется беззубым ртом…

И в это мещанское спокойствие врезается заостренная горная вершина, отполированная ветрами. Оттуда другими глазами смотришь на необъятный простор. Молодой силуэт очерчивается на высоте. Он сламывает снежную шапку, лепит причудливую фигуру. На глазах вырастает странный снежный человек, застывший на краю пропасти, словно белый сфинкс, заглядевшийся в бесконечность.

И вновь — стереотипы. Собрание. Президиум, трибуна, стакан воды. Движущиеся губы оратора. Воспаленное, беззвучное словоизлияние…

И вот…

Лавина.

Среди туманного моря вздымается белая пыль. Айсберг белой пыли. Крупная накипь свежего снега. Едва удерживаются белые сугробы над пропастью. И вот — комета, хвост ее помутил день. Белая лава летит по крутизне. Бесшумно. И эта бесшумность пугающа.

Снежный водопад в облаке белой метели, он словно будит наш мозг, и мы вспоминаем все, что замерзло в памяти мертвых.

Снежинка к снежинке, шаг к шагу, слово к слову, жест к жесту — лавина!

Кто же из них поэт?

Поэт, признай свое поражение.

Слав, оператор, жалкий неловкий альпинист, над которым мы все посмеивались, совершил то, что не удалось тебе, — сохранил нас для людей.

Ты хотел оставить знак того, что мы существовали. Усталость, жажда, холод, мучительные усилия, дружба! О, как мы существовали!

Ты ничего не смог оставить после себя.

Почему ты не исполнял наши желания: не писал стихи «на случай» — о наших победах над природой, о наших дружеских встречах, о совершеннолетии Бранко?..

Ты упустил свой шанс.

Слав, оператор, стал поэтом нашей группы.

Его никто не просил, он по своей воле снимал лица альпинистов. Загорелые, обветренные лица, сверкающие пламенем далеких просторов. Поэт камеры успел нас увидеть спокойными и скромными. Он показал лица людей, которые вовсе не уверены в том, что могут покорить любую высоту, как воображают некоторые. Не надменные, презирающие высоту взгляды, а взгляды задумчивые, уважительные взоры, устремленные вверх, не переоценивающие свои усилия.

Поэт, как же ты не заметил этих лиц? Слепец!

Ты складывал свои абстрактные, герметические, непонятные стихи!

И уже ничего нельзя исправить!

Поэт задает вселенной вопрос

Моя ли это ошибка, звезды?

Разве я не был до конца верен невнятным голосам, идущим из самой дальней близи вместе с ритмичным шепотом крови?

Мне кажется… Я уверен… Возможно… Не знаю…

Ваша ли это ошибка, звезды?

И вместо ответа — снежный скрежет в ушах, словно холодный безрадостный смех далеких звезд.

Талант в группе

Поэт вообразил, будто исполняет повеление своего таланта?

Мы, группа, — особое, неисследованное существо. Нам принадлежит будущее. Многоокое, многорукое, многовалентное существо населит планету.

Для своего развития группа нуждается в талантах. И она создает их. Она направляет свои излучения на одного из своих членов и пробуждает в нем дремавшие и не могшие проявиться вне группы таланты.

Мы говорим: «Пиши!» И неопытный стихотворец вырастает, оправдывая наши надежды.

Мы приказываем: «Пиши о том, пиши так, пиши сейчас!» И поэт, если он сознает свою роль, тотчас садится творить.

Но существо МЫ не знает само себя.

Может быть, эти наши прямолинейные заказы всего лишь одна часть нашей запрограммированной цельности. Может быть, мы воздействуем на талант и совсем иным образом, иррационально, прямо противоположно?

Возможно, существует нечто более глубокое в сути группы, что и передается поэту. Подавленные колебания, бессознательная жажда загадочного, отдаленного, неведомого…

И, отвечая этой нашей внутренней потребности, поэт следует нашему же потаенному влечению к новым образам, к иному мышлению, к неведомым мирам, следует, казалось бы, вопреки нашим декларированным вслух ценностям.

Сам факт того, что нас так нестерпимо раздражают метания и поиски поэта, не свидетельствует ли о том, что в них мы прозреваем собственные напрасные поиски и метания?

И, осуждая жестоко эксперименты творца, мы тем самым неосознанно вызываем в нем еще более сильное желание искать, открывать новое, доказывать свою и нашу глубинную правоту…

Может быть, это наш бессознательный приказ заставляет талант рисковать во имя нашего же дальнейшего развития… Сегодняшние его выдумки раздражают нас — мы живем еще вчерашним днем. Но его «сегодня» может стать нашим «завтра»! Таким вот образом мы заново рождаемся! И поэт мучается болями рождения всего юного завтрашнего МЫ.

Ведь он сам утверждал: «Это не я пишу. Это кто-то другой. Кто же этот «другой»?

Может быть, многомерное существо МЫ, подсознательно диктующее ему свои неосознанные, подавленные звездные импульсы?

Как?

Как примириться с поражением?

Поражение поднимает, возносит нас над любой победой. Оно делает обычных людей близкими к человечности.

Мы смертны, и наша участь — поражение.

Усилия наши не пропали напрасно, если привели к поражению, — тем самым мы одержали победу над страхом поражения.

Почему ты боишься неуспеха?

Может ли быть больший успех, чем молчаливое поражение?

От его ударов ты пробуждаешься и становишься зорким.

Самый дерзновенный образ творчества — образ потерпевшего кораблекрушение.

Выше всех возносится над самим собой не возвеличенный, а побежденный.

Поражение ведет к самопознанию.

Поражение показывает мне границы меня самого, и, видя эти границы, я начинаю желать переступить их.

Поражение — моя тихая победа, я выхожу из него более трезвым, более зрелым. Я становлюсь лучше.

Боль оздоровляет меня.

Неуспех делает меня более близким другим людям.

В конце концов человеческая жизнь — это поражение.

Как примириться с поражением?

Осужденный на вечный поиск

Поэт вживается в агонию каждого гибнущего. Он вопрошает безответный снег: «Неужели единственной целью такой борьбы, стольких усилий является — уцелеть?»

Судороги протеста и ярости против слепой лавины, которая режет нашу кожу, отсекает конечности, ломает, топит.

Поэт лихорадочно ищет то, что он должен передать сквозь снег, чтобы не был для нас таким тяжким путь наружу.

Что же, до последнего своего вздоха он так и будет искать?

Неужели так и не найдет?

Наступает мгновение, когда все возможно.

Когда ты понимаешь, что у тебя есть границы, начинается твоя безграничность.

Внезапная неподготовленная развязка прежде развязки — нелепая драма живых.

И все же что-то есть. Не может не быть. Что-то, ради чего мы выносим муки жизни и смерти.

Что это?

В последний миг в сознании молнией вспыхивает стихотворение английского поэта, чье имя он забыл:

Тысячи прелестных цветов умирают не замеченные никем. И аромат их угасает в пустыне.

Неужели последним словом твоей души будет чужое стихотворение?

Неужели даже в конце ты не сумеешь найти что-то свое?

Оно внутри тебя. Ты раскрываешь рот, как утопающий.

Всю жизнь оно в тебе — твой призыв к солнцу, голос, с которым ты родился и умрешь.

Оно напирает взрывами, оно расщепляет твои уста, как безмолвие — уста немого.

Самый мучительный напор, самая родильная мука — переродиться в слова.

О, смешной твой алфавит взмахов, полустонов, полузовов, обращенных к снегу…

Конец… Не хватает дыхания.

Ты гибнешь в усилиях одолеть свою немоту.

Подожди! Ты что-то хотел передать? Кому?

Почти бездыханный, он нагоняет свои стихи, гонит их вперед, судорожно касается их и теряет их.

Поэт утрачивает сознание

Сон — ирреальное время, только оно теперь принадлежит тебе.

Беленая стена из детства.

У тебя ветрянка. Тебя трясет лихорадка. Повернувшись к стене, ты часами вглядываешься в белизну.

Свежая побелка с пупырышками будто лицо после оспы. Ты еще ребенок и все видишь.

Старик с белой бородой.

Облако. Град. Иней.

Арфа с лунными струнами. Звон. Улыбка. Бусины слез.

Всю жизнь ты бежал от стены и оказывался лицом к лицу с ней.

Беленая стена классной комнаты.

Ты ослеп и не видишь чудес.

Тень птичьего крыла перечеркивает фантастическую поверхность побелки.

Тебя охватывает иллюзорное ощущение возможности простора.

Ты хочешь пробить стену. Ударяешь. Болью измеряешь твердость, прочность стены.

Беленая стена старой тюрьмы.

Трещина в штукатурке мешает увидеть чудеса.

Твои желания в опасном расцвете. Ты рушишь стену мечтами и спасаешься на свободу.

Беленая стена белых облаков.

Даже после воплощения самой чудесной любви ты всего лишь попадаешь в капкан из четырех стен. И что-то будет мешать тебе узреть бесконечность. Ты услышишь морзянку весенних капель, они позовут тебя наружу.

Беленая стена крупнозернистого снега.

Каким бы храбрым альпинистом ты ни был, все равно рано или поздно упрешься в снежную стену.

Зачем ты потратил последние секунды на эту пустую надежду на спасение?

Считанные секунды потратил на скудные воспоминания!

Ты должен был вникнуть в чудо снега.

Притиснутый к белой стене, ты должен был овладеть ею, как когда-то в детстве.

Беленая стена — вырванный тетрадный лист.

Всю жизнь ты хотел родить из себя поэта. А ты родился им.

Белая беленая стенка со следами ветрянки. Снежные бородавки — старики с белыми бородами. Облако. Град. Расцветающий иней. Луна изогнулась луком. Улыбка. Бусины слез… Кто там снаружи стену долбит? Вот и пролом. Бьют ледорубы. Шаги. Крики. На помощь спешат! Прочь! Не отнимайте стену у ребенка! Только открылась ему она, неисчерпаемая. Белая беленая стенка… Слезинка замерзла и в лед превратилась.

Последние судороги, последняя дрожь в нашей безмолвной последней битве, в сражении за жизнь. Необъятная арена — белые горы и муравьиная, едва приметная гибель маленькой человеческой группы.

Кто спасется?

Может быть, спасется именно тот, кто отвергает тяжкий груз мысли?

Крепкий парень Димо шагает одним из последних в цепочке.

Наушники защищают уши, превращая наружные шумы в легкое гудение. В правой руке — ледоруб.

Эхом, звуковым водоворотом отдается в ушах крик: «Лавина!»

В сознании помимо воли — лавина образов:

Тренировка.

— Человек сам не знает всех своих возможностей! — учит Деян.

Вместе с рюкзаком Димо отшвыривает навязчивые ненужные образы, воспоминания. Лицом к лицу с лавиной.

Мгновенные рефлекторные действия. Голову вверх.

Руки стиснули альпеншток.

Прямо на него несется потрескавшаяся белая стена толщиной около сорока сантиметров. Димо высоко подпрыгивает, чтобы она могла пройти под ним. Но в последний миг ноги увязают в чем-то мягком, почти болотистом, и — вниз по склону.

Он закрывает глаза. Он весь превратился в ощущение. Что-то ударяет его в поясницу, оборачивает вниз головой. Он тотчас соображает: это вторая волна снежной массы, она еще больше, чем первая, с бешеной скоростью устремившаяся в пропасть.

Он ударяется о что-то твердое. Боль в голове и новый кувырок. Он чувствует, что пропадает. Но нет, он инстинктивно двигает руками, как при плавании, движется вперед.

Такое чувство, будто он поднимается вверх. Просвет. Но что-то стискивает его со всех сторон.

— Кончилось! — успокаивает он себя. — Остановка.

И в тот же миг уходит в снег с головой. Снова кувырок — и новый удар о скалу. Ему кажется, что он раздавлен. Его что-то тискает, давит, тянет, гнет с неизмеримой силой. При вдохе он постарался захватить как можно больше воздуха. Теперь ему не хватает дыхания. Рот забит снегом.

Но Димо, единственный из всех, осознает реальные размеры лавины.

По-прежнему его что-то давит, и тискает, и душит. Он не может понять, где он находится. В каком конце лавины.

Страшная сила вдруг поднимает его на ноги. Мрак исчезает. Димо чувствует себя загипсованным. Гигантский пресс сдавливает его. От напряжения он что-то выплевывает изо рта. Стонет.

И понимает, что ад кончен. Но лишь на миг. И кончен ли?

Теперь начинается борьба за воздух. Он хочет дышать, но вместо воздуха — снег. Снежная атмосфера. Словно он попал на какую-то иную — ледяную планету.

Семнадцатый

В этот, последний миг мы ощутили присутствие еще одного члена нашей группы. Загадочного. Невидимого. Это — Случай.

Непостижимый его нрав овладевает нами.

Он был нашим другом, веселым другом, мы были равны во всем, мы были неразлучны. Он не отставал от нас. До последнего нашего вздоха, и после этого самого последнего вздоха он заботливо приготовлял нам всевозможные шутки и каверзы. Мы невольно сообразовывали с ним каждый свой шаг. Но мы не могли до конца понять его. Часто мы пренебрегали им из гордости. Мы беззвучно беседовали с ним, он не покидал нас ни на мгновение. Капризник. Упрямец. Случай.

Наша жизнь, чем она интенсивнее, независимей, чем больше мы проявляем силы воли, тем больший вес в нашей судьбе обретает Случай. Он любит рисковых и беспокойных. Он всегда вертится вокруг них. А вот в безличные застойные существования Случай и носа не покажет! Вот и изумляются обыватели: «как это вы попали в лавину? Почему у нас, благоразумных, такого не случается?

А потому, что жизнь у вас серая!

А Случай, он художник, он любит яркие краски! Он обладает магнитным полем. Высокое напряжение, дерзновенная самоотверженность — и он тут как тут! Нет, не всякого удостаивает он своим вниманием.

Перегните немного палку благоразумного примерного бытия, и Случай покинет вас. По нраву ему нехоженые тропы, открытые всем ветрам дороги. Любит он острые углы, пропасти, недопустимые отклонения, безрассудные прыжки — словом, все то, что презирают порядочные и законопослушные!

Любит Случай из ничего сделать все. Из лужи — небосвод, из петли — горизонт. А вообще-то кто до конца познал его характер?!

Случай — фантаст, он как ребенок — бежит от крыс.

Спрячьтесь под надежную крышу, забейтесь под скорлупу, станьте серыми, тихими, пугливыми, и никогда не произойдет с вами ничего яркого и потрясающего. Или почти ничего.

Жизнь без поспешного дыхания запыхавшегося от быстрого бега Случая — мертвая жизнь. Уже само ощущение, что с тобой может произойти нечто непредвиденное, что изобретательный Случай уже дышит тебе в затылок, поджидает вон за той вершиной, подкарауливает в овраге, — уже одно это ожидание сдабривает твои дни терпким жизненным соком. Будь начеку: тебе что-то предстоит! Скоро начнется настоящая твоя жизнь! В эти моменты дрожи от предощущения чего-то неведомого ты вступаешь в тесный контакт со всем, что существует в мире.

Если ты прекратил борьбу, это конец

Атлетические волны лавины постепенно замирают, коченеют.

Последний проблеск перед нашими ослепленными снегом глазами.

Памир. Крыша мира.

Высоко в небе — кристаллическая вершина, выше облаков, выше орлиного полета, выше всякой возможной высоты. Белолобые горы озаряются солнцем, когда низины тонут в сумеречном свете. Улыбаются горы, словно обещают…

Мы сохранили достигнутую высоту.

Никто уже не сможет отнять у нас наш Памир. Никто не сможет запретить нам восхождение, вернуть с дороги, вычеркнуть из списка. Туча не может скрыть нас. В последнем нашем взгляде навсегда застыла ледяная вершина.

Мы сохранили высоту.

Мы перешли все границы, даже те, последние, между возможным и невозможным, между действительностью и мечтой. Памир принадлежит нам. Мы поднялись на «крышу мира» и все видим как на ладони. Столько неисследованных уголков, столько непокоренных вершин!

Лавина раскрылась, словно глаз того, неведомого, и снова закрылась, и увела за собой вечную белую ночь с ее тайнами.

Последний сон: мы тянем руки сквозь снежные стены, мы крепко схватываемся за руки, мы поднимаемся и уходим вверх. Мы тонем в снегу, мы сливаемся с ним, мы ждем, что солнце растопит нас вместе с ним. На ходу мы переливаемся в налетающий ветер, в снежный дым с атласными проблесками, словно звездная пыль поблескивает.

Что зародится из этих снежных звездных туманностей?

Последнее космическое ощущение покоя. Мы боролись до конца. Мы не сдавались. Мы — вместе. И каждый из нас, умирая в своей одинокой снежной келье, сливается с другими, с этой стихией снега, со всей вселенной…

Часть третья После лавины

Когда смотришь издали, прошлое видится более страшным

На базе Деян представляет себе, скрыв лицо в ладонях:

Вот он во главе группы спасателей с носилками, одеялами и прочими насущно необходимыми предметами. Не впервой ему приходить на помощь в горах. Сколько незнакомых людей вырвал он из объятий белого смертного сна!

Школьники, застигнутые метелью. Тесно прижавшись друг к дружке, они превратились в настоящий белый сугроб. Он растирал их, пока сам не рухнул от усталости.

Снег усыпляет, но снег и будит.

Отдыхающие потеряли дорогу… Он сорвал голос, выкликая их…

Молодые люди заблудились. Он искал их с фонарем.

Неопытные альпинисты сорвались в пропасть. Он спускался к ним.

Он растирал отчаивающе бесчувственные конечности, пока не являлась боль — признак жизни. Он делал искусственное дыхание, он легкие свои выдыхал в ледяные губы, пересаживая свое дыхание в чужую грудь.

Сколько незнакомых людей, имена которых ему и до сих пор неведомы, он возвращал с того пути, откуда нет возврата! А своим он бессилен помочь.

Скорее! Он представляет себе, как ищет в снегу их следы.

Метель засыпала эти следы. Но опытный его взгляд угадывает их. Он словно читает древнюю полустертую надпись на камне. Словно слоги, сочетает шаг к шагу, колебания, надежды, сомнения.

— Они шли по кругу! — в изумлении осознает он.

Он идет по едва различимым следам. За ним — команда спасателей. Он увеличил ее состав. Ему нужно больше людей. Скорее!

Он чует, как собака-следопыт. Он вырывает из-под снега консервные банки Дары. Его предположения преобразуются в страшную истину:

— Они шли по кругу!

Тревога все растет. Скорее!

Деян тряхнул головой, он пытается освободиться от преследующих видений. Он в тревоге. Ему не сидится на месте. Он поворачивается к радисту. Радист видит его лицо — это лицо человека, потерявшего путь. Никогда еще не было у Деяна такого лица!

— Попробуй еще раз!

Радист снова пытается связаться с группой. Деян слышит, как бьется в голове барабан тревоги:

— Поздно! Время уходит!

Ничто

Лавина тотчас стирает свои следы.

Засыпает притихший белый зверь.

Белая поземка еще вьется пушистым хвостом, но и она сникает.

Ничего не случилось. Нет ничего.

Если бы Поэт мог увидеть это ничто со стороны, отделившись от него, он бы подумал:

Я говорю «ничто», но знаю ли я, что заключает в себе эта белизна?

Когда проходит все: иллюзии, воспоминания, близость, волнения, бури, я говорю:

— У меня больше ничего не осталось!

Но что бы ни было отнято у меня, все-таки остается нечто такое, что не может быть исторгнуто из этого самого ничто. Некая закономерность, которую нельзя исключить из пустого ядра.

Взрывы в вакууме порождают звезды. Из моего ничто возникает нечто с новыми неизмеримыми измерениями.

Всякое нечто, каким бы огромным оно ни было, определенно и потому ограниченно.

Ничто безгранично, распахнуто во все стороны, наполнено. Ничто более насыщено, чем все вместе взятые нечто.

Ничто содержит в себе тайну, порождающую все — импульсы, создающие неведомое нечто из ничто.

Борьба за воздух

Димо, единственный из всех, продолжает поединок.

Я едва удерживаю жаждущие легкие, они стремятся вдыхать снег. Разум действует, как точные часы, вовремя заведенные.

Быстро, словно утопающий, он разрывает снег прямо перед своими губами. К счастью, руки вскинуты над головой, словно связанные снегом.

Несколько секунд интенсивного дыхания.

Он пьянеет от сладости воздуха. Он глотает его большими глотками. Самый чудесный в мире напиток!

Он изнурен борьбой. Он не видит ничего вокруг. Веки и ресницы склеены снежным клеем. Только проблески. Он стирает снег с глаз, словно шипучий песок.

Он открывает глаза.

И первый его крик: «На помощь!»

И в ответ — молчание.

Только снег.

Второе рождение

Он озирается вокруг: никого. Ужас человеческого одиночества. Эта пустота страшнее смерти.

Над заснеженной братской могилой — прядь длинных волос, уже не светлых, а побелевших.

При виде этого беспомощного стебелька Димо обретает силы. Он сознает, что ожил не для того, чтобы получить помощь, но для того, чтобы ее дать. Загипсованный в снегу, он вертит головой, движет руками. Сгибается. Вырывается из твердого, словно железобетон, снежного покрытия.

Он покачивается. Он вырвался. Он словно новорожденный. Боль тяжелее камня, рука тянется вверх. На лбу — огромная шишка. Снег обагрен его кровью.

Ни следа человека.

Одинокий ботинок замерз в последнем стремлении вверх.

Перчатка воззрилась в небо, сжимая щепотку снега.

Снег и холод.

Мертвая планета.

Димо бросается к заледенелой пряди волос… Бережно откапывает. Так заботливый садовник вырывает из земли замерзший саженец. Медленно очерчивается корень.

Над снежной коркой — струйка пара, живое дыхание.

Планета оживает.

Белая тишина

Спасение зависит и от твоего места в цепочке.

Суеверный сам захотел поменяться местами с Димо, чтобы быть тринадцатым и показать, что он вовсе не суеверен.

Димо сознает, что нужно быть достойным такого подарка — единственного места, отмеченного знаком спасения.

Внезапно ему становится страшно.

Дара все отклонялась от общей правильной линии, вот и оказалась в хвосте лавины.

Над ней — самый тонкий слой снега, и Димо сравнительно легко откапывает ее. В полусознании она повторяет, словно противясь истязаниям:

— Если бы мы знали, мы бы все равно…

Во рту — снег, и слова звучат невнятно, как слова первого человека, гонимого всеми стихиями планеты.

Дара выплевывает снег с кровью. Лихорадочно трясет головой, словно встряхивая сознание, стряхивает снег с ушей, волос, ресниц. Разлепляет веки. Приходит в себя.

Вокруг — свет. Свет приводит ее в сознание.

Быстрыми гневными движениями она дергает плечами, стряхивает снег окончательно и вскакивает на ноги. Оглядывается. И сердито кричит:

— Э-эй! Где вы? Провалились, что ли?!

Никто не отвечает. Ни живой души вокруг.

Они с Димо будто два забытых колоса на убранном поле, заваленном снегом.

В этот миг Дара испытывает воющую зависть к себе прежней, к той, что существовала утром: запоздавшая, потерявшаяся в одиночестве среди одиноких гор, почти без надежды настигнуть друзей. Как она была богата! Снег скрывал их шаги. Где-то далеко впереди они шагали, дышали, мыслили… Лучше бы ей всю жизнь не угнаться за ними, лишь бы знать, что где-то там молодые их плечи очерчивают линию горизонта…

Нет у нее теперь горизонта. Все вокруг переменилось. Язык лавины слизнул в пропасть склон, по которому они шли. Там, внизу, трех-четырехметровый пласт снега. Темно-лиловый туннель — русло лавины.

И невыносимая тишина!

Наверно, Поэт сказал бы:

Удушающая тишина — абсолютная, лунная, безлюдная. Твой слух не может выдержать! Барабанные перепонки лопаются в ушах, глохнешь от этой тишины…

— Замолчи! — кричит Дара тишине и хватается за голову…

Два человека бросаются на снег, затаив дыхание, ощупывают его, ищут след…

Димо нащупал что-то твердое. Бережно откапывает, боится причинить боль…

Это альпеншток! Они смотрят, широко раскрыв глаза. Они ожидали освобождения чьей-то руки или ноги.

И двое — группа!

Привычка находиться в группе создает у тебя странные рефлексы. Вне группы ты ощущаешь себя беспомощным. Теряешь способность защищаться.

Изгнание из группы — это все равно что тебя лишают рук или ног. Искалеченный, брошенный на произвол судьбы, ты не разбираешь дороги. Не можешь сориентироваться. Нет сил бороться.

Но в группе твои действия строго предопределены, ты движим словно бы неким скрытым механизмом. Вызванные общим ожиданием, пробуждаются твои способности. Сеть постоянных излучений охватывает тебя. Ты получаешь неожиданные стимулы. Ты пышешь здоровьем.

Но в одиночестве ты похож на ручного зверя, возвращенного обратно в дикую чащу. Ты гибнешь.

Ведь привычный к атмосфере группы, ты утратил навыки борьбы дикого одиночки. Только в группе ты бесстрашно противостоишь стихиям.

Чтобы пробудить в себе ряд рефлекторных реакций, ты должен завоевать свое место в группе. И сохранить его во что бы то ни стало!

Но для того, чтобы все это понять, ты должен свою группу утратить.

Дара поднялась на ноги, и Димо ощутил внезапный прилив энергии. Мы вдвоем! Это уже группа!

Мы уже можем распределить функции и привычно начать действовать.

Мы снова МЫ. Оно не погибло под снежными завалами, это упрямое устойчивое МЫ.

МЫ ничего не боимся!

Дара с внезапным ожесточением бросается на снег. Она разрывает снег руками и ногами. До сих пор ее необузданность, резкость казались странными, ненужными, теперь они наконец обретают свой смысл. Именно это нужно теперь, когда все решают секунды.

Пробил ее час! Вот для чего природа создала ее такой неудержимо-порывистой! Дара развивает бешеную скорость. Каждый взмах сопровождается целым снопом искр. Еще недавно окоченелая, теперь она разгорячилась настолько, что белая прядка блеснула светлой каплей. Жива! Полная гармония! Жизнь!

Дара раскопала ботинок. Вот оно! Девушка еще яростней врезается в снег. Изнуренная лавиной, она приходит в себя, обретая молниеносность движений. И чем быстрее, тем больше сил прибавляется.

И Димо уже заражен этим неправдоподобным темпом. Юноша и девушка отбрасывают снег с таким отчаянием, словно это раскаленная лава. И одновременно отбрасывают сковывающий страх. Гонят смерть. Никогда еще они не были такими живыми!

Вот они освободили полузадохнувшегося, ослепленного снегом человека. Кто это?

Они ничего не боятся. Они поглощены огненной своей действенностью.

Поспешно, без тени усталости они поднимают и опускают закоченелые руки откопанного. Дыхание! Он приходит в себя.

— А, это ты! — Дара узнает Никифора. — Надо же, последние становятся первыми!

Первый взгляд

Никифор всегда следил за остальными — правильно ли они движутся, никогда не оглядывался. Теперь он видит горы.

Прозрение слепца.

Ничьи плечи не закрывают горизонт. Горизонт бесконечен, бел, волнообразен, словно океан, замерзший в самом разгаре бури.

Как же он ничего не замечал? Или это незнакомый пейзаж? Может быть, лавина унесла их далеко?

— Ты что, гор никогда не видел?! — выкрикивает Дара и хватает недавно откопанный Димо альпеншток.

Словно в пашню, вгрызается она в снежные массы.

— Стой! — догоняет ее возглас Никифора. — Глаза выколешь!..

— Я могла наступить на горло… — Дара боится произнести это имя…

Трое ожесточенно копают руками. Правая кисть Дары обнажена — лавина унесла перчатку. Но Дара не ощущает режущих прикосновений снега.

— Держитесь! — кричит она изо всех сил, чтобы долетело до тех, в снегу.

Димо бросает ей одинокую перчатку. Дара надевает и вздрагивает. Она ощущает теплоту. Кто носил эту перчатку? Они копают наугад. Никифор нащупывает чей-то палец. Чем отличается человеческое тело от аморфной массы снега? Оно имеет форму.

— Может, это сучок? — Никифор осторожно тянет синеватый отросток, боясь обломить.

— Или рука? — шепчет Дара.

Из снежных глубин возникает человеческая рука. Чем отличается человеческое тело от дерева? Движением. Рука недвижна — отрубленная ветвь.

Они изнурены. Но отдыхать нельзя. Они живы! Здесь только мертвым дозволен отдых!

Голова. Неважно, кто это. Человек. Освобождают его грудь от тяжкой массы спрессованного снега, словно сдвигают бетонную плиту, рухнувшую во время бомбежки.

Лицо в оболочке снега. По очереди — искусственное дыхание. Губы в губы. Теплые губы приникают к потрескавшейся ледяной корке безжизненных уст. Теплый воздух живой груди — в бездыханную грудь. Жизнь и смерть — в упор! Кто кого?

Каждый миг — это вдох

А внизу, на базе, прикорнув у смолкшей рации, Деян мысленно развертывает самую свою смелую спасательную акцию.

Вот он снова потерял след. Остановился, недоумевая.

— Где они могли пройти? — Вопрос задан ветру.

Но ветер с разбойничьим свистом пролетает мимо.

Деян подает знак спасательной команде. Но куда идти? В противоположную сторону. Наугад — испытанный человеческий путь.

— Где они? — Деян спрашивает горы.

Вершины оборачиваются спиной, они больше не верят ему.

Свою интуицию опытного альпиниста он, кажется, утратил вместе с утраченной группой. Возможно, и эта пресловутая его интуиция аккумулировалась в нем групповыми ощущениями, догадками, впечатлениями и внушениями…

— Скорее! Каждый миг — это потерянный вдох, это жизнь!

Спасение — вслепую. Он заблудился во мгле воображения…

Деян открывает глаза. Белые пчелы снега вьются перед окном, жалят его сердце.

Зачем — снег?

Глаза, увидевшие взгляд смерти

Наверх к погибающим.

Глаза Суеверного уже распахнулись. Три лица — над ним. Он дышит, приняв в себя их тройное дыхание. Снег на его губах тает, согретый ими.

Взгляд его возвращается издалека, из другого мира. Теперь ему известно больше, чем другим живым.

— Туда… К остальным… — вырывается у него вместе с первым вдохом.

Они слышат не голос, но дыхание…

Ноги его стиснуты утрамбовавшимся снегом. Невозможно высвободить их из этой твердыни…

Суеверный вглядывается в снежную зернистость. Да что мы, ослепли, что ли? Ведь это же роковое сочетание: кристаллическая структура свежевыпавшего снега, низкая температура! Это же лавина! Снег предупреждал нас своим зернистым шифром, а мы, увлеченные восхождением, не обращали внимания.

Гранулированный снег меж пальцев. Трое склонили голову. Снег леденеет в ладони четвертого. Лавинообразующий снег!

— Этот снег самый опасный! — произносит Никифор.

— Господи! — Дара падает на колени, словно снег — это крупные кукурузные зерна, а она — наказанный ребенок.

— Туда!.. К остальным…

Только теперь трое поняли четвертого. Слова его словно доносятся из другого мира. Им нельзя не подчиниться.

Усталые, измученные молодые люди продолжают вслепую копать снег.

Дара остается с Суеверным. Взбешенная собственным бессилием, плача от гнева, она пытается расковырять толщу снега, сцементировавшего его ноги.

Правая ее рука, принявшая тепло из чужой перчатки, движется с удвоенной энергией.

Снег рвет плотную ткань. Ногти в крови.

Наэлектризованный ее упорством, юноша одолевает тяжкое оцепенение и медленно высвобождается из ледяных оков. Наконец!

Но бесчувственные ноги словно бы не принадлежат ему. Они отказываются подчиняться приказам мозга. Суеверный собирает всю свою волю, сгущает ее в одно желание: сделать шаг! И… остается на месте. Казалось, такой отчаянной внутренней силой он бы горы сдвинул, а ноги замерли.

— Сними ботинки и растирай! — приказывает Никифор Даре.

Но Суеверный уже знает! Он торопится, пока не забылось. Ползет, остервенело роется в снегу, словно там — способность двигаться!

— Сюда! Сюда! — Это Никифор нащупал что-то живое.

Все бросаются к нему, Суеверный ползет. Руки у всех ободраны. Суеверный зубами вгрызается в снег. Бережно, чтобы не поранить чью-то живую кожу.

Показалась едва дышащая грудь. В снегу — причудливая впадинка, след дыхания.

Вытаскивают общими усилиями. Снежный кокон. Стряхивают снег. Лицо — в гримасе невыносимой боли. Рука сломана, откинута назад. Их движения причиняют ему боль, он словно рождается на свет из утробы снега.

Андро. Боль заставляет его очнуться.

Тело его — скорчившийся вопль.

Вдох — и он пытается вглядеться вперед. Неужели взгляд его по инерции устремляется туда, где прежде очерчивались силуэты двух влюбленных?

Запоздалое откровение

Горазд и Зорка были совсем близко друг от друга. Теперь их нигде нет. Влюбленные словно бы слились с белыми вершинами, что устремляются к вечности, так же тесно припав друг к другу.

Муки ревности отступают перед телесной болью.

Но, возвращаясь в мир живых, он заново обретает и любовное страдание. И страдание телесное на этот раз отступает. Одна боль облегчает другую.

Если бы человек мог существовать лишь в одном измерении, жизнь его была бы невыносимой.

Перед глазами Андро — опустелый горизонт.

Возвращение к жизни пугает юношу. Он вдруг обнаруживает, как ему не хватает тех, двоих. В сущности, ведь не сама Зорка была ему нужна, а именно любовь, любовь тех двоих, Зорки и Горазда. Эта любовь влекла и мучила, была горячей болью и сладкой горечью, в ней было все, что не сбылось в его собственной судьбе.

Это был его горизонт: две почти слившиеся воедино фигуры, обменивающиеся едва уловимыми жестами взаимности. Может быть, в своем воображении он делал их куда более нежными, чем в действительности. Эта сопутствующая ему воплощенная взаимность наполняла живой жизнью его бытие. Нет больше тех влюбленных. Похолодало в мире. Мир без пульса.

Андро знобит. Он едва жив, рука сломана, но он приподымается, он ищет глазами, где могут быть те двое. Нечеловеческим усилием он движется туда, где думает найти их. Где-то там, на первом извиве. Одной рукой он, почти теряя сознание, копает снег.

— Не там, внизу! — окликает его Никифор.

В эти слепые миги задыхания Никифору удается собрать воедино все мужество уцелевших. Они силятся перекопать снег вокруг. Но это все равно что осушить замерзшее море.

— Лавина смяла нашу цепочку, будто губную гармонику! — Дара готова подчиняться всем приказаниям Никифора, лишь бы спасти хотя бы еще одного…

Неважно — кого. Неважно — какой ценой. Умереть от усталости, но вдохнуть живое дыхание хотя бы еще в одну грудь. Андро тащится вниз. Он что-то заметил или ему только показалось… Отчаянно размахивая здоровой рукой, он зовет на помощь. Все бегут к нему.

Словно нужно спасти саму любовь.

Они что-то нащупали. Шарф. Густая снежная вязка. Горазд отдал свой шарф Зорке, она быстро обвязала плотную, еще хранящую мужское тепло ткань вокруг шеи. Андро узнает шарф. Он задыхается, темно-вишневый цвет жжет его.

Андро поражен: уцелела ткань, а пронизавшей эту ткань человеческой нежности больше не существует. Существовала ли она, эта нежность, или Андро только воображал ее себе? Шерстяная ткань живет дольше человека, носившего ее…

Но один конец шарфа словно бы врос в снег. Посинелые ногти выкапывают другой конец, обмотанный вокруг чьей-то шеи. Мучительные раскопки. Оледенелый снежный шар. Каменный барельеф двух фигур. Двое обнялись, судорожно сплелись, их не отделить друг от друга. Ледяная лава сделала их объятие нерасторжимым.

Теперь Андро уверен: они были вместе, лавина не смогла разлучить их.

Последний вздох

Суеверный ползет, волоча два обгорелых ствола — замерзшие ноги. Он не думает о себе. Он уже ни о чем не думает. Ногтями, зубами рвет снег. Палец за пальцем — открылась рука. Лиловая, окоченелая. Но, сам коченея, он продолжает высвобождать чужое окоченелое тело.

Случай тяжкий. Никаких признаков жизни. Никифор, Димо, Дара, Андро, Суеверный склонились над умирающим. Или над мертвым? Они снова ощущают свою силу. Снова — поочередно — искусственное дыхание. Переворачивают его вниз головой, как утопленника. Изо рта вытекает струйка воды — растаявший в легких снег. Снова — один за другим — припадают к его груди, дышат прямо в губы, вызывая ответное дыхание. Ниточка теплого пара из их посинелых, в кровь потрескавшихся губ вливается в его оледенелые губы и тонет, словно в землю уходит.

И надежда тает. Это Мерзляк. Чудес не бывает. Трое уже отчаялись. Только Суеверный, первым откопавший друга, сам с замерзшими ногами, не перестает бороться за его жизнь, как за свою собственную. Он ближе всего к этому умирающему — ведь половина и его тела мертва, умирающий принадлежит ему.

Он знает больше, чем другие. Он еще не забыл. Из солидарности Дара остается рядом с Суеверным, чтобы помочь. С материнской нежностью девушки, у которой еще нет ребенка и, может быть, никогда не будет, она склоняется над мертвым.

Новое растирание, они трясут мертвое тело, трут конечности, пытаясь восстановить кровообращение. Остальные снова присоединяются к их бесплодным усилиям. Снова по очереди дышат в оледенелые уста. Словно в уста смерти.

Наконец Дара опускает руки. Температура снега и лежащего на нем безжизненного тела совпадают.

— Надо по зрачкам… — Она раскрывает его глаза.

В глазницах — остекленелая, обесцвеченная ночь. Но они не оставляют мертвого. Они схватились за него, как утопающие — за соломинку, в надежде выбраться, выплыть на поверхность. Они растирают его вновь и вновь. Суеверный припадает весь к его телу, греет своим слабым теплом, изо всех сил дышит в губы. Он и сам разгорячился. Прерывистое от усталости дыхание вливается в мертвые губы. Смерть впитывает это дыхание. Измученный Суеверный лежит…

Лежат рядом мертвый и полуживой. В холодном воздухе возникает тончайшая струйка пара — дыхание мертвого. Может быть, это только кажется им от усталости, может быть, у них потемнело в глазах…

Снова склоняются над ним. Дышит!

На последнем круге ада, среди ужаса, мороза, изнурения, их внезапно озаряет огромное счастье, они и не подозревали, что бывает столько счастья!

Они преобразились. Они теперь другие. Ни тени страха, страдания, бессилия. Блаженство!

Оживленный широко раскрывает глаза. Он видит над собой лица друзей, кудрявые облачка их дыхания.

Неведомое прежде тепло разливается по его жилам, закаменевшее лицо расправляется. Грудь приподнимается, он дышит все глубже.

Всю жизнь он одолевал свой страх перед холодом, теперь его окружило истинное тепло дружбы, человеческой солидарности. Не чувствовать себя одиноким, заброшенным, словно камень в пропасти…

Ближе всего — лицо Суеверного. Изнуренное, оно светится, очищенное от малейших помыслов о своей судьбе, это лицо Друга. Кто еще видел такое лицо так близко?

Наверно, нужно пройти через неприступные горы, через холод и огонь, через саму смерть, чтобы достичь этого лица. Прекраснейшего из лиц человеческих.

Мерзляк и Суеверный. В глазах каждого из них — письмо отца, то, давнее. Покойный благословил их дружбу.

Не страшась уже ледяного ветра, не пытаясь спрятать голову в воротник. Мерзляк приподымается для последнего вдоха, подаренного ему дыханием друзей.

И падает мертвым. Легкие его разрывает снежная пыль, она заполнила их вплоть до альвеол, проникла в капилляры.

Он улыбается. И, познав самое большое тепло, уходит навстречу вечному холоду. Другие накачали его своим дыханием, на миг пробудили от смерти, чтобы он увидел свет, почувствовал, что умирает не одиноким и скованным, но свободным от ледяного гнета.

Друзья спокойно принимают его конец. Их совесть чиста. Они сделали все возможное и невозможное.

Они подарили ему мгновение жизни, мгновение тепла, мгновение полного человеческого счастья.

Этот миг будет их согревать до самого конца, где бы они ни были, что бы с ними не случилось.

Дыхание, влитое ими в мертвые губы друга, возвратится к ним многократно, их дыхание, оно оживит их, когда будет нечем дышать!

Поздно, уже поздно!

Воображение Деяна взбудоражено тревогой, он представляет себе все более страшные картины. А может быть, это они, умирающие, видят подобное в предсмертном сне.

Деян совершенно изнурен, но воображение его не останавливается. С командой спасателей он поднимается на вершину, чтобы оглядеться.

От горизонта до горизонта — белый ритм. Абсолютное безлюдие. Деян с биноклем еще военного времени исследует каждую впадину, каждый выступ. Наконец бинокль замер.

В окулярах — две-три черные точки. Издали они кажутся почти недвижными.

— Неужели они прошли там? — Деян опускает бинокль, он поражен. — Немыслимо!

Ужас его растет, каждую минуту он убеждается в том, что именно его отсутствие стало гибельным для группы. Следы ведут прямо к нему. Следы — вина, следы — обличение.

Один из спасателей берет бинокль из опущенной руки Деяна.

— Где они? — Недоумевающий взгляд в окуляры.

Деян направляет бинокль вверх. Бинокль вздрагивает.

— Лавина! — Как изменился голос Деяна.

Синеватая полоса от вершин до пропасти. Характерный след лавины.

Оцепенение, нечувствительность к ветру.

Деян первым приходит в себя. Ведь он — во главе команды. Энергия возвращается к нему, удесятеренная отчаянием. Он спускается во главе команды, ободряет остальных:

— Скорее! Я не верю в то, что могло что-то случиться, но… скорее!..

Как можно скорее!

Если бы энергия мысли обладала способностью материализовываться. Деян со сверхъестественной силой отбросил бы сейчас снежные оковы, сковавшие его друзей.

Наперегонки со смертью

Там, наверху, спокойнее, чем у Деяна на душе.

— Сколько может человек выдержать без дыхания? — спрашивает Дара, перевязывая шарфом Горазда сломанную руку Андро.

— Это непросто!.. — Андро едва сдерживает крик боли.

— Полторы! Самое большее — две минуты! — Димо сам не верит своим зловещим словам.

— Один из нас должен сообщить на базу! — приказывает Никифор.

Суеверный, который все еще знает больше, чем другие, возразил:

— Это очень далеко! Если бегом, то все равно почти два часа!

— Пока еще они пришлют вертолет! — Это Дара.

— Мы сами себе должны помочь! — восклицает Димо.

С безнадежным упорством роют снег.

Суеверный смотрит на часы: циферблат залеплен снегом, но часы все тикают на промерзшей руке. Он приближает кисть к виску, тиканье звучит зловеще. Все вокруг сковано льдом — люди, природа. Только время не останавливается. Не замерзает река времени.

— Сколько прошло с тех пор?.. — едва слышный голос Дары.

— Бывают чудеса! — Во взгляде Суеверного — стыдливая надежда, но по голосу чувствуется: он сам себе не верит. Он не смеет сказать, сколько же времени прошло. С мученическим упорством ползет, роет снег одеревенелыми руками, не останавливаясь ни на миг.

Остальные смотрят на его ноги. Ботинки порваны — опухшее, мертвецки-желтое тело, между шерстяными носками и щиколотками все забито льдом…

Они тревожно переглядываются.

— Я бегу за помощью! — Андро без дороги начинает спускаться вниз.

Бежать со сломанной рукой по заснеженной скользкой крутизне — такое возможно, только когда внутреннее равновесие окончательно нарушено и остается только равновесие внешнее.

— Подожди, — зовет Суеверный и что-то тихо добавляет почти про себя.

Четверо действуют с бешеной энергией. Промерзшие, бесчувственные руки копают и копают.

Никифор подает Даре свою перчатку. Она отбрасывает его руку, голыми окровавленными пальцами с посинелыми ногтями она царапает заледенелый снег. Приостанавливается, дует на пальцы и снова неистово копает. Пальцы словно черные сучья, сожженные снегом.

Все медленнее, все безнадежней.

Они проникаются белым беспамятством снега.

Столкновение с истиной

Андро стремглав летит вниз, скользит, падает, снова поднимается, скачками пробирается через сугробы. Сломанная рука повисла, перевязанная шарфом Горазда. Андро верит: этот шарф еще излучает животворную любовь, еще помогает преодолеть боль, не упасть без памяти.

Но еще далеко — сколько еще терпеть? Он словно ступает на руку, давит собственные кости, крошит их. И продолжает идти дальше.

Деян, уже не во сне, а в реальном мире, шагает во главе команды спасателей. Он не верит своим глазам. Он бросается навстречу странному видению.

Снежный человек. Они почти сталкиваются. Глаза Андро помутнели. И ему и спасателям кажется, что все это — галлюцинация.

— Андро! — выкрикивает Деян.

— Деян! Поздно! — Андро падает на руки старшего друга.

Над ним склоняются, пытаются привести в чувство. Его истерзанное тело ясно говорит о судьбе всей группы альпинистов. Вести спасателей он не сможет.

Значит, ориентиром будут его следы. Он бежал напрямик. Следы торопят — скорее, скорее!

Последний снежный сфинкс

А наверху — без перемен.

Твердый, плотно сбившийся снег. Снег в гравитационном коллапсе.

Откопали ледяной торс. Весь в снегу. Невозможно очистить его.

Но вот открылся характерный орлиный нос Скульптора. Рот приоткрыт, словно бы во сне он жадно пьет воду. Горсть снега вместо воды.

Вот она, его последняя скульптура, похожая на тех сфинксов, что он когда-то оставлял на заснеженной поверхности неприступных скалистых вершин. Торс и голова. Конечности отсечены лавиной. Похоже на древнюю статую, вырытую из земли. Они склоняют голову перед этим невероятным творением. Белый сфинкс вглядывается в бесконечность гипсовыми глазницами.

Живые на снегу

Они продолжают копать. Изнемогая от усталости, холода, отчаяния. Все медленнее и медленнее.

Дара наталкивается на чей-то рюкзак. Изнутри выпадает маленький транзистор. Дара машинально включает его.

Голос, неправдоподобный среди окружающей тишины, сухие беспристрастные интонации. Сводка погоды.

Градусы, плюсы, минусы, давление, понижение… Вена, Будапешт, Братислава…

Дара до последнего предела увеличивает громкость — пусть гремит среди мертвой пустыни!

Раскопали чьи-то безжизненные ноги. Одна — кверху, другая — книзу. Обугленные поленья — человек словно распят между землей и небом.

Они окончательно обессилели.

Из транзистора безучастно гремит голос диктора. Градусы, градусы… Видин, Лом, Свиштов…

Дара в отчаянии повышает голос:

— А если через тысячу лет их разморозят? — Понимая бессмысленность сказанного, она вглядывается в пространство. — Асен говорил…

Транзистор заглушает ее слова.

Дара смотрит вдаль. На прояснившейся млечной голубизне — снежная вершина, будто замерзший вихрь. Дара замечает кружащуюся черную точку. Вскакивает. Вертолеты!

Лица четверых погрустнели. Руки опущены. Поздно. Никто из них не смеет произнести этого страшного слова. Самого страшного! Если произнести это слово вслух, подтвердится истинность невероятного.

Они наконец начинают осознавать случившееся. Голос диктора проникает сюда из какой-то иной реальности, упорядоченной, измеренной, безопасной. Рядом с окружающей их снежной абстракцией эта реальность кажется нереальной.

И снова — градусы, понижение; Русе, Видин…

Дара выключает транзистор.

Оглушающая тишина.

Мотор вертолета.

Замершие волны лавины вокруг.

Четверо стоят неподвижно, словно скованные льдом.

Истина озадачила их.

— Э-эй! — раздается крик Деяна.

Четверо не удостаивают его ответом, они сосредоточены на непоправимом.

В снегу осталось одиннадцать человек.

Что возникнет весной из этого снега?

Что разбудит снег своим воплем?

Лавина и тишина

Постаревший Деян с непокрытой головой словно ворон на белом снегу. Пейзаж похож на человека, которому до конца жизни суждено остаться одиноким.

Усталый снег прикорнул в ногах.

На земле — одиннадцать мертвых. На дне зрачков лицо убийцы — снег.

Так тихо, что можно расслышать собственные мысли.

Деян сам себя подвергает допросу.

Кто ты такой?

Никто. Потому что больше нет тех, что любили и ценили тебя.

Что от тебя осталось?

Ничего. Мертвы те, что помнили тебя молодым, смелым, готовым на самопожертвование.

Кому теперь ведомо твое истинное лицо?

Ветру. Для всех остальных ты — серый старый никто. Для них ты никогда не поднимался на вершины.

Но кто сказал, что они мертвы? Не они — ты мертв без них.

Кто будет ждать от тебя совета? Кто позовет? Кто вспомнит? Они оставили тебя. Но они никогда не оставят тебя. В твоей памяти они живы. Самое страшное, если они умрут в тебе!

Ты научил их смелости? Нет, они учили тебя. Ты учился у них юности. Они постоянно открывали что-то новое, незаметно для самих себя. Больше всего ты учился на их ошибках. Ты наблюдал восхождения каждого из них и учился, что им говорить.

Каким знанием владеешь ты без них? Что ты можешь? Ничего. Только одно знание осталось: ты потерял лавину!

Как тебя зовут?

Всю жизнь ты создавал свое честное имя. Только это и было у тебя: чистое, незапятнанное имя. И вот, боясь запятнать это чистое имя риском, ты очернил его!..

Честное имя не стерегут, не прячут за семью замками. Оно создается всякий день, каждый час. Не знаешь, когда и от чего придется защищать его. Нужно всегда быть готовым. Каждый миг тебя подстерегает испытание. Ты все время рождаешься заново с новым именем.

Но что же ты собой представляешь?

Черное пятно среди снежной белизны. Его не стереть. Даже смерть не сотрет.

Почему же ты опускаешь глаза? Твой взгляд не может выдержать этой окружающей тебя чистоты. Ослепительная невинность белизны терзает твои зрачки. Ты не можешь смотреть в лицо снега.

В чем твоя вина?

Ты не захотел принять свою долю вины — вот она, самая тяжкая вина.

Какое наказание ты себе выберешь?

Помнить!

Живые — уцелевшая память мертвых

В больнице бело и тихо. Словно здесь заперта притихшая лавина.

Деян ждет в коридоре. Вот Суеверного везут на каталке в операционную.

— Что? — Деян останавливает врача.

— Ампутация обеих ног до колен! — по-деловому отвечает врач.

— Иначе нельзя?

— И за это скажите спасибо!

Неподкупно белый халат устремляется в операционную. В холодной сдержанности врача звучит упрек: альпинисты! Сорвиголовы!

Деян виновато входит в палату Дары.

Две тяжело больные женщины лежат неподвижно.

Дара с забинтованной рукой сидит на постели. Она прошла через смерть, снег обжег ее. Волосы ее поседели. Словно белый сугроб на голове, и она понапрасну пытается стряхнуть его резкими, непримиримыми движениями.

— Деян, ты упустил случай увидеть живую лавину!

— Дарочка, рука? — У Деяна словно лед засел в горле.

— Рука целехонька! Пальцы вот отрезали! Но ведь и у Герцога, покорителя Аннапурны, пальцы ампутированы… Асен говорил: «Многие бывают побеждены своей же победой!»

— Болит? — У него у самого — боль в голосе.

— Все равно смогу подниматься в горы! — утешает его Дара.

— А как твоя работа? — Он спохватывается и спешит ободрить девушку. — Ты молодая!

— Видишь, волосы поседели. Умнее я теперь выгляжу?

Деян бессмысленно покачивает головой. У Дары такое чувство, будто это она пришла к больному и должна утешать и ободрять.

— Асен однажды мне сказал: «Человек — это то, что у него остается, когда он все теряет».

— Какие люди погибли! Молодежь! Самый цвет! — Деян в отчаянии ломает пальцы, прячет лицо в ладони.

— Выше голову! Лучше уж молодым умереть, чем старым склеротиком!

Но его никак не вовлечь в разговор, он говорит сам с собой:

— Я не мог предотвратить! Не мог… Но мое место было рядом с вами!

Внезапно у нее пробуждается прежнее любопытство:

— Но почему ты не пришел? — И тотчас она добавляет странным, отстраненным голосом: — Не мне — мертвым признайся!

Для Деяна этот вопрос страшнее лавины.

Вопрос, на который не можешь ответить

У каждого человека есть такой вопрос, от которого он бежит и все не может убежать.

Повернувшись к девушке спиной, Деян отходит и останавливается у окна. Зимние сумерки отражают в стекле его образ. Бледный, сгорбленный, виноватый. Отражение проецируется на город. Крыши в снегу. Будто горные вершины. Маркировка антенн. Черный задымленный снег. Окружающий мир, соединившись с отражением человека, обретает оттенок виновности.

— Я был против восхождения!

Сквозь прозрачное отражение в стекле он читает собственные мысли.

Это был акт протеста против мании рекордов, против показухи, против несогласия с руководством. Я оставил группу в трудный момент, потому что не хотел быть заодно с безумием. Я хотел отстраниться от риска. Я боялся, что одним ошибочным шагом уничтожу память всех моих прежних бесстрашных шагов. И этот-то мой поступок и оказался ошибкой!

— Нам было ясно, что ты против!

— Найден рассказал? — Деян изумлен.

— Сами дошли!

Взгляд его снова останавливается на оконном стекле. Город погружается в виноватую тень человеческого отражения. Они погибли в убеждении, что я нарочно бросил их в самый тяжкий момент. Как был разочарован каждый из них, как презирал меня в последнюю минуту…

— Я хотел отграничить себя от вашего самовольства! — Деян вслух возражает, в сущности, не Даре, а своему призраку в стекле.

И слышит слова призрака:

— Да, отграничение, противостояние, но не открытое. Почему ты не высказал свое мнение вслух? Почему не вступил в борьбу с неблагоразумием? Боялся, что обвинят в нарушении дисциплины? Ты был недостойно благоразумен!

— В определенном возрасте человек уже может отграничивать себя, — Дара сама стесняется того обидного прощения, что звучит в ее голосе.

Значит, дезертирство — вопрос возраста? — спрашивает Деян свое отражение. Боже, эта сгорбленная виноватая тень — неужели это я?

У прозрачного двойника почти старческий вид.

Да, я старею! Самая страшная форма измены — старость! Измена самому себе! Я дезертировал с того пути, который в юности сам избрал. Своей осторожностью, своим невмешательством я опроверг собственную молодость.

— Я не хотел ответственности! — произносит он вслух.

Это звучит уже как самообвинение. Внезапно Дара, поседевшая девочка, становится серьезной и озабоченной:

— Не теряй время понапрасну! — Голос ее звучит старчески.

— Почему я не погиб вместе с ними! — стонет Деян.

Ему хочется головой пробить этот невыносимый образ в стекле.

— Останови лавину! — Дара почти приказывает.

Деян вздрагивает. Медленно поворачивается спиной к своему отражению. Оно тает в зимних сумерках. Ужасающая догадка осеняет Деяна: она сошла с ума!

— Какая лавина, Дарочка? Нет уже лавины! — Он пытается успокоить ее, но не может успокоиться сам.

— Какая! — Она уже раздражена. — Плохо же ты соображаешь… Теперь ведь расследование начнется! И мертвые, мертвые будут во всем виноваты!

— Мертвых оправдала сама смерть. Виноваты только мы, живые! — Он отвечает не ей, а своим мыслям.

— Да нет! — прерывает его Дара. — Все свалят на погибших! Мол, вожак во всем виноват… И вообще, так, мол, им и надо!

— Беда растет, как снежный ком!

— Ты спроси вот этих женщин, сколько они перенесли!

На соседней койке иссохшее существо едва размыкает губы. Видно, она целый дом тащила на себе, как улитка — раковину.

— Ох, не спрашивайте! Все-то я спешила, спешила!.. Побежала на трамвай, а люди ну прямо гроздьями висят! Ухватилась, а нога соскользнула и — под колесо… Если бы знать… Ох!

С постели рядом откликается юная девушка:

— А у меня теперь руки нет… Вот, учусь писать левой…

— Как это? — смущенно бормочет Деян.

— Так. Мчались на большой скорости!

Она смолкает. В тишине словно бы материализуется поспешность. Все спешат. Быстрее, быстрее! К цели, к вершине, к концу пути! Задыхаются! Спешат к смерти! Выбирают самый прямой, самый опасный, самый крутой путь. Ускоряют темп. Видят одну лишь цель впереди, не замечают опасности. Быстрее! Цель — это быстрота. Быстрота нужна как воздух. Быстрее, еще быстрее!

— Вижу, машина наша вот-вот в грузовик врежется! Я выскочила на ходу. Очнулась — а руки уже нет. Говорят, повезло. Могла бы и голову потерять!

— Видишь! — Дара обращается к Деяну. — Вот и получится, будто мы сами виноваты, сами хотели попасть в лавину!

Дара все еще чувствует, как скрипит на зубах зернистый снег.

Им так много нужно сказать, что они молчат.

Деян собирается уходить. Он понимает: Дара еще не освободилась от лавины.

— Только пусть не смеют запрещать нам восхождения! — Она вскидывает забинтованную руку — белый снежный кулачок.

«Как я боюсь состариться, как Деян!» — внезапно думает Дара.

— Что будем делать, Дарочка? — Деян обернулся на пороге.

— Будем помнить…

Это — самое насущное!

После гибели существа МЫ

Дара вдруг обнаруживает, что всерьез начала мыслить.

Она наслаждается этим мучительным процессом, она оживляет Асена.

Она уже знает, что скалы, облака, ветер, тишина — все ведет к нему…

Что со мной? Я — воспоминание!

Во мне — шестнадцать живых, шестнадцать частиц меня самой. Теперь они мертвы. Я потеряла себя. Они болят во мне. Я искалечена и брошена у дороги.

— Не преувеличивай, — кротко возражает ей Асен.

И снова она мысленно спорит с ним, опровергает его, а он подшучивает над ней. С ним она не может ни плакать, ни печалиться, только спорить или смеяться.

Она осталась в живых. Зачем? Чтобы остальные не умерли насовсем! Как спасти их в своей памяти, как сохранить их? Теперь моя память — единственный их мир! Это прекрасный мир!

— А я бы предпочел мир менее прекрасный, но более реальный! — возражает ей Асен. — Ведь это огромное счастье — жить, пусть одно-два мгновения, пусть в самых тяжких условиях, но жить! Одно мгновение — блаженная вечность! Пусть холодно, больно, пить хочется, висишь на скале, но ведь дышишь, мыслишь, надеешься…

— Вне группы нет жизни! — обрывает Дара. — Лучше бы погибла одна я! После своей гибели единица остается в групповой памяти. Но как пережить самое страшное, как остаться без группы? Нет в мире большего сиротства! Это не вас, это меня уже не существует! Нет меня, той, что жила в вашей общей памяти! Исчезли те мгновения, когда я была раскрасневшейся, ловкой, молодой, глупой и смелой, когда была сердитой, упрямой, влюбленной! Нет возврата, все осталось под снегом! Если у меня когда-нибудь и появятся друзья, они уже не будут знать меня прежнюю. Для них я буду всего лишь обломком, фрагментом самой себя. Они не узнают меня, отчаянную, двадцатилетнюю, меня больше нет!

— Не воображай себе, будто группа знала тебя, настоящую! Было нечеткое представление о тебе, сложенное из мгновенных твоих воплощений. Мы придумали некую личность, называли ее твоим именем и внушали тебе, что это и есть ты. А ты поверила!

— Ничего подобного! Пусть образ, созданный группой, был неверным, но он был необходим мне, ужасно необходим, понимаешь! Я опровергала его, отталкивалась от него, противопоставляла ему себя! Я боролась за то, чтобы обновить, изменить, совершенствовать этот образ! Ведь он содержал в себе не только вымысел, но и горькую правду. А теперь? Я повисла в пространстве. Как мне создавать себя, против чего бороться?

— Самым прекрасным в тебе было то, что ты резко отличалась от остальных. Ты была совсем особенная, необыкновенная. Никто не знал, что ты сделаешь в следующую минуту. Мы часто посмеивались над тобой… Ты — личность! Помнишь как тебя ругали? Но ты не становилась такой, как все! Наоборот, становилась еще более независимой. Ты меньше всех должна страдать от гибели группы!

— Нет, это невыносимо! Нет моей группы! Я бьюсь в пустоте! Я перестаю быть самой собой! У меня нет больше сил!.. Я ведь утверждала себя через это отрицание законов группы!

— Да успокойся! Вовсе ты не избавилась от группы! Она — в тебе! В тебе — наше дыхание, наш образ мыслей. Ты наша! Ты закалена огнем снега! Часть больше целого! Теперь ты — больше, чем группа! В тебе, с тобой — наш опыт, осознанный и неосознанный. Ты не одинока!

— Никогда еще я не была такой одинокой! Не с кем говорить на нашем общем языке! Я будто на чужбине и не могу вернуться на родину! Как мы чудесно болтали, ссорились, что-то не договаривали! Как молчал Рад! А помнишь «тимьян» — наше ароматное табу! В памяти звучит это запретное слово, звучит так печально, сладостно, осенне-упоительно, и я вспоминаю свою прежнюю доброту и дружескую озабоченность… Теперь вокруг меня — совсем другие люди, я все время молчу, а сердце мое превратилось в раковину — и звенит, шумит в нем наш исчезнувший язык!..

— Этот язык мог стать шаблонным, затертым. Ищи новую среду, создавай новый, свежий язык!

— Поздно! Тот возраст миновал! Теперь я всегда и всюду — чужая! Я говорю со своим акцентом. Я всегда буду казаться смешной, непонятливой. И все больше буду замыкаться в себе.

— Наш век — время групповой смерти. Самолет, автобус, грузовик… Внезапность и массовость… И угроза всеобщей гибели… Угроза уничтожения целых городов, целых народов… Смерть обретает новое лицо… И оставшиеся в живых — мертвее погибших… Что делать без своего народа, без языка, без прошлого и будущего? Страх уцелеть страшнее страха погибнуть!

— Помнить — вот единственное, что мне предстоит! Я должна сохранить в памяти группу, чтобы остаться в живых самой!

— Не идеализируй группу! Это самонадеянное существо МЫ затаило в себе опасность! Сам по себе каждый член группы мыслит и чувствует по-своему, но, соединенные в это МЫ, люди часто становятся противоположны себе.

— Нет! МЫ — это веселье, смелость. Это энтузиазм!

— И еще — страх. Самый страшный! Паника!

— Нет, самый страшный страх — это страх одного. Одиночество!

— Ты никогда не останешься одинокой! Мы — в тебе, в твоей душе! Но в тебе и общее чувство самосохранения, общий серый цвет. Смотри, в своем стремлении к этому МЫ ты можешь утратить себя!

— Во мне должны ожить шестнадцать, но не как повторение! Шестнадцать лучей должны преломиться во мне. Все равно, кто я — их отрицание или продолжение, отклонение, затемнение; я — их живая память!

Брат не узнает брата

Деян выходит из больницы. Куда теперь идти? Город сам похож на старую, запущенную больницу — грязные простыни снега на крышах, искалеченные деревца забинтованы инеем, по углам улиц-коридоров — потемнелая снежная вата.

Никто не ждет. Никто не ищет. Никто не зовет.

Ах да, ведь у него есть младший брат! Надо бы зайти, навестить. Они давно не виделись.

Он звонит с чувством человека, вернувшегося издалека, — узна́ют ли? Все дома. Приглашают его отпраздновать его счастливое избавление от лавины.

— Повезло тебе! — поздравляет брат.

— Нет! Нет!.. Лавины повсюду! Мы боимся, но сами не видим, чего боимся! Скорости, нормы, катастрофы, обиды, зависть, небрежность, коррупция, измена… Я все выскажу!… — Слова Деяна путаются.

Брат покровительственно похлопывает его по плечу: да ладно уж! Повезло тебе, ну и не вмешивайся!

И Деян вдруг осознает, что родной брат совсем не знает, не узнает его! Повезло! Какое страшное слово!

Брат водит его по квартире, рассказывает о покупках. В ванной — зеленоватый кафель, как в бассейне. По всей стране искал! Еле нашел, в Бургасе! Дефицит! Да еще пока довезешь, сколько хлопот, чтобы не побился!..

Деян недоумевает: что у него общего с этим человеком!

Если бы он был совсем чужой! Но ведь это — брат! И не узнает!..

— Быть человеком на земле — за это дорого платишь!.. — Деян меняет русло разговора.

— Да зачем ты все лазаешь по этим голым вершинам? Разве мало хорошего внизу? Что ты все за ветром гоняешься?

Говорить больше не о чем. Деян плетется домой. Поздняя ночь. Мысли в такт одиноким шагам:

«Один… Ты один… Один… Твои друзья познали самую сладкую общность — единство гибели! А ты теперь учись одиночеству!

Даже родной брат не узнал тебя. Или и не знал никогда? Где ты, настоящий? Только в памяти мертвых? И там тебя нет! Ты разочаровался в себе самом! Всю жизнь ты создавал себя и вот сам разрушил! Даже мертвые презирают тебя. Тебя нет!»

Бумажная лавина

Дара сказала, чтобы он не терял времени, чтобы остановил лавину.

Деян осмысливает свое позорное избавление от гибели. Из учреждения в учреждение, по бесконечным коридорам, по лестницам… И это ожидание у дверей… Он разъясняет. Он пытается притушить огонь враждебности к безумию альпинистов.

— Давайте не будем пятнать чистую память о погибших. Все они виновны и невинны перед лицом смерти!

— Тогда кто же истинный виновник? — вопрошает бюрократический голос без лица.

Деян оглядывает кабинеты, шкафы, стены, папки с бумагами:

— Виновник? Что побуждает человека стать альпинистом? Или поэтом? Что заставляет нас выбрать крутизну, а не равнину?

— А вы, товарищ, как уцелели? Почему не погибли вместе с остальными? — В голосе звучит службистская беспрекословность.

А Деян ведет диалог с самим собой:

— Если бы можно было все вернуть назад, чтобы я пошел с ними и погиб!

— Почему ты не предупредил, не остановил их?

— Никто не мог бы остановить их!

— Почему не сообщил начальству?

— Меня сочли бы предателем!

Кто говорит с ним? Уже неясно!

— Вы заподозрены!

— Я виновен! Накажите меня!

— Вы, единственный в группе, были против этого восхождения. У нас есть сведения!

«Значит, в группе был доносчик? Кто? Мертвые не могут быть доносчиками!»

— Это были наши внутренние разногласия. Но я отступил перед волей группы!

— Вы солидарны с ними?

— Полностью! Только об одном прошу: не запрещайте молодым подниматься в горы! Люди тянутся вверх, туда, где свободно можно дышать чистым воздухом, туда, где простор!

— Никаких восхождений! — Безличный голос режет по живому. — Люди сами откажутся. Из-за вас!

— Нет! Нет! Нет! — Деян распрямляется под натиском лавины бумаг. Низвергаются на него водопады папок, трамвайных колес, автомобильных шин, отчетов, обвинений…

Мертвые говорят

Мертвые определяют бытие живых.

Слова Деяна утратили свое значение. Он человек, который сам себя устранил. Что бы он ни говорил, как бы ни разъяснял случившееся, он, единственный, избежал лавины.

Мертвые свидетельствуют против него. Он вне жизни, он — нигде.

Даже в собственных воспоминаниях нет ему покоя: в памяти лишь одно — его отказ!..

Во сне он видит, как лавина минует его. Он бежит навстречу ей, бросается вперед, а она, гривастая, грохочущая, минует его презрительной белой молнией.

Он — нигде. Ему не за что уцепиться.

Жизнью его завладела инерция. Вот он приходит во Дворец спорта.

Его останавливают на вахте.

— Я на альпинистскую подготовку! — отвечает он автоматически. И внезапно приходит в себя.

Вокруг — люди. Спортсмены — самонадеянный вид, импортная одежда. Все смолкли. «Альпинисты сегодня звучит как «самоубийцы». Неужели найдутся безумцы, желающие стать альпинистами? Не пора ли вообще запретить это? И этот наглец решается готовить новые жертвы?!

Но вахтеру все равно. Он пропускает Деяна-преподавателя.

Деян — в растерянности. Вернуться? Поздно! Подняться наверх, войти в наверняка пустой зал? Унизительно! Но, заметив укоряющие взгляды, он одолевает свою нерешительность.

Впервые он задыхается, поднимаясь по лестнице. Тяжкий груз.

Он протягивает руку. Там, за дверью, он знает, зияет зал, пустой, как пропасть. Никого!

Он входит. И только теперь внезапно осознает, какое поражение нанесено альпинизму, придававшему смысл его жизни! Не придет больше молодежь. Чистые порывы безымянных храбрецов прежних поколений погребены в лавине — не в снежной, а в бездушной бумажной.

Он поднимает глаза. Взгляд тяжелый, как камень…

Зал полон. Юноши в спортивных фуфайках, в свитерах… Никогда еще не приходило столько людей!

На лицах — молчаливая решимость.

Деян смущен. В зале звенит тишина.

Постаревшее, измученное лицо Деяна — навстречу юным, открытым лицам.

Полные слез глаза видят ясно лучистый отсвет на этих лицах, отсвет, идущий от тех, уже мертвых лиц!

Живые и мертвые, юность и зрелость — вместе. Их ничто не разделяет. Начинается восхождение на пик ЧЕЛОВЕКА!

В горле Деяна тает ледяной комок. Он начинает свою лекцию:

— Вот люди видят скалу. Останавливаются. Возвращаются назад. Нет пути. А ведь скала — это тоже путь. Из всех путей альпинисты выбирают самый трудный!

Что им нужно?

— Человеку нужно то, что не нужно ему! — сказал бы философ Асен.

— Камнем можно убить! Из камня можно воздвигнуть неодолимую стену. Альпинисты ступают на камень и держатся за него. Камень для них — ступенька на пути ввысь!

Преврати препятствие в опору, в трамплин!

Метаморфозы существа МЫ

Оно исчезло, странное существо МЫ. И после своей гибели претерпевает странные метаморфозы.

Нет, МЫ не можем умереть. Умирают только одиночки. МЫ бессмертны.

Есть у нас таинственная способность почти бессознательно распределять функции всех членов группы. Группа создает своих героев, своего поэта и вожака, своего насмешника. Группа окрашивает характеры в самые разные цвета.

Погибая, мы передали уцелевшим наш групповой код. И незаметно происходит между ними новое перераспределение функций.

Группа привлекает новых членов, растет, молодеет, видоизменяется, вбирая их в свое ядро.

Каков же он, этот код, этот первичный импульс?

Может быть, это пробуждение человеческого инстинкта преодоления слепого страха, самосохранения, эгоизма?

Нас много. Нас — бесчисленное множество. МЫ стали зорче. МЫ стали богаче на одну потерю.

— Э-эй! — несется наш возглас из пустого пространства смерти. Эхо проникает в сны неведомых нам, далеких и одиноких людей. Они вздрагивают. Что-то пробуждается в их душах.

Может быть, они найдут в себе силы оторваться от всего того, что не дает им подняться вверх.

Во сне я услышала этот возглас. Давно. Я долго глушила его в себе. А после и сама начала звать…

Какую функцию определяет мне существо МЫ? Я противостою ему и через это отрицание утверждаю себя. Я принимаю существо МЫ и тем самым отдаляюсь от него…

Странная догадка обжигает меня и тотчас рассеивается, тает, как залетная снежинка, растворяется в моей иронической улыбке:

Будущее! Принадлежит ли оно этому пчелиному существу МЫ?

Медленно и неуклонно МЫ создаем себя в таких вот противоречивых группах. Испытаниями и гибелью МЫ развиваем и закаляем инстинкты будущих МЫ, которые населят нашу планету, а может быть, и всю Солнечную систему. Только так будут существовать жители Земли, миллиарды на маленьком шаре, высокоорганизованные пчелиные существа МЫ, внутри которых функции строго распределены…

Господи, что за пчелиный улей у меня в голове!

Диалог живых и мертвых

Пятеро уцелевших связаны между собой теснее, чем прежде, в группе.

Сегодня они собрались на необычном киносеансе.

В пустом зале они увидят то, что было отснято оператором Славом. Они сами решились на эту муку.

Лица пятерых и Деяна озарены переменчивым сиянием снега на экране. Немая лента. Отрывочные кадры.

Возле домика в горах — собака сторожа. Знакомая овчарка Краси. Лохматый хвост и праздничная собачья радость. Чья-то рука протягивается, собака прыгает. Чья это рука? Любого из нас. А вот Краси кидается на вожака Найдена, будто хочет куснуть. Человеческая теплота этой сцены протестует против нелепых мелочных споров двух вожаков: Найдена и Никифора. Никифор чувствует, как острые зубы сходятся на его горле.

Какое это наказание — уцелеть!

Их конфликт был зеркален — я — ты, ты — я — вот она, правда! Я был бывшим вожаком, теперь ты стал бывшим. Тяжесть с твоих плеч переместилась на мои. Теперь я — на переднем плане. Я завидую тебе, мертвому… Пересечение в точке смерти!

Глаза Никифора широко раскрыты… Если бы я противопоставил себя ему, сколько было бы шума и подозрений… Если бы я просто протянул ему дружескую руку, я выглядел бы жалким в глазах соперника, то есть в его глазах, нет, в своих собственных! Если бы я поговорил с остальными, меня обвинили бы в том, что за спиной вожака я подстрекаю к разногласиям. Я ничего не сказал, молчал, я в числе виновных, я — главный виновник.

Да, Никифор теперь вожак и главный виновник. Исполнилась его тайная мечта: сместить соперника, напакостить ему, занять его место. Напакостил самому себе. Теперь он всю жизнь будет шагать во главе виновных, вести их по снежным уступам угрызений совести. Теперь никто и никогда не сместит его!

На экране — заснятая снизу — цепочка альпинистов. Вот они идут на фоне облаков по заснеженному гребню. Один за другим, вскинув лица навстречу простору, дружным энергическим шагом. Только оператора нет в кадре.

Деян приподнимается. Ему так хочется ворваться на экран, встать на их пути, крикнуть им… Но белую стену экрана не пробьешь!..

— Разве я не был честен? — Он обращается к самому себе. — Разве я не предупредил Найдена? Там, в саду, где вожак был заботливым садовником… Но нет!.. С таким же успехом я мог обратиться к его саженцам… Он ничего не понял!.. А остальные? Они поняли бы еще меньше!.. Набросились бы на меня… О, как прав был Гельвеций: «Незараженного общим безумием считают сумасшедшим!»

Но существует и другая, более страшная правда: «Никого не судят за пассивность». Наоборот. Вот оно, пресловутое умывание рук — не был, не участвовал. Суди теперь сам себя. Никто не облегчит твою участь окончательным приговором.

На экране Бранко жадно глотает режущий снежный воздух.

В зале шестерых душит мука. Они не в силах перевести дыхание. Не могут оторвать глаз от этого юного, сияющего в рассветном солнце лица.

Твой день рождения! Ты рождаешься в мир, и ты покидаешь его. Приветствуй солнце и простись с ним!

Вожак Найден шагает впереди. Четкий, равномерный шаг — мерило времени.

И вдруг Найден оборачивается к остальным. Что-то кричит. Губы шевелятся. Что он сказал?

Теперь, когда его лицо обращено к сидящим в зале, он может говорить все, и каждый из них слышит свое:

Вот Найден обращается к Деяну:

— Почему ты оставил нас?

— Не спрашивай… То, что я остался жить, — самое страшное унижение! — отвечает Деян самому себе.

Шевелятся на экране безмолвные губы:

— Никифор, почему ты не предупредил меня?

— Это была ошибка…

— Разве ты можешь ошибаться? — Найден едва уловимо улыбнулся.

— Вся моя жизнь — ошибка!

Рядом с Суеверным — костыли. Он слышит:

— Сумей извлечь пользу из своих ошибок!

— Что мне в жизни осталось, кроме костылей?

— Преврати их в крылья! — произносят немые губы.

На экране — человек, присевший на корточки. Поэт. Затягивает шнурок ботинка. Нервные, неуклюжие пальцы. Он раздражен. На лице — выражение комичного недовольства. Если бы он сейчас увидел себя, он бы понял:

Я легко одолеваю большую боль, но как преодолеть мелочные царапины? Я в их власти. Плохие привычки превращаются в характер. Борясь с мелочами, я воюю с самым сильным противником — со своим характером. А если нет у меня мира с самим собой, значит, я в ссоре со всей Вселенной!

На экране — Дарин снежный гротеск. Словно театр теней на фоне снега — ее угловатые убыстренные движения.

Но в зале никто даже не улыбнется. Эта пантомима теперь звучит пронзительным призывом: опомнитесь!

Вот ладонь Дары тянется к глазу камеры и размазывает свой собственный образ, словно хочет этим необузданным жестом заглушить тревогу.

Асен! Он глотает снег. С наслаждением глотает холодную пресную влагу.

В зале Дарино лицо озарено светом. Ненасытно впитывает она взглядом облик того, кто привел ее в горы. Слышит его голос:

— Усталость для человека — великое благо! Только усталость дает возможность насладиться глотком воды, нежностью дуновения ветерка, силой любви с первого взгляда.

Асен вскидывает руки. Это его жест!

— Омниа меа мекум порто! Все свое ношу с собой! И более ничего! Даже смерть не может ничего отнять у меня. Я не боюсь смерти! Тот, кому нечего терять, ничего не боится!

Насмешник и не подозревает о следящем за ним киноглазе. Как он сгорбился. Каким грустным кажется его лицо! Только теперь мы понимаем, как тяжело быть насмешником! Нет ничего тяжелее!

А на экране чьи-то ступни, Человек напрягается. Шагает. До того, последнего, момента, когда шаги его навсегда затонут в снегу.

Метель. Связки. Силуэты двух влюбленных. Горазд и Зорка в призрачной снежной вуали.

В зале светится бледностью лицо Андро. Он смотрит как загипнотизированный.

Вот он, его единственный горизонт, фигуры этих двоих. Они шагают друг за другом, они неразделимы, почти слиты воедино. И вдруг… Андро заметил… Одна, увеличенная до боли деталь!

Девушка украдкой смотрит назад. В его сторону? Может быть, она не забыла его? Страдала оттого, что заставила его страдать!

Слав успел запечатлеть этот миг. Подарок для Андро!..

Мы представляем себе, как оператор снимал нас, как подкарауливал характерные мгновенные жесты. С какой любовью он шел рядом с нами! Как жестоки были мы со своими насмешками!

Как бы мы хотели теперь увидеть его! Но его нет. Он снимал только нас и никогда — себя! Даже для того, чтобы доказать, как высоко в горы он поднялся! И как это никто из нас не догадался схватить камеру и хотя бы в шутку щелкнуть его! Теперь мы ищем его на многоцветном экране наших воспоминаний! Это был наш самый лучший товарищ, он никогда не обижался на обидное наше пренебрежение! Он был самый смелый из нас. Неопытный, он бесстрашно шагал за нами, опытными! Он был поэтом, непризнанным поэтом! С каким лиризмом, с какой любовью ловил он беглые мгновения… Мы представляем себе:

Вот он, приседая на корточки, перебегая с места на место, снимает парады, речи и прочие документальные кадры. Рабочий день окончен, он повисает в дверях автобуса — камера через плечо. Он догоняет своих друзей-альпинистов. Он будет снимать их. А они все подшучивают:

— Ты самое интересное пропустил! — Дара пренебрежительно машет рукой, удерживаясь на скальном карнизе.

— Самое интересное — впереди! — Он улыбается.

Он снимает, снимает, повиснув на веревке, самые невозможные позы, невероятные ракурсы. Он забивает колышек, крепит свою жизнь между вершиной и пропастью.

Перед нашими глазами теперь проходят последние его кадры. Он сам уже не увидит их!

Замерзший водопад. Где это? Мы прошли мимо такого чуда! Только теперь мы прозреваем! Белоснежные бороды сосулек. В онемелых ледяных языках скован говор воды. А Скульптор, слепой, проходит мимо этого памятника вечному движению, уловленному в миг верховного его застоя.

Котловина дымится мглистыми туманами. Так вот что нас окружало! Настоящий Апокалипсис! Огромный лунный кратер! Кипучий ледяной вулкан…

— Где это? — шепчет Суеверный.

Лицо его перекашивает внезапный проблеск, рожденный белым экранным снегом. Страх и торжество переполняют его — мы дерзнули ступить туда! Вопреки снам, вопреки самой нашей природе! Вопреки всему!

Шестеро в зале поражены очевидностью. Они зашли слишком далеко. Они уже не могли вернуться назад прежними!

Рад ступает с закрытыми глазами. Все глубже погружается в белый сон.

Зернистая структура снега, лавинообразующего снега бьет нас, словно камень, обличает нашу небрежность. Крупный план…

Никифор на экране сосредоточенно вглядывается. Заметил опасный снег? Объектив движется и фиксирует: Никифор всматривается с такой тревогой не в снежные гранулы, а в показания шагомера. Вписывает цифры в блокнот. Страница разграфлена: Время, Скорость, Расстояние… На лице Никифора — самодовольное чувство педантично исполненного долга.

На лице расстроенного Никифора в зале — отвращение к самому себе.

— Жизни не хватит мне, чтобы искупить собственные заблуждения! — Никифор в зале не прощает прежнего себя на экране.

Два лица одного и того же человека — земля и небо!

Чувство вины делает человека человеком!

Шестеро в темном зале — лицом к лицу с собственной совестью. Оживают погибшие. Замирают уцелевшие. Воспоминания переплетаются с кинокадрами. Черно-белое и цветное. Реальность и воображение.

— Сколько раз можно ошибиться и уцелеть? — Дара вопрошает безмолвный экран.

— Человек — это то, что ему остается, когда он все теряет! — отвечает Асен в ее воспоминаниях.

— Зачем, зачем?

— Умереть — это ведь так по-человечески!

Лавина обрушивается внезапно. Грохочет. Кажется, мы слышим.

Кричит вожак в белом дыму. Шевелятся немые губы. Это призыв быть верными до конца!

Лавина, заснятая изнутри. Белый круговорот ее утробы. Живые и мертвые сливаются воедино.

Бесконечная белая смерть.

Но разве перед нами образ смерти в лице лавины? Нет, это бурное преображение, прыжок в другое измерение. А мы? Мы — в двух реальностях, мы в зале и на экране.

Что скажет снег? Внутри лавины начинаешь понимать его язык. Он поверяет нам истины, которые только мы можем постичь.

Снова живые и мертвые — в единстве лавины.

Надо найти в памяти что-то еще, последнее, самое важное. Самозабвенно увлеченный оператор повис над бездной, снимает, снимает. Он исполнен почти мистической веры в необходимость его искусства. Камера, вырвавшись из его обессиленных рук, остается поэтом, запечатлевает дивную красоту лавины, одолевая этим извечный человеческий страх перед ней.

Снежные светлячки.

Только живые хранят память. А вот сохранил ее мертвый и отдает живым. И сам остается, живой, теплый, любимый.

Память — самый прекрасный из человеческих миров.

Эпилог

Воображение без протезов

Шаги на снегу.

Эти ямки от протезов — тоже человеческие следы. Они даже глубже, чем следы обычные.

Так думал Суеверный, когда в больничном коридоре учился передвигаться на протезах. Одной рукой опирался на костыль, другой — подпирал стену.

Сколько усилий, сколько воли и самообладания, чтобы вынести боль каждого шага! Он ступает по раскаленным углям. Раны горят. Темнеет в глазах.

И все же он идет. Боль сковывает, но он не желает подчиниться ей. Он шагает. Первый шаг — начало новой жизни! Сколько муки! Как нелегко! Эту бы энергию да в какое-нибудь полезное действие — да он бы горы свернул! Но нет гор, есть движение — шаг, другой. Победа! Боль! Он стискивает зубы. Он отличается от неподвижной стены, за которую держится одной рукой, — ему больно! Каждый миг он может утратить эту боль, упасть, побелеть, слиться с белизной стены. Он распрямляется. Болью измеряет он расстояние — вот самый чувствительный шагомер! Коридор бесконечен. Преодоление бесконечности!

Он шагает. В шаге лучше, полнее всего выражает себя человек, в движении!

Воображение уносит его далеко от больницы.

Первое восхождение на протезах. Он двигается медленно. Он еще не привык. Он тратит слишком много сил. Лицо его оросил мученический пот. Он поднимает глаза. Взгляд утопает в бездонной дали.

Беловолосые хребты неутомимо вздымают над собой небосвод.

Сельский мальчик с пестрой сумкой через плечо возвращается из школы. В руке у него — голубой блокнот. Суеверный приостанавливается. Глубоко вдыхает всей грудью. Горы наполняют его своей необъятностью.

— Ты что рисуешь? Дай-ка поглядеть!

У мальчика прядка нависает на глаза. Он неохотно подает блокнот. Суеверный раскрывает. Его собственный детский рисунок. Когда-то и он так рисовал, прикусив язык от старания.

Белая бумага, зубчатая линия. Детское представление о горах, словно прыжок прямо к солнцу.

— Отлично рисуешь!

Мальчик замечает костыль и робко советует:

— Здесь круто! Там есть хорошая дорожка!

— Нет, я должен здесь!

— Почему?

Умные, любознательные глаза сияют на лице маленького горца.

— Знаешь, был такой знаменитый альпинист, Тенцинг Норгэй. И вот однажды его спросили, почему он поднялся на самую высокую гору в мире — на Эверест. А он был такой же горец, как ты! И он ответил: «Потому, что Эверест существует!»

Мальчик поднимает глаза к вершине. Детские удивленные глаза. Вереница вершин несет на своих могучих плечах облачную высь.

Шаги на снегу, протезы, костыль… Куда ведет эта дорога?..

В горы? Но куда? Ввысь или в пропасть?

Шаги на снегу. Планета обитаема.

Шаги зовут нас продолжить путь…

Перевела Фаина Гримберг.

Кирилл Топалов БЕГИ… Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Повесть

Кирил Топалов

БЯГАЙ… ОБИЧАМ ТЕ!

© София, «Народна младеж», 1976

I

СПРОСОНОК СЛЫШУ — ТЕЛЕФОН!

Раз! — одним прыжком выпрыгиваю из постели… Два! — мчусь в прихожую… Три! — на пороге сталкиваюсь с бабушкой… Уф! — наконец-то: хватаю трубку… Бац! — заело.. Трясу аппарат…

Алло! Алло!

Частые гудки… На пороге бабушка собирает раскиданное белье в таз и ворчит. Просыпаюсь окончательно.

— Баб, телефон звонил?

— Черти у тебя в башке трезвонят! — сердится она, распрямляется и уносит свой таз. — Парню в армию скоро! — доносится с балкона старушечья воркотня, — а все еще дурака валяет. Носится как сумасшедший…

Ну, во-первых, до армии мне еще два года; во-вторых, может, еще и всеобщее и полное разоружение объявят о всем мире, а в-третьих, представляю себе отчетливо бабушкин отчаянный рев, когда меня будут в армию провожать… Но с моей бабушкой спорить почти так же бессмысленно, как и со мной; поэтому кручу пальцем у виска и ору посильнее, чтобы она там, на балконе, слышала:

— У меня наследственность плохая!

Так! Теперь с размаха опускаю трубку — маленькая дежурная месть и бабушке и ее допотопному аппарату, с которым она никак не желает расставаться… Значит, не звонил никто. Может, приснилось? Тем более со мной вообще-то бывает — вдруг ночью во сне усядусь на постели и целую речь закачу. Наши, конечно, сразу — ушки на макушке, вопросики разные задают, а знай себе отвечаю, и уж куда честней, чем наяву; так что даже на родительские собрания им незачем ходить. Но однажды я все-таки отомстил. Начинают они свой допрос, а я притворился, будто сплю, и заявил, что мы с моим дружком Ангелом решили угнать машину, одну из тех, которые возле нашей многоэтажки припаркованы, а всем остальным легковушкам — шины проколоть. Папка целую народную дружину поднял на ноги, а я себе спал без задних ног — и хоть бы хны!

В общем-то меня этот мой сомнамбулизм не так уж и угнетает. Ну, сознаюсь, по какому предмету срезался, какой фильм «до шестнадцати» посмотрел (теперь-то мне уже шестнадцать). Раз только завалился с хиповой лексикой, бабушка обозвала ее «воровскими словечками» — умора! Но с некоторых пор завелась у меня серьезная тайна. Наверняка догадались вы, в чем дело… Ну да, Светла… Они из Шумена переехали в Софию… Адски задается девица… И не без причин — адски умна и столь же адски красива. Короче — полный ад.

— Пей молоко, пока теплое! — кричит бабушка с балкона. Вхожу в ванную: горсть воды — в лицо, пара горстей — на грудь. Как есть в одних тренировочных трусах бегу на кухню. Молоко горячее — жуть! Привычно наливаю стакан. Надо бы сахару… И вдруг до меня доходит, что ничего-то мне неохота. Удивительно, прежде такого не замечалось. Я ведь уже два с половиной года боксирую в юношеской секции «Спартака», даже я чемпион в общем-то, а если не подзарядишься как следует, живо тебя на лопатки положат. А теперь вот ни есть, ни пить не хочется. Что-то напряглось внутри, как перед матчем, и хочется подраться и броситься бежать, а главное — хочется говорить, говорить… Подраться с кем угодно, бежать куда глаза глядят, а говорить… говорить со Светлой. Вчера она обещала, что сегодня утром позвонит насчет математики. Да уж какая там математика! Просто по телефону легче объясняться. Например, вдруг она сейчас звонит и вместо сахарницы у меня в руке трубка, что я предприму? Прежде всего приму соответствующую позу — вот! Потом зажигаем окурок (папкин, разумеется) — пух-пух (и ни малейшего кашля!). Отпиваем немного виски (надо положить в молоко лед из холодильника). А теперь — прошу! Добро пожаловать, Светла! Дзинь!

— Алло!

— Да.

— Простите, можно Коки?

— Я у телефона.

— А, Коки, здравствуй! Это Светла…

— Понял. Целую ночь дожидался, пока рассветет и ты мне позвонишь…

— Но это звучит так странно. Чем я заслужила…

— Ничем. Просто ты — это ты, и все!

— Спасибо. Могу сказать то же самое!

— Что?

— Я тоже едва дождалась утра, чтобы позвонить тебе…

— Ну, если это правда… Слушай, я хочу открыть тебе одну тайну…

— Какую.

— Ты мне страшно нравишься. Когда я о тебе думаю, мне становится так хорошо… А ты?.. Ты можешь сказать то же самое?

— Ну, если это правда… — И она так улыбается, что в глазах у нее танцуют по крайней мере три тысячи чертенят… А после я ей признаюсь, что если хоть когда-нибудь она замечала одинокую фигуру, которая болтается без дела у автостоянки в ста метрах от их дома, то это всегда был я. Я надеялся как-то остановить ее, заговорить с ней, когда она появится, но пороху не хватало! Ругал себя, обзывал трусом нижайшего пошиба, твердо решал, что все случится в следующий раз, а потом откладывалось до другого следующего раза, и таким манером — целые месяцы… А однажды вечером, на обратном пути с тренировки, я решил дождаться, пока у них в квартире окна не погаснут, чтобы про себя пожелать ей спокойной ночи. Ждал допоздна, а дело было зимой, мело страшно, а я еще и после душа… Короче, схватил ангину, неделю прожил на антибиотиках — тридцать девять и девять по Цельсию… Расскажу ей об этом. Обо всем расскажу. Пусть не думает, будто я ее разыгрываю. И еще расскажу, как я в последние ночи совсем не могу спать: верчусь как в лихорадке — однажды на полу проснулся… И надо что-то придумать, чтобы не было этого ночного говорения, а то проговорюсь нечаянно нашим — будут потом дразнить… Эх, телефон — облегчение жизни!.. Много чего я собираюсь ей сказать, и еще останется… За один раз всего не выговоришь… И главное: договорюсь о встрече, а то в школе неудобно — все уставятся… Ясно, она из-за этого звонит, а математика ни при чем…

Дзинь!

Кидаюсь, как по удару гонга, — сердце напряжено, ног под собой не чувствую. Отпиваю молока, обжигаюсь, мчусь к телефону.

Дзинь-дзинь!

Хватаю трубку:

— А-ал-ло! — Кажется, я уже заикаюсь.

— Коки, готов?

Ангел. Каждое утро у нас с ним мини-кросс. Лучший мой друг, и весовая категория у нас одна.

— Слушай, Ангел, что-то я сегодня не того. Давай без меня.

— Заболел, что ли?

— Да нет… просто…

— О’кей! И мы бывали молодыми…

— Брось!..

— Ладно, ладно. Чао.

Швыряю трубку. Представляю себе самое худшее: оба мы влюблены в Светлу, только он не признается. Чувствует, что я ей нравлюсь и держится по-джентльменски. На его месте и я бы так держался, впрочем… Стараюсь не говорить о ней ни с кем, а как нарочно, все только ее имя на языке… С Магдой вот совсем другое — чем больше она за нами таскается, тем меньше мы на нее обращаем внимания. Она — гимнастка, тоже из «Спартака». Бобби, последний ее приятель, осенью в армию ушел, так она теперь за нами бегает, то есть в общем-то за мной. По целым вечерам торчит на наших тренировках, а кончается все тем, что мы с Ангелом вылезаем из маленького окошка в душевой, потому что эта дурочка воображает, будто мы обязаны провожать ее до дома…

Дзинь!

— Алло!

— Коки, лапочка, ты позавтракал?

— Да, мамуля. Все съел: и масло, и конфитюр, и молоко. И умылся к тому же…

Грохаю трубку. И сто лет мне стукнет, а она все — «лапочка» да «лапочка», «лапочка, ты позавтракал?», «лапочка, ты пообедал?», «умылся?», «переоделся?», «лапочка» — это, «лапочка» — то, «лапочка» — не знаю что…

Дзинь-дзинь!

Ну, теперь-то уж точно — Светла! Все остальные отзвонили. Коки, возьми себя в руки! Ринг свободен для первого раунда! Проглоти слюну, чтобы не выдать себя внезапно осипшим голосом. Оближи пересохшие губы. Так. Дзи-и-инь! Вперед!

— Алло! — Или какое-то еще восклицание — сам себя не успел расслышать.

— Простите, можно Константина? — Может, она решила, что это мой дед взял трубку, или просто она по инерции телефонный этикет соблюдает.

— Я у телефона, — продолжаю по инерции и я, слова вылетают какие-то визгливые и бесконтрольные, будто кто-то другой говорит вместо меня. А я замер посредине прихожей, полуголый, в одних трусах, трубка в лапе, позвоночник напрягся, трубка уже скользит… Перекладываю ее в левую руку — правая вся в поту, вытираю о трусы.

— Доброе утро…

— Доброе утро… К-кто говорит? — Ну все, полный идиот! И как это у меня вылетело такое?

— Это Светла. — Улавливаю в ее голосе легкую обиду.

— О! Ты ли это? — Что за чушь! Как будто я невероятно изумлен, как будто и мысли такой не допускал, что она мне позвонит. Безумно злюсь на себя, вернее, на того, другого, который продолжает говорить вместо меня.

— Мы же договаривались, что я позвоню…

— Да, да… конечно… Я…

— Насчет задач.

— Да, да…

— Ты что-нибудь решил?

— Да, да… То есть…

— В первой прежде всего находишь… Потом… — Она что-то объясняет, я дадакаю, но ничего не понимаю. В голове у меня полный хаос, блуждают гипотенузы, треугольники, радиусы и круги, пиэрквадраты… И вдруг до меня доходит, что я все еще тру правую ладонь о трусы. Молниеносно перебрасываю трубку из левой руки в правую, бабушка проходит мимо и что-то говорит, но я тону во мгле тригонометрии, только сглатываю мучительно и горло пересохло. Вот тебе и свободный ринг! На ринге дерешься две-три минуты, после целых шестьдесят секунд передышки, тренер Миле (а он нам вроде старшего брата) разъясняет тактику следующего раунда, обмахивает тебя полотенцем, да еще и водички даст — промочить горло. А здесь ничего подобного! Стоишь прямой и голый, как профессионал, а удары так и сыплются, будто бы ты — Кассиус Клей или Джо Фрезер. И трешь, трешь, эту проклятую ладонь о трусы…

— Алло! — Голос Светлы заставляет меня очнуться, кажется, я наконец-то перестал дадакать.

— Да, да…

— Теперь тебе все понятно?

— Да, да… То есть…

— А теперь ты… Ты не знаешь, какую тему Петрова может дать для классного сочинения?

— Да, да… Ага! Тема… Думаю, что о Ботеве…

— О Ботеве она девятому «б» дала.

— Да, да…

— А нам, наверное, о Чинтулове даст.

— Наверное.

— Или о Славейкове…

— Да, да…

— А может быть…

— Может.

Та-ак! Браво, Коки, здорово тебя доводит тот, другой, который взялся говорить вместо тебя. Умная Светла, ясное дело, сразу поняла, отчего я вдруг поглупел. Держу пари, три тысячи чертенят так и играют сейчас в ее карих глазищах…

— Ладно, до свидания. — Она великодушна.

— Ты… Ты как? — Нет, это точно не я говорю.

— Немного простыла, температурю. А ты?

— Я тоже, — роняет тот, другой, и вдруг спотыкается, потому что лжет со страшной силой. — Тоже температура… — Тут я наконец-то ухитряюсь вмешаться и поправить его бессмысленную ложь. — То есть уже спала температура…

— Рада за тебя.

— И я! — Тьфу, опять он влез, и напрасно я пытаюсь исправить положение водянистым «то есть»… Вдруг у меня перед глазами ясно встает картинка: Светла зажала ладошкой микрофон и хохочет.

Какой же я балда! Отстраняю трубку от уха, смотрю на нее с ненавистью, кидаю… Какой-то момент стою — руки на поясе — затем снова — к телефону. Дзинь! Это Светла положила трубку. Но мне уже все равно. Я хватаю свою, валюсь на ковер и ору как оглашенный:

— Ты мне ужасно нравишься! Слышишь? Ужасно!

Долгий гудок.

II

— КЛАСС, ВСТАТЬ!

Милая Зарка, староста наша, ты и не подозреваешь, какой мрачной силой звучат для меня твои простые, обыденные слова. Ибо моя милость еще не завершила списывание домашнего задания по тригонометрии, а Гурий Плетнев только того и ждет — поймать меня без домашнего, влепить сначала замечание, потом двойку — и все, считайте, что мое потенциальное участие в республиканском первенстве стоит под большим вопросом. Зуб он на меня имеет, наш математик, он же — классный руководитель; в прошлом году приспичило ему сделать меня физоргом класса, тут я уговорил ребят проголосовать «против», чтобы у меня оставалось время и для боксерских тренировок и для репетиций в гитарном оркестре Асена Димитрова. От оркестра я быстро отказался, потому что там только вальсы по нотам играли, и вот тут-то можно было бы заняться организацией экскурсий и матчей нашего класса с другими, да уж поздно было. Так и осталась в силе угроза нашего математика, изреченная на другой день после того бурного собрания:

— Смотри у меня! Знаю, ты из-за бокса своего отколол мне этакий номер. Пока будешь боксовать в своем «Спартаке», хороших оценок тебе у меня не видать!

Вы не удивляйтесь, пожалуйста, его оборотам речи. Он ведь у нас откуда-то из глубинки — еще и не такие «жемчужины» отпускает. Раньше мы его «Овощ-фрукт» называли, потому что он в такой зеленой куртке ходил — посмотришь, и сразу охота стрельнуть промокательной пулькой. А теперь, как вы уже догадались, мы Горького изучаем — вот и придумали ему новое прозвище: «Гурий Плетнев». Сходства с горьковским персонажем, конечно, ни малейшего, но имя почему-то кажется нам подходящим для такой вроде как недоделанной фигуры. И напоследок скажу (надо торопиться, вон он идет!): не очень-то я боюсь этих, которые притворяются чересчур страшными. А он-то уж точно притворяется. Наверно, сам боится, что если мы увидим, какой он на самом деле добряк, то живо влезем ему на голову. В прошлом году кучу двоек мне наставил перед соревнованиями, уже наш братец Миле, тренер, приходил раз десять в школу — ругаться с ним, а в конце концов оказалась четверка в четверти. Я уверен, он и на выпускном экзамене поставит мне «четыре», лишь бы я алгебраическую задачку решил. А вот Петрова, болгаричка, вот коварное существо! Улыбается тебе, а сама так и норовит ужалить! Мы со Светлой лучше всех справляемся с сочинениями, а Петрова мне только четверки да пятерки ставит[3]. Однажды я за два урока ровно двадцать шесть страниц накатал об «Эпопее забытых»[4], так она меня на родительском собрании хвалила не знаю как, отцу заявила, что на выпускных экзаменах я наверняка роман напишу. И тут же объяснила, что нарочно занижает мне оценки, чтобы я, видишь ли, «не распускался». Но я-то знаю: она просто ненавидит меня за то, что я много «посторонней литературы» читаю. Пару раз я ее засек, абсолютно невольно, на биографиях писателей, никогда она мне не простит. Если на выпускном получу больше пятерки, пусть меня зовут Петко, а не Константин! Вот так-то. А настоящая фамилия Гурия Плетнева Ананиев.

Входит Ананиев-Плетнев, девятый «а» — на ногах, я слегка приподымаюсь, продолжаю лихорадочно писать. Гурий Плетнев останавливается прямо напротив среднего ряда, мы все ему где-то по грудь, он грохочет с высоты своего роста:

— Добрый день!

— Добрый день, товарищ учитель! — отвечает хор, но вместо «садитесь!» с приоблачных высот комнаты доносится раздраженное и настойчивое:

— Добрый день, Коцо!

Весь состав девятого «а» моментально обращает ко мне ухмыляющиеся лица, я вскакиваю, как пружина, молниеносно захлопываю Светлину тетрадку и решительным голосом обреченного геройски выдаю:

— Добрый день, товарищ Ананиев.

Он уперся взглядом в меня, губы устрашающе сжаты, вот он шумно втягивает носом воздух, полтора шага — и он уже за кафедрой. Вынимает классный журнал. Обмершая Зарка называет отсутствующих, а я в это время возвращаю тетрадку Светле. И в тот же самый миг встречаю взгляд учителя, взгляд, от которого ничто не может укрыться… Все!.. Я уже понял, какая судьба ожидает меня… Ангел поспешно раскрывает учебник на нужной странице, чтобы я хотя бы успел прочесть теорему, но Зарка уже уселась на свое место и смотрит на меня ужас как сочувственно. Знаю, Зарка, знаю. Если бы можно было, ты непременно вышла бы ради меня к доске. Ты ведь все время ищешь повод заговорить со мной, помочь мне в чем-то, но я-то все понимаю: тебе ужасно хочется, чтобы на моем месте был Ангел… Обращаешь на меня всю свою нежность, предназначенную ему, он тоже все понимает и — хоть бы что… Какая-то ты неуверенная, и, подумать только, из-за этих двух передних зубов, которые чуть больше, чем должны быть. Когда ты отвечаешь урок, то прикладываешь к губам палец или кончик косы и делаешься такой милой… Когда-нибудь я тебе скажу, что ты с этими зубиками и со своим чудесным лицом похожа на Бриджит Бардо, особенно когда распускаешь по плечам свои светлые волосы…

— Коцо! — гремит с кафедры. — К доске!

В сущности, нет смысла идти. Он даст мне самое трудное, а если и нетрудное, все равно я не справлюсь. Зачем выставлять себя на посмешище? Светла подумает: вот, все этому типу объяснила, дала списать, а он… Нет, должно быть, он безнадежно глуп… С математикой у нее, конечно, не так хорошо, как с литературой, но в общем неплохо. Ангел смотрит на меня с тревогой. Если я выйду к доске, есть хоть какой-то минимальный шанс, а так — двойка мне обеспечена. Через неделю республиканские соревнования, выправлять оценки некогда, снова придется братцу Миле тащиться в школу…

Светла оборачивается и заговорщически шепчет:

— Иди, мы тебе подскажем.

Невероятно! Наверное, это мне просто снится! Светла, комсомольский секретарь, по десять собраний в год посвящает дисциплине, и она мне будет подсказывать! А какой же сейчас урок? География? Болгарский? Химия? А да, тригонометрия… «Светла! — хочется выкрикнуть мне. — Обернись еще раз и повтори то же самое, и до лампочки мне Гурий Плетнев, республиканские соревнования…» Резко встаю, случайно толкая чью-то сумку. Снова чувствую, как кто-то другой вместо меня растерянно нагибается, поднимает моей рукой сумку, вот прислонил к парте, но злополучная сумка вновь падает. Мои глаза встречают взгляд Светлы, отправляюсь к доске. А там палач уже приводит эшафот в порядок. Вспахивает огромной лапой черное поле, клубятся меловые облака… На меня он не обращает никакого внимания — знает, что перед соревнованиями я не откажусь, выйду — была не была! Да только не знает, что сама Светла собралась мне подсказывать и что мне хочется запеть песню о Стояне Гайдуке — мы учили по народному творчеству: хотел человек и перед виселицей быть красивым, чтобы рубаха белела и кудри вились…

— Ты ведь вроде любишь задачки на построение, вот и поглядим, как ты решишь эту… — Великан победоносно сходит с уже готового эшафота, стряхнув мел с ладоней. Что? Эшафот? Ах ты, Гурий Плетнев! Я на смерть иду ради Светлы, а он вздумал пугать меня своими глупыми альфами-бетами и синусами-косинусами… А ну, подавай их сюда!

Видели вы, как Гай Юлий Цезарь поднимается на трибуну, чтобы произнести речь? Если не видели, — смотрите! Жалкий Рубикон перейден, и Константин Великий Любомиров стоит лицом к черной доске, руки на поясе, спиной к целому миру (за исключением Светлы). На расстоянии полуметра от глаз Константина — треугольники, углы, альфы, беты и прочие знаки глубин и высот человеческого познания. Собранные, вычисленные, соотнесенные с точно определенными математическими законами. А ты, Константин, вне законов, и ты пропал! А чтобы не оказаться вне законов, надо знать их. Простая истина! Странно только, что не все укладывается в законные рамки. В иных случаях, кажется, действует полное беззаконие. Например, Светла вдруг решила мне подсказывать. Или тот несчастный телефонный разговор. Или мой двойник, который такие номера откалывает, такие глупости устраивает от моего имени! Ну ладно, хватит! В конце концов, человеку не может быть всегда все понятно…

Что с ним происходит, с этим треугольником? Распадается на глазах, линии, образующие три стороны, вьются в каком-то вихре, и вот уже образовалось Я. Разлетается острый угол и получается БУДУ ТЕБЕ. А биссектриса превращается в яркое ПОДСКАЗЫВАТЬ. Коки, мальчик мой, ты болен. У тебя галлюцинации. Тогда, с телефонной трубкой в руке, ты дадакал не думая и сознание твое застилали тригонометрические сумерки, но сегодня…

Надо обернуться, но так, чтобы Гурий Плетнев не заметил. Ага, он у окна, включаю боковое зрение слева. Так. Что мы видим? Край кафедры, стул отодвинут одним взмахом… Теперь еще немножко голову влево… Вся кафедра и часть последнего окна… Еще немного — второе окно, снаружи солнце, деревья цветут, май. Еще полметра налево — и вот брюки и ботинки, такие можно приобрести только в магазине «Гигант». Чуть выше знаменитая зеленая куртка — карман вздут, как сумка кенгуру, — внутри — правый кулак Гурия Плетнева. Эх, классный боксер мог бы выйти из него! Стоит спиной ко мне и любуется боянскими лугами[5]. Голову даю на отсечение, что мечтает о родной деревне. Мечтай, мечтай, а пока Светла и Зарка всячески стараются привлечь мое внимание. Поймав мой взгляд, Светла поднимает кверху большой лист бумаги, весь исчерченный формулами и фигурами… Ангел повернулся к окну и следит за Гурием, а правой рукой удерживает руку Светлы: если вдруг Гурий пошевелится, Ангел сейчас же дернет Светлину руку вниз. В моей душе вспыхивает огонек надежды, кажется, буду участвовать в республиканском первенстве без дополнительного вмешательства братца Миле. Всматриваюсь в лист. О ужас! Формулы распадаются и образуют слова: ТЫ МНЕ СТРАШНО НРАВИШЬСЯ! Я уставился как загипнотизированный. Светла что-то показывает пальцем на листе, — наверное, пытается мне объяснить последовательность решения. Поднимаю глаза — наши взгляды встречаются. Читаю в ее взгляде недоумение, она совсем неосторожно поднялась, почти стоит за партой, чтобы я мог видеть лучше. А я только глупо улыбаюсь и качаю головой, безгранично отчаявшийся и безгранично счастливый. Ну, как ей объяснить, что на меня напала странная болезнь, от которой все треугольники и формулы распадаются и превращаются в слова… Все равно придется братцу Миле отправляться ради меня в школу, а я вот сейчас возьму и выведу на доске огромными буквами И ТЫ, чтобы мы с ней навсегда поняли друг друга. Тянусь к мелу, и в этот самый момент Гурий Плетнев молниеносно оборачивается и страшным взглядом приковывает к месту бедную Светлу с листом в руке. Напрасно Ангел дергает ее руку книзу — поздно! Она вздрагивает испуганно, но тотчас приходит в себя и с вызывающей медлительностью и гордо вскинутым раскрасневшимся лицом опускается на парту. Учитель резко отходит от окна — шаг, другой, — и вот он уже возле нее. Грубо хватает лист… Непонятно как, но я оказываюсь рядом с ним. Вижу, что и Ангел приподнялся…

— Дневник! — Гром и молния!

Она медленно извлекает тонкую тетрадку и демонстративно кладет прямо перед собой. С ее дневником в руке математик двинулся к кафедре крупными шагами… Мы со Светлой переглядываемся, откуда-то издалека доносится громовой голос:

— Браво! Открыли Америку! Один лист — и все в порядке! Только зря вы встали на эту дорогу, другие уж по ней возвращаются. Нет ничего нового под солнцем! Все известно! Коцо получает двойку, а комсомольский секретарь — единицу!

Сажусь. Светла вырывает еще один лист из тетрадки и что-то пишет. Не оборачиваясь, подает мне, читаю: о б щ а я  т р о й к а! Держу листок обеими руками и едва удерживаюсь, чтобы не расцеловать его. Альфы и беты? Синусы и косинусы? Вот она, настоящая формула: тройка! Главное — общая! Не-пре-мен-но общая! Потому что в таком случае она равна почти шестерке с плюсом, вот!

III

С АНГЕЛОМ ВЫЛЕТАЕМ!

Да, первыми вылетаем из класса… Звенит звонок с последнего урока, двери отворяются, и под возмущенными взорами висящих по стенам знаменитых педагогов и детских писателей девятые «а», «б», «в», «г», «д» и «е» штурмуют коридор. И пусть штурмуют! Назло этим самым знаменитым педагогам! Написали кучу толстых томов, а попробуй хоть в одном из них найти дельный совет, например как предложить Светле пойти с тобой в кино или в кафе. И как бы сделать это так, чтобы, с одной стороны, она почувствовала, как тебе этого хочется, а с другой — если уж она откажется, чтобы твои слова означали всего лишь: «Скука такая. Надо же хоть чем-то заполнить время. Я тебе так предложил, между прочим…» А то знаете этих девчонок — водят тебя на крючке и похваляются перед подружками. И врут, врут…

Знаменитые педагоги молчат, зато поступает очередное предложение от Ангела:

— Ты ей прямо скажи: «Светла, видела ты такой-то и такой-то фильм?» Если она ответит «да», значит — аут, а если — «нет», тогда ты сразу: «Тут у меня два лишних билетика…»

— Нет, это банально, — не соглашаюсь я. Мне не хочется начинать со Светлой, как другие начинают со своими девчонками. Ангел уже в который раз слышит от меня это «банально» и вскипает:

— «Банально, банально»! Заладил! Это формула, понимаешь! И правое кроше́ банально, однако никто от него не отказывается. Пат — и аут!

— Слушай, но ведь это же Светла!

— Ах, Светла, видите ли! — бесится он. — Тогда ступай и прямо выложи: «Хватит нам валять дурака, девочка моя, вечером — в «Бразилии»![6]

И тут вдруг будто из-под земли выныривает Магда и заступает нам дорогу. Волей-неволей приходится остановиться — нет возможности притвориться, что мы не заметили ее. Все-таки мы «коллеги» — все из «Спартака». Но почему, черт возьми, она держится с нами, как будто мы ей бог знает какие близкие люди?! Впрочем, она симпатичная, я вам уже говорил, стройная, блондинка с длинным конским хвостом, воображает — весь мир обязан ей поклоняться. Ну, допустим, мужской мир старшеклассников нашей школы отчасти исполняет это ее желание, но мы с Ангелом предпочитаем, чтобы нас оставили в покое. Особенно сейчас. Но Магда лишает нас всякой возможности отступить, заняв стратегическую позицию между нами и лестницей.

— Что это с вами, чемпионы? — Она обнимает сумку обеими руками, и короткий школьный халатик становится еще короче. Это ее старый трюк, она часто применяет его, когда разговаривает с парнями. Вот и сейчас, завела речь о Гурии Плетневе, о республиканском первенстве, о двойке, об учкоме (куда завтра, конечно, вызовут Светлу), а я только о том и думаю, что в любую минуту могут появиться Светла и Зарка. Представляю себе, как они выходят из класса, Зарка подталкивает Светлу, указывает взглядом на нас, но та уже все заметила и состроила презрительную гримасу — ох уж эта ее презрительная гримаса, которая держит на почтительном расстоянии всех, включая и меня. Магду и спорт Светла ненавидит. Интересно только, спорт из-за Магды или Магду из-за спорта? А может быть, и Магду и спорт из-за чего-то третьего? Не могу сказать с уверенностью. Совсем еще недавно они обе с Заркой подшучивали надо мной из-за моего бокса и называли «забиякой». Ну что ж, я и вправду забияка, и я бы на них не обиделся, если бы не убийственная ирония, звучавшая в их голосах.

Вот и они. Проходят мимо. Зарка многозначительно покашливает, а меня будто в кипящую воду ткнули. Вдруг стало душно, пытаюсь расстегнуть ворот — пуговка отлетает. Магда подошла совсем близко, нарочито громко хохочет, что-то говорит, я не слышу. Будто оглох внезапно. Взглядываю на Ангела: друг мой в бешенстве. Хотим вырваться — она не пускает. А те две, наверное, уже во дворе и выносят мне смертный приговор. Делать нечего — отталкиваю Ангела, выгибаюсь и лечу по перилам. Налетаю на кого-то, проталкиваюсь вперед, взглядом ищу одну короткую стрижку и две светлые косы. Нет. Вокруг шум и толкучка, а мне хочется услышать «забияка», произнесенное знакомыми голосами с какой угодно интонацией. Я заслуживаю самой иронической. Но нет никого. Ни в буфете, ни в библиотеке, ни в учкоме — никого. И во дворе — никого. Значит, они уже идут по улице Трайко Китанчева. Стискиваю сумку под мышкой и — вдогонку! Только что прошел дождь, развезло, бежать трудно. Скольжу, но пока не теряю равновесия. Если не догоню их до улицы Эмила Маркова, я пропал. Хоть бы они на перекрестке задержались — там они обычно прощаются и подолгу разговаривают.

Уф! Наконец-то! Остановились обе перед телефонными будками. Но Зарка вроде торопится, смотрит на часы, что-то достает из сумки, Светла одна идет вверх по гористой улице, они машут друг другу… Я возникаю внезапно в десяти метрах от Светлы, и тут же, как в прошлом телефонном разговоре, вступает мой двойник:

— Светла, это ты?

Двойник мой лжет, он вовсе не изумлен, зато изумлена она, и совершенно искренне, она надувает губы, но в глазах ее смеются три тысячи чертенят, и я знаю почему. Во-первых, это у нее такая привычка — надувать губы, так ежик выпускает иголки. А во-вторых, я такой запыхавшийся, красный и растрепанный после своего безумного спринтерского кросса…

— Кто это за тобой гнался? — Ну, заговорила наконец-то.

— За кем? За мной? Да я всегда так…

— Всегда так ходишь?

Мы смеемся и дальше идем вместе. Правда, я держусь «на почтительном расстоянии», но все равно вместе, вместе — «ура, Коки, все прекрасно!» Да, но она не произносит больше ни слова, молчим и старательно выбираем между лужами места посуше. Взглядываю на свои туфли и брюки — кошмар! Все в грязи. Стоит ли еще выбирать? Не лучше ли извиниться перед ней за то, что после уроков я вместо того, чтобы поблагодарить ее за тригонометрию, смылся… Лучше бы уж сразу поблагодарил… А то решали с Ангелом, что бы мне придумать, чтобы встретиться с ней… И ничего не придумали — сплошные банальности! Может, и пришло бы что-то в голову, если бы не Магда… Мне становится так досадно на Магду, что я нарочно со всего маху ступаю в лужу.

Светла вскрикивает и отскакивает в сторону. Я обмираю: по ее чулкам стекает грязная вода. Выхватываю из кармана носовой платок, бормочу какие-то извинения, опускаюсь на корточки… Но она снова отскакивает и машет рукой… Кажется, она тронута моим поступком, улыбается:

— Да что ты, это всего-навсего вода, отстирается…

«И Магда — вода, — хочется мне сказать в ответ. — Не сердись из-за нее! Ах, Магда — это целое наводнение, трудно сдержать ее… Но все равно… Я оставил Ангела тонуть. Хоть бы ему удалось уплыть…»

— Хоть бы ему удалось уплыть, — нечаянно повторяю вслух. Светла смотрит удивленно:

— Кому?

— Ангелу.

— А почему уплыть?

— Уплыть от Магды.

— А, ваша подруга, — иронически бросает Светла, надувает губы и идет. Следом иду я. Эх, все испортил, не надо было вспоминать Магду…

— Какая там подруга… Рыба-прилипала! — В голосе моем кипит благородное возмущение.

— Но симпатичная прилипала.

— Да ты что! — лгу самым безобразным образом.

— Ладно, ладно! По крайней мере, не надо кривить душой.

— Она, конечно… конечно… Но…

— Красивая, но глупая, — дополняет коварная Светла.

— Да! — Я тотчас понял, что попался, но уже поздно.

— Значит, красивая! — Она смеется, я раздражен собственной глупостью, но что делать… Внезапно я останавливаюсь и распрямляюсь решительно: — Светла… я… Мне бы хотелось… — Беззаботный смех ее прерван моим торжественно-растерянным тоном, она становится неспокойной, мы уже стоим у ее подъезда, я запинаюсь: — …мне бы хотелось…

— Если хочешь кофе, — со дна ее зрачков выныривают три тысячи чертенят, — добро пожаловать!

Ангел назвал бы это: пат — и аут! — а я даже обычное человеческое «спасибо» не могу выдавить из себя.

IV

ХОРОШО ТЕБЕ, ПИНОККИО![7]

Висишь себе на стенке в Светлиной комнате, руки и ноги растопырил, длинный острый нос вскинул, ухмыляешься до ушей, кажется, вот-вот завопишь: «Ура!» Давай, давай, братишка, а я про себя подхвачу. А почему про себя? Потому что иначе я буду первым в мире боксером, который кричит «ура!» после того, как его нокаутировали. А меня как раз нокаутировали, нокаутировали в подъезде. А теперь, ты-то меня понимаешь, нельзя выражать свои чувства открыто, иначе противник догадается, что для тебя означает это поражение, и начнет задаваться. Применяй тактические ходы. Проигрываешь или, наоборот, выигрываешь — все равно делай вид, что тебе безразлично. А то люди сразу разберут, что ты-то и есть Пиноккио, и тогда ты пропал! А то, что мы с тобой сейчас два Светлиных Пиноккио, — чистая правда, только тихо. Никому ни слова! Когда мы с ней вошли в комнату, ты был поставлен в специальную позу: в боксерский гард, она ужасно смутилась, развела по-быстрому в стороны твои руки и ноги и вылетела на кухню — варить кофе. Это все говорит в нашу пользу, но сделаем вид, будто ничего не замечаем. Я ведь по опыту знаю: если хочешь стать победителем, чтобы судья на ринге вскинул вверх именно твою руку, не давай противнику догадаться, что ты уже знаешь его слабые места. Подожди, пусть он все свои слабости раскроет, и тогда — в атаку. А минуты через две — победил «с явным превосходством» Пиноккио! Кланяешься, обнимаешь противника, целуешь его (в крайнем случае можно обойтись и без поклонов), и все — ты чемпион! Ты, главное, меня слушай, я собаку съел во всем этом! А там, внизу, в подъезде, в общем-то даже не был нокаут, а так себе — нокдаун, и с мастерами такое случается. И еще сколько раз случается! Сбивают тебя с ног — раз, два, три… шесть! Но до восьми ты успеваешь оправиться и после каким-нибудь точным ударом выигрываешь встречу. Важен последний результат, в боксе поначалу и победитель и побежденный в равной степени измолочены. Тут еще все дело в уверенности — видали, мол, меня, я его победил. А какое там победил! После целых два дня в голове у тебя все мешается, а нос похож на геликоптерную площадку. Я когда только начал тренироваться, отец все время мне говорил: «Поди сфотографируйся на память». Я не послушался, а теперь уже поздно.

А насчет того, что мы с тобой — два Пиноккио, тут и спорить нечего. Ты болтаешься возле нее в комнате, дома, а я — в школе, делает она с нами, что захочет, и, уверен на сто процентов, тебя она прозвала Коки, а меня — Пиноккио. Не знаю, завидуешь ли ты мне, но я тебе жуть как завидую. Эх, повисеть бы вот так в ее комнате на твоем гвозде хоть один месяц!..

— Может, ты чего-нибудь другого хочешь? — окликает Светла из кухни. Я вздрагиваю, как вор, пойманный на месте преступления, и финтовым прыжком отскакиваю назад. Надеюсь, ты не станешь надо мной смеяться, ты ведь и сам отчасти Коки — разве не так?..

— Ч-чего другого?

— Ну-у, спиртного, например.

— Нет. Я же тренируюсь.

— В каком страхе вас держит этот братец Миле.

— Режим. Скоро республиканское первенство. С завтрашнего утра мы пять дней в специальном лагере.

— И почему ты не бросаешь бокс?

А на этот вопрос, братишка Пиноккио, я не отвечаю уже по привычке. Мне его задавали уже по крайней мере раз тысячу — всевозможные бабушки, тетушки, соседки и учителя. Обожают люди задавать вопросы — в этом все дело. Сделаешь так, спросят, почему не сделал иначе, сделаешь иначе — почему не сделал так. Все о тебе заботятся, все думают о твоем будущем, а ты уж таким бессердечным родился, ничто тебя не трогает… Эх, Пиноккио, пропащее мы с тобой поколение потребителей. Не то что бай[8] Спиро из нашего квартала. Он, видишь ли, в молодости голодал и теперь считает, что для того, чтобы стать настоящими людьми, надо и нам поголодать. Каждый воображает себя доброй феей, которая только и делает что хлопочет о твоем воспитании, а чуть не угодишь ей, прибавляет к твоему носу лишние десять сантиметров — пусть, мол, все увидят, какой ты гадкий и неблагодарный[9]. А того не могут усечь, что здесь явная опасность — нос может стать таким длинным, что и на люди не покажешься, а если покажешься — люди сами не подойдут к тебе. Не говоря уже о всяких там объятиях и поцелуях — попробуй с таким носом кого-нибудь обнять…

Так что, вместо того чтобы отвечать на Светлин вопрос, лучше поглядим, что у нее на книжной полке. Ой-ой, тысяча сборников задач! Нет, с девчонкой что-то не то… Прикоснешься к корешкам — искры выскакивают — математика — высокое напряжение! Формулы, формулы, однако, как утверждает Гурий Плетнев, любая формула равна нулю, если в нее не вложено конкретное содержание! А с точки зрения нашей болгарички Петровой, содержание важнее формы. Итак… д а  з д р а в с т в у е т  с о д е р ж а н и е, а все эти сборники мне просто безразличны!

Только я потянулся к огромному вращающемуся глобусу, над которым висит морской бинокль, как вошла Светла, толкая перед собой сервировочный столик. Я было открыл рот, чтобы похвалить ее библиотеку, а тот, мой двойник, уж тут как тут:

— Колоссальный глобус.

— Глобус? — Она будто с луны свалилась — смотрит то на меня, то на столик, уставленный в мою честь самыми разнообразными бисквитами, печеньями плюс чашки для кофе плюс стаканы для лимонада плюс сахарница, апельсины и не знаю что еще. Мать ее в обморок упадет, если вдруг сейчас заявится. Мне хочется сделать Светле комплимент по поводу кофе и сервировки, но тот, другой, снова не дает и спрашивает о глобусе:

— Откуда такой?

— Из Австралии. Один папин друг — морской капитан. Но что-то он сейчас не в порядке.

— Кто, капитан? — Наконец-то я выдал фразу в собственном стиле, прежде чем двойник успел вмешаться.

— Глобус, — серьезно отвечает Светла, но тут же все понимает, и мы оба смеемся, потом она снова делается серьезной и нежно касается огромного шара. — Он ужасно одинокий и ужасно добрый.

— Кто, глобус? — Теперь я стал серьезным, наши взгляды встречаются где-то в бескрайнем пространстве Тихого океана. На этот раз мы забываем засмеяться, — может быть, потому, что я впервые увидел так близко ее милые карие глаза.

— Капитан, — отвечает она тихо, и неведомо откуда долетает рев корабельной трубы. Комната наполняется теплым ароматом бразильского кофе, гремят негритянские тамтамы…

— Все капитаны одиноки, — уточняю я со знанием дела, как человек, который собирается стать моряком и потому ему положено разбираться в подобных вещах. — Представляешь себе, что значит остаться одному в центре Тихого океана? Только пираты вроде были весельчаками. Помнишь:

Пиратский корабль несется по морю, Поют пираты, морские черти. Пираты, старые каннибалы, Танцуют танец смерти!

Я тоже пою, пою голосом Луи Армстронга, гремит невидимый джаз, невидимый джаз подхватывает песню в бешеном ритме, а мы со Светлой танцуем буйный танец на палубе пиратского брига. В Тихом океане бушует буря, молнии сверкают у нас над головами, гигантские волны перекатываются через борт. Вокруг, на бочонках с ромом, расселись мои бородатые матросы, все — бывшие ученики нашего класса, пьют ром и стреляют в воздух из пистолетов, а ты, Пиноккио, висишь на самой высокой мачте и вопишь: «Ура!!» Светла — наша пленница, и с сегодняшнего дня на нашем корабле два капитана — я и Светла! Посмотри, как она прекрасна в капитанской форме — настоящая морская богиня…

Внезапно джаз стихает, мы останавливаемся и переводим дыхание, приятели мои вскакивают на бочонки, рукоплещут и приветствуют нас радостными криками. Ангел с черной повязкой на глазу выходит вперед и знаком призывает всех замолчать. Все смолкают, теперь слышен только рокот бури.

— Светла. — Голос Ангела перекрывает шум бури. — Согласна ли ты, чтобы великий адмирал Коки стал твоим капитаном?

— Да, — без колебаний отвечает Светла и смотрит на меня своими смешливыми карими глазами, а над океаном разносится нестройное пиратское «ура!» и гремят выстрелы из наших широкоствольных и многоствольных пистолетов.

— А ты, о великий властелин морей, — обращается Ангел ко мне, — желаешь ли ты, чтобы Светла стала твоим и нашим капитаном?

— Да!! — взревел я басом Луи Армстронга, и снова гул выстрелов и приветственных криков разнесся над океаном. А мы со Светлой медленно приближаемся друг к другу, и сейчас я ее поцелую, потому что со всех сторон слышно: «Горь-ко! Горь-ко!..»

Ладонь Светлы все еще лежит на округлой поверхности глобуса, моя — тоже, они невольно сближаются и встречаются где-то в Тихом океане. Момент — и обе ладони отскакивают друг от дружки словно ужаленные, а над внезапно исчезнувшим кораблем вспыхивают тысячи молний.

— Ой, кофе остынет! — Светла оборачивается, раскрасневшись, и торопливо расставляет на столике чашки, стаканы и прочее. — Пожалуйста, бразильский. — Теперь она даже и не смотрит на меня.

Я тоже не смотрю, глаза мои снова встречают тебя, Пиноккио, Ну, братишка, крикни снова «ура!», как там, на корабле. «Ура!» тому, что на «Летучем голландце» теперь два капитана, и тому, что руки их встретились где-то в Тихом океане — «ура»! Крикни, да так, чтобы снова загремели широкоствольные пистолеты и пиратская песня заглушила бы страшную бурю…

— У папы есть шотландский ром, но ты ведь не пират, а боксер, — иронически замечает Светла и едва взглядывает на меня, вывозя сервировочный столик из комнаты…

— И Пиноккио — боксер. — Ага, два — ноль в мою пользу! И чтобы до конца отомстить, я ставлю деревянного человечка в гард, ведь в этой боксерской позе я застал его, когда мы вошли. Удар гонга… Зрители шумят… Светла с испуганной физиономией зажимает уши… Ах да, она ведь не переносит спорт, не говоря уже о боксе… Ну ладно, мы не такие уж мстительные, конец гарду, болельщики смолкают, Светла отводит ладони от ушей. Теперь остается тебе, Пиноккио, только участь пирата. На корабле ты держался отлично и заслужил свое. Повязываю тебе на голову вот эту ленту… Теперь ты настоящий морской волк. Давай — наш танец!.. Снова вступает тихоокеанский джаз — «Пиратский корабль несется по морю…» Я присоединяюсь к тебе, Светла присоединяется к нам обоим, и мы образуем бешеную троицу. Перед глазами мелькают то ты, то она, то чашки кофе, которым так и не суждено быть выпитыми. К чертям кофе, пусть даже бразильский, прямо из Вены! Главное, ты — победитель «с явным превосходством»!.. Скоро я уйду, и вы со Светлой останетесь одни, она подойдет к тебе и поздравит с победой. Будь скромен, ничем не выдай своей радости. Поклонись на все четыре стороны ринга, на все четыре стороны света, обними Светлу и поцелуй ее. В крайнем случае, как я уже говорил, поклоны можно и опустить…

V

ВКЛЮЧАЙ ВТОРУЮ!

Ангел кричит, тот, внутри, дергает рычаг, раздается хрип, сцепление наконец заработало. «Волга» начинает подпрыгивать, словно кенгуру, мы напрягаемся еще, еще, но спустя десять метров останавливаемся, измученные. Не едет.

— Может, зажигание не работает. — Я наклоняюсь к оконцу. — Надо свечи отвинтить… Или подождите…

— Чего ждать! Я на матч опаздываю, — торопливо и сердито отвечает шофер, будто мы обязаны толкать его драндулет, но тут же с усилием выдавливает из себя улыбку. — Еще чуть-чуть, мальчики, еще чуть-чуть. Сейчас непременно заработает! Ну, давайте, я жму!

Поглядываю на часы: десять минут шестого, не успеваем на тренировку. Поворачиваюсь к Ангелу, он делает мне знак, означающий, что на машине мы доедем вовремя, значит, надо еще подтолкнуть. Толкаем. Вдруг мне приходит в голову, что шофер мог бы толкать с нами, а когда мотор заработает, прыгнуть в кабину, но поздно… «Волга» снова подпрыгивает, голос из кабины подгоняет нас:

— Толкайте! Толкайте! Не стойте! А ну, еще!

Два цилиндра наконец-то разогрелись, тот, внутри, все подгоняет, мы с Ангелом жилимся, как египетские рабы, раздается страшный рев… Мы снова останавливаемся, ноги подкашиваются. Уже минут двадцать толкаем… И хотя бы мы знали кого… Это все Ангел — «поможем», «поможем»… Мы догоняем машину, она движется медленно, по инерции, шофер форсирует, чтобы прочистить цилиндры. Из оконца видны на заднем сиденье наши пиджаки.

— А мы… — растерянно начинает Ангел. — Вы нас разве не подбросите до стадиона?

— Мы на тренировку опаздываем, — подхватываю я и выразительно смотрю на свои ручные часы, чтобы дать ему понять, сколько времени мы с ним потеряли.

— Ладно, — неохотно соглашается шофер. — Подброшу… Эй, легче с дверцей!.. Только до кино «Берон»[10], — уточняет он, трогаясь с места. — Дальше дорога, мощенная крупными плитками, а у меня амортизаторы — ни к черту! Закрой дверцу, — обращается он ко мне. — Я раскрываю дверцу как можно шире и хлопаю со всего маха. Мы с Ангелом переглядываемся…

В арматурное табло вмонтирован маленький вентилятор, рядом стойка для сигарет, все остальное залеплено фотографиями кинозвезд, вырезанными из журналов. Сверху на каждом стекле — полоски с нитяными кистями, они покачиваются, словно занавески, изнутри кабина напоминает катафалк. На зеркальце прикреплен треугольный флажок, а кожаная обивка дверей пестрит цветными этикетками иностранных фирм: «Shell», «Esso», «Michelin» и «Continental». А позади нас — большая ветка клевера и голова разъяренного ягуара.

Шофер пускает радио на полную силу — «Приходи, приходи, душа моя…» В зеркальце видно, как по лицу его ползет довольная усмешка, он зажигает сигарету и бросает на нас быстрый взгляд, неопределенно кивнув:

— Несчастные! — И дальше, поскольку мы не реагируем, уточняет: — Соседи. Думают, некому мне помочь. — Тут мы вспоминаем, что, когда он попросил нас подтолкнуть машину, поблизости толклось несколько человек, но он почему-то дожидался случайных прохожих. — Мещане! Захватили себе каждый по квадрату на асфальте и воображают, — место в раю обеспечили! Еще и номера своих машин на асфальте вычертили… Будто нельзя без этого… Я вот никаких квадратов не вычерчивал, а попробуй займи кто-нибудь мое место! — Он вынимает большое сапожное шило и ухмыляется. — Скольким я шины проколол, а порядку научил. Так-то!

— Ты в каком доме живешь? — спрашивает его Ангел.

— В 236-м, — отвечает тот и швыряет окурок в сторону бензозаправочной станции. — Если не верите, айда, посмотрим, только моя стоянка не очерчена…

Мы подъезжаем к трамвайной остановке, он останавливает машину справа и подает нам пиджаки:

— Пока. Мерси. Отсюда крупные плитки начинаются…

Мы с Ангелом вылезаем и изо всех сил хлопаем дверцами. Он оборачивается, что-то сердито орет и размахивает обеими руками, но нам не слышно, потому что радио продолжает выпевать: «Приходи, приходи, душа моя…» Машина трогается, набирает скорость, вот она уже проехала мимо стоянки такси, а какой-то клочок песенки прилип ко мне намертво и не отпускает, путается под ногами. Пытаюсь затоптать его или оттолкнуть в сторону, а он, словно колючка, то к одной штанине прицепится, то к другой. Тут только я начинаю по-настоящему злиться и на эту чертову машину, и на радио, и на нашу с Ангелом глупость. Вот тебе «поможем», «поможем»!.. Он себе преспокойно отправился на матч, а мы на тренировку опоздали! Только я собрался открыть рот и напасть на Ангела, как мимо нас промчались «Жигули», из окна неслась та же мелодия. Мой липучий клочок песни молниеносно ринулся в окно с опущенным стеклом и показал мне язык. Слава богу! Но радость моя длилась недолго: не успели мы войти в трамвай, а мой клочок уже ухмыляется из кабины вожатого. Уселся на черной коробочке транзистора, размахивает ногами, делает мне длинный нос растопыренными пальцами. Мы пробиваемся назад, а проклятая липучка взобралась теперь на маленький громкоговоритель, строит гримасы прямо над нашими головами и трубно выпевает: «Приходи, приходи, душа моя…» Делать нечего, я молча прячу билеты в карман.

VI

БУМ!

Кожаная лапа Миле тяжело ударяет меня по левой щеке, я лечу прямо на веревки, ограждающие ринг. Эти лапы похожи на боксерские перчатки, только они более плоские и твердые, с лапами связана самая тяжелая часть тренировки — «гильотина», как мы ее называем. Тренер надевает на руки лапы и выставляет неожиданно в самых различных местах, а ты должен моментально отреагировать и отбить удар. При этом нельзя открываться, а то пока ударяешь по одной лапе, другая сама тебя бьет. Вот у меня сейчас так и вышло.

Братец Миле опускает руки и оглядывает меня с тревогой и недовольством:

— Что это с тобой? Через пять дней — соревнования, а ты форму теряешь! Рассеянный, реагируешь замедленно, слева открылся опять…

— Он влюблен, — встревает Магда. Она племянница нашего Миле и вечно торчит на тренировках, а после по всей школе разносит, кто с кем бился в спарринге. И есть же такие ослы — изуродовать друг друга готовы на ринге, когда она здесь. Даже нас с Ангелом пробовала стравить, но мы просто делаем вид, будто не слышим ее, играем себе технично и внимательно. Но сегодня Магда меня раздражает, кидаю на нее злобный взгляд и становлюсь в гард против лап. Ожесточенно перехожу в наступление, снова забываю прикрыться слева, братец Миле отвешивает мне удар и разводит руками:

— Ладно, иди к мешку ненадолго. Перенервничал ты сегодня.

— Я же тебе говорю, что он влюблен, — снова встревает с довольной усмешкой Магда, но Миле обрывает:

— Нечего тебе лезть!

По его тону чувствуется, как он встревожен. Еще бы! Во всей команде только у меня одного есть шанс победить и попасть в олимпийскую сборную. Но кажется, я и вправду теряю форму. Реагирую замедленно и слева вот открываюсь… Спускаясь с ринга, сталкиваюсь с нашим «тяжеловесом» Тото, с кислой физиономией Тото поднимается на ринг. Для него с его девяноста двумя килограммами «гильотина» превращается в настоящую инквизицию. Ведь когда тренируешься на груше, или на мешке, или сам с собой — можешь и пощадить себя. А с лапами — нет, не пройдет. Если уж братец Миле вскинул против тебя лапу, давай отражай ее или кроше, или апперкотом, не то получишь такой удар слева или справа или прямо в диафрагму! А лапы эти, как я уже говорил, тверже перчаток, и болит после них здорово. Тото, скривив лицо, взглядывает на меня, цедит сквозь зубы, чтобы я дал ему дорогу (и за что он только меня ненавидит!); если бы не Миле, он наверняка бы попробовал сейчас цапнуть меня, хотя уже сколько раз его дисквалифицировали за такие выходки.

Спрыгиваю с ринга и становлюсь перед мешком. А на ринге разыгрывается «гильотина» — доски скрипят, Тото пыхтит, удары так и сыплются. Время от времени слышны раздраженные замечания тренера. Я между тем занят мешком — свисающим с потолка кожаным туловищем, набитым сухими водорослями. По крайней мере, пока длится этот спектакль с Тото, Магда оставит меня в покое. Вдруг мне приходит на ум, что из-за Магды-то он меня и ненавидит. Ревнует. Думает, наверное, что я с ней тайком встречаюсь, ведь и ему, как и многим другим, снится ночами ее блондинистая грива. Я теперь избегаю выходить с ним в спарринге: он нечисто играет, однажды чуть не нокаутировал меня перед ней. Технически-то я его намного превосхожу, но не всегда техника помогает против количества килограммов. Тогда он меня слишком низко ударил, я согнулся, а он меня — бац! — правой рукавицей. Братец Миле тогда на целый месяц его удалил, а теперь пускает его в спарринг только с Большим Карагёзом, и то сам следит за ними, чтобы они друг другу головы не поотрывали, особенно если Магда тут околачивается. (У нас двое Александров Карагёзовых. Один раз Большой стал городским чемпионом, а Маленький проиграл, все прочитали об этом в газетах и после дразнили чемпиона, а битого поздравляли с победой.)

Бац! Бац! Бац! — даю серию ударов. Ангел улучил минуту, когда трекер поворачивается спиной к нам, оставляет свою грушу и подходит к моему мешку. Мы ударяем по нескольку апперкотов, Ангел шепчет:

— Магда злится, что ты тогда сбежал после уроков, — треплется направо и налево, будто ты трус, тряпка, будто Светла водит тебя за собой, как цыган — медведя. Скоро вся школа станет потешаться…

Бац! Бац! Бац — серия апперкотов. Я кусаю губы. Что делать? Поколотить ее? Нельзя — девчонка! А ведь заслуживает, чтоб ее поколотили, интриганка такая!.. Сказать братцу Миле? Он, конечно, ее прогонит с тренировок, но тоже не дело жаловаться… Начнет она преследовать меня в школе — и тогда ой-ой!

— Заведи ее в парк и отпусти пару пощечин, — предлагает Ангел, но мой ответный взгляд живо вразумляет его. — Или, по крайней мере, поговори с ней по-мужски — пугани хорошенько. Если хочешь, я…

— Скажи ей, что после тренировки я жду ее возле бассейна с рыбками, — вдруг произношу я неожиданно для самого себя. С ринга доносится: «Стоп!» — что означает минутную передышку.

Ангел изумлен. Значит, он не думал, что я соглашусь встретиться с Магдой. Не поднимая глаз, я стаскиваю перчатки. Он направляется к Магде. Та выслушивает его и срывается с места. Пересекает зал, гордая и победоносно улыбающаяся, как императрица какая-то, а я нарочно поворачиваюсь спиной к ней и медленно трезвею. Что же я наделал, чтоб меня черти побрали!.. Я уже не чувствую прежней решительности, сердце тяжело замирает в груди. Так всегда со мной бывает, когда впереди что-то неизвестное и неприятное. Честно признаться, я боюсь ее. Она хитрая, встречалась уже с несколькими парнями, сейчас примется играть со мной как кошка с мышкой. Я снова досадую на всех этих знаменитых детских писателей и видных педагогов, висящих в школьном коридоре, — вот ведь ни строчки не написали о том, как держаться наедине с девчонкой… Надо, наверно, что-то такое говорить. А о чем я могу говорить? О боксе, об автомобилях и о болгарской литературе. Из-за этого самого страха я и Светлы сторонился так долго. Просто не знал, на какую тему с ней беседовать, то и дело садился в лужу. Правда, в гостях у нее вроде бы все обошлось — спасибо глобусу и Пиноккио! Да и разве можно их равнять — Светлу и Магду! Со Светлой мне всегда хорошо, даже если я просто иду за ней «на почтительном расстоянии», перескакиваю лужи и мы оба молчим или тогда, когда мы танцевали «Пиратский корабль несется по морю…». А с Магдой мне предстоит неприятный разговор, чувствую я себя перед ней как новобранец перед командиром, наверняка отколет она мне какой-нибудь номер. Вдруг я догадываюсь, какой именно, и ноги у меня сразу подкашиваются — точно, готовится цирк! Не случайно она умчалась из зала. Сейчас все растреплет Бубе, Васке, Иглике и Марге — своим подружкам по гимнастической секции, чтобы они затаились где-нибудь возле бассейна, а завтра чтобы по всей школе гремело, будто я ей свидания в парке назначаю… А если дойдет до Светлы, Светла ведь такая гордая… Если дойдет — все, конец всяким отношениям со мной! Дурак! Дурак! — ожесточенно стучу кулаком по башке. Внезапно меня останавливает голос Тото:

— Глядите, этот сам себя решил нокаутировать, еще до соревнований!

— Лучше уж самому себя нокаутировать, чем дожидаться, пока Гаро это сделает, — срезает его Ангел. Хохот разносится по залу. Все знают, что Тото предстоит встреча с гигантом Гаро, о котором Аце, тренер команды «Левский», сказал, что в следующем году он победит самого Бойко Лозанова. Правда, на городском первенстве Тото держался по-мужски, бился, что называется, до последней капли крови, но сам едва избежал нокаута; со стороны казалось, будто цыпленок прыгает вокруг слона. А сейчас им предстоит новая встреча, потому и хочется нашему Тото на ком-нибудь сорвать злость. Братец Миле ничего не понял и подает сигнал к окончанию перерыва.

Бац! Бац! Бац! — провожу один раунд с мешком, два — с грушей, два — на «гильотине» (и снова с катастрофическим результатом), тренировка идет к концу, а сердцу в груди все тяжелее. Пока мы одеваемся, я спрашиваю себя: почему Ангел сразу побежал передавать Магде мое предложение, почему не попытался меня разубедить? Чушь! Я резко отбрасываю нелепые сомнения, которые так и роятся в голове, и уговариваюсь с Ангелом, чтобы он проследил за четырьмя Магдиными подружками, пока они не уедут на автобусе, — надо быть уверенным, что не будет никакой засады. В пол-одиннадцатого мы с Ангелом встречаемся у памятника патриарху Эвтимию. До этого времени я должен закончить с Магдой, а дальше мы начнем другую акцию…

Из душевой доносится голос Тото:

— Знаю я его слабое место! Лишь бы судья не заметил… Врежу ему одной левой в почки, тогда поглядим!..

А у меня жутко горит левая щека — здорово стукнул меня своей лапой братец Миле!

VII

МАГДА, КАК ВСЕГДА, ПОЯВЛЯЕТСЯ НЕОЖИДАННО,

словно из-под земли. Первое, что я замечаю, это то, что она распустила волосы по плечам, и это ей очень идет. Раздражение, с которым я шел сюда, рассеивается как дым, а смущение мое, наоборот, усиливается.

— Наконец-то!

Я знал, что она с этого начнет, и даже приготовил подходящий ответ, но по дороге сюда твердо решил хотя бы первое время отмалчиваться. А она продолжает:

— Шахматист и то не обдумывает каждый свой ход так долго… — Она обернула жакет вокруг талии и играет всем телом, как будто хула-хуп вертит. А я будто впервые вижу ее: она и не она — может, это из-за новой прически или из-за того, что она тени наложила на веки… (Теперь мне ясно, почему она сразу умчалась, когда Ангел передал ей мое предложение встретиться). Странно, ведь примерно такое смущение я испытываю, когда я со Светлой или с какой-нибудь другой девчонкой, которая мне чем-то нравится. Я перестаю злиться на Магду, мне даже становиться интересно.

В двух-трех метрах от нас — бассейн с рыбками, вокруг — свободные скамейки. Расстилаю пиджак и сажусь. Магда пытается примоститься совсем близко, но я тактично раздвигаю локти на деревянной спинке и таким образом обеспечиваю «почтительное расстояние». И почему? Ведь никакой ловушки нет, никто нас не увидит, пожалуй, она подумает, что я и вправду трус. Она протягивает мне пачку «Стюардессы». Я вообще-то не курю, но, чтобы хоть как-то компенсировать «почтительное расстояние», тянусь за сигаретой. Ногти у меня коротко острижены — никак не могу ухватить, у нее тоже не получается. Тогда я беру у нее пачку, стукаю пальцами по донцу, как это делают опытные курильщики, несколько сигарет сразу выскакивает. Она берет одну и улыбается — теперь она уже не выглядит такой задавакой, — я тоже улыбаюсь, но продолжаю атаковать, беру у нее спички, зажигаю, подношу ей. Она наклоняется и пересаживается поближе — чувствую легкий аромат каких-то стойких духов. Бобби ей привозил такие с заграничных чемпионатов. Он входил в юношескую национальную сборную по волейболу — где только не побывал, привозил ей разные разности, а она хвасталась направо и налево. Сейчас он в Пловдиве, — наверное, в специальной спортивной роте служит. Я испытываю некоторое злорадство: мы не любили Бобби. Вечно он расхаживал надутый как петух и уверял, что боксом одни только простаки и занимаются. Наши все хотели ему «темную» устроить, особенно Светла, но обошлось.

Я осторожно затягиваюсь, задерживаю дым во рту и медленно выпускаю, Магда наблюдает за мной краем глаза и усмехается исподтишка. Поспешно затягиваюсь снова, задыхаюсь, она серьезно произносит:

— И я кашляю, когда сигареты новые. Ты, наверное, только «Кент» куришь?

Боюсь ответить «да». А вдруг у нее и «Кент» есть? Сосредоточиваю все свое внимание на металлических лягушках вокруг фонтана — из раскрытых пастей выбиваются высокие водяные струи. С этой стороны — шесть, с той — еще столько же, значит, всего — двенадцать. Что за глупости! Бассейн полон кувшинками, но они уже закрыли свои чашечки, только белые точки светятся на темных пятнах широких листьев. Днем можно видеть и рыбок, но сейчас они спят на дне и снятся им реки, моря, а может, и домашние аквариумы. Должно быть, иные из них, перед тем как заснуть, спрашивают себя, что им нужно в этой тинистой воде, а потом, помечтав, как водится, о чем-то далеком и неизвестном, засыпают, в бассейне им хорошо, живут на всем готовом, а где-нибудь в горном ручье пришлось бы самим искать, что поесть, кроме того, здесь нет ни щук, ни рыболовов — ничто их не пугает, ничто им не угрожает, и на следующий вечер, прежде чем заснуть, они снова могут вволю помечтать о далеком горном ручье…

Я очнулся от голоса Магды:

— За что ты меня ненавидишь?

Вопрос оказался таким неожиданным, что я забываю о своем решении молчать и отвечаю почти инстинктивно:

— Зато все остальные по тебе умирают.

— Остальные меня не интересуют.

Ого! В голове у меня мешается, отвожу взгляд от фонтана и впервые за весь вечер смотрю прямо на нее. Она так красива, что решительность моя окончательно испаряется. Все же собираюсь с силами:

— Только я тебя интересую?

— Может быть.

— А Бобби?

На секунду она опускает свои длинные ресницы и быстро отвечает:

— Это конченая история.

«Да, но я — не «история», и Светла тоже — нет!» — хочется выкрикнуть прямо в лицо Магде, но в ее голосе я вдруг улавливаю что-то незнакомое и совсем необычайное для нее. Она говорит тихо, как никогда, от ее уверенности в себе не осталось и следа. Вдруг я вспоминаю, что у нее нет матери, что отец ее, как я слышал, грубиян и пьяница. Раньше я обо всем этом как-то не думал, — может быть, потому что она всегда вызывала зависть или ненависть, но никогда — такую вот жалость. Сейчас она мне кажется беспомощной как ребенок. По-моему, я начал понимать ее «мужские» истории. Она ведь совсем одинока, девчонки ей завидуют и не любят ее, потому что красивая, а парни бегают за ней… Но почему именно я…

— История? Я не люблю этот предмет. — Странно, в моем голосе звучит не столько отказ, сколько гордость от того, что меня предпочли целой куче обожателей.

— Ты не похож на других, — шепчет она мне в лицо, от близости ее тела у меня кружится голова. — Все они слюнтяи… Только ты серьезный… Настоящий… И красивый… — Ее пальцы нежно касаются моего лица, через все мое существо пробегает электрический ток — никогда еще девушка не ласкала меня, я почти теряю сознание от аромата ее духов, перед глазами горит золотой шелк ее волос, и вдруг — словно удар, а когда я прихожу в себя — тону в теплой мгле ее губ… Что-то сладостно-болезненное разливается по всему моему телу, я уплываю… И внезапно трезвею, и пытаюсь вырваться, но она не отпускает. Резко отталкиваю ее и в тот же миг ощущаю на губах резкую боль от укуса. Трогаю губу, на пальце остается кровавая точка. Хочу сказать ей что-нибудь грубое, но какое-то чувство стыда останавливает меня. Никогда еще я не целовался и думал об этом со страхом. Вот уже несколько месяцев я хожу в кино только для того, чтобы смотреть, как целуются герой и героиня. Я и тактику уже разработал: значит, я направляюсь к Светле, она — ко мне, сплетаем пальцы, потом я притягиваю ее к себе, обхватываю ее голову, медленно поворачиваю и прижимаю свои губы к ее губам. Все это я видел на экране, а вот что делать дальше, после того, как губы прижмутся? Нет, наверное, я никогда не осмелюсь поцеловать девчонку. Я ведь ничего не знал об этой теплой мгле, в которой можно тонуть до самозабвения, из которой я никогда не выплыл бы первым, если бы только на месте Магды оказалась Светла… Я прижимаю палец к укушенному месту, и не знаю почему, но мне становится хорошо. Я уже не сержусь на Магду из-за поцелуя, я даже улыбаюсь ей, какая-то особенная дрожь согревает меня, какое-то странное чувство благодарности. А она вся сияет и с этими светлыми волосами похожа на русалку.

— Ты опасная русалка, — произношу я вслух и тянусь к ее волосам, а она гладит мою ладонь, целует…

— Берегись любви русалок. Любовь русалок приносит несчастье, — шепчет она, улыбаясь, и прижимается ко мне, я испуганно отскакиваю и хватаюсь за часы:

— Опаздываю! — С пиджаком в руке перекидываюсь через спинку скамьи.

— Куда? — Она тоже неохотно поднимается.

— Ангел… Мы с ним договорились…

Она распрямляется.

— Не на свидания ли ходите? — Она кокетливо смеется, обнимает меня за пояс, делать нечего — я тоже обнимаю ее за плечи, мы спешим по аллее.

— Нет, мы по машинам…

— Угоняете? — Она резко останавливается, в глазах ее вспыхивает заговорщический восторг. — И я с вами! Я умею водить!

— Нет, не угоняем. Наоборот, поставим на место! — Я улыбаюсь сам себе; она, конечно, ничего не понимает и принимается меня подначивать, чтобы мы угнали какую-нибудь машину и прокатились по окрестностям. Я уже почти не слушаю ее, она не перестает болтать и смеяться, а у меня снова нарастает тяжесть в груди. Мне же обо всем надо рассказать Ангелу. И что? «Мы целовались». Ну как ему рассказать об этой странной мгле? В сущности, я ведь собирался встретиться с Магдой, чтобы предупредить ее, чтобы она больше не приставала ко мне. Только теперь я осознаю смысл всего того, что произошло возле бассейна с рыбками, и чувствую себя как одна из них, которая мечтала о горном ручье, а кончила тем, что удовлетворилась ти́нистым бассейном…

Что-то обжигает меня — это Магда поцеловала меня в шею. Мы уже у озера, я останавливаюсь и пытаюсь высвободиться из ее объятий, но она не отпускает меня:

— Разве ты меня не поцелуешь? — Ее губы приближаются к моим.

— Нет. — Я сух и категоричен.

Она оглядывается и снисходительно улыбается, — наверное, думает, что я боюсь, как бы нас не увидели. Затем шепчет, и теперь мне кажется, что она испугана:

— Но ведь ты меня любишь, правда?

— Нет.

— Ложь! — Отчаянная надежда горит в ее глазах. — Тогда зачем ты меня целовал?

— Ты первая меня поцеловала.

Она резко отскакивает назад, жакет обвит вокруг талии, но на этот раз она не играет всем своим телом, будто вертит хула-хуп, а жакет повисает как тряпка. Я не смею поднять голову, но знаю: в глазах ее мечутся разъяренные тигрицы, две страшные тигрицы…

— Слюнтяй! И ты не лучше других! — Она удаляется походкой пантеры.

Она идет к мосту, едва заметные извивы ее фигуры словно хула-хуп вертят — на каждый извив по одному обручу. Все больше обручей, все больше, все гуще, вот они уже совсем скрыли ее…

С легким сердцем бегу к памятнику патриарху Эвтимию.

VIII

ПАТРИАРХ ПОДНЯЛ КРЕСТ,

будто благословляет. Вокруг расставлены юпитеры, на треножнике — кинокамера, трое мужчин и какая-то мадам вертятся вокруг. На каменных ступенях, подложив под себя пиджак, устроился Ангел, а рядом с ним человек в заляпанной спецовке размешивает в двух банках белую ацетоновую краску — такой краской дорожники подновляют маркировку на проезжей части, а мы с Ангелом решили кое-что начертить такой краской на автостоянке возле дома номер двести тридцать шесть.

Увидев меня, Ангел вскакивает и громко произносит:

— Коки, познакомься с бай Трифоном и с товарищами режиссерами. Бай Трифон, — обращается он к человеку в заляпанной спецовке, — это мой друг, с которым мы решили сегодня вечером подновить маркировку на бульваре Эмила Маркова.

Бай Трифон слегка приподымается, подает мне мизинец левой руки и кивает в сторону тех, которые возятся у кинокамеры. Один из них уже заметил меня, поворачивается к микроавтобусу в тени каштанов, оттуда выходят двое. Юпитеры внезапно вспыхивают и заливают нас жарким светом. Мужчины подходят прямо ко мне. Один из них — низенький и толстый, другой, тот, что помоложе, — высокий и худой, перекинул через плечо шнур магнитофона.

— Вы Константин? — Низенький здоровается со мной.

— Да. — Непонятно, что здесь происходит, камера приближается, люди снуют туда-сюда. Один, в черных очках, подает команды и все время чем-то недоволен. Двое других поворачивают юпитеры, мадам что-то пишет мелом на маленькой черной доске. Этот, в черных очках (режиссер, наверное), подходит ко мне, хватает меня за плечи, вертит то туда, то сюда, отходит, смотрит, вглядывается в пространство над моей головой и снова вертит меня. Наконец устанавливает в определенном положении, глядит в камеру, дает остальным какое-то указание и отходит к юпитерам, свет бьет прямо в глаза, я тихонько делаю пару шагов в сторону. Режиссер направляет свет в мою сторону, кричит: «Готово!» Один из его помощников пригибается за камерой, а ко мне приближаются: Ангел, двое с магнитофоном и мадам с черной дощечкой. Режиссер вскидывает руку, как Боримечка[11], и кричит странно громко; в этот поздний час его, должно быть, аж в зоопарке слышно:

— Внимание! Тишина! — Но в этот момент визжат колеса проезжающего автомобиля. — Стоп!! — вопит режиссер. Автомобиль отъезжает, и снова несется: — Внимание! Тишина! Ассистент! Камера!

Мадам выкрикивает, тоже очень громко:

— «Добровольные маркировщики»! Первый кадр, первый дубль! И хлопает дощечкой прямо перед моим лицом.

Низенький сердечно усмехается, подносит микрофон к губам и начинает:

— Добрый вечер, молодые люди! Давайте познакомимся. Мы с коллегой Вангеловым — из передачи, посвященной проблемам безопасности дорожного движения. А как зовут вас и из какой вы школы? — Он протягивает мне микрофон, я раскрываю рот, но тут над площадью гремит снова:

— Сто-оп!! — Режиссер отталкивает оператора от камеры, нагибается, смотрит и, размахивая руками, бросается к нам. Он почти плачет, он, кажется, слопать меня готов. — Мальчик мой! Я же тебя поставил, кой черт ты сдвинулся?! — Он опять кидается к оператору. — Смотреть надо! Слева — ресторан, дальше — бульвар, будка, светофоры, кабина регулировщика… Справа — каштаны, бульвар, автомобили, кинотеатр, художественная школа, автомобили… А у тебя камера направлена прямо в середку, где старые постройки сносят. Нет, так работать невозможно! Подам заявление!

Оператор спокойно раскуривает сигарету и как будто ничего и не слышит, а двое с магнитофоном успокаивают режиссера, упрашивают его не бросать работу. «Интересный объект! Находка!» — произносит высокий, и через минуту все начинается сначала:

— Внимание! Тишина! Ассистент! Камера!

— «Добровольные маркировщики»! Первый кадр, первый дубль! — снова выкрикивает мадам и щелкает какой-то крышечкой по дощечке.

Двое репортеров снова улыбаются навстречу камере, низенький вступает:

— Добрый вечер, молодые люди! Давайте познакомимся. Мы с коллегой Вангеловым — из передачи, посвященной проблемам безопасности дорожного движения. А как зовут вас и из какой вы школы? — Он подает мне микрофон.

— Константин из двадцать седьмой гимназии. — Он подает микрофон Ангелу, тот декламирует: — Ангел, мы одноклассники.

— Спасибо. — Репортер снова берет микрофон и поворачивается к камере: — Как вы понимаете, дорогие телезрители, перед нами двое представителей молодого поколения, завтрашние пешеходы и водители моторизованных перевозочных средств… Скажите, молодые люди. — Он вновь протягивает нам микрофон. — Что заставило вас добровольно заняться обновлением обязательной дорожной маркировки на перекрестках бульвара Эмила Маркова и улиц «Молодежный проход» и «Высокая гора»? И еще один вопрос, если позволите, уважаемая, что обусловливает, если так можно выразиться, пафос вашего начинания?

Микрофон направлен к Ангелу, я смотрю на него с надеждой — пусть уж он начнет. Но Ангел твердо решил меня утопить:

— Коки у нас первый по литературе, пусть лучше он скажет.

— Стоп!! — гремит режиссерский голос. — Пока хорошо. А сейчас — вперед!

Оператор и осветители тащат камеру и юпитеры к перекрестку, где бай Трифон наливает в резервуар своей самоходки приготовленную краску. Репортеры и режиссер уговариваются, что, даже если и появится какой-нибудь шумовой фон, они не остановят съемку, все равно наши ответы будут передаваться в их комментарии, лишь бы было видно, что мы что-то говорим. Бай Трифон кончил заливку и скромно стал в сторонке.

— Кто из вас водит машину? — обращается к нам низенький, и я спешу отомстить:

— Ангел.

— Да ну, — протестует Ангел, — у меня права только на мотоцикл.

— Все нормально, — примирительно вступает высокий, — один поведет, другой будет говорить. Садитесь сюда, — указывает он Ангелу, — а вы, — он поворачивается ко мне, — станете сзади и скажите несколько слов. Поскольку у нас камера без рельсов, пожалуйста, объезжайте вокруг нее, руль полностью поверните влево.

Мы с Ангелом пристраиваемся, как нам велели, свет вспыхивает, бай Трифон заводит свою самоходку, мы трогаемся. Высокий идет рядом и подает мне микрофон. Режиссер командует, мадам щелкает, и я начинаю:

— По-нашему, так все должно быть в порядке. Например, если ты играешь в команде «Славия», не носи майку команды «Левский», и наоборот. — Высокий одобрительно кивает, я продолжаю: — А если уж ты умер, так нечего притворяться живым. И с маркировкой такое же дело. — Тут я чувствую, что он перестает понимать меня, но кивает все с той же понимающей улыбкой. — Если уж маркировать автостоянки, так всем. А то есть некоторые — мы, мол, не педанты, можем и без маркировки…

— Спасибо, — ловко вставляет он и бережно берет микрофон из моей руки. Я оглядываюсь и вижу, что мы начали второй круг. «Вот значит, как делаются эти киношные трюки», — приходит мне в голову. Люди увидят нас по телеку и будут думать, будто мы, по крайней мере, полбульвара проехали… — А что вы скажете о пафосе вашего начинания? — Громкий голос заставляет меня вздрогнуть. — Может быть, Ангел нам ответит на этот раз? — Микрофон протягивается Ангелу. Тот берет, смотрит на меня беспомощно, а я киваю, совсем как репортер мне.

— Пафос… — начинает Ангел и смолкает, потому что обычно путает «пафос» с «апофеозом». — Пафос… — И вдруг у него вырывается: — Пафос — это машина, черная такая, занавески у нее с кисточками и кинозвезды налеплены, и надо поставить ее на место, значит, на маркированную автостоянку возле дома — пять шагов в длину, три — в ширину, и впереди — номер.

— Что? В чем дело? Какая машина?

— Машина, — Ангел чувствует себя уже уверенней, — такая, на катафалк похожа, амортизаторы у нее сдали, а так и вентилятор имеется и кинозвезды.

— Стоп! — кричит режиссер и добавляет: — Обойдемся без пафоса, а то это двое уже дурака валять начали.

— У моего друга с болгарским языком плохо. — Я спрыгиваю на тротуар и пытаюсь спасти положение… Ангел подходит ко мне, я уточняю: — А вообще-то он у нас большой юморист и, когда не знает, как ответить, выдумывает разные фантасмагории…

— Понятно, — ободряюще улыбается репортер и хлопает меня по плечу. — Ну, скажите еще что-нибудь о себе. Чем вы интересуетесь? Есть ли у вас какое-нибудь хобби? Занимаетесь ли спортом?

— Его хобби, — Ангел кивает в мою сторону, — быть чемпионом, а так мы оба — боксеры, возвращаемся с тренировки.

— Через несколько дней республиканское первенство, — уточняю я. У репортеров вырывается хоровое «а-а!», сопровожденное многозначительными взглядами.

— Тяжелая, должно быть, тренировка была, — сочувственно заключает низенький, — и вы, наверное, того, — еще немного и он повертел бы пальцем у виска, — приустали… Понятно. Трудный, мужественный спорт… А что до интервью, так мы с коллегой справимся. — Он бодро улыбается. — Вся ночь впереди. Утром заснимем маркировки и что-нибудь придумаем. Будем на высоте, не волнуйтесь. А теперь до свидания, еще раз спасибо.

Патриарх все так же благословляет все вокруг, мы прощаемся с репортерами, с режиссером, оператором, осветителями, с бай Трифоном и мадам; берем приготовленную банку с люминесцентной краской, две кисти, влезаем в микроавтобус — нас обещали подвезти. Через десять минут мы выходим у библиотеки имени Димитра Динева, там, где пересекаются бульвар Эмила Маркова и улица «Молодежный проход», дожидаемся, пока микроавтобус отдалится на приличное расстояние, и по прямой улице добираемся точно до дома номер двести тридцать шесть. Оглядываем автостоянку: ни одного свободного места. Все разграфлено, перед каждым прямоугольником — номер, а перед некоторыми восклицательный знак вскинулся, как дубина, — мол, здесь нельзя ставить посторонние машины. А ну попробуй, посторонняя машина, влезь… Прежде всего чувство порядка, как говорил тот, в черной «Волге»…

Ага, вот и она — артистически бездомная, строго траурная, возвысилась над окружающими машинами с их заранее очерченными местами в автомобильном раю — пять шагов в длину, три — в ширину. Нет уж, уважаемая, не выйдет, нельзя играть за «Славию» и носить майку «Левского» или наоборот. Ангел тебе сейчас отмерит твои пять шагов… Так… А теперь в каждый угол по точке — для ориентира… Натягиваем шпагат… Эти репортеры засекли Ангела как раз, когда он выпрашивал у дорожника бай Трифона немного краски, будто бы для подновления маркировки на проезжей части… А теперь проводим прямую линию — осто-о-рожно… Здесь… Еще… А вот и номер…

Эх, жаль, нельзя изобразить на асфальте физиономии кинозвезд и треугольный флажок — ну да ладно, обойдется… Я хочу сделать и специальные метки для шин, но Ангел против. Зато мы изображаем знак — дубину — посторонним машинам: нельзя… Вот так, теперь и ты, уважаемая черная «Волга», будешь как все…

IX

МОТОЦИКЛ ТРЕЩИТ НЕИМОВЕРНО.

Мы с Ангелом напрасно пытаемся перекричать его.

— Почему ты ей снова не позвонил? — оборачивается он.

— Она бросает трубку! — ору я ему прямо в ухо и пристраиваю левую руку позади, будто фару. Мы мчимся по бульвару Эмила Маркова.

Уже три дня идут республиканские соревнования, в школу мы не ходим, состязаемся в одной и той же категории. Как мы ни упрашивали братца Миле, чтобы он перевел одного из нас в более тяжелую или более легкую весовую категорию, даже намекали, что можем отказаться от соревнований, он все равно не уступил. И мне понятно, почему, в сущности, я сам виноват, потому что в плохой форме. Он во мне не уверен, а когда нас двое в одной категории, шансы на медаль увеличиваются. Пока у нас с Ангелом по две победы, сегодня — выходной день, а завтра — финал. Значит, завтра мы с Ангелом выступим друг против друга. Раньше мы сходились на ринге только в спарринге на обычных тренировках. В прошлые республиканские и городские первенства мы всегда что-нибудь придумывали, чтобы попасть в разные весовые категории. То он выпьет полтора литра бозы[12], то я, а иной раз приходилось и снижать вес, а это похуже бозы — натягиваешь на себя по три спортивных костюма зараз и скачешь через скакалку. Но можно и с бозой просчитаться. Например, в прошлом году на городском первенстве Маленький Карагез решил прибавить себе два кило и четыреста тридцать грамм, а я — кило двести. Отправились мы в кондитерскую у моста, наелись пирожных и заковыляли, как откормленные утки, к стадиону «Дружба» (там проходило взвешивание). Я глубоко дышал и стискивал зубы, а с ним что происходило — это только он может рассказать. Только мы вошли, как ему стало плохо и… сами понимаете. В одной из весовых категорий остались мы тогда без представителя, да еще и братца Миле подвели — влепили ему выговор за попытку обмана судей.

— От всего отрекайся! — кричит Ангел. — А я скажу Зарке, что весь вечер от тебя не отходил и что Магда все выдумывает.

Сразу же после того свидания возле рыбок Магда разболтала всей школе, что я ее пригласил в парк, что клялся ей в любви, хотел поцеловать, но она, мол, отвесила мне пощечину и сбежала. Повезло ей, что на другой день наша команда уехала в тренировочный лагерь, иначе я бы не выдержал — пух и перья из нее полетели бы!.. Как только мы вернулись, я позвонил Светле, но она, лишь услышала мой голос, положила трубку. И вчера я звонил, и сегодня — все то же. Поэтому мы с Ангелом решили встретить их с Заркой у школы. Я ей скажу, что действительно был с Магдой в парке, но совсем не для того, чтобы объясняться в любви, а для того, чтобы ее предупредить — пусть не бегает за мной. О поцелуе — ни слова! Никто не видел, никто не слышал, пусть считается, что Магда выдумывает, а я не признаюсь ни живой, ни мертвый, хоть на куски меня режь!

— Я только про поцелуй ничего не скажу! — кричу в ухо Ангелу. — Так она скорее поверит!

Он пожимает плечами: как хочешь. Дорога идет вверх, мотоцикл задыхается, я соскакиваю и толкаю сзади. Зато вниз мы летим на бешеной скорости, Сворачиваем ча улицу Трайко Китанчева и останавливаемся у школьной ограды. Ангел приседает на корточки — поправить цепь, что-то там заело. И тут появляется Светла.

— Беги, она одна! — шепчу я. Он склоняется еще ниже и убегает в обратную сторону.

Увидев меня, Светла, поколебавшись, останавливается, потом ускоряет шаг. Я вывожу мотоцикл и преграждаю ей дорогу.

— Добрый день, Светла. — Не узнаю своего голоса.

— Добрый день, — холодно отвечает она, и я не могу понять, что же кроется в ее глазах: обида, презрение, ненависть?.. Может, всего понемногу… Шагаю по тротуару, едва поспевая за ней. Она торопится, а я ведь с мотоциклом…

— Как поживает Пиноккио? — И что это мне взбрело в голову? Тут же понимаю, как это глупо.

— Прогуливается в парке, — отвечает она и еще ускоряет шаг. Я включаю скорость и вскакиваю в седло. Мотор разогревается, и, пару раз вильнув, я ухитряюсь сохранить равновесие и догоняю ее. Она идет все быстрее, я еду рядом, изредка взглядываю на нее, но она не обращает на меня никакого внимания. Люди оборачиваются на нас, сейчас еще, пожалуй, и гаишники покажутся для полного счастья, а я — без прав… На бульваре Эмила Маркова — красный светофор, а дорога пуста, вот сейчас она перейдет и исчезнет с глаз моих… Эх, все пропало, поеду на красный… Но тут она останавливается. Ага! Ура, Пиноккио, нет не все еще пропало! Собираюсь с духом — зря, что ли, мы с Ангелом целый день чинили этот мотоцикл…

— Давай я тебя подвезу и по дороге все объясню.

— А что нужно объяснять? — Она не смотрит на меня, но я вижу, что она неспокойна. — Люди объясняются, когда… — Она краснеет, зато светофор дает желтый свет, потом зеленый, но она не трогается с места. — Объясняй другим, мне и так все ясно…

— Признаю, что мы были в парке, но… — бормочу я.

Она мгновенно оборачивается, и я вижу, что те две разъяренные тигрицы в Магдиных глазах просто тихие котята по сравнению с тем, что сверкает сейчас во взгляде Светлы. Несколько секунд она не может перевести дыхание, потом произносит сдавленно и прерывисто:

— Значит… это правда! Подлый… Подлый! — и бросается прямо на красный свет, какие-то «Жигули» с шумом тормозят, но она ничего не замечает перед собой и бежит, бежит…

Я пережидаю машины и следую медленно за ней, но вскоре отказываюсь — нет смысла, она уже у самого дома. Сворачиваю вниз по бульвару к автостоянке, где мы на всякий случай уговорились встретиться с Ангелом. Вот и он. Останавливаю мотоцикл и глухо произношу, обернувшись к окнам Светлы:

— Ты прав. Надо было соврать.

— Женщины предпочитают быть обманутыми, — бросает он тоном многоопытного человека, а я снимаю куртку и ложусь навзничь на траву. Он садится рядом с мотоциклом, постукивает веточкой по рулю и добавляет:

— Я поговорю с Заркой. Приглашу ее в кино, она, наверное, не откажется. Объясню все. Это дело мы поправим…

«Это дело!» Значит, есть и другое, которое так просто не поправишь… То, что предстоит нам завтра… Но мы ведь договорились! Первый раунд — изучение противника. Второй — легкое оживление со слабыми ударами по груди и более сильными — по перчаткам и третий — по нескольку средних ударов и эффектная защитная техника, чтобы отвести глаза судьям. Я пытался убедить его, что он должен стать республиканским чемпионом, а потом мы оба откажемся от бокса вообще, но он не согласился — ведь и у меня есть шанс попасть на олимпиаду, глупо упускать его! Так ничего мы и не решили та этот счет…

— Смотри, — я мгновенно прихожу в себя от выкрика Ангела, — кто-то там выглянул из-за занавески!

Приподымаюсь на локте и вглядываюсь в Светлино окно, но белая тонкая занавеска неподвижна, только посередке чуть колышется.

— Коле! — Ангел окликает братишку, который поблизости играет с ребятами. — Сходи-ка, дружок, за биноклем.

Коле скорчил гримасу, но побежал — они живут поблизости, и через несколько минут мальчик возвращается с большим военным биноклем. В это время мы разбираем мотоцикл, чтобы не показалось, будто мы здесь без дела торчим. Устраиваемся так, чтобы я мог притаиться за перевернутым кверху колесами мотоциклом, как за баррикадой, и незаметно наблюдать… Нахожу ее окно. И что вижу? Пиноккио смотрит на нас через капитанский бинокль…

— Нет, это не Пиноккио, — уточняю вслух, — это Светла, только в одной руке у нее бинокль, а в другой — Пиноккио.

— Докладывай малейшую перемену в обстановке, — откликается Ангел по уставу, у нас ведь была матросская практика на Панчаревском озере, — нужно разобраться в намерениях боевых единиц противника.

— В данный момент противник осуществляет маневр. Сэр Пиноккио — справа.

— Не позволяют ли они себе излишних интимностей? — волнуется Ангел и распяливает на руках цепь, пытаясь найти то звено, где все время заедает.

— Не забывай, что сэр отчасти наш засекреченный двойник, — почтительно напоминаю я.

— Тогда, — он вскидывает руку, — интимности даже желательны!..

Крадусь, не отрывая бинокля от глаз. Задеваю случайно заднее колесо, мотоцикл падает, я остаюсь без прикрытия. Светла со своим биноклем исчезает моментально. Значит, она поняла, что я тоже с биноклем и что мы ее засекли.

— Противник обратился в позорное бегство, — докладываю я вяло, снимаю белую рубашку и вешаю на ветку. — Мы тоже сдаемся.

— Сдаемся-то сдаемся, только вот брать нас не хотят, — безучастно отзывается Ангел, занятый цепью, и добавляет тоном бая Спиро: — И это армия! Курортники!

Мотоцикл снова подымает неимоверный треск — мы уезжаем. Хорошо, что он так трещит: это оправдывает наше молчание. На сегодня все сказано, а о завтрашнем дне и говорить неохота. Эх, столкнуться бы сейчас с каким-нибудь транспортом, но так, немножко, чтобы отвезли нас ненадолго в «скорую» и завтра чтобы не выходить на ринг. Правая фара не работает, я нарочно не вскидываю руку на перекрестке, но, к сожалению, мы ни с кем не сталкиваемся. Одно такси даже специально дожидается, пока мы проедем, и только потом сворачивает. Какая-то отчаивающая шоферская дисциплина. Можно подумать, будто все, как мы, ездят без прав и потому так внимательны. Вот и этот, справа. А, это Соме. Он и вправду без прав — взял у брата «трабант»[13], пропускает нас… Мы помахали друг другу, и он запылил вниз… Он у нас футболист, наверное, в юношескую сборную его включат…

Когда мы останавливаемся, Ангел произносит, не глядя на меня:

— Эх, никто с нами не столкнулся, а ведь у меня предчувствие было!.. Увы! Какой у Зарки номер телефона?

X

«ТАК НЕ ГОДИТСЯ, АНГЕЛ,

так не годится», — повторяю я про себя, пока мне натягивают перчатки. Смотрю в зал, направо, налево, пытаюсь себе представить, что сейчас говорят те, которые знают нас, и те, которые не знают. Незнающие, наверное, предупреждают соседей:

— Вон тот, в синем углу, — республиканский чемпион, но красный посильнее. В боксе ведь часто решает не техника, а сила. Один удар — и конец.

А те, которые знают, посмеиваются:

— Эти двое на ринге — они ведь приятели, оба из одной команды, уже уговорились, должно быть, играть легко и технично, не калечиться. Но я навидался такого! Однажды даже братьев Станковых видел на ринге… Держу пари, что если судья их не выгонит посреди матча, они так друг другу надают, что дым столбом пойдет. Бокс дружбы не признает… Здесь как на войне — или ты бьешь или тебя бьют.

Судьи, наверное, тоже что-то усекли, во взгляде одних читается явное любопытство, другие — словно предупреждают: «Вы здесь не для того, чтобы танцевать на ринге. Игра имеет свои правила. Если не желаете их соблюдать — марш отсюда!»

Станой уже подвязал мне перчатки и шепчет:

— Не будь дураком! Если и на этот раз станешь республиканским чемпионом, олимпиада тебе обеспечена. А Ангела так или иначе не включат, нет у него шансов, так что он на тебя не озлится.

Я смотрю в твой угол, Тото подвязывает тебе перчатки. Знаю я, что он там шипит:

— Слушай, это же твой единственный шанс стать республиканским чемпионом. Влепи ему одно правое кроше после эскиважа, и он грохнется. И слева он всегда открывается. Если ты его не побьешь, я тебя после поколочу в раздевалке.

А братец Миле суетится, мелькает то тут, то там, и тактично не приближается ни ко мне, ни к тебе.

Мне дают коробочку с тальком, я натираю кеды, чтобы не скользить по рингу. Потом тальк подают тебе. Публика жужжит, как испорченный телевизор, и знающие и незнающие с нетерпением ждут финального матча в нашей весовой категории. Подходит ринговый судья, сводит нас посредине ринга, осматривает перчатки — правильно ли они подвязаны, и произносит неизбежные шаблонные слова о правилах… Мы не слушаем, мы уже много раз это слышали, мы переглядываемся и улыбаемся. Судья этого не замечает или делает вид, будто не замечает, и строго отправляет нас по углам: меня — в синий, тебя — в красный.

Черт побери, у меня какая-то неприятная слабость в ногах, будто я начинающий боксер. Мне даже хочется несколько раз присесть, чтобы размяться, но перед тобой неловко. Эти приседания могут тебе показаться самоуверенными и вызывающими: мол, выпустите меня против этого, я его одной левой уложу. Нет, такая слабость меня охватывала только первые десять раз, когда я поднимался на ринг. Но тогда было ясно, чего я боюсь: а вдруг изобьют, или как-нибудь неладно ударят, нокаутируют, может, даже убьют. А теперь я боюсь совсем другого, хотя ведь знаю, что такое твое правое кроше, попробовал на тренировках, когда мы еще не были приятелями. Кажется, меня пугает вся эта многознающая публика…

Я не услышал гонга, но по тому, как в зале напряженно зашумели, по тому, как ты тронулся к центру ринга, понял, что гонг уже прозвучал. Протягиваем друг другу руки в знак приветствия, наши перчатки соприкасаются, матч начался. Вертимся по рингу и легко ударяем друг друга по перчаткам, по плечам. Оба притворяемся, будто «изучаем противника» — проделываем ложные финтовые движения, машем перчатками в воздухе. Публика недовольна, потому что мы играем вяло и без ударов. Кричат, свистят. Судья дает нам понять, чтобы мы играли активнее, а спустя полминуты останавливает нас и делает нам неофициальное предупреждение. Но не успевает он произнести: «Бокс!», не успеваем мы начать, как звучит гонг. Слава богу, конец первому раунду.

Мы сидим, каждый в своем углу, Станой и Тото поднимаются на ринг с полотенцами, но нас нет нужды обмахивать, мы не устали, не разогрелись. Станой предупреждает меня, если мы будем в таком роде продолжать, судья нас дисквалифицирует. Станой перечисляет, что произойдет дальше: команда потеряет одну золотую и одну серебряную медаль, пропадает шанс представить на олимпиаду хорошего спортсмена нашей с Ангелом весовой категории. Тото склонился над тобой, что-то оживленно толкует; или объясняет, какие приемы лучше применять против меня, или снова грозится поколотить в раздевалке. А я все соображаю, как бы тебе сказать, чтобы мы обменялись в начале второго раунда несколькими средними ударами, пусть будет впечатление активности. Вообще-то это у нас намечено на третий раунд, но если уж такой ринговый судья попался…

Гонг! Станой и Тото утаскивают стульчики из-под веревочных ограждений, судья сводит нас в центре ринга. Всем уже ясно, что мы с тобой драться не хотим, судья стережет. Стоит так, что мы ни единым словечком не можем обменяться. Ты играешь, как мы уговаривались, судья уже готов снова остановить нас. Из зала раздаются новые свистки и крики. И вот наконец судейское «Стоп!». Судья хватает нас за руки, согнутым пальцем указывает на четыре стороны: официальное предупреждение! Это уже скверно. Решаю дать тебе понять, чтобы ты сейчас играл, как мы уговорились для третьего раунда, отпущу тебе сейчас несколько ударов потверже и один правый апперкот в диафрагму. Подмигиваю тебе незаметно для судьи, ты смотришь удивленно, ты ничего не понял. Я пользуюсь тем, что ты плохо прикрываешься и пассирую тебе еще одно левое кроше. Твое лицо напрягается всеми мышцами и выражает одновременно и удивление и обиду и черт знает что еще, никогда не видел тебя таким. Во всяком случае, публика оживает. На ринг несутся выкрики:

— Эй, чемпион…

— Расстели-ка его просушиться!

— Поставь ему фонарь под глазом!

— Съешь его с костями вместе!

— Ко-ки! Ко-ки! Ко-ки! — я знаю, это болельщики из нашего квартала.

Раунд заканчивается и снова мы рассаживаемся по углам. Станой бросается ко мне и, довольный, обмахивает меня полотенцем. Я останавливаю его раздосадованно, мне только воды хочется — рот ополоснуть, а то что-то мутит. Тото встревожен, перекинул свое полотенце через ограждение, стал напротив тебя в гарде, подпрыгивает и делает финты, видно, продолжает упрямо разъяснять тебе, что если ты блокируешь мой правый удар, то легко уложишь меня своим страшным прямым, потому что я всегда открываюсь слева. Я вижу, как ты сердито мотаешь головой, не хочешь слушать его, стараешься поймать мой взгляд. Прибегает братец Миле, повторяет мне аргументы Станоя, направляется к тебе… Мы на него не обижаемся, он прав. В конце концов мы пришли сюда боксировать, а кроме личного престижа есть еще и честь команды. А от положения команды зависит и положение тренера, и, в сущности, всего нашего болгарского бокса, значит, мы не имеем права проявлять сентиментальность за счет команды, тренера и олимпийского национального спортивного достоинства…

Гонг! Третий, последний раунд. Публика с нетерпением ожидает развязки. Но радостное возбуждение вскоре стихает, потому что мы играем так же, как в первом раунде. Твое лицо успокаивается, растерянность сходит с него. Ты снова стал Ангелом, моим лучшим другом, а я твоим лучшим другом. Я уже жалею, что мы смело не отказались еще перед матчем и от соревнований и от бокса вообще… К чертям все эти титулы, и команду, и тренера, и олимпийское спортивное достоинство… Никакие мы с тобой не боксеры по натуре, просто хотели снять комплекс неполноценности. До седьмого класса я был «самый» — самый воспитанный, самый интеллигентный, самый сознательный, всегда меня ставили в пример, и соответственно многие одноклассники ненавидели меня, а кое-кто и поколачивал. Я сомневался в своей мужественности, очень мне хотелось чем-нибудь поразить окружающих. Но чем? Сбежать из дома? Банально. Кто только этого не делал! Поджечь что-нибудь в боянских лугах? Глупость! И тут мне пришла в голову мысль о каком-нибудь опасном спорте: альпинизм, автомобилизм, бокс. Только я начал околачиваться вокруг автомобилистов на автостоянках, как к нам в школу явился братец Миле и объявил, что собирает боксеров для юношеской команды «Спартака». Я оказался одним из первых. Так началась моя боксерская карьера, обо мне даже в газетах писали несколько раз, потому что это в общем-то уникальное явление природы: отличник в школе и к тому же хороший боксер. А те здоровяки, которым я собирался отомстить, наращивая мускулы, вдруг все, как один, записались в мои приятели и на всех матчах болеют за меня. Ты все это знаешь, и с тобой происходило примерно то же самое.

— Стоп, — судья снова хватает нас за руки и делает второе официальное предупреждение. Он напоминает нам, что в третий раз нас просто удалят с ринга. Зрители дико недовольны, орут, топают, свистят. Скверно, скверно все это, потому что влияет и на нас, и на судей. Мы с тобой переглядываемся по-особому и начинаем играть, как уговаривались для третьего раунда, то есть потверже. Я ударяю, ты отвечаешь целой серией прямых. Я замечаю, что ты бессознательно начинаешь осуществлять ту самую блокировку, о которой говорил Тото.

Только своим страшным правым прямым ты еще не воспользовался, а я уже открылся слева и могу растянуться от твоего удара в любой момент, мы ведь столько времени вместе тренировались, знаем все слабые места друг друга.

Я делаю ложное движение левой рукой и ударяю тебя в голову, не подозревая, что из этого выйдет. Или я не сообразил или твое движение вперед оказалось таким фатально быстрым, но я чувствую, что ударяю тебя страшно сильно, просто швыряю тебя на ограждение и у тебя кровь течет из носа… Я бросаюсь к тебе, чтобы обнять, чтобы не дать тебе упасть, но получаю твердый удар — левый прямой. Открываю рот, хочу что-то сказать, но твоя перчатка закрывает мне рот. «Скверно, скверно!» — шепчу про себя, а публика в восторге, браво, наконец-то — настоящий бокс! Новый взрыв криков и аплодисментов. Что-то липкое ползет к моему левому глазу — ты мне бровь рассек. С облегчением жду — вот сейчас последует врачебный запрет — и все, конец матчу. Мы в расчете. В глазах твоих блестит мое отчаяние… Но только на миг. И снова ты избегаешь моего взгляда, а я боюсь твоего, нет, это не твой взгляд. «Скверно, Ангел, скверно!» — вертится по инерции в моей голове, и вдруг я чувствую, что, сам того не желая, начинаю воспринимать тебя просто как боксера, как человека, который вышел на ринг, чтобы биться со мной, чтобы оспаривать титул чемпиона. Я все реже получаю удары, публика скандирует мое имя, я понимаю, что пустил в ход всю свою технику мастера-чемпиона. Кровь из рассеченной брови уже не течет, но попала мне в глаз. Я вижу тебя каким-то красно-белым. От жара четырех огромных прожекторов прямо над нашими головами, от страшного напряжения я весь в поту, пот щиплет глаза. Все расплывается перед глазами, я вижу тебя смутно, словно сквозь алую пелену. Ты и вправду весь в крови, мои перчатки размазали эту кровь по твоему лицу, по майке. «Скверно, Ангел, скверно», — продолжаю повторять по инерции и бью технично, в полную силу.

До конца матча остались считанные секунды, я, как это со мной случается, открываюсь слева, и вот один из нас уже на полу. Судья считает до десяти и произносит:

— Аут! — и поднимает кверху руку победителя. Не знаю, кто из нас победитель, только слышу, как сквозь сон, радостный голос Тото и неистовые восторженные крики из зала…

Мы уже в раздевалке, стоим под душем, очнувшись, и смотрим друг на друга, не говоря ни слова. Игра, да? Будем играть этак, внушим судьям и публике, будто состязаемся, а сами всех обманем, разыграем красивый дружеский матч! Как на тренировке. Дураки! Участвовать в первенстве, добраться до финала, и на ринге танцевать, вместо того чтобы боксировать?! Хорошо придумано, только не выходит! Существуют правила. А не хотим соблюдать правила, так оставим бокс другим, ты разбирай свои сольфеджио на трубе, а я буду заниматься своей литературой. Иначе не пойдет. Да, Ангел, не пойдет!

Ты уже полчаса стоишь под душем, и я тоже. Хитрец! Думаешь, ты один знаешь, как сделать так, чтобы со стороны не поняли, что ты плачешь? Если кто-нибудь заглянет, то после скажет:

— Те двое стоят под душем, глаза и лица у них покраснели после матча и от горячей воды, так что прямо пар идет!

И это хорошо, Ангел, это хорошо!

XI

И СНОВА ВНЕЗАПНО,

как из-под земли, перед нами возникает Магда. Она остановилась у входа в спортзал, волосы распущены по плечам, а юбка… Наверное, это самая короткая ее юбка. Она подходит к Ангелу и демонстративно, не глядя на меня, подает ему руку:

— Поздравляю, чемпион!

Мы останавливаемся в изумлении, только ее нам не хватало! И вдруг, будто уговорились заранее. Ангел обходит Магду с одной стороны, я — с другой, и она остается позади. Мы спешим погрузиться в людской поток, который (во всяком случае, мужская часть), наверное, оборачивается в массовом порядке: взглянуть на нее. Что ж, можно ей только позавидовать. На нас вот никто не обращает внимания, будто мы не существуем, будто это не из-за нас они только что орали, как сумасшедшие. Понятно, теперь мы им неинтересны, шагаем себе смирно, только у меня левая бровь пластырем заклеена. Какой-то дошкольник подбегает, трогает мой пиджак пальцем, чтобы удостовериться, что я такой же человек, как и его отец, и разочарованно бежит к матери, а та выговаривает ему. И снова, как перед началом матча, я пытаюсь угадать, что говорит публика, наверное, это и Ангелу интересно, потому что мы оба молчим и прислушиваемся. Однако «блаженны верующие», как говорит моя бабушка. Болтают о том о сем — такси никак не поймаешь, языковая гимназия, шоферские права, академия… Хорошо, прямо как на похоронах, где говорят о чем угодно, только не о том, ради чего собрались.

На Львином мосту публика остается дожидаться трамвая, а мы пешком направляемся в центр. Начало двенадцатого, финальные соревнования, как обычно, затянулись. Пьедесталы, медали, кубки, цветы, фотографы, поцелуи и овации… Мы остались только из-за братца Миле. Ангел не хотел брать кубок, главному судье пришлось настоять, потом, когда нам надевали медали, Ангел хотел свою надеть на меня, снова мы цирк устроили, но наконец-то все кончилось. А сейчас в голове у меня небольшая тяжесть, но вообще-то я адски спокоен. Думаю о том, как я раньше боялся нокаута, и мне становится смешно. Раньше я воображал, что если тебя нокаутировали, ты уже не человек, а теперь мне прямо поцеловать охота Ангелову правую лапу. Хорошо, что он влепил мне тот самый свой прямой и что со Светлой мы в ссоре и она не была на матче — хорошо. (А Магда, неверное, умирала от радости, когда я растянулся!) Вчера Ангел был с Заркой в «Бразилии», выпили тысячу чашек кофе… Эх, может, сегодня сведения об атмосферных условиях в районе Тихого океана будут получше…

— Сколько у нас денег? — Это первые слова, которые я слышу от Ангела с тех пор, как он накануне матча предложил мне отказаться, а я не согласился, потому что хотел, чтобы и он стал чемпионом. Роюсь в карманах:

— Девяносто пять стотинок.

Он подсчитывает свои:

— У меня пятьдесят. Хватит на бутылку вина.

— Дайте нам «Мелник-13», — произношу я десять минут спустя и высыпаю один лев сорок стотинок на блюдце перед кассиршей, но она парирует:

— Алкоголь не отпускаем.

— Как это, не отпускаете? Вон сколько бутылок! — вступает Ангел.

— Только до двадцати двух часов, — обращается ко мне следующая в очереди покупательница, высыпает из блюдца наши стотинки и подает мне.

— Прошу вас, только одну бутылку, у нас гости, иностранцы, — начинаю я по новой, но кассирша — ноль внимания.

— Дайте ребятам, чего там, одна бутылка вина, это ведь не водка и не коньяк, — просит какой-то мужчина из очереди.

— Дайте ребятам, — передразнивает его женский голос, — чтобы они после дрались на улицах и до утра пели под окнами…

— Тебе что, братишка, мало? — поворачивается ко мне фамильярный тип в кожаной куртке и шоферской кепке, — еще захотелось? — он тычет пальцем в свою бровь, намекая на мой пластырь…

Ангел дергает меня за руку, мы выходим. Бросаемся в ближайший ресторан. Последние клиенты одеваются в гардеробе, нерешительно останавливаем одного из официантов.

— Можно бутылку вина на вынос?

— У нас закрыто, — бросает он, не глядя. Мимо идет другой официант, мы заступаем ему дорогу:

— Можно бутылку…

— Только белое.

Мы переглядываемся и пожимаем плечами — пусть. Официант уходит и возвращается, неся что-то, обернутое в газету.

— Три лева.

— Но почему? — я только собрался высыпать в его ладонь горсть меди и серебра, — ведь наценка…

— У нас закрыто, — он подымает брови и куда-то уносит бутылку.

— Прошу вас, мы закрываем, — это швейцар. Нам не остается ничего лучшего, как воспользоваться распахнутой специально для нас массивной дверью.

Полночь. На улицах мелькают случайные прохожие. Мы окидываем пиджаки, обнимаем друг друга за плечи, растопыриваем свободные руки и, шатаясь взад-вперед, как безнадежные пьяницы, запеваем во все горло: «Черный арап на белом коне, эх, черный арап на белом коне. А подле него Дона идет, эх, в свадебном платье Дона идет…» Случайные прохожие останавливаются и оглядываются, из одного окна нам грозят милицией и ругают. Мы отвечаем, что ни капельки не боимся милиции, пусть подъедет желто-голубая машина, по крайней мере, до дома нас довезет. «И не совестно вам? — кричат из окна, — в вытрезвитель бы вас! Молодые люди, а натрескались и нарушают общественный порядок!» «Ты, что ли, «общественный порядок»? — протестуем мы. — Если ты — общественный порядок, то мы — всемирный порядок, а если ты — всемирный, то мы — космический! И кончен разговор!»

Тут и вправду подъезжает желто-голубой милицейский автомобиль, «общественный порядок» издает такой радостный рев, что теперь уж точно все вокруг пробудилось, а мы удаляемся к Лозенцу со скоростью сорок километров в час. Но вскоре автомобиль резко меняет направление, лейтенант и старшина, наши коллеги-спартаковцы, умирая от хохота, довозят нас прямо до дома Ангела. Хорошо еще, что уже поздно и наш квартальный «общественный порядок» спит крепким сном, иначе пришлось бы с ним объясняться, почему это мы приехали на милицейском автомобиле, и уж не знаю, чем бы это объяснение кончилось!

XII

ЕСЛИ УЖ МЫ РЕШИЛИ ПЕТЬ СЕРЕНАДЫ,

нужно идти до конца — мы с Ангелом втихаря пробираемся в его квартиру. Все спят и ни о чем не подозревают. Ангел берет свою трубу, и мы сматываемся, не зажигая света на лестничной площадке. Иванов с нижнего этажа — настоящий частный детектив, мы его Счетчиком зовем. Однажды на заседании домового совета он точно подсчитал, сколько раз соседка Пенева возвращалась вечером после десяти, пока ее муж был на работе в Ливии. Жуткий слух у этого Иванова. Если выйти из квартиры и чуть прислушаться, можно услышать за его дверью быстрое шлеп-шлеп-шлеп комнатных тапочек. Все — Иванов тебя засек! Ты осмотрен, сосчитан и описан. Днем еще ладно, но ночью как он это проделывает? Должно быть, так и спит в коридоре под глазком.

Мы решаем передать нашу серенаду по телефону-автомату — будка примостилась между домами, прямо напротив Светлиного окна. Скверно только, что стекло выбито в дверце — так мы полквартала перебудим… А какую мелодию выбрать? Я предлагаю «Пиратский корабль несется по морю», но Ангел возражает, что в музыке я не разбираюсь совсем, а в серенадах разбираюсь и того меньше. Тогда я заговариваю о «Лунной сонате» или, может, попробовать еще что-нибудь из классики… Но он меня вовсе не слушает, наигрывает себе какие-то мелодийки и, когда мы наконец доходим до телефона, объявляет, что готов.

— Так что же? — спрашиваю я, набирая номер. Он не отвечает и проигрывает начало «Бэса мэ мучо».

— Целуй меня, целуй меня крепко! — переводит он авторитетно…

В окне Светлы вспыхивает огонек. Я подношу трубку поближе к инструменту Ангела. Кажется, он тоже немного удивлен тем, что Светла так быстро откликнулась, но тут же приходит в себя, надувает губы, обхватывает губами мундштук и начинает. Начинает как-то неуверенно, но тотчас выправляется, и впервые в жизни я готов с ним согласиться: после Луи Армстронга он — лучший трубач в мире. Он старается играть потише, но все равно получается великолепно. Я одной рукой удерживаю трубку перед инструментом, другой — придерживаю дверцу, но, спорим на что хотите, не «Бэса мэ» слышит сейчас моя Светла. Черная трубка разгоряченно подскакивает в моих пальцах, и несутся из нее (спорим!) мощные аккорды пиратского джаза, и Пиноккио, который все не засыпал, все надеялся, что я позвоню, кричит «ура!» или пляшет, ухмыляясь до ушей.

Внезапно нас окатывает холодной водой: «иллюминатор»-то наш без стекла! Из окна ясно слышится: «Хулиганы!» — и прочее.

Мы поднимаем к этому вредному окну наши невинные глаза, и — бац! — новая волна…

Я держу трубку. В одном из окон напротив показывается тетенька в ночной сорочке, подпирается локотком и, должно быть, вспоминает, как лет сто назад на лоне природы слушала эту же самую песню в исполнении двух юношей, вооруженных гитарами. Она глубоко вздыхает, прикрывает глаза и обращается к одному из юношей (сейчас ему, наверное, лет двести):

— Бэса мэ му-у-чо… — Она мечтательно шепчет, потом широко раскрывает глаза, оборачивается к супружеской постели и протягивает к нему руки, а он всхрапывает по-деловому и поворачивается на другой бок…

Эх!.. Дверца с разбитым стеклом не защищает нас от буйных волн. Поэтому я распахиваю ее настежь, Ангел прибавляет звук, и наше «Бэса мэ» заполняет окружающее пространство. Оно взлетает над темными домами, кружит над нами, словно одинокий грустный голубь, постукивает медным клювиком по телевизионным антеннам в надежде что-то изменить в раз и навсегда установленной программе, но, увы, так поздно люди не смотрят телевизоры. Тогда бедный голубь слетает к отворенным на ночь окнам, но его прогоняют или попросту не замечают. Он взмывает ввысь над тополями и стрелой несется в луга, туда, где, должно быть, еще можно встретить двух припозднившихся веселых юношей-гитаристов, юноши улыбнутся, кивнут в нашу сторону и скажут:

— Без «Бэса мэ» — мы никуда!

А в Светлиной комнате гремит «Пиратский корабль несется по морю», а Светла и Пиноккио танцуют, танцуют… Но волны продолжают заливать нас… Нашу музыку и трубку мы пристроили в самом сухом углу кабины, и пусть нас зальет окончательно, все равно мы с Ангелом подымемся на цыпочки, вытянем шеи, и он будет играть, играть… Потому что Светла и Пиноккио должны танцевать на палубе пиратского корабля, потому что Ангел — мой лучший друг и потому что без «бэса мэ» — мы никуда!

XIII

СПРОСОНОК СЛЫШУ — ТЕЛЕФОН!

Одним прыжком выпрыгиваю из постели. В дверях чуть не сталкиваюсь с бабушкой, но вовремя останавливаюсь.

— Телефон… звонил?

— Черти у тебя в башке трезвонят! — огрызается она. В руках у нее таз, полный выстиранного белья; она хочет пройти на балкон, но я заступаю ей дорогу и верчу пальцем у виска:

— У меня наследственность плохая.

— По отцовской линии! — Бабушка занимает оборонительную позицию. — Весь род их разбойничий! — Она поглядывает на мою бровь, украшенную пластырем. — Вон как тебя разукрасили… Да будь у твоего отца хоть немного ума в голове, он бы тебя не пустил в этот бокс!..

— Бабушка, Ангел стал республиканским чемпионом, — заявляю я, как будто именно эту новость бабушка должна узнать во что бы то ни стало.

— Ангелы-дьяволы! Одного поля ягоды вы с ним! — философски заключает она и идет на балкон, а я двигаюсь перед ней задом наперед и выдаю подробную информацию:

— Это здорово вышло, правда, баб? И он победил, и меня все равно пошлют на олимпиаду, потому что в федерации меня ценят, хотя я на этот раз и не стал чемпионом.

Она уже не слушает меня, бормочет что-то себе под нос и развешивает белье. Насвистывая, выхожу в прихожую, осторожно прикрываю за собой дверь, чтобы на балконе слышно совсем не было, беру трубку и сажусь по-йоговски на ковер… Заело… Трясу трубку… Набираю номер… Гудок… Еще один… Еще… И еще… Так!.. Взяли трубку, но молчат…

— Алло! Алло! — Притискиваю трубку к уху, — может быть, все же отвечают, но слишком тихо…

— Алло, — отзывается нерешительный голос, похожий на Светлин, только чуть потолще. Наверно, ее мать.

— Простите, мне Светлу, — бодро выговариваю я и слышу в ответ:

— Ее нет дома.

— А где она? Я… по важному делу. Я из учкома, она очень нужна.

Пауза.

— Алло! — кричу я, а знакомый, но странно измененный голос отвечает:

— Она ушла заниматься… в луга… там, где ивы. — Положили трубку, я хватаю свою и целую ее как сумасшедший. Мать! Как бы не так! Это она сама была! Я ее узнал!..

— Ура-а-а! — Раскрывается дверь, бабушка стоит, зажав ладонями свои слабо слышащие уши. Бросаюсь к ней, хватаю в охапку, кружу, что-то напеваю… Она вырывается, бранит меня и отступает в кухню…

Я соображаю: ага, значит, Светла еще дома, значит, я успею принять душ, побриться (вот уже несколько месяцев я бреюсь; первый раз побрился, когда нас с Ангелом пригласила она на день рождения, — правда, мы так и не пошли, потому что она тогда приболела), сейчас побреюсь и вообще приведу себя в порядок. Вхожу в ванную и замираю перед зеркалом. Вдруг запеваю песню. Отличный резонанс в ванной, голос у меня прямо как у эстрадного певца… В сущности, особой необходимости в бритье нет — вчера я уже брился, но все равно хватаю помазок и смело намыливаюсь. После душа тру волосы на затылке, чтобы вились, расческа запутывается… Ну все, голова готова… Правда, вот этот пластырь… Сдираю его, но рассеченная бровь тотчас набухает сукровицей, делать нечего — залепляю снова. Ладно, так я дороже стою — на раненого похож. Натягиваю джинсы, майку, оставшуюся от республиканских соревнований… В путь!..

Только собрался подразнить напоследок бабушку, как внизу зажужжал мотоцикл. Ангел сигналит азбукой морзе… Развожу руками перед бабушкой — увы, мне пора… Лечу по ступенькам…

Перед входом — сюрприз: на мотоцикле за спиной Ангела Зарка. Они машут мне оба, щеки у Зарки алеют, как розы на клумбе у подъезда.

— Вы что, спускаться не собираетесь? — вопрошаю многозначительно. Зарка по-детски надувает губы, Ангел постукивает по фаре:

— Мы тебя приглашаем. Вечером у… — он указывает на Зарку, — день рождения.

— О, поздравляю! — Я наклоняюсь и целую ей руку церемонно. — Не соблаговолите ли сказать, сколько лет вам исполнилось? Может, четырнадцать, как Джульетте? — Я высвистываю эту чудную мелодию из фильма Дзефирелли.

— Да-а, — дуется она, — уже целых семнадцать! Уже старуха…

Я срываю розу и подношу ей, указывая на свою щеку, она смущенно целует меня. Ангел включает скорость, и мотоцикл несется вихрем. Ангел едва успевает выкрикнуть:

— Везет тебе на розы!

Молча глотаю эту дружескую колкость по моему адресу. Они машут мне оба…

А я срываю еще одну розу и отправляюсь на Боянские луга — они так называются, потому что когда-то там было село Бояна и боянчане владели этими лугами, а еще раньше эти луга принадлежали Драгалевскому монастырю, так что их иногда еще называют Монастырскими лугами. Они начинаются за автостоянкой, а кончаются возле окружного шоссе. По лугам протекает речушка; когда мы были маленькими, мы там строили запруды, в зимнее время речушка разливается и луга превращаются в один большой каток. Жаль, что мы уже взрослые!.. Кое-кто может подумать, видя, какое строительство кипит вокруг Софии, что и от Боянских лугов уже почти ничего не осталось. Но этот кто-то просто состарился и устал. Пусть-ка он отправится в луга, и сразу у него изменится настроение. Аромат полевых трав охватит его, пчелы зажужжат, бескрайние волны цветов взволнуются, и звонкий юношеский голос запоет песню о пиратском корабле…

XIV

А ТЕПЕРЬ ОСТАЛОСЬ ТОЛЬКО НАЙТИ СВЕТЛУ.

Бреду без дороги напрямик через траву, собираю полевые гвоздики, маргаритки, ландыши, горицветы и еще какие-то цветы — не знаю их названий. Когда я наконец подхожу к ивам, в руке у меня большой пестрый букет.

Никого нет.

— Светла! — кричу, оборачиваюсь во все стороны. Никто не отвечает. Спряталась хитрунья, смотришь на меня, наверное, и смеешься. — Светла! — Мой одинокий голос тает в лугах. Кружу по роще — ни живой души. Может быть, она взобралась на дерево. Поднимаю голову, вглядываюсь — никого. Тогда мне приходит в голову один фокус. Оставляю букет на траве, выбираю самую высокую иву и лезу… Никого… Еще выше… Ветка за веткой… Увижу я тебя, увижу… Вот и вершина… А вот и ты!

Выпрямилась в траве, смеешься и машешь мне обеими руками.

— Светла! — Я безгранично счастлив, я тоже машу тебе и мгновенно скатываюсь вниз. Хватаю букет, лечу к тебе, ты бежишь. Догоняю и все никак не могу догнать. В короткой юбочке, в белой блузке, ты — как облачко. То и дело оборачиваешься ко мне, смеешься и летишь, летишь как ветер.

— Стой! — кричу я и размахиваю букетом. — Все равно не убежишь!

— Поймай! Поймай! — Ты смеешься и бежишь дальше.

— Кто? Я? Один рывок — и готово!

— А вот и нет!

— Всю землю обегу, но тебя догоню! — кричу и никак не могу тебя настичь. Попробуй кого-нибудь догнать на широких Боянских лугах! — Подожди, постой, я отдам тебе цветы!

— Только из-за этого постоять? — В глазах твоих танцуют самое малое сто тысяч лукавых чертенят.

— Я тебя поцелую! — Это уже звучит как угроза, а ты все равно заливаешься веселым смехом:

— Будто ты можешь! Будто ты знаешь!

— Знаю, знаю! — Я машу букетом. — Только остановись и сама увидишь…

Ты вдруг оборачиваешься лицом ко мне:

— Если я остановлюсь, ты меня потеряешь!

Какой у тебя серьезный голос. Но я уже начал злиться:

— Хватит глупости болтать! Остановись наконец! — Я уже совсем близко от тебя, вот сейчас поймаю, и вдруг ты исчезаешь, будто под землю проваливаешься. Осматриваюсь вокруг — никого. — Светла! Брось эти шутки! Покажись! — Никто не отвечает. — Ну и беги, если тебе так уж хочется!

Ты снова появляешься и снова хохочешь…

— Это нечестно, — не сдаюсь я, — спряталась на холме! Попробовала бы на горке спрятаться!

Ты взбегаешь на горку, где трава скошена, а я кричу:

— А теперь я тебя поцелую на высоте. Чтобы все видели!

Но ты приостанавливаешься и опять исчезаешь. Я уже на горке, а ты летишь вниз и машешь мне рукой. Я стою на вершине, размахиваю букетом и кричу, кричу что есть сил, ты слышишь?

— Тогда беги! Беги! Я тебя люблю!.. Я люблю тебя!

И стремглав несусь вниз, чтобы обежать всю землю. Разве так уж много — одна планета Земля, — если нужно догнать Светлу?

Перевела Фаина Гримберг.

РАССКАЗЫ

Божидар Томов. ШАМПИОНИТЕ

Лиляна Михайлова. ПИСМА ДО ПОИСКВАНЕ

Дончо Цончев. A3 СЪМ ТУК

Атанас Мандаджиев. РЕШАВАЩИЯТ УДАР

© «Народна младеж», София, 1974

© «Народна младеж», София, 1984

© «Български писател», София, 1983

© «Отечество», София, 1980

Атанас Мандаджиев

Предупреждение

В моем чемоданчике, с которым я отправился на военную службу, среди других вещей лежали спортивные гольфы из гладкого желтого шелка и футболка такого же цвета, окантованная белой каймой, с большим номером на спине. Я положил их туда не случайно — я знал, что в армии ценят спортсменов, а мне хотелось полегче отслужить… Когда в поезде я рассмотрел окружавших меня парней, мне стало жаль их — вот бедняги, что же они будут там делать, хотя бы музыкантами были, что ли…

Мы прибыли на место, прошли врачебный осмотр и были распределены по ротам. Сразу нас окружили старые «вояки», заканчивавшие службу. Они держались важно, с пренебрежением и превосходством глядели на нас и, вместо того чтобы успокоить и подбодрить новичков, принялись пугать разными жуткими историями. Но один их вид: здоровый цвет лица, небрежно заломленные фуражки, смех и шутки — все говорило о другом, и я решил, что бояться нечего, надо привыкнуть, а потом будет легко. Притом я ведь спортсмен, я из большого спорта…

На самом деле не был я никаким спортсменом. В школе иногда поигрывал в баскетбол, в волейбол, иногда в футбол — кто в детстве не гонял мяч! — но никогда этим серьезно не увлекался. Однако здесь, в казарме, я сразу же представился как спортсмен с именем — с малых лет играю в баскетбол, был в составе команды «Спартак», ездил за границу, играл и в национальной сборной. Дело в том, что я рассчитывал на сходство моей фамилии с фамилией известного нашего игрока из сборной — он Бенчев, а я Пенчев.

— Ну ты в порядке! — с завистью констатировали «старички».

— Твой командир роты помешан на спорте. Правда, баскетболом ли или каким другим — мы не знаем, но это неважно. Тут был один тяжеловес, так он его на руках носил. А сам ротный немножко занимается бегом — на последних соревнованиях пришел третьим. А вообще он из офицеров самый строгий…

Я с трудом скрывал свою радость.

Не знаю, каким образом просочилась в казармы новость, что в полку появился знаменитый баскетболист, но первые слова старшины и взводного были: «Это вы тот самый спортсмен?» Правда, я не мог понять, с каким чувством это было сказано — нравится им это или наоборот. Зато уж у командира роты старшего лейтенанта Славчева от радости порозовело лицо, он улыбался, долго тряс мне руку:

— Очень, очень рад! Мы, надеюсь, найдем общий язык. Жаль, однако, что я в баскетболе ничего не понимаю, но это не имеет значения. Я все больше по бегу. У вас как с этим?

— Хороший баскетболист не может не быть и хорошим бегуном, — важно произнес я заранее приготовленную фразу и тут же добавил: — На тренировках мы не слишком занимались атлетикой — сто метров, двести, немного прыжки в длину и в высоту, ну и бег, всегда с хронометром… Но я не вижу здесь баскетбольной площадки, — с надеждой сказал я.

— Да, у нас ее пока нет, но хронометров целых два, я их постоянно держу при себе…

— Очень сожалею, товарищ старший лейтенант, — предусмотрительно поспешил я с ответом, — но мне нельзя терять форму, я ведь баскетболист. Бег для дополнительной тренировки полезен мне, но как самоцель…

Ротный задумался. Он был невысокого роста, плечистый, волосы у него были зачесаны назад и ложились красивыми крупными волнами — ну прямо как завитые. Лицо приятное, простое — я никак не мог себе представить, что он самый строгий офицер полка.

На другой день я вышел на утреннюю гимнастику в желтых шелковых гольфах — чтобы все меня видели. Эффект был колоссальный. Отовсюду глазели с восхищением и завистью, подталкивали друг друга. С этого момента я стал расхаживать каждый день в этих гольфах и футболке и почти поверил в то, что я — знаменитый спортсмен. Эта вера укреплялась во мне потому, что ротный относился ко мне совсем не так, как к другим, — он меня явно щадил…

Однажды он вызвал меня к себе и сказал, что командир полка по его просьбе обещал подумать о баскетбольной площадке и оборудовании — многие ребята хотели бы играть в баскетбол.

— Хм, неплохо, неплохо, — пробормотал я и быстро перешел на другую тему. Ротный, очевидно, подумал, что я ему не верю, и смутился. Он как будто чувствовал себя виноватым передо мной из-за того, что здесь нет баскетбольной площадки. При других обстоятельствах это меня бы даже растрогало…

И вот началось строительство площадки, в котором я принимал участие, давая «ценные» советы. Я срочно отправил в Софию тревожное письмо своим друзьям и умолял их прислать мне что-нибудь про баскетбол. Через несколько дней я получил руководство по строительству и оборудованию площадки для игры в баскетбол, где указывались ее точные размеры, конструкция вышек, корзин, щитов — в общем, все, что нужно. Я малость воспрял духом.

А между тем в полку заговорили о большом летнем кроссе, который пройдет по окрестным селам, говорили, что и наша рота примет в нем участие. И, на беду, так оно и случилось.

Вызывает меня вскоре ротный — вижу, волнуется, не знает, как начать.

— Я знаю, Пенчев, что это не очень полезно тебе как баскетболисту, но ради чести полка, ради чести нашей роты…

— А о чем речь? — спросил я, и внутри у меня все похолодело от дурного предчувствия.

— Видишь ли, командир полка разрешил комплектовать команду для участия в кроссе, я предложил тебя, все согласились. Решено — ты бежишь вместо меня.

— Но… но… простите, — я слегка подался назад, — почему вместо вас? Лучше бегите вы сами!

— Нет, нет, решено. Нам нужны самые сильные кандидаты… Ладно, ладно… — Ротный не дал мне снова вступить в спор. — И давай без лишней скромности! Кстати, мне бы хотелось, чтобы ты вышел на кросс в этих блестящих гольфах — они, понимаешь, внушают уважение…

— Хорошо, я побегу. — Я уже не говорил, а едва слышно шептал. — Но лучше я надену обыкновенные гольфы, а то все сразу возьмут меня на мушку…

Старший лейтенант Славчев посмотрел на меня с откровенным удивлением. Потом он пригладил рукой свои волнистые волосы и сказал:

— Да ты вроде боишься… Но твои соперники просто обыкновенные любители. Для такого видного спортсмена, как ты…

Мне только и оставалось надеяться, что это будут обыкновенные любители. Вот и пришло время горько пожалеть о том, что в школе я так пренебрежительно относился к спорту. Ведь и тогда у нас часто устраивались кроссы, но я увиливал всеми правдами и неправдами. Ну хоть бы раз поучаствовал — все было бы спокойнее, знал бы хоть, как это происходит… И зачем я затеял это вранье? Легкая служба! А что теперь будет со мной, когда все узнают, что я врал?

Я стоял на старте с ощущением, которое просто трудно описать. Рядом со мной — двадцать здоровых парней, кто босиком, кто в кроссовках, кто в домашних тапочках. Почти все небольшого роста, с короткими ногами — в смысле спортивной формы и сложения ничего особенного, — но какой огонь в глазах, какая вера! Мои палачи!..

Полковой оркестр играет марши, народ движется по тротуарам, все одеты нарядно — праздник! На фасадах городского народного совета, банка и музея алеют огромные лозунги и транспаранты. На специально построенной трибуне блестят погонами старшие офицеры нашего полка, рядом с ними городское и сельское начальство. На маленьком столике сияет и искрится большой хрустальный кубок — это награда команде-победительнице, рядом кубок поменьше — это тому, кто завоюет личное первенство. Всем весело, все смеются, разговаривают — одному мне тяжко и страшно!..

Вот судья поднимает руку, свисток уже у него во рту. Сигнал — и все понеслись… Я сразу же оказался рядом с самым плотным парнем, я знал, что он лучший стайер. Он как-то подтолкнул меня, и через минуту мы вдвоем были впереди. Публика зааплодировала, многие стали указывать на меня пальцами, и я как будто слышал, как кругом говорят: вот он, в желтых гольфах, софиец — он обязательно победит…

Еще одна минута бешеного темпа, который задал всей группе мой напарник, и я стал задыхаться и отставать. Я понял, что не выдержу, надо было срочно что-то придумать. Вот если бы, например, меня ранило или что-то в этом роде… Я уже волочился в хвосте колонны, когда заметил справа глубокий двор. Наш путь лежал мимо, впритык к нему. Когда мы оказались рядом, я прошмыгнул во двор и притаился за большим деревом, потом подождал, пока колонна пробежит мимо, пересек этот двор и проник в следующий. Я решил пересечь маршрут кросса, выбрался в какой-то глухой переулочек и снова оказался во дворе. Я надеялся незаметно проскользнуть и этот двор, но не тут-то было! Меня заметил какой-то старик — и ну кричать! А тут еще собака выскочила, бросилась на меня и все норовила за ноги схватить — ей, наверно, мои желтые гольфы очень понравились! Не знаю, как я вырвался от них, перескочил через забор — и оказался снова во главе колонны, сразу за ведущим. Я сократил путь почти на четверть, никто ничего не заметил…

…А вот и площадь, зрители, трибуна. Усталость впилась в ноги клещами, сердце выскакивало из груди, в горле пересохло от частого дыхания, рот у меня был раскрыт, а глаза закрывались — ну, еще немножко, совсем немножко!.. Как во сне я видел, что снова отстаю, но финиш был уже близко, и я пересек его четвертым. Это потом мне сказали, когда я немного пришел в себя. Четвертый — это ведь не так плохо, а? Надеюсь, мой ротный будет доволен — только бы не узнали о моей проделке…

Едва держась на ногах, я стоял рядом с победителями. Конечно, кубка я не получил, мне дали огромную банку с конфитюром. Публика аплодировала — и мне тоже… Эх, черт возьми, знал бы я раньше, как приятно быть выдающимся спортсменом!.. Наконец народ стал постепенно расходиться, и тут я увидел ротного — он стоял возле меня и был очень недоволен, я это сразу понял. Он молчал и даже не смотрел в мою сторону. Я начал робко:

— Все-таки четвертое место…

— Ерунда! — резко прервал он меня и добавил: — Так и я мог…

— Но конкуренция…

— Какая там конкуренция? Чепуха! — снова прервал он меня и презрительно оглядел с головы до ног. И тут я многое понял, чего не мог понять раньше, потому что был глупым зеленым юнцом, не знающим жизни. Я понял, что в армии очень опасно «выдавать авансы», — тебе здесь верят, но безоговорочно требуют доказательств твоего превосходства. Пока меня еще спасало, что я не бегун, но завтра, когда построят площадку для баскетбола… Я не мог уснуть всю ночь. Здесь, в казармах, есть время разобраться в том, кто чего стоит. Сейчас мне худо, но ложь заведет меня в такое болото, откуда мне просто не выбраться. Так не лучше ли во всем признаться ротному?

Страшная минута! Как подступиться? Я перевел дух — и: «Товарищ старший лейтенант, так и так…».

Ротный вспыхнул, багровый румянец залил его лицо и шею, но я уже покатился с горы, готов был на все что угодно, только бы освободиться от липкой паутины вранья, которой сам себя опутал. Я про все рассказал, и про двор тоже. Ротный мучительно старался овладеть собой, он пыхтел, надувался, тихо притопывал ногами:

— Та-ак, значит, вот в чем дело… Хорошо, вы свободны.

…Мой ротный мог наказать меня по всем правилам, ведь я был в его руках. Но он не стал этого делать. Вскоре он вызвал меня: «Видеть тебя не могу!» — и меня перевели в другую роту, пути наши разошлись навсегда.

Может быть, вас интересует, как я дослужил? В общем, совсем неплохо. Даже спортом занялся, на сей раз уж всерьез. Но кроссы больше не бегал… Что же до желтых гольфов, они у меня до сих пор живы, но я их не ношу — берегу для сына. Жду, когда он вырастет, тогда расскажу и ему эту поучительную историю…

Перевела Елена Фалькович.

Божидар Томов

Мы, чемпионы

Я лежал и смотрел на небо. Жевал какую-то горьковатую травку, плевал и продолжал жевать. Было тихо. Неподалеку паслась кобыла дяди Гошо. Он просил меня присмотреть за ней, пока сам копается в саду у реки, потому что кобыла была взбалмошная и, как ее ни стреноживали, вечно умудрялась влезть куда не следовало. Потом пойди найди ее, разбирайся со штрафами…

Уже несколько часов подряд кобыла неутомимо поглощала траву, которая исчезала в ее ужасной пасти. Я лежал и думал, что кобыле не грозит испортить фигуру. Надо сказать, что у нас с ней много общего: ребра торчат, как прутья корзины, изгибы позвоночника самые неожиданные… От этого сравнения мне стало грустно. Я тут же вскочил на ноги, сделал два упражнения, но у меня потемнело в глазах, и я снова лег на спину. В Софии, далеко отсюда, моя мать считает, что я активно отдыхаю на природе.

А мне скучно, грустно без нашего городского садика и каштанов на бульваре.

Вообще мне гораздо больше нравилось сидеть в прохладной комнате дома дяди Гошо, но меня гнали оттуда дышать чистым деревенским воздухом. В комнате я старался сочинять стихи о природе, но что-то у меня не очень получалось. Больше удавались любовные. А здесь, на природе, я вообще отвлекался и сочинять не мог.

Я лежал на спине и ни о чем не думал.

Из-за поворота послышался шум приближающейся машины, и через минуту медленно и как-то очень торжественно выплыл джип, украшенный разноцветной рекламой. Я приподнялся. Как раз в этот момент показался мотоцикл с коляской, а за ним несколько велосипедистов в пестрых майках. «Велогонка по Болгарии», — догадался я и встал.

На солнце спицы колес отливали серебряным блеском, велосипедисты медленно крутили педали, потому что на этом месте как раз начинался подъем. Они проехали, не обратив на меня никакого внимания, их было пятеро. Потом показались еще двое, за ними проехала «Варшава». Потом — снова джип, из которого какой-то толстяк кричал что-то велосипедистам. Потянулась колонна. Этот караван ошеломлял изобилием цветов, было так интересно, что даже кобыла перестала жевать и уставилась на разноцветную колонну.

Вдруг один из спортсменов слез с велосипеда, взвалил его на плечо и перепрыгнул через придорожную канавку. Он направился прямо ко мне, похоже совершенно не интересуясь удаляющейся колонной. Он опустил козырек своей белой шапки и бросил велосипед на землю. Раздался звон, но, очевидно, и велосипед его не интересовал. Спортсмен выглядел великолепно. Небольшого роста и не очень молодой, но широкий в плечах, с сильными руками. Привлекали внимание его ноги: под загорелой кожей двигались развитые мускулы. Я смотрел на него с завистью, представляя, как в далекой Софии мама ждет меня вот таким, чтобы сразу сказать: «Видишь, что делает свежий воздух!»

— Тебя Гошо зовут? — хриплым голосом спросил велосипедист.

— Как ты узнал?

— Да потому что и я Гошо, — рассмеялся он и стянул с головы шапочку, открыв глубокие залысины в светлых волосах.

— Ты бы разделся, спечешься в этой рубашке.

— У меня вчера обгорела спина.

Он снял майку, зеленую, с темным пятном на спине. Расстелил ее на траве, лег и прикрыл глаза шапочкой.

— Ты из какой команды?

— Из «Молнии», город Кубрат. А что?

— Почему же ты сошел с дистанции?

— Просто надоело.

Мой тезка оказался безответственным парнем. Люди рассчитывают, что он принесет команде, и без того не очень-то сильной, хоть какие-то очки, а он…

— Не беспокойся, тезка, — сказал велосипедист Гошо. — Нашу команду и так дисквалифицировали. Я остался для соревнования в личном зачете.

— Что же ты не соревнуешься?

— Не хочется. Слишком много спрашиваешь.

Гошо перевернулся на живот и вытянул руки, похоже, ему приятно было лежать в этой траве. Здесь так пахло лавандой, что стоило закрыть глаза, как я тотчас же представлял себя в парикмахерской.

— Ты когда-нибудь был чемпионом?

— Нет.

— А будешь?

— Нет.

— Зачем тогда вообще участвовать в соревнованиях?

— Для удовольствия.

— Да что же ты за человек?

— Я? Я волшебник, а в обычной жизни учитель физкультуры. Из таких дохлятин, как ты, делаю настоящих мужчин.

— Между прочим, по внешнему виду не очень-то разберешь, кто какой мужчина.

Мы немного помолчали. Потом учитель — производитель настоящих мужчин — встал и сделал стойку на руках. У него явно ощущался избыток физической силы — не очень-то он переутомился в велогонке по Болгарии…

— Ты знаешь Анкетиля? — поинтересовался я.

— Какого Анкетиля?

— Жака Анкетиля, французского велосипедиста-профессионала. А нашего Милко Димова знаешь?

— Слышал о нем.

«Да он никакой не велосипедист…»

— А какое у тебя место в общем зачете?

— Восемьдесят третье. Черт возьми, да что ты столько спрашиваешь! Где здесь поблизости вода?

— Вон за теми деревьями есть ручеек.

Он направился к воде, голый, в спортивных трусах, красивый и бронзовый, как низенький греческий бог. Проходя мимо кобылы, похлопал ее по шее, но она не обратила на него никакого внимания, продолжая жевать так сосредоточенно, будто решила до вечера во что бы то ни стало уничтожить всю траву Балканского полуострова.

Велосипедист Гошо медленно шел к воде. Мне вдруг стало обидно за тех ребят, которые сейчас на пыльной дороге, в жару крутят педали в борьбе за желтую майку. Стало обидно и за мрачных руководителей велосипедной команды «Молния» из города Кубрата, которые уже не могут рассчитывать и на индивидуальный зачет. Я представлял себе, как они вздыхают, слушая тренера, который доказывает им, что нужно омолодить команду и за пять лет «Молния» даст Болгарии нового Жака Анкетиля, при этом в комплекте с несколькими Димовыми и Христовыми. А мрачные руководители только качают головой, машут руками и говорят: «Как же, как же!»

В одну минуту я вскочил, сбросил рубашку, кинул ее на землю и натянул пропитанную потом майку велосипедиста Гошо. Она мне была велика, рукава развевались над моими цыплячьими бицепсами, как крылья. Я надел белую шапочку и поднял велосипед. Взвалил его на плечо и бросился к шоссе. Через минуту я уже как сумасшедший крутил педали.

Сколько я ехал — не знаю, но вскоре за поворотом я увидел хвост разноцветной колонны. Один из велосипедистов в красной майке обернулся и крикнул:

— Гляди-ка, Гошко вроде бы сошел с дистанции, а теперь нас догнал!

Эти, в хвосте колонны, такие, как Гошо, ездят для удовольствия, знаю я их. Я наклонил голову и зеленой стрелой пролетел мимо. Потихоньку я обогнал всю колонну. Какое-то время мы ехали вместе с лидером, но потом и он отстал.

Так я выиграл этот этап гонки.

Вот о чем мне хотелось вам поведать, и не удивляйтесь, встречая довольно часто мое имя в спортивных колонках газет. Я теперь в сборной Болгарии.

А люди рассказывают, что долгое время после этого случая в разных концах Болгарии можно было встретить человека в черных спортивных трусах, светловолосого, немного плешивого, с прекрасно развитыми мускулами ног. Он ездил верхом на тощей кобыле и постоянно спрашивал:

— Вы случайно не видели гоночный велосипед марки «Диамант»?

Перевела Татьяна Прокопьева.

Легкий вес

Народ столпился около только что остановившегося автобуса. Первым вышел тренер:

— Дорогу!

По образовавшемуся узкому проходу к дверям зала стали пробираться борцы.

Данчо по прозвищу Орешек не любил эти минуты: нужно было идти сквозь строй людей, которые не обращали на тебя никакого внимания. Все почтительно, с уважением глазели на сверхтяжелого Станко, который съедал за один обед целую буханку хлеба, все старались получить автограф у Вырбана, а какой-то паренек кричал Рашко Филеву, дебютанту:

— Рашко, Рашко, ты меня узнаешь? Я Гецо, Гецо…

Толпа оттеснила куда-то русоволосого Гецо. Борцы вошли в раздевалку — там ничего не изменилось со времени последних соревнований.

— Данчо, ты когда-нибудь боролся с ирландцами? — спросил дебютант Рашко.

— Ну конечно.

— И как?

— Как! А как может быть, зайчик? Разве ты не читаешь газет?

— Не припоминаю, чтобы газеты когда-либо об этом писали.

— Мы их, мой мальчик, съедаем на первом же круге, поэтому ты ничего об этом и не читал. В моем весе больше всего я опасаюсь японца, но он, кажется, больше не будет выступать.

— Йошибури Сато?

— Да.

В этот момент Данчо с тоской подумал, что, возможно, совсем скоро и он перестанет выступать. Что тогда? Ничего хорошего. Тогда он превратится в самого обыкновенного человека или, что еще хуже, будет смешным низеньким мужчиной среднего возраста. Бывший чемпион мира, Европы, бывший олимпийский чемпион, заслуженный мастер спорта в отставке, неизвестно даже, возьмут ли его тренером. При таком росте какой у него может быть авторитет?

Все согласился бы он отдать, все, что у него было, что собрал он за эти долгие годы борьбы, путешествий, тренировок, сладкой, короткой и непостоянной славы. Все бы отдал: золотые, серебряные, бронзовые медали, лавровые венки, кубки — хрустальные, деревянные, металлические; грамоты, на которых его имя было красиво выписано по-французски. Все бы отдал, только бы прибавить пятнадцать сантиметров роста. Или хотя бы десять… Но кому бы он все это отдал? Кому? Бога, вероятно, нет. Природе? Но природа и сама может получить и золото, и серебро, и бронзу, и все остальное. Сама у себя может все это взять.

Данчо открыл в раздевалке форточку. Подул легкий ветерок, а вместе с ним в комнату ворвался серо-синий вечер со звездами, с шумом шагов на бульваре, с запахом бензина.

Вырбан что-то насвистывал, насвистывал самоуверенно и фальшиво. «В этом весе, до ста килограммов, все такие, туповатые, Насвистывает себе и в ус не дует, вообще не думает о том, что не только он один стокилограммовый и что сегодня вечером перед ним на ковре окажется точно такой же стокилограммовый ирландец, и разольется их дурацкий стокилограммовый пот» — так думал Данчо, не без злобы думал. Смотрел на массивную, крепкую спину Вырбана и удивлялся, почему он не завидует сверхтяжелому Станко, который еще тяжелее и выше и который выступает в самой последней весовой категории — свыше ста килограммов.

«Наверное, ему не лучше, чем мне. Только в обратном смысле. Вон какие у него ножищи…»

Данчо посмотрел на себя в зеркало и прищурился. Его мощная грудь блестела в свете лампы. Он сделал глубокий вдох — живот провалился. Фигурой он удивительно походил на Вырбана. Только в масштабе один к пятидесяти. В зеркале ему снова привиделось блестящее лицо борца в весе до ста. И Данчо отошел от зеркала.

«Все-таки он всего лишь победитель Балканских игр. И ничего больше. В его годы я был уже чемпионом Европы».

Но эта мысль почему-то не принесла утешения. Ведь автографы просят у тяжеловеса, а не у Орешка…

Однажды они выступали в Несебре, городе, где родился Вырбан. Люди, встречавшие их на улицах, постоянно покрикивали: «Привет, чемпион!» А Вырбан выпячивал грудь, и его улыбающееся блестящее лицо напоминало глупую луну.

«Ты не прав, Данчо. В его весе гораздо труднее».

«Труднее, труднее, как бы не так! А если бы с ним вышел бороться Йошибури, эта дикая кошка, — идет по ковру, а ног не видно, так быстро их переставляет».

«А ему с Отаром Джапаридзе не легче. Или с Ларри Кнутсоном, да и с нашим Февзито, который в любой момент может занять его место в сборной».

«Если бы я хоть родился в каком-нибудь маленьком городке! Было бы куда вернуться, когда устану слоняться по свету и когда все надоест. И чтобы все в этом маленьком городе меня знали, чтобы все меня приветствовали: «Здравствуй, чемпион!»

«Не гонись за славой, не гонись… Сколько раз в газетах печатали твою фотографию, сколько раз о тебе писали, три ордена тебе дали, что еще нужно? Так ли уж необходимо раздавать снобам автографы?»

«Нет. Не то. Мне хочется, чтобы люди здоровались со мной. Даже незнакомые при встрече уже издалека кричали мне «здравствуй».

— Здравствуй, Данчо. Что с тобой?

Данчо вздрогнул, увидев перед собой Чико Лимонадника. И только теперь понял, что они уже в зале, что позади уже все приветствия, а он даже не обратил внимания на ирландцев. Да и что на них смотреть — ирландцы как ирландцы, а со своим главным соперником Томми О’Брайеном он был знаком лет сто — в первый раз они боролись в Мар-дель-Плата.

На ковер уже вышли борцы самого легкого веса — новая весовая категория до сорока восьми килограммов. Теперь в сборной наконец-то есть люди и поменьше его. В этом весе выступал дебютант Рашко Филев, хороший парень, совсем еще молодой, скоро он прибавит вес и, вероятно, займет его место. Это произойдет совсем просто — на каком-нибудь самом обычном чемпионате Европы в весе до пятидесяти двух килограммов объявят имя Рашко. А в наших газетах напишут, что примерный и трудолюбивый спортсмен расстается со спортом. Вот и все. Так всегда писали — обо всех борцах старшего поколения, которые начинали вместе с ним или даже позже него.

Рашко проиграл на восьмой минуте.

Данчо не видел, как парень плакал, потому что сразу вслед за ним на ковер под яркие лампы вышел он сам. Рыжий О’Брайен, улыбаясь, шел ему навстречу:

— Хэллоу, Данчо!

— Привет, Томми. Как поживаешь?

— Ол райт.

— И у меня все в порядке.

Орешек вспомнил, как они вдвоем тайно от тренеров и прочих руководителей пили ракию в Мар-дель-Плата и весело нарушали спортивный режим. Конечно, после окончания чемпионата.

О’Брайен в сегодняшней встрече не надеялся на победу. Он был уже в возрасте, еще старше Данчо, где-то около тридцати пяти, и выступал последний год. Орешек услышал восторженные возгласы зрителей, сильные, почти оглушающие: публика аплодировала, а откуда-то доносилось: «Дан-чо, Дан-чо, Дан-чо!» В эту минуту он подумал, что, возможно, был несправедлив к людям: может, они и не узнают его на улицах, но здесь, на ковре, любят его и рады его успехам. Разве так приветствовали Рашко? Нет. Ему вообще не кричали. Ничего, подрастет немного, забудет поражения, тогда и ему начнут кричать.

О’Брайен не был выдающимся борцом, но боролся красиво. Данчо прекрасно видел его ошибки, но не хотел воспользоваться ими сейчас, во время товарищеской встречи. Другое дело — на чемпионате мира. Тогда Орешек никому и ничего не прощает, и у него есть спортивная злость, даже в избытке. Но сейчас нет смысла — можно выиграть по очкам, без туше. Томми продолжал красиво бороться, Данчо — также красиво. Зрителей восхищает великолепное использование приемов — ведь они далеко и не видят ошибок, которые допускает ирландец. Только тренеры могут их заметить, но они, как говорится, свои люди. «Хорошо мы с тобой выпили тогда в Мар-дель-Плата, а? Этого тренер никогда бы мне не простил. Победу по очкам вместо чистого красивого туше — да, но выпивку — никогда. Да и выпивкой это не назовешь! Скорее дружеская беседа. Хорошо мы тогда помолчали, а?» В этот момент О’Брайен допустил непростительную ошибку, и Данчо, сам того не заметив, уложил его на обе лопатки. Публика на трибунах заревела, и только тогда Орешек понял, что случилось.

«Инстинкт. Страшное дело. Ничего не поделаешь».

В раздевалке повесив нос сидел дебютант Рашко. Даже не смотрел на дверь.

«Держу пари, что сейчас ему хочется весить даже не сто, а все двести килограммов. Но тогда его положение было бы еще страшнее».

— Эй, малыш, ну-ка улыбнись!

— Мне не до смеха.

— Давай, зайчик, улыбнись, ну прошу тебя… Да знаешь ли ты, что со мной делали, когда я был такой, как ты?

— Да, но не такое ужасное туше…

— И туше было, сколько хочешь. Целая куча туше. И притом я проигрывал ребятам, которые в дальнейшем вообще не стали борцами.

— Со мной до сих пор не…

— Ничего, ничего.

— Теперь меня не возьмут в сборную.

— Слушай, что я тебе скажу. Наступит день, когда ты займешь мое место в моем весе, но, если сейчас ты не улыбнешься, я тебе это место не уступлю.

Парень криво усмехнулся:

— Ха. Тогда я останусь в своем весе.

Данчо не волновало, как проходят остальные встречи, он знал — все идет нормально. И так было на самом деле. Когда он вернулся в зал одетый в спортивный костюм, он понял, что все болгары выиграли и счет теперь 7:1. На ковре сейчас был Вырбан. Его противник, какой-то Спенсер, производил впечатление амбициозного человека.

«Дрянной поединок. Никакой красоты. Двигаются, как гиппопотамы».

Вырбан попытался применить какой-то прием, скрутил противника, в зале наступила тишина, но ирландец вывернулся, и снова стало шумно. Вырбан тяжело дышал, Спенсер перешел в наступление.

«Вырбан еще не избавился от последствий травмы. Чувствуется, что у него болит плечо — вон как он двигает рукой. Но держится, дьявол. Молодец!»

«Да-а, поединок плохой. Никакой красоты. Но наш держится молодцом. За это ему можно простить и рост, и килограммы. Смотри-ка… Браво… Ура!»

Публика ликовала по поводу еще одной победы, но не так, как радовалась победе Данчо. Просто уже попривыкла.

«Хороши мы в легком весе».

С трибуны кто-то внезапно заревел: «Давай, чемпион!» Вероятно, кто-нибудь из Несебра. Данчо нахмурил брови.

«?»

«Да нет, нет. Никогда я его не ненавидел. Никогда. Мы ведь друзья, у нас хорошие отношения. Только перед матчем я всегда немного… немного… понимаешь… Хоть сто лет еще буду бороться, в ста чемпионатах приму участие, в пятидесяти олимпиадах — все равно буду немного… Это просто нервы… Или кто знает?»

В автобусе Орешек сидел рядом с Вырбаном. Тяжеловес выглядел разбитым, у него болело плечо. Данчо чувствовал себя отлично. Перед ними как стена возвышалась спина Станко, одна из самых могучих спин Европы. Спина слегка горбилась, от нее исходило плохое настроение: некоторое время назад она чуть было не распласталась на ковре, но удалось вывернуться, и встреча закончилась вничью.

Вырбан зашептал Орешку в ухо:

— Если бы ты только знал, как я завидую этому Станко! Ему не надо постоянно следить за своим весом, его категория не имеет верхнего предела — сколько хочет, столько может прибавлять. Сколько же он ест! А я вечно голоден, страшно голоден…

Перевела Татьяна Прокопьева.

Победа в Неаполе

В то время мармелад продавался по карточкам. И люди думали о мармеладе больше, чем о велосипедах.

И тем не менее существовала велосипедная мастерская под названием «Чемпион мира». В темном и сыром помещении всегда горел примус, из-за маленького грязного прилавка выглядывала сутулая фигура Влади Иларионова.

Вы не могли не слышать об этой известной велосипедной мастерской. Она и по сей день находится на том же месте, носит то же название, да и Влади Иларионов все такой же. Он совсем не изменился…

Тогда люди обычно сами чинили свои велосипеды. Ведь только что кончилась война…

Учебный год подошел к концу, и в одно прекрасное утро внезапно начались каникулы. Отец сказал:

— В его годы я уже был подмастерьем.

— Ему незачем идти в подмастерья. Слава богу, можем прокормить, пока не закончит учение, — сердито ответила мама.

— А кто говорит, что он должен идти в подмастерья? Я ничего такого не говорил.

— Знаю я, куда ты гнешь.

— Никуда я не гну. Но уверен, что физическая работа пойдет ему на пользу.

— Ну и что?

— Вместо того чтобы болтаться по улицам, пусть покрутится около Влади Иларионова. Хоть чему-нибудь научится, поработает руками.

Мама ничего не сказала, а отец добавил:

— Хоть какая-то польза. А даже если и не польза, то и вреда не будет.

Так я оказался в мастерской «Чемпион мира». Дядя Влади принял меня, потому что никто не требовал от него зарплаты. Со своей стороны, он не заставлял меня работать. Вообще, должен сказать, связь между нами была весьма условной, такую форму трудовых отношений вы не найдете во всей истории политической экономии.

На стене в мастерской висела старая, пожелтевшая фотография, вырезанная из газеты, на которой улыбался дядя Влади Иларионов. Видно было, как он доволен своими красивыми тонкими усиками, широкими плечами и лавровым венком, который вешает ему на шею какой-то толстяк.

К нам очень редко заглядывали клиенты, приносили ключи от английских замков и просили чемпиона их подпилить. Он подпиливал и брал за это жалкую замызганную банкноту. (Не припомню, были ли в то время стотинки.)

Дядя Влади был молчаливым человеком и часто приносил мне мармелад. Давал мне очень старый велосипед и разрешал поездить по нашему кварталу. Он выходил из мастерской и смотрел, как я еду.

— Что ты раскачиваешься на седле, все время вертишься? Ты должен сидеть как привинченный. Ни одного лишнего движения!

В другой раз он говорил:

— Подучишься немного, окрепнешь, и я пошлю тебя к тренеру Янко Станеву — он сделает из тебя чемпиона мира.

Откровенно говоря, я не слишком стремился стать чемпионом мира, потому что мне гораздо больше нравился футбол. Но не хотелось обижать дядю Влади.

Иногда он ненадолго отлучался и оставлял меня в мастерской одного. Если в это время случайно появлялся клиент, я брал у него ключ от английского замка, вертел его в руках и разглядывал, нахмурив брови. А клиент поглядывал на меня с недоверием и спрашивал:

— А где мастер?

— Здесь, знаете ли, два мастера, — отвечал я. — Если вас интересует мой коллега, чемпион мира, то он скоро вернется. Вам придется его подождать, потому что именно он, чемпион мира, и является специалистом по таким ключам. Я же занимаюсь только ключами от сейфов.

— Неужели? — удивлялся клиент.

— Да. Изготовление ключей от сейфов — исключительно сложная работа, и только наша мастерская производит их и распродает по всей стране. А я — единственный специалист по этой части.

Возвращался дядя Влади. От него пахло ракией, он сопел, кряхтел и на скорую руку чинил ключи. А потом, как всегда, начинал рассказывать мне о своих больших победах на велотреках мира.

В двадцать восьмом году борьба за звание чемпиона мира была особенно острой. Соперниками дяди Влади были непревзойденный поляк Яржембовски и итальянец Капулетти. И на велотреке в Неаполе, который был построен еще императором Нероном, разгорелась ожесточенная борьба между Яржембовским, Капулетти и дядей Влади. То один лидировал, то другой, то третий. В конце концов дядя Влади напрягся, собрал все силы и обогнал их.

На минуту мастер замолкал, щурился, причмокивал губами, а потом каждый раз спрашивал:

— Так на чем я остановился?

— На том, что ты их обогнал.

— Да… И вот тот на фотографии, что вручает мне лавровый венок, это сам Гаэтано Боджаньоли, президент Международной федерации велосипедного спорта… Да-а… А если ты наконец перестанешь вертеться в седле, я пошлю тебя к знаменитому Янко Станеву, чтобы он и из тебя сделал чемпиона мира…

Я обещал не вертеться. И, возможно, поэтому однажды дядя Влади посадил меня на свой допотопный мотовелосипед и отвез на местный велотрек.

Мы оставили мотовелосипед с педалями у входа, вошли и сели на деревянную скамейку на трибуне. Под лучами палящего солнца несколько ребят, ненамного старше меня, носились на своих велосипедах по бетонной дорожке, на головах у них были красивые белые шапочки, и мне вдруг страшно захотелось стать чемпионом мира. Я ни разу в жизни еще не садился на настоящий гоночный велосипед.

— «Свифт», всемирно известная марка… — шептал дядя Влади, не отрывая глаз от гонщиков.

К нам подошел лысый, толстый здоровяк в белых брюках. Увидев его, дядя Влади встал, и они обнялись. Правда, у подошедшего человека был такой огромный живот, что руки его едва коснулись чемпиона мира. Живот нависал над белыми брюками, и вообще все было страшно забавно.

— Как поживаешь? — спросил живот.

— Хорошо, — ответил мастер.

— Пришел посмотреть, не выдержал, а?

— Пришел вот…

— Посмотри-ка на того, маленького, на вираже. Из него получится великий велосипедист. Какая ярость у чертенка…

— А я тебе привел вот этого молодца, сделаешь из него чемпиона мира.

— Неужели? Не слишком ли он худой?

— Зато выносливый.

— Ну-ка, парень, умеешь ездить на велосипеде?

— Умеет, умеет…

— Беги тогда на дорожку и скажи этому, маленькому, что я велел дать тебе велосипед. Беги, беги… Уж не думаешь ли ты, что у нас тут на каждого есть отдельный велосипед, а?

Так я ушел из мастерской дяди Влади и оказался на велотреке у тренера Янко Станева.

Как-то раз после долгой и страшно утомительной тренировки мы, ребята из команды, вместе с тренером возвращались домой. Был прекрасный вечер, ни теплый, ни холодный, в парке было полно влюбленных, пели влюбленные сверчки, пахло зеленью. Мы расположились на двух стоящих рядом скамейках, тренер закурил. Поговорили о том о сем, постепенно Янко Станев ударился в воспоминания о своем спортивном прошлом.

— Ближе всего к победе мы были в двадцать восьмом году. На велотреке в Неаполе в финальном заезде участвовало трое: поляк Яржембовски, итальянец Капулетти и я. Вначале мне удалось вырваться вперед, но потом… Разве мог мой велосипед, тяжелый, неповоротливый и старый, сравниться с их велосипедами?! У Капулетти был «Бианки»… Вот такие дела, мальчики… Как же мне было тоскливо, когда президент федерации Боджаньоли награждал победителя и весь стадион приветствовал его восторженными криками, а на меня, болгарина, единственного болгарина, никто не обращал внимания! Но я еще возьму свое, через вас возьму…

— А дядя Влади? — вспомнил я.

— Что дядя Влади?

— Разве не дядя Влади стал тогда чемпионом мира?

— Дядя Влади? Да он никогда не был велосипедистом! Он был человеком, без которого мы не могли обойтись, — он чинил велосипеды. Но в Неаполь его не послали — никто не хотел давать денег на техников.

— Не может быть, — возразил я. — Ведь я сам видел его на фотографии, где этот толстяк вручает ему лавровый венок. Он там с усиками, улыбается…

— Это фотография итальянца Капулетти, мой мальчик. А Влади Иларионов был чемпионом мира среди техников. В этой области ему не было равных. Он так умел настроить наши развалюхи, что…

По пути домой я заглянул в мастерскую чемпиона мира среди техников. Он, как всегда, горбился над прилавком и ковырялся в угасающем примусе. Со стены улыбался усатый Капулетти. Своей плоской физиономией он совсем не походил на нашего дядю Влади.

— Ну, как идут тренировки?

— Идут себе.

— Это я и хотел услышать.

— Представляешь, сегодня тренер Янко Станев рассказал нам одну любопытную историю.

— И что же?

— Историю, которая произошла на стадионе в Неаполе в двадцать восьмом году.

— Какую историю? — Мастер снял очки, испуганно посмотрел на меня и бросил взгляд на фотографию. Потом непонятно зачем переложил пилу с одного конца прилавка на другой.

— История очень интересная. О том, как ты выиграл у Яржембовского и итальянца Капулетти.

Мастер смотрел на меня внимательно, с недоверием:

— Это правда?

— Да. Рассказал, как ты сделал посмешищем обоих и стал чемпионом мира.

— Это неправда. Неправда, что я их сделал посмешищем. Они оба были великими спортсменами.

— Именно так и было, как нам рассказал Янко Станев. Но ты их победил, и это делает твою победу еще более ценной. Раньше я не очень-то тебе верил, но теперь знаю, кто действительно чемпион чемпионов.

— Это так. Но только мне не верится, чтобы Янко Станев мог такое сказать.

— И все-таки он именно это и сказал.

— Ну… значит, это правда…

И он снова принялся ковырять примус, а я ушел.

Друзья мои, не удивляйтесь, когда иной раз я рассказываю вам о своей фантастической победе над непревзойденным поляком Яржембовским и итальянцем Капулетти на велотреке в Неаполе в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году. Не удивляйтесь и… простите меня.

Перевела Татьяна Прокопьева.

Чудесный день у зеленого озера

Посвящается Живко

Борис спускается к озеру, продираясь сквозь густой ракитовый кустарник. Ветви, играя как живые, сплетаются у его ног. Он внимательно рассматривает их, отбирает подходящие и срезает тонким блестящим ножом. Вслед за ним бесшумными мягкими шагами крадется Сашо, толстый Сашо. Толстяк Сашо когда-то был самым ловким и быстрым человеком в мире, хотя теперь, глядя на него, в это трудно поверить. Он не режет ветки, а только собирает готовые прутья, потому что ничего не смыслит в ракитах и не знает, из какого материала получаются хорошие корзины.

«Ничего, научится», — думает про себя Борис.

Толстяку не нужны корзины. Он спускается к озеру только для того, чтобы составить компанию своему другу и не оставаться наверху с женщинами.

Ноги Бориса вязнут в мокрой земле и оставляют глубокие следы.

— Здесь почва никогда не высыхает.

— Да? Почему? По-моему, достаточно две недели без дождя — и высыхает.

— Да разве бывали когда-нибудь две недели без дождя?

— Никогда.

Оба продолжают спускаться вниз. Выходят на берег, тихий тенистый берег большого озера. На противоположной стороне немного вправо находится спортивная база, выкрашенная белой и синей краской. У причала привязаны три лодки — большая и два маленьких ялика. Никакого движения.

— Наверное, нет никого…

— Не может такого быть. Сейчас там должен быть Бизон.

— Да. Возможно, он там.

— Точно там. И наверняка спит.

— А к вечеру выйдет на тренировку один.

— Давай зайдем к нему.

— Есть ли смысл?

Они усаживаются на влажную траву. Сашо бережно кладет прутья на землю. Конечно, ничего с ними не случится, если он их бросит, но когда Толстяк что-либо делает, то делает это осторожно, внимательно и всегда именно так, как нужно. Он стаскивает с себя старую тельняшку, несколько критически разглядывает свой живот, хмурится, а потом бросает взгляд на базу.

Борис знает, о чем сейчас думает Сашо, потому что вот уже двадцать лет, как мысли у них одинаковые, общие. И если сесть с ними рядом, чувствуешь, как одна и та же мысль по воздуху перелетает из плешивой головы Бориса в крепкую голову Сашо. Потом — обратно.

…И наверху, в орешниковом леске, на той самой поляне, которую оба знают уже пятнадцать-двадцать лет, нет сейчас никаких красных палаток, нет «Москвича», нет и двух красивых женщин. Там вообще ничего нет. Все — здесь, на берегу озера, нет, в самом озере. Старенькое каноэ грациозно окунает свою острую мордочку в зеленоватую воду. Борис — правый гребец и сидит в лодке сзади. Он видит мощную спину Сашо, его узкую талию, по спине товарища стекают струйки, золотистые струйки солнца и пота. Сегодня они гребли восемь километров, до вечера им нужно проплыть еще семь, республиканское первенство начинается в следующую среду.

Тогда им было по семнадцать лет, потом стало больше, и постепенно они дошли до тридцати семи.

«Помнишь, как ты перевернулся прямо здесь, у самого причала?»

«Помню».

«А помнишь, когда мы…»

«Помню, помню…»

Республиканское первенство начиналось в следующую среду, но ведь от одной среды до другой уйма времени!

«В субботу Борис взбеленился. Как раз тогда нашел время связываться с этой гусыней, Ваской. Если бы он так часто не влюблялся, сейчас мы бы были заслуженными мастерами спорта».

«То ли были бы, то ли нет».

«Он пришел ко мне в условленный час, который мы определили для поездки на озеро. И сказал, что отказывается от занятий греблей, потому что любовь — великое дело. Он, видите ли, не мог больше ходить на базу и терять столько времени. Ей-богу, мне захотелось плакать».

«Да у нас и так шансы были, прямо скажем, невелики».

«Как же! Невелики! Участвовало только четыре каноэ-двойки, в любом случае уж одно из них мы бы обошли. И бронзовые медали…»

«А ты что, хотел только бронзу?»

«Нет. Поэтому я тогда тебя не убил».

«Мог».

«Имел право».

«Имел».

«Не могу понять, откуда берутся все эти Васки-Спаски, которые отнимают у нас республиканские первенства, которые отнимают и многое другое. Вот и теперь мы лишены удовольствия подольше смотреть на зеленую воду, спокойную зеленую воду и сине-белую базу на противоположном берегу. Потому что наверху нас ждут жены и через несколько минут мы должны возвращаться к красным палаткам и «Москвичу».

«Не это грустно, приятель, ужасно, что мы вернемся наверх с удовольствием к своим красным палаткам».

«Ну если разобраться, что тут такого ужасного?»

Когда двое очень долго плавают в одной лодке, потом они ездят на одной машине, даже их жены похожи друг на друга — так думают оба, и эта мысль скачет из одной головы в другую.

Сашо разглядывает свой бледный живот и вспоминает, что нет ничего приятнее, чем плеск весел в вечерней воде. А потом думает о том, приготовили ли женщины обед, и если нет, то почему.

— Зайдем к Бизону?

— Есть ли смысл?

— Нет.

— Давай к нему зайдем.

— Не знаю, смогу ли я доплыть до базы с такой одышкой. И от сигарет у меня что-то…

— Тогда подожди меня здесь.

Борис быстро раздевается, входит по пояс в воду, потом ныряет, показывается над водой…

— Вода холодная?

— Ледяная.

— Тогда вылезай.

— Я уже окунулся. Ничего, постепенно привыкаешь.

Борис подплывает к базе, вылезает из воды на причале и входит в помещение. Через несколько минут они показываются вместе с Бизоном.

— Эй! — кричат они Сашо.

Он машет им рукой. Тогда Борис спускает на воду одно каноэ, берет два весла и подруливает к берегу, где стоит Сашо. Не вылезая из лодки, кричит:

— Давай!

Сашо начинает снимать брюки, а потом, стоя одной ногой в лодке, говорит:

— Да ты с ума сошел, что ли? Не могу я тебя понять… Мы ведь можем перевернуться, утонем… Вот уж удовольствие…

Лодка трогается с места, немного качаясь, но потом оба бывших гребца чувствуют себя нормально. Сашо снова старший команды.

Сильно загребая, он кричит:

— Давай, сильнее!..

Бизон смотрит на них с причала, смеется, потом, сложив ладони рупором, кричит:

— Сохраняйте равновесие!

Лодка переворачивается точно на середине озера. Борис первым летит головой вниз, Сашо пытается сохранить равновесие, ему удается удержаться одну-две секунды, потом и он плюхается в воду, тяжело и как-то не по-спортивному. От холодной воды их тела сжимаются, они приближаются к блестящему мокрому желтому днищу лодки и толкают ее к базе.

Потом Бизон перевозит их на маленьком неповоротливом ялике на другой берег, они одеваются и возвращаются наверх через ракитовый кустарник.

— Слушай, а ведь мы забыли внизу прутья.

— Да ладно. Зачем они нам?

— Ты же хотел плести корзину!

— Очень она мне нужна!

— Ты прав. Она тебе совершенно не нужна.

— Хорошо, что мы повидались с Бизоном.

— Да. Это была замечательная идея.

— А как он удивился, когда нас увидел…

— Бизон живет на этом озере и никогда ничему не удивляется.

«…Когда двое мужчин, предрасположенных к полноте, облысению и так далее, стараются вспомнить некоторые вещи…»

Они продолжают подниматься, наклон постепенно становится все менее крутым, кусты редеют. И, кажется, ветер доносит запах жареного мяса.

И оба они думают, каким чудесным был сегодняшний день и какое вкусное мясо приготовили их прекрасные жены…

Перевела Татьяна Прокопьева.

Лиляна Михайлова

И думаешь, что стену кладешь…

Не умею я красиво говорить. Не могу. Вот сейчас сижу в самолете, и слова сами приходят мне в голову, но стоит только ступить на землю — замолкаю. Только жене я смог бы что-нибудь сказать, но моя жена ни разу не приехала встречать меня в аэропорт. Куда ей с тремя детьми! С другого конца Болгарии, аж в Софию, в платочке, в простых чулках! Ребята подольше остаются в Софии — понятно, дело холостяцкое, попривыкли к гостиницам: приемы, фотографии, развлечения, а я возьму чемоданчик, надену полушубок и — домой, вечерним поездом. Иной раз в купе кто-нибудь уставится на меня, назовет по имени и спросит, не тот ли я борец, который вчера по телевизору бросил на землю Иляла Олмаза. Нет, говорю, не я, похож просто, и сплю дальше. Утром дотащусь до дома, а жена скажет: «Приехал? Ел что-нибудь?» Кадушку, говорит, поправь — подтекает снизу. Цвета, говорю я, открой чемодан, посмотри — я тебе кофточку привез и детям кое-что. Я все только кофточки жене привожу, в других женских вещах ничего не смыслю. Начнет она разворачивать сверток и больше всего радуется, пока его разворачивает. А потом засмеется и окажет: «Да зачем мне подарок, ведь главное — ты вернулся живой и здоровый!»

Вечером, как придут друзья, я замолкаю, отец их встречает, беседует с ними. Старый все понимает. Был он когда-то уличным борцом в Страндже, и о нем ходила молва, что ударом мог свалить человека на землю.

А об американце, с которым я боролся в понедельник, я когда-нибудь расскажу. Сейчас вот в самолете стараюсь все по порядку запомнить — сыну расскажу, когда вырастет.

С Илялом Олмазом было не так. Я три раза с ним боролся, знаю его. Силу его знаю и кожу знаю — холодная такая и мягкая. Хоть с завязанными глазами до него дотронусь, узнаю, что это он. Только один раз ему удалось меня повалить. Со стороны-то люди ничего не видят. Для них мы — борцы, боремся и весь разговор. А вот оказаться на спине и увидеть, как над тобой светят лампы, — об этом просто никому невозможно рассказать. Лампы сверкают, а между ними голова Иляла Олмаза — губы сжаты, не дышит, только глаза мигают. И не то, чтобы очень больно, — мне от стыда больно… Мужчина ведь, а лежишь на лопатках перед столькими людьми… Не дай бог! А он — то ли не заметил или нарочно — взял да и уперся коленом прямо в герб. Ну, знаете, у нас впереди, под бретелями, маленький герб? Чтоб тебе пусто было, думаю, я тебе это припомню. Потом на двух чемпионатах я так его разделал! Прижму к ковру и нарочно держу на спине, чтоб подольше стыдно было.

Но больнее всего — об этом я обязательно расскажу моему сыну, когда вырастет, — больнее всего, когда начнут раздавать медали, как пустят вверх по три флага, а нашего нет. Лежит он, небось, в коробке, на дно упал, раз не нужен. А как заиграют чужие гимны… ну прямо нож в сердце! Да что же это такое, спрашиваю себя. Да для чего мы вообще нужны, мужчины-болгары, если никто не слышит нашего гимна? Если бы я умел красиво говорить, то непременно рассказал бы это ребятам, но не по-другому, а только так, как я это чувствую, по-другому — не то дело… И я поклялся. Устраивают чемпионаты мира, так ведь и наша Болгария в этом мире!

Иляла Олмаза я уложил на лопатки. Батя учил меня: «Когда борешься, думай, что стену кладешь и поднимаешь камни. Обо всем остальном забудь — нечего зря голову забивать. А вот у каждого камня есть грани, ищи их и старайся ухватить. Морской камень опасен — гладкий». Уложил я Иляла на лопатки, но не уперся ему коленом в герб, хотя и была у меня такая возможность.

Вечером вернулись мы в гостиницу, где жили все болгары, и наши подарили нам цветы. Мне и еще троим ребятам. Пестрые такие, цветы эти, и не пахнут, иностранные.

Ну вот, оставалось мне только с американцем встретиться. Выиграй я у него — придется им порыться в ящике, поискать болгарский флаг. О золотой медали я тоже думал, но мало. У меня трое детей, клянусь ими. Больше думал я о флаге и гимне нашем, как загремит он над всеми.

Лег я и уснул. Вообще-то в гостиницах я сплю плохо — привык к своей кровати, но в тот раз заснул и видел во сне батю. Снова он мне давнишнюю свою историю рассказывал, о кавале:[14] «Сынок, — говорит, — когда я был четыре года во французском плену, нас всех кавал спас. Был среди нас некий Неде, из-под Чирпана, так он каждый вечер нам играл. Так и получалось: днем — неволя, ночью — Болгария. Кавал человеку нужен, сынок, а не то пропащее его дело. В которых ротах не было музыканта, так там некоторые погибли, а другие офранцузились…»

Утром меня разбудил телефон. Тихонько звонит, как раз у самой головы. Взял я трубку — кто-то говорит мне «доброе утро», спрашивает, как я спал. По-болгарски говорит, но сразу видно, что не мать родная его языку учила. Выйдем, говорит, познакомимся, поговорим о предстоящей встрече с американцем. Слушай, говорю, господин, знаю я, чего ты хочешь. Из всех твоих речей не видать, чтоб ты был шибко умен, но все же хватило тебе ума сначала позвонить, а не прийти ко мне. Понял?

Американца звали Боб Рейли. Всю жизнь буду помнить это имя и сыну своему велю запомнить.

Разделся я и пошел. Тренер наклонился ко мне, как будто сказать что-то хотел, но взял да и поцеловал меня. Журналисты всегда спрашивают: о чем я думаю, когда выхожу на ковер? Ни о чем не думаю. Думаю я до выхода и после. А как выйду под лампы, голова у меня совсем пустая, потом только наполняется радостью или стыдом. А в тот момент только руки чувствую, каждый палец отдельно, чувствую, как он наливается силой и кровью. На этот раз подошел я к ковру, стал перед судьей, глубоко вздохнул, и вдруг стало мне как-то спокойно, будто в душе кавал заиграл.

Вижу, передо мной в кресле врач сидит. Расскажи я ему, что у меня внутри все звенит, он решит, что это кровь. А это настоящий кавал — услышал я его и буду помнить всю жизнь. И играет во мне кавал, а я стою под лампами и жду. Такая уж у них тактика, мне тренер объяснил. Обязательно на две секунды опоздать, чтоб другой стоял посреди ковра и нервничал.

Батя меня как учил: в самом начале, еще до первой схватки, нужно изловчиться и прижаться щекой к спине борца — сердце его послушать. Если бьется сильно, а усталости еще нет, значит, бьется от страха. Но у американца я не услышал сердца. Выскользнул он у меня… Морской камень…

Бросился я вперед и вцепился в него. И Илял Олмаз очень сильный, но этот — настоящая пружина. Были у него синие глаза, из всего лица только их я и запомнил, хитрые глаза; стоит мне шевельнуться, а он уже понял, что я задумал. Хоть ты и сильный, а я все равно тебя сломаю, потому как ежели ты такой уж молодец, так нечего было подсылать ко мне своих людей. Подумал я так, и мне сразу полегчало. Так полегчало, как будто после целого дня работы я выкупался и надел чистую рубашку.

И победил я его…

Всю свою силу собрал в руках, так собрал, что потом упал в раздевалке, вокруг что-то говорили, обнимали меня, а я упал прямо на мозаичный пол и видел близко-близко его рисунок. Перенесли меня на скамейку. Я не говорил, не дышал. Не помню, когда почувствовал радость. А журналисты всегда об этой минуте спрашивают и ведь не могут понять, а все придумывают, сочиняют. Потом наши мне рассказали, что в раздевалку прибегал к нам один из американцев и спрашивал карту, потому что Боб Рейли хотел посмотреть, где находится эта Болгария.

Флаг наш очень красивый… Стоял я на лесенке и весь дрожал, даже был момент, когда пришлось опереться на плечо Иляла Олмаза.

Очень красивый наш флаг. Увидел я, как он медленно поднимается над другими, услышал я наш гимн… не помню всего, потом на снимках я себя видел: наклонил голову и плачу. Плачу, а слезы капают на золотую медаль. Вот такую фотографию я привез моему сыну и, когда он вырастет, обязательно ее ему покажу. Пусть знает: был день, когда и его отец плакал.

Вот о чем я сейчас думаю. И вот какими словами. Вроде все понятно, но как только самолет приземлится, я замолкну и ничего не смогу сказать.

Больше всего люблю смотреть через окошко, как самолет снижается над Софией, когда начинают различаться черепичные крыши домов.

Люди в аэропорту машут руками. И батя мой приехал. Я его по полушубку узнал. Вперед его поставили, рядом с девушками с цветами. Мне сказали, что из самолета я должен выходить первым. Такой порядок. Только одного я не знаю — к кому мне подойти прежде: к девушкам, у которых букеты, или к бате?

Перевела Татьяна Прокопьева.

Дончо Цончев

Большая победа

За рулем был старший брат. Младший лежал на откинутом назад сиденье и сквозь полуприкрытые веки смотрел, как всходит солнце. А солнце поднималось медленно; большое, красное и сонное, оно гудело и подпрыгивало на разбитой дороге вместе с небом, вместе с ощетинившимися ветвями подстриженных вязов, вместе с птичками и сверчками, которых невозможно было разглядеть при скорости сто тридцать километров в час, но в лесу они наверняка были. Все выглядело именно так: подпрыгивал не автомобиль, а солнце, не он, а жаворонки и спящие сверчки неслись назад со скоростью сто тридцать в час, и не он, а весь окружающий мир, задыхаясь и свистя, мчался вперед вот уже двадцать девять часов без остановки.

И пусть весь мир перевернется, пусть земной шар треснет, как расколотый орех, но на этот раз они непременно должны победить!

Вечно последние — такими их знали все, кто интересовался этим истинно мужским видом спорта. Иногда в самом начале соревнований им удавалось вырваться вперед, они выжимали все из своей старенькой машины, но потом, как правило, мощные автомобили соперников настигали их, обходили и оставляли позади себя в облаке пыли, а вечером победители наполняли блестящие кубки шампанским и угощали неудачливых братьев.

Оба они были здоровыми и сильными, и, казалось, ничто не мешало им выиграть ралли хотя бы один раз. Старший брат с детства играл в футбол, отлично бегал и прыгал. В школе он одерживал победы почти во всех видах спорта, но так уж случилось, что ни одним из них не занимался серьезно.

И только теперь, когда ему было уже за тридцать, страстно увлекся автоспортом. Он делал все, что было в его силах, вот уже несколько лет принимал участие в каждом ралли, но…

Как тяжело ему было постоянно проигрывать! Оказавшись в свои годы где-то на среднем уровне, старший брат никак не мог смириться с этим положением и на свои занятия автоспортом смотрел как на последнюю возможность. Он хорошо понимал, что этот вид спорта завоевывает неслыханную популярность, ведь недаром за длительной борьбой на дорогах следили сотни тысяч болельщиков — он видел их по всей стране, видел даже ночью, и совсем скоро лучшие гонщики с надписью «НРБ» на груди будут мчаться по европейским дорогам, защищая эти дорогие буквы. Что может быть важнее? При одной мысли о такой минуте его сердце замирало и в голове теснились десятки трудных вопросов.

Юность младшего брата была похожей. Он добился значительных успехов в боксе, но после маленькой житейской неурядицы ушел из спорта, как раз в тот момент, когда тренеры всерьез заговорили о нем и стали связывать с его именем большие надежды. И когда к неудавшейся боксерской карьере прибавились постоянные поражения в ралли, от его естественной, свойственной каждому сильному и ловкому парню уверенности в себе почти ничего не осталось. Чувство неуверенности росло в нем быстро, как бесполезный и прилипчивый сорняк, постепенно овладевая им и проявляясь во всем, к чему он прикасался. Душа его была очень хрупкой, поэтому, вероятно, было сильным тело, словно созданное, чтобы защищать душу. Какой-нибудь листок, оттенок, дуновение ветра могли повлиять на важные для него решения, но не многие догадывались об этом, обманутые его внешним видом. И когда в очередной раз он терпел поражение и видел, что все его надежды вновь превратились в еще один упущенный шанс, в глубине души что-то страшно кричало, ругало его, ненавидело, заставляло ругать и ненавидеть других. Далеко он зашел в своей ненависти, слишком далеко… Постоянные поражения и неприятности провоцировали его самым ужасным образом, но он привык молчать.

Он молчал почти все шестнадцать часов, пока вел машину от старта и до середины маршрута, молчал и сейчас, откинувшись на сиденье и уставившись в прыгающее большое и красное солнце. Он великолепно прогнал свою часть маршрута, старая машина в его руках делала чудеса, и сейчас брат ни в чем не уступал ему, но оба они не смели радоваться заранее.

Ведь не раз они уже радовались, а потом все шло наперекосяк. И сейчас это могло случиться. Впереди их ждал подъем на вершину Столетова — момент, когда гонщики выходят из борьбы, предоставляя слово моторам своих машин. Здесь братья всегда терпели неудачу. Вот и на этот раз — стоило им миновать первые повороты подъема, как в зеркале показался растущий силуэт «вартбурга».

— Двадцать четвертый нас догоняет, — сказал старший брат.

Младший промолчал, только бросил взгляд назад и вытащил из кармана сигареты. Как сабля блеснув над асфальтом, бампер атакующего «вартбурга» рассекал их надежды, а решетка над ним, похожая на раскрытую пасть чудовища между огромными глазами-фарами, готова была проглотить с таким трудом завоеванную разницу во времени. Вслед за «вартбургом» показался еще один автомобиль, «фиат» номер тридцать четыре, который столь же яростно шел по их следу. Через несколько минут братья уже видели эти машины впереди, а немного погодя их обогнали две «шкоды» — они пронеслись мимо со страшным воем, почти одновременно, словно сцепившись в смертельной схватке. И еще семь-восемь машин обошли их до конца подъема.

Теперь начинался спуск, а это было их стихией. Для спуска не нужна мощная машина. Только смелость и ловкость, и еще врожденное чувство движения, как считали специалисты. Поэтому с самого начала спуска старший брат буквально сросся с рулем и педалями и казался уже частью машины или, точнее, она казалась частью человека, и по его осунувшемуся, посеревшему от бессонной ночи лицу младший понял, что брат сейчас превзойдет самого себя. Ведь в этой схватке речь шла не только о проигрыше или победе в ралли…

Смертельная опасность подстерегала за каждым поворотом, кровь и смятое железо, огонь — все это они видели; бывали моменты, когда они в душе желали этого другим, а другие — им, такова была игра, и чем отчаяннее проявлялся затаенный в каждом страх, тем сильнее рвались наружу смелость, риск и мощное желание побед, хотя бы и спортивных. Оно было магией автомобильных гонок, криком укрощенного железа, тонкой границей между стоном и восторгом, песней и плачем, волей человека переплетенными в одну нить.

Вскоре братья догнали и обогнали «вартбург». Потом позади остались обе «шкоды», которые, так и не разрешив спора, все еще продолжали ехать, словно привязанные одна к другой. Но остальные машины пока оставались впереди…

Когда они миновали последний поворот долгого и головокружительного спуска, младший брат ущипнул старшего за шею, что означало восхищение его великолепным вождением.

— Теперь все в порядке, — добавил он. — Нужно беречь машину.

— Да, — ответил старший, — раскури мне сигарету.

Младший закурил две сигареты, одну из них подал брату и сказал:

— Я спокоен. Но машину нужно поберечь.

— Что ты предлагаешь? Остановиться у дороги и накрыть ее брезентом?

Младший понял, что сейчас вспыхнет ссора, надвинул кепку на глаза и, как можно удобнее развалившись на сиденье, снова погрузился в молчание. Потому что ссора всегда садилась в машину вместе с ними; едва заметная, но упорная и навязчивая, она сопровождала их в каждом соревновании, а после новых и новых поражений становилась все острее. Кроме того, разговоры требовали внимания и энергии, а их нужно было тратить только на точное и быстрое преодоление километров. Сегодня братья занимали отличную позицию, и если бы им удалось продержаться в таком темпе оставшиеся несколько часов, они могли бы рассчитывать на одно из призовых мест…

Но судьба распорядилась по-другому.

Выйдя на ровный участок трассы, они увидели, как все гоночные машины, обогнавшие их, остановились у железнодорожного переезда. Обходчик стоял, облокотившись на барьер, — добрый, улыбающийся и неумолимый. «Еще десять минут, и я вас пропущу, — приговаривал он. — Мы должны убрать с центрального пути эти вагоны и освободить дорогу для двух поездов». Десять минут! Для авторалли это ведь целая вечность!

Вечно последние, братья переглянулись и увидели в глазах друг друга одну и ту же безумную надежду. Может быть, именно сейчас… Что же делать? Поднять шлагбаум и проехать — невозможно: вагоны стояли на самом переезде, и локомотив постоянно перегонял их с места на место. Да и не в вагонах дело. Подними они шлагбаум, за ними сейчас же проскочат и другие. «Другие, другие, другие… — лихорадочно повторял про себя младший брат. — Эти всегда побеждающие другие, конкуренты и соперники, ведь именно им нужно нанести удар…» Вдруг он вздрогнул, прошептал что-то на ухо брату и бросился к широкому водостоку под железнодорожной линией. Старший подогнал к этому месту машину. Водосток был достаточно большим, верх машины легко откидывался, единственным препятствием была глубокая, жидкая грязь, по которой никто не решался проехать, опасаясь увязнуть. Готовые на все, братья решили рискнуть. Младший вытащил брезент, лихорадочными движениями расстелил его и крепко ухватил за один край.

— Готово.

Машина двинулась прямо на него, ее передние колеса въехали на брезент, потом и задние… Он почувствовал болезненную дрожь в локтях, ему с трудом удавалось удерживать брезент, но вот бампер машины оказался в сантиметре от его ног, и тогда он отпустил полотно и лег на капот. Машину слегка занесло, но колеса уже твердо стояли на земле…

Опыт удался. Это отняло у них только две минуты, и теперь они имели значительный запас времени, чтобы выиграть не только в своем классе машин, но и в общем зачете. И старенькая машина полетела навстречу большой победе, до финиша оставался какой-нибудь час, не больше, одна тридцатая всего пути, и, казалось бы, уже ничего не могло случиться. Оба они, стиснув зубы, испуганно вслушивались в шум мотора. Впервые счастье улыбалось им так широко и щедро.

— Ты, кажется, ударился? — спросил старший.

— Ерунда, — ответил младший и потрогал колено. — Ничего страшного.

В населенных пунктах люди восторженно приветствовали их, махали руками, поздравляли и бросали на машину букеты цветов. Волнение нарастало. Усталость как рукой сняло. Победа была все ближе и ближе. И вдруг за крутым поворотом — последним перед финишем — машину сильно тряхнуло, и из разбитого картера на дорогу потекло масло.

Братья остановились, легли под машину и увидели, что повреждена только пробка. «Удача так удача», — сказал младший, сломал ветку и сделал из нее клинышек. Старший залил новое масло, и они, все еще располагая значительным запасом времени, уже готовы были ехать дальше, как вдруг из-за поворота неожиданно выскочил какой-то случайный «Москвич».

Как только колеса «Москвича» оказались в масляной луже, его резко занесло на одну сторону, как будто кто-то невидимый толкнул его, он потерял управление и с грохотом врезался в дерево. Младший брат подбежал к машине и открыл дверь. За рулем был молодой человек, рядом с ним сидела испуганная, хорошо одетая женщина. Когда мужчина вышел из машины и увидел смятый бок, его лицо как-то странно вытянулось.

— Ничего страшного, приятель, — с заметным усилием выдавил из себя младший брат, — крыло немного помято, а дверь почти целая. Видишь, открывается. Хорошо, что ты ехал медленно…

Он быстро сел в «Москвич», включил мотор и кивнул женщине.

— Видите? Все в порядке. А крыло мы поправим, это нам проще простого.

Владелец «Москвича», похоже, не совсем понимал, что произошло. Он выглядел виноватым. Что-то пробормотав, он махнул рукой, сел в машину и поехал вниз по дороге. Старший брат прибежал с тряпками в руках, и оба быстро начали вытирать масло. Дело продвигалось очень медленно, казалось, вытертое место становится все более скользким. Масло затекало в рытвины, и там снова образовывались лужицы.

— Кажется, приближаются, — хрипло проговорил младший брат. — Послушай, разве мы обязаны…

Старший медленно поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза. Потом встал и, не говоря ни слова, двинулся вверх по дороге.

Младший, продолжая стоять на коленях с выпачканными маслом руками, перестал вытирать пятно, и его воспаленные от бессонной ночи глаза устремились вперед. Он не мог сказать точно, сколько прошло времени до того момента, как послышался шум обезумевших перед финишем автомобилей. Широко расставив ноги, он стоял посередине шоссе. Как только из-за поворота появлялся кто-нибудь из его соперников, он поднимал руки и делал знак, чтобы они снизили скорость. Но они и так ехали очень осторожно, еще до поворота предупрежденные старшим братом.

Когда проехала последняя машина, братья оставили на середине дороги два камня и тронулись в путь. Ехали медленно. Уже некуда было спешить. Их обгоняли машины с туристами, которые смотрели на них через заднее стекло, показывали на номер и посмеивались. Когда братья въехали в Софию, уже совсем стемнело. Здесь иронических взглядов стало еще больше. Празднично сверкали уличные фонари, гуляли пары: хорошо одетые мужчины, красивые женщины. Они не спешили, шли куда-то, о чем-то разговаривали. А в это время участники пробега, вероятно, уже приняли душ и готовились к банкету — к тому последнему мгновению большого и опасного соревнования, когда главный судья объявляет победителей и вручает награды.

Гараж находился во дворе старшего брата. Обычно он отвозил младшего домой и возвращался один. Младший жил на тихой, вечно перекопанной улочке. На этот раз он попросил остановиться в начале улицы: «Не мучай машину на этом кладбище». Старший остановился. Несколько минут они молчали, потом младший медленно пошел. Он шел, хромая, по узкому тротуару, а пестрая кошка, свернувшись в клубок, внимательно следила за ним своими желтыми глазами. Старший брат проводил его взглядом до угла и медленно поехал.

Громыхнув старым железом, усталая машина сделала неуклюжий поворот и двинулась знакомой дорогой в гараж…

Перевела Татьяна Прокопьева.

За оградой

Десятки тысяч на трибунах уже вскочили со своих мест. Судья смотрел на часы. Двадцать репортеров замерли в напряженном ожидании, каждое мгновение готовые броситься на поле и поймать незабываемые секунды своими кинокамерами и фотоаппаратами. Целый месяц только и было разговоров, что об этом матче. Сколько лет его ждали! Наутро европейские газеты самым крупным шрифтом должны будут возвестить о несомненной, убедительной победе болгарского футбола…

Конечно, никто не расслышал финального свистка — увидели только внезапно вскинутые одиннадцать пар рук, а затем объятия, прыжки, журналисты, тренеры — вся эта счастливая неразбериха, наступающая после большой победы.

Одиннадцать героев находились в центре внимания. Но центр этого центра, если можно так выразиться, заслуженно занимал игрок номер 10. Он так устал от всех этих бурных объятий, громких возгласов, ликующих лиц, как в старом кинематографе мелькавших перед глазами, что чуть пошатывался, словно ища опоры.

Но первый, самый сильный взрыв восторга наконец миновал, команде пора выстроиться посредине поля, поприветствовать болельщиков и затем удалиться в раздевалку.

Вот она — долгожданная минута, когда вскидываешь руку навстречу тысячной радости и одним взмахом стряхиваешь тягостный груз лишений, сомнений, жертв, без которых невозможен никакой успех!

Взмах руки победителя, такой понятный взмах руки: «Привет всем! Я счастлив в полном смысле этого слова! Я достиг того, чем могу гордиться! Я рад, что и вас сделал счастливыми. Жив болгарский футбол. Потому что жива Болгария — такая, какой вы ее увидели здесь, сейчас, на этом футбольном поле. И пусть так будет во всем! Так держать, ребята!..»

А потом тридцать-сорок шагов до раздевалки. Тридцать-сорок шагов, а за ними отлично исполненный долг и томительное возмездие за все отложенные «на потом» тихие домашние вечера, возмездие за все упущенное, прошедшее мимо тебя совсем близко…

И тут вдруг он столкнулся с Мастером. Давно игрок номер 10 не видел Мастера и впервые заметил, как побелели его волосы. Горячее всех обнял Мастер молодого победителя и тихо сказал:

— Спасибо тебе. Ты добился того, о чем я мог только мечтать.

— Да нет же!.. Я просто всегда хотел быть похожим в игре на тебя.

Они уже спускались к кабинам раздевалки, стадион остался позади, такой же взволнованный, но теперь отдалившийся и как бы притихший.

— Ты действительно добился, — повторил Мастер. — Может, и я сумел бы в свое время, но мне недоставало многого из того, что ты имеешь сейчас…

В свое время… В то время… Глаза десятого номера вспыхнули и впились в лицо Мастера. Да, в то время, двадцать лет назад, густой ежик черных волос торчком стоял над этим лицом, и лицо это было молодым, и проводился ответственный матч, и Мастер, юный Мастер, играл под номером 10. Нет, это был танец, а не игра в футбол. Он просто проплывал между остальными игроками, проплывал со скрипкой в руках. Протяженные точные взмахи смычка, виртуозные движения и незабываемый чистый тон — мяч словно по нотам летел через поле и с точностью до одного сантиметра ложился там, где требовалось. Настоящая феерия развертывалась на огромной зеленой площадке. Мастер блистал в этот звездный час своей жизни, а невзрачный, стеснительный парнишка, сидя на ограде, не сводил с него широко раскрытых глаз, и детское сердце громко колотилось под изношенным пальтецом… Мальчик судорожно цеплялся озябшими пальцами за дощатую ограду и хотел только одного — чтобы все это никогда не кончалось. В эти минуты он жил полной жизнью, счастливой, прекрасной, совершенной.

В тот день Мастер забил два гола из трех, превзошел всех и даже самого себя, болельщики шумно выражали свое восхищение, а мальчик не издавал ни звука — боялся, что его заметят и прогонят…

— …В мое время, например, у меня не было таких партнеров, как у тебя сейчас. Не хочу ничего плохого сказать о своих коллегах, они делали все возможное, но, сам понимаешь, нелегко работать в одиночку…

Да, нелегко. За оградой стадиона мальчику жилось нелегко. В одиночку, тайком играл он своим тряпичным мячом и пытался быть таким, как Мастер. Ему не хватало смелости присоединиться к другим ребятам. Но однажды кто-то из них ушел в кино, не составлялась команда, и они сами позвали его. И с того дня всегда звали. Прежде никто никогда не награждал его возгласами «отлично!», «браво!», никто не замечал его. А с того дня стали на него глядеть с интересом и вниманием. А мальчик снова и снова выходил во двор со своим тряпичным мячом и упражнялся до темноты. Сверху, из узкого оконца, неслись чистые звуки тихой скрипки, луна проплывала среди ветвей, похожая на золотой мяч, и, казалось, спрашивала: чего ты ждешь от жизни, чего желаешь? И будущий десятый номер безмолвно открывал ей свою душу: «Стать таким, как Мастер!»

Конечно, он был тогда всего лишь мальчишкой, он и не подозревал, как тернист путь, но такой азарт одолевал его, что мысли о трудностях не задерживались в голове. «Будь что будет….» И он спокойно засыпал и видел во сне ответственные матчи…

— …Тогда и матчи-то такие не проводились. Болгария плелась в хвосте европейского футбола, зачастую мы выглядели просто смешно. Даже если отдельный игрок и добивался чего-то, все равно пропадало зря…

У дверей раздевалки четыре корреспондента обрушили на них град вопросов, нацелили фотоаппараты и микрофоны. Десятый номер старался никого не пропустить, дружески кивнуть, сказать хотя бы слово, разделить радость каждого. Старый Мастер щурился от вспышек и тоже счастливо кивал во все стороны.

— Ну, пока, — внезапно сказал он молодому. — Ты давай приходи в себя, после встретимся, поговорим.

— Пока, Мастер!

Прежде чем захлопнуть за собой дверь, десятый номер проводил Мастера взглядом, почувствовал мгновенную грусть, но вслушался в голоса репортеров, обсуждавших его гол, и на лице его вновь заиграла радостная улыбка.

А хорош был гол! Это не считая того, что оказался единственным и решил все! Запыхавшиеся корреспонденты, наверно, уже черкали в своих блокнотах: «золотой гол десятого номера», «великолепное исполнение» и прочее, и прочее — целая куча приятных слов, а сам десятый номер вновь и вновь воскрешал в памяти тот момент, когда почувствовал возможность и осознал ее раньше, чем опомнились защитники противника. Им обоим, преследовавшим его, словно тени, не хватило интеллекта. Не хватило вдохновения, чтобы представить себе такой фантастический финт. И еще одно: наверное, в детстве они никогда не заслушивались виртуозными трелями на лунном дворе. Они отстали от него на какую-то четверть шага, один бросился вперед — и обманулся, и упал, и тогда грянул удар. И отчаянный, совсем уже бессмысленный прыжок вратаря. Все было кончено…

Переодеваясь, десятый номер видел в окно раздевалки, как расходились болельщики, расходились не спеша и уносили с собой праздничное настроение. Некоторые затягивали песни. Другие поджигали свои треугольные шапки из газетной бумаги и, ликуя, размахивали ими, как факелами.

Но ни эти тысячи торжествующих людей, ни сам новый Мастер не могли заметить мальчика за оградой стадиона. Соскользнув с дерева, откуда он следил за игрой, ничем не примечательный парнишка съежился в своем поношенном пальтеце, сунул в карманы озябшие руки и загляделся на что-то далекое там, впереди.

И глаза его сияли.

Перевела Фаина Гримберг.

Чемпион

В маленьком баре гостиницы сидел в одних плавках Продан Петров и задумчиво смотрел на бассейн. На фоне убаюкивающей роскоши его атлетическая фигура казалась статуей. Кроме него и худощавого молодого человека за полированной стойкой, в баре никого не было. Тишину нарушал лишь хрипловатый голос Сачмо и тихий, кристальный и радостный плач его неповторимой трубы.

Уровень воды в крытом бассейне точно совпадал с краями его бортов и, казалось, все время оставался неизменным. Только присмотревшись внимательнее, можно было заметить, что вода постоянно льется через край, а потом вновь поступает со дна по невидимым каналам. Так же был устроен и второй, открытый бассейн. Оба бассейна соединялись уютным застекленным коридором.

Продан Петров вдруг вспомнил то время, когда ко всем своим многочисленным титулам добавил звание чемпиона мира. Это случилось в Сан-Франциско. Та же категория отеля-люкс, такие же бассейны, сауна и прочие великолепные выдумки — точь-в-точь как сейчас, здесь, в маленьком городе Сандански. «Сан-Франциско, Сан-Дански», — подумал чемпион и улыбнулся.

— Продан, расскажите и мне, что это вас так развеселило, — поинтересовался красивый молодой человек за стойкой бара.

— В Сан-Франциско я видел такие же бассейны, — ответил чемпион. — Закрытый и открытый, доверху наполненные подогретой, постоянно обновляющейся водой. В Сан-Франциско и в Сан-Дански, — отчетливо произнес он.

Молодой бармен громко рассмеялся. Он приготовил себе кофе, налил чемпиону стакан томатного сока и сел рядом с ним.

— Как сейчас вижу вас на том чемпионате мира в Сан-Франциско, — сказал бармен. — Мы тогда собрались в «Алом маке» в Благоевграде, я там практику проходил. Когда вы прижали штангу к груди, я даже присел… Так и хотелось помочь вам встать с нею… А как мы за вас болели! Все прямо завыли от восторга, а мой брат даже поцеловал телевизор… Я тогда от пятидесяти граммов отключился…

— Не надо тебе пить, Николай, — сказал чемпион. — Ты ведь бармен, а для настоящего бармена это закон номер один — не пить!

— Да я и не пью… Случается, конечно, но очень редко. Да и то не на работе. А тогда…

А тогда и Продан Петров выпил — тоже пятьдесят граммов виски и тоже отключился. Сразу после награждения кто-то поднес ему рюмку, которую он опрокинул одним махом. Видели бы его журналисты, чьи репортажи под огромным заголовком «Железный болгарин!» заполонили все газеты! Если бы они только видели, как он, с трудом передвигаясь на ватных ногах, едва добрался до своей комнаты…

Железным было лишь стремление к победе — об этом не знали журналисты, дававшие столь подробную информацию о нем в своих репортажах. Оно было стальным. А тело только подчинялось ему, используя свои возможности до конца. Иногда кости, мышцы и суставы не выдерживали, и тогда железное тело знаменитого тяжелоатлета уже не подчинялось его духу… (В эту минуту, дорогой читатель, когда я пишу свой рассказ, слышатся траурные гудки — сегодня второе июня тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, двенадцать часов дня[15]. Бросив на пол старую папку и карандаш, я выхожу на террасу и встаю по стойке «смирно», руки — по швам джинсов. Сам того не желая, вздрагиваю.

Жена и сын в молчании выходят на кухонный балкон, дочь ушла сдавать экзамен по петрологии, но я ясно представляю, как она в эту минуту останавливается около университета, опуская свои большие глаза вниз, на плиты тротуара, по которым каких-нибудь тридцать лет назад ходил и я, одержимый жаждой жизни. Я чувствую, как в этот миг моя девочка начинает понимать, какой экзамен самый важный для каждого болгарина. Во дворе двое ребятишек чинят велосипед; услышав траурные гудки, они тотчас же бросают его и застывают в молчании. На других балконах тоже появляются люди: никогда не забуду женщину, застывшую возле таза с выстиранным бельем. До чего же мучительно приятно сознавать, что наша маленькая страна никогда не осиротеет, потому что в ней живут такие люди, и я рад, что на примере моего героя, сколь вымышленного, столь и реального, я могу еще раз показать, как даже стальное тело болгарина не всегда оказывается сильнее его духа! Надеюсь, читатель простит мне грубое нарушение правил построения рассказа, но в эту минуту я не в силах следовать правилам, да и зачем мне писать рассказ, если в его кратере не кипят все эти мысли?) Да, иногда железное тело не выдерживало, тренировки тут же прекращались, и Продан Петров оказывался в шумной толпе перед кабинетом доктора Шойлева, напоминавшим чем-то полевой лазарет…

— Хотите еще соку? — спросил молодой бармен.

— Можно, — ответил чемпион и увидел, как в бар входят двое мужчин в темных костюмах.

Тот, что постарше, с удивлением озирался по сторонам и выразительно цокал языком, молодой казался смущенным.

— О-о! — громко крикнул первый, увидев чемпиона. — Продан Петров! Надо же!

Мужчина энергично потряс чемпиону руку, представил его своему молодому спутнику и на одном дыхании выпалил так много ничего не значащих слов, что чемпион смог вставить только вялое: «А, привет!»

Лицо человека было знакомо, но Продан Петров не мог вспомнить его имени. Такое с ним случалось сплошь и рядом. По натуре открытый и общительный, он со многими был в приятельских отношениях. Он ждал, что человек назовет себя.

Однако неожиданно объявившийся знакомый утонул в обилии высказанных им слов и, не обращая внимания на такую подробность, как имя, принялся излагать свое понимание вещей в целом.

— Вот какие у нас дела, значит! Ты тут себе сидишь в плавках и сок попиваешь, а мы, значит, план выполняем по ухабистым дорогам нашей родины!

— Дороги нашей родины давно заасфальтированы, — сказал бармен. — Что-нибудь выпьете?

— Делчо, выпьем-ка по чашечке кофе, а? — Разговорчивый знакомый обернулся к юноше, который пришел вместе с ним. — Однако, как тут у вас? Дороговато, а? Как я понимаю…

— Я бы хотел вас угостить, — прервал его чемпион. — Пожалуйста, присаживайтесь.

— Ну… раз так… — Разговорчивый знакомый подвинул стул и быстро оглядел всех троих. — Делчо, садись. Мы с чемпионом старые приятели. Верно?

— Я немного подзабыл, где мы познакомились, — сказал чемпион. — Но, впрочем, это не имеет никакого значения.

Юноша в костюме смущенно сел.

— Вот это да-а-а! — Знакомый уставился на бассейн. — Глянь, глянь… Будто слеза капает! И ведь вправду течет! Мне рассказывали, что все время течет, а снизу новая вода подается. Да?

— Да, — подтвердил чемпион, — постоянно льется через край и снова поступает снизу. И подогревается.

— Ведь это же надо, а! Делчо, Делчо, ты только погляди, что за чудеса творятся в нашей родной Болгарии… А ты вот за пять левов в день по селам…

Кофе был подан умело и изящно, и юноша, которого звали Делчо, с облегчением склонился над своей чашкой.

— А что, Продан, бассейн стоит два лева в час? Я спрашивал. И четырнадцать левов за номер в гостинице. Ну и ну! А если еще и в ресторане пообедать? — И он противно захихикал.

— Вы тоже здесь остановились? — поинтересовался чемпион.

— Кто? Мы? — Разговорчивый знакомец аж подскочил на стуле. — Как бы не так! У меня здесь друг, вместе в армии служили. Да и не было бы его, четырнадцать левов за номер?! Да ты… Я ведь не ты… Мы не… — Он энергично замахал руками, достаточно красноречиво давая понять, кто есть кто. Затем снова взглянул на бассейн. — Эх, смотрю я на эту слезу…

— Хотите поплавать? — предложил Продан Петров юноше.

— Я?.. — Делчо смутился еще больше.

— Два лева! — воскликнул разговорчивый. — Семь буханок хлеба. По одной в день — целая неделя. За один час, а? Ха-ха-ха…

Чемпион посмотрел на бармена:

— Николай, ты бы посмотрел, где там Валю…

Но Валю появился в тот же миг, и они поняли друг друга без слов. Валю повел гостей в раздевалку, дал им купальные принадлежности, большие махровые полотенца и ключи от кабинок. Через несколько минут раздался звук, напоминающий взрыв, — знакомый незнакомец плюхнулся в воду.

— Брр! Ох-ха! — выкрикнул он, высовывая голову из воды. — Делчо, ты где? Ну-ка, покажись!

Делчо тихонько спустился по алюминиевой лесенке в воду и красиво поплыл брассом.

— Долго будешь помнить свою командировку с дядей Гецо! — крикнул разговорчивый, и чемпион наконец узнал его имя. — И как ты плавал в таком бассейне бесплатно, гратис, как говорится!

С детских лет Продан Петров писал стихи, просто так, для себя. И с тех пор как ушел из спорта, самым любимым его занятием стало размышление над бесчисленными значениями слов. Ему доставляло удовольствие заново открывать для себя слова, вслушиваясь в их смысл. Читал ли он или просто думал — это не имело значения. Сейчас слово «гратис», которого он не слышал целую вечность, резануло слух. Гратис. Грация. Грациозно. Грациани. И одиннадцатиметровый удар, который тот не сумел забить в ворота «Ливерпуля» на глазах у переживавшего президента Италии. Любимец публики Грациани, чемпион мира. Петров взглянул на часы и попросил бармена принести стакан воды. Потом достал и высыпал на ладонь семь разных таблеток, положил их в рот и сделал глоток.

— На прошлой неделе было девять, — заметил бармен.

— К концу месяца нужно будет сократить до двух, — вздохнул чемпион, — если, конечно, разрешат после контрольного осмотра.

— Разрешат. Вам ведь с каждым днем лучше, я же вижу. И в конце концов вы вообще о них забудете.

Продан Петров взглянул на него и улыбнулся:

— Пока Грациани жив, этот одиннадцатиметровый будет сниться ему по ночам.

— С чего это вам вдруг в голову пришло?

— Да так, пришло.

Тем временем Гецо надоело барахтаться и плескаться в воде. Весь мокрый, он вернулся в бар и шлепнул себя по груди.

— А я еще ничего, а? Что скажешь?

Чемпион посмотрел на него. «Напористая, волосатая, дикая, мокрая диспропорция». Чемпион улыбнулся — ему понравилась сочиненная им фраза.

— Вот ты смеешься, а я… Слушай, а давай померимся силами? По-матросски? — Гецо мгновенно устроился напротив чемпиона. — Ну, победишь ты меня, что из того? Победил меня сам Продан Петров! Не кто-нибудь, а сам чемпион! Давай попробуем!

Продолжая улыбаться, чемпион покачал головой.

— Послушай, будь человеком, ну что тебе — жалко? Мы ведь не всерьез, в шутку, просто чтобы я мог сказать, что боролся с самим Проданом Петровым. Ну очень тебя прошу!

— Не гожусь я теперь на такое, — вздохнул чемпион.

— Да ведь говорю же тебе: просто так, в шутку! С Проданом Петровым, не с кем-нибудь, силами помериться! Понимаешь?

Чемпион глубоко вздохнул и поставил локоть на стол. Гецо схватил его руку и приподнялся. Глаза его заблестели, рот раскрылся.

В этот момент Делчо вылез из бассейна и стал вытираться большим полотенцем.

— Дядя Гецо! — сказал он и кашлянул.

— Продан! — крикнул бармен из-за стойки бара. — Что вы делаете?

— Ничего, Николай, мы ведь тихонько, в шутку… — И вдруг чемпион почувствовал, как от человека, сидящего напротив, повеяло желанием жить на дармовщину, действовать исподтишка, пахнуло местью, ненавистью, завистью без повода, убийством.

И еще много важных и страшных слов пронеслось в голове легендарного в прошлом штангиста, пока его рука медленно отклонялась назад и вскоре оказалась плотно прижатой к поверхности стола.

Гецо выпрямился — его сопение вдруг перешло в чудовищный вопль. Он отпустил руку чемпиона и вскочил с такой прытью, что повалил стул.

— Вы видели?! — Он ревел от восторга. — Делчо, ты где? Ты видел? Ты же видел, что было, а? — Он повернулся к бармену. — И ты видел! И тот, другой! Где он, как его там?

— Не беспокойся, все видели, — тихо сказал чемпион. — Да ведь и я сам подтвержу, что ты меня победил.

— Эх, черт подери! Слыхали? — Гецо потряс кулаком в воздухе. — Будь у меня деньги, я бы взял номер в гостинице! Да мы… И мы ведь не… А, Делчо? Что нос повесил? Видал, как я… Эге-ге…

— Я могу дать тебе денег, — сказал чемпион. — Мне они не нужны. Почти не на что их тратить.

— Но…

— Николай, дай ему пятьдесят левов.

— Ну… Дай, раз у тебя есть… Я всегда возвращаю, чтоб ты знал! Ты не думай… Мы ведь не… — Он замахал рукой и жестом закончил свою мысль.

— Отдашь, когда сможешь.

Бармен положил пятьдесят левов на стойку. Гецо двумя мокрыми пальцами взял деньги.

— Прошу вас одеться, — холодно сказал Валю. — У нас сейчас начнется обеденный перерыв.

Купальщики послушно двинулись к раздевалке.

Чемпион взглянул на бармена, и тот вынес из маленькой комнатки за стойкой два костыля. Продан Петров с трудом поднялся и, опираясь на костыли, медленно пошел по безлюдному коридору. Его правая нога была в гипсе — от щиколотки до бедра.

— О-о! — воскликнул Гецо, причесываясь пластмассовой расческой. — Бедняга… Что же ты мне раньше не сказал, а? Что-то я слыхал о тебе, вроде операции какие-то, колено, что ли… Ай-яй-яй! Дорого же тебе обходятся эти твои высокие награды, знаешь ли…

— Знаю, — ответил чемпион и, не оглядываясь, пошел дальше по коридору.

Он с трудом добрался до лифта, а потом и до своего номера. Теперь, чтобы одеться к обеду, ему предстояло затратить столько же сил, сколько в свое время для завоевания титула чемпиона Балканского полуострова.

Когда, одеваясь, он думал об этом, в дверь кто-то тихонько постучал.

— Входите, открыто, — сказал чемпион.

В дверях показался Делчо. В руках он держал раскрытый блокнот и авторучку.

— Товарищ Петров, извините меня, я… хочу попросить у вас автограф. Я… — Делчо запнулся.

Чемпион взял блокнот и ручку. Подумал, потом спросил:

— Кто ты, Делчо?

— Да так, один из многих. Студент, агрономию изучаю. Здесь на практике, вместе с этим… А вообще-то я играю в футбол… в команде «Академик»…

«Один из многих» — это все, что услышал чемпион. Он смотрел мимо юноши — в яркую неповторимую даль своей молодости, когда дух его ломал железную оболочку тела, движимый стремлением вызвать сладкое и гордое волнение у «многих», чьи глаза загорались при виде болгарского флага, вздымающегося под звуки гимна выше всех.

Он написал:

«Делчо, будь всегда одним из многих, каким себя чувствую и я, ведь нас остается все меньше. Сандански, май, 1984. Твой Продан».

Он вернул Делчо блокнот и молча проводил его взглядом.

Перевела Татьяна Прокопьева.

И в жизни есть третий раунд

Однажды я оказался в Будапеште. Сначала мы ходили группой, но потом — не знаю уж, как это случилось, — потихоньку все потеряли друг друга из виду. Один туда, другой сюда, и каждый отправился куда ему хотелось.

Кто вдвоем, кто втроем, а я и еще четверо таких же — поодиночке. Подмигнули друг другу и сговорились — в восемь вечера перед гостиницей.

Я таскался по большому незнакомому городу, прогуливался без всякой цели и посвистывал. Поплевывал в Дунай с какого-то высокого моста, и сначала мне было страшно весело. Именно сначала, потому что потом, при виде разноцветных витрин, я вспомнил о заказах жены — хорошее настроение как рукой сняло. Список, данный мне женой, состоял из двадцати семи пунктов, которые я должен был выполнить в обязательном порядке. Остальные покупки — на мое усмотрение. Не зная точно, что здесь сколько стоит, и ориентируясь приблизительно на наши цены, я понял, что для выполнения обязательных заказов жены мне необходимо восемьсот форинтов. А у меня было только семьдесят…

И так я бродил туда-сюда, представляя, как я потом буду объясняться с женой, и раздумывал, как мне истратить имеющиеся деньги. Вдруг краем глаза я случайно увидел слово «Болгария».

Не знаю, что вы чувствуете, когда, находясь за границей, вы вдруг увидите слово «Болгария», но я остановился перед этой афишей, закурил сигарету и где-то глубоко внутри ощутил страшное удовольствие. Мне подумалось, что для венгров слово «Болгария», вероятно, звучит так же, как для нас в Софии звучит слово «Венгрия». То есть речь идет о загранице. В таком случае, значит, и мы заграница, только там, в Софии, это просто не приходит в голову. Красивая и привлекательная заграница — я видел, как венгры рвутся в Софию и в Варну, выстаивают длинные очереди в своем бюро путешествий и страшно довольны, когда им быстро удается устроить поездку.

Как бы там ни было, я курил свою сигарету перед афишей, которую всячески старался прочитать. По-венгерски я знаю только «серетем» и «йонаподкивано» (не знаю точно, как пишется), а еще «иген» и «минде», что означает «да» и «сейчас». Когда я что-либо прошу в гостинице (мимикой и жестами, естественно), мне всегда кивают и говорят: «Иген, минде». «Да, сейчас» — это хотят сказать, как мне кто-то объяснил. А однажды в метро у меня спросили билет — контролер был или что-то в этом роде, — и я, прежде чем показать билет, сказал: «Иген, минде». Контролер совсем не удивился.

Потом выяснилось, что человек спрашивал у меня, который час, и совершенно не интересовался билетами, но это не имеет значения. Вообще венгерский язык совсем особенный, даже слово «телефон», которое во всем мире телефон, у них, например, «висонтлаташра» — что-то похожее.

Медленно, по буквам, читаю афишу (по картинке догадываюсь, что это реклама матча по боксу) и дохожу до имени, которое мне хорошо знакомо. Имена расположены в две колонки — десять под словом «Болгария» и десять — под «Венгрия», по обе стороны картинки. Третье болгарское имя — Иван Цветков, то есть Ванчо Вафля, о котором и пойдет речь.

Мы с ним вместе служили в армии в стройбате. Я уже заканчивал службу, когда он пришел новобранцем. Не знаю, чем он обратил на себя мое внимание — был он скромным, вечно испуганным и низкорослым, — но я постоянно приставал к нему. Заставлял чистить себе обувь, посылал в киоск за лимонадом, по вечерам разыгрывал его командами «смирно» и «вольно» и учил прыгать в кровать, как заяц. Он спал на втором этаже, и я хотел, чтобы он снизу из положения «смирно» одним прыжком оказывался на своей койке. Все смеялись, и мне страшно нравилось веселить окружающих. Маленький Ванчо даже и не думал сопротивляться (во мне было сто килограммов и все такое прочее), и как каждый новобранец он не смел пожаловаться кому следует. Одно время мне пришла в голову новая идея — брать с него штраф. Когда он допускал какие-нибудь промахи (а задачи у него были более чем сложные), я заставлял его покупать мне вафли. За каждую ошибку — вафля. Случались дни, когда бедный Ванчо приносил мне по шесть вафель, и мы с другими «стариками» весело их съедали. Так он получил прозвище Ванчо Вафля, которое пристало к нему до самого конца службы.

Потом я демобилизовался и ничего не знал о нем, но недавно вдруг узнал, что Ванчо стал боксером. Это было смешно и странно, но потом кто-то снова сказал мне, что видел, как Ванчо выступает на ринге. Дрался отлично — выиграл нокаутом. Вскоре я сам прочитал о нем в газете, и вот сейчас его имя было передо мной в составе болгарской команды в матче против венгров.

Армейские сумасбродства забываются (правильно говорят, что в памяти остается только хорошее), сейчас я в общем-то считал этого Ванчо своим другом. Нужно было как можно скорее разобраться, где проходит этот матч, и сразу же идти — на афише стояло сегодняшнее число.

Я остановил первого же прохожего с подходящей внешностью — о нем можно было подумать, что он понимает в таких делах, — показал ему афишу и вопросительно развел руками. Прохожий кивнул (хотя и не сказал «иген», «минде») и знаком предложил мне следовать за ним. Через пять минут мы были уже перед залом. Человек подвел меня к кассе, любезно улыбнулся и ушел. Я стал в очередь, купил билет в первый ряд, у самого ринга, и продолжал прогуливаться взад-вперед. Какой красивый город! Сколько в нем парков и зеленых островов! Я и не заметил, как подошло время матча, и вместе с толпой вошел в зал.

Зал, большой и красивый, был переполнен. На ринг вышла первая пара боксеров — некий Тотт Будай в синем углу и наш Панайот (не помню фамилии) — в красном. О них обоих сказали по нескольку слов (наш Панайот, кажется, был Филев, впрочем, пойди пойми по-венгерски), потом судья хлопнул в ладоши и пригласил их на середину ринга. Так и так… — авторитетно поучал их он, насколько можно было судить по его мимике, а они любезно ему кивали (да, мол, товарищ судья, будьте спокойны), притопывали ногами, как будто им тесны ботинки, и, кажется, вообще его не слушали. Затем он разослал их по углам, ударил гонг, и первый раунд начался.

Этот Тотт Будай прямо-таки уничтожил нашего Филева. Начал будто бы кротко, все пританцовывал и элегантно подпрыгивал, а потом — что с ним произошло, не знаю — вдруг страшно разбушевался! Во втором раунде Филев (а может, он и Милев, до сих пор точно не берусь сказать) дважды оказывался в нокдауне, а в третьем Тотт вообще размазал его по рингу. Судья прекратил поединок — с явным преимуществом победил Тотт Будай.

1:0 в пользу Венгрии. В следующем матче наш снова был в красном углу и снова вначале все шло хорошо, но уже к середине первого раунда зрителям стало ясно, что произойдет через какое-то время. И это действительно произошло — 2:0 в пользу венгров.

Зрители кричали, аплодировали и вообще были страшно довольны результатами встречи. Вдруг среди всяких там «егеш-мегеш» я услышал имя нашего Ванчо. Мама родная, думаю, лучше бы я не приходил! Мне вдруг стало жаль Ванчо, особенно когда я увидел его на ступеньках ринга… Он совсем не изменился с тех времен, когда мы вместе служили в армии. Только лицо было немного другим — каким-то задумчивым и изнуренным.

Венгры начали кричать еще громче и скандировать:

— Дё-рош! Дё-рош! Дё-рош!

Надо сказать, этот их Дёрош оказался красавцем атлетом. Как только он вышел на ринг — в каком-то красном халате, — к нему полетели букеты цветов. Он поклонился во все стороны, медленно, тяжело и уверенно, потом схватился руками за канат в синем углу и дважды энергично присел.

Ванчо тихо ждал в своем проклятом красном углу. Тренер что-то ему говорил, а он рассматривал перчатки и собственные ноги. Никому не пожелаю того, что в этот миг я испытал по отношению к нему…

Гонг, первый раунд. Дёрош занимает середину ринга и, гибкий, как пантера, спокойно начинает игру. Время от времени он наносит быстрый и тяжелый удар, Ванчо испуганно отскакивает в сторону. Думаю про себя: «Ну что за дела творятся в Болгарии!» — и страшно злюсь. Вот сейчас сюда приехал Ванчо Вафля — вы его уже немного знаете — защищать честь страны. Как же это возможно? Страшно ругаюсь и проклинаю себя, что вообще пришел на этот матч. Позор Ивана Цветкова как-нибудь переживу (я привык, что его выставляют на посмешище), но мне до слез обидно из-за слова «Болгария».

Мощный удар обрушивается на подбородок Цветкова, колени у него начинают подгибаться.

— Дё-рош! Дё-рош! Дё-рош!

Красивый и ловкий венгерский боксер хочет порадовать своих поклонников чем-нибудь эффектным. Он яростно атакует, описывая руками в воздухе большие круги. А мой Ванчо прячется, отбегает, использует толчки каната для хитрых скачков в сторону. Время от времени, конечно, пытается и наступать. Если продержится хотя бы таким образом, все же не так стыдно.

Гонг. Дёрош уходит в синий угол и садится. Зрители аплодируют. Тренер брызгает на него водой, секундант обмахивает лицо полотенцем. В красном углу Иван Цветков остается стоять спиной к своему противнику. На него тоже брызгают воду, а потом старательно вытирают.

Второй раунд. Атаки Дёроша продолжаются. Ванчо, похоже, немного к ним привык — в общем-то этот его танец на ринге не так уж плох. Один из его коротких контратакующих ударов находит Дёроша, и среди болельщиков проносится: «Аааааа!» Вероятно, такого удара они не ожидали. Следующая атака Дёроша остановлена точно так же, и сразу после этого Цветков сам переходит в наступление.

— Аааааааа!

Просто не знаю, что и думать. Второй раунд закончился, зал жужжит как пчелиный улей. Встреча становится особенно интересной. Я чувствую безумное, непреодолимое желание крикнуть: «Ванчо, держись! Держись, дружище, прошу тебя!» Никто мне не мешает кричать, но, во-первых, мне не хочется его беспокоить, и, во-вторых, все-таки я не знаю, что он обо мне думает… Начинаю фантазировать и представлять, что Ванчо удалось выиграть по очкам, — сладкая надежда согревает меня изнутри…

Третий, последний раунд. Сердце колотится, рвется из груди. На фоне массы ободряющих Дёроша голосов солирует несколько болгарских: «Давай, Ваня! Цвет-ков! Цвет-ков!» И я реву вместе с ними и готовлюсь к решающему концу этой битвы.

При первой же атаке Дёроша, сразу после гонга, наш боксер как-то совсем автоматически блокировал удар перчаткой и нанес молниеносный ответный удар. Удар был очень эффектным, у Дёроша из носа потекла кровь. Тогда он совсем разгневался. Я видел, как он рванулся вперед, чтобы продемонстрировать все, на что способен.

Ванчо снова подпрыгивал. Проделывал он это быстро и отрывисто. Его правый прямой удар подобно шпаге попадал в лицо Дёроша. После одного из таких почти невидимых ударов венгр пошатнулся и сел на ринг. Нокдаун, публика ахнула. Некоторые начали свистеть.

Наконец Дёрош пришел в себя и встал на ноги, поединок продолжался. Противники обменивались ударами тяжело и злобно. Впрочем, страшные хуки Дёроша чаще всего попадали в перчатки Цветкова или пролетали над его головой, тогда как резкие и короткие прямые нашего все чаще попадали именно туда, куда были направлены. Следующее мгновение я не могу вам описать, поскольку и сам не видел его достаточно хорошо: Ванчо был прижат в угол, но самым неожиданным образом не он, а венгр снова рухнул на землю. На сей раз он упал вперед — на колени и руки, — согнулся, как складной метр, и ему не хватило восьми секунд, чтобы подняться на ноги…

Ну вот вроде бы и все. Иван Цветков выиграл матч нокдауном. Судья поднял его руку, и знатоки и любители бокса разразились аплодисментами. Когда я услышал, как венгры кричат: «Браво, Цветков!» — и бросают ему на ринг цветы, у меня пересохло в горле и от радости задрожали колени. Трудно описать, что чувствуешь в такие моменты. Хотелось закричать во все горло: «Вот что такое Болгария!! Все видели?»

Ванчо помог Дёрошу дойти до угла ринга, пожал руку его тренеру и секундантам, а потом — с середины ринга — скромно поклонился зрителям. Все это он проделывал легко и сосредоточенно, как будто до сих пор только и делал, что отдыхал. Он набросил халат и спокойно сошел с ринга.

Зрители прямо-таки влюбились в этого человека. Аплодисменты становились все громче, все сильнее, и снова послышалось: «Цветков! Цветков!» Когда он в сопровождении друзей шел к раздевалке, я вскочил со своего места и громко крикнул:

— Ванчо-о-о!

Я был совсем близко от него, шагах в пяти, он обернулся и посмотрел на меня. В это время венгерская девушка подбежала к нему с букетом цветов. Иван Цветков взял букет, девушка поцеловала его, махнул зрителям рукой и скрылся в раздевалке.

Об этом я вам и хотел рассказать — как этот человек даже не кивнул мне. Как торжественно прошел мимо и даже не поздоровался. Конечно, я мог бы просто выругаться, как делал это неоднократно, и быстро обо всем забыть. Но именно в этот миг я почувствовал, что мимо меня идет не Иван Цветков, а как раз та самая Болгария, которой с таким уважением только что аплодировали венгры и которая так гордо трепетала во мне самом.

И эта Болгария прошла мимо меня и вообще не заметила. И что самое неприятное — заметила, но все равно прошла мимо. Словно хотела сказать мне: «Ты съел свое достоинство вместе с вафлями».

Что я еще могу вам рассказать? Матч по боксу закончился вничью — 5:5, а вечером я напился и таким образом избавился от денег, на которые не знал, что купить. В конце могу вам сообщить, что «телефон» и по-венгерски, кажется, телефон, «висонтлаташра» значит «до свидания» — это мне сейчас пришло в голову.

Итак, висонтлаташра!

А когда в жизни вам встретится какой-нибудь испуганный новичок, не советую его унижать и слишком перед ним показывать себя. Возможно, придет такой день, когда его слабость блестяще сделает то, перед чем ваша сила ничего не значит.

И тогда у вас будет тяжело на сердце…

Перевела Татьяна Прокопьева.

Об авторах

Атанас Мандаджиев (1926). Родился в Софии. По образованию юрист. В молодости активно занимался спортом, был членом национальной сборной Болгарии по баскетболу. Работал редактором в журнале «Физкультура и спорт», затем в Военном издательстве, в газетах «Народен спорт» и «Литературен фронт».

Начав литературную карьеру в качестве спортивного журналиста, А. Мандаджиев очень скоро увлекается художественной литературой и пробует свои силы в беллетристике. Для его творчества характерна молодежная и спортивная тематика, предпочтение отдает современной городской жизни. Творчеству А. Мандаджиева свойственно жанровое разнообразие — романы, повести, рассказы, художественные и документальные очерки, путевые заметки. Известны такие его произведения, как: «Решающий удар» (1957), роман «Сектор Б» (1964), сборник рассказов «Отмщение» (1971), «Белый цвет рыб» (1976) и др. Рассказы А. Мандаджиева переведены на русский, немецкий, венгерский, румынский, турецкий и другие языки.

Предлагаемый роман «Старт» написан в 1958 г., неоднократно переиздавался в Болгарии. Печатается в сокращенном варианте.

Кирилл Топалов (1943). Родился в Софии, по образованию филолог-болгарист, специалист по болгарской литературе периода Возрождения, кандидат наук. Литературный критик, беллетрист и драматург. Среди художественных произведений К. Топалова известны прежде всего повести «Будь благословенна» (1978) и «Беги… я тебя люблю» (1979), а также пьесы «И осенью прилетают аисты», «Притча о философе». Произведения Топалова переведены на русский, словацкий, польский, греческий и другие языки.

Блага Димитрова (1922). Родилась в небольшом городке Бяла Слатина, в 1945  , закончила факультет славянской филологии Софийского университета, а затем аспирантуру в Литературном институте им. Горького в Москве. В 1951 г. защитила диссертацию на тему «Маяковский и болгарская поэзия». Работала редактором в журнале «Септември» в издательствах «Български писател» и «Народна култура».

Первые стихи Б. Димитрова публикует в 1938 г. Позднее обращается к прозе. Для творчества Димитровой характерны глубокий психологизм, философское осмысление человеческих переживаний, тонкий лиризм. Она — автор известной книги о Вьетнаме «Страшный суд». Стихи и проза Димитровой переведены на многие иностранные языки, а фильм, поставленный по ее роману «Отклонение», получил несколько премий на международных конкурсах. Кроме того, Б. Димитрова известна как переводчица с польского, французского, немецкого и древнегреческого языков. В ее переводе вышли такие известные произведения, как «Пан Тадеуш» А. Мицкевича и «Илиада» Гомера.

В основу публикуемого в данном сборнике романа «Лавина» положены реальные события.

Божидар Томов (1944). Родился в г. Перник, в 1969 г. закончил факультет болгарской филологии Софийского университета. Работал в газете «Пулс», в журнале «Пламък». В 1979—1980 гг. — председатель кабинета молодого писателя при Союзе писателей Болгарии. Пишет стихи, рассказы, повести. Основные герои его произведений преимущественно люди интеллектуального труда, технократы. Автор произведений: «Встреча в Меркурии». Роман, 1974. «Будильник под подушкой». Новеллы, 1977. «Старый вечный солдат». Рассказы, 1980. Предлагаемые рассказы взяты из сборника «Чемпионы», 1974.

Лиляна Михайлова (1939). Родилась в Пловдиве, в 1962 г. закончила филологический факультет Софийского университета.

Впервые публикует свои стихи в 1954 г. в пловдивской газете, позднее начинает писать прозу — рассказы и повести. Основная тема ее творчества — современная жизнь, однако Л. Михайлова иногда обращается и к истории (повесть «Корабль» — об Апрельском восстании 1876 г.). Отдельные произведения Л. Михайловой переведены на иностранные языки.

Основные произведения: «У часов нет имен». Стихи, 1963. «Женщины». Рассказы, 1966. «Открой, это я…». Повесть, 1972. «Отложенный старт». Повесть, 1975, и др. Публикуемый рассказ взят из сборника «Письма до востребования», 1981.

Дончо Цончев (1933). Родился в г. Левски, закончил геологический факультет Софийского университета. Некоторое время работал геологом в горных районах Болгарии.

Впервые пробует свои силы в качестве писателя в 1956 г. в газете «Студентска трибуна». Пишет рассказы, повести, новеллы, в которых главным образом разрабатывают социальные и нравственно-этические проблемы современной жизни. Постепенно Д. Цончев расширяет жанровые рамки своего творчества и пишет романы, пьесы, сценарии телевизионных фильмов. Расширяется также и тематика его произведений, герои которых теперь уже не только геологи и крестьяне, но и жители современного болгарского города.

Для Д. Цончева характерно стремление к экспериментам в области формы, его стиль очень своеобразен, изобилует современными жаргонизмами. Произведения Д. Цончева переведены на многие иностранные языки.

Предлагаемые рассказы взяты из одного из последних сборников Д. Цончева «Я здесь», 1985.

Примечания

1

Высший институт театрального искусства.

(обратно)

2

Сарми — маленькие голубцы в виноградных листьях (типа долмы).

(обратно)

3

В болгарских школах шестибалльная система оценок.

(обратно)

4

«Эпопея забытых» — стихотворный цикл классика болгарской литературы Ивана Вазова.

(обратно)

5

Бояна — окраинный район современной Софии, частично представляющий собой дачную зону.

(обратно)

6

«Бразилия» — известное кафе в Софии.

(обратно)

7

Пиноккио — главный герой сказочной повести итальянского писателя Карло Коллоди (деревянный человечек). По мотивам сказки Коллоди написаны «Приключения Буратино» А. Н. Толстого.

(обратно)

8

Бай — так в Болгарии почтительно называют пожилых мужчин.

(обратно)

9

Имеются в виду эпизоды из повести К. Коллоди.

(обратно)

10

Петр Берон — известный болгарский просветитель.

(обратно)

11

Боримечка — персонаж нескольких прозаических произведений классика болгарской литературы Ивана Вазова, очень сильный человек.

(обратно)

12

Боза — сладкий калорийный напиток.

(обратно)

13

«Трабант» — марка автомобиля.

(обратно)

14

Болгарский народный музыкальный инструмент.

(обратно)

15

Годовщина гибели болгарского национального героя Христо Ботева. В этот день каждый год в 12 часов дня минутой молчания в Болгарии чтят память погибших в борьбе против османского ига и фашизма.

(обратно)

Оглавление

А дальше…

Атанас Мандаджиев СТАРТ Роман

  I

  II

  III

  IV

  V

Блага Димитрова ЛАВИНА Роман-поэма

  Пролог

  Часть первая До лавины

  Часть вторая Лавина

  Часть третья После лавины

  Эпилог

Кирилл Топалов БЕГИ… Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Повесть

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

РАССКАЗЫ

  Атанас Мандаджиев

    Предупреждение

  Божидар Томов

    Мы, чемпионы

    Легкий вес

    Победа в Неаполе

    Чудесный день у зеленого озера

  Лиляна Михайлова

    И думаешь, что стену кладешь…

  Дончо Цончев

    Большая победа

    За оградой

    Чемпион

    И в жизни есть третий раунд

Об авторах Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg