«Несчастье на поводке»

329

Описание

«Несчастье на поводке» — метафизический триллер, болезненная история обычной женщины — образцовой жены, матери двоих детей, примерного государственного служащего, которая совершает страшное, нечеловеческое преступление. Виновна ли героиня? Каковы ее мотивы? Что или кто заставило ее пойти на это? Вопросов много у судьи, комиссара полиции, следователей, читателей, равно как и у самой героини. Автор романа не дает читателю готового рецепта, но предлагает решить самостоятельно, кто в этой запутанной истории виновен, а кто — жертва. Действие романа основано на реальных событиях.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Несчастье на поводке (fb2) - Несчастье на поводке (пер. Мария Бунос) 630K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Поль Констан

Поль Констан Несчастье на поводке

1

— Значит, по вашим словам, — сказала судья, — все началось со звонка в дверь.

Звонок — резкий, пронзительный, металлический звук, слишком громкий для пустого дома. Кэти отставляет утюг, кладет ладони на выглаженное белье — детскую пеленку. Замирает. Второй звонок, еще более долгий, громкий, настойчивый. Она затыкает уши. «Гость» трезвонит в третий раз, не унимается. Она перебирается к окну и украдкой выглядывает. Это не Тони. Суетится, сбегает по лестнице, дергает запертую на ключ дверь, открывает ее, кричит, что уже идет. Бежит по аллее к воротам, отпирает засов, оправдываясь: «Да-да, сейчас!»

— Забаррикадировалась? — говорит Джефф.

Кэти закрывает калитку, и, избегая называть его на «ты», отвечает, что больше не желает, чтобы бывший муж приходил, когда ему вздумается, и заходил к ней, как к себе домой.

— Резонно, — говорит Джефф.

Его прислала Лили. Вчера им показалось, что Кэти как-то очень подавлена. Они решили, что не могут оставить ее в таком состоянии одну расхлебывать все это.

Покинутая, потерянная, несчастная Кэти плачет навзрыд. И прямо возле ворот Джефф обнимает ее, утешает, успокаивает. Он будет о ней заботиться. На всю жизнь ей запомнятся его широкая грудь, к которой она прильнула, и охватившие ее огромные руки. Джефф — большой, толстый, почти ожиревший. Запомнится ей и его жаккардовый свитер — свалявшаяся в катышки синтетика — и едкий, горький запах пота, который в тот миг показался ей вовсе не противным, а каким-то теплым, — да-да, по-человечески теплым, — успокаивающим.

— Вы сразу оказались в его объятиях, — заметила судья. — Ничто вас не насторожило, а напротив, судя по вашим словам, вы испытывали к нему симпатию, даже влечение.

Разумеется, нет. При иных обстоятельствах Кэти даже и близко не подошла бы к нему. А где-нибудь на автостоянке, она бы и вовсе предпочла обойти стороной и его самого, и его лысину, и, как жалкую компенсацию, жиденькие волосенки, стянутые в хвостик, отвисшие на коленях спортивные штаны и грязные кроссовки. Она корила себя за то, что судит о людях по внешнему виду. Ну, как можно догадаться, что за невзрачной наружностью сожителя подруги (отныне, единственной) скрывается такая широкая душа. Именно так и сказала: «Такая широкая душа».

Он осматривает засов на воротах и замечает, что его можно запросто открыть: просунуть руку между решетками и поддеть щеколду изнутри. Она слушает его, и горе куда-то улетучивается. Он рекомендует ей установить дистанционное управление на ворота, как для телевизора, не механическую штуковину, а то, чем можно, не спускаясь, управлять прямо со второго этажа.

— А так можно? — спрашивает Кэти.

— Конечно, можно!

Раньше он работал с электроникой в одной конторе, и сам ей все установит.

Раз так, ей хочется большего, например, и звонок сменить. Этот — очень громкий.

— Отвратительный, — добавляет она, затыкая уши.

— Ладно, поставлю новый с боем, — обещает Джефф.

Она кивает, «звонок с боем, как в старину».

История с засовом внушает доверие. Кэти вспоминает, что еще в доме разладилось. А он теперь пусть думает, как починить. Хотя никакой он не предприниматель, а просто торгует битыми машинами, специализируется на запчастях. На свалке за холмом, в смятой в гармошку легковушке всегда найдется новый карбюратор или переключатель передач, совместимый со старыми моделями… Джефф может всё. Лили с восхищением повторяет: «Абсолютно всё». У него золотые руки. Пока они идут по аллее к дому, он замечает, что грунт местами просел, появились выбоины.

— Нужно будет подсыпать гравия, не промышленных отходов, а настоящей речной гальки, — продолжает Джефф и останавливается между двух платанов во дворе. — Красивые, — добавляет он. — Таких в городе не много. Сколько им? Лет сорок — пятьдесят?

— Гораздо больше! — восклицает она. — Они росли еще при моей прабабушке. Их посадили, когда был закончен дом.

Он не слушает ее, поддевает кору ногтем.

— Тебе повезло, ни следа бактериального ожога.

Она и не догадывалась, что платаны может поразить бактериальный ожог, кипарисы — да, они тогда чернеют и становятся похожи на сгоревшую тряпку, а тут какая-то зараза пошла и у платанов. Они гибнут один за одним по всему региону, может, действительно, бактериальный ожог. Переживая свое горе, она даже не задумывалась о платанах, таких огромных, широких, крепких. Болезнь неотвратима, возможна, вероятна. Если платаны погибнут, она этого не переживет. Она представила себе двор без одного платана, а потом без второго. Невыносимо.

— Настоящий дом, — сказал он, любуясь фасадом. — Когда дом без подвала и чердака, это — не дом. Дача, возможно, но не дом.

Лили рассказывала ему, что дом красивый, но он даже и подумать не мог, что он еще и такой большой. Ему нравится. Есть в нем что-то загадочное. Он так и сказал: «Что-то загадочное».

Кэти признательна ему и смущена, этот грузный, тяжеловесный, неотесанный, грубый невежа способен на тонкие чувства. Вот уже во второй раз с тех пор, как она открыла ему ворота, он показывает, что во многом разбирается и многое чувствует, во второй раз он находит нужные слова, слова, которые ее трогают. Толкая входную дверь, она раскрывает все самое дорогое другу, который сможет оценить деревянную лестницу, обветшалые обои, увядшую краску и даже странные фаянсовые плиточки на кухне ядовито-зеленого и ослепительно-желтого цвета, на фоне которых все женщины ее семьи готовили обед, на фоне которых дети о чем-то задумывались с куском во рту, зеленая плиточка, желтая плиточка, а вот тут — две зеленые подряд. Зеленая плиточка должна была быть в сердцевине соцветия из желтых квадратиков, а желтая плиточка — в россыпи зеленых. Неразрешимая загадка, от которой клонит в сон.

Он говорит: «А для детей — это просто райское местечко». Как будто читает ее мысли и выражается ее же словами.

2

Такое детство психиатры называют райским. Все свое счастье Кэти относит к периоду детства. Это подтверждают и свидетели, она была счастливым ребенком, родители окружали — но не душили — ее заботой, также как и остальные многочисленные родственники, к которым она до сих пор, вероятно, привязана. Отучилась в школе — как все. Потом в институте. После диплома — конкурс работников соцсферы. Она сначала хотела стать медсестрой, потом учительницей, но прошла по конкурсу на должность госслужащего, и само все решилось в пользу карьеры в органах местного самоуправления. Главное преимущество госслужбы в том, что ей не придется уезжать ни из города, ни даже из своего квартала, как раз тогда ей перешел по наследству от бабушки и дедушки дом на побережье. Кэти никогда не сожалела о карьере, которую могла бы сделать, если бы захотела. До того, как ее бросил муж, ей, кажется, не часто приходилось держать удары судьбы, случались лишь привычные для обыденной жизни испытания.

Смерть бабушки, дедушки и недавняя скоропостижная кончина отца сказались на всей семье, но, в особенности, изменили поведение ее матери.

В таком приглаженном и счастливом мире, почти лишенном неприятностей, разрыв с первым и единственным мужчиной после восемнадцати лет совместной жизни оказался настоящей трагедией и привел, как говорят психиатры, к полному опустошению. Мир пациентки рухнул в одночасье, и последующие за расставанием месяцы она блуждала в руинах идеальной картинки своей жизни, не в силах перевернуть эту страницу. Стоит учесть, что расставание с мужем протекало на фоне крайне тяжелых обстоятельств, в период беременности.

Пока она ждала второго ребенка, муж ушел к Малу — коллеге из юридического отдела службы водоснабжения, она тоже от него беременна. Так Тони становится отцом двух мальчиков с разницей в возрасте в три месяца. Отягощающее, но немаловажное обстоятельство в данном случае — ребенок любовницы, который родился раньше, лишает Кэти своего рода привилегии. В заключении психиатр — дипломированный специалист в области тропической медицины, экстраполирует. Он отмечает, что в Африке в структуре полигамных связей сын, родившийся первым, играет референтную роль для остальных братьев. Возможно, этот пример определил отношение Кэти к сыну: он для нее — слабее и ущербнее ребенка соперницы. Она потеряла уверенность в себе. И погрузилась в состояние самоотрицания, которое усугубилось постоянным, паническим страхом за здоровье ребенка, на которого она переносит свои фантазмы о смерти.

Помимо латентной паранойи, которую можно если не простить, то хотя бы объяснить ввиду обстоятельств, психиатры констатировали у пациентки и некоторую степень психической ригидности. Чувство долга, доведенное до самоотречения, готовности к самопожертвованию компенсировалось чувством удовлетворения от проделанной работы и признания своих заслуг. Она восприимчива к оценке окружающих, которая непременно должна соответствовать реальной ее сущности. Кэти — обворожительное дитя, примерная ученица, любящая жена, заботливая мать. На работе она без труда прошла все ступени карьерной лестницы госслужащего, и является начальником отдела. Отсюда можно сделать вывод об образцовой истории жизни.

Психиатры также установят, что она привязана к материальному, в особенности к дому на побережье — идеальное место для убежища — и ко всем предметам, которые в нем находятся. Она не хочет, чтобы их разбрасывали и даже трогали. Каждая комната имеет свое предназначение, и она его сохранила с помощью давнишней обстановки, безделушек на мебели и картин на стенах. Она не захотела, чтобы Тони поставил проигрыватель в гостиной, и если уж быть телевизору, то только тому, который еще бабушка с дедушкой купили. Со дня их смерти, здесь ничего не изменилось. Тони пришлось временно складировать вещи, компьютер, принтер, все свое добро в беседку, точнее, в пристройку в саду, вместе со снаряжением для подводной охоты и рыбалки на крупную рыбу, рядом с едва ли допустимой грудой спортивного хлама.

Тони шутил: «Я будто в доме покойников живу, а не у себя. У меня даже комнаты своей нет, в спальню к Кэти мне разрешено приходить только, если не буду скрипеть на лестнице, а то еще призраки вдруг проснутся». Он жаловался: «Я — король кондиционеров, я установил их всем соседям, а у себя в доме — летом закрываю ставни, зимой — включаю котел. Вот так и живем».

Он также утверждает, и это не пустые слова, на то указывают свидетели, что Кэти ничего никогда не выбрасывала, все хранила, и все восемнадцать лет держала в шкафу одежду дедушки и бабушки. Поскольку речи об установке хотя бы еще одного шкафа и быть не могло, они жили в большом доме, но с хронической нехваткой места. — «Короче говоря, — потешался Тони, — порядок в моих вещах был только тогда, когда они оказывались в корзине с грязным бельем или в стиральной машине. Стоило только что-нибудь постирать, как тот час оно перебрасывалось из комнаты в комнату, и свободного места не оставалось вообще. Свои рубашки, например, я чаще находил на гладильной доске, чем в ящике комода. И ничего лучше „очень организованная Кэти“ не придумала, чем складировать в отдельной комнате, так называемой „бельевой“, чистые вещи вместе с грязными. В общем, единственное, что было у нас общего в этом доме — это, собственно, бельевая!»

3

— Где ребенок? — спрашивает Джефф.

Кэти указывает рукой на лестницу. Он хочет на него посмотреть. Оба тихонько поднимаются наверх. Она открывает дверь бельевой, там есть стиральная машина, сушилка, гладильная доска с утюгом. В кресле — груда чистого белья. В корзине — головкой вниз на сложенной вдвое белой простынке лежит малыш.

— Такой маленький! — умиляется Джефф.

— Плохо растет, не может догнать сверстников, — расстроено говорит Кэти.

— Не нужно класть его на живот, — предупреждает Джефф. — Ты никогда не слышала о внезапной младенческой смерти?

Своего первенца она всегда так клала, ей акушерка показывала.

— Но с тех пор многое изменилось, — возражает Джефф. — Это неправильное положение, частая причина смерти новорожденных.

Кэти кажется, что она — плохая мать. Там же, в прачечной она представляет своего ребенка мертвым. Она закрывает глаза. Ей жутко.

— Мальчик? — спрашивает Джефф.

Кэти кивает.

— И зовут его?

Кэти молчит. Вспоминает.

— Камиль.

— Мальчика-то?! — удивляется Джефф.

— Камиль-Анжело, — уточняет Кэти.

Его собирались назвать Анжело, просто, Анжело. Тони давно хотел второго ребенка. Если бы это зависело только от него, то Анжело родился бы сразу после Оливье. Но всегда находилась уважительная причина повременить с беременностью, которая для обоих была желанной, но для которой она никак не могла подобрать нужный момент — конкурс госслужащих, обустройство нового дома, его новая работа в фирме по установке кондиционеров, сердечный приступ ее отца. Но возраст поджимает — в тридцать восемь лет следовало, наконец, решиться…

— Почему? — спросила судья. — Вы тогда могли сделать амниоцентез?

Адвокат пришел в удивление. Он не понимал, почему судья прервала рассказ Кэти. Почему вмешалась, хотя должна была оставаться беспристрастной. Он насторожился. Первый признак враждебности? Пока еще не осуждает обоснованно, но есть след, тень ревности. Потаенное желание материнства? Судья ставила себя на место обвиняемой, восстанавливала картину преступления не в ее пользу.

— Амниоцентез действительно был проведен, — ответил адвокат вместо своей подзащитной, — что не предполагает намерения сделать аборт.

— Но и не исключает обратного. Это — лучший способ подготовки…

И они начали препираться, вопрос-ответ, как не должны были здесь, в этом зале, не обращая внимания на Кэти. А та продолжила, будто не осознавая, что было брошено на чашу весов.

… ее опередила другая, соперница, которая в той же клинике родила мальчика на три месяца раньше. Анжело — не ее сын, а Малу. Своего она теперь не знала, как назвать. И вот она стоит в клинике, перед инкубатором, а в голове — пусто. В инкубаторе лежит Анжело, но не она его так назвала. Он — сын Тони, но не ее Анжело, он не может им быть. Ее мать придумала имя «Камиль», с мягким знаком, как бы в утешение, имя, выбранное на ходу, потому что нужно было регистрировать ребенка.

— Красиво, — уверяла она. — Ты не согласна?

Но это даже не вопрос.

— Да, красиво. Но Камиля у нее никогда и в мыслях не было, а об Анжело она думает уже много лет.

В свидетельстве о рождении написано, что мама зарегистрировала ребенка под именем Камиль (незнакомец) — Анжело (Второй), Анри (как его дедушка). Для нее — просто «ребенок».

Вдруг пробегает тень сомнения.

— Но Камиль — это же девичье имя!

— Девичье!

Мама об этом даже не подумала. Для нее Камиль — это мужское имя. Ей решать: то или другое.

— «То или другое», как она могла! Именно по ее вине, ребенок так и будет всю свою жизнь «тем или другим».

Тогда Кэти говорит: «Камиль — (прочерк) — Анжело». То, чего она так хотела избежать, как раз и происходит. Для всех окружающих есть два Анжело: «другой» и ее, незаконный и законный, но вопреки тому, что ему были должны, именно так «ему были должны» — торжествует незаконный. Он родился весом 3 килограмма 650 граммов, а ее ребенок — 2 килограмма 400 граммов. Еще с рождения «другому» надевали вещи трехмесячного, он — сильнее, и еще больше кичится своим старшинством. «Другой» уже, наверняка, сидит, а ее ребенок — весь хрустальный, хрупкий, если не сказать, дефективный, а тут еще и внезапная младенческая смерть кружит над ним, он — самый настоящий младенец, особенно, по сравнению с «другим», которого мама уже одевает как взрослого, у которого уже есть зубы, красная машинка и неутолимая жажда жить. В народе говорят, что дети, рожденные от любви, сильнее и жизнеспособнее других.

Кэти убеждена, что ее малыш еще в животе перестал развиваться, когда она узнала о существовании той, и обо всем, что было связано с изменой мужа, его уходом и переездом к сожительнице. В самом начале она даже радовалась беременности Малу. Они были одного возраста, вместе учились, вместе и работали. Но когда Анжело — незаконный родился, ее живот вдруг сжался, и ребенок начал задыхаться внутри. Нужно было, чтобы весь мир отвернулся от Малу, и наставил Тони на путь истинный. Нужно было, чтобы Анжело не назвали Анжело. Но оказалось все наоборот. Незаконная пара была принята обществом, а измена Тони — обоснована не только привлекательной внешностью Малу, но и закоренелыми недостатками Кэти, о наличии которых она даже не подозревала. Все вокруг ехидно сообщали ей о том, как рос Анжело — постыдный плод любви, созревавший на радость счастливым родителям. Он будто высасывал жизненные силы из ее ребенка, как у близнецов, один развивается за счет другого. Ей даже иногда казалось, что Анжело пил кровь Камиля-Анжело.

Джефф берет младенца на руки. Кэти видит его лапищи и своего крошечного ребенка. Ей страшно. Но Джефф кладет его на спину, поворачивает головку на бок и заворачивает в пеленку, чтобы тот не скатился. Лили права, он обожает детей. Он только что спас ее ребенка.

4

В заключении экспертов, которое лежит на столе у судьи, психиатры подчеркивают, что Кэти так или иначе видит вокруг себя только несправедливость и слабодушие. Но особенно она винит мать, отношения с которой прежде были просто безоблачными. Вот такая мать, которую раздражает, что она — дочь «не может взять себя в руки»: мать заставляет ее «встряхнуться», а она тем временем все глубже впадает в маразм. Кэти нужно было, чтобы мать говорила о происходящем как о стихийном бедствии, у нее у самой такое ощущение, а не заставляла ее бороться. Бороться с чем? С разрушениями после бури, выкорчеванными деревьями, повисшими на крышах домов мачтами кораблей? Ей нужно было, чтобы мать и дети просто исчезли вместе с ней в этом вихре, чтобы никто не выжил после катастрофы. Похоже, именно этого ни все эти люди, ни собственная мать не хотели понять: для них сход страшной лавины с глыбами льда, снега, кусками грязи — это всего лишь развод, как у всех, «как у каждой третьей пары в Париже и каждой пятой — в глубинке». Их всех это касалось, непоправимо расшатывало их картину мира.

Мать для себя решила, что ничего особенного не случилось. Она использовала выражение: «Жаль, конечно», которое Кэти казалось смехотворно ничтожным. Мать считала, что жизнь продолжается, и она не вынесет, если ее дочь похоронит себя, в тридцать восемь лет, заживо, в лучшие-то годы. Она говорила дочери, давно повзрослевшей, то же самое, что могла бы сказать подростку, что несчастная любовь проходит, и чем быстрее она пройдет, тем меньше времени мы потеряем.

Кэти объяснила психиатрам, до какой степени ее удивила примитивность матери, и ее начинания тоже. Взять хотя бы зацикленность пациентки на выборе имени. Мать дала ребенку первое попавшееся имя, даже не задумавшись о последствиях, а ведь сама Кэти годами лелеяла имя «Анжело», вынашивала его буква к букве, примерялась к нему, узнавала, когда оно мелькало изредка вблизи. «Анжело» родился в мыслях Кэти намного раньше, чем вырос в животе, а когда она захотела произвести его на свет, его украли.

После очередного спора о замене «Камиля» на «Анжело», после того, как ей жестоко напомнили, что ребенку уже три дня, а у него нет имени, и что кто-нибудь должен решиться, наконец, назвать его хоть как-нибудь, мама резко сняла с себя всякую ответственность. Что-то вроде: «А собственно, какая разница, что такого имя может изменить? Мы чаще называем друг друга как удобнее. Тебя называли когда-нибудь Катрина? Или Тони — Антуаном? Вы просто потом между собой договоритесь, я сделала все, что могла, а ты меня еще и упрекаешь. Мне все ясно, это — не мой ребенок, а твой, значит, сама им и занимайся, и не спрашивай у меня советов. Разговор на эту тему окончен».

Кстати о Тони. Она вспомнила их первую, одну из первых, встреч после рождения ребенка. Она прямо в лоб так ему и сказала, только об этом и думала, что он отдал имя их общего ребенка сыну другой женщины, тем самым толкнул ее на крайние меры. Он неумело оправдывался. Ему тоже нравилось это имя, Малу его сразу одобрила, они дали его своему ребенку не со зла.

Не со зла, ах как? «Анжело» — это для нее. Она его придумала.

Тони отшучивался:

— Ну же! Ведь не ты придумала «Анжело». Так звали моего дедушку. Это имя всегда было в моей семье.

А потом он принялся ее успокаивать: это не мешает ей назвать их общего ребенка так же — кстати, она так и сделала позже, дав ребенку двойное имя. Он находил оригинальной мысль дать братьям от разных браков одно и то же имя. Так и сказал: «Оригинально».

Психиатры отметили, что больше всех ее разочаровал Тони. Мало того, что он — неверный муж, который изменяет ей с так называемой «лучшей подругой», так он еще и сводит на нет всю невыносимость ее положения. Над ней насмеялись как над женой, теперь вот насмехаются над ее горем, а она, униженная, даже не может добиться, чтобы ее положение признали чрезвычайным. У нее отняли право на трагедию — а ведь это могло вернуть ее к жизни. Ее лишили драмы, пережив которую она могла бы восстановиться. Она объяснила психиатрам, что Тони — все тот же, но сам на себя не похож. Она думала, что все о нем знает, а теперь осознает, что имеет дело с недоумком, который несет какую-то чушь. Ему не понять, что творится у нее в душе и в голове. Кэти говорила ему:

— Ты не понимаешь меня.

— Если бы ты со мной больше общалась, я бы знал, о чем ты думаешь. Как я, по-твоему, могу знать то, о чем ты мне не говоришь?

Он объяснял ей, что обоим Анжело, может, придется жить рядом, что они — братья, что у них одна фамилия, и почему бы не одно имя, что они, может, будут ходить в одну школу, и что лично для него, для Тони, они — равны. Он еще не решил, женится ли он на Малу. «Зачем вообще жениться!» — сводил он практически на нет все, что они построили вместе — и развод с Кэти делу не поможет. Конечно, если она захочет начать новую жизнь, он не будет препятствовать, а пока оставим все как есть. Все решим, не надо мутить воду. Нужно принимать ситуацию такой, как она есть, то есть «оригинальной», и даже «забавной», — добавляет он! Но она страшно злится, и он прекращает шутки.

— Ребенок Малу — случайность. И что теперь? Аборт? Тебе самой это не надо. Так что?

Именно тогда она узнает, что Камиля он ей сделал в качестве компенсации, чтоб ей не было обидно. Какая забота!

Снова обрести почву под ногами ей поможет только закон, ни мамин, ни мужа, а настоящий закон, правосудие. Она говорит о разводе, адвокате, алиментах. А он — о рыбалке, об отпуске в Доме отдыха, туда можно с детьми. Она просит раздела имущества и раздельного проживания. Он отвечает, что нужно быть «современными». Он не плюет на ее, он никого не собирается бросать, он хочет видеть своих сыновей. Так и говорит с гордостью в голосе: «Своих сыновей». Нет, для него они абсолютно равны.

Она также упоминает о нестерпимом положении в юротделе, когда она узнала, что Малу ждет от него ребенка. Невыносимые встречи с той, которая работала рядом, и через чей кабинет нужно было пройти, чтобы попасть в свой. Декретный отпуск временно разрешил проблему. И опять Тони нашел свой вариант, вышел победителем. Он заранее подумал об этом, Малу ведь больше не хочет сталкиваться с ней каждый день в одном и том же месте. Тогда Малу увольняется, и он берет ее в фирму по кондиционерам. В отдел «пиара»!

5

Когда Кэти излагала адвокату распорядок своей жизни, говорила она в основном о юридическом отделе службы водоснабжения. Упоминала старинную бастиду городка Паланс, в каких-нибудь десяти минутах от ее дома, которую мэрия Марселя давно отвела под управления вспомогательных служб администрации: первый этаж с милейшей консьержкой, чья деятельность сводилась к расфасовке почты, которую она разносила в десять часов утра с усталой улыбкой, давая понять, что бесполезно ждать от нее каких бы то ни было дополнительных услуг; лестница из кованного железа и неровная терракотовая плитка на полу — основная причина травм на рабочем месте, каковых по статистике здесь было больше, чем в других зданиях администрации, массивная дверь, раскрашенная под «землю Прованса» — в любимых тонах дирекции — желто-розовых. В первом кабинете сидел начальник юридического отдела — гигантская бледно-коричневая жаба, которая охраняла вход, восседая за столом, где и задерживались посетители. В левом углу стоял стол постоянно меняющейся практикантки, а дальше, в смежной комнате, прямо напротив двери, на фоне монументального зеркала в желто-розовой раме под «землю Прованса» разложилась Малу.

В отличие от американских госслужащих, чья публичная жизнь и освоенное пространство умещается в картонной коробке, которую они забирают с собой, увольняясь, служащие юротдела распределились и пометили территорию впечатляющим образом. То, как Малу укоренилась в пространстве, обустроила свое рабочее место, захламила общественную площадь всякими украшениями, выставила на показ личное, превосходило все, что только можно было себе представить. Мало того, что она поставила свой стол прямо в центре кабинета, спиной к мраморному камину, рядом с большим окном, она еще и монументальное зеркало заняла: подсунула за раму открытки, а потом прилепила прямо на него рисунки своих детей (их у нее уже было двое) — плоды детского творчества, в которых отпрыски изливали любовь к мамочке и чего-нибудь желали по любому поводу. Посетители, которые садились напротив нее, имели дело не просто с секретаршей дирекции, а с самой красивой мамой на свете, что вроде бы способствовало приятному общению.

На полке камина из трехцветного мрамора редкой породы, который добывали в ныне заброшенных карьерах горы Сент-Виктуар, были выставлены семейные портреты: дети всех возрастов и, конечно, папа Франк — заядлый спортсмен, которого камера запечатлела в минуту славы — вот он мчится со скоростью света под парусом, в вихре огромной волны на серферной доске, на горном велосипеде, на лыжах и везде семья вместе с ним в едином порыве. Они все просто обожали спорт, и, такое чувство, что только и делали, что веселились, тусовались, словом, которым Малу обозначала все, что ни попадя, «отрывались по полной».

Письменный стол также являлся постаментом для фотографий, сувениров, флажков, всяческих безделушек, которые ее забавляли, но вызывали недоумение у посетителей юротдела. Компьютер служил дополнительной полкой, где Малу выставила пластиковые фигурки игроков марсельского клуба «Олимпик» старого состава времен знаменитого нападающего Папена. По бокам она добавила наклейки со спортивными брендами. А когда включала монитор, то вместо рыбок, рекомендуемых начальством для успокоения нервов, на экране появлялось изображение зародыша в утробе матери, который корчился от смеха.

Адвокат попросил Кэти описать личность Малу, но не в свете произошедших событий, а начиная с момента, когда они познакомились, когда учились вместе в Экс-ан-Провансе, и особо остановиться на последних десяти годах, когда они виделись каждый день на работе. Кэти отметила ее динамизм и эксцентричность, она всегда смеялась и всегда громко. Милая в общении, с запасом историй, от которых Кэти казалось, что она не умеет правильно смотреть на мир, не умеет видеть его, не умеет жить как положено. Малу была полной ее противоположностью. Она совершенно не так ела, одевалась, причесывалась. Но ни за что на свете Кэти не изменила бы свою жизнь. Ее мало волновали караоке-вечеринки, покупка джипа, убийственные прически, когда волосы то цвета спелой вишни, то сбриты полностью. Ни даже сумасшедшая гонка по курортам, которую Малу устраивала с семьей в течении года, ни бетонные коробки, которые люди понастроили на загубленных побережьях. Для Кэти сумасбродством являлась редкая покупка журнала «Гео» для сына Оливье.

Малу ее радовала и вселяла уверенность в себе. Такая противоположность характеров вовсе не мешала повседневному общению, даже наоборот. Во многих ситуациях Малу даже оказывала на нее положительное влияние. Чаще всего Кэти становилось лучше от одного только присутствия этой девушки на чересчур высоких или чересчур низких каблуках, в чересчур затянутых корсетах, с чересчур накрашенными глазами, которая громко смеялась в соседнем кабинете. Малу была, по сути, ее точным отражением в зеркале, только перевернутым, и зеркало убедило ее, в конечном счете, что она хорошо одета, причесана и отлично смотрится. Чем заметнее была одна, тем тише сидела другая. Чем больше выделялась одна, тем скромнее держалась другая.

В работе Малу тоже дополняла ее. Она брала на себя большую часть телефонных звонков, поддерживала теплые и душевные отношения с генеральной дирекцией и, решала большинство вопросов как по волшебству и с улыбкой. Она называла себя «королевой пиара». А в дирекции таких еще поискать! Ну, вы же понимаете. Они изумительно проводили время бок о бок с тех пор, когда Малу пришла в отдел практиканткой. Кэти тогда еще сидела в ее кабинете, позже, также играючи, Малу пересела на место Кэти, а та переехала в кабинет дирекции.

6

Когда Кэти заходила в юротдел, то здоровалась с жабой, практиканткой и Малу. Со временем отношения в коллективе стали еще теснее, что окончательно заставило наших героев перейти на панибратское «ты», а в последние годы они и вовсе вынуждены были ежеутренне расцеловывать друг друга в обе щеки. Обращаться друг к другу на «ты» и целоваться при встрече не означало крепкой дружбы, вовсе нет, но неповиновение ритуалу могло быть расценено как объявление войны. Загнанной в «тыканье» Кэти все-таки иногда удавалось отделаться от поцелуев под предлогом насморка или гриппа, которым она, якобы, не хотела никого заразить. Так проходили редкие дни без лобызаний, в течение которых легкий налет деликатности вокруг ее персоны превращался в слой непробиваемого льда.

Поцелуи с жабой ей была ненавистны, и каждый раз вызывали рвотный рефлекс. Она хорошо понимала, что в безнадежном ожидании чудесного превращения жабе не терпелось увидеть, как она наклоняется над его столом, вытягивает шею, прикасается к его щеке своей. Тогда жаба резко — хвать! — и припечатывала ей смачный поцелуй во вторую щеку. Кэти воротило от одной только мысли, что эти склизкие губы, след от которых высыхал, пока она заходила в свой кабинет, и, закрыв дверь, вытирала его, могли по чистой случайности прилипнуть к ее рту.

Сплоченность коллектива затронула и другую форму близости — телесную: временные недомогания становились причиной сердобольного внимания к пациенту со стороны коллег и высказываний на тему прописанного лечения с примерами из собственного окружения. Все настаивали, чтобы больной, который вовсе не чувствовал себя таким уж больным, взял больничный, потому что здесь все к этому отнесутся абсолютно нормально. Сочувствие, как заметила Кэти, распространялось в равной степени на хронические дисфункции как отдельного органа, так и настроения в целом. За годы совместной работы Кэти узнала все о затяжном процессе пищеварения жабы: только к концу недели он перерабатывал то, что съедал в начале предыдущей, а причиной тому была исключительная длина его кишечника. Он так и говорил, показывая на свой круглый живот: «Не проходит».

К счастью Кэти могла ему противопоставить свою предрасположенность к мигрени. Если консьержка замечала ее бледноватость, ярко выраженную молчаливость, сильно прищуренные глаза, то по внутреннему телефону предупреждала коллектив о том, что у Кэти мигрень, и когда та проходила по кабинетам, коллеги просто молчали с сочувствующим видом. «Не важно себя чувствуешь?» — волновалась Малу. Кэти кивала. «Хуже, чем в прошлый раз?» — спрашивала практикантка. Кэти кривила лицо. «Ты, может, съела что-нибудь жирное или тяжелое?» — допытывалась жаба. На этом вопросе ее начинало тошнить. «Тебе, может, лучше пойти домой? — предлагала Малу. — Полежишь, отдохнешь?». Заманчиво, нечего сказать. Кэти не сопротивлялась, она быстро разбирала срочные дела, а потом, и правда, решала пойти домой, раз «не проходит».

«У меня есть аспирин. Дать?» — спрашивала практикантка, которая путала мигрень с обычной головной болью. Только по незнанию можно было предлагать таблетку аспирина против мигрени, только по незнанию всего масштаба трагедии и интенсивности боли можно было подумать, что облегчение наступит от обычной белой пилюли. Просто практикантка еще не придумала себе неизлечимые болезни из числа широко доступных, которые позволяют выставить телесное напоказ, но при этом сберечь душу. Фунт плоти, отданный на съедение коллективу, доля жертвы, приношение в виде слабости.

Придумав себе мигрень и подчеркивая, насколько она стала хронической и неуправляемой, Кэти думала, что, по крайней мере, выполнила свой долг перед коллективом, расквиталась с ними. Она даже и не подозревала, что вступила в соперничество с жабой по вопросу, у кого болит сильнее и чаще, что стало причиной озлобленности, которую он, в свою очередь, начал испытывать к ней. Слабость Кэти не только не успокаивала жабу, а напротив, казалась ему выражением превосходства, «опять у нее что-то с головой», а он сам должен был разбираться с обнаруженной в верхней части легких мутацией, которой и объяснял непроходимость в нижней части тела. Он задерживал дыхание, тужился, воздух никак не проходил. Да-да, все эти годы Кэти своими частыми приступами мигрени оскорбляла достоинство его ленивого, уклончивого и изворотливого кишечника. Давая показания в суде, жаба очень жестко обошелся с ней, назвал холодной и коварной. Еще он рассказал, как старался изо всех сил разбудить в ней человеколюбие, как мучился все эти годы, потому что приходилось терпеть и ее, и ее постоянную мигрень.

Под гнетом внутренних органов, а такова была жизнь в юротделе, Кэти не хотела интересоваться еще и зародышем, который недавно появился на мониторе Малу, ни уж тем более расспрашивать о происхождении размытой, серой, прыгающей картинки. Она не хотела знать. Тем более что ее собственное тело подавало все признаки беременности, которую она еще не признала.

Кэти держалась в стороне от беременности Малу, которая, кстати, широко обсуждалась в соседнем кабинете и комментировалась сверх меры. Живот Малу стал новым увлечением всего отдела, авантюрой, похожей на попытку какого-то моряка пересечь в одиночку Атлантику: они следили за этой историей в интернете, и боялись, что он или потеряет мачту, или утонет. Ребенок Малу должен был появиться вовремя и в надлежащем виде.

— Ну, как? — спрашивал коллектив после каждого осмотра.

— Все хорошо, — успокаивала их Малу. — Затылок в норме, пальчиков столько, сколько надо, пол определен точно.

По сравнению с болезнями у беременности было существенное преимущество — всем известно, что будет дальше, что действие будет развиваться быстро и конец будет счастливым. Практикантка больше других увлеклась межгалактическим полетом, за которым следила в прямом эфире, и даже захотела себе на монитор заставку с зародышем Малу, но та не разрешила. Это ее ребенок и ее компьютер. Фотография ребенка в компьютере — это ее ребенок в ее животе.

7

Болезни, беременности, внутренние органы, личная жизнь на показ были ловушкой, красной тряпкой для отвода глаз. Никто, даже в этой конторе, не стал бы так выставлять себя на всеобщее обозрение, если бы ни желание что-то скрыть. Объявив о беременности, обсуждая ее и комментируя во всеуслышание, открывая на компьютере все тайны внутриутробной жизни, Малу держала в строжайшем секрете то, что никогда не было бы раскрыто, если бы ни скандал, который учинил Франк — ее муж-чемпион. Она долго сомневалась, кто автор ее неожиданной беременности — муж или любовник, скорее любовник, чем муж. Ей удалось выиграть немного времени, чтобы определяться в зависимости от обстоятельств: тот или другой, и, главное, убедить в своей правоте предполагаемого отца. Так ли радовалась Малу, на самом деле, выставляя на всеобщее обозрение первые результаты ультразвука? Не обманывала ли она коллектив, утверждая, что никогда не чувствовала себя такой счастливой?

О существовании Анжело Кэти узнала одновременно с новостью об отцовстве собственного мужа. «Она что, слепая?!» — возмущалась жаба, выступая в суде. Малу не скрывала ни беременность, ни связь с мужем Кэти. Еще на Кэти навалился и уход Тони к Малу, которую Франк недавно выгнал из семейного гнездышка. Как ни странно, Кэти больше всего разозлилась на мужа Малу, который не смог закрыть глаза на произошедшее и выставил на всеобщее порицание тайну, которая касалась не только его жены, но и ее семьи тоже, тем самым обрекая их всех на мучения. Зачем было покорять вершины, противостоять опасным волнам, мчаться на всей скорости на спортивном мотоцикле, чтобы потом взять и раструбить всему свету, абсолютно не владея собой, то, о чем Кэти не желала знать?

Скандал разразился как раз тогда, когда она получила подтверждение от врачей, что беременна и собиралась объявить радостную новость Тони, ведь они оба так этого хотели, наконец-то, у них будет второй ребенок! А теперь она не знала, что делать, да и можно ли было что-нибудь сделать. Она больше ничего не понимала, оказавшись во власти бурных и противоречивых эмоций — разочарования, тоски, гнева, и даже ненависти — не стала ли она воспринимать рождение ребенка как собственную ущербность. Она попыталась сделать аборт, но не получилось из-за позднего срока. В коллективе беременность Малу, которую недавно отпраздновали громкой пирушкой с соком, пиццей и домашними фирменными тортиками, противопоставляли беременности, которую переживала Кэти. Консьержка, жаба, практикантка, а потом еще и приходящий два раза в неделю бухгалтер, единодушно заявили, что она была несчастна и никогда не рассказывала о ребенке. «Она ждала родов как освобождения». Нет, они раньше никогда не встречали такую несознательную мамашу, такую мрачную женщину. «Она зациклилась», — так и сказала жаба.

Не смотря на то, что Кэти больше не хотела ребенка, она вовсе не игнорировала его существование. Она объявила мужу, что собирается сделать аборт — бросила ему вызов, тогда еще не знала, что не получится. Он умолял сохранить беременность. Она ответила (он обо всем рассказал Малу, которая об этом доложила на суде в подтверждение того, каким чудовищем была эта женщина), что все равно избавится от ребенка, и что пришлет ему тело мертвого сына в его любимой спортивной сумке, и ей это будет в радость. Такое нарочно не придумаешь, и Малу хорошо помнила, как бедный Тони не мог найти себе места от ужаса после такой угрозы, осознав, какой непостижимо жестокой была его жена.

По словам матери, которая этим еще и кичилась перед лицом судьи, как ей казалось вполне обоснованно, Кэти образумилась только благодаря ей после того, как она убедила дочь, что дети всегда важнее для матерей, чем для отцов, и что ребенка она сама хотела, и что не стоило калечить себе жизнь, избавляясь от него. Она ей пообещала, что через несколько лет ребенок будет для нее большим счастьем. Беременность продолжилась ровно до половины срока. Она сохранила ребенка, но не до конца. Врач сказал ей, что в таком случае, разумеется, будет лучше спровоцировать роды преждевременно. Она угрожала зародышу преждевременными родами, и рассказывала об этом каждому встречному — поперечному, о чем многие и заявили на суде. В полгода они уже вполне жизнеспособны, а инкубатор доведет дело до конца. Отвратительная женщина, бесчеловечная мать.

Хоть Кэти и опровергала все сплетни, которые обернулись позже показаниями в суде, преждевременные роды действительно оказались не в ее пользу, потому что имели место не по медицинским показаниям, а из-за несчастного случая. Как-то в супермаркете в отделе замороженных продуктов она наткнулась на Малу, разодетую в серых слоников на желтом фоне, которых отечественный легпром предложил молодым мамочкам в этом сезоне. В тележку она сгрузила детский стульчик, упаковку подгузников, термос с соской, а на груди в сумке-кенгуру держала Анжело, чьи пухлые ножки свисали в подобранных по цвету ползунках.

Одно дело знать, что ребенок существует, и совсем другое — увидеть его и понять, что Малу прижимает к сердцу плод своей предательской любви с Тони. Она застыла в проходе между стеллажами, растерянная, глаза округлились от изумления, уставившись в россыпь серых слоников на желтой ткани. Она больше ни о чем не могла думать, только о серых слониках. И вдруг возникло острое желание никогда этого больше не видеть, развернуться и выбежать отсюда, сесть в машину, захлопнуть дверь, дать задний ход и умчаться на край того света, горизонт которого ожидал ее в тупике за углом.

Живот сжался, она надолго запомнит то ощущение, когда живот вдруг сдулся прямо в руках, которыми она пытается его защитить — большая дыня, маленький арбуз. Живот окаменел от боли, ребенок задыхается внутри. Процесс сжатия только начался, его нельзя остановить. Кэти родила ребенка восьмимесячным, и то с натяжкой, в полном одиночестве, потому что мать пришла, естественно, только после родов, Тони нельзя было дозвониться, и он вовсе не явился — ребенок должен был родиться намного позже.

Посетитель у нее был только один — Лили — ее подруга детства, тоже временная практикантка, она задержалась в юридическом отделе службы водоснабжения на несколько недель, а потом бесследно исчезла на лоне природы. Поселилась она за холмом, унаследовав автосвалку отца. Кэти никогда не интересовало, что стало с Лили, а та, кажется, напротив, все это время следила за судьбой Кэти. Она была в курсе про Тони и Кэти и пришла на помощь разочаровавшейся в жизни, одинокой женщине, которая переживала за ребенка, лежащего где-то в инкубаторе.

Лили принесла подруге радостную весть: ребенок был хорошенький и уже был похож на своего брата Оливье. Будучи чужой в этой истории, она стала связующим звеном между грудничком и его матерью, определив ему место в семье. Упомянув очаровательного пятнадцатилетнего юношу Оливье, она открыла для хилого недоношенного малыша дорогу в будущее.

— Как назвали?

— Камиль-Анжело. Красиво, правда? — спросила у нее мать Кэти, чтобы заручиться ее поддержкой.

8

Воспоминания Кэти о подруге начинаются с первого дня, как они пришли в школу. Лили была широколицей, бледной с черными распущенными волосами и челкой — полная луна или персонаж из «Веселой азбуки». В отличие от своих собратьев по картинкам, Лили сбежала со страниц книжки, перешла школьный двор и заняла место в классе прямо напротив учительницы, как примерная девочка, которая всегда поможет. Она состояла из пары кружков и нескольких палочек, почти как примитивный человечек из книжки — это вселяло доверие.

Она была милой, послушной девочкой, которую учительница всегда ставила в пример и прикрепляла к самым проблемным детям для перевоспитания. Своеобразный метод приструнить быка во время корриды. Девочка использовала природное обаяние, любовь к разноцветным мелкам и тряпке, чтобы усмирить класс по-семейному, практически по-хозяйски.

Куда бы ни заводили Кэти ее воспоминания, Лили всегда была недалеко, но не надоедала, а вселяла оптимизм. В младшей школе и в старших классах. А в университете — исчезла, но никто этого не заметил. Потом вдруг вновь возникла в юротделе, пришла на практику в бухгалтерию, Кэти как раз тогда рожала сына Оливье. Ей казалось, что теперь они всегда будут вместе, потому что сама судьба их свела — они душевно общались, Лили была очень внимательна к ней и обожала Оливье. То, что окружающие обожают Оливье, так же как вся семья, и она сама, Кэти казалось вполне естественным. Она даже никогда не задумывалась, что Лили приходила к ее сыну, предлагала его перепеленать или погулять с ним, по каким-то своим личным причинам. Молодая мама с радостью доверяла лучшей подруге ребенка, как в детстве — куклу.

А потом Лили снова испарилась на три или даже четыре года, Кэти опять это никак не обеспокоило. Говорили, будто она нашла работу на Севере Франции. Где именно? Для местных жителей север — это все, что дальше Авиньона. Кэти никогда об этом не задумывалась. Все, что интересовало ее в то время, — это юротдел и дом, повседневная жизнь, которая настолько ограничивала и поглощала ее, что ей даже в голову не приходило, что может быть по-другому. Никому в голову не пришла мысль и о скитаниях Лили. Все были счастливы, а что Лили — нет, никто не мог себе представить, равно как и то, что обычная девочка со страниц азбуки жила вовсе не так, как в детской сказке. Лили возникла в родильном отделении такая же, как раньше: сделанная из кружков и палочек, все с той же заколкой в темных волосах и челкой, как у Жанны д’Арк. С той лишь разницей, что с ростом метр шестьдесят весила она восемьдесят семь килограммов.

— Когда вы выписались из роддома, вы часто виделись? — спросил адвокат.

— Только пока ребенок был в инкубаторе, потому что она хандрила, потому что еще не могла вернуться на работу и еще потому, что вечером, именно вечером дом был особенно пустым.

Кэти попала на автосвалку впервые. Она и подумать не могла раньше, что когда-нибудь окажется в подобном месте. Еще с дороги она заметила поселение цыган, которые осваивали свободные земли, а тут еще и свалка битых машин, посреди лысых холмов, на которых торчат два-три загибающихся дерева — назвать такое можно было только «забросом» «пустырем», и, словом, которое она долго не могла вспомнить, «разрухой». Потерянное для жизни место в конце песчаной тропы, железо вокруг, и собака, привязанная к шине от грузовика. Она не думала, как живет Лили в заброшенном фургоне посреди кладбища битых машин, она думала о себе. Как это было на нее не похоже, она искала поддержки и помощи у той, которая так жила, можно сказать, не по-человечески. Она сама жила не по-человечески, поэтому присутствие Лили ее вполне устраивало.

Но почему они оказались в такой яме, она спросила намного позже. Как женщина, с которой она провела все свое детство, могла жить на помойке?

— Я здесь всегда жила, — ответила Лили.

— И в детстве тоже?

— В детстве тоже.

— Прямо как в Израиле, — пояснил волосатый великан, ковыряясь в автомобильных обломках.

Он хотел рассказать ей о тамошнем режиме строгой экономии и засухе. Она же хотела, чтобы взорвалась бомба — и машины разбросало по всему полю.

— Сегодня вечером здесь будет жарко, — продолжил он. — Спустим собаку.

По ночам кладбище автомобилей особенно притягивало бомжей — тут всегда было, чем полакомиться. Он указал на ружье, которое стояло у стены — карабин, чтобы ходить на кабана, и целую коробку патронов, из которой взял жменю и подбрасывал в руке, будто проверял на вес.

— Здесь мы в безопасности, — сказала Лили, улыбнувшись.

Безопасность, защита-это по его части: Джефф служил в жандармерии и в спец. службах, объехал весь мир. — Он был в отряде десантников в Колвези, — добавила Лили.

— Меня три года готовили в лагере в запретной зоне, — сказал Джефф.

Судья спросила у Кэти, когда, по ее мнению, произошли события при Колвези. Она не знала, она даже не знала, где находится Колвези. Когда Лили рассказывала про это, она думала, что речь об Израиле. Да, об Израиле, потому что они еще о кибуцах говорили тогда.

— То есть вы даже не заподозрили, что мужчина сорока лет не мог оказаться в отряде десантников в Колвези?

— Нет, — ответила Кэти.

Кому-кому, но Лили хотелось верить, причем всему, к чему она прикасалась.

— И даже в историю с автосвалкой, и даже Джеффу? — настаивала судья.

— Да, — ответила Кэти.

— Где были ваши мозги?

9

Однажды, еще ребенком, Кэти наблюдала, как куры закрывают глаза. Обнаженное веко, которое поднимается на глаз, а не опускается, и от этого вытягивается, становится тоньше, поглощая взгляд, ее завораживало. После такого открытия она стала подолгу выжидать сидя, не шелохнувшись, когда круглый, живой глаз резко затухнет в глубокой дремоте без всяких видимых на то причин. Она также подметила, как исчезает взгляд у других пернатых: голубей или уток, но с курицей все происходило страшнее из-за длительности момента, как в приступе эпилепсии. Когда курица приходила в себя, она встряхивалась и мотала головой.

Позже, когда ее обвинят в том, что она ничего не замечала вокруг, она решит, что ее глаза механически не способны на такое, что она слепая, как курица. Разве не это они имели в виду, что она вела себя как слепая? Как могла она заметить почти микроскопические детали? Она прекрасно все видела, как через лупу глазами с ресницами из перышек, окаймлявших желтые куриные веки в виде тонкой восковой пленки; она видела серых слоников на одежках Анжело, пластиковую фигурку нападающего Папена, действительно на него похожую, которая стояла на компьютере Малу, но она не видела остального, как отдалился муж, как не раз изменял ей. Выяснилось, что Малу была у него не первой.

Поэтому, отвечая на вопрос судьи, она призналась, что не видела, ни как низко пала Лили, ни каким опасным был Джефф. Более того, когда она вспоминала прошлое, чтобы обнаружить в произошедшем детали, которые могли бы ее насторожить, то она ясно видела, что собака была привязана скользящим узлом к шине грузовика; еще она видела, и даже очень отчетливо, синие цветочки на белой пластмассовой чашке, в которую Лили налила кофе. А где его сварили? Откуда взялся кофе? Даже если кофеварка и была, она ее не запомнила. Она бесконечно крутила вокруг пальца чашку и букетик незабудок.

Когда Кэти в мыслях возвращалась в тот фургон, он казался ей землей обетованной, ее не удивило, что именно там у Лили с Джеффом появился план про Израиль. Пустырь, на котором стоял фургон, был для них как взлетная полоса у моря, трамплин для прыжка в Израиль. Менее чем в пяти километрах от дома, она открывала для себя новый мир, в котором были свои порядки. Она оказалась на некой нейтральной полосе, отрезанная от своих проблем, рядом с теми, кто явно отличался от привычного для нее окружения. Она не сочувствовала их нужде, наоборот, ее восхищало то, что они все бросили и совсем не зависели от материального мира. Все, что связывало ее, все, что она так боялась потерять, они оставили по доброй воле, это ее успокаивало. Можно ничего не иметь и при этом быть уравновешенным, приветливым, внимательным.

И речь ее полилась. В фургоне ее голос зазвучал громче, она брала такие высокие ноты, которых раньше и не знала. Этот голос никогда бы не прорезался из ее уст дома, потому что с детства ее приучили понижать голос, а позже она сама за собой следила, чтобы не разбудить Оливье или не мешать работать Тони. Здесь наружу выплескивались и чувства, которые раньше строго контролировались. Она никогда так громко и долго не рыдала, даже на похоронах бабушки, где была безутешна и почти сорвалась, когда двоюродная сестра сказала ей, ввиду своей изощренной набожности, что нужно наоборот радоваться, что бабушка теперь на небесах, среди ангелов.

Там, в фургоне, рядом с Лили, которой она всегда все рассказывала, и никогда не скрывала даже самого потаенного, она переходила от рыданий к смеху, совершенно беспочвенно, разве что из-за капли спиртного в чашке со сладким кофе. Джефф предлагал: «По капельке». И, несмотря на то, что в фургоне было жарко от печи, капал ей на дно чуть-чуть анисовки. И разговаривать она стала не как обычно, а словами Лили, словами, от которых сама приходила в удивление, и которые повторяла, чтобы услышать их со стороны, понять и порадоваться им. Она говорила, как Лили, и теперь даже как Джефф — с глубоким сарказмом и необычайной пылкостью. Они всегда были будто в припадке. Лили корчилась от смеха, Джефф задыхался от гнева. Кэти думала, что умение издеваться над всеми и все вокруг разрушать грубостью — страшная сила. Всплывали в памяти отдельные эпизоды с Тони, где он выглядел особенно смехотворно и гнусно, и которые она сразу же подбрасывала для шуток и оскорблений. Они умели убивать словами. Все испепеляли одним махом.

Возвращаясь к себе, Кэти часто сожалела, что заразила свое пристанище — фургон всякими историями. А стоило ходить к Лили, просто чтобы отдышаться, оставив свои заботы за дверью. Вскоре все разговоры начали сводиться исключительно к принудительному разрыву с Тони, провокационному поведению Малу, и, особенно, к предчувствию, что ей придется воспитывать детей, постоянно опасаясь, как бы эти двое их не выкрали, потому что, встав на путь разрушения, они не остановится ни перед чем. Лили слушала ее, жалела, сочувствовала так, как не сочувствовала даже мать, которую вся эта историю стала раздражать, она только повторяла, скорее для самоутешения в связи со смертью отца, что «пора перевернуть страницу», что «хватит терять время», что «нужно думать о хорошем», и, решив подкрепить слова действиями и насладиться жизнью, она тут же собралась в круиз.

Лили смотрела на ситуацию свежим взглядом, внимательно слушала. С каждой последующей подробностью, которую ей раскрывала Кэти, она все больше возмущалась. Не могла понять. Да-да, не могла понять, почему мужики такие трусливые, мир такой несправедливый, а Малу такая извращенка. За ее спиной Джефф качал головой, тронутый этим рассказом. Как они могли так отнестись к Кэти? Такая славная женщина, к тому же примерная мать, которая совсем недавно пережила преждевременные роды. Как этот тип мог бросить ее в тот момент, когда она больше всего нуждалась в его помощи, а эта особа, кстати, даже не дрогнула, соблазняя его, помешав ему тем самым выполнить свой долг, и он еще собирался выкрасть детей — Джефф был вне себя от ярости. Сжимал кулаки.

Это именно то, что хотела услышать Кэти, именно то, в чем ей раньше отказывали, для проклятых любовников она хотела приговора без права на обжалование, а не всеобщей доброжелательности и снисхождения к их страсти, которой оправдывают нарушение любых законов. Она мечтала о том, чтобы общество отвергло Тони и Малу, чья фантазия от этого, похоже, стала буйствовать с новой силой. Словом, она лишилась не только мужа, но и общественного поощрения, которым утешалась всю свою жизнь — двойное предательство вдвойне, двойная несправедливость. Признание ее горя, жалость, которую она получала в фургоне, — бесценны, как родник в пустыне.

Вдохновившись таким вниманием, как актриса перед зрительным залом, Кэти не жалела публику, и не упускала ни единой подробности, которая могла бы вызвать еще большее сочувствие в глазах Лили, еще больший гнев на лице Джеффа. Она выговаривала, выкрикивала, выплакивала все подряд. Время от времени Лили встревала, чтобы объяснить Джеффу, кто есть кто в этой истории, снабжая размышления Кэти своими воспоминаниями. Она хранила в памяти тот период, когда Кэти, конечно, ничего не замечала. Она помнила все, секунда за секундой. Дружбу между Тони и Франком: неразлучные в учебе, неотделимые в спорте, коллеги в работе.

— Так у них же все было на двоих! — кричал Джефф.

Малу пробовала их соблазнять обоих. Еще на первом курсе она подцепила Тони, но вышла замуж за Франка, не добившись своей цели с первым.

— Когда вы возвращались из университета на машине, она всегда умудрялась сесть впереди с Тони.

— Она же говорила, что сзади ее укачивает, — вспоминала Кэти оправдываясь.

Да, как раз с чашкой с незабудками в руке она и пожелала смерти мужу, с его любовницей. Сказала быстрее, чем успела подумать.

10

Аура Лили защищала Джеффа, равно как и саму свалку, и фургон. Все к чему прикасалась Лили, казалось Кэти хорошим и безопасным. Впрочем, ей понадобилось немного времени, чтобы заметить некоторые недостатки Джеффа. Хотя и ничего серьезного. Он разобрал старый звонок, но никак не мог найти коробку на замену. По такой же логике он выкрутил засов входной двери, чтобы поставить передовой механизм. Он убеждал Кэти, что дел тут на неделю — на две, что он просто ждет, пока его друзьям с конторы подвезут детали, и что он каждый день у них спрашивает, не прибыл ли заказ. Зато он подружился со старшим сыном Кэти. Он рассказывал ему про Колвези, про бомбу, из-за которой он долгие месяцы провалялся в госпитале, и от которой у него теперь железная пластина на голове. Оливье потрогал пластину, поцарапал ногтями — раздался характерный звук. Джефф не мог спокойно проходить контроль безопасности в аэропортах, на него сразу же срабатывали все звуковые и световые сигнализации. Он называл себя: «Я — робот».

Постепенно он разбирал на части все электрические приборы. Кэти находила оголенные провода. Джефф торопился обмотать их изоляционной лентой, он же не зря бился над этой системой, из-за которой весь дом мог сгореть. Кэти никогда не переживала по поводу электропроводки, однако соглашалась, что пробки выбивает достаточно часто, и что ей приходится каждый раз брать лестницу, чтобы привязать допотопный проводок между фарфоровыми роликами. «Я починю это». Он приходил утром. Выпивал с ней чашку кофе. Возвращался после работы, чтобы завершить то, что начал. Она, в принципе, поняла, что не так уж быстро он справляется, и вышло бы куда дешевле нанять мастера. Но ведь его она не нанимала, он делал это ради нее, к тому же ему постоянно мешало то техническое состояние старого дома, то отсутствие нужных деталей, которые ему приходилось искать, а не найдя, мастерить самому.

Она наблюдала за ним в прихожей, его огромное тело склонилось над крохотной штуковиной, которую он крутил в руках, дул в нее, потом откладывал в сторону, находил еще один предмет и пытался им наладить механизм. Среди всего многообразия так или иначе разломанных деталей, он выискивал розетку, провод, болт. Какая-то странная игра в конструктор, которая сводилась к деструкции такого масштаба, что Кэти даже стала задумываться, зачем нужно столько проводов, столько железяк, столько гвоздей, ради того, чтобы починить одну розетку. Он, должно быть, почувствовал, что вся эта огромная головоломка, которую он никак не может собрать, начала ее беспокоить. Он скоро все исправит.

Если бы вечером Джефф складывал на место все инструменты, которыми пользовался, а не требовал еще один дополнительный, если бы он хотя бы аккуратно разложил по кучкам на расстеленных на полу газетах все те детали, которые распотрошил и разобрал по косточкам, она бы меньше беспокоилась, но он все бросал на полу как попало. Кэти не осмеливалась убирать за ним этот бардак, в котором уже ничего не понимала, потому что боялась помешать искусной работе мастера. Из-за всех этих вещей, которые захламили прихожую, создавалось ощущение, что Джефф находился здесь постоянно, и что с минуты на минуты опять возьмется за дело. Когда его не было в комнате, все пространство забивалось нагромождением разных инструментов и деталей. Кэти была вынуждена постоянно жить в его присутствии.

До нее дошло, что ситуация не нормальная, когда ее мать, обнаружив эту стройку, поинтересовалась, откуда это все взялось. В общем-то, она соврала, сказав, что наняла электрика, чтобы заменить проводку. А то, что речь идет о приятеле Лили, не уточнялось. Джефф был электриком, не более того. То же самое повторила она и Тони, который, поразившись тем, что творится в прихожей, также поинтересовался, откуда это взялось. «Ремонт, небольшой ремонт». Тогда и первая, и второй фактически поздравили ее с тем, что удалось найти хоть кого-нибудь в это кризисное время, чтобы привести дом в порядок. «Наконец-то! — захлопала в ладоши мама, — Давно пора!» Тони тоже радостно воспринял мысль о ремонте, который затеяли как раз для того, чтобы закрыть ему доступ в дом жены.

Судья спросила, не с этого ли момента Кэти начала врать, а точнее, умалчивать о присутствии Джеффа.

Почему было не представить его? Судья не успокаивалась: «Джефф непросто электрик, Кэти это прекрасно известно». Почему тогда она молчала о том, который устроил возню у нее в прихожей, и о том, зачем, на самом деле, она затеяла так называемый ремонт, прикрываясь этим абстрактным словом. Мать и муж одобрили его из соображений безопасности в доме. Она была здесь одна, одна с сыновьями — подростком и младенцем, это вполне естественно. Они оба ее поддержали.

— Почему бы было не протолкнуть мысль об одиночестве и изолированности от мира в качестве причины заняться ремонтом, — коварно добавила судья. — Они тогда еще бы и виноватыми остались.

Кэти понимала, что Лили и Джефф принадлежали к миру, который «после», миру, который она не хотела делить с теми, кто было «до». Это был совсем другой мир, лучше, чем прежний, она постепенно это осознавала, равно как и все угловатости Джеффа, который оказался не идеальным, а предательски опасным.

Она не хотела обращать внимания на то, чего не хотела видеть. Как будто через Джеффа она заражалась социальной деградацией Лили. Все ее мысли были о свалке, ржавых железяках, вывернутых бамперах, искореженных дверях, пробитых шинах. Кэти сама себя чувствовала как машина на свалке.

11

В прихожей хлопотал Джефф. Он снял свитер, и сидел на корточках с голым торсом. Кэти наблюдала со спины, как эта бесформенная масса тела розоватого цвета свисала между ягодицами над грудой проводов и розеток. Напоминает начальника из юротдела, но жаба-то — бледно-коричневая, а не розовая, и не такая раздутая, с пузом, которое вываливается со всех сторон, и волосами на пояснице, торчащими из-под съехавших спортивных штанов. Жаба все-таки держится в границах своей бледно-коричневой рубашки, бледно-коричневого свитера и бледно-коричневых брюк…, а здесь туша просто расплывается. Напоминает хряка, огромного и противного, хотя, тотчас подумала она, свиней никогда не откармливают до такого ужаса в человеческом обличии.

Отвращение сковало, натянуло ее тело, как будто молчанием и напряженностью можно было спастись от подступающей тошноты. Джефф не слышал, не чувствовал ее присутствия за спиной, он продолжал изощряться над узелками из проводов бурча и пыхтя. Она вдруг подумала, что такого можно убить, от таких, как он, избавляются навсегда. Впервые ей в голову пришла мысль о смерти. Ни Тони, ни Малу, ни Франка, ни матери, ни ребенка, судья должна ей поверить, только Джеффа и только в тот миг. На самом деле, она просто задумалась, как уничтожить этот ужас, ведь многие другие, в отличие от нее, давят пауков и топчут жаб. Желание убить нарастало, она представляла, какой формы должен быть нож, чтобы покончить с этим человекоподобным хряком, и как она это сделает, очень быстро, одним движением всадит нож в спину между позвонков. Представила, как тело сразу же обмякнет, потом начнет дергаться, трястись, биться в конвульсиях. Представила, как раздавит его ногой, как ударит по губам, чтобы он не кричал перед тем, как испустит дух.

Ей казалось, что ее плоть стала деформироваться. Удлиняться, заостряться, сокращаться. Бедра сжались, живот впал, плечи стянулись, спина застыла. Тело стало твердым, тонким, длинным, плоским, как лезвие из стали. Она превратилась в нож с прямым и негнущимся лезвием.

— Это ты? — спросил он, повернувшись.

Она открыла рот и оголила зубы. Улыбнулась.

Он тяжело встал, опираясь на колени. На его широкой гуди, по середине, между сосками, прямо на сердце была выбита татуировка. Она прочла три имени, написанных в столбик: Дженнифер, Саманта, Кевин. Он поймал ее взгляд.

— Это мои дети, — сказал он…

Она не знала, что у него есть дети, она ничего о нем не знала.

— … погибли в автокатастрофе.

Сердце защемило от жалости. Он — толстый, большой, полуголый и ни в чем не виноват. Как она могла. Все вокруг перевернулось с ног наголову, ей захотелось взять его на руки, успокоить, прижаться к нему, чтобы защитить, и положить голову на грудь, туда, где написаны имена детей.

Вдруг заплакал ребенок, она услышала, надеялась, что это он во сне, и что сейчас сам замолчит и уснет, и Джефф его не услышит. Ей было ужасно стыдно за эту маленькую жизнь перед мужчиной в трауре. Но ребенок кричал все громче и громче, рев нарастал с удвоенным ритмом. Если бы она сейчас была возле кроватки, то закрыла бы его рот рукой и сильно надавила, чтобы засунуть крик обратно. Она бы зажала ему нос, чтобы он хоть на мгновение заткнулся, когда не станет хватать воздуха. Джефф стоял напротив, и руки опускались, видя зло, которое он ей показал.

— Ребенок плачет, — сказал он, указав на лестницу, — он хочет есть.

Она очнулась. Побежала по лестнице, распахнула дверь, как будто боялась обнаружить своего ребенка мертвым. Достала его из кроватки, побагровевшего от крика, с глазами, полными слез, в таком же порыве вынесла его из комнаты и сбежала по лестнице. Джефф ждал ее внизу, и имена детей стройным рядком зияли на его голой груди. Она дала ему ребенка. Он бережно взял его на руки. Она сказала, что нужно подогреть бутылочку, он пошел за ней на кухню. Она налила воды, посчитала ложки молока, прикрутила соску, и поставила бутылочку греться на водяную баню в старой помятой кастрюле, которую она так любила. Он успокоил ребенка, погладив его по спинке. Он держал его, прижав к груди, головкой — на левом плече, и ребенок перестал плакать. Видя, как он распластался на голом теле Джеффа, как ящерица, она решила, что просто обязана давать ему его на руки в качестве репарации за умерших детей.

12

Судья была в возмущении. Она не могла понять, почему Кэти доверилась этому мужчине, которого совсем не знала. Погибших детей она также ей ставила в упрек, как и байки о Колвези. Почем Кэти позволила втянуть себя в эту фантасмагорическую историю? Уточнила ли она день, обстоятельства, подробности гибели? А у Лили она хотя бы спросила? Не казалось ли ей странным, что Лили, которая явно знала о татуировке, никогда не рассказывала ей о погибших детях Джеффа?

— Вы так легковерны?

Да, Кэти втянулась в историю. Когда вам мужчина говорит такое, когда ты видишь имена на его теле, разве можно устраивать ему допрос? Можно же разбередить глубокую рану, спросив об обстоятельствах и дне смерти? Почему можно, почему она должна была заподозрить неладное?… Она ни на миг не усомнилась в его словах еще и потому что, его широкая грудь представилась ей надмогильной плитой, а имена на теле — высеченными навечно посмертными подписями.

А еще Лили, которая всегда окружала ее нежной заботой. С чего вдруг ей опасаться того, что исходит от самой верной подруги, самой чистой, самой невинной женщины на свете? Джефф понравился Лили, значит, и ей придется по нраву. Как она могла догадаться, что Лили понравится чудовище? Как она могла предугадать, что чудовище, которое живет с Лили, вовсе не сильный и готовый прийти на помощь спутник, которого она с ней познакомила, добавив, что он — счастье всей ее жизни?

— Где доказательства? — спросила судья.

Кэти не слышала ее. Конечно, ей нужно было остерегаться его, запретить приходить в дом, выдать его полиции как потенциально опасного преступника. Тогда нужно было и на Лили донести, которая их познакомила, и уж что там, на мать, которая бросила ее на произвол ее горькой судьбы, и на Тони — собственного мужа, который изменил ей и бросил после восемнадцати лет брака, а в качестве бонуса еще и ребенка сделал ее лучшей подруге. Кстати об этой! Лучше бы она никогда ее не встречала, лучше бы они не ездили вместе в отпуск, и не работали в одном отделе. Да, если бы можно было все исправить, то пришлось бы все начать с начала: не влюбляться в Тони, не выходить за него замуж, не рожать Оливье, и конечно, никогда-никогда даже и не думать о бедном детеныше. Тогда бы Малу она отсекла с первого дня. И если уж на то пошло, то она и с Лили не должна была сходиться, играть с ней в классики, меняться розовыми заколками, делиться конфетами, держать друг друга за пояс, переходя на цыпочках школьный двор, и не оставлять ей своих детей. Она должна была кричать во все горло, когда Лили появилась в родильном отделении, кричать, как будто ведьму увидела, которая не благословить ребенка пришла, как ей тогда показалось, а с намерением покалечить ей жизнь.

Виновата ли она в том, что доверилась? А сама судья, которой, кажется, столько же лет, сколько ей, но ходит она в короткой юбке и на высоких каблуках всегда просматривает личное дело всех мужчин, с которыми имеет дело? Она им устраивает допрос, как сейчас, прежде чем привести домой? Она никому никогда не верит на слово? Нет, похоже, судья никому никогда не верит на слово.

— У вас высшее образование, и вы не знаете, когда были события при Колвези?

Нет, когда не знает. Приблизительное узнавание самого слова не оставило сомнений в правдоподобности действий Джеффа. Раз Колвези существует, значит, и то, что сделал Джефф тоже возможно.

— А в историю про охранника Миттерана вы тоже поверили?

Коварная судья вернулась к пункту, о котором Кэти забыла, погрязнув в погибших детях, и потерявшись в деталях службы в жандармерии, такой же призрачной, как история про Колвези. Ну и что, в это она тоже поверила. Почему бы и нет? В то время. Когда они познакомились с Джеффом, шофер Миттерана опубликовал свои мемуары, и все газеты пестрели его фотографиями, на которых он тоже тучный, с жиденьким хвостиком вместо волос, очень даже похож на Джеффа, если его представить похудевшим и хорошо одетым. Чувство реальности подорвано. Появившись во всех газетах, шофер выступил гарантом того, что охрана существовала, а значит и прошлое Джеффа тоже.

— Вам много не надо, чтобы поверить в существование чего бы то ни было!

Да, ей много не надо было, потому что по жизни ей встречались только настоящие люди, а судье должно было быть хорошо известно, что мошенникам свойственно предъявлять в качестве доказательства лишь какой-нибудь элемент, они всегда что-нибудь не договаривают.

Вероятно, — намекнула судья, Кэти к тому же была абсолютно безразлична к тем, кто ее окружал, эгоистка, она ничего и не хотела знать, отказывалась слышать, что ей говорили на самом деле. Чем объяснить такое пристальное внимание к мелочам и равнодушие к главному в жизни?

Судья снова вернулась к погибшим детям. Допустим, что Кэти из сочувствия либо деликатности, как она сама говорит, не захотела говорить об этом с Джеффом, но почему бы не поговорить с Лили?

Джефф сам ей все рассказал в кухне, пока она кормила ребенка. Он рассказал ей, что был женат, и что однажды утром, когда жена везла детей Дженнифер, Саманту и Кевина в школу, встречная машина пошла на обгон — лобовое столкновение — все четверо погибли на месте. Ему сообщили прямо в жандармерии, и он сам поехал на опознание. Когда он приехал на место катастрофы, узнал машину жены, она лежала перевернутая верх дном, колеса все еще крутились вхолостую. Он потерял сознание. Водила был пьяный, три промилле алкоголя в крови.

Он слетел с катушек. Больше не мог работать, не мог жить в этом регионе, не мог ездить по дороге, на которой погибли его дети. Ему предложили перевод в спецслужбы. Он согласился, настоящий мужик. Сделал татуировку на груди — имена детей. Прямо на сердце. Точно не забудет. «Жена — не тоже самое, я еще долго ее винил, что тем утром повезла всех троих, а я ей говорил, что сам Кевина попозже отвезу. Мы поругались. Зачем Кевину так рано ехать в школу…». Потом события в Колвези. Он отличался особой храбростью, потому что не хотел жить. Он подорвался на мине, голова — всмятку, огромный кусок кости вырвало из черепа. «Мне тогда стальную пластину поставили». Он пощупал затылок. Инвалиды, полгода рядом с калеками и колясочниками с оторванными ногами. А у него только голова — вдребезги. Он мог бы получить инвалидность. Но был еще молод, ему не сиделось на место, он просаживал жалование за один вечер: покупал девушкам цветы и шампанское или все отдавал бомжам. «Пусто в руках, пусто в карманах, только татуировка и железка на логове». Спецслужбы искали мужчину, которому можно доверять, незаметного, решительного для особого задания. Он ответил да, даже не зная, о чем идет речь. И оказался рядом с президентом, вот так запросто, в его кабинете. Об этом распространяться он не стал. Совершенно секретно. Добавил только, что Миттеран любил женщин, что только усложняло его задачу.

13

— И этому человеку она решила доверить своего ребенка!

— Подождите, ваша честь, подождите! Давайте восстановим всю картину.

Декретный отпуск заканчивался, настало время вернуться в юротдел. Она думала, что ребенка к себе будет забирать мать. Что она будет его относить ей утром и забирать вечером. Но когда накануне первого рабочего дня она ей об этом сказала, та воспротивилась. Объяснив, что это невозможно, что она не может заниматься ребенком. Она — вдова и имеет право на жизнь, она хочет насладиться своей свободой! Потом у нее и вовсе началась истерика, во время которой она напомнила, что Кэти уже не маленькая девочка и должна вести себя по-взрослому. Добавив со всей жесткостью, что ей давно пора стать матерью и признать Камиля-Анжело. Во время беременности она постоянно искала уловки, амниоцентез, медикаментозный аборт, если плод сформировался неправильно, преждевременные роды, инкубатор… Что дальше? Детдом?

Брошенная мужем и вот теперь матерью, Кэти потрясена, она не знает, что делать, потому что времени нанять няньку уже нет, как и на то, чтобы найти место в яслях. Джефф предложил ей присмотреть за ребенком. Хотя бы на время, пока он не закончит ремонт.

— Я же и так — и так здесь, — сказал он ей со всей очевидностью.

Да, она доверила ему ребенка во имя Лили, во имя погибших детей.

Мужчине, который так их любил и хорошо с ними справлялся. Мужчине, который нежно и легко успокаивал плачущего младенца. Мужчине, который в один миг потерял всех своих детей. Именно ему она доверила Камиля-Анжело с восьми утра до полудня и с двух часов дня до пяти, пять дней в неделю. И это не считая Оливье, за которым он также присматривал по средам после обеда, когда у мальчика не было уроков.

Конечно, единственный, кому нашлось, что сказать относительно нового распорядка дня в доме, — это был Тони. Зачем она так спешила снова выйти на работу? Если бы она всерьез занялась вопросом, то могла бы продлить декрет еще на полгода. Он приводил в пример Малу, которая полностью посвящала себя их Анжело.

Именно потому, что Малу ушла из юротдела, Кэти больше не могла сидеть без работы. Потому что Малу строила из себя примерную мамашу, Кэти нужно было забросить ребенка.

Тони заметно раздражало, что с Камилем-Анжело остается незнакомец. Он скептически относился к мужчинам. Почему бы тогда, раз это сожитель Лили, не доверить ей самой ребенка? Может, стоило его к ней отводить утром и забирать вечером.

Кэти не понимала, зачем было отвозить ребенка на свалку, если у него дома есть все необходимое и ответственный человек, которому можно доверять, настоящий отец семейства. Тони не выдержал оборону.

— Смотри сама…

Конечно, она будет смотреть сама, прийти с проверкой выполненных работ куда проще, он же сам бросил ее с Оливье и малышом!

Джефф готовил кашку, а она, сидя напротив, жаловалась на Тони. Его постоянная непоследовательность, легкомыслие раньше ей нравились, но теперь она от этого так устала. И его манера хозяйничать, высказывать свое мнение по поводу всего, что больше его не касается. Что ему за дело, как смотрят за Камилем-Анжело, если он нянчится и сюсюкается совсем с другим ребенком? Резкие замечания, как всегда, без всякого понятия. Не доверять Джеффу, которого он совсем не знает, к слову, он ко всем вокруг относится с недоверием, ко всем, кто ее защищает, кто остается ей верным. Политика выжженной земли. Мало того, что он ушел сам, так он еще хочет ее бросить в пустоту, на произвол судьбы, в одиночестве. Он не вынесет, если у нее снова появятся друзья, и жизнь наладится. Он — предатель, воображала, ревнивец. Он все время ее ненавидел, теперь она это стала понимать, всегда презирал, унижал. Вот теперь-то она его видит насквозь, под предлогом расстаться полюбовно, он готовится нанести ей самый страшный удар — забрать детей Оливье и Камиля-Анжело! Не потому ли предлагает попросить Малу присматривать за малышом! Пока она будет работать до потери пульса, эта будет расхаживать с двумя детьми в коляске, мол, посмотрите, на сколько ее малыш красивее второго. Кэти рыдала, хватаясь за голову.

Джефф со всей серьезностью слушал ее. Он не мог допустить, чтобы горе ее захлестнуло полностью, она этого не заслужила. И понимал, что Тони, который даже не был с ним знаком, уже ненавидел его и, более того, собирался забрать у него ребенка, которого он уже успел полюбить, как своих погибших детей. Он потерял троих детей, но теперь его сердце снова ожило рядом с детьми Кэти. Уж этих он ему точно не отдаст.

На самом деле, Кэти сама не знала, что было сложнее утром того дня, когда она вернулась в юротдел, оставить Камиля-Анжело Джеффу или снова выйти на работу. Она поставила молоко и чистые бутылочки на столе в кухне, порекомендовала Джеффу проверять тыльной стороной ладони, не горячее ли молоко, а также настоятельно посоветовала, чтобы, переодев малыша, он указательным пальцем проверил, не туго ли затянут пояс подгузника. По сути, все ее страхи сводились к чересчур горячей бутылочке и туго затянутому подгузнику. А в юротделе ее ждал полный порядок, такой же, как до обнаружения измены, до скандальных родов Малу, до ухода ее мужа, до ее собственных преждевременных родов. Целая гора сплошных несчастий. Она вернулась туда с пустой головой и оледеневшими руками.

Объятия с консьержкой. Как дела? Нормально. А у вас? Нормально. Разумеется. Лестница с узорами из кованого железа, неровная плитка на полу, потерять равновесие, удариться, слететь кубарем вниз, умереть. Дверь в розоватых тонах, ручка не поворачивается, беспомощные пальцы, обессилевшие руки. А потом дверь открывается — и мир вокруг загорается, жаба прямо светится сидя за столом, объятия и поцелуи — раз, два, три, главное — не вляпаться в губы. Как дела? Нормально. А у вас? Тоже нормально. Разумеется. Слева — практикантка, напротив — стол Малу, как будто она все еще здесь работает, в раме зеркала — ее фотографии, диплом самой красивой мамы, на выключенном компьютере — фигурка Папена. По крайней мере, ей не суждено узнать, оставила ли она на мониторе снимок зародыша. Ее глаза больше ничего не видят.

Зайдя в свой кабинет, она включает компьютер, открывает схему сети водоснабжения. И прокручивает тысячи километров канализационных и водосточных труб, по которым поступает вода из канала Прованса. Она зачарованно смотрит на черточки, круги и другие геометрические фигуры разных цветов, и раз на то пошло, звонит коллегам узнать, что происходило с момента ее ухода, на когда приходились пики и спады потребления воды. Больше лиц, больше слов. Когда стало лучше, вспомнила о ребенке, позвонила Джеффу на мобильный. Она звонила ему тогда в первый раз, с того самого дня, с той минуты начинается расследование телефонных переговоров. 15 сентября в девять часов утра. Она спрашивает:

— Как дела?

— Нормально.

Джефф веселый и разговорчивый, он произносит то, что она хочет услышать: «Камиль-Анжело выпил бутылочку до последней капли». Эта «последняя капля» — подарок судьбы. Тогда она еще не знала, что Джефф сам допивал молоко из бутылочек малыша.

14

Судья спросила у Кэти, когда та узнала правду о детях Джеффа. Кэти ответила, что многим после его ареста, когда ее саму задержали. Ей полицейский рассказал, что дети с татуировки, на самом деле, живы, но находятся под защитой соцслужб, чтобы не допустить к ним отца, лишенного родительских прав вследствие обвинений со стороны матери, которая уличила его в жестоком обращении с детьми, избиении и насилии. Это кошмар.

Бояться Джеффа она стала постепенно. Сначала совсем не заостряла внимание на его отталкивающей внешности, но потом поняла, наконец, что у него еще и с головой не в порядке. Ей понадобилось время, чтобы догадаться, что он опасен, и, заподозрив это, она так испугалась, что перестала с ним нормально общаться, стала говорить и вести себя мягче, чтобы не провоцировать его. А когда поняла, что он просто не управляем, ее и вовсе охватил ужас. В этот период она начинает без конца звонить ему на мобильный, чтобы знать, где он, и не случилось ли что-нибудь серьезное. Когда он снимал трубку и говорил, что все нормально, она вздыхала с облегчением. Когда он вешал трубку, она больше не дышала вообще вплоть до следующего звонка, а звонки становились все более частыми, как дозы у наркоманки.

— Десять звонков за утро, — констатировала судья, — столько же после обеда. Джефф утверждает, что вы его преследовали, и ему пришлось просто выключить телефон, чтобы вы оставили его в покое.

Кэти больше не могла думать после того, как пережила тревогу, страх, ужас, она погрузилась в оцепенение, еще ниже пала. Да-да, хуже самого убийства могли быть только обстоятельства его совершения, а еще хуже — личность преступника. Тот, кто совершил варварское убийство, должен был быть просто зверем. Полицейский не щадил ее, было видно, насколько он ее ненавидит, перечисляя грубое обращение с Самантой — четырехлетняя девочка — голенькая на коленях на рукоятке от метлы с кирпичом в каждой руке. Постоянные избиения Кевина, Джефф так сильно тянул его за волосы, что кожа на голове отслоилась, как при скальпировании. Кэти закрывала руками глаза, чтобы только не видеть этого. Но эти сцены рисовало ее воображение: белые трусики девочки, опущенные до пят; дряблая кожа на черепе мальчика спадает кусками, нависая впереди? Сзади? С обеих сторон? Ему вставили железную пластину.

Колвези оказались пятнадцатью годами колонии. Он вышел жирный, как тюлень, расплывшийся с головы до ног, как морской лев, неспособный передвигаться, зажатый в жире, как в тюрьме, выдохшийся, пропитанный сахаром до хруста в кулаках. Кэти он об этом по секрету сказал, как о мелком грешке, в таком лучше заранее признаться, чтобы заслужить прощение: «Я кладу очень много сахара в чай».

Она отсчитала пять кусков в маленькую чашку, он мешал сироп и облизывал ложку.

Нужно, чтобы судья поняла, что теперь ей все ясно, как день. Но раньше? Как она могла докопаться от сахара в кофе до тюрьмы, а от тюрьмы до издевательств над детьми, от издевательств до того, что ему самому пришлось пережить?

— А, ну тогда он сравнительно мало клал сахара в кофе, — съязвила судья. — Пять кусков для вас еще нормально, а вот если бы десять положил, то вы бы тогда забеспокоились? Конечно-конечно. Вы прекрасно представляли, с кем имеете дело. Вы сами об этом говорите, вы повторяете это постоянно, он вызывает неприязнь, опасение, отвращение, страх, панический страх, но вы все равно позволяете ему оставаться рядом, кормите его остатками детской каши и кладете ему сахар в кофе. И каждый раз — по пять кусков!

Ее снова понесло. «Вы — умная женщина, у вас ответственная работа, с высшим образованием, с дипломом». Она, определенно, на этом настаивала. Откуда такая озлобленность, адвокат Кэти не мог понять, что именно судья хотела этим сказать, может, умная, как я, ответственная работа, как у меня, высшее образование, как у меня. Нужно было, чтобы Кэти ее убедила в обратном, подчинилась ей, чтобы перевернулась на спину, как собачонка, лапками кверху, чтобы враг поводил мордой по животу и не обнаружил ни следа тщеславия, ни грамма самодовольства. Высшее образование, ну и что, как у всех. Невзрачная специализация, совсем крохотная, в сфере экологического права. Повезло на конкурсе, но он же был региональным. Никакого предпринимательского чутья, ни капли знаний по психологии. Она даже читать не умеет.

— Что вы тут мне сейчас рассказываете? Вы думаете, я поверю, что вы не умеете читать!

Только бы судья ее выслушала, только бы судья ее услышала, у Кэти есть один секрет, вот он. Она не знает, относится ли это к делу, или нет, она не знает, навредит ли себе, если сделает это признание, но если и может она в чем-то сознаться, так это в неумении читать. Видите ли, ваша честь, Кэти всегда хотела читать, пыталась читать, желала читать. Она покупала книги лауреатов премий, красивые обложки, красивые названия, целую выставку со стола или из витрины. Она перепробовала журналы, газеты, фельетоны, яркие заголовки, картинки, значки. И все впустую. Она открывает книгу, строка, две строки, а потом ее внимание привлекает какое-нибудь слово, это слово заполняет ее сознание другими словами, или глаз выискивает какую-нибудь букву, как камешек в мешке с чечевицей, и начинает рисовать совсем другую картинку. У меня очень хорошее зрение, — уточняет Кэти, — я вижу все вплоть до ресниц на глазу у курицы.

— Расскажете об этом экспертам-психиатрам. Если вы выбрали такой метод защиты.

Судья подняла брови, махнула головой и прикусила губу. Потом ловко опустила руку под стол, поправила каблук на ноге, немного распухшей от долгого сидения, и попросила охрану увести подсудимую.

15

Теперь, когда Кэти — временно — решила вопрос с Камилем-Анжело, ее беспокойство перекинулось на масштабы ремонтных работ Джеффа. Начал он с входной двери, которая из-за разрезанных проводов, распотрошенных розеток, подвешенного звонка, совсем замолчала. Он продолжил в том же духе по всему коридору по ходу размещения электропроводки, которая, к счастью, была прикрыта только рейкой, как в старые времена. Он оторвал рейки и продвигался по запутанной схеме расположения слабо различимого кабеля. Торчащие из стен и разложенные на полу куски кабеля образовывали запутанные гнезда. Видимо, по какой-то логике, все эти провода заканчивали свой путь на лестничной клетке, где Джефф устроил три параллельных ремонтных участка: электричество в гостиной, в кухне и на лестнице.

Сам он выбрал лестницу, оставив два других участка в состоянии хронического ремонта. Он хотел добраться до бельевой, то есть комнаты ребенка, и выполнить обещание, данное Кэти в самый первый день, усовершенствовать систему электронного открывания двери, которой можно будет управлять прямо из этой комнаты, не отвлекаясь во время глажки. Поэтому он взялся за лестницу, используя горнолыжное снаряжение. Он медленно, но верно все выламывал. Наблюдая за ним на середине склона, у нее возникло непродолжительное, но фатальное впечатление, что дом захватили подземные насекомые, которые прогрызли все стены, сожрали плинтусы и сжевали неимоверное количество проводов. Ей привиделось также растерзанное тело, из которого торчат сосуды и вены. Дом бился в агонии, а она этого не замечала.

Отнестись к происходящему она могла двояко: окружить Джеффа поддержкой, восхищаться им, жаловаться ему на этот масштабный ремонт, не вмешиваясь ни во что, либо требовать, чтобы он сложил инструменты и все вернул на свои места, как было раньше. Третий вариант был предложен самим Джеффом, в принудительном порядке. Он спрашивал ее, в зависимости от того, какой в тот момент мучил провод на втором этаже, появился ли свет в гостиной либо в прихожей. Развлечение могло длиться часами и повторялось много вечеров подряд.

— Есть свет?

— Нет.

— А теперь?

— Нет.

Он менял провода, скручивал новые разводки.

Она оставалась у него на привязи потому, что для нее восстановить свет было главным, даже тогда, когда она готовила в кухне, разговаривала со старшим сыном в его комнате, купала ребенка в ванной. Она даже заметила, что он призывал ее к порядку именно тогда, когда она была особенно занята, как ребенок, который зовет маму перед сном:

— Кэти!

Она бежала к нему.

— Ну что, есть свет?

Довольно быстро стало понятно, что он не может восстановить элементы цепи, которые перепутал, что и будет доказано позже, они полностью не пригодны, нужно посмотреть, что с электропроводкой вообще, то есть полностью поменять систему электроснабжения дома, чтобы восстановить свет там, где он когда-то был. Раз на то пошло, и все равно будут некоторые затраты, он предложил Кэти переделать все электричество в доме. Самое удивительное, что она согласилась, нужно отметить, что Джефф объяснил ей, что с такими пробками, кабелем, замотанным в старую самоклеющуюся ленту, которая начала трескаться, с такими плохо изолированными проводами, которые заделаны, вопреки всякому здравому смыслу, деревянными рейками, покрытыми легковоспламеняющейся краской, старая система была не просто опасной, но даже незаконной. В случае пожара страховая компания ничего возмещать не будет.

Она услышала слово «пожар». И увидела дом в огне. Она увидела, как ребенок не может выбраться из бельевой, а она борется с огнем, чтобы спасти его, входную дверь завалило дымящимися балками, лестница в огне, по ней нельзя пройти на второй этаж. Она сказала: «Да». Она горячо поблагодарила Джеффа. Еще раз он ее спасает. От мысли о неизвестной опасности у нее закружилась голова. Уже привычным жестом она закрыла лицо руками. Это жест отчаяния и забытья, жест школьницы, которая отказывается смотреть на что-то страшное. Он смотрел на спадающие по щекам волосы, на ее шею, на плечи. Она плакала, и по тому, как подергивалась его спина, было понятно, что она рыдает. Она была одинокой и потерянной, одна надежда — на него, спаситель.

А между тем пришлось некоторое время пожить в сумерках. Джефф принес керосиновую лампу, которая по вечерам освещала кухню тонким оранжевым лучом, это ему особенно нравилось, он говорил, что только так и будет делать в Израиле. Все при свечах. Никогда Кэти не ложилась спать так рано, хотя бы этим она себя успокаивала, отличный предлог, чтобы не читать. Однако такие нестабильные условия освещения стали причиной одной из самых страшных ссор с Тони.

Оливье вовсе не собирался ябедничать, но рассказал отцу, в каких экстремальных и красочных условиях он делает уроки вечером. Тони слегка надавил и выяснил, что эта ситуация длится уже двадцать дней. Двадцать дней при свечах и керосинке. Что за фирма оставила семью в таком ужасном положении?

— Фирма? Это же Джефф, — как ни в чем ни бывало ответил Оливье.

— Джефф? Тип, который живет с Лили? — уточнил Тони. — Он присматривает за Камилем-Анжело и налаживает электричество! У твоей матери не все в порядке с головой.

Он приехал к ней в юротдел. Прошел прямо в кабинет. Как обычно он спешил, нервничал и перекидывал ключи из одной руки в другую. Даже не присел, чтобы сохранить превосходство за счет роста, в то время как у нее перехватило дыхание при виде его, она даже не смогла подняться из-за компьютера, он высказал ей все свое недовольство. Он не желает, чтобы его сыновья жили в таком бардаке. Она должна спасти ситуацию, она должна найти фирму по ремонту. Такие серьезные вопросы не решаются подпольно. Она подумала о страховке?

Тут Кэти в достаточной степени пришла в себя, чтобы возразить ему, что если бы он озаботился домом, пока они были в браке вместо того, чтобы посвящать свое свободное время бегу по утрам, теннису, подводной рыбалке, азиатскому боксу, велосипеду, лыжам, параплану и «Марселю» — она смешала в кучу все виды спорта, которыми занимался Франк и те, в которых отличился Тони — если бы он ненадолго задерживался дома, то заметил бы, что электропроводка давно не в порядке, и что они практически жили на груде хвороста, не хватало только короткого замыкания, чтобы дом воспламенился, и вся семья погибла бы в огне. А вот теперь что там со страховкой.

Тони все-таки напомнил об ответственности за детей, и уже более спокойно сообщил, что они как раз недавно сняли с Малу квартиру в новом микрорайоне, и в ней найдется место для Оливье и Камиля-Анжело, по крайней мере, на время ремонта. Она, как тигрица, встала на дыбы. Орала, выпихивая его за дверь: «Ты хочешь украсть моих детей, ты хочешь, чтобы она вместо меня их воспитывала!».

В соседнем кабинете жаба и практикантка слышали вопли. Позже они засвидетельствуют, что Тони ушел очень злым, Кэти следовала за ним в ярости и кричала: «Ты никогда не получишь моих детей, ты слышишь? НИ-КОГ-ДА!».

16

Таких квартир в новом микрорайоне полным полно — участок земли с однотипными пятиэтажками цвета охры, как все на Юге Франции, вокруг — деревья (олива либо альбиция), огражденные решеткой от собачей мочи и такие низкие, что торчат одни только ветки, и зеленый газон, такого цвета, что не верится, что он — настоящий. Именно здесь изменщики «оттягивались по полной» со встроенной кухней, кожаным диваном и отделанными комнатами по девять метров каждая. Никаких проблем с электричеством! Именно здесь Тони хотел вырастить своих детей!

Кэти придумала недомогание, чтобы пойти домой. В ней было столько злости и злобы, что она сразу же выдала Джеффу все, что произошло с Тони и угрозы, на сей раз вполне открытые, забрать у нее детей. Позже Джефф расскажет, что на словах «забрать детей» он почувствовал дикую боль, и признается, что ситуация была преувеличена по сравнению с тем, что имелось в виду на самом деле, а именно, переехать к отцу на время ремонта. Он поделится с адвокатом, что у него отняли Дженнифер, Саманту и Кевина несправедливо не смотря на то, что он сделал, он же любил их. Он пояснил, что та боль была такой силы, как если бы ему отрубили плечо или расковыряли грудь, чтобы достать сердце. И он не нашел лучшего способа избавления от нее, как заменить еще более жестокой болью, которую он почувствовал, когда по живому вырезал имена детей на груди.

С Кэти он разделил свою тревогу и горе, рассказав об умерших детях. Он с ужасом вспоминал то утро, когда ни с того ни с сего, без всякой подготовки, их забрали из его жизни. Он говорил, что большей боли никогда не испытывал. Он говорил, что не вынесет, если детей заберут, только не понятно, ее или себя самого он имел в виду. Слово давал. Жизнь давал. Дети — это святое.

Очевидно, что Кэти не видела опасности там, где она была в действительности. Тони заставил ее страдать и стал ее врагом. Джефф проявил сочувствие и стал другом. Проще простого. Они сошлись на почве ненависти к общему заклятому врагу. Вся опасность исходила от Тони — вероятно, он потребует опекунства над детьми или, по меньшей мере, совместной опеки, не исключено, что будет претендовать на дом, начнет судебные тяжбы. Он способен на все. Кэти и Джефф подпитывали друг друга в этом параноидальном порыве, который все глубже укоренялся в них. Ведь, если бы это был не он, и она — не она, как вскользь заметил ее адвокат в разговоре с экспертами психиатрической экспертизы, ничего бы не произошло. Он также добавил: вероятности, что такая женщина, как Кэти, встретит такого типа, как Джефф, практически нет, но эта вероятность имела вполне конкретные очертания, и звали ее — Лили. По его мнению, вероятность такой дремучей смеси, а тем более ее взрыва ничем не обусловлены. Ничем как раз и оказалась измена Тони. Следовательно, как заключил адвокат, все, что произошло, это всего лишь судьба. Ни больше и не меньше, чем какая-нибудь автомобильная авария.

Если водитель автомобиля № 1, выезжающий из пункта А в 9.00 утра, задержится на одну минуту, потому что позвонил телефон, а водитель автомобиля № 2, выезжающий из пункта Б в 9.30 остановится на шесть с половиной минут выпить кофе в автомате на заправке В, они столкнутся на дороге в 11.45, это — судьба. Достаточно изменить хоть что-нибудь, не важно, что и в каком пункте, и столкновения не произойдет. В случае с Джеффом и Кэти судьбе было угодно, чтобы столкновение все-таки имело место. Как в договоре, составленном с особой хитростью, в который внесены абсурдные пункты, невероятные условия, невозможные абзацы.

С точки зрения экспертов, знакомство Джеффа и Кэти не было знаком судьбы, они просто должны были встретиться. Части мозаики Джеффа и Кэти вместе составляли идеальный рисунок. Их союзу, как говорят, нужно было случиться. А нужно — это когда основной инстинкт заставляет существ искать друг друга, чтобы исполнить высшее взаимное желание, тем самым излечивая раны совершенно разной природы. Палач ищет жертву, но и жертва ищет палача.

«Таким образом, — продолжал эксперт, — абсолютная невинность Кэти должна быть с успехом очернена грязным существованием Джеффа, а неотвратимое зло, пожирающее его самого, должно преобразиться от ее девственной невинности. Кэти, сама того не осознавая, выбрала Джеффа инструментом своей мести, а Джефф выбрал Кэти в качестве существа, которому он принесет себя в жертву, чтобы исправить былое. Значит, виновны оба».

Хотя, может быть, если посмотреть на факты с другой стороны, чувство вины, поглотившее Кэти, ее сдерживаемая жестокость, ее фантазмы на тему смерти, которые касались, в первую очередь, ребенка, но распространялись и на окружение, собственную мать, мужа, коллег по работе, нашли выход в полном подчинении Джеффа самой себе. Как он может отказать матери, которую обожает, никак, особенно если нужно убить отца. И снова виноваты оба.

— Все сводится к тому, — сказала судья, остановив дискуссию, — чтобы узнать, кто больше виноват: рука исполнителя или голова заказчика?

17

Судья хотела знать, куда делась Лили с сентября месяца.

— Сначала вы ее вновь обрели в больнице в конце мая, это так? А потом виделись в июле и в августе в фургоне вместе с Джеффом? Вы упоминали собаку, привязанную к колесу.

Да, Кэти ходила туда два или три воскресенья подряд, пока ребенок был в инкубаторе, чтобы набраться смелости. А потом когда она смогла забрать ребенка и присматривать за ним, она больше никуда не выходила из дома. Джефф тогда сам пришел и предложил свои услуги.

— А Лили, — настаивала судья, — выходит, вы с ней не виделись до совершения преступления? Вы даже ей не позвонили ни разу, пока Джефф работал у вас дома? Вам не кажется это странным? Вы осознаете, что подобное игнорирование Лили говорит лишь о тесном контакте между вами и Джеффом, и не исключает, что вы намеренно скрывали от нее любовную связь?

С того момента, как Джефф позвонил ей в дверь, и было совершено преступление, не прошло и двух месяцев. И эти два месяца были заполнены новыми заботами о ребенке, вялотекущим конфликтом с матерью, преждевременным возвращением на работу. Она призналась, что старалась не быть дома. И потом, их отношения с Лили такими всегда и были. Они многие годы были рядом, а потом Лили исчезала. Она исчезла на все время учебы в институте, потом снова возникла в юротделе, и опять исчезла, пять лет о ней ничего не было слышно, а потом она появилась в родильном отделении больницы. Конечно, Кэти понимала, на что намекала судья. Лили на сей раз никуда не уехала, Кэти сама не подавала признаков жизни. Джефф постоянно находился в ее доме, подруги должны были видеться чаще.

Именно потому что Джефф был возле нее, она не испытывала необходимость видеться с Лили. Он ей каждый день рассказывал, как она. У Лили было много дел на свалке, она с самого утра принимала машины, лучшие перепродавала, а от остального избавлялась. По вечерам приходил Джефф и сбывал лучшие детали перекупщикам либо механикам-самоучкам, которые сами чинили свои железяки. А целый день он, кажется, подрабатывал «халтурами» у разных людей. Кстати, Лили днем ему часто звонила на мобильный.

— Лили знала, что он работает у вас?

Конечно, она ведь сама направила его туда. Он же сразу так и сказал, что пришел от нее. И должен был ей сообщить, когда вернулся тем вечером на свалку, что берется за ремонт.

— А вы сами, Кэти, как-либо ей об этом сообщали?

— Нет.

— Почему?

Откуда ей знать? Все из-за самого первого дня. По нормальному сразу после ухода Джеффа она должна была позвонить Лили, поблагодарить ее, рассказать, что они договорились поменять электропроводку в доме. Она не позвонила, Джефф же сам должен был отчитаться об их встрече. Позвонить — это означало, принять меры предосторожности по отношению к Джеффу, принимать которые не было необходимости. Установить за ним своего рода слежку. Зачем?

К тому же с телефоном у нее были довольно сложные отношения. Она использовала его, как ее бабушка, кратко и по срочному делу. Домашний телефон был еще со времен Мафусаила, тяжелый, из черного бакелита с круглым циферблатом, в дырки которого нужно было вставлять палец. Он был нужен в исключительных случаях, а не для болтовни, ее так учили в детстве. Телефон не должен быть занят, то есть должен молчать. На работе у нее был другой аппарат с кнопками, многоканальный, очень профессиональный. Но даже таким она не часто пользовалась, звонков ей поступало куда больше, чем она их делала сама. Мобильный? У нее его не было. В отличии от Тони, который буквально жил с телефоном в руке и в ухе от звонка до звонка. Она и к жизни так относилась, как к телефону. Не звонила, не звала на помощь.

— Вериться с трудом, особенно, когда обвинитель представит количество звонков, которыми вы просто затравили Джеффа, он так и сказал «затравила», пока длилась ваша… связь.

Да, она звонила ему, как сумасшедшая, как маньячка, в полном отчаянии. Судья же должна понимать, это был крайний случай, как звонок в пожарную или в скорую, короткий разговор, чтобы позвать на помощь.

— Значит, вы не стали связываться с Лили в первый день. А на завтра, а весь последующий месяц?

Именно потому, что она не позвонила в самый первый день, потом уже позвонить не смогла, как будто, на самом деле, что-то такое нужно было от Лили скрыть с самого первого дня. Но, прокручивая в памяти каждую секунду того прихода Джеффа, утаивать было нечего. Кроме того, что он ей показался отталкивающим, Лили, которая читала все ее мысли, сразу бы сама догадалась. Но даже и это не правда. Он стал ей казаться отталкивающим со временем, все более и более отвратительным по мере того, как она изучала его при свете дня. И еще эта история с «подработкой». Она никогда не заставляла никого работать нелегально. К тому же Джефф ничего не спрашивал, а она не знала, как завести разговор о вознаграждении. Смета могла бы многое прояснить. Тогда бы речь шла о перечне услуг и сумме за их выполнение.

— Деньгами заправляла Лили, она бы вам прояснила ситуацию.

Да, конечно, но все пошло по-другому. Скорее все началось не так, как нужно. «Неоплачиваемая подработка» многое определила. Пришлось принять меры предосторожности, чтобы скрыть ремонт от соседей. Она не каждому открывала дверь, принимала посетителей прямо у ворот, не пускала в дом. Джефф парковал машину на соседней улице. Все это создавало ощущение странных, тайных отношений.

— Очень похоже на супружескую измену, не так ли?

Она ничего об измене не знала, она никогда не предавала Тони. Но присутствие Джеффа она, действительно, скрывала, или хотя бы предпочитала не распространяться, на сколько времени он задерживался у нее, когда стал присматривать за Камилем-Анжело. Он приходил в восемь часов утра, и ей с трудом удавалось его выпроводить вечером. Он желал, это было видно, ужинать вместе с ней, пробовать ее стряпню, помогать ей готовить. Он доедал все из кастрюль. Уходил только тогда, когда она выставляла его за дверь. И все время, пока он был здесь, никто не приходил. На протяжении всей этой насильственной оккупации Джеффа видел только Оливье.

Она бы хотела еще вот, что подчеркнуть. Ремонтные работы приняли размах апокалипсиса — открытая рана, язва для нее самой, изувечение для дома, она не хотела, чтобы другие видели, как она пустила все на самотек. Единственный, кто, по рассказам Оливье, смог оценить масштаб ремонтной трагедии, — это Тони, и он сразу же предложил забрать детей к себе. А она поняла, что мало того, что ее бросили, сейчас еще собираются лишить детей и дома. Нужно было играть точнее. Тони не просто муж-предатель, он — ее враг и подольет масла в огонь, она это знала наверняка.

18

Несколько дней спустя после жестоких распрей в юротделе, Тони пришел к ней домой. Он хотел узнать, как дети, увидеть, какова подоплека стройки, и забрать, пользуясь случаем, свои удочки из гаража в саду. Ворота были заперты. Он знал, как их открыть, поэтому просунул руку между решетками и поддел щеколду. Оказавшись у входной двери, он обнаружил, что и она заперта. Звонка не нашлось, он начал стучать. Ответа ноль. Принялся колотить ногами. Ответа ноль.

Кэти все-таки открыла некоторое время спустя, но ожидание затянулось. Она застыла в проеме двери, загородив ему путь. Он, вероятно, с кем-то поделился, Малу об этом также упоминала, что впечатлился внешним видом Кэти. С ней явно что-то было не в порядке. Насколько он мог судить при рассеивающем свете угасающего дня, она была очень бледная, отрешенная, будто в прострации. Сказала ему, что не хочет, чтобы он входил. Что она у себя дома, и чтобы он катился отсюда.

Он сразу понял, что не стоит говорить с ней, как с нормальной, нужно попытаться ее усмирить, успокоить. Вещать перед дверью ему пришлось долго, на улице окончательно потемнело. Он поклялся, что не желает ей зла. Она яростно защищалась, как от врага, который ей угрожал физической расправой. Говорила громко, фальцетом, как будто не к нему обращалась, а к большой аудитории — он-то стоял прямо напротив — и даже подумал, что так она хочет привлечь внимание соседей, позвать на помощь их и еще кое-кого, но об этом станет ясно позже, кто находился внутри дома.

Вся ее речь была бессвязна. Она не могла ответить на его вопросы, а просто кричала, заладив: «Убирайся отсюда! Тебе не видать моих детей. Если ты их заберешь, я убью тебя, убью Малу, убью твоего сына». Она билась в истерике. Тони попросил ее успокоиться. Он здесь не для того, чтобы забрать детей, он их никогда не заберет, ему не в чем ее упрекнуть, она — хорошая мать. Он просто подумал, что у нее временные сложности, и хотел помочь. От такой заботы нервоз Кэти все нарастал.

— Помочь? Ты хочешь помочь после того, как разрушил мою жизнь! Помочь, забрав у меня детей, или, может, отдав их на воспитание Малу…

Входную дверь пришлось брать штурмом, оттолкнув ее — размах разрушений сразу бросился в глаза — выщербленные стены, снятые с петель двери, оторванные розетки, скрученные лампочки, и это он еще самого главного не видел — полумрак скрывал вид на лестницу. И вдруг он заметил колыбельку посреди груды электрических проводов. Он подбежал к ней и достал ребенка. Живой. Кэти вырвала его из рук. Они оба вошли в кухню. Там Оливье делал уроки при свете керосинки с плеером в ушах. Все шло своим чередом. Оливье в норме, малыш — в порядке. Охватившая его минутная паника при мысли, что ребенок — мертв, и Кэти пытается скрыть труп, рассеялась. Еще больше он успокоился, когда Кэти сообщила, что ремонт завершится в ближайшие две недели. Он отчетливо почувствовал, что Кэти нервничала как раз из-за этого временного бардака. Как только починят электричество, все вернется в привычное русло.

Он пошел с Оливье в гараж забрать рыболовные снасти. Это был деревянный домик, который называли то «ларьком», то «избушкой». Они отнесли добро в джип. Оба в хорошем настроении — счастливые отец и сын. Приятели. Оказавшись с Кэти снова на пороге дома, на сей раз, чтобы попрощаться, он посоветовал ей отдохнуть и отвезти детей, например, к матери, или даже переехать к ней, пока ремонт не закончится. Чем вызвал шквал криков и оскорблений, который обрушился на него таким высоченным голосом, что он даже его не узнавал, как будто это не Кэти, а какая-то сумасшедшая, «завороженная», — уточнила Малу. Она опять ему угрожала смертью, кричала, что не вынесет, если детей заберут, а он радовался, хотя бы тому, что Оливье снова ушел в кухню и надел наушники, а значит не слышит всего того, о чем горланит его мать.

Джефф согласился с описанием произошедшего. Он рассказал судье, что все слышал, он притаился на лестнице, когда Тони стал барабанить в дверь, явно собираясь ее вынести. Он не видел его, он не знал его, но слышал его угрожающий тон, и понял, что Кэти его боится. Она не врала, когда говорила, что этот тип приводит ее в ужас. Он едва сдержался, чтобы не вмешаться. Но как только тот ушел, он сбежал с лестницы и обнял Кэти, такую крохотную, как птичка. Он не знал, как заключить ее в свои объятья. Ее трясло. Он шепнул ей на ухо, что она не одна, что он ее защитит, ее и детей. Никто их не разлучит, никто не причинит им зла. Ее все еще трясло, и он предложил остаться у нее на ночь. Она вдруг оттолкнула его с такой силой, которой он даже не ожидал от этой хрупкой женщины. И ответила ему, что это ни к чему.

Он обязательно придумает устройство, благодаря которому Тони не сможет проникнуть в дом. Она сказала ему тогда, что этого мало, что надо сделать так, чтобы он раз и навсегда не смог больше обидеть ее.

19

Джефф был влюблен в Кэти. Он никогда не оправдывался и даже настаивал на этом, переложив на любовь вину за преступление, которое содеял. Отвечая на вопросы судьи, он твердил, что любил Кэти. Вот его единственное оправдание, ничего лучше он не придумал. Всем, кому ни попадя, он повторял, что полюбил ее — такую изящную, бледную со светлыми волосами. Моя волшебница, моя принцесса, — убеждал он своего адвоката после совершения убийства, он сделал это из-за любви. Ему очень нравилась жизнь внутри ее настоящего дома, он ведь с детства ничего лучше не видел, чем собачья конура, только оттуда его не гнали. Никого лучше из живых существ, чем собака, которая прижималась к нему в надежде на тепло и ласку. Ему нравилось, что у Кэти были дети, к тому же мальчики — девочки его раздражали — она их хорошо воспитала. И если бы не ее тупой муж, она была бы превосходной матерью. Из-за постоянных вторжений Тони, она была всегда начеку, нервная, встревоженная, постоянно думала, чем ей ответить на очередное его требование или угрозу.

Кэти была единым целым со своими детьми, и целое было неотделимо от ее красивого домика на пляже, платанов перед террасой, краешком моря среди деревьев. В его перевернутой с ног на голову, сумбурной жизни на поле боя, на стройках, в лагерях, в колонии и камере, Кэти стала тихой гаванью, где можно пришвартоваться, чтобы набраться сил, и быть может, даже закончить свои дни. Ему нравились ее четкие движения, с каким изяществом брала она кастрюлю, зажигала газ, помешивала кашу деревянной ложкой, пока та не загустеет.

Он никогда не видел утюг. Носил помятую одежду, редко стираную. Кэти же гладила, как только у нее возникала свободная минутка, она гладила, прежде всего, одежду, но и постельное белье тоже, он даже никогда и не подозревал, что белье может стать предметом таких хлопот, детские пеленки, простыни, наволочки. Она гладила, глядя через окно на море, ее отсутствующий взгляд скользил с моря на гладильный стол и обратно. Она мечтала. Ему нравился запах выглаженного белья, пара, чистоты, детской туалетной воды, он как раз тогда и выучил это слово, с запахом вербены, запах он тоже там впервые услышал, он, наверное, стал ассоциироваться у него с любовью к Кэти. Бельевую комнату он уважал, как святую святых, с чистым бельем, ребенком в переносной колыбели, и особенно маленький красный огонек утюга, который горел днем и ночью, как огонь Скинии, как реальное присутствие Кэти, подпитываемое электричеством. В самые сложные времена молоко для ребенка разогревалось на подошве утюга.

Он рассказал судье, что в начале у него не было других забот, как только помогать Кэти. Заменить ей Тони и мать-эгоистку, всех тех, кто оставил ее разгребать все это в полном одиночестве. Рядом с ней он чувствовал себя, как тогда в детстве, в конуре с собакой. Разница лишь в том, что он вырос и постарел, а конура превратилась в дом. Прижаться к собаке, прижаться к Кэти! Он рассказал судье, что очень быстро нашел себе место рядом с ней, свое настоящее место, которое искал всю свою жизнь, и уже, казалось, потерял надежду. Стоило ему где-нибудь зацепиться, его сразу же гнали прочь. Десять крыш за пятнадцать лет! Повзрослев, он постоянно скитался, потом был перерыв в тюрьме, после — немного перевел дыхание рядом с Лили и познакомился с Кэти, с ее домом, ее семьей — на месте, где еще недавно был Тони, он обрел, наконец, убежище, которое всегда искал.

Это — судьба. Он должен был починить дом, защитить Кэти, заняться ребенком и приручить Оливье. Он посвящал ему все время, когда у того не было уроков. Тони водил его несколько раз на теннис или на рыбалку, а он рассказывал ему о войне, о спецслужбах, о невыполнимых заданиях. Жизнь настоящего мужчины, которой он бы научил и Кевина, если бы тот был рядом, если бы соцработники не забрали его и не спрятали где-то. Он умел разбудить фантазию мальчишек. Джефф быстро понял, что Оливье восхищается им больше, чем Тони, и даже был уверен, что мальчик его больше любит. Он учил его водить машину на паркинге возле супермаркета! Он нашел ему на свалке маленький «Фиат», в котором починил двигатель. Смельчак. Они тренировались прямо между других машин. Настоящие гонки! С ним Оливье отрывался по полной!

Конечно, чем больше он узнавал Кэти, тем больше отдалялся от Лили. Ему было тяжело возвращаться вечером на свалку, успокаивать скулящую собаку, которая весь день его ждала и рвалась с привязи с такой прытью, что стерла шерсть на шее, открывать погрузившийся в темноту фургон, пробираться на ощупь к кровати и ложиться прямо в одежде возле расплывшегося, бесчувственного тела Лили, все еще вдыхая запах выглаженного белья. Он ночами напролет смотрел в потолок, размышляя о том, что он тут делает, рядом с этой женщиной, которую не любит, ведь там его ждут те, кого он любит. Стоило ему уйти от Кэти, как он сразу же начинал волноваться: Тони мог прийти посреди ночи, забрать ребенка. Он мог, и это вполне законно, взять Кэти на поруки. Да-да, он мог заявить в полицию, что она сумасшедшая, ее закроют. Тогда он сможет продать дом. В его жизни уже были поддельные сертификаты, свидетельства, правосудие начеку, соцслужбы в действии и жена, которая обвиняет тебя неизвестно в чем, но которую слушают и которой верят. Как будто он был похож на того, кто способен дотронуться до маленькой девочки, ударить мальчика, он же так их любил.

— Но вас же осудили за это, — прервала его судья.

20

— Про поруки — это вы придумали сами или Кэти? — спросила судья у Джеффа.

Он слышал, как Тони разговорил с Кэти тем вечером. Он фальшиво сочувствовал и настаивал на ее психическом состоянии. Ему она не казалась нормальной. Джефф пословно помнил тот диалог:

«Кэти: — Ты считаешь меня сумасшедшей? Тони: — Нет, не сумасшедшей, но не в себе. Кэти: — Что ты имеешь в виду? Тони: — Что тебе нужно отдохнуть».

— Так это Кэти заговорила про поруки? — снова спросила судья.

— Да, потому что я не знал такого слова, и она мне объяснила.

— В смысле?

— Ее признают невменяемой, положат в психбольницу, а детей заберут. В лучшем случае органы опеки, в худшем — Тони с Малу и всем ее потомством, как будто им и так мало детей. Только подумайте, двое детей Малу, один — Тони и Малу, и еще двое — Кэти. Есть люди, у которых есть все и даже больше, а есть те, у кого и так ничего нет, а еще и всё забирают!

Дети, Джефф знал, о чем говорит, дети — это предмет их союза с Лили. Они на этом и построили свой союз со дня их случайного знакомства на вокзале Марселя, она тогда ждала последний поезд из Парижа. Он бродил вокруг со своим псом на поводке, ждал, пока тот пописает, а он никак не мог — слишком долго терпел. Она подошла к нему, как будто собственно его и ждала. И растаяла. Он рассказал ей, что взял пса в приюте сегодня утром в Париже. Глаза собаки блестели, хвост она зажала между лапами и вся тряслась.

— Она боится, бедняга!

Они пошли пить кофе. Контакт установился еще и благодаря общей привычке, какое совпадение, класть слишком много сахара в кофе.

— И это еще, — сказал Джефф, — я не даю себе волю!

За ночь Джефф рассказал о своих скитаниях после того, как его дети Кевин, Саманта и Дженнифер погибли во время теракта на антисемитской почве. Лили вспомнила про похожие расправы над евреями в Париже. Она почувствовала необходимость восполнить эту утрату. Более того, она тогда поняла, что ее предназначение в этом мире — оказаться на пути у Джеффа, и успокоилась. Бог нарек ей исцелить это грузное тело. Она захотела подарить ему троих одним махом, им будет столько же лет, сколько Кевину, Саманте и еще… имя не помнит, она родит их в том же возрасте, в каком они умерли, в одежде, в которой они были в тот день, когда собрались с мамой в школу, и прогремел взрыв.

Когда Джефф вышел из здания вокзала в центре Марселя и обнаружил город, который лежит у его ног, ему показалось, что он уже так далеко, не во Франции, а на другом краю света, где психиатры, легавые и тюремные надзиратели никогда его не найдут. «Это — Израиль», — поделился он с Лили, которая как будто раздулась от переполняющей ее радости. Она внесла свою лепту: «Иерусалим». Он кивнул головой. Они шли вниз по бульвару в сторону Старого порта, она смотрела на город и видела, как он отражается в его глазах, в его глазах город — красивый, белоснежный, чистый! Он раньше никогда не видел моря, он зачерпнул воды ладонью. Понюхал ее, попробовал, протер лицо. Спокойный, умытый, возрожденный, он посмотрел на Лили. Тогда она, убедившись, что права и что все делает правильно, повела его в Паланс. Свалка ему понравилась безвозвратно.

Это где-то на краю света, между стертых холмов, земля обетованная, которую подбросило в небеса. Мистраль стесал землю, выжал воздух. Все вокруг оголилось, иссохло, завыло на ветру расстроенной стерильностью. Джефф — слепец, который внезапно прозрел. Все вокруг стало слишком светлым, ядовитым, блестящим, как будто он попал в эпицентр свечения, он ничего не видит. Голову объяло огнем от красных лезвий, летящих с неба, веки глаз обожгло ножом, раскаленным до бела. Чересчур синее небо стало для него черным, а чересчур белая земля — прозрачной. Мозги перевернулись от ветра. Он стоял посреди свалки, ноги на ширине плеч, чтобы не сдуло. И кричал Лили: «Все в порядке». «Все в порядке», как капитан на полуюте, который попал в шторм. Мистраль падал на землю волнами, он носился среди поблескивающих обломков железа, из которых вырывался оглушающим звуком, подобным на крики воюющих солдат, рев охотничьего рога.

Большое сражение какой-то армии, которая поочередно побеждает, потом проигрывает, бряцая железом среди мусорных мешков и сбившихся с пути чаек.

Грузное тело Джеффа стало невесомым, на земле его удерживала только веревка пса, который слабым якорем скрутился у ног. Полы серого пальто хлещут по ногам, Джефф — бывалый капитан, который готовится покорить море, птица во время шторма. Он, наконец, понял, почему до сих пор был в разладе с землей, переживал беды, совершал преступления, ведь он же — ангел, гонимый благодатью ветра на небеса, он парил в воздухе, честный, правильный, искренний, над облаками. Он кричал: «Свобода, Свобода», крик ветром припечатало к губам. Он летит сейчас в потоке света, и женщина, которая освободила его, радуется, видя, как рад он, и думает, что Свободой теперь он будет называть ее.

21

Камеру захватили животные-мутанты. Слоны заряжали патроны прямо напротив его койки, гигантские крокодилы бросались в воду, поднимая волны, которые отделяли его от экрана. Он терялся в широко разинутой пасти гиппопотама, которого по привычке называл «Тохой». Но больше всего он переволновался, когда смотрел, как самка кита выплыла на прогулку с детенышем, тот будто приклеился к ней с боку и сосал молоко — белая тонкая нить постепенно растворялась в воде. Парочку преследовали акулы, они обманным путем разлучили самку с детенышем, потом напали на малыша и разорвали его — алая нить крови постепенно растворялась в воде. Осиротевшей самке ничего не оставалось, какая трагедия, как продолжить свой путь в одиночестве.

Так животные смиряются со смертью своих детенышей, слоны, носороги и киты. Невнятная борьба, секунда неверия и инстинкт выживания, инстинкт еще более безнадежный, чем сама безнадежность, заставляет их продолжать путь, бросить труп малыша, такое хорошенькое мертвое существо, которое мертвее всех мертвых, на съедение плавающим и летающим стервятникам. Он заплакал.

— Что-то случилось? — спросил у него медбрат.

— Случилось.

— Депрессия?

Боль, сдавившая грудную клетку, сбившая дыхание, застой крови в голове. Удушье. Он не находит воздух. Бесконечная грусть, уныние от того, что мир такой, какой есть. Невозможность все исправить. Вернуть китенка самке, поставить хромого слоненка на лапы. Защитить гну от гиены. Ведь животным тяжело прогнуться, они не способны защитить своих детенышей. Слон слишком высокий. У газели слишком тонкие лапы. Эти ничего не понимающие мордочки, ужас в глазах, дрожь в ушах. Им не хватает рук.

Он принимал транквилизаторы из жалости к животным. Из боязни, что придет час великого поглощения, и вся красота мира будет съедена. Судья упрекнула его в «приторной сентиментальности», как она это сама назвала. Способный убить человека так, как не убивают зверей на охоте, так, как сами звери не убивают себе подобных, и вдруг такие сантименты в царстве зверей. Она не ошиблась, люди приводили его в ужас, ему казалось, что их слишком много, развращенных, уродливых, не на своем месте. И сравнивать нечего с долинами Килиманджаро, где зебры пасутся под присмотром львиц с золотым взглядом. Он обвинял людей в том, что те украли землю у зверей и отравили воду и воздух. К ним он испытывал только отвращение.

Так получилось, что фильмы про животных, которые он смотрел каждый день после обеда, показывали сразу после трансляций из зала заседания Национальной ассамблеи. Он наблюдал в послеобеденной дреме за мужчинами в костюмах — именно это он больше всего ненавидел — которые рассыпались в воинственных речах, недоступных его пониманию, как будто человеческие отношения основаны только на ярости, как будто человек стремится только к тому, чтобы выпустить свою ярость наружу, как будто все игры этого мира имеют лик безграничной ярости. А после этого — полная противоположность — умиротворенным голосом диктор рассказывает о слонах, обезьянах, гиеновидных и луговых собачках.

Ничто не казалось ему таким противоречивым, как эти телесеансы. Однако из того, что говорил диктор, сопровождая божественно красивые кадры, он понимал, что именно люди, которые он видел до этого виновны в исчезновении животных, которых он видел сейчас. Эти фильмы были сделаны не только для того, чтобы рассказать о неизвестных видах фауны, нравах ее представителей, но и для того, чтобы предупредить мир об их неминуемом исчезновении. Каждые две минуты на земле исчезает один вид животных. За носорогами яростно охотятся из-за рога, за слонами — из-за бивней. Вид искалеченного мастодонта, лежащего на боку упругими лапами кверху и раздутым от газов брюхом, невыносим.

Валяясь на койке с полузакрытыми глазами, полный восхищения и жалости, ему казалось, что животные начинают выходить из экрана. Как будто он их притягивает, чтобы укрыть в уголках своей памяти каждую деталь их исчезающей жизни. Если уж он и потолстел в тюрьме, так это не только потому, что слишком много ел все время и не делал зарядку, но еще и потому, что превратился в Ноев ковчег для исчезающих видов животных, которые будут храниться в его теле до того дня, когда он сможет их вернуть миру, до дня избавления от людей, сможет вернуть чистой, как раннее утро в Танзании, природе.

Именно там он стал понемногу представлять свое будущее. Он рассказывал медбрату, что когда освободится, поедет налаживать жизнь в Африку.

— Как только я выйду отсюда, сразу же пойду на вокзал, сяду на поезд до Марселя, а там — на корабль до Алжира. В Алжире найду караван, чтобы перейти через пустыню. А вот когда выйду из пустыни, там и подумаю.

— Тебе хватит столько снотворного? — спросил медбрат.

Утро в день освобождения опять напомнило ему телефильм. Но скорее про полицейских. Он видел парижскую тюрьму снаружи только по телевизору, потому что сам сидел внутри. Оказавшись перед огромной синей дверью, которая открылась перед ним только наполовину, он будто прыгнул на согнутых ногах прямо в фильм о тоске и одиночестве — лента о никому ненужном человеке, настолько страшная, что если бы дверь за ни мне захлопнулась сама, он бы вернулся назад. Как и многие актеры в этой роли, он постепенно удалялся от здания медленным и неуверенным шагом. Но вместо того, чтобы пойти на вокзал, как он себе сам обещал, он направился в приют. Он хорошо помнил, как тяжело далась ему эта прогулка по городу. Пришлось разматывать огромный клубок из автобусов, метро, тротуаров, четных и нечетных номеров улиц. Приют, который он нашел, оказался для собак, а не для него, для людей.

Собаку он выбрал сразу же. Он хотел маленькую, а ему предлагали больших. Среди больших была одна в плохом состоянии, лежала скрутившись в комок в углу с закрытыми глазами. «Вот эта», — сказал он. Его предупредили, что он выбрал самую непростую — над ней, явно, раньше издевались и постоянно терроризировали. Как со мной, — подумал он. Оплатив взнос из своих тюремных сбережений, они двинулись в путь. Пес был чересчур большим, рыжим, скроенным из отдельных частей других собак, пес — Франкенштейн. В такси их не взяли. Они прибыли на Лионский вокзал только к вечеру, и все это время пес никак не мог помочиться.

22

Адвокат Джеффа читал отчет психиатрической экспертизы, который ему передала судья. Читал вполголоса, выделяя лишь те абзацы, которые его интересовали.

… Плохой старт в жизни. Из неблагополучной семьи. Не идентифицирует себя среди 14 родных братьев. Представляется седьмым либо одиннадцатым, в зависимости от собеседника. В этот период начинает развиваться псевдология. Оба родителя были лишены родительских прав. Но Джефф не злопамятен по отношению к отцу, мать он идеализирует, однако она неоднократно уходила из семьи ради мимолетных любовников, а потом приводила в дом плоды своих любовных историй — еще одного брата или сестру. Отсюда сильнейшая эмоциональная дезорганизация Джеффа. Долгое время существовал в ситуации насилия и жестокого обращения, этот опыт сопряжен с постоянным страхом перед отцом, и любовью к идеальной матери, которую он почти не знал. В его воспоминаниях она — великолепная мать, жертва издевательств супруга. Что противоречит отчетам социальных служб…

Патологический лжец, мифоман, он замещает реальные издевательства вымышленными. Он часто жалуется на разбитые отцовским ломом коленные чашечки, он не может встать на коленки, хотя рентген, который ему сделали, не выявил никаких повреждений. Зато умалчивает о барабанных перепонках, лопнувших от сильных пощечин (отчет социальных служб). Таким образом, его реальный эмоциональный опыт намного страшнее вымышленного. Но благодаря такой патологической лжи ему удается пережить описанное, он отметает реальные издевательства, переводя их в контролируемую им область воображаемого, армия, полиция, спецслужбы. Издевательства отца он переводит в военные ранения, которыми он кичится. Разорванные барабанные перепонки — это последствия теракта в Бейруте, бомба упала на кафе, где он сидел…

Взгляды на мир — ограничены, не способен к рефлексии. Комплекс неполноценности он пытается восполнить жизнью вблизи женщин, к ним он относится с завидным благородством. Он проецирует на себя образ сильного мужчины, способного защитить, прийти на помощь женщине (его мать) и детям (он сам). Став отцом, с этим заданием он не справляется. Вследствие жесткого обращения с тремя их числа своих биологических детей — возможно, у него их больше, но он не знает, где они и сколько их… — его разлучают с ними, лишают родительских прав и приговаривают к семи годам лишения свободы по статье жесткое обращение, применение физической силы по отношению к сыну и дочери. Убийство можно трактовать как неумелый, гипертрофированный метод реабилитироваться, решив проблемы Кэти, представление о которых также преувеличено. Он чувствовал себя обязанным защитить детей — уничтожить отца и занять его место…

«Обвиняемый отдает отчет в своих действиях».

— Вот, что меня удивляет, — сказал молодой адвокат, — откуда такой вывод. Нам описывают умалишенного человека, который выдумал всю свою жизнь, не отличает, где правда, где ложь, стреляет в живого человека, как в тире на ярмарке. А потом нас хотят заверить, что его все-таки можно судить. Я убежден, что речь идет о больном человеке, и мы знаем причины этой болезни — детство. Такого больного нужно было лечить еще до рождения, чтобы не дать ему пережить все то, что ему пришлось пережить. Есть такие судьбы, — продолжал он, — что диву даешься, как такое может быть. А это случилось всего лишь сорок лет назад в замечательной стране Франция, прямо, как у Золя. И Золя по сравнению с этой историей — просто детская сказка.

Судье явно нравился защитник Джеффа. С адвокатом Кэти ее связывала давнее болезненное разбирательство с тех времен, когда между ними что-то было и даже раньше, это личное. Он соблазнил ее в кустах роз недалеко от юрфака, а потом уехал в Париж, не увидевшись, не пообщавшись. И вот двадцать лет спустя он снова появляется на горизонте, ведет себя с ней самонадеянно и бесцеремонно, не только потому, что она — женщина, но еще и потому, что он заметно лучше преуспел в карьере, чем она. Адвокат Джеффа, напротив, целиком поддался ее влиянию. Он казался встревоженным, не контролирующим ситуацию, искренне жалел своего подопечного, потому что ясно понимал, что процесс для него обернется катастрофой. Когда присяжные услышат о первой судимости за столь гнусное деяние, то явно будут непреклонны, хотя при других обстоятельствах подобное убийство могло быть расценено как совершенное на почве любовной страсти.

— Вы отдаете себе отчет, — продолжал защитник Джеффа, — признать вменяемым человека, чье сознание семь лет зомбировалось ежедневными фильмами про зверей, двойная доза по воскресеньям, и один раз в месяц инъекция «Голубой планеты» или «Мира животных», и еще семь лет трансляций из зала заседаний Национальной ассамблеи во время послеобеденного сна, любовные сериалы, которые смотрел самый молодой из его сокамерников один за другим каждое утро, и фильмы про полицейских — два за вечер, их предпочитал самый старший. А венчают все это ночные радиопередачи третьего, который страдал бессонницей и тщательно подбирал те радиостанции, где бесконечно о чем-нибудь болтают…

— И что? — спросила судья.

— А то, что это и есть условия, в которых легко развивается мифомания. Семь лет разрыва с реальностью, замещенной ежесекундной фикцией, семь лет погружения в чужую жизнь, так совсем не сложно забыть собственную.

Как раз не следовало так много думать о том, что он сотворил. Возможно, тогда было бы проще дистанцироваться от преступления. Однако, его заточение может быть причиной сегодняшней мифомании, но никак не объясняет того, что было совершено ранее.

— То, что произошло ранее — совсем другая история. Он за нее уже понес наказание. Не допустимо, чтобы на настоящем процессе тот прошлый как-то довлел. Он расплатился сполна.

— Раз уж вы сами об этом заговорили, второе преступление надстраивается над первым. Одно влечет за собой другое.

— Тогда в этой надстройке не хватает еще одного преступления, которое даже не рассматривалось в суде. Разрушенное детство, которое и привело к жестокому обращению со своими собственными детьми. Разрушенное детство разрушает детей.

— Вы окончательно запутались в том, кто же жертва, я могу зачитать отчет о вскрытии?

Он сразу же остановил ее, они оба все читали, зачем это надо?

Но она уже начала. Держа папку в руке и даже не глядя в текст, она размахивала листом бумаги как живым доказательством: «Первый выстрел в спину, второй выстрел в упор, жертве оторвало голову, — на эту подробность она обратила особое внимание, подняв один палец вверх, самый красивый, и заговорила еще громче: — … и когда тело на земле — третий выстрел. Зачем было стрелять в третий раз?». Она пытала его, как обвиняемого.

— Он вам сам говорил, он чувствовал угрозу.

— Угрозу? От кого? От трупа без головы?

Адвокат глубокого вздохнул, его плечи поднялись.

— Что я могу вам еще сказать, он настаивает, что испугался растерзанного тела, крови и кусков плоти.

Она испытывала к нему жалость, почти нежность. Забившись в кресло, он казался ей таким потерянным в ожидании хоть какой-нибудь зацепки, которую она ему даст. Она думала, может, попросить принести кофе, чтобы разговор принял более доверительный оборот. У нее это прекрасно получалось с такого рода мужчинами, он бы открылся ей слегка, и стал намного увереннее в себе. Она бы сказала ему, что каким бы запутанным ни было дело, не стоит его принимать так близко к сердцу, и что еще тяжелее, не стоит переносить рассматриваемое в суде на собственную жизнь. Таких Джеффов он увидит еще столько, сколько она уже видала. Быть кофе или не быть? Она размышляла. А если он увидит в таком повороте больше, чем она имеет в виду. А что если после кофе он станет не то, чтобы более уязвимым, но — не исключено — слабаком и слюнтяем.

Когда они представлялись друг другу, он сразу отметил, что его мать — армянка. «Моя тоже», — улыбнулась она. «Я знаю», — сказал он, намекая на что-то общее между ними. И добавил, глядя на ее глазами вымокшей собаки: «Я молод и наивен», хотел подчеркнуть свое преимущество. Ее реакция последовала незамедлительно: «Ну, не так уж и молод, и вряд ли наивен». Он попытался парировать: «Не совсем молод, вы правы». Она решила не давать спуску.

— Так что там у вас с сериалами… и сантиментами по отношению к другим… Он — дикий зверь…

Адвокат прервал ее, как будто уже перешел к прениям:

— Дикий зверь, который никогда бы не напал, если бы его не спровоцировали.

Она решила, кофе отменяется.

23

— Решение окончательно бросить Лили и переехать к Кэти вы приняли в тот же день?

Джефф кивнул. Но он собирался уходить от нее постепенно, каждый день понемногу приучать к его отсутствию. Он помнит, как тогда, после затяжной бессонницы, прерываемой громким сопением Лили, уверенность в том, что здесь он больше не может оставаться, овладела им. Срочно. Он открыл дверь фургона. Свобода! Он отвязал по привычке пса, который завыл от счастья. Здесь его больше ничто и никто не держало, кроме собаки, и уж никак не толстая женщина в кровати, толстая и бездетная, которая пахала, как мужик. Ему не терпелось уйти, и вот он уже ждет, пока проснется Кэти.

Когда он вошел в дом, она уже была на кухне и кормила с бутылочки ребенка, она всегда какая-то напряженная и натянутая, но странно, что он напугал ее, она чуть стул не обернула. Она стояла, упершись ногой в стул, и покачивалась. Ребенок уже поел, и поэтому играл с бутылочкой, то отвлекаясь от соски, то снова хватая ее ртом. Кэти вовсе не злилась, что он не доел, а играла вместе с ним, дразня его соской. На дне кастрюли оставалось немного каши, которая, остывая, сморщилась.

— Ты привел собаку, — заметила она.

— Да, он будет охранять дом.

Собака была нужна, чтобы охранять вход от Тони. Он не сказал, что привел собаку, потому что дорожил ей больше всего. Собакой и старой машиной, предназначавшейся для Оливье. На дне бутылочки ничего не осталось. Раздался характерный звук, когда втягиваешь в себя воздух. «Ага», — сказала Кэти, ставя бутылочку на стол, не понятно, к чему относилось это «Ага» — к ребенку, который, наконец, все съел, или к Джеффу, который пытался всеми способами помешать Тони проникнуть в дом. Она смотрела на пса. Что-то не клеилось между головой и телом. Дело в пропорциях. Слишком короткий, слишком длинный, кривой.

— Собаки не достаточно, — сказала она.

Конечно, — подтвердил Джефф. Но это не единственный метод. Он служил в жандармерии, и более того, в десантно-диверсионной группе и спецслужбах. Он запасся всеми методиками защиты и атаки, виртуозно владел оружием, имел уникальный опыт охраны людей. Он сказал Кэти, что у него есть нужные люди, и что они все — члены мировой сети, которые постоянно обмениваются информацией и подставят плечо в трудный момент.

— Понимаешь, существует официальная полиция, а еще есть мы. Полиция работает по своему, а у нас есть разрешение № 4-40 — действовать без промедлений, не дожидаясь приказа, где угодно и когда угодно. Полиция нам всегда предоставит алиби. И я раньше тебе не говорил об этом, но свалка — это прикрытие. Мне поручено проследить за каналами незаконного сбыта краденых машин, это связано с террористической сетью в Северной Африке. Так что твоим Тони я займусь, я посажу ему на хвост моих ребят: 1) Наблюдение за каждым его шагом, каждым движением, прослушка и слежка. 2) Если он приблизится к тебе или мальчишкам, он уже не сможет тебя обидеть.

Судья спросила у Кэти, не насторожило ли ее выражение: «Уже не сможет ее обидеть», не оценила ли она его размах, не означает ли это, что та согласилась, чтобы Джефф начал действовать, что она толкнула его на это…

Чтобы Тони уже не смог ее обидеть — это единственное, чего она желала в то время, даже больше, чем просто защитить себя и своих детей. Она бы могла это отрицать сейчас перед судьей, но она искренне в этом призналась, чтобы не быть уличенной во лжи. Тони в невидимом капкане, под постоянным присмотром, под контролем, как предлагает Джефф — вот, на что она соблазнилась. Тони, попавший в гигантскую паутину, постепенно парализуемый, он же постоянно двигается и что-то делает, а еще лучше Тони, каждое движение которого будет производить вещество, уничтожающее его самого.

Тем утром она пошла на мировую к матери с Камилем-Анжело на руках, но мировая обернулась отнюдь не мирной. С размолвкой покончено. Бабушка только этого и ждала, прижав ребенка к сердцу: «Наконец!» Она слушала все хорошие новости от Кэти. Тони — на нем она ставит крест. Переворачивает страницу. Она разведется с ним, все прояснится по закону. Она не будет противиться его праву видеть ребенка, она не станет осложнять развод слишком завышенными требованиями по алиментам. Она даже не станет настаивать, хотя имеет на это полное право, на разводе по вине супруга. Она ускорит процесс, согласившись на развод по обоюдному согласию. «Ты абсолютно права, дорогая. Я же тебе говорила, что это не конец света. Ты молода, у тебя еще вся жизнь впереди. Посмотри, какой Камиль-Анжело красавчик». Но когда Кэти попросила ее побыть с ребенком несколько дней до праздников всех святых, она объявила, что едет в круиз в Египет. Повисла подозрительная тишина. Мать и дочь вернулись на линию фронта. Они упорно стояли на своих позициях.

Во время расследования мать Кэти подтвердила полицейским, что в тот день, она его хорошо помнит, ее дочь была в ясном уме. Она перевернула страницу. С Тони было абсолютно покончено.

— Вот именно, — сказала судья, — «покончено» — смотря как это понимать!

А Джефф, в свою очередь, поведал, что это была самая счастливая неделя в его жизни. Убежденность, прямо, как в тот день, когда он только приехал в Марсель, что он выплыл и теперь парит в воздухе. Только если Марсель — это всего лишь очередной этап, то дом Кэти — это уже цель. Ему больше не нужно в Израиль. Он обрел свой Иерусалим. Он был тронут ее теплотой и смиренностью. Она соглашалась со всем, что он предлагал. Например, говоря о хижине в саду, он захотел там завести кур. Она согласилась, не то что раньше во время ремонта электричества: «Куры, и кролика. Потому что раньше тут держали кролика».

— Вы только представьте себе, — с упоением рассказывал он судье, — я угадал ее тайное желание. Я сказал ей: «С лысой шеей». Она ответила: «С лысой шеей». И добавила: «Нужен еще большой рыжий петух». Он ответил: «Я только собирался тебе это предложить».

— Она вам дала адрес их дома? Номер машины Тони? Адрес фирмы по кондиционерам?

— Что вы себе думаете, — возмутился Джефф, — Зачем мне, чтобы она мне их давала? Я давно все знал!

— А фотографию? — спросила судья. — Вы же не были знакомы с Тони, вы его никогда не видели, вы не знали, как он выглядит. Откуда фотография в бардачке машины?

Она из семейного альбома. Этой фотографией Тони особенно гордился, в Сенегале он поймал огромного марлина. Кадр мог стоить ему жизни!

— Вы сами выбрали фотографию, допустим. Но она должна была вам ее показать?

— Нет, — ответил Джефф. — Ее показал Оливье.

— На прошлом заседании вы говорили, что это — Кэти.

— Может быть.

24

— «А с этого момента поподробнее, — сказала судья адвокату Кэти, который поглядывал на часы. — Этот день меня крайне интересует. Впрочем, как и вся последующая неделя. Ровно через семь дней произойдет убийство». И, обращаясь прямо к Кэти: «Так вы говорите, что выражение „уже не сможет вас обидеть“ вас не обеспокоило, но именно с этого дня вы начинаете звонить Тони на мобильный по тридцать раз в день. Вам так не терпелось увидеть вашего мужа не могущим вас обидеть или вы боялись, что Джефф не начнет действовать, что не совершит зверский поступок, который всему положит конец? Как бы там ни было, вы волнуетесь? Беспокоитесь? Нервничаете? Его слова не оставили вас равнодушной. Но вам этого было мало — вы возобновляете общение с матерью и снова начинаете созваниваться с Лили. Зачем?»

— Чтобы узнать, нет ли там Джеффа.

— Продолжайте.

— Джефф не всегда отвечал. Он выключал свой телефон. Он больше не приходил домой. Я звонила Лили. Я пыталась узнать, где он.

— На той же неделе вы меняете няню для ребенка.

Джефф куда-то исчез. Мать уехала в Египет. За Камилем-Анжело согласилась присмотреть консьержка с работы. Он находился в ее каморке. Не очень законно… Выбора не было.

— Вы заверили консьержку, вы ей обещали, что это «не надолго».

— Пока мать не вернется. Она должна была приехать к праздникам.

— Ваша мать уезжает в круиз, сын в спортивном лагере, играет в теннис, вы сами его туда отправили, а консьержка присматривает за ребенком. Не плохо организовано, вы развязали себе руки на всю неделю. И что, кстати, вы рассказали Лили, чтобы оправдать ваше молчание в течение двух месяцев?

— Ничего. Лили ничего не надо рассказывать. Она сама извинилась за то, что так долго не интересовалась, как там малыш. Она была очень завязана со свалкой, а Джефф занят в городе на подработках и т. д.

Судья сделала едва заметный знак секретарше, чтобы та это не записывала. Не обращая внимания на адвоката, который складывал папки в портфель, как будто заседание подошло к концу, она вытянула шею прямо к Кэти и, глядя ей в глаза, спросила:

— Вы можете мне объяснить, что такое жизнь для вас?

— Моя жизнь до зла?

— Да.

Жизнь — это значит любить родителей, мужа, детей, хорошо делать свою работу… хорошо делать все, что положено делать.

— Вы много путешествовали, Кэти?

Она ездила в Сенегал с Тони, и еще раз в Турцию парами с Малу и Франком, несколько раз — в отпуск в дома отдыха. Всегда так, думаешь, что там будет лучше, а в итоге все как всегда. Слитком много народу, отпуск слишком короткий, уже через два дня болит живот, и ничего не получается на аквааэробике… А в море плавают целлофановые мешки!

— Я не об этих путешествиях, Кэти. Вы ездили хотя бы в Марсель? Бывали в северных его районах? Включаете хоть иногда телевизор? Там новости, знаете, что это, когда войны показывают, циклоны, крушения самолетов, как женщины плачут, потому что их мужья погибли в море, или матери, чьих детей взяли в заложники террористы, вдовы в Чечне. Вам это о чем-нибудь говорит?

Кэти ответила, что не смотрит телевизор, и не читает газет.

— А что тогда вы делаете, если не смотрите телевизор, не читаете газет, не слушаете радио и, как сами мне поведали, не читаете книг? Чем вы заняты тогда?

— Я глажу белье, — сказала Кэти, — глажу и смотрю на море.

Она захлопнула дверь у зла перед носом, жить — значит быть все время на страже, чтобы оно никогда не проникло и не испугало ее. Жить — значит выключить все приемники, кроме схемы течения воды по трубам, она текла у нее на компьютере, контролируемая пятьюдесятью красными клапанами, чтобы при малейшей проблеме можно было переключить поток на запасной маршрут, закрыть один резервуар, открыть другой. Она всегда делала прививки детям, скупала все страховки, которые гарантировали ей защиту от любых несчастных случаев. Она даже подписала себя и Тони на страховку «от беспомощности»! Она считала, что одной только подписью в чековой книжке она защищает семью от всего, чего опасается, и даже того, чего и предположить нельзя.

Жить — значит, все остальное оставить на откуп злу. Прикормить его, как можно дальше отсюда. Несколько почерневших от бомбового удара вдов, пожертвовать парой-тройкой самолетов, принять как должное, что где-то на краю света социальный переворот поглотит пару тысяч костлявых человек. Жить — в конце концов, значит допустить, чтобы смерть склевала крошки на пороге ее дома, не расстроиться по поводу аварии, в которую попала дальняя знакомая, по поводу кончины старого соседа. Нужно отдать должное судьбе, которая пожирала мир вокруг, чтобы сберечь ее. Жить — значит сохранить мирное пространство между платанами, посаженными ее предками и ничего не испортить в этой части вселенной, которую она унаследовала, чтобы передать нетронутой следующему поколению в качестве образца подлинной чистоты и красоты. Жить — значит еле дышать, чтобы не испортить воздух. Жить — значит замолчать, не двигаться, и, сидя на берегу счастья, наблюдать за ним постоянно, чтобы оно вдруг не убежало.

— А зло само вломилось к вам в сад, — заметила судья, — Разрушило ваш дом, разбило семью, и ваши фотографии появились на первых полосах газет, которые вы не читаете, вас показали по телевизору, который вы не смотрите. Все вокруг в прямом эфире наблюдали, как вы ехали прямиком в тюрьму. Вы сами восстановили горе в правах, хотя гнали подальше от себя. Вы стали частью мирового зла, и где-нибудь на том конце света обязательно найдется женщина, которая делает все, чтобы защититься от вас, и искренне убеждена, что ваша история ее не касается.

25

Адвокату не давало покоя, что допрос принял слишком личный оборот. Судья могла прямо показать, что враждебно настроена по отношению к Кэти? Кому понравится, когда убийцы — из одного с нами мира, и что еще хуже, одного пола: выставляя себя на показ, они выставляют наши скрытые раны. С женщинами адвокат всегда опасался такого рода столкновений, как будто они в один прекрасный момент обязательно начнут копаться в застарелой личной обиде, не доведенное до конца дело с матерью, сестрами, дочерьми. Что в Кэти такого, что так выводило из себя судью? Почему она так презирала эту обычную женщину с порядочной судьбой? «Если бы еще из-за любовника, я бы поняла, — бросила она в порыве, — но из-за мужа…». Что такого могла она ей противопоставить из своей собственной судьбы в потоке зла, с которым они все боролись, адвокаты, судья, психиатры, в лавине лжи, несчастья, мнимых страхов? Чтобы подняться в глазах судьи, нужно отказаться от брака по плану и жизни по распорядку, и посвятить себя правому делу, как певцы, которые выходят на сцену только во имя борьбы со СПИДом, голодом, войной? Что такого сделала эта женщина, стремясь спрятаться от мирового зла?

— Вы действительно не читаете, не слушаете музыку? — продолжала судья.

Кэти сторонилась музыки, равно как и других источников эмоций. Она бы не хотела испытать боль, разочарование ради чего-то не существующего. Она считает, что вызывать чувства впустую не хорошо потому, что нечем будет защититься в момент реального несчастья. Она не хочет ни развлекаться, ни веселиться. Стремится заниматься только конструктивными делами, которые придают сил — теряется, ищет в глазах судьи помощь, которой нет, — спорт, например, — она считает, что спорт — занятие, основанное на консенсусе, или природа — природа — это хорошо, с этим никто не поспорит, даже судья. Или…

Адвокат попросил, чтобы допрос был завершен, тем более что таковым давно уже не являлся. Все с самого начала плохо сложилось для Кэти, нужно было срочно что-то предпринять. В коридоре он подождал, пока судья выйдет из кабинета и пошел за ней. Чересчур короткое платье и высокие каблуки. Он поймал себя на мысли, что она одевается, как в двадцать лет, как тогда, когда он поцеловал ее в кустах роз рядом с юрфаком, где он целовался со всеми однокурсницами на память.

Она ничего такая была, симпатичная брюнетка, но слишком предсказуема, боролась за правое дело, каковых было много в газетных статьях. Она также пользовалась репутацией высококультурной барышни, что отбило всякое желание пойти дальше. Она рассказывала ему тогда со слезами на глазах, как ходила на оперу «Травиата», и что у певицы был такой хрупкий голос, из-за чего смерть ее героини с самого начала была неминуемой. Она была не в его вкусе, но он знал, как такие устроены, потому что они были все одинаковые. «Cosi fan tutti!» — «Так поступают все!».

Он догнал ее будто случайно в лифте. Они спустили вместе на подземный паркинг.

— Есть люди, — сказал он ей, — которым не ведомы страсти трагедии, это — мишень для правосудия. Они барахтаются, оправдываются, врут, приспосабливаются. Все не могут быть героями, которые сражаются с мировым злом, музыкантами, которые способны проникнуть в глубь зла, судьями, адвокатами, врачами, которым удается исправить зло. Все не могут быть монашками, святыми отцами, солдатами, которые приносят себя в жертву мировому злу.

Он почувствовал, что она раздражена и не сдастся.

— Эта женщина — животное, — сказала она, наконец. — Такая чистая внешность, вся жизнь по распорядку, а за всем этим — коварный ум, который придумывает, организует, приводит в исполнение ужасающие вещи.

Они стояли на большой парковке дворца правосудия, он навсегда запомнит, на 4 уровне, стены синего цвета. Желтый глухой свет ламп и фоновая музыка вырвали их из реальности. Он чувствовал, что она искренне тронута, и, возможно, готова в порыве благородных чувств спасти обоих подсудимых. Поставить Джеффа и Кэти, и даже скорее Джеффа, чем Кэти, в один ряд с бедными афганскими детьми и чеченскими вдовами. Он представлял, как дрожит она от обиды за чеченских женщин, плачет над судьбой Травиаты, или наоборот, тронута Травиатой, и рыдает над судьбой чеченских вдов, все, явно, перепуталось в потоке сочувствия — единственной форме выражения ее чувств.

Он вдруг подумал: «Прения состоятся здесь, на проходе среди машин, под табличкой „ВЫХОД“».

Он схватил ее за плечи, приблизив к себе, но при этом сохраняя дистанцию. Обращаясь к благородной и сочувствующей девушке, вел разговор он все-таки с судьей. Со стороны могло показаться, что он собирается ее поцеловать…

— … Эти герои из реальной жизни, оказавшиеся заложниками громадного, слишком жестокого для них мира, подобно телу, приводимому в движение необъяснимым потоком сознания, не поддающимся контролю, эти судьбы в приступе эпилепсии, они вас не задевают?

Она дернула плечом и освободилась от его рук. Девушке, похоже, достались на память не лучшие впечатления о красавчике-студенте с юрфака, и судья брала ситуацию в свои руки. Она повернулась к машине, которую открыла решительным жестом с помощью электронного ключа. Будто прицелилась и стреляла с вытянутой руки. Лампочки в машине загорелись, раздался характерный звук. Судья сказала:

— Нет, меня они не трогают.

— А вот я, — ответил адвокат, — складываю оружие перед ними. Я готов встать на колени и молить о прощении.

— Оставьте ваши благородные порывы для прений, господин адвокат, вам они еще пригодятся, — сказала она, открыв дверь.

Благородные порывы… «Они не мои, они ее», — пробурчал он и, глядя, как сгибаются ее колени на водительском сидении, подумал, что у нее никогда не были красивыми ноги, вот в чем ее трагедия.

26

Всю печально известную неделю накануне трагедии Кэти возвращалась домой с ребенком в колыбельке, Оливье не было, он — в спортивном лагере, но это шокировало ее меньше, чем отсутствие Джеффа. За два месяца он обжился здесь. За два месяца она столько раз мечтала, чтобы он ушел, а теперь, оказавшись в пустом доме, почувствовала комок в горле. Отчаяние снова настигло ее как тогда, когда ее бросил дезертир Тони. «Я — одинокая женщина, брошенная женщина с маленьким ребенком на руках, я не знаю, что со мной будет дальше». Она невольно признавалась сама себе в том, что присутствие Джеффа не было столь невыносимым и возмутительным, каковым казалось ей ранее. Если абстрагироваться от ремонтного бардака, он внушал доверие, уверенность. Она соскучилась. И набирала его номер телефона.

Если он отвечал, она выдыхала с облегчением. «Где ты?», — спрашивала она. Он называл какое-нибудь место, порт, дорогу в горах, Марсель, Канны или Ницца. Она считала, как далеко он был от нее, как долго ему придется добираться сюда, если понадобится.

— Вы не спрашивали у него случайно, чем он занят? — уточнила судья.

Нет, то, чем он был занят, подразумевалось само собой, он следил за Тони, который ездил к клиентам. Но она не хотела, чтобы Джефф был слишком далеко, иначе кто будет присматривать за ней.

— Зачем за вами присматривать? Неужели ваш муж до такой степени был страшный!

Чтобы защищать ее, не оставлять одну. В свете произошедших событий, она понимает, что то ожидание лишило ее рассудка. Но в той ситуации она всего лишь хотела, чтобы Джефф знал, что она боится оставаться одна. Боится кого? Чего? Она ее спрашивает. Боится собственного отчаяния.

Если он не отвечал, она бросалась в панику. Звонила еще и еще, как будто от такого количества звонков телефон мог включиться сам по себе. Она ни с кем не разговаривала, пробовала снова и снова. В полном одиночестве и метаниях она сходила с ума. Ей не с кем было поговорить, мама в поездке, сына нет, нет ни Малу, ни жабы, ни практикантки… Никого. Тогда она звонила консьержке под предлогом, что забыла соску от бутылочки в ее комнатушке.

— Подождите, я сейчас посмотрю.

Звук телевизора, звуки жизни, людей.

— Нет, не вижу.

— Вы хорошо посмотрели на диване?

Хрип в горле, скрип двери.

— Нету ничего.

Кэти стояла в кухне еще в пальто. Ребенок спал в колыбельке с соской во рту. Тогда она вытащила соску, как затычку умывальника. «Кричи! — сказала она ему, — кричи, подай хоть какой-нибудь звук!».

Она звонила Тони. Он сбросил. Она не объявлялась раньше, думала, потом поговорят, но абонент был не доступен. Она набирала его еще и еще, билась над телефоном, как над сломанным устройством, и, наконец, услышала и разочаровалась, постепенно нервоз отступил. Оливье — вечный предлог. Узнать, не было ли от него новостей.

— У вас не возникало мысли, сказать ему, что за ним следят, и что дни его сочтены?

Нет, потому что эти звонки ее убивали. У него всегда получалось ее ранить: «Ничего срочного, тогда не отвлекай меня. Я — дома». Такими словами он выбрасывал ее на помойку, как будто она не имела права связываться с отцом своих детей, когда ей захочется. Как будто жизнь их сыновей не была важнее «дома». Какого дома? В новом микрорайоне? Она рыдала.

Оставалась только Лили. Она ей позвонила. Как всегда мужественная подруга рассыпалась в извинениях. У нее было дел по горло. Она спросила, как поживает Камиль-Анжело. Уже давно Кэти не называла ребенка по имени. Проклятие свершилось, она никак его не называла, просто ребенок. Она рассказывала только о последних днях, как будто все, что было раньше, было одно и то же. Смотрит за Камилем-Анжело — какое странное имя — консьержка. Какая прекрасная мысль! Оливье в лагере, мать в круизе. А с Тони, — спросила Лили, — что-нибудь разрешилось? Развод, — твердо сказала Кэти, как если бы решение уже было принято. Все проблемы решатся раз и навсегда по закону. Чтобы перевернуть страницу. Лили одобрила.

— Когда люди ведут себя плохо, лучше с ними расстаться. Ты — смелая.

— А ты? — спрашивала Кэти.

— Что я…

Кэти больше не слушала ничего… Она очнулась только, когда подруга произнесла имя Джеффа.

— Джефф? — спросила Кэти. — Он с тобой?

Как-то вечером он сам ответил, она сразу же бросила трубку. Вечером накануне убийства Лили передала ему трубку.

— А вот и он, только что вернулся.

Кэти придумала предлог. Это было срочно, вода из ванной выливалась на провода. Он, кстати, отказался прийти.

— Проблема в том, что я сейчас на заказе и не могу отлучиться. Еще пару часов.

— Когда вы согласились на слежку за Тони, — спросила судья, — вы знали, сколько это продлится? Думали ли вы, чем это может закончиться?

Она не знала. Дни шли, тревога нарастала, она чаще звонила, чаще звала на помощь.

Знала ли она о несчастном случае, когда в джипе Тони оказалось пробитым колесо? Он вышел из дома с Малу и ребенком. В машине лопнуло колесо. Пришлось менять запаску прямо на дороге, шанс выжить у любого, кто был в машине, измерялся пятнадцатью минутами. Это могло бы быть идеальное преступление. Семья исчезла на автотрассе. Но Тони был ловкий и смышленый малый, он поменял колесо и привез его на СТО.

— Лопнуло.

— Нет, не лопнуло. Шина пробита. Шесть порезов!

— Проклятый город, — сказал Тони.

Судья уточнила, глядя в распечатку телефонных звонков, что эпизод имел место 11 октября вечером, когда Кэти позвонила Тони узнать про Оливье, а он разозлился, что она беспокоит его дома. Первый звонок — в 16.30. Последующие — в 16.32, 34, 35, 36, целый поток, как очередь из пулемета, вплоть до 17.35, продолжительность разговора — две минуты сорок две секунды.

— Повесили трубку и сразу же звоните Джеффу на свалку, продолжительность разговора — пять минут. Достаточно времени, чтобы пожаловаться ему, поныть, поплакать о протекающей ванной. Колесо лопает в 19.00. Эта попытка убийства — реакция на вашу злость. Незамедлительная месть грубости Тони. В тот вечер вы отдали Джеффу приказ действовать.

Кэти сказала, что не знала о попытке. Кажется, она расстроилась, когда узнала. Она не давала никаких приказов, просто поделилась горем, что муж оказался таким черствым и низким человеком… Адвокат выдвинул предположение, что Джефф, который лучше, чем кто бы то ни было знал о ее боли, мог по-своему интерпретировать желание, о котором она никогда не упоминала и, крайне вероятно, даже не испытывала вовсе.

— Телепатия своего рода? — пошутила судья. — Дух Джеффа витает в ваших мыслях, его талант — на страже ваших бед? — глядя Кэти прямо в глаза — Нет, я вам не верю. Вы сами говорили много раз, повторяли без конца, выразили всеми возможными способами, что желали смерти Тони. Вы превратились в комок ненависти, — заключила судья.

27

День убийства, кому как не полицейскому, который вел расследование, об этом свидетельствовать. И то, что он рассказал, — это не искаженное впечатление судьи либо имеющих свой интерес адвокатов. Он убежден, что дело раскрыто. По его мнению, на глазах у присяжных развернется, можно сказать, настоящий фарс. В лучшем случае придется проталкивать свои выводы по делу, в худшем — себе же противоречить без зазрения совести. А то, что получится в итоге заседания, вряд ли будет иметь отношение к истине. Он — единственный, кто знает истинную правду: труп, свидетели, распечатки телефонных звонков, прослушка, отрицание вины, чистосердечные признания. Он видел все своими глазами, слышал своими ушами. Он проник в самую суть тайны, порылся в грязном белье.

А тут судили на бумаге. Факты менялись прямо по ходу разбирательства. Защитники устраивали свое кино, а в конце цепочки — судья, наверняка, превратит историю в сущую банальность одним своим распоряжением. Находясь под опекой защитников, лицом к лицу с судьей, обвиняемые даже на себя перестали быть похожи. Общипанные адвокатами, они превратись в плохих актеров своей же истории жизни. Разыгрывать пришлось, чтобы добиться невиновности в суде, а ведь прожили они ее как виноватые, поэтому и играли фальшиво, из рук вон плохо. Кровожадного, невменяемого убийцу было не узнать в обличии чистого на руку храбреца Джеффа, а в скромнице Кэти — холодную и решительную извращенку, которая нервно теребила белый платочек, словно послушница монастыря. Зал суда был далек от жестокой реальности следствия. Полицейский бросал на заседателей насмешливый, без малого, презрительный взгляд. Он демонстративно остался в фирменной кожаной куртке, хотя температура в помещении как раз была вполне комфортной. Одет по форме среди ряженых шутов, так подчеркивал он свое нежелание участвовать в маскараде.

— Слово следствию, изложите факты по делу, — распорядилась судья.

Полицейский заговорил крайне отстраненно, ничего общего с его обычным тоном, когда он общается с подозреваемыми или коллегами. Он сам удивился, услышав себя таким уравновешенным и беспристрастным, ничего общего с истерикой и спешкой, с которой он расследовал дело. Он — на суде во имя справедливости, чтобы доказать всем присутствующим, как спокойна и решительно настроена полиция, а обвиняемым показать, что хоть он и злился во время следствия, а помотаться пришлось, ничто не могло сравниться с чувством выполненного долга. Сколько раз угрожал он Джеффу и особенно Кэти, которую ничто не задевало, даже когда он стал угрожать, что они оба пойдут по статье соучастие!

— 12 октября в 7.45 в комиссариат поступил звонок из нового микрорайона — мужчина был убит из охотничьего ружья несколькими выстрелами. Как всегда по утрам Тони пришел за машиной — джипом на паркинг перед домом и обнаружил, что все колеса сдуты. Лопнули они накануне, а запаски у него не было. Он достал мобильный телефон, чтобы позвонить на СТО. Вдруг сзади появился незнакомец и выстрелил ему в спину. Он развернулся и получил вторую пулю прямо в лоб, вследствие чего был обезглавлен. Когда тело упало на землю, незнакомец выстрелил еще раз в живот. Выстрелил в уже мертвую жертву. После преступник скрылся с места преступления за рулем машины, которую свидетели описывают как малолитражку светлого цвета с замазанными номерами. «Фиат» или «Опель». Преступника нельзя было разглядеть, он был в черной маске и с капюшоном на голове, но все свидетели, все до одного, заметили в машине огромного рыжего пса с порванным ухом, когда раздались выстрелы, пес начал выть и метаться по салону…

Ввиду особой жестокости убийства, — продолжил полицейский, обращаясь к судье, — мы сразу подумали, что это сведение счетов, местная братва или пришлые цыгане, ну из так называемых «мигрантов». От жертвы и мокрого места не осталось, как будто убийца хотел не просто убить, а буквально взорвать тело и лицо мужчины. Очень походило на месть. Но Тони вел очень порядочный образ жизни и не имел отношения к братве. Он занимался спортом, не употреблял наркотики. Допрос ближайшего окружения показал, что он не курил и не пил. Все свободное время проводил в горах зимой и на море — летом. Словом, нормальный человек, порядочный семьянин, который спокойно жил с со своей возлюбленной и их ребенком в новом непримечательном микрорайоне…

Мотива нет, отпечатков тоже, мы пошли по следу собаки. Тип, который так тщательно закрашивает черной краской номера автомобиля, скрывается под капюшоном и маской, но при этом оставляет метку — пса, это было уже слишком, нам казалось, что мы его никогда не найдем. Мы даже не стали искать его труп, который должен был уже валяться на помойке, или быть закопанным в лесу или выброшенным в море. Мы даже не надеялись найти его живым. Нас не интересовало, что стало с собакой, нам было нужно знать, откуда она взялась, кому принадлежала. Впервые за всю историю полиции, — с гордостью сказал он, — мы рассылали фоторобот собаки…

Рассылка ушла по всем приютам, по всем питомникам, фото появились повсюду. И — в десяточку! Нам перезвонили из парижского приюта и сообщили, что отдали полгода назад собаку, которая похожа на ту, что мы ищем. Скрещенный пес, больной, пугливый, с ним жестоко обращались. Они хорошо помнили мужчину, который попросил: «Я возьму того, который никому не нужен», и он ушел с этим псом на веревке. Мужчина — бывший военный только что вышел из госпиталя, старые раны Персидского залива, он был бледный, раздуло от кортизона. А пса ждал или такой хозяин, или усыпление. А такого хозяина ждала только такая собака. Он увез его на Юг. В приюте не стали записывать адрес. И не поверили своим глазам, когда однажды пришла открытка из Марселя — с обоими было все в порядке.

Полицейскому показалось, что судью заинтересовал его рассказ. Пока речь шла о мужчинах и женщинах — человеческой материи, она слушала отрешенно, даже с отвращением. Но как только в истории появился пес, она смягчилась. А молодому защитнику достался единственный аргумент, который мог оправдать существование Джеффа — убийца был с большим сердцем. Он выбрал пса, как истинный христианин, попросив: «Я возьму того, который никому не нужен» — смягчающее обстоятельство на чаше весов. К тому же присяжные заседатели явно думают, хотя в этом ему еще предстояло их убедить, что жертва всегда заслуживает того, что получает. Убийство может быть расценено как наказание, безусловно, неадекватное и преувеличенное, за совершенную жертвой ошибку. История про пса заденет за живое присяжных, и они будут рассуждать не о мотивах убийцы, а о том, что в жизни жертвы произошло такого, чем можно объяснить такой конец.

Секретарша протянула судье фотографию собаки. И та сделала вывод, что вопреки общему мнению природа может ошибаться и породить уродство, хотя в данном случае природе помог человек. Рыжий пес стал результатом скрещиваний, совершенных со всей гениальностью прыти целой череды тронутых умов. На месте Джеффа любой, более или менее нормальный человек, отказался бы от рыжего пса во избежание непредсказуемых проблем. Он не пригоден для охраны, не способен охотиться, опасен для детей и не подлежит дрессировке в виду возраста, впрочем, его, похоже, дрессировали, только устрашением. Она вернула фотографию секретарше с заметно недовольным видом. Джефф расплакался, его огромные плечи затряслись от рыданий.

Подобно грозе, понял вдруг адвокат, которая вот-вот должна разразиться, но почему-то проходит мимо и затухает над головой, история с собакой постепенно сотрет катастрофичное впечатление о его подзащитном, сложившееся после упоминания о размозженном трупе Тони. Убийца резко стал славным малым с большим сердцем, который способен приручить безнадежного пса и, что особенно примечательно, пустил его в машину, поставив под удар успех задуманного. Кто из нас хоть раз не пошел на поводу у собаки? Кто из нас, разжалобленный взглядом, тявканьем, не брал хоть раз его с собой в сомнительное плавание? Пес лишь только оттолкнул от берега лодку преступления.

28

На сей раз гроза нависла над головой Кэти.

— В 9.30 мы приехали в юридический отдел службы водоснабжения. Об убийстве мужа она, — полицейский махнул рукой в сторону Кэти, — узнала в своем кабинете. Никаких эмоций не последовало. Для нее новость была ожидаемой. Она сказала: «А остальным его женщинам тоже сообщили?» Уже в участке она нам рассказала то, что мы и без нее знали, что рассталась с мужем, который ушел жить к другой. Она ушла из жизни Тони. Сразу она даже не хотела идти на опознание: «Почему я? Почему не его сожительница?» Потом просидела в дальнем углу во время отпевания, как будто горе семьи и близких ее не касалось. И, обращаясь к судье, полицейский вздохнул: «Чего уже обижаться на покойника, можно же хоть капельку горя почувствовать?».

Защитник Кэти возмутился на словах полицейского, чье мнение, и это было заметно, лишь подтверждало внутреннее убеждение судьи, а это внутреннее убеждение с самого начала сводилось к тому, что Джефф — всего лишь туповатый преступник, которому не хватило силы воли, чтобы оставить собаку дома, а вот душой убийства являлась Кэти. Она манипулировала им, извращалась, это она организовала убийство от А до Я, выбрала жертву, передала фотографию, расписание, адрес, номера машины, соблазнила Джеффа, чья роль свелась к личному секьюрити, исполнителю низменных прихотей, которому взамен обещали любовь и не давали спуску путем беспрерывных телефонных звонков, подогревали мечтами о совместной жизни и даже отношениях сексуального характера, которые она все время откладывала, чтобы практически довести его до точки кипения.

Защитник остановил этот поток инсинуаций и спросил у полицейского с целью подорвать доверие к его словам, была ли Кэти, на его взгляд, в курсе смерти мужа на момент их встречи в ее кабинете. Полицейский развернулся к нему и к обвиняемой. И ответил, что из поведения Кэти он никаких выводов сделать не смог — она держала оборону — подчеркнул он, и следствие, наверняка, показало, что Джефф ей уже сообщил новость час назад по телефону: «Готово».

Адвокат протестовал, если уже и доказано, что Джефф действительно позвонил Кэти тем утром, то, что он ей сказал, было неизвестно. Он повернулся к судье, чтобы особо отметить, что полицейский выходит за рамки беспристрастного изложения хода расследования и предвзято высказывается в адрес его подзащитной. Полицейский лишь недовольно вздохнул, дав понять, что нервничает сейчас не он, а адвокат.

— Продолжайте, — попросила судья, явно на стороне полицейского.

После приведения в исполнение наказания, весь дом бросился на балкон, в том числе несчастная Малу с Анжело на руках, Джефф запрыгнул в машину, вести пришлось одной рукой, потому что второй он пытался утихомирить пса, доведенного до припадка звуком выстрелов.

Джефф утверждает, что вернулся домой. Он припарковал машину среди обглоданных колымаг, предназначенных для свалки. Он привязал пса к колесу на входе в фургон. Лили спала. Он включил кофеварку. Пока кофе готовился, он звонил Кэти. Сказал: «Готово». Вздох, стон. Когда его, наконец, убедили в совершении убийства, которое поначалу он отрицал, его версия событий была именно такой. «Готово», он так действительно сказал, он знает, что говорит!

— Конечно, — вмешалась судья, — только все, что вы обычно говорите, не правда, что позволяет мне сомневаться в истинности ваших слов вдвойне, в том, что вы тогда говорили и в том, что утверждаете сейчас.

Правда в том, что Джефф убил Тони у дома Малу в 7.45 утра. Из фургона Лили он сделал только один звонок — Кэти — в 8.10, продолжительность разговора — 6 секунд. Присутствующие могут сами подсчитать, сколько времени нужно, чтобы произнести: «Готово».

— Вы никогда не упоминали о звонке, почему? — спросила судья Кэти.

— Боялась, — пробормотала Кэти.

Нужно понимать, что за последние недели она пережила, ослабленная после ухода мужа, сложной беременностью, охваченная отчаянием при мысли, что придется одной воспитывать ребенка без помощи матери, которая самоустранилась по собственной воле, наедине с этим животным, который пришел в ее дом, разобрал его на части, поселился в нем, стал решать, что сделать с гаражом в саду, занимался старшим сыном после уроков, вызвался присматривать за младшим — справедливость восторжествовала — с рук еще не смыта кровь собственных детей. Каждый день Кэти боялась. Боялась, что он еще придумает, боялась, что еще сделает. Боялась тем утром, как обычно. Важно не то, что Джефф сказал, а то, что она услышала.

Услышала ли она: «Готово»? Она не знает. Поначалу она вообще отрицала этот звонок. Долгое время в разговорах с полицейским, комиссаром, судьей звонка не было. Может, и был, но она его не слышала, такое случается, когда она в ванной или меняет подгузник ребенку. Когда, вы говорите, он мне звонил? В 8.10? Если даже она ответила, то не помнит, поднесла ли телефон к уху. Она ничего не поняла, потому что ребенок плакал, и она повесила трубку, подумав, что абонент перезвонит. Она занялась своими делами, продолжила собираться, на работе нужно было быть в 8.30.

— Лили спала, — сказал адвокат, — Джефф говорил тихо, шепотом, не разборчиво, не хотел ее разбудить.

Кэти будет на работе в 8.30.

В ходе следствия консьержка, жаба и практикантка показали, что с ней все было «как обычно».

— Даже не была взволнована?

— Нет, как обычно.

— А как это?

— Скорее замкнута.

— Что она делала?

Как обычно доверила ребенка консьержке и закрылась в кабинете. Секретарь заседания уточнила — кабинет 234. Она сделала два звонка. Первый — в мэрию заведующему отделом снабжения, продолжительность разговора — 2 минуты, второй — матери, которая не ответила.

— Конечно, она же еще была в круизе!

Потом в юротдел пришли полицейские.

— В 9.30, - уточнила судья, заглянув в свои записи. — Что вы делали между 8.30 и 9.30?

— Она работала, — ответил адвокат.

— Нет, — сказала судья, — она включила компьютер и просидела почти час, глядя на пустой экран.

29

Телефон прозвонил в 8.10. Кэти сняла трубку левой рукой, правой — держала ребенка, прижав его к ноге, чтобы не выскользнул. Еще неудобнее стало, когда она попыталась поднести трубку к правому уху, запутывая ребенка в проводе. Ребенок вырвался, она удержала его левым локтем, трубка выпала. Она слышала Джеффа издалека, очень далеко, в шепоте. «Готово». Он еще что-то добавил, возможно: «Я сам с тобой свяжусь» или «Сам свяжусь». Она точно уверена только в «свяжусь». Он повесил трубку, не дав ей времени ответить. Она его плохо слышала. Сама не говорила. Положить трубку, взять ребенка на руки, найти ключи, закрыть дверь.

«Готово», она клянется, это ей ни о чем не говорит. «Готово», как закончить работу, припарковать машину, заменить сифон, забить гвоздь… «Готово», как решить проблему, но не убить человека. Однако тревога нарастает. Она овладевает ее сознанием, приводит в напряжение тело. Ребенок ударился макушкой о потолок машины, пока Кэти усаживает его в кресло. Тот плачет. Его рев на мгновение отвлекает ее от смутных мыслей. Она успокаивается, успокоив ребенка, дает ему соску, уже 8.20. За десять минут пути тревога возвращается.

— Каким голосом говорил Джефф — торжествующим, блаженным, испуганным?

Она не может сказать, она его не расслышала.

В юротделе все спокойно. Кэти отдает ребенка консьержке. Она хочет ее предупредить, что ударила ему макушку, и нужно приложить льда на шишку. Но не успевает ничего толком сказать, смотрит на часы. У нее осталось две минуты, чтобы подняться по лестнице и зайти в кабинет. Только когда она закроет за собой дверь, почувствует себя в безопасности. Нужно бы позвонить Джеффу, но она не торопится потому, что не поняла, что он сказал ей насчет «связаться».

— Конечно, вы же не хотели себя скомпрометировать?

Ей необходимо снять трубку. Она набирает номер мэрии. Ей нечего сказать заведующему отдела снабжения, но хочется продлить разговор. Он обрывает ее на полуслове. Она вешает трубку, чтобы позвонить матери. Телефон звонит в пустоту. «Пожалуйста, мама, пожалуйста!». Без паники, все хорошо. Все на своих местах: зав. отдела снабжения — в мэрии, мать — в круизе, бледно-коричневая жаба — с посетителем, которого уже вовсю облобызал, практикантка — за компьютером в ожидании карьерного роста. В городе все спокойно, обычный четверг.

Кэти включает монитор, погружается в его свечение. Вода из реки Дюранс течет красным цветом по каналу Прованса зеленого цвета, центрально-западный участок канализации зажигается желтым.

— Вам не пришла в голову мысль позвонить Тони? — спросила судья.

Нет, она думала позвонить всем на свете, даже соседям, особенно она хотела перезвонить Джеффу, но ни на секунду не подумала позвонить Тони.

— Поскольку знали, что он мертв?

— Или, наоборот, вы просто больше о нем не вспоминали? — спросил адвокат.

Правда была где-то посередине. Она не подумала ему позвонить, но почему-то вспомнила о нем.

— К тому моменту она уже за всех переживала, — отрезал адвокат.

Именно тогда в кабинет вошла практикантка, сильно возбужденная, к Кэти пришли полицейские. Она успела только встать, они уже были в кабинете. Они спросили, является ли она Катрин Сорбье — женой Антуана Сорбье. Она сказала да. Они сказали, что ее муж только что умер. Вода канала Прованса позеленела, южно-восточный участок канализации стал фиолетовым, телефон звонит, звонит, звонит.

— Вы не ответите?

Это — зав. отдела снабжения, хочет извиниться, что так холодно с ней поговорил. Когда она звонила, у него был посетитель.

— Я вам перезвоню, — говорит Кэти.

— Но… — не успевает договорить зав. отдела снабжения.

Она вешает трубку. Северный участок канализации становится голубым, южный синеет, а канал Прованса окончательно позеленел. Задвижки мигают красным цветом.

Полицейский заметил, что она положила правую руку на край стола, три пальца. Легкое напряжение, хрупкая женщина едва касается стола. На самом же деле, фаланги ее пальцев напряглись добела, ее водило в стороны, а пальцами она пыталась держаться. Они сказали ей, что она должна следовать за ними, что они отвезут ее в комиссариат. «Зачем?», — спросила она. Кажется, она не помнит, что Тони — ее муж. Кажется, смерть Тони касается ее ровно на столько, на сколько любая другая смерть.

Выходя из кабинета, она выпалила, что Тони убили. Она не сказала «Умер», — заметил полицейский, просто умер, например, в автокатастрофе, из-за инфаркта, а в комиссариате разговорилась, хотя ее вовсе не просили. Тони ушел из дома уже довольно давно. Они ожидали решения о разводе со дня на день. Он проживал с Малу, и у них был ребенок. Такой поворот событий расстроил мужа Малу Франка, который неоднократно угрожал обоим смертью. Не исключено, что Франк решил вершить правосудие самостоятельно.

Полицейский помнит, что в потоке слов комиссар был вынужден сдерживать приступы обвинений: «Мы еще не на той стадии, чтобы искать виновных, мы просто устанавливаем вашу личность». Он заставил ее повторить, что ее полное имя — Катрин Сорбье, что она — законная супруга Антуана Сорбье, мать двоих детей — Оливье 15-ти лет, и Камиля-Анжело 3-х месяцев.

— Вот это — факты, это — реальность. Еще есть тело вашего мужа. Мы сейчас никого не арестовываем.

30

— О чем вы думали, сидя перед монитором вашего компьютера? — спросила судья. — О только что совершенном преступлении? Вы испытывали страх, грусть, горе, хотели спрятаться?

Она даже не поняла, что столько времени просидела перед компьютером. Возможно, она его машинально включила. И потом забыла о нем, потому что на столе лежали непрочитанные письма.

— Вы предвзято относитесь к каждому ее действию, — протестовал адвокат. — Вы воспринимаете против нее все, что она делает, как доказательство ее холодности и коварства. А вдруг она все это делала по привычке, без расчета, начиная со звонка Джеффа, который она не слышала или не поняла и до прихода уголовной полиции в кабинет. А вдруг каждое утро она просиживала по часу перед компьютером, глядя в никуда, чтобы снять напряжение. Это — ее шлюз между домом и работой. Содержимое жесткого диска проверяли?

— Значит, о смерти мужа вам сообщили полицейские, — продолжала судья, обращаясь к Кэти. — В 8.10 вы еще об этом не знали, а в 9.30 вы уже в курсе. Из отчета полицейских следует, что вы не сильно удивились. Сотрудники службы водоснабжения и те больше были потрясены произошедшим. Вас нельзя назвать ошарашенной от новости, что он мертв, но вы почему-то сами делаете вывод об убийстве. Вы описываете своего мужа как бабника, двуличного распутника, за которым гоняются все ревнивцы на земле. Вы говорите: «У него хватало врагов». И направляете следователей по ложному пути Франка — мужа Малу. Вы им сообщаете, что тот кричал во всеуслышание, что спустит с него шкуру. Когда Франка отпускают из-под стражи, вы выдвигаете предположение, что другие обманутые мужья вполне могли позаботиться о Тони. Вы также не исключаете возможности заказного убийства. Но ни разу вы не признались, что этот убийца — Джефф, а заказали его — вы. Почему вы не говорите правды? Если бы вы сказали, еще тогда худшего можно было избежать.

Нельзя было допустить, чтобы убийцей признали Джеффа, все версии были хороши, только не Джефф. Донести на Джеффа, это значит указать на себя. Франк, чья фотография царственно возвышалась над столом Малу, за кадром был идеальным виновным, убийцей, у которого были все существующие на свете мотивы, чтобы покончить с Тони, палачом, с которым со времен их разборки она не поддерживала никаких отношений. И все потому, что его лучший друг обрюхатил его же законную жену, он больше всех пострадал. Он больше всех оскорбился тем, что его бросили, и официально находился в стадии войны за право опеки над детьми. Со дня на день его жизнь будет разрушена. Он плакал на глазах у всех, он рассыпался угрозами. Он спровоцировал Тони на глазах у сотрудников фирмы по кондиционерам. Они даже как-то подрались на том же паркинге возле дома. Он и убил его. Не Джефф, и не она.

Она была права. Франк был куда более правдоподобным убийцей, чем это умалишенное животное в лице Джеффа, на которого никто и не подумал. Пока одна бригада полицейских шла по следу пса, вторая — раскручивала версию обманутого мужа… Он был первым арестованным по делу. Это никого не удивило, никого не возмутило. У него была своя правда, и «было за что». А по логике Кэти, по которой судьба рано или поздно должна была настичь Тони, все вообще стало на свои места. Отвечая на вопросы судьи, она даже могла сказать, что жестокая смерть мужа ее нисколько не удивила, потому что, по ее мнению, он того заслуживал. Именно благодаря этой уверенности, а не равнодушию, в котором ее обвиняли, она нашла в себе силы пережить тяжелые дни. Как будто она с самого начала просто знала, что Тони — обречен. Знала, что полиция рано или поздно придет сообщить ей о его смерти. Знала, что ей придется опознать его тело, присутствовать на его похоронах. Она все это уже пережила заранее.

Она сожалела только о том, что как законная жена, — и об этом она сообщила полицейским, — имела обязательства — бесплатный бонус к супружеской измене — которые должны были лечь на плечи Малу. И чтобы не привлекать особого внимания она, негодуя, делала то, чего ждала от нее полиция. Вытащили ящик, открыли простынь. Это был Тони, но она его не узнала. Что-то знакомое было в чертах лица, узкий нос, например, но в грузном теле ничего родного не было. Как плохой его портрет, который художник обесцветил и обернул в белые бинты. Она не испугалась, не расстроилась.

Полицейский заметил ее холодный взгляд. Ни слезинки, ни вздоха, только побелевшие пальцы, сжимающие ручку сумки. Все, что судебный медик постарался затушевать, сшить и связать, он тот час распутал, чтобы пробудить в этой суровой женщине хоть какую-нибудь эмоцию, он в подробностях рассказал ей о литрах потерянной крови, оторванной голове, лопнувшем животе. Она слушала его, глядя на труп. Она не видела крови, не видела оторванной головы, не видела дырок от пуль. Большая кукла, чистая, хорошо одетая, осталось сложить в коробку. И закопать.

Поначалу Кэти даже слушать ничего не хотела о похоронах. Мать потратила не один час, чтобы уговорить ее пойти туда. Ради Тони, — умоляла она. Нет. Ради Оливье и ребенка, это его сыновья не смотря ни на что. Что уж тут поделать. Ради людей, которые не поймут. Она решилась, но не в черном, не в шляпке, не в трауре, она — не его вдова. Она пойдут в подвенечном платье, как тогда, когда в этой же церкви он поклялся любить ее до конца своих дней. «Ты с ума сошла, — сказала мать, — совсем чокнулась. Ты не знаешь, что говоришь!».

Мать прошла вперед по проходу среди скамеек с Оливье, поближе ко всей семье, она же скромно осталась сидеть в глубине зала в своей бежевой куртке, нарочито держась поодаль от остальных. Она видела, как прошла Малу в черных очках — общепринятый признак траура, с Анжело на руках. Она видела, как раскачивался гроб над головами собравшихся. Танец кружевных вуалей, черных покрывал, цветов. Почти как праздник моря. Она не подошла сказать ему за упокой. Едва выдержала речи председателя клуба любителей горного велосипеда, тренера по футболу, представителя ассоциации рыболовов, и безутешного коллеги из фирмы по кондиционерам. Они передавали друг ругу микрофон, как в караоке.

По случаю смерти церковь организовала церемонию, прославляющую тело. Потому что именно тело Тони нахваливали все собравшиеся, его скорость на велодорожке, точность стрельбы в тире, ловкость на рыбалке. Велосипедисты, пришедшие исполнить хвалебную песнь товарищу, были ограничены в воображении в силу специализации. Метафоры они брали из лексикона гонщика, угол вершины, сила ветра. Смерть — это финишная прямая, восхождение в одиночном разряде. Еще на похоронах отца она пожалела, что священник сошел с пути Писания, который вел всех к Апокалипсису, в пользу газона стадионов. Не то чтобы, ее отец, который был когда-то мэром Паланса, сводил свою деятельность к тому, что «выкладывался по полной» ради майки лидера или закупки новых мячей для юношей из футбольного клуба. То ли дело раньше, во времена бабушки и дедушки, когда церемонии проводились действительно для того, чтобы отдать должное умершим душам, находящимся в ожидании Последнего суда.

Малу раздула трагедию, рассказав в микрофон со всхлипами и рыданиями, что Тони был всем в ее жизни, в ее любви, что пал он от ударов ненависти и жестокости, что был воплощением доброты и храбрости, а погиб от рук труса и злодея. Изменщица сжимала микрофон, как певичка во второсортном кабаре, и рассказывала на глазах у сокрушенных спортсменов, как Тони наполнил силой ее тело, насытил душу. Она рыдала над тем, что осталось от их разрушенного счастья, семьи, изрешеченной пулями, которые прошли насквозь мышц его тела. Приступы ее горя, протеста, злости — это приступы любви, что ей еще остается, как только любить его. И тут разревелся детеныш, да так, что его срочно нужно было зажать на трепещущей груди трясущимися от нервов руками, и этот рев был воспринят общественностью как вопль беспризорника, крик отчаяния.

31

В юротделе только и говорили, что о том, как отпустили Франка. Расследование продолжалось. Кэти ничего не хотела слышать об этом, и под предлогом тайны следствия заперлась в своем кабинете, который все же не уберег ее от встречи с Франком, он явился устроить ей скандал. Он обвинил ее в том, что она настроила полицейских против него, что рассказала им о его отчаянии, которым он с ней поделился, когда Малу ушла. Он назвал ее бесчестной и страшной женщиной. Каким бы глубоким ни было его горе, он никогда не убил бы человека, а тем более друга. Он говорил: «Я не думал, что ты так поступишь, я не думал, что ты на такое способна». Как будто обвинял ее в преступлении. Она ответила, что ее тоже уводили под руки полицейские. «Но тебя ни в чем не обвиняли, тебя не допрашивали, ты не проводила ночь за решеткой»… — интересное слово. Она ответила, что по последней информации преступление было совершено мужчиной.

— Да, — сказал Франк, — мужчиной с собакой.

Это было уже известно — мужчина с собакой. Она не желала знать, каким мужчиной, она не желала знать, какой собакой. Но пришлось. Когда она пошла в булочную за хлебом, увидела на двери магазина фоторобот пса. Развернулась. Хлеба в тот день так и не купила, а фоторобот висел на дверях всех магазинов, он был расклеен на всех заправках, на кассах супермаркетов. Последняя попытка, она пытается убедить себя в том, что это мог быть другой пес, который просто очень похож на собаку Джеффа. Этот явно темнее, чем тот, которого она знала. Но ошибки быть не может. Это точно собака Джеффа. Она заплакала, и ее видели плачущей на улице, думали, что это из-за смерти мужа, ее было жалко, можно было только посочувствовать.

— Почему, — спросила судья, — вы сразу же не пошли в полицию и не сказали, что узнали пса? Судьба преподнесла вам второй шанс выйти сухой из воды, доказать вашу благонамеренность.

— Я не была уверена.

— Не были уверены!

— Я же уже ошиблась один раз… насчет Франка.

— Вы знали, что он тут ни при чем. Франк — это ложный след, по которому вы специально направили полицию. А собака могла бы помочь установить истину.

Как могла она объяснить ситуацию, не скомпрометировав себя. Она же была знакома с этим мужчиной, кормила собаку, мужчина бывал у нее каждый день, они часто созванивались, и он даже звонил ей утром в день совершения преступления.

— Если вам действительно нечего было скрывать, вы могли об этом заявить в полицию. Против вас свидетельствуют как раз эта недосказанность, полуправда, шитые белыми нитками секреты. Что тут плохого, что вы знаете убийцу собственного мужа, если вы никак не причастны к произошедшему? Вы должны были рассказать все то, что говорите сейчас нам, вам бы поверили…

Она сама себе не поверила бы. Она не могла понять, ее желание не видеть Тони, и того хуже, избавиться от него, чтобы он страдал, кричал, молил о помощи, страдал в тысячи раз сильнее, чем заставил страдать ее, это желание, которое она никогда по сути не выражала во всей его ясности, возможно, оно само воплотилось в жизнь по воле дьявола. Она не убивала своего мужа, она ничего не сделала, чтобы это произошло, но она желала этого всеми фибрами своего существа, и кто-то это услышал, кто-то понял, кто-то исполнил со всей жестокостью и точностью ее страшное желание.

— Я очень страдала, когда Тони бросил меня, — вздохнула она.

Она так страдала, что если бы он умер в автомобиле, въехавшим в платан, она бы не утешилась, даже если бы его велосипед трагически сорвался со скалы, если бы аневризма аорты разорвалась чистенько, гладенько, «О-оп!» и все, когда он был в ванной. Кровожадное убийство, совершенное оружием, предназначенным только для диких кабанов, крайняя жестокость преступника, который стреляет прямо в лоб, обезглавленное, разорванное на части тело, это едва ли сопоставимо с той злостью, которую породил в ней Тони. Она и мечтать не могла о более точном убийстве.

Злость клокотала в ней, захлестывала полностью, ни с чем не сравнить, она стирала все другие чувства, Кэти была способна испытывать только злость. Она злилась, когда практикантка вдруг брала больничный — «Чтоб ты сдохла!», злилась на коричневую жабу, от которой ее просто трясло — «Чтоб ты сдох!», злилась на мать, которую нужно было упрашивать, чтобы она хоть чем-нибудь помогла — «Чтоб ты сдохла!», злилась на ребенка — «Хватит реветь, сейчас ты у меня будешь жрать подгузники вместе с дерьмом!». Злилась на женщину, которая заняла ее место на парковке, на булочницу, которая размеренно отсчитывала сдачу, на аптекаршу, которая уходила в кладовку за лекарством и пропадала на час — «Мне до завтра ждать?». Кэти измучилась злостью, которая проникла во все части ее тела. Она была натянута, как струна, челюсти скрипели, кулаки сжимались, ногти впивались в кожу ладоней. Она только и делала, что постоянно сдерживала себя, чтобы никто не догадался, как же желала она им всем смерти, страданий, чтоб они провалились все сквозь землю.

Однако внешне никогда она еще не казалась такой спокойной и сдержанной, единственное, что она позволяла себе — это слезы. Плакала она везде, но не охрипшими рыданиями, нет, длинными и мягкими слезами, которые стекали по ее осунувшемуся, как думали многие, от усталости лицу. Практикантка просила дать больничный не во время — Кэти плакала. «Вы хотите, чтобы я осталась?» — спрашивала та виноватым тоном. Жаба приносила ей бумаги на подпись — она плакала. «Ну что же ты, — пытала счастья жаба, — не доводи себя». Она плакала в булочной, пока продавщица бесконечно считала сдачу. «Что-то не так?». Плакала в аптеке. «Не хотите попробовать успокоительное на травках, никакой химии?». Плакала при матери — «Не строй из себя великую страдалицу!». И ребенок все плакал, и плакал вместе с ней.

32

— Измена Тони все разрушила.

— Измена?

— Она имеет в виду смерть, Ваша часть, — исправил ее адвокат.

Нет, она имела в виду измену, смерть Тони в меньшей степени ее тронула, чем измена. Больше ничего не будет, как раньше. Она из тех женщин, которые однажды уходят, чтобы не вернуться. Их тех, кого тысячи ищеек не найдут. Из тех, которые бегут из дома, бросая детей. Из тех, кто больше не даст о себе знать. Накануне праздников всех святых — она должна отвезти Оливье к матери, которая его заберет за город, оставить ребенка консьержке, закрыть кабинет и крикнуть всем: «У меня встреча в отделе снабжения» — Кэти уехала. Все остальные занялись своими делами. Жаба с кодексом в руках, практикантка — за компьютером. Они даже головы не подняли, как будто ее здесь и не было, как будто ее присутствие таяло в легком воспоминании, которое они сохранят о ней. «Последний раз, когда мы ее видели, это было на работе, она шла…». Куда она шла? Они даже не расслышали, что она им сказала.

В тот миг у нее было явное превосходство над ними, она-то знала, что уходит. Она испытывала тайное, сладкое удовольствие при мысли, что взяла реванш над судьбой, представляя их привязанными цепями к стульям с веревкой на шее. Она была выше них, убираясь отсюда навсегда. Она уходила с тем, что было при ней, с пустыми карманами. Сесть в машину и уехать подальше от Паланса, бросить ее на парковке, не важно где. Решено.

Она выехала на шоссе. За пределами Паланса она знала только дорогу в Альпы, куда ездили ее мать с Оливье, и на Лазурный берег, куда она часто каталась с Тони. Она никогда раньше не ездила просто, чтобы ехать, она всегда ехала куда-нибудь. Отдаляясь от родных мест, ей становилось как-то не по себе от незнания, куда направиться. Она свернула в сторону Экс-ан-Прованса, потому что этот город ей был хорошо знаком. Она там училась, там познакомилась с Тони. Она припарковалась возле парка рядом с юрфаком, где они часто назначали друг другу свидания. И прямиком пошла к их любимой скамейке под Иудиным деревом, которое особенно красиво весной, кажется, будто на нем раскинулось розовое облако, дарованное людям небесами. За эти годы его ствол чуть расширился и вырос, а ветви слегка потяжелели и опустились ниже к земле. Получается, что все что, она сотворила, так или иначе привело ее к Тони?

Рядом с ней присела женщина. Она позвала: «Анжело! Анжело!». Из куста выскочил маленький бульдог и мигом оказался у нее на коленях. Анжело и вовсе превратился в собаку, мало того, что он — сын Малу, мутировал до последнего, только этого и не хватало, чтобы он стал черным сморщенным уродцем, который больше похож на обезьяну — так гнетуще выглядит человек при рождении или в момент ухода. У него не морда, а облик, почти лицо. Химера на поводке, тварь, которая никак не может выбрать свое предназначение, и тут еще и кличка, благодаря которой бульдог выигрывает тысячи лет вперед и становится на самую вершину среди других живых существ. Есть в этом не совсем человеческом имени нечто божественное, наверное, потому, что его человеческое естество не совсем сформировалось.

Обменяться любезностями — это обязательно, иначе никак, Кэти сказала, что собачка — очень миленькая. Слово было не совсем подходящим для сморщенного монстрика, который тщательно обнюхивал ее юбку, однако хозяйке слово понравилось. Она начала рассказывать об особенностях бульдогов, чей ум, конечно, и так очевиден. «Они с характером» и особенной красоты, которую непросвещенным тяжело оценить, квадратное тело, усеченная морда, размер ушей… целый мир, о существовании которого Кэти даже не догадывалась еще час назад. Я уехала, — ловила она себя на мысли, — я действительно далеко.

Женщина рассказала ей, что приходит сюда четыре раза в день. Это — ее любимая скамейка. Она знает о расписании и всех привычках местных собак и их хозяев, как будто парк — это другая жизнь, ускоренная и однообразная по сравнению с жизнью города. Она рассказала ей, как один мужчина, с которым она здесь познакомилась, покончил с собой, когда потерял собаку. У него их было две, две одинаковые, он мог бы отдавать всю свою любовь той, которая осталась. Но нет, он все время думал о первой, которая умерла. Она поведала Кэти почти шепотом, что кажется, люди, которые теряют любимых питомцев, страдают больше чем те, кто теряет близких людей. В этом никто не признается, конечно, но если такое случается, то кажется, что от этой боли сходишь с ума. Кэти многозначительно кивнула в знак согласия. Она поняла, что траур по собаке — это сублимированное горе.

— У вас нет собаки? — спросила женщина.

«Нет, — ответила Кэти, — но почти есть», — потому что она знала кое-кого, у кого была собака. Он взял ее в приюте для бездомных животных. Он к ней очень привязан.

Женщина была впечатлена таким поступком, приют, брошенные животные, свидетельство о человечности высшей пробы. «Есть люди, которые способны на такие поступки, а есть те, кто не способен», — заключила она. Она на такое не способна.

Пока Кэти слушала, как та анализировала свою исключительную любовь к бульдогам, ей привиделся пес Джеффа. Она видела его в глубине парка, он гулял вместе с Джеффом, который вел его на веревке. Она закрыла глаза, чтобы стереть эту неприятную картину, и когда открыла их снова, то увидела только то, что было в реальности — девушка держала малыша, одетого в желтое. Молодая парочка студентов целовалась в кустах роз.

Женщина рассказывала, что у нее уже был бульдог, который умер в одиннадцать лет, и она никак не могла прийти в себя после его смерти. Может, она хотела тем самым ей сказать, что она, как и тот мужчина, который после смерти одной собаки не смог перенести свою любовь на вторую, тоже собирается покончить с собой. В этом парке не люди выгуливали собак, а собаки тащили за собой людей, чье горе, тоску и траур они взяли на себя.

— Собака — это несчастье на поводке, — сказала женщина, — так что, можно сказать, что каждый прохожий держит на веревочке боль, которую его собственное тело больше не может выносить.

Это было сильнее ее, Кэти снова думала о собаке Джеффа. И она снова возникла путем наложения двух образов. Она закрыла лицо рукой.

— Вам не хорошо? — спросила женщина.

Она прошептала, глядя в никуда, что одна подруга открыла ей страшную тайну.

С какой стороны Кэти подошла к собственной истории? Рассказать факты — это еще не все. Нужно их представить, разместить в правильном порядке. Реальных историй не существует, есть только те, которые каждый рассказчик выдумывает сам, основываясь на реальных событиях. И это не так-то просто, не так очевидно. Случается, что история развивается по настроению или в чьих-то интересах, многое зависит от того, что рассказчику хочется скрыть. Истории не рассказываются, чтобы открыть правду, они рассказываются, чтобы ее спрятать. Что рассказала Кэти той женщине, а о чем умолчала?

— Если бы я была на вашем месте, — отвечала женщина, — я бы посоветовала вашей подруге пойти в полицию и там все выдать как на духу. В полиции с ней ничего не может случиться, а вот если она будет оставаться одна, тот тип ее убьет. Так всегда, кто убил один раз, убьет и второй.

Женщина рассуждала здраво. Точно, Джефф убьет ее. Природа возьмет свое. Только она может его сдать. Ведь между ними с Тони общего только она. Да, нужно срочно укрыться в полиции. Нужно срочно бежать. И там она все расскажет. Обязательно. Срочно. Она вскочила, готовая бежать.

— Собака, — продолжала женщина, — это последняя надежда, перед тем как всунуть в ноздрю трубку с кислородом, с такими обычно прогуливаются по больничным коридорам пациенты, видели?

Ей виделось, как в парке появляется целое амбулаторное отделение городской больницы. Танцующий лабрадор-блондин, белая нервная собачонка, пудель… какой красивый пуделек абрикосового цвета… в них материализовались болячки, которые никак не выпустишь наружу, не приласкаешь, не погладишь. Старость, нелюбовь, скорбь, забытье.

— А бульдог? — спросила Кэти, удаляясь.

— Это всегда депрессия, сильнейшая депрессия…

Когда она открыла машину, чья-то рука схватила ее за запястье. Это был Джефф.

— Что ты тут делаешь? — спросила она.

— Я за тобой следил, — сказал он. — Я с самого начала за тобой слежу. Чтобы знать, ищут ли тебя другие.

— Почему? — спросила она, задыхаясь.

— Чтобы тебя защитить.

Судья сообщила, что женщину с бульдогом найти не удалось, что нам никогда не узнать, действительно ли Кэти с ней общались, и имела ли место исповедь, о которой она рассказывает. Она также отметила, что накануне праздников всех святых Кэти, которой повсюду угрожали, как она говорит, так и не воспользовалась последним шансом оказаться под защитой полиции. Очень жаль, и «жаль» — это мягко сказано. Она вряд ли поверила в эту сказку, в эту блажь. Однако, становится очевидным другое — Кэти встретилась с Джеффом за городом. Почему?

— Вы собирались бежать вместе?

33

Побег закончился плачевно. Кэти вернулась на работу раньше, чем все остальные успели уехать на праздники. Она обнаружила их всех на прежних местах. Жаба — среди своих папок, практикантка — перед экраном своего будущего успеха. Они проспали сто лет, им было невдомек, где она побывала. Она была очень далеко, испытание оказалось настолько сложным, что злость куда-то испарилась. Ее сменил страх. Кэти уже даже не знала, что лучше — злость или страх. Тело по-прежнему в оцепенении, но она больше не плачет, ее трясет, она больше не кричит, но леденеют руки, и сердце постоянно скулит, ноет, как брошенная собака.

Кэти открыла кабинет и тот час же его закрыла. Она набрала номер матери — последний крик о помощи. Только бы она забрала ребенка вместе с Оливье в горы. «Мама, прошу тебя, я больше не выдержу. Мама, пожалуйста, не оставляй его со мной. Мама, помоги мне. Мама, помоги». Но звонок шел в никуда.

Коллеги пожелали друг другу хороших праздников, увидятся через неделю… Она пошла за ребенком. Консьержка показала ей, что у него два огромных синяка.

— Два? — удивилась Кэти.

Одну шишку он тогда еще посадил, но где и когда еще одну — она не знает.

— Посмотрите на его спинку, — сказала консьержка, — она вся синяя до попы.

Наверное, это когда она натирала его арникой. Консьержка с недоверием наблюдала, как Кэти обращается с ребенком, как клала его на заднее сидение машины, в детское кресло.

— Будьте осторожны, — сказала она, — головка у него еще очень хрупкая.

Кэти слушается и повинуется, опять заговорила извиняющимся голосом, та шишка получилась случайно, и чтобы успокоить консьержку, она рассказала, что едет в горы к матери и Оливье.

— Вам это пойдет на пользу, — сказала консьержка.

В слезах она позже расскажет следователям, что Кэти добавила, накрывая покрывалом ножки ребенка: «Особенно это пойдет на пользу ему».

Кэти вернулась в пустой дом с ребенком на руках, которого несколько часов назад хотела бросить. Она поставила машину в гараж, заперла входную дверь. Она никого не хотела видеть. Так начались праздники всех святых.

Она поднялась в бельевую с ребенком. Много белья скопилось, она облегченно вздохнула, со всем этим она даже не заметит, как пролетит время. Она включила толстый провод утюга, который еще один сумасшедший приделал в ванной. Она разложила пеленку на столе, и взгляд ее скользнул через окно. Море было не спокойно. Огромное дерево агавы все еще цвело в глубине сада. Она подумала, что все это появилось намного раньше, чем она, и переживет ее намного, белая пика цветка агавы, пена морской волны, легкий туман, который поднимается над поверхностью воды. День клонится к закату. Как спокойно, — подумала Кэти, и тут начал щебетать ребенок.

Она слегка наклонила голову к колыбели, чтобы посмотреть, что с ним, как внезапно приметила нечто чужеродное, чего не должно было быть в пейзаже, она забыла про ребенка и стала всматриваться в двигающуюся форму. В глубине сада возле хижины ходил Джефф с собакой… Замерла. Как кролик в норке, который поджал уши, мордочка трясется, глаза выпучены от ужаса. Она молит тишину, и от нее же леденеет. Стемнело, Джефф с собакой исчезли, сад и море стерлись, и только белоснежный цветок агавы повис в сумерках.

Глаза привыкли к темноте, огонька от включенного утюга было достаточно, чтобы она смогла взять на руки ребенка и, зажав ему рот рукой, чтобы не кричал, хотя он даже не пытался, укрыться в спальне. Она забыла закрыть ставни на первом этаже. Возможно, Джефф залез через окно. Он сейчас прокрадется сюда по лестнице, как волк, и испугает ее.

Судья снова подчеркнула, она не переставала это повторять, что даже тогда еще можно было вызвать полицию.

Ночь тянулась долго, пришлось успокаивать ребенка, который требовал поесть. Она всунула ему в рот край полотенца вместо соски. Нужно было заглушить его голод, заглушить его крик в этом неравном бою. Она — очень большая, а ребенок слишком маленький, но на удивление сильный, а она очень слаба. Она ничего не могла сделать с этими рыданиями и затянувшимся криком. Она колыхала его, чтобы уморить, укачать, усыпить с помощью колыбельной: «Засыпай, малыш, засыпай!», которая из ее уст звучала скорее маршевой.

Она снова вспомнила о Джеффе, об их встрече на парковке в Экс-ан-Провансе. Он не показался ей враждебным, скорее обеспокоенным за нее. А вдруг он, на самом деле, хотел ее защитить, как и говорил, от кого-то, кто ей угрожает, и этот кто-то как раз и убил Тони? Она понимала, что он знает что-то такое, о чем не может ей сказать. И чем быстрее она его увидит, тем быстрее он развеет все ее сомнения. Она просто сходит с ума.

Кэти открыла окно, которое выходит в сад, и позвала: «Джефф! Джефф…». Он не ответил. Ушел или не приходил вовсе. Она решила сбежать.

— Опять! — не сдержалась судья.

34

Уехать точно не удастся, машина стояла в гараже с пробитыми колесами. Она забаррикадировалась. Закрыла дверь на два оборота, опустила ставни, накинула железную цепь на затвор, чтобы нельзя было открыть окно снаружи. Вот так, — сказала она, — я уехала. Выживать с ребенком она собралась на втором этаже — между бельевой и спальней. Страх тоже не остался на улице. Он вошел в дом вместе с ней, носил ее из комнаты в комнату, и, даже когда она ложилась на кровать, он укладывался рядом. Он щекотал ступни ее ног, сжимал лодыжки, медленно скользил вверх по ногам, сдавливал колени, нежно покусывал внутреннюю сторону бедра и растягивался у нее на животе, чтобы лизнуть его сухим и шершавым язычком. Кэти вся леденела.

Поначалу она разогревала бутылочку на подошве утюга, потом стала кормить ребенка холодным молоком, порошок плохо растворялся в воде из-под крана. Его тошнило, и она решила вовсе ему ничего не давать. Только немного холодной воды на лицо и в рот. Он дремал в полумраке и больше ничего не требовал. Одной проблемой меньше. «Засыпай, малыш, засыпай», — ребенок быстро уснет. «Засыпай, малыш, засыпай», — малыш уснул.

Снаружи запертый дом казался пустым, они все были в горах, набирались сил. Она смотрела сквозь ставни на жизнь за окном — жизнь, когда все думают, что тебя нет дома, когда ты больше не существуешь, жизнь, когда ты умрешь. Все вещи вокруг, в которых тебя больше нет, охватывает покой. Где-то на улице припарковалась машина. Запоздалые отпускники обнаружили пляж между скал и пытались покупаться. Агава, гроздь ее белых цветков, будто из воска, чистое небо, волны вдалеке. Никто не останавливается перед дверью, никто не звонит. Выходные, даже почтальон не разносит письма. Но как только стемнеет, мужчина с собакой снова будут кружить вокруг дома.

Они появлялись каждый вечер в одно время и то же время и уже стали казаться такими же нереальными, как и страх, который заключил ее в объятья, целовал в губы и ложился в ее постель. Она могла бы даже познакомить их и пригласить на ужин с приведениями. Мужчине с собакой было бы, о чем поговорить со страхом, и страх бы ушел вместе с ними. «Я схожу с ума», — подумала она.

В шкафу нашлось ее подвенечное платье, она достала его из футляра, и легким движением руки надела его. Натянула через низ, поправила бюстье на груди. Самое сложное было застегнуть платье на спине, крючки — на юбке и перламутровые пуговицы — на корсете. Она начала с талии, поднимаясь вверх, потом — с шеи, спускаясь и вниз. Где-то на уровне лопаток образовалась щель, через которую было видно тело, она не решалась потянуть за пуговицы, боялась порвать легкую ткань. А платье-то ей все еще к лицу. Восемнадцать лет спустя, брак треснул по швам, а незапятнанное платье могло бы еще сто лет выдержать, если не всю тысячу. Просто неловко произносить «тысячу лет», как на мумии. Ломкость тела, несколько сотен граммов пепла, ломкость памяти, такой же легкой и хрупкой, как тело.

Зачем хранить память о своих близких в этом беспамятном мире, который каждую секунду переворачивает страницу, зачем уважать вещи и людей в этом неуважительном мире, зачем беречь его для потомков, которым ничего не нужно?.. Три поколения прошло через это место, обозначившись в нескольких предметах, географии мебели, возможно, в запахе, а она отдала этому жизнь, приторный аромат с примесью мастики, который ошибочно считается запахом старины, как аромат ладана — запахом Бога. Все старые дома пахнут одинаково, и Бог спускается всегда, как только зажигается свеча. Все это исчезнет, потому что давно исчезло, и она больше об этом не вспомнит.

Бережно храня вещи, она теряла людей, желая спасти все, она не защитила главного. Что осталось ей спустя годы от прошлого, которое осталось за кадром фотографии? Помнит ли она любимые слова дорого человека? Все воспоминания о людях были связаны у нее с детством, дедушка, который зимними вечерами закутывал ее в одеяло перед телевизором, запыхавшаяся бабушка, которая было тяжело подниматься по лестнице. «Может, — размышляла Кэти, — когда сам не можешь существовать, невольно заполняешь пространство другими». Когда детство закончилось, больше ничего не наступило потому, что осталась только она сама.

Когда Кэти думала о муже, о проведенных вместе годах, о любви, которую друг другу дарили, только одна картинка возникала у нее в голове постоянно. В Сенегале, когда он словил большого марлина. Он с ним долго боролся с мостика рыболовецкого судна и, в конце концов, прыгнул за ним в воду, чтобы вытащить на поверхность метр за метром. Он исчезал под водой и снова появлялся, пока рыба билась в агонии. Вымотался. А она фотографировала его, стоя на корабле, с мертвой рыбой на вытянутой руке. Она видела то, что фотография не могла запечатлеть, солнечный свет, который золотил его карие глаза, и от которого он щурился. Скользящий луч освещал оболочку глаза, будто пламя огня. И как дрожали мышцы его тела, когда он поднял рыбу над головой, чтобы продемонстрировать ее длину. На последнем издыхании он попросил ее поторопиться. Она нажала на спуск, и взгляд погас, тело застыло. Фотография из отпуска в семейном альбоме. Обесцвеченное лицо в белых бинтах, отвердевшее тело в стальном ящике морга. Черно-белые кадры.

35

Он сидел в кухне, на своем обычном месте, напротив плиты, чтобы лучше видеть ее.

— Боже мой, какая ты красивая!

— Как ты вошел? — спросила она, спокойно, слишком спокойно.

— Через дверь, — ответил он тем же тоном, как будто они так разговаривали каждый день. — У замочных скважин от меня нет секретов.

Они замолчали, словно нечего было больше сказать друг другу. Тишину нарушил пес, зашевелившись под столом.

— И он здесь! — удивилась Кэти.

— А куда мне его деть? Я поселил его в хижине и хожу кормить каждый вечер.

— Я его не слышала ни разу, — сказала Кэти.

— Я заклеиваю ему пасть скотчем.

Они снова замолчали, тот, кто первым заговорит, поднимет бурю. Ведь он почти приблизился к своему счастью. Кэти в кухне, в платье его мечты, только для него, по случаю их свадьбы. Ведь она, убитая усталостью, неминуемо шла на встречу своему кошмару. Он напомнил ей слова из Евангелия, которые она раньше никогда не могла понять, и вдруг в тот вечер осенило, «выпить чашу». «Выпить чашу до дна».

— Нужно от него избавиться, — сказала она.

— Избавиться!

Он напрягся, задело.

— Да, иди с ним в горы и оставь там, выбрось на шоссе. Убей его.

Она сказала это совсем тихо, голосом, который не пользовались последние три дня, сказала, глубоко вздохнув, и этот вздох был полон решимости, он понял, что если он сам не убьет собаку, она найдет силы сделать это сама. Он следил за ее движениями. Она уперлась руками в спинку стула, он видел, как побелели фаланги ее пальцев, будто вместо лаковой спинки она сжимала нож, которым собиралась зарезать пса.

— Я не могу это сделать, — сказал он.

— Ты не можешь!

И ситуация вышла из-под контроля.

Он не может избавиться от пса, а человека прикончить может!

Он убил Тони, чтобы защитить ее.

Она его не просила.

Конечно, просила.

— Я никогда такого не говорила.

Она рыдала, кричала, ее жизнь превратилась в ад, Тони унижал ее, угрожал ей, он собирался забрать у нее детей, продать дом.

Нет, она собиралась развестись, просто развестись. В этой стране есть закон, и он бы ее защитил.

Тогда зачем он убил Тони, какой ему смысл убивать человека, которого он даже не знал?

— Ты говорила, что если Тони исчезнет, мы будем жить вместе.

— Я никогда такого не говорила. Я не хочу жить с тобой.

— Я люблю тебя.

— Я тебя — нет.

— Тогда почему ты так одета? А? Зачем надела подвенечное платье?

— Ради Тони, из-за Тони.

— Я тебе не верю, — сказал Джефф.

— Я любила Тони.

— Как все просто, ты посылаешь меня делать грязную работу, а потом умываешь руки. Ничего не знаю и не хочу знать. Очень просто. Я люблю тебя, слышишь.

«Я люблю тебя» — ругательное слово. Пожалуйста, он любит ее. Что это значит в его мерзкой башке, «любить»? Какой смысл имеет это слово, когда ты весишь сто двадцать килограммов, с залысиной — живым шрамом от скальпа, с дичайшим взглядом, и запашком, от которого просто воротит? На что похожа такая любовь? Любовь — это Тони, это молодое и красивое тело. Увы! Любовь — это привкус соли на его коже. Любить способны только такие люди, как Тони, а не Джефф, бледная жаба, старики, уроды, среднестатистические людишки. Тони, только он.

Джефф бросил любовь к ее ногам, как падаль. И раз уж он ее любит, по святому закону любви, который защищает всех, кто любит, она должна терпеть нетерпимое. Любовь — великое освободительное оправдание, разрешение творить все, что угодно. Влюбленные никогда не задумываются, что их признания могут быть приняты за оскорбление? Случается, что быть любимым — это унизительно. А этот, — спрашивала себя Кэти, — почему он меня любит? Она не могла догадаться, что напоминает ему о матери, или скорее, тот идеальный образ матери, который он никогда не видел. В чем она виновата, что стала объектом его фантазий? Как ей реагировать? Почему она должна надевать перчатки, чтобы сказать, насколько его любовь ей противна. Почему во имя любви нужно принимать невыносимое? Какие права дает нам на других любовь?

Ситуация зашла в тупик. Первое ноября, шесть часов вечера, она заперта в собственной кухне в подвенечном платье с убийцей мужа и его псом.

— Почему вы не позвонили в полицию? — спросила судья.

Зазвонил телефон. Она потянулась к нему, чтобы ответить. Джефф пришел в ярость. Он вывернул ей запястье и вырвал провода. Что она себе думает, что избавиться от него, позвонив в полицию? Как будто она не по уши в этом? Можно подумать, легавые об этом не знают. «Если со мной будет кончено, с тобой тоже, они тебя не упустят». Как она думала, он передвигался по городу, если не с помощью всей полиции от Паланса до Парижа, от Берлина до Тель-Авива? Стоит ей сделать хоть что-нибудь, сказать хоть слово, он сразу же об этом узнает, и не заставит себя долго ждать.

Она внезапно вспомнила о ребенке наверху и стала молить небеса, чтобы тот не проснулся, не заплакал, не напомнил о себе Джеффу, который к тому моменту занялся собакой. Она медленно пятилась назад, глядя на него и, как только нащупала сзади дверь, резко развернулась в громком шелесте юбки и подъюбников, готовая рвануть по лестнице.

Он схватил ее без особых усилий, как колос пшеницы, охапку хвороста, как тюк ткани. Прижал к себе и стал сыпать громкими угрозами. Дом напичкан микрофонами. Он — исполнитель и находится под защитой сверхсекретного подразделения, а заказчик — полиция, там и отдали приказ убить Тони.

— Куда бы ты не пошла, я всегда буду рядом, ты не сможешь уехать просто так, каждую минуту твоей конченой жизни легавый будет следовать за тобой по пятам. Видишь, мы всегда будем рядом, как муж и жена.

И он поцеловал ее, как благословенный муж на свадьбе, по-настоящему, взасос.

36

— Я ничего плохого ей не сделал, — сказал Джефф своему адвокату. — Я просто хотел, чтобы она на меня посмотрела.

Он искал поддержки и ласки. А нашел холод и презрение. Она даже попросила его избавиться от собаки. Джефф плакал. Когда он был маленьким, у него была собака, что-то вроде немецкой овчарки, и из-за разрухи в семье — матери никогда не было, она где-то вечно пропадала, жестокий отец-алкоголик, затюканный четырнадцатью детьми — он чаще спал в собачей конуре, чем в кровати. Однажды вечером, когда дети снова стали требовать еды и жаловаться, что не могут питаться одними макаронами, отец сказал: «Хотите мяса, будет вам мясо». Он схватил топор, а позже вернулся с собакой — мертвой, обесшкуренной, разделанной прямо на кухонном столе, как большая дичь. Ведь едят же оленей, косуль и диких кабанов.

А тех, кто плакал, он называл дрищами.

— Что это значит? — спросила судья у секретаря.

— Ранимая душа, по-моему.

Это было его любимое ругательство.

Так Джефф узнал, что у него есть душа, то есть «задрищенская душа». Это был единственный раз, когда Джеффа как-то назвали. Есть определения, которые сразу приклеиваются к нам, есть те, которые никак к нам не относятся, «душа» с ним явно дала сбой. Она стала ассоциироваться с разлетевшимся по всей кухне запахом крови убитой собаки, с ней у него сразу как-то не сложилось. И если еще одна резня понадобилась для того, чтобы напомнить о его «задрищенской душе», то лучше бы она помалкивала. Так и случилось в момент убийства, проснулась только ярость. Так, душа его наполнилась яростью.

Адвокат был в шоке. Он думал, какой эффект эта история произведет на присяжных. Это уж слишком, — решил он, — присяжные — это, прежде всего, обычные зрители, телезрители, иногда читатели, они привыкли, чтобы с ними тактично обращались. Им подкидывают порнографию, но она не вульгарна, вульгарность, но только вперемежку с любовью, жестокость, но хорошо написанную. Они не хотят быть шокированными, задетыми за живое, измученными. Они не хотят быть опустошенными судьбой других, жизнью других. Они просто хотят иметь представление, слегка проникнуть в фабулу, ведомые тонким голоском общественного мнения, который ими же и движет и успокаивает одновременно. Просроченный, приукрашенный пересказ фактов, который предлагает правосудие, его загадочный язык, который прихорашивает неудобоваримость деяний, сценография в зале заседания, судейская мантия, декорации, все это действует как ватный тампон в ухо, как бальзам на душу. Показать им человека, который в детстве ел собачатину — вызвать их негативный настрой, но не против палача, который убил и разрезал псину, а потом открыл челюсти мальчика, сжав их, как пасть собаки, чтобы засунуть ему в рот кусок окровавленного мяса, «Давай жри, Оскар», а против того, кто закрыл рот с куском мяса, чтобы сразу же выплюнуть его в рвотном приступе, и кто сорок лет спустя мстил отцу, набросившись на человека, как когда-то отец набросился на собаку, которую потом заставил его съесть.

Такое вступление он заранее опробовал на судье. Банальная история с собакой, она многое объясняет. Судья его остановила.

— Ужасная история. Сказка для умалишенных детей, и потом, учитывая, что это ее рассказал Джефф, о достоверности говорить не приходится!

Значит, историю придется оставить при себе. Но сам он намного меньше, чем судья уверен, что это тоже выдумка. Если за весь процесс Джефф и говорил правду, так это про эту травму детства. Доказательство — собака в момент убийства, собака, которую Джефф спас от усыпления, собака, которую он таскал за собой — это всего на всего недолатанный пес. Он уже родился со шрамами туши на убой. Случайностей не бывает, мне предстоит защищать колосса, которым оброс маленький мальчик, он сейчас утешает его сахаром и недолатанным псом, которого пытается восстановить по памяти. Тони, в представлении Джеффа, и есть тот плохой отец, который заставил его съесть собаку и Кэти…

Чтобы задобрить присяжных, придется оставить версию про беднягу, соблазненного извращенкой Кэти, которая им манипулирует, обещает любовные услады, нормальную жизнь, дом, и которая сразу же после совершения убийства умывает руки и выставляет его на улицу, где полно жестокости и бед. Ведь все мы хоть раз в жизни поверили в обещание, которое никто так и не сдержал. Ведь мужчины боятся попасть в сети русалки. А женщины, с целью оказаться вне подозрений, согнут ее под весом собственной порядочности. Каждый найдет себя в этой истории. Чтобы спасти Джеффа, — решил он, — нужно на кого-то повесить всех собак. Этим кем-то станет Кэти…

37

— Он вас изнасиловал, да или нет? — спросила судья. — Поймите, в отсутствии иска на момент совершения, в отсутствии какого-либо медицинского освидетельствования, в отсутствии кого-либо, кто мог бы подтвердить факт, я обязана задать вам этот вопрос.

Кэти не знала, она думала, что да.

— Думаете? Вы должны точно знать, мужчина вошел в вас или нет, женщина не может этого не знать.

— В материалах дела, документ № 34, - встрял адвокат, — она заявляет, что была изнасилована.

— Да, но в материалах дела, документ № 123, - парировала судья, — Джефф заявляет, что не переходил ни к каким действиям.

Адвокат подумал, что если бы судьей был мужчина, он бы более деликатно, по крайней мере, с каким-то мужским стыдом подошел ко всему, что касается этих вопросов, что-то вроде коллективного чувства вины от имени сильного пола. Судья действовала грубо, она не была готова слушать про изнасилование. В ее представлении в тот день Кэти в подвенечном платье в двойной трансгрессии — профанация их союза с Тони и пародия на свадьбу с Джеффом — расплачивалась натурой за преступление, за которое поручилась. В одни прекрасный момент за убийство полагалось вознаграждение. Поскольку следов о платеже деньгами не было, явно, имела место расплата натурой. Если этого не произошло до преступления, то должно было произойти после. И могло произойти только в тот день, когда, по признанию обоих, они оказались вдалеке от посторонних взглядов в доме Кэти.

Она лежала под ним. Не сопротивлялась. Больше всего ей было страшно от его глаз, таких огромных и застывших, она боялась, что они вывалятся из орбит и будут извиваться на полу, как выпавшие на пол рыбки без воды. Он давил на нее животом и грудью, душил ее, а она хотела только, чтобы глаза остались в дырках, сжатые веком. Мерзкие огромные глаза, из которых теперь текли слезы, он отвалился и звал собаку.

Она слышала звук, повторяющиеся удары, кто-то стучал по плитке. Это его часы спазматически ударялись о пол. Его тело тряслось, вздергивалось от громких рыданий, зубы клацали, как будто нервный тик, который прошел, пока он извращался над ней, а теперь снова овладел его телом с такой силой и мощью, которой как раз не хватало ей, чтобы отбиваться, защищаться и бежать от него.

Она поднялась по лестнице с мыслью принять ванну, чтобы отмыться, а скорее, чтобы раствориться на дне ванной и пустить воду по своему телу. Это называется «потонуть», — подумал адвокат. Проходя по коридору, она услышала, как вздохнул ребенок, скорее как прерывисто он дышал своим изможденным тельцем. Она взяла его на руки, он всхлипывал.

Она погрузилась вместе с ним в воду, даже не удосужившись раздеться, в том, в чем была в тот момент. Она — в разорванном платье, ребенок — в пеленке. Положила ребенка на грудь и закрыла глаза.

Пересказывая эту сцену, как будто переживая ее снова, она закрыла глаза. Она чувствовала, как ребенок бился на ее груди, а потом наступило незабываемое усмирение тела, которое отрывается, жизни, которая уходит так медленно, так естественно. Она чувствовала, как ребенок становится легче, расстается с ней. Словно маленькая девочка, которая отпустила шарик и теперь смотрит, как безвозвратно он улетает в небо. Кэти закрыла глаза, судья видела, как ее руки будто сжимают ушедшего ребенка.

Кэти больше не замечала судью, которая пристально смотрела на нее, она больше не замечала стол из светлого дуба со стопкой папок, не замечала секретаршу, которая кусала губы. Она видела нечто, чего тогда как-то вовсе не видела.

Женщины — детоубийцы — редкое явление, они повергают умы окружающих в ужас. Мать-детоубийца бросает тень на всех матерей мира. Все женщины начинают подозревать собственную мать, и, сняв с нее подозрения, переключаются на себя самих. А потом, чтобы признать себя невиновными во всех преступлениях, которые в нас дремлют в зачаточном состоянии, детоубийц лучше признать сумасшедшими, а их деяние — несчастным случаем.

Для адвоката Кэти несчастный случай был налицо, смерть ребенка наступила после долгих дней, в течение которых женщина сражалась с убийцей собственного мужа, ее преследовали, на нее охотились, посадили на привязь, она не могла позвать на помощь. Ребенок умер после долгих дней невообразимого заточения, после изнасилования, когда она в последнем бессознательном и душераздирающем порыве хотела защитить его от жестокости Джеффа, взяв его с собой, прижав к телу. Он умер только потому, что она захотела умереть.

— Вы пытаетесь нас убедить, — сказала судья, откашлявшись, — что это был несчастный случай, или, быть может, последствия, как вы это называете, ее вынужденного заточения. И того, вы оставили себе две линии защиты. И ждете, чтобы мы вам сказали, какая будет предпочтительнее. Конечно, несчастный случай, если бы убийство ребенка, из-за типа, причастного к преступлениям над собственными детьми, позволяло вам простить и смерть вашего мужа, и смерть вашего ребенка. Однако все факты говорят об обратном — вы с самого начала запрограммировали это убийство. Оно зародилось еще в момент аборта, который вы хотели совершить, оно было во всех угрозах, которые вы озвучили вашему мужу, в том, что вы сделали Джеффа няней. Оно витало в каждом эпизоде этой недели, вы его бросили, жестко обращались, даже били.

Того, как гнусно и без колебаний вы покончили с ним, вполне достаточно, чтобы утверждать, что вы и мужа приказали убрать.

38

Садясь в поезд на Лионском вокзале, адвокат Кэти вдруг понял, что мы часто возвращаемся туда, откуда когда-то уехали, по тем же причинам, которые и заставили нас тогда пуститься в путь. Это происшествие имело место на фоне, который он хорошо знал. Лестница на Марсельском вокзале, по которой торжественно спускаешься в окружении изящных форм местных статуй, кусты роз возле здания юрфака, где назначались свидания. Ему был знаком вкус студенческих поцелуев и слезы расстроенных девушек, которым не предложили пойти по жизни рука об руку. А еще там Паланс, они туда обычно ездили на обед по воскресеньям. Бывшая рыбацкая деревушка безразмерно вытянулась, но здесь еще можно было поймать симулякр радости жизни. В ресторанчике на берегу моря, они здесь один на одном, заказываешь жареную кильку. На пляже ищешь хоть каплю песка, чтобы положить полотенце, утес приходилось брать штурмом, отбиваясь от владельцев соседних вилл — любителей подводного плавания, которые просто заполонили пространство. Поезд приближался. В то время в щелях утеса еще оставалось немного забытой летом рыжей воды. Он не мог понять, откуда взялась ностальгия, от которой сжималось сердце, из чувства сожаления, что когда-то бросил все эти фальшивые удовольствия, или из опасений, что сейчас они покажутся ему еще более горькими. Когда дверь вагона открылась, пассажиры устремились в поезд, а он попятился назад. Ощущение, которое овладевает им каждый раз, когда он пытается вернуться, было хорошо ему знакомо — его воротит от мысли о возвращении.

Он сразу же встретился с матерью и сыном Кэти. Ему запомнилось, что женщина была хорошо одета, вся в угольно-черном цвете от кончиков пальцев до кончиков волос и подросток — длинный блондин, почти ангел, которого разыгравшаяся драма лишила жизненной энергии. А между ними — трагическая пустота в лице обвиняемой, за которую они оба ратовали. Они оба были потеряны, поддерживали друг друга и упрекали себя в том, что не смогли ее защитить, они хотели ее спасти, раз других спасти не удалось. Они не говорили о погибших, по крайней мере, прямо в лоб. Кэти была единственной жертвой. Они не понимали, почему она в тюрьме, ведь ей срочно нужна помощь врачей. Они волновались из-за репутации судьи, говорили, что она строгая и решительная, и думали, не может ли депутат, который и так уже направил их к нему, что-нибудь еще сделать. Из материалов по делу у них были только вырезки из газет и фотографии, которые они разложили перед ним в качестве улик, заголовки большими буквами кричали о том, что убийство — это катастрофа, а катастрофа — это всегда трагедия.

Оливье унаследовал от матери светлый цвет волос и сдержанность, а взамен отдал ей свою невинность. Во внешней схожести всегда есть нечто непоправимо привлекательное. Оливье был здесь, рядом с ним, чистый и потерянный, а значит, его мать была не виновна. Адвокат был внутренне убежден в этом, и эта внутренняя убежденность говорила о том, что к абсолютной истине он не способен прийти, зато она проливала такой яркий свет на справедливость, что сопротивляться ему уже стало нельзя. Правда явилась пред ним во всей своей красе, и он не желал ее потерять. Он держался за нее, как мог, продлевал ее, поддерживал, буквально ослепленный очевидностью, которая заключалась только в том, что он всегда прав. Высшая степень самолюбования.

Когда он встретил Кэти впервые, это случилось в медчасти центральной тюрьмы, она сидела на кровати, не взъерошенная, как большинство подсудимых, а аккуратно одетая, элегантная, вне времени. Она была в юбке в складочку и в шерстяной двойке, как раньше говорили. Он пришел в восторг от того, что в памяти всплыло это слово, которое он никогда раньше не употреблял, чтобы точно описать тонкий шерстяной комплект из кофточки и кардигана, который был в тот день на Кэти. Он удивился, что комплект был розового цвета. На плечах преступницы, обвиняемой в детоубийстве, розовый цвет смотрелся провокационно — чем занят мозг в момент формирования первого впечатления! — позже, присмотревшись, он заметил, что ее розовый был приглушен серо-фиолетовыми оттенками, отчего он не смотрелся так ярко и скорее был ближе к лиловому — он считался цветом траура в былые времена.

Его коллеги, которые хорошо его знали, расценивали такую вовлеченность в это дело в Провансе как потребность быть признанным в родных местах, к этому стремится каждый, кто добился хоть чего-нибудь вдалеке от дома. Звонок депутата для него все определил. Он был нужен в Палансе! Он будет участвовать в процессе в Экс-ан-Провансе! Но его жена, которая знала его еще лучше, не сбрасывала со счетов и тот факт, что Кэти была похожа на актрису, которой он восхищался. Очевидно даже, что адвокат по инерции приписывал Кэти черты характера, которые характеризовали ту актрису. Кэти была не таинственной, как ее двойник, а скорее молчаливой, не холодной, а меланхоличной, не скрытной, а замкнутой. Произнести имя этой актрисы, столь податливой желаниям режиссеров — прогибаться в руках всех и вся — это целое искусство — и такой независимой в их картинах, — это означало размножить образ Кэти меж тысячи ликов, от невинности до извращения, чтобы окончательно утвердить ее в роли Медеи, которую та актриса когда-то воплотила. Тело детей — как самая последняя месть. Самая последняя боль, себе самой принесенная, дабы сильнее ранить другого.

39

Женщина, которая сидит на железной кровати напротив него — женщина без лица, без возраста. Она разбита, растерзана горем. Она достает из рукава кардигана платочек, складывает вдвое, скручивает, теребит. Когда к ней подходит адвокат, она не бросается ему на шею, не умоляет спасти ее. Она не разговаривает с ним, не смотрит на него. Она не готова защищаться, ей нечего ему сказать, у нее даже нет своей версии произошедшего. Ее арестовали, допросили, посадили в тюрьму. Она встречалась с полицейскими, с комиссаром. Все делают ее виноватой. Она ничего не слышала о своем защитнике.

— Вы знаете, почему вы здесь?

Она сказала, нет.

— Вам сказали, почему вы здесь?

Она сказала, да.

Он подумал о том, что адвокатов часто осуждают за то, что те забывают о жертвах, потому что пытаются выставить таковыми преступников, которых защищают. Это потому что адвокаты никогда не встречаются с жертвами, только с виновными, и они видят их в таком состоянии отчаяния, несуразности, слабости, что их можно вполне назвать жертвами. Он смотрел сейчас на женщину, которая опустошена, на исходе сил, она ничего не слышит, как в кошмарном сне, только она его переживает наяву. Нужно с ней сразу сблизиться, аккуратно вернуть к реальности, вывести из кошмара, чтобы подготовить к правде, не менее жестокой, чем ее страшный сон, но зато логичной. Найти смысл. Преступление всегда бессмысленно, это его давнее убеждение. Действовать решаются только сумасшедшие. А правосудие существует, чтобы найти смысл в происходящем, не вдаваясь в перипетии глубокого анализа, незамедлительно, бесповоротно. По принципу: да или нет, хорошо или плохо, что-то простое, доступное массам, жертва или преступник.

Отчаяние довело Кэти до такого состояния, что он пожалел, что ее не оставили там, где она была, что реанимировали с целью дать ей понять, что происходит вокруг, хотя знать это ей вовсе не стоило. Каждый имеет право на смерть, и преступники тоже. Покончить с собой после совершения убийства — свидетельство о том, до какой степени убийца связан с жертвой, телесно связан, и сам акт убийства — всего лишь первый этап в программе собственной смерти… если бы он был врачом, то назначил бы ей длительное лечение сном, и только потом вызвал бы на разговор. И тогда он бы сказал ей то, что был обязан сказать сейчас:

— Вас обвиняют в соучастии в совершении убийства вашего мужа, в организации преступления, вы манипулировали Джеффом, который совершил убийство, вы соблазнили его, чтобы добиться своего, вы… убили вашего ребенка.

Пока он перечислял обвинения, она отрицательно мотала головой.

И, действительно, эта молодая женщина, которая сидит напротив него, не виновна, она не может быть мозговым центром преступления, не может манипулировать людьми, не может соблазнять. Она — жертва, он в этом убежден. Он просит ее рассказать все, как было. Она не может, она не знает, что говорить. Это очень болезненно для нее. Тогда он решает ей помочь.

— Вы замужем за Тони уже восемнадцать лет, вы любите его. Вы счастливы в браке и решаете завести второго ребенка.

Она кивает в знак согласия.

— Это не случайная беременность. Вы ждали этого ребенка, вы часто бывали в женской консультации. Вы хотите, чтобы все прошло хорошо, вы говорите, что когда забеременеете, обязательно сделаете амниоцентез. Вы хотите, чтобы ребенок был абсолютно здоров.

Она кивает в знак согласия.

— Уже, будучи беременной, вы узнаете, что ребенок, которого только что родила Малу, — от вашего мужа. А Франк — муж Малу, который пришел в ярость от такой новости, разносит ее и устраивает скандал. Скрывать больше нечего, Тони уходит от вас к любовнице и их ребенку. Вы предпринимаете попытки, планирование семьи, клиника, врачи, зачем?

— Нет любви, нет детей.

— Но аборт вы не делаете!

Она не делает аборт, потому что не хватает сил на такую жестокость. Но справедливости ради нужно сказать, что если бы не было ребенка, она бы спокойнее пережила уход Тони, и развели бы их быстрее. Но нет, Тони должен был признать ребенка, и эта близость плоти их не отпускала. Им приходилось встречаться не для того, чтобы довести до конца уже и без того закрытое дело, а чтобы говорить о будущем.

— Вы ненавидите его?

Она не сказала бы, но вся эта гадость приводит ее в отчаяние. Она обеспокоена судьбой Оливье. Ситуация на работе тоже ее унижает. Она — единственная, кто даже не заметил, как приближалась буря. Она обижена больше на Малу, чем на Тони. Она обижена на Франка, который не смог удержать Малу. Она обижена на мать, которая не смогла ее выслушать, которая не пришла на помощь. Тони скорее жертва обстоятельств, это Малу его обвела вокруг пальца.

— Поэтому после рождения ребенка вы находите покой рядом с Лили и Джеффом?

Они принимают ее к себе, окружают заботой, и поскольку своих детей у них нет, они — единственные, кто полюбил ее ребенка, и предлагают даже о нем позаботиться.

— Вскоре из них двоих вами стал заниматься Джефф?

40

Лили не могла оставлять свалку, она там работала, а Джефф был более свободный в своих передвижениях. Они особенно часто встречались, когда тот взялся за ремонт в доме.

— Что вы в то время знали о Джеффе?

То, что он сам рассказывал. Жизнь в боевой готовности. Элитное подразделение жандармерии. Колвези, боевые ранения, железная пластина на черепе, из-за которой не растут волосы. Пенсия по инвалидности, благодаря которой он и выживал. И несчастная личная жизнь, жена и трое детей погибли в автокатастрофе. К тому же Лили не стала бы жить с сомнительным типом, залог доверия. Лили любила Джеффа, им было хорошо вместе. Они хотели пожениться, завести детей и уехать в Израиль. Поначалу она даже упрекала себя в том, что Джефф не так сильно нравился ей, как Лили, что она так рьяно ему доверяла, как доверяла ей, и обращалась к нему только через Лили. Для себя она решила, что это отчасти из-за его внешности, ей было противно его грузное тело, ее воротило от лысины, и особенно от глаз, огромных, мутного цвета, как зацветшая вода в луже, с потухшим взглядом, твердым, непроницаемым…

— Но он любил вас…

Нет, он прилип к ней. До убийства он ни разу не говорил ей о своей любви, только о доме, животных, море, детях. Он делал все, чтобы стать частью того, что любила она. Он проникал везде, как червяк в древесной коре. А потом занял все пространство, захватил все мелочи, благодаря которым она еще чувствовала себя счастливой, все то, чему угрожал Тони.

Когда убийство было совершено, когда она поняла, что это он убил Тони, ее как обухом по голове ударило. Где мужской разговор по душам, который он собирался устроить Тони, чтобы тот оставил ее в покое, а где резня, которую он учинил и организовал. Не разборка на чистоту и в рукопашную, а настоящее убийство с преследованиями, слежкой, прикрытием, черной маской, ружьем. Какой ужас — она закрыла лицо руками — и в этом ужасе она будет жить еще несколько недель. Он следил за ней, как за Тони. Он появлялся с угрозами везде, где бывала она. Ходил по саду по ночам со своим псом, которого прятал в хижине. Пробил колеса в ее машине, чтобы не сбежала. И это не считая того главного вечера, когда он пригрозил повесить ей на шею это убийство, если бы…

— Вы не отдались ему?

Он не хотел любить ее, как мужчина любит женщину. Когда он хватал ее своими руками, это была жалкая игра в любовь. Он практически раздавил ее своим грузным телом, едва ли не удушил в объятиях, какое уж там желание, какое блаженство. Он хотел войти не в ее тело, а в ее голову. Он хотел обладать ею без остатка, как изголодавшийся хищник, который знает, что ничем не сможет насытиться. Он не целовал ее, он пожирал ее, и этого ему было мало. Что бы она ни сделала, ему все равно было бы мало.

Он сошел с ума, но не от любви, а от жестокости, от горя. Убийство Тони пробудило в нем старые раны, тот, кто не давал ей покоя, приходя в дом, поджидая на улице, следуя за ней по парку, названивая ей ни слова не говоря, не был влюблен, он был загнан и потому открыл охоту сам, стихийное бедствие в человеческом обличии было способно породить только бедствие, преступник в бегах, которого никто и ничто больше не могло удержать. Хотя, если хорошо подумать, то удерживала его только собака, и единственное, что его заботило, — это как уберечь пса.

— А на меня ему было плевать. В тот момент, когда я попросила его избавиться от пса, он перестал меня любить, если любил когда-нибудь. И я стала врагом, которого нужно убить. Кстати, желание навредить мне было сильнее, чем любовь. Он всегда держал в голове план — убить меня. Он начал с Тони, а закончить хотел мной, чтобы забрать ребенка. Он хотел убрать меня, чтобы украсть дитя, и только Богу известно, что он бы с ним сделал!

И совсем шепотом, еле слышно она добавила, что лучше уж мертвый ребенок, чем в лапах Джеффа… Адвокат сделал вид, что не расслышал ее.

— Когда меня арестовали, и я узнала, кто Джефф на самом деле, узнала про жестокое обращение с детьми, его каторжную жизнь, я не сказала бы, что мурашки побежали по коже от страха, потому что весь этот страх я прожила сама, только в еще больших масштабах, когда после убийства он угрожал мне, не давал увидеться с Лили, не давал пойти в полицию, не давал сбежать. Я плакала, кричала, звала на помощь, поверьте мне. Я боялась его с самого первого дня. Этот тип просто съехал с катушек.

Видя, как он разделался с электрическими проводами, сомнений не осталось, он просто помешанный. Из-за его колоссальной неспособности все исправить, вновь обрести себя, должно было случиться короткое замыкание, колоссальный пожар, трагедия.

41

Лили было не в диковинку видеть легавых на свалке. Они часто приходили сюда, разыскивая краденые машины. Она показывала им последние поступления — новые машины, которые ждали свой черед на разделку и уничтожение. Но эти легавые были не те, что обычно, они нервничали и суетились. В разговоре с ней смотрели по сторонам, как будто кого-то искали. И подсунули ей под нос фоторобот собаки. Не нужно быть специалистом, чтобы узнать собаку Джеффа, правда, та, которая с фоторобота, казалась более дикой, с железным взглядом, высунутым языком.

— Это собака моего мужа.

А кто ваш муж? Это — ваш сожитель, он вам не муж, значит. А где собака сейчас? Сбежала, муж ее ищет. А когда сбежала? А муж не сбежал? Он возвращается каждый вечер домой. 11 октября он дома ночевал? Когда вы проснулись, он был здесь? Он принес вам кофе в постель именно 12-го, вы уверены? В 8.30. Так вы, оказывается, так поздно спите!

12 октября в 8.30 Джефф принес ей кофе в постель. Это ее маленькая роскошь — кофе в постель. Маленькая роскошь в фургоне посреди свалки, где ночью всегда было неспокойно. Цыгане часто наведывались сюда полакомиться чем-нибудь. Она или Джефф брали ружье, выходили на улицу и стреляли в воздух, собака начинала выть, и злодеи сбегали. Так что чашка черного кофе в 8.30 утра — это не так уж удивительно, как можно подумать.

А допрос продолжался.

— Где ружье?

— Там. Ого, кажется, нету. На место не вернули.

— Кто не вернул, вы или он?

Он. С тех пор, как он здесь живет, она реже стреляет.

— Не женское это дело, что ж вы так?

Она не знает, женское или нет, но это ее жизнь, и ее все устраивает.

— А когда пропала собака? Она здесь еще была 12-го?

Да, она была еще здесь, она хотела запрыгнуть на кровать, а хозяйка ей не дала, она сказала Джеффу привязать ее на улице, а он не захотел, поэтому собака и сбежала. С тех пор он только и делает, что ищет ее. И сегодня утром он не дома, потому что еще бегает за псом.

Теперь она задаст пару вопросов. Вы ее нашли? Что она натворила? Сейчас много говорят про бродячих собак, которые истребляют целые стада овец в соседних деревнях. Она рада, что они нашли собаку, но как бы не получилось, что ей придется платить за половину стада, какая тупость, пятьсот штук за голову. Она добавила:

— Это брошенный пес, несчастный и недосмотренный, его Джефф спас от усыпления. Но охранять он не умеет…

Они не перебивают ее. Думают о другом. Они видели практически целые машины там, дальше.

— Что у вас сейчас есть в наличии?

Всего по чуть-чуть. Есть большие, есть малолитражки, один фургон…

— Что из малолитражек?

— Ну, один «Фольксваген Поло», один «Твинго», один «Фиат Панда», один «Рено Клио» и один «Фиат Уно».

— Фиат Уно? А какого цвета?

— Белый.

— Можно посмотреть?

Конечно. Она ищет ключи. Ключа нет.

— Вам не кажется это странным? Нет ружья, нет собаки, нет Джеффа, нет ключа, и, конечно, нет машины!

Если у невинности есть лицо, это — лицо Лили, женщины, попавшей под подозрение, против нее собраны все улики, а ей нечего сказать в свое оправдание. Нет Джеффа, нет собаки, нет машины. Она разводит руками. Пытается найти связь между всеми этим фактами. Собака принадлежит Джеффу, он ее ищет, взял с собой ружье на всякий случай и машину.

Они смотрят на нее и не знают, то ли сейчас наорать на нее, то ли посочувствовать, «она, что, издевается над ними, думает, что они сейчас так запросто проглотят эту фигню?».

— Давай-ка, собирайся, спящая красавица, надевай штаны, поедем в комиссариат!

Она делает все, как они сказали, закалывает волосы, надевает свитер, это свитер Джеффа. Так спокойнее. Набрасывает пару слов кузовщику, который должен был подойти попозже: «Уехала в комиссариат». Трое выводят ее на улицу, шестеро остаются дожидаться Джеффа.

Лили не особо беспокоится. Джефф в теме, он знаком с этими людьми, он с ними в постоянном контакте, встречается каждую неделю. «Он, как и вы, из жандармов». Они отвечают, что они — из полиции. Она не видит разницы между полицией и жандармерией. Они расставляют все точки над «i». Полиция — это МВД, а жандармерия — это армия. Все это время она даже не заговаривает о том, в чем провинился пес. Она уверена, что это из-за овец, или еще хуже, авария на дороге, она представляет, как пес мечется между машин, а машины тормозят с ужасным ревом и въезжают одна в другую. «Быстрей бы Джефф вернулся, они вместе должны разбираться с этим, потому что, все-таки, — думает она, — она бы не была сейчас в полицейской машине, если бы не случилось что-то серьезное». Пес укусил ребенка, и ребенок умер.

В полиции комиссар сам вводит ее в курс дела. Пес находился в автомобиле, который был замечен на месте убийства Тони утром 12 октября. Она не может в это поверить.

Комиссар возвращает ее на землю. Она знает собаку, знает машину, может, она знает и жертву?

Конечно, Тони — бывший муж Кэти. Она только их и знает, и, причем, очень давно. Она не видит связи между собакой, машиной и Тони. По ее округлившемуся и побелевшему лицу не скажешь, что она испугана, просто удивлена, поражена. «По-моему, ее клинит», — прокомментировал комиссар.

Она в ступоре. Уравнение с одной неизвестной, которую она даже не пытается искать. Задачка не решается. Комиссар наводит ее на след:

— Где был ваш сожитель 12-го октября в 7.45 утра?

С ней. Всю ночь на свалке кто-то шарился. Пес постоянно лаял. Рано утром около шести или семи Джефф пустил его в фургон, чтоб тот успокоился. Она не дала ему запрыгнуть на кровать. И заснула. Джефф разбудил ее попозже и принес кофе. Он сказал ей, что пес сбежал, и он пойдет его искать. Он прошел по всем питомникам. У пса нет бирки, он боится, что его могут убить.

Если бы она знала, она бы обязательно разрешила ему запрыгнуть на кровать.

— Он — хороший, — добавила она, — просто немного больной на голову, с ним жестоко обращались.

42

После того, как была задержана Лили, арестовать Джеффа стало как раз плюнуть. Для комиссара это — сущий пустяк, чему он был несказанно рад. К слову, в уголовном розыске это не полиция отличается особым умом, а нарушители таковым как раз не обладают. Джефф попал в ловушку сам. Он приехал на свалку к ужину, как настоящий труженик, настоящий отец семейства. Приехал на «Фиате Уно» белого цвета. Он практически сросся с машиной, как черепаха с панцирем. Полицейские не верили своим глазам. Бросившись на поиски собаки, они полностью упустили машину. Джефф ездил перед самым их носом на живой улике. Он ее не спрятал, не уничтожил, не спустил с горной вершины, как поступил бы даже самый «зеленый» бандит. Глядя на застывших от изумления легавых, он удивился, что Лили нет дома.

Это был сигнал к действию, пока одни полицейские его скручивали, эксперты огородили машину для досмотра. Машина говорила сама за себя, в ней еще были следы ружья и собаки. Множество обрывков ткани, много шерсти, следов пороха. На номерах также еще оставались следы гуталина. А в бардачке они и вовсе нашли улику, которая свидетельствовала о том, что убийство было продумано, распланировано, и, возможно, заказано, — фотография жертвы, та же, которую сейчас судья держит в руках.

Тони в Сенегале на мостике корабля. Опираясь на одну ногу, он держит на крючке здорового марлина. У него счастливый вид, он показывает свою добычу в объектив, гордится, что она больше размером, чем он сам. Он был настолько изящным и мускулистым, насколько марлин был гладким и сильным. Но оба они были красивы, идеальный силуэт и мускулатура. Это не обычная рыбалка, это настоящая схватка, в которой они схлестнулись телами. Человек пытался зажать рыбу, а она виляла между его ног и рук, чтобы угодить своим ростром прямо в него. Человек увиливает от него и хватает за челюсть, чтобы не дать рыбе развернуться. Человек и рыба брюхом приклеены друг к другу. Рыба тянет человека на дно, человек тащит ее на поверхность воды.

Тони любил рассказывать, как ему удалось одержать верх в борьбе, в которой они друг друга практически удушили. Казалось, он вот-вот умрет, когда рыба сдалась, подарив ему победу на последнем издыхании. Он поймал чудовище, от которого не мог отделаться. Его тело все еще дрожало от конвульсий рыбы. Он был ей безгранично признателен. Он сожалел, что рыба умерла, но уже никак не мог даровать ей свободу.

В объектив герой показывал не рыбу, которая бьется за жизнь яростно и красиво, а свою огромную добычу. В его взгляде была тень сожаления, он, возможно, думал, что смешон, изображая победу, как охотники, убившие льва — они ставят ногу на львиную тушу, унижая и так мертвое животное. Или как охотники за гориллами, которые вставляют в губы трупа зажженную сигарету: «Кури-кури, табачок-то трофейный!» Язык победителей, которые, на самом деле, просто извращаются над убитыми жертвами. Бедняги!

«Откуда, — размышлял адвокат, глядя на фотографию, — у человека этого поколения такие устаревшие, архаичные взгляды?» Эта поза, как пьяница у барной стойки, который с каждым следующим бокалом пива все преувеличивает размеры пойманной форели. Молодому адвокату припомнилось, как во время поездки в Армению — на родину его матери, видел мужчину, который танцевал на обочине дороги, вытянув руки вперед и выполняя какие-то призрачные движения. Священный танец. Водитель такси объяснил ему, что так браконьеры показывают размеры занесенной в Красную книгу семанской форели, которую прячут в кустах. Тони был одним из этих рыбаков-призраков, которые убивают священную рыбу, те же движения, только подняв руки вверх, хвастаясь запрещенной смертью.

— Что можно подумать о женщине, — сказала судья, — которая выбирает такую фотографию в семейном альбоме, чтобы отдать ее убийце, которому делает заказ? Она не выбрала фотографию на паспорт. Не вырезала его со свадебного портрета, где они вдвоем, нет, она выбирает фотографию, где он с голым торсом, тем самым отдавая его тело на растерзание, живот, грудь, шею… Убийца не действовал наугад, он знал все о теле, которое собирался уничтожить. Еще б картинку из учебника по анатомии дала, обозначив жизненно важные органы. Что после этого всего значила голова, лицо, которое убийца должен был узнать, лицо, застывшее в оскале, прилизанные волосы, прищуренные от солнца глаза? Эта женщина хотела, чтобы уничтожили саму эту жизнь, которая ее раздражала, чтобы искоренили навсегда это удовольствие от пребывания на земле, телесную радость, которой она была лишена.

Если бы фотографию, действительно, передала Кэти, то в ее жажде крови можно было бы не сомневаться, равно как и в смертельной опасности ее натуры. Это не просто заказное убийство, это наказание, месть.

— А что если, — парировал защитник Кэти, — это юноша, чьи отпечатки пальцев были найдены в машине и на фотографии, к которой он, явно, прикасался, он учился водить на автостоянке возле супермаркета, что если это пятнадцатилетний сын, который гордился своим отцом и сам принес фотографию Джеффу? Что если он достал ее из альбома, чтобы противопоставить настоящего героя всему этому бахвальству Джеффа? Его отец не воевал в доспехах и с автоматом в руках, он рисковал жизнью, опускаясь в воду за громадной и опасной рыбой, которую долго преследовал, прежде чем схлестнуться с ней в смертельном поединке. Что если Оливье со временем догадался, что Джефф — заложник своего грузного тела, мог быть лишь героем россказней, которые хороши, чтобы впечатлять тех, кто ничего не слышит и не видит?

— Но Джефф утверждает, что сам выбрал фотографию, — вмешался полицейский, — он взял ее в альбоме.

— Почему именно эту? — спросила судья. — Там много других, где Тони намного легче узнать. Вот в день чествования лучшего продавца года, где он в костюме, с галстуком, кубком и ленточками. А вот в день победы в велогонке по Корсике, велосипед лежит на земле, а он поставил ногу сверху. И еще куча сиюминутных кадров, Кэти щелкала их, чтобы запечатлеть улыбку или мимолетное движение любимого мужчины. Ее самой в альбоме почти не было, она уступила свое место ему.

— Я предположу, — сказал адвокат Джеффа, — что это связано с его увлечением животным миром, о котором я вам рассказал.

Мертвая рыба пробудила в нем животную злобу. Уже, будучи в машине, он яростно рассматривал фотографию, чтобы заставить себя перейти к действию. Он ждал, пока Тони выйдет из дома, но все его внимание было поглощено рыбой. Эти глаза, огромные, как мячики для гольфа, почти выпавшие из орбит, и большой мешок, выпавший из пасти, стекающий на белое гладкое брюхо. Он знал, что когда ловят этих огромных рыб, они выплевывают желудок, отрыгивают крючок, который проглотили, знал, что их тащат на берег против течения с лопнувшими, вздернутыми, и повисшими в желудке внутренностями. Тони был горд своей добычей, и, явно, не отдавал себе отчета, на какие адские страдания он толкнул марлина.

«Козел, — кричал Джефф, убивая его, — Гнида. Скотина. Скотина. Скотина». Все свидетели слышали, как он выкрикивал оскорбления. Но они были адресованы вовсе не мужу Кэти, а рыбному палачу.

43

Лили ничего не видела. Она не смогла увидеть. Она не хотела видеть. До последнего, она все отрицала, ее доверие к Джеффу и Кэти ничто не могло пошатнуть. Она говорила, что нет, все они ошибаются, что они ничего не понимают, что это невозможно. Совпадения расписания Кэти и Джеффа, продолжительность телефонных разговоров и то, откуда они были сделаны, ничего ее не смущало. Ей нужно было признание Джеффа, ей нужно было услышать из его уст, что он убил от любви, и только тогда правда ударила ее прямо в сердце.

Комиссар надолго запомнит это широкое лицо, с которого не сходила доброта, не стирался положительный настрой, и удивительная для такой толстой женщины легкость, как вдруг ее бросило в жар, и лицо побагровело, потом побледнело, остались только как у клоуна красный нос и уши. Карикатурный, комичный персонаж, который должен был смеяться, а он вопит от страшной боли. В слезах, рыданиях, стенаниях Лили заговорила.

Еще в детстве она посвятила всю свою любовь Кэти. Она сделала все, чтобы стать незаменимой, и тогда семья Кэти ее приютила, как щенка или котенка для развлечения их «золотой малышке», которая всегда была такой одинокой. Поначалу она провожала ее домой, открывала калитку и заходила в дом. Когда она оставалась на ужин, у нее спрашивали, не надо ли предупредить родителей, что она у Кэти. «Они в отъезде», — отвечала Лили. Тогда ей предложили остаться ночевать. Она привыкла к этому дому. И уже никто не удивлялся ее присутствию, а скорее отсутствию. Куда делась Лили? Она дома, в фургоне или на свалке с отцом. Но никто не искал ее, потому что вскоре она сама появлялась. Так и жила под защитой той, которую сама защищала, как растения-сапрофиты, где и чем они только питаются, где берут воду, похоже, из воздуха.

Каждое первое сентября одна и та же паника. Будет ли она в одном классе с Кэти? Напрасные страхи, потому что у них фамилии на одну букву, и они всегда оказывались в одной группе. Один и тот же лицей, один и тот же иностранный язык, один и тот же вид спорта, Лили следовала за Кэти повсюду, хотела только то, чего хочет Кэти, и всегда оправдано, потому что так думала Кэти.

Кэти не выпячивала свой авторитет, она следовала по пути нормальной жизни, который задали ей родители, окружение, соседи. Лили шла за ней по пятам, и, возможно, поэтому получила такую неожиданную судьбу, правильное образование, факультативы в школе, которые никогда бы не выбрала сама. Ее реальная жизнь никак не просочилась в ее детство. Безразличие одело ее в мягкий кокон, который никто никогда даже не подумал разорвать.

Она заранее предполагала, какими длинными окажутся каникулы, особенно в Палансе, особенно на море. Излишняя бледность Кэти, которая не могла долго оставаться на солнце, им была на руку, равно как и ее болезненная худоба, из-за которой ей нельзя было долго находиться в воде. Лили ждала ее на утесе возле дома с полотенцем в руках, чтобы сразу же накинуть его на нее, спрятать от посторонних взглядов. Какое наслаждение закрыть за собой голубую деревянную калитку, оттуда дорожка шла к пляжу, не давая любопытным заглянуть в дом. Они закрывались от солнца в деревянной хижине в саду, которую тогда называли кукольным домиком, и играли в школу.

По состоянию здоровья Кэти периодически должна была ездить летом в горы, и вот, гуляя по тропинкам, усыпанным цветами шиповника, Лили — единственная, кто может насладиться безоблачным небом и обществом Кэти. Они убивали время на разные глупости. Например, считали точки на божьей коровке: четное число — тебе повезло, нечетное — жди несчастья. Они плели ожерелье из бисера, Кэти нанизывала бусинки на ниточку, а Лили хорошо помнит, как подавала бусинки в ладошке. Прекрасные мгновения. Полное уединение. Им ничто не угрожало, еще лучше, чем рука об руку, лучше, чем обнять за талию, лучше, чем причесывать ее, вытирать полотенцем, лучше, чем есть из ее тарелки, одним и тем же движением пальцев, она как будто склевывала бисер из ее ладони, бусинка за бусинкой, с точностью часовой стрелки — целая вечность.

Одни каникулы на двоих, одни мальчики, один выпускной, экзамены, поезд в один и тот же университет. А там все закончилось. Лили встрепыхнулась, как комар на свету. Без Кэти она — ничто. Целый триместр в коридорах юрфака она изводила себя поиском Кэти в толпе, которая их разделила, в расписании, которое их развело. Она была как ребенок, который потерялся на пляже и ищет родителей, а солнце слепит ей глаза. Она ждала Кэти возле одной аудитории, а та была в другой, изворачивалась, чтобы оказаться с ней на одной лекции, где была куча народу, и когда ее, наконец, замечала, пробиралась за ней сквозь толпу, Кэти уже давно не было. А в оставшееся время она бегала за поездом, на котором та вовсе не собиралась ехать.

Лили не знала, что она там делала. Ей было тяжело даже произнести название предметов, на которые она должна была ходить, и она вовсе не представляла, за исключением желания быть рядом с Кэти, к чему приведет ее эта учеба. Окончательно провалилась она, когда в день экзамена не смогла расшифровать даже вопрос в билете. Нужно было в специально отведенных графах вписать свое имя, фамилию, дату рождения. Она не помнила. У нее больше не было личных данных. Не было личности. Она вписала имя Кэти, ее фамилию и дату рождения, ее день рождения она отмечала каждый год. И писала она старательно, вылизывала каждую букву. Потом заклеила данные на экзаменационном бланке в целях конфиденциальности. И взгляд ее начал блуждать над головами, впереди, сзади, как флюгер на крыше, внимание привлек, будто магнитом, миниатюрный затылок и светло-русые волосы. Силуэт склонился над заданием. Это была она.

44

По мере того, как Лили сдавала позиции, с Кэти сблизился какой-то парнишка. Когда она захотела вернуться, парнишка полностью занял ее место, и не только в поезде, на котором они возвращались вечером из Экс-ан-Прованса в Марсель, и не в автобусе из Марселя в Паланс, а в сердце Кэти, которая даже не заметила, что Лили рядом давно не было. Безразличие их сблизило, безразличие тогда их отдалило. А парень считал нормальным занять пространство, которое Лили защищала с самого детства от атак мимолетных подружек, сезонных влюбленностей, весенних разочарований. Он не был так уж очарован прекрасным бутоном, на который было похоже ее сердце, ни обворожительной невинностью этой первой любви. Его не удивляло, что такая девушка ждала его все это время, и приняла со всей свежестью чувств. Лили оказалась садовником, который подготовил сад, для того чтобы устроить в нем рай на земле, а по нему топчется первый встречный. Она возненавидела Тони в первую же секунду, и прокляла его до такой степени, что решила стереть себя. Исчезла из жизни Кэти, чтобы не умереть от страданий, наблюдая этот позорный спектакль.

— Вы в таком тоне отзывались о Тони при Джеффе? — спросила у нее судья, хотя та выступала в качестве свидетеля.

В этом не было необходимости. Джефф сам видел, до чего довел и в каком состоянии он оставил Кэти. Такую девушку, как она, ради ноля без палочки. Но Тони не был способен почувствовать разницу между Кэти и Малу. Он выбрал Малу. Он тупой, вульгарный, грубый, и все это ей было понятно с самого первого дня.

— Вы предупреждали об этом Кэти?

Лили огорчилась. Что можно сказать тому, кто не хочет ни видеть, ни слышать? Когда она пришла ее навестить в больницу после рождения Камиля-Анжело, Кэти, казалось, переживает эту неурядицу с поистине детской наивностью. «Он не может так со мной поступить, только не он, только не со мной…» Когда она пришла к ним на свалку, ее отчаяние приняло вселенские масштабы. Это была ее первая любовь. Она только тогда стала понимать, какой Тони на самом деле, его непостоянство, хамоватость, эгоизм. И то, что ей открылось, заставило усомниться в будущем, которое виделось ей намного более смутным, чем оно было в реальности: развод, дележ детей. Она уже во всем сомневалась. Вдруг Тони способен на самое ужасное. Она была потеряна, потеряла ориентиры. В полном отчаянии.

— Но вы говорили об этом с Джеффом или нет?

— Ей нужно было помочь, не бросать одну, защитить. Мы с Джеффом были одного мнения.

— А когда вы узнали о смерти Тони?

Надо признать, первое движение ее души было удовлетворение, как будто Тони получил наказание сверх того, что натворил. Еще одна мысль, что Кэти больше не о чем переживать. По сути, раз уж она все равно не с ним, так лучше быть не рядом с умершим, чем с непостоянным мужчиной, с которым ее все равно бы связывали дети. По сути, Кэти теперь могла заново начать жить.

— Вы ей так и не позвонили?

— Я звонила ей на праздники. Она не сняла трубку. Я подумала, что она уехала в горы с детьми к своей матери.

— Вы не проведали ее ни разу?

Она не решилась, но зато была на похоронах Тони, удивилась еще, что во время церемонии Кэти уступила место главной Малу, а сама просидела в углу. Она собиралась к ней подойти, но не пошла из-за толпы, через которую нужно было пробираться. Она тогда снова почувствовала себя так же, как на лекции, когда постоянно искала ее. Такое впечатление, что она никогда ее не найдет, что уже слишком поздно. На пустой странице книги соболезнований она написала имя Кэти.

Между детством, когда она чуть ли не под запись брала каждую минуту, и настоящим, когда они снова встретились после их разрыва с Тони, Лили как будто и не жила вовсе. Пятнадцать, двадцать лет паузы, которую нечем заполнить. Когда она напрягала память, всплывали лишь какие-то тени. Ее жизнью была Кэти. Без Кэти она просто выживала, и доказательство тому — то, что с ней стало. Как такое возможно — занимать себя какими-то пустяками, ерундой в течение долгих лет, запоминать их с маниакальной точностью, а потом вдруг ничего не помнить, больше не узнавать себя в зеркале. Она причесывала волосы так же, как в детстве, та же челка, та же заколка, только тело стало почти не узнать, это постоянно толстеющее тело.

Когда она постареет, в сундуке ее воспоминаний Кэти будет занимать больше всего места? А чтобы отыскать живое чувство, нужно будет вновь вернуться в этот далекий период ее жизни? Она израсходовала все запасы памяти до такой степени, что в ее мозге, полностью поглощенном Кэти, не было места для других. Она думала о себе, как о рано умершей девочке, которая, к сожалению, не познала любви и радости материнства. Она не умерла, но жизни в ней было не многим больше, чем в той погибшей девочке. Джефф пообещал ей новую жизнь. Как только она покинет порт Паланса, в широте морских волн жизнь внезапно возродится в ней, и, ступив на пустынную землю, она почувствует жар солнца такой силы, что ей захочется себе выцарапать глаза от слепящей белизны камней. Да, она чувствовала, что так и будет, все вернется опять, ей нужно будет снова привыкать к острым ощущениям этой жизни, которая поднимется в ней, когда сердце колотится, и кружится голова.

Она вспоминала вокзал, куда приходила каждый вечер, и стадо людских голов, среди которых она ожидала увидеть Кэти. Она всегда боялась ее пропустить. Однажды ей показалось, что она ее узнала. Побежала за ней. Девушка, которую она схватила за рукав, очень удивилась, услышав, что женщина, вдвое старше ее, перепутала ее с университетской подругой. В тот день она поняла, что Кэти постарела, и что она сама уже далеко не девочка. Уже много лет Кэти не ездила этим поездом.

— Я впала в депрессию, — сказала Лили судье.

Долгое время жизнь текла плавно и медленно, как подводные организмы, которые вяло шевелятся, а потом и вовсе испаряются. Только встретишь человека, как он тут же испаряется, только проживаешь день, как он тут же слипается с другими. Она уже не была уверена, что способна видеть и слышать. Только изредка, когда мороз кусал ее кожу, она поднимала глаза к такому холодному зимнему небу, или когда пот ручьями тек с нее, и этот запах ее нервировал.

— Эх! — сказала Лили, — когда любишь человека так, как я любила Кэти, радости мало от того, что я это все предвидела.

Она хотела ошибаться. Пусть бы получилось так, что страх, который овладел ею в период ее новой жизни, то отчаяние от того что она оказалась в стороне, пусть бы хотя бы это было не зря!

Нет, радости совсем не было в том, что она нашла Кэти всю в слезах. Может, это она потеряла бдительность, и перестала концентрировать свою энергию в пользу подруги. Она годами транжирила свою любовь на всякие пустяки. А когда Кэти вернулась, она больше ничего к ней не испытывала, ничего, кроме сострадания, которое она бы почувствовала к любой другой женщине, оказавшейся в подобной ситуации. В ее жизни теперь, по сути, были только Джефф, свалка и план отъезда в Израиль. Как сказать человеку, который думает, что рядом с тобой обретет прежние чувства, как сказать ему, что ты больше его не любишь, ну или любишь меньше? И Джефф был свидетелем, что ее рука больше не могла держать, что она обессилела, она все пустит на самотек. Она нисколько не возражала, чтобы он сам позаботился о Кэти…

— Чтобы он убил Тони вместо вас?

45

За Франком под стражу взяли Лили. Машина, ружье, собака и убийца, все было обнаружено в ее доме. Ее любовь к Кэти — весомый мотив. По мнению комиссара, такое злопамятство имело давние корни и произвело колоссальный эффект — эта женщина жила только ради мести. Он был уверен, что годы напролет она искала идеального убийцу на вокзале среди пассажиров последнего поезда из Парижа.

Она ждала, пока толпа рассосется, и смотрела, кто останется: нагруженная женщина с ребенком, одинокие мужчины, которые приехали сюда, потому что поезд дальше не идет. Такие имели обыкновение ставить сумку на пол, и, глядя в никуда, стоять часами. Она подходила к таким и предлагала работу. Она никогда не уходила одна, было на кого опереться. Но надолго они не задерживались. Уходили в поисках лучшей жизни. Куда? Они не знали. К кому? Тем более. Но ни Лили, ни свалка их не могли удержать.

Еще во время знакомства она поняла, что Джефф не такой, как эти проходящие. У него была своя судьба, о которой он охотно рассказывал, с ним случались несчастья, которые он смог пережить, но, как и тех, его ждала дорога. Она решила, что в этот раз уедет с ним. На ступеньках вокзала он рассказал ей об Израиле, как о конкретном пункте назначения, а не как о мечте, ставшей недосягаемой, потому что ее вечно откладывали на потом. Марсель — это только первый этап, чтобы восстановить силы, прежде чем сесть на громадный супертанкер, который перевозит нефть, такие крейсируют в открытом море. Они поедут на нем до Порт-Саида. Красное море, мертвое море, а там и Израиль.

Всю свою жизнь Лили хотела путешествовать, но не для того, чтобы познать новые страны, а чтобы сбежать, сжечь мосты, больше никогда сюда не возвращаться. Все мужчины, которых она знала, сбегали и еще сбегут. Она знала, как им не терпелось отправиться в путь, не потому что они куда-то спешили, они просто хотели быстрее сорваться с того места, где были. Они исчезали втихомолку. Лили понимала, что они не столько бросают ее, сколько оставляют место, где им удалось наладить нечто похожее на нормальную жизнь с адресом, работой и горячим обедом. И их уход бередил больную рану той, которая оставалась на месте.

А потом пришел Джефф. С его огромным телом, на котором были написаны имена погибших детей. «Лучшей могилы для них, чем твое тело, не нашлось?» «Я их везде таскаю с собой, я знаю, что они всегда рядом, и что у меня их никогда не заберут». Его бесконечные приключения, ночная высадка в Колвези, освобождение боинга «Эр Франс» в составе элитного подразделения жандармерии, а потом пять лет начеку в личной охране Миттерана. Она сдалась без боя. Наконец, хоть кто-то сможет разбираться с цыганами. Она стояла на пороге новой истории, истории Джеффа, но которую она вскоре сделает своей.

И пока она продавала машины, искала кого-нибудь, кому передать бизнес, заканчивала дела, с их планом о путешествии случился выкидыш перед домом Кэти. Пока она пыталась уехать, он искал себе место здесь, переделав хижину под курятник. Значит, она вовсе не Тони хотела убить, а Кэти, которая разрушила все ее мечты.

Она вспоминала, как застряла на вокзале, пока ждала Кэти в каждом поезде, чтобы вместе вернуться домой. Как она ничего не видела вокруг, кроме пустоты, пока смотрела, как поезда заполняются людьми и уезжают, как делала вид, что никого не ждет на пустом вокзале. Кэти больше не сядет в поезд, она сменила вид транспорта, но ей об этом не сказала. Лили видела ее в машине с Малу и Франком. Зачем тогда ходить на пары? Кэти ничего не замечала, многим позже она удивится, что Лили больше нет. Она думала, что та попала на другой предмет, в другую семинарскую группу.

Кэти такая и была, она дорожила другими в той же степени, в какой другие дорожили ею. Она без вопросов соглашалась, что другие отдаляются, уходят, исчезают. Никогда не скучала. Лили это еще раз осознала во время практики в юротделе. Как она была рада ее снова видеть, и как ей было все равно, когда она уходила. То же самое в последние месяцы, когда она была с ней, как будто они никогда не расставались, а потом на следующий день она даже ей не позвонила. Все, что она знала, это было то, что рассказывал Джефф, сразу новостей было много, потому что он чинил электричество у нее дома, а потом — всё, потому что он с ней больше не виделся. Кэти вышла на работу, нашла няню для ребенка, решилась на развод.

Лили ожидала, что опять наступит длинная пауза, которую она сама, возможно, и прервет, чтобы сообщить, что уезжает навсегда. Она посмотрит, какой удивленный будет у Кэти вид, как тогда, когда она поняла, что Лили больше не ходит на пары, или когда снова увидела ее в родильном отделении десяток лет спустя, она вроде бы есть, а потом долго нет. Позже она узнала, что Джефф практически поселился у Кэти, что он присматривал за ее детьми. Пока она готовилась к отъезду, он делал все, чтобы остаться.

46

Сразу после Лили они загребли Джеффа. Разобрали по косточкам машину убийцы, разложили перед ним все улики, ничто не сломило его уверенности.

— За что? — спрашивал он.

— За что!

Были приняты жесткие меры. Он сказал, что с тех пор, как вышел из тюрьмы, вел себя тихо. Они рассказали ему про Тони. Он отрицал. Они предъявили ему Израиль, Колвези, спецслужбы, время шло, он стал нервничать, забеспокоился. Вздыхал, потел, бледнел, как будто ему вот-вот станет нехорошо. Полуобморок. Когда часы должны были вот-вот пробить полночь, и его собирались поместить в камеру в перерыве между допросами, он заговорил о собаке, которая не ела целый день и ждет его где-то.

— Где она? — спросили полицейские.

Они сели в машину, взяли с собой Джеффа и поехали туда, куда он указал. В домик на пляже. Ворота были заперты на замок, он провел их через деревянную калитку, которая вела к утесу. Он показал им хижину, дверь которой подперли ящиками и камнями.

— Стоять! — скомандовали полицейские.

Они вызвали подкрепление. Район проснулся, в домах, один за одним, зажигался свет, люди выходили на улицы. Полицейские машины подъезжали со всех сторон. Темень ночи посинела от проблесковых маячков.

После того, как они убедились, что хижина не заминирована, силы подкрепления выломали дверь. И тогда они увидели огромного пса со светящимися в темноте глазами, с заклеенной скотчем пастью, он трясся, еле держась на лапах, и ослепленный фарами, оглушенный воем сирен, пытался спрятаться от света. Джефф поспешил к нему.

— Стоять! Не подходи к нему!

Снова подкрепление, приемник для животных и ветеринар. Отчаянный бой, вопли, скрежет когтей по бетону, пса вытащили из убежища, накинув на шею скользящую петлю, и затолкали в клетку.

— Он абсолютно невменяемый, — сказал полицейский. — Вернемся в комиссариат, и ты нам все расскажешь от начала до конца.

— Что вы с ним собираетесь сделать? — спросил Джефф.

— О нем позаботятся, — ответил легавый.

— Вы не причините ему зла?

Он заплакал.

— Чей это дом?

Полицейский думал, что дом пустует во время праздников.

— Это дом Кэти, — ответил Джефф.

— Кэти? Катрин Сорбье? Жена Антуана Сорбье?

Раунд второй, они начали звонить в дверь, стучать, расшатали ее и вынесли вовсе.

Вода уже была на первом этаже, она стекала по лестнице сверху, а вокруг повсюду валялись электропровода. Полицейский, который давал показания в суде, рассказал, что поднялся наверх с фонариком. Вода вытекала из ванной. В ней лежало недвижимое тело. Он подумал, что женщина мертва. Когда он посветил фонариком ей в глаза, она их закрыла. Он позвал ее, но она не двигалась. На ней было длинное подвенечное платье.

Когда он брал ее на руки, думал, что спасает жертву. Ее бросили здесь умирать. Быстро, спасатели, скорая. Время от времени она открывала глаза, а потом снова погружалась в забытье с каждым разом все глубже. Он оставил ее только, когда появились врачи. Спасательное одеяло, кислород, капельница, носилки. Завыли сирены.

Он открыл ставни. Ночь была хороша, он заметил, что деревья лишь слегка подернуло осенью. В глубине сада виднелось дерево агавы и его тяжелый белый цветок, свет которого отражался в морской воде. Он вспомнил, что это растение дает только один цветок — труд всей жизни, и скоро погибнет. Он спас женщину, нашел убийцу и раскрыл дело. С успокоением и благодарностью он почувствовал, как им овладевает любовь к своей профессии. Легкое ощущение накрыло его, как паром, нечто тонкое и хрупкое — награда за скотский труд, который не каждый решит на себя взять. Мир и порядок, покой, ее величество справедливость. И в том, что свалилось потом на его башку, он был сам виноват. Он слишком быстро сложил оружие, снял латы.

На место преступления вот-вот должны были приехать эксперты, чтобы начать обыск, как вдруг в углу бельевой его внимание привлекла спортивная сумка с логотипом известной марки инвентаря для подводного плавания — голубым дельфином на голубом фоне. Он открыл ее и сразу же закрыл. А подошедшему к нему судмедэксперту сказал:

— Поверьте мне, это дело будет слушаться за закрытыми дверями.

Выступая в суде, находясь рядом с Кэти, он не хотел на ее смотреть, не мог, он все еще помнит, сколько весила сумка, которую он сам отнес в машину скорой, такая легкая. Как будто пустая. Ему было больно от того, что поначалу он пожалел эту женщину. Он даже имени Кэти произнести не мог. Он-то думал, что это тот бандит, который закрыл собаку, запер и женщину, тот, которого больше заботило, как принести еды и воды псу, а не спасти женщину. Когда он обнаружил тело ребенка в спортивной сумке, он сразу же решил, что его убил Джефф. Он всеми силами пытался избавиться от мысли, что виновная — она. Но сомнения мучили его постоянно.

Говорил он, обращаясь прямо к судье, в надежде увидеть в ее глазах нечто, что обнадежит его, успокоит. Хоть какой-нибудь знак, она должна дать ему понять — она ведь сама женщина — что все женщины нежные, мудрые, благоразумные, что женщины куда лучше управляли бы миром, чем мужчины. Всему, что ему говорили, он не мог до конца поверить. Подозрения подорвали его хрупкие иллюзии, и то маломальское доверие, которое он испытывал к слабому полу. Он сказал судье:

— Удивительно, как часто люди оказываются полной противоположностью того образа, к которому так стремились. Интересно, насколько люди могут быть полной противоположностью тому, чем хотят казаться. Эта женщина, например, которая жила, судя по всему, одним чистым бельем в запахе вербены. Она все время только и делала, что стирала и гладила, и убирала, а я обнаружил ее в разрушенном доме, среди вороха запачканного белья с отвратным запахом смерти. Еще и в подвенечном платье!

В эйфории горечи и отчаяния Кэти думала, что ее платье станет вещественным доказательством. В день суда перед лицом всего Паланса, матери, Оливье, Малу, Франка, жабы, практикантки, консьержки, бухгалтера, булочницы и вялой аптекарши, и еще всех кассирш супермаркета, возможно, женщины с бульдогом, и уж точно, журналистов печатной и говорящей прессы, на глазах всех телеканалов мира, будет выставлено на показ ее запятнанное, грязное, порванное платье, судебные приставы — а их понадобится, по меньшей мере, два — развернут его и будут держать на ширине вытянутых рук, чтобы показать присяжным. И тогда они все увидят, что Тони сделал с их браком, и чего стоят, на самом деле, клятвы в вечной любви!

47

На паркинге дворца правосудия судья поставила машину рядом с машиной адвоката Кэти. По чистой случайности. Двери машин защелкнулись одновременно, и адвокат понял, что у него есть ровно семь минут, пока они пройдут вместе вдоль автомобилей, вызовут лифт, поднимутся наверх, быстрым шагом проследуют по коридору в ее кабинет, куда она их всех вызвала. Семь минут, чтобы переманить ее на сторону Кэти, до того, как она огласит распоряжение о направлении дела на новое рассмотрение, с момента официального распоряжения решение судьи нельзя будет изменить.

Они оба по горло ввязались в это дело, и думать о чем-либо другом на этом этапе было невозможно. Мозг судьи, равно как и его собственный, был поглощен подробностями разбирательства, на которое пролило свет следствие. Тони, Джефф, Малу, Кэти и Лили занимали больше места в их жизни, чем их собственные семьи или друзья, и так будет до конца судебного процесса, когда будет вынесен приговор, и в одну минуту они отделаются от них.

Они, как в гастролирующем театре, два ведущих актера — два соперника, но связаны между собой, вынуждены держать лицо. Дело стало частью их судьбы, но их судьбы также покосили ход дела. Перед ними не простая математическая задачка или правильное уравнение, как в этом пытается нас убедить правосудие своими кодексами и процедурами, перед ними — человеческая загадка, на которую каждый реагирует с точки зрения собственного прошлого и своих скрытых слабостей. Здесь нет невиновных и виноватых, здесь невинность и вина нашли себе множество проявлений.

Он заявил ей, как нечто общеизвестное, что в этой жизни случается много историй, более темных, чем они кажутся на первый взгляд. Судья ничего не ответила. Он продолжил:

— Правосудие не может просветить насквозь, оно не способно увидеть корень зла. Если вы судите женщину, которая в соучастии со своим любовником убила мужа, вы судите нечто, чего не существует. А судить нужно бы было историю двух девочек, которые дружили, пока мужчина не разлучил их, женившись на одной из подружек. Тогда виновная вовсе не Кэти, а убийца вовсе не Джефф. Виновная — Лили, а Джефф всего лишь орудие убийства. Но поскольку Лили судить нельзя, она объективно не виновна, мы судим Кэти и выносим приговор Джеффу, который, на самом деле, самый невиновный из них всех. Нужно тогда приговорить и ружье, и машину и собаку…

Следует с осторожностью относиться к девичьим разочарованиям в дружбе, это — всегда тайное оружие женщин. Женщина ранит вас, бросает, убивает, потому что в один прекрасный день былая рана дала о себе знать, и ей вдруг стало слишком больно.

— Получается, — сказала судья, нажимая кнопку вызова лифта, — правосудие вершить невозможно. Если в основе намерений Кэти и действий Джеффа вы видите Лили, тогда необходимо выяснить, почему детство Лили было как у брошенной собаки, которая сама выбирает себе хозяина, а точнее, хозяйку, и решает умереть от любви к ней. На кого тогда я должна повесить вину: на мать Лили, о которой вообще ничего неизвестно, или на отца — спекулянта, который воспитывал дочь среди бродяг, что практически стопроцентно гарантировало ей «маргинального элемента» в качестве спутника жизни? Чем оправдать женщину, которая убивает собственного ребенка, совсем кроху, чтобы отомстить мужу, которого она и так уже порешила? Ущербность слишком самовлюбленной личности? Невозможность жить в свое время? Социальный фундаментализм, реакционная мораль?

— Речь не о том, как «вершить правосудие», потому что ни вы, ни я его не вершим. Когда вы прерываете исповедь подсудимого, потому что она не совсем к месту, призывая: «Факты, излагайте только факты», вы отвергаете правосудие. Да, вы возвращаете рассмотрение в нужное русло, но отклоняетесь от справедливости. Справедливость устанавливается скорее в кулуарах, чем в зале суда или в вашем кабинете. Она становится ясна, когда звучит слово, а не когда его сдерживают процедурами и регламентами, о которых каждую секунду напоминают…

Судья напряглась, глядя прямо перед собой.

— Почему вы не хотите меня слушать? Я на вас не собираюсь влиять. Я не это дело с вами обсуждаю сейчас, а то, другое, которое разворачивается на моих глазах в зале суда, а точнее за его стенами, когда осужденные, свидетели, родственники по-своему перекраивают процесс. В зале суда речь идет о правильной со всех сторон женщине, которая пулей в лоб убивает своего мужа, который пил и избивал ее. А в кулуарах ее отец в поддержку дочери рассказывает во всеуслышание, что во время оккупации он расстреливал немецких солдат пулей в лоб. И выставляет напоказ медаль за Освобождение. Дело в том, что каждое воскресенье после семейной трапезы дочь брала уроки стрельбы из пистолета. Навожу, прицеливаюсь, стреляю. И весь стол восторгался героем-убийцей фрицев. В зале суда никто даже не обеспокоился тем, откуда взялся револьвер.

— И откуда?

— Это был тот же, естественно. Ее оправдали.

— Вот видите.

— Но ведь по справедливости ей нет оправдания.

— Если Джефф не виновен, — сказала судья, — Лили не виновна, Кэти не виновна, тогда кто же виновен?

— А виноватые обязательно должны быть? — спросил адвокат. — Как обвинить скалу, что та сходит вниз и стирает все на своем пути? Как обвинить мороз, солнце, грозу? Я так вам скажу: когда-то давно, на заре времен на свет появилось большое горе, которое вобрало в себя горе Лили, Кэти, Джеффа и обрушилось на голову Тони, как известно, беда не приходит одна. Если бы Тони ушел от Кэти, и рядом с ней не оказалось Джеффа — ничего бы не случилось. Если бы Джефф приехал в Марсель и не встретил Лили — ничего бы не было. Но Лили знакомит Джеффа с Кэти — и трагедии уже не избежать.

Они подошли к двери ее кабинета. Терять ему уже было нечего. И он спросил, перейдя на «ты»:

— Ты замужем?

— Нет, — ответила судья, — и с детьми у меня тоже не сложилось.

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 32
  • 33
  • 34
  • 35
  • 36
  • 37
  • 38
  • 39
  • 40
  • 41
  • 42
  • 43
  • 44
  • 45
  • 46
  • 47 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Несчастье на поводке», Поль Констан

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!