«Август»

Криста Вольф Август

Август вспоминает: как и всех детей, которые в конце войны приезжали без родителей на железнодорожный вокзал в Мекленбурге, его расспрашивали, когда и где он потерял маму. Но он этого не знал. Не знал и когда разбомбили эшелон с беженцами — до или после переправы через большую реку, которую они называли Одером. Ведь он спал. Когда начался страшный грохот и люди закричали, чужая женщина, не мама, схватила его за руку и вытащила из вагона. Он бросился за насыпью в снег и лежал там, пока грохот не прекратился и машинист не крикнул, чтобы все, кто еще жив, немедленно вернулись в эшелон. Ни свою маму, ни эту чужую женщину Август никогда больше не видел. Да, на поле тут и там лежали люди, так и не вернувшиеся в эшелон, который вскоре поехал дальше.

А его папа? Женщина из Красного Креста казалась Августу некрасивой — седая, лицо в морщинах, очень усталая, он заметил это по тому, как она говорила. Папа был солдатом. Больше Август ничего ей не сказал. Недавно полученное письмо мама тогда скомкала в руке, а потом опять расправила, она плакала, говорила, он жив, жив, я знаю. И госпожа Нидлих, соседка, тоже сказала: пропал без вести не значит погиб. Но женщине из Красного Креста Август об этом не рассказал. Отец, которого он почти не знал, жив и будет его искать, его и маму, которую он потерял и которая не перестанет искать его, пока не найдет. Свой день рождения он женщине назвать сумел, мама с ним заучила, на всякий случай. Стало быть, ему только-только сравнялось восемь. И название родной деревни он тоже знал. Ах, Восточная Пруссия, сказала женщина. А ты, оказывается, издалека. Затем она повесила ему на грудь картонку, где было написано «сирота» и указаны сведения, какие он сообщил ей о себе. Август воочию видит перед собой эту картонку, он долго ее хранил.

Дальше он, стало быть, попал в следующую комнату, к доктору, такому же усталому, как женщина из Красного Креста, доктор осмотрел его, долго выслушивал, а потом сказал: как обычно. Вот так Август угодил в замок, который именовали лечебницей, у всех тамошних пациентов была одна и та же болезнь, чахотка, и задержался там мальчик надолго. На целое лето, осень и зиму. Эти времена года он знал, хотя здесь они были не как у них в деревне, не такие красивые.

Слов «тоска по родине» Август не знал, они не приходят ему в голову и сейчас, шестьдесят с лишним лет спустя, когда он, размышляя о временах года в родной деревне, сосредоточенно и уверенно ведет большой туристический автобус из Праги домой. Рейс для него один из последних, он достиг пенсионного возраста, и, как ему кажется, его все чаще сопровождают образы родной деревни, где он никогда больше не бывал. Другие из числа его знакомых снова и снова ездили на старую родину, а ему это без надобности, он и так видит то, что хочет: куст бузины, прильнувший к красно-кирпичной стене дома, огромное, слегка волнистое, солнечно-желтое хлебное поле. Множество синих васильков и красных маков возле межей. Переменчивые формы облаков на темно-голубом небе. Колонку перед домом. И всегда лето.

Деревенские по привычке называли лечебницу «за́мок», пациенты же — только «Чахотбург». Обитатели замка сбежали от русских, говорил народ, а так как после войны у всех и каждого был туберкулез, говорила старшая сестра, за неимением лучшего приходилось использовать под лечебницы такие вот неподходящие постройки. Правда, персонал, вообще-то крайне необходимый, опять же по волшебству не появится, говорила старшая сестра. Она была пухленькая, но очень шустрая и умудрялась присматривать за всем. Август не замечал, что персонала слишком мало, он лежал в мужской палате, где командовала сестра Эрика, а она приучила своих пациентов многое делать самим. В конце концов большинство ведь не лежачие. Поэтому они сами мылись, сами застилали постели, а иной раз и пол подметали. Ну да это еще никому не вредило. Лицо у сестры Эрики было угловатое, щеки впалые, а голова вся в мелких кудряшках. От природы, говорила она. Август думал, что у нее какое-то горе, о котором она никому не хотела рассказывать, но его это не занимало, ведь у каждого, кого он встречал в ту пору, было какое-то горе. Надо справляться своими силами, говорил господин Григоляйт, чья койка стояла напротив Августовой, он тоже был из Восточной Пруссии, и оттого Август считал его вроде как дядей. Лохматые усы над верхней губой подчеркивали его добродушие.

Август отчетливо видит перед собой людей, которых встречал тогда, отчетливее большинства других, с кем сталкивался за долгие последующие годы. Само собой разумеется, он прекрасно помнит Лило. Но когда именно увидел ее впервые, уже запамятовал.

Должно быть, осенью, во время обеда в рыцарском зале, так больные называли большую столовую, где по стенам еще висели портреты предков сбежавшего владельца замка, самые давние — в кольчугах и рыцарских шлемах. Там все обитатели замка ровно в двенадцать собирались на обед, если то, что им подавали, заслуживало такого наименования. Возможно, там он впервые и увидел Лило. Правда, это вовсе не означает, что он сразу же обратил на нее внимание. Наверняка она сидела среди пациенток из женской палаты, как обычно, рядом с Ингелорой, которую хорошо знала. Немудрено, говорила старшая сестра, от нее-то она и заразилась. Обе еще в школе сидели рядом, шушукались над книжками. А ведь Ингелора — опаснейший источник инфекции. Старшая сестра любила вставлять медицинские словечки и тем отличалась от прочих обитателей замка, которые ничего в этом не смыслили. Но Лило совершенно не в обиде на Ингелору. Нынче ведь всё судьба. Никто ни в чем не виноват.

Немногочисленные дети, направленные в Чахотбург по причине загадочного «туберкулеза лимфатических узлов корня легкого» — болезни, о которой Август впоследствии никогда не слыхал, — сидели за длинным столом между женщинами и мужчинами. Август до сих пор не забыл, что сидел между Клаусом и Эде, но тщетно пытается вспомнить, чем их, собственно, кормили. Вряд ли еды было много, досыта они никогда не наедались, но повариха все-таки была, а у нее, пожалуй, имелись картошка, свекла, морковь и капуста, блесток жира в супе никто не видал, и очень сомнительно, случалось ли им вообще когда-нибудь есть мясо.

Впервые он обратил на Лило внимание, когда она заспорила со старшей сестрой. Та вздумала запретить обитательницам женской палаты поджаривать сухие куски хлеба на печурке-буржуйке, стоявшей у торцевой стены просторного помещения. Лило не понимала причин запрета, находила его чрезмерным и так прямо и сказала старшей сестре. Старшая сестра отвечала за порядок и безопасность во всех палатах, но Лило заявила, что эти непропеченные куски можно съесть, только если немножко их поджаришь. Ясно ведь, что намазать их нечем — масла нету, а дневные порции свекольного повидла съедали еще за завтраком. И все равно! — воскликнула старшая сестра, а Лило просто отвернулась и ушла в палату. Поджаривание хлеба продолжилось. Эту стычку Август наблюдал с порога мужской палаты, расположенной напротив женской, через коридор. До сих пор ему даже в голову не приходило, что можно перечить старшей сестре.

Лило казалась Августу красавицей, он и сейчас так о ней думает, сидя на водительском месте в туристическом автобусе, везущем из Праги в Берлин группу развеселых пенсионеров. Им совершенно неохота слушать, что госпожа Рихтер, сопровождающая группу, рассказывает об Эльбских Песчаниковых горах, они предпочитают показывать друг другу сувениры, по сходной цене купленные в Праге, а потом затягивают песню. Тон задает господин Вальтер, он даже встает в своем первом ряду, поворачивается лицом к остальным и дирижирует хором, который во все горло распевает «На Люнебургской пустоши». Августу больше по нраву тишина в автобусе, самое милое дело — когда пассажиры спят. Дорога, идущая вдоль Эльбы, ему очень нравится, в любое время года и при любом освещении. Певцы у него за спиной ничего вокруг не замечают. Он переглядывается с госпожой Рихтер — они часто ездят вместе, — та пожимает плечами и падает в свое кресло. Микрофон ей больше не понадобится.

Лило тоже любила петь, из женской палаты частенько доносилось пение. Август хорошо помнит, как прокрадывался в женскую палату, первый раз с замиранием сердца, и как после, когда никто его не прогнал, спокойно сидел на стуле возле буржуйки и слушал пение. Порой Ильза, которая училась на медсестру, становилась рядом и тоже слушала, порой и она пела, когда Лило заводила народную песню, например «Кто в радости бродить желает», слова Август и теперь помнит, но с тех пор ни разу не пел. Да и где, и с кем? Труда была не мастерица по части песен. Но он никогда не забудет, как после пения Лило мимоходом обратилась к нему: ну, тебе, видно, нравится музыка? А потом спросила, как его зовут, и он, конечно же, назвал ей свое имя: Август. И она повторила это имя, и прозвучало оно совсем иначе, чем когда его произносили другие, и позднее он всегда с удовольствием слышал свое имя из ее уст. Ведь с того дня он к ней привязался.

Хвостом за ней ходил, можно и так сказать, и ему было все равно, замечала ли она это и хотела ли вообще, — он иначе не мог.

Пришла зима, Чахотбург стал Ледяным дворцом. Старшая сестра без конца корила власти за то, что они сплавили легочных больных в болотистую местность, где по осени из земли поднимаются ядовитые испарения, и что теперь, зимой, похоже, задумали всех тут заморозить. Старого доктора, который раз в неделю приезжал из Больтенхагена, чтобы сделать рентген самым тяжелым пациентам, а самым-самым тяжелым — пневмоторакс, она заставляла слушать ее жалобы, пока они шли по длинному коридору в процедурную. Мол, здешний климат неизбежно ведет к простудам, усугубляющим первичную инфекцию, из-за которой все они здесь очутились, и — доктор не станет оспаривать — зачастую имеющим катастрофические последствия. Доктор не оспаривал, он вообще ничего не оспаривал, соглашался, что немного больше жиров способствовали бы излечению легочного заболевания, только вот старшая сестра не могла ему сказать, где взять жиры. Жиров не было, в первый-то послевоенный год, ни для здоровых, ни для больных. Старшая сестра умолкала и по очереди вызывала пациентов, назначенных в этот раз на просвечивание, во врачебный кабинет, где посередине стоял аппарат, к которому надо было прислониться обнаженным корпусом, меж тем как доктор, стоя по другую сторону, рассматривал на экране светящуюся зеленым внутренность этого корпуса и диктовал старшей сестре, что видит. У Лило он видел в третьем межреберном промежутке инфильтрат, впрочем, полагал, что ее дела не так уж и плохи, поскольку за минувшие недели инфильтрат не развился в каверну, что, к сожалению, нередко имело место у других пациентов. Например, у Габи, лучшей подруги Лило, наряду с Ингелорой. Габи была худенькая, дунь — упадет, неодобрительно говорила старшая сестра, и, как и следовало ожидать, из безобидного затемнения, с каким она поступила, не ко времени быстро развилась каверна, о которой Габи ни в коем случае знать не надо, но вот Лило была в курсе. По причине нехватки персонала она стала в Чахотбурге чем-то вроде помощницы медсестры. В ее обязанности входило через предписанные промежутки времени списывать результаты РОЭ с пробирок, которые стояли в деревянном штативе в кабинете у старшей сестры и давали врачам важные данные для диагнозов. Поскольку Августу хотелось знать все, что связано с Лило, он не отставал от нее, пока она бегло не посвятила его в тайны оседания эритроцитов. Через равные промежутки времени замеряли уровень красных кровяных телец в пробирке, и чем выше был показатель, тем хуже. Куда лучше, когда он, как у самой Лило, не превышал десяти, это идеал, говорила старшая сестра. Однако она не могла воспрепятствовать тому, что теперь Лило знала, сколь плохи дела у других пациентов. Старшая сестра взяла с нее клятву молчать — иного выхода она не нашла, — и Лило, кстати говоря, свое слово держала. Август относился к этому с полным пониманием и огромным уважением. Ведь Лило могла вести себя только образцово.

Стало быть, ни слова Габи о ее РОЭ или о том, что старый доктор отказался делать ей пневмоторакс, то есть закачать в легкое воздух и сдавить худые места, как их называла старшая сестра, а тем самым лишить бациллы жизненной почвы. Да Габи и не спрашивала, не в пример большинству. Веселушка, вздыхала старшая сестра. И действительно, из угла, где во время лежания на воздухе устраивались рядышком Лило, Ингелора и Габи, часто разносились по палате взрывы смеха. Нравилось это не всем. Например, фройляйн Шнелль, которая сидела в постели и, вооружившись пинцетом, истребляла бороду, пышно произраставшую у нее на подбородке, находила поведение трех подружек просто беспардонным. Зависть неимущих, говорила Габи.

У нее, кстати, на всем свете никого не было, Август выяснил, что она одна-одинешенька, как и он. Услышал от нее самой, когда, как часто бывало, сидел на стульчике в женской палате, куда пробирался все чаще, пока в конце концов на него уже не обращали внимания и даже не думали выгонять. Мать Габи тоже умерла, после бегства. И, конечно, тоже от чахотки, в другой больнице, где Габи лежала в одной палате с Лило. А Лило успела узнать то, что теперь слышал и Август: раньше Габи с матерью обретались в жалкой съемной комнатушке у злющей хозяйки. У них там даже не было возможности толком вымыться. Эта мелочь запомнилась Августу и вспоминается вновь, когда он заруливает на своем автобусе в окрестности Дрездена. Скоро остановка, надо будет выходить, а пенсионеры за спиной спят, знакомая история. В Чахотбурге мы могли помыться, думает он, хоть и холодной водой, это закаляет, говорила старшая сестра, которую он видит перед собой, как и мрачную умывальную с оббитыми раковинами. Еще долго после войны у него не было собственной ванной, сперва годы в детском доме, о которых он вспоминать не любит, потом народное предприятие, учеба на слесаря, общежитие для учеников, общественные душевые, другого Август не знал.

Он еще помнит, как по счастливой случайности ему однажды пришлось подменить сопровождающего на заводском грузовике, поскольку коллега заболел. И как ему понравилось ездить по стране. Впервые ему что-то понравилось, он не забыл. И впервые чего-то захотелось. Захотелось стать водителем грузовика. Впервые он не стал дожидаться, куда его пошлют другие. Сам пошел в отдел кадров, до сих пор прямо воочию видит сотрудника, который листал его личное дело, медлил. Да, конечно, водитель — профессия очень ответственная, я знаю, сказал Август, который обычно редко открывал рот. Да, на предприятии, конечно же, есть своя автошкола, это Август тоже знал, но очередной набор полностью укомплектован, разве что кто-нибудь откажется. Каждый день Август ходил в отдел кадров и спрашивал, не отказался ли кто, и в один прекрасный день, незадолго до начала курса, сотрудник помахал перед ним бумагой, уже заполненной на его имя и дававшей ему право учиться в автошколе, а в итоге и самостоятельно управлять грузовой машиной. Август не привык радоваться, ощущение было незнакомое. В последнее время он часто об этом думает.

Помнит Август и как Лило изменилась в лице, когда Габи однажды не разрешили приходить в общую столовую. Это временно, сказала она Габи, призвав в свидетели сестру Ильзу, которая отныне приносила Габи еду в постель. Ильза неловко кивнула, но Август слышал, как за дверью она чуть не со злостью сказала Лило: при таком-то РОЭ! Словно Лило виновата в Габином РОЭ. А Лило, вместо того чтобы пойти в столовую, вернулась к Габи и постаралась скормить ей как можно больше еды, ведь Габи начала отказываться от пищи. Лило могла быть очень мягкой, а потом вдруг очень грубой, Август сам слышал. Ей, Габи, не мешает хоть разок подумать о том, сколько людей сейчас были бы рады получить на обед такую порцию. Конечно, никому не понравится каждый день есть брюкву, надо просто представить себе, что это картошка с маслом и горошком или что там она любит. Рисовая каша на молоке, с сахаром, корицей и сливочным маслом, чуть ли не испуганно сказала Габи, а Лило: ну вот. Хотя бы так. И кормление продолжилось. Потом они немного попели, Габи спела свою любимую песню: «Мой папа — клоун замечательный — артист мой папа хоть куда». А когда Лило с тарелкой вышла из палаты, впору было подумать, она плачет, потом она нечаянно уронила тарелку на каменные ступеньки, и Август помог ей собрать черепки. Ты, похоже, всегда поблизости, сказала тогда Лило Августу, и он кивнул.

Она не сердилась, не прогоняла его, и женщины в женской палате уже посмеивались над ними обоими: Лило, мол, принцесса, а Август — ее паж. Август не знал, кто такой паж, но, когда Лило спросила его об этом, вспомнил сказку «Спящая красавица», которую как-то раз читала ему мама. Лицо мамы он уже почти забыл, однако вдруг отчетливо увидел перед собой ее руки, державшие книгу. Лило книга не требовалась, она рассказывала сказку наизусть, вечером, на сон грядущий, в детском уголке мужской палаты. Ничего лучше Август и вообразить не мог, только вот приходилось делить это чудеснейшее переживание с другими детьми, с Клаусом и Аннелизой, да и с Эде. И под конец Лило подходила к постели каждого из детей и желала доброй ночи всем, а не одному Августу. При том что он был уверен, она принадлежит ему. Ну как же он не понимает, укоряла Лило, ведь Клаус и Аннелиза, мать которых, госпожа Витковски, лежала в малой женской палате, куда по молчаливому уговору помещали самых тяжелых пациентов, тоже имеют право на колыбельную, а про Эде и говорить нечего, этот Эде даже имя свое не помнил, когда его вытащили из колонны беженцев, где никто его не знал. Или не хотел знать. Потому что, как говорила старшая сестра, Эде был ребенок дикий, от такого, кроме неприятностей, ждать нечего. Каши с ним не сваришь. Не было у него ни дня, ни места рождения, ни фамилии. Когда ему дали листок бумаги и карандаш, он накарябал: ЭДЕ, то есть, возможно, успел месяц-другой поучиться в школе. Он получил фамилию Финдлинг, Найденыш. Эде Финдлинг, вполне подходяще. С дефектом мальчонка, сказала старшая сестра, вообще-то ему надо бы совсем в другое место. Но Лило сказала, что с головой у Эде все в порядке. А дефект возник из-за пережитого, оказавшегося ему не по силам. Потому он все и забыл. Ни с того ни с сего Эде нападал на людей, дрался, царапался, плевался, двое мужчин только и могли его угомонить.

Вечерами, когда Лило пела колыбельную, он лежал тихо. Когда же она хотела пожелать ему доброй ночи, отворачивался. Август на дух Эде не выносил, однако о том, чтобы Лило предпочла Эде другим детям, не было и речи. Тут Август мог не волноваться. Хуже обстояло с Ханнелорочкой, во всех отношениях. Ханнелорочке было лет пять, не больше. Когда девочку нашли, на груди у нее висел мешочек с документами. Там же лежало письмецо, написанное ее матерью и адресованное незнакомому доброму человеку, который отыщет Ханнелору, если с ее мамой что-то случится. Пусть он позаботится о ребенке, Господь не забудет его доброту.

Окрестности больших городов Августу не по душе. Огромные уродливые торговые центры с необозримыми парковками. Автосалоны, норовящие переплюнуть друг друга в рекламных слоганах. Рестораны быстрого питания, куда Август ни ногой. Большей частью он берет с собой бутерброды, правда сделанные не так заботливо, как при жизни Труды. Сейчас он еще не проголодался.

Надо сосредоточиться на пригородной автостраде, где движение год от года все интенсивнее, на стройках, которым конца нет, они только меняют местоположение. На пробках, которые из-за них возникают и затягивают рейс. Август хранит спокойствие. Он человек терпеливый. У тебя ангельское терпение, частенько говорила ему Труда. Он никогда не выходит из себя. И коллеги это ценят. Иногда, наверно, считают его немножко занудливым. Да скажи ты хоть что-нибудь, подталкивали они его поначалу, когда сидели все вместе в обеденный перерыв. Но что говорить-то? На жену жаловаться? Рассказывать о расставании с нею? Сетовать на ссоры с детьми? Детей они не имели, так вышло, это им с Трудой даже обсуждать не пришлось. Все у них было. А когда два года назад Труда умерла, он тем более ни с кем не Мог говорить.

Ханнелорочка занимала самую маленькую палату, одна, и все принимали это как должное. Бурно и бесконечно обсуждая собственные болезни, результаты анализов, возможные сроки выписки, о Ханнелорочке они не упоминали никогда. Словно ее и не было. Только Лило, конечно же, составляла исключение. Августу вовсе не нравилось, когда Лило шла в палату Ханнелорочки, он знал, что она поет ей песни или читает вслух. Знал и что ему заходить туда нельзя. Так продолжалось, пока однажды старшая сестра не вызвала Лило в коридор, прямо посреди чудесной песни «Вышел месяц», даже до конца допеть не позволила, велела выйти и выслушать, что визиты к Ханнелорочке надлежит сию же минуту прекратить. Разве Лило неизвестно, как тяжело больна эта девочка, как заразна. Неужели ей хочется подхватить новую инфекцию?

Нет, этого Лило не хотела. Но ведь нельзя же вот так просто бросить Ханнелорочку — что та подумает? Лило будет стоять возле двери, подальше от Ханнелорочкиной койки, где чахоточные бациллы, понятно, кишмя кишат. Именно так она и делала, что бы там ни говорила старшая сестра. Знаете, сказала Лило как-то под вечер, какая у Ханнелорочки любимая присказка? «Ах, дружочек, три конфетки в кулечек». Но у них-то и трех конфеток для нее не было. Когда Лило с ней прощалась, девочка говорила: «Бог с тобой, катись колбасой». Мамаша у нее, видно, шутница была, сказала старшая сестра. Вскоре сестра Ильза отказалась брать у Ханнелорочки кровь, и сестра Эрика тоже заявила, что не в состоянии ввести иглу в эту тоненькую ручку. А значит, Лило не могла считать с пробирки очередное РОЭ Ханнелорочки, но, пожалуй, в этом уже не было нужды. Так Лило сказал Харри. Она расстроилась. Но гулять с Харри все равно ходила.

Дрезден. Август еще помнит этот город в развалинах. Помнит все этапы его восстановления и любит здесь бывать. Знает, как лучше всего проехать в центр, где припарковаться, высадив пассажиров у «Итальянской деревушки», где им непременно захочется пообедать. Они приглашают и его, но он отказывается. Покупает в ларьке жареную сардельку и не спеша идет к церкви Девы Марии. Бывая в Дрездене, он всегда ходит к церкви Девы Марии. В свое время поверить не мог, что ее сумеют восстановить, и то, что теперь она почти завершена, берет его за душу. Он неверующий, в церковь они с Трудой никогда не ходили и не венчались, сотрудник загса был суховат, зато потом они выпили в хорошем ресторане по бокалу шампанского, впервые в жизни, и были в хорошем, почти праздничном настроении. А что эта церковь теперь поднимается из руин, Август воспринимает как утешение, хотя и не сумел бы сказать в чем. И позднее, когда он стоит на Брюльской террасе и смотрит на облачные громады над Эльбой, ему хорошо.

Отъезд вовремя, минута в минуту. Проезжая мимо треугольника Шпреевальда, Август всякий раз невольно думает о том, какие чудесные дни они с Трудой однажды провели в Шпреевальде. Из дома они уезжали нечасто, с какой стати еще и на отдыхе куда-то мотаться, да и Труда по натуре была скорее человеком оседлым. Тем ярче запечатлевались картины немногих путешествий. Большей частью они проводили отпуск у себя на балконе, который Труда с огромной любовью превратила в цветочный оазис. Когда оба под вечер сидели там, пили кофе с домашним пирогом и Август выказывал удовольствие, она порой говорила, что он вправду непритязателен. Он прожил хорошую жизнь, с этим никто не поспорит. Август не знает, изменился ли он с тех пор, как был ребенком, но точно помнит, что однажды Лило сказала ему: тебе, видать, вообще всегда мало.

Так и есть: что бы она ни делала — пела ли детям песни, рассказывала ли сказки, читала ли стихи, — Августу всегда было мало. Он упрашивал до тех пор, пока она не повторяла его любимое стихотворение и у него снова не пробегал мороз по коже на заключительной строчке: «В руках его мертвый младенец лежал»[1]. Аннелиза и Клаус больше любили стихотворение про ученика чародея, целый спектакль разыгрывали, и даже Эде участвовал, когда они изображали потоки воды. Но однажды вечером новое стихотворение превзошло все, что Лило декламировала до сих пор, Август до глубокой ночи повторял, что там происходило. Он не знал, кто такой тиран, но понял, что один друг был готов рискнуть жизнью ради другого. Зловещие строки, которые Август сразу же запомнил наизусть: «Останется друг мой порукой, солгу — насладись его мукой»[2]. Никогда еще он так не боялся, как за жизнь этого друга, никогда не испытывал такого счастья, как когда верность друга спасла ее. На следующий день он подошел к Лило и спросил: мы друзья? А она погладила его по голове и сказала: да.

И все равно ходила гулять с Харри, и Август страдал от подозрения, что и тот может быть ей другом. Неприветливой, дождливой, холодной осенью они бродили по запущенному парку и разговаривали. О чем Лило могла говорить с этим Харри, ведь тот с его волнистыми белокурыми волосами и горбатым носом определенно не был красавцем, вдобавок то и дело кривил рот, потому что надо всем насмехался, и не умел говорить, не размахивая руками. Лило неодобрительно, искоса смотрела на него, но слушала.

Август не помнит, чтобы той осенью хоть разок светило солнце, шквальный ветер все время швырял в оконные стекла потоки дождя, с треском обламывал гнилые сучья старых деревьев, оголившихся раньше срока, а в болотистых низинах вокруг замка стояли огромные лужи. Сущая беда, говорила старшая сестра, наказывать надо тех, кто послал легочных больных в такое место. Так она без обиняков говорила во время обхода и молодой докторше, но та только плечами пожимала. Куда властям прикажете девать больных?

Между прочим, радоваться надо, что госпожа докторша вообще навещала больных. Что не сидела весь день у себя в комнате на верхотуре, мучаясь похмельем после возлияний минувшей ночи. Сплошь слова, которые Август впервые услышал от старшей сестры и по поводу которых дети долго шушукались между собой. Сами они видели, как госпожа докторша рано утром блевала через балюстраду террасы, примыкавшей к столовой, где она всю ночь пировала со своими приятелями, причем довольно шумно. Такого слова, как тактичность, она, по мнению старшей сестры, знать не знала. Регулярно приходили деревенский учитель, аптекарь из райцентра, несколько пропащих людей, занесенных сюда в конце войны. Где они доставали спиртное, которое потребляли в изобилии, одному Богу известно.

Кстати, уродиной она не была, эта госпожа докторша, с длинными темными волосами, стройной фигурой и зелеными глазами. Недаром мужчин тянуло к ней, как пчел к горшочку с медом. И вполне возможно, она теперь стремилась наверстать молодые годы, загубленные войной. Только вот с медициной у нее обстояло иначе. Она быстро пробегала через палаты, не могла запомнить имена пациентов, даже лежавших здесь давно, а уж в историях болезни тем более не разбиралась. Нервно листала карточки, когда старый больтенхагенский доктор о чем-нибудь спрашивал, а пациенты посмеивались, потому что старшая сестра, в точности знавшая все данные, молчала и даже не думала прийти ей на выручку. В конце концов доктор советовался с докторшей, делать ли пневмоторакс тому либо иному пациенту или нет. Позднее в палатах можно было бесконечно спорить на эту тему, ведь опытные пациенты, конечно же, давным-давно составили собственное представление о том, как кого надо лечить. Знали они и что означало, если доктор отказывался от пневмоторакса, хотя каверна у пациента увеличилась, ведь порой болезнь достигала такой стадии, когда ничего уже сделать невозможно. Лекарств-то не было, разве только на Западе, у американцев, как не было и жиров, единственного, что могло помочь. Кстати, фройляйн Шнелль из женской палаты утверждала, что барсучий жир якобы творит чудеса, но где его взять, этот барсучий жир? А из мужской палаты сообщали, что кое-кто выздоровел, так как пил собственную мочу.

Но кое-кто просто умирал. Об этом не объявляли, ни одна из сестер слова не говорила. Странная тишина растекалась вокруг, обычно такой не бывало. И всегда находились один-двое, что предвидели вот именно эту смерть, но даже они некоторое время молчали, хотя и не дольше одного дня. Пока гроб не выносили вон. Когда это произойдет, обитатели замка узнавали из так и не установленного источника. В указанный час все собирались у окон, выходивших на черный ход. Там уже стояла обитая черным двухколесная тележка, на которой гроб повезут в парк, в маленькую часовенку. Рядом с тележкой стояли те, кто ее повезет: дворник Карле и двое-трое пациентов из мужской палаты. Август заметил, что без Харри тут никогда не обходилось. Но смотрели все только на гроб: как покойника вынесут из дома — головой или ногами вперед. Ведь если вперед ногами, то скоро будет следующий покойник, поспешит вдогонку, так сказать. Это уж точно.

Конечно, детям не надо бы видеть все это и слышать, их снова и снова прогоняли, но они всё видели и слышали и шушукались об этом. Август, который по желанию пенсионеров сделал остановку и теперь разминает ноги на опушке чахлого сосняка, видит все это перед собой, как в кино. А ведь сколько всего забылось, потому что и запоминать не стоило, думает он. Но все, связанное с Трудой, он хорошо помнит, словно было это только вчера. Как она сидела за кассой ночного магазина, всегда в белом халате. Как он после смены всегда шел туда за покупками. Как она стала узнавать его в лицо и здороваться. Как помогала ему складывать покупки в сумку, потому что он действовал очень неловко. Как однажды они вместе вышли из магазина и она еще немного прошла вместе с ним, поскольку оказалось, что им по дороге. И что в браке оба не состоят. Труда была годом старше его. Однажды она поднялась к нему, поскольку он понятия не имел, как приготовить блюдо, продукты для которого она ему продала. Вот, стало быть, и приготовила на двоих кёнигсбергские биточки, они вместе поужинали, биточки вышли на славу, пальчики оближешь, но потом — ничего. Только этого и недоставало, подумал Август, так он думает и сейчас.

Всё, едем дальше. Пенсионеры приободрились. Автобус подъезжает к окрестностям Бестензее, где родилась и выросла Труда. Пенсионерам опять не терпится спеть, «Анхен из Тарау» знают почти все, Август тоже. Он вдруг осознает, что со времен лечебницы, где дети пели вместе с Лило, почти никогда не пел. Взрослый мужчина не поет, если не выпивши. Труда на кухне иногда мурлыкала за работой, а порой и напевала, «Прекрасная садовница, зачем ты слезы льешь» или «Три лилии, три лилии на гроб свой посажу», это Августу всегда нравилось, ведь он знал тогда, что Труде хорошо.

Когда в ноябре вынесли гроб с Габи, Лило под проливным дождем проводила его до часовни. А потом на весь день исчезла, как Август ее ни искал. Оставь ее нынче в покое, малец, мимоходом сказала ему старшая сестра, и Август забился в постель, а господин Григоляйт сказал: смерть — суровый судия.

Но эта смерть имела и хорошие последствия, хотя думать так непозволительно, Август уже знал. Лило прекратила прогулки с Харри, а если он подкарауливал ее в парке, поворачивалась и уходила, причем разрешала Августу ее сопровождать. Об этом судачили все, и Август, конечно, тоже узнал, что произошло. В Чахотбурге устраивали испытание мужества: в первую ночь, когда очередной покойник лежал в часовне, самые храбрые в полуночный час пробирались туда и дотрагивались рукой до гроба. При этом должен был присутствовать хотя бы один свидетель, а наутро храбрец хвастался своим героизмом. Харри, который всегда из кожи вон лез, лишь бы выпендриться, сообщил своим ближайшим друзьям и Лило, что именно он следующей ночью дотронется до Габина гроба. Лило запретила, очень-очень сердито. Но не мог же Харри осрамиться перед своими друзьями — вот и сделал, как посулил, при свидетелях. Те позаботились, чтобы на другой день об этом узнали все пациенты Чахотбурга. Лило, говорят, ничего не сказала, но с Харри больше словом не обмолвилась и тем более не ходила с ним на прогулки. Для нее это было осквернение покоя усопших, сказал господин Григоляйт. А Харри он назвал бесчувственным.

Августов автобус катит по окраинным районам Берлина, где движение становится плотным и запутанным. Тут нужен кто помоложе, каждый раз думает он, теперь необходимо хорошенько сосредоточиться, хотя мало-помалу наваливается усталость. Промозглая погода, думает он, все кругом серое. Типично для Берлина. Но думает он так не всерьез, им с Трудой никогда не хотелось жить в другом городе, только в Берлине. Правда, он, по крайней мере так считала Труда, вообще-то крестьянин, которому место на селе. Он слушал это не без удовольствия, и сейчас ему вспоминается, что и Лило однажды назвала его «мой крестьянчик». Он тогда принес ей несколько картофелин, которые подобрал на соседнем поле, и однажды вечером, когда кухня опустела, они тайком сварили их и съели. Пожалуй, ничего чудеснее Август вместе с Лило не переживал. За это она временами давала ему немножко свекольного сиропа, который ее отец — он только-только вернулся из плена и разыскал свою семью в сарае мекленбургской деревни — как-то раз принес ей в ведерке. Лило знала и рассказала Августу, как, бесконечно размешивая, варили такой сироп на кухне у крестьян, приютивших семью Лило после бегства с Востока. Каждый вечер она съедала чашку сиропа. Наконец-то прибавляет в весе, сказала старшая сестра. Эта сладкая штука может спасти ей жизнь.

А Ханнелорочка умерла, как нарочно, под Рождество. Лило навещала ее в последние дни, не слушая, что говорила старшая сестра. А та говорила, что у некоторых, похоже, есть ангел-хранитель, и Август не сомневался, что Лило как раз из таких. Когда вынесли гробик с Ханнелорочкой, все пациенты, которым разрешалось вставать, собрались в вестибюле и спели «С небесных высей я гряду». А господин Григоляйт сказал: Господь прибирает к себе тех, кого любит. Лило напустилась на него: Господь не разбойник. Осмелился ли кто в полночь пробраться в часовню, чтобы коснуться гроба Ханнелорочки, неизвестно. Но Август и теперь уверен, что никто из пациентов не был настолько бесчувствен, чтобы обидеть маленькую покойницу.

Август помнит, что в тот вечер, когда умерла Ханнелорочка, Лило не пела детям колыбельную. Молча сидела, как всегда, на его кровати, и он спросил ее, тихонько, чтобы другие не слышали: тебе грустно? — а Лило тихонько ответила: да. И Август почувствовал и чувствует до сих пор, что никогда не быть ему ближе к Лило, чем в ту минуту, и понял, что печаль и счастье могут смешиваться. Направляясь к Александерплац, он размышляет, случалось ли такое еще хоть раз в позднейшей его жизни. На ум ничего не приходит. Видать, он рано изведал все самое важное в жизни, благодаря той, к кому испытывал смутное чувство, для которого не имел слов. Еще и теперь, спустя столько лет, он не произнес бы это слово, даже мысленно. И называть себя «застенчивым» никогда бы не стал, не его это дело — размышлять о себе. Достаточно того, что Труда иногда смотрела на него по-особенному и он тогда понимал: она видит его насквозь. Помнится, однажды — когда спросила, не пожениться ли им, — она наделила его неким качеством. Сказала: по-моему, ты человек порядочный. И эта фраза оставалась в силе все годы их брака.

Однажды Август услышал, как один коллега сказал другому о нем: дескать, мужик умом не блещет. Он не обиделся. Ведь для него это не новость. Лило давным-давно сказала ему: Август, школьная наука не про тебя, — сказала после первых же уроков в школе. Дело в том, что в деревне, к которой относился замок, из-за массы беженцев не осталось свободных помещений, вот они и устроили классную комнату в замке, где молодой, кое-как подготовленный учитель занимался с детьми из деревни и из Чахотбурга. Звали учителя господин Бауэр, он и сам выглядел как школьник, думал Август, которому молодой учитель был симпатичен. К сожалению, и Лило, кажется, разделяла эту симпатию, во всяком случае, она почти всегда присутствовала на уроках и в случае чего помогала господину Бауэру. Август слышал, как она называла учителя по имени, Райнер, и это ему совсем не нравилось. Когда Лило узнала его имя? Может, и учитель тоже зовет Лило по имени?

Впрочем, Август не мог не признать, что помощь Лило на уроках зачастую вправду оказывалась кстати. Дети в большинстве были из беженских семей и давно забыли, что такое школа. Сущие разбойники, говорила старшая сестра, когда они с неистовым шумом топали то вверх, то вниз по лестнице замка и когда с террасы второго этажа, на которую выходила классная комната, швыряли вниз мокрые скомканные тетрадные страницы. Их ничуть не интересовало, каких трудов стоило добыть школьные тетради. Дикари, говорила старшая сестра, неисправимые дикари. Август, конечно, не участвовал в подобных выходках. Клаус и Аннелиза, тоже дети из Чахотбурга, опять-таки держались в сторонке, а вот Эде всякий раз совершенно терял голову, так что господину Бауэру и Лило едва удавалось его усмирить. Разумеется, в этом крайне слабом классе он был одним из слабейших. Но в отличие от Августа, который молчал, если не мог ответить на заданный вопрос, Эде изобретал наглые ответы и упорно на них настаивал. В один прекрасный день господин Бауэр раздал ученикам тетради с диктантом, который они писали несколько дней назад. Назвал результаты «весьма огорчительными» и, похоже, сам огорчился из-за этих результатов. В тетради у Августа были почти сплошь красные чернила, и Лило, отдавая ему тетрадь, только сокрушенно пожала плечами. Честно говоря, он почти ни одно простенькое слово не сумел написать правильно, и оценка «пять»[3] была, увы, вполне оправданна. Но Эде господин Бауэр, хочешь не хочешь, поставил «шестерку», а тот, увидев ее, от ярости разревелся, схватил тетрадку, выбежал на террасу и вскочил на низкую каменную балюстраду, угрожая прыгнуть вниз. В классе вдруг настала гулкая тишина, слышно было только, как Клаус сказал: и ведь прыгнет.

Август увидел, как господин Бауэр побелел, как Лило бросилась к двери на террасу, и услышал, как она принялась урезонивать Эде. Мол, оценка в тетради не настолько важна, чтобы из-за этого прыгать в окно. Эде закричал, что он вечно хуже всех, что все его на дух не переносят, что с него хватит. Я прыгну! — угрожающе крикнул он. Август видел, как Лило мелкими шажками приближается к Эде и все время говорит с ним, тоном, какой Август так любил. Неужели он не верит, что она хорошо к нему относится? Неужели не представляет себе, как она огорчится, если он сейчас прыгнет? А сколько замечательных вещей они могут сделать сообща.

Эде вроде бы слушал ее, но виду не подавал и то и дело выкрикивал: сейчас прыгну! — потом размахнулся и швырнул вниз тетрадь с диктантом. Ничего, мягко сказала Лило, я дам тебе новую тетрадь с правильными словами. — Сейчас прыгну!

Я знаю, ты хочешь прыгнуть, сказала Лило, но раз я тебя прошу, может, останешься с нами, ради меня? Она уже подошла совсем близко к Эде, так близко, что, сделав еще один шаг, оказалась рядом, обхватила его и стащила с балюстрады. Секунду она еще обнимала Эде, а потом просто взяла за плечо и отвела обратно в класс, на место. Август видел, как она сделала господину Бауэру знак, чтобы он ничего больше не говорил, тот понял и продолжил урок, будто ничего не случилось. И весь класс до конца урока сидел тихо-спокойно.

С тех пор как они въехали в город, снаружи становится все темнее, Августу приходится включить фары, а на встречной полосе он видит длинную вереницу двойных огней. С недавних пор он к этому времени устает, просит госпожу Рихтер плеснуть ему кофейку из термоса и пьет, что идет ему на пользу. Между тем они уже минуют основательно санированный Восточный вокзал. Август перекидывается словечком-другим с госпожой Рихтер, о пассажирах, на которых жаловаться не приходится, о погоде. Наверно, еще сегодня пойдет снег. Ноябрь как-никак, вполне можно ожидать. Они всегда и всего ожидают, говорит госпожа Рихтер, которая очень хорошо знает Августа. Он же в свою очередь знает о ее сложных отношениях с вероломным партнером, которого она все равно любит. Этого Август не понимает, но судить не берется, внимательно слушает, если госпоже Рихтер опять необходимо отвести душу. Нет у нее никого, кто умеет так слушать, как он.

Письменные навыки он так и не осилил, хотя Лило вечерами упражнялась с ним и с Эде в орфографии. С одной стороны, он радовался этим урокам, когда внимание Лило почти целиком обращалось на него, с другой — ему мешало присутствие Эде. Тот учиться не желал и успевал еле-еле, тогда как он, Август, все-таки скромно продвигался вперед, так что позднее, в настоящей школе, обычно писал диктанты на «четверку». Зато читал хорошо, и Лило часто его хвалила. Конечно, с Клаусом и Аннелизой он равняться не мог, оба они были белокурые, голубоглазые, бойкие и всем нравились, господин Бауэр ставил им хорошие отметки, к тому же рядом с ними была их мать, лежала в малой женской палате, и находились-то они здесь, собственно, из-за матери и оттого, что никто не знал, куда еще можно бы их пристроить. Август слышал, как старшая сестра говорила об этом Лило, которая, похоже, знала, почему мать Клауса и Аннелизы лежит в малой женской палате, куда обычно помещали только тяжелых больных. Глупости, сказала старшая сестра, очень уж точно не рассортируешь, коек-то в обрез. Правда, делать матери Клауса и Аннелизы пневмоторакс старый больтенхагенский доктор все-таки отказался.

Август помнит, что в семейной жизни писаниной неизменно занималась Труда. Если я вдруг умру раньше тебя, порой говорила она, тебе придется объявить себя недееспособным. Сейчас ему стоит большого труда одолеть скудную переписку, какую он вынужден поддерживать. По счастью, один из соседей работает в центре занятости и в случае чего приходит на выручку. Вообще, когда требовалась помощь, он постоянно сталкивался с людьми, готовыми ее оказать, думает Август. Но список друзей, которых он сейчас мысленно перечисляет, невелик. «Пивных» вечеров, на которых встречались коллеги, он избегал, изредка они — он и Труда — участвовали в коллективных экскурсиях. Как-то раз проплыли по Дунаю из Вены в Пассау, и он был в восхищении от оборудования парохода.

Снег-то и впрямь пошел, ветер гонит мимо окон первые снежинки. Пассажиры в автобусе считают, что с этим святой Петр мог бы и подождать, пока они не доберутся до дома. Снегопад быстро густеет, оборачивается метелью, Август включает дворники на полную мощность, иначе они не справятся. Впрочем, ехать осталось всего несколько сотен метров.

Возле бюро путешествий на Александерплац — конечная остановка. Пассажиры, хочешь не хочешь, выходят в метель. Тем, кто плохо ходит, Август помогает с багажом. Кое-кто пытается сунуть ему чаевые, но он не берет, а вот словесные благодарности принимает. На прощание он и госпожа Рихтер машут друг другу рукой. Августу надо еще отогнать автобус в гараж у автобусной станции, он сдает машину механику, а тот расспрашивает о технических неполадках. Не было неполадок, отвечает он. О’кей, говорит коллега. Видимо, верит Августу на слово.

Старый «фольксваген» стоит на парковке рядом с автобусной станцией, весь в снегу. Август сперва освобождает его от мокрой шубы, потом садится за руль и встраивается в густой поток автомобилей, дорогу домой он знает наизусть, проедет с закрытыми глазами. Сегодня времени потребуется больше обычного, многие водители не могут приспособиться к скользкой мостовой, то и дело кого-нибудь заносит поперек дороги, снова и снова возникают мелкие заторы. В такую погоду да в час пик город грязен и враждебен.

Вот и замок с окрестностями, по выражению старшей сестры, наводил в такую погоду безнадежное уныние. Поневоле с ума сойдешь, говорила она. Неудивительно, когда люди вокруг мрут просто потому, что нет у них охоты жить в этаких потемках. В такую погоду, Август отчетливо помнит, умерла и мать Клауса и Аннелизы, носильщики небрежно вынесли ее ногами вперед и пробирались к часовне сквозь метель, а в полночь, скорей всего, никто туда не ходил и гроб не трогал, погода-то канальская. По крайней мере, так твердил господин Григоляйт, утешая Клауса и Аннелизу. Время все раны лечит, сказал он, а уж в их-то юные годы вся жизнь еще впереди, да и не зря Господь даровал нам забвение. Только одно им надо знать: никогда их мама не уйдет в вечность, не попрощавшись со своими детьми. Будьте уверены, на третью ночь после ее смерти кое-что произойдет.

На третью ночь, в полуночный час, что-то трижды глухо ударило по изножью коек Клауса и Аннелизы. Господин Григоляйт был очень доволен. Вот теперь она попрощалась, сказал он. Теперь отпустите ее с миром.

Старшая сестра за голову схватилась, но промолчала, и Лило тоже промолчала, хотя рассердилась, Август безошибочно чувствовал. Неожиданно он осознает, что может перелистывать эти давние истории, как книгу с картинками, ничто не забыто, ни одна картинка не поблекла. При желании он все видит перед собой — замок, широкие полукружья лестниц, каждое отдельное помещение, расположение коек в палате, где лежала Лило. С тех пор как умерла Габи, там больше не пели, а после того, как Клауса и Аннелизу перевели в настоящий детский дом, и ему, и Эде стало совсем неинтересно слушать вечерами сказки и песни Лило. Да и ей это не доставляло удовольствия, Август видел. К весне выписали и Ингелору, она не выздоровела, но ее родители переехали в более отдаленный город и забрали ее с собой. А у Августа сердце так и екнуло, когда он услышал, как старшая сестра сказала Лило, что РОЭ у нее теперь совершенно нормальное, как у здоровой. Он смекнул, что это значит.

Вот наконец и Марцан, здесь Август живет больше двух десятков лет, ему нравится, он и не думает переезжать, не в пример многим соседям. Две комнаты, кухня, ванная, им с Трудой вполне хватало. Балкончик. И вид из кухонного окна на широкую равнину до опушки леса. Он знает, где можно припарковать машину. Знает в своем подъезде каждую ступеньку до третьего этажа, где живет.

На прощание Лило дала ему свой адрес. Он сказал ей, что она не должна его забывать. Конечно, ответила она и обняла его. Я тебя не забуду, Август. Тарахтящая санитарная машина, доставившая новых пациентов, увезла ее на станцию. Последнее, что он видел, была ее рука, махавшая из окна синим шарфом, который она всегда носила на шее. А Август думал, что теперь радость ушла из его жизни навсегда.

Он сует ключ в замок своей квартиры. Мало радости возвращаться в пустой дом. Ничего, привыкнешь, сказали ему, когда умерла Труда. Август не привык. Всякий раз ему приходится делать над собой усилие, чтобы по возвращении из рейса отворить дверь. Всякий раз он боится тишины, которая встретит его и которую не прогонят ни радио, ни телевизор.

Август позволяет себе короткую передышку. И по-прежнему не способен облечь свои чувства в слова. Испытывает что-то вроде благодарности за то, что в жизни у него кое-что было и, сумей он найти слова, он бы назвал это счастьем. Отворяет дверь и входит в квартиру.

Июль 2011 г.

© Перевод Н. Федорова

Примечания

1

И. В. Гёте. Лесной царь. Перевод В. Жуковского.

2

Ф. Шиллер. Порука. Перевод В. Левика.

3

Соответствует нашей единице.

Оглавление