«Фотограф»

Фотограф (fb2) - Фотограф 970K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Тиховская

Татьяна Тиховская ФОТОГРАФ

Пролог

Где-то истошно каркала ворона.

Тихое ясное утро обещало отличный погожий день.

Двое темнокожих работников в униформе шагали ухоженными дорожками Парижского зоопарка, спеша навести окончательный лоск перед открытием.

Парижане еще помнили, какой грандиозный успех при Наполеоне III имел их зоопарк. Просуществовал он, правда, недолго: во время осады французов пруссаками животных попросту съели. Но к открытию Международной Колониальной выставки 1931 года власти решили непременно зоопарк возродить.

Теперь это уже была не просто экспозиция экзотических животных, помещенных в клетки, а огромный парк, имитирующий естественную среду обитания для каждого вида. Даже крупных хищников ограждали не железные прутья, а рвы с водой. А копытным соорудили огромную скалу, на вершине которой устроили смотровую площадку для посетителей. Хочешь – любуйся панорамой Венсенского леса с огромной высоты, хочешь – наблюдай в бинокль за животными. Они больше не вызывали жалости, так как имели сытый холеный вид и не выглядели замученными неволей. Все, кроме одного вида. Кроме одного.

Стоит ли удивляться, что желающих попасть в зоопарк было довольно?

Собирая в контейнер мусор, оставшийся со вчерашнего дня, рабочие неспешно переговаривались:

– А наш-то своего не упустит. И так посетители валом валят, а он еще что удумал: можешь за один билет прийти в неделю два раза, но купи еще три – для дальнейших посещений. Хитер! Франки в его карман так и льются!

– А тебе что, хуже от этого? Нам с открытием выставки работы прибавилось, и деньжат тоже – грех жаловаться. В других странах депрессия, кризис, безработица – по крайней мере, так газеты пишут. А мы ничего, держимся.

Обитатели зоопарка уже давно проснулись. Раздавалась привычная для утра какофония звуков: фырканье, хрюканье, рев, хлопанье крыльев, птичий гомон. Но в этот многократно отрепетированный хор животных нестерпимым для уха диссонансом вклинивалось воронье карканье.

– И что она не прекратит вопить? В зубы к хищнику попала, не иначе.

– В зубах уже давно умолкла бы. Может, лапа в чем-то застряла?

– Так и будет голосить, пока не околеет. Пойдем, посмотрим, что с ней. А то ее вопль душу выворачивает.

Карканье доносилось со стороны хозяйственного участка, не предназначенного для посещения и отгороженного от не в меру ретивых посетителей вежливой табличкой «Вход только для служащих».

Свернув на узенькую гравийную дорожку, рабочие дошли до небольшой лужайки с кое-каким хозяйственным инвентарем, оставшимся от строительства. Середину лужайки занимал прямоугольный участок в несколько квадратных метров, посыпанный чистеньким песочком и непосвященному кажущийся удобным пятачком для отдыха. Однако на самом деле это была яма для получения гашеной извести – неизменного компонента строительных растворов.

Вблизи на низкой ветке липы сидела та самая горластая ворона. Увидев людей, она тяжело, как бы нехотя, поднялась на крыло, сделала небольшой круг над поляной и скрылась из глаз.

Посреди участка, контрастируя черным цветом с белизной песка, валялась какая-то ветошь. Один из рабочих инстинктивно ступил на песок, чтобы подо-брать тряпье.

– Эй, приятель, назад! – Остановил его окриком товарищ. – Ты что, рехнулся?! Получишь ожег, на кассу взаимопомощи не рассчитывай!

– Ох, спасибо, дружище! Я и подумать, как следует, не успел – представил, как хозяин разъярится, увидев мусор раньше нас. А достать, однако же, надо! А то нам не поздоровится.

– Яма небольшая. Давай возьмем стремянку, перекинем ее поперек – и спокойно доберемся до тряпья. И была же кому-то нужда его сюда бросать!

Несколько минут ушло на то, чтобы поднести стремянку – благо, она была тут же на полянке – и перекинуть ее через опасный зыбун.

Первой работники вытащили безнадежно испачканную фетровую шляпу. Она уже ни на что не годилась и отправилась в контейнер для мусора.

Затем с немалым трудом был извлечен обезображенный мужской труп.

Часть первая

1

Рука, державшая кисть, бессильно опустилась. Мазки никак не хотели ложиться так, как виделось их создателю – Алену. Ален опустился на невысокую скамеечку и еще какое-то время смотрел на холст. Нет, сегодня работа никак не ладилась. Он надел шляпу и отправился в свое любимое кафе на перекрестке улиц Рише и Тревиз.

Что такое парижское кафе начала ХХ века? Неизменная скатерть в красную клетку, грифельная доска для меню, теплая печь? Возможность перекусить, выпить вина, заказать горячий кофе? Да, верно. Но это далеко не все. Для привлечения клиентов хозяева кафе предоставляли возможность актерам выступать с самыми разнообразными номерами: музыкальными, цирковыми, эстрадными. Безвестные актеры, за гроши снимающие убогую комнатенку и репетирующие в неотапливаемом помещении, для выступления облачались в костюмы, расшитые перьями, мишурой и цветными стекляшками, которые в свете прожекторов казались подгулявшей публике искрящимися драгоценными камнями.

Не принято было выгонять посетителей. Зимой сюда заходили просто погреться. Кафе было пристанищем для пока еще неизвестных талантливых нищих, которых хозяин мог бесплатно покормить фирменным супчиком. Купив всего одну чашку кофе за целый день, можно было скоротать время с газетой, с альбомом и карандашом, за картами с друзьями или в компании подруги. За неимением последней здесь же подыскивали подругу на один день – или на одну ночь.

Странно ли, что в кафе находила прибежище самая разношерстая публика? Герцогини и куртизанки; повесы и министерские служащие; офицеры и репортеры; состоятельные дантисты и безвестные писатели… Многие французские интеллектуалы первых почитателей своего таланта находили именно в парижских кафе. Непризнанные поэты находили желающих послушать еще неопубликованные стихи. Безвестные писатели с неизменным «молескином» [1]писали здесь свои первые нетленники. Бедные художники проводили выставки своих работ. Зачастую за обед ценой в два франка они расплачивались собственными рисунками. Знать бы им, за сколько их работы будут уходить в частные коллекции спустя всего несколько десятков лет!

Со временем посетители объединялись по интересам. Завсегдатаи воспринимали кафе как продолжение собственной квартиры, а в результате проводили в нем больше времени, чем дома! Зато жена (если таковая имелась) всегда знала, где можно найти своего благоверного, если тот забывал дорогу домой.

Таким образом, парижское кафе было и прибежищем от непогоды, и постоянным местом общения, и средством от одиночества.

Ален был одинок. Одинок по нескольким причинам, хотя хватило бы и одной. Очень рано он лишился матери. Она умерла молодой, успев, однако, научить Алена своему родному языку, монотонным арабским песням и непреодолимой тоске по собственной родине – Алжиру.

Ален никогда там не был. Но по рассказам матери он хорошо представлял себе и многочисленную африканскую родню, и тысячелетиями не меняющийся вид Сахары, и буквально облепленные цветами деревья и кустарники оазисов, и необъятные гроздья фиников на самой верхушке высоченных пальм.

Отец Алена тоску по умершей жене решил лечить на чужбине, завербовавшись в одно из подразделений зуавов [2]. Его ждала служба в колониях под беспощадным солнцем Африки, нечеловеческие условия жизни и непомерные порции абсента, которыми он, как и все легионеры, пытался заглушить тоску по дому. Успел ли он пожалеть о своем опрометчивом решении? Неизвестно. Его жизнь оборвала обычная для тех мест малярия.

Ален остался на попечении бабушки и дедушки. Те с самого начала не одобряли брак сына с арабкой. И внук, даже после смерти сына, не стал желанным. Поэтому, выделив ему крохотную ренту и отдав в бездетную крестьянскую семью, о нем благополучно забыли.

Любящая мать при рождении сына выбрала ему имя «Ален» – красавец. Со временем оно стало не только неуместным, но даже звучало насмешкой. У Алена был мощный, как у деда, торс, но непропорционально узкие бедра и тоненькие ножки. Это уже в отца. Он был невысокого роста, тщедушный. Цвет кожи гораздо темнее, чем обычно бывает даже у арабов. Голова походила на треугольник – широкий лоб с шапкой жестких курчавых волос резко сужался к скошенному безвольному подбородку. Ален был далеко не красавец. Но с этим мужчине вполне можно бы смириться, если б не базедова болезнь.

Ни Ален, ни приемные родители не сразу догадались о недуге. Худобу мальчика, его некоторую меланхоличность объясняли тоской по родителям. Но когда у Алена непомерно выкатились глаза, стали отекать веки, сомнениям места не осталось – мальчик был неизлечимо болен. Врач приписал в течение нескольких лет пить горькую настойку из золы сожженных морских губок, ведь она содержит йод. Да, болезнь удалось приостановить, но уродство осталось навсегда.

Первую оплеуху по мужскому самолюбию Ален получил в пятнадцать лет – и урок запомнил на всю жизнь.

В их деревне кузнец сам растил дочку. За неимением сына, она частенько помогала, чем могла, отцу и со временем имела, как для девушки, недюжинную физическую силу. А вот насчет ее умственных способностей такого не скажешь. Девочка была если и не дурочкой, то, по крайней мере, до крайности наивной. Ее очень рано развившиеся женские формы, естественно, притягивали взгляды всех местных парней. Поначалу за переходящие границу дозволенного ухаживания ребята получали достаточно болезненные затрещины. Однако со временем девица сообразила, что за то богатство, которым она так мало дорожила, можно получить лишнюю ленточку, лакомство или несколько сантимов. И мало осталось деревенских парней, не обласканных местной Мессалиной. Апартаменты для приема клиентов располагались в сарайчике на сеновале, где девушка любила подремать в самое жаркое время дня.

Застенчивый Ален, наслушавшись хвастливых рассказов своих друзей об их мужских подвигах, тоже решился купить себе порцию женской ласки. За достаточно длинный период сомнений у него скопилась целая горсть мелких монет, среди которых случайно затесалась даже одна достоинством в два франка.

Однажды, зажав в потном кулаке накопленные деньги, Ален несмело приоткрыл скрипучую дверь на сеновал. Девушка спала, разморенная полуденным зноем. Ален замер, не в силах отвести взгляда от крутых бедер, обтянутых дешевым линялым ситцем.

Неизвестно, что разбудило девушку: обжигающий взгляд юноши или ползущая мошка, но она проснулась.

– Тебе чего? – спросила девушка сонным голосом.

Ален, не в силах произнести ни слова, подошел поближе и разжал ладонь с мелочью. Несколько монеток свалились на пол.

Девушка сфокусировала сонный взгляд на лице Алена, а потом принялась хохотать. Когда она выдохлась от смеха, с пренебрежением произнесла:

– Что, и ты туда же? А в зеркало не догадался на себя посмотреть? Ты же урод!

Ален опешил. Рука непроизвольно опустилась, монетки попадали на землю. Одна монетка в 2 сантима прилипла к вспотевшей ладони. Ален этого даже не заметил. Он как слепой выскочил из сарая и побежал к реке. Нет, он не собирался утопиться! Просто хотел уйти подальше от чужих глаз, чтобы никто не видел его пролившихся от жгучего стыда обильных слез.

К чести девушки следует заметить, что она никому ничего не рассказала. Возможно, не из-за излишней щепетильности, а просто потому, что для нее этот эпизод не представлял интереса. Как бы там ни было, деревенская молодежь, отнюдь не отличающаяся деликатностью, не начала дразнить Алена. Но он впервые всерьез задумался о своей внешности. Когда никто не видел, он подолгу стоял перед тусклым зеркалом, пытаясь понять, почему его отвергли. И только с этого времени Ален понял, что его внешность может вызывать у окружающих отвращение.

Вместе с этим открытием у Алена обострилось желание жениться на милой доброй девушке, завести семью, иметь много детей. Он понимал: ему необходимо, что называется, встать на ноги.

Нельзя сказать, что приемные родители плохо относились к Алену. Но он был хилым, болезненным. И выполнять обычную для крестьянина повседневную работу ему оказалось не под силу. Поэтому, достигнув совершеннолетия, Ален попрощался с приютившим его домом и отправился в Париж.

2

Париж начала ХХ века напоминал волчок. От центра по спирали располагались благополучные округа, заселенные состоятельными буржуа, способными заплатить немалую плату за право жить в новых красивых домах.

Неизвестно, что больше подвигло власти Франции кардинально перестроить Париж: прокатившаяся Европой эпидемия холеры или участившиеся демократические революции. По иронии судьбы эти события произошли чуть ли не в один год. Но как бы там ни было, средневековый перенаселенный Париж со смрадными сточными канавами исчез, а появился новый Париж – образец для других европейских столиц.

С легкой руки Жоржа Османа [3]на смену узким и живописным улочкам пришли широкие бульвары и площади современного города. Старые лачуги были безжалостно снесены, новые доходные дома заселили государственные служащие высоких рангов, старшие офицеры, дворянство, а осевшая гуща из бедноты теперь жалась к окраинам и пригородам, где жизнь была несравненно дешевле парижской.

Просторные радиальные улицы помогли покончить со зловонными миазмами – и с бунтарскими настроениями парижан. Единственное, с чем не справился неугомонный градостроитель – это с озеленением Парижа. Город теперь представлял собой каменный открытый короб, сплошь вымощенный булыжником, с широкой проезжей частью, но с узенькими каменными тротуарами, которые жались как можно ближе к стенам каменных же домов. Летом Париж изнывал от жары и страдал от пыли. Мостовые поливали водой из шлангов, но это давало только кратковременную передышку.

Ален покинул столицу маленьким перепуганным ребенком, а возвратился беспомощным ранимым юношей. Он был почти нищим. Вдобавок, его частенько из-за внешности принимали за чужестранца, хотя по закону он и считался французом. В конце концов, Ален снял крохотную комнатку в 20 округе – бедном районе, в основном заселенном иммигрантами.

Предусмотрительно выбрав для переселения весну, Ален имел в распоряжении довольно времени бесцельно побродить городом, прежде чем нужда заставит его подыскать себе занятие.

Молодости все интересно, а в Париже было на что посмотреть. Уж что что, а повеселиться парижане всегда любили и умели. Очень популярны были массовые гуляния, всевозможные многолюдные зрелища, где собирались все слои населения. А как мог Ален миновать Монмартр? Единственный в Париже район, освобожденный от налогов на алкоголь, притягивал к себе то, что мы привыкли называть богемой, а заодно и остальное не очень респектабельное сообщество. Вино лилось рекой: белое, красное, розовое. Ведь недаром же Франция считалась страной сплошных пьяниц! Справедливости ради стоит заметить, что многие известные художники, подвизавшиеся на этом поприще, создавали свои лучшие полотна в винном дурмане. И, кроме того, капризной изменчивой Музе иной раз помогал не только Бахус, но и Венера, богиня плотской любви и желания.

Что греха таить: в начале ХХ века продажная любовь процветала во всех европейских городах, и Париж уж никак не был аутсайдером.

Бесспорно, для многих женщин торговля своим телом была скольжением по наклонной, но для некоторых счастливиц – единственным шансом обрести свое счастье. Хотя этот шанс и был ничтожным, армия жриц любви не переставала пополняться добровольцами или завербованными несчастными жертвами сутенеров и бандерш [4]. Случалось, на этот путь толкали девушку собственные родители, придавленные нищетой и безысходностью. Иные женщины выходили на панель, оставшись без кормильца и с детьми на руках. Выбор у таких женщин был невелик: или умереть вместе с детьми от голода и холода в сыром подвале, или хоть как-то свести концы с концами, выйдя на панель.

В те времена для парижан поход «по девочкам» не считался чем-то предосудительным. Проституцию культивировали все классы без исключения. Едва ли не каждый более или менее состоятельный мужчина содержал постоянную любовницу, при этом не отказывая себе в удовольствии провести вечер с приглянувшейся гризеткой [5]. Темпераментные партнеры и партнерши ревновали своих мужей, жен, чужих мужей, чужих жен, своих и чужих любовников и любовниц. Любовные треугольники, четырехугольники, многоугольники разыгрывались как шахматные партии.

Куртизанки «высшей пробы» появлялись даже в обществе, и в Париже смотрели на это сквозь пальцы. Французская знать в большинстве вербовала себе любовниц из числа известных балерин и актрис.

Бедные, бедные мужчины! По силам ли им было миновать бордель, если таковые были повсюду? А мужчины ведь сделаны не из камня! Любовь продавалась везде – от шикарных домов терпимости до обветшалых меблированных комнат, от кафе до матросских кабаков. Залы для танцев существовали при многих кафе и зачастую выполняли функцию витрины с выложенным товаром.

Кроме того, любая белошвейка, цветочница или горничная могла торговать любовью не постоянно, а время от времени, чтобы немного подзаработать. Ареной любовных баталий, помимо самих борделей, становились комнаты на втором этаже кофеен, собственные квартирки шлюх и даже кареты извозчиков.

Женщины более или менее легкого поведения, которые сами искали клиентов, вышагивали улицами Парижа денно и нощно. Иной раз их авансы выражались достаточно безобидными фразами: «Добрый вечер, красавчик!», «Угости даму сигареткой!». А иногда первые же слова без обиняков содержали нужную информацию: «Если бы тот господин предложил мне 20 франков, я бы пошла с ним!».

Аналогичные предложения слышал и Ален. Поначалу, помня о полученном в юности уроке, Ален от обратившейся к нему женщины отскакивал, как нервозный жеребец. В таких случаях сердце у него вырывалось из груди от волнения, а желание давило на мозги почти осязаемо.

И однажды после посещения кафе, разогретый вином и видом полуодетых танцовщиц, Ален потерял невинность в объятиях такой вот жрицы любви. Его внешность никого не интересовала – только деньги.

3

Водяная лилия – символ чистоты, непорочности и высоких идеалов. Ее прекрасные цветки раскрываются утром и целомудренно закрываются вечером. Ее тычинки излучают нежнейший аромат, гостеприимно привлекая насекомых. Невозможно представить, что на безупречно чистых лепестках может появиться хотя бы маленькое грязное пятнышко. Сама мысль о таком кощунстве может привести в смятение этого чистого ангела в его очаровательной безмятежности. Максимум, что может изменить такую безукоризненную чистоту – едва заметные розовые блики на закате.

Взор лилии всегда обращен вверх, к солнцу, а не вниз, в мутную глубь водоема, куда уходит узловатый грязно-коричневый корень, круглосуточно сосущий болотную тину среди червей, пиявок и опарышей ради пропитания очаровательного венца, который может делать вид, что не знает источника своего праздного благополучия.

Франция XIX века – символ высокой моды, центр нового мира искусства и новаторства, Мекка влюбленных и художников. Она переживает небывалый подъем, ведь не случайно этот период войдет в историю Франции как «Прекрасная эпоха»! Париж становится культурным центром всей Европы.

Дух захватывает от достижений Франции в науке, литературе, искусстве. В Париж стремится авангард всего мира. Практически все выдающиеся личности XIX века хоть иногда посещают Париж. Здесь зарождаются самые бурные политические, культурные, художественные и социальные перевороты. Абсолютную монархию заменяет республика, республику – Вторая республика, Третья республика. Под знамена французских революций привлекает заманчивый лозунг: «Свобода, равенство и братство!».

И в это же время Франция упорно расширяет свои колониальные владения, беспощадно пресекая сопротивление местного населения при помощи зверств, которые нормальному человеку не вообразить.

Отправляя военную экспедицию за экспедицией, Франция присоединяет к своей континентальной части огромные владения в Африке, Азии и Океании. К концу XIX века Франция уже владеет третью Африки, Индокитаем, множеством островов в Карибском море.

Методы завоевания известны: обман, насилие, уничтожение непокорных. И просвещенная культурная Франция отнюдь не возражает! Напротив, известны высказывания очень знаменитых интеллектуалов, оставивших след в истории, о том, что с варварами можно и должно говорить только на языке силы.

Обещая жителям защиту, сохранение органов власти, религии, обычаев, гарантируя неприкосновенность их жен, собственности, обманом принуждая подписать непонятные туземным царькам договоры, французы за бесценок скупают у местных вождей землю – и тут же забывают о своих обещаниях. Сохранились свидетельства очевидцев массовых расстрелов сдавшихся на милость победителей коренных жителей. О нет, это не чудом выжившие раненые! Раненых не было по той простой причине, что в живых не оставляли никого.

А свидетельства черпаются от военных – тех немногих солдат, которых приводили в ужас массовые расстрелы. Некоторым из них до конца дней будут сниться застывшие глаза зверски замученных и невинно убитых.

После установления более или менее мирных отношений с местным населением, наступало время наводить собственные порядки. Местные жители с изумлением узнавали, что земля, которая кормила еще дедов-прадедов, вдруг становилась чужой собственностью; что выращенный ею урожай принадлежит пришельцам, а для собственного выживания необходимо целый день гнуть спину за мизерное вознаграждение. И это уже после отмены рабства. А до того новоявленные плантаторы пользовались трудом работников вообще даром, имея право совершенно законно засечь раба до смерти.

Если завоевание, скажем, аборигенов Океании или племен Экваториальной Африки можно хоть как-то прикрыть фиговым листом стремления нести варварам свет христианской веры во благо цивилизации, то о порабощении Алжира сами французы до сих пор стараются помалкивать. Как девушка о перенесенной вульгарной болезни.

Алжир был достаточно развитой страной с приличной для того времени торговлей и сельским хозяйством. Но 1830 год стал черной вехой в его истории.

Французские войска, дождавшись прихода эскадры, расположились на расстоянии пушечного выстрела от Касбы [6]. Несколько удачных выстрелов – и осажденные, поняв всю безнадежность своего сопротивления, сами подорвали пороховой склад. Сквозь бреши в стенах крепости ринулись французские солдаты. Касба пала. Пару дней – и французское войско вошло в столицу державы, три века державшей в повиновении побережье Средиземного моря.

Но город, даже главный город – это еще не весь Алжир. И его поражение совсем не означало покорение всей страны. Сразу за воротами столицы начиналась территория пока еще не покоренных племен. Для обращения их в свою веру началось безжалостное уничтожение коренного населения – всех, без разбора. Как вам нравится практика выдавать поощрение служащим колониальных французских войск по количеству отрезанных у алжирцев ушей или конечностей?! Завоеватели, с одобрения командования, оставляли за собой горы трупов невинных людей и тлеющую ненависть в сердцах немногих выживших. Офицеры не стеснялись признаваться, что, перебив местных мужчин, женщин грузят на корабли как стадо баранов и увозят на Полинезийские острова.

Даже при таких жестоких методах борьбы от завоевания столицы до порабощения всей страны потребовалось два десятка лет. Шутка ли! Каждый город, каждый поселок завоевывается буквально пядь за пядью. Особенно ожесточенно сражались кабильские племена, населявшие горные области. Независимость они ценили куда выше собственной жизни, и потому ненависть к навязываемому иностранному господству утраивала их силы. Но силы были неравные. «Выкуривайте, выкуривайте их как лис!» – натравливал на горных жителей своих офицеров командующий французской армии. Мужчины, женщины, дети задыхались в пещерах, но не сдавались.

Захватчики таки победили. И вот результат завоевания Алжира: колоссальное количество жертв с обеих сторон, почти полная потеря грамотности алжирцами, дотла разрушенная экономика, и – трепещи, Франция! – зреющая ответная жестокость.

Очень быстро французы привыкли считать Алжир своей вотчиной. В благодатную страну, расположенную на другом берегу теплого Средиземного моря, переселенцы из метрополии хлынули лавиной. Некоторые – те, кому Оранж [7]не был достаточно теплым, – коротали здесь слякотную зиму. А иные намеревались обосноваться тут навсегда. Для сотен тысяч французов все три департамента Алжира стали частью Франции, такие же привычные, как, скажем, Шампань или Прованс. Не случайно же в то время бытовала фраза: «Как Сена пересекает Париж, так Средиземное море пересекает Францию». Под этим лозунгом франкалжирцы жили до тех пор, пока им не пришлось бросить все и уехать. Вот так-то!

4

Но пока местные жители стараются не ссориться с приезжими французами. Власти всячески поощряют въезд в Алжир коренных французов. В городах активно ведется политика «офранцуживания». Несколько десятилетий французы даже пытаются проводить политику ассимиляции – правда, весьма непоследовательно и противоречиво. Такая двойственность вызвана нежеланием уступать кровью завоеванный венец поработителей – с одной стороны, и банальным отсутствием мужчин репродуктивного возраста – с другой.

В пылу многочисленных революций французы забыли о банальной истине: после окончания военных действий кто-то должен и хлеб сеять, и потомство воспроизводить.

Французские революции уж никак нельзя назвать бескровными! А тут еще и войны. Прибавим сюда умерших за эти годы от лишений и болезней. Вот и получаем: к концу эпохи Наполеона взрослых мужчин во Франции практически не осталось.

Тут можно бы заметить: нет худа без добра. В то время, когда другие страны лихорадило от безработицы, во Франции рабочих рук даже не хватало.

Но есть и другая сторона медали. В войнах гибли молоденькие юноши – как раз те, которые через пару-тройку лет предоставили бы стране – рабочие руки, а француженкам – свою любовь со всеми вытекающими. Но, увы! Из-за гибели молодых мужчин Франция уже с конца ХIХ столетия переживает демографический упадок: численность населения Франции не менялась на протяжении шести десятков лет.

Не хочется прослыть циником, но, возможно, помимо гибели большинства мужчин, была еще одна причина снижения рождаемости: нежелание заводить потомство. Не случайно же французам приписывают шуточный афоризм: «Детей не люблю, но сам процесс!..».

Понятно, что при таком положении дел удержать колонии, коренные обитатели которых отнюдь не испытывали проблем с рождаемостью, было затруднительно. Поэтому правительство Франции решило искусственно увеличить численность французов, позволив к таковым причислять, при незначительных ограничениях, детей иммигрантов.

Это, конечно же, была полумера! Хотя законодательно французы иностранного происхождения и становились полноправными гражданами, на деле они были самой уязвимой группой французского общества. Удостоверения личности оказывалось недостаточно, дабы тебя считали французом. И дискриминация проявлялась буквально во всем.

Алжир стоит несколько особняком по сравнению с другими колониями. Он и колонией то не считался, а частью Франции. Миграция французов в Алжир была весьма интенсивная. Вначале сюда прибывали крестьяне. После поражения Франции во франко-прусской войне [8]за крестьянами последовали жители из отошедших Германии Эльзаса и Лотарингии. А позднее, с открытием месторождений нефти, к ним добавились нефтяники и шахтеры. Попадались также русские белоэмигранты, бежавшие из России после Гражданской войны. Как видим, публика подобралась достаточно пестрая.

Как и в большинстве французских колоний, в Алжире все население делилось на две части. Первая – это французы, по всем канонам полноправные граждане. А вторая – франкоподданные якобы французской национальности, но без полноценных гражданских прав.

Алжирские французы напоминали особую нацию. Потомков французских переселенцев в колониях называли «пье-нуар», «черноногие», так как они, в отличие от босоногих туземцев, носили кожаную обувь. Большинство «черноногих» высоко ценили свое европейское происхождение, забыв, что уже несколько поколений их прародителей выросло на алжирской земле.

Арабов они презирали едва ли не больше, чем жители метрополии. Хотя в будущем часть из них во время освободительной войны встанет на сторону местного населения – и тем самым ускорит свое же выселение из страны, которая для них была единственной родиной.

В отличие от пассивных французов метрополии, «черноногие» были энергичны, инициативны, не боялись риска, имели твердые взгляды, за которые готовы были отдать жизнь. Не зря же некоторые предприимчивые молодые француженки, которым надоели любвеобильные, но слабохарактерные местные женихи, ехали в арабские страны, чтобы найти там нормального мужа.

Если об Алжире молодые французы могли более или менее составить собственное мнение, то об остальных колониях в умах молодежи складывалось впечатление, как о чем-то неведомом, непонятном, внушающем ужас и отвращение. Это становилось проблемой для Франции: такое отношение мешало вербовать добровольцев для работы на окраинах империи.

Проиграв войну пруссакам, Франция должна была как-то реабилитировать себя и перед Европой, и перед своим собственным народом; доказать, что она по-прежнему является великой державой. А величие это было круто замешано на колониальном господстве.

Искушенные политики чувствовали, что для Франции грядут не лучшие времена: в ряде колоний Южной Африки ширились антифранцузские настроения, в Алжире тоже было не спокойно. Исподволь начинали сбываться пророческие слова Наполеона Бонапарта: «В длительной перспективе дух всегда побеждает меч».

На самом деле пройдет еще несколько десятков лет, прежде чем колониальная система Франции начнет рушиться, как карточный домик.

Но все это еще только будет. А пока… Пока Франция не мыслит себя без заморских территорий. В политическом и обывательском лексиконе частенько звучит выражение: «Франция пяти частей света». На отдаленные форпосты «заморской Франции», где легче начать карьеру, небогатые буржуа отправляют своих отпрысков. Сюда же конвоируют неблагонадежных. В те же колонии спроваживают неугодных, отстраненных за какие-то маленькие грешки в большой политике. Так как же без колоний?!

Рядовые французы того времени все еще убеждены в незыблемости существующего строя. Но политики в своих кругах начинают бить тревогу: риск потерять аграрные и сырьевые придатки уж очень велик! А тут еще Германия, опоздавшая к первому разделу заморских земель, щелкает зубами. Как молодой голодный хищник.

Чтобы поменять потребительскую психологию молодежи метрополии, надо было срочно что-то предпринять, сохраняя при этом хотя бы видимость спокойствия.

Французские власти решают провести грандиозную колониальную выставку. Цель – убедить французов, особенно молодежь, в необходимости колонизаторской деятельности правительства. И дату проведения выставки выбрали далеко не случайную – приурочили к 100-летию присоединения (читай: завоевания) Алжира.

Генеральным комиссаром выставки стал маршал Лиотэ [9], персона небезызвестная в политических кругах. Собрав вокруг себя проверенных единомышленников с богатым опытом работы в колониях, он принялся за дело. Не удовлетворившись финансированием из государственной казны, Лиотэ настоял на значительных пожертвованиях финансовых групп. Немалую дань заплатили также хозяева кафе и ресторанов. И никто не отказался – работа на территории выставки сулила огромные барыши.

Изменив традицию проводить выставки на Марсовом поле [10], Лиотэ выбрал Венсенский лесопарк, что на восточной окраине Парижа.

Масштаб выставки был огромен. Это была самая захватывающая колониальная фантасмагория, когда-либо организованная на Западе! Франция изо всех сил старалась показать, что она все еще крепко стоит на ногах. Фасад колониальной старушки загримировали отменно, хотя многие внутренние органы, – увы! – свой век уже отслужили.

Каждой колонии обширного «французского мира» был предоставлен отдельный павильон, где помимо всего прочего можно было полакомиться экзотическими блюдами колониальной кухни. Десятки временных музеев и постоянных зданий демонстрировали колониальные достижения Франции. Дабы поразить воображение посетителей, в Венсенском лесопарке как по волшебству выросли в натуральную величину макеты храмов, мечетей, средневековых крепостей. По небольшому озерцу можно было прокатиться на настоящих африканских пирогах…

В результате гибель одного безвестного парижанина была обставлена с умопомрачительной роскошью.

5

Вряд ли Гюстав Эйфель предполагал, что созданная им в качестве входной арки на территорию выставки металлическая конструкция станет визитной карточкой Парижа. А парижане и вовсе считали, что угловатое, похожее на обглоданный скелет безобразное сооружение изуродует грациозный утонченный стиль изысканного Парижа. Против необычного проекта выступали не только обычные граждане, а и серьезные писатели, художники, архитекторы.

Как бы там ни было, в 1889 году над Парижем возвысилась та самая 300-метровая Эйфелева башня, приглашая посетителей на Всемирную выставку. Она была не такая помпезная, как выставка 1931 года. И особой роскошью не отличалась. Но уже имела заметный привкус колониального снобизма.

Надо отдать должное коммерсантам и промышленникам: это по их инициативе к участию в выставке привлекли другие страны, в отличие от предыдущих закрытых узкоспециализированных торговых ярмарок. Цели этой выставки были прагматичные и относительно скромные: посмотреть чужие промышленные достижения, продемонстрировать свои, заручиться знакомством с потенциальными партнерами. А заодно уж и простых парижан потешить еще одним зрелищем, на которые те были весьма падки.

Организаторы на увеселительные мероприятия не поскупились: балы, премьеры, открытие кабаре «Мулен Руж»…

Про «Мулен Руж» и без меня сказано довольно. Не хочу прослыть занудой. А вот о том, что в том же 1889 в Париже было показано первое шоу с восточными танцовщицами, известно гораздо меньше. Популярность арабского танца куда скромнее, чем задорного неистового канкана актрис из «Мулен Руж».

В чем же причина? В том, чем приходилось платить за зрелище. Нет, речь идет не о кошельке, а о расплате на более тонком уровне – на уровне души.

С самого основания «Мулен Руж» французский канкан задумывался как легкодоступное удовольствие для мужчин. Целый рой молоденьких, темпераментных, веселых танцовщиц синхронно выбрасывают ножки выше головы. (Каторжный труд у станка для достижения такой невероятной гибкости, естественно, скрыт за кулисами). Немного воображения – и перед глазами зрителей предстают все анатомические подробности девушек, чуть ли не до содержания желудка. Танцовщицы были пикантны, чувственны, бесстыдны и начисто лишены загадочности. Мужчины от мала до велика получают массу удовольствия от зрелища – и никакого ущерба ни для кармана, ни для здоровья, ни для сердца. Кончается танец, и кончается власть над мужчинами. Можно вернуться к трапезе, к деловому разговору. И не приходится пускаться наутек, чтобы избежать женских чар.

Совсем другое дело арабский танец. Возникнув в мусульманских семьях как тренинг для самого важного события в жизни женщины – родов, он со временем превратился в красивейший ритуал и выплеснулся на улицу.

Основа танца – изумительная пластика всего тела танцовщицы и длинные распущенные волосы. Костюм обильно украшен сверкающими камнями. Воздушные полупрозрачные ткани многослойной юбки, вуаль, а в некоторых танцах – огромная шаль оставляют нескромные взгляды на самом пороге пристойности.

С колонизацией Африки танец преодолел не только глухие заборы, но и глубокое море. Французские хореографы были просто потрясены искусством арабских танцовщиц.

Но даже когда европейские антрепренеры в угоду публике сделали костюм арабской танцовщицы куда более откровенным, она все равно казалась укутанной невидимым коконом целомудренного достоинства.

Когда красавица начинает танцевать, зрители замирают, заворожено следя за изумительными движениями всех частей тела танцовщицы. Добавьте сюда щемящую арабскую музыку, приглушенный свет… Зрелище заставляло ум рыдать, а сердце кровоточить. Какой же мужчина выдержит такое испытание день за днем? Вот посетители выставки и направляются в «Мулен Руж»!

Спроси мы у посетителей, понравилась ли им выставка, ответ однозначно был бы: «Да!». Они бесспорно были поражены, но не техникой, не Эйфелевой башней, даже не блеском арабских танцовщиц, а «живыми экспонатами», представителями различных племен французских колоний, которых разместили в зоопарке за решеткой… Рядом с приматами.

Привезенные из колоний аборигены должны были на виду у всех работать, есть, спать. Женщины на глазах у зевак кормили грудью маленьких детей.

О том, что это унижает человеческое достоинство, похоже, никто не вспоминал. Африканцы, спившиеся индейцы, жители других колоний, кто они были для просвещенной Франции? Дикари, всего лишь дикари. Мало кто из французов считал их равными.

Возле вольеров с аборигенами всегда толпилось уйма народу. Люди по эту сторону решетки людям по ту сторону бросали игрушки, еду… Как в зверинце. И кто же из них больший дикарь?!

Успех затеи превзошел все ожидания. И посему на следующую выставку, 1900 года, экспозицию «Человеческого зоопарка» расширили.

Дабы пощекотать нервы посетителям, организаторы решили показать и «дикарей», вовсе не способных превращаться в цивилизованных французских граждан – эдаких кровожадных свирепых монстров.

Выбор пал на людоедов из Новой Каледонии.

Острова Новой Каледонии – уютный уголок в Тихом океане, с белым, мягким как тальк прибрежным песком, с приятным тропическим климатом. Острова райского блаженства и вечной весны.

Да, случаи людоедства на островах Новой Каледонии когда-то случались. Впрочем, как и на всех континентах, если хорошенько порыться в истории.

Желание поесть человеческого мяса было причиной частых войн между различными племенами. Но борьба заканчивалась убийством нескольких человек. Случаи же гибели белых людей от рук каннибалов весьма и весьма преувеличены. А, например, версия о том, что Джеймса Кука съели жители Гавайских островов – не более чем поэтическая легенда. Расчленили тело на сувениры – такой грешок был. А сдачу по первому же требованию англичан вернули. В плетеной корзине.

Если все же вычислить цифру жертв каннибализма, она покажется смехотворно низкой по сравнению с количеством мирных жителей Алжира, убитых бесцельно с бессмысленной жестокостью. А смертная казнь на гильотине, усовершенствованная и просуществовавшая во Франции едва ли не до наших дней?! Тоже, скажу вам, зрелище не для слабонервных.

О Франция, Франция! И все же, не смотря ни на что, тебя нельзя не любить!

В 1853 во имя Наполеона III острова Новой Каледонии становятся очередной французской территорией. Франция вошла туда на мягких лапах, которые очень скоро превратились в слоновьи копыта.

Даже самые первые законы лишали канаков [11] элементарных человеческих прав. Местные жители должны были платить налоги, их могли привлекать к работе на администрацию или переселенцев. А с 1897 их собрали в резервациях, площадь которых все время сокращалась ради выделения земель все прибывающим переселенцам. Их стало особенно много, когда французы нашли здесь никель. Началась миграция из стран Азии, эти переселенцы шли работать шахтерами. Попадались даже русские, бежавшие через Владивосток из большевистской России.

Аборигены получали за свою работу сущие гроши. Поэтому нередки были случаи, когда молодые парни вербовались на французские корабли взамен умерших матросов. За один рейс канаки на фоне практически нищих соплеменников становились состоятельными гражданами. Если возвращались живыми, конечно, ведь эпидемии, уносившие жизни французских матросов, не щадила и канаков.

Таким новобранцем оказался и Мишель. Это его французское имя, а местного не знал никто, кроме его матери.

По убеждениям племен канаков имя является самой важной ценностью человека. Тайна имени служит охранной грамотой: враги не могут убить канака, не узнав его имени. Поэтому дальновидные мамы весьма охотно дают своим детям наряду с местными французские имена, которые и записывают в официальные документы, а настоящее более не поминают.

К берегам родного острова Мишеля причалил французский барк, на борту которого едва ли осталась половина команды. Кроме довольно обычных для таких далеких путешествий цинги и малярии, матросов начала косить оспа. Капитан был в отчаянии, поэтому для вербовки назначил жалование вдвое выше обычного. Этот факт оказался решающим для Мишеля.

Путешествие от Новой Каледонии до Европы занимало около пяти месяцев. Мишель благополучно пережил целый ряд приключений: встречу с пиратами, бури и шторм, голод и отсутствие воды, пока запасы провизии не пополнили на Канарских островах.

Но его жизнь чуть не унесла изнурительная дизентерия.

У Мишеля были все шансы не выжить после болезни и отправиться кормить акул в водах Тихого океана или одного из морей, что лежали на пути их нелегкого путешествия. Ему посчастливилось не умереть, но по приходу в Беджая [12]он был так плох, что капитан предпочел с ним расстаться. Так Мишель очутился в Алжире – без денег, без близких, обессиленный длительной болезнью.

Однако его заприметил один местный араб, отец шести дочерей. За каждую в приданое он должен был дать хотя бы клочок земли. Сыновей в семье не было. Оценив безвыходное положение и крепкие бицепсы Мишеля, дальновидный старик предложил ему взять в жены свою старшую дочь. Ей исполнилось 18, она давно пересидела в девушках, и усилия матери откормить дочь и придать ей «товарный вид» не увенчивались успехом. Кто разберет, в кого пошла эта девочка – маленькая, худенькая и не темнее испанки. Возможно, дали о себе знать дремавшие гены испанских конкистадоров, несколько веков назад промышлявших в водах Средиземного моря. В те годы свято соблюдалась традиция не брать на борт женщин. Но, сойдя на берег, одуревшие от желания моряки галантностью, деньгами или насилием добивались от местных девушек любви или ее суррогата.

Мишель, получив жену, не получил приданого, лишившись таким образом возможности уйти от тестя и жить своим домом. Но у него на родине земельные участки брачных пар оставались в общине, поэтому ему даже в голову не пришло настоять на каких-либо имущественных правах. Он стал работать на полях тестя, заменив, таким образом, батрака бесплатным работником. Работал охотно, много, так что старик в душе радовался, что не ошибся в выборе.

В природе все стремится к равновесию. Возможно, поэтому у Мишеля один за другим родились пятеро крепеньких темнокожих сыновей – в противовес дочерям тестя, – и только последним ребенком получилась девочка – почти такая же светлая, как мать и вобравшая в себя все лучшие черты от родителей, как многие дети смешанной крови. Назвали дочь Джуманой. Это она со временем станет матерью Алена.

6

Вся наша жизнь зависит от лавины случайностей.

Не открой Джеймс Кук Новую Каледонию, канаки, возможно, долго бы еще собирали кокосовые орехи, славно ловили рыбу, и время от времени закусывали друг другом.

Не подхвати французский барк в одном из портов вирус оспы и не потеряй в пути половину команды, Мишель мирно прожил бы на своей родине, со временем женился на местной девушке и завел кучу маленьких людоедиков.

Не попади в Алжир один из организаторов шоу для выставки погреть свой разыгравшийся ревматизм, не застань в местном кабарэ выступление Джуманы – не изменил бы так круто судьбу девушки.

Звали его Анри. В нем с трудом угадывался талантливый танцор, знаменитый в свое время благодаря редкому дару пластического перевоплощения. Увы, в прошлом, в прошлом! Сейчас это был уже немолодой, раздобревший, несколько пресытившийся атмосферой подмостков парижский антрепренер.

Как ни был Анри искушен в эстрадном искусстве, при виде сольного танца Джуманы он буквально остолбенел. В Париже к Всемирной выставке 1900 года открывалось новое кафе «Прекрасная Фатима». Чтобы обеспечить эстрадной программе восточный флер, подобрали ансамбль наполовину из приезжих, наполовину из местных девушек, как смогли, подучили. Но они и в подметки не годились этой алжирской танцовщице.

Едва заметно поманив пальцем официанта, Анри негромко спросил, кивнув на сцену:

– Кто это? Похожа на европейку…

– Джумана-то европейка? – В голосе официанта зазвучало легкое презрение. – Да она наполовину меланезийка. Ее отец чистокровный канак, из Новой Каледонии.

– Да неужто? – Интонация голоса у Анри тоже заметно изменилась. – Кто бы мог подумать! А на вид девочка что надо. Но они, эти тихоокеанские красотки, рано расцветают и быстро стареют. – Анри оценивающе смотрел на стройную фигуру танцовщицы. – Ведь у этой девицы, пожалуй, нимфеточный возраст? Лет примерно 14–15, не более?

– Да нет, ей уже все 17! – Официанту нравилось проявить осведомленность перед столичным гостем. – Это она в мать такая. Та тоже еще до недавнего времени походила фигурой на подростка. Кто этих полукровок поймет?

– А пригласи-ка ее после выступления ко мне за столик, дружок! Можно такое устроить?

– Да как сказать. Пригласить можно, но на многое не рассчитывайте. За нее отец глотку перегрызет в прямом смысле слова. Людоед как-никак.

– Я же работу ей предложу, в Париже! Какой родитель откажется от счастья дочери? – Анри с ноткой пренебрежения объяснил свой интерес к танцовщице. Его, проведшего весьма и весьма бурную молодость, сейчас любая девушка интересовала только с одной точки зрения: способна ли она завлечь публику.

– Ну, не знаю. Попробуйте. Очень уж родитель ее любит, боготворит прямо. Кто бы от такого дикаря ожидал.

Вряд ли официант, бросая едкую реплику, имел в виду что-либо конкретное. И даже если были основания обвинять Мишеля, то совсем другие.

У коренных жителей Новой Каледонии своеобразные обычаи. Мужчины, если не воюют, любят поговорить, погулять, а хозяйством и многочисленными детьми занимаются только женщины. Девушку в племени лишают невинности всем мужским коллективом, зато дома мужчин строго отделены от домов женщин, оба пола проводят ночь отдельно. С точки зрения европейцев – да, полнейшая дикость.

Но Мишель уже стал достаточно цивилизованным, чтобы не только каждую ночь делить ложе с женой, но и заниматься собственными детьми. И, как часто бывает у отцов, мужские амбиции которых вполне удовлетворены появлением старших сыновей, вся родительская любовь выплеснулась на младшую дочь.

Любящие родители зачастую становятся уязвимыми перед обожаемыми чадами. Джумана, наслушавшись от Анри обещаний о всемирной славе и баснословных заработках благодаря дебюту во время выставки, тут же заявила о своем решении отправиться в Париж. Мишель, не умея возразить любимой дочке, выдвинул единственное непреложное условие: он едет с ней. Анри заверил родителя, что хоть какая-нибудь работа ему найдется – и вскоре троица уже пересекала Средиземное море.

Не знать будущего: это подарок судьбы или наказание Божье? Когда Джумана расставалась с отцом у входа в колониальный павильон, куда тому посоветовал обратиться Анри, она и представить не могла, при каких обстоятельствах встретит отца в следующий раз. В последний…

Так как до премьеры оставались считанные дни, для Джуманы началась бешеная работа. Вспомнить об отце просто не было времени. Но она частенько видела Анри – и его присутствие создавало иллюзию, что и отец где-то рядом. И при первой же свободной минутке она его найдет.

День премьеры остался в памяти Джуманы навсегда – не только потому, что ее выступление имело оглушительный успех, а еще и потому, что в этот день она, как говорят романисты, встретила свою судьбу.

Выйдя на сцену и приготовив дежурную улыбку для каждого, кто остановит на ней взор, Джумана среди толпы изрядно подгулявшей публики, в тумане от сигаретного дыма, совсем не в первом ряду, среди стайки веселящихся офицеров увидела ЕГО.

Любовь с первого взгляда – не такая уж и редкость, а, скорее, закономерность. Если это она, именно твоя половинка, то взгляд выхватит ее из любой толпы и мгновенно наведет невидимый магический мостик от сердца к сердцу. Только кому-то везет прожить со своей любовью всю жизнь, а других влюбленных жестокая судьба растягивает в разные стороны. Так они и живут порознь, с чужими половинками. Если это можно назвать жизнью…

Поначалу роман развивался с головокружительной быстротой. Джумана забыла обо всем: об отце, о доме, о наставлениях матери.

Не обладая искушенностью французских девушек, свято веря в мусульманский завет: раз Аллах дает дитя, он позаботится о нем, Джумана очень скоро забеременела. И роман, вначале закрутившийся как пестрая ярморочная карусель, начал скрипеть, как отлаженный механизм, в который добавили битое стекло.

Если избранник Джуманы и не сразу заговорил о женитьбе, то перспектива стать отцом подстегнула его к этому решению очень быстро, надо отдать ему должное.

Но тут на сцену вышел папа-нотариус с целым ворохом аргументов «против»: ты еще слишком молод; для укрепления семейного бизнеса необходимо найти невесту с приданым; твои дети от жены-полукровки всегда будут людьми второго сорта – и так до бесконечности.

Приходит в голову мысль, что родители избранника Джуманы были эдакими деспотами, коверкающими судьбу своего чада? Ничуть ни бывало. Они искренне хотели счастья своему сыну, поэтому старались уберечь его от скоропалительного решения, принятого под давлением обстоятельств.

Но когда сын по окончании контракта безоговорочно решил ехать с Джуманой в колонии, родители сдались и дали свое благословение на женитьбу, только бы не расставаться с единственным отпрыском. Решили пока что брак заключить только в мэрии, а венчание отложить до поры до времени, пока не родится ребенок.

Когда хлопоты с регистрацией брака были позади, Джумана решила найти отца. Анри что-то давненько не показывался, поэтому Джумана решила положиться на удачу и отца поискать самой.

Потоптавшись возле колониального павильона и не решившись войти, Джумана решила вначале побродить вдоль вольеров с животными.

С умилением посмотрела на семейство львов, погрозила пальчиком волку-одиночке, рассмеялась ужимкам огромных шимпанзе…

И вдруг как будто споткнулась о туго натянутую невидимую струну: следом за вольером с обезъянами в клетке помещалась группа темнокожих людей, среди которых Джумана с ужасом и изумлением узнала своего отца. Узнать его было трудно: всегда аккуратный, согласно традициям фанатично следящий за чистотой тела, Мишель имел неопрятный вид, в курчавых волосах застрял всякий сор, а скудное одеяние состояло всего лишь из подобия соломенной юбочки.

Джумана бросилась к высоченной решетке:

– Отец, что ты здесь делаешь?! – Голос Джуманы звенел, едва не переходя на визг. – Как ты попал за решетку? Пойдем, пойдем домой!

Мишель, заметно смущенный, подошел вплотную к решетке:

– Джумана, девочка моя! Успокойся, все хорошо. Я здесь добровольно!

– Ты?! Добровольно?!! – Джумана взорвалась от возмущения. – Как ты мог? Пойдем же домой! Ко мне домой!

Еще несколько минут этого словесного турнира – и мало-помалу выяснилась истина.

Мишелю в первый же день предложили так же, как и дочери, поработать в шоу-бизнесе. Не очень-то грамотный, не подозревавший подвоха Мишель подписал договор, тем самым обязуясь в течение полугода играть роль дикаря за решеткой Парижского зоопарка.

Мишель обладал повышенным чувством собственного достоинства. Поэтому когда ему предложили одеться в лохмотья и изображать вместе с другими канаками свирепых дикарей, взвился на дыбы и потребовал расторжения контракта.

Но хозяин был тертый калач. Как бы между прочим, спросил: «А что, твоя дочь тоже хочет вернуться в свою дыру? Да еще и штраф уплатить! Контракт то составлен на двоих!».

Гнев Мишеля тут же вышел, как воздух из пробитого воздушного шарика. Джумана, девочка! Она так мечтала о карьере танцовщицы! И откуда они возьмут денег на немалый штраф? Пусть будет по-ихнему: полгода ради дочери он выдержит. Выдержит.

Джумана со слезами вылушала эту исповедь. Какая подлая ложь! Девушка скороговоркой успокаивала отца, обещала найти Анри, чтобы тот помог Мишелю освободиться. Она успела рассказать отцу о женитьбе, о будущем ребенке. Но потом, в очередной раз вдохнув омерзительную смесь из запахов нечистот, формалина и хлорной извести, Джумана потеряла сознание и медленно сползла вдоль разделяющей ее и отца решетки на землю.

Вечером того же дня Джумана с супругом строила планы, как они вызволят отца из этой унизительной неволи. Свекр даже пообещал помочь – возможно, не столько из сочувствия, сколько из желания избежать огласки о пребывании родственника в столь непрезентабельном месте.

На следующий день, едва открылся зоопарк, Джумана поспешила к вольеру с канаками.

Что-то было не так.

Еще издали ей показалось, что канаков стало как будто меньше, и они боязливо жались друг к другу. Сердце тревожно заныло, предвещая беду.

За решеткой Мишеля не оказалось. На вопросы Джуманы канаки отворачивались, то ли не понимая, то ли не желая что-либо объяснять.

Тогда Джумана обратилась к ним на диалекте одного из племен Новой Каледонии. Немного варьируя слова, так как этих диалектов на островах пару десятков, она дождалась ответа от одного молодого канака. Он подошел к решетке и, глядя куда-то в сторону, чтобы не привлекать к беседе внимания, выдавил из себя ответ, ужасный ответ: Мишель ночью перегрыз себе вены на запястьях, и к утру его жизнь уже ничто не смогло спасти.

Некоторые птицы не рождены для клеток. Неволя, которую Мишель готов был терпеть ради счастья дочери, только ради собственной жизни была ему ненавистна.

Последние искорки жизни еще теплились, когда утром его нашли работники зоопарка. Перед смертью Мишель успел сказать одну фразу: «Хотели посмотреть на людоеда? Смотрите же! Смотрите же, французы!».

Напоследок канак скороговоркой произнес:

– Извините, мадам, нам запретили говорить о смерти в зоопарке кому бы то ни было… – И торопливо отошел от решетки.

Потрясение оказалось слишком сильным. Джумана слегла с горячкой. Возможно, именно в этот период хрупкий иммунный механизм не родившегося ребенка дал заметный сбой, что впоследствии приведет к уродству. Во всяком случае, многие ученые считают, что после эмоционального стресса вероятность заболеть базедовой болезнью значительно возрастает.

Врачи боялись за здоровье плода. Но Джумана родила в срок нормального мальчика, смугленького, но симпатичного и шустрого. Считая, что имя влияет на судьбу ребенка, мальчика назвали Ален.

Сама Джумана так и не оправилась. Обыватели, не очень вникая в медицинские тонкости, аналогичные недомогания сваливают в кучу и называют единым термином: женские болезни.

Те шесть лет, которые Джумана успела побыть с сыном, были для Алена самые счастливые. После смерти матери отец не перенес всю любовь на ребенка. Напротив, где-то в глубине души он считал сына виновным в смерти матери и предпочел уехать как можно дальше от мест, которые напоминали ему о счастливых годах. Навстречу собственной смерти.

Единственное, что можно сказать в защиту безжалостной судьбы, унесшей жизнь молодых супругов: они от первого до последнего дня страстно любили друг друга.

Со смертью сына теперь уже дедушка с бабушкой считали Алена первопричиной гибели сына. И поспешили от него избавиться.

Вот так Ален из горячо любимого и опекаемого ребенка превратился в никому не нужного изгоя.

7

Незаметно подкравшиеся осенние холодные дни заставляли подумать о постоянной работе. Как ни экономил Ален свою скудную ренту, с наступлением холодов ее бы точно не хватило.

Он уже перепробовал несколько профессий. Нанимался торговать жареными каштанами, мухоловками, цветами, воздушными шарами. Несколько дней простоял за прилавком галантерейной лавки, убирал уличные туалеты… Понравилось смотреть на работу уличного фотографа, но тот не нуждался в помощнике.

Так Ален нигде и не задержался. От некоторых хозяев уходил сам, а чаще хозяева отказывали неловкому работнику.

Время шло. Дома в неотапливаемой комнате было холодно, а целый день бродить по улице – тоскливо. Так бесцельно переходя с улицы на улицу, Ален случайно вышел к зданию Школы изящных искусств. Зашел, заглянул через узенькую щелку в студию – и увидел юношей, сосредоточенно склонившихся над мольбертами.

И там было тепло. Этот аргумент стал решающим – Ален поступил в Школу как вольнослушатель.

В то время художественное образование во Франции было бесплатным, поэтому мастерские были буквально забиты учениками. Найти место среди плотно сдвинутых мольбертов и стульев было нелегко: куда бы ученик ни пристроился, он обязательно кому-нибудь да мешал.

В Школе обучались только юноши. Причина крылась в том, что основной метод обучения – рисование обнаженных моделей – считался для женщин неприемлемым. В конце концов, нашли компромисс – девушки учились отдельно, причем во время уроков к ним категорически не пускали лиц мужского пола, даже близких родственников. А натурщиков и натурщиц аккуратно драпировали.

Даже зимой в мастерских было жарко и душно. И в любое время года – очень шумно. Старожилы традиционно занимали места поближе к модели, новичков же оттесняли на последние ряды, откуда те за головами и мольбертами едва ли что-то могли увидеть.

Кого только не было среди студентов! Немцы, американцы, русские, сербы, румыны, итальянцы! Да простят меня представители тех национальностей, которые не упомянуты!

Больше всего, конечно же, было французов. Они считали себя хозяевами. Заводилой и бессменным участником далеко не безобидных проказ был Бернард, способный ученик, но задира и дебошир. Возле него всегда крутилось несколько подпевал, храбрых только в стае.

Новичков, особенно иностранцев, французские ученики встречали грубыми выходками и непристойными шутками. Старожилы могли насмерть засмеять выбранную жертву из робких новичков. До рукопашной дело доходило редко, но порой метко направленные словесные оскорбления ранят не меньше, а больше тумаков.

Алену тоже порядком доставалось – все считали его приезжим.

Ален свыкся с мыслью, что в любой компании он был самым некрасивым юношей. Однако среди учеников оказался уродец более колоритный. Это был Кевин, горбун из Америки. Казалось, он и думать забыл о своем недуге. Во всяком случае, он пил, шумел и озорничал не меньше других, если не больше. И даже, поговаривали, с успехом волочился за женщинами.

Поначалу над ним, как и над всеми неофитами, пытались подтрунивать – не очень чтобы безобидно. Но вскоре задиры поняли, что Кевин умеет пускать в ход кулаки, не задумываясь, бросается в драку и не робеет перед более сильным соперником, и его оставили в покое.

Один случай положил конец насмешкам над Аленом.

В скудном гардеробе Алена была одна единственная шляпа. То ли по укоренившейся привычке, то ли из боязни потерять такой ценный аксессуар, Ален натягивал ее низко на лоб. Это и стало предметом насмешек. Из-за выпуклых глаз его дразнили лягушкой, и кличка оказалась очень живучей.

– Эй, жаба! – как-то окликнул новичка Бернард. – Ты котелок так низко напялил, чтобы девушки не ослепли от твоей красоты? Сними, не стыдись! А то упустишь свое счастье!

Видя, что Ален не поддается на провокацию, Бернард поддел шляпу и отбросил ее своим опричникам. Пока Ален метнулся за ней в противоположный угол студии, шляпа перелетела обратно к Бернарду. Так она и летала как импровизированный мяч, под аккомпанемент насмешек:

– И зачем лягушке шляпа? Ты же, небось, после занятий домой на болото пойдешь, квакать! Привлекать к себе таких же омерзительных красоток!

Бернард угодил в самое больное место – Ален мечтал о знакомстве с девушкой, но безнадежно робел в их обществе.

От злобы, от обиды, от отчаяния он бросился на Бернарда. Если бы завязалась драка, исход был бы предрешен с первых секунд – Бернард, бесспорно, был сильнее Алена.

Но тут рядом с Аленом встал Кевин и еще один иностранец – серб Ташко, который без раздумий вставал на защиту слабых. Обе команды противников замерли, не решаясь первыми начать драку. В конце концов Бернард плюнул под ноги Алену и презрительно процедил сквозь зубы:

– Да кому он нужен?! Размазня!

Но его глаза горели такой жгучей ненавистью, что, казалось, могли испепелить противника на месте.

Алена с тех пор оставили в покое. Хотя первое время домой он возвращался либо с Кевином, либо в обществе Ташко, который жил в том же округе, что и Ален.

Ташко был постарше прочих ребят. Он уже прошел обучение в Вене, второй год учился в Париже и с нетерпением ожидал возвращения домой. Счастлив тот, кому хочется вернуться на родину!

Первые занятия несколько разочаровали Алена. Старшие студенты работали с живой моделью, а новичкам мэтр предложил изобразить гипсовый шар. Задание показалось Алену пустяшным. Мысленно хмыкнув, Ален принялся за работу. Но как он ни старался, у него получалось нечто, напоминающее кособокий блин. К нему подошел Ташко – и всего несколькими штрихами придал его творению объем и выпуклость. Только тогда Ален убедился, как же это нелегко – изобразить эффект светотени, правильно наложить рефлекс [13]– и смиренно подчинился учителю.

Следует заметить, не все ученики были столь же законопослушны – многие из слушателей не желали усваивать заповеди классической школы и предпочитали следовать собственным склонностям. Из них одни становилась гениями, а иные бросали обучение.

Ален был усидчивым учеником. И, не претендуя на Римскую премию [14] и участие в Парижском салоне [15], как минимум освоил ремесло.

Мэтр приветствовал копирование великих мастеров на ранних стадиях обучения. Но не единожды повторял: «Не смейте копировать фотографии! Иначе вы убьете в себе творца и навсегда останетесь дилетантом! С натуры, с натуры пишите!».

Ален запомнил эту фразу как молитву. И долго сопротивлялся соблазну копировать фотографии. Достаточно долго. Пока еще надеялся стать хорошим художником.

Как отличить хорошего художника от художника? Хороший художник продает то, что пишет, а художник пишет то, что можно продать. Очень немногие художники зарабатывали нормальные деньги еще при жизни. Художники же средней руки зарабатывали, чем придется: изготовлением рекламных вывесок для торговых заведений, афиш, иллюстраций в книгах и журналах, календарей, ресторанных меню, приглашений, визитных карточек. Эти занятия худо-бедно кормили художников и позволяли им приобрести небольшой запас самых необходимых красок.

Иные художники зарабатывал тем, что малевали портреты посетителей кафе и таверн. А часть отчаявшихся заявить о себе серьезной живописью облюбовали себе площадь Тертр на холмах Монмартра, чтобы заработать на туристах. Малюсенькая площадь могла вместить одновременно два-три десятка художников с их мольбертами.

В те времена туристов на Монмартре было не то чтобы очень много. И сам район, только недавно присоединенный к Парижу, не выглядел респектабельно: тихая деревенька с разъезженными дорогами, узенькими улочками и обветшалыми мельницами. Но зато здесь было самое дешевое жилье и прекрасный вид на Париж с любой точки холма. И недостатка в дешевых кафе не было. Вот вся нищая богема Парижа сюда и стекалась. Стекались те, кто все еще мечтал заявить о себе как о художнике, а не смириться с уделом ремесленника.

Ален достаточно быстро понял, что не блещет талантом, поэтому хватался за любую работу. Как-то он попытался расположиться на площади Тертр. Но там уже сложилась своя община со своими законами: кого хотели, пускали работать, кого не хотели – прогоняли. Алена, и вообще арабов, они гнали взашей. И Ален в очередной раз с горечью убеждался в том, что он для арабов – не свой, а для французов – чужой.

Найти себе работу ему невольно помог Ташко. Как-то он, желая немного растормошить меланхоличного друга, предложил ему сходить в «одно миленькое местечко». Это оказалось кафе на углу улицы Рише поблизости от бульвара Монмартр.

Вход, правда, был платный. Но оно того стоило. На сцене друг друга сменяли музыкальные, театральные и цирковые представления. Но посетитель в это время волен расхаживать, даже выходить, есть, выпивать, курить. Здесь коротали время представители всех сословий. Попадались и художники, черпающие здесь вдохновение для повседневных сюжетов, а порой и находя клиентов.

У Ташко был свой резон наведываться именно в это кафе – здесь обосновался штаб нелегальной Коммунистической партии Сербии, членом которой был Ташко. Вскоре он уехал на родину. Но Ален успел стать завсегдатаем кафе. А среди пестрой публики, глядишь, и находились невзыскательные клиенты.

Как бы там ни было, работа у Алена появилась. Помимо открыток, рисунков для журналов, афиш он иногда брался изготавливать вывески для не очень требовательных заказчиков.

Работать в маленькой комнате становилось крайне неудобно – Ален столкнулся с необходимостью подыскать себе мастерскую. Помог случай, как нередко бывает, когда упорно о чем-то думаешь.

Алену мясник заказал вывеску для своей лавки. Ален изобразил самого хозяина в длинном белом фартуке и с огромным свиным окороком. Самому Алену его творение казалось полной безвкусицей, но мясник пришел в восторг.

Когда пришло время отдавать заказ, Ален невзначай обмолвился, что ищет недорогое помещение для студии. Мясник, пребывающий в благодушном настроении и не спешащий уходить, спросил:

– А что за студию ты ищешь?

– Да пусть не студию, а хотя бы обычную просторную комнату с хорошим освещением! Здесь же не повернуться!

– Так у меня есть комната – рядом с лавкой. Там, правда, хранится всякое старье, но если его убрать – места много. И освещение нормальное.

Предложенная цена была настолько заманчивая, что Ален сразу же, не мешкая, отправился к мяснику посмотреть помещение.

Домик мясника был трехэтажным. На первом этаже располагалась лавка, где хозяин продавал мясо, на втором жила семья хозяина, а на третьем – пару слуг. Пустующая комната находилась на первом – точнее, цокольном, – этаже, который традиционно являлся не жилым. Сразу было видно, что ее используют как склад – дворовых сарайчиков в Париже не строили, все службы находились в доме, под общей крышей.

Комната и вправду была большая, а два окна по разным сторонам давали рассеянный дневной свет. Внутри комнаты стояла автономная печка, так что Ален мог сам решать, когда ему топить, а не зависеть от хозяина. Вглубине была коморка без окон, которую можно было приспособить под кладовую. А кровать поставить на антресолях, которые делили высоту комнаты примерно пополам и куда вели несколько деревянных ступеней.

Двери были так называемые конюшенные. Они состояли из двух половинок, верхней и нижней, каждая из которых имела собственные петли и замки и распахивались в обе стороны. Это были весьма удобные двери. Можно было закрыть верхние створки, а нижние открывалась для домашних животных, что позволяло сохранять в доме тепло. Можно было, наоборот, закрыть нижнюю половину, а через верхнюю занятая готовкой хозяйка могла переговариваться с соседкой.

А еще через верхние створки можно по любому поводу моментально выглянуть на улицу, так как парижане всегда были любопытны. Справедливости ради добавим, что и из своей жизни тайны они не делали. Много времени они всей семьей проводили под порогом своего дома, на узеньком тротуаре – дворов как таковых не существовало. Женщины здесь чистили овощи, ощипывали птицу, штопали белье. Мужчины что-то мастерили, дети играли. И в то же время все глазели по сторонам.

Заметим, что и поныне во многих парижских кафе хозяева круглый год выносят на узенький тротуар маленькие круглые столики, ставят спинкой к стене несколько стульев – и посетитель, заказав круасан с кофе, может бесконечно наблюдать за бурлящей городской жизнью.

Ален остался доволен и даже сразу уплатил задаток.

Когда он пришел во второй раз, комната уже была пустая. Почти пустая, если быть точным, так как на полу у печи развалился хозяйский пес.

Ален в растерянности остановился на пороге.

– Да вы не бойтесь, он смирный! – весьма кстати появился хозяин. – Это его мамаша ощенилась и первое время жила здесь, вот его и тянет «на родину»! Гастон, Гастон, домой!

Гастон радостно тявкнул, дружелюбно помахал хвостом, но уходить не собирался. Тогда хозяин за ошейник увел упирающегося пса.

В дальнейшем Гастон таки частенько наведывался к Алену. Если нижняя дверца была не заперта, он без лишних церемоний заходил внутрь. Пес и вправду был смирным и достаточно смышленым. Хозяин потехи ради даже приучил его относить Алену пакет с мясом. Так что визиты Гастона перестали быть праздными.

Позднее в цепочке необъяснимых смертей у Гастона будет своя собственная роль.

Часть вторая

1

– Привет, искусник! – воскликнул Жорж.

Окрик относился к Алену, который сидел в кафе за своим любимым столиком с блокнотом для эскизов. Ален невольно вздрогнул: никак не мог привыкнуть к насмешкам Жоржа. Жорж, которого все без исключения называли Жожо, работал в кафе платным танцором, жиголо. Он был ладно скроен, очень красив, если вам нравятся смазливые мужские физиономии, и имел бешеный успех у женщин, чем без зазрения совести пользовался. Одним словом, это был прирожденный жиголо.

Его заветной мечтой было встретить богатую старушенцию и обаять ее настолько, чтобы она переписала на него все свое состояние, даже если для этого Жожо довелось бы пойти в мэрию зарегистрировать брак с вожделенным денежным мешком.

А пока такой оказии не представлялось, Жожо довольствовался более или менее ценными подарками престарелых дам за удачное партнерство в танцах – и не только в танцах. Поскольку он не склонен был экономить каждый сантим, а для поддержания внешнего лоска требовались отнюдь не шуточные затраты, денег ему постоянно не хватало. И тогда он не брезговал одалживать мелкие суммы даже у далеко не богатых артисточек кафе.

Внешне у Алена с Жожо были приятельские отношения, хотя в душе они презирали друг друга: Жорж Алена – за неказистую внешность, а Ален Жоржа – за неказистую душу. У Алена была еще одна причина недолюбливать красавца Жожо: женщина. Старо как мир.

Трудно точно сказать, когда человечество главной причиной соперничества между двумя мужчинами выдвинуло обладание конкретной женщиной. Пожалуй, такая модель поведения заложена еще во внутриполовом отборе у животных. По мнению Дарвина, самки выбирают наиболее привлекательных, здоровых и осуществляющих самую правильную стратегию ухаживания самцов. Никого не напоминает? Да и вообще, не пора ли человеку снять с себя тиару венца творения? За что соперничают животные? За территорию, за жизненное пространство, за места размножения. За самку. Так что же человек придумал эдакого новенького?! Даже стремление многих мужчин иметь возможно большее количество партнерш является разновидностью полигамии у животных, когда победитель получает всех близлежащих самок. У тюленей, львов, кроликов, некоторых видов кенгуру как раз такая форма полигамии.

Справедливости ради отметим, что существуют и моногамные животные, демонстрирующие потрясающие примерны верности и преданности своей половинке: лебедь, волк, горностай, альбатрос…

А на кого предпочли бы походить вы?

Ален и Жожо, не вникая в теорию Дарвина, практически одновременно заинтересовались Одеттой – хорошенькой молоденькой певицей, исполнявшей в кафе шаловливые песенки. Она приехала из провинции – как и Жюли, напару с которой Одетта снимала комнату. Жюли удалось подписать контракт на год – у нее был оригинальный акробатический номер. Поэтому она несколько свысока посматривала на Одетту, которой каждые три месяца приходилось упрашивать хозяина продлить ей ангажемент.

Девушки во всем были абсолютно разные. Жюли – жгучая брюнетка с длинными прямыми волосам, с глазами цвета стали, своенравная и свободолюбивая. И не удивительно – ее предками были коренные бретонцы. Одетта – светлокожая блондинка, милое овальное личико которой с влажными карими глазами обрамляли густые белокурые локоны.

Жюли уже давно утратила невинность, а заодно и романтическое отношение к мужчинам. Ее любовная тактика сводилась к молниеносной победе, пленению, извлечению максимальной выгоды из партнера и последующего немедленного расставания.

Одетта, или Оди, как звали ее друзья, еще не лишилась романтических иллюзий встретить суженого, с которым они проживут длинную-длинную жизнь, ни разу не предав друг друга.

Обе подруги одновременно влюбились в Жожо – каждая по-своему. Жожо, не встретив особого сопротивления, первой соблазнил Жюли. Однако предусмотрительно постарался этот факт не афишировать.

Затем, приготовившись к непродолжительному сопротивлению, которое только делает слаще момент капитуляции, принялся за Одетту. И тут Жожо, к своему изумлению, наткнулся на глухую стену. Оди, явно тая от любви к Жожо, готовая нести суточную вахту, вздумай тот заболеть, неоднократно ссужавшая ему мелкие суммы денег, оставаясь сама без обеда, на счет сохранения девственности до свадьбы оказалась тверда, как кремень.

Жожо, о благосклонности которого мечтали десятки девушек и женщин, не мог соблазнить безвестную девушку из провинции. Не смех ли? Но запретный плод… Дальше сообразите сами. Да и Одетта была очень хороша собой. А невинность и чуть ли не патологическая наивность придавали ей еще больше шарма. Жожо изменил тактику. Он не прекратил общаться с другими женщинами, но постарался, чтобы этого не видела Оди. А если ей и нашептывали доброжелатели о любовных похождениях объекта ее обожания, Жожо легко убеждал любимую, что это беснуются от ревности отвергнутые им женщины.

Оди верила, ведь влюбленные так доверчивы!

А в Одетту влюбился Ален. Влюбился с первого взгляда, неистово, со всем пылом накопленного и неизрасходованного чувства. Это только к женщине применима поговорка «стерпится-слюбится». А мужскому сердцу не прикажешь. Почему так? Да потому что естественный путь – это когда мужчина добивается любви женщины, а не наоборот.

Замечу кстати, что некрасивые мужчины зачастую лукавят перед окружающими и перед самим собой, заявляя: «Мне бы добрую преданную девушку – любую!». А сами обязательно влюбляются в самую красивую.

В последнее время в кафе зачастила Полин – миловидная, слегка анемичная молодая женщина, решившаяся подрабатывать продажей любви, чтобы прокормить себя и крохотную дочурку. Полин навевала на Алена чувство грусти, так как была слишком утонченной, слишком ранимой для выбранной роли. Жизнь сыграла с ней злую шутку. Она обладала достаточным запасом нравственной прочности, чтобы не оказаться на дне Сены, но оказалась на другом дне – социальном. Полин не пользовалась особым успехом. Она была умна – а разве мужчин, переполненных желанием, интересует уровень интеллекта партнерши? Она была застенчива – а кому нужна застенчивая шлюха?

Ален иногда оплачивал Полин ужин – в те вечера, когда та оставалась без клиентов. Ален жалел Полин, от души желал ей счастья. Но у мужчин жалость никогда не перерастает в любовь.

Ей же Ален признался, что безнадежно влюблен в Оди. Как будто это не было видно каждому, кто не слеп.

Ален хотя и отдавал себе отчет, что он далеко не красавец, в грезах видел своей женой Одетту. Он, бесспорно, заметил, что Одетта увлеклась Жожо, но убаюкивал себя тем, что ее ослепление быстро пройдет. Тем более что он видел тщательно скрываемое от Одетты – многочисленные интрижки Жожо, в том числе и с Жюли. А вот этот факт Алену хотелось бы донести до Одетты. Только как? Как?

Не смея открыть горькую истину любимой, Ален решил положиться на счастливый случай, который лишит Оди иллюзий. Резонная мысль, что даже в случае низвержения Жожо с воздвигнутого Олимпа Оди вряд ли полюбит Алена, даже не приходила тому в голову. Как же часто влюбленные лгут сами себе!

С некоторых пор Ален не расставался с портативной фотокамерой. Сравнительно недавно такая модель заменила громоздкий ящик с треногой и черной плотной шалью. Даже сегодня, когда цифровые фотокамеры распространены повсеместно и доступны даже ребенку, пленочные фотоаппараты все еще применяются и по конструкции не особенно отличаются от тех, первых, одним из которых и пользовался Ален. Браво, Оскар Барнак [16]!

Поняв, что его таланта хватает лишь на создание лубочных картинок, Ален прибегнул к хитрости. Приобрел подержанную фотокамеру, напечатал массу снимков с людьми, животными, городскими пейзажами, интерьерами. Теперь для картин он делал беглый набросок, а дома из массы фотографий подбирал подходящую натуру, заполнял эскиз деталями и доводил картину до конца.

Под лабораторию Ален приспособил чуланчик, куда и снес все необходимое оборудование: красный фонарь, увеличитель для проявки фотографий, кадрирующую рамку. И всякую прочую мелочевку: бачок, кюветы, щипцы, баночки с реактивами. Печатал фотографии Ален только глубокой ночью, когда никакой случайный посетитель невольно не вынудит его отвлечься от работы. А это верный путь испортить кадр, так как качество снимка зависело от времени проявления. Чем дольше действие проявителя – тем больше соли серебра на снимке превращается в серебро металлическое, черное. Сам же процесс проявления не прекращается до тех пор, пока снимок не окунуть в фиксаж. По сути – в раствор уксуса. Не додержишь в проявителе – и снимок будет блеклым, «рыхлым». А продержишь фотографию лишнее время – и снимок «почернеет». И время это не измерялось, а зависело от интуиции фотографа.

Ален, неизбежно испортив первые фотоснимки, постепенно освоил эту премудрость и даже увлекся фотографией, хотя даже себе боялся в этом признаться.

Со временем он приноровился компоновать даже на портретах имеющиеся фото кистей рук, плеч, шеи. Главное было уловить хоть слабое сходство с оригиналом.

И все чаще Ален уходил в город на фотоохоту. Фотографировал все подряд: цветы, камни, какие-то совершенно незначащие предметы. Особенно любил снимать ночью, когда улицы пустынны, и нет необходимости опускать взгляд, инстинктивно пытаясь скрыть уродство.

Он снимал ночной Париж, причем не помпезный, аристократический, а Париж повседневный: бедные районы, где в тесноте ютились иммигранты, а через узкие улочки были натянуты бечевки с застиранным бельем; уставшую прачку; небогатых клиентов дешевых кафе. Ночной Париж был сравнительно безлюдным. Поэтому на фотографиях Алена частенько бывали одинокие фигуры на фоне сумрачных безлюдных улиц: возвращающаяся с работы поденщица; бродяга, проверяющий мусорный бак; запоздалый посетитель недорогого бара.

Но что интересно: фотографии получались удивительно красивыми. Ален как будто бросал быстрый взгляд украдкой – и схватывал в личности самое лучшее, сокровенное, не просто внешность человека, а его душу.

Магический реализм его снимков был такой мощный, что на них стареющий грузчик казался Аполлоном, а уставшая проститутка – Мадонной; спесивый самовлюбленный красавец мог выглядеть самодовольным индюком, а малограмотный каменщик – юношей исключительной красоты с выразительным взглядом. Зато безмолвные неподвижные химеры и горгульи Нотр-Дама на фотографиях Алена казались настолько живыми, что, посмотрев на них всего лишь мгновение, хотелось в ужасе бежать как можно дальше, слыша вослед угрожающее шипение и надеясь, что они прочно пригвождены к своему каменному помосту.

Алена-художника постепенно вытеснял Ален-фотограф. Но какой фотограф! Гениальный! Только даже сам Ален пока что этого не понял, продолжая считать себя всего-навсего несостоявшимся художником. Но благодаря использованию фотографий у Алена появился заметный дополнительный заработок. Теперь он брался и за картины для тех заказчиков, которых не смущала фотографическая точность деталей.

Одной из таких картин было большое полотно, на котором Ален по просьбе хозяина взялся изобразить интерьер любимого кафе.

2

Ох и намучился же он!

Картина была закончена только под утро. Ален смотрел на полотно и презирал себя: «Я никчемный художник, дилетант, неудачник, маляр. Эта мазня не имеет ничего общего с живописью! – так, ремесло ради корки хлеба».

Был тот тихий предрассветный час, когда рабочий люд Парижа старается выхватить у ночи еще хоть несколько минут для сна.

Ален все еще обессилено сидел на скамеечке, когда в дремотную тишину вкрался какой-то посторонний звук. Он напоминал шипенье неисправного газового рожка и доносился из-за входной двери. Скорее удивленный, чем напуганный, Ален приоткрыл дверь. Никого. Он уже хотел было хлопнуть дверью и завалиться спать, когда, случайно опустив глаза, увидел крошечного котенка. Тот пытался мяукать, но его голос уже давно перешел на сип. Шерстка была всклокоченная и замусоленная.

Ален бережно подобрал обессилившее животное.

– Ах ты, бедолага! И где же твоя матушка? Одному-то, пожалуй, не весело, такой крохе.

Ален открыл буфет, с радостью обнаружил на донышке кувшина остатки молока, вылил их на блюдце и подсунул под нос котенку. Тот не отреагировал. Только когда Ален окунул мордочку прямо в блюдце, котенок начал жадно лакать, забрызгивая молоком подбородок.

Освободив небольшое лукошко, Ален настелил туда ветоши – устроил лежанку. Насытившегося котенка он выкупал в собственной миске для умывания. И, пока не просохла шерстка, подержал его на руках. Котенок мирно задремал, мурлыча во всю мощь своих… А чего своих? Легких? Трахей? Голосовых связок? Не суть важно. Одним словом, сытый и вымытый котенок пригрелся на руках, с блаженством свернулся в клубочек и заснул. Ален сидел неподвижно, пока шерстка у котенка не высохла и не распушилась. Только тогда он осторожно положил его на подготовленное ложе.

Выспавшись, котенок сам выкарабкался из лукошка и принялся самозабвенно вылизывать заднюю ногу. Периодически он заваливался на бок, но всякий раз поднимался и настойчиво продолжал свой утренний моцион. Картина была настолько потешная, что Ален схватил камеру и, стараясь не шелохнуться и не вспугнуть котенка, сделал несколько кадров.

Затем сходил к хозяину лавки и купил немного бараньей печенки. Котенок пытался своими молочными зубками откусить краешек, но у него ничего не получалось. Тогда Ален подробил мясо на кусочки, чуть большие спичечной головки, и дело пошло на лад.

– Ешь, ешь! Быстрей вырастешь, мышей будешь ловить! А только как же тебя зовут? А? Не знаешь? Ну, тогда будешь Тибертом. Не возражаешь?

Только что окрещенный Тиберт не возражал, а продолжал уминать подробленное мясо.

Ален пришел в умиление. Бездомный котенок дал выход всей неизрасходованной нежности Алена.

Из-за бессонной ночи Ален предполагал днем поспать. Но сон как рукой сняло. Он словно сбросил с плеч десяток лет. Как мальчишка, бегал с бечевкой по мастерской, приглашая Тиберта догнать воображаемую дичь. Поняв, что уже не уснет, Ален решил сходить посидеть в кафе. Перед уходом он не забыл налить Тиберту свежей воды, подробил про запас маленький кусочек печенки. И, вернувшись уже с порога, сунул в карман несколько фотографий.

В кафе Ален занял обычный столик поближе к сцене. Почти машинально достал блокнот для карандашных эскизов. Но лист оставался девственно чистым.

На сцене как раз заканчивал свое выступление укротитель волков. Все звали его Граф, а в афишах его номер назывался «Русский граф и его 15 волков». Поговаривали, что все волки отловлены в России. А одного так и звали, несомненно, по-русски: Василий. Когда последний четвероногий скрылся за кулисами, Ален заказал рюмку анисовой водки – для Графа, который не замедлил подойти.

– А, здорово! Ты давно здесь? Мой номер с начала видел?

– Нет, я только пришел. Хотел отоспаться – всю ночь писал.

– Стареешь, брат! Разве бессонная ночь – это причина не пропустить с другом рюмку-другую хорошей водки?

– Ты же знаешь, я пью только вино. Да за тобой по части водки разве угонишься?

– Что правда, то правда! – Граф хохотнул.

– Скажи, Граф, а ты и в самом деле русский граф? Или это так, привлечь зрителей?

– Да что ты? Какой из меня граф?

– А что? Ты не стесняйся, ваших тут много. Мне доводилось слышать, что даже отпрыски царских фамилий зарабатывают вышивкой или глажкой белья. Русских шоферов – пруд пруди. А один русский князь, говорят, вообще работал чистильщиком обуви.

– Ну, мой хозяин обувь бы не чистил. Он был настоящий граф. Граф! Офицер! Хороший хозяин, правильный, щедрый. Все не верил, что большевики – это надолго. Я-то был егерем в его имении. С ним вместе мы и бежали в двадцатом. На последнем пароходе бежали. Через Пятигорск, Новороссийск добрались до Константинополя, потом попали в Грецию, на остров Лемнос. Там наши дорожки и разошлись.

– Повздорили из-за чего-нибудь?

– Что ты! Я бы и сейчас ему… верой и правдой! Да только он придумал завербоваться волонтером во Французский иностранный легион. Вот умный мой барин был, только доверчивый, как дитя малое. Наобещали им, конечно, и зарплату в 100 франков, и офицерское звание, и в Россию отпустить, если там все уляжется. Граф и меня звал с собой. Но я на войну уже насмотрелся. Сам себе решил, что пусть я буду нищий, но свободный. А он по доверчивости своей да по порядочности попал, в самое что ни на есть, настоящее рабство.

– Ему же не привыкать служить, разве не так?

– Так-то оно так, если бы они и вправду служили. Я как-то встретил одного из этих самых колониальных войск. Сдается мне, он по чужим документам жил. Как уж ему удалось бежать – не спрашивал. По документам – не то Жан, не то Жак. Только что я, своего не узнаю? По физиономии видать: Ванька Ванькой. Поначалу дичился меня, боялся, что выдам. Со временем ледок недоверия подтаял, и он разговорился. Я как послушал его, понял, что вряд ли мой живой вернется – он такого обращения точно б не стерпел. Русских волонтеров сначала обобрали до нитки, а потом использовали как бесплатную рабочую силу на самых унизительных работах. Куда их только не отправляли: таскать багаж с пристани и на пристань, чистить туалеты в женских приютах, быть на побегушках у офицерских жен… Кормились впроголодь, жили в бараках за колючей проволокой – как преступники! Французы на них смотрели, как на животных, считая ниже арабов…

– Вот-вот! Если б над арабами издевались – то в порядке вещей! – не смолчал Ален.

– Да не кипятись ты! Вижу, и на тебя тут свысока смотрят, хотя ты по закону и француз.

– Только на бумаге. Они, похоже, всегда будут помнить, какого я происхождения. Даже в третьем, четвертом поколении. – Ален на секунду смутился: о будущих поколениях можно было не беспокоиться, пока он не женится.

Но тут Ален с теплотой вспомнил о крошечном существе, поселившемся в его доме:

– А ты знаешь, у меня появился ребенок.

– Да ну?! – Граф недоверчиво посмотрел на собеседника. – Твой? А-а! Понимаю. Ты, верно, взял ученика?

– Да нет. Не гадай – все равно не отгадаешь. Ко мне приблудился котенок. Теперь нас двое!

– Вот оно что! Поздравляю. Тут-то я тебя понимаю как никто: для меня мои серые тоже как дети.

Ален, что-то вспомнив, полез в карман и достал несколько фотографий. На них были снимки выступления Графа – удачные и не очень.

– Посмотри, которую лучше использовать для афиши?

Граф заинтересовано просмотрел все снимки. Качественными их нельзя было назвать – из-за большой выдержки кадры получились нерезкими. А на одном и вовсе все смазано, даже не поймешь, сколько там животных. Видно, в это время волки особенно быстро мельтешили перед объективом.

Граф отобрал и вернул Алену один снимок.

– А остальные я могу забрать на память?

– Да они слова доброго не стоят! Если хочешь, я сниму всех вас после выступления, когда спокойно будете стоять.

– Э, нет! Мне ж интересно именно выступление! Так я заберу?

– Как знаешь! По мне хоть выбрось. Только скоро сделать афишу не обещаю – никак не разделаюсь с заданием редакции.

– А что за задание? Ты не рассказывал…

– Да подрядился тут в газету написать статью о парижской богеме. С собственными иллюстрациями. За гроши, конечно. Но сам понимаешь… Текст уже написан, а рисунки – ну никак! Я уже столько фотографий сделал! И сам Париж, и парижан всех мастей. Такие снимки колоритные! А за кисть возьмусь – и как в столбняк впадаю. Заставляю себя, малюю, малюю! Но так медленно подается! А срок сдачи не за горами.

– Мне жаль… Может, тебе «пройтись в тринадцатый округ» [17]? Для вдохновения, так сказать. Мне очень помогает.

– Блудник ты, Граф! Закоренелый блудник.

– А кто не блудник? Посмотри, сколько здесь хорошеньких девочек! Как тут устоять? Я хоть и немолод, но без девочек не могу, увольте!

Друзья помолчали. На сцене как раз выступала Одетта, по которой, как было известно Графу, Ален не переставал вздыхать. Да, полюбить красавицу может уродливый полукровка с грошовым нерегулярным доходом. А вот добиться взаимности… Одетта его не то чтобы жалела, а на всякий случай держала при себе – в качестве доверенного друга. Ален втайне надеялся, что может быть не сразу, а со временем, красавица оценит его доброту, его верность и в конце концов полюбит его! А пока терпеливо выслушивал рассказы Одетты о перипетиях ее романа с Жожо.

О, мужчины! Не соглашайтесь на роль жилетки! Если женщина относится к вам по-дружески, похороните надежду: ваши шансы стремительно приближаются к нулю.

Граф опять вернулся к разговору о статье:

– Да, а почему бы тебе не вставить в статью фотографии? Договор как звучит: с рисунками?

– Вообще-то нет: с иллюстрациями.

– Ну вот! Принеси фотографии, в срок. Все чинно, благородно. А редактору не понравится – выпроси несколько дней отсрочки, доработаешь! Будут и овцы целы, и волки сыты…

Ален усмехнулся:

– У тебя русская душа, Граф! А вы, русские, все немного анархисты.

– Жизнь меня изрядно поколачивала. Тут уж не до сантиментов. Так ты предложи в редакции фотографии. Не робей! Авось проскочит!

3

Ален разложил на столе напечатанные листы и пытался подобрать из немалой стопки фотографий наиболее подходящие к статье. Дальше тянуть некуда – сегодня статья должна быть в редакции.

Ему не очень верилось, что идея Графа будет иметь успех, но выхода не было: если он сегодня не принесет готовую работу, с ним в дальнейшем не захотят иметь дело.

Под ногами вертелся Тиберт, явно претендуя на внимание хозяина. Котенок всячески пытался затеять игру. Он то подбегал к Алену, выгнув спину и взъерошив шерстку на спине, то галопом пускался наутек, не сомневаясь, что хозяин бросится его догонять.

Уважающая себя кошка всегда объявит о намерении напасть и никогда не искусает и не поцарапает без недвусмысленного предупреждения в адрес врага.

Взрослая кошка угрожает более сильному сопернику, выгибая спину и поворачиваясь боком, справедливо полагая, что сбоку она выглядит масштабней, чем во фронт! Для усиления эффекта добавляется грудное рычание, переходящее в угрожающее шипение. Такая демонстрация силы откровенный блеф. Даже если обстоятельства заставляют кошку цапнуть за нос соперника, нападение носит оборонительный характер: деморализовать более сильного противника, а в это время успеть сбежать, не роняя своего кошачьего достоинства.

Игра – что у животных, что у людей – это репетиция взрослой жизни.

И в случае реальной опасности подросший Тиберт, не задумываясь, употребит движения, досконально отточенные во время игры.

Не сумев привлечь внимание хозяина, Тиберт прыгнул на стол прямо в кипу фотографий, описав в воздухе широкую дугу и выставив вперед сведенные вместе передние лапы. Теперь котенок имитировал приемы охотника: шуршащая бумага была мышью, главной добычей котов еще со времен Древнего Египта.

– Эй, озорник! – возмущенно воскликнул Ален. – Ты что мне фотографии портишь? Угомонись, дай закончить.

Но Тиберт наотрез отказывался угомониться.

Тогда Ален выбрал откровенно негодную фотографию, скомкал ее в шуршащий комочек и бросил на пол.

– Тиберт, Тиберт! Смотри: мышка! – Ален постарался привлечь внимание неугомонного котенка.

Тот спрыгнул со стола, устремившись на новую добычу. Ален получил несколько минут передышки, которых как раз хватило, чтобы выбрать необходимые снимки. Он аккуратно сложил их в стопку и завернул в лист бумаги. Остальные фото он также решил взять с собой – заменить, если редактор будет уж слишком недоволен его иллюстрациями. Ох, не разжиться ему сегодня гонораром! Приготовившись к худшему, Ален отправился в редакцию с гаденьким боязливым чувством.

Редактором отдела был маленький жилистый старичок, неизменно облаченный в сорочку, вязаный жилет и люстриновые нарукавники. Сейчас он задумчиво рассматривал фотографии через линзы очков с чудовищным увеличением.

– А я думал, что мсье Ален – художник…

Ален затаил дыхание, ни жив ни мертв.

Пауза несколько затянулась. Затем старичок, не говоря ни слова, шустро выскочил за дверь, унося с собой всю пачку фотографий.

«Что бы это значило?» – изумился Ален. Но страх уже прошел. А, может быть, на дне подсознания уже зрела уверенность, что фотографии понравились. Они ведь и впрямь были хороши.

Дверь резко распахнулась, и Ален увидел на лице редактора новое выражение: заинтересованное и даже слегка заискивающее.

– Мсье Ален, мы принимаем Вашу статью. А, скажите, у Вас еще много готовых снимков?

Ален достал из кармана всю стопку.

– Вот, это виды Парижа. А дома у меня еще есть портреты. Но они вряд ли будут вам интересны, там все больше простой люд: клошары, проститутки, рабочие…

– Отчего же! Очень даже интересно. У Вас такая своеобразная манера! Вот что: принесите-ка как-нибудь остальные Ваши фотографии, а там и поговорим.

Редактор на прощание энергично потряс Алену руку.

– Желаю успехов, молодой человек! Вы очень способный фотограф.

Ален вышел из редакции. Это был его день! Он готов был идти вприпрыжку, запеть от радости, обнять первого встречного! И дело было не в том, что он вовремя сдал работу, что появилась иллюзорная возможность перехватывать какие-то заказы в будущем. Эйфорию вызвал тот факт, что его фотографии понравились! Ален даже не знал, с кем готов поделиться такой радостью – до сих пор даже близкие друзья относились к его увлечению как к детской забаве.

В результате Ален решил ни с кем не делиться радостью, зашел в первое попавшееся кафе, в котором его никто не знал, сел у окна, заказал чашечку кофе и принялся с упоением вспоминать всю сцену в редакции, с блаженством перебирая малейшие детали разговора с редактором. У него даже мелькнула крамольная мысль навсегда расстаться с кистью и всецело заняться фотографией.

Ален решился рассказать о своем успехе только Графу. Но даже Граф не понял причин такого чрезмерного восторга. А услышав о намерении Алена забросить живопись и полностью переключиться на фотографию, неодобрительно заметил:

– Ну это ты, брат, зря! Забыл, как без гроша сидел? Нет уж, баловство – баловством, а работа – работой.

Через пару дней Ален принес в редакцию основательную пачку своих снимков, и почти все они перекочевали в стол редактора.

Стоит ли сомневаться, что теперь он стал фотографировать куда чаще? Но если бы кто-то посмотрел на его фотографии, неминуемо спросил бы: и зачем такое снимать?! Брусчатка, старая садовая скамейка, мусорный бак и даже уличный туалет.

Город изобиловал туалетами. И некоторые сооружения имели весьма оригинальный дизайн, являясь своего рода достопримечательностью целого района. Но Ален снимал простейшие конструкции из листового железа, выкрашенные в зеленый успокаивающий цвет. Они походили на пляжную будочку для переодевания, которая оставляет видными ноги, но предоставляя прохожему самому догадываться, что же скрывается за полоской жести.

Фотографировал Ален и людей. И где же он находил такие экземпляры? Уличная шпана, курильщики опиума, оборванные босяки. Однажды даже Ален, сам того не зная, сфотографировал мертвого, лежащего посреди тротуара. Принял его за спящего клошара. Как видно, и прохожие посчитали так же, так как прошло довольно много времени, пока возле трупа остановился один прохожий, другой… А потом набежала толпа. Падки парижане на зрелища.

Фотографировал Ален, не скрываясь, даже снимая крупным планом.

Частенько он ловил в объектив счастливых влюбленных во время свидания. Они так уж точно ничего и никого не замечали вокруг. Но когда Ален предлагал им снимки – охотно их покупали.

4

Парочка сидела вдалеке, но Алену удалось сделать несколько снимков. Лица мужчины, правда, не было видно – только мощный затылок, шляпа-канотье и краешек тщательно выбритой щеки. Мужчина явно был не из бедных.

С недавнего времени Ален стал замечать, что за столиком Полин частенько появляется один и тот же мужчина. И Полин смотрела на него влюбленными глазами. Как же счастье преображает человека! Полин казалась не просто хорошенькой, а настоящей красавицей. Иногда парочка не могла удержаться от быстрого мимолетного поцелуя.

Ален в душе порадовался за Полин: неужели она дождалась своего счастья!

Под прицелом его объектива бывали, конечно, и другие посетители кафе, как актеры, так и зрители.

Ален даже изменил своему любимому столику, перебравшись вглубь зала. Отсюда ему легче было поймать удачный момент и сделать неожиданный кадр. Поскольку он был давнишним завсегдатаем, ему ничего не стоило пройти за кулисы и сфотографировать даже то, что не предназначено для посторонних глаз из-за своей обыденности. Это могла оказаться и отдыхающая стриптизерша, даже не подумавшая скрыть наготу; и танцовщица, наспех штопающая свой сценический костюм; и балерина, с облегчением сбрасывающая пуанты. Никому в голову не приходило запретить Алену съемку – на него просто не обращали внимания.

И, конечно же, чаще всех в объектив попадала Одетта. Оди в шляпке, Оди без шляпки. Оди в шубке, Оди с лисой. Оди во время выступления, Оди за столиком кафе. Оди веселая, Оди грустная. Попадала в кадр и Жюли, и другие артисты кафе. Но только не Жожо!

Однажды Оди, желая привлечь внимание Алена, подсела к нему за столик и начала теребить рукав его куртки своими розовыми пальчиками. Ален от радости вознесся в поднебесье, мечтая, чтобы эта минута растянулась в вечность.

А потом с небес грохнулся на землю: Оди просила незаметно сфотографировать Жожо.

Первым порывом было выкрикнуть: «Ни за что!». Но Алену удалось подавить в себе негодование и не выдать своего возмущения.

– Хорошо, я постараюсь, – сказал он смиренно. Но в голове у него мелькнул план, как очернить соперника.

Первоначально Ален хотел сфотографировать Жожо вместе с какой-нибудь из его многочисленных пассий. Но потом Ален справедливо решил, что это будет уж слишком топорная месть и решил поступить умнее.

Несколько дней Ален старался поймать объективом нужный ему кадр. И таки ему удалось улучить такой момент! Снимок получился бесподобный – но не лестный для Жожо.

Когда Ален принес готовую фотографию, Оди благоговейно взяла ее в руки, посмотрела. Сначала у нее глаза округлились от изумления, а потом… Потом она не удержалась и прыснула от смеха.

– Ах, хитрец! – осуждающе проговорила Оди. – Нельзя быть таким злюкой!

Ален внутренне ликовал: ему удалось показать на фотографии истинное лицо Жожо, самую его сущность. Фото запечатлело нахального, похотливого ловеласа, который, казалось, бесстыдно и без всякого смущения раздевал девушку глазами.

Вздумай Ален писать Сатира, – ленивого, распутного, проводящего время в пьянстве и охоте за Нимфами – лучшей натуры не найти.

Оди вряд ли изменила свое отношение к Жожо. Но с подобной просьбой к Алену больше не обращалась.

Зато однажды к нему обратилась Жюли:

– Ален, дружочек. Сделай мне фотографию… Такую, пикантную. Понимаешь?

Ален согласился не без мучительных колебаний. Дело в том, что тут он ступал на тонкий лед – в то время изготовление фото с обнаженными, даже если слегка, а не полностью, женщинами строго карались законом.

И речь шла даже не об откровенно крамольных снимках, а о таких, которые только намекают на заключенную в женщине тайную притягательную силу.

Но тяжело запретить то, что приносит прибыль: эротические фотографии пользовались среди мужского населения колоссальной популярностью и покупались из-под полы за приличные деньги.

Такие кадры приносили немалый доход и начинающим фотографам, которые, не претендуя на известность, творили под вымышленными именами.

После настойчивых уговоров Ален согласился на просьбу Жюли, но с условием, что композицию снимка он выберет сам.

Снимок получился потрясающий! Жюли сидела на кровати вполоборота к зрителю и снимала кружевной пеньюар. Он уже соскользнул с одного плеча. Но Ален добился такого напряжения, даже возбуждения своей фотографией, что, казалось, подожди зритель долю секунды – и пеньюар упадет, представив взору пока еще скрытую полупрозрачным пологом наготу, а сама девушка обернется и посмотрит с любовным призывом на зрителя.

– Ален, ты колдун! – восхищенно воскликнула Жюли и бережно опустила фотографию в свою сумочку. Нельзя сказать, что это признание было неприятно Алену. Он все чаще слышал похвалу своим фотографиям.

Пока не отдал Полин фотографии с ее визави.

Ален заметил, что знакомый мужчина в канотье частенько оказывается за столом с Полин. И разговор их длится дольше, чем потребовалось бы для того, чтобы сговориться о цене. Но лица мужчины Ален никогда не видел.

Тот роковой день не задался с самого утра.

Ален увидел, что Полин пока что сидит одна и решил отдать ей фотографии. Полин обрадовалась. Заметно было, что она не против разговора с Аленом, так что он подсел к ней за столик.

– Вы прекрасно выглядите последнее время! – дежурный комплимент, который зачастую обозначает прямо противоположное, сегодня по отношению к Полин как никогда отвечал действительности. – Вы прямо лучитесь счастьем!

Полин зарделась.

– Что такое? Вы влюблены? Неужели я попал в точку? – сымитировал изумление Ален. В душе он был рад за Полин.

– И любима. Но только это секрет! Я только Вам, как другу.

– Прекрасно! Я буду приглашен на свадьбу?

От Алена не укрылось, что Полин несколько смутилась:

– Мы об этом пока не говорили.

Почувствовав сама, что ответ звучит не убедительно, она поспешно добавила:

– Но ведь это говорит о том, что мужчина тщательно взвешивает свои слова, верно ведь?

Влюбленные слепы только в отношении себя. Ален почувствовал, что поторопился обрадоваться за Полин. Но попробуйте у женщины отнять ее заблуждения в отношении любимого!

Ален предпочел откланяться и вернуться за свой столик.

Спустя какое-то время знакомое канотье опять возникло возле Полин. И опять спиной к Алену. Полин прямо сияла. Она достала из сумочки фотографии и показала своему спутнику.

И тут улыбка на ее лице мгновенно завяла, как будто на цветок кто-то дохнул морозным воздухом.

Ален не слышал разговора, но по жестикуляции мог догадаться, что мужчина резко отчитывает Полин. Она взглядом показала на Алена. Ее спутник резко встал и решительно направился к Алену. Наконец-то Ален его рассмотрел.

Господь всемогущий! Это был Бернард.

У Алена пересохло в горле, и вспотели ладони.

– Ба, знакомые лица! – Бернард был удивлен не меньше Алена, но только удивление вызвало совсем другое чувство: мстительное злорадство.

– Слушай, ты! Тритон болотный! Чтобы я тебя с твоей жестянкой никогда не видел! Подсматривать научился? Больше не способен ни на что?!

Бернард не разучился метить в самое больное место.

– Вмазать бы тебе! Да мараться неохота! – продолжал он издеваться.

Но в драку все же не полез. Сплюнул на пол и отправился к выходу.

Недостатка в зрителях не было. Не известно, вступился бы кто-нибудь за Алена в случае драки. Но эта сценка имела продолжение, хотя уже и без Бернарда.

На передний план вышел возбужденный Жожо, которому Оди без всякого злого умысла показала его портрет. И сейчас Жожо держал в руках именно этот снимок, явно намереваясь «разобраться» с автором.

– Ничтожество! Мнишь себя великим мастером?! Вот чего стоят твои фотографии! Вот! Вот! – Жожо с озлоблением разорвал свою фотографию на четыре части и швырнул их в лицо Алену.

Для одного дня было слишком. Ален в бешенстве скрипнул зубами. Все прошлые обиды ударили в голову. Он наклонился, чтобы подобрать обрывки, и с ненавистью выдохнул одну фразу: «Чтоб вас так же, как мои фотографии!..».

Щелк! – и случилось то, что случается гораздо чаще, чем нам кажется: заказ был принят. А судьба самого Алена, мгновение поколебавшись, из всего пространства вариантов выбрала более короткий путь.

5

– А если он вышибет мозги своей женушке?

– Это вряд ли. Хотя, готов побиться об заклад, многие приходят сюда каждый день только потому, что боятся проморгать такое событие.

– А как же! Хорошая приманка для публики. Не зря же наш хозяин согласился на двойной гонорар, только бы они согласились продлить ангажемент!

– Говорят, он демонстрировал свое умение даже перед монархами!

– Я специально сажусь в первом ряду, чтобы видеть его лицо. Он боится, смертельно боится! С него пот льет градом во время выступления!

– Он боится?! А что тогда говорить о его жене?! Ведь это она каждый вечер рискует головой?

Такое оживление вызвал Эйра Пайн, американский циркач из Чикаго, который в паре со своей женой каждый вечер разыгрывал смертельно опасный трюк Вильгельма Телля. Только стрелял он не из лука, а из револьвера.

Эйра сразу полюбился и работникам кафе, и завсегдатаям. Он был компанейским парнем, не зазнавала, готов был выпить сухого вина с любым посетителем кафе – более крепких напитков он не пил. Никто не видел его в унынье – белозубая улыбка никогда не исчезала с его лица. Смеяться – это их стиль.

Жена была много моложе и очень красивая. Заметно было, что Эйра ее обожает. Жена, похоже, относилась к Эйре гораздо прохладней. По крайней мере, праздная публика кафе не преминула заметить, что Эйра любил держать свою жену за руку. А она при малейшей возможности старалась ладошку высвободить.

С револьвером Эйра Пайн практически не расставался, так как не упускал возможность потренироваться, если предоставлялась такая возможность.

Поэтому он и не опасался забредать в самые бедные округи Парижа, в которые и местные парижане старались не соваться.

Эйре понадобилась афиша – и ему дружно указали на Алена. Ален начал было путано объяснять, что для работы ему нужна фотография, что у него такая техника рисования, что… Но Эйра прервал его, не дослушав:

– Так что от нас требуется? Сфотографироваться? Да хоть сейчас!

И пошел за кулисы поискать жену. Любят американцы простоту и ясность.

Вскоре они вышли уже в сценических костюмах. Эйра заложил левую руку за спину, театрально прищурился и направил дуло револьвера на свою жену, имитируя выстрел. Ален поторопился сделать один – два снимка. Он, в отличие от зрителей, не был в восторге от такого опасного аттракциона.

– А когда будет готова афиша? – поинтересовался Эйра с самой сердечной улыбкой.

– У меня, к счастью, сейчас нет других заказов – постараюсь закончить побыстрее.

– Да нет, я не тороплю, – добродушно пробасил Эйра, по-дружески хлопнув Алена по плечу. – Просто интересуюсь. Есть у меня такая слабость – любопытен я немного. А можно как-нибудь заглянуть к Вам в мастерскую? Слава парижских художников и до нас докатилась!

Ален смутился:

– Боюсь, мне до международной славы слишком далеко.

– Не надо себя недооценивать! Публика – она такая капризная дама. Сегодня ее одно интересует, а завтра – глядишь! – уже совершенно другое. Так я как-нибудь загляну?

Ален не брался за кисть с того памятного вечера, когда повздорил с Жожо и Бернардом.

Бернард больше в кафе не появлялся. Ален опасался, что Полин тоже покинет это кафе. Но нет, по прошествии нескольких дней он снова увидел Полин на обычном месте. Поборов конфузливость, Ален подошел к ней, чтобы извинится.

– Оставьте, Ален! Какие извинения? Я сама виновата – сама придумала себе сказку и сама в нее поверила. А Бернард вобщем-то и не обещал мне ничего. Он живет за счет какой-то богатой англичанки. Она на шесть лет старше, замужества не требует, так как сама замужем. Зато безропотно оплачивает все его счета, помогает организовывать художественные выставки. Я видела некоторые работы Бернарда – он очень, очень талантлив! Грешно было бы лишать его такой поддержки. А его благодетельница безумно ревнива. Вот Бернард и выбрал себе подругу в другом округе. А тут фотографии! Ну и взбеленился же он!

Полин рассказывала об этом без надрыва, с какой-то светлой грустью. Пожалуй, в глубине души она всегда понимала, что эта любовная история вряд ли будет иметь счастливый конец.

– А фотографии я сохранила! – сказала Полин, дотронувшись рукой в черной кружевной перчатке до локтя Алена. Увидев, что Ален краснеет, Полин убрала руку. – Они замечательные! На них я такая счастливая, какой вряд ли еще буду… И все же Бернард любил меня!

Пожалуй, только женщины обладают феноменальной способностью сохранять свои иллюзии. Отнимите у любви иллюзию – и вы лишите ее пищи. Только вряд ли вам это удастся.

Кто был начисто лишен иллюзий, так это Жюли. Она четко знала, чего хотела от мужчины, и никаким сантиментам не позволяла изменить основную цель своих поисков – удовлетворить свою гордыню и алчность.

Похоже, она таки вытянула счастливый билетик. В последнее время ее видели исключительно в обществе одного мужчины. Это был румынский князь. По крайней мере, так он представлялся при знакомстве. Правда, за спиной шептались, что князь спекулировал абсентом и художественными полотнами. Но это были всего лишь досужие домыслы, ничем не подкрепленные. Из таких, которые неизменно плодятся вокруг более или менее знаменитых персон. Но деньги у него водились, это правда. И из Парижа князь готов был прихватить парижанку, чтобы превратить ее в княгиню. Держался князь со старомодным достоинством. Любил важничать, рассказывая о своих знаменитых пращурах; кичился достижениями предков – на военных фронтах и любовной ниве.

Кто-то из завсегдатаев потехи ради поинтересовался у князя, не дальний ли он родственник легендарному Дракуле. Но чувство юмора не принадлежало к добродетелям князя: он совершенно серьезно сказал: «Нет, не имею чести» и церемонно поклонился.

Жюли изо всех сил играла роль светской дамы, что вызывало легкую усмешку у всех, кто ее хорошо знал. О прошлой интрижке с Жожо Жюли не только молчала, а убила бы всякого, чей язык посмел бы произнести такую крамолу в присутствии князя.

Невольно роман Жюли повлиял и на отношения Оди с Жожо.

В отношениях с Жожо у Алена поначалу оставалась некоторая прохлада, но с каждым днем отчуждение становилась все меньше и меньше. Да еще и не известно, кто от этого инцидента выиграл, а кто проиграл. Оди считала невинно оскорбленным Жожо и была с ним особенно нежна. Ален стал подмечать на ее лице следы отрешенной мечтательности и какой-то отчаянной решимости. А вот Алена Оди стала немного сторониться. И делиться своими девичьими секретами перестала.

Ален страдал. Он готов был униженно просить любимую: «Не можешь любить – не люби! Но только не гони».

А вот Жожо ходил гоголем и был явно в прекрасном расположении духа. Опять не скупился на дружеские реплики в адрес Алена, как будто и не замечая его холодной враждебности.

И однажды, покидая после работы кафе, он не преминул заявить Алену следующее:

– Эй, приятель! Я сегодня жду в гости необыкновенную девушку!

Ален пожал плечами: нашел, чем удивить!

– Чем же она такая необыкновенная? – не удержался Ален от едкой реплики. – Тем, что она десятая? Сотая?

Пожалуй, именно в эту секунды его озарила ужасная догадка. И он знал ответ еще до того, как его услышал:

– Тем, что у нее удивительное имя – Одетта!

И, выпустив эту «парфянскую стрелу», Жожо покинул кафе.

Это был последний раз, когда Ален видел своего соперника живым.

Часть третья

1

Вряд ли при слове «Испано-Сюиза» дрогнет сердце современного знатока автомобилей. А ведь в 20-е и 30-е годы этот перекочевавший из Испании во Францию автомобиль занимал место среди таких престижнейших марок как Бэнтли, Роллс-Ройс, Мерседес.

Ах уж эта «Испано-Сюиза» цвета бирюзы! Плавность хода и роскошная отделка салона покоряла дам, а способность развить скорость до 150 километров в час благодаря мощному авиационному двигателю, бесспорно, находила почитателей среди молодых мужчин. Связь с авиацией, с небом подчеркивала фигурка летящего аиста на крышке радиатора.

Прокатиться на автомобиле марки «Испано-Сюиза» для очень и очень многих являлось заоблачной мечтой.

Это был сверхпрестижный автомобиль, доступный разве что монархам и министрам, промышленникам и банкирам. Или же «золотой молодежи» – молодым людям, прожигавшим жизнь на папенькины деньги.

Именно такие пассажиры, изрядно навеселе, включая шофера, набились в кузов «Испано-Сюизы», проносившейся на бешеной скорости безлюдными улицами ночного Парижа.

Жожо, поглощенный мечтами о предстоящем свидании, не сразу обратил внимание на приближающийся рев автомобильного мотора. Не особенно насторожившись, он перешел с пустынной ночью проезжей части на тротуар и остановился под фонарем, полагая, вероятно, что так он будет заметнее даже для зазевавшегося водителя.

Прекрасную «Испано-Сюизу» на повороте занесло по вине пьяного водителя, и она на всей скорости врезалась в фонарный столб, под которым стоял Жожо. Раздался жуткий металлический скрежет.

Все произошло мгновенно. Первыми хрустнули кости. Мышцы, сухожилия, мускулы какую-то долю секунды еще пытались сохранить тело в целости, но удар по силе был чудовищным. Внутренние органы буквально разорвало, а рука и нога отлетели в сторону.

Мгновенно протрезвевшие пассажиры выскочили из машины – кто смог. На душераздирающий вопль девушек одно за одним открывались окна в домах, а следом к месту трагедии повыскакивали наспех одетые жители. Всего несколько минут назад пустынная улица вскорости была просто запружена прохожими. Откуда-то прибежал сержант полиции. Мгновенно оценив ситуацию, что есть силы подул в полицейский свисток, призывая своих побратимов.

Жожо эта суета уже не волновала – его земные страдания закончились.

На следующий день Ален не пришел в кафе, решил поработать над афишей для американцев. И, естественно, ничего не знал о разыгравшейся накануне трагедии. Но даже через день, когда Ален все же прервал свою работы, чтобы пропустить стаканчик вина в любимом кафе, новость еще будоражила воображение посетителей. Из рук в руки передавался вечерний номер «Пари Суар [18]». Падкая на сенсации бульварная пресса поместила репортаж о трагедии на первой странице.

Ален не увидел Оди, да и не хотел с ней встречаться именно сейчас. Он покинул кафе и вышел на улицу. У первого же уличного газетчика купил вчерашнюю «Пари Суар», поспешно спрятал во внутренний карман, намереваясь без помех почитать статью дома.

В мастерской резвились Тиберт с Гастоном. Тиберт пытался затеять игру, то приближаясь к псу с вкрадчивой миной, то пускаясь наутек, провоцируя погоню.

Сейчас в Тиберте с трудом угадывался тот едва живой заморыш, которого Ален нашел под порогом. Теперь это был большой великолепно раскрашенный величавый кот. Его полосатая шерстка создавала неповторимый муаровый узор, а аристократический шарм придавала белейшая манишка и такие же белые носочки. Или перчатки? Пожалуй, все-таки носочки.

Первое время Ален боялся оставлять Тиберта с Гастоном наедине. Но Гастон не только не враждовал с Тибертом, а даже по собственной инициативе принял над ним шефство.

Их дружба выходила далеко за рамки взаимной терпимости и крепла с каждым днем. Они частенько спали в обнимку. А когда Ален наполнял кошачью мисочку кормом, Гастон терпеливо ожидал, пока насытится этот обжора, и только после этого доедал остатки пищи. Да и то скорее по той причине, что считал своим долгом вылизать миску дочиста.

Обычно возня животных умиляла Алена. Частенько он хватался за фотокамеру, чтобы подловить особенно уморительный момент их возни. Но только не сегодня.

Сегодня же он, даже не раздевшись, разложил на столе газету и перечитал статью от точки до точки. Газета поместила и фотографию с места событий. Даже если учесть, что газетные клише делают детали плохо различимыми, зрелище было жуткое.

Ален долго смотрел на фотографию, пытаясь избавиться от мрачного оцепенения. Затем без определенной цели вырвал из газетного листа фото и положил его в комод, где у него хранились фотографии, которые он по укоренившейся привычке не выбрасывал: а вдруг пригодятся для написания картин!

Работать сегодня Ален точно не мог. Мысли блуждали вокруг произошедшей трагедии. Прислушался к себе, попытался разобраться в своих чувствах. Торжества он не испытывал. Особой печали, впрочем, тоже. Не испытывал Ален и мистического страха, так как ему не приходило на ум, что это лишь первая сцена грядущей драмы.

Пока еще не приходило. Пока.

На трагедии у парижан короткая память, и спустя пару дней интерес к происшедшему начал угасать. Это естественно, ведь если бы человек переживал за всех погибших в такой же мере, как о самых близких, люди никогда не выходили бы из меланхоличного ступора.

Алена в связи со смертью Жожо волновал единственный вопрос: как ему вести себя с Одеттой. Именно сейчас, оправдывался он перед самим собой, больше, чем когда бы то ни было, я должен ринуться ей на помощь.

Оди сама подсказала ответ, едва увидела Алена: она бросилась к нему в объятия и разрыдалась. Ей хотелось бесконечно говорить об умершем, о его такой бессмысленной смерти, о своих чувствах. Оди готова была проводить долгие часы в воспоминаниях. И даже когда она молчала, мысленно обращаясь в прошлое, Ален был подле нее.

Одним словом, при мертвом Жожо он продолжал играть ту же роль, что и при живом.

Но Ален с этим безропотно мирился. Тем более, что Оди сейчас осталась совсем одна – Жюли разорвала с кафе ангажемент, съехала в роскошную снятую для нее квартиру и якобы всерьез собиралась с князем покинуть Париж. С Оди она не всегда удосуживалась поздороваться, не то что утешить.

Но… «Кто в беде покинул друга, сам узнает горечь бед [19]». И для Жюли настанет день, когда ее так тщательно взлелеянный в мечтах мирок рухнет, похоронив ее под обломками.

Жизнь в кафе вошла в нормальную колею. Ален продолжал заниматься фотографией – и у него уже скопилось порядочное количество очень удачных кадров. Ему даже предложили сделать несколько снимков для выставки фотографий «Париж», только он сомневался в своих силах. На что владелец кафе, не забывая о собственной выгоде, предложил Алену для пробы выставить небольшую коллекцию прямо в его здании.

На место Жожо хозяин переманил талантливого паренька из третьеразрядного кабаре. Эйра Пайн продолжал все также держать в напряжении зрителей. Жюли в программе заменили жонглером. Оди после небольшого перерыва возобновила свои выступления. Казалось, ничто не предвещало никакой драмы.

Как-то в кафе после небольшого перерыва зашла Полин. Зашла – и не садилась за свой столик, а явно искала кого-то глазами. Увидев Алена, с улыбкой направилась прямо к нему.

Что-то в ней неуловимо изменилось. Исчезла обычная обреченность, быть может. Взгляд стал открытый, уверенный.

– Вы перестали бывать у нас. Мне жаль, – искренне признался Ален. Ему в самом деле не хватало Полин. Она, пожалуй, была единственной женщиной, с которой он мог откровенно поговорить. Полин в ответ улыбнулась ему открытой доброжелательной улыбкой:

– А жалеть меня не надо. Я в Париже пробуду до тепла – и уеду с дочкой в деревню. Там мне старенькая тетушка оставила свой дом и наследство. Наследство крошечное, но нам с дочкой хватит. Так что у нас все хорошо. А зашла я, чтобы пожелать Вам счастья и успеха. Поверьте! Вы необыкновенный фотограф!

Полин была одна из немногих знакомых, веривших в талант Алена. Не исключено, что именно в этот момент Ален принял окончательное решение всерьез готовиться к фотовыставке.

2

В кафе ворвалась Жюли и налетела на Алена:

– Грязный ублюдок, мерзкий извращенец, похотливый урод! – Жюли набросилась на Алена как фурия. – Это все ты! Из-за тебя моя жизнь разбита! Ненавижу! Ненавижу!!!

– Да что случилось? – Ален едва сумел вставить вопрос в нескончаемый поток брани из уст Жюли.

– Что случилось?! – Жюли выхватила из сумочки свою фотографию и принялась с остервенением ее топтать. Это была та самая фотография.

– Помилуй Бог, Жюли! – Ален опешил от удивления и обиды. – Ты же сама меня упрашивала сфотографировать тебя… М-м-м. Именно в таком виде!

Но воззвать к памяти Жюли было невозможно. Она просто бесновалась в бессильном отчаянии.

И было от чего: ее обожаемый князь случайно нашел фото обнаженной Жюли и объявил ей об отставке. Он холодно высказался, что на роль собственной жены ему нужна девушка чистая, непогрешимая, домовитая, а не модель для «французских почтовых открыток» [20]. Правда, он выплатил Жюли приличную сумму отступных. И прекратил оплачивать ее счета.

Вряд ли кто-то сможет утверждать наверняка, что это была единственная причина, по которой князь передумал брать в жены Жюли. Возможно, после более близкого знакомства князь понял, что в пылу влюбленности несколько переоценил достоинства своей избранницы. Или Жюли не смогла до конца сыграть роль пресной скромницы. А играть не свою роль так же тяжело, как постоянно стоять на цыпочках с целью казаться повыше.

Жюли убежала из кафе, с треском хлопнув входной дверью.

Больше ее в кафе никто никогда не видел.

Никогда не видел. Никогда.

Как-то Ален, придя в кафе, заметил нездоровое оживление. Посетителей было немного больше, чем обычно; говорили они немного громче, чем обычно; с большим, чем обычно, нетерпением выхватывали из рук друг друга газетный лист.

Когда Алену удалось через чужое плечо глянуть на страницу «Парижского вечера», вызвавшую такой ажиотаж, он с изумлением увидел фотографию Жюли. Она лежала на тротуаре, позой напоминая безмятежно спящую девушку. Но спала Жюли вечным сном. Причиной скоропостижной смерти стал цветочный горшок, свалившийся с подоконника верхнего этажа от неловкого движения поденщицы. Нелепая бессмысленная смерть.

Ален заторопился уйти домой. Посреди тротуара на раскладном стульчике сидел все тот же продавец газет. Ален протянул руку, чтобы купить себе экземпляр. И вдруг ощущение кошмара на несколько мгновений парализовало его волю: он припомнил, что когда-то уже был в подобной ситуации, причем совсем недавно! Когда погиб Жожо.

Алена прошиб озноб: ситуация повторилась один к одному, как обрывок музыкальной фразы на поврежденной грампластинке.

Ален поспешил домой. Дома, как и в прошлый раз, разложил газету на столе. Как и в прошлый раз, прочел заметку от точки до точки. Как и в прошлый раз, вырвал фотографию Жюли.

Его охватило чувство нереальности происходящего. Смерть Жюли произвела на Алена гораздо большее впечатление, чем куда более драматическая гибель Жожо. Возможно, его чувства уже претерпели заметную эволюцию и искали скрытые знаки там, где никто, кроме Алена, не мог их отыскать. Он достал фотографии Жожо и Жюли, разложил на столе и приложил рядом фото из газет. Долго-долго смотрел на все снимки.

Он встряхнул головой, стараясь избавиться от забрезжившей догадки как от овода.

Нет, не может быть! Это бред! Это наваждение!

Как и в прошлый раз, он не мог заставить себя работать. На выходе была афиша для Эйры. Пару раз Эйра уже напоминал Алену о сроках, не снимая с себя белозубую улыбку.

Для афиши Ален напечатал снимок возможно большего размера, прикрепил его на стену, на уровне глаз и старался перенести на холст ту наэлектризованность сцены, которую он смог словить объективом и которую никак не мог изобразить на холсте.

Скрипнула дверь.

Проклятье! На пороге стоял Эйра Пайн со своей несмываемой улыбкой.

– А я вот тут гулял неподалеку. Дай, думаю, загляну. Не помешал? – Эйра бросил взгляд на газету, остатки от которой Ален не успел убрать. Эйра ткнул пальцем в заметку о Жюли. – А у Вас тут тоже скучать не приходится. Я думал, что после Чикаго меня ничем не удивишь!

– Что, в Чикаго часто убивают? – спросил Ален, лишь бы заполнить паузу и оправиться от неожиданности.

– Сказать, что в Чикаго «часто убивают» – ничего не сказать! – ответил Эйра не без некоторой гордости. – Это же криминальная столица Америки! А как «сухой закон [21]» ввели – город вовсе взбесился. Шайки кишмя кишат. Здесь, в Париже беспокойные районы жмутся к окраинам. А у нас в Чикаго даже в центре можно наткнуться на абсолютные трущобы. Туда и днем лучше не соваться, а уж ночью… Стреляют в любом месте в любое время суток. Это я у себя в Чикаго привык не выходить из дома без револьвера. И не единожды мне это спасло жизнь.

Ален уже пришел в себя и слушал Эйру даже с интересом.

– Зато у нас вырастают самые храбрые юноши – кто выжил в трущобах Чикаго, никого не побоится. Но и подростковые банды попадаются. И не сказать, что там сплошь скверные ребята – молодые, бесшабашные. Молодость – она молодость и есть, – подытожил Эйра.

Ален вспомнил неустрашимого Кевина. Так вот в чем дело! Не исключено, что и Кевин прошел школу жизни в одной из таких городских банд. Все может быть.

Не дожидаясь, когда Эйра спросит об афише, Ален сам завел разговор на эту тему:

– Я как раз заканчиваю работу над вашей афишей. Через пару дней, думаю, закончу.

– А могу я посмотреть, как Вы работаете?

– Нет, нет! Я при посторонних конфужусь, простите! – Ален заметно смутился. Ему совсем не улыбалось, чтобы посторонние видели его терзания, когда он по нескольку раз переделывает какой-то фрагмент картины.

– Нет так нет, – миролюбиво согласился Эйра, берясь уже за ручку двери, к немалому облегчению Алена.

Чтобы несколько смягчить отказ, Ален решил закончить разговор лестным отзывом об умении Эйры.

– И как Вам удается так метко стрелять? У меня каждый раз душа в пятки уходит от страха!

– Ну что Вы! Какой может быть страх? Я в глаз белке попадал с гораздо большего расстаяния!

И не успел Ален глазом моргнуть, Эйра выхватил револьвер и… дважды выстрелил по фотографии жены, метко попав в оба глаза. И удалился.

Ален оцепенел. Вздумай он остановить Эйру, не успел бы все равно. Да и что он мог сказать? Произнеси Ален вслух то, что забрезжило у него в мозгу, Эйра посчитал бы его безумцем.

Ален еще раз взглянул на фотографию Эйры с женой. Неправдоподобно большие пустые глазницы его жены производили жуткое впечатление. Ален содрал снимок со стены, сгреб все фотографии и забросил их ящик.

Подумал: «Спать не лягу, закончу проклятую афишу, чтобы не думать больше об этом самовлюбленном беспечном стрелке!».

Через день картина была закончена – там оставалось не так уж много работы.

Ален снял холст, свернул его в рулон и поспешил в кафе.

У входа, выплескиваясь даже на мостовую, собралась огромная толпа.

Ален сразу понял: что-то произошло. Дверь была распахнута настежь, но протиснуться к ней было тяжело, так плотно люди стояли друг к другу.

Вдруг внутри здания раздался вопль. Но что за вопль! Вопль, больше похожий на завывание зверя, а не человека. Он перешел в протяжный отчаянный вой и завершился серией нечленораздельных душераздирающих криков.

Ален почувствовал, что почва уходит из-под ног – он уже знал, кто это кричит.

Подъехала карета скорой помощи. Из нее вышли два дюжих санитара и направились в кафе, держа наготове смирительную рубашку. Вскоре они вышли, крепко держа за локти извивающееся воющее существо, которое недавно еще было неунывающим Эйрой Пайном.

Даже когда карета скорой помощи уехала, зловещая атмосфера не исчезла. В толпе негромко переговаривались, посвящая в подробности все прибывающих ротозеев:

– Да, ее то сразу насмерть, бедняжку! Хоть не мучилась, слава Богу!

– А сам-то умом тронулся. В тот же момент тронулся. Обхватил жену и орет: пристрелю каждого, кто посмеет подойти! И в самом деле палил, пока не расстрелял всю обойму! А потом обнял жену, раскачивается и воет, воет. Душа выворачивается такое слушать!

На следующий день кафе все еще гудело, обсуждая вчерашнее событие.

Алену хотелось с кем-нибудь поговорить. Он даже окликнул Графа, но когда тот подошел и участливо посмотрел на Алена, тот не посмел ничего сказать о своих чудовищных догадках. Выдавил из себя банальное: «Какая трагедия!» и поспешно ушел.

На тротуаре сидел все тот же продавец газет. Ален, как обреченный, купил один экземпляр. Как в прошлых случаях, дома разложил газету на столе. Достал простреленную фотографию, положил рядом с газетным снимком. Вездесущий фотокорреспондент успел сфотографировать жену Эйры Пайна до того, как ее увезли. Вместо глаз зияли две пустые глазницы, неправдоподобно громадные. Как и на той фотографии, которую прострелил Эйра Пайн.

Бред! Сущий бред! Но как тогда объяснить все три гибели?!

3

«Только бы там никого не было! Никого-никого не было! Ночью кто туда забредет?» – думал Ален, стоя перед городским туалетом.

Была глубокая ночь.

Ален несколько дней не выходил из дома, пытаясь хоть как-то связать происшедшие события и мерцавшие в уме догадки.

Одно соображение казалось неоспоримым: все трагедии как-то связаны с фотографиями. Вернее, с судьбой фотографии. Догадка, конечно, была безумная, на грани кошмара и реальности. Ален боялся кому-нибудь высказать ее, чтобы его не поселили рядом с Эйрой в доме скорби.

Ален решил сам убедиться в справедливости своей догадки, спровоцировав разрушение порчей фотографии.

Ален нашел в своих запасниках самый безобидный, на его взгляд, объект для эксперимента – уличный туалет, одиноко стоящий посреди тротуара.

Ален рассуждал: если разорвать фото, то что может случиться, что? Пусть треснет железо по швам, пусть даже вся конструкция сомнется или провалится сквозь землю – никто же не пострадает?

Только бы там никого не было! Только бы там никого не было!!!

Ален, стоя в нескольких метрах от строения, достал фотографию и резким движением разорвал ее пополам.

Ничего не произошло.

Ален разорвал и сами половинки.

Ничего. Абсолютно ничего.

Ален решил не уходить, чтобы остановить случайного прохожего, вдруг тот пожелает воспользоваться строением по прямому назначению.

Никого. Никого не было и ничего не происходило.

Зябкий рассвет немного остудил Алену голову. «И что это я выдумал?» – подумал Ален и отправился домой, бросив последний взгляд на ни в чем не повинный туалет.

Тем не менее, последующие несколько дней, куда бы он ни направлялся, старался пройти мимо и убедиться, что все архитектурные изыски целы и невредимы.

Бывая в кафе, Ален несколько раз порывался поделиться своими домыслами с Графом. Но всякий раз ему было трудно облечь в слова свои мятежные мысли. И он неминуемо оставался с ними наедине.

Владелец кафе, который поначалу впал в панику, опасаясь, что несчастный случай отпугнет посетителей, оказался даже в выигрыше. Посетителей даже поприбыло. Были и завсегдатаи, которые кусали себе локти из-за того, что пропустили такое незабываемое зрелище. Были и неофиты, которые специально заходили в кафе, мечтая побывать на месте трагедии.

Для таких хозяин не ленился сам провести экскурсию.

– Да, месье! Именно тут, – говорил он очередному посетители неестественно низким и глухим голосом, театрально простирая указующую руку. – Именно тут она и упала, бедняжка! Да, да именно тут! В самый раз, где Вы стоите, месье! Да, да! На том самом месте!

Каждый раз «то самое место» заметно мигрировало, но вряд ли это было важно для посетителя – свою порцию адреналина он все равно получал.

У Алена стало болезненной привычкой доставать фотографии погибших, раскладывать их на столе, смотреть и мучительно размышлять, случайны ли эти мрачные события. Порой он даже готов был признать, что это плод его болезненного воображения, не более.

Но однажды его осенило: трагедия происходила только с тем, кто САМ уничтожал свою фотографию. То есть, модель должна быть ОДУШЕВЛЕННОЙ! И его опыт с туалетом ничегошеньки не доказывал!

Надо повторить опыт. На одушевленной модели. Да где же ее взять?!

Ален бросился к ящику с фотографиями, вытряхнул все содержимое на стол и принялся лихорадочно рыться в поисках… В поисках объекта для страшного эксперимента. Ален успокаивал себя: ведь можно же как-нибудь действо не доводить до критической развязки. Пусть кто-нибудь свою фотографию… Надорвет, что ли. Надорвет, чуть-чуть надорвет. И что же может случиться после этого?

Среди фотографий было много портретов хозяина-мясника. Он вообще хорошо относился к Алену, почтительно. Считая свое занятие уж слишком обыденным, приземленным, он был рад предоставить крышу настоящему художнику.

Ален нашел неудачный снимок и поднялся с ним наверх в поисках хозяина.

– Добрый день! – Ален заставил себя улыбнуться. – Вот, решил навести мало-мальский порядок. А тут подвернулся Ваш снимок. Снимок никудышный, бросовый. Но у самого рука не поднимается порвать его. Так, может, Вы сами? А я сделаю Вам новый снимок.

Ален сам удивился, что смог произнести такое и не выдать себя.

Хозяин добродушно хмыкнул и уже потянулся за снимком, но едва он протянул руку, Ален остановил его. Схватил фотографию и, оставив изумленного хозяина, бросился вниз, к себе.

«Сумасшедший! Как есть сумасшедший! Что это я задумал? Это же слишком рискованно!» – Ален, ничего не видя перед собой, вошел в свою комнату.

Под ноги попался Тиберт. Обиженно мяукнув, кот вывернулся и отскочил в сторону.

Ален опустил глаза на пол. Тиберт. Существо одушевленное. И в голове у Алена начал зреть план следующего опасного эксперимента.

«Только бы успеть выхватить фотографию! Только бы успеть! Что может произойти, если кот подбросит свою фотографию? Ведь ничего всерьез опасного?» – так Ален уговаривал себя, хотя в глубине души понимал, что затевает очень опасную для Тиберта игру. Но остановиться уже не мог.

Тиберт уже повзрослел, возмужал. Последнее время он мог тайком, как воришка, улизнуть из дома на несколько дней. Зато домой возвращался величавой львиной походкой, весь в запекшейся крови, с исцарапанной мордой и располосованным кровоточащим ухом, с длинным списком амурных побед и волчьим аппетитом.

Бормоча себе под нос: «Только бы успеть! Успеть выхватить! Успеть, успеть, успеть!», Ален лихорадочно начал рыться среди фотографий теперь уже в поиске снимка с Тибертом.

Таких было, конечно, предостаточно. Ален выбрал неудачный снимок, скомкал его в шуршаший комок и, глубоко вздохнув от волнения, бросил шуршащий комок на пол:

– Тиберт! Тиберт! Смотри, мышь! – позвал кота Ален немного дрожащим неискренним голосом.

Тиберт лениво развалился на полу, греясь в лучах первого весеннего солнышка. На окрик он презрительно посмотрел на хозяина, как бы говоря: что я, дитя малое! Мне бы кошечку, а тут – бумажная игрушка. Ох, уж эти хозяева!

Ален носком ноги подбросил скомканный снимок – никакой реакции. Тиберт даже задремал, поняв, что окрик хозяина праздный.

Ален поднял комок и бросил им в кота. Тиберт раскрыл глаза, встал, чтобы отряхнуть с себя игрушку назойливого хозяина и перелег на другое место.

Алена уже было не остановить. Надо заставить Тиберта хотя бы коснуться фотографии! Заставить! Но как?!

Ален опять принялся рыться в комоде – теперь уже в поисках валерьянки.

Наверное, каждый владелец кота или кошки не раз замечал, что питомец его, в буквальном смысле этого слова, впадает в экстаз только при запахе валерьянки. Этому есть объяснение: валерьянка обладает особым действием на котов, вызывая довольно возбужденное поведение питомцев.

Влияние валерьянки на животных по своей силе вполне сравнимо с действием наркотиков на человека. Валерьянка вызывает довольно странное, даже неадекватное поведение у животных.

А знаете, в чем дело? В валерьянке содержатся эфирные масла, которые напоминают котам запах половых гормонов течной кошки, соответственно возбуждают и привлекают самцов. Организм бедного животного начинает выделять огромное количество гормонов, и они становятся просто безумными. В такие минуты то милое ласковое существо, которое обычно мирно мурлычет у вас на коленях, может превратиться в дикое хищное животное и глубоко располосовать руку хозяина.

Ален щедро плеснул настойку валерьянки на многострадальный снимок. Тиберт, учуяв манящий запах, мгновенно отряхнулся от ленивой флегмы, бросился к фотографии и принялся энергично ее лизать.

Успеть выхватить! Успеть выхватить! Ален решил, что таких действий вполне достаточно для эксперимента, и попытался выхватить снимок. Да не тут-то было! Тиберт придавил фотографию лапой, угрожающе заурчал и оскалил зубы. А сам в это время принялся ожесточенно жевать бумагу.

Ален в отчаянье схватил фотографию, за что Тиберт безжалостно расцарапал ему бесцеремонную руку. Но Ален окровавленной рукой крепко сжал фото и поднял его высоко над головой.

Минута – и Тиберт опять стал Тибертом. Он заискивающе потерся о ноги хозяина, а затем, подумав, шмыгнул за дверь – вероятно, утолить возбужденный валерьянкой голод.

Ален обессилено сидел за столом. Сейчас, когда опасный эксперимент был позади и, похоже, закончился ничем, он готов был поверить, что все ужасы ему просто пригрезелись. Но отчасти он был доволен: теперь этот бред можно выбросить из головы.

Ален вышел на улицу, выбросил злосчастную фотографию в мусорный бак и отправился в кафе, чтобы немного развеяться.

Все, все страхи позади.

Но когда Тиберт по прошествию трех дней не вернулся, Ален ощутил легкую тревогу. Забытые страхи сново подняли голову.

Ален иной раз выходил за порог и призывно звал:

– Тиберт! Тиберт! Возвращайся, малыш! Где ты?

Тиберт не появлялся. Не пришел он и на четвертый день.

Ален уже начал опасаться, что никогда больше не увидит своего любимца, когда на пятый вечер Тиберт наконец объявился.

Его вид не оставлял сомнений: эти дни были до краев наполнены рыцарскими турнирами за благосклонность какой-нибудь местной рыжей красотки.

Тиберт бросился к своей мисочке и принялся жадно есть.

В этот момент через нижнюю створку зашел Гастон, увидел Тиберта, без предупреждения бросился к нему и вцепился зубами в морду. Тиберт же когтистой лапой вцепился в морду Гастона, кусая и царапая ее в самых чувствительных местах, целясь в глаза и ноздри.

Ален опешил: до сих пор животные никогда всерьез не дрались. Он схватил Тиберта на руки, чтобы остановить драку, но Гастон впился зубами в свисавшую лапу с такой силой, что повис на ней. От боли Тиберт вырвался из рук Алена и оказался на полу. Гастон настиг бедное животное, ухватился зубами за горло, сжал челюсти… Ален схватил стул и с силой ударил Гастона. Тот заскулил и убежал.

Но поздно! Тиберт был уже мертв.

Ален не верил в реальность происходящего. Поднял обмякшее тело животного, потормошил его, пытаясь раздуть малейшую искру жизни, если таковая еще оставалась.

Все зря.

Как же быстро полное жизни существо превращалось в прах, в ничто! Зубы обнажились, глаза остекленели, а тельце стало застывать.

Ален сидел на стуле, держа на руках Тиберта и не замечая, что уже наступила ночь, что он сидит в абсолютной темноте.

Это было невыносимо.

Ален вышел на улицу, выбросил труп Тиберта в мусорный бак и ушел прочь из дома.

4

Ален лихорадочно колотил кулаками в дверь дома, в котором жил Граф.

Чуть погодя, не сразу выглянул заспанный консьерж. Остатки седых волос всклокочены, поверх блеклого нижнего белья наброшен стеганый халат – ночь выдалась довольно свежая.

– Иду, иду! Обязательно барабанить изо всех сил? Сержанта на вас нет! – бурчал он спросонья.

Увидев Алена, все еще недовольным голосом спросил:

– Кто это вам понадобился? На ночь-то глядя!

Услышав, что гость спрашивает Графа, консьерж сменил гнев на милость – Графа в доме знали и любили.

– Заходите, заходите! Он как раз дома. Второй этаж налево.

Ален никогда не был у Графа, хотя Граф был очень радушным хозяином. Так уж получилось.

Едва Граф приоткрыл дверь, Ален завопил надтреснутым фальцетом:

– Граф, я убил его! Я сам своими руками убил его!

Граф зажал Алену рот рукой, затянул его внутрь, оглянулся по сторонам и захлопнул дверь.

– Ты чего орешь, дурень? Весь дом разбудишь! Кого это ты убил? Случайно, небось?

– Тиберта! Я убил Тиберта! Сам, намеренно! Но я не хотел!

У Графа отлегло от сердца: убил Тиберта! Это еще куда ни шло. По виду Алена можно было подумать Бог знает что.

– Идем, выпьешь водки, успокоишься – и все мне расскажешь.

– Я водки не пью, ведь знаешь же!

– Ну а от вина тебя развезет еще больше! Идем, я знаю, что говорю!

Переступив порог комнаты, Ален невольно замер: на полу у печки развалился Василий. Граф, увидя замешательство Алена, рассмеялся:

– Что, струхнул? Да заходи же, не робей! Не тронет, он у меня смирный!

Граф достал два стакан, налил в них контрабандного абсента, всего немного разбавил водой.

– Пей! Пей, легче станет!

Ален попытался залпом выпить все содержимое, но поперхнулся и мучительно закашлялся.

Василий резко вскочил на все четыре лапы. Но строгий окрик Графа: «Лежать!» в один миг его успокоил.

Ален, откашлявшись, спросил:

– А не боязно тебе с ним? В одной квартире? Волк как-никак!

– Не то что бы волк… Полукровка, помесь с лайкой. Это моя собака в подоле принесла, еще в России. Сорвалась с привязи и убежала в лес, там и нагуляла. Они, бабы, все одинаковые – что люди, что собаки. Если им захочется, никакими оковами не остановишь. В аккурат перед нашим бегством из России разродилась. А мне так тошно было дом родной покидать, ты бы знал! Вещей почитай с собой не брал, а щенка взял. Так и нес его всю дорогу за пазухой.

– И как же ты с ним? Через три границы?

– Через пять, если быть точным. Сначала я его кормил, а потом – он меня. Научил его нескольким трюкам, показывал за деньги. Так до Парижа добрались, тут и осели. Теперь у меня номер с волками. Те, остальные, настоящие волки. И с ними я спокойно бы в одной комнате не уснул. Что правда, то правда. А Василий – он умный. И к людям привык. Я иной раз прошу нашего консьержа погулять с ним. Когда сам надолго отлучаюсь. И ничего, слушается!

Граф сознательно уводил разговор в сторону, дожидаясь, когда Ален размякнет от выпитого.

Ален с непривычки вскорости захмелел. Но Граф был прав – тупая сердечная боль тоже пошла на убыль.

– Так что там у тебя случилось? – Граф решил начать разговор.

– Послушай, Граф! Только прошу, не считай меня безумным! Я вовсе не помешанный, хотя от последних событий точно можно стать безумцем!

Ален дрожащими пальцами вытащил из кармана несколько вырезок из газет и пачку испорченных фотографий.

– Смотри! Это фото Жожо. Он его порвал, помнишь? – Ален сложил вместе разрозненные фрагменты.

– Да зачем тебе вспоминать, не рви сердце! Он же умер!

– Да, но КАК умер!

Ален положил рядом с четвертинками фото вырезку из газеты. Рука, нога, обезображенный торс лежали отдельно, как у поломанной куклы.

– А Жюли? Помнишь Жюли? Она наконец-то нашла богатенького жениха, но наивного какого-то. Устроил сцену из-за фотографии Жюли в костюме Евы. Она тогда примчалась ко мне, бросила фото на пол и начала топтать каблучками.

На стол легла в общем-то целая фотография обнаженной Жюли, но по ней явно кто-то яростно потоптался.

– Помнишь, как она погибла?

– Ален, успокойся! Это же просто совпадения. И машины носились и будут носиться на огромной скорости. И на голову будет время от времени падать всякая дрянь, раз уж мы живем в большом городе с узенькими тротуарами! Уйми ты свою фантазию!

Граф плеснул Алену еще водки.

– Выпей еще! Ты же и не пил, выплюнул половину. Добра то сколько пропало.

Ален, хоть и выпил, не успокаивался, а все больше распалялся.

– Ладно! Пусть совпадения! А обезумевший Эйра Пайн?

Ален выложил фото супружеской пары, на котором глаза жены были аккуратно прострелены. А рядом положил фото из газеты. Глаза тоже аккуратно прострелены, но пустые глазницы окружал венец из запекшейся крови.

Ален продолжал:

– Посмотри! Ведь один в один! Тоже, скажешь, совпадение?

– Не хочу наговаривать без причин, но как знать? Может, он нарочно ее пристрелил. Может, с ухажером застал и приревновал. Поди теперь узнай.

– Да он же сам спятил после этого! – не соглашался Ален.

– Ну, знаешь ли! Одно дело в воображении остаться свободным, а другое – прострелить мозги живому человеку. Молод ты еще! А поживешь с мое – чего только не насмотришься! Знавал я одну парочку воздушных акробатов. Рисковые трюки исполняли, я каждый раз за них тихонько молился. Но публике нравилось, ясное дело. Представлялись братом и сестрой. Но на самом деле он подобрал ее во время гастролей где-то в Аргентине, в портовом борделе. И надоумил его черт застраховать свою жизнь на огромную сумму, в пользу напарницы! А она, не долго думая, на ближайшем же выступлении попридержала на пару секунд трапецию – и ее благодетель рухнул на пол. Да не повезло красотке! Он взял и выжил, только калекой остался на всю жизнь. А страховка то была только на смерть. Так, может, и Эйра свою женушку застраховал? Как дорогостоящий реквизит.

– Все может быть. Но послушай! Как ты объяснишь то, что все смерти повторяли судьбу моих фотографий? – продолжал Ален заплетающимся языком, размазывая пьяные слезы.

– Я бы сказал, что это просто роковое стечение обстоятельств.

Ален глянул на Графа ополоумевшим взглядом. «Лучше, пожалуй, дать ему высказаться. Иначе точно свихнется, с него станется», – подумал Граф.

– Ладно, уговорил. Рассказывай, что ты там придумал.

– Да пойми же, Граф! Я не придумал! Оно неминуемо происходит! Это фатум!

– Да что происходит, черт побери?

– Все, что произошло с фотографией, обязательно произойдет в жизни! Вот, смотри! – Ален пододвинул Графу оставшиеся фотографии, среди которых были и изжеванная фотография Тиберта, и четвертованная – городского туалета.

Граф без энтузиазма полистал их. Спросил с иронией:

– А зачем ты мне сортир показываешь? Он тоже кого-нибудь убил?

Ален насупился:

– Нет, никого не убил. Это я экспериментировал на нем. Но все обошлось. А вот с Тибертом… – Ален уронил голову на стол.

Граф приобнял его за плечи, попробовал успокоить:

– Ты точно тронулся! Ну будет, будет. Не обижайся. В борделе давно был? Хочешь, посоветую тебе красотку? Месяц не будешь хотеть и всякая чушь не полезет в голову!

– Да уймешься ты хоть когда-нибудь? Одно на уме! Ну, а как ты объяснишь гибель Тиберта? Они с Гастоном из одной миски ели, спали вместе. И вдруг ни с того, ни с сего Гастон его задушил. Это как?

– Да очень просто! Сейчас у нас на дворе что? Март. А что коты делают в марте? Правильно, заботятся о продолжении рода. Это мы, люди, так культурно называем блуд. А твой Тиберт наверняка не пропустил ни одной кошки в округе. Вот Гастон и уловил чужой запах. Тоже мне, фатум! А хочешь, я сожгу свою фотографию? Чтобы ты эту блажь навсегда выбросил из головы! Ты тогда успокоишься?

Граф подошел к комоду, на котором лежали фотографии его выступлений. Та, на которой изображение бегущих волков было смазано настолько, что не понятно было, сколько их там, явно ценности не представляла. Ее то Граф и бросил в печурку.

– Не-е-е-е-т! Пожалуйста, не надо! Не смей! Не смей. Не смей… – исступленно завопил Ален и разрыдался.

Это было последнее усилие, затолкнувшее Алена в пьяное забытье.

Граф переволок его на кровать. А сам подсел к столу и принялся бесцельно перелистывать фотографии.

М-да. Рассказ Алена выглядел бредом сумасшедшего. Но этот бред, тем не менее, содержал рациональное зерно. Не будем грешить против истины – Граф ощутил легкую тревогу. У него даже мелькнула скверная мыслишка, не слишком ли он опрометчиво сжег свое изображение. Граф взял кочергу, пошуровал ею среди тлеющих углей. Но фотография, естественно, давно сгорела. Уцелел кусочек, на котором видны были только ноги Графа в добротных яловых сапогах. «Все же это заразно. Еще немного подумаю – и сам тронусь!» – с сарказмом подумал Граф. Сгреб все фотографии в кучу и отправился на боковую.

5

Вам не приходилось просыпаться от чьего-либо пристального взгляда?

Граф проснулся внезапно, как от толчка. И увидел подле себя Алена, пристально его рассматривающего.

Было ясное весеннее утро. В окно беззастенчиво врывались солнечные лучи. Раздавалось оптимистическое птичье чириканье.

Все вчерашние страхи показались Графу забавными. «Отвык я полынную водочку пить, однако!» – посмеялся он над самим собой.

– Ну что, проспался? – весело окликнул он Алена. – Смотришь, жив ли я? Не призрак ли? Да живой, живой! Не бойся!

Граф встал с кровати, накинул на плечи домашний халат, достал из кармана сигареты «Житан» и хотел было закурить.

– Граф, – проговорил Ален тихим бесцветным голосом, – пообещай мне… Только всерьез пообещай! Будь поосторожней с огнем. Обещаешь?

– Опять ты за свое! Не хватит ли? Мне теперь что, и не курить вовсе?

Граф хотел обратить все в шутку, но увидев, что Ален вновь готов впасть в истерику, заверил:

– Ладно, ладно! Обещаю! – Граф все же раскурил сигарету, но спичку демонстративно затушил и аккуратно опустил в пепельницу.

Граф решил сегодня не отпускать от себя Алена, пока тот не успокоится вовсе.

– А ты ко мне вовремя приехал. Я хочу сегодня свою свору выгулять в лесу. Так ты мне с погрузкой не поможешь ли?

Ален апатично согласился, не особенно вникая в суть просьбы. Граф оделся и, позвав Алена и кликнув Василия, направился в кафе.

Только когда Граф, Ален и шофер грузовичка погрузили клетки с волками в кузов, до Алена стало доходить, что затеял Граф. Если какие сомнения и были, то когда в глубине Венсенского леса они в обратном порядке клетки выгрузили, Ален взволнованно спросил:

– Ты что, хочешь их отпустить гулять без присмотра?

– Отчего же без присмотра? С Василием.

– Ну, нашел пастуха! Слушай, Граф! А ты, часом, сам не спятил? – с беспокойством спросил Ален.

– Ага, голос прорезался. Значит, на поправку пошел! А вот Василия ты зря не дооцениваешь! Он стаей знаешь, как правит! У него дисциплина железная. А волки! Они жуть какие умные! Боюсь, нам, людишкам, до них расти и расти. На воле они все за одного! На марше впереди идут самые слабые и больные. Они задают темп. Оно если темп будут задавать сильные – эти отстанут и погибнут. Но, если наскочат на засаду – то убьют передних, самых слабых, значит. За ними выстраивается с пяток матерых волков – это их передовой отряд. Посередине – самки, волчицы. Это главная ценность стаи. И самцы берегут их как зеницу ока. За самками опять матерые волки. А позади всех идет сам вожак. Чуть в отдалении идет, так как ему необходимо видеть всю стаю целиком и наблюдать за их передвижение. Вот мой Василий и есть их вожак. Я с ним по маршруту раз-другой прошелся, пока он запомнил. И теперь ни один волк из моей стаи с тропы не сойдет. Василий не позволит.

Шофер грузовичка, как только помог с разгрузкой, залез в кабину, надвинул кепку на глаза и задремал. Когда Граф подошел к первой клетке, чтобы открыть запор, Ален предпочел тоже спрятаться в кабину и наблюдать за животными через окно. Волки поодиночке выходили из клеток и в самом деле, выстроившись в цепочку, потрусили друг за другом по едва заметной лесной тропинке. Замыкающим бежал Василий. Только тогда Ален выбрался из кабины, предусмотрительно спросив:

– И сколько же они будут гулять?

Граф усмехнулся:

– Трусишь маленько? Часок у тебя есть, отдыхай. День-то сегодня какой!

День был и вправду хорош. Воздух наполнял смолистый запах молодых почек, которые не сегодня – завтра превратятся в обильную молодую листву. Через прошлогодний дерн пробивалась шелковистая зеленая травка. Вовсю распевали всевозможные пичужки.

Граф растянулся на траве и закрыл глаза. Ален присел рядом – немного опасался, что сейчас из чащи выскочит один из питомцев Графа, одуревший от свободы и с проснувшимся инстинктом хищника.

Слышалось назойливое карканье вороны.

– А ведь где-то неподалеку труп животного, – прервал молчание Граф, не открывая глаз.

– Почем ты знаешь? Может, вороны твоих же артистов испугались, – возразил Ален.

– Да нет! Я то уж знаю. Каркают в одном месте, не перемещаются. И голосов становится все больше. На падаль слетаются. А про волков скорее сороки растрезвонят – они любят посплетничать.

День прошел хорошо. Спустя примерно час, как и предполагал Граф, волки так же один за одним выбежали из леса и стали вертеться возле своих клеток. Ален все же заблаговременно укрылся в кабине.

Животных заперли, погрузили и благополучно вернули в кафе.

Изнанка кафе совсем не такая блистательная, как его парадный фасад.

Для артистов – тесные гримерки, заваленные сценическими костюмами, париками, шляпами, гримом и перегороженные неизменной ширмой. Здесь же, за кулисами находятся клетки-вольеры с животными и стойла цирковых лошадей. Над головой в заднике сцены виднелись основания декораций, похожие на ряд зубов гигантских фантастических чудовищ.

Сложная сеть узких коридоров, выкрашенных масляной краской в серый мышиный цвет, приводила в самые неожиданные закоулки. По обеим сторонам коридора тянулись двери. Все подсобные помещения тесные, захламленные и никак не вяжущиеся с мыслью о вечерних платьях, музыке, шампанском. Крутые лестничные ступени вели то вверх, то вниз и непосвященному казались запутанным лабиринтом.

В конце коридора, несколько неожиданно после полумрака, сверкала застекленная кухня. Тут было царство кафеля и стали. Сновали взад и вперед многочисленные повара и поварята, таскали тяжелые котлы, стопки тарелок, огромные блюда, подносы. И так целый день, за исключением совсем небольшого перерыва перед рассветом.

Для посетителей – бархат, зеркала, сусальная позолота, швейцары, похожие на генералов и непрекращающаяся череда эстрадных выступлений. Все ради того, чтобы посетители в зале не переставали платить втридорога за еду и напитки.

Пока Ален был с Графом, ему удавалось держать в узде свои опасения. Но когда он вернулся в опустевший дом, страхи ожили вновь, и спать он лег с тревожной мыслью, что же теперь произойдет?

6

Ничего, однако, не происходило.

Ни на следующий день, ни через день. Графа он увидел живым, здоровым и жизнерадостным. Он заговорщицки подмигнул Алену, но разговор на больную тему не заводил.

Дни неизменно сменяли друг друга. Город начинал изнывать от жары, хотя май только начался. Горожане жили в предвкушении грандиозной Колониальной выставки.

Власти к выставке продлили линии метро, расширили некоторые бульвары и улицы. Многие парижане уже побывали в Венсенском лесопарке, где с немыслимой скоростью возводились павильоны и макеты экзотических зданий.

Владельцы увеселительных заведений спешно расширяли залы, завозили дополнительные запасы продуктов, спиртного в ожидании наплыва приезжих и в предвкушении солидного дополнительного дохода.

Алену поступило официальное предложение принять участие в выставке фотографий «Париж», которой тоже нашлось место среди многочисленных экспозиций. Только вот незадача! Устроители выставки настаивали на предоставлении портрета автора. А у Алена собственной фотографии не было ни единой!

Владелец кафе, боясь упустить бесплатное развлечение для своих посетителей, убедил Алена все же начать с его кафе. Для апробации, так сказать.

Ален согласился. Он принес свои самые удачные снимки. А потом застенчиво достал фото Жожо, Жюли и Эйры и показал их хозяину кафе со словами:

– Вот, принес на всякий случай. Снимки отличные, особенно с Жюли. Но, возможно, зрителям жутко будет смотреть на фотографии погибших, как Вы считаете?

– Искусство выше предрассудков! – высокопаро произнес хозяин. А про себя подумал: «Святая простота! Как же: жутко! Да на эти фотографии придут глазеть в первую очередь!».

Фотографии и вправду вызвали интерес.

Тянуть дальше было некуда: Ален занялся автопортретом.

Для съемки он оделся особенно тщательно. На нем была рубашка с закругленными уголками мягкого воротника, бабочка; в петлице – бутоньерка.

Он долго тщательно выставлял софиты, множество раз менял высоту стула. И хотя испортил несколько снимков, но в конце концов сделал кадр, который ему даже понравился.

Выбрав для печати подходящий день, вернее, подходящую ночь, Ален заперся у себя в чуланчике и принялся за работу. Помещение давно уже было переоборудовано в удобную фотолабораторию. Над столом находились подвесные полочки со всякой необходимой мелочевкой. На кронштейне крепился красный фонарь – красный цвет не «засвечивал» фотобумагу, но хотя бы слабо освещал комнату. Необходимо было помнить, что фотографии при красном цвете кажутся темнее, чем при полноценном освещении. Вынимать фотографию из проявителя следовало тогда, когда она в призрачном красном цвете кажется темноватой. Это приходило только с опытом.

На столе стоял фотоувеличитель, самый важный агрегат в процессе фотопечати. Непосвященному он отдаленно напоминает выпь, стоящую на одной ноге с запрокинутой головой. В туловище «выпи» вмонтирован источник света и объектив с линзами и рамка для негатива. Свет, проходя через негатив, наводится на резкость объективом и попадает на фотобумагу. Несколько мгновений – и в верхнем слое создается скрытое изображение. Чтобы оно появилось, фотобумага опускается в кювет с проявителем. Начинается проявление изображения, которое верхний слой фотобумаги «запомнил». Суть процесса сводится к наслоению соединений серебра на освещенные участки.

Теперь от фотографа требуется максимум внимания, чтобы вовремя выхватить фото из проявителя и окунуть в фиксаж, закрепитель. В закрепителе можно и передержать, не страшно.

Сейчас, когда фотография стала слишком легким и доступным занятием, получение фотографий в старину кажется каким-то шаманским обрядом, не правда ли?

Ален всю эту премудрость давно освоил и все манипуляции производил почти машинально. Он уже опустил фото в проявитель, дождался появления контуров изображения. Все, колдовской обряд практически закончен. Теперь осталось уловить момент, когда снимок напитается цветом, а затем пинцетом за краешек его вытащить и переложить в фиксаж.

Колдовство нарушил лихорадочный стук в дверь.

Ален с досадой глянул на темнеющий снимок. «Ладно, с минуту времени у меня есть, – подумал Ален. – Попрошу визитера подождать, в конце концов».

Ален вышел из чуланчика, быстро закрыл дверь, чтобы даже слабый свет с улицы не попал на снимок и открыл дверь.

На пороге была перепуганная Одетта. За спиной у нее стоял извозчик. Лошадь взмылена явно от быстрой езды.

– Бог мой! Оди! Что с тобой случилось?!

– Ален! Быстро садись – и едем. По дороге объясню! Времени нет!

Ален впрыгнул в пролетку следом за Одеттой, извозчик безжалостно хлестнул лошадку – и они помчались безлюдным городом.

– Оди! Что, в конце концов, случилось?! Что мы мчимся как на пожар?

– На пожар и мчимся! В кафе случился пожар! Огонь из кухни перебросился на вольеры с животными. А выпустить их – боязно. Послали за Графом, чтобы он вызволил своих волков… Но было уже поздно – все животные погибли. Задохнулись.

Ален помертвел. Пожар. Граф. Волки. Господи! Вот оно!

Внезапно охрипшим голосом спросил:

– А Граф… Он… жив?

– Не знаю. Надеюсь, мы застанем его живым – это он попросил привезти тебя. Сказать что-то хочет. Только тебе…

Ален обессилено откинулся на спинку сиденья.

К их приезду пожар уже полностью потушили. Над зданием вились отдельные струйки едкого дыма. Резко пахло жженым мясом и шерстью животных.

Перед входом, прямо на тротуаре лежал Граф. На нем не осталось ни единого волоска. Все тело было в кровавых волдырях и обгорелых лоскутах одежды. Уцелели только ноги в хорошо навощенных яловых сапогах. Лицо превратилось в разбухшую маску.

Над ним склонились врач и несколько прохожих. Жизнь в нем угасала.

Граф увидел Алена и начал шевелить губами. Ален наклонился как можно ниже, чтобы расслышать слова умирающего. После нескольких неудачных попыток Граф выговорил:

– Ваську… Василия… Забери к себе Василия.

Граф умолк. Даже такое усилие оказалось для него чрезмерным.

Ален решил, что больше ничего не услышит. Но Граф, собравшись с силами, произнес еще одну фразу:

– Ален… Больше… Никогда не…

Это были его последние слова. Что он хотел сказать? Что же он хотел сказать, находясь на смертном одре.?

Прошло несколько минут. Врач приложил к губам зеркальце – и накрыл обожженное лицо простыней. Тело увезли.

Ночь постепенно уступала место зыбкому рассвету.

Ален решил сразу же сходить за Василием – выполнить последнюю волю Графа.

Пока он добрался, день полностью вступил в свои права. Консьерж заваривал себе кофе, не забывая одним глазом смотреть на входящих и выходящих.

Алена он узнал и сразу же обрушился с вопросами:

– Узнаю Вас! Очень рад! А где же наш Граф? Примчались за ним среди ночи. Объяснить ничего не объяснили. Весь дом перполошили. Что там у него случилось? Вы, случайно, не знаете?

Ален знал. Через несколько минут знал и консьерж. Ален сказал, что пришел за Василием – по просьбе Графа.

– Оно, конечно, правильно, – растерянно сказал консьерж. – Только как же Вы его заберете?

– Граф говорил, он воспитанный, Вас слушается.

– Слушается. Вернее, слушался. А сегодня утречком хотел я, было, его вывести, раз Графа долго нет. Да побоялся. Что-то с ним не так. Обычно его и не слышно. Сидит, как мышка. А сегодня как взбесился: воет, на дверь бросается, будто вырваться хочет. То-то мне и стало боязно. Но вместе, глядишь, справимся.

Консьерж взял метлу и толстое одеяло.

Вместе они поднялись к комнате Графа.

Василий, в самом деле, не переставая бился о дверь. Казалось, кто-то методично колотил в дверь боксерской грушей.

Консьерж, перемигнувшись с Аленом, немного приоткрыл дверь.

Этого оказалось достаточно: Василий вылетел, как пушечное ядро, пронесся по лестнице и выскочил на улицу.

– Что же теперь делать? – растерянно пробормотал консьерж. – В полицию сообщить, разве что…

Ален устало пожал плечами. Да и чем он мог помочь?

– Если вдруг объявится, дадите знать, – сказал он на прощание и распрощался.

Изрядно уставший Ален добрел домой.

Комната была такая же, как и прежде – в момент его поспешного ухода. Хотя нет, не совсем такая же… Те же все предметы стояли, висели, лежали на своих местах. Нет, не совсем те же предметы. Казалось, с самим воздухом что-то произошло, какое-то изменение, настолько незначительное, едва уловимое, что лишь слабый голос подсознания говорил о перемене.

Что-то было не так.

Алена вдруг пронзила ужасная догадка. Он рывком открыл дверь в лабораторию и взглянул на фотографию… Проявитель все еще добросовестно, молекула за молекулой, менял светлые соли серебра на темные. Ему было невдомек, что снимок и так уже был абсолютно черным.

7

В начале ХХ столетия Сент-Женевьев-де-Буа была небольшой деревенькой неподалеку от Парижа. В 1927 году здесь появилось первое русское кладбище. Именно на кладбище Cент-Женевьев-де-Буа хоронили практически всех русских граждан, проживавших в Париже и его окрестностях.

И поныне во всём мире Cент-Женевьев-де-Буа считается именно русским кладбищем, русским погостом.

На этом кладбище нашли свой последний приют многие представители высшего света России. Той России, которая не захотела стать Советским Союзом. Здесь покоятся герои военные, ученые, промышленники, элита и интеллигенция Российского общества, выброшенные из родной страны в результате сомнительного эксперимента, предпринятого Лениным и его очерствевшими соратниками.

Майским днем у свежевырытой могилы на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа стояла кучка людей, в которых можно узнать засегдатаев и артистов кабаре. Черные одежды и понуро опущенные головы делали их похожими на стайку нахохлившися под дождем ворон.

Когда заколотили последний гвоздь и гроб начали медленно опускать в могилу, неподалеку раздался такой безнадежный отчаянный вой, что все невольно оглянулись. В паре метров от людей стоял Василий. Похудевший, опаршивевший, с застрявшими в шерсти остьями, – и выл, выл… Его вой выворачивал душу.

Ален моментально вспомнил о последней просьбе Графа и попытался приблизиться к волку. Тот как будто не замечал приближающегося человека, но когда Ален медленно протянул руку к ошейнику, Василий отскочил на те же пару метров и продолжил свою песнь скорби. Поймать его не удалось.

Всему на свете приходит конец. Когда последняя горсть земли была брошена на свежий могильный холм, люди потянулись к выходу, чтобы вернуться к своим повседневным делам.

Ален сейчас был занят только одним делом.

Он ждал.

До гибели Графа Ален почти сумел себя убедить, что никакой рок не преследует его модели; что и вправду все можно объяснить простым стечением обстоятельств; что каждый погибший отчасти сам был виноват в своей смерти.

Но когда и Граф, не смотря на весь свой скепсис, погиб именно так, как была уничтожена его фотография, Ален уже не сомневался: его преследует злой рок. Только за что? За что?!

Увидев свою почерневшую фотографию, он бросился к зеркалу посмотреть на свое лицо. То что Оно настигнет Алена, он уже не сомневался. Вот только в каком обличье Оно придет? С мыслью о смерти Ален почти смирился. Почти – так как никто не хочет уходить из жизни раньше срока.

Но для Алена было большим мучением неизвестность. И тот же сакраментальный вопрос: за что?

Помня, как гибель настигла Жожо, Жюли, Графа, Ален вольно-невольно избегал машин, по возможности ходил только по широким улицам и всегда держал в комнате приличный запас воды – в кувшине, в ведре, в тазу.

Свою лабораторию Ален запер и даже не заглядывал туда – как будто старался запереть там злой рок, который по неизвестной причине не переставал его преследовать.

В Париже царило праздничное веселье по причине открывшейся Международной выставки. Город наводнили нарядные состоятельные приезжие. Веселье продолжалось днем и ночью, начинаясь в многочисленных павильонах с экзотическими экспозициями и заканчиваясь в кабаре или варьете.

Изюминкой выставки стал и вновь отстроенный огромный зоопарк. И там, по укоренившейся традиции, был и «человеческий» павильон.

Как-то Ален, не в силах безвылазно сидеть дома, решил сходить в зоопарк. Тем более, что там между вольерами были проложены широкие дорожки и не было автомобилей.

На какое-то время Ален даже отвлекся от своих горестных мыслей. Животные были сытые, ухоженные, располагались в огромных открытых вольерах. К ним нередко наведывались непрошенные гости в надежде подкрепиться даровым кормом. Среди экзотических птиц кормились назойливые воробьи и вороны, а среди хищников – уличные коты.

Ален вдруг увидел идущего по гравийной дорожке большого полосатого кота, с безукоризненно белой манишкой и такими же белыми носочками.

Ален остолбенел: да ведь это Тиберт! Мысли лихорадочно заметались в голве, как обезумевшие белки. Ведь Ален не закопал кота, а выбросил в бак! Так, может, он выжил! Отлежался, оклемался и выскочил! Ведь не зря же говорят: живучий, как кошка!

Кот неспешно удалялся по одной из дорожек.

Ален устремился следом:

– Тиберт! Тиберт! Подожди же!

Но тот, кого Ален принял за Тиберта, продолжал свое независимое шествование.

«Обиделся, – подумал Ален. – Честно говоря, есть за что! Но я искуплю вину! Кормить буду по-королевски, только парной телятиной! Спать будет на пуховых подушках! Только бы догнать!».

Ален не обратил внимания на то, что кот свернул на узкую дорожку с предупреждающей табличкой: «Вход только для служащих». Он не сводил глаз с удаляющегося кота, боясь потерять его из вида.

Кот пересек полянку и направился к решетчатому забору. Еще мгновение – и он пролезет сквозь прутья забора и будет недосягаем.

Ален рванулся бежать через песчаный пятачок на полянке.

И увяз. Увяз в опасной жиже, которая все больше и больше засасывала Алена. Ален попытался выбраться, но этим только ускорил неотвратимое погружение.

Когда эта щелочная каша поглотила Алена до плеч, он начал звать на помощь. Никто не отозвался. За несколько секунд он провалился до подбородка и все еще продолжал тонуть. Щелочь набивалась в рот, нос, разъедала глаза.

Еще несколько мгновений – и Алена засосало полностью.

Правду говорят – в последнее мгновение перед смертью вспоминается вся жизнь. Когда душа Алена еще из последних сил цеплялась за земную оболочку перед путешествием к лучшей беззаботной жизни, в его мозгу промелькнула догадка, которая все ставила на свои места. Он вспомнил с ожесточением произнесенную фразу: «Чтоб вас так же, как мои фотографии!..».

Но поделиться своими догадками он ни с кем уже не мог.

Эпилог

– Не могу смотреть! Она сейчас обернется!

– Да, месье, на других эта фотография действует так же.

Разговор происходил в знакомом кафе перед фотографией Жюли между хозяином и именитым иностранным гостем, спустя примерно пять лет после описанных трагических событий.

– А другие фотографии! Они же бесподобны!

– Вы правы, месье. Очень талантливый был фотограф. Талантливый, скромный и одинокий. Жаль вот, что ни единой его фотографии не осталось.

– А правду говорят, что он умер какой-то странной смертью, которую якобы предвидел?

– Не только свою смерть, но и чужие тоже. По крайней мере, так говорят, месье. Людям рот не зашьешь.

– Так это же замеча… Я хотел сказать, это ужасно!

Владелец кафе, резонно рассудив, что Ален не оставил завещания, присвоил себе все его снимки и развесил их у себя в здании. Чего не сделаешь, лишь бы привлечь лишних посетителей!

Хозяин вместе со своим кафе ничуть не изменились, хотя мир за эти несколько лет переменился до неузнаваемости.

…В Испании началась Гражданская война.

…Соединенные Штаты Америки отменяют «Сухой закон», а СССР вводит запрет на аборты.

…Французские физики Фредерик Жолио и Ирэн Кюри-Жолио открывают явление искусственной радиоактивности.

…Французский океанский лайнер «Нормандия» пересекает Атлантический океан за 107 часов и завоевывает приз «Голубая лента Атлантики».

…Во Франции левые партии получают большинство.

…По Парижу прокатились беспорядки в знак протеста против продажности государственных чиновников, причастных к «делу Ставинского» [22].

В Венсенском лесопарке больше никогда не проводились масштабные мероприятия. Выставка 1931 года канула в лету вместе с колониализмом. Колоссальные макеты храмов после выставки разбили на кусочки и распродали с аукциона. Здание человеческого зоопарка потихоньку стареет и разваливается. Коренные французы сами туда не ходят и туристов не приглашают. Не хотят афишировать такой неприглядный факт своей истории.

Но есть некто, разгуливающий лесопарком регулярно.

Если Вы побываете в Париже, доедьте на метро до станции «Шато де Винсеннес». Зайдите в арку входа и очутитесь в лесном массиве под сенью вековых деревьев Венсенского лесопарка. Побродите подольше – и Вам обязательно попадется призрак Алена, гениального фотографа, не нашедшего себе места в жизни. Его дух никак не успокоится, так как его мучает вопрос: а что было бы, не брось он сгоряча эту судьбоносную фразу? И ответа не находит.

Что, Вы уже побывали в Венсенском лесу и никого не встретили? Не может быть! Наверняка встретили, задели рукой, плечом, прошли сквозь него! А не увидели – так на то он и призрак!

А ответ кроется в следующем: ничто не остается без последствий. Шевельните мизинцем – и вы уже чуточку измените вселенную. Измените безвозвратно, без права на переэкзаменовку.

В каждой точке пространства и в каждый момент времени существует свой вариант того или иного события. А все управление судьбой сводится к банальной вещи – сделать выбор. Человек получает то, что сам выбирает. Озвучив голосом желание, человек тем самым делает заказ на будущее. Оно исполнится, пусть и не сразу.

Предвижу возражение скептиков: так получается, если я вслух озвучу желание о том, чтобы река повернула вспять и гора пошла плясать вприсядку, оно неминуемо исполнится?

Уважаемые скептики, не мните себя центром Мироздания! Наш мир состоит из огромного множества живых существ, и каждое формирует свои желания. Исполняются только те желания, которые не вступают в диссонанс с мировыми течениями. Но учтите: отменить выполнение заказа вы уже не сможете.

Так что подумайте если и не о других, то хотя бы о себе. Будьте осторожны в своих желаниях.

Примечания

1

«Молескин» – среднеформатная книжка-блокнот из качественной плотной, хорошо переплетенной бумаги. Используется для записей и рисования. Отличительной особенностью блокнотов является первая страничка, куда вписывают имя владельца.

(обратно)

2

Зуавы – элитные части легкой пехоты французских колониальных войск.

(обратно)

3

Жорж Эжен Осман – французский государственный деятель, префект департамента Сена (1853-1870), градостроитель, во многом определивший современный облик Парижа.

(обратно)

4

Бандерша – содержательница публичного дома, «менеджер» группы проституток.

(обратно)

5

Гризетка – молодая горожанка (швея, хористка, мастерица и т. п.), не очень строго придерживающаяся нравственных правил (обычно в романах, пьесах и т. п., отражающих жизнь французов).

(обратно)

6

Касба – цитадель; старая часть города Алжир.

(обратно)

7

Оранж – город во Франции на левом берегу реки Роны, известный своим жарким климатом.

(обратно)

8

Франко-прусская война 1870-1871 – военный конфликт между империей Наполеона III и германскими государствами во главе с добивавшейся европейской гегемонии Пруссией.

(обратно)

9

Лиоте, Луи-Жубер-Гонзальв (1854–1934) – маршал Франции. Внес огромный вклад в устройство французских североафриканских владений и в организацию колониальных войск. Автор работ по вопросам французской колониальной политики.

(обратно)

10

Марсово поле – парк в 7-м округе Парижа, расположенный между Эйфелевой башней и Военной школой. Было местом проведения нескольких Всемирных выставок – 1867, 1878, 1889 и 1900 годов.

(обратно)

11

Канаки – коренные народы Меланезии, проживающие в Новой Каледонии.

(обратно)

12

Беджая – древний город-порт на севере Алжира.

(обратно)

13

Рефлекс – слабое светлое пятно в области тени, образованное лучами, отражёнными от близко лежащих объектов.

(обратно)

14

Римская премия – награда в области искусства, существовавшая во Франции с 1663 по 1968 г. Премия присуждалась художникам, граверам, скульпторам и архитекторам.

(обратно)

15

Парижский салон – одна из самых престижных художественных выставок Франции. С 1667 года участие в выставке стало обязательным для всех художников, желавших завоевать известность.

(обратно)

16

Оскар Барнак – немецкий инженер-метролог. С 1911 работал в компании Leitz. Известен как создатель первого массового малоформатного фотоаппарата, поступившего в продажу в 1925. Фотоаппарат получил название Leica.

(обратно)

17

Иносказательное выражение, обозначающее «снять проститутку».

(обратно)

18

Пари суар – «Парижский вечер», ежедневная иллюстрированная газета, которая к тому времени использовала новейшее достижение полиграфической техники.

(обратно)

19

Цитата Шота Руставели.

(обратно)

20

Неофициальное название эротических открыток конца девятнадцатого и начала двадцатого веков, нелегально изготовленных во Франции.

(обратно)

21

«Сухой закон» в США – национальный запрет на продажу, производство и транспортировку алкоголя, который действовал в США с 1920 по 1933 год.

(обратно)

22

Дело Ставинского – финансово-политическая афера, обострившая политическую борьбу во Франции и вызвавшая кризисную ситуацию в стране в период с декабря 1933 по февраль 1934 года.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Часть вторая

  1

  2

  3

  4

  5

Часть третья

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg