«Оспожинки»

Оспожинки (fb2) - Оспожинки 685K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Иванович Аксёнов

Василий П. Аксенов Оспожинки

Издание выпущено при финансовой поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Санкт-Петербурга

© В. Аксёнов, 2016

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2016

© А. Веселов, оформление, 2016

* * *

Человеку принадлежат предположения сердца, но от Господа ответ языка.

(Притч. 16, 1)

1

Встаёт она рано. По привычке, обретённой смолоду, – второй натуре.

Сова, жаворонок ли, здесь об этом рассуждать нелепо. Неуместно.

«Воля, неволя, – говорит, – такая наша доля». Да уж. Если ещё при императоре-то родилась, до Революции – старорежимная. И лет ей… к веку приближается.

Не за горами. Горько и радостно – одновременно. Понятно, почему радостно; понятно и другое – почему горько.

«Скоро уж в третий раз Христа переживу, – порой печалится. – Кто б мог подумать… Всех родных, и братьев, и сестёр, всех уже и сверстников моих прибрал Господь, меня всё держит почему-то, такую ветошь. Пальцем в грудь ткни сильней, я и рассыплюсь… так истлела».

Молчишь в ответ. А что тут скажешь? Думаешь только, примеряешься. Но не постигнуть.

«Старуха у нас раньше в соседях, – продолжит, – в Ялане жила, Лепестинья. Фамилия у них была Шароглазовы. Всех их тоже после раскулачили, сослали, и никто из них оттуда не вернулся… Как увидит меня на улице, бывало, скажет: лоб у этой девчончишки, гагары, поварёнкой и глаза, как у сороки, – жить долго, дескать, будет – вредная… Наворожила. Живи теперь, а как, кто научит?..»

Сколько бы ни было ей лет, какой бы ветхой ни была она, всё – мать; привычней, правда, сказать мама. Когда-то, в определённый час, или минуту, хоть и без моего осмысленного согласия, но, что уж точно-то, к великой радости моей последующей, состоялось, с того момента – неизменно. Как бесконечность. Или вечность. Что бы к ним – к той или к другой – ни присоединил, что бы от них – от той или от другой – ни отнял, всё как были. Чуть сложнее, может, – человеческое. Вечность и бесконечность боли не испытывают, полагаю, и на старость нашу немощную взирают они, скорее всего, без участия и сострадания, вовсе не видят ли её. Как мы – в потёмках, крот ли – на свету.

Небо над Сретенском – как только он возник, с тех пор – такая же константа. Пусть и с лица земли исчезнет, вымрет, пребудет в Замысле. Ялань ли та же.

Тихо деревни умирают. Раз деревянные, то – как деревья. Или как их насельники, крестьяне, привыкшие хоронить в землю семена в благой надежде, что взойдут. Бывает, мёртвые, безлюдные, уже сгорят, – подступит пал и слижет пламенем дома пустые безразлично, турист-бродяга ли от скуки подожжёт, чтобы развлечься. Сколько уже их вокруг, и совсем малых, дворов в десять-двадцать, и крупнее, дворов до сотни, то и более, на моей только памяти как ветром сдуло. Остались точками на местных старых картах. Да именами. Может – как ссылки в Божьем Интернете. В поисковик забьёшь, кликнешь когда-нибудь, уже из вечности, и восстановятся, предстанут. Хотя бы только для тебя. Как наяву, по ним, вот и по Сретенску, пройдёшься, на предков глянешь. В это верю. Тут как про мутное стекло, думаю, так же.

«Залёживаться, – рассказывает мама, – нам особо-то не позволяли, разве по праздникам великим, с часок добавят, полчаса ли – нежься. Хоть и любили, но не баловали. Спать бы да спать ещё, тебя уж будят. Еды хватало, хлеба-то и молока, да с огорода всё, да мёд, да рыба, не раскулачили, не расказачили пока, не голодали, одна мечта была лишь – выспаться… Ну а в деревне как иначе?.. Единолично-то все жили, и людям пенсию не выдавали, всё от трудов своих… Да и теперь… Забот вон сколько… не отбиться. С одной вроде, худо-бедно, управился, сбросил, другая на шею тебе, словно чирей, вскакивает, а то все разом… Как уж обрушатся, насядут – вези, крестьянская душа».

Оно и верно.

Пять утра – на время года и погоду невзирая, больна, здорова ли – и на ногах уже, хлопочет по хозяйству. Как мышка-норушка, тихая, и по жизни, сроду ни на кого, наверное, хоть и с карахтером, не повышала голосу, почти беззвучно шороборится – стеснить кого-то, сон чужой боится потревожить; чей-то обычно, нынче – мой.

Вот и сегодня правилу не изменила. Слышу: на кровати сидя, одевается – они, кровать и мама, извещают. Кровать – скрипом, мама – хрипом и одышкой. В одно мгновение бы раньше, хотя бы десять лет ещё назад. Раз – и готово – за работу.

Суворов в юбке, называл маму мой покойный отец, а её муж, с которым они прожили более полувека вместе. Теперь это занятие, утреннее облачение и вечернее раздевание, долгое и утомительное. Руки – крюки стали… как чужие. Но:

«Сама пока ещё… без нянек».

Слава Богу.

«Смогла бы, – добавляет, – дак и сама до кладбища дошла бы… когда помру… ещё людей из-за меня тревожить».

Такие гордые мы.

Да уж.

Чем-то порой напоминает мне она боярыню Морозову. Только что не раскольница, не старообрядка, а никонианка.

«Зимой, – шутит, – хорошо: спать укладываться, и не надо раздеваться. Насдеваешь на себя ещё чё можно… как в ямщину… штаны и кофты разные… натянешь – дак как бревно лежишь потом – и не согнуться. В одной рубахе-то замёрзнешь… Тут как на улице к утру, в избе-то… Стены трещат, медведь в них словно ломится… Дышишь – и пар идёт… За ночь-то так, на пустоплесье будто, выстынет».

Бывало. Кому рассказывать – не мне.

«Один раз за весь век, – при случае вспоминает, – отец ваш ещё живой был… ты тогда служил, однако… проспала до полсемова. На часы гляжу – глазам своим не верю. С койки-то меня смахнул кто будто, сдёрнул – как ошпаренная, соскочила. Небывалый же идь случай… Отецто, ладно, тот зимой и до семи, дел никаких нет еслив, в лес за дровами да за сеном-то когда не ехать, проваляться мог, не беспокойный. Сосед наш, Владимир Фёдорыч, увидел меня после в магазине… он же у них за хлебом в магазин ходил всё, а не Ася, это уж нашего… за паперёсами бы даже не отправил… как и в больницу… подошёл ко мне и говорит: Ну, Василиса Маркеловна, – он почему-то величал меня Маркеловной всегда, а не Макеевной, – хотел уж было к вам бежать, не случилось ли чё, испугался. Дым не вьётся из трубы, света в окнах, вижу, нет, мол, ну а времени-то уже много… Смеюсь в ответ ему: да, дескать, так вот нынче получилось… Лень сморила».

Скажет так, добавит после обязательно: чё, мол, за сон напал на нас тогда такой беспамятный, глубокий, чё, мол, за напасть?

Отец, присутствуй он при этом разговоре, дал бы такое заключение:

«Напасть какая-то!.. Придумала. Да проспала всего, тебе и напасть. Просто не скажут, всё с запуками».

Будто и голос его слышу. Точку поставит будто – хмыкнет.

Отец. Теперь отец, при жизни звал его я папкой. Как-то бумажно. Теперь вот ёмко.

Не хватает.

Смеюсь, говорит. Только слово. Не могу вообразить её, маму, смеющейся, лишь – улыбающейся. Да и того же Владимира Фёдоровича Тыжного, соседа нашего, из-за тика, нажитого на каторжных работах, прозванного Дергачом, когда-то есаула Елисейского казачьего полка, отбывшего в своё время за это воинское звание пятнадцать лет в одном из заполярных лагерей, ныне покойного, не представить мне хохочущим. Раньше много было здесь таких – степенных. Из коренных, что называется, не из залётных.

Сначала коллективизация – ни малого, ни старого не разбирая, целыми улицами переметнула из нашего Сретенска в тундру, потом война великая – та мужиков изрядно поубавила – из трёхсот домой вернулись только семьдесят, из них немалое число увечными, не говоря уж про точивший их синдром послевоенный, о котором тогда и знать не знали, ведать не ведали, и, выходит, что его, синдрома, никакого у них не было.

Теперь остатки вымирают, уступая место мерзости запустения. Здесь только, по всей России ли так? Когда нарастёт доброе? И нарастёт ли? Больно. Глушу грех отчаяния, как головную боль – таблеткой анальгина, повторяя за мамой: «На всё воля Божья, и на это», – сам же себе отцовским и перечу: Бог-то Бог, да сам, мол, будь не плох. А что изменишь?

В себе только – меру. Это других кроить да перекраивать – дело простое, себя – непросто.

Отца уже нет. Мать дряхлеет. Малая родина кончается. В Большой что творится, пока не понять. Печаль кости проела. И что вдруг, раз неизбежно?

Я ведь могу так рассуждать?.. Могу, конечно. Рассуждаю.

Ушла от нас безвозвратно русская крестьянская культура скромного, достойного, аристократического пребывания на этом свете. То же самое, что христианская. Как там у Варсонофия и Иоанна: «Пусть те, которые дают себе свободу в смехе, знают, что они впадают от сего в блуд». Или у Григория Паламы: «Неприличны христианам ни шутовство, ни смешливость, как ослабляющие напряжённость души…»

Из другой жизни. Не из нашей.

Или у аввы ли Исайи: «Не открывай уст своих для смеха отнюдь, потому что это есть безстрашие».

Отыщись смельчак или простак и скажи об этом сегодня публично, со всех экранов и из всех динамиков осмеют его дружно, найдут и доводы для этого.

У Александра Ельчанинова ли:

«Смех (не улыбка) духовно обессиливает человека».

Интересно.

И у Василия Великого: «Сидя, не клади одной ноги на другую: это знак невнимательности и души рассеянной…».

У нас в Сретенске так, по-американски, и теперь ещё не сидят. И громко, в захохотки, не смеются. И горлопаны есть, грязноязыкие, конечно, но эти редкость, исключение. «Такой уж корень, – говорят про них, – неисправимый». Или – «безстрашный». Такое семя.

И у Макария Великого как:

«Христианство есть пища и питие. И чем больше кто вкусит его, тем более возбуждается сладостью ум, делаясь неудержимым и ненасытимым, более и более требующим и вкушающим».

Скажи и это…

Говорю вот. Хоть и с оглядкой – малодушный. Окна на веранде не по-сибирски большие, во всю стену, или, как часто поминает осудительно их мама, обо всём свете, разделённые лишь по углу брусом-стояком и обращённые: одно к юго-востоку, другое к юго-западу, – как тёмно-синий бархат, ночь за ними, ельник чернеет – различаю. У мамы – утро.

«О всесвятый Николае…»

Молится.

Всех, наверное, перечислила, живых и усопших. От веку. Никого не пропустила. И ничего, быть может, даже камни – о тех печётся: молча, без дела столько полежи-ка – и изведёшься от тоски и скуки. Об облаках – о тех, быть может, тоже: носит их ветром, неприкаянных, у них хозяин властный – ветер.

Тугая стала на ухо – слова молитвы произносит громким шёпотом – под одеяло укрываюсь с головой, чтобы невольно не подслушать.

«…Честь, хвалу и прославление через Иисуса Христа Господа нашего. Аминь».

Утихла.

Кровать чёрно-белым пикейным покрывалом застелила, покрывало расправила, подушку в розовой наволочке взбила, постель ею увенчала, накидкой тюлевой украсила подушку – заурядно. И видеть действо это мне не надо – слежу по памяти за ним, заочно сострадаю.

Помывшись под дюралевым рукомойником холодной, чуть ли не ледяной уже, наверное, водой, подалась, шаркая, чего сама, конечно, и не слышит, по стылым крашеным половицам вязаными тапками с пришитыми к ним дратвой кожаными подошвами на кухню растоплять печку. Вчера ещё, как только я приехал, меня блинами посулилась накормить. И от «давлення, кто его придумал только», от иной ли, хронической или внезапной, хвори «помирать» будет, но обещание исполнит. Жалея, станешь отговаривать – обидится. Не отговаривал. Хоть и жалею. Ну и блины такие где ещё попробуешь?.. Глянешь сквозь этот блин на бьющее в окно утреннее солнце – просвечивает, и кромки у него, у этого блина, как заря на хорошую погоду, золотятся. У жён блины получаются женины, иной раз тоже неплохие, но всё не мамины, а потому и сравнивать бессмысленно их.

Взобравшись кое-как на табуретку, вьюшку выдвинула, на пол спустилась, опираясь рукой на ту же табуретку, перед плитой припала на колени, дрова в неё, стараясь не шуметь, заталкивает. Подложила, знаю, берестину. Чиркает, слышу. Пальцы, искажённые трудом тяжёлым и годами, непослушные – ломают спички. Долго зажечь не получается.

Справилась, поднялась. В русской печи, убрав заслонку, огонь стала разводить – дрова в неё ещё вчера были заряжены – чтобы просохли.

Она спать уже не хочет или, по её неизменному заверению, не может, а мне – самый сон. С вечера могу сидеть сколько угодно, сну ни в одном глазу, как говорится, а утром век не разодрать, будто кто склеит их отменным клеем. Ещё взялся вчера, как на беду, читать Андрея Кураева, диакона. «Беседа в семинарии». Интервью. Задаётся ему вопрос: «Вы молодёжный миссионер. Но, кроме молодёжи, ещё какую-то группу людей Вы выделяете как предмет особой миссионерской заботы?» Отец Андрей отвечает: «Да. Китайцев». К которым отойдут, и отец Андрей в этом почти не сомневается, сибирские земли, если не в этом столетии, так в следующем. И усни попробуй после этого. Мужественный, думаю, человек отец Андрей и, несомненно, любящий по-настоящему Россию. А любить по-настоящему Россию, это значит любить её меньше, чем Бога, но больше, чем себя, что и расставляет в человеческой душе всё по своим местам и должным образом. Но это в идеале. Нелегко, предполагаю, говорить об этом отцу Андрею – не как диакону Русской православной церкви, а как русскому человеку, – тяжело читать и рассуждать на эту тему и мне, потомку казаков-первопроходцев и крестьян-колонизаторов, благодаря которым я имею родину – ту же вроде Россию, но выплеснувшуюся в Сибирь, в которой мне одинаково дороги как, к примеру, Приисленье или Приангарье, так и, допустим, Псковщина или Смоленщина. Да что поделать. Историю творит Бог. Таков Его о нас Промысел. Не оправдали. Взять-то взяли, а удержать не в состоянии. Не оправдали мы, естественно, потомки. Предки – те сделали всё, что смогли, и сверх того: «И шли, государь, до Усть-Тазу голодом… и дорогою, государь, идучи нас голод изнял, и мы неволею души свои осквернили: собаки ели… С нужу горкие, не хотя умереть голодною смертию, ели по дороге присталых лошадей, постели, и обутки, и камось ели… И я, холоп твой, на твоей царской службе голод, стужу, и наготу, и великую нужу терпел и з голоду кобылятину ел».

Но в глубине души моей надежда всё же теплится, как бы и жить без этого, что будет нам дана ещё одна возможность – знаю: есть сердобольные, не теплохладные, люди в Сибири, которые со страхом Божиим молятся, чтобы не сбылось горькое пророчество, предположение отца Андрея, ни в этом столетии, ни в последующем. А там что будет…

По апостолу Любви. По его Книге.

Или напрасны были жертвы наших предков?

Пафоса в этом нет – я не актёр. Осмыслить хочется. Если для Бога нет ни эллина, ни иудея и, от себя добавлю, ни китайца, то и кем Он населит ту или другую территорию, тоже, выходит, всё равно. Но так для Бога. А не для меня – грехи возвыситься не позволяют. Были ж пеласги в Греции, и где они теперь? Были и римляне…

Были и русские… когда-то кто-то скажет.

Есть и совсем горячие – готовы взяться за ружьё… или за вилы… «если совсем-то допекут, если вконец-то обнаглеют».

Боже, не доведи до бунта русского.

А назревает?

Китайцев пробую назвать сибиряками, да не выходит – язык не поворачивается. Китаец, он и в Африке китаец, что актуально. Или цыгане вон. Или евреи. Что тоже не менее злободневно. Тут без оценки. Как о погоде. Такими яркими Господь создал их: где бы, среди кого и сколько времени ни жили – не мутнеют.

А русский – русский он в России только? Бывает так, что и в России он – француз.

По крайней мере, я себя не представляю вне моей страны. Перемещусь мысленно, умом побуду на чужбине, и назад тут же – чтобы не потеряться там, не сгинуть ли совсем. Лишь за себя и отвечаю, другим не указ.

Несколько лет назад, приезжая сюда, на свою родину, наблюдал я такую сцену: идёт наш, раскрутившийся по совету первого президента свободной России челнок, бывший врач или учитель, за ним два задрипанных по виду китайца огромные сумки волочат. Теперь картина иная: идёт важный, хорошо одетый гость (или уже хозяин) из Поднебесной, за ним два наших, разорившихся и спившихся уже камирсанта несут баулы.

Раньше поля вдоль дороги от Исленьска к Елисейску были засеяны рожью или засажены картофелем, теперь – луком, не нашим, разумеется, а китайским. В земле после этого, говорят, сокрушаясь, местные жители, ничего потом не родится. А тут ещё наш бодренький ясноглазый губернатор, человек пришлый, по собственной инициативе, по повелению ли свыше, объявил Елисейский район неперспективным, нерентабельным. Раньше был и перспективным, и рентабельным – люди здесь жили и небедно, и никуда отсюда не хотели уезжать, а прибывали только, без всякой демографической политики множились. Теперь – нет. Лет за сорок до этого неперспективными объявили многие русские деревни – и где они теперь? На месте их пожары полыхают – удобряют землю для новых поселенцев, у которых она станет и рентабельной, и перспективной.

Может, и следует поглядывать на это отстранённо, как бы сверху, не принимая близко к сердцу? Может быть. Но у меня не получается, не дорастаю, не дотягиваюсь. Маловер – поэтому, конечно. Уже и подло малодушничаю: возможно, лучше было бы для нас, чтобы у власти оставались коммунисты?..

Да богоборцы ведь. Как совместить-то? Придётся, может.

Но и у тех, интернационалистов, свой был глобализм – сколько вон территорий раздарили щедро. Из своего кармана будто, из своей мошны.

Одной свиньи мясо, как говорит мама.

А где Иван-то Калита? В каком он веке? Затерялся.

Это, наверное, важно и не безразлично для тебя, когда ты гражданин, а когда ты просто потребитель, не всё ли равно?

Так я это, рассуждаю.

На веранде, хоть и зимней, с открытой в зал дверью, прохладно: дышу – отпыхивается. Стекло оконное – вверху чистое, незримое, внизу в запотени – застит. Есть желание – из детства будто выплывает – лбом к нему, к стеклу, или ладонью прикоснуться. После исполню. Но пока:

Не хочется выбираться из тёплой постели. Всё же поднялся. В чём есть, в одних трусах, пошёл на улицу.

Мама на кухне, не видит меня. И уж тем более не слышит.

Небо в звёздах – как обшито, как в заклёпках ли – оковано. В засмиревшем без ветра и терпко пахнущем дымокурами воздухе, отражая свет уличных дневного света фонарей, искрится изморозь. Мурава в инее. Месяц на нём играет блёстками – словно ребёнок. Но так и есть – недавно народился – всё и в диковину ему поэтому. Висит, как в зыбке, остророгий.

На скрип двери кошки сбежались. Взметнув штандартами хвосты, блестя глазами, крутятся поблизости и молча, но об ноги мне, как маме, не трутся – не те у меня с ними отношения. Разного возраста и разной масти. У мамы их, на нынешний момент, десять. Примерно – десять. Я их не считал. А мама – та со счёту уже сбилась. Живут в подсобке. Чем может, тем их и кормит. «Они меня когда-нибудь съедят, – говорит. – Расплодились. Ваня, убей хоть несколько». Отказываюсь. «Ты не давай им жрать, – говорю, – они и сами от тебя уйдут». – «Да куда они уйдут… Ещё к зиме-то… Одолеют. И никакого мору на них нет, – вздыхает. – Путнюю скотину, – говорит, – попробуй вырасти, а эти… чертополох так не плодится».

Возвращаюсь в дом.

Мама уже в прихожей. Видит меня.

– Во-о, – говорит. – Думала, спит… Боялась звякнуть… Ложись, поспи, такая рань ещё вон, – сказав, кивает на окно.

– Да, – говорю, – уже выспался.

– Голый-то выскакиваешь – простудишься.

– Не простужусь, – мотаю головой.

– Да долго ли… он не простудится… с тепла-то, из-под одеяла, тут же проберёт, махом… Ложись, поспи.

– Выспался! – говорю громче.

– Кого там, выспался… Читал всю ночь…

Огонь горел, вставала, видела.

– Ну, ещё часик, ладно, поваляюсь. Ты разбуди меня!

– Разбужу, разбужу, – говорит. – Совсем глухая уже стала… Вижу, что говорят, а чё – не разберу… Доить пойду и разбужу… Я подоить-то – подою, встать со скамеечки поможешь да после в избу унесёшь подойник с молоком… Безо всего-то, налегке, я доплетусь уж… Блины, даст Бог, готовы будут, с парным поешь… Поспи, поспи. Когда ещё и выспаться, как тока в отпуске и дома… В избе-то холодно – плиту вон затопила. От той, от русской-то, когда ещё нагреется. Блины… какие уж получатся… Мука всё нынче никудышная. В неё чё, может, добавляют… кроме муки-то?

– Может, – говорю.

– Чё? – спрашивает.

– Может, и добавляют! – повторяю. – А что, не знаю.

– Время такое… как при Ироде… Иди, поспи.

– Посплю, посплю.

– Поспи, родимый.

Пошёл к себе на веранду. Лёг в неостывшую ещё постель. Уснул.

Из далёкого-далёкого, но моего (личного) прошлого приснилось что-то мне. Сюжет не вспомнить, помню ощущение – давно такого не испытывал:

Внутри – спокойно, внешне – лучезарно.

Но ненадолго – пока недавнее не всплыло, не коснулось…

Не об этом.

2

Пробудился я с чувством невнятной тревоги: Как ветерком напористым и налетевшим вдруг обдуло бы лицо, так вот обдало ею сердце – у сердца уши есть, и весть дошла до них какая-то – ум мой пока не опознал.

Тихо в доме. Тихо необычно.

За окном поблекло – начало светать.

Что день начался, думая об этом мельком и неотступно думая о том, что не отсутствие – при тишине такой, – а чьё-то присутствие, и в необычном состоянии при этом, способно так насторожить, вылез я, покрывшись сразу пупырышками от холода, из-под тяжёлого ватного одеяла, в штаны и свитер торопливо облачился, заправил наскоро постель, покинул стылую веранду, в ярко освещённую многоваттной электрической лампочкой прогревшуюся уже от двух печей прихожую вступил. И – щурясь после полумрака – вижу:

Сидит мама бездвижно – словно замерла она временно перед фотографом или художником-портретистом, после утраты ли невосполнимой – на стуле около входной двери, понуро под ноги себе глядит; и не моргает. Руки крест-накрест на коленях сложены. Жилы на них набрякли выпукло – как реки взбухли подо льдом и скоро вскроются, готовы расковаться. Тёмно-синяя суконная юбка, в которой обычно управляется, и опоясанная, вместо ремешка, тонкой пеньковой верёвкой, которой она иногда привязывает, чтобы, как баба пьяная, не танцевала, когда доит её, к столбу корову, и серая стёганая телогрейка на ней по левому боку густо испачканы в коровьем выкиде. В толстом коричневом платке, повязанном по-русски, из-под которого выбилась седая прядь – не дрогнет та, не шелохнётся.

Было бы всё нормально, в сенях бы разулась, в дом бы обутой не зашла, сейчас – в калошах.

Около стула на полу стоит пустой цинковый подойник, изнутри белый от молочной пены, снаружи тоже разрисованный навозом.

Плачет она, мама, насухо – лишь подбородком – смялся тот, как яблоко мочёное.

Хмуро молчит. Глаз на меня не поднимает.

А у меня душа зашлась – дышать мне стало трудно, – будто весь воздух разом, как из шарика резинового, насосом выкачали из избы, стены её пока ещё не слиплись только. И всегда со мной так, внутри у меня такое начинает вытворяться, ко гда я духом обмираю, малодушничаю. Когда плачет рядом кто-то – цепенею. Как малахольный. И слова в моей, будто совсем не приспособленной для подобных случаев, голове тут же не в очередь, как бы им следовало, спешат выстроиться, а в кучу-малу, как пчёлы в рой, сбиваются – ну и найди в ней, в куче этой, после нужное. Какое первым ухватил, в ход и пускаешь.

– Что такое? – догадываюсь, что произошло, но спрашиваю: – Почему меня не разбудила?!

Расслышала, догадалась ли, о чём спрашиваю, отвечает, оставаясь взором на полу, или где ниже:

– Глянула – спишь… Устал с дороги… Пожалела. – Пожалела!..

– Думала, справлюсь.

– Справлюсь!

– Первый раз бы… А когда одна-то… Кто мне тут…

– Мама, ты вечно… Как, не знаю…

– Нет помощников, сама всё…

– Кто-то тебя как будто заставляет.

– Вот, – говорит, локтём указывая на подойник, – весь удой, и нечего процеживать – меньше хлопот зато… Кое-как, – продолжает, – подоила… Не стоит же – издевается, холера… Тока приноровлюсь, под ней пристроюсь, а она возьмёт, нарочно переступит. Мне за ней вслед надо пересаживаться… Это пока я… как коряга… встану да сяду – век минует…

– Сама себе командир.

Не слышит.

– Не уговоришь, – говорю. – Упрямая.

– Закончила, – говорит, – с горем пополам. Хоть и дойки у неё, одно счастье, мягкие, не то что у матери её были… Марту-то помнишь?.. Ни в какое с той сравнение. Зима и лето. У той-то так их не подёргал бы, не потянул… как деревянные… кожу с ладошек бы содрал. У этой – ладно… Поднялась кое-как, направилась… Лага настила – во дворе, а не в ограде, – вывернула её – ещё вчерась, ночью уже бродила ли – своим копытом… краем торчит, бреду – не вижу… После, позавтракашь как, отдохнёшь, сходи, будь добр, поправь её да закрепи там, чтобы не возвышалась, не высовывалась. А то и ей, корове-то, ходить неловко, да и бычишко ногу бы не повредил… Споткнулась об неё, об эту лагу, будь она неладна, и со всего маху полетела… Встала едва. Лежала, как бремно… Как-то ещё не захлестнулась насмерть… Наказанне… А и за чё?.. За чё, за чё. Есть, значит, за чё. Ещё и спрашиваю… Меньше бы надо выбражать. Развыбражалась… Вроде как путняя. А дунь сильнее на меня – и улетучусь.

– Мама.

– Чё-то и мним всё из себя. А чё мы стоим?..

Прах, он прахом и останется… Собран пока вот, а потом развеется, и тока… Как уж смириться, шею-то пригнуть?.. Не гнётся… Ну, ничё, – говорит, – с вечёрошным блины поешь, оно не скисло, не успело, на ём и сливки настоялись…

– Я же люблю холодное, а не парное!

– Знаю. Но и парное надо пить – полезно… Ещё не стряпала… Это мне чё бы раньше – подоить?.. Минута б дела… И куда чё, – говорит, – в человеке девается?.. Трава травой, но той-то хоть не мучиться… И высыхаешь, как карамора, и на чуму становишься похож… Вся вон в гомне, как где валялась специально… Снимать всё надо да замачивать. Ну, как-нибудь, – говорит, – время выберем, пока ты дома-то, и постирам. Я подмогу, ты полоскать на речку тока сбегашь… Не выпускала её – рано… Потом пойдёшь ворота ей, противной, отворишь. Бродниковы своих, – говорит, – корову с нетелью, с которыми она пасётся вместе, поздно выгоняют… в половине. Одну её счас выпусти – всю деревню наскрозь проорёт – искать тех будет.

– Мама!

– Совсем бы, вредную, не выпускала, пусть посидела бы неделю взаперте, а то и две, тогда бы, может, чуть одумалась, то обнаглела… Не Чернуша, а гомнюша… И без коровы никуда.

– Мама, какая уж тебе корова?! Давай, – говорю, – сдадим… Васька приедет, и решим, куда и как…

– Сдавайте, – говорит, глядя всё так же себе под ноги. – Раз за меня-то, соберётесь, всё решите… Вы её поведёте сдавать, а я за вами следом поползу. Обеих сдайте. Ту-то – на мясо хошь, ну а меня – на костную муку… ещё сгожусь ли?

– Может, кто купит?.. Чтобы не сдавать. – Кто её купит…

– Кто вдруг подвернётся.

– Вдруг – не друг, на вдруг надейся… Старые, – говорит, – держать уже не могут, освобождаются от скота. И денег нет у них таких, чтобы купить. Какие есть, на похороны себе копят. А молодым – нужна она, корова эта, шибко… Всё отдыхать теперь привыкли, развлекаться. А с ней, с коровой-то, не отдохнёшь, перед теливизером шибко не посидишь, праздников у скотины не быват – рано вставай, корми, пои, и ежедневно. Сам – ладно, а её, скотину, голодом не оставишь… И как сдавать – она ведь стельная.

– Так и всегда она, – я пуще распаляюсь, – будет то стельная, то на сносях!..

– Нет, не всегда… И мне недолго уж осталось.

– Опять ты, мама!..

– Вот тебе и мама. Знаю, что мама, много лет уже мама… Я здесь одна-то одинёшенька, как перст в напёрстке. Соседи были бы, то – никого… Людей уж нет, так хоть корова… живое всё же… с ней поговоришь. Кто одиночество такое может вынести?.. Кому по силам?.. Пока-то – ладно, а зимой?.. Ночь – год. А сна-то нет когда, как коротать?.. Вы и бываете, но лишь наездами. За то спасибо, не виню вас… Вон у других – и дети есть, а толку-то – за столько лет ни разу не приехали, не навестили… Жить же не станете со мной тут постоянно… И свои у всех семьи – не бросите. К кому из вас – я не поеду. Тут – как ни плохо и ни тяжело, но я сама себе хозяйка… Больно нужны кому свекровки, тёшши престарелые… Такая доля уж моя, ничё не сделашь… Надо уж как-то доживать… терпеть, сносить, живым в могилу не полезешь.

Мечусь рядом, бросаюсь от стены к стене, пол подо мной будто горит, давлюсь застрявшим в горле комом, задыхаюсь, но не от метаний по прихожей, а от захлестнувшей меня жалости к матери и от недовольства и раздражения на самого себя, взрослого, здорового мужика: вместо того чтобы утешить, давать советы начинаю. Жалость – плохой советник, никудышный – давно известно, принято к сведению, но не к исполнению, а потому и навыка-то нет, а лишь душевная убогость.

– Пойду! – сказал.

Мама молчит.

Куртку накинул, вылетел из дому.

И из ограды. Стал возле ворот.

Дышу – вытравливаю из себя гневливость. Не на кого-то в гневе – на себя.

Через муравчатую дорогу, напротив, кособочится, словно в поклоне перед не взошедшим ещё солнцем, по крайней мере, в ту, северо-восточную, сторону, откуда солнце ожидается, побуревший от времени дом лиственничный. Пятистенок. С провалившейся уже тесовой четырёхскатной крышей и с выбитыми напрочь в окнах стёклами – бледнеет изнутри через чёрные проёмы стенами с почти осыпавшейся с них извёсткой. Слева и справа от нашего – тоже пустые. От некоторых, как в дёснах от вырванных зубов, уже остались только ямы от подпольев. До первой жилой избы, по всему радиусу, надо пройти двумя обезлюдевшими улицами, и в той избе живёт старуха-бобылка. Ни маме до неё не добраться, ни ей до мамы, зимой и вовсе, чтоб проведать, хоть и младше она, тётка Евдокия, мамы лет на десять – ногу отрезали ей год назад, – куда идти, с кровати уж не слазит. Мама так говорит: «Топ-топ – костяная нога, топ-топ – деревянная… С Дусей-то мы уже и не увидимся, наверно… тока уж там, на том-то свете, может, еслив глаза Господь нам не застит, грехами нашими их не замажет».

Инею прибавилось – он как кораллами на всём разросся, всё опушил. Воздух чистый – деревенский. Небо тусклое ещё, но ясное. Туман в низинах – сплющился оладьями. Ориентируясь по Ислени, с севера на юг, оставив после себя сизо-розовую, как обёрточная лента, полосу, пролетел недавно самолёт. В Исленьск из Норильска. Больше неоткуда. Разве что с полюса полярного. Но что в Исленьск-то – это точно. Если, конечно, не от полюса до полюса, Исленьск минуя.

Дрозды шумят безгласно в нашем палисаднике. Иргу, никем раньше здесь не виданную, которую привёз откуда-то и посадил тут Василий, да черёмуху, местную жительницу, ёрзая в её густых ветвесплетениях, от ягод зачищают. С иргой уже почти управились, черёмуху добирают. От них, дроздов, спасения не стало. Прежде они в лесу всё больше обитали. Теперь деревня – дом родной их. Оголтелые. Мама их дристунами называет. Заслужили.

Сорока стрекочет. На весь околоток. Сердится на кого-то. На ястреба, наверное, которого боится. Кто у неё что, может, утащил, украл припрятанное ею – на того ли.

Кричит где-то у нас на задворках ворона. Так, будто ей перья выдирают из хвоста.

Кошек не видно – не получив привычно молока парного от мамы, подались, несчастные, на промысел. Удачи им.

Пошёл во двор. Бревно, за которое запнулась мама, стал поправлять.

В углу двора стоит Чернуша, внимательно и настороженно на меня смотрит.

– У! – ей с укором говорю. – Зачем, гомнюша, над хозяйкой издеваешься? Не стыдно?

Выпустив из ноздрей, как из орудий, в меня две струи густого пара, вздохнула тяжко, но не отвечает.

Я ей опять:

– По-русски тебя спрашиваю.

Молчит, по-русски отвечать не хочет. Василий, мой старший брат, корову может подоить, и делает это, когда приезжает из Елисейска, где сейчас живёт, проворней иной бабы. А я так и не научился. Отец наш тоже не касался: мол, не мужское это дело.

Меня с Василием не путает Чернуша, различает. Тот бы ей хлеба корочку принёс и, как с подружкой, словом ласковым бы с ней обмолвился. Как на меня, с опаской на него она бы не глядела. А вот у нас с ней, с кормилицей, контры, как выражается мама. Корова знает, кто как к ней относится, мол, чувствует. Как отношусь я к ней? Нормально. Дружбы с ней, правда, не вожу.

«Она, скотина бессловесная, не рассуждат, как мы, но всё при этом понимат – злого от доброго-то отличит», – говорит мама.

Возможно.

С кроткой, как у байкальской нерпы, мордой, палевый, мастью не в мать свою, а в прохожего быка-молодца, уже большенький телёнок, сын Чернуши, чёрной, как медведь, с белой звездой только на лбу, в другом углу двора хоронится. Жуёт лениво сено прошлогоднее; тоже косится в мою сторону – на всякий случай. Мать, Чернуша, обижат, бодат яво нешшадно – к ней он поэтому старается не приближаться, держит дистанцию, чтобы ей под рога не подвернуться. Красивые те у Чернуши, как у Небесной Коровы Нут – такой же формы, величавы.

Хоть на людей, не приведи Господь, их не нацеливат, и ладно, то было б горя.

Бревно на место, как просила мама, вставил, двумя железными, санными, скобами его среди других в настиле закрепил. После попрыгал по нему – проверил прочность. Ну, до зимы продержится, надеюсь, а там, морозами-то, так скуёт, что его трактором не выдерешь. А до весны?.. Ну, до весны ещё дожить бы.

Из стаек у коровы и у бычка стал выкидывать – поднакопилось: у мамы сил на это не хватает, ну а Василий не был тут уже неделю – не занимался.

Таскаю. Вилами. Рожок у них стараюсь не сломать. Дед мой по отцу, думаю, Павел Григорьевич Войсковой, потерявший во время Первой Ерманской, в сражениях которой участвовал в составе Елисейского казачьего полка в чине подъесаула, от газовой атаки австрияков, будь оне, безъязыкие, неладны, все до единого зуба, как бытто семючки, их изо рта-то после выплюнул, помню которого хорошо, и в преклонные годы ещё бравого, если бы вздумал вдруг он, Павел Григорьевич, устно кому-то описать чью-то корову, сказал бы так: не масть, а щерь – таким бы он воспользовался словом.

Я напишу так, где-нибудь скажу ли, и надо мною посмеются.

Сладил дело, управился. В стайках убыло, а на пригоне прибыло – гора уж высится изрядная, зимой хоть на лыжах, было бы кому, с неё катайся; в конце апреля, в начале ли мая, как поведёт себя весна, выдастся затяжная или ранняя, перед пахотой всю эту гору надо будет разбросать по огороду – удобренне, натуральное. Органика.

Навоз.

Открыв ворота на пригоне, Чернушу выпустил на улицу. И выгонять её не надо – сама Чернуша побежала, едва меня не сбила с ног. Бычок, с пучком сена во рту, выждав какое-то время, следом за ней, за матерью, подался. Не торопясь, не догоняя.

«Идёт бычок, качается… Сейчас я упаду». Чужие будто – меж собой-то.

У нас, людей, бывает хуже. Друг друга поедом едим.

В огород пошёл.

Стою. Плантация. Оглядываю, как хозяин. Капуста. Белокочанная. Вилки пузатые – как на девятом будто месяце – глаз, их обкатывая, веселится. Вырывать лук надо будет – пора, думаю. Как-нибудь, выбрав время, пока здесь, вырву. Мама, устроившись возле гряды на перевёрнутом ведре, обрежет, в старые чулки или в детские, оставшиеся после отгостивших лето внучат, колготки его после упакует. В этом нельзя ей отказать – обидится: сама смогу, мол, ещё в силах. Ни дня без дела, как у некоторых ни дня без строчки. Луком набитые чулки или колготки повешу я уже – за печью, где тепло и сухо, где маме луковку зимой достать будет сподручно, а на полати каждый раз за ней не лазить. Чеснок – потерпит, посидит. Свёкла, брюква, редька и морковь – и те ещё погодя́т, в земле не затоскуют. Что не успею сделать я, с тем уж Василий как-нибудь управится – уж, поди, вырвется, поможет.

И я надеюсь.

Увяла, вижу, картофельная ботва, почернела – в межрядья полегла. От помхи – отец бы так предположил. Во всех случившихся неурожаях виновной у него всегда была таинственная помха. Если не засуха невероятная или не беспрестанные дожди. А самым действенным средством от всех человеческих болезней была у него водка, с размешанными в ней солью-каменкой и молотым чёрным перцем, – что внутырь. И карасин – а этот уж наружно; но горло можно было им пополоскать, когда ангина. Так, помню, скажет: «Помогат». Отпомогало. Горько без отца. Он и не хварывал, отец-то. Хоть и не часто потреблял, тока по праздникам. Да когда гость какой приедет.

Скорей – от заморозков, чем – от помхи. От них, от утренников крепких, и не только ботва, но и крапива за огородом пожухла. Листья у пучек. Вязель пока ещё вон держится – зелёный. Да и отава. Ну а так:

Белым-бело вокруг – всё в инее. Солнце взойдёт – и всё порозовеет; а то и так – как золотом покроется.

Когда он, отец, умер, когда его похоронили, совсем его не стало, абсолютно, как мне тогда казалось, а спустя какое-то время – начал он каким-то странным образом присутствовать – вернулся.

Вот и сейчас – как будто рядом. И первый признак этого – слеза горючая глаз остро принимается точить.

Скоро и за картошку надо будет приниматься, начинать копать. Через неделю-полторы. Затягивать не стоит, а то и снегом всю завалит – тот себя долго ждать не заставляет, чуть дунет с севера, он тут. За ночь всё может измениться: вечером лето, а утром – зима; снег может выпасть и уже не стаять. Много садим, по приказу мамы, – поле, в футбол на нём только играть – просторно. Не переживёт она, мама, если клочок земли не занятый останется, до следующего года от этого настроенне у неё будет испорчено – вот и приходится повиноваться. Копаю я. Дней шесть-то точно, с утра до вечера из огорода не вылажу, спину потом не разогнуть. Василий приезжает помогать, но лишь на выходные – того жана не шибко отпускат. Сам-то бы рад, мол, я и верю. Но он, Василий, не лентяй.

«Поддался бабе вот, и чё за мужики?.. Стельки из них тока и делать… Стрепалась – выбросил, забыл… Не правда, чё ли?»

Не знаю, мама, может быть, и правда. Захватив с собой из-под навеса дров беремя, вернулся в дом. Дрова сгрузил в подпечек.

Сидит мама возле печи на табуретке, с ухватом в руках. Залезает им то и дело в печь, угли шевелит да сковороду двигает, чтобы в ней блин ровнее пропекался. Переодетая: в нарядном, празнишном – в честь воскресенья. Светлый платок на голове. От жара щёки побурели, была б не смуглая, то поалели бы. Скоро сто лет – ну это ли не радость. Таким вот образом нас балует Господь – меня, Василия, Наталью, Павла, Виктора, Полину, Клавдию, Петра. Кроме Василия, все далеко живём – как птицы, гнёздышко покинув, разлетелись. Я, самый младший, тут, поблизосте – в Исленьске. Четыре сотни вёрст в Сибири – рядом.

Помылся, вытерся. Направился к столу. Молчим.

Сел я за стол, и только после:

– Блины в тарелке, на столе, – заглядывая в печь, говорит мама. Голос обиженный, мне не заметить ли. – Пробуй, – говорит. – Пока не остыли. Теста немного в чашке вот осталось… хоть и пристала, уж достряпаю.

Поел с мёдом, кипрейным, которым угостил маму её племянник из Ялани, пчеловод, и с молоком. Из-за стола встал.

– Он уж наелся… Чё так мало?

– Хватит, – говорю. – С утра много не могу… – Вкусные? – спрашивает.

– Как всегда, – отвечаю. – Вкусные. Спасибо.

– На здоровье.

Разговор не клеится, как будто вынужденный.

Хоть и не так. И друг на друга не глядим, словно отсутствуем. Не так и это.

По избе побродил, в окна попялился во все стороны света – обзор отличный: домов-то мало где осталось – не заслоняют горизонт. Человек, подлец, ко всему, вспомнил, привыкает, вот и к разору тоже, думаю. Но как ему тут и препятствовать? Он повсеместен. Не замечать?.. Смириться?.. И смиряюсь, пусть и даётся это нелегко.

Телевизор включил и тут же выключил его – одно и то же, то да потому – про голу попу.

Завернул на кухню. Стал. Стою. С собой, как с вражиной, воюю.

– Извини, мама, – едва выдавил.

– А?

– Ты, – повторяю громче, – прости меня!

– За чё? – спрашивает.

– Ну, покричал я, посоветовал…

– Ладно. И ты меня прости… С кем не бывает, – говорит. – Оба погорячились одинаково.

С души моей как камень будто сняли, не подлететь бы к потолку – так уж облегчило – как будто в дымку превратился. И впредь зарёкся… сразу зная, что обязательно сорвусь: вспыльчивость впереди меня бежит, не пропускает, как обогнать её я ни пытаюсь. А после каюсь. Ну, хоть после.

– На Кемь схожу.

– Сходи, – говорит мама. – Соскучился… Так, – спрашивает, – или порыбачить?

– Да прогуляюсь, – говорю.

– Ну, прогуляйся, прогуляйся… Ты там бревно поправь сначала… во дворе-то… лагу.

– Да я поправил.

– А?

– Поправил!

– Когда успел… И хорошо… То ведь и ей ходить, корове-то, неловко. Вернёшься скоро?

– Скоро.

– Знаю твоё скоро… Долго-то не гуляй… К обеду будь.

– До яра только и обратно.

– Я, может, суп какой придумаю. Постный хотя бы… мяса нет. Да и какое мясо – пост Успенский… Оденься тепле.

– Хорошо.

– Продует, ветер-то подымится… Тихо пока, после как будет, не известно… Простыть недолго… Шшуку поймай… Шарбу хоть сварим. Как ты уехал прошлый раз, так свежей рыбы и не пробовала… Не только свежей – никакой. Васька не ловит – не рыбак. Да и когда ему – на два-то дома… то тут, то там… уж замотался… Да и мадам его ещё там… как поперечная пила… так и распилит, в гроб загонит… беречь же надо мужика. Скоро отъездитесь, умру-то.

– Она, – говорю, – щука, не привязана.

– Знамо дело, – говорит мама. Улыбается. – Но ты фартовый.

– Вечером, может… лучше будет браться.

– Тебе видней… А я достряпаю да лягу… пока ты ходишь… полежу маленько. То голова уже не дюжит… как с табуретки бы, сижу, не завалиться – клонит… Тут уж хоть близко… если шлёпнусь.

– Ты уж держись.

– Закружится-то голова… Ты на машине?

– Нет, пешком.

– Корову выпусти, орёт вон… Друзья её, товарищи, уже гуляют.

– Я её выпустил.

– И ладно. А где орёт она?

– Не слышу.

– Ну, значит, чудится… Ступай.

Куртку накинул я, избу покинул.

Вышел на улицу. Стою.

Солнце проворно вынырнуло из-за Камня. Как будто еле дождалось: скорей бы Сретенск, мол, увидеть! – теперь вот видит; кто-то его, схватив, держал ли крепко там, за Камнем, – едва-едва, но всё же вырвалось, – его удержишь. Резво от гребня отделилось – чтобы за лиственницу вдруг не зацепиться – разве не так, кто может это опровергнуть? – похоже очень, значит так. Сквозь негустой туман, с Кеми поднявшийся над Камнем, пробивается. И не зарделось от тумана, жёлтое – на вёдро. Озолотило всё – будто осыпало, облило ли поталью – иней на всём так сразу заискрился – даже на изгородях и на крышах. И на капоте моей красной «нивы». Пока не тает. А там, где тени, иней синий – в нём взглядом вязнешь, как в дали.

Стало ещё как будто холодней. Что и обычно – на восходе. Застегнул куртку наглухо, поднял воротник, руки в карманы куртки спрятал – вроде и не мерзляк, с тепла-то зябну.

Топчусь – похрустывает под ногами смачно. И не один я, вижу, к этому прислушиваюсь. В перспективе, в конце почти бездомной уже улицы, на фоне белого, ярко освещённого солнцем остова бывшей церкви, стоит боком ко мне гнедая лошадь – повернула морду в мою сторону: привет, мол.

Здорово, дескать, – ей кивком ответил.

После Исленьска-то – не надышаться. Глотаю будто, не дышу. Ем ли, как яблоко, кусаю.

Избороздил скот заиндевелые поляны. В лес убрёл уже – нигде его не видно. Овода и комаров нет, теперь в лесу ему вольготно. И ночевать там даже, есть такие блудни, остаются – ходи, ищи их. Доводилось.

И тут, около дома, сбив с муравы хрупкий, как хрусталь, куржак, птицы и кошки исходили. Лапопись. Так когда-то про моё чистописание говорила первая моя школьная учительница, добрейшей души и большого педагогического умения женщина, Катерина Васильевна Анкудинова. Младше моей матери, но не намного. И ей уже за девяносто. Жила она в Ялани, перебралась недавно в Елисейск – поближе к сыну. Съездить, проведать её надо будет. «Ну, Ваня, лапопись какая-то, начиркал тоже… Курица лапой лучше бы нарисовала. Ты уж старайся». Я старался. И до сих пор: что напишу, и самому потом не разобраться. Компьютер есть – печатаю теперь – другое дело, буква к букве. Маме уж письма перестал писать, звоню обычно. «Письма-то слал, дак лучше было, – так говорит. – В любой момент – открыл его, поплакал… А разговор-то – был, и нету… Да и – глухой-то, – всё ли разберу… Ты хоть звони, родной, почаще». И тут стараюсь. Есть помеха – не заедала б суета.

Солнце поднимется чуть выше – всю эту лапопись смахнёт. Завтра с утра, если погода не изменится и морок, ночь сделав тёплой, небо не закроет, напишут снова. Пусть себе пишут, им читать.

Чья-то собака мимо пробегала, возле ограды нашей покрутилась. Нос свой совала в подворотню – не без этого; лаз, на беду ей, тесным оказался, только поэтому в ограду не проникла, то забралась бы и порыскала, будто ей кто чё приготовил здесь, – такие. Кобель – верею-то пометил, – на солнце метина ещё парит.

Далеко где-то, в ельнике, не она ли, не эта ли самая собака лает – по всей округе зычно раздаётся. На бурундука, может, или на белку озарилась, слетели рябчики ли, их гоняет, ельник пока ещё не вымер. Но скоро вырубят его – грозили. Мыши останутся одни – простор тем будет.

Пошёл. В кроссовках – скользко – не упасть бы. Только под гору спустился, вижу, появляется из-за поворота, со стороны не существующей уже улицы Нагорной, Колесников Александр Петрович. В лёгких кожаных, самодельной работы, броднях, с загнутыми вверх, как у сандалий Маленького Мука, носками, чёрных от густо и недавно, судя по всему, намазанного на них, чтобы не промокли от росы, дёгтя. В толстом выцветшем дождевике гражданского пошива, но с жёлтыми солдатскими пуговицами. С худеньким брезентовым и тоже вылинявшим до белёсости вещмешком и ружьём двадцатого калибра, одностволкой, за плечами. На голове войлочная, им самим, наверное, Александром Петровичем, сшитая шапка, похожая на древнерусский шлем-шишак. Громко не топает – в броднях-то, – ступает мягко; но как он шаркает ритмично ими по дороге, слышно.

Задержавшись, подождал я, когда он подойдёт ближе, говорю громко:

– Здравствуй, дядя Саня.

– Он оно чё! Едва узнал… На расстоянне уж и вовсе… Вижу, что человек вроде стоит, а кто такой, не различу. Не столб же выпер тут скрозь землю… Вплоть подступил тока – тогда… Глаза худыми, парень, сделались. Всё чё-то в их будто мешат, не проморгаться… кака помеха… Здорово, Иван Васильевич, – отвечает дядя Саня, останавливаясь. – В отпуск, ли чё ли, – спрашивает, – мать приехал навестить?

– В отпуск.

– И правильно, – говорит дядя Саня. – Ты ж нонче был уже… в июле, так? Или чё путаю?

– Не путаешь. В июле. Взял, – говорю, – опять, без содержания.

– А, это ладно… И надолго?

– Недели на три, на четыре.

– Ну, дак прилично – сколько дён… Картошку выкопашь, поможешь?

– Если погода постоит.

– Ну, постоит, не постоит, дело такое… Не подчиняцца нам она, эта погода. Мы не указ ей, своевольной, – говорит дядя Саня, глядя на меня, а кивая на небо. – Как канцелярия воздушная распорядится… А картошку в земле, один хрен, не оставишь, и из-под снега будешь выгребать… Бывало… В зиму-то как без ей, никак. А я уж выкопал свою, – говорит дядя Саня.

– А что так рано? – спрашиваю.

– Да не рано, – говорит дядя Саня. И говорит: – А чё тянуть-то?.. Много гнилой, Иван Васильевич, вот где беда. Сырось така вон. Не бывало. Август-то весь – хошь плавай в огороде, хошь карасей в ём было разводи… У вас-то, ладно, чёрнозём. А у меня сплошная глина… Сто уж возов навозу туда вывалил… Куда девац-ца?.. В пропась будто. Жук ли какой съедат яво… навозник? Питац-ца им, навозом, чё ли?

– Да и у нас – на суп копала мама, говорит, что – попадает…

– На чернозьме, может, и хуже… Какое лето… И лук-то портиц-ца, вот горе. Без лука тоже… тоже оваш. Зимой-то как без овашшей. Одну картошку есть не будешь… Теперь хошь, может, постоит. То ж заливало. С сеном не все ишшо управились – не дáло. Вы-то поставили? – спрашивает.

– Поставили, – отвечаю.

– Дак ладно, – говорит дядя Саня.

– Повезло нам, – говорю.

– Да, угадали… Чё, собралась ишшо держать? – Уговорим, чтоб отказалась.

– Уговорите.

– Попытаемся.

– Ну, попытайтесь.

– Куда, – спрашиваю, – направился?

– Кака уж ей теперь корова, – говорит дядя Саня, – уж за собой бы как ходить… А на Пешшанку, – отвечает.

– Порыбачить? – интересуюсь.

– Сетушку ставил, ту проверить. Лист-то несёт, дак забиват… Харюз не катиц-ца с шивёр, в плеса пока что не спускац-ца, вот и без удочки – не взял… Рябчишку, Бог даст, подстрелю. Выводков много нонче видел… были.

– А что, – удивляюсь, – охота открылась?

– Не дотерпел, – говорит дядя Саня. – Недели меньше остаётся… Птица давно уж на крыле. И так ружьё-то – от медведя. Пальнёшь, дак, думашь, отбежит, не тронет.

– Лучше уж пусть не попадается.

– Дак это так… С ём, косолапым, век бы не встречался. Холера ж, бродит, где ни вздумат. В деремне был тут, чё ему.

– Хозяин, – говорю.

– Хэ, – говорит дядя Саня.

Не на меня – вдаль дядя Саня взглядом устремился – как раз в ту сторону, куда идти собрался, – дорога в ельнике там – на Песчанку.

– Медведя, – говорит вдруг, – ноги кормят.

– Волка, – говорю.

– И у яво идь, у хозяина, Иван Васильевич, ручонок нету, одне ноги…

– Ну, – говорю. – Ни пуха, ни пера.

– К чёрту… Не к лесу будь он упомянут. Ну, до свидання.

– До свиданья. – То заходи.

– Зайду.

– Поговорим… Не сёдня тока… Может, запозднюсь. С городу чагу заказали, буду искать ишшо… пролажу.

Пошёл дальше дядя Саня. Старый. Но не сутулый. Лет восемьдесят ему, не меньше. Пил, говорят, в молодости. Шибко. Давно отказался – здоровье бережёт. Лицо свежее у него – как у юноши. От заморозка раскраснелось. И чисто выбрито – сияет. Один живёт, вдовый. Не дождалась, рассказывают, его когда-то с армии любимая девушка – другой ей, дескать, подвернулся, вертихвостке, и умыкнул её куда-то. Женился он, Александр Петрович, с отчаяния на нежеланной. Лет пять назад и ту похоронил. Вместе прожили они долго, но детей так и не заимели. По чьей вине, никто не знат. Никто не знает, но все шёпотом догадываются: «Она, Клава, Санина-то жана, Царство ей Небёсное, в девках ладно погуляла, да не один аборт, наверно, сделала, вот и случилось». Дело прошлое.

И я направился своей дорогой.

Вспомнил.

Как-то сидели мы с ним, с дядей Саней, на берегу Кеми, рыбачили с ночёвкой на налимов. Беседовали о разном. Спросил я его, сам ли он об этом начал, не помню. Про смерть.

– А ты разве смерти, – спросил я его, – не боишься, дядя Саня?

– Нет, – спокойно мне ответил он. – А спастись и жить вечно хочешь? – Нет. Пожил, достаточно мне.

– И что тебя потом не будет, тебя совсем не беспокоит?

– Нет, хорошо, что и не будет.

Разговор этот происходил лет десять назад, а то и больше, но до сих пор меня смущает: соблазн мне.

Чибис летает, ругает меня. Хотел испачкать, но промазал, в лист подорожника попал. Атаковал, резко спикировав, и был таков, в ольшаник скрылся. Нет у меня к нему претензий.

Улетит скоро – покинет нас, – в края-то тёплые подастся. Ну, долететь тебе благополучно.

Плетутся мне навстречу дети. Двое. Мальчишка и девчонка. Чуть не толкаются, бок о бок. Ссорятся, похоже. Разглядел, я знаю их – Чеботарёвы. Имена их даже помню – Вова и Галя. Погодки. Семи и восьми лет – так примерно. Вова старше, ростом выше. В школе уже учатся, наверное. Школы здесь нет, даже четырёхлетки, нет и в Ялани, к нам самой близкой тут, по тракту, возят детей на школьном автобусе, собирая их со всех окрестных деревень, в Полоусно; утром туда, а вечером обратно, – там пока чудом школа сохраняется. Но и ту скоро прихлопнут – к тому дело движется. Дожили. Когда мы учились, восемь классов заканчивали здесь, в Сретенске, а девятый и десятый – в Ялани, там и жили в интернате. Домой ездили только на выходные и каникулы. Весёлое время было. Теперь и детям-то тут скучно – мало их, и нечем им заняться. Пиво да телевизор, вся и радость. Идёт, бедный, малолеток, малолетка ли, в руках соска – баллон пластиковый в два с половиной литра; глаза чумные. Смотришь на них, и сердце щемит. Им привычно. Даже и не подозревают, если им кто-то не рассказывал, что всё иначе раньше было здесь. Не голосят: «В Москву, в Москву!» Предел мечтаний – Елисейск. Исленьск – заоблачное счастье.

Оба – и брат, и сестра, – несмотря на утреннюю прохладу, простоволосые. Как и почти все здесь дети – белобрысые. В зелёных, великоватых им, резиновых сапогах. В одинаковых болоньевых куртках, пунцового цвета. У Вовы в руке грязный и мятый политиленовый, тяжёлый с виду, пакет, на котором изображена примадонна, Алла Борисовна Пугачёва, изрядно облупившаяся, но пока ещё узнаваемая – по причёске, и по строчке: «Женщина, которая поёт…» – одна такая.

Сестра, придерживаясь не за руку брата и не за полу или рукав его куртки, а за пакет, вцепившись крепко в него пальцами, негромко хнычет; текут слёзы по её красным, как спелые ранетки, щекам обильно – не вытирает.

Вова не плачет; он по-взрослому серьёзен – брови белёсые нахмурил, или, по-нашему, насупился.

Издали ещё здороваются:

– Здрасте, дядя Ваня.

– Здрасте, – отвечаю. – Куда путь держите? – интересуюсь.

– Кошка сдохла, – говорит Вова. – Закапывать. – И не сдохла, а уснула, – поправляет его Галя. – Да какая тебе разница, – говорит ей брат. – Окочурилась, дак чё уж!

Пуще Галя плакать принимается, цепляясь крепче за пакет.

– Вредный, нарочно дразнит… Во-о-овачка, – говорит, всхлипывая и заикаясь.

– И не нарочно. И не вредный.

– Ещё какой!

– Ага. А я-то чё могу поделать? Был бы я Божанька, дак оживил.

– Не оживил бы!

– Оживил!

– Не оживил, не оживил бы!

– И чё с ней, с чиканутой, будешь делать! – махнув свободной рукой, говорит Вова. – Перед людьми бы не позорила.

– Я не позорю! Это ты… И ты сломал мою заколку!

– Я не нарочно!

– Нет, нарочно.

– Я только взял – она сломалась.

– Нет, ты вертел её в руках.

– Не сочиняла бы уж, вруша.

– Сам вруша.

– Ты!

– Нет, ты, противный!

– Хоронить где собираетесь? – спрашиваю.

– Мамка отправила нас в ельник… вон, на угоре, – отвечает Вова.

– А чем закапывать-то будете?

– А есть лопатка… тут, в пакете же.

– Ну, далеко не заходите, то заблудитесь.

– Мы на виду, а в ельник не пойдём.

– Уж не ходите… Не плачь, – говорю Гале. – Возьмёте нового котёнка.

– Да есть у нас. Её сынишка.

– Ну вот.

– Да мне её, Пятнуху, жалко! Ну как вы все не можете понять?! Это же просто!.. Она в постель ко мне не заберётся больше ночью, не погреется, не помурлычет! – тут же обеими руками, одну вынув из кармана, другой отцепившись от пакета, Галя лицо закрыла и заплакала, теперь навзрыд уж.

Как утешить?

Разминулись. Дети – на гору, к ельнику. А я – к Кеми.

Их, Вовина и Галина, мать, Вера – дочь моей одноклассницы, Наташи Почекутовой, рано умершей – от белокровия. Выросла Вера с бабушкой, Аграфеной Степановной. В прошлом году её похоронили. Муж у Веры был – куда-то подевался. Случается иной раз с мужиками – как ветром лист, куда-то унесёт – после найди его, попробуй – запропастится. Работала Вера, соломенная вдова, нянечкой в яслях. Работы не стало, жить сразу оказалось не на что, и запила – деньги на выпивку всегда найдутся. Пила, пила, потом остановилась, поумнела. Детей своих любит, но не балует. К труду их приучает. Всё лето разную ягоду, то землянику, то малину, то чернику, какая к сроку поспевает, собирали и возили на базар. И она, Вера, когда могла, с ними в лес ходила. Получает что-то, по безработице да на детей, на хлеб хватает. А одеваются уж за счёт промысла. Корову Вера держит. Сена на неё наставляет в одиночку, чуть не до снега на покос и бегает – палкат. Только метать кого-нибудь нанимает. Да после вывезти, конечно. Не унывает и не жалуется. «Живу, – говорит, – ради них, детей, сама уж ладно. Поставить на ноги, а там уж…» Самой ещё тридцати нет. Больно тиха, но работяш-ша, говорят про неё в деревне. Не обманывают. Огород у неё – заглядишься – ранжарея. И в доме у неё, дескать, поря-я-адок, чистота. И Вовка с Галькой, мол, всегда ухожены, помыты и опрятны. Наташа, мать Веры, была тоже тихой, скромной, но самой красивой девчонкой в нашем классе. Волосы у неё были редкого цвета – ярко-каштановые с золотым отливом. И про неё, про Веру, говорят: «Приглядна баба, как с картинки». Правда и это, не поспоришь.

На тракт вышел, пересёк его. По шатким мосткам заболоченную низину, заросшую осокой и мелким тальником, миновав, вступил на берег.

Яр. Высокий. Метров двадцать. Река, сточив его когда-то, уже давно не подмывает, лишь в половодье чуть облизывает. Но травой и кустарником он не оброс пока – песчаный. Стоит на нём, близко к кромке, выказав охвостья корней, несколько старых, толстых сосен, с детства обследованных до вершины. Реликтовые. Комли у них обтёртые – понятно.

Синяя, крашеная, деревянная скамейка. Густо осыпана сосновыми иголками. И чего только на ней не вырезано ножичками. Кто только к кому не приплюсован и не приравнен в сумме к «любви». Меня там нет – скамейку обновляли.

Рядом огромное кострище. Земля тут вытоптана – за века. Шишки сосновые кругом – отсеменившие, взъерошенные.

Внизу, не сразу, в отдалении, вымыв уступок, новый себе бережок, бежит стремительная Кемь. Вода цветёт в ней – изумрудная. Бойко шумит на перекате, взбивает пену. Плывёт дальше та, лёгкая, похожая на белые, будто испачканные охрой или тёртым кирпичом, куски пенопласта, за поворотом исчезает. Донный проглядывает галечник. Солнце слепит с воды, на плёсе, выше.

За речкой – Камень. Нависает. Рыжеет ржавыми осыпями, редко поросшими ольхой да с выглядывающими кое-где серо-махорчатыми валунами. Всё лето простоял Камень то сизым – из-за марева, а то зелёным, где темнее, где светлее. В дожди – туманным, когда курится. Теперь, как повзрослевшая птица, распятнался. Красный по распадкам – от осинника и зарослей рябины; жёлтый – от березняков; фиолетово-сиреневый от краснотала и коричнево-бордовый – от папоротника и боярышника. По гребню – редкие гигантские лиственницы, хвоя на которых ещё не пожухла. Ну, и ели, пихты, кедры да сосны на нём – те и зимой и летом, как известно, одним цветом.

Над Камнем небо – где б хоть облачко.

Ниже по течению реки коса камешниковая, формой напоминающая полумесяц – как от меня смотреть, так вроде старый, – изящно выгнутый к реке. Лежат на косе там и там белёсый плавник, сучья разные и целые кокоры, вздыбившие корни, – в паводок принесённые ещё, подмытые лесины. Ни рыбаков на ней и ни купальщиков – пора такая – не сезон.

Пустынно. Как на душе моей теперь – похоже. Чувствую: не могу здесь больше находиться.

Грудь мне теснит, дыхание спирает. Прочь меня гонит что-то, и настойчиво, бесцеремонно. Но не извне, внутри меня сидит погонщик. Иной раз так же гонит вон из церкви, вроде без явных и понятных мне причин, но догадаться о которых можно.

Я развернулся и пошёл – дверь предо мною не закрыта.

Напрямую, не по торной тропинке, что ведёт вдоль берега и сворачивает затем к старице, а густой пихтовой мелкой мягкой порослью, не опасаясь ободрать лицо, до озера Глубокого протиснулся – пути с полкилометра.

Оно, озеро это, и на самом деле глубокое. Разведывал я однажды, ещё мальчишкой любопытным, глубину его на середине – шестом пятиметровым. Дна не достал. Ближе лишь к берегу нащупал – скала там – шест чуть не сломался, когда им тыкал. После уже, но тем же летом, длинной верёвкой, с привязанным к ней тяжёлым тракторным подшипником, выплыв опять на середину озера на деревянной лодке, испытал. Потом измерил: метров восемь. Сильно меня тогда разочаровало это – мелко. Друзьям приврал: мол, двадцать с лишним. Они поверили, не проверяя.

И тут, на озере, сегодня ни души. Только утки, кряквы, заслышав и завидев меня, не сорвались, шумно шлёпая крыльями, с водной глади, а неспешно, на крейсерской скорости, уплыли в заросли осоки. Знают, что охота на них ещё не разрешена, и не боятся. Это потом к ним подкрадись-ка – не подпустят.

Тихо.

Пришпилены, как вурдалаки кольями, шестами возле берега плоты – в безделье прозябают. Лежат на некоторых кривые, черёмуховые, и прямые – сосновые – удилища. С леской на них; на леске поплавки из винных пробок, крючки и грузила – бери и пользуйся. Только рыбачить сейчас в озере не на кого. Живут тут караси лишь да гольяны. Караси в ил уже зарылись, а на гольянов и рыбачить никому не интересно, кроме зимородков – те ещё, как красно-синие снаряды, над водой мелькают под кустами; в Африку улетать, похоже, не торопятся.

Побродил по склону, бывшему берегу кемскому, поел оставшуюся после ягодников теперь уже переспевшую, пусть и пресную, но сочную чернику, твёрдую костянику да недозревшую ещё, хоть и прихваченную заморозками, бруснику – дёсны заныли.

Посидел на мшистой валёжине – лес послушал, запахи повдыхал.

Осыпал меня древесной трухой с вершины давно уже омертвевшей на корню сосны долбящий её дятел. Долбил, долбил, затих – куда-то смылся, – знает окрест все сухостоины – к другой подался, более вкусными личинками, наверное, богатой.

Долго и тут не смог я находиться. Как сквозняком срывает лист бумажный со стола, меня сорвало так с валёжины.

Пошёл обратно.

Солнце поднялось. Лучистое. Дело к полудню.

Теплеет. Иней остался только там, где тени, – тут вот, за ельником, и где-то за домами, – долго и там не проживёт – рясной росой на солнце посверкает, как алмазами, и испарится. Бабочка так из куколки рождается и помирает.

Пока ни облака – лазурь сплошная.

Иду, куртку расстегнув, думаю:

Вот вернётся дядя Саня Колесников с Песчанки, войдёт в свой пустой дом – и тоскливо ему сделается. Представил я – и даже передёрнулся. А меня, радуюсь, ждёт дома мама. Суп уже варит. Это так здорово, когда тебя ждёт дома кто-то – не враг, конечно, не судебный пристав. Одно печалит – будет так не вечно.

От маловерия печаль. Но что поделать.

Вошёл в гору, затем – в ограду, а после – в дом, разувшись на крыльце. Успел заметить:

Кто-то в гостях у нас – чужие на крыльце калоши. Катя Глинских.

Волосы у Кати светло-русые, волнистые. Сейчас в платке, так не видать их. Глаза серо-голубые, умные. Лицо плоское – остяцкое. Бобылиха. Замужем не была. И выходить не собиралась – так почему-то этим хвалится. Она, Катя, приёмная дочь Ларьки-Собачника и Маши, по прозвищу Чугунка, Деменковых, давно уже покойных. Рядом на кладбище лежат. Привезли они её, Катю, в двухлетнем возрасте из Ялани, где умерли чуть ли не в один день её родители, чем-то отравившись, вроде грибами прошлогодними, Маши Чугунки родная сестра Гликерия и муж Гликерии, по имени того не помню. Маша Чугунка была женщиной крупной, полной, и ноги у неё были, помню, разные – одна тонкая, другая толстая, так и ходила, вразнотакт. А Ларька-Собачник – иначе его, отдельно по имени или по прозвищу, и не называли – был маленького роста, худощавый, неразговорчивый. Ходил он, помню, всегда в одном и том же – в кожаных, засаленных штанах и в вылинявшей до белёсости брезентовой куртке, с плоскими металлическими пуговицами на ней, зимой – надевал сверху ещё и, засаленную тоже, телогрейку, а кепку-восьмиклинку менял на заячью шапку-ушанку. Ножик на поясе носил, в кожаных ножнах, с медной, отшлифованной до блеску, рукоятью. Собачником его прозвали потому, что давил он по просьбе односельчан ставших ненужными им или приблудных, брошенных, чаще всего, проезжающими после закончившегося сезона Сретенск охотниками, пустых собак, потом их обдирал, шкуры куда девал, не знаю, сдавал, пожалуй. Идёт, помню, Ларька по деревне, хоть выпивший, хоть трезвый, следом за ним разномастная свора псов чуть ли ни кубарем катится, все лают звонким хором зло на Ларьку. Тот бредёт, на них внимания не обращает. Класса на три младше меня училась Катя. В школе её я и не помню. Агроном, по образованию, сельскохозяйственный институт в Исленьске заканчивала. Работать ей тут, ни в Сретенске, ни в округе, негде, колхозов и совхозов больше нет, землю не пашут и не засевают – крестьяне превратились в пенсионеров и бюджетников – эти не сеют и не пашут. Овец Катя держит, табун целый, чем и живёт. Пенсию стала получать – теперь ей легче. Район наш, по климатическим условиям, приравнен к Крайнему Северу, и потому на пенсию выходят раньше здесь.

Сразу же, как только я вошёл, поднялась Катя с табуретки, на которой гостила, и, поздоровавшись со мной, к двери направилась.

Мама вдогонку ей, со стула:

– Во, сорвалась… Ты чё пошла-то?.. Обедать будем, – говорит.

– Да у самой готовится там, – Катя говорит. – Спасибо. На печке – выкипит… Пошла из дому, думала, что ненадолго, и заболталась. До свиданья.

– Ну, ты уж, девка, забегай, – говорит мама. – Не забывай нас. Когда звонить… как время будет ли, так просто. Чё молодой-то, раз, и прискочила. Ну, до свиданья.

– Куда я денусь, забегу, – уже в дверях, не оборачиваясь, отвечает Катерина.

Закрыла дверь. Из сенцев, слышу, уже вышла.

– Ну, слава Богу, удалилась… Глухая – громко говорю – ещё услышит… И пусть услышит… Как уж заявится, сидит уж да сидит, – вставая со стула и подавшись на кухню, ворчит мама. – Как будто дел нет дома никаких. А у меня уж голова, как колокол, гудит, ещё немного, и расколется… Честное слово, думала, не выдюжу.

– Так ты бы так ей и сказала. – А?

– Сказала б ей!

– Ну как же скажешь.

– Тогда терпи.

– Не всё и всем же говорить… Будто сама не понимат, не маленька… А я что делаю?.. Терплю. Так язычишком уж мелю, раз без костей-то… Иной раз сидишь, – говорит мама, – от окна к окну снуёшь челноком по избе и думашь, пришёл бы кто, дак никого. А тут, суп варится – следить мне надо, с ней разговаривай о чём-то.

– Ну, не сидела бы.

– А как?

– А что была?

– Какая где кобыла?

Сняв и на гвоздь возле двери повесив куртку, говорю громче:

– Что Катерина-то была, зачем?!

– А, – улыбается. – А я… кобыла… Глухой-то худо быть, тебе смешно… Зачем, зачем… А вот затем. В соседнем с её огороде, в том, где картошку садят дачники из города, бывшем-то суховском, за бывшими колхозными конюшнями, коровы изгородь сломали, так сообщить им, дачникам, чтобы приехали да починили, а то копать им будет нечего – сожрут и стопчут… И приходила позвонить.

– Ясно, – говорю.

– Чё? – спрашивает.

– Ясно! Ясно!

– Разобрала когда… Ну, ясно – лошадь, раз рога, – повторяет, улыбаясь, мама отцовскую присказку. – А там и изгородь – одно названне, давно изгнила, – говорит. – Лет уже сто, поди, не подновлялась, еслив не больше. Как мне же лет, и изгороди этой… Ну, позвонила, и пошла, а то сидит уж да сидит, словно наседка. Слушай её… Не переслушашь. Чё-то бубнит – не понимаю, качаю только головой… беседа наша. Господи, помилуй. Тебя смутилась – сорвалась так.

– А я ей что?

– Да я откуда знаю.

Есть у нас телефон. Стационарный. Василий, при советской ещё власти, еле-еле его выбил, только как для вдовы боевого кавалера ордена Славы двух степеней, чтобы мама ему, Василию, звонила в город – мало ли. Не научилась до сих пор. Если, вдруг находясь поблизости, звонок услышит, трубку снимет. «Алё, алё», – но, акромя шипа, не расслышав ничего, повесит трубку. Ладно, на аппарат, то иногда и рядом с ним положит. Потом всё «занято» – не дозвониться. Есть в Сретенске телефоны и ещё у некоторых односельчан, такие же стационарные, но, чтобы позвонить в город, в другую ли какую деревню, ходят всё больше с этой целью к нам. И мама рада – всё проведают. Ворчит-то так уж – для меня: мол, не подумай, вынужденно я бездельничала. И Катерину она любит и жалеет: баба хорошая, но смолоду, мол, одинокая – ей уж судьба такая, дескать, пала; крест такой дан, дак и несёт. Скажет так мама про неё, добавит после: «А и где же его теперь, путнего-то мужика, отыщешь… Все как с сапи сорвались будто – пьют. А за худого-то, за пьяницу, и выходить – с ним только маяться… Не стоит. Лучше уж одной». Вздохнёт участливо – от собственного будто горя.

Иные старики, а молодые – почти все, имеют и мобильные, сотики. Но, чтобы позвонить с них, идти надо за четыре километра от Сретенска в сторону Ялани – на Сухову гору. Не каждый сможет и захочет.

– Баню-то будешь топить, нет ли? – спрашивает мама, неся на стол в одной трясущейся руке хлебницу с буханкой оржаного хлеба, в другой, более спокойной, – нож и две большие ложки.

– Буду, – отвечаю.

– Надо бы, – говорит мама. – А то я коркой вся покрылась… Недели три, наверное, уже не мылась. Ваське всё некогда – приедет да уедет, хозяйка ждёт там, делать чё-то требует всё… А то – истопит – я не в силах… Но это после уж, как пообедам. Суп вон сварился. Ботвы нарезала свекольной… картошка, шшавель, лук… да чё там?.. Бросала чёто, и забыла… И не затягивай, я поздно не смогу. Помыться раньше надо… до коровы. То та заявится, мне будет не до бани. Реветь-то станет – надоест тут.

– Поем, пойду и затоплю.

– Давай, родимый. Хорошо бы… Чеснок-то надо?

– Я возьму.

– А перец?

– Тут он, на столе. Садись, не бегай.

– В день хоть зубок. Чеснок полезный… Какое, бегать… Волочусь… Ну, соли мало, дак подсолишь. Солонка тут же где-то… на столе вон. Уж без сметаны.

– Так пойдёт.

Пообедали. Супом. Попили чаю. С утренними блинами.

– Их с маслом бы…

– И так нормально.

– Безо всего-то… На воде.

– И ладно. Вкусные. Спасибо.

– Да чё-то мало и поел.

– Куда уж больше.

– На здоровье.

Мама стала со стола убирать. А я подался затоплять баню.

В огороде она у нас. От других хозяйственных построек и дома подальше – в противопожарных целях.

Давно в ней, в бане, не топлено – сыро. Старым берёзовым веником пахнет и прелым деревом. Привычно.

По стеклу небольшого, чуть уже перекосившегося оконца, залитого сейчас солнечным светом, три одинаковых бабочки мечутся, крыльями по стеклу устало хлопая. Большие, чёрно-коричневые, с яркими и выразительными глазами. Осторожно ухватив за пыльные крылья, поймал их по очереди и выпустил на волю. Высоко, натосковавшись, в небо взмыли – порхают. Склюёт их кто-нибудь – какая-нибудь птица, немало тех вокруг болтается. Не стал за этим наблюдать – как соучаствовать.

Рубил эту баню когда-то я. Лет двадцать назад. Бабьим летом. Из толстого, но не трухлявого внутри осинника. Без чьей-то помощи – а тут уж – из упрямства. Отец сказал бы так: от глупости – и не стеснялся, говорил. Мама могла сказать: мол, из гордыни, – не говорила. Сруб поставил, двери навесил, сначала пол, потом потолок настелил, сухой землёй его засыпал, начал крышу мастерить – творец, самодоволен. Отец в огороде, недалеко от меня, с вилами ходит, картофельную ботву в кучи собирает – вёдро пока, безветренно, так сжечь собрался. Говорит мне снизу вверх, не глядя на меня, спокойно: «Без крыши, парень, баня твоя будет». «Чего это ради?» – спрашиваю. «Увидишь», – только и ответил. Ну, как словом, так и делом: только подует крепкий ветер, южный или западный, так на моём строении будто и крыши не бывало, одни стропила остаются. Пришлось мне после, следующей уже осенью, учитывая розу ветров, её, крышу, переделывать – уж повозился. Нет ведь, чтобы отца послушать, расспросить, – с усами сами. Теперь усы-то чуть пообтрепались, оно и лучше.

Двумя вёдрами на коромысле воды из ручья, что еле-еле, но ещё течёт к Кеми, деля наш огород на две половины, картофельный и сенокосный, в котёл, на горячую, натаскал. Отдельно в алюминиевую флягу – на холодную. Затопил баню. Печка-чугунка загудела.

Эх ты, как здорово-то, думаю.

Там бы, в Исленьске, мне такую баньку.

В дом вернулся.

Моет мама посуду. Говорит, меня увидев:

– Никогда раньше посуду не била… Теперь мне по руке кто будто стукнет – выроню… Сколько вон банок уж поколотила.

– Я бы помыл.

– Да не смеши. Это была бы я совсем уж никакая… Помыть посуду-то могу. Сесть уж и ничего не делать-то – несчастье.

Включил телевизор, выключил. Принёс из кладовки спиннинг. Катушку, «Невскую», проверил – вроде в рабочем состоянии, сломать её тут было некому – Василий не рыбак. Отыскал в рыболовном ящике блесну, черноспинку, которую дал мне, подарил ли, несколько лет назад Истомин Олег, бывший мой одноклассник, из Ялани, проживающий теперь в Ленинграде. Плыл как-то по Кеми на лодке я, а он рыбачил с берега – мы с ним и встретились.

Спиннинг в угол у входной двери поставил, блесну повесил крючком на тюльпан.

– На рыбалку, чё ли? – спрашивает мама.

– Вечером, позже, – говорю.

– А то как баню-то оставишь… Уж после бани.

И после бани бы не надо, а то простынешь. Сходил бы завтра.

– Видно будет.

– Тебе и видно… Знаю, что пойдёшь.

Отца Андрея Кураева почитал – расстроился.

Ну, думаю.

Через полчаса сходил опять в баню, дров в печку подложил. Достаточно, больше не стану заряжать. И сам я не люблю, когда жарко, и мама – та не сможет выдюжить такое пекло. Это Василий – тот отчаянный парильщик. До полусмерти, как умалишённый. Когда он в бане, мама, беспокоясь, просит меня, если я дома: «Сходи, милый, будь добр, проверь, Васька живой там, уже нет ли?.. Это ж когда ещё ушёл и до сих пор не появился». Иду, проверяю. Охает сладострастно, нахлёстывая себя веником по разным местам, да ахает, на подходе ещё слышу, в бане Васька – живой, значит. В окошко постучу, крикну: «Ты скоро там? Эй, мазохист!» Ответит: «Не мазохист, а сибарит!» Махнет мне веником: иди, мол, не мешай мне расслабляться. Ну, расслабляйся. И что за счастье, я не понимаю. Он и футбол по телевизору глядит, пусть среди ночи матч транслируют или под утро. Что за радость? И маме тоже непонятно: «Мячик гурьбой голяют, носятся, придумали ж такое… Да мужики. Ещё мальчишки бы, тем уж простительно… ума у тех, как в мячике, не больше… Мячик пихнут, вдогонку все за ём, беда и только».

За ограду вышел – нигде никого.

Так и стоит пока – без облачка. Паутины в небе тянет – сверкнут, исчезнут. Плавные.

Самолёт гудит. Где он летит, глядел, глядел, задрав вверх голову, так и не выглядел. Но шею заломило. Следом себя не обнаруживает – винтовой, не турбореактивный. По звуку судя – на восток.

Пошёл в дом.

– Скоро, – говорю, – готово будет.

– Ну, я бельё пока достану, соберусь… А там не жарко?

– Вроде нет.

– То не смогу.

– А может, – говорю, – мама, попросить кого… хоть Катерину… спину потрёт, самой тебе неловко.

– Ваня, не на-а-адо, нет… Ещё позориться… Не надо. Смотреть на немощь на мою. Мне хоть чуть-чуть ополоснуться, а то уж кожа, как на яшшарице… дёрни – слетит со всей… как со змеи. Ещё просить кого-то… Нет. И от своих бы отказалась… Полина – та чё-то молчит. Как её муж-то?.. Всё болел. Ты им звонил?

– Звонил.

– Не слышу.

– Звонил, звонил!

– И как?

– Нормально.

– Добьёшься чё-то от тебя… Не скажешь правды. Пошла к комоду за бельём. Из стороны в сторону её мотает, то за дужку кровати, то за край стола, то за спинку стула придержится, то на стену рукой обопрётся – так шаг за шагом.

Сама при этом приговаривает:

– Вон чё… Вон чё… Как на плоту будто, по морю… Хоть бы до бани-то добраться. Ну, уж с конём-то добреду.

Конь – это обычная деревянная палка, сосновая, еловая или черёмуховая, с которой она, мама, ходит по ограде, за ворота, чтобы корову или бычка встретить и до двора их проводить, да в огород – за овощами. Теряет своих коней постоянно. «Куда на ём, парень, поеду, – говорит, – там закручусь, да и забуду». Отыскиваем старые или делаем, я или Василий, ей несколько новых скакунов, чтобы в запасе всегда были. Шутит: «Кони хорошие мои – корму не требуют, не просят ни овса, ни сена».

– Может, давление померить?

– Чё его мерить?.. Ясно, что худое. Оно всё так, нормального уже не будет. Лишь с головой бы чё не сделалось… Я уж привыкла… То сумасшедшая-то тут… ещё кого-нибудь да испугаю. Звонить придут, а я как выпрыгну…

– Опасно.

– Чё?

– Опасно, говорю!

– Опасно. Всё оно опасно. Тогда уж лучше и не жить… глядеть на это. Ещё и мучиться зачем-то, сразу ложись да помирай.

– Упрямая.

– А ты какой?.. И ты такой же… Хрен редьки не сладче.

Собралась, пошла мама в баню и говорит:

– Долго не будет, выйди, посмотри… может, где на дорожке завалюсь, дак уж подымешь.

– Ладно, – говорю, – посмотрю.

– Сколько хлопот со мной, ну, горе.

– Что, довести?

– Да ну, ты чё, уж как-нибудь дойду, – и улыбается. – Я не какая-нибудь вам старуха.

– Ну, – говорю, – какая ты старуха.

– То-то. Конь мой на месте?

– На крыльце.

– Плохо его вдруг привязала… Не ускакал куда, дак ладно.

– Стоит.

– Кобыла не уманит.

Ушла.

Вижу в окно её, и сердце замирает – старая.

Чуть не столетняя. И я, младший её, давно уже не мальчик. Время – полно прошло его, но – будто промелькнуло. Вспомнилось вдруг: обычный зимний вечер, мама, отец, не старые ещё тогда, и все мы, дети, тут вот, за этим же столом, – и слёзы подло навернулись.

Включил электрический чайник, воду вскипятил, чай покрепче заварил. Сижу, пью. Без сахара – пустой.

Слышу, ворота хлопнули.

Заходит вскоре Петя Чекунов. И от порога:

– Василич, здрастуй. Телефон работат?

– Вроде работает… Чё разувался?

– Да сапоги… На их идь пыли, как на моли…

Недолго скинуть. Мне в Полоусно позвонить, Гисвайну, чтобы подъехал, поросёнка выложил. Чё, можно?

– Звони, – говорю.

– Еслив, конечно, ещё дома он, а то куда-нибудь упёрся… Тока скажу ему, что эта…

– Звони, звони.

– Я тока… но… позвать и… эта…

И позвонил.

– Договорился… Ты идь, Василич, кажется, не куришь.

– Нет, не курю.

– Да паперёсы вот закончились… И магазин закрыт… на воскресенье… Ну, я пойду.

В дверях уже:

– Так, навестить или картошку выкопать? – И то, и это.

– Кто-то уж выкопал.

– Да вроде рано.

– С ума сошли… Скоро – посадят, тут же и копать её начнут, пока не сгнила… И я… до снега всё тяну, раньше никак… Не то, дак это… И сенокосить ещё езжу… И тракторишко ремонтирую – извёлся. И тот – не вовремя сломался… Деталей нет, вот и крутись… то так, то эдак заменю чем… Ну, до свидання.

– До свидання, – и я, и день ещё здесь не побыл, стал по-чалдонски разговаривать.

Ушёл Петя, оставив после себя стойкий запах солярки. Воротами негромко хлопнул. Низкорослый, коренастый. Нос курносый, глаза голубые. Взгляд скорый – как вспышка. Брови и ресницы у него жёлтые, словно прокуренные. Руки чёрные – от мазута. Ногти бурые – от никотина. Весь в камуфляже, от штанов до кепки, словно спецназовец. Спецназовец и есть: в деревне все теперь спецназовцы – все выживают, все воюют; к счастью, пока не меж собой – война гражданская всех обескровила и утомила. Лет сорок пять ему, Петру. В самом прыску, сказал бы про него отец мой, в самом расцвете. «Как гриб-боровик» – говорит про Петра мама. Детей у него, у этого боровика, шес теро, хозяйство держит большое – вот и копает картошку до самого снега – целых три огорода занял под неё. Бог ему в помощь. Быть бы Петру Чекунову, по усердию-то его, по трудолюбию, в далёком прошлом кулаком, теперь – нишшый, с чем он не мирится – воюет.

Чаю попил я, кружку сполоснул. Смотрю в окно: мама из бани возвращается. Опять пешком – коня забыла возле бани.

Вошла в дом – долго заходила. С накинутым на голову оранжевым махровым полотенцем. На стул в прихожей опустилась. Молчит.

– С лёгким паром, – говорю.

– Ну, кое-как… Спасибо, милый.

– Ну, хоть намылась?

– Да уж кого… Слава одна… Как шшука, поплескалась.

– Чай, – говорю, – горячий. Можешь выпить.

– Дай очураться.

– Может, налить тебе? Ты – с молоком?

– Едва жива… Да я сама, ты не сумешь, – сказала так и улыбается. – Кто был у нас?.. Соляркой пахнет.

– Петро.

– Петро… Не Чекунов ли?.. Я сразу так и поняла. Звонить?

– Звонить.

– Приходит часто.

Потом уже, попив чаю и устроившись на кровати:

Расчёсывает пластмассовым гребешком свои, редкие уже, седые, когда-то красивые тёмно-каштановые, волосы и говорит:

– Космы мои… Ничё уж не осталось…

С гребешка волосы в горсти скатывает. И продолжает:

– А вдруг как замуж соберусь, и кто возьмёт меня, прынцессу… Зато хоть в чистое оделась… Ну, слава Богу… А то когда ещё пришлось бы. Тыто пойдёшь?

– Пойду.

– Сходи, сходи. Там, правда, жарко было… дверь приоткрывала. Подбросишь дров – нагреется-то быстро.

– Я уж потом, после рыбалки.

– Дело твоё, тебе решать.

Взял я свой рыбацкий рюкзак и спиннинг. Нашёл в кладовке свои болотники, обулся.

– Ты уж задами, здесь-то не ходи, – говорит мама.

– Ладно, – говорю. Это: чтобы никто меня не увидал, а то удачи, мол, не будет. – Пойду задами.

– Ступай, – говорит мама. – С Богом.

Пошёл я.

Родным берегом прошёл, прокидал – ни одной щуки не мелькнуло. Назад вернулся. Болотники распустив, по обмелевшему перекату, скрычегая на дне галечником, на другой берег перешёл. Пробрался тальником густым до ямы. Блеснить стал. Сразу схватилась. Вытащил. Такая примерно – килограмма на четыре. Спина тёмная, брюхо золотистое. Сунул её в рюкзак, спиннинг собрал. Направился обратно.

В дом, разувшись на крыльце, вошёл.

Мама возле телевизора сидит, «Суд идёт» смотрит. Место у неё тут такое: обзор в два окна – корову выслеживать. Меня вот как-то проморгала.

Услышала – пол скрипит – обернулась.

– О, и рыбак. А как я пропустила?

– Не знаю.

– Будто вот и смотрела всё на улицу… Рыба-то есть? – спрашивает.

– Есть, – говорю.

– В речке?

– Нет, в рюкзаке.

– Ну, слава Богу… Ты уж её почисти сам, а я сварю потом, попозже.

– Ладно, – говорю, – почищу и выпотрошу. А потом – в баню.

– Да там уж выстыло.

– Я подтоплю.

Отправился в баню. Дров подбросил. Угли в печке ещё не угасли – дрова быстро разгорелись.

Щуку почистил, выпотрошил, на куски её разрезал, отнёс в дом.

– Передача нравится? – спрашиваю у мамы.

– Да нет, чему тут нравиться… Один убил, другой украл… Сижу, гляжу – корову бы не проворонить.

– Придёт, – говорю, – сама заявит о себе.

– Заявит, – соглашается.

То и дело встаёт со стула и отходит от телевизора, в окно, прикрыв глаза ладонью, смотрит.

– Там не она?.. Чернеет-то.

Подойду, гляну.

– Нет, мама, не она.

– А кто?

– Там столб.

– Мне показалось.

– Сиди. Придёт когда, услышишь.

Сходил я, помылся.

Корова появилась. Стоит за логом, на угоре.

Орёт оттуда.

Мама в окно ей:

– Чернуша. Чернуша.

– Гамнюша, – говорю.

– Чё? – спрашивает.

– Да так, – отвечаю.

– Пойду, поманю… Будет кричать, пока не выйдешь, барыня… вот уж где вредная скотина.

– Телевизор выключить? – спрашиваю.

– Сам-то смотреть не будешь – выключай. Чаю попей пока, потом шарбу уж сварим.

– Может, сходить, пригнать её?

– Да где же, милый, ты её пригонишь… Сама придёт, как накричится. Я только тут, с угора, поманю. Ещё ходить за ней, засранкой.

С коровой после вместе разобрались – мама подоила, я помог ей, маме, подняться со скамеечки и унёс в дом подойник с молоком.

– Бычок-то наш запропастился где-то.

– Он у ворот.

– Дак загони. Ведро стоит вон, дашь ему попить.

Управились.

Шарбу мама сварила.

Ужинаем.

– Чё ты такой, Ваня, всё нынче хмурый? – спрашивает мама. – Случилось чё-то? Говори.

– Да ничего, – отвечаю. – Всё нормально.

– Всё у тебя всегда нормально. Я же вижу. Мать не обманешь. Зря молодую себе взял. С ровней бы проще тебе было.

– Она тут, мама, ни при чём. – Да я же чувствую.

– Нормально всё. Не беспокойся.

– На пять лет старше – ещё ладно. Вон ваш отец, был меня старше на шесть лет, мы век прожили… Ну а твоя тебя – на все пятнадцать.

– Ну, мама, хватит.

– Хватит, хватит. Вот и хватит. Ну, правда, раньше тоже всяко было, женились с разницей большой… Как ребятишки-то?

– Нормально.

– Опять – нормально.

– Так и есть.

– И потолкуй с тобой, – говорит мама и улыбается. – Повеселее будь, а то… как туча. И мне от этого – хоть вой.

«Время» посмотрели. Про мир узнали – всё в нём то же.

– Пойду я спать… глаза уже слипаются.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. И ты ложись. Да долго не читай. Свет-то плохой – глаза себе испортишь. В очках читашь?

– В очках.

– Я и в очках уже не вижу, читать возьмусь псалтырь, а толку-то – всё как в тумане… только на память.

Начался американский фильм. Выключил я телевизор.

Пошёл на веранду.

Рано темнеет. Небо на западе светло-зелёное.

На востоке – тёмно-синее. Звёзды.

Редкие фонари зажглись.

Включил свет. Разделся. Лёг. Взял, потянувшись, с полки книгу. Василий тут читал её, оставил. «Хунну». Лев Николаевич Гумилёв.

Скоро уснул под лошадиный топот.

3

«Ваня», – меня по имени как будто называют. Не знаю, кто, и не пойму, откуда это слышу. Вроде во сне ни с кем не разговаривал. Да и не видел ничего и никого. Забыл ли тотчас то, что снилось.

Как не откуда-то, а изнутри.

– А?! – отзываюсь ещё в дрёме.

– Ваня, – рукой в плечо меня толкает кто-то осторожно, чувствую. – Очнись, родной… Вот разоспался. Ваня. Ваня.

– А, – говорю, узнав по голосу. – Да, мама, я уже проснулся.

– Спишь как убитый… Я уж испугалась: зову, зову – не добудиться. Трясти уж стала.

– Я не сплю.

– Обычно чуткий. Надо ж так…

– Как провалился.

– Доить пошла. Пора… Минут пятнадцать подожди… пока я тут ещё да там, да пока дойки ей помою… раньше не надо, не успею… и приходи… Ты меня понял?

– Понял, мама.

– А то опять как растянусь там…

– Я поднимаюсь, – говорю.

– Да ещё можешь полежать.

– Уж належался.

– Пойдёшь, – говорит мама, – потéпле оденься… холодно… И у тебя тут – как на улице. Как ты тут спишь?

– Нормально.

– А у тебя иначе не быват, всегда – нормально…

– Ну, так и есть – едва же добудилась.

– Точь как отец. Тому хоть чё, всё было ладно.

В снегу мог спать, когда охотился, сил уж добраться до избушки не хватало-то… кого гонял где, измотался. Берлогу выгребет себе, там и ночует. Медведь медведем… Царство Небесное. Отночевал. Всё теперь, день ему там, ночь ли? Помилуй, Господи, и помяни…

Перекрестилась в тёмный угол.

– Рано её, – говорит, – сама, по своей глупости, доиться приучила… ещё ни свет вон, ни заря… А не явись к ней вовремя, и рёвом изведёт. Не рада будешь.

Корову слышит вот, людей – неважно.

Ушла мама: дверью скрипнула – её открыла и закрыла, задев подойником о притолоку, – тот гулко звякнул – сообщил.

Было бы глаз коли здесь, на веранде, если б не уличные фонари – издалека цедит от них сквозь окна свет неоновый, мерцая инеем на запотевших стёклах. Да там, в прихожей, лампочка горит – луч от неё в щель проникает между шторами, углом ложится на пол и на стену.

Встал я. Оделся скоренько. Водой студёной сполоснулся. Вышел в прихожую, с потёмок – жмурюсь.

Шторки раздвинуты на окнах мамой – чтобы из дома и ограда освещалась, и там ходить было б ловчее.

К русской печи спиной сначала прислонился. Потом – ладонями – погрел их. И нос – холодный тот, как у собаки.

И печь мама уже успела, протопила. Ради гостя, думаю, и дров не экономит. Надо сказать ей, пусть меня не балует – не вельможа. Дрова ей в зиму пригодятся. Если не хватит-то – беда. Потом, в морозы лютые, сырыми шибко не натопишься, да ещё надо их купить, сама ведь знает. Те, что мы с Василием напилили весной нелегально и сразу вывезли из леса, за лето худо-бедно, но просохли. Три поленницы, кубов под тридцать. Но и этих может не хватить – ещё ж зима, какая она выдастся. И напилить сейчас дрова себе – задача сложная: за тридевять земель, в столицу края, нужно ехать, чтобы получить бумажку. Всё для людей, как говорится. Деляну выпишут тебе, при бездорожье-то, за двести километров от деревни, вот и пили и вывози потом дрова на вертолёте – золотыми они выйдут. Это как рыбу – на реке живёшь – ловить тебе не позволяется. Дожили. Без разрешения и жердь не срубишь на скворечник. Не кинешь в речку сеть на пескарей. И не рубили бы и не кидали, если бы было по добру. А то: «Кому-то можно, нам нельзя». Хорошим это не закончится – люди смуреют.

Солнце лишь выглянет, в избе нагреет скоро. Утро-то можно потерпеть.

Время, решил идти на помощь маме.

Куртку накинул, вышел на крыльцо.

Небо в звёздах. Как на огонь, на воду ли, глядеть на них – не оторваться. Месяц высоко висит над ельником – на скворечник наш сейчас будто усядется. На востоке слабо, но бледнеет – узкою полосой над самым Камнем, гребень его на этом фоне смутно выделился.

Кошки, задрав хвосты и друг на дружку чуть не натыкаясь, по ограде бродят беспорядочно – молока парного ждут на завтрак. Молчком почему-то нынче – не орут, не требуют, а то уж, кони, постановят. И они, коты и кошки, у мамы – кони, ещё с эпитетом – несчастные. Едят, по её меркам, много – поэтому. «Чуть ли не литру им налью – ну дак ты чё, ни капли не оставят. Кони несчастные – не кошки». Нет, эмигрировать куда-нибудь бы, – патриоты.

Во двор направился. Вступил.

Освещён он, двор, закрытый, как сундук, со всех сторон от непогоды, электрической, запылившейся и закоптившейся уже, лампочкой-пузырьком. Вывернуть её надо бы да протереть. Днём это сделаю. Да не забыть бы.

Глаза бычка – кого другого быть тут и не может, не волка же – в углу краснеют, сам же он еле различим – как в маскировочном халате. Словно в бинокль смотрит на меня – краснеют, будто окуляры. Ночь там, в углу, возможно, проторчал, бедняга. Не удивлюсь я – при такой мамаше. Ну вот и думай, кто после этого из него вырастет? Коровоненавистник.

Корова в стайке. Слышу:

– Стой, ненормальная… холера.

Дверь в стайку открыта, и там хоть тускло, но освещено. Вижу я маму со спины – сидя на стульчике, склонилась к вымени. Чернуша – тьма, её не распознать. Черна коровка, говорят, да бело молоко. Циркает, слышу, оно струйкой. Мама как будто темноту доит – похоже.

Тихо приблизился к двери.

– Рано пришёл, – конечно, не услышав, но догадавшись, говорит, не оглядываясь на меня, мама. – Ну, подожди, немного уж осталось… Только не здесь – она тебя боится, нерьничать сразу начала вон. Чернуша, стой… Да стой ты, пакось.

Отошёл вглубь двора. Ужал шею в плечи, руки спрятал в карманы куртки, прислушиваюсь невольно к тому, о чём мама разговаривает с Чернушей – как с человеком.

– Минуту смирно постоять она не может!.. Всё-то и тычет и снуёт… Ты сёдня чё… совсем рехнулась?! Оно и видно… Здесь-то оставлю на день, дак узнашься. Станешь упрашивать – не выпушшу. Не понимат, когда по-доброму с ней… идивотка.

Двор этот отец строил. Отлично помню. Сухим, тёплым сентябрём. Бабьим летом. Я тогда ещё и в школе не учился. Сам он, отец, столбы – листвяжные, в обхват, – поставил, сам листвяжные же слеги, которые лишь краном тока поднимать, в проушины устроил. А высоты тут метра три, не меньше. Как он осилил? Не приглашал отец помощников. Охотник был работать в одиночку. А вот застолья и компании ему были по нраву. Любил в них, слуха не имея, петь. И пел он громко, как кочет, горланил, по словам мамы, чего я, если находился поблизости, стеснялся, стыдился за него. Ну а сейчас: я бы сказал ему: папа, мол, спой, я буду рад тебя послушать.

Отец…

Его мне не хватает.

– Ну, всё, – говорит, слышу, из стайки мама. – Слава Богу, вроде подоила. Не додала… в пример к вчерашнему. И это как бы не пролить мне, худоногой… Ваня, ты где? Иди-ка, помогай. Мне не подняться. А ты тут стой пока… направилась куда-то.

Вошёл я в стайку. Тепло в ней. Корова надышала. Глаз в мою сторону скосила – как на врага. И завздыхала.

– Не вздыхай, – говорит мама Чернуше. И мне тут же: – Ведро сначала, Ваня, вынеси, поставь к столбу там хоть… то опрокинем.

Сделал, как она сказала. Помог после ей, маме, подняться со стульчика-скамеечки.

– Ох уж где кляча-то, дак кляча, – ворчит сама на себя. – Вот до чего я дожила… подумать только.

Подойник взял, пошёл к воротцам. Слышу:

– Чё с человеком сотворилось. Хоть пеленай…

Хуже младенца. Хоть на руках носи… Свет выключи, – вслед мне говорит мама. – Поставь ведро на кухне, на столе. Я отдохну уж, процежу. А сам ложись, ещё поспи.

– Дойдёшь? – спрашиваю.

– Дойду, дойду, – отвечает. – Как не дойду… Я же не пеше, а верхом… Доеду. Конь у двери тут, не сбежал… Свет только выключи.

– Я помню.

– То мне тянуться. Пониже, что ли, бы уж переделали… Вам-то – и ладно, мне – неловко… Таз вон, – бычка пою, – переверну вверх дном его да подставляю.

– Хорошо, – говорю.

– Когда? – спрашивает.

– Сегодня.

– То-то… Прошу Васюху – забыват… Тому всё некогда… конечно.

Щёлкнул я выключателем, прикрученным к столбу. Погас свет разом во дворе и в стайке. Говорю, назад не поворачиваясь, громко:

– Темно тебе!

– Да ничего. Я пригляделась, не заботься…

Потом уж кошкам-то налью, чуть очураюсь… Ещё успеют, нахватаются. Жрать-то даю им – с ног сбивают. Был бы отец живой, тот с ними быстро бы расправился. Ваня, хоть ты…

– Нет, мама, нет.

– Васюха – тот стой на тебя же… А мне тут с ними, как с волками… Съедят когда-нибудь меня.

– Кормить не станешь, – говорю, – сами разбегутся.

– Жди, – говорит, – разбегутся.

Войдя в дом и оставив на кухонном столе подойник с молоком, пошёл на веранду. Постель застелил. Лёг на неё под отцовский полушубок, куртку не снимая. Хоть и не сразу, но уснул.

Как будто сразу и проснулся.

Спал и на самом деле мало – минут пятнадцать. – Во-о, – увидев меня, говорит мама, – он уж и выспался… Ещё лежал бы.

– Хватит, – говорю. – Не спать приехал.

– А?

– Я говорю: не спать приехал!

– Да уж. Дел-то пока особых нет… Сено поставили, картошку не копам.

– Ты же не спишь.

– Дак я же старая.

– И я уже немолодой.

– Самые годы. Не смеши уж.

– Да вроде выспался.

– Не надо с вечера читать, а то привыкли…

– Это, – говорю, – вместо снотворного.

– На ночь бы, – говорит, – выпил кружку тёплого молока, вот и уснул бы, то… снотворное. Не надо на ночь много думать.

– Не получается.

– И худо. Думы до добра не доводят…

– Смотря какие.

– Те, что на ночь. Утром – куда ещё ни шло.

И то – о деле.

Мама на кухне. Сидя на табуретке, низко склонившись, чистит ножом отцовским свёклу, бросая кожуру в ведро помойное, поставленное ею возле ног.

– Давай почищу! – говорю.

– Да не выдумывай, – отказывается от моего предложения. – Мне-то тогда чё останется делать… только лежать. Ещё успею – належусь. Кашу сварила. Гречневую. Будешь?.. Свёклу к обеду чищу… Может, в салат какой… с грибами или с огурцами… И я с тобой поем маленько каши. Ещё не ела. В печи томила, с молоком.

– Ну, замечательно. Давно томлёную не пробовал.

– Отец просил всё: затоми, мол.

– Помню.

– Эту особенно любил. Ещё с войны к ей пристрастился.

Завтракаем. На улице заалело.

Говорит мама, глядя в окно:

– Взошло солнце, и человек вышел на дело своё и станет работать до вечера… Опять давленне это, будь оно неладно… Уже замучило… Всё перепробовала – и малину ела, и калину, и таблетки разные глотала, нашла какие… может, от поноса, не от другого бы, а то скакать мне… и коньяку уж стопку выпила… такая горесь уж, как омег… Васюха привозил мне целую бутылку… так и сопьюсь… Ничё не помогло. Да и ничё, поди, уж не поможет… Каша-то вкусная?

– Конечно.

– Тебе всё вкусно… как отцу. Чё ты какой-то всё… печальный?

– Я?

– Ну не я же.

– Да нормально.

– Нормально… вижу, что нормально. Дети-то как там… не болеют?

– Нет.

– Хоть и болеют, да не скажешь…

– Ну, говорю же, не болеют.

– Он говорит… Тебе и верить… Надо красавиц всё… Нашли.

– Мама, ну хватит.

– Вот тебе и хватит. Брал бы уж ровню, чуть моложе… Ладно. Я уж соскучилась по ним – по твоим Катьке и Серёжке. Как они учатся?

– Нормально.

– Вроде смышлёные… должны уж. Они в каком?

– Я говорил тебе.

– А мне хоть сто раз говори, заговорись хоть… услышу только, и забыла.

– Катя – в седьмом, Серёжка – в пятом.

– Уже большие. Не заметишь… Позавтракали. Говорит мама:

– Ну вот, слава Богу, очередь отвели… Теперь уж терпим до обеда.

– Спасибо, – говорю.

– На здоровье, – говорит мама. – В кухню посуду только унеси, а я, чуть отдохну, потом помою.

Стал собираться я – в таёжное переоделся. Принёс из кладовки сапоги болотные и спиннинг, поставил около двери.

– Опять куда-то и намерился?

– Это потом, а не сейчас… Лампочка, – говорю, – во дворе грязная, протру… плохо уж светит. И выключатель сделаю пониже.

– Ну, это надо. Заодно уж… Там желобник на стайке ветром сдвинуло – течёт, стена уж в плесени… поправил бы.

– Поправлю.

– После уж, время как-то выбери… На грядке палки… где горох… ты бы их вытащил да под навес сложил, чтобы там зря-то не торчали и не гнили. Да и гряда, где помидоры… нечего ждать их, не назреют, завтра сниму, какие есть… чернеют чё-то…

– Помха.

– А?.. Там тоже палки – выдерни и их… Чё-то сказал?

– Да так я. Ладно, – говорю.

– Но это после можно, уж не к спеху, – говорит мама. – Я полежу немного – голова не дюжит, кругом.

Пошла к кровати – как на ветру её мотает. Больно смотреть.

– Вон чё, вон чё… Как не упасть, не расшибиться бы об чё.

И я пошёл. Походкой твёрдой.

Выкрутил во дворе лампочку, помыл её, вкрутил снова. Выключатель ниже, чем он прибит был прежде, прикрепил. Подался в огородчик, палки из земли вынул, унёс их под навес, сложил там – ждать до следующего лета. «Если кто будет жив ещё, конечно, кому понадобятся, может», – мама бы непременно так сказала. А я молчу.

Домой пришёл.

В гостях подружка мамина – Грудинина Наталья. Лет ей семьдесят, чуть, может, больше. Ишшо молодая. Давно уже пенсионерка. «Работала, – жалуется, – работала, на шиш без масла заработала… Пенсию платят – кот наплакал, им бы, кто платит, на такую жить». – «Не ты одна, – утешает её мама. – Со всеми так теперь». Наталья с мамой соглашается, но добавляет: «Со всеми так… кто не ворует».

«Ноги не ходят. Бедная. Хуже меня. Ещё не старая, – говорит о ней, сочувствуя ей, мама. – В лесу работала, на сплаве, и застудила их – теперь страдат. Вроде, по молодости, ладно, всё нипочём, но нет, после всё скажется, повылезают все болячки. Они, болячки-то, заходят в нас пудами, а выходят золотниками… Не берегём себя, а надо бы. Да умто где у молодых… в штанах. Потом спохватишься, да поздно». – «А ты-то, мама, – спрашиваю, – в молодости берегла себя?» – «Дак как же… И я такая же была, – мне отвечает. – Теперь за всё вот и плачу».

Приехала Наталья в Сретенск лет десять назад, с низовки. «Продала там всё, чё нажила… ковёр персидский, мебелишку… за бесценок. Едва хватило здесь на развалюху… Ну, хоть – под крышей – сверху не течёт». – «Большое дело, – говорит на это мама. – От ветра стены, и живи». Был у Натальи муж, низовский, из кержаков, да утонул в Ислени во время рыбалки на красну рыбу. Зацепило его крючком самолова и выдернуло из лодки. Не успел нож достать и перерезать бечеву. И не успеешь, нож-то когда не под рукой окажется, – «валялся в лодке». Напарник в это время крепко спал; предположил уж после. Лодку прибило к берегу когда, тогда проснулся – плыть далеко назад пришлось. Что так вот всё и произошло, никто даже и не усомнился – дело обычное. Осенью уже, перед тем, как Ислени встать, нашли его, бывшего Натальиного мужа, в мешке, в который на повороте реки плывущий лес ловят, – кошкой случайно зацепили, искали ею самолов. «Узнали тока по одёжке… да просигар в кармане был… Они идь, трезвые-то, не рыбачут, – говорит Наталья, рассказывая про своего мужа-утопленника и про других рыбаков на Ислени. – Выпить сначала надо, уж потом… Глаза на лоб, как фонари, ну и попёрли… Чё им Ислень тогда, и море по колено». Жить там без мужа не смогла, сюда приехала – поближе к сыну.

Дети у неё, у Натальи, живут в Елисейске. «Без работы вот, а запиваются… находят деньги». Так говорит о них мама. Два сына и невестки. Как у Натальи пенсия, и в гости приезжают. «Так-то хорошие ребята, работяшшие. Работы нет нигде, дак худо. Ещё и эти-то, наркотики… уже и их употребляют. Ладно, уж мужики хватаются за рюмку, несчастье тоже, а жёны пьют когда – беда».

Собирала Наталья деньги себе на операцию, копила. С почками что-то у неё. Один из её сыновей с женой приехали, ночь ночевали, отбыли назавтра – и деньги сплыли. Мама ей одолжила сколько-то. «Ты уж, – говорит, – мила моя, храни их, эти деньги, детям не показывай». Та обещает: мол, не покажу. Но мама сетует: и эти, дескать, украдут – она ж, Наталья, – полоротая.

Приходит часто к маме, делится заботами.

– Здравствуйте, – говорю.

– Здрастуй, Ваня, – говорит Наталья. Глаза у неё большие, карие – как у коровы; добрые. – Мать приехал попроведать?

– Да, – говорю.

– И молодцы – не забываете.

Мама внимательна – как будто слышит: сидит, кивая головой.

Они, мама и Наталья, чай с пряниками пить стали. Я подался на веранду.

Долго они чаёвничали, беседуя. О чём? О разном – не вникал.

Ушла, слышу, Наталья.

Снасти рыболовные сижу перебираю, что оставить, что выкинуть, решить не могу – всё жалко. Как Плюшкин. Леска – отцовская ещё, пересохшая, и ту храню – уже как память. Всё то 0,8, то 0,9. Куда такая? Крючки – кита ими ловить. Ни тонкой лески, ни мелких крючков отец не признавал. «Вдруг, – опасался, – крупная где схватит… малый крючишко сразу же сломат… на этом вытяну, надёжно». Ну и ловил одних ершей – уж был доволен. Охотником он, отец, слыл знатным, а рыбаком вот – никудышным. Ну а на речке быть любил.

И я вот тоже.

Слышу, шаркает по полу своими тапками на кожаных подмётках мама. Шторы раздвинула, заглядывает на веранду.

– Ты тут?

– Я тут.

– Не надоели мы тебе?

– А что вы мне?

– Да болтовнёй-то… Пойду, немного полежу.

– Ну, полежи.

– Устала с ней, с этой Натальей… Ещё ж ничё не понимаю, и переспрашивать неловко… Сижу, как умная, поддакиваю… вот де беда-то, вот де горе.

– Ну, говорили же о чём-то.

– А ты как думал… Не немые.

– Вроде и ты ей, слышал, что-то отвечала.

– Молчком не станешь же сидеть… Язык, что тряпка, без костей – мели сколь хошь им, не сотрётся, вот мы и мелем… Громче-то скажет иной раз, дак ещё чё-то разберу… Не так и громко надо мне, а поразмеренней и чётче, она – частит, как драндычиха… Такие вот, родной, дела…

– Да, – говорю. – Дела так дела.

– Как сажа бела, – говорит мама. – И сидеть уж не могу, и лежать-то всё буду, не встану после вовсе… Разминаться как-то нужно. Утром – ни двинуться, ни шевельнуться, потом – походишь – вроде и расходишься. Счас уж не в силах… полежу… Как голова не раскололась бы… Давленне это.

– Полежи, – говорю. – А я съезжу.

– Куда опять? – спрашивает мама.

– На Кемь.

– Рыбачить?..

– Может, порыбачу.

– Щучина есть ещё, осталась. Там два куска.

Куски большие. Пожарить можно… и шарбу сварить. Шарбу же любишь… Отдыхал бы.

– Нет, прогуляюсь.

– Ну, вздумал тоже, ноги маять… А далеко куда… на Кемь-то? Или где тут, поблизосте, возле деревни?

– Если проеду – в Волчий бор.

– Не ближний свет, почти к Ялане. – Если проеду, говорю!

– Да поняла я… Ты бы поел чего-нибудь, перекусил. На весь ведь день, поди, укатишь. Уж как обычно…

– Не хочу.

– Всегда он так… Ты, парень, через не хочу. Ну, хоть возьми с собой кусочек хлеба. Весь день-то голодом – жалуток так испортишь.

– Ладно, возьму.

– Там, на столе, и пряники остались – их можешь взять. Ну, всё хоть чё-то, не без ничего. Пряники вкусные.

– Уговорила.

– Нужда какая… День целый голодом… подюжька. Не на диване же сидеть…

Встал я с тахты, веранду покинул; пошли с мамой вместе, чуть не под ручку: она – к кровати, я – к двери.

– Со мной поедешь? – спрашиваю в шутку.

– А как, поеду, – в шутку отвечает. – Ты тока удочку мне дай.

В болотники обулся, куртку рыбацкую надел, в карман её два мятных пряника засунул. Взял спиннинг и рюкзак. Пошёл.

– Ну, с Богом… Долго-то не езди.

– Постараюсь.

– Уж постарайся… Наталью жалко, баба-то хорошая, – то ли мне, то ли уже себе только говорит мама. – Двух сыновей, без малого не в одиночку, вырастила, подняла, и оба пьют… Не приведи Гос подь… Всегда Его просила, пусь уж хошь как, пусь уж и бедность, но лишь бы дети мои пьяницами не стали…

– Ну, я поехал.

– Ну, ступай.

Захватив с собой из-под навеса штыковую лопату и топор – на всякий случай, – вышел я за ворота.

День тёплый, пригожий. С печалью, но без тревоги. Ветерок южный, слабый, почти не ощутимый, – нежной волной касается лица и отступает, напоминая детство почему-то. Опять ни облака, как и вчера. Купол небесный синий, без помарки.

Рядом с домом, на электрических проводах, галки расселись плотными рядами – как провода от них не обрываются. Галдят. К этому сроку их уже обычно нет в деревне – нынче с отлётом что-то задержались. Осень, возможно, будет затяжная.

На макушке высокого, электрического же, столба сидит ворона, жительница местная, блестит на солнце, как стеклянная, – даже не смотрит на сородичей, хвостом презрительно к ним повернувшись.

Ещё и ласточки нас не покинули – в небе летают, словно томагавки.

На пожухлой за лето мураве, за ложком, лежит на боку, запрокинув морду, чей-то рыжий кот, словно мужик мертвецки пьяный, – птицы шумят, я хлопаю воротами и дверцами машины, а он и ухом не ведёт, – так разморило бедолагу.

Воздух ясный. Даль – как на прописанной до мелочей картине реалиста. Камень чётко проступает – осыпи его, хребты, распадки. Как на снимке – без движений. Так, конечно, ненадолго. Нет – в этом, по крайней мере, – постоянства. Во второй половине дня, когда он, день, с утра красный, и вовсе разыграется, замельтешит зыбко над Камнем марево, заволнуются на нём вершины лиственниц и сосен – и тогда картина смажется и исказится, оживёт и снимок сразу. Если только вдруг, заморочив и заморосив, погода не изменится. Но на то, что с ней произойдёт что-то неожиданное в ближайшее время, не похоже: в небе ласточки, к земле не жмутся; и не жалуется мама – редкий случай, – кости у неё на дож не ломит. Так что дня-то три-четыре, может быть, и постоит, а потом и лето бабье, даст Бог, оправдается.

И картошку засухо удастся, может, выкопать. За ручьём, в заброшенном огороде с завалившейся местами изгородью, произвольно засеянном, приезжие юнцы, в светлых трикотажных куртках-ветровках с накинутыми на голову, как у католических монахов, капюшонами – закрывшись ими от мошки, скорей всего, не от людей же, – коноплю, как дрозды, обчищают, наполняя ею сумки, – по сторонам не озираются. Возле ручья стоит их иномарка белая, солнце тускло отражая стёклами тонированными.

Будто – сидела и – нечаянно упала со столба, сорвалась с него ворона – соскользнула. Совсем близко к спящему коту, чуть ли не в метре от него, уселась грузно, но беззвучно на поляне и вокруг, словно разведчик, огляделась – опытная. Кот ей покою, сонный, не даёт – это понятно, – обязательно его разбудит, что и за птица, нет её вреднее. Отец мой их, помню, ворон этих, недолюбливал, не жаловал. С войной как-то у него это было связано. И говорил он на них обычно: то «досужие», то «большеротые».

Мне они, вороны, кажутся смешными. Но быть с ними, досужими и большеротыми, надо начеку, в этом я убедился: оставил однажды, купаясь, на берегу Кеми часы – ведь утащила. В клюве уж у неё, вынырнув из воды, увидел их – мне на прощание блеснули. На Камень с ними полетела. Зачем, спрашивается, они ей понадобились? В своей башке имеет и часы, и навигатор. Как цацку их в жилье своём повесить? Возможно. Сбросить на камни, выше залетев, вандалке, варварке, – вот это, думаю, вернее.

Положил в «ниву» спиннинг, рюкзак, топор отцовский и лопату штыковую. Масло в картере проверил – в норме. Сел в машину. Ключ зажигания в гнезде, здесь я его и не вытаскиваю, не закрываю и машину – народ не пакостный у нас – бояться нечего. Могут бензин, конечно, слить, только не наши, а залётные, из Елисейска. Те, вот случается, и промышляют. Той стороной, где бак, или к стене, или к поленнице приткнёшь машину – выручает.

Аккумулятор новый – сразу завелась. Прогрел мотор – едва дождался, всегда на это не хватает мне терпения. Снял с ручника, под гору покатился.

Мама в окне – не проводив меня, и отдыхать не ляжет – всё так. Рукой махнул ей; перекрестила, в путь благословляя, – легче мне стало на душе.

Обогнув полукольцом деревню по околице, на тракт вырулил, проехал по нему ровно восемь километров. Тут – без каких-либо проблем: грейдер доску стиральную ровняет раз в неделю – хоть и колотит, но не страшно – рессоры терпят – предназначены.

Машин разных, не как раньше – бензин теперь дорогой, не всем доступен, – ходит здесь мало – пыль над дорогой не висит сплошной завесой, как когда-то, только за мной, за моей «нивой», шлейфом оранжевым взмывает; и долго-долго после будет оседать она – безветрие.

Свернул в сторону, на просёлок, возле приметных, к одному столбу прибитых, трёх дорожных знаков: «Крутой подъём», «Сужение дороги» и «Зигзаг», с многочисленными на них вмятинами и облупинами от винтовочных – пульками, и ружейных – дробью и картечью, выстрелов, – кто-то, нетрезвый, меткость отрабатывал, или мальчишки развлекались – тем и другим закон не писан.

Только свернул, и тут уж так: едва пробиться. Хоть и «нива» грязь месить большая мастерица, хоть и покрышки, как поехал из Исленьска, поменял с обычных, городских, на вездеходовские. Лебёдки нет. Купить всё собираюсь. Да ведь китайские, других пока не видел. А брать китайскую – себе дороже. Раньше так, по крайней мере, было.

Два раза засадил машину намертво в глубоких колеях – не смог управиться – стащило. После подкапывал и под мостами, а глина плотная, к лопате липнет, вязкая – едва управился. И под колёса всякий хлам лесной, благо полно того, подкладывал. И всё же, слава Богу, выбирался. Не пришлось топать в Ялань – за трактором. Только туда четыре километра, обратно столько же, понятно. И ноги тут, пойдёшь, сломаешь. Решил: назад поеду, буду осторожнее. Надеюсь выполнить это решение, нетерпеливый. Чтоб жизнь себе не усложнить.

Дорога, как сейчас любят выражаться, напрочь убитая – не только эта, все вокруг, лес-то вывозят отовсюду, тракт ещё кое-как поддерживают, – и восстанавливать её никто не будет, оживлять, хотя убийцы и известны. Кто их заставит? Некому. А им самим, «убийцам», наплевать – им здесь не ездить – взяли своё и убрались. Ну, не своё, конечно, а чужое… Как украли. Была бы польза. Не видна.

Кручу, и руль из рук едва не выбивает. Это уже и не дорога, а траншеи и окопы – место боёв кровопролитных. Как в Сталинграде. Или под Москвой. Кто только с кем здесь воевал? Места, которыми пытаюсь ехать, в прошлом чудесные, не узнаю – не заблудился ли? – как будто после артобстрела, после ковровой ли бомбёжки. Кто ж нас решил завоевать? Может, уже завоевали? Но сами мы себе здесь уже точно не хозяева. Только пока? Или навечно?

Предки мои, как по отцовской линии, так и по материнской, кто по долгу государевой службы, кто в поисках лучшей участи, прибывшие сюда в первой половине семнадцатого века, те, что в своё время эту землю обустроили, к ней относились уважительно. Спать животом на ней и то вот возбранялось. Ну а уж плюнуть на неё – вовсе считалось преступлением. Дед мне за это уши, помню, драл. «Листок сорви, шельмец, – так наставлял меня, – в листок уж… всё-таки… то… как поганец». Кому другому можно врать – что никогда порядка не было, мол, – но я-то знаю, как здесь было. Даже при красных, коммунистах, не оскорблялась так земля. Ну, удобрениями, может быть, чрезмерными лишь. Ныне же эти поля, предками раскорчёванные и распаханные, каждое лето в прошлом засеваемые и убираемые, зарастают; леса изводят, как сорняк. Мы вымираем с каждым годом, ну, может, нам и поделом, иного и не заслужили. Но вот взглянуть на всё это с космической высоты, отстранённо, не получается, ума для этого недостаёт, уж по земле им хоть бы шаркать. Имя одно мне – маловер. Согласен. Дьякон Андрей ещё… Ну, ладно. Дьякон Андрей тут ни при чём. Сам от себя устал я – всё и ною.

А по Майкову:

Не говори, что нет спасенья, Что ты в печалях изнемог, Чем ночь темней, тем ярче звёзды, Чем глубже ночь, тем ближе Бог…

Не руководствует.

Хоть на боку катись – так было здесь не так давно. Уж и не верится. Но – правда. Даже в дожди проехать можно было. Как включишь тут, бывало, с тракта съехав, третью передачу, и мчишься, не переключаясь, разве в ложках, и то не в каждом, скорость чуть снизишь. Теперь сюда не сунешься на танке – вдрызг размесили лесовозы и трелёвочники. Где на пониженной, а где и с блокировкой; где уж обочиной, где мелколесьем – не тороплюсь, что мне не по характеру, – снова застрять и буксовать желания не возникает. Вот экстремалам, тем сюда.

Кто-то уже объезды тут наделал, прорубался и накатал, смотрю, сторонкой. Один след «нивы» различаю, другой – «ЛуАза». Не сидят люди без дела дома, ездят сюда за ягодами и грибами. И на рыбалку, как вот я. Запасы делают, зима у нас едва не девять месяцев, и у людей нет денег, чтобы покупать. Из огорода и из леса – всё пропитание. Как в старину. Что, может быть, и здоровее, и полезнее, и не для тела только, но и для души – не надо клянчить, ждать, что кто-то вас накормит; Бог насадил, ты только собери. Скоро и есть разучимся без посторонней помощи. Опять ворчу я. День такой.

И всё равно – до места назначения я так и не доехал. Пришлось машину оставлять.

Слева – изрыто и завалено; справа – болото; прямо – настил лежал, и тот раздолбан, брёвна торчат в нём – как ежи.

Дальше, взяв из машины спиннинг и рюкзак, пешком подался.

Иду, взглядом уткнувшись себе под ноги, – вокруг не хочется смотреть; и сердце щемит – и валидол не захватил с собой, забыл в аптечке. Но возвращаться уж за ним не стал – подумал: «Пути не будет», – маму повторяя.

Что ж это так меня ломает-то? Как при простуде. Ещё вот только не трясёт. Лес восстановится когда-нибудь, возьмёт своё. Не при моей жизни. И не детей моих, не даже внуков, если они ещё, конечно, народятся. Лет через триста, в лучшем случае. Через четыреста. Речь о сосновом, боровном. Осинник скоро нарастёт, сплошь всё вокруг на много лет затянет. Но кто вот только будет тогда жить здесь, и кто-то будет ли вообще? Никто не знает. И понимаю: дело в нас. В нашем отношении к лесу, друг к другу, ну и к себе, в конце концов, – последний день будто живём: ешь, пей, гуляй, кто отхватил, – что и пугает. Не первый раз, уже бывало. Но ведь живём пока, не извелись.

Христос, плоть от плоти нашей и кость от костей наших, был предан самой позорной казни за наши грехи, затем воскрес из мёртвых ради нашего оправдания. А мы никак оправдываться не желаем. Свинячим в мире так, словно все бесы в нас переселились. Мир-то мы всё равно не сможем уничтожить, как ни старайся, – потому что в состав его, после воплощения, входит Творец, – мир может только измениться. Бог ведь творит и по сей день – в новую землю и в новое небо. Будет ли в этом мире лес?..

Как же без леса-то? Мне не представить. Студентам тему эту предложу. Пусть рассуждают. В Волчий бор вступил.

Проследовал им до обширного пустыря, где стоял когда-то лагерный посёлок с таким же названием, от которого сохранились только подпольные ямы да остов металлического, ржавого уже – но ручка крутится, я пробовал, хоть и со скрипом, – станка, на котором во второй половине сороковых годов и в первой половине пятидесятых прошлого столетия здешние сидельцы прутья резали, мельчили.

Грунт тут песчаный, почти голый, торчат лишь кое-где стебли шаркунца, одинокие, уже увядшие, ромашки полевые и аптечные, облысевшие давно одуванчики да редкие кустики ароматной душицы; ну, и лишайник, словно политическую карту мира, красными и зелёными, разных конфигураций, пятнами раскрасивший пустырь.

Идёшь и знаешь: жили здесь когда-то люди, не по своей доброй воле попавшие сюда сразу после войны со всех фронтов, со всех краёв нашей России. Не только знаешь, но и чувствуешь – витает в воздухе, как дуновенье.

Прямиком – через глухую, затянутую крапивой, запашистым смородинником, жёстким, как стальная проволока, чапыжником и низкорослым, больным на вид, ольшаником, почти безводную уже, но заболоченную старицу – к Кеми выбрался. Забыв про горечи, душа сразу запела.

Как хорошо-то, думаю, как хорошо.

Рыбачить начал, время не тяну. На одном плёсе долго не кидаю – где щука есть, там она тут же и возьмётся – перед зимовкою жирует. Заброса три сделаю, не показалась хищница, и дальше отправляюсь.

Берегом, вверх по течению, до Мокрого бора прошёл – речных четыре поворота, как говорят у нас, косы – одну песчаную и три камешниковых. Поймал шесть щук – стоят они по заводям и курьям, а не охотятся в реке; скоро на ямах только будут – соберутся. Больших нет. Самая крупная – килограмма на три. Все золотистые – скатились с малых речек. В самой Кеми они, туземные, темнее. Да к ним, к пойманным уже щукам, одного окуня, на килограмм примерно, вытащил – уж поводил он, рассердившись. Этого тоже взял у берега, под тальником, – скрывшись в тени его, в засаде находился. Не повезло, в отличие от меня, ему, красавцу желтопёрому, на этот раз с рыбалкой. Час у него такой – не мне, так щуке бы попался. Так буду думать. Не отпускать же.

День умалился в пользу ночи. Хоть не до зимнего пока ещё обрубка – совсем тот куцый, с гулькин нос, когда, как говорится, утро крикнет, вечер откликнется ему – так они близко друг от друга. Но уж заметно. Предел календарному лету. У нас оно закончилось, по климату, давно – в начале августа, после Ильи – нам за обычно. Лес принимается желтеть и облетать, как по команде, и ударяют заморозки тут же, дожди зарядят ли, неделями не унимаясь; и снег пойдёт – не удивишься; сутки не пролежит, конечно, стает, но настроение испортит. Сумерки скоро наступают – не июнь: девять часов ещё, зари уж нет, и небо в звёздах.

Скоро осень, за окнами август, от дождя потемнели кусты…

Песня была такая, помню.

Но дождя, слава Богу, нет.

Пора, думаю, заканчивать с рыбалкой. Не навсегда. К этому не готов ещё, хоть от охоты вот уже и отказался – мягкотелый. Лишь на сегодня. Чтобы до тракта засветло доехать; с запасом времени – вдруг забуксую; в потёмках трудно будет выбираться. Поэтому. И до машины ещё надо дошагать – три километра.

Легко подумать, сложно совершить. Когда клюёт, ты ж, как счастливый, времени не замечаешь. Но я помог себе, подумав: там, дескать, мама станет беспокоиться. Оно и правда. И поэтому.

Прощаясь с местом, постоял, полюбовался окружающим. Всё мне родное. Лес, река. Хочу до мелочи запомнить, чтобы потом смотреть в Исленьске, – вспыхивать станет в памяти, как на экране. Когда теперь ещё тут окажусь, не знаю. Об этом думаю – затосковал.

Стрижи, береговушки, в пике касаются воды, – играют так, или – ожаждав. И им настало время с родиной прощаться. Весь яр в их гнёздах – дырками тёмными зияет. Кемь разольётся и разрушит их жилища. Нароют новые, когда вернутся.

Жизнь их устроена, их мир.

Пулей пронёсся низко ястреб, птиц напугал – те раскричались. Коршун – как чёрточка, курсор, в небе парит, забрался высоко, кричит оттуда, еле его слышно.

Тепло. Безоблачно. Вода, бликуя, ослепляет. След самолёта отразился в плёсе. Как и когда он пролетел, я не заметил даже – так был увлечён.

Сложил спиннинг. Скрепил между собой колена изоляционной лентой, чтобы удобнее было нести. Поднявшись в невысокий здесь яр бурой глины по кем-то выкопанным в нём ступеням, направился обратно. Но теперь уже не берегом, а дорогой, которая, выделившись из тракта, от самой Ялани через Волчий бор ведёт вдоль Кеми, то приближаясь к ней, то удаляясь, к озёрам Мокринским – там их четыре, в бывшей старице, – а к ней, к этой дороге, от берега натоптана тропинка рыбаками.

Тропинка узкая, почти не видная в траве. По заливному лугу. Среди то там, то тут проглядывающего малинника и густого, рослого пырея. Заденешь чуть – рукой или ногой, – сорвётся с него розовым облаком, пульверизатором как будто выпущенным, пыль – все сапоги уже в ней, в этой пыли. Я – нет, а вот мой брат Василий, вдохнув её, чихать бы принялся – представил.

Солнце высокое ещё, сквозь кроны сосен светит мне в глаза – радостно щурюсь.

Недалеко тут – вышел на дорогу.

Где лес не тронут – красота. Душа ликует. Но только подрастёт сосняк, в меру – на беду себе и нам, тем, кто живёт рядом, людям и зверям, – исполнится, и сразу всё здесь исковеркают, исковыряют – уже об этом сокрушаюсь. Точно как в сказке про Лутоню. А мне-то что, если меня уже не будет?.. А вот печалит. И здесь лес, корабельные сосны, валили когда-то. Сначала – заключённые, потом – леспромхозы, которые хоть как-то кто-то контролировал. И делалось это всё тогда не с таким варварским и вражеским остервенением и отношением к природе, как сейчас, – и подлесок не ломали, и дёрн не сдирали, и ягодники старались не стаптывать – о людях вроде даже помнили, пусть хоть и вынужденно, старались меньше навредить им. Бор оставался дальше жить. Нигде, по всем вырубкам, не то что вершинника, но и сучка не было брошено; пни лишь торчали, после которые взрывали – на канифоль. Катались мы, помню, летом по всему чистому, усыпанному только сосновыми шишками и застеленному хвойными иголками бору на мотоциклах; зимой здесь бегали на лыжах. Ну, и охотились. На глухарей. Водилось много их тогда. Редко теперь когда увидишь.

Всё будто плохо.

– Всё – как к концу, – опять невольно повторил за мамой словно. Она добавила бы только: «Как и обещано… По всем приметам».

Не добавляю.

Набрал, поверх сложенной в него рыбы, полный рюкзак боровых рыжиков, по-нашему боровиков, – не помешали им и заморозки – народились. Небольшие, ядрёные. Маме на зиму – ей хватит. Скажу: «Василию не отдавай». Да где ж утерпит – всё раздарит; мне, мол, одной-то ни к чему. Скажу Василию – чтобы не зарился. Но он грибник – себя, наверное, уже и обеспечил – не прозевает. «Зимой, с картошкой, мило дело… А после бани, да под водочку. Найди такого, кто откажется». Ну, где искать, возможно, и найдёшь. Но здесь-то – прав Василий – вряд ли.

У нас – в Ялани или в Сретенске, по крайней мере, – и белые грибы называют не белыми, а боровиками, и разберись, речь о каких. Чаще встречаешь их в бору, и те и эти – поэтому, может. У нас и кислица – не красная смородина. Ну, и пимы у нас – не валенки. И много что у нас не так. И называют нас чалдонами. Хоть и обычные мы – русские. Я своим детям объясняю это в шутку так: с Дона причалили, мол, наши прадеды. Они смеются: «Папа – чалдон, а мы – долдоны». Ну, что долдоны, это точно. Вспомнил детей и понял, что соскучился, хоть и не видел их всего лишь двое суток.

Поел брусники и черники. Куст крупной, как виноград, голубики в бейсболку обобрал, иду, ем ягоду – забыл про пряники.

Волчий бор – сам бор и место, где когда-то размещался одноимённый посёлок, – только миновал, в низину, с частым, но мелким, молодым ещё, пихтачом и редким, но рослым осинником, спустился и вижу:

Возле огромной, мутной, с мазутными на ней радужными разводами, с плавающими в ней пачками из-под сигарет, пустыми пластиковыми, пивными в основном, бутылками, коробками из-под сока, остатками картонных ящиков и обломками досок, лужи валяется красно-синий, грязью заляпанный велосипед.

Цепь со звёздочки слетела.

Вблизи от лужи, на обочине дороги, в черничнике, стоит женщина. Лет тридцати пяти или сорока. В распахнутой белой парусиновой куртке, в небесного цвета футболке и в светло-серых, до колен закатанных, штанах свободного покроя. Пучком сорванной травы, наклонившись, вытирает со штанины грязь – но лишь размазывает, вижу.

– Здравствуйте, – говорю.

– Здравствуйте, – отвечает, улыбается.

– Помощь нужна? – спрашиваю.

– Если вы не торопитесь…

– Не тороплюсь… Тут у меня машина, – говорю. – Недалеко.

– А, это ваша… Дверь распахнутая.

– Да, – говорю, – моя. Я так оставил специально, чтобы в салоне душно после не было… Вот до неё дойдём, а там посмотрим.

– Я там была уже, вот только что, – говорит женщина. – Мне в Волчий Бор попасть необходимо. Я далеко?..

– Это туда, в другую сторону… Иду оттуда. Нет, – говорю, – не далеко. Вас проводить?

– Не откажусь… Если вам время позволяет.

– А я его и спрашивать не стану.

– Буду вам очень благодарна.

– Да мне не трудно… Не за что…

– Я уж чуть было не отчаялась…

– Потерпит время, – говорю.

Приставил сложенный вдвое спиннинг к толстой, раскидистой, корявой – только поэтому и сохранившейся – сосне, рюкзак тяжёлый с себя снял, его устроил возле комля. Жду. Слушаю заодно, как:

Шелестит белка на сосне, перебегая цепко по стволу, сердито цокает – мы ей мешаем: шишки ей шелушить спокойно не даём.

– Я готова, – говорит женщина. Упруго выпрямилась, как пружина. Стройная. Как будто радостное что-то только что мне сообщила – улыбается. Красивый рот. Глаза лучатся – как изнутри будто подсветились, включились – необычно. Шагнув к дороге, пучок травы, которым чистила штаны, в широкую, чуть ли не в метр, колею, водой заполненную, бросила. – Только кроссовки вот ещё помою.

– Можно не мыть, ещё испачкаете.

– В таких идти… Нет, я помою. Склонившись и зачерпывая из колеи ладонью воду, кроссовки стала обливать; то тот, то этот трёт рукою. Помыла будто.

Встала во весь рост, вытянула двумя пальцами из кармана куртки, ухватив его за самый кончик, носовой платок, руки им вытирает. Смотрит на меня.

– Их не отмоешь… Были не такие.

– И я об этом же, примерно.

– И ноги надо бы помыть.

– В реке уж лучше.

– Да. Согласна. А далеко?

– Куда идём… Она там рядом.

– Кемь?

– Да. Кемь.

Косынка на голове женщины коричневая, однотонная. Волосы, убранные под затылком в узел, – светло-русые. Из-под косынки выбились – смотреть мешают. Отдуть их пробует, стесняясь, но безуспешно. За ухо убрала прядь эту внешней стороной ладони – пока не падает. Глаза – как на иконе византийской у святых – формы такой же; и разрез, и выражение; и голубые, как её футболка. На прямом, ладненьком, как сказал бы мой отец, тонком, с небольшой горбинкой носу и под глазами – мелкие-мелкие веснушки – как будто рядом кто-то краску с кисти колонковой стряхивал неосторожно, их на лицо ей и набрызгало – как точки.

Спрятала обратно в карман куртки носовой платок. И говорит:

– Можно идти.

Подняла с земли тёмно-зелёную брезентовую сумку на длинном ремне, повесила её себе на правое плечо.

– Пойдёмте, – говорю. И предлагаю: – Давайте сумку, понесу.

– Нет, она лёгкая. Спасибо… А велосипед? – не оглядываясь на него, спрашивает.

– Пусть остаётся пока здесь.

– Пусть остаётся.

Идём. Я с одной стороны глубокой колеи, по обочине, переступая или обходя кучи сучьев, женщина – с другой, между колеями. В бор вошли, и колеи исчезли. Грунт здесь такой твёрдый, что даже лесовозы и трелёвочники не смогли его прорезать; лишь молодняк лесной рядом с дорогой ими смят; да комли чудом оставшихся, забракованных почему-то заготовителями, взрослых деревьев все ободраны. Ну – лесосека, будь она неладна.

Стыдно мне стало вдруг за это безобразие, не знаю, как и оправдаться.

– Вы за грибами сюда ехали? – зачем-то спрашиваю.

– Нет, – отвечает женщина. – Не за грибами.

– А за черникой – поздно, за брусникой – рано… – так говорю, как будто отвлекаю.

– Не за брусникой, – улыбается.

Слева, за мелким, совсем уже жёлтым березняком, с ярко белеющими тонкими стволами, и за не видной с дороги старицей, заросшей по берегам редким ельником и низкорослым тальником, блеснула Кемь.

– Меня зовут Иваном.

– Очень приятно. А я – Маша.

– Мария, значит.

– Нет, нет, нет, – заторопилась вдруг, и быстро глянув в мою сторону. – Я – Маша. Мария – это слишком важно и значительно… А там река?

– И мне приятно… Да, – говорю, – река.

– Я догадалась. А место скоро то?

– Да вон оно…

– Где лес расходится? – спрашивает.

– Да, – говорю.

Тут, метров триста до посёлка, бор не затронут санитарной вырубкой – как первозданный. И мне спокойней.

– Я это так себе и представляла… Как будто тут уже была.

Лёгкий акцент. Но не пойму, какой. Хохлуша, что ли? – так подумал.

– Вы что, не местная?

– Я сербка.

– Прямо из Сербии?

– Из Сербии.

– Там и живёте?

– И живу.

– Ого, – говорю. – Не ближний свет… Где Сербия, и где сейчас мы с вами… В тайге у нас не часто встретишь… А что вам, – спрашиваю, – в Волчьемто Бору?.. Одеты вы не по-походному…

– Шпионка?

– Может быть.

– Здесь лагерь был…

– Да, был когда-то.

– Ну, вот, туда. Это – походное… Просто, как правильно, не знала… Думала-думала, вот и придумала… Если понадобится, есть во что переодеться. Но не с собой.

– Да ничего. Нормально. Если не прятаться… Так его нет уже… давно распался… Ещё в конце сороковых, начале ли пятидесятых, точно не знаю.

– Мне рассказали… В Ялани… правильно я называю?..

– Да. Не сам распался – распустили, – говорю. – Те, у кого я оставила вещи, – говорит моя новая знакомая грудным, красивым голосом, – большую сумку… Они сказали. И объяснили, как сюда доехать. Я уж бояться начала, что заблудилась…

– Немудрено. Можно зайти куда-нибудь и не вернуться. Так тут случается… А как вообще в Ялань вас занесло?

– Да очень просто…

– Прямо из Сербии?

– Из Сербии.

– На этом вот велосипеде?

– На самолёте… Шутите… С Белграда – до Москвы. А с Москвы – до Исленьска. И на автобусе уже – до Елисейска. Купила, – говорит Маша, – в магазине велосипед и докатилась на нём до Ялани. А из Ялани… вот я… перед вами, – и, улыбаясь, смотрит на меня.

Странная встреча, удивляюсь. Кто бы мне рассказал такое, не поверил бы. Я иностранок здесь ещё не видел.

– Ну – до Ялани. А зачем… сюда? Да и одной, не зная местности… Отважные.

– Нет, я молюсь.

Вышли – я уже в третий за сегодня раз – на почти голый, безлесый пустырь, где располагался когда-то наскоро организованный посёлок-времянка Волчий Бор, огороженный колючей проволокой, то там то тут разбросанные поржавевшие куски которой, прибитые к полусгнившим остаткам деревянных столбиков, ещё и на моей памяти в бору встречались. Родились здесь, в этом лагерном посёлке, некоторые из моих одноклассников, дети военнопленных, после освобождения женившихся на наших девушках, чалдонках, работавших здесь по найму на лесоповале или прачками да поварихами. У многих из заключённых и дома, на родине, семьи оставались, довоенные, но выехать к ним они, конечно, не могли, а те сюда не захотели ехать, и создавались семьи новые, уже сибирские. Годные для развиваю щейся послевоенной промышленности кедры, сосны и лиственницы в округе выпилили, и надобности в лагере не стало сразу, а насельников, чтобы их больше не кормить и не охранять, распустили, без права выезда за пределы района, на вольное поселение в соседние сёла или во вновь образующиеся леспромхозовские посёлки. Большею частью они в Ялань перебрались – была там тогда МТС «Полярная», где принимали на работу бывших зэков, умевших управляться с техникой. Кто-то из них, склонный к работе на земле, и в небольших, затерянных в глухой тайге и расположенных далеко от тракта, деревеньках, вступив там в колхозы, спрятался – от властей подальше, и огородом да пасекой худо-бедно можно было пропитаться. Мама рассказывала, что приходили и в Сретенск из Волчьего Бора, когда охрану уже сняли, исхудавшие, еле стоявшие на ногах, мужики, просили что-нибудь поесть – «ну, хошь картофельных очисток», – так голодали. «Были из наших и такие, что и очистков даже не давали им, а гнали прочь этих просителей». Не назову я их фамилий, хоть их самих уже и нет в живых. Зато есть внуки. Эти не в ответе. Так полагаю. Может, и не прав.

– Долго бы мне пришлось крутить педалями… Столько лететь, не меньше, чем в Америку… Но я бы не отказалась, – говорит Маша. – Дед мой родной сюда был вывезен. Лучше б на поезде, как он… но мало времени имею, я не успела бы.

– Ну, если уж совсем, как он, тогда, – говорю, – ехать вам сюда надо было бы в товарняке.

– В столыпинском вагоне?

– Да. Прошу простить меня за любопытство…

От неожиданности это.

– Да ничего. Я рада с вами разговаривать.

– Тогда понятно. Он что, из немцев… из поволжских?

– Нет. Почему?

– Да, вы же сербка… Военнопленный?

– Так, пожалуй.

– У нас их всех, кто тут сидел, так называли…

Были и немцы, из Поволжья… А он-то как… каким путём?

– Пути Господни неисповедимы, – говорит Маша.

Иду, молчу.

– Перед войной с немцами, – продолжает она, – в тридцать шестом году, если коротко рассказывать, приехал в Россию… строить завод… Он был хорошим инженером.

– Вместе с семьёй?

– Один. Жену потом хотел перевезти.

– И посадили?

– Нет, – говорит Маша. – Не посадили… Когда немцы начали войну с Россией, он записался добровольцем.

– А как завод?

– Об этом в письмах деда не было… Уже построили… А может, строить смысл пропал… Сельскохозяйственное оборудование – не стало надобности в нём… Могло такое быть?

– Конечно.

– Ну вот, – говорит Маша. – В плен к немцам – ночь пролежал, ранненый в грудь и в голову, живой, но без сознания – попал под Мценском, это уж позже стало нам известно, затем – сюда. Вы знаете, как это было… Когда война уже закончилась. Из-под Варшавы… Писал отсюда, что работает – лес рубит. До сорок седьмого года. Скоро вернуться обещался. Потом не стали письма приходить. Здесь он и умер. Друг его сообщил… А тот как раз вот был из немцев… Майер.

– Майеров знаю, – говорю. – Их тут в районе несколько семейств… Кто-то из них уже в Германию уехал, кто-то вернулся… Значит – в Ялани. Там их хоронили.

– Цепь вот сломалась – не доехала.

– Ну, не сломалась, а слетела…

– Там эту лужу стала объезжать… Попало что-то… – Поправимо. Вы хорошо по-русски говорите. – Спасибо… Пусть и за неправду, – щёки зарделись у неё – смутилась Маша – так мне показалось.

– Ну почему же… Правда, – говорю. – Я, как услы шал вас, решил, что вы… украинка.

– Не так уж и хорошо, – говорит Маша. – С затруднением… Я учила русский в школе, затем – в университете, и три года после жила в Петербурге, тогда – Ленинграде. Можно б и лучше было научиться – лень помешала… Близкий же язык.

– Кто вы по специальности?

– Историк. Я занимаюсь Саввой Сербским. Вы про такого слышали?

– Да, слышал.

– Сербский святой.

– Вроде и наш.

– Да, православный… А в Петербурге есть иконы… с нужным сюжетом для моей работы. Я изучала…

– Коллеги, значит, – говорю. – Я тоже вроде как историк. Преподаю… Читаю лекции студентам…

– Какое время?

– Допетровская Россия.

– Интересно… Вот это место?

– Да, оно.

– Здесь вот и был этот посёлок?

– Здесь вот и был…

– А ямы… те вон… от чего?

– Думал всегда, что от бараков… А вы спросили, и засомневался… Это, наверное, подполья… Чтобы вода весной стекала, не затопляла пол… Зимой здесь очень много снега, тает когда – полно воды… Хранить-то вряд ли что в них было. Или от изб, где жили вольные, охрана?.. Не знаю точно.

– Может, от бань?

– Баня одна была…

– На весь посёлок?

– Ну а зачем их много?

– Да, конечно.

– Ни магазина не было, ни клуба.

– Я это знаю.

– Полуземлянки были, может, точно не скажу. Обошли медленно и молча кругом, задерживаясь возле каждой ямы. Снимает Маша всё на кинокамеру.

– А это что?

– Станок… Для резки прутьев. – Он тут и был?

– Был и остался.

Снимает дальше.

– Вас можно? – спрашивает.

– Можно.

Сняла меня.

– Хоть улыбнитесь.

Улыбаюсь.

Остановились у кромки леса рядом с очередным бывшим подпольем, в котором выросли уже сосна и несколько берёзок, Маша и говорит:

– Как будто тут была когда-то. Чувство такое… Из писем деда так и представляла… Мама их берегла, передала мне… Как он описывал, почти не изменилось… Справа – ручей, если смотреть в ту сторону, прямо – река… Над нею горы… Меньше, конечно, чем я думала.

– Река за старицей.

– Я понимаю. Значит, отсюда где-то он выглядывал в окно, когда писал… Справа – ручей, река – за старым руслом… По ощущениям моим – не изменилось. Где-то сосна стоять должна огромная… Не вижу.

– Ну, на дрова, быть может, испилили.

– Да. Та – далеко, что высится над мелкими берёзками… Ближе должна была стоять.

Сняла с плеча сумку. Поставив её на землю и опустившись на колени, достала из неё термос.

– Кофе, – говорит. – Это не всё… Одну минуту. Вынула, порывшись, из сумки же плоскую, кожей обтянутую, фляжку и говорит, протягивая её мне:

– А не помянем?

Соглашаюсь.

– Где?

– Да прямо здесь. Тут можно сесть вон. – Это коньяк. Пойдёт?

– Пойдёт.

– За неимением… Водка была, я отдала её в Ялани… В знак благодарности.

– Кому?

– Хозяину, который принял мои вещи…

– И что, он водку эту взял?

– Не брал сначала. А после деньги предлагал…

Мне показалось, он…

– С похмелья был?

– Страдал…

– Бывает.

Сели на край ямы, плотно обросший ягелем бледно-зелёным, хрупким – нагрелся тот на солнце за день; ногами в яму. Лежит на дне ямы ржавое ведро без дужки и без дна, цветом не отличается от палой, жухлой хвои; банка консервная, и тоже ржавая, из-под чего-то.

Отодвинув в сторону сумку, постелила Маша между нами белую, вышитую орнаментом, как наш почётный убрус, красными и синими нитками, льняную скатёрку. Термос поставила на неё; жёлтое яблоко рядом положила.

– Оно помытое… Разрезать можете?

– Конечно.

– Это, – говорит Маша, – бабушкина.

– Скатёрка? – спрашиваю.

Яблоко разрезал.

– Деду она когда-то сделала подарок… ещё до свадьбы. И хранится.

– Во что?

– А вот в стаканчик, – говорит.

Открыл фляжку, взял стаканчик от термоса.

Налил в него и говорю:

– Сначала вы.

Приняла Маша стаканчик левой рукой, зажав в ладони, его держит. Смотрит вокруг, потом – на высящийся Камень. Перекрестилась. Выпила.

– Ай-яй… Простите, крепко очень… разом. Налил себе. Выпил и я.

Вспомнил про пряники. Достал их из кармана, положил рядом с яблоком на скатерть. И предлагаю:

– Вот, угощайтесь.

– Спасибо, – говорит Маша. И говорит: – Очень хочу найти его могилу.

– Это в Ялани… Нет здесь кладбища. И не было. – Значит, в Ялани, – говорит. – А я найду?

– Я проводить могу. Но уже завтра…

– Да, скоро вечер.

– А ночевать где собираетесь?

– Здесь, – говорит. – Спальный мешок и спички у меня имеются… Я собиралась.

– Спальник вам не поможет, – говорю. – Лёгкий, наверное… Ночью тут будет очень холодно. И от реки ещё, от старицы… потянет. Песок остынет…

– Да ничего. Я закалённая.

– Ну, вы не знаете… Вдруг упадёт до минус десяти?.. Август. Конец уже… Тут так случается.

Через весь пустырь, от старицы вглубь бора, задрав хвост, пробежал бурундук, с надутыми щеками, – уже орехи заготавливает.

– Вы, – говорит Маша, – пугаете меня нарочно?.. Смотрите, белка.

– Это – бурундук… Да нет, – говорю. – Зачем мне вас пугать?

– Ну, утром правда было холодно. Ехала, пальцы чуть не отморозила, и иней был… лежал в тени.

– Вы ведь не рано утром ехали?

– Не рано, – говорит Маша. – Автобус в Елисейск пришёл в пять часов утра, и я сидела на вокзале – ждала ещё, когда откроют магазин спортивный… велосипед купить мне надо было.

– Ну вот, тогда уже теплее стало… Можно ко мне… Там только я и моя мать.

– А к вам – куда? – спрашивает.

– В Сретенск, – говорю.

– Тоже деревня?

– Да, деревня… Недалеко тут.

– Тогда в Ялань. Вы довезёте?

– Да довезти-то довезу.

– Там же, вы говорите, хоронили… Допьём?

– Допьём.

Яблоком закусив, коньяк допили.

– И Майер что-то про Ялань писал… там непонятно, расплылось, ещё и почерк неразборчив. Да и бумага…

– Только в Ялани, это точно.

– Ну хорошо… Ноги помыть мне ещё надо… То всё и думать.

– Тогда назад лететь, а не идти придётся…

– Чтоб не испачкаться?.. Я буду прыгать. Посидели ещё сколько-то. Помолчали. Сова беззвучно появилась. Сев на сосну, на нас попялилась, так же бесшумно убралась. Решила, мыши тут шуршат, да обманулась.

– Сова? – Сова.

Мы поднялись.

– Меня снимите.

– Вы объясните только, как.

– А тут вот кнопочку нажать… Автоматически. – У этой ямы?

– И чтобы скатерть видно было… У этой ямы. Запечатлел я Машу, как уж получилось.

Взяла она у меня из рук камеру, посмотрела на дисплей и спрашивает:

– И – можно – вас ещё?..

– Да как хотите.

Сняла. Себя неловко я не чувствовал. Собрала Маша сумку.

– Всё?

– Всё.

Пошли.

– Бабушка, – говорит Маша, – ещё жива. Ей девяносто девять лет.

– Ого. А как зовут её?

– Елена… А деда звали Константин.

– А как фамилия?

– Аксентьевич. Что-нибудь слышали вы про такого?

– Нет, ничего. Много тут было их… И рано ж умер… Меня на свете ещё не было.

– Ну, да.

– Мать, – говорю, – моя немного младше.

– Такая старенькая тоже?

– Да.

– Деду бы в октябре исполнилось сто восемь. Старицу, где суше, с кочки на кочку миновали.

Под яр спустились невысокий. Прошли до берега косой песчаной. Я чуть отстал, гляжу на Камень. И Машу вижу, всякий так умеет.

Сняла она, не расшнуровывая, кроссовки. Закатав штаны до колен, помыла ноги, села на песок и вытирает их махровым алым полотенцем. Носки сменила. Те, в которых была, сунув их прежде в чёрный полиэтиленовый пакет, в сумку устроила, туда же спрятала и полотенце. Обулась, развязав теперь шнурки и снова завязав их. Поднялась после, щурясь на солнце, смотрит на меня. И спрашивает:

– Что-то не так?.. Вы улыбаетесь.

– Всё так… Просто вдруг вспомнил, – говорю. – Песня есть у нас старинная… Мыла Машенька белые… ноги… Извините.

– Я её знаю, – говорит. – Идём?

– Идём.

– А я смогу ещё сюда приехать?

– А это в ваши планы входит?

– Да.

– Ну, тогда сможете. Я привезу вас.

– Мне так неловко вас просить…

– Да ради Бога. Вы же попробовали сами…

– Неудачно… Я что-то чувствую… Как будто с дедом разговариваю. Странное чувство. Он словно рядом. Здесь вот ходил, здесь где-то спал, работал… И сейчас… Заплакать хочется, простите. Я его видела на фотографиях лишь.

– Я понимаю.

Вышли на дорогу. Среди пустыря постояли.

Я – так, Маша – будто навек запоминая это место. Снова сняла на кинокамеру – ручей, дорогу. И лишь потом направились обратно.

Дошли до лужи, возле которой оставался Машин велосипед. Надел я свой рюкзак, взял спиннинг, повесил рамой на плечо велосипед – рукой, пошёл, его придерживаю.

– Вам тяжело?

– Да нет.

– Дайте хоть удочку, я понесу.

– Ну ладно, удочку возьмите.

Дошагали до машины – с разговорами и незаметно. Минуя грязь, шли по обочине – Маша и ног не замарала даже. А мне, в болотниках-то, всё равно.

Загрузились. Велосипед и тот вместился, возиться долго не пришлось с ним; лежит в багажнике, нас не стесняет.

– Ну, с Богом.

– С Богом.

И поехали.

Вечереет. В лесу сразу, как будто по чьей-то команде, сделалось тихо, а для кого-то, может, и тревожно. Чувствую, Маше стало неуютно. Ей тут, из Белграда-то… представляю. Не знаю, как её и успокоить?..

– Пора такая, – говорю. – Смена дежурств. Молчит.

– Всегда тоскливо в это время.

– Кому-то – да… не всем, наверное.

– Ну, мне-то точно, – говорю. – В природе будто разливается… Но ненадолго – смоет темнотой.

Солнце проглядывает сквозь деревья – красное, вот-вот готово закатиться; видеть дорогу мне мешает – лоб в лоб, навстречу ему катим; к тому ж стекло ещё забрызгано. И протирал его – размазал больше. Но еду как-то – прячусь за щиток, и от деревьев тень, та выручает.

Небо – как золотом облитый купол, земля – престол. Маша в окно открытое любуется – повеселела.

– Красиво, – слышу, говорит.

Как не красиво. Тут тоже лес пока не тронут – забракованный, на наше счастье, – он перестойный; разнолесье.

– Но что вот так, представить даже не могла. Приятно слышать – кулику-то, ещё от сербки, иностранки; не ожидал, что это так меня порадует, словно мальчишку.

– Здесь, – говорю, – и красивее есть места.

– Не сомневаюсь.

На тракт выбрались, нигде не застряли.

В Ялань заехали, и сумерки сгустились; фары уже пришлось включить.

Нашёл я Володю Нестерова, бывшего лесника и моего приятеля по школе, – трактор тот возле дома ремонтировал. Живёт он со своей многочисленной семьёй в одной из половин нового брусового двухквартирного дома. А родительский, который находится в другом конце Ялани, пустует.

Поговорили с Володей. О делах, о детях. О неспокойном нашем времени, но коротко – я тороплюсь, он, понимаю, очень занят. Спросил я его после, можно ли в его отцовском доме на несколько дней остановиться Маше?

Конечно, можно, говорит. Немногословный.

Отвёл он нас в свой отчий дом, пятистенок. Объяснил, что, где и как. Показал в сенях деревянную бочку с водой – ею и мыться, и на чай. Сказал, где, уходя из дому и закрыв дверь на замок, можно и надо будет спрятать ключ, – тут же, над дверью, за наличником. И после этого ушёл.

Съездили мы с Машей за сумкой – оставляла она её у Колотуя, оказывается, местного бизьнесмена, только по прозвищу, но не по делу. Торговал он когда-то спиртом, который привозили ему на прожитьё родственники из Исленьска, – а потому и бизьнесмен – на всю жизнь теперь прилипло. Так называют его и в глаза, он и не думает на это обижаться – мужик весёлый.

Вернулись. Принёс я с улицы дров, печку затопил. Объяснил Маше, как и когда после скутать печь – закрыть заслонку.

– Да я умею с печкой обращаться, – говорит Маша. И улыбается. Век бы смотрел – и на неё, и на её улыбку. Мне уж привычно. Хоть и знакомы без году лишь час.

– Бельё, – спрашиваю, – постельное есть?

– Да, – отвечает, – в сумке… Я же собиралась.

– А не боитесь ночевать?

– Нет. Тут иконы. Никола вон – как с ним бояться…

– Ну, пусть Никола вас хранит.

– Спасибо.

Договорились, что я завтра приеду в половине дня и провожу её на кладбище яланское, – она могилу деда там поищет. Что затея эта безнадёжная, думаю, но ей, Маше, об этом не говорю.

Вышли мы с Машей за ворота. Зажглись в Ялани фонари. Как по заказу. И возле дома светит со столба. Сразу мошка вокруг него крутиться стала.

Выгрузил из машины велосипед.

– Завтра налажу, – говорю.

– Буду вам очень благодарна.

Загнал его в ограду. Простился с Машей и поехал в Сретенск.

Чтобы глаза не уставали, стекло помыл, воды набрав в Бобровке – речка через Ялань бежит и в Кемь впадает; родниковая.

Совсем стемнело. Небо в звёздах. Месяц поднялся – убегает, с такой же скоростью, как и моя машина, – то над деревьями, то меж вершин. Дорога ровная – свет фар её поглаживает плавно. Мотор урчит – не убаюкал бы.

Легче дышать мне стало – сердце отпустило; держало долго, много дней.

К дому подъехав, машину поставил – баком к поленнице, на всякий случай: если нагрянут городские ребятишки, им слить бензин сложнее будет – не подобраться. А с пустым баком мне нельзя остаться завтра – здесь не заправиться нигде, бензоколонки только в Елисейске – пешком не сходишь – сорок километров.

Взяв из багажника спиннинг, рюкзак с грибами и с рыбой, войдя в ограду и закрыв ворота на засов, чтобы собаки не открыли, у нас толкни их – и откроются, разувшись на крыльце, в избу вхожу.

Сидит мама на табуретке в прихожей, ссутулившись, руками на коленях – задумалась. Даже не слышит, что вошёл я.

Постучал в притолоку.

– Можно?! – спрашиваю.

– Ох, – встрепенувшись, говорит. – Я и не вижу и не слышу… Ну, наконец-то. Слава Богу. Уж жду да жду… Уехал ненадолго. С ума сойти… Уж ни случилось ли чё, думаю… Народу всякого шатается, шальных-то сколько… И день весь голодом. Не делай больше так, Ванюха, а то угробишь мать свою… Я же волнуюсь, беспокоюсь. Как только солнцу закататься, места себе не нахожу… Уже все окна проглядела, светло-то было… Стемнело как, дак отступилась… Сначала – всё ждала корову, потом – тебя… Сёдня хоть та уж заявилась вовремя. Стала опять там памятником на угоре, как заполошная, орёт: иди за ней, за лихорадкой… Моду взяла… Пришлось идти, едва вернулась… Было бы ровно, то всё косогоры… Пошто так долго-то?

– Да получилось так, застрял немного…

– Застрял… Не надо было ехать.

– Теперь уж что про это говорить… Как, – спрашиваю, – подоила?

– Дома бы лучше посидел… Да подоила кое-как… Жду вот тебя, ещё не ужинала. Дашь солидолу завтра – дойки смазать ей… потрескались. Разодрала ещё – носило её где-то, через заборы лазила, как кошка… Ну, чё, хоть чё-нибудь добыл? – спрашивает. – Зря только ноги ли намаял?.. Хоть на машине, не пешком.

– Добыл, – говорю, опуская на пол рюкзак. – Такой тяжёлый-то вон, вижу?

– А в нём грибы ещё!

– Кого убил?

– Грибы! Грибы!

– Как ты таскал его… Грибы-ы… Глухая, – встала, на кухню подалась. – С рыбой и с ними-то, с грибами, завтра будешь разбираться. Пока всё в воду опусти. Рыбу – вон в таз, грибы – в кастрюлю… Налей холодной. За ночь ничё уж с ними не случится. А счас – не день… как там, в потёмках?.. Беда, охота да рыбалка… хуже неволи, – говорит.

Поужинали. Постным. Чаю попили.

Убрал я на кухню посуду со стола. Мама мыть её там стала. Не разрешила мне: сама, мол. Воду заранее нагрела.

Разобрал я рюкзак. Щук в таз сложил, грибы – в ведёрную кастрюлю. Воды налил. Рюкзак вынес на улицу, вывернув наизнанку, повесил его на бельевую верёвку сушиться и проветриваться. На звёзды посмотрел – едва оторвался; пощурился на месяц. Сретенск послушал – молодёжь где-то громко разговаривает – пивом себя, наверное, попотчевали – заурядно.

Пока тепло.

В дом вернулся. Телевизор включил. Кино какое-то – смотрю, но не вникаю – парни хорошие с плохими расправляются – ну, ладно.

Пришла мама. Села близко к телевизору.

– «Время» – то началось уже?.. Ещё не скоро ли? – спрашивает.

– Скоро, – говорю. – Через минуту.

Как раз и пикает, и началось.

– Спать ещё рано… погляжу… то ночью высплюсь, чё мне делать?

Я смотрю и слушаю новости, мама – только смотрит.

– Громкость добавить?

– Да не надо… Я всё равно ничё не понимаю…

Нет, – говорит, – глаза слипаются, пойду… И ты тут долго не засиживайся. Вставать-то будешь, помогать мне?

– Буду.

– Ну вот, ложись пораньше, чтобы выспаться. Ушла. На кровать села, говорит, слышу:

– Когда ложусь, то думаю: «Когда встану?»

А ночь длится, и я ворочаюсь досыта до самого рассвета.

И мне после:

– Сходи, Ваня, будь добр, принеси мне лопухи…

Совсем забыла… Темно, ну хоть с фонариком, ли чё ли… Ноги болят, терпеть нет мочи…

Сходил я в огород. Принёс ей листья репейные.

– Спасибо, милый.

Сидит, низко склонившись, обматывает ноги лопухами, обвязывает, чтобы держались, их шнурками. Бормочет:

– И чё толку… лечусь, лечусь – не помогат… Болит в ногах – а в сердце спицей кто как будто тычет. Такая боль… За что такие мне мучения?

Ложится спать. Долго устраивается. Молится. Выключил телевизор. Пошёл на веранду. Взял книгу Андрея Кураева. Почитал. Отложил книгу. Свет погасил. Темно на веранде, черно за окном. Вспомнил, как мама года два назад мне рассказывала:

– Никогда тебе не говорила… Теперь уж можно… Вас тогда уже, и без тебя-то, было семеро. Васюха маленький ещё, ходить только стал, поздно начал, больной, в коростах, ночами плачет, не стихает – грыжа… Жили мы бедно. Как и многие. Да и с отцом – уже немолодые. Со стороны всё и советуют – они, советники, всегда найдутся. Вот и удумала я отказаться от тебя, нашло затменне. Ну, там – какой ещё, теперь уж – вымахал… Иван Васильевич… Договорились. Дело было второго мая, хорошо помню. Чтоб до Девятого-то совершилось… Снег не сошёл ещё, лежал местами, и по дороге к нам тут тоже… Тоня, была в Ялане акушерка. Та согласилась – пообещала ей сметаны, да метерьял лежал на платье – посулила ей. Отца вашего дома не было, в бригаде был, готовились там к посевной. Я и решилась. Вечером, затемно уже, привёз Тоню в Сретенск её ухажёр, работал в матээсе инженером, на мотоцикле, был у него какой-то там, не знаю, всё и палькал на ём, как самашедший. Остановился возле клуба – к нам не проехать. Ухажёр Тонин возле мотоцикла остался сторожить, а она пешком направилась до нас одна – я уже жду её, в окно заглядываю, а чё в окне – хоть глаз коли, уже такая темнотишша – начало мая, день-то и долгий уж, но было пасмурно… Поскользнулась моя Тоня и сломала ногу, не доходя метров десять до наших ворот. Такой вот грех чуть не взяла на свою душу. Помилуй, Господи, меня дурную… Ну, слава Богу… слава Богу, не по моей устроилось всё воле.

Не сломай перед нашим домом много лет назад ногу какая-то неведомая мне Тоня, и не лежал бы я сейчас здесь, на Кемь сегодня бы не ездил.

Долго не засыпал – про Машу думал. Как мне легко с ней, хорошо; о странной встрече – думал и об этом.

4

Утро. Не раннее. Девять часов. Дневная смена. В доме солнечно. Пронизано. Как и на улице, где уж и вовсе ослепительно – глянешь туда, взгляд отведёшь – и будто слепнешь; долго смотреть надо, через прищур, чтобы привыкнуть. В солнечный день зимой от снега режет так глаза, бывает. Не где-то в городе, а тут, в деревне.

В горнице выявилась золотая пыль – снопами. Ночью она спала, наверное, лежала на полу, теперь, проснувшись, невесомо всколыхнулась. Как тихим летним днём в прозрачном плёсе водоросль – едва колеблется.

Покойно. В доме, и на душе. Давно так не было со мной. Как обновился.

Тихо и размеренно цокают электронные настенные часы – щедрый подарок от военкомата отцу на пятидесятую годовщину Великой победы. Трудятся они добросовестно, не выпуская из внимания даже секунды – отдельной стрелкой отмеряют их и провожают в прошлое. Для нас трудятся. Не для отца – давно тот вне времени, где уже все его друзья-однополчане, – там отмечают этот праздник. Солдаты, воины – дозволено. Так я считаю. Чуть отстают часы, подводим раз в неделю. И батарейку в них меняем. Я, когда здесь, или Василий. Старшие редко приезжают – живут далёко, разлетелись; да и «кататься нынче стало дорого, не кажный сможет» – мама оправдывает их. Но звонят они – не забывают. Дозвониться, правда, сложно. Мама до них, до этих ходиков, и не касается. Ей – пять минут вперёд или назад – не делают погоды. У неё и у Чернуши свои часы – без батареек и без стрелок – не подводят; секунды сердце отмеряет, пока бьётся; уж остановится – не поменяешь.

За окном, в ограде, куда солнце ещё не проникало из-за дома, белым-бело. От инея, конечно. На всём нарос тот густым ворсом, даже и на верёвке бельевой, и на моём рыбацком рюкзаке, который вчера вечером повесил я проветриться и просушиться. Пока скоробило его – от холода; солнце появится – отмякнет.

Не сидит спокойно на верёвке воробей – ёрзает. Будто слюда, под ним с верёвки осыпается опока. По натуре непоседлив; зябнут лапки ли – прискакивает.

«Вот, – думаю, – пришлось бы Маше ночевать несладко там, на пустоплесье… Бегом бы бегала, чтобы согреться. Или уж у костра всю ночь бы просидела. Хорошо, – думаю, – что отговорил… переживай сейчас бы, беспокойся. После Белграда-то – в тайге, в Сибири».

Прилетела местная ворона, шумно уселась посреди ограды. Заметная. На фоне инея уж вовсе чёрная, блестит ещё, как антрацит. Вразвалочку, как моряк из песенки, прицельно шагает к стоящей на мураве дюралевой сковороде, в которую мама наливает молоко для кошек, кладёт для них остатки ли еды – кости рыбные, прогорклый творог, – а им хоть чё, смолотят, окаянные.

Заметив знакомую, но непрошеную гостью, стучит мама обратным концом чайной ложечки в оконное стекло.

– Ждали тебя… Кыш, – говорит. – Повадилась. Ещё тебя тут не хватало… Ишь, заявился, мурин большеносый.

Не из робкого десятка мурин. Хорошо к тому же знает, изведал, что через стекло, хоть оно и прозрачное, вреда не сделают ему, даже не сглазят, что ради этого стекло не станут разбивать.

Подошла ворона к сковороде. Остановилась, замерла.

«Красавица», – думаю.

И мама говорит:

– Невеста.

Хоть фотосессию устраивай. Или на подиум её – затмит собой всех манекенщиц мира. Клаудия Шиффер. Только не блондинка… Наоми Кэмп белл… Вспомнил всё же. И по характеру той не уступит.

Принялась исследовать посудину – то одним глазком в неё заглянет, то другим, то тем, то этим, башкой мотая, как китайский болванчик, будто таким нехитрым способом вознамерилась изменить неудачно для неё нынче сложившееся обстоятельство в выгодную для себя сторону. Фокус не удался, и она, ворона, явно раздосадованная, клюнула с размаху в голое днище, едва его не продырявив, клюв не сломав ли, – так показалось. На нас внимания не обращает, хоть и заметила, конечно, да и слышала, что, чтобы убиралась прочь, стучали ей, а не кому-то. Такая птица – самовольная.

– Как у себя дома… Ишь, расхозяйничалась, ведьма. А ну, уматывай, – уже не ложечкой, а казанками пальцев мама сильнее стукнула в стекло. – Ещё и смотрит… Ух, ты, пакось!

Улетела ворона. Не потому, конечно, что нас испугалась, а потому, что нечем ей тут оказалось поживиться, – кошки, всё съев, забыли про неё – тем отомстится, так им ворона не оставит.

– Вас не прокормишь… Только приучи.

– Уж приучила…

– Не приучи их тут, попробуй… Кошкам даю, и эти не зевают… Только несу ещё, они уж наготове, глядишь, летят со всех щелей, как арапланы… Вот где чутьё-то.

– У нас здесь, – говорю, – они совершенно чёрные, как сажа, а за Уралом они серые, как галки.

– Да? – говорит мама. – А я всё думала, везде они, вороны, одинаковые… Такие ж вредные, нахалки?

– Ну а какие… Умные очень.

– Чересчур… Ваня, убавил бы маленько кошек. – Нет. Не могу.

– Хотя бы несколько.

– Не уговаривай.

– И чё, – говорит, улыбаясь, – вы у меня за мужики-то за такие… не солдаты.

– Не живодёры, – говорю.

– Одолевают же… Не живодёры… Ларька был бы живой, тот с ними быстро бы управился. Ему бы только намекни, чик – и готово…

– Это собачник-то?

– Собачник.

– Он что, и кошку мог прикончить?

– А чё ему… Что кошка, что собака. Любую живность бы прибрал. Из кошек тоже шапки делал… Жил же на чё-то.

– Мастер был, значит, на все руки.

– Ещё какой… Хоть бы болезнь на них, чума напала – поизвела бы. Так их и палкой не убьёшь.

– Живучие.

– Кто лучше?

– Я говорю: живучие!

– Глухая.

– Ты же их кормишь.

– Постановят.

– Ну так.

– Не век же их кормить.

– И не корми.

– Как не кормить?.. Они же с голоду подохнут. – Вас, – говорю, – Петровых, не поймёшь…

– Каких Петровых?

– Да я так.

– Ещё плодятся-то… как кошки.

– Верней не скажешь.

– Ну а как… Им заниматься, тварям, больше нечем. Землю не пашут, хлеб не сеют… Только что вроде окотилась, смотришь, уж снова брюхо волочит… Одним бы, ладно, то штук пять… намечет бисер.

– Людям в укор… или в пример.

– Ну, я не знаю… кто для кого примером служит?.. Мы для них, они для нас ли… Всякий по-свое му живёт, как может… Если бы все-то выживали, от них бы тут проходу, парень, не было – заполонили бы, как чужеземцы, – говорит мама. И говорит: – Выносить-то выносит, блудливая, и окотится, а сосить-то их, ещё крохотных, не станет, они и дохнут… Так уж и у людей: родят – и бросят… Кто у кого и научился… Это – кто первый согрешил – тот и учитель… И у того, кто первым согрешил, наставник – тьфу ты! – был, нашёлся…

– Ну, я не знаю…

– Не дразнись.

Мы уже управились по хозяйству, бычка и Чернушу выпустили пастись, пьём с мамой чай с постными оладьями – уже успела, напекла.

– Вкусные?

– Вкусные.

– Да на воде-то… Чуть молока бы в них.

– И со сметаной.

– И со сметаной.

– Или со сливочным бы маслом…

– Или бы с маслом… Ты чёрно-белого-то, старого кота не видел? – спрашивает мама.

– Нет, – говорю. – Их много там, внимания не обратил.

– Явился.

– Соскучился по детям и по внукам. – Не запылился.

– По жёнам тоже.

– Пожжённый?.. Нет. Пошто?

– По жёнам!

– А, по жёнам… Жён-то, их тут… блох на собаке меньше, чем их, жён-то этих, в Сретенске… Вот как уйдёт, и по какому уже году, в мае, и так до снега его нет – проблудит где-то. А нынче рано чё-то… Тошшый.

– Снег, может, выпадет.

– Не диво… Подойник мыла, руки околели.

Сколько… на градусник смотрел?.. В тени ещё вон иней даже не подтаял.

– Тебя пошёл встречать, смотрел.

– И сколько было?

– Минус шесть.

– Ого.

– Сейчас уже, наверное, теплее.

– Как не теплее, солнце-то уж где… Варенья надо?

– Нет.

– Чернишное… Есть и малина – сам варил… Ну, вон хоть с сахаром. Поел бы чё-нибудь, ли чё ли.

– Нет, не хочу. Потом.

– Он всё потом… Пошто такой-то?.. Ну, есть захочешь, скажешь, чё-нибудь найдём. И рыба есть ещё – поджарить можно… Я полежу, пойду.

– Иди.

– Ох, голова моя дурная, непутёвая… уж не хожу, сижу, и то вон кружится… Посуду после уж помою. То упаду ещё там, брякнусь.

Поднялась мама из-за стола и, пошептав что-то про хлеб насушный, направилась в горницу.

Чуть не кричу ей вслед: – Спасибо!

Не оборачиваясь, отвечает:

– На здоровье.

Старая, сгорбленная, маленькая. Еле идёт, шатаясь из стороны в сторону, как от порывистого, всё её куда-то будто подгоняющего ветра, и придерживаясь то одной рукой, то другой, то за печку, то за стенку, шаркая тапками, – смотрю, захватывает дух и в горле ком дыхание теснит: мама – такая ль ты была?! «Кости-то у меня и тело, – часто повторяет, – старые, конечно, а вот душа-то молодая».

Не сомневаюсь.

– Хоть на коне катайся по избе.

– Ну, и катайся!

– Коня-то в избу разве запускают… Тут не конюшня.

Скрылась за толстой, непрозрачной жёлтой шторой, в дверном проёме. Скрипнула вскоре коротко кровать – ну, значит, долго мама не устраивалась, а пала камушком – так уморилась.

Раньше её лежащей утром или днём увидеть было невозможно, только тогда, когда ходить совсем уж не могла – болела сильно; но и тогда работать порывалась – как без неё-то что-то где-то сделалось бы; отец сердился: «Шило в… пятках». А вот отец – тот и не хварывал, сколько с ним жили. Да у него и зубы даже сроду не прихватывало. Разве что раны фронтовые ныли. К непогоде. Против чего – против любого, впрочем, недуга – им назначалось и себе, и всем другим одно лекарсво: спирт или водка. Малым – наружно, взрослым – внутырь. Спирт – тот надёжней, водка – дак та уже не та, что была раньше, раньше была она – как мятная лепёшка. Ну а погода – та не всегда назавтра портилась. Но не об этом.

Убрал со стола. Чашки и ложечки ополоснул – вода, нагретая для этого нарочно, в чашке стояла на плите. Ложечки вытер специальным полотенцем, в ящик буфета положил их, чашки на полотенце, расстелив его, как это мама делает обычно, оставил тут же, на столе, – пусть, опрокинутые, обтекают.

Застав себя за непривычным для меня занятием, сам за собой как будто проследил, каждую мелочь в действиях своих отметил. Словно куда-то тороплюсь – так вроде время коротаю.

Сор у стола скопился на полу, пока тут не было Василия, тот прибирается, моет полы во всей избе, когда бывает, – подмёл на кухне; мама – крупу просыплет ли нечаянно, крошки ли хлебные, когда кусок отламывает для коровы, упадут, – не замечает – видит плохо. «Глаза худые стали, – жалуется. – Слабнут. Хоть бы совсем, – боится, – не ослепнуть».

И я боюсь. Помилуй, Боже.

Раньше тут всё везде сияло чистотой. Но что об этом… Не вернётся.

Куртку накинув, вышел из избы. В сенцах обулся. Двери открыл, закрыл и замер.

Стою на крыльце. Радостно щурюсь. Тысячи раз такое повторялось, думаю, и всё как заново. Как в детстве. И ёжусь – шею холодит. Но воротник не поднимаю. С карниза капает – на крыше тает иней. Сыро и на крыльце уже – хватило его солнцем; плахи листвяжные – от влаги покраснели. Перила – белые пока. Следы на них – топтались кошки: ждали, когда к ним выйдет с молоком хозяйка. След и от маминой руки – шла, опираясь.

Мир сокровенное своё как будто мельком обозначил, обычно спрятанное за обыденным, мне показал, – как распахнулся. Успеешь если, разглядишь. Так как он тут же запахнётся.

«Как хорошо-то, Господи. Как хорошо», – чуть ли не вслух во мне проговорилось. Я согласился.

Весной бывает так. В апреле. Похоже очень. Поры не знать – полгода, например, проспав, – и спутать можно. Потом и спрашивай: какое на дворе столетье?.. Небо лазурное. Капель. Тихо вокруг, как после взрыва, вот и звенит она колокольцами развесёлыми, а не стучит, средь шума общего, скучно и глухо, как по вате. Пьянящий запах от тайги, хоть и безветрие, доносит – дышать им сладко – настоялся. Вот только иней нынче, вместо снега, уже зернистого и ноздреватого в апреле…

И так же гулко: в курье кемской негромко шлёпнул кто-то по воде веслом, сеть проверяя, – так словно рядом; всплеснулась эхом вся округа – до гребня Камня, вверх – до неба.

В юность как будто окунулся – по ощущению. Обволокло, как наваждение. Но ненадолго. Так знакомо.

С крыльца спустился лишь, пошёл, сразу обман рассеялся – уже не юная – тяжёлая походка; ею в отца – такой же косолапый. И чем дальше живу, тем вроде сходство делается больше. На самом деле так, как утверждает брат – со стороны себя не вижу, – преувеличивает ли Василий. Любит он иногда на эту тему пошутить и надо мною подсмеяться: мол, как топтыгин. Правой ногой, не спорю с ним, конечно, заплетаю – сам за собой, глядя на отражение в окне или в витрине, в ранимом отрочестве наблюдал. Но так как знаю за собой такую неисправность, поэтому, когда вслед мне смотрит женщина, к которой я неравнодушен, шагать стараюсь безупречно, каких усилий это от меня ни требовало бы, чего б ни стоило. Как получается, не мне судить. Может, ещё потешнее от этого старания становится моя походка – я допускаю. Медведь так ходит. Мало медведь, но и медведица. И не страдают, не стесняются. Этим себя и подбодрю, а заодно и оправдаю: медведю можно – мне нельзя?

Развеселился что-то. Не к добру.

Взял из-под навеса лестницу, пошёл с ней в огород. Со стороны медведя, может быть, напоминая. Стараться не перед кем тут – взглядом никто меня не провожает. Не посмеётся брат – не видит.

Дрозды галдят. Как дети малые, на всю ивановскую раскричались. Черёмуху нашу грабят – экспроприаторы, повадились. Как махновцы налетают. Петлюровцы ли. Ничем их, отпетых и отъявленных бандитов, не отгонишь, от воровства никак их не избавишься. Своё берут, разбойники. Так и считают. Ну, не из дому же крадут, за то спасибо.

Обобрать надо, думаю, пока всю не склевали, насушить да смолоть после – мама, жива будет, зимой пирог с черёмухой спечёт. Отец любил их. Я – не очень. Предпочитаю рыбные. Особенно – со щукой. С налимом – тоже. Со стерлядкой. И с карасём большим. Брату, Василию, тому – любые, хоть с картошкой, до стряпанины сам не свой. Наестся вечером и спать не может после. Ну, всё, последний, дескать, раз – зарок даёт. А предложи ему назавтра – не откажется. На это воли нет, а так – упрямый, неуступчивый. «Прямых, – высказывал ему отец когда-то, – на службу царскую берут, таких, как ты, татарам продают… И чё за бык такой упёртый?» Смолчит, помню, только насупится Василий, но сделает по-своему. Каким он был, таким он и остался. С женой – послушный. Та из него верёвки вьёт, как скажет мама, дерёт лучины. Вот где загадка. Стряпать умелица – не потому ли? Подкупила.

Пусто в небе над деревней. Зимой будто. Нет в нём обычной летней суеты, передвижения привычного. Ласточки, что ли, улетели?.. Как укололо… Разве на проводах сидят – отогреваются на солнце после заморозка? Может. Но не чиликают – их и отсюда слышно было бы, из огорода, – утром иным так расшумятся, будя любого. Ещё вчера выделывали пируэты в воздухе, показывая класс молодняку – тот на лету урок усваивал, способный. Без них тоскливо будет, первые-то дни. Теперь до нового прилёта, когда весну нам в сени принесут… Не в сени пусть, так на чердак – у них там гнёзда. Нескоро будет. Ох, нескоро. Ещё дожить бы… – стал это часто повторять за мамой…

Матрица?

Но появились в небе облака. По юго-западу. Над горизонтом. Бесформенной белёсой дымкой. Да коршун взвился, плавно кружит.

И мне бы так вот…

Подставив лестницу к стене хлевушки, стайки по-нашему, проверил, крепко ли стоит, – не повалиться бы. Хоть и не страшно: в кучу навозную или в парник пришлось бы падать, рассчитал, – не расшибёшься, лишь измажешься.

Остерегаясь всё же, влез. Желобник на крыше, раздвинутый ветром – был тут, в июле ещё, сильный, в тайге деревьев много с корнем вывернул, – о чём вчера ещё меня просила мама, поправил – не протечёт, если его опять не сдвинет с мес та буйный ветер. На Сретенск сверху посмотрел. И он пустынный, и из него на юг как будто люди улетели, покинув родину, но навсегда, в отличие от ласточек. Душу не радует – глядеть на это. Не то что раньше – когда везде, по всей этой, полупустой теперь, холмистой площади, дома стояли, один к другому, до леса самого тянулись улицы, которых нет уже; и было весело и многолюдно, и люди жили интересные – родные.

Дожил, унылый. Будто хорошее уже всё только в прошлом. Но ведь не так. И солнце светит…

Отнёс лестницу на место.

Вышел из ограды.

Нет, вижу, ласточек на проводах. То хоть считай по ним – одна к одной, тесня, играючи, друг дружку, лестовкой рассядутся. Ну, значит, точно нас покинули, вчера ли вечером, сегодня ли чуть свет.

Кто-то из птиц остался всё же в Сретенске – ворона громко где-то каркает, певунья наша; трещит сорока белобокая; и воробьи чирикают наперебой.

Ну, слава Богу, не одним нам, значит, идти в зиму – с кем-то.

Завёл машину. Подождал, пока куржак сойдёт со стёкол – в тени стояла, за поленницей, – как в холодильнике тут. Почти сошёл, сполз ли, размякнув. Включил дворники – быстро они согнали уже хлипкие остатки с лобового. Обзор нормальный. Можно ехать.

Скатался до ручья. Помыл «ниву». И в ней самой, как смог, прибрался – коврик водительский, после поездки в Волчий бор, был грязный. Ох, не люблю я этим заниматься – наспех. Не знаю, обижается ли на меня она, машина? Возможно. Будто оправдываясь, вслух подумал:

– В Исленьск как ехать, тщательно свой долг перед тобой исполню – будешь блестеть, как новая монетка.

Засомневался тут же в этом – в том, что исполню. Ох, непутёвый.

К дому подъехал.

Обогрело. Весь уже иней солнце съело. А вот роса ещё сверкает, глаза покалывая, но не больно. С крыши не капает – почти обсохла; и только зыбкое и различимое едва лишь марево ещё над нею воспаряет – преет – как после тёплого дождя.

Брожу по ограде, занятие себе подыскивая. Калитка, что выводит в огородчик, разболталась – петли укрепил. Доска шаталась в ней – прибил плотнее. Во дворе и в стайках у бычка и у Чернуши вычистил. Подмёл в ограде. Щеп накопилось много под навесом, где от дождя дрова храним и колем их, – наполнив ими, щепами, мешок, унёс в подсобку – будет чем печку растоплять там, бересту не тратя.

Вернувшись в дом, чаю попил. С оладьями. Болотник левый, проткнул его нечаянно вчера – мелкий тальник на берегу Кеми бобры срезают на строительство плотин, на корм себе ли, оставляя острые пеньки, так на одном из них, – заклеил.

Двенадцати часов дождался. Включил телевизор – новости дневные посмотреть. Не досмотрел.

– Оставить? – спрашиваю.

– Чё, телевизор-то?.. Да он зачем мне… Выключай.

И выключил.

– Съездить мне надо, – говорю.

Не слышит мама. Встала она уже, отдохнувшая, ходит по дому, самотканые половики и коврики с полу, скручивая в валики, собирает, складывает их возле входной двери штабелем.

– Помочь? – предлагаю.

– Да нет, – говорит. – После, как будет время, выхлопаешь… Уж не сегодня… Опять куда-то, вижу, и собрался?

– В Ялань.

– В Ялань?

– К Володе Нестерову. – И надолго?

– Да как получится.

– Ну не до ночи же?

– Я позвоню.

– Звони, звони… Если услышу, рядом окажусь… – Завтра похлопаю.

– Не к спеху… И сёдня сил не хватит у меня, их застилать-то. Месяц назад, наверное, Васюха хлопал.

– Я застелю…

– Да, на Ильин как раз… почти что месяц.

– Ну, я поехал, – говорю.

– Ну, с Богом, – говорит мама, глядя на меня, но от занятия не отрываясь. – Ждать не смогу, как спать ложиться, дверь заложу. Буди потом меня, стучи в окошко.

– Ладно, – говорю.

– Вот, – говорит, – тебе и ладно. А чё к Володе-то?

– Да надо.

– Надо… Кости все ломит – к перемене…

– Да не похоже.

– Дож, может, к вечеру направится… Тебе и не похоже. Ты уж поедешь-то, дак осторожнее…

– Уж постараюсь.

– Постарайся.

– Может, со мной прокатишься?

– И прокачусь.

– Что, за рулём?

– А как?.. Канешна.

Из дому вышел, сразу – за ворота. Захлопнул их. В машину сел, ключ повернул – завелся двигатель – работает. Пока не тронул с места, в зеркало смотрю.

Мама в окне. Рукой ей помахал. Грозит мне пальцем.

От солнца прячась за щиток, поехал.

Еду.

Погожий полдень, золотой.

Стоит, вижу, каряя кобыла возле белой стены бывшей церкви. Я посигналил – поздоровался.

Не до меня ей – разомлела, купаясь в солнечных лучах, – лоснится. Живётся, значит, хорошо ей.

Ладно.

Миновав две пустых улицы – когда-то Нагорную и Подгорную – с давно заброшенными и завалившимися домами, а кое-где и с пепелищами от них только, остановился напротив избы, в которой ютилось когда-то многочисленное и вороватое семейство Закржевских, в девяностых годах разлетевшееся бесследно – кто по тюрьмам, кто в поисках шальных денег – по всему бывшему Советскому Союзу, а теперь, приехав с Севера, обжилась Грудинина Наталья.

Изба старая, покосившаяся, под прогнившим и замшелым от времени пихтовым желобником, без палисадника, но зато с окнами, пусть и небольшими, но празднично и радостно взирающими на мир ярко-зелёными резными наличниками и чисто вымытыми стёклами.

Разыскал хозяйку, но не сразу. Не в избе и не в ограде. В огороде. В красной вязаной кофте, в чёрных сатиновых шароварах, в тюлевой сетке от мошки, в белых, испачканных в земле, матерчатых перчатках и развёрнутых болотных сапогах, стоя на коленях, маленькой деревянной лопаткой, которая здесь называется копачом, на обед себе картошку добывает.

– Бог в помощь, – говорю.

– Спасибо, – отвечает.

– Гнилая попадается? – спрашиваю.

– Да попадается, холера, – перестав копать, но не поднимаясь, с больными-то ногами, отвечает Наталья. – Да и полно – вон на ведро, отбросила, четыре штуки. Больше всё эта-то… андрета. А, скоро, – говорит, – Ваня, всё выведется. И картошка, и пчёлы… К этому. Сам человек себя и всё вокруг погубит. Так изгаляться над природой… Бог не потерпит.

Ну, мол, не знаю, может быть, и так.

– А не иначе. Всё написано. Читайте Слово. Попросил после: если я не успею вдруг домой вернуться вовремя, а она, Наталья, чем-то не будет сильно занята, дойти вечером до нас и помочь маме управиться с коровой, дойник хотя бы донести, но то, что я за этим обращался к ней, к Наталье, ни в коем случае не выдавать.

Наталья согласилась, долго не раздумывая, сказав, что и сама хотела навестить сегодня тётку Василису, по делу, мол, не просто так. Пообещала, что не выдаст.

«Ну, вот, и мне спокойней будет, – думаю. – Заботой меньше».

Попрощался.

По бывшему, уютному когда-то, заулку, где от домов и признаков уже не осталось, если упустить из виду занявшую их место бузину, любительницу запустений, выгоняя из густых и пряных зарослей конёвника и конопли, сжавших с двух сторон накатанную кем-то тут дорогу, стайки мелких серых птичек, глянув налево и направо, вырулил на тракт.

Поехал в сторону Ялани.

Тихо в чаще можжевеля по обрыву Осень – рыжая кобыла – чешет гриву. Над речным покровом берегов Слышен синий лязг её подков. Схимник-ветер шагом осторожным Мнёт листву по выступам дорожным И целует на рябиновом кусту Язвы красные незримому Христу.

То там, то здесь средь ельника уже краснеют ярко – полыхают. Язвы. Полно нынче рябины – ягоды – ветви под гроздьями пригнулись. К лютой зиме. Примета есть такая. А может – к снежной. Точно и не помню.

Подумать страшно. Она, зима – всё равно, морозная или снежная, чаще морозная и снежная, одно другому не мешает – здесь год, как мама говорит. Немного меньше. Люди в тоске её переживают.

Всё мне знакомо здесь, изучено. Лес и проселок. Спуски, подъёмы, повороты, просеки. Люблю эти места. Затосковав по ним в городе, прогуливаюсь по памяти – перед глазами вспыхивают, словно на экране; в мыслях здесь быстро проскочу, нигде не сбившись, – побываю. С пятого класса все мы, сретенские ребятишки, учились в Ялани. Жили в яланском интернате. В воскресенье вечером увозил нас школьный автобус из дому, а в следующую субботу после занятий привозил обратно в Сретенск. И когда Кемь весной, вскрывшись, переливала в некоторых местах тракт, где машинам и автобусу было не пробраться, переплавившись через залитые водой участки в лодке или на плоту, ходили мы здесь, пьянея от майского воздуха, пешком, а когда спадала вода, ездили на велосипедах и на мотоциклах, у кого они имелись. Потом среднюю школу в Ялани закрыли и перевели всех, девятиклассников и десятиклассников, в Полоусно. Там нам не нравилось, в Ялани было лучше. Но нас спросить и не подумали. И Полоусно – то уже на ладан дышит. Хиреть оно стало сразу, как только упразднили в нём колхоз, и люди из него тут же, кто куда мог, начали убегать. Самой большой в округе, в Елисейском уезде, а потом и в райо не, была Ялань, село когда-то волостное. И в ней теперь осталось мало жителей, почти одни лишь старики. Живы они – жива будет Ялань. Прогноз безрадостный. Закончилась многовековая эпоха земледельцев. Хочу я этого или не хочу, от меня это не зависит, но быть свидетелем приходится. Грядёт цивилизация кочевников нового типа. Крестьяне – «тяжёлые, страшные люди», по мнению Максима Горького, «активного участника революционного движения» и «основателя литературы социалистического реализма», страстно желавшего скорейшего вымирания этих страшных для него людей, – мирно сидевшие на земле, понимавшие и обрабатывавшие её, исчезнут. Придут на смену им подвижные номады с вытравленной или выветрившейся душой, с вмонтированными в голову мини-компьютером и навигатором, в печень – справочником по рентабельности, а в сердце – кодексом передового потребителя, или вообще какие-нибудь вахтовики-киборги, отгороженные от природы полным её неприятием. Которые на одном месте, не привязываясь к нему, задерживаться долго не будут. И которые станут вспоминать – в своих исследовательских, например, трудах – о живших здесь когда-то земледельцах с презрением и отвращением. Черпая о них, о земледельцах, ложную информацию из Всемирной паутины – как об отсталых, примитивных недочеловеках, крепко зависевших от неба (Бога и погоды-непогоды) и от земли (от её скудости или плодородия).

Пока рисовалась в воображении такая мрачная для меня, но утешительная для основателя социалистического реализма картина, и Ялань – пока ещё в действительности, слава Богу, – передо мной предстала живописно за ожидаемо и привычно расступившимся, ещё не выпиленным и не вывезенным в Китай, ельником.

Путь тут от Сретенска обычно занимает четверть часа, если поторопиться – минут десять. Я тихо ехал, не спеша.

Ни к кому из моих старых знакомых, а тут из них немногие ещё остались, не заезжая, подкатил сразу к родительскому дому Володи Нестерова. Двигатель заглушил. Дверь не открыл ещё, и вижу:

Распахнув медленно тяжёлую калитку, на века когда-то деланную, и легко переступив через высокую подворотню с лазом для куриц, Маша выходит из ограды. Возле вереи стала на мураве. Стройная. Глаза рукой прикрыв от солнца, из-под ладони смотрит в мою сторону. И улыбается. Косынки нет на голове. Волосы в косу убраны – красиво. Одежда прежняя. В кроссовках тех же.

«Как не на том картина месте – в Ялани Маша». Так я подумал. И подумал: «Я не в Ялани ли… Но где тогда?»

Подошёл, поздоровался.

– Я вас ждала, в окно глядела.

– Не опоздал?

– Ну, мы же так и договаривались… В полдень. – А уже за… Около часа… Думал, что спите, разбудить боялся… После дороги такой дальней.

– Я – птичка ранняя… Привычка. Позже семи не поднимаюсь.

– А часовые пояса?.. Большая ж разница…

– Во времени?.. В Белграде семь сейчас доходит. Пора б и там было вставать.

– Ну, тогда ладно.

Недалеко от нас, метрах в ста, через дорогу, расположившись на поляне, два подростка лет пятнадцати-шестнадцати разбирают или уже собирают много чего, похоже, повидавший на своём веку красный мотоцикл марки «ИЖ-Спорт». Стоит тот, задрав вверх фару, на центральной подножке, без колёс, без кресла и без бака – те вразнобой лежат в сторонке.

Возле мальчишек, звонко лая и повизгивая, вертится трёхили четырёхмесячный толстый, пушистый, серой рубашки щенок, которого, занятые делом, ремонтники всячески отогнать пытаются, но безуспешно: тот ещё пуще атакует их, рычит при этом.

Заскрипел скучно средь тихого дня за домом, на соседней улочке, старый журавль – кто-то к колодцу за водой пришёл. Меняя интонацию, от жалобной до ворчливой, от ворчливой до тоскливой, долго скрипеть ему приходится – колодец очень уж глубокий – страшно заглядывать в него. Я его знаю. Звёзды когда-то в нём искал, думал – увижу. Чистили, помню, мужики его однажды, а я, возвращаясь со школы в интернат, себя представив на их месте, за них боялся. Справившись с заданием, с общественным ли поручением, выпили мужики возле колодца же, рядом с кучей выброшенного из него песка и ила, на честно заработанные, а после пели чуть не до утра. Никто умолкнуть не просил их.

– Как, – спрашиваю, – ночевали… на новом месте?

– Спасибо, – отвечает Маша. – Замечательно. Только вот мыши ночью бегали по полу. И по столу…

– Вам было страшно?

– Нет, – говорит. – Я не боюсь мышей. Они дрались, шуршали – слышала, и долго не могла уснуть поэтому, после – как в яму провалилась… Будете чай?

– Да нет, спасибо, – говорю. – Напился дома.

– Ещё и столько впечатлений – обдумать надо, записать… А у меня есть вкусное печенье.

– Из дому?

– Да.

– Из Сербии?

– Из Сербии.

– Тогда – конечно.

– Только не я его пекла. Вы не подумайте… Монахи… Чай на плите, ещё горячий… И термос им уже наполнила. Вдруг пригодится… Мы пойдём?

– Плиту топили?

– Да.

– Пойдём.

– Ругать не будут?

– За плиту?

– Хозяйским чайником воспользовалась.

– Нет, конечно.

– В монастыре у нас такой же, похожий очень…

Медный, большой, с такой же ручкой. Только начищенный до блеска, а этот тёмный.

– А вы монахиня?

– Нет, нет… На послушании бываю… Теперь подолгу. А заодно работаю в библиотеке монастырской… По своей теме, я вам говорила.

– Вы что, – спрашиваю, – купались?

– Футболка мокрая… По ней вы догадались?..

Только что, – говорит, – с реки вернулась. Это ведь тоже Кемь?

– Да, Кемь… Вода ж студёная.

– Не очень.

– После такой холодной ночи… – Я закалённая.

– Моржиха… Наших тут никого уже и силой в речку не загонишь. Только в июле…

– Я прошу…

– Сибиряки… Спасибо.

Зашли в ограду. Говорю:

– И я бы тоже не осмелился… Ворота можно и не закрывать.

– Идёмте в дом.

– Я погодя чуть.

– Буду ждать.

– Я рад вас видеть, – говорю.

Она:

– Спасибо, – отвечает.

С крыльца уже:

– И я вас тоже рада видеть.

Ушла Маша в дом. Остался я в ограде.

Пробив поленом не растаявший ещё лёд, зелёной, зацветшей уже, дождевой водой, используемой только для поливки и других технических нужд, из деревянной, окованной бочки, что стоит под желобом поточным, велосипед Машин помыл. Цепь, слетевшую вчера в лесу, на звёздочку накинул. Проверил – крутится. И по ограде прокатился – едет. Велосипед к столбу приткнул.

Сполоснул руки водой из той же бочки. Тину липкую с ладони убирая, слышу:

– Дяденька, драсте.

Оглянулся. Вижу в воротах долговязого подростка. С уличной стороны, за подворотню не ступает. В спортивной майке тёмно-синей. Шея худая, длинная, цыплячья, бурая от загара; кадык на горле кожу натянул – не порвалась бы. Руки по локоть чёрные – в мазуте; на одном тонком запястье слабо болтаются массивные часы с белым браслетом, на другом – туго повязанная шерстяная нить – от растяжения; сам белобрысый, здесь таких много; коротко стриженный – сверкает нимбом золотым его макушка. Взгляд озабоченный у парня.

Отвечаю ему:

– Здравствуй.

– У вас торцового ключа не будет на двенадцать?

– Будет.

– А не дадите?

– Дам.

Пошли к машине.

– Тут у меня… Немного подожди.

Кое-как – обычно мучаюсь таким же образом вот – отыскав в безобразно, как выражается мой брат Василий, инженер-строитель по призванию и по специальности, организованном пространстве заполненного всякой ерундой вроде негодного гидравлического домкрата, пустых пластиковых бутылок и отслуживших генераторных ремней багажника моей машины нужный ключ, вручил его мальчишке.

– Сюда положишь вот… Захлопнешь после.

– Ладно. Спасибо, – говорит. – А сколько времени, не скажете?

– Да у тебя же вон…

– Да батарейка села… не показывают. – Чуть больше часа.

– Ё-моё.

Поговорив так, направились в разные стороны: паренёк – к склонившемуся над мотоциклом товарищу, я – к Маше. Иду, мне весело. Не знаю, почему.

В избе натоплено. Живым, русским духом пахнет, сказала бы мама. Чисто.

Стоит Маша возле стола. Мне улыбается. Я – хоть и с улицы, но в комнате светло – всё различаю.

– Давно готово, – говорит. – Взяла посуду с полки… Ничего?

– Конечно.

– Часы стояли, завела. Пусть пока ходят. Можно? – Можно.

– Когда уж буду уезжать, остановлю.

– Они и сами остановятся.

– Прошу вас…

Прошёл к столу, на табуретку сел. Сижу, осваиваюсь, обвыкаю. Солнце через стекло оконное мне спину и затылок пригревает.

Темнеют важно на стене портреты в старых, чёрных деревянных рамах. Нестеровы и их родственники. Несколько поколений. Женщины в наглухо застёгнутых кофточках и в платочках, мужчины в папахах или в фуражках. Лица сосредоточены, серьёзны. Ко мне внимательно присматриваются – припоминают; чей ли, пытаются понять. Тут же большое, чуть ли не в два метра высотой, с резным наличником, мутное зеркало – что-то ещё в нём можно разглядеть, ну а вернее, угадать, гляжу внимательно, угадываю – пол и нижнюю часть окованного и застеленного самотканой половицей сундука, который стоит прочно возле противоположной стены, – с таким оно повешено наклоном. Рядом с ним, с зеркалом, на фигурно и замысловато выпиленной лобзиком и залакированной фанерке, сделанной когда-то старательным Володей, ещё школьником, – отрывной календарь-численник – за 1970 год; листки на месте в нём, не вырваны, чуть лишь потрёпан. Зеркало старше – лет на сто.

Ходики древние, с медведями в дремучем лесу, сонливо и безразлично к окружающему их миру тикают – по Вечности шагают. Маятник, в виде берёзового жёлтого листа, мотается, бликуя – тоже как в дрёме. Шишки еловые – две коричневые продолговатые гири – висят, подтянутые только что, под самым маятником, висят не просто – делом заняты.

Помню их, эти ходики, ещё с той поры, когда, учась в яланской школе и живя в интернате, приходил зимними вечерами к Володе Нестерову в гости и до отбоя, а то и, отпросившись заранее у воспитательницы, оставаясь с ночёвкой, играл – тут вот, в этой же комнате, за этим вот столом – в шахматы с ним, с Володей, всегда спокойным, даже тогда, когда проигрывал он. Не мне чета. Я был готов его поколотить, услышав тихое: «Ну, Ваня, мат тебе, ли чё ли».

Идут, работают – и время нипочём им, этим ходикам. Отдохнут невольно сколько-то, не заведённые, вне времени побудут, и опять, лишь запусти их, служат. А того, кто их когда-то приобрёл и разместил на этом самом месте, нет и в живых уже. Вот и определи, кто перед временем важнее – ты или ходики? Ну, это так я.

«Время не состоит только из секунд и минут, – вспомнил я чьё-то. – Но ещё и из желания, которое ничему тебя не учит, и терпения, которое учит тебя либо любви, либо ненависти».

Попили чаю. Зелёного. Какого именно, не знаю – не разбираюсь в них, в сортах, а у хозяйки спрашивать не стал. Мне всё равно, на самом деле, пусть кипяток пустой – не привереда. А в данном случае – хоть воду. Из хозяйских фаянсовых старинных, по краям обитых чашек, с царскими гербами, с размалёванными в синие и розовые цветочки блюдцами от другого, но тоже дореволюционного ещё сервиза, какие были на посудной полке, – с теми, других тут нет. С сербским печеньем монастырским. В залитой солнцем горенке с белёными потолком и стенами, с потемневшими от возраста иконами на божнице и медною под ней, давно затушенной, лампадкой. Глаза у Маши вовсе уж тут голубые. Смотреть в них радостно, покойно. Печенье вкусное. Душе моей легко, как уже не было давно ей, всё стеснённой.

– Спасибо, – говорю, вставая с табуретки.

– На здоровье, – говорит Маша.

– За чай… Печенье правда очень вкусное.

– Ну, слава Богу, что понравилось, – и тоже встала. В угол помолилась. – Да только постное.

– Я и не понял.

– Но на святой воде… из монастырского колодца. Уж не сказал, что мама стряпает почти такое же, даже по форме – в виде луны и полумесяца.

Убрала Маша со стола, вытерла клеёнку полотенцем. Чашки и блюдца на кухне помыла. Вышла в горницу и говорит:

– Я себя чувствую… как дома.

– И хорошо.

– То есть… как в келье… Ну, вы проводите меня?

– Конечно.

– Дверь на замок мне, – спрашивает, – закрывать?

– Пока не надо, – отвечаю.

– А если кто… – не договаривает Маша, но указательным и безымянным пальцами показывает: как будто кто-то сюда входит.

– Некому тут… Не беспокойтесь… Я за воротами вас подожду.

Вышел из ограды.

Стою.

День разыгрался. Были по югу облака – теперь их нет, как растворились. Но ветер влажный. Ещё не ветер – ветерок. Вдруг налетит, траву наклонит, листья смородины потреплет в палисаднике и удалится.

Жарко стало. Отнёс куртку в «ниву». На сиденье её бросил. Опустил боковые стёкла – чтобы потом в салоне не свариться.

Мальчишки трудятся над мотоциклом. На место бак уже установили. Колёса – нет ещё, валяются в сторонке. Щенка не видно – убежал.

Музыка, музыка – в разных углах Ялани глухо бухает – воздух, как в жилах кровь, в деревне от неё пульсирует. Блатняк всё больше. Или, иначе-то, шансон. Не стало песен. Песни в прошлом. Не с танцплощадок – можно догадаться – она, музыка эта, доносится, а из легковых автомобилей с открытыми дверцами. Картошку дачники копают. Земля хорошая – удобренная, унавоженная за четыре века бывшими крестьянами. И ту вывозят – все косогоры экскаватором изрыты – всё на продажу. Жизнь продолжается. Но не в Ялани.

И в Ялани, как и в Сретенске, от церкви стены лишь остались – бледно белеют, грязные, на солнце – в церкви гараж когда-то был, теперь там скот спасается от овода и непогоды.

Появилась Маша скоро, с той же, с которой и вчера была, походной сумкой на плече, и теперь уже в косынке.

– Я готова.

– Ну, идёмте.

Пошли мы по бывшей Бригадной улице в сторону кладбища, по обочине разбитой тракторами и лесовозами дороги, по мураве, жухлой от мазута, – как по полигону – танк из засады вылетит, не удивишься.

Ялань, пребедная, и не она одна, а все ближайшие деревни – после войны как будто, многолетней, беспощадной. Но ведь войны, если не брать в расчёт Гражданскую, здесь вроде не было, та лишь коснулась – зашли колчаковцы и скоро, через месяц, вышли, в селе не тронув никого. Одного только местного мужика, рассказывали яланские старики, какого-то Егора Белошапкина, который ехал, вусмерть пьяный, в санях, укутавшись в тулуп, домой из Елисейска и, кое-как разбуженный белогвардейским офицером, заругался на того громко и матерно, поминая Богородицу, – ну, офицер его и зарубил, шашкой махнув, с коня не слезая.

Значит, была война, раз так деревни теперь выглядят, но не объявленная, и своё имя не назвал противник – скрытно.

Сил нет на это смотреть – как на родного, но больного человека, которому ничем помочь не можешь, – обречён он.

Проредела Ялань, обезлюдела. Пустых домов, и тех уже не остаётся. Какие-то, покрепче и уже бесхозные, за которые платить не надо никому, увезли ловкие люди в Полоусно, кто на гараж, кто на хлевушки, какие-то – прибрал пожар, некоторые из них заодно с жильцами, поселившимися в них временно бичами – много их, в пьяном беспамятстве, несчастных, погорело – вместе с домами вознеслось. Жилые ещё избы – группками малыми, как переросшие грибы, торчат то там, то тут, – разделённые обширными, травой и бузиной затянутыми пустырями.

Проходим место, где когда-то, среди плотной застройки, стоял наш интернат, в одной половине которого жили мы, мальчишки, в другой – девчонки. После отбоя, когда уходили из интерната повариха тётя Катя и воспитательница Раиса Сергеевна, забравшись в подполье с нашей стороны, через прокопанный под капитальной стеной узкий лаз мы проникали в подполье другой половины дома и, постучавшись снизу в люк подпольный, поднимались к нас поджидающим по дружкам. Отряхнувшись в коридоре от пыли и помывшись в столовой под рукомойником, гостили мы до полуночи, играли в карты, в «дурака» или «пьяницу», да болтали – что ж ещё-то. Пока не узнал о наших тайных вылазках каким-то образом директор школы Александр Иванович Мизонов, бывший военный разведчик, – кто-то донёс ему, наверное, – и не заставил нас же, партизан, забить лаз толстыми досками и засыпать их ещё землей чуть не на метр. В неделю раз спускался сам и инспектировал, и не ленился же. Мы через несколько дней прокопали новый ход, замаскировав его тщательно разным хламом. И тот пришлось вскоре заделывать – кто-то опять предательски нас выдал.

Нет уже ни интерната, ни иных соседствовавших с ним построек – всё сплошь бурьяном поросло. Сердце от этого немеет, обмирая.

Мне перед Машей стыдно за разруху, как будто я её устроил. И я, возможно, виноват, а потому, наверное, и стыдно.

– Здесь, – говорю, будто оправдываясь, – было когда-то очень большое, крепкое село… Острог в далёком уже прошлом… Волость.

– Красиво, – говорит Маша, словно почувствовав, чем озабочен я.

– Теперь-то что уж тут красивого…

– Вокруг.

– Ну, только… Тоже ненадолго.

– Почему? – спрашивает Маша.

– И это выпилят – поэтому… Вот здесь, напротив, был когда-то, – рассказываю, – огромный, с подызбицей, с полуподвалом, дом. Моего деда. Макея Варфаломеевича. И моя мама, одна из пяти его дочерей, в нём, в этом доме, родилась, жила здесь, пока их не раскулачили и не сослали за полярный круг… Вы, – спрашиваю, – знаете, что это такое… раскулачить?

– Да, – говорит Маша. – Знаю.

– После войны вернулась… В Сретенск замуж вышла… За моего отца… Он был из Сретенска.

– Покойный?

– Да.

– А как, – спрашивает, – его звали?

– Василий, – говорю. И вижу:

Шепчет что-то моя спутница. Совсем беззвучно. Лишь по губам её догадываюсь.

– Василий Павлович.

– А маму вашу?

– Василиса.

– Ох… Василиса.

Повторив вслух за мной это имя, смотрит на меня Маша и улыбается. Улыбку эту век бы видеть.

– Да. Василиса и Василий.

– Благозвучно. А вы Иван… Иван Васильевич.

По-царски.

– У нас Иваны – дурачки.

– Ну, это ж в сказках.

Идёт навстречу нам высокий старик лет восьмидесяти, восьмидесяти пяти ли, сомкнув руки за спиной и выставив вперёд острый подбородок в двухили трёхдневной седой, сверкающей на солнце, щетине. В красной вязаной спортивной шапочке, надвинутой чуть ли не на нос, – и как-то видит; может, по памяти шагает. Нос тоже красный – выдающийся, с горбинкой, и вместе с шапочкой похож на ковшик с ручкой. Издали ещё узнаю по прямой, сухощавой фигуре и неспешной, прогулочной, походке – Плетиков Василий Серафимович, бывший приятель и тёзка моего отца. Работал он здесь когда-то конюхом в МТС, потом, когда МТС прикрыли, стал колхозным бригадиром. Из-за крупного и неизменно, в любое время суток и в любую погоду, красного носа прозвали в своё время Василия Серафимовича односельчане Виноискателем. Он, Василий Серафимович, как будто чувствовал, всегда – раньше, да и теперь, наверное, ещё сноровку не утратил – оказывался в нужное время там, где распивали, где наливали и ему, – любил задаром.

Поравнялись.

– Войсковой, ли чё ли… Ну, ёлки-моталки… Ты, не ты ли? – остановившись, разомкнув за спиной руки и сначала большим, с коричневым ногтём и изогнутым, как скоба, пальцем чуть лишь приподняв над глазами край шапочки, а затем и вовсе сдвинув её на затылок, говорит Василий Серафимович. – Ванька, ты? Не обознался?

– Войсковой, – говорю. – Ванька. Не обознался, дядя Вася.

– Ё-моё, дак я и вижу… На отца совсем стал смахивать, почти как вылитый, и спуташь… Как ты тут, паринь, оказался? – спрашивает дядя Вася. – Это машина-то твоя?.. «Нива» вон красная у Нестерова дома.

– Моя… По делу, – отвечаю.

– Знаю, что нет такой в Ялане… Думал, картошку кто копат у Нестеровых в огороде, возле ворот её приткнул – там, на зады-то, не проехать… Это жана?

– Нет, не жена.

– Всё говорят, что у тебя она красива, я и гляжу, и правда, вижу… Куда направились, далёко? Или секрет?

– Да нет. На кладбище.

– Понятно… Мать-то там как?

– Да ничего.

– Передавай привет. Слышал, корову ишшо дёржит?

– Держит.

– Ну и даёт… Неугомонная.

Глаза у дяди Васи меленькие, голубенькие, не серьёзные, на солнце щурит их, так вовсе в щёлки превращаются – что в них увидишь?

– А ты как, – спрашиваю, – дядя Вася?

– А я… Да вот, живу ишшо, поскрыпываю помаленьку… Но от скотины-то уж отказался, хошь и моложе твоей матери намного. Не в могуте уже, не в прежних силах… Хватит, куда уж. Наволохался.

– Ну, это ясно… Пенсии хватает?

– Хватат. Яё особо где тут тратить-то?.. Марсадесы нам, – говорит дядя Вася, – не покупать, по курортам не мотаться. На всём своём, обеспеченье полное, как в инвалидке… Выпить, дак эта… бражку ставлю. И самогоночку гоню. Не магазинная отрава. А чё мне… Нынче, паринь, можно… Не запрешшают… Ослободитесь как, дак заходите. Маленько есь ишшо – отведам. С вами и мне перепадёт. Один-то вздумаю, дак старая ругацца станет. Исподтишка всё надо, крадче… Ну, ты же знашь, как тут у нас, наши законы… С утра уж тяпнул. Для поправу… Как туда сходите, дак эта…

– Ну, как получится… Не знаю. Так гуляешь или ходил куда? – спрашиваю.

– Да тут… Ночью балок лесхозовский кто-то упёр… смотрел, на самом, чё ли, деле… В ложке стоял всё. Правда – нету.

– Может, охотники?

– Кане-е-ешна… В тайге избушку чтобы не рубить, туда на чём-нибудь утянут… Тягач какой-то подъезжал – дёрн разворочен – крутанулся…

– Ну, а по следу?

– Хэ!.. По следу… На тракт-то выехали, и ишши-свишши их… Днём с фонарём… Перегрузили на колёса. Не дураки, поди, сообразят. Где ж по асфальту их надыбашь. Пиши пропало… Если случайно не наткнутся… Замаскируют. Кто из своих же, может, по наводке… Не исключаю.

– Вполне возможно, – говорю.

– Тоже охотятся.

– Конечно… Ну не Володя же.

– Да не-е-е, – и ухмыляется – хитрющий. – Володе некогда – семья.

– Дядя Вася, – говорю, – ты-то уж должен знать, где хоронили заключённых…

– Это каких?

– Да с Волчьего-то Бора.

– Военнопленных-то?.. Да тут. В Ялане. Не увозили же их в город.

– А в каком точно месте, – спрашиваю, – не знаешь?.. Большое ж кладбище… Где там искать?

– Как где?.. На кладбишшэ. Не в стороне же… Как-никак люди, – говорит Василий Серафимович. – Там, где могилу им выкапывали, там их, наверное, и хоронили… Где же ишшо-то… Тут, поди, с краю нижнего… к деревне ближе.

– А ты, – спрашиваю, – не знал случайно такого… Аксентьевича?

– Аксентьича?.. Чё-то не эта…

– Константина, – говорит Маша.

– Коськантина… А как фамилия?

– Аксентьевич.

– Така фамилия, я думал – очесво… Нет, мила ты моя, – говорит дядя Вася. – Такого не припомню чё-то… Их было столько тут… всех не упомнишь. В каком году-то хошь? Когда?

– В сорок седьмом… или в сорок шестом, – говорит Маша, глядя на дядю Васю с интересом.

– Ого!.. Это уж скока лет назад… Не помню… В сорок семом я тока с Дальнего Востоку возвратился, с фронту… Дак вы его, ли чё ли, дочка?

– Нет, – говорит Маша, улыбаясь. – Внучка.

– А, мнучка, – тоже улыбаясь, не открывая рта при этом, только растягивая губы, говорит Василий Серафимович. – Вижу, молоденька така… Ладно, не буду вас задёрживать… Ну, до свидання.

– До свиданья.

– Дак заходите, буду ждать… Моей про мать свою расскажешь хошь – расспросит. Тоже сидит, из дому не вылазит, тока до лавочки у палисадника, когда погода… Лет уже тридцать-то не виделись… Пошти полвека.

– Как она, – спрашиваю, – тётка Таисья?

– Почта была ишшо, с тех пор, однако… когда на почту приезжала кому-то деньги отправлять, тебе же, может, где учился… А чё ей, тётке-то Таисье, – надвинув шапочку на переносицу, готовый идти дальше, куда шёл, отвечает дядя Вася. – Жива. Здорова, как кобыла… Тока глаза чё-то болят, гноятся, да ишшо это-то… давленне. За мной поменьше бы шпионила, и не болела бы, давленнем бы не мучилась, – было пошёл, остановился. – Деньто какой вон разгулялся. Пчёл ишшо надо посмотреть, пока нет ветра да не задожжило. То чё-то эта… ненадёжно.

– Нигде ж ни облачка.

– И чё?

– Что дождь-то будет, не похоже.

– Днём, может, нет, а к ночи-то направится.

– Не предвещает.

– Хе, увидишь.

– А медовуха у тебя, дядя Вася, – спрашиваю, – есть?

– Хошь и пока яво не надо бы. Зачем нужон он?.. Всё лето лил, не унимался – не стосковались… Нет, – сделал шаг, опять остановился. – Сам года два уже не пробовал. Забыл, как пахнет… Бражку не ставил бы, имейся медоуха. И самогонку бы не гнал – возни с ней стока. Рамы, ишшо какие оставались, выварил, воск за копейки сдал монахам в городе – скупые… Пчёл-то там горстка на весь улей, и в кажном так, едва шавелюцца, в зиму себя бы обеспечили, и ладно, но это вряд ли, сомневаюсь… Скоро и вовсе изведутся… Да уж скорей бы. Но. То ни со пчёлами и не без их… Одно названне – пчеловодим… одне затраты.

– Мёду немного-то хоть накачал? – спрашиваю. – Ага. Кого там… Накачашь тут… Ни одной тёплой ночи, – говорит дядя Вася, – за всё лето не выдалось. Чтобы нектар-то был, нужны идь, паринь, паруны. А оне были?.. Нет. Ну, мнукам тока на гостинцы. Зайдёте, к чаю-то найду. Маленько есь ишшо, храницца… Да и отрава идь везде, не то что раньше… Ну, дак чё… это… до свидання.

– До свиданья.

– То чё-то… но, идти пора мне… Сироп давал им до июля, и уйму сахару извёл – подразорился… А дож-то будет – воздух влажный.

Разминулись.

Дошли мы с Машей до околицы.

И здесь дома раньше стояли. С дореволюционной ещё, наверное, эпохи. Два двухэтажных. С ровных, как карандаши, листвяжных брёвен. Я их, дома эти, помню. Не знаю только, когда их разобрали и увезли, также не знаю, и куда. Теперь просторно. Для крапивы. Кто-то из городских, наверное, из дачников, польцо, огородив его колючей проволокой, вспахал себе тут под картофель; ещё не выкопан. Деревни убыло, околицы прибавилось.

Дальше – через неглубокий лог с пересохшим, несмотря на дождливое, заканчивающееся уже лето, ручьём, по руслу которого растёт осока и тальник, а по берегам высились когда-то красивые вековые кедры, теперь их нет, спилили, может быть, – и затем в гору с именем Могильная.

Издалека заметно кладбище – распознаётся, как типичное. На пологом – под самой маковкой горы – склоне, обращённом к Ялани, Камню и восходу, пестреет оно сквозь тёмные стволы деревьев – елей в основном и пихт, и, реже, кедров – серебристыми тумбами, крестами чёрными и жёлтыми и разноцветными оградками.

Бывал на нём я. Когда-то, первый раз, из любопытства. Чтобы проверить, правду ли говорят, что блуждают ночью между могилами и светятся души-плачки неутешные – или они, или гнилушки? Не обнаружил. Пришёл в сумерках, а убегал, струсив, затемно. И во второй раз, когда хоронили одноклассника, Сашу Черемных, которого убило электрическим током. Повис он на проводе подмышками, в обледенелых от снега на морозе телогрейке и штанах, скатываясь с крутой крыши колхозной молоканки в глубокий сугроб – не в ту сторону поехал, то есть, не в ту, в которую катались остальные. Провожали его, отличника и единственного сына одинокой женщины – не то тётки Матрёны, не то тётки Марфы, уже и не помню – всей школой. Я за оградой простоял тогда – боялся, что увижу, как закапывают в промёрзшую глину недавно ещё живого товарища, и никогда уже этого не забуду, спать после долго не смогу, а то, что рисовало мне моё воображение, надеялся, сотрётся. Хоть и не сразу, но другим затмится после – стёрлось. А в памяти моей Саша Черемных остался тихим, прилежным мальчиком за школьной партой, с кружком волос седых над правым ухом – было пятно родимое такое у него. Было и есть, наверное, раз в памяти моей хранится.

– А вон и кладбище.

– Я догадалась.

– Этой вот, – говорю, – дорогой… она не так тогда, конечно, выглядела, её тогда и вовсе ещё не было, конечно, тропа, наверное, была… этим путём пришли сюда с запада, здесь говорят – с России, первопроходцы… казаки. Волок тут был. С Кети – приток Оби такой – на Кемь.

– Да? – говорит Маша. – Самые первые…

– Ну, Обь вы знаете.

– Конечно…

– А по Кеми уж до Ислени.

– В какое это было время? А волок?..

– Волок – это волочить…

– Так и подумала. Конечно.

– В разлив, по полой, большой воде шли на стругах до Кеми по малым речкам… А тут прямик был, зимник до сих пор… В начале, – говорю, – семнадцатого века. А монахи ещё раньше, в конце шестнадцатого, появились здесь… а может, даже с середины. Умирали, – говорю, – первые поселенцы, и несли их хоронить в ту сторону, откуда они прибыли… До родины не доносили.

– Да, символично… А до этого здесь люди жили?

– До русских?.. Кеты… остяки.

– А я о них даже не слышала… Тайга такая…

Интересно.

– Глушь?

– Нет, не об этом я… Охотой занимались?

– Да. И рыбалкой.

– А где теперь они? Остались?

– Остались. Но их и раньше мало было. Мало их и теперь. Около тысячи, не больше. Тут, на Ислени, ниже по течению. И по притокам.

Гора пологая. Но длинная. Дождей пока, с неделю может, не было – подсохло. Но всё равно – и тут идём мы по обочине дороги. Вся как в окопах – колеи; не колеи, а настоящие траншеи.

Дошли, останавливаясь и оглядываясь на Ялань и нависающий над нею Камень – тот в синей дымке.

– Красиво, – говорит Маша, рукой прикрыв глаза от солнца.

– Да, – соглашаюсь не без радости.

– Величественно… Будто во времени застыло. – Так только кажется. Но я бы был не против этого, на время пусть бы и застыло, пока я жив…

– Не так меняется, как вы хотели бы?

– Вот именно.

– Вы о Ялани?

– И не только… Слово ялань опушку означает, чистое место среди леса. Вышли из ельника сюда первопроходцы, ялань увидели, облюбовали, острог поставили, вокруг село потом настроилось… Яланью стало называться… Вон стены церкви, – говорю. – Белеют. Видите?

– Да. Жаль, – говорит Маша, – что только стены. Я возле них уже стояла… сегодня утром. Наши события напоминают мне… Печально.

– Да, жаль, конечно… И печально.

Открыл я двухстворчатые воротца. Вступили.

Я – первым. Маша – следом. Я – нет. Маша – крестится. Молитву тихо, слышу, прочитала.

Кладбище запущено. Как будто всех, кто здесь когда-то рядом жил, уже давно похоронили и их никто уже не помнит. Следят за редкими могилами – своей ухоженностью эти лишь и выделяются.

Под большим, усыпанным в кроне шишками, кедром, скрыв его толстый комель, громоздится куча из старых, но неувядаемых венков, которые и до всеобщего Воскресения товарный вид, наверное, не потеряли бы. Да вот сожгут их, эти венки, следующей весной, в родительскую субботу, а заодно и погуляют, тризну справляя, здесь изрядно те, кто придёт из Ялани пешком или приедет на машинах из других мест, из Елисейска в основном, навестить усопших родственников – всех их встревожат; день этот у покойников нелёгкий.

Полусгнившие и покосившиеся деревянные кресты на низких, едва уже различимых холмиках виднеются и в глубине густого ельника – век им, наверное, не меньше; нет никого уже на белом свете, кто мог бы привести в порядок эти могилы, если и есть, живы ещё, – родство забыли.

– У вас так же? – спрашиваю у Маши севшим вдруг голосом, уверенный в том, каким будет ответ.

– Нет, – говорит. И продолжает неожиданно: – У нас такого леса нет. Он тут как джунгли – наступает…

Молчу я. Маша:

– Не отбиться.

Помолилась, замечаю. Крестится. Я не могу.

Был бы один, перекрестился бы. При этом чувствую себя предателем.

Тихо. Даже и птицы, обитающие здесь, перелетая с дерева на дерево, сейчас молчат – с утра напелись.

– Здесь, – говорю, – и мои предки по материнской линии лежат.

– Где их могилы, покажите, – говорит Маша.

– Рад бы, – говорю. – Да не знаю. Бабушка с дедушкой похоронены на Крайнем Севере, в вечной мерзлоте… А прадеды – их и могилок уже не отыщешь – с землёй сравнялись. Так у нас с этим.

Продираясь сквозь цепкие заросли шиповника и малинника, обошли мы вдоль и поперёк часа за два всё кладбище. Где же тут что найдёшь. Хоронили, как говорит Василий Серафимович, раньше и от других я это слышал, военнопленных с краю – мы все края и навестили. Там уж и вовсе заросло всё. Кресты в траве ещё увидеть можно – и те упали и истлели, тронь их – рассыплются; холмики в землю уже вмялись – время вдавило их или сиротство.

Утомилась, вижу, Маша. На красивом её носу, как бисер, сверкают мелкие, среди таких же мелких точек тёмно-коричневых веснушек, капельки пота.

– Может, хотите отдохнуть? – спрашиваю.

– Это сердечное… отпустит, – говорит Маша. Сели, войдя в оградку, на разные скамеечки, друг против дружки, за устеленный нападавшей на него кедровой, еловой и пихтовой хвоей столик купца-золотопромышленника Стародубцева, умершего и похороненного в августе тысяча девятьсот двадцатого года. Гранитный памятник ему поставлен. Тогда ещё, наверное, в двадцатом. Приезжали недавно из Америки, рассказывал мне Нестеров Володя, потомки этого купца, расколотое – не кем-то, а само по себе – надгробие обновили и деревянную, завалившуюся уже, ограду заменили на металлическую. Что же они, бывшие русские люди, а теперь иностранцы, подумали, увидев это кладбище? Ну – и Ялань, место рождения и жительства их предка?

«Что же мы делаем с собой? – так я подумал. – Кто из нас дух-то вытряхнул, как из мешка мякину будто?»

И я – пример не исключительный. Хоть садись под можжевеловый куст и проси смерти… Дошёл до ручки.

– Когда, – говорю, – во время нашей Гражданской войны в Ялань вошли колчаковцы… белогвардейцы… этот купец-золотопромышленник, Стародубцев, откупился, и в Ялани никого не тронули. А потом народ яланский отстоял его от красных, расстрелять его не дали. А вот в моём Сретенске, – говорю, – белые зарубили двадцать человек, а после красные – те ещё столько же. Могила братская у нас там. Здесь такой нет.

– Братоубийство было.

– Да.

– Я это знаю… Господи, помилуй.

Достала Маша из сумки полулитровую бутылку водки, купленную уже в Ялани, и небольшие медные стаканчики, как наши стопки – по размеру.

– Да, собственно, все кладбища, – говорит Маша, – это братские могилы… Смерть восстанавливает родство. Помянем, – говорит.

– А сердце? – спрашиваю.

– Отпустило.

Век бы я на лицо её смотрел – иконописное.

В глаза её бы век заглядывал – не оторваться. И слушал, слушал бы – голос её мне очень нравится, привык к нему – акцент уже не замечаю.

– Ну, что ж, помянем, – говорю.

Помянули, сербским печеньем закусив.

Маша – чуть пригубив. Я – полной стопкой. Раба Божьего Константина сначала. И моих предков, многочисленных и безымянных, после – от тех последних, кто тут упокоился, до первого, кто в эту землю, сделав для меня её родною, лёг.

Вот где сойтись пришлось славянам, моим и деду Машиному, Константину, – в тайге, в Ялани, в суровой Сибири, ближе к полярному кругу, чем к православной Сербии. Сибирь и Сербия – созвучно. Ну, тут и немцы к ним добавились, с Поволжья. Гроши и Мецлеры. Шмики и Кислеры, Марзалы и Шнейдеры. Их с Машей тоже не забыли мы – выпили и за них, неправославных, но одинаково покойных. Маша – глоточком маленьким опять, я – полной стопкой.

– Пухом земля им. – Мир их праху.

– Следить за могилами, ухаживать за ними больше и бережнее, чем за живым, рядом с тобой живущим, пусть и не родным тебе кровно человеком, – говорит, помолившись, Маша. – Это, наверное, прежде всего забота о самом себе… и от боязни…

– Смерти?

– Смерти.

– Украсить, чтобы не пугало?

– Да, – говорит Маша.

– Возможно, – говорю.

– Ну и язычество, в какой-то степени, то ли его остатки, то ли новоявленное, ну а скорей всего – неистребимое…

– Похоже больше, что последнее.

– А так, – говорит Маша, обежав взглядом кладбище, – это, наверное, бывает тогда, когда люди помнят – пусть даже и отдельный человек не отдаёт себе в этом отчёт, не думает об этом, а коллективно – не только о смерти, но и о воскресении, о нём – как о главном… Вы понимаете, о чём я?

– Может быть… Примерно.

– Я не могу точнее выразиться… Помните – Моника святая?

– Нет.

– Мать Августина… Не всё ли равно, писала она ему, своему сыну, где похоронят моё тело… Там им отсюда мы уже ничем помочь не можем, и венки наши, и добротные оградки, и памятники дорогие их не утешат, не порадуют.

– Сказал бы это я – как оправдание звучало бы… – Ну, я так думаю.

– Не знаю, – говорю. – И запустение – не дело… если оно от лени-то душевной.

– Всему своё время, – говорит Маша. – И запустению.

– Может быть, – говорю. – Но всё равно, давно уже, на самом деле, хочется бросить всё, жизнь в огромном, хоть и красивом городе, работу, когда-то интересную, а теперь кажущуюся уже не нужной ни себе, ни другим, вернуться сюда и начать восстанавливать церкви в Ялани и в Сретенске, привести в достойный вид наши кладбища… Ведь и у нас оно почти такое, в Сретенске, там только нет такого ельника, а березняк и кедры. Но не даёт вот Бог рогов…

– Бодливой корове, – договаривает за меня Маша.

– Ну, в данном случае бодливому быку.

– Начинать надо – я не советую, так полагаю – с малого, – говорит Маша и, извиняясь будто, улыбается.

– С себя? – спрашиваю.

– Это не малое, конечно…

– Самое трудное.

– Всё же приложится. Об этом я.

– Ну, может быть… Поэтому и не дается. И не гордыня ли?

– Не утверждаю. И смерть, ведь это не конец… Ну, что, пора, наверное, идти… Я побывала.

– Вам тяжело здесь?

– Нет. Напротив. Как – это трудно сразу объяснить.

– Могу представить.

– Да, конечно.

Помолчали сколько-то. Говорит после Маша:

– Спасибо.

– За что? – спрашиваю.

– За то, что времени не пожалели на меня.

– Ну, не смущайте.

Улыбается.

Завинтил я крышку на початой бутылке. Убрала Маша её и медные стаканчики в сумку. Я проследил – красивые у Маши руки.

– Идём?

– Идём.

Пошли к воротцам.

– А вот здесь, – говорю, проходя мимо оградки с четырьмя, один к другому близко расположенными, холмиками, обложенными сплошь венками, – похоронены Нестеровы Николай Алексеевич и Татьяна Федоровна… На крестах вон имена и даты… Вы сейчас в доме их живёте… В их бывшем доме.

– А здесь четыре?..

– Чьи-то родители, его или её… а может – дети… раз они рядом и в одной оградке. Не разобрать, что там написано – поблекло. Володя знает – обновит.

Постояли. Подумали. Маша – о чём-то. А я – о том, что надо будет спросить при встрече у Володи, кто тут ещё лежит с его отцом и матерью. Скорей всего, что бабушка и дедушка. Но по отцу или по матери?.. Их же ссылали тоже, как моих. Кто-то, скорей всего, из ссылки не вернулся, только не эти.

– Я поснимаю? – говорит Маша, как будто спрашивает.

– Здесь?.. Как хотите, – отвечаю. – Я за оградой подожду.

У нас принято входить первым и последним выходить с кладбища старшим. Я не сказал об этом Маше. Возле ворот её дождался.

Небольшая, как из-под обручального кольца, красная коробочка у неё в руке.

Смотрит на меня Маша и говорит:

– Это земля.

В сумку коробочку упрятала.

Вышли мы по уставу. Как помолиться за усопших, не умею, а как зайти на кладбище и выйти оттуда, знаю. Маша умеет – помолилась.

Вернулись к дому. Стоим возле палисадника. Смородинником пахнет – напрел на солнце. Запах его разносит влажный, лёгкий ветерок. Бабочки в небе. Никто за ними не охотится.

Музыка, веселя копающих картошку дачников, всё так же бухает шансоном из припаркованных где-то на деревенских задах автомобилей с открытыми настежь дверцами.

На юге снова появились облака. Не облака уже, а тучки.

– У вас репей на брюках, – говорю. – Липучка. – Где?.. Вот она… Спасибо, – говорит Маша, склонившись и отцепляя от штанины репей. Отцепила. Выпрямилась. Крутит и мнёт ершистый шарик в пальцах, будто не зная, что с ним дальше делать, как от него избавиться ли.

– Бросьте, – говорю.

– Куда? – спрашивает.

– На землю прямо.

– А если вырастет?

– И пусть… Здесь он не вырастет – затопчут.

А если вырастет, овцы съедят его – всё будет польза.

– Да уж, заслуга.

– Память о вас останется… приеду, посмотрю. – Об этом я и не подумала… Может, на кладбище что посадить?

– Уж лучше выпилить.

– Пилить я не умею. Хворост рубить – это могу. Разомкнув пальцы, выронила Маша репейник себе под ноги и, улыбаясь, спрашивает:

– Мы в Волчий Бор уже сегодня не успеем?.. Я и одна, наверное, могла бы… Велосипед вы починили.

– Он там опять у вас сломается.

– Возможно.

– Ну так зачем же рисковать?.. Успеть-то, – говорю, – успеем, но только возвращаться нам придётся поздно, можем засесть. Дождь вдруг направится, как дядя Вася уверял нас. Ветер вон влажный.

– Да, там… дорога…

Я – спиной, а Маша лицом к солнцу – щурится; ресницы длинные, густые и золотятся на концах.

– Капитализм, – говорю. – Дикий… У нас и раньше-то была беда такая, теперь уж вовсе. А когда вы, – спрашиваю, – собираетесь уезжать?

– Завтра вечером отсюда, из Ялани, – говорит Маша. – На автобусе. В ночь – до Исленьска. А до Москвы билет на послезавтра, в девятнадцать… По московскому.

– У вас весь день почти в запасе… Завтра с утра? – Да, я согласна.

– Хотите, – предлагаю вдруг и неожиданно для самого себя, – со мной поехать до Ислени? Вы же не видели её?

– Не видела, – говорит Маша.

– А в Елисейске?.. Вы же там были, – говорю.

– Не успела. Торопилась. Решила, – говорит Маша, – что на обратном пути посмотрю обязательно. Как же – быть здесь – и не увидеть… Прямо сейчас?

– Сейчас.

– О, да, хотелось бы.

– Ну так поехали.

– Я скоро.

Ушла Маша в дом.

Сел я в машину. Жду. И ждать мне радостно.

Давно не ждал так никого.

Небольшая серо-голубая бабочка, залетев ко мне, порхает по переднему стеклу – сама себя пленила, любопытная. Выгнал её – взметнулась ввысь. Взгляд чуть отвёл, её уже не отыскать – на фоне неба потерялась. К солнцу приблизится – сгорит – тогда по вспышке только обнаружу.

Мальчишек на поляне не наблюдается. Не наблюдается и мотоцикла. Отремонтировали, значит, и сразу же умчались на нём подальше от дома. Куда? Да мало ли куда – время свободное, последние деньки перед началом учебного года, используют на полную катушку. И я бы так же поступил, будь на их месте – дома ж работать бы заставили.

Маша пришла.

– Я долго?

– Нет.

Поехали.

Пыли нет тут – по асфальту. Весь он в паутине мелких и обширных трещин – как пересохшая грязь на дне испарившейся лужи, а кое-где и вовсе выщерблен, в колдобинах глубоких – от гружёных лесовозов с прицепами и лютой зимы. Но тут хоть всё же – без окопов. Хорошо, что здесь, по тракту, танкетки и трелёвочники хоть не ходят – как пассажиров, доставляют до Ялани их панелевозы, – такому транспорту запрещено, а то б тут было. Заплаты свежие на паутине. Как дыры смотрятся в ней, как разрывы. Так в течение всего лета, и каждого, исправляют дорожники зимний разбой. И шишки ж разные катаются по трассе – недалеко тут, метрах в трёхстах от тракта, заповедник «Яланское озеро» – в его святую воду окунаются. Да и паломники со всей России, ну со всего-то края – точно.

Лес вдоль самого тракта, с той и с другой стороны, не тронут – зона охранная, чудом каким-то соблюдаемая, – только под высоковольтную ЛЭП прорубили ещё до перестройки широкую просеку, заросшую теперь кустами жимолости, шиповником, малинником и кислицей, но просека на удалении и вид не портит.

Красиво вырядился лес – к приходу осени уже готовый. Среди светлой и тёмной зелени елей, пихт и сосен пятна багряные, просачиваясь будто, проступают – это рябины и осины, а также жёлтые – берёзы, лиственницы и тальник. Стёкла опущены, в машину хвойный дух заносит тёплый ветер.

И мне легко, как давно уже не было, и полагал, что никогда не будет уже. Даже не думаю, что это ненадолго, хотя и помню: чёрное там, в душе моей, за этим светом ярким пока спряталось.

Миновав Полоусно, в котором я вместе с моими сретенскими и яланскими одноклассниками завершал среднее школьное обучение, и проехав ещё восемь километров, с трассы свернули направо – в Усть-Кемь, где был когда-то шпалозавод, а ныне от него руины лишь остались, и чем живёт теперь рабочий когда-то посёлок, непонятно – только за счёт пенсионеров и бюджетников да собственного огорода и хозяйства. Ну и ещё за счёт рыбалки – но немногие – тяжёлый промысел и непростой. Да и опасный.

Двумя длинными и тесными поселковыми улицами, занятыми собаками и детьми, совместно играющими на дороге или в футбол, или во что-нибудь ещё, проследовали медленно – и предстала перед нашими глазами ширь Ислени, с голубым зеркалом водной, сейчас – в безветрии – спокойной глади и с синеющим вдали противоположным берегом гористым.

Мне-то, конечно, нет, а Маше в диво – не удержалась та и ахнула:

– Это река?!

– Это река, – внешне спокойно отвечаю. – Чуть выше Кемь в неё впадает.

– Ох, и какая же большая… Я таких рек ещё не видела.

– Ну, вот, любуйтесь, – говорю, в душе ликуя, как мальчишка.

Выехав из посёлка снова на трассу, то удаляясь от реки, то выезжая чуть ли не на самый её берег, по вовсе уж раздолбанной и давно не латанной дороге, с разнофигурными на ней остатками асфальта, доехали до Старицы.

Друг мой живёт здесь. Одноклассник. Балахнин Володя.

Отслужив танкистом срочную в Восточной Германии, окончил он после Елисейский педагогический институт, физико-математический факультет, с красным дипломом. Направили его по распределению, и по его просьбе, преподавателем в Старицкую восьмилетнюю школу. Не уработался – по нраву мягкий, но по жизни непокладистый – с директором. Ушёл в лесники. Когда начался в стране всеобщий бардак, а в лесном хозяйстве наступил и вовсе полный мрак – уволился из лесников, получив прежде на память инфаркт. Охотится, рыбачит, чем и живёт. Женат Володя на нашей же однокласснице – Татьяне, Угрюмовой когда-то, теперь Балахниной. Работает Таня учительницей русского языка и литературы в старицкой школе. Две взрослые дочери у них. Живут в Исленьске. Одна художница, другая – архитектор.

Володя дома. Голый по пояс, с втянутым, как у гончей, животом, в ограде, под навесом, в тенёчке налаживает станок для шелушения кедровых шишек. Таня тоже тут, в ограде, но на солнышке, сидит на крыльце, книжку какую-то в глянцевом переплёте читает. Нас увидела, и сквозняком её с крыльца будто взметнуло – вскочила, книжку отложив.

– Вовка, смотри, кто к нам приехал!

Володя в серых шортах. Таня – в розовых и в розовой футболке. Оба в синих пляжных тапках. У Тани ногти на ногах накрашены – под цвет одежды. Была шатенка, а теперь – блондинка.

В щёки целуемся – не виделись два года. Как-то не доводилось всё до них добраться. Если б не Маша, так и нынче не пришлось бы. То нет бензина, то дела. И отпуск весь – то сено, то дрова, и огород ещё вдобавок. Забот в деревне полон рот. И мать уже не в прежних силах.

– Как ты надумал?!

– Ну, надумал вот.

– Совсем зазнался, Войсковой, забыл всех напрочь, – говорит Таня мне, а глядит неотрывно на Машу. – А ещё тоже – одноклассник!.. Всё лето здесь, и ни ногой к нам. Я располнела?

– Нет.

– Не ври!

– Не всё лето, – говорю. – Месяц.

– За месяц мог бы время выбрать – раз приехать. Не неделя… У нас Истомин был недавно. Вот уж кто молодец. Не то что некоторые… Нос не задрал Олег и деревенскими, в отличие, не брезгует, – говорит Таня.

– Не получилось, – говорю. – Как он? – спрашиваю.

– Истомин-то?.. Да как всегда, – отвечает Таня. – Истомин как Истомин. Всё холостой ещё. Невесту себе ищет. Мы тут ему одну старушку предложили – отказался… Сейчас в Ялани.

– Знал бы, зашёл, – говорю. – Мы только что оттуда.

– Его, геолога, застанешь… По лесу бродит, с речки не вылазит.

– Он не геолог, – говорит Володя. – Археолог. – А я не знаю… Все они бродяги… С Вовкой рыбачили две ночи, – говорит Таня и щиплет мужа за плечо. – Шкура да кости – ну, мужик.

– Плохо кормишь, – говорит Володя; терпит щипки, плечо не отстраняет.

– Сам ешь – не маленький… Пили тут больше, чем рыбачили!

– Не сочиняй.

– Не правда, что ли?

– Нет.

– Ну, и попили хорошо.

– Ну, и попили… И рыбачили.

– Кого там!.. Четыре шила принесли.

– Мало?.. По нынешним-то временам.

– Конечно – мало!

– Ты сказки Пушкина читала в детстве?

– Ага, представь себе, читала!

– Ну, тогда чё?

– Да ничего… Как вы рыбачили, я знаю. Шумная была раньше Таня – сейчас такая же.

Володя, как всегда, невозмутимый. Таким и в детстве, помню, был. Как он реагирует на что-то в себе, по его внешнему виду трудно догадаться. Только когда выпьет, пошуметь может, но не дерётся. И песни, выпив, любит петь – это мы знаем. Раньше он мастерски играл на баяне и на аккордеоне. «Теперь всё больше а капелла исполняем, – как рассказывает Таня, – и под горючую слезу». Ну, что ж, случается, и я бывал тому свидетелем. И соучастником, конечно.

Совсем уже почти лысый мой одноклассник. Череп коричневый – так загорел, как закоптился. Остатки жёлтого пушка торчат жиденькими пучками на затылке и над ушами – как у младенца. Темя – блестит, как полированное. Глаза большие, под цвет средней полосы Российского государственного флага. Улыбается открыто – зубы вставил. А раньше прятал рот беззубый за ладонью, когда смеялся. Рука привыкла закрывать – её одёргивать приходится Володе.

– Здорово, – говорит.

– Здорово, – отвечаю.

Руки пожали, обнялись.

– Поздравляю, – говорю.

– С чем? – спрашивает.

– С зубами.

– А-а, и забыл… Это она заставила, хозяйка.

– Сам не хотел?

– Да денег не было.

– Его заставишь… Так и ходил бы… Кое-как уговорила, – смеётся Таня. – И был как дедушка Ау, с торчащим зубом посерёдке… ещё шатался. Да ты же видел… Ему – ладно, ушёл в лес, и трава не расти, чай пьёт, лапшу китайскую одним зубом жуёт да избушку, зевая, пугает, а мне за него перед людьми стыдно было – муж полоротый. Кредит пришлось брать на себя… Теперь – красавец.

– Дорого бабе обхожусь, – шутит Володя.

– Конечно, дорого!

– Бюджет семейный подрываю.

– Подрываешь… Но свой, родной ведь, хоть и худенький, – говорит Таня. – Помыть, почистить – и жених… Это кому, коню на зубы смотрят?

– Хватит уже, наженихался… Я не дарёный.

– Слава Богу!.. Такой подарок бы…

– Врагу.

Таня смеётся, а Володя улыбается.

– Шишку собрался промышлять? – спрашиваю у Володи, кивая на станок.

– Видно будет, – говорит он. – Живы-то будем. – Как дела?

– Да ничего. А у тебя?

– Нормально.

Познакомил хозяев с Машей. Сказал:

– Из Сербии.

– Прямо из Сербии?! Да что ты! У нас из Сербии ещё тут не было, – говорит Таня. – Канадцы были. Место себе для жизни тут подыскивали.

– Русские староверы, – говорит Володя.

– Ну, всё равно же из Канады…

– Ну, из Канады.

– Подыскали? – спрашиваю.

– Да вроде да, – говорит Володя. – Там, на низовке, рядом с кержаками.

– А вы из Сербии, на самом деле? – спрашивает Таня у Маши.

– Из Сербии, – говорит Маша. – На самом деле.

– Ваня обманывать не стал бы, знаю… А говорите чисто так по-русски… И у нас одна дочь Машка, – смеётся Таня. – Замуж никак не можем выдать их, ту и другую – творческие девки. Другая – Катька. А сыновей не народили, муж – ювелир… Юрист, чуть было не сказала.

– Ага, юрист… Кому-то это интересно, – говорит Володя. – Кто-то их будто выдаёт… По своей воле не выходят, сами. Теперь так модно.

– Да я шучу, – пуще того смеётся Таня. – Модно… Ваня, он у меня такой же всё серьёзный – шуток моих не понимает… Мода!.. Плохая, значит, мода. И демография поэтому такая… какая мода.

– Шутки бы были, то… Нужно кому-то знать о нас и наших девках.

– Да ладно, муж, и застеснялся.

– В ушах звенит уж, не трещи, – говорит Володя Тане. А после мне: – Пойдём-ка, покажу.

Уведя меня в огородчик, скромно похвалился Володя своими, сидящими там, чтобы в ограде не мешали, на цепи, смирными лайками и их щенками, живущими пока в курятнике. А после, уже в сарае, – и новым снегоходом, ради которого он, Володя, «всю зиму сопли морозил в тайге, соболя добывая, а потом всё лето с реки не выбирался – красную рыбу ловил на продажу».

– А с рыбой нынче как? – спрашиваю.

– Да так, неважно… Там, на низовке, вроде ещё ловят. У Мангазеи.

– Сам-то не плаваешь туда?

– Или вообще мало её становится, или не поднимается сюда. Который год уж… Далеко, – говорит Володя. – Бензин нынче, сам знаешь, кусается… Туда как минимум без бочки не отправишься. Раньше мы тут, напротив Старицы, и никуда не надо было ехать… Сорная есть, ельца вон сколько хочешь.

– Ну а тугун?

– Да тоже мало… С Олегом был вот, полведра наневодили.

– Ну, полведра хоть.

– Да кого там… на закуску. В октябре, может, перед ледоставом пойдёт, посмотрим… Теперь вот с техникой. Смотри, какой красавец.

– А у тебя же вроде был.

– Осени жду. Ещё и не объездил… Был, – говорит Володя, – да сплыл.

– Продал? – спрашиваю. – Или сломался?

– Да нет, – отвечает. – Утопил… Через Ислень весной поехал… Сам ещё выбрался… каким-то чудом.

– Этой весной?

– В конце апреля. Этой… Не помню, как… на льду уже опомнился… Одно мгновенье – бульк – и нет.

– Ты же всегда был, Вовка, осторожный…

– Ну?

– Что вытворяешь? Как мальчишка.

– Мальчишка. Дедушка Ау… Всё не предусмотришь, – говорит Володя. Говорит он всегда, и сейчас так же, медленно, с расстановкой, будто кота за хвост тянет. – Ну, так и чё, что осторожный… и с осторожным всякое случается.

– Так думать надо.

– Чё тут думать… Метель была, не утихала суток трое – снегом забило полынью. Уж из избушки выехал в потёмках, и снегоход сломался – починял. Не вытворяю… Мне по дороге торной надо было двигать, а я спрямить решил, поторопился… Ну, и приехал.

– Ты даёшь.

– Живой же вот.

– Ну, слава Богу.

– Метра три, может, промазал, – говорит Володя. – Не мерил… Что полынья там рядом, знал. Вешка торчала – ветром уронило.

Глаза большие, щёки впалые, лоб высокий и морщинистый; зимой бороду носит, сейчас чисто выбритый. Смотрит Володя на меня и улыбается, как виноватый.

– Неглубоко вроде, перекат, – говорит, – но снегоход-то утянуло…

– И не нашли потом?

– А где его найдёшь… Я от него, успел, и оттолкнулся… Жить-то захочешь… Домой, как в панцире, в коросте ледяной явился. И сразу в баню, – говорит. – Танька ждала меня, топила… Натёрла после самогонкой… Когда увидела меня, перепугалась. Одежда – коробом, едва с меня стянула.

– Перепугаешься, ещё бы… От дому близко хоть?

– Не очень. Бегом бежал… Морозу не было большого. Градусов десять.

– На твоё счастье, – говорю. – Мороз… по коже у меня вон… представил только.

– А-а, не бери в голову, – говорит Володя. – Так и не куришь?

– Нет. А ты?

– Бывает… Кому сгореть, тому не утонуть.

– Ты про соседей?

Отец у Володи, когда Володя был ещё подростком, утонул в Кеми возле Ялани. Очень любил его Володя. Я это вспомнил.

Вернулись к женщинам в ограду.

– Снегоходом, наверное, хвастался. Собачками своими. Хоть при тебе-то их не целовал?.. Ну, заходите в дом. Чё тут стоим, – говорит Таня. – Жену готов на лайку променять…

– Идёмте, – говорит Володя, надевая рубашку. – Прошу… Мария.

– Маша.

– Маша, заходите.

Дом сложен из брусьев, ещё не старый. Под шиферной двухскатной крышей, усыпанной сейчас, пока их не согнал оттуда ветер, жёлтыми листьями с берёзы, что заняла половину общего палисадника, разветвилась. Стандартный. На две семьи. Есть и соседи – в другой половине.

«Мешают жить?» – спросил я как-то у Володи про его соседей. «Они – нам, мы – им, – ответил он. – Как и положено. Мы им – по праздникам. Они нам – каждый день». – «Пьют?» – «Не то слово… Не просыхают. Ждём всё, когда спалят нас заодно с собой. Попытки были».

Не сам Володя строил этот дом. Строил бы сам, построил бы отдельный. Выделили им с Таней это жильё сразу, как они сюда приехали молодыми ещё специалистами – учителями. Так и живут. На строительство нового дома средств теперь им не найти. «Было бы для кого, – говорит Володя, – давно срубил бы… Сына нет, а Машка с Катькой улетели. Сюда ничем теперь их не заманишь». Привязан он, Володя, к дочерям своим – тоскует по ним очень. Жалеет, что все вместе не живут, и сетует: мол, времена такие.

Разувшись на просторной зимней веранде, уставленной по подоконнику цветами в разноцветных горшках и застеленной по полу бурой медвежьей шкурой, вошли мы в квартиру. Прохладно в ней. Уютно. Чисто. Володя – хозяин отменный, мастеровой. Всё у него – и в ограде, и в сарае, и в квартире – ладно, всё на своём месте. И мебель сделана его руками – сразу не отличишь и от фабричной. Таня – хозяйка замечательная. Детей к порядку приучили. Бывал тут раньше, когда дочери Володи и Тани в школе ещё учились, знаю.

Включив без звука телевизор и предложив нам, чтобы мы «не заскучали», для развлечения семейный фотоальбом, отправилась Таня на кухню готовить на стол и уху из стерляди поставить на плиту вариться. Хлопает, слышим, дверью холодильника, гремит посудой – расторопная, с детства такая – шебутная.

Просмотрели альбом наскоро – Володя быстро, с краткими комментариями, пролистал его, смущаясь. Мы – Володя, сразу же согласившийся, Маша и я, – по моей просьбе, пока Таня готовит уху и управляется с закусками, пошли на берег, чтобы проплыть на Володиной моторной лодке по реке до Россыпей – так скалы называются на правом берегу Ислени, ниже Баженовской курьи и устья Чёрной, горной речки.

Приплыли до места. Камни с гор, каждый в своё время, скатываются до реки и даже в реку, потому и – Россыпи. На берег вышли. Посидели на тёплых валунах. И говорить-то ничего не хочется – великолепие такое. Перед тобой могучая река, с узкой полоской другого пологого берега, за тобой – горы высокие, поросшие сосной, с глубокими распадками, над тобой небо, прочерченное с юга на север только что пролетевшим турбореактивным самолётом. По камням ящерицы чёрного и табачного цвета, как и тысячи лет, наверное, назад, неспешно ползают или лежат на них бездвижно – отогреваются на солнце. Летают бабочки, напоминая вечность. День – лодок мало на реке, – тихо поэтому. Где-то урчат они, но их не видно.

Маша под сильным впечатлением. Я, замечая это, рад.

Побыв и вдохновившись природным благолепием, помня, что нас ждёт дома Таня, поплыли обратно.

Стол накрыт. Уха давно уже готова. Таня шумит: где пропадали?!

Выпили под уху. Самогонки Володиного изготовления. Закрашенной под коньяк, а настоянной на боярке, рябине и шиповнике. Крепкая. Без запаха сивухи. И после ухи выпили. Вкусно закусили. Стерлядью – мы солёной, Маша отварной – и чёрной икрой, чашка с ней полная с воткнутой в неё ложкой – ешь, сколько хочешь. Поговорили. Есть что, школу, и кого, учителей и одноклассников, вспомнили. Кого-то помянули. Как водится.

Включили свет уже, стемнело за окном.

Все вместе стали упрашивать Володю, чтобы он взял аккордеон и поиграл нам на прощание. Играть Володя отказался: мол, мало выпил. Ещё нальём, мол. Потом сказал: «Рассохся инструмент». Ну, что тут делать?

– Маши стесняется, – говорит Таня. – Он – как ребёнок… ты же его знаешь.

– Да уж, ребёнок, – говорит Володя.

– Когда напьётся-то – играет.

– Не сочиняй уж. Всё забыл.

– Ну, покуражься.

– И не думаю.

– Вовка, ты вредный.

– Ты не лучше.

Выйдя из-за стола и удивив этим хозяев, засобирались мы: пора, мол.

Вручив нам мешки и пакеты с подарками – с вареньями какими-то, соленьями – для Маши в дорогу и с крупной, килограмма на четыре, стерлядкой – для Василисы Макеевны, – проводили нас Таня и Володя до машины, уговаривая заодно остаться ночевать. Я сказал, что мама ждёт меня и беспокоится. Позвони, мол, есть же телефон. Позвоню, да, дескать, не услышит.

– Очень жаль.

– Ну, жаль, конечно.

Обнялись мы с Володей крепко, чуть не до хруста, руки пожали, силой будто меряясь. Расцеловались Таня с Машей, словно давнишние подруги.

– Может, останетесь?.. Найдём, чё выпить.

– Есть положить где – комната пустует.

– Мы к вам приедем… В следующий раз.

– Точно, приедете?

– Приедем.

Всё же расстались.

Мы отбыли.

И я с каким-то странным чувством: как будто что-то потерял, но что – не знаю.

Вечер поздний, близится к полуночи. Тепло. И пасмурно. Вместо тумана – лёгкая испарина – влечёт с полян её к реке. Видна только – освещённая фарами – дорога. Плохая та, разбитая, – едем мы не спеша, и торопиться мне не хочется. То и дело притормаживаю перед колдобинами и объезжаю их, где можно.

Машин нет – ни встречных, ни следующих за нами. Свет – как включил ближний, так и не переключаю. Стекло отпотевает – протираю.

– Можно окно открыть?

– Конечно.

На Комарах остановились. Место так называется, с дорогой рядом. Прошли до берега сосновым лесом по тропинке.

Костёр кто-то оставил на камешнике возле самой воды. Присели мы с Машей к нему на бревно. Рядом.

Плещет волна. Небо без месяца и без звёзд, в кромешных тучах. Баржи и самоходки по реке идут. Вверх – гружённые древесиной, вниз – разными контейнерами. Гудят, приветствуя одна другую. Красные, зелёные и жёлтые дорожки по воде от их габаритных ламп и прожекторов тянутся к нам. Моторные лодки на больших скоростях носятся в потёмках – их только слышно, но не видно. Там-там, на далёком противоположном берегу, костры мерцают – вечеряют рыбаки.

– Как мощно, – говорит Маша. – Дух захватывает. Хоть и темно.

– Да, – говорю.

– Не подавляет…

– Мы привыкли.

– А разве можно к этому привыкнуть? – спрашивает Маша.

– Можно, – говорю. – Пока не утратил…

– Ну да, пожалуй… Близко – не видишь, аберрация… У Сербии есть своё место в мире, – говорит Маша. – Оно мне очень, очень дорого. Но без России этот мир и не представить… Вы, – говорит, – такие большие, такие огромные. Когда летишь сюда на самолёте, об этом вовсе думать начинаешь.

– И это только полпути.

– Ну, и во всём.

– Кончается, наверное, Россия.

– И во Святых своих… Нет, нет… Неправы вы, Иван… Наши монахи говорят, что все надежды только на Россию, что все мы ещё будем свидетелями воскресения её. И наш святитель Николай Сербский об этом много говорил… Вы о нём знаете?

– Да, знаю.

– Он, в годы самых страшных гонений у вас, уверял отчаявшихся среди сербов, что настала в России великая жатва душ, и что в эти дни многострадальный ваш народ наполняет рай больше, чем любой другой христианский народ на земле. Это же было не напрасно… И что Россия находится под заступничеством Пресвятой Богородицы – об этом тоже говорил он… Да и святой Иустин… Попович.

– Как-то не верится… Хотелось бы надеяться. Помолчала Маша сколько-то и говорит:

– Это, конечно, дело веры. И надежды… Я не сомневаюсь…

– Дай-то Бог.

– Мир без России невозможен. Как бы кому об этом не мечталось.

– Были империи, и нет их.

– Не о границах я – о духе.

Близко от берега пронеслась моторная лодка.

Волна зашумела.

– У вас дети есть? – спрашивает Маша.

– Есть, – говорю. – Двое. Дочь и сын.

– Уже большие?

– Да не очень. А у вас? – спрашиваю.

Молчит Маша. Потом только:

– Был, – говорит. – Сын.

Раскрыла сумку, вынула из неё небольшой, в размер обычной книжки, фотоальбом, распахнула его на закладке и, повернув к свету костра так, чтобы было видно мне, говорит:

– Муж мой Иво и сын Константин. – В честь деда?

– Да, и в честь него.

– Красивые, – говорю. – И муж, и сын.

– Да, – говорит Маша. И говорит: – Они погибли…

– Ох ты, Боже.

– Пять лет назад. Тринадцатого августа… Поехали к свекрови, – говорит Маша, – матери мужа, на машине в Париж и разбились.

Закрыла альбом, убрала его в сумку.

Не знаю, что сказать, но сказать что-то, чувствую, надо, и говорю:

– Прискорбно. Извините…

– Поэтому, – говорит Маша, – и живу в монастыре подолгу, смиряюсь… Там легче мне, в работу погружаюсь. А дома многое напоминает… Несправедливо, думать начинаю…

Дождь закрапал.

– От маловерия… Надо идти? – глядя на огни проплывающей баржи и тянущего её буксира, спрашивает Маша.

– Наверное, – говорю. – Хоть и не хочется…

– Идёмте.

– Я огорчил вас?

– Нет. Ну что вы.

Встали с бревна.

– А костёр? – спрашивает Маша. – Что с ним делать?

– Ничего, – говорю. – Рыбаки его, наверное, оставили… Ещё тут будут, подплывут. Кружки и с чаем котелок вон.

– Да, конечно.

Стали в верею подниматься, хрустя галькой под ногами и оглядываясь на Ислень, во мраке скрытую, – Маша прощается с ней навсегда, а я её, Ислень, ещё увижу. Об этом думаю, и мне от этого невесело. И тут же, вспомнив, ободрил себя: друзьям моим мы что пообещали?

Что приедем.

В Усть-Кемь уже не сворачивали. Едем быстрее – дорога здесь не так испорчена. Миновали и Полоусно, с гуляющей по улице молодёжью, но, в основном, кучкующейся около ларька – культурный центр теперь в деревне.

Скоро огни Ялани показались.

Подвёз Машу к воротам приютившего её временно дома.

Проводил до крыльца.

– Я завтра утром буду здесь, – говорю. – Часов в восемь. Для вас не рано?

– Нет, не рано.

– И не поздно?

– Нет, не поздно.

Фонарь на улице, рядом с домом, есть. Светит.

Но у крыльца темно, в тени – Машу едва лишь различаю. Зато уж чувствую – как часть себя.

– Ночь будет тёплой, – говорю. – Не надо печь топить, если вы сами…

– Можно на ты, если удобно вам, – говорит Маша.

– Попробую, – говорю. – И вы…

– И ты.

– И ты… Ну, хорошо.

Подала Маша мне руку. Взял. Не отпускал бы.

Давно такого со мной не было. Лица не вижу только – жалко. Волосы пахнут – от дождя.

Как будто в землю врос – не сдвинуться.

– До свидания, – говорю.

– До завтра, – говорит Маша.

– Вам тут не страшно?

– Нет. Спасибо. Мне было очень хорошо.

– Мне тоже.

– С Богом.

– Спокойной ночи.

Пошёл, вернулся.

– Варенье вот, чуть не забыл… твоё…

– Себе возьмите, маме вашей…

– Твоей.

– Твоей.

– Это тебе.

– Я всё не съем… Как с ним поеду?

– А как сюда с печеньем ехали?

– Но то – печенье.

– Уж бери.

Отдал Маше пакет с банкой литровой земляничного варенья. Вышел из ограды. Дверь в доме хлопнула – услышал. Прошёл к машине. Сел за руль. Смотрю.

Окна зажглись. Не задвигает Маша занавески.

Давно так трудно мне не уезжалось. Только от матери. Но там иначе.

Тронул.

Дождь припустил. Включил дворники – справляются.

Отъехав от Ялани три километра, на Осиновой горе остановился. Постоял.

Не развернулся.

К дому своему подъезжаю и вижу, как сигналят мне со всех сторон глаза кошачьи. Погасли скоро: кошки попрятались куда-то, разбежались.

Под фонарём, то проявляясь в его свете, то пропадая в темноте, летают совки. Всегда здесь играются. Эти машины не боятся. И дождь им даже нипочём.

Поставив правой стороной, где бак, машину к поленнице, фары выключил и заглушил мотор.

Захватив из машины полиэтиленовый пакет с рыбиной, пошёл в дом. Окна тёмные. Время к полуночи. Мама давно уже, конечно, легла спать – рано ей подниматься.

Потянул дверь – закрыта.

Стучусь. Тихо сначала, затем громче.

Идёт, слышу, к двери, бормочет что-то. Огонь вспыхнул в прихожей – в ограду выпал, заискрился на мокрой мураве.

– Счас, – говорит из-за двери, – открою, не стучитесь. Кто там? – спрашивает.

– Я, – отвечаю.

– Кто ты? Ваня?

– Ваня!

– Гулёна, а не Ваня.

Открыла.

– Не делай так больше, – говорит, разглядывая меня внимательно. – Я же беспокоюсь. Спать не могу. Свет на стене увидела – подъехал, значит. Ну, слава Богу. Есть-то чё будешь или нет?

– Нет, – говорю. – Сытый?

– Сытый.

– Вот хорошо-то… Кто накормил?

– Володя Балахнин.

– Ты чё, до Старицы скатался?

– Да.

– Живёт-то в Старице он, забываю?.. Ну, больше, милый, так не делай… Хоть позвонил бы.

– Толку-то.

– Ну, это да… Глухая стала, как колода. Сама уж думаю, звонил, звонил, да я не слышала. Звони мне…

Прошёл к холодильнику, стерлядку в холодильник сунул.

– А это чё?

– Подарок для тебя.

– Рыбой Володя угостил, наверное?

– Ага.

– Давно уж красной-то не пробовала.

– Вот и попробуешь.

– Спасибо твоему Володе. Кусочек завтра отварю… отрежешь… а так-то – мне не по зубам, хошь и люблю… Как они там?

– Да ничего. Нормально.

– Ещё рыбачит… Жану-то как его зовут?

– Татьяна.

– Вроде всё помнила… Она ж Угрюмова?

– Угрюмова.

– А дети как у них?

– Нормально.

– А, у тебя чё-то узнашь… Всё и тростит своё «нормально»… Наталья у меня была… Уж и сидела да сидела… Не выдюжу, думала, со стула упаду, – говорит мама.

– А что была? – спрашиваю.

– Да деньги принесла. На сохраненне… Боится, дети украдут.

– Понятно.

– Чаю с конфетками попили, поговорили.

Я же не слышу, чё бубнит… После с ней сели глядеть телевизер. Кино-то это, забываю, хоть уже целый год идёт… Чернуша поздно уж явилась.

– Как подоила? – спрашиваю.

– Какой подол где… в чём? – себя оглядывает.

– Как подоила, говорю!

– Ах, подоила… Да подоила кое-как… Она, Наталья-то, ведро мне подсобила принести, доить хотела, я ей отказала.

– А что?

– В силах сама ещё. Управилась… Я не старуха. – Нет, конечно.

– Спать будешь?

– Да.

– А то ещё куда надумашь… Я постелила там тебе. Сама ещё не раздевалась, так уж лежала, всё ждала… А он до этих пор слоняется.

– Больше не буду, – говорю.

– Да, он не будет. Ты уж, Ванюша, правда, это… – Не буду больше, – говорю. – Ну, если только ещё завтра…

– А завтра чё?

– Да надо будет съездить.

– Чё-то разъездился…

– Так получается.

– Ага. Сам не хотел бы, и не получалось бы…

Ну, спать пойду, – говорит мама, зевая, – а то не высплюсь. Давленне это… замотало. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

– Утром пойду доить-то, разбужу.

– Буди, конечно.

– А?!

– Буди, буди!

– И не читай, а то я знаю.

– Не буду, мама.

– Вот и хорошо… Свет погаси. Дож там, на улице-то?

– Дождь.

– Я так и знала… Ноги болят – терпеть нет мочи.

– Таблетку дать?

– Да чё эти таблетки… Меня, Ваня, уже не вылечишь… Таблетки тратить.

– Боль успокоится.

– Я к ей привыкла.

Щёлкнув в прихожей выключателем, ушёл я в свою комнату. Разделся. Лёг.

Картинки дня стоят перед глазами. И больше – Маша. Глаза – глядел бы в них, не отрывался. И голос – слушал бы и слушал.

С тем и уснул, не вспомнив чёрное.

5

Чуть на востоке лишь забрезжило, и ветер тут же налетел, как пёс, с цепи будто сорвался; в мокрой траве, в кусте калины, в ветках берёзы, ещё сонных, зашумел, чем-то забрякал, деревянным; но он и сам ещё как будто толком не проснулся, глаз не открыл путём, и натыкается поэтому на что попало; едва различимые в темноте электрические провода перед домом и бельевая верёвка в ограде от него качаются – словно отряхиваясь от воды; скрипит шест телевизионной антенны, как будто стонет, так, что и в доме отдаётся, и на душе от этого становится тревожно. Вдруг в дымоходе загудит – туда заглянет. Всё пока дует, не унялся.

Дождь прекратился. Вроде разом. Так мне сквозь дрёму показалось. Когда я вылез из постели, не лил уже он, даже и не крапал. Только по запотевшим стёклам окон капли извилисто стекали – в память о нём, ночь не стихавшем.

Разъяснело. Звёзды, как новенькие, заблистали. Месяц взошёл – растёт, – над ельником сияет, остророгий.

Над Камнем светлая полоска обозначилась – день намекает, что грядёт. Как опустившиеся сверху, истощившиеся, обессиленные тучи – туман над Кемью рваными клочками – Камень собою заслонил – кипит тот будто.

Тепло.

В ограде, на мураве, лужи стоят ещё – прозрачные. И ручеёк даже бежал – теперь иссяк.

Кошки по мокрому – траве или настилу – бродить не любят, только когда нужда заставит их, проскачут скоро, словно по горячему, – сидят сейчас, скучные, поджав под себя лапы и сгорбившись, где сухо.

Несу, под их внимательными и не мигающими взглядами, как под обстрелом, подойник с тёплым молоком. В свежем и влажном воздухе утра пахнет им, как от коровы. Не пью парное, ещё пенистое. Пью только то, которое хотя бы час после доения постоит в холодильнике и остынет; пенка из сливок для меня не соблазнительна, было б холодное, и только. Мама за это на меня ворчит: дескать, придумал, горожанин; из-под коровы надо пить – полезно, в ём витамины самые, мол, – знает; вот, мол, Васюха – тот не брандует. Значит – не брезгует парным. Соглашаюсь с мамой, одобряю брата, но, пока молоко не охладилось, и стакана не осилю. А раньше за один приём мог, не моргнув, и литр выпить тёплого, из-под коровы. Совсем не брезгую, а просто разлюбил, отвык ли от него, пока был в армии.

«Вот уж Васюха – молодец, тот – как телёнок», – говорит иногда мама, приводя Василия в пример мне.

«Он, – говорю на это маме, – и от сливок не отказывается».

«И от сметаны… Ну, дак и правильно, – говорит мама. – Не чета некоторым».

Некоторые – это я.

«Молоко – это живая вода, – говорит мама. – А чай – мёртвая… Всё чай и дуешь».

То есть – смерть.

Дую.

Разувшись в сенцах и вступив в дом, поставил подойник в кухне на стол, после смотрю в окно, уже в прихожей.

Выходит, вижу, мама из двора с конём, его к верее приставляет, калитку закрывает на вертушку, опять берёт в руку коня и идёт с ним по ограде в сторону крыльца – едет.

Будто предчувствую – вдруг обмираю… Спотыкается она и падает плашмя и со всего маху на землю. Тут у меня и сердце обрывается…

Ног под собой не чувствуя, из дому пулей вылетаю и подбегаю к ней, лежащей.

Пошевелиться не может, только охает.

– Мама, мама, – говорю бессмысленное, что с языка срывается. – Что же ты так, ну, что же такто? – Квохчу, как курица-наседка.

Не отвечает мама мне.

Поднял её, повёл под руку.

Плачет беззвучно и без слёз. Листок травинки на её щеке – прилип, мокрый. Не убираю.

И мне – хоть плачь, переживаю. Отдал бы ноги ей свои, да невозможно.

Коня оставив на крыльце, рядом с дверью, чтоб не искать его потом, за ём не бегать по деремне, в дом вступили.

Посадил я маму на стул в прихожей. Сидит. Всхлипывает насухо. И говорит, словно оправдываясь:

– Сыро так, и оскользнулась.

Мне бы сказать: «И каждый, мама, мог бы подскользнуться», – но говорю иное, глупое:

– Мама, ну надо как-то осторожней.

– Брось где передо мной соломину, я об неё запнусь, как о бремно… И так хожу, куда уж осторожней… Еле плетусь… как черепаха. Отец ваш когда-то, – говорит мама, – идёт, идёт, вижу, и ни на чём вроде повалится… Я, помню, думаю, чё он всё падат?.. Теперь и я такая же, не лутше.

Помог ей снять с себя мокрую и испачканную кофту.

– Стирать на днях её хотела… Больше уж месяца хожу в ней, управляюсь, гамном уж пахнет от неё, теперь вот – повод… Руки не гнутся… Юбку я как-нибудь сама… Спасибо, Ваня.

Помог встать со стула, проводил до кровати.

– Не люди усмирят глупого человека, дак старось – на то она ему, наверное, и дадена… Таких, как я, ничем не усмиришь, похоже… Молоко уж, – говорит, – после процежу… как очураюсь.

– Я процежу.

– Ну, Ваня, банки-то найдёшь… Там, на буфете… Мытые. В одной сыворотка была, бычку, поить пошла его, дак вылила… не мытая. Ту не бери. А в чистые.

– Найду.

– Найдёшь, конечно… Потом помою, чуть одумаюсь… А на комоде, – говорит, – в передней, коф та синяя и юбка чёрная… суконная. Увидишь, милый… Принеси.

Сходил в горницу, нашёл на комоде в аккуратно сложенной стопке белья кофту и юбку, выстиранные и поглаженные, принёс их маме. Сам отправился на кухню молоко процеживать.

– Вставь, – говорит вслед мне мама, – в банку ситечко, в него уж марлю положи.

– Соображу! – отвечаю.

– Ну, кто знает, – говорит мама. – Это Васюху уж, того учить не надо. А ты-то… сроду не касался.

Наполнил две трёхлитровые банки молоком, пропустив его через ситечко и через марлю. Сразу поставил банки в холодильник.

– Там чё в подойнике осталось, кошкам снеси, – говорит мне, слышу, мама. – И в мою чашку мне налей. Она стоит на подоконнике. Приду, дак выпью. Витамины… Зачем, спрашивается, оне мне, старой, эти витамины, сама не знаю… всё чёто тоже… будто городская… Без витаминов раньше жили.

– Снесу! – с кухни откликаюсь. – Налью! – говорю.

Отнёс кошкам молока. Чуть не до кромки сковороду, вылив из неё сначала дождевую воду, им наполнил. Сбежались с разных углов и щелей сами, взрослые и котята, не манил их. Меня они, как маму, не сбивают с ног, как кони. Вздёрнув и распушив хвосты, на безопасном расстоянии топчутся, но к посудине не подходят – меня боятся. Только тогда, когда я, поставив на скамейку пустой подойник, направился к крыльцу, брезгливо, но стремительно просеменив по мокрой мураве, накинулись они на живую воду. Лачут, друг дружку, как собаки, не отталкивают.

Смотрю, ворона прилетела. Наша, сретенская. На столб плюхнулась. Гордо вскинув испачканный в чём-то тёмно-зелёном клюв, в небо косо, будто на коршуна, смотрит, но на самом деле наблюдает за пиршеством кошек. Всем своим видом, прежде всего рассчитанным, конечно, на меня, а не на кошек, знать даёт: мол, захотела – прилетела, где, мол, хочу, там и сижу. Сиди уж, ладно, кто-то будто гонит. Ещё вдруг каркнула зачем-то – не на меня ли?

Сердце давит – маму жалко. Чем поможешь? В том и беда, что ничем. Моё сочувствие ей сил моих не передаст. Побыть лишь рядом.

Вернулся в дом.

– Кошкам налил? – спрашивает мама, услышав или узнав по дёрнувшейся шторе, что я вошёл.

– Налил! – отвечаю.

– Голодные… Ну, а подойник я ополосну.

– Я, мама, сам ополосну!

– Еслив не трудно.

– Сразу забыл… задумался… о кошках.

– Ковшик?.. Я не брала его. В подсобке, может…

– Я говорю: задумался о кошках!

– Про кошек он. А я – про ковшик… То всё ходить мне… Днём-то обсохнет, может, дак тогда.

– Да не заботься.

– Не заботься… Убил бы несколько хошь, что ли… Или бы в лес увёз и там бы их оставил.

– Проси Васюху.

– Тот такой же, стой на тебя.

Вышел из дому, зачерпнув в подсобке из котла, нагретой для управы водой ополоснул подойник, опрокинул его в ограде на столе, на котором мама моет и оставляет просыхать банки. Сделал всё так, как делает она.

Наколов под навесом дров, вернулся в избу. Подступил к маме. Плачет она, обиженная на себя, на свою немощь, без слёз, одним лишь подбородком.

– Мама, – говорю.

– Вот так, сыночек, – говорит. – Ишь, до каких мне пор пришлось дожить… уже за воздух спотыкаюсь.

– И я такой же, – говорю, – буду… Доживу если. – Ладно, что кости-то хошь целы, не сломала…

Доживёшь, – говорит. – Куда денешься. Это уж я-то лишнего немного прихватила.

– Мама, не надо.

– Ну, не буду.

– Тут чужого не прихватишь. Сколько назначено.

– Я понимаю.

– Чай, – говорю, – поставлю, заварю.

– Не моя на то воля… Зачем-то держит… Поставь, – говорит. – Завари… Да ты поел бы чё-нибудь.

– Нет, – говорю. – Пока не хочется.

– Ему не хочется. И плохо… Ну, молока бы хошь… – Я уже выпил.

– Ох, и обманывашь старуху?

– Обманываю, – признаюсь.

– Знаю, что так. Когда успел бы… Можешь яичницу себе поджарить.

– Нет, не хочу.

– Какой противный… Ну, чайник ставь… Приду, вот тока отсижусь. Щека болит – синяк под глазом будет… так садануться. Господи, помилуй.

Заварил я чай – напревает. Сижу за столом. В окно гляжу.

Кошек в ограде уже нет. Дел у них, у каждой, много – по всей окрестности разбрелись, сытые. Сердится ворона на пустую сковородку: перевернув как-то, долбит громко по ней клювом; в мою сторону не смотрит.

С бельевой верёвки, раскачиваемой ветром, срываются редкие капли – в мураву падают беззвучно.

Всё озарилось – солнце всходит.

Помылась мама под рукомойником, переоделась в чистые кофту и юбку, вышла в прихожую. В платке нарядном.

Пьём чай. Я – пустой. Мама – с сахаром и с корочкой ржаного хлеба, размачивая её в кипятке.

– Смейся, смейся, – говорит. – Просмешник. И ты когда-нибудь беззубым будешь.

– Я не над этим, – говорю. – Так, что-то… вспомнил.

– Я и не знаю… Надо мной… Вот и день… Тебе и осень, – говорит. – Это – по новому, по старому – ещё нескоро. Чай-то один, даже без сахару – и хорошо?

– А что?.. Нормально.

– Чё уж нормального?.. Взял тоже моду… Поел бы чё-нибудь, а, Ваня?

– Да не могу я, не хочу.

– Вредный какой. Ну, вот хошь с хлебом.

– Проголодаюсь как, тогда.

– В печи томлёная картошка, и молоко остынет скоро.

– Когда остынет, и попью.

– Ты непутёвый у меня, Ванюха.

– Какого вырастила.

– Да уж… Было лето, – говорит, – прошло, и не заметили… Так вот вся жизь.

– Чернушу, – спрашиваю, – выпустить?

– Будто и не жила… Рано ещё… Я выпущу сама.

Орать тут будет, всё кругом удришшет.

– Мне надо съездить, – говорю.

– Куда опять?

– На Кудыкину гору.

– Давай, отчитывайся.

– Сначала – в Ялань, а потом – в Волчий бор.

Тебе всё надо знать?

– А как же… А в Волчий бор зачем?.. Рыбачить?.. Рыба же есть, и вон Володина… Ты мне отрежь кусочек, отварю я.

– Ладно.

– И для себя.

– А я потом поем, сырую.

– На соль-то пробовал?

– Нормально.

– Как пожелаешь… Дак ты в Ялань-то чё повадился?.. Не к однокласснице своей?.. Как её?.. Вера. Забываю. Её родителей-то знала.

– Вера, – говорю. – Она в Томске.

– Долго приехать ей… Списались… Мать-то жива её?

– Не знаю.

– Она ж меня моложе, и намного. Отец-то умер… Дак ты не к ней, не к этой Вере?

– Нет, – говорю, – не к ней. Я же сказал, что она в Томске.

– Не нужно… к старому-то возвращаться.

– Не возвращаюсь.

– Ну, вот и ладно. Раз уж женат-то на другой…

А когда, – спрашивает, – вернёшься?

– В два… или в три. Если с машиной не случится что-нибудь… Потом опять уеду. В город.

– А в город чё?

– Ну, мама, надо.

– Надо, так надо. Поезжай.

– Ты уж тут, – спрашиваю, – подоишь как-нибудь?

– И мне, как малой, знать всё интересно… Станешь когда старым, таким же будешь любопытным.

– Не буду.

– Будешь… Человек два раза в жизни глупый – старый да малый, хочет он этого или не хочет… Подою, – говорит. – Чё уж не подою… Я же без вас справляюсь как-то.

– Не обижайся.

– Обижайся… Мне обижаться, Ваня, не за что.

На вас – и вовсе… И на обиженных, милый, воду возят, – заулыбалась, наконец-то. Мне сразу легче сделалось от этого. – Если уж я совсем-то перестану шевелиться, чё со мной будет?.. Нельзя сидеть, мне надо двигаться. А только сяду, рой могилу…

– Да ты и так… как заведённая.

– Как заведённая. Наскажешь… Раньше была такой, теперь-то чё уж… Будто гвоздём проткнули – дух весь вышел.

– А завтра, – говорю, – и послезавтра никуда. И здесь пока, из дому ни на шаг.

– Посмотрим. – Обещаю.

– Знаем мы ваши обещания.

– Честное слово.

– Рыбака.

– И пионера… Ну, – говорю, вставая из-за стола, – спасибо, Василиса Макеевна.

– За одну воду-то…

– За чай и за компанию.

– На здоровье, Иван Васильевич. Так ты во сколько, мне сказал, приедешь?

– В два или в три.

– Уж и забыла… Днём?

– Днём… Потом опять уеду, – говорю. – И допоздна уж.

– Ну, понятно.

Пошёл я за курткой, и телефон зазвонил. Снял трубку. «Котельная?» – спрашивают.

– Нет, – говорю. – Ошиблись, – трубку положил.

Мама не слышала, что и звонили; в окно глядела – и не видела.

– Слава Богу, – говорит, – очередь отвела. – Отвернулась от окна, перекрестилась и, вытирая после уголком белого цветастого платка рот, продолжает: – Лук, может, вырву, но не весь, на весь-то сил не наберусь… когда обдует да обыгает маленько.

– Не надо, мама, – говорю. – Я завтра вырву…

– Пока погода-то…

– А может, и сегодня.

– Её не выберешь, эту погоду… Да я сама жива пока, хошь и расшиблась… Щека припухла вон… Припухла?

– Да вроде нет.

– Да чувствую – припухла… Ну, начинает припухать… свет заслоняет глазу. Не обманешь.

– До свадьбы, – говорю, – заживёт.

– Заживёт, – говорит мама. – Как на собаке. Достал из холодильника стерлядку, отрезал кусок.

– Вот, – говорю, – отваривай.

– Синяк появится, до крови не разбила… Да много мне, отрезал бы поменьше.

– Ешь на здоровье.

– Спасибо. Это в обед уж я отпробую… Тебя ругаю, сама-то тоже не хочу, нет никакого аппетиту.

Убрал рыбину в морозилку, холодильник закрыл.

– Там же ещё и шшука где-то оставалась. Завтра шарбу, может, сварю.

Опять телефон зазвонил. Снял трубку. «Котельная?» – спрашивают.

– Нет, – отвечаю.

Мужик какой-то в трубке матерно ругнулся – то ли на меня, то ли на связь, то ли на самого себя.

– Кто там? – интересуется мама. – Не Васюха?

– Нет, – говорю. – Ошиблись.

– Опять ошиблись… Всё ошибаются пошто-то. – После дождя, – говорю, – плохо наш телефон работает обычно – соединяет как и с кем попало.

– Где чё упало?

– Как попало!

– Ах, как попало… Ясно, ясно. Васюха сёдни не звонил?

– Нет, не звонил.

– Давно уж чё-то…

– Ну, я поехал, – говорю.

– Чё? – спрашивает.

– Поехал, – говорю. – Ясно?

– Ясно – лошадь, раз рога, – говорит мама. – Ну, давай. С Богом… Да, смотри мне, шибко-то не разгоняйся.

– Ладно.

– Кошек бы взял с собой, хошь штуки три.

– Нет, не возьму. Не успеваю. Их же поймать ещё… А как?

– Всё бы убавил… В лесу бы выпустил, убить не можешь.

– Они вернутся.

– Какую, может, зверь задавит, съест, и не вернётся… какая, может, пропадёт.

Надев куртку, взялся за ручку двери. Гляжу на маму, говорю ей:

– Ты не скучай тут. Хорошо?

– Хорошо, – отвечает. – Дел полно – не заскучаешь. Не езди долго.

– Постараюсь.

– Уж постарайся.

Обувшись в сенцах, вышел на крыльцо. Хоть рано утром я и сметал веником с него дождевую воду, но плахи мокрые ещё, солнце, глаза слепя, на них сверкает. Конь мамин лежит. Уронило, наверное, ветром. К перилам, возле самой двери, чтобы он снова не упал, его пристроил. Мама вый дет, вот он, рядом.

Ступил за ворота.

Блестит трава, поляны – как в алмазах. Обдует скоро. За неглубоким логом, в палисаднике заброшенного дома, треплет ветер сникшую крапиву; достаётся от него и выросшей там самовольно бузине – мнёт её ветви с ягодами красными; дрозды шумят в ней. Туман над Кемью поредел, и склоны Камня стало видно. Ещё час назад небо было чистым, теперь поползли по нему с запада на восток облака, совсем не летние по виду. Хоть и не холодно, не стыло, но уже остро пахнет осенью – как старым.

Пар клубится над машиной – обсыхает; цвет её меняется заметно – из вишнёвого становится малиновым. Всегда так.

Масло проверил. Двигатель прогрел. От поленницы отъехал. Залил в бак двадцать литров бензина. Пустую канистру положил в багажник. Как автомат, проделал это. А сам – в другом как будто месте.

Мама – в окне. Грозит мне пальцем. Рукой махнул ей. Улыбается.

Поехал, прячась за щиток от солнца. Испещрённая, как карта местности, ручьями гравийка, лужи мутные на ней и заполненные за ночь дождевой водой кюветы в жёлтых, зелёных, бурых и багряных листьях; ещё вчера их на дороге столько не было. С леса несёт их и сейчас, мотая в воздухе; и на капот уже налипли – как заляпали.

Трепетно на душе – так неожиданно, так вдруг, давно такого не испытывал. Возможно, с юности. Но и тогда было не так. Нынче – без всякого смятения. О Маше думаю. Не прерываюсь. Образ её перед глазами возникает – как на экране будто вспыхивает. Каждый кадр, каждый эпизод, связанный с ней, могу вызвать. Вот у ворот, вот на Кеми, вот на Ислени. Или вот это – чай с ней пьём, она меня печеньем сербским угощает. Всё мне приятно в ней, вплоть до походки, всё принимаю как родное. Словно сто лет назад были близки с ней неразлучно, теперь вот, встретив, узнаю. Мечта бывает без изъяна. И вот – мечта словно сбылась.

Поприветствовал меня кто-то протяжным гудком из встречных белых «жигулей», но не успел я разглядеть водителя. Знакомый кто-то. Или обознался. Не стал в ответ сигналить – опоздал. Гляжу в зеркало – удаляются от меня «жигули», скорость не сбавляя; за поворотом скрылись. И ладно, думаю, пусть себе едут. Времени нет сейчас на разговоры.

Уже по асфальту, местами ещё мокрому, с лениво курящимся над ним прозрачным паром, в Ялань вкатился.

Свернул с тракта в нужную мне улицу. По ней, совсем сейчас безлюдной, обочиной проследовав, подрулил к старому дому Нестеровых и остановился напротив распахнутых настежь ворот.

Лежит, вижу, на лавочке возле палисадника Машина сумка.

«Где же хозяйка?» – думаю.

Вот и она.

Перешагнула Маша подворотню. Из-под ладони смотрит на меня и улыбается.

Вышел из машины, говорю:

– Добрый день.

– Добрый день, – отвечает. И говорит: – А я вас жду.

– Тебя.

– Тебя. И на реке уже была. И тут, на лавочке, сидела.

– Не опоздал же?

– Нет.

– Как ночевалось?

– Замечательно… Под барабанный бой дождя по крыше.

– Здорово, – говорю.

– Мне нравится, – говорит.

– А мыши?

– Бегали, шуршали. Я к ним привыкла. С ними веселее.

Бредёт по улице мимо нас бело-оранжевый телёнок. Бычок. Лоб у него грязный, вид печальный. Кричит что мочи есть, вытягивая шею, на хрип срывается. Не останавливается, по сторонам не оборачивается, вперёд устремлённый.

– Потерялся, – говорит Маша.

– Наверное, – говорю. – Ну что, мы едем?

– Да, – говорит Маша. – А чай? – спрашивает.

– Нет, – говорю. – Спасибо.

– Я готова… Дверь на замок?

– Да нет, не надо.

– А ворота?

– Я закрою.

Направилась Маша к лавочке, за сумкой, а я – ворота закрывать.

Закрыл – тяжёлые, ещё разбухли от дождя. Сели в машину.

– Можно ехать?

– Да.

Поехали.

– Музыки нет? – разглядывая панель приборов, спрашивает Маша.

– Есть, – говорю, – магнитофон. Но не работает.

– А радио?

– Не ловит.

– И хорошо. Без музыки поедем.

Сама запела что-то тихо. По-сербски. Умолкла вдруг.

– Пой, – говорю, – пожалуйста. Мне очень нравится.

– Это про то, как расстаются парень с девушкой… Ему на фронт надо идти.

Опять запела. И смолкнув снова, говорит:

– Он не вернулся.

– Я это понял.

На Осиновой горе, прямо на маковке её, свернули с тракта. «Ниву» тут же, в мелком сосняке, оставили. Двигаться дальше на машине побоялся, после дождя-то, хоть и машина – вездеход. Пешком скорее обернёмся, так я подумал. Ещё бы Маше вечером не уезжать, рискнул бы, может.

Пошли пешком. По мне сейчас – хоть на край света.

– Маша, давай я, – предлагаю, – сумку понесу.

– Нет, – отказывается. – Спасибо. Почти пустая, не тяжёлая, – и улыбается.

– Вы… Ты пришлёшь мне фотографию?

– Какую именно?

– Где… ты.

– И там, где ты… Пришлю. Конечно.

Не знаю, как для Маши в данной ситуации, здесь и сейчас, а для меня с ней рядом время проносится предательски стремительно. За разговором и тем более, часов совсем не наблюдаю. Как на рыбалке. Мог задержать бы – я про время, – задержал бы. Да не умею.

Луж на дороге, с прошлого раза, когда мы с Машей на ней встретились, стало ещё больше. И в тех, что были до дождя, воды прибавилось значительно. И колеи – словно каналы – будь обласок, плыть по ним можно. Ветер – в лесу ему особенно не разгуляться – траву ещё не обсушил. Я в сапогах резиновых – мне ничего. А у Маши – и кроссовки, и штаны по колено сразу промокли и грязью покрылись.

– Я не подумал, – говорю. – Мог сапоги бы привезти… тебе.

– Мне так привычней, – отвечает Маша. – Форма моя. Как у солдата.

– И как вы будете теперь? Вам же ведь ехать…

– Мы же на ты, – повернувшись на ходу ко мне лицом и прищурившись в улыбке и от солнца, говорит Маша. – Договорились же.

– Я забываю, – говорю. – Непроизвольно. – В этом я не поеду.

– Понимаю.

– Найду, во что переодеться.

– Дай руку мне… а то тут скользко.

– Я же ведь женщина.

– Ну, разумеется.

– Без разных тряпок не могу.

Миновав по брёвнышкам, по чуркам да по кочкам мочажину и огромную затем лужу, ещё более разлившуюся, возле которой на Машином велосипеде в прошлое её путешествие слетела цепь, поднявшись в горку невысокую, вошли мы в Волчий бор. Тут и дорога стала лучше – по песку-то. Недалеко уж и до места, где полвека назад наскоро народился и скоропостижно скончался одноименный и десяти лет, наверное, не просуществовавший посёлок.

Дошли и до него.

Поснимала Маша на фотоаппарат. То же, что и в прошлый раз снимала. «Освещение другое».

– Панораму, – говорит, – составлю.

И меня потом. А я её сфотографировал.

– И люди будут в ней присутствовать.

Возле самой большой, что тут поблизости, сосны. Сосне лет сто-то есть, наверное, если не больше. Значит, она посёлок видела, и на неё смот рели заключённые.

Посидели после, подстелив куртки, на валёжине, помолчали.

Ветер унялся. Солнце в соснах, тут ещё не тронутых. Тихо. Только дятел где-то долбит, кричит кедровка где-то далеко. Да Кемь ворчит на перекате. Не нарушает это тишины. Не шум, а – звуки – как мелодия.

– С Богом, – говорит Маша, вставая.

Набрала в коробочку с бровки ямы, где стоял когда-то барак, песку вместе с палыми сосновыми иголками. Положила коробочку в сумку.

– Идём?

– Идём.

Пошли обратно.

На выходе уже повернулась Маша и, перекрестившись, поклонилась месту, где когда-то среди таких же, как он, невольных лесорубов, вдали от родины, прожил несколько непростых лет её дедушка, где он и умер.

– Хорошо, что я это сделала, – говорит после.

– Что? – спрашиваю.

– Что побывала здесь… Как будто встретилась… Мне это трудно пока выразить… Тут вот душа его рассталась с телом…

– Я понимаю.

– Да. Конечно.

Дошли до машины.

Отвёз Машу в Ялань, сам, отказавшись от предложенного Машей чая, поехал в Сретенск.

Нашёл маму в огороде. Издалека заметна. Как маяк. Или как факел. В ярко-алом детском пуховике, оставленном гостившей у неё летом одной из многочисленных внучек и препоясанном туго пеньковой верёвкой. В тёплом коричневом платке, завязанном под подбородком. В синей суконной юбке. И в калошах. С ножом в руке.

Вырвала она часть луку и, сидя на перевёрнутом вверх дном ведре, его, лук этот, обрезает.

– Мама, ну что ты?! – говорю.

– Он уж приехал, – говорит. – Рано так не ждала. – Тебя кто гонит, что ли, заставляет?!

– Ну, не лежать же мне… пока погода. Как улежишь-то?

– Я же сказал, что вырву и обрежу.

– Мало ли, милый, что сказал ты… Ты – это ты, а я – это я.

– Какая вредная.

– Как ты же.

– Нет уж, упрямее тебя не видел. Только Василий, – говорю.

– Мы с тобой оба хороши, – говорит мама. – Два сапога – пара… Васюха – мягкий, безответный… Потом проверишь: может, где оставила… слепая.

– Проверю.

– Ветер был – тепло оделась, сижу – сопрела, – говорит.

– Тепло такое, – говорю. – Конечно.

– Как водяная крыса, мокрая… Утих маленько… Это тебе тепло, а мне-то, старой… Легко оденься, дак продует… Идём обедать. Подсохнет чуть, потом доделаешь. Земля сырая… Ты будешь работать, – говорит, с ведра вставая кое-как, – а я, барыня, после обеда отдыхать буду. Коня подай-ка… вон у меня он, в грядку-то воткнутый… Ну, не подай, так подведи.

Подал ей палку. В дом пошли.

– А ты как съездил?

– Да нормально.

– У нас иначе не быват… всегда нормально. – Так и не спрашивай.

– Дак интересно.

– Интересно… А любопытной-то Варваре… – Я не Варвара.

– Но нос-то можно оторвать…

– И уж язык бы вырвать заодно.

Шарбу мама, положив в неё вместе со щучиной заодно и кусок стерляди для себя, сварила.

Вкусно.

– Лавровый лист забыла кинуть.

– И без лаврового сойдёт.

– Сойдёт, конечно… Чё одна рыба только стоит. Спасибо другу твоему.

И о рыбе, и о Чернуше, обедая, поговорили. Не без этого.

– Дойки ей солидолом смазала, дак вроде лутше.

– Ну, хорошо, что помогло.

– Ещё с моими-то руками… И ей же больно – не даётся.

Попили чаю.

– Ну, слава Богу, – говорит после мама, – за хлеб, за рыбу… Я полежу, а ты ступай, трудись, родной, раз обещал мне.

– Куда ж я денусь, обещал раз.

Пошёл в огород. Лук, что мама не успела, вырвал, обрезал и перетаскал его в ведре за три ходки в подсобку, раскидал там по полу, чтобы проветривался, так, как наказано мне было, не подчинись тут.

Сходил в дом, половики и коврики, вчера ещё мамой собранные с полу и оставленные штабелем возле двери, в охапку взяв, вынес их за ворота, кучей на лавочке пристроил. Выхлопав, в дом занёс и положил их на диване.

Мама уже на ногах, посуду моет на кухне. – Завтра уж, – говорю, – застилать будем.

– Каво? – спрашивает.

– Половики похлопал! – громче говорю.

– Да?

– Застилать, наверное, уж завтра будем?!

– Ну, уж не сёдня, – говорит.

– И я так думаю: не сёдня.

– Полы подмести в избах да помыть ещё надо…

Сёдня и без того полно работы… И вот ещё, чуть не забыла. Ваня, время как выберешь, будь добр, перетаскай с поленницы дрова в ограду под навес, то под дождём всё лето были… худо, топлю-то, разгораются.

– Сколько успею, – говорю. – Мне скоро ехать. – Сколько успеешь.

Перетаскал поленницу, успел.

Чтобы не будить, когда вернусь домой, маму, открыл, сняв крючок, на веранде окно. Может, она, мама, и закроет, если перед сном пойдёт проверять и увидит, а может, и забудет.

Собрался ехать.

– Мама, – говорю. – Не жди меня до ночи, ложись спать.

– Не жди, мама, сына… как в песне-то?.. Да как смогу я?

– А ты смоги. Приеду поздно.

– Ну, как приедешь, дак стучись!

– Ладно, – говорю, – постучусь.

– Тока уж шибче.

– Хорошо.

– То не услышу, разосплюсь-то… Чё-то разъездился ты нонче…

– Ну, мама, надо. Всё нормально.

– Ну, хорошо, еслив нормально.

Смотрю на часы: половина пятого.

– Пора мне, – говорю.

– Ну, с Богом, милый, – отвечает.

Вышел на улицу.

В машину сел, завёл её.

Отправился.

Словно на крыльях.

К дому-крестовику в Ялани, ставшему вдруг за эти дни мне как родным, подъехал.

Посигналил.

Вышла из ограды Маша. В той же куртке, в которой была, но уже в сине-белых полукедах, в серых джинсах. Всё ей к лицу, всё ей к фигуре.

«Маша».

И имя это, выделившись среди прочих, стало мне близким вдруг. Произносить его отрадно:

– Маша.

И где-то там стоит за ним: «Мария».

Съездили на Кемь. На яру, под старым кедром, на скамейке посидели.

К реке спустились.

Кружка зелёная висит на колышке.

– А пить тут можно? – спрашивает Маша. – Конечно, можно, – говорю.

Попили.

– Вода холодная.

– Да ну уж. Я бы ещё раз искупалась.

– Так искупайся.

– Нет. Не в форме.

В яр поднялись.

Глядя на кедр, спрашивает Маша:

– Это сосна такая толстая?

– Нет, это – кедр, – отвечаю.

– Я кедр видела, он не такой.

– Ладно, сосна сибирская. У нас он – кедр.

– А я не против.

– На том спасибо… У нас многое по-своему называется. Иначе, чем… ну, в Петербурге, где ты жила.

– Да, я заметила, – говорит Маша.

– В школе учился здесь, мы вечерами часто тут бывали, – говорю. – Весной особенно. Когда лёд трогался, ломался; вода тот берег заливала, тальник скрывала… Не только мы, дети, но и взрослые и даже старики посмотреть приходили, народу много собиралось. Зрелище потрясаю щее. Правда. Льдина на льдину наползает, стеной встаёт… Шум до небес, тайга гудит по всей округе.

– Красиво, – говорит Маша. – Я представляю.

– После зимы-то… необычно.

Времени мало – поджимает.

– Пора?

– Пора.

Вернулись к дому.

Ушла Маша. Молча.

Сижу в машине. Жду.

Сердце моё стучит как, слышу; бьётся.

Такт – от тоски, рывок – от радости… Раньше за ним такого вроде не водилось, за этим сердцем. Или не помню. Вряд ли – сердечное не забывается.

Включил приёмник, ручку настройки покрутил – больше шипит да кое-где щебечет по-китайски. Выключил.

Пыль скопилась на панели – тряпку из бардачка достал, стал вытирать, и… вижу:

Вышла Маша из ограды. Возле ворот остановилась. Как под софитами – на ярком солнце – то, что вокруг неё, не замечаю. В красивом, длинном, по щиколотку, голубом, под цвет неба, платье, с коротким рукавом. С узеньким поясом на тонкой талии. В голубых, в тон платью, туфлях, без каблука. Волосы заплетены в косу, перекинута коса на грудь. Руки опущены, ладонями прижаты к бёдрам.

Смотрит на меня Маша. Улыбается.

А у меня дыхание перехватило. Глотаю что-то – не сглотнуть.

Вышел из машины. Гляжу – не оторваться. Повернулась Маша. Ушла.

Вернулась через какое-то время. В прежней одежде, в полукедах. И уже с сумкой на плече.

Пошёл ей навстречу, взял сумку, положил её на заднее сидение.

– Я дверь закрыла на замок, – говорит Маша.

– Правильно, – говорю, осознавая или нет, что говорю, ещё под сильным впечатлением.

– А ключ схоронила в указанном месте, – говорит Маша. – Над дверью. – Руку подняла – как положила – показала.

– Хорошо, – говорю. – А велосипед? – спрашиваю.

– Я, – говорит Маша, – оставила его Володиным дочкам. Были у меня они сегодня рано утром, познакомились. Девочки славные, понравились мне очень.

– Да, замечательные, – говорю.

– Бутылку водки, ту, что не допили мы… Там, на столе, поставила. Нормально? – спрашивает Маша.

– Ну да, нормально, – отвечаю.

– А что неполная?

– Как получилось… С Володей выпьем за тебя, к нему заеду.

– Согласна. Я это как-нибудь узнаю?

– Почувствуешь.

– Почувствую… Конечно… Ну что, поехали?

– Поехали.

Едем. Разговариваем. О Православии. О Сербии и о России. Про войну в бывшей Югославии рассказывает Маша. Про натовские бомбёжки. Я – про развал Советского Союза.

Ещё – о разном.

– Интересно, – говорит Маша. – У вас, вот у Володи с Таней вчера было как, мёд, удивилась, к чаю подают.

– А у вас? – спрашиваю.

– А у нас – после чая.

– Да? Я не знал. На самом деле, интересно.

– Значит, немножко мы другие… хоть и славяне.

– В этом пусть будем разные, и замечательно.

– Но зато в церкви – как одни.

– Тебе виднее.

На развилке, где одна дорога ведёт в Усть-Кемь и в Старицу, а другая – в Елисейск, остановили нас гаишники. Документы проверили. Меня и машину, не обращая внимания на Машу, внимательно осмотрели. Не объясняя ничего, сказали только: всё, мол, в порядке, дальше можем следовать; дескать, счастливого пути. Какой-то рейд, кого-то ищут. К счастью, не нас. Отправились мы дальше.

В город въехали.

Старинный – так говорят о нём. Раньше – уездный, а теперь – районный.

Входил когда-то он в десятку лучших городов России. Теперь – хиреет. Может, и к лучшему оно: своё лицо, пусть и стареющее, не теряет, молодое, но чужое или стандартное, не обретает; пока обходится без пластиковой операции. Многокупольный. Кресты сверкают – день погожий. Дома в основном деревянные, почерневшие от возраста, с крутыми четырёхскатными крышами, с резными карнизами и наличниками, голубого больше цвета. С той ещё, дореволюционной, эпохи чудом сохранились. Есть и советское – ну как везде – и брусовое, и кирпичное – такой весь север. И новорусское – запас не мой, словами пользуюсь Василия – редко ещё, ближе к окраинам, но широко и высоко торчит, выпячивается. Жили и воздвигали, как в угаре. Кто-то успел – достроил, кто-то нет – убили, умер или сел. Кто-то – совсем уж мало кто пока – в сайдинг упаковал своё жильё, это – крутые. Василий злится: «Город портят». Но не взрывать же, не сдирать. Станет историей и это.

Возле Успенской церкви, с открытыми воротами и толпящимися около них в ограде прихожанами, попросила Маша остановиться и подождать её.

– Не пойдёшь? – спрашивает.

– Нет, – говорю. – Потом как-нибудь.

Я остался в машине. А Маша, убрав за спину косу и повязав на голове косынку, ушла в церковь.

Вышла минут через десять. Повернувшись, перекрестилась в поклоне. И так естественно, как не умею я. Я всё с оглядкой – на кого-то.

Села в машину.

– Хорошо, – говорит. – Как дома.

Подвёз её к автовокзалу.

Ушла Маша. Когда вернулась:

– Вот, – говорит, – билет.

– На сколько? – спрашиваю.

– На двадцать тридцать, – говорит. – В Исленьске ночью уже буду.

– Да почти утром.

Оставив возле вокзала машину, пошли на набережную.

– Вот, вы…

– Вот, ты…

– Вот, ты опять увидела Ислень.

– Да. Я надеялась на это… Я поснимаю?

– Ну, конечно.

Поснимала.

Зашли после в кафе. Выпили по чашке кофе. Больше молчим теперь, чем разговариваем. Но и молчание – как разговор. Мало с кем получается так разговаривать. Мне всё понятно. Думаю – и Маше.

Прогулявшись по улице Ленина, бывшей Большой или Кузнечной, не помню точно, мимо памятника с зажатой в руке кепкой, с обкаканной голубями и воробьями самой умной в мире головой, вышли на Рабоче-Крестьянскую улицу, когда-то Успенскую, и оказались около вокзала.

Уже автобус, вижу, подогнали.

– Твой, – говорю.

– Похоже, – говорит. – Я на таком сюда приехала.

Стоим. Невесело мне. И Маша грустно как-то улыбается – перед дорогой.

– Я закажу в моём монастыре, когда там буду… Бог даст, скоро… всеношную… Мне показалось, будто надо.

– Спасибо, – говорю, севшим вдруг голосом. – Как доберёшься, сообщишь?

– Сообщу, – говорит. И спрашивает: – У тебя есть электронный адрес?

– Есть, – говорю.

– Вот, – говорит, протягивая мне визитку, – мой.

Продиктовал свой. Записала.

– «Сретенск» – латинскими… легко запомнить. – Долго не мудрил.

Сходил к машине за сумкой. Передал её Маше. Подала руку. Держу в своей – как что-то хрупкое, но очень дорогое. Ладонь прохладная, не то что у меня.

– Спасибо, – говорит, – тебе за всё… Иван.

– Не за что, Мария, – говорю. – Тебе спасибо. – Бог мне тебя послал.

– Кого кому…

– Сейчас не разберёмся.

Поцеловала Маша меня в щёку. Вошла в автобус, место заняла. Смотрит на меня в окно, рукой мне машет. И после чертит пальцем по стеклу: мол, напишу.

Я лишь кивнул.

Поехал автобус.

Стою.

Чувствую: будто все мамины кошки прибежали из Ялани, в душу мне ворвались и стали драть её когтями.

«Ох, – думаю, – да что ж это такое!.. Поеду к Коле Устиненко».

Ну, и поехал.

Живёт Коля, когда-то мой одноклассник, потом лётчик гражданской авиации, а теперь, после всеобщего развала, вынужденный пенсионер, на другом конце города.

Добрался скоро – не Москва.

Из-за двери ещё, на лестничной площадке, слышу: в квартире шумно.

Позвонил – впустили меня сразу.

Там и другие одноклассники. Яланцы. Как договаривались будто, собрались. Витя Гаузер. Уезжал лет десять назад в Германию. Пожил недолго там, да и вернулся. Врач-терапевт. Олег Истомин, давно уже живёт в Ленинграде-Петербурге, но приезжает на родину, к матери, каждое лето. Так до сих пор ещё и не женился. Володя Есаулов, здесь обитает, в Елисейске. Был он, как и Коля Устиненко, когда-то лётчиком, теперь, как Коля же, на пенсии. Основная у него, у Коли, теперь работа – дача, под управлением жены, тоже нашей одноклассницы. Дома нет её, в больнице, на дежурстве.

– О-о! – говорят. – Ванюха! Войсковой!

Ты как, мол, тут? И: лёгок на помине.

Ну, вот, мол, мимо проезжал да и решил проведать Колю.

Мы, дескать, думали, что ты в Исленьске.

Да отпуск взял, мол, на полмесяца.

Ты ж вроде был.

Без содержания.

Как, мол, дела?

Дела – нормально.

Олег Истомин – с мая в Ялани жил – сегодня, дескать, уезжает, так вот его и провожаем.

И я тут кстати.

Ты как раз.

– Вовку Балахнина, – говорю, – видел. Был у него вчера.

Как он, мол, там?

– Да как обычно.

Рыбачит, мол?

– Рыбачит вроде.

Надо к нему собраться съездить, пусть угощает красной рыбой, мол.

Он, дескать, ждёт – надобывал.

Куртку снимай, подсаживайся к нам, мол. Хозяин не пьёт – за руль ему садиться. Я пить не стал – по этой же причине.

Поиграл Коля на гитаре, попели они вместе с Олегом. Школьное. А мы послушали, как раньше.

В десять часов вечера повёз Коля Олега в Милюково, к поезду, ребята ждать его остались. А я отправился в Ялань. Мама, мол, будет беспокоиться.

Так позвони.

Да не услышит.

Дескать, привет передавай от нас ей, тётке Василисе.

Да, мол, спасибо, передам.

Попрощались, договорившись, что на следующий год обязательно устроим встречу выпускников, что, мол, давно уж вместе все не собирались.

Пошёл к машине.

Еду.

Темно. Опять заморочило. Дождик закрапал.

Дворники включил.

Между Полоусно и Яланью, в Монастырском бору, под Фома-горой, стоит, вижу, мужик какой-то на дороге – голосует.

Остановился я. Стекло на дверце опустил. Мужик пьяненький, но не без ума. Босой. Но на ногах стоит уверенно, не качается. В камуфляжных штанах, поддерживаемых офицерским ремнём. В светлой, расстегнутой нараспашку, рубахе. С голой грудью. В красной бейсболке, надетой задом наперёд и сдвинутой на затылок.

Склоняясь ко мне, чуть не в самое окно, и размахивая руками, объясняет мне сбивчиво:

– Слушай, земеля, уважаемый… Сдуру тут за грибами сунулся на «москвиче»… Уж перед вечером поехал, думал, что быстро обернусь… Куда там, падла… Дождь-то этот… Раскисло всё же, развезло… Вот уж ума у человека!.. Грибов, придурку, захотелось… Место тут у меня своё, фартовое… Застрял, совсем с дорогой рядом… вон на виду… назад уж ехал.

– Где? – спрашиваю.

– А я пойду, а ты за мной… Тут метров двести, – говорит. – Не больше… Сел бы к тебе, да ноги грязные.

– А босиком-то почему?

– Да утопил в грязи один ботинок, другой – мне на хрен он – со злости выбросил.

Следуя за резво бегущим впереди мужиком, подъехал к «москвичу».

– Как же ты съехал?

– Умудрился… Да нет, не пьяный ещё был… потом уж выпил.

– Вперёд, назад тебя, куда? – спрашиваю.

– Вперёд, – говорит. – Только вперёд… Грибы уже я наломал. Мало их, на хрен… Кто-то опередил меня – уж вырезал!

Развернул я «ниву» задом к «москвичу».

– А у тебя верёвка есть?! – кричит мне. – Или тросик?!

– Есть! – отвечаю из машины.

Вышел. Достал из багажника трос.

– Цепляй, – говорю.

Сел снова за руль. Жду.

– Всё! – слышу, кричит. Ещё и фарами сигналит.

Выдернул. До тракта дотянул. Трос отцепил, в багажник бросил.

– Спасибо, – говорит мужик. – Выручил. А то мне ночь-то… одному. Один-то – выпил я – уж с горя… Товарищ нужен.

– Не за что, – говорю. – Тут уж, надеюсь, не застрянешь.

Смеётся: ну уж с большого только перепоя, мол. – Тьфу, тьфу.

– Счастливо, – говорю. – Ехал туда, гаишники стояли на развилке, теперь их нет, спокойно можешь двигать. Там только, в городе…

– Да ну их в баню. Век, как с медведем, с ними б не встречаться… Ты погоди-ка, – говорит. – Литр самогонки у меня с собой. Поехал, вытащить забыл… А было два, в отчаянье пришлось отбавить… Давай… за встречу. Тебе-то тут уж вовсе никаких гаишников… доедешь. Куда тебе там, до Ялани?

– До Сретенска.

– Ну, так и это… Пойдём ко мне… Не на дожде же.

– Да нет, – говорю. – Ехать надо.

– Жена ждёт? – спрашивает.

– Мать, – говорю.

– Ну, скажешь тоже… Мать дождётся… не невеста. Идём, идём… я без тебя бы тут, без твоей «нивы»… не знаю, парень… Всю ночь грибы бы собирал. Пойдём, пойдём, земляк, ну что ты… Может, и помер без тебя бы… там целый литр… одному-то… Почти как спирт, под восемьдесят градусов… Как-то хожу ещё вот, умудряюсь.

– Ладно, – говорю.

– Тяпнешь – как перцу будто съешь.

Сели в «москвич». Хозяин – на своё, я – на переднее пассажирское место.

– Пять штук проехало. Я останавливал. Всё – «жигули»!.. А тут – куда на них?.. Сам видишь… Меня Степаном величают. А как тебя?

– Иван.

– Иван!.. Ну, ёперный театер! – вывернувшись боком, спиной ко мне, и доставая из-за своего сиденья стеклянную двухлитровую банку, восклицает Степан. – А я Иваныч! Во, как совпало… Едва достал, ну, мать честная!.. Закостенел – не перегнуться. Ёгой заняться уж пора, а то… как этот…

Зажал банку между колен, вынул из бардачка два пластиковых стакана.

– Держи стаканы, – говорит.

Держу стаканы.

Открыл Степан банку, налил их полные.

– А закусить… вот только сало… и хлеба корочка, разделим. Грибы – сырые. Можно сварить – костёр-то развести недолго. Дождь-то – сырое, правда, всё…

– Да уж не надо.

– Ну, раз не надо, так не надо.

Выпили. Закусили.

Выпили по второму. Снова закусили. Разговорились.

– Ты, по говору, вроде не местный? – спрашиваю.

– Нет, – отвечает Степан. – Не тутошний. С Омска. Жил в самóм, а родом с области, с деревни.

– Как занесло сюда?

– А так вот, ёперный театер… Лётчиком был, теперь работаю в котельной.

– Лётчиком – здесь?

– Да там же, в Омске.

– А как ты так… переучился?

– Пришлось, – говорит Степан, громко клацая зубами: кожу от сала, видимо, откусывая, жуя её ли. – Переучился… Выпьем, может?

– Мы же уж выпили.

– По третьему… Помянем.

– Кого?

– Кого… Да всех, кто помер.

Выпили – помянули.

– Летал я, Иван… Иван!.. ну надо же!.. а я Иванович… вот совпадении-то, а, – продолжает Степан, – сначала на местных, а потом и на международных линиях. Штурманом. Жена – адвокат, баба тёртая, уж про язык не говорю – утолкёт, кого захочет, мёртвый во всём с ней согласится. Курсантом был когда, с ней познакомился на танцах… То ли у неё кто, у бляди, завёлся, какой хахаль, точно не знаю, зря брехать, Иван, не стану, то ли ещё что… а то ли просто я ей надоел. Бывает… Им же ведь это… Принца надо, и чтоб сантехнику умел наладить, и чтобы денег приносил, как можно больше, и то да это, как обязан… Выпил как-то, пошумел. Негромко. Посуду не колотил, мебель не крушил. Хвост кошке не отрывал. Пальцы в розетку не вставлял. Аккуратно. Вызвала милицию. Потом ещё раз так же получилось… Сало бери, закусывай.

– Я закусил.

– Сам засолил, держал свинушку… Опять купил двух поросят. Смешные. Как только буду забивать их?.. В цирк подарить их, может, что ли?.. Всё понимают, но не говорят… Прилетели как-то из Африки. Рейс был хреновый, да и неполадки, но это ладно – авиация, все ситуации не предусмотришь… Домой приехал. Выпил немного, чтобы отойти, сердце-то давит… В сортир пошёл… Тёща стояла около двери, дверью я, выходить-то стал, синяк под глаз ей и поставил. Но не нарочно. Дверь не прозрачная – за ней я тёщу же не видел, не заставлял её подслушивать… Милицию вызвали, сказали, что побил. И докажи, что ты мужик нормальный – баб не прессуешь кулаком, – а не верблюд какой двугорбый… Вломили срок – четыре года. До двух скостили. Отсидел. Брат тут родной живёт. Тянул тут срочную, остался. К нему приехал. Пятнадцать лет уже как местный. Ну, так чё, выпьем?

– Выпьем.

Выпили.

– Ну, ёперный театер… Ещё четырнадцать, а не пятнадцать. Зимой вот будет. Под Новый год как раз попал… на праздник прямо… Ты-то местный?

– Местный.

– Так и понял.

– Здесь и родился… в Сретенске.

– Ну, ясно.

Вдруг и меня на разговоры потянуло – как прорвало.

– А у меня, – говорю, – тоже…

– Как и меня, что ли, упрятала?

– Да нет, – говорю. – Слава Богу, не упрятала.

А хуже…

– Ну, хорошо, что хоть не так. А то вот женишься, и это… Любовь – морковь, потом – тюрьма. И что уж хуже?

– Была, – говорю, – в школе ещё, девчонка, учились вместе с ней в Ялани, не дождалась меня с армии.

– Ну, это классика… как палец обмочить.

– Наверное… Поступил после службы в педагогический институт в Исленьске, – говорю. – Не доучился.

– Во как!

– Причины были.

– Ну, понятно.

– Взял академический отпуск. А потом, в декабре семьдесят девятого, забрали меня вроде как на переподготовку…

– В партизаны?

– В партизаны.

– Ну, это было. Нас-то, конечно, лётчиков, хоть и гражданских, не касалось…

– А попал, – говорю, – в Афган.

– Ох, ё-моё, ох, ёперный театер… А мы туда летали тоже. Возили грузы, – говорит Степан. И предлагает: – Давай-ка выпьем.

– Ну, давай. Но понемногу.

– Тут уж осталось-то… и так уж понемногу. Держи стаканы.

– Наливай…

– Так ты стакан-то свой…

– А, вот он… Через два месяца ранило, – говорю. – Осколком в спину…

– Навылет, нет?

– В лопатку левую… Нет, не навылет.

– Ох, мать честная!.. Ёперный театер!

– Переправили в Краснодар…

– Отвоевался?

– Отвоевался, – говорю. – Осколок вытащили.

Подлечили. Домой приехал…

– В Сретенск?

– В Сретенск… Там похоронку получили на меня.

– Такое было.

– Документы где-то перепутали… Отец седой совсем, и мать… Ну, ладно… Дома побыл. В Исленьск уехал. Через два года институт закончил. Преподавать в нём стал. Женился на студентке, младше меня на четырнадцать лет.

– Моя меня на пять моложе… Влюбился, что ли?

– Вроде да.

– Ну, молодая. Как не влюбишься. Они ж умеют… У них же всё для этого устроено природой, чем завлекают, и ароматом. Потом уж это…

Лампочка в салоне то загорит вдруг, то погаснет.

– Контакт плохой, где-то отходит, – говорит Степан, щёлкая пальцем по плафону. – Всё не добраться. А когда?.. То за грибами, то за ягодой.

– А ты женат?

– Да тут сошёлся. С той развёлся… Что промышляю-то – заставила… Да я и сам грибы люблю… Ну, так и что?

– Как-то уехала она, – продолжаю, – в командировку, в Германию. На конференцию. Не раз уж ездила туда… Детей спать уложил…

– И дети есть?

– Есть, – говорю. – Двое.

– А у меня вот нет… аборты делала, пока летал я, меня не спрашивала, дура… Теперь уж поздно, эта не рожает. Ну, так и что?

– Сел за компьютер. Хотел проверить свою почту…

– А ты владеешь?

– Чем?

– Компьютером.

– Немного…

– Ну, так и что?

– Что так и что?

– Хотел проверить свою почту…

– Ну, и полез…

– Ну, и полез… А я хотел купить себе компьютер, да что-то это… А на хрена он, думаю, мне нужен… Ну, и полез?.. И что?

– Ну, и залез… А она из своего ящика почтового не вышла, забыла как-то… может, торопилась… Автоматически открыл. Читаю. Он, друг её какой-то, пишет, что уже снял один на двоих номер в гостинице и ждёт её.

– Вот это да. Вот это новости.

– Текст по-немецки…

– Вот это ёперный театер. Обалдеваю.

– Я думал, перевод какой-то… Она – филолог… Думал, статью какую-то перевести ей надо, или доклад… думал, цитаты… Читаю дальше. И дошло… Я чуть со стула не свалился…

– Не удивительно.

– Пошёл ночью в «24», купил водки литр – выпил. – Ну, так и правильно. Но литр – мало!

– Не опьянел…

– А так бывает.

– Не ожидал…

– А как?.. Я же сказал, что литр – мало!

– Я не ревнивый…

– Ага, ещё их ревновать!.. Того не стоят.

– Но то, что она от меня может уйти к кому-то другому, не мог представить… Я же ведь лучший, я ведь муж.

– Они про это прямо помнят… Все мы такие… простачки… Там зазудилось – вся причина. Ты извини уж, по-прямому.

– Еле дождался, – говорю. – Через неделю приезжает. Ну ты и стерва, говорю ей.

– А не здорово, дорогая. Вот это верно. Это правильно. С порога…

– В чём дело, мол? А ты не знаешь… Нет, говорит, и вид спокойный.

– Они умеют. Другое – нет, а это – да. Глаза невинные состроит – честнее нет на свете человека… ну, в смысле – бабы.

– Так-то и так, мол… рассказал ей…

– И ты же после будешь виноват!.. Мы проходили… Да ну их на хрен, этих баб. Без них спокойней. Вот мы тут – нам же хорошо…

– Как ты посмел читать чужие письма?!

– Ага!

– Нечаянно…

– Секреты Пентагона!

– Ты проверял!.. И тут же в слёзы.

– А это – хитрость.

– Не знает, как так получилось.

– Они не знают, как так получается… Всё они знают, кошки драные!

– Люблю, мол, тебя, но как нам теперь, после всего этого, жить, не представляю.

– О чём же раньше она думала?!

– К тому она, мол, уходить не собирается…

– Или им думать нечем, а?!

– Мол, поняла, что временное ослепление…

– Ага! Манёвр, известны их повадки.

– А мне от этого не легче.

– Ещё бы… Знаю этих баб… А литр, Ваня, правда, мало…

– Собрал я рюкзак, книжки какие-то, ещё там что-то…

– Я бы на двух, наверное, остановился. А литр – мало.

– Подхожу к двери. Она в коридоре. Заплаканная. Держит меня за рукав куртки. Смотрю…

– Одумалась.

– А мы с ней громко разговаривали…

– Да это вряд ли… И это хитрость, та натура!

– Дети проснулись, стоят молчком в дверях комнаты и смотрят на меня во все глаза… Я и остался – ноги отказали.

– Ну, это… как там, не скажу.

– Но нестерпимой стала жизнь.

– Это понятно.

– Хожу, об этом только думаю.

– О чём ещё-то… ясно дело.

– А ночью – вовсе… Начал допытываться: сколько у них было раз, как, где и прочее… Противно сделалось.

– Ещё бы!

– И не могу, чтоб не расспрашивать, и тошно это узнавать… Сам себе стал я ненавистным…

– А это зря. Ты-то при чём?

– И без неё как, думаю… привык… Но и простить ей не смогу.

– А что прощать-то?! Спускать им нечего… Измена.

– Сказал, что съезжу к матери. Мать у меня здесь, в Сретенске… Побуду там, потом решу, мол.

– Ну, так давай.

– Давай.

Допили самогонку.

– Ну, рассказал ты.

– И ты тоже.

– Ну, жить-то будем!

– Не помрём!

Часа в три ночи только мы расстались со Степаном. Не с первой, конечно, попытки. Так руку жал мне – отдавил.

Домой приехал.

Заглушил машину.

Голову положив на руль, немного подремал. Окно мама не закрыла – не заметила, значит. Залез на веранду. Тихо прошёл к себе. Лёг спать.

Про Машу думаю.

Потом вдруг вспомнилось.

Декабрь, как всегда, морозный. Исленьск в непроглядной изморози и в густом дыму. Взял я в институте академический отпуск. Устроился в типографию наборщиком. Собирались с Витькой Гаузером, который, окончив медицинский институт, работал ещё в Исленьске, а уезжать в Германию ещё не думал, авиабилеты уже взяли на самый последний вечерний рейс, лететь на выходные дни в Елисейск, чтобы встречать там Новый год с одноклассниками. Поздно вечером двадцать шестого декабря пришли за мной в общежитие. Суток трое держали нас на призывном пункте. Мы там и выпить умудрялись. Были у меня тогда заплатанные джинсы, рваный свитер и длинные волосы – хипповал. А со мной, на соседней полке, на третьем ярусе, расположился Лёха из Ужура, коротко стриженный, спортивного вида, боксёр какого-то разряда, уже не помню. Я ему явно не понравился. Всё задирался. И подрались мы. Ребята кое-как разняли. Утром всех нас посадили на поезд и повезли. На юг куда-то. Аэродром военный после. Потом уж поняли мы, что в Афган.

Недели через три уже, наверное, едем в крытом брезентом кузове ГАЗ-66. Ребята сидят на боковых скамейках, я – около кабины, на двух, сложенных одна на другую, автомобильных покрышках. А Лёха – на длинном зелёном деревянном ящике, у заднего борта. Все – не выспались – кемарим. И вдруг шарахнуло, и тихо тут же сделалось – в воду нырнёшь когда, бывает так же – на перепонки давит тишина. Летит ко мне в этой тишине какой-то ком – всё как в кино, с замедленным-то действием, так мне казалось – и грузно падает мне на колени, лицо забрызгав мне чем-то горячим. С колен пытаюсь сбросить на пол этот ком тяжёлый, а он к рукам будто прилип… И только потом, сразу или какое-то время спустя, осознаю, что ком этот – Лёхина голова… глаза в глаза… вроде сказать мне что-то хочет…

И теперь, особенно когда выпью, снится такое мне – никак с колен не сбросить головы, и сил нет – вою, как собака…

И не заметил, как забылся.

Кричит мне будто лейтенант:

– Эй! Войсковой! Ползи сюда…

Вроде ползу, но всё на месте.

– Ваня, сынок, опять так стонешь.

– А?! Мама, мама…

– Чё с тобой?

– Я не могу оставить Лёху!

– Ваня. Очнись, родной. Да чё с тобой? Ваня, сынок.

– Нормально, мама.

6

Выкопали мы с Василием картошку, отобрав, уж как там получилось, больную, в погреб ссыпали здоровую. Баню истопили. Помылись. Вечер с ним, когда мама уже, после бани, обессиленная, легла спать, посидели, выпили немного. О Чернуше поговорили. Как с ней быть? Кому бы, в добрые руки, продать? На мясо жалко – корова, по словам Василия, хорошая. Про то, что мать из дому ни к кому не хочет ехать. Силой её не повезёшь. Об этом тоже.

Уехал Василий назавтра домой, к своёй барыне. А я ещё пожил два дня с мамой.

Пора отправляться в Исленьск, читать студентам лекции. Брал отпуск без содержания (по семейным обстоятельствам) – закончился.

Рано встал. Помог маме управиться. Днём сходил в лес. На Кемь. Уж не рыбачил. Наглядеться.

Попили после с мамой чаю.

Поговорили.

– В ночь-то ты, Ваня, почему? – спросила мама. – Утра дождался бы, пораньше утром… И отдохнул бы, и светло.

– В ночь, – сказал я, – меньше машин бывает на дороге.

– Да в ночь-то худо всё равно, – сказала мама.

Я ей ответил:

– Да нормально.

– Какое же нормально, сынок, – сказала мама, прикладывая конец платка к заплакавшему подбородку.

– Не беспокойся.

– День есть день.

– А ночь есть ночь.

– Ну, как доедешь, позвони.

– Завтра, – сказал ей, – ровно, давай договоримся, в семь часов вечера, сиди вот здесь, у телефона, чтобы звонок тебе услышать.

– Хорошо, – сказала мама. – А еслив, Ваня, в это время как раз заявится Чернуша? Она ж не станет меня ждать, заголосит тут.

– Ну, тогда в девять вечера, – сказал я. – Спать не будешь?

– Да нет, какое ещё… рано.

– Договорились?

– Ну, договорились.

– Не забывай.

– Да не забуду.

Вышла она меня провожать. С конём.

Дождь прошёл. Как говорил отец, мокрый.

Сплошные тучи – как одна, и нет конца ей, этой туче, нет в ней просвета. С проводов капает. Почерневший от дождя электрический деревянный столб, и на нём ярко-белые, как жемчужины, фаянсовые изоляторы – на фоне туч-то, тёмно-синих.

Мама стоит возле ворот. Больше обычного на палку обеими руками, ссутулилась сразу. Руки на палке – как нарост.

Прощаемся. Плачет. Глаза без слёз, но замутились.

– Приезжай, сынок, почаще… Одной тоскливо. Как приезжаешь, я на седьмом как будто небе пребываю.

– Скоро приеду, – говорю. – Каникулы вот будут…

– Детям привет передавай, – говорит мама. – И привози их.

– Привезу.

– Ну и жане-то…

– Непременно.

– И посалуй от баушки… ребят-то.

– Поцелую… Иди в дом, – говорю, – промокнешь.

– Как уж машина скроется за поворотом, – говорит, – тогда пойду.

Как оторвался, только что не кровоточу. Поехал. Включил дворники. На глаза себе их не поставишь.

Самая печальная на свете повесть о Ромео и Джульетте, думаю, а самый печальный вид – вид в зеркальце заднего обозрения – на оставшуюся возле ворот старую мать, благословляющую тебя в путь. И ты не знаешь: встреча ещё будет?

В Исленьске уже, в декабре, под самый Новый год, пришло мне электронное письмо из Сербии.

От Маши:

«Иван. Я на полгода уезжаю в монастырь. Квартира в Белграде пустует. Можешь приехать, жить. Я буду рада. Маша».

Потом пришло второе от неё письмо:

«Иван. Говорила с наместником. Можно приехать в монастырь. За пропитание и келью нужно будет только разгребать дорожки от снега и сметать с черепичных крыш, чтобы не прела там, листву. У нас красиво. Не так, как в Сибири. А так, как в Сербии. Иначе. Помню. Хочу увидеть».

Потом, после Нового уже года, пришло сообщение от монаха Петра, мне не известного, конечно.

«Мария, раба Божия, с послушником Константином вывозили на автомобиле библиотеку из разрушенного монастыря в Косово. Дорогу им перегородили албанские подростки. Они, свернув, поехали по полю и взорвались на мине. Перед кончиной Мария попросила меня сообщить Вам, что всеношную она заказала».

Прочитав это письмо, я вдруг какой-то необычный сильный шум услышал. К окну невольно обернулся. Снег повалил такой, что ничего не видно сделалось. Стоял будильник на столе, год не работал, застучал вдруг.

За стенкой, в детской, кто-то из детей закашлял. «Как мама там?» – я так подумал, душою разом омертвев.

Январь – май, 2011

Оглавление

1

2

3

4

5

6 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg