«Миленький ты мой»

Миленький ты мой (fb2) - Миленький ты мой 1738K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мария Метлицкая

Мария Метлицкая Миленький ты мой

Миленький ты мой! Возьми меня с собой! Там в краю далеком Буду тебе женой. Милая моя. Взял бы я тебя. Но там, в краю далеком, Есть у меня жена. Миленький ты мой! Возьми меня с собой! Там, в краю далеком, Буду тебе сестрой. Милая моя! Взял бы я тебя. Но там, в краю далеком, Есть у меня сестра. Миленький ты мой! Возьми меня с собой! Там, в краю далеком, Буду тебе чужой. Милая моя! Взял бы я тебя! Но там, в краю далеком, Чужая ты мне не нужна!

© Метлицкая М., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Пролог

Это была высотка. Всем своим видом она унижала своих соседей, собратьев и окружающих – приземистых, неказистых и нелепых. Эта волшебная башня, замок, с островерхой крышей, сказочный терем времен пятидесятых, была населена людьми. Не народом – Людьми. Людьми с большой буквы. В ней, в этой башне, как всем известно, простых людей не было. Не живут простые в сталинских башнях. Простые, привыкшие к вони в темных подъездах и сварливым соседским голосам за стеной, ютятся в убогих хрущобах с фанерными стенами, в панельных клетухах с потолками в два сорок, да в частных домишках, продуваемых, хилых, с вечно текущими крышами. И все они счастливы до смерти – свое и отдельное. И пусть потолки на голове, пусть в туалет только боком, и пусть все обедают по очереди на пятиметровой кухоньке, потому что всем не усесться. Правда, у меня и этого «счастья» нет, но ничего! Еще будет! Еще наверстаю – я же способная!

В подъезде, конечно, консьерж. Или швейцар?..

Нет, все же консьерж. Швейцар с бородой, с галунами и в важной фуражке – почти адмирал. А здесь – бабка. Обычная бабка, которой доверена власть.

Такие, как она, обычно отрываются по полной – букашки, от которых что-то зависит!

Все, что угодно и где угодно! Не беспокойтесь – уж они-то, эти «тетки в тапках», своего не упустят! И еще – не пропустят. Не своего.

– Вы, простите, к кому? – вежливо осведомляется, а в глазах – чистая сталь. Злость одна. Даже ненависть. Хреново, наверное, сидеть тут по суткам. Задница затекает. На столе – стакан с чаем, откусанный бутерброд с колбасой и дешевые карамельки. Обед.

А я вот помешала…

Отвечаю. Глазки туплю, как положено. Ну, раз за «свою» не признала – буду паинькой, скромницей.

Не сошла за свою. Что, впрочем, понятно – глаз у этих служителей порядка – алмаз! На том и стоим.

– К Краснопевцевой? – с недоверием уточняет и впивается в меня еще пристальней. – К Лидии Николаевне? – повторяет она и хмыкает носом, слегка усмехается – типа, не верит. И еще недовольно качнула головой – типа, знаем мы вас!

И правильно, да! Соображает.

– А вы ей, простите… кем будете?

– Я? – переспрашиваю с дурацкой «первомайской» улыбкой. – Я ей родня! Дочка ее. Ну… сестры!

– Ммм… сестры?

Консьержка обескуражена и растеряна окончательно. Не знает, как быть.

– Ну а вы, – советую я, – позвоните ей, Лидии Николавне! Она подтвердит!

– Ладно, – машет рукой консьержка, – проходите, чего уж! – И громко глотает чай.

Вот и прокололась – неправильно это. Неграмотно. И ведь сидит днями у телика. Что смотрит? Понятно – криминальные новости. Все эти бабки обожают такую фигню. Чтобы и страшненько, и интересненько. И поохать, и покряхтеть, и поделиться потом с подружкой. Повздыхать и поежиться – ох, времена!.. Довели страну, изверги!

А там ведь предупреждают таких вот ослиц – не доверять. Не пропускать. Вызвать охрану. Двери не открывать! Теток-аферисток сейчас даже больше, чем мужиков.

Но я уже в лифте. А лифт этот – ох! Впечатляет. Всем лифтам лифт! И пусть красная ковровая дорожка поистрепалась. Зато зеркало-то висит. И темные панели на стенах – гладкие, отполированные, из благородного дерева. Скамеечка у стены: устали – извольте, присядьте! Едет, правда, тряско. Гудит. Все понятно – старик. Глубокий старик…

Шестой этаж. Выхожу. Квартира напротив лифта. Деревянная дверь. Пооббитая и потрепанная – все, как положено. Рухлядь, конечно. Но все равно впечатляет. Былая роскошь. Тоже из прошлой жизни. Не заменили. Не захотели или?.. Банально не было уже денег?

Я замираю и смотрю на звонок. Над ним – латунная табличка. Имя, отчество, фамилия покойного супруга. Перечисленные регалии: академик, член-корреспондент, профессор, Народный художник, Герой Соцтруда… Смех, да и только! Кому это сейчас интересно? И ведь не поленился все перечислить!.. Любил, поди, свои звонкие звания. Умилялся.

Звонок тоже «оттуда» – медный или латунный. Облезлый.

Я выдыхаю и… Нажимаю. Колокольный перезвон – нежный и мелодичный. Совсем не тревожный. Современные звонят так, что вздрагиваешь и падает сердце.

– Кто? – минут через пять раздается осторожный и тихий голос за дверью.

Молодец! Не рвет дверь на себя – сначала интересуется.

– Лидия Николаевна, – по-овечьи блею я, – это я, Лида! Лида Канавина! Дочь вашей Полины! Из Локшинки! Я вам писала…

Тишина. Думает? Вспоминает? А вот если не откроет? И что тогда, милая Лида, поедешь обратно? В свой Н.? В свой, богом забытый уездный городишко? Вернешься домой, в село Локшинку? И все твои прожекты, милая Лида…

Ах, как все просто! Тебе не откроют, и все. Просто тебе НЕ ОТКРОЮТ.

Но – без паники! Щелкает замок, гремит дверная цепочка.

И вот дверь открыта. Только вопрос – куда?

Да в новую жизнь! Лида, вперед! И не робей! У тебя все получится!

Она стоит на пороге и смотрит – недоверчиво и подозрительно. Что ж, время такое. Ее можно понять. Если бы не фотографии Полины Сергеевны да не памятные часики с позолотой, сунутые ей прямо под нос – стоять бы мне за облезлой дверью. А потом – поторапливаться на вокзал.

Но я девочка умная. Сметливая и хитроватая. Все подготовила, все. И сама подготовилась – будьте любезны! Спасибо за школу жизни – всему научила. И дорогой Полине Сергеевне отдельное спасибо! Объяснила в далеком детстве, милая матушка, что я никому не нужна.

Я не нужна… Ну и вы мне до фени! Все, без разбора. Так и проживу свою жизнь без сердечных привязанностей. Потому что знаю, чем эти страсти кончаются. А мне так больше не надо! Совсем. Раз вы со мной так ну и я соответственно. Без угрызений совести, да. Абсолютно, заметьте, без угрызений!

Туплю глазки и смотрю в пол. Потом поднимаю – светлые, чистые, голубые. Без тени, так сказать…

Милая, скромная провинциалка. Хорошее, доброе, вполне симпатичное лицо. Косметики ноль. Руки рабочие, познавшие «жисть» – и огород, и хозяйство. Но аккуратные. Ногти подстрижены и обработаны. Волосы в косу. Не переборщила? Вроде нет, так сейчас модно. Скромная китайская кофточка, скромная юбка. Пальто.

– Нууу… – неуверенно тянет она, – проходите.

С большим, как говорится, сомнением в правильности своего решения.

Но первый шаг уже сделан, и я прохожу. Я вошла. В святая святых… Меня допустили! Пока «один – ноль», Лида. Ты молодец!

В прихожей (огромной, как танцпол в клубе) я раздеваюсь. Вешаю пальто, ровненько прилаживаю, как у нас говорят, у порога сапожки. По стенам глазами не шарю – воспитанная. Большие глаза не делаю. И не потому, что все это видела, – откуда мне? А потому что скромна. Мама так воспитала.

Лидия Николаевна тяжело вздыхает и делает царственный жест. Рука у нее очень худая, ладонь узкая, в крапках пигментных пятен, но с маникюром. А как же – звезда!

Кухня тоже впечатляет своими размерами. Метров шестнадцать, не меньше. А то и все восемнадцать! Почти как мой дом. Но грязь – несусветная! Солнце беспощадно обнажило всю подноготную – и хозяйки, и кухни.

Ладно кухня – пыль, жир и сажа на потолке и стене. Но она! Это в темноте коридора еще как-то… А здесь, на свету…

Мумия, не иначе. Сморщенное лицо, дряблая, обвислая шея. Страшные руки. Ужасно, бррр!

Ведьма. Как в детской сказке – злая колдунья.

Садится, закидывает ногу на ногу, полы шелкового (в пятнах и драных кружевах) халата распахиваются и обнажаются старые ноги – мертвого серого цвета, в крупных, перетянутых узлах синих вен, с выпирающими косточками – вальгусная стопа. Но с педикюром! Да, мастерство не пропьешь!..

Стою, глазки по-прежнему в пол.

– Садитесь, – наконец предлагает она. Ну я и сажусь.

Молчим. Начинает она.

Спрашивает про Полю – так она ее называла.

У меня по щеке катятся слезы. Вспоминая дорогую Полину Сергеевну, я всегда плачу. От жалости к себе. Ничего не забыто!

Детская травма, знаете ли… это ведь навсегда.

Про «Полю» говорю скупо – вроде мне и сейчас тяжело.

Хотя… Мне и вправду совсем нелегко… Вспоминать…

Но выстрел попал в цель – ей, кажется, меня жалко. Чуть кривятся узкие губы и дрогнули тонкие, нависшие, «черепашьи» веки.

– Да… Полю жалко!.. Поля была… замечательной! Как же вам повезло!..

Я чуть не вскрикиваю. Но, разумеется, сдерживаю крик души и боли, обиды, невыносимо горького детского одиночества. Думаю, старческое одиночество ничуть не страшнее детского! Наверное, второе даже еще хуже и злей. И страшнее.

Я моргаю, стряхивая набежавшую слезу, и часто киваю:

– Да-да! Мама… была замечательной!

Как же мне трудно произнести это слово! Потом она хмурится:

– Ну… А что… вы… сюда? В смысле – в столицу?

Я простодушна и очень честна:

– Развелась, деток нет, бог не дал… Работы в нашей дырище тоже. Хозяйство одной мне не нужно, ну, вот я и…

Она недовольно крутит головой:

– А вы думаете, что здесь – синекура?

Я вжимаю испуганно голову и развожу руками:

– Нет… Я не знаю…

– А вот я знаю! – жестко бросает она и – хлоп по столу ручонкой. – Медом здесь не намазано! – резко отвечает она. – Ни-ко-му! А вы… все сюда… претесь!.. Ну? И как думаешь жить?

Так, перешла на «ты» – уже хорошо. Может, меня пожалела? В память дорогой и незабвенной Полины?

Я бормочу, что я – учительница младших классов. Надеюсь, что учителя здесь нужны. Очень надеюсь! Ну или в детсад, методистом. В саду с голоду не помрешь. Там – питание! Сниму комнатуху… Ну или угол. Читала, что много бабулек сдают эти углы. И недорого вовсе.

Лидия Николаевна усмехается:

– Угол! Ну-ну… Будешь жить с полоумной бабкой и слушать ее «мемуары».

– Что делать… Ну, значит, буду. Я стариков… в смысле – пожилых людей – уважаю! И очень жалею…

– Не за что их уважать! И жалеть не за что! – отрезает она. – Гнусные сплетники, зануды и жалобщики! Вечно ноют, что мало денег, плохие дети и нету здоровья!

Резкая. Справедливая. Откровенная.

Их… А себя, любимую, она к старикам не относит! Не хочет к НИМ примыкать.

– Ладно, – смилостивилась наконец Лидия Николаевна. – Чай или кофе?

Я пожимаю плечами – дескать, не хочу вас утруждать.

– Ну, тогда сама! – усмехается она и поудобнее устраивает на стул свою тощую задницу.

Да ведь это прорыв! Почти маленькая победа. То, что и требовалось, собственно!

Я вскакиваю со стула и бегу в коридор.

– Что случилось? – пугается она.

– Счас, счас! – отвечаю я и втаскиваю на кухню свою огроменную, пластиковую, клетчатую (с чем еще ездят в столицу бедные провинциалы?) сумку.

Так, вынимаю «яички» – слово Полины Сергеевны, – литровую банку сметаны, творожок и масло в пакетах. Еще банка меда и малинового варенья.

Она вздрагивает и пугается:

– Это что?

– Продукты питания, – отвечаю, – гостинцы из Н. Все деревенское, экологически чистое! Свои «яички», сметанка и творожок! Масло вчера вот сбивали!

Смотрит с недоверием и с интересом, усмехается:

– Экологически чистое, говоришь? Ну-ну… Посмотрим.

А я уже жарю «яички» и выкладываю на тарелочку творожок. Поливаю сметанкой. Льется плохо – густая – ложка стоит! Поверх сметанки – медку. Горочкой. Он медленно оплывает прозрачной, янтарной лужицей – красота!

Мумия смотрит с удивлением, будто не видела никогда ни творожка, ни медку, ни сметаны. Пробует осторожно, чуть морщится, сводит брови и… качает головой:

– Боже, как вкусно! Божественно просто!..

Еще бы! Еще бы не вкусно! Творожок, сметану и масло взяла вчера утром на рынке. У нас. Все деревенское, чистая правда. Мед у меня был – сосед держит пасеку, а я мед ненавижу. И «яички» подбросил сосед, по пятьдесят рубчиков за десяток – очень по-божески.

Наворачивает, снова мотает башкой и приговаривает:

– Ах, боже мой! Сто лет не было такого вот удовольствия! Знаете, – путается: то «ты», то «вы», – ой, знаете, Лида, я поутру только кофе и все! Даже без хлеба! За хлебом идти неохота. Ну, раз в неделю принесет социальный работник и все. Буханку. Говорит, все хранят в морозилке. Но это ведь бред! Есть размороженный хлеб? Ни вкуса, ни запаха. Гадость! Лучше я так, с сухарем.

Я киваю и удивляюсь:

– Вот ведь чего придумали! Мороженый хлеб! Дикость какая!

– Я вообще, – увлеченно продолжает, – ем крайне мало! Просто почти не ем!

Говорит это с гордостью. Типа – неприхотливая.

– Почему? – ахаю я. – Так ведь нельзя! Вредно ведь очень! Гастриты, колиты…

– Ми-ло-чка! – произносит она по складам и смотрит на меня с укоризной. – У меня столько болячек, что ваши гастриты мне уже не страшны!

Я громко вздыхаю – сочувствую.

– В молодости относишься ко всему безответственно! – объявляет она. – Но вам этого не понять! Вы пока… молодая, – говорит она с каким-то сомнением, разглядывая меня.

– Ну какая же я молодая! – снова вздыхаю. – Уже тридцать пять. Ни детей, ни плетей – один развод за плечами и порушенные мечты. Одиночество: ни мамы, ни… – тут всхлип, – ни-ко-го…

Она задумывается:

– Маму… я тоже потеряла очень рано… Такая трагедия… А вот дети! – Она оживляется: – Вот об их отсутствии не пожалела ни разу! Веришь ли, ни разу!

Снова на «ты». Хорошо.

– Совсем никогда? – жалобно лепечу я.

– Ни разу! – подтверждает она. – За всю свою долгую жизнь!

Победный взор и – дрожащие руки. Врет? Храбрится? Или и вправду?

– Что с них? – продолжает. – Одно… дерьмо, ты уж прости!..

Я, конечно, прощаю.

– Нет, ты ответь! – заводится мумия. – Ну где ты видела хороших детей? Заботливых, благодарных. Уважающих старость… Лично мне – нет, не пришлось. Вот подружки, – кривит рот в адрес подружек. – Итак, подружки! Ну… не подружки – скорее приятельницы. Подруга у меня всего лишь одна – мне хватает! И все – знаменитости, все! Актриса, балерина, певица. Когда-то очень известная! Примадонна! Фамилий не называю – тебе ни к чему.

Я снова киваю:

– Конечно!

– У всех эти… дети. И что? У актрисы сын пьет. Тянет деньги. И ждет ее смерти – не стесняется: «Когда ты, старая, сдохнешь? Квартиру продам и пропью!» Ну? Как тебе это?

Я качаю головой и вздыхаю:

– Кошмар!..

И правда – кошмар. Что говорить-то?

Она удовлетворенно кивает:

– Вот видишь! Так, дальше. У балерины – две дочери. Старшая – шлюха. Да, именно так! Причем дармовая шлюха! Из любви к искусству, так сказать, не за деньги. Таскает юнцов, не стесняясь, прямо при матери. Та, бедная, все это видит. А главное – слышит! Ты понимаешь, о чем я?

Конечно, я понимаю! Не девочка ведь…

– А младшая… Ну, там совсем беда! Попала в аварию… Ногу отняли… И все – инвалид. Муж бросил, взяли сиделку. А платит она, балерина! Чем? Хороший вопрос… для российской пенсионерки. А продает! Все, что осталось, – посуду, часы, ковры, статуэтки. Говна этого у нее, как ты понимаешь, навалом. Было навалом… А сейчас – одни слезы. Вот кончится и… Что тогда делать? А ничего! Застрелиться! И застрелить свою младшую дочь. А лучше – сразу обеих! А какие были в молодости! Королевы! Все шеи сворачивали, мужики с ума сходили! Деньги, шубы, бриллианты, прислуга!.. И что теперь? Ни-че-го! Нищета и болячки!

– Ну а певица? – полушепотом спрашиваю я. – Что у нее?

Знаю, все старики обожают рассказы! Про молодость, красоту и прежнюю жизнь. Их надо слушать! И ты победила.

– А что певица? – недоумевает мумия.

Забыла уже. Короткая «свежая» память. Все они так – про прошлое помнят и могут трындеть всю дорогу. А тут – все, провал.

Напоминаю.

– А-а-а! – машет рукой. – У этой сын дурачок! Смолоду был дурачок! Ей намекали, а она… Ну, ты ж понимаешь! Да и было ей не до него – гастроли, романы. Четыре законных мужа, ты поняла? Только законных! А уж про все остальное…

Завидует, что ли? Ну, да, наверное. У самой-то был муж числом «раз». И больше замуж не вышла. Зато какой это был муж! А раньше? Может, не брали? Замуж-то вышла не рано.

– Так вот, сын – дурачок! В детстве все марочки, значочки и гербарии собирал. Девки его не интересовали – вообще! Она даже струхнула: вдруг что не так? Ну и подсунула ему тогда… старлетку, свою ученицу. Обещала поддержку, протекцию. И девка – понятное дело – на все согласилась! Ну и на то, чтобы с коллекционером сопливым прилечь. Прилегла. И чем кончилось, а? Ну, подумай! Не ребус!

– Соблазнила и родила? – ахнула я. – А следом – в ЗАГС?

– Сообразительная! – кивает мумия и смотрит на меня как-то странно. То ли нравится ей эта сообразительность, то ли пугает…

Внимательно разглядывает меня, с интересом. Вздыхает:

– Да! Именно так! И залетела, и родила! И в ЗАГС затащила! А свекровь, которая ее, звезду, шлюхой назначила, так и не простила. Народную артистку, звезду! Все! Всю жизнь гнобила ее как могла. А могла хорошо! А потом певица моя сломала ногу. Уже три года лежит, не встает. Сынок как и был отмороженный, так и остался. А уж под влиянием старлетки! Никто за народной не ходит! Никто, чтобы так, по-нормальному, по-человечески. Так, бросят на стол колбасы – жри, дорогая! Дворничиху позовут – вынести судно. И еще она советует свекрови нанять для ухода какую-нибудь б… Ну, как ее тогда – в смысле, для сына. У вас же это отлично отлажено! А чем платить? Пенсию всю у нее забирают. И как тебе?

Я удрученно молчу. Снова вздыхаю:

– Да… ужас, конечно!

– Вот! – радуется она. – И я о том же! И на черта эти дети нужны? Я вот, по крайней мере, знаю, что у меня никто ничего не отнимет и на квартиру мою не претендует. А помру, – она обводит глазами закопченные стены с выцветшими обоями, – мне наплевать, кому это достанется! И еще, я с ними уже не общаюсь! Надоело. Надоело слушать эти кошмары. Общаюсь только с Евкой. Та тоже, конечно… Но я жалею ее. Тоже одна. Никого…

Мумия смотрит на меня в упор – просто сверлит глазами.

Наплевать, говоришь? Ну что ж, отлично! Никто не отнимет и не претендует? Ха-ха! Вот здесь ты ошиблась! Заблуждаешься, моя прелесть! Претендентов, говоришь, нет? Да как бы не так! Есть, дорогая! Не сомневайся! Есть претенденты!

И все это, уж извини, будет мое! Потому что… Потому что я заслужила.

Всей своей жизнью несчастной, порушенной во имя Тебя! Ты поняла?

Приходит время камушки собирать, моя прелесть! Или ты думала, что это не про тебя?

Яичницу поковыряла и вилку шмякнула – все, не хочу больше. Наелась!

Ну, наелась, и слава богу! Тарелочки собрала и быстренько вымыла – я же ловкая, вся в матушку, Полину Сергеевну! Вы же ее за ловкость ценили, не так ли?

Вижу – носом клюет. После сытного завтрака.

– Ну, я пошла? – с места медленно поднялась, кофточку скромную одернула и глазками – хлоп.

Смотрит. Молчит. Тоже вздыхает.

– Ну… И что дальше? Комнату надо искать первым делом! А после – работу, – наставляет мумия.

Я грустно киваю – все так.

Плетусь в коридор, надеваю сапоги – все медленно, как в замедленной съемке.

Морщит лоб:

– Ладно!

Решилась!

– Пока не снимешь угол – живи у меня. В смысле, ночуй. Думаю, дня три тебе хватит?

Киваю, как китайский болванчик:

– Да, разумеется! А может, и два! Я постараюсь быстрее! Чтобы вас не затруднять и не тревожить! Вот, прямо счас побегу – я объявления сорвала на вокзале… – шарю в кармане пальто.

Кивает:

– Угу! Ну и беги! Вещи, – кивает на мой баул, – можешь оставить!

Всплескиваю руками:

– Батюшки! Боже ж мой! И как я забыла?! В сумке-то – курочка! Своя, деревенская! Вам привезла, на бульон! Мама рассказывала, что вы очень любите! Ну, свежий бульон!..

Удивляется:

– Надо же! Какая забота! Ну, положи своего цыплака в холодильник! Или нет, давай я.

Берет пакет с куренком и кивает:

– Удачи! И, слышишь, не поздно приходи! И звони посильней – могу не услышать.

Я на улице. Светит солнце, блестит свежий снежок. Оглядываюсь и вижу дорогу к метро – тропка протоптана. Ну и побежала. Почти. Пусть смотрит в окно и видит – спешу! Комнату снять побыстрее – чтобы ее не беспокоить, не напрягать. Я ж совестливая! И очень воспитанная. Даром что из деревни.

Или не смотрит? Да черт с ней! Первый раунд мы выиграли! А что будет дальше – посмотрим!

Кто победит: ты или я? Справедливость или?..

Нет, справедливость! Не очень-то верю, конечно…

А как дальше жить, если не веришь? Вообще! Никому! Страшновато…

Даже мне, такой смелой. Такой закаленной.

Вернулась я к вечеру. Вид усталый – донельзя. Как же, я ведь квартиру искала! Не повезло – не нашла. Все не то, все не то… То дорого, то место ужасное, то хозяйка-алкашка… В общем, бедная я, бедная. Бедная провинциальная сирота…

От метро до ее дома – рукой подать, минут пять. Но я на морозе проторчала двадцать минут – нос красный, губы синие, руки цвета свеклы. Замерзла, деточка бедная. Голодная и холодная. Ненужная никому в этом мире сиротка…

А время, кстати, я провела хорошо! И даже отлично. Погуляла по центру, зашла в Исторический музей, потом в ГУМ – поглазела на витрины. Цены, конечно, кошмар! Что делать – столица! Спустилась в Охотный Ряд – подземный город. Отогрелась, съела пирожное и выпила кофе – отлично! Ну, и к мадам. С большими, надо сказать, надеждами. На наше с ней светлое будущее.

Да! В переходе купила цветы – скромные, правда: три желтые гвоздички. На большее денежек нет.

Мумия открыла дверь и хлопает глазами:

– Цветы?.. Мне?..

Обалдела.

– Ах, давно никто не дарил! Ах, ох… – разнюнилась бабка. – Я так тронута, я так…

Ну и так далее.

– А как же?! – вступаю я и шумно дышу в ладони – грею. – Кому как не вам, дорогая Лидия Николаевна! Кому, как не вам? Разумеется, вам! Нашей звезде! И легенде! Ведь, можно сказать, что вся наша культура…

И давай комплименты сыпать. Она носом хлюпает:

– Ах, как приятно!..

Погоди, думаю, дальше будет еще приятней! Ты уж поверь!

Чаю, конечно, предложила.

– Может быть, перекусишь?

– Нет, спасибо! Я у метро съела два пирожка! Чтобы вам хлопот не доставлять.

Расспрашивает аккуратно, не желает вникать – так, для проформы, из чистой, так сказать, вежливости. Ну, чтобы не сочувствовать и не «влезать» в мои проблемы.

– Не получилось? Как жаль!.. Ну… что ж, – вздыхает, – переночуешь еще одну ночь. Может быть, завтра получится?

– Ой, как я надеюсь! – вскрикиваю почти. – Мне ж так неловко – просто ужас какой! Так пользоваться вашей добротой… Как же возможно? Нет, честное слово! Нет-нет! Я пойду на вокзал! Там очень прилично! И даже душ есть!..

Машет лапкой своей:

– Брось! Какие вокзалы? Ерунда! Переночуешь сегодня.

На последнем слове делает ударение.

Замолкает и дальше со вздохом:

– В память, о Поле…

После чая удаляется к себе в спальню. Интересно, как там у нее? Какая мебель, какие светильники? Мне кажется, что там должна стоять огромная кровать с высоким изголовьем – типа Марии Стюарт. Королевская, с балдахином, в пышных подушках и шелковых простынях. Королеве – королевское ложе! А она ведь была Королевой. Правда, ей кажется, что она Королевой и осталась…

Слышу, включила телевизор – смотрит какую-то муть. Крики, споры. Ток-шоу? Наверное. Приклеилась и внимает. Все развлечение.

Ну ладно! А мы – за дела! Сейчас-то мы себя и проявим!

Начала с кухни – посуда, поверхности, мойка, краны, плита. Боже! Какая же грязь! На шкафчиках слои жира в два пальца. Кастрюли, посуда – кошмар! Про плиту не говорю – кладбище старых обедов. Все присохло, пришкварилось, намертво приросло. Губок нет, моющих-чистящих средств тоже… Чем оттирать?

Слава богу, нашла полпачки засохшей, спекшейся соды и какой-то древний «Пемолюкс», превратившийся в камень. Справилась. Дальше – люстра, кафель и вытяжка. Окно не помоешь – мороз. Но занавески сняла и постирала. Повесила мокрыми – так отвисятся.

Подошла к двери спальни – телевизор орет. Уже два часа, без перерыва. Дверь приоткрыла – дрыхнет подруга. Под телевизор. И хоть бы хны – храпит как шахтер. Зайти и выключить ящик? Нет, самовольство. Боюсь, не оценит.

Ну да ладно! Я быстро оделась и выскочила за дверь. Магазин! Слава богу, он в доме.

Бегом по отделам – колбаски, сырку, мясца килограмм – на котлеты. Картошка, свекла и морковь – на борщец. Пусть бабка порадуется! Будет вам и белка, будет и свисток! Все тебе будет, родная! Конечно, родная! А как иначе? Жизни наши с тобой параллельны! Меня ведь даже назвали твоим именем! В твою честь! И все мама родная, Полина Сергеевна! А посему, ты мне родня.

Ну что еще? Я шарю глазами по прилавкам. Торт? Или конфеты? Наверняка мадам «кушает» лучшие – трюфеля, грильяжи и прочее. А они денег стоят! Нет, перебьется. Я же бедна! Сирота. Это – имидж! А имидж, как нам известно… Тортики – мама родная! Что поприличней – за тыщу! Как и конфеты. Нет, так не пойдет! Мы возьмем яблочек, маргаринчику, повидла вишневого и с килограммчик мучки – вот вам и тортик!

Ну вроде все. И – по коням! Ох, как бы милочка наша еще поспала…

Спит. Ну я и взялась – тесто, борщец… Стала искать мясорубку – а нет! Не держит тетенька мясорубку. И что делать? Ладно, попробуем сделать бифштекс – в смысле, рубленый. Мясо мелко ножом, лук тоже крошим, перец и соль – хорошо! Главное, чтоб прожевала своими вставными.

Ну и пюре – для блезиру. Уф! Ловкая я! А иначе бы – крышка! Тру, жарю, тушу и прислушиваюсь – не дай бог, проснется! Вот тогда огребу! Поднимется вой: да кто вас просил!.. Да по какому праву!.. Да на моей кухне! Не оберешься… Вот тогда и попрет, на ночь глядя, на зябкую улицу.

Сколько раз меня выручало, что я спорая и шустрая. Приволокусь с работы – только бы сесть! Ноги горят – попробуй, постой шесть часов у доски.

А муженек вот-вот нарисуется. И голодный! Вот я и давай крутиться. Ужин собирала за полчаса. Только что б доволен был, что б только угодить ему! Ох, лучше не вспоминать! Потому что как вспомнишь… так и жить неохота. Совсем.

Ладно, проехали. Только присела – шарк, шарк. Ползет, моя «прелесть». Я вся подобралась, спинку прямо, в глазках испуг.

Заходит. Морда опухшая – еще бы – спать три часа! Носом ведет:

– Что это? – к кастрюлям – крышку приподняла, нахмурилась. Повернулась и снова: – Что это значит? – Голос – металл!

Я лепечу:

– Борщ, Лидия Николаевна… В смысле, первое. Котлетки… В смысле, бифштексы… Пюрешечка… В смысле, картошка… (Ха-ха! Ну, это я уже про себя, разумеется!)

– И пирожок, в смысле, тортик! Яблочный пай с вишневым вареньем.

Молчит, жалом водит. Принюхивается. Старая стерва! Другая бы – в ноги! Ах, как хорошо! Прелесть какая! А эта… Змея!

Присаживается. Я, типа, ни жива ни мертва. Хотя… К этому близко! А ну как попрет? И будешь ты, дорогая Лида, в полном дерьме и без всяких надежд на, так сказать, достойное, светлое будущее.

Головку я опустила, глазки потупила. Тихо вздыхаю.

– А вы… – тут она запнулась, – а ты – молодец! Как кухню отмыла!

Поднимаю глаза, вижу – восторг. Во взгляде. Оценила, старая курва! Заметила! Уже хорошо!

Опять замолчала. Видно, не знает, как реагировать. Вроде бы и ничего плохого, наоборот, все хорошо. Но на душе неспокойно. Вдруг где подвох?

А не дура! Конечно, не дура! Вот счас испугается и… Вали-ка ты, милая тезка! На Курский вокзал! В свой Запендрищенск! И не надо нам от тебя ни хорошего, ни плохого! Ты нам – чужой человек! Да, дочь незабвенной Полины. Но кто тебя знает? Что в твоей голове? Что в душе? И чего ты приперлась?

Все правильно! Да, так и будет… Надежды особенной нет, что поверит и примет. Старые люди ох как недоверчивы! Телевизор смотрят! А там… Про аферистов квартирных – кучи сюжетов! Приперлась какая-то деревенская дура – странная и чужая… И что? Жарит котлеты… Да на черта она мне сдалась? Жила без нее и еще проживу! И без ее котлет этих и супов!..

Смотрит внимательно. Пристально очень. Вот сейчас и спросит: «А что ты, детка, стараешься так? Откуда такая прыть? Чего тебе надо, родная? Вали-ка ты! Вместе с бифштексом и тортиком!»

Вздыхает:

– Ну… ладно! А я – заспалась совсем… Ночью, знаешь ли… Ох… совсем нет сна! Воспоминания все, воспоминания… Замучили просто!

Я тупо киваю.

– Ну… Может, борщеца?..

Господи боже! Спасибо! Спасибо тебе большое! Уф, пронесло! Кажется, да! А ведь, признаться… Страшно мне было! Уже хотела в прихожку, за сумкой отправляться.

Вскакиваю. Мечусь по кухне – тарелка, сметана… Черный хлебец? Вот, свежий!

Села мумия, ложку глотнула и… замерла!

– Вкусно? – спрашиваю, робея.

Кивает:

– Да, вкусно!..

Да знаю, что вкусно! Готовить-то умею, не без талантов! Вся в дорогую маму, в Полину Сергеевну! Тебе же нравилась ее стряпня, да? Ты, кажется, только ее и признавала?

Ест и причмокивает. Но больше не хвалит. Зараза! От таких, как она, дождешься, как же!.. Полина Сергеевна жалилась, что Королева почти никогда не хвалит, доброго слова не скажет. И правильно! Дура вы, Полина Сергеевна! Челядь и баловать? Нет, не годится! Иначе холопы расслабятся. Их, слуг подобострастных, крепко надо держать! В узде и в ежовых!.. Вам же так нравилось, да? Служить и прислуживать нашей Звезде. Вы ж прямо балдели от близости к ее телу! Ну чем же вы не холоп?

Тарелка пуста.

– Может, добавки? Нет? А котлетку? В смысле, бифштекс?..

Снизошла! Алиллуя! Жует. Улыбнулась – совсем чуть-чуть, краешком рта – и как все вокруг засверкало! А то я уж и забыла, какой цвет у гарнитура!

Кивает:

– Спасибо! Вы молодец!..

С очень большим достоинством, надо сказать. Так, надо учиться! Всю жизнь. Чтобы как будто она – одолжение делает. Ну, что мне было дозволено.

Дааа, королева! И не поспоришь – звезда! А ты – мелкая сошка, букашка, козявка. Дочка бывшей прислуги – вот так!

Допустили – и радуйся! Что просто рядом. Что снизошли! Что позволили! Такая судьба у козявок!

– Ну… какие дальнейшие планы? – осведомилась мумия.

А поесть вместе с ней не предложила! Ну как? И очень даже правильно – слуги едят отдельно!

Жму плечиком:

– Завтра пойду по новой. Угол, комнатка – все, что угодно! Лишь бы вас, дорогая Лидия Николаевна, от своего присутствия освободить. Все ж понимаю – нагрузка! Присутствием своим, так сказать, не нервировать. Обременительно ведь: чужой человек, посторонний… – вздыхаю я.

Молчит. Тихо, задумчиво. Вкусный бифштекс был…

– А вы кулинарка! От мамы, наверное? Она научила?

– Она?! – с удивлением восклицаю я. И тут же беру себя в руки. – Конечно, она!

Она не учила меня! Ничему! Она вообще… со мной не жила! И ни одной книжки, ни одного стишка! Ни одного куличика из песка! Ни одного кукольного платья! А шить ведь умела… И как! Вам платья шила – помните, а? И все восхищались. А я – я донашивала за троюродной сестрой Милкой. А Милка была – та еще неряха! А я так мечтала о нарядном, красивом платье… С бархатной лентой и в кружевах… Полина Сергеевна рассказывала, что вам сшила такое. И готовить умела божественно – что правда, то правда. А какие пироги пекла!.. Но меня не учила. И мне… не пекла. Потому что жила она с вами. И старалась для вас…

Молюсь про себя – как умею. В Бога не верю – откуда? Верила только бабуля, Полинина мать. Та, что меня воспитала. Спасибо ей! Низкий поклон! Она померла, когда мне было тринадцать. И я осталась одна. Полина Сергеевна, конечно, на похороны прискакала!

Но быстро слилась обратно. Дня через три. Нет, четыре. А разница? Вот именно! Оставила дочь, и – тю-тю! Ее ведь ждала Королева!

Какая там дочь, вы о чем?

– Дочур! Ты уж… как-нибудь тут… А, Лидунь?

– Да, конечно! Я как-нибудь! Езжай, мама! Ты ж там нужнее! Звезде!

Как она без тебя? И кто ей подаст? Кто постирает? Кто чаю нальет? Кто ножки распарит? Ноготочки пострижет и пяточки кремом?.. Все ты, все Полина! Незаменимая и бесценная Поля. Сплошное везенье.

А я… я перебьюсь! Подумайте, птица! Девчонка, пустяк, былинка! Проживет – куда денется?

– Мама! А можно… с тобой? Ну… в Москву?

– Ты что! – замахала руками как мельница. Глаза чуть не выскочили от испуга. – В Москву? К ней? К Королеве? Окстись! Обалдела совсем, что ли? Уф, мне прям плохо! Чуть сердце не выскочило! Ну, ты даешь!.. Как же я к ней заявлюсь… вместе с тобой? Она ж… не потерпит! Не примет она! Зачем это ей? – Газеткой обмахивается – покраснела вся от возмущения: – Не девка – урод! Такое вот выдать… «С собой!..»

Потом метнулась в погребушку. Слышу – набирает, банками гремит, раздумывает, что Королеве своей отвезти. Чтобы порадовать… Погреб у нас богатый! Мы с бабой старались…

Выползла наконец. Запыхалась. И банки с собой… Ох, как же мне сдержаться? Как не заорать на нее? «Что же ты делаешь? Что?!»

У нас же с бабой было все рассчитано, чтобы дожить до весны.

Укладывает в рюкзак.

Грузди соленые, черемша. Капуста квашеная, огурцы. Картошка – своя, на коровьем дерьме!

Господи, ошалелая! Картошку с собой потащит? Совсем одурела!

Ну-ну, пусть везет. Пусть тащит. Авось… надорвется…

Мы жили на пенсию. Нет, она присылала, если по правде. Но… бабушка брать не хотела! Говорила: пусть подавится своими деньгами. А потом справила мне пальто… А куда было деваться? Пальто, сапоги, новую форму…

Плевалась, а деньги взяла. А я ей сказала тогда: с паршивой овцы, баба! Ты не страдай!

А она только вздохнула.

Потом, став старше, я поняла, как баба страдала. Всю жизнь страдала. А уж за дочку свою Полину… думаю, больше всего.

Однажды сказала: «Я чужих ребяток не бросила! А она… дочку родную!»

Скольких баба в своей жизни хоронила! Маму, сестру, братика младшего… И мужа, и Марийку, сыночка Марийкиного.

И еще про дочурку сказала однажды: «Нету для меня Польки! Умерла».

А ей – хоть бы хны! Насовала все по мешкам и – вперед! «Мне, Лидка, надо спешить! Я всего на три дня отпросилась!» Лезет, чтоб чмокнуть. А я прямо аж отпрыгнула. Катись, дорогая мамаша! И чтоб тебя…

Чтоб тебя накрыло… вместе с твоей Королевой!

Интересно, а кого из них я ненавидела сильнее? Мать или ее, Королеву?

Я задумалась даже. Нет, все-таки мать…

Это она мне жизнь сломала. Распорядилась моей судьбой. А Королева – она ни при чем. Что она знала про нас? Про брошенную дочку и мать? Думаю, что ничего. Ничего Полина Сергеевна толком и не рассказывала. Да и зачем? У Королевы свои дела и свои проблемы – что ей до нас с бабой?

Ладно, проехали… сколько лет тому как… Вот только вот не получается забыть-то. Такие дела…

Уехала тогда мамаша, и я осталась одна. Ну каково? Ладно, дело прошлое.

Прошлое, а не забытое.

Часть первая Деревня и город Н

А что у нас было в деревенском магазинчике? Да ничего – пряники каменные, сосалки дерьмовые, вафли с присохшими мухами, ржавая сельдь. А нам с бабой вкусненького хотелось!..

Нажарим оладушек с яблоками, сварим сладкую кашу – вкуснятина! В кашу баба добавляла сушеную вишню. Вишню сушила на чердаке. Разложим на старой простыне и сушим. Только нужно переворачивать, чтоб не заплесневела. И «делать сквозняк».

– Иди, Лидка, сделай сквозняк! – говорила мне баба. – Открой все оконца!

И яблоки сушила там же, на чердаке, и груши. Груши были дикие, терпкие. А в компоте хороши! В июне ходили за земляникой. Ходили далеко, в дальний лес. Там ее было навалом, целые поляны. А идти километров восемь, не меньше. И это только туда. Я-то молодая, резвая – мне что? А вот бабе было тяжело – уставала. Все садилась на пеньки отдыхать. А я все торопила: баба, скорей!

Варенья мы много варили, если был сахар. Его завозили в августе, два раза в месяц. Брали мы много – килограмм пятнадцать. Если давали. Домой несли в наволочках.

Еще баба делала мне конфеты – геркулес и сахар, на сковородке. Получались такие сладкие и хрустящие лепешечки, словно с орехами. Вкусно! Я всегда была сладкоежкой.

И огород у нас был большой. Картошка, морковка, свекла. Огурчики, помидоры. Сливовое дерево – слива крупная, желтая. Ешь – и сок по рукам.

Огурчики мы с бабой квасили в бочке. Большая бочка, пятиведерная. В нее – побольше укропу, хрена, дубовые листья. Огурчики хрустели!.. Ах, до чего же вкусно!

Весной ходили в лес за молодой черемшой. Тоже квасили в банках – баба твердила, что витамины. В августе и в сентябре – за грибами. Баба видела плохо, а грибы чуяла! Вон, Лидка, говорила, загляни под кусток! Подними ветку елки!

А там и вправду – грибы!

«Ты – мои глаза», – говорила мне баба.

«А ты, – как-то ответила я, – ты… моя мама!»

Выдала и испугалась. Страшно смутилась и убежала. Сидела в сарайке и горько ревела. И было мне почему-то так стыдно…

А когда меня баба нашла – погладила по голове и вздохнула.

Баба суровая была, никогда меня не целовала. А мне так хотелось обняться!

Баба моя – так я ее называла – была старухой крепкой, как старое, сучковатое и заскорузлое дерево. Лицо ее было суровым, губы вечно поджаты. Глаза давно выцвели – «слезы их съели» – так говорила она.

Бабины руки были сильными, шершавыми, шишковатыми и колючими. Столько тяжелой работы они несли на себе!.. День напролет баба трудилась: полола огород, готовила еду, убиралась в избе, доила корову Милочку и убиралась в хлеву. Сама правила и перебирала нашу старую крышу, сама чинила, шкурила и белила печь.

Я тоже всему научилась. Баба все приговаривала: учись, Лидка! В жизни все пригодится!

И тихо добавляла: да чтоб не пригодилось, дай тебе бог!..

Жизнь ее была – не приведи господи! Рассказывала она про это скупо и коротко, а я все упрашивала: ну, расскажи! Про все расскажи!

Баба ворчала: про «все»… Ишь, что удумала! Мала ты еще, чтоб про все тебе!..

А я не понимала, как тяжело было ей вспоминать свою жизнь.

Была она седьмым ребенком в семье. Отец попивал. Мать выбивалась из сил, чтобы всех накормить. Ходила на поденку – к кулакам на заработки.

Приносила копейки, и те пьяный муж отбирал. Лупил ее нещадно – до крови.

И однажды насмерть забил. Забил и испугался – сбежал. Правда, нашли и посадили. Только кому от этого легче? Бабе было тогда тринадцать лет.

– Лицом я была нехороша, – говорила баба, – да и нищая! Кто замуж возьмет? Да и папаша-убийца. Выходит, в детях дурная кровь, вот так…

Однажды, в черный день (слова бабы), схватило у нее брюхо. Да так сильно, что брат испугался и бросился за соседом. У того была лошадь. Сосед повез бедную девку в районку – так называли больницу в Н. Думал, не довезет – так девка была плоха. Уже и не отвечала и глаз не открывала. Но довез. Взяли в больничку и тут же на стол – операция. Гнойный аппендицит. Оперировал Марусю молодой доктор. Ей пятнадцать, ему двадцать пять. Никто не думал, что девушка выживет. А доктор верил! И сам выхаживал Маруську как мог. Оставался в больнице ночевать, носил ей из дома бульон – жалел сироту. Ну и «дожалелись» – вздыхала баба. Случилась любовь. Влюбился молодой доктор в деревенскую девочку и – пропал.

Пришел к родителям и покаялся: сказал, что Марусенька ждет ребеночка. А вы, мама и папа, вскоре будете дедом и бабкой!

Родители доктора встрепенулись: взять в дом деревенскую девку? Они-то «интеллигенция»! Да еще и с ребенком? Да еще и с огромной родней? Будут наезжать сестры и братья – голь перекатная? А их – всех кормить?

А Марусю надо было уже забирать из больницы. И привез ее доктор домой, к маме и папе. Увидели те девушку простую, неученую, да после болезни худющую и некрасивую и – в скандал! Орали как резаные: не хотим эту девку, деревенщину страшную! И ребенка ее не хотим! И невеста у тебя есть – чудесная девушка! Любит тебя, дурака! А эту… отправляй обратно! Знать ее не желаем!

Маруся это услышала и тихо ушла – в окно. Надеялась, что любимый бросится вслед. Не бросился. Потом еще долго ждала, что приедет в деревню, за ней или к ней. Не приехал. Больше Маруся его не видела. Никогда. А пузо-то росло! Нагло и высокомерно пер Марусин живот и плевал на всех деревенских соседей. И родила Маруся девочку, Полю. Хорошенькую, глазастую. Пальчики нежные – как у доктора. Тяжело было. Братья и сестры. Еще совсем ма́лые. Дочка Полинка. И всех надо кормить. А как без мужика? Тяжело. А кто замуж Марусю возьмет? С таким вот приплодом и репутацией?

Да и дочка оказалась чудно́й – недеревенской. От запаха хлева воротит, от земельки-кормилицы – тоже. Брезгует всем. А уж как садятся за стол и хлебают из общей миски… Скандал! Дайте мне свою миску, свою!

Хорошенькая была – тоненькая, черноглазая. Волос кудрявый и нежный. Мечтала все: сядет бывало на ступеньках и… звезды считает. Вылезла «кровь» городская…

Взял Марусю вдовец – трое детей. Взял из милости, как в одолжение. Ну и стала моя баба пахать на чужую семью. Служанкой. Дети ее полюбили – правда, не сразу. А поначалу отцу жаловались, придумывали небылицы. Он молодуху наказывал – запирал в хлеву на несколько дней. Еды не носил. Полинку, правда, не обижал. Кусок клал такой же, как и своим.

Вот и задумала баба сбежать. Только куда? Решила, что в город. А поздняя осень, и обуви у нее нет. Как дойдешь?

И все же ушла. Правда, прошла немного – вскоре заболела, сильно простыла. Свалилась в лесу. Укрылась еловыми ветками и смерти ждала. Ох, как я мечтала скорей помереть! – рассказывала она потом. К маме поближе, на небо!

Но не случилось – нашли ее деревенские. Взяли на свою подводу и привезли к себе в дом. Там и выходили – спасибо им от меня. А когда она пришла в себя, пришлось признаться – кто она и откуда. Ну и вернули ее муженьку. Чтоб ему…

Как я его ненавидела! Даже сердце болеть начинало. Как же хотелось мне отомстить… за мою проклятую жизнь. Вот только кому?

Но к дочке моей он хорошо относился, грех жаловаться. Да и младших моих братьев и сестер принимал – за стол сажал и хлеба с супом не жалел. Такой вот был человек. Вот я и терпела.

Так и жила моя бедная баба. С нелюбимым мужем, с чужими детьми. С хозяйством и вечными хлопотами. Ох, жизнь у нее была… Врагу не пожелаешь! А спустя десять лет муж-тиран помер, слава богу. Баба хотела уйти в свою родную деревню, а как чужих детей бросишь? Да и не чужие они уже были ей – привыкла. Помогали Марусе приемные сыновья – без них она бы и не справилась. Потом сыновья эти выросли, переженились и подались в город. А баба осталась с Полиной и младшей дочкой Марийкой. Девочка эта была хроменькая, болезненная. Было понятно, что замуж ее не возьмут – не жена.

А дурочка эта Марийка влюбилась! Побегала на сеновал к пареньку – и залетела. А парень в отказ: ничего у меня, дескать, с убогонькой не было! И знать ничего я не знаю, точка. Ну и родила Марийка. Да не в срок – плакала много и детку свою недоносила. Тогда на бабу еще и младенчик свалился – тоже хиленький, недоношенный. А Марийка вскоре умерла – говорили, что от сильной тоски. А младенчик недоношенный помер в три года – сразу было видно, что не жилец он. Как баба моя ни старалась…

Баба рассказывала мне, что дочка была ей не в подмогу – оно и понятно! Я бабе сразу поверила! Чтобы Полина Сергеевна да помогла? Что вы, откуда? В матушке моей будущей эгоизм был всегда впереди. Желания и эгоизм – из них она вся и состояла.

Дочка жила своей жизнью, деревенский труд ненавидела. Видно, кровь доктора в ней была сильной – городская она была, не деревенская.

И баба на Польку махнула рукой: что делать-то? Силком не заставишь! Все мечтала Полина в город уехать, только об этом и грезила.

И вскоре баба с Полинкой уехали к себе, в отчий дом.

* * *

А еще девочка Поля была киноманкой. Очень фильмы любила! Как подросла – стала в город мотаться, в кино. Раз в неделю – железно. Там, в городе, покупала в киосках открытки с актерами. Цветные и черно-белые. Развешивала на стенах. Вся стенка пестрела от фотографий этих! Баба злилась: что пыль-то собирать? А Полина в ответ: только попробуй сними! Из дома уйду!

Карточки эти дурацкие любила больше, чем мать. А потом нашла и кумира – молодую актрису Лидию Краснопевцеву. Была та не шибко известной – так, ерунда. Снялась в нескольких фильмах и не в главных ролях. Хорошенькая, конечно! Все актрисы тогда были хорошенькими! Только были еще и талантливые! А эта – так, ни о чем. Но Поля ее полюбила! Фильмы с ней пересматривала, статьи вырезала – короче, фанатка.

В восемнадцать Полина неожиданно вышла замуж. Для всех неожиданно. Даже для бабы Маруси. Ох, как баба обрадовалась: значит, девка ее теперь останется дома, в Локшинке! А то все в город рвалась! Не хочу жить в деревне, и все тут!

Да, замуж. Парня звали Андреем. Хороший парень, непьющий. По специальности – повар. Работал в поселке в столовой. Симпатичный, воспитанный, из хорошей семьи. А бегал за Полькой! Как бегал!.. Цветы ей носил, пирожки и конфеты. Ну, она и согласилась. Говорила, правда, что не любит его… Баба так удивилась:

– А зачем замуж, Поля? Ты ж вольная птица, не то что я в молодости!

Поля плечиками пожала:

– Да обещала уже… Да и хороший он, это правда! Культурный. Матом не сыпет, на пол не плюет. Одет всегда чисто. Здесь таких нет!..

Свадьбу сыграли в столовой. Стол накрыли богатый – коллеги-повара постарались. Даже мороженое сами сделали – вот чудеса!

Жить стали в поселке, у мужа. Жили ладно, без скандалов и драк. Свекровь к Поле хорошо относилась, с уважением. А Поля – как птичка божья: журналы читает и в кино по-прежнему бегает. Свекровь молчит. Недовольна, а молчит. Ради сына. Тот просит: мама, не трогай ее! Умоляю! Не дай бог – уйдет!

Очень хороший был муж, этот Андрей Канавин. Все ей завидовали – как повезло!

А через два года родилась я. Назвали меня Лидией – разумеется, в честь кумира! Муж не возражал – он вообще не возражал и был счастлив.

Баба рассказывала, что и отец он был прекрасный – качал меня, книжки читал, песенки пел. Ну где в деревне встретишь такого отца и мужа? Редкий ведь случай, уникальный ведь экземпляр!

А она затосковала:

– Андрюша, отпусти меня в Москву! Умоляю! Съезжу на три дня, посмотрю город. Схожу в кино и в музей! Ну, пожалуйста!

Отпустил. Конечно же, отпустил. Он вообще ей не мог ни в чем отказать! Олух, пентюх, слабак! Дал сесть себе на голову!

Взял отпуск и остался со мной. Свекровь была недовольна – и ее можно понять. А почему бы не съездить вместе? Погулять по Москве, посмотреть на красоты? У сына ведь отпуск! А она полетела одна!

А там, в столице, поперлась моя милая матушка прямиком к Звезде своей, к Королеве, к кумиру!

Тихая-тихая, а не сробела. Караулила ее у подъезда три дня. Дождалась. Кинулась в ноги и давай в любви объясняться. Ну, та и опешила – не такая уж звезда, чтобы под ноги ей бросались. Видно, и вправду девчонка эта…

Словом, позвала в дом, напоила чаем. Оставила ночевать. Ну и «пропала» моя мамуля. Совсем, видно, крышу снесло.

А та ненароком предложила Полине к ней переехать – на честную службу. Увидела и поняла все про мою дуру: эта, мол, будет служить! Эта жизнь отдаст, не поскупится. В огонь и в воду – куда угодно. И плевать ей на все!

Вернулась Полина домой и загрустила. Глаза не смотрят на мужа. Там – жизнь! А здесь… скукота. Там – Москва! Там – квартира! Огромная черная машина. Там – она, КОРОЛЕВА! Королева ее грез и мечтаний. Поманили собачку, вот она и…

Понимаю, мужа она не любила. Но! У нее ведь дочь была уже! Как можно дитя оставить?

И сбежала Полина Сергеевна как-то поутру. Собрала вещички и – поминай как звали! Дочку, правда, к матери отвезла – крошки совести, видать, собрала по сусекам. Наскребла.

А муж Андрей, отец мой, страшно запил. Да за два года скатился… в овраг, в глубокую пропасть. С работы выгнали, денег не стало. Ко мне не ходил – говорил, больно смотреть. Пытался забыть ее, свою Полину… А не смог. Ну и пропал. А здоровье у него оказалось некрепкое – умер мой папа через три года. Умер от сердца. Я совсем не помню его – только по рассказам бабы Мани. И фотография есть – там он счастливый. Здоровый. Держит меня на руках. Глаза хорошие, добрые. И еще – немного несчастные, что ли? Словно предвидел он свой бесславный конец…

А мать его, моя вторая бабка, Полину прокляла. И отродье ее – это меня – знать и видеть не захотела.

Такие дела. Так и осталась я с бабой. До самой ее смерти.

А Полина Сергеевна осталась в Москве. У нее там была своя жизнь. И с нашей она не пересекалась никак.

* * *

Определили меня в кабинет. Так и сказала: ночевать будете в кабинете!

И строгим голосом пояснила: в кабинете Алексея Михайловича!

Ну, просто честь оказали! Великую честь! В кабинет самого! Великого и ужасного Гудвина!

Нет, без иронии. Муженек наш незабвенный, Алексей Михайлович Краснопевцев, – величина! И какая! Колосс, так сказать! Человек поколения, деятель искусства, кумир и наставник. Известнейший скульптор, который определил направление, суть соцреализма. Показал советского человека, труженика и борца, ученого и созидателя. Вот эпитеты – талантливейший, даже величайший! О как! Создавший портрет поколения. Суть советского человека. Соль, так сказать, земли нашей! Ну и т.д. и т.п.

Работы его, «величайшего», гм… ну, как сказать? Творца? В те времена – да, наверное. А вот сейчас – ну просто чушь! Все грубовато, наивно и некрасиво – без теплоты, без юморка, без «изюма». Токари, высотники, крановщики и вожди. Туда же, в компанию – председатель колхоза, целинник, лихой шоферюга. Нет, были и представители интеллигенции – врачи, балерины, физики-атомщики. Но лица мэтр любил тиражировать простецкие и хитроватые. К женщинам – чуть больше нежности. Нет, не уважения, а так – снисходительной нежности. Лица эпохи – блондинки с курносыми носиками и губками сердечком. Такие, что ради высоких идеалов любви любовь к Родине не предадут!

Слезы фонтаном, сопли в подушку, комсомольские собрания с кумачом на стене, в общем… Фуфло. А ведь лауреат всяческих премий! Герой Соцтруда. Академик.

Ну и все, что положено в подобном раскладе, – машина с водителем, квартира в высотке и дача на гектаре земли. Уважали его там, наверху. И любили. Очень любили. Оправдывал «гений» надежды. Старался.

Жил долго и бурно – руководил художниками, являлся депутатом всяческих съездов любимейшей партии. Писал гневные и обличительные статьи, в которых бросался, как зверь, на инакомыслящих, отступивших от «генерального плана». Делал это с остервенением цепного и верного пса. Читала я, что многих дядечка этот и потопил, и сгнобил. И просто ходу не дал – кислород перекрыл. Властью «гений» наш обладал сокрушительной и всеоблемлющей. Вот и старался изо всех сил. С космонавтами дружил, с писателями. С иностранными деятелями. Да с какими – знаковые люди двадцатого века! Из заграниц не вылезал: всюду, везде – флагман и посол Великой державы!

Скопытился наш лауреат в восьмидесятых – совсем стариком. Уже тогда начала попискивать продвинутая мо́лодежь, и старика потихоньку загнали в угол. В принципе, правы они. Кто стоял у руля? Да, замшелые, маразматические дедки. А тут – перестройка. В общем, погнали. И все же… По-человечески их было жалко. Правда, не всех…

Этого мне не было жаль – морда злющая, брызжет ядовитой слюной, отстаивая свои идеалы. Но, может быть, искренен? Похоже. Когда все растоптали – всю жизнь. Вот и помер в одночасье – от инфаркта. Хотя уже далеко за восемьдесят годков… Хватит, наверное? А ведь колбасился до последнего – сопротивлялся. Бился как лев. Протестовал, возмущался. Скрипел.

И статейки пописывал, и интервью раздавал: «все халтурщики, все барахло!» Собака лает, а караван идет.

Какой караван? Твой давно сгинул в пустыне! Пожил сладко – и будя! Посторонись.

Но, думаю, переживал. Привык быть в авангарде. А тут… Сплошной позор. Вышел в последний раз на трибуну и… освистали! Умник один даже ботинок свой снял и кинул на сцену. В дедка не попал, слава богу. А то б зашиб.

Умер наш деятель искусств легко, как истинный праведник. Лег, уснул и… тю-тю! В мир иной. Надеялся, что на облака. Наверняка. А там – кто же знает! Может, греет свои дряхлые кости на сковородке и покрякивает. И поделом!

И напоследок все получил по полной программе: дорогой дубовый гроб, место на кладбище – престижное, на Новодевичьем. Рядом – соратники. И недруги рядом. Да уж какая теперь всем разница? Я там была, приходила. Памятник огромный и пафосный – черный гранит, медные розы у изголовья. И нежные слова от верной жены. Скорбит и просит прощенья. Вот интересно – за что?

А еще слова благодарности. Пренепременно! Спасибо, спасибо… Конечно спасибо! В люди вывел, в киношку пристроил. Кем она было до него? Да никем! Мелькнула пару раз в эпизодах – никто и не заметил. Хату в высотке оставил. Чем плох?

Лидия Краснопевцева. Тоже звезда. Ну или почти звезда… Взял молодую и неизвестную дурочку и – создал! Пигмалион! Теперь вот вдова. Все закономерно: разница в возрасте была у них большой, почти в двадцать лет. Точнее, в семнадцать. Я все про них знаю, все изучила. Могу быть персональным биографом сладкой парочки. Ну, по крайней мере, все, что было в источниках. И что есть в Интернете.

А что там поглубже, в их душах?.. Какие скелеты в шкафах… Вот этого я не знаю.

Но непременно узнаю! А иначе для чего я здесь, в этом доме?

Кабинет темен и мрачен. Все очень массивное, очень добротное и дорогое. На века! Дубовые панели книжных шкафов, кресла с широкими подлокотниками, обитые гобеленом. Огромная люстра: зеленый плафон, висюльки-сосульки. Два рожка не горят – а мне и не надо. Я лампу зажгла, настольную. Тоже зеленого стекла и мрачноватую. Не любил дедка яркого света. Может, сам от себя так скрывался? В шкафах много книг: подписные из дорогих, в тисненых переплетах. Кажется, совсем нечитанные – уж больно ровно стоят. Да и зачем ему классика? У него своя классика, сам наварганил – про доярок и крановщиков.

На стенах картины – пейзажи и два портрета. Пейзажики так себе, типа «лес и река», все просто и слишком наивно. Или новостройка Москвы: поле, горизонт и пара новых многоэтажек. Я не поклонница соцреализма…

А вот портреты довольно занятные. На одном – сам Герой, при полном параде и орденах. Физиономия хмурая и недовольная. Мрачная физиономия. Видно, несладко ему все-таки было там, внутри себя. Неспокойна была его душонка. А может, просто когда-то надел эту маску, да так и прилипла она навсегда: строгий босс-академик. Учитель. Маэстро и мэтр. Патриарх и пророк.

А на втором портрете – женщина. Молодая, но грустная. Серьезная очень. Темные, тяжелые волосы, темные глаза, длинные брови. В скромном черном свитерке и цепочке с крестом. Красивое и необычное лицо. Печальные глаза, насупленные брови. Легкая, почти неуловимая усмешка на красивых губах. Не то чтоб шедевр, но – мило. И живо. На холсте, в самом низу, подпись художника. Неразборчиво и заковыристо. Ну да и бог с ним!

А вот портрета любимой супруги не наблюдается. И кто эта женщина в свитерке? Кто? Не она, не Лидия Краснопевцева, нет.

А кто же? Может быть, дочь? От первого брака есть дочь. Точнее, дочь его первой жены. Взрослая тетенька, пенсионерка. Немногим младше последней жены. Но нет, не она. Дочурку я эту видела где-то в журнале. Давала интервью про заслуженного папашу. Некрасивая такая, тусклая. С тяжелым подбородком и совиными глазами. Темноволосая, длинноносая. Унылая тетка. Совсем не портретная красотка, совсем.

Вот и еще загадка! Что ж, отгадаем.

Стол письменный тоже внушителен – огромный, на львиных ногах, под зеленым сукном. Чернильница – из антикварных, длинная, с отделением для перьевых ручек, с баночками для чернил и фигурками зверей – белки и зайцы. Похоже что все – серебро. Стопки газет – пожелтевшие, ветхие. Совсем простой будильник «за рубль пять». Конечно, «заснувший». И слава богу! Тикали они так, что не уснуть. Помню такой.

И стакан в подстаканнике – разумеется, серебро. На подстаканнике – вождь всех народов Иосиф Виссарионович. Гордый, орлиный профиль. С другой стороны – башня Кремля. Ого-го!

Стакан, разумеется, пуст и отмыт. Стоит, будто поджидает хозяина. А не дождется.

Диван, на который определили меня, – из той же эпохи. Сталинский классицизм. Или ампир? Я такие в кино видала – кожаная высокая спинка, деревянный виток наверху и жесткие валики.

Постелила. Жестковато и скользко – простыня «едет». Ну, ничего. Переживу. Скачусь – поднимусь. Возле дивана ковер лежит. Все ерунда! Главное – дело. Главное – что я тут. Как долго я к этому шла…

А дело идет пока… Тьфу-тьфу-тьфу!

В кабинете пахнет пылью и тленом – пыль в четыре пальца, не меньше. Ох, не задохнуться бы.

Открыла окно – на улице минус двадцать. Холодновато. Одеяльце мне выдали «жидкое» – древняя и колючая «верблюжка». Жесткая – не подоткнуть.

Усмехаюсь: под ним наверняка спала дорогая Полина Сергеевна. Милая мама моя.

Все по наследству! И нищета, и безродность. И ты всегда останешься голытьбой и босотой. Потому что судьба. Только спала моя мама, Полина Сергеевна, не в кабинете, наверное. Туда бы не допустили. А где же спала? Вот интересно! В каком закутке? Завтра узнаю. Узнаю, где спит прислуга.

Но мы это дело поправим! Изменим, так сказать, классику жанра. Пусть будет однажды не так!

По справедливости будет.

Сон не идет… У меня так всегда, если с усталости. Ворочаюсь на скользкой коже – холодно и неуютно. Ладно, прынцесса на горошине! Цаца какая!.. А в твоей избе было лучше? Вспомни-ка: как печка к утру остывала, как из окон дуло… Разбитое стекло бабуля склеила серой замазкой – уродливо, будто шрам на лице. Впрочем, при всей прочей убогости…

Подгнившие половицы стонали, скрипели. Растрескавшаяся печь нещадно дымила – сколько не замазывай трещины глиной. Гудел и трясся как сумасшедший старенький холодильник «Саратов». Почти не морозил, а трещал – вот-вот крякнется!

Но нам хватало и его. Все остальное хранилось в погребе. «Спасибо деду Сереже!» – поминала мужа бабуля добрым словом только за это.

Да и что остальное? Все, что мы с бабой Маней надыбаем! Летом, в лесу. Сначала шла земляника, позже – черника. Дальше – малина, а уж за ней брусника и клюква. Особенно баба Маня уважала последнюю, говорила: это наши с тобой, Лидка, главные витамины! Без них пропадем!

Ну и варенье, конечно, – основное лакомство! Конфет в лавку почти не завозили – только белесые «Школьные» и липкие подушечки с кислым повидлом. Все без обертки. Я брезговала, когда видела налипших ос и зеленых мух. Я вообще была очень брезгливая. Баба смеялась: в деревне, Лидка, брезгливых нет!

Баба говорила – «гребую». По-деревенски значит «брезгую».

Потому оставалось варенье. Но сахар! А поди, достань – все ведь варят.

Да и деньги… Стояли в очередях, доставали сахарок. И бабуля варила варенье. Больше всего я любила малиновое. А из малины лесной – о, это чудо! Как она пахла! Мелкая, сладкая – настоящее лакомство. Чернику считала безвкусной, пустой. А баба Маня ее уважала: для глаз – это варенье, говорила, а сухую – «от живота».

Точней, от поноса. Баба Маня говорила по-простому: «от дрисни».

А живот схватывал часто, потому что мы, дети, обрывали незрелые яблоки и сливы в садах.

Еще бабуля сушила лапчатку-трилистник, как она его называла. Тоже от «ентого дела». Она вообще знала кучу лечебных трав, моя бабка.

А куда было деваться? В поселке – а до него шестнадцать км, а если весна или осень? Распутица? – в поселке один только анальгин. Вот и лечила баб Маня травой. И помогало – от кашля, от головы, живота. Пучки этих трав висели в сенях, головками вниз. И пахли! Как они пахли… Мята, полынь, зверобой…

Малину тоже сушили – на печке. Потом складывали в баночку – на зиму. А я эту малину таскала. Она была как конфеты. Бабуля ругалась.

И огород – наш кормилец. Картошка, морковь, капуста, свекла. Картошки побольше – главная «писча», как говорила бабуля. Копали по осени, перебирали, сортировали – и в погреб.

А в августе начинались грибы. Вот это была и работа, и радость! Брали все – все пригодится! Не брезговали и сыроежкой, и козлятами, и свинушкой. Солили, сушили и – в погреб. Капусту в октябре, после первых морозцев, бабушка квасила. Укладывали в бочонок и тоже ставили в погреб.

Хлеб не пекли – где взять дрожжи? Они были редкостью. Иногда привозила из города соседка. В лавку нашу хлеб завозили всего раз в неделю. Брали помногу – буханок по шесть. Но пропадал он довольно быстро – черствел и покрывался серой плесенью. Тогда шел скотине. Пекла баба Маня лепешки из грубой и серой муки. Получались они мокроватые на разломе, жестковатые, но я их обожала!

На «задках», за домом, рос куст черноплодной рябины. Из нее – вязкой и терпкой – бабуля «ставила» вино. Точнее, наливку. Сладкую, густую… Я потихоньку, по глотку, потягивала из бутылки. И голова начинала кружиться.

После коровы Милочки мы больше скотину не заводили. Кто будет сено заготавливать? Я и бабуля? Нам не под силу – баба старела. Держали пяток кур – старых, крикливых. Неслись они плохо. Бабуля яички «копила» – чтоб мне на омлет. Омлет ставила в печку – с молоком и мукой. Он поднимался и был словно пышный пирог.

Про дочь свою и мою мать, Полину Сергеевну, баба Маня говорить не любила, с соседками трепливыми и любопытными ее не обсуждала. Со мной тоже. Когда я заводила разговор про мать, она замолкала. Подожмет губы в нитку и отвернется. А потом разозлится и скажет: «И чего тебе до нее? Тебе что, со мной плохо?»

Нет. Не плохо. А очень даже хорошо! Бабулю я обожала, и жили мы дружно. Но… По ней я скучала. По Полине Сергеевне. Ох, как скучала! Иногда и ревела: спрячусь от бабы и…

У всех были мамки! У всех. Мамки ругали, бранились, охаживали мокрыми полотенцами, но… Они и жалели! Обнимали и целовали. Защищали.

А я…

Баба Маня меня любила. Очень любила. По вечерам, когда я укладывалась на ночь, пела мне песни. Любимой моей была «Миленький ты мой». Я почему-то плакала, когда баба мне ее пела.

Жалко мне было девушку, которую милый с собой не хотел брать… Жалко до слез!

И меня никто не хотел взять с собой. Даже она не захотела, моя мать.

Значит, я такая плохая, раз я ей совсем не нужна?

Потом эти мысли много раз приходили мне в голову. Когда от меня ушел Димка, мой любимый муж. Когда сбежал Валентин, мой любимый мужчина…

Но это все было потом. А комплексы мои остались со мной навсегда.

Помню, приехала как-то Полина Сергеевна – погостить. Это так называлось.

Меня уложили, а я не сплю – слушаю их разговор.

Баба Маня жужжит:

– Дура ты, Полька! Куда подалась? В прислуги к капризной барыне? Ты что – крепостная? А дочь у тебя? Мне ведь тяжко уже, Поля! Я старая! И чего тебе там? Медом намазано? Деньгами забрасывают? Да я еще понимаю – терпеть ради хорошего мужика! Основательного! Поняла бы даже, если дитя тогда побоку! А здесь? Если не любовь, тогда зачем? Нравится, что понукают?

– Не понукают, мам! – оправдывалась Полина. – Совсем не понукают! А даже наоборот! Очень хвалят и ценят! Не может она без меня, понимаешь? Говорит: «Я, Поля, без тебя – как без рук!»

Баба Маня вздыхала:

– Не могут! Как же, не могут! Уйдешь – тут же забудут! Или получше найдут. Помоложе, покрепче. А заболеешь? Вышвырнут, как котенка приблудного, и тут же забудут. Знаю я их… А то, что девка растет без тебя? Это как? Где твое сердце, а, Полька? Куда закатилось? Не любишь ее? А про Андрюшку совсем забыла? Грех на тебе, Поля! Ох, какой грех!..

Тут я начинала реветь, уткнувшись в подушку. И на голову клала другую – чтоб не услышать мамашин ответ. Про любовь. Про меня. Про папку Андрея. Боялась ужасно!..

А еще мы торговали! О как! И смех, и грех эта наша «торговля»: десяток яиц, шмат сала, картошка, моркошка. Грибы – если лето. Ягоды всякие. И я, малая, «букеты» делала: ветка рябины, разноцветные листья клена, золотые шары, георгины и астры. Колдовала долго, смешивала, меняла. Баба удивлялась: «А красиво, Лидка! Ох, как красиво!» Только букеты эти не брали… Сало брали, грибы… А вот букеты… Я даже плакала – так было обидно. Спрашивала у бабы: «Почему не берут? Красота ведь, правда?» А баба вздыхала: «Не до красоты сейчас людя́м. Ох… выжить бы…»

Однажды букет мой купила женщина – красивая, как мечта! Остановилась машина – женщина была за рулем – и вышла оттуда Красавица, Фея. Глянула на меня и улыбнулась:

– Сама придумала?

Я смущенно кивнула:

– Сама.

– А ты талант, девочка! Такое придумать!.. Небось и рисуешь?

Я снова кивнула.

– Тебя надо учить! – сказала женщина. – Передай своей маме! Обязательно надо учить! А не… – она оглядела наше с бабой торговое место на обочине, – а не картошкой торговать! И вы, бабуля, скажите родителям! – Она улыбнулась, взяла два букета, положила на ящик деньги и почему-то пригрозила пальцем бабе Мане.

Вжик! И она исчезла, оставляя за собой облачко дыма, придорожную пыль и… запах мечты…

Полина Сергеевна приезжала нечасто и ненадолго. Всегда торопилась обратно. Откровенно смотрела на часы. Плохо ей было у нас. Поначалу, когда я была совсем мелкой, я ревела белугой и бежала ее провожать. И за автобусом долго бежала. Пока мордой в пыль не падала. Коленки всмятку, лицо в потеках – пыль, грязь и слезы. Кровища течет по ногам, я реву… А Полина Сергеевна машет в окошко.

Вот, думаю, был бы мой ребенок, мое дитя? Да я б из автобуса выпрыгнула! Хоть в окно, на ходу! Чтобы прижать свою деточку – маленькую, тощую, грязную и зареванную… Прижать к себе и не отпускать!

Нет. Уезжала. Помашет и – за горизонт. А я бреду спотыкаясь и в голос реву.

Баба Маня стоит у калитки:

– Чего бросилась, глупая?

Обнимет меня, умоет, переоденет и даст чаю с конфетой.

Подарки Полины Сергеевны – килограмм шоколадных конфет «Каракум», коробка зефира. В шоколаде. Вкусно – уммм! Мы с бабулей ели по половинке – поделим и с чаем.

Колбасы докторской полбатона – а то пропадет! «Как пропадет, Полька? – Баба качала головой. – Ха! Пропадет! Да мы его тут же, за один вечер! Вкусно же как!..»

Еще привозила колбасный сыр – целую палку. И вафельный торт. Торт бабуля нарезала на тонкие пластинки – узкие палочки, чтоб растянуть и смаковать. Хватало надолго.

Привозила мне и кое-что из одежды – ситцевый сарафан или кофту из шерсти. Отрез сатина, чтобы баб Маня нашила «сиротке» трусов. А готовые купить? Дешевенькие, но с кружавчиками! У нас в классе у девчонок такие были. Ах, красота…

Ну и какие-то деньги – я уже говорила. Баба Маня клала их за икону Николая Чудотворца.

Старая икона, еще ее бабки. Да… Не хочу вспоминать… А надо – для пользы дела.

После похорон бабы Мани икону она увезла. Сняла со стены и – в сумку.

Я говорю:

– Зачем тебе? Ты ж в бога не веришь!

А она мне в ответ:

– А тебе зачем? Ты, что ли, веришь? Ты ж пионерка!

– На память! О бабушке, – я тогда закричала.

А она махнула рукой:

– Не болтай! Беру – значит, надо! Память… Что, для этого вещи нужны? А так что – сразу забудешь?

– А тебе? – закричала я. – Тебе для чего? Королеве своей отвезешь? Чтобы та умилилась? А потом в чулан засунула? На фига ей это? Или она у тебя в бога верит?

Буркнула только:

– Не твое дело!..

И – тю-тю! Я даже до свидания ей не сказала. Отвернулась к окну и заревела.

А она крикнула из сеней:

– Ну пока! Держись, Лидка! И веди себя хорошо!

– Да пошла ты! – это я ей вслед.

Услышит? Ну и пожалуйста! Мне плевать! Не было у меня матери и не надо. Не привыкать! Переживу!

После смерти бабы присматривала за мной тетя Тоня, ее племянница. Сама одинокая и пожилая. Старая дева. Мать с ней сговорилась. Потом я узнала, что она ей платила пять рублей в месяц. На питание. И еще три – «за труды».

Тетя Тоня переехала в нашу избу. Легла на бабино место. Днями спала – больная была, давлением маялась. Какой там следила! Какое питание! Готовить она не умела и учиться не собиралась. Ко мне была равнодушна. Чужая девочка. Она ко всем была равнодушна – никого не любила. Гордилась тем, что осталась девицей! Мужчин презирала. Она и вправду была нездоровой. А сопротивляться недугам своим не желала. Чуть кольнет – сразу в кровать. И храпит. А как проснется – сразу: «Лидочка, а у нас есть что покушать?»

Или так: замочит свои портки в корыте и ждет. Ждет, когда я постираю. Я, конечно, не подхожу. И она не подходит. А потом это корыто так начинает вонять… Что нету сил мимо пройти. Ну и что я делаю? Я стираю. А эта снова кряхтит: «Лидочка, простирни! А, голуба? Я даже голову поднять не могу – так стреляет…»

Почему я бралась? Почему я готовила Тоньке еду? Почему стирала ее тухлые портки? А потому что боялась! Боялась, что хватит Тоньку удар и Тонька помрет. Окочурится. Или еще хуже – разобьет дуру эту паралич и ляжет она навсегда. Я читала, что давление очень опасно. И кто будет за Тонькой горшки выносить? Правильно, Лида! А если помрет – девочку Лиду оформят в детдом.

Вот и… Словом, понятно.

Тонька спала и жрала. Все. Вот тогда я и стала хозяйкой – все было на мне: и стирка, и огород, и готовка. Тонька только приказы мне отдавала: свари, постирай, принеси. Тоньку я ненавидела! Особенно когда она надевала бабины вещи. Вещей, конечно, у бабы было немного, да и те – старая рухлядь. Но Тоню это устраивало. Например, нашла она две теплые и новые кофты и юбку – подарки Полины Сергеевны. Я про них и не знала – баба их спрятала. Не хотела она носить вещи от «любимой» дочурки. А Тонька нарыла! И ходит довольная. Я ей: «Сними! Не твое! Положи, где взяла!»

А она пасть свою как распахнет, да как меня матом: «Я тут с тобой! Да вместо того, чтобы жить для себя! Да вместо того, чтоб отдыхать! Да за тобой, за эдакой дрянью!.. Говно подтираю!»

Мне даже смешно стало: «Ты – и за мной? Ты для меня?»

Мы с ней почти не разговаривали. О чем нам говорить? Так, перебросимся парочкой фраз и снова молчим.

А когда мать приезжала, Тонька скулила. Ныла и хныкала: «Устала я, Поля, тяжело с твоей девкой. Шустрая она и языкатая! На всем экономит, зараза такая! Я ее прошу конфеток купить, самых дешевых! А она? Теть Тонь, мы из бюджета уже с тобой вышли! Не будет конфет, и вафель не будет. Ешь, вон, мед и суши сухари!»

И денег все время просила. Клянчила, ныла: «Поль, нам не хватает! Подкинь, а, Полин?»

А я уже не ревела! Потому что так ее возненавидела… что сердце болело. От злости жгло под лопаткой. А может, и не сердце… А просто злость и тоска. И еще – обида. Такая, что…

Говорить не хочу. Страшновато. Это потом, много позже, я словно заледенела. Закаменела от обиды и боли. И все мне стало по барабану. Вот так.

И я ее не простила. Ни разу. Просто заморозилась как Снежная королева – сердце из льда и душа пустая.

В школе меня не любили. Была я неразговорчива, нелюдима, близко ни с кем не сходилась. Я стеснялась. Стеснялась своего одиночества, своей матери, которая бросила меня…

Училась я хорошо. Но особого интереса к учебе не было. Пока не появился Захар Ильич.

Захар Ильич пришел к нам в пятом классе. Учитель русского и литературы. Пожилой мужчина с сиплым, прокуренным голосом. Был он коренным питерцем, волей судьбы занесенным в наши пенаты.

И этого хилого, невысокого, тихого мужичка все полюбили мгновенно. Он был человек, наш учитель. Он нас уважал.

Тихим голосом он рассказывал нам то, о чем, думаю, не знали и многие взрослые. Биографии любимых писателей и поэтов он знал досконально. Маяковский, Есенин, Блок, Гумилев и Ахматова. Он обожал поэзию и старался привить эту любовь и нам – простым, деревенским, туповатым и ленивым подросткам.

Захар Ильич рассказывал о них, как о живых и страдающих людях, а не безликих портретах на стенах в классе. Как и кого любили, как бедствовали, как пережили и приняли – или не приняли – революцию. Как вступали или не вступали в сделки с совестью. Как нищенствовали и приспосабливались к власти тиранов. Как противостояли этой власти. Он говорил про них так, что нам казалось, будто мы знаем их лично, будто знакомы с ними и сочувствуем им. Они стали для нас живыми. Молодой доктор Чехов, любивший многих женщин и не создавший в молодости семьи… Его странная и некрасивая жена, видимо, так и не полюбившая его… Его болезнь и понимание скорого ухода… Ахматова и ее роман с Модильяни… Брак с Гумилевым и его кончина… Эвакуация в Ташкент и отношения с сыном… Одиночество, нищета, избушка в Комарово… Статьи в «Звезде» и «Ленинграде»…

Есенин и его женщины… Его бурные загулы и невыносимый трагизм… И непонятная смерть…

Маяковский и Лиля… Его любовная лирика, которой нет в школьной программе… Муки совести и прозрение… Самоубийство…

Маяковский для нас был трибуном революции – это понятно. Твердый взгляд, волевой подбородок. А тут… Такая страсть, такая нежность, такая любовь… Живой человек – тонкий, нежный, ранимый.

А Гумилев и его путешествия в Африку, в Абиссинию:

«Сегодня особенно грустен твой взгляд.

И руки особенно тонки, колени обняв…»

Ушел добровольцем на фронт Первой мировой.

И какая же страшная смерть настигла его в двадцать первом году… Было ему тридцать пять…

Рассказывал Захар Ильич и о Зощенко, и о Юрии Олеше.

Он рассказывал нам о многих, кого любил, ценил, уважал. А про иных говорить не хотел – отделывался коротким и скупым: «А произведения этого автора вы прочитаете самостоятельно».

И мы больше вопросов не задавали. Помню, сказал про Достоевского: «Кто не хочет – тот не читает. Прочтете позже, лет через десять». Я прочитала.

На педсоветы Захар Ильич не ходил: «Извините, жена хворает…» И торопился домой.

А вот факультативы устраивал! Раз в неделю. Правда, ходили туда… раз-два и обчелся… Я, конечно, не пропускала.

Захар Ильич учил нас, бестолковых и непоседливых, любить поэзию, понимать и слышать ее. Читать прозу и чувствовать ее. Он объяснял нам красоту русского языка – пробовать его «на язык», не только на слух.

Он пытался сделать из нас, простых деревенских подростков, думающих о танцах в заплеванном клубе, людей. Тонких, честных и милосердных. И мы, простые и русопятые, сидели на его уроках, раскрыв рот, и не слышали звонка с урока.

Я подружилась с Захаром Ильичом больше, чем все остальные. Провожала его до дома, после факультативных занятий. Мне было дозволено это, и я была счастлива! По дороге к дому мы продолжали беседовать. Захар Ильич был щедр на рассказы и легко делился мыслями и ощущениями.

– Лида! Вам нужно поступать в институт! Вы так правильно слышите стих! Вы так чувствуете поэзию! Ведь это как музыкальный слух – слышать поэзию! – говорил он.

В восьмом классе Захар Ильич пригласил меня в гости. Обычно я провожала его до калитки, и мы прощались. Я видела, как он устал, как посерело и осунулось его лицо.

Но тут он сказал:

– Пойдемте, Лида, выпьем с вами чаю с вареньем! У нас отличное крыжовенное, жена наварила.

И я, с замиранием сердца, вошла в его дом – в первый раз.

Его жена, Нина Валерьевна, почти все время лежала.

– Ниночка очень болеет… – грустно вздохнул он, – после инфаркта.

Была она женщиной неприметной – тихая, серая мышка. Но глаза за толстенными стеклами очков – были яркие и прекрасные.

В избе было чисто, почти стерильно. Но очень бедно. Даже по сравнению с нами. У нас была горка с какой-то посудой, кухонный буфет и старенький телевизор. Здесь – ничего. Стол, кровати, самодельный книжный шкаф. Все. Только книг было много.

Мы пили чай, и Захар Ильич рассказывал мне про Питер. Про музеи, дворцы, набережные и Невский.

– Почему вы уехали оттуда? – осмелилась я на вопрос. – Из такого прекрасного города… Сюда, к нам, в деревню…

– Обстоятельства, – развел он руками. – Иногда они бывают сильнее. Да и Нина стала болеть… Решили, что здесь тишина и свежий воздух…

Захар Ильич замолчал. Нина Валерьевна тихо вздохнула и ушла к себе.

– Непременно поезжайте, Лидочка, в Питер! При первой возможности, самой малой! Вы так напитаетесь там красотой!.. Вы мне поверьте! Город – волшебный, ей-богу! Мы с Ниной очень скучаем…

– Вернетесь? – дрогнувшим голосом спросила я, конечно же, из личного, шкурного интереса – не дай бог, уедет любимый учитель!

– А некуда! – улыбнулся Захар Ильич. – В комнате нашей, на Садовой, нам… места нет. Так получилось. Там живет наш с Ниной сын. Надеюсь, что живет… – и он снова вздохнул.

Я поняла: они сбежали от сына. А что уж там было – не мне расспрашивать. Но, видно, беда.

– А вы, наверное, в город хотите? – спросил Захар Ильич с лукавой улыбкой.

Я кивнула:

– А что здесь делать? Копаться в навозе? Нет, не хочу.

– Все так, – кивнул он и загрустил. – А ведь здесь прекрасно, Лида! Вы оглянитесь! Лес какой, поле! А озеро ваше? Тишь да гладь, да божья благодать! Вы мне поверьте! А вот возможности – да… В городе больше. Но вы подумайте все же… Чтоб не сгоряча. Хотя… вам же замуж выходить нужно. А с женихами здесь… полный ведь швах! Нет тут для вас подходящего.

Я растерялась: «Нет для меня? А чем я, собственно, отличаюсь от других? От моих одноклассниц?» Но спросить мне было неловко.

А Захар Ильич смотрел на меня и улыбался, видя мое смущение.

– Правильно, Лида! Езжайте, учитесь! Дерзайте! А там – жизнь покажет! Она ведь умнее нас с вами будет! Вы же умница, Лида! И еще, – он прищурился, – вы – красавица!

– Ну уж… – смутилась я – какая красавица? Обыкновенная я, как все остальные.

Он замотал головой:

– Нет, Лида! Настаиваю: красавица! Лоб у вас высокий и чистый! Нос… смешной и курносый! Рот упрямый – ни за что не уступлю, и не старайтесь! – Он засмеялся. – Я прав?

В ответ я лишь пожала плечами.

– А глаза?.. Серьезные, строгие – как у взрослой девицы! Впрочем, вы такая и есть! К сожалению… – грустно добавил Захар Ильич. – И красота ваша, Лидочка… Неяркая и неброская – да… Но чистая и милая! А это, поверьте, важнее! Умный мужчина увидит, не сомневайтесь! Вы, Лида, человек непростой, но надежный! С характером, верно?

Я, окончательно смущенная и растерянная, покраснела и кивнула.

Многое я не понимала тогда… Обиделась, дурочка! А ведь он, мой Захар Ильич, хотел меня уберечь! Видел, как сердце мое наливается злобой. Видел, как я страдаю.

И еще… Однажды, в очередной раз за чаем, он вдруг внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Лидочка! А вы не держите зла на свою маму!

Я вздрогнула и посмотрела на него. Думаю, в моих глазах он увидел такой ужас, что смутился и сам.

– Это… как? – хрипло спросила я.

– Да вот так, как вышло. У всех своя судьба, Лидочка! И никто не знает, счастлива ли она там…

– А зачем… тогда? – я не узнала свой голос.

Захар Ильич развел руками:

– Да кто его знает – зачем… Жизнь так сложилась! И надо ее пожалеть. Ведь там она без семьи.

Я усмехнулась, и разговор не продолжила. Мне было стыдно от того, что ему все известно. Хотя… Деревня, что говорить!..

А после того разговора я обиделась на Захара Ильича: он защищает ее? Эту?.. Разве ее надо жалеть, не меня?

Нет, правильно говорят люди: чудак этот учитель, ей-богу!

А через полгода умерла Нина Валерьевна. И Захар Ильич стал попивать…

Вскоре он уехал. Просто уехал и никому ничего не сказал. Запер дом на замок и… Ни письма, ни записки. Бабы сплетничали, что он решил помереть – жить, мол, без Нины не мог. «Утопился, наверное!.. – шушукались бабы. – Пошел на речку и утопился!»

Но тело не находилось. Никакого письма не пришло, и вскоре все об этом забыли. Все, кроме меня.

Я страдала и считала, что он меня предал. Мы ведь дружили! Он же видел, кем он был для меня! И даже мне… Ни записки, ни слова!..

Так исчез из моей жизни еще один близкий и дорогой человек… Человек, пытавшийся мне объяснить…

Тетя Тоня умерла, когда мне было шестнадцать. Последний, выпускной класс. Полина Сергеевна на похороны не приехала, хотя телеграмму я ей отбила.

А для меня это было облегчением: я наконец осталась одна!

Школу окончила, дом заперла, кур своих древних зарезала и раздала по соседям. И рванула в город. В наш уездный центр Н. Подала документы в педучилище и заселилась в общежитие. Экзамены сдала легко и поступила.

В городе мне нравилось все! Наш маленький, тускленький, захудалый Н. казался мне центром Вселенной. Я удивлялась автобусам и такси, могла долго стоять на железнодорожном вокзале и «провожать» поезда. Часами сидела в станционном буфете и пила остывший чай, неотрывно глядя в окно. Думала: куда летят поезда? Куда едут все эти люди, в какие края? От чего бегут и что ждет их там, в «прекрасном далеке»? Я завидовала им. Завидовала их передвижениям и переменам. Я мечтала о путешествиях, о морях и городах. И, конечно, о Питере – городе моего учителя, который я полюбила заочно.

И еще, я стала почти городской. Я обрезала волосы и сделала модную стрижку, научилась красить ресницы и ногти и копила на новые трусики и лифчик. Я рассматривала журналы мод и мечтала, мечтала… Мечтала о красивом белье, лаковых туфлях, кожаной сумочке – почему-то зеленого цвета. Видела такую в польском журнале мод. Маленькая, изящная, ярко-зеленая сумочка с металлической пряжкой. Это была моя самая главная и заветная мечта.

Я недолго пробыла «деревенщиной» – пообтесалась довольно быстро. Девочкой я была сметливой, и жизнь хорошо научила меня приспосабливаться.

Тете Поле, ха-ха, написала я коротенько – так, без подробностей. Она мне ответила. Тоже убористо: «Поздравляю студентку!» И приложила перевод на десять рублей! Смешно… Я – оборванка. Пальто старое, куртка с заплатками на локтях. Два платья и кофточка – сшила соседка. Сапоги с раззявленной пастью и пара туфель. И все! Живи, студентка! Живи, юная дева! Обольщай женихов и кокетничай. От маминой щедрости…

Ну и пошла я мыть соседское общежитие – свое стыдно было. Хотя все, конечно, узнали. В общем, бюджет был такой: тридцать рублей степуха и тридцатка – за полы. Вполне ничего! Питались мы скромно: картошка, пельмени. Колбаска на праздник.

Все деньги шли на тряпье. Копили, кроили, ходили голодными… Но одевались! По крайней мере, старались идти в ногу со временем.

Жалкие были попытки и потуги, да. Но мы себе нравились – такие красотки!

В комнате нас было четверо: Надька Смолина, Зиночка Борщ, Залинка Курбаева и я.

Надька и Зиночка тоже приехали из села. Землячки, подружки. Друг друга всегда выручали и все на двоих. Деньги, одежда, обувь, еда. Правда, посылками из дома делились: сало на всех, картошка – туда же, в общий котел. А готовили на двоих: яичница, мясо, «жидкое» – так они называли первое.

Родители привозили им и мясо – по осени, когда резали поросят. Но холодильники у нас на кухне были старые, маленькие, вечно текущие. Хранить запасы там было немыслимо. Привезет родня мяса, девчонки нажарят, наедятся от пуза, а через пару дней отдают в общак – чтоб не пропало. Вот тогда наедались и мы.

Залинка Курбаева была дагестанкой. И еще сиротой. Мать и отец погибли. Но родня ее не забывала – и денег присылали, и одежду. Бесчисленные тетки, дядьки, братья и сестры. Не принято у них родню забывать. Залинка была доброй, открытой – деньги всем, без разбору, легко давала в долг, а потом про него не напоминала. Конечно, этим пользовались – особенно некоторые нахалки. Еще она покупала на всех сладости и мороженое, пекла вкусные пироги. И красиво пела народные песни. Мне она нравилась, очень. Как человек нравилась. Но дружбы – той, о которой я так мечтала, – у нас с Залинкой не получилось.

Почему? Да потому что слишком мы были разные! Только ей я рассказала всю правду про свою жизнь – про бабу, про Тоньку, про Полину Сергеевну и Королеву. От других утаила – стыдно было рассказывать правду.

Но, ангел-Залинка мать мою не осудила. Только вздыхала: «Лидочка, ты ее не суди! Может, именно там, в Москве, она и нашла свое счастье!»

«Ну и дура ты, Залинка! – взрывалась я. – Счастье!.. Подумайте только! Надо же: искала и нашла! В чужом дому за мытьем унитазов! А родные люди ей по фигу? Ну какое тут счастье, в селе? На печи да в холодном сортире? Какое там счастье – с неграмотной бабкой и вечно сопливой дочкой? Да и хлевом несет, да под ногами коровий помет. И телевизор работает плохо. И картошку надо копать… А как иначе прожить? Как выжить в деревне? А что в городе? Чисто, красиво. Асфальт. Горячая вода из-под крана, теплый сортир. Апельсины все кушают. Конфеты «Цитрон». Кофий пьют растворимый. С пирожным «эклер»! И резиновые сапоги не нужны, и ватник не нужен. И пахнуть ты будешь не хлевом, а духами. И на руках маникюр! И кинотеатры на каждом углу. И театров навалом. Кафе! Что ей в деревне, Полине Сергеевне? Что она, дура?»

А забыть нас – мать и дочурку – ей оказалось проще простого! Раз – и нету! Как ветром сдуло! Так, иногда вспомнит и копеечку вышлет. Ну, чтобы совесть дальше спокойно спала.

А так мы ей… не нужны! Я это давно поняла. А баба Маня еще «давнее».

А уж Полина Сергеевна! Так та… Да что говорить?.. «Честная» женщина – даже вида не подавала!

Пошли вы все… Ну мы и «пошли»…

– Злая ты, Лида, – однажды сказала Залинка. – Зря ты так про нее!

А я обиделась, и мы раздружились.

Было хорошо, но трудно. Впрочем, к трудностям я привыкла и не боялась их. Считать копейки умею, жить на три рубля в неделю и почти не голодать – тоже. Спокойно проходить мимо пирожных, выставленных в витрине. Просто отворачиваться, и все, очень просто. И в кино на самый ранний сеанс в субботу. Поспать охота, а кино, говорят, шикарное. А ранний билет стоит десять копеек! Как пропустить? Чулки я штопать научилась так, что все общежитие стояло в очереди. И беретки вязать, и кепочки – тогда это было модно. Шерсть мы покупали у спекулянтов, и модная кепочка обходилась недорого. А сколько на нее нужно мохера? С козырьками только была проблемка! Но голь на выдумки, как известно!.. Пошла я в поликлинику, в рентген-кабинет. И выклянчила у лаборантки старые пленки. Вырезала из пленки козырьки и обвязывала их мохером. Кепочки мои шли по пять рубчиков – вместе с шерстью и козырьками. Чистой прибыли оставалось рубля полтора. А при жесткой экономии – и все два!

Но довольно скоро клиенты мои закончились – все девчонки щеголяли в мохеровых кепках. Что делать? Где взять рынок сбыта? Идти торговать на базар я стеснялась. А вот Зиночка с Надькой нет! Они привыкли к базару и ничего зазорного в этом не видели. Родители часто их брали с собой – продавать клубнику, помидоры, картошку. Взяли они мои кепочки и пошли на базар. Продали! За день – пять кепочек! Только себе попросили за труды… половину. Вот тут я удивилась. Девчонки жили сытно, всего вдоволь, всего хватало. А я… Все же видели! Надька так и сказала: дружба дружбой, а денежки врозь. Ну и поделила я свои копейки, куда деваться…

И пригласила Залинку в кафе. Очень хотелось мне с ней помириться! Снова мое одиночество. Выбрала самое знаменитое и известное в нашем городе. Кафе называлось «Улыбка». Оригинальностью названия никто удивлять и не собирался – все точки общепита обозначали без фантазий: «Улыбка», «Светлячок», «Радуга», «Солнечное», «Радость», «У озера».

Кафе «Улыбка» находилось в самом центре, на площади. Вокруг – здание местного совета, райисполком, почта, центральный гастроном и, собственно, наша «Улыбка». Крутое место! Там собирались местные франты, золотая молодежь нашего города. Громко играла музыка – местный инструментальный ансамбль. Мы, девчонки из общаги, всегда чуть тормозили у двери кафе – непроизвольно. Ах, как хотелось нам зайти туда, сесть за столик, заказать шампанское и ждать, пока кто-нибудь из парней нас заметит и пригласит на медленный танец! А дальше… Дальше все закрутится, завертится и у нас случится любовь!

Мы нарядились – надели лучшие вещи. Накрасились и надушились. Надька с Зиночкой смотрели на нас презрительно. Фыркали и шушукались. Им было завидно, а идти туда страшновато. Да и денег жалели – кулàчки.

У кафе мы остановились и посмотрели друг на друга. Залинка моя чуть не плакала.

– А может, не надо, Лидунь? Давай зайдем в булочную, купим торт и – домой? Страшно мне как-то…

Я взяла Залинку за руку и потащила к двери.

В кафе было полутемно, очень накурено, душно и невыносимо пахло вином и по́том. Оглушительно гремела музыка, и возле крошечной сценки толпились и жались к друг другу танцующие пары.

Нас усадили за столик в углу, и официант, молодой и прыщавый парень, смотрел на нас со снисходительной и наглой усмешкой. Я изучала меню. Залинка хватала меня за коленку и умоляла уйти.

Но я мужественно, хоть и дрожавшим голосом, заказала салат столичный, лангет из свинины и два бокала вина.

Плотная пелена сигаретного дыма мешала разглядывать посетителей. Одним махом мы – конечно, со страха – осушили бокалы с вином и закусили салатом.

Залинка моя была белее мела. И я еще заказала вина! После второго бокала она раскраснелась и выдохнула. А когда нам принесли тарелки с горячим, к нашему столику подошел высокий и белобрысый парень в белой рубашке и джинсах.

«Джинсовый» парень пригласил меня танцевать.

От дыма, вина и духоты у меня сильно кружилась голова. «Джинсовый» крепко прижал меня к себе, и я закрыла глаза.

Я не танцевала – плыла. Плыла над землей, в голубых и светлых небесах, в прохладном и чистом потоке ветра, который обдувал мое горящее лицо. Я плыла над облаками, над нашим городом, темнеющим вдали. Я плыла над своими несчастьями, бедами, одиночеством.

Музыка кончилась, остановилась. А я… Я по-прежнему не открывала глаза и крепко держалась за плечи своего кавалера.

Очнулась от его тихого смеха:

– Ты что, заснула, красавица? Эй, просыпайся!

Я открыла глаза, чуть качнулась и посмотрела ему в глаза.

– Перебрала? – участливо спросил он. – Ну что ж, бывает. Тебе нужно на воздух, девочка!

– Я трезвая! – ответила я. – Просто…

Но слов для объяснения я не нашла. Потому что голова моя была светлой и абсолютно пустой. Звеняще пустой. А язык мой, неробкий и бойкий язык будто прилип к небу.

Парень кивнул, доставил меня до столика, где сидела перепуганная Залинка, и тут его окликнули.

«Джинсовый», не глядя на меня, бросил Залинке:

– Выведи ее! Ей плоховато…

И тут же рванул к своим друзьям – большой и шумной компании завсегдатаев.

К горячему мы не притронулись. Залинка от страха, а я… Я сидела как пришибленная. Смотрела в одну точку, словно меня заколдовали.

– Пойдем домой! – умоляла меня подружка. – Лидуся! Давай уйдем, а?

Я кивнула. Мы подозвали прыщавого официанта, рассчитались и пошли к выходу. У двери я обернулась – мой герой громко смеялся и обнимал тощую и томную блондинку.

Меня он не увидел. Я вздохнула и вышла на улицу.

В этот вечер я поняла, что влюбилась.

Тогда, в кафе «Улыбка», на втором курсе, я и познакомилась с Димкой.

То, что он Димка, узнала довольно быстро. Городок у нас маленький, все, как говорится, про всех…

Димка мой учился в ветеринарном техникуме, жил, как и я, в общежитии. Был он детдомовский, мой любимый Димка. Район, где находилось его общежитие, назывался Студилинка – раньше там была одноименная деревня. И считался этот райончик самым хулиганским и криминальным.

Ребят со Студилинки все боялись и обходили стороной. Я все время старалась попасться ему на глаза – нарезала круги перед ветеринаркой – так в народе называли его техникум, моталась по площади у кафе «Улыбка». И наконец он меня заметил. Окликнул, вроде бы вспомнил… И начался наш роман.

Мы ходили в кино, садились на последний ряд и целовались. Потом целовались в подъездах. В «Улыбку» Димка ходить запретил – там не место! – строго сказал он – для нормального человека. В смысле, девушки. Там снимают! Ты поняла?

А я, наивная дура, не поняла. Только кивнула – стыдно же было признаться, что не поняла.

Через три месяца наших шатаний Димка пригласил меня к себе в общагу.

Комнатка была нищей, убогой, но чистенькой, на две кровати. На столе стояли кастрюля с борщом и сковородка с котлетами. Мы пообедали и…

Уснули не скоро, под утро. Как провалились. А проснулись от стука в дверь – вернулся Димкин сосед.

Я перепугалась до смерти и смотрела на Димку: что же нам делать?

Димка махнул рукой и натянул свои джинсы. Да разберемся!

Я сидела ни жива ни мертва. Мне было стыдно.

Димка шептался с соседом за дверью, и я услышала слово «невеста».

А через полгода мы поженились. Ох, какая же я была счастливая тогда! Просто до одури!

Действительно – полная дура. Не понимала, что глупо ждать от жизни хорошего…

Но пока я счастливая! Он сирота, и я сирота. В общем, свадьбу справлять было не на что. Да и негде – на кафе денег не было совсем. Откуда у нас деньги? Ну, да ничего! Мы все равно были счастливые! Как я любила своего Димку! Господи, как…

Стол мы накрыли в общаге. Готовить помогли девчонки. И комнатуху нам отдельную выделили – за три рубля в месяц сговорились с комендантшей Шурой.

Комнатуха была в семь метров и без окна – только форточка. Но мы и этому радовались как дети… Мы были вдвоем! Итак! Живем мы с Димкой в общаге, и нам все нипочем. Мы – молодые. В комнатухе полуторная кровать, давно расшатанная нашими предшественниками. Журнальный столик – подарок девчонок – и стул числом один. Все! Холодильника нет, и зимой мы все хранили за окном. Но первый этаж, опасно: как-то увели у нас пачку пельменей – последнюю нашу надежду до самой стипендии. Поплакала я, погоревала, а потом стали мы с Димкой смеяться.

Я предлагала пройтись по общаге и обнаружить преступника – по запаху и немытой посуде. А Димка с удивлением посмотрел на меня и сказал:

– Ты что, Лид? Какая инспекция? Сожрали – и ладно! Да хрен с ними! И на здоровье!

Мне стало неловко, и я грубо бросила:

– На здоровье? Да уж нет, пусть подавятся! Может, еще пойти и пожелать им приятного аппетита? Молчишь? Ну и правильно! Помолчи! Пока будешь ждать картошки на ужин! Заметь – пустой и даже без масла.

– А я и не знал, что ты такая!.. – грустно ответил муж.

– Какая? – снова вскинулась я.

– Да злючая, вот какая! Пельмени она пожалела! – в сердцах бросил Димка и вышел из комнаты.

Не разговаривали мы тогда где-то с неделю. Я же упрямая – уперлась рогом как бык, и молчу. И Димка молчит. Потом помирились, конечно. Но именно тогда он пришел домой пару раз поддатый. Может, тогда все и началось?

Димка окончил техникум по специальности «ветеринария». Отличная специальность, хлебная! Животных он обожал. Мечтал работать в ветеринарной клинике с домашними питомцами – любимцами мужа были собаки. Попасть туда было непросто. Но Димка попал! Как же мы радовались тогда! Как были счастливы! Я тоже заканчивала последний курс. Мечтали по вечерам: я – в школе, преподаю в начальных классах. К детям особой нежности не испытываю, но думаю, что учителем буду хорошим. Почему? Да потому что строгая, на голову себе сесть не позволю. Ответственная, работоспособная. Неболтливая – жизнь меня уже хорошо поучила.

К тому же учителю всегда уважение. Учитель!.. Родители подарки несут на Восьмое марта и Новый год – духи и конфеты. Знакомства опять же. У кого-то папаша мясник, у кого-то хирург. У кого-то мамаша на молочном заводе, у кого-то работает в парикмахерской. Что ж, она будет брать деньги с учителя любимого чада? Но с мужем я это не обсуждала – неловко было.

Решили, что будем жить в режиме строжайшей экономии – чтобы снимать нормальную квартиру. Достало нас общежитие с крысами в коридоре и грязным сортиром. Снимем квартиру в хорошем доме, окнами во двор. На высоком этаже – не ниже восьмого. Одурели мы здесь на первом – двери хлопают, крики во дворе, летом помойкой воняет. Еще и продукты крадут…

Квартирку снимем чистенькую, светленькую. С холодильником и нормальной кроватью. Телевизор приобретем сами, на сэкономленные.

На питании экономить, конечно, будем, но и радости будем себе позволять! По субботам – в кафе: салат, шашлык и бутылка сухого. Кофе с мороженым. В кино будем бегать. А летом – на море! Как я мечтаю о море!.. Картинки в журналах смотрю и мечтаю! Димка тоже на море не был. Какое море в детдоме?..

– Дим, а после моря – в Питер, а? Ну, на следующий год?

– Конечно, Лидочка! – вздыхал он и чмокал меня в ухо.

– Щекотно! – ворчала я. – Ну? Ты не ответил!.. В Питер поедем?

– Спи, Лидка! Конечно, поедем! Денег подсоберем и – вперед!

И я засыпала. Такая счастливая…

Экзамены я сдала, диплом получила, и мы стали искать квартирку нашей мечты. И нашли! Правда, не сразу. И цену хозяйка назначила вполне вменяемую. В общем, ура! И там даже был телевизор. Ох, какие же мы были!.. Все расставляли, все намывали и отмывали. Все украшали – купили дешевую вазочку, новую скатерку на стол, новую лампу. А занавески я пошила сама – нашла в хозяйкином шкафу рулон цветного сатина и сшила. Муж меня, правда, очень ругал: как ты могла взять без спросу? А вот могла! Квартиру сдаешь? Деньги берешь? Так и окна изволь занавесить! От посторонних и любопытных глаз! Что, не права?

Димка вздохнул и промолчал. Только рукой махнул: «Тебя, Лида, не переспорить!..»

Он вообще часто мной был недоволен, мой муж. Критиковал: ты очень резкая, Лида. А женщина должна быть мягкой и кроткой! И мужу всегда уступать.

Ага, кроткой и мягкой! Да если б другая судьба… да если б меня любили… Да если б меня не бросили, как вшивого бродячего котенка или щенка… Да если бы меня не променяли на чужую тетку… И не могу я быть мягкой и кроткой – мне надо было выжить, Димочка! Не спиться, не скуриться, не унюхаться. Вылезти из своей помойной ямы и всем показать! А кое-кому – доказать.

– И ты, Димка… ты – главный человек в моей жизни! И тебе я всегда буду верна – что б ни случилось! Буду возле тебя, как верный и преданный пес! Потому что умею ценить. И любить.

Только ты, мой любимый… Не уговаривай меня, ладно? И не убеждай! Что надо с моей, так сказать, мамой помириться! Как я могу все забыть? Как я могу простить самое страшное на свете предательство? Как? Как я могу закрыть на это глаза и делать вид?.. Прости, не умею. Такая вот я дурная. Такая вот черствая. Такая тупая…

Димка молчал и вздыхал. И я понимала: не одобрял.

И все-таки жили мы счастливо. Я варила любимый Димкин борщ с кислой капустой, пекла пирожки. Сидела напротив и любовалась – ест мой любимый! Ест с аппетитом! Ох, вот ведь счастье!

Хвалил он меня: «Как же ты, Лидка, готовишь! Волшебница просто!»

И я была счастлива…

Еще Димка мечтал о собаке. А я собак особо не жаловала – мы, деревенские, к собакам относимся как к сторожам: побрешет – и ладно, значит, сгодилась. Собака – она во дворе живет. Это закон.

Но мужу своему не перечила: хочешь собаку? Конечно, возьмем! И взяли ведь… Только пес наш оказался увечным – привез хозяин его в ветеринарку, услышал диагноз и сразу: «Не… Мне такого не надо!»

А Димка забрал – пожалел! Хромал наш бобик, гадил на пол. Трусливый был – видно, хозяин его хорошенько, сволочь такая, лупил. Звонок в дверь услышит – под стол! Я его не любила – брезговала. Не обижала, жалела, но… не любила. А Димка его обожал. Купал, причесывал, лечил по-всякому. И пес Димку обожал. А меня побаивался – чуял, наверное, что я к нему так… С брезгливостью.

В деревню я ездила редко – примерно раз в полгода. Просто глянуть – как там? А что там изменится? Да ничего. Дом стоит, как и стоял, молодежь разъезжалась по городам, в деревне куковали одни старики. Грусть-тоска, вот и все. Как приеду туда, дом открою, пробегусь по комнатам и – скорее обратно. В наш с Димкой рай. В тепло, на уютную кухоньку, где из крана льется горячая вода.

Осенью обрывала в нашем саду яблоки – привозила полный рюкзак. Димка любил яблочное варенье. Обирала кусты с малиной и черной смородиной – варила компоты. Вот только до меня, случалось, их хорошо чистили деревенские: я-то уехала, на что мне все это? Правда, хорошие люди давали гостинцы: свежие яйца, кочан капусты, баночку меда.

Уезжала я без грусти – даже наоборот. Скорее хотела обратно в город. Просто сбегала обратно.

Думала, что туда, в отчий дом, не вернусь никогда. И ни за что! Пытать будут, а не вернусь. Счастлива там я не была. Детство мое – это вечные слезы, тоска и обиды. «А дом надо продать», – думала я. Только Полина Сергеевна…

Соседи докладывали: она, моя Полина Сергеевна, пару раз приезжала. Недовольна была, что доча слиняла: «Ах, как же так!.. Ах, Лидка! Мерзавка! Бросила дом, огород! Все запустила!..»

Дом я бросила, а? Каково? А то что она дочь малую бросила на произвол? Это как? Сначала баба Маня – ну, это ладно. Еще ничего. А потом – тетя Тоня. Почти чужой и больной человек. С ней я намучилась – мама дорогая! Вспоминать не хочу!

Да! Письмо мне оставила, у соседки.

В письме одно недовольство: «Лида! Как ты могла! Уехать и мне ничего не сказать? Я же твоя мать! А ты так со мной! Ни адреса, ни письма! Я думала, ты после учебы вернешься! Будешь работать в поселке…»

Ну и так далее. Неинтересно…

Дом ее беспокоил больше, чем я.

К тому же врет! Адрес общаги я оставляла. И адрес училища тоже – на столе, в комнате. Придавила сахарницей, чтоб не пропала записка. Я там-то и там – написала.

Ну все понятно ведь: хочешь – пиши, хочешь – пришли телеграмму. Хочешь – денег отправь. А хочешь дочь навестить – милости просим!

Не захотела.

Устроилась я в среднюю школу около дома. Коллектив, кстати, был неплохой – если учесть, что сплошь бабский. Директриса была вменяемая и сплетен не переносила. Вот и шушукались все по углам – так, чтобы тихо. Особо не возбухали. Да и молодежи было достаточно – древних бабок мы «загасили». И Димка был счастлив: работа была ему в радость. О ребеночке мы не говорили – понимали, что рано. Надо встать на ноги. Да! Еще мы встали в очередь на квартиру! Поставили меня – как молодого специалиста в области образования.

Все у нас складывалось. И тогда мне стало казаться, что горести свои я уже отхлебала. Каждому ведь достается и счастье, и горе. Так вот, я дерьмо свое съела, сполна! Хватит, по-моему?

В общем, жили мы – не тужили. И еще – мы мечтали! Например, съездить в Питер. Листали какие-то справочники, библиотечные книжки – про питерские музеи, архитектуру, набережные. И строили планы. Ах, как это сладко – строить планы с любимым!

Нет, цапались, конечно! Я ж язва еще та… А Димка не вредный, просто злобных моих выпадов не переносил. По любому адресу – и про Полину Сергеевну, и про Королевишну, и про моих коллег-учителек…

Про коллег моих говорил:

– Слушай, Лид! А ты что, безгрешна? У тебя что, нет недостатков? Зло ты о них говоришь, о тетках твоих. А о Маше – особенно. А Маша ведь тебя выручает!

Маша эта… Про нее будет ниже. Тоже из «несчастненьких» – вроде меня. Только я жалостливо глазками не хлопаю и могу за себя постоять. А Маша… Она так сразу в слезы – если ученик нахамит, завуч замечание сделает, родительница какая-нибудь выступит. Не Маша – фиалка нежная.

Мы очень похожи были с этой Машей. Вернее, не мы, а наши судьбы. Нас обеих бросили матери. Ну, про мою все понятно, а Машкина мать свалила на Север, деньгу заколачивать. А там судьбу женскую устроила, папашу выкинула за дверь и сошлась с каким-то дядькой. А дядьке чужие дети были совсем не нужны. И про Машу он посоветовал мамаше забыть. Ну, она и забыла. А папаша Машкин вернулся. Но начал пить. Пить и буянить, да Машкину мать проклинать. А Машка внешне – как две капли воды мамаша. Вот папаша и злобился: мат-перемат, ах ты, тра-ля-ля!.. Такая же шлюха, как та!

Бил Машку, все из дома тащил. А потом его Кондратий хватил, и папаша «прилег». Все отнялось – руки, ноги. Только язык поганый функционировал. И Машку, выносящую за ним говно, он также гнобил.

В общем, два года Машка промучилась. А как мучитель помер, так она освободилась. И квартира освободилась – большая, двухкомнатная. Окна на речку.

Машку я презирала за ее тихий нрав. За ее слезы и мягкость характера. Уж как жизнь над ней измывалась! А она так тюхой и тетехой осталась – просто смешно.

Вот я и злилась на нее, и уговаривала ее не быть самой доброй. Не страдать за всех. Не расстраиваться и любить не всех подряд…

– Слышишь, а? – наставляла я.

– А как это? – удивлялась Машка-тетеха. – И детей, что ли?

– Господи! Да этих… в первую очередь! Уж в детках жестокости и дерьма…

– А как учить доброму и светлому, если ты их ненавидишь? – Машка впивалась в меня своими прозрачными голубыми глазами.

– А ты учи, ради бога! – усмехалась я. – Только сердце в это не вкладывай! Душу прикрой, поняла? Чтобы без щелочки!

– Не вкладывать душу? – Машка сопела и растерянно качала головой. – Нет, так добру и хорошему их не научишь! Они же все чувствуют, дети!

И глаза ее светлели от такого радостного открытия. Что скажешь? Дура…

Я часто думала тогда, что Машку ждут большие неприятности. С таким вот жизненным подходом. А вышло так, что я ошибалась…

Вообще мне казалось тогда, что я все понимаю про эту жизнь. А оказалось…

Как во многом я ошибалась!.. Как многого не понимала. Какого была высокого мнения о себе. Нет, не так. Конечно, не так! Какое там высокое мнение! Я – брошенный бобик. Дворняжка с ободранным хвостом и клоками шерсти на впалых боках, знающих плетку. Я думала, что меня уже ничто не возмутит, ничто сильно не обидит, ничто не сможет глубоко, до самого сердца, задеть. Я так закалилась, что могу ловко отбить любой пасс, посланный злодейкой-судьбой. Отбить и не расстроиться.

И здесь я ошибалась.

И про Королевишну… Димка тоже меня прерывал.

– А при чем тут она? Нет, ты объясни мне – при чем? – допытывался муж. – Она-то в чем виновата? В том, что твоя Полина Сергеевна одурела от счастья жить вблизи и служить? Она наверняка про тебя и не знает, Лида! Вообще не знает, что ты живешь на белом свете!

– Да нет, – усмехалась я, – все она знает. И что мать оставила меня. И что баба умерла. И что я… Да ладно! Да потому, что приличная женщина спросит у матери, как та смогла оставить ребенка. И засомневается в порядочности своей прислуги.

Глупости. Конечно, глупости! Почему Королевишну должна интересовать порядочность прислуги именно в этом смысле? Ей нужно, чтобы ей вовремя подносили свежий чай. Хорошо гладили платья. Чисто убирались в квартире. Не мечтали прилечь с ее мужем. Да! И еще не воровали ее украшения.

А в этом, я думаю – да нет, я уверена! – Королевишна была абсолютно спокойна. Да чтоб Полина Сергеевна? Да никогда!

Эта любовь, эта преданность и эта страсть были такими искренними, такими глубокими и мощными, что Полина Сергеевна ни за что бы, ни за какие коврижки!

И про Полину Сергеевну Димка обрывал меня сразу:

– Она твоя мать! И разговор кончен!..

– Да? А почему это? – от злости у меня суживались глаза. – Мать… И что? Она неподсудна? Про нее – как про покойника, что ли? Или хорошо или никак? А почему? Почему это? Нет, ты объясни! – закипала я как чайник. – Значит, если сподобилась на такой вот «подвиг былинный» – ребеночка родила – и все? Жизненную программу, так сказать, отработала? Больше никому и ничего не должна? А ребеночка воспитать?..

Димка молчал и хмурился – понимал, чем дело окончится. Ясно, что скандалом.

– Значит, – продолжала я, – вот рожу я ребеночка, сдам его в детский дом – и… все равно останусь святой?

– Она тебя в детский дом не сдавала! – буркал Димка.

И я заводилась еще сильней:

– Ах, скажите пожалуйста! Просто мать Тереза! Просто святая! Не сдала! Сколько в ней благородства, в Полине Сергеевне! Прямо нимб над головой сияет! А я, деревенщина, и не заметила, как над затылком у Поли горит. Знаешь, Дим… – я умолкала, – а ведь было бы лучше, чтобы она меня туда сдала! С самого детства, слышишь? Вроде нет у меня мамки, и все! Как у всех, понимаешь? Сирота и есть сирота! Так нет ведь – бросила, умотала, а статус свой сохранила! Вот еще и на старости лет заявится. И алименты, а? Вот будет весело! Явится – больная и старая – и скажет: доча! приехала я! доживать… в отчий дом. А ты, доча, ухаживать будешь. И содержать – я ж тебе мама родная!..

Как в воду глядела… Через три года объявилась Полина Сергеевна. А тема была еще интересней – Полина Сергеевна приехала умирать.

Потому что была смертельно больна.

Надо же! Сразу нашла, как я понадобилась! Пришла к школе и вызвала.

Ну я и вышла. И обалдела: не узнать было Полину Сергеевну! Совсем не узнать! Высохла вся, почернела… Стоит передо мной глубокая старуха – серая и тощая. Руки дрожат. Губы трясутся: доченька, доченька моя! Лида!

Ого! Тут я и доченькой стала! С чего бы?..

Молчу, смотрю на нее исподлобья, и сердце стучит: неспроста! Неспроста заявилась Полина Сергеевна! И «дочкает» неспроста – что-то случилось! Выгнали, может? Старая стала прислуга, неловкая? Лакеев ведь списывают, когда они… Ну все понятно.

А она меня за руки хватает и все причитает:

– Лидочка, Лида!

Но сердце мое хоть и билось тревожно, но масштаба всей катастрофы не представляло! А вот когда до меня дошло…

А она все бормотала:

– Беда, Лидочка! Большая беда! Такое со мной приключилось! Ох, доченька…

И давай реветь.

И тут я все поняла. И мне стало плохо.

Просто осела – там, где стояла. На бетонный парапет у школьного крыльца.

– Чтоо-о? – только и произнесла. И тут же застыла. Вернее, горло мое закоченело – слова не могу произнести.

А мама моя, дорогая Полина Сергеевна, стала меня за душу щипать:

– Больна я, дочка! Болезнь у меня ужасная, страшная… Операцию сделали, химию тоже, но… Не помогает! Вот, загибаюсь! Посмотри на меня, – и теребит меня за руку, – ну, посмотри! Ох, сколько мы бились! Сколько старались! Я ведь… так хочу жить, Лида! Так жить хочется, доченька!

А я сижу, глаза в землю. Мотаю головой:

– Да вижу я, вижу! Не слепая…

А сама думаю – не о ее смертельной болезни, а о том, что столько раз слово «доченька» я за всю свою жизнь и не слышала…

В общем, заболела мамаша моя, и заболела смертельно. Врачи давали ей год от силы, не больше. Ну и все понятно – приехала она на малую родину помирать. Чтобы успокоиться, так сказать, в родной земле. И лечь в родные могилы.

Потом, правда, вырвалось у нее:

– Я сама, Лида! Веришь – сама. Она не хотела… меня отправлять. Ты плохо про нее не думай, дочка!

И все щебечет:

– Она мне во всем помогла! Все сделала, Лида! И в больницу устроила! В самую лучшую. И водитель ее мне продукты возил – фрукты, овощи. И после больницы мне разрешили у них, понимаешь? В смысле, побыть, отлежаться! Все сделала, да! Но и у нее у самой большое горе – скончался хозяин, супруг. Скоропостижно. Она замучилась с нами, бедная! А тут еще я… Ох, ей и досталось! Схуднула, есть совсем перестала. А ведь и так – словно птичка божья! В смысле, ест, как воробей.

– Опять о ней! Опять о любимой! Ты хоть бы раз спросила у бабы: что ем я, твоя дочь? Что люблю, например! Так нет же, зачем? Она Королеву жалеет! Не себя, раковую больную, а ее! Здоровую лошадь! И за нее тревожится… Не себя, которая одной ногой в могиле, а за нее! Ест она плохо!.. Схуднула! Сбледнула! Сон потеряла – ах, ох!..

И так мне противно стало… Затошнило просто.

– Выперли тебя, – говорю, – ну, все понятно!

– Что ты, что ты! Как можно! Я только сама! Чтобы ее не обременять. Какая из меня нынче помощница? Сама еле ползаю, сил совсем нет… Оставила ее совсем одну, представляешь? Одну-одинешеньку, на всем белом свете. Никого у нее, бедной, нет – ни деток, ни мужа. А теперь вот и меня…

И в слезы.

А я снова молчу.

А потом говорю:

– Ага! А сюда, значит… помирать приехала? Тебе ж повезло – у тебя дочка есть! К ней и под крыло? Горшок, компот, простыни ссаные? Так или нет, Полина Сергеевна?

Стоит, моргает глазенками. Растерялась. Молчит.

– Лида! Дочка! А куда же мне?..

– Куда-а? Ты меня сейчас спрашиваешь? Советуешься? А почему раньше?.. Почему никогда раньше не спрашивала? Куда тебе? Конечно, сюда! Здесь же я, твоя дочь! Вспомнила, значит? Время пришло? Все правильно: кто будет ухаживать? Горшок за тобой кто будет носить? Дочка Лида? Ага! А что ж ты к маме своей, Марии Петровне, к бабе Мане тогда не примчалась? Когда та слегла и не вставала? К дочке своей, сироте? Когда та в четырнадцать лет осталась как перст? А подсунула ей дряхлую Тоньку? Чтобы дочка твоя еще и за Тонькой ходила?

Молчит, глаза долу. А я распаляюсь! Ору пуще прежнего. А в школе закончился уже пятый урок – дети горохом высыпали во двор. Стоят и слушают, как училка их разоряется. На какую-то дохлую бабку орет.

А мне хоть бы хны – ору и ору! Всю душу свою – наружу. И на всех наплевать!

– Нет, дорогая! Не выйдет! Не выйдет тебе еще раз! Катком по мне… Не пройдешь! У меня своя жизнь! Ясно? В первый раз в жизни! В первый раз в жизни по-человечески! А тут нате – явилась! Вот и вали в свою хату! И там колупайся! Как я в своем детстве «счастливом»! Привет!

Закивала, глазками моргает:

– Да-да, Лида! Да, да! Ты права, я все понимаю!.. Все заслужила! Прости!

И со двора.

Ну и хрен с тобой, Полина Сергеевна! Вот и гудбай! Постояла я еще, чтобы дрожь в ногах унять, и медленно пошла в школу.

Дети проводили меня удивленными взглядами, молча.

А мне было на всех наплевать. На всех!

Просто подумала: а вот это – за что еще одно испытание? Когда у меня наконец все наладилось? Когда мы уже о ребенке мечтали? Когда у меня с Димкой…

Нет, мне на всех наплевать – на школу, на мамашу, на весь этот сраный мир!

Только не на мою с мужем общую жизнь. Ее я решила отстаивать твердо! Насмерть стоять! И никому – слышите вы? – никому! Никому не позволю! Ясно всем? Ни-ко-му!

А ночью… Конечно же, я не спала. Я ведь живой человек. Не Полина Сергеевна.

Стояла эта рахитка, калека эта у меня перед глазами. В ушах звенит: «доченька, Лида!»

Жалкая, страшная. Руки трясутся, морда серая, глаза неживые…

И по ночам спать перестала – ворочаюсь все, маюсь, вздыхаю.

Димка проснется и смотрит:

– Ну? Ты чего, Лид? Что-то болит?

Выжимаю улыбку:

– Да все нормально! Так, просто устала. Детишки достали. Это тебе не собаки – тявкнут и ладно. Эти похуже, – и давлю из себя улыбку.

Димка смотрит на меня удивленно:

– А ты что думаешь, мне больную собаку не жалко? Или кота? Когда глаза полны боли и плачут, как люди? И скулят, жалуются? А сказать не могут. Это еще тяжелей. Странно, что ты думаешь, будто мне все это легко… – удивляется он. – И какой бы я был после этого врач?

Димка вздыхает, качает головой, отворачивается и засыпает. Ему-то что? Его совесть не жжет.

А меня, значит, жжет? Мучает совесть? Нет, я не согласна! Неправильно это. Нечестно. Совесть моя не должна болеть за Полину Сергеевну. Не должна! Потому что все справедливо и правильно – час расплаты настал. Как говорится, время раскидывать камни и время собирать. Вот и собирайте, Полина Сергеевна! Милости просим, моя дорогая мамаша!

Уговариваю себя, убаюкиваю. А спать не могу. Утром встаю как с перепоя. На работе как сонная муха – зеваю и тру глаза. На ногах стоять тяжело – все время присаживаюсь.

Детям, конечно же, по фиг, а вот коллеги недоумевают:

– Лидия Андреевна! – Это завуч. – Что с вами, милая? Не заболели ли часом? Какие проблемы? Давайте, все вместе! Мы ж коллектив! Мы вам поможем!

Ага, коллектив! Помогут они. А мне и рассказывать стыдно. И не нужна мне ничья помощь. Сама разберусь.

На всем этом свете мне нужно одно – мой муж Димка и наша семья! Все. Мне достаточно. Ох, если б уехать с ним на необитаемый остров! И никого из вас, «родные» мои и не очень близкие, не слышать, не видеть и не вспоминать.

Забыть бы вас всех – как отрезать! Сделать лоботомию, как в фильме одном.

И жить как по-новому, с белого и чистого листа – я и мой Димка, мой муж.

И никакая я не совестливая и не благородная! И страдаю я не от жалости, а от того, что эта сунулась в мою жизнь.

От несправедливости я этой маюсь. И злюсь от нее же! И расстраиваюсь, что приездом своим она мне нагадит. А другого я от нее и не жду.

И вот же черт меня дернул Димке все рассказать. Идиотка! Словно бес тянул за язык. Начала с подхихикиванием – типа:

– …Дим, вот ведь дрянь! Поддержки она захотела!

А он как взбесился:

– Ты что, на серьезе? Приехала мать и сильно болеет? Лежит там одна? Ты одурела? Не ожидал я такого… – и мотает башкой. – Она там, а ты здесь, Лида?

Возмущенно мотает. А я – в оправдание:

– Дим! Ты чего? Ты не в курсе моих обид? Моего инвалидского детства? Ты что, заболел?

– Нет, Лида! Это ты заболела! Это же мать! Мама твоя! И ей сейчас плохо. Да как же ты можешь считаться, а, Лид? У тебя что, совсем сердца нет?

Такой вот «поддержки» в кавычках я вовсе не ожидала. И я испугалась… Аж дрожь пробила. Димка мой сейчас меня разлюбит! Разочаруется во мне, бросит меня! Будет считать жестокосердной! Дрянью будет считать…

Не подумала я, что носит он в сердце священный образ своей мамаши. Жалеет ее, вспоминает. Оправдывает. Считает несчастной, ни в чем не повинной. Это у них, у детдомовских, часто бывает.

Вот тут я просчиталась: у всех интернатских мать – это святое. Даже самая жуткая и непотребная. Алкоголичка, бомжиха, воровка, наркоманка…

Дуется как мышь на крупу, в мою сторону не смотрит. Ох, я и запсиховала! Ох, испугалась! И давай к нему ластиться:

– Дим, ну? Ну что ты так? Я же не знала, что ты так воспримешь! Боялась, что скажешь «на черта она нам нужна, стерва такая?». А я бы – по-тихому, Дим! Моталась бы к ней, а ты бы и не знал!

– Да? – усмехнулся. – А что ж не смоталась? До сегодняшнего дня? Времени не было? Я осужу, говоришь? А за что? За то, что моя жена – человек? За то, что простила великодушно маму свою?..

Надел куртку и вышел из дому.

А я… Я села на табуретку и реву в три ручья:

– Димочка, Димка! Ты только вернись! Я все буду делать! Ты слышишь? И к этой… поеду! Горшки за ней буду таскать! Пеленки стирать! Только ты возвращайся! Димка, любимый! Ты только меня не бросай! А я – я исправлюсь! Я все сделаю, Димка! Чтобы ты мной гордился. Не разочарую тебя.

Все для этой стервы сделаю, все! Пусть от злобы давиться буду, а все сделаю.

Потому что жизни без тебя не мыслю. Потому что ты для меня – это все! Потому что кроме тебя, Дим…

Ну ты понимаешь…

Только я тебе этого никогда не скажу… Потому что стыдно. Стыдно так любить и так прогибаться. Стыдно так бояться и так мандражировать. Стыдно обнаружить свои слабости.

Я ведь сильная – да, Дим? Я ведь смелая, да?

А все то, чего я до смерти боюсь… никто не узнает. Даже ты, мой любимый.

И я потащилась в деревню. Димка предлагал поехать вместе. Я отказалась, подумала: вдруг не сдержусь и отношение свое к Полине Сергеевне продемонстрирую? А ведь точно не сдержусь и продемонстрирую – я себя знаю!

А при нем буду с ней терпима и ласкова. И Полина Сергеевна моя сначала обалдеет, а потом быстренько привыкнет. Знаю я ее наглую сущность.

В общем, поехала я одна. Еду, а на душе так погано, словно кошки нагадили.

Мысли всякие: а вдруг?.. Тогда Димка меня никогда не простит. Вот чего я боюсь, понятно?

Да нет, жива она, все понятно. Дурные вести быстро доходят – сообщили бы.

А если лежит и не встает? Попить поднести некому? Помирает от жажды и голода? «Ой, да ладно, Лида, – успокаиваю себя, – такие как эта… В общем, их так просто не изведешь».

Но на душе гадко, что и говорить. Тухло просто на сердце. И такая тоска… Словно я поняла тогда, в тот день, что сломает Полина Сергеевна мне в очередной раз мою жизнь. Перекорежит.

Вышла я из автобуса и плетусь по тропинке к нашему дому. Навстречу соседка, Таня Пронина. Неплохая баба, не самая зловредная.

Орет:

– Лидка, ты?

– А что, я так сильно изменилась за пару лет? Уже и не узнать?..

Танька хмыкает:

– Раздалась!

– На себя посмотри! – отвечаю я. – Башня водонапорная!

Танька всегда была высокой и толстой, ей не привыкать. А я всегда была тощей. Меня даже ребята дразнили «селедкой».

– А чего давно не была?

Я хожу быстро, Танька бежит сбоку, подстраиваясь под меня. Дышит тяжело, как паровоз.

Наконец я останавливаюсь – сама притомилась.

Танька облегченно вздыхает и плюхается на траву.

– Уморила ты меня, Лидка! А я ведь опять тяжелая! – радостно сообщает она и смеется, утирая с курносого носа пот.

Я качаю головой – осуждаю. Танькин муж, Витька Пронин, пьет как сапожник. И жену поколачивает. А эта дура рожает четвертого! Совсем сбрендила…

Ладно, не мое дело. А вот чего я долго не приезжала – не ее.

– Некогда было, – буркнула я, – да и незачем! Что мне тут? Какой интерес? Я в городе живу.

– Ага, городская! – хихикает Танька. – И как? Прижилась?

Я гордо фыркаю и иду дальше.

– К мамане приехала? – кричит мне вслед Танька. – Ну, наконец-то! А то мы думали, что ты совсем…

– Что? – Я останавливаюсь и тихо задаю свой вопрос: – Что думали, умники?

Танька краснеет и смущенно фыркает:

– Да так, ничего…

И отводит глаза. В поселке все знают нашу историю. Все осуждали Полину Сергеевну. Все жалели меня и бабу. А вот что будет сейчас – не знаю. Народ у нас переменчив на мнения и очень жалостлив. И еще – очень любит посудачить и осудить. Просто хлебом не корми, а дай осудить.

Но не на ту напали! И это все знают.

Иду по улице и краем глаза вижу, как наши все из окон повываливались. Наши все – это останки. Останки деревни, которой нет. Или почти нет. Молодежь вся свалила в города, старики понемножку умирали и площади освобождали. Часть домов стояли уже заколоченными – это если родня сделать успела. А у кого-то родни не было, и после похорон – за счет собеса и добрых соседей – дома остались доживать свою долгую жизнь: входные двери в сени были распахнуты, сараи завалены, огороды позаросли крапивой и борщевиком. Кое-где были выбиты окна, сползали толевые крыши. А крыши, покрытые шифером, были разграблены добрыми соседями: пластины шифера снимали, чтоб подлатать свои. Бесцеремонный у нас народ – берет, что плохо лежит.

В нескольких дворах жизнь еще теплилась – век свой доживали старухи и редкие старики, чьи-то дети или родня использовали опустевшие дома под дачи, а где-то еще оставалась и молодежь – например, такие, как Пронины.

Витька Пронин, Танькин муж, в город ехать отказывался. «Деревню люблю!» – объяснял он.

А на самом деле ехать в город Витька Пронин банально боялся – там надо было вкалывать, платить за общежитие, за детский сад. Покупать приличные вещи. В деревне детей не одевали: трусы и майки летом, осенью – резиновые галоши, перешитые куртки из взрослых ватников и старых пальто. Рукавицы, носки, шарфы и шапки – вязали сами. Шерсти было навалом – бабки чесали коз, овец и лохматых собак. В домах обязательно стояли прялки – черные от времени, блестящие от упорных и терпеливых женских рук. Стояли они прямо у окон – чтобы старые глаза хоть чего-то увидели.

Прялка была и у моей бабы. А после ее смерти я унесла ее на чердак. Помню, как Полина Сергеевна внимательно, словно видела в первый раз, рассматривала ее. Потрогала даже.

Я молча наблюдала за ней. Полина Сергеевна вздохнула и приподняла прялку правой рукой – попробовала на вес.

Но тяжело вздохнула и прялку отставила.

– На кой она тебе? – удивилась я.

Полина Сергеевна покраснела и смутилась:

– Да нет, не возьму! Тащить тяжело. А это модно сейчас, Лидка! В московской квартире поставить старую прялку. А еще лучше – на даче! Для интерьеру!

Я вздрогнула:

– Прялку я тебе не отдам! – крикнула я. – «Для интерьеру»!.. Чтобы вы там посмеивались и притворно умилялись: ах, красота! Ах, старина! И как это в прежние времена?

Это для них умиление! А для бабы была жизнь. Баба спрядет нитки, и в ноябре начинает меня обвязывать – новые носки, рукавицы, жилетки, кофточки.

Я сидела возле нее и смотрела, будто завороженная, как мелькают блестящие спицы в заскорузлых, кривых, раздутых, темных и любимых ладонях.

И мы с бабой тихо переговаривались. А потом она начинала гнать меня спать. А я все канючила: ну, баб! Еще полчасика!..

И через десять минут засыпала, прямо на табуретке, положив голову к бабе на колено.

А она, вздыхая, относила меня в кровать.

Все бабины «вязалки», любовно украшенные полосками разноцветных ниток, смешными и наивными узорами, плохо вывязанными (руки уже дрожали, и зрение падало) бантиками и божьими коровками, я снесла в чулан. Больно было смотреть. А когда решила их вытащить, то увидела, как сильно их погрызли и обгадили мыши. Как же тогда я ревела! Корила себя, что не сохранила, не сберегла память о бабе.

Впрочем, память о ней всегда жила в моем сердце. Единственный человек, который любил меня. Единственный человек, кому я была нужна и кто обо мне заботился.

Недалеко от своего дома я притормозила – села на скамеечку, на завалинку, где раньше собирались на вечерние посиделки старухи, и закурила.

Курить я начала в училище – все девчонки смолили на переменах и в общаге. А позже Димка курить мне запретил: «Кого ты мне родишь, Лида? Уродца с заячьей губой?»

При Димке я не курила. А вот оставшись одна – да, бывало. Стыдно было… Ведь слово ему давала. Ну да ладно. Что говорить… Когда в душе чернота… Это немножко спасало. Или мне так казалось – не знаю. Но пачку сигарет я носила в сумке всегда. То детишки мои, ученички, доконают. То начальство разнервирует. То какая-нибудь мамашка поскандалит и кровушки напьется.

Я закурила и огляделась по сторонам. Начало июня, жарко. У палисадников облака сирени – белой, розовой, темно-сиреневой. А пахнет как!.. Детством моим. Раньше я любила начало лета, когда все просыпается, все оживает. По пыльной дороге летит тополиный пух – вьется, кружится, клубится, где-то сбивается в кучки и издали походит на снег.

Жужжит толстый шмель, пристраиваясь на бледно-розовую, ломкую кисть иван-чая.

Тишина и благодать. Вспоминаю, как уходила в жару на сеновал – подремать. Как бы готовиться к школьным экзаменам. Наберу с собой учебников, сушек похрустеть и кружку домашнего кваса – белого, кислого, мутного. У бабы он получался отменно. У нее даже в схоронках хранился древний, засохший изюм – она бросала его в бидон с квасом. Сморщенный, почти черный и мелкий изюм в квасе разбухал, увеличивался в несколько раз, становился гладким и налитым. Я любила вылавливать его пальцами и сосать, как конфету.

На сеновале было душно. В узенькое оконце пробивались солнечные лучи, и многолетняя пыль кружилась на солнце, как крошечные, сказочные балерины в медленном танце.

Учить параграфы было неохота. Я потихоньку отхлебывала из алюминиевой помятой кружки квас и закрывала глаза.

О чем я мечтала? Об этом я не сказала бы никому. Даже бабе. Это было только мое, сокровенное. Самое главное и стыдное.

Я мечтала о… маме. Нет, не о Полине Сергеевне! Она и это чудесное слово никогда не вставали рядом. Я придумала себе ужасно дурацкую и нелепую историю. И в ней Полина Сергеевна не была моей матерью. Моей настоящей, кровной матерью была… Совсем другая женщина.

Двоюродная сестра Полины Сергеевны – Аня, Анюта.

Анино фото (в отличие от фотографии Полины Сергеевны) висело у нас на стене. Аня была дочерью бабиного брата Ивана, погибшего в сорок четвертом. Бабиного любимого младшего брата.

Анечка была красавицей – высокой, тоненькой, синеглазой. С длинной, до пояса, пшеничной косой. Аня была смешливой. Певуньей была. Аню обожали все деревенские – бабы, старики, дети.

Но была она сердечницей – баба рассказывала, что иногда Анечка бледнела, опухала и даже падала в обморок. Лечиться она не хотела. «Сколько дадено, столько и проживу!» – говорила она.

Замуж не собиралась – кому нужна больная жена? Потратит жених деньги на свадьбу и… Через полгода я окочурюсь? И детей мне рожать нельзя – все ж это знают!

Все знали, а все равно к Анечке сватались. А она всем отказывала.

Однажды баба сказала, что короткий роман у Анечки все-таки был. С каким-то партийным начальником. Приехал тот с проверкой или с комиссией и влюбился в нашу девочку не на шутку.

Любились они – так говорила баба – всего-то пару недель. Важный начальник задержался в инспекциях по близлежащим селам и каждый вечер возвращался к зазнобе. А потом уехал – звали дела и семья. Семье его, кстати, незамедлительно капнули, и оскорбленная женушка раздула страшный скандал, объявив, что шлюху эту со света сживет.

Начальник, в глубокой печали и тревоге за любимую, поехал к ней и посоветовал уехать подальше – хотя бы на время.

Анечка уезжать отказывалась, мотала головой и говорила, что ревнивой жены не боится.

И тогда, видя, что этим ее не проймешь, начальник соврал: дескать, а давай убежим вместе? Ну, сначала уедешь ты, а потом подъеду и я. Как в песне поется: «И чтоб никто не догадался…»

Наивная Аня поверила. От счастья заплакала хрустальными и чистыми слезами и дала возлюбленному согласие.

И еще – ну, раз уж так вышло! – призналась ему в своей беременности.

Тот совсем было пал духом, но Анечка не расстроилась – все складывалось на редкость удачно.

Быстро собравшись, через пару дней она уехала. Денег он ей дал и договорились, что как только сможет – главное, кстати, не семья, а парторганизация! – он сразу же телеграфирует ей на главпочтамт городка К., выбранного ими для счастливого проживания. Ну и наступит их счастье.

Дальше все было странно: начальник так и не развелся, никуда не уехал и жил себе прежней, знакомой и размеренной жизнью.

А девочка наша просто пропала: что с ней случилось – никто не узнал. Ни ответа, ни привета. Уехал человек и пропал навсегда. Вот как бывает…

И в розыск подавали, и к начальнику в город ездили. Но он ходоков не принял – дескать, дел много. А когда его подкараулили на улице, у блестящей черной машины, он отшатнулся как от прокаженного больного и прошептал белыми губами: какая Анна Ивановна? Не знаю такой!

Вот я и придумала себе историю: дескать, я – дочка Анечки и того партийного босса. Родила меня Анечка и тайком привезла в родную деревню. Почему? Да понятно: как поднять одной ребеночка? Да еще и в незнакомом месте! А ехать домой было стыдно – позор все-таки. Позор и обман.

Так вот, привезла меня мамочка бабе Мане и – в путь. Потому что там, в Сибири, у нее сложилась большая карьера – стала наша Анечка… Например, главврачом!

Тут я вздыхала. Потому что хотелось мне придумать самую важную для Анечки должность. Да вот понимала я в этом не много.

А сестра Полина замужем и бездетная. Вот и записали ребеночка на нее – с ее же согласия.

От этих мыслей мне становилось так хорошо и счастливо, что я засыпала.

И не понимала я, что этими своими фантазиями я… Подспудно пытаюсь оправдать Полину Сергеевну – дескать, не кровная дочь, и тогда ее нелюбовь всем понятна.

Так мне было определенно легче.

А что стало с Анечкой – мы так и не узнали. Жива ли она? Наверное, нет…

Наконец я подхожу к своему дому. Калитка раскрыта и болтается на нижней петле. Я машинально приподнимаю ее и надеваю на верхнюю петлю.

Дверь в сени тоже открыта. Я захожу. В сенях стоят черные резиновые сапоги с комьями налипшей глины. Баба учила меня мыть сапоги сразу – пока грязь не превратится в цемент. Глина у нас в деревне злая, застынет – молотком не отобьешь.

Я открываю дверь в комнату и слышу, как громко работает радио. Оттуда несутся дикие звуки безумного рэпа – как колотушкой по голове: бум! бум! бум!..

Я зажмуриваюсь и вхожу. Окна раскрыты и под потолком вьется стайка мелких назойливых мушек.

Баба Маня всегда с ними боролась – вешала клейкую ленту, ставила ловушки с сахарной водой.

Полина Сергеевна лежит на бабином диванчике и храпит.

На ней бабина ночная рубашка – голубая, в синих букетиках.

Возле диванчика ссаное ведро – полное наполовину. Естественно, запах.

Я хватаю ведро и тащу его на крыльцо.

Когда возвращаюсь, она уже сидит на диване и хлопает глазами.

– Ой! – удивляется она. – Ты приехала, Лидочка?

Я не отвечаю – злюсь.

– Чего ссанье не выносишь? Не задохнулась еще?

Она всхлипывает и оправдывается. Бормочет, что нету сил.

– Иногда заходит соседка, Нина Разводова, приносит молоко и хлеб и заодно выносит горшок.

Я молчу и разбираю рюкзак – хлопаю на стол печенье, вафли, рассыпной чай, пару банок с консервами, пакетик соевых батончиков и мороженую треску – все, что мне удалось достать перед выходными. С продуктами тогда было плохо.

– Есть будешь? – спрашиваю я.

Она отказывается:

– Нет, дочура. Совсем нет аппетита. Пью только молоко.

Меня заливает жаром. Точнее, обдает кипятком. Ошпаривает всю – с пяток до корней волос – от слова «дочура». Его я слышу, по-моему, впервые. Впервые в жизни! Впервые за свои двадцать с небольшим лет.

«Дочура»… Я не могу двинуться, не могу обернуться, посмотреть на нее.

Я застыла, как жена Лота. Окаменела.

Баба Маня звала меня «доча». Но это было совсем другое.

Дочернее чувство – броситься к ней, обнять ее и пожалеть, слиться с ней телом, почувствовать ее худые плечи, тонкие руки, услышать ее запах – всего этого у меня не было. Не промелькнуло даже секундой, мгновением – нет.

А что было? Да ничего! Оторопь моя через пару минут прошла, я «расколдовалась», отмерла, кровь отступила от моего лица и я… Вернулась к себе.

– А чего одно молоко хлестать? – грубо бросила я. – Поешь вот… – я задумалась. – Рыбу, хочешь, сварю?

Мотает головой:

– Нет, Лидка. Не лезет. Вот чаю, может быть?.. Только нету его. Кончился чай.

Я громко вздыхаю, ставлю чайник и завариваю крепкий чай. Чай плохой, пахнет прелой соломой, а цвета густого, темно-коричневого, словно обещает терпкий вкус. Но он и на вкус трава травой. Эх, достать бы индийского, «Три слона»! Вот это чай, а не мура какая-то…

На блюдце кладу лимон, нарезанный дольками, вафли, печенье.

Полина, заметив мои приготовления, оживает и присаживается. Вижу, что дается ей это с трудом. Но помочь не спешу. Делаю вид, что не замечаю.

Наконец, усаживается и отхлебывает из чашки.

– Ох, как вкусно, Лидок! Сто лет не пила!..

– Печенье ешь, – строго говорю я.

Она пугается и поспешно кивает. Хватает печеньку и размачивает ее в кружке. Печенька распадается и тонет в стакане.

Полина пытается выловить ее и с опаской поглядывает в мою сторону.

Я молча протягиваю чайную ложку.

После чая я вывожу ее на улицу – точнее, почти выношу. Она болтается на моей спине, обхватив шею руками.

Несу ее как полупустой мешок.

Усаживаю на стул под рябиной.

Рябину баба Маня хотела спилить – у нее, женщины деревенской, пережившей и голод, и холод, отношение к природе было потребительское: расти должно только то, что приносит пользу. От чего есть толк. Что можно съесть или использовать.

Рябинка росла вместе со мной. Из ее зеленых ягод я варила кукольные супы. Из красных и спелых я мечтала сварить варенье. Баба Маня не давала: вот еще! Сахар переводить на это говно!

– А вдруг будет вкусно? – канючила я. – Вдруг не горько будет?

Ну и достала я ее, и баба моя в сердцах плюнула:

– Ну и вари, дура упрямая!

И швырнула мне пакетик с сахаром.

Сахара там было с полкило. А сколько нужно ягод? Я не знала. А вдруг сделаю что-то не так и варенье испорчу? А если нет – докажу бабе, кто упрямый баран, а кто нет!

И побежала я к соседке, бабе Паше. Спросить, сколько класть сахара в варенье.

Баба Паша, полуглухая и полуслепая, ни черта не поняла:

– Да сыпь весь, Лидка! – сказала она. – Чем слаще, тем вкуснее будет!

Ну и бросила я ягоды в кастрюльку, бухнула туда сахар и налила воды – так всегда делала бабушка.

Баба Маня в процесс не вмешивалась – даже не подошла.

Закипело мое варенье, помешала я его, сняла пену – так тоже делала баба – и, подув на ложку, осторожно лизнула.

Какая же это была горечь! Просто непереносимая, отвратительная и мерзкая горечь! Отрава!

Я увидела в окно, что баба возится в огороде. Быстро вылила «варенье» в туалет за домом и, бросив кастрюлю в крапиву у забора, побежала на улицу.

Вечером сели пить чай. Баба Маня – ни слова.

Пошарила в буфете, поохала, вытащила старые сухари и обернулась на меня:

– Ой, доча! А где же варенье? Ну, давай на стол! На сухари покладем и все веселее!

Глаза хитрые и веселые, что редко бывало.

– А нету его, – беспечно отвечаю я и отвожу глаза.

– Невкусно получилось? – притворно охает баба.

– Вкусно, – пожимаю я плечами, – только я его… – тут я задумываюсь – Мишке Котенкову снесла! На угощенье!

– Бедный Мишка… – качала головой моя баба. – Ох, выжил бы только!

Я чай допила и собралась спать.

А баба строго сказала мне вслед:

– Завтра кастрюлю отмой! Слышь, Лидка? Достань из травы и отмой!

Но все-таки рябинку свою я отстояла. По осени любила смотреть в окно на красные гроздья. И ставила ветки с ягодами в вазу на стол. Была у нас одна вазочка – синего стекла. Баба говорила, что папаша мой Полине Сергеевне на день рождения подарил.

* * *

Полина Сергеевна сидела на стуле и плакала:

– Как на улице-то хорошо! А в избе душно…

– Ага, – сквозь зубы шиплю, – ты б еще полгода ведро не выносила и постель не меняла!

Она молчит. Глаза закрыла, голову свесила – дремлет.

Ну а я в дом. Убралась, полы перемыла, мебель перетерла. Постельное ей поменяла. Нагрела воды и вымыла ее прямо в тазу – до бани она не дойдет. Да и какая баня – ее ж надо топить.

Ну вроде все? Дела переделаны. Можно ехать домой?

В кровати на чистом белье она снова тут же уснула. Но мне показалось, что выглядела она получше – порозовела, слегка обветрилась. Посвежела. Уснула с улыбкой.

Я вышла на улицу и задумалась: уезжаю, обязательства выполнила. В смысле, Димкину просьбу. Ну, не просьбу – наставление. Сказано – сделано. Все чин чинарем. А на душе у меня было погано… Отвратительно было, по правде сказать. Остаться? Да что значит остаться? Остаться на сколько? Навсегда? На следующий день? А что он изменит? Нет, Лида! Езжай-ка ты домой! К родному мужу. К своей семье. А Полина Сергеевна, твоя, так сказать, мамаша, пусть уж как-нибудь! Сама. Сама строила свою жизнь, сама ею распоряжалась. И вот сейчас распорядись! А то как-то… Нечестно. Жила как хотела и плевала на всех. А сейчас ждешь любви и ухода? Сочувствия ждешь? Ээ-э, нет! Не выйдет ничего у тебя, дорогая Полина Сергеевна! Мало ты мою жизнь покорежила? Добавить хочешь? Не выйдет! Я только сейчас человеком себя почувствовала. А не загнанной, полудохлой крысой, брошенной мамкой родной. И поломать тебе мою жизнь я не позволю, слышишь?

Заболела? Ну что ж, бывает. До больнички могу довести. А там уж – как знаешь! Как выйдет, Полина Сергеевна! Все в Божьих десницах!

Как распорядится – не обессудь – и особенно хорошего не жди.

Не заслужила.

Димка ждал моего отчета – смотрел пристально и внимательно. А я медленно разделась, сделала себе бутерброд и налила чаю.

Молчу. И он молчит. А я баба вредная, все время тяну. И он не выдержал:

– Как там мама твоя?

– Кто? – переспросила я. – Аааа! В смысле, Полина Сергеевна?

И широко зевнула.

– Да ничего. Болеет…

И пошла разбирать диван.

– И? – спросил муж. – А подробности? Что там и как?

Я обернулась:

– Какие подробности, Дим? Ну, отвезла продукты. Поменяла постельное. Выкупала ее. Прибралась в доме – грязь такая была!.. – Я снова зевнула, демонстрируя свое равнодушие. – Да! Погулять ее вывела, под рябинку, в сад.

Я сняла халат, нижнее белье и легла. Спала я с краю. Димка у стенки. Обычно он ложился позднее меня – был он любителем посидеть допоздна, почаевничать и почитать газетку.

А тут разделся, лег на свое место у стенки и отвернулся.

Не спит. А я уже стала проваливаться. И тут слышу:

– Лида! А как там она… ну, вообще? В смысле – чувствует себя, выглядит? И что делать дальше, а, Лид?

Я резко обернулась к нему:

– Как чувствует себя? Как выглядит? Да паршиво чувствует и отвратительно выглядит! Болеет она, Дима! Тяжелая болезнь у нее. Рак, понимаешь? А раком легко не болеют. А что дальше, Дим? В каком смысле? Прости, не поняла! Ну, буду ездить раз в неделю. Мыть ее, прибираться. Пожрать привезу.

– Лида! – Он сел на кровати. – Ты что говоришь, Лида? Какое «раз в неделю»? Какое «прибраться и пожрать привезти»? Человек ведь смертельно болен! И сколько ей осталось? С таким-то диагнозом! А ты – «раз в неделю»! Странно все это слышать, Лида.

Дима громко вздохнул и встал с кровати. Открыл форточку, чиркнула спичка и зажегся огонек сигареты.

Димка давно не курил – только в момент сильного душевного волнения.

Я подошла к нему, забрала сигарету и выкинула в окно.

Потом посмотрела в глаза:

– Димочка, миленький! Что же такое выходит? Мы с тобой и из-за… этой? Цапаться будем? Ссориться? Ругаться и не разговаривать? Ты что, мой хороший? Она ведь… – тут я замолчала. – Она ведь, Дим… Мне всю жизнь исковеркала. Детство все… сирота при живой матери, а? Я же все годы златые проплакала! Ждала ее как. Скучала. На дорогу бегала, автобусы караулила. А она… Да ты же все знаешь! И теперь, после всего этого, ты предлагаешь мне?..

Я не договорила – Дима меня перебил:

– Что я тебе предлагаю? Что-то невозможное? Отказаться от чего-то важного, главного? Поступиться принципами? Я предлагаю тебе сделать человеческими последние дни твоей матери! Все! Вынести за ней горшок, поднести чашку с чаем, почистить яблоко. Поменять мокрую простыню. Дать лекарство. Это много, Лида? Ты мне ответь! Ведь помогают даже чужим, малознакомым людям! А тут – твоя мать! Я вот не пойму, уж ты извини, что это у тебя? Бездушие такое, черствость или жестокость? Странная ты женщина, Лида!.. Вот живу с тобой и никак тебя не пойму: какая ты? Хорошая или?..

Я отпрянула от него и усмехнулась:

– Жестокость и бездушие? Черствость, говоришь? Все правильно, Дима! Только ты еще добавь обиду, злость и тоску мою вечную! Стыд перед всеми – мать ускакала и нас бросила, как щенков беспородных, в канаву. Злая, говоришь? А если и так? Что ты, теперь бросишь меня?

– А жалость, Лида? Что, нет совсем? Даже на донышке?

Я мотнула головой:

– Нету, Дим. Вот совсем нет! Что, удивлен?

Он долго молчал. А потом ответил хриплым голосом:

– Удивлен, говоришь? Ну да. И это тоже. Но… Больше всего меня пугает то… что мне с тобой страшно, Лида!

С того самого дня отношения наши совсем разладились. Димка перестал смотреть мне в глаза. Перестал есть дома. Приходил поздно. А по выходным брал рюкзак и уходил. Куда? Я не знала. Но и не спрашивала – гордая ведь.

А на сердце было погано. Паршиво было в душе. Очень страдала я, очень. Господи, если Димка уйдет от меня! Я жить не буду…

Постепенно гордыня моя успокоилась, и я включила мозги. Нееет, мои дорогие! Просто так Димку я вам не отдам – в смысле вам, обстоятельствам.

Надо быть умной, Лида, – говорила я себе – умной и мудрой. Молодых женщин и девчонок полно. А хороших мужчин – маловато. А мне ведь так повезло! Димка мой – непьющий, не хам. С мужиками во дворе козла не забивает. По воскресеньям в подворотне не пьет. Зарплату – домой. Рубля не возьмет. И вот такого мужика я из-за своей гордыни? Откажусь от него? Да никогда и ни за что!

И я поменяла тактику. Вечером Димка увидел, что я варю диетический суп и леплю фрикадельки. Варю киселек.

Удивился:

– В деревню собралась?

Я молча кивнула.

– Когда? – смущенно уточнил он.

– Да в воскресенье, – ответила я, – а завтра в поликлинику зайду, поговорю с врачом. Может, чего посоветует.

Димка удивленно хмыкнул. И вдруг спросил:

– А если я с тобой, Лида? Ну, тоже поеду? И сумки помогу довести, и… Ну и вообще…

– Пожалуйста, – пожала я плечами, – только я думала, что у тебя есть дела поважнее…

Стервозный у меня язык все-таки! Не удержалась, чтоб муженька не подколоть!

В воскресенье мы поехали в деревню. Честно говоря, я очень нервничала: а вдруг там чего? Ну, померла Полина Сергеевна или еще чего-нибудь? И Димка обвинит во всем меня.

Но там все было так же: Полина Сергеевна дремала, ведро стояло полупустое, и банка с молоком была немного отпита.

Но, видимо, и эта картина произвела на впечатлительного Димку неизгладимое…

– Как же так, Лида? – бормотал он, бестолково мотаясь по избе. – Как же так можно? С живым человеком?

Я стискивала зубы, чтобы не ответить: «Как же так можно, говоришь? Да еще и с живым человеком? А я?! А я мертвая тогда была, что ли? Когда она меня бросила?.. Соседи заходят, так есть она все равно не желает. На белье лежит чистом. Какие проблемы?»

Смолчала. Перестелили мы заново постель, вынесли на двор прокисший матрас. Вымыли Полину Сергеевну в корыте, накормили и напоили.

Она была такая счастливая, что мне стало смешно! Радовалась как малый ребенок.

Вот ведь пробило! Плачет от счастья, и Димку за руки хватает:

– Спасибо, сыночек! Спасибо, зятек!

Вот ведь лиса! И доченькой обзавелась, и сыночек на старости лет появился. Что и говорить – повезло.

Уложили мы ее, и я на часы поглядываю – скоро последний автобус.

А Димка мой сердобольный сел у кроватки – прощается:

– Во вторник врача привезем, Полина Сергеевна! Из областного центра. Лида записалась. Ну и мы соответственно подъедем – не волнуйтесь вы так!

Она счастливо закивала и заулыбалась.

А муж продолжает:

– Ну и как доктор определит – так и будет. Может, в больницу. А может… – он замолчал, – вы к нам или мы к вам. В смысле… Переберемся.

Я замерла. И вижу, что Полина Сергеевна тоже офонарела – шепчет что-то, ничего не поймешь.

Вышли мы на двор, и Димка спросил:

– А где эта соседка, что молоко ей приносит?

Я кивнула:

– Вон, второй дом…

– Давай зайдем, – говорит.

Я – ни слова. Никакого любопытства: тихая и покорная жена. Хочет – пусть берет на себя. Только вот… про врача-то я согласна. А вот про «вы к нам» или «мы к вам»…

Но пока держусь, ни вопроса.

Соседке Дима просто дал денег – за молоко и за ведро, чтоб выносила в наше отсутствие.

– А скоро все разрешится, – оптимистично добавил он, – с нашей мамой то есть…

При этих словах я только вздрогнула – поняла: не шутит он.

Соседка была счастлива! То носила бесплатно, а сейчас денежка прицепилась.

Пообещала, что заходить будет два раза на дню.

Димка облегченно выдохнул и бодро зашагал к остановке.

Чувства у меня были странные. С одной стороны, я восхищалась своим мужем и гордилась им. А с другой… Меня раздражала его опека, его старания, его активность. Словно сделано все это было назло мне: «Вот, дескать, я – чужой человек, а ты – родная дочь!»

И вообще, меня раздражало все: и что он сообразил сговориться с соседкой. И что настоял на приезде врача. И что получалось у него все легко, уверенно, правильно и справедливо. А у меня…

И снова я стала на его фоне нехорошей – равнодушной, жестокосердной, упрямой.

Домой мы приехали поздно и тут же улеглись спать.

А чтобы подбавить свою ложку дегтя, я объявила Димке, что во вторник ехать в деревню я не смогу – экзамены. И я сижу в приемной комиссии.

– Я съезжу! – коротко бросил муж.

Ну, я и заткнулась.

Не было никаких укоров и попреков типа: «Лида, это же твоя мать!»

Во вторник Дима поехал с врачом. Приехал поздно, уже начались вечерние новости по телевизору.

Сел ужинать и был оживлен:

– Лида! Все не так плохо! Врач дал лекарство и сказал, что мама еще поживет! А все ее уже похоронили…

Я молчала. Что мне теперь, от счастья запрыгать? Да кто в это поверит, в мою счастливую радость?

Глотнув чаю, Димка посмотрел на меня и вдруг произнес:

– Лидунь! А может быть… мы – в деревню?

Я так и плюхнулась на табуретку:

– Что ты сказал? Не поняла!

Димка был очень смущен. Но затараторил бодро:

– В деревню, говорю! Полине Сергеевне нужен присмотр – это понятно. Везти ее к нам, сюда, – полная глупость! И теснота, и без воздуха. И что остается? Вернуться нам, Лида! Я все узнал: на работу меня возьмут – ветеринаром, в совхоз. Тебя тоже в школу возьмут. Красота! Дом подлатаем, подкрасим. Забор поправим. В саду наведем порядок. И мама будет при нас. А, Лидунь?.. Какое там раздолье, Лида! Какая же красота! И места полно, и природа. И огород разведем. И живность какую-нибудь!..

Как же мне хотелось бросить ему в лицо: «Идиот! Ты что придумал, придурок? На волю тебе захотелось? Животинку развести? Картошечку свою, помидорчики? Да я этим всю жизнь занималась и каждую минуту ждала, когда это кончится. Как же я ненавидела этот тяжелый, грязный и нескончаемый труд. Как я ненавидела размокшие дороги, коровье дерьмо под ногами. Холодный сортир, тусклый свет. Вечные резиновые сапоги и телогрейки… Я только и выжила потому, что точно знала – уеду! И ничто меня не остановит. А теперь… теперь меня тянет туда она… Тянет и не отпускает… С соседкой же сговорились? Она не откажется – она за любую копейку удавится. Ну и чего еще надо? Врача привезли, таблетки прописали. Пусть живет, сколько отпущено. Смерти я ей не желаю. Но и свою жизнь гробить возле нее не собираюсь – уж извини!»

Только я рот хотела открыть, как он, глядя мне нежно в глаза, говорит:

– Я знаю, Лидунь! Человек ты хороший! А что иголки, как ежик, выбрасываешь – так это от боли. И жизнь наша с тобой – одна на двоих!

– Да, Дима! – тихо сказала я. – Все это – чистая правда!

Через две недели я уволилась. Вслед за мной уволился Димка. Квартиру мы сдали, вещи собрали и… Поехали в деревню. Устраивать новую жизнь.

Только чувство у меня было такое, что ничего хорошего из этого не получится…

Просто абсолютная уверенность была. Ехала я как на казнь.

И статус хорошей дочери и верной жены меня не грел совершенно.

Просто я очень боялась потерять своего Димку…

Обустроились мы кое-как и начали жить. Настроение мое было хуже некуда. Полину Сергеевну я выносила с трудом. А как вы хотели? Детские мои обиды и комплексы, слезы мои, выплаканные и не выплаканные, – все это набухало во мне, росло и расцветало пышным кустом. Меня трясло от ее голоса, от ее кряхтенья, бесконечных «спасибо, доченька». От ее слез – конечно, неискренних, лживых. «Вот ведь устроилась, – думала я. – Вот ведь свезло!»

Глупо, конечно, так говорить о тяжелом больном, но – факт. Жизнь свою прожила как хотела. За матерью не следила, дитя не растила. Жила в городе, в красивой и светлой квартире, на всем готовом. Думать ни о чем не надо: ни о еде, ни об одежде. А что в прислугах жизнь провела – так это ж ее личный выбор. Лакейская натура ее. Пустая душа – променять родных на какую-то фифу и быть ей верным Санчо Пансой и Леппореллой, Фирсом и Фигаро.

Мать, муж, дочь… Отчий дом, родные могилы – всех зачеркнула Полина Сергеевна, всех предала.

Я давно уже не верила в общую справедливость: жизнь – лучший учитель! А что получается здесь? Плевал человек на свою родню, а помирать притащился в родное гнездо. И самое смешное – опять можно расслабиться. И пожрать принесут, и попить. И белье постирают, и лекарство доставят…

И где наказание? Где кара небесная? Где?

Так думала я тогда. Впрочем, и сейчас я думаю почти так же. Почти! Потому что я все же не зверь, а человек. В отличие от моей драгоценной мамаши.

Но самое удивительное – это их отношения с Димкой. После работы – а это вам не ветеринарная клиника, а тяжеленная и «пыльная» работа сельского ветеринара, ведь тогда в совхозе было еще довольно приличное поголовье скота – любимый зятек заходил к тещеньке, на ее «половину». Точнее – в ее комнатуху.

Заходил ненадолго – справедливости ради. Так, справиться о драгоценном здоровьечке. И, как мне казалось, проконтролировать: все ли в порядке, все ли я делаю так?

А как она ему радовалась!.. Димулька пришел! Лучший друг.

А я снова злобилась и фыркала на кухоньке.

Но лицо держала и «делала вид».

И вот чудеса! Полине Сергеевне – болезной нашей – стало лучшать!

Прямо на глазах расцветала Полина Сергеевна.

В октябре, очень теплом, сухом и красивом, стала она выходить на двор – самостоятельно. Пройдет пару шажков, присядет. Потом доползет до лавочки, что за калиткой. Там баба Маня любила семечки пощелкать и на народ посмотреть.

Сядет, глазки прикроет и – солнышком греется. Улыбочка такая сладенькая на лице… Ну чистый ангел!

И собеседники начинали подтягиваться – местные бабки. Как же, им же все интересно! «Как твоя Лидка к тебе? А зятек? Чем кормят, не жалеют ли чего?»

Все вынюхивают, выведывают, выспрашивают. Так было на деревне всегда – от своих, деревенских, ничего не утаишь. Специфика сельской жизни, от которой, кстати, меня всегда воротило.

Полина Сергеевна начинает хвалиться: «Ой, дочка у меня золотая! А зять? Тоже чистое золото! И кормят меня на убой, и постель раз в неделю меняют. И сорочку ночную свежую. И лекарство из города Лида привозит. И тапочки теплые мне купила…»

Ну и так далее, с остановками и подробностями.

Я слушаю и усмехаюсь: да уж, неплохо устроилась. Да попробовала бы ты хоть дурное слово сказать!

А бабы наши деревенские кивают, поддакивают, головами качают – удивляются. «Ох, Полька! Вот ведь тебе повезло! И с дочкой, и с зятем!»

Думаю: «Да уж! Ей точно больше, чем нам».

Мне казалось, что Димка тогда был жизнью доволен. Работа в совхозе ему нравилась, хоть была она тяжелой и грязной. Еще мой «борец за справедливость» сцепился с главным ветеринаром области и начал войну. Он, мой Димка, конечно, был прав.

Но… Бороться с ветряными мельницами – на мой взгляд, глупое дело. А он так включился в борьбу, так увлекся… Пару раз его попробовали пугануть и поставить на место. Смешные люди? Кого? Моего Димку? Который – наивный дурак – верил в человеческую порядочность, честность и здравый ум?

«Ну, ничего, – думала я, – и тебя, мой миленький, пообломают!»

Делился своими подвигами с тещей. А та все выносила на лавку и давай трепать языком. Зятем красивым и умным все не нахвалится. Я ее, конечно, прижучила. Она испугалась и три дня за калитку не выходила.

Иногда я слышала их смех и шепот – Димкин и Полины Сергеевны. Удивлялась и обижалась.

А однажды не выдержала и задала мужу вопрос:

– Тебе что, Дим, не с кем посоветоваться? Некому про свои проблемы рассказать? У тебя жены нет? Идешь к… этой и… Как ты думаешь: мне это должно понравиться?

Димка совсем не смутился:

– А что тут такого, Лид? Я же ее… ну, развлекаю! Лежит человек колодой весь день. И как ему? И ничего в жизни нет, понимаешь? Никаких событий и новостей – только наша с тобой жизнь и все! У тебя – школа, ученики, коллеги. У меня – совхоз и скотина. Да и потом, мне иногда кажется, что ты не хочешь ни о чем говорить… Я не прав, Лидуня? А тещу мне жалко – она же чувствует, как ты к ней… И плачет. А для меня она… нет, не мать, конечно. А пожилой и больной человек. И еще – твоя мать. Моя родственница. Женщина, которая родила мне мою любимую жену. Ну и ввожу я ее в нашу жизнь, чтобы не чувствовала себя обузой.

После этих слов я разревелась. И еще подумала: какая ж я дура, что ревную Димку к Полине Сергеевне? Да что мне жалко, чтобы он поболтал с ней пятнадцать минут? Да ради семейного счастья, ради спокойствия?

И я успокоилась. Но до поры! Потому что раньше у нас с Димкой были спокойные семейные ужины. Долгие беседы перед сном. А сейчас…

Полина Сергеевна присоединилась! Ну каково?

Просто однажды выползла, как мышка из норки – тихенькая, скромненькая, глазками в пол и полушепотом: деточки, а можно с вами? Чайку…

Я остолбенела. Смотрю на нее и дар речи утерян. От наглости ее и напора. Сиротку корчит!

А Димка… Святая душа! «Да, разумеется, мама! Присаживайся и приступай! Что тебе положить? Картошечки, рыбки? А огурчик свежий? А уж потом и чайку!»

Полина Сергеевна обрадовалась, глазки вспыхнули и кивает.

На меня смотреть боится – чует, кошка, чье мясо съела.

Ну а я… Тарелкой шваркнула и вышла из-за стола. Демонстративно. На улицу. И дверью еще шарахнула так, что будь здоров!

Еще чего не хватало! Семейные ужины… Как вам это нравится? Дочь, зять и любимая теща! Свихнуться можно! Вот ведь пристроилась, чертова баба!

Стою на крыльце, курю. Выходит Димка.

– Ты что, Лид? Обалдела? Мать родную за стол не пускаешь? Брезгуешь с ней поесть рядом?

– Нет, Дим, – спокойно так отвечаю, – не брезгую. Просто… видеть ее… физиономию не хочу, понимаешь? Ехидную и нахальную. Не хочу в дружную семейку играть, понимаешь, Дима! Корчить из себя святую не хочу. Я такая, как есть! И изображать из себя не умею! Да и не хочу, Дима! Осуждай меня, не осуждай – дело твое. Все, что надо, я делаю. А вот остальное – извини! Заставить меня невозможно – ни полюбить ее, ни пожалеть.

Он молчал. Долго молчал. О чем мой Димка думал тогда? Что я – законченная стерва и отвратительный человек? Что он полюбил такую вот черствую гадину? Или, еще страшнее, что он меня разлюбил?

Не знаю. Ждать его реакции на свои слова я не стала. Ушла в дом, убрала со стола, перемыла посуду и отправилась спать.

И снова мне было так тошно, что хоть святых выноси…

После того вечера заненавидела я ее еще сильнее.

А Полина Сергеевна набиралась сил. Нет, я не желала ей смерти! Не приведи господи! Желать смерти кому-то – последнее дело. Это в голову мою дурную вбила еще баба Маня. «Никому не желать – даже врагу».

Но видеть ее – окрепшую, порозовевшую – мне было невыносимо.

Ужинать она больше не приходила – совесть, что ли, взыграла? Или испугалась моего гнева? Не знаю.

Сидела тихая и скромная. Мне вопросов не задавала, просьбы свои не озвучивала: что дашь – за то и спасибо.

Благодарила часто и много. Я однажды ее прервала:

– Надоело мне слышать твои «спасибки». И на черта они мне нужны! Век бы тебя не видеть! И нечего тебе на кухне торчать! Никогда ты сюда не заходила и теперь ни к чему.

Хряпнула сковородкой об стол. Ну и она тут же выкатилась.

А вот на Димку я уже злилась серьезно. Но пока держалась, скандалов не устраивала. До одного переломного момента.

Заболела я. Февраль, эпидемия гриппа… Тогда, помню, закрыли даже нашу поселковую школу – учить и учиться было некому.

Еле доползла до дома, скинула сапоги, пальто и рухнула на кровать. Даже юбку с кофтой снять не могла – не было сил.

А пить хочу – страшно! Горю вся, как в огне. Думаю только об одном: сердце не остановилось бы от этой бешеной температуры. Поминутно проваливаюсь в сон и тут же просыпаюсь. Хочу в туалет, а сил снова нет.

Тут шаркает Полина Сергеевна. Увидела меня, запричитала:

– Лидочка, доченька! Да что с тобой? Давай я тебя раздену, давай попою! Давай чаю с малинкой! А градусник? Температуру померять?

– Уйди! – шепчу я. – Рядом с тобой мне еще хуже!

Покряхтела она и убралась, слава богу. Я тут же и уснула. А проснувшись, вспомнила, как в детстве ангиной болела. Под Новый год. Страшная была ангина, тяжеленная, с очень высокой температурой.

Баба Маня поила меня простоквашей, разведенной парным молоком, – я все время просила кисленького. А лимонов и апельсинов у нас в деревне отродясь не было.

И до туалета я дойти не могла – баба сажала меня на ведро, на котором лежала обструганная, покрытая тряпочкой досочка. Все у меня болело. Было больно, и когда баба поправляла мне мокрые волосы, и когда я своей тощей попой присаживалась на доску. И когда медленно глотала теплую простоквашу. Сосед привез из города антибиотики, и меня стало чуть отпускать. А через пару дней заявилась Полина Сергеевна – гостинцы к Новому году привезла.

Температура у меня тогда упала дальше некуда – тридцать четыре и три. Баба обложила меня взбитыми подушками, и я так, полусидя, подремывала день напролет.

Полина Сергеевна глянула на меня хмуро:

– Ну вот! Вздумала болеть под самые праздники!..

Это было такое вот ее утешение. Я вздрогнула и расплакалась. Почему-то мне стало очень обидно. Наверное, я каждый раз ждала, что она подойдет ко мне, обнимет, прижмет к себе и что-то шепнет мне в ухо – нежное, родное, трогательное, ободряющее… Как мать, когда утешает своего родного ребенка.

Но Полина Сергеевна включила телевизор погромче и уселась смотреть «Карнавальную ночь». У меня разболелась голова, и я позвала бабу.

Баба вздохнула, вышла в зал и телевизор выключила.

– Устроила тут… Кинотеатр! – буркнула баба дочери. – Сидит, лыбится еще…

Полина Сергеевна начала возмущаться:

– Подумаешь, барыня какая! Ну, сказали бы, я бы звук убавила. Даже здесь не могу почувствовать себя дома! – горько крикнула она.

Я тогда не очень поняла эту фразу, но запомнила ее навсегда.

Спустя годы я обдумывала ее и понимала, что там, в замке Королевы, она все же была на задворках. Нет, все понятно – прислуга. И все же… Это был крик души: «Даже здесь я не дома!»

А ведь чистая правда – дома у матери уже не было. Там – все понятно. А здесь… Да тоже, конечно. Баба ее не простила, я ненавидела. Мужа не было. Перекати-поле – вот кем была Полина Сергеевна.

А кто виноват?

Наутро, совсем рано, Полина Сергеевна укатила. Вечером шептала бабе, что надо торопиться – запечь гуся, пирогов напечь, соорудить торт, убрать квартиру и подготовить наряд для Королевишны.

Я лежала и представляла себе этот наряд. Мне виделся наряд Золушки – пышное платье с оборками, бантиками и рюшами. Маленькие хрустальные туфельки с золотой пряжкой. Хотя при чем тут Золушка и Королевишна?

Полина Сергеевна уехала, оставив на столе новогодние подарки: два кулька конфет, полпалки полусухой колбасы, две селедки, кусок сыра, два лимона, три больших апельсина и маленького пластмассового пупса – для меня.

Смешно! Мне было тогда лет девять – какие пупсы? Я мечтала о кукле: с «настоящими» золотистыми волосами, с длинными ресницами, с глупым и симпатичным лицом деревенской продавщицы.

Я даже знала, как ее назову, – Наташкой. Ах, как мне нравилось это имя! А мое – вот совсем не нравилось. Что-то в нем было дряхлое, доисторическое. Так сейчас девочек не называют. А меня вот назвали. Почему? Да все просто – в честь Королевы.

Ах, какую честь мне оказали…

Баба, вздыхая, убирала подарки. Почистила мне апельсин, разломила на дольки.

Я сосала апельсин и плакала. Как же мне хотелось и жареного гуся, и пирожков, и студня! Как же мне хотелось рядом… иметь свою маму! Наряжать вместе елку, печь пироги. Смотреть «Огонек» по телевизору. Боже мой, разве это такое огромное, неисполнимое для ребенка желание?

Тот Новый год был обиднее и хуже других. Впрочем, все наши праздники с бабой были не очень веселыми: ребенок да старуха – какое уж тут веселье? А тогда баба испекла мне пирожков, с кислой капустой. Дрожжей у нас не было, пирожки пеклись из простого теста на простокваше. И утром они были твердыми, как камень.

Я укусила пирожок и заплакала…

«Миленький ты мой!

Возьми меня с собой…»

После той болезни я стала еще… жестче, что ли? Ничего в моем сердце не екало. Ничего. Только стала еще сильнее осознавать, как она мою жизнь заедает.

Больше всего меня бесила несправедливость: пропела лето, как стрекоза, прожила жизнь, как пожелала, и вот, на старости лет, все вокруг нее крутятся – дочка, зять. Лекарства, врачи, свежие фрукты. Димка мой совсем спятил – таскал ей из города мандарины, виноград с рынка, по дикой цене.

Я злобилась и только фыркала. Видела: муж меня не одобряет. Как объяснить ему, детдомовскому, что не всякая женщина – мать? Не всякая может так называться? Не всякая имеет на это право?

Помню, как он мне сказал:

– Ох, Лидка! Если бы моя мама была жива… Я бы мир для нее перевернул!

Вот и переворачивал мой добрый муж мир для Полины Сергеевны.

Даже в дискуссию со мной вступил:

– Она же тебя не в детдом сдала! С родной бабкой оставила! А сама – деньги зарабатывала!

Ох, Дима… Наивный ты человек! Как объяснить тебе, что меня она не любила? Что в ее сердце жила Королева! Все! Никому больше уголка не досталось – ни мне, ни бабе, ни мужу. Что развалила она нашу жизнь… А ведь когда-то была семья… А про все остальное? Про то время, когда баба Маня ушла? Про Тоньку? Про все мои слезы? Про то, как я ее умоляла – не бросать меня… остаться со мной…

Димка бросил однажды:

– А ты жестокая, Лида! И такая злопамятная!..

Да, я – не плюшевая собачка. И тявкать научилась, и зубы показывать. Все она – учительница-жизнь. Она постаралась. Вместе с Полиной Сергеевной.

Она дожила до весны. Вернее, до самого начала весны, до середины марта.

Помню, как ныла:

– Ох, доченька! Мне бы до лета кое-как доскрипеть. Хоть до июня!.. Чтобы в последний раз увидеть, как зацветет наш сад! Не налюбовалась еще…

А кто же тебе, милая, мешал это видеть всю свою жизнь? Кто же мешал любоваться?

Десятого марта Димка уехал в Москву – на какой-то семинар по ветеринарии.

Зашел к Полине Сергеевне:

– Мама, я ненадолго!

Она заревела. Он гладил ее по руке и спрашивал, что ей привезти из гостинцев.

Полина Сергеевна захотела зефиру.

Димка уехал рано утром, часов в пять. В шесть я встала, поставила чайник и сделала себе бутерброд. С тоской посмотрела на печку – в доме было прохладно, нужно было подтапливать. Вспомнила, как баба моя говорила: пришел марток – надевай трое порток!

И вправду, на улице было холодно. Хотя солнце днем уже пригревало по-настоящему – сугробы плавились, медленно оседая и теряя в весе. У крыльца уже появилась прогалина с прошлогодней травой.

Большая луковица, жопкой опущенная в банку, выпустила тонкие, бледные корни и зеленые, мягкие, мелкие стрелки.

Ночью с крыши сползал подтаявший снег – падал громко, пугая кота. Кот выгибал спину и начинал злобно шипеть.

Я брала его на руки и клала рядом с собой на постель.

Муж мой заметил:

– Кота ты жалеешь! А вот людей…

– А Васька мне зла не делал! – откликнулась я. – Зло приносят только люди!

– И как ты только детей учишь? – пробурчал Димка. – Не понимаю…

Я выпила чаю, съела бутерброд и, тяжело вздыхая, пошла в комнату Полины Сергеевны.

Этот утренний ежедневный поход был для меня моей Голгофой.

В комнате было тихо. Я подошла к кровати и наклонилась.

Она еще дышала, моя мать. Я уловила ее слабое, почти неслышное и редкое дыхание.

Я тронула ее за плечо – она не реагировала. Я потрясла сильнее.

Она чуть повернула голову и приоткрыла глаза. Мне показалось, что она не узнает меня и смотрит куда-то насквозь.

– Есть будешь? – спросила я. – Или чай?

Она наконец сфокусировала свой взгляд и чуть качнула головой. Что-то попыталась просипеть. А что – я не услышала.

Наклонилась ближе:

– Что? Что ты хочешь? Воды?

Она закрыла глаза.

– Ну, тогда спи! – сказала я и вышла из комнаты.

Мне нужно было торопиться к первому уроку. Быстро собралась, накрасила глаза, оделась и у порога притормозила. Заглянуть еще к ней? А что я там увижу нового? Уснула, наверное. Она сейчас все время спит, без перерыва.

Поменять простынку? Я глянула на часы: время поджимало.

«Вернусь – поменяю, – подумала я. – Сегодня у меня три урока. Быстро вернусь, переживет. Ей уже… все равно!..»

В школе я задержалась на полчаса – заболталась с завучем. А когда вернулась…

Я не сразу зашла в ее комнату. Я понимала, что ее уже нет? Наверное, да.

Не знаю. Боялась? Наверное, и это тоже. В голове моей было пусто. Я поставила щи на плиту и села на стул.

– Нет, надо идти, – вздохнула я и… пошла.

Полина Сергеевна умерла. Конечно, она умерла! Это было понятно и так. Мне было все ясно еще с самого утра, когда я к ней заглянула.

Лицо ее было спокойно и безмятежно – словно она наконец отдыхала. Наверное, так и было – она отдыхала. От болей, страданий, от жизни. От мук совести?

Я села на стул возле ее кровати. Поморщилась, когда представила все предстоящие хлопоты. А расходы? Господи, мы ведь копили на отпуск! Как мы мечтали о море!.. Я и Димка, вдвоем! Я никогда не была на море, ни разу…

А как я могла там побывать? Кто бы свозил меня на море? Баба Маня? Тонька? Или… Полина Сергеевна?

Кстати! Она рассказывала – с восторгом, взахлеб, – как Королева однажды взяла ее в Сочи.

Ах, Сочи! Ах, темные ночи! А море? А пляж? А шашлыки? А вино? А фрукты какие? Персики, груши! Вы таких и не нюхали! Сок течет по рукам, чистый мед!

Вы – это мы. Баба Маня и я. Мы слушали ее и молчали.

– А чо ж ты девке груш не привезла? – спросила ее баба. – Тех, что чистый мед?..

Полина Сергеевна захлопала ресничками и что-то залепетала. Невнятное. Баба ее прервала:

– Хорошо, что хоть ты, Поля, наелась!

Нет, она привезла! Сувенир. Мне. Розоватая ракушка на дурацкой подставке. Подставка эта крошилась и пачкала руки. Ракушку я расколола – специально. Помню, на ней была надпись: «Привет из Сочи!»

Взяла молоток и расколола. И баба меня не ругала.

Больше, насколько я помню, в поездки ее не брали. Сидела в Москве и сторожила квартиру.

А я море представляла отлично! И мне казалось, что я даже слышу, как оно пахнет! Правда, чем – объяснить не могла, мне казалась – арбузом. А как хотелось поплавать ночью по лунной дорожке, по черной воде. И чтоб мой Димка плыл рядом…

А на берегу целовал мое мокрое и счастливое лицо и гладил загорелые плечи.

Еще мне хотелось срывать виноград – прямо с куста. Длинный, тяжелый, прозрачный. И кормить им моего Димку…

Я вздохнула и вышла из комнаты. Надела пальто и пошла к соседке.

Тетя Галя была в этих вопросах спецом – ее всегда звали обмыть и подготовить покойника. Делала она это с большим удовольствием, и не за вознаграждение, а по призыву души. Денег не брала, а вот «благодарности» принимала.

Помню, как она готовила мою бабу. Потом Тоньку. А вот теперь пришел черед и Полины Сергеевны.

Тетя Галя сидела за столом и чистила гречку – горка грязной, горка очищенной. На носу очки. Так же чистила гречку и моя баба…

Смотрит на меня и хлопает глазами:

– Че пришла, Лидка? Надо чего?

– Надо, – киваю я, – Полина Сергеевна… Померла.

Тетя Галя вскочила, захлопала руками, как наседка крыльями, и затарахтела:

– Как же так, Лидка? Как померла? Ох, Полечка-Поля! Куда ж ты поторопилась? И чего ж тебе не жилось?

– Хватит, теть Галь! – прервала я ее. – А то ты не знаешь! Чего не жилось… Рак у нее был! Вот и сожрал! Как ему и положено. И ты не трынди! Пойдешь со мной, поможешь? Я ж в этом деле…

Тетя Галя тут же угомонилась, строго кивнула и стала натягивать резиновые сапоги.

– Помогу, Лидочка! Как не помочь? Дело-то тонкое, хоть и житейское! Все надо знать – чтоб по-хорошему! И как, и куда…

Накинув платок, она остановилась и строго посмотрела на меня:

– У батюшки была? У отца Алексея?

Я вздохнула и покачала головой. И мы двинулись в путь.

Димка должен был приехать на следующий день. Слава богу! Как я его ждала! Без него мне было совсем тяжко. Да еще в доме с покойницей…

Хоронить решили после приезда Димки, на следующий день. Перед похоронами – отпеть в церкви.

Я отнеслась к этому… довольно скептически. Где Бог и где Полина Сергеевна? Просто смешно! Еще до Димкиного отъезда они обсуждали приход священника – Полина Сергеевна попросила.

– Лида договорится, – обещал Димка.

Я про себя посмеялась: при жизни надо бы было… а не на краю…

Вот ведь, опять про себя думает – что б ей грехи отпустили. Для спокойствия в будущей жизни. Да я уверена: она и не чувствовала себя виноватой. Не такова наша Полина Сергеевна. Как говорится, хочется в рай, да грехи не пускают.

Ту ночь я не спала. Нет, покойников я не боялась. Просто опять вспоминала свою жизнь. Плакала. Жалела себя. Снова жалела. А под утро мне вдруг стало плохо: разболелась голова и закрутил живот. Потом затошнило. Я еле добежала до помойного ведра. Исторгла из себя всю эту муть, перемешанную с моей болью, и мне стало легче. Словно вместе со всем этим вышла из меня моя обида и злость.

Потом я уснула. Проснулась поздно, часов в десять. Для деревенского человека это непозволительно поздно.

Но куда мне спешить? От уроков меня освободили, делать мне было нечего. К ней я не заходила.

Я ждала Димку.

В одиннадцать ворвались соседки и стали расспрашивать про поминки. Кому блины печь, кому варить кутью. Мне достались салаты и горячее.

Шинкуя салаты, я вдруг поняла, какое это мудрое дело – поминки. Человек отвлекается на дела житейские, рядовые – отварить, порезать, перемешать, заправить. Отвлекается от своего горя. Впрочем, мне отвлекаться от горя не нужно было – никакого горя у меня не было.

А Димка не ехал! Я смотрела в окно и на часы. Оставался еще один автобус – самый последний, семичасовой. Конечно, было тревожно: вдруг что случилось? Димка должен был приехать к обеду. Успокаивала себя: пошел побродить по Москве, в кино или стоит за чем-нибудь в очереди. Обычное дело! Но на сердце было тревожно.

Он не приехал и в девять. Тогда я и запаниковала.

Ночь была страшная! В соседней комнате покойница, муж ко времени не вернулся, меня опять рвало – упорно и долго, кишками наружу. Под утро я лежала без сил: зеленого цвета, с черными подглазьями, мутным взглядом. Не краше Полины Сергеевны! Нет, правда, ей-богу!

Усмехнулась про себя: подумают, что по матушке сильно тоскую. Смешно…

Но в девять утра почтальонша Светка принесла телеграмму – от Димки.

Муженек мой золотой заболел, с высокой температурой валяется в гостиничке.

Я и успокоилась, и снова распсиховалась: жив, слава богу! Но болен и один! Кто принесет лекарство, горячий чай? Первой мыслью было – рвануть в столицу и спасать мужа.

Но тут… эта. И ее похороны. Господи, опять она нам мешает! Даже теперь, когда умерла! Уехать? На все наплевать? Да, конечно, уехать! Ее похоронят и без меня! Соседи! Не бросят – отпоют и зароют. А Димке сейчас очень плохо, если уж он не приехал и написал, как ему туго…

Я хорошо знаю своего мужа: если бы он мог стоять на ногах – точно приехал бы!

Я быстро оделась, бросила в сумку паспорт и деньги, закрыла дом и побежала к тете Гале, к соседке. Она все сделает правильно – я и не сомневалась. Да и было мне на это, если по-честному, глубоко наплевать…

«Живые важнее!» – шептала я, подходя к ее дому.

Тетя Галя, разумеется, удивилась:

– Не проводить мать? Да как это можно? А муж твой никуда не денется! Или… – она сощурила блеклый глаз, – или ревнуешь? Боишься, что нашел в столице красотку, и – побежала?

Я просто задохнулась от гнева:

– Спятила, что ли? Болеет! Плохо ему! Какая красотка?!

Ладно, ссориться с ней мне не с руки. На нее вся надежда. Сунула я ей в руки деньги и ключ, чмокнула в рыхлую щеку:

– Теть Галь! Ну, выручайте! Очень прошу!

И не дождавшись ответа, махнула рукой и бросилась к остановке.

– Плохо все это! – крикнула вслед мне тетя Галя. – Плохо, Лидка! Не проводить, не попрощаться… Мать все-таки! Не собака!..

Я сделала вид, что не слышу. «Мать все-таки…» – именно так! Все-таки…

То, что я с ней не попрощалась, дошло до меня только в автобусе. Ну, и ладно! Я-то свой долг весь отработала: в приют не сдала, в больничку тоже. Кормила, поила. Меняла и подтирала. Гроб оплатила. Все будет по-людски – и отпевание, и поминки. Все, как у хороших людей.

А мне надо ехать в Москву и спасать мужа. Вот так! Это для меня куда важнее, чем все остальное. И людская молва – в том числе.

Мне давно на нее наплевать! И мнение мне важно одно – моего мужа! А все остальное – труха.

Я тряслась в автобусе и мне опять было плохо. Снова тошнило и болела голова.

Наверное, заболеваю – март, он коварен! А я выскакивала на улицу без пальто и платка…

Гостиницу, где лежал мой муж, я нашла не сразу. Какая-то окраина, совсем дальняя, почти деревенская. Не гостиница – общежитие для командировочных. Туалет в коридоре, душ там же. Вокруг голая степь – Кольцевая дорога.

Димка спал, скинув с себя одеяло. Подошла и потрогала лоб – горячий. Разыскала какую-то тетку, служащую, и выпросила чаю с лимоном. Дала и аспирин, спасибо ей большое.

Увидев меня, Димка мой удивился и не поверил:

– Снится, что ли? Откуда ты, Лидка? Ну, ты даешь!..

А сам был доволен. Счастлив был просто!

Это я видела. Сварила ему кашу на электроплитке – манку и кастрюлю дала та же тетка. Она же дала и матрас. После аспирина температура упала, и мой любимый уснул. И я уснула – на матрасике рядом. Счастливая, как…

Как счастливая, вот!

Про Полину Сергеевну я ничего не сказала – пусть приходит в себя, ни до чего ему сейчас. И так тяжко.

Перед сном Димка спросил:

– А с кем мама? С тетей Надей, да?

Я что-то буркнула и громко зевнула. Ну а он был слишком слаб, чтобы вдаваться в подробности. Ночью я вставала и трогала его лоб. Целовала. А он во сне улыбался – чувствовал…

Так счастливой я и уснула. И счастливой проснулась. Но… ненадолго.

Потому что – вот дура! – чувствовала, что хорошим это не кончится. Как в воду смотрела…

Как я ругала себя за это потом, как корила! Почему я не рассказала ему все сразу? Чего испугалась? Хотя… А что б изменилось? Он все равно узнал бы – такое не скроешь.

И вот этого он мне не простил. Мой «поступок» и мою ложь – так и сказал…

И в тот день наша с ним жизнь завершилась. Да что там – в этот день кончилась моя жизнь.

Точнее, жизнь моя закончилась ровно через день. Когда мы возвратились домой.

Домой заторопился Димка. Как я его уговаривала побыть еще пару деньков в Москве! Отлежаться. А на третий – съездить на Красную площадь, сходить в цирк на Цветном… Все детство я мечтала увидеть диких зверей – тигров и львов. И еще воздушных гимнастов. Цирк вообще был моей сладкой мечтой.

Но Димка торопился домой. Волновался за тещу и за работу. К тому же из общежития нас попросили. Я сбегала в магазин и купила – вот повезло! – свежий торт «Фруктовый» и бутылку сухого вина – отблагодарить ту славную женщину, работницу нашей гостинички. Мне очень хотелось этого торта – глянцевого, блестящего, с розоватым желе и прозрачными, янтарными цукатами. Но денег у меня уже не было. Все деньги ушли на похороны и поминки.

Ну что ж!.. Я облизнулась, понюхала этот прекрасный торт и… только вздохнула.

По дороге домой мы почти не разговаривали. Димка дремал, а я смотрела в окно и боялась. Что ждет меня там, дома? Одно было ясно: ничего хорошего.

Ну что ж, будь что будет! Сама виновата – сама и отвечу!

Господи, я опять виновата!.. И опять перед всеми: перед Димкой, перед соседями и незабвенной Полиной Сергеевной.

По дороге от остановки к дому мы, слава богу, никого не повстречали.

Я долго возилась с замком, он давно заедал. Но я еще и тянула время. Оттягивала, так сказать, время казни.

Ну и наконец мы вошли. В доме было холодно – печь-то никто не топил. Димка испуганно посмотрел на меня:

– Как же там мама? Что, тетя Надя рехнулась? Холод какой!..

Я молчала. Мы отворили дверь в зал, и Димка увидел зеркало, затянутое черным бабы Маниным платком.

Он посмотрел на меня:

– Что это, Лида?

Я только пожала плечами:

– Это траур, Дима. Наверное, так.

Он все понял. Точнее, сначала не все. Он не понял, что с похорон я смоталась. К нему. А поначалу он стал возмущаться, что я его не известила.

Я вяло оправдывалась:

– Ты был в Москве, потом заболел. Адрес я твой сначала, до телеграммы, не знала. Ну и так далее.

И тут дверь распахнулась и ворвалась тетя Галя. Заорала с порога:

– Лидка, слышь! Все было отлично! Маманьку твою похоронили честь по чести! И батюшка отпел хорошо – дай ему боже! И яму мужики быстро вырыли – земля-то уже потекла, подтаяла. А если б в феврале, а, Лидк? Да не дай бог! И по́минки прошли хорошо! Еды всем хватило и водки хватило. Дядя Вася Калинкин нажрался в… Да кто удивился? Он так всегда! И Танька Пронина ужралась! И песни запела!

Тетя Галя хихикнула.

– Но я за Польку слова сказала! – продолжила она свой рассказ. – Помянули – все честь по чести! Пусть спит спокойно твоя блудная мать!

Я кивала и благодарила. Тетя Галя шарила глазами – видно, ждала из столицы подарков.

Поняв, что подарков не будет, наконец убралась.

Димка сидел на табуретке и молчал. Смотрел в стену.

– Обедать будем? – спросила я. – Сейчас картошки нажарю, консервы откроем…

Он не ответил. Молча встал и молча вышел во двор.

Сел на крыльце и закурил.

Я вышла к нему. Димка плакал. Ну и я, стерва, не удержалась:

– По теще горюешь?

Он поднял на меня глаза и мотнул головой:

– Нет, Лида. Горюю я по тебе. И еще по нашей семейной жизни.

– Да ладно тебе! – ответила я небрежно. – Пошли лучше в дом! Сидишь тут… на сыром. Зря я тебя, что ли, выхаживала?

Я попробовала шутить. Но… Димка меня не услышал.

Он молча кивнул, встал со ступеньки и прошел в дом. Я бросилась за ним. «Господи! Пронесло! Слава богу!» – подумала я.

Мой муж подошел к шкафу, открыл его и начал выуживать свои вещи.

– Постирать? – спросила я неуверенно.

Он молчал. Потом взял рюкзак, покидал туда шмотки и наконец, тяжело дыша, опустился на стул.

Поднял на меня глаза. Я стояла, прижав к груди полотенце – ни жива ни мертва.

– Дим! Может, баньку? – робким и дрожавшим голосом спросила я, понимая, что происходит.

Димка встал, громко вздохнул и наконец произнес:

– Значит так, Лида! Чтобы ты не удивлялась – на развод я подам сам. Ты получишь повестку. Вещи свои я собрал. Поеду пока в совхоз и попрошу на время жилье – хоть в доме колхозника. Ты поняла? – спросил он, смотря мне в глаза.

Я что-то залепетала, бросилась к нему, упала ему на грудь и заревела.

Он решительно отодвинул меня и снова спросил:

– Ты все поняла, Лида?

Я, кажется, закричала.

Хватала его за руки, пытаясь удержать. А он вырывался и отталкивал меня.

Помню, что я голосила:

– Что я сделала, Дима? Объясни! Умоляю тебя! В чем провинилась? За что ты бросаешь меня? За что презираешь?

Еще я кричала, как сильно я люблю его, что он для меня – единственный человек на всем свете, что я одинока и несчастлива, что я делала для нее все, что могла. Но… Полюбить ее я не смогла! Но разве в этом мое преступление?

– Значит, ты ничего не поняла, Лида, – вздохнул Димка. – Ну хорошо! Я тебе объясню. Точнее – постараюсь тебе объяснить! Ты сядь и успокойся, Лида, – увещевал он меня, – иначе у нас ничего не получится.

Я быстро кивала, присела на край табуретки и неотрывно смотрела на него как на икону.

Димка помолчал немного и начал. Суть его объяснения была такова: я – не женщина. У женщин всегда есть сердце. Я жестока и злопамятна. Я не умею прощать и не умею жалеть. Я не умею любить. Я вообще не человек, а бесчувственная колода. Ему страшно жить рядом со мной. Ему страшно со мной спать и есть. Ему невозможно представить, что я рожу ему ребенка. Он… боится меня! Не понимает, что можно от меня еще ожидать.

В общем, вот такой это был монолог. Еще Димка добавил, что все решил и уговаривать его и отговаривать – просто смешно. Он желает мне счастья, хотя… Тут он задумался… Он не совсем понимает, что есть счастье в моем представлении: ведь я не люблю людей и презираю их в целом. У меня нет сердечных привязанностей, нет и не было подруг. Я живу в своем недобром мире и не желаю открывать свое сердце. Словом, я – эгоистка и дрянь.

Димка проговорил все это, попрощался, уточнил еще раз, что его не нужно искать. Повторил, что решение его продуманно и изменению не подлежит. Слезам моим он не верит – крокодиловы слезы…

После всего этого Димка встал, сказал «прощай!» и вышел прочь из дома.

А я осталась сидеть на краю табуретки. Окаменевшая, оледеневшая, приклеенная и прибитая к ней, словно гвоздями.

Я ничего не понимала тогда, в голове вертелись только три фразы: мой Димка меня бросил! Он ушел от меня! Я снова… осталась одна.

У меня не было сил побежать вслед за ним. Да и хотела ли я? Я, кажется, осознала, что он ушел… навсегда.

И вот это и было страшнее, чем все остальное.

Я не помню, как прожила ту неделю. В дверь кто-то стучался – я не открывала. Слышала, как топтались у крыльца то тетя Надя, то Танька Пронина. Кто-то тарабанил в окно и звал меня – кажется, Галя.

Я не зажигала свет, не топила печь. Я лежала одетая, укрытая двумя одеялами… Нет, я не спала. Просто лежала. Или спала? Я не помню…

Я умирала.

«Вот смех, ей-богу! – вдруг подумала я. – Вот сейчас и я сдохну! И лягу в аккурат рядом с Полиной Сергеевной – вот уж кино так кино!»

Наверное, эта мысль и подняла меня – такого исхода мне не хотелось.

Я скинула тяжеленные одеяла, медленно сползла с кровати и принюхалась – в комнате сильно пахло мочой. Я увидела ведро, наполненное до половины. Значит, я все-таки вставала и какие-то процессы жизнедеятельности у меня происходили! Значит, жива.

Есть мне не хотелось, но раз уж я осталась на этом свете… И я сварила себе картошку. Как только я проглотила кусок картошки, меня вырвало.

Господи, да за что мне такие муки?!

А потом я снова легла. И вот тогда во мне поднялась такая злоба на Димку! Я просто задыхалась от злости.

Чистоплюй! Ах, мамочку я свою милую не возлюбила! Ах, сочувствием к ней не прониклась! Ах, на могилке не порыдала! Змея подколодная, стерва такая!

Да и черт с тобой, Дима Савинков! Черт с тобой, милый муж! И вправду, как жить нам с тобой, если ты меня не понимаешь? Если ты жалел совсем чужую тетку, а на свою жену наплевал? Если тебе, моему дорогому, были важнее твои личные принципы, а не мои переживания, боль и страдания? Тебе ведь было на них наплевать! И твои детдомовские комплексы по поводу мамы – ты их перенес на меня. В этом все дело! Если бы у тебя, Дима, были мать и нормальная семья… Ты бы не перевернул все так, как тебе показалось.

Ты бы понял, кто есть Полина Сергеевна и каково мне было жить без нее. Но ты мечтал о маме! О любой маме – лишь бы была! И всю мою историю ты перенес на себя: как бы это ты… ну и так далее. Только это моя история, Дима!

И ты тут ни при чем! И эту… Ты узнал ее больной и немощной. А ту, здоровую, наглую и равнодушную… ту чужую тетку с холодными глазами… Мечтающую поскорее убежать, свалить и больше никогда нас не видеть…

Ты, Дима, не знал ее такой. Так что утри сопли и – будь здоров, дорогой! Удачи тебе и попутного ветра!

Я храбрилась. Я очень храбрилась. Я убеждала себя в том, что он – трус и предатель. Нюня и молокосос. Невротик и психопат.

Я убеждала себя, но… Я так скучала по нему! Как я скучала…

Так закончился март. На улицу я вышла в начале апреля. И пошла в школу. Каникулы закончились.

В школьном дворе меня опять затошнило, и я бросилась к забору, чтобы…

У двери в здание я увидела медсестру Нинку Коваль из сельской больнички. Нинка приходила к нам на прививки. Увидев меня, она замахала руками.

Я вытерла рот и подошла к ней.

– Залетела? – радостно спросила Нинка. – Давно пора! Сколько лет замужем-то!

Залетела? Господи… Это мне в голову не приходило… Наша с Димкой интимная жизнь в последнее время была… Редка и бедна. Мы часто цапались, были недовольны друг другом, в соседней комнате лежала Полина Сергеевна. Эта часть нашей жизни была тогда так незначительна, что я, признаться, о ней позабыла…

Нет, быть не может! Мы были всегда так осторожны! Мы понимали, что ребенок сейчас не ко времени и очень старались…

Нет, это глупости! Это какая-нибудь дистония – я всегда страдала низким давлением. Это усталость, весна, трудное время. Это стресс или…

Какая беременность, господи? Зачем мне это… сейчас?

Я была в ужасе, поняв, наконец, что это правда…

На следующий день я бросилась в город, в больницу. Врач подтвердил мою беременность.

– Аборт? – удивился он. – Да вам же уже, дорогая…

Он посмотрел на год моего рождения на карточке. – Нужно рожать!

Ага, как же! Рожать. Без мужа, без денег. Без сердца…

Я взяла направление и вернулась домой. Аборт был назначен через шесть дней.

Ночью, когда я лежала с открытыми глазами, думая про свою нелепую жизнь, глядя в потолок и слыша скрип дерева во дворе и писк мышки в сенях, я вдруг решила: завтра найду Димку и все ему расскажу!

Господи, какая все это чушь – наши размолвки и непонимание! Какая все ерунда и глупость! Какая нелепость! У нас с Димкой будет ребенок! И что может быть важнее этой новости? Все остальное – мелочи и чепуха! Он будет счастлив, мой муж! Мы будем счастливы! Вместе! Этот ребенок и послан нам для того, чтобы… Ну, все понятно!

И я, счастливая и успокоенная, в первый раз крепко уснула.

Наутро я поехала в совхоз, в Дом колхозника.

Мне сказали, что Димка ушел в магазин. Комната его была в начале коридора, и я зашла в нее, чтобы его дождаться. Была суббота.

Я села на кровать и стала ждать мужа.

Димка появился через полчаса, а я тем временем прикорнула, свернувшись калачиком. Мне все хотелось спать, спать, спать… Видимо, измученный мой организм решил набираться сил.

Дверь скрипнула, и я открыла глаза. На пороге стоял Димка, держа в руках бутылку вина и кулек с конфетами.

Господи! Он почувствовал! Он почувствовал, что я приеду!

Я приподнялась на кровати и улыбнулась. Димка был явно растерян и обескуражен.

– Лида? – спросил он, словно не веря глазам. – Ты… здесь… откуда?

Я пожала плечами и поправила волосы. Но ответить не успела. В дверь постучали. Димка обернулся и кашлянул.

Я одернула кофточку и нашарила ботинки.

Дверь открылась и на пороге показалась… Маша. В розовом плаще и блестящей, в ярких цветах, косынке.

Она смотрела на Димку и улыбалась. Потом увидела меня и – естественно, растерялась.

– Я тебе все объясню! – фальцетом выкрикнул он.

И выкрикнул он это… Маше!

Я встала с кровати.

– Не надо, Дима! – сказала я. – Я сама ей все объясню! А ты, – я улыбнулась, – ты не страдай! Лучше поставь в банку цветы! Завянут ведь, Дима! Красивые!.. И дорогие, наверное?

Они молчали. Оба. У двери я обернулась:

– Да, кстати! Маша! А ты ведь, кажется, в Бога веришь? На исповедь ходишь, посты соблюдаешь? А как же тогда получается, что ты, Маша, ходишь к женатому человеку? Да еще в общежитие? Можно сказать, прямо в постель?

Бледная Маша покрылась румянцем – заалела как маков цвет. И глазки свои опустила.

Я громко вздохнула и шагнула за порог.

Догнал меня голос Димки – все еще моего законного мужа:

– Лида! Повестка в суд скоро придет! Проверяй почту!

– Сволочь! – ответила я и быстро пошла прочь.

Слез не было. Одна пустота. Пустота – черная, грязная, вонючая, как осенняя лужа, – затопила мою душу до дна.

Мне было противно. Как быстро он утешился… Как быстро прикинул, сообразил! Верующая и тихая Маша, скромная, нежная, как полевая ромашка – вот это жена! Какая там Лида, с ее поганым языком, мутной душой, темным прошлым и злобной натурой?

Не верующая ни во что, всех подозревающая, холодная сердцем.

«Черт с вами! – думала я. – Да подавитесь! Подавитесь своим счастьем, подавитесь своими планами! Жизнью своей подавитесь! А мне ничего такого не нужно! Я как была одна, так одна и проживу. Меня, в конце концов, всю жизнь предавали! Мне что, привыкать?»

Храбрилась я. Старалась храбриться. Но, понятно же, как мне было плохо и тошно.

И еще я поняла одно: никому! Никому я больше не поверю. Никого не полюблю. Ни к кому не испытаю жалости. Хватит, наелись! Довольно страданий. Теперь вы все… будете страдать от меня.

Вечером пришла тетя Галя. Открывать я ей не хотела, но она так барабанила в дверь, что пришлось.

Увидев меня, она всплеснула руками и заголосила:

– Ой, Лидка! Да что с тобой, милая? На тебе ведь лица нету! И глаза завалились!..

А потом она достала «пузырек» – Галя любила выпить и всегда гнала самогон.

Впрочем, в деревнях гнали все. И даже моя баба Маня. Для чего – непонятно.

Галя пришла помянуть Полину Сергеевну.

А помянули мы с ней мою семейную жизнь.

Напилась я быстро: весь день не ела, устала, да и нервы – все понятно.

Напилась и все ей рассказала – про Димку, про тихую разлучницу Машу и про мою беременность…

Галя снова заохала, запричитала и насоветовала мне от ребеночка не избавляться. Рожать. А уж потом предъявить Димке его, ребеночка, и… По ее версии, Димка должен «уделаться от радости и снова меня полюбить».

– Куда он тогда денется, Лидка? Вернется – ей-ей! Вот увидишь! Вернется!

Мне стало смешно.

– Не хочешь? – удивилась она. – Тогда так! Пусть пузо подрастет, а месяце на шестом ты явишься с пузом. Как с карточным тузом. «Все, Дима! Через три месяца мы с тобой родители!.. Что, не согласен? Тогда плати алименты!» И, кстати, на суд, Лидка, не ходи! А принеси туда справку из поликлиники! Кто тебя разведет беременную? Никто! Так и получишь ты своего Димку обратно!

– А если я не хочу? – усмехнулась я.

Галя удивленно захлопала глазами:

– Как так – не хочу? Не поняла!..

– А вот так! – припечатала я. – Не хочу, и все! В нашей с ним жизни было столько лжи за последнее время, что так я его возвращать не хочу!

– А по-доброму он к тебе не придет… – дрогнувшим голосом ответила Галя.

– Да и черт с ним! – рассмеялась я. – Не больно-то и надо!

Через час я тетю Галю спровадила – надоела.

Легла спать. Но не тут-то было! Рвать начало меня так сильно, что я, кажется, потеряла сознание. Очнулась на полу, с рассеченной губой.

Посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась: опухшая рожа, заплывшие глаза, разбитая губа, растрепанные патлы… Страшное зрелище, жуткое! Деток только пугать.

Умылась я и рухнула в кровать. И заревела. Боже, как же мне было плохо! Пожалуй, так плохо мне еще не было. А я ведь, можно сказать, чемпион по таким ощущениям.

Наревелась, навылась в голос, в который раз радуясь отсутствию соседей и наконец уснула.

Встала с такой головной болью, что завыла опять. А тут снова нарисовалась соседушка Галя – стучит в дверь, колотится:

– Лидка! Ты как?

Стоит на пороге – в руках банка с чем-то мутным и страшным:

– Что это, Галь?

Смеется:

– Рассол! Выпей, Лид! Полегчает!

Ну и хлебанула я от души – так, что по ночнухе текло. И вправду, стало легче! Совсем отпустило. И тошнота ушла, и голова просветлела, и руки с ногами задвигались… Ожила!

Галя покудахтала и удалилась. Точнее, я ее снова выставила.

И принялась за уборку. Оттерла все так, что изба моя скромная аж заблестела! И окна помыла – хотя рано, конечно. И холодно очень. И занавески наши хилые и выгоревшие простирнула. И пыль везде вытерла – хотя какая у нас пыль? Деревня! Пыль только летом, от цветущей липы, березы или когда долго нет дождя – тогда поднимают пыль коровы, идущие на реку мимо домов.

И белье поменяла, и кастрюли все перетерла. И даже люстру помыла – дурацкую пластмассовую «Каскад» – типа хрусталь. Люстру эту приперла Полина Сергеевна: «Ах, это так модно! – щебетала она. – Это так трудно достать! Прям натуральный хрусталь!»

А «хрусталь» этот давно потускнел и пожелтел – ясно что подделка, дерьмо. Все настоящее не тускнеет. Только подделка…

Как и Димкина любовь – пожелтела и сдохла…

Домик мой хилый засиял, засверкал! Даже настроение мое улучшилось. Я даже замурлыкала что-то себе под нос. Правда, потом одумалась: и чего тебе весело, Лида? У тебя все хорошо? И давно? И муж тебя не оставил, и на аборт тебе через пару дней не идти?

Села я и задумалась. Ладно, выдюжим. Ты же сильная, Лида!

Только вот сильной я себе уже не казалась…

Никто не знает, какая я слабая… и какая… несчастная.

На аборт я пошла. Разумеется. Ну и прошло все, как… Как и должно было пройти.

Больно и страшно. Наркоз мне не дали – какой там наркоз? Наркоз давали за деньги. А здесь по направлению. Только укол анальгина в задницу. А я ничего, терпела. Зубами скрипела и терпела. Пусть, думала, мне будет больно! Чтобы на всю жизнь запомнить! И возненавидеть тебя, Дима, сильнее!

Осталась там до утра. Врачиха меня пожалела, наверное, видела, как я терплю и никого не кляну. Сделала на ночь снотворный укол – ну, я и уснула.

Утром проснулась – есть хочу. Да как! Смолотила и холодную пшенную кашу с комками, и яйцо, и хлеб с маслом. И просто хлеб – три куска. На корке была полоска плесени – а я ничего, смолотила! И два стакана какао. По три куска сахара в каждом.

И снова мне захотелось спать. Но меня подняли и велели валить. Хватит, мол, належалась. Тут таких, как ты, – вагон и тележка. Давай дуй домой.

Ехала я в автобусе и прям засыпала. А солнце так било в окна, что глаза не открыть. Светило по-летнему и, кажется, грело. Снег весь подтаял, по дороге бежали мутные и быстрые ручьи. Глина хлюпала под ногами, обнажая прошлогодние кляксы коровьего навоза, окурков и старых размокших газет.

Я добрела до дома, в сенях скинула сапоги и открыла дверь. В доме уже было холодно, но пахло чистотой и покоем. Я выпила чаю, согрелась и легла в постель. Решила – спать буду, сколько получится. День, два, четыре… и на все наплевать! У меня был больничный. И я уже была свободна – от всего: от школы, учеников, уроков и педсоветов. От своего, уже бывшего, мужа. От Полины Сергеевны.

И от своего нерожденного ребенка…

О котором я пообещала себе никогда не думать и не вспоминать.

Ни минуты в это не веря…

Но… я постараюсь! Я же сильная, да?

А спустя три дня снова пришла Галька. И я… запила.

Пила я три месяца. Без просвета. Каждый день. Галькин самогон. Портвейн из нашего магазина. Водку, принесенную соседкой Танькой, – помянуть «всех покойничков». Кого – не уточняла.

Я пила. И ничего не понимала. Вообще. Зачем я пью? Зачем я живу? Зачем я вообще… родилась?

Остановилась, лишь когда увидела повестку в суд. На развод.

«Предварительное заседание» – было написано там.

Предварительное? Что это значит? Примирение? Точнее, попытка? Нас, молодых супругов, собираются при-ми-рять?

Примирять мерзкую и злобную бабу, пьющую и загубившую свое дитя, и изменника мужа, живущего с другой женщиной?

Ха-ха! Просто смешно! Попытка воссоединения семьи! А самой семьи давно нет! Есть предатель – мой муж. Точнее, два предателя: он и я.

Потому что я… тоже предатель.

Я предала своего ребенка.

* * *

В суд я не пошла. Взглянула на себя в зеркало и не пошла. На меня смотрела хмурая и опухшая баба. Пьянь подзаборная.

Доставить такое удовольствие Димке? Или его тихой Маше? Нет, не дождетесь!

После второго извещения нас все равно разведут – так объяснила мне завуч. «Так что не напрягайся и на суд не ходи! – посоветовала она. – Нечего нервничать».

Неплохая она баба была, эта завуч. Жалела меня. Правда, с работы пришлось мне уволиться: «Увольняйся, Лида, сама! А то по статье будет…»

Ну да и хорошо, мне сразу полегчало. Но с этого дня я пить перестала. И Гальку к себе не пускала. И еще решила: уеду. Уволюсь и… прощай, отчий дом и родная деревня! Ку-ку! Не удалось, что ж поделать. Ужиться не удалось. Приспособиться. И полюбить…

Зачем мне оставаться здесь? В месте, где мне всегда было плохо? Даже тогда, когда – хоть и нечасто – было мне здесь хорошо?

Я уволилась, попрощалась с коллегами. Сходила на кладбище к бабе Мане. Поправила крест и положила цветы. На могилу Полины Сергеевны я даже не посмотрела.

«Опять она виновата! – подумала я. – Ведь если бы…

Были б у меня муж и ребенок! Семья. Снова она перешла мне дорогу. Снова перегородила мне путь. Снова сломала мне жизнь…»

Я заперла дом, постояла немного во дворе – и ушла.

Без сожаления. Мне хотелось забыть мою прежнюю жизнь. Забыть, словно ее и не было. Но… я понимала, что так не бывает. Увы… Хвост моих бед и обид будет тянуться всегда… И я буду тащить его за собой, словно тяжелую ношу, пригнувшую меня к земле и не дающую мне свободно дышать.

Крокодилий хвост моих бед и обид…

Я увидела себя со стороны – жалкое зрелище! Молодая баба, еле передвигающая ногами – хмурая, некрасивая, словно побитая. Руки плетьми висят, голова опущена, глаза – долу. Морщины под глазами – такие ранние, такие свежие.

Сухие губы и сухие, безжизненные глаза – казалось, что слез уже не осталось.

И волосы мои – когда-то хорошие волосы! А теперь – тусклые, серые, мертвые.

Да и вся я – мертвая и замершая. Навсегда.

И я вернулась в наш Н. Вот это было ошибкой! Но сил ехать куда-то дальше у меня не было. И денег не было. И мыслей тоже.

Я вернулась и бесцельно бродила по улицам, где когда-то бегала студенткой. Где мы гуляли с Димкой. Я шаталась, словно зомби – без дела, без плана, без цели. Кружила кругами – городок-то наш небольшой.

Потом я устала и зашла в кафе. Денег было совсем мало, но на второе и чай мне хватило. Я жевала котлеты и не чувствовала вкуса. Совсем. А чай выпила с удовольствием – сладкий, с лимоном. И еще мне захотелось пирожное – кремовую трубочку с желтой розочкой в середине.

Я открыла кошелек, чтобы прикинуть. И тут услышала знакомый голос. Я замерла, не в силах повернуть головы. Да мне и не пришлось – мой бывший муж садился за столик напротив меня. Почти напротив меня. Но меня он не видел. Он был так увлечен своей спутницей, что по сторонам не смотрел.

А я смотрела. Смотрела не отрываясь. И это зрелище заворожило меня, пригвоздило к стулу, и я уже не думала о том, что меня можно увидеть.

Я словно заколдованная во все глаза разглядывала его и… Его Машу.

Они были прекрасны. Они были нежны друг с другом. Они были так завязаны друг на друге, что не видели остальных. Они были вдвоем!

Он почти не изменился, мой муж. Нет, не так: он повзрослел. Он возмужал, что ли? Стал шире в плечах? Я жадно подмечала перемены: теперь он стригся короче, чем раньше. На нем был новый свитер нежно-голубого цвета, кажется, не из дешевых. Он чуть поправился, но только чуть-чуть – и это ему очень шло. Наконец я, сглотнув слюну от волнения, перевела взгляд на нее.

Даже при моем недобром и язвительном языке я не смогла найти что-то неприятное и нехорошее в ней. Она тоже… была прекрасна.

Высокая, тоненькая, узкая и изящная. Она была похожа на хрупкую бабочку – эта прекрасная Маша. Неяркую, но красивую. Очень красивую!

Я проигрывала ей во всем: я невысока ростом и коренаста. Я широкоплеча и довольно увесиста. Я приземистая крестьянка, без доли изящества.

И тут я перевела взгляд на ее живот. Он тоже был изящен – ее беременный, аккуратный и очень трогательный живот.

Я не очень разбиралась в этом, но мне показалось, что сроку там было месяца на четыре.

Он долго усаживал ее за стол, явно беспокоясь, удобно ли ей. Потом поднес ладонь к раме окна – не дует ли? Хотя на улице стоял жаркий июль.

Я усмехнулась. Потом он долго говорил с официантом и что-то спрашивал у нее, у своей Маши.

Она кивала и со всем соглашалась, немного смущаясь и слегка краснея. Впрочем, краснела она всегда быстро – нежная белая кожа.

Я смотрела на ее пальцы – длинные, тонкие, словно пальцы аристократки. На безымянном сверкало колечко. Я не увидела – с камнем оно или без, колечко было узким, неброским.

Я вспомнила свое обручальное – широкое, толстое.

«Купеческое», – как со смехом сказал тогда Димка.

Ему оно точно не нравилось, но… Он купил именно то, что понравилось мне.

Наверное, он и тогда был мною недоволен. Но промолчал. Потому что любил. Нет, не так! Он меня никогда не любил – теперь я поняла это окончательно.

Он любит Машу, и этого скрыть невозможно. Так он никогда на меня не смотрел и так никогда ко мне не относился.

Так бережно, трепетно и осторожно. Хотя, что осторожничать с бой-бабой и стервой? От кого оберегать, от кого защищать? Она и сама защитится, дай бог! И всех укатает. Не женщина – трактор! Так он сказал мне однажды.

Я наконец немного пришла в себя. Забыв про пирожное, кивнула официантке и, опустив голову, пошла к двери. Больше всего на свете я испугалась, что буду обнаружена. Чувствовала я себя так, словно что-то украла.

А ведь украли все у меня, верно? Все, понимаете? Все.

Я вышла на улицу и быстро пошла вперед. Куда? На автобусную станцию. Уехать! Уехать срочно! Куда-нибудь, хоть куда – за двадцать километров, за сто. За миллион. Уехать и спрятаться. Быть неузнанной, быть неизвестной.

И чтобы никто – ни один человек – не знал про меня ничего.

Я подошла к билетной кассе и спросила у кассира про самый дальний маршрут. Оказалось, что это городок Л. В ста двадцати километрах отсюда. Ну что ж, сойдет и Л. Я ничего про него не знала, да и зачем? Какая мне разница, что там и как? Человеку, которого ничего не держит? Человеку, у которого нет близких и нет родных?

Наплевать, что я с маленьким чемоданчиком самых необходимых вещей. Наплевать, что у меня мало денег. На все наплевать! Я уезжаю в новую жизнь! Устроюсь там на работу, сниму уголок и спрячусь от всех.

Зароюсь, укроюсь, сховаюсь. Чуть отдышусь и… попробую жить.

А вы как думали, а? Думали, Лидка пропала?

Стервы не пропадают, понятно! И трактора служат долго!

И я… еще поживу.

Автобус увозил меня из города Н., где я когда-то была счастлива. И недавно – вот только что! – очень несчастна.

Я сидела у окна, уткнувшись носом в стекло, и смотрела, как мимо пролетают леса и перелески, деревушки и поселки, автобусные станции и магазинчики. Люди на велосипедах, деды на телегах и женщины с колясками. В палисадниках цвели георгины и астры, мальчишки сидели верхом на велосипедах и ели мороженое, старухи шептались на лавках, опершись на суковатые палки.

А я уезжала, не зная куда.

С надеждой – совсем небольшой, – что когда-нибудь мне станет не так больно.

Ну хоть на это я имею право?

Часть вторая Город Л

Когда я вышла на автовокзале, то поняла, что наш Н. – центр Вселенной. Л. был совсем захолустьем – это бросалось в глаза даже мне, деревенской жительнице. В нашем Н. было три кинотеатра, несколько кафе, пара ресторанов с живой музыкой, два техникума и даже один институт. Была центральная улица, по которой шаталась молодежь, длинный сквер с памятником, довольно приличный базар и даже самодеятельный театр, изо всех сил желающий получить статус профессионального.

Был и концертный зал, где иногда выступали московские гости – разумеется, не самые важные.

А вот тут… в глаза сразу бросалась отчаянная, провинциальная нищета захолустья.

Несколько бабок, похожих друг на друга, словно сестры-близнецы, разложили на ящиках свою хилую снедь – бледно-рыжую морковку с увядшими хвостиками, семечки и мелкий крыжовник в поллитровых банках. Бабки лузгали семечки и глазели по сторонам.

Я вышла из автобуса, потянулась, огляделась и подошла к ним.

«Вот тут тебе и справочное бюро, и лучшие сплетни, и вообще – вся полезная информация», – подумала я.

Бабки смотрели на меня настороженно, но с любопытством.

Я осторожно завела разговор. Бабки слушали и молчали – в их глазах читалась враждебность и недоверие. И еще – жгучий интерес: кто эта фифа?

Чтобы смягчить их сердца, я жалобным голосом поведала «правду»: муж бросил, родители умерли, оставаться в родном городке совсем расхотелось.

Услышав, что я учительница, бабки смягчились и переглянулись.

Наконец одна открыла рот:

– Комната, говоришь? Ну, есть. А что? Готова снимать?

Я кивнула. Бабка нехотя поднялась со стульчика, стряхнула с юбки шелуху от семечек, собрала в сумку свое «богатство» и, кивнув подругам, пошла вперед. Я засеменила за ней.

Бабка моя оказалась из неразговорчивых, всю дорогу молчала. Впрочем, вся дорога заняла минут десять, не больше. Наконец мы остановились у низкой калиточки, покрашенной в ядовито-синий цвет. Бабка долго возилась с ключом, и наконец мы вошли.

Участок был невелик, но очень ухожен: ветки у яблонь и вишен обрезаны, стволы побелены, кустарники накрыты марлей от жадных скворцов, огород был прополот – «ни соринки, ни травинки» – как говорила моя баба. Фиолетовыми цветками цвела картошка, желтыми – помидорные кусты и белыми – кустики с перцами. У забора уже розовела аккуратно подвязанная малина. Домик – тоже ядовито-синего цвета, с белыми резными наличниками и красной геранью, виднеющейся за беленькими занавесками, – был хоть и стар, но тоже ухожен. Во дворе стоял крепкий обеденный стол, врытый в землю, и рядом пара лавок. Хозяйская рука чувствовалась во всем.

Бабка отперла дом и кивнула:

– Входи!

У двери лежали чистые половики, сплетенные из старых тряпок. Такие коврики вязали и в нашей деревне.

Пол – свежепокрашенный – был еще чуть липковат. В сенях аккуратно стояла обувь – отмытая, чистая, как по линеечке.

Мы прошли на кухню – тоже чистенькую и даже нарядную: занавесочки в цветочек, блестящая клеенка на столике, сияющая двухкомфорочная плита.

В буфете – как все это мне было знакомо, чуть слезы не покатились! – рядком стояла посуда: «нарядная», гостевая – красные в белый горох грубые чашки и блюдца. Заварочный чайник с подвешенным к носику ситечком, несколько граненых стаканов и вазочка с пластмассовыми незабудками.

Я присела, а бабка поставила чайник. Такой же чайник был и у нас – огромный, литров на пять, темно-зеленой эмали и с узким носиком.

И тут почувствовала, как зачесалось в носу – верный признак моих близких слез. Я мотнула головой – никаких сантиментов! Это не мой дом и не моя баба!

Бабка тем временем налила чай и поставила блюдце со слипшимся мармеладом.

Потом она села напротив, подперла лицо руками и строго посмотрела на меня.

– Ну, всю правду сказала? – сурово спросила она.

Я усмехнулась:

– А я не на исповеди! И вы мне не поп! Что посчитала нужным, то и рассказала! – с вызовом ответила я.

Бабка тоже усмехнулась и кивнула.

– Как знаешь!.. Я живу тут одна – сын женился и съехал к жене на квартёру, – бабка так и сказала «квартёру». – Сын хороший, положительный. Шофером работает. Большого начальника возит. Жена… – бабка задумалась и вздохнула, – жена неплохая. В магазине торгует. Дочка у них, Надька, внучка моя. Сын приезжает и поможает. Я уж одна не справляюсь… Комнату тебе я покажу – бывшая сынина. Телевизора там нету! – добавила бабка и сузила глаза.

– А мне он и не нужен, – улыбнулась я, – лучше книжки почитаю. У вас же здесь, в Л., есть библиотека?

Бабка кивнула:

– Есть, как не быть. Денег я с тебя много не возьму – они мне ни к чему, мне хватает. А вот если помочь попрошу… – тут она хитро сощурила глаза, – поможешь? Ты ж у нас своя, деревенская?

– Помогу, – просто ответила я. – А денег дам, когда на работу устроюсь. Подходит?

Бабка развела руками:

– Перетерплю! Не помру. Ну, допила? Тогда пойдем, покажу тебе хату!

Дом был простой, деревенский, обычный – пятистенок с сенями, кухонькой и двумя комнатами.

Мы поднялись на второй этаж – в «мансарду», как говорила Полина Сергеевна.

Комната была довольно большая, со скошенными стенами, с кроватью, столом, двумя стульями типа венских и старым, огромным кованым сундуком. Посредине комнаты торчала печная труба.

– Подходит! – кивнула я. – А зимой?

– А доживешь до зимы? – усмехнулась бабка и, не дождавшись моего ответа, сказала:

– Печка у меня золотая! Дед еще клал, знатный печник. Труба твоя кипеть будет! Еще попросишь бабу Мотю поменьше топить!

Так значит, бабку зовут Матреной. Уже какая-то ясность.

– Баба Мотя! – сказала я. – А готовить? Готовить у вас я могу? Кулинарить позволите? Что-то легкое и несложное, а?

Бабка Мотя махнула рукой:

– Да прокормимся! Ты об этом не думай. Я щей сварю бадейку или там супа какого. Картошки нажарю. Когда и петушка с тобой зарубим. По осени – кабанчика. Что тебе на кухне торчать, со мной задом тереться? Не мужики ведь! Две бабы поди!.. Или тебе такая еда – не еда?

– Еда, – ответила я, почувствовав вдруг, как сильно устала. Мне захотелось остаться одной, рухнуть на кровать и закрыть глаза.

Бабка, кажется, все поняла – видимо, была из сообразительных.

– Отдыхай! – сказала она и стала спускаться по скрипучей лестнице.

Я сняла босоножки, распахнула оконце и легла на кровать.

«Новая жизнь… – подумала я. – Что она мне принесет? Снова боль и беду? Или покой и радость?»

Хотя… Какие тут радости… если б покой – уже хорошо. И даже отлично! Искать меня некому, скучать по мне – тоже. Никому на этом свете неинтересно, где живет эта Лида и как. Что у нее на душе? Сыта ли она, одета? Довольна ли жизнью?

Странно получается: на свете столько людей, а я, Лида Савинкова, не нужна никому! Ни одна живая душа не вспомнит обо мне и не заплачет…

Странная, выходит, у меня судьба, правда ведь? Никого на всем белом свете…

Проснулась я рано от визгливого крика петуха. Встала и выглянула в окно – под окном толкались бестолковые и суетливые курицы, и баба Мотя, ворча, сыпала им зерно.

Я спустилась вниз и вышла во двор. Баба Мотя кивнула:

– Ну и как? Выспалась?

Я улыбнулась:

– Вполне!

Потом мы завтракали свежими, еще теплыми яйцами, принесенными хозяйкой в кармане старого, темного передника. Такой же передник был и у моей бабы…

Яичница с луком, свежий, румяный, серый кирпичик хлеба, два кривых пупырчатых огурца и крепкий чай – вот и весь наш завтрак. Вкуснее и не бывает!

Я спросила, нужна ли помощь. Но баба Мотя покачала головой:

– Иди по своим делам – потом разберемся.

Я надела свое лучшее платье, заколола волосы, подкрасила глаза, подушилась остатками духов и – отправилась на встречу со своей новой судьбой.

Раннее утро было еще прохладным. Улица, по которой я шла, была зеленой и очень тенистой – ясени, липы и клены. Асфальт был растрескан и даже разбит. Мимо меня проехали старые, дребезжащие «Жигули», выфыркивая вонючую гарь из трубы.

Кричали петухи, клехтали куры, брехали собаки. Старые деревенские домишки перемежались с домами посвежее и побогаче. Улица кончилась, и начался город. Ну или почти город – так будет куда справедливей.

Нет, все-таки город, городок… Центральная площадь со зданием бывшего райкома – теперь, видимо, администрации. Вывеска «Центральный рынок» – смешно! Центральный гастроном. Клуб и кафе. Тоже «Центральное». Вот уж потеха!

Центральней некуда, верно! По улице шел редкий народ – скорее всего, на работу. Скромные, плоховато одетые женщины с нелепыми сумками в руках. Промчался подросток на велосипеде с сеткой-авоськой, болтающейся на руле.

Переваливаясь, прошла парочка бабок с корзинками – торопились к базару (читай – «Центральному рынку»). Хмурая женщина открывала здание почты.

Я вошла в гастроном. Две продавщицы, лениво переговариваясь, поправляли форменные белые шапочки.

Я подошла поближе. Разговорились. Попробовала навести справки: сколько в городке школ, какие слухи про директрис. Женщины смотрели на меня настороженно и сплетничать не торопились. Одна из них, что помоложе, оказалась разговорчивее.

– Школа? – удивилась она. – А зачем тебе школа? А… учительница, – протянула она. – Ну, я не знаю… Директрису зовут Анна Степановна. Тетка неплохая, вроде бы… не вредная. С родителей не тянет, к учителям не цепляется. А так… – Она вдруг испуганно посмотрела на свою коллегу. – Да и не знаю я толком…

И принялась за свое дело: что-то начала вытаскивать из холодильника, что-то перекладывать в витрине.

Я поблагодарила ее и вышла на улицу. Ну, куда дальше? В ту самую школу? А есть ли кто-нибудь там сегодня, в конце июля, в самый разгар каникул? Может быть, секретарь?

Школа находилась в полукилометре от всего «центрального». Дверь в здание была открыта, и я вошла. У двери с надписью «Директор» я остановилась. Пригладила волосы, одернула платье и постучалась.

Мне ответили, и я вошла. За столом сидела немолодая, полная женщина в черном платье и грубых очках. Я поняла, что это и есть та самая директриса Анна Степановна.

Так и оказалось. Эта Анна Степановна в восемь утра, в конце июля, сидела в своем кабинете и, казалось, что она из него и не выходила.

Вопреки своему внешнему виду, она оказалась любезной и не любопытной.

Мне показалось, что она мне обрадовалась: учитель младших классов школе был нужен, и Анна Степановна, оживившись, принялась рассматривать мой диплом и трудовую книжку.

Наконец она подняла на меня глаза и кивнула:

– Ну что? По рукам?

Я улыбнулась. Договорились, что выйду я пятнадцатого августа, помогу с расписанием и познакомлюсь с коллегами.

Анна Степановна провела меня по зданию – ничего нового, все знакомо до мелочей.

Проводила до двери и вот там спросила: не нужен ли мне аванс?

Я покраснела и кивнула. Оказалось, что за авансом я могу зайти через пять дней.

Я вышла на улицу и глубоко вздохнула. Все складывалось неплохо! Совсем неплохо для такой «везучей», как я!

Может, это и есть новое начало моей счастливой жизни?

Только кто в это верит?.. Уж точно не я…

Ну что? Жизнь продолжается?

До работы – какой она будет, господи? – оставалось довольно много времени. Ну, я и взялась за хозяйство. Честно говоря, я соскучилась по делу, по физической деревенской работе, к которой была приучена с детства. Я никогда не была белоручкой – баба меня ко всему приучала. Только обмолвилась как-то: «Ох, Лидка! Профессию бы тебе получить! Да хорошую, уважительную! Чтобы к тебе – на поклон! А не в коровьем дерьме ковыряться…»

Профессию уважительную я получила – бабы Мани наказ исполнила. А вот из деревенской глуши, от «навоза», так и не избавилась. Видно, удел мой таков…

Я помогала бабке Моте в саду, с удовольствием возилась в огороде. Чистила птичник и убирала за кроликами. По вечерам, когда стихала жара, мы обирали ягодные кусты. Точнее, обирала я, а бабка Мотя сидела на скамеечке неподалеку и пудрила мне мозги. Потом она всплескивала руками и бросалась в дом – к телевизору. Мотя обожала ток-шоу! Смотрела все подряд, упиваясь сплетнями, осуждая, жалея и переживая за всех по ту сторону экрана, как за свою родню.

Из дома она кричала и мне:

– Лидка! Нет, ты иди, послушай только! Вот ведь сволочь какая! А эта, а эта!.. Не, чистая мразь!

Я отнекивалась:

– Да ну, баб Моть! Я что, сволочей не видела? Насмотрелась, спасибо…

Потом мы чистили от плодоножек смородину и крыжовник, резали яблоки, вынимали косточки из вишен и слив – готовились «на варенье» – так говорила она, моя новая компаньонка и хозяйка, моя единственная подруга, моя бабка Мотя.

Она оказалась невредной, но довольно упертой старухой: переубедить ее в чем-то, переспорить было просто невозможно. Ну и, конечно, насчет поговорить! Сдержанная и сухая на первый взгляд старушка моя оказалась очень даже словоохотливой. Видимо, сказывалось одиночество.

Бабка Мотя рассказала мне про своего покойного мужа:

– Аким Степаныч был мужик резкий. И грубый. Конечно, пил… Но меру свою знал. До скота не напивался. Ну и поколачивал меня – вот не без этого… Но и работать умел! Умел держать слово, и в уважении ему никто не отказывал. Гулял ли? Не без того… – тут бабка Мотя тяжело вздохнула.

– Было дело, было… Однажды… – и глаза ее заволокло печальным туманом, – ушел мой холера однажды! – Мотя громко всхлипнула и махнула рукой. – К подружке моей, Любке Зайцевой. Та вдовела давно, еще с молодости. Пришла как-то эта сучка ко мне – покаяться. Я удивилась сильно, но не перебивала, слушала.

А та пришла и с порога мне в ноги: «Прости, Матрена! Да, виновата!..»

Ну, я ей в патлы и вцепилась со всей своей обиды и силы.

А она – вот ведь зараза! – заверещала:

– А что, тебе одной надо? А мне? Или я не баба? Не человек? Мне тоже мужик нужен – гляди, вон, иссохла вся! Что, кобеля своего жалко стало? А еще в подругах была!..

– Ох… – бабка Мотя сощурила глаза, – тут-то я и остановилась. Меня как мешком по башке! И даже смеяться стала: вот ведь дура, моя подруга! Поделиться с ней надо, а! Нет, ты такое слыхала? Мужиком поделиться! Да еще мужем! Когда такое было, чтобы мужем добровольно делились?

Села я на пол и давай хохотать! И эта… зараза! Тоже присела! Волосья свои поправляет и тоже ржет! Сидим мы на пару и заливаемся! Понятно, не от хорошего… Одна от горя, а другая – со стыда. Вроде как истерика у нас… Так оно называется?

А в этот момент муженек мой «верный» заходит. И видит всю эту картину. Смотрит на нас, и глаза как у бешенного быка кровью наливаются и из орбит вылезают.

А мы, знай себе, еще пуще заливаемся! Остановиться не можем! Ну и он… из избы наутек! Испугался, муженек мой! А мы, как отсмеялись, – давай обе реветь…

Все вспомнили, как в войну детьми голодали, как зелеными ягодами и яблоками объедались и как по кустам животами маялись. Как картошку по полям искали – может, осталась? И находили, и пекли в костре, и пополам делили – по-честному! И как платье было одно на двоих, и сапожки. И сережки – простые, серебряные, с голубым камушком, носили их на танцы по очереди.

И ревем, как коровы, ревем… А потом обнялись и решили: как скажет этот… наш. Кобелюка. Так и будет! С кем останется, в смысле. А мы… Мы все примем. Ради нашего прошлого. Ради наших мамок, что тащили нас всю войну. Ради бать, что погибли у нас у обеих. И шептала мне Любка, что хочет ребенка. Так хочет, что… А от кого ей рожать? От меня, что ли? Мужиков-то… по пальцам.

А давай я рожу… от него? А его – обратно к тебе? – шепчет мне эта дурочка. – Мой детеныш и твой Митька будут родными! Чем плохо? Может, братья, а может, и брат с сестрой, а? Все не одни!..

– Дура ты, Любка! – говорю ей. – Иди уж домой. А насчет ребеночка – так мне не жалко! Коли получится…

Та встала, головой закивала и – вон из избы.

Бабка Мотя долго молчала и смотрела перед собой.

Я вытаскивала шпилькой косточки из вишни – кожа на пальцах скукожилась, окрасилась в ярко-красный цвет и немного саднила. На клеенке растекалась «кровавая» лужица.

Я посмотрела на Мотю:

– Ну!.. А дальше чего? Вернулся твой Степаныч? А Любка твоя? Угомонилась подружка? Чем кончилось-то? Страсти ваши, мордасти?

Мотя махнула рукой:

– Плохо кончилось! Очень плохо… – бабка Мотя вздохнула, – умерла моя Любка… умерла, дурочка, в родах. А дед мой… так он скоро вернулся. Через два месяца. Пришел и бухнулся в ноги. Ну а я… Я простила. Ради Митьки простила. И за ради нашей с Любанькой дружбы. Поняла я ее. И его поняла. Любка веселая была, шустрая. Пела, плясала… Лучшей певуньей была! А я – я уже никуда не годилась. Болела много – после родов. По-женски болела. Ну а он – мужик! Все они кобеля́! Все – дурные. А Любка моя… Хоть понежилась перед смертью! Порадовалась. И когда Аким мой вернулся – больше его она не заманивала, как обещала. Затяжелела и – отпустила. Домой.

Мотя снова замолчала и отвела глаза.

– А ребеночек? – спросила я. – Ну, тот, который от Любы? Выжил ребеночек-то?

Мотя отвернула голову:

– Да выжил… Только калекой родился. Не понимал ничего – глазки, как у мертвого куренка были, без жизни. Даже не плакал – пищал. И соску не брал. В общем, сдали мы его, этого мальчика. В детдом сдали, в Анечкино. В полста верст отсюдова. А что – сирота! Так и сказали. Да кто б его тянул, этого мальчика? Я? Да откуда? Откуда силы-то? Мне ж было уже к сорока! И Митька уже… кобел был большой! Стеснялся он брата… И батьку тогда ненавидел. Однажды даже пошел на него с топором! Ну и взяла я куренка этого и увезла – с глаз долой и от греха подальше.

Ездила потом пару раз. В первый год. А потом мне сказали, что куренок ваш помер. Да и слава богу – кому он там нужен был, убогий такой? Лежал вечно ссаный… Ведь его-то и накормить толком никто не мог… Успокоился, значит…

– А муж твой, Аким? Он как? – спросила я.

– А ему-то что!.. – усмехнулась Мотя. – Потерся и… напрочь забыл! А про мальчонку сказал: убери… это из хаты! Что сказать: мужики…

И мы обе вздохнули.

Варенья варили много. Чем в глубокой провинции сластятся? Хлеб да варенье.

В воскресенье приезжал Дмитрий Акимыч – бабкин сын. Мужик он был хмурый, неприветливый, нелюдимый. Женился поздно и то по залету. Баба резвая попалась – зацепила старого холостяка животом. Дмитрий Акимыч – так он представился мне – сначала сурово разглядывал меня, потом поднялся ко мне в мансарду и все обсмотрел там. Обошел хозяйство, сурово брови нахмурив.

Забил трех кролей и у крыльца освежевал. Потом собрал все яйца в курятнике, пересчитал и аккуратно уложил в круглую корзину.

Дальше слазил в погреб, набрал прошлогодней картошки, прихватил соленых огурцов и варенья, все упаковал и привязал веревкой к багажнику велосипеда, сооруженному из металлической корзины – вроде тех, что дают в магазинах. Проверил на прочность. Вбил пару гвоздей в уличный стол. Выпил квасу с вареными яйцами и черным хлебом и – двинулся восвояси.

С матерью – не говоря обо мне – он не перекинулся и парой фраз.

«Суровый мужик», – подумала я.

Бабка Мотя прятала от меня глаза: было видно, что ей неловко. И гостинчика сын не привез…

Да какое мне дело! Я здесь временный гость. А чужая родня мне ни к чему.

Только тогда я не знала, что этот неприветливый и странный мужик окажется причастен и к моей судьбе… Да еще и как!

Через пять дней я пошла за авансом. Директриса по-прежнему была на месте – она и выдала мне аванс. Я была почти счастлива! У меня есть угол. Есть работа. И есть немного денег! Совсем немного, но все же…

Я пошла в центральный и накупила всего – конфет, вафель, печенья. Колбасы и сыра. Масла и рыбных консервов. Бутылку «Кагора» – все бабушки любят кагор. В универмаге напротив – тоже, понятное дело, центральном – я купила платок для моей Моти и пару колгот для себя.

Вечером, обозвав меня транжиркой, довольная Мотя зажарила курицу, и мы затеяли пир.

Мотя прожила с мужем после событий недолго – Степаныч погиб. Глупая смерть: купался в реке, всегда был отличным пловцом, а тут банальность – ногу свело.

Мотя рассказывала об этом спокойно – может, давно пережила. А может, после его смерти ей стало легче: никто не пьет, не бьет и по подружкам не бегает.

Теперь она не брошенная жена, а просто вдова. Все понятно. Я много видела женщин, начинавших жить после ухода мужей – бьющих и пьющих. Отплакивали бабы «своего», отголосили на кладбищах и – начинали наконец вольно дышать. Без мужика в деревне плохо и тяжело. С мужиком – да, физически легче. Но вот морально… Вопрос.

Фотография – точнее, фотопортрет Акима Степановича в красном углу висел, рядом с иконой. Хмурое и злое лицо, холодные глаза, плотно сжатые губы. Но было что-то в его лице такое, что наверняка привлекало баб. Сила какая-то, что ли? А может быть, дерзость?

– Чего повесила? – усмехнулась я. – Много с ним счастья-то видела?

Мотя удивилась:

– Так муж ведь! На память… – растерянно добавила она.

Жили мы в целом дружно. Мотя иногда упрямилась, указывала мне «мое» место, но быстро приходила в себя, и мы снова дружили. Это были хорошие и тихие вечера перед стареньким телевизором, под «охи» и «ахи» моей хозяйки, под чаек с оладьями и душистым вареньем.

Там, в моей мансарде, которую я почти полюбила, я наконец избавилась от своих ночных кошмаров и начала крепко спать.

Семнадцатого августа я отправилась в школу. Обычное дело – мыть окна, столовку, приводить в порядок школьную библиотеку, развешивать плакаты.

Собрались и мои новые коллеги – учителя. Все бурно делились впечатлениями от прошедшего отпуска, рассказывали про урожаи и грибную охоту, угощались к чаю домашним печеньем и пирогами и, конечно, приглядывались ко мне. Новый человек в глубинке всегда вызывал интерес. Но подружиться – такой цели я перед собой не ставила. И близко сходиться – тоже. Мне нравилась смешливая математичка Зоечка – недавняя молодоженка. Зоечка показывала свои свадебные фотографии и очень ими гордилась. Она была хорошенькой, беленькой, светлокожей и какой-то свежей, промытой, душистой. Географичка Светлана – молодая, загорелая дочерна, мать двоих пацанов. Светлана жила в частном доме и держала хозяйство. Была, как мне показалось, безмужней. Язык у нее острый и колкий. Но вредной она мне не показалась. Просто измученной.

Светлана часто выходила на перекур и как-то позвала меня:

– Не из курящих?

Я мотнула головой:

– Уже нет.

– Жалко, – усмехнулась Светлана, – а то я все пару ищу!

– А мужики? – спросила я.

Светлана скривила лицо:

– О чем ты? Здесь? Мужики? Да не смеши! Муж нашей Анюты – завхоз. Старый пень. Физручка – и та баба, Лариска. Ну и математик, Фролов. Так тот вообще… – Светлана затянулась и усмехнулась: – Сама увидишь! И – упадешь.

Фролов пришел через пару дней. Пожилой и хромой мужичонка в потертом пиджаке и стоптанных сандалиях. В общем, Светлана оказалась права.

Немолодая историчка Нина Игнатьевна – было видно, что дама строгая и справедливая. С ней явно считались. Нина Игнатьевна мне улыбнулась – подбодрила и успокоила.

Не понравилась мне завуч – Дина Михайловна Колкова. Было видно, что тетка важная и кичливая, нервная и взрывная. Меня рассматривала придирчиво, сузив красивые, узкие, зеленоватые глаза.

Оказалось, муж Дины – директор завода. Единственного предприятия города. Большой человек! Дина жила в единственном новом, кирпичном доме, построенном не так давно для начальства – главврача местной больницы, директоров школ, администрации, руководителей городской власти и нескольких ветеранов войны. И конечно, для директоров гастронома и универмага – центральных!

Директор завода был мужиком гулящим и слегка попивающим. Но отменным начальником. За это его и держали. И еще закрывали глаза на его вторую семью – секретаршу Марину, молодую и яркую блондинку, родившую ему мальчика.

С Диной Михайловной детей у них не было. Но из их общего дома он не уходил. Пока. Все ждали развития событий. Местная «Санта-Барбара», не иначе. Дина Михайловна жила под вечным прицелом человеческих глаз.

После работы муж и директор Колков торопился на служебной «Волге» к Марине и сыну. Водитель дремал в машине. Часа через два или три Колков, слегка взъерошенный, с мутным взглядом, вываливался из дома любовницы и матери своего сына и падал на переднее сиденье. Верный водитель Гена вез его в «главный» дом – к законной жене.

Да уж!.. Завидовать Дине Михайловне нечего – определенно.

И это несмотря на большую и красивую (по рассказам очевидцев) квартиру с импортной мебелью и хрустальными люстрами, кожаный плащ (сказка, мечта!), прекрасную фигуру, стройные ноги и отличную стрижку (к своему мастеру Дина уезжала в Москву! Ничего себе, а? За четыреста верст!). А как Дина была одета!.. Это вообще за гранью! По-моему, у нее единственной была серебристая норковая шуба, плащ зеленого цвета из нежнейшей лайки, сумочки не из этой жизни и все остальное.

А счастье?.. Вот его-то точно у Дины не было! И это читалось в ее прекрасных глазах.

Я, пережившая многое и страшное, Дину жалела. Но не дай бог это ей показать!

Дина была из тех, кого не нужно жалеть. И хорошо, что я поняла это сразу.

Иметь такого врага, как Дина Михайловна… Боже не приведи!

И вот вывод: коллективчик нашей небольшой школки оказался не самым плохим. Главное – ни с кем не вступать в тесный контакт, ни с кем не задруживаться, не одалживать денег, не пить кофе и не встречаться по вечерам. Таков мой жизненный вывод.

В моем третьем «Б» было девятнадцать человек. Дети смотрели на меня с опаской – что за фрукт эта новая тетенька? Я была в меру строга, в меру остроумна и в меру придирчива. Главное – соблюдать меру, не переборщить. Отпустишь удила – будешь хлебать все по полной. Дашь присесть на голову – тот же эффект. Чутка пережмешь – будут бояться и ненавидеть. Впрочем, мне их любовь по барабану. Главное в моей профессии – справедливость. И еще – чувство меры.

На второй парте у окна сидела очень грустная и очень красивая девочка. Я просто не могла отвести от нее взгляд. Девочка словно сошла с полотна венецианского живописца – черные, густющие косы, уложенные полукруглой баранкой. Серые глаза – огромные, опушенные густыми и очень темными ресницами, прямой четкий нос и прекрасного рисунка бледный и крупный рот. Девочка смотрела в окно и, очевидно, грустила. Рядом с обычными, русопятыми, курносыми и веснушчатыми детьми эта девочка смотрелась заморской диковиной.

Я начала перекличку. Красивую девочку звали Дина Сметанина. Дина!.. Вот уж придумают эти родители. А ребенку потом с этим жить. Ничего плохого в этом имени я не вижу. Просто в нашем захолустье быть Дианой… непросто.

Хотя… кто сказал, что наша Дина останется здесь? Упорхнет прекрасная колибри в иные веси – тю-тю! И правильно! Будет у нее другая судьба.

Заметной была и Рита Смеханова – как оказалось, бессменная староста класса.

Первый день прошел в целом неплохо, и я, прихватив пышные букеты из собственных палисадников (астры, гладиолусы и георгины), прогулочным шагом направилась к дому. Погода стояла прекрасная! На улице меня догнала староста Рита и вызвалась проводить.

За воротами школы Рита тут же «вступила в обязанности» – обстоятельно и бодро принялась рассказывать про соучеников. Я молчала и слушала. Рассказ ее был малоинтересен, но… наверное, все же полезен. Так, например, она сообщила, что нужно остерегаться мамаши Оли Беловой – склочницы и скандалистки. Не дай бог, поставить «тупой» Ольке пару – мамаша тут же «взовьется кострами»!

«Остроумная детка», – подумала я.

– Мамашу эту боятся все и стараются обходить ее стороной. Даже Дина не связывается, – заключила мой тайный осведомитель, – а на фиг ей нервы трепать? Да! Еще Петька Распопов! – спохватилась староста. – Тот… – Она потянулась к моему уху и зашептала: – Тот… ссытся! Прям на уроках, вы представляете? Вонь такая ползет – ой, мамочки родные! Но Петьку жалко… Папаша и мать пьют беспробудно, бьют несчастного Петьку… Вот он и ссытся! Врач говорит, что надо Петьку в детдом. А Анюта – Анна Степановна директриса, – не хочет – жалеет! Говорит, что дома все равно ему лучше. Дина, кстати… – Дина Михайловна, – поправилась Рита, увидев мои нахмуренные брови, – Дина Михайловна, кстати, пробовала эту семейку уконтропупить в больницу – на лечение. Мамашу с папашей от пьянки, а Петьку – от ссанки. Но не получилось… Все по-прежнему: родители пьют, а наш Петька ссыт. Еще он голодный всегда. Теть Надя, буфетчица, всегда наливает ему две тарелки первого и кладет две котлеты. Так, что еще? – Рита приостановилась, вытряхнула из сандалии камешек и вздохнула: – Ааа! Света Темина!

– А что у Светы? – вздохнула я.

– Светка – больная! – доверительно кивнула Рита. – В смысле, на голову! Ни фига не соображает, как ни старайся! Просто тупая, и все. Так что вы, Лидия Андреевна, особенно и не старайтесь! Светка будет смотреть на вас как баран и лить крокодиловы слезы. Ее вообще перестали спрашивать – бесполезно!

Я кивнула:

– Ну хорошо! Это все?

Рита нахмурила лоб:

– Все? Да, наверное… – неуверенно сказала она и тут же ее лоб вновь расправился – ее осенило. – Да! Еще Динка! Ну, такая красивая, с бубликом на голове!..

Я замерла и приостановилась:

– А что Дина? – тихо спросила я. – С ней тоже что-то не то?

Рита вздохнула и скорчила печальную гримаску:

– С ней вообще все не то, Лидия Андреевна!

– Это в каком смысле? – почувствовала я какое-то волнение.

– Да беда там у нее, у Динки! Мамаша свалила!

– Как так свалила? – От удивления я даже остановилась и уставилась на доносчицу. – В каком таком смысле?

– А в простом, – Рита явно была довольна моей реакцией. – Свалила, и все! Бросила и Динку, и Динкиного отца, своего мужа! И ушла к мужику! По неземной любви!

– А тебе… откуда все это известно? Что к мужику, что по неземной?..

– Лидия Андреевна! – с укором и вздохом ответила шустрая староста. – Это ведь всем известно! Не только мне! Городок-то наш ма-аа-ленький! Все про всех знают! А уж такое не скроешь – так говорит моя мама. Уехала Динкина мамаша за любовью, и все! За молодым мужиком. И бросила дочь и мужа с ее же мамашей! Что ж тут непонятного?

Риту сердила моя непонятливость.

– А… давно? В смысле, сбежала? – спросила я.

– Давно? – Рита задумалась. – Ну… как сказать… год назад. Это давно или не очень?

Я промолчала. Теперь я поняла, почему красотка Дина все время такая печальная. Бедная девочка…

– А кто же за ней… ну, смотрит? – я не могла погасить свое любопытство.

– За Дианкой? – уточнила Рита. – Да папаша, наверное. И бабка еще есть, мамашина мать. Может, она… Только бабка эта совсем древняя. И больная. Сидит на скамейке и плачет все время.

Вот уж Шекспир, что говорить! Дина Михайловна с мужем-изменником, девочка Дина, оставленная матерью. Кипят страсти и здесь, на обочине жизни. Кипят!

Мы подошли к моему дому.

– Всего вам хорошего! – радостно объявила Рита и лучезарно улыбнулась.

Я посмотрела на нее внимательно:

– Слушай, Рит! А для чего тебе все это нужно?

Ритины светлые бровки взлетели вверх.

– Ну… – продолжила я, – все эти… сплетни рассказывать? Мне, малознакомому человеку? Твоей учительнице, между прочим. Зачем?

Рита удивленно посмотрела на меня.

– Как зачем? – спросила она. – Пре-ду-пре-дить вас, Лидия Андреевна! Ну, чтобы вы знали… чтобы в курсе… всего. А как вам работать? – оживилась она. – Как во всем разобраться? А так будет легче! Когда вы… ну, все знаете!

– А тебе не говорили, что стучать нехорошо? – язвительно поинтересовалась я. – Все вываливать про своих друзей, например?

– Ну, – Рита снова улыбнулась, – друзей у меня в классе нет – одни приятели. С кем дружить-то? С Петькой-ссыкуном или с Олькой Беловой? Или с этой Дианкой, которая ревет всю дорогу? Не-а, не надо мне этого! Я со старшей сестрой дружу, Машкой. С мамкой своей! Она у меня заводная. А эти… – Она презрительно хмыкнула. – А вам, я думала, интересно будет… Ну и легче… во всем разобраться!

– Да?! – желчно спросила я. – Ну, тогда молодец! За помощь спасибо. Но, Рита! Ты все-таки больше думай об учебе, чем обо всем… этом! Ты еще слишком мала, чтобы судить! Поняла?

Рита обиженно кивнула и попрощалась.

Я посмотрела ей вслед – не девочка, а маленькая старушка. Но пойдет далеко, это понятно уже. Что ж… дорога у всех своя.

Весь вечер у меня из головы не выходила маленькая Дина. Вот ведь судьба! Ну да ладно. Своих бед навалом. И я пошла на кухню к своей «подружке» – та маялась давлением и беспрестанно кряхтела.

Жизнь потекла обычная, без особенных катаклизмов, событий и впечатлений. И я была этому рада.

Уроки, после третьего – в буфет на завтрак, раз в неделю классный час, раз в две – педсовет.

На дворе стоял прекрасный октябрь – щедрый и яркий. На кленах еще держались последние листья, а опавшие – устлали дороги и улицы плотным и пестрым ковром. На заборах частных домов переливался зеленым, оранжевым, желтым и красным густой и плотный, давно ставший забором, девичий виноград. Казалось, им увит весь город Л.

В садах еще висели поздние яблоки и изредка гулко падали на землю. Забулдыжные мужички в лихо сдвинутых кепках и папироской в углу рта торговали последними опятами и блестящими маленькими карасиками, разложенными на газетах, прямо на земле.

Учителям было разрешено выводить детей на прогулки. Странно и глупо было бы держать их в такую погоду в классах, терять последние погожие деньки.

Мы шли в сторону леса – точнее, прилеска, расположенного на краю города, вблизи частных домов.

В лесу пахло грибами и опавшими, подпревшими листьями. Мы рассаживались на пеньках и начинали урок природоведения.

Дина почти всегда молчала, только на природе, в лесу, слегка оживала и начинала интересоваться – например, жуками и бабочками. На уроке, посвященном отряду летающих, она тут же включилась, тихо что-то отвечала и смущенно отводила глаза. А я любовалась ею. Как любуются произведением искусств – например, старинной картиной.

По-прежнему эта девочка волновала меня, беспокоила и… вызывала странное любопытство.

В ноябре, перед каникулами, было назначено родительское собрание – обычное, рядовое дело.

Я волновалась… Это была моя первая встреча с родителями учеников. И даже слегка удивилась своему необычному волнению – раньше такого со мной не случалось.

Дома, в поселковой школе, я как-то вообще не думала о работе: ну, есть и есть – что о ней думать? Может быть, я так была увлечена своим мужем? Своей любовью, семейной жизнью. Своей ненавистью к Полине Сергеевне…

А здесь, в этом Л., ничего подобного не было – только баба Мотя и мой класс. Потом я слегка успокоилась и понемногу пришла в себя. И удивлялась самой себе: я увлечена своей работой? Выходит, что так… Вот чудеса!..

Жизнь налаживается? И снова выходит, что так! Нет, чудес я, конечно, не жду! Но… жить стало можно – наверное, так… И даже вполне терпимой стала моя жизнь. Про Полину Сергеевну я почти не думала. Про Димку… конечно, я вспоминала! Представляла, как они с тихой Машей живут. Представляла их ребенка… И снова мне было больно и горько. И все же… я жила.

Итак, родительское собрание. Как всегда – одни мамаши. Папаш нет – есть только дед. Дед хорошего мальчика Саши Соловьева. Все принаряжены, смотрят на меня придирчиво, с осторожностью – наверняка дети рассказывали им, что я – ничего себе так… Не слишком вредная, ору немного, двоек понапрасну не ставлю, не придираюсь. В общем – терпимо.

Узнаю сразу мамашу Оли Беловой – по колким глазам, явной вздрюченности и перманентной готовности к скандалу. Отвожу глаза. С ее дочерью все неплохо. Фигу в кармане я не держу. Узнаю и маму Ритки, моей тайной осведомительницы, – у той, довольно хорошенькой и о-очень надушенной блондинки, глаза полыхают интересом – понятно, в кого такая борзая дочка.

Я начинаю собрание. Все притихли и внимательно слушают. Минут через пятнадцать скрипит дверь, и я вижу мужчину. Он извиняется: «Задержали на работе, простите!»

Я киваю, и он – бочком, осторожно – заходит в класс и присаживается на край скамейки у входа.

Я чувствую, что меня заливает огнем. Краснею я редко, но… метко. Так же краснела Полина Сергеевна, мать ее так…

Краснею я моментально, отвожу глаза так же быстро и делаю вид, что мне душно. Родители смотрят на меня с удивлением, и дедушка Саши приоткрывает окно. Я благодарю его кивком головы и пытаюсь продолжить.

На крайнюю скамейку я не смотрю. Туда, куда присел опоздавший мужчина. Потому… Потому что сердце мое бьется часто и гулко. Потому что я очень взволнованна.

Потому что я сама удивлена и не понимаю, в чем дело. Потому что этот мужчина так хорош собой, что хоть плачь! И потому что это – отец Дианы. Это сразу понятно, нечего и спрашивать.

У них одинаковые серые глаза, темные и густые ресницы и бледные, четкие рты. У них абсолютно одинаковое выражение лица – печальное и… как у Пьеро.

И еще – я не понимаю, как можно было оставить такого мужчину и эту девочку!

Не понимаю! И сердце мое кипит и плавится… от нежности.

Тем временем он достает из кармана блокнот и ручку и начинает трогательно, чуть приоткрыв рот – точно, как дочка! – записывать за мной все подряд. Наверное, он из тех, кто считает учителя небожителем.

Есть такие. Как же он заблуждается!..

Я лихорадочно думала, как мне его задержать после собрания. Впрочем, чего тут думать? Учитель всегда найдет повод.

Собрание я скоро свернула – прошло оно без эксцессов. Даже скандальная мамаша Оли Беловой была вполне мила и контактна. На последней парте скромно сидела восточная женщина в длинном бархатном национальном платье и пестрой, с блестяшками косынке на голове. В ушах покачивались длинные золотые серьги с красными камнями. На пальцах тоже было прилично золота – и тоже броского, массивного и тяжелого.

Я поняла, что это – мать Валиджона Салимова, тихого и худенького мальчишки с огромными и испуганными ярко-черными глазами. Валиджон почти не говорил по-русски – так, пару фраз. Конечно же, и на уроках ничего не понимал. Большая таджикская семья переселилась в Россию недавно – почему и как, мы не знали. Знали только, что всей огромной семьей – кажется, с пятью или с шестью детьми – живут они в каком-то сараюшке на окраине города.

Мать Валиджона была очень красива – черноглазая, с тонким и прямым носом и ярким и крупным ртом.

Родители начали потихоньку вставать со скамеек и, продолжая общаться друг с другом, прощались со мной.

Отец Дианы сидел и продолжал что-то записывать в блокноте.

Мать Валиджона оставалась на месте. «Не понимает? – подумала я. – Не понимает, что собрание закончилось и что можно идти домой?»

Я вздохнула и подошла к отцу Дианы:

– А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!

Конечно же, я так не сказала. Просто попросила его задержаться.

Он оторвал глаза от блокнота, внимательно посмотрел на меня и поспешно кивнул.

Таджичка продолжала сидеть на своем месте. Я подошла к ней.

– Что-нибудь не так? – спросила я.

Она жалко улыбнулась и из ее прекрасных глаз покатилась слеза.

– Не понимаю ничего!.. – произнесла она. – Прости, учительница!

Руки ее дрожали, плечи подрагивали. Я обняла ее и погладила по голове – как ребенка. «Все хорошо, милая! – говорила я. – У вас очень хороший мальчик!»

А она мелко кивала, хватала мою руку и, кажется, попыталась ее поцеловать.

Аккуратно я проводила ее до двери и подтолкнула на выход.

Отец Дианы внимательно и изучающе смотрел на меня.

Наконец, мать Валиджона была благополучно выдворена, и я села за учительский стол.

– А вы… – задумчиво произнес он, – вы хороший человек, Лидия Андреевна!

Я вздрогнула, покраснела и заставила себя поднять на него глаза.

– Да обычный человек… – пробормотала я в смущении.

Потом ругала себя: зачем же так сразу себя опускать? Дура и есть дура! Надо было кокетливо улыбнуться, похлопать глазками и, вздохнув притворно, развести ручками.

Но кокетство и прочее – не для меня. Я – «танк, тяжелая артиллерия»! Слова моего бывшего мужа так прочно засели в моей голове, что…

И я начала разговор. Конечно, про девочку, про Дину. Начала осторожно, но упорно делая вид, что их семейная ситуация мне неведома.

Он молчал, иногда кивал и сидел, опустив голову.

– Да… – наконец произнес он, – вы, разумеется, правы! Дина очень замкнута, необщительна и… – он снова замолчал, – и неконтактна.

– Уроки она учит прилежно, занятиями не пренебрегает, но… Мне кажется, что ей мало что интересно! – поспешно добавила я, видя, как он расстроен.

Он хмыкнул:

– Да, знаете ли… Вы снова правы! А что мне делать? Со всем этим? Ну, как заинтересовать ее, что ли? Может, какой-то кружок? – Он с надеждой посмотрел на меня.

Я кивнула:

– Да-да! Именно – заинтересовать! Хоть чем-то! А вы давно с ней никуда не ездили?

– В смысле? – не понял он.

– Да куда угодно! – разгорячилась я. – Да хоть в Москву! Погулять, зайти в музей, на выставку! Поесть мороженого, наконец. Сходить в зоопарк. Может, она и?..

Он смотрел на меня, не отрывая глаз.

Потом задумчиво произнес:

– А вы, Лидия Андреевна, правы! И как мне это в голову не приходило?

Я только кивнула.

Через три дня, в четверг, выйдя в коридор после последнего урока, я увидела его – отца моей ученицы Дианы Сметаниной.

Он стоял, прислонившись к подоконнику, и смотрел на меня. Я замешкалась, принялась закрывать дверь, завозилась с замком, и он подскочил, чтобы помочь.

Я слышала его дыхание, чувствовала его запах у себя за спиной и злилась на себя.

Как первоклашка, ей-богу!

Наконец дверь мы закрыли и встали как вкопанные – друг напротив друга.

Оба смущенные, по-дурацки молчали.

Наконец я взяла себя в руки и спросила:

– Что-то случилось? А где Дина?

Он мотнул головой:

– Нет-нет! Все в порядке! Просто… – он замолчал, – просто я хотел… вам кое-что предложить!

Я, уже почти владея собой, вскинула брови.

– Да вы меня простите, если что не так! – быстро заговорил он. – Не обижайтесь, бога ради! Я… А вы не могли бы поехать с нами? В Москву? Ну, на экскурсию эту? Да, кстати! Простите! Меня зовут Валентин.

– А отчество? – строго спросила я.

– Да бросьте! – махнул он рукой и повторил: – Ну, как вы на это смотрите?

Я видела, как он замер, ожидая моего ответа. Я видела, как он волнуется. Я видела, как дрожат его руки, как побледнел кончик носа. Как дернулась губа…

С минуту я подумала, кивнула и сказала:

– А почему бы и нет? В конце концов, в столице я сто лет не была!..

Он обрадовался и даже не пытался этого скрыть: широко улыбнулся, и я увидела его ровные, белые и очень красивые, как на картинке в заграничном журнале, четкие зубы.

И я улыбнулась в ответ ему. Так и стояли мы, словно глупые дети, улыбаясь друг другу.

Было решено так: завтра, в пятницу, после уроков – а их у меня было четыре, – мы встречаемся на автовокзале. В час дня.

Мы были страшно смущены и поэтому быстро, торопливо, как-то скомканно распрощались и разошлись в разные стороны: он на улицу, а я – в учительскую, положить классный журнал.

Больше мы ничего не обсуждали – ни планы на нашу поездку, ни время пребывания в столице, ни ночевку, – было понятно, что ехать на один день смешно.

Я побрела домой в каком-то странном, непонятном мне настроении.

С одной стороны, все это было чудом и нереальностью, а с другой… Да полной глупостью это было! Незнакомый мне человек, отец моей ученицы. Делает мне довольно странное предложение, и я на него соглашаюсь! Не зная подробностей, планов и вообще мало что понимая. А Дина? Как будет с ней? Что будет со всеми нами в этой нелепой и довольно дикой ситуации?

Бабе Моте я сообщила, что уезжаю на три дня, на все выходные. Она удивилась, но вопросов не задавала. За что я была бесконечно ей благодарна.

Встала я рано, вымыла голову и, выпив чаю, пошла в школу. Эти четыре урока казались мне самыми длинными в жизни. Потом я вернулась домой, надела свои лучшие брюки из синего джерси, белый вязаный свитерок, накинула куртку и бросила в сумку зонт и косынку. Деньги, по счастью, у меня были – удалось кое-что отложить. В сумку я еще положила смену белья, новые колготки, флакончик с остатками любимых духов, пачку печенья и несколько конфет – в дорогу.

Ровно в час я уже стояла на вокзале.

Их не было. Я спряталась под навес и жадно вглядывалась в даль. На часах было пятнадцать минут второго.

«Надо идти домой», – подумала я и почувствовала, как ноги наливаются тяжестью и начинает болеть голова. Господи, какая же я идиотка! Вот так согласиться! Что я знаю про этого человека? Может быть, он сумасшедший? Сдвинутый от горя мужик? Чокнутый от рождения? И именно поэтому от него сбежала жена? А может быть, он так пошутил? По-идиотски так пошутил, потому что…

И в этот момент я увидела их. Они бежали, запыхавшись, в распахнутых куртках, с большой сумкой в руках.

Они подбежали ко мне и остановились как вкопанные.

Дина смотрела на меня с испугом. Ее отец стал бурно извиняться, оправдываться, и по всему выходило, что задержала их какая-то Дарья Ивановна – как оказалось, Дианина бабушка.

Автобус отходил через двенадцать минут, и мы, купив билеты, смущенно молчали и делали вид, что оглядываем окрестности.

Когда подошел автобус, мы все, включая Дину, как мне показалось, почувствовали большое облегчение.

Дина села с отцом, я – одна, у окна, позади них.

Погода была довольно приличная – небо не мрачно-серое, осеннее и плаксивое, а ярко-синее, с небольшими и аккуратными, похожими на молодых и нестриженых овец или белых молодых медвежат облаками. Проглядывало беловатое, прохладное солнце – на его тепло надеяться было уже нелепо.

Дорога оказалась, конечно же, отвратительной: нас трясло на ухабах и рытвинах. Но это не помешало мне задремать и даже увидеть странный и непонятный сон: будто я взбираюсь по чудно́й лестнице – очень крутой, уходящей в никуда, без конца и перил. Лестница белая, даже белоснежная, как будто сделана из крупитчатого и пористого материала, похожего на пенопласт или сахар. Я даже хочу ее лизнуть, но почему-то все поднимаюсь и поднимаюсь – без остановки. И мне так легко это делать, что я, не задыхаясь и не отдыхая, иду все выше, почти вприпрыжку, тороплюсь и стремлюсь дальше, наверх. Как будто знаю: там меня ждет что-то очень хорошее и счастливое. Поэтому я тороплюсь…

Проспала я примерно час и проснулась, когда автобус резко затормозил и замер. Остановка – поняла я.

На остановке – а это была довольно большая автобусная станция – вошли три бабы и мужик. Деревенские, одетые плохо и бедно, в резиновых сапогах и старых куртках, похожих на зипуны. Бабы были в темных платках. Я увидела их руки – заскорузлые, грубые, красного цвета, с короткими и не очень чистыми ногтями… И вспомнила свою бабу… Да так ярко, что слезы застряли у меня в горле – только бы не разреветься!

Одна из этих теток села рядом со мной. И я услышала исходящий от нее запах хлева, парного молока и влажной земли.

И снова я представила свою бабу, и снова у меня защипало в горле, и снова я была одна на всем белом свете… И никому, никому «ненужная» – так говорила про меня она, моя баба. Моя любимая Маня. И при этих словах я всегда начинала плакать…

Примерно часа через полтора снова была остановка, и шофер объявил «перекур». Все с удовольствием выкатились на улицу – поразмяться и сходить «до ветру».

Шофер крикнул нам, что вон там, за углом, столовая, хорошая, проверенная, для шоферюг.

И можно и перекусить, кому надо. Задешево и «забыстро».

Мы пошли в столовую – небольшой сарайчик, внутри которого было, как ни странно, чисто и даже уютно.

Дина запросила сладкого, но сладкого не оказалось. Молодая буфетчица громко вздохнула и достала большую стеклянную банку со сливовым повидлом. Вскрыла банку ножом, и ложкой вывалила густое повидло в суповую тарелку. Я достала печенье из сумки, и глаза девочки заблестели. Печенье с повидлом пошло на «ура»: Дина улыбалась и с аппетитом лопала его, запивая компотом.

Валентин съел и первое, и второе – было видно, что он проголодался и еще – что он совсем неприхотлив и не избалован.

Потом мы снова отправились в путь, и я видела, как оба задремали – отец и дочь. Девочка спала, положив голову на плечо отца. И он, откинув голову на сиденье, тут же крепко уснул, приоткрыв рот и громко посапывая.

Я смотрела в окно, где все уже погружалось в ранние осенние сумерки, и думала о том, какая все-таки это, наверное, дурацкая затея. На сердце было тревожно. Как сложится там, в Москве? Как все устроится? И как я потом буду выпутываться из всего этого сложного, глупого положения, в которое я поставила себя сама? Да еще и с большой и торопливой радостью!

В Москву мы приехали в девять вечера. Въезжали уже в полной темноте, но город был освещен и мрачным не выглядел. Наверное, мрачной выглядела я – совсем отчаявшись от нашего путешествия.

Мы вышли на улицу, и я вопросительно посмотрела на Валентина. Не отказала себе и в колкости.

– Ну и что дальше? – язвительно спросила я. – Что будем делать? Искать места на вокзале?

Было видно, что Дина устала, трет глаза, переминается с ноги на ногу – хочет в туалет.

Валентин достал из кармана бумажку.

– Так, улица Янгеля! – радостно объявил он и добавил растерянно: – Только вот где этот Янгель обитает… вот что интересно!

Оказалось, что есть квартира – на неизвестной нам улице Янгеля. Эта квартира принадлежала институтскому товарищу Валентина. Он созвонился и все согласовал. На две ночи – с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье нам был обеспечен ночлег.

Я облегченно выдохнула:

– Ну, слава богу! А то…

Договорить я не успела. Валентин с удивлением посмотрел на меня и спросил:

– А вы думали, что я поеду так, без, – он повертел пальцами в воздухе, – без точного адреса и места дислокации? Повезу дочь и прекрасную женщину туда – не пойми куда? В неизвестность? Предложу им чум на улице или топчан на вокзале?

Я покраснела и промолчала. Мы поймали такси и отправились на таинственную улицу Янгеля.

В машине мы молчали: я от смущения, а он… Может быть, от обиды? Опять меня подвел мой едкий язык! Какая ж я дура, господи! Беспросветная дура, и все!

Машина остановилась у нового многоэтажного дома. Мы зашли в нужный подъезд и поднялись на восьмой этаж. Дверь нам открыл хозяин, молодой мужчина, который явно обрадовался поздним гостям.

Мы уложили Дину и решили отметить знакомство. Денис – так звали хозяина – принялся неловко чистить картошку. Я отобрала у него нож и занялась ужином. Мужчины курили на балконе и о чем-то болтали. Я не прислушивалась. Жарила картошку и смотрела на город, лежащий передо мной. Весь он был в ярких, переливающихся огнях – огромный и непонятный. И я впервые подумала: а хотела бы я здесь остаться? Мне бы подошел этот город – здесь, в Москве, я затерялась бы среди шумной толпы и огромного, неизведанного пространства. И никто бы меня не нашел… И никто бы меня не узнавал…

Нас, провинциалов, столица, конечно, ошеломила.

Мы, взрослые, еще как-то делали «вид» и «держали лицо», а вот маленькая Дина совсем растерялась. Девочка пугалась буквально всего – клаксонов машин, свистков регулировщика, высотных домов и глубокого подземелья метро. Перезвонов трамвая и густой, упрямо рвущейся напролом, вперед, беспокойной и быстрой, стремительной толпы.

Дина даже отказалась от мороженого – видно, кусок в горло не лез. Мы держали ее за руки – справа Валентин, слева – я.

В первый день мы гуляли по Красной площади, осмотрели Царь-пушку и Царь-колокол, зашли в шумный и бурлящий ГУМ, из которого тут же сбежали. Прошлись по Тверской, постояли у памятника Долгорукому и, вконец измученные, решили перекусить.

Кафе нашли в районе Патриарших, решив что там, в стороне, цены буду демократичней. Но цены все равно нам показались огромными – я видела, как смущен Валентин. И все же деваться нам было некуда – Дина смотрела на нас во все глаза и внимательно изучала меню.

И вот выбор сделан. Я, разумеется, хоть и собиралась платить за себя, выбрала то, что подешевле. Видела, что так же считает и Валентин. А вот девочка наша «оторвалась»: Дина заказала совсем недешевые блюда: какой-то креветочный коктейль, котлету из краба и малиновый торт на десерт.

Еда была восхитительна и изысканна! И обстановка не подкачала: из окна, возле которого мы примостились, был виден пруд и белые лебеди, кружившие по воде, скользя как фигуристы. Дина смотрела во все глаза на этот завораживающий, нежный, любовный танец.

И тут снова… дернул же черт меня за язык! Идиотка! Я стала рассказывать ей про поверье, как верны друг другу лебеди, как не представляют жизнь друг без друга: вдовец или вдова бросаются камнем с небес, чтобы разбиться.

И вдруг я поймала на себе внимательный, очень пристальный и немного странный взгляд Валентина. Господи, Лида… Я страшно смутилась, закраснелась (о, Полина Сергеевна, спасибо тебе!) и перевела разговор.

Дина вдруг сморщила личико, собираясь заплакать. Мы стали ее отвлекать, и, слава богу, у нас получилось. Я посмотрела на Валентина и извинилась глазами. Он понимающе кивнул и дотронулся до моей руки.

И сердце мое, мое ледяное, замерзшее сердце распалось на тысячи острых осколков. Не поранься, Лида! Поберегись! Ведь… если что… ты просто не выживешь, слышишь! Сколько же можно терять?!

Со стороны – я подметила – мы были похожи на интеллигентную провинциальную пару, приехавшую в столицу с любимым ребенком.

Оставшийся день мы бродили по улицам, сходили на мультики и поели мороженое в маленьком и уютном кафе на Смоленской площади.

Вернувшись, мы тут же уложили Дину, которая ни минуты не возражала – девочка буквально падала с ног от усталости.

Хозяина, шумного и гостеприимного Дениса, дома не было – он «съехал к зазнобе». На столе лежала записка.

«Все ясно, – усмехнулась я про себя, – тесновато, да и чтоб нам не мешать. Наверняка этот милый Денис решил, что у нас с Валентином роман».

Мы пили чай на кухне и болтали о всяком: о прошедшем дне, о впечатлениях, о восторгах и испугах Дианы.

Потом мы долго молчали. И вдруг, совершенно неожиданно, Валентин стал рассказывать свою жизнь.

Как оказалось, отец Валентина был из испанских детей, вывезенных оттуда в тридцатые годы.

Вот откуда их яркая, почти знойная, южная красота! Женился отец очень поздно, да и то почти случайно: мать Валентина, совсем юная девушка, забеременела от красавца-испанца в самом начале их странного и стремительного романа. Что поделаешь – пришлось идти в ЗАГС. Жили неплохо – в небольшой квартирке, в крошечном городишке в тридцати километрах от Москвы. Мама окончила техникум и работала на камвольном комбинате старшим технологом. Отец – там же, каким-то рабочим, наладчиком по станкам. Вскоре родился Валентин – Валенсио, как называл его отец. И все эти годы он, дон Хуан – а по-нашему Иван Иванович, – мечтал отыскать на родине своих близких и очень тосковал по родной Испании.

Помог Красный Крест: родня была найдена, связь восстановлена, и Иван Иванович, он же Хуан, засобирался в родной городок Сабадель, где проживали его дальние родственники.

Жена его, мать маленького Валентина, поехать с ним не смогла – дома оставалась пожилая и очень больная мать. Решили: конечно, пусть едет! Какая огромная радость – наконец обрести семью и родных! А там – будет видно.

Разумеется, жена знала о планах мужа вернуться на родину – сколько раз обсуждали. Да и сама не возражала, понимая, что там – да наверняка! – жизнь будет лучше, сытнее, теплее и веселей. Но есть чувство долга, есть обязательства.

Иван Иванович уехал, и – как в том мультике: «он обещал вернуться».

А время шло… Муж писал, что вот скоро, что вот-вот, через пару месяцев, через полгода… Осталось совсем немного, и они наконец будут вместе – как раньше!..

Но совсем скоро все, наоборот, стало не очень понятно: Хуан написал, что нашел прекрасную и хорошо оплачиваемую работу – на фабрике, у своего троюродного брата. Денег можно собрать прилично – и на машину, и на новую квартиру. Словом, «я тут пока подработаю, а ты – подожди». И даже прислал какие-то тряпки – жене и ребенку. А время шло, и домой он не торопился. Мать Валентина стала нервничать, писать часто и резко, взывать к совести… И тогда… он пропал окончательно! Совсем пропал – ни одного письма! Стали искать номер телефона и спустя несколько месяцев нашли. Наконец дозвонились. Трубку взяла какая-то женщина с очень скрипучим и надсадным голосом. Говорила, разумеется, по-испански. Мать ничего не понимала, только кричала: дайте мне Ваню! Слышите, Ваню! Хуана, моего мужа!

Старуха бросила трубку. Мать снова пыталась звонить, и снова все бестолку – ее Ваню к телефону не подзывали.

А однажды вечером пришла почтальон и протянула матери заказное письмо.

Мать расписалась и тут же надорвала плотный, голубоватый конверт. Он был с цветной печатью, явно официальный. Ничего не понимая, мать бросилась к соседке, учительнице немецкого. Ну, та, как смогла, и перевела: милый Ваня просил развода. Точнее, просил его адвокат.

Мать развелась очень быстро – она была гордой. А после этого стала крепко хворать. То давление, то одно, то другое… Из молодой и здоровой женщины она превратилась в ходячую рухлядь. Ей советовали подать на алименты, найти его, потрясти хорошенько – словом, наказать предателя. Она отказалась. С деньгами стало совсем плохо, и двенадцатилетний Валька хватался за любую работу, лишь бы принести в дом копейку. Зимой таскал почту (его жалели и зарплату оформляли на взрослых). Летом собирал ягоды и грибы, обрывал сирень в палисадниках и шел продавать «на дорогу». Батрачил у стариков в огородах, пилил и рубил дрова, таскал воду, по осени копал картошку.

– Выживали как-то, – тихо вздохнул Валентин.

А потом умерла мама – ему было тогда шестнадцать. И фамилию он тут же сменил – взял мамину. Носить ту, испанскую, не хотелось. Слава богу, уже удалось избежать интерната. Он запер квартиру и уехал в Москву. Поступил в институт, дали койку в общаге. И снова подрабатывал, чтобы «не сдохнуть с голоду».

Там, в институте, он и познакомился с ней, с мамой Дианы.

– Красивая была очень… – грустно улыбнулся Валентин. – И еще… такая своя! Росла без отца, в маленьком городке, с матерью. Тоже не из «счастливых».

На том и сошлись. Хотя… девок за ним бегало много.

Я подумала: еще бы! Такой красаве́ц! И наверняка были москвички – с небедными родителями и своими квартирами. Но он выбрал любовь.

Аплодисменты!

С ней, с Ларисой, они поженились на последнем курсе. Семейную комнату им не давали: сами, мол, решайте свои проблемы. Снимать было дорого. И все же снимали. Крошечную комнатку на самой окраине, в Люблино. Питались картошкой и капустой. О сосисках и колбасе только мечтали.

А после диплома Лариса предложила уехать к ней, в ее городок, в Л.

Почему? Да там, по крайней мере, есть дом. Жилье. Мать не вредная, тихая – по причине возраста и нездоровья. Надоело и голодать, и штопать носки, и мечтать о билете в кино… Да и с работой в Москве было неважно, распределения отменили – устраивайтесь сами, не маленькие.

Жаль, конечно, было расставаться с Москвой – привыкли к столице. Хотя… Благ ее так и не получили, и светлой жизни они не увидели – на «светлую» жизнь банально не было денег.

Квартиры в своем городке Валентин лишился – была она служебная, от комбината. Вместо нее дали комнату в общаге – съездили они, посмотрели и – бросились наутек. Комната была ужасной! С дырами в полу, разбитыми окнами и следами мышиного дерьма по углам.

– Благодетели!.. – хмыкнул Валентин. – Не оставили сироту на улице, да?

Я кивнула с глубоким вздохом. Получить у нас что-то… Могут только отнять.

Да и времена были смутные, постперестроечные. Все запутались, поголовно.

– Ну и поехали в Л. Конечно, городок производил впечатление убогенькое…

Глубокая провинция, да. Но дом матери жены, его тещи, был совсем неплох: два этажа из белого силикатного кирпича, газ, свет, хороший участок с приличным огородом (теща была трудягой, несмотря на пристрастие к выпивке). Попивала она тихо, почти незаметно.

Дом строил еще отец жены, рано погибший от водки (а жалко! Такой мужик был, рукастый! Все умел, все! – горевала теща).

Ну и стали приживаться потихонечку. То да се, нашли работу: он – на заводе, она, жена, – там же, в отделе кадров. Зарплаты были копеечные, но их хотя бы платили! К тому же – тещин огород. Завели кур и двух поросят и зажили себе. Главное – не голодали.

В конце концов, не всем жить в столицах! Да и не столичные они жители – провинциалы.

А потом родилась Дина… Вот было счастье! Как он был благодарен жене!..

Все у него было теперь: семья, дом, жена, теща, работа… И самое главное – его девочка, дочка. Дина.

Как он был счастлив!..

Я тут же вспомнила свою свадьбу с Димкой, нашу первую комнату и всю нашу тогдашнюю жизнь. И знакомое, острое ощущение огромного, невозможного и неповторимого счастья!..

Как мне было все это знакомо. Как я понимала его… Мы были похожи – одинокие сироты, до последней капли крови преданные своим близким.

Валентин долго стоял у окна и молчал. Потом, не поворачиваясь ко мне, тихо сказал:

– И все… закончилось, вот. Банально и пошло… Она ушла от меня. Точнее, от нас! Ладно бы от меня – это я еще смог бы пережить. Но… Она ушла от нее! От собственной дочери. Она предала ее! Разменяла на какого-то мужика. На столицу. Ты понимаешь? – Валентин неожиданно перешел со мной на «ты».

А что, нормально. Когда человек так выворачивает кишки, так обнажает больную душу… Какие уж тут церемонии?

Мужик тот, Ларисин любовник, оказался москвичом – был в городе в командировке. Ну и скрутились они… ловко и быстро. А однажды она собрала чемодан – тоже ловко и быстро. Хлопнула защелками и бросила куда-то в сторону: «Я ухожу! Не возражай и не останавливай меня – я все решила! И все тебе оставляю! Точнее, вам! Живите тут…»

Потом накинула плащ и стала надевать туфли.

– А как же Дина? – спросил я.

– А что Дина? – Она как будто даже удивилась. – У нее, между прочим, есть ты – отец! И бабушка есть. Не помрет твоя Дина, не беспокойся!

После этих слов я онемел… и не нашелся, что ей ответить. Тупо смотрел, как она чертыхается, не попадая ногой в туфлю. Как хлопает дверью. Как быстро идет по дорожке к калитке. Как наклоняется и нюхает распустившийся бледно-розовый пион.

Она всегда любила пионы…

И все… Ее уже нет! А до меня никак не доходит… еще не доходит.

Только одна мысль: как я мог? Как я мог прожить с ней все эти годы? Как я мог не заметить? Не почувствовать ничего? Как?

Это мучило меня больше всего. Ну и, конечно, Дина. Мои страдания показались мне чушью и пустяком, видя как страдает наша общая дочь. Вернее – моя дочь. Теперь – только моя.

А потом я кое-что припомнил. Как душно ей было в Л. Как она сетовала, что вернулась сюда. Как мечтала вернуться обратно в Москву. Как завидовала красивым тряпкам Дины Михайловны, жены директора. Ее квартире и должности. Как-то она сказала:

– Ах, как бы я хотела быть хозяйкой!..

– Хозяйкой чего? – удивился я. – Ты вроде и так хозяйка…

– Жизни, милый! – рассмеялась она и потрепала меня по щеке – как щенка, как пацана потрепала. Да я по сути и был ее щенком – мальчишкой, которого она всерьез так и не приняла.

Торопливо собираясь, она чмокнула дочку и посмотрела на меня:

– Прости, Валик! Не получилось! Я так хотела быть хорошей матерью, дочерью и женой! Честно – хотела! Прости…

И все… Мы остались одни. Дина, кажется, все поняла: мама уехала навсегда. Я, конечно, что-то врал – командировка, отпуск, то да се… Но девочка моя мне не верила… А потом начались проблемы. Какие – ты знаешь. Я очень пытался быть хорошим отцом. Но даже самая средняя мать… Ты понимаешь…

Я понимала! Ах, как я понимала! Уж кто, как не я…

Я тут же вспомнила всю свою боль. Сердце так защемило, что на глазах выступили слезы.

Валентин взял меня за руку. А потом обнял. Мы долго стояли так, держась за руки и обнимаясь.

Утром, проснувшись раньше всех, я испуганно посмотрела на часы: полседьмого! Дина может проснуться!

Я растолкала Валентина и отправила в комнату девочки. Дина крепко спала. Я легла на раскладушку и… закрыла глаза.

Я дождалась? Я дождалась своего счастья? Своей судьбы? Своей любви? Да, дождалась! В конце концов… Сколько можно? Сколько можно страдать? Каждому человеку изначально дана своя мера горя: кому стакан, кому – бадейка. Кому – целое озеро. Я свое не измеряла. Но мне показалось, что из своей грязной лужи я уже все испила.

Мы быстро позавтракали, стараясь не смотреть друг на друга, и отправились в путь. Только в этот день все было другим.

Все было счастливым и светлым. Все было радостным и родным.

На небе светило солнце, было совсем тихо, безветренно и довольно тепло.

Мы гуляли в зоопарке, потом обедали в какой-то пельменной, и все, включая пересоленный бульон и слипшиеся пельмени, казалось нам вершиной кулинарного искусства. Мы были такими счастливыми!..

После обеда мы поехали в «Детский мир». И вот там мы оторвались! Дина оживилась и вдруг захотела и куклу, и пластиковую кухню с плитой и кастрюльками, и клетчатую юбку с бахромой, и желтенький свитерок с брошечкой, и нарядное платье в синий горох. А мы покупали все это, не считая денег, и были опять счастливы! Потому, что у нашего ребенка горели глаза!

Наверное, так счастлива я не была даже с Димкой. Дина протянула мне руку и смущенно посмотрела на меня:

– Лидия Андреевна! А вы умеете делать прически?

– Прически? – растерялась я. – Ну… не знаю. Можно попробовать… – я была в замешательстве.

– Да я вас научу! – оживилась Дина. – Все просто! – …Коса «рыбий хвост», знаете? А французская? А жгуты из косичек? – тараторила девочка. – Может, попробуем?

Я кивнула. И увидела счастливые глаза моего мужчины.

А потом мы купили большой торт и решили отпраздновать нашу поездку, наше путешествие дома. Точнее, в гостях у Дениса.

Дина болтала без умолку, глядя по сторонам. Щебетала, что ей очень-очень нравится Москва! Куда больше, чем Л. И сколько здесь всего интересного! И какие красивые люди! И какая одежда, да? А машины? А дома? Нет, вы посмотрите! А магазины? Сколько же здесь всего! – восхищалась Дина.

Мы с Валентином переглядывались и улыбались.

Назавтра было воскресенье, и мы должны были возвращаться домой. А уезжать не хотелось. Совсем не хотелось… Но что делать… жизнь диктовала свое.

В автобусе мы с Валентином сели вместе – так захотела Дина. А она уселась впереди нас и тут же уснула.

Я положила голову ему на плечо, а он взял мою руку. Мы ни о чем не говорили, боясь спугнуть, расплескать свое счастье.

Так, молча, мы и проехали весь долгий путь до нашего города. Дина почти всю дорогу спала. В Л., на вокзале, мы долго прощались.

– Ну и куда в следующий раз? – спросил Валентин.

– А давайте в Питер поедем! – вырвалось у меня. – Там так красиво!..

– В июне, на белые ночи! – подхватил Валентин. – Вот будет поездка!

И мы распрощались.

Ночью я вспомнила про косу «рыбий хвост» и улыбнулась. Будем учиться! Я уже успела соскучиться и по нему, и по Дине, его дочери. Очень соскучиться.

Так началась моя новая жизнь. И она, эта жизнь, была замечательной и прекрасной.

Дина понемногу менялась и становилась другой. Она начала задавать на уроках вопросы, на переменах ходила с девочками, ссорилась с мальчишками и прибегала из буфета, обсыпанная сахарной пудрой. Обычный ребенок. Только очень красивый. И еще – очень родной.

С Валентином мы встречались по вечерам. Бродили по улицам, сидели в нашем единственном и убогом кафе «Забредай!». В народе его называли «Бред». Иногда – в нашем дворе на скамеечке. Баба Мотя ложилась рано.

О нашем будущем мы не говорили.

Наконец Валентин сам начал тот разговор. Сказал, что очень любит меня и не представляет без меня жизни. Что Дина тоже ко мне очень привязана и без конца говорит про «Лидию Андреевну».

«Твое имя просто не сходит у нее с языка! – признался Валентин. – Она стала прекрасно есть, нормально спать и с удовольствием делать уроки».

– Теща все понимает – в смысле то, что у меня появилась женщина, – продолжил Валентин. – Она ничего не имеет против, нет. Но, Лида… Привести тебя туда, в ее дом, я не могу! Мне это неловко. И еще, бабку жалко. И так она настрадалась. С такой-то дочуркой… А тут я, ты, Динка… Ну и вообще… Что делать, Лида? Я не знаю, прости, – грустно вздохнул Валентин. – Снять квартиру и съехаться? – и он вопросительно посмотрел на меня.

А что я могла ответить? Конечно, надо было что-то предпринимать. Думать. Решать. Искать варианты. Строить семью. Мы оба были готовы к этому. Иначе – зачем это все? Люди мы взрослые, многое повидавшие. Раненые и «подстреленные».

Раз уж так повернула судьба! Только мне показалось, что эти слова и это решение должна принимать не я! Не я должна предлагать и не за мной должно быть последнее слово. А Валентин… он словно ждал моих распоряжений.

Мы снова молчали, а потом он сказал:

– И Дина, знаешь… Ну, ты должна понимать: с ней ведь… не всегда просто, Лида! К тому же – чужой ребенок. Ты точно к этому готова? Я… боюсь за Дину, – тихо продолжил он, – ей и так досталось, как ты понимаешь. Больше я рисковать не могу.

Я удивилась его вопросу. Очень удивилась. Да неужели он не видит? Не понимает, что такое для меня его девочка? Я испугаюсь сложностей? Не слажу с ребенком? С ребенком, который давно стал мне родным? В конце концов, я – педагог. Учитель. С детьми ладить умею. Чего он боится? Что у нас не получится? И почему Дина снова будет страдать?

Я почти обиделась, но потом взяла себя в руки и попыталась его понять: он – отец и этим все сказано.

– Давай подождем, – успокоила я Валентина. – Что нам торопиться? Пусть Дина привыкнет к тому, что в вашей жизни есть я. А потом… Ну, в конце концов, снимем квартиру. Или… – я помолчала, – может, уедем? Мир огромен! Может, в Москву… Ей так понравился город! А не хочешь в Москву – да куда угодно! Хоть на Дальний Восток! Мы молодые, у нас есть профессии. И вместе мы ничего не боимся!

Валентин молча кивнул. Он согласился со всеми моими разумными доводами. И еще мне показалось, что он облегченно вздохнул… Нет, мне только показалось… А мне-то хотелось совсем другого! Мне хотелось, чтобы он возразил: зачем тянуть время? Мы так счастливы, Лида! И я так люблю тебя! И ты – замечательная! Давай сходиться и налаживать жизнь!

Да и при чем тут его теща? Какое мне дело до всего этого? И зачем мне ее дом? Я на него не претендую.

Предложить ему поехать ко мне? В мою деревню? Нет, этого я точно не хочу! Там все – как кладбище воспоминаний. Димка, баба, Полина Сергеевна… Мои пьянки и мой аборт. Не хочу! Дом свой я закрыла. И закрыла его навсегда – как «закрыла» ту свою жизнь.

И еще: он – мужик, я – женщина. Я на все готова, на все. Сдвинуться с места, поменять свою жизнь. Лишить себя привычных удобств. Хорошей работы. Воспитать его дочь. Любить его вечно. Быть ему верной и все разделить. Но я не готова делать ему предложение! Предложение – привилегия, извините, мужчин.

И снова все пошло по-старому. Нет, все было хорошо и даже отлично. Но… мы ведь давно не подростки, и вся эта жизнь, с ее прогулками по вечерам, бестолковым сидением в кафе, на скамейке у дома, в чужих подъездах… Все это было довольно мило в первые месяцы…

В школе, конечно, все знали о нашем романе. Но особенно не судачили. А может, судачили, но без меня. В конце концов, мы оба были свободными, семей ничьих не разбивали, сердец тоже, чужих супругов не уводили. Что нас обсуждать? Да и Дину и ее отца все жалели. Интереснее было обсуждать личную жизнь нашего завуча, Дины Михайловны. А там все бурлило и пенилось! Только пахло паршиво… с душком была эта история. Народ разделился пополам: кто-то осуждал ее мужа-гуляку и жалел Дину, а кто-то жалел полюбовницу Марину, родившую директору сына. А решения директор по-прежнему не принимал. Чего тянул – непонятно. И чего тянула гордая Дина? Тоже не ясно. Женщина красивая, гордая, умная. Зачем ей все это? Может, любит его? Так любит, что готова простить? Или готова терпеть, лишь бы он не ушел? Одни догадки… А Дина Михайловна была по-прежнему холодна, неприступна, и что творилось у нее в душе – никто не понимал. Красивая, с ровной спиной и холеными руками с безупречным маникюром, с изысканной стрижкой, в заграничных шмотках, на высоченных каблуках. В ушах бриллианты. И аромат французских духов тянулся шлейфом за ней по коридору. Все ясно: прошла Дина!..

Я часто думала о том, как ей, наверное, плохо. Одной, в огромной, красивой и пустой квартире. Среди заграничной мебели, хрусталя и картин. Среди ковров и деликатесов. Я представляла, как она, не зажигая света, бродит босиком по коврам и вглядывается в черноту ночи – прислушивается, не остановится ли у подъезда машина и не хлопнет ли дверь подъезда. Не приехал ли ее блудный муж? А раз уж приехал – значит, дома ему все-таки лучше, чем там? Невзирая на молодость той, невзирая на их общего сына. Значит, он хочет домой? Значит, здесь его дом, а вовсе не там? Значит, он… нуждается в ней? Значит, просто так сложилось, и он ее не… разлюбил? Ну, до конца? Бывает же так: рожает молодая девка от солидного и небедного мужика, правда? Чтобы обеспечить будущее свое и своего… выблядка. Пользуется тем, что жена не смогла. А у нее получилось! Легко, без проблем. Мерзкая молодая тварь, здоровая кобыла! Решила, что перепрыгнешь? Меня перепрыгнешь, Дину? Ан нет! Не получается, да? То-то! И вообще… мы еще посмотрим. Мы поглядим, кто кого!

Так думает Дина. Я хорошо представляю все ее мысли. Я тоже кое-что испытала и кое-что поняла. Прочувствовала, как это, когда тебя предают. Врагу не пожелаешь… Хотя почему же? Разве я не желала зла этой тихой и бледной Маше? И ему, моему бывшему мужу? Разве я не хотела, чтобы им было так же больно, как мне? Очень даже хотела! И мне не стыдно в этом признаться. Себе…

А для Валентина я останусь «святой и непорочной Лидой» – так будет правильней. И мои «бесы» останутся только со мной.

И все было по-прежнему. К лету я совсем раскисла. Время шло, а ничего не менялось. Нет, у нас все было прекрасно! Валентин был со мной нежен, и я чувствовала его любовь. Но вот шататься по подворотням мне надоело.

И тогда я сама завела разговор. Он молча выслушал меня, согласился и сказал, что надо «начинать».

– Начинать что? – усмехнулась я. – Мы разве еще не начали?

Валентин был серьезен.

– Начинать новую жизнь! – строго сказал он. – Совместную, Лида!

И я затрепетала, словно школьница. Словно семиклассница, влюбленная в первый раз. Он решил: у нас будет семья!

Аплодисменты! Фанфары и туш!

И мы стали обсуждать проблемы насущные: снять квартиру или полдома, сделать, если нужно, кое-какой ремонт. Комнат точно должно быть две: наша и Дианина. Наконец, объясниться с тещей и… зажить счастливо и навсегда!

Я выдохнула и подумала, что было бы, если бы я не начала разговор?

Ну да ладно! В конце концов важен результат! А что все мужики – народ нерешительный, так это я давно поняла.

Мы стали искать жилье. Нашли – полдома в слободке, на окраине, недалеко от домика тетки Моти. Во второй половине жил хозяин – дед Антон, одинокий вдовец. Тетка Мотя сказала, что дед не вредный и жить «нам даст». Денег он попросил немного – мы потянули. А вот жилье оказалось совершенно запущенным: выцветшие, белесые обои свисали со стен рваными клочьями. Куски потолка, оклеенного белой бумагой, со временем ставшей желтой, с грязными разводами и засохшими трупами комаров и мух, то и дело «падали» на голову. Мебели почти не было: колченогий стул, пара табуреток и стол, накренившийся набок. На потолке – лампочка Ильича. Ни холодильника, ни нормальных кроватей, ни белья, ни посуды – ничего! Туалет, правда, в доме. И вода. Ну что ж… Мы решили дом брать. Из хорошего, у деда был прекрасный сад – с грушами, яблонями и вишнями. Как Дине там будет здорово играть! – подумали мы и решились облагораживать эту нору.

Ну и принялись за дело: купили обои и краску, новый линолеум, новую плиту, взяли в кредит холодильник. Подклеили, побелили, настелили. Отмыли и оттерли. Купили дешевую люстру, пару кастрюль и сковородок, чайный сервиз и обеденные тарелки. Шторки и два дивана: маленький – девочке, побольше – нам. Оставались еще телевизор и письменный стол – для меня и Дианы. Ну и гардероб. Но денег уже не хватило, и потому с гардеробом и столом решили подождать. На улице лето, каникулы, а к осени купим!

Я наводила чистоту и уют. О, с каким удовольствием я это делала! Навешивала в комнате Дианы картинки, пришивала к занавескам цветное кружево, положила коврик с кисками у ее дивана. Словом, я очень старалась. И делала это от всего сердца и всей души! Строила наш с Валентином дом – наш общий и первый дом. Дом для нашей семьи.

Бабе Моте я сказала, что съеду в конце августа – как раз, когда закончим наши переделки и обустроимся. Она поплакала, погоревала и попросила навещать ее. Однажды, на базаре, я поймала на себе взгляд: на меня смотрела пожилая и незнакомая женщина. Посмотрела внимательно, настороженно и отвернулась. Я мельком взглянула на нее и тоже отвернулась. И лишь спустя пару минут поняла: эта женщина – Дианина бабушка и Валентинова теща. Вот кто так внимательно меня изучал! Вспомнила, что смотрела она недобро, с прищуром. Впрочем, ее можно понять: у ее внучки появилась мачеха. А что из этого выйдет – не знает никто.

Даже я, если честно… Все-таки я немножко боялась… Да что там – немножко! Я БОЯЛАСЬ! И вообще, я давно боялась всего – любых отношений. Хорошего отношения ко мне – не очень красивой, бедной, одинокой, когда-то покинутой женщине – боялась. Меня можно любить? Или так – полюбить? И все мои жуткие комплексы, «дарованные» Полиной Сергеевной и моим бывшим мужем? Значит, есть во мне червоточинка? Да нет, не червоточинка – огромный и жирный червь, живущий глубоко внутри меня. И этот червь очевиден! Первой его заметила дорогая Полина Сергеевна. Ну и последователь ее, так сказать, – мой бывший муж Димка. Разглядели они ущербность – сначала в маленькой девочке, а потом и во взрослой девушке. Обнаружили. И решили держаться подальше.

А он, Валентин? Не заметил? Или пока не заметил? То есть все впереди?

Боже, как страшно… Как же мне стало страшно и плохо…

И я снова стала бояться себя…

Я пыталась разубедить себя. Я себя уговаривала. Разглядывала в зеркало и шептала, что я – милая и приятная женщина. Я симпатичная. У меня хорошее лицо, славная улыбка и глубокие глаза. Так говорил мой любимый учитель. В конце концов, я не спилась, не опустилась. Вытащила себя из глубокой и вонючей ямы. Выстояла, разгребла кучу камней, под которыми была почти что погребена. Отползла, отдышалась и – я снова живу! Я – живая и готовая к счастью! И я, в конце концов, никому не делала плохо.

К середине августа мы наконец съехались. О, как я была оглушительно счастлива! Я просыпалась очень рано, зажмуривала глаза от утреннего солнца, бьющего в маленькое окно, и осторожно касалась губами плеча Валентина. А вдохнув его аромат (божественный аромат тела любимого!), я осторожно вставала с кровати – не дай бог его разбудить! – и кралась на кухню.

Ставила чайник, выскакивала в сад – босыми ногами, по росе, немного прохладно, щекотно и очень приятно, – поднимала с мокрой земли розовощекие яблоки и бежала обратно.

Быстро, очень быстро разводила в миске тесто на оладьи – жидкое, как сметана. Крошила туда кусочки яблок и ставила на огонь сковородку. Оладьи шипели, пузырились, румянились – и по кухоньке плыл сладкий аромат штрифеля и запеченного теста.

Закипал чайник, а в миске уже высилась горка оладьев. Я бежала к Дине и садилась на край ее тахты. Я дула ей на ресницы, и они, длиннющие и густые, вздрагивали и начинали трепетать. И девочка моя мне улыбалась!

Разбудив Дину, я шла в нашу комнату и будила любимого. Он, не открывая глаз, хватал меня за руки и пытался «увлечь». Я смеялась, конечно же, вырывалась и цыкала:

– Тише! Ты что, очумел? Она уже встала!

Тогда он вздыхал, открывал глаза и… улыбался!

– С добрым утром, любимая!

Валентин говорил такие обычные и нормальные слова, которые вряд ли удивили бы нормальную женщину. А вот меня… они не просто удивляли – меня они… приковывали, парализовывали. Я замирала, застывала и у меня перехватывало дыхание. Я боялась выдать себя, обнаружить. Сделав глубокий вздох, я «навешивала» на лицо строгий вид и грозила пальцем: «Опоздаешь – завтрака тебе не видать!»

И тут же выскакивала за дверь – отдышаться. Прийти в себя.

Потом мы завтракали, беседовали, обсуждали дела и планы – все, как в обычной семье. В семье, где есть доверие и любовь.

Валентин собирался на работу, и я повязывала ему галстук. Этой премудрости я научилась по картинкам в журнале «Работница». Правда, не сразу. Но мы всему учимся постепенно. И в том числе – быть счастливыми.

Валентин уходил на работу, а я принималась за домашние дела: обед, уборка и прочее. Дина играла в саду – каникулы. А потом я бежала на работу. В школу. Конец августа, все учителя уже на местах – подготовка к учебному году. Дину я иногда брала с собой. А иногда заводила к бабушке. В дом я не заходила – да меня и не приглашали. Старуха, увидев Дину, выползала на крыльцо и всем видом показывала, что меня она не замечает. Ну что ж, наплевать! Наплевать мне на чужую старуху. Кто она мне? Бывшая теща моего мужа?

Впрочем, мужем моим он пока не был. Не был по документам. А так – да, разумеется! Мы давно считали себя мужем и женой. А на все остальное мне наплевать! На штампы в паспорте, на свадьбы – я ведь не девочка! И в белом платье уже, кстати, я пофорсила.

Я не ходила тогда – летала. Мне казалось, что ноги мои стали легкими и послушными. Послушными стали волосы. Все мое тело служило мне и радовало меня – упругое, легкое, податливое и… желанное. Это я чувствовала каждую ночь.

А вот дальше… Дальше я попытаюсь обо всем коротко. Постараюсь короче. На большее меня просто не хватит. Коротко, да. Чтобы не рассусоливать.

Все это продолжалось три месяца. Ровно три месяца. Всего три месяца. Три месяца я пекла оладьи, заводила пироги, крутила банки с компотами на зиму – Дина любила сладкий компот. Три месяца я гладила рубашки и брюки, пританцовывая с горячим утюгом и напевая вполголоса. Три месяца я мыла полы и у меня ни разу не заныла поясница. Три месяца я причесывала свою девочку и заплетала ей косы – французскую, «рыбий хвост» и «веретено». Три месяца я, самая счастливая, засыпала в объятиях любимого мужчины и просыпалась снова счастливой…

Три месяца. Всего три месяца… Или не так? Три месяца?! Да ничего себе! Целых три месяца? Три месяца абсолютного счастья? А не много ли? Для нее? Для этой… Убогой? С червем внутри? Огромным, как солитер!..

В середине ноября я уже планировала встречу Нового года. Первого Нового года с семьей! Я даже хотела мотануть в столицу и накупить подарков любимым: Валентину – часы и рубашки. Дине – новые кофточки и зимние сапоги. Денег я подкопила. И конечно же, всякие вкусности! Например, достать копченой колбаски к столу и красной икры. Соленой рыбы и хороших конфет. Привезти огромный торт! Но торт точно испортится… Сама испеку! Апельсинов – конечно! Мандаринов, бананов – всего! Всего, что порадует моих дорогих и любимых.

И еще нужно непременно украсить наш дом – наш первый, совместный, семейный дом. Золотая фольга, яркие игрушки, серебряный дождик, разноцветная мишура, елка – разумеется, елка! Вот у меня никогда не было елки… А как мне хотелось! Нет, однажды была – уговорила я бабу срубить в лесу маленькую красавицу. А вот игрушек у нас не было… совсем. Игрушки я как-то делала сама: заворачивала в старые фантики от конфет (я их хранила!) остатки пластилина. Из ваты кроила каких-то зайчат и снегурочек. Из цветной бумаги делала фигурки зверей. А из белой – снежинки. Все это было так жалко и так некрасиво, что я, «украсив» мою елочку, горько расплакалась…

Нет, у Дианы, у моей Дианы, все будет по-другому! Потому что моя Дина – принцесса! Я продумывала и новогодний праздничный стол – выискивала в журналах рецепты, закупала продукты. Я очень хотела удивить моих дорогих и любимых. Как я… мечтала! Как все будет вкусно, нарядно, красиво… Наш первый праздник! Такой, которого у меня никогда не было.

В середине ноября Валентин пришел с работы расстроенным. Очень расстроенным. Молчал, отказался ужинать и так же молча ушел спать. Я вопросов не задавала. По себе знаю: не всегда охота рассказывать. Пусть помолчит, передумает, в голове перемелет. А там… как получится. Захочет – поделится, а не захочет… Я не обижусь. Подумала: что-то там на работе. А что еще может быть? В голову больше мне ничего и не пришло. Наивная дура – еще одно тому подтвержденье.

Так продолжалось почти неделю. Я мужественно терпела и по-прежнему не задавала вопросов. Мы почти не общались – так, пару слов о Дине. И все.

Глаза мне открыла математичка Зоечка. Спросила в лоб, на перемене:

– Ну как там твой? Переживает?

Я замерла. Чужой, совсем посторонний человек знает больше, чем я? Родная жена?

– В каком смысле? – спросила я небрежно. – Ааа… из-за работы?

– Какой работы? – Она уставилась на меня в упор. – При чем тут работа? Ты что, не знаешь, что Лариска вернулась?

Я почувствовала, как руки мои заледенели, а ноги мгновенно приросли к полу, словно их прибили гвоздями.

– Лариска? – переспросила я. – Какая Лариска?

Зоечка скорчила гримаску и пожала плечом:

– Обыкновенная! Динкина мать! Подробностей я не знаю. Знаю только, что с тем мужиком – ну, из Москвы – они разбежались. Бросил он ее, что ли… Точно не знаю. Ну и вернулась – блудная дочь! И обратно просится – в смысле, в семью. К Вальке и дочке. Вот сука, да? Да она и раньше всегда была стервой! Я же с ней в одной школе училась. Гадина была… Будь здоров!

Я машинально кивнула и медленно пошла по коридору, хватаясь рукой за подоконник. Я боялась упасть. Голова закружилась, и я прижалась к стене.

– А твой-то что? – крикнула Зоя вдогонку.

Я не обернулась.

Валентин опять пришел поздно. Я уже лежала в кровати и смотрела в потолок. Свет я погасила.

Он зашел, медленно разделся и лег рядом. Рядом – но не со мной. И я это почувствовала.

– Ничего не хочешь сказать? – хрипло спросила я, не узнав своего голоса.

Валентин не ответил. Повернулся спиной.

Утром, торопясь на работу, я небрежно бросила ему:

– Валь! Ты подумай! В смысле, до вечера. Ну что там у тебя в голове… Что ты там себе мыслишь. А вечером и поговорим. Ты согласен?

Валентин, не поднимая глаз, только кивнул в ответ.

Я вышла на улицу и задохнулась. Он не перебил меня. Не посмотрел на меня с удивлением. Не спросил: «Ты о чем, Лида? Чего мне надо осмыслить?»

Он не вскинул брови, не засмеялся, не обнял меня…

Я шла по улице, и холодный ветер бесцеремонно и назойливо лез ко мне под пальто, под косынку, в рукава.

На середине дороги зарядил колкий и острый дождь, размывая мои накрашенные ресницы и смешиваясь с моими слезами.

«Вот и все, – твердила я себе, – вот и все, Лида! Все закончилось, да? Всему же приходит конец!»

Так бормотала я, пока не дошла до здания школы. Там достала зеркальце и платок, вытерла лицо и вошла в дверь.

Может быть, я не права? Может быть, все переменится? Может быть… мне только показалось? Привиделось? Все образуется, да? Он к ней никогда не вернется! Он же нормальный мужик! Гордый и здравомыслящий. Он не сможет простить женщину, которая предала не только его, но и их общего ребенка? Нет, он же не идиот, в конце концов! Не тряпка и не слабак! Он не простит ее, никогда! Ни-ко-гда! Слышишь, Лида! Потому, что такое… такое невозможно простить!

Или возможно?.. Тогда получается, что все то, что у было у нас… Все то, что мы успели построить… Наш дом, наш первый дом… Наш… ребенок? Поездка в Москву, где все и случилось? И наша любовь… Да нет, не может так получиться! Она-то была! Невозможно же выдумать то, что у нас было.

А как же Новый год? – вдруг подумала я. – Его что, тоже не будет?

Боже, о чем я думаю? О празднике, о Новом годе?

Я шла домой и вдруг подумала о Дине. Она чуть захворала, простыла и попросилась к бабушке – поболеть. Я согласилась. Нездоровый ребенок и дома один, целый день? Неспокойно. А бабушка даст чаю с малиной, спечет пирожки, почитает книжку…

Так получается, что… Там не только бабушка? Там еще и… ее блудная мать?

«Господи, помоги! Помоги мне, пожалуйста!» – шептала я, подходя к своему дому. – Только бы все оказалось не так!»

В доме стояла тишина. Валентина не было. Я посмотрела на часы – да, рановато. Мелькнула мысль: подойти к проходной, подкараулить его и проследить, куда он пойдет. Хотя… конечно, пойдет туда, где сейчас его дочь. Она же хворает. И ничего удивительного, кстати, в этом не будет.

Я выпила чаю и легла в кровать. Кажется, я тоже слегка простудилась – погодка никого не жалела. Сильно разболелась голова, и я хотела уснуть. Уснуть, чтобы забыть об этом кошмаре.

Проснулась я от того, что услышала шум. Я быстро вскочила и бросилась в коридор.

В коридоре стоял Валентин, держа в руках старый чемодан.

Увидев меня, он растерялся. Я тоже замерла, неотрывно глядя на чемодан.

– Что это? – одними губами спросила я, почти не слыша себя. – Что это, слышишь? Ответь!

Валентин опустил голову:

– Это… мать ее, – почти беззвучно произнес он. – Понимаешь, родная мать! Как ты не можешь понять?!

Валентин сделал шаг к двери, и тут я закричала:

– Понять? А что я должна понять? Что ты бросаешь меня? Что ты кидаешься к ней? По первому зову? К той, кто предал вас? Обоих – тебя и Дину? Ты все ей прощаешь? Ты говоришь, что мать – это она? А я тогда – кто? Нет, ты ответь! Кто я тебе и Дине? И ты еще смеешь меня упрекать, что я чего-то не понимаю?

Я плохо помню, что было тогда. Очень плохо. Помню – кажется, помню, – что он просил меня замолчать. Просил понять и простить. Просил замолчать – наверное, я очень кричала. Просил, а я все кричала. Потом он сделал шаг к двери, а я упала на пол и схватила его за ноги. «Не пущу! – кричала я. – Не пущу, слышишь, ты?»

А дальше я плакала, голосила, умоляла не оставлять меня, грозила самоубийством…

Помню его последнюю фразу: «Господи, что ты себе позволяешь? Не ожидал я такого… Да еще – от тебя! Где твое достоинство, Лида?»

Кажется, я потеряла сознание. Очнулась на полу, на том же месте, где хватала его за ноги, – у порога.

Достоинство? А что это за штука? И с чем его едят, это достоинство?

Вот я… Я не знаю…

Я плохо помню те дни. Помню, что иногда открывала глаза и видела, как день сменяется ночью. А ночь уступает дню. Возле кровати я нашла стакан с протухшей водой – наверное, принес дед Антон. Он же поставил и ведро возле моей кровати.

Иногда сквозь пелену сна или забытья мне казалось, что я слышу чье-то дыхание и чую застарелый запах крепкого табака. Наверное, это тоже был он, мой хозяин. Мне помнится, что он трепал меня за плечо и гладил по голове. Или мне это казалось…

Проснулась я – или пришла в себя, – когда услышала голос бабки Моти, она стояла возле меня и ругала деда Антона: что ж он, старый осел, не позвал ее раньше? Ждал, пока девка помрет?

Баба Мотя долго охала, причитала, кряхтела, пыталась меня приподнять и напоить сладким чаем, но чай стекал по моему подбородку, заливался за ворот рубашки, и я тихо плакала, словно больной и усталый ребенок.

Потом все затихло, и я снова уснула – словно провалилась в свою преисподнюю. В свое чистилище, в свой ад.

Потом меня разбудил чужой голос и странный резкий запах – я встрепенулась и очнулась. Человек в белом халате держал у моего лица вату с какой-то жидкостью. По запаху я поняла – нашатырь. Потом меня подняли с кровати и положили на холодные клеенчатые носилки, пахнувшие смертью и болью. Я вообще тогда очень остро воспринимала все запахи – все эти ощущения мои утроились и лишили меня покоя. Я все время плакала и зажимала нос.

Помню, что меня положили в машину, и она поехала быстро, торопясь, беспощадно тряся меня на колдобинах и кочках, и я снова ревела и умоляла меня отпустить.

– Куда? – наклонился надо мной мужчина в белом халате.

А я заплакала еще сильнее, потому что ответить на этот вопрос не смогла.

Конечно, меня отвезли в больницу. Палата была длинной, бесконечной и вдалеке сияло окно, занавешенное белоснежной марлей. В руке у меня торчала игла и шланг, тянувшийся в капельнице. Мне хотелось повернуться на другой бок, но я не решилась. «Почему, – часто думала я позже, – почему я боялась, что из вены вырвется игла и меня больше не будет?»

Значит, я все еще держалась за эту постылую жизнь? Выла как раненая волчица и хваталась за острые края моей пропасти поломанными когтями? Хотя какая я там волчица? Я – облезлая и беспомощная, беззубая, обессилевшая и драная шакалиха, пусто тявкающая по сторонам и вызывающая только брезгливость и жалость.

Меня даже никто не боится – потому что я жалка и смешна. И противна всем окружающим.

Сколько я отлежала в больнице – не помню. Помню, что приходила ко мне баба Мотя и пыталась накормить меня жидким супом, но я отворачивалась и мотала головой – суп тоже пах! Чем? Да супом, чем же еще! Обычным куриным супом! Но этот запах мне был тоже противен.

Помню, что кормили меня через зонд, а я вырывалась и норовила ударить сестру. Но сил совсем не было, и я только вяло махала руками. А сестра сначала смеялась, а потом разозлилась и ударила меня по руке.

Еще приходила историчка Нина Игнатьевна, сидела напротив и с интересом вглядывалась в мое лицо. Я отвернулась. Она ушла, подбодрив меня на прощанье, и в палате остро запахло апельсинами.

Мне даже захотелось съесть дольку, но, как только я ее проглотила, меня тут же вырвало.

Через две недели меня решили выписывать. Я слышала, как врач говорил бабке Моте, что нужно сообщить моей родне. Бабка Мотя плакала и отвечала, что сообщать-то некому – родни у нее нет, доктор! Был муж, да и тот сбежал. Одна она на всем белом свете!

Врач подумал и сказал:

– Нуу… не знаю! Тогда сообщите на работу, что ли? Она ведь учительница? Я не ошибаюсь? Пусть придумают что-то. Ну, например… – он замолчал, – оформят ее в интернат… для душевно больных.

Мне стало так страшно, что я сильно зажмурила глаза и начала горячо просить Бога, умолять просто, чтобы он меня поскорее забрал.

Через пару дней меня забрал не Господь, а бабка Мотя. Наняла старую, раздолбанную машину, меня уложили на заднее сиденье – как что-то неживое – и повезли к ней. У дома нас ждал дед Антон, и они все вместе, с шофером и Мотей, уложив меня на старое одеяло, потащили в дом.

На улице уже было холодно, и я увидела, что уже лежит снег – белый, пушистый, чистый. – Он сверкал на солнце, играл гранями разных оттенков и восхитительно пах свежестью и новизной. Это был первый запах, которому я обрадовалась.

Меня уложили на диван, на чистое и свежее, тоже пахнувшее снегом белье, мягкую подушку. И я застонала от удовольствия.

Потом долго спала, а когда проснулась, попросила чаю и хлеба – горбушку белого, намазанную маслом и присыпанную песком. Так делала мне в детстве моя баба, и это было моим любимым лакомством.

Бабка Мотя всплеснула руками, радостно закудахтала и через пару минут принесла мне и чай, и горбушку. Я осторожно откусила краюшек и почувствовала вкус – сладкий и невыносимо родной.

Я сосала эту корочку и стонала от удовольствия. Я блаженствовала!

Мотя захлопотала, вливая в меня с ложечки сладкий чай, а я, проглотив свой кусочек, блаженно закрыла глаза и… уснула.

Сквозь сон – по-моему, впервые крепкий и спокойный – я слышала Мотино бормотанье:

– Вот так, дочка! Вот так! Теперя-то мы пойдем на поправку! Пойдем, куды денемся? Будем жить! Назло им, гадам!

Через три дня Мотя вывела меня на улицу, надев на меня свои старые безразмерные валенки, накинув платок и тулуп. Она усадила меня на лавку и сказала:

– Гляди! Мир-то – вот он! Живой! И ты тоже – живая! А коли живая, так надо жить, Лидка!

Я щурилась – глазам было больно – и смотрела на голые яблони, пушистую елку у крыльца, припорошенную снегом. Увидела двух снегирей, сидящих на старом, вишневом дереве. Снегири поблескивали красными грудками, что-то громко чирикали и прыгали с ветки на ветку.

Я долго смотрела на этих снегирей, пока один из них не сорвался и не улетел. Второй – или вторая – загрустил, встрепенулся и бросился вслед.

Так постепенно я приходила в себя – долго, мучительно набираясь сил и стараясь удержаться на этой земле.

Иногда приходил врач – слушал мне сердце и легкие, трогал мой лоб и заглядывал в глаза. Помню, как он однажды, громко вздохнув, сказал, что к весне я непременно поправлюсь.

Мне было как-то… не то что все равно… Я понимала, что выжила и больше смерти не просила. Но… месяцы, дни и часы растекались, и я не могла выстроить их в стройный ряд: зима, весна, лето?..

Просто время текло, и я как-то жила… без планов, надежд и волнений.

Я не думала о своей жизни – наверное, у меня просто на это не было сил. Память услужливо перекрыла каналы воспоминаний, моих несчастий, бед и обид. Мой организм спасал сам себя, а заодно жалел и меня.

Бабка Мотя каждое утро укрывала меня огромной периной и распахивала окно. Однажды я услышала звон капели по подоконнику и пение птиц. «Вот и весна… – подумала я. Значит, я скоро поправлюсь. Так сказал врач. А он-то знает наверняка». Это – я думаю – мне и придало сил, и я стала потихоньку самостоятельно одеваться, ходить в туалет, а не в ведро, и сама начала выходить на улицу.

К концу марта я стала помогать Моте по хозяйству – чистить картошку, резать капусту на щи, заваривать чай.

Как-то Мотя сказала, что зарплату мою приносят ей – какая-то женщина из школы. Но она никого ко мне не пускает – чего смотреть-то на чужое горе? Какая с этого радость?

Я кивнула и больше ни о ком не спросила: кто заходил или кто просто интересовался моим здоровьем…

В начале мая мы вместе с Мотей стали сажать огород – лук, редиску, щавель и петрушку. К концу мая приехал ее сын и начал копать землю под картошку – как всегда, позади дома.

И тогда я и услышала их разговор. Он бурчал и ругал мать.

– Сколько можно? Сколько будешь ходить за этой психической? На черта тебе эта калека? Кто она тебе? Чужой человек! С внуками не сидела, а тут… с чужой бабой сидишь и горшок за ней носишь! Гони ее в шею! Достала. Ну и что, что жалко и что никого у нее нет? Нам-то какое дело? Кто она нам, эта Лидка? Что мы про нее знаем? Откуда она? Ну и пусть валит к себе в деревню. Слышишь, что я говорю? Вот пусть и валит! Через неделю, слышишь? А в дом я квартирантов пущу! Ты поняла?

Мотя что-то отвечала ему, а что – я толком не слышала. Оправдывалась, наверное. А он бросил лопату и сплюнул:

– Ты, мать, меня поняла? Две недели даю! Поняла?

Я слышала, как хлопнула калитка и раздался звук мотора.

«Надо уезжать, – подумала я, – собираться и уезжать. Иначе этот упырь сживет мою бабку со света».

Я встала, открыла шкаф и начала бросать в чемодан свои вещи.

Вошла бабка Мотя, увидела эту картину и вырвала у меня чемодан.

– Сиди уж! – сурово сказала она. – Ишь, собралась! Подумаешь… высказался! Дом-то мой! И плевала я на того дурака! – И горько добавила: – Весь ведь в отца. Такая же сволочь жестокая…

Я села на кровать и разревелась. Опять я одна. Зачем я выжила, Господи? Зачем ты оставил мне эту жизнь? Чтобы я и дальше так мучилась? Чтобы снова страдала?

Ну по-че-му? Почему у других – родители? Дети, мужья? Родня – близкая и далекая? Друзья и соседи?..

Вот только у меня – никого! Сама виновата? Или Бог назначил меня несчастной? Есть же на свете счастливые и несчастные, да?

Правильно, есть. Кому что досталось. Какой билет и какая судьба. Мне вот – такая.

А почему? Да никто не ответит.

И все-таки я решила остаться. Потому что понимала: ехать в деревню я не могу. Уехать куда-нибудь – на такие подвиги у меня просто нет сил, я не способна сейчас на такое – это я понимала. Так, повозиться на кухне или в саду – это да. А вот собраться и уехать подальше и там начать новую жизнь… Нет, пока не могу. Я рассчитываю свои силы. А этот упырь перебьется! Ничего, подождет! Вот только окрепну и чуть станет полегче…

Уволюсь, рассчитаюсь, попрощаюсь. Правда – с кем? Со своими коллегами? Чтобы разглядывали меня, как чучело из Кунсткамеры? «Ах, жива? Ноги носят? Смотрите, а выжила!.. Вот ведь живучая!»

Конечно, я уеду отсюда. Убегу, как только смогу. Страна-то большая! Где-нибудь да примкнусь, пристану к какой-нибудь пристани, пришвартуюсь у бережка.

Снова сниму угол, устроюсь на работу, приживусь. Зацеплюсь – не привыкать! Уеду подальше – возможно, в Сибирь, на Алтай. Или на Дальний Восток. Перечеркну свою прежнюю жизнь, сожгу черновик и – с белого листа, все сначала. Назло вам всем, слышите! Вам – жить, а мне – на тот свет? Ага, не дождетесь! Чести больно много для вас!

После этого решения мне стало легче. Я послала подальше Мотиного сына и сказала ему, что уеду не раньше конца августа – так мне удобно.

А он в ответ только хмыкнул, сказал, что я – стерва и что все мне по заслугам, и, хлопнув калиткой, уехал, воняя выхлопами своего мотороллера.

Я почти успокоилась и стала ждать августа. Сил у меня прибавлялось с каждым днем – только не знаю, была ли я этому рада…

В город не выходила – боялась кого-нибудь встретить. Однажды пришли с работы, и баба Мотя снова не пустила, сурово сказала, что я отдыхаю и нечего тут шастать!

Коллеги принесли передачу: банку сока, бутылку «Кагора» для укрепления сил и пакет лимонов – редкость в наших местах.

Я боялась отъезда – ждала и боялась. Куда я поеду? В какие края? Можно было бы завербоваться на Север и там накопить какие-то деньги, но… Сил у меня все еще было совсем мало, и я понимала, что работник из меня никакой.

По ночам я разглядывала карту России и… размышляла.

Однажды сказала Моте, что собираюсь уехать. Она заплакала, но я увидела в ее глазах и облегченье. Видимо, сынок доставал ее лихо. Мотя сказала, что скопила мне немного денег – из тех, что приносили с моей работы. «Ну вот, – подумала я, – значит, тому и быть: деньги на билет уже есть… осталось только придумать, куда я поеду. Продумать маршрут. А может, махнуть на юга? В теплых краях и выживать будет легче. На море!»

Решив поступить именно так, я оживилась. В голове крутился Таганрог – родной город любимого Чехова. Все, решено! Через пару недель возьму билет и рвану!

А в конце июля баба Мотя попала в больницу. Подскочило давление, и бедная моя Мотя свалилась прямо в саду. Не мудрено – она со мной, конечно, устала.

«Скорая» увезла ее в нашу больницу, а я осталась одна.

Назавтра я отправилась к Моте. Мне было страшно – все-таки первый выход в свет, как говорится.

Шла я медленно, осторожно, то и дело оглядываясь по сторонам.

Моте, слава богу, было полегче, и она мне очень обрадовалась. Я покормила ее, напоила и пообещала, что завтра приду опять.

А Упырь, ее «милый» сынок, у матери не появился.

Я быстро шла домой, настроение у меня было приподнятым. И не могла себе даже представить, какой «сюрприз» меня ждет. Какое испытание ждет меня снова. Видимо, кому-то показалось, что мне еще мало…

Войдя во двор, я остолбенела: повсюду были разбросаны мои вещи. Прямо на земле валялись мои жалкие кофточки, юбки и платья. Валялись босоножки и сапоги. Накануне прошел дождь, и земля была вязкой и мокрой. И все мои бедные вещички, купленные с таким трудом, были не просто измазаны жирной грязью, они были втоптаны в нее. У крыльца валялся и чемодан, открыв свой потрепанный зев. Я не могла сдвинуться с места. Воры? Кто-то проник в дом и… Устроил дебош? Да кто? Местная пьянь к старухами не лазает – понимают, что брать у них нечего. Подростки, хлебнувшие дешевого портвейна? Господи, да зачем же вот так? Кому было нужно втоптать не только меня и всю мою жизнь, а втоптать и мои жалкие тряпки? Унизить меня еще сильнее, еще больнее?

Я не замечала, как по моему лицу текли бесконечные слезы. И в этот момент на крыльце показался Упырь – Митька, Дмитрий Акимович, ненаглядный сыночек моей бабки Моти.

На его злющей и красной морде появилось удовлетворение:

– Ну что? Пришла, гадина? Ну, давай! Собирай свои тряпки! И в милицию, следом за мной! Что молчишь? Слышишь, что ли?

– Что ты наделал, сволочь? – спросила я еле слышно. Голос мой сел и охрип. – Да это я сейчас милицию вызову! И тебя, гад, упекут! За хулиганство! Тварь ты!..

– Меня? – осклабился он. – Ну, здесь ты ошиблась! Это тебя упекут – воровка ты чертова! Ограбила бабку, зараза?

И он вытащил из кармана тощую пачечку моих зарплатных денег, собранных теткой Мотей.

Моих денег! С моих больничных листов.

– То-то! – довольно хмыкнул он, засовывая деньги к себе в карман. – Вот ты и «присядешь», зараза! Бабка за ней, как за дочкой ходила – горшки выносила! А эта тварь старуху ограбила! Похоронные прибрала и себе под подушку заныкала! Мать копила всю жизнь – на кладбище и на поминки!

– Это мои деньги! – твердо сказала я. – Спроси у матери – она подтвердит!

– Ага, разбежался! Счас свидетелей соберу! И премию тебе выпишу! А ну вали отсюда, зараза! Если не хочешь встречи с ментами! Вали, я сказал!

Я нагнулась, чтобы собрать свои вещи. А Мотин сыночек наклонился и швырнул в меня чемодан. Я села на мокрую землю и… завыла в голос. Волчицей завыла. Я кляла судьбу и небеса, а эта мразь закрыла дверь в дом и врубила радио – на всю мощь, чтобы заглушить мои крики.

Кое-как я поднялась, побросала, что смогла в чемодан и медленно пошла по улице. Куда я шла? Я не знала. Голова была пустая – точнее, чугунная, каменная, тяжеленная. Ни одной мысли – совсем…

Я шла по окраине, волоча за собой чемодан, и проклинала судьбу. Я всем пожелала тогда смерти: Димке с Машей, Валентину с Ларисой, Упырю этому, Ларискиной матери, сообщившей блудной дочери про мое счастье.

Я ненавидела всех! И даже Дину. Она ведь ни разу не пришла ко мне, ни разу не вспомнила! Хотя… что взять с ребенка? Но я ненавидела тогда и ее, эту несчастную девочку.

На улице уже совсем стемнело, и снова начал накрапывать дождь. Где-то вдали блеснула зарница, и молния на миг распорола темное, чернильное небо. Громыхнул гром, и все опять стихло. Я села на какую-то лавку и закрыла глаза.

Потом прилегла и, наверное, уснула.

Проснулась от холода и дождя. Я открыла чемодан, чтобы найти что-то сухое. Но все вещи были грязные, мокрые и воняли куриным пометом.

Я огляделась: сидела я в каком-то дворе возле большого дома, глядящего на меня горящими, яркими окнами. Я видела светильники, горящие теплым, домашним светом. Занавески на окнах, голубоватый свет от телевизоров, силуэты людей.

Все они были дома – в своих квартирах. Со своими родными. Ужинали, пили чай, смотрели телевизор и разговаривали друг с другом.

А я сидела одна, под дождем, промокшая и замерзшая, с чемоданом грязных вещей и мечтала о горячем душе, стакане чая и бутерброде.

Не правда ли, странные и почти несбыточные мечты в начале двадцать первого века? Не в самой, заметьте, глуши – не на краю света ведь, да? Не в тундре, не в пустыне, не в кратере вулкана! Да рассказать кому – не поверят, чтобы человеку некуда было пойти. Чтобы у него никого не было – никого на всем белом свете!

Но… Когда Господь закрывает дверь, он всегда приоткрывает окно.

Я помнила эту поговорку. Но отношение к Господу у меня было… определенное. Руку он мне не протянул, по-моему, ни разу в моей жизни. Я так считала.

И вот, в эти минуты, минуты моего самого страшного отчаяния, я увидела ее.

Дину Михайловну. Завуча нашей школы. Прекрасную, красивую и всегда нарядную Дину Михайловну.

Она проходила мимо. Под зонтом, как всегда на высоких каблуках, кутаясь в светлый короткий плащик.

И тут она увидела меня. Дина Михайловна остановилась и, не поверив своим глазам, удивленно спросила:

– Лидия Андреевна? Это… господи… вы?

Я кивнула.

– Боже мой!.. – пробормотала она. – Да что происходит? Что вы тут делаете, в такую погоду? С вами что-то случилось? Почему вы здесь… на этой скамейке? Вы, простите, пьяны?!

Я замотала головой и что-то залепетала в свое оправдание.

С минуту Дина Михайловна смотрела на меня, раздумывая, что же ей делать. А потом решительно и твердо сказала:

– Так, все понятно! Идемте ко мне! Мой дом в двух шагах, за поворотом. Вставайте! Ну же, Лидия Андреевна! Иначе вы тут совсем околеете!

Я слезла с мокрой лавки, взяла свой чемодан и, громко всхлипывая, потащилась за ней.

Мы зашли в подъезд, и на меня пахнуло теплом и уютной, нормальной жизнью. Подъезд был широким, светлым и чистым – не в пример подъездам обычным, тем, которые видела я. На стене висело огромное зеркало, в напольной вазе стояли цветы, а возле дверей лифта лежала красная ковровая дорожка.

Лифт остановился на пятом этаже, и Дина Михайловна стала искать в сумочке связку с ключами.

Наконец дверь была отперта, и мы зашли в квартиру. Она включила свет, и я замерла.

Огромный холл освещала яркая хрустальная люстра. На полу лежал ковер с пышным ворсом. У стены притулились кривоногий диванчик, обтянутый розовым шелком, и столик на гнутых ножках, на котором стоял телефон.

– Раздевайтесь! – приказала Дина Михайловна и сама скинула туфли. – Ох, ноги промокли!

Она, ни капли не стесняясь меня, тут же сняла мокрые колготки и оставила их на ковре.

– Раздевайтесь! – повторила она. – И – срочно в ванну!

Я сняла свои промокшие шмотки, засунула их в чемодан и осталась в одном белье – тоже, разумеется, мокром.

Дина Михайловна крикнула мне из ванной:

– Идите сюда!

Я пошла на зов ее голоса, удивляясь размеру квартиры.

Дверь в ванную была открыта и оттуда валил густой пар. Дина Михайловна стояла в коротком халатике, держа в руках полотенце. Ванная – огромная, треугольной формы, пузырилась, наполняясь водой.

– Туда! – скомандовала она. – И побыстрее!

Я смутилась. Раздеться перед ней мне было неловко… Она все поняла, махнула рукой и повторила:

– Да не теряйте вы времени! Иначе – простуда!

Дина Михайловна вышла, и я быстро забралась в ванну.

Лежала, закрыв глаза. Блаженствуя? Нет. Это состояние не могло быть со мной в те минуты. Я просто отогревалась – оттаивали мои окоченевшие ноги, заледеневшие руки и все мое тело – размякая, словно квашня в опаре на печке. А себя я не чувствовала вообще. Как будто из меня вытекли все силы, вся жизнь…

«Вот бы уснуть и не проснуться», – подумала я и пожалела, что мне не дадут этого сделать.

И вправду, Дина Михайловна вошла без стука – минут через десять, сурово посмотрела на меня и также строго приказала вылезать.

– Сомлеете! – сказала она странное слово и бросила на стул махровый халат. И я вспомнила, как мне так же говорила моя баба, когда я не желала выходить из баньки: «Давай, Лидка! Вылазь! Иначе сомлеешь!»

Я осторожно вылезла, понимая, что Дина Михайловна совершенно права: я согрелась и с удовольствием осталась бы там навсегда… Вылезать в этот мир мне не хотелось.

Я вошла в кухню и увидела, что на столе стоит бутылка коньяка, нарезаны колбаса и сыр, лимон и наломана шоколадная плитка.

Дина Михайловна села напротив, деловито разлила коньяк в широкие хрустальные стаканы, взяла дольку лимона и приказала:

– Ну! Пейте!

Я выпила одним махом, как алкаши пьют дешевую водку, и тут же почувствовала, как внутри меня разливается теплота.

– Бутерброд! – кивнула она.

Я послушно взяла бутерброд и стала жевать. Вкуса почти не чувствовала. Но голова стала кружиться меньше. И комок, стоявший в горле, куда-то пропал. И еще… будто разжались тиски, охватывающие меня, и я задышала.

– Еще! – решительно скомандовала моя спасительница и тоже выпила залпом.

Я последовала за ней. Мне страшно захотелось спать, и Дина Михайловна, едва заметив это, тут же встала и позвала меня за собой:

– Идемте, Лидия Андреевна! Вам пора… отдыхать! Слава богу, завтра воскресенье! И не нужно идти на работу. Вот и отоспимся мы с вами – за милую душу!

Дина Михайловна постелила мне белье, и я тут же рухнула на диван в небольшой и уютной комнате – скорее всего, кабинете.

Кажется, уснула я мгновенно, успев только слабо выкрикнуть вслед хозяйке:

– Спасибо вам, Дина Михайловна! Спасибо большое!

Но, кажется, она меня не услышала. Или я не услышала ее ответ.

Я уже крепко спала.

Наутро – а это было счастливое утро – я выспалась и отдохнула – несколько минут я лежала на диване и оглядывала комнату, где мне пришлось ночевать. Темные солидные обои с серебристыми вензелями, тяжелая люстра с цветными висюльками, картины на стенах, высокие вазы, письменный стол на широких ногах – все это говорило о достатке и вкусе. И того, и другого здесь было достаточно. Постельное белье – тонкое, нежное, шелковистое – было приятно на ощупь и давало ощущение королевского ложа.

И я впервые подумала: а ведь можно жить и так!.. Спать на красивом белье, есть из тончайшей посуды, вдыхать вкусные ароматы – хорошей еды, дорогих духов, натуральной и тоже дорогой кожи…

Жить, а не выживать. Жить, а не проживать каждый день с одной лишь мыслью: прошел день и на том спасибо. Пережили, как говорится…

Здесь, в этой квартире, все было другое – незнакомое мне, не совсем понятное, но очень и очень приятное…

Я накинула халат – ах, боже, какая же красота! – и осторожно вышла из комнаты. Из кухни доносился аромат кофе – настоящего, только что сваренного – и запах поджаренного ароматного хлеба. Я даже сглотнула слюну – так это было аппетитно!

«Кажется, я захотела есть», – удивилась я.

Вошла в кухню и увидела ее, Дину. Она пила кофе и смотрела в окно.

Увидев меня, Дина, как мне показалась, обрадовалась:

– А, Лидия Андреевна! Садитесь – кофе горячий и бублики тоже.

Я села напротив. Кофе был наивкуснейшим – в тонкой, словно паутинка, голубой чашечке, над которой вился ароматный дымок. Бублик, намазанный маслом, хрустел и пах ошеломительно.

Мы пили кофе и молчали. Наконец она спросила:

– Ну как спалось?

И я улыбнулась…

Сколько мы выпили кофе за то утро? Не знаю, ей-богу! Сердце колотилось – а вот от чего? От кофе или от наших с ней душещипательных разговоров?

А они, разговоры, были действительно доверительными и откровенными – я в этом уверена!

Сначала рассказывала я – впервые в жизни, почти незнакомому человеку – с такими оглушительными подробностями, что, кажется, это смущало даже ее. А уж она-то жизнь повидала!

Я рассказала Дине про свое детство, про вечное мое «дежурство» у окна в ожидании… мамы. Как я, будучи ребенком, вскакивала по ночам и вглядывалась в темное окно – мне казалось, что я слышала ее голос.

Как баба отводила меня обратно в постель – зареванную, промерзшую до костей, потому что из-под пола нещадно дуло и из окон тоже.

Рассказала про мои одинокие праздники – дни рождения, Первое сентября и Новый год.

Про ее платочек, который я своровала, чтобы… нюхать! Мне казалось, что он пах ею! И не признавалась в своем воровстве – держала его под подушкой и по ночам прижимала к лицу. А утром – чтоб не нашла моя ушлая баба – прятала его в трусы или за стенку.

Потом я рассказывала Дине про Захара Ильича – про то, что он был мне самым близким и дорогим человеком. Нет, конечно, бабу я любила! Но он – мой учитель… Глотая слезы и вспоминая его, я слышала его запах – дешевых папирос, резиновых сапог и почему-то столярного клея.

Потом я рассказывала про смерть бабы, про приезд Полины Сергеевны и окончательный крах моих надежд – ведь тогда я была просто уверена, что она меня наконец заберет. Заберет с собой, в Москву, и мы будем вместе. Уже навсегда! Тогда я еще любила ее… Впрочем, нет, уже ненавидела, но все-таки еще и любила…

И она оставила меня на Тоньку…

А потом Н. и мой отъезд. И училище, и общежитие. И моя дружба с тихой Машей. И Димка… Моя первая любовь. Первая и, наверное, самая-самая…

Потом приезд Полины Сергеевны. И опять моя перекрученная жизнь. И ее болезнь, и смерть, и мой отъезд к больному мужу в Москву. И все остальное – чего мне не простили…

Моя беременность… Аборт… Пьянки с Галькой… И мой приезд к мужу в общежитие. И его букет – для нее, тихой Маши.

И наша случайная встреча в кафе. И Машин живот, и любовь в его глазах…

А потом Л., Валентин, школа…

Поездка в Москву. Дина. Наша первая квартирка у деда Антона. И его уход… Без объяснений.

И Упырь, обвинивший меня в воровстве.

И мои последние мысли, перед тем как Дина нашла меня… про мое прощание с жизнью… Которую я уже опять ненавидела.

Я говорила и говорила – без остановки и передышки, а Дина молчала и только иногда кивала, подливая мне кофе.

Наконец я замолчала, и она мне сказала:

– А знаете, Лидия Андреевна! Жизнь ведь почти всегда показывает фигу! Вы думаете, что это происходит исключительно с вами? – Она усмехнулась. – Так вот, дорогая, вы ошибаетесь! Жизнь ведь всегда – зона турбулентности! Мотает тебя, кидает в ямы, вышвыривает. Чуть выбрасывает на поверхность – и снова вниз, снова швыряет. А ты… – Дина на мгновение замолчала, – ты снова карабкаешься, опять задыхаешься, и в который раз думаешь, что больше не выдержишь…

И вдруг – снова выдох! Опять отпустило! Ты набираешь побольше воздуха и тебе кажется, что вот теперь – все! Все закончилось. В смысле, плохое закончилось. И назавтра ты просыпаешься с этой уверенностью – дышишь, живешь. Чистишь перышки. Оглядываешься. И снова веришь! Ты снова ГОТОВА поверить, что все плохое, страшное, черное, отвратительное и больное уже позади! И теперь ты будешь только счастливой!

А потом… снова яма. А сил уже нет…

Я кивнула:

– Понимаю… Только… зачем тогда? Ну, если по новой?

Дина пожала плечами:

– А кто ж его знает? Вот так все устроено!..

Мы помолчали – каждая в мыслях о своем. И вдруг Дина снова заговорила.

Заговорила горячо, сбивчиво. А потом, спустя полчаса, уже чуть ровнее. Дина всегда умела владеть собой. Но сейчас, как мне казалось, она боялась что-то пропустить, недосказать, позабыть.

Родилась в Москве, в самом центре. Семья была дружной – отец, мать, бабушка, брат. Жили скромно, но на еду и одежду хватало: родители занимались наукой – химией. Наукой перспективной и новой.

Бабушка вела дом, занималась детьми. Ходили в театры, на балет и в оперу – детей развивали. Летом ездили на курорты. Все вместе, всей семьей. Мама была красавицей – легкая, стройная, белокурая. На нее оглядывались, и все завидовали отцу. А он и не думал ревновать: знал, что крепкая и большая у них любовь.

А когда ей, Дине, исполнилось шестнадцать, мама скончалась. Так внезапно и быстро, что никто не поверил. Спалила ее ужасная болезнь – буквально в течение месяца. Следом ушла и бабушка – не смогла пережить смерть единственной дочери. Брату тогда было тринадцать. Она, Дина, поступила в институт и вскоре ушла в общежитие – отец привел в дом женщину. Нет, она все понимала! Он тогда погибал… Но чтобы так быстро? Не переждав траурный год?

«Брату нужна мать» – так объяснил отец. В родную квартиру приходить было больно. Та женщина распоряжалась всем как хозяйка. И даже носила мамины вещи. Смотреть на это было невыносимо.

Но брата она не обижала, к отцу относилась сносно, и в доме был порядок и чистота. Но это уже не был их дом. Дом, в котором она росла и была счастлива.

Со своим будущим мужем Дина познакомилась там, в общежитии – он был приезжим. Парнем «будущий» был видным, активным и шумным – таких она не любила, но… Знаки внимания и забота ее подкупили. К тому же она была так одинока тогда… Через какое-то время он, балагур и шутник, душа компании и «человек с большим будущим» – так все его называли, – сделал ей предложение.

Пару ночей Дина не спала – размышляла. Не понимала: любит его или нет. А что такое любовь? Например, мама и отец – там же была любовь, правда? Да какая! Все это видели! И… через пять месяцев после смерти любимой жены? Чужая женщина на ее кровати и в ее пальто? Это как? Тоже любовь?

Дина сомневалась. Люблю, не люблю… Нет, он хороший парень! Такой точно пробьется! Ему все нипочем. С ним будет не страшно. Он защитит ее и поддержит. Он точно не нюня! Значит… Надо идти?..

И Дина сказала «да». Свадьба была скромной, студенческой. На каникулы они уехали к его родителям, в маленький городок на Дальнем Востоке. Чудные люди, приняли ее как родную дочь. Вместе лепили пельмени, ходили по грибы, купались в речке. Все было прекрасно!

Оттуда Дина приехала беременной… Радовались, конечно! Она волновалась: как там и что? Квартиры нет, денег нет и помощи тоже… А он успокаивал: «Все у нас будет – и дом, и машина, и деньги! Ты только люби меня, слышишь?» – так говорил он, словно не веря ей до конца. Словно предчувствуя что-то…

А она гладила свой еще совсем крохотный живот (ничего пока не видно, три месяца… смешно!), вставала у зеркала в профиль, выпячивала его, снова гладила и тяжело вздыхала: «Да люблю я, люблю! И почему ты не веришь?»

В ноябре начались морозы. А потом их сменила оттепель. Ну а за ней снова морозы. Животик был уже приличным, кругленький – говорили: «на девочку».

Упала она у метро. Как раз ехала навестить брата. Оттуда и забрала ее «Скорая» – с кровотечением. Вернулась через пятнадцать дней. Одна, без ребенка. Села на кровати и, раскачиваясь и воя, просидела так ровно три дня и три ночи. Он ничего не мог сделать: не помогали ни уговоры, ни убеждения, ни здравые доводы. А потом Дина слегла. И пролежала еще месяца три.

Так бы и лежала еще, если бы не их отъезд. Решение принял он – она тогда ни на что была не способна. Да и что ее интересовало? Вообще ничего.

Он объяснил коротко: нам надо сменить обстановку. Уехать отсюда, где все – сплошное напоминание. Там, в Л., новый завод. Перспективы. Сразу хорошая должность. Зарплата. Жилье. Да, провинция! А как ты хотела? Ну, если строить карьеру? И ты там всегда найдешь, где работать – с твоей-то профессией!

А ей было все равно – столица, провинция… Северный полюс… Южная Африка или Австралия…

Вещи он собирал сам – она по-прежнему почти не вставала.

Ну и поехали – что уж теперь?

– Так и приехали сюда, в эту… – Дина сделала паузу, – дыру.

Потом мы обе молчали. Я не задавала вопросов. Только теперь поняла, откуда такая тоска у нее в глазах. Ничего не получилось. И весь город к тому же знал про его похождения. Бедная, бедная… бедная, богатая Дина Михайловна! Столичная девочка, красавица, умница… И чтоб вот так!..

Я думала, что ничего больше она не скажет. И так все понятно. Но Дина снова начала говорить. Боль выплескивалась из нее, как кипяток из кастрюли – булькала, шипела как на горячей плите.

Дина говорила, что отношения у них так и не наладились. Нет, внешне все было неплохо, но… После той истории людьми они стали чужими. А были ли родными? Вот ведь вопрос! Он очень хотел детей, очень. Она честно старалась – нет, старались они вместе. Он доставал ей путевки на грязи в бесконечные санатории. Отправлял в столицу к лучшим специалистам. Ничего не жалел, ничего. Но… все было тщетно. Дина чувствовала свою вину. Хотя, в чем была ее вина? Непонятно. И эта вина загоняла ее в угол – все дальше и глубже. Он начал поддавать. Сначала слегка, потом все больше. Начались бесконечные походы в бани, на охоту, рыбалку. А там – пьянство и девки. Она была уверена: и девки! Приходил жалкий и виноватый, старался задобрить и «искупить». Кидал деньги, покупал путевки за границу. А Дина плакала и умоляла остановиться.

Он злился, срывался сильнее, а потом опять обещал, обещал. И все оставалось по-прежнему. Они почти не разговаривали – ну, как разговаривают муж и жена. Жили соседями. Дина, разумеется, все понимала про его баб – город-то маленький, всем все известно.

Отдыхать ездили поодиночке, и потом, спустя время, она находила следы его «романтических» историй – любовные письма, записки. Попадались они в бардачке машины, в его письменном столе, в пиджаке, в портфеле. Однажды нашла шелковый шарф и флакончик духов. Были скандалы. Но он, кажется, уже ничего не боялся. Не оправдывался, не врал и не обещал. Хлопал дверью и уходил к себе в кабинет. А Дина, раздавленная унижением, не спала в своей роскошной итальянской спальне с резными завитушками на высокой спинке. Размышляла о смерти.

Понимала одно: или терпеть, или уйти. Вот только… Куда?

А потом… Потом появилась эта. Марина. И вот здесь начался ад. Жила она даже не в Л. – в деревне. В десяти километрах от Л. Юбка до пупа, фиолетовый маникюр, черные тени. Как он вообще мог? Как мог на нее обратить внимание? На это чучело, чудовище, непромытую шалаву? Где были его глаза, где? Как можно было вообще… лечь с этой девкой?

Вскоре она родила. Финал! Апофеоз дивной истории! Весь город смеялся. Над ним. А там – мальчик, сын. Долгожданный. Нет, она где-то может понять – ребенок. И все же…

– Так и живем… – заключила Дина, – в сплошном веселье! Пару дней, на выходные, он там, а на неделе здесь, дома. Здорово, да? Снимает этой квартиру. Конечно, содержит! Да, там ребенок. Но… зачем же так? ЗАЧЕМ ТАК МЕНЯ УНИЖАТЬ и ТОПТАТЬ? А по-человечески нельзя было? Развестись и уйти. А ведь не уходит! Не хочет уходить отсюда, вы понимаете? Я говорю: «Уходи! Там ведь ребенок!»

А он отвечает: «Эту квартиру дали мне, не тебе! И отсюда я никуда не уйду!»

Но, думаю, дело не только в этом! Не только в квартире. Он… он боится сходиться с ней. Все понимает. Боится с ней строить семью. Он понимает, что такое она, эта девка. И еще, ему так удобно. Здесь чистота, красота, свежее белье, полный обед. Все, как он привык. А там… там молодое и жадное тело. Кувырки, бег с препятствиями и акробатические этюды. И еще сын. Разумеется, сын. Он возит мальчишке чемоданы тряпья и игрушек. А мальчик говорит «ложи» и «тубаретка».

Это рассказала его секретарша. Она из сочувствующих. А также про звонки ее, любовницы, по сто раз на дню. А у него все совещания, планерки, важные люди…

– И вообще, он не молод. В его-то годы и такая нагрузка! – Дина усмехнулась. – Думаю, – добавила она, – вот если бы… ну, не стало меня! Я бы его подвела! Ох, как бы я его подвела! Ведь тогда ему пришлось бы на этой жениться! – Дина засмеялась и посмотрела мне в глаза: – А вы как думаете, а? Подвела бы?

Я смутилась и только пожала плечами:

– Да кто ж их знает…

Дина кивнула и со вздохом продолжила:

– Да… хотя… они ведь прозрачны, эти мужики. И предсказуемы! И все их действия… можно просчитать до миллиметра. Не замечали? И еще… все они – жуткие трусы!

Я кивнула, сразу вспомнив Димку и Валентина. «Да, страшные трусы. Все так…»

Осмелев, я вдруг спросила:

– Простите меня… А почему… вы не уехали? Ну, в Москву? Вы же москвичка!

– Москвичка… – хмыкнула Дина, – была! Была я москвичкой! Когда-то. А сейчас… в квартире живет брат с семьей. Двое детей и один зять. Все там. Ну и тут еще я? С какого боку? Сесть им на голову? Брат ухаживал за отцом. Потом за мачехой. При чем тут я? Квартира его! И куда мне податься? Куда? Здесь мой дом. Я выстраивала его как детский конструктор – украшала и обставляла. Я люблю его. Здесь работа. Как ни крути, здесь я… человек. У меня репутация, должность. А что говорят за глаза – мне плевать! А в школе, я думаю… меня уважают! Ну, я надеюсь… Да и потом, – она улыбнулась, – этот Л. я всегда ненавидела… Дыра, захолустье. Мой самый страшный Кошмар! Кошмар с большой буквы. Гробница моя. А сейчас… я даже привыкла! Вы не поверите!.. Я смогла полюбить его тихие улицы, его нерасторопность, медлительность, провинциальность. Речку, лес из окна. Булыжную мостовую. Храм на горе. Я там… бываю. Сквер на обрыве и лавочку, где я люблю посидеть. Осенью я хожу по грибы. – Ах, как я люблю это дело! – и Дина снова заулыбалась. – Очень люблю! Осенний лес, желтые листья. Пахнет землей и дождем. Сыро и влажно. А дышится мне!.. Так легко, так свободно!

– А вы… – вдруг спросила меня Дина, – вы любите лес?

Я кивнула:

– Люблю. А город этот… ненавижу! – Я выпалила эту фразу одним махом и испугалась: – Не обидится ли?

Дина засмеялась и махнула рукой:

– Мне это понятно! Знаете, как я его ненавидела? Ох, трудно даже передать! А сейчас… нет, не полюбила – привыкла, наверное. Снова сила привычки… и это нас губит. Да и возраст… Ну, вы представьте, сколько лет вам и сколько мне. Да и сил не осталось… на перемены. Возраст, знаете ли… – странная штука! Мне ведь уже сорок девять… ни сил на борьбу, ни сил на эмоции. Даже на ненависть не осталось. Все кончились.

– А вам, Лидочка, – так Дина назвала меня в первый раз, – вам надо бежать! Скорее бежать! Прочь отсюда! И забыть этот город и этого, вашего… Как его? Да, впрочем, не важно! Только бежать! Вот я не успела… Так вы – за меня! Бегите скорее, я вас умоляю! Иначе погрязнете как в болоте, и так и останетесь здесь. Поверьте, я знаю. Вы думаете, у меня не было мыслей сбежать? А не сподобилась… И чего испугалась? Было это лет этак десять назад? Но вот ведь осталась… Наверное, все же надеялась, да… И еще, – Дина сделала паузу, – в молодости я его не любила. Ну, я говорила. А вот потом…

Мы еще помолчали, и я увидела такую неизбывную, такую ужасную грусть и боль в глазах Дианы, что мне стало страшно.

– Так вы меня поняли? – Она тряхнула головой и чуть улыбнулась: – Бегите!

– Куда, господи? – Я дернула плечом. – Куда мне бежать? Обратно в деревню? Нет, я не хочу. Не хочу в этот дом, не смогу. Куда? – повторила я. – Снова вперед? Снова купить билет, куда денег хватит, и… Так у меня и денег нет… – Тут я горько засмеялась. – Были копейки и те отобрали.

Дина внимательно посмотрела мне прямо в глаза и твердо сказала:

– В Москву, Лида! В деревне вы пропадете. Вы – умная и красивая. В Москву, Лидия Андреевна. Только в Москву!

– А в Петербург? – спросила я, вспомнив Захара Ильича.

Дина на минуту задумалась и покачала головой:

– Нет, Лида! Вот туда вам… не надо. Город прекрасный, что говорить! Только печальный очень и очень сырой! Будто плачет все время. Да и как жить в музее? Тоска! И вы… будете плакать! А Москва – она ведь живая! И иногда улыбается! Попроще, конечно. И все же живая! Не музей, не собор, не пантеон. Просто город, и все. Город возможностей, кстати! Езжайте, Лида! И – дерзайте! Пока еще силы и возраст. И потом, там будет легче – там много людей! К этой, вашей… Ну, как ее? Королеве! Она ведь жива?

Я испуганно посмотрела на Дину:

– К… Королеве? А она тут… при чем?

– Она? – Дина Михайловна усмехнулась: – Она тут при всем! Жива, стара и наверняка одинока! Верно, все так? Ну вот и спешите! Пока… есть квартира! Ведь она вам… ну вроде как родственница! С ней столько связано!.. Вся ваша жизнь! Единственная, так сказать, ваша «родня»! Она должна стать вашей, эта квартира! Ведь Королева, как вы ее называете, отняла у вас… многое, верно? Ну вот пусть и платит! Все платят, не так ли? А эта плата, поверьте, не так уж велика! А что государству? Оно перебьется! Так что – вперед! Думайте, Лида! И поскорее бегите!

Я ошарашенно молчала. Я была растеряна, оглушена… Мне? По праву? Да глупость какая! При чем тут я и Королева? При чем тут квартира? Государство при чем? При чем тут Москва? Где я, и где все вышеперечисленное? И как мы можем… Ну, пересечься? Совпасть, соприкоснуться?

Потом Дина заторопилась – принялась одеваться и долго говорила с кем-то по телефону. А я вымыла чашки, убрала со стола и села на стул. Я смотрела в окно и… ничего не понимала, совсем ничего! В голове было гулко и пусто.

– До вечера! – крикнула мне Дина из прихожей. – А вы отдыхайте!

Хлопнула дверь и в квартире от хозяйки остался лишь легкий аромат ее духов.

Я вздрогнула и… Снова уставилась в окно.

Смотрела в окно и никак не могла сосредоточиться. А может?.. И вправду?

Ведь здесь-то остаться я не могу. Валентин, Лариска, Дина, Упырь и коллеги… Нет, это слишком! Здесь мне места нет. И мне надо срочно уехать.

В Москву?! А почему бы и нет?

Раз Питер плачет, а Москва иногда улыбается…

Уезжала я через два дня – дольше беспокоить хозяйку было неловко. Мы были обе смущены случившимся – своим откровением и той ночью. Кажется, обе пожалели об этом. Уж Дина, как мне показалось, точно.

На следующий день она снова стала прежней Диной Михайловной – завучем школы и женой директора завода. Замкнутой, строгой, серьезной и недоступной.

Я сказала Дине Михайловне, что уезжаю. А она даже не спросила куда – вот ведь характер! Человек, лишенный любопытства. Или – уважающий чужой выбор? Она просто кивнула и, кажется, испытала какое-то облегчение – это понятно. Мы обе испытывали неловкость.

Я собирала свои вещи, когда Дина зашла в кабинет. Внимательно посмотрела и положила на кресло красивую дорожную сумку.

– С ней вам будет удобнее! – сказала она и вышла из комнаты.

Минут через десять снова зашла – в ее руке был большой, чем-то плотно набитый пакет.

Дина явно смущалась. Кашлянув, сказала нерешительно:

– Вы меня извините, Лида! Здесь… вещи. Хорошие вещи, вы мне поверьте! Кое-что я привезла из поездок. Вы… – она замолчала, – попробуйте не обижаться! Буду рада, если у вас это получится! По-моему, ничего обидного в этом нет, а, Лидия Андреевна? Просто совершенно некуда все это носить! Покупаю без меры, без головы – наверное, это какое-то утешение, что ли? Сублимация, да… А потом… вот куда? Подруг у меня нет, жена брата – толстушка. Для племянницы это, видите ли, «не клево»! И что со всем этим делать? Не знаю! А мы с вами одного размера! Вот как мне повезло!

Сказав это, Дина покраснела и почему-то рассмеялась.

Я тоже улыбнулась:

– Дина Михайловна! Дорогая! Да спасибо огромное! Большое-пребольшое спасибо! Буду носить и вас вспоминать! Впрочем… – я замолчала, почувствовав в горле комок, – я вас и так… не забуду!

Мы обнялись.

На автостанции я купила билет до Н. А там до поселка – рукой подать. Куда мне было деваться? Где меня ждали на этом свете?

И я решила уехать домой.

…Я шла по дороге, ведущей к моему дому. Ничего не изменилось – все было как прежде. Только, кажется, прибавилось заколоченных домов. Люди покидали поселок в поисках лучшей жизни.

Было сумрачно и довольно темно. По дороге я почти никого не встретила – народ сидел по домам, и окна подсвечивались голубым светом телеэкранов. Навстречу мне шел пожилой и поддатый мужик. Поравнявшись, он глянул на меня безо всякого интереса и медленно пошел дальше. Да и я его не узнала.

Я зашла в свой двор и присела на лавочку. Лавочку эту сколотил еще мой отец – для бабы Мани. Когда-то там стоял стол, где баба перебирала овощи, чистила картошку, солила огурцы. Конечно же, в теплое время года. Иногда мы пили там чай. Рядом рост куст крыжовника – колючий, густой. Не вставая из-за стола, я срывала крупные, кисло-сладкие ягоды и бросала их в чай. «Как конфета – да, ба?» – говорила я.

А баба моя кивала и грустно вздыхала.

Потом стол подгнил и завалился. Ну, я его и «извела».

Я сидела на шаткой, подгнившей лавчонке и боялась зайти внутрь, в свой дом. Чего я боялась? Воспоминаний?

Потом я замерзла и наконец нашла в себе мужество.

Дверь открылась не сразу – разбухла и отсырела. И сразу на меня пахнуло нежильем. Таким холодом, такой выстуженностью, таким одиночеством…

Я опустилась на корточки в сенях и разревелась…

Все правильно… Брошенный и одинокий дом, как одинокий и брошенный человек, никому не нужный – он становится пуст и холоден. Равнодушен и обидчив. И я чувствовала себя такой же одинокой, холодной и опустошенной. В нас не было сердца – только обида и боль.

В доме пахло мышами, и везде – на полу, кроватях, столе – густо лежал мышиный помет.

Усталая и разбитая, я сбросила одеяло и подушку на пол, положила под голову сумку, укрылась бабиным ватником и легла на кровать. Среди ночи мне захотелось пить, но вода в ведре на кухне давно протухла и покрылась зеленью – не вода, а болото.

Рано утром я встала, принесла воды, умылась, напилась. И все наконец решила. Я не останусь здесь! Ни на день, ни на минуту! Я не хочу начинать все сначала здесь, в этом склепе. Я ухожу. И ухожу… навсегда!

В конце концов, Дина права! Я могу… попробовать, что ли? А вдруг получится, а? Вдруг все получится? Вдруг… Я имею на это право?

Я пошла в комнату Полины Сергеевны, нашла в ее ящике пару писем, сломанные золотые часики – подарок Королевы – и вышла прочь.

Тогда мне казалось, что навсегда.

Заперев дом, быстрым шагом я пошла к остановке. Решение мое было твердым: в Москву!

А что там получится – так это посмотрим! Хватит быть нюней, Лида! Хватит надеяться на справедливость! Хватит ждать подарков от жизни. Хватит верить, что все в руках судьбы. Твоя судьба – это ты! Твой характер, напор и уверенность. Только ты, и больше никто тебе не поможет. Хватит кукситься и обижаться! Теперь все решаешь ты! И в твоих руках вся твоя жизнь. И пусть ответят те, кто виноват… Кто сломал тебе жизнь. Пусть они тоже хлебнут…

Моя решительность придала мне сил.

Кто-то окликнул меня по дороге, но я не обернулась, только прибавила шаг. На остановке, слава богу, никого не было. Дождавшись автобуса, я уселась у окна и – отправилась в новую жизнь.

На остановке я забежала в буфет, схватила стаканчик кофе, два бутерброда и сладкую булочку. И теперь с наслаждением съела все это, запивая горячим, сладким кофе и… улыбнулась.

В этот момент я была уверена, что у меня все получится!

Часть третья Москва

Нет, все-таки странная она, эта женщина. Определенно. Приехала, и что?.. Хотя, что здесь странного? Все сейчас рвутся в Москву. Говорят, там, на периферии, совсем нет работы. А как же село? В селе всегда есть работа. Без работы и села нет. Хотя, что я там знаю про сельскую жизнь? Столько лет убеждала всех, что я – коренная москвичка, что и себя убедила в этом. Из той, сельской или полусельской жизни – мы жили в Коломне, в своем частном домике, это я помню немного – мама вставала в пять утра, корову доить. Надоит и выгонит – ну, если лето. И встает к печи – готовить еду. Стоит и зевает – так спать хочется. А я сквозь сон слышу, как гремит котелок и постепенно по дому расползается запах пшена. Пшенная каша – ммм! Как я ее любила! Сладкая, на парном молоке! Мама кладет нам помногу – ешьте, до обеда ведь долго! К каше – лепешки. Ох, какая была вкуснота! Серые, липковатые, из грубой муки. А на вкус – лучше любого пирожного! Честное слово! Помню, в Париже нам подали круассан с шоколадом – конечно, божественно! Но мамочкины лепешки были вкуснее!

Масло было по праздникам. Мама говорила: «Баловство». Да и молоко от нашей коровы было нежирное – сливок снималось немного. А вот простокваша, сметана – пожалуйста! По воскресеньям завтрак был такой: стакан сметаны и хлеб. Ох, как же вкусно! Мама все время трудилась. Не помню, чтобы она отдыхала. Стирала, готовила, убирала. Возилась в огороде, в сараюшке со скотиной. По вечерам что-то шила или подшивала. Великая труженица! Нежная девочка, слегка избалованная – фортепьяно, вышивание на пяльцах, поэтический кружок… И такая судьба!

Я всегда боялась. Боялась повторить ее судьбу: нищета, дети, болезни…

От этого и не родила – хорошо все запомнила. И всю жизнь я боялась голода… Всю жизнь! Потому что хорошо помнила, как мы голодали, когда умерла наша старушка-коровушка…

Мамочки не стало рано – в сорок три. Надорвалась. Болела, страшно болела. Ослабела уже после ареста папы. Но тогда она поднялась – куда было деваться? Двое детей и старуха мать. А через год умерла бабуля… Странно у моей мамочки все в жизни вышло: она не была деревенской, хоть и росла в провинции. Но никакого хозяйства у них и в помине не было – считали себя городскими. Интеллигенция. Семья учителей с «корнями» по линии бабушки, а дед был священником. Мама рассказывала, как часто дома у них собирались гости – все местные, разумеется. Врачи, учителя, была даже своя пианистка. А еще директор музея – там был чудесный музей. Пианистка, мамина подруга, играла на фортепьяно. Кто-то читал стихи. Обсуждали политику, текущую жизнь. Спорили, веселились, играли в лото. Летом пили чай в беседке в саду. Зимой – возле печки в гостиной. Варенье, печенье, домашние пироги. Прекрасная провинциальная жизнь! Без суеты и спешки. Пироги пекла бабушка. Ее я почти не помню – умерла она рано, мне было четыре года.

А потом начались трудные годы. Сложно было с продуктами, керосином, дровами. Двое малых детей да старуха – папу тогда уже забрали. Вот и пошло тогда – появились огород и корова. Корову отдали соседи Смелянские – два старичка, совсем древние. Отдали за так. «Мусенька, – сказали маме, – с ней ты поднимешь детей!»

А как отказаться? Взяли корову – старую, как сами Смелянские. И мамочка, царствие ей небесное, всему научилась! Деваться-то некуда… Худенькая и слабая, болезненная и нежная моя мамочка…

Я выросла и очень хотела уехать в Москву, в новую жизнь. А мама меня не пускала: «Лидочка, а как же я? Как я останусь с Коленькой?»

Я злилась на маму очень! Мне казалось, что она портит мне жизнь.

А она боялась за меня! Боялась, что со мной что-то случится. Я очень грубила ей тогда… А потом сама страдала. Как я могла? Бедная мамочка!

И, наконец, мы договорились: она дала слово, что отпустит меня. Отпустит в мае, когда потеплеет. Почему в мае? Все просто – у меня не было приличного зимнего пальто! И мама сказала: «Поедешь летом. А там – заработаешь на пальто и к зиме будешь одета!»

Я ждала мая. Ох, как ждала! Считала не дни – часы считала!

А в апреле мамочка моя слегла… Сильные боли у нее начались. Кошмарные!.. Как она мучилась, моя мамочка!.. Бедная, бедная…

И я, разумеется, никуда не поехала. Ухаживала за мамой. И работала – жить было не на что. Работала я на почте – сортировала посылки.

Меня жалели и отпускали пораньше домой – покормить мамочку, сменить ей пеленки.

Я слышала, как женщины шептали мне вслед: бедная девочка! Такая красивая и такая несчастная!

В июне мамочка умерла и освободила меня…

И я полетела в Москву.

Но и там я была совершенно одна… И сколько пришлось пережить, господи!

Я тогда ведь была молодой, а ощущала себя почти старухой. Сколько горя и сколько нужды!

Полина… Моя Полина… Вот ведь как получилось! Тогда – Полина, теперь – ее дочка…

Полина была наивной и чуть не в себе, самую малость. Глуповата немного. Лида совсем не такая! Лида умная и далеко не наивная!

Нет, я ее очень ценила, свою Полину! Правда ценила. Была она моей… левой рукой. А готовила как!.. Хорошо, что я из таких, что вес никогда не набирают – ни от еды, ни от возраста. С возрастом я только усохла. Но я этому только рада, ей-богу! Как подумаю про мою Евку! Вот где кошмар! Пухнуть она начала лет с сорока – в аккурат перед климаксом. Да тут еще и расстройство: муж Петюня ушел. Верный, надежный Петюня. Нянька и мамка, утешитель, кормилец, «соплей утиратель».

А вот ушел! Никто и подумать не мог! Сама Евка про него говорила: Петюня со мной навсегда, до «березки». При любых обстоятельствах! Вот кто никогда не предаст! А как повернуло?

Долго Петюня терпел Евкины выходки. Долго. А потом надоело! Бросил свою красавицу и – к бабе обычной, простой. Какой-то медсестре, «жопоколке» – как назвала ее Евка.

А ведь Евка считала, что Петюня – нерушимая крепость. Застава, причал. А Петя сбежал…

И счастлив, представьте! Бабенка эта на все руки – и варит, и печет, и на зиму закатывает. Евка рассказывала, как Петюня дачку строит своими руками. Вместе с женой. Прикрутит на багажник доски и кирпичи и – вперед! Огородик там развели, варенье варят под песнопения соловья. Евка аж слюной брызгала! От зависти, что ли? А Петюню так до конца и не отпустила. Стерва! Дала бы хоть мужику на старости лет от себя отдохнуть. А нет! Звонит через день: Петюня, лекарство! Петюня, картошку! Петюня, хочу солененькой рыбки!

Хочу, хочу… Сама уж под сто двадцать кэгэ, а все хочет! А Петюня от рабства так и не избавился – слушает своего сатрапа, своего султана, своего монарха.

А бабенка та тоже не возражает – жалостливая. «Конечно, Петя! Езжай! Помоги Еве Владимировне! Не чужой же нам человек!»

Евка гуляла всю жизнь – отрывалась так, что чертям было тошно. Мужиков меняла как барин перчатки. Красивая была, это да! Все смеялась: «Ох, мне бы в артистки! Но не хочу, вот уж увольте! Мне и так хорошо».

Работала Евка гримером. Там, на киностудии, мы и подружились. Высокая, длинноногая, с шикарной гривой медных волос – как роскошная кобылица. Мужики по ней сходили с ума. Детей не родила – а зачем? Здесь я была с ней согласна. Жили мы весело, бурно. Рестораны, гулянки – это все было еще до. До моего брака с Краснопевцевым. Замуж я вышла поздно – мне уже было за тридцать.

Евке Краснопевцев не нравился – говорила: «Диктатор! Сожмет тебя в кулаке и воду всю выжмет!» Но потом согласилась: «Да, Лида! Это твой единственный шанс». Понимала, что актриса я не слишком удачливая, увы. И «сделать» меня сможет только он, Краснопевцев. Посудачили мы под бутылочку армянского коньячка и решили. Точнее, я решилась. Тем более что на любовном фронте у меня были полный и окончательный швах и душевный раздрай. И комнатка в общежитии на семь с половиной метров. Без горячей воды и с таким ватерклозетом, что и вспоминать страшно.

Роман мой с любимым человеком умирал… И вместе с ним умирала я.

Роман тот был совсем безнадежным…

Даже хотела покончить с собой – считала, что жизнь моя не удалась. Жилья нет, снимаюсь в массовках, недоедаю, чтобы скопить на лишнюю тряпку. Ну и вообще.

А тут еще мой любимый… Он пил. Страшно, запойно. Я, как могла, противостояла. Но результат нулевой. Я отбирала бутылку, а он… мог ударить меня. Крепко ударить, до крови. И это жизнь?

А Евка смеялась:

– Какая любовь? Бросай своего мудака и – вперед! Хватит страдать, Лида! Хватит! Жизнь так прекрасна! И годы бегут. Еще лет с десяток, и все, понимаешь! Хватай, рви, кусай! Бери от нее, от этой жизни, все, что только возможно! А ты только нюнишься и замазываешь свои синяки! Дура ты, и все! Иди уж за этого старого черта, твоего Краснопевцева! По крайней мере, будешь сыта и одета. А там – мы посмотрим!

Все правильно. Евка была абсолютно права: я губила свою жизнь и загоняла себя в темный угол. Перспектив никаких. Только глубже и глубже… в пропасть, в дерьмо. Его мне уже не спасти – надо попробовать спасти хотя бы себя. И тогда я решилась.

А как он был талантлив, мой любимый! Какие стихи писал! Но стихи его никуда не брали – не было в них патриотической патетики. Стихи были про жизнь, про любовь. Про человеческие страхи. Про одиночество и непонимание. Я слушала и ревела – так пробирало, до жил. И нищий, конечно. Писал какие-то заметки в рабочую газету – с того и кормился. Копейки, полушка медная. Но на водку хватало. Им, пьющим, всегда на водку хватает. И я подкармливала его со своих копеек. Готова была возле него умереть. Как собака, на полу возле кровати. А он меня гнал – честный был. «Уходи, Лида, устраивай жизнь. Со мной никогда путного не получится. Я тебя утяну!»

Я, конечно, все понимала. А уйти не могла.

И глаза его… Черные, отчаянные, горячие. Он ненавидел режим. Говорил: всех их, убийц, ненавижу!

Я закрывала ему рот ладонью – очень боялась! За него, за себя.

А он не боялся, говорил: ох, убежать бы! Только куда? Железный занавес, все на замках. Я бы океан переплыл, лишь бы спастись…

Я спорила:

– А откуда ты знаешь, что там хорошо? Ты что, видел?

Он молчал и потом вздыхал:

– Дура ты, Лидка! Там же свобода!

– Живи как все, – шептала я ему, – приспособься!

Он как глянет на меня, как полыхнет… И гонит домой:

– Уйди, надоела!

А я снова в слезы. Как много я плакала тогда!.. Просто озера слез проливала…

Когда он запивал, я начинала его бояться. Мог и табуреткой в меня запустить. Потом извинялся и плакал: «Прости, моя девочка!»

Думаю, была у него душевная болезнь – приступы острой, страшной тоски. Валялся по многу дней и не вставал. Просто молча лежал и смотрел в потолок. Курил. И все просил меня оставить его в покое, уйти.

Я тогда совсем извелась – от ветра качалась. Вот тогда и подумала… И именно тогда и появился Краснопевцев.

В конце концов, Краснопевцев мне не был противен. Да, мужиковат. Да, резок. Да, мог позволить себе всякое… Но его уважали! У него был вес! Авторитет. Деньги, квартира, машина. И за плечами – развод. Все это знали. А как утаишь? Жена Краснопевцева, Лиля, ему изменила. И он не простил. Он не из тех, кто прощает. На все наплевал и ушел.

А то, что любил он ее…

Знала об этом только я. Даже Евка не знала – самая близкая из подруг.

Так вот, Евка. Вот ведь моя голова! Все перескакиваю, все вспоминаю. Мысли скачут, как блохи. После ухода Петюни Евка стала болеть. И жиреть. Начала жрать, как слон ненасытный.

Говорила: так я себя успокаиваю. И все по больницам – то одно, то другое. Посыпалась вся. А чувство юмора не теряла! Смеялась: «Ты все пела – это дело! Так пойди же, попляши!» – И тут же кряхтела: Лидка, я и плясать не могу!»

– А ничего, – храбрилась она, – до сорока прожила, как принцесса – красивая, здоровая, любимая. Весело прожила, дай бог каждому! Есть ведь что вспомнить, а, Лид? А теперь… Ну что же… Не может ведь все быть хорошо бесконечно!..

Оптимистка. А было ей плохо – ни мужиков, ни денег. Сплошная тоска. Деньги ведь всегда доставались от любовников. Евка любила богатых – кавказцев, торгашей, дипломатов. Подарки – бриллианты и тряпки. Всего было вдоволь. Но больше всего Евка любила кутить – с шампанским, танцами, с песнями. Загульная была, шалая. Любила кураж. Говорила, что дед был из купцов. А тут осталась ни с чем – приходил только Петюня и приносил в авоське вялые кабачки и картошку со своего огорода. А остальные все испарились – как и не было. А Евка моя, беззаботная стрекоза, в отчаянье не впадала.

С Евкой мы разговариваем раз в неделю – больше я не хочу. Тяжело. И вспоминать ничего не хочу. Даже хорошее. А уж про нынешнюю жизнь – вообще противно. У Евки осталось два зуба. На дантиста денег нет. Вставную челюсть не носит – сделала в поликлинике «за бесплатно», а носить не может. Все трет, все слетает. Уроды! Живет на пенсию и Петюнины подношения. Драгоценности давно проедены – да и попробуй сейчас продай! Всего ведь навалом. Смотрит телик, и эту муть мы с ней потом обсуждаем. Тоска. И еще всякие разговоры про бесконечные болячки: «Я, Лидка, разлагаюсь! Ты слышишь? Каждый день у меня что-нибудь отмирает! По кускам, по частям!» И на Евку смотреть тяжело: сидит беззубая куча и воет. И на себя тяжело смотреть… Отвратительно даже! Евка говорит, что надо все зеркала повыбрасывать.

Может, и так. Но надо ведь умываться, причесываться… Соцработник заходит, врач, медсестра. Педикюрша Тамарка…

Вот и все мое общество. Да… Вся моя нонешняя тусовка. Вся моя светская жизнь.

Ну и как это слушать? Договорились, что созваниваемся по понедельникам. Мне хватает. Я вообще сейчас много сплю. Она – наоборот, совсем не спит. А снотворное выписывают по крохам. Смотрит по ночам фильмы ужасов. Ужас! Еще любит поныть про детей: «Ох, Лидка! И зря мы с тобой не родили! Вот сейчас бы смотрели за нами! И были бы мы в чистоте и порядке». И давай вспоминать все наши аборты… И нашу абортессу придворную, Марью Степановну. Кошмар!..

Ненавижу я все эти разговоры! Что болтать, когда ничего не изменишь? И об этом, кстати, я никогда не жалела! Угробить свою жизнь на этих детей? Так хоть есть что вспомнить…

Раздражает она меня! А что делать? Люблю я ее, а раздражает. То ржет, то рыдает. Тяжело мне с ней…

Мне и с собой-то тяжело… Все тяжело. Такая вот жизнь…

Никогда бы и представить себе не могла – ни беспомощность свою, ни нищету. Хотя рядом с Евкой я – богачка. Пенсия у меня за Краснопевцева – вполне можно жить. И квартира! Она все советует: продай свои хоромы и доживай жизнь в достатке! Требует даже. Орет, что я идиотка. А мне хватает! Вполне. Это она мечтает о крабах, рокфоре, балыке и черной икре. О шампанском. А я всегда была к еде равнодушна – особенно к деликатесам. Наверное, сказалось голодное детство. Люблю все простое – картошку с селедкой, например. И мне довольно. Про тряпки и говорить нечего – вон, полный шкаф. Приволье для моли, Клондайк. Жрет там небось и радуется. А куда надевать эти тряпки? Раз в год в поликлинику на анализы? Смех, да и только! Поди, все истлело. Я туда даже не заглядываю. Еще Поля туда, в шкаф, обожала нафталину закинуть – тоннами прямо. Все боялась, что шубы мои моль пожрет. А мне наплевать! Приятного аппетита! И запах нафталина, кстати, я совершенно не выношу! Сколько раз просила ее: Поля, не надо! А ей все равно. Упертая была – жуть! Все по-своему, все.

Расстаться с квартирой? О господи! Да мне даже страшно подумать! Здесь – мой остров. Мое укрытие. Моя нора и мое спасение. Только здесь я чувствую себя защищенной. Только здесь мне спокойно и хорошо. А Евка орет: «Ну а потом? Когда ты преставишься… Кому это все? Государству? А так хоть на благотворительность отсыплешь – на том свете, глядишь, и зачтется! Церкви подбросишь – тоже в зачет».

Что мне церковь? Я в Бога не верю. Мама верила, да. Иконки держала, молилась втихую. А нам не привила – не то было время. Дед мой, мамин отец, был священником. Только умер совсем нестарым – от пневмонии. Мама рассказывала, что дед был слаб здоровьем, все время болел. Здоровьем слаб, а духом силен! Многих людей поддерживал, многим помог. А бабка моя, его жена, осталась одна… в сорок лет. Замуж больше не вышла, а ведь звали. Красивая была, очень – статная, высокая, стройная, с длинной косой. С глазищами в пол-лица. Королева!

Очень верующей была: посты соблюдала, Пасху справляла. Помню, как бабка моя пекла куличи – высокие, царственные. Правда, пустые… Что туда было класть? Ни изюма, ни цукатов – одни лесные орехи. И то, если были.

Пекла их в печи, а потом укрывала от нас, чтобы раньше времени мы их не трогали. А нам так хотелось!.. А уж когда разговлялись… Тут нам и раздолье! Помню, масла не было, и мазали мы их вареньем.

А потом бабушка умерла… Помню похороны и блины с кутьей – соседки готовили. Лежала она в гробу нарядная, строгая – платье в цветочек, белый платок. И очень красивая! Даже там, на смертном одре.

Вот тогда мы окончательно осиротели: не было папы, и не стало бабушки…

Храм, где служил мой дед, скоро закрыли – сделали там склад «сельскохозяйственной продукции». Запах стоял!.. Свекла гнила, капуста, картошка… Кладбище овощей!

После ареста папы совсем стало плохо. Тогда мы боялись, что заберут еще и маму. Я слышала по ночам, как мама вздыхает и плачет в подушку. Еще слышала, как она молилась. Иконку держала под подушкой – не дай бог, если найдут!.. Дочка священника все-таки…

Я часто думала: как повезло моему деду! Как вовремя он скончался и не дожил до ГУЛАГа.

Мамочка моя… Бедная, бедная. Ничего в жизни не видела – только тяжкий труд и беду. Я не помню, чтобы она смеялась. Чтобы радовалась чему-то. Чтобы хотела нарядиться, накрасить губы. Нет. После ареста папы она вроде как умерла. Была неживой, ко всему равнодушной.

Думаю, держалась на свете только из-за нас, из-за детей. Я и брат Коля. Мой младший брат. Хроменький, инвалид. Голова была светлая, а еле ходил. Дотянула нас мама кое-как и… скончалась. Часто мне выговаривала: «Лидочка, ты только Колечку не бросай! Обещаешь?»

Я обещала. Но… слова своего не сдержала.

Домик наш в Коломне я помню отлично: маленький, чуть кособокий, в два окна. Печка большая и шустрая – разгоралась быстро и весело. Щедро тепло отдавала. Две комнатки: главная – так говорила мама – и наша, детская, с братом. Мама много вязала – только этим, как сама говорила, и спасалась. Свяжет кофту, я поношу ее месяц и – распускает. Мне было жалко, я плакала. А она утешала: «Лидочка, ты не плачь! Мне так нужно, детка моя».

А что я тогда понимала? Я обижалась на маму.

Папу я хорошо помню. Мне было тогда три года. Запомнила его запахи – табака, чернил, деревянной стружки… Папа был рукастым, все делал сам – стол, стулья, буфет. Он тоже учительствовал – вместе с мамой историю преподавал. Тихий был, голоса не повышал. Книжки мне читал на ночь – сказки разных народов. Я это помню. Еще помню, как подтыкал одеяло: «Уютно тебе, Лидочка?»

По утрам варил кашу на завтрак. И смешно объявлял подъем – складывал руки и трубил, как в трубу.

Мама тогда еще улыбалась… Очень они любили друг друга. Помню, как обнимались втихую – от нас, от детей. Папа приносил ей цветы – обычные, полевые: васильки, ромашки. И мама радостно улыбалась.

Еще помню, как папа заводил патефон. Музыку он обожал! А мама просто лучилась от счастья…

А потом все отобрали, все изрубили в куски. Всю нашу жизнь. Все наше счастье. Такая судьба…

А Колечку я сдала в интернат. А как бы мы выжили? Как? Я – молодая девчонка. Мне надо учиться, работать. А тут – инвалид.

Нет, я к нему приезжала! Раз в год. Привозила гостинцы. Он плакал и хватал меня за руки, просил: «Забери меня, Лидочка!»

И я обещала забрать. Но куда? Сначала у меня не было жилплощади. Потом комнатушка в семь метров. А потом… Да разве Краснопевцев позволил бы?

А Колечка вскоре умер. Мне прислали письмо. На похороны я опоздала – была в экспедиции. Все хотела на могилку съездить, а не получалось…

Братик, прости!

Тогда все у нас и закрутилось с Краснопевцевым: он начинал свою эпопею – пантеон героев Второй мировой. Великую эпопею – как он говорил.

Ну, что ж… Все ее называли великой – критики, коллеги, друзья и враги. Кто искренне, кто иронично. Но последние – про себя. Все боялись его, он был всемогущ. И я сначала боялась. Правда, не то что бы очень… Потому что знала: я нужна ему, он без меня никуда.

Мы были спаяны так, что невозможно было нас растащить. Спаяны нашим внегласным договором, тайным сговором. Вот странно – прожили мы без любви, а были завязаны друг на друге так, что и не развязать. Только смерти это было под силу. Так и получилось. Мы понимали: и я, и он – друг без друга мы пропадем. Конечно, больше опасалась я, это понятно. Но и он опасался. Потому что возраст, болячки. Трудно уже привыкать к чему-то другому. Увлекался ли он? Думаю, да! Даже уверена. Впрочем, мне было это не важно, потому что я знала все его тайны. Все поступки, ходы. Все интриги. Он вообще был… неумным! Хитрым – да. Коварным – конечно. Интриганом – разумеется. Но не в бытовых делах. Поэтому мне доверял: «Ты, Лида, сделаешь это лучше!» Ну да ладно… Хотя бы нашел силы признать. А в чем-то признаться ему было трудно. Особенно в своих ошибках. Диктатор! И несмотря ни на что, я крутила им, как могла. Как женщина – любая, самая слабая – крутит мужчиной.

А про «несмотря ни на что»… Да, я знала. Я все знала. Знала, что он не любит меня. Знала, что женился назло. И знала, что он… всю жизнь любит ее!

Ох, как же поначалу она отравляла мне жизнь! Мою, совсем неплохую, очень безбедную и «нарядную» жизнь. Вот ничего не делала, а… отравляла. Просто тем, что жила. Странно, что я ревновала! Молодая, красивая, очень удачливая! Ведь не любила его, а ревновала к женщине немолодой, давно «сошедшей с конвейера» – его, кстати, выражение.

К той, что давно осталась без карьеры и денег, была одинокой, заброшенной всеми. Ее давно уже никто и не помнил – впрочем, у нас с этим просто: так же быстро потом забыли и меня. В одночасье. А я не страдала – все знала. Знала, что тут же забудут. И не расстраивалась! Я была не актриса уже, а жена Краснопевцева! А этот статус повыше! К тому же я не очень тщеславна и все про себя понимала.

Коллеги… Да там вообще одна зависть. Всегда! Так было, так будет. Люди с трудом прощают успех. И богатство – с трудом. Всегда ведь первой приходит мысль: чем я-то хуже?

А ничем! Просто кому-то везет, а кому-то…

Мне, считай, повезло. Так думали все. Так поначалу думала и я сама.

А потом… Слава богу, что об этом не знали – никто не знал, даже подруги. Мы друг перед другом выпендривались, как могли. Мерились всем – успехом, тряпками, квартирами, мужьями. Любовниками.

Но я о любовниках не говорила ни с кем и никогда! Потому что понимала: шаг в сторону и тут же расстрел! Так у него уже было – в первом браке. И он, несмотря ни на что, тут же ушел. А какая там была любовь!

Потом я стала ее жалеть. Нет, правда, жалела! Иногда говорила: «Отвези туда деньги!»

Он морщился и делал вид, что не понимает: «Куда – туда? Что ты имеешь в виду?»

«Милый, туда! – ворковала я. – Ей! Ей же так сложно, а для нас – пустяки!»

«Это не твое дело! – жестко отрезал он. – Совсем не твое! Ты поняла?»

Я кивала, опускала голову и вздыхала. Я понимала. Я из понятливых. Но знала, что он задумается. И деньги отправит. Девочку ее жалел. Даже любил. Своих детей не было – ни она не родила, ни я не сподобилась.

Я не хотела детей. Вообще не хотела. А от него – тем более. Боялась: вдруг девочка и вдруг – некрасивая? В него, в отца.

Глупость, конечно. Вранье. Чего тут бояться? Просто не хотела и все! Потому что себя очень любила. Хотела спокойной жизни. Да и мамочку помнила… И Полина моя всегда говорила: «Ох, не рожайте, Лидия Николаевна! С дитем надо быть постоянно! Прижать после родов и не выпускать! Как иголкой пришить! А вы? Разве сможете? Вот и я не смогла… Такая беда».

Я смеялась: «Ну, так что же ты? Ты почему не смогла? Я – это понятно. А ты? Ты, Полина? Езжай домой, расти дочку! Что ты засела тут? Что приклеилась? Мы ведь тебе чужие».

Она обижалась и уходила плакать. Дурная баба. Но я без нее – никуда!

Однажды подумала: раз она так легко… Ну в общем, отказалась от дочки… Значит, все не так сложно? Значит, можно и так? И получается, что я – права?

Нет, Краснопевцев его, моего Коленьку, никогда не забрал бы – я это точно знаю. Он вообще не имел сердечных привязанностей и с родней не общался. Родственных связей не понимал.

Полину, кстати, он не очень любил – осуждал. Как она может оставить родную дочь и сидеть тут, при тебе?

Я пожимала плечами: зарабатывает. Дочке на приданое.

Хотя сама понимала, что это не так. А он пожимал плечами: «Она что, в Средней Азии, ее дочь? Без приданого ее не возьмут?»

Да, осуждал. Однажды спросил:

– А что вы, Полина, никогда дочку свою не привезете в Москву? Столицу показать, Мавзолей…

Поля моя струхнула и покраснела:

– Да бабушку старую не с кем оставить!

– А-аа! – кивнул Краснопевцев. – То есть это она, ваша дочь, за бабушкой следит, а не бабушка за внучкой?

Говорил, что Поля слишком суетливая и не поймешь, что у нее внутри.

– Суетливая, да! Потому что старается нам угодить, – защищала я Полю. – А что там внутри – так какое нам дело? Я вот тоже, например, не знаю, что у тебя внутри!

Он удивился, но промолчал… Чует кошка, чье мясо съела!..

Он вообще был странным, мой муж. Сколько в нем было намешано! Ужас! То мертвого воробья пожалеет и зарыдает… А то человека сомнет и даже не вспомнит! Я часто думала: какой он? Конечно, плохой! И жестокий. И если ему наперерез – так горло перегрызет, это точно.

А подхалимов ненавидел! И прилипал. Отбрасывал их, как прихлопнутого комара со щеки. Смахнул и забыл.

И таланты иногда привечал – вытаскивал из дерьма, нищеты. Защищал. Помогал, чем мог. А мог он многое! Был недоверчив и всех подозревал. Комплексы? А иногда, наоборот, был так доверчив, что и дитя бы посмеялось! На совершенно очевидные вещи глаза закрывал. А потом сам же и удивлялся: «Как я мог? Старый осел!»

Иногда был жаден – копейки считал.

«Нет, Лида! Достаточно! Хватит с тебя золотишка! И так вся как елка! Просто сверкаешь».

А то вдруг Полю начинал проверять – чеки из магазина требовал. Поля рыдала: «Не доверяет?»

А иногда… Мог закатить пир на весь мир и развернуться на всю Москву!

По-купечески мог гулять, без головы. Аж противно! Дал денег на первый взнос в кооператив своему ученику Азамату – узбеку из Самарканда. Талантливому, да. Кто же спорит? А Полине, которая прослужила у нас столько лет, – ни рубля! Ни к празднику, ни ко дню рождения.

Подарки – пожалуйста! Но не деньгами. «У нее есть зарплата».

Я, конечно, давала. Но втихаря. Если б узнал!.. Не денег пожалел бы – какие там деньги? Так, ерунда! Важно то, что ослушалась его.

Считал себя хозяином и любил, чтоб его все боялись. И никогда не знал про расходы! Сколько пошло на ремонт, сколько на мебель…

А иногда вдруг: «Сколько берет твоя косметичка? Десять рублей? Да ты что, очумела?»

И косметичку я стала приглашать, когда он отбывал в командировки.

Сталина уважал, хотя признавал «перегибы». Я тут же вспоминала своего любовника. Того, что пил. Ох, как он рассказывал про «рябого»! И что!! У меня тогда кровь в жилах стыла. И я ему верила…

Вот Хрущева мой муж презирал, обзывал его «кукурузником», крестьянином тупорылым.

А мой любовник говорил, что за развенчание культа «рябого» Хруща уже можно назначить в святые.

Его, Краснопевцева, ненавидели и обожали. Правда, последних было немного. Те, кому он когда-то помог. Говорили гадости за спиной, судачили, что он, дескать, погубил много невинных душ… Но с ним считались! Он был всемогущ.

Сложный он был человек… Непростой. Даже тяжелый.

А я прожила с ним почти двадцать лет.

А как прожила – так это…

Сама виновата. Он тут ни при чем.

Я сама себе такую жизнь устроила. И не жалею.

Ох, как мысли путаются! Вот она старость!

А как готовила моя Полина! Ах, какие супчики делала! С утра на рынок, на Центральный – все свеженькое, творожок, сметанка, яички. Парная курочка, парное мясцо. Все у нее там были «свои» – и молочница, и мясник, и зеленщик. Капусту сама квасила – рынку не доверяла. У молочницы на руки смотрела, на ногти: если что не так – не возьмет. Хорошо на все эти темы соображала. В домашних делах была гением быта! Мы за ней были как за каменной стеной, это да. А гладила как – и-де-аль-но! Ни складочки, ни заломчика. А подшивала? Строчки не видно. И убиралась прекрасно – нигде ни пылинки! Раз в неделю – генеральная. Окна, шторы, углы. Всю мебель передвигала. Гигант! А как пекла!.. Таких пирогов я нигде больше не ела! Гости наши нечастые только ахали: «Как же вам с Полечкой повезло! Счастливая вы, Лида!» Пару раз даже хотели переманить! Но не такая моя Поля. Дураки! Здесь ведь не в деньгах дело, а в любви!

Поля меня обожала. Так меня, наверное, никто не любил…

Пришла ведь ко мне совершенной дурехой. Поклонница! Смотрела так, что я даже терялась. «Лидия Николаевна! Да я для вас… Жизнь отдам!» Даже дочку свою назвала в честь меня!

А ведь и правда отдала бы! Все фанатки слегка ненормальные. Вот дочку в поселке оставила, не моргнув… Я удивлялась: «Как же так, Поля? Бросить родное дитя?..»

Поля только губы поджимала: «А что ей там, плохо, что ль? С бабкой родной – не с чужим человеком! На воздухе свежем, на парном молоке…»

Потом я спрашивать перестала – какое мне дело? И еще я боялась ее потерять: начну совестить и вдруг… сорвется к ней? Ездила она к дочке нечасто. Купит гостинцев и едет. А я всегда волновалась: а если останется там? Но нет. Всегда возвращалась. Да еще и раньше срока.

«Вы для меня, Лидия Николаевна, – жизнь!» – все повторяла она.

Смешная, ей-богу! Всегда восхищалась. Смотрела, как на богиню. Дуреха! Деревенская дурочка. Считала, что ей повезло несказанно – жить рядом со мной, служить у меня. Служить мне. Есть такие поклонники – знаю. Обожают всю жизнь. Но, как правило, одинокие, с несложившейся личной судьбой. Проживают чужую жизнь как свою. А эта… ладно, мужа выгнала. Говорит, не любила. Ну а дочь? Правда, я эти разговоры с ней прекратила – мне они ни к чему. И в душу чужую не влезешь.

В конце концов что мне важнее: мое удобство и мой комфорт или ее душевные муки?

…Я не сразу увидела, что моя Поля заболела. Сама старела – вместе мы с ней старели, чего уж там… Краснопевцев уже умер, а мы куковали вдвоем. Нам было спокойно и даже неплохо. Так и говорили: вот и до креста и оградки вместе дойдем. Но замечаю, что она устает. Все с усилием, все тяжело. И однажды смотрю: худеет моя Полина. Просто истончается вся, на просвет.

Ну, я, конечно, забила тревогу. Лучшие врачи, анализы, исследования… Оказалось, права: увы… у Полечки рак. Бедная, бедная Поля!

Положили ее в Первую градскую, в хирургию. Прооперировали. Но… поздно. Сказали: протянет год, максимум полтора. Сделали химию – я упросила. Тогда я еще могла упросить.

Я очень ее жалела!.. Очень! Готова была на все: нанять ей сиделку, ухаживать… Отплатить ей за все! За все, что она для меня сделала. Поля и вправду стала мне родным человеком. Вроде сестры. Я ведь тоже совсем одинока – у меня никого…

Но Поля моя решила по-своему. Она уезжает. Домой. Я долго с ней спорила, уговаривала ее. Она ни в какую! Говорю же – упертая, жуть! «Хочу домой, в деревню. К дочке!» Ну и как не понять? Я поняла. Собрала ее, проводила. Денег дала.

А она все шептала: «Как же вы без меня? Кто же будет за вами? Ох, Лидия Николаевна! Просто рвется за вас душа!»

За меня! А за себя? Бедная Поля… Бедная и несчастная моя Полина…

Конечно, мне было трудно. Очень. И еще – очень тоскливо. Совсем ведь одна. Я даже подумала: а не перетащить ли мне Евку? Слава богу, остановилась. С ней бы я точно свихнулась. С ее болтовней и слезами.

А потом ничего, привыкла! Человек ко всему привыкает! И даже полюбила свое одиночество.

Хотя… а к чему привыкать? Ведь я всегда была одинока: и при Краснопевцеве, и при Полине. И даже при Евке!

И если вдуматься – ну, по большому счету – мне ведь никто не нужен был.

Никто! Без всех я могла бы прожить. Я всегда ведь, как говорится, «имела виды» – в смысле, искала выгоду. В Краснопевцеве – понятно: карьера и деньги. В Полине – все ясно. Очень ее ценила, но и она меня раздражала. Евка… Нет, я ее очень любила! Мне было с ней весело. Она – моя молодость. Но и она меня утомляла…

Вот и выходит, что я получила сейчас то, о чем мечтала всю жизнь – свое тихое уединение.

А тут эта Лида… И на что она мне? Меня это мучило. Что мне делать? Одной, конечно, страшновато… что и говорить. Храбрюсь я, храбрюсь… А ведь боюсь! Вдруг сердце прихватит? Инфаркт там, инсульт? Соседку мою, Нору Петровну, хлопнуло. Хлопнуло и прихлопнуло. А все почему? А дома никого не было!. И она валялась на полу и не могла дотянуться до трубки. Вечером нашел ее сын, а поздно – парализация. При инсульте надо сразу, в течение трех часов. Иначе – хана…

И еще один аспект: как любил говорить Краснопевцев – аферисты. Их развелось!.. По телевизору говорят: везде у них связи – в жэках, в милиции. Дают информацию про одиноких стариков и – нате вам! Делайте, что пожелаете! Честно говоря, неприятно. Хоть я дверь никому и не открываю…

Но жулик есть жулик, он лазейку найдет. Звонила мне как-то дама одна, из «наших» – так она обозначилась. Я строго спросила: что это значит? В каком смысле, из наших?

Она хрипло рассмеялась:

– Лидия Николаевна, из коллег, из актеров! Общественная организация – помощь старым, больным и неимущим деятелям кино.

– И что вам надо? – совсем сухо спросила я. – Лично я ни в чем не нуждаюсь!

– Так не бывает, – усмехнулась она. – Все в чем-то нуждаются! Мы, например, можем предложить вам повышенное питание. Продуктовые заказы. Раз. Медицинское обслуживание из частной клиники. Два. Машину – когда вам понадобится. Уход за могилами близких. Путевки в хорошие санатории. Массажиста и парикмахера на дом! – торжественно произнесла дама. – Ну разве плохо?

– Нет, хорошо, – ответила я, – и даже отлично! Только у меня вопрос: все это, включая шофера и массажиста, вы предоставляете безвозмездно? В смысле, без денег и прочего? Без вашего, так сказать, интереса? Один гуманизм, альтруизм и ничего более? Подумать, какая забота!

А она закудахтала, как курица, которую топчет петух:

– Ох, ну вы шутница, Лидия Николаевна! Как остроумно! Да нет, не совсем так… Ну вы ж понимаете! Есть механизмы, да. Выгодные и удобные вам и немножко – нам!

И опять закудахтала.

А я в ответ резко, без церемоний:

– Что мне выгодно – решать буду я! А то, что «немножко вам», – я помолчала, – мне, простите, не интересно! И еще, буду признательна, если вы меня больше не побеспокоите! Вам все ясно? – и бросила трубку.

Все понятно: охотники за квартирой. Ищут идиотов – тех, кто из ума уже выжил. А потом выкидывают их на помойку – в лучшем случае. А в худшем… Ну и так все понятно.

Да! Еще соседка подкатывалась, Вероника. Для дочки старалась – пришептывала, что дочка ее будет за мной ухаживать, продукты привозить, уборщицу поставлять. Продукты? А мне не надо! Мне соцработник приносит – хлеб, молоко. Доплачу – принесет остальное. Сама могу в гастроном спуститься – он у меня под балконом. А уборщица? Да мне все равно! Аккуратисткой я никогда не была – Поля моя за меня отдувалась. Пыль? Захочу – сама вытру. А нет – все равно. Полы? Да наплевать! Лучше грязные, чем чужой человек в доме носится. Вызвала я однажды такую… Та же Вероника, соседка, посоветовала. Пришла. Чума чумой! Две вазы мне разбила! Грохнула так, что осколки потом полгода попадались – даже вымести их как следует не смогла! Я ж говорю – чума! А вазы… кошмар. Одна – Япония, эпоха Мэйдзи. Краснопевцеву в Токио подарили. А вторая – Мозер. Старинный. Тоже цены немереной.

А что до квартиры… Так мне все равно! Какая мне разница, что будет после меня? Государству? Пожалуйста! Все государству мало, никак не наестся. Я не про страну – про государство. А может, еще изменю свое мнение – завещаю все детдому. Или интернату для стариков. Или больному ребенку, на операцию. Не знаю, что в голову придет. А пока об этом не думаю.

Не очень меня это заботит.

Да, так та Вероника, соседка! Перла как танк – каждый день в дверь звонила: «Лидочка Николавна, миленькая моя! Ах, как же вы тут одна, без помощников? Мы же соседи, почти родня! Столько лет рядом, дверь в дверь! Что вам надо – вы не стесняйтесь, мы ж за ради бога!»

Угощенья таскала – пирожки, блинчики, запеканки. И все спрашивала: «Ну как? Вам понравилось?» Три раза за вечер могла позвонить. Я и телефон отключала – так она в дверь. Колотит, колотит: «Лидия Николаевна! Вы там живая? Ой, тишина!.. Надо вызывать МЧС!»

Я как услышала… гаркнула в дверь:

– Да жива я! И не надейтесь! И хватит меня доставать!

Обиделась. На три дня. А потом прорезалась. И снова с пирогами.

Я уж не знала, что и делать. С такими настырными, господи! И послать неловко – соседка, мало ли что. Хоть «Скорую» вызовет. Надоела… смертельно! Но впустила все-таки…

А та опять про дочку и про квартиру: «Лидочка Николавна, миленькая! Давайте я вас поближе с Ниночкой познакомлю! Чудная девочка! Честная, обязательная, приличная! Медсестра, между прочим! Ну, если что…»

Привела. Привела свою Ниночку. Боже мой! Я просто остолбенела. Здоровущая бабища – под два метра и под двести кило! Больше Евки в два раза! Почти лысая – подстрижена под ноль. И в татуировках! Ручищи, как у дискометателя – черно-синие от этих наколок. Как уголовница. Шея, спина – жарко было, майка открытая, без рукавов. И без бюстгальтера – сиськи, прости господи, пятого номера и болтаются, как кульки со сметаной. До пупа. И пуп тоже голый! И в кольцах! И морда размалевана, как у матрешки. Помада черного цвета, брррр. А бицепсы? Вот что меня напугало! Такая удавит и не моргнет! Вид убийцы и взгляд убийцы – тяжелый и мутный.

В общем, понятно. Веронике я отказала. Ну и она отпала от меня, как сухой лист от дерева. Слава богу…

Ох, сколько охотников до чужого добра! Сколько желающих! Все дураков ищут и слабоумных! Думают, раз старуха, так… Ага! Не дождетесь.

Так что же мне делать с этой Полининой дочкой? Оставить? Все же почти что родня… Кто был у меня ближе Полины? Кому я доверяла больше всего?

А кровь – дело такое. Ну, не может же быть ее дочь аферисткой или мошенницей! Или может? Да в конце концов, чем я рискую? Завещание писать на нее я не собираюсь. И не соберусь – это понятно.

Выгнать на улицу? Как-то неловко… в память Полины. Нет, не смогу.

Или? Я снова думаю о себе? Да конечно! Что с собой-то лукавить? Ее, эту Лиду, я не боюсь – простая, деревенская баба. Чем может она навредить? Приехала «трудоустроиться» – все они трудоустраиваются. Учительница, между прочим, сельская интеллигенция. Как мои мамочка с папочкой. Одинокая, мужем брошенная. Без детей. Пусть живет! Устроится на работу, приходить будет поздно. Тревожить не будет. Она вообще такая тихая, не приставучая. В душу не лезет. И готовит прекрасно! Не как Полина, понятно. Но вполне, вполне. И чистюля какая – квартира прямо блестит!

И врача вызовет, и чаю нальет. И приберет, и подаст. И уже не так страшно. Одной. И самое главное – не боюсь я ее, я ей верю. Не со злом она ко мне пришла, нет. Пусть живет!

Ну а там посмотрим! Время покажет. В конце концов, выгоды ей никакой – в смысле, меня уморить. Наоборот, ей надо меня сохранять! Очень беречь! Квартиры сейчас дорогие, хозяйки вредные. А что она там заработает? Жалкие крохи! Вот и будет мне угождать. А многого мне и не надо. Что надо старухе?

Пусть остается. Привыкну. Другого выхода нет.

Все лучше, чем Ниночка в татуировках и моя болтливая и плаксивая Евка!

Все! Я решила. Уф, облегченье! Вечером ей и скажу. Вот, наверное, обрадуется, деревенщина! Вот будет ей счастье!

Ну да ладно! В конце концов, не так много хорошего я сделала людям. Всегда только о себе…

Вдруг Евка права? И там, наверху… мне это зачтется? Ведь, если признаться, хорошего я сделала мало. Не для себя – для людей.

Получилось? Сама не верю, что получилось! И без особых, надо сказать, усилий. Нет, я все понимаю: не для меня бабка старается! Она ведь из тех, кто для ближнего – палец о палец!.. Все ясно: думает о себе. А о ком она должна думать? О странной и незнакомой женщине из прошлой жизни? Все старики эгоистичны. А уж она… К тому же почти доверяет. Почти. Думаю, что абсолютно она доверяла одной Полине Сергеевне. Уж та заслужила высочайшее доверие, что и говорить! Всей своей жизнью никчемной. Всей своей рабской сущностью и природным лакейством. Небрезгливой собачонкой была моя мать – служила преданно, с поджатыми лапками и высунутым языком. Рабыня Изаура.

Но верная Поля давно уж в могиле. А Королевишна – еще здесь, на этой земле. И беспокоится о себе, надо думать. Все старики дрожат за свое бесценное здоровье. Все цепляются за постылую жизнь. И не верьте, что эта жизнь им давно надоела. Проклинать будут на чем свет стоит, а все равно будут хвататься. Хвататься хилыми лапками, держаться худыми своими ручонками.

Хотя ее бабкой не назовешь – не бабка она, определенно. Старуха – да. Мумия – точно. Изергиль, Шапокляк – но только не бабка! Ходит как тень, кольцами звякает. Костями гремит и золотишком своим. Не расстается со своим барахлишком ни на минуту! Даже спит в своем темном склепе при цацках. Но мне на них наплевать. Наплевать на ее золотишко! Никогда меня это не прельщало.

Страшное зрелище по утрам: вываливается из спальни, как труп из гроба! Я такое в кино видела – как из склепа. Мумия, да. Тень отца Гамлета. Вываливается и плетется в ванную. Звяк-звяк, дрынь-дрынь, тук-тук…

Уф, выходит. «Приведенная в порядок» – волосы причесаны (седые, рваные пакли), губы подкрашены (помада бордо!!! Во дела!), освежена французскими ароматами.

Вот это брррр! Просто беда! Духи давно испорчены, пахнут спиртом и уксусом, цвета нездоровой мочи – темные, мутные. А она ими еще поливается!

Я открываю форточку – запах невыносимый!

Присаживается, весьма довольная собой. Молчит. Мы вообще не разговариваем – перекидываемся пустыми фразами о погоде, меню и прошедшей ночи. Про прошедшую ночь, конечно, она – рассказ повторяется ежедневно, без изменений – спала ужасно, было невыносимо душно (как вариант – холодно), комары летали (мухи, оса) – короче, измучилась и мечтает об одном: лечь и поспать.

Все это чушь и вранье! Я встаю по ночам и слушаю ее – храпит! Храпит под телевизор, «перекрывая» его. А телевизор орет прилично!..

– Душно? – сочувственно спрашиваю я. – А что вы окно не открыли?

Она вздрагивает и смотрит на меня с явным укором.

– Окно? – переспрашивает она. – Так будет же шумно! И я совсем не усну!

Я поняла: главное в жизни – выспаться. Хотя все это довольно смешно. Досыпает она в течение дня! Выдрыхнется днем, а ночью – понятно.

Очень мадам озабочена сном. Больше, чем всем остальным.

Еда ее интересует постольку-поскольку. Не едок она, нет. Но не отказывается. Видно, оголодала. Первые дни ела как молодой мужик. А потом наелась и так, клюет себе понемногу.

Политика ее очень интересует! Новости бдит каждый час. Маньячка какая-то!

Я говорю ей:

– А что вы там хотите услышать? Да все одно и то же ведь! Путин диктует хорошо поставленным голосом. Зюганов твердит об успехах и счастливой и честной жизни при коммунизме – бабульки, наверное, тащатся. Миронов невразумительно жует губами и кособочит «собачий» рот. А Жирик беснуется – все ему нипочем! Думаю, поднюхивает кокаин… Иначе откуда берется столько силы и прыти?

Нет, смотрит. Впялится в телевизор и слушает. И пальчиками постукивает по столу – нервничает, что ли?

По моим мозгам постукивает. И ведь не скажешь; «хозяйка!..»

Наслушается и к себе, к телефону. Звонит подружке. Слышу – журчит. Говорит негромко, наверное, обсуждает меня. Ну или болячки. Старух этих хлебом не корми, а дай потрындеть про болячки. Но мне не жалуется, нет. За что покорнейше благодарю!

После разговоров заходит на кухню и водит носом:

– А что у нас на обед, Лида?

Я отчитываюсь: «То да се. Все, что вы любите!»

– Аа-а! – тянет она и уходит.

Не пойму: разочарована или довольна? Да наплевать.

Я занимаюсь домашними делами: уборка, стирка, обед.

У нее – телевизор. Орет. Заглядываю – естественно, спит. И храп ее богатырский разносится по всей квартире.

Думаю; откуда в таком тщедушном тельце такие разряды и децибелы?

Дела переделаны, и я собираюсь в магазин. Точнее, на рынок. Там все дешевле. Она удивилась, узнав, что я езжу на рынок: «Дааа? Там дешевле? А раньше (здравствуйте, Полина Сергеевна!), а раньше все было дороже! – тянет она. – Мне Поля рассказывала! На рынке все самое дорогое и самое свежее!»

– Было… – вздыхаю я. – Так было раньше. Когда рынки были колхозные и там торговали крестьяне. А сейчас – перекупщики. Торгуют всем импортным – турецким, китайским и прочим. И там подешевле, поверьте!

Она пожимает кузнечьими плечиками:

– Ну, вам виднее!..

Список она оставляет мне накануне – ее пожелания. Я читаю, усмехаюсь и дописываю свое. Мой список куда прозаичней: репчатый лук, картошка, морковь. Килограмм риса и гречки, курица, творог. Растительное масло, сахар и соль.

Ее пожелания написаны мелким, бисерным почерком: шоколад «Слава» (пористый). Колбаса телячья – двести граммов. Банка оливок с косточками! (это подчеркнуто!). Килечка прибалтийская.

Килечка! Ах, как она нежно об этой рыбешке!

Ну да ладно… Пусть будет «килечка».

Иду к ней – предупредить, что ухожу. Она сидит в кресле в гостиной и читает журнал. Мне интересно, какой, но обложки я не вижу. Не забыть бы потом посмотреть.

Я говорю ей, что иду в магазин, и она неохотно поворачивается и вздыхает:

– Надолго?

Ух ты! Надолго? Значит, ей не безразлично, когда я буду дома?

Я выхожу на улицу и жадно глотаю воздух. С утра я надышалась запахом старости, испорченных духов и еще тоски, невыразимой тоски…

Что ж, сейчас это – моя жизнь. И значит, надо смириться. Эту «долю» я сама себе выбрала.

Из положительного: старуха не жадная. Чеки не проверяет. Однажды сунула нос и обалдела. От цен. Ее аж скрутило! Колбаса по пятьсот рублей? Сыр по восемьсот? Нет, невозможно! Как это может быть, Лида? Ой, не хочу этого знать и больше смотреть не буду! Вам, Лида, хватает?

Я киваю: «Нормально. Я же рассчитываю, Лидия Николаевна! Не рассчитаешь бюджет и – сразу в трубу! Мясо вот дорогое, но мы же его почти не едим – куры дешевле. Овощи и фрукты по сезону. В общем, справляемся. А уж когда я работу найду!.. Совсем заживем!»

Выдала я про работу и «заживем» – и сама испугалась. Точнее, испугалась, что испугается она! Решит, что я тут надолго. Что я навсегда.

Но нет! Только кивнула. И тут же спросила:

– А что там… с работой?

– Обещают, – ответила я, – няней к ребенку. К школьнику, в смысле, ну… типа гувернантки, что ли? Покормить, погулять, сделать уроки. Я же учительница.

Снова кивает задумчиво. Видно, что размышляет, не повредит ли моя работа ее удобствам и благополучию.

Ну и я помалкиваю. Как будет, так будет.

Она совсем неразговорчива – еще один плюс. Видно, что привыкла к молчанию и одиночеству. И это ее совсем не тяготит. Что ж, здесь я ее понимаю – сама из таких. Из молчуний.

В душу не лезет, мосты не наводит, прошлой моей жизнью не интересуется. Все, что хотела, я сказала сама: была замужем, развелась. Точка.

И вот что интересно: про Полину Сергеевну она не спрашивает – ни одного слова: как жила последние годы, как умирала…

Неужели неинтересно? Ведь близкий же был человек. Потом до меня дошло: не хочет расстраиваться! Как-то обмолвилась: «Надо беречься от отрицательных эмоций». Да, старость – это еще и равнодушие.

Это они тоже умеют, одинокие старики. Оберегаться. Правда, с наслаждением смотрит про всякие катаклизмы, теракты и прочее. Вот ведь чудеса!

Но сны не рассказывает и сериалы тоже. Опять же спасибо! Помню, как баба Маня рассказывала свои сны. Ох, как же я это не любила!.. Говорила ей: «Баб, хватит!»

Она обижалась. А Тонька-дурында пересказывала все сериалы – сидела у телевизора с утра до вечера и смотрела все подряд. Все в ее тупой башке мешалось и путалось: Луис-Альберто полюбил просто Марию и мою вторую маму, господи боже мой… А вечером вываливала все это на меня.

Эта молчит. Ток-шоу любимые тоже не обсуждает. Иногда мы смотрим их вместе. Она, конечно, комментирует современные нравы, но… без пены у рта. Тоже плюс.

Ненавижу я фразы типа «а вот в наше время…». Можно подумать, когда-то все были безгрешные! Как же! Человек грешит всегда и везде – в лачуге, на троне. В семнадцатом веке и в двадцатом. Так он устроен.

Видно, что Королевишна не из ханжей, с интересом смотрит про современную моду и иногда восторгается.

Не из нытиков: заболит голова – ложится в постель. Жалобно вякнет только: «Лида, пожалуйста, крепкого чаю!..»

И тишина. Не скулит.

Ест неаккуратно, как все старики. Хотя старается. Но все на полу, под ногами и вокруг губ.

Не хвастлива, ничем не кичится, не хвалится. Шубами не трясет, фотографии молодости в нос не сует. Просто скромница, да и только!

Про кольца однажды сказала небрежно: «Все – подарки супруга. Только вот это кольцо я купила сама!»

Колечко странное, скромное – никаких бриллиантов, на полустертой серебряной монете овал из бледно-розоватого, неровного камня. А на нем – профиль девушки.

– Сердолик, – сказала Королевишна, – и старая монета. Очень старая! – выразительно подчеркнула она. Мне говорили, что век восемнадцатый. А может, и раньше! Я это кольцо купила в Крыму, в Рыбачьем. Пожилая татарка – полная, с длинными, еще смоляными косами и очень красивым, почти библейским лицом – торговала каким-то серебришком. Видно было, что своим, семейным. Глаза у нее были наполнены тревогой и болью… – Королевишна замолчала. – Вероятно, что-то случилось в семье и ей очень нужны были деньги.

Татарка выложила старые мониста, браслеты, сережки. А это кольцо было на пальце у той женщины. Я сразу его приметила и стала разглядывать. Она это заметила.

– Нравится? – усмехнулась татарка. – Так оно же копеечное!

– А мне все равно, – ответила я, – просто понравилось очень.

Торговля шла плохо, а тут я со своим интересом. Ну и сторговались. Попросила татарка довольно дорого, но я не торговалась – очень хотела это кольцо.

Сняла она его с тяжелым вздохом – было видно, что не хочет расставаться. И протянула мне:

– На, забирай! Бабкино еще! Заговоренное!.. – И отвела в сторону влажные глаза.

Я отдала деньги и быстро ушла. Мне почему-то стало неловко… Даже слегка испугалась: что значит заговоренное? От чего и зачем? Но не спросила у татарки. Испугалась чего-то. Да и она была не очень склонна к разговорам…

Вот и ношу всю жизнь, не снимая. И люблю его больше всех остальных.

– Счастье принесло? – спросила я. – Или хотя бы удачу?..

Королевишна пожала плечами:

– Да кто ж его знает? Может, и принесло… Я ведь жива до сих пор! На ногах, ничем ужасным не болею. Думаю – да…

Думает она!.. Старая стерва! Отняла у тетки семейное кольцо, воспользовалась ситуацией! Куда той было деваться? Может, ребенок болел? Или мать… Нет ведь, выцыганила кольцо – ей захотелось!.. А что может быть важнее, чем ее желание? Правильно, ничего. Ничего нет важнее ее «хотелки». А ведь могла просто дать денег! Не бедствовала же. Удачу ей принесло!.. Ага, как же! Еще посмотрим, какая ты у нас удачливая! Старая дрянь…

И все-таки я ее ненавижу! Как вспомню свое «счастливое» детство – так ненавижу еще сильнее! Она отняла у меня все! Как хочется мне иногда, глядя на нее… Но я отворачиваюсь, чтобы не видеть ее, и беру себя в руки.

Невыносимо! Невыносимо смотреть, как она чавкает, как на ее дряхлый подбородок стекает струйка бульона. Как хлебные крошки обметывают ее сморщенный рот. Как размачивает она сушку в стакане с чаем, опуская в него свои корявые, скрюченные пальцы. Как начинает храпеть у телевизора, и по подбородку течет уже не суп, а густая и вязкая слюна.

Я ненавижу ее. Ненавижу всем сердцем. Желаю ей смерти. И смерти нелегкой.

Я жила со старухами – бабой и Тонькой. Бабу я обожала, вторую – едва терпела. Я понимаю, что старость и дряхлость – вещи малоприглядные. Но ни баба, разумеется, ни мерзкая Тонька не вызывали у меня столько отвращения. Никогда!

А эта… Перед сном выходит из ванны – на морде слой крема толщиной в два пальца. Смешно! Да!.. Кремами она вообще очень интересуется: уткнется носом в экран или в журнал и… замирает!

– Лида! А вы не знаете эту фирму? Хорошее качество?

– Нет, Лидия Николаевна! Не знаю. Я кремами вообще не пользуюсь.

«Куда уж нам, деревенским!» – это я про себя.

– А зря, – осуждает она. – Хотя… кожа у вас, надо сказать, замечательная! Понятно – воздух, питание. Не то что здесь, в городе.

«Ага, – думаю я, – ты ведь тоже, милочка, не в шахтах росла! Тоже «оттудова», из глубинки! И что же? Не помогло? И косметички твои не помогли? И французские средства? Что, совсем ничего, а? Да нет, думаю! Просто ты уже – старая рухлядь! Былая роскошь, вот ты кто! И в твои «стопятнадцать» гладкой кожи уже не бывает».

– А вы делали пластические операции? – смелею я.

– Я? – вздрагивает, на морде сплошное неудовольствие. – Нет! Ни-ко-гда! Процедуры разные – да… Но хирургия? Ни разу!

Всегда моя мумия полоскалась сама, по часу сидела в ванной. А тут вдруг однажды:

– Лида, простите!.. А вы не могли бы… помочь мне помыться?

– Да, разумеется, Лидия Николаевна!

«Спасибо за честь! Вот уж и к телу! Ох, как растут мои акции».

Вхожу в ванную. Стоит раздетая. Боже мой! Как это ужасно! Старое, дряхлое тело… Реки вен на ногах. Кривые суставы – как корни у дерева. Закостенелые бугры позвонков. Раздутые артритом колени. Груди тощие, пустые, словно крепко, безжалостно выжатые лимоны. Кожа дряблая, серая, в желтизну. Сухая, как высохший лист. В мелких чешуйках и жабьих наростах… Я гребую ею! Но… в какую-то секунду меня посещает сопливая жалость…

В горле встает сухой и твердый комок, который я никак не могу проглотить. Мне жалко ее? Эту ленивую и гнусную дрянь? Всю жизнь прожившую за чужой спиной?

Нет, так не будет! Я знаю, что я должна испытывать к ней!

Я мою ее и отворачиваюсь – мне противно. Чужая старуха, поломавшая всю мою жизнь…

Господи, да разве она в этом виновата? Я все понимаю, но… Полины Сергеевны уже нет… Как и кому я могу отплатить?

Иногда на нее нападают приступы жадности. Например, вдруг ее заедает на квартирных счетах: «Слишком много начислено за воду. Вы что, Лида, льете ее без счету! Вы понимаете, что у нас счетчик? Идите в ЖЭК и разберитесь!»

Я начинаю объяснять: «Вы купались. Смена постельного и большая стирка. Мытье окон – тоже вода». Нет, мотает головой и требует разобраться. «Раньше у меня таких счетов не было!» – твердит как заведенная.

Раньше! А раньше ты стирала и мыла окна? Мыла с мыльной пеной ковры? Стирала шторы? Купалась, как положено, а не как ты могла? Раньше сама готовила и мыла посуду?

Господи, я плетусь в ЖЭК. Вернее, делаю вид, что иду разбираться. Придумываю что-то, оправдываюсь и обещаю «воду беречь». Она гундосит еще три дня, а потом забывает.

Зато лекарства требует самые лучшие, самые дорогие, импортные: «Нашим не верю! Сплошные подделки».

Да боже мой! Какая тебе разница, подделки или нет? Что тебе уже поможет, в твои «восемнадцать»?

Раз в две недели следует вызвать врача. Это как «Отче наш», непременно. Болит, не болит – а извольте!

Приходит участковый – молодой, чуть полноватый мужик лет сорока, приятной наружности. Но я не могу отделаться от глупой и смешной, навязчивой мысли: мне кажется, что в детстве он был страшной ябедой. Одет он слегка неряшливо: потертые обшлага рубашки, блестящие коленки у брюк. Похоже, что он холостяк. Но при галстуке и в пиджаке. У него цепкие глаза и сладкая улыбка. Словно радуется он ей, как родной:

– Дорогая Лидия Николаевна! Как живете, как животик? – острит этот доктор. Ну прямо Айболит, не иначе! Всех и вся жалеет.

Глазки заводит, охает – будто к маме заехал родной.

А эта старая дрянь еще и кокетничает с ним. Вот уж смех! Глазки закатывает, подхихикивает, бровки делает домиком, ротик – гузочкой.

Принаряжается. Вытаскивает свое ветхое тряпье – бархатный халат на золотых пуговицах, комбинацию с пожелтевшим кружевом.

Душится так, что хочется выскочить на балкон и остаться там навеки!

Жалуется ему обстоятельно и долго. С подробностями про несварение.

Меня даже начинает тошнить.

А он, этот Айболит, само внимание и терпимость: лицо серьезное, сосредоточенное и озабоченное:

– Да-да, Лидия Николаевна! Конечно, учтем! Конечно, подумаем и разберемся!

А в чем разбираться? В том, что ей двести лет? В том, что ее пучит? В том, что плохо видят глаза и трясутся руки? В том, что болят колени и скачет давление?

Ну, рассмешил! Разбиральщик…

Я иду на кухню – достала уже эта сладкая парочка! Воркуют и шепчутся. Два голубка.

Потом Королевишна с царской миной на лице мне говорит:

– Лида! Напоите Германа Ивановича кофе! Он, я думаю, голоден!

Прислуга подобострастно кивает:

– Конечно, сейчас же!

Герман Иванович – о как! ни меньше! – присаживается и смотрит на меня пристально и внимательно. Недобро так смотрит. Что за баба появилась тут вдруг?

Я ставлю кофе и ватрушки – еще теплые, полчаса как испекла.

Он молча пьет и ест и кидает на меня странные, недоверчивые взгляды. Подозревает?

Королевишна важно присаживается рядом и тоже требует кофе.

Айболит мягко останавливает ее:

– А давление, Лидия Николаевна?

Она кокетливо машет рукой:

– Ах, пустяки! От одной чашки хуже не будет!

И поправляет «прическу».

Кокетка! Через минуту раздается звонок – подруга по имени Ева. Мадам хватает трубку – ах, как не вовремя! Закатывает глаза, томно вздыхает и удаляется в свою комнату.

Герман Иванович смотрит мне в глаза. Я убираю со стола и отвожу взгляд.

– Странно… – вдруг говорит он.

Я оборачиваюсь к нему:

– Что именно? – спрашиваю.

– Да все! – усмехается он. – Вот ваше появление, например…

Айболит не отводит глаза, и я вижу в них холод и злость. Он – претендент? У меня перехватывает дыхание. Он тоже рассчитывает?

Я беру себя в руки:

– А что вас так удивляет? – делаю «большие» глаза. – Я дочь ее домработницы. Остановилась на время и… так вот сложилось. Лидия Николаевна – человек одинокий и очень нуждающийся в помощи. А я нуждаюсь в угле и работе. Взаимная выгода… Что-то не так?

Он усмехается:

– Да нет, все вроде бы так! Но… все равно странно! А где вы были раньше, позвольте спросить?

– Раньше? – я удивляюсь. – А раньше у меня была личная жизнь. Муж и семья. И, кстати, работа!

– И куда же потом все это подевалось? – Он ухмыляется.

– А вот это уже не ваше дело! – отрезаю я и отворачиваюсь к плите.

– Вы извините… – Айболит идет на попятную, – просто… Лидия Николаевна мне не чужой человек! А время, сами знаете… Одинокая, старая женщина… Кто ее защитит?

Я резко поворачиваюсь к нему:

– А-а-а! Значит, вы тот защитник? Вы – радетель за ближних? Вы Робин Гуд из Шервудского леса?

– Может, и так! – соглашается он и тоже встает.

Я остаюсь на кухне. Сердце колотится. Слышу, как мне кричат:

– Проводите Германа Ивановича, Лида!

Я выхожу в коридор и, любезно улыбаясь, открываю входную дверь.

– Прошу вас, доктор! – елейно говорю я, и он, конечно, замечает мою язвительность.

– До встречи! – холодно кивает он и выходит за дверь.

Я чувствую, как меня покидают силы, словно этот доктор – вампир.

И еще я понимаю, что у меня появился враг. Или это мое больное воображение? Мое недоверие ко всем, без исключения? А если он просто порядочный человек, радеющий за одинокую старуху? Ведь действительно все знают, как это бывает.

Совсем недавно я стала думать о том, что в одиночестве, за которое я так ратовала всегда, есть неистребимая горечь и тягость.

Сама удивилась своим заключениям! Я, которая?.. Чудеса…

Ласку я видела лишь в самом раннем детстве, пока был папа и была мама – еще здоровая и счастливая. Потом все рассыпалось: мама моя несчастная ушла в свой мир и нас, детей, душевно оставила. Нет, она заботилась о нас! Билась как только могла, чтобы нас накормить и одеть. Но я, ребенок, чувствовала, что делает она это все из чувства долга и привычки. А жизнь ее была уже пуста и тягостна для нее. Она за нее совсем не держалась.

Потом не стало папы и бабушки, и мы совсем осиротели. А потом не стало и мамы… Колечка был мне только обузой – я жалела его, но не любила. Потом моя молодость. Москва. И снова одна только мысль: мне надо выжить! У меня никого нет! Я совершенно одна в этом мире! Мысли были такие: только бы не остаться голодной, только бы накопить на новые чулки и помаду, только бы, только бы… Выплыть, удержаться, устроиться.

Мелкие романы, пустое время, убитые дни. Потом – моя «большая любовь». И снова страдания: его бесконечные пьянки, опасные разговоры, вечный страх – за него, за себя. Поиски денег, за любую копейку – борьба. Могу любого оттолкнуть, отпихнуть, облапошить. Мои бесплодные попытки спасти его. Он уговаривал меня: бесполезно! Не трать время, любимая! Тебе надо жить!

Жить? А как? Он тащил себя в пропасть, и я летела за ним. Погибнуть вместе… Сладкая мысль. Особенно когда все уже надоело, когда нету сил на борьбу…

Помню вечер – точнее, уже почти ночь. Мы в его комнатке на Патриарших. Восемь метров под крышей. Слышно, как по жести над головой шаркают голуби. Маленькое оконце под потолком – видно кусочек серого неба. Топчан, на котором он спит, раскинувши руки и ноги. Неряшливо спит. Его лицо – темное, строгое, с вечной гримасой страданий. Для меня оно – самое прекрасное на свете!

Качающийся стул, ящик из фанеры – он же стол. На столе – две пустые бутылки и подсохший батон. Банка с килькой в томате… разит просто невыносимо!

Два гвоздя в стене, на которых его пиджак и пальто – словно две сироты, два повешенных человека. Силуэты страшноватые. Особенно в потемках.

Под ними – пара разбитых башмаков со скошенными каблуками.

«Все. Вот оно, мое счастье и моя жизнь!» – думаю я.

А что дальше? Вместе погибнуть? Да я готова, ей-богу! Я так люблю его…

Любить и ненавидеть – обычная история несчастливой любви. И несчастливой женщины. История бедности, убогости, унижений.

Я смотрела на него долго. О чем я думала в те минуты? О том, что нам пропадать?

Только… часа через два я ушла. Наклонилась к нему, поцеловала – он отмахнулся во сне. На мгновение я задохнулась его сивушным дыханием и ушла.

Понимая, что навсегда.

Все. С меня хватит. Довольно. Я хочу жить. Жить, а не умирать! Танцевать, носить красивые платья, осторожно надрезать котлету де-воляй – чтобы не брызнул на платье ее масляный сок. Пить сладкое шампанское. Хрустеть сочным персиком. Надевать кокетливо шляпку с полями и шелковый халат. Торопиться на пляж! Примерять сережки и кольца. Слушать музыку и смотреть балет, а не речи про страшную власть и тиранов-убийц. Спать на хорошем белье и пить по утрам ароматный кофе.

Я хочу, чтобы на меня обращали внимание! Хочу ловить на себе мужские взгляды. Я хочу жить! Мне всего двадцать восемь! У меня все впереди! Прости, я старалась… Я очень старалась! Но мне нужна была и твоя помощь. Я честно сказала: одна я не справлюсь. А ты рассмеялся и стал меня выгонять.

Он был ласков со мной, мой любимый… Но… не часто. Лишь в те редкие дни, когда он бывал трезв. А мне этого было мало. Может, так и не любят? Так, как любила я?

Не знаю. Слишком мало любви я видела в жизни.

Мой муж, мой суровый и мудрый змей Краснопевцев, тоже ласковым не был.

Не был… со мной. А все потому, что он не любил меня… И я это знала. Всегда.

Пожалуй, Полина – вот единственная душа на этом свете, кому я была интересна! Небезразлична – в любом состоянии. И никто меня так искренне не любил! Никто так не жалел…

И я заморозилась, заиндевела. Больше – ни разу! – не было в моем сердце любви! Я вытравила ее из своего сердца! От нее только муки. И вот я, Снежная королева, как называл меня муж, сейчас тоскую по ласке. По доброму слову. По участию. Просто хочу, чтоб меня пожалели… обняли… прижали к себе…

Да кто, господи? Ни детей, ни родни. Сама от всех отказалась. Как когда-то отказалась и от любви… Кому я нужна?

С кого теперь требовать? Впрочем, ласку не требуют. От кого тогда ждать? От этой почти чужой женщины, случайно попавшей в мой дом?

Кстати, мой любимый вскоре умер. Правда, узнала я об этом лишь спустя пару лет. Вернее, он погиб. Выбросился из окна. Из того крошечного, «потолочного» окошка под самой крышей. Где ворковали шумливые голуби.

Ему повезло: его не успели забрать. Пришли за ним двумя днями позже. А его уже нет. Не пришлось испытать нечеловеческие муки. Повезло. Ох, как, наверное, они огорчились!

Я не родила тогда от любимого – сделала аборт. И не родила от случайной, кратковременной связи. Рассчитывать там было не на что, но тот, краткосрочный, любовник был красив и умен. Второй аборт, подпольный. Еле выжила… Не хочу даже вспоминать! Важно то, что не родила. Все время боялась. Голода, холода, нищеты, осуждения. Отсутствия работы. Боялась, что подурнею, растолстею, увяну. Всю жизнь боялась всего. От Краснопевцева я тоже могла родить, если бы захотела. Но… не захотела. Почему? Никто не поймет… Богатый и уважаемый муж, огромная квартира, набитая добром. Прислуга, шофер. Спецполиклиника. Разумеется, была бы и няня. Тогда почему? А потому что снова боялась! А вдруг Краснопевцев уйдет? Бросит меня и найдет себе помоложе? Вернее, уйду-то я, это меня выгонят из квартиры. С ним по-другому и быть не могло. Про его короткие интрижки я кое-что знала. Мир-то – он тесен! И доброжелателей в нем полно.

Пошла как-то сплетня, что какая-то девка родила от него сына. Правда или неправда – не знаю, не проверяла. Но он к ней не ушел. Наверное, помогал – если эта история имела место. Не знаю. Какое мне дело? Мне от этого меньше не доставалось. Но я всегда помнила, что он любил только Лилю.

И еще, я боялась расстроить себя! Я вообще ничего знать не хотела. Вышла за него – грубого и резкого мужлана, – чтобы улучшить свою жизнь, а не ухудшить ее.

Лиля… Прекрасная Лиля. Первая любовь моего сурового мужа. Первая и последняя. Я подолгу рассматривала ее фотографии – он прятал их в самый угол письменного стола. Но я нашла, разумеется! Я смотрела на нее и любовалась. Лицо у нее было… нездешнее. Узкое, тонкое, гордое. Взгляд надменный и грустный. Насмешливый взгляд. Словно она всех живущих… слегка презирала! Словно знала о том, что не знают другие.

Темные волосы, темные глаза. Длинные брови. Между бровями – глубокая складка. Глаза тоже длинные… Странный разрез! Огромные и узковатые – разве такое бывает? На щеках тень от ресниц. Тонкий и нервный нос с чуть заметной горбинкой. И печальные, нервные губы.

Красавица? Да, безусловно. Но не из тех, к кому просто так подойдешь.

Потом я нашла ее портрет – уже после его, Краснопевцева, смерти. И повесила его в кабинете. Иногда захожу и смотрю. И снова жалею ее, эту Лилю… Страшную жизнь она прожила. И что я ревновала тогда? Дурой была потому что! Молодой, бестолковой была…

Я знала, что она из известной семьи – дочь ученого-микробиолога. Мать – поэтесса, из дворян. В двадцатые годы личность известная – подруга Блока и Белого. Стихи писала надрывные, яркие. Блистала красой. Влюблялись в нее отчаянно! Потом с поэзией было покончено, вышла замуж за ученого – человека другого круга. А потом тридцать седьмой. Ученый и поэтесса в разлуке были недолго – сначала взяли его, а через месяц и ее. Девочку Лилю спасла одинокая старая тетка. Кончилось все в одночасье – квартира в Столешниках, дача в Абрамцево. Гости по воскресеньям. Мамины упражнения на фортепьяно. Папины статьи и учебники. Кухарка и истопник – все исчезло, как и не было.

Старая тетка жила в бараке на Преображенке – деревянный дом и сплошная пьянь вокруг. Во двор девочка не выходила. Там ее дразнили и били. Барышня и дочь врагов…

Вот тогда она и начала рисовать. А что еще делать?

В семнадцать – сумасшедший роман с немолодым учителем рисования, преподавателем художественного кружка. Беременность, дочка. Художник сбежал – семья и трое детей. А она осталась с больной тетушкой на руках и дочуркой.

Дальше было художественное училище, где она познакомилась с Краснопевцевым.

Думаю, она его презирала – мужлан, простолюдин, нахрапистый и оглушительно громкий. Но любил – она это чувствовала. Любил и готов был спасать. Поддерживал, покупал дочке игрушки. Привез мешок картошки и сало. Возил к тетке врача. Попросил руки племянницы. Тетка удивилась: в наше время и подобные церемонии?

Заплакала и благословила. А племянница растерялась и вышла из комнаты.

Полночи бродила по улицам. Плакала, думала, жалела себя. Вспоминала родителей. Те, разумеется, не вернулись – сели по пятьдесят восьмой: десять лет без права переписки.

Она понимала, что не любила. Совсем. Но очень устала. Устала бороться и биться… одна. И на следующий день согласилась. Кстати, тогда, в ту ночь, он не ушел из барака на Преображенке. Ждал ее до утра. А увидел – заплакал.

Это все и решило…

Я не любила его, а к ней ревновала! Как такое возможно? Не понимаю. Завидовала, что ли? Не знаю. Лиля эта стояла как тень между нами. Всегда. Он иногда называл меня ее именем. Я обижалась, а он смущаясь, оправдывался: «Лиля, Лида… Какая разница? Почти одно и то же, прости господи!» Знаю, что жили они плохо, ругались, не понимали друг друга. А потом она ему изменила. Влюбилась или назло? Я не знаю. А он не простил – гордыня его была безразмерной. Что говорить, плюнули в душу. Ушел от нее и сделал вид, что забыл.

И еще он понимал, что она талантлива. Куда ему до нее! Он-то пробрался другими путями: комсомол, партия… Пер по лестнице вверх. А как у нас можно сделать карьеру?

Все получилось. Все, о чем он мечтал! Был взят в подмастерье к известному скульптору – все молодые шли в подмастерья. Известный сильно, трагически пил, и снились ему по ночам бюсты усатых вождей. А молодой Краснопевцев был на подхвате – ловкий, здоровый и молодой.

Честный, прямой, бескомпромиссный. Ну и дело пошло. Быстро пошло. Так быстро и лихо, что и сам он обалдел. «Известный» имел большие заказы, важные очень. Ну а тут ученик. Скромный, способный и преданный своему мастеру.

А потом мастера этого ученик сдал – со вздохом и разочарованием: «Нет, с бюстом работал я, вы уж простите!..» Так всем и сказал.

А мастер… Он запил как всегда. Стыд-то какой: всем стало известно…

«Известного» задвинули, а ловкого хлопца продвинули. Так и пошло.

К сорока семи годам Краснопевцев взлетел уже на недосягаемую высоту: народный художник СССР. Действительный член Академии художеств. Заместитель президента Академии художеств. Лауреат нескольких Сталинских премий. Герой Соцтруда. Бессменный депутат Верховного Совета СССР всех созывов…

К этому прилагалась квартира в высотке. Персональная дача. Машина с водителем. Огромная мастерская в двести пятьдесят метров на Верхней Масловке.

Бесконечные выезды за границу. Выездные выставки, включая ЭКСПО, где представлялась советская художественная школа. Постоянные Дни культуры СССР, где он – посол от изобразительного искусства.

Выставки в Манеже, работы в Третьяковке. Ну и напоследок – когда время придет – почетное место на Новодевичьем.

Одинокий, богатый и разведенный Краснопевцев был лакомым куском для многих женщин. А повезло мне! Мне, малоизвестной актрисульке, гоняющейся за эпизодами и выпрашивающей любую, самую глупую и ничтожную роль.

Нищей, запуганной, но довольно красивой. Неизбалованной – да! С приличными корнями и окончательно потерянной и растерянной – это уж точно будет благодарна навек!

Когда мы поженились, он, всемогущий и великий, меня, конечно, «пристроил» – дали мне пару-тройку ролишек в кино. Подключил и прессу: было запущено несколько сладких статей про «новое и яркое открытие».

А после этого он мне сказал:

– Ну что? Наигралась? Потешила самолюбие? И довольно! Будешь теперь только женой! Поняла? Мне одному несподручно, тяжеловато мне одному. Езжу я много и часто. И ты мне, Лида, необходима!

Все, точка. Не обсуждается. И я согласилась…

Про Полинину дочку я не думала. Словно ее и не было. Я ее от себя отторгала. Не хотела ни видеть ее, ни слышать про нее. А она ведь была!

Помню, что на зимние каникулы, когда Поля хотела ее привезти, а я не дала. Зачем мне чужая девочка в моей квартире? Потом она что-то канючила про майские праздники, снова ныла про Мавзолей, Красную площадь и цирк. Что-то про «пару деньков всего» – кажется, так.

А я упорно делала вид, что не слышу. А потом, когда она мне уже надоела, я гаркнула:

– Полина! Как же не стыдно тебе! У Алексея Михайловича без конца скачет давление, а ты со своей Красной площадью! Ну ты совсем ошалела!

Полина Сергеевна вздрогнула, быстро заморгала глазами и тут же притихла. Больше на эту тему разговоров не было.

И вот эта девочка – вернее, уже далеко не девочка – теперь в моем доме. Странно все как-то. Но… всякое в жизни бывает.

И похоже, никого, кроме нее, не волнует моя бесполезная жизнь…

Я сказала ей, что мне надо устраиваться на работу. Она испугалась: «Какая работа, Лида? Вы что? А как же я?»

Испугалась здорово – фиговая актриса, даже скрыть не сумела. Лопочет что-то, глазками хлопает, губки дрожат: «Какая работа, Лида? Не понимаю!..»

Не понимает, ага! Дурочку из себя строит.

Я объясняю:

– Лидия Николаевна! Зачем я приехала в Москву? В столицу нашей с вами Родины? Правильно – зарабатывать деньги! Жить в деревне я не могу. И не хочу. Тяжело. Значит, мне нужно заработать хотя бы на крошечную квартирку в Л. Или в Н. Собрать деньги, скопить… Вы понимаете? В Москве ведь мне ничего не светит…

Кивает. Беспомощно так кивает:

– Да-да! Я понимаю! Но… как же все будет, Лида?

Я пожимаю плечами, напускаю на себя равнодушный вид. Очень, надо сказать, равнодушный:

– Нууу, Лидия Николаевна, – тяну я, – если я, так сказать, вам нужна, то я, разумеется, вас не оставлю!

Она смотрит на меня и трясет головой:

– Нужна, конечно, нужна! Лида, что вы! А… как все теперь будет? – снова повторяет она.

Вот старики! Их волнуют только собственные удобства. Хотя почему ее должна волновать я, чужой человек? Ее, похоже, вообще никогда и никто не интересовал, кроме ее драгоценной персоны.

Я объясняю:

– Работать я буду два через два. В те дни, когда я буду работать, обед будет оставлен, квартира убрана. Ну что ж, придется вам как-нибудь без меня… Поесть-то вы сможете?

Она снова кивает:

– Да-да! Конечно, смогу!

– Ну вот, – продолжаю я, – а в те дни, когда я выходная, все будет по-прежнему: поликлиника, наши прогулки – ну и все прочее. К чему мы с вами привыкли.

– Привыкли… – эхом вторит Лидия Николаевна.

Растеряна. Смотрит в окно. Ну-ну, пусть подумает на досуге. Конечно, ничего другого я и не ждала! И все же пусть подумает и прикинет. Все-таки мой «выход в свет» чем-то ей может грозить: ну, например, подружусь я вдруг с какой-нибудь женщиной, коллегой, и мы решим вместе снять квартиру – так ведь дешевле, многие так делают. Или я познакомлюсь с мужчиной и у меня начнется роман… Теоретически это возможно. А вот практически…

Мне стало смешно.

– А вы уже… подобрали работу? – вдруг оживляется моя мумия.

Я киваю:

– Угу! Отличная работа – прямо у дома. То есть практически в доме! В вашем гастрономе, внизу. Два через два, – повторяю я, – на кассе, кассиршей. Денег, правда, немного… Но все же деньги! И, кажется, кое-какие продукты со скидкой.

Лидия Николаевна удивлена:

– Кассиршей? Но вы же учительница! Педагог! При чем тут кассирша?

Объясняю преимущества:

– Два через два, денег не меньше, а хлопот меньше – раз в сто. С детьми… ну, вы понимаете! Вот гувернанткой тогда предложили… Вы помните? Так вот там – дни напролет плюс выходные. До позднего вечера. И как же вы тогда? Я отказалась…

Но она, Королевишна, по-прежнему в недоумении:

– И все-таки… в торговлю… Как-то это… не комильфо! – наконец выдает она.

Я почти взрываюсь:

– Не до «комильфо», дорогая Лидия Николаевна! Уже всем давно не до комильфо! Все зарабатывают как могут! Учителя идут в продавцы, врачи – в таксисты!.. Жизнь поменялась, моя дорогая! Не до грибов, как говорится…

А она никак не успокоится:

– Лида! А если… я вам буду платить? Ну, из своей пенсии, а? Ну, чтобы вам не работать?..

Я рассмеялась:

– Да что вы такое говорите, Лидия Николаевна? Из вашей пенсии! Нет, так не пойдет. Я и без того живу за ваш счет – жилье и еда. Хватит, хорош! Я не привыкла быть иждивенкой! Всегда работала, всегда. И всегда сама себя содержала. Мне, извините, такое положение вещей неприятно. И тягостно очень… А так… я буду работать, покупать продукты. Платить за квартиру – пополам с вами. Вносить свой, так сказать, вклад. Все как в обычной семье. А то некрасиво у нас получается!..

При слове «обычной семье» она вздрогнула. И вижу, что фраза эта ей понравилась. Наконец она кивнула и медленно произнесла:

– Ну, наверное, вы, Лида, правы! Самостоятельность – вещь неплохая! И раз уж так получилось… – тут она улыбнулась, – раз уж у нас с вами семья!.. – Она развела руками, громко вздохнула и… улыбнулась.

Отлично! Я нормальный человек. Трудолюбивый и гордый! Думаю, она это оценит и зауважает мою позицию. И репутацию мою – это уж точно – никак не испортит.

Я вышла на работу. Сначала очень уставала: перед глазами так и мелькали деньги, деньги… Такое количество денег, что начинаешь их ненавидеть. К вечеру почти не различаешь купюры – все плывет и растекается. Вот смех! Оказывается, и деньги можно возненавидеть! Особенно если они не твои.

Но постепенно привыкла. Ко всему человек привыкает. Королевишна очень меня ждала – ждала моего прихода с работы. Нервничала, прислушивалась к звуку лифта. При виде меня глаза ее… теплели, что ли? Нет, я не обольщалась! Ни минуты не обольщалась! Я понимала: дело тут не во мне. Любой человек на моем месте… Просто от страха, одиночества и тоски стал бы ей близким.

Я буквально валилась с ног. Но мы вместе пили чай и разговаривали. Потом я вставала к плите – приготовить ей на завтра еду. А однажды она замахала руками:

– Не надо, Лида! Поверьте, я перебьюсь без всех этих супчиков и котлеток! Пожую что-нибудь – бутерброд с сыром и кофе. Вспомню прошлое… – она засмеялась, – нарушу режим! А то вы меня совсем как в детском саду…

– Режим, дорогая Лидия Николаевна! – строго ответила я. – Теперь я за вас отвечаю!

Она замерла и уставилась на меня. В волнении сглотнула слюну. И ничего не ответила. Встала и ушла в свою комнату. Оттуда крикнула:

– А обед не готовьте, Лида! Лучше поспите лишнее время!

Пожалела? Да ладно! Она меня пожалела? Вот ни за что не поверю! Королевишна не способна жалеть свою челядь. Челядь не для того, чтоб ей сочувствовать. Челядь для того, чтобы честно служить.

А мумия просто боится за свое будущее. Если не будет меня – кто же подаст, вымоет, поменяет? Кто ототрет загаженный туалет? Конечно, прислуга! Наследственная, так сказать, династийная. Дочь своей матери. Верная, преданная служанка.

В мои нерабочие дни мы подолгу гуляли. Стояла прекрасная и теплая осень. Мы сидели в сквере и просто молчали. Иногда Лидия Николаевна закрывала глаза, и я понимала, что она дремлет. Выглядела она теперь куда лучше, чем раньше. Во-первых, она поправилась и теперь уже не была так похожа на засохшую мумию. Во-вторых, после прогулок она выглядела свежее. В-третьих, у нее оживились глаза – в них появились проблески интереса, какого-то вкуса к жизни.

Даже консьержка в подъезде подивилась ее «хорошему виду»:

– Вы прям красавица, Лидь Николавна! Прям вас не признать!..

Но «моя» включила Королевну, молча кивнула и, гордо вскинув голову, пошла к лифту. Спина прямая, походка с носка, подбородок задран – и вправду Королева! Я ошарашенно смотрела ей вслед и понимала, как была величественна и хороша эта женщина. Как могла она притягивать взгляды. Как могла обращать на себя внимание. Как могла влюблять в себя. Например, мою «дорогую» Полину Сергеевну. Глупую дуру…

Но все это было давно! Так давно, что… А теперь есть капризная, иногда вздорная и немощная старуха. Которая так зависит от меня, что… ей самой страшно. Я ловко подсадила ее на самый страшный наркотик – зависимость от постороннего.

Я сделала свое дело! А дальше… Посмотрим.

Главное – чтобы в моем сердце не нашлось грамма сочувствия и жалости.

Нет! Вот последнего точно не будет! Потому что нет любви в моем сердце. Нет и не будет! Уже не будет…

Я заметила, что у моей подопечной перестали дрожать руки и стала устойчивее походка. И аппетит стал прекрасным. «Вот что делает забота! – подумала я. – Пусть даже неискренняя, нарочитая».

А что тогда может сделать любовь? Вообще – чудеса?

Впрочем, любовь еще нужно заслужить. Всей своей жизнью. У меня вот… не получилось… И у нее, кажется, тоже.

Как много у нас оказалось общего, а?

* * *

Однажды – это было воскресенье и мой выходной – Королевишна вдруг сказала:

– Лида! А давайте устроим праздник!

Я обернулась на нее и громко сглотнула от удивления:

– Праздник? Это как?

Она рассмеялась:

– Да просто! Мы поедем… например, в сад Эрмитаж! Вы же там не были, правда?

Сад Эрмитаж… Да, я там не была. Я вообще нигде не была. Однажды пробежалась по Тверской – быстро, почти не оглядываясь. Пару раз я была в метро. Никакого впечатления: душно, тесно и плохо пахнет. Хорошо наверняка пахнет в личных автомобилях – кожей, хорошим табаком, французскими духами. В метро люди пахли беспокойством, суетой и проблемами.

Еще я часто бывала в аптеках и магазинах. В поликлинике. В районном ЖЭКе.

Сад Эрмитаж… Просто смешно! Я даже не знаю, что это значит.

А Королевишна продолжила:

– Там, говорят, сейчас красота! А потом пообедаем где-то в кафе! А, Лида? По-моему, совсем неплохо!

Я вздохнула:

– А как доберемся-то? До вашего сада?

– Да на такси! – беспечно махнула рукой Лидия Николаевна. – Какие проблемы?

О как! Просто нет проблем у моей подопечной! Такси, ресторан… Подумаешь, делов-то!..

Я вызвала такси. А она пошла одеваться. Вот тут и началось! Она без конца требовала меня – для совета. Эта блузка? Нет? А эта? А юбка? А туфли? Нет, эти мне жмут! А эти – тяжеловаты… А у босоножек сбиты каблуки! Надо отнести в мастерскую, Лида! А у этой юбки нет пуговицы на застежке! Надо пришить! Вы меня слышите?

Она вытаскивала из шкафа тряпки, придирчиво их разглядывала и бросала на кровать.

Такси уже ждало у подъезда, а она все еще одевалась.

Потом она нацепила бусы и браслеты, надела на шею яркий платочек, брызнулась духами, накрасила губы и, стоя у зеркала в прихожей и вертя, как петух, головой, вроде осталась довольна.

Мы вышли на улицу. Шофер скорчил недовольную физиономию, но, быстрым взглядом окинув клиентку, весь подобрался и услужливо распахнул перед ней заднюю дверь.

Сад Эрмитаж был и вправду хорош! Уютен, ухожен, блистательно чист и опрятен, с ровным газоном и яркими клумбами с цветами. Везде стояли скамейки, на которых отдыхал нарядный народ. Бегали дети, прохаживались пожилые люди, обнимались влюбленные парочки. На небольшой сцене оркестрик играл какое-то милое ретро. Публика аплодировала.

За столиками в кафе сидели люди: пили кофе и пиво, молчали или общались, слушали музыку и ловили аромат цветущих растений.

Москвичи жили своей жизнью, где им все было знакомо и понятно. А я ощущала себя самозванкой, пришедшей взять что-то чужое. То, что мне не предназначалось – по праву и по рождению.

А Королевишна была всем довольна! Она сидела на скамейке, закрыв глаза от солнца, и чуть покачивала ногой в такт знакомой мелодии. На лице ее блуждала улыбка. Потом мы пошли по аллеям, и Лидия Николаевна крепко вцепилась в мою руку. Затем она пожелала поесть и попить.

Мы присели за столик на улице, и к нам неспешно подошел официант. Королевишна долго и со знанием дела изучала меню и наконец кивнула. Кивок, достойный Королевы! Никак не иначе.

Она выбрала крем-суп, салат из тунца и кофе с пирожным. Я была куда скромнее. Мне вообще казалось, что есть суп в таком утонченном месте было как-то… неловко. И я взяла только кофе с пирожным.

Я украдкой наблюдала за Королевишной, которая явно была в своей тарелке. Спокойна, неспешна и очень довольна. Ела она красиво, промокая рот полотняной салфеткой. Кофе пила долго, с чувством и расстановкой, пирожное крошила вилочкой – аристократка!

Счет был огромным! Но Королевишна никак на него не среагировала, даже бровью не повела – молча вытащила деньги и положила приличную сумму на чай. Я отвела глаза. Проесть такие деньги!.. Мне казалось это безнравственным.

Такси мы взяли у выхода из сада. Ехали молча. Лидия Николаевна, кажется, дремала. В квартире призналась мне, что очень устала. Но… «Практику эту надо непременно продолжить! – бодро резюмировала она. – Потому что это – все-таки жизнь! А не дурацкое существование у телевизора».

Потом ушла к себе и проспала до утра. Вот ведь здоровье какое!

А я думала о Москве. Нравится ли мне этот город? Я не могла ответить на этот вопрос. Он пугал меня, ошеломлял и озадачивал. Я шарахалась от его бесконечной и недоброй толпы, но… Он притягивал меня как магнит и завораживал. Я понимала, что могу его полюбить, а он, этот большой город, может ответить взаимностью. Но… Все же здесь было «но». Смогу ли я когда-нибудь чувствовать себя так же, как чувствуют себя эти люди, сидящие в кафе в саду Эрмитаж? Уверенно, победоносно, утвердительно? Буду ли я так же раскована, как эти красивые и свободные женщины, которые, гордо подняв голову и не заглядывая в глаза прохожим, стучат каблуками по мостовой? Эти королевы, перебирающие в магазинах платья и обувь – с легким пренебрежением, словно делающие одолжение? Эти царевны, пьющие кофе на верандах кафе, немногословно кивающие во время разговора?

Да нет, вряд ли… Во мне накрепко засели деревенская неуклюжесть и робость. Это было в моей крови, в моих генах, в моем характере.

Я никогда не стану уверенной в себе. Я постоянно буду ждать насмешку или подвох. Я так и останусь подозрительной – навсегда. Да потому что я – деревенщина, как ни крути!

Что не надень на меня и куда не посели… Я всегда останусь в душе той робкой девчонкой из глубокой провинции, которой не будут доверять напыщенные москвичи. А я никогда не поверю им. И еще…

А хочу ли я полюбить этот город? Не уверена… Одно точно знаю: не приведи господи мне вернуться в деревню! Не приведи господи снова оказаться в Л. или в Н.! Вот куда я точно не хочу, так это туда! Ну и значит…

Я должна полюбить этот город! Потому что мне в нем, наверное… жить.

Как много я не видела в своей жизни! Я никогда не видела море – мы с Димкой только мечтали о нем… Я так и не побывала в Питере – самом красивом городе мира. А ведь обещала Захару Ильичу! Помню, как он мне сказал: «Лидочка! Обещайте! При первой возможности посетить Петербург!»

Он столько рассказывал мне про него, что я, казалось, уже была там не раз: мысленно ходила я по его улицам, замирала на его площадях, закидывала голову, чтобы получше разглядеть фронтоны домов. Я знала его наизусть – так мне казалось.

И с Валентином мы мечтали об этом городе… С Дианкой и Валентином…

Я погасила свет и отвернулась к стене. Моя молодость почти прошла… Вернее, прошла. Без всяких там «почти». Проходит и зрелость… А дальше?.. Старость? Нет, до нее еще далеко, но…

Вряд ли я что-нибудь еще успею… Вряд ли увижу. Люди мечтают о разных странах. Мечтают сделать карьеру. Заработать хорошие деньги. Выйти замуж. Родить ребенка. А я?..

План мой прост до смешного: заполучить эту квартиру. И всем отомстить. Господи, глупость какая! И как же все мелко…

А дальше, Лида? Что будет дальше? Если все сложится, а?

Не получив ответа, я совсем затосковала.

Программа максимум, а?

Убогая у тебя, Лида, мечта!.. А значит, и сама ты убогая, Лида. Выходит, что так…

Нет! Я мечтаю! Я мечтаю о море, я мечтаю пройтись по улицам Питера. У меня есть мечты! Я нормальная, да?

Потом была еще одна прогулка – по Арбату. Естественно, по прихоти Королевишны.

И тоже ресторанчик – итальянский… И, разумеется, дорогой. А других там просто не может быть. Центр столицы. Центр Вселенной – Москва!..

В ресторанчике Королевишна вспомнила свою поездку в Италию. Задумалась: год, кажется, шестьдесят девятый… Конечно же, с мужем! Жили на вилле у какого-то мэра-коммуниста. И этот борец за всеобщее равенство был… «неприлично богат».

Спальня, которую им предоставили, была размером с вокзал – метров сто, никак не меньше. Вся в зеленом шелку и мурановском стекле. На стенах висели работы Пикассо, Матисса и Гогена. Мэр-коммунист любил искусство и даже дружил с Пикассо.

На завтрак подавали устрицы с лимоном – от них пахло морем и молодым огурцом.

Мэр строил ей глазки и говорил комплименты.

А спустя много лет из газет они узнали, что мэра зарезала его молодая любовница-сицилианка. Приревновала…

Лидия Николаевна вспоминала, рассказывала, улыбалась… И лицо ее прямо на глазах молодело.

Была у нас еще поездка в Кусково – там однажды снимали фильм, где Королевишна играла какую-то легкомысленную графиню. «Роль небольшая, но яркая», – вздохнула она.

– Полина всегда была на съемках со мной. Я без нее не могла! – сказала Лидия Николаевна. И я вздрогнула.

«А я без нее могла… – подумала я. – Куда мне было деваться?»

Я осваивала Москву – спасибо ей, Королевишне! Начала разбираться в ресторанном меню. Полюбила кофе латте и десерт панна коту.

Иногда мы вместе покуривали – по вечерам, за чашкой чая, болтая о всякой ерунде. Темы для разговоров у нас уже появились. В основном это были ее мемуары – воспоминания об ушедшей и красивой жизни. Им она предавалась с тихим восторгом. «Моя Дольче-Витта», – с грустью вздыхала Королевишна.

А ведь совсем неплохая была у нее жизнь! – думала я.

Особенно на фоне всех остальных женщин страны, для которых лучшим подарком считалась… пара колгот.

По вечерам я занималась своими делами: варила обед, гладила белье.

Лидия Николаевна непременно сидела рядом. И говорила, говорила… Словно хлынули вешние воды! Вот уж никогда не подумала бы, что она может быть такой разговорчивой! Выходит, расположилась она ко мне. И мне оказана высокая честь.

Как-то вечером, придя с работы, я увидела ее сияющую физиономию.

– Лида! Я… протерла пыль! Во всех комнатах, представляете? Надо же поддерживать порядок, так?

Я сделала большие «глаза»:

– Какая же вы умница, Лидия Николаевна! Просто герой!

Она чуть ли не зарделась от похвалы. И я поняла: пыль она вытерла исключительно для меня. Раньше ее это просто не волновало.

И еще чудеса – Королевишна почти перестала ко мне цепляться и почти перестала капризничать.

Мыла за собой посуду, если я была на работе. Отчитывалась – будто я просила ее! – за пройденный день: «Звонила Евке, ах-ах, там снова кошмар! Соседка принесла тухлую курицу и взяла с Евки деньги. А Евка побоялась ей высказаться и швырнуть курицу в ее наглую морду! Обидится ведь и пошлет Евку подальше. И тогда совсем ей труба… Вот что такое одиночество, да?» – спросила она как-то, по-собачьи заглядывая мне в глаза.

Я только пожала плечами. Пусть поволнуется! Пусть! Я, между прочим, не крепостная! Захочу – только вы меня и видели!

А в целом мы жили мирно. И даже неплохо – врать не буду.

* * *

А однажды… Я сидела за кассой и услышала знакомый голос:

– Здравствуйте, Лида! Вы?! Вот удивили!..

Я подняла глаза и увидела Германа Ивановича, участкового доктора.

И почему-то я страшно смутилась. Почему – сама не пойму. Что тут стыдного, что я сижу за кассой в магазине?

Я посмотрела на него и дернула плечом:

– Чем же, интересно, я вас так удивила?

В этот раз он не показался мне таким уж противным – даже наоборот, вполне представительный и приятный мужчина. Не совсем в моем вкусе, но… при чем тут мой вкус? Можно подумать…

А вечером, после смены, он ждал меня у двери магазина, держа в руках бордовую розу на длинном стебле.

– Это свидание? – недобро усмехнулась я.

– Пока… нет, – спокойно ответил он. – Свидание будет завтра. Если, конечно, вы не будете против!..

Я внимательно на него посмотрела:

– А зачем это вам, Герман Иванович?

Он усмехнулся:

– Не понял… Что «это»?

– Не стройте из себя дурака! И вообще я устала! – бросила я и пошла вперед.

Герман обогнал меня, сунул в пакет шипастую розу и беспомощно развел руками:

– Пригласить на свидание симпатичную женщину – это, по-вашему, что? Преступление?

– Послушайте! – Я остановилась и в упор посмотрела на него. – Мы с вами, как мне казалось, не слишком друг другу симпатизировали! Или я ошибаюсь?

– Вы ошибаетесь, Лидия Андреевна! – смутился Герман.

– Всего вам доброго! – кивнула я и быстро пошла вперед.

Слава богу, он не стал меня догонять.

Назавтра я не работала. Занималась какими-то домашними делами – кажется, гладила. Раздался звонок. Я услышала его голос. Он предложил мне «не злиться и просто сходить в кино».

На очень хороший фильм с Леонардо Ди Каприо.

Я согласилась. Почему? Да не знаю, ей-богу! Просто захотелось сходить в кино. Я не была в кинотеатре лет сто! Или двести. Да почему и не сходить?

Королевишне я сказала, что иду на день рождения к коллеге – в соседний дом. Если что – мы на связи. Она задергалась, разволновалась, попробовала поканючить и уселась мерить давление.

– Лидия Николаевна! – твердо сказала я. – Что вы мудрите? У меня есть свои планы и своя личная жизнь. И если вы не согласны…

Она тут же замахала руками, словно отгоняла осу:

– Что вы, что вы, Лидочка! Конечно, идите! Напротив, я очень рада за вас! Честно слово! Идите, развейтесь!

Ну я и пошла. Пусть тоже придет немножко в себя. А то возомнила…

* * *

Почему я тогда согласилась? Я много думала об этом. А потом поняла: я хотела уйти, вырваться из своей затхлой и монотонной жизни. Убежать от стука клавиш кассового аппарата, от смурных и скандальных, вечно недовольных покупателей. От своих коллег по работе – таких же затюканных, приезжих теток, живущих в постоянном стрессе: вдруг выгонят со съемной квартиры, поднимут на нее цены, случится что-нибудь дома и срочно придется туда выезжать… А это – билет и расходы… Они проклинали свою жизнь, в чем были, конечно, абсолютно правы: мужья или пили, или уходили к другой. А в лучшем случае не желали работать. Дети росли без присмотра или под присмотром стареньких мам. Дома и квартиры там, на родине, ветшали, а цены на продукты подбирались к московским. Они вечно экономили, считали гроши, чтобы было что отослать туда, в деревни и в их городишки, для поддержки своих оставленных семей. Дети-подростки срывались с катушек, девчонки приносили в подоле, парни квасили и дрались, подсаживались на наркотики. А старики болели и еле тащили свои непосильные ноши.

«Тяжело живет страна, – думала я, – ох тяжело…» И выходило, что я – просто везунчик!

Женщины эти, приехавшие на заработки, ютились по пять человек в однокомнатных квартирах, спали на нарах, сбитых предприимчивыми хозяевами, собачились на узеньких кухнях, иногда устраивали потасовки, таскали друг друга за волосы, плевали в чужие кастрюли… И все потому, что уставали друг от друга, от совершенно чужих и случайных соседей, хотели покоя и… снова покоя. И все, ничего больше! Они варили пустые щи, заливали кипяток в корытца с китайской лапшой, пили дешевое пиво и разглядывали свое отражение в мутных и запотевших зеркалах в убогих ваннах. Лица их были одутловаты, морщины появлялись неожиданно, руки грубели.

Из-под дешевых стрижек выбивались седые пряди – на красках и стрижках тоже, разумеется, экономили. Они тяжело вздыхали, понимая, что жизнь прошла мимо и с наглой усмешкой тыкала жирную фигу в их постаревшие и располневшие лица.

Мечта была одна: подсобрать денег и… уехать домой. Там, дома, обновить дом, подлатать крышу, поставить новый забор, купить новый телевизор и холодильник и – зажить по-людски.

Но накопить на все это не получалось. Почему-то никак не получалось… И временная их жизнь в столице затягивалась.

Еще они любили пространные разговоры о всяческих чудесах. Ну, например: «Любка Котова (из «Пятерочки», помнишь? Рыженькая такая, правый глаз чуть косит?). Так вот: как повезло этой Любке! Оторвала москвича! Да еще и с квартирой! И с машиной! И с дачей! Прикинь! Ездила с мужем в Египет! Нет, правда! Даже фотки приносила, ей-богу!

Или Галька из цветочного, что у метро! Помнишь Галку? С жопой на пол-округи? Вспомнила, да? Так вот! Галка-толстожопая любовника оторвала! Азербайджанца! У него пять палаток с цветами. Нет, конечно, на родине жена и сто детей, но!.. Галке он ничего не жалеет – даже квартиру купил. В Балашихе, однокомнатную! И старенькую «восьмерку» отдал, на которой сам раньше цветы подвозил».

Была еще какая-то Марина, из нянечек. Так та оторвала брата хозяина – тоже, конечно же, москвича. Староват, да… И жадноват. Но прописка и, как следствие, в будущем… Дед этот много болеет, Маринке, конечно, несладко, но… Есть перспектива!

А у них, судачивших в подсобках магазинов да за прилавками на вещевых рынках, этих перспектив не было вовсе. И даже не светило пока…

Получалось, что я, Лида, живу куда лучше, чем все мои товарки! В шикарной квартире, бесплатно, да еще и совсем рядом.

В подробности я никого не посвящала.

И еще в тот день мне хотелось сбежать от нее. От вечного запаха корвалола, который она хлестала как ненормальная, веря в его чудодейственную силу, как в волшебство. От ее нытья, сто раз слышанных-переслышанных рассказов о прошлой жизни. От вечных крошек на столе и на полу, от грязной посуды. От невыносимого, постоянного звука телевизора. От запаха старости, который, как ты ни бейся, не выветривался ни за какие коврижки.

Фильм мне не понравился… Не спасли его ни Ди Каприо, ни Кейт Уинслет. Был он каким-то тягомотным и муторным. А когда у главной героини начался выкидыш и на пол потекла ярко-красная кровь, мне стало нехорошо, и я отвернулась. Вспомнила про свой аборт и все, как вчера… Даже запах операционной и палаты…

Я всегда была чувствительна к запахам.

И Герман Иванович мне не нравился. Совсем. Я подумала, что никогда-никогда я бы с ним… не смогла!

Наверное, меня и привлекло в нем то, что к нему… совсем не тянуло. Он был не опасен. Мне он не нравился как мужчина, как человек и как личность. Вроде есть он и… нет его! Идет рядом со мной человек и – ни-че-го! Никакой опасности для меня, абсолютно!

Да и вел он себя спокойно. Даже индифферентно: за руки не хватал, не прижимался, руки на колено не клал…

После сеанса Герман предложил погулять – погода стояла прекрасная. «Ну что ж, пройдемся», – согласилась я. Домой идти мне не хотелось.

Да и вечер был и вправду чудесный – теплый, безветренный, тихий.

Мы шли по улочкам старой Москвы, и я подумала, что впервые гуляю вот так – как обычный житель большого города, как свой. Никуда не спеша, неторопливо, спокойно, бесцельно.

Потом мы посидели на лавочке. В воздухе пахло прогретым за день асфальтом и чем-то сладким, печеным, ванильным.

Он предложил мне зайти в кафе. А я почему-то испугалась, тревожно посмотрела на часы, а потом махнула рукой: да что тут такого? Да куда она денется, моя «прелесть» королевская? Да в конце концов, кто она мне?..

Мы зашли в милое и уютное кафе на тихой улочке и уселись за столик, стоящий на улице под огромной липой, которая скрывала его от дороги.

Тихо играла музыка – по-моему, джаз или блюз… Я в этом не разбираюсь. И было как-то спокойно на душе, совершенно спокойно… Удивительно и незнакомо спокойно…

Мы заказали чай и варенье. Варенья было такое разнообразие, что я удивилась: из роз, из зеленых орехов, из белой черешни, кизила, инжира…

Я и не знала, что такое бывает.

К варенью принесли теплые булочки, присыпанные сахарной пудрой – словно первый снег на детском помпоне.

Только сейчас я почувствовала, как голодна! И стала намазывать варенье на булочки. Было божественно вкусно! Чай пах корицей и медом, какими-то неизвестными мне травами и лимоном. И это было, пожалуй, самое вкусное из того, что я когда-нибудь ела.

Мы говорили о Москве. И он, тоже приезжий, рассказывал, как долго этот город не принимал его, отторгал, отбрасывал назад, надолго отбрасывал… Как пытался его переломать.

Рассказывал про кошмарные съемные углы – с крысами и клопами. Про пьющих соседей, про драки и поножовщину в рабочем районе, ничем не отличающемся от рабочего района любого провинциального города. «Мне даже казалось, – признался он, – что я не в Москве, а там, у себя, в маленьком рабочем поселке, недалеко от Ярославля».

Как страшно и дико пил отец и страдала мать. Как он мечтал вырваться оттуда – любыми способами, только чтобы не проживать подобную жизнь. Как уехал в Ярославль и поступил в институт, и мать гордилась им и считала его почти что богом. Рассказывал про свою жизнь в общежитии и бесконечном голоде – хлеб, маргарин, сладкий чай… А он мечтал о Москве, мечтал о новой, красивой и чистой жизни.

Я слушала Германа и видела себя. Мы были похожи, как сиамские близнецы! И это сближало нас и роднило.

Потом мы поймали машину, и он отвез меня домой. Обошлось безо всяких прикладываний к щечкам и ручкам. И это тоже было приятно и неожиданно. Впрочем, что это я о себе возомнила? Я давно не считала себя привлекательной женщиной. Я вообще не считала себя женщиной. Так, рабочая лошадь, ищущая удобное стойло…

Мы стали встречаться. Не часто – раз в неделю, не больше. Ходили в кино, съездили на ВДНХ. Гуляли по Арбату.

И снова – ни разу! – он не приобнял меня и не попытался поцеловать.

И я стала понемногу ему доверять…

Подумала: ну что ж… Значит, так. И очень неплохо! В конце концов, у меня появился здесь друг. Ну или приятель.

А однажды он пригласил меня в гости. Жил он на Шаболовке, снимал комнату у какого-то старого художника-вдовца.

Я согласилась. А что мне угрожало? К тому же хозяин наверняка находился дома. Дед, как я уже знала, был древний и почти неходячий.

Я поехала к нему в воскресенье.

Квартира была запущенной – это сразу бросилось в глаза – и очень темной. Огромный коридор, захламленный до невозможности, из которого на меня сразу пахнуло мужским одиноким бытом.

В конце коридора виднелась дверь в комнату. Хозяина не наблюдалось. Мы зашли в его комнату, и я удивилась: комната была большой, полукруглой, с эркерным окном во всю стену. На окне висели тяжелые бархатные гардины зеленого цвета.

Круглый стол посередине, на котором стояли чашки с блюдцами, два бокала и крупно нарезанный торт. Пара венских стульев дополняли композицию романтического ужина. Еще бутылка вина, лимон и коробка конфет.

В углу комнаты, у стены, стояла кровать, покрытая странным, на мой взгляд, пледом – ярко-красным, усеянным фиолетовыми розами. Такое турецкое или китайское барахло, которое обожают деревенские тетки. Бр-рр! Конечно, на вкус и цвет… Но все же… Чтоб у мужчины? Такое?..

У кровати, на полу, лежал синтетический коврик с рыжей лисичкой. Тоже как-то… смешно. На широком и мощном подоконнике громоздились книги по медицине и ни одного романа. В другом углу на деревянной этажерке стояли какие-то фотографии. Подойти ближе и рассмотреть мне было как-то неловко. Большой современный телевизор. На табуретке у кровати лежал ноутбук. Да! За дверью стоял холодильник – старый и пузатый «ЗИЛ». О таком мечтала когда-то баба Маня. Ох как мечтала…

Герман был взволнован и суетлив. Мы сели за стол, и он налил вина. Поднял бокал:

– Ну, за знакомство?

Я усмехнулась:

– Вот как? Сегодня и за знакомство? А мы не опоздали слегка… выпить за это?

Он чуть поморщился и мотнул головой:

– Нет, не опоздали! Именно сегодня будет у нас настоящее знакомство. Разве не так?

Я не испугалась. Хотя… После сказанного мне стало немножко не по себе. Что он имеет в виду? То, что мы станем любовниками? Тогда это пошло и глупо – так предвосхищать подобное событие. И кстати, любовницей его я становиться не собиралась. Вот тут он ошибся! В мои планы это никак не входило.

Но я только пожала плечами, и мы чокнулись. И в этот момент я пожалела, что пришла к нему. «Дура! – думала я. – Прийти в дом к холостому мужчине… На что ты рассчитывала? Только на дружбу? Искала приключений на свою?..»

Мы пили вино, слушали музыку и болтали о какой-то ерунде. Но неловкость висела в воздухе, как огромный воздушный шар, и мешала дышать.

Я что-то спросила про хозяина квартиры. Герман ответил, что дед целыми днями спит и на кухню выходит только к вечеру – чего-нибудь поесть. От этого мне легче не стало. Дед, похоже, ничего не услышит. Ну, если что… Хотя… Глупость какая! Что, этот Герман – маньяк? Затащил меня в свое логово, чтобы?.. Ей-богу, просто смешно!

Разговоры наши постепенно иссякли, и я засобиралась домой. Мне хотелось поскорее уйти из душной комнаты, пропахшей пылью и одиночеством. Я встала и глянула на часы?

– Ну… мне пора!

Герман усмехнулся и тоже встал. Потом он подошел ко мне и прошептал: «Не торопись!» И слегка приобнял меня. Я напряглась и попыталась отстраниться.

Он прижал меня сильнее и стал целовать в шею. Я слышала его хриплое дыхание, запах его пота и волос, запах одеколона и мыла, запах чужого, ненужного и неприятного мне человека. Я пыталась освободиться от его объятий, а Герман, распаляясь еще сильнее, свистящим шепотом залепетал какие-то дурацкие слова, от которых меня затошнило.

Срывающимся голосом я потребовала «все это прекратить и закончить!». А он сполз на пол, встал на колени и стал целовать мои ноги.

Пытаясь высвободиться, я задела его пряжкой туфли по лицу. И тогда Айболит взвыл от боли, осел на пол с перекошенным лицом и закричал:

– Ты что делаешь, сука? А зачем ты пришла сюда, дрянь? Строить из себя цацу, голь перекатная? Бабку решила уконтропупить? Сама? В одиночестве? Э, нет, дорогая! Не выйдет! Ничего у тебя не получится, слышишь?!

Я вдруг разревелась, сама не ожидая от себя такого. Как последняя дура! Заревела от страха и липкой гадости, словно от грязи, в которой я вывалялась.

Пока я безрезультатно дергала запертую дверь, Герман неуклюже поднялся с пола. Вытер ладонью потное лицо и вдруг засмеялся:

– Предлагаю тебе вариант! Слышишь, эй?

– Открой дверь, козел! – кричала я. – Открой сейчас же!

Он снова рассмеялся, плюхнулся на стул и спокойно произнес:

– Конечно, открою! На черта ты мне сдалась? Тоже мне, подарочек!.. Открою, терпение! А сначала послушай! Послушай и вникни!

Я обернулась. Герман скривил рот:

– Так вот, по нашим делам! Одна решила, так сказать, овладеть? Не выйдет! А не жирно тебе? Короче, послушай! Мы с тобой женимся – то есть расписываемся! Короче, мы – пара! А потом… А потом вместе, по-тихому, да? Ну, в смысле старухи… Я тебе помогу. Я врач и сделаю все как надо… Одна таблетка, и все, понимаешь? Никто не узнает. А уж потом – ты прости! – пополам! По-честному, слышишь? Как в песне поется: «Тебе – половина, и мне половина!» Всем хватит… с лихвой. Не жадничай, Лида! Куда тебе столько? А вместе мы… Да и потом – как-то нечестно. Бабку твою я столько лет караулю!

Он не договорил, потому что я иступленно закричала:

– Сволочь ты, а не врач! Подонок и сволочь! Встречала я сволочей, но таких!..

Айболит продолжал усмехаться.

– Я заявлю на тебя! – продолжала я. – Заявлю, слышишь! В полицию заявлю! И тебя закроют, подонок!

– Заявляй! – вяло откликнулся Герман. – Да только кто тебе поверит, дура? У тебя что, есть свидетели? А я отвечу, что надо проверить тебя! Кто ты? Откуда взялась? Втерлась в доверие к известной, богатой старухе. И ждешь ее смерти! Все просто, банально, знакомо. Тебя тут никто не знает. А у меня – ре-пу-та-ция! Слышишь, дурища? Я здесь уже столько лет… И тихо, как мышь! Ни одного нарекания! Больные меня обожают. Коллеги ценят. А ты… кто такая? Кассирша?

– Дверь открой, гад! – твердо сказала я.

Айболит пожал плечами, неспешно встал и повернул ключ в замке:

– Да вали!..

Я выскочила в коридор и бросилась к входной двери. Долго возилась с древним замком. А этот стоял у своей двери своей комнаты и усмехался. Рот его, как червяк, застыл в кривой усмешке.

Наконец я вырвалась на лестничную клетку и, не дожидаясь лифта, бросилась вниз.

На улице остановилась, перевела дух и медленно, словно пьяная, пошла, куда глаза глядят.

На душе было погано. Так погано мне не было уже очень давно. Я дошла до какого-то сквера, стрельнула сигарету и села на лавочку. Только там я стала постепенно приходить в себя.

И вдруг поймала себя на мысли: что же я так возмущаюсь его словами? Он ведь прав! По сути, он прав! Я приехала сюда для того, чтобы…

Я втерлась в доверие. Я стала своим человеком. Я жду ее смерти. Но для начала – ее завещания! Так что же так возмутило меня? То, что он предлагал свою помощь? То, что он хотел поделиться? Как он сказал? «Я могу тебе помочь!» То есть? Ускорить? Ускорить ее уход? Я понимаю: он врач и он знает, что… Что и как надо делать. То есть он предлагал мне пойти на убийство. Он предлагал мне стать с ним сообщником.

Я, конечно, та еще сволочь… Но чтобы так! Такими вот методами? Значит, он раскусил меня и считал, что я на это способна?

А если по-честному? Да, я жду ее смерти! Я ненавижу ее. Но… пойти на убийство?

А может, я просто… боюсь? Вот если бы я точно знала: мы это сделаем и нам за это ничего не грозит? Смерть старухи – это так естественно!.. Я бы смогла?

Нет!.. Нет!!! Или… смогла бы? Разве я не думала о том, что она может прожить еще много лет? В моем случае даже пять – это много! И все эти годы я буду рядом? Буду слушать ее, слышать ее запахи, звуки? Общаться с ней? Мыть ее волосы, тело, стричь ей ногти? Менять ее постель? Пять лет!.. А если больше? У нее нет тяжелых болезней – обычная старость. Слегка давление, слегка поджелудочная, слегка цистит… Все слегка!.. А от «слегка» не умирают. За ней ведь прекрасный уход – прогулки, питание. Я выполняю все ее прихоти! Чего ж ей не жить? Душа у нее ни за кого не болит – детей нет, родни тоже.

Я очень стараюсь… Для чего – все понятно. Но это может и не получиться! Кто знает, что у нее в голове? Кто знает, сколько отпущено ей? Кто знает, насколько хватит меня? Хотя… вариантов у меня совсем мало. Точнее, их практически нет. И терпение мое не безгранично…

Я приехала к этой Королеве с одной целью. Я цинично все выстроила у себя в голове. Я не жалею ее ни минуты. Так что же, я – дрянь? Расчетливая и циничная дрянь? Но при этом я – прекрасная няня, сиделка и домработница! Меня не в чем упрекнуть! Я делаю все на совесть.

Значит, она у меня есть?

Да, я прагматична, недоверчива, цинична и лжива.

Но я не убийца! С меня хватит и тех грехов, которые есть…

Я старалась не думать о том злополучном вечере. Но отвратительное «послевкусие» преследовало меня еще долго.

А спустя пару недель приключилась еще одна забавная история. Куда более забавная, чем предыдущая!

На работе ко мне подошла директриса Раиса Анатольевна. Раньше мы с ней почти не сталкивались – так, лишь на каких-то пятиминутках.

Раиса была женщиной хмурой и властной. Возраст – слегка за пятьдесят. Высокая, полная, с красивым и гладким лицом, с шикарной косой, уложенной на затылке.

В ушах дрожали крупные бриллиантовые капли – особенно ярко они играли при электрическом свете.

Раису не любили и побаивались. Все знали, что живет она с сыном, без мужа. Сын, великовозрастный балбес, нигде не работал. Ходили слухи, что он не совсем нормален. Но что там точно – не знал никто. А кто знал, тот молчал.

Раиса подошла ко мне к концу рабочего дня. В торговом зале было почти пусто – воскресный вечер, торговля притихла.

– Зайди ко мне после смены! – повелительным тоном сказала она.

Я кивнула. Грехов за мной не числилось, недостач не было, жалоб тоже. Я удивилась, но не испугалась.

В десять вечера постучалась к ней в кабинет.

– Заходи, – устало сказала она.

Раиса сидела за столом – поникшая, уставшая и постаревшая.

– Слушай, Лидия Андреевна, – начала она, – ты живешь там же, у этой бабки Краснопевцевой? Кажется, ты ее дальняя родственница? Или просто знакомая?

Я хотела возразить, но Раиса махнула рукой:

– Да не важно! Дело у меня к тебе. Важное дело! И… между нами! Ты поняла?

Я кивнула.

Раиса вздохнула. И вместе с этим тяжелым вздохом на меня повеяло какой-то безнадежной тоской.

– Я болею, Лида! – тихо, но твердо сказала директриса. – Болею давно. Болезнь тяжелая и опасная. Я к ней привыкла и решила, что она ко мне тоже, – Раиса горестно усмехнулась и посмотрела в окно. – На время болезнь затаилась, – продолжила она. – А теперь… снова «здравствуйте»! – и Раиса вновь вздохнула. – Возврат. Такое бывает… Но все, конечно, надеются. А вот везет далеко не всем!..

И снова в кабинете повисло молчание. Я опустила глаза. Смотреть в этот момент на Раису мне было неловко. И еще, я ничего не понимала: при чем тут я и ее проблемы?

Наконец Раиса продолжила:

– Врачи говорят, что осталось… немного. Оперировать не берутся. Вот так…

Я кивнула и тоже вздохнула:

– А может, за границу? В Германию, например?

Она махнула рукой:

– Списывались!.. Все то же… И они не берутся. Ладно, я не об этом! И так повезло – прожила столько лет! А могло бы и не повезти. Так вот, не в этом дело! Точнее, в этом, но… я о другом.

Раиса громко сглотнула и в упор посмотрела на меня:

– У меня есть сын…

Я снова кивнула.

– Единственный сын! – повторила она. – Но… он… не очень здоров! Проблемы из детства, еще с моих родов. Он… всегда отставал. Обучали мы его на дому – даже аттестат есть. В интернат я его не сдала. Муж тут же сбежал, как это обычно бывает… – Раиса усмехнулась. – Ну а мне надо было тянуть! Тянуть своего Вовку изо всех сил, понимаешь?

Я понимала. Но при чем тут я? До меня все никак не доходило…

– И тогда я пошла в торговлю, – сказала Раиса. – А куда еще? В торговле всегда… Ну, ты понимаешь! А нужны были врачи, массажисты. Море, горячий песок. Фрукты и свежее мясо… У меня получилось: Вовка сам ест, одевается. Ходит гулять. Понемногу читает… Конечно, детские книжки и примитивные детективы. Смотрит телевизор. Может сам почистить картошку. Сделать яичницу. Вытереть пыль. А это – ты уж поверь! – большие успехи!

И я снова кивнула. А что было делать?

– Он – миролюбивый! – продолжала Раиса. – Тихий, спокойный. Жалостливый, мой Вовка! Любит животных. У нас есть три кошки – все спят с ним, с Володькой! И все его обожают!

На лице директрисы засветилась слабая улыбка гордости за ее сына.

Я тоже слегка улыбнулась.

– Но… – Раиса замолчала, и лицо ее исказилось от тревоги. – Ты понимаешь… меня скоро не будет. И с кем останется он? Я нашла его отца – все бесполезно! У него семья и здоровые дети. На черта ему мой инвалид? А больше у меня… ни-ко-го! Ты понимаешь?

Я понимала. И одновременно не понимала. Хотя… кое-что начало до меня доходить… Но я боялась в это поверить.

– И вот я решила, – Раиса встала и подошла к окну. Отвернулась – видимо, так ей было легче. – Лида! – сказала она. – Я знаю, что ты сирота… Совсем одинокая. Родня этой… актрисе! Учительница – не чета все этим!.. – тут она кивнула на дверь, словно за ней собрались все мои напарницы и коллеги. – В общем… Я решила тебе предложить!

При этих словах обе вздрогнули и посмотрели друг на друга.

– Ты… выйдешь замуж за Вовку. А это – прописка, квартира! У меня прекрасная квартира, Лида! Три комнаты, два балкона! Машина и дача. Я очень старалась, чтобы у Вовки все было! А ты… ты будешь с ним рядом. Работать тебе не придется. Ну, пока… Ты понимаешь… И сделаешь его жизнь такой же, как и была. При мне, понимаешь? Вернее, она должна остаться такой, как была, без перемен. Все то, к чему он привык. Распорядок дня, прогулки, питание… Поездки на море. На дачу. Денег я оставлю прилично – не беспокойся! На Вовкину жизнь их хватит! А тебе… а тебе потом достанется все – квартира, машина, гараж и дача. Пока я жива, сын должен привыкнуть к тебе. Пока я еще рядом… В общем, передам тебе его из рук в руки и… спокойно уйду! – выдохнула она. И с болью добавила:

– Ну, не в интернат же мне сдавать его – а, Лид?..

Я молчала. Господи, что у меня за судьба? Сначала мне предлагают убийство, тайный и подлый сговор. Потом – уход за дебилом. Не бесплатно, согласна. Но… разве нормальной женщине такое предложат? Значит, я так же ущербна, как этот бедный Володя?

Я сидела молча, все так же опустив голову. Я не знала, как посмотреть на Раису. Мне было искренне жаль несчастную мать и несчастную женщину. Но… Почему никто не жалел меня? Почему ей не пришло в голову, что я могу устроить нормальную жизнь со здоровым мужчиной? Она предлагала мне похоронить себя в своей «прекрасной» квартире с двумя балконами и ее дебильным сыном? За что? Ааа! Да, за жилплощадь! Ведь мы, провинциалы, можем не только родину за жилплощадь продать – можем продать и себя. Свою жизнь, свою молодость, свое здоровье! И все – за квадратные метры и два балкона!

Она, видите ли, мне «доверяет»! А я себе – нет! А ну как отравлю я ее любимого Вовика на следующий день после ее похорон? Или сдам в интернат! Сама, без ее помощи! Хотя нет… Так не получится. Она наверняка это предусмотрела: квартира с балконами только при том, что Вова будет со мной.

Почему люди предлагали мне подобные вещи? Именно мне? Видели во мне несчастную, нищую и одинокую? Ту, что готова на все?

Я молчала. Раиса засуетилась и полезла в ящик стола.

– Вот! – воскликнула она. – Володькина фотография!

Она сунула карточку мне в лицо.

– Правда ведь – симпатичный?

На меня растерянно и хмуро смотрел дебелый и рыхлый, объемный, как гора, очень светлый, почти безбровый молодой человек. У него было лицо психически больного человека: полуоткрытый рот, пустые глаза…

Я кивнула:

– Да… симпатичный. Но… Раиса Анатольевна! Это… не для меня! Вы уж простите… Я… люблю одного человека и собираюсь за него замуж.

У Раисы дрожали руки. Дрожали губы – вот-вот заплачет.

Я встала и, не глядя ей в глаза, сказала:

– Вы уж… крепитесь! Может, все обойдется…

И быстро вышла из кабинета.

Я была почти уверена, что она мне предложит уволиться. Но ничего такого не случилось. Раиса Анатольевна спокойно проходила мимо меня, и все осталось, как было и раньше.

Мы просто старались с ней не встречаться глазами… И нам это хорошо удавалось.

Да… все это было бы смешно, когда бы не было так грустно…

Но скоро мне пришлось уволиться по собственному желанию – моя мадам сломала себе шейку бедра.

И я поняла, что ничего – ни-че-го! – в жизни нельзя планировать и предугадывать!

Старая идиотка! Чтобы так!.. Нет, старая корова без зачатка мозгов!

Я проклинала себя и поносила самыми страшными словами. Устроить такой аттракцион!.. Теперь, как я понимаю (а не понимать здесь мог только кретин) – жизнь моя, в общем, закончилась.

Только, к большому моему сожалению, закончилась она не совсем.

Какое-то время она еще будет продолжаться – тянуться вместе со мной, как старая и ржавая баржа на мелководье.

Она будет мучить меня, доканывать, издеваться. Что ждет меня? Сердце у меня вполне приличное. Давлением я почти не страдаю. Сосуды еще ничего. Анализы – как у девицы (слова участкового Германа Ивановича, дай бог ему здоровья!).

Только я превратилась в лежачую больную – вот, собственно, и все! Как говорит Евка, «всех дел-то!».

Я не могу самостоятельно умыться, провести гигиенические процедуры. Я не могу, пардон, сходить в туалет! Вскипятить чайник и сделать себе бутерброд.

Я ничего не могу. Ничего! На все – на самую малость, на самое простое и ничтожное действие – мне нужна посторонняя помощь!

Ну… каково? Я и так не слишком держалась за эту жизнь – хватит, пожила. И в целом неплохо! Все мне про эту чертовку известно! Никаких сюрпризов, никаких новостей. Ничего и ни от кого я не жду. Но валяться в таком состоянии?.. Ждать, пока мне подадут стакан воды и поменяют памперс? Зависеть от чужого настроения? Нет, я не хочу! Я точно знаю: я так не хочу!

Говорили с Евкой… Долго говорили. Сначала она кляла меня, на чем свет: «Какого черта ты полезла на эту стремянку?»

Она права! Я вяло оправдывалась, но потом согласилась. И понадобился же мне этот чертов альбом с фотографиями!.. Хотела показать его Лиде.

Оттуда и полетела… Полет шмеля или… старой кретинки.

А когда я расплакалась, Евка стала меня утешать. Говорила, конечно, банальности. Но от них мне становилось полегче.

– Во-первых, – монотонно говорила Евка, – у тебя есть твоя Лида! А это не просто плюс, а огромное счастье! В твоем-то херовом положении. Во-вторых – есть жилье. В смысле, большое! Вы с ней не помеха друг другу. В-третьих – есть деньги. Пусть небольшие, но есть.

Это она про мои накопления (с пенсии Краснопевцева). Я, в отличие от нее, никогда не была транжирой.

– В-четвертых – у тебя прекрасный участковый – твой обожаемый Герман! А у меня – злобная крыса Чунгурова. Бесплатного корвалола у нее не допросишься!..

Евка рассказывала мне, как она почти привыкла к своей малоподвижности. К малоподвижности!.. Но она-то – пусть и с трудом – может сама добраться до ванной, кухни и туалета!

А вот я не могу…

– Телевизор! Ты ж его любишь! – хихикнула Евка. – Хлебом тебя не корми! Книжки можешь читать… – Тут Евка вздохнула. – Хотя… Тебе это не очень-то надо.

Это она про себя – читать Евка всегда обожала. А к старости совсем сдали глаза.

Помню, как она мечтала: «Вот выйду на пенсию и начитаюсь!..»

«А сейчас… Две страницы и… все поплыло!» – жалуется она.

– Да! – оживилась Евка. – Начни вышивать! Ну или вязать. Сейчас таких развлечений полно! Послушай музыку, наконец. Всегда себя можно чем-то занять.

Я ненавижу советы. До зубного скрежета ненавижу!

Я слушала ее и думала о том, что мне совсем ничего не хочется. Совсем ничего…

И еще… я боялась! Я боялась, что моя Лида… уйдет от меня! На черта ей такой расклад, такая ситуация? Это ведь не обед приготовить или съездить вместе на Арбат погулять.

На черта ей чужая лежачая старуха? На черта ей памперсы и пеленки?

Она сбежит от меня… Сбежит и правильно сделает! И я бы сбежала.

На угол она себе заработает. На кусок хлеба тоже. И на черта ей я, со своими мокрыми и грязными тряпками? Ей, молодой и здоровой?

Я боюсь. Я очень боюсь, что она уйдет. Я так боюсь, что, когда она выходит из дома, я вся – одно сплошное ухо! Прислушиваюсь к каждому стуку двери. Вернулась? О господи! Какое же счастье…

Какое же страшное дело – зависимость! Человек, конечно, зависим всегда – от родителей, от детей, от мужа, жены. От количества денег. От погодных условий. От общественного и постороннего мнения. От политического строя. От катаклизмов. От случая. От коллег по работе. От начальства. От здоровья – своего и своих близких. От случайных совпадений. От места и времени.

Но! Физическая зависимость одинокого человека… Беспомощного и одинокого…

Страшнее этого нет ничего.

Я поделилась своими опасениями с Евкой. Та ответила:

– Ну отвалит твоя Лида… Найдешь другую! Этих Лид, знаешь ли… Пол-Москвы! Да за комнату и за тарелку супа… Будут грести за тобой и еще кланяться, не психуй!

Легко сказать…

Я не хочу «другую». Я не хочу незнакомого и постороннего человека. Я хочу мою Лиду. Я привыкла к ней, и я ей… доверяю.

Она, моя Лида (я уже говорю «моя»!), восприняла эту нашу «новость» внешне спокойно. Хотя, понятно, расстроилась. Поругала меня: «Как же так, Лидия Николаевна? Как же вы такое сообразили?» Но потом взяла себя в руки и начала действовать.

Вызвала платного хирурга для консультации. Я просила Германа Ивановича, но Лида отказалась: он – терапевт! И при чем тут вообще он?

Даже разозлилась на меня. Я сейчас с ней не спорю – во всем соглашаюсь.

Понимаю: кончилась старая жизнь и начинается новая. Где хозяйка – она, моя Лида.

Хирург предложил лечь в больницу. Я испугалась. А Лида сказала: «Ни за что и никогда! Сама буду ухаживать».

Врач вздохнул и спросил: хорошо ли она это все себе представляет?

Лида спокойно ответила, что очень даже хорошо: тяжело и долго болела ее мать.

Хирург снова вздохнул, согласился и стал писать рекомендации.

Специальный «сапог» на сломанную ногу. Специальный «плавающий» матрас от пролежней. Судно. Крем для кожи. Пенка для умывания и протирания. Подгузники. Пеленки. Надувные шары – для профилактики пневмонии. Поильник. Резиновая петля, укрепленная на потолке, – подтягиваться самостоятельно.

Лида записывала все это и молча кивала. Потом напоила хирурга кофе и проводила до дверей.

Следом вернулась ко мне.

– Ну что? – спросила она. – Будем как-то приспосабливаться к новым реалиям? Да, Лидия Николаевна?

Я еле сдержалась, чтобы не разреветься.

Боялась задать ей лишний вопрос. Боялась хоть чем-то расстроить ее или вызвать раздражение. Словом… Я боялась всего!

В один момент я стала жалкой, ничтожной, убогой и малозначащей, ничего не стоящей старухой.

А вот Лида держалась молодцом! Ведь и она приспосабливалась, и ей было не легче, чем мне.

Она осторожно переворачивала меня с боку на бок. Протирала меня лосьоном и кремом. Подмывала меня (боже мой! Как мне пережить все это!). Взбивала подушки и усаживала на кровати – заставляла надувать воздушные шары. Учила пить из поильника и при этом не проливать на белье. Кормила из ложки, потому что у меня сильно дрожали руки.

Ну и все остальное, о чем я даже не хочу говорить.

Однажды я поймала ее руку и задержала в своей.

Лида замерла, застыла и, покраснев, глянула на меня:

– Что, Лидия Николаевна? Что-то не так?

А я, глотая слезы, пролепетала свое жалкое «спасибо». На этом мой «героизм» закончился. А ведь я очень многое хотела ей сказать…

Но, видимо, не умею… Не научилась хорошим словам. Не научилась я быть благодарной…

* * *

Мне тяжело. Мне очень тяжело, я признаюсь в этом. Она – совсем худенькая, небольшого росточка. А поди-ка, переверни ее! Поди, поменяй белье, памперс, пеленку, ночную рубашку…

Есть лежа она пока не научилась – все меню читается на постельном белье и ночной сорочке. Переживает и прикрывает рукой, чтобы я не заметила.

Как будто я ругаю ее! Как будто кричу. Нет, раздражаюсь, конечно. Я же живая… Но сдерживаю себя. Как могу!..

Лидия Николаевна это чувствует. Она тоже живая. Вообще, она не докучает. И совсем не капризничает. Ничего такого не просит – что дам, то и ладно. Я даже переспрашиваю ее:

– А что вам бы хотелось?

– Да все замечательно, Лида! Все просто прекрасно! – отвечает тут же.

А проблем у нас много. Кожа, желудок. Нога. Боли. Делаю обезболивающие – помогает не очень. «Сапог» трет и давит. Сняли. Снова вызвала платного врача. Сказал, что, возможно, она еще встанет. Нужен массаж, упражнения. А там – если бог даст – на ходунки! Будет «ползать» по квартире – уже победа! А гулять можно и в кресле. Полмира на креслах и путешествуют и ведут активную жизнь.

Господи! Неужели есть хоть какая-то надежда? Пока верилось в это с трудом…

Лидия Николаевна впала в депрессию. Врач сказал, что это часто бывает. Человеку все становится неинтересно, и он не хочет бороться. А надо бороться! Разрабатывать ногу – слегка, потихоньку, когда успокоятся сильные боли.

Пошла в поликлинику договориться с массажисткой. Услышала цену и обомлела. Как мы потянем? Теперь у нас одна пенсия. С работы я, конечно, ушла.

Поймала себя на мысли, что объединила наши с ней жизни – «у нас!»

А еще нужен реабилитолог. И кресло. И ходунки… Слава богу, все это позже, потом.

Сделали три сеанса платного массажа, а потом я стала делать сама – подсмотрела и научилась. Лидия Николаевна говорит, что у меня получается лучше. Наверное, подбадривает таким образом. Но не боги ведь горшки обжигают! Массаж мы освоили. В Интернете я нашла упражнения – подумаешь, делов-то! Освоим и это.

Еще мы «гуляем»: я одеваю ее и открываю окно – на улице уже довольно прохладно. Так и лежит моя цаца – в старой вязаной шапке и под тремя одеялами. Смешная!.. Она как-то совсем усохла, скукожилась и стала похожа на сморщенного ребенка. Грустит. Почти все время молчит. Слушается – беспрекословно!

Смущается и часто плачет, когда я меняю ей памперс. Отворачивает голову от смущения.

Перед сном я читаю ей книжки: просит Чехова и Бунина. Говорит, что лучше, чем Бунин, о любви еще никто не сказал.

Как-то завела разговор о Чехове. Как ей жалко его… Какая ужасная смерть в сорок два года! Осуждала Книппер – «черствая и холодная стерва». К тому же еще – некрасивая.

– Есть в ее лице что-то порочное, – рассуждает Лидия Николаевна. – Правда, Лида? Хотя и порочное бывает привлекательно. Но точно не здесь!..

Сетовала, почему он не женился на Лике Мизиновой. Удивлялась этому.

– Не любил, – ответила я. – Наверное, так.

Она посмотрела на меня с удивлением.

Говорили и о Бунине – его мы тоже жалели. Но лично я больше жалела его жену Веру Николаевну. Мне тоже всегда ее было жалко. Хотя… Я предположила, что быть женой гения – уже подарок судьбы.

– Вы так думаете? – усмехнулась Лидия Николаевна.

Я пожала плечами. Откуда ей знать про это? Она женой гения не была!

Жизнь наша стала другой. Но ко всему человек привыкает. Плакать она стала все реже, читать мы стали больше и… Почти все время мы разговаривали…

Я пыталась разобраться в своих чувствах. В своих чувствах к ней.

Я ругала себя за излишнюю жалость.

И я чувствовала, что злость моя и моя ненависть почти… исчезли.

Я привязалась к ней? Конечно, я не скучаю по ней – еще чего не хватало! Но…

Я к ней привыкла. И мне ее жалко.

Я многое не понимаю. Но чувствую перемены в себе. И это меня, надо сказать, не огорчает…

* * *

Я часто вспоминаю Полину. «Наследство» – это слово приходит мне в голову! Моя Поля – тихая, спокойная, услужливая и верная Поля – послала мне подарок с небес – свою девочку, Лиду.

Она пожалела меня – в который раз пожалела. Она спасла меня – в который раз спасла, моя верная Поля…

А если бы я не пустила ее тогда, мою Лиду? Если бы не поверила ей? Я ведь не из доверчивых…

Я боюсь думать о том, что так привязалась к ней. Она необходима мне как вода и как воздух. Уйдет она, и тут же не будет меня. Нет, я не держусь за свою жалкую жизнь – она давно мне неинтересна. Или все же держусь? Ох, как странно устроен человек… Люблю ли я ее или… Или просто боюсь за себя?

У меня частенько бывали греховные мысли: «А что, если?..» Конечно, как человек одинокий я много думала про свою старость и немощь – это понятно.

Я раньше думала: ну, если что… Я запросто смогу решить этот вопрос – в несколько минут, без размышлений. Решу и исполню, недрогнувшей рукой. Десять таблеток снотворного, скопленного и припрятанного, и… все! Я свободна! Правда, в этом все-таки было одно ужасное «но»: сколько? Сколько я пролежу здесь, в квартире, до того как меня обнаружат?

Вот это было самое ужасное! Три дня, неделя?.. Я размышляла: позвонит Евка. Наберет раз двадцать и… начнет бить тревогу. По крайней мере позвонит в милицию. То есть в полицию – теперь это так называется. Созваниваемся мы с ней теперь раз в три дня – она беспокоится. Значит… я пролежу так совсем недолго.

А если что с Евкой? Господи, что за мысли! Так быть не может, чтобы мы обе и сразу, одновременно. Просто… сделать это нужно, пока Евка жива. И точно не летом.

Мне совсем не было страшно, когда я размышляла над этим. Было немного… тревожно и чуть неприятно. Но точно не страшно.

Потом появилась она, эта Лида. Я думала, что ненадолго. Исполню долг перед Полей и – все, до свиданья! В конце концов, я же не мать Тереза, чтобы оказывать помощь всем страждущим!

Я не думала, что она так задержится здесь, в моей жизни. Я не думала, что она, эта совершенно чужая женщина, станет для меня… Всем. Моими глазами, руками, ногами. Моим поводырем. Нянькой и мамкой.

А те мои мысли… Нет, они не ушли. Совсем не ушли. Но… мне как-то неловко сделать все это при ней! Не в буквальном смысле при ней – в переносном.

Зачем это ей? И как будет ей после всего этого?

Я долго думала. Размышляла. Прикидывала – как и что. И решила.

Я дала себе слово: я встану! Я буду держаться. Я перестану хандрить. Я буду делать все то, что мне скажет доктор. Я буду очень стараться – хотя бы для того, чтобы облегчить жизнь ей, моей Лиде.

Лида очень устала, я это вижу.

Как странно – она совсем не брезгует мною, абсолютно чужой старухой.

Что это? Благородство души? Деревенская закалка? Полины гены?

Да какая разница! Она так преданно служит мне, что… Хотя… слово «служит» здесь уже не подходит… Или я ошибаюсь?

Неужели… она привязалась ко мне? Так же сильно, как я привязалась к ней?

Вспоминаю Евкины слова: привязанность – всегда обуза. Любая – физическая, душевная. Всегда будешь бояться и трепетать.

Будешь бояться потери.

Это так. Теперь я поняла это окончательно. Вернее, поняла в первый раз в жизни! Вот как бывает…

С Евкой я поругалась.

Она все норовит сказать мне гадости про Лиду. Она продолжает сомневаться в ней. Подозревать ее в корысти.

– Не вздумай писать завещание! – талдычит Евка. – Как только напишешь – она тебя грохнет! Отравит или удушит подушкой. Держись до последнего!

А мне смешно! Уж в людях-то я разбираюсь… Лида и корысть… Лида и дурные мысли… Чушь и бред! От одиночества она, моя Евка, совсем тронулась умом. Во всех видит преступников и мошенников. Бедная, бедная Евка! Совсем потеряла веру в людей. Вот что с ней сделала жизнь…

Я подарила Лиде свое кольцо – мое любимое, с сердоликом. То самое, что я купила у той красивой татарки в Крыму. Я видела, что Лида часто смотрит на него. Брать она не хотела. Смущалась? Еще один плюс. Но я настояла. Правда, кольцо она пока так и не носит – говорит, что мало. Нужно расточать, а все некогда.

А я верю, что оно принесет Лиде удачу. К тому же это кольцо подарено ей от души.

А Лида неплохо – и даже очень! – разбирается в литературе. Это открытие удивило меня. Деревенская девочка, странно… Она объяснила: ей сказочно повезло – в деревенской школе был чудесный учитель. Какой-то диссидент, сбежавший от режима. Я к режиму лояльна – лично мне он ничего плохого не сделал. Хотя… Это как посмотреть. Но получила я от него все, что могла.

Лида говорила, что пошла в педагогический именно из-за этого учителя.

Еще она сметлива – это качество присуще деревенскому люду. Ловка и совсем неглупа. Полина была совершенно другой – честной, верной, но… недалекой. Всю жизнь при кастрюлях. Но при всей ее серости и необразованности Поля тоже была неглупа в вопросах житейских.

Хотя общего у них я ничего не вижу – как будто не мать и дочь и не родня вовсе. Разные они очень.

Я переживаю, что Лида прикована ко мне. Она машет рукой: «Ерунда!» А я все равно переживаю. Переживаю, что уйдет. Переживаю, что сидит возле меня.

В старости человек очень меняется – это я замечаю и по себе, и по Евке.

А еще от страха человек меняется. И не всегда в лучшую сторону.

Мне кажется, что человек, прошедший сквозь боль, способен сочувствовать другому человеку.

Я, например, раздражаюсь на Евку, но… очень жалею ее… Уже жалею!

Мы говорим обо всем – о книгах, о фильмах, о живописи. В последнем Лида, правда, слаба. Да и где ей было образовываться?

Говорим и о моде. Но Лида к ней равнодушна. А вот я была заядлой тряпишницей!

Равнодушна Лида и к украшениям, и к духам. Ко всему женскому, в общем.

О себе рассказывает скупо, в подробности не вдается. Обошлась парой фраз: была замужем, развелась. Причину не уточняет. Но я вижу, что говорить ей об этом все еще больно.

Вопрос детей мы не обсуждаем. Кажется, он нас не очень волнует.

Про свою мать Лида тоже говорит коротко. Растила ее бабушка, а про Полинину болезнь и смерть ее, скорее всего, говорить тяжело. Я понимаю.

Конечно, самая большая беда для меня – это смерть моей мамочки. И для нее, для Лиды, разумеется, тоже уход Полины – трагедия.

Лида тепло говорит про свою бабушку – видно, что она ее очень любила. Про деревенскую жизнь – огород, скотину, лес – с неохотой.

Студенчество вспоминает с удовольствием.

А чаще всего замыкается и переводит разговор с себя на другую тему: «Давайте лучше поговорим о вас!»

И я говорю. Рассказала ей про моего Любимого. Про его смерть. Много рассказывала ей про свою семью – маму, брата и любимого папочку…

Про домик в Коломне, про папины сказки. Про войну, эвакуацию, про то, как я тонула в холодном озере и как мама меня спасла.

Про мою жизнь с Краснопевцевым я говорю не много. А что говорить? Столько прожито лет, а вспомнить вот и нечего…

Конечно, рассказываю ей про заграницу. Про наши поездки. Про Рим, Лондон, Париж, Сидней…

Лида слушает с большим интересом и задает много вопросов.

Вот так и проходят наши вечера. Ничего плохого, правда?

И еще… Я жалею ее! И такое чувство испытываю впервые!

Бедная девочка! Одинокая бедная девочка… Как же тебе досталось… Подробностей я не знаю, но… Чувствую это.

Да! Вот уж не ожидала! Совсем. Мы стали… Подругами, что ли? Нет, слово это не совсем здесь корректно. Родней? Ну уж увольте! Так кем же мы стали друг другу?

Как называются люди, волею случая и судьбы прибитые друг к другу случайно или не очень и ставшие, ну… Почти близкими, так? В чем заключается это понятие – «близость»?

Вот как, например, происходит у нас.

Мы можем подолгу с ней разговаривать. Она, к моему великому удивлению, оказалась вполне приятным и интересным собеседником. Вот чудеса! Я-то думала, что эта надутая и важная гусыня вообще не способна замечать какие-то вещи! Такие люди, как правило, видят только себя. Себя в компании, себя в профессии, себя в интерьере.

Человек, не переживший хоть малую толику страданий и боли, предательства и измены, не может понять и посочувствовать другому.

А она, оказывается, тоже страдала! Потеря отца, болезнь матери, смерть младшего брата. Бесконечные переезды и нужда. Неудачи в профессии. Трагическая любовь и потеря всего – ребенка, любимого.

Я уверена: ее брак с Краснопевцевым счастья ей не принес. Это же видно – она почти не говорит о нем. И ей совсем не хочется этого.

С ним Лидия Николаевна была одинока. По-женски одинока, по-человечески. Ее единственная подруга, эта самая Евка, такая же несчастная и одинокая горемыка. Они устают друг от друга – ведь их общение сводится лишь к жалобам и бесконечным разговорам о ценах и болезнях. Я вижу, как моя сереет лицом после разговора с подругой. Подругины подвывания ее раздражают и злят. Но она ее очень жалеет.

Ей уже почти ничего не интересно – у нее абсолютно потухшие глаза. Старость – это отсутствие желаний. Вот такая, получается, штука.

Аппетит у нее снова пропал. Телевизор она почти не смотрит – говорит, что надоело, тошнит от вранья.

Книги ей читать тяжело – устают глаза.

И получается, что мы просто разговариваем. Я сажусь в кресло у нее в комнате и…

Говорит больше Лидия Николаевна. Конечно – ей есть что вспомнить и что рассказать. Она многое повидала.

Я тоже многое, да. Вернее, я многое испытала. Пережила. А вот не видела я ни-че-го!

Муж милостиво брал ее во все поездки. По-моему, это то единственное, что скрепляло их брак. Хоть как-то скрепляло.

Они побывали в лучших музеях (положено по статусу!). Жили на виллах и в особняках. Их приглашали на приемы важные люди. Лидия Николаевна показывает фотографии: в гостях у Шагала. У Пикассо. В ресторане с Сикейросом.

А вот – в кафе с Эдит Пиаф. На концерте Монтана…

Лидия Николаевна, разумеется, в длинных вечерних платьях – красивая, как майская роза. Она представляет страну – страну под названием СССР.

Они – Лидия Николаевна и ее муж – гордость этой страны. Ее творческая интеллигенция, ее зерно, ее украшение.

В коротеньких бриджиках и белой блузке, с кокетливым и повседневным хвостиком на затылке, в темных очках, украшенных камешками (чудеса, да и только!), она стоит на берегу моря. А вдалеке виднеются горы.

Милая, свежая, тоненькая.

В открытом сарафане, с белой мальвой в прическе, смешно ест спагетти, наматывая их на вилку. А учит этому ее, между прочим, Феллини! А рядом, слева, сидит Джульетта Мазина – с личиком очаровательной и мудрой обезьянки. И улыбается ей, и подбадривает ее.

Я как-то спросила ее:

– А вы любили его?

Она удивилась:

– Кого? Краснопевцева? – и при этом беспечно махнула рукой. – Да нет, не любила. Я просто устраивала свою жизнь.

Как просто, оказывается…

– И как? – уточнила я. – Удалось?

Она засмеялась:

– Ну, смотря что посчитать удачей!..

Жизнь мы прожили яркую, полную событий и впечатлений. Я многое видела – то, о чем другие и мечтать не могли. Я не считала копейки, не перешивала блузки и юбки. У меня всегда была прислуга…

На этом слове Лидия Николаевна запнулась и с испугом посмотрела на меня.

– Нормальная жизнь! Совсем неплохая… – продолжила она после паузы.

– А он? – не успокоилась я. – Он вас… любил?

– Мы устраивали друг друга, – жестко ответила она. – Находили компромисс и не мешали друг другу.

Я все поняла. Она никогда не была с ним счастливой. Она продала свою душу, обменяв ее на… Ну все понятно.

Лидия Николаевна захотела жить без любви. Я же стремилась только к любви. И что на выходе? Две одинокие и страдающие женщины, прибитые друг к другу мутной волной.

И еще, поняв ее, я почти перестала ее ненавидеть. То есть я вообще перестала ее ненавидеть!

Я стала ее жалеть.

Я все вру. Мне не привыкать. Я, собственно, врала всю свою жизнь.

Я вру Лиде, не рассказывая ей всю правду о моей жизни. Врала любимому, что у меня был выкидыш, а не аборт. И наконец, я врала своему мужу – врала каждый день, каждую минуту. Когда сидела с ним рядом и ела суп. Когда держала его под руку на мраморной лестнице на Кремлевском приеме. Я врала ему, когда ложилась с ним в постель. Я врала. Врала и не краснела – так привыкла к вранью, ко лжи, в которую я укутывалась, как в одеяло, что стать правдивой мне бы и в голову не пришло!

И еще мне стало казаться, что врут все! Ну, не может же быть, чтобы только я?..

Не врала, кажется, только Полина. Вот она-то любила меня не на шутку.

Я всегда знала, что Краснопевцев любит Лилю, свою первую жену. Я всегда знала, что он ей завидует. Ей, нищей, заброшенной и одинокой. И еще очень талантливой. Слишком талантливой, чтоб быть счастливой.

И вот именно это, а не ее дурацкая и короткая измена (от безысходности, кстати! Она все про него понимала!) разрушила их брак окончательно.

Он завидовал ей!

А сделал вид, что не может простить. Он и не мог – не измену, а ее талант простить не мог.

Краснопевцев утер ей нос – женился на молодой и красивой, сделал ее поуспешней и… затосковал. Ах, как он тосковал! Я это помню.

А она, эта несчастная Лиля, загнивала в своем захолустье, пила потихоньку и… умирала. От одиночества и тоски. Он лишил ее человеческой жизни. Он ее уморил.

А она, покинутая и нищая, продолжала писать свои картины, которые становились все лучше и лучше.

Я помню, как Краснопевцев привез тогда две ее работы. Занес в дом осторожно, думая, что я сплю. А я проснулась и чуть приоткрыла дверь спальни. Он поставил холст у стены и чуть отошел. Потом отошел еще чуть дальше. Потом сел и замер.

Сколько он так просидел – я не знаю. Но в ту ночь в спальню он не зашел. Утром я увидела его в гостиной на диване. Он спал одетый, какой-то весь сморщенный и несчастный, а на лице его застыла странная и страшная гримаса. Картины стояли по-прежнему у стены – там, куда он их поставил.

Солнце осветило комнату, пробившись сквозь прозрачные шторы.

В воздухе беспечно кружились пылинки. Пол, натертый моей заботливой Полей, глянцево и золотисто блестел. Я глянула на холсты и обмерла.

Это было обыкновенное чудо! Краски словно подсвечивались изнутри, наполняя холст влажным дыханием теплого вечера. Темный сад, деревянная скамья, фонарь на краю. А может, керосиновая лампа.

На скамейке – женская фигура. Лицо почти закрыто темнотой, лишь слабо просвечивает его тонкий контур. И темные волосы, падающие женщине на скуластую щеку. Видна линия рта – резкая, четкая и трагическая. Рука, поникшая словно увядший цветок. Длинная, тонкая кисть. Светлым пятном выделяется платье. Узкая лодыжка и остроносый башмачок с беззащитно развязанным шнурком. Брошенная на скамью шаль. И в отдалении – беседка. Почти неразличимая, размытая туманом, надежно укрытая черной ночью.

И меня вдруг охватили такой тихий восторг, такое откровение и такая печаль!.. Словно и сад, и скамья, и беседка, и шаль на скамье – все страдало и печалилось вместе с ней, с этой женщиной с резким, красиво очерченным ртом и узкой рукой.

Помню подпись в левом углу картины – «Одиночество».

Как я понимала ее! Вернее, их. Первую жену Краснопевцева, уничтоженную им собственноручно, – несчастную и жалкую пьянчужку. И эту женщину в темном саду! Мы – три сестры. Мы живем без любви и все трое несчастны.

Вторую картину я почти не разглядела. Я очнулась, словно от сна, когда Краснопевцев застонал на диване. Я быстро вышла из комнаты и вернулась в спальню. Потом долго лежала с закрытыми глазами и слушала, как бьется мое сердце.

А спустя примерно полгода Краснопевцев стал готовить свою персональную выставку. И не где-нибудь, а в Манеже! Только у академиков была такая возможность. Зайдя туда как-то вечером, когда экспозиция еще только готовилась и до открытия оставалось дней десять, я увидела в Манеже ту самую картину «Одиночество». И не только ее. Я увидела в экспозиции и другие картины и поняла, что все они принадлежат ей, Лиле.

Я замерла. Краснопевцев суетился и давал какие-то указания рабочим. Взяв себя в руки, я подошла к нему и тихо спросила:

– Что это, Краснопевцев?

И тогда я впервые увидела, как он смутился. Я увидела, как у него задергался глаз – это случалось в минуты сильного волнения и еще – когда он лихо и бесстыдно врал.

– Иди в машину! – бросил он и испуганно оглянулся.

Но никого поблизости не было. Краснопевцев облегченно выдохнул и отвернулся.

Я вышла на улицу и побрела пешком. По улице Герцена, до бульвара, и там села на лавочку. Просидела долго… Сколько – не помню. Была словно в обмороке, как неживая.

Очнулась от того, что мне стало холодно – полил дождь и на улице совсем стемнело. А я продолжала сидеть. Через пару минут совершенно промокла, но это не испугало меня – я решила, что мне нужно простудиться и умереть. И закончить со всей этой бессмысленной жизнью, со всей этой кошмарной ложью.

Я закрыла глаза, и мои слезы перемешивались с каплями дождя и моим необъятным горем.

Почему я так страдала? Я, далеко не самый честный и искренний человек? Я, лгущая всю жизнь? Что так удивило меня? Ведь я прекрасно понимала, с кем я живу! Как он достиг этой власти и как сделал карьеру. Я знала все… или почти все: кого он спихнул плечом в пропасть, кому перекрыл кислород, кому поставил подножку. Но… такой подлости и беспринципности, такой алчности и такого вранья я не ожидала даже от него! Присвоить чужой талант! Господи, какая же низость!

Это был какой-то предел, порог, за которым все изменилось.

Не помню, как я поднялась со скамейки и вышла на проезжую часть. Помню только, что ко мне подошел удивленный и тоже промокший милиционер в брезентовой плащ-палатке.

Он накинул на меня свой необъятный плащ и остановил такси.

Около подъезда стояла моя Полина – замерзшая, с огромным зонтом. Она ахнула, запричитала и повела меня в подъезд.

Дома Полина стянула с меня мокрую одежду, засунула в ванну, напустив туда горячей воды, и принесла стакан коньяку.

Потом Полина села рядом и все плакала, плакала…

– Где он? – хрипло спросила я.

– Спит, – хлюпнула носом Полина.

Я усмехнулась. Больше ни на что у меня не было сил.

Странно, но я не заболела! Даже не подхватила насморка – вот чудеса!

И я поняла, для чего я тогда ушла из сквера – я хотела справедливости. Я хотела изменить то, что собирался сделать он. Я надеялась убедить его в том, что он совершает подлость. Я хотела правды! И хотела спасти его Лилю!

Утром мы столкнулись на кухне. Полина подала завтрак и вышла.

Краснопевцев делал вид, что ничего не случилось.

– Послушай! – сказала я. – Я хочу…

Он грубо перебил меня:

– Не нагулялась?

Я остолбенела и качнула головой.

– Ну, если нет – тогда представляю тебе эту возможность! – четко сказал он и откусил бутерброд.

А дальше… Дальше ничего не произошло! Я больше не говорила с ним на эту тему. Потому что поняла: бесполезно! Нет, не так: я испугалась.

И еще потому, что поняла: он меня выгонит. Вышвырнет, как приблудного пса – за калитку. Как только я попробую открыть рот.

И это меня остановило… Я смогла убедить себя, что ничего такого в этом и нет! Кто знает Лилю? Кто помнит ее? Как люди увидят ее картины? Эти гениальные картины великой пьянчужки?

А так… При таком раскладе ее картины увидят! Увидят сотни людей. И получат наслаждение, радость и успокоение. Или обретут тревогу и беспокойство… Но равнодушных точно не будет!

Разве лучше, если их разворуют и пропьют собутыльники? Или просто снесут на помойку?

А то, что Краснопевцев присвоил их себе… Так разве я не присвоила себе ее, Лилину, жизнь? Ну или просто чужую жизнь?

Полина, кстати, тогда собралась уезжать – слегла ее мать, и она все рвалась уехать. Насовсем. Я очень испугалась: остаться без Полины? Наедине с ним? И тогда я совершила нечто ужасное. Я ее испугала. Сначала я просто умоляла ее – чуть не бухалась на колени. Но она, моя слабая Поля, стояла насмерть. Потом я стала ее шантажировать: я сказала, что наложу на себя руки. Ни больше ни меньше.

И еще… я пригрозила, что не отдам ее деньги.

Документы и деньги Полины хранились у меня. Почему? Да просто моя глупая Полина все время боялась воров! А в кабинете у Краснопевцева был сейф – огромный «гроб» из стали, где он хранил все самое ценное: деньги, мои драгоценности, что-то еще – я не ведала, ключ был у него.

Помню, Полина тогда замолчала и уставилась на меня. Во взгляде ее читалось не только страшное удивление, но и откровенный ужас: «Вы можете это сделать?»

И Полина осталась. Я победила!

Как всегда, я думала о себе. А что мне еще оставалось? Я и так была раздавлена и несчастна. И еще, совершенно одинока и перепугана.

Я знала своего Краснопевцева! И знала, на что он способен.

А выставка, кстати, прошла на «ура». Краснопевцева – в очередной раз – объявили гением, и его «лирика» была названа «самой трогательной и глубоко лиричной». Краснопевцев не только ваял вождей и героев – с одинаковой силой и талантом он писал о любви и прочих человеческих чувствах.

Гениальный скульптор. Гениальный живописец. Гениальный управленец и гениальный Учитель – вот кем был мой великолепный супруг!

Ну и разве можно от такого уйти?

У нас успехи! Лидия Николаевна уже сама садится и даже свешивает ноги с кровати. У нее улучшился аппетит и в глазах появились проблески жизни. Она попросила купить мороженое и пару-тройку глянцевых журналов – посмотреть «на коллег», как пошутила она.

И еще она попросила купить ей ходунки – теперь они называются «Вокер».

– Будем пытаться ходить! – объявила Лидия Николаевна. – Давайте попробуем, а?

Я, конечно, обрадовалась, но сказала, что вызову ортопеда: «Если позволит, то – да!»

Наверное, необходимо сделать снимок и вот тогда… Ну, если – дай бог!

И еще. Мы уже обходимся без уколов! Иногда, и только на ночь. Прогресс! Пьем только таблетки.

Мне стало казаться – тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! – что мы… сможем из этого вылезти.

А когда человек обретает надежду… Ну все и так понятно!

И еще. У меня тоже очень улучшилось настроение.

Я так счастлива за нее!..

Что изменилось? Она? Ситуация? Наша с ней жизнь?

Или… Я?

Я стесняюсь себя? Вот чудеса! Да нет, наоборот. Я перестала себя… стесняться!

* * *

Бедная моя девочка! Вот уж и выпало ей «счастье»… Ухаживать за недвижимой и чужой старухой. Вот «повезло», ничего не скажешь! А я… я ведь счастлива, старая сволочь! Мне опять повезло! Я не одна! И я под присмотром. Мне снова подают, застилают, меняют, да еще и разговаривают со мной! Я всегда знала, что старость противна. Не обольщалась. А тут… чужая женщина делает то, что другие побрезговали бы даже для ближайшей родни. Лично я – определенно. Но что говорить про меня? Я далеко не образец человеколюбия и терпения!

Иногда я думаю: как я могла отпустить свою Полю? Нет, разумеется, я сделала все. Все, что могла! Но… наверное, я должна была оставить ее здесь, у себя. Здесь, в Москве, под присмотром врачей. Какие там эскулапы в деревне? Фельдшер… да и тот не всегда. Но Полина так рвалась домой! Говорила, что хочет на прощанье побыть рядом с дочкой. Говорила, что хочет умереть в родном доме.

И как я могла это ей запретить? А то, что я испытала явное облегчение после ее отъезда… Да разве это не нормально? Я и сама была уже немолодой. Да разве родственники не испытывают облегченья, когда уходит тяжело больной человек? Никогда не поверю! Нет, конечно, все будут скорбеть. Но после скорбей и слез непременно придет облегченье. Я помню, как я любила свою мамочку. Обожала ее. Как молилась, чтобы она еще пожила. Но как же я уставала… Как оттягивала каждый раз возвращение домой. Как молила Бога, чтобы он дал мне поспать – хотя бы пару часов. Ведь мама кричала даже во сне!

Я закрывала уши подушкой и выла. Слышать это было невыносимо. Разве страдания близких не приносят страдания родственникам? И я помню, как просила небеса, чтобы они поскорее маму забрали. Чтобы избавить ее от мук. Ее, а не меня! Я бы еще продержалась.

После похорон я лежала дней пять. Не могла встать. А слез уже не было. Видно, все давно уже выплакала. А потом поднялась – куда было деться?

Поднялась и пошла на работу. И в тот вечер, в первый вечер без мамы, когда я вернулась домой… я вдруг ощутила такую… непростительную легкость… что мне стало стыдно… Как это возможно? Я ведь так скучала по ней… Каждое воскресенье ходила на кладбище. Сидела там подолгу и разговаривала с мамой. Но… Теперь я высыпалась и не слышала звуков ее мучений. Не слышала стонов и мольбы об избавлении. Мне было интересно: а как у других? Но спросить об этом мне было некого. А когда умерла Евкина мать, спрашивать было бессмысленно – Евка с матерью были врагами. По-моему, она даже на похороны не поехала… А может, я что-то и путаю… Надо, кстати, спросить! Вообще расспросить про ее мать – что там у них было и откуда такая вражда? Если, конечно, я не забуду.

А про папочку нечего и говорить! Ах, если бы я могла отдать ему долг! Если б мне дали эту возможность! Да я бы! Да я бы….

И все-таки с Полей я была неправа. Или права? Но уже ничего не вернешь… Или я не имела права ее останавливать? Иначе бы Бог не послал мне мою Лиду. Я так решила, и мне сразу стало легче.

Впервые в жизни я думаю о другом человеке больше, чем о себе. Я так хочу поскорее встать на ноги! Я просто мечтаю об этом, мечтаю как о манне небесной! Самостоятельно встать и дойти до туалета. Са-мо-сто-я-тель-но! Не обременяя ее, мою бедную девочку, всеми этими мерзкими причиндалами инвалидской жизни.

Я очень стараюсь! Исправно делаю упражнения, которые мне назначил врач. Мне нелегко, но я держусь. Растираю ладонями икры и бедра, чтобы хоть как-то наладить кровообращение. Сгибаю здоровую ногу – раз-два, – держу мышцы в тонусе.

И есть сдвиги в лучшую сторону: я уже самостоятельно сажусь и ем сидя. Не лежа, а сидя! Я и не представляла, как противно есть лежа! Суп проливался на ночную рубашку и пододеяльник, хотя Лида и прикрывала меня клеенкой.

Суп тек по шее и стекал на грудь. Я тихонько промокала салфеткой – чтобы не расстраивать Лиду.

А она все равно замечала.

– Лидия Николаевна! – вздыхала она. – Снимаем сорочку и надеваем свежую. Зачем пахнуть гороховым супом?

Да я бы полежала – ничего такого. Я стала совсем небрезгливой… Вот чудеса!

Вот что делает старость…

Теперь, когда все изменилось, я стараюсь не загружать Лиду – не прошу (как раньше) постричь мне ногти на ногах – понимаю, насколько ей это малоприятно.

А то лишний час полежу не слишком сухой – чтобы ее не беспокоить.

Я научилась думать о людях? Думать о ближнем? Или снова это всего лишь мой страх за себя? Страх, что она оставит меня?

Ладно, что анализировать? Главное – что мы понимаем друг друга. Главное, что… мы – близкие люди!

Или я ошибаюсь?

Нет, думаю, что на этот раз не ошибаюсь. Мы стали откровенны друг с другом. Мы – такие замкнутые и недоверчивые, такие циничные скептики!

Вот, например, она задала мне вопрос:

– А вы любили своего мужа?

И я – впервые! – ответила честно:

– Нет, не любила. Я устраивала свою жизнь. Я страшно боялась нищеты – вот и все.

А Лида все никак не успокаивалась:

– А он вас?

И снова правда:

– Нет. Он всегда любил Лилю, свою первую жену. И я всегда это знала.

Я не рассказала Лиде про ту выставку и кражу Лилиных работ. Почему? Не пришлось или постеснялась? Нет, наверное, расскажу. Позже. А может, и нет. Я еще не решила. Потому что рассказывать о таком стыдно… Ведь я не ушла от него после этого и не обнародовала факт воровства.

А бедная Лиля вскоре умерла, чем очень облегчила его жизнь. Краснопевцеву всегда везло… Теперь не осталось свидетелей – никого, кроме меня. А я была ему не страшна – он все про меня тогда уже понял.

Правда, интимные отношения у нас на этом закончились. Спать с ним я уже не могла. Впрочем, и раньше-то… эта сторона нашей жизни была для меня довольно мучительна. Но я терпела. Я ведь должна была платить за все, что имела, так? Ведь ничего и никогда не обсуждая, мы с ним заключили негласный пакт – пакт о нашей семейной жизни. А это означало, что там, в этом пакте, были права и обязанности. Вот обязанностями я и пренебрегла. Надо сказать, что он воспринял это спокойно: просто перебрался в кабинет – так просто и без выяснений. И я облегченно выдохнула. А вскоре узнала, что у него появилась любовница. Впервые он не скрывал ее от меня и не прятал. Он спокойно ночевал у нее по субботам и ездил с ней отдыхать. Но на приемы и за границу мы по-прежнему отправлялись вместе. Правда, брали всегда два номера рядом – ему позволялось и это. Но и поездки наши заметно уредились – времена менялись и правила тоже.

Любовница его была молоденькой девочкой – лет двадцати шести. Служила она в Союзе художников делопроизводителем – сметчицей, что ли, – совсем мелкая сошка.

Связь с самим Краснопевцевым ее ошеломила – какой подарок судьбы! Вскоре эта девочка получила квартиру – на Люсиновской, как мне донесли. Разумеется, выбил он, всемогущий Краснопевцев.

И к этому получила еще и должность – замдиректора скульптурного комбината. Не хухры-мухры! Это и деньги, и власть. И подношения. Я хорошо знала эту систему.

Я искренне порадовалась за эту дурочку и зла на нее не держала.

Однажды мне ее показали: небольшого росточка, милое личико, стройные ножки. Ничего особо хорошего и ничего плохого. Она гордо куталась в рыжую кунью шубу и переминалась с ноги на ногу – в туфельках ей было холодно. Она так старательно подражала каким-то западным звездам – шуба, шпильки, непокрытая голова в дикий мороз, – что это выглядело жутко смешным.

Вполне возможно, что в конце концов он и ушел бы к ней, к этой пичуге.

Но обоим не повезло. Вскоре Краснопевцев скончался.

И почетное место вдовы у гроба «великого и всемогущего», естественно, занимала я, его законная жена.

Что потом стало с этой девочкой – я не знаю. Из комбината она ушла – видимо, затравили. Не смогли простить легкого везения и успеха.

Но квартира-то осталась. И роскошная кунья шубейка. И молодость тоже – как ни крути!

Моя Лида – первый человек, которому я сказала всю правду. Почти всю. Хватит врать! – решила я. Хотя бы себе. Хватит делать вид, что ты была счастлива, что тебе сказочно повезло. Ты была успешной, богатой и, казалось, везучей. Но… была ли ты, детка, хоть один день счастливой? Всего один день в твоей долгой, почти в четверть века, семейной жизни?

Я не знаю, осудила меня Лида или нет – по ней не поймешь. Человек она сдержанный. А мне все равно. Давно все равно. Как я сама себя наказала… Правду говорят: самый главный враг человека он сам.

И еще я рассказала Лиде про Полину. Как она мучилась без нее, как тосковала. Я почувствовала, что должна это сказать. И мне показалось, что Лида удивилась. Показалось? Я подумала: наверное, в детстве она обижалась на мать, как обижается ребенок, оставленный без внимания.

Взгляд у Лиды стал таким грустным, таким несчастным…

И тогда я решилась.

Я рассказала ей, как не пустила Полину домой после смерти супруга, как умолила ее остаться. Я, разумеется, не рассказала ей про сейф и Полинины деньги, и про свои угрозы деньги не отдавать. Говорить об этом мне было стыдно. Невыносимо это рассказывать дочери!

Но я рассказала Лиде про то, как Поля хотела взять ее в Москву – после смерти матери, Лидиной бабки. И как я… запретила делать это.

Потому что не могла себе этого представить. Чужой подросток в моем красивом и спокойном доме? Полинину любовь, внимание и заботу я ни с кем не собиралась делить.

Лида заплакала тогда. Так горько заплакала, что я даже растерялась. Стала утешать ее, гладить по голове, хотела обнять, но… Лида резко встала и вышла из комнаты.

Наверное, я зря ей рассказала об этом. Глупая и болтливая старуха! Теперь она возненавидит меня! И что меня дернуло…

Раньше я была осторожней – держала язык за зубами, боялась себе навредить.

Зря. Зря я так разоткровенничалась. Хотя… Если Лиде от этого станет легче – значит, все же не зря.

Ладно, проехали. Что сделано, то сделано. Переживем. Зато я решила одну важную вещь, и это меня окрылило: я запишу квартиру на Лиду. Да-да! Я не буду оставлять ее государству. Государство справится и без меня. Я не буду завещать ее никаким творческим «союзам» – ни кинематографистам, ни художникам – никому! Все наверняка будет разворовано – знаю я эту братию, знаю…

А Лида… Лида будет устроена. У моей Лиды будет квартира. Прекрасная, надо заметить, квартира! Но она заслужила. И она будет помнить меня. Она проживет хорошую жизнь. Ей не надо будет искать состоятельного мужчину с жилплощадью – она будет хозяйкой своей судьбы. Она позволит себе любить! Любить, а не искать выгоду. Как это сделала я…

Какое я испытала облегчение, решив поступить так! И еще… какую-то тихую радость, ей-богу! Так я возмещу моей Полечке, так отблагодарю их обеих.

Я упивалась своим благородством. Конечно, как просто быть щедрой, ни за что не платя! Ведь это все будет уже после меня.

И даже Евке об этом я не скажу – замучает, старая вешалка, расспросами и советами.

Сегодня же попрошу Лиду привезти адвоката. Или нотариуса. Ну что там положено.

И еще я порадую ее своими успехами. Я встану на ноги и буду ходить. Я встречу ее на ногах!

Вот, оказывается, как… Моя несчастная, слабая и одурманенная мать…

Она шантажировала ее, не давая уехать. Снова она! Я была права…

Конечно, можно было плюнуть на все и уйти. Но не для нее, для моей матери! Она копила свои копейки. Она мечтала забрать меня в Москву. А ей не позволили…

А куда бы она меня привезла, потеряв эту работу? Устроилась бы дворником с комнатушкой в каморке? С метлами и ведрами? Вернуться в деревню и работать на ферме за семь километров, поднимаясь каждый день в четыре утра?

Могла бы, да… Так сделали бы на ее месте сотни и сотни женщин, чтобы быть вместе со своим ребенком. Но она не могла. Она не любила деревню. Вечно скандалила с матерью. Хотела скопить и уехать – хотя бы в Н.! Как я мечтала когда-то. И еще… Она жалела ее! Потому что все про нее понимала. Это она, моя мать, заменила ей всех. Она и была ее семьей, моя бедная, глупая мать…

Потом, когда умерла баба, она не разрешила своей верной слуге меня привезти.

Снова она. Но… моя мать могла не послушаться. Могла решить по-другому.

Да, могла… Нет, не так! Другая могла бы! Такая, как я!

И еще… я так устала. Я устала ее ненавидеть. И я хочу ее пожалеть. Ее, мою мать. А Полина Сергеевна… Не смогла… Такой человек, что поделать! Разные мы…

И еще… Я смотрю на нее, на эту сухую и маленькую старушку и… мое сердце сжимается от жалости. Я. Жалею. Ее.

Я ее тоже жалею! Ее и мою мать – вот чудеса…

Двух своих главных врагов.

А я? А я сильная! И спасу себя сама, как делала это уже не раз. Я сильная. Молодая. Здоровая. И у меня есть кое-что впереди… Хотя бы… приличный отрезок жизни.

А у нее – один стылый мрак и запоздалое раскаяние. И еще – место на престижном кладбище. Рядом с ненавистным мужем. И все!

Моя бедная мать… Она приехала ко мне умирать. Она приехала ко мне, ко мне, Господи!

Она хотела, чтобы я простила ее. Выслушала и поняла.

А я отказала ей в этом… Слабой, смертельно больной и несчастной…

Да! У нас новости. Она объявила, что хочет завещать мне свою квартиру. Сказала, чтобы я вызвала нотариуса для составления завещания.

Я кивнула: хорошо, Лидия Николаевна.

Но обрадовалась ли я? Обрадовалась ли я так сильно, как можно было представить? У меня, у нищей и жалкой провинциалки, будет – и практически есть! – квартира в Москве!

Да еще где – в высотке! В доме с мраморными подъездами, хрустальными люстрами, деревянными панелями в лифте, ковровыми дорожками и всем прочим? В доме, где жили ВЕЛИКИЕ люди? Здесь буду жить и я? Деревенская и простецкая дурочка Лидка?

Так просто все получилось? И даже без особых усилий. Она предложила это сама! Я даже не успела ей намекнуть… Вот чудеса!

Только почему я не прыгаю от счастья?

И еще говорят, что страдания делают человека чище и лучше. Неправда! Когда я страдала, я обвиняла в этом всех подряд, я ненавидела весь мир, в котором меня не любили и предавали.

А вот сострадание… Это другое.

Она попросила у меня прощения – за то, что забрала у меня мать.

– Я была так одинока, – шептала она. – Никого, понимаешь! Совсем никого – только Поля… Никто меня не жалел. Только Поля. Только она понимала, как я одинока.

Лидия Николаевна хлюпает носом, и я выхожу из комнаты. Невыносимо тяжело все это слушать…

И еще. После всех этих слов откровения и признаний я не ненавижу эту лживую и корыстную старуху!

Она вся в моей безграничной власти. Я могу сделать с ней все, что угодно! Я могу ее наказать. Все просто: я уйду и оставлю ее. Нет, конечно, пущу в дом сиделку! Я не оставлю ее одну. Но… Я не хочу! Я не хочу ей мстить. Уже не хочу. Она сама наказала себя.

Впрочем, так же, как и мы все. Как и я, в том числе.

Хватит, достаточно! Я не хочу больше жить, как жила.

Я… всех простила. И даже себя.

«Я всех простила», – повторяю это как мантру, и мне становится легче.

И еще я поняла: одиночества боятся все. Абсолютно все – без исключения. Молодые и старые, здоровые и больные, богатые и бедные – все!

И мне стало страшно.

А нотариус приедет через пять дней. Оказалось, что стоит это немало. Но стоит того!

* * *

Она. Умерла. Умерла. УМЕРЛА! Умерла страшно, идиотически глупо. Какой ужас, какой бред и кошмар, боже мой! Она хотела меня удивить. Она хотела меня обрадовать. Она хотела мне доказать, что сильная и что она сможет.

Она поднялась с кровати, когда я ушла. У нее получилось. Она как-то слезла с кровати и, опираясь на ходунки, сделала пару шагов. Потом еще пару. А потом… Потом она упала. Наверное, подвернулась нога. Больная нога.

И она упала. Упала страшно – на огромный старый дубовый комод. У комода был выдвинут ящик – мощнейший ящик из натурального дерева. С острым углом. Она ударилась головой. Разбита голова, сломаны ребра, подвернуты руки и ноги. Скорее всего, она пыталась подняться. Точнее, доползти до кровати. Но… у нее не получилось. Не хватило сил и было ужасно больно. Она проползла полметра и… умерла. От боли, от страха, от ужаса, от своего самоволия. Не выдержало сердце. Наверное, в те секунды она подумала обо мне. О том, что все это увижу я. Наверное, она успела подумать о том, что она все испортила. А ведь мы так старались… Мы так надеялись. И уже появились проблески этой надежды. Я думаю, что она выла от этого кошмара и просила у меня прощения. Мне так кажется…

Почему? Почему она сделала это? Хотела похвастаться? «Лидочка, у меня получилось! Какая я молодец! Вот видите! Я же говорила, что пойду на поправку и буду ходить! Ну, сколько, в самом деле, вы будете выносить за мной горшки?..» Она самолюбива, моя Королева… И очень горда.

Я уехала на четыре часа. Всего на четыре! Покормила ее завтраком. Оставила на тумбочке апельсин и чай. Бутылку воды. Пару печений на перекус. Пульт от телевизора. Свежий номер любимого журнала – утром сгоняла в киоск. Телефонную трубку – ну, если что…

Но… Я не убрала ходунки! Они стояли у самой кровати – только протяни руку. Вечером мы собирались начать. Да, сегодня мы собирались попробовать…

«Для начала – пару шагов» – так сказал врач. Именно пару! Назавтра – еще плюс один. Ну и так постепенно… До туалета – это было нашей мечтой. До туалета. До ванной. До кухни. До балкона, чтобы «гулять»…

Она лежала на полу. Нелепо раскинув ноги и руки. Маленькая и худенькая, словно подросток. На виске рана. На полу – лужа крови. На предплечье синяк. На кисти тоже кровь – ободралась, когда падала. Голова вывернута, как будто свернута шея.

Ночная рубашка задралась, обнажив подтек на бедре.

Увидев ее, я вскрикнула от ужаса и… онемела. Я не смогла закричать – из моего горла выскочил странный, клехтущий и сиплый звук. Я подбежала к ней. Наклонилась. Взяла ее руку. Пульса не было. Или я не слышу его? Я так громко дышу, что не слышу его! Я приложила голову к ее груди.

Ее уже не было. Ее уже не было здесь.

Я выскочила из комнаты и стала метаться по квартире. Что мне делать, что? Я не понимала. Я была в такой панике, в таком ужасе, что почему-то стала распахивать окна – одно, другое, третье…

Потом я заставила себя сесть на стул и попыталась взять себя в руки. Почему мне было так страшно? Я выросла в деревне, где к смерти относились спокойно – «бог дал, бог и взял». Нет, конечно, страдали! Но… к смерти все же относились обыденно. Помню – мне было лет семь, – умерла девушка Нина. Было ей, кажется, лет восемнадцать. Умерла нелепо и быстро – сковырнула родинку на щеке – началось заражение крови.

Баба взяла меня с собой:

– Пойдем, Лидка! Поможем.

В избе было много народу. Тетки сновали взад и вперед, мужики сидели тихо и молча пили. Нина лежала в гробу – бледная, с распухшей фиолетовой щекой. Мать Нины сидела рядом и тихо выла. Я вышла на улицу и стала играть с малышней. Потом мы с бабой пошли домой. Ничего особенного.

Ночью я быстро уснула. Потом были кладбище и поминки. Нам, детям, накрыли в саду. Помню остывшие блины и очень сладкий компот. А мы, ребятня, под вишней стали строить шалаш.

Еще утонул наш сосед, Санька-штопор. Так его звали. Напился и утонул – дело обычное. Все побежали на берег, куда вынесло Санькино тело. Бабы охали и отгоняли детей. Мужики суетились на берегу.

Было жарко, и нам хотелось купаться. А нас не пустили – сказали: еще чего! Тут ведь покойник.

Мы поканючили и пошли в старый сад за дикими грушами – он был совсем близко от речки.

Потом умерла моя баба… Я тоже ее не боялась. Мне казалось, что баба уснула…

Полиция! – дошло до меня. – Надо звонить в полицию!

Я взяла трубку, но никак не могла вспомнить номер телефона. И все набирала почему-то 03.

Наконец сообразила и набрала 02.

Дрожавшим голосом выдавила, что она умерла.

– Кто? – спросил раздраженный голос. – Кто она-то? Вы меня слышите? Адрес диктуйте! Вы кто ей? Соседка? Или родня?

– Нет… – тихо ответила я, – я ей… сиделка.

– Ну вот и сиди, сиделка! Тебе ж не привыкать. И ничего не трогай, усекла? – хмыкнул дежурный. – Жди властей. Адрес давай! Счас «Скорая» будет и наши, полиция.

Почему-то он сразу перешел на «ты», услышав слово «сиделка».

Я села и стала ждать. Руки и ноги тряслись. Вот только тогда я разревелась.

Через какое-то время раздался звонок в дверь. Я, словно очнувшись, бросилась бегом в коридор.

– «Скорая»! Открывайте! – услышала я.

На пороге стоял Герман Иванович. В белом халате и с чемоданчиком в руках.

– Она… умерла, – пролепетала я. – Я пришла, а она…

Герман почему-то криво усмехнулся и кивнул:

– У себя?

Дорогу он знал и пошел вперед, а я засеменила за ним.

Дверь в ее спальню была открыта.

Герман подошел к Лидии Николаевне и наклонился. Потом распрямился, посмотрел на меня, хмыкнул и крякнул:

– Понятно!

– Дааа… дела, Лидия Андреевна!.. А?

Я кивнула:

– Угу…

В эту минуту в дверь снова позвонили.

Я растерянно посмотрела на Германа, словно ждала указаний.

– Что застыли, Лидия Андреевна? Открывайте! – криво усмехнулся он.

И я снова бросилась к двери.

На пороге стояли двое полицейских Блондин и Кудрявый, как обозначила их я. Совсем молодые. Они молча кивнули и коротко спросили:

– Где?

Я показала рукой. Они прошли в комнату и увидели Германа.

– Подстанция номер…, дежурная бригада, – бойко отрапортовал Герман. – Поступил вызов – констатировать смерть.

Герман объяснялся четко, словно рапортовал перед начальством. Я стояла в стороне и старалась не смотреть на нее.

Мне показалось, что в комнате чем-то пахнет – там и вправду пахло. Сладко-ванильным, приторным и тягучим. Я вспомнила, что так пах одеколон Германа, и меня стало тошнить.

Полицейский осведомился:

– Ну, чего тянем? Время, коллега!

Эти слова были обращены к Герману.

Тот вздохнул и покачал головой:

– Нет, братцы! Здесь не получится быстро!

Полицейские переглянулись.

– Здесь, похоже… – он помолчал, – здесь, похоже… насильственные действия, господа! И не очень все чисто!.. И справку о смерти я вам не дам! Здесь будет судебка!

Я увидела, как полицейские с удивлением глянули на него, потом на меня и еще раз переглянулись.

– Слышите, девушка? – спросил Блондин.

Я кивнула:

– Да, слышу.

– Ну и что делать-то будем? – Он громко и тяжело вздохнул.

– Покойница жила с вами? – Это спросил Кудрявый.

Я удивленно пожала плечами:

– Ну да! Со мной! А что делать… так вам, наверное, это виднее!..

Блондин хмыкнул:

– Вот как? А вам?

И все трое, включая Германа, переглянулись, покачали одновременно головой и усмехнулись.

Потом Герман, словно сильно удивляясь и осуждая кого-то, покачал головой, громко вздохнул и спокойно сказал:

– Лидия Николаевна Краснопевцева. Известная актриса. Жена академика Краснопевцева. Одинокая пенсионерка. Совсем одинокая! – повторил с вызовом Айболит. – А эта… – он кивнул на меня, – за ней, – почему-то хмыкнул он, – следила. В смысле, ухаживала.

Полицейские снова уставились на меня, как будто впервые увидели.

– А вам откуда это известно? – спросил блондин. – Такие подробности?

Герман довольно хмыкнул:

– Вот именно, подробности! И они мне очень известны! А все потому, что я был у нее участковым. А вот теперь служу здесь, на «Скорой». – Он вздохнул и развел руками. – Платят побольше, ну, вы понимаете… Вот я и… тружусь, так сказать. Правда, и нервов побольше – ну, вы сами знаете!

– Так? – резко перебил его Кудрявый и хмуро посмотрел на меня: – Все обстоит подобным образом?

– Так, – кивнула я. – Он не соврал.

– Понятно, – вздохнул блондин, – обычное дело. Достала старушка… Паспорт давай!

И они снова дружно вздохнули.

Я переводила взгляд с одного на другого и ничего не понимала: что им понятно? Что понятно им и совсем непонятно мне?

Герман по-свойски ушел в столовую, сел на стол и открыл какую-то папку. Полицейские шушукались в коридоре.

Я села на стул и уставилась в стену. Я ровным счетом ничего не понимала!

Наконец Герман отписался и протянул бумагу Кудрявому. Тот кивнул и со вздохом взял ее.

Герман, не глядя на меня, пожал полицейским руки и торопливо направился к двери.

Я растерянно смотрела на них – уходить они не собирались.

– А что дальше? – снова спросила я.

Кудрявый помотал головой, осуждая меня за вопрос.

– Дальше? – переспросил он. – Дальше мы ждем перевозку! В судебный морг, поняла? Застряли мы тут… с тобой! – с сожалением бросил он.

Блондин тоже вздохнул:

– Чай-то у тебя есть? Жрать охота!..

Я побежала на кухню, поставила чайник и достала из холодильника колбасу, масло и сыр.

– Может, кофе? – крикнула я.

Они сидели в столовой и спокойно курили. Я удивилась: не спросив у меня?

Блондин обернулся:

– Да мы уж без кофя как-нибудь перебьемся! Мы люди простые, к кофиям не привыкшие!..

Они рассмеялись.

Я принесла полицейским бутерброды и чай. Сама вышла на кухню. Они о чем-то говорили, посмеивались, что-то обсуждали – так, словно меня и не было вовсе. И словно не было ее, мертвой хозяйки квартиры.

Мне было все это странно и непонятно, хотелось зайти в комнату и хотя бы накрыть Лидию Николаевну одеялом.

Я пошла по коридору, но Кудрявый окликнул меня:

– Эээ! Ты куда собралась?

Я остановилась и с недоумением глянула на него.

– Ничего не трогать! – сразу посуровел он. – Не поняла?

Я кивнула и вернулась на кухню.

Перевозка приехала часа через три. Кудрявый спал в кресле, откинув голову и раскрыв рот. Во рту блестели золотые зубы. Блондин сидел за столом и решал кроссворд.

Я не выходила из кухни. Они переговаривались о чем-то с приехавшими, потом началась какая-то возня, а про меня словно забыли. Дальше хлопнула входная дверь, и я вздрогнула. В кухню зашел Кудрявый:

– Не прописана здесь, как я понимаю?

Я кивнула.

– Ну, – крякнул он, – тогда на выход! Квартиру мы должны опечатать.

– А мне куда? – удивилась я. – Здесь мои вещи!

– Вещи с собой заберешь! И с нами поедешь. До тебя что, еще не дошло? – удивился он.

Я мотнула головой:

– Что… не дошло?

Минуты две он смотрел на меня и качал головой, продолжая удивляться.

– Бабулька твоя… со следами насильственной смерти. Ты что, глухая? Ее увезли в судебный морг для заключения. А ты… ты задержана! Ну теперь поняла? До выяснения, так сказать, всех обстоятельств.

Я глупо моргала глазами, уставившись на него.

Моя голова начала просветляться. До меня начало доходить. Герман Иванович!.. Он мне отомстил! И вот теперь… Я – подозреваемая! Я подозреваемая в убийстве! Господи, какая чушь! Какой бред, Господи!

Какое еще испытание мне нужно пройти?

За что, Господи? За что ты меня так невзлюбил?..

* * *

Подобный ужас я не могла представить себе даже в самом страшном и диком сне. Все, что случалось со мной раньше, стало казаться мне длинным путешествием в волшебный и сказочный рай. Я снова одна. Одна в этом огромном и холодном городе. На двадцать миллионов человек – плохих и хороших – здесь, в этом городе, у меня есть только один близкий знакомый – Герман, тот, кто решил меня утопить. Гнусная мразь и слизняк решил отомстить. И как же ему повезло!..

Я боялась полиции, как боятся ее все мои соотечественники. Сначала, в те еще времена, нас убеждали, что мы находимся под вечной защитой и недремлющим оком родной милиции. А потом, когда все изменилось и постепенно открылось, нас всячески убеждали, что самые страшные враги человечества именно там – в «доблестной и справедливой» полиции. Убеждали нас в этом сериалы, статьи и телепередачи. В них менты и «легавые», «мусора» и оборотни в погонах (!!!) были продажны, алчны, и действия их были по-садистски бессмысленно жестоки.

Встречались, конечно, и «добрые дяденьки» – те, кто не берет взяток, ловит воров и преступников и от всего сердца желает помочь невинно «осу́жденным». Это словечко, их профессиональный сленг, меня всегда убивало.

Цель была быстро достигнута: добрые «дяди Степы» навсегда исчезли из нашего сознания. А вот все остальное осталось.

Я, будучи человеком законопослушным, их просто не замечала.

Правда, я стала остерегаться их в Москве – у меня не было регистрации. Но было гражданство. И Бог как-то миловал. Девчонки – продавцы в магазине – научили меня смотреть им прямо в глаза – тогда не пристанут. Впрочем, по Москве я, прямо сказать, не разгуливала – некогда было.

А сейчас меня записали в преступники. Нет, хуже – в убийцы! Правда, пока я подозреваемая. Но мне от этого как-то не легче. Господи, какой бред! Я избила ее и сама позвонила в полицию! Хотя… А куда мне было деваться? Спрятать труп и исчезнуть? А что, вариант! Я избила или толкнула ее, она упала, ударилась и скончалась. А я, испугавшись, бросилась прочь. Но! У ее подруги Евки есть мои данные. Въедливая Евка заставила Лидию Николаевну записать их и передать ей. У Германа Ивановича – наверняка! Наверняка именно он уговорил ее сделать копию моего паспорта. Я, разумеется, сделала. На ее медицинской карте есть мой телефон – если что, звоните моей сиделке, пожалуйста!

И еще. Я абсолютно безграмотна в этом вопросе. У меня нет здесь друзей и хороших знакомых, кому я могу позвонить. У меня нет денег на адвоката. Все…

Я всегда чувствовала себя одинокой… Но такого одиночества, как сейчас…

Что должен делать человек, которому просто некому позвонить?

Значит… в этом я виновата? Я сама, добровольно бежала от людей, от любых «дружб» и душевных привязанностей.

От страха и ужаса я окаменела. Я чувствовала, что совершенно отупела и мало что понимаю.

– Что замерла? – презрительно хмыкнул Кудрявый. – Давай собирайся!

Я мелко закивала, словно заискивая перед ним, и бросилась в кабинет.

Дрожавшими руками я запихивала в сумку свои вещи – белье, платье, кофта, брюки, колготки. Расческа, шампунь, прокладки. Духи. Господи, зачем мне духи? ТАМ – зачем мне духи?

На письменном столе лежало кольцо – то кольцо с сердоликом, которое она мне подарила. Забрать? А если меня будут обыскивать и найдут это кольцо? А свидетель из «Скорой помощи», доктор Герман Иванович, покажет, что кольцо принадлежало ей?

Я замерла. Нет, все же возьму – единственная память о ней!

Быстро надела кольцо на палец. Как она говорила? Кольцо это счастливое? Ха-ха! Кольцо – может быть!.. Только я несчатливая! И Лидии Николаевне, похоже, тоже счастья от этой покупки не очень прибавилось.

Я вышла в коридор.

– Я готова… – тихо, мертвецким голосом произнесла я. Впрочем, я и была мертвецом…

Они оба вздохнули, и мы вышли за дверь. Блондин достал клейкую ленту, наклеил крест-накрест ее на замок и, дыхнув на печать, шлепнул ее пару раз в аккурат на полоски бумаги.

В лифте спускались молча. Я удивилась, что на меня не надели наручники – кажется, в кино их называют «браслеты».

Потом мы сели в милицейский «газик» и поехали. За рулем сидел Кудрявый и болтал по мобильнику.

Блондин равнодушно смотрел в окно.

В отделение мы приехали быстро – минут за десять, не больше. Выйдя из машины, я на минуту запнулась, чтобы глотнуть свежего воздуха, и огляделась – словно хотела запомнить, сфотографировать последний миг и момент своей свободы…

Там, в отделении, я заполняла какие-то бумаги, отвечала на простые вопросы и крупно, как после ледяной купели, дрожала. Потом подошла какая-то тетка в форме, попросила открыть сумку, порылась в ней, вытащила пилку и маникюрные ножницы и кивнула:

– Иди!

– Куда? – спросила я.

– На банкет! – рассмеялась тетка, обнажив выпуклые и голые десны, в которые были небрежно и криво засунуты мелкие и острые, «детские» зубы.

От нее пахло чесноком, потом и дешевыми цветочными духами.

Эта тетка показалась мне очень страшной – гораздо страшнее, чем Кудрявый с Блондином. Кажется, я где-то читала, что женщины в милиции куда страшней мужиков.

Меня завели в камеру. В узком и душном пространстве, где я очутилась, были еще четыре женщины. Они равнодушно посмотрели на меня, даже не кивнув, и снова принялись за свои дела. Две пили, видимо, чай – над кружками поднимался парок. Одна дремала на узкой кровати. А четвертая читала потрепанную и толстую книгу.

Я села на свободную кровать без белья – один голый матрас. Очень хотелось лечь, но… было противно.

– Белье попроси! – бросила читающая. – Постучи и потребуй! Подушку не забудь и одеяло! Здесь они, правда, жидкие… – Она вздохнула, внимательно разглядывая меня. – Жрать небось хочешь?

Я мотнула головой и легла на голый матрас. Невыносимо болела спина.

Подложив под голову пакет с вещами – то, что мне оставила милиционерша с мышиными зубами, я тут же уснула… Вот чудеса…

Разбудил меня запах еды. Я почувствовала, как голодна. За столом сидели все четверо и, бряцая ложками, что-то сосредоточенно жевали.

– Присаживайтесь! – церемонно кивнула «читающая». – «Де Воляй» по коридору! – состроумничала она, и все засмеялись.

Я села к столу. В миске лежала серая тушеная картошка, залитая жидким соусом.

Я стала есть, не чувствуя вкуса. Женщины ели молча и жадно.

Потом «спящая» разлила из чайника чай, и все деловито подоставали свои припасы – пряники, сушки, печенье.

Чай налили и мне. Молча придвинули «деликатесы». Я сжевала черствый пряник, выпила чаю, поблагодарила и пошла к умывальнику. Раковина была почти черной, сто лет не мытой, в грязных подтеках. На бортике лежал кусок хозяйственного мыла. Я умылась, вымыла миску и чашку и снова пошла на свою койку.

– Белье возьми! – «Спящая» кинула мне стопку белья. Значит, я так крепко спала, что даже не слышала, как принесли белье и ужин.

«Вот что значит чистая совесть! – про себя усмехнулась я. – Даже страх перебила!»

Но когда я легла на сырые и ветхие простыни, нестерпимо воняющие все тем же хозяйственным мылом, сон мой испарился, как будто и не было его.

Кажется, у меня поднялась температура. Меня крутило, ломало и колотило в ознобе.

Одеяло и вправду оказалось тонким и хлипким, а в камере было довольно прохладно. Женщины спали. Кто-то из них сильно храпел, а кто-то тоненько вскрикивал, словно видел какой-то ужасный и страшный сон.

Но явь была куда страшнее любого, самого дикого сна.

Я оказалась в тюрьме… Почти в тюрьме. КПЗ или СИЗО? Впрочем, какая разница… Это тоже тюрьма.

И в хорошее я, как всегда, не верила. Хорошее со мной почти никогда не случалось.

Я словно притягивала к себе все несчастья, все беды, все горести мира.

Я приносила всем неудачи. Я – человек-беда, неудачница, юзер.

Меня все предавали, и никто не любил.

И еще я думала о ней. Я скучала по ней. Я вспоминала ее голос, ее рассказы. Я вспоминала наши последние вечера и наши беседы. Наши долгие чаепития и откровения. Наше примирение и, наконец, нашу… привязанность.

Нашу… почти дружбу. Или привычку. Наше ощущение, что наконец у нас есть кто-то близкий.

И это примиряло нас с жизнью. Она стала моей семьей – вот чудеса!

Я думала о том, что последние дни ее жизни были… терпимы, что ли? Почти терпимы – мы с ней почти победили – болезнь, страх, боль. И себя… Мы с ней… раскаялись. У нас появилась надежда. У нас появились планы – одни на двоих.

И вот… такое случилось. Господи, как она подвела нас!

Как по-идиотски, страшно и дико закончилась наша с ней жизнь! Что она сделала с нами?..

И еще – я вздрогнула от внезапной мысли – кто будет ее хоронить? И я… я даже не смогу с ней попрощаться!

Я заревела, уткнувшись в вонючую и сырую подушку.

Потом, испугавшись, что я разбужу своих «товарок», я закрыла рот рукой, пытаясь сдержать свои слезы. Я встала, подошла к раковине, напилась из-под крана – вода нестерпимо воняла ржавыми трубами. Потом снова легла и, кажется, скоро уснула.

Утром меня разбудил стук посуды и запах подгорелой каши. Я поняла: наступило утро и принесли завтрак.

Жизнь продолжалась: никто не умер и, кажется, не собирался.

Мои «товарки» сидели за столом и монотонно жевали.

И вдруг мне стало смешно. Господи, подумала я, и куда ж ты попала! Ну, просто смех! Трагикомедия просто! Лида – убийца! Я замочила старушку! Ну просто Достоевский, не иначе! И, кстати, ради чего? Какой мотив, господи? Замочила и сама же вызвала полицейских! Они что там, совсем отупели? Я замочила бабульку и не сбежала? Ничего не украла, не вынесла – просто избила ее и… На себя же заявила!

И мне стало легче. Эти два «деятеля» – Блондин и Кудрявый – мелкие пешки и сошки. Их дело простое, дурацкое – доставить сюда. А дальше… Дальше все будет иначе! Придет специалист, юрист или следователь и… во всем разберется!

Хотя… А сколько невинно осу́жденных в нашей стране? Сколько тех, кто «мотает срок» за других? Я – мелкая пешка, насекомое, былинка, пыль под ногами. Кому я нужна и что с меня взять? Смешно!.. Кому я вообще могу быть интересна?

И еще, они ведь не любят висяков! Кажется, это так называется? Дело быстренько закроют и… Я пойду по этапу.

Да нет, чепуха! Мотивов у меня нет. Экспертиза докажет, что она умерла сама! Упала, разбилась. Там же должны быть профессионалы, в конце концов! Ну, не бывает же поголовно, что все сволочи и вымогатели. А как же те самые пресловутые менты из сериалов? Честные и неподкупные трудяги с вечно усталыми от недосыпа глазами? Плюющие на деньги и личную выгоду? Честно делающие свое дело за совсем небольшие деньги? Люди, пришедшие в профессию по зову сердца? Да конечно же, таких уйма!

Не сомневаюсь! Только вот… Повезет ли мне? Мне, с моим-то «везеньем»?

Кто достанется мне?

И я опять загрустила.

Мне было странно, что мои сокамерницы ни о чем не спрашивают меня. Неинтересно? Картежницы – Женя и Ирка – сидели за столом, и Ирка гадала подруге. Я лежала на койке и слушала.

– Твой, – важно вещала «гадалка», – тебя не поддержит! Гад он, твой муж, поняла? Уже бабу завел, пока ты здесь паришься! Слышь, дура? Бабу завел!

Женька молчала. Лица ее я не видела, слышала только сопенье.

– А дочка твоя, – продолжала вещунья, – дочка тебя не бросит! Будет тебе и посылки слать, и письма писать, и навещать тебя будет! Так что ты дочки держись! А этого…

И тут она густо и смачно выругалась.

Ей вслед выругалась и Женька – правда, уже в ее адрес. И припечатала ее словом «сука»:

– Завидуешь мне… – у меня-то муж, а у тебя…

«Читательница» фыркнула и отвернулась к стене. В руках ее был потрепанный том Гончарова.

Третья «товарка» – Марусенька, как ее звали – лежала на кровати без дела. Что-то шептала сама себе и громко вздыхала. Казалось, она слегка не в себе.

Потом она встала и пошла к раковине – стирать свое белье.

Женька, обиженная и расстроенная, плюхнулась на кровать и тут же захрапела.

Ира деловито раскладывала пасьянс. Потом подняла на меня глаза:

– Погадать?

Я пожала плечами:

– Да не верю я в это… Чушь это все!

Она усмехнулась и, закурив, спросила:

– А что, совсем не интересно… что с тобой будет?

Я не успела ответить, как дверь камеры с лязгом открылась и «вызвали» Марусеньку.

Мы переглянулись, и Ирка шепнула:

– За наркоту ее взяли! Торговка, блин! Я рыдаю!..

Ей никто не ответил – все занимались своими делами.

Делами!.. Вот я сама себя насмешила… Делами!!! Просто кино!

…Прошло два дня, и все оставалось по-прежнему. Меня не вызывали.

– Ждут экспертизы, – деловито сказала всезнающая Ирка, – от трех до десяти дней! Так что сиди и не парься! Торопиться они точно не будут. Им на тебя – сама понимаешь!

Пока «читательница» – а ее звали Таней – спала, я брала у нее книгу и читала.

Гончарова я любила всегда – неспешная и размеренная жизнь его героев убаюкивала и успокаивала. Как я завидовала Илье Ильичу Обломову! Как живо представляла деревенскую, спокойную, вкусно и так знакомо пахнущую жизнь: запах скошенной травы, прибитой пыли после дождя на проселочной дороге. Аромат малинника на косогоре. И даже запах подсохшего навоза казался мне сейчас верхом блаженства и счастья…

Я вспомнила запах парного молока, который так ненавидела в детстве. Баба поила меня насильно, приговаривая: «Лидушка! Ведь там все здоровье и силы!»

А я давилась и отворачивалась. Мне не нравился этот запах – сладковатый и слишком «коровий», и еще эта пузырчатая голубоватая пенка…

А вот запах хлева, где жила наша корова, мне нравился! Я заходила к Милочке в гости, гладила ее по кожаному, влажному, черному носу и шепталась с ней. Милочка неотрывно смотрела на меня своими выпуклыми, добрыми глазами, и мне казалось, что она понимает меня.

А потом Милочка умерла… Как же я плакала тогда! Какое же это было бескрайнее горе! Больше корову мы не заводили. Баба сказала, что ей тяжело – вставать на утреннюю дойку, выгонять ее в поле, готовить сено на зиму. А я еще долго забиралась в хлев и рыдала по нашей Милочке…

Вскоре зарезали мы и нашу свинью Золушку – надо же было нам как-то жить.

Я вспоминала свое детство, деревню, бабу… И вдруг мне стало казаться, что именно тогда я была очень счастливая…

«Все познается в сравнении» – мудрость жизни. Тогда я жила в своем доме, с любимой бабой. Бегала по деревне, купалась в озере, ходила с подружками в лес – по грибы и ягоды…

Разве мне было так плохо?

«Что имеем не храним» – еще одна мудрость…

Постепенно я почти успокоилась и даже начала спать по ночам. Ко всему человек привыкает…

Вызвали меня на четвертый день.

Высоченная и очень худая женщина-конвоир молча вела меня по коридору.

Наконец мы остановились у кабинета под номером 215. На двери висела табличка: «Старший следователь Улыбкин А.В.».

Мне стало смешно: для следователя не слишком подходящая фамилия, кажется…

Дверь открылась, и я увидела следователя Улыбкина. Следователю Улыбкину было слегка за сорок. Лицо молодое и загорелое, а волосы абсолютно седые. Глаза – яркие и голубые – усталые, но не потухшие, – они никак не вязались с седой, «стариковской» шевелюрой. Следователь Улыбкин смотрел на меня с равнодушием, но злости и раздражения в его глазах не было.

Жестом он предложил мне сесть. Я села и замерла: сейчас решалась моя судьба. Вся моя дальнейшая жизнь. Я приготовилась к пламенной речи, но язык словно присох к горлу, и я испугалась, что не смогу ничего сказать в свое оправдание.

Следователь Улыбкин вчитывался в бумаги, лежащие у него на столе.

Потом он громко вздохнул, отложил папку с бумагами и поднял на меня свои небесно-голубые глаза.

– Ну, что, Лидия Андреевна? – начал с вопроса он.

Я пожала плечами.

– Да-ааа, – снова вздохнул следователь. – Вот ведь какие дела!..

Я испугалась:

– Какие?

Голос мой прозвучал шершаво и тихо, еле слышно.

– Да глупые, Лидия Андреевна! Очень глупые! И еще – бестолковые.

Он с досадой потер лоб и нахмурился:

– Экспертизу, уважаемая, можно было и не ждать! Не ждать так долго – я в этом смысле.

– Как же вы ничего не сказали про нотариуса и завещание, а, Лидия Андреевна? Ведь проверить это стоило бы полчаса! И не больше – один звонок в нотариалку, и все, понимаете? Вы свободны! У вас нет мотива! А тут…

Он снова нахмурился:

– Ведь целых четыре дня! Четыре дня здесь, в СИЗО!.. Без воздуха, можно сказать.

Я молчала. Я совершенно забыла про завещание! Просто вылетело из головы!

– Я… забыла, – пролепетала я чуть слышно, – просто забыла. Как-то мне не до этого было. Вы понимаете? Я пришла и тут… Я все забыла… – повторяла я. – Как отключилась. Бросилась к ней – а вдруг жива? Вдруг еще… помогу? Но поняла, что все… Это конец… И тут… растерялась. Стала звонить вам, в полицию. В «Скорую». Все пришли, и тут… началось! Все, как будто все сговорились! Решили, что это я. Все смотрели на меня, как на… И разговаривали со мной, как… с убийцей! А потом увезли!

– Да я понимаю… – с досадой ответил Улыбкин. – Бывают, конечно, и перегибы. Но вы же должны были сами подумать о себе! А вы… Словно овца на заклание! И знаете… – он на секунду задумался, – мотивов у вас, конечно же, нет. В смысле, не было. Какие мотивы без завещания? Но… всякие случаи бывают, знаете ли… Достала вас бабушка, довела, и вы… просто пнули ее. От раздражения пнули! Толкнули, и все! А бабушка, божий одуванчик, упала и… Упала головой на угол комода. И ей этого вполне хватило. А вы… вы испугались и вызвали нас. Вот и все, понимаете? Так ведь тоже бывает!

Я снова кивнула. Я боялась поднять на следователя глаза… Мне было неловко.

И еще я не верила своему счастью. Меня накрыло пустое безразличие. Какая-то вялость и тупость. Бессилье. В голове было пусто и гулко, словно в пустой кастрюле.

– В общем, так! – наконец произнес Улыбкин. – Я извиняюсь, но у нас есть свои – вы понимаете! – свои правила и… – Он снова вздохнул. – Вот ваши документы, заберете все свои вещи и… в свободную жизнь! Выходит, что так.

Улыбкин хлопнул по столу ладонью, и от этого поднялась пыль.

Он чертыхнулся, вытер ладонь и посмотрел на меня:

– Ну чего ждете? Не надоело… в наших пенатах?

Я быстро поднялась со стула, как будто до меня наконец дошло.

Взяла паспорт и пошла к двери. У двери я обернулась:

– Скажите, а… ее… похоронили?

Следователь удивленно посмотрел на меня:

– Ее? В смысле, бабушку вашу? Да нет… Думаю, что нет. Тело востребовано не было. Вы говорили, что она одинока? Совсем никого?

Я кивнула.

От выдохнул:

– Ну! Вот видите! Кому затребовать-то? Выходит, что некому… И значит, все будет по закону – ну, как положено.

– Послушайте! – Я подошла к его столу и наклонилась. – По какому закону? Да, она – человек одинокий. Но! Есть же могила ее мужа, в конце концов! Есть семейное место, на Новодевичьем, кстати! У вас же оно самое-самое?

Улыбкин молчал.

– Она ведь актрисой была! Довольно известной когда-то актрисой! А он, ее муж, Краснопевцев, – известный художник! По какому такому закону? – наседала я на старшего следователя, краснея от возмущения.

– Ну… – вздохнул он, – про самое-самое – правда! А вот насчет «у вас»… – Он горько усмехнулся. – У «нас» – это в поселке Верхняя Санарка, что в Челябинской области. Обычный деревенский погост. Где лежат мои папа и мама…

Мы помолчали. И вдруг он сказал:

– А вы правы, Лидия Андреевна! Не по-человечески как-то выходит… Пусть вы не родственница, но… Зачем же ее как безродную, в общей могиле? В общем… – он помолчал, – я вам помогу. Сможете подождать меня в сквере напротив?

Я молча кивнула.

Потом вышла на улицу и замерла от восторга.

Пусть надо мной висело низкое, серое, мрачное небо. Пусть отвратительными голосами галдели вороны. Пусть пробирал до костей резкий и колкий ветер. Пусть! Но это была жизнь! И я была в ней совершенно на законных правах!

Я вышла за ворота и увидела сквер. Народу там было совсем немного – погода к гулянью не располагала. А мне было прекрасно!

У перехода я купила эскимо и быстрым шагом перешла дорогу. Скамейка оказалась влажной от недавнего дождя, но воздух был свеж и душист – так мне показалось.

Я села на скамейку и развернула мороженое. Откусив первый кусочек, я почувствовала невероятное блаженство, которое, как мне казалось, не испытывала никогда раньше. Мимо прошел молодой парень и, глядя на мое блаженное и довольное лицо, поежился: сидит же какая-то дура на мокрой скамейке и ест мороженое! Видно, свихнулась! Сидит под ледяным ветром и балдеет! Во дура-то! Самоубийца!..

А я и балдела! Я была счастлива! Как немного, оказывается, нужно для счастья!

Или много? Свобода.

Улыбкин подошел минут через двадцать.

– Замерзли? – поежился он.

Я только пожала плечом.

– Ну, двинули?

Я кивнула.

Мы сели в его машину – скромный и далеко не «юный» «Фиат». В машине было довольно неряшливо – пустые пачки от сигарет, куча разных бумаг, какие-то пакеты, несколько книг и газет, ополовиненная бутылка воды, в прозрачном пакете – подсохшие полбатона, пачка быстрой лапши.

Странно… – подумала я, – а с виду аккуратист…

Улыбкин, кажется, смутился, перехватив мой удивленный взгляд.

– Да некогда все… – коротко бросил он.

Я не ответила и стала смотреть в окно. А мне-то какое дело? Мне надо сделать то, что я должна. Все! Поможет – большое спасибо! А бардак в его машине… мне как-то до фонаря.

Мы подъехали к высотке, где прошли последние месяцы моей жизни. Жизни с ней.

Вошли в подъезд, и консьержка, самая противная и въедливая из всех – кажется, Дарья Ивановна, – быстро глянула на него своим опытным и прозорливым оком. И… ничего не спросила. Вот чудеса! Обычно она устраивала настоящие допросы с пристрастием.

На меня она даже не посмотрела.

На двери все так же, крест-накрест, висела бумага.

Улыбкин громко вздохнул и сорвал ее. Сунул ключ в замок и отпер дверь.

– Входите! – сказал он. – И… собирайтесь!

Я кивнула и прошла в комнату Лидии Николаевны. По сторонам я старалась не смотреть – ни на ее кровать, ни на кресло, ни на тумбочку, где лежали ее книги, ее очки и стояли ее лекарства.

Я открыла шкаф и стала «листать» ее вещи. Темное платье, шелковый шарфик, нижнее белье, черные лодочки без каблука… Ну, кажется, все! Господи! А документы на могилу?

Они лежали у нее в тумбочке. Лидия Николаевна мне их показывала как-то. А я еще смотреть не хотела… Она настояла: вот здесь, Лида! Вы меня поняли?

Следователь Улыбкин дожидался меня, стоя в дверном проеме, и молча наблюдал. Заметив его, я смутилась.

– А я… могу забрать свои вещи? – спросила Улыбкина.

Он молча кивнул. Я зашла в кабинет и оглянулась – мой следователь за мной… не последовал.

Я быстро побросала в чемодан свои тряпки и, оглянувшись, засунула руку под жесткий валик дивана – там был мой схрон, где я держала свои жалкие сбережения. Я вытащила конвертик с деньгами и сунула в сумку.

Выдохнув, я вышла в коридор и сказала:

– Можем идти. Я готова.

Улыбкин стоял посредине гостиной и разглядывал картины на стенах.

– Красиво тут… было! – грустно сказал он. – Когда-то было. А вот сейчас…

Он замолчал.

– А квартира роскошная, да… Жалко, что вам не досталась!

Я с удивлением глянула на него:

– Жалко? Смешно!.. А почему, собственно, она должна была мне достаться?

Я пожала плечами и пошла к выходу.

Он – следом за мной.

Потом он запер дверь и прихлопнул ладонью бумагу с печатью.

Мы молча сели в лифт и молча вышли на улицу.

– А теперь снова, увы, туда… – сказал Улыбкин. – Надо передать одежду и все это оформить.

И мы поехали.

Все, что необходимо в таких случаях, было совершено довольно быстро – дело налаженное, что говорить. После морга мы поехали на кладбище. Вместе.

Я не задавала вопросов, хотя сильно удивлялась: зачем он едет со мной?

В кладбищенской конторе был народ. Много народу. Но следователь Улыбкин зашел в кабинет к начальнику, и все решилось минут за десять.

Похороны были назначены на завтра, на десять утра.

– Вот, – хмыкнул он, – пользуюсь служебным положением! – и при этом качнул головой, словно осуждая себя.

Мы вышли на улицу. Ветер утих, и небо очистилось от облаков.

– Ну, а теперь… вы куда? – смущенно спросил следователь Улыбкин.

– Куда-нибудь… – ответила я и пожала плечами.

– Послушайте! – Он сморщил лоб и чуть покраснел. – А вы, наверное, тоже голодная? Я, если честно, как волк!

И он с испугом посмотрел на меня:

– А может… Пойдем, поедим?

Я растерялась. А впрочем… Почему бы и нет? В конце концов он так мне помог! Да если б не он… И есть, кстати, я хотела не меньше его.

Я пожала плечами и кивнула.

И мне показалось, что он обрадовался.

– Не люблю есть в одиночестве, – словно оправдался он.

Минут через десять мы притормозили у какой-то кафешки со смешным названием «Пельмешки – Варенички».

– Пойдет? – спросил он.

Я кивнула. Мне хотелось наконец сесть и согреться. Расслабиться. Съесть чего-нибудь горячего, выпить крепкого и сладкого чаю.

Мы вошли внутрь и сели за столик. Тихо играла музыка, народу было совсем немного. И главное – было тепло! Я села на стул и только тогда поняла, как страшно, безумно, смертельно устала.

Мы заказали кучу всего, как обычно поступают очень голодные люди.

Улыбкин делал заказ и при этом громко сглатывал слюну. Мне стало смешно, а он снова смутился.

И мы, конечно, объелись. Мы, не стесняясь, ели так много и жадно, что когда наконец наелись и откинулись на спинку стульев, оба расхохотались!

– Мечта исполнилась! – сказала я. – Тепло и сыто!

– И это все? – удивился он. – «Мечт» больше нет? Скромно как-то… И скучно.

Я смутилась:

– Ну нет, почему… Есть еще парочка. Например, море… Я там не была. И еще – Петербург! Я обещала туда обязательно поехать – обещала одному хорошему человеку. А не получилось… Может, пока?

Он согласно кивнул:

– Все впереди!

Мы вышли из «Пельмешек» на улицу, где стало уже совсем темно.

Улыбкин закурил и поежился:

– Ну и погодка!..

А меня «погодка» вполне устраивала! Мне вообще все нравилось в этот вечер: и этот мелкий, моросящий, колючий дождик, и холодный, неласковый ветер… И мутный свет от фонаря. И собака, проходящая мимо и лениво тявкнувшая на нас.

Я… жива! Я живу! А все остальное… Какая же чушь – все остальное, господи… Особенно ветер и дождь…

– Ну… – спросил он. – А теперь вы… куда?

Я пожала плечами:

– В гостиницу. Завтра рано вставать.

– Да бросьте вы! Какая гостиница?! – разгорячился мой следователь. – Что деньги напрасно палить? Здесь цены в гостиницах, знаете ли!.. Совсем запредельные! Это ж Москва!

Я улыбнулась:

– Ну, тогда на вокзал! Там, надеюсь, бесплатно?

Улыбкин махнул рукой:

– Придумали тоже!.. Поедемте ко мне! А утром… я вас отвезу – мне все равно по дороге!

Я покачала головой:

– Спасибо. Но – нет! Вы… и без того столько сделали для меня… Я… как-нибудь. Не пропаду, не беспокойтесь! Приезжие ведь народ живучий! Ко всему приспособятся.

– Это я знаю!.. – кивнул он в ответ. – Я и сам, знаете ли… Из понаехавших! Правда, здесь уже довольно давно. Одиннадцать лет.

– Привыкли? – спросила я.

– Уже – да! А первые лет пять… – он махнул рукой, – думал – свихнусь! Жрал меня этот город! Жрал по кускам!

– Ну и зачем? – удивилась я. – Что не уехали-то?

Он помолчал, закурил новую сигарету:

– Да разное-всякое… Семья, например. Жена – москвичка. Она не уехала бы. Да и понятно – не осуждаю. Ну а потом… Потом я привык. Когда семейная жизнь моя «кончилась»…

Он поискал глазами урну, бросил окурок и посмотрел на меня:

– На правах, так сказать, собрата… Собрата-приезжего, а? Переночуете у меня, а завтра я вас подвезу, как обещал. И ничего не придумывайте! Ничего плохого, слышите? Обычное человеческое дело – помочь ближнему. Собрату. Ну, в смысле, сосестре!

При этих его словах мы рассмеялись.

И все-таки я сомневалась. Сидя в машине, я несколько раз порывалась остановить его и выйти. Но меня удерживали почти наступившая ночь на дворе и вопрос: куда я пойду на ночь глядя? Дело не в деньгах – на одну ночь мне точно хватит. Где искать ночлег?

Наконец я успокоила себя и твердо решила: «Будь что будет. Человек, в конце концов, меня просто спасает. А я еще выпендриваюсь как дурная кокетка…»

Мы ехали довольно долго. Я поняла: окраина. Обычный панельный дом на краю Москвы. «Пахучий» подъезд, ободранная входная дверь, лифт с расписанными стенами – вот уж не высотка, где мне довелось…

Простая деревянная дверь в квартиру. Улыбкин открыл ее и жестом пригласил меня войти:

– Милости просим!

В узеньком коридорчике был полный кавардак.

Он извинился:

– Дома бываю с одной только целью – переночевать.

Типично холостяцкое жилье: раскиданная обувь в коридоре, горка грязной посуды в раковине, пивная бутылка на столе и пепельница, полная окурков.

Я прошла в комнату, и он принялся стелить мне постель. В комнате стоял скромный и довольно потрепанный диван. Стол с компьютером, стеллаж с книгами – ого! Достоевский! И мой дорогой Антон Палыч! – и платяной шкаф.

На потолке – плафон с отбитым стеклом, окна пустые, неприкрытые, «бесстыжие» – как говорила баба Маня – без занавесок.

Улыбкин снова развел руками и покраснел.

Вынул из шкафа белье и плед, кинул на диван и попрощался:

– Я – к товарищу! Этажом ниже. Он в командировке, у меня есть ключи. На кухне есть чай и печенье. Ну, если захочется…

Я замотала головой:

– Да как же неловко, господи! Выгонять из квартиры хозяина…

Но хозяин только махнул рукой:

– Спокойной ночи! В восемь я вас разбужу.

Хлопнула входная дверь. Я разделась, пошла в ванную, вспомнив, что забыла попросить полотенце. Я долго стояла под горячим душем, смывая весь тот ужас, что довелось пережить.

Уснула я тут же! Сказались усталость, растерянность и все то, что навалилось на меня за эти дни. Сны мне не снились. Но я помню, что, засыпая, я поглубже втянула носом воздух – воздух захламленной и запыленной квартиры, который показался мне самым душистым и чистым на свете. Да! Еще в комнате было темно, совсем темно. А в камере даже ночью горел светильник – жуткого белого цвета. Здесь не было чужих вздохов, сдавленных рыданий, звуков естественных отправлений, чужих и настырных запахов… Здесь просто не было посторонних людей! Я была одна! Совершенно одна! И уже это было огромным счастьем…

Утром проснулась от вкусного аромата. Я открыла глаза и с изумлением огляделась. За окном было пасмурно, но не так свинцово-серо и убийственно хмуро, как накануне. Солнце, правда, не светило. Но было как-то повеселей. Я пошла в ванную, где снова удивилась разрухе и запущенности. В ванной уже висело чистое полотенце.

На кухне следователь Улыбкин жарил омлет. Вид у него был серьезный и сосредоточенный. Мне стало смешно. Он оглянулся и увидел меня. Смутился и церемонным жестом пригласил к столу. На тарелке лежали любительская колбаса, сыр и свежий хлеб. Я остро ощутила, как же хочется есть!

После омлета мы пили кофе – надо сказать, отличный и крепкий.

Потом он посмотрел на часы и вздохнул:

– Пора, Лидия Андреевна, время!

В машине он вдруг заговорил. Заговорил о своей жизни. Юрфак – мечта с детских лет. Мечтал быть криминалистом, а стал следаком. Ну ничего! Как-то смирился. Брак был поспешным, но по любви. Правда, мама, когда приезжала, почему-то горько плакала… Может, она уже тогда все поняла? А он, дурак, разумеется, нет… Скандалы с женой начались очень скоро, в конце медового месяца. А деваться-то было некуда – ждали ребенка. Ну а потом все стандартно: жили по-прежнему плохо, ребенка он обожал и не представлял, как будет жить без дочери. Вот и терпел…

А потом жена нашла замену. Так и сказала: «Я тебя заменила».

Нет, он ее не обвиняет. Быть женой следака не каждая сможет. Тут и ночные разъезды, и рабочие выходные. И праздники, кстати! Однажды вызвали прямо из отпуска – всего через пять дней после начала. Ну кому бы такое понравилось? Плюс зарплата – кошкины слезы… Жилье все обещали, но не давали. С тещей жить было сложно. А на съемную не хватало… В общем… Все как всегда и как обычно, – невесело закончил Улыбкин. – Все счастливые семьи похожи друг на друга… И несчастливые тоже! По крайней мере – у нас. Деньги, квартира, родители, дети – один и тот же набор.

Словом, он ушел, а она вышла замуж. «Пусть будет счастлива!» – от всего сердца он ей этого желает. А квартиру, кстати, дали ему через полгода. Через полгода после развода. Правда, хреновенькую, однокомнатную – «ну, вы все сами видите». Но он счастлив и этим.

– А что бардак… Так времени нет! Ну, совершенно! Руки все никак не доходят, вы уж простите! А как нужен ремонт!..

Улыбкин вздохнул и махнул рукой.

Да, ремонт действительно нужен, но…

Я молчала. Какое мне дело до вашей квартиры, следователь Улыбкин? Какое мне дело до вашей зарплаты? До ваших напряженных будней и занятых выходных? Нет, я вам благодарна! Так благодарна, что… Слов не хватает! И все же сегодня вечером я уезжаю. И мы распрощаемся, следователь Улыбкин. Думаю, что навсегда. А там – как получится… Но я буду помнить вас всю жизнь! Обещаю! То, как вы мне помогли, как протянули мне руку помощи. Мне, практически мертвой от страха и ужаса… Оцепеневший от горя…

Будьте здоровы и счастливы! От всего сердца желаю, поверьте!

Когда мы подъехали к моргу, ему позвонили. Мой следователь снова нахмурил лоб, и я про себя рассмеялась: вечно хмурый Улыбкин.

Он извинился и сказал, что его вызывают. Обстоятельства не терпят, простите!

Улыбкину было неловко. Но я стала так горячо благодарить его и успокаивать, что он облегченно выдохнул:

– Нет, все же это неправильно как-то… бросаю вас в такой вот тяжелый момент…

Я махнула рукой:

– Знаете ли… я привыкла. Я привыкла одна. Так уж всегда получается… Я справлюсь, не беспокойтесь! Самое страшное для меня позади.

Я поблагодарила его еще раз и открыла дверцу машины.

– А потом? – спросил он. – Потом вы… куда?

Я посмотрела на Улыбкина и вздохнула:

– А потом я… домой! К себе в деревню. Не потому, что больше некуда. Не потому, что где родился, там и сгодился… Нет! Просто… У меня там дом, понимаете? Мой дом, вот и все. А москвички из меня не получилось… И романа с Москвой не случилось. Пожевала она меня и выплюнула – такие дела. Ну не всем же в столице жить! Она и вправду ведь не резиновая. А мы все едем и едем… Кого-то она принимает, а вот кого-то… Но это не горе ведь, правда? Везде люди живут. И везде разные, так?

Улыбкин молча выслушал меня, ни разу не перебив.

– Удачи вам, Лида! – коротко сказал он. – И… исполнения «мечт»!

Я улыбнулась и кивнула:

– И вам… не хворать! И еще… спасибо! За все!!!

Там все прошло… нормально. Несмотря на то, что я была совершенно одна. Странные похороны… в деревне бы все набежали – друзья и враги. Событие, как же!.. А здесь город. И никому ни до кого нет дела. Впрочем, не так… Мне-то, можно сказать, повезло.

Я простилась с Лидией Николаевной и попросила прощения. За все! За мои страшные планы вначале. За мою ложь. За ненависть. За мой уход в тот день из дома. За все, что я держала так долго в своем сердце и мечтала ей отомстить. За то, что видела жизнь в двух цветах – черном и белом… И еще, я сказала ей «спасибо». За то, что она мне объяснила, что горе бывает не только свое – горе бывает еще и чужое. И правда бывает своя. И каждый из нас способен раскаяться.

И каждый способен простить.

Я ехала в ритуальном автобусе совершенно одна, и даже водитель, наверняка видавший всякое, смотрел на меня с удивлением.

Он и помог мне там, на Новодевичьем – не за бесплатно, конечно. И все же помог.

Когда я кинула в могилу последнюю горсть земли, он предложил меня довезти.

– На вокзал? Да пожалуйста! И денег с тебя я не возьму!..

На вокзале я выпила кофе. Поезд мой отходил через сорок минут.

Я села на скамью и стала мечтать, как сейчас я усну в теплом вагоне, под перестук колес и запах дымка.

И вдруг меня осенило: Евка! Ее подруга, единственная подруга! Как я не позвонила ей, как?

Я набрала номер и услышала ее хриплый, словно простуженный голос:

– Как умерла? Боже мой! А я ведь не знала!.. Я в больнице была, Лидочка! Почти месяц, с воспалением легких, ты представляешь? Еле вытащили, тушу такую! Чуть не сдохла, честное слово! Нет, ты мне скажи все про Лидку! Все подробности, слышишь?

Я глянула на часы и извинилась:

– Простите, не получится! Мне надо спешить… Поезд отходит через пятнадцать минут.

– Ты уезжаешь? – растерялась Евка. – А-а-а… отдохнуть! Представляю, как тебе, бедной, досталось! Лидка была ведь не сахар!.. Согласна?

– Нормальная она была, – отрезала я. – Все мы не сахар.

Евка заохала и заверещала:

– Так ты куда? Отдыхать?

– Домой… – устало сказала я. – Я еду домой. В деревню.

– Послушай, Лидочка! – вдруг встрепенулась Евка. – А как ты насчет… словом, как ты насчет того, чтобы пожить у меня? Я не такая каприза, как Лидка. Правда! И квартирка у меня барахло, – она громко вздохнула, – но своя! И наследников нет. А сиделка мне… очень нужна! К тому же я тебе доверяю. Ты у нас человек проверенный, честный и свой. В общем так: квартиру я тебе завещаю, сразу перепишу на тебя. Ждать не буду, как Лидка. Ну а все остальное… ты поняла?

Мы молчали. Она ждала моего ответа. Даже сквозь трубку я чувствовала ее волнение. А я… Отчего молчала я? От неожиданности? От удивления? От внезапной удачи? От сомнений? Раздумий?

Да нет. Я не задумалась. Ни на минуту. Хватит с меня одиноких старушек, обещанных квартир, полиции, завистников из ближнего и дальнего окруженья… Хватит с меня этой рулетки: «выйдет – не выйдет. Выгорит или нет». Все! Я наигралась. И очень устала… Я не хочу зависеть – ни от обстоятельств, ни от людей. Ни от их настроения. Ни от кого! Я хочу проживать свою жизнь, и только свою. Какую – не важно. Какая получится.

И я уезжаю. Все! Точка!

Я отказалась, не вдаваясь в подробности. Она, кажется, очень расстроилась и предложила «еще раз подумать».

А я попрощалась и пожелала ей всего наилучшего. Сиделку она найдет и без меня. Желающих много. Желающих остаться здесь, в столице. А то, что не получилось у меня, – ерунда! Просто я невезучая… Я это знаю, и к этому я привыкла. Но я жива и здорова! У меня есть МОЙ ДОМ! И я еду туда. Я еду домой.

А может быть… Может быть, я все же везучая? Может, мне наконец повезло?

В поезде я смотрела в окно: мимо пробегали пустые поля, деревеньки с косыми заборами, темные и густые леса. Мелькали переезды и стоящие у шлагбаумов машины. Наш бедный автопром… Другие машины – блестящие, круглобокие, яркие – остались в Москве.

Кое-где уже выпал снег – тонким слоем, готовым тут же растаять. А впереди была зима. И моя новая «старая» жизнь.

Я вышла на своей станции. Здесь почти ничего не изменилось. Только прибавился киоск с газетами и журналами. Автобус довез меня до точки назначения, и когда я вышла, было уже темно и пошел снег – нечастый, крупный, липкий и мокрый… Ноябрьский снег…

Я радовалась тому, что стало темно и все сидят по домам – меньше вопросов. Хотя… Смешно… Завтра же все набегут и… Да и пусть! Народ – он всегда любопытен и охоч до чужой судьбы. Но здесь, в деревне, всегда тебе кто-то поможет. Это не город, где всем на всех наплевать…

Мой бедный забор совсем завалился. Калитка не поддавалась – размокла, разбухла, крючок проржавел. Дверь в дом тоже осела. Но наконец я вошла.

Все было так, как я ожидала: мышиный запах, холод и сырость. Поздняя осень – не лучшее время для возвращенья, увы…

Возле печки лежали дрова. Первым делом я попыталась растопить печь. Вышло не сразу. Но часа через три по дому поползло тепло. В сумке у меня были две булочки и два плавленых сырка – поужинать хватит. Я принесла воды, вскипятила чайник, скинула наконец куртку и села пить чай. Даже включила телевизор, и он заработал! «Откликнулась», правда, только вторая программа. Но стало уже веселей…

Я постелила постель – чуть затхлую и влажную, но чистую и свою! Надела старый свитер и шерстяные носки, связанные моей любимой бабой, и улеглась.

«Ничего, – утешала я себя, – будем жить!» Завтра начнем уборку, схожу за продуктами, сварю обед. Перестираю белье, разберусь в шкафах. Через пару дней съезжу в школу – вдруг повезет и окажется вакансия? Да будет, наверняка! Учителей всегда не хватает. Закажу дров побольше…

Как-то доползем до весны, а уж там… Огород и цветы, как было всегда у нас с бабой Маней. Деньги какие-то есть… Проживу! А потом куплю новый телевизор. И новые, кстати, кастрюли! Старые совсем уж… Да! И клеенку! Эта… ну просто позор. Что еще? Ааа! Два новых ведра – не забыть бы!

Я готовилась жить!

В школе места для меня не оказалось. Вот как бывает… Но с февраля учителка русского уходила в декрет. Так что мне еще повезло! А до февраля продержусь!

Ведра, кастрюли и все остальное купила. С телевизором решила подождать – надо было растягивать деньги. Перестирала, перемыла и убралась. Беспокоилась за холодильник – у него, похоже, началась предсмертная агония. А это расходы… Хорошо еще, что зима. Продукты сложила в подполе.

Заходили и гости – Танька, Надька и Галька. Все удивлялись: вернулась?

Я отвечала скупо и коротко: да, так сложилось. Бабам было жутко интересно, но в душу не лезли. Вот чудеса! Думаю, знали: я могу быть суровой и… надолго послать.

Сходила на погост – к бабе и… маме. Посидела на лавочке, поговорила. Все рассказала.

Первый снег сошел и начались свирепые дожди – конец ноября. Бабы частенько забегали: «Только у тебя, Лидка, тишина и покой!»

Переводили дух, отдыхали от детей и мужиков. И уже обсуждали предстоящий Новый год: кто и что будет готовить.

Я в этих прениях участие не принимала. Что мне нужно, одной-то?

Набрала в школьной библиотеке книжек и много читала: Гоголь, Толстой, Чехов, Куприн… Читала и вспоминала своего любимого Захара Ильича.

Мне было спокойно и хорошо. Нет, иногда я грустила… Конечно, грустила… Но заставляла себя ни о чем не вспоминать. Иногда это получалось.

Но иногда я все же вспоминала Дину Михайловну, красавицу завуча, мою бывшую начальницу и спасительницу. Часто думала: как она там?

И еще я думала – что уж скрывать – о человеке, который мне тоже очень помог в самый ужасный и невыносимый момент в моей жизни.

Я вспоминала его лицо – всегда хмурое, неулыбчивое и даже угрюмое. Про таких моя баба говорила: «Смотрит сентябрем».

А еще она говорила: «Мужчина должен быть основательным!» Так вот, мне казалось, что он был именно таким – основательным, этот Улыбкин.

Вспоминала… Его голубые глаза, плотно сжатые губы и упрямый подбородок, рассеченный расщелинкой посередине.

Я гнала от себя эти глупые мысли, но… Не получалось.

А двадцатого декабря выпал снег – густой, плотный, обильный. Я проснулась и удивилась: в доме было очень светло.

Подскочила к окну и… зажмурилась: снег – белый, пушистый – лежал ровным слоем на всем! На дороге, заборе, деревьях и крышах. Он слегка ослеплял и радовал глаз. Сколько его намело! И всего лишь за ночь. Похоже, погода вспомнила, что пришла зима и совсем скоро наступит Новый год. Он, этот снег, все осветил по-другому. Вокруг стало чище и как-то нарядней. Неухоженность и убогость деревни были почти скрыты.

Я поставила чайник и подтопила остывшую печь.

Я пила чай, когда раздался телефонный звонок.

– Лидия Андреевна! – услышала я. – Ну как вы там? Добрый день!

– Вы? – удивилась я. – Доброе утро. Да так, все нормально!..

– Я за вас рад! – продолжил он. – Ну и какие, собственно, планы?

– На Новый год?

– На Новый год и… всю дальнейшую жизнь?

Я молчала. Я была так растеряна, что голос мой дрогнул.

– А вам что, интересно? – глупо спросила я.

– В общем, да! – ответил он. – И даже очень! Ну так что с Новым годом? Есть планы?

– Да бросьте! – Я взяла себя в руки. – Все как обычно – оливье, селедка под шубой и… новогодний «Огонек».

– Ну… – протянул он, – действительно скучно. А если… – Он помолчал. – А если махнуть в Питер? Ну, как вы мечтали? И встретить праздник на Невском! Там это принято!

Я молчала минуты две или три. А потом взяла себя в руки:

– Ну кто ж от такого откажется? Только дурак!..

Он громко выдохнул:

– Ну тогда, Лида, открывай ворота́! А то я здесь… совсем околел!

Я тут же вскочила и подбежала к окну. Там, у забора, стоял… следователь Улыбкин. И лицо его, как всегда, было серьезным и хмурым.

В синем пуховике и шапке… с помпоном. На шапке и куртке лежал свежий снег. Под мышкой Улыбкин держал какой-то рулон.

– Это что? – спросила я.

– Да обои!.. – смутился Улыбкин. – Привез тебе, так сказать, образец! Пора сделать ремонт, Лида. Да ты сама все видела!.. Ну вот и начнем… – сказал он и громко вздохнул.

– Господи! Ну, ты даешь! – Я покачала головой: – Взял бы кусочек! Что ж ты целый рулон с собой тащил?

Следователь Улыбкин смутился и растерянно пожал плечами:

– Я думал, что так лучше видно.

Какое-то время мы не отрываясь смотрели друг на друга.

Я впервые видела, как мой спаситель Улыбкин улыбнулся!

– Снег-то стряхни! – строго сказала я. – В дом нанесешь!

Он кивнул, снял шапку и суетливо стал счищать ею снег с куртки.

Ну а я… Я тоже улыбнулась и открыла ему дверь.

Что мне еще оставалось?..

Миленький ты мой! Возьми меня с собой! Там, в краю далеком, Буду тебе…

Оглавление

Пролог

Часть первая Деревня и город Н

Часть вторая Город Л

Часть третья Москва Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg