«До свадьбы доживет»

До свадьбы доживет (fb2) - До свадьбы доживет 901K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Галина Марковна Артемьева

Галина Артемьева До свадьбы доживет

«О несчастье! Оно является опорой счастья. О счастье! В нем заключено несчастье. Кто знает их границы? Они не имеют постоянства.»

Лао-Цзы.

Пакт о нерычании

– Я ухожу! Не беги за мной! Ложись спать! В домик, в домик! Иди! Ты почему не спишь в своем домике, диво дивное, а? Иди быстро в домик!

– Уааааа! Гаааав!

– Нет, ну так мы не договаривались! Ты же обещала! Мы же с тобой пакт составили еще вчера! Ну-ка, давай еще раз: «У меня, распрекрасной собаки по имени Клава, есть собственный домик по адресу Садовая Кудринская улица, дом 23, пятый этаж, квартира со звонком, до которого я дотягиваюсь и сама звоню.» Так? Было дело? Составляли пакт?

– Гааааафффффррррр!

– Подтверждаешь, значит? А что дальше – помнишь? «Я, распрекрасная и любимая собака по имени Клава, проживающая по тому же адресу, что и мой домик, обязуюсь в нем спать, когда остаюсь одна в квартире. Я не вою, не лаю, не рычу под дверью, а тихо сплю в своем собственном домике. Честно и верно.» Ну? Чего смотришь? Ведь мы договаривались? Да! Иди уже, спи. И Лукаша твоя скоро-скоро придет. Нет смысла затеваться с вытьем. Тебя тут кто-нибудь бросал? Не кормил? Не любил? Вот! То-то же! Самой же стыдно! Ну, давай поцелую на прощанье. Вот так. Ой, ты же мне помаду сожрала, чудовищная любимая собака! Клава! Все! Иди в домик по-хорошему. До скорого!

Клава все-таки послушалась и залезла в свой домик. Ну, «домик» – это скромно сказано. Скорее, большой разноцветный мягкий терем, который пришлось шить на заказ, потому что на Клавин размер собачьи жилплощади в зоомагазине на Арбате не продаются.

Тина повернула ключ в замке и прислушалась. Пока тихо. Клава вроде бы решила соблюдать пакт о нерычании на проходящих по лестничной площадке мимо дверей их квартиры. Или чует хитрюга, что мама еще не ушла? Ума у Клавы было столько, что Тина и Лукаша не уставали удивляться.

Появилось это удивительное существо в самый страшный период их жизни, начавшийся девять месяцев назад. Девять месяцев – срок особенный. За это время можно выносить и родить дитя человеческое. А некоторым вот удается просто не сдохнуть и поверить, что жизнь продолжается. И это тоже великое достижение! К этим некоторым Тина, естественно, относила прежде всего себя. Она глянула на экран телефона и поразилась: 15 июня! Ровно девять месяцев прошло с того сокрушительного сентябрьского дня, и она не только жива, но снова умеет улыбаться и даже шутить.

Девять месяцев назад

О том дне лучше не вспоминать, но пока выгнать его насовсем из памяти у нее не получается. Тина, даже и не вспоминая, знает: в определенном месте ее души гнездятся смертельная боль и тоска. И хотя время лечит, что проверено и подтверждено ею же самой не раз, но рана, нанесенная самым дорогим и близким человеком пятнадцатого сентября – девять месяцев назад, – пока не затянулась, хотя теперь с болью от нее можно как-то договориться и вполне мирно сосуществовать.

Когда подобное случается с другими (а оно случается, и, увы, слишком часто, чтобы кто-то удивился подобной новости), так вот – когда с другими происходит нечто подобное, все воспринимается почти как норма. Ну – теперь так. Теперь – такая жизнь. Белое в один миг становится черным. И нечего из-за этого с ума сходить. Надо пережить, подняться, отряхнуться и – шагай себе по просторам дальше, как ни в чем не бывало! Но это – когда с другими. А вот, когда с тобой происходит такое – тут все рассуждения отменяются, разум отключается, и ничего наперед неизвестно: как встать, от чего отряхнуться и – зачем дальше жить, если позади пропасть, а впереди бездна?

Хорошо начинался тот сентябрьский день. Дочь Лукерья, она же Лука, она же Лушка, она же Лю, умчалась поутру в университет, они с мужем проснулись часов в одиннадцать: только позавчера вернулись из Греции, впервые за последний год провели десять дней вдвоем – хорошие, мирные десять дней, без мужниных колкостей и раздражения по пустякам. Конечно, он уставал, конечно, ему много приходилось тянуть на своих плечах, к тому же – критический возраст: им как раз минуло сорок пять. То есть, по всем правилам, она, Тина, становилась «ягодка опять», а муж ее Юра должен был переживать кризис под названием «как – и это все?» Что-то с ним явно происходило непривычное. Тина и подругам жаловалась, что Юрка стал «прямо как не родной», огрызается непонятно на что, доброго слова от него не дождешься. И как бы она ни старалась, ничем ему было не угодить. Прямо другой человек появился на месте ее любимого Юрки. Двадцать два года вместе, срослись намертво, все друг про друга знают, понимают, чувствуют, но вдруг – колючие взгляды, слова, огрызания. И обнять себя не дает, отстраняется, и иронизирует над каждым ее словом.

– Устал, – осознавала Тина, – от всего устал. Так устал, что и отдыхать не заставишь, отмахивается только, бурчит, что не до того ему.

Она на свой страх и риск взяла тур в Грецию, а ему об этом сказала, когда все было оформлено: и визы, и билеты. Отказаться бы не получилось. Нет, конечно, получилось бы, но деньги пропали бы точно. Тина внутренне трепетала, когда воркующим голоском, с улыбкой на нежных устах сообщала мужу о предстоящем им совместном райском отдыхе. Но он на удивление легко согласился:

– А, ты уже все подготовила? Ну, хорошо, Тиша. Давай полетим. Пусть.

Он все двадцать два года их совместной жизни звал ее Тиша. Она любила это имя, любила слышать, как он его произносит, любила читать его записки или письма, который всегда начинались словами «Милая Тиша, Тишенька».

Вообще-то по паспорту звалась она Валентиной. Так почему-то решили родители, когда она у них появилась. У ребенка ведь не спрашивают, нравится ему имя, которым его нарекают. Сами выбирают по своему вкусу, а человеку приходится приспосабливаться. В старших классах Валентина всем новым знакомым представлялась именем, которое, как она считала, подходит ей гораздо больше – Тина. И почему бы нет? Это ведь даже более точное сокращение ее полного имени, чем Валя. Тина – четыре последних буквы, не прибавить, не отнять. Зато в этом имени чувствовался какой-то шик, ощущалась загадка. Она здорово изменилась вместе с новым именем. И профессию уверенно выбрала – искусствоведение, и потом дело нашла по душе, в соответствии с именем. Счастливое она изобрела себе имя. Так ей казалось. А уж когда влюбилась как сумасшедшая и услышала от того, к кому ее тянуло с нечеловеческой силой: «Тиша, послушай, что я тебе скажу. Я тебя люблю. И мы должны пожениться, Тиша. Что скажешь?» – вот тогда звуки ее имени стали восприниматься ею, как объяснение в любви. Имя Тиша, произнесенное мужем, она воспринимала как теплый светлый луч, направленный в ее сторону, луч, который защищает, дарит счастье и покой.

Вот потому-то, когда Юра сказал «Хорошо Тиша. Давай полетим», она решила, что все к лучшему и что все у них будет хорошо, как было прежде.

В Греции действительно было замечательно. Муж отдыхал, дремал, читал своего нескончаемого Пруста на французском (несколько лет читал, а теперь книга подходила к концу – похоже было, что он как раз на берегу Эгейского моря и закончит свое эпохальное чтение). Она купалась, заплывала далеко-далеко, поворачивалась на спину и любовалась небом Эллады, удивляясь тому, что по этому самому морю плавали мифические древние греки и видели ту же небесную лазурь, что и она сейчас. Такие же рыбы плавали вокруг, такое же счастье разливалось в воздухе. Жизнь казалась ей бесконечной, а все обиды – мелочными и недостойными. Она совершенно успокоилась тогда. Муж по-прежнему был замкнут, погружен в себя, но колкостей не допускал, улыбался ей по-доброму и даже порой обращался к ней так, как она больше всего любила.

Они вернулись в Москву умиротворенными, день отсыпались, Тина разбирала и стирала вещи, с новыми силами наводила порядок в доме. Еще бы – Лушка такой бардак развела за время их отсутствия! А пятнадцатого, как много лет подряд, отправились на день рождения к друзьям, в известную театральную семью, в которой и муж, и жена родились в один день, тот самый, который Тина никогда-никогда не забудет. Они каждый год собирались в этом веселом хлебосольном доме, болтали, шутили, строили всякие общие планы, пили-ели всякие деликатесы и чувствовали себя великолепно.

И в тот вечер Тина хохотала до упаду. Ее всегда легко было рассмешить, а тут гости наперебой рассказывали об актерских оговорках на сцене – вот уж где можно было сгибаться в три погибели от смеха, просто рыдать. Странно, что она, постоянно имея дело с режиссерами, хорошо зная закулисную жизнь, почему-то раньше особого внимания на такие мелочи, как неверно произнесенные со сцены реплики, внимания не обращала. Что-то доводилось слышать, но, видно, настроение тогда было не то. А тут все принялись рассказывать, кто что мог. И одно за одним, по нарастающей.

Ну, про то, как вместо «Гонец из Пизы» возвестили про понятно что из Ганы – это она знала. Но в тот сентябрьский вечер до нее как-то по-особому дошло. Она представила себе, как это прозвучало со сцены и что сделалось со зрителями, и зашлась детским смехом – на радость рассказавшему. А дальше посыпалось, как из рога изобилия.

Вот Онегин на балу. Вот он спрашивает у своего друга Гремина, кто, мол, та, в малиновом берете, с послом испанским говорит. Ну, ясное дело, кто. Жена Гремина, в девичестве Ларина Татьяна. Та самая. Но на одном спектакле актер, исполняющий партию мужа, почему-то на вопрос Онегина про даму в малиновом берете вместо «Жена моя» отвечает «Сестра моя».

И Онегин, которому полагалось пропеть «Так ты женат? Не знал я ране», вывел, не дрогнув:

– Так ты сестрат?

И снова Тина представила себя в зале, среди зрителей, и хохотала безудержно.

– А вот еще, – продолжал кто-то из вдохновленных ее смехом гостей, – Катерина в «Грозе» Островского должна броситься в Волгу с крутого берега. Ну, актриса прочитала свой монолог и бросилась топиться. А ей подставили не обычную сетку, а тугой батут. Прыгнула она, а батут ее подбросил. Она, естественно показалась перед зрителями – выше скалы, с которой падала в реку. Снова упала – и снова батут ее вытолкнул. Так она периодически взмывала над скалой. Один из присутствующих на сцене актеров нашел выход из положения:

– Не принимает светлую душу нашей Катерины матушка-Волга!

Смехом Тины заразились все и наперебой принялись вспоминать.

– А помните в «Моем бедном Марате» актер должен сказать: «И заруби себе на носу!» А вместо этого он выдает:

– И заруби себе на суку!

Его партнер мгновенно реагирует:

– И где тот сук?

Так они еще про тот сук потом минут пять импровизировали!

А как по ходу трагедии Шекспира «Король Лир» артистка-дебютантка от волнения вместо простых слов «Сестра писала нам» запуталась и произнесла невообразимое:

– Сестра пистре (пауза) сисьмо сосала!

После такой оговорочки ее партнер, знаменитый Мордвинов, зашелся смехом так, что занавес дали, между прочим. И только когда зал и актеры отсмеялись, продолжилось действие шекспировской трагедии.

Естественно, не обошлось без знаменитой фразы Евстигнеева из «Большевиков». Он играл роль соратника Ленина. И должен был по ходу пьесы сказать про умирающего вождя:

– Захожу, а у него лоб желтый, восковой….

И много раз все получалось, как положено. Все товарищи по партии кручинились, зал вздыхал. А однажды Евстигнеев вместо привычной фразы почему-то произнес:

– Захожу, а у него жоп желтый….

Можно себе представить, что с остальными исполнителями творилось, это ж ни рассмеяться, ни всхлипнуть!

Тина в восторге повторяла известную оговорку. Почему-то не приходилось ей прежде слышать о том прославленном эпизоде.

Когда прощались, хозяева звали бывать у них почаще:

– Тиночка! Мы так любим твой смех!

Ну да! Тина больше всего на свете любила смеяться. Смех дарил ей легкость и беззаботность. И в любом случае – лучше смеяться, чем плакать. Вот она и радовалась любой шутке, не разделяя юмор на тонкий и грубый. Да какая разница, если смешно!

Она улыбалась и повторяла особо рассмешившие ее слова, пока они спускались на лифте и выходили из подъезда. Друзья жили недалеко от их дома: одна остановка на метро или три остановки на троллейбусе. Но вполне можно было и пешком за двадцать минут дойти.

Вечер стоял теплый и тихий, совсем еще летний: ни одного желтого листочка на деревьях, трава на газонах зеленая. Только вот золотые шары в палисадничке и напоминали, что осень – вот она, наступила. У Тины почему-то сжалось сердце при виде этих желтых цветов. Со школьных времен они казались ей вестниками печали, равнодушно покачивающими своими аккуратными круглыми головками:

– Да-да, осень близко, солнышко скоро исчезнет, летние радости уйдут, начнутся трудовые будни и печаль-тоска.

Тина отогнала грустные воспоминания. Где ее школа? О чем это она закручинилась? Уже и дочка на последнем курсе университета! К следующему лету получит диплом – и все, закончится для их семьи тема учения. Если только внуки пойдут. Но до этого еще жить да жить.

– Нет, это надо же! «Жоп желтый»! – вспомнила она и снова рассмеялась, – Это захочешь специально такое выдумать, так и не сообразишь! Мы как? Пешком или на троллике?

Юра молчал. Она привыкла к его молчанию. Последние года полтора, если не больше, он как-то настолько отдалился от нее, что и не заговаривал никогда. На вопросы отвечал, порой хмыкал язвительно, но таких долгих доверительных разговоров, к которым она привыкла за предыдущие годы их жизни, тех самых разговоров, которые давали ей силы справляться с любыми трудностями, потому что есть у нее самый близкий и все понимающий человек, – таких разговоров почему-то давно у них не случалось.

– Так как? – повторила Тина? – Пешком или…

– Я… – проговорил вдруг муж хныкающим полушепотом, – я… я не хочу жить во лжи!

Такая непонятная фраза «не хочу жить во лжи» – ни о чем слова, к тому же совершенно невнятно произнесенные, как в дурном сне. Но почему-то (даже сейчас, спустя столько месяцев, Тина не может себе объяснить причину) – почему-то она тогда все-все поняла, охватила сердцем все и сразу. Не зная деталей, подробностей, она словно звериным чутьем учуяла беду – и испугалась, затосковала смертельно.

– Не надо! – жалобно попросила она, – Не надо!

И добавила почему-то:

– Я на все согласна. Только – не надо. Пожалуйста, не надо.

Проговорив это, Тина быстро зашагала по бульвару. Ей хотелось остаться одной и ничего никогда больше не слышать. И тем более – не знать. Но Юра, решившийся сказать первую – дурацкую и отвратительно лживую – фразу про свое нежелание жить во лжи, словно обрел силу, которой ему раньше недоставало. Он нагнал жену, остановил ее и, глядя ей прямо в глаза, произнес:

– Это Катя. Моя Катя. Я тебе говорил. Помнишь?

– Какая твоя Катя? – рыдая, спросила Тина, – Что я должна помнить про Катю? Когда ты мне говорил?

– Двадцать два года назад. Почти двадцать три, – с гордостью возвестил Юра, – Когда мы познакомились еще. Не помнишь? Я тебе говорил, что в школе был влюблен в Катю Гогибедаридзе. Я сразу после школы сделал ей предложение! Помнишь, я рассказывал? И она отказала!

Тина вдруг вспомнила! Столько лет об этом не думала вообще! Даже тени воспоминаний не мелькало! И вдруг – да, всплыл в памяти тот разговор с Юрой, когда они только-только начали встречаться. Что он тогда сказал? Ах, да! Вот что: он сказал, что сердце его разбито! И она еще смеялась и говорила, что он не похож на человека с разбитым сердцем, такой весь красивый, здоровый, пышноволосый. С разбитыми сердцами так не выглядят. А он все равно упрямо рассказывал, как любил девочку из своего класса, как она сразу после школы родила, он не спрашивал, от кого и что вообще такое случилось, что ей понадобилось рожать. Но он сделал ей тогда предложение, обещал помогать растить ребенка. Они даже целовались! Но она отказала. И потом – они встретились через несколько лет, у нее уже ребенок ходил в детский сад, он несколько раз приходил вместе с ней забирать ее сына из садика, она оставляла малыша на свою маму, а потом шла с Юрой гулять, и они опять целовались. И снова он сделал ей предложение, а она сказала, что у нее рак крови, что ей недолго осталось жить, поэтому не стоит и затеваться. И он плакал, умолял ее, говорил, что ему все равно – хоть месяц с ней прожить, и то счастье на всю жизнь. Но она была непреклонна. Вот такая у него была трагедия в жизни.

– Она что – умерла уже? – ужаснулась тогда Тина.

– Нет. Пока жива. Но нам не быть вместе, – горестно вздохнул Юра.

И она его веселила, веселила. Он постепенно отошел от грустных мыслей. И стали они целоваться, и не только. А потом он предложил ей пожениться. Сказал, что очень-очень ее любит и хочет всю жизнь провести с ней. И она, конечно, хотела того же! И тут же согласилась.

Да! Вот еще что было! Как же она могла забыть! Они с Юркой ходили в его школу на вечер выпускников. Они тогда только-только поженились и всюду ходили вместе. И тогда, на шумном бестолковом сборище недавних одноклассников увидела она ту самую Катю, из-за которой муж ее так отчаянно когда-то убивался. Ничего особенного: темные глаза, широкие брови, крашеная блондинка, стройная, высокая, взгляд – как бы это сказать поточнее – жадный до жизни, вопрошающий, что почем, и быстро определяющий всему цену (по собственной шкале ценностей, конечно). Тина вспомнила, что она тогда легко, вскользь удивилась Юркиному вкусу, но даже говорить об этом не стала – зачем. Они муж и жена, у них – да! – любовь. А то, что было когда-то с этой Катей – полная чепуха. Да и не было ничего. Единственно, что она спросила тогда: неужели у этой Кати действительно был рак крови? Уж очень здоровой и вполне благополучной она выглядела.

– Не знаю – был, не был, – ответил тогда Юрка, – мне без разницы.

К тому же выяснилось, что Катя только что вышла замуж. И муж ее оказался богатым дядькой на двадцать лет ее старше. Тина тогда поняла про Катю все и сразу, уж очень типичный случай представляла собой первая Юркина любовь. Ну, понятно же было, почему она отказала своему ровеснику – ей хотелось прочно устроиться в жизни, хотелось всего и сразу, а у Юрки за душой, кроме чувств, не было ничего. Дело вполне житейское, тем более уже обожглась на чем-то девушка. Единственно, что трудно было понять – зачем про рак крови врала. Хотя – тоже не так уж сложно сообразить: ей хотелось, чтобы ее пожалели и чтобы светлое чувство к ней пронесли, так сказать, через годы и расстоянья.

Ничего не было в Кате, что имело бы смысл запоминать.

Неужели это ту самую называет сейчас муж «моя Катя»?

Тину страшно знобило, ноги сами тащили ее домой, она задыхалась, но неслась со страшной скоростью. Юра едва поспевал за ней, но говорил теперь беспрестанно. Его словно прорвало. Видно, многое накопилось. Он сообщил, что год назад Катя пришла на его концерт, а потом зашла в артистическую поздравить. И с тех пор – они вместе. И дышать не могут друг без друга.

– Год? – почему-то переспросила Тина.

– Год! – уверенно и гордо подтвердил Юра.

– А раньше что было? До этого года? Ты начал раньше! – сказала она, плохо отдавая себе отчет, о чем они говорят.

– Раньше я жил в пустоте. Но – никого! Поверь! Я был совсем один! – патетически воскликнул муж.

Тине хотелось спросить: «Что значит – один? У тебя же была я. И я всегда была рядом. Как это – один?» Но она промолчала, потому что понимала, что вопросы ее не имеют никакого смысла. Вот как оказалось: муж жил с ней, ел с ней, спал с ней, но при этом, оказывается, был совсем один. О чем спрашивать?

И все же – так многое нужно было выяснить! Но с кем выяснять? Рядом с ней почти бежал совершенно чужой и недобрый человек, говоривший жуткие вещи, совершенно не считаясь с тем, какую боль он сейчас причиняет той, с которой прожил вполне мирно и любовно двадцать два года. Он зачем-то говорил о том, как прекрасна его Катя, как наконец-то она поверила ему и доверилась. Тине пришлось услышать и о том, что у нее, у этой великолепной Кати, старший сын учится в Вене, а она все еще замужем за тем самым бизнесменом, который старше нее на целых двадцать лет.

– Значит, мужу ее сейчас шестьдесят пять, – зачем-то подсчитала Тина, продолжая про себя спрашивать Юру о самом главном.

– У нее дочь от этого человека. Ей десять лет. Я буду помогать ей растить ее, – муж просто захлебывался от восторга, как мальчик, пересказывающий захватившую его целиком сказку.

Тут Юра словно слегка запнулся, но тут же продолжил:

– Лукерья уже совершенно взрослый человек. Я ее вырастил до возраста совершеннолетия – не только в нашем определении этого слова, но и в мировом. Ей двадцать один уже исполнился. В Америке спиртное с этого возраста разрешено продавать. Так что долгов перед ней у меня нет.

Тина, услышав имя Лукерья, в который раз подумала, что зря она тогда уступила мужу и согласилась назвать дочку именно так. Ну, не подходило девочке это имя – никак. Ладно уж там Луша, Лука. Но Лукерья – какая-то анекдотическая претензия на оригинальность, какие-то лапти с лакированным бантиком для украшения.

Впрочем, это вопрос не актуальный. А какой актуальный? А – вот: Юра, значит, год уже гужевался с Катей, давно все с той обсудил и решил. Сейчас как раз избавлялся от незначительной помехи на их с Катей светлом пути к счастью. И помеха эта она, Тина.

Как он только что сказал? «Я вырастил ее до совершеннолетия». «Я вырастил». Как будто он один растил. Или вообще какие-то серьезные усилия приложил к воспитанию дочери. Деньги давал. Шутил. А чтоб поговорить, утешить, пойти куда-то вдвоем – не было такого никогда за все эти годы. Никогда!

– Но я же сама, – сказала себе Тина, – я же сама с этим соглашалась. Юрочка, мол, натура творческая, ему нужен покой, тишина, чтобы не прерывалось течение его мысли, его внутреннее слушание музыки. Юрочка не сразу стал успешным композитором, которому предложения поступают со всех концов света. А она в него верила и помогала, как могла. Его дело было – творить. А ее – растить дочь, кормить их, веселить, создавать уют в доме.

Впрочем, он в последнее время очень часто произносил «я» вместо «мы». Вот только что в гостях сообщал: «Я был в Греции». Тоже удивительно было слушать. Однако она, услышав эту фразочку, как часто в последнее время, сказала себе, что это всего лишь оговорка, что не стоит даже внимание обращать. Вот они сидят рядом, пришли вместе – что еще ей надо?

Все это ерунда. Ненужные мелочи. Главное было совсем не в этом. И она, задыхаясь от стремительного движения домой, в родные стены, спрашивала и спрашивала себя об этом главном, зная, что с Юрой об этом говорить не будет. Не сможет она об этом заговорить. А главное было – венчание. Они же повенчались семнадцать лет назад! Причем, настоял на этом муж. Тогда время было такое: все широкомасштабно крестились и венчались. Сначала искали свои духовные пути, читали книжки, подчеркивали ключевые фразы. Потом шли в храм и проникались Богослужением. И стремились стать частью общего, влиться в мейнстрим, ожить от духовного обморока. Шло массовое восстановление разрушенных непутевыми предками храмов и строительство новых. Но постепенно православие стало входить в привычку, и те, кто стремился следовать модным веяниям, взялись поначалу иронизировать, а потом и критиковать то, к чему их поначалу прибило девятым валом.

Тина в детстве много времени проводила на море, и любила наблюдать, как оно перед штормом начинает волноваться, словно охваченное единым мощным порывом, как оно ревет, устремляя волны вверх и вдаль. И все, что только оказывается на поверхности бушующей воды, подчиняется ее власти. А потом шторм утихает, и на берегу обнаруживаются всякие клочки водорослей, бревна, даже непонятно как очутившееся в море тряпье и прочий мусор. Все это случайное барахло грозно вздымалось волнами и, казалось, тоже как-то осмысленно участвовало в общем движении. Но это только казалось. На берегу весь этот хлам не мог ровным счетом ничего. Так и с верой: Тина не осуждала тех, кто заодно со всеми устремился в даль светлую, а потом, не имея ни таланта, ни силы духа, чтобы верить, остались, как щепки, выброшенные прибоем, в пустоте. Но был момент в их с Юрой жизни, когда сердце ее заныло: его тетя, сестра отца, недавно спросила:

– Юр, ты по-настоящему веришь?

И он вдруг произнес:

– Не знаю. Я так…

– Вот и я – так, – засмеялась Юрина любимая тетя.

А сердце Тины после этих невинных фраз дрогнуло и затрепетало. Прежде он говорил иначе. И молился по утрам и вечерам, и на исповедь ходил, и причащался. А теперь – «так». Но она и тогда промолчала, не нашла в себе сил говорить об этом. Может быть, боялась услышать что-то страшное для себя?

И вот в тот момент, узнав от мужа о его убийственных планах на их будущее, она все хотела спросить: «А как же венчание?» Ведь он же сам много раз подряд повторял про то, что людям не дано разъединить то, что Бог соединил. Но о чем было спрашивать? И зачем? Если он уже целый год, как ответил сам себе на этот вопрос.

Она очень остро ощутила тогда, что вот оно: предательство. Настоящее, несомненное предательство, которому настолько нет оправдания, что и говорить не о чем. И судить такое предательство нет смысла: это уже не ее дело, а высших сил.

Уже на подходе к дому она услышала еще одну поразительную вещь: оказалось, муж планирует поселиться с Катей и ее десятилетней дочкой в их квартире. Тине тогда показалось, что она ослышалась. Может ли такое быть?

– А я? А мы с Лушей? – спросила она, остановившись.

– Лукерья, если захочет, может, конечно, остаться с нами. Но ведь и ты, и она прописаны на Кудринской. Впрочем, пусть она сама решает, – услышала Тина ответ.

– Не может быть! – вот что хотелось ей закричать – и после этого проснуться в собственной спальне рядом с мирно спящим мужем. Но оказалось – быть может все. И не только в кошмарном сне, а наяву. Причем, явь получается гораздо страшнее и безысходнее.

Вечный вопрос

С квартирой дело обстояло так. Поначалу, когда они с Юрой только поженились, их приняли к себе ее родители. Они вполне мирно жили в небольшой двухкомнатной квартире, плюсом которой было ее центральное местоположение и четырехметровые потолки, потому что в начале ХХ века архитекторы считали, что высокие потолки – это не только красиво и приятно, но еще и жизненно необходимо человеку. Так что в их жилище на Кудринской всегда казалось просторнее, чем было на самом деле. Все было бы хорошо, даже когда родилась Лукаша. Но только один существенный момент мешал их полному счастью: Юрочке негде было творить. Чтобы писать музыку, ему необходим был, как минимум, рояль и к нему впридачу какая-никакая отдельная комната со звукоизоляцией, чтобы его занятия не доводили соседей до белого каления. Вот тут Тина и придумала насобирать денег на хоть какую-то однокомнатную квартиру для Юрочкиных занятий. И ей тогда очень повезло: она тогда только-только начинала заниматься тем делом, которому потом полностью себя посвятила. Она ездила по европейским городам, ходила на блошиные рынки, откапывала всякие антикварные редкости, в которых прекрасно разбиралась. Она собирала все: и одежду, и нижнее белье, и фарфор, и холсты, свернутые в рулоны, потемневшие от времени, найденные на чердаках старых домов. Новые хозяева избавлялись от хлама и задаром отдавали старьевщикам барахло из мансард и чуланов, а те, в свою очередь, распродавали свои дармовые находки за сущие гроши. Тина с упоением рылась в вещах-обломках старой жизни, и ей везло. Она обладала легкой рукой и выуживала порой настоящие сокровища. Ветхую одежду она приводила в порядок и пристраивала в театры, на киностудии или модельерам. Театральные портные интересовались не столько самой разваливающейся вещицей, сколько фасоном и кроем. Они тщательно перерисовывали малейшие детали, чтобы артисты, одетые в точнейшие копии настоящих модных шедевров определенных эпох, чувствовали себя людьми того времени, в которое хотели перенести своих зрителей. Ветхая одежда на блошиных рынках продавалась порой связками: бери это барахло, милочка, и разбирайся дома, что тебе из этого нужно, а что можно смело выбрасывать на помойку. Но на помойку она ничего не отправляла, напротив: аккуратно укладывала в небольшой чемодан и везла в Москву. Таможенники никогда не просили ее показать, что она такое везет. Девушка со стандартным двадцатикилограммовым чемоданом не привлекала внимание.

Несколько раз Тине попадались подлинники картин постимпрессионистов, художников, чьи имена особо не были на слуху. Только специалист мог встрепенуться при малоизвестном имени. А уж она-то как раз и была специалистом! Очень много находок сделала она в свое время и в русской провинции, где нищета девяностых гнала людей продавать за копейки все, что они считали ненужным старьем. Юра тогда еще только подавал надежды, а обеспечивала семейство она, причем легко, азартно и радостно. Много в те года было у нее сил и желания обеспечить любимых людей.

Однажды она откопала под Ярославлем подлинник Коровина. Внутренне ахнув и задрожав, поинтересовалась ценой, стараясь казаться равнодушной и даже слегка брезгливой к продаваемой ветоши.

– Тут все по триста, – махнул рукой продавец.

– Пожалуй, я возьму вот эту, – взялась Тина за отсыревший холст.

Она отсчитала три сотни рублей (невероятно: десять долларов!) и немедленно убралась восвояси, не смея верить своей удаче. Картину эту она легко продала через пару недель коллекционеру за двадцать тысяч баксов. Вот что значит: знание – сила! На эти двадцать тысяч Тина и Юра сделали великое дело: они, во-первых, за десять тысяч купили однушку рядом с метро «Речной вокзал», во-вторых, сделали в этой убитой однушке евроремонт и профессиональную звукоизоляцию, а на оставшиеся деньги приобрели рояль. «Речной вокзал» был выбран не случайно: от Маяковки до него было всего несколько остановок по прямой. На дорогу от дома до Юрочкиной новой студии уходило максимум двадцать минут – сказочные условия.

Они спокойно, хорошо и дружно жили, не жалуясь на тесноту. Потом Лушка пошла в школу, а Тине позарез стала нужна хоть какая-то каморка, где она могла бы хранить в надлежащем порядке свои обретения, чтобы можно было иной раз и людей привести, все продемонстрировать, разложить. Она все еще одна справлялась с материальными вопросами целой семьи. Из-за этого при всем желании не смогла себе позволить родить Лушке братика или сестричку. Что было делать? У Юры проходили иногда концерты, он преподавал в консерватории, но вузовские зарплаты вызывали лишь горькую усмешку, а заграничные выступления пока можно было по пальцам пересчитать. Да Юра и не хотел больше детей.

– Человечество и так слишком размножилось, – часто повторял он, – мне для полного отцовского счастья вполне хватает единственной и непосторимой дочери.

Вопрос с жилплощадью решился сам собой. Однажды они с Юрой были приглашены к его давним, школьным еще друзьям. Те собирались навсегда покидать страну, не соответствующую их запросам и ожиданиям. Это была еще не прощальная встреча, праздновали получение разрешения на выезд.

– Теперь лишь бы успеть все продать, – вздохнула хозяйка дома, которой все: и квартира, и ее прекрасная обстановка достались в наследство от отца, знаменитого оперного певца, – С собой мало что можно вывезти. Библиотеку почти всю отдам в хорошие руки за символическую плату. Ну, а что получится продать хорошо, продам. Поможешь, Тиночка? И если знаешь кого-то из своих, кому квартира в центре столицы нашей бывшей родины нужна, скажи им. Мы же срочно продаем, дорого не просим. Хочется побыстрее и – своим, чтобы не надули.

И тут в разговор вступил Юра, которого ни до, ни после не интересовали вопросы быта. Но в тот вечер словно озарение нашло – так он потом рассказывал эту историю.

– Маш, а сколько вы за свою хату вообще-то хотите? – спросил он.

Подруга назвала цену – немаленькую, но и не заоблачную.

– А если с мебелью и всем остальным? – продолжал расспрашивать Юра.

– Ох, не дразни. О таком счастье мы и не помышляем, чтоб от всего одним махом избавиться раз и навсегда.

– Вот и подумай. И сообщи, – деловито отреагировал Юра.

– Так ты что? Знаешь кого-то, кто мог бы все это разом купить? – удивилась Маша.

– Знаю, – кивнул Юра, – Я сам. Твой покорный слуга. При хорошем раскладе в течение месяца-полутора я эту сделку осилю.

Тина пораженно слушала, удивляясь невесть откуда взявшейся мужниной деловой хватке и тому, что он впервые так активно брал что-то на себя.

– Юрка, тебе – со скидкой! – ликовала Маша, – Это ж действительно – все попадет в хорошие руки. И книги, и картины, и нотная библиотека! И у меня как камень с души свалился – а то я думала, что память папину предаю. Но тебе-то все нужнее, чем мне. А я тут больше не могу. Мне детей надо выучить, чтоб росли они в покое и безопасности. А тут – вон что творится…

Хозяева обещали сообщить окончательную цену буквально назавтра. Тина, выйдя из подъезда, спросила шепотом:

– Юрка, квартира, конечно, супер, но деньги где взять? Они, конечно, недорого просят, но у нас почти и нет ничего.

– Давай считать, – предложил муж, – Цены на жилье растут. Ну, не будут же в столичном городе цены на жилье оставаться копеечными. Скоро взлетят так, что тогда уж мы точно ничего не осилим. Надо успевать сейчас. Смотри: мне за мою студию вчера сорок тысяч баксов предложили. Могу толкнуть. И тогда – уже кое-что у нас есть.

– Кто это такой щедрый? – удивилась Тина.

– Да есть тут один. Из бывшей союзной республики. Член союза композиторов. Мечтает в Москву перебраться. Свою квартирищу у себя продает, а тут ему едва на мою студию хватит. Но она в прекрасном состоянии, заселяйся и живи. И опять же – с деньгами не кинут. Он все правильно рассудил.

– Что ж ты мне ничего не сказал?

– А какой смысл говорить? Мне где потом заниматься? Я ж не думал, что такое подвернется! – вполне рассудительно отвечал Юра.

– Хорошо. Сорок будет. Еще даже двадцать или тридцать я наскребу: покупатели есть на бронзу. Хотела себе оставить, уж очень мне она по душе, но раз такое дело – пожертвую.

Тина говорила о бронзовой скульптуре, воспроизводящей в натуральную величину безмятежно спящего младенца. Она нашла ее во время своей очередной экспедиции в российскую глубинку и никак не хотела с ней расставаться, все любовалась детским личиком, казавшимся полным жизни.

– Надо продавать, – вздохнул Юра, – Квартира – дело эпохальное.

– Ладно. А дальше? Остальное где взять? У нас же меньше половины наберется. Еще неизвестно, сколько они за мебель запросят.

– Я в банке кредит возьму, – решительно произнес муж, – Мне точно дадут: работа у меня постоянная, прописка тоже – не будет причин для отказа.

– Кредит – это же кабала! Это же – возьмешь сто рублей – вернешь двести, если не больше, – ужаснулась Тина.

– И пусть! – решил Юра, – Вот увидишь, лет через пять эта квартира будет не меньше миллиона баксов стоить. Вспомнишь мои слова. Они очень пожалеют, что дом свой продали. Зря они сейчас так. Но это – дело не мое. Они продают – я покупаю. И все тут.

Юра выглядел совершенно другим человеком: хватким, решительным, деловым. Тина вдруг почувствовала, что она за ним, как за каменной стеной. «Я решил, я покупаю» – это так по-мужски звучало, так по-взрослому. Она и не заметила, как ее любимый мальчик превратился в крепкого хозяйственного мужчину.

Конечно, она согласилась, и, конечно, все вышло так, как предсказывал Юра: и кредит легко дали, и мебель старинную им отдали почти даром, и квартира потом подорожала так, что Юра даже недооценил ее нынешнюю стоимость. Удобная во всех отношениях квартира: до Кудринской одна остановка на троллейбусе или десять минут пешком. Школу Лушке менять не пришлось, родители рядом. Четыре просторных светлых комнаты, восемнадцатиметровый холл, кухня пятнадцать метров. Комнату для Юриных занятий переделывать не пришлось: она была снабжена великолепной звукоизоляцией: прежний хозяин об этом позаботился. Теперь у Тины была своя комната, у Юрочки – своя, самая большая и даже с балконом, Луше тоже выделили девичью светлицу. У них с Юрой наконец-то появилась собственная спальня. Гостей принимали на кухне, а по особо торжественным случаям раздвигали в холле большой стол, за которым свободно усаживалось двадцать человек.

Тина долгое время переживала за прежних хозяев: ей все казалось, что они скучают по Москве и рвутся назад, домой, а дом занят чужими людьми. И эти чужие – они с Юрой. Странное ощущение. Через несколько лет ей довелось побывать в Штатах у тех самых бывших владельцев. Жили они в Калифорнии, в большом доме недалеко от океана, назад не стремились, наоборот: изо всех сил кляли «помойку», из которой им удалось вырваться. Тоскуют, поняла Тина, и сильно. Иначе – зачем ругаться? Живешь хорошо и радуйся себе. Во всяком случае, совесть ее была чиста, и больше она ни о чем не сожалела.

И только годы спустя, в тот теплый сентябрьский вечер, когда ее трясло из-за холода, поселившегося в сердце от Юриных слов, она вспомнила, что впервые «я», а не «мы» и «мое», а не «наше» услышала она от мужа именно при покупке той самой квартиры.

Ей хотелось спросить в ту их последнюю беседу и о том, считает ли он справедливым, что она должна покинуть любимый ею дом, и не просто справедливым – нормально ли это в мире людей или она что-то пропустила, какие-то новые правила появились. Но и эти вопросы у нее не получилось задать. Потому что изнутри выскочил другой вопрос, перекрывающий предыдущие: «А зачем? Что дадут его ответы? О чем теперь говорить?»

– Я завтра же уеду. Сейчас меня ноги не держат, – сказала она, – Сейчас мне надо лечь.

– Конечно, не спеши, – согласился Юра ласково.

В голосе его звучала давно не слышанная нежность.

– На Кудринской, как я понимаю, ремонт закончен? – деликатно уточнил он.

Она промолчала, с ужасом догадавшись, как четко и точно он рассчитал момент их решающего разговора.

Пять лет назад родители Тины с промежутком в две недели покинули ее навсегда. Ушли – так принято говорить. Сначала неожиданно, без всяких болезней и недомоганий, умерла мама. Острая сердечная недостаточность. Скорая приехала быстро, но – не успела ничем помочь. Папа после маминых похорон сказал: «Мне теперь жить больше незачем.» Две недели он словно к чему-то готовился: выбрасывал хлам, по его выражению. А потом лег спать и не проснулся.

«Им-то там хорошо, они вместе, – сокрушалась Тина, – а мне здесь без них – как?» Время не лечило ее рану. Она мысленно говорила то с папой, то с мамой, советовалась с ними. Они ей снились – дружные, веселые, давали советы по хозяйству. Однажды мама сказала:

– Хватит уж убиваться. Сделай ремонт и сдай квартиру. А сама – хватит уже тебе быть добытчицей, передохни. Ты всю жизнь вертишься, как белка в колесе.

«Как белка в колесе» – любимое мамино выражение. Тина поверила сну и сделала именно так, как велела мама.

Все последующие после этого решения годы она вкладывала в общий семейный котел деньги, которые приносила аренда квартиры, а сама слегка свернула свою бурную деятельность: ей действительно надо было прийти в себя. К тому же у Лушки надвигались выпускные экзамены и одновременно с ними – сложный подростковый период, когда дочь можно было ненароком упустить. Юра к этому времени был уже известным и востребованным, жизнь налаженно катилась по накатанной дороге. Если бы не ощущение сиротства от потери родителей, Тина могла считать себя вполне счастливой, а свою миссию на земле состоявшейся. С мужем они договорились, что квартира на Кудринской – Лушкино наследство. Выйдет замуж, именно там на свободе начнет свою новую жизнь. А пока – пусть родительский дом приносит денежку.

Четыре месяца назад жильцы, которыми Тина была очень довольна, съехали – обзавелись собственным жильем. И тогда она решила сделать ремонт с небольшими изменениями. Она собиралась из двухкомнатной квартиры сделать трехкомнатную. Давно об этом мечтала, еще родителям предлагала, но они отказались: им и так не было тесно, двух комнат и просторной кухни хватало вполне. Тина же рассудила так: есть у квартиры скрытые возможности, которыми грех было не воспользоваться. Небольшая прихожая вполне давала возможность оставить верхнюю одежду и переобуться. Вслед за прихожей находилось довольно бестолковое квадратное пространство площадью семь с чем-то квадратных метров. Один коридор из него вел на кухню. При кухне, кстати, имелся туалет с душевой кабинкой, что задумано было еще в стародавние времена, видимо для прислуги. А другой коридор, пошире, приводил в комнаты: одна налево, другая направо. Между ними находилась просторная ванная комната с туалетом. Тина задумала из кухни сделать еще одну спальню. А кухню разместить в том самом семиметровом продолжении прихожей. В пространстве, которое прежде занимал большой стенной шкаф, должна была поместиться кухонная стенка с плитой, раковиной, посудомойкой. Даже небольшой холодильник вписался в общий ансамбль. Круглый столик, четыре легких стула, красивый светильник – что еще нужно на кухне? Тем более, в отличие от прежних времен, на готовку много времени тратить не приходилось. Так и получилась вполне удобная и необычная трехкомнатная квартира на Кудринской. Три месяца ушло на ремонт, потом устранялись кое-какие недоделки. После греческих каникул Тина собиралась вплотную заняться поисками квартирантов. Она-то собиралась. Но Юра спланировал иначе, по-своему. Ну да, год замышлял. Только она почему-то была слепа и глуха. Слепа и глуха.

А теперь – вот… Кудринская вполне готова.

Они только переступили порог квартиры, из которой Тине предстояло исчезнуть навсегда, как позвонила Лушка. Отцу позвонила, как обычно, когда хотела предупредить, что останется где-то с ночевкой. Знала, что мать будет возражать. Отца уговорить было значительно легче.

– Лукерья звонит, у друзей хочет остаться, на, поговори, – протянул Юра трубку.

– Нет, – качнула Тина головой, – Не могу говорить. Пусть остается, где хочет. Завтра сам ей все скажешь.

– Мама не против, не делай глупостей, – как ни в чем не бывало попрощался отец с дочерью.

Тина, не разуваясь, прошла на кухню и взяла из холодильника бутылку воды, открыла и стала пить прямо из горлышка.

– Ты где хочешь лечь? – деликатно спросил муж.

– Знаешь, мне не до куртуазностей, – сказала Тина, – Я лягу, как обычно, в спальне. И ты можешь ложиться там же. Это ничего не значит. А сил на выкрутасы у меня нет. Лягу-полежу и поутру съеду.

Последняя ночь

Она вошла в спальню и вздрогнула: кто-то двигался слева от двери, у стены. Глянула – какая-то женщина смотрела на нее из тьмы. Комната была освещена уличными фонарями, и в этом зыбком свете бесстрашно и бесшумно шевелился чужой человек. Впрочем, Тине было все равно. Если кто-то затаился в ее спальне, чтобы расправиться с ней – пусть. Собственно, с ней уже расправились, остается только добить.

Она протянула руку к выключателю, сразу стало светло и все понятно. Зеркало! Ее любимое огромное венецианское зеркало отражало ее саму, хозяйку спальни. Бывшую хозяйку. Тина постаралась сосредоточиться и посмотреть, как она сейчас выглядит. Посмотрела – и не узнала себя. Чужой человек смотрел на нее из зеркальной тьмы. Глаза пустые, губы ниточкой, толстая – да, да, толстая, как это она раньше не видела! Вроде каждый день смотрелась, вроде нравилась себе, улыбалась своему отражению, подмигивала. Что у нее происходило со зрением? Только теперь видит она себя настоящую. Разве можно любить такую? И одета кое-как, без шика, а еще в гости в приличное общество ходила, и волосы повисли клочьями, и цвет лица серый.

– Я тебя не узнала, – сказала Тина своему отражению, – Ну, ничего. Богатой будешь.

Отражение мрачно кивнуло.

Тина скинула туфли у кровати и в одежде улеглась на свое привычное место. Кровать приятно пахла чистотой и свежестью. За этим прежняя Тина очень следила. Ей нравилось красивое постельное белье, она любила это ощущение блаженства, когда после насыщенного дня ныряешь под душистое одеяло, потягиваешься, сбрасывая с себя все заботы. Нынешней Тине было абсолютно наплевать, куда она легла. Ее попросту не держали ноги, и голова кружилась. Когда ноги не держат, надо лечь. А раздеваться ни к чему. Она нахлобучила на голову капюшон своего легкого плаща: в капюшоне можно было чувствовать себя защищенной и отгороженной от враждебного окружающего мира.

К кровати приблизился Юрочка в своем любимом домашнем халате, который она привезла ему на Новый год из Франции. Это он уже, оказывается, с Катей встречался. Любовь уже у них была. А халату тогда обрадовался, как дитя:

– Мой любимый цвет, мой любимый размер!

Винни Пух окаяннный! Или кто там радовался любимому размеру? Иа-иа, вроде. Да какая разница!

Юрочка улегся справа от нее, раскрыл принесенный с собой лэптоп. Она услышала дробный глухой перестук клавиш.

– Письмо счастья посылаешь? Мог бы до утра подождать. Или надо срочно осчастливить? – спросила она тускло.

– Ну, зачем ты так? – отозвался Юра, не переставая строчить свое послание.

Видимо, удовлетворение от хорошо выполненного наконец-то дела переполняло его, требовалось срочно поделиться с любимой.

Тина лежала и думала, что оказалась теперь совсем-совсем одна. Вот она, оказывается, какая жизнь на самом деле! Старших никого не осталось. Муж ее давно, как выяснилось, разлюбил. Почему она никогда не думала, что такое возможно? С другими же случалось сплошь и рядом – и она это видела, и комментировала, что, мол, обычное дело, такая нынче жизнь. Но про себя просто уверена была: никогда родной муж не перестанет ее любить. Он же родной! Самый близкий! Они – одно целое! И столько лет вместе. И у них взаимопонимание. И вообще – они собираются жить долго, счастливо, состариться вместе и умереть в один день. Вот – ее родителям удалось же именно так прожить! А образ жизни – он тоже передается по наследству. Это такой тайный код судьбы, что-то типа генетического, только он пока не расшифрован, руки у ученых еще не дошли. Ха! Она ведь на полном серьезе так все время думала. Ну, вот и расшифровался код сам собой.

Лушка, конечно, останется с отцом. У них полное взаимопонимание. Она всегда была папиной дочкой. Внешне – как две капли. И характер упорный – в отца. И, если что, ему звонит, а не матери. К тому же комната у нее тут – лучше не придумаешь. И с огромным балконом, и обстановка дизайнерская – настоящий шедевр. Не пойдет Лушка на Кудринскую. Там и мебели вовсе нет. Тина мебель специально до сих пор не покупала: некоторые жильцы не хотят хозяйскую мебель, завозят свою. Особенно те, кто надолго планирует снимать. Так что из обстановки там – только кухня, встроенные шкафы и прекрасно оборудованные санузлы. А так – пустота. Будущую ночь придется спать на полу. Ну, и фиг с ним. Такая нынче жизнь. У всех такая. И у нее оказалась ничем не лучше. Как-то надо привыкать.

Но – не может быть!!! Не может быть!

Так – фоном – кричало что-то внутри нее:

– Не может быть! Это просто страшный сон. Вот сейчас… Проснись! Давай! Просыпайся!

Проснулась она от собственного воя. Оказывается, ничего не приснилось. Все, как было, так и есть: она в плаще с капюшоном на голове, мирно похрапывающий Юра рядом, не проснувшийся даже от страшных звуков, которые она непроизвольно издавала. Умаялся вечером, открывая нелюбимой жене свою возвышенную душу. Провалился в сон. Сколько же она спала? Тина достала из кармана плаща свой мобильник. Всего час ночи! Не может быть! Так долго тянется это ненавистное время! И на сон ей отпущено было высшими силами не более получаса. И что теперь? Как лежать рядом с предателем?

– Да какая разница! – снова сказала она себе, – На войне всякое бывает. И с предателем оказываешься в одном окопе. Главное все знать о том, с кем рядом.

А она теперь знала.

Вдруг догадка пронзила ее: она наконец получила исчерпывающие ответы на некоторые вопросы, которые время от времени не могли не появляться, но которые она, по собственной слепоте, отодвигала от себя, как несущественные или даже ложные.

Главный вопрос состоял в том, что в последние месяцы Тине казалось, будто кто-то незримый присутствует в ее жилище. Словно бы какой-то параллельный мир случайно вторгался в ее пространство, не желая ничего нарушить, но оставляя после каждого вторжения следы. А если проще говорить, повсюду появлялись какие-то необъяснимые вещи: дамский дезодорант, которым никогда не пользовалась ни Тина, ни Луша, непонятная заколка для волос, расческа. Вообще-то Тина думала, что это дочкины подружки разбрасывают свои вещи, но Лукерья уверенно, честно глядя в глаза, настаивала, что никто у нее давным-давно не был, а если бы и был, зачем бы она это скрывала. Логично, конечно. Но на кого в таком случае было думать? Только на дочкиных подружек, забежавших на минутку в отсутствие родителей, и забывших по девичьей рассеянности какую-то свою вещицу. Впрочем, все это были ерундовские мелочи, хотя Тина и продолжала им удивляться. Кстати, она никогда не выбрасывала чужие предметы в мусорное ведро. Ну, забыла девчонка, вернется – заберет. У них, юных глупышек, денег лишних не водится, зачем выкидывать то, что тебе не принадлежит, а хозяйке вполне еще сослужит службу. Дезодорант, кстати, дорогой, известной фирмы, так и стоял на ее полочке. И до сих пор стоит. Заколка исчезла, а дезодорант остался. Запах его Тине не нравился: слишком резкий, приторный. Ну и что с того? Не так много места занимает, чтобы о нем лишний раз думать.

Сейчас Тина поняла, что это за параллельный мир к ней вторгался. Пылкая влюбленная Катя метила территорию. Старая штука, известная еще в пору ее молодости: приходишь к парню, оставь у него что-нибудь, хоть заметно, хоть незаметно. Пусть твоя вещь поселится в его доме. Сначала вещь, а потом и сама потихонечку переберешься. Как лисичка из сказки: пусти, зайчик, моё ушко погреться, пусти, зайчик, мой носик погреться, пусти, милый, мои лапки погреться. А потом, глядь – а вся избушка ее.

Значит – старо, как мир? Выходит так.

А почему же она это не принимала во внимание? Почему думала, что древние знания о жизни ее не касаются? Дура была, да? Или время ее тогда еще не подошло? Всякому тесту время нужно, чтобы взойти. Иначе пирог не получится. Сейчас, значит, взошло. И Юра, как заправский кондитер, это почуял и старается вовсю.

И еще кое-что было. Тоже поначалу непривычное, но Тина старалась не придавать значения. То есть – сознательно выбирала слепоту и глухоту как способ счастливого семейного существования. А теперь прозрела. Юрочка в последние годы часто выступал за границей. Даже очень часто. Когда-то они вместе летали: она заодно делала свои дела, отыскивала на блошиных рынках чудом незамеченные сокровища. Но вот в последний год Юра ее с собой не звал. Да и ладно. Все равно Лушку боязно было оставлять одну. Удивляло же ее вот что: Юра, никогда не покупавший сам себе одежду и жутко тяготившийся посещением магазинов, из каждой поездки теперь привозил себе какие-то обновы: то пальто, то ботинки, то сапоги. Даже трусы однажды привез – невыразимо кокетливые трусы, хотя Тина ему в дорогу все, как обычно, собрала: и белье на каждый день, и рубашки, и все остальное.

– Юрка, это – твое? Или случайно чьи-то прихватил? – шутливо спросила она.

– А? Да! Мои, Тиша. Я почему-то подумал, что ты меньше, чем надо, положила, вот и купил, – спокойно пояснил Юра.

– Ты теперь в магазины полюбил ходить, да? – просто так произнесла Тина, – Раньше было не затащить.

Юра вдруг словно ощетинился, хотя – что она такого сказала?

– Я не по магазинам полюбил ходить: ненавидел, терпеть не могу и не полюблю никогда. А полюбил я, Тиша, свободу. И личное пространство. И собственное право выбрать вещь по своему вкусу, а не по чужому распоряжению.

– Пожалуйста, кто ж против? – удивилась она тогда, – Кто тебе твою свободу ограничивает?

Он махнул рукой и ушел в свой кабинет.

Вот, значит, в чем заключалась его вожделенная свобода! В поездках вместе с Катей и в том, чтобы Катя выбирала ему обновки. Трусы – это, конечно, была Катина дамская шалость. Это она тоже – территорию метила. Женщины – мастерицы ювелирных деталей, умеют очень тонко намекнуть. Только слепым намеки не видны. А Тина была слепа давно и основательно. К слову сказать, одежда, которую привозил в последнее время Юра, очень ему не шла. То есть – сидело все хорошо, но словно не ему предназначалось. У него вообще-то было чувство собственного стиля, он понимал толк в элегантности. Новые же его приобретения выглядели слишком пафосными: так в свое время одевались богатые рыночные торговцы-кавказцы с Центрального рынка. Мама все время говорила:

– Смотри, и кепок-аэродромов теперь не носят, и вещи дорогие, но сразу видно, кто их хозяин.

Увы. Оказалось, что с возрастом Юрочку стало тянуть на дешевый шик. И тут не было смысла спорить. Это действительно – его свобода выбора.

А выходит – никакой свободы. Вернее – он боролся за свободу Катиного выбора. Потому что Катя была его давней мечтой, теперь осуществившейся. А она, Тина? Кто она? Ответ на вопрос стал ей той жуткой ночью абсолютно понятен: она – подвернувшаяся под руку закомплексованному юнцу, получившему дважды отказ от девушки его мечты – доверчивая идиотка, дурачина-простофиля. Вот, кто она. Это изначально. Сейчас же, кроме того, она – домработница, кухарка, прачка и воспитательница его дочери. Не жена вовсе, а многофункциональная прислуга, которую он терпел из жалости. Или из опасения, что Катя в последний момент передумает. Могли быть у него и такие опасения, он человек предусмотрительный.

Если же оценивать саму себя объективно, – не может вызывать интереса у мужчин та, которую она, словно впервые, видела сегодня в зеркале. И та, которая из экономии отказывается от домработницы и тянет все хозяйство на себе, тоже никогда не будет объектом любви и вожделения. Любят томных, наглых, романтичных, циничных, кажущихся опасными, капризных – то есть, женщин с игрой. А она что? Подай – принеси, найди – не забудь. «Трое из ларца, с толстой жопой без лица».

Неужели все-все через такое проходят? Нет, ее родители смотрели всю жизнь только друг на друга. И их уход это доказал окончательно. Но это – другое поколение. Тогда слово держали и друг друга обмануть считалось позором, катастрофой. А сейчас это доблесть – пуститься в новое плавание по житейским волнам, набрав новую команду. Неужели так? И если теперь – так, то как тогда жить? И зачем? Ради чего такая адская жизнь, в которой никому нельзя довериться? За какие грехи? Или превентивно? Сначала наказание, а потом, в другой жизни, получишь воздаяние за муки? Как это все сейчас устроено? Она все думала, думала, радуясь, что можно лежать, не идти куда-то, а просто вытянуть ноги и ничего не делать.

Уснуть ей больше не удалось. Слишком много мыслей появилось в голове. Они толпились, наскакивали друг на друга, пищали, вопили, скрипели, кололи и жгли. Мысли сообщали ей все про настоящую жизнь. Про такую, когда дружба дружбой, а табачок врозь. И еще – когда на Бога надейся, а сам не плошай. И что любовь зла, полюбишь и козла. И что Юра, может, совершенно не козел, а просто полюбил по-настоящему. А коза – она, что позволила себе так к нему привязаться. И самая главная мысль:

– Как же так?

Мысль эта повторялась и повторялась, просто вконец ее измучила. От нее невозможно было отмахнуться, не на что было перевести стрелки.

– Как же так? – пищала мысль слезным писком.

Наконец Тине все это ужасно надоело. Голова ее раскалывалась, в ушах звенело, а сердце ухало, предупреждая, что долго в таком режиме работать отказывается.

– Как же так? – затянула мысль нескончаемую жалобу.

– А вот так, – ответила ей Тина, – Кверху каком.

Мысль на какое-то время обиженно заткнулась.

Тина встала с кровати. Семь утра.

Ей хотелось убраться из этого дома как можно раньше, во всяком случае – до прихода дочери. Пусть сами разбираются. Не ее это дело. Ее дело сейчас – думать о себе. Иначе правда – настанет хана, самая что ни на есть настоящая.

Она напялила туфли, взяла сумку, сунула в нее свой лептоп с подзарядкой, телефон, айпед. И все. Гори оно синем пламенем. Ни о чем думать ей не хотелось. Надо было дотащиться до Кудринской. Вряд ли кто-то из бомбил возьмется везти ее на такое ничтожное расстояние. Или начнет отчитывать, или клянчить больше денег. В любом случае – придется вступать в какой-то лишний контакт. Нет, сейчас она на это не способна совсем. Надо идти пешком. Как раз хорошо поутру: никого особо нет на улицах. А кто есть, тот еще едва глаза продрал и плевать хотел на все вокруг.

Она отпирала входную дверь, когда ее окликнул муж.

– Тиша! А вещи? Ты когда придешь за вещами?

Первым побуждением ее было привычно отчитаться о неважном самочувствии и назначить дату переезда (денька через три-четыре, как в себя приду). Она, по сложившейся десятилетиями привычке, боялась его беспокоить домашними делами и проблемами. Но тут проснулась навязчивая мысль со своим неотступным вопросом и пропищала:

– Как же так? Как так можно?

На этот раз Тина не стала ее прогонять. Она развернулась, посмотрела мужу в глаза, которые он тут же отвел, и сказала:

– Я сюда не вернусь. А вещи мои ты сам упакуешь, закажешь перевозку, и мне их доставят.

– Но я могу на машине. В несколько ходок. Зачем на перевозку тратиться? – предложил Юра.

– Сам затеял, сам и потратишься, – четко произнесла Тина, – Никаких ходок. Пусть профессионалы доставят и разложат все, куда я велю.

– Хорошо, Тиша, – сокрушенно вздохнул Юра, – Жаль, не поняла ты меня. А ведь столько вместе прожили. И хорошо прожили!

Ей почему-то стало его очень жалко. Нет, не терять. Этой ночью она все поняла: он давным давно был потерян. Ей жалко было, что он так мало понял про жизнь. И что надеется прожить все отпущенные ему годы по своему велению, по своему хотению. А так не бывает. Это она минувшей ночью четко поняла. Дошло до нее, что так не бывает ни у кого из посетивших сей мир. Каждому причитается своя доля счастья и своя мера горя. Свою беду надо расхлебать во что бы то ни стало. А вот добавлять несчастья другому человеку – просто ради себя любимого – это дело опасное. Не простится такое. И вернется с удесятеренной силой. Вопрос времени.

Впрочем, ничего плохого она Юре не желала. Злости не было. Она даже удивилась себе: надо бы разозлиться, а нечем. Сил на это не хватило. А на жалость сил оказалось в избытке.

– Мне тебя ужасно жалко, – сказала она.

– Почему? – не понял он.

Он почувствовал, что нет в ее словах сожаления ни капли фальши, но был настолько счастлив, что искренне не понимал, как можно его, осуществившего свою мечту, жалеть.

– Я не знаю, почему. Просто жалко. Не могу объяснить.

Они пару секунд помолчали.

– Да, Тиша, ты не беспокойся, я верну тебе за квартиру половину первоначальной стоимости, – сочувственно-ласково пообещал Юра.

– Первоначальной? – эхом отозвалась Тина.

– Больше не смогу дать, – вздохнул муж, – Но если хочешь по суду – тогда придется все крушить, весь этот дом, обжитой годами. Хотя – твое право. Любой адвокат при разводе скажет насчет пятьдесят на пятьдесят, я понимаю.

– При разводе! – дошло вдруг до Тины, – При разводе!

Ей, оказывается, предстоит развод. Вот гадость-то какая! Я люблю тебя, жизнь, но за что мне такая взаимность?

– Мне от тебя ничего не нужно, – сказала она мужу брезгливо, – Первоначальную стоимость – давай. Мне надо будет на что-то жить. И вряд ли в ближайшее время я что-то сумею сама себе добыть. Так что – валяй первоначальную.

Юра понимающе и радостно кивнул.

Тина повернулась было уходить, но вдруг вспомнила одну из назойливых мыслей, вертевшихся всю ночь в ее голове:

– На чужом несчастье счастья не построишь, запомни. Это – закон. А я несчастна. И очень.

Юра кивнул. Она видела: он не верил этим ее словам. Ему было все равно. Он своего добился: поговорил с постылой женой и устроил все так, как и предполагал. По справедливости.

– До свиданья, Тиша. Надеюсь, мы останемся друзьями. Все перемелется, и мы сможем проводить вместе время. Катя не возражает.

– Перемелется, – повторила Тина, – Перемелется.

И еще одна ценная мысль напомнила о себе:

– Божьи мельницы мелют медленно, но неуклонно, – проговорила Тина задумчиво, словно удивляясь каждому произнесенному слову.

Это не было пожелание зла. Потому что никакого зла в душе ее не было. Это так – в порядке размышления у нее вырвалось.

Юра и не думал тревожиться. Он явно ждал, когда она наконец уйдет.

– Да, – вспомнила Тина, – Вот: ключи. Мне они больше ни к чему.

Она положила связку ключей от своего бывшего дома на столик, открыла дверь и вышла.

Юра закрыл за ней и заперся на два замка.

– Тиша умерла, – сказала она себе, спускаясь на лифте.

– Но как же так? Как же так можно? – горестно запищала из самой глубины ее души главная мысль.

– Оказывается, можно все! – уверенно прокомментировала Тина вопросы своего внутреннего «я».

Вот, например, можно взять и выгнать человека из дома. Так нежно, мягко, незаметно и сострадательно. Нежными пинками.

Они ее вымели из дома, как мертвую сухую пчелу.

Пустой дом

На Кудринской было очень чисто, очень красиво, и вкусно пахло краской, не сильно, а в самый раз, чтобы почувствовать, что все вокруг новое и свежее. Надо было думать о том, на чем ей сегодня спать. Не на полу же в самом деле. У Тины имелась договоренность с мебельным интернет-магазином: достаточно было позвонить, и ей привезли бы со склада дубовую двуспальную кровать с ортопедическим матрасом, дубовый же рабочий стол с массивной столешницей и кое-что еще по мелочи. Эта покупка состоялась бы в том случае, если новые ее жильцы захотели бы поселиться в обставленной уже квартире. Ну что ж! Можно считать – жильцы появились. Вернее, один жилец. Тина зашла в бывшую родительскую комнату. Почти всю жизнь папа и мама прожили в одной комнате вдвоем. И им не было тесно. Ни разу не слышала Тина от отца рассуждения о свободе и требования обеспечить ему приватное пространство. И мама на тесноту не жаловалась. Кровать их стояла в нише, слегка из нее выступая. Родителям приходилось забираться на нее чуть ли не ползком. Зато вся комната была свободна для других вещей. И сколько же всего тут раньше стояло! Большой папин стол, которым и мама порой пользовалась, когда шила: ставила на него машинку, раскладывала выкройки. Еще было кресло, маленький круглый столик, книжные полки и стенной шкаф, в котором помещалось все-все: и одежда, и постельные принадлежности, и много чего другого. Тина решила, что сделает все примерно так, как было устроено у родителей. Кровать поставит в нишу, дубовый стол пригодится ей в будущем, когда у нее появятся силы что-то делать. Встроенный шкаф с матовыми стеклянными раздвижными дверями был уже полностью готов.

Тина набрала номер, по которому можно было круглосуточно заказывать приглянувшуюся мебель. Телефон долго не отвечал. Наконец сонный голос отозвался:

– Мебель де-люкс, слушаю вас.

– Простите, что рано, – сказала Тина, – но мне нужно срочно заказать кровать.

– Срочно – это как? – спросила мебель де-люкс.

– Срочно – это сейчас заказать, а вечером получить.

– Так не бывает, – послышался ответ.

– А мне обещали, у меня договоренность, – настойчиво проговорила Тина.

– Тогда называйте артикул. Если на складе есть, может, и доставят. Только если не в центр. Нам на грузовиках в центр только после двенадцати ночи можно.

– Именно что в центр, – пожаловалась Тина, – Но до двенадцати я потерплю. А потом уж никак. Мне спать совсем не на чем.

– Что ж вы так дотянули? – хмыкнул голос, – Что ж вам всем прям все и сразу всегда надобится?

– Да я не тянула. И не собиралась. Меня муж бросил. Неожиданно. А в моей квартире мебели совсем нет, – объяснила Тина и заплакала.

Это были первые ее слезы с того момента, как Юра объявил ей, что не может жить во лжи. Она даже как-то обрадовалась им. Только остановиться не получилось.

– Стоп! – приказала трубка молодым мужским голосом, – Хорош плакать. Сейчас найду вашу договоренность. Как фамилия? И адрес?

– Ливанова Валентина, – сквозь слезы представилась Тина, – Садовая Кудринская…

– Нашел! – радостно прозвучало из трубки.

Тина зарыдала еще громче.

– Но я ж нашел, чего вы? – удивился парень, – Смотрите: стол дубовый – он готов, на складе имеется. Привезут вам сегодня ночью, раз спешка такая. Потом кровать: материал – тоже дуб, цвет – темный шоколад, размер метр шестьдесят на два тридцать, матрас ортопедический. Так? Они тоже на складе есть. Сегодня получите.

– Не так! – заплакала Тина пуще прежнего, – То есть – почти все так. Но размер кровати – не так. Я же теперь одна. Мне не нужно двуспальную.

– Ну вот! – огорчился продавец, – Но знаете – я бы советовал все равно двуспальную брать. Жизнь такая: сегодня вы одна, а завтра не одна. И что? Новую кровать заказывать? А на двуспальной и в одиночку удобно. Раскинетесь – и спите себе. И привезли бы сразу. Вместе с дубовым столом.

– Мне еще стулья к столу нужны. Четыре штуки. Они точно есть. Я узнавала. Но кровать я двуспальную брать не буду. Я больше ни с кем и никогда! Понимаете? Это точно! Так что мне нужна такая же, но размер – метр двадцать в ширину. А все остальное – то же.

– А давайте мы плакать не будем, а? – мирно предложил мебельщик, – Я вот сейчас смотрю, что у нас есть из готового. Потому что если готового нет, надо на фабрику отсылать заказ, а они там за срок меньше недели и не возьмутся. Осень сейчас. Проснулись все мебель менять. Ну, смотрите: очень важная информация матрас как раз есть, какой вам надо. Один-единственный. Это уже большой плюс.

Тина перевела дыхание. Ей хотелось плакать еще сильнее, но было жалко доброго незнакомца, который явно нервничал, слыша ее рыдания.

– Меня вот тоже девушка недавно бросила, я же не реву, – сказал вдруг парень, – Тут ничего не поделаешь: жизнь. Кто-то теряет, кто-то находит.

Слышно было, как он стучит по клавишам, ищет, бедный, нужную Тине кровать.

– А почему она вас бросила? Вы такой хороший, – проговорила Тина дрожащим голосом, готовясь снова зареветь.

– Ну, она побогаче нашла, – отозвался парень, – Обидно было. Тоже – хоть плачь. Сейчас отошел. И вам полегчает. Только вот нет кровати такого размера. Заказывать придется.

Тина зарыдала во весь голос.

– Подождите, – вздохнул ее добрый собеседник, – Давайте мы вот как сделаем. Давайте я ровно в десять утра вам перезвоню. В десять откроется отдел сбыта на фабрике. Я у них спрошу, может, если есть матрас, они уже готовую кровать переделают для вас – с метра шестьдесят на метр двадцать. Хотя – там спинка у нее не из простых. Не уверен, что быстро смогут. И вдруг вы до десяти еще передумаете? Берите широкую, все тысячу раз поменяется, увидите. Потом еще жалеть будете.

– Нет. Давайте уж сузим. Никого и ничего я не хочу. Мне лишь бы спать на кровати лечь. И чтоб лежать и ни о чем не думать.

– Дело хозяйское. А только знаете – вот у меня мама в пятьдесят лет второй раз замуж вышла. В сорок два развелась и все плакала, что больше никого и никогда. А сама в пятьдесят поженилась. И вот уже четыре года живут и радуются.

– Какой вы хороший! – повторила Тина, – Спасибо вам. И маме вашей спасибо за такого сына.

– Я только еще предупредить хочу: если они возьмутся вам срочно заказ исполнять, могут надбавить за срочность. Тысяч пять переплатите. Будете заказывать?

– Конечно, буду! – возрадовалась Тина, – Лишь бы только они согласились.

На том и попрощались.

До десяти оставалось еще больше двух часов. Тине ужасно захотелось позавтракать, а потом лечь и уснуть. И спать себе, спать, без снов и лишних дум. Уснуть бы на год. Но сначала – позавтракать. Только это простое и легкое желание осуществить никак не получилось бы. Ничегошеньки в свежеотремонтированном доме не было из еды. Ни консервов, ни пачки макарон или гречки. Пустота. И даже чая-кофе не имелось.

– Ну и пусть, – сказала Тина, – Воду горячую попью и на голый пол лягу. Может, похудею зато.

Она наполнила водой щегольской чайник из нержавейки, он пискнул, загорелся красными огоньками, зашумел:

– Будет тебе, хозяйка, кипяточек, не горюй!

Кипяток показался ей ужасно вкусным – как это она раньше не пробовала пить просто горячую воду? Тина потихоньку, дуя в чашку, выпила все до дна, вздохнула и отправилась в спальню: спать. Она легла на пол и вновь удивилась: лежать было удобно. Родной дом словно учил ее самым простым радостям, о которых люди в погоне за удовольствиями и роскошью даже и не подозревали: вкусу воды, когда хочется пить, надежности крыши над головой, когда хочется чувствовать себя защищенным.

Она задремала, а проснулась от треньканья мобильника: добрый парень звонил, как и обещал, сразу после десяти утра.

– Вот вы плакали, а на самом-то деле я таких везучих и не встречал, – сообщил он Тине, – Я тут с людьми поговорил: все вам сделают, как заказываете: ширина метр двадцать – пару часов работы и готово дело. И, если хотите, привезут уже к обеду.

– А как же – грузовикам же в центр днем нельзя? – поразилась Тина.

– С вашим заказом на «Газельке» поедут. Все туда поместится. Оплатить доставку только придется. Так-то она у нас бесплатная. Подтверждаете?

– Да! – восхитилась она, – Конечно! Заплачу, сколько скажете. Мне все равно. Хочется на своей кровати спать, и плевать на все.

Парень назвал сумму доплаты и спросил: «Пойдет?».

– Без вопросов, – согласилась она.

– Тогда в час – час тридцать ждите. И не горюйте. Все будет хорошо. Вот увидите.

– Хорошо, когда на кровати спать можно. Это уже очень-очень хорошо! – заявила Тина, – А больше я ничего и не жду.

Жизнь и правда налаживалась.

Она снова легла на пол и решила, что полежит часик, а потом встанет, умоется, пойдет в банк и снимет деньги с их общего с Юрой счета: ей тут еще много трат предстоит. Купит какую-то еду и… Что еще надо? Да много чего! В доме нет ни полотенец, ни простынь, ни подушек, ни одеял. Ничего нет вообще. И ей не во что переодеться, и куска мыла нет, и щетки зубной. Обо всем думать заново. Как после пожара.

Все у нее сгорело в пылу Юриных страстей. Пожар чужой любви. Это нормально, да?

– Как же так? – подтвердил писклявый жалобный голосок, – Как же так?

– Не мы с тобой первые, не мы последние, – сказала голоску Тина.

– А мне плевать, – пропищал он, – Мне плевать, какие мы по счету. Я все равно не понимаю: как же так!

– И никто не понимает, – вздохнула Тина, – И будем с этим жить.

Она стала думать о Лушке, о том, что та ближе к отцу, что в последнее время они вообще как-то отдалились друг от друга. У Лушки все впереди. А у нее – все позади уже. Совершенно позади. И как это все вдруг произошло! Внезапно. Была маленькая девочка, мамин хвостик, болтали вместе часами, мечтали, смеялись. А потом маленькой девочке надоело быть с мамой – вполне естественно, это жизнь. И девочке надоело, и папе девочкиному надоело. И осталась мама одна. Сухая ветка. Тине ужасно захотелось оказаться в объятиях своих собственных мамы с папой. Прижаться бы к ним, вдохнуть родной запах, почувствовать их тепло, захныкать – пусть гладят по головке, утешают, нежат.

– Господи! – воскликнула она, – Господи! Хоть бы фотографии их догадалась с собой захватить! Все осталось там! И когда только вернется!

Она зажмурилась и стала представлять лица родителей. У нее долго не получалось. Ни лица, ни даже смутные очертания не возникали пред внутренним взором. Тогда она попыталась просто поговорить с ними.

– Вот, мам-пап, видите, как получилось. Осталась я совсем одна. Ни родителей, ни мужа. Как же так? И это называется – жизнь? Вот так вот одной вдруг остаться?

Родители не отзывались ни в какую, хотя прежде случалось, что они появлялись ниоткуда, что-то нашептывали ей, утешали и даже советовали. Тина поняла: они тоже настолько ошарашены случившимся, что у них просто нет слов. Ей захотелось вспомнить, как мама или папа предостерегали ее от замужества с Юрой, как советовали приглядеться. Но как вспоминать то, чего не было? Никто за всю жизнь слова плохого не сказал ей о муже. Всем он нравился. И все тут. Все его любили. Так что – не получится утешиться тем, что «а мама предупреждала». Поэтому лучше уж было встать и выползти на улицу. Хочешь – не хочешь, а надо.

У продуктовой палатки она поняла, что не сможет есть вообще. Все щедрые дары прошедшего лета: бакинские помидоры, виноград всевозможных цветов – от желто-белого до почти черного, петрушка, мята, укроп, базилик, кабачки и многое-многое другое, что прежде так вдохновляло Тину, радовало глаз, сейчас попросту отпугивало, казалось чем-то чужеродным в ее черно-сером страшном мире. В итоге она заставила себя купить бородинского хлеба и пачку чая. Просто про запас, как она объяснила самой себе, чтобы что-то дома было, если есть все-таки захочется.

Вытаскивая деньги из банкомата, она вдруг снова поразилась. Юра сказал, что вернет ей половину первоначальной стоимости их квартиры. Противно до рвотных спазмов было думать на эту тему. Во-первых, какой же дурой бессловесной он ее считает – изучил за все эти годы, понятное дело. Уверен, что она пожалеет разменивать любимый ею общий дом. А во-вторых, хорошо, даже если он собирается ей вручить первоначальной стоимости половину. Это же все равно не тыщу рублей вернуть. Это серьезные деньги. И как-то он их собрал за этот год. Тихой сапой собрал. Она складывала все, что ей удавалось заработать, на их общий счет. Он тоже вполне исправно его пополнял. Но о чем-то, весьма существенном, ухитрялся умалчивать. Как же он изменился!

– И кто бы мог подумать, что он на такое способен? – заныл снова писклявый внутренний голос, – Кто бы мог подумать?

– Какая разница, кто мог подумать, а кто не мог? – злобно ответила самой себе Тина, – Главное не в этом. Главное: как теперь жить. Просто: как жить – и все. А ведь много лет еще жить придется! Лет двадцать-тридцать, как минимум. И в сплошном ужасе и тьме. Что ж! Пожила счастливой до сорока пяти лет, а теперь остаток жизни будешь платить слезами за свое предыдущее счастье.

Ей, конечно, не хотелось верить, что так и будет. И вообще – лучше было бы не думать ни о чем: ни о будущем, ни о прошлом. Жить шажок за шажком. Сейчас цель ее жизни: дождаться, когда привезут кровать, матрас, стол и стулья. А потом? Потом – лечь на кровать. А белье, подушки? Ехать за ними в магазин, выбирать. Нет. На это сил нет. Так просто лечь. Все же удобнее, чем просто на полу. А во что переодеться? Хороший вопрос! Даже чтобы постирать в машине, нужен порошок. Чтобы умыться – мыло. И все такое прочее. Без этого – никак! Она заставила себя зайти в супермаркет и купить самое необходимое. Потом потихоньку, мелким старушачьим шагом поковыляла к дому. Старая, страшная, никому не нужная уродина.

Мы-а-мы-а!!!

Как бы она обрадовалась новой мебели! Бы! Хитрая какая частица, говорящая о несбыточном. Еще меньше суток назад она бы обрадовалась… Неужели прошло меньше суток? Не может быть! Целая вечность – вот, сколько прошло времени. А за вечность человек меняется о-го-го как! До полной неузнаваемости. Была хохотушка-молодушка, а стала сирая старушка. По Катиному велению, по Юриному хотению.

Как там Лушка? Хоть бы позвонила! Хоть бы вообще кто-нибудь позвонил! Но телефон молчал. Удивительно – ни одного звонка за полдня – такого у нее никогда не было. Как сговорились все. После того, как ее доставили мебель, в квартире воцарилась гробовая тишина. Тина закинула в стирку все, в чем была, накинула вместо халата все тот же плащ с капюшоном и улеглась на матрас. Удобно! Что еще для счастья надо? Хлеб есть, вода есть, крыша над головой есть. И это основа человеческого довольства. Так всегда говорила мама. А до нее бабушка. А Тина, дура, им не верила. Думала, они это в воспитательных целях твердят. Оказалось, совсем не в воспитательных. А правда – кусок хлеба, стакан воды, кровать для сна и чувство защищенности. То есть – уверенность в том, что жилище твое у тебя никто не отнимет, не выгонит тебя на улицу. Сказал бы Тине днем раньше, что ее могут выгнать из дома на улицу, она бы хохотала до колик. Как это – выгнать на улицу? И человек сам, своими ногами уйдет, когда его станут выгонять? Прям так вот – позвольте вам выйти вон! И он пошел. Ну, не бывает так. Оказалось: еще как бывает. Раз – и пошел. И всем плевать на это. Без всяких шуток. По правде.

Так она думала, думала и уснула. Сморилась все-таки.

Она крепко спала в родительской нише, той самой нише, в которой ее и зачали любящие друг друга отец с матерью. И сейчас – не было лучшего места на всем белом свете, где она могла бы укрыться от обступившего ее ужаса.

А потом… Потом кто-то лег рядом, привалился к ней всем телом, обнял и стал тихонько шептать:

– Мы-а-мы-а! Я с тобой, моя мамулечка! Бедненькая моя крошечка!

Мы-а-мы-а – это были их с Лушкой позывные. Когда в пять лет дочка начинала читать, получалось это у нее, как у толстовского Филипка: она складывала названия букв в слова, делая это очень-очень быстро. Звучало это невероятно смешно: вместе «мама» ребенок произносил «мы-а-мы-а», вместо «папа» – «пы-а-пы-а». Все смешные слова со временем как-то порастерялись. Осталось только любовное «мы-а-мы-а». Пароль в мир их любви.

Тина открыла глаза, увидела притулившуюся к ней дочку и почувствовала себя живой.

– Лушенька! – всхипнула она.

– Не надо, мамуль! Пожалуйста, не плачь! Пожалуйста! А то я сама жить не смогу! – зашептала дочь быстро-быстро.

Тина поняла, что должна всеми силами держать себя в руках, иначе дочь ее станет панически бояться жизни. Нет-нет, надо было крепиться и не показывать всю глубину своей смертельной раны.

– Он тебе сказал? – стараясь говорить спокойно, спросила она.

– Сказал, – кивнула дочь, – Еще как сказал! Представь, я утром на занятия поехала. Звонить не стала. Боялась, ты заругаешься, что домой не зашла. Прости меня, мамуль. В общем, возвращаюсь. Голодная, как зверь. Открываю дверь, дома все вверх дном. Какие-то узлы. Вещи зимние разбросаны. И среди всего этого чужая тетка шурует. Я подумала, что ты уборку затеяла, что ли, а ее наняла помочь. И тут отец вылезает. И говорит…

Луша судорожно вздохнула, переводя дух. Тина насторожилась. «Неужели? – подумала она, – Нет! Не может быть!»

– И говорит, мам, – собралась с силами дочь, – Говорит: вот, мол, знакомься, Лукерья, это – моя новая жена! У меня вообще мозг вынесло. Я сначала подумала, что он так надо мной прикалывается. Вызвал домработницу, а со мной в драмтеатр решил поиграть. Я тебя позвала. Закричала, что есть хочу. А эта гадина мне руку протягивает и говорит: «Катя». Как в страшном сне. Я на папашу смотрю, а он на полном серьезе мне показывает, чтобы я свою руку ей протянула. Я у него спрашиваю, чего это он устраивает мне такое: вечером поздним была одна жена, а сейчас другая. Что это за шутки юмора. Где смеяться начинать? И он начинает рассказывать, что эта баба – типа – его первая любовь, что они решили быть вместе, что никогда не поздно обрести свое счастье. Ну, и все такое, как положено. Погнал пургу про чувства, про остаток жизни в настоящей любви… Буэээ. Меня блевать потянуло. Я его спросила, где ты. Он сказал, что на Кудринскую ушла, там жить будешь. А я, мол, могу выбирать, где мне лучше: с ним или с тобой. Он вот вещи твои соберет, тебе отправит, и сразу после этого его новая жена заживет с ним. Но, говорит, моя комната останется за мной, если я решу не уходить.

– Мы же не развелись еще, какая новая жена? – не выдержала Тина.

– Вот и я ему о том же сказала, когда первый шок прошел. А он мне стал вещать про невидимый град любви, который существовал в их сердцах четверть века, а потом воплотился во что-то там такое… Ну, что они фактически четверть века были незримыми мужем и женой. Поэтому он с полным правом… Ну и все такое.

– Романтично, – согласилась Тина, – Прямо хоть оперу пиши.

– Мам, ты как? – спросила вдруг Луша.

– Догадайся с трех раз, – вздохнула мать.

– Мне даже думать о тебе было страшно, ма. Я себя почувствовала, как будто меня чем-то тяжелым по башке офигачили. А ты… Бедненькая моя.

– Ничего. Больной скорее жив, чем мертв, – постаралась улыбнуться Тина.

– И правильно! Мы выдержим! Ты только пережди сейчас, когда в голове все уляжется. И дальше заживем.

Лушка давала советы, как многоопытная искусница в сердечных делах.

– Так что ты решила? Где будешь жить? С кем? – не удержалась Тина.

– Муля! Ты у меня глупая маленькая мы-а-мы-а, да? Чего ты спрашиваешь? Конечно, с тобой! Не с новой же нашей женой! – снисходительно улыбнулась дочка, – Но только знаешь, канаты я рубить не собираюсь. И пусть они со своим невидимым градом немного пообомнутся. И ты зря вот так вот встала и пошла. Себе хуже делать нельзя ни в коем случае. И всяким чужим бабам жизнь облегчать – это с какой стати?

– А как же мне было не уйти? – жалобно проговорила Тина, – Я там и так чуть не умерла.

– Нельзя было уходить, мам. Не умерла бы. Надо было с силами собраться и оставаться в своем доме. Но теперь уж что. Ушла. ладно. А я не уйду. Я ему, кстати, сказала, что комната моя, моя и будет. И учти: разводиться будете через суд, а не через загс. И половину квартиры по закону ты оставишь себе. Это ваше с папой совместно нажитое имущество.

– Квартира на него оформлена, – вяло откликнулась Тина.

– А это без разницы, на кого что оформлено. Вы ее приобрели в период вашего супружества. Тут и думать нечего.

– Луш, он мне обещал вернуть за квартиру половину первоначальной стоимости, я согласилась. Мне же на что-то надо будет жить, – дрожащим голосом сообщила Тина.

– Найдем, на что жить. Это не вопрос. Вопрос, чтобы все сделать по закону, а не по чьему-то хотению. Любой суд тебе присудит половину. И не о чем рассуждать даже.

– И что? Разменивать квартиру? Продавать? Жалко же. Ты ведь знаешь, кому до нас принадлежал этот дом. Это культурное достояние. Я вот сейчас вдруг поняла, что мне наказание послано…

– Какое еще наказание, мам? Ты чего – возмущенно отозвалась дочь.

– Наказание за то, что мы заселились в доме, который нам не принадлежал, – обреченно продолжила Тина.

– То есть как? Вы не заплатили за сделку? Обманули продавца? – насторожилась Лукерья.

– Да ты что! Боже упаси! За все заплатили. Не торговались даже. Да они много и не просили. По минимуму. Но, получается, мы воспользовались чужой бедой… И вот – дом мне теперь и отомстил.

– Что за бред! – возмутилась Луша, – Какая беда? Решили люди свалить из страны – их выбор, их право. Взрослые нормальные люди. О чем ты, мам? Что за фантазии?

Тина скорбно промолчала.

– Давай про наказание тему закроем, ладно? – продолжила дочь. – У папы переходный возраст, ему гормоны мозг вырубили. Я его люблю, какой ни есть. И именно поэтому не дам ему лишний грех на душу взять. Ты заберешь то, что тебе причитается. И сделаешь это ради меня. Понимаешь? Тебе надо, чтобы чужая тетка наш дом разорила? Это ты считаешь справедливым и правильным? А я? Я в том доме выросла, я его люблю, мне там хорошо. Если тебе эта половина не нужна, то мне пригодится. После раздела имущества можешь оформить ее на меня. Я не обижусь. А там видно будет. Пусть квартира стоит единая и неделимая, пусть они там живут, но пусть Катя знает, что полноправной хозяйкой дома ей не бывать. И комната моя будет за мной числиться не по чьей-то милости, а по закону. И еще одна комната, твой кабинет, тоже пусть за тобой остается. Им и в двух комнатах не тесно будет.

– Может, потом об этом поговорим? – слабо спросила Тина, – я просто не готова, мне больно. Все так неожиданно произошло. Пойми меня.

– Что неожиданно – это я понимаю. А кому не неожиданно? Я тоже, знаешь ли, не планировала. Но ты не увиливай. Мы этот вопрос сейчас с тобой решаем. Прямо тут. И дальше – действуем, как договорились. Самой же потом приятно будет. Охота тебе всю оставшуюся жизнь жертвой себя чувствовать?

– А из тебя вырос настоящий юрист, – с улыбкой глядя на дочь, проговорила Тина, – Хищный служитель закона.

– Выросло то, что вырастили, ма. Сами же мне в юридический советовали идти. И служитель вовсе не хищный, а просто справедливый. Все же прописано. Есть пункт – надо его исполнять. Только и всего. А захочется тебе благотворительностью заняться, выберешь не Катю, а совсем другой объект, более подходящий.

Дочь была права.

– Соглашайся, – пропищал внутренний голос, – А то – как же так? Как же так можно? Что же это творится на белом свете?

– Ты меня убедила. Я сделаю, как ты советуешь, – произнесла Тина, обнимая дочь и целуя ее.

– Ну вот! Другой разговор! – улыбнулась ей Луша, – Мам, я там две сумки приволокла: одежду тебе на первое время и еще кое-что. И знаешь – я ужасно, зверски голодная. Я же так дома и не поела! У нас тут есть что-нибудь?

– Хлеб. Черный, – ответила Тина, – И чай. Я думала, что больше никогда есть не захочу.

– А я думаю, что помру сейчас, – пожаловалась дочка.

– Может быть, выйдем, поужинаем? И ты не умрешь. И я тоже.

Тина почувствовала, что оживает. Ей вдруг жутко захотелось есть. И еще – выпить бокал вина. Сидеть в приятном ресторанчике, болтать с дочкой о чем угодно и чувствовать себя живой.

– Давай скорее! – велела дочь, – Одевайся по-быстрому.

Через четверть часа они уже изучали меню, удивляя официанта своими аппетитами.

Вернувшись домой, Тина обнаружила в одной из сумок, что приволокла Луша, несколько альбомов с фотографиями. Ну и девочка! Ну и умница!

– Дочь! Ты – самая лучшая дочь на свете! Я, когда тут одна валялась, больше всего жалела, что не могу на родителей посмотреть. И на всю свою жизнь.

– А я, мам, так и почувствовала. Думаю, нечего этой Кате на бабушку с дедушкой глазеть. А то полезет ведь шарить. Она такая. Глазки цепкие.

– Но как же ты такую тяжесть тащила?

– Такси вызвала. Только и всего.

Они улеглись спать вдвоем. Когда-то маленькая Лушка, если у нее никак не получалось уснуть, просилась к родителям под крыло. Она забиралась под одеяло между отцом и матерью и тут же засыпала. Юра умилялся и шептал, что это и есть счастье. Сейчас Тина чувствовала себя защищенной, лежа рядом со взрослой дочерью, уснувшей, как только оказалась на кровати – без подушек, одеяла, простыни, на прекрасном ортопедическом матрасе. Дочь посапывала, как маленькая, и под это легкое сопение Тина легко уснула вместе со своим горем и безнадежностью.

Нос у ладони

Этот их совместный выход в ресторан произошел по инерции прежней жизни. Потом потянулось странное время. Тина существовала, плохо понимая, зачем. Больше всего на свете ей хотелось лежать, закутавшись с головой в одеяло, и ничего-ничего не знать про то, что происходит вокруг. И еще ей не хотелось думать. Она впервые в жизни поняла алкашей. Счастливые! У них одна цель: напиться до бесчувствия. Зальют они свою жажду и ничего больше не хотят. Она бы тоже пила, если бы не ее дурацкий организм, который реагировал на избыток выпитого однозначно и бурно: ее немедленно начинало выворачивать. Таким образом – никаких приятных ощущений она не получала совсем, а неприятных наваливалось хоть отбавляй. Бокал вина – вот была дозволенная организмом доза. Но бокалом разве напьешься!

Спала она урывками, когда получалось. Ночью не получалось почти никогда. Ночью ей делалось невероятно страшно. Объяснить, чего она боялась, не получалось. Просто ледяной страх поселялся в животе и терзал, расползаясь по всему телу. Тине невероятно мерзла и под пуховой перинкой, и в шерстяных носках, и в теплом свитере. Всю ночь в ее комнате работал телек: под звуки спокойных неживых голосов подкрадывалась иногда блаженная дрема. Ей постоянно и неизменно снилось одно и то же: все у нее хорошо, как прежде, она обнимается с Юрой, смеется блаженно и говорит:

– Представь, мне такая жуть сейчас приснилась! Как будто ты от меня ушел!

Юра улыбался, с любовью глядя на нее, и отвечал:

– Глупышка!

Она ждала, что вот-вот он ее поцелует. Но вместо этого просыпалась, как от грубого толчка, и понимала, что ничего, о чем она только что говорила Юре, не приснилось: все самое несбыточное и страшное – это и есть ее настоящая жизнь, а все прекрасное случается отныне только в снах, которым ни в коем случае нельзя верить.

Тина приспособилась жить по новому распорядку. Рано утром она ехала в свой храм, где они когда-то с Юрой повенчались. В семь утра начиналась литургия. Тина не всегда могла выстаивать всю службу. Она садилась, как старушка, на скамеечку у теплой батареи и старалась молиться, не отвлекаясь на пустые мысли. И горячее всего молилась она о кончине «живота своего» – о христианской кончине, «безболезненной, непостыдной, мирной» и о добром ответе на Страшном Божием суде. После этих слов она всегда начинала потихонечку плакать, жалея себя и всех сирых и убогих людей на свете.

После Причастия ей неизменно становилось легче, она ехала домой и делала какие-то домашние хозяйственные дела, ухитряясь не включать телевизор. Потом она даже немного спала. Но в сумеречное время ей опять становилось тяжко, невыносимо тяжко. И главное: не было слез. И она не знала, куда приткнуться, чем отвлечься. Неужели так теперь и будет всю оставшуюся жизнь? – спрашивала она себя.

Время-то шло, но легче не делалось.

На праздник Покрова она, конечно же, была в храме, жаловалась батюшке на невыносимую тяжесть и безысходность. Духовник велел молиться и обещал, что облегчение наступит. Обязательно. Надо только набраться терпения и решимости. И спокойно ждать. А вот это и было самое трудно.

Терпения не было. Решимости тоже. Цели – ровным счетом никакой. Только Лушка, с ее болтовней, шутками-прибаутками и кажущейся беззаботностью возвращала ее временами к жизни.

С такими думами возвращалась она в тот день из храма. По дому делать ничего нельзя было: праздник. Да и дел особо никаких не предвиделось, в квартире царила безжизненная чистота. Дочка ночевала то тут, то там. Тина старалась делать вид, что она в порядке, приходит в себя потихоньку. Лушке и так приходилось несладко: такие испытания, как развод родителей, бесследно не проходят.

– Лягу сейчас спать, – говорила Тина сама с собой вслух, – Посплю подольше, а там видно будет.

Двор был пуст. Самое тихое утреннее время: все работающие уже на работе. Все учащиеся – в учебных заведениях. А старики и младенцы едва-едва просыпаются. Тина даже подумала, не присесть ли ей на лавочку на детской площадке, но потом решила, что лучше идти прямиком домой.

– Раньше на Покров снег ложился, – сказала себе Тина, – а сейчас – ничего. Сухо. Все поменялось. И все – к худшему. Природе стало наплевать на нас. И нам друг на друга тоже.

Внезапно что-то ткнулось в ее руку. Не сильно, но настойчиво. Она даже вздрогнула. Никого ведь нет вокруг. Но что-то живое идет рядом и дышит прямо ей в ладонь. Ей страшно было взглянуть. Почему? Что она боялась увидеть? «Оно», как у Стивена Кинга? «То самое, непонятное»?

– Все самое страшное с тобой уже приключилось, – усмехнулась Тина, – так что бояться потустороннего «этого» не имеет смысла.

Она опустила глаза и увидела большой черный нос у своей руки. Крупная неуклюжая псина тащилась рядом, еле-еле двигая ногами. Тина остановилась. Нос еще сильнее уткнулся в ее руку.

– Бедная собака, – сказала Тина, – у тебя нет дома. И ты голодная, да? Но у меня нет ничего для тебя: видишь – пустые руки. Я не знала, что тебя встречу.

Псина все поняла, но не уходила. Стояла рядом. Тина сделала шаг к подъезду. И собака сделала шаг. С трудом, но сделала. Умные глаза молили: «Не бросай Помоги!» В прежней своей жизни Тина ничего не смогла бы прочитать в этих огромных глазах. Повернулась бы и ушла, жалея, конечно, неприкаянное существо, но жалея мимолетно и бездеятельно. Не в дом же ее вести в самом деле? Тогда, в той жизни все горе мира существовало за незримой, но непроницаемой стеной. Где-то с кем-то что-то случалось, да. Но далеко, очень далеко. И главное, казалось: не подпускать. У нее ведь была семья: муж, дочь. Их покой и удобство – прежде всего. Остальное – далеко, как пустыня Сахара или вечные снега на вершинах Гималаев.

Но прежняя жизнь скончалась месяц назад, и за это время Тина, оказывается, стала чувствовать чужую боль, как свою. Во всяком случае собачью боль она вдруг ощутила со всей остротой.

– Дай-ка я погляжу, что с тобой, – сказала она собачине.

Та стояла и ждала. Надеяться ей, видно, было больше не на кого. А ее собственные силы и возможности явно равнялись нулю.

Тина обошла собаку и ужаснулась: на правом боку вся шерсть несчастного животного была сожжена, несколько ран на черной коже кровоточили. Смотреть на это раньше она бы себе не позволила: тьфу-тьфу-тьфу, не моя болячка. Но сейчас она понимала, что придется действовать, помогать, иначе грош ей цена с ее болью и собственными страданиями. Она дрожащими пальцами потыкала в телефон, отыскала номер скорой ветеринарной помощи и вызвала на дом врача, назвав свой адрес.

– Пошли домой, – велела она псине, – Сейчас доктор Айболит примчится, будет тебя лечить. Ты дойдешь сама? Постарайся. А то я тебя не донесу.

Собака понимающе посмотрела и, как показалось Тине, слегка кивнула. До подъезда они шли минут десять. Каких-то пятьдесят шагов! За эти десять минут Тина внимательно разглядела страдалицу. Бродячие псы легко определялись по грязно-рыжему окрасу, приземистости и общему ощущению звериной дикости, от них исходящей. Этот найденыш если и был ничьим, то в первом поколении. Крупная, лохматая, черно-белая, с небольшими рыжими пятнами – сенбернар в ее роду явно присутствовал. Скорее всего случилось непредвиденное, породистая мать родила неизвестно от какого папаши. Щенков раздали. Или выбросили? Мог, конечно, и породистый папаша постараться. Впрочем, это вопрос не главный. И вообще никакой. Им надо было шаг за шагом приблизиться к подъезду. И как только они это сделали, подъехала скорая.

– Вы к нам, – сказала Тина ветеринарам, вышедшим из машины, – Мы старались домой попасть, но не успели.

– А мы почему-то без пробок доехали, – удивился звериный доктор, – обычно в пробках стоим в это время, а тут долетели, как на крыльях.

Он мельком глянул на пациента, к которому был вызван и постановил:

– Бродячая?

– Да, – кивнула Тина, – но не беспокойтесь. Я за все заплачу. И… я потом ее у себя оставлю. К себе возьму.

– Это если мы еще на белом свете жить останемся, – задумчиво сказал врач, присаживаясь на корточки перед псиной, чтобы получше рассмотреть раны, – Тут люди хорошо постарались: и жгли, и пинали, и кололи. Странно, что глаза целы. Люди любят глаза выкалывать и лапы псам ломать…

– Нелюди, – ахнула Тина.

– Люди, – поправил ее опытный доктор, – просто люди.

На носилках внесли псину в ее новый дом. Зашили раны. Взяли анализы. Сделали несколько уколов.

– Бок может так и не зарасти: видите, ожоги какие. Хотя бродяги – они живучие. Почувствует, что домой попала, смысл жизни обретет и воспрянет духом. Посмотрим. И если все будет хорошо, прививки надо поскорее сделать, – велел врач, – Девочка молоденькая, не больше года ей, зубы в прекрасном состоянии. Подкормится, успокоится, пролечим – красавица получится всем на зависть. Только шерсти много от нее. Вычесывать умаетесь. Но задача номер один – выжить. Да, собакин?

Девочка чуть-чуть вильнула хвостом. Изо всех сил постаралась.

– Сейчас уснет и спать будет долго. Вы пока в аптеку сходите, купите все, что я тут написал. И давайте, будьте здоровы!

Тина взялась выхаживать, лечить, кормить, вычесывать. Лушка помогала, что было сил. Через месяц никто не узнал бы в красавице-псине прежнюю полумертвую доходягу. Долго не могли подобрать ей имя, пока однажды собака не подошла к Луше, создававшей какую-то очередную курсовую, и не положила свою увесистую лапу на клавиатуру лэптопа.

– Эй, кыш! – услышала Тина возмущенный голос дочери, – И больше – ни-ни! Ты мне так всю клаву порушишь! Поняла?

Тина заглянула в комнату дочери. Собака стояла, понуро опустив бедовую голову. Стыдилась.

– Ма! – принялась жаловаться Лушка, – Она со всей силы – мне на клаву…

Дочь на секунду задумалась и воскликнула:

– О! Я знаю, как ее назвать! Ты же Клава! Вылитая Клава! Клавдия Валентиновна! А? Как тебе, мам?

Имя село, как влитое. Под этим именем ее и записали, оформляя ей собачий паспорт.

Клава оказалась лучшей подругой, выносливой, терпеливой, в меру проказливой и очень чистоплотной. Даже в самые тяжелые первые дни своей болезни она просилась по утрам и вечерам во двор, чтобы сделать свои дела. И во время купания в ванной никогда не отряхивалась, а терпеливо ждала, когда ее протрут полотенцем. Хотя во дворе, бегая по лужам, отряхивалась во все стороны так, что прохожие шарахались. Клава обожала своих и опасалась чужих. Особенно парней-подростков. Проходя мимо них, она страшно скалила зубы и утробно рычала, предупреждая, что шутить с ними не намерена.

Очень быстро обнаружилось, что Клава – персона удивительно музыкальная. Она обожала слушать музыку, а особенно полюбившимся мелодиям старалась подпеть в меру своих возможностей. Слушая Моцарта, она слегка подтявкивала тоненьким манерным голоском. Баху тихонько задумчиво подвывала. Под звуки произведений Чайковского принималась кружиться по комнате, а на Прокофьева лаяла, просто и энергично. Правда, Тине об этом рассказывала дочь, слушавшая классику в отсутствие матери. У Тины после крушения ее семейной жизни с музыкой складывались странные отношения.

Еще Клава очень любила звонить в дверной звонок. Однажды Тина, убегая с ней погулять, забыла ключи и, вернувшись, позвонила в дверь, чтобы Луша открыла. У Клавы случился культурный шок. Она смотрела на кнопку звонка, видимо сопоставляя появление звука с тем, что предварительно сделала ее обожаемая мама-спасительница. Потом встала на задние лапы и носом нажала на звонок. Звук раздался! Клава взвизгнула от восторга, снова встала на лапы и нажала носом на кнопку. И снова послышался звонок!

– Ума палата! – восхитились члены ее семьи, – С первого раза разобралась!

После этого открытия ни одно возвращение домой не обходилось без нескольких триумфальных звонков в дверь. Что еще поражало Тину и Лушу: Клава никогда даже не пыталась звонить в чужие двери, хотя она наверняка видела, что повсюду имеются такие же, как у них, кнопки. Ее интересовала только собственная дверь и зов своего дома. Все остальное попросту не существовало.

Еще Клава любила смотреть телевизор. Если там показывали собак или кошек, облаивала их страшным лаем. Если слышала крики во время ток-шоу, принималась надрывно выть, заглушая слова. Соскучиться с ней было невозможно. Спала Клава всегда, вытянувшись вдоль Тининой кровати – охраняла.

Две вещи Клава не выносила категорически. При ней нельзя было плакать. Никак – ни молча, ни в голос. Клава впадала в такую панику и начинала так жутко рыдать и ухать, как, наверное, делают это привидения в старинных родовых британских замках. Добрые, старые, веками тренированные привидения. Хотя, если устроить соревнования между ними и Клавой, неизвестно, кому бы досталась пальма первенства. Иногда Тина плакала во сне: слезы сами собой лились из глаз на подушку. Клава, почуяв эти слезы, вставала у кровати, как верный часовой, ложилась передними лапами на хозяйку и начинала шумно и часто дышать, словно воздух набирая для продолжительного воя.

– Все, все! Не волнуйся! – испуганно утешала ее Тина, зная, что своим воем Клава способна разбудить весь подъезд, – Все в порядке. Спи, пожалуйста.

Клава недоверчиво вглядывалась, обнюхивала Тинины щеки, потом укладывалась, ворча, рядом с кроватью, слушая всякие успокоительные и ласковые слова, которые шептала ей хозяйка.

Вторая невыносимая вещь для Клавы – одиночество. Если ее оставляли одну дома, девочка не в силах была сдерживать свою тоску и изливала ее, не жалея голоса. Соседи поначалу думали, что животное подвергается истязаниям. В отчаянии Тина придумала подарить Клаве собственный уютный домик. Собачью будку сотворила на заказ мастерица, которую порекомендовали в зоомагазине.

– Для болонок шью, для пекинесов шью, для такс шью, а для тебя, красавица, и подавно пошью, – приговаривала швея, явившаяся снять мерки для будущего Клавиного теремка.

Дом Клаве полюбился. Там она хранила свои игрушки, там грызла кости, не опасаясь, что отнимут, там спала днем, когда позволяла себе быть спокойной за свою обожаемую маму Тину. Иногда удавалось уговорить собаку посидеть какое-то время в домике, если все уходили. Час-другой Клава обходилась без воя и лая.

К тому же в жизни ее появилось небольшое количество людей, которым она могла слегка доверять. Конечно, не так всецело, как доверяла Тине и Луше, но немножко, с осторожностью.

Маленькими шажками

Клава, конечно, была для Тина ангелом, посланным ей по ее слезным молитвам. Вспоминая иногда их первую встречу, Тина пугалась: а что было бы, если бы она тогда ушла и оставила бездомное существо на верную погибель? Могла бы! Точно – могла бы. Чудо именно в том, что в тот раз не сумела. Догадалась о чем-то важном. Недаром встреча их произошла в день Покрова. Словно кто-то с высоты, приглядываясь к ней, испытывал:

– Ну что, девица? Услышишь ли чужую боль или все еще глуха и слепа к ней?

И после первых дней борьбы за Клавину, казалось бы, угасавшую жизнь, которые окончились их общей победой над собачьей болезнью, Тина почему-то подумала, что расставание их с Юрой – к лучшему, что без этого было никак не обойтись и что к этому все шло, причем давно. Ей полагалось прозреть много лет назад, но она сама не стремилась к обретению зрения и слуха. Жила в блаженной слепоте, уверенная, что все знает, понимает и находится в полной безопасности. Так бы дура дурой и померла, ничего в жизни не поняв. Так что – спасибо Юре, выходит. Хорошо, что с его помощью она прозрела и, если выкарабкается из этой переделки, сможет зажить по-другому, многое чувствуя и многого не боясь.

Пока же шла она по жизни маленькими шажками, думая только о том, как прожить один день, от утра и до вечера. Она шла по каждому дню, как младенцы ходят, которые только учатся ходить: осторожно и внимательно глядя вперед, не отвлекаясь от главного.

Она старалась не думать о прошлом. И вообще не представляла себе будущего. Стоило по привычке подумать о том, что бы ей хотелось предпринять следующим летом, как внутри нее раздавался удар хлыста:

– Что может быть с тобой следующим летом? Ничего не будет следующим летом! Ничего и никогда с тобой больше не будет. Доживай и не смей фантазировать.

Она пугалась этих жестоких мыслей до слез. И плакать боялась из-за Клавы. Будущее закрылось, как сказочный ларец – за семью печатями. Но прошлое иногда вспоминалось. Причем каждый раз в воспоминаниях открывалось что-то новое, что она вполне могла бы увидеть и раньше, но почему-то не видела.

Ну, вот, например, последние годы – не год, а именно годы, муж не называл ее по имени. Вообще не называл. Как же он к ней обращался? Как у него получалось? А совершенно безлико:

– Хорошо бы сделать то-то и то-то… Я бы хотел того-то… Мне нужно… Не забыть бы…

Он же словно сам с собой разговаривал, догадалась Тина. Она для него как бы и существовать перестала! Эта существенная деталь, такая явная и однозначная, открылась ей только после их расставания. А открылась бы раньше – и что? Что-то бы изменилось?

– Надо было самой уйти от него. Увидеть все, понять и уйти. Без сожаления, – заявлял ей жестко внутренний голос.

Но другой, писклявый паникер, насмешливо хмыкал:

– Как это уйти? Кто ж так делает? Как это можно из-за любой ерунды – сразу уйти?

Ужасное озарение принесло ей воспоминание об их греческих днях – последних, как потом оказалось, супружеских днях. Как он дочитал своего толстенного Пруста на французском, закрыл книгу и почему-то многозначительно взглянул на нее, Тину. Она увидела в этом взгляде гордость: много лет читал и вот – осилил! А она еще спросила, что же он теперь будет делать, за какую книгу возьмется. И он опять многозначительно помолчал. Теперь-то она отчетливо понимала всю пошлую сущность тогдашнего эпизода. Он своим долгим молчанием словно сообщал ей, что не только эта книга прочитана и закрыта. Он вполне готов был сообщить ей о том, что собирается закрыть книгу их совместной жизни. Она вся для него – изученная, прочитанная вдоль и поперек, скучная и постылая. А новая книга уже на подходе. И нетерпеливо ждет своего часа.

Почему он тогда ничего не сказал? А просто не решился. И отдых себе же не хотел отравлять. Слезы, упреки. И как потом лететь домой, если она неадекватно отреагирует? Понятное дело, лучше было дождаться возвращения. А так – жалко. Красиво могло бы получиться. Закрыл бы своего Пруста. Она бы спросила, что же будет потом. А он бы ответил:

– Грядет эпоха больших перемен, Тиша. Я не просто книгу закрыл. Я ухожу от тебя в другую жизнь.

Что-то вроде этого. И потом в интервью бы пригодилось. Тина была уверена, что он, мастер всяких глубокомысленных интервью, обязательно упомянет дочитанного Пруста при первом удобном случае.

Однажды, вспоминая о прошлом, Тина испытала подобие озарения. До нее вдруг дошло, что эта история с Катей – отнюдь не первая в Юриной жизни. Он и прежде изменял жене, только намерений покинуть семью тогда не возникало. Сейчас ей стало понятно все. И как однажды, лет десять уже назад, какая-то девушка у подъезда спросила ее, в какой квартире живет Юрий Ливанов. И Тина удивленно спросила:

– А вы по какому вопросу?

– По личному, – огрызнулась девушка, но потом вдруг спросила, – А вы его знаете? Знаете номер квартиры?

– Конечно, знаю, – усмехнулась Тина, – еще бы мне не знать!

У девушки по лицу словно судорога пробежала:

– А вы кто? – выкрикнула она.

– Я – жена Юрия Ливанова, – внятно и с достоинством представилась Тина. – Так что вам угодно от моего мужа?

– А разве он женат? – ахнула девица.

– А разве нет? – шутливо отозвалась супруга.

Девушка вдруг повернулась и побежала. Понеслась стремглав, не разбирая пути.

Тина потом, смеясь, рассказывала мужу о странной визитерше.

– Что ей от тебя было надо, Юр? – бездумно спросила она.

– Откуда же мне знать, что и кому от меня надо. Скорее всего какая-то безумная студентка. Музыкальные девушки, сама знаешь, сплошная экзальтация. Может, экзамен завалила. Есть у меня такие. Ну и пришла умолять о пересдаче. Я даже не понял, о ком идет речь. К твоему описанию сразу человек десять подходит.

И надо же! Тина осталась вполне довольна его ответом. И полностью его приняла. Ну да! Все же понятно! Завалила экзамен, а теперь не знает, как пересдать. И вопроса не возникло о том, почему при знакомстве с женой своего преподавателя надо было убегать, словно потеряв рассудок. Только сейчас дошло. И хорошо, что дошло! И наконец-то.

Понятными стали и странные звонки по домашнему телефону, когда кто-то явно дышал в трубку, слушал, как она откликается:

– Алло?

Обычно Тина немножко пережидала, чувствуя одушевленность тишины, а потом предлагала:

– Перезвоните, вас не слышно!

Но никто не перезванивал.

Много чего стало понятно. А самое главное: ни в грош он ее не ставил. Уже много-много лет. И зачем венчался? И как это совмещалось в его душе?

От этих открытий плакать не хотелось. От них хотелось настучать самой себе по мордасам за то, что была столько лет круглой дурой. Все эти мысли отнимали последние силы. И впридачу Клава начинала рычать, неизвестно на кого.

Нет! Нельзя было думать ни о прошлом, ни о будущем. И там, и там – ложь и пустые иллюзии.

Каталог загаженных слов

С Юрой они с момента расставания не общались. Луша прислала к матери девочку-адвоката, всего год назад выпустившуюся из университета.

– Она с нас возьмет по минимуму, чисто символически, – деловито пояснила дочь, – Хотела бесплатно, но это нельзя. Примета плохая. И к тому же ей я доверяю. А то, знаешь, какие бывают адвокаты: и нашим, и вашим. Адвоката перекупят, и начнет он действовать в интересах противоположной стороны.

– Но это безнравственно! – воскликнула прежняя, неизвестно откуда взявшаяся Тина, – Хотя… кому какое дело до нравственности? Устаревшая категория.

– Не устаревшая, мам, не усугубляй. Вот – Танечка: она же помогает. И совершенно безвозмездно собиралась. Но люди разные. И всегда были разными. Можно подумать, предательство, измены, убийства, ложь, подкуп – это изобретения нашего времени. Ведь нет же! Старо, как мир. Все грехи – старые, тухлые, ветхие. А мы каждый раз удивляемся, как в первый раз, – мудро рассуждала Луша.

Тина восхищалась дочерью, во всем с ней соглашаясь.

Юная старательная Танечка вела дела с недетской жесткостью. Она твердо разъяснила Юре права его жены, с которой он затеял развод.

– На что же она жить собирается? – ехидно спросил муж, – Ведь если она от меня не получит половину первоначальной стоимости квартиры, ей просто жить будет не на что.

– Она и денежный счет имеет право поделить пополам. И все средства, полученные вами в период супружества. Если вы скрыли какие-то доходы, это можно установить. Это сейчас несложно, – пояснила Танечка.

– А я все-таки поборюсь, – задорно пообещал Юра.

– Это ваше право, – согласилась защитница интересов жены, – Но предупреждаю: в данном случае все требования моей подзащитной настолько минимальны и законны, что шансов у вас нет. Пятьдесят процентов от всего совместно нажитого в период супружества – так гласит наш закон. И никак иначе.

Юра жаловался Лукерье на мать, на ее проявившиеся хищнические инстинкты, на отсутствие понимания со стороны женщины, с которой столько прожито. Луша слушала молча, молча же про себя удивлялась тому, насколько папа оказался под пятой своей возлюбленной. И насколько он стал слепым и глухим ко всему, что находится вне того мирка, в котором он, как в земляной норе, окопался! Луша не переставала любить отца, и было ей ужасно больно, просто невыносимо слушать весь этот его лепет про вечную любовь и негасимый свет, и невидимый град. Ее даже при слове «любовь» теперь слегка подташнивало.

– Загаженное слово – любовь, – повторяла она про себя.

Давненько сложился в ее голове перечень особых слов, обладающих некоторым неприятным привкусом и душком. С недавних пор Луша стала замечать: некоторые слова, вроде бы такие привычные, полезные, родные – смердят.

Как произнесешь, так во рту гадко. Уже и сама стараешься лишний раз не сказать. Но – чу! Другие-то говорят! И – проникают слова в мозг, и свербят.

С чего бы это?

Пришлось думать.

Почему от некоторых, таких сладких и благоуханных некогда слов так сильно несет экскрементами? Что это с ними стало, с родимыми?

Прошлась по контекстам и ассоциациям.

Сделала вывод:

Некоторые слова напрочь обгадили!

Второй вывод:

С особо прекрасными и манящими словами такое чаще всего и происходит.

Что делать? Можно ли загаженные слова отмыть?

А если нет, то как с ними быть?

Ответа на этот вопрос у Луши пока не было. Она просто размышляла, составляя их перечень, и только.

Рассуждения и доказательства возникали у нее только на базе собственных впечатлений и разрозненных примеров из жизни.

Важнейшим принципом, положенным в основу отнесения слова в разряд загаженных Луша порешила считать ощущения вони и гадкого привкуса, возникающие при произнесении определенных слов, а самым серьезным индикатором являлось ее собственное чутье, подсказывающее «верю – не верю». Лично ей этого хватало.

Список медленно, но неуклонно пополнялся. Несчастные понурые слова так и выстраивались в довольно длинную очередь, чтобы оказаться в ее словарике.

Свобода.

Честь.

Достоинство.

Совесть.

Долг.

Верность.

Всех не перечесть. Над каждым она подолгу думала, даже в айпед записывала свои рассуждения. Сделала для себя вывод: каждого, кто смеет употреблять эти слова, рассчитывая на отклик в сердце слушателей, надо наказывать в особо изощренной форме, пытать этими самыми словами денно и нощно, как в китайской тюрьме когда-то пытали равномерно и бесконечно падающими на темя человека каплями воды.

Но самым смердючим оказалось слово «любовь». Это слово гнало людей на подвиги и на смерть. Им, этим потасканным словом, лгали, крушили жизни, устраивали подставы, отнимали последнее. Особенно гнусной силой оно начинало обладать во взаимодействии с еще одним засранцем – словом «свобода». Эти негодяйские слова, окрыляющие наивные сердца, так многих сбили с толку!

Вот и отец. Талдычит свое: любовь, свобода выбора, жизнь одна, судьба, душа…

– Пап, – сказала как-то Луша, – ты будь счастлив. Просто будь счастлив и все. Не доказывай никому ничего. И не старайся отнять. Раз уж тебе такое счастье привалило с твоим невидимым градом.

– Ты мала еще рассуждать, – обиженно огрызнулся отец.

Ну, ясное дело – мала.

Зато она была совершенно не мала, когда приходилось врезать замки в дверь ее комнаты и комнаты, которая когда-то служила маме хранилищем ее коллекций. А как иначе? Дочка Кати Аня почему-то считала возможным залезать в Лушин стол, рыться в ее шкафу, брызгаться ее духами.

– Это ребенок! Дети живут просто и безыскусно, – повторял отец в ответ на просьбы дочери предотвратить эти вторжения в ее личный мир, – И пойми, наконец, это не просто ребенок, это твоя сестра. Отныне и навеки.

Он всерьез нес эту пургу про сестру! Ему так хотелось, вот он и сделал сестрами тех, кто ими никогда и ни при каких условиях не станет. Он не понимал, что режет Лушино сердце. И не желал сам себе признаться, что врет. Врет – и себе, и дочери. Ну, какая Анька ей сестра? Мелкая гадючка, которая, пользуясь предоставленной свободой, роется и пакостит в чужом доме. И вырастет из нее настоящий питон, способный заглотить все, что только пожелает. Если бы она хотела быть Луше сестрой, разве так бы себя вела?

– Пап, а почему Катя здесь поселилась? Где она раньше жила? – спросила как-то Лукерья у отца.

– Катя здесь поселилась по праву нашей любви. Она ушла от нелюбимого человека ко мне. Она мне доверилась! Мужчина должен приводить в свой дом любимую, – выпалил отец явно давно готовый довод.

– А как же ты с мамой? Ты же у нее жил, когда вы поженились, – продолжала расспрашивать Луша.

– В этом и состояла главная ошибка, – картинно печалясь, заявил папа.

– Ошибка? Что за ошибка?

Дочери хотелось разъяснений.

– Ошибка наших отношений. Мое мужское «я» было угнетено.

Папа говорил не своими, какими-то совершенно не свойственными ему выражениями из бабьих журналов. «10 признаков настоящего мужчины». «20 способов создать здоровые отношения». Тьфу.

Луша видела: он влюблен. Влюблен, как мальчишка, готовый сокрушить любое препятствие на пути к объекту своей страсти. Вот она, любовь окаянная. Прямо как в песне.

– Но что же мама? В чем она виновата? Почему она должна страдать? Плакать? Чувствовать себя выброшенной из жизни? – настаивала Луша, – Как ей-то теперь быть?

– Я живу в аду сострадания к этому человеку. Все это время – в аду, – патетически пожаловался отец.

Ну надо же! Вот это да! И тут у него нашлась эффектная заготовка. И словосочетание новое придумал для обозначения жены, с которой столько прожил: «этот человек». Какая-то бесполая тень.

Луша просто махнула рукой. Похоже, слово «сострадание» встало на очередь в ее скорбный каталог.

И «ад» вместе с «раем» – тоже.

Что же мне делать?

Луша, конечно, давно чувствовала себя взрослой и вполне готовой к самостоятельной жизни. Ей так хотелось отделиться от родителей, зажить по-своему! Она только немного тянула время – предполагалось, что получит диплом, устроится на достойную работу и тут уж заживет, как и положено любому состоявшемуся индивидууму: независимо.

Легко строить планы, имея за спиной прочный тыл, сплоченных родителей, дающих ощущение силы и безопасности. В сентябре, когда все так внезапно рухнуло, в Лушином сердце тоже поселился страх. И глодал он ее тем сильнее, чем больше погружалась в пучину отчаяния ее мать. Дикое состояние: оказаться между двумя одинаково любимыми и уважаемыми людьми. Странное чувство: видеть изменения личности отца и явную слабость матери. Не должен ребенок, пусть даже взрослый, принимать чью-то сторону в родительском раздоре. Это подкоп под основы его жизни. Неужели им никак не понять? Впрочем, мама ни против кого ее не настраивала. Тут как раз отличался отец, явно накручиваемый своей любимой женщиной. У мамы было другое: она сдалась. И Луша с каждой неделей видела, что сдалась мама основательно и, возможно, бесповоротно.

Дочь не могла себе позволить заплакать и закричать матери:

– Да что ж это делается, в самом деле! Что ты творишь с собой и со мной? Ты же и сама уходишь на дно, и меня тянешь! Прекрати! Выныривай!

Луша молчала, боясь усугубить.

Ей самой сейчас, как никогда раньше, нужна была поддержка. Ей хотелось иметь рядом друга, которому она могла бы рассказать о своих страхах и о своей боли. О любви она и думать забыла, видя, как и чем кончается эта так называемая «любовь». Она хотела честной и надежной дружбы. Ей необходимо было чувство безопасности. Странно: такая потребность возникала уже когда-то. Лет в четырнадцать-пятнадцать. Она тогда кожей чуяла, что весь мир против нее, а особенно родители, не желавшие видеть в ней взрослого человека. Сейчас было примерно то же, с небольшим отличием: ей требовалось, чтобы родители чуть-чуть оглянулись вокруг и увидели, что дочь их все еще маленькая, что она напугана и нуждается в защите и понимании. В то, подростковое время, она как-то удержалась на плаву, благодаря первой своей любви. Ох, лучше не вспоминать.

Она часто спрашивала себя:

– Что же мне делать? Что мне делать?

Главное было: понять, чего хочешь. И, наверное, бежать из того ада, в котором жили теперь ее отец и мать. Правда, отец свою жизнь адом вовсе не считал. Напротив: он весь сиял и лучился от счастья. А мать медленно и верно превращалась в аморфное нечто.

Однажды Луша не выдержала и закричала:

– Мама! Чтобы выплыть, надо стараться самой! Надо хоть чуть отталкиваться от дна и работать руками и ногами! Я тебя не вытащу! Я ничем не могу тебе помочь! Услышь меня!

Мать старательно и вроде бы понимающе кивнула. Но разве поймешь, дошло ли до нее или она тупо имитировала понимание?

Луша мечтала о человеке рядом. Не о любви, нет, боже сохрани. Любовь – слово лживое, нехорошее. Пусть не о любви – о человеке рядом!

Без человека было не обойтись. Иначе – как выжить? Не получается выжить в одиночестве, как не получается пройти сквозь стену или сокрушить каменную преграду лбом.

Друзья! Ау!

Из новшеств своей жизни Тина отметила бы в числе первых – совершенно наглухо замолчавший телефон. Вот странность – так странность! Телефон как замолчал в тот вечер, пятнадцатого сентября, так и продолжал молчать. Что за волшебство такое? Ведь были общие с Юрой друзья, семейные пары, долгие годы общавшиеся, делившиеся, можно сказать, сокровенным. Были его коллеги, которых она с удовольствием звала в гости. Были ее знакомые коллекционеры, были подруги – да кого только не было! И где они все? Неужели, как это происходит в мире зверей, учуяли запах беды и нездоровья и предпочли держаться подальше?

Странно ведь как! Она, уходя в то жуткое сентябрьское утро навсегда из общего с Юрой дома, потребовала, чтобы он не распространялся о том, что произошло. И он клятвенно пообещал молчать. Ну – его клятвам грош цена в базарный день, это ясно. Однако, чтоб вот так, чтоб замолчали и отшатнулись все и сразу – это было немыслимо и добавляло остроты ощущений к ее сложившемуся чувству полной катастрофы.

Однажды в конце ноября она оказалась возле того самого дома, где они с Юрой были в гостях в последний их вечер. Дело было днем, в обеденное время. Даже солнышко проглядывало. Раньше Тина очень радовалась бы ноябрьскому солнышку, а сейчас ей плевать на это хотелось. Она шла на встречу с адвокатшей, передавала той доверенность на ведение разводных дел. Так-то она днем обычно сидела дома. Только ранним утром и поздним вечером спускалась с Клавой на прогулку, стараясь уходить подальше от тех мест, где собираются группками собачники и вместе коротают время, пока их питомцы набегаются и сделают все свои дела. Даже за едой Тина не ходила. Продукты приносила Луша, но они почти и не нужны были: Тина пила чай или просто горячую воду, а заедала, чем придется: хлебом или помидором, который не мыла, а только слегка обтирала пальцами. Аппетита не было никакого. Лушка тревожилась всерьез, умоляла мать есть по-человечески, заявляла, что так не худеют, что если она собирается похудеть, надо идти к диетологу.

– Я не худею, – отказывалась Тина, – Мне плевать, толстая я или какая. Мне просто все равно. Мне есть не вкусно.

Она правда потеряла вкусовые ощущения. И, кстати, она и не худела совсем. Тот самый лишний вес, который набрался за годы ее семейного счастья, так и прилип к ней, не думая уменьшаться.

В тот солнечный ноябрьский денек она вообще впервые за долгие недели была на улице совсем одна, даже без Клавы. И хотелось ей только одного: отдать доверенность и оказаться поскорее на пути домой. Она не смотрела по сторонам, потому что никакого интереса к окружающему миру не имела. Но вдруг что-то заставило ее поднять глаза. У того самого подъезда, где Юра сказал ей про то, что не хочет жить во лжи, стояли хозяева той самой квартиры, в которой Тина так хохотала. В последний раз в своей жизни хохотала, не зная тогда еще об этом. Эти хозяева, их с Юрой добрые друзья, только вышли на улицу, собираясь куда-то ехать вдвоем. Вышли – и застыли. Увидели Тину. Узнали. И, как по команде, мгновенно скосили глаза, заговорили друг с другом оживленно, показывая такую всецелую захваченность своими делами, что неловко сделалось за них, бедных. Что такого страшного случилось бы, если бы они просто поздоровались с ней? Кивнули бы и все. И она бы им кивнула. И пошла бы себе дальше. Но нет, так не годилось. Кивком культурные люди не могут отделаться от давней знакомой. Надо было бы немного поговорить, спросить, как дела, как самочувствие, как она вообще теперь. А вот этого-то им совсем не хотелось. Наверняка Юра уже не раз посещал их «со своей новой женой». Так что – легче в упор не увидеть.

После той встречи Тина поняла, что цена любой дружбе – неопределима. Потому что нет никакой дружбы. Не существует ее. И нечего себе голову зря морочить.

Некоторое время она почему-то ждала, что ей позвонит Юрина мать или отец. Ну, просто она же столько лет была женой их сына. И матерью их единственной внучки. И никогда с ними не ссорилась. Почему бы и не позвонить? Сказали бы:

– Он наш сын, мы на его стороне в любом случае. Но и ты нам не чужая. Может, помочь тебе чем? Как ты там сама-то?

Она бы очень поняла и очень бы оценила! Она завидовала Юрке, что у него родители есть, а у нее нет. Говорила ему, какое это счастье – когда родители живы. Позвонили бы его мать с отцом, она бы бросилась к ним с такой огромной любовью и надеждой! Но – нет. Не была она им нужна.

Когда-то, в самом начале их супружеской жизни, свекровь позвала к себе Тину для серьезного разговора. Одну, без Юры. «Между нами, девочками», велела свекровь. Мать мужа была с ней тогда довольно ласкова, но очень настойчива. Она сказала, что сын их – человек, одаренный гениально. Не надо было ему так рано жениться. Да и вообще – любые отношения для человека его уровня таланта – это лишь убийство его драгоценного времени, которое он обязан отдать творчеству, иначе Бог ему этого не простит.

Это Тина очень понимала и во всем согласилась с Юриной мамой. Она тогда пообещала, что ни на одно домашнее дело не отвлечет Юрино время. Она дала слово, что все-все сделает для удобства мужа и его дальнейшего творческого развития. Свекровь сказала, что очень хочет этому верить. И что время покажет.

Когда Юре была куплена студия, родственники мужа даже как-то помягчели. Правда, они долго не могли Тине простить рождение Лушки, считая, что ребенок способен искорежить творческий путь своего отца. Однако смирились и с этим, хотя особых чувств к внучке не проявляли. Потом почему-то возникла у них тревога, когда Юра затеялся с приобретением той самой жилплощади, которую теперь хотел оставить себе и своей новой семье. Родители были уверены, что она, Тина, хитростью уговорила их Юрочку продать прекрасно оборудованную студию да еще и влезть в долги. Ну не мог же он сам по доброй воле совершить такую непростительную глупость! Конечно, во всем виновата она – коварная и алчная женщина, пользующаяся Юрочкиной простотой. Эти претензии свекровь высказывала открытым текстом. Но Тина ничего не отвечала., хотя иногда очень хотелось возмутиться и хорошенько выяснить отношения. Только – зачем? Мало ли что приходит в голову пожилым людям? Юра же ей муж. Они повенчаны. А это значит – навеки вместе. И в этой жизни, и в будущей. Все остальное мелочи.

Сейчас, глядя на все иными глазами, Тина удивлялась самой себе: и своему терпению, и тому, что ни разу за себя не постояла. Они-то небось все там радуются, поздравляют сыночка с освобождением от душительницы его творческих возможностей. Луша ничего не рассказывала о реакции на предстоящий развод деда и бабки. А это значило только одно: ничего доброго в адрес бывшей невестки там не говорится. Там все по схеме «не забудем, не простим», и никак иначе.

– Если я когда-нибудь выкарабкаюсь из всего этого, никому верить не стану, – говорила себе Тина темными унылыми ноябрьскими вечерами, – Но только я вряд ли выкарабкаюсь. Зачем куда-то карабкаться? Я же никому не нужна.

Тут она, конечно, преувеличивала. Она точно знала, что нужна дочке. Та делала все, что могла, защищая интересы матери. Но, может, зря она это делала? Во вред самой себе. Тине-то сколько жить осталось? А Лушеньке жить. И пусть бы с отцом отношения у них были хорошие. Ей еще диплом надо получить. И замуж выйти. А вот когда выдаст она дочку замуж, тогда можно просто лечь, уснуть и не проснуться. Бывает же и такое счастье у сирых и убогих: попросят Боженьку прибрать их к себе, Он и забирает. Может быть, и ей выпадет такая доля?

«Валька, открывай давай!»

В самое темное время года, в начале декабря в дверь вдруг позвонили. Не снизу в домофон, а именно в дверь. Клава заворчала, но не разразилась грозным лаем. Кто бы это мог быть? Тина никого не ждала, поэтому и открывать не собиралась. Лежала себе под одеялом и дремала по своей уже сложившейся привычке. Звонок повторился. Клава по-щенячьи тявкнула и захныкала в коридоре. Потом побежала в спальню и лизнула Тину – прямо в лицо. Словно хотела разбудить, умыть, взбодрить.

– Вставай! Открой дверь! К тебе пришли! – настойчиво сообщала она своим воем и взвизгами.

Тина укуталась в одеяло с головой и закрыла глаза.

– Никого не хочу, никого не жду, – произнесла она мысленно.

Звонок снова зазвучал, на этот раз настырный, протяжный, совершенно бесстыжий. Из-за двери раздался голос, долетевший через квартирное пространство до спальни. Сильный, уверенный в себе голос, который не узнать было невозможно:

– Красносельцева! Я знаю, что ты дома! Я не уйду! Открывай давай! Валька! Открывай давай! Не дури! Или пожарную команду вызову! Они к тебе по лестнице залезут!!! Валька! Я знаю, что ты меня слышишь!!!

Тина невольно улыбнулась. Лизка в своем репертуаре. Вот причем здесь пожарная команда? Что за чушь она несет? Но ведь вызовет, сомнений в этом нет. И залезут пожарные к ней на балкон, и увидят, как она тут валяется среди бела дня. Лизка мертвого поднимет. Это всем хорошо известно.

Почти никого не осталось на белом свете, кто мог бы назвать ее Валькой. Не Тиной, а Валькой, как в детстве. Прежде она обижалась на тех, кто не принял ее новое, благородное и загадочное, имя, а продолжал настырно обращаться к ней по-старому. Но обижаться на ту, что трубным голосом взывала к ней сейчас, пугая весь подъезд, было бы полным идиотизмом.

Тина встала и босиком потащилась к двери. Клава вела ее, как в день их знакомства, уткнувшись носом в ладонь.

– Да иду я, иду, не бойся, не паси меня, – проворчала Тина, – Никуда от вас не денешься.

Ноги ее почти не держали. Пришлось идти по стеночке.

– Ну, похоже, дошла я до самой ручки, – пожаловалась Тина Клаве.

Та внимательно и печально посмотрела на хозяйку. Только что головой не кивнула.

– Красносельцева, открывай! – снова послышалось из-за двери, – Я тебя слышу, не придуривайся.

– Да иду я, иду! Что тебе – невтерпеж прямо? – неожиданно звонко отозвалась Тина.

– Конечно, невтерпеж! Окопалась тут, понимаешь!

Тина отперла дверь. В прихожую ввалилась сияющая Лизка во всем цвете своей красы, здоровья и полного счастья.

– Ну ты что, Вальк? Ну, так разве поступают? Я-то думала, у тебя после ремонта новые жильцы заселились. Слышу – собака воет и рычит. Еще думаю: как это Красносельцева с собакой квартирантов пустила? Зачем ей это надо? Все хотела тебе позвонить да как-то суета заела. А тут вот Лукашку во дворе встретила. С этой вот самой Клавой вашей, – Лизка кивнула на безмолвную Клаву, с невиданной энергией виляющую хвостом, – Ну, твоя дочь мне и поведала, как и что у вас происходит. Охренеть, конечно.

– Не то слово, – отозвалась Тина, – Охренеть – не то слово.

– Да уж вижу, – подтвердила гостья громогласно, – Ты, мать, просто загибаешься, как я посмотрю. И чего молчала, как партизан перед расстрелом? Хоть бы Ваську позвала, крестницу свою, она б за тобой горшок выносила.

– До горшка дело еще не дошло, – вяло отмахнулась Тина.

– Но ждать осталось недолго. Совсем чуть-чуть, – уверенно постановила Лизавета, – Ты специально себя доводишь. Все же видно невооруженным глазом. Лукашку уже довела. От нее одни глаза остались. Бледная вся. Думать-то будешь или чего? Неужели правда помирать из-за козла? Вот ведь козел-то, а!

Тина печально кивнула и вздохнула. Добавить ей было нечего.

– Слушай, пойдем ко мне борщ есть, а? У меня такой борщ – закачаешься. Моих дома нет, Васька в школе, Женик на работе. А я вот чисто случайно с утра дома. Решила обед им приготовить, чудам моим. И ты мое чудо! И под боком у меня! Пойдем, а? Прямо так, в пижаме иди. И Клаву бери. У меня кость для нее есть, закачаешься! Пойдем, Клав? За косточкой? Да? К тете Лизе – наверх?

Клава со страшной силой колотила хвостом по стене.

– Ну?

– Пойдем, – решилась Тина.

Она поняла, что давно мечтала именно об этом: чтобы кто-нибудь вот так нахально приперся и потащил к себе кормить, и ругался бы на нее, а еще сильнее на козла Юру, учудившего фиг знает что, и чтоб этот кто-то кормил бы борщом, и утирал ее слезы, и гладил по головке.

Как это она забыла про Лизу?

Счастье в личной жизни

С Лизкой были они знакомы от рождения. Родились подруги в один и тот же год, вместе катались в колясках по двору, потом играли в песочнице, потом ходили в одну группу детсада. И в школе сидели за одной партой. Лизка жила этажом выше, в точно такой же, как у Тины, квартире. Странно, что Тина все эти почти три месяца о ней и не вспоминала, хотя слышала порой легкие звуки шагов над головой. Страдала от одиночества и заброшенности, а про самую близкую подругу детства и юности напрочь забыла. Гордость, что ли, мешала? А вполне может быть. Ведь прежде в их парочке – Валька и Лизка – более удачливой и уверенно идущей по жизни считалась она, Валентина Красносельцева. Именно она с первого захода поступила в МГУ на искусствоведческий, именно она легко добывала немалые деньги еще в те времена, когда большинство только растерянно оглядывалось вокруг, не понимая, как дальше жить. Но главное: именно Валька рано и удачно вышла замуж и родила ребенка. Просто образец для подражания, а не подруга.

У Лизки Авдеевой все происходило через пень-колоду. Она в свой вуз поступила со второго захода. А потом долго сидела в девках, хотя была видной и боевой. Может, эта боевитость отпугивала кавалеров, может просто планида ее была такая, но никак не получалось у Лизки найти себе парня для серьезных и длительных отношений. Знакомилась, встречалась, а через две недели прощалась. Без объяснения причин. Первые пару таких обломов можно было еще как-то пережить, но когда это вошло в систему, мысли в Лизкину голову полезли самые черные. Причем – что странно: по работе она продвигалась неуклонно, как танк, став в конце концов управляющей банка. А вот с личной жизнью творилось что-то необъяснимое. Лизка со своей матерью грешили даже на сглаз и порчу. Хотя кто и зачем глазил и порчу наводил – это тоже оставалось большим вопросом: никому Лизка дорогу не перебегала, разлучницей не была, от женатых шарахалась. Но, видно, нашелся кто-то злой! Иначе не объяснить. Ведь непонятно: интересная молодая женщина с хорошей работой и солидным заработком, с квартирой в центре Москвы (родители заблаговременно купили себе жилье, чтобы обеспечить дочь жилплощадью) – и совершенно, безнадежно одна. Лизка нервничала и все выспрашивала у Вальки секреты ее успеха на сердечном фронте.

– Да ты просто не думай об этом, и все, – советовала беззаботная Валька, – Расслабься, оно как-то и образуется. Само.

Легко ей было говорить!

Само ничего не образовывалось, и в конце концов Лизка, отчаявшись, родила дочку. Просто так, как она сама выражалась, для себя. Пока время не ушло. Ну да. Все женщины боятся этого рубежа – тридцатилетия. Всем кажется, что если не успела обзавестись семьей и ребенком до этого времени, то можешь не успеть вовсе. Вот Лизка, случайно забеременев от случайного первого встречного, решила, что родит. Валька обещала, что будет во всем помогать, бегала к Лизке в больницу, когда та лежала на сохранении, примчалась в роддом с немыслимым букетом роз, который поместился только в ведро – все послеродовое отделение приходило в Лизкину палату любоваться этой щедрой красотой. Среди великолепия роз и провела свои первые дни жизни Василиса, большеглазое Лизкино чудо, появившееся на свет с белокурыми локонами чуть ли не до плеч. Кому же суждено было стать крестной матерью малютки? Конечно же, Валентине Красносельцевой – без вопросов!

Лушке было семь лет, она влюбилась в новорожденную Ваську безоглядно и часами пропадала в верхней квартире, стараясь помочь «тете Лизе» всем, чем могла. Лушка разглядела первую Васькину улыбку, Лушка часами гукала с маленьким чудом, развлекая «куколку ненаглядную», Лушка гуляла с Васькой по двору, катая коляску туда-сюда, как заправская нянька.

Лиза даже тревожилась, что Валя и Юра подумают, не эксплуатирует ли она детский труд. Но Тина-Валентина была только за: девочке полезно уметь пеленать младенцев, а также убаюкивать их и играть с ними. Это отличный опыт. Тем более у Лушки не было ни сестрички, ни братика. И тут – вот, практически сестричка. Разве можно быть против? Юра, кстати, тоже умилялся, видя, как хлопочет над младенцем его подросшая дочка.

– Такая маленькая, а уже прирожденная мать! – удивлялся он, – Девочка! Во всех своих проявлениях.

Лушка терпеливо тренировала десятимесячную Ваську, когда та делала первые самостоятельные шажки.

– Иди ко мне, моя маленькая, иди ко мне, моя умница! – ворковала семилетняя девочка, присев на корточки и раскинув руки навстречу не решающейся сделать шажок «куколке», – Ну, давай, топ-топ!

И если вдруг Васька падала, Лушка подхватывала ее, утешала, целовала и приговаривала взрослым и уверенным голосом:

– Ну, ничего, ничего. До свадьбы – доживет!

– Не доживет, а заживет, – поправляли ее взрослые.

Но Лукерья упрямо держалась своего варианта. Настолько упрямо, что и окружающие приняли ее формулировку и, случись что, с улыбкой повторяли:

– До свадьбы доживет! Ясное дело! А как иначе!

Когда Тина с Юрой и Лукерьей переехали на новую квартиру, дочь все равно после школы прибегала к дедушке-бабушке. Школа-то у нее осталась прежней, в которую ходили ее мама с тетей Лизой. Девочка обедала, делала уроки, а потом бежала играть с Васькой. Между ними завязалась нежная любовь-дружба.

– Лу-ка! Лу-ка! – радовалась Василиса, едва завидев свою подружку.

Лиза смеялась:

– Валька, смотри, как мы своих девчонок назвали: Лука и Васька. Как парней. И не разберешь.

– Ага. Сейчас унисекс в моде. Тенденция, – поддерживала Тина свою подругу.

Последние пять лет, прошедшие после смерти родителей, Тина-Валентина редко бывала на Кудринской. В родном доме ее жили квартиросъемщики, не было причин появляться. Лушка, верная своей привязанности, встречалась с подросшей Васькой, болтала с ней, помогала с уроками, время летело, малышка росла, хорошела, делалась подростком. Все это проходило мимо ее крестной. Странно. Жизнь некогда очень близких людей шла параллельно, без пересечений. Так бывает. Жаль, конечно, но что поделаешь – жизнь.

К тому же существование Лизаветы пять лет назад кардинально изменилось. Она неожиданно обрела счастье в личной жизни, причем именно тогда, когда потеряла всякую надежду на замужество и жила, окончательно смирившись, исключительно ради дочки. Ей исполнилось уже сорок, а Ваське десять лет, мир их был теплым и уютным. Лиза говорила, что дочка – самый ее близкий друг, никого ближе нет и быть не может.

Летом того года они поехали вдвоем на музыкальный фестиваль в Калужскую область. Волшебные места! Вокруг святые источники, храмы, монастыри, редкой красоты природа: холмы, извилистая речка Протва, синие стрекозы, июльский зной, крики птенцов из гнезд, смородина, огурцы, помидоры, яблоки белый налив. Благодать! Это первый раз, когда они отправились отдыхать не за границу, а в родные места. У Лизы вся родня происходила из Калужской области, от прадедов достался ей в наследство бревенчатый деревенский домик. Вот она и решила наконец посмотреть, что там на ее исторической родине да как. Домик врос в землю, участок весь зарос лопухами и крапивой, забор покосился, а местами и рухнул, но колодец был полон живой воды, яблони плодоносили, кусты крыжовника, малины и смородины гнулись к земле от обилия плодов, старое вишневое дерево сплошь покрыто было спелыми ягодами.

– Мам, это рай? – спросила Васька.

И Лиза поняла, что – да, у них есть рай. Свой собственный дивный рай, о существовании которого они почему-то не вспоминали, мысли о нем отгоняли, как мешающие всяким неотложным московским делам. А рай стоял себе и ждал их. Домик на высоком холме, по склону которого можно было легко сбежать к реке с ее плакучими ивами и кувшинками, с колдовским запахом речного ила и возней мальков на отмели.

– Не продадите? – тут же подскочили соседи, завидев появление хозяев.

– Нет! – уверенно отказала Васька.

– Нам бы со старшими переговорить, девочка, – не поверили взрослые соседи.

Лиза умилилась, глядя со стороны на дочь. Какая сильная выросла. Друг и – хозяйка.

– Дочь все верно сказала. Ей тут господствовать. Тут столько наших поколений народилось. Зачем же продавать? Наоборот – отстраиваться будем, в порядок приводить, – объяснила она.

Наняли людей, принялись расчищать сад, поставили новый забор, на будущее лето наметили строительство нового дома в дальнем углу участка. Этот, старенький, решили оставить, как есть, только укрепить фундамент, сменить крышу и провести от колодца воду.

– Мам, пусть это будет мой домик, ладно? – воодушевилась Васька, – я тут буду спать, хозяйничать.

– Конечно, пусть! Тут и печка русская, ты готовить на ней научишься. Побелить ее надо только. А на окошках – смотри какие наличники! Шедевр. Просто сказка. Тут каждое бревнышко твоих прапрадедов помнит.

Вечерами они садились в машину и ехали на музыкальный фестиваль. Сюда люди приезжали издалека, своим ходом, долго шли пешком от электрички или автобусной остановки, а им что? Десять минут езды – и все дела. Главное – не забыть обрызгаться средством от комаров. И сиди себе на подстилочке, любуйся закатом, слушай музыку, подпевай.

В один из таких вечеров и состоялось приятное знакомство, обернувшееся для Лизы несказанным счастьем в личной жизни. И так все просто получилось, проще не придумаешь. Подошел человек и попросил разрешения присесть. И все! И дальше просто вместе музыку слушали, впечатлениями обменивались. Лиза и не старалась понравиться. Она в этом плане расслабилась настолько, что и в подсознании, видно, таких побуждений не возникало. Спокойно болтали, уходя, попрощались из вежливости. Уехали и забыли. У них главная тема была – дача, сад, забор, водопровод – наведение порядка. Еще утром на речку бежали, купались. Счастливы были простой нормальной человеческой жизнью и ничего лучшего не ждали. Через день опять поехали музыку слушать, а там он, их давешний собеседник. Рассмеялись. Тут уж пришлось познакомиться:

– Женя.

– Лиза.

– Василиса.

И тут уж, сведенные судьбой, стали говорить о себе, никак наговориться не могли. Женя работал на телевидении, на кабельном канале, оператором. Разведен. Дочка такая вот, как Васька. Жена не дает общаться, известное дело. Типа – нормальная ситуация, привычный расклад, пока самого не коснется. И тут уж – хоть волком вой. А жить надо. И хочется человеческой жизни. Чтоб с женой, ребенком, чтоб доверие было, чтоб предательства не ждать, ножа в спину.

Как же Лиза его понимала! Разве ей не хотелось того же? Мужа, доброго дома, доверия, чувства защищенности?

– Они даже похожи – моя и твоя, – тяжело вздохнул Женя, – как сестры похожи.

Так и начались их встречи. Женя тогда жил у дальних родственников на даче. Дом пустовал, вот ему и предложили в отпуске пожить. И он не отказался. Вот счастье-то! Вот стечение обстоятельств! Он до этого все по заграницам, Лиза с Васькой тоже. А тут – сошлось, просто чудо случилось. Как в сказке. Причем сказка с каждым днем оказывалась все более и более счастливой и доброй. Они виделись каждый день, Женя сам просил о встрече. Встречаясь, всегда дарил какой-нибудь милый пустячок и Лизе, и Ваське: мягкие игрушки, книжки, шоколадки. Ни к чему не обязывало, но трогало неимоверно.

– Вась, тебе как Женя? – интересовалась Лиза.

– Хороший, мам, – с готовностью отвечала дочь.

Она знала, как тяготилась мама одиночеством, и мечтала о чуде. Чудом считала она миг, когда в их жизни вдруг появится человек, который станет маме мужем, а ей, Ваське, папой. Васька удивлялась тому, что такие мечты, оказывается, сбываются. Значит – можно мечтать дальше?

А дальше получилось легко, просто и прекрасно: в конце лета, уже в Москве, Женя приехал к ним на Кудринскую и сделал Лизе предложение.

– Кольцо вручил! – хвасталась опьяненная счастьем Лизка, – И как только размер угадал? Прямо в самый раз колечко пришлось.

Конечно, она согласилась! Разве могло быть иначе? Свадьбу сыграли пышную, любая бы невеста позавидовала. Лиза не скупилась, все-таки первый раз замуж шла. Денег на их с Васькой счастье ей было не жаль. Их семья становилась полноценной. У них появлялся надежный защитник, друг, муж, отец. Лиза влюблялась в мужа с каждым днем все сильнее. Вспоминая прошлую жизнь, она радовалась, что пришлось ждать так долго: зато ведь дождалась того самого! Единственного.

И стали они жить-поживать да добра наживать. Лиза наживала гораздо больше добра, чем ее супруг. Ну и что? Он же не виноват, что ему такая жена досталась! Это же не повод для комплексов. И уж точно не ради ее заработка к ним тогда на фестивале подошел. Что там можно было распознать: серое старенькое одеялко, взятое из дедовского дома для подстилки, их с Васькой льняные сарафанчики и ситцевые косыночки, покрывавшие плечи (от комаров так защищались). Носы облупленные… Нет уж. В их с Женькой случае все получилось по-честному. А у кого больше денег – что считать, если все денежки все равно попадают в общий семейный котел?

Жили дружно, любовно, спокойно. Вместе ездили по выходным за покупками. И на дачу отправлялись при первой же возможности. Все у них было прекрасно. Валентина знала, что Лушка наведывается к тете Лизе, ходит с Васькой гулять, водит ту иногда в Парк Культуры, девочки звонят друг другу. Правда, у Василисы все меньше оставалось времени для простого общения: папа (она быстро стала называть отчима папой) водил ее в изостудию, на английский язык и в школу бальных танцев, чтобы время ее детства не проходило впустую.

Лизка похорошела и вся лучилась счастьем. От ее улыбки казалось, что вся квартира наполнилась солнышком.

– Лиз, рада тебя видеть, – искренне произнесла Тина, – это сколько ж мы не виделись-то?

– Ну, два года – точно, а то и больше, – уверенно отозвалась подруга.

– Ого! Ничего себе крестная Василисе досталась! Просто стыд, – вздохнула Тина.

– Ладно тебе. Жизнь такая, закрутила. Лушка тебя вполне замещала. Ведь звонит, забегает. Такой человек вырос у тебя, подруга! Совести у тебя нет – так убиваться! При такой-то дочери!

У Тины словно прояснилось что-то в голове, будто глаза стали лучше видеть.

– А ведь и правда! И правда – я словно в тумане живу! И про совесть забыла, – задумчиво проговорила она.

Лизка засмеялась.

– Ну, раз дошло до тебя, пошли-ка наверх, борщ есть.

И отправились они втроем: Тина в мятой пижаме, тапках, нечесаная-немытая, Лизка в кокетливом халатике и домашних туфельках на каблучках и Клава, пушистая, вычесанная и степенная, гордящаяся тем, что и ее пригласили в гости.

Борщ!

С порога Лизиного уютного дома вызывающе пахло борщом.

– Настаивается! – гордо отметила хозяйка манящий запах.

– Слушай, пойдем скорее, я, оказывается, проголодалась, сил нет. Жрать – умираю! – с неведомо откуда взявшейся энергией взмолилась Тина.

– Ну вот! Наконец-то! Слова не мальчика, но мужа! Давай на кухню! – скомандовала Лиза.

Она быстро поставила перед гостьей тарелку немыслимо ароматного борща, кокетливый горшочек со сметаной, вручила ложку:

– Ешь! И как следует! У меня вон какая кастрюлища! Никак не научусь маленькими порциями варить. Я тебе и с собой дам. Пусть Лукашка тоже поест. А тебе, Клава, сейчас кость достанется. Да какая! Ты не пожалеешь, что в гости зашла.

Кость действительно была как с картинки из детской книжки про собаку Бишку: большая, аккуратная и очень аппетитная кость. Клава аж заурчала, не веря своему счастью.

– Она тебе сейчас этой костью весь пол изгваздает, – предупредила Тина.

– И что? Изгваздает – подотру. Сиди – ешь, давай. Осунулась вся, смотреть страшно.

– И ты ешь, – велела Тина.

– И я буду, – согласилась Лиза и налила себе тарелку.

Борщ оказался лучшим лекарством. С каждой ложкой Тина чувствовала, как в нее вливаются новые силы. А ведь никогда прежде не была она фанаткой борща и готовила его редко, ленилась.

– Как хорошо, что ты меня позвала! – блаженно улыбаясь, сказала она Лизе.

Клава упоенно грызла кость. Кость хрустела, Клава ворчала и порыкивала. Грозная картина.

– Да давно бы позвала, если б знала! – воскликнула Лизка, – Я чего-то закрутилась со своими, на работе куча дел. Говорю ж тебе: видела собаку, видела какую-то тетку в сером балахоне рядом с ней. Никогда б и не подумала, Валька, что это ты. Без обид! И Лукашка что-то не заходила. А день за днем бежит, бежит. Хлопоты, мелочи жизни всякие. Мне бы позвонить тебе, а из головы выпадает. Кто мог подумать!

Тина опустила голову к тарелке.

– Ты – знаешь что? – вздохнула Лиза, – Ты уже, как я понимаю, долго тут отшельничала. И вроде как расслабилась, помирать собралась. У меня такое было. В прошлой жизни. Бывало – накроет, так все выходные и пролежу. И хорошо еще, если слезы были. А то и без слез, лицом к стенке. Ваську родители забирали. А я и упражнялась. В медитации. Ничего хорошего. Только хуже делалось. Поэтому ты это дело оставляй и начинай жить дальше. Ешь-ешь. Я тебе еще подолью.

– Спасибо тебе, Лиз, – произнесла Тина, чувствуя, как камень, давно уже поселившийся у нее под сердцем, мягчеет и перестает давить на нее своей тяжестью.

Лизка кивнула, хлебая борщ.

– Знаешь что, Красносельцева? Я тебе так скажу. Вот по-честному. Как старому члену семьи. Я всегда тебе завидовала. Мне не нравится вот эти все рассуждения про зависть белую – зависть черную. Ты моя лучшая подруга, черной зависти не было, зла не было. Но – хотелось, чтобы устраивалось у меня в жизни, как у тебя. То есть, может, это была и не зависть, а хотелось с тебя брать пример. У тебя легко все получалось. И ловко так, словно ты и усилий никаких не делаешь. Все хиханьки да хаханьки, а смотри: и в университет поступила сама собой, и замуж вышла, и все такое прочее. Я все время тобой любовалась. Вот! Ты была для меня образцом. И Лушка твоя – в ней столько любви и сочувствия. Это от тебя. Не от Юры твоего ледяного, а от тебя. И что я тебя сейчас прошу: пожалуйста, приходи в себя, будь мне снова примером. Жизнь такая… Кто его знает, как и что в ней повернет. Радуйся, что все так. Если он такой гнилой оказался, то – радуйся! Смотри сколько времени ты потеряла. Лежала одна, а столько вокруг интересного! Хочешь – я тебе путевку на Мальдивы куплю? Полетишь, продышишься, а? Вернешься свежим огурцом! Мы с Женькой и Васькой летали – полный восторг!

– Не, на Мальдивы не хочу, – качнула головой Тина, – Видеть никого не могу. И лететь далеко.

– До Мальдив тебе еще плыть да плыть, – согласилась Лиза, – Тебе бы в парикмахерскую сходить. Сделать стрижечку, маникюр, педикюр, массаж лица. Это всегда бодрит. Сходишь? Ради меня, а? Ради Лукерьи своей? Ну?

– Схожу, – твердо пообещала Тина, – Завтра же и пойду. Спасибо тебе, Лиз. Я… я сама знаю, что пора мне возвращаться. Я уже так залежалась, что – за чертой была. Вот – совсем недавно, еще какой-то час назад была за чертой.

– Бог, значит, правду-то видит! Столкнул нас с Лушкой сегодня, – вздохнула Лиза.

– Видит, видит, – подтвердила Тина, – И мельницы Божьи мелют медленно, но неуклонно.

– И мельницы мелют. И ты давай-ка еще похлебай. Я тебе потом в эту же тарелку котлет положу. Чтоб лишнее в посудомойку не загружать, она и так полная.

– Пойду в парикмахерскую! Завтра же! – с легким сердцем пообещала окрыленная Тина, – Вот увидишь. Ты скажи, как сама-то? Вижу, что хорошо. Но – порадуй, расскажи.

– Жаловаться грех, Валь. Живем без происшествий. Хорошо. Если в общем и целом.

– А в деталях? Васька как? Большущая ведь уже! Как же это я так? Все упустила, – удивлялась сама себе Тина.

– Вот Ваську ты и не узнала бы. Пятнадцать лет! Самый жуткий возраст, как оказалось. Хотя – Лушка твоя такой не была. Точно. Я же помню, – легко вздохнула Лиза, – Она, Василиса, раньше, ты же сама знаешь, такая болтушка была, хохотушка – вся в свою крестную. А теперь – просто Царевна-Несмеяна, молчит все, замкнутая, слова от нее не добьешься.

– А учится как? У меня Лушка как раз в этом возрасте хуже учиться стала. Тройки пошли, – вспомнила вдруг далекое и счастливое время Тина, – Хотя это недолго длилось. Но как раз в пятнадцать лет. Ох, она курить даже пробовала. Я ее застукала, мы ее тогда всей семьей обрабатывали. И родители мои, и Юра. Она чуть с нами не подралась тогда. Вот смех! Кричала, что всех нас ненавидит и что у нее человеческие права ущемляют. Трудное время, хорошо, что оно проходит. И все равно – счастливое.

– Нет, Васька не курит и не пробовала даже. Это я точно знаю. Это и Женька следит. Он, знаешь, какой отец! Таких больше нет. Тут мне повезло, как никому другому. Он так мягко, спокойно, но у него не забалуешь. И она это понимает. И учится хорошо. Не хуже, чем раньше. Но уж слишком замкнулась. Другой человек. Ты ее точно не узнаешь.

– Красивая? Всегда ведь была просто красотка. А сейчас небось вообще расцвела, да, Лиз?

– Расцвела, это да. Но есть у меня подозрение, и оно меня тревожит. Знаешь, у нее, по-моему, психоз насчет веса. Она, конечно, не говорит ничего. Но, похоже, не жрет вообще. Худая, как скелет. Ну, почти как эти анорексички, видела, по телеку показывали? Я ее заставляю, готовлю все самое ее любимое. И она как бы ест. И клянется, что в школе ест. Но худая такая, что смотреть страшно. Без преувеличения – очень страшно смотреть.

– Может, в рост у нее все идет? Или – вдруг влюбилась? Самое ведь время для этого.

– Может, и в рост. Вытянулась она очень. Метр семьдесят пять уже, представь. Может, и в рост. Женька вот тоже так считает, – Лиза махнула рукой, – А насчет влюбиться – не думаю. Раньше мы обо всем открыто говорили, она влюбчивая была, еще в детсаду себе жениха приглядела, помнишь? И в школе раньше у нее кавалеры появлялись. Но сейчас – нет. Никто, говорит, мне не нужен, все это, говорит, пустое и лишнее. Как старая бабка прямо. Только что не плюется. Ладно, разберемся. Лишь бы как-то этот подростковый период миновать. А так-то все хорошо. Правда.

– Женя твой как? Хороший?

– Лучше не придумаешь. Счастье мое. Одно только печалит. Тебе скажу по секрету. Эх! Обнимать стал меня редко. И я, конечно, понимаю: устаем мы с ним. Я пашу, как савраска, он вечно на работе, еще на подработку устроился. Не нравится ему, что я больше денег в семью вкладываю, вот он и пыжится. Я говорю: да плюнь ты, хоть увольняйся, нам с тобой с головой хватит чего я заработаю. Но он же мужик! Куда там. А мне он, как мужчина, нужен. Не заработок его.

Тина блаженно слушала и улыбалась.

– Чего смеешься, Валька? – встрепенулась Лиза, – Глупости говорю, да? Развратница я?

– Самая страшная развратница из всех моих знакомых развратниц, – подтвердила довольная Тина.

– Чай будешь? – вздохнула Лиза, – У меня эклеров целая коробка. Свежие.

– Буду. Чай с лимоном и эклерчик, – радостно отозвалась Тина.

Она чувствовала себя очнувшейся после тяжелой болезни, когда сил еще не особо прибавилось, а вера в жизнь и грядущее счастье уже возникла и подгоняет выздоравливать. И неужели вылечил ее борщ? Хотя – нет. Не только. Еще котлеты. И чай.

Так что – не все так просто.

Интервью

Вернувшись от Лизы домой Тина почувствовала необычайный прилив сил. Она приняла душ, вымыла, наконец, голову, накрыла на стол и принялась ждать дочь. В холодильнике, впервые за все эти месяцы жизни в свежеотремонтированной квартире, ждали своего часа котлеты, борщ и четыре эклера – щедрые дары Лизаветы.

Лушка пришла мрачная.

– Голодная, наверное, – с пониманием подумала Тина.

Она вышла встречать дочку – причесанная, в платье и туфлях на каблучке. Хотела порадовать своего терпеливого ребенка, переживающего вместе с ней ужасы крушения семьи. Угрюмая Лукерья ничего не заметила. Она долго ковырялась в прихожей, стаскивала сапоги, пристраивала сумку, а потом, так и не взглянув на мать, заговорила:

– Давно хотела тебе сказать, мам. И даже уже как-то раз говорила, но ты тогда не восприняла. Выслушай меня очень внимательно. Тебе надо что-то с собой делать. Надо продолжать жить. Я, мам, больше ничем не могу тебе помочь. Хочу, но не могу. У меня силы кончились. Мне самой уже перестало хотеться жить. Прости, что я тебе это говорю, но когда-то это пришлось бы сказать. Подойди к зеркалу и посмотри, во что ты превратилась. Или в кого. Не важно. Ты это для чего делаешь? Чтобы Кате отцовской получше угодить? Или думаешь отца разжалобить? Или что?

– Луша! – попыталась прервать ее Тина.

Но у дочери, видно так накипело на душе, и так долго она не решалась поговорить с мамой, что она, не обращая ни на что внимания, продолжила:

– Мам! Хочешь честно? Я даже парня не могу с тобой познакомить! Вот до чего дошло! Я всегда тобой гордилась. А сейчас – мне стыдно! Да! Вот знай! Пусть я плохая. Но какая ни есть. Я же все равно твоя дочь. А ты все равно моя мама. Будь мамой! Прошу тебя!

Выслушав Лушу, Тина почувствовала жгучий стыд за себя и ужасную боль за дочь. Оказывается, она в своих страданиях зашла слишком далеко, не замечая, как тяжело стало с ней сосуществовать. Нет, дочь ее не заслужила такого несчастья. На нее действительно свалилось слишком много всего за последнее время.

– Лушенька! Родненькая! Ты права! Во всем права! И – видно, день сегодня такой, – я же все поняла еще до твоего прихода. Посмотри на меня. Разве ты не видишь: я уже другая. Я больше не собираюсь тут валяться. Я жить собираюсь. И у нас есть борщ с котлетами и эклеры. Я у тети Лизы была, она мне промывание мозгов устроила.

– Ох, мам! – воскликнула Луша, посмотрев в конце концов на Тину, – Не может быть! Я не ожидала! Неужели?

Она пораженно вглядывалась в заметно изменившийся облик матери.

– Ты в платье! И подкрасилась! Ну – наконец-то! А я тетю Лизу сегодня утром как раз встретила, сказала ей. Как хорошо, что она тебя вытащила! Глазам не верю.

– Иди за стол скорее! – велела Тина, улыбаясь, – Сегодня Лизиного борща поешь, а завтра я свое сготовлю. И еще в парикмахерскую пойду. Подстригусь. Волосы подкрашу. Я сегодня посмотрела: у меня полно седых волос стало. Не было, не было, а вот – вдруг появились.

– Ма! – велела Лушка, – Не начинай. У многих уже в тридцать седые волосы есть. И ничего. Не оплакивают себя. И ты перестань. Иди, сделай маникюр и все, что только пожелаешь. И будем жить! Да?

– Да! Конечно! Лушенька, прости меня! Я совершенно распустилась. Только о себе думала. А ты, бедненькая моя, так страдала.

– Ладно тебе. Все. Но учти: ты пообещала!

Они болтали, как когда-то давно. Обе отвыкли от той, прежней, обычной жизни, когда можно было говорить обо всем и ни о чем, раскрывать между делом сердечные тайны и смеяться над пустяками. Сейчас, не веря самим себе, они восстанавливали свой прежний уютный мир, казавшийся навсегда утраченным.

Засиделись допоздна. И только укладываясь спать, Тина подумала:

– А ведь Луша сказала, что ей неудобно парня со мной познакомить. Значит, у нее появился парень? Такой, которого хочется познакомить с родителями? Эх, как же много я упустила! Валялась тут без толку, а жизнь шла. Ну и належалась я! На всю оставшуюся жизнь!

Утром она, как и обещала, отправилась приводить себя в порядок. Всю свою сознательную жизнь Тина ходила к одному мастеру. Была в Москве знаменитая парикмахерская «Чародейка». Туда даже по записи попасть было непросто. Когда Тина готовилась к выпускному, мама сумела записать ее к одной из лучших мастериц. Вот с тех самых пор к ней Тина и ходила. «Чародейка» располагалась на Калининском проспекте, занимая два этажа. На первом работали мужские мастера, на втором – дамские. Все там поражало своим шиком: мягкие кожаные диваны и кресла, элегантные журнальные столики, кафетерий, в котором имелся отличный кофе. Как же приятно было ждать своей очереди, листая модные журналы, попивая кофеек, зная, что тебе предстоит выйти от своего мастера преображенной, довольной, влюбленной в собственное отражение!

Потом все исчезло: Калининский проспект переименовали в Новый Арбат, «Чародейку» захапали чужие пришлые хищники, ненавидящие Москву и ее жителей. Не стало знаменитого салона, словно и не бывало его. Помещение годами стояло с заклеенными окнами, пустое, разоренное. Потом нашли ему какое-то применение, но об этом и думать не хотелось. Однако мастера-то прежние остались, к превеликому счастью. И работали они все на том же Калининском, то есть, Новом Арбате, только в другом салоне, не таком шикарном и широко известном, как прежде, но все прежние клиентки так и ходили к своим волшебным искусницам. Они давно уже знали друг про друга все. Тина решила отправиться в парикмахерскую пешком: ей необходимо было предпринять долгую прогулку, чтобы почувствовать себя живой среди живых. Она шла и думала, как станет ругаться на нее Марина за то, что долго не была, запустила себя, как потом спросит про мужа и дочку. И ведь придется рассказывать, никуда не денешься. Лишь бы не разреветься там у нее.

Ходьба придавала сил. Легкий морозец бодрил. Тина перешла по подземному переходу к Малой Бронной, вышла к Патриаршим прудам, где так любила гулять маленькая Лушка. Прошла по Вспольному переулку мимо дочкиной школы. Все школьные окна были ярко освещены: дети учились. На пустынных улицах Старой Москвы она почти не встретила людей – самое рабочее время, все при своих делах. Пора, пора и ей найти свое дело, стать занятой по горло, чувствовать себя нужной, наконец. Да, у нее есть дочь, замечательная дочь, есть собака, просто необыкновенного, нечеловеческого ума зверь. Но для ощущения полноты жизни нужны еще люди. Разные. И всякие дела. И новости. И радости.

Тина по Малой Никитской вышла к храму Большого Вознесения, где венчался Пушкин, в который раз огорчилась пошлости памятника поэту с молодой женой, при виде которого ей всякий раз хотелось стать вандалом и какой-нибудь счастливой ночью сокрушить это безобразие, оскорбляющее память поэта и величие старого храма. Сейчас она обрадовалась и своему привычному огорчению, и двум жутким фигуркам: маленький справный поэт с высоченной расфуфыренной женой на фоне купеческой беседки – все стоит, как и стояло. Значит, жизнь не настолько сильно поменялась за эти три месяца, что она в ней не участвовала. Можно все наверстать. Хорошо бы! Оставалось немного пройти по бульвару и выйти к Новому Арбату. Она шла и улыбалась, чувствуя, что не боится вопросов Марины, что это все пустяки, раз уже выдержала самый страшный удар, она все может преодолеть. Вот сейчас чуть-чуть приведет себя в порядок, взбодрится, все пойдет своим чередом. И Новый год скоро! И надо думать про подарки, елку и всякие чудеса.

– Ну вот, явилась наконец, моя пропажа! – поприветствовала ее Марина, – А я уж думаю, куда это ты подевалась? Уезжала?

– Нет, – ответила готовая к расспросам Тина, – Не уезжала. Сейчас все расскажу.

– Ты сядь пока, журнальчики полистай. Я только укладку девушке сделаю. Подождешь? Хочешь, кофейку принесу?

– Подожду, сколько надо. Кофейку пока не хочется.

Тина удобно устроилась на кокетливом красном диванчике, взяла толстый глянцевый журнал, самый свежий, и принялась искать гороскоп. В декабре обычно печатали прогнозы на следующий год, и, бывало, что-то из обещанного сбывалось. На декабрь гороскоп нашелся очень быстро. Он предвещал ей всякие счастливые перемены, приключения, прибыль и избавление от старого. Вот же – совпало! Но на следующий год гороскоп, обещанный читательницам на журнальной обложке, не находился никак. Тина принялась листать скользкие страницы, постоянно останавливаясь, чтобы разглядеть, во что одеты красавицы-модели. Удивительно! Ей нравилось и то, и другое, и третье! Она думала, что вот сейчас взбодрится, похудеет и купит себе что-нибудь такое, похожее. И будет радоваться. Просто – самой себе в новой шмотке.

И вдруг с очередной журнальной страницы на нее глянуло сияющее лицо Юры. Тина даже сначала подумала, что ей просто показалось. Не может этого быть! Почему он тут? Она прочитала: «МОЕ ДОЛГОЖДАННОЕ СЧАСТЬЕ». И сразу все поняла. Интервью со звездой! Любимое Юрино проявление своего «я». В этом он такой мастер! Странно, что до сих пор молчал. Хотя, откуда ей знать, молчал он или нет? Она же за это время ни одного журнала в руки не взяла. Вполне возможно, что Юра о своем счастье распространился повсюду, где только мог.

– Закрой это немедленно, – приказал ей внутренний голос.

– Нет, я посмотрю, – заупрямилась Тина.

– Не нужно это тебе, – строго предупредил внутренний голос.

– Нужно – не нужно, какая разница? Посмотрю – и все тут!

И она принялась вникать в долгожданное Юрино счастье, представленное большим количеством слов и красочных фотографий. Вчитываться было трудно: буквы плясали у нее перед глазами, она постоянно отвлекалась на разглядывание картин семейной идиллии на фоне знакомого до боли интерьера квартиры, которую Тина долгое время наивно считала своей. Вернее, их общей с Юрой и Лушкой. Ну, и что теперь? Собственно, в тексте интервью ничего нового не содержалось. Ну, ясное дело: любовь всей жизни, невидимый град, четверть века чувство существовало в виде глубокого подземного ключа, и вот он забил, вырвался на волю, неудержимо, свободно, смело!

– Песнь песней, блин, – сказала Тина с неведомо откуда взявшейся злобой.

Надо же! Все эти месяцы она тихо загибалась, тосковала, ужасалась, но чего не было в ее душе, так это злобы и гнева. Она, думая об их с Юрой долгой совместной жизни, все искала, в чем ее вина, что она недодала мужу, что делала не так. И вдруг, сидя на диванчике в парикмахерской среди людей, которым не было до нее никакого дела, она вдруг поняла что-то очень важное: нет ни капельки ее вины в том, что случилось. Все по-другому, и все просто: Юра – предатель. Настоящий, классический. Он предавал многажды, ради собственного удовольствия и драйва. И мастерски обставлял собственное предательство так, что она еще и копалась в себе, искала причины, пыталась исправиться.

Да он ее варил на медленном огне, как несчастную лягушку! Где-то она слышала рассказ о том, как сварить лягушку правильно. Если бросить ее в горячую воду, она выскочит и убежит. А вот в холодной воде она будет сидеть себе и сидеть, и сварится постепенно. Незаметно для самой себя. Вот-вот. Так ее Юрочка и варил, как ненужную надоевшую лягушку. И что же получается? Был уверен, что сварил. И что все будет так, как он решил и спланировал. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что лягушка не сварена. Что она еще вполне жива и собирается жить дальше.

Тина снова уткнулась в текст интервью. Дьявол, как говорят, кроется в деталях. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что там у нас с деталями? Счастье, счастье, бла-бла-бла. А! Ну вот же! О бывшей семье. Деликатный вопрос журналистки и трогательный ответ:

– Я надеялся на понимание. Мы прожили вместе без малого четверть века и, конечно, не можем считать себя чужими людьми. Впрочем, это я по себе сужу, так оно обычно и бывает, верно? Мы ждем от близких тех поступков, на которые способны сами. Ну, к примеру, если бы моя бывшая жена полюбила другого, я бы, испытывая, разумеется целую гамму болезненных ощущений, понял бы ее и благословил. Ведь любовь – это редкий дар! Кто имеет право покушаться на нее, пытаться отнять? Нет такого права ни у кого!

– И что же? Встретили ли вы понимание, на которое рассчитывали? – следовал сочувственный вопрос.

– Увы! Я же говорю: по себе судить нельзя. Я столкнулся с удивительным, поразившим меня отношением. Я бы назвал его хищным (впрочем, это можете вычеркнуть, если вам угодно). И это больно. Разочаровываться – это ведь всегда больно.

– А кто Ваша первая жена, если не секрет?

– Ну, какой же это может быть секрет! Помилуйте! Тина Ливанова – человек известный, это востребованный дизайнер и знаменитый коллекционер. Человек с тонким художественным чутьем, и при этом – предчувствующий выгоду и умеющий ее извлекать. Это я без осуждения. Это же востребованные сейчас черты, разве не так? Другое дело, что не всегда в семейной и постсемейной жизни нужно эти качества активизировать. Но в нашем случае иначе не получилось. Дело в квартирном вопросе, который, как известно, портит всех. Эту квартиру, в которой мы сейчас находимся, я купил, а в ином, духовном плане, унаследовал от великого музыканта. Его дети эмигрировали и продавали жилплощадь со всем ее содержимым, не понимая, что оставляют не только свое имущество, а общенародное достояние. А я это понял, глубоко прочувствовал. И купил, не торгуясь. Постарался сохранить почти все в первозданном виде. Ну, конечно, кухня, ванная – это все усовершенствовано. Но не в них же суть. Остальное – практически музей-квартира. И я себя часто ощущал не владельцем, а хранителем. Понимаете? И вот, объявив об обретении своей подлинной любви, я предложил госпоже Ливановой половину стоимости квартиры. Это же справедливо, законно, не так ли? Однако ее это не устроило. Она потребовала половину квартиры. Чувствуете разницу? От половины стоимости она отказалась. А ведь это легко решило бы все конфликты. И освободило бы все от неприятных ощущений. Но – ничего не поделаешь, закон. По закону, совместно нажитое имущество делится пополам. Суд решит так, а не иначе, у меня уже нет сомнений. Все адвокаты заявляют это в один голос. Значит, пусть так. Общенародное достояние будет распилено – почти в прямом смысле этого слова. Мы сейчас можем пользоваться только двумя комнатами из четырех.

– То есть – квартира будет продана?

– Не знаю. Та сторона заявляет лишь о своих правах на половину жилой площади. Что будет дальше, не могу сказать. А как мешает бытовая неопределенность творчеству – об этом знает лишь тот, кто сам побывал в такой же ситуации. Но… Но! Я, знаете ли, все равно счастлив. Мы – счастливы. Нашим долгожданным, выстраданным счастьем. Все остальное разрешимо.

Потом шли вопросы о гастролях, творческих планах прочее, прочее. Тина внимательно вглядывалась в фотографии своего родного дома, занятого новой хозяйкой, которая победно улыбалась на фоне картин знаменитых мастеров, рядом с Юриным роялем, с чашечкой кофе у уютного кухонного стола… Обычные позы, привычные постановочные кадры. Вдруг ее пронзила мысль: Стоп-стоп-стоп! Когда готовилось это интервью? Не вчера же? Сейчас у нас декабрь, а материалы для номера готовятся самое позднее за два месяца. Это еще в лучшем случае. Так что же? Юра, как только она ушла на Кудринскую, принялся организовывать общественное мнение? Ну да. Лушка с ним поговорила. Потом замки врезала. И он решил ответить. Да-да. В надежде, что если лягушка к декабрю еще не сварится, то уж после такого выстрела не очухается ни в коем случае. Разлетится на куски. Вот, значит, кого она любила и с кем жила! Самый некогда близкий человек оказался самым чужим и подлым.

Тина отметила мелкие, но значимые умолчания. Да, Юра сказал о том, что предложил ей при расставании половину стоимости. Но забыл вставить слово «первоначальной». А это – более чем существенная деталь. Но – ему дали слово, а ее не спрашивает никто! И что это за подлое словосочетание – постсемейная жизнь? Это что за новости в русском языке? И ведь как все подгадал! Как раз незадолго до суда вышел материальчик! На всякий случай – вдруг кто-нибудь умный загодя подсунет судье знаменитый журнальчик? Вдруг это поможет сохранить «общенародное достояние»?

Она ощущала силу неведомого ей до того гнева. И сила эта открывала ей глаза, требовала от нее:

– Прекрати подыхать! Ты не вареная лягушка! Живи! Ты еще будешь счастлива, назло им всем!

Тина решила, что обязательно позвонит в редакцию, объяснит, что в этом интервью много порочащей ее лжи. Она потребует опровержения. Справедливость – есть ли она на белом свете? Должна же быть?

– Ну, пропажа моя, иди, садись, рассказывай, – позвала Тину Марина, – Чего тебя так долго не было? Заросла вся. И вон – седых волос сколько себе насобирала.

– Что рассказывать, Марин? Слова все кончились у меня. Вот – глянь! Узнаешь?

Тина протянула парикмахерше журнал, открытый на интервью о долгожданном счастье. Та мельком глянула и ахнула:

– Это ж твой! Да ты что? Я еще не посмотрела журнал-то! Это он что? С новой бабой? Ну – эта своего не упустит. Эта – клещ энцефалитный, по глазкам видно. Это что ж такое, а?

– Это развод, Мариш. Вот-вот состоится. И он пляшет на моих костях. Вот – почитай.

Тина чуть не плакала.

– И хрен бы с ним! – решительно произнесла Марина, – Это ты все время его оплакивала, что ли? Вся серая! Ты что? Без мозгов? У тебя дочь какая! И сама ты – какая! С какой это стати делать, как они хотят – уничтожать себя?

– Ни с какой! – решительно подобралась Тина, – Я уже оживаю, Мариш. Вот, пришла же.

– И хорошо, что воздвиглась. И – давай-ка меняться! В корне. Меняйся до неузнаваемости, чтоб все прошлое ушло. Чтоб ты себя ту в зеркале не видела. Давай тебя другую делать!

– Давай! – радостно согласилась Тина.

– Значит так! Красимся кардинально. Хочешь – в пепельную блондинку? Тебе пойдет. И стрижемся. Никаких твоих пучков, хвостов. Все! Делаем карешечку задорную. Сразу почувствуешь себя девчонкой. Давай?

– Стричься – давай. Хоть наголо. А вот пепельную блондинку я что-то не очень хочу. Как-то не готова.

– Ну-у-у… Может, ты и права. Тогда – мелирование. Прядочки светленькие. Прядочки не очень светленькие. И все это будет чередоваться, так естественнее, правда. Ну? Решилась? Тебе хорошо будет.

Тина глянула на страничку с интервью и решительно кивнула:

– Решилась на все! Я тебе доверяю полностью! Меняем меня до неузнаваемости!

– Ну, тогда поехали!

Через полтора часа Тина смотрела на себя в зеркало, недоверчиво улыбаясь.

– Нравится? – добродушно спрашивала Марина, заранее уверенная в ответе.

– Неужели это я? Это же чудо что такое!

– Двадцать лет сбросила! Скажи?

– Да, Мариш! Забыть бы только эти двадцать лет, как страшный сон, – вспомнила о своем Тина.

Марина повернула кресло с восседающей на нем Тиной к себе и сказала негромко:

– Ты знаешь что? Вот эти вот фразочки забудь произносить. Раз и навсегда. Мало ли что в жизни бывает? Я, как краску тебе на волосы нанесла, прочитала интервью с твоим Юрочкой. Он же на тебя такой негатив выливает! Просто смертельная доза змеиного яда. А ты и довольна! «Ах, бедная я, несчастная!» Значит, откушала его угощения. Что? Еще хочешь? Чего о нем жалеть? Вот о таком – разве можно жалеть и убиваться?

– Та права! Как же ты права! – отозвалась Тина.

– Не перебивай, а слушай! Я тут такие истории узнаю, люди через такое проходят – в страшном сне не увидишь. И держатся. Выплывают. А ты? От тебя предатель отошел. И ты все о нем знаешь. И разве тут трагедии надо разыгрывать? Тут радоваться надо!

– Я радуюсь! – уверенно произнесла Тина.

– Еще бы ты не радовалась!

Марина снова развернула кресло так, чтобы Тина могла видеть свое отражение в зеркале.

– Ну? Чего тут не хватает? – спросила мастерица строго.

– Все идеально! – восхитилась Тина.

– Ничего подобного!

– А что? Бровки подправить? Реснички подкрасить? Так это я сейчас к Танюше загляну, она ждет.

Марина засмеялась:

– Ох, ты! Бровкин… Конечно, бровки, реснички, маникюр, педикюр. Все делай давай. Но я имела в виду счастливую улыбку на твоем лице. Посмотри, как легко тебя оказалось преобразить! Но так не всегда будет. Еще раз запустишь себя вот так, ничем уже не поможешь.

Тина широко заулыбалась.

– Я не запущу больше, Мариш! И я с тобой согласна. Мне практически о том же вчера родная дочь сказала. Другими словами. Но смысл тот же. Я восприняла.

– Ну и молодец. Поумнеть – никогда не поздно. Приходи через месяц. Не позднее. Вот я и посмотрю, насколько ты поумнела.

– Есть, шеф!

Тина чмокнула Маришу в щечку и отправилась в кабинет к косметологу.

Когда она вышла из салона, уже стемнело. Декабрь, что поделать – дни коротки. Давно она так надолго не уходила из дома. Как там Клава? И Лушка? Вот удивится, когда увидит ее чудесное преображение! Тина заскочила в Новоарбатский гастроном, быстро накупила всяких вкусных вещей: от икры до пирожных. Получилось полных два пакета. С ними пешком до дому не дойдешь. Она встала у обочины, собираясь освободить одну руку, чтобы остановить машину, но даже не успела проголосовать: резвый «Жигуль» притормозил на полном скаку, дверь распахнулась, веселый голос спросил:

– Тыбе куда, красавиц? Садис, паехали!

Машина дребезжала, тряслась и, казалось, вот-вот развалится. Но выбора у Тины не было, хотелось домой. У нее были планы на вечер. Наконец-то у нее были планы!

– Домой едишь? С работа? – жизнерадостно полюбопытствовал водила.

– Угу, – кивнула Тина.

Все эти разговоры с бомбилами никогда ее не занимали. А уж теперь-то!

– Ти красивый! – продолжал шофер, – Картинка просто.

– Спасибо, – пришлось отозваться Тине.

– Хочишь – ужин пайдем? Кофе пайдем – хочишь? – послышалось неожиданное предложение.

– Не хочишь, – ответила Тина.

Шофер понимающе кивнул:

– Муж у тибе есть, да?

– Да! – уверенно солгала Тина.

– У такой красавиц муж есть, канэшн, – вздохнул водитель.

– Конечно, – подтвердила Тина.

– У мине тоже жина есть. Двадцать лет вместе живем. Но я же не предлагать измен. Просто ужин пайдем – так я сказал. Или просто кофе пайдем. Что плохого? Миня Гагик завут. А тибя как?

– Ты откуда, Гагик? – не выдержала Тина, – Где это такое водится, чтобы при живой жене другую женщину на ужин звать?

– Среди люди водится такое! – уверенно заявил Гагик, – А я из Еревана.

– Нормально! Среди людей! Скажи еще: ты жене сообщаешь, что сегодня на ужин идешь с женщиной.

– Жина не сообщаю. А зачем ей? Она харашо жить. Я ей деньги даю. Все одеты, сыты. Она даволен. И я хачу быть даволен. Что плохо? Вот тибе бумага: пиши телефон!

– Какой телефон? – удивилась Тина, – Зачем писать?

– Пиши: Гагик.

Тина послушно написала на клочке бумаги, выданном шофером, слово Гагик.

– Теперь цифра пиши.

Гагик продиктовал ряд цифр. Тина записала.

– И зачем мне это? – спросила она, засовывая бумажку в карман пальто.

– Если захочишь ужин, звони: «Гагик! Я хачу ужин!» И ми пайдем ужин! А?

Тина расхохоталась.

– Красивый! – восторженно отозвался Гагик на ее смех, – Ты красивый!

В этот момент телефон его зазвонил. Он глянул на экран и сказал Тине:

– Жина! О!

Он отозвался и недолго общался с женой на родном языке. Закончив разговор, сообщил Тине:

– Жина звонил. Сапаги увидел магазин. Гаварить – деньги муж только на базар хадыть аставил. Я ей гаварить: вазми денги, купай, что хочишь. Я разрешаю.

Тина молча кивнула, не зная, как реагировать на историю о счастливой жене Гагика и ее новых сапогах.

– Слушай! – воскликнул Гагик, озаренный догадкой, – У тибе муж ривнивый, так?

– Да! – согласилась Тина, – Очень.

Вот дался Гагику этот муж! Доехать бы уж скорей!

– Бери бумага! – послышался приказ.

– Какой бумага? – невольно переходя на грамматику Гагика уточнила Тина.

– Тот бумага! Где номер.

– Твой номер?

– Да! – важно подтвердил Гагик.

Тина достала из кармана клочок с номером телефона.

– Ты там как писать? Просто – Гагик?

– Ну да. А что еще?

– Еще пиши – ремонт. Гагик – ремонт!

– Зачем? – устало поинтересовалась Тина.

– Муж увидит номер. Спросит: кто это Гагик? Почему Гагик? А так – он сразу читать: ремонт. И все! Нет вопроса! А?

Тина зашлась от хохота. Гагик вел машину, довольно поглядывая на свою пассажирку. Он только что блеснул умом и находчивостью. Еще бы ему не гордиться собой!

– Понятно, – сказала Тина, отсмеявшись.

Она покорно написала слово «ремонт» рядом с именем Гагик. Играть так играть. Чего у там!

– А если твоя жена пойдет на ужин? Или кофе пить с кем-то? Тебе это как? – поинтересовалась она.

– Моя не пойдет, – немедленно отозвался Гагик.

– Почему ты так уверен?

– Она не такой красивый. Она дома сидеть, – честно раскрыл карты шофер, – Дети, еда готовить. Дом.

– Она дома, а ты – ужин с другой, да?

– Да! – самодовольно кивнул Гагик, – Это жизнь. У нее свой радость, у мине свой. Я работать, денги давать. Купи, что нада, что хотеть. А мне где радость взять, чтобы работать? А? Это жизнь! Твой муж тоже можит так. Только ты не знать.

– Мой? – Никогда! – воскликнула Тина.

Играть – так играть!

Они уже подъехали к ее дому. Тина расплатилась, вытащила свои пакеты и собиралась закрыть дверь лихой машинки.

– Ты – званить! – подмигнул шофер, – «Гагик – ремонт!»

– Я подумаю! – пообещала Тина и бодренько направилась к подъезду.

Положение обязывало. Она же была «красивый»! Не то что жена Гагика. Пусть хоть на прощание полюбуется. А он действительно, похоже, любовался. Не сразу уехал.

Клава ликовала, прыгала до потолка, лезла целоваться, задыхаясь от чувств. Лушки еще не было. Тина разложила свои покупки в холодильник и решила позвонить в редакцию подлого глянцевого журнала. Ей хотелось уличить Юру во лжи. Хотелось отстоять справедливость. Пусть напишут, что он все наврал насчет половины стоимости, которую он предлагал. Пусть исправят ошибку! Она решительно отыскала в интернете телефон главного редактора, не приватный телефон, конечно, а рабочий. Бодро натюкала цифры. Пошли гудки. Сердце Тины забухало. Сейчас она все им скажет. Разоблачит по полной.

Наконец отозвался равнодушный секретарский голос. Тина попросила соединить ее с главным редактором. Естественно, ее спросили, по какому вопросу она звонит.

– Хочу дать опровержение. У вас в журнале ложь напечатана. В интервью. В свежем номере.

– Но это, пожалуйста, обращайтесь в письменном виде. Если есть повод выдвинуть иск, присылайте адвоката. Главный редактор этим заниматься не будет, – голос секретарши звучал металлически, – Представьтесь, пожалуйста. И поясните, о какой публикации идет речь.

Тина почувствовала прилив невиданной злобы.

– А вам-то какое дело? Лично вам? Если надо адвоката присылать? – крикнула она в трубку.

– Что и требовалось доказать, – почему-то вполне человеческим голосом отозвалась секретарша, – Мы анонимные жалобы не рассматриваем.

– Вы только грязное белье рассматриваете! – истерически крикнула Тина, – Шакалы!

Из прихожей гулко рявкнула Клава. Тина посмотрела на телефон в своей руке. Разговор прервался. Собственно, она сама отключила его. С чего это она так распалилась? И какая ей понадобилась справедливость? И вообще – что такое с ней творится сегодня? Разве что-то новое случилось? Какое-то новое событие, добавившее еще одну ложку дегтя в бочку дегтя? Да нет же! Все предсказуемо! Юра готовился к суду. Еще в сентябре. И вот сейчас выстрелил. И фиг бы с ним.

А если говорить о новом, то новое – вот оно. Ее облик: глаза, прическа… Она – другая. «Красивый», – вспомнила она Гагика и рассмеялась.

Тина снова глянула на телефон, который все еще сжимала. Надо Лизку пригласить, если она дома. Просто хотя бы на чашку чая и бутерброды с вкуснотой. Хотя вряд ли Лизавета сейчас одна дома. Вечер. Семья. Васька, Женя. Вряд ли.

– Але! – отозвалась Лизка, – Красносельцева! Родная! Как ты сегодня?

– Я имидж поменяла! Приходи глянуть! Чайку попьем, я всего накупила. Сможешь? – с надеждой спросила Тина.

– Ага. У меня Васька в изостудии сегодня вечером, а Женька в вечернюю смену. Он за ней заедет. После десяти вернутся. Так что я вот с работы пришла и заскучала. Сейчас спущусь.

– Ура! – завопила Тина.

У нее сегодня словно голос прорезался. Бодро стала на все реагировать.

Она открыла дверь, придерживая Клаву, нетерпеливо бьющую хвостом, услышала, как легко сбегает по ступенькам Лиза, заулыбалась ей. Лиза подошла и, слегка кивнув, принялась всматриваться куда-то вглубь прихожей.

– Лиз! Ты чего? – удивилась Тина, – Ты кого там ищешь? Проходи.

– Красносельцева! – удивленно воскликнула Лиза, – Это ты, что ли?

– А кому еще тут быть, Лиз, ты что?

– Вот это да! Я же тебя не узнала! Вообще! Подумала, к тебе в гости кто-то зашел.

– А я предупредила, что имидж сменила, – радовалась Тина.

– Ну, на словах-то не поймешь, как это у тебя получилось. Богатой будешь!

– Хорошо бы! Лиз, а ведь, если б не ты, я бы так и валялась.

– А если бы я случайно Лукашу не встретила во дворе, то и не зашла бы. Судьба. Так сошлось. Видно, пора тебе было вставать. Отлежала свое.

– Ага! Точно! – согласилась Тина, – Ну давай, к столу!

Они, как в старые добрые времена, наслаждались общением, душистым чаем и всем, что к нему прилагалось. Конечно, Тина поведала о Гагике.

– Ну видишь! Результат-то мгновенный! – подтверждала Лиза.

– Хоть это хорошо, – помрачнела вдруг Тина, – а то я сегодня в парикмахерской имела то еще удовольствие: в журнале интервью с Юрой прочитала, мне сразу поплохело. Столько там вранья и самолюбования…

– Да читала я, чего там, – кивнула Лиза, – сегодня по пути на работу купила для Васьки, она раньше любила этот журнал, думала ее порадовать. Ну, полистала, Юру увидела, ознакомилась.

– И как тебе?

– Странное ощущение. Вроде он и не он. Совсем другим мне казался. Он такой был… Романтичный. Не от мира сего. Творческий, в полете. А тут – сбитый летчик. Шипит что-то из земляной ямы, как гадюка. Мне-то все сразу стало понятно, о чем базар.

– Лиз, а правда: кто бы мог подумать про Юрку? Что он такой? – пригорюнилась Тина.

– Со стороны – никто. Он всегда был в образе.

– Я… я чувствовала себя такой счастливой, Лиз, – всхлипнула вдруг Тина, – Не думала, что несчастье рядом.

Лиза задумалась.

– Я много думала о счастье и несчастье, – сказала она, вздохнув, – Было у меня время подумать. И о себе могу сказать, что я никогда не была несчастной. Вот, ты же помнишь, одна с ребенком, в личной жизни все по нулям. Ну – несчастливой себя чувствовала, да. Но несчастной – никогда! Разницу понимаешь? Несчастливая – это вроде как невезучая. Временно. А несчастная – это когда ты в беде. В горе. Вот несчастной оказаться – не приведи Господь. Ты сама подумай: ты сейчас несчастливая или несчастная? Определись.

– Я, Лиз, счастливая, – проговорила вдруг Тина, – И сегодня как раз подумала, что все случилось именно к счастью. А то бы всю жизнь с таким мужем прожила – и не поняла бы ничего, ни про Юру, ни про себя, ни про жизнь. Переболела я. Можно же чувствовать боль и при этом оставаться счастливым человеком? Ну вот – болеет человек гриппом. У него температура, слабость, еле дышит. Но при этом, в глубине души, он знает про себя, что все равно – счастлив. Только надо выздороветь – и все. Вот со мной так, оказывается. Мне лишь бы у Лушки все было хорошо. Ей крепко досталось за это время.

– И мне – чтоб у Васьки. Чтоб она пережила свой дурацкий переходный возраст, чтоб мы снова стали подружками, как раньше. Чтоб она смеялась, прыгала… И у Жени чтоб все было хорошо, – Лиза вздохнула, переводя дух, – Я смотрю на все, что вокруг происходит. Как мужья или жены в загулы пускаются, и думаю: может, и мне предстоит такое пережить? Кто его знает? Но я готовлю себя на всякий случай. Я ж никакая не особенная, чтоб мне этого избежать. И думаю, если такое случится, несчастной я себе быть не позволю. Надо себя как-то беречь от этого. Не принимать близко к сердцу. Лишь бы детям жилось счастливо. Остальное – что? Сегодня есть, а завтра нет…

– И дети чтоб были счастливы, да, – подхватила Тина, – и мы сами. Ужасно хочется быть счастливой, Лиз. Спокойной и счастливой. И чтоб мое счастье зависело от меня, а не от другого человека.

– Не от другого? – прислушиваясь к себе, проговорила Лиза, – А как же без другого? Разве бывает, чтоб человеку достаточно было самого себя?

– Кто ж его знает? Хотелось бы… Раз такая жизнь разворачивается…

Потом вернулась домой Лушка, тоже не сразу узнавшая Тину. Поболтали, разошлись. Впервые за три месяца Тина достала из коробки с присланным Юрой скарбом свой ночной крем и поставила его на полочку в ванной.

– Завтра займусь наконец разбором всего этого. И вообще – дел накопилось, не разгрести.

Маленькая ночная серенада

Тина уже улеглась, когда задрынькал ее телефон. Она даже не успела глянуть, кто это о ней вспомнил на ночь глядя.

– Валентина? – раздался солидный дамский голос.

Свекровь! Вот это да! Опомнилась!

– Да. Слушаю вас, – бесцветно проговорила Тина.

– Все хотела с вами поговорить. Сдерживалась. Не хотела вмешиваться в личную жизнь сына.

– Вы прежде обращались ко мне на «ты», Элеонора Сергеевна.

– Теперь это невозможно, – отрезала свекровь.

– Хорошо. Я вас слушаю, – согласилась Тина.

– Да вот. Хочу понять все эти годы: что же вы за женщина?

– То есть? О чем речь, Элеонора Сергеевна?

– Когда мой сын наконец обретет творческую свободу? Ему надо творить. Его предназначение в этом, пора в конце концов понять. Ему нельзя решать бытовые вопросы. Он – человек искусства!

Вот оно что! Интервью кругами пошло! Кипит наш разум возмущенный! Тина нервно засмеялась:

– Человек искусства? А пердит за столом как настоящий, – проговорила Тина неожиданно для себя. Ну вот, честное слово, – совершенно неожиданно.

Свекровь поперхнулась.

– Хотя, – продолжила Тина, – порой у него это выходило совершенно музыкально. Советую вам прислушаться и переложить на ноты, Элеонора Сергеевна.

Свекровь пропищала что-то невразумительное.

– Очень рекомендую, – повторила Тина, – Может, «Маленькая ночная серенада» получится. Вариации на тему XXI века, а?

– О чем с вами говорить? – отчаянно выкрикнула свекровь. Бывшая свекровь, уточнила мысленно Тина.

– А я бы с вами с удовольствием поговорила, Элеонора Сергеевна. Давно хотелось спросить: а кроме гениального творца Юрия Ливанова у вас никого больше на сердце нет? Ваша внучка вас не волнует? Никак? Или она менее творческая? Хотелось бы разобраться.

– Я не считаю возможным продолжать этот разговор, – с достоинством произнесла мать гения.

– Вот-вот. А я не считала возможным его начинать. Не я вам звоню, а вы мне звоните. Почему бы мне не спросить вас об отношении к внучке?

Отбой. Вот и поговорили. И зачем было звонить? За сына вступилась. Интересно, Катя ей по душе пришлась? А почему бы и нет? Если она пространно и возвышенно говорит о Юрочкином гении, то вполне возможно. Ладно. Ну ее. По крайней мере вопросов к ней больше не осталось. Как и вообще ко всей прошлой жизни. Так думала Тина, снова укутываясь в одеяло.

И снова ожил телефон.

– Элеонора Сергеевна! Давайте спать ложиться, а? Отложим наши дебаты, – предложила миролюбиво Тина, – Утро вечера мудренее.

– Какая я тебе Элеонора Сергеевна? – послышался внушительный мужской баритон, – Ливанова, это же я, Леонидов. Владимир Анатольевич. Припоминаешь?

– О-ой! – закашлялась Ливанова.

Вот это денек! Ей ни с того, ни с сего позвонил очень нужный ей человек, эксперт антиквариата, с которым она еще в начале сентября собиралась посоветоваться насчет одного своего приобретения. А потом все из головы вылетело.

– Воюешь, знаменитый коллекционер? – весело отреагировал на ее удивление Владимир Анатольевич.

– Свекровь достала, – пояснила Тина, – Практически бывшая. Вот-вот развод у меня.

– Да знаю я. Сейчас только прочитал. Жена журнал принесла, смотрю – там супруг твой. Ну, я и поинтересовался. А то думаю, куда это ты пропала.

Тина вздохнула.

– Я тебе по делу звоню. Предложение, от которого не отказываются. Я, понимаешь, на аукционы езжу постоянно с…

Тут Леонидов назвал фамилию и имя, известное всей стране настолько, что Тина предпочла не поверить услышанному.

– И чем я могу быть полезна? – спросила она равнодушно.

– Всем ты можешь быть полезна. Я, понимаешь, ногу сломал. Позавчера. Два шага до машины, но как подлости быть, так уж обязательно случится. А мне через неделю на аукцион с господином лететь. И я вот эти два дня все думаю: кого вместо себя послать? Ведь никому верить нельзя. Отобьют ведь. Без куска хлеба оставят. А тут вот жена с журналом. И я подумал, что тебя мне провидение посылает. Ты чужого не возьмешь. Правильно, Ливанова?

– Ну да. Не возьму чужого, – подтвердила Тина, боясь догадаться, какое предложение сделает сейчас Леонидов.

– Поэтому я тебе и предлагаю: поезжай ты на этот аукцион. Он хорошо платит, меценат мой. Тысячу евро в день, перелет на его личном самолете, проживание – тебе и не снилось. Еще поездишь с ним по округе, поможешь кое-что приобрести, это за дополнительную плату. Только это один раз! Понимаешь меня? Исключительно по случаю моего перелома.

– Конечно, понимаю, – подтвердила Тина.

– У тебя шенген-то есть? Или делать надо по срочной?

– Есть. У меня годовая мультивиза, с сентября.

– Ну и все. Уффф. Камень с души упал. Только мне процент за посреднические услуги, Ливанова. Штуку евро отстегнешь.

– Договорились! Когда лететь? – деловито спросила Тина.

– Завтра ко мне подъезжай. Все детали обсудим. Ксерокс паспорта привези. Пиши мой адрес. Потом от меня уже к меценату поедешь.

Попрощавшись, Тина долго лежала без сна. Как интересно складывались сегодня обстоятельства. Странно устроена жизни: или совсем ничего, или сразу все. И еще: ей казалось, что все стало налаживаться, когда она как следует разозлилась. Кроме того, ей пришло в голову, что ей надо будет сказать большое спасибо Юре за его подлое интервью: похоже на то, что без него про нее никто бы и не вспомнил.

Под утро ей приснились родители. Будто она пришла в какой-то чужой дом, а там за столом сидели папа и мама, тихие, безмолвные. Они даже на нее не посмотрели, когда она вошла.

– Вот вы где! – воскликнула Тина, – Как хорошо, что я вас нашла! Я так давно вас ждала.

Отец и мать подняли на нее глаза. Очень спокойно, безмятежно. Словно спрашивали, а зачем же это они понадобились.

– Я устала. Я так долго горевала, плакала. И очень устала. Не могу больше.

– Чего ты не можешь? – спросила почти беззвучно мама.

– Жить. Потому что устала, – пояснила Тина.

– А что ты делала такого, чтобы устать? – услышала она голос отца.

– Я одна. Совсем одна. У меня горе. И даже вы не приходили, – пожаловалась Тина.

– Прям она устала, испласталась вся! Чего к тебе являться? У тебя все хорошо: ребенок, дом, кусок хлеба. Чего ты ноешь все? Все ноет она!

Кто из них на нее больше ругался, Тина так и не поняла. Она хотела сказать в свое оправдание, что все теперь пойдет по-другому. И чтобы они не сердились, она все поняла. Но ничего не успела: проснулась. Рядом стояла Клава и лизала ей руку.

Пора было вскакивать и бежать на прогулку.

Путешествие

Тина так много путешествовала в прежней жизни, но за прошедшие три месяца, казалось, забыла обо всем, кроме терзавшей ее изнутри тоски.

– Неужели я все еще разбираюсь в том, ради чего меня позвали на помощь серьезные люди?

Так спрашивала она себя. Наверное, так же думают те, кто восстанавливаются после серьезной травмы: «Неужели я снова смогу ходить? Неужели я вернусь к прежней жизни?»

Она легко собралась в дорогу: пара деловых платьев, брюки и свитер для «своего» времени, когда она сможет остаться одна и погулять по городу, две пары обуви., Книга, лэптоп, косметичка. На сборы ушло пятнадцать минут: сказался твердо усвоенный навык прошлых лет.

Впервые ей предстояло лететь на частном самолете. Тут все было в новинку. Во-первых, ей не назначили точное время, а спросили о ее предпочтениях: когда лучше вылетать: утром, днем, вечером. Тина, удивляясь возможности выбора и не очень веря в то, что к просьбе ее прислушаются, ответила, что лучше всего не рано утром. Ну, так часиков в двенадцать. Или чуть позже.

– В двенадцать тридцать вас устроит? – последовало вежливое уточнение.

– Конечно! А во сколько мне быть в аэропорту? За два часа надо приезжать? – полезла Тина со своими наивными вопросами.

– За вами заедут. За два часа не надо.

Тина не очень любила летать на самолетах, хотя и провела в воздухе солидную часть своей жизни. Да, ко всему человек привыкает. Но все равно: в глубине души она не понимала, как и почему громадная железная машина с кучей людей внутри себя отрывается от земли и летит себе потом над облаками. Законы физики – дело, конечно, серьезное, но ее обыденное сознание все равно не принимало до конца факт естественности полета. «Этого не может быть», – твердил ее страх перед сверхъестественным. И, вопреки логике, на огромных лайнерах ей почему-то было спокойнее летать, чем на маленьких самолетиках. Маленькие казались совсем уж ненадежными: подхватит ветер, понесет, затрясет, перевернет. По ее представлениям, частный самолет, предназначенный для перелета нескольких человек, обязательно должен был быть крохотным, и это ее очень пугало. Утешала только мысль, что, в принципе, сейчас ей совсем плевать, что с ней станет: ну, упадут и упадут. Даже легче. Кончатся ее страдания. Все решится само собой. И так просто. Одно только жаль, продолжала размышлять она о предстоящих испытаниях, жаль, что с дележкой квартиры не доведет она дело до финала. Потому что надо тут все закончить, получить право собственности на причитающуюся ей часть, а потом переписать свою долю на Лушу. И вот тогда… Тогда ей в этом мире действительно делать будет нечего. Клава, конечно, затоскует. Но, опять же, у нее останется Лушка, тоже не худший вариант. И Луше будет, куда привести жениха.

В состоянии полной готовности к роковым ударам судьбы оказалась Тина на взлетном поле. Все формальности, связанные с пограничным контролем, были пройдены настолько незаметно, что она недоумевала: а не показалось ли ей. Увидев самолет, который их ожидал, Тина поразилась его вполне приличным размерам и совершенно успокоилась. Все выглядело очень надежно и солидно. Внутри самолет обустроен был совершенно непривычно: большое пространство, удобные кресла, столы, полки – все успокаивало и заставляло предвкушать что-то очень приятное. Как в восточной сказке, подумала Тина, хотя ничего восточного в интерьере не наблюдалось. Только ощущение роскоши и неги, привычной и само собой разумеющейся, роднило атмосферу воздушного корабля со сказками из «Тысячи и одной ночи».

Стюард, лучащийся радушием и довольством, предложил ей выбрать место на ее вкус. Тина уселась. Вскоре в салон вошли двое: ее работодатель в сопровождении женщины лет сорока. На первый взгляд, спутница владельца несметных богатств выглядела лет на двадцать пять: сияющая кожа, густые светлые волосы в легком, но тщательно продуманном беспорядке, едва заметный макияж, соболья накидка, безукоризненно сидящий на стройной фигурке костюмчик. Возраст выдавали глаза: холодные, оценивающие, настороженные.

Олигарх поздоровался, пожав Тине руку и представил ей свою жену.

– Обычно на таких мероприятиях я бываю один. Но тут супруга встревожилась: я же не с Володей лечу, а с дамой. Дело должно быть взято на особый контроль. Да, Елена Прекрасная? – обратился он к супруге.

– Ах, ну что ты ставишь меня в неловкое положение, – светски улыбнулась красавица, – Ирония твоя – зачем? Я просто засиделась в городе по имени Москва. А скоро Рождество. Подарки надо присмотреть. Верно? Вы же тоже будете покупать подарки?

Этот вопрос был адресован Тине.

– Если время на это останется, посмотрю что-нибудь, – ответила она.

Настороженность взгляда Елены Прекрасной стала ей понятна. Муж ее все верно обрисовал, двух слов оказалось достаточно: дама полетела с мужем, чтобы обозначить незнакомой особи женского пола собственное присутствие в жизни богатого мужчины и готовность отстаивать свои интересы любой ценой.

– К кому ревновать? Ко мне? – вздохнула мысленно Тина, усаживаясь в свое кресло, – А с другой стороны – она ведь права. Я вон совсем ни о чем не думала, не ревновала, не следила, не воображала себе никакой опасности, и в один миг лишилась своего счастья. Жизнь рухнула. Дура я была! Потому и осталась одна. Надо было, как вот эта – всюду вместе, всюду рядом. Обозначаться в полной боевой готовности. Жаль, никто раньше не подсказал. А я расслабилась и нафантазировала, что мы, раз уж повенчались, будем жить долго и счастливо, и помрем, взявшись за руки.

Слезы привычно навернулись на глаза, она постаралась не моргать и не дышать. Тогда – она это знала по опыту – слезы не станут литься, а застынут и высохнут сами собой.

Она и не заметила, как они взлетели, набрали высоту. Теперь ей было совсем не страшно. Напротив, почему-то хотелось, чтобы полет этот никогда не заканчивался. Лететь бы так и лететь, в покое и полудреме. Вскоре предложили аперитив. Тина выбрала шампанское: оно всегда дарило ей радость. Потом ее пригласили к общему столу на ланч. Самое незабываемое из разнообразного и тонко составленного меню: нежнейший прозрачный блинчик и приличных размеров вазочка с черной икрой, поставленная каждому из обедающих в качестве легкой закуски. Тина невольно улыбнулась этому забытому ею роскошеству.

– Любите икру? – улыбнулся ей в ответ хозяин красивой жизни.

– Очень! Особенно черную. Ее сейчас не купить, дорого, – простодушно ответила Тина и осеклась. Уж очень она по-простецки заговорила. Наверное, не так, как принято у них.

– Налегайте! – велел щедрый богатей, – И добавку дадим.

– Здорово, – заулыбалась опять Тина.

Елена Прекрасная с колючей чопорностью наблюдала за тем, как она ест. Ни улыбки, ни неприятия – ее лицо не выражало ровным счетом ничего. Однако чувствовалось: супруга бдит неустанно, ежесекундно. Тина снова подумала, что уж к ней-то ревновать – более чем нелепо. И возраст, и общий вид, и все остальное. Куда ей тягаться с этими людьми! Ей бы спокойно отработать, проконсультировать – и прощайте, ребята, навек. Буду помнить вашу черную икру, как ностальгический привет из детства, когда родители доставали ребенку «витамин» (так у них называлась икра), чтобы росла она здоровой и сильной. Ну вот – выросла здоровой, крепкой, а толку чуть. Ничему не помогает эта икра.

– Я слышала, вы – известный коллекционер? – обратилась Елена с вопросом.

– Да, давно этим занимаюсь, – подтвердила Тина, поняв, что и тут не обошлось без чтения интервью.

– А что именно вы коллекционируете? – продолжала расспрашивать ревнивая жена.

– У меня несколько коллекций: предметы старины, одежда, аксессуары и живопись. Но живопись – это на продажу. Отыскать, купить и продать потом за настоящую цену. Иной раз везет: продают наследники дом и все в нем кажется им старьем, от которого лишь бы избавиться. Ну, и если удается на такую распродажу попасть, происходят поразительные находки. А начальная цена – сущие гроши. Потом перепродаешь, уже оценив у коллег, за настоящую цену. Так что живопись – это не коллекция, а скорее, способ заработка.

– Для такого заработка надо хорошо знать свое дело, – поддержал разговор сильный мира сего.

– Без этого никак, – подтвердила Тина, – Такого барахла можно накупить, что позору не оберешься. Так что без знаний и чутья ничего не получится.

Елена вздохнула:

– Я вот даже, знаете, второе высшее получила, искусствоведческое. А все равно – не получается отличить. Чутье! Вы правильно сказали. У меня чутье отсутствует.

Голос ее слегка оживился.

– Но с чутьем тоже люди не рождаются. Чутье можно развить. Нужно время, интерес, посещение музеев, постоянное, выставок, салонов, обмен впечатлениями, может быть, и занятия живописью, просто чтобы лучше понять технику исполнения картины. И все получится, – утешила Тина.

– Вы думаете? – загорелась Елена, преобразившись и похорошев, – А вот Михаил Степанович ничем особо не занимался таким, а чутье у него – потрясающее просто. Как тебе это удается, Мишенька?

– А меня тянет. Только и всего. Впрочем, насколько я разбираюсь, мы еще посмотрим, да, Тина?

– Посмотрим, – согласилась знаменитый коллекционер, – Но Владимир мне сказал, что вы на самом деле тонко чувствуете живопись. А он бы обманывать не стал.

Олигарх довольно улыбнулся.

– Рад буду и ваше мнение узнать.

– А вы, я слышала, в разводе? – задала очередной вопрос хозяйка.

Тина не ожидала, что среди этих, совершенно чужих ей людей, возникнет самая страшная тема ее жизни. «Ну и гадина», – подумала она про себя. И еще подумала она, что хорошо бы не заплакать сейчас. Просто чтобы не доставлять радости этой бездушной щуке.

– Лена, ну какая тебе разница? – взглянул на жену Михаил Степанович, – Личная жизнь специалистов, которые нас окружают, тебя волновать не должна.

Вступился, стало быть, за специалиста, добрый и щедрый самолетовладелец, злобно подумала Тина.

– Я скоро развожусь. Как раз когда вернусь из этой поездки, состоится развод, – нашла она в себе силы ответить.

– Там проблемы какие-то у вас с имуществом? – продолжала лезть в душу Елена.

– Все нормально уже, – проговорила Тина, – Интервью старое. Брали в сентябре. А вышло в декабре. За это время все утряслось.

– Нет, я просто думала, если нужен вдруг адвокат… – поддельно сочувственно пропела супруга.

– Спасибо. У меня все в полном порядке.

Слез не было. Тина подняла глаза на мучительницу и широко ей улыбнулась.

– А вы обещали добавку, – обратилась она к Михаилу Степановичу, – Я как раз готова.

– И замечательно! – одобрил хозяин.

Добавка была принесена немедленно, как по мановению волшебной палочки. А Тина и не заметила, что столько обслуги вокруг. Вот это муштра.

Собственно, и она тоже для них слуга. Слуга-специалист, которому позволено есть за хозяйским столом. И что с того? – ответила она сама себе. Слуга и слуга. Не хватало еще начать сетовать на свою горькую судьбину. Наслаждайся давай! Когда еще такая возможность появится!

Тине было жаль, что они приземлились. И опять же, как и в Москве, все формальности были пройдены в считаные минуты. И вот уже просторный лимузин мчал их по направлению к Монтрё. У Тины екнуло сердце. Виноградники по склонам холмов и гор, сияющее Женевское озеро, ясное зимнее солнце. Сколько раз они здесь бывали с Юрой! Она даже не сосчитает. Муж выступал тут с концертами. Иногда они заезжали сюда специально на джазовый фестиваль. Швейцарская Ривьера – одно из самых красивых мест на земле. Воспоминания снова заставили сжаться ее сердце. Когда они с Юрой впервые оказались в Монтрё, первым делом побежали к отелю «Монтрё-Палас», где долгие годы, до самой смерти жил Набоков с женой. Тина очень любила памятник писателя, каждый раз бегала им любоваться, как только возвращалась в этот дивный город. Набоков сидел на скамейке – красивый, элегантный, под стать окружающему его великолепию. А еще – они дико поссорились с Юрой в их первый приезд в Монтрё. И из-за чего! Сейчас смешно вспоминать, а тогда ей показалось – конец света близко. Она все хотела в тот раз посмотреть на здание Казино, благодаря которому на свет появилась одна из любимых ее песен в те времена – «Smoke on the Water» – «Дым над водой» группы «Deep Purple». Может, и любила она эту песню из-за необычной истории ее создания, только не признавалась себе тогда? Музыканты прилетели в Монтрё записывать новый альбом в том самом Казино, потому что там была известная студия звукозаписи. Привезли с собой дорогущую аппаратуру, но не стали ее разгружать, потому что в тот день в Казино проходил концерт Фрэнка Заппы, которым завершалось его большое турне. Во время выступления Заппы какой-то чокнутый фанат выстрелил в потолок из ракетницы. Занялся пожар. Человеческих жертв, к счастью, не было. Но аппаратура, находившаяся в Казино, оказалась уничтоженной. А музыканты «Deep Purple» из окна своего отеля смотрели, как над озером стелется дым.

– Представляешь, прям вот здесь, где мы стоим сейчас, все и происходило! Озеро, дым черный… И я все это вижу! Это же счастье! – взялась тогда ликовать Тина. Кроме этого, ее очень радовало, что эту историю про дым над озером Юра не знал. А ведь знал он почти все!

– О чем тут говорить! – взорвался вдруг Юра, – Какая чушь! И песня чушь, я ее, конечно, слышал. Там нет тонкости. Нет искусства! Как ты не чувствуешь!

– А я как раз чувствую там искусство! – обиделась Тина, – И миллионы людей по всему свету чувствуют.

– Эти миллионы – мне плевать на их мнение. Миллионы жрут в МакДональдсе – это что? Показатель качества их жратвы? – раздраженно выкрикнул Юра.

– Хорошо. Не миллионы. Но мое мнение? Оно тебя не интересует, да? – отозвалась Тина со слезами на глазах.

– Слушай, тут Лев Толстой был, Чайковский, Стравинский. Почему бы о них не прочитать что-нибудь? Как они тут жили, что видели, думали о чем? – запальчиво и высокомерно ответил муж.

– А почему помимо этих замечательных персонажей нельзя интересоваться другими? Почему? – протестовала Тина.

– А потому что мир из-за них катится в вонючую яму.

– Вот оно как! Из-за них! А конкретнее? Как они толкают мир в яму, а? – Тина захлебывалась от возмущения.

В общем, орали они друг на друга, не сдерживаясь и не жалея красочных определений. На них даже оглядывались! Потом, в номере отеле, состоялось прекрасное примирение. Они даже смеялись сами над собой: из-за чего сыр-бор возник?

Тина тихонько вздохнула. Сыр-бор наверное и возник в тот далекий день, чтобы она сегодня о нем вспомнила и почувствовала отчаянную боль потери. И неожиданно – острое чувство любви к мужу. Никому не нужной, отброшенной любви.

– Красиво, правда? – гордо спросила Елена Прекрасная.

Они ехали вдоль озера, и красота действительно была вопиющая, невероятная.

– Очень, – отозвалась Тина.

– У вас будет время тут погулять, посмотреть все, – покровительственно возвестила хозяйка.

– Обязательно погуляю, – согласилась Тина, – Я тут бывала много раз, каждый уголок знаком. Если хотите, потом покажу все, вдруг вы не знаете.

Так ответить получилось у нее непроизвольно. Елена явно поразилась. Что-то ее задело.

– Что ж, с удовольствием послушаю, – проговорила дама иронически.

– И я послушаю, – заявил ее муж, – А то пентхаус тут приобрели, заезжаем и сидим там, как звери в зоопарке. Ни до чего дела нет. Правда, и времени обычно мало. Но что-то захотелось узнать об окружающей среде. Устроим экскурсию, Тина?

– Конечно, – подтвердила Тина, – С удовольствием всюду вас проведу.

– Замечательно, – подключилась супруга, – а то я только и знаю, что отель Набокова и памятник Фредди Меркьюри.

– И Рэю Чарльзу забыла, – подсказал муж.

– Вот-вот. И Рэю Чарльзу.

Они подъехали к прекрасному многоэтажному дому современной постройки на самом берегу озера. Машина заехала в подземный гараж.

– Вот мы и дома! – по-хозяйски воскликнула Елена, – Вот наш лифт: в него можем попасть только мы или наши гости. Открывается ключом. И – полетели!

Лифт действительно взлетел – мягко и бесшумно. Двери тихо разъехались, и они оказались в просторном холле, залитом светом.

– Какая поразительная красота! – не сдержавшись, воскликнула Тина.

Отовсюду, сквозь стеклянные стены пентхауса была видна лазурь Женевского озера и снежные альпийские вершины.

– Жизни не хватит налюбоваться, – подтвердил Михаил Степанович.

– Хотите, я покажу вам наше жилище? – спросила Елена, – Или сразу отправитесь к себе? У нас тут отдельная гостевая квартира, вы сможете там прекрасно отдохнуть.

– Я не устала, с удовольствием посмотрю ваши интерьеры. Это наверняка безукоризненно сделано, – отозвалась Тина.

Она всегда любила вникать в обустройство домов и квартир. Интерьеры говорили о хозяевах все: их вкус, интересы, образование, манеры, темперамент, человеческие качества представали как на ладони. Не сказать, чтобы Тину особо интересовали эти богатеи. Она знала, что общается с ними в первый и последний раз. Но занятно было все равно. Ведь больше такая возможность точно не представится.

Все выглядело безлико и необжито. Обстановка дорогого отеля, в котором постояльцы меняются, потом прислуга производит тщательную тотальную уборку, и ничего после них не остается. Белый рояль «Бёзендорфер» зачем он здесь?

– У вас кто-то занимается музыкой? – спросила Тина.

– Сын учился, – вздохнула Елена, – но из-под палки. Сейчас вырос, здесь почти и не бывает. Но вдруг? Или в гости какой-нибудь музыкант зайдет. Ведь как это прекрасно: рояль, музыка, Шопен, например, или Бах. И все это на фоне гор, воды. Это так поднимает душу! Правда?

– Поднимает. Правда, – согласилась Тина.

Она после сентября совершенно не могла слушать классическую музыку. Не получалось. При первых же звуках начинала плакать навзрыд. Вернется ли к ней музыка когда-нибудь?

– А картинную галерею хотите сейчас посмотреть? Или попозже? – спросила хозяйка.

– С удовольствием сейчас же посмотрю, – откликнулась Тина.

Галерея была хороша. Да, Владимир свое дело знал, тут явно чувствовался вкус специалиста и его же блестящие знания. Это было видно не только по тому, какие экспонаты имелись в квартирной галерее олигарха, но и по общему обустройству комнат, отведенных под галерею, по тому, как картины висели и как были освещены.

Тина оглядывалась, счастливо улыбаясь.

Михаил Степанович, почувствовав восторг специалиста, тоже заулыбался.

– Как вам коллекция?

– Вы же сами все понимаете. Великолепно. У вас отличный консультант.

– Вы еще мои московские картины не видели, – по-мальчишески хвастливо заявил хозяин, – Позову вас, оце́ните.

Тина молча кивнула, помня их с Владимиром уговор: одна поездка, а дальше никаких контактов с работодателем. Так что не будет никакой экскурсии по частной московской галерее.

Наконец ее проводили в гостевые апартаменты, вручили ключи от другого лифта, относящегося только к ее помещению.

– Отдыхайте. Ужинать будем вместе, если вы не против. Хотя холодильник у вас тут заполнен. Икра тоже есть, – подмигнула хозяйка и улыбнулась.

Сейчас она казалась Тине вполне милой и не злой.

Оставшись одна, она оглядела свое пристанище. Удобная уютная квартирка, наполненная светом. Огромный балкон, вид тот же, что и в хозяйских апартаментах. «Жизни не хватит налюбоваться», – вспомнила Тина слова Михаила Степановича. Гостиная, спальня, функционально обставленный кабинет со стационарным компьютером, великолепно оборудованная кухня, ванная с небольшим бассейном – вот настоящее счастье. Она взяла расписание ее деловых встреч с хозяином, которое обнаружила на столе в кабинете, улеглась на кровать поверх покрывала и – уснула. Крепко-крепко, как давно не спала.

Проснулась от звонка. На столике у кровати трезвонил телефон.

– Я вас случайно не разбудила? – услышала Тина приветливый голос хозяйки.

– Я и правда спала, – удивленно проговорила Тина, – Тут такой воздух. После Москвы наверное слишком много кислорода.

– Я тут тоже всегда сплю и сплю. Но пора вставать: через полчаса ужин. Я за вами зайду.

Тина поблагодарила, быстро прыгнула под душ, потом пять минут поплавала в прохладной воде бассейна, причесалась, оделась, чувствуя подъем сил.

– Надо худеть, – сказала она себе, поворачиваясь перед большим зеркалом.

При этом она осталась вполне довольна собственным отражением: светлые волосы и короткое каре действительно шли ей, придавая облику романтическую нежность.

Тихий ужин закончился обсуждением их завтрашнего распорядка.

– Михаил Степанович никогда не берет меня на аукционы. Говорит, я помешаю сосредоточиться, – с легким упреком заявила хозяйка, когда они уже прощались, – Так что желаю вам сейчас удачного дня завтра. Увидимся опять на ужине.

– Да, до завтра, – попрощалась Тина.

– Подождите минуточку, один вопрос, – задержала ее Елена Прекрасная, – Скажите, в чем вы собираетесь ехать на аукцион?

– Вот в том самом платье. И в этих туфлях, – с недоумением в голосе произнесла Тина.

– Но это же никуда не годится! – воскликнула хозяйка, – Простите, но… Там же солидная публика. Надо купить что-то статусное. Давайте с утра поедем в прекрасный магазин, я расходы возьму на себя. Купим вам костюм, туфли, такие, чтобы было видно, насколько они достойны…

Тина была ошеломлена.

– Достойны, простите, чего? – спросила она удивленно.

– Ну… Достойны того, чтобы их надеть на подобное мероприятие, – нашла ответ хозяйка.

Тина помедлила несколько секунд и твердо ответила:

– Я поеду в этом платье. И в этих туфлях.

Елена покраснела и промолчала.

Михаил Степанович протянул Тине руку и произнес с улыбкой:

– До завтра. Спокойной ночи.

Вернувшись к себе, Тина вышла на балкон и долго любовалась озером, с наслаждением дыша альпийским воздухом. Она опять ощутила прилив тоски. Стоять бы сейчас рядом с Юрой, обнявшись, любоваться всем этим, молча, без слов, понимая и чувствуя друг друга. Она заплакала, зная, что никто не услышит ее всхлипываний, никто не поможет. Никому она на всем белом свете не нужна. Кроме Лушки, конечно. И кроме Клавы. Нет, ничего. Жить можно. Две живые души, которые без тебя не могут, это много, очень много. Нельзя распускаться.

Она снова пошла в свой маленький бассейн и долго неспешно плавала. Вылезать из воды не хотелось, но завтра ее ждал серьезный рабочий день. Она укуталась в теплый мягкий халат, приготовленный для нее в ванной, улеглась на кровать под перинку и мгновенно уснула.

– Давайте не будем с вами ни переговариваться, ни переглядываться, – предложила Тина Михаилу Степановичу, когда они отправились на аукцион. Наши лица не должны выражать заинтересованность. И наши жесты тоже. Лучше выглядеть скучающими и равнодушными. И дать торгам разгореться без нашего участия. Мы скажем последнее слово. В заключение. Это чтобы не взвинчивать цену. Иногда из-за азарта люди сильно переплачивают.

Коллекционер смотрел на нее с интересом.

Тина научила его некоторым незаметным знакам, которые они смогут друг другу подавать во время торгов.

– Например, если я считаю, что вещь не стоит особого внимания или больших в нее вложений, я сожму левую кисть в кулак. Вот так. А если уверена, что вещь достойная – вы увидите мой сжатый правый кулак. Как бы ненароком. Скрещенные пальцы – указательный и средний, на левой руке – будут означать: подождите. На правой – в бой!

– Здорово! – оценил Михаил Степанович, – Мы с Владимиром так не делали. Он просто говорил мне да или нет. И если да, тут уж торги шли до победного.

– И у нас будет до победного, – заверила Тина, – но зачем переплачивать? Азарт может проявляться и в том, чтобы не дать взвинтить цену, понимаете?

– Ну что ж! Попробуем! – согласился хозяин.

Первую картину они взяли почти без торгов. Милая живопись неизвестного художника начала XIX века. Вполне профессиональная. Романтичный пейзаж с волнующимися от сильного ветра деревами, сгущающимися тучами и одиноким пастушком со свирелью. Не шедевр, но рука мастера явственно ощущалась. Ну, для пополнения коллекции сойдет, если не задорого покупать. И перепродать потом можно будет с выгодой, опять же – если не переплатить при покупке. Тина скрестила пальцы на правой руке в самый последний момент. И все у них получилось. Это была такая проба пера в начале их совместной деятельности.

Во вторую картину Тина влюбилась с первого взгляда. Рейсдаль! И какой! Пейзаж с мельницей. Тина крепко сжала правый кулак. А потом еще незаметно показала большой палец, как знак того, что она в восторге от полотна.

– И все-таки – терпение, – подала она знак своему боссу.

Она почувствовала, как тот напрягся. Занервничал. Испугался, что уйдет произведение. А самое главное было – спокойствие и выражение скуки на лице. Они старательно скучали, пока шел торг. И в последний момент назвали цену, с которой никто не стал конкурировать.

– Йес! – шепнула Тина, – Наша взяла! Мы победили!

Когда они усаживались в машину, чтобы ехать домой, радость от удачной охоты прорвалась, и они захохотали:

– Ну, мастерица! Просто слов не нахожу. Я ж собирался в два раза больше за Рейсдаля давать. Приготовился.

– Не, так не интересно. Скучно. И в чем смысл? Надо же брать, зная, что в случае чего продашь гораздо дороже. А картина хороша! Просто раму хочется целовать, как хороша.

– И мне хочется, – радостно подтвердил Михаил Степанович, – Я вот Владимиром очень доволен, он настоящую вещь чует за версту. У него нюх, как у пса охотничьего. Глянет, скажет, берем – и все. Торгуемся до победного. А с вами еще и ценовая стратегия заводит. Такой азарт охватывает. Я аж дрожал.

– Я чувствовала, – сияла Тина, – и сама дрожала. Но это же игра. Тут нужна стратегия и тактика. И умение выжидать. Как на охоте.

– Нервная история. Но мне понравилось. Сильно. Вы – сильный противник, если что, – задумчиво проговорил Михаил Степанович.

– Я только в профессии сильна. Тут в меня словно другой человек вселяется. Все умею: и видеть стоящее, и торговаться, и хватать, и держать. Мне бы в жизни такому научиться, – пожаловалась Тина.

– И в жизни умеешь, – хмыкнул ее собеседник, переходя на «ты», – Вон как вчера Елену мою Прекрасную отшила. «Я поеду в этом платье». И точка. Это сильно, между прочим. Никто еще не отказывался за наш счет одежду себе прикупить.

– Я сюда по делу приехала, а не одеваться на чужие деньги. А расфуфыриваться, кстати, в нашем деле ни к чему. Надо быть непонятным человеком, закрытой книгой. А напялишь на себя брендовые шмотки – и все. Спрос с тебя другой. За тщеславие люди дорого расплачиваются.

– Вот! Именно! И кто тут слабый? – расхохотался олигарх.

И снова, как в первый вечер, ужинали они втроем за огромным столом. За стеклянными стенами пентхауса светилось в декабрьской темноте озеро.

– Как будто на корабле плывем, – сказала Тина, – Далеко-далеко.

– За это и полюбил данное жилище, с первого взгляда, тоже подумал: дом-корабль. Тем более по озеру всякие трамвайчики плавают: вон, видите, светится весь огоньками? Мы плывем, они плывут. Бесшумно. Спокойно, – с довольным видом проговорил Михаил Степанович.

Ничего не значащий разговор тянулся неторопливо. Никаких личных вопросов, только впечатления о погоде, искусстве повара, планах на Новый год.

– Я до Нового года здесь останусь, – сообщила Елена с сожалением, – буду сына ждать, он обещал на Рождество, их, местное, которое двадцать четвертого декабря начинается, прилететь в гости. А муж улетит с вами, а потом вернется к тридцать первому, да, Миша?

– Куда же я денусь, вернусь в лоно семьи. Новый год – семейный праздник, – подтвердил Миша, – А вы, Тина, где будете?

– В Москве, конечно. Наверное, с дочкой.

– У вас, на Кудринской? – последовал вопрос.

Тина прямо поразилась, что большой человек, оказывается, знает домашний адрес своего маленького человека-специалиста. Ну, то есть, понятное дело: адрес ему передал Владимир, чтобы шофер за ней заехал сегодня. Но запоминать улицу, на которой проживает эпизодическое лицо, – это странно.

– На Кудринской, – кратко ответила она.

– Вы удивились, что я ваш адрес запомнил, – смеясь, заговорил Михаил Степанович, – А я удивился тому, насколько наш мир тесен, услышав, где вы живете.

– У вас что-то связано с моим домом? – догадалась Тина.

– Целая веха жизни! – весело подтвердил олигарх. Он глянул на жену, лицо которой вновь стало каменно-напряженным, – Рассказать, Лен? Хочешь послушать?

– Про что? – сдержанно спросила она.

– Про Кудринскую. Ты не знаешь. Я не рассказывал. Забыл, казалось, навсегда. Но навсегда ничего не забывается. Жизнь напоминает. Зачем – не знаю. Но наверное зачем-то ей это надо.

– Расскажи, – согласилась жена.

– Тогда слушайте, – голосом доброго сказочника начал супруг, – Но сначала один вопрос к Тине: вы знакомы с Кирой?

– С Кирой? Вы имеете в виду Киру, которая на седьмом этаже у нас в подъезде живет, да? – сообразила Тина.

– Именно ее! – загадочно улыбаясь, произнес рассказчик.

– Вы ее знаете? – невпопад спросила Тина, – Нашу Киру?

– А вы? Вы ее знаете?

– Еще бы мне Киру не знать! Она же меня нянчила! У нас, знаете, смешно в доме получилось: мы все друг у друга были няньками. По цепочке. Ну, то есть так: я родилась, а Кире было девять лет, почти десять. Наши родители дружили. Ну, тогда все дружили, всем двором, если помните.

– Очень хорошо помню, – кивнул смеющийся олигарх.

– Ну, Кира своих родителей годами просила о сестричке. Они никак не соглашались. Зато когда я родилась, сказали ей: «Вот тебе сестричка. Это ничего, что она живет двумя этажами ниже, но ты вполне можешь считать себя ее старшей сестрой, заботиться о ней, гулять, даже пеленать. Увидишь, как дети даются». Они-то думали, что Кирке быстро надоест, а она такая настырная была, упертая, она Козерог по гороскопу, может, поэтому. В общем, она мной занималась по-честному. Гуляла, пеленала, учила ходить. Даже потом читать меня научила. Раньше всех из-за нее я стала читать! В три года, представляете! Она кубики велела мне купить. Деревянные кубики с буквами. Выжигали на них буквы – красиво так было! Жаль таких не делают сейчас. Где-то они у меня хранятся. Неважно. В общем, она этими кубиками меня дрессировала, как зайца. И я стала читать! Наши родители так и ахнули! Не поверили даже!

– А потом? – с неподдельным интересом задал вопрос Михаил Степанович.

– Потом… Потом Кирка выросла. Она школу заканчивала, а я пошла в первый класс. Она еще так устроила, что меня Первого сентября в школу на плече ее одноклассник вносил. Это вообще незабываемое счастье: я с колокольчиком, выше всех, в бантах, в белом фартучке, гольфах кружевных… Принцесса! И, кстати, на их последнем звонке тот же ее одноклассник опять же нес меня, чтобы я им на прощание колокольчиком позвенела. Потом у Кирки началась взрослая жизнь, а у меня продолжалась детская. И я все к ней лезла, а она говорила: «Отстань, малявка!» Все, как положено. Но интересное в другом: она потом вышла замуж, родила дочку (у нас в подъезде почему-то у всех девочки народились), это мне лет двенадцать было, так я с Ванькой (это ее дочку так зовут, Иванна, сокращенно Ванька) в общем, я с Ванькой гуляла, как раньше Кира гуляла со мной. И тоже – учила ее всему. Только у меня такой настырности не было, Ванька в четыре года читать начала. Самое смешное: потом Ванька гуляла с моей дочкой! Между ними разница тоже примерно в десять лет. А моя дочь гуляла с Васькой, Василисой то есть, с дочкой одноклассницы моей, она на семь лет позже меня родила. Только сейчас подумала: как у нас все: по ступенькам будто. Моя дочка выйдет замуж, родит, Васька с ее ребенком будет гулять. Наверняка. Только Ваське уже пятнадцать. Может и не согласиться. Сбой произошел.

Тина остановилась, глядя в веселые глаза Михаила Степановича.

– Я вас совсем запутала, да? – спросила она огорченно, – Ваньки, Васьки так и полезли. Не разобраться.

– Почему же? Я во всем разобрался. Очень даже легко.

– Тогда скажите, откуда вы Киру знаете? – Тина сделала ударение на «вы», давая понять, что ближе, чем у них с «сестрой», отношений быть не может.

– Сейчас скажу. Ну, слушайте, девчонки! И удивляйтесь, потому что есть, чему удивляться. Как сейчас выяснилось, Тина, я вас давно знаю! Потому что, во-первых, я и есть тот старшеклассник, который вас на плече носил первого сентября и на последний звонок. Но это я только сейчас обнаружил.

– Не может быть! – всплеснула руками Тина, – Так не бывает! Миша! Я тебя не узнала! То есть – простите… Я вас не узнала.

– Нет уж – будем на «ты». Определенно. Я иначе уже не смогу. Мы же из одной школы. И не только в этом дело. Сейчас еще на брудершафт выпьем. Я тебя маленькую помню. Только Кира тебя звала иначе. Валюня – так она говорила.

– Ну да, да! Родители меня назвали Валентина, а потом уж, в выпускном себе другое имя придумала. Вот так и приклеилось. Только самые близкие Валей и зовут.

Михаил обратился к слуге и велел принести им шампанского в оранжерею.

– Пойдем-ка на цветы посмотрим, в креслах посидим. И я продолжу свой рассказ, – предложил он.

– А можно мы тоже будем на «ты»? – предложила Елена.

– Конечно, – согласилась Тина.

В оранжерее было жарко и пахло, как в тропиках. Экзотические деревья и цветы создавали полное впечатление, что переместились они в джунгли.

– Зимой приятно бывает на юга пешком попасть, – заметил хозяин.

Он разлил шампанское по бокалам:

– За дружбу!

– За дружбу! – отозвалась Тина.

– И за братство! – продолжил Михаил, – Брудершафт – это братство!

Они скрестили руки, осушили свои бокалы и расцеловались.

– За братство! – повторила Тина.

Потом выпили за братство с Еленой.

– А теперь рассказывай, что дальше с этой вашей Кирой, – попросила жена.

– Сейчас. Только пусть Тина скажет, она хорошо знает личную жизнь своей няньки-сестры?

– Знаю, конечно. Еще бы не знала. Она поступила консерваторию. Она же виолончелистка, помнишь? В школе музыкальной училась параллельно с нашей.

– Да помню я, помню, – махнул рукой Михаил.

– Ну и вот. Вскоре она замуж и вышла. Дело было в начале лета, мы с родителями на море уехали, а она как раз и расписалась. А когда в конце августа мы домой вернулись, они уже разошлись. Не сошлись характерами, сказала. У нее ж характер – ого! Наверное, не выдержал парень ее силы. Но потом, года через два она снова замуж вышла. И тут уж родила Ваньку. А потом Алину. С этим мужем они так и живут. Она сейчас директор музыкальной школы, кстати.

– А муж?

– В смысле – чем занимается?

– Ну да.

– Какая-то строительная фирма у него. Они обеспеченные. Машина у них – внедорожник огромный. Дом за городом. Сам он, муж, то есть, симпатичный. Киру слушается, – отчиталась Тина.

– Ясно. Ну, теперь слушайте. Первый муж – это я и был! Тот самый, летний! – сообщил Михаил.

– Ой! – выдохнула Тина.

– А я ничего не знала! – удивилась Елена.

– Ну как ты не знала, Лен? Знала. Я что, не сообщал тебе, что ты моя третья жена?

– Это да, конечно. Но ты про первый брак ничего не рассказывал.

– А смысл? Меньше трех месяцев и были женаты. Ни детей, ни имущества. Глупость одна. О чем говорить?

– Но вот сейчас же решил почему-то рассказать? – не унималась Елена.

– Сейчас решил. Адрес искусствоведа и известного коллекционера навеял воспоминания. Забавно ведь, разве нет?

– Не просто забавно: удивительно! – восхитилась Тина, – Но надо же! Вроде все знала о человеке, а вот… Не ужились вы с ней, да? Что случилось-то?

– Да рассказывать стыдно. Вот правда – стыдно. Но расскажу, чего уж там. Мы все из одной песочницы, так сказать. Поймем друг друга. Поженились мы с Кирой по любви. То есть – влюблены были друг в друга страшно. Я ради нее на все был готов. Я ее заставил в ЗАГС пойти, уговорил. Боялся потерять. Она ж такая красавица была – люди на улице оборачивались.

– Да! Да! – подтвердила Тина, – У нее одни глаза чего стоят! Огромные, темные. Глянет – как обожжет.

– Именно. Ну, первые дни полное счастье и полный кайф. Я у них поселился. В вашем как раз подъезде. У них квартира большая была, мне тогда казалась огромной. Четыре комнаты – мало у кого такая роскошь имелась. Ее родители на дачу уехали, а мы хозяйничали. Она, конечно, меня гнула и ломала, но я готов был терпеть, что угодно. Но знаете, девчонки, чего мне не хватало? Самого элементарного: все время хотелось жрать. Дома-то мама и бабушка кормили, заставляли: ешь, ешь, для кого готовили. А тут мы сами что-то сооружали, денег особо не было, я своим стеснялся признаться, что оголодал. Я же им, когда женился, сказал, что справлюсь, за помощью не побегу. Но это прелюдия. Она меня все строила, строила. И месяца через два я стал отвечать. Оказывал легкое сопротивление. Это ее очень злило. Мы ссорились. На пустом месте, конечно. но молодые дураки, что тут скажешь. Наверное, все через это проходят.

Фу… Никак не могу начать о главном рассказывать. Стыдно, правда. Короче: Киркиным родителям кто-то привез из-за границы шоколадного зайца. Огромного. Я таких больше и не видел. Или плохо искал? В общем, был этот заяц сантиметров сорок в высоту. Толстый такой. Стоял у них на кухне в буфете, за стеклом.

И вот однажды Кирка пошла на какой-то свой камерный ансамбль, а я лежал, читал, ждал ее. И так мне жрать захотелось! А я знал, что ничего у нас нет! Ну вообще ничего. Кирка сказала, что вернется и притащит хоть что-то. Картошки, хлеба. Попросит у девчонок рубль и купит еды. И вот понял я: нет у меня сил ждать! И вы понимаете, что я сделал? Я сожрал этого самого зайца! Всего огромного зайца сожрал, ни крошки Кирке не оставил. Но это еще полбеды. Я, когда уничтожил этого зайца, решил скрыть свое преступление. И в эту фольгу, что осталась от шоколадного животного, напихал ваты, бумаги туалетной (дефицит, кстати, был, если помните). Как-то, в общем, восстановил приблизительную форму, поставил в буфет. И дал себе слово, если никто ничего не заметит (а они его явно есть не собирались, берегли), ну, если никто не заметит этого акта вандализма, я обязательно добуду похожую фигуру из шоколада и во всем сознаюсь.

Сейчас я понимаю, что основной стыд как раз в том и состоял, что я не сказал просто: «Кир, не выдержал мук голода и съел вашего зайца, не вели казнить, вели миловать.» Тоже бы возмущалась, пилила, но стыдобы такой я бы точно не испытывал. Ведь все эти годы помнил!

Дальше так. Кира притащилась домой, устала, с инструментом своим музыкальным – тяжеленный, жуть. Сейчас футляры на колесиках, одно удовольствие. А тогда она на своем горбу все это таскала, тоненькая девочка. И притащила-таки хлеба и картошки. Поели. Я ел через силу.

На следующий день с утра пошел в овощной неподалеку, и счастье мне улыбнулось: взяли грузчиком! Платили копейки, но платили! И можно было с собой капусты, картошки, свеклы набрать. Все так делали. Еще на почту пошел. Устроился газеты по утрам разносить. Тогда еще все выписывали газеты-журналы, и почтальоны по утрам ходили по подъездам, раскладывали прессу в ящики. Чтобы рано утром разнести, надо было в пять вставать и бежать на почту. Бежал. Стыд гнал.

Ничего, стали как-то питаться более или менее терпимо. И каждый день я порывался сказать обо всем своей молодой жене. Я надеялся еще и на то, что заяц этот несчастный у них в буфете несколько лет стоял, никто о нем и не вспоминал. И не вспомнил бы, если бы я его не съел. Это закон такой: у лжи короткие ноги. И еще – любое преступление кричит о себе. Как-то так получается, сколько уже наблюдал потом.

Короче, через две недели я получил на почте зарплату. Что покупать? Естественно, вкусного чего-нибудь. Купил сайру (она считалась деликатесом, не каждый день на прилавке увидишь), пару банок взял. Апельсинов, шоколадок, колбасы любительской и хлеба, калачей, еще теплых. Бегу домой, несу все это добро жене. И решил: накормлю ее, а потом признаюсь. Расскажу про зайца. И камень с души упадет.

Кирка ужасно обрадовалась! Устроили пир. Наелись на год вперед. И я думаю: вот сейчас я ей скажу. Простит. Сытая, довольная. Но только я решился, воздуха набрал, Кира встала и говорит: «Ну, раз уж пошла такая пьянка, режь последний огурец!» И – скок к буфету. Открыла его – и хвать зайца! Она хотела меня зайцем угостить, раз я такой хороший и тружусь на ее благо! Судьба! Ничего не попишешь! Берет она, значит, зайца, а он мягкий, легкий, мятый – фальшивый, одним словом.

И понеслось! Все, что я услышал, было справедливо. И все это я говорил сам себе! Я готов был вытерпеть ее гнев. Но она сказала: «Ты предатель! Тебе нельзя доверять!» В общем и в целом, тоже правда на тот момент. Но это я стерпеть не смог. Да и в любом случае – стыд гнал меня прочь. И я удрал. И дальше мы развелись, если коротко. Детство и глупость. Но без этого я бы не стал тем, чем стал. Пока переживал, страдал, дал себе слово: бедным никогда не буду. И такого унижения голодом больше не испытаю. И женщину свою в такое положение не поставлю. И вспомнил я, как в школе обсуждали на литературе «Преступление и наказание», учительница нас спрашивала, что значат слова Мармеладова «Бедность не порок, а нищета порок.» Она что-то объясняла, а я никак не мог понять. И весь класс не понимал. И Кира не понимала тоже. Это самому надо через нищету пройти, чтобы понять. Вот только после зайца я все понял. Бедность – это когда есть еда и есть стены с крышей. На другое может не хватать, но на сытость, на утоление жажды и на тепло дома хватать обязано. Это допустимая бедность. Досадная, но не стыдная. Бедный человек может выбиться в люди, если поставит перед собой цель. А вот нищета – это голод. Это нехватка самого основного. Ты переступаешь допустимую черту, которая удерживает тебя рядом с людьми, живущими по правилам. А переступив черту, забываешь о человеческих законах. Поэтому нищета – да, порок. И опасность – для самого человека, который в нищете, и для тех, кто рядом.

В общем, заяц придал мне ускорения. И привел меня в итоге к тому, что я сейчас имею и буду еще иметь. Вот и вся история.

– Я тебя люблю, – тихо сказала Лена мужу.

Тина улыбнулась им. Она радостно удивлялась тому, что сейчас услышала. Чужой человек из неведомого мира вдруг назвался братом – кто бы мог подумать, что такое возможно?!

– Как странно все! – проговорила она задумчиво, – Я сидела в парикмахерской, ждала своей очереди. Совсем недавно, чуть больше недели тому назад. До этого три месяца фактически не жила. На улицу выходила с собакой погулять. А остальное время – лежала и старалась ни о чем не думать. Настало время, я поняла, что хватит, пора оживать. Отправилась стричься. И вот ждала, листала журнал. Увидела там интервью с бывшим, ну, почти бывшим мужем. Прочитала и страшно разозлилась. Там было вранье. Тоненькое такое вранье, понятное только мне одной. Я прямо в ярость пришла. Хотела даже опровержение в журнал дать. Не получилось. Но в тот же вечер мне было предложено ехать с вами на аукцион. И это произошло, благодаря интервью. Владимир вспомнил обо мне, случайно заглянув в тот самый журнал, и позвонил. И, получается, благодаря Юриному желанию уколоть меня побольнее, мы с вами встретились. И оказались давно знакомыми. Как все идет по цепочке…

– Ну да! Нет худа без добра, сколько раз убеждался, – подтвердил Михаил.

– Неужели у всякого худа есть добрая сторона? – задумалась Тина, имея в виду свое расставание с мужем.

– Вот сколько живу, столько вижу этому подтверждений: худа без добра не бывает. Главное не горячиться и не зацикливаться на этом худе, – уверенно произнес Михаил. – Отыскивать добро надо, верить в него, ждать его. И не торопить. А то судьба отвернется.

– Научиться бы ждать, – пожелала себе Тина.

На следующий день они вернулись довольно рано. Михаил занялся делами, а Елена предложила пройтись вдоль озера. После вчерашнего разговора общаться было легко, будто они знали друг друга много лет. После ничего не значащих разговоров о местном виноделии и лечении вином (такое в кантоне Во практиковалось в прежние времена) Елена вдруг спросила:

– Тина, я, может быть, не имею права на вторжение в твою личную сферу, но этот вопрос меня очень волнует. Скажи, как это произошло с вашим разводом? Можно было что-то почувствовать заранее? Что-то менялось в ваших отношениях?

В вопросе жены Михаила слышался страх. Тина разозлилась. Мало ли чего боится эта женщина! Но ради утоления своего страха препарировать чужую душу, как мертвую лягушку, – это уж слишком.

– Ты опасаешься за себя? Готовишься к худшему? – спросила она прямо, – Впрочем, я отвечу: мы жили в венчаном браке. Я и мысли о разводе не допускала. И об измене не думала. Считала нас с мужем единым целым. Потом поняла, что были некие знаки, но дошло до меня все это уже потом. Больно сейчас это все перемалывать. Рана не затянулась. Все обрушилось внезапно, как обвал в горах.

– Прости. Я не хотела сделать больно тебе. Я о себе подумала, а получилось – тебя обидела, – жалобно произнесла Лена.

Некоторое время они шли молча.

– Да, я боюсь, – заговорила вновь жена олигарха, – В последнее время почему-то особенно боюсь. Мне страшно его потерять, страшно остаться одной. Мне сорок пять, сын уже взрослый, двадцать два ему. И если вдруг мой брак рухнет, я останусь совсем одна. Навсегда.

– Ты моложе выглядишь, я думала тебе меньше сорока, а мы оказывается ровесницы. И дети у нас одного возраста.

– И ты прекрасно выглядишь, Тина, я тоже думала, что тебе лет тридцать пять.

– Испугалась на всякий случай? – подмигнула Тина новой подруге.

– Испугалась. Когда он с Владимиром на аукционы ездит, мне, конечно, спокойнее. А тут ты – вся такая романтичная. Человек искусства. Конечно, испугалась, – согласилась Лена, – Я вообще всех женщин и девушек стала бояться. Раньше так любила подружек, к себе звала, а сейчас прямо ненавижу. Все кажутся мне счастливыми соперницами.

– Ну и зря. Зачем жизнь себе портить? Все же хорошо? Ну, и наслаждайся, пока все хорошо. Страдать надо, когда реальные беды происходят, а заранее – какой смысл? Так сил совсем не останется.

– Да знаю я. И сама себе все это говорю. Но ничего с собой поделать не могу. Мысли всякие в голову лезут. Про преступление и наказание. Я раньше не задумывалась, а теперь очень глубоко чувствую свою вину перед Мишиной женой. Не перед Кирой, о которой вчера речь шла, разумеется. Перед второй женой, Асей, которая была у него до меня. Не знаю, понимает ли он, задумывается ли об этом, но это я ведь их брак разрушила. Сознательно. Я только Плешку закончила, пришла в его холдинг работать – ну, мелкая сошка. А он – владелец всего, что нас кормит и держит на плаву. А девчонки вокруг шушукаются о нем – какой он красавец и как бы его закадрить. Ну, обычные девичьи грезы. Однажды я издалека в окно его увидела. Он шел от машины своей, а рядом с ним – красивая высокая женщина. Она такой слабой выглядела, беззащитной. Это первое мое впечатление о его жене. И мысль моя была: я сумею ее побороть! Представь: идут муж с женой, которые уже давно вместе, а совершенно чужая девчонка думает, как бы эту жену убрать со своего пути! Ни муж, ни жена ни о чем таком и не подозревают, но, выходит, их судьба в руках совершенно чужого расчетливого человека.

– Так мир устроен, – подтвердила Тина, – мир людей, как дремучий лес, полный хищников. Я тоже недавно об этом думала. А раньше и в голову не приходило.

– Такие мысли только с возрастом появляются, – вздохнула Лена, – А тогда я просто поставила себе цель: занять ее место. Я все про них разузнала. Детей у них не было, женаты чуть ли не десять лет. Я решила, что пора ей место уступить: попользовалась и хватит. Да, да, я именно такими словами и думала! И стала устремляться к цели. Мне словно кто-то помогал. Там у него в секретариате девочка в декрет уходила, так я попросилась на ее место, хотя для меня это было понижением. Меня еще спросили, зачем мне это надо. А я говорю, меньше, мол, головной боли, ответственности никакой, я пока молодая, мне хочется спокойно пожить. Ну, дальше дело техники. Завлекла. Год над этим работала, продумывала каждую деталь. Если долго мучиться, что-нибудь получится. Все вышло так, как я и спланировала. Потихоньку-полегоньку. Я была легкая, веселая, любящая, не создающая лишних проблем, только радость, только веселье, он ко мне тянулся. Я говорила, что женатый человек – табу для меня, что я ни на что не покушаюсь, просто люблю его и все. А его семья для меня святое. Ну, и все такое. Потом я забеременела и сообщила ему, ни на чем не настаивая, конечно. А он в считаные дни подал на развод и сделал мне предложение по всей форме: с кольцом, букетом и ужином в ресторане. Я это предложение, конечно, приняла, но половину времени, что мы ужинали, высказывала сожаление в адрес его жены. Чуть не плакала. А он меня утешал. Говорил, что их ничто не связывает, просто привычка. Я долгие годы чувствовала себя победителем! Великий стратег – как пожелала, так и сделала. Степку родила, жила по своим правилам, продумывала шаги, домом занималась, ребенком, пошла еще на искусствоведа учиться: Миша очень живописью интересовался, у него уже большая коллекция была, я думала, что разберусь и стану ему подсказывать, что и сколько стоит. И вообще не вспоминала о его Асе, словно и не было ее. Нарисовали карандашом фигурку, а потом стерли ластиком. Все – лист бумаги снова чистый.

Степке уже лет десять было, я водила его в Пушкинский, на лекции по искусству для детей. И там встретила ту самую девочку из секретариата, которая в декрет ушла, а я на ее место напросилась. Она со своей дочкой тоже эти лекции посещала. Тесен мир, что говорить! Детей повели картины показывать, а мы сели на скамеечку и от души пообщались. А девочка эта, как из декрета на свое место работы вернулась, так на нем и сидела. И вот она мне говорит, что давно уже эти лекции посещает, из года в год и что в прошлом году сюда ходила Ася со своей девочкой. Я вообще ничего не поняла: какая Ася, какая девочка? «Ну, Ася, предыдущая жена Михаила Степановича. А девочка – это их дочка.» «Чья – их?» – я обалдела и соображать перестала. «Как – ты не знаешь ничего? Правда? Не может быть!» «А что я должна знать-то? Не было у Миши никаких детей!» «Ничего себе! Ты правда что ли – ни сном, ни духом? Она, когда он на развод подал, не сказала ему, что беременна. Он и не знал ничего. А потом уже, когда она родила, пошла ребенка в ЗАГСе регистрировать, ей сказали, что, по закону, раз ребенок был зачат в браке, ей впишут в свидетельство о рождении бывшего мужа, если, конечно, нет другого отца, который засвидетельствует свое отцовство. Она и вписала Михаила Степановича в отцы. А ему на рабочий адрес по почте заказным письмом отправила ксерокопию дочкиной метрики. А деловые письма открываю я. И сортирую по степени важности, а потом ему несу. Вот и понесла ему…»

В общем, поговорили мы от всей души. Она мне полностью открыла глаза: и на то, что Миша переводит дочке деньги. Немалые деньги, кстати говоря, и на то, что Ася ребенка ему показывать отказалась наотрез: бросил, так бросил. Деньги берет, а дочь не показывает! Вот как! А девочка – копия отца, просто смотреть больно – точная копия, вплоть до улыбки, походки, жестов. Сын наш на отца совсем не похож: все взял от меня. А та, которую он бросил, когда она еще и не родилась, полностью его повторила.

– Вот это да! Бедная девочка, – невольно вырвалось у Тины.

– Получается, все бедные: и Ася, и девочка, и Миша. И все это я устроила, потому что мне так захотелось. Но меня очень испугало, что он мне ни слова не сказал. Понятное дело, не хотел волновать и все такое. Но – скрыл. Значит, умеет скрывать и, в случае чего, скроет многое другое.

– Все умеют скрывать. Абсолютно все. Разве нет? – отозвалась Тина.

– Да. Главное, не считать себя самой умной. А я считала. И просчиталась. Ну, вот. Поговорили мы там, в музее. Как я еще в себе силы нашла не попросить эту секретаршу со мной «дружить». Встречаться, болтать как бы ни о чем, надеясь, что она что-то еще расскажет. Еле сдержалась. Вот с тех пор и начались мои муки. Я ничего не сказала Мише. Ни слова. Всю информацию постаралась забыть, знала, что в ней моя погибель. Как смерть Кащея – в игле, которая в яйце, которое в дупле дерева, которое в непроходимой чаще. Но, конечно, я про эту дочку помнила. Каждый день. Мне было интересно, правда ли она так похожа на Мишу, правда ли, что они не видятся. Но мало ли что… Главное: я за это время Мишу очень полюбила. По-настоящему. Выходила замуж за трофей в своей охоте, а через годы полюбила так, что при мысли о расставании у меня в глазах темнело. И темнеет. Я же до сих пор не знаю ничего про его отношения с дочерью. Она на несколько месяцев старше моего Степки. И у них фамилия и отчества одинаковые. Я пару лет назад додумалась поискать ее в социальных сетях. Нашла в фейсбуке. Даже сомнений никаких не было: она. Одно лицо с Мишей, даже страшно, как обвинение мне. Но у нее вся информация доступна только друзьям. Так что ничего не знаю: ни где живет, ни где учится, замужем ли. Захожу время от времени, смотрю на нее – и это все. И все время думаю о наказании. Я же теперь взрослая дама, много случаев знаю. И знаю, что на чужом несчастье счастья не построишь. Точно! Такая формула – безошибочная. Я вот с той встречи в Пушкинском (уж сколько лет прошло) с каждым днем все несчастнее делаюсь. Все наказания жду. Помнишь, Миша вчера про преступление и наказание говорил?

– Помню, еще бы. И смотри, как интересно. Первое его преступление, заяц этот – это как предупреждение, правда? Предупреждение ему о его судьбе. Он совестливый человек, – задумчиво сказала Тина, – А второе – уже не зайца съел. Получается, он судьбу своему же ребенку очень сильно изменил. Это если мягко выражаться. Дочь без отца – как с этим жить?

– Как ты думаешь, бросит он меня? – почти выкрикнула Лена.

В голосе ее звучали слезы.

– Не знаю. Почему обязательно бросит?

– А вдруг он с этой Асей общается? Вдруг они помирились? Вдруг он видится с дочерью? И придет однажды, скажет, что нам нужно поговорить, и предложит подписать согласие на развод. Ведь может же такое быть? Он же уже такое делал! Ему не впервой!

– Все может быть. Откуда мне знать? Но, Лена, если ты думаешь о наказании, то, может быть, твое наказание как раз в том, что ты все эти годы живешь в страхе и в ожидании чего-то ужасного. Это ведь страшная жизнь, не позавидуешь, – задумчиво произнесла Тина, – И еще – подумай: вот ты страдаешь, понятное дело. А муж твой как страдает? Если он о такой ерунде, как съеденная шоколадка, помнит, то тут уж – страдание настоящее. Может, он и не думает о том, чтобы тебя бросить. Извлек уроки. Мне кажется, извлек.

Лена с надеждой посмотрела на Тину. Похоже, она получила сейчас какое-то утешение. Или надежду на утешение. Хотя, сказать по правде, Тине совсем не хотелось ее утешать. Получалось, как в сказке – битый небитого везет. Благополучная во всех отношениях женщина, обладающая несметными богатствами, живущая с выдающимся человеком (в том, что Михаил – человек выдающийся, у Тины сомнений не было) – и эта женщина, его жена и мать его сына ищет сейчас моральной поддержки у той, чья жизнь растоптана. Странно как-то. Привычка потреблять, неистребимая, многолетняя. Но что может дать ей она, Тина?

– А как ты думаешь, за что ты получила свое испытание? – словно прочитав чужие мысли спросила вдруг Елена.

С чужой болью жена олигарха считаться явно не умела. Ей важно было нащупать способ удержать мужа, набраться полезного опыта.

– Я не знаю, за что я получила, – резко ответила Тина, – И думать об этом не хочу. А за что все это свалилось на Асю, ты не думала? Может, найдешь ее, спросишь?

– Да. Прости, – опомнилась Лена, – Я не о том спросила. Мне о себе надо думать. Я была молода, стремилась к цели. Я хотела выиграть и получить свое.

– Ну? И получила. В чем суть мук?

– Я тогда не знала, что когда получаешь свое любой ценой, за это приходиться расплачиваться.

– И чем же ты расплачиваешься? – возмутилась Тина, – Ведь муж твой при тебе, имущество при тебе, статус твой, опять же, высокий и незыблемый.

– Страхом. Я расплачиваюсь страхом потерять любимого человека, – немедленно ответила Лена.

– Любимого человека… – задумчиво повторила Тина, – А ты уверена вообще-то, что ты его любишь? Что в принципе умеешь любить кого-то, кроме себя. Если бы ты его любила, то была бы просто счастлива каждому дню, что с ним вместе проводишь. И будь что будет, лишь бы ему было хорошо.

– Такой любви не бывает, это выдумки, – жестко ответила Елена.

– Значит, любить – это обязательно владеть и контролировать. Нормальный глянцевый вариант. И первая заповедь глянца: возлюби себя на веки веков больше всего на свете. Ты меня не поймешь. Мы на разных языках говорим.

Они уже далеко ушли вдоль озера. Пора было возвращаться. Приближалось время ужина. Тине захотелось еще кое-что сказать, чтобы подвести итог. Обидится ее собеседница? Ну и пусть. В конце концов не она, Тина, завела этот душещипательный разговор. Она тут по работе. Выполнит программу пребывания и распрощается навсегда.

– Я одно поняла за то время, что в себя приходила. Обманщики всегда несчастны. Любой обман – мерзость. И каждый это прекрасно понимает. Рано или поздно до всех доходит. Каково это – жить и чувствовать себя мерзавцем, а? А больше мне нечего сказать. Театр хорош в театре. А в жизни он рано или поздно удушит.

Елена кивнула в ответ на ее слова, как китайский болванчик.

Мимо них прошли бабушка с ребенком лет трех.

– Тити! Тити камить! – говорил ребенок.

Неужели русские? Хотя – почему бы и нет?

– Птичек кормить! – подтвердила бабушка, – Завтра опять будем птичек кормить.

Бабушка была в пуховом сером платке и справных зимних сапогах. Зима, конечно. Декабрь. Только в Монтрё было сегодня днем +10. Ну и что? Все равно же зима. Русская бабушка была одета так, как искони положено одеваться зимой. Хорошо, что не в валенках с галошами.

– Тити! Тити камить! – настаивал ребенок, показывая ручкой в варежке в сторону озера.

Тина и Лена переглянулись и улыбнулись друг другу.

– Няня! Тити камить! Аааааа! – потребовал малыш, стремясь криком победить непреклонную судьбу.

– Сейчас ужинать пойдет Андрюша, – ласково, но непреклонно отвечала судьба, – Пюрешку кушать. Потом в ванночку. Няня сказку почитает. И баиньки. А птички – завтра. Не улетят птички. Никуда не денутся.

– Аааааааа! – протестовал непокорный русский мальчик.

– А будешь кричать, все птички улетят. Испугаются и пшшшшшш! Полетели-полетели в дальние края, – объявила няня.

– Андюся тозе в дальние кая! Тити камить!

– В дальние края лететь долго. А птички сейчас – вон они. Завтра возьмем булок, и накормим птичек.

– Многа буляк!

– Мешок булок возьмем завтра и много птичек накормим.

Малыш плелся, не оглядываясь больше на озеро. Уговорили его, уломали.

– Из нашего дома, – пояснила Елена, – почти одни русские все и скупили. Там пониже квартиры не такие дорогие. Вот у этого мальчика, Андрюши, маме знаешь сколько лет? Двадцать один!

– А папе сто! – иронически продолжила Тина.

– Ну, почти, – горько хмыкнула Лена, – Шестьдесят семь. Тоже…

– Не хрен собачий, – подхватила Тина.

– Ага. Смышленый мальчик. Вот – няню ему привезли. Хорошая няня, старается, заботится о нем. Папа в Москве большую часть времени. Деньги кует. А мама пользуется радостями жизни.

– Няня такая аутентичная! – восхитилась Тина.

– И мальчик тоже. Видела? Шубка, шапка, варежки.

– «Шалун уж отморозил пальчик», – процитировала Тина, – Вот бы Набоков тут увидел. Обалдел бы.

– Все уже со своей судьбой рождаются, кто с русской, кто с немецкой, кто с французской… – начала было Лена и вдруг продолжила невпопад, – Слушай, а что если он от меня к этой вашей Кире уйдет, а? Вспоминал ведь вчера… Первая любовь…

– Ты что? – засмеялась Тина, – Кире пятьдесят пять. Они с мужем – душа в душу живут. Он ее слушается, как младший офицер генерала. У нее жесткие правила. Не забалуешь. Тем более там преступление было совершено, сама же знаешь.

– Пятьдесят пять – делу не помеха, – вздохнула Лена.

– Да перестань. Это не то, чего ты можешь бояться.

– Асю? Да? – с придыханием спросила бедная супруга олигарха.

– Вообще ничего не бойся. Живи и радуйся. Смысла нет себя терзать.

Они подходили к прекрасному дому из зеркального стекла, похожему на океанский лайнер.

– Проголодалась! – сказала Елена, – А ты?

– Ужасно!

– Пошли скорее, ужин нас уже ждет.

Тине удалось в свой свободный день съездить за новогодними подарками для своих. Своих у нее теперь было очень мало: Луша, Лиза, Васька, которую она так и не успела повидать перед отлетом в свою неожиданную командировку. Лушка обрадуется новому платью, Лиза – серебряному браслету. А вот чем Ваську порадовать? Случайно забрела Тина в магазинчик, который называется в Швейцарии брокенштубе, торгующий всяким старьем, и обнаружила там картину, написанную неумелым и при этом талантливым художником, а потому яркую, самобытную. Это был портрет девочки лет пяти на деревянной лошадке. Ярко-вишневый фон оттенял серую в яблоках лошадку и большеглазую серьезную всадницу в пронзительно-синем платье с оборками. Радость жизни так и изливалась с полотна, заставляя улыбаться. Такую картину мог создать или ребенок, или старик. Хозяйка магазинчика, заметившая интерес Тины, рассказала, что портрет этот сделал давным-давно один счастливый старый человек.

– Это его внучка. Прекрасная женщина была, образованная, врачом стала, невропатологом. И прожила долгую яркую жизнь. Умерла недавно, девяносто семь лет ей было. У нас принято ненужные вещи отдавать старьевщикам на продажу. Вот мне и принесли. Наша семья с их семьей веками по соседству живет.

– Как же они отдали такую дивную картину? – поразилась Тина.

– Ну, после этой женщины осталось много настоящих портретов, кисти известных художников. А эту наследники недооценили. Для них это мазня. А по мне – так шедевр.

– И по мне – тоже, – не скрывала своего восторга Тина, – Сколько вы за нее хотите?

Хозяйка немного подумала:

– Я вижу, что вам картина нравится. Значит, она попадет в хорошие руки. Далеко она поедет из наших краев?

– В Россию, в Москву, – сообщила Тина, – Эта девочка, которой уже нет, удивительно напоминает другую девочку, которой сейчас пятнадцать лет. Это моя крестница. У нее точно такие глаза и такие же волосы, и взгляд – умный, серьезный, но не печальный. Я хочу подарить ей этот портрет с пожеланием долгой и счастливой жизни.

– Двадцать франков, – сказала хозяйка, – Цена символическая. Но деньги должны быть заплачены, просто на счастье. И я напишу вам имя этой женщины. Пусть ваша крестница знает и автора, и модель.

Тина не ожидала такой цены. Двадцать франков – меньше, чем восемьсот рублей! Вот повезло так повезло.

Вернувшись, Тина похвасталась добычей.

– Ты везучая! – восхитился Михаил, – Считай, даром получила такую красоту. Ох, я из-за тебя начну примитивную живопись собирать. В ней столько силы и радости – садись, любуйся и заряжайся.

– Как вода перед телевизором, – засмеялась Тина.

– А вот как понять, если не специалист, – задумчиво спросила Лена, – Какая картина ценная, а какая – мазня. Я, конечно, могу в разные брокенштубе поехать по всей Швейцарии и все картины там у них скупить. Так Миша скажет: «На помойку». А ты вон купила – он в восторге. Нет, конечно, я вижу: яркие краски, весело. И личико у девочки красивое получилось. И что?

– Ну, может быть, если долго будешь смотреть, почувствуешь, что все тут дышит любовью и счастьем. И сможешь даже понять, какая судьба ждет эту девочку: долгая жизнь, серьезный труд, много близких рядом. Кто-то почувствует с первого взгляда, а кому-то поначалу время нужно. И терпение, – пояснила Тина, – Бывают картины плоские. Кусок картона или холста и краски поверх. А бывают такие, что засасывают в себя. Взглянешь – и вот ты уже в иной реальности. Просто многие себе не доверяют. Не расслабляются, фантазировать не хотят.

– Я, кажется, начинаю понимать, – удивилась Лена, – А знаешь что? Могу я тебя попросить давать мне уроки? Вот ты сейчас объяснила, и я что-то почувствовала. А раньше – никак.

– Как же я смогу давать уроки? По скайпу? – пошутила Тина, – Это же надо по музеям ходить, у картин останавливаться, смотреть, думать, ловить собственные ощущения.

– А мы вместе могли бы по разным музеям летать. В Италию бы полетели. Или в Мюнхен. Или в Амстердам. И там бы смотрели и думали, – настойчиво предложила Елена.

– Гениальная мысль! – обрадовался Михаил, – Молодец, Ленка! А я думал, как бы тебя на сотрудничество склонить. Знал, что ты ни в какую не согласишься место Владимира занять.

– Исключено полностью, – испугалась Тина, – У нас с ним был договор. Я его заменяю. Один-единственный раз. Из-за травмы ноги. И точка. А кто нарушит такой договор, будет навеки проклят.

– Вот даже как? – ахнул Михаил.

– Ну, это я, конечно, вроде как шучу. Но в каждой шутке есть доля шутки. Так что на место моего благодетеля я претендовать не стала бы даже под пытками.

– Вот! Октябрята – они такие ребята! Дружные.

– Ну да. И пионер – всем ребятам пример.

– Таким образом, – продолжил Михаил, – Моя жена предложила сейчас гениальную схему нашего дальнейшего сотрудничества! Соглашайся. Будете с Еленой летать по разным странам, в музеях тусоваться. И по твоим любимым блошиным рынкам. И будет у тебя право покупать то, что сочтешь ценным или просто стоящим внимания. Ну? Как?

Тина была ошеломлена предложением. Это то, о чем можно было бы только мечтать! Но – как там Клава без нее обойдется, как Лушка проживет одна? Хотя – сейчас-то они живут, все в порядке у них.

– Хорошо, – улыбнулась она, – От таких предложений отказываются только совсем неадекватные личности. Я, конечно, согласна.

Михаил протянул ей руку, пожал. Потом расцеловал в обе щеки.

– Детали обсудим! И пойдем-ка со мной в кабинет, я тебе гонорар твой вручу.

Она получила конверт той суммой, которая была обговорена.

– А это – вот, – Михаил протянул ей две лилово-розовые бумажки, – Отдай Володьке. Он же наверняка с тебя проценты потребовал за посредничество. Вот это – его проценты. Пусть не переживает.

– Спасибо! Но…

– Без всяких «но», октябренок, – цыкнул Миша, – Дают – бери, а бьют – беги. У меня бабушка так всегда говорила.

– И у меня, – засмеялась Тина.

Летели они в Москву вдвоем с Михаилом. Болтали, как старые друзья.

Вспоминали учителей, школьные комедии и драмы.

– Миша, я хочу сказать… Вернее, спросить. Я, если увижу Киру, – говорить о нашей встрече или нет? – поинтересовалась Тина.

– Я и сам об этом думал. Хотелось бы на нее взглянуть. И – не хотелось бы. Понимаешь? Так – помню ее во всей юной силе. Может, пусть такой и останется в памяти?

– Да! Так лучше. Хотя она и сейчас очень красивая. Очень. Но, конечно, другая. В общем, я не знаю. Но мне почему-то не хочется рассказывать.

– И хорошо. И пусть. Если встреча суждена, она произойдет. А нет – значит и не надо.

– А у меня скоро развод. Через пару дней, – произнесла вдруг Тина невпопад.

Она боялась возвращаться в Москву из-за этого. Пока была далеко, чувствовала себя почти сносно, но по мере того, как сокращалось расстояние между ней и родным городом, тревога в ее душе оживала.

– Все уйдет. Все пройдет. Не горюй, – уверенно произнес Миша, – Ты справишься. Ты молодец, что ушла. Не ревела, не умоляла остаться. Ты – настоящий человек, сильный. Сильным труднее, но и уважения к ним больше. А он… Он еще придет. Увидишь. И сама будешь еще выбирать.

– Нет! – с ужасом воскликнула Тина, – Нет, этого не будет. Мне даже надеяться нельзя! Даже мысли допускать! Иначе я… Иначе я просто жить дальше не смогу. Он не придет. Я знаю.

– Эх, что ты знаешь? Что ты знаешь, глупыха ты! – махнул рукой Михаил, – Ничего ты еще толком не видела, первоклашка!

– А ты? Ты больше всех знаешь, да? – начала было спор Тина и вдруг вспомнила про Асю с дочкой, которая, по словам Лены, как две капли воды, похожа на своего отца. Неужели они все-таки встречаются? И Лена не зря трепещет, боясь рокового поворота собственной судьбы?

– Да. Я знаю больше. На десять лет больше знаю. И на целую собственную жизнь. А десять лет – это очень много, чтоб ты знала.

– Много, Миш. Иногда живешь – и годами ничего не происходит. Тебе кажется, что ты все понимаешь, что от тебя что-то зависит, а потом… Один миг все решает. Я вот недавно вспомнила то, что увидела, когда мне лет шестнадцать было. Мы с родителями гостили на даче у их друзей, и возвращались в Москву на такси. Машин немного тогда было. Не как сейчас. И вот мы едем, а впереди из окна машины высовывается рука с кошкой. Ну, то есть, человек держит кошку за шкирку. И выбрасывает ее, на полном ходу бросает, даже скорость не сбавили. Кошка перекувырнулась, видно было, что ошалела совершенно. И бросилась бежать за машиной. Изо всех сил. Но где там! Не догнать. Чуть к нам под колеса не попала. Еле вывернулся наш таксист. Кошка в полном шоке драпанула на обочину и пропала. Мы поужасались и забыли. Столько лет я не думала про ту кошку вообще! А тут вспомнила. Странно – стояла у вас на балконе в Монтрё, смотрела на озеро и почему-то вспомнила про эту несчастную кошку. И мысли всякие в голову полезли. Столько лет спустя! Тогда, в свои шестнадцать лет, я думала, что сделать подобное могут исключительные уроды, которым места на земле быть не должно. Я просто спрашивала себя: зачем именно так поступать? Ну, допустим, не хотят везти дачную кошку в городскую квартиру. Ну, оставили бы там, у дома, где она и жила. Она бы научилась мышей ловить. Или нашла бы себе новых хозяев. В каком-то спокойном режиме, что ли. Зачем же они так-то? И до сих пор не знаю.

– Вариантов – масса, – подсказал Михаил, – Тут могло быть без всяких «зачем». Например, поспорили сопляки, что выкинут кошку из машины. И – удалось. Или опыт проводили: найдет ли она дорогу домой.

– Или бросили так, чтобы она не нашла никакой дороги, чтоб сдохла под колесами. И вроде никто не виноват, – подхватила Тина, – Но я вспомнила про эту кошку именно сейчас. Потому что я и есть эта кошка. Меня взяли и вышвырнули из моей же жизни. На полном ходу. Именно так: за шкирку – и пошла вон! А что с тобой дальше будет – никому не интересно. Это только твоя проблема. И, что самое поразительное, кошку гораздо жальче, чем человека, с которым точно так же поступают. А человеку в этом случае скажут: «Что ж поделаешь! Такая жизнь! Крепись, начинай все сначала. Не жалуйся, потому что бывает и хуже. Вышвырнули – да. Но не убили же!» А то еще и позлорадствуют, мол, жила столько лет хорошо, теперь твоя очередь хлебнуть лиха. Разве не так?

В глазах Михаила она увидела больше, чем жалость. Там было сопереживание. Сочувствие, которое словами не выразить.

– Так, – со вздохом произнес он, – Все так. И кошку – да – жальче. Хотя ведь и кошке никто не помог, насколько я понимаю. Да, да, она убежала. А дальше – не моя болячка, правда? И так же мы поступаем с людьми. Ты никого не припомнишь из своей биографии, с кем вот так же обошлась? Ну, хотя бы приблизительно?

– Нет, – покачала головой Тина, – Не припомню. Я бы потом жить не смогла. Меня бы совесть загрызла. Не было в моей жизни ничего такого.

– Ты счастливый человек! – убежденно воскликнул Миша, – Тебе несказанно повезло! А мне вот – мне доводилось. И по работе, и в личной жизни. По работе уволить негодного сотрудника – жизненная необходимость. Иначе дело загубишь на корню. И тут нельзя думать «о кошке». Человек – не кошка. И мозги ему даны, чтобы жить самому, силы вкладывать, а не ждать, когда хозяин за шкирку возьмет. А вот с личной жизнью… Тут такие происходят ужасные ситуации. Тебе кажется, что все продумал, все просчитал, никому плохо не будет, а тебе-то – точно станет лучше, чем было… А оказывается, на собственную совесть такую гирю вешаешь, которую не снять, что бы ты потом ни предпринимал. За других решать легко., особенно когда самому очень хочется, чтобы все получилось по-твоему. А выходит – все не по-твоему. И решаешь ты не только за других, но и за себя. Себе приговор выносишь. В первую очередь себе. И понимаешь это слишком поздно. Как ты с кошкой – через несколько десятков лет вспомнила. Но иногда и года достаточно, чтобы понять, что натворил. А все – кошка далеко. И не вернется. А ты из памяти не сотрешь…

Тина догадывалась, о чем сейчас говорит Михаил. Значит – правильно Елена Прекрасная тревожится, чувствуя свою вину.

– Придет он к тебе, – продолжил Миша после недолгого молчания, – Придет, так я чувствую. Остальное – предсказывать не берусь. Потом расскажешь. Но то, что откроются его глаза, и взглянет он на все не так, как сейчас, в этом уверен.

– Я не хочу, чтобы он приходил, – решила Тина, – Нет, он в прошлом. Я только хочу понять: это все способны предать? Все без исключения? Или можно на что-то еще надеяться? Потому что, если все, то он ничего плохого не сделал. А просто я себя веду слишком чувствительно и неадекватно.

– Многие предают. Многие понимают, что предали, когда уже поздно. Но многие – не значит все. Иначе зачем тогда существует слово «верность»? Если бы верных людей не было, слово бы само собой исчезло.

– А ты много в последнее время слышал это слово?

Миша вдруг засмеялся.

– Спорщик ты великий, Валюня! Ладно. Не знаю я ничего. Давай – ничья.

– И я не знаю, Миша. Ничего не знаю. Ноль-ноль! Ничья!

– Давно я ни с кем просто так не болтал. Легко и просто. Ты мне – подарок судьбы, – радостно вздохнул Михаил.

– И я давно ни с кем… И ты – подарок, – улыбнулась ему в ответ Тина.

– Значит, не потеряемся больше! Это я тебе обещаю.

Василиса – вчера и сегодня

Они расстались, говоря друг другу «до скорого свидания».

Развод состоялся сразу после ее возвращения из неожиданной деловой поездки. Тина словно очнулась от летаргического обморока. Начиналась ее новая жизнь. Совсем другая. Так ей хотелось думать.

Дома ее ждала радостная встреча, разговоры, подарки. И, наконец, Тина увидела свою крестницу, Василису. Тут ее ждало нечто большее, чем простое удивление при виде выросшего внезапно не на твоих глазах ребенка. Маленькая девочка на портрете, привезенном Ваське в подарок с пожеланиями счастливой судьбы и долгой жизни, не имела ничего общего с девушкой-подростком, которую поздравляла с наступающим Новым годом Тина. Высокая, пугающе худая… Но это ладно, это, скорее всего, возрастное, пройдет, оформится. Хотя… слишком худа была сейчас некогда пухленькая девочка. Щеки запавшие, ноги, как палки, руки – ветки.

Неужели анорексия? Тина знала достаточно много случаев этой странной болезни, поражающей, в основном, девочек-подростков. Достаточно какого-то одного небрежно брошенного слова в адрес растущего и не знающего себе цену человечка, как происходит невидимая разрушительная работа. «Я уродина. Я никому не могу понравиться. Я слишком толстая. Я должна изменить себя. Такую меня никто не полюбит.» И на волне ненависти к себе начинается медленное самоубийство: девочка действительно перестает есть. Причем проявляет при этом изощренную хитрость и изворотливость. Она может сидеть со всеми за общим столом, брать еду вместе со всеми, а потом бежать к унитазу и вызывать у себя рвоту. Она будет взвешиваться и записывать свой вес несколько раз на дню. И если прибавит 30–40 граммов, начинается самоистязание, сопровождаемое приступом паники: рвота, клизмы… Родные, как правило, спохватываются, когда дело заходит слишком далеко. Порой специалисты уже не в силах помочь и вернуть девочку к жизни. Отказывают почки, сердце. Тут главное – при первых признаках начинать тревожиться, подключать хороших психологов. Что же за травма постигла радостного ребенка? С этим надо было разбираться. А еще с тем, почему на вечно смеющемся Васькином личике не осталось места улыбке, а выражение глаз и лица в целом напоминало древнегреческую маску, символизирующую трагедию.

– Ну что? Не ожидала? А я предупреждала тебя, – шепнула Лиза, когда подруги оказались одни на кухне.

– Не ожидала, – подтвердила Тина, – Ты говорила, да. Но я как-то не так все себе представляла. Что-то с ней происходит такое… Не знаю даже, что. Может, несчастная любовь?

– В том-то и дело, что нет! Мы же с ней всегда все друг другу говорили. Она бы мне сказала. Я и спрашивала, может, кто обижает, может мальчик какой…

– А она?

– Нет, говорит, у меня никакого мальчика и не будет. Мне учиться надо. Так и отвечает, как заведенная, – расстроенно рассказала Лиза.

– Она не все тебе говорит. Это явно. Закрылась. Что же это такое? Вы ее дома не ругаете?

– Да ты что? Как ее ругать? Ты же сама видишь… Да и не за что ругать. Занимается целыми днями, кружки свои посещает. Никуда не ходит, нигде не задерживается. Нет причин ругать.

– А Женя твой? Он как? Может, что-то ее угнетает? Знаешь, бывает, достаточно в этом возрасте, если с тобой иронично разговаривают. На всю жизнь закрыться можно, – предположила Тина.

– Нет. Он не такой. Он очень бережно себя ведет, деликатно. Переживает, что она мало ест, но и в этом – никогда не настаивает, никогда не акцентирует внимания. Предложит. Она откажется. Он говорит, что, мол, ну ничего, в другой раз куплю что-то повкуснее. Я не знаю, что происходит, понимаешь? Не знаю! Ума не приложу!

– Подожди. Давай без паники. Давай подождем, посмотрим. Бывает в этом возрасте такое. А потом вдруг само проходит, – неуверенно произнесла Тина, – Мне кажется, надо все время пытаться выйти с ней на контакт. Но не назойливо, а невзначай. И надо хорошего психолога поискать. Привести в дом невзначай. Пусть с ней поговорит.

– Ну, невзначай не получится. Она тут же насторожится. Что это за новый человек и откуда он взялся? – привела довод Лиза, – Я вообще-то думала о психологе, но как его незаметно внедрить… Не представляю.

– Давай, может, ко мне пригласим. И вы придете к нам – типа – просто в гости. А у меня гость, и что? Мало ли кто ко мне может заявиться? – предложила Тина.

– Надо попробовать, – согласилась Лиза, – Только специалист должен быть настоящий. А то хуже сделает.

– В общем, давай наблюдать. Без паники, но внимательно. И врача поищем через знакомых, – подытожила Тина.

Вот тогда бы ей и поспешить, поднять все свои знакомства. Но им с Лизой казалось, что дело терпит, а паниковать – только хуже можно сделать. Время шло, тема специалиста то всплывала, то забывалась, потому что «все было вроде ничего, не хуже прежнего».

Сенечка

В конце января Тина провела неделю в Мюнхене. Они с Еленой каждый день ходили в Старую Пинакотеку, рассматривали всего по одной картине в день. Спешить никуда не требовалось. Это ощущалось как особое, незнакомое прежде счастье. Сама мысль, что в Пинакотеку можно приехать еще раз, и не один, грела душу. Тина воодушевлялась, начиная осознавать весь масштаб подарка, преподнесенного ей судьбой. Она занималась любимым делом, ее уважали, ее труд прекрасно оплачивался. Что еще нужно человеку? Хороший вопрос.

Тине, прожившей всю взрослую жизнь в браке, по-прежнему было нестерпимо плохо одной. Она никогда прежде не думала о смысле жизни, он казался ей таким понятным: она жила ради мужа и дочери. Им хорошо, и ей хорошо. Любовь к ним окрыляла ее и помогала справляться с любыми трудностями. В мире без любви Тина терялась и пугалась, не понимая, зачем все это. Луша, конечно, была в ее жизни и в ее сердце по-прежнему. Но у дочки – своя дорога, своя цель и свои миры. Тина казалась себе потерявшимся странником, бредущим без цели и ориентиров. Где-то она услышала занявшую ее цыганскую байку: «Почему цыгане веками бродят по свету? Когда-то они отправились в путь к какой-то великой цели. Но по дороге забыли, к какой…» Вот и она – никак не могла взять в толк, к чему стремиться, чего хотеть, чего искать. Так и существовала: от нечастых радостей к тоске и слезам. И куда бы выбросить эту тоску, как с ней справиться – это и был главный вопрос, на который ответа у нее пока не находилось.

В феврале она снова встречалась с Еленой, на этот раз в Берлине. В марте летала в Амстердам, рассматривать Рембрандта. Короткие поездки дарили ей много сил, но, возвращаясь, Тина снова встречалась со своей печалью. Казалось, не будет ей конца.

Наступил апрель, отпраздновали Пасху. С приходом весны в сердце Тины поселилась неведомо откуда взявшаяся радость. Она все чаще думала, что нет у нее причин для печали, все у нее хорошо, а будет еще лучше. Одна – ну и пусть. Ничего трагичного в этом нет. Солнышко светит – вот и радость. Скоро листочки на деревьях появятся, вот и счастье.

Однажды в магазине она со спины увидела человека, который показался ей удивительно знакомым.

– Неужели? – спросила она себя, – Высокий, чуть сутулый, волосы все те же. И та же легкая походка, небрежность… Неужели – Сенечка?

Она так уверилась, что встретила забытого друга детства, что не попыталась даже заглянуть ему в лицо.

– Сенечка! – окликнула она радостно, – Сенечка!

Человек не обернулся на ее зов, и тогда Тина тронула его за рукав.

– Простите? – удивленно посмотрел на нее юноша лет двадцати.

– Ох, – растерялась Тина, – Извините, пожалуйста! Я обозналась. Такое сходство со спины… Не может быть… Я подумала, вы – друг моего детства.

Парень с легким любопытством вгляделся, но развивать тему не стал. И так все ясно: не могли они быть друзьями детства. Тина ему в матери годилась. Спасибо, что молодой человек промолчал. Как же это она сама не сообразила, что Сенечка тоже должен был повзрослеть, как повзрослела она сама. Ах, как жаль! Годы ушли. Ах, как жаль!

Сенечка был ее прекрасным детством и очаровательной юностью. Странно, что долгие годы она о нем и не вспоминала. Как же так? Что было с ее памятью?

Познакомились они в детском саду. В один из нервных дней, когда Тина упорно не хотела просыпаться, а потом одеваться, а потом собираться, и мама на нее рыкнула, а папа пригрозил, что не пойдет с ней в зоопарк, она с ревом раздевалась у своего шкафчика, подвывая:

– Я все равно не пойду в группу! Я не хочу! Я буду тут сидеть. Не пойду.

Воспитательница послушала-послушала, махнула рукой:

– Как хочешь. Соскучишься – приходи к нам. А нет – сиди, что ж поделаешь.

Тина упорно сидела и ревела, распаляя себя, чтобы криками досадить всем, кто беспечно наслаждается жизнью в соседней комнате.

– Давай пойдем в ыцая иг-ать! – взял ее за руку Сеня.

Она знала, что мальчика зовут Сеня, Семен, но никогда раньше не играла с ним: у мальчишек свои игры, у девочек – свои. Объединялись они только на музыкальных занятиях.

– В какого ыцая? – заинтересовалась Тина, перестав выть.

– Я тебе покажу, пойдем.

Сеня настойчиво потянул ее в игровую комнату. Она поддалась.

– Как играть в ыцая? – спросила она, когда Сеня подвел ее к ящику с игрушками.

Она давно уже говорила чисто и правильно, не картавила, не шепелявила. А Сеня еще не совсем справлялся с произношением. Он протянул девочке красный щит и синий меч. И себе взял такие же доспехи.

– Вот! – провозгласил он, – Ты – ыцай! И я – ыцай! Съяжайся!

– С кем? – приготовилась плакса.

– С чудищем! – уверенно указал Сеня на пустое пространство перед ними.

Он сделал выпад и пронзил синим мечом воздух.

– Попалось, несчастное чудище! – крикнул он грозно пустоте. И приказал другому рыцарю – Добей его! Иначе это чудище оживет и победит нас!

Игра оказалась увлекательной и сплотила рыцарей на долгие годы. И что интересно: она прекрасно играла в дочки-матери с Лизкой, а Сенечка мог строить крепости и штурмовать их с приятелями-мальчишками. И тогда они друг для друга словно бы и не существовали. Но стоило вспомнить про рыцарей, они объединялись и погружались в свой сказочный мир так, что все остальное переставало существовать.

Потом детский сад закончился. Начиналась долгожданная взрослая жизнь. Так, во всяком случае, думала Тина. Они не предполагали, что окажутся в одном классе. Тину триумфально внес на своем плече выпускник Миша. Никто не знал, что кому суждено в жизни. Жили и наслаждались текущим моментом. Тина чувствовала себя прекрасной принцессой, ведь ей одной из всех трех первых классов повезло: именно она звонила в колокольчик, возвещая начало учебного годы. Сидя у Миши на плече, заметила она Сеню с огромным букетом гладиолусов.

– Привет, ыцай! – крикнула Тина с высоты.

Семен услышал ее и изо всех сил принялся размахивать букетом, чуть не упал из-за него.

Детсадовских подружек посадили рядом. Об этом попросили учительницу их мамы. Сенечка уселся в другом конце класса. Они почти не общались. Иногда «ыцай» благородно давал списать домашнее задание по математике или, если Лизка болела, провожал Тину до дому, им все равно было по пути. Так шло класса до восьмого. Первого сентября все встретились и не узнали друг друга. Все выросли, изменились. В каждом человеке, которого, казалось, знаешь досконально, появилась загадка. Только чьи-то загадки оставляли равнодушными, а чьи-то влекли к себе с неодолимой силой. Сенечка и Тина словно заново знакомились:

– Ты такой высокий! – удивлялась девочка.

– У тебя волосы выгорели, – зачем-то говорил мальчик, – Никогда не выгорали, а сейчас выгорели.

– Всегда выгорали. После моря – всегда.

– Как же я раньше не видел?

Пустой разговор, если послушать со стороны. А у них дух захватывало. Каждое слово, да что там слово, каждая пауза и легкий поворот головы значили так много, что жизни не хватило бы пересказать. Сеня сел за парту в том же ряду. Их разделял только проход. И они могли смотреть друг на друга сколько угодно. Она чувствовала его взгляд, чуть поворачивала голову, улыбалась ему, он еле заметно кивал в ответ. И это значило: «Какое счастье, что ты есть на белом свете! Ты точно есть?» «Да! Я тут! Все в порядке!»

Собственно, счастье их было настолько полным, что ничего больше и не требовалось. Они даже могли не разговаривать, хватало этих взглядов и кивков головы. И еще улыбок и утренних слов «Привет», и прощальных «Пока». И целый год никто даже не догадывался, что они есть друг у друга. Подумать только: они даже не созванивались и не общались на переменках! Это на тот момент было совсем ни к чему. Ей достаточно было знать, что она зайдет в класс и увидит Сенечку. Даже не его всего, а только глаза. И в глазах этих будет улыбка, интерес и – счастье!

Потом снова настали летние каникулы. Сенечка ехал на дачу с родителями, а Тина, как обычно, в Крым. Ее родители были убеждены, что лето, проведенное их ребенком в Гурзуфе, дарит дочери здоровье и силы на целый год. Может, так оно и было: Тина болела редко, училась легко и вообще светилась, как яблочко наливное, по словам ее бабушки.

У Сенечки папа был знаменитый поэт. В те канувшие в Лету годы знаменитым поэтам жилось очень комфортно, особенно если на их стихи сочинялись песни. У Сенечкиных родителей, например, было целых две квартиры. Одна, старая, как называли ее все члены семьи, находилась в соседнем с Тиной доме. А вторую, новую, очень большую, пятикомнатную, знаменитый папа купил, вступив в кооператив. Еще у них была огромная дача недалеко от Москвы, где папа-поэт творил и принимал своих коллег, поэтов и писателей. Они все жили в одном поселке, ходили друг к другу в гости, веселились, ели-пили, острили, устраивали розыгрыши, сплетничали. Сенечкин папа любил проводить полгода в сельском уединении. Так он называл их дачную жизнь, хотя никакого уединения у них не было и быть не могло, потому что Сенечкина мама была редкостной красавицей, и на свет ее необыкновенной красоты тянулось все живое. Папа маму просто обожал, считая, что именно она – источник его не иссякающего много лет вдохновения. Папа отбил в свое время свою будущую жену у менее удачливого собрата по поэтическому цеху. Уводя красавицу в свое пристанище муз, влюбленный поэт поклялся вечно служить ее юности и красоте и клятву свою исполнял свято. Он даже поначалу не хотел, чтобы у них были дети: боялся, что ее волшебный облик изменится. Потом, когда уже вечно молодой красавице стало за сорок, она сама решилась на беременность, потому что ей кто-то заслуживающий доверия убедительно посоветовал ей родить, чтобы продлить гормональный баланс. Конечно, страхи имели место, но она героически выносила и родила здорового мальчика, очень похожего на красавицу-мать. На этом подвиги ее закончились. Ребенок был сдан на попечение двум нянькам: дневной и ночной. Мама занялась восстановлением красоты, в чем преуспела, став еще краше прежнего. Осчастливленный поэт творил, как подорванный, приобретая на всякий случай все, что в те скорбные нерыночные годы можно было приобрести благодаря заслугам и связям.

Но все эти подробности в годы отрочества не интересовали ни мальчика, ни девочку, которым предстояло разлучиться на три летних месяца. Они просто медленно пошли вместе из школы, ни о чем даже не разговаривая.

– Волосы опять выгорят? – спросил Сеня со своей неповторимой ласковой улыбкой, от которой сердце девочки сжималось.

– Ага, – кивнула она, – В Гурзуфе всегда так. Выгорают.

Некоторое время они шли молча.

– А ты? Все время на даче? – произнесла девочка.

Ответ она и так знала.

– Все время. Безвылазно, – вздохнул мальчик.

О чем еще было говорить? Ведь и так хорошо: молча идти рядом, растягивая секунды в вечность.

Наконец они дотащились до ее подъезда, встали друг против друга, лицом к лицу, смотрели, словно стараясь наглядеться на все долгие девяносто дней разлуки.

– Ну что? До Первого сентября? – спросила девочка.

Ей не хотелось прощаться, но было страшно, что кто-то из соседей увидит, как они тут стоят, и все про них поймут.

Сенечка внимательно посмотрел на нее, потом улыбнулся и дунул ей в лоб. Легкие волосы разлетелись и снова улеглись в челку. Девочка расхохоталась, набрала побольше воздуху так, что щеки раздулись, и дунула изо всех сил в сторону своего рыцаря. Он зажмурился и тоже засмеялся.

– Пока! До Первого! – попрощался мальчик.

И они расстались, без печали, без боли и без огорчения. Так бывает только в ранней юности, наверное. Тина провела прекрасное лето, купалась в море, отыскивала красивые камушки, лазила по горам, рисовала и почти не вспоминала про Сенечку. Она знала, что все равно их встреча состоится, поэтому была безмятежна, напитываясь солнцем и силой морской.

Они увиделись, как и было задумано, в День Знаний. Вообще-то день этот называли они между собой ДББ – День Большой Беды. Учиться никому не хотелось. Опять начинать всю это годовую тягомотину было противно до тошноты. Но было другое. Радость ожидания и счастье встречи. И снова они были другие, чем прежде. Сенечка вытянулся еще больше и стал поразительно красив. У Тины даже сердце заныло от того, насколько его красота совпадала с ее представлениями о мужском идеале. Она сама тоже подросла, похудела, оформилась. Ровный черноморский загар оттенял цвет ее глаз. Выгоревшие волосы, распущенные по плечам, привлекали теперь всеобщее внимание.

– Красносельцева! Ну ты даешь! Русалка! – слышала она приветствия одноклассников.

Но видела лишь его, Сенечку. Он тоже не отрывал от нее глаз.

Они подошли друг к другу и взялись за руки. Как будто это само собой разумелось. Как будто именно об этом договорились они при прощании.

– Выгорели, – кивнул ей мальчик и дунул на ее волосы.

Оба засмеялись.

– Подожди, – сказала девочка, стараясь отсмеяться, – Сейчас.

Она постаралась набрать побольше воздуха и дунула ему в лицо. Он закрыл глаза.

– Это морской ветер. Я учуял. Ты привезла, – сказал он наконец.

Вот, собственно, так началась их новая жизнь. Ничего особенно нового, и при этом новое – все. Они сидели за теми же партами. Так же переглядывались, ни слова не говоря. На переменках Тина ходила с Лизой, а Сеня гонялся с парнями. Но домой они шли всегда вдвоем, держась за руки. И теперь они говорили. Их путь домой мог продолжаться несколько часов, хотя школа находилась в пяти минутах ходьбы. Они даже не помнили, где бродили. Это все казалось второстепенным, незначительным. Где-то были. И что с того? Главное – слушать и рассказывать. Все-все. Каждую мелочь, начиная с раннего детства. Сенино детство – няньки и изредка появляющаяся ослепительно красивая мама, до которой он даже дотронуться боялся. Отец, читающий стихи со сцены. Аплодисменты. Потом родители садятся в машину и уезжают. А его уводит нянька на «старую» квартиру. У старших своя жизнь, у него своя – детская. Он это понимает и не сердится. Он читает, читает, мечтает о дальних странствиях, фантазирует, пускается во всевозможные приключения, решив пешком обойти всю Москву, не спальные районы, конечно, а настоящую Москву, складывавшуюся веками.

– Вот это да! Я не знала, что ты – такой! – восхищалась девочка.

– А я всегда знал, что ты необыкновенная.

Они старались не размыкать рук, даже поворачиваясь лицом друг к другу.

– Всегда-всегда?

– Да. С первого взгляда.

– С первого взгляда – когда?

– Когда в детсад пришел.

– Правда?

– Правда.

– И какая же я была необыкновенная?

– Такая же, как сейчас.

Он дул на ее челку. Волосы разлетались. Она допытывалась, желая точно знать, что же он запомнил.

– Какая? Скажи, какая?

– Солнышко. Вот какая. У тебя и на шкафчике было солнышко, помнишь?

– Да! – поражалась девочка, – Неужели ты помнишь это?

– Конечно. А вот ты не знаешь, какая картинка была у меня.

И правда, Тина не знала.

– Скажи, какая? Скажи. Я теперь не забуду.

– Кораблик. Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет…

– Он бежит себе в волнах на раздутых парусах… Тебе подходит кораблик!

– А тебе – солнышко!

И так они шлялись, незнамо где, а потом шли к Сенечке домой, и няня кормила их борщом или бульоном с фрикадельками. Сеня быстро решал математику, Тина старательно списывала у него домашнее задание, не понимая ничего вообще. Потом она прощалась, он шел ее провожать, но тут они не тянули: к вечеру, к приходу родителей девочке полагалось быть дома. Это счастье длилось целую вечность, до самых зимних каникул. В начале января Семену полагалось ехать на дачу, чтобы дышать свежим воздухом. Так происходило всегда, и никто не спрашивал, хочет ли он или нет ехать за город. Да он никогда и не возражал. Красносельцевы-старшие тоже придумали веселые каникулы для своей единственной дочери: они достали ей с Лизкой путевки в горнолыжный пансионат. Мечта – что тут скажешь. Но дочь воспротивилась, заявила, что никуда не поедет, что планировала все каникулы ходить по музеям, чтобы не спешить, чтобы никто не мешал. Она так яростно отстаивала свое право на встречу с прекрасным, что родители не устояли и решили взять отпуск и отправиться в горы вместо дочери и ее подружки. Сенечка тоже категорически отверг старый способ проведения зимних каникул.

– У меня свой план, и я его осуществлю, – заявил он.

– Свой план – это валяться с книжкой с утра до ночи? – небрежно поинтересовалась мама.

– Нет. Я хочу осуществить большую культурную программу. Музеи, выставки, кино, театры, консерватория. Тебе подать план в письменном виде?

Родители были сражены неожиданной широтой интересов подросшего сына и позволили ему остаться в городе, не требуя даже конкретизации намеченных мероприятий.

Что интересно – ни мальчик, ни девочка не спрашивали друг у друга о зимних каникулах. Похоже, они тогда умели общаться без слов. Просто встретились в условленном месте первого января.

– Мои уехали на дачу. На все каникулы, – сообщил Сеня.

– А мои – на Кавказ, в горы. Меня хотели отправить, но я не согласилась.

– И я не согласился.

Тут он наклонился к ней и поцеловал, совершенно невинно, по-детски. Но от этого поцелуя душа девочки ушла в пятки.

– С Новым годом! – сказал мальчик.

– С новым счастьем! – ответила девочка.

Так счастливо начался тот год, как новогодняя сказка.

Они действительно куда-то ходили: то на спектакль, то в кино, то в музей. Лучше всего целоваться было в кино, на последнем ряду. И еще там, в кино Сенечка все время шептал ей на ухо, что любит ее и всегда-всегда будет любить. И она в ответ шептала, что любит навсегда. И никак у них не получалось распрощаться. Они заходили в ее подъезд, грелись у батареи, целовались до умопомрачения. Каникулы бежали, как сумасшедшие, день за днем, день за днем. Девочка, оставаясь одна, не могла заснуть, думая о возлюбленном. Она вся была наполнена любовью, как летним солнцем.

До приезда ее родителей оставалось три дня. Они весь день бродили по Пушкинскому музею. Там и поцеловаться-то особенно негде было: повсюду люди, экскурсии. Перед ее подъездом стали прощаться до завтра, и девочка вдруг расплакалась. Сенечка испугался:

– Что случилось? Ты почему плачешь?

– Я не хочу расставаться, понимаешь? – всхлипывала девочка, – Я лежу ночью и думаю о тебе.

– А я – о тебе. Я тебя люблю.

– Я не хочу расставаться! – упрямо твердила девочка.

– И я не хочу. Что же делать?

– Пойдем ко мне, – приказала подруга, – Мои вернутся через три дня. Давай всю ночь не расставаться!

– Пойдем, – легко согласился мальчик.

Они бегом поднялись на пятый этаж. Почему-то лифта ждать казалось делом слишком долгим. У двери долго ненасытно целовались. Потом зашли наконец в квартиру. Дома было тепло и безопасно.

Сенечка позвонил няне и сказал, что останется ночевать у друга, а утром с этим другом они отправятся на лыжах в лес. Няня приняла к сведению это сообщение: ребенок никогда не давал повода для хлопот и переживаний. Потом они долго пили чай с ванильными сухарями. Вкусно было непередаваемо.

– Какое счастье! – повторяла девочка, – Почему мы раньше не додумались? Мы же могли все это время не расставаться. Вообще.

– Нет, не могли бы. Няня бы подняла тревогу, мои бы примчались, – разумно пояснил мальчик.

– Правда. Да. Хорошо, что хотя бы так. Хотя бы раз.

Под словами «хотя бы раз» она подразумевала именно то, о чем мечтала: оказаться в объятиях любимого. И больше ничего. Ей хотелось поцелуев и нежных объятий. Другого она не знала. Потому и не помышляла о чем-то большем.

Они пошли в родительскую спальню, не зажигая свет. Где еще можно было лечь вдвоем? Диванчик в ее комнате был слишком узеньким. Некоторое время постояли у окна, обнявшись. Падал снег. Их охватил удивительный покой. Впереди их ждала целая бесконечная ночь, которую они себе придумали и сумели осуществить. Оба так устали, что с удовольствием улеглись поверх родительского покрывала, не раздеваясь. Раздеваться – это было как-то уж слишком и совсем ни к чему. Они немного поцеловались, обнялись и уснули. Можно было не думать друг о друге, потому что они были рядом. Ближе некуда. Утром девочка проснулась от жара и не сразу поняла, откуда идет этот жар. Сенечка стонал во сне, и она догадалась, что у него температура. Догулялись они на морозе! Она вскочила, нагрела молока, добавила туда ложку меда, как делала ее мама, если кого-то из домашних одолевала простуда.

– Сенечка, на, выпей, пожалуйста! И еще вот: аспирин. Ты заболел.

– Похоже, да. Как же это я так?

Мальчик покорно выпил молоко, проглотил таблетку. Она принесла из своей комнаты перинку, укутала его.

– Тебе надо пропотеть.

– Может, я лучше пойду домой, а то еще ты заболеешь, – попытался встать Сенечка.

– Собьем температуру, и пойдешь, – велела Тина.

Ему действительно было плохо. Она жалела его невероятно и боялась за него, опасалась, что у него не просто ОРЗ, а что-то более серьезное, и винила себя.

Через два часа, когда температура снизилась до тридцати семи, Сенечка встал и собрался домой.

– Пойду, пока могу, – сказал он, – А то потом опять зазнобит, сил вообще не будет. Я себя знаю. Сейчас в самый раз идти. Пять минут – и я дома.

– И сразу позвони, – взмолилась она, – Пожалуйста, сразу, как придешь. Хочешь, я провожу тебя?

– Нет, не надо. Не провожай. Я мигом. Ты не успеешь соскучиться.

Он и правда позвонил через несколько минут после их прощания. И звонил потом все время, чуть ли не каждые полчаса, пока болел. А болел он долго, потому что воспалением легких обычно так и болеют. Не зря Тина тогда за него испугалась. Ни он, ни она не догадывались, что та ночь, что они провели вместе, была их единственной ночью. Первой и последней.

Уже прошло две недели от начала третьей четверти, когда Сенечка вошел в класс. Выглядел он совсем исхудавшим и почему-то повзрослевшим. Все у них пошло по-прежнему: ходили, держась за руки, не скрываясь ни от кого, целовались, делали вместе уроки. Удивительно: они никогда не говорили о будущем. Почему-то это и в голову им не приходило. Жили себе просто и радовались тому, что есть. Редкое состояние. Все будто бы само собой разумелось.

Однажды, уже весной, почти перед самыми экзаменами в школу зашла Сенечкина мама. Собственно, не только она, еще несколько мам, в том числе и мама Тины, собрались у классной руководительницы ради всяких организационных дел: прощального вечера по поводу окончания девятого класса, церемонии вручения свидетельств. Ничего не подозревающие мальчик и девочка шли, держась за руки, не замечая никого вокруг. Навстречу им двигалась ослепительной красоты женщина. Тина ее сразу узнала, хотя не видела со времен детского сада:

– Смотри, твоя мама! – сказала она Сенечке и заулыбалась навстречу красавице, на которую так поразительно был похож ее любимый мальчик.

Только спустя долгие годы Тина, уже взрослая, с удивлением подсчитала, сколько же тогда лет было этой необыкновенной даме. И, как ни считай, получалась невозможная цифра: шестьдесят! Невозможная потому, что выглядела она вызывающе молодо – тонкая талия, прямая спина, стройные ноги, плоский живот, небольшая округлая грудь. На ней было тонкое облегающее трикотажное платье цвета мяты с широким поясом. Такое платье можно было позволить себе только в том случае, если фигура выглядела безукоризненно: оно выявляло малейший дефект. У Сенечкиной мамы дефектов не было. Лицо с девичьим овалом, ни намека на второй подбородок, прямые русые волосы до плеч. Все просто, без ухищрений, естественно. Туфли на высоких каблуках, легкая походка… Какие шестьдесят лет? Это невозможно! Это колдовство! Откуда было знать девчонке-подростку, что подобная моложавость дается огромным упорным трудом, ограничениями, железной волей и немалыми средствами? Гораздо легче считать вечную молодость чудом, на которое приятно любоваться со стороны. Простым смертным оно недоступно, так что не стоит и стараться.

– Смотри, твоя мама, – улыбнулась тогда девочка.

– Привет, мам, – сказал мальчик.

Им и в голову не пришло разнять руки, настолько они привыкли ходить рука в руке.

– Здравствуйте, дети, – снисходительно произнесла королева-мать.

Тина совсем не помнила ее голос и удивилась тому, какой он низкий, царственный.

– А вы все, как в детском саду, за ручки держитесь, – заметила дама без тени улыбки.

– Ага, – ответил мальчик.

Девочке захотелось освободить свою руку. А еще лучше – спрятаться. Но она постаралась выглядеть беззаботно и бесстрашно.

Мать спросила, как найти их классную, и на этом беседа их закончилась. Какое тут могло следовать продолжение? Никто никого не обидел, не нарушил строгих норм тогдашней общественной морали. За руки держаться не возбранялось, тем более если учение от этого не страдало. Однако чем-то их счастливый и беззаботный вид задел неземную красавицу. Об этом девочка узнала вечером, когда ее мама излагала подробности встречи с членами родительского комитета. Они сидели за ужином, мама болтала без умолку. Еще бы: столько впечатлений! С некоторыми родительницами девять лет не встречалась. Больше всего маму поразила, конечно же, «мечта поэта».

– Сенькина мама вообще не изменилась! Это надо же такое! А ведь поздно его родила, позже всех нас. Выглядит – на двадцать пять. Да еще не каждая в двадцать пять будет такой свежей, ухоженной. Правда, с ее возможностями – это не такое уж чудо. Не работала ни дня в своей жизни. Муж вокруг скачет, прислуга, няньки. Чем ей заниматься? Только собой! Но – злая пришла. Спросила меня, знаю ли я, что наши ходят за ручку. Я сказала, что не знала, но ничего плохого в этом нет. Тем более дети с детсада дружат. А она мне: смотри, мол, у меня-то парень, мне-то что, а у тебя девчонка.

– Что – «если что»? – ужаснулась девочка, – О чем она?

Мама вздохнула.

– Ладно, не будем. Не огорчайся, все это пустяки. Заревновала, наверное. Привыкла командовать, а тут парня своего с другой увидела. Ну, и заволновалась. Дело обычное. А вы что же? С Сеней? Дружите? Ты ничего не говорила.

Девочка покраснела до корней волос. Впервые в жизни ее охватил совершенно непонятный первобытный стыд, от которого хотелось провалиться сквозь землю.

– Нечего мне говорить. Дружим и дружим. С Лизкой мы тоже дружим. И что?

– Вот и я говорю, – кивнула мама, как ни в чем не бывало, – Что такого? Столько лет вместе! Подумаешь, за ручку идут. Надо было с детсада психовать начать.

– А она? – зло спросила девочка.

– Да ничего она. Больше ничего не сказала.

– Какое ей вообще дело? – не успокаивалась дочь.

– Ну, как какое? Она – мать. Вы – дети еще. Можно понять, – дипломатично ответила мама и вдруг вспомнила, – Да, ты знаешь, что родители собрались Сеню после девятого класса в Суворовское отдавать?

– Нет, и он не знает, уверена. Мы только вчера обо всем думали. Он говорил, что после одиннадцатого будет поступать то ли в медицинский, то ли на геофак МГУ, еще не решил. Какое Суворовское, мам, ты что?

– Я-то ничего. Но она сказала, когда нас классная спросила, кто уходит, кто остается, что ее сын уходит стопроцентно, в Суворовское. Там, мол, дисциплина, там из него сделают настоящего мужчину, ответственного и дисциплинированного. Что-то вроде того она сказала. И еще, что туда невозможно попасть, слишком много желающих, но благодаря известности отца, с этим проблем не будет.

– Мне до этого никакого дела нет, – гордо провозгласила девочка, – Куда захочет, туда и пойдет.

– Ты не горюй. Не на край света отправляют, – сказала зачем-то мама.

– Да хоть на край, мне-то что? – пожала плечами Тина.

Вот и все. Разговор ни о чем. Но из-за нескольких слов, буквально из-за пары пустых слов, в сердце девочки поселились отчаянный страх и тоска. Она хотела бы не обсуждать с Сенечкой планы на его будущее, но ничего не могла с этим поделать. Это оказалась болевая точка, которая постоянно давала о себе знать.

– Да, – подтвердил мальчик, – Вдруг у предков возникла такая дикая идея насчет Суворовского. Никогда об этом речь не шла, а тут вдруг Суворовское – и точка. Но, может, в чем-то они правы. Там отличная подготовка, поступлю потом легко.

– А мы? – тревожилась девочка.

– Ну, это к Суворовскому не имеет никакого отношения. Мы были, мы есть, мы будем. Только встречаться сможем пореже. Но я смогу звонить, писать. Выдержим!

– Выдержим! – соглашалась девочка. И улыбалась, чтобы не заплакать.

Так бывает с первой любовью

Он поступил в это свое Суворовское. Писал, звонил. Она тосковала, паниковала, потом привыкла. Ей, чтобы выжить в разлуке, надо было отдалиться. Иначе она бы просто не смогла дальше жить. Они были вроде бы вместе, но – какое там! Разлука – палач беспощадный, хотя порой убивает нежно и незаметно. Школа осталась позади. Тина поступила в МГУ. Сенечку родители убедили поступать в Военно-медицинскую академию. Значит, дорога его лежала в Питер. Она на первых порах даже приезжала к нему на выходные, но в сердце ее крепла и ширилась обида: неужели и дальше он будет делать только то, что папа-мама велят? Вернее, конечно, только мама, явно поставившая цель разлучить их навеки. Потом она закрутилась в круговороте студенческой жизни, ездить в Питер перестала, не всегда отвечала на письма своего прекрасного принца. И наступило молчание. Так бывает с первой любовью: она засыпает, не разбив сердце любящего, не причинив непоправимого вреда. Была – и нет. Прекрасные воспоминания отходят на задний план, жизнь увлекает к другим горизонтам. С Тиной так и произошло. Она встречалась с однокурсником, потом появился Юра, она вышла замуж. Двери за детством закрылись навсегда.

И вот сейчас, спустя столько лет – целую жизнь спустя, она окликает в магазине чужого юношу, приняв его за свою первую любовь. Столько лен не вспоминала – и вдруг явилась тень. Зачем? Чтобы упрекнуть или ткнуть носом: вот тебе за то, что не того выбрала, что не дождалась своего настоящего!

Тина разозлилась на себя за эти мысли, а потом сердито решила, что раз Юра нашел свой «невидимый град», то почему бы и ей теперь не заняться подобными поисками? Что она теряет в конце концов? Конечно, Сенечка женат. Родителей, разумеется, нет уже на белом свете. Во всяком случае про отца она точно знала, что он умер: всюду публиковали некрологи. Да и было это давно, Лушка еще в пятый класс ходила. А у Сенечки наверняка куча детей (он всегда говорил, что хочет много детей, потому что одному расти грустно). Жена наверное красавица. Мальчишки якобы выбирают в жены подобие собственной матери. Нашел такую же стройную королеву и носится с ней, как его папаша носился с собственной павой.

Несмотря на эти разумные мысли, Тина залезла в фейсбук и набрала в поиске имя и фамилию своей первой любви. И тут же, в первой строке, появился он! Почти совершенно не изменившийся Сенечка – худое лицо, огромные добрые глаза, челка, как тогда, в юности.

– Меня-то он не узнает, – сказала себе Тина, но, не раздумывая больше, послала Семену запрос о добавлении в друзья и написала сообщение: «Привет, ыцай! Я тебя нашла. Красносельцева.»

Потом она взяла Клаву и пошла с ней гулять по бульварам. Они гуляли долго-долго, несколько часов. У Тины уже ноги отнимались, когда они возвращались домой. Зато не пришлось дома ждать ответного письма от «ыцая». Тина боялась надеяться зря. Ей почему-то было очень важно, чтобы Сенечка ответил, и она опасалась очередного разочарования: вдруг у него правда куча детей, клуша-жена, отслеживающая каждый его шаг, а тут она лезет – незваная гостья из прошлого.

Она долго мыла Клаве лапы в ванной, потом готовила какой-то немыслимый гурманский ужин для Лушки, которая неизвестно еще – придет ли домой поесть или отправится со своим парнем на свидание. Тине заставляла себя тянуть время изо всех сил, высчитывая при этом, на работе ли он, где именно живет (вся информация его была скрыта от посторонних)…

– Да зачем он мне, в конце-то концов? – прикрикнула на себя Тина и полезла в фейсбук.

Сердце ее бешено забилось: ее ждало сообщение от Сенечки. И извещение о том, что он принял ее предложение дружбы.

«Мой долгожданный ыцай! Привет! Я несказанно рад тому, что ты нашлась. Тина Ливанова – кто бы мог подумать! Я искал Валю Красносельцеву во всех социальных сетях, а ты – вот она. Забыл совсем, как ты заставляла меня называть себя новым именем Тина. А я так любил то, детское твое имя, что память не сохранила это новшество. Что ты? Как ты? Хотелось бы тебя увидеть и обо всем поговорить, если это возможно. Я в Москве. Живу в родительской квартире на метро „Аэропорт“. Давай договариваться о встрече. ЗЫ: Я тебя сразу узнал, несмотря на другую прическу, ыцай!»

Тина читала письмо, наполняясь давно забытым счастьем. Сенечка – все тот же – говорил с ней. Никуда ничего не делось: ни нежность, ни доброта, ни притяжение. Как же так? Зачем были эти десятилетия без него?

– Не смей радоваться! – приказала она себе, – Забудь. Так не бывает.

– Давай встречаться, – написала она ответное сообщение, – Я все там же, на Кудринской. Где и когда?

– Я могу хоть сейчас, – последовал немедленный ответ.

Был вечер, время, когда семьи собираются за ужином. Но это если есть семьи. Значит – что? Значит – ничего. Просто он может сегодня встретиться. И хочет ее повидать. Какие еще могут быть вопросы?

– Я тоже могу, – написала Тина.

– Тогда через полчаса я за тобой заеду и повезу тебя в одно милое местечко. Выходи ровно через полчаса.

– Ты уверен? А пробки?

– Пробки. Да. Оставь свой номер, буду подъезжать, дам знать.

Тина настукала номер. В ответ он прислал ей свой.

– Жду, – написала Тина.

– И я жду. Еду, – возвестил рыцарь.

Тина собралась, как солдат по тревоге, за пару минут. Посмотрела на себя в зеркало, порадовалась лицу и прически, привычно подумала, что надо худеть, но за полчаса все равно не успеет, и села ждать Сенечкиного звонка. Как всегда в таких случаях, телефон принялся звонить, не умолкая. Сначала Лушка сообщила, что не придет к ужину. И вообще не придет. Завтра заявится. Завтра – точно.

Потом позвонила Лизка и велела приходить ужинать, потому что у Васьки при виде крестной поднимается настроение и она начинает есть. Пришлось ответить, что ужинать она заявится завтра, потому что… Потому что не сегодня. И все. Сегодня никак.

– Красносельцева?! – с намеком воскликнула Лизка.

– Красносельцева, – утвердительно ответила Тина.

– Ну, давай, давай, потом расскажешь, – напутствовала ничего не понимающая подруга, обладающая редким чутьем.

– Нечего рассказывать, Лиз, – закруглилась Тина.

Она ждала звонка, как они все не понимают! С ума посходили!

На этом лишние звонки не закончились. Позвонил секретарь Михаила Степановича и попросил назначить удобное время для встречи на следующей неделе: шеф хотел пообщаться.

– Пусть сам назначит, я подстроюсь, – поспешно отозвалась Тина, стремясь побыстрее освободить телефон.

– Хорошо. Я сообщу вам день и время встречи, – корректно известил секретарь.

– Спасибо. буду ждать, – скороговоркой ответила Тина и отключилась.

И как раз вовремя! Потому что тут же снова зазвонил телефон и знакомый голос, который она, оказывается, все эти годы помнила, сообщил:

– Валюня, я подъезжаю. Спускайся.

– Бегу, – возвестила Тина.

Она накинула пальто, схватила ключи в кулак, сунула в карман мобильник и велела Клаве не выть, а спокойно ждать ее в домике.

– У меня все хорошо, понимаешь? Мы с тобой нагулялись, ты сытая. Лежи в домике и спи. Не пугай людей. А то с меня штраф возьмут за нарушение тишины.

Клава слушала и вроде соглашалась, что штраф – дело нехорошее, лишнее.

– Ну? – спросила Тина, – Договорились же.

– Аф! – ответила Клава и лениво полезла в терем.

Тина не стала дожидаться лифта, как когда-то давным-давно. Она сбегала по ступенькам, зажав в кулаке ключи. У дверей подъезда ее поймал в объятия друг юности.

Сколько они простояли, обнявшись? Это не определить. Может, и пару секунд всего, а, может, полчаса. Время сместилось и отказывалось равномерно фиксировать свой ход.

– Счастливый день, – сказал Сенечка, заглядывая Тине в глаза.

– Удивительный, – согласилась она.

– Я о тебе в последнее время часто думал.

– А я сегодня в магазине приняла за тебя парня лет двадцати. И окликнула. Он меня, наверное, за чокнутую принял.

– Поехали? – предложил Сенечка, не выпуская ее руку из своей.

Он выглядел удивительно молодо. Стройный, подтянутый, элегантный. Моложавость явно передалась ему от матери.

Сеня галантно подвел ее к машине, распахнул дверцу, усадил. Рыцарь, как был, так и остался – рыцарь.

Рыцарь уселся на водительское место и немедленно взял ее за руку.

– Поехали? – спросила Тина.

– Не верю сам себе, – проговорил Сеня, – Боюсь тебя отпускать.

– Я не убегу. Я же сама тебя и нашла, не забудь.

– Правда твоя. Едем.

Он привез ее на Новый Арбат, в ресторанчик, который она давно облюбовала.

– Мое любимое место, – удивилась Тина.

– И мое, – добавил Сенечка.

– Ты часто здесь бываешь? – не поверила Тина.

– Довольно часто.

– И я тоже. Сейчас реже, а раньше все встречи – здесь. Как же мы не встретились до сих пор?

– Значит, было не время, – сказал Сенечка.

– А сейчас – время?

– Мне кажется, да. Раз все-таки встретились именно сегодня, – засмеялся он.

Все просто и ясно: раньше время не наступило. А теперь – да. И нечего сомневаться. Надо просто успеть рассказать про все, что было с ними за эти годы, пока они блуждали в своих трех соснах.

– Я знал, что ты замужем и что у тебя дочка. Давным-давно встретил кого-то из класса и узнал.

– Дочка – да. Но – я уже не замужем. Четыре месяца, как развелись. А ты?

– И я не женат.

– Давно развелся?

– Не разводился. Вообще не был женат. И все. Такие варианты тоже случаются.

– Как это ты ухитрился?

– Вот – сумел. Да это дело нехитрое, учитывая мою маму. Сама знаешь.

Сеня говорил с такой трогательной улыбкой, что Тина забыла, как злилась когда-то на его красавицу-мать.

– Она… она как? – спросила она, боясь показаться бестактной.

– Жива ли, ты хочешь спросить? Жива. Девяносто лет. Не совсем здорова, но руку старается держать на пульсе. Нрав прежний. Да и с чего бы ей меняться?

Тина рассказала о себе. Все-все. Как лежала долгие месяцы, как не хотела жить. И про журнал с интервью, и про то, что все оказалось к лучшему. И про одиночество, и про Клаву, и про то, что Лушка ее совсем взрослая и, кажется, собирается замуж, но жениха пока знакомить не приводила, про свои поездки за границу с женой олигарха, про то, что родителей уже пять лет как нет на белом свете, а она никому не нужна и одна-одинешенька.

– Уже не одна, – сказал Сенечка, – раз мы нашлись, уже не одна. Тут все ясно. Одна проблема. И та тебе знакома – мама. Остальное – управим.

– А что мама? Неужели правда – все настолько категорически серьезно?

– Ну да. Мама соперниц не выносит. Она, родив меня, решила, что мой долг – быть при ней всю ее жизнь. Отшивала всех беспощадно. Она это умеет. Мне кажется, ты это не можешь не знать.

– А было, кого отшивать?

– Конечно, я хотел устроить свою жизнь. Насчет тебя я не сразу догадался, молод был и зелен. Думал, родители просто стараются сделать, как мне лучше. Не понимал, что все было устроено ради устранения тебя. И все у них получилось. Ну, и потом все получалось. Видно, на самом деле не очень-то и сам стремился. Работал много.

– Ты врач? Все, как было задумано?

– Военный врач. Полковник медслужбы. С недавних пор – пенсионер.

– Неужели правда? Ты – пенсионер?

– Ну да. Двадцать пять лет выслуги – и пенсия.

– И где ты служил?

– Пока отец был жив, поездил по горячим точкам, потом в Питере служил. Ну, а после того, как мать осталась одна, пришлось в Москву перебираться. Пошли навстречу, учитывая отцовские заслуги перед отечественной культурой.

– И что? Больше не будешь работать?

– Пока не собираюсь. На жизнь хватает того, что оставил отец. Он же, как одержимый, все покупал и покупал квартиры, чтобы мать, если одна останется, ни в чем не нуждалась. Теперь вижу, как он был прав. Осталось от отца четыре квартиры, представь! Одна – рядом с тобой, на Кудринской, одна, в которой мы сейчас с матерью, на Ленинградке, две – рядом, на одной площадке, в Староконюшенном, это он купил, когда перестройка шла полным ходом, все разваливалось, деньги ничего не стоили, да ни у кого их и не было. А ему предложили за заслуги (тогда еще заслуги какие-то ценились), ну, он и купил, как бы для меня. Для моей будущей семьи. Дача опять же осталась. На лето туда мать традиционно выезжает, попробуй только отказать! А живем мы, сдавая три квартиры. Вполне хватает. И на сиделку тоже. Так что – пока я мальчик на посылках у матери. А что будет, зачем загадывать? Вот мы поженимся, тогда и посмотрим, как время свое распределять.

– Мы – поженимся? – Тине показалось, что она ослышалась.

– Конечно. А иначе зачем ты меня нашла? И развод этот твой – зачем? Поженимся, само собой. Сколько можно ждать? Перед людьми уже неудобно.

– Перед какими людьми? – расхохоталась Тина.

– Перед всякими людьми, которые терпеть не могут, когда узнают, что мужчина никогда не был женат.

– Хорошо. Давай поженимся, – быстро согласилась Тина, ни на секунду не позволяя себе верить в происходящее.

Так не бывает. Так не может быть – и все тут.

– Ну, вот завтра и поженимся тогда. Ты хочешь пышную свадьбу? С платьем, фатой? Лично я – да. Но мы успеем. Я знаю свадебный магазин, тебе понравится. Заедем, купим все и поедем в ЗАГС. Я договорюсь. Нас сразу распишут. Хватит с этим тянуть. Тридцать лет ждать – это неприлично просто.

– Фигасе! – сказала Тина и присвистнула.

– А разве я неправ? – хитро посмотрел на нее жених.

Жених! Это надо же! Жених из ее детсада! Столько слез, столько страданий, а решилось все как-то пугающе быстро. Ну, правда, не может же быть такого!

– Я как-то ничему этому не верю. Почему-то, – жалобно сказала Тина.

– А я почему-то верю, – возразил Сенечка.

Они расхохотались, как в детстве. Тили-тили тесто, жених и невеста!

– И даже не думай, что я тебя отпущу одну домой, что ты будешь одна ночевать, перетирать всякие «за и против». Мы не расстанемся до завтра, утром едем в магаз, закупаем все для новобрачных и женимся. Хватит дурака валять.

– Да я… Я ж не против. Я просто… Ну, просто, как в сказке все. Так не бывает, – принялась горячо уверять Тина.

– Молодец, – похвалил ее полковник медслужбы, – Так всегда мужу и отвечай: «Я не против». И будет тебе счастье.

– Мне уже счастье, – согласилась Тина.

– И мне! – поддержал ее Сенечка, – Но сегодня ночью ты – со мной. На всякий случай.

– Да сколько угодно! – героически произнесла Тина, все равно ничему по-настоящему не веря.

Сеня позвонил и легко договорился о регистрации брака. Как-то подозрительно легко у него все получалось. Наверное, действительно момент настал. Когда настает момент, все получается легко и просто. Это Тина уже успела разглядеть за время собственной жизни.

– Ну что? Ко мне или к тебе? – спросил Сенечка, когда они уселись в машину.

– Но у тебя мама.

– С этим тебе придется смириться. Как и ей с тобой. У меня мама. И сиделка. Но – комнат пять. И на мою половину никто не зайдет. Это закон и главное условие нашей с мамой совместной жизни. Впрочем, она все равно сейчас перемещается с трудом.

– Я смирюсь, – пообещала Тина, – Раз мы поженимся, я смирюсь, конечно. Но пока мне немного страшно. Я не ожидала. Быстро все как-то.

– Не быстро, а очень-очень медленно. Преступно медленно, по-моему. Но если тебе хочется, первую ночь проведем у тебя.

– Ура! – обрадовалась Тина, – И еще – у меня Клава не любит быть одна. Плачет. Она нервная. Боится, что ее бросят.

– Тем более – едем к тебе. Я, кстати, тоже нервный. И тоже боюсь, что меня бросят. Учти это.

– И я нервная, – вздохнула Тина.

– Видишь, как совпало, – радостно подытожил Сеня, – Кругом одни нервные. Подходим мы все друг другу нереально!

Ночь они провели без сна. Ни он, ни она не могли поверить, что наконец вместе. Поэтому приходилось все время доказывать друг другу, что все происходящее сейчас между ними не сон, не бред, не глюк.

– Моя! Моя! Моя девочка! – повторял Сенечка.

Тина боялась произнести хоть слово. Страшно было что-то разрушить. То, что происходило, свалилось на нее настолько внезапно, что не могло приниматься ею за явь. Мужчина рядом с ней был тем самым любимым, с которым они жадно целовались и даже провели рядом целую ночь в невинных объятиях. Это был тот самый Сенечка. И – совершенно другой. Взрослый и жадный, требовательный и берущий. Он действительно дождался своего и брал то, что ему принадлежит по праву.

– Моя! – говорил он.

Он не спрашивал, хорошо ли ей, приятно ли, не устала ли она. Конечно, ей хорошо. Им хорошо. И не может быть иначе.

– Я до тебя дорвался, – сказал он под утро, – Измучил, да?

– Нет, – шепнула Тина, задремывая, – Не измучил.

– Легкой жизни не жди. Нам свое надо наверстать, – заявил ее мужчина.

– Не жду.

Тина прижалась к нему боком изо всех сил.

– Уверена, что не устала? – дотронулся он до нее горячей ладонью.

И она тут же проснулась и почувствовала, что не устала совсем.

– Уверена, что нет.

– Тогда продолжаем разговор. До полного изнеможения.

Проснулись они после одиннадцати от того, что Клава с урчанием лизала их пятки.

– Ох, батюшки, – запричитала по-бабьи Тина, – Клавка-то не погуляла еще! Бедная.

Так наверное стонали бы женщины в русских селеньях, если бы случайно оказалось, что Буренка не доена, куры не кормлены.

Она попыталась вскочить, но Сенечка велел ей отдыхать. Он вполне мог выгулять Клаву.

– А вдруг она тебя испугается? – предположила Тина.

– Всю ночь не боялась, а теперь опомнится? Она не дура. Все понимает. Лежи, мы сейчас.

Тина лежала и думала, что все-таки ей все приснилось и что сейчас, утром, которое мудренее вечера, все будет иначе. И не получится никакой свадьбы. И – зачем она? Только лишние потрясения, больше ничего. Взрослые люди, а вели себя, как дети. Мечтали о несбыточном и ненужном.

Сеня вернулся и быстро улегся рядом.

– Знаешь, можно и без свадьбы, – на всякий случай проговорила Тина, чтобы облегчить ему путь к отступлению.

– Молчи, женщина. Убью. – грозно ответил рыцарь, – Шаг влево, шаг вправо – расстрел.

– Значит, все будет? – поинтересовалась Тина, – Ты не передумал? Тогда, может быть, давай без платья? Зачем оно? На один раз.

– Оно затем, что я впервые женюсь. Один-единственный раз можно и в платье. И вообще – отставить разговоры. Ты можешь поспать. У нас еще пару часов есть в запасе. Спи. А я тебя разбужу, когда будет пора.

– А еще – я толстая, – пожаловалась Тина невпопад.

– Да какая мне разница? – весело отозвался Сенечка, – Будь толстой, тонкой, какой захочешь. Это же ты! Мы нашлись. Мы вместе. А остальное – просто никчемные мелочи.

– Слушай, а как так получилось, что мы столько лет жили друг без друга? И даже как будто бы не вспоминали? – задумалась Тина.

– Человеку свойственно забывать. В этом наша видовая особенность.

– Обо всем? Неужели обо всем?

– Наверное, да. Это лишь вопрос времени.

– Но и вспоминать свойственно! – обрадовалась вдруг Тина.

– Да! Кое-что нам свойственно вспоминать.

– А знаешь, что я думаю? – Тина словно разгадала давнюю загадку, – Я знаю: душа точно вечна. Вот мы с тобой – были детьми, а теперь взрослые. И что с теми детьми? Где они? Они же не существуют. Тела-то точно давно изменились. Их нет. Но мы – мы есть по-прежнему. Мы не изменились. Значит – душа вечна. То, что не меняется, и есть душа. Правда?

– Душа тоже меняется. А, может, и нет. Но мы есть – и то главное чудо жизни.

– Клава, не плачь, иди в домик, – начала Тина обычные уговоры перед выходом.

– Клава, не плачь, идем с нами, в домик на колесах, кататься поедем, посмотришь, как мы поженимся, – предложил Сеня.

– А вдруг она тебе что-то испачкает? Она еще ни разу в машине не ездила, – предостерегла Тина.

– Клава – умная девушка и ничего не испачкает. И пусть она станет свидетелем нашего счастья, да Клава? Поедешь с нами?

Клава, мгновенно все поняв, аж завизжала от невыразимого восторга.

– Ну видишь? Она обещала, что будет соблюдать порядок! – сказал Сеня, берясь за собачий поводок.

Клаву усадили на заднее сиденье, предварительно постелив на него одеяло. Она тянулась к уху Тины, возбужденно в него дыша.

– Успокойся уже, смотри в окошко! Смотри, сколько всего вокруг! – урезонивала Клаву хозяйка.

– Ничего, сейчас осмотрится, привыкнет, – успокаивал своих спутниц Сенечка.

В магазин свадебных платьев Клаву решили все-таки не брать. Уговорили сидеть и ждать. Клава приклеилась носом к стеклу и стала следить за дверью, которая скрыла ее обожаемую спасительницу.

Тина быстро нашла то, что хотела: простое платье прямого покроя с длинными рукавами. Кремовый шелк, ничего лишнего. И потом может пригодиться для какого-то торжественного случая.

– Исключено, – отверг ее выбор жених, – Я первый и последний раз женюсь и хочу невесту, чтоб сразу было понятно: невеста. В пышном платье и фате.

Тина пыталась объяснить свой выбор доводами практичности и разумной экономии.

– Платье в кружевах и фата, – настаивал Сеня.

Продавщица принесла то, что требовалось. Странно, но платье с корсетом, утягивающим талию, с пышной многослойной юбкой, глубоким вырезом, атласными рукавами оказалось великолепно сидящем на смущенной невесте. Маленькие кружевные перчаточки, легкая коротенькая фата, белые туфельки…

– Отлично! Ты готова. Теперь мне купим смокинг, рубашку, туфли, и едем. У нас времени в обрез, – пояснил Сеня девушке, помогающей им с покупками.

– Крадете невесту? – пошутила она.

– Уже украл, – серьезно ответил Сеня, – Вчера. Сегодня надо штамп в паспорте поставить, и дело сделано.

– Неужели правда? Неужели так бывает? – ахнула девушка, не скрывая удивления и восторга при виде сбывшейся мечты каждой юной особы, не побывавшей пока замужем.

– Бывает. Вы же видите, – довольно отозвался Сеня, – Еще вчера утром сам бы не поверил, что такое может быть. А теперь верю безоговорочно.

Продавщица повернулась к Тине:

– Это не шутка? Вы правда еще вчера ничего не знали?

– Про свадьбу не знала, – засмеялась Тина, – Но жениха своего знаю с детсадовской группы. Так что – отношения проверены временем.

– Вот это да! Счастья вам! – искренне радуясь, пожелала девушка.

– И вам тоже – счастья, – ответила Тина.

Они вышли из магазина, одетые во все только что купленное: пора было ехать в ЗАГС, а там – где переоденешься.

Тина набрала Лушкин номер: самое время сообщить дочери об изменении семейного положения.

– Мамуль? – отозвался родной голос.

– Лушенька, у тебя все в порядке?

– Да, мамуль, все в полном порядке. Я хотела с тобой поговорить. Сказать тебе. Я замуж выхожу, мамуль.

Тина расхохоталась.

– Ты что? Мам? Ты чего смеешься? Что тут смешного? – удивленно отозвалась дочь.

– Ты меня опередила, Луш, я первая хотела тебе сказать то же самое. Я замуж выхожу. Представляешь?

– Не может быть! – послышался Лушкин ответ, – И когда? И молчала! Ну, ты Штирлиц! Это правда, ма?

– Я не молчала, Лушенька! Я сама не знала! Еще вчера утром не знала, а вечером узнала!

– Ну, ты даешь!

– Да, Луш. Так получилось. Я выхожу замуж за Сенечку, свою первую любовь. Я тебе рассказывала, помнишь? Мы вчера встретились, и он сегодня, вот прямо сейчас, везет меня в ЗАГС. Ты подъедешь? Это близко от нас. Да ты помнишь – это где мы с папой разводились. Сможешь?

– Ну, ничего себе! Ты, оказывается, авантюристка, мам. Подъеду, конечно. Вернее, подойду. Я к дому сейчас подхожу как раз. Клаву надо выгулять?

– Клава с нами. Свидетель наш.

Из трубки послышался хохот.

– Ну, мам, давай я все-таки стану свидетелем, а?

– Давай! Только беги скорее, мы вот-вот там будем.

– Бегу! Лечу! – отвечала дочь.

Только закончив разговор, Тина сообразила, что не расспросила своего ребенка. Вроде Луша начала с того, что замуж выходит? Или это только показалось? Нет. Точно сказала, что надо поговорить и что замуж собралась. Вот чудеса-то творятся!

Когда они подъехали к ЗАГСу, Луша уже стояла там с букетом белых тюльпанов – огромная охапка свежих весенних цветов. Дочь не сразу узнала в нарядной невесте собственную маму. Собственно, повернуться в сторону вылезающей из машины нарядной красавицы ее побудил Клавин радостный лай.

– Вот, доченька, знакомься, это Сеня, – представила Тина своего жениха.

– Лукерья. Очень приятно, – отозвалась Луша.

Выглядела она ошарашенной, словно до конца не верила, что все происходящее не розыгрыш.

– Как это вы успели, вот чего не пойму? – обратилась дочь к матери, – И платье, и фата…

– И жених! – поддержала Тина, – Все сошлось, все на месте. Луш, я сама ничего не понимаю и ошарашена не меньше твоего.

– Ну, хорошо ли вы подумали, я не спрашиваю, – улыбаясь заметила Луша, – У вас как раз было время узнать друг друга и хорошо подумать.

– Хорошо подумать – не было, – запротестовала мать.

– Было, было, пойдемте, девочки, – велел жених.

– Сень, а ты уверен, что нас вот так вот прям сейчас и распишут? – на всякий случай спросила Тина, – Есть же сроки, правила…

– Уверен, что распишут. И прямо сейчас. Сама заведующая. Так уж получилось, что я мужа ее оперировал. И очень удачно. Грех мне отказать, как думаешь?

– Тогда – да. Тогда, конечно, – успокоилась невеста.

Все у них получилось удивительно легко и красиво. И фото сделали на память, и бокалы с шампанским подняли и выпили до дна. Самая настоящая красивая свадьба.

– А теперь поехали ко мне, жена! – заявил Семен, когда они вышли на улицу.

– Как же мы поедем, Сенечка? Тут Клава, Луша. Давай их домой завезем. И я бы переоделась.

– Нет, так и поедем. Всей семьей. И с Лушей, и с Клавой. Ты с мамой давно знакома, а другие девочки пусть в день нашей свадьбы и познакомятся.

– Она же расстроится, – испугалась Тина.

– Не думаю, – ответил Сеня, – У мамы теперь свой собственный мир. Она в нем царит. И никто на ее царство не покушается. Все, что извне, она воспринимает, как картинки из телевизора. Так что не беспокойся. Едем. В любом случае – дело сделано, ты моя жена. Мама хорошо понимает, когда речь идет о неизбежности свершившегося.

И они поехали.

Тина никогда прежде не была в этой квартире, хотя еще в те, школьные годы знала о ее существовании. Тут проходила красивая и бурная жизнь Сенечкиных родителей, пока он жил с нянями на Кудринской. Раньше она бы боялась или, по крайней мере, волновалась от предстоящей встречи с прекрасной мамой своего возлюбленного. Сейчас, после бурных событий прошлого вечера, ночи и сегодняшнего похода в ЗАГС, она была как под гипнозом: покорно шла, куда ее вели, не думая о плохом, ничего не предчувствуя и не загадывая. Рядом шла совершенно безмятежная дочь и спокойная Клава, не шарахающаяся, не упирающаяся и даже не повизгивающая.

– Может, это все-таки сон? – на всякий случай спросила себя Тина и беззаботно ответила себе же, – Ну, если и сон, то ведь ужасно приятный и интересный. Пусть снится. Я не против.

Сеня открыл квартиру своим ключом, галантно пропустил своих спутниц, захлопнул дверь. Из недр жилища вышла пожилая благообразная женщина в цветастом переднике, видимо, домработница. Лицо ее выразило крайнее удивление при виде гостей хозяина.

– Александра Михайловна, знакомьтесь, – радостно поприветствовал ее Сеня, – Вот моя жена, Валентина, сокращенно – Тина, вот Лукерья, дочь, а вот Клава, тоже дитя, теперь наше общее, надеюсь.

– Вы – женились? – оторопела Александра Михайловна, – Это правда?

– Женился. Только что. Девочки, знакомьтесь же: это Александра Михайловна, она помогает моей маме пережить тяготы жизни.

– Очень приятно, – опомнилась сиделка, – Простите, я не ожидала. Удивилась.

– И мне… Нам – очень приятно, – отозвалась Тина, чувствуя себя круглой дурой, но нисколько из-за этого не переживая.

– У Клавы чистые лапы, – успокоил Сеня сиделку, – Мы только из машины – и в подъезд. Пойдемте, мои красавицы. Зайдем к маме. А потом я закажу нам ужин. тут ресторан поблизости, они быстро все доставят, накроют. Посидим, отметим.

Они миновали прихожую и повернули направо, в небольшой светлый коридор с четырьмя дверьми.

– Мы на маминой половине, – пояснил Сеня, – Тут вот ванная, тут туалет, в этой комнате у нас Александра Михайловна отдыхает, а там – мамочка.

Он постучал в дверь, за которой находилась прежняя сказочная красавица и низкий мужской голос немедленно отозвался:

– Сеня, это ты? Войди!

Тина тут же вспомнила этот голос. С годами он стал еще ниже. Остальное осталось при нем: и величественные интонации, и королевская уверенность.

– Мамочка, я не один, – предупредил сын.

– Прошу! – скомандовал голос.

Они вошли. Тина постаралась по возможности упрятаться за Сенину спину, чтобы старая женщина не была слишком поражена ожидающим ее сюрпризом.

– Мамочка! – громко и отчетливо произнес Семен, – Я только что женился. Хочу представить тебе свою жену. Хотя ты ее давно знаешь: это Валя. Мы с ней вместе учились в школе.

Тина, вышедшая из-за спины мужа, сделала какое-то подобие книксена и только после этого решилась взглянуть на свою новоиспеченную свекровь.

Та сидела в старинном кресле с высокой резной спинкой. Кресло поражало своим театральным шиком. Но дама, восседавшая на нем, поражала не меньше. Тина знала, сколько ей лет, и поражалась тому, что увидела. Нет, конечно, от старости никому еще не удавалось убежать, какие бы старания ни предпринимались. И все же – кто бы дал этому экзотическому существу девяносто? Она была одета с шиком подростка из состоятельной семьи: модные бледно-голубые обтягивающие джинсы с едва заметным цветочным рисунком и нежно-розовый кашемировый свитерок. Сногсшибательный маникюр: каждый ноготок расписан по-своему. Тина даже мельком глянула на дочь, стремясь понять, заметила ли она. Луша смотрела во все глаза. Явно фиксировала каждую деталь. Лицо Сенечкиной мамы покрывали морщинки, но это ничего не значило, главное – прическа. Естественный русый цвет волос, никаких старческих буколек, прямая челка, четкое каре, безукоризненная укладка – редко встретишь настолько ухоженных старых дам. Положа руку на сердце, Тина вообще таких не встречала. Подкрашенные брови, ресницы, губная помада в тон свитерочка – высший шик! И никаких украшений – ни колец, ни сережек, ни бус. Да, и еще – лакированные лодочки на ногах. Картинка! И это если учесть, что красавица из дому не выходит и гостей явно не ждала. Вот это дисциплина! Вот это привычка к публичности! Тина несколько оробела, застеснялась себя.

– Ты не ночевал дома? – спросила дама грозно.

Может быть, и не грозно, но Тине так показалось. Она почувствовала себя участницей какого-то спектакля, участницей-самозванкой, не знающей слов собственной роли. Но муж ее знал все нужные слова и оставался спокойным и улыбчивым.

– Да, мамочка! Не ночевал. С тобой была Александра Михайловна. Я ей звонил. У тебя сегодня, как мне известно, была маникюрша и косметичка.

Мать благосклонно кивнула.

– Так что ты сказал – ты сделал? – по-королевски провозгласила она.

– Я женился, мамочка. На Вале. Думаю, ты помнишь. Мы учились вместе в школе.

На этот раз было видно, что мать услышала сына. Она величественно перевела глаза на «Валю из школы» и каркнула:

– Красносельцева!

Вот это память! Вот это женщина! Столько лет хранить в голове фамилию первой любви своего единственного отпрыска.

– Да, мамочка, Красносельцева! – подтвердил Сеня.

– Ну что ж! – произнесла дама и задумалась.

Казалось, она вообще забыла о присутствии в комнате других людей. Молчала, пожевывала накрашенными губами, смотрела в одну точку. И вдруг очнулась.

– Зачем же было столько ждать? – веско произнесла она, – Ты считаешь, в этом был какой-то смысл?

– Я подумаю об этом, мамочка, – ответил немедленно Сеня.

– Что ж! – донеслось из кресла, – Поздравляю! Будь счастлив! И тебя поздравляю, Валя! Вы своего добились, дети! Будьте счастливы!

Вот уж чего Тина никак не ожидала, так это подобной благосклонности.

– Спасибо! – ответили молодожены хором. Случайно получилось. Лушка даже хихикнула.

– А кто эта девочка? – спросила старая дама.

– Это Лукерья, Луша, моя дочь, – осмелилась отозваться Тина.

– Подойди ко мне! – велела старуха, – Посмотрю на тебя.

Луша подошла к креслу. Древняя красавица взяла ее за руку, пристально вглядываясь девушке в глаза.

– Хорошая, – промолвила она наконец, – Хорошая девочка. И будешь счастливой, если не наделаешь глупостей. В молодости так и тянет наделать глупостей. А потом – не вернешь! Время бежит! Запомни: главное условие достойной жизни – разумное использование себя в юности.

Луша кивнула, как загипнотизированная.

– А это кто? – перевела свекровь взор на Клаву.

– Это наша собака, она нас сама во дворе нашла, Клава зовут, – пояснила Луша.

Клава, услышав свое имя, встрепенулась и без спросу двинулась к королевскому трону. Она встала у кресла и положила голову на подлокотник. Старческая рука немедленно легла на собачью макушку. Клава завиляла хвостом.

– Я давно хотела собаку, – командирским голосом отчеканила дама.

– Я об этом не знал, мамочка, – улыбаясь, отозвался Сеня.

– А какой смысл было тебе говорить? Еще одну ношу взваливать? А теперь вот – она уже есть!

Рука с дивным маникюром нежно перебирала шерсть на Клавиной голове. Клава явно млела.

– Ну, идите, – велела сверковь, – Я рада. Идите. Собака, если захочет, может оставаться у меня. Впрочем, как хочет.

– Она разберется, мамочка.

– Да, Сеня, скажи, – проговорила озабоченно мать, словно вспомнив нечто невероятно важное, – Скажи мне: я какала сегодня?

Сеня вопросительно взглянул на Александру Михайловну, которая все это время тихонько стояла у входа в комнату королевы-матери. На вопросительный взгляд сына сиделка ответила легким кивком.

– Да, мамочка, ты какала, – уверенно ответил сын, ничуть не смущаясь.

– А я хорошо какала? – с тревогой спросила мать.

Александра Михайловна снова почти незаметно кивнула.

– Хорошо, мамочка.

– Ну, идите, идите, – отпустила гостей старуха.

Клава осталась у ее кресла, явно наслаждаясь прикосновениями легкой ухоженной руки.

Они уже шли по коридору, когда услышали тревожный вопрос, обращенный не к ним:

– Шура! Скажи мне: я какала сегодня?

– Да, какали! – последовал уверенный ответ.

– А как? Как я какала?

– Хорошо какали! – с чувством отвечала сиделка.

Они снова оказались в прихожей, потом в другом коридоре, где прошли мимо таких же ванной и туалета, как на материнской половине, а потом оказались в холостяцкой Сениной берлоге: минимум вещей, порядок, окна без штор. Вместо штор – жалюзи.

– Вот три моих комнаты – располагайтесь, – обвел рукой свое пространство Сеня.

Он быстро позвонил в ресторан, распорядился с заказом и предложил своим дамам еще шампанского.

– Классная у вас мама! – восхищенно сказала Луша, – Красивая – слов нет.

– И представь, ей девяносто лет! – поддержала восторг дочери Тина.

– Да, мама, конечно, человек уникальный. Но, слышали? Вопросы ее последние? Это тоже – последствия борьбы за красоту фигуры. Борьбу-то она выиграла, но кишечник нормально функционировать перестал, – вздохнул Сеня, – страдания у нее из-за этого большие. Клизмами увлекалась. Поест – и клизму ставит. А все восхищались: ах, фигурка, ах, лань лесная, ах, серна. Серна и лань клизмы себе не делают. Так живут. А у мамы теперь главный интерес жизни: покакала она сегодня и как.

– Красивая, – вздохнула Тина, – И добрая стала. Или мне показалось?

– Ну, когда как. Сегодня она, конечно, в прекрасном расположении. Оказывается, собаку хотела, кто бы мог подумать. Отнимет еще у вас Клаву. Та, я смотрю, не прочь.

– Насчет Клавы сговоримся. Одна семья, – засмеялась Луша, – Вы вообще – молодцы! Классные ребята. Мам, я тобой горжусь. Взяла и отмочила. Кто бы мог подумать?

– Вот насчет «кто бы мог подумать» – это точно, Луш. Это никто. И я сама не могла бы.

– Судьба подстерегла. И мы оказались в ее плену, – красиво сказал Сеня.

После ужина Луша засобиралась домой.

– Давай такси тебе вызову, – предложил новоявленный отчим.

– За мной заедут, – отказалась Луша, – И что насчет Клавы? Мне ее забрать с собой или она у вас тут тусоваться останется?

Клава захотела остаться в новом доме.

– Дочур, ты вроде сказала, что сама замуж собралась? Или мне показалось? День такой выдался, что мозг не все воспринимает, – спросила Тина, прощаясь.

– Собралась, мам. Хотела в скором времени тебя с женихом знакомить.

– Так познакомь!

– Обязательно. Вот окончательно квартирный вопрос решу и подадим заявление.

С квартирным вопросом на тот момент дело продвинулось. Сразу после развода и получения свидетельства о собственности половины квартиры Тина оформила на дочь дарственную. Ей самой в том доме ничего не было нужно, а дочь, конечно же, нуждалась в собственном жилье. Луша как-то судила-рядила с отцом, решая судьбу их общего жилища. Он не хотел покидать квартиру. Не хотел и покупать дочери что-то взамен. Оставалось только размениваться. Отец отказывался, отказывался, взывал к совести Лукерьи, обличал Тину, считая, что та устраивает какие-то тайные происки, но вдруг согласился на обмен, позвонил сам, сказал, что нашелся очень выгодный покупатель и что на те деньги, которые они получат от продажи, можно будет при желании найти две трехкомнатные. Так и вышло. Юра жил новой счастливой семейной жизнью, был полон энтузиазма. Луша тоже не оставалась внакладе. Задатки за все три квартиры, участвующие в сделки, были уже внесены, через неделю предстояло все завершить ко всеобщему удовольствию. Судя по всему, новая жизнь действительно начиналась по всем фронтам. И вроде бы все шло к лучшему. Тине страшно было надеяться, но ведь и глаза на хорошее не закроешь. И надо ли закрывать?

Тина обняла дочь, погладила по голове.

– Ты его любишь? – спросила она у Луши.

– Мамуль, я сама себя спрашиваю об этом. Люблю – не люблю. Я не знаю, что такое любовь. Иду в потемках. Ну, нравится он мне. Хочу быть с ним. Мне с ним хорошо. И все такое. А про любовь… У меня на этот счет свое мнение. Вы вон сколько лет с Семеном знакомы. Ты все эти годы его любила?

– Нет, – ответила Тина, – помнила, это да. И то, не всегда, только временами вспоминала, но как сон.

– А сейчас – любишь?

– Я боюсь этого слова! Ты права! Я, оказывается, не знаю, что сказать. Я хочу быть с ним. Мне хорошо. И еще – я чувствую счастье, что не одна. И не просто не одна, а что я именно с ним, с Сенечкой. Этого мало?

– Этого много, мам. А других слов и не надо, правда?

– Мудрая ты у меня, – вздохнула Тина, – И всегда была мудрой. Помнишь, как ты Ваське маленькой говорила: «До свадьбы доживет!» Мы хохотали, до того смешно. А она тебя слушала, глазищами уставится и внимает. Ты для нее главный пророк была.

– И что? Разве я кого обманула? Все доживем до свадьбы. В итоге. И Лиза твоя дожила, и ты дожила, да еще как! И я доживу. А потом и Васька.

Они еще раз расцеловались и распрощались.

Пора было спать. Усталость просто одолевала. Клаву уложили на ватное одеяло в прихожей, за которым Сене пришлось лезть на антресоли. Тина наконец стянула с себя свадебный наряд, надела Сенину широченную футболку, нырнула под одеяло. Сеня ушел пожелать маме спокойной ночи, вернулся, улегся рядом, обнял.

– Мама не сердится? – в полудреме спросила Тина.

– Нет. Наоборот. Довольна. Вы ей по душе пришлись. Все трое.

– Хорошо, – прошептала Тина, – Как же хорошо.

Муж прижал ее к себе и поцеловал.

– А так – хорошо? – шепнул он, гладя ее плечи.

– Хорошо, – как во сне отвечала Тина.

– Хорошо, хорошо, хорошо, – ей казалось, они шептали это слово всю ночь.

Сладкое ничегонеделанье

Утром Тина проснулась, как от толчка. Рядом никого не было. Она почему-то сразу догадалась, что Сеня пошел во двор с Клавой. И почему-то ее охватил дикий леденящий ужас. С чего бы это? Все же было так замечательно! Она обрела свое счастье, она больше не одна. Столько месяцев оплакивала свое одиночество, и все изменилось волшебным образом. Рядом с ней единственный на всем белом свете человек, если говорить о мужчинах, конечно, которому она полностью доверяет. Что еще надо? Разве могло быть лучше? И все равно – ей было мучительно страшно.

– Зачем я все это сделала? – спрашивала себя Тина, – Я же попросту сошла с ума. Вела себя как подросток безмозглый. Зачем все это было? Эта свадьба? Платье? Я же даже толком и не знаю, люблю ли его.

Тина вспомнила вчерашний прощальный разговор с дочкой. Что такое любовь? И как понять, любишь ты человека или нет? Влюбленность, восторг, счастье неожиданного поворота судьбы – это одно. Это все классно, здорово, весело. А потом? Вот она была уверена, что любит Юру. И с годами все больше в этом уверялась. И любила – не оторвать. А что в итоге? Где та любовь? Ау! Отзовись! Даже в глубине души нет отклика. Конечно, Юра с Катей обидели ее, Тину, в самых лучших чувствах, это понятно. Но все же – если любовь была настоящей, истинной, то разве могла бы она пройти вот так – буквально без следа. Чтоб одно легкое безболезненное презрение оставалось и чувство пустоты? Как говорил апостол Павел? «Любовь долготерпит, любовь не перестает…» А у нее все перестало. Вот любовь к дочери – другое дело. Тина твердо знала: что бы Лушка ни натворила, любовь к ней в материнском сердце будет вечной и неизменной. Возможна ли такая любовь между мужчиной и женщиной? И если да, то, скорее всего, речь ведь идет об исключительных случаях.

А их с Сенечкой случай – разве можно назвать исключительным? Это же сплошь и рядом случается: люди по юной неопытности расстаются, а спустя десятилетия находят друг друга и бросаются в объятия, уверенные, что вот оно, сошлось: слились две половинки. Юра с Катей тому яркий пример. Развалили свои семьи, поженились, скорее, скорее, чтобы наконец-то почувствовать себя единым целым. И она, выходит, пошла по их стопам. Но все равно вопрос открыт: если они были двумя половинками целого, то почему же тогда не соединились? Чего ждали? Зачем искали каких-то других отношений на свою голову?

Что-то тут не то. Красивые слова, формулы, образы – это хорошее утешение. А на самом деле все не так. Разве стала бы она искать Сенечку, если бы Юра не променял ее на Катю? Да никогда и ни за что! Это все – звено в цепочке ее беды! И к чему это приведет?

Тина снова ощутила подобие ужаса. Зачем она это сделала? Жила спокойно, все наладилось. Ездила себе с Еленой Прекрасной по художественным галереям, получала за это прекрасные деньги, изредка мило общалась с олигархом Михаилом Степановичем, видевшим в ней родственную душу. Лизка с Васькой поблизости. Любящая Клава. Лушка вон замуж собралась. Хороший, спокойный мир постепенно создался. Зачем она искала приключений на свою голову? Как она будет жить теперь? Здесь, с Сенечкиной мамой? «Сеня, я покакала? А как? Как я покакала?» А Сеня видит в ней, Тине, ту свою первую любовь, ту беззаботную подружку из детского сада, которой можно командовать, как оловянным солдатиком. Но она уже совсем другая. Она полюбила одиночество. Она отвыкла готовить на всю семью, потому что ей одной мало надо. Она оценила, как это сладко: идти, куда глаза глядят, а не туда, куда должна, или где ее ждет другой человек, пусть дорогой и приятный. Она за это время поняла, что это за очарование такое – Dolce far Niente – сладкое ничегонеделанье, во время которого ты никому ничего не должна, ни о чем не думаешь, не заботишься, не дергаешься, просто существуешь сама по себе без всякого дела, причем столько, сколько тебе, лично тебе, этого хочется.

– Зачем люди женятся? – спрашивала она сама себя, – Ладно, понятно, когда молодые, хотят детей, растить их надо и все такое прочее. А потом? Вот зачем они сейчас поженились? Чтобы – что? Ни детей не предвидится, ни общее хозяйство никому из них не нужно: у каждого есть свое, а бо́льшего и не требуется. Можно же было так – встречаться время от времени, даже ездить куда-то, развлекаться. И на душе спокойнее было, и никаких тебе нравственных и прочих долгов. Зачем же тогда? Да, кстати, а почему же она все это время своего одиночества мечтала не быть одной? Какие у нее имелись доводы?

И вдруг Тина услышала те доводы, которые тогда, в часы ее страданий казались ей самыми убедительными. Дело не в обязательствах и общем имуществе. И дело даже не в деторождении. И даже не в поисках идеального чувства любви. А просто – дело в тепле и нежности. Тепло человеку может дать только другой человек рядом. Не кошка и не собака, даже самые любимые и родные, не заменят человеку – человека. Она же сама мечтала о таком простом: сидеть рядом обнявшись, а за окном снег или дождь, а дома тепло, уютно, и два человека просто сидят, молча, и каждый думает о своем, но чувствует при этом тепло того, кто рядом!

Да! Конечно! Как странно и предательски устроен человек! Вот она сейчас получила именно то, о чем мечтала! И рядом с ней оказался именно тот человек, с которым, безусловно, легко молчать и легко говорить, легко смеяться и легко плакать, легко сидеть обнявшись, переживая непогоду. Откуда же эта паника? Почему тревога?

– Старею, – объяснила себе Тина, – Старею и стала бояться перемен. И надумала кучу всякой ерунды.

Тревога прошла. Она нежилась в кровати, предаваясь тому самому сладкому ничегонеделанью, позволяя событиям свершаться своим чередом и не пытаясь на них как-то влиять. Будь, что будет. Как есть, так есть.

Легкая жизнь

– Клаву выгулял, накормил. Она сейчас у мамы тусуется, – сообщил Сенечка, заходя в спальню, – Ты как? Выспалась?

– Ага, – ответила Тина и потянулась, – Вот лежу просто так и думаю.

Сеня сел на край кровати. Наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Я знаю, о чем ты думаешь. Учудили мы с тобой, да? Испугалась, ага?

– А ты что? Откуда знаешь? Тоже испугался? – поразилась Тина.

– Было дело. Проснулся и думаю: вся жизнь теперь перевернется. Чего делать-то? Потом посмотрел на тебя, Красносельцева, как ты сопишь, и понял, что все правильно у нас получилось.

– Вот это да! – не находила слов Тина.

– Это глубинный закон жизни, женщина: умная мысль часто приходит в голову сразу нескольким индивидуумам. Только они думают, что именно их озарило, – изрек Сенечка.

– И чего ты надумал, когда тебе эта мысль в голову пришла? – ревниво поинтересовалась Тина.

– Я надумал, что надо встать и выгулять Клавдию, которая, кстати, все перемены в ее личной жизни приняла с радостью. А пока гулял, понял, что все у нас с тобой правильно. И по-другому – никак. Конечно, в мелочах надо будет притереться. Но в самых ерундовых мелочах. Остальное я про тебя знаю. Давай будем просто рядом, когда сможем. Будем друг у друга. Захочешь побыть одна – нет проблем. У меня такое тоже бывает. Захочешь помолчать вдвоем – еще лучше. Лично я хочу сделать тебе легкую и прекрасную жизнь.

– А как? Откуда ты знаешь, что для меня легкая жизнь? – удивилась Тина.

– Я разберусь, Красносельцева, поверь. У меня гены подходящие. Мой отец всю жизнь любил свою жену и создавал ей удобства и защиту. И меня научил. Я справлюсь, поверь.

– И я хочу сделать тебе легкую жизнь. И теплую, и веселую, – отозвалась Тина.

– Мы будем вместе, даже если в какой-то вечер тебе захочется провести время у себя на Кудринской, а мне – поехать на дачу и побродить там по лесу. Вот, собственно, и все, что я хотел обсудить. Принимается?

– Принято! – с облегчением вздохнула Тина, – И знаешь – здорово, что мы вчера так… Без раздумий. А то бы и не решились.

– Ну да. Я так и сообразил. Иногда лучше сначала сделать, а подумать потом.

– Какой же ты умный, Ыцай! – восхитилась Тина.

От грусти не осталось и следа.

Потом они завтракали на кухне. Предложение организовать кофе в постель Тина с негодованием отвергла: она ненавидела есть в кровати, после этого на простыни вечно оставались колючие крошки. И вообще – еда в полулежачем положении ассоциировалась у нее с детскими болезнями, опухшими железками, температурой, таблетками.

– Никогда не жру в кровати! – объявила она мужу.

И тот ее поддержал.

На кухне они общими усилиями пролили кофе на пол. Потом пролили молоко. Потом сожгли тосты. Но завтрак все же удался на славу. Они решали, где в ближайшие дни станут жить и вообще, как оно все будет. Постановили не суетиться. Надо было съездить на Кудринскую, собрать кое-какие вещи, чтобы и здесь у Тины было, во что переодеться.

Тина приняла душ, оделась в то, в чем была до поездки в ЗАГС, и почувствовала, что от тревоги ее не осталось и следа. Все было хорошо и просто. Не надо было притворяться и играть какую-то роль.

Она заглянула к свекрови. Та, как и прошлым вечером, восседала в своем кресле, аккуратно причесанная и накрашенная. Правда макияж был несколько иным, не в таких пастельных тонах, как накануне. Красная помада в тон платья-джерси очень оживляла лицо старой дамы.

– Как же они удивительно похожи с Сенечкой! – подумала Тина, – Наверное и он будет таким же в девяносто лет: подтянутым, элегантным. Удастся ли посмотреть? Дожить бы до девяноста.

– Как вы освоились? – громко и четко проговорила старуха, – Как ночь прошла?

– Спасибо! Все очень хорошо! – откликнулась Тина, не совсем понимая, в чем суть последнего вопроса.

Свекровь между тем продолжала:

– Мой сын был груб?

Тина не поняла, о чем речь и вопросительно посмотрела на даму в красном. Та решила пояснить суть вопроса:

– Мой сын был груб? Его отец овладевал мною грубо и беспощадно.

В низком голосе послышалась зависть к самой себе, годами подвергавшейся когда-то беспощадным налетам собственного мужа.

– Он всегда говорил, что хочет довести меня до изнеможения. Чтобы я о других мужчинах и не помышляла.

Свекровь улыбнулась своим воспоминаниям.

– Я и не помышляла. Какое там! А вы? – спросила она, обратившись к Тине.

– Называйте меня, пожалуйста, на «ты», вы же всегда так делали, – попросила Тина.

– Хорошо. Но ты не ответила на мой вопрос, – настойчиво проговорила старуха.

– Сеня не груб. Нам с ним очень хорошо. И да – изнеможение было. Конечно.

– Не груб… – повторила старая красавица, – Я так и думала. Это он в меня. Но темперамент! Темперамент у него, с которым тебе придется считаться!

– Я готова считаться, – улыбнулась Тина.

– Знаешь, я рада, – заявила вдруг свекровь, – Рада, что он наконец женился. И правильно, что на тебе. Вы друг друга хорошо знаете. И вообще – у вас сейчас самый правильный возраст. Послушай меня: детей надо рожать поздно. Это же ужас какой, если бы рядом со мной сейчас был семидесятилетний сын-старик. А так – молодой, полный сил мужчина. Я смотрю на него и чувствую себя моложе на тридцать лет. У тебя, правда, есть дочь. Но она уже взрослая. Тебе ничто не помешает родить мне внука.

Тина оторопела. Об этом она как-то не подумала. Какого внука? В ее-то годы? Вот тебе и тихая жизнь!

– Я… Мы… Мы о детях не думали. Не говорили, – растерянно пролепетала она, – Я не уверена, что смогу… Что получится…

– Так я же не требую завтра, – засмеялась старуха, – Я же не тороплю. Время есть. Сживетесь. А там природа сама решит.

Она вдруг отвлеклась, отвернулась к окну, задумалась. Тина поняла, что время аудиенции заканчивается.

– Шура! Шура! – крикнула вдруг свекровь.

– Бегу! – отозвалась сиделка.

– Шура! Я какала сегодня? – послышался тревожный вопрос.

Тина тихо вышла, уводя за собой Клаву. Вопрос про каканье больше ее не шокировал. Гораздо сильнее пронзила ее мысль о том, что – и правда – у них же с Сенечкой могут получиться дети! Как же это она раньше-то не подумала?

– А когда было думать? – ответила она вопросом на свой же удивленный вопрос, – А что, если и правда – будут? Куда мне? То есть: куда нам? А с другой стороны, свекровь-то права: вдруг и она, Тина, доживет до девяноста? И будет с ней рядом вполне еще молодой сын или полная жизни дочь. И разве не говорила она когда-то с Юрой о том, как хочет еще маленького? А тот отнекивался, приводил какие-то соображения о высшем творческом предназначении… И вот сейчас – ее мечта о прекращении одиночества исполнилась так вдруг, так быстро. Может быть, ради того, чтобы появился на свет новый человек? Тогда во всей этой внезапности есть смысл. Не минутная из с Сенечкой блажь, а большой и серьезный смысл.

Впрочем, правильно сказала Сенина мама: время есть. И надо просто спокойно жить, как по реке плыть.

«Только с тобой я могу быть откровенным»

К концу следующей после их с Сенечкой внезапной свадьбы недели подошло заранее обговоренное с секретарем Михаила Степановича время встречи. Тина, конечно же, рассказала мужу о том, как в последнее время зарабатывает на жизнь и кто дал ей эту работу.

– Представь, я сидела на плече у будущего олигарха! Он нес меня в школу мимо всех, я изо всех сил трясла колокольчиком, гордилась! Как все завязано в этой жизни!

– А я помню, – заулыбался Сеня, – помню тебя с колокольчиком. Фартук белый кружевной, гольфики. Ты еще мне крикнула, привет, мол! А я тебе цветами махал изо всех сил! Тебя помню, а парня этого – нет, конечно.

– Да и я б не вспомнила, если бы он сам не рассказал. А так – подружились.

– Ему кроме тебя и поговорить не с кем, – заметил муж.

Тина не поняла, шутит он или правда так считает.

– Он довольно замкнутый человек, – сказала она.

– А попробуй в его положении не быть замкнутым. Конечно, замкнутый. И при этом – человек же. Хочется простого общения. Я его понимаю. Иди, Красносельцева, благословляю тебя.

Они поехали в ресторан, о котором Тина и слыхом не слыхивала. Там было очень тихо, безлюдно. Их провели в оранжерею с высокими стеклянными потолками. Где-то высоко летали зеленые попугайчики, пересвистываясь между собой.

– А они нам на голову не накакают? – с опаской спросила Тина, – Я, конечно, понимаю, что это к деньгам, но, может, без этого как-то обойдется?

– Не волнуйся, тут все без экстрима. Мы от них отделены сеткой. Ты ее сразу не заметила – так и было задумано.

Можно было спокойно наслаждаться беседой и ужином. Конечно, Тина рассказала о своем неожиданном замужестве, о том, что судьбе в последнее время угодно сводить ее с теми, кто учился с ней в одной школе. К чему бы это?

– Надо подумать, – серьезно заметил Михаил, – Я, знаешь ли, стал суеверным. Прислушиваюсь к намекам, которые нам невзначай посылаются. Раньше шел напролом, а сейчас вот все думаю, вглядываюсь. Тебя зачем-то мне судьба послала. И я очень рад, Валюня! Получается: только с тобой я могу быть откровенным. Верю тебе.

– И я тебе верю, Миш. И очень рада подарку судьбы, которая меня к вам с Еленой привела, – откликнулась Тина.

Елену она упомянула из дипломатических соображений, чтобы Миша чувствовал ее уважение к их семейным границам.

– Елена, – задумчиво протянул Михаил, – Елена, Елена… Да. Вот о некоторых событиях, с ней связанных, хотел с тобой сегодня поболтать. Ибо – больше не с кем. А есть нечто, рвущееся наружу. Давай выпьем для храбрости!

– Я храбрая, Миш, – предупредила на всякий случай Тина.

– А будешь еще храбрее! – пообещал друг, – И я расхрабрюсь.

Они выбрали себе напитки «для храбрости», выпили. Попробовали замысловатую закуску.

– Хорошо тут как! – расслабленно протянула Тина.

Ей и правда было очень хорошо и спокойно, как со старшим братом, которого у нее никогда не было.

– Слушай, что расскажу, – начал Михаил, – Ты про Киру знаешь теперь. Самую главную тайну того периода я раскрыл. Отболело, можно сказать.

– Легче стало, как рассказал? – кивнула Тина, – Мне всегда легчает, когда что-то тайное выскажу. Боль улетучивается.

– Это точно. Боль улетучивается. И стыд улетучивается. Тем более заяц – это так, мелочь была, прямо скажем. Но полегчало.

Тина мгновенно догадалась, о чем хочет поведать Михаил. О том, что уже рассказала ей Елена. Надо же! Он, такой проницательный, такой стратег в своем бизнесе, даже не догадывается о том, что именно и насколько именно известно его жене. Ну что ж! Таков удел супругов – ни о чем не догадываться. Теперь-то Тина это точно знала.

– Я не только расскажу тебе главный стыд моей жизни. Я еще совета твоего спрошу, – вздохнул Миша, – Это о второй моей жене. Ася ее зовут. В общем, через какое-то недолгое время после развода с Кирой я, естественно, встретил девушку, полюбил и все такое. И мы, как было принято в те времена, женились. Она, кстати, переживала, что я был уже женат. Развод – это было дело нехорошее, не одобрялось оно. И существовало представление, что на разведенном человеке лежит какая-то вина. Или пятно на репутации. Порок какой-то у него пытались отыскать или недостаток существенный. Ну а как иначе? Человек женился, а потом развелся? С чего бы это? Ну, она и переживала. Стеснялась родителям сказать, что встречается с разведенным. И я себя сам стеснялся в этом плане. Своеобразные времена, да? Но что-то в этом было.

В общем, чем больше Ася сомневалась, тем сильнее я хотел на ней жениться. И старался ужасно. Доказывал ей, что я – достойный претендент, что сделаю ее счастливой, что она не пожалеет, если будет со мной. В бизнес пустился, рвался безостановочно к цели, дела шли, а Ася замуж за меня не спешила. Ужасно это меня заводило. Я привык своего добиваться. Тем более она была красавицей, все на нее внимание обращали: выглядела такой аристократкой – тонкая, большеглазая, руки такие нежные. Не описать словами. Видеть надо. На нее оборачивались, любовались. И, конечно, ухажеров было полно. Я тревожился, что уведут ее. И все эти мысли и чувства мешали мне дело делать, никак сосредоточиться не мог. Ну, в один прекрасный день я подъехал к ее дому на иномарке – заметь: на иномарке, новой, не подержаной, «Вольво» купил, почему-то мне тогда казалось, что это наикрутейшая марка. Подъехал на своем авто, с огромным букетом роз и немыслимой коробкой конфет, поднялся на их этаж (подъезды еще не запирались тогда), позвонил в дверь, открыла мне будущая теща, как я догадался, хотя никогда до этого родителей Аси не видел. И я прямо с порога попросил у нее руки дочери. Букет вручил, конфеты. Она рассмеялась, позвала в дом. Там вся семья ужинала. Милые люди. Без затей, простые, чистые. Не простаки, а простые. То есть – без всяких масок и театров. Поговорил с отцом. Рассказал им, что был женат на однокласснице своей, что денег не было, ну и все такое прочее. Про развод объяснил, что уроки извлек, буду верным и заботливым мужем. Пообещал Асю беречь, лелеять, создать ей прекрасную жизнь, какой она достойна. Даже вывел их на балкон и похвастался машинкой – такой был идиот. Но они почему-то мне поверили и говорили, как с человеком. Ася слушала. Она не особо разговорчивая была, ее сразу не понять. Но слушала, не гнала, и я это отмечал, надеялся на то, что она согласится. Отец сказал, что мы-то с ним общий язык найдем, как он понимает. Но дело-то не в нас с ним, а в желании их единственной дочери связать со мной свою жизнь до конца дней. «До конца дней», заметь! Другого не предусматривалось. А я о другом и не думал. Я хотел семью создать раз и навсегда. Тем более перспективы разворачивались очень радужные.

После слов отца насчет решения дочери все посмотрели на Асю.

– Ну, что ты скажешь, деточка? – говорит ей мать.

– Подождите, – прошу я, – Я сейчас сам у Аси спрошу. При вас.

Я встал из-за стола и говорю:

– Ася! Я тебя очень люблю. Ты согласна стать моей женой?

Никогда не забуду ее глаза. В них такой свет был, такая надежда и радость! Она тоже встала. Стоит и смотрит на меня. И молчит. А я чувствую, что молчанием этим она будто спрашивает, не обману ли, буду ли хорошим мужем. А я был влюблен и мечтал ее добиться. Наконец, она решилась;

– Да, – говорит, – Я согласна, Миша. И я тебя тоже люблю.

И лицо руками закрыла. Эти слова для нее не были пустыми, понимаешь? Она из сердца их выпустила. Все это почувствовали. Я даже оробел. Себя самого испугался, что ли.

Ну, мы и поженились. И жили очень даже хорошо. Ася мне доверилась полностью. Дела мои шли просто великолепно, я был окрылен. Одно за другим – и всюду успех! Я иногда сам себе говорил: так не бывает. Но – вот же! Было. И сейчас есть. Тогда же и коллекцию свою стал собирать, вернее, стали – мы с Асей. Она в живописи хорошо разбиралась, и нюх у нее был почти как твой. Жили бы себе и жили…

Михаил перевел дух, отпил из своего бокала. Тина тоже немножко выпила. Ей страшно было слушать, что будет дальше. Она и так все знала. И не хотела еще раз выслушивать о плохом. Но ведь не скажешь же, что Елена поделилась с ней своими секретами, причем чуть ли не сразу после их знакомства. Надо молча слушать.

– Жили бы себе и жили. Да. Но шел год за годом, а у нас почему-то не было детей. Мы особо на этом внимание не заостряли: много дел, много событий, одно за одним. Вроде и не до того. Но я чувствовал, что Ася переживает. Однажды предложила обследоваться, может, что-то у нас со здоровьем не то. Обследовались – все в полном порядке. И у меня, и у нее. Я ей говорю:

– Не дергайся, придет время, все будет. Причем тогда, когда ты меньше всего станешь ждать.

Так прошло почти десять лет. Пролетели незаметно. И как-то я заскучал. Себе не признавался, но что было, то было – заскучал. Азарт стал пропадать. Вроде как все есть, и ничего нового уже не будет. И – ради чего все это? У меня уже к тому времени целая империя была, тысячи людей от моих предприятий зависели. А я ходил унылый. Скучно стало. И путешествия душу не грели: вроде всюду побывал и не по одному разу. И в этот самый момент мне повстречалась Елена. Ну, как – повстречалась? В мой же секретариат пришла работать. Молоденькая девчонка, выпускница вузовская, красотка, полная жизни, глазки наивные, всему радуется. Прекрасное дитя. Это она сейчас застегнута на все пуговицы, все у нее по протоколу, все как надо. А тогда была веселая и живая. И мне было весело на нее глядеть. Глядеть-то приходилось каждый день, по нескольку раз. И я был очень даже этому рад. Она все вертелась передо мной, как это девчонки делают, завлекают неосознанно, по молодости своей.

Тина хмыкнула про себя: «Неосознанно, по молодости». Мужская наивность, видимо, безгранична. Ему сети расставляют, а он, видя их, умиляется, что все так неосознанно выходит, наивно так, по-детски. Она-то не раз убеждалась, что эти наивные детские глаза юных дев и есть выражение настоящего, отлично продуманного расчета. Но дело охотника ловить, а дело жертвы не попадаться. Или попадаться, если очень хочется.

– И как-то раз я не выдержал, позвал ее поужинать. Ну, и закрутилось. Она была полной Асиной противоположностью тогда. Ася долго своих чувств не показывала, а Ленка почти сразу сказала, что любит. И разревелась, я же еще ее утешал. И на все она была согласна, абсолютно на все, хотя и цену себе знала, хороша была, но ради любви ко мне обо всем забывала. Я верил ее чувству, и оно меня грело, сил мне добавляло. Я мог ей позвонить в любое время дня и ночи – ни слова против, а ведь с родителями жила, – мчалась ко мне, отдавалась. Ничего взамен не требовала, не упрекала, не просила. Только побыть немного рядом. Так она говорила. И как-то все сильнее она меня к себе привязывала, нужной становилась. Вот эта ее готовность, открытость – это подкупало. Я-то ей с самого начала сказал: никаких, мол, обязательств. Я женат, люблю свою жену, и вообще – все это – твой выбор. Она согласилась. Да так горячо согласилась! Лишь бы рядом хоть иногда. Потому что люблю. Остальное – как будет, так будет. Правда, говорила, что очень ей стыдно перед моей женой, но не может она справиться со своими чувствами.

С Асей все стало иначе. Мне и стыдно было перед ней, и вроде как я ее внутренне винил в чем-то. Я по-прежнему ее любил и не просто любил – ценил и уважал. Жизнь наша с ней ничуть не изменилась. Наоборот, мне казалось, что все к лучшему. Ну, и шло так какое-то время, а потом Ленка сказала мне, что беременна. И что как я скажу, так и будет. Не станет она меня по рукам и ногам этой беременностью связывать. Я обрадовался – не передать. И тут же для себя все решил. Я ж, как оказалось, давно хотел ребенка. Все заиграло новыми красками. И я принял решение. Сделал выбор. Приехал в наш с Асей дом и сказал ей, что мы должны развестись: у меня другая женщина, и она ждет от меня ребенка. Сказал, что оставляю ей и квартиру, и дом за городом, и машину пусть выбирает, какую захочет, и деньги большие. Лишь бы не тянуть с разводом. Точка.

– А она? – спросила в ужасе Тина, вспомнив свой страшный разговор с мужем, – Как же она?

– Она молчала. Потом спросила, не считаю ли я себя предателем. Я ответил, что ни в коем случае. Хотя, конечно, знал, что предатель и обещаний, данных ей и ее родителям, не сдержал. Дал слабину. Но как в этом признаваться? И так тошно. Сказал, что я не первый, не я последний, что так устроена жизнь, что по-другому не получилось. Ася еще уточнила: уверен ли я, что это правильное устройство жизни. Я ответил, что не хочу об этом думать. И тогда она сказала, что да, согласна на развод. И все условия принимает. Одна просьба: не видеться больше никогда. Потребовала дать ей слово, даже нотариально зафиксировать, что я не буду делать никаких попыток встретиться, ни при каких обстоятельствах. Я согласился. Все сделал, как она просила. Имущественно и материально обеспечил. Вроде как мог считать свою совесть чистой. Развелись, расписались с Еленой, началась вроде как новая жизнь. Я временами думал об Асе, жалел ее, но тут ребенок должен был появиться, надежды, счастье… Но случается вот что: незадолго до Ленкиных родов мне секретарша приносит корреспонденцию, а там в числе прочего – ксерокопия свидетельства о рождении ребенка, девочки. Мать – Ася, отец – я. И по дате рождения получается, что все верно, зачали мы с Асей ребенка, когда я уже к другой намылился. То есть, я беременную долгожданным ребенком жену бросил ради другой, безотказной. Юрист мне объяснил, что, по документам, ребенок был зачат в браке, поэтому Асе ничего не оставалось, как отцом записать меня, если она не хотела, чтобы у девочки в графе «отец» вообще был прочерк. Итак – моя дочь, мое отчество, моя фамилия. И я – предатель. Тут не подкопаешься и не отмоешься. Можно ходить гоголем и делать вид, что все идет по плану, но внутри – черви. И они свое дело делают.

– Это она тебе письмо прислала, Ася? – спросила Тина.

– Нет. Я сначала подумал – от нее письмо. Но почерк был чужой. Короче – тесть бывший. Он человек справедливый, посчитал, что отец должен быть извещен о рождении дочери. Спасибо ему. Он хороший человек, в чем я и не сомневался. Правильные, цельные люди. А я… Вот скажи, ты знаешь определение слова «пошлый»? Все говорят, а, похоже, никто не знает толком, что оно значит.

– Безвкусный, по-моему, – ответила Тина.

– Молодец. И это тоже. Но главное – я специально поинтересовался – «пошлый» означает «низкий в нравственном отношении». А поинтересовался как раз после встречи с бывшим тестем, и такое было в моей биографии. Я каким-то нюхом прочуял, что это он мне весточку послал, ну, и позвонил ему. От стыда сгорал, но собрался как-то. Повод уж очень серьезный, чтоб себя жалеть. И мы встретились. Поговорили хорошо. Я попытался как-то объяснить свой поступок, а он мне: «Не будем говорить о пошлых деталях.» Пообщались по делу. Я, естественно, вызвался материально помогать, чтобы Ася и девочка ни в чем не нуждались. Он же, со своей стороны, потребовал не тревожить его дочь, не причинять ей дополнительные страдания. Единственно, что обещал: фото ребенка регулярно мне пересылать. Что я мог поделать? Я же Асе слово дал не приближаться к ней. Домой вернулся и почему-то вспомнил про «пошлые детали», в словарь полез. И оказалось – детали-то низкие, безнравственные. Такая вот мелочь, а я словно из бочки с дерьмом вынырнул. Хотя – вынырнул ли? Большой вопрос.

– И так ты ее не видел? Вообще? До сих пор? – поразилась Тина.

– Вот и дошли мы до самого интересного. Сначала тесть мне исправно посылал фото. Не через секретариат. Есть у меня личная ячейка. В общем, я имел возможность наблюдать, как подрастает дочь. Сходство у нас с ней поразительное, это даже на младенческих портретах видно. И чем страше, тем она делается все более похожей на меня. Хотя и не со мной росла. Сын, Степка, отличный парень, люблю его, это понятно. Но он весь в мать. Ничего от меня не досталось. Дочь – моя. Видел ее и не только на фотках. Договаривался с тестем, когда она у них гостила, подъезжал к детской площадке, дед ее выводил. Я в машине сидел, как мафиози. Смотрел. Так вот время от времени и любовался. И дожил до наших дней. Она теперь взрослая прекрасная девушка, по возрасту как твоя дочь. Закончила Суриковское. Опять же, обрати внимание: интерес к живописи – от меня. Хотя тут я не точен. Ася тоже не меньше меня была увлечена изобразительным искусством. Сейчас дочь в Италии, на стажировке. Но об этом – подожди.

Я выпил уже довольно крепко, а до главного только-только дохожу. Недавно я у себя в московском офисе зашел в кадры. Кое-что надо было лично перепроверить, некоторые данные одного моего человечка. Конечно, сейчас все есть в компьютере, но и личные дела, как были, так и остались – такие папки с фотографиями, с записями. И я наткнулся там на Ленкину папку, жены своей! Ну, и чисто из ностальгических побуждений открыл. Хороша была девчонка! И вдруг впервые узнаю, что жена-то моя совсем не в секретариат после института попала, а на очень даже приличную должность по ее прямой специальности, с пристойной зарплатой, премиями. И по собственной воле перешла на место уходящей в декрет секретарши. Зачем? Оклад – в разы ниже! Престиж – да не сравнить! Перспектив роста – вообще никаких! С чего бы это? А я после двадцати с лишним лет совместной жизни Елену знаю очень хорошо. И понимаю, что она шагу не сделает, не просчитав убытки, риски и выгоду. Теперь-то я уже на нее смотрю без розовых очков. Мы с ней не в гостях у сказки живем, не скроешь друг от друга ничего. И я догадался!

– Неужели? – воскликнула Тина.

– Что – неужели? – переспросил Михаил.

– Неужели тебе стал ясен ее мотив? Неужели у мужчин наступает момент истины, когда до них доходит? – не сдержалась Тина.

– Могу сказать исключительно о себе. У меня прозрение наступило. Девушка – отличный стратег. И она, просчитав все, вышла на охоту. Охота велась на меня. А я, идиот, верил в высокие вечные чувства и купился, как лох. Я теперь все детали сопоставил, мельчайшие. Ну – попался. Что говорить. Все сделал, как она и предполагала, как планировала. И что в итоге? Три несчастных человека (если не больше): я, Ася, наша с Асей дочь. А кто счастливый?

– Степка твой, сын. Он же есть. И он счастлив! И то хорошо, – сказала Тина, – О Елене и ее счастье говорить не хотелось. Счастьем там и не пахло.

– Степка, Степка… Вот и о Степке. Как раз речь вовремя зашла о Степке. Я, знаешь ли, решил с сыном поговорить. Не часто получается, он все больше с матерью на связи. Но – вырос уже, жених. Кто его знает, с кем свяжется, что в своей жизни наплетет, каких узлов навяжет. Я и решил все ему о себе рассказать. Сын имеет право знать об отце. Должен. В конце концов я никого не убил. Но несчастья некоторым доверившимся мне людям принес. Ну, сели мы с ним, вот как с тобой сейчас, я ему все и выложил. Что есть у него сестра. И из-за это получилось, что он со мной, а сестра, то есть, дочь моя, ни разу меня не видела. Хотя я ей, взрослой уже, предлагал повидаться. Координаты ее у меня есть, ясное дело. Написал, попросил о встрече. Она ответила, что это теперь не имеет смысла. Не хочет причинять боль маме. Ася, кстати, так замуж больше и не вышла. Однолюбка. Ну и рассказал я, стало быть, Степке обо всем, а он мне: «Пап, я все знаю.» Я буквально обомлел. То есть как? Откуда? Оказалось, он чего-то шарил по фейсбуку и нашел свою однофамилицу. Его что-то толкнуло к ней на страницу зайти, увидел фото – а там вылитый я. Ну, он, не долго думая, и написал ей, вроде как в шутку: «Возможно мы с тобой – брат и сестра. Как в мыльной опере. Разлученные близнецы.» Ну и так далее. И девочка ответила. Она тоже ничего не знала, но вопрос-то возник. И стала расспрашивать деда с бабкой, мать. И выяснила, что таки-да! Брат нашел сестру. Сам собой. Так они и переписывались, довольно долго. Подружились. Степка к ней в Италию несколько раз мотался. А я, как оказалось, к ней с просьбой о встрече подкатил уже после того, как они общаться стали. Так что решение она приняла твердое. Не знаю, что будет дальше. Может, что-то переменится. Надеюсь на это. С сыном-то она дружит! Я вышел на ее страничку. Он там у нее обозначен как брат! Представь только! Вот чудеса!

– Но это же здорово! Это же счастье! Она хорошая девочка, доброе сердце у нее! – обрадовалась Тина, – В чем же проблема, Миша? Подожди немного, все и у тебя с ней наладится. Что ж поделаешь, что так вышло…

– На это я надеюсь. Но сейчас – о другом. О Елене Прекрасной. Что со мной происходит в последнее время – не могу на нее смотреть. Как подумаю, что оказался пешкой в ее игре, так злость охватывает. Лучше держаться подальше, а то врезать хочется. Большое желание уйти от нее. Условия все предоставить и уйти. Ни к кому. К себе. Чтоб самого себя почувствовать. Пришла такая пора. Держусь из-за сына. Он очень любит мать, ему будет больно. Но и он чувствует, как она несчастна. Она наверняка в курсе всего. С ее-то чутьем и тягой к любой информации! Уверен, что она в курсе. Затаилась, молчит. Боится, конечно. Я давно ощущал этот ее страх. Это называется – чует кошка, чье мясо съела.

– Миш. Стоп. Кошка кошкой, но ты уж слишком, по-моему. Она что? Изнасиловала тебя, когда ты был в бессознательном состоянии? Ты злишься, что она охотилась, а ты попался. Но ты же сам тоже охотник высшего класса. По крайней мере – в бизнесе. Чего ж ты тогда ничего не учуял? А попался – так уж не злись на охотника. Сам виноват, а? – Тина не понимала, с чего это вдруг она стала защищать Елену-разлучницу, но так уж у нее получилось.

– Тоже правда. Вот ты, получается, и ответила на мой вопрос, который я еще и задать не успел, – вздохнул Михаил.

– Нет, ты все-таки задай, – велела Тина.

– Да просто – уйти мне от нее или остаться?

– Ты чего? Это ты у меня спрашиваешь? Я тебе о другом говорила. Что на себя злись, она-то что? А уйти или остаться – тут я вообще с какого боку? Ничего тебе не скажу. Вот с дочкой надо как-то налаживать отношения. Настойчиво. У Аси тысячу раз прощения попросить. Подумаешь, пообещал не приближаться! Ты и раньше обещал – верность на всю жизнь. И где та верность?

– И правильно! Вот это я и хотел услышать! – воскликнул нетрезво Михаил, – И спасибо тебе, систер!

– Не за что, бро!

– А в итоге? Ты сама понимаешь, с чего все у меня началось? Все мои несчастья? – глубокомысленно воскликнул Миша.

– Ну? – подбодрила его Тина.

– С шоколадного того зайца, которого я, как конченый идиот, сожрал и Кирке не признался. Первый мой пошлый жизненный шаг. И – потянулось! Так бы жили мы с Киркой, детей бы нарожали, всем было бы хорошо. И никому никакого горя. Поняла?

– Ну да. В общем, да, с зайца все началось. И что делать? – поддакнула Тина.

– Эх, хорошо мне с тобой, малындия! – вздохнул Михаил, – Поживу еще с Ленкой. Пока могу, поживу. Может, до свадьбы сына с ней доживу. А там – внуки пойдут, если что – ей полегче будет… Кстати, у меня мысль есть: давай наших сосватаем? Твою Лушу и моего Степку. Они даже именами подходят – Степан да Лукерья. Он парень хороший, боюсь, как бы не облажался. Найдет себе хищницу… А Луша твоя наверняка в тебя. Достойный человек. Что скажешь?

– Хорошо бы, Миш. Я-то что. Только Лушка у меня вроде как замуж собралась. Я его еще не видела, но намерения серьезные у них.

– Любовь? – уточнил Миша.

– Вот тут не уверена. Но заявление вроде как пойдут подавать.

– А это ничего не значит! Все эти заявления. Давай их сведем, а там сами разберутся.

– Ну, давай. Только вот как – не представляю.

– А это очень просто. Она у тебя без пяти минут дипломированный юрист, так? Я ее беру к себе на работу. Раз. Посылаю на стажировку за рубеж. Два. Там ее встречает Степан. Три. А дальше – как судьбе будет угодно.

– На работу – это просто супер, Миш. Кто от такого откажется?

– Вот, визитку ей передай, пусть мне по вот этому номеру позвонит, я ее лично встречу и лично побеседую. А там – предоставь все мне.

– Хорошо. Предоставлю.

– А вдруг?! – воскликнул Миша.

– Ну да. А вдруг? – повторила Тина.

Такая пошла у нее жизнь – что ни день, то сюрприз.

Выходили они к ожидавшей их машине, крепко держась друг за друга.

– Вроде и не много выпили, – жаловалась Тина на ходу, – А чего-то ноги не держат.

– Насчет «немного» я с тобой не соглашусь, – старательно выговаривал слова Миша, – Медленно – не значит немного.

По дороге домой Тина как-то исхитрилась позвонить Сенечке, чтобы тот встречал. Он и ждал у подъезда на Кудринской, когда роскошный лимузин въехал во двор. Сначала из машины вышел Михаил. Стараясь шагать прямо, он подошел к дверце, за которой копошилась Тина, безуспешно пытаясь вылезти наружу. Миша галантно открыл дверь и протянул даме руку. Та с трудом выползла на свет божий.

– Возвращаю тебя мужу! – торжественно провозгласил Михаил.

– Сенечка! Мы случайно напились, – пожаловалась Тина.

– И без меня! Эх вы! – укорил муж.

– В следующий раз – только вместе, – пообещал Миша.

– Тем более – мы почти родственники! – вмешалась Тина.

– Не сглазь! Судьбу спугнешь, – погрозил Миша пальцем.

Тина чувствовала себя счастливой. Впервые за долгие месяцы она была под защитой, в полной безопасности.

– Хоть бы так все и было, Сень, как сейчас. Чтоб все здоровы и все вместе, – мечтала она вслух, когда лифт поднимал их на пятый этаж.

– Все так и будет, – обещал муж.

Пятнадцатое июня

И вот наступило это самое пятнадцатое июня. Девять месяцев, считая от сентября. Да, девять месяцев – магическое число. Время вынашивания человека, появления чего-то совсем нового. У Тины за эти долгие месяцы изменилось все. Словно реку ее жизни перегородили и заставили течь по другому руслу. Она не раз за это время спрашивала себя, не к лучшему ли эти перемены? И отвечала уклончиво: все могло быть гораздо хуже. Да. У нее сейчас замечательный муж – друг детства. У нее прекрасный друг, тоже словно вернувшийся из прошлого, верная подруга, с которой общение возобновилось после той жизненной катастрофы. И все же – если бы все вернуть туда, к сентябрю, и показать, что вот как будет всего-то через полгода, стало ли бы ей легче? Утешилась бы она?

От таких вопросов к самой себе рана ее начинала болеть. Нет, ни при каком раскладе, если бы у нее был выбор, Тина не хотела бы пережить тот страшный удар. Может быть, со временем все воспоминания поблекнут настолько, что источник боли станет неразличим и возникнет полное равнодушие к сентябрьским событиям, но пока лучше было не вспоминать и не задумываться.

Одно Тина знала совершенно точно: судьба была к ней более чем благосклонна, раз посылала в трудные времена утешение за утешением. И именно об этом следовало помнить и благодарить свою фортуну. Она как-то задумалась над синонимами слова «судьба»: доля, участь, жребий, рок. Вроде и близкие по значению, слова эти к каждому живущему относились по-разному. Тина очень боялась слова «рок», надеясь, что ей не придется применять его, оглядываясь на собственные обстоятельства. Если уж можно выбирать, то пусть будет «доля». Женская доля. Всегда, наверное, трудная. Прежде – из-за тяжкого непосильного труда и вечного страха за жизнь близких (даже от ерундовых, по нынешним представлениям, болезней люди легко умирали). А теперь появилась новая напасть: в любой момент, как ни создавай свой мир, как ни окружай любовью и теплом свою вторую половину, мир твой может быть разрушен с полпинка. Стоит только третьему лишнему позавидовать. Как к этому приспособиться? Найдется ли от этого лекарство? Пока Тина просто уговаривала себя не думать о плохом и без затей радоваться тому, что у нее есть. «Carpe diem!» – «Лови день», то есть, живи настоящим. Сколько раз папа в ее детстве повторял эти слова, декламируя оду Горация!

– Слушай и запоминай! – учил он, – Сейчас не понимаешь, потом пригодится.

Тина слушала и скучала. Нет, конечно, красиво, но не в склад, не в лад, на стишки не особо похоже. Но раз папе таким важным это казалось, почему бы и не послушать, почему бы и не запомнить?

«Не спрашивай, нельзя знать, какой мне, какой тебе конец предписан, Левконоя, не искушайся числами Вавилонскими. Намного лучше жить тем, что есть. Много ли зим уготовил Юпитер или последнюю, которая сейчас разбивает о скалы воды моря Тирренского: будь умна, вино цеди, и кратким сроком надежды долгие обрежь. Пока мы говорим, уходит завистливое время: лови момент, как можно меньше верь будущему.»

Вот оно! Поймешь не тогда, когда кто-то опытный тебе втолковывает, а когда сама хлебнешь сполна: «как можно меньше верь будущему»! Мудрость тысячелетняя! И спасибо, что папа повторял. В нужный момент выплыло.

Так жить действительно было легче и правильнее.

И все же Тина временами придирчиво проверяла, откуда могут обрушиться неприятности на ее дом. С Сенечкой было тепло и любовно, со свекровью время от времени случались интересные беседы, не очень, впрочем, долгие, поскольку прерывались они всегда одним и тем же, переставшим шокировать, вопросом.

Луша – ну, что Луша? У дочери тоже все было в полном порядке: в сентябре она отправлялась на стажировку в Лондон. Миша, как и обещал, организовал все. После возвращения в Москву ей уже уготовано было место работы, о котором можно было только мечтать. Ну, а вот матримониальным планам Михаила Степановича по поводу собственного сына и дочери Тины осуществиться было не дано: Лушка твердо собралась замуж. Потому и оказалась Тина сейчас в городе, а не на даче, что собрались они с дочкой отправиться за всеми причиндалами для невесты, в тот самый магазин, где совсем недавно они с Сеней выбирали в спешном порядке одежду для их собственной свадьбы.

Обычно, когда Тина отправлялась в город, Клава выражала желание остаться на свежем воздухе. Она деликатно отходила от машины и пряталась за вековой елью. Конечно, прятки эти ничего не давали: Клава вся оставалась на виду, за исключением морды. Хвост плавно покачивался, посылая любимым членам семьи сообщение:

– Постарайтесь обойтись без меня. Я останусь тут, если вы не возражаете.

Но почему-то именно сегодня Клава рванулась к машине и даже нетерпеливо дотронулась лапой до задней двери: открывай, мол, скорей.

– Ты уверена? – уточнила Тина, – Ведь дома одной придется сидеть! Смотри, чтоб без претензий!

Клава внимательно выслушала, чуть наклонив голову и снова дотронулась лапой до двери автомобиля. Уверена, значит, была полностью.

И они поехали. Тина знала, что Луша с утра будет на своей новой квартире, образовавшейся у нее после обмена родительского бывшего семейного гнезда. Сейчас там заканчивался легкий ремонт, оставались сущие мелочи, надо было пронаблюдать. Тина собиралась сбегать заплатить за квартиру, купить кое-что поесть в дом, а потом, когда дочка вернется, отправиться за приятными покупками.

Она попрощалась с Клавой, уговорив ту не выть и не лаять, вышла на улицу и, подумав немного о знаковом пятнадцатом числе, переключилась на собственные ощущения, касающиеся Лушкиного жениха. Конечно, выглядели они, как картинка из глянцевого журнала, эти будущие молодожены. Красивый парень, Луше вполне подстать. И детки у них пойдут – загляденье. Карьерные возможности тоже многообещающие. Во всяком случае, не хуже Лушкиных, спасибо Михаилу Степановичу. Хорошая, крепкая, независимая от старших получается семья.

Тину смущало только одно: у нее не было ощущения, что Луша влюблена в своего будущего мужа. То есть, за ручки молодые держались, улыбались друг другу приятно, он ее обнимал за плечики, она к нему прислонялась. А все вместе производило впечатление театра. Впрочем, как это говорится: до любви надо дожить. А пока – пара отличная. И Луша сама сделала выбор. Нет обстоятельств, которые принуждали бы ее выходить замуж за немилого. Значит, мил. Значит, так ей надо. И пусть. За дочь жизнь не проживешь, чего уж там. И не убережешь ни от чего, что уготовано судьбой.

Но ведь единственная дочь! Как не волноваться? И будет ли другая? Будет ли у нее еще ребенок? Не опоздала ли она? Тина помнила тот разговор со свекровью насчет плюсов поздних детей. Помнила, чем дальше, тем убежденней соглашаясь с Сенечкиной мамой. Больше они на эту детскую тему не говорили. Будь, что будет. Так они решили с мужем. Но порой она звала этого нового человека: «Приди! Не опасайся! Тебя все ждут! О тебе мечтают!» Интересно, кто из них – мать или дочь – первой принесут в семью нового младенца?

Тина смеялась своим мыслям, возвращаясь домой. Наверняка дочка уже ждет ее. Ах, какие приятные хлопоты им предстоят!

Первое, что услышала она, войдя в подъезд, – жуткий вой Клавы. Пожалуй, такого еще не было в истории их с Клавой совместной жизни. Собака выла, как волк на кладбище: неумолчно и жутко.

– Совсем совесть потеряла! – воскликнула Тина и бегом бросилась к лифту.

Вой не умолкал.

– Я здесь уже! Клава! Мама вернулась! Не плачь! – причитала она, дрожащими пальцами выуживая из сумки ключи.

На всякий случай она позвонила в дверь, но, ясное дело, Клавка была одна, иначе почему бы выла.

– Ну, вот она я! Все! Обманщица ты! Сама вызвалась ехать, а сама…

Клава чуть сбавила интенсивность воя, но не замолчала.

Тина погладила ее по голове, успокаивая. Клава вяло махнула хвостом и принялась скулить и всхлипывать, носом толкая хозяйку вглубь квартиры. Вот точно так же толкала бродячая собака незнакомого человека в прошлом октябре, в последней отчаянной надежде толкала. Она тогда даже имени не имела и не знала, что скоро у нее появится дом и семья. И вряд ли надеялась. Просто из последних сил просила помочь. А что же сейчас?

– Клава! Что там? Что там случилось? А? Луша дома?

Тина, сопровождаемая Клавой, босиком ринулась в комнату дочери. Луша лежала на своем диванчике, лицом к стене. Живая. Это как раз Тина с первого взгляда поняла: дочка дышала. И это главное. Но понятно с первого взгляда было и другое: Луша не просто улеглась отдохнуть, что-то с ней случилось ужасное. Да разве Клава бы выла страшным воем, если бы ничего особенного не произошло?

– Лушенька! Родненькая! Что с тобой, девочка?

Тина села на краешек диванчика, прильнула к дочери. Точно так же, как тогда, в сентябре, прильнула к ней Луша, прибежавшая на помощь.

– Лушенька, ты не молчи. Ты говори. Или плачь. Так легче. Я с тобой. С папой что-нибудь? Все живы? Скажи!

Луша взяла ледяными пальчиками материнскую руку, погладила ее.

– Ох, мам, ох, мамочка, – лицо ее исказилось, из глаз полились слезы.

Тина почему-то очень обрадовалась этому. Плакать лучше, чем лежать как окаменевшее ископаемое.

– Если все живы, Лушенька, остальное поправимо. Все преодолеем! – уверенно сказала Тина.

– Свадьбы не будет, мам.

– Поссорились, что ли?

У Тины камень с души свалился. Подумаешь, поссорились жених с невестой. Это классика. Перед свадьбой обязательно пару-тройку раз надо поссориться навсегда. Последняя проверка боем. А Лушка бедная все проходит в первый раз, все всерьез воспринимает.

– Поссорились – помиритесь, – добродушно произнесла мать, – Давай я тебя накормлю вкусненьким. Я клубнику раннюю купила. Настоящую. Бабулька у перехода продавала. И еще кучу всякой вкусноты. Вставая, пойдем. Или тебе сюда принести?

– Мы не помиримся, мам. Ты не думай. Я не дура. Я на нервах не играю. Свадьбы не будет. Но дело даже не в этом. Свадьбы не будет – это как раз правильно. Мне жить не хочется.

– Но если то, что свадьбы не будет, – правильно, почему же не хочется жить?

Тина чувствовала, что должна растормошить Лушу, заставить ее говорить. Только тогда беда рассосется. А в том, что случилась беда, Тина уже не сомневалась. И наконец дочка собралась с силами и заговорила.

«Как можно меньше верь будущему»

– Да, мам, да, все к лучшему. И все к худшему. Потому что я больше точно не хочу жить. Потому что в этом мире жить нельзя. Нет никакого смысла.

– Я тоже так думала, сама знаешь, когда. Но это предательские мысли. Смысл есть. А от плохого надо отвернуться. Рассказать, выплеснуть, смыть и забыть. Мы же с тобой опытные девчонки. Ну же! Что произошло?

– Произошло, что я сама себя не знаю. Что я купилась, как последняя идиотка. В общем, когда мы подали заявление в ЗАГС, у меня на душе наступил какой-то покой, что ли. Я ж за это время, что папаша учудил развод, все время жила в ожидании пакости. За тебя боялась. И будущей жизни боялась. Говорила себе, что никому верить нельзя, раз уж родной отец на такое оказался способен. В общем, плохо мне было, мам. А с Борькой я как-то успокаивалась, чувствовала крепость тыла, что ли. Ну, надежным он мне казался. И когда мы подали заявление, я поняла, что не одна, почувствовала, что под защитой. И расслабилась. И проснулось во мне желание просто жить, как нормальные девчонки живут. Ну, там – пококетничать напоследок, что ли. Май, весна, любовь повсюду, романтика. Я сидела тут, одна дома как раз. Чего делать? Окошко открыла, птички поют. Ну, я и вышла в социальную сеть. Самую дурацкую, тупую социальную сеть. Так просто, посмотреть, у кого что происходит. И надо же какое совпадение! Выскакивает личное сообщение от прекрасного незнакомца. Да, мам, красивый парень, но не красивее Борьки. Зато письмо – зачитаешься. Красивое письмо. Ни одной пошлой или избитой фразы, по-настоящему красивое письмо грамотного и образованного человека. И оно о том, что вот – с девушкой расстался, которую любил, что сам виноват, много глупостей понаделал, но назад дороги нет. И в жизни все кончено, потому что и назад дороги нет, и вперед дороги нет. Тупик. А тут от отчаяния полез на сайт и в друзьях друзей, что ли, увидел мое лицо. И почему-то именно со мной захотелось поговорить. Ну, это как в лесу дремучем: идешь один и один, не ждешь ничего и никого, только волки неподалеку воют. И вдруг – человек. И, конечно, хочешь какое-то время просто поговорить с этим человеком, ничего не ожидая в дальнейшем.

Я его порыв очень хорошо поняла. И сами мы с тобой хлебнули такие моменты, когда одна – и в темном лесу. Я отозвалась. Согласилась поговорить. И мы начали.

– Ты влюбилась в него? – догадалась Тина.

– Я бы так не сказала. Что-то другое. Странное чувство появилось. Я к нему потянулась. Не хотела встречаться, не собиралась никак общаться живьем. Но тянуло хоть раз в день с ним словом перемолвиться. Мне от него какой-то свет шел. Именно на свет я и стремилась. Он мне всю свою историю любви рассказал – и какими словами! Потом сможешь посмотреть: роман настоящий. Я все копировала, перечитывала. Ну, и я ему тоже писала. Мы были абсолютно откровенны друг с другом, всю подноготную выкладывали. И он мне – про первый секс, про свои ощущения. И я ему. Он про эту свою бывшую, а я ему ро Борьку. Он написал, что мне доверяет, как никому еще в жизни не доверял. И я видела: это так. Такие подробности абы кому не напишешь. Ну, я и старалась в ответ, изливалась по полной. Он тоже меня спрашивал, любовь ли у меня. Я рассуждала, как тогда с тобой, помнишь, что любви не знаю. В общем, я ему ни разу не соврала, ни от одного вопроса не уклонилась. И он тоже. И я была просто абсолютно счастлива, что в моей жизни появился такой человек-душа. То есть – мы никогда не встретимся, никогда между нами ничего не будет телесного. А души – вот они, вместе, рядом. И достаточно только выйти на этот сайт, как видишь его. И говоришь, говоришь.

– Боря, что ли, прочитал? – осенило Тину.

– Не спеши, мам.

Луша перевела дух, села, поджав под себя ноги. Она была бледная, словно провела год в подземелье.

– Хочешь чайку? Клубнички?

– Нет. По-моему, я даже глотать не могу. Тошнит меня от всего.

– Ты, если не можешь, не рассказывай. Лучше отдохни.

– Нет. Надо рассказать. Чтоб ты уж все знала. Это надо знать, мам. В общем, доверию нашему друг с другой не было границ. А я даже не знала, как его зовут по-настоящему. Он был просто Грей. И все. А зачем мне было знать, сама посуди? Это же все была как бы не настоящая жизнь. Вроде серьезная тяга, но все при этом не взаправду. Ну, как плачешь же в театре почему-то. Хотя знаешь, что это театр, что актеры просто деньги зарабатывают. И после спектакля смоют грим и пойдут по домам. И зрители пойдут по домам. И вскоре все даже почти забудут. Но в этот момент – плачешь самыми настоящими слезами. Вот так примерно и было между нами. В конце концов дооткровенничались до того, что он мне прислал свою фотку без ничего. Голый на фотке совсем. И объяснил, что это его символ полного доверия ко мне. Это не эротика, не похоть никакая, а просто – вот, я тебе доверяю. И действительно – никаких эротических чувств на фотке. Голый беззащитный парень. Человек, которого одной пулей жизни можно лишить. Одним ударом. Был и нет. Мы об этом тоже много рассуждали. Ну, я и оценила. И в ответ тоже послала ему свою голую фотку. Без всяких поз, просто – стоит существо женского пола, доверяющее другому человеку то, что никому другому не доверит. Точка. И мы еще дальше переписывались. Все откровеннее и откровеннее.

Вчера получаю от него письмо. Глазам не поверила, читала несколько раз. Суть в том, что вся эта моя сокровенная переписка велась не с Греем, а со специальным агентством, которому особо продвинутые люди заказывают проверку своих жен, мужей, невест. Плати – и раскрутят тебе любого партнера на откровенность. А дальше тебе решать, будешь ты продолжать отношения или пошлешь на три буквы. Я сначала даже в толк не взяла, кто же это меня проверял. Да и не поверила, что это правда. Я подумала, может эта его бывшая в его переписку залезла и гадит.

Луша часто задышала и расплакалась.

– Плачь, плачь, это хорошо, – повторяла, как заведенная, Тина.

То, что рассказывала сейчас дочь, просто не помещалось у нее в голове.

– Мам, они мне написали, что проверку заказал Борис. И дальше шло предложение: или я заплачу за неразглашение определенную сумму, или они все ему передадут, включая мою обнаженку, и плюс – выложат в открытом доступе. Везде, где только можно. С указанием всех моих координат, имени, фамилии и всего прочего.

– Сколько же они хотели? – спросила Тина.

– Это абсолютно не важно, – твердо ответила Луша, – Много они хотели, мам. Но даже если бы мало, ни копейки нельзя давать шантажистам. Это классический шантаж. И, конечно, они сделают, то что обещали. Это психология шантажиста, я этим много как раз интересовалась, когда училась. Писала реферат на эту тему. Как чувствовала. Шантажисту нельзя – а: ничего давать, б: верить. И надеяться, что он отстанет, тоже нельзя. Его надо выявлять и привлекать к ответу. Но я этого не смогу сделать. Я убита. Наповал.

Луша опять бессильно заплакала.

– Ты им отказала?

– Да. Я им категорически отказала. Сказала, что мне абсолютно все равно, что они сделают со всеми полученными сведениями и что будет с моей жизнью в целом. Они пообещали, что с моей жизнью будет – хуже некуда. Наверняка уже выложили везде, где только можно. Теперь меня никакой работодатель не возьмет на мало-мальски приличную работу. Голая фотка и откровенности – это, конечно, не предел мечтаний для юриста в солидной организации.

– А Боря? Это не клевета? Это действительно он все заказал?

– Да, мам. Сегодня утром я все окончательно и выяснила. Он ничего не скрывал, сказал, что должен был подстраховаться, так как современный мир полон жестких подстав. И поэтому надо хотя бы в семье полностью доверять друг другу. В общем, я не прошла краш-тест, мам.

– Это он не прошел, – горячо отозвалась Тина, – Жених твой. И это к лучшему, сама ведь понимаешь. Хотя от этого тебе сейчас не легче. Но ведь счастье, что все на ранней стадии выявилось.

– Если бы мы просто расстались, я бы как-то лучше это все пережила. НО вот так – это садизм какой-то. И к тому же у меня всегда фоном всех личных дел шла мысль о работе, о том, что буду профессионалом, буду делать свою карьеру, добиваться всего по максимуму. И Боря это знал, кстати. Может, и ревновал. Даже точно. Когда узнал, где буду работать, а перед тем – стажироваться, он аж в лице изменился. Я тогда это заметила, но подумала, что мне это показалось. Но – нет, не показалось. И самое страшное для меня то, что у меня теперь перекрыты пути в профессию. Полный крах! Понимаешь? Полный!

– Нет. Подожди. Это мы сейчас еще обдумаем. Но сначала послушай: ты молодец! Я тебя всегда уважала, а сейчас еще больше. Ты не испугалась и плюнула на шантажиста. Достойно себя повела. Ты – человек, Луш! Прошла ты свой краш-тест, еще как прошла. А в остальном – кто не падает, тот не поднимается. И за одного битого двух небитых дают.

Тина воодушевилась, произнося это. Она почувствовала, что все они одолеют. Как, она пока не знала, но одолеют.

Луша больше не плакала, смотрела на мать безучастно.

– До свадьбы доживет! – повелительно произнесла Тина, – Ты это придумала, ты и увидишь, как была права. И заживет, и доживет. И – все к лучшему.

Тут Клава подскочила и побежала к двери. Сеня пришел, встречать отправилась.

– Девчонки! Вы дома? – раздался бодрый голос рыцаря.

– Придется ему рассказать, ты не против? – шепнула Тина.

– Чего уж, конечно. Иначе Сеня ничего не поймет, что тут у нас случилось, – согласилась Луша.

Короткий пересказ свершившихся событий занял минут пятнадцать. Сеня погладил Лушу по голове и велел не беспокоиться, репутация ее не пострадает ни при каком раскладе.

– А вот кое-кому я помогу сесть. И не в кресло, и не на трон, а на нары, – пообещал их защитник.

– Ты серьезно? Ты сможешь? – восхищенно удивилась Тина.

– Конечно, серьезно, жена. Думаю, дочь твоя, как юрист, понимает, что имеет место уголовное преступление. Во всяком случае в этом направлении надо копнуть. И по-быстрому. Кстати. Если эти подонки действительно все выложили в сеть, как обещали, это очень хорошо. Мы их накроем. И долго это не провисит. Сейчас действовать надо.

Сеня удалился в спальню и долго с кем-то общался по телефону.

– Луш, давай встанем, покушаем, а? Ну, чуточку чего-нибудь. Или винца выпьем? Давай я Лизу позову, она вроде дома должна быть, не на даче. Знаешь, я на своей шкуре испытала: когда совсем плохо, надо, чтоб люди вокруг были. Суетились, вздыхали, жалели, надоедали, лезли с расспросами так, чтоб хотелось их выгнать. Вот в нормальных больших южных семьях там как? Горе – так уж на весь мир. И радость – на всю округу. Как-то легче, когда все вместе. Отвлекаешься. А?

– Зови Лизу, – сказала вдруг Луша и еле заметно улыбнулась.

– И кушать, да?

– И кушать! – согласилась дочь.

Сеня заглянул к ним на минуту, взял номер телефона «хитрожопого жениха», невзирая на Лушины гордые протесты, что с ним все кончено. Потом еще кое-что уточнил.

– Сень, ты уверен, что помогут? Что стоит затеваться? – встряла Тина.

– Более чем, – ответил муж и снова ушел в спальню.

Зашла Лиза. Тина вкратце пересказала ей Лушину историю.

– Вот говнюк! – отреагировала подруга, – Он тебя проверял? А на деле – это ты его проверила. Зачем он тебе такой?

Луша снова наладилась плакать. Тина радовалась ее слезам: это лучше, чем каменно молчать, повернувшись к стене.

– Девчонки, а я ведь о таком недавно в газете читала! В Москву возвращались, в самолете газеты раздали и вот, не помню, в какой из них, прямо точно описывались истории такие. Про агентство, которое женихов и невест подставляет по заказу их вторых половин. Там до самоубийств доходило. Если девушка отказывалась платить, ее позорили на весь свет. И главное: как-то у них все было продумано, не придраться. Невозможно уголовное дело завести.

– Я тоже что-то такое видела в интернете, – озарило Тину, – Но так, вскользь. Меня это особо не волновало. Да! Именно так и делалось: переписка в социальных сетях, увлечение, фотки… Я еще подумала, что девочки уж очень глупые какие-то. Доверяют, абсолютно не зная кому. Смотри-ка! Ничто нас не минует! Такая жизнь пошла!

Тина восклицала, не зная еще, насколько она права, произнося «ничто нас не минует».

– Я посмотрел: ничего пока в сети про тебя не выложено, – сообщил Сеня, обращаясь к Луше, – Это значит, у нас есть хороший шанс. Или тебе снова позвонят, или ты сама на них давай выходи. Но нам нужно, чтобы была твоя встреча с передачей денег. Подождем немного. Эти свой куш не упустят. А с Борей твоим я обязательно встречусь.

– Зачем? – встрепенулась Тина, испугавшаяся, что Сеня собирается драться.

– Войну ему объявлю. Может, эта гнида не в курсе, что Лушу шантажируют его «детективы». Вот пусть будет в курсе. И по соцсетям расскажу о его подвиге, как он подставу невесте устроил. С фамилией. Открыто. Но у меня должны быть доказательства на руках, чтобы за клевету не привлекли. Этот ушлый, он сможет. Надо его прижать так, чтобы неповадно было.

– А что мне делать, если эти позвонят? – оживившись, спросила Луша.

– Принимать условия. То есть – соглашаться на сумму. Но только с тем, что встречаешься лично. Никаких тайников, только личная встреча. Потому что тебе трудно собрать эту сумму, и ты не хочешь, чтобы кто-то посторонний нашел. Будет личная встреча – будут деньги. И пусть предоставят гарантии того, что никогда больше к тебе за деньгами не обратятся. Ну, ясно, что обратятся, но они должны понять, что ты одна принимаешь решение и тебе нужны их уверения в том, что отстанут.

– А если они не поверят мне? Почувствуют что-то? Испугаются? – встревожилась Луша.

– Знаешь, они, похоже, обнаглели совсем. Ты ж у них не первая и даже не десятая. Пока все у них выходило. Но, знаешь, каждый такой умник забывает, что сколько веревочке ни виться, а все конец придет. И приходит он всегда неожиданно, хоть и неизбежно. Но ты уж постарайся. Не дай им возможности что-то заподозрить. Говори грустно, но убежденно: деньги, мол, немалые, поэтому хочешь гарантий. Не будет гарантий, пусть публикуют. Тоже не конец жизни. Все преодолеем. За это дело очень хорошие люди взялись. Попались гады. Гарантирую тебе!

– А кто, Сень, эти люди? – наивно спросила Тина.

– Имена не назову. Поверь на слово. Армия – великое братство. У меня много братьев. Я их спасал. Они мне помогут. Слушайте, а здесь кормить людей собираются? Есть уж очень хочется!

– А все готово! Пошли на кухню, – встрепенулась Тина.

Поели, кто сколько смог. Луша поклевала клубники, выпила чаю. Достижение, – порадовалась за нее мама.

– Луша, иди, поспи. Или просто полежи спокойно. Все хорошо. И будет еще лучше, обещаю, – велел Сеня, – Ждем до вечера. Никуда не денутся. Хотят денюжку. Проявятся. Если нет, проявим сами. Лежи.

Луша послушно ушла лежать.

Лиза посидела еще немножко, посетовала на все усиливающуюся худобу Василисы, попросила Сеню найти доктора. Ей хотелось как-то незаметно для дочери обследовать ее и понять, что с ребенком происходит.

– Уже и в изостудии заметили. Странно все это. Позвонили, говорят, может, витамины какие ребенку подавать. Тает на глазах. Я ее специально на дачу не отправляю, чтобы она в изостудии своей в выставке поучаствовала, а они мне насчет витаминов звонят. Да я давно уже в шоке! Уж наверное больше, чем кто-либо другой на этом свете. Но что делать?

– Специалист нужен. Сама не разберешься, – согласился Семен, – Давай так: сейчас пару дней с Лукерьей разберемся, расставим все точки над i, а потом вплотную займемся Василисой. Видели мы ее недавно, твоя правда, надо что-то реальное предпринимать, а не вздыхать в пустоту.

– У меня от страха за нее живот сводит! – воскликнула Лиза. – Не знаю, чего боюсь, но боюсь ужасно. Может, это климакс начинается. Говорят, психуют из-за климакса. А я ужасно психую.

– Ты постарайся несколько дней подождать и не психовать. Разберемся, – пообещал Сеня.

– Красносельцева! Ну, разве зря я говорила, что ты везучая? Сень, ты наше счастье! Женька мой, когда я ему о своих страхах начинаю говорить, уже не выдерживает. Уходит и все. Тоже понять можно. Надоело ему. А ты просто поможешь и все. Спасибо тебе, Сень! – Лиза искренне радовалась появившейся надежде.

Как хорошо, что нельзя заглянуть в будущее! Великое счастье человечества. Лиза не знала, что совсем скоро ей предстоит узнать о причинах Васькиной худобы. И Сеня тут будет ни при чем.

Поздним вечером, как и предсказывал Семен, проявился Лушин шантажист. Позвонил и сказал, что дает ей последний шанс. Она действовала по инструкции, согласилась только на личную встречу, потребовала гарантий дальнейшего неразглашения, поторговалась насчет суммы. Разговор, естественно, записывался. Один раз Лушин собеседник в ярости бросил трубку, пообещав, что немедленно все выложит в сеть, и пусть она, дура, пеняет на себя. Но через пару минут все же перезвонил. На уменьшение суммы не согласился категорически. А по поводу личной встречи велел приходить в их агентство, где он с ней заключит договор на оказание услуг детектива и примет обозначенную сумму денег, вручив ей расписку. Расписка и будет гарантией.

Сеня одобрительно кивнул, соглашайся, мол. Луша записала адрес и попрощалась.

– Все идет по плану! – прокомментировал Сеня. – Завтра этих накроем, потом я осуществлю сладкую месть по отношению к Бориске. И – заживем! На дачу пора. Мама соскучилась.

– А деньги где взять для передачи? – заинтересовалась Луша, – Или бумагу нарежем?

– Будут тебе деньги. Все будет в лучшем виде. Спи. Утро вечера мудренее, – посоветовал Сеня.

– Какое же счастье, что ты взял меня замуж! – воскликнула Тина, когда они укладывались спать, – От нас одни хлопоты тебе. Но я одна ничего бы не сделала. Не выцарапала бы ее из всего этого болото.

– Мы еще не выцарапались, – обнял ее Сеня, – Но все будет в порядке. Главное: опыт. Ребенок получил урок жизни. На будущее. А с настоящим – разберемся.

Операция прошла успешно. Без накладок и сбоев. Луша получила крупную сумму денег и на такси, которое прислал ей Сеня, поехала «заключать договор». В конторе ее встретил вполне благообразный дядька, которого она узнала по голосу: он и беседовал с ней по телефону. Наверное, он и вел с ней всю эту нежную переписку, к которой она, как к свету, тянулась. Было противно, но очень хотелось довести все их планы до завершения, иначе могло стать еще противнее. От Луши требовалось во время чтения текста договора, прежде, чем она его подпишет, задавать вопросы, понимает ли ее визави, что он шантажист? Какие гарантии он дает ей, что не опубликует компромат? Сколько заплатил ему ее жених? Все это должно было записываться. Не так важно даже, что отвечал ей участник беседы. Главное – неуклонно задавать и задавать свои вопросы. И хоть что-то слыщать от него в ответ. В конце концов Луша передала шантажисту деньги, попросив пересчитать, и пообещала, что все подпишет, когда подсчет будет закончен. Естественно, мужичок взялся считать, и где-то на половине суммы в контору влетел бравый отряд ребят с автоматами. Скрутили дядьку, зафиксировали происходящее, составили протокол, увели. Все просто, когда за дело берутся профессионалы. Жаль, к каждому простому смертному невозможно приставить такого мастера по борьбе с человеческой глупостью и алчностью.

Сеня, получивший запись переговоров Луши с вымогателем и видеосюжет о его захвате, отправился на встречу с экс-женихом. Тот, собственно, согласился встретиться, чтобы получить назад врученное Луше кольцо, которое было подарено ей на помолвку. Дорогое кольцо с хорошим бриллиантом. Денег стоило немалых. Ясное дело, парень хотел справедливости: невеста фактически изменила, пусть не физически, но духовно. С какой стати ей оставлять дорогой подарок? Он легко, с чувством собственной правоты, назначил место и время.

Мужчины встретились в кафе. Старший, много чего в жизни повидавший, с нескрываемым интересом смотрел на бывшего жениха: интересная персона, немыслимая во времена его юности. Ссорились, изменяли, обманывали, плакали, расставались – все было, жизнь есть жизнь, люди есть люди. Но тут Семен приглядывался к новому для себе: подлые поставы, которые жених ради проверки организует невесте, – это было веяние нового времени, с этим в свое время он не столкнулся.

– У меня мало времени, простите, – вежливо сказал представитель нового племени людей.

– И у меня не больше. Сейчас я передам вам колечко. Но для начала гляньте на несколько фрагментов. Интересное видео, гляньте.

Борис не отказался. Хорошо воспитанный молодой человек, это чувствовалось. Семен включил видео и передал парню Айпад. Сначала слышались вопросы Луши о шантаже, потом она вынула пачку денег с предложением пересчитать, потом «детектив» считал, потом ворвался ОМОН…

– Узнал действующих лиц? – участливо поинтересовался Семен.

– Да, – недоуменно ответил парень.

– А в чем дело, сообразил?

– Нет. За что она ему деньги вручила?

– Неужели не понял? Скажи еще, что в этом не участвовал, – подначил Семен.

– В чем именно не участвовал? – настороженно ответил вопросом на вопрос молодой человек.

– В шантаже, – коротко ответил Семен.

– Понятия не имею о шантаже! – воскликнул Борис, – Я – да, обратился в агентство, предложившее мне проверить партнера. Случайно получил рассылку и согласился. Денег много не просили. Не знаю даже, что на меня нашло. Просто как под руку кто-то толкнул. Подумал, пустое дело, но почему бы и нет. Ради смеха. А получился не смех.

– Да, совсем не смех получился. Обратился ты, голубь, за помощью к нелюдям, на счету которых большое количество доведений до самоубийста тех, кого вот так вот «проверяли». Ты не думал, что невесту твою могут шантажировать? Тем, что выложат то самое дурацкое фото в сеть, тем, что опубликуют ее откровения? Не думал, что она жить не захочет после этого?

– Это не моя проблема! – воскликнул парень, – Это ее выбор. Я тут ни с какого боку отношения не имею. Нечего было переписываться.

– Повезло Лушке! – убежденно воскликнул Семен, – И всем нам повезло. Хорошо, что до свадьбы дело не дошло. Но ты знаешь, чисто как профессионал, что шантаж – это уголовщина?

– Знаю. Но я не шантажировал. Я узнал то, что хотел. Остальное – не мое дело.

– Ну, почему же не твое? Ты – соучастник, дружок. У арестованного нашли и договор с тобой, и все твои данные. Так что – инициатор – ты. А там посмотрим. Но так тебе это с рук не сойдет. Поверь моему слову. Неприятности гарантирую. Просто от женитьбы отказаться, если не доверяешь, не любишь, сомневаешься – это твое святое право. Но подставы устраивать права тебе никто не давал. Вот, забирай колечко и расписку пиши, что получил его назад, от кого и когда.

Семен демонстративно сфотографировал кольцо в коробочке на фоне Бориной растерянной физиономии. Потом попросил официанта запечатлеть всю сцену в целом: кольцо на фоне Семена и Бориса.

– Жди приглашения на беседу, – попрощался Сема, – С адвокатом приходи, тебе понадобится. Эх, молодежь, всему вас учить надо, что хорошо, что плохо.

Боря так и остался сидеть за столиком, хотя до этого сильно спешил.

– Остальное нас не касается. Все. Закрыли тему. Живем дальше, – велел Сема, пересказав детали встречи с женихом-затейником, – Давайте в себя приходить. Жизнь продолжается.

Она и продолжалась, готовя свои сюрпризы. Странное лето стояло на дворе, очень странное!

«Он точно сдох?»

Уже неделю они жили на даче. Луша постепенно приходила в себя. Пару раз сходили искупались на речку, загорели, обгорели. По утрам пололи грядки, вечером поливали: Сенина мама настаивала, чтобы сад и огород были в идеальном порядке, как при муже:

– Летом надо есть зелень с собственных грядок. Это силы на весь год! – повторяла она.

Ни один обед и ужин не обходились без дачных салатов: укроп, петрушка, кинза, редиска, приправленные сметаной, купленной у молочницы.

Дышалось легко, силы и вправду прибывали. Луша вечерами заходила к «мечте поэта», и та, если было желание, рассказывала что-то из своей молодости, что помнилось в ярких деталях.

– Из-за многого я волновалась, страдала, переживала. Не понимала, что это пустое. Все прошло. И где те, кто заставлял меня плакать? Никого не осталось! Значит, слезы мои – из ничего! Глупо. Но в середине жизни я это поняла. Когда родился Семен. Все остальное отодвинулось, ушло в туман. Жаль только, что раньше никто мне не объяснил. Запомни, что я тебе сейчас сказала. Иди! – так высказалась однажды старая дама.

Луша вернулась в свою комнату и забила этот совет в Айпад. Она только теперь стала прислушиваться к словам близких, боясь неверного шага.

Целую неделю ничего не происходило. Теперь Тина о лучшем и не мечтала. А что может быть лучше? Тихая спокойная жизнь среди своим с ее неспешным течением была наполнена редкой красотой и долгим щедрым светом. Пусть бы так было всегда, вот о чем Тина молилась.

Ровно через неделю, день в день, позвонила Лиза и, рыдая, попросила приехать. Женя пропал. Пропал по-настоящему, бесследно. Должен был вечером Ваську встретить из изостудии, они там выставку готовили. Он встречал ее так годами, ни разу не задержался, не опоздал. А тут – Васька ждала его, ждала, вернулась домой одна, ничего не понимая. Телефон его какое-то время был включен, гудки шли, потом – все, отключился. Ночь прождали в непреходящем ужасе, утром Лиза побежала в полицию, принялась обзванивать морги, больницы, бюро несчастных случаев. Васька впала в ступор. Лиза стала бояться за дочь смертным страхом: та была уже противоестественно бледна, еле ходила.

– Приезжай! – молила она Тину, – Возьми к себе Ваську. Мне надо Женю искать, а ее я одну оставить боюсь.

Все втроем – Сеня, Тина и Луша отправились в Москву.

Тина по-настоящему испугалась, увидев подругу. Потухшая, иссине-бледная, с трясущимися руками, передала им Лиза дочь с рук на руки и отправилась к себе: она методично обзванивала все больницы. К этому времени машина мужа уже была обнаружена во дворике недалеко от изостудии. Он там всегда парковался, когда шел за Василисой. Значит, приехал встречать и на этот раз. Что же потом? Что произошло? Камеры наблюдения зафиксировали, что он вышел из машины, живой и здоровый, и, спокойно пошел себе. На этом след терялся. Что же произошло? Убили? Похитили? Но почему? Как? Что за всем этим кроется? Лиза нашла в старой записной книжке мужа телефон его бывшей жены. Подумала, что надо позвонить. А вдруг? Мало ли что? Вдруг та женщина в курсе? Жизнь такая пошла – всего можно ожидать. Лиза и старалась «ожидать всего». Лишь бы он жив оказался, остальное вторично. В глубине души она понимала, что если бы муж решил ее оставить ради другой, то машину бы свою не бросил просто так. На машине бы к этой другой и поехал. Но мысль эта очень пугала ее, поэтому она старалась ее гнать.

Бывшая жена ничего не знала. Она ничуть не разволновалась из-за Лизиного звонка, просто сказала, что с момента из развода ничего о нем не слышала. И очень этому рада. Лиза понимала, что если люди расстались, могут существовать не прощенные до сих пор обиды. Но чтобы такое равнодушие! Человек, возможно, погиб. И это не просто человек, а отец ребенка той бессердечной женщины.

– Вот если погиб, сообщите тогда, я свечку схожу поставлю. Благодарственную, – услышала Лиза ответ и, ужаснувшись, повесила трубку.

Но сдаваться она не собиралась. Полиция уже ищет, не отказали заявление принять. И она ищет. Найдут. Она твердо в это верила. За Василису можно было не волноваться: она побудет с крестной. Лиза собрала дочке целую сумку вещей, бельишко, платьица, сандалики и сопроводила ребенка на этаж ниже. А сама занялась поисками.

– Васенька, ты съешь что-нибудь? Или лучше полежишь? – ласково спросила Тина, даже не надеясь, что девочка согласится поужинать.

– Я поем, – неожиданно ответил ребенок.

Тине даже показалось, что она ослышалась. Вот счастье-то! Васька захотела есть! Может, испуг породил у нее чувство голода? В любом случае – это был хороший знак. Тина предложила девочке несколько блюд на выбор. Та попросила куриную грудку. И бульон. И вполне исправно все это проглотила.

Потом Луша забрала гостью к себе, уложила ее на свой диван, а себе расстелила кресло-кровать. Но девчонкам явно не спалось. Они о чем-то говорили. Тина слышала звук голосов, но слов не разбирала. Болтают – и отлично. За разговорами страхи рассеиваются. Сеня вышел в магазин, надо было купить всякого вкусного для Васеньки, раз уж она перестала отказываться от еды. Тина прилегла, жалея, что купила тогда такую узкую кровать. Ведь предупреждал ее парень! Говорил, что потом, мол, пожалеете! Надо слушать советы умных людей. А сейчас, в такую жару им с Сеней будет тесно тут. И духота какая городе! Дышать нечем! Эти мысли прервал звонок от Лизы.

– Нашли, – сказала она деревянным голосом, – Из полиции позвонили. Поеду на опознание.

– Он… не живой? – тупо спросила Тина.

– Еще не все понятно. Может, и не он. В ближнем Подмосковье на подъезде к больнице нашли человека. Прохожие обнаружили. Доставили в приемный покой. Он еще дышал. А потом умер. По описаниям, совпадает. Но вдруг – не он?

– Тебя отвезти? Сеня сейчас вернется.

– Нет, заедут за мной.

– А Васенька поела! – сообщила Тина утешительную новость.

– Спасибо, – безучастно проговорила Лиза, – Ты уж не оставляй ее.

– Сказать, куда ты поехала?

– Скажи. Чего уж.

Подруги распрощались. Тина посидела на кровати, собираясь с мыслями. Надо Василисе сообщить, что близкого человека, которого она называла папой, скорее всего, больше нет на свете. Она подошла к двери Лушиной комнаты и услышала, что дочка говорит:

– Давай маме моей скажем. Давай?

В ответ раздался жалобный плач Василисы, тоненький, как щенячье поскуливание.

Тина на цыпочках отошла от двери и вернулась к себе. О чем там девочки говорят? О каких-то обычных девчонских горестях? Или Васька что-то знает про исчезновение Жени? Может, лучше подождать, когда точно будет известно, его ли обнаружили в пригородной больнице? Лиза позвонит, наверняка позвонит. Тогда уж и Ваське надо будет сказать. А так – зачем ее нервировать? Девочка и так – еле-еле душа в теле. Скорей бы уж Сенечка вернулся, с ним рядом не так страшно ждать.

Наконец, входная дверь открылась, Тина побежала встречать мужа, думая о том, что Клава бы сейчас прыгала, сбивая вошедшего с ног. Как она там на даче? Охраняет, конечно же.

– Ну что? Есть новости? – спросил Сеня, занося сумки с продуктами на кухню.

– Лиза поехала на опознание. Вроде в пригородной больнице нашли человека, похожего на Женю.

– Скончался?

– Подобрали, был жив. Но сейчас уже в морге там. Она велела Ваське сказать, а я думаю, зачем зря тревожить, может, не он еще. Как он мог там оказаться? Машина в двух шагах от студии, закрыта, все с ней в порядке, а он вдруг едет за МКАД? Ерунда какая-то.

– Нет. Не ерунда, – пожал плечами Сеня, – вполне обычная история. Что могло быть? Мог в сумерках переходить дорогу, его сбила машина. Это я к примеру ситуацию описываю. Ну, и водила той машины, видя что человек жив, хоть и без сознания, довозит его по пути своего следования, подальше от места наезда, и оставляет на видном месте у больницы. Но так, чтобы самому под камеры не попасть. Довольно часто практикуется, представь себе.

– Так все просто… Был человек, и нет человека.

Тину зазнобило. Она теперь точно поняла, что так все и было, как описал муж. И что Лиза потеряла свое счастье. Ох, бедные девочки! За что же им это? Что это за череда ужасов пошла, одно за одним?

– Васька сидит у Луши, – шепотом сказала Тина, – и ужасно плачет. Ужасно. А Луша ей говорит, что мне надо все рассказать. Я не знаю, о чем, но мне страшно. Я из-за двери услышала и убежала.

– Подождем. Сейчас надо подождать, – вздохнул Сеня, – Вот узнаем от Лизы, он – не он. А потом уж с девочками будем общаться.

Лиза позвонила минут через десять.

– Это он, – сказала она и разрыдалась.

– Что полиция говорит? Машина сбила и отвезли его подальше? Так? – спросила Тина.

– Так. Говорят, с концами, не найти этих гадов. Камеры не зафиксировали.

Лиза задыхалась, захлебывалась слезами.

– Ты сама назад доедешь? Как теперь?

– Меня полицейские обещали довезти. Сейчас только протокол составят. И поедем.

– Держись, Лиза, держись! Мы тебя ждем! – повторяла ненужные слова Тина.

– Ну что? Надо девочкам сказать, – заметил Семен, – Может, что и прояснится? Иди к ним.

– Знаешь, Сень, я почему-то боюсь, – Тину опять зазнобило, – Пойдем со мной к ним, а?

Сеня обнял ее за плечи и поцеловал в макушку:

– Пойдем вместе. Пойдем.

Из-за двери снова слышался плач Васьки. Тина решительно постучала:

– Можно?

– Да, мамочка, заходи! – отозвалась Луша.

– Васенька, милая, мама звонила. Они нашли Женю. В больнице, в пригороде. Он… он скончался, – собравшись с духом проговорила Тина.

Девочка подняла на нее заплаканные глаза, в которых плескалась жуткая боль и – вопрос. Тина понимала, что должна повторить эту страшную весть, но язык не поворачивался. Ее начала бить дрожь. Сеня крепче обнял ее за плечи. Какое-то время в комнате царила полная тишина. И вдруг в этой тишине прозвучал Васькин вопрос:

– Он точно сдох?

Семейное счастье

Тине показалось, что она ослышалась. Напряжение этого страшного дня давало о себе знать. Она на всякий случай повторила:

– Мама была на опознании. Женя скончался.

Улыбка счастья буквально озарила измученное лицо Василисы. Она даже порозовела.

– Что происходит, девочки? – растерялась Тина.

– Расскажи им, – велела Луша, – Надо рассказывать!

На глазах Васьки снова появились слезы, но она не позволила себе заплакать.

– Хорошо. Я расскажу, – решилась она.

И дальше простыми словами, слабым своим голоском ребенок поведал такое, что Тина перестала понимать, на каком она свете.

Да, девочка все эти годы мечтала умереть. Она знала, что самоубийство – грех, поэтому старалась сделать так, чтобы все произошло само собой. Она почти не ела. Не потому, что ей не хотелось есть, как раз наоборот. Но ей нужно было стать некрасивой, отталкивающей, а потом и вовсе – сойти на нет. Так она решила. А что ей оставалось делать? Началось все два года назад, когда мама Лиза похвасталась, что Васенька теперь уже настоящая девушка. Речь шла, ясное дело, о том, что у дочурки начались месячные. К этому времени папа Женя стал настолько родным, что поделилась любящая женщина и этой деталью. На следующее утро, когда Лиза отправилась на работу, а папе предстояло работать во вторую смену, все и свершилось в первый раз. Василиса спала, она до этого болела гриппом и не ходила в школу. Проснулась от удушья. Папа лежал на ней и… Она ничего не могла поделать. Даже кричать не могла: он зажимал ей рот рукой. А потом пригрозил, что если хоть слово скажет матери, той не жить. Зарежет ее на глазах Василисы. Мучительно и долго будет резать. Еще он сказал, что она сама этого хотела, вертелась все время перед ним, сучка. И что он повсюду поставил видеонаблюдение: и в квартире, и у соседей. Так что если она хоть кому скажет, увидит, что будет. Василиса молчала. Она понимала, что жизнь ее кончена, кончено счастье и покой. Она боялась за маму, а та ничего не подозревала, ей в голову не приходило, что творит ее муж с ее дочерью. Девочка никогда не знала, в какой момент это придет в голову «папе». Он мог неделями до нее не дотрагиваться, а потом набрасывался, запугивал, угрожал. И еще он требовал, чтобы она говорила, что любит его и хочет. Что она всего этого хотела давно. Да, он заезжал за ней на своей машине, забирал ее из изостудии, из других кружком. И это было самым страшным. Он обставлял все это как любовное свидание: приносил цветы, которые потом вручал матери, требовал, чтобы девочка повторяла и повторяла «люблю» и «хочу», обнимала его. И он тогда лениво говорил:

– Ну что с тобой, шлюшкой, делать? Под монастырь подводишь. Но не отказывать же дочери.

И насиловал ее в машине.

Она стремительно худела. У нее пахло изо рта от голода. Его ничего не отталкивало, ничего! У нее даже месячные исчезли от истощения. Она читала про анорексию все и знала, что это бывает. И радовалась этом, надеясь, что скоро умрет. Без самоубийства, сама собой.

В последние месяцы ей становилось все хуже и хуже, а «папа» вдруг заговорил о разводе с матерью и женитьбе на ней, Василисе.

– Исполнится тебе шестнадцать, разведусь, и мы поженимся. Хватит с этой старой коровой жить. Дождемся своего счастья, да? Ты же этого хочешь?

Что ей оставалось делать? Она кивала, – молча, но кивала, парализованная ужасом. Она понимала, что он ненормальный, самый настоящий псих, способный на все, и верила тому, что повсюду камеры, которые следят за ней, ее матерью и даже соседями.

Наконец, она поняла, что не может больше жить по-прежнему. Настал какой-то предел ее мучений. Ей стало совсем все равно, что с ней будет. Маму только было жалко. Но чем дальше, тем меньше. Потому что мама должна была что-то понять, что-то заподозрить! В общем, Василиса решила убить насильника. Она знала, как это сделает. Вот он приедет за ней в изостудию. Остальные кружки летом не работали, а изостудия закрывалась только в конце июня, после выставки работ учащихся. Он приедет, припаркуется, потом пойдет на набережную и будет там ее ждать с букетом цветов. Она знала, куда должна идти: маршрут, повторявшийся многократно. Он все обставлял, как свидание влюбленной парочки. Мужчина с букетом, приближающаяся к нему юная девушка.

– Ну, вот и встретились! Говори!

– Я люблю тебя, я хочу тебя.

После этих слов он лез к ней целоваться, лез под юбку. Вот в этот момент и собиралась девочка пырнуть его ножом. Не один раз пырнуть, а ударять много-много раз, пока гад не свалится замертво.

Она взяла с собой на занятия самый большой кухонный нож. Положила в папку и пообещала себе, что осуществит задуманное. Наберется мужества и осуществит. И вот она опять, эта проклятая набережная, место ее унижений, позора и страданий. «Пусть он сдохнет здесь!» – повторяла Василиса, приближаясь к мужчине у парапета.

– Ну? – сказал он.

И в этот момент она поняла, что не сможет вытащить нож. Нет, не потому, что боялась его зарезать, она только о том и мечтала. Но она не взяла нож в руку заранее и не продумала, как станет доставать его из папки. Внезапность не удастся. Он просто вывернет ее руку и отнимет нож. И больше момента не представится. Но она твердо пообещала себе, что это ее последнее «свидание». Поэтому не стала говорить ему привычное «люблю-хочу», а неожиданно рванулась от него прямо под колеса проезжающей машины. Пусть там, на небесах, расправляются с ее душой, как посчитают нужным. Она больше не может, и все тут.

Счет шел на доли секунд. Но она так отчетливо помнила каждое мгновение, что ей казалось, все происходило долго-долго, как в очень страшном сне. Машина, под которую Василиса бросилась, резко вильнула, не задев ее. Удар пришелся на отчима, который бросился за бунтовщицей. Василиса слышала удар, визг тормозов, но бежала, ни разу не оглянувшись. Она вернулась к крыльцу изостудии. Села на скамеечку у подъезда. Решила, что отдышится, достанет нож и будет ждать, когда к ней подойдет ее мучитель. Она даже надеяться боялась, что страдания ее закончились. Может, машина его слегка задела, но он обязательно приползет за ней. И тогда она его прикончит.

– Ты чего тут все сидишь? – спросила их руководительница, выходя из подъезда, – Папу ждешь?

– Да, – бездумно подтвердила девочка.

– Что-то он припозднился. Все ушли давно. Может, случилось что? Ты звонить ему не пробовала?

– Нет пока. Жду, – отвечала Василиса.

У нее кружилась голова, ее тошнило, но при этом она хотела, чтобы участливая женщина поскорее ушла, иначе не получится прирезать гада.

– А ты ему позвони, – посоветовала руководительница.

Пришлось достать телефон и набрать «папу Женю».

– Никто не отвечает, – сообщила девочка.

– Странно. Очень странно. Хотя – всякое бывает. Что же теперь делать? Хочешь, я подвезу тебя? Папа взрослый, сам разберется, а тебе незачем тут сидеть одной в темноте.

Что оставалось делать? Василиса покорно полезла в машину и через десять минут была уже дома. Она понимала, что если мучитель не приполз до сих пор, значит, с ним действительно случилось что-то достаточно серьезное. И все равно боялась. Боялась рассказать матери о своем ужасе, боялась камер, о которых он каждый раз напоминал, боялась его возвращения и мести им обеим.

Ну, мать, конечно, тут же всполошилась, стала всюду звонить, искать, паниковать. А Василиса чем дальше, тем больше делалась счастливой. Он не возвращался! И телефон молчал, а потом отключился! Она потихоньку поставила нож на его место: в специальную подставку для кухонных ножей. Но все еще не могла ощутить полноту своего счастья. Ей становилось все хуже физически: тошнило, и от голода болел живот, просто ужасно болел, но она боялась попросить у матери поесть. Вдруг та заподозрит что-то? То все отказывалась, отказывалась, а тут, когда несчастье с любимым папочкой стряслось, вдруг есть захотела. Подозрительно! Василиса за годы истязаний привыкла просчитывать каждый шажок. Она умела молчать, терпеть, ждать. Ночью она не сомкнула глаз. Мать не спала, значит, и ей нельзя было спать. Кто знал, не приползет ли чудовище? Но чудовище не приползло. Зато утром случилось совсем что-то ужасное. Боли в животе стали нестерпимыми. Она пошла в туалет и увидела, что у нее по ногам течет кровь. Месячные опять пошли! Она даже обрадовалась. Встала в ванную, чтобы принять душ, а тут живот опять схватило, и из нее вывалилось что-то ужасное. Василиса чудом не потеряла сознание и заставила себя посмотреть. То, что валялось на дне ванны, было скрюченным существом: с головой, руками-ногами и всем прочим, что полагалось нормальным людям. Девочка с отвращением поняла, что до этого самого момента была беременна от чудовища! Сколько времени? Она не знала. Месячные у нее отсутствовали почти год. Существо оставалось недвижным, наверное, умерло еще внутри нее. Василиса даже догадалась, когда. В тот самый момент, когда она рванулась бежать от мучителя. Она тогда почувствовала резкую боль, но не имела права обращать на нее внимание. Боль то утихала, то возвращалась. И так – всю ночь. Так вот, что это было! Только теперь девочка ощутила приток счастья. Она поверила в свое освобождение. Теперь высшая сила была на ее стороне, она в этом не сомневалась. Она завернула существо в полотенце, долго мылась, словно смывая с себя прошлое. Из ванной она вышла с невероятным желанием жить и никогда ни от кого не зависеть. Полотенце с существом она положила в пластиковый пакет. Ей надо было подумать, что с ним делать. К скрюченному существу она не испытывала ни малейшего сочувствия: оно было частью ее врага. Но она понимала: ей пора рассказать обо всем, что с ней происходило, и то, что завернуто было в полотенце, должно стать свидетельством.

– Оно тут, – сказала Луша, – Мам, это полотенце – тут, в Васькиной сумке.

– Как ты себя чувствуешь? Тебе к врачу надо. Кровотечение продолжается? – спросил Сеня.

– Мне хорошо. Кровь совсем чуть-чуть идет. Капельку. Я есть хочу.

– Лежи, я тебе принесу еду, самую вкусную, – залепетала Тина, – Сейчас, подожди.

– Дай мне сюда этот пакет, – велел Сеня Луше.

Та тут же вручила ему пластиковый пакет из известного дорогого супермаркета. Кому бы пришло в голову, что может в нем храниться. Сеня, насупившись, забрал пакет и вышел из комнаты.

– Он врач, – обратилась Тина к Василисе, – Он хочет посмотреть, как у тебя, все ли вышло.

– Мне хорошо, мне очень хорошо, – повторяла девочка, – Живот больше не болит. Голова не кружится. Не тошнит.

– И замечательно, – поддакнула Луша, – Но надо же убедиться. Надо все проверить.

– Я ни за что не поеду в больницу, ни к каким врачам, – решительно заявила Васька, – Я хочу есть и спать.

В комнату вошел насупленный Семен.

– Мальчик, – сказал он, – Это был мальчик. Судя по всему, умер внутри тебя. И, похоже, все вышло. Можно даже не чистить. Хотя профилактически имеет смысл. УЗИ надо сделать. Под капельницей бы ей полежать, организм поддержать надо. Ну, капельницу и здесь поставим, это я могу. Но провериться – надо съездить.

– Я никуда не поеду! – крикнула девочка и заплакала.

– Жаль, что он сдох! – убежденно произнес Сеня, – Как легко ему все сошло с рук! Я бы его своими руками растерзал! Эх, зря ты молчала! Лежи, я тебе сейчас попить-поесть принесу. А там разберемся.

Он ушел и очень быстро вернулся с тарелкой, полной всяких деликатесов, и с пакетом сока.

– Стакан не ухватил, – обратился он к жене.

Тина побежала за стаканом.

Василиса потихонечку ела, а вся семья сидела рядом и смотрела, как хорошо у нее получается.

– Что делать с Лизой? Она скоро вернется. Ей говорить или нет? Ей сейчас очень плохо, – произнесла Тина.

Слова эти вырвались наружу случайно. Она про себя думала, тревожилась, не находила ответа.

– Мне все равно, – скказал Васька, – Я в больницу не поеду. И туда не пойду, наверх к ней.

– Ты лежи и ешь потихонечку. Никто тебя никуда не отправляет. Ты под защитой, – сказала Луша.

– Не хочешь в больницу, не поедешь в больницу, – заверил Сеня, – я сюда доктора вызову. Тут УЗИ сделаем тебе. УЗИ – это не больно. Есть мобильная аппаратура. Надо, чтобы все у тебя прошло без последствий. И только. Сделаем УЗИ?

– Я знаю, что это такое, УЗИ. Хорошо, здесь – сделаем, – согласилась девочка.

– Лизе надо сказать, – постановил Семен, – Она мать. Она представить себе не могла… И обязана знать. Кстати, это уменьшит боль утраты. Пойду позвоню коллеге насчет УЗИ и прочего. А Лизе сообщим. Лежи ешь, о плохом не думай. Сдохло твое плохое.

Васька улыбнулась краешками губ.

Лиза позвонила в дверь, когда Васька лежала под капельницей, задремывая. УЗИ показало, что все у нее неплохо. Велено было наблюдать за состоянием и измерять температуру, соблюдать покой и общую гигиену.

Лизу накормили, напоили чаем, прежде чем сообщить о том, что происходило с ее дочерью. Во время еды она все повторяла:

– Изверги, как земля таких носит! Живодеры! Сбросили и уехали! Чтоб им пусто было! Женечка! За дочкой поехал – и вот! Прости меня, Женечка!

Слушать все это было невыносимо.

– А теперь послушай меня, Лиза, – отчетливо произнес Сеня, когда несчастная его школьная подруга допила свой чай, – Послушай. Я уверен, что ты узнаешь сейчас что-то, что повернет твое горе в другую сторону. Прости, но ты должна это знать.

Он коротко и четко изложил ей все детали произошедшего. Отвел в ванную и развернул полотенце со скорченным существом.

– Решил оставить на тот случае, если ты захочешь сделать генетический анализ, – пояснил Семен, – чтобы у тебя сомнений не возникало. А то еще решишь, что дочь твоя все выдумала. Такое тоже бывает.

Лиза смотрела и слушала, как сомнамбула. Потом попросила повторить еще раз. Тина взяла ее за руку. Рука подруги была легкой и совершенно безжизненной.

– Сеня, возьми в аптечке нашатырь, ей совсем плохо, обмирает, – воскликнула Тина.

Лизу привели в чувство. Она снова попросила повторить, просто чтобы убедиться, что поняла все правильно. Сеня повторил все: про насилие дочери отчимом и про последний вечер его пакостной жизни.

– Так это что? Я зря этих людей проклинала? Которые его сбили? Они же Ваську спасли! Не задавили, объехали. И это хорошо, что он – неживой? Бедная моя доченька! Что же она вытерпела!

– За тебя больше всего боялась, – сказала Тина, – Он ей все время угрожал, что тебя будет на ее глазах резать.

– Я же чувствовала в последнее время, что он меня разлюбил! Я не знаю, как сказать! Брезгливо со мной разговаривал, а я не знала, в чем провинилась. Знала бы я! Сама бы его искромсала всего!

– Ты понимаешь, как все хорошо? Насколько это может быть хорошо в данной ситуации, – спросил Семен, – Сколько бы это все еще тянулось. Что бы с девочкой было? Выжила бы она? Плод примерно четырехмесячный. Она совсем не ела. Сколько бы еще протянула?

– Да! Да! Понимаю! – воскликнула несчастная женщина, – Это – понимаю! Его не стало, она живая, для нее ад кончился! Я не понимаю себя! Как и почему я не видела? Что же это со мной творилось? Жила, как под гипнозом! И теперь я еще знаешь что понимаю? Я понимаю, почему его бывшая жена со мной так говорила! Он наверняка на этом попался! С родной дочерью! Будь он проклят! Почему я раньше ей не позвонила? Почему?

– А знаешь – давай у нее спросим, хочешь? Для полной ясности? – предложила Тина.

Они позвонили той чужой неприветливой женщине, ни на что особенно не надеясь. Но она, узнав что ее бывшего мужа нет в живых, радостно воскликнула:

– Сдох! Ну – туда ему и дорога!

Вот это жизнь прожил человек: кто он нем ни вспомнит на следующий день после его смерти, радуется тому, что он сдох!

Тина быстро объяснила, о чем речь и попросила ответить лишь на один вопрос: не из-за этого ли первая жена рассталась в свое время с отцом своей дочери.

– Именно из-за этого! – подтвердила та, – Пошел в спальню дочь укладывать, очень он любил ей сказки на ночь говорить, ну и я вошла случайно. Обычно уставала, валилась на диван, дух перевести. А тут меня как в спину кто толкнул. Ну и смотрю: он руку ей кой-куда засунул. И еще… Не буду дальше. Тошнит вспоминать. Ну, я его и погнала, табуреткой била, не глядя. В тапках из дому убежал. Я ему с балкона документы сбросила и пообещала посадить, если к нам приблизится. Вот и вся история.

– Он говорил, что алименты платит, по дочери тоскует.

– Какие там алименты, вы что! Кто б взял у него его алименты! Чур меня! Звонил, правда, хвастался, когда женился снова. Но мне-то что до того?

– Жаль, что вы никуда не сообщили, – вздохнула Тина, – хотя бы предупредили вторую жену.

– Куда мне было сообщать? И кто поверил бы предупреждению моему? Ведь сказала бы она, что я ревную, мужа вернуть пытаюсь. Ко из нас кому поверит, если влюблена? Мы ж такие: на помойке подбираем, не знаем, кто, что, а доверяем больше, чем себе. И горой стоим. Слепые мы, бабы. Кто нас предупредит?

– Да, все так, – кивнула Лиза, слушавшая этот разговор по громкой связи, – Слепая я и была. Не поверила бы.

Лушка и Васька уже спали у себя в комнате, а взрослые все решали, как поступить, предавать ли огласке весь этот ужас или похоронить монстра и постараться забыть, стереть из памяти все чудовищное, что он принес в их жизни.

– Я его кремирую, а прах в канализацию спущу, – заявила Лиза, – или на помойку выброшу. И туда ж, в гроб перед сожжением его эмбрион засуну. Пусть все, что к нему относится, сгорит. И ему в аду гореть.

Лиза ушла к себе наверх, а Тина говорила с мужем, говорила и никак не могла остановиться:

– Мне так хочется быть счастливой, Сенечка! Так хочется. Жить бы и знать, что вот мы вместе, и именно поэтому ничего плохого не случится. И мы будем просто долго-долго счастливы все вместе. Но такое впечатление, что конец света со всех сторон наступает. Хочется спрятаться и носу не казать.

– Иногда и я думаю про конец света. Но если прятаться, он еще быстрее наступит. Прятаться – последнее дело. Вон Лушка – не спряталась, довели дело до логического завершения. Посадили шантажиста, контору его поганую закрыли. Или вот с Васькой. Если бы она не решилась побежать, так и терзал бы ее этот мерзавец. И сколько бы еще терзал. Действовать надо. Защищаться, отбиваться, не думая о приличиях. Этому детей надо учить.

– И еще, Сень, я что подумала. Помнишь, в школе, на литературе, как мы спорили несколько уроков подряд из-за Достоевского, из-за счастья человечества, купленного ценой слезы ребенка? И как мы все отказывались от такого «счастья». Помнишь, как кто-то сказал, что если бы преступника перед преступлением этим вопросом озадачить, он бы, может, и на преступление не пошел? И я тогда тоже думала, что да, может и не пошел бы, остановился бы. Какая же я дура была! Ну, маленькая, понятное дело. Думала, что все знаю про жизнь, а не знала совсем ничего. Зато сейчас очень хорошо знаю, вижу: со слезой ребенка человечество давно разобралось – по умолчанию. Реки слез пролились и проливаются. Да что там слез! Моря крови – и никого это не останавливает. Ни политиков, ни экономистов, ни просто – людей. Мы же это видим ежедневно. Как жить в этом мире?

Сеня прижал жену к себе. Вздохнул.

– Жить, как и жили. Хранить друг друга. А там – как Бог даст. Но понапрасну не трусить. Смысла нет. И унывать нельзя. Все как-то образуется. Спи, мое счастье!

– И ты мое счастье, Сенечка!

«Вот, посмотри на меня!»

После кремации Сеня увез всех на дачу, приходить в себя. Его мама получила подробное изложение всех обстоятельств, разлучивших ее с сыном на целых пять дней. Она, в отличие от Тины, не ужасалась, не восклицала тирад о конце света и страхе, душащем все живое. Она сказала, что пора полить огород: Александра Михайловна и так еле справляется по хозяйству. А огород – это тоже – живое. И о нем надо заботиться.

Луша снова принялась приходить к старой даме, слушать ее истории из жизни. Василиса заходила вместе со старшей подругой и усаживалась в уголке. Ее тянуло к старухе, волевой, ухоженной, сильной. Она хотела дожить до старости и быть такой же. Чтобы все перед ней робели, а она не боялась бы ничего.

– Иди-ка ко мне, – подозвала ее однажды необыкновенная женщина, – Иди ко мне, я хочу тебя рассмотреть.

Васька приблизилась, ничего не боясь. Она вообще чувствовала себя легкой и необыкновенно счастливой, учась заново улыбаться и не ждать страшного.

– Ну-ка, ну-ка, наклонись, – велела старая дама и погладила девочку по щеке, – Глазки ясные, ручки теплые, – определила она. – Все у тебя будет хорошо. Ты теперь умная, ты знаешь, что надо сражаться, так?

– Так, – согласилась Василиса.

– Садись тут, на скамеечке, поближе. Я расскажу тебе кое-что. Ты знаешь, сколько мне лет? Осенью будет девяносто один! Я долго живу. Как ты думаешь, счастливая у меня жизнь?

– Думаю, да, – мгновенно ответила Васька.

– И правильно думаешь. А начиналась она, как у тебя. Приблизительно. Мне было пятнадцать, мы жили в коммуналке, и меня постоянно насиловал сосед. Он служил в НКВД, мелкая сошка, как я понимаю. А я была красива уже тогда, хотя никаких женских ухищрений не ведала. Однажды родители были на работе, он постучал, спросил соли, я отсыпала, а он меня завалил, сказал, если пикну, посадит родителей, как врагов народа. Куда уж тут пикнуть! Все сделал, как хотел. Терзал меня, как шакал. Я молчала. Своим ни слова. Я только каждый вечер писала на бумажке: «Пусть сдохнет Рапченков! Пусть сдохнет Рапченков!» Это мне придавало силы. Никто не учил, сама придумала. Он почти год меня подлавливал: понимал, что боюсь за своих и буду молчать. А я все писала на своих бумажках. Писала и сжигала. Не оставлять же на виду. А потом его арестовали. Он сделался сам врагом народа. И расстреляли его. Жену с сыном куда-то выселили. А я осталась, счастливая, но – беременная. Я ж для него была пыль лагерная. Так он мне объяснял. И не думал пыль эту как-то беречь. Ну, что было делать? У подруги школьной отец был знаменитый гинеколог. Попросила подругу, он меня принял. Я ему все и нашептала, что со мной произошло. И он сделал мне аборт. Сказал, все пройдет без последствий. И – выше голову! И так я и жила, как он велел. Что бы ни случилось, я повторяла: «Я все равно сильнее вас всех, вместе взятых! Я буду жить долго и счастливо! Спасибо, жизнь, что рано научила!» Сама придумала – сама так и прожила. Запомнила слова?

– Запомнила! – горячо отозвалась Васька.

– А теперь иди, запиши, повтори. И – живи счастливо. И научись звать на помощь! Ори! Убегай! Не трусь! Будь сильной!

– Я буду! – твердо пообещала девочка.

Годовщина

Вот-вот – и исполнится ровно год с того убийственного дня, когда рухнула вся Тинина жизнь. Но она почти не думает о той дате. Быльем поросло. Столько всего за это время произошло, что, кажется, лет десять миновало. Сегодня им предстояли проводы. Луша через пару дней улетала на стажировку, которую ей устроил Михаил Степанович. Дочка радостно смотрела в будущее, предвкушала новые впечатления, знакомства. Это Луша и предложила отцу и матери собраться семьями, посидеть на прощание тихо-мирно, забыв старые обиды.

– Конечно! – тут же согласилась Тина, – Ты права. Я только за.

Выбрали место, заказали столик в любимом ресторане.

Тина рассматривала себя в зеркале, думая, что бы ей надеть. Ей нравилось смотреть на себя. За этот год она сильно изменилась. Она улыбалась отражению, видя счастливую и, главное, любимую женщину. Подстриглась и подкрасилась она с утра. Ну, дело за платьем. Сеня всю жизнь видел, как тщательно следит за собой его мать, как она хороша и притягательна. Значит, и ей надо соответствовать. Первое побуждение – натянуть привычное маленькое черное платье – она сама же отвергла с ужасом. Осень еще не вступила в свои права, вечер обещает быть теплым. Тина выбрала льняное платье цвета мяты, украшенное кружевом ручной работы, подобрала к нему туфли на каблуке, яркие бусы, полюбовалась – хороша!

– Супер! – одобрили домашние.

Они приехали в свой ресторан пораньше, чтобы гостям не пришлось их ждать. Юра появился вскоре, один. Тина боялась этой встречи, боялась разволноваться или просто растеряться. Столько страданий она прошла из-за этого бывшего человека. Бывшего в ее жизни и выгнавшего ее. Несправедливо и вероломно. Ей показалось, что Юра стал меньше ростом. Или раньше она, любя, видела его другими глазами? Этого, другого Юру, с ней ничего не связывало. Чужой человек, из-за которого сердце не дрогнет.

– Пап, ты чего один? – удивилась Луша, целуя отца, – Я же всех звала. Что там твоя Катя? Чудит? Лютует?

– А я теперь один, дочка, – махнул рукой Юра.

– Это что еще за новости? Что? Катю квартира не устраивает? Вроде же центр, трешка, мебель твоя любимая, картины… Живи и радуйся. Что не так?

– Может, заказ сначала сделаем? – предложил Сеня, – Аперитив выберем? Кстати, я – Семен, муж своей любимой жены.

– А я – Юрий, – со вздохом протянул руку Тинин бывший.

Заказали аперитив, и Луша вновь принялась расспрашивать отца.

– Катя меня оставила, – дрогнувшим голосом сообщил тот, – Сказала, что я не оправдал ее ожиданий. Как-то не заладилось у нас после переезда. Казалось бы, прошли все испытания с честью: развод, обмен. А тут-то у нее нервы и не выдержали! И началось.

Юра глотнул из своего бокала и посмотрел на Тину.

– Прекрасно выглядишь! Не узнать тебя! А знаешь, ведь мы с тобой хорошо жили! Я только поздно это понял!

– С моей женой невозможно жить плохо! – засмеялся Сеня, – С трех лет ее знаю – ничего плохого вспомнить не могу. Ангел во плоти!

Юра снова глотнул свой аперитив.

– Да! Вы правы. Так и есть. Все познается в сравнении. И уж у меня была возможность сравнить.

– А давайте еду закажем, – смутилась Тина, – У нас сегодня такой повод! Луша улетает в дальние края, в новую жизнь. Будем радоваться, веселиться.

– Доченька! Я рад за тебя. Веселиться не обещаю, но очень постараюсь, – проговорил Юра.

– Пап, последние пару слов – и веселимся до упаду. Скажи, она подала на развод, да?

Отец молча кивнул.

– И на раздел имущества, я правильно поняла?

Отец кивнул еще раз.

– Что и требовалось доказать! – торжествуя, воскликнула Луша, – Я ведь тебе об этом не раз говорила: будь осторожен! Сначала квартиру на себя запиши, потом брак регистрируй.

– Говорила, – подтвердил Юра.

– Ну так что?

– Я ей верил. Это первая моя любовь. Если не верить первой любви, то кому верить?

– Все правильно и красиво, пап, но на всякий случай, просто ради здравого смысла можно было поступить по-умному?

– Ну вот – по-умному не получилось. Получилось очень глупо, пошло и подло. И права была твоя мама, Луша, когда на прощание сказала, что на чужом несчастье счастья не построишь. Так все и получилось.

– Ох ты! Неужели ты это запомнил? – поразилась Тина.

– Я все запомнил. И про божьи мельницы, которые мелют медленно, но неуклонно. Запомнил, но не верил этим словам. Но – сбылось.

– Знаешь, жизнь все равно продолжается. Будет и на твоей улице праздник! – посулила Тина совершенно неожиданно для себя.

Ну, кто бы мог подумать, что через год после расставания она будет желать праздника мужу-изменнику, причем искренне и сочувственно желать.

– Пап! Ты не один! Все преодолеем. Позовем Танечку, мамину защитницу, поборемся! Мы всегда на связи! И вместе мы сила!

– Неужели поборемся? – усомнился Юра, – Ты думаешь, тут что-то можно сделать?

– А что зря думать? Будем делать и смотреть по результату! – уверенно сказала представительница нового делового поколения.

И все поверили в хорошее, и стали улыбаться друг другу, и шутить, и вспоминать, какая Лушка была маленькая, и удивляться ее нынешнему уму и красоте.

Вечер пролетел. Завезли Лушку на Кудринскую, сами отправились на Аэропорт, где ждали их две дамы с примкнувшей к ним Клавой. Пришлось чуть-чуть рассказать о том, что ели, как кто выглядел.

– Все! Валюсь с ног! – заявила Тина, – Умираю спать!

– Понимаю и не смею задерживать! – многозначительно подмигнула ей свекровь.

В спальне, расстегивая молнию на платье жены, Сема поинтересовался:

– А чего это вы с мамой перемигиваетесь? Ты лично мне ничего сообщить не хочешь?

Тина пристально посмотрела на мужа.

– Эй, рыцарь, ты думаешь, я не догадаюсь, что королева-мать меня выдала? Ты бы сам ни за что не догадался. Во всяком случае – в ближайшие месяцы.

– Не выдала, а поделилась информацией величайшей важности! Огромная разница. Тем более я непосредственный участник!

– Ты сейчас выглядишь, как в детсаду! Один в один! – засмеялась Тина.

– Ты не увиливай! Да? Свершилось? Да? Говори!

– Ну – да! Я только хотела еще подождать. Чуть-чуть. А маме сказала, чтобы у нее еще один стимул появился посмотреть на то, что будет дальше. Но она обещала молчать, как рыба.

– Да она только мне и сказала, подумаешь! И то – слабым шепотом.

Тина расхохоталась.

– Что с вами поделаешь, родственники! Вы у меня одни, других не будет.

– Почему не будет? Вроде – наметился другой, а?

– Ох, я устала. Спать хочу все время.

– А кто тебе мешает? Спи хоть сутки напролет. Только один вопрос. Маленький. Что тебе мама сказала?

– Она сказала: «Ну, наконец-то! И не вздумай трррусить!»

– Ты не трусишь?

– И не думаю. Ты же со мной.

– А как я тогда на тебе женился-то! Хоп – и все. Чудеса.

– Чудеса! Точно!

Тина засыпала, вспоминая счастливые моменты прошедшего дня. Такая у нее появилась привычка. Радостей было много. И еще будут. А как же иначе?

Оглавление

Пакт о нерычании

Девять месяцев назад

Вечный вопрос

Последняя ночь

Пустой дом

Мы-а-мы-а!!!

Нос у ладони

Маленькими шажками

Каталог загаженных слов

Что же мне делать?

Друзья! Ау!

«Валька, открывай давай!»

Счастье в личной жизни

Борщ!

Интервью

Маленькая ночная серенада

Путешествие

Василиса – вчера и сегодня

Сенечка

Так бывает с первой любовью

Сладкое ничегонеделанье

Легкая жизнь

«Только с тобой я могу быть откровенным»

Пятнадцатое июня

«Как можно меньше верь будущему»

«Он точно сдох?»

Семейное счастье

«Вот, посмотри на меня!»

Годовщина Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg