«У нас будет ребёнок!»

У нас будет ребёнок! (fb2) - У нас будет ребёнок! [антология] 1373K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Александрович Емец - Роман Валерьевич Сенчин - Галина Врублевская - Александр Снегирев - Ирина Владимировна Щеглова

У нас будет ребёнок! (сборник)

© Мавлютова Г., 2016

© Сенчин Р., 2016

© Врублевская Г., 2016

© Белкина М., 2016

© Лунина А., 2016

© Щеглова И., 2016

© Ануфриева М., 2016

© Прюдон С., 2016

© Настова Е., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Дмитрий Емец Отец

Предисловие

Этот рассказ биографический. Читатель сразу ощутит это, хотя события и подаются от третьего лица. Я начал писать его в тот день, когда у меня родился первый ребенок и жена еще не вернулась из роддома. Я тогда не находил себе места, каждый день ездил в роддом, куда не пускали, поскольку отделение считалось инфекционным, и через закрашенное стекло с процарапанной дырочкой смотрел на ребенка.

Даже на обоях написал: «Родился сын Егор». Потом Егора назвали Ваней, но на обоях он много лет значился как «Егор». А обои, как известно, самый важный в жизни человека документ.

Сейчас детей семь, но отдельный рассказ был написан только о первом, потому что ощущения были самыми острыми. Хотя, конечно, с рождением каждого ребенка связана была какая-то особая неповторимая и часто волнующая история.

* * *

В пять часов утра молодой кандидат филологических наук, преподаватель университета Погодин проснулся от далекого голоса жены, окликавшего его по имени: «Вася, Вася!» Он спал на диване в кабинете – так условно называлась одна из двух комнат их квартиры, где были шкафы с книгами и стоял компьютер. Погодин открыл глаза и, не вставая, прямо с дивана выглянул в дверь, которая была совсем близко.

– Чего тебе? – крикнул он.

По шуму воды он слышал, что жена в ванной. На улице было совершенно темно, и он старался сообразить, который час.

– Я тебя не слышу! Иди сюда, у меня, кажется, началось! – снова позвала жена, на короткое время выключая воду.

Сразу поняв, что именно началось и испугавшись этого, Погодин встал и, споткнувшись о развешенное в комнате на проволочной вешалке белье, пошел к жене. В одной короткой ночной рубашке Даша стояла в открытой душевой кабине. На правой ноге у нее было что-то влажное, и еще немного склизкой жидкости с розоватыми прожилками протекло вниз, на белую пластмассу кабины.

– Ты не знаешь, что это? Проснулась и вот… Может, уже? – спросила жена жалобно и отрывисто.

Она была беременна первым ребенком на тридцать девятой неделе, и роды ей назначили только через десять дней, в конце сентября. Жена читала толстые правильные книги о материнстве и со свойственной ей последовательностью и доверием ко всему написанному на бумаге ждала дальних предвестников родов: ложных схваток, потом схваток настоящих, но редких, набухания молочных желез и других. К тому, что роды начнутся вдруг, безо всякой подготовки и совершенно не по описанным правилам, она готова не была и теперь растерялась, не понимая, что течет у нее по ногам.

Погодин тоже не ожидал, что это будет так скоро, и думал о ребенке, как о чем-то далеком, довольно абстрактном. Ему не верилось, что ребенок все эти месяцы находился рядом: у жены в животе, и казалось, что он должен появиться откуда-то извне. Откуда именно, он не задумывался, главное, что это произойдет потом. Даже когда ребенок толкался, часто с большим неудовольствием и даже раздражением, и жена ойкала, Погодину и тогда трудно было представить, что его сын находится так близко – всего под слоем кожи. И лишь порой, когда под ладонью, если долго держать ее на женином животе, обрисовывалось твердое и упрямое нечто: голова, спина или плечо, – Погодин понимал, что ребенок все же там и в этом упрямом толкании уже проявляется его, ребенка, собственная, независимая от них с женой воля.

– Может, что-то плохо? Я боюсь! Как ты думаешь, что?.. Ведь не должно еще – рано! А? – сказала жена, испуганно протягивая к нему руку.

Погодин взял ее за ладонь и ободряюще слегка пожал. Ему хотелось обнять жену, но он не мог, опасаясь ее заразить. У него была неизвестно откуда свалившаяся простуда, именно поэтому он спал в кабинете на неудобном диване, а не в комнате.

– Схватки уже начались? – спросил Погодин.

– Не спрашивай. Откуда я знаю? – Жена наклонила вперед шею и жалобно посмотрела на себя так, будто никогда не видела себя раньше: тоненькие ноги и перекошенный, обтянутый рубашкой выпуклый живот были словно не ее, а какими-то чужими.

– Как не знаешь? А кто должен знать? – поразился Погодин.

– Может, и начались, у меня болит вот тут! – Даша неопределенно показала рукой на весь живот и стала рассказывать, как сегодня проснулась от ноющей боли и у нее стало что-то подтекать.

Боль не была сильной, и жена вначале не хотела просыпаться, потом звала его, но он не слышал. Даша говорила несвязно, глотая слова, и многого Погодин не понимал, только молча жалел ее, как вдруг под конец жена сказала решительно и деловито:

– Принеси книжку, ты знаешь какую! Принеси же!

Эти внезапные, всегда неожиданные переходы от мягкости и беспомощности к упрямству, властности и даже к деспотизму были вполне в духе Даши, и Погодин к ним привык. Первое время он с ними боролся, переживал их, пытался найти какую-то закономерность, но так и не обнаружив ее, раз и навсегда отгородился простой, надежной и успокаивающей мыслью: «Она же женщина… У них вечно эти капризы и фокусы. Значит, так надо, и не буду больше об этом думать, портить себе нервы».

Сквозь затуманенное невысыпанием сознание Погодин понимал все словно через пелену. Волнения и беспокойства не было, и он действовал автоматически, воспринимая лишь верхушки происходящих событий. Розоватое пятно на дне душевой кабины ему не нравилось, не нравилось и то, что жена командует им, но он понимал, что сейчас не время для споров. Он пошел в комнату, взял книгу по материнству, написанную двумя учеными немцами, перед именем каждого из которых на обложке стояло чванное «профессор, доктор медицины», пролистал ее и, раздражаясь тому, как бестолково она составлена, довольно скоро нашел нужную таблицу.

«Ранние предвестники родов: появление крови, выделение слизи с прожилками крови. Может произойти за несколько дней до появления других предвестников или не произойти до начала схваток», – прочитал он и пошел в ванную повторять это жене.

Он думал, что Даша нетерпеливо ждет его, но она о нем почти забыла, как и забыла о том, что ей нужна была книга. Она включила на полный напор душ и энергично, с решительным лицом и закушенной губой смывала розоватые следы с ноги и днища кабины. Это напомнило Погодину, что так же она вытирает стол после еды и моет полы – трет их с такой неожиданной силой, словно глубоко их ненавидит. Даша всегда была крайне, а порой невыносимо чистоплотна. Два раза в день она мылась, раз в день – мыла голову, часто меняла полотенца и постельное белье – и потому квартира вечно было завешана сохнущими выстиранными вещами, а в кабинете даже ночью стоял запах сырости.

По тому, как она водила душем и терла мочалкой ногу, словно стремясь стереть с нее заодно и кожу, Погодин решил, что жена не контролирует себя. Опасаясь, что она повредит мытьем ребенку, он, не задумываясь, схватился за душ.

– Сейчас нельзя, выключи!

– Отпусти… нет… буду! Лучше знаю… отстань! – пыхтела жена.

Теперь они оба держались за душ и с силой тянули его каждый к себе, брызгая струей. Жена перетягивала яростнее, с закушенной губой, Погодин же осторожно, но решительно, следя одновременно, чтобы жена не потеряла равновесие и не упала в скользкой кабине. Он был намного сильнее и чувствовал, что берет верх, но, спохватившись, что борется, почти дерется с нервничающей беременной женщиной, уступил, смутился и отпустил душ.

Погодин ожидал, что сейчас снова начнутся упреки и слезы, но жена притихла и успокоилась почти мгновенно, не в первый раз удивив его резким переходом от одного состояния к другому.

– Это я, между прочим, рожаю! – сказала она уже совершенно мирно.

Убедившись, что розовые капли снова натекают и остановить их нельзя, Даша наконец сдалась. Она выключила воду, и в ванной повисла внезапная тишина. Нарушая эту тишину, Погодин стал рассказывать о том, что прочитал в книге, но Даше уже было неинтересно: безошибочный женский инстинкт успел подсказать ей, что происходит, и книга о материнстве вновь стала не нужна. «В самом деле, откуда этим двум немцам, никогда самим не рожавшим и даже не способным этого сделать, знать, как это бывает у женщины? С чужих слов? Но что такое чужие слова?» – думал Погодин.

Пока он размышлял над мудростью природы, жена, все еще оставаясь в душевой кабине, ухитрилась за шнур притянуть к себе телефон и позвонила своей тетке, худой и нервной женщине, чьему практическому уму она всегда доверяла. Несмотря на ранний час, тетка сняла трубку после второго гудка, все поняла с полуслова, и уже мгновение спустя звучал ее энергичный и напористый голос.

Погодин ходил по коридору и прислушивался к разговору. Вчера жена и ее тетка ездили в консультацию и с большим усилием добились направления в хорошо оборудованный Институт акушерства и гинекологии, но, не предполагая, что роды наступят так скоро, не взяли какой-то нужной подписи главного врача, без которой направление было недействительно, и теперь решали, как им быть.

После короткого обсуждения было решено, что они подождут еще час, до семи, чтобы понять, действительно ли начались роды или время еще есть. Тетка велела не нервничать и обещала немедленно приехать, но Даша и так уже успокоилась и лишь прислушивалась к себе. Подложив полотенце, она перебралась в кровать и уютно устроилась.

– Остановилось! Знаешь, кажется, совсем остановилось! – несколько раз радостно говорила она, а потом вдруг надувала губы и неуютно ворочалась, поглядывая вниз, сквозь одеяло, и по этому ее движению Погодин понимал, что воды продолжают отходить.

Так прошло еще минут двадцать: жена то дремала, то смотрела на часы, засекая время схваток, то просила Погодина вытащить из бельевого ящика полотенце.

– Не такое! – говорила она нетерпеливо. – Это слишком большое. Дай красное!.. Как нет, когда я помню, что оно там?.. Ой, снова началось! Как ты думаешь, все будет хорошо, а? – добавляла она жалобно и снова продолжала недовольным голосом: – Ну да, вишневое!.. Разве непонятно, что когда я говорила красное, то имела в виду его.

Погодин вышел из комнаты и вновь бесцельно отправился бродить. По мере того как он все больше просыпался, страх и беспокойство пробуждались вместе с ним. Ему казалось, что он волнуется куда больше жены, которая, считая минуты между схватками и меняя полотенца, не имела даже времени волноваться.

Кандидат бесцельно заглянул на кухню с не убранной с вечера посудой и стоявшим на столе, завернутым в газету горшком герани. Потом вернулся в кабинет и уставился на диван со сползшей на пол простыней, диван, на котором он так неуютно спал сегодня. «Не лечь ли снова? Нет, не надо. Что я, с ума сошел, не сейчас!» – подумал он, испытывая к дивану почти брезгливый ужас.

Пытаясь успокоиться, Погодин подошел к шкафу, вытащил какую-то книгу, кажется, поэзию Кантемира, прочитал, не понимая содержания, три или четыре строки и, не достигнув цели, снова сунул книгу в шкаф.

«Все книги, даже самые лучшие – фальшивка, суррогат чужой жизни, и вот доказательство! – неожиданно подумал он. – Мы читаем их, только когда у нас нет своих сильных чувств. Когда же они появляются – книги забыты. Читаешь, к примеру, об ужасной резне или эпидемии чумы, и ничего – почти равнодушен, а стоит самому порезать палец или заболеть гриппом… Или книги о любви, что стоят описанные там великие роковые страсти перед нашим маленьким, чуть теплым, но своим чувством?»

Погодин хотел уже включить компьютер, чтобы набросать в двух чертах заинтересовавший его этический казус, когда жена снова позвала его:

– Вася, ты где? Ты почему ушел? Мне одной страшно!

Погодин почувствовал стыд, что бросил ее, и поспешил к ней. Хотя Даше было, как она говорила, страшно одной, это не мешало ей спокойно отсчитывать белые гомеопатические шарики, перекладывая их из квадратной картонной коробочки в жестяную, ежедневную.

– Три… четыре… Ну и где она?.. Пять, шесть, семь… Ты ее принес?

– Кого «ее»?

– Как! Мою синюю записную книжку, я же тебе кричала! – повторила жена.

– Разве? Я не разобрал! – искренне удивился Погодин.

Поняв, что он все прослушал, жена решила выразить неудовольствие и сморщила свое гладкое розовое лицо, как только одна она это умела. Ее лицевые мышцы были подвижными, как у актрисы пантомимы. В одно мгновение лицо ее прорезало десяток разных складок: две пересекающиеся на лбу, две – под глазами, три – под изгибом носа и одна на подбородке. Эти складки сразу сделали миловидное лицо жены некрасивым, и Погодину это стало неприятно. Он смотрел на жену и сам, не замечая, морщился, точно пробовал что-то кислое.

– Не делай так, я же тебя просил! Зачем ты портишь себя? – сказал он и скорее вышел за записной книжкой.

Услышав, как во двор быстро въехала и затормозила машина, он с записной книжкой в руках подбежал к окну и выглянул в него. Подъехавшей машины уже не было видно – ее надежно закрывала огромная, разлапистая, не пожелтевшая еще липа. Но и не видя машины, Погодин был уверен, что приехали к ним, и хлопнувшая железная дверь подъезда подтвердила, что он угадал. Вскоре по лестнице послышались торопливые шаги, а потом звонок, давно барахливший, неохотно хрюкнул два или три раза.

Если звонок сделал вид, что позвонил, то Погодин сделал вид, что заспешил к дверям. Мельком поздоровавшись, в квартиру быстро вошла вначале маленькая юркая женщина с короткой стрижкой, а за ней – высокая полная женщина с добродушным, но словно бы навсегда обиженным лицом. Первая была тетей Даши, вторая – ее матерью, за которой тетя заехала по пути.

Обе гостьи, одетые, видно, в большой спешке, быстро проскочили мимо Погодина и исчезли в комнате жены. Оттуда сразу послышались напористые голоса – началась их вечная семейная битва. Все трое – жена, тетка и теща – по отдельности были женщинами неплохими и вполне безобидными, но стоило им собраться вместе, как словно соединялись простые химические реактивы, безопасные по отдельности, но вместе образующие порох или динамит. Достаточно было искры или сказанного неосторожно слова, как следовала цепь оглушительных взрывов.

Вот и теперь, не слушая друг друга, все три женщины говорили об одном и том же: что нужно не рисковать и как можно скорее ехать в роддом. Хотя все говорили одно, каждой почему-то казалось, что ее не понимают и с ней спорят, и голоса звучали все громче.

Погодину не хотелось идти в комнату, где бы его сразу стали заставлять принять чью-нибудь сторону, что было бы невозможно, потому что сторона была одна. Он прислонился спиной к стене и стал забавляться тем, что то прикладывал к ушам ладони, то отнимал их. Это приводило к тому, что слова говорящих расплывались и теряли смысл, а оставались одни голоса.

«Ти-ти-ти! Ту-ти-та! Та! Та!» – говорила жена. «Бу-бу-бу-бу!» – возражала ее мать. «Тра-та-та-та-та!» – перекрывала всех энергичная тетка. Наконец «ти-ти-ти» и «бу-бу» выдохлись и смолкли, и осталось лишь «тра-та-та-та».

– Наши победили! – негромко сказал Погодин и отнял ладони уже совсем.

Внезапно ему стало стыдно, что в такую ответственную минуту он ведет себя как мальчишка, и он вошел в комнату.

Жена лежала на кровати и быстро перелистывала телефонный справочник. Ее мать, видно не представляя, чем ей занять руки, вертела в руках синюю пустую чашку без ручки, в которой Погодин утром приносил Даше чай. Тетка искоса, по-птичьи, взглянула на Погодина и продолжала быстро говорить в трубку:

– Как нельзя, почему? У нас к вам направление из консультации и обменная карта!.. Почему в последний момент? Срок только через неделю! Сами понимаете, никто ничего точно знать не может… Да-да, я понимаю, что у вас определенные правила, но нельзя ли сейчас подъехать, а потом уже попасть на прием?.. Не практикуется? Значит, вы считаете шансов попасть к вам нет? Нет, в свой она не хочет… Вы не знаете, а кто должен знать, в чьей это компетенции, вашего главного врача?.. Нет, я на вас не кричу, я так советуюсь!.. Девушка, милая, ну подскажите же вы нам, войдите в положение…

Тетка, разговаривавшая по телефону, напоминала Погодину маленькую юркую ласку или лисицу, которая бежит вдоль сплошного деревянного забора и ищет малейшую щель, чтобы попасть в курятник. Но этот забор, очевидно, был совсем уж непролазным, потому что, когда тетка повесила трубку, с ее лица сразу сползло выражение приветливого внимания, которым она дистанционно старалась загипнотизировать свою собеседницу.

– Вот гады-гады-гады! – скороговоркой, без злости сказала тетка, и «гады-гады-гады» слились у нее в одно длинное слово. – Они тебя в Институт акушерства не возьмут: мы у них не успели карту завести. Что ж ты одного дня дотерпеть не смогла?

– А без карты нельзя? Или сейчас ее завести? – растерянно спросила Даша, явно не понимавшая, зачем нужна карта, когда у нее есть живот и ребенок, стремящийся его покинуть.

– Не будь дурой! У них так заведено! Карта, обследования, анализы – и только их специалистами! Раньше надо было думать! – одернула ее тетка.

Она сама работала в министерстве – в бюрократическом учреждении – и знала, как велика сила бумаги.

– Не надо было метаться! – басом сказала теща. – Говорила я, выбери себе один роддом и ходи вокруг него, пока не приспичит.

Мать была намного спокойнее своей сестры и, видимо, была недовольна, что ее сдернули с постели рано утром и не дали доспать. Если тетка сама никогда не рожала и, как всякая нерожавшая женщина, представляла себе процесс появления на свет ребенка как цепь ужасов и неминуемых осложнений, то мать рожала дважды и оба раза в самые последние часы, когда уже начинались сильные схватки, добиралась до роддома на электричке, а потом на трамвае, потому что ей глупым казалось вызывать из-за такой мелочи «Скорую». Роды у нее проходили легко, и она не помнила даже, во сколько родилась Даша, ее вторая дочь. «Кажется, где-то утром», – говорила она.

Хотя теща сама и не волновалась, но, чтобы ее не упрекнули в равнодушии, никого не успокаивала и давала тетке полную свободу воображать самое худшее, тренируя фантазию и эмоции. Тетка была уверена, что роды непременно будут скоротечными и тяжелыми, и Дашу нужно везти в роддом немедленно, чтобы ребенок не появился в дороге.

Сама жена, успокоенная кипевшей вокруг нее суетой, выглядела вполне довольной. Ей, видно, нравилось, что тетка и мать покрикивают на нее и тем как бы снимают с нее ответственность за все, что происходит. Она лежала поверх одеяла с подложенными под спину подушками и неуклюже, так как мешал живот, натягивала на ноги белые шерстяные носки.

В этой маленькой спальне, полной женщин, Погодин чувствовал себя совершенно ненужным. Все отлично происходило без его участия и как бы вне его воли. Инстинкт заставлял его бестолково топтаться на месте, не терять жену из поля зрения и защищать ее от хищников. Но хищников не было, и поэтому Погодин ходил по комнате, нервируя тещу, которой приходилось все время отодвигать ноги, и раздражая своим мельтешением тетку. Тетка была в их квартире только второй или третий раз, но телефон был уже ею совершенно приручен, и его длинный шнур, весь вдруг целиком поместившийся в комнате, послушно свивался в кольцо возле теткиных ног, точно кобра, завороженная факиром.

Погодин пытался посоветовать отвезти Дашу в их районный роддом, находившийся совсем рядом, всего в трех улицах, но на него замахали руками и мать, и тетка; даже жена, своего мнения не имевшая, поддалась общему порыву и махнула на мужа рукой с зажатым белым носком.

По этой причине Погодин обрадовался, когда тетка попросила его выйти во двор и посмотреть, закрыла ли она в спешке машину и не мешает ли теткин автомобиль проезду других машин. Понимая, что это поручение не важное, а скорее устраняющее его из квартиры, чтобы он не мешал, Погодин все же согласился играть по этим правилам и сделал вид, что задание это вполне ответственное и истинно мужское.

Осторожно прикрыв за собой дверь, он вышел на лестницу, спустился и, оказавшись на улице, глубоко вдохнул влажный воздух, в котором еще плавал утренний туман.

Утро было серое, свежее, на асфальте шуршала листва. Погодин обошел вокруг теткиной машины. Как он и предполагал, она была надежно припаркована, все двери закрыты, а на приборном щитке, видном в боковое стекло, мигала красная лампочка сигнализации. Погодин усмехнулся и пошел бродить по двору, совсем еще по-утреннему пустому. Все было тихо, лишь в отдалении, за углом дома, слышался равномерный шорох метлы дворника.

Мимо Погодина прошел немолодой, с ржавой щетиной мужчина, за которым плелся старый доберман. И хозяин и собака выглядели буднично: мужчина позевывал и курил, а собака равнодушно нюхала камни и посматривала по сторонам, и по тому, как она это делала, видно было, что ей все равно – гулять или сидеть дома.

«Гуляет, будто ничего не происходит! У него обыкновенный, заурядный день, такой, как был вчера или позавчера; придет с собакой домой, оденется, позавтракает – и на работу. А реши я ему ни с того ни с сего сказать, что у меня жена рожает, ему было бы неинтересно. Может, выдавил бы улыбку, что-то буркнул и все», – размышлял Погодин, провожая мужчину взглядом и ощущая глубокую несправедливость того, что ребенок его так же неинтересен другим людям, как ему самому малоинтересны были прежде чужие дети и многие события чужой жизни.

«Но разве можно его обвинять в черствости? А если бы все было наоборот? Допустим, месяц назад, когда у меня тоже был заурядный день, этот человек подошел бы ко мне и сказал, что у него жена рожает… – продолжал представлять Погодин, но подумав, что у такого пожилого мужчины дети, скорее всего, уже взрослые, поправился и изменил условие. – Нет, не жена рожает, а, скажем, он говорит мне, что у него умер брат. Как бы я поступил? Ну конечно, сделал бы грустное лицо, постарался бы выразить участие, но искренно, положа руку на сердце, было бы это для меня важно?»

Пока в сознании Погодина медленно, цепляясь одна за одну, чередовались эти мысли, доберман остановился, точно вспомнив о чем-то важном, подбежал и на несколько результативных мгновений поднял заднюю ногу у колеса теткиной машины.

Закончив, собака выразительно взглянула на Погодина и отправилась догонять хозяина. От увиденного кандидат на несколько секунд опешил, а потом засмеялся, и его охватило странное чувство общности с этим глупым псом.

Когда он вернулся в квартиру, там уже полным ходом шли сборы. Тетка и теща целеустремленно рылись в шкафу, а жена с собранным заранее пакетом, уже совсем одетая, стояла у дверей. Лицо у нее было огорченное, но смирившееся: видно было, что покидать квартиру, привычное и хорошо известное ей место, и ехать в место другое, непонятное и непривычное, ей совсем не хочется, но она понимает, что это неизбежно.

– Все, слава небу, устроилось. Аркадий Моисеевич позвонил своей знакомой акушерке, в восемь у нее начало смены… Аркадий Моисеевич говорит: у Даши слабая аура, надо помочь ей положительными эмоциями, думать о светлом и радостном… – быстро заговорила тетка, показываясь из комнаты.

Семья жены, хотя и обладала отменным здоровьем, любила лечиться. Болезни у них были мудреные и непонятные, чередующиеся с умопомрачительной быстротой. Каждый месяц они обнаруживали у себя что-то новое. Аркадий Моисеевич был знакомый или, как тетя любила говорить, личный врач их семьи, связанный с целой цепочкой других светил и работавший с ними «в связке». Медицинская специальность у него была самая туманная – что-то связанное с эндокринологией, но это не мешало ему консультировать от всех болезней и выписывать гомеопатию.

Аркадий Моисеевич, которого Погодин видел лишь однажды, был толстый, бородатый, очень уравновешенный, с волосатыми, очень широкими запястьями и короткими пальцами. Ел он шумно, щелкая челюстями, и так же громко смеялся. Погодину страшно было смотреть на его красный, постоянно двигавшийся и вечно что-то говоривший рот. Весь ужин Погодин пытался как-то поддеть Аркадия Моисеевича, поставить его на место, доказать ему, что тот шарлатан, но Аркадий Моисеевич имел уникальное качество. Он слушал только себя и говорить мог только сам, и потому был непробиваем.

– Васенька, мы уезжаем! Ты поедешь с нами? – спросила жена, касаясь сзади его рукава.

– Да, поеду… – кивнул Погодин, чувствуя, что оставаться сейчас дома невозможно для него.

– В чем ты поедешь, в этих спортивных штанах и дачном свитере? Учти, обратно тебе придется добираться на метро, тетя не сможет тебя подвезти! И не спорь, не спорь со мной, со мной нельзя сейчас спорить… – быстро сказала жена, капризно поджимая губы.

– Ладно, я переоденусь, только успокойся… – снимая на ходу свитер, Погодин пошел в комнату.

– Быстрее, пожалуйста! Неужели раньше нельзя было: беременная женщина собралась, а тебя ждем… – крикнула ему вслед тетка.

Открыв шкаф, кандидат рассеянно остановил взгляд на сложенных в стопку свитерах и выглаженных, плотно притиснутых друг к другу теснотой пространства рубашках, брюках и пиджаках. Складывала и гладила его вещи жена, и Погодин старался без нужды не заглядывать сюда, чтобы не нарушать царящего в шкафу строгого иерархического порядка. Необходимость выбирать одежду самому угнетала его и казалась неважной, тяготящей мелочью, и поэтому надевал он всегда то, что первым попадалось под руку.

Заметив свои старые любимые джинсы, вытершимся сгибом глядевшие с одной из полок, Погодин обрадованно потянулся к ним. Хотя дверь в комнату была прикрыта, а жена оставалась в коридоре, она, шестым чувством уловив, что он собирается сделать что-то запретное, крикнула: «Нет, не эти, возьми серые брюки! Они на вешалке справа!» Погодин в который раз удивился своеобразной интуиции Даши, проявлявшейся всегда неожиданно и в основном по хозяйственным вопросам. Даже плескаясь в душе, она догадывалась, какой из многочисленных запретов он пытается нарушить: полезть ли в сахар мокрой ложкой, поставить на полировку стакан без подставки или пройти в уличной обуви в комнату.

Погодина все эти правила тяготили, не удерживались в памяти, казались неважными и условными. Порой в нем пробуждалось к жене тяжелое, нехорошее чувство, и ему казалось, что он живет с женщиной недалекой и мелочной, и боялся, что дети, если пойдут в нее, тоже будут такими же хозяйственными и мелочными. В такие минуты он ощущал себя загнанным в угол и злился, а жена, словно почувствовав в нем перемену, притихала, становилась предупредительной и ласковой, и Погодин вскоре смягчался и забывал о своем раздражении.

Когда он вновь вышел в коридор, жена окинула его быстрым проверяющим взглядом, скользнувшим от воротничка рубашки до самых носков. Они закрыли квартиру и вышли. На лестнице Погодин хотел придерживать жену за руку или даже снести ее, но Даша спускалась сама, не касаясь перил и в конце пролета по привычке шагала сразу через две ступеньки.

– Перестань, ты что, не понимаешь? Как ты себя чувствуешь? – обеспокоенно спросил Погодин.

Даша, шедшая до того по лестнице с нормальным лицом, на мгновение задумалась, на всякий случай придав лицу страдальческое выражение, а потом чуть пожала плечами и сказала:

– Все хорошо… Только где-то вот тут болит… – и вновь последовал неопределенный жест, который можно было отнести не только к животу, но и к груди и даже к ногам.

Они сели в машину: мать с женой сзади, а Погодин с теткой впереди. Водительскому мастерству тетки кандидат не очень доверял и велел жене пристегнуться.

– Сзади пристегнуться нельзя! – сказала тетка не без удовольствия.

– Как нельзя, там же есть ремень!

– Ремень-то есть, но сломался фиксатор! – объяснила тетка, заводя машину и съезжая с бордюра.

«Фольксваген» сильно тряхнуло, и Погодин укоризненно уставился на тетку.

– А что я могу, тут бровка! – оправдываясь, сказала та и, нажав на газ, резко тронула машину с места.

Как выяснилось, для тетки дорога состояла из сплошных ухабов, если же ухабов не было, она ухитрялась обойтись выбоинами или канализационными люками, массивные крышки которых глухо лязгали, когда на них наезжало колесо. Жена и теща притихли сзади, а сам Погодин изо всех сил старался доверять тетке. «Она ведь давно уже ездит и пока ни во что не врезалась; значит, по теории вероятности, у нас хороший шанс уцелеть», – успокаивал он себя.

Кандидат, сам машину не водивший и знавший Москву лишь в центральной ее части, не понимал даже, где они едут. Лишь дважды он ощутил радость узнавания: в первый раз, когда мимо пронеслось здание МИДа на Смоленской, а потом, когда они проезжали длинный плоский дом с полукруглыми окнами, выходивший на Садовое. В этом доме жил официальный оппонент профессор Дербасов, к которому Погодину пришлось ездить раза два перед защитой.

– У тебя когда лекция? – потеплевшим голосом спросила жена, которой интуиция подсказала, что он думает об университете.

– Завтра.

– Ты же говорил: сегодня.

– Ты спутала. Сегодня два семинара для вечерников, – объяснил Погодин.

– А, понятно… Что-то я тебе хотела сказать… – лицо жены приняло значительное выражение. – Не надевай, пожалуйста, под пиджак свитер и не расстегивай верхнюю пуговицу, когда ты в галстуке… И пожалуйста, постарайся поскорее вылечиться, пей те лекарства, что стоят в плетеной корзинке…

Наконец машина свернула на узенькую улочку, потом еще куда-то, и Погодин по облегчению на лице тетки догадался, что они приехали и даже, кажется, остались живы. На минуту они притормозили у закрытых ворот, где к ним вразвалку, по-мальчишески постукивая по ладони резиновой дубинкой, вышел рябой парень-охранник. Тетка крикнула ему, что они везут роженицу; парень засуетился, подбежал к воротам и стал поспешно их открывать, с силой дергая створки. Погодин давно заметил, что многие мужчины, столкнувшиеся с родами или беременными, волнуются больше, чем сами роженицы, руководимые мудрой природой.

Когда ворота наконец открылись, тетка проехала вдоль желтого бетонного забора и остановилась у приемного отделения. Здесь они с погодинской тещей вновь стали быстро и нервно переговариваться, а жена сидела хмурая и напряженная и обеими руками прижимала к животу желтый пакет с вещами.

Потом, забыв о Погодине, три женщины стали подниматься по ступенькам. Он тронулся было за ними, но теща испуганно крикнула:

– Ты что? Куда? Ты же кашляешь! Если они увидят, что ты простужен – положат Дашку в инфекционное!

Погодин почувствовал обиду и свою полную отцовскую ненужность: зачем он вообще ехал сюда, если жена сейчас исчезнет за неприступными для него дверями роддома? На душе была какая-то скомканность и ощущение незавершенности. На верхней ступеньке жена обернулась к нему, наморщив лоб и словно вспоминая о чем-то.

– Проверь, выключила ли я стиральную машину… Там на столе творог, убери его, а то он испортится… Торт доешь! И купи марлевые повязки… И пожалуйста, прошу тебя, разложи во всех комнатах давленый чеснок, надо убить твоих микробов! – крикнула она дрожащим голосом.

Погодин слушал ее рассеянно, сразу обо всем забывая. Для него очевидно было, что за хозяйственными распоряжениями, как за чем-то привычным для себя, Даша прячется теперь от страха перед роддомом и тем, что происходит внутри нее и таится в ее выпуклом животе.

Самого момента, когда за женой закрылись двери приемного отделения, Погодин не помнил. Посреди двора роддома была большая овальная клумба с несколькими чахлыми деревьями, и кандидат стал ходить вокруг этой клумбы, читая про себя или шепча губами те несколько простых молитв, которые знал: «Отче наш», «Богородица Дево» и Символ веры, начинавшийся: «Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя…»

«Обойду вокруг клумбы сорок, нет, сорок много – двадцать раз, и тогда все будет хорошо. Или во всяком случае, какая-то ясность», – подумал он потом.

После пятого или шестого круга Погодин сбился со счета и потом уже ходил просто так, только чтобы не стоять на месте.

Роддом, старый, четырехэтажный, коричневато-желтый, с тяжелыми рамами и выкрашенными белой краской стеклами на первых и вторых этажах, казался кандидату безобразным. Хотелось забрать жену отсюда и увезти ее в какое-то другое, легкое и светлое место, но только где искать это место, он не знал и страдал от собственной никчемности.

Когда он начинал очередной круг, из приемного отделения показались теща и тетка. У тетки в руках был тот самый желтый пакет, с которым Даша ехала в роддом, а теща несла в охапке брюки дочери, свитер и ее красные кроссовки.

– Где Даша? Что с ней? – Погодин бросился к ним.

– О-о-о! – сказала тетка, ища, как видно, повод, чтобы понагнетать беспокойство, но не находя его с ходу.

– Все в порядке: ее осмотрел врач. Выдали халат и тапки. Сейчас она в дородовой! – теща была женщина простая, что называется, «без чувствительных линий» и говорила всегда предельно ясно. Погодин зримо представил, как у жены все отбирают, дают ей казенные тапки с рубашкой и отводят в палату.

– А вещи?

– Вернули. С собой ничего не разрешили взять, даже зубную пасту.

– Почему?

– Ну не знаю. В дородовой должно быть стерильно, там одна кровать посреди комнаты. Держи, ты это донесешь? – тетка сунула ему пакет, а теща положила сверху одежду, довольная, что можно больше не держать ее в руках.

Некоторое время они стояли у машины, как чужие, не зная, о чем говорить. Прежде их объединяла только Даша, теперь же, когда жены не было с ними, мостик между берегами грозил совсем исчезнуть.

– А как я узнаю, что это уже произошло? Мне об этом позвонят? – спросил Погодин.

Он почему-то боялся произнести полностью: «когда ребенок родится», и употреблял туманное, необязывающее это.

– Как же, позвонят! Телеграмму пришлют на бланке с цветочками! – насмешливо фыркнула теща.

На мгновенье она широко раскрыла рот, и кандидат увидел коронки на ее нижних зубах.

– Как же мне узнать? – растерялся он.

– Позвонишь в регистратуру – тебе скажут.

– А с вещами что делать?

– Вещи после принесешь, в послеродовую. Тогда уже можно будет. Чего же тут непонятного? – с терпеливым раздражением в голосе сказала тетка.

Они снова замолчали. Погодин лихорадочно соображал, что еще важное нужно узнать, прежде чем они расстанутся.

– Сколько времени это обычно происходит? Я понимаю, точно знать нельзя, но хотя бы приблизительно? – спросил он.

Теща развела руками.

– Ну ты и вопросы задаешь! У меня Катька через пять часов родилась, а Дашка сразу, как я в роддом приехала.

Погодин снова кивнул, мало что уяснив для себя. Ему захотелось поскорее попрощаться с тещей и теткой и остаться одному; видно, им хотелось того же, потому что тетка вдруг посмотрела на часы, как очень спешащий человек, и, театрально ужаснувшись, воскликнула:

– Ребята, простите, но мне на работу! Вас до метро подвезти?

– Я сам, – отказался Погодин.

– Ты точно уверен? Ну как хочешь… Только осторожно, не потеряй, пожалуйста, ничего, – тетка начала было садиться в машину, в которой уже сидела теща, как вдруг, вспомнив о чем-то, быстро вырвала из блокнота страницу и написала номера телефонов.

– Это мой рабочий и домашний. А вот этот, самый нижний – телефон регистратуры. Но можешь и не звонить. Акушерка, когда все произойдет, должна связаться с Аркадием Моисеевичем и дать ему полный отчет!

Слово ему она произнесла очень важно и веско, точно все в мире должны были обязательно звонить Аркадию Моисеевичу и давать ему полный отчет.

Тетка с тещей уехали, а Погодин, чтобы не идти далеко к воротам, перемахнул через забор, к которому кто-то, мысливший, очевидно, так же, как и он, прислонил две толстые доски.

На автобусной остановке он положил свитер и кроссовки жены на скамейку и заглянул в желтый пакет, размышляя, нельзя ли втолкнуть в него еще что-нибудь, но пакет и без того был полон. Кроме гигиенических принадлежностей и всяких женских мелочей, на дне лежала захваченная как талисман маленькая погремушка. Он вспомнил, как жена собирала эти вещи по переводной западной книге и как она хохотала, когда в списке встретились: «купальная шапочка и шлепанцы для мужа, если вы вместе решите принять душ». Разумеется, на совместный душ они и не рассчитывали, но то, что Даша не смогла взять с собой зубной пасты, казалось диким.

К пряжке часов были пристегнуты две маленькие золотые сережки, которые прежде Погодин не видел, чтобы Даша когда-нибудь снимала. Именно эти сережки показались ему самыми жалкими, и он ощутил острое сострадание к жене, оставленной в роддоме без всего своего – лишь в застиранной, много раз разными женщинами надеваемой рубашке и тапочках. Было в этом что-то больнично-тюремное и уравнивающее.

Рядом притормозил желтый автобус и, приоткрыв дверь, продолжил медленно катиться. Погодин вначале удивился этому, но вдруг понял, что на остановке он один и этим движением машины водитель как бы спрашивает, будет ли он садиться или можно уезжать.

Кандидат подхватил в охапку женины вещи и заскочил в автобус…

Квартира, в которую он вернулся, казалась щемяще пустой. Пустота нахлынула, навалилась со всех сторон, точно прежде, затаившись, поджидала именно этого часа. Пустыми были и коридор, и комнаты, и незаправленная кровать, на которой валялась ночная рубашка жены, и кухня с грязными тарелками, и ванная с капавшей из крана водой. Погодин поймал себя на том, что еще немного, и он вновь будет метаться. Он посмотрел на часы и недоверчиво поднес их к уху, проверяя, идут ли они. Хотя сегодняшний день казался ему бесконечным, было всего только половина одиннадцатого.

Решив, что будет готовиться к завтрашней лекции, кандидат пошел в кабинет и, сев за стол, подвинул к себе стопку книг с заложенными ранее фрагментами текстов. Курс древнерусской литературы читался его бывшим научным руководителем профессором Ксешинским, однако сейчас Ксешинский был болен и просил Погодина заменить его. Прежде Погодину, всего год назад закончившему аспирантуру, редко приходилось выступать перед большой аудиторией – обычно ему поручались лишь семинары и спецкурсы, и эта лекция была хорошей возможностью испытать свои силы. Втайне он надеялся бросить вызов профессору Ксешинскому и прочитать лекцию сильнее, чтобы студенты, сравнивая их, говорили между собой, что этот, молодой, лучше.

Однако, готовясь к лекции, Погодин протянул время, и теперь лекция была на носу, а он еще даже не начал обобщать собранный материал. В качестве последнего средства оставалось подать тему, используя как план уже изложенное в учебнике и лишь несколько дополнить это новой информацией. Такой подход заведомо лишал лекцию изюминки и делал ее заурядной, но вполне проходной. Этим грешили многие преподаватели, и он, Погодин, втайне осуждавший их за это, теперь начинал понимать, что заставляло его коллег так поступать.

Кандидат включил компьютер и, просматривая источники, стал быстро набирать текст лекции, но вскоре почувствовал, что ему не работается. Мысли путались и возвращались к одному и тому же. Не в силах сосредоточиться, он встал и вышел на застекленный балкон.

Из окна совсем близко виден был корявый, черный и влажный ствол дуба, часть листьев которого оставалась зеленой, другая же побурела, намокла и безрадостно свешивалась с ветвей.

«Как странно, почему одни зеленые, а другие уже засохли? – рассеянно подумал Погодин. – Нет, так невозможно, я даже не знаю, что с ней сейчас происходит… Может, поехать и стоять там под окном?.. Хотя что я там увижу? Нет, лучше позвонить!»

Торопливо порывшись в карманах брошенных на стул брюк, кандидат достал теткину бумажку и набрал номер роддома.

– Регистратура, – после второго гудка ответил ему женский голос.

– Скажите, Погодина Дарья… что с ней? В каком она состоянии? – он запутался, не зная, как сформулировать вопрос.

– В предродовой… – после трехсекундной паузы ответили ему, и Погодин понял, что регистраторша молчала, потому что искала пальцем строчку в разлинованной книге. Он даже представил себе ее палец – сухой и немного кривой, с крепким и твердым ногтем.

– Где-где? Простите, я не расслышал… – спросил Погодин, жадно надеявшийся услышать какие-то понятные и успокоительные слова.

– Еще не родила. В предродовой… – терпеливо повторил голос, и в трубке запищало.

Понимая, что медсестра не могла сообщить ему ничего, кроме того, о чем имелась запись в книге, и успокаивая себя этим, Погодин сел за компьютер. Он собирался вновь готовиться к лекции, но вместо этого зачем-то стал набирать на экране вопросительные знаки. Вначале он набирал их тесно, сплошным рядом, а затем стал после каждого вопросительного знака делать интервал. Лишь когда знаки стали перескакивать на вторую строчку, он остановился, опомнившись, и вытер их.

Едва ему удалось немного отвлечься и вработаться, как позвонила тетка жены. Звонила она, очевидно, с работы: в трубке на втором плане различались еще чьи-то голоса.

– Слушай, что я узнала. Аркадий Моисеевич связался с акушеркой. Не волнуйся, состояние Даши нормальное. Целый день она спала, схватки пока не учащались. Я беспокоилась, что будут какие-то патологии, но акушерка сказала, что все в порядке. Аркадий Моисеевич поддерживает ее ауру и перекачивает ей часть своей энергии.

В голосе тетки вновь появились восторженные пришепетывания, постанывания, и прямо посреди коридора из воздуха стал воздвигаться нерукотворный памятник врачу-герою. Памятник этот все увеличивался, разрастался, подпирал головой потолок, и ему тесно уже становилось в коридоре, как вдруг он разом обрушился. Голос тетки, утерявший всю свою сладость, сказал сухо: «Не клади, пожалуйста, ничего на мой стол! Вон туда, в ту стопку!»

Погодин вначале удивился, не понимая, о чем это она и какой именно стол считает своим, но догадался, что слова эти были обращены к кому-то другому, вторгшемуся без предупреждения в ее повествование. Впрочем, уже через секунду тетка спохватилась и добавила в голос немного теплоты:

– Вот я раззява, заговорилась и совсем забыла, что вообще-то работаю… Как только что-то прояснится, я позвоню! Договорились?

– Вечером я буду в университете.

– Я помню. И давай, выше нос: скоро станешь папашей!

Тетка попрощалась и замолкла, выжидая гудков, чтобы отключиться самой. Погодин давно обнаружил, что в конце телефонных разговоров с ней всегда возникает состязание в вежливости, заключающееся в том, кто повесит трубку последним. И тетка, как опытный министерский работник, чаще всего побеждала.

Вот и сейчас, ощутив с противоположной стороны провода каменное министерское терпение, ограниченное лишь окончанием рабочего дня, Погодин сдался и повесил трубку первым.

До пяти вечера, когда ему надо было ехать в университет, он звонил в регистратуру еще трижды, и всякий раз ему отвечали, что Даша еще в предродовой.

«Как же долго… Это даже хорошо, что мне нужно теперь уходить. В дороге я буду меньше волноваться, на семинарах еще меньше, а когда вернусь из университета, уже что-то будет известно», – говорил себе Погодин.

Он вспомнил и позавидовал, что у одного его бывшего однокурсника дочь родилась, когда однокурсник был за границей. Молодой отец узнал об этом только через два дня и от умиления всплакнул в трубку, а когда через три месяца вернулся, то безо всяких волнений получил дочь уже вполне готовую, хорошенькую и пухлую, в байковом одеяльце и даже чуть ли не с розовым бантиком. Этот розовый бантик на одеяле был совершенным плодом погодинской фантазии, и хотя он догадывался, что на деле все иначе, пока не собирался разрушать иллюзию, а всячески поддерживал ее.

Ощущая от простуды небольшую слабость, он не пошел от дома к метро пешком, а стал дожидаться автобуса. На остановке с ним рядом стояла молодая женщина с коляской, в которой полусидел-полулежал маленький ребенок какого-то, с точки зрения Погодина, очень небольшого возраста. На лице у чуда природы расцветал красными розами диатез, кое-где, точно молодыми листьями, подчеркнутый пятнами зеленки. Ребенок нимало не смущался своим нелепым видом, как не смущался бы вообще ничему происходящему с ним. Погодин подумал, что если бы мимо вдруг пролетел на розовых крыльях автобус или начался бы конец света, ребенок точно так же спокойно, без малейшего удивления, наблюдал бы все это, как таращился теперь на него. Погодин стал смотреть на малыша и, тренируясь, представлять, что это его сын, но его матери это не понравилось и она закрыла ребенка спиной.

Выходя из метро на станции «Университет», он по привычке бросил взгляд на светящиеся электронные часы перед первым вагоном и увидел, что времени сейчас восемнадцать тридцать две. Позже он часто вспоминал, что посмотрел в этот миг на часы и приписывал это той внутренней связи, которая будто была у него с женой, тогда же он лишь подумал, что семинар у вечерников уже начался и он, как обычно, слегка опоздал.

Шагая вдоль чугунной ограды той дорогой, которой он ходил все годы своего студенчества и аспирантуры, Погодин думал о том, как будет воспитывать сына.

«Надо его сразу начинать учить: вначале говорить, потом как можно раньше читать! Он должен расти талантливым и приспособленным. К мужчинам мир особенно жесток – слабых и глупых он давит и сметает. Сюсюкаться я с ним не буду! Пусть только попробует вырасти нытиком, сразу определю в военное училище, да, именно в военное!.. Решено! Надо и Даше это сказать, пусть не рассчитывает, что он отсидится у нее под юбкой… И к черту всех тещ и теток, чему они его научат?» – сбивчиво думал Погодин и получал удовольствие от ясности собственной позиции.

Он так увлекся, что не заметил, как ноги сами принесли его на нужный этаж, и опомнился только, когда двери лифта разъехались на девятом этаже первого гуманитарного корпуса.

Когда Погодин вошел в аудиторию, его группа давно была на месте и вяло переговаривалась между собой. На всех лицах Погодин увидел то же обычное и равнодушное выражение, которое сегодня так пугало его во всех людях. Ему казалось, что все они плавают в спокойном затхлом киселе, мешавшем им широко улыбаться, порывисто двигаться и ярко выражать свои чувства.

Возможно, поэтому Погодин читал сегодня вяло, затевал ненужные споры, стал зачем-то разбирать грамматические формы «Задонщины», которые и сам, как выяснил, плохо помнил, и заставлял студентов вычерчивать генеалогическое древо князей из «Слова о полку Игореве». Студенты представлялись ему скучными и ограниченными, и даже у хорошенькой девочки, которая сидела у окна и которой он всегда незаметно любовался, сегодня нос казался слишком длинным, а лицо – узким и желтоватым. Семинар затянулся до бесконечности, и Погодин больше самих студентов обрадовался, когда наконец услышал звонок.

После первого семинара сразу начинался второй, у другого курса, и здесь Погодин воспользовался случаем и прочитал подготовленную на завтра лекцию, решив проверить, прозвучит ли она. Почти сразу он пожалел о своей затее, но решил довести ее до конца. Собственный голос казался ему слабым, мысли незначительными и банальными, а когда он хотел сказать что-то новое – слишком сбивчивыми.

Студенты слушали его невнимательно, смотрели осоловело, устав за день, и лишь одна девушка, высокая, нескладная, с костистым и некрасивым лицом, быстро писала в тетради конспект. Кандидату стало жаль ее, и он хотел сказать, что она то же сможет прочитать и в учебнике, но он вспомнил, что кто-то говорил об этой девушке, что она точно так же напряженно пишет на всех лекциях, но ничего не может запомнить и на экзаменах плачет.

Лишь под конец, когда до звонка оставалось уже минут десять, Погодин немного разговорился и высказал одну-две свежие мысли, никем не замеченные, потому что все уже устали и даже девушка с конспектами отложила ручку.

Домой Погодин возвращался в самом отвратительном настроении. Он казался себе человеком незначительным, трусливым, нерешительным и поверхностным, слишком легко идущим на компромиссы и боящимся тяжелой кропотливой работы. Погодин вспоминал, как сложно ему всегда было заставлять себя ездить в архивы и сидеть в библиотеках и книгохранах, а без этого настоящий ученый-филолог невозможен. Вспомнил он и много других тяжелых и неприятных случаев, как нельзя лучше доказывавших и подчеркивающих все его слабости и недостатки.

«Мне уже двадцать четыре, а я не совершил ничего яркого, талантливого! В эти годы и Пушкин, и Лермонтов были уже известны и имена их гремели на всю Россию. Раньше мне казалось, мой потолок еще далеко, теперь же кажется, я уже достиг его. Смогу ли я быть хорошим отцом, а если и смогу, вдруг мой сын будет таким же тусклым, как и я сам, или даже еще тусклее? Вот бы он был ярче – в десятки, в сотни раз ярче!» – размышлял Погодин, большими, точно циркульными, шагами приближаясь к дому.

При этом о сыне он думал, как о чем-то еще не свершившемся, был уверен, что жена еще не родила, схватки оказались ложными и, возможно, ее даже на несколько дней отпустят домой. Эта уверенность была такой сильной, что когда он вернулся, то не стал звонить в роддом, а решил прежде поужинать и выпить лекарства, чтобы наконец прекратился досаждавший ему кашель.

Когда же внезапно зазвонил телефон, Погодин вздрогнул и, засуетившись, подбежал к нему, потеряв по дороге тапку.

Это снова была тетка жены, громкая и взбудораженная:

– Я тебе третий раз звоню, где ты ходишь? Поздравляю, у тебя мальчик, три пятьсот шестьдесят. В восемнадцать тридцать. Голова тридцать шесть… Ты пишешь?

Тетка говорила что-то и дальше, кажется, что Даша плохо тужилась, ей делали какие-то ускоряющие уколы, немного поднялась температура и ее перевели в инфекционное отделение, но Погодин едва слышал, хотя и старался. После он смутно помнил, что тетка сказала и что он сам ответил ей, помнил лишь, что в трубке раздались гудки и он, не осмыслив даже, что на этот раз победил в соревновании, кто даст отбой последним, стоял и слушал их.

Все было позади, но острая радость, которую он ожидал от этого известия, почему-то пока не приходила. «Наверное, счастье – это предвкушение чего-то. Когда момент наступает, счастья уже нет, но есть удовлетворение…» – размышлял он.

Наутро Погодин позвонил в роддом и выяснил, что может уже принести передачу и послать записку.

– А увидеть? – спросил он.

– Она в инфекционном.

– И что?

– Туда не пускают. И вообще у вас хотя бы флюорография есть? – ответили ему в регистратуре.

– Нет.

– Ну тогда чего же вы хотите? Да оставьте вы свою жену в покое! Пусть отдохнет, отоспится!

Выругав про себя больничные правила, отнявшие у него на несколько дней жену и сына, Погодин долго печатал на компьютере письмо, стараясь, чтобы оно было бодрым.

После университетской лекции он торопливо, то и дело срываясь на бег, подходил к роддому. Он оказался в просторном холле в минуту, когда женщина, сидевшая в регистратуре, говорила кому-то в трубку: «Девочка, два пятьсот… Да, все нормально!»

Кандидат передал желтый пакет и вложенное в него письмо вышедшей из отделения полной медсестре в белом халате. Во всем облике этой пожилой, неспешной женщины было что-то надежное и спокойное; так в представлении Погодина и должны были выглядеть медсестры в роддомах, няньки и поварихи. Когда медсестра собралась уже уходить, он попросил ее передать жене ручку и бумагу, чтобы она смогла написать ответ.

Медсестра обернулась. На круглых щеках у глаз обозначились морщинки.

– Записку? – сказала она озадаченно. – Зачем?

– Ну как же? Должен же я знать, что ей нужно! – возмутился Погодин.

– Да прямо у нее спроси! – посоветовала медсестра.

– К ней не пускают.

– А-а, так тебе не сказали! Обойди здание налево и еще раз налево, и там будет их окно. Сто вторая палата.

– А этаж какой?

– Первый. Я же ясно говорю: сто вторая, – пожилая женщина покачала головой и укоризненно удалилась, удрученная его непонятливостью.

Погодин, удивленный, что такой простой способ не пришел в голову ему самому, бросился на улицу и по газону обежал корпус. Он мчался и смеялся над роддомовскими порядками, где с виду все как будто нельзя, а на самом деле все можно. Теперь уже и роддом не казался ему таким мрачным и уродливым, как с самого начала. Погодин заметил, что во многих местах коричневатые кирпичи исцарапаны где острым камнем, где маркером, а где и просто ручкой. Надписей было многие сотни, и они теснили, покрывали и вытесняли друг друга – «Антон 12.01.1990», «Машка Кузина. 25.07.1998», «Сын Петька! 08 окт 1993». Выше других, едва ли не на уровне третьего этажа, куда и дотянуться-то было невозможно, черной краской было крупно и коряво выведено: «КИРЮХА 3-11-89».

«Десять лет почти прошло, а никто выше не залез!» – усмехнулся Погодин, невольно озирая газон и стену и прикидывая, на что мог взгромоздиться неугомонный Кирюхин родитель.

Завернув за угол и пройдя по вытоптанному газону, он сразу нашел нужное окно. Заботливая рука коллективного, из многих людей сложившегося родителя и здесь постаралась и под каждой рамой где краской, а где и гвоздем вывела номер палаты.

Наступив ногой на выступавший под окном декоративный бортик, а руками ухватившись за крашеную решетку, Погодин подтянулся и заглянул в стекло выше, чем оно было закрашено. На ближайшей к окну кровати он увидел жену. Она была в вылинявшей от множества дезинфекций больничной рубашке, открывавшей острые ключицы и еще больше подчеркивающей ее худобу. Вьющиеся длинные волосы жены, предмет ее гордости, были туго стянуты светлой косынкой. Жена смотрела куда-то в сторону и Погодина не замечала.

Кандидат хотел уже постучать в стекло, как вдруг дверь палаты открылась и появилась женщина в зеленом халате с какими-то свертками. Думая, что не будет же она его сгонять, Погодин снова хотел перевести взгляд на жену, как вдруг понял, что свертки – это новорожденные дети. Внесшая их сестра подошла вначале к женщине, лежавшей у двери, а потом к его жене и протянула ей второй сверток.

Жена неуклюже и очень осторожно взяла его и поднесла к груди, держа так, будто это было что-то стеклянное и очень хрупкое. Погодин понял, что этот сверток и есть его сын, и все в нем замерло от любопытства и нетерпения. С того места, где он стоял, он мог рассмотреть лишь большое красное ухо и часть щеки. Подождав, пока медсестра уйдет, он постучал согнутым пальцем в стекло. Жена подняла голову и, заметив его в стекле, посмотрела укоризненно и погрозила пальцем.

Оторвав правую руку от решетки и нетерпеливо замахав, Погодин потребовал, чтобы она поднесла сына ближе к окну. Спустив с кровати босые ступни, жена подошла и на вытянутых руках показала ему ребенка. У сына были короткие и словно мокрые светлые волосики, сквозь которые просвечивала голова, сморщенное багровое лицо, закрытые глаза и синевато-малиновые тонкие губы. Этими губами малыш постоянно делал странные движения, то расширяя их, то сужая и просовывая между ними кончик языка. Изредка он открывал узкогубый рот и икал. Ребенок показался Погодину некрасивым, почти страшным, но он все не мог оторвать от него взгляд, надеясь увидеть на его лице хотя бы крупицу осмысленного выражения. В то же время по лицу жены Погодин видел, что сын ей нравится, и это открытие было ему удивительно.

Находиться на вытянутых руках жены в вертикальном положении было ребенку неудобно или из окна в глаза бил слишком яркий свет, потому что сын вдруг широко открыл рот, побагровел и издал негромкий, противный, но продолжительный мяукающий звук, ошеломивший его отца. Жена засуетилась и, забыв о Погодине, стала неумело прикладывать ребенка к груди. Она повернулась, и ничего не стало видно, кроме ее спины.

Погодин спустился с окна, испытывая скорее разочарование, чем радость. Ему сложно было поверить, что этот багровый, орущий кусок человеческой плоти и есть его сын, которого жена вынашивала в своем чреве долгие месяцы. В то же время, несмотря на разочарование, Погодина постепенно заполняло новое, сильное чувство ответственности и долга, и он почувствовал, что, если потребуется, он станет защищать этот мяукающий багровый сверток даже ценой своей жизни.

Возвратившись домой и предвкушая, что он сейчас сделает, Погодин тщательно вымыл руки, взял отвертку и плоскогубцы, разложил на газете болты и неумело, но очень тщательно стал собирать детскую кроватку, прежде стоявшую за шкафом для экономии места. Именно в этот момент он ощутил себя отцом.

Анна Хрусталева Станция Лида

Петра Коваля в Лиде знали все. И все его уважали, какие бы флаги над городом ни вились. Потому что при любой власти – и при царе, и при поляках, и при Советах – никому раньше срока помирать неохота. А Коваль, даром, что простой фельдшер, большой был мастер людей с того света вытаскивать. Давным-давно, еще со времен империалистической, он взял себе за правило не делить больных на своих и чужих: кто страдает от муки телесной, тот и свой. Нахлебавшись кровавой каши ложкой и вернувшись домой с фронта, он в первую же ночь бросил в огонь свою гимнастерку – вылинявшую, худую, в бледных разводах соленого солдатского пота.

– Ты што ж гэта робиш, пракляты?[1] – большой встревоженной птицей металась вокруг костра тетка Ярина. – Навошта?[2] Хорошая ж вещь, добрая! Я б ее помыла, подлатала, ее ж носить – не сносить.

Петр не отвечал. Зло щурился, играл желваками. Хватит с него! В огонь, все, что увидел, пережил, перестрадал за эти годы – в огонь! Грохот разрывов, пронзительный визг пуль и одуряющая, с ума сводящая тишина, что саваном ложится на плечи после атаки, мертвенная, невыносимая, нарушаемая лишь хрипом смертельно раненных – да сгинут они бесследно, во прах обратятся!

Вслед за гимнастеркой полетели в огонь галифе в бурых пятнах крови – своей и чужой, черные от грязи портянки и стоптанные сапоги.

– Ну и черт с тобой, Бабар упрямый! Ходи голый! – всплеснула руками тетка и, обиженная, ушла в дом.

Но в следующий миг ее круглое доброе лицо вновь забелело в дверном проеме:

– Была б мать, она б тебе спуску не дала. А тетка – что?! Тетка – кто?! Стрэчнай бабки родны Хведар![3] Тварь бессловесная! Ась? Кто здесь? Няма никога!

Ответом ей был лишь сухой веселый треск костра.

– Ууу, злыдзень, – погрозила тетка кулаком в темноту. – Ни слова больше не скажу. Живи, як ведаешь!

В ту ночь, глядя на тлеющие, уже подернутые серебристым пеплом угли, фельдшер Коваль дал себе зарок. За каждого, кого не удалось спасти в Восточной Пруссии, у Свенцян, на Мазурских озерах, за каждого, задохнувшегося в удушливом смраде газовых атак, в клочья разорванного и заживо на его глазах от гангрены сгнившего, он вернет к жизни двоих, нет, троих. Да, троих, чего бы ему это ни стоило…

… Он обосновался в крошечном флигеле у железнодорожного вокзала. В единственной комнатушке встречал пациентов, тут же за ширмой и спал. Слух о странном лекаре, что принимает и днем и ночью да еще и денег за то не берет, быстро разлетелся по окрестностям. Больные потекли рекой. И из Лиды, где неподалеку от старинного рыцарского замка квартировал, кстати сказать, настоящий доктор с университетским дипломом. И из ближних и дальних деревень, потому что там-то врачей отродясь не водилось, ни с дипломами, ни без.

Жил один. Ни семьи, ни детей так и не случилось. Ведь семья это что? Время и силы. А у него не было ни того, ни другого. Он должен был платить по ему одному ведомым счетам, возвращая богу не им, впрочем, взятые долги.

Вскоре над Лидой опять закружила смерть. Большевики и поляки, свившись в тугой клубок, покатились по ровным, как скатерть, белорусским полям, не щадя ничего, что вставало на их пути. То одних привечала слепая, щербатым ртом ухмыляющаяся Фортуна, то других, и фельдшер Коваль молча, не задавая лишних вопросов и не поднимая глаз, перевязывал раны то красным комиссарам, то польским офицерам. А про себя все считал и мысленно зарубки ставил для отчетов в небесную канцелярию.

Потом все стихло. И его стали называть исключительно «пан Петр». Польская Лида почти на двадцать лет погрузилась в сонную провинциальную дрему. Фельдшер Коваль поседел, погрузнел, в остальном же ничуть не изменился. По-прежнему помогал любому, кто бы к нему ни обратился: чирьи да ячмени залечивал, швы на разбитые головы накладывал, рвал зубы, принимал роды, по собственному рецепту готовил мази от подагры и ревматизма. Скудное его хозяйство вела тетка Ярина. Варила, мела, штопала, не переставая ворчать себе под нос: «Сам галота, жабрак[4], хоть бы грошик с кого брал, так нет же, гордый. А до гордости ли, когда в брюхе пусто?!» Однако когда единственная дочь ее Олеся подросла, не задумываясь, отправила ее к пану Петру в подмастерья. Фельдшер Коваль рыжеволосую Олесю любил. Она была смешлива и сообразительна, медицинскую премудрость схватывала на лету и никакой работой не брезговала. Кипятила бинты, ловко и быстро смешивала микстуры, а перевязки делала такие, что любо-дорого смотреть. Но главное, в отличие от сурового и молчаливого фельдшера, для каждого, кто переступал порог флигеля, находила слово поддержки и утешения.

Глядя на то, как старательно готовит она очередной порошок, аккуратно сверяясь с его старыми записями, как забавно шевелит губами, пытаясь запомнить трудные латинские названия, как густо рдеют ее молочные щеки от малейшей его похвалы, фельдшер Коваль чувствовал, что его захлестывает волна теплой, изнутри щекочущей нежности. Это было незнакомое чувство, прежде он никогда и ни к кому такого не испытывал. Ни к матери, которая ушла слишком рано, ни к дальней своей родне тетке Ярине, ни к случайным женщинам, которых знал на войне и чьих лиц уже не помнил, ни к больным, которым служил по обету. И лишь этой девчушке удалось добраться до самых потаенных, наглухо закрытых кладовых его сердца. Виду он, конечно, не показывал, свой секрет хранил надежно. Когда что-то удавалось Олесе особенно хорошо, легонько трепал по медной косе и чуть слышно гудел: «Добра! Малайчына дзеука[5]!» По вечерам же, когда она уходила домой, размашисто крестил смыкавшийся за ее спиной сумрак: «Бог тебя храни, птушка моя».

Осенью 1939-го западный ветер принес отчетливый запах гари и грохот ярящейся артиллерии, а с востока послышался мерный гул в ногу марширующей пехоты. В одночасье Лида стала советским городом. Фельдшер Коваль сделал вид, что ничего не произошло, и даже бровью не повел, когда к нему явился вертлявый человек со стертым лицом и заявил, что с этого дня фельдшерский пункт переходит в ведение новообразованного Горздрава, а гражданин Коваль Петр Федорович до особого распоряжения назначается его заведующим с окладом, предусмотренным законодательством СССР. Не глядя на стертого, будто его и не было здесь, пан Петр бросил Олесе: «Дзеука, разжигай горелку для шприцов».

– Прошу прощения, уважаемый, – стертый был явно озадачен. – Вам все понятно?

– Пана что-то беспокоит? – вопросом на вопрос ответил Коваль. – Резь в глазах? Изжога, может быть? Или что-то по мужской части?

Стертый ошарашенно замотал головой.

– В таком случае, честь имею кланяться. При малейшем недомогании – милости прошу. А пока, не обессудьте, но на пустые разговоры времени не имею. Больные ждут.

С трудом верится, но все это сошло фельдшеру Ковалю с рук. Никто больше к нему не приходил, особых распоряжений так и не последовало, и жизнь, как и прежде, потекла своим чередом. Если не считать того, что тетка Ярина в первые месяцы советской власти прятала муку, сало и масло в схрон, сооруженный в подполе еще во времена немецкой оккупации в 1915-м. А Олеся, напротив, новые порядки приняла с восторгом. Вступила в комсомол, не пропускала ни одного митинга и как бы невзначай оставляла на столе во флигеле агитационные брошюрки. Петр Федорович ничего ей на это не говорил, а просто бросал очередную душеспасительную литературу в печку.

Так и дожили до 1941 года…

* * *

Господи, духота-то как! Как в могиле! От этой мысли – до жути точной, но столь же неуместной, как шутки о веревке в доме повешенного, – Петра Федоровича Коваля передернуло. Единственное окно барака, на скорую руку выстроенного на месте сгоревшего фельдшерского флигеля, подслеповато щурилось на железнодорожные пути. Флигель, а с ним и вокзал, как, впрочем, и всю остальную Лиду, фрицы сожгли, отступая, два месяца назад. Едкий запах гари до сих пор висел в раскаленном воздухе. Тонкие струйки дыма застыли над землей – ветра не было. Сентябрь на дворе, пора уж дождям пойти, а солнце печет так, что пот градом. Вечер не приносит с собой облегчения – лишь духоту. Как в могиле… Над Лидой стоял невыносимый смрад. Город был похож на растерзанного мародерами покойника, которого некому хоронить.

За спиной послышались тихий шорох и едва различимый вздох. Фельдшер обернулся: так и есть – тетка Ярина бесшумно вошла и, опустившись на краешек лавки, начала раскачиваться из стороны в сторону, нашептывая что-то неразборчивое. Несмотря на жару, на ней был изрядно потертый, но все еще крепкий овчинный полушубок, голова и плечи замотаны в толстый вязаный платок.

– Яки ж холад[6], – жалобно всхлипнула Ярина и зябко поежилась.

Фельдшер Коваль тяжело вздохнул и, сев рядом, неловко обнял старуху за плечи. Ее опять знобило. Крупная дрожь сотрясала иссохшую, едва различимую под толстым полушубком сгорбленную спину, безвольно моталась из стороны в сторону седая, без единого темного волоса голова, бескровные губы кривились: «Яки ж холад». Не человек – руина, живой труп, оставленный на земле в назидание другим…

… Немцы вошли в Лиду в последние июньские дни 1941-го, перед тем измотав город бесконечными бомбежками. Бесстрастно, со свойственной им педантичной аккуратностью, первым делом взялись сооружать гетто. В оцепленный квартал свозили евреев со всей округи. В начале июля расстреляли первые три сотни пленников. А дальше – пошло-поехало. Колесо смерти завертелось, будто у него сорвало резьбу, и теперь остановить его невозможно. Тысяча, другая тысяча, третья, пятая, восьмая. Старики, младенцы, женщины. Мужчин, молодых и сильных, вывозили целыми партиями. Фельдшер Коваль видел, как людей, будто скотину, загоняют в вагоны. То тут, то там мелькали в обреченной толпе знакомые лица. Это было словно в кино, когда у механика заедает пленка, и на экране надолго застывают одни и те же кадры. Вон Ося-сапожник, сын Рафаила и Мирры. Как-то, еще совсем мальчишкой, он зачем-то съел банку отцовской ваксы. Пришлось промывать парню желудок. А это Талик, булочник Талик. Слухи о его божественной пшеничной хале докатились даже до Вильно. Специально для Талика фельдшер Коваль всегда держал про запас мазь от ожогов. А это кто? Натан. А вон Мотя. Исай. Силач Бенцион. Амос. Исаак. Йегуди старший и Йегуди младший. Рафи. Историю болезни и счастливого исцеления каждого он знал наизусть. Но теперь это не в счет. На этот раз спасти их не в его силах…

Однажды фельдшера Коваля вызвали в гебитскомиссариат.

– Давно хотел познакомиться с вами, герр доктор, – гебитскомиссар Герман фон Ганвег был подчеркнуто вежлив и лучился добродушием.

– Я не врач. Я фельдшер, – Петр Федорович внимательно разглядывал его белые холеные руки и умное лицо университетского профессора, время от времени, впрочем, явно злоупотребляющего шнапсом.

– А это не важно, – тонко улыбнулся фон Ганвег. – Всевышнему нет дела до вашего диплома. А в этом богом забытом городишке о вас ходят легенды.

Затем он любезно предложил фельдшеру чаю. Тот отказался.

– Возражения не принимаются, – с притворной горячностью замахал руками гебитскомиссар. – Вы мой гость.

Безмолвный адъютант принес чай.

– Скажите, герр доктор, а что вам известно о местных настроениях? – фон Ганвег безмятежно улыбался, наблюдая, как растекается в чашке жирное сливочное пятно. – Говорят, есть недовольные, ходят слухи, что появилось подполье.

Фельдшер Коваль неопределенно пожал плечами. На столе перед немцем стояло массивное мраморное пресс-папье. Всего одно верное короткое движение, и фон Ганвег больше никогда не будет пить чай, светски улыбаться и командовать расстрелами. Всего одно верное движение…

Но фельдшер Коваль его не сделал. Вместо этого посоветовал гебитскомиссару не увлекаться жирной пищей и спиртным и принимать перед сном специальную настойку для чистки печени.

… А подполье действительно было. Молодое, дерзкое и злое. Устраивали побеги из гетто. Собрали приемник и ловили сводки с фронта. Вели агитацию и пропаганду. Выводили из строя технику. Сожгли вагонное депо, а за ним – и военный завод. Со временем вышли на связь с партизанскими отрядами. Одной из лучших связных считалась рыжеволосая Олеся. Днем она работала в немецком госпитале, а по вечерам носила в лес лекарства и продукты, собирать которые взялась тетка Ярина. Конечно, фельдшер Коваль знал об этом. Поначалу пытался Олесю отговаривать и даже грозился засадить под замок. Но, увидев мелькнувшую в ее прозрачных глазах тень холодного презрения, отступился.

Больше года все шло гладко, без сбоев, комар носу не подточит. А потом случилась беда. Олесю выдал мокрый подол юбки, перепачканный болотным илом. Арест. Несколько месяцев глухой неизвестности.

Изо дня в день ходил Петр Федорович в гебитскомиссариат и наконец прорвался на прием к фон Ганвегу. Тот вновь встретил его любезно, но чаю на сей раз не предложил.

– И рад бы помочь, герр доктор, – развел руками немец, – да не в моих это силах.

– Тут какая-то ошибка, господин гебитскомиссар. Олеся ни в чем не виновата. Я знаю ее с детства, она честная девушка, – фельдшер Коваль понимал, что несет какой-то малоубедительный вздор. И вновь это проклятое пресс-папье, величественное и холодное, как и эта фашистская мразь, кривящая губы в сочувственной усмешке.

– Сожалею, герр доктор. Но у нас другие сведения, – фон Ганвег подавил зевок. – Раньше надо было беспокоиться о судьбе этой милой барышни. Теперь-то уж что… Да, не смею больше задерживать.

На ватных чужих ногах фельдшер Коваль вышел во двор. Перед глазами плыли кровавые круги. Не хватало воздуха. Схватившись за грудь, он опустился на ступеньки крыльца. Вслед за ним выбежал адъютант:

– Герр доктор, у господина фон Ганвега заканчивается настойка от печени. Он просит прислать новый флакон…

Когда выпал первый снег и ударили морозы, Олесю вывели на главную площадь Лиды. Босую. В одной рубахе. И долго поливали колодезной водой, пока не превратилась Олеся в ледяную статую. Посмотреть на казнь согнали почти весь город. Тетка Ярина выла и металась, так что трое мужчин едва-едва могли ее удержать. Когда все было кончено и народ стал расходиться, Петр Федорович попытался тетку увести. Но она вырвалась и бросилась к тому месту, где еще несколько минут назад была жива ее единственная дочь. Немецкий солдат преградил тетке путь и с какой-то равнодушной брезгливостью ударил ее прикладом по лицу. Ярина упала и затихла. Хоронить Олесю не позволили. Ледяное ее изваяние простояло на центральной площади Лиды до весны.

До весны проболела и тетка Ярина. Лежала в жару, и в сбивчивом ее дыхании Петр Федорович мог различить лишь одно: «Яки ж холад. Олесьюшка, прыгажуня[7] мая, яки ж холад». Когда она очнулась, стало ясно, что прежняя тетка Ярина, большая, громкая, добрая, ушла вслед за дочерью, оставив вместо себя сгорбленную восковую старушку, закутанную в теплый тулуп и беспрестанно повторяющую лишь одно: «Яки ж холад. Яки ж холад».

Но то, что творилось с фельдшером Ковалем, было еще хуже. После смерти Олеси он понял, что разорен. Двадцать с лишним лет копил он спасенные жизни, как скряга копил, как скупец-ростовщик трясся над своим богатством, и вот теперь оно обесценилось, будто старые бумажные ассигнации. Сотни, тысячи исцеленных им людей не окупят одной-единственной смерти. Его птушки, его Олесьюшки, единственной, кого любил он на этой, будь она проклята, земле. Выходит, перед богом он банкрот. Он не сдержал слова, данного Ему той далекой ночью, когда сгорела на костре его линялая солдатская гимнастерка. А начинать все сызнова ни сил, ни смысла уже нет.

Господи, как же душно! Как в могиле!

– Петр Федорович, Петр Федорович, вы здесь? – из тяжелого, невесть сколько длившегося забытья фельдшера Коваля вывел громкий стук в дверь и голос – встревоженный, срывающийся на фальцет. – Это я, Денисов. Николай Денисов. Беда, Петр Федорович, с Эльзой совсем плохо!

* * *

Советские войска освободили Лиду 8 июля 1944 года. И уже через несколько дней на станцию прибыл строительный поезд. От самой Волги шел он за фронтом, восстанавливая растерзанное бомбежками железнодорожное полотно. Населяли его в основном женщины. Усталые, с обветренными, черными от загара лицами, с грубыми мужскими руками, состарившиеся раньше срока, для Лиды они были, как райские птички, вестницы скорой, стремительно приближающейся Победы. Затемно, не дожидаясь восхода, они разбивались на бригады и отправлялись в путь: разбирали завалы, чистили, ровняли, прокладывали новые рельсы, по которым должны были потечь на запад эшелоны подмоги с оружием, продовольствием, медикаментами.

… Он заметил ее сразу: маленькую, с чуть раскосыми смеющимися глазами и медными кудряшками вокруг широкоскулого лица. На вид ей было лет тридцать или около того. Застиранное ситцевое платье обтягивало аккуратный, но уже вполне различимый живот. «Четвертый месяц, не меньше», – машинально определил фельдшер Коваль. Она стояла на платформе и о чем-то жарко спорила с красивым молодым железнодорожником в застегнутом на все пуговицы форменном кителе. Исчерпав, видимо, все доводы, легонько стукнула его кулачком по груди, развернулась и вбежала в вагон. Но в следующую секунду вернулась, будто вспомнила что-то важное, недосказанное, однако вместо того, чтобы продолжить спор, поднялась на цыпочки и поцеловала парня.

– Договорились? – донесся до фельдшера низкий грудной голос.

– Да разве ж с тобой сладишь? – лицо молодого человека вмиг просветлело, будто из-за туч выглянул бледный юный месяц.

Потом он видел их еще несколько раз. Иногда порознь, но чаще вместе. Его – большого, крепкого, сильного, и ее – совсем крошечную, едва достающую ему до плеча, издалека похожую на девочку-подростка. И каждый раз, когда он встречал их, влюбленных, бесконечно счастливых, растворенных один в другом, не замечающих, казалось бы, ни войны, ни мира вокруг, в груди у него начинало ныть и постанывать. Может, виной тому были рыжие волосы незнакомки. Но скорее всего он просто понял: в его судьбе такого не случилось и не случится теперь никогда. Никто уже не посмотрит на него такими прозрачными трепетными глазами. Не прильнет доверчиво к его плечу. И ни под чьим сердцем не забьется маленькое сердечко, которому он дал жизнь.

Из обрывков разговоров фельдшер Коваль узнал, что ее зовут Эльза, а его – Николай. Николай Денисов. Он был откуда-то из-под Горького. Она – с Невы. Он перед войной едва оправился от туберкулеза – отсюда и бронь. А она успела эвакуироваться незадолго до того, как фашисты сомкнули вокруг Ленинграда кольцо блокады, и в строительный поезд попала случайно, в Ярославле.

– У нее муж под Москвой без вести пропал. А она, вишь, не растерялась, тут же нового нашла, – судачили женщины. По всему было видно, что Эльза им не слишком нравилась. Еще бы, такого завидного жениха отхватила.

– И чем она его только привадила? Ни кожи, ни рожи! Да еще и старше его лет на пять, не меньше.

– Ведомо чем. Финка нерусская, креста на ней нет!

Дальше Петр Федорович слушать не стал. Ему вдруг показалось, что нечто невероятно родное и дорогое ему топчут грязными сапогами.

… Как-то вечером Эльза сама заглянула в фельдшерскую.

– Доктор, простите, если я не вовремя…

– Я не доктор. Я фельдшер, – привычно возразил Петр Федорович.

– Можно я тогда буду вас просто Петром Федоровичем называть? – улыбнулась Эльза и, не дождавшись ответа, продолжила: – Мне ваш совет нужен. У мужа моего, Николая, да вы знаете его, наверное, он тут восстановительными работами руководит, залеченный туберкулез. Но жара, пыль, сырые вагоны, и он снова начал кашлять. А к вам идти не хочет, говорит, что я все придумываю и он себя прекрасно чувствует. А это не так, я ж вижу.

– Ну так приведите его за руку!

Она звонко расхохоталась. Точно так же, как когда-то его Олеся…

– Да куда мне! Я ж его с места не сдвину. Он вон какой, а я… вон какая, – с этими словами она нежно накрыла руками свой живот.

– Пусть попьет молока с барсучьим жиром. Хотя где вы сейчас его достанете? Ладно, приходите завтра, приготовлю для вас микстуру.

Когда она была уже на улице, он выскочил следом:

– А вы сами-то себя как чувствуете? Ни на что не жалуетесь?

Она посмотрела на него долгим серьезным взглядом:

– А на что мне жаловаться? Самое страшное уже позади…

… Эльза стала приходить к нему почти каждый вечер. Их отношения сложно было назвать дружбой, но между ними сразу возникла та доверительная близость, какую и не в каждой долгой дружбе сыщешь. Просто и ничего не скрывая, она рассказывала ему о своем детстве в Царском Селе. О смешных финских тетках. О гуляке-отце. О подружках в гимназии. О первом муже – они расстались перед самой войной, правда, официально развестись так и не успели. О своем годовалом сыне Георгии, умершем в Ярославле от дифтерита. И о любви к Николаю, к спокойному и надежному Николаю, который твердой своей рукой вернул ее к жизни. А фельдшер Коваль, сраженный этой искренностью, неожиданно для себя открыл ей то, чего не знала о нем ни одна живая душа. Ни о чем не умолчал: ни о слове, данном богу после Великой войны, ни о страшной участи, постигшей его единственное сокровище – Олесю, ни о том, как украдкой провожал в неведомый путь Осю-сапожника, сына Рафаила и Мирры, булочника Талика, Натана, Мотю, Исая, силача Бенциона, Амоса, Исаака, Йегуди старшего и Йегуди младшего, Рафи. А главное – признался в том, что больше он не хочет и не может по-настоящему лечить людей.

Когда он замолчал на полуслове, потому что жгучий комок в горле уже не давал говорить, Эльза накрыла ладонями его большие морщинистые руки:

– Петр Федорович, миленький, раны затянутся, вам ли этого не знать? Вы же лучший в округе доктор. Только не сдавайтесь. Ради нее не сдавайтесь. Ради них всех. Ну и ради меня немножко…

* * *

– Беда, Петр Федорович, с Эльзой совсем плохо! – Искаженное ужасом молодое безбородое лицо Денисова выглядело совсем детским. – Жар у нее, она вся горит, а живот как ножом изнутри режет. Спасите ее, Петр Федорович!

С трудом прорываясь сквозь душный тягучий морок, фельдшер Коваль поднялся и, прихватив потрепанный чемоданчик с инструментами, пошел вслед за Денисовым по темной, освещенной единственным робким фонарем платформе. В вагоне было жарко и влажно от развешенного повсюду свежевыстиранного белья. Эльза, бледная, ставшая будто бы еще ниже ростом, лежала, вытянувшись в струнку, под тонким солдатским одеялом. По раскаленному лбу и вискам струился пот. Едва дотронувшись до ее живота, увидев, как судорожно, чтобы не закричать, закусила она губу, фельдшер Коваль все понял.

– Аппендицит, – коротко бросил он. – Острый приступ.

– Вы поможете? – в глазах Николая засветилась надежда. – Вы ведь умеете. Вы на войне были, Эльза рассказывала, и там еще не такие операции делали.

– Умею, – тускло согласился фельдшер Коваль. – Делал. Лучше некоторых хирургов делал. И аппендицит вырезал. Часто. Раньше. Но не беременным за три месяца до родов. Так что не возьмусь, простите, Николай.

– Но она же умрет! – закричал Денисов. Из глаз его неожиданно хлынули злые слезы, прокладывавшие тонкие змеистые дорожки по запыленным щекам. – Я не дам вам убить ее, не позволю, вы же врач, а не гестаповец!

– Я не врач, я фельдшер, – ровным голосом ответил Петр Федорович. – И я не имею права на такие операции. И не буду брать грех на душу: ведь не только мать зарежу, но еще и ребенка неродившегося. Хватит с меня!

Неожиданно из-за плеча Денисова выступила тетка Ярина. Фельдшер Коваль и не заметил, что она увязалась вслед за ним.

– Спаси ее, Петр. Олесю не спас – эту спаси! – взгляд старухи был безжизненным, но голос звучал твердо и властно, как в былые годы.

Голова его мотнулась, как от пощечины. Он отшатнулся. И, задыхаясь, путаясь в развешенных повсюду, как саваны, белых простынях, кинулся прочь.

– Петр Федорович, как хорошо, что вы вернулись, – начальник вокзала поднялся ему навстречу. – Я вас жду, дело срочное. Через полчаса прибудет состав с ранеными. Стоянка двадцать минут. Начальник поезда – хирург Денисов. Полковник Денисов, так правильнее, наверное. Ему надо у вас бумаги подписать и умерших с поезда снять. Так что вы не ложитесь. Куда же вы, куда же, Петр Федорович?! Да что это с вами?!

Но фельдшер Коваль его уже не слышал. Он бежал назад, в тот вагон строительного поезда, где судьба давала ему последний шанс начать жизнь заново.

* * *

Станция Лида, Белоруссия.

Ковалю Петру Федоровичу

Дорогой Петр Федорович, здравствуйте! Позвольте поздравить Вас с великим праздником, днем нашей долгожданной и безоговорочной Победы! Уверена, мы выстояли только потому, что знали: не можем не выстоять, не имеем права, потому что законы высшей справедливости были на нашей стороне.

Мы встретили Победу в Таллине, красивом древнем городе, лежащем, как и Лида, в скорбных руинах. Мы – это я, Николай и наша дочка Элинка, родившаяся перед самым Новым годом. Дорогой Петр Федорович, знаю, что это Вам мы обязаны тем, что я жива, а наша девочка появилась на свет крепкой и здоровой. Николай рассказал мне, что именно Вы помогли ему уговорить доктора Денисова сделать мне операцию (какое удивительное, фантастическое совпадение фамилий, если бы прочитала о таком в книге, ни за что бы не поверила, что эта история могла произойти на самом деле). И он согласился, несмотря на то что ему надо было спешно вести свой эшелон, полный раненых бойцов, в тыл, и малейшее промедление могло грозить большими неприятностями. Описал он и то, что операцию эту Вы заканчивали сами, а потом вместе с Яриной Яковлевной ухаживали за мной, как за родной, пока я была без памяти. Спасибо за Ваши целебные мази и настойки, которые Вы дали нам с собой, перед тем как наш состав спешно перебросили дальше на запад – они поддерживали меня всю дорогу до Таллина. И теперь у меня нет слов, чтобы выразить Вам и доктору Денисову всю нашу признательность. Когда Элинка подрастет, я обязательно расскажу ей о том, что где-то далеко-далеко есть люди, без которых она никогда не увидела бы эту землю, это небо, это солнце. А она пусть расскажет об этом своим детям. А те – своим. И память о Вас не прервется…

Милый мой, бесценный Петр Федорович! Помните, как Вы говорили, что не сдержали своего слова, данного когда-то Всевышнему. Надеюсь, теперь-то Вы понимаете, насколько ошибались? А у меня к Вам осталась лишь одна просьба: умоляю, позвольте себе наконец-то быть счастливым!..

P.S. Ярине Яковлевне передавайте от нас низкий поклон и пожелания доброго здоровья.

Ваши Эльза, Николай, ЭлинаТаллин29 мая 1945 года

Илия Кочерина Идиетка

Я выхаживаю ребенка. Хожу, хожу, хожу. В любую погоду. Вернее, ходим, ходим, ходим. Точка отсчета всегда Пушкин, который смотрит на меня и незаметно кивает, мол, шагай – и указывает, куда идти. Он-то толк в дорогах знал.

Сегодня – вперед, по Тверскому бульвару, свернуть за Пушкинский театр, заглянуть в бело-серую, колокольную церковь Иоанна Богослова, покачаться на заснеженных качелях во дворе дома на Бронной, где в мае сирень сыпет тебе на волосы свои лиловые крестики-звездочки, через проулки выбраться к замерзшим Патриаршим прудам, и далее круг за кругом против часовой стрелки, все, как сказал доктор Борис Семенович, потрогав мой тридцатинедельный живот.

Доктор Борис Семенович сначала долго смотрел на меня, просил пройтись по коридору туда и обратно. Потом доктор Борис Семенович снял серый пиджак и очки в тонкой золотой оправе. И погладил мой живот. Засучил рукава белоснежной рубашки, убрал часы с запястья и постучал по животу, как будто просил разрешения открыть дверь, – живот шевельнулся. И тогда доктор Борис Семенович сказал:

– У тебя девочка. Мелкая.

Без всякого УЗИ я знала, что девчонка, с того момента, когда она была размером с яблочное семечко и даже раньше. Будет она маленькой, гибкой и крепкой, скуластой и широкоглазой. И волосы – тяжелые, с рыжим блеском – по плечам. Неутомимая в проказах и играх, бесстрашная в любых затеях. Видела ее руку, крохотную и сильную, – все удержит, и мяч, и меч. И улыбку видела – из тех, за которые раньше царства под ноги швыряли, только вот зубки передние чуть вкривь и вперед, как у белки. Упрямая, свободная и счастливая.

А потом доктор Борис Семенович спросил:

– А как ты собираешься ее рожать?

– Как обычно, – ответила я.

– Сама?

– Сама.

Тогда доктор Борис Семенович расстегнул верхнюю пуговицу на вороте своей белоснежной рубашки, а потом вторую. И я стала смотреть на его золотой крестик и цепочку с большими плоскими звеньями.

– Что-то не так? – спросила я аккуратно.

– А что – так? – заорал доктор Борис Семенович. – В этом возрасте и с таким тазом! Идиетка! Ты на таз свой посмотри, на бедра! Сама она родит! Как же! – иронизировал Борис Семенович и серьезно добавил: – Конечно, сама. А как же. Куда ж ты денешься, идиетка.

Только ходить надо, много, долго, по улицам, паркам, набережным, лестницам, холмам и прочим пространствам. При любой погоде, утром, днем и вечером, а если научусь спать на ходу, то и ночью. Чтобы рыбка моя серебристая улеглась правильно, в то самое единственное возможное положение.

– Да я и так – с работы, на работу… Хожу…

– Тебе гулять надо, а не работать. Ты какого числа в декрет? – доктор Борис Семенович любил точность и пунктуальность.

– Да, наверное, так сразу не получится… Сейчас же елки… кто меня отпустит?..

– А без тебя новый год не настанет? Самая незаменимая, да?

Я представила себе хмурый взгляд своего начальника Сергея Сергеевича и по-овечьи испуганно затрясла головой.

– Понятно, – перерубил разговор Борис Семенович. – А рожать-то с мужем будешь?

– Ну… – я неопределенно взмахнула руками, как будто я – царевна Лебедь и собираюсь превратить Бориса Семеновича в комара. Доктор немного поежился, но уменьшаться не стал. Смотрел пытливо и ждал ответа.

– Не думаю, что он захочет…

– А на хрена он тебе нужен такой?

Доктор смотрел на меня с огромным научным интересом. Он любил четкие формулировки – в отличие от моих родственников и друзей, которые тоже хотели бы задать этот вопрос, но не знали, с чего начать.

– И вообще он не муж… И вообще он не знает, – заблеяла я.

– Поняяятно… – протянул Борис Семенович. – Сама-сама? А что сама? – упрямая, свободная и счастливая, да? Я ж говорю – идиетка.

Я решила себя пожалеть и заплакать, но стало совсем муторно. Девчонка в знак протеста задрыгала ногами так, что еще немного – и ее пятку можно будет увидеть, заглянув мне в рот.

Я плотно сжала губы и ушла.

Упрямая? – конечно. Свободная? – еще бы. Что хочу, то и делаю. Вот иду своей самой легкой из нынешних походок. Живот – как воздушный шар: еще один вздох – и полечу вместе с ним сквозь белесые низкие тучи, нагруженные снегом, вверх, туда, где солнце и ярко-синее небо, и самолеты летят на юг. И я полечу вслед за ними и окажусь в маленьком городке на берегу моря, прямо на пустой набережной, отдыхающей от летнего шума. Мы приехали сюда с Женькой в марте – переживать наши разводы: я рассталась с Андреем, проиграв по всем фронтам своей хитроумной свекрови, а Женя был покинут белокурой Вероничкой, упорхнувшей к решительному Гарику, собиравшемуся вечно носить ее на руках. Мы испробовали все обычные методы утешения – я плакалась подругам, выслушивая в ответ что-то на тему «все мужики – козлы», а Женька ходил пить пиво с друзьями, рассказывавшими про все бабские низости и подлости. Чтобы развлечь себя, я купила кольцо с сапфиром, а Женя поменял машину, но с каждым днем дышать становилось все тяжелее. И тогда мы решили уехать хотя бы на несколько дней. После московской слякоти мы слепли от яркого света и пронзительного ветра, выдувавшего все лишние мысли. Мы бродили по узким улочкам, поднимались на стены средневековой крепости, выходили к морю кормить белых лебедей, возвращались домой, как будто опьяневшие от воздуха и свободы, и вели бесконечные разговоры о наших бывших – и о себе. Наслаждались пониманием. Тем, что можно говорить прямо, выворачивая себя наизнанку, не рисуя себя героем или жертвой. Говорить все чаще «мы». Мы – другие, легкие, открытые – и неправильные, по мнению Андрея и Веронички. Вот у них-то все по полочкам расставлено и разложено, шаг в сторону – обида, любая перемена – трагедия. А вот мы… И мы жались друг к другу, как в детстве, когда начиналась гроза, а родители еще не вернулись с работы, и я прибегала к Женьке – с моего двенадцатого этажа на его седьмой. И мы сидели, обнявшись, в темной комнате и слушали дождь и удары грома.

И вот вечером, накануне нашего возвращения в Москву, мы почувствовали, что выбрались из-под завалов. Андрей и Вероничка ушли в прошлое. Все стало просто и понятно. Мы хохотали, дрались подушками, дурачились, а потом вдруг начали целоваться, неловко стукаясь носами, как подростки. Как мы с Женькой – только двенадцать лет назад после выпускного. Я так же, как тогда, потрогала его затылок – жесткие волосы пружинили под пальцами. Коснулась шеи, раздвинув мохнатый ворот серого свитера. Двенадцать лет назад я зачем-то зажмурилась, а сейчас мне хотелось все видеть. Как меняется Женькино лицо, глаза становятся узкими и хищными, приподнимается верхняя губа – как у волка перед прыжком. Мы касаемся друг друга, вспоминаем, узнаем заново, торопимся. И я шепчу ему:

– Мы…

Не договариваю, не объясняю. Ты ведь и так понимаешь? Мы – снова мы. Вместе.

А потом нам становится смешно и щекотно. И мы засыпаем, смеясь.

Утром мы говорим о всяких пустяках. В самолете спим, плечо к плечу. Доезжаем на аэроэкспрессе до Белорусской и расходимся – он едет сразу на работу, по Кольцу, а я по зеленой ветке. Он говорит что-то вроде: «Спасибо. Я как-нибудь позвоню». И уходит. А через три недели я отчетливо чувствую, что внутри меня есть живая песчинка, рыжая бусинка, яблочное зернышко. И я бегу к доктору Борису Семеновичу, который все про меня знает, потому что он когда-то вытащил меня из маминого живота и из смерти. И он сразу радуется:

– Наконец-то! За ум взялась!

И я звоню Жене. Раньше бы я вышла на балкон и кричала на весь двор – со своего двенадцатого на его седьмой этаж:

– Женя! При-хо-ди!

Но теперь я благовоспитанно звоню и предлагаю встретиться – в кафе.

– На даче, – бурчит Женя. – Я твоей маме обещал розетку посмотреть.

Ирусик, моя юная мама, прелестная и беспомощная. Она смотрит на любого мужчину с изумлением и обожанием: они такие сильные, смелые и все умеют. Она восхищается и робеет. Она стесняется попросить. Тревожно дрожат ресницы, губки складываются наивным цветочком, слабые руки, не умеющие даже почистить картошку, теребят шейный платочек. И мужчины кидаются защищать, спасать, помогать и кормить. Женя не может отказать тете Ире, даже если он с головой ушел в работу, заболел и улетел в срочную командировку. Какая работа, если у Ирусика что-то сверкает и жужжит в розетке?

И мы едем на дачу. Моя девчонка-лисичка волнуется, низ живота у меня сведен, скручен, как выжатое полотенце. Я ищу слова. Я заглядываю Женьке в глаза. Я жду момента, когда сказать. Я придумываю сто вариантов его реакции. Но первым говорит он, сухо и отстраненно, словно и не о нас. У него сейчас много работы. Большой объем переводов. И ему надо будет скоро уехать. Государственный контракт, Индия. И ему жаль, что так вышло. Он много думал о том, что произошло. И ему так не нравится. Детская дружба – это одно, а взрослые отношения – другое. Он не готов. Он не хочет. Ему не надо. Ему хватило зависимости от Веронички, а со мной будет еще хуже, еще тяжелее. Вот.

– Что тебе привезти из Индии? Только не говори про аленький цветочек. И не плачь.

– Привези мне сережки, длинные и звонкие, чтобы звенели на ветру.

– Вот и хорошо.

И мы разжигаем костер и долго глядим в огонь. И он высушенным голосом рассказывает бесконечную эпопею, что кто-то на работе допустил такую-то ошибку, а смежники… а договор… а пакет документов… Огонь горит, и волосы пахнут дымом, и глаза слезятся и хотят плакать, но я знаю, как тебя это раздражает. И молча слушаю и киваю.

Вспоминая наше расставание с Женькой, я пришла к главному входу на ВДНХ. На площади стояла огромная фиолетовая елка, украшенная розовыми снежинками и зелеными шарами с логотипом банка-спонсора. Худой носатый скоморох в мегафон зазывал публику отмечать Новый год. Рядом переминались Дед Мороз со Снегурочкой. Они сосредоточенно кусали по очереди длинный хот-дог, политый кетчупом и горчицей, и пили кофе из пластиковых коричневых чашек. Взрослые вокруг мерзли и бежали мимо, таща за собой детей. Небо становилось все ниже и белее, и, наконец, пошел снег, похожий на клочки бумаги. Дед Мороз приосанился, стукнул посохом и заорал:

– Здравствуйте, дорогие детишки, папы, мамы, бабушки, дедушки, братья, сестры…

Я вытащила блокнот и собралась записывать впечатления. Целый месяц, начиная с 10 декабря, я каждый день хожу на елки – в культурные центры, библиотеки, парки, управы и дома творчества. Пока все дети дружно ищут пропавшую Снегурочку или украденный посох Деда Мороза, я оцениваю оригинальность сценария, качество декораций, яркость костюмов и профессионализм зайчиков. А потом вместе со всеми кричу «Елочка, гори!» и думаю, что через пару лет рядом со мной будет сидеть маленький человек с непривычным названием «дочь». Не испугается ли она Бабы Яги? Поднимет ли она свою тонкую ручку, чтобы выйти на сцену и громко прочитать стих про Новый год?

Самые сложные елки – уличные. Мерзнут ноги, леденеют руки, ребенок внутри прячется поглубже в тепло маминого тела и затихает. Снегурочка, бледная девушка с повадками маленькой птички, наклонив голову к острому плечику, грустно тянет «Маленькой елочке…». Пятеро малышей в разноцветных комбинезонах старательно подхватывают «…холодно зимой». И от этого становится еще холоднее. Прячешь нос в шарф, надвигаешь капюшон, притопываешь, прихлопываешь в такт песенке и чувствуешь себя самой одинокой в мире. Кладу руку на живот. Ты как там? Спишь? Не замерзла? Хочется забраться под одеяло, согреться и почувствовать, как ребенок вздыхает и укладывается поудобнее, словно кот, утаптывающий подушку, прежде чем лечь. И вместе засыпать, глядя в белое от снега и туч окно. Я уже сейчас почти сплю, стоя посреди площади перед огромными серыми колоннами ворот, между которыми свистит ветер. И вдруг что-то происходит. Я мгновенно выхожу из оцепенения, оглядываюсь – вроде бы все по-прежнему, только про елочку уже поет Дед Мороз, а Снегурочка, вцепившись в его серебристо-синюю шубу, смотрит с ужасом вверх, на темные статуи мужчины и женщины, поднявших над головой сноп спелой пшеницы. Я подхожу ближе, чувствуя ее страх и растерянность. Дед Мороз быстро желает всем здоровья, любви и всяческого благополучия, а Снегурочка уже валится на руки носатого скомороха, сворачивается в комок и легонько скулит. Мы тащим ее за елку. Миша, Дед Мороз, скороговоркой – мне: «Мы с Машей ребенка ждем, а тут вот»… На белых колготках Маши расплываются красные пятна. Я набираю номер Бориса Семеновича и начинаю кричать про Снегурочку, кровь, снегопад. Миша лепечет:

– Двадцать одна неделя! Гемоглобин отличный – вчера только в поликлинику ходили.

Доктор Борис Семенович ничего не понимает. И не слышит. У него были тяжелые роды – с двойным обвитием пуповины – а чего вы хотите? Дышите черт знает чем, вот и ребенок карусель устраивает. Доктор Борис Семенович пугается, что со мной что-то не так. Он вопит, заглушая завывания вьюги и все песни про елочку:

– Где ты?

Я объясняю, где я. И где Снегурочка. И снова – про кровь, недели и гемоглобин.

Доктор Борис Семенович сообщает, что бы он со всеми нами сделал и каким образом. И требует везти Снегурочку к нему. Он диктует адрес Мише, который, задрав голову, смотрит на колхозницу со снопом и бормочет истово:

– Дорогая Богородица, спаси и помилуй.

Потом Борис Семенович повторяет адрес еще раз и еще раз, пока Миша не отвлекается и начинает отвечать обычным тоном. Маша уже лежит на заднем сиденье машины и слушает, как я твержу, что все будет хорошо. Маша мне верит. А я верю доктору Борису Семеновичу.

А потом я звоню Женьке. По городскому – долгие гудки, по мобильному – абонент вне зоны действия сети. Наверное, он до сих пор в Индии, ездит на слоне, кормит орехами обезьянок, скачущих по балконам его отеля, и ищет мне сережки, чтобы звенели на ветру.

Я пришла на работу в четыре вечера. В зале-лабиринте с прозрачными перегородками, стеллажами и шкафами тоже было холодно. Сотрудники сидели в куртках, шарфах и перчатках, напоминая беженцев на вокзале, которые вот-вот ринутся штурмовать то ли поезд в Москву, то ли пароход в Константинополь. От старых обогревателей пахло паленым пластиком и краской, отчего меня привычно стало тошнить, хотя токсикоз закончился еще в конце весны. Охранник Эдик шепотом сообщил, что Сергей Сергеевич с утра в плохом настроении. Шофер и курьер Паша, оторвавшись от изучения репортажа о матче «Спартака» и «Рубина», предположил, что хозяин вчера никак не мог угомониться и после посещения квартиры офис-менеджера Зоиньки, проживающей в Бирюлеве, пожелал ехать на Маросейку есть чебуреки с бараниной, угощал его, Пашку, и сетовал на суету своей жизни и отсутствие творческих порывов. Плоды порывов Сергея Сергеевича были щедро представлены во всех кабинетах и коридорах нашей конторы – солидные полотна в золоченых богатых рамах. Картины радовали глаз и веселили душу белоснежными березками, зелеными лужками, лазурным небом и сахарными храмами с ярко-желтыми куполами.

– Опаздываешь? – укорил меня охранник Эдик.

– Ей все сейчас можно, – разрешил водитель Паша.

И я, погладив живот, проплыла в свой закуток, где сладко-зефирная Анна Петровна гоняла по жидкокристаллическому монитору разноцветные шарики, которые собирались в кучу и громко лопались, отчего Анна Петровна одобрительно хихикала.

– А вот и наша беременяшечка притопала! – обрадовалась мне Анна Петровна. – Как там наш маликукусик? Дает мамочке поспать?

То ли от сиропного голоса Анны Петровны, то ли от клубничного запаха ее духов моя девчонка лягнула меня – и в солнечном сплетении что-то екнуло и оборвалось, как от предчувствия поцелуя. И я села писать отчет – про сегодняшнюю фиолетовую елку. Состоялась, успешно проведена, в каждом представлении участвует, на высоком художественном уровне… Я хотела позвонить доктору Борису Семеновичу, поглядывала на часы и обещала себе, что вот допишу… Но он позвонил первый.

– Ты идиетка. На хрена тебе такая работа? На хрена тебе такая жизнь? Тебе – ладно. Ты привыкшая. А дитю твоему? Ты хочешь, чтобы ей так хреново жилось? Ты головой подумай, а?

– А?..

– Нормально все с твоей Снегурочкой. Хотя она тоже идиетка. И муж ее Дед Мороз.

Дочка моя, царевна, испуганно икнула и задрожала, как белый крольчонок с розовыми ушами. Вот появится на свет и спросит:

– Мама, на хрена тебе это все?

И такая меня тоска берет, что я отодвигаю отчет и иду в кабинет Сергея Сергеевича. В кабинете Сергея Сергеевича тепло. Пахнет сдобными булочками, бутербродами с колбасой и кофе. Посередине стоит стол начальственный, т-образный, сбоку пальма с мохнатым стволом, по-новогоднему наряженная гирляндами, а возле пальмы томится офис-менеджер Зоинька в алом сарафане до пят и блестящем кокошнике. Это у Сергея Сергеевича – творческий порыв: не сходя с рабочего места, пишет он масляными красками русскую красавицу, символизирующую Русь. А вместо пальмы он потом могучий дуб пририсует.

– Чего тебе, Дарья Алексеевна?

Имя – полностью, никаких тебе суффиксов. И отчество – непременно. Кто же ты без отчества? – так, пустое место. Пусть басурмане всякие без отчеств маются, а мы – как полагается.

– Увольняюсь, – брякнула я неожиданно.

– Белены объелась, голубушка? – по-отечески вопрошает меня Сергей Сергеевич. – А декрет? А выплаты? А стаж?

– Не хочу. И не буду. – И я чувствую, как теплеет у меня внутри.

– Дашка, ты чего? Обидел кто-то? – звонко интересуется Зоинька. – Не расстраивайся. Это все гормоны!

Я сажусь за начальственный стол, золотисто-желтый с узором из ценных пород дерева, и пишу заявление по собственному желанию, тороплюсь, чтобы не отговорили, не запретили и чтобы сама не передумала. Дата, подпись. Все. Зоинька смотрит изумленно, Сергей Сергеевич дергает себя за галстук.

– А отчет где?

– Нет отчета! И не будет, – добавляю я. – До свидания.

– Скатертью дорога! – Сергей Сергеевич крутит пальцем у виска и красивым жестом отбрасывает кисть. – Вот ведь! Все вдохновение мне испортила.

– Куда ты торопишься? – напевно волнуется Анна Петровна.

– До свидания.

А за мной уже бежит на тоненьких каблучках Зоинька, шелестит своим сарафаном.

– Заполни, отнеси в отдел кадров, а потом…

– Потом, все потом!

Мимо сладкой Анны Петровны, охранника Эдика, шофера Пашки – чтобы и не видеть их всех больше. По лестнице вниз, в гудящий колоколами переулок, в снегопад – на свободу. Бегу – и бежит внутри меня тонконогим жеребенком моя девчонка. Бежим.

Я иду….

Ребенок успокаивается, я замедляю шаг, представляю, как будет волноваться мама – а как же стаж? А честно заработанный кусок хлеба? Мало ли что… И я ей отвечу:

– Ирусик, все будет хорошо. И хлеб будет, и масло, и сыр с большими дырками. Все будет. Главное – я свободна.

– Совсем?

– Почти…

Раздается звонок, и, еще не вытащив из кармана телефон, я знаю, что звонит Женька.

Женя был в моей жизни всегда – как мама. У нас не было точки отсчета «Как тебя зовут? – Женя. – А меня Даша». Просто однажды наши мамы, изящный, весь неземной Ирусик и основательная, хохочущая тетя Лена, встретились в аллеях парка и покатили коляски – оранжевую и синюю – рядом. Потом мы вместе копались в песочнице, устраивали похороны задавленного велосипедом жука и играли в дочки-матери. Вернее, в мамы-папы. Игра в маму-папу начиналась с того, что Женька, подглядев это в каком-то фильме, стискивал меня сильно-сильно, терся носом о мой в знак поцелуя, а потом красно-зеленым шарфом приматывал мне к животу своего мехового медведя по имени Пушик. И я ходила, переваливаясь, вздыхала и терла поясницу, как наша толстая соседка Танька. Однажды муж Таньки погрузил ее в такси, а спустя неделю привез обратно – худую, с объемным свертком из одеял, перевязанных синей ленточкой. Когда охать мне надоедало, я забегала в подъезд и выскакивала, волоча в руках Пушика. Женька бурно радовался, кричал «ура», чмокал и меня, и медведя в его облезлый нос.

Потом мы вместе играли в мушкетеров – он Д’Артаньян, а я Атос, – шли в первый класс, сидели всегда за одной партой – я списывала у него алгебру, а он у меня русский, – и так далее, до десятого класса, когда этот дурак вдруг влюбился в белокурую Анюту из «б» класса. У Анюты была кофта с леопардовой мордой на груди и ноги, обтянутые блестящими лосинами. Она встряхивала волосами и смотрела томно. И мне хотелось стереть ее ластиком навсегда. Я злилась, прогуливала уроки, долго рассказывала маме, какие беды грозят Жене, если он свяжется с этой девчонкой, – ведь она ему всю жизнь испортит, модная, легкомысленная эгоистка. И когда мама спросила «Ты в Женьку, что ли, влюбилась?», я задохнулась от возмущения. До конца мая я ходила тихая, морщась от боли под ребрами, как будто меня долго били. Лето было долгое-долгое, мамин институт закрылся, и она целыми днями потерянно бродила по дому, пила из хрустальной рюмки валериановые капли и ужасалась меняющейся жизни за окном, а бабушка на стареньком «Зингере» до ночи шила на заказ складчатые юбки и широкоплечие пиджаки по немецким лекалам. А я сидела дома, боясь встретить Женю. Только в июле, когда он вместе с семейством отбыл в Анапу, я вышла на улицу – как после долгой болезни, пошатываясь и удивляясь запахам травы и одуванчиков.

В последний день августа я решительно постриглась в ближайшей парикмахерской и казалась себе новой, свободной и прекрасной. Первого сентября я хохотала на линейке с Серегой и улыбалась тихому Мишке. И выбирая между ними, приятно провела целый год. Серега пел под гитару песни Цоя и Шахрина, рассказывал про Верлена и целовал так, что потом на губах оставались крошечные синяки. Мишка приглашал меня в парк выгуливать его рыжеухого спаниеля, рассказывал о созвездиях и целовал, пробираясь языком в самые жаркие закоулки рта. А Женя? – мы сидели за одной партой. И на перемене расходились: он – гулять по школьным коридорам с Анютой, а я – слушать про то, что если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день. И вдруг на выпускном, когда уже стало светать и всем хотелось только спать, он позвал меня танцевать. Сопел, спотыкался, наступал мне на ноги, молчал.

– Ты дурак, – сказала я, ощущая себя очень взрослой и мудрой женщиной.

И вот ты звонишь из своей Индии, где всегда лето, а я уже от холода не чувствую пальцы, и говоришь, что соскучился, что приедешь завтра. Что купил мне сережки вот такие – как будто я могу видеть, что ты там показываешь!

– Дурак!

Я чувствую, что ты глупо улыбаешься – мне. Нам. Просто ужасно глупо. Как будто не было того неуклюжего танца на выпускном под… Сюткина? Нет, еще попсовее и гнусавее – «я хочу целовать – и нужно тут взвизгнуть – песок, по которому ты ходииила», – мы все это ужасно презирали и так снисходительно выходили в центр актового зала, где уже топталось человек десять – попарно и в одиночку. И как будто не было медленного возвращения домой и сидения на подоконнике в подъезде – между моим двенадцатым и твоим седьмым этажами. И как будто не было всего того, что было дальше. А что было? Да ничего особенного. Ничего. Вступительные экзамены – ты в авиационный, я на истфак МГУ. Ты идешь со мной смотреть оценки за сочинение – по Пушкинской набережной вдоль Москвы-реки, от Парка культуры и до Воробьевых гор, и из золотисто-молочного марева вечернего неба проступает островерхий силуэт университета.

– Хочешь шоколадку?

Ты шуршишь оберткой, ломаешь плитку на мелкие кусочки.

– Пойдем завтра жениться?

Почему-то мы решили подождать. До осени, потом до весны. А летом я уже собиралась замуж за вечно хмурого Андрея, который был недоволен сразу всем, и мной особенно. У Женьки появлялись и исчезали Оксаны, Наташи, Марины и, наконец, появилась Вероничка. А теперь буду я. С нашей девчонкой, которая сидит во мне в позе Будды и глубокомысленно сосет палец. И я только тихо говорю:

– Женька, при-хо-ди!

– Сейчас!

Итак, свободна и счастлива – делаю, что хочу. А что я хочу? Уехать немедленно в маленький городок у моря, куда прилетают зимовать белые лебеди с оранжевыми клювами. Девчонка, мудрая, как сова, вздыхает и ворочается. Хорошо, не сейчас. Поедем весной, когда в степи расцветут маки. Я положу тебя в слинг, похожий на цыганский платок, возьму за руку Женьку, и мы отправимся в путь.

Я захожу в магазин тканей. Иногда я забегала сюда после работы, когда было совсем грустно. Трогала их разноцветие, представляла, что когда-нибудь у меня будет много времени, и я сошью себе платье, сарафан, юбку и еще одно платье. И маме. И Женьке. И моей девчонке-мартышке, выделывающей невероятные кульбиты внутри меня. И вот я иду по тканевому лабиринту и выбираю, выбираю, выбираю. Шелковистый сатин цвета берлинской лазури – предвечернее море у самого горизонта. Воздушный крепдешин – как облака рассветных сумерек. Легчайший шифон тона морской волны. Лазурный шершавый лен. Я принесу домой ворох материй, вытащу старую швейную машинку, бабушкин черный лаковый «Зингер» с золотым сфинксом на боку, и стану шить все это небесно-морское, сосредоточенно улыбаясь, как, наверное, моя прапрабабка вышивала красной ниткой узор-оберег на вороте дочкиной рубахи, пришивала накрепко счастье.

Ветер подхватывает меня. Я расставляю руки, кружусь и лечу.

– Идиетка! – на другом конце Москвы грозит мне пальцем доктор Борис Семенович, который знает про меня все.

Александр Снегирёв Тирекс серебристый

Мы с женой решили усыновить маленького ребенка. Со своими не получается, поэтому – чужого. Долго зрели и поняли: готовы.

И пошли в школу приемных родителей.

Страна переживает усыновительный бум, процедура упрощена, за каждого платят пособие, малыши в дефиците.

Однако, оказавшись с приемным ребенком лицом к лицу, новые родители часто пасуют, начинают психовать и возвращают своих подопечных обратно в специализированные учреждения.

До недавнего времени возврат был настолько массовым, что приняли решение устроить специальные школы для потенциальных мам и пап. После двух месяцев бесплатных занятий всем отучившимся выдается сертификат. Без сертификата ребенка не получить.

В школе снабжают практической информацией, учат не испытывать иллюзий – настоящих сирот среди обитателей домов ребенка мало, большинство изъяты у наркоманов, алкоголиков и прочих отщепенцев. Школа нужна для того, чтобы отговорить сомневающихся, а остальным придать уверенности.

Ходили мы в такую школу около года назад, и последнее занятие совпало с хеллоуином. Накануне вечером я увидел возле подъезда собаку. Молодая дворняга с густым серым мехом и стальным ошейником-цепочкой сидела у двери и лаяла на прохожих.

– Видел собачку у подъезда? – спросила жена.

– Видел, – ответил я.

Наутро я о четвероногой забыл и вспомнил только, когда мы вышли из дверей. Серая сидела в кирпичном углу на гранитной плите, дрожала от холода и уже не лаяла.

Бывают такие секунды, когда понимаешь: решается судьба. Времени всегда мало и вместе с тем всегда достаточно. И точно знаешь, какое решение верное. И оно, конечно, самое трудное.

Пока я думал, жена уже все поняла и смотрела на меня с каким-то даже уважением. Ее совсем не удивило, когда я взял собаку под мышку и понес домой.

Вечером я опоздал на последнее занятие в школу приемных родителей – выгуливал свою подопечную. Когда я вошел в класс, все засмеялись. Жена успела рассказать, и будущие усыновители подшучивали над моей шустростью: не успел окончить школу, а приемыша уже подыскал.

Ночью, когда мы кутили в гостях и мою голову украшали бутафорские рога, жена говорила всем, что я не такой, каким кажусь. Утром я подобрал собаку и теперь рассчитываю найти ее хозяина. Друзья спрашивали о породе и, узнав, что собака беспородная, громко смеялись.

Побежали дни, полные мороки. Введенный в заблуждение ошейником-цепочкой, я разместил множество объявлений. Найдена чудесная собака, умная, красивая, похожая на маленькую колли, лайку и хаски одновременно. Я вступил в переписку с приютами и сердобольными любителями животных. В перерывах вытирал пол, преимущественно в комнате отца, которую серая выбрала в качестве туалета.

Отец упрекал меня в безответственности, серая грызла обувь и слизывала с тротуара окурки, хозяин не находился, я был близок к отчаянию.

Тут-то мне и встретилась очень красивая женщина.

Ранним утром, когда среди пустых фонтанов и голых деревьев не было ни души. Когда серая тащила меня следом, причудливо петляя, очень красивая женщина подошла к нам и заговорила.

– Какая милая, – похвалила красавица серую. – А команды знаешь?

Она, точно боярыня Морозова, подняла два пальца и велела серой сидеть. Серая уставилась на двуперстие, но требуемого положения не приняла.

Красивая женщина улыбнулась той печальной улыбкой, какой улыбаются разочарованные скептики, и сделала вывод: собака бестолковая. Хоть и щенок. И еще неизвестно, каких размеров достигнет. Вероятно, гигантских. Изящными руками женщина обозначила предстоящие габариты собаки. И габариты эти были угрожающие. А бестолочь в доме, да еще беспородная, да еще таких вот размеров – красавица повторила жест – морока и самопорабощение. Выслушав мой рассказ о происхождении серой невежи, она сообщила, что и сама однажды взяла собачку с улицы, но та воспитанию не поддалась и была спроважена. Нет, не обратно на улицу, а в приют.

– Только ты сим-карту отдельную заведи, когда в приют повезешь, – инструктировала красавица, перейдя на интимное «ты». – С постоянного номера не звони, а то они замучают. Скажут, собачка скучает, собачке плохо, нужны лекарства, корм, деньги. Заплатить, конечно, придется. Чтобы взяли. Беспородные никому не нужны. Неприятно, когда не знаешь, кто родители. А вообще, между нами, лучше всего усыпить. Честно и милосердно.

У красавицы, кстати, и номер специалиста сохранился. Она извлекла из мегабайтовых недр своего смартфона десять цифр и продиктовала мне. Дважды. И проверила, правильно ли я записал. И я записал правильно.

Я не запомнил, как вернулся домой. Все мои мысли были посвящены словам и аргументам красавицы. Я обдумывал услышанное и нашел в нем резон. В моем воображении проносились жуткие образы: собака росла и росла безостановочно, полностью заняла собой холл, так, что за стеклянными дверями комнат виден один только ее серый мех. Собака заняла всю нашу небольшую квартиру. Моя жизнь подчинилась уборке, корму и выгулам, перестала принадлежать мне, превратилась в кромешный ад, и повсюду была одна сплошная собака.

Я подумал, что надо уметь принимать трудные решения, и рассказал обо всем жене, не упомянув, правда, о красоте моей советчицы.

– Ты взял собаку, ты ее и усыпляй, – сказала жена.

Я решил позвонить доктору на следующий день.

Перед сном я опять повел серую на бульвар. Она, как обычно, заглатывала окурки и сухие листья, взрослые выгуливали малолетних, утренняя красавица не показывалась.

Я отпустил серую с поводка, и она подбежала к стайке местных породистых завсегдатаев. Таксы отвернулись, лабрадор лениво замахал жирным хвостом, а шикарная, похожая на топ-модель лайка ударила мою лапой и оскалила пасть.

И серая бросилась прочь, ко мне, и спряталась за мной.

В лифте я удалил из телефона утренние десять цифр.

Так серая у нас и осталась. Она оказалась не так уж глупа, по крайней мере прекратила жрать окурки и использовать отцовскую комнату в качестве сортира. Жена дала ей имя – Грея, а мой отец, переставший попадать ногой в лужу или еще во что-то более гадкое, очень ее полюбил, но называет Греем и говорит про нее «он». Кстати, она так и не выросла, габариты прежние, только слегка округлилась.

Ребенка мы пока не нашли. Ездим по учреждениям, встаем на очереди, дети пользуются спросом. Грею мы недавно постригли, и она приобрела на редкость благородный вид. На бульваре все спрашивают: что за порода? Решили отвечать – тирекс серебристый. Красивую утреннюю советчицу я больше не встречал. Впрочем, лица ее я совершенно не помню, увижу – не узнаю, может, и не было ее вовсе.

Марина Туровская Динозавр

За полчаса мы с Егором дошли от Центра «Мать и дитя» до станции метро «Профсоюзная» и уселись в вагон. Первое, что сделал мой будущий муж, – это достал свой планшет и, забыв обо мне, погрузился в «Википедию».

Он второй месяц пишет реферат по истории Московского метрополитена для получения какой-то там ученой степени в своем Проектно-конструкторском бюро. Технические характеристики заняли двадцать страниц схем, таблиц и графиков.

– А ты вставь в свой реферат интересные факты о каждой станции, – посоветовала я Егору, перед тем как попасть в больницу. – Тогда его хотя бы прочтут.

И Егор увлекся этой идеей. Теперь он так втянулся, что даже, навещая меня в Центре, зачитывал в палате вслух историю каждой станции метро, отчего мне становилось грустно. Кажется, Московский метрополитен интересовал моего будущего мужа гораздо больше, чем я.

Станция «Профсоюзная». Открыта 13 октября 1962 года в составе участка «Октябрьская» – «Новые Черемушки». Наземный вестибюль отсутствует. Глубина залегания 7 метров. Архитекторы Н. А. Алешина и Н. И. Демчинский. 40 железобетонных колонн.

Это выдержка из «Википедии», которую я краем глаза ухитрилась прочитать с планшета. О, вот так да! Я присмотрелась к станции. Колонны отделаны самым что ни на есть дешевеньким и невзрачным мрамором, а на стенах кафель, которым украшали все ванные и туалеты советских квартир и гостиниц. Как сказано в «Википедии», у этой станции одно из самых скромных оформлений во всем московском метро. Это тонко подмечено. Общественный туалет с легкой попыткой советского дизайна на колоннах – вот что такое станция «Профсоюзная».

…Состав тронулся, а я сидела рядом с Егором и не знала, радоваться или печалиться сегодняшней выписке.

– Я не заказал такси, поедем домой на метро, – заявил Егор, когда мы вышли на ступени корпуса Центра «Мать и дитя».

Я в просторном пуховике и в зимних кроссовках под теплыми штанами, а Егор в элегантном кашемировом пальто, в костюме и лаковых туфлях. Хороша парочка!

– Ну ладно, поедем на метро, – уныло проговорила я и взглянула на навигатор в телефоне.

Полтора километра пути. Ладно, не расстраиваемся… Хотя в классике жанра ухаживания мужчины за беременной женщиной предусматривается если не личный автомобиль, то хотя бы такси.

– Вся Москва стоит в пробках, – прочитал мои мысли Егор. – Ты измучаешься сидеть. Да еще задохнешься из-за выхлопных газов, вот я и решил поехать на метро. Там никаких пробок нет.

– Ну в машине можно кондиционер включить – так что ничего не задохнусь… – решила повредничать я. – У тебя же все друзья на автомобилях.

– Двое на выходные уехали из города, а у Генки в машине кондиционер сломан. – Егор на мгновение остановился и виновато заглянул мне в глаза. – Серьезно, Кать. В такси мы будем ехать не меньше трех часов. А на метро только час.

– Ладно.

Хотелось закатить скандал, переходящий в истерику. Хотелось крикнуть Егору что-нибудь настолько обидное, что смогло бы рассорить нас навсегда, но был сильнейший стимул не делать этого – взгляд Олега в спину. Выходя из подъезда корпуса, я заметила его силуэт в высоком окне третьего этажа.

Поэтому я схватила Егора под руку и на ходу плотно прижалась к нему. Егор удивился, но только улыбнулся в ответ. Улыбка у него замечательная. С такой улыбкой хорошо занимать деньги или делать предложение выйти замуж.

А сверху за нами наблюдал мой бывший однокурсник по медицинской академии и несостоявшийся муж Олег Данилов. Сейчас он немного обрюзг и полысел, а семь лет назад он был настолько эффектен, насколько может быть красивым молодой мужчина в двадцать три года, успешный даже в том возрасте. Еще бы! Отец – академик от медицины Александр Данилов, мама – пресс-секретарь Министерства образования Юлия Данилова. Во как!

Познакомились мы двадцать пятого января на праздновании Дня студента в Медицинской академии имени Николая Ивановича Пирогова – и понеслось… Полгода страстных встреч со второго до третьего курса на холодной академической даче и жаркие перелеты в Турцию на берег Средиземного моря.

По будням в два часа традиционные обеды в студенческой столовой, в субботу – ночной клуб с однокурсниками Олега, по воскресеньям букет цветов, по вторникам – фитнес в ближайшем от съемной квартиры подвале.

Меня немного напрягала педантичность и маниакальная брезгливость Олега. Футболка с пятнышком от капли кофе даже не стиралась, а сразу выкидывалась или отдавалась сторожу дачного поселка Грише, который щеголял в стильных футболках и рубашках, в спортивных костюмах «Найк» и шелковых носках, но в рваных сланцах летом – или в сапогах модели «прощай, молодость» зимой. У матери Олега была такая же фобия – и дворничиха во дворе ее дома носила платья «от кутюр».

Олег никогда никуда не опаздывал и точно знал, с кем и как нужно общаться.

Но я была влюблена и очень хотела замуж.

Сколько было эмоций! Сколько огненных ночей с умопомрачительным сексом и полупьяных от счастья и легкого вина дней! Сколько планов о совместной жизни и работе! Сколько вариантов покупки квартиры и автомобилей представительского класса.

…И все только до минуты, когда я предположила, что беременна.

Тогда я, выйдя из ванной съемной квартиры, двумя пальчиками держа тест на беременность бледными полосками, позвонила Олегу, а он, видимо, выбираясь из автомобиля, задержался перед подъездом частной клиники своего отца и, нажав на пикнувшую сигнализацию, спокойно заявил:

– Нет.

– Что «нет»? – опешила я.

– Нет, у нас не будет совместных детей, я все предусмотрел. – В телефоне повисло молчание, и был слышен только шум проезжающих мимо чужих автомобилей.

– Почему? – удивилась я, чувствуя приближение кошмара.

– Представляешь, что у нас может родиться? – продолжал говорить спокойный голос Олега. – Хорошо, если будет мальчик, тогда получится дядя Степа, а если девочка? Динозавриха? Представляешь, что ее ждет в школе и вообще по жизни. Вспомни свои ощущения.

Зачем мне вспоминать ощущения? Мой рост – метр девяносто. И он всегда со мной. Олег выше меня, в нем два метра три сантиметра… Да, девочка может получиться высоковатой.

Я слышала, как Олег открывает тяжелую стеклянную дверь клиники, многократное «Доброе утро» от охранника, секретарши, врачей и медсестер, оказавшихся рядом. Но главное, что я слышала, – равнодушие звенящих льдинок в его голосе.

– Значит, не беременна… – растерянно подтвердила я сама себе диагноз.

– Ни в коем случае. Но не переживай, – быстро проговорил Олег и отключился.

Я и не переживала. Только больше не смогла видеть Олега. Да, он был во всем прав… Но как-то не по-человечески.

Больше я старалась с Олегом не встречаться, хотя столкновения были неизбежны, мы вместе учились в Пироговке. Олег искренне удивлялся моему внезапному равнодушию к его блистательной персоне.

В октябре я взяла академический отпуск и последние семь лет там не показывалась.

Станция «Академическая». Открыта тогда же и так же, как и «Профсоюзная». Тоже сорок колонн и заложение всего 8,5 метра…

Про архитекторов и читать неинтересно.

Эта станция раньше тоже сильно смахивала на общественное учреждение. Но после ремонта несколько лет назад сменила облицовку на серо-синюю и приобрела хоть какую-то индивидуальность… Меня тошнит или так только кажется?

Мы, то есть я и наш с Егором ребенок внутри меня, прислушались к себе и решили, что на этот раз все обойдется и не нужно выскакивать на станции, пытаясь справиться с токсикозом.

Через неделю у нас с Егором свадьба. К ней я готовилась самым необычным среди моих знакомых способом – перешивала платье. Пришпандоривала к подолу рюшечки и воланы и вставляла на спине и на груди плотный ажур по десять сантиметров с каждой стороны.

Платье мне достала институтская подруга Алена, выпросив его у соседки, которая давно предлагала его хоть кому-нибудь. Соседка растолстела и видеть у себя в доме осколки былой стройности не желала, дочери старомодное платье не понравилось, а внучке оно точно не пригодится в ближайшие двадцать лет, ей только два годика.

И вот сегодня утром, который день подряд, я переделывала свадебное платье на своем седьмом месяце беременности, полусидя в больничной кровати.

В коридоре нашего этажа раздались шаги, и именно в этот момент я, приложив руку к горлу, поднялась с кровати и направилась к туалету. В дверях столкнулась с Егором и быстро обошла его.

Наклонившись над фаянсовым сантехническим изделием, я услышала, как из палаты громкий голос молоденькой соседки Евгении сообщал другой соседке, только вчера появившейся в Центре:

– Жених пришел. А у Катьки на него аллергия.

– Токсикоз поздних сроков беременности, – твердо объяснила тридцатилетняя Юлия, похожая на библиотекаршу в третьем поколении.

– Нет, у нее аллергия. – Отдышавшись, я слушала голос Евгении и ужасалась. Они говорили в присутствии моего Егора.

– Токсикоза у нее нет, метет все подряд в больничной столовой. И что принесут родственники, тоже метет, – говорила Евгения и с хрустом ела яблоко, как ей от тошноты рекомендовала наша лечащая врач. – Даже может соленым огурцом доставать из банки клубничное варенье.

– Меня сейчас стошнит, – строго заявила «библиотекарша».

– Ей хуже, – услышала я, чистя зубы, веселый комментарий Евгении.

Мой жених Егор необыкновенно обаятельный. Стройный, темноволосый, с крепкими губами, с рыжинкой в бороде при небритости и с нереально ярко-синими глазами. Ростом он метр восемьдесят, возраст двадцать пять лет. Но! Он на пять лет младше меня и на десять сантиметров ниже ростом. Фактом, что жена старше мужа, сейчас никого не удивишь, это даже стало нормой, а вот рост не замаскируешь. Ну вот так вот у нас получилось…

Пока рассерженный Егор вынимал из тумбочки мои вещи и складывал в свою спортивную сумку, в палату зашел Олег и принялся ревниво рассматривать моего жениха. Не зная о наших прежних отношениях, Егор все-таки с неприязнью оглядел Олега, одетого в зеленую медицинскую форму:

– Что, у Кати какие-то осложнения? – встревожился он.

– Нет, – замялся Олег. – Я из другого отделения, хотел перед выпиской проверить, нет ли у пациентки приступов тахикардии.

– Нету, – радостно заявила я. – Сердце бьется пламенным мотором.

– Ну, дай бог, дай бог, – пробормотал Олег и вышел из палаты.

– Чего это он? – удивился Егор, помогая мне надеть кофту.

– Это наш кардиолог, – вместо меня ответила Евгения, грызя яблоко. – Он очень внимательный. Особенно к незамужним пациенткам.

Я промолчала. Именно Олег устроил меня в бюджетную, а не в платную палату Центра «Мать и дитя». Я не хотела к нему обращаться, но мама не постеснялась, позвонила ему после моего очередного обморока в больнице, где я лежала на сохранении.

Через три часа я оказалась в отделении сохранения беременности и усиленно дышала «правильным» кислородом в палате с соседкой Евгенией, сочувственно на меня глядящей и доедающей пятое за день яблоко. И, пролежав и просохраняясь тут положенное время, я, наконец, покинула эти стены.

…В окнах вагона после темноты тоннеля замелькала следующая станция.

Станция «Ленинский проспект». Открыта, как и другие на этой линии, 13 октября 1962 года. Архитекторы: А. Ф. Стрелков, Н. А. Алешина, Ю. В. Вдовин, В. Г. Поликарпова, А. А. Марова. Станция неглубокого залегания. Минимализм оформления – 80 мраморно-гранитных колонн, на стенах кафель. Имеются два наземных вестибюля, построенных из железобетонных конструкций и расположенных к северу и к югу от Третьего транспортного кольца. В центре зала расположен неиспользуемый третий выход по лестницам, посредством которого планируется осуществлять пересадку на станцию «Площадь Гагарина» Малого кольца Московской железной дороги (открытие планируется в сентябре 2016 года).

Мы знакомы с Егором ровно семь месяцев и одну ночь. Ту «роковую» ночь, когда случилось упоительное занятие любовью. Происходило это священное действо в кровати Алены, которой как раз стукнул тридцатник.

День рождения моей подруги праздновали на их с мужем Геной даче. Был апрель, не тепло, но и не холодно, одиннадцать градусов. Шел мелкий весенний дождь, подрастала зеленеющая молодая травка, и по участку носились две тойтерьерки, пачкая себя по самые гладкие ушки. А мы, все семь человек гостей и Алена с Геной и пятилетним Сашкой, сидели в летней беседке, ждали шашлык, ароматно доходящий в кирпичном мангале, ели салаты и пили легкое белое вино.

Что можно сказать о первом впечатлении, произведенном на меня Егором? Утром, когда я только приехала в гости к подруге, он стоял на кухне, курил в открытое окно. Идеально сложенный молодой мужчина. Тонкий джемпер обтягивал рельефный торс, джинсы прекрасно сидели на длинных ногах. Мой взгляд радовал четкий профиль классического славянского лица, и волнистые темно-русые волосы контрастировали с синими глазами. Что еще нужно для одинокой девушки? Я влюбилась в одну минуту.

Конечно же, мое появление произвело на Егора сильное впечатление. Я всегда его произвожу на новых знакомых. Метр девяносто, натуральная блондинка с длинными русыми волосами. Параметры фигуры приближаются к стандартам модели.

Как же мама и папа переживали, что с моей излишне эффектной внешностью они станут бабушкой и дедушкой в мои восемнадцать лет, когда на горизонте появился первый парень! Но прошло два года, три, подкатило двадцатипятилетие, а я все не беременела, хотя у меня уже случился серьезный роман с Олегом и была пара-тройка огневых контактов. Врачи не находили причин для оправдания бесплодия. Один весьма и весьма пожилой врач с яркой фамилией Рубинштейн печально и авторитетно, почти интимно сказал мне:

– Не нашла ты еще себе мужичка. У других женшчин, как у кроликов, дитяти родятся, а у тебя первая беременность после аборта будет последней. Пошупай нутрь души и тела, ишчи своего мужчину, сразу поймешь, кто он будет…

И в двадцать девять лет оно и… случилось. После первого же общения с Егором…

Поняв, что беременна, но боясь сглазить случившееся, я две недели ничего не говорила маме. Затем не выдержала, сообщила.

– Счастье-то какое! – заголосила мама и тут же позвонила папе на работу. – Сережа, наша дурында наконец-то сделает нас бабушкой и дедушкой!.. Что ты говоришь?.. От кого ребенок?.. А какая разница?.. А действительно…

Повернувшись, мама требовательно посмотрела на меня.

– Отец ребенка великолепный, – призналась я.

– Адрес? – как всегда кратко и конкретно спросила мамуля.

– Я точно не знаю, – стала я путаться в показаниях. – Нужно спросить у Алены, но где-то в районе Метрогородка на проспекте Мира или Ярославки.

– Ты девушка взрослая, твой молодой человек тоже, значит, нужно сообщить, – решила мама, а ее мнение в нашей семье не обсуждается.

И я сообщила Егору о новости, запинаясь через слово. Дело в том, что после дня рождения Алены я с ним больше не виделась, хотя мы пару раз созванивались и даже собирались сходить на выставку Айвазовского на Крымском Валу.

– Но ты ничем не обязан, я все равно буду рожать, – лепетала я в трубку. – У меня беременность после аборта, и врач сказал, что если опять сделать аборт, то больше детей у меня не будет.

И после этой речи я отключила телефон. Было страшно. А вдруг Егор на сообщение о ребенке отреагирует резко отрицательно. А расстраиваться по поводу этого мне совершенно не хотелось.

Вечером в дверь нашей квартиры раздался звонок – и Егор, с букетом красных роз, сжимая бархатную коробочку, где лежало кольцо с бриллиантом в три карата, в костюме и при галстуке, оказался на пороге нашей квартиры.

Мама к предложению выдать свою дочь замуж, то есть меня, отнеслась своеобразно – тут же побежала переодеваться из затрапеза в праздничное платье, а папа, сидевший майским вечером в кресле перед телевизором в любимой одежде – семейных трусах в мелкий цветочек, встал, накинул на себя темно-синий халат, сурово сказал Егору: «Проходи» и достал из бара бутылку французского коньяка.

Через месяц мы пришли с ответным визитом в семью Егора. Мама, Елена Степановна, была искренне рада новости о будущем наследнике, а папа Николай Юрьевич при виде меня был немного в шоке.

– Хорошо, если будет мальчик, – сообщил он, глядя мне в глаза. Ростом будущий свекор был ровно на голову меня ниже.

– Мальчик, – обрадовала я. – Врач сказал – мальчик.

… – Слушай! – отвлек меня от воспоминаний Егор. – Станция-то уникальная, я сейчас тебе зачитаю.

И мой жених принялся читать, перекрывая гул метро.

Станция «Шаболовская». Построена в 1962 году, но из-за сложного геологического наклона для эскалатора и ожидавшегося низкого пассажиропотока была открыта только в 1980 году. Сложная станция, вызывает ощущение монолита. Архитекторы Н. И. Демчинский и Ю. А. Колесникова. Глубина заложения – 46 с половиной метров. Длина зала составляет всего лишь 104 метра, вместо стандартных 162, хотя раньше станции строились по 145 метров…

– Катя, ты себя хорошо чувствуешь? – неожиданно прервав чтение, уже не пафосным голосом спросил Егор. – Ты какая-то бледная.

– Нормально, – ответила я и вгляделась в лицо Егора. Он искренне волновался за меня, и это было чрезвычайно приятно.

А поезд несся дальше.

Станция «Октябрьская». Открыта 1 января 1950 года. Архитектор – Л. М. Поляков. Он создал практически храмовое пространство, где ряды факелов ведут к апсиде с предполагаемым алтарем – нише с голубым небом, призванным отобразить светлое будущее страны. Никогда раньше, по утверждению специалистов, дизайн станции так не апеллировал к образцам храмового зодчества Запада и древности и одновременно так не напоминал базилики раннего христианства. Пилонная станция глубокого заложения (глубина – 40 метров) с тремя сводами. Станция необыкновенно красива и торжественна.

Прослушала я не без трепета. Некоторые пассажиры тоже с интересом прислушивались к восторженному токованию Егора.

…Также впечатляет станция «Таганская» – Кольцевая. Она открылась 1 января 1950 года и стала опытной площадкой для испытаний малогабаритных поломоечных машин. А вообще-то «Таганская» – это подземный дворец, настолько она великолепна. Одна из самых фотографируемых станций, популярнее только станция «Комсомольская». И, как и во всех дворцах, центральное место занимают художественные композиции, восхваляющие рода войск Красной Армии. Между прочим, тридцать два панно со словами «Слава героям!».

– История говорит, – неожиданно отвлекся от планшета Егор, – что в пятидесятые годы при переходе на Таганско-Краснопресненскую линию была скульптурная композиция – Сталин в окружении детишек, поздравляющих его с его же величием на Красной площади, – но позже статую убрали. Дабы не раздражать народ. Вообще-то бюсты, барельефы и другие изображения товарища Сталина были на каждой станции метро, и исчезали они не сразу, постепенно. А заменялись или на изображения счастливой советской действительности, или на узоры из цветочков и винограда с подсолнухами.

– Егор, солнце мое… – Вглядываясь в синие глаза, я улыбалась Егору и даже простила ему отсутствие такси. – А мы уже разослали приглашения на свадьбу, или наши мамы надеются на нас?

– Не знаю, – искренне удивился Егор. – Точно не знаю. Я вообще свадьбой не занимаюсь. Мне кажется – расписались и все. Главное, чтобы ты себя хорошо чувствовала. А какое самочувствие при тридцати пьяных гостях?

– Да, – согласилась я, загипнотизированно глядя в волнующую меня и волнующуюся за меня синеву.

Через окно вагона, рассматривая барельефы, пилоны и светильники подземных станций, я чувствовала, как улучшается настроение. Вообще-то единственным местом, где проявлялся мой токсикоз, было метро. Стоило спуститься хотя бы метров на десять ниже уровня земли – и меня начинало выворачивать у первой же колонны. Токсикоз ранних сроков беременности привел к обезвоживанию, многочисленным потерям сознания, зафиксированным «Скорыми», и меня госпитализировали сначала в обычный роддом, где показатели не изменились, и мама с помощью Олега перевела меня в Центр, где я провела несколько месяцев.

– Вот, читай, знаешь, как интересно! – Егор переставил планшет со своих колен на мои.

Станция «Курская». Первой открылась радиальная станция – в 1938 году, а Кольцевая – 1 января 1950 года. Смысл декора Кольцевой станции – храм Победы и его центральная часть, как Зал Победы. Помимо уникального художественного оформления станции, привлекает к себе надпись с текстом второго куплета гимна СССР:

«Сквозь грозы сияло нам солнце свободы, И Ленин великий нам путь озарил. Нас вырастил Сталин – на верность народу, На труд и на подвиги нас вдохновил».

В 1961 году последние две строчки сняли, а в 2009 году восстановили.

– Прикольно, да? – восхищался Егор. – Это ж как его боготворили, упыря этого.

– Мне слова не нравятся. – Я отдала планшет жениху. – У меня деда репрессировали. Ни за что.

– Бывает, – сочувственно кивнул Егор. – Но нужно соблюдать историческую справедливость.

– Боже ж ты мой, – устало возмутилась я. – Да что же тебя больше интересует – товарищ Сталин или я?

– Ты, а разве нет? – искренне удивился Егор. – Да я о тебе думаю каждую минуту. Как представлю, что мне с тобой придется прожить всю жизнь, так сразу мурашки по коже.

Женишок шутил, но я не рассмеялась, а с наибольшей серьезностью призналась:

– Я тоже в шоке.

Пора было подниматься для перехода на Кольцевую линию. Встав рядом с Егором, я держалась за поручень, привыкнув к тому, что чаще всего я выше всех в вагоне, и смотрела на свое отражение в темном окне вагона и думала о том, как выгляжу со стороны. И пока решала, какое впечатление произвожу на пассажиров, услышала девичий голос сзади: «Ох ты! Динозавр!» По вагону прошла волна сдерживаемых смешков. Как же больно было слышать забытое слово, сказанное когда-то Олегом, ставшее приговором нашим отношениям.

Я вышла, стараясь не показать, насколько меня ранило замечание девицы. Вслед за мной выскочил Егор и, согнувшись, засмеялся до слез, аж хрюкая от восторга.

Да, я выглядела именно так – нелепо. Метр девяносто ростом, в спортивной шапочке, делающей голову маленькой и круглой, в куртке-пуховике на огромном животе, в обтягивающих джинсах и в зимних кроссовках сорок пятого размера, купленных моей мамой «на шерстяной носок», – больше ничего не налезало на мои отечные ноги. Действительно, если смотреть в профиль, – динозавр.

Пока Егор радостно заливался смехом, я, глотая слезы, двинулась к эскалатору и слилась с плотной толпой. Егор, все еще продолжавший хохотать, быстро потерял меня из виду. А я шла и шла. Но не в сторону радиальной «Курской», а в сторону Курского вокзала.

Вышла на площадь и автоматически пошла к вокзалу. Телефон в кармане куртки звонил не переставая, и я, не глядя на абонента, отключила его. При мне ничего не было. Ни документов, ни денег, ни сменной одежды, ни зубной-пасты-щетки-мыла, ни даже тапочек, принесенных родителями в больницу. Все осталось в сумке Егора, а сверху вещей там лежало недоделанное свадебное платье.

Мы с мамой часто ездим за грибами в сторону Волоколамска, где есть заброшенный пионерский лагерь «Дружба», еще не окончательно развалившийся. Население в Подмосковье уплотняется трудовым населением, и в оставшихся корпусах лагеря, построенного в восьмидесятые годы, поселилось несколько семей из Туркмении, затем из Узбекистана, а потом между ними начались межнациональные стычки, пожары в корпусах и порча коммунального имущества во время драк.

Руководство завода, владеющего лагерем, разогнало «оккупантов» и наняло сторожей. В течение последних пяти лет я и моя мама, заядлые грибницы, подружились с ними. И скучающие сторожа, из развлечений у которых было только разведение коз в пустующем лагере, резьба по дереву и крохотный телевизор, с удовольствием помогали нам в поиске самых лучших грибов – рыжиков и белых, а иногда и ягод. Мы привозили в качестве подарков мед, копченую колбасу и сусло для кваса. Ничего, крепче молока, чая и кваса все три сторожа – два деловых мужика и тихая женщина Рая – не употребляли.

После сбора грибов мы обычно сидели в сторожке, пили чай или квас, разговаривали о жизни. Поочередно, в зависимости от смены, в которую мы приезжали, мы с мамой, а чаще я одна, слушали о маленьких зарплатах в деревнях, особенностях выращивания коз или непонимании между внуками и бабушкой.

Именно туда меня сейчас и потянуло.

Ноябрь не грибной сезон, но я знала – в сторожке тепло, а под деревянным потолком висят гирлянды сушеных грибов и пучки целебных травок. Воздух чистый и полезный.

В электричке дорожный контроль, в составе двух охранников и двух контролеров, мужчины и женщины взыскательного вида, при виде которых с мест сорвались студенты и несознательные граждане, попросил меня предъявить билет. Я, зная, какое впечатление производит моя двухметровая стать, встала и честно заявила: «С мужем поругалась. Еду к родственникам в Румянцево. Очень хочу кушать и писать, все-таки семь месяцев беременности, но терплю». Из двух контролеров, мужчина тут же ретировался в другой конец вагона, пряча глаза, а женщина, встав на цыпочки, дотронулась до моего плеча и сочувственно проговорила: «Садись, деточка, тебе нельзя волноваться… И это, помни… все мужики козл… Ну, ты и сама знаешь».

До лагеря пришлось идти пешком пять километров, но мне этот путь даже понравился. Я успокоилась и проголодалась. На душе становилось легче. Городской житель, попадая в деревню, в лес или к морю, оказывается в другой действительности. Просыпаются древние инстинкты, по-другому дышишь, по-другому относишься к гигиеническим излишествам и запахам парфюмерии, по-другому смотришь на людей.

Сегодня в сторожке дежурила тетя Рая. Она топталась перед домиком в старых джинсах, в свитере и в безрукавке, скроенной из ватника, кормила злющую собаку Милку. Милка ненавидела всех гостей и всех коз, и особенно козла Лешу. Четыре белые козы, козленок и бородатый козел паслись неподалеку, доедая последнюю осеннюю траву.

– Боже мой. – Тетя Рая разогнулась и развела руки, в одной из которых осталась старая гнутая алюминиевая миска. – Никого с начала ноября не было, а тут сразу ты, да еще и беременная.

– С Егором поругалась, с женихом, – честно призналась я.

– У тебя же скоро свадьба! – вспомнила тетя Рая. – Мне мама твоя говорила, когда приезжала в прошлом месяце.

От радости, что сегодня дежурит именно тетя Рая, а не Борис или Николай, я разулыбалась и честно, с ожидаемым ответом спросила:

– У тебя есть что покушать?

Сторожиха заулыбалась в ответ.

– Проходи в дом, деточка, найдем, чем покормить тебя и твое наследство.

Через пятнадцать минут на столе стояла литровая банка козьего молока, в прозрачном пакете виднелся бородинский хлеб.

– Сейчас… – тетя Рая открыла холодильник. – Сейчас что-нибудь сообразим.

Я голодно смотрела на выставляемые продукты – нежное сало с прожилками, вареные яйца и свиной холодец в полукилограммовой алюминиевой форме. Не сдержавшись, я схватила банку с молоком и выпила половину, после чего срочно побежала на улицу в кусточки.

Помыв руки под прибитым к березе рукомойником, я шутливо ответила рычанием на рычание собаки Милки. И тут же ко мне подошли гладиться три козы и козленок. Они терлись махонькими рожками о коленки. Умиление.

Неожиданно я пожалела, что Егор не может разделить сейчас со мной очарование ноябрьского дня. Он, человек с юмором, обязательно прокомментировал бы поведение животных, тети Раи и, конечно же, мое. А я отскочила в сторону двери сторожки. Козел Лешка стоял рядом и тихо вонял своим мужским существом… Запах козла я не любила еще и до беременности.

…Заваривая травки, снятые с веревки из-под потолка, тетя Рая все говорила и говорила:

– Счастье какое, ребеночек у тебя будет, дождались, а то мама твоя переживала… Ты точно больше молочка не хочешь?

– Не хочу. – Я зевнула. – Тетя Рая, можно я сделаю звонок? Но после разговора придется отключить телефон.

– Да не проблема, – выкладывая телефон на стол, сказала тетя Рая. – Мне все равно никто не звонит. Только сменщики, когда у них возникают семейные обстоятельства, особенно Боря… Ухаживает он за мной.

Пять часов со времени моего побега… Я всем своим существом чувствовала беспокойство родителей.

Набирая номер на стареньком сотовом телефоне, я больше всего хотела слышать ответные гудки, а не короткие ответы «занято». Мама откликнулась сразу же:

– Ты где, Катя?

– Мам, не волнуйся, – начала я суетливо объяснять. – Но я сегодня не приеду домой. Буду завтра.

– А почему звонишь не со своего телефона?

Как всегда, мама задала краткий и конкретный вопрос. Она, как и я, медик. Только она главный врач детской поликлиники, а я так себе, суечусь при первичном осмотре детишек. Я не смогла одолеть последний курс Пироговки и не только из-за Олега, лень и нежелание что-то менять в жизни тоже сыграли свою неказистую роль. Вот рожу скоро, очухаюсь полгодика и сразу же восстановлюсь в учебе…

– Алло, Катя, ты где? – Строгий голос мамы требовал ответа.

– Мама, телефон у Егора в сумке. Я без вещей и без денег, но у друзей. Завтра буду дома… И еще… – Громко вдохнув, я сдержала снова подступившие слезы. – Свадьбу, мамочка, я отменяю, так и скажи папе. Передумала идти замуж. Егору я не нужна, он смеется надо мной, а женитьба «по залету» чаще всего бывает неудачной.

– Все, Катя, у тебя начался предродовой психоз…

На этих «сочувственных» словах мамы я отключила телефон.

– Ужинать пора, – засмущалась сторожиха. – И спать. Утро вечера мудренее.

Ни разу я не ночевала в сторожке и теперь поняла, что это было в первый и в последний раз. Для моего размещения пришлось в тесной комнатенке придвинуть к дивану, который уступила мне тетя Рая, продавленное кресло. Сама тетя Рая устроилась на узеньком топчане.

После «яишенки» из семи деревенских яиц, размером с гусиные, на свиных шкварках, да еще в русской печи, я еле-еле допила кружку сладкого травяного чая и сразу же заснула.

А ночью проснулась от ощущения потери. Рядом со мной не было Егора. В больнице, где койка была короткой, узкой, а ноги приходилось поджимать или свешивать, было не до нежностей. Но в квартире Егора, доставшейся ему от бабушки, где мы провели с ним время между моими закладками в больницы, я привыкла, что рядом мужчина, пахнущий как настоящий любимый мужчина. Мне приходилось спать по диагонали на коротком для меня диване, Егор, свернувшись, спал в уголке, но чутко. Стоило мне повернуться, и он просыпался: «Водички, или ты в туалет?» «Я сплю…» – сонно отвечала я, радуясь, что он рядом.

И что мне теперь делать? Как жить с человеком, для которого я инкубатор для выращивания сына и к тому же смешной инкубатор серии «Динозавр»? Тут необходимо выбирать – или жить с Егором, сходя с ума от постоянной ревности, или рвать сейчас и немедленно, хоть и по-живому. Зато жизнь войдет в привычное русло, я снова буду жить с родителями и не переживать из-за своего роста и невозможности выйти замуж по любви. Решено, я не выхожу замуж и остаюсь одна…

Интересно, а о чем думает Егор? Наверное, продолжает изучать историю станций Московского метро.

Утром на мои ноги плюхнулся рыжий котяра килограммов пяти веса. Его так и звали – Рыжий. На шевеление моих ног он никак не среагировал, и пришлось вставать, придерживая живот. Вставать было лень, но ребенок внутри меня давал сигналы, что очень хочет козьего молочка.

Чувство вины за вчерашний побег кусало мою совесть – и стало понятно, пора ехать домой, виниться перед родителями.

– Красавица, – решила тетя Рая, рассматривая меня, когда утром я утеплялась в пуховик, шапочку и вязаные носки, но я с нею не согласилась.

На улице падал снежок. Лесной воздух с морозцем бодрил и звал к новой жизни.

Строго по расписанию на территорию лагеря заехал джип «Тойота», из которого вышел Николай, дядька шестидесяти лет, увлекающийся выпиливанием ажурных наличников на окна. Для этого он под навесом между стойлами для коз и «Окой» тети Раи пристроил два станка для обработки дерева. Прибыльный бизнес.

– Привет, Катя, – радостно заорал он, отчего вздрогнули все козы и козленок, а козел Леша, самый пугливый, отпрыгнул в сторону. – Какой ты стала большой! Похожа на… Как его?

– На динозавра, – подсказала я.

– Типа того, – согласился дядя Коля. – Но это я сказал любя, – тут же поправился он.

– Ничего, я это уже слышала.

– Как твой Егор? Мы его так и не увидели. Покажи фотки, – настаивал дядя Коля, доставая с заднего сиденья автомобиля свежие сосновые доски.

– У меня нет телефона и денег, и даже корзинки для грибов. Сбежала, – покаялась я.

– Бывает, – спокойно прокомментировал дядя Коля. – А маринованные грибочки будешь? Я слазаю в подпол.

– Нужно ехать, – вздохнула я. Но есть очень хотела, несмотря на только что сметенный завтрак.

Тетя Рая подошла к своей бордовенькой «Оке» и предложила:

– Садись, беглянка, довезу до метро.

И мы поехали в Москву.

Станция «Семеновская». Раньше называлась «Сталинская». Во время войны использовалась как бомбоубежище, поскольку все строительство метрополитена было заморожено, и станция была открыта 18 ноября 1944 года. Тогда же там была установлена знаменитая скульптурная композиция «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». 30 ноября 1961 года станцию переименовали в «Семеновскую». Станцию проектировали знаменитые архитекторы: В. И. Мухина и Н. К. Вентцель, художник В. П. Ахметьев. В украшении зала есть чеканные вставки в виде танков и стрелкового оружия. И главное украшение – чеканный горельеф в виде «Ордена Победы». Глубина заложения – 40 метров…

Настроенная на решительный поступок, я вышла из станции «Семеновская» и отправилась на остановку трамвая, чтобы добраться до Дворца бракосочетания.

В отделении приема заявлений все четыре стола были пустыми, наплыв с утра во вторник желающих брачеваться не наблюдался. Сидел только один парень, спал, уронив голову и руки на столешницу, на мигающий включенный планшет.

Сердце мое екнуло. За канцелярским столом сиротливо спал мой бывший жених Егор.

Я села за стол напротив отца своего ребенка.

– Егор, ты тоже пришел забирать заявление?

– Не-а. – Мой красавец поднял нечесаную голову в темных кудрях. – Тебя жду. Как услышал, что ты решила не выходить за меня замуж, так и приехал… – Посмотрев на мой живот, он добавил: – Переживаю за нашего сына.

За стеклянной перегородкой, куда подавались заявления, затянутая в официальный костюм радикально мышиного цвета дамочка лет сорока делала вид, что работает за компьютером, но внимательно слушала наш разговор.

– Что? Ты решил не забирать заявление? А посмеяться не решился? Глядя прямо мне в глаза?

Протерев ладонями лицо, Егор криво улыбнулся.

– Чего это тебя сегодня не тошнит от меня? А? Сатурн или Венера поменяли орбиту? – Егор старался громко не кричать и смотрел на меня больным взглядом брошенной собаки.

– Просто ты сегодня не благоухаешь на километр вперед своим жутким одеколоном.

– Чего? – Егор сел поудобнее, одернул теплую куртку, сменившую гламурное пальто. – Но этот одеколон ты подарила мне на помолвке!

Припомнив, из какого шкафчика доставались мужские духи для Егора, я уточнила:

– Не я дарила! Мама…

– Тем более. – Егор стал до смешного серьезен. – Мне одеколон самому не слишком нравится, но подарок от будущей тещи – дело святое…

Глядя на повеселевшего жениха, я почувствовала, как мне обидно за свои переживания, за то, что этот мужчина нравился мне больше остальных всех мужчин на нашем земном шарике, а он…

– Ты не ответил, почему не смеешься надо мной, Егор? С такой радостью ты вчера ржал на все метро. Мелкая дурочка в вагоне назвала меня динозавром, а ты откровенно смеялся.

Хмыкнув в кулак, Егор все-таки сдержался, расстегнул молнию на куртке и поправил воротник темно-зеленого джемпера.

– Но действительно было похоже. – Егор посмотрел на меня и смущенно улыбнулся. – Прости, не сдержался. И потом ты всегда такая надменная…

Тут эмоции, которых при беременности у женщин в три раза больше, чем в обычной жизни, всколыхнулись во мне, и я, встав из-за стола, начала шипеть:

– Я надменная? Я? – Наклонившись к Егору, я вышептывала ему свои претензии и одновременно вдыхала его такой любимый и желанный запах. – Да ты сам всегда на пять шагов идешь впереди меня, потому что стесняешься оказаться рядом. Да, я такой высоченный динозавр, но я такая, какая есть, и ничего с этим поделать не могу. Да, мой рост – один метр девяносто сантиметров! И что мне теперь делать?

От отчаяния и признания в том, что у меня есть комплекс из-за ненормально высокого для женщины роста, из-за того, что я теперь действительно похожа на древнего ящера, у меня брызнули слезы из глаз, а сыночек забултыхал ножками в животе.

– Ты меня стесняешься! – крикнула я Егору и села на стул. – Как мы будем жить дальше? Да никак!

За перегородкой служительница бракосочетательных процессов даже перестала делать вид, что вчитывается в текст на мониторе компьютера, и слушала нас с приоткрытым ртом.

– Я стесняюсь? – возопил Егор. – Хорошо, ты хоть сейчас с животом, Катя, а то идти с тобой невозможно, все мужики оглядываются. Я, думаешь, не замечал? Ты остановишься у витрины, а мимо идущие парни лбами сталкиваются, заглядевшись на тебя. Столько добра – и не абы чего, а исключительно высшего сорта и модельного вида. Думаешь, не обидно? Я по сравнению с тобой чувствую себя вторым сортом.

– Ты совсем придурок? – опешила я, не понимая, почему мой необыкновенно харизматичный Егор так себя не ценит. – Да я с первой минуты, как тебя увидела, с ума схожу от любви. Я сплю рядом с тобой в кровати и не верю своему счастью.

Слезы в третий раз за сегодня брызнули из моих глаз.

– Маленькая моя… – Подойдя ко мне, Егор уткнулся головой в мой пуховик, аккурат в грудь четвертого размера. – Прости, я думал, ты меня используешь только как биологический материал для рождения ребенка.

– Ты откуда нахватался таких страшных слов? – поразилась я.

– В Интернете прочитал, – на полном серьезе ответил мой жених.

– Егорушка, да я по тебе постоянно скучаю, я даже сына хочу назвать Егором. Будет Егор Егоровичем.

– Нет, наш сын будет Святославом, – смешно насупился Егор. – У меня так дедушку звали…

Мы сидели молча друг напротив друга не меньше минуты.

– Вы извините за наше выяснение отношений, – неожиданно сказал Егор, вставая и подходя к стеклу, за которым сидела сотрудница ЗАГСа. – Мы немного погорячились.

– Знаете ли, молодой человек, – с удовольствием ответила дамочка, – я тут за двенадцать лет такого нагляделась, такого наслушалась – и особенно от беременных, так что уже можно писать мемуары. Заявление будете забирать?

Подойдя ко мне, Егор два раза поцеловал мои глаза, уткнулся носом в волосы, затем обернулся к женщине за стеклом.

– У нас через пять дней свадьба. Ждите.

Станция «Павелецкая» – Кольцевая. Открылась в ноябре 1943 года. До этого она должна была называться «Донбасской» и даже было создано несколько мозаичных панно. Но они, создаваемые в Донбассе, так там и остались из-за начавшейся войны и оккупации города. Станция много раз перестраивалась, особенно после 1982 года, когда на нее прибыл горящий состав. Пассажиров благополучно эвакуировали, а вот состав потушить не смогли, и он горел, уничтожая обшивку стен. Если быть внимательнее, то начало и конец Кольцевой станции различаются…

Вот недалеко от выхода из этой станции мы и сняли небольшой ресторан в подвальчике, где собралось всего лишь десять человек родственников и наши друзья Аня с Геной и сыном Сашкой.

Я смеялась и принимала цветы и подарки. Час назад в ЗАГСе, стоя перед зеркалом от потолка до пола, в старом свадебном платье «не первой свежести», я получила в подарок от Егора игрушку – Серого Динозавра, с сердечком-открыткой на шее и с надписью: «Самой красивой любимой девушке в мире».

За такие слова и сияние влюбленных глаз все можно простить. Пусть муж называет хоть Крокодилом, я согласна.

– Я же тебе не рассказал про самую интересную и таинственную станцию! – вдруг вспомнил Егор, пожимая руку моему дяде Василию. – «Библиотека имени Ленина»!

– Ночью расскажешь, – разрешила я. – А теперь динозавры хотят съесть весь ассортимент свадебного стола.

Анна Аркатова Девочка

Клянусь, у меня ни до ни после не было подруг, которые бы перед каждым выходом из дома делали чистку лица. Чистку абсолютно чистого лица, выщипывание идеальных бровей и подновление свежайшего маникюра. Перед выходом. Перед каждым. Только Тима. Ноготки должны быть как жемчужинки, говорила Тима. Прищурившись, критически рассматривала педикюр, из-за которого пальчики на ногах напоминали перламутровые клавиши аккордеона. У Тимы высокие гладкие скулы и ресницы такие пушистые, что был риск не разлепить их при моргании.

Тима шила платья, вязала кофточки, в нечто неповторимое переделывала какую-то лабуду из секонд-хенда. Зонтиков у нее было штук восемь – к каждому наряду. Тима вышивала салфетки, обивала подзором простыни, а младенцы ее многочисленных подруг качали головами в хлопчатобумажных шапочках, связанных Тимой крючком. О том, чтобы просто так на скорую руку перекусить у Тимы – не было и речи. Даже на двадцать минут накрывался тематический стол – сервиз, цветочки, масленка, подставки для ножей, все дела. В холодильнике соответствующие заготовки – соусы, заправки, паштеты, рубленая зелень. При мне однажды с томленого болгарского перца каким-то хирургическим способом снималась миллиметровая кожура, и только потом он подвергался фаршированию. Я до сих пор в шоке. Помню Тимин серьезный конфликт с женой брата на тему, как подавать к столу огурцы – резать вдоль или отрезать только попки. Господи, неужели непонятно?

Понятно, что Тима держала дом. Даже если это была просто своя комната в родительских хоромах. И только гораздо позже. Гораздо позже… Но сначала вот.

Короче говоря, было ужасно обидно и несправедливо, что такой девушке бог отказал в материнстве. Не дал и все. И замолчал. Даже попыток себе не оставил. В Тимином секретере лежал диагноз, сбивший в ком все нужные для дела органы, и Тиме оставалось лететь по жизни на суррогатном топливе – хозяйство, внешность, кинотеатр «Октябрь».

Дело в том, что Тима выросла в краю, где вопрос замужества вставал на повестку дня в момент рождения младенца женского полу. И к совершеннолетию этот самый вопрос просто взмывал над судьбой, как Эльбрус. Чем бы ни занимались девушки в современной нам Кабарде, все выглядело глубоко факультативным по сравнению с основной повесткой дня. Повестка же эта была замешена на сложной ритуальной системе знакомств и родственной поруке в городе, где ничего ни от кого не скрыть. При этом, несмотря на строгий инструктаж, сюжеты бодрили интригами, в сравнении с которыми средневековые казались возней в песочнице.

Замужем Тима, разумеется, побывала, но это довольно грустная история. Юноша, рассекавший девичьи томления подержанным «БМВ», выглядел джигитом, а для Тимы им и был. Тиме всегда нравились законченные красавцы. И это понятно – у самой одни ямочки на щеках чего стоили! Ей едва исполнилось восемнадцать, когда она после свадьбы на двести человек уехала в кабардинский аул под Нальчик, повязала платок, чтобы с пользой проводить время на женской половине дома, как это принято на Кавказе. Родители мужа Тиму, может быть, и полюбили бы, но затор с ребенком тормозил их приязнь, они настороженно ждали, когда можно будет открыть шлюзы.

Перед этим мы с Тимой успели поступить – я в ГИТИС, Тима в Краснодарский универ. У меня буквально с первого дня врубился настоящий угар – просмотры, театры, ночные репетиции, безумные вечеринки в общаге. Тима писала мне письма. Одно и то же. «Эля, что мне делать, он на меня не смотрит». Я ей в ответ: «Тима, ты дура! Займись учебой, выпей, наконец, сходи на вечеринку». Тима отвечала: «Эля, думаю, я никогда не выйду замуж»… И так бесконечно. Ну в итоге нарисовалась эта «бэха», в которую Тима влетела, прихватив с собой документы из деканата. Фигли учиться, когда к тебе полноприводное счастье подогнали? И тут обнаружилась эта засада с бесплодием.

Тима знала, что просто в ее жизни не получится ничего – как не было просто у ее отца, матери, брата, женатого в третий раз на кандидате медицинских наук, нелюдимой врачихе-гинекологе, по иронии судьбы тоже отчего-то тянувшей с потомством. Знала и поэтому терпела все эти «подай-принеси», «не спорь со старшими», «в разговор не вмешивайся», «носи только ниже колен и только то, что муж подарит». За год Тима стала частью каменистого пейзажа – как орнамент ковров, которые друг за другом полагалось мыть во дворе теплой водой, а потом сушить на галерее. Научилась изо дня в день варить щипс или борщ в двадцатилитровом чане – а вдруг придут гости. Научилась, закусив губу, все это безжалостно выливать вечером – если все-таки никто не приходил – и вдохновенно утром заправлять в чан свежее. Но довольно часто гости все-таки были. Они приезжали к свекру, крупному свежему мужчине, молчаливому носителю родового знания. Такие же крупные осведомленные носители. Тогда их двор набивался табуном новеньких «Жигулей», задние стекла которых скорбно подпирали черные котелки – в окрестностях каждый день кто-нибудь рождался или умирал, и если радость не требовала дресс-кода, то соболезнование в этом смысле не должно было никого застать врасплох. Они ели то, что приготовили женщины, о существовании которых в доме они только догадывались, потом несколько часов играли в карты, потом, если жарко, шли к пруду и неподвижно сидели в нем, как стая кудрявых бегемотов. В это время Тима могла с грустью рассматривать свой маникюр, могла звонить подружкам, могла читать журнал, но Тима предпочитала писать мне письма о том, как ей повезло.

Джигит между тем вел себя как-то странно. Уезжал куда-то на своей машине. То возвращался, то нет. Тима сообразила – изменяет. А куда деваться? Кто ее теперь возьмет, когда и этот-то с трудом достался? Родители не комментировали семейную жизнь сына. Но однажды его привезли дружки совершенно обдолбанного. На следующий день свекровь, рыдая, призналась Тиме, что да, сын наркоман, вся надежда была на брак – но не случилось. Сам джигит пылко уговаривал Тиму остаться: сначала ее побил, потом изобразил самоубийство. Но тут Тима наконец-то включилась, вещички в чемодан покидала и на автобусе вернулась к родителям.

Я продолжала учиться, чего и Тиме желала. Та, выйдя, наконец, из траура по своей девственности, поступила на заочный. Пошла изучать библиотечное дело. Самое безопасное с точки зрения семьи занятие для женщины. Тимины письма, однако, содержания не изменили.

«Слушай, у нашей Натэлы свадьба и у Риты. Что ты посоветуешь?»

Я, конечно, пишу свое: «Тима, ты дура. Приезжай в Москву, посмотришь, как это все выглядит, в смысле настоящая жизнь!»

Но Тимина программа на провокации не поддавалась. Мы встречались на море во время каникул, обсуждали одноклассниц, их мужей, детей, объедались до потери сознания. Разговор клубился вокруг мужчин и перспектив знакомства. Тема бесплодия висела в воздухе нераспечатанной. Только однажды Тима сказала, что прошла очередное обследование – надежды нет.

Через пару лет, на последнем курсе я вышла замуж и осталась в Москве. Мы получили комнату в театральном общежитии – мой муж был актером. Я писала рецензии, на работу не ходила – сидела с двухлетней Алькой. И вот однажды звонит телефон в нашем благословенном общем коридоре. Тима. «Любовь моя, – говорит, – я завтра приеду пожить у тебя. Мне к врачам нужно». Я перепугалась, даже спрашивать не стала, что к чему, узнала поезд, снарядила мужа на вокзал встречать. И вот они стоят на пороге, Тима смущенно запахивает на животе пальто. Мама дорогая – беременная!

Он женат и вообще, ну ладно, не министр, но ты его знаешь. Кто? Руководящий работник. Очень ответственный человек. Кто?! Нет, не будем называть имени – ты умрешь. Мы год встречаемся, он квартиру снял. А что я могу сделать – у него дети, жена. Он, конечно, ничего не знает (Тима выпятила губку в направлении животика) – что я, дура? Я вообще не ожидала – ты же в курсе, я и предохраняться никогда не предохранялась. А потом – опа, думала дисфункция, как всегда, а ощущения странные. Ну, я даже к врачу не могу у нас сходить – ты представляешь, что в городе начнется.

– Как же ты, – заволновалась я, – ведь уже видно… Что же ты будешь делать?

– Как что? Ты меня не знаешь – я уже все сделала! – Тима самодовольно обвела ладошкой пупок.

– Что – все? – пересохло у меня во рту.

– Я… – Тима прелестно улыбнулась, засияв фирменными ямочками, – съездила к первому мужу. В аул.

– К джигиту? С ума сошла? Зачем? – выяснялось, что я действительно Тиму знала плохо.

– У нас договор с ним – я никому не говорю про его наркоту – ну разошлись и разошлись – а он… Короче, согласился, что он отец. Я пожила там три дня, как бы соскучилась, потом еще на недельку махнула, со свекрухой почеломкалась.

– Ну ты даешь – а если сдаст?

– Не сдаст. У нас такое не сдают.

Тиминым родителям, разумеется, была впарена легенда с мужем. В курсе только брат. Но он – могила.

И Тима залегла на нашем диване. На пять месяцев. При этом в городе все думали, что она в ауле у вновь обретенного супруга. Аулу же обломилась более правдоподобная версия – Тима на сохранении в городе. Я уже не помню, как они все сообщались при тогдашней телефонной связи и что там Тима плела. Но в какой-то момент она официально для всех перебралась в Москву. Я выдохнула. Кавказ замер в ожидании.

Вообще-то, Тима у нас уже была – приезжала, когда родилась Алька. Но только сейчас я вдруг поняла, на что решилась эта утратившая рассудок женщина, доверив священный для организма этап нашей сомнительной компании…. Вот представьте себе, стоим мы в коридоре коммунальной квартиры, которая на самом деле является театральным общежитием. Это самый центр Москвы. Но переулок тихий, приветливый. Дверь в кухню открыта. Хотя я сто раз говорила Саше Кубанову, чтобы он закрывал ее плотно, когда варит самогон. Саша Кубанов как раз закачивал второй прогон, заняв аппаратом разделочный столик. Из кухни Саша – он ходил в трусах – ни на минуту не отрывая глаз от кастрюли, как родную поприветствовал Тиму свободной от половника рукой. Надо сказать, что днем Саша Кубанов варил самогон, вечером играл в театре, а ночью – выпаривал мочу. Дело в том, что Саша Кубанов стремительно лысел. Ему не было еще тридцати. А он уже играл в париках и накладках, что было практически единственным предметом Сашиных переживаний. У Саши была завезенная из крымской деревни жена Таня. Год назад Саша отдыхал в Судаке, а осенью получил оттуда письмо: «Саша, я беременна». «Идиот, – спокойно сказал ему мой многоопытный муж, – кто ж в Крыму адреса оставляет?» И Саша женился. Таня оказалась помешанная на двух вещах – артистах и здоровом образе жизни. Несмотря на трогательное отсутствие даже среднего образования, Таня успешно осваивала позитивную жизненную практику. Она покупала какие-то тусклые медицинские брошюры и делала в них пометки разноцветными фломастерами. Все усилия Тани по оздоровлению себя и Саши привели к тому, что красивая Таня обрела идеально куртизанский вид, а Саша принялся удобрять лысину выпаренной мочой в надежде на волшебное оволошивание. Дневной самогон несколько заглушал запах ночных экспериментов. Но по общему мнению – не до конца. На уринотерапии согласие супругов заканчивалось. В остальном Саша как мог противоречил Таниным установкам. То есть по мере сил пил, ходил босиком в наш туалет и примерно раз в неделю Таню поколачивал. Мы ни разу не видели, чтобы он с Таней разговаривал. Они выходили на кухню, где она его кормила или молча, или плача. Если бы Саша с Таней жили в отдельной квартире, их сын Клим, первое слово сказавший в три года, не заговорил бы никогда. Правда, время от времени Саша выказывал прямо-таки летописную хозяйственность и в целях экономии не только варил самогон, но, например, держал на чердаке кур. Куры жили вместе с бойким петухом Леликом, который с четырех утра орал. Сосчитать стремительно размножающихся наседок Саша не мог, так как, отворяя дверцу чердака, он тут же получал по лысине тысячей одичавших хичкоковских клювов, и ему не оставалось ничего, кроме как зажмурившись, нащупать яйца и, бледному, расцарапанному, спуститься к нам. По-моему, куры большую часть времени голодали.

Итак, справа лысый Саша гонит первачок, слева воет Таня, а из большой комнаты, которую занимает наша семья, как раз выходит моя сердобольная дочь Аля. Она единственная, кто разделяет страдания несчастного петуха. Она берет его к себе и кормит кашей, которая остается от завтрака. Значит, выходит Аля с осоловевшим петухом на руках. За ней следом – я даже не заметила, как она тут оказалась, – наша соседка снизу, актриса детского тетра Наташа, у которой пропала собачка такса. Мы все видели, как убивалась по этой таксе Наташа. Видели и не могли ее утешить. Тогда мой муж подарил ей милую розовую крысу, какую Наташа полюбила со всей нерастраченной нежностью. Вот они стоят – Аля с петухом и Наташа с крысой на плече. Наташа гладит и гладит эту крыску по щетинистой попке, через раз пробегая длинными пальцами по веревочке хвоста. И наконец, как в хорошо прописанной мизансцене, открывается оставшаяся дверь – и в сторону ванной пробегает человек в противогазе. Это молодец Лагутин. Он ненавидит Кубанова за все – самогон, мочу, вонь и первые роли в репертуаре. Лагутин и нам предлагал по дешевке купить противогазы у знакомого военрука. В общем, еще и сейчас, я думаю, не поздно.

Весь этот карнавал не произвел на Тиму никакого впечатления. Проспиртованную кухню она сочла продезинфицированной и только спросила – куда это можно поставить. Имелось в виду то, что втащил за ней мой муж, – коробку синеньких, коробку помидоров, коробку персиков и что-то уже консервированное, что мы съели на седьмое ноября. Паек венчал ящик армянского коньяка. И надо ли говорить, что качество жизни значительной части труппы театра с появлением Тимы выросло в разы.

Более того, по мере того как увеличивался Тимин живот, непостижимым образом росло самосознание этой самой части, что в принципе противоречило ее творческим принципам. Окончательно перешедший на коньяк Кубанов задвинул аппарат, Лагутин перестал курить в комнате, в туалете появился коврик, а Танька вместо вытья круглосуточно зубрила монологи Джульетты. Это ей посоветовала Тима, после того как Кубанов в очередной раз Таньку вздул.

Дело в том, что Танечка вечером вышла за молоком на улицу Тверскую. Оделась она так. Коротенькая песцовая шубка, купленная по случаю у внезапно залетевшей актрисы Ленки Кашкун, черные колготки и сапоги до колен. Срезая обратный путь через подворотню в Леонтьевском, благочестивая молочница попала под плановую облаву на центровых проституток. В подворотне их оказалось четыре. Танька – пятая. Она кричала и трясла пакетом с молоком, но была безжалостно увезена в отделение. Отпустили ее в полночь, а в половине первого она уже прикладывала Сашин половник к посиневшей скуле. «Они ж меня как шлюху какую забрали! С молоком! Саша-а-а!» – рыдала Таня. На что Саша, уже охолонув после первого удара, спокойно сказал: «А ты шлюха и есть».

– Да ты ж актриса, – спокойно сказала Тима опухшей Таньке, занесшей молоток над еще плодоносящим самогонным аппаратом, – талант у тебя я чувствую. Что ты дурью маешься – у тебя театр через дорогу.

И Танькина крыша поехала в другую сторону.

Между тем беременность протекала тревожно. Тиму дважды укладывали в больницу, пока в роддоме на Миусах ее наконец не прокесарили (на всякий случай, досрочно), выложив на грудь вполне жизнеспособного потомка руководящего работника. Моя дочь получила в подарок золотую цепочку – традиционная благодарность кавказской родни первому, кто принесет добрую новость. То есть я набрала родительский номер, а Алька сказала «мальсик».

Мальсик, однако, требовал специального медицинского досмотра какое-то время, и Тима еще на пару месяцев переместилась с ним на первый этаж к Наташе, чья крыса к этому моменту благополучно сдохла, а нежность осталась.

На родине гуляли три дня. Наследника назвали Артуром. Приехал псевдопапаша из аула, сумел, вероятно, порадоваться так, что никто не заметил подвоха. Потом он незаметно растворился, и никто уже больше не жалел о незадавшемся семейном счастье.

Тиму материнство окрылило. Но с какой-то неожиданной стороны. Она вдруг вспомнила про свое высшее образование. Я-то думала, что сейчас самое время утонуть в пеленках и смесях, я уже ждала подробных описаний детских пузырей. И вот это я бы ей как раз простила – кто-кто, а она вытащила счастливый билет, второго такого, скорее всего, не будет. Вместо этого Тима, как будто всю жизнь только к этому и готовилась, выиграла конкурс по модернизации библиотеки местного института, собрала команду, добилась строительства, возглавила, естественно, эту самую библиотеку и вошла в ученый совет. Время серьезных решений совпало со звездным часом ее гардероба. Меняя юбки на брючки, жилеты на кардиганы, Тима выплывала из закрытых фондов в читальные залы, как звезда на небосклон. Составляла какие-то планы, звонила в архивы, готовила выставки. На ученых советах склоняла тщательно уложенную головку вправо и влево – и наконец этот ветерок подействовал на новенького доцента.

Доцент был совершенно не в Тимином вкусе, типичный ботан, который, однако, на первый же день рождения подарил ей горнолыжное обмундирование. Отпуск они провели на Домбае. Тиму с лыжами, а тем более на лыжах я не представляю до сих пор. Но спорить с мужчинами Тима не привыкла. Лыжи так лыжи.

Тем более что она в лучших традициях ждала предложения. Ждала и одновременно боялась его. Вопрос замужества хоть и был оттеснен карьерой, но с повестки дня, сами понимаете, не снимался ни на минуту. Более того, он все сильнее раскачивался косыми взглядами мамы с папой, живущих за стенкой, и суровой золовки, кандидата медицинских наук. Но если он захочет ребенка – а он захочет – что Тима скажет, что рекомендовали не рисковать?

Доцент, тем не менее, оказался не мальчик и знал цену таким встречам. Он был вдовцом. Артурчик ему нравился, у него самого была уже взрослая дочь, женщину он любил, о новых детях не задумывался. На свадьбе между тем Тиму рвало шампанским. Через неделю выяснилось, что она на третьем месяце.

Вот где грянул настоящий праздник! А бог-то – в смысле Аллах – не фраер! Доцент, исполненный гордости, резко преобразился, завел джинсы, кроссовки и кредит на автомобиль. Про Тиму я не говорю. Она ходила легко, хотя округлилась почти сразу. Все шло иначе, чем с Артурчиком, – ясно, созревала девочка. Молодые решили перебираться в свой дом, который еще предстояло построить. Но это обычное занятие на Кавказе. Люди тут жизнь кладут на строительство дома. А когда оно заканчивается – подкатывает время строить детям. Дома окормляют настоящим смыслом скудные биографические подробности, визируют подлинное существование человека на земле. Дома и дети. Дети и дома. Тима к тому времени уже была за рулем. Счастливая, курсировала между институтом и стройкой. Доцент готовился к защите докторской.

– Не смеши меня, – обхватывала живот Тима, когда я ей рассказывала анекдоты, – я сразу в тонусе!

А я представляла, как растягиваются в улыбке губехи ее крошки в животе.

В начале лета, когда планировались роды, я уехала в командировку и на какое-то время осталась без связи. Вернувшись, я обнаружила эсэмэс: девочка!

Я бросилась звонить подруге, но телефон не отвечал – ясное дело, до него ли на первых порах. Наконец, я дозвонилась Тиминому брату.

Девочка. Девочка. Девочка прожила три дня. Тима ее уже кормила. На четвертый день она просто перестала дышать. Говорят, такое бывает. Я хотела приехать, но он сказал не надо. Девочку похоронили. У нее ведь уже было имя. Элина. У нас с этим строго. А как Тима? Тимы на похоронах не было.

Она ответила на звонок осенью. Я все-таки нашла повод – решилась поздравить ее Артурчика с первым сентября. С чего начинать, я не знала.

– Как ты? – спросила я, неуклюже подбирая интонацию.

– Прекрасно, – услышала я знакомый голос – он у Тимы всегда был такой притушенный, как будто в рояле нажали тихую педаль. Голос как будто не изменился. Ага, у тебя всегда все прекрасно.

– Ну и хорошо, – пустилась подыгрывать я, – работаешь уже?

– Я в декрете, – как само собой сказала Тима недогадливым вроде меня.

Спятила. Мелькнула такая мысль. Надо было с доцентом связаться сначала или ехать уже самой.

…Тима из больницы не выходила. Ждала ребенка. Тима знала, что мать против. Муж ничего не сказал – пожал плечами. Но такие вещи ее уже не волновали. Обсуждать это она не собиралась. Она приготовилась провести в отделении месяц, полгода, год – сколько понадобится. Можно даже не вставая с постели.

Он появился к концу лета. Вернее, 28 августа. Кандидат медицинских наук сама дотошно проверила младенца. Повезло. Ребеночек абсолютно здоров. Мать – шестнадцатилетняя чеченка, отец кто-то из местных – на два года старше. Родных нет.

– Я в декрете, – как само собой сказала Тима, – у меня дочь.

Ильдар Абузяров Муж на день Пацифистский рассказ

Она проснулась с тем особым чувством изгнанности из рая… Села, как была, голой, на кровати, подперев подбородок коленями, и сплетенные, слипшиеся с лучами солнца волосы словно поддерживали ее голову.

Она бы все отдала сейчас. Отказалась бы от всего самого ценного, чтобы быть в эту минуту рядом с ним. Отказалась бы даже от самой себя, такой прекрасной и начитанной. Любящей европейское кино и классическую музыку. Ибо зачем она сама себе без него? Она бы отдала все, чтобы он сейчас, в эту минуту, лежал с ней рядом. Просыпался вместе с ней. Прижимал бы ее спину к своей груди на их семейном ложе.

Но, к сожалению, в эту минуту с ней рядом лежал я. Асоциальная личность. Побитая собака. Мужчина по вызову.

А пока я лежал, ничего не говоря и не шевелясь, она встала и, не стесняясь своего полуобнаженного худого тела, прошлепала липкими ступнями (возможно, ей приснился кошмар) по паркету к окну. Раздвинула рейки жалюзи, взглянула на улицу. Затем, оценив обстановку, поняв, какое сейчас время суток (внизу на Московском проспекте, напротив окон, висели часы обменника), направилась в ванную. Села на край унитаза, будто это был подоконник или подлокотник кресла, и попыталась взглянуть в зеркало.

– Как это страшно, – сказала она. – Я не узнаю своего лица. Это чудовищное ощущение.

Признаться, меня не тронули эти ее слова. После того, что я услышал накануне, я уже стал сомневаться в ее адекватности.

«Это еще ничего, многие после первого случайного секса не могут найти и узнать свою душу. А ты молодец, держишься, потеряла только лицо», – подумал я. Но сказал совсем другое:

– Это еще ничего. На войне многие после замеса первого серьезного боя не узнают не только своего лица, но и лиц и тел своих истерзанных товарищей. А ты молодец, держишься, пережив такую битву.

…Мы встретились в одном из баров, предварительно списавшись и договорившись через фирму «Муж на дом». Иногда еще нашу службу по ошибке называют «Муж на день».

В этой службе я трудился, и в мои служебные обязанности входило устранять неполадки в быту, которые всякие рукожопы устранить сами не могли: собрать шкаф, повесить полки, поставить сантехнику или поменять прокладки на кранах… То есть мелкие работы по домашнему хозяйству…

Но у нее оказалась странная просьба. Она хотела, чтобы я провел с ней не день, а вечер. Вечер 8 Марта. Подарил цветы. Сводил в кафе. Должно быть, она перепутала нашу контору со службой эскорта. Хотя у нас тоже почасовая оплата, и какая в принципе разница – сидеть, развалившись в мягком кресле, в дорогом ресторане, или чинить, согнувшись в три погибели, протекающий кран?

Когда секретарь передала, давясь от смеха, заявку новой заказчицы, это многих в конторе позабавило.

– Почему я? – мне одному было не смешно.

– Она хотела самого высокого, – хихикала секретарша, – а самый высокий – это ты.

– Высокого, потому что у нее высокие потолки? Или шкафы двухметровые? Она что, не понимала, куда позвонила?

– Я ей все объяснила. Но она настаивала на мужчине-шкафе, – продолжала издеваться секретарша. – Она считает, что в службу эскорта порядочной девушке звонить неприлично. Хорошо, что ее не интересовал стаж и опыт.

– Ладно, не ломайся, – подначивали сослуживцы. – Главное, ввязаться, а там разберешься, в какой руке держать нож, а в какой вилку. Но помни, что спагетти заворачивается по часовой стрелке, а фарш назад провернуть нельзя.

– Про вилку и нож, это хорошо, – оценил я шутку. – Чего только не бывает на нашей работе, когда под рукой нет отвертки.

– Она хочет, чтобы ты купил шикарный букет цветов, лучше розовые розы, – продолжала забавляться секретарша. – И чтобы ты заказал бутылку самого дорогого розового шампанского в ресторане. Но не печалься сильно. За все платит она.

– Я могу отказаться? – спросил я, хотя внутренне уже согласился.

Я согласился, хотя и сомневался, узнаю ли я ее. И справлюсь ли должным образом с заказом. К тому же, после того как мне в драке разбили очки, я весь мир видел слегка размытым. Но почему-то интуитивно я направился к одиноко сидевшей девушке в центре зала.

Еще по пути я понял, какая она красавица. Блондинка с тонкими чертами лица. Тонкие породистые кисти и щиколотки, пышная копна светлых волос. Длинная шея и длинные ноги, которые были прекрасно видны мне, потому что она сидела вполоборота, глядя в окно – в зеркальные фасады хай-тековского здания напротив, будто пыталась найти в этом зеркальном монолите отражение своей красоты.

«Зря стараетесь, – подумал я, отодвигая стул и усаживаясь напротив, – в большом городе легче всего потерять свое «я».

И только после этого подсунул букет цветов, который она не спешила принимать. Нет, ее печальные глаза я не мог спутать ни с одними другими.

– Вы опоздали на пять минут, – сказала она, даже не взглянув на цветы. – Еще минута, и я бы ушла.

Это были ее первые слова. Ни здрасьте тебе, ни до свидания. Ни оценивающего взгляда. Будто ей совершенно безразлично, кто явился на свидание и кто сидит напротив нее.

– Вы бы не ушли, – ответил я, располагаясь поудобнее. – У вас не хватило бы духа.

– Почему? – только теперь посмотрела она на меня удивленно.

– Раз вы обратилась в нашу службу, чтобы посидеть с кем-то в ресторане, значит, дела ваши совсем плохи.

– Официант! – тут же раздраженно вскинула она ладонь на тонком запястье, продемонстрировав, что точно собирается уходить, рассчитавшись за кофе. – Счет, пожалуйста!

– Одну минуту.

«Ага, значит, у меня есть некоторое время», – обрадовался я. Зная расторопность наших официантов, они могли подарить мне и двадцать минут, а если повезет, и целые полчаса. Уйма времени, чтобы насладиться ее обществом в таком шикарном месте.

Ресторан и правда был хорош. Высокие белые потолки, кованые люстры и бра, окна достаточно крупные, шторы легкие в пастельных тонах. Ламбрекены, бархат, обилие драпировок. И конечно же, фарфор. Идеальный вариант – классический белый, с золотой окантовкой.

– Что же, приступим, – открыл я меню, стараясь наслаждаться каждой минутой, будто она последняя перед расстрелом. Меню было в кожаной папке с бахромой по краям, как на эполетах. Кожа натянута и непробиваема, словно на барабане. Нервы тоже натянуты, мелкая дробь, коленки под столом трясутся.

Я всегда думал, какой в этом смысл – в последней минуте? Какой смысл выкуривать последнюю сигаретку перед расстрелом, хватаясь за поднимающийся к небу дымок, как за последнюю надежду? И вот только теперь, в этом незнакомом для меня месте, я уловил, в чем здесь весь цимес. Поймать момент и плюнуть в лицо смерти, ибо каждое расставание – как маленькая смерть. А с такой девушкой мне никогда больше не сидеть в ресторане. Такой у меня никогда не было и больше не будет.

Я это знал, потому что все мы подсознательно понимаем свой уровень. И выбираем (читай: замечаем) женщин – ягод только нашего поля зрения, даже не видя более изысканных и утонченных.

– Если вы не возражаете, – заметил я как бы между прочим, – на аперитив я закажу клубничку со сливками, устриц и кофе.

Она ничего не ответила на мою дерзкую выходку.

– А почему бы и нет, раз уж вы все равно пригласили официанта. И потом, какая разница: одна минута это или час, если оплата почасовая? – иронично заметил я, когда обещанная официантом минутка приближалась к концу.

– Мне все равно, – посмотрела она презрительно мимо меня.

И в этом ее презрительном взгляде в сторону было столько пренебрежения, столько высокомерия, что я стал судорожно искать в ней хоть какой-то изъян, скользить взглядом по всему телу. Идеально подобранное платье в мелкий горошек, будто она собиралась на главное в своей жизни свидание. Руки с длинными тонкими пальцами. Ладонь на ладони лежит так, будто она отталкивает, отвергает меня от себя, даже носки красных полуботинок с серебряными молниями были повернуты от меня в сторону, не говоря про курносый носик, который знаться не хотел с дурно ведущим себя человеком, мужчиной без знания светских манер. Нашел! – ухватился я за пояс, прикрывающий чуть широковатую талию, чуть полноватый живот, который, к тому же, был прикрыт оборками на платье.

– А на что вы рассчитывали, покупая альфонса? – выдержав паузу, иронично и зло ухмыльнулся я, глядя в ее печальные глаза. – Думали, он вместе с вами будет худеть, думали, он разделит ваши ценности и откажется от ужина из-за вашего лишнего веса?

Кстати, раз уж мы с вами тут сидим, может, выпьем розового шампанского на брудершафт? А потом скрепим нашу встречу сальными лобызаниями? – Я измывался и мстил как мог за первую минуту унижения и за последнюю минуту, в которую она встанет и покинет этот зал.

– Вам смешно, а я впервые в своей жизни жду мужчину, – уже как-то без злости, устало отреагировала она, меланхолично растягивая слова.

Так впервые я услышал о ее муже. И это еще до того, как она что-либо сказала о себе и узнала обо мне.

– Впервые? – не удержался я от того, чтобы не сказать еще одну колкость. – Вы сейчас на официанта намекаете?

– Мой муж никогда не опаздывал, – не пропустила она мимо ушей мою шутку, – потому что он был настоящим мужчиной… Настоящим! – повторила она ключевое слово, которое, видимо, должно было зацепить меня, хлестнуть в ответ на все мои выпадки.

– Почему был? Его что, убили на войне? – перехватил я ее на полуслове, прежде чем она успела произнести еще одно персонифицированное оскорбление.

– Вам лучше не знать.

– Отчего же? Раз он настоящий мужчина, то наверняка погиб на фронте.

– Он меня бросил. Ушел к своей секретарше. Вчера. Насовсем. А иначе стала бы я на 8 Марта заказывать вас? – последние слова она произнесла через плотно сжатые губы…

– Соболезную. Хотя я не такой уж и плохой вариант. Вот и галстук бантиком, – потрогал я бабочку, которую мне любезно повязала секретарша.

– Как только представлю, что он сейчас сидит с другой в ресторане и дарит ей цветы, и целует ей руки… – заводилась она, вновь не обращая на меня никакого внимания. – Это невыносимо думать, что в мой праздник, в мой женский день он оказывает знаки внимания другой.

– Он может прийти в этот ресторан? – удивился я. А сам поймал себя на мысли, что после армии мечтал о работе с драками, как Ван Дамм в фильме «Самоволка». Но было трудно подыскать подобное, и я пошел в сервисную службу. Мне понравилось, что наша работа называется службой.

– Возможно. Он очень постоянен в своих привычках, – это ее замечание в свете вышесказанного выглядело как издевательство. – Его кабинет по соседству, вон в том современном здании. Не люблю эти офисники-коробки из стекла и бетона.

А дамочка-то, оказывается, не промах. Хочет убить одним свиданием двух зайцев. Показать, что она не падает духом. И что у нее полно поклонников.

– Что ж, хитро придумано. И главное, умно, – подмигнул я одобряюще.

– Вы думаете, – с надеждой посмотрела она на меня, – думаете, это сработает?

– Сработает на сто процентов, – льстил я безбожно. Потому что если уж мужчина решился уйти от жены, то дело дрянь. С другой стороны, чувство собственности, желание власти плюс необходимость защищать свои инвестиции давали ей какие-то шансы. Все же ее муж был финансистом.

– К тому же, одна из коллег моего мужа, с которой мы знакомы, уже здесь, – приблизившись ко мне, шепнула она, оживляясь, так как мои слова взбодрили и вдохновили ее. – А она у них в офисе главная сплетница.

– Где? – оглянулся я на зал.

– Что же вы так пялитесь? – возмутилась она.

– А что, и посмотреть нельзя? – меня стали раздражать постоянные упреки и повелительный тон.

– Улыбайтесь, – потребовала она, и сама тут же выдала обворожительную улыбку, – будьте веселы. Вы должны изображать, что счастливы в моей компании. Что вы без ума от меня.

– А мне и притворяться не надо, – натянул я уголки губ. – Я безумно доволен, что нахожусь в вашей компании.

И только я нацепил эту идиотическую улыбку, как подошел официант и встал, словно на караул, возле столика. Это был амбал в форме гренадера Петровской армии. Я только теперь обратил внимание, что все официанты и бармены были одеты в военную форму разных эпох. От Петровской до Николаевской. Были здесь и кавалергарды, и офицеры пехотного полка. Ротмистры, капитаны, полковники – они сновали меж столиков с подносами. А бармены были наряжены в адъютантов штаба при дядюшках-генералах, которые пузатыми бутылками выстроились за барной стойкой. Включая коньяки «Наполеон» и «Кутузов».

– Желаете что-нибудь заказать? – Армейской выправки официанту было не занимать.

– Да, устриц в лимонном соусе. И блюдо под названием «Пушка».

– Прекрасный выбор, сударь, – лакейски протянул официант, – а сударыня что будет кушать?

Теперь официант напомнил мне гвардейцев, делавших карьеру у опочивальни русских императриц.

– Фахитос с гуакамоле, – и это даже не смотря в меню. Постоянный посетитель виден сразу.

– А что сударыня будет пить? – подобострастно согнулся гренадер. Ни дать ни взять – личная гвардия фаворитов.

– Вино белое, – ответила она и, повернувшись ко мне, пояснила: – мой муж любил именно белое. Вам понравится.

– И шампанское, – добавил я, вспомнив, что про таких ряженых раньше говорили, что они служат в шампанском полку.

– А что будет сударь? – вот их вымуштровали, нам такое в армии и не снилось.

– Этот ром, – ткнул я пальцем в название, которое не смог произнести, но мне хотелось попробовать…

– Отличный вкус, сударь! Айн момент, – официант, одетый в военную форму начала XVIII века, выслушав приказ, отдал честь. Развернулся на каблуке и с чувством собственного достоинства и осознанием своей превосходной выправки пошел выполнять поручение.

А далее на наш стол плавно перемещались с медных подносов тарелки с яствами и напитками, в том числе напичканная рубленым мясом и грибами «Пушка». И словно в честь этого события отсалютовала взлетающей пробкой огромная, видная со всех столиков бутылка самого дорогого шампанского. И к этому фейерверку присоединилась головка сахара, облитая ромом и подожженная прямо перед моим носом… Горящий напиток разливался в оловянные стаканчики, напоминавшие дула пистолетов, из которых обжигающая и тягучая, словно расплавленное олово, жидкость перетекала в рот. Пламя, которое нужно было принимать внутрь себя.

И только огненная лава опалила мое горло и воспламенила мою кровь, как грянули смычками по струнам музыканты. Живой оркестр, тоже одетый в военную форму, расположился в соседнем, самом большом, зале. Смешение стилей и эпох. Треугольные высокие шляпы с плюмажем из белых перьев и напудренные парики. На ногах сапоги и штиблеты. Зеленые кафтаны и красные камзолы. Валторны и гобои, барабаны и флейты, и даже охотничьи рожки, напоминающие своим звучанием кларнеты и фаготы. Оркестр, видимо, в честь 8 Марта.

– Почему именно этот ресторан? – спросил я. – Заведение в военном стиле не к лицу хрупкой женщине.

– Мы тут познакомились. Мой муж любит все, связанное с военной реконструкцией.

– Он заметил вас за стойкой бара с бокалом в руках? Принял бокал за гранату?

– Я работала в кадровом агентстве. Зашла на бизнес-ланч.

– А он?

– Его офис напротив. Он был младшим сотрудником в своей компании. По сути, мальчиком на побегушках. Но я сразу увидела в нем потенциал.

– Так вы кадровик? – мне не очень хотелось все время говорить о ее муже. – Может быть, вы поделитесь вашими секретами? Чтобы пройти собеседование на хорошее место. Я вот уже подумываю сменить работу…

– Вам это не поможет, – она, в свою очередь, видимо, не хотела говорить обо мне.

– Почему?

– Вы недостаточно тонкий и развитый.

– А что нужно, чтобы развиться?

– Книжки нужно было читать разные. По философии, психологии, романы, в конце концов. Но теперь уже поздно об этом говорить.

Я пропустил ее выпад, снова нацепив на лицо непробиваемую броню в виде улыбки.

Что же, если так хочется, будем говорить о вашем муже. В конце концов – кто платит, тот и заказывает музыку.

За два последующих часа сидения в ресторане а-ля дворянская усадьба, над луной-блином с россыпью красной икры в звездном небе на десерт, я узнал много чего о ее прекрасном муже.

Например, о том, как он ее бросил. Он действительно никогда не опаздывал. Но он заставлял ее ждать. А ждать она не любила. Очень не любила. Она постоянно поторапливала и его, и себя. Спешила все успеть и всего достичь. Она хотела, чтобы он развивался стремительно, быстро двигался по карьерной лестнице и был по положению в обществе равен ей.

Сама она в свои юные годы с отличием окончила университет по специальности «психология» и поступила в аспирантуру. Защитила диссертацию и получила звание доцента и должность заведующего кафедрой.

Она взяла его перспективным мальчиком и захотела, чтобы он стал ее олимпийцем, чемпионом, победителем. Он был ее психологическим экспериментом, подопытным кроликом, личным научным достижением. Она писала диссертацию по личностному потенциалу, по развитию в условиях жесткой конкуренции и находила все новые и новые способы мотивировать его. Она ни на минуту не сомневалась, была уверена и в своем выборе, и в своей теории.

И под ее чутким руководством ее подопечный стал делать стремительную карьеру. Он быстро двигался вверх в финансовой корпорации. Купил машину, о которой только можно мечтать, стал копить на квартиру. А чтобы придать ему сил и дополнительной мотивации победителя, она записала его в секцию альпинистов. В команду по восхождению на главные вершины мира.

И ее муж, ее мальчик поднимался все выше и выше к своему Олимпу. Ибо визуальные фантазии связаны с реальными достижениями.

Но что-то пошло не так. Первый раз она почувствовала что-то неладное, когда он начал пить много пива и подолгу задерживался якобы в пивных барах с друзьями.

Бездарно проводить время или проедать жизнь в ее теории не предусматривалось. Она привыкла все контролировать в его жизни, и ей не понравилось, что он стал замкнутым и перестал с ней делиться по вечерам своими впечатлениями, рассказывать о каждом своем шаге на работе.

– Что-то случилось? – обратилась она к нему. – Давай поговорим…

Но он только молчал, отказываясь идти на контакт.

– Любишь меня? – спросила она.

– Я не знаю, – и это после пяти лет совместной жизни! – Мне надо подумать…

– Я не понимаю, что тебе мешает думать здесь? – недослушала она.

– Это не так просто. Ты на меня давишь. На следующей неделе мы с друзьями едем в Альпы, на Монблан, – помимо альпинизма ее муж увлекался историей, состоял в клубе реконструкторов исторических событий, и время от времени они играли в разные важные события, например, переход Суворова через Альпы. – Я тебе говорил про восхождение. Когда я вернусь, мы поговорим. Потерпи немного.

Но она не стала терпеть. Она решила сразу бороться. Звонила в отель, проверяла банковские карточки и счета, чтобы узнать о его тратах. Она сразу заподозрила, что он поехал на Монблан не с друзьями, а с любовницей, с той рыженькой секретаршей. И она хотела вывести его на чистую воду. Информирован, значит, вооружен.

Но это не помогло. Все ее усилия были тщетны. Когда он вернулся, он сказал: «Все плохо».

– Что плохо?

– Я подумал, все плохо для тебя и прекрасно для меня. Нам нужно расстаться.

До этого никогда такого не было. Она не ожидала, что он вот так – самостоятельно – примет решение разойтись. Что он первым бросит ее, такую красивую, эффектную, успешную. Наверное, она переусердствовала в своих усилиях развивать его.

– Это связано с твоей новой секретаршей? – поинтересовалась она осторожно, хотя для себя уже знала ответ на этот вопрос.

– Нет, – сказал он, – другие женщины тут ни при чем.

– Тогда в чем дело?

– Понимаешь, когда стоишь один на вершине, залитой солнцем, и видишь, как копошатся людишки там, внизу, то понимаешь, что тебе никто не нужен и ты никого не любишь.

– Я тебе не верю, – сказала она, – ты не можешь так поступить. Я не могла в тебе так ошибиться. Ты не истероид и не эпилептоид.

– Тем не менее, – сказал он, – мне теперь нужно остаться одному. Потому что я достиг своей вершины. И наш цикл завершен.

А потом, приблизив губы к ее лицу, добавил:

– Понимаешь, все. Все кончено. Абсолютно все. Я тебя больше не люблю.

Она оторопела. Не могла ничего сказать от шока. А он, воспользовавшись ее замешательством, быстро собрался и куда-то уехал. Должно быть, к своей рыжей секретарше. И эти несколько часов, пока его не было, несколько часов, на протяжении которых она ждала, что он позвонит, были самыми мучительными часами ожидания в ее жизни.

Она не выдержала и набрала его сама. Сказала, что не может вот так вот. Что умрет, если он не вернется. Что наложит на себя руки.

– Вернись сегодня, сейчас же! – кричала она в трубку. – Мне ужасно плохо!

– Хорошо, – снизошел он, – еще один день. Но на секс даже не рассчитывай.

– Неделю, – взмолилась она, – дай мне еще неделю, чтобы я собралась с силами…

Весь следующий день они провели вместе. Потому что он боялся оставить ее одну. Но чем больше минут они были в то утро рядом, тем больше она понимала, что не стоит прикладывать столько усилий. Что ему в тягость. Что он все для себя решил.

И тогда гордость взяла свое, она заявила, что не стоит тянуть кота за хвост. Что неделя ей не нужна.

– Отлично, – обрадовался он, – я рад, что ты так быстро собралась с силами.

Но одно дело сказать, а другое – решиться и сделать.

И тогда – о чудо! – они нашли спасительное решение. Точнее, нашел он.

– Давай я тебя отвезу в наш любимый ресторан напротив моего офиса. Туда, где мы познакомились. А потом позвоню твоей подруге, только ты никуда не уходи. И она тебя заберет, когда ты захочешь. А пока ты сможешь сидеть у окна и смотреть на мой офис. На мой Олимп. На мою залитую солнцем вершину.

И вот, я так и вижу эту картину: медленно, как у дорогих иномарок в романтических фильмах, открывается дверь авто, и оттуда плавно, словно в замедленном повторе, выкидывается нога женщины в изящном красном полуботинке. Тонкая щиколотка, как положено у породистых девушек. Серебряная молния. И все выглядит очень красиво и стильно.

Единственная проблема: вдруг взявшаяся откуда-то и в самый неподходящий момент агорафобия – боязнь окружающего пространства, открытых мест, площадей, рынков, людских толп. Как кошка боится воды, она боялась теперь замочить в сыром мартовском воздухе пышные волосы и нежную кожу.

Но она все-таки преодолевает себя и ступает каблуком ботиночка в мартовскую лужу, которую здесь будто специально напрудили мартовские коты. А может, ее наделало мартовское взбесившееся солнце. В дорогой красной коже на грязный тротуар. Почему-то мне во время ее рассказа вспомнилось, что семеновские и преображенские полки обязали носить как униформу красные гольфы в память о том, что они сражались по колено в крови. А темные рыжие брызги грязи на тонких колготках словно стекали на ее красные ботинки кровавым выкидышем их несостоявшейся любви.

– Я думала, я рухну прямо на улице, – после небольшой паузы, три больших глотка воздуха, два – воды, продолжила свою историю Лариса. Так звали мою собеседницу. Но ей больше нравится Лиза. Еще один глоток. Будто она хочет избавиться от себя.

Потому что было очень больно смотреть на людей, которые просто проходили мимо, живя своей обычной жизнью. На беременную женщину, что шла, наглаживая свой живот, будто уговаривая ребеночка не шалить, не дрыгаться, а занять правильное положение. На собачку с подбитыми ногами. Заднюю часть собаки, похожей на крысу, хозяин нес в сумке, а передними ногами она еще пробовала подпрыгивать; дергаться и двигаться сама. На чету стариков, что шли очень медленно, шаг за шагом, поддерживая друг дружку. На еще одну молодую маму с коляской. Коляску мама толкала рукой вперед, а другой держала едва шагающего малыша в полуподвешенном состоянии, помогая удерживать равновесие на широкой полосе асфальта. А тот все норовил завалиться на бок. «Ну, что ты, как бычок, шатаешься», – ласково говорила мама, и от этих ее слов стало совсем плохо, ибо только в этом году они заговорили о возможных детях.

– Пойдем, пойдем, – муж помог Лизе выбраться из машины, протянув руку и подтаскивая ее за собой в сторону здания, как бездвижную таксу, как крысу-Ларису.

Странно, но в баре им стало легче, словно они добрались до оазиса после изнурительного путешествия от одного замкнутого пространства к другому. Ему – потому что он словно скинул с плеч тяжелый груз, избавился от надоевшей ноши. Вывел наконец из своей машины ту, которая выходить никак не хотела, выбросил с траектории своего пути. Теперь, когда половина дела сделана, оставалось лишь довершить начатое и отряхнуть руки. Теперь можно в любой момент встать и уйти.

Ей стало легче – потому что все вокруг было и меньше, и темнее. Они сели в самом углу – подальше от людских глаз. Низкие скошенные потолки, столики в нишах. Замкнутое пространство, в котором можно свернуться калачиком. Сердце в кулак, сжатая ладонь, в ладони палец.

Но они какое-то время еще провели вместе, решив на прощание выпить по пинте пива. Отметить, так сказать, это событие. Он заказал светлого, она – темного нефильтрованного. Он был спокоен и весел. Ее мутило. Он выпил свое пиво очень быстро, а она долго смотрела, как по его кружке стекает капля, не в силах приступить к своему.

Выпив пиво, он встал, давая понять, что ему пора идти на работу.

– Подожди…

– Что? – раздраженно повел он плечами.

– Обними меня… – она попросила обнять себя, потому что… (ну, ты понимаешь) потому что больше никогда не сможет обнять его прежнего.

– Легко, – сказал он с такой изящной воздушностью, что после этих его слов последняя надежда, что скрывалась за ее страстными посылами, рухнула. Что-то оборвалось внутри, и не было никаких сил бороться. Не было сил даже встать и что-то еще предпринять. Не было уже сил и желания доставать из глубин своего тела, из самого живота, новый аргумент, который она приберегала на крайний случай. Полная прострация.

Теперь она поняла, что каждый шаг по пути расставания, когда он вел ее от машины к ресторану, был для него шагом облегчения и радости. Это было видно по его почти подпрыгивающей походке, когда он шел через зал прочь, так ни разу и не обернувшись.

– Мерзавец, – прокомментировал я, потому что надо было что-то сказать. И, может быть, потому что сам чувствовал себя в этот момент мерзавцем.

– Нет, он очень добр. По-своему, по-простому добр, – скажет она потом, – если бы его попросили довезти до больницы бездомного, он бы не задумываясь открыл дверцу машины. Я вот со вчерашнего дня сижу здесь и представляю, как он останавливается у сбитой собачки. У той самой таксы с подбитыми ногами. И предлагает довезти до больницы.

– Так вы отсюда, не сходя с этого места, звонили в нашу фирму? – уточнил я, и восхищаясь ею, и жалея одновременно.

– Да, – кивнула она, глядя куда-то в сторону, – до последнего надеялась, что он вернется и заберет меня. Бывало, он заканчивал работу очень поздно.

– А подруга?

– Подруга не смогла. У нее своя жизнь. Муж, дети…

«Надо вытаскивать ее, спасать… – подумал я с головокружительным отчаянием. – Пусть я совсем для нее чужой человек. Пусть я мужчина на час…»

– Надо выбираться отсюда, – взял я ее за руку, – надо скорее убираться вон.

– Да, уже пора, – согласилась она.

Я огляделся: как лучше спасать ее, в какую сторону вытаскивать, отступая? И куда после проигранной битвы идти, где прятаться?

Не помню, говорил ли я, но после тех горячих точек, в которых я побывал, после легкой контузии, мне иногда приходят видения, что я вновь на поле боя. Часто в снах, но порой и посредине дня стоит закрыть глаза – и воспоминания или видения налетают, словно тучи.

Вот и сейчас, после ее рассказа мне стало как-то не по себе. Заболело левое, отвечающее за воображение, полушарие мозга, затошнило в желудке. Острые ароматы кухни, стелющийся дым горящего канцерогенного масла, военные марши и мазурки без остановки от чересчур буйного боевого оркестра, набухшая от смога голова. Будто я оказался на поле брани где-нибудь на болотах в Галиции, и немец пускает газ. Плюс к тому ядовитые выделения с болот. А у нас один противогаз на двоих-троих, и мы дышим в него через раз и через храп. И уже не только противогаз, но и легкие наизнанку, и желудок вывернут, и мы, задыхаясь, харкаем кровью.

Но главное, ее торопливые слова и эта топорная полковая музыка достали до самых печенок, словно пуля или осколок после жесткой сечи. И нужно срочно вытаскивать раненых с поля боя. А нести другого, когда сам задыхаешься, когда самому не хватает кислорода, почти невозможно. Здесь без сподручной материи не обойтись.

Я спешу в гардероб, к двери, где воздух чище, где поддувает с улицы. Снимаю с вешалки и бросаю ей на плечи пальто, а свои куртку, шарф и шапку сгребаю в охапку. Натягиваю шапку на глаза, обматываю мохеровый шарф вокруг носа, словно марлевую повязку. Открываю дверь в мартовскую вьюгу. Пурга, засыпая лужи, указывала нам спасительный путь по ветру.

Но когда мы выходим, я замечаю, что она с некоторой жалостью и сомнением оглядывается на двери ресторана. Окидывает туманным взглядом место, где должна была ожидать своего мужа. Возможно, она на что-то еще надеется, на что-то мистическое.

Я же выбираюсь из ресторана с огромным облегчением. За время почти неподвижного сидения на стуле я будто перешел в разряд оловянных солдатиков. Ноги не гнутся, все тело поддается ритму барабанной дроби. Представляю, что было с ней после двух суток.

– Можно, я возьму вас под руку? – просит она виновато. – Меня немного мотает.

– Разумеется! Прошу вас! – оттопырил я локоть, и мы не спеша идем по Московскому проспекту от остановки к остановке, прочь от злосчастного ресторана в сторону загородного простора. Навстречу нам и завывающему ветру то и дело попадаются намотавшие на лица шарфы, поднявшие воротники своих длинных пальто горожане. Мохеровые и шерстяные шарфы под капюшонами смотрятся так нелепо, будто это портянки под сапогами, а сами бредущие прохожие напоминают остатки разбитой наполеоновской армии. Вечерний морозец хватает их за бока, ветер срывает шапки, щиплет женщин ледяными пальцами за теплые ляжки.

«Каково им там под юбками? Тепло ли?» – думаю я, пока мы не выходим к монументу «Героическим защитникам Ленинграда». Южные ворота города, где сходятся шоссе из Пулкова и Московский проспект. А раньше здесь стоял путевой Среднерогатский дворец, построенный Растрелли для императрицы Елизаветы Петровны.

Теперь вместо четырехрукого столба – обелиск, а вместо дворца – пепелище вечного огня. Искры взметались в небо то одиночными выстрелами, то непрерывной долгой очередью. Словно это не вечный огонь, а долговременные огневые точки – доты.

Низкие облака, как пикирующие бомбардировщики. Летят, отбрасывают крылами грозные кривые тени. Огонь подсвечивал надпись, из которой следовало, что именно в этом месте занимали оборону пулеметно-артиллерийские подразделения и части истребительно-противотанковой артиллерии.

Высоченный, устремленный в небо обелиск напоминал зенитную пушку на боевом взводе. У его подножия – скульптурная группа Рабочего и Солдата. «Победители», одним словом. Стоят, подставив огню свои бронзовые или каменные лица. В темноте не разобрать, разве что, если дотронуться. А за ними, будто в тени, – обороняющиеся ленинградцы: литейщики, окопницы, ополченцы, связисты, снайперы, летчики.

«Литейщики» – читаю я вновь медные подсвеченные слепящие буквы. Отблески от огня создают эффект неоновой вывески, бегущей кровавой строки объявления «В литейный цех требуются литейщики, для отлива форм смерти». А вроде бы мирная на первый взгляд профессия. И снова видения охватывают меня. Я протягиваю руки, чтобы согреть пальцы. Но тень от них перекрестная – будто самолет идет на таран прямо над головой и сыплет нам на головы отлитые литейщиками зажигательные бомбы. А внизу у вечного огня, как в окопе, греемся, прячемся мы всем окопным полком. Жмемся спинами, прячемся от воздушной холодной атаки, пока связисты копаются под бомбежками, согнувшись в три погибели, то ли протягивая провода, то ли уже разматывая кишки.

– А вон в том доме у нас квартира, – говорит моя спутница, переведя взгляд с тени на источник тени и света.

– Где? – всматриваюсь я в город.

– Вон там, – развернула она меня за руку чуть правее, – первый по проспекту дом. Когда мы выбирали, место нам понравилось тем, что раньше здесь был дворец Елизаветы.

Дом возвышался вдали, на первой линии, и тоже походил на стелу с именами героев, выросшую до гигантских размеров. Каждое окно – семья героев, что хранит, бережет свою любовь. Некоторые, возможно, уже одиноки, но по-прежнему верны.

– Так, может, зайдем к тебе? – предложил я, вдруг перейдя на «ты», пожелав поскорее оказаться по ту сторону стелы с высеченными именами.

– Думаешь, это удобно? – само собой получилось на «ты» и у нее.

– Удобно, – я, словно снайпер, хищно вглядывался в маленькие отсюда окошечки. – Попьем чаю и погреемся.

– Неловко как-то, – подсказывала она мне в своей интеллигентской манере.

– Да нормально, – ловко парировал я.

По мне, самое время переходить к более решительным действиям. Самое время брать этот город и отправляться на зимние квартиры. А что такое брать город, как не квартиры и женщин? Для меня проникновение в жилище – в женскую его часть – более интимно, чем проникновение внутрь самой женщины.

Только теперь я по-настоящему осознал, почему выбрал работу именно в службе «Муж на день». Проникновение в квартиры – вот ключ к ответу. Помнится, я еще тогда задумывал пойти волонтером в клуб отцов для неполных семей. Чтобы давать уроки мальчишкам-полусиротам.

– Нет, я так не могу, – не сдавалась она, но голос ее уже дрогнул.

– Почему? – давил я удивленной интонацией. – Что тут такого?

– Не знаю, – помедлила она, подыскивая нужные слова. А потом, будто на что-то решившись, резко повернулась и выдала:

– Выбирай, если мы поднимаемся сейчас ко мне, то ты больше меня не увидишь. А если гуляем всю ночь до утра, то наше общение продолжится и дальше.

– Я выбираю квартиру, – не думая ни секунды, словно на присяге, отчеканил я.

– Ок, тогда ты пьешь чай и уходишь.

– Договорились, – не давая ей возможности выдумать новые условия, я двинулся в сторону теплого жилища. Самое время отправляться на зимние квартиры. Тем более охотничья битва выиграна, особенно после того как она снова взяла меня под руку.

Ее белый многоэтажный дом вблизи, у подъезда, походил уже не на стелу, а на скалу. На гору в Альпах или Гималаях. А когда мы проскочили мимо вахтера, поднялись на лифте, прошли по длинному коридору, то оказались в совершенно пустой небольшой студии, – и это мое ощущение, что я на вершине какой-то горы, в пещере, только усилилось.

Но одновременно с этим ощущением, что я на вершине своего существования, пришло чувство разочарования. Потому что ничего в этой квартире не было. Никакого уюта. И никакого погорелища. Абсолютная пустота. Разве к этому я стремился, воюя всю жизнь за свое существование? Разве к этой пустоте?

Как только мы пересекли порог, мне в нос ударил запах свежей краски и лака, запах свежей побелки и ротбанда, полное отсутствие аромата счастья и женского тепла. Белые, оштукатуренные под покраску, стены, полы под стяжкой со светлым ламинатом, побеленные потолки.

Она в своем доме. И здесь нет никаких запахов. А значит, мне нечего было захватывать, нечего отбирать или отбивать.

– Не обращай внимания, – сказала Лиза, – мы только-только купили квартиру. Еще толком не доделали ремонт, но уже планировали на годы вперед. Собирались здесь прожить долгую и счастливую жизнь. Но, видишь, даже еще мебель не успели собрать.

– Обычное дело, – кивнул я, – некоторые клянутся прожить вместе всю жизнь, но не успевают из-за банальной ссоры даже завтрак приготовить.

– Располагайся, где тебе удобно, – я пока в ванной приберусь.

Почему она, интересно, хотела прибраться? Как я заметил, стоя в прихожей, ванная тоже была вся белая. Новый белый кафель и белые унитаз с раковиной. А на раковине нет даже тюбиков с кремом или краской для волос, только белая паста да отбеливатель. Европейская манера все красить в белый для расширения пространства и создания радостного настроения. Однако было как-то нерадостно и холодно. Словно в ледяной пещере. Ледяная пещера – определенно не то, что я хотел получить и что захватить, как солдат.

Выйдя из ванной, хозяйка скинула длинный шарф, смахнула беретку прямо на пол. Как есть в ботинках, прошла в угол комнаты и, нагнувшись, включила стоявший на полу электрический чайник. Зачем волоча по полу, словно знамя поверженной, но не сдавшейся армии, пальто, ушла в противоположную от окна сторону и села на свое пальто, прижавшись спиной к стене. Закрыла глаза. Задумалась или отключилась? Спит или притворяется? Ждет, когда я попью чаю и уйду? Или ждет от меня мужского поступка? За что еще зацеплюсь и что еще предприму?

Я огляделся, понял, что зацепиться особо не за что – даже крючки и полки не были подвешены. Можно было упасть и валяться так в мокрых следах ее каблуков. Однако я, не снимая куртки, прошел в другой угол комнаты и тоже сел на пол у большого панорамного окна. Разглядывая с высоты город: огоньки фонарей, машин, окон… Чайник стоял как раз напротив меня и подмигивал мне красным огоньком, в темноте напоминающим точку снайперского прицела.

Теперь я уже был не крошечной мишенью там внизу, я будто сам сидел в бомбардировщике. А город был у меня как на ладони. И маленькие людишки суетились, выныривали из подземного перехода, бежали по своим делам, забегали в магазины и кафе, в конторы и банки, в поисках работы и в поисках куска хлеба, в поисках хоть какого-то пропитания для себя и своих близких. Будто на дворе не годы дикого изобильного капитализма, а все те же блокадные годы Ленинграда. И все равно все эти люди были жертвами, хотя многие из них пока об этом не догадывались, не понимали, что обречены на вечные скитания и выживание, потому что такая жизнь – всегда поражение и неудача.

А я тут на вершине своего могущества, на пике своих достижений, в квартире самой красивой девушки. И эта квартира наводит на меня жутчайшую тоску. А что дальше? Семья, бесконечная борьба за выживание и ее любовь, тихие семейные вечера в осадном положении… Ведь такую женщину мало завоевать, ее еще нужно удержать. Вот она полусидит-полулежит на паркетном полу, раскинув ноги и руки в стороны и закрыв глаза. Постепенно отключаясь.

И эта тоска, и тишина, и пустота от того, что я попытался занять не принадлежащее мне место чужого мужчины – сводили с ума. Маленькие машины, маленькие выживающие людишки, троллейбусы и автобусы, в которых ездят неудачники, – и те крошечные.

А пока чайник закипал, то нашептывая себе под нос невнятные фразы, то насвистывая полузнакомую мелодию французских добровольцев, соревнуясь с радио, я думал, что прекрасно понимаю ее мужа.

– А где ты спишь? – собрался я с мыслями. Надо что-то делать. Иначе она вырубится прямо сейчас. Еще секунда, и ее не будет рядом.

– Пока на полу, – открыла она глаза. – Хотя сейчас еще довольно холодно.

– Холодно, не то слово.

– Мы не успели собрать мебель из «ИКЕИ», – странно она говорила о себе «мы», будто еще жила с мужем и представляла здесь их совместные интересы. – Видел, коробки свалены в прихожей и общем коридоре?

– Если хочешь, – предложил я больше себе, чем ей, – могу собрать тебе кровать.

– А ты справишься? – с недоверием посмотрела она.

– Еще бы, – ухмыльнулся я. – Мебель собрать – не проблема. Тем более если есть инструкция и шестигранный икеевский ключ.

Не знаю, какая муха меня укусила, но я распаковал склеенные скотчем коробки и разложил на полу части, словно это детали гигантского конструктора Лего, кровати. Привинтил к передней спинке боковины, стал укреплять лаги. И только тут до меня дошло, что кровать слишком маленькая, слишком короткая, что это детская кроватка с балдахином и высокими резными ажурными спинками.

– Ты что – ждешь ребенка? – повернулся я к почти засыпающей Лизе.

– Да, уже семь недель нам, – промурлыкала она сквозь сон, – собиралась сказать мужу, но не было возможности.

– Вот это поворот, – присвистнул я, затягивая гайку, – и что же теперь делать?

– Ты можешь делать что угодно, а мне нужно срочно немного поспать, – Лиза не выдержала и полностью сползла по стенке на пол. Уперев затылок в стену, она накрывала ноги кончиком пальто. – Не знаю, как ты, а я очень устала.

И тут я не выдержал и лег на пол рядом с ней, обнимая сначала за плечи, потом нежно за живот. Вдыхая аромат копны пышных волос.

– Тебе опасно здесь так лежать, дуреха, – шепнул я, – ты замерзнешь.

Но она уже не реагировала на мои слова. После двух суток без сна по ресторанам контролировать силы нелегко.

Я снял с себя куртку и накрыл ее. Принес еще каких-то вещей из гардероба и снова накрыл ее. Сам сел рядом, прижавшись к стене. Будильник, круглые часы на полу тикали, отсчитывая время, и я тоже отсчитывал время, как привык делать это в карауле. Сначала до ста, потом до тысячи, стараясь ничего не принимать близко к сердцу, ни одно воспоминание, ни одну мысль или догадку, стараясь просто смотреть вперед – на застилаемые пургой подступы к городу. Вьюга не только заметала наши следы, но лепилась к стеклу мелкой алмазной крошкой. Теперь дом Лизы напоминал сторожевую башню, с которой нужно смотреть в оба, чтобы не пропустить противника. А когда враг вдруг вынырнет из белой пелены и мрака за ней и, разбив стекло, ворвется в дом, вступить с ним в схватку.

Пусть я недостаточно тонок, зато достаточно ловок. К тому же, раз у девушки теперь нет мужа, может, я на что-то сгожусь, – так я примерно рассуждал, принявшись снова за мебель. Тем более что главный сейчас для Лизы враг затаился внутри меня самого. А заниматься сборкой – увлекательное дело. Дело, которое отвлекает от самокопания и самобичевания.

Странно, но работа взбадривала. Я вдруг почувствовал себя хорошо – потому что дом не достроен. Здесь еще ничего нет. Голые полы, голые доски паркета. А значит, я могу здесь поселиться, могу все обустроить по своему желанию. Могу вбить гвоздь под нужным углом, там, где захочу, и повесить на стену собственную картину мира.

Так у меня появились цель и надежда хоть в чем-то быть первым. А мне почему-то очень нужно было что-то здесь захватить и стать первым. Ковыряясь в купленной мебели, ища необходимые саморезы и шурупы, я нашел в углу баул с ее свадебным платьем. Вначале я принял его за балдахин и уже собирался натянуть над детской кроваткой. Но потом разобрался что к чему.

Под коробами с кухонным гарнитуром я обнаружил коробки с кроватью взрослой. Метр шестьдесят шириной, с высокими бортиками, кровать вскоре заняла полкомнаты. Подняв Лизу с пола, я как можно нежнее, стараясь поддерживать локтем голову, перенес ее на семейное ложе. Перекинул тело через высокую спинку, словно через редуты, вспомнив, как однажды, в каком-то бою, гренадеры закидывали в глубь стройных рядов противника самых больших однополчан, сметая построения неприятеля всмятку.

От моих манипуляций Лиза проснулась, открыла сонные глаза. Поняв, что она уже в кровати, завела руки за спину, расстегнула молнию, стянула через голову платье. Раздевшись до трусов, свернулась калачиком, захватила аккурат половину пространства, будто освобождая место для меня. Или это была ее привычка спать с мужем, и она не отдавала себе отчет в своих действиях? До конца не проснувшись, не понимала, где она сейчас находится и кто рядом с ней? А может, ей нестерпимо хотелось отомстить мужу за измену?

Но воспользоваться измученной женщиной было бы подло. Я и так бесчестным путем пробрался в ее квартиру, встретив ее в высший момент раскаяния и самоуничижения… Поймал, как ловят сектанты разочаровавшегося человека, в миг, когда она осознала, что она неудачница, что она никому не нужна, что она брошена, осмеяна и поругана, что ее чувства преданы, а ее надежды рухнули, что ее война и ее жизнь проиграны, а честь потеряна.

И теперь ей не хочется любить себя и жить с собой. А хочется любой ценой исправиться, вернуть все на круги своя, пусть с первым попавшимся под руку мужчиной…

Ну все, хватит мечтать и фантазировать. Нужно оставаться реалистом и занять свое истинное место мужчины на день, а не ночь – с удвоенной силой и рвением принялся я собирать кухню: подвесные шкафчики и тумбы, стол и кухонный уголок.

К утру все было закончено. Все, что можно было собрать, собрано. Осталось только просверлить дыры в стене и подвесить кухонные шкафы и полки.

– Ну, вот и все, теперь порядок, – присел я на кровать, заметив, что Лиза открыла глаза. Она смотрела на меня сначала удивленно, будто припоминая, а затем, вспомнив все, отрешенно-равнодушно.

– Мне все равно, – просверлив во мне две дыры, она резко отвернулась.

– Зато мне моя работа по душе.

Лиза промолчала, поднялась с кровати и зевнула, даже не взглянув на результат моих трудов. Наверное, ее оскорбило мое невнимание, и чтобы подразнить меня в ответ, она сначала подошла на свет к окну, а потом, дав мне разглядеть свое обнаженное стройное тело, прошлепала липкими ступнями в ванную, как есть в одним трусах. Белая ее кожа покрылась мурашками.

Затем она, не закрывая дверь, села на унитаз, видимо, попыталась взглянуть в зеркало и не узнала своего лица. С моего места на кровати хорошо просматривалась эта часть санузла.

– Как это страшно, – сказала она из ванной. – Я не узнаю своего лица. Это чудовищное ощущение.

Признаться, меня не тронули эти ее слова. После того, что я услышал накануне, я уже стал сомневаться в ее адекватности.

– Это еще ничего, – заметил я. – На войне многие после замеса первого серьезного боя не узнают не только своего лица, но и лиц и тел своих истерзанных товарищей. Молодец, держишься, пережив такую битву.

– Ты считаешь, что это была война? – спросила она.

– Да, война между мужчиной и женщиной, война за власть, за обладание и верховенство, – сказал я, имея в виду битву света и тьмы.

– Тогда скажи мне, почему мой муж меня бросил? В чем я виновата? – это меня спрашивал кандидат психологических наук, без пяти минут профессор.

– Ты виновата в том, что затачивала своего мужчину на постоянную войну, и он, став победителем, ушел через Альпы к женщине лучше и добрее тебя. В какой-то момент он сломался, сдался. Поняв, что не сможет всегда соответствовать твоим запросам и капризам. И тогда он решил совершить свой главный маневр и подать в отставку. Уйти от тебя на пенсию к тихой, менее требовательной и амбициозной жизни. Он подумал, ему проще соскочить, спрыгнуть в пропасть, как лошади того грузного полковника. Ему надоела эта война, как он только достиг своей вершины и своего потолка.

– Ты рассуждаешь, как солдафон. У тебя все, чего ни коснись, война. Сама не знаю, зачем я тебя спросила…

– Я и есть солдат, солдат удачи, – вспомнил я песню «Дип Перпл». – Мужчины часто делают карьеру с одной женщиной, а потом, достигнув потолка, находят молодую и послушную для отдохновения. Ту, которая не напоминает ему о его войне и тяжелом восхождении.

– Ты ничего не понимаешь. Ты простой солдафон, и тебе никогда не понять другой душевной организации, не понять таких творческих людей, как мы!

– Все общество любит играть в войну, – парирую я, – но творческие люди ее призывают активнее других.

– Как бы то ни было, – вдруг опомнившись, прячет Лиза свое недовольное лицо в ладонях, – спасибо тебе за все.

– За что за все?

– За мебель, которую ты собрал. И вчерашнюю прогулку, – тон сменился на почти нежный, – мне нужно было побыть с кем-нибудь.

– Ерунда.

– Ты мне очень помог. Могу я что-нибудь для тебя сделать в ответ? – продолжала она со мной разговаривать из ванной, будто извиняясь.

– Легко. Я случайно твое свадебное платье нашел. Можешь его примерить сейчас?

– Зачем тебе? – удивилась она, выглянув из ванной.

– Раз уж я стал свидетелем последних дней ваших отношений с мужем, хочу увидеть, какой ты была в день своей свадьбы.

– Если ты настаиваешь… – взяла она платье и снова скрылась в ванной, захлопнув дверь.

Через минуту она появилась в дверном проеме вся в белом – под стать своей квартире. Красивая и сияющая. Вся сверкающая и светящаяся в лучах солнца. Стоящая на стороне света и бьющаяся за свою любовь до конца.

Я молчал, любуясь ее красотой и понимая, что вот рядом с ней мужчина, который никогда в жизни не сможет дать ей столько, сколько дал муж. Никогда в жизни, даже если очень постарается. Первая нежность. Первый поцелуй. Порванная метафизическая девственность. Девочка из хорошей семьи. Свадебное путешествие. Таиланд? Испания? А может, и Греция? Развалины античности? Сарафан как туника, шлепанцы как сандалии? Воздух, которым невозможно надышаться, но который можно есть, как сладкую вату. Рыбки, которые плавают рядом с тобой, только протяни пальцы ног с праздничным педикюром, в прозрачной лазоревой воде.

– Ну, как я тебе? – спросила она.

Я хотел было сделать ей комплимент, но тут зазвонил телефон. Лиза взяла трубку и снова ушла в ванную, плотно прикрыв дверь.

– Кто это? – спросил я, когда она, выскочив, начала метаться по квартире в поисках своей нормальной одежды. Это выглядело смешно, напоминая сценки из фильмов, в которых невеста гонится за сбежавшим женихом.

– Это муж, – почти выкрикнула она в панике, – он уже возле дома, через пять минут будет здесь!

– Поздравляю, – заметил я. – Значит, твой план с новым мужиком на 8 Марта в ресторане сработал.

– Ты должен уйти! Слышишь?! Срочно убраться отсюда!

– Почему? – мне очень захотелось посмотреть на мужа. – Можно сказать, что я мастер и что я пришел выполнить заказ по сборке мебели. У меня и документы, и накладные с собой.

– Накладные кстати. Но он уже жутко ревнует, – судорожно взвыла Лиза, – ты не представляешь, какой он бешеный. Ему уже сообщили, что я с кем-то веселилась в нашем ресторане. Слышишь? Ты можешь все разрушить!

– Разрушить все? – удивился я, глядя на собранную мебель.

– Ты уже почти все разрушил, солдафон, – истерично взвыла Лиза, – убирайся отсюда сейчас же.

– Ок, слово хозяйки – закон, – начал я тоже суматошно искать под коробами свои куртку и шапку, затем стремительно зашнуровывать ботинки.

Выписав квитанцию задним числом, схватив куртку, я выбегаю в длинный коридор. От резких движений кровь ударяет в голову, в правом полушарии темнеет, в левом екает.

Дом-муравейник походит на отель. Всего два лифта – грузовой и пассажирский – на чрезмерное количество квартир, разбросанных по обоим концам лестничной площадки. И пока я иду по длинному коридору на свет, мерцающий в конце туннеля у лифтовых камер, видения вновь накатывают как снежная лавина.

Отряд переходит Альпы, чтобы преподнести сюрприз врагу. Войска Ганнибала или Суворова? Дерзкий и хитрый план или военная от безысходности необходимость? После ночи холодно, и конечности немеют. Хочется спать и есть, но нельзя останавливаться, нельзя сбиваться с ритма – иначе беда.

Нужно скорее добраться до спуска, до лестницы или лифтовой шахты. Но я не успеваю. Нажав на кнопку вызова, понимаю, что лифт уже тут. И в следующую секунду двери разъезжаются, и на меня вываливается, словно из табакерки, супруг Лизы.

Маленький и плюгавенький. Белобрысый, с уже солидной залысиной и с растерянным кроличьим взглядом, с клочьями волос на висках. Ну точно реконструктор Суворов. А я для него выгляжу, наверное, как амбал Ганнибал.

Очки минус, хотя неизвестно, каков он в постели. Секс дело непредсказуемое. У меня не было времени себя проявить. В руках мужика перфоратор и цветы. Перфоратор напоминает автомат. Что же, перфоратор как раз пригодится. И цветы весьма кстати.

– Э, простите, – растерявшись от столкновения на секунду, останавливает меня он. – Вы не знаете, в какую сторону 189-я квартира? Вправо или влево?

«Зачем он спрашивает? – задумываюсь я на мгновение. – Проверяет?»

Раз он успел сделать карьеру в финансовой корпорации, то, видимо, неплохо соображает. Если я точно отвечу, то не вызову подозрения. А если я не местный, то что здесь делаю в такую рань? Но откуда мне знать, где 189-я? На этом ли она вообще этаже? И какой это этаж?

– Э… – выдерживаю я паузу, будто раздумывая. – Не могу точно сказать. Я из пожарной инспекции, плановый рейд, проверяю сохранность гидроузла. – Но, думаю, вам туда, – указываю я в противоположную от Лизы сторону. – Да, думаю, направо, хотя я точно не уверен.

Муж кивает и идет домой. У него есть дом, есть куда вернуться, перейдя через Альпы. И он правильно сделал, что вернулся.

А я, я, каждую секунду своего бытия так стремящийся к дому, мной же безжалостно разрушаемому, ему завидую. Двери лифта закрываются, обрывая последнюю надежду. Скрипит пол, будто заезженная пластинка с песней Лили Марлен, которой заслушивались солдаты Второй мировой по обе линии фронта: «И если со мной случится несчастье, кто будет стоять у фонаря, как когда-то Лили Марлен, как когда-то Лили Марлен?»

Я еду вниз в раскачивающейся, трясущейся камере, а на меня вновь, ближе к первому этажу, наползают видения. Видения, что я по одну из линий фронта, по одну из щелей черт, под которой лишь пропасть, шахта небытия. Свет то гаснет, то начинает мерцать. Я будто снова в окопе, в тесном низком блиндаже. Начало боя. Артиллерийский обстрел. Артподготовка нас накрывает с головой. Взрывы справа и слева, земля дрожит, вокруг сплошной ад.

– Слушай, – говорит лейтенант, – давно хотел спросить, у тебя есть невеста?

– К чему такие вопросы в начале боя?

– Думаю вот, если ты вдруг погибнешь, будет тебя кому оплакивать, сержант?

Я улыбаюсь, а перед глазами образ. Девушка в белом платье. Стоит, запечатленная на миг и на всю вечность камерой глаза в дверном проеме, словно в рамке фотокарточки.

– Есть, – достаю фотку и протягиваю офицеру.

– Ух ты, – восклицает лейтенант, – какая красавица!

– Да, красивая.

– Слишком хорошая для тебя, сержант. Как ее зовут?

– Лиза…

– Лиза. А почему она никогда тебе не пишет и не звонит? – с недоверием смотрит на меня лейтенант.

– И хорошо, что не звонит. Не звонит и не пишет, значит, у нее все в норме.

Сержант с недоверием оглядывает меня и начинает насвистывать песенку французских добровольцев. Простенький марш, разорванные отдельные фразы, под шаговый ритм:

Смерть, смерть, смерть из-за каждого куста. Мой бог, дай мне сил обезуметь не совсем. Мой дом родной, как далек ты от меня. Ложь, ложь, ложь, что за правду я дерусь. Знай, мать, знай, жена, я домой уж не вернусь. И только пыль, пыль, пыль, занесет память о солдате…

– Пыль, пыль, пыль… – сплевывает лейтенант, будто подчеркивая, что все мои слова ложь и пыль.

– И потом, некогда ей звонить и писать, – подумав немного, для достоверности и убедительности добавляю я.

– Это почему? – удивляется лейтенант, прекратив свое недоверчивое мурлыканье.

– Мы ждем ребенка.

Мария Воронова Непрошеные гости

Вера не стала звать непрошеную гостью в дом, а повела ее на берег озера. Зная о пристрастии жены к воде, Аркадий выстроил там красивую, хоть и несколько вычурную беседку, но Вера предпочитала сидеть на старой иве, гладить шершавую, нагретую за день солнцем кору и думать, как, наверное, неудобно так вот нависать над озерной гладью.

Незаметно опустились тихие июньские сумерки, и темная вода лежала неподвижно, отражая, будто в зеркале, небо и старые дубы с еще не окрепшей листвой на узловатых ветках.

– Слушаю вас, – гостья медлила, и Вера заставила себя улыбнуться.

Кажется, она видела это милое, с неопределенными чертами веснушчатое личико на работе у мужа. А может быть, и нет. Такие девушки встречаются часто, и ни мужской, ни женский глаз подолгу не задерживается на них.

– Говорите же, – сказала Вера уже с раздражением.

И гостья, важно округлив пухлые губы, довольно небрежно обрисованные природой, заговорила.

Вера слушала признание девушки в том, что та, оказывается, беременна от ее мужа, смотрела на желтые пятна одуванчиков в изумрудной траве, на какие-то другие, тоже желтые цветы, растущие по кромке воды, и думала, как быстро все меняется. Кажется, еще вчера трава только начала пробиваться из-под земли, а вот уже и цветы, и скоро нальются соком ягоды. Не успеешь оглянуться, как ребенок в утробе этой девки тоже созреет и появится на свет.

В дупле старой ивы у Веры был оборудован тайничок, где она хранила сигареты.

Достав их, она закурила, выпуская дым прямо в лицо непрошеной гостье, и поморщилась. Ситуация настолько пошлая, что трудно найти слова, чтобы не сделать ее тошнотворной. Почти невозможно. Спрашивать «любите ли вы моего мужа?» глупо. Понятно, что любит. Может быть, не больше жизни, но больше, чем ипотеку, универсам «Всенародный», пропитанное пивом тело на диване и отсутствие перспектив.

– Аркадий Николаевич ведь уже не молод и не очень здоров, – сказала Вера тихо, – неизвестно, как ему аукнутся все эти потрясения.

– Ничего, – ответила девушка упрямо, и в ее ласковых серых глазах промелькнуло что-то бульдожье, – я поэтому и пришла к вам. Чем быстрее мы все сделаем, тем легче будет каждому из нас.

– Вот как?

– Он все равно уйдет ко мне, не сейчас, так после рождения ребенка. Сколько ему на это понадобится? Полгода, год? Он будет мучиться, но и вы тоже станете страдать, потому что не сможете не замечать его метаний, верно?

Вера глубоко затянулась и медленно выдохнула, наблюдая, как тает в вечернем темнеющем небе тонкая струйка дыма.

– Если бы вы были женой, а не любовницей, милочка, то знали бы, что хорошие жены умеют не замечать многое. Очень многое, моя дорогая.

Вера постучала по сигарете, стряхивая длинный столбик пепла. У нее были безукоризненной формы руки с идеальным маникюром, и вообще она обладала породистой, аристократической красотой. «Как можно было променять меня на эту дворняжку?» – подумала она без особой горечи, поскольку знала ответ.

– Я хочу вынашивать ребенка спокойно, знать, что он родится в браке и что рядом будет человек, который станет заботиться обо мне, – напористо продолжала девушка.

– Последний пункт вряд ли получится реализовать, – улыбнулась Вера, – Аркадий Николаевич очень занят на работе. Вероятно, он окружит вас услужливым и компетентным персоналом, но сам не станет гладить вам живот и подносить по ночам халву с солеными огурцами.

– Неважно. Просто, если мы знаем, чем все кончится, зачем тянуть?

– Это вы знаете, вернее, хотите, чтобы все кончилось именно так.

– Аркадий тоже. Не думайте, что я злая и эгоистичная, но раз оно все так вышло, надо принять решение, которое устроило бы всех. Я готова уговорить Аркадия, чтобы он оставил вам дом и выделил большие алименты, и все что хотите из материального, я с ним не ради денег.

– О, неужели? – Вера засмеялась. – Вы хотите сказать, что, будь мой пятидесятилетний лысый пузатый муж, страдающий гипертонией, школьным учителем, вы стремились бы вступить с ним в брак столь же самозабвенно?

Гостья промолчала.

– Короче, девушка, идите домой. Мы с мужем все же не чужие люди, обсудим ситуацию в семейном кругу и потом сообщим вам о принятом решении. Или не сообщим.

Девушка поднялась, машинально отряхнула дешевенькие джинсы, и Вера с неприязнью передернула плечами: как жаль, что она разрешила ей сидеть на своем дереве.

– Вы подумайте, – девушка попыталась изобразить улыбку победительницы, но получилось это у нее плоховато, – если мы решим все быстро и мирно, то ваше останется при вас.

– Спасибо за совет. И вы подумайте, милочка. Например, о том, что ребенок может еще и не родиться. Уж я-то это знаю…

Гостья ушла, а Вера осталась сидеть на берегу, зябко кутаясь в шерстяной платок и вдыхая свежий запах озерной воды. Налетел небольшой ветер, и легкие волны неторопливо заплескались о берег, смывая с песка все следы.

Она права, безнадежно думала Вера, закуривая новую сигарету. Все кончится именно этим. Как можно устоять перед младенческими щечками, бархатным затылочком, сладко пахнущим молочком… Перед первым словом «папа» и перед крепким объятием маленьких рук, когда тебя обожают только за то, что ты есть, такой большой и надежный? И потом, дальше, все эти гладиолусы, белые гольфы, буквари, поликлиники и много других вещей, которых она, бездетная, не знает и не узнает никогда?

Уйдет, в этом нет сомнений. Как только наберется смелости поговорить с женой, сразу уйдет. Может быть, умудренный их собственным опытом, дождется, пока ребенок появится на свет, но, увидев носик, торчащий из кружев нарядных пеленок, уже не вернется домой…

Уйдет. В конце концов, разве она сама не увела его беременностью из крепкого, продолжавшегося двадцать лет бездетного брака? Аркадий, тогда еще вполне здоровый и интересный мужчина, не разошелся бы с женой ради красавицы врача из медицинского центра, если бы не зачал с ней ребенка по случайности.

Говоря, что муж слишком занят своим бизнесом, чтобы заботиться о беременной жене, Вера лукавила. Всю беременность, протекавшую на удивление легко, она получала столько любви, внимания и ласки, сколько был способен породить отцовский инстинкт, двадцать лет не находивший применения. Вера ни о чем не тревожилась, в воображении рисуя себя матерью большого семейства. Она хотела много детей… А потом отслойка плаценты в родах, смерть ребенка и бесплодие, окончательный и бесповоротный приговор.

Наверное, она смогла пережить это только потому, что сама оказалась на пороге смерти и узнавала все в кратких перерывах между состояниями беспамятства. Будь кровопотеря немного меньше, Вера покончила бы с собой, но сознание возвращалось к ней медленно, и также медленно она понимала, что жизнь кончена и того, о чем она мечтала, никогда не случится.

Аркадий был с ней ласков, утешал и успокаивал, и Вера до сих пор не знала, пряталась ли в его взгляде досада на жену, что так подвела его, или ей только мерещилось что-то темное в его глазах.

Они почти сразу решились на суррогатное материнство, Вера принимала препараты, подвергалась процедуре изъятия яйцеклеток, и ей казалось унизительным, что Аркадию ничего не приходится делать со своим здоровьем…

Но все попытки были неудачными, и Аркадий, видимо, решил прибегнуть к дедовскому способу.

Вера вздохнула. Измена – с этой проблемой рано или поздно сталкивается каждая жена любого мало-мальски успешного мужа, и, выходя за состоятельного бизнесмена, Вера понимала, что не останется единственной женщиной в его постели, но думала, что золотое правило не лезть в дела мужа убережет ее от неловких ситуаций.

Пусть бы спал с кем хочет, если его привлекают такие заурядные девчонки, то и ради бога, но заводить детей…

До сегодняшнего дня она считала потерю ребенка и бесплодие их общим семейным горем, которое они вместе пытались пережить и преодолеть, а теперь выясняется, что муж, как переменный ток, пошел по пути наименьшего сопротивления, и украдкой взял что хотел.

Не было в их отношениях такой невероятной страсти и любви, которые могли бы удержать его возле жены, когда ребенок, «кровиночка», растет где-то сам по себе. Потому что если эта деваха умная женщина, то не разрешит ему видеть малыша в свободные минуты, не согласится с ролью матери внебрачного сына. Или все, или ничего. Да и Аркадию, надо понимать, хочется законного наследника, чтобы было кому передать бизнес.

В благородство мужа и его девки Вера не очень-то верила. Порывы уйти с одним чемоданом и все оставить жене кончаются в тот момент, когда этот самый чемодан снимается с полки и человек начинает понимать, что если супругу он может покинуть без особых терзаний, то совместно нажитое барахло очень даже жаль. Уходя от первой жены, Аркадий оставил ей много, но далеко не все. Меньше, чем она рассчитывала, и явно не столько, чтобы успокоить ее боль.

Допустим, эта будущая мать с нежным лицом и бульдожьим взглядом действительно хочет не денег, а статус жены крупного предпринимателя, и если Вера согласится на мирный развод, то получит и дом, и внушительные алименты. Пусть так. Но алименты не покроют расходы на суррогатное материнство, да и с кем она будет скрещивать свой генетический материал?

За годы замужества Вера привыкла быть частью высшего общества, вращаться среди успешных, умных и энергичных людей и покидать эту среду категорически не хотела. Вернуться на работу она, наверное, еще могла бы, никто не запретит ей выставить одним из условий развода хорошую интересную должность, но вот личная жизнь…

Брошенная бесплодная жена, пусть и очень красивая, и с прекрасными манерами, не нужна мужчинам ее круга, а опускаться, спасаясь от одиночества с каким-нибудь хмырем на диване… Благодарю покорно! Пусть кто-нибудь другой вдыхает ароматы пива и слушает вопли о всегосударственном воровстве, в которых нет ничего, кроме досады, что ты сам не способен ничего украсть. Брр!

После развода у нее, молодой женщины, начнется «период дожития», она будет бродить одна, никому не нужная, по этому большому дому, который перестанет чувствовать своим, и потеряется в череде пустых, бесполезных дней. Может, наводнит дом кошками или займет себя каким-нибудь столь же идиотским хобби, об успехах в котором ей не с кем будет поделиться…

Женщины, занятые благотворительностью или общественной деятельностью, казались Вере всегда какими-то уродливыми, ненастоящими, но и к ним ей после развода нет пути, без денег мужа она никто.

Но дело даже не в том, что жизнь ее будет кончена. После потери ребенка не оставалось ничего, что принесло бы ей настоящую радость, только уверенность в поддержке мужа удерживала ее на плаву, только нежность к Аркадию и надежда, что когда-нибудь проект с суррогатным материнством окажется успешным.

А теперь он ее предал…

Оказалось, можно переступить через нее и украдкой исполнить для самого себя их общую мечту.

Вера встала, размахнувшись, бросила в воду камешек, и, не увидев, как он упал, поняла, что совсем стемнело. Она посмотрела на часы в мобильнике. Ничего себе, гостья ушла два часа назад, а она все сидит, не замечая ни темноты, ни подступающего ночного холода.

Хорошо, что Аркадий в командировке, есть время подумать. Хотя ситуация такая, что думай не думай, а останешься одна.

Даже после самых коротких командировок Вера встречала мужа праздничным обедом. Не изменила она традиции и в этот раз и, пока Аркадий принимал с дороги ванну, изящно сервировала стол на веранде.

Все было как всегда: складки легких занавесей красиво уложены, на круглом столе расстелена собственноручно вышитая Верой скатерть, возле приборов топорщатся крахмальные салфетки и тускло поблескивает благородное столовое серебро. В центр стола Вера поставила супницу белого фарфора со сдержанным золотым кантом и, чуть приподняв крышку, вдохнула пряный аромат борща, густого и бархатистого, именно такого, как любил Аркадий.

Проходя с блюдом слоеных пирожков мимо ванной, она услышала беззаботное пение мужа. Довольно приятным баритоном он выводил: «Эти глаза напротив…»

«Эти глаза напротив говорят, что они не против», – желчно прошептала Вера и от злости чуть не выронила пирожки, вершину своего кулинарного искусства.

Встретив его в аэропорту (Аркадию нравилось, когда она сама привозила его домой вместо шофера), Вера удивилась, как непринужденно он себя ведет, будто ничего не скрывает от жены.

А теперь, в этом пении, она услышала только радость грядущего отцовства.

Супруги держатся вместе и вместе переносят общее горе до того момента, пока оно остается общим и выхода нет для обоих. Но стоит только появиться лазейке к счастью для кого-то одного… Сразу находится тысяча оправданий – и «на свободу с чистой совестью».

Она придирчиво взглянула на стол и, найдя сервировку идеальной, вышла к своей любимой иве.

Достала из тайничка сигареты и затянулась, с удивлением отмечая, как мелко дрожит рука, то ли от злости, то ли просто от волнения.

Ничего, ей хватит времени взять себя в руки, пока Аркадий домывается.

Она достала из кармана телефон мужа и поежилась от неловкости. Никогда раньше Вера не позволяла себе подобного, считая, что личное пространство каждого человека – священно. Но муж тоже был в некотором роде ее личным пространством, однако это соображение не остановило ни Наташу, ни его самого.

Открыв список контактов, она быстро пролистала его. Большинство номеров, важных для бизнеса, было забито в мобильный помощника, в списке контактов Аркадия находились только избранные телефоны многолетних партнеров по бизнесу, номер жены и таинственная Величко.

Вот что значит не лезть в жизнь мужа, усмехнулась Вера, он теряет бдительность, и в нужный момент ты без труда можешь все узнать.

Она набрала номер Величко, молча послушала «алло, солнышко, что ты молчишь?» и, убедившись, что голос Наташин, отключилась.

Список недавних звонков охватывал только последние две недели, но Величко была едва ли не приоритетным абонентом, особенно в те дни, когда Аркадий находился в командировке и мог сколько угодно болтать со своей пассией, не опасаясь, что жена его застукает. Ого, а накануне Наташиного визита к Вере они полдня провели в разговорах!

С чего бы вдруг? Судя по тому, что звонков было шесть, разной продолжительности и последние три от Аркадия с довольно небольшими интервалами, разговор шел в таком направлении: девочка требовала определенности, «мальчик» мямлил, но, получив ультиматум «если не женишься, ребенка не увидишь», размяк и пообещал, что наследник родится в законном браке.

Заручившись принципиальным согласием, Наташа Величко с деликатностью бульдозера поперла расчищать себе дорогу к счастью, зная (не исключено, что из личного опыта), что самое трудное для мужчины – это объяснение с женой.

Докурив сигарету почти до фильтра, Вера закопала окурок в неглубокой ямке между корнями ивы и вернулась на веранду.

Муж уже сидел за столом, распаренный, в махровом халате, и ждал, когда она поухаживает за ним.

Вера положила ему салат и, заговорщицки улыбнувшись, принесла из холодильника морозный, с инеем, графинчик водки.

Аркадий налил себе и задержал руку с графином над столом, ища рюмку жены.

Она покачала головой.

– Спасибо, дорогой, но нам пора готовиться к следующему циклу. Давай пойдем в клинику как можно скорее.

Муж одним глотком опустошил свою рюмку и быстро, по-мужицки, занюхал хлебушком.

– Так я запишу нас на прием? – не отставала Вера.

Тут он перестал смотреть ей в глаза, и благодушное настроение исчезло, как солнце за тучей.

– Зачем торопиться? – сказал он тихо. – Ты должна восстановиться после последней попытки, отдохнуть…

– Аркадий, я прекрасно себя чувствую, не выдумывай. Пока нам подберут суррогатную мать, пока меня подготовят к забору яйцеклеток, пройдет еще порядочно времени.

Муж пожал плечами и пробормотал, что еще не отошел после предыдущего фиаско и что они обязательно пойдут, только попозже.

– Завтра позвоню, они все равно не запишут нас раньше чем через неделю, – безжалостно сказала Вера, ослепительной улыбкой пытаясь скрыть гримасу ненависти, которую она теперь испытывала к нему. – Этого времени, надеюсь, тебе хватит?

Вместо ответа Аркадий налил себе еще водки.

Все ясно, думала Вера, раньше он сам гнал ее в клинику, не спрашивая, готова она или нет, а теперь зачем?

Зачем ему хлопотать о каком-то гомункуле, когда в животе другой женщины зреет прекрасный настоящий ребенок, зачатый самым что ни на есть естественным путем?

Снова улыбнувшись, она приняла салатную тарелку и налила мужу борща. Аркадий положил себе целую горку сметаны и размешал, шумно звеня ложкой о края тарелки.

Он был недоволен, что ему не дали полакомиться любимым борщом в ипостаси благородного мужа, испортили настроение до подачи первого.

Вера спокойно ела, и остаток обеда прошел в молчании.

Когда она убрала со стола и приготовилась подать чай, муж попросил померить давление.

– Чувствую, повышается, – сказал он спокойно. Гипертоник со стажем, он принимал таблетки, но иногда этого бывало недостаточно, и Вера делала ему магнезию, помогавшую как нельзя лучше.

Когда первый гость набрался смелости встать, остальные потянулись вслед за ним. Вера, хрупкая и изящная в черном платье, стояла в дверях, принимая последние соболезнования. «Как это ужасно…», «в расцвете лет…», «смерть забирает лучших…», «не спасли…», – слушала она, чувствуя, как от этих и еще менее тактичных замечаний начинает ломить виски.

Скорбно улыбаясь, Вера говорила, что у мужа давно было высокое давление, но он наблюдался у терапевта, и обширный инфаркт стал полной неожиданностью.

На уверения в вечной дружбе и полной готовности помогать вдове она не отвечала ничего, прекрасно понимая цену всем этим обещаниям, только старалась не слишком явно отшатываться, когда чужие люди обнимали ее и целовали.

Изысканные ароматы дам, перемешавшись, наполнили дом запахом дешевых женщин, и Вера с нетерпением ждала, когда все уйдут и можно будет проветрить.

Увидев, что один из друзей мужа явно перебрал и собирается плакать, она поймала взгляд его жены и нахмурилась. Та, умница, быстро увела своего благоверного.

Простившись со всеми, Вера подумала, что будет завтра, когда она придет вступать во владение бизнесом, как исказятся эти скорбно-сочувствующие лица, и ничего больше она не увидит, кроме раздражения и злобы.

Накинув куртку поверх траурного платья, она пошла к озеру, чувствуя, как проваливаются в грунт тонкие высокие каблуки.

Села на иву, привычно погладила теплую кору и закурила.

Через несколько минут подошла Наташа, бледная, заплаканная, и Вера подумала, что от горя, настоящего или напускного, черты ее лица стали совсем размытыми.

– Посиди, – сказала она, чуть подвигаясь, – подождем, пока прислуга все уберет, и пойдем ложиться. Завтра трудный день. Я поеду принимать бизнес, и тебе тоже предстоит войти в курс дела. В декрет надо уйти с хорошей должности.

Наташа пожала плечами.

– Будет непросто, – продолжала Вера, – и я рассчитываю на тебя.

Наташа кивнула, задумчиво глядя на еле виднеющийся в сумерках противоположный берег и на жемчужную гладь озера, по которой бликами рассыпался розовый закат.

– Как красиво, – медленно произнесла она, – и как все меняется. При нашей первой встрече озеро было совсем другим.

– Какое небо, такая и вода, – пожала плечами Вера, – отражается же.

– Все-таки странно, – сказала Наташа тихо, – ты узнаешь о ребенке, и через неделю Аркадий умирает от инфаркта.

Вера усмехнулась:

– С его сосудами и образом жизни странно, что этого не случилось раньше. Ты думаешь, проживи он на полгода дольше, все это было бы твоим?

Наташа вскинулась, но промолчала.

– Так часто бывает в жизни, – продолжала Вера, – все рушится в последний момент. Тебе не хватило полгода, чтобы стать богатой вдовой, а мне – одного часа стать счастливой матерью. Если бы меня прокесарили хоть на сорок минут раньше… Но что толку досадовать теперь, надо жить с тем, что удалось сохранить.

– Он звонил мне в день смерти. Позвонил и молчал…

– Ну это уж я не знаю, дорогая. Это ваши с ним дела. Может быть, набрал, но я оказалась поблизости, и он не стал говорить, а может еще что, теперь не узнать. Тебе сейчас надо думать только о ребенке, согласна?

– Согласна.

– Ну вот видишь… Ты умная женщина, и мы поладим. Сейчас осмотришься, обживешься немножко, а через недельку пригласим юриста и составим соглашение. Не потому, что я тебе не доверяю, просто нам обеим лучше четко знать свои границы. Не волнуйся, малыша я не оставлю и тебя не обижу.

Увидев слезы на глазах Наташи, Вера подала ей платок.

– Все, успокойся. В конце концов, безутешная вдова все же я, а не ты.

Вытерев глаза и совершенно по-детски протяжно шмыгнув носом, Наташа, сутулясь, пошла в дом.

Вера смотрела ей вслед. Что ж, ребенок в твоей утробе завязался с помощью моего мужа, значит, я, как жена, тоже имею на него право.

Жизнь непредсказуема, и это, пожалуй, единственное, что можно о ней сказать точно.

Вера еще немного посидела, наблюдая, как гаснет закат и небо затягивает молоком белой ночи. Где-то вдалеке послышался стук железнодорожных колес, пробуждая воспоминания об авантюрной молодости и горечь от того, что все это давно миновало.

Она встала и уже собралась в дом, но спохватилась, что чуть не забыла закончить одно важное дело.

Внимательно осмотревшись, не наблюдает ли кто-нибудь за ней, Вера достала из тайничка с сигаретами маленький пакет и прошла к самой кромке воды, где, как она знала, ее нельзя видеть из окон дома. Положив пакет на плоский валун, она тщательно растолкла в мелкую крошку лежащие в нем две ампулы адреналина, которые ввела мужу вместо магнезии.

Сев на корточки, высыпала стеклянную крошку в ямку, вырытую палкой в песке там, куда доставали волны.

Со стороны казалось, будто женщина в задумчивости чертит на песке узоры, которые сразу смывает вода.

Так оно и было, через минуту от ее действий не осталось никаких следов.

Пакет она, вывернув наизнанку и сполоснув, зажала в кулачке. Завтра его вывезут вместе с другим мусором, оставшимся после поминок.

Евгений Новиков Сердечному другу

Молодой человек, а это был не кто иной, как поручик Ржевский, спавший на кушетке, открыл глаза, потер их и протяжно протянул: «Фу-у-у!» Затем он пробормотал «надо ж такому присниться», сел и огляделся. По всей комнате была разбросана одежда: там сюртук, чуть поодаль порты, а на комоде – сапог, точно чучело некоего неведомого животного. Поручик повел глазом и заметил подле ножки кушетки алый дамский бант на серебристой щегольской прищепке.

Ржевский некоторое время о чем-то думал, глядя на бант, а затем потянулся и зычно крикнул:

– Тимофей!

За стеной раздался странный звук – как если бы лошадь припала со страху на колено.

– Тимофей! – еще раз крикнул он, вставая и набрасывая на плечи халат. – Ты отдал в починку подпругу?

В комнату вошел слуга в изношенном нанковом сюртуке. Одной рукой он поспешно обтирал губы и верхнюю часть бороды, в другой держал большой сосуд. Поставив его на пол, денщик опасливо отошел в сторонку.

– Так ты отдал подпругу в починку, я спрашиваю?! – спросил Ржевский со строгостью.

– Никак нет, не отдал.

– Почему ж не отдал, каналья?

Тимофей что-то забубнил в свое оправдание, но поручик махнул на него рукой:

– Хватит, хватит! У меня и без того голова идет кругом.

– Это у тебя, барин, после вчерашнего! – подсказал слуга. – Незачем было херес с мадерою мешать.

– А-а-а! – Ржевский поморщился. – Что уж теперь говорить… И снилось потом черт-те что после этого хересу! Будто сижу я на гауптвахте, скучаю, и вдруг мне подают некий альбом. Только я открыл его, как из страниц стали выскакивать голые девицы. Можешь ли ты, Тимофей, себе такое представить?

Тимофей ничего не ответил, только потупился, а Ржевский продолжил:

– Поначалу-то смотрю: ба – девицы-то все плоские, точно цветы, слежавшиеся между страницами. Но скоро, однако ж, стали понемножку объем обретать, кокетничать со мною, коньяку просить. А где ж взять коньяку на гауптвахте? А в карманах будто у меня полно крошек, ну я и принялся кормить этими крошками девиц, чтобы они хоть немного подросли. Ан нет, никак не растут! Так и мучился с ними, пока не проснулся! Вот напасть! Интересно, к чему мне такое приснилось?

С этими словами поручик, распахивая халат, направился к сосуду. Слуга попятился еще дальше, однако поручик вдруг глянул на стол и остановился.

На столе стояло несколько пустых бутылок из-под хересу, какие-то плошки и склянки, тут же лежали курительные трубки, а посередине всего этого, точно вельможа среди бедных просителей, красовался белый пакет.

– А что это там на столе? – спросил Ржевский.

– А что там? – тоже как будто удивился Тимофей. – Надо полагать – вчерашние ваши остатки.

– Я спрашиваю – что там посередине?

– Письмо.

– Письмо? Как оно тут оказалось? – с этими словами Ржевский решительно направился к столу.

Он взял письмо и, разглядывая конверт, на котором были изображены два голубка, держащие в клювах оливковую ветвь и надпись «Сердечному другу», задумчиво произнес:

– Вчера этого письма, кажись, не было.

– Вчера не было, – подтвердил слуга. – Его сегодня утром баба принесла, а я на стол положил.

– Баба? Какая еще баба?

– А пес ее знает какая. Пришла и велела вам, барин, передать.

– Что ж, молода, хороша?

– Какое там – старуха. Посыльная.

– От кого ж посыльная?

– Не сказалась.

Ржевский разорвал конверт и вытащил из него письмо, а также сложенный вдвое лист тонкого пергамента, где находился засушенный голубой цветок. Цветок вместе с пергаментом поручик бесцеремонно бросил на стол и принялся за чтение.

Поначалу он читал с той веселой бойкостью, с какой бобер подгрызает молодую осинку, затем лицо его сделалось как у важного начальника, которому по оплошности подали некое недостойное его внимания прошение, и наконец, ус его как бы сам собою вздыбился, и поручик воскликнул:

– Что за вздор? Просто глазам своим не верю! Она пишет, что понесла от меня ребенка!

– Ребенка? – спросил слуга. – Кто ж его понес?

– Откуда ж я знаю! Пишет, что любит меня, что понесла от меня ребенка, а кто она – поди догадайся!

– Оченно просто могла понесть… При вашей-то хватке… Вот, к примеру, мадам… как бишь ее…

– При чем здесь моя хватка и какая-то бишь мадам?! – перебил его барин. – Конечно, любая может понесть при известных обстоятельствах… Однако ж мне хотелось бы понять, кто именно такое пишет!

– Что ж она, понесла и не подписалась?

– «Я» в конце письма написала, и все! Вот! – Ржевский в сердцах ткнул пальцем в бумагу. – «Я» и больше ничего! Какая досада!

– Стало быть, вы ее хорошо знаете, коль она так по-свойски подписалась, – рассудительно сказал Тимофей.

– Мало ль кого я хорошо знаю! Я полгорода хорошо знаю. Все-таки надобно соображение иметь, чтоб писать вместо имени «я»! Поди тут теперь догадайся, кто это!

– Что ж она еще пишет?

– Да всякий вздор! – Ржевский вновь ткнул пальцем в бумагу. – Вот, например: «Я помню то мгновенье, когда нам удалось соединить наши руки, и вы восторженно воскликнули: «О, это знак судьбы, говорящий о том, что мы будем вместе»… Хм… стал бы я восклицать такое… Соединились руки, и вот уже знак судьбы…. Эдак во всем можно увидеть знак судьбы…. Или же вот… «О нежный, бесконечно нежный друг мой, помните ли вы, как мы стояли над крутым берегом реки, как силились обнять с двух сторон могучую пинию, чтоб соединить на ней наши руки? Вы сказали тогда: «Ежели нам удастся дотянуться друг до друга, то мы уж вечно будем вместе»… Как это понимать? Совершенно не помню, чтоб я обнимал с какой-то барышней какую-то пинию и говорил подобные слова. И что это вообще такое – пиния?

– Это, стало быть, дерево.

– Хм… Зачем бы я стал обнимать дерево, когда предо мною была барышня?! Просто вздор!

– Эва как ловко у вас, барин, получилось – обнимали дерево, а понесла барышня, – с ехидством заметил Тимофей.

– Что усмехаешься? Можешь ли ты вообще такое представить, чтоб я обнимал какое-то дерево, хотя бы и из романтических побуждений, когда рядом находилась барышня?

– А что ж, с вами и такое запросто станется, – сказал Тимофей. – Помнится, вы объявили, что вы есть плющ, а не человек. Стало быть, и пинию могли обнимать.

– Когда это такое было, чтоб я представлялся плющом? – удивился поручик.

– Да в Твери.

– Ну, в Твери… Тоже мне – вспомнил… Когда-а-а это было! Мало ли кем я мог представляться там подшофе. Слушай-ка, Тимофей, а может, это письмо из Твери? Впрочем, нет, нет, нет! – Ржевский замахал руками. – В Твери я когда-а-а-а еще был! За это время дите успело бы не только родиться, но и порядочно уж подрасти. А в письме значится, что она только понесла, что дите еще даже не родилось… Она так и пишет: «Когда дите появится на свет, мне хотелось бы, чтоб оно было похоже на вас»… Хотелось бы, чтобы было похоже… Хм… От кого же все-таки это послание?

– А вы переберите-ка их в уме, дам-то своих, может, и сообразите?

Ржевский закатил глаза в потолок, после чего с интересом, точно там висели какие картины, принялся разглядывать стену, потом – другую, затем перевел взор на кушетку.

В эту минуту в прихожей задребезжал звонок.

Слуга побежал отворять, и через несколько секунд в комнату вошел гусарский прапорщик Клещев.

– А-а-а, это ты, – разочарованно сказал Ржевский.

– Ого, славно мы вчера кутнули! – оглядывая комнату, воскликнул вошедший.

– Да, кутнули хорошо, – буркнул хозяин.

– Однако, я смотрю, ты как будто не рад мне?

– Ну, как сказать… С одной стороны, я тебе рад. А с другой, признаться, – не очень: голова всякими мыслями занята.

Клещев стал похож на человека, который съел в гостях какой-нибудь кусок и вдруг случайно услышал, как за стенкой хозяин говорит брюзжащей хозяйке, что этого куска, съеденного гостем, совершенно не должно жалеть, что, дескать, кусок этот был никчемным и все равно предназначался дворовому псу.

– Ну, ежели твоя голова мыслями занята… – сказал Клещев, и лицо его стало цвета бутылки дымчатого стекла с красным бордо. – Ежели, поручик, мое появление вам, – он подчеркнул это «вам» – нежелательно, то я, разумеется, немедля уйду.

С этими словами прапорщик развернулся было, чтоб уйти, но Ржевский остановил его:

– Да что ты обидчив, как малое дите, Клещев?! Я тебе, конечно, рад, но тут, понимаешь, такое дело странное… приходила баба…

При слове «баба» Клещев встрепенулся.

– Да нет, я про другое. Представляешь, Клещев, какая-то баба, то есть посыльная, сегодня утром принесла письмо. А в письме этом говорится, что некая особа ожидает от меня дите! – воскликнул Ржевский.

– Дите?

– Дите.

– Это от кого ж у тебя оно будет? – удивился Клещев.

– Хм… Как-то странно это звучит… от кого у меня будет дите…

– Что ж тут странного?

– Да ведь это не у меня от дамы будет дите, а у дамы – от меня. Ты что же, разницы не видишь?

Клещев некоторое время задумчиво разглаживал усы, пытаясь сообразить – в чем, собственно, заключается эта разница, но, вероятно, так и не сообразив, спросил:

– От купчихи Межеумовой, что ли?

– Что ты, что ты! В своем ли ты уме! – возмутился Ржевский.

– А что ж, она, хоть и купчиха, а особа весьма ладная, – возразил прапорщик. – И вот еще что скажу – она, то есть Межеумова, не в пример другой твоей пассии… как бишь ее… тоже такая статная, румяная… Э-э-э… Тоже на «м» фамилия начинается…

– Москальцова, – подсказал Ржевский.

– Да, да, правильно – именно Москальцова. Так вот Москальцова, хоть и роду знатного, хоть и поет как соловей, однако ж бедна как церковная мышь. А Межеумова, если уж говорить положа руку на сердце, конечно, не так хороша, и роду низкого, зато… – тут прапорщик внезапно замолчал, увидев, как Ржевский распахивает халат, направляясь к стоящему на полу сосуду.

Ржевский глянул на Клещева, потом – на сосуд, потом опять на Клещева и со словами «пожалуй, опять обидишься» подхватил кувшин и поспешил в соседнюю комнату. Оттуда тотчас же раздались такие звуки, как будто бы там вдруг объявился некий ручей. Но не тот спокойный ручеек в сени дерев, слушая который дамы и романтические господа любят предаваться мирному созерцанию природы и медитации, а ручей бойкий, весенний, с таким задором струящий свои воды, что человек робкий, пожалуй, отошел бы от него куда подальше, а имеющий практический склад ума задумался бы: «А не построить ли тут какую запруду, не развести ли тут каких водоплавающих, чтоб пользу извлечь?»

Сквозь звуки «ручья» едва пробивался голос поручика. Остававшийся в комнате прапорщик приложил ладонь к уху и даже приоткрыл рот, чтоб расслышать, что говорит ему Ржевский, но расслышать получалось очень немногое.

– Бу-бу-бу, – только и раздавалось за стеной.

– Что? – кричал Клещев.

– Бу-бу-бу!

– Говори громче, не слышно!

– Бу-бу-бу… да ты сам возьми письмо и почитай! – раздалось в ответ. – Бу-бу-бу…

– Я благородно воспитан – чужие письма не имею обыкновения читать! – крикнул на это прапорщик.

– Дурак ты, бу-бу-бу! Я же сам тебе дозволяю, бу-бу-бу.

В таком духе они вели беседу, пока «ручей» не смолк и не грянули звуки водопада – то Ржевский выполнял водные процедуры и покрикивал Тимофею: «Ну-ка сюда лей, да вот сюда еще, каналья!» Наконец мокрый, в халате на голое тело поручик возвратился в комнату.

– Ну, прочитал письмо? – спросил он Клещева и встряхнул головой так, что в паутине, свитой в уголке у окошка, вздрогнули мертвые мухи.

– Я же тебе сказал, не в моих правилах читать чужие письма! Как можно-с?! Это ж моветон, низость!

– А! – Ржевский схватил со стола письмо. – Не хочешь сам читать, так хоть послушай…. Так… Ну, про это, пожалуй, неинтересно… Дальше про то, как мы обнимались… А тут… Ха-ха-ха! Надо же, до чего я докатился… Ха-ха-ха! Впрочем, это сугубо личное, что тебе, хоть ты и мой друг, действительно знать не надобно. Вот лучше слушай…

– До чего ж ты там докатился? – полюбопытствовал Клещев.

– Ну, это так… Ерунда всякая… Вот лучше послушай: «Милый друг, вы с дитем будете похожи как две капли воды. В этом меня убеждает то обстоятельство, что…» Ну ладно, это, пожалуй, тоже пропустим…

– Зачем же пропускать?! – рассердился Клещев. – Коль уж начал читать, то читай все!

– «…в этом меня убеждает то обстоятельство…. Так… и коль есть в вас благородство, вы меня в таком положении не оставите…» Да что читать – размусоливать! – Ржевский бросил письмо на стол. – Вся штука заключается в том, что я не знаю, кто эта дама!

– Как не знаешь?

– Так – не знаю! Просто ума не приложу, кто она такая.

– Что ж она, не подписалась?

– Подписалась. «Я» написала. Вот и понимай как хочешь это «я».

– Хм, а может, это кто-то над тобой решил подшутить? Может, какая-нибудь дама, оскорбленная твоим невниманием или тем, что ты разорвал с ней отношения, решила так отомстить?

– В чем же тут месть или шутка? Ежели бы она меня в чем укоряла или смешным выставляла – это одно. Или б по обществу разослала… А так… в письме одна лишь мерехлюндия да признания в том, что она испытывает ко мне разные любовнические чувствования. Нет, братец, это не шутка.

– А денег не просит?

– Нет, и денег не просит! Стало быть действительно понесла от меня ребенка. Эй, Тимофей!

В комнату вошел слуга.

– Тимофей, скажи-ка еще раз, что за посыльная баба принесла письмо. Да… И принеси-ка позавтракать.

– Докладаю: посыльная – старуха, а завтракать ничего нет.

– А семга малосольная? Вчера же, помню, была семга, много семги в прованском масле! – удивился поручик.

– А вчерась всю ее вы изволили съесть.

– Что, столько семги? Ну подай хоть чего-нибудь!

Тимофей подошел к комоду, извлек из стоявшего на нем сапога початую бутылку хересу и на удивленное восклицание Клещева, как это, дескать, херес оказался в сапоге, невозмутимо молвил:

– А коли б я его туда не сунул вчерась, то не было бы и хересу.

– Вот молодец! – похвалил его Ржевский. – Ну, давай ищи теперь сапог с закускою!

– Сапог с закускою?! – испугался Клещев. – Ты что же, закуски в сапогах держишь?

Ржевский успокоил товарища, пояснив, что это всего лишь что-то вроде каламбура: дескать, если херес оказался в одном сапоге, то закуска вся, стало быть, в другом.

– Я не понимаю таких каламбуров, – решительно запротестовал Клещев. – Пошли-ка лучше Тимофея ко мне – у меня там холодная телятина есть, мой Степан нарежет. Да хрену пусть, что ли, от меня прихватит, а то херес твой без закуски да хрену пить совершенно невозможно.

Настаивать на поисках «сапога с закусками» Ржевский не стал – велел денщику пойти к Клещеву.

Тяжело вздохнув, что означало «эва ты, барин, до чего докатился, чужой телятиной побираешься», Тимофей отправился исполнять приказание. Он отсутствовал не более пяти минут – Клещев снимал соседнюю квартиру, – однако, когда вернулся, застал господ уже выходящими на улицу. При этом и от Ржевского, и от Клещева, только что заявлявшего, что, дескать, совершенно невозможно пить херес без закуски и хрену, этим хересом и пахло.

– А телятину теперь куда? – спросил Тимофей.

– Сам и ешь, – приказал ему на ходу Ржевский.

Тут он вдруг остановился и, обернувшись, произнес:

– Да. Вот еще что, Тимофей… Хочу у тебя спросить… Когда это я говорил, что я не человек, а плющ? Ты, поди, что перепутал?

– И ничего я не спутал. Это вы в Твери говорили.

– Зачем же я плющом представлялся?

– Ну, правду сказать, выпимши были и даму хотели соблазнить. А чтоб она ничего не заподозрила, говорили ей, что вы всего-навсего плющ, а не человек, и потому обиды ей не сделаете. А сами все ближе, ближе… А дама та…

– Все, Тимофей, ясно. Можешь не продолжать.

– А дама та вам не очень-то верила, – тем не менее продолжал Тимофей. – Можно сказать, совсем не верила. Завизжать даже изволила…

Ржевский ничего уж более не стал говорить и поспешил за спускавшимся по лестнице Клещевым.

* * *

Гусары отобедали в ближайшей ресторации и направились к князю Сосновскому, где Ржевский надеялся увидеть княжну Марью Павловну, с которой уже вот как месяц завел то, что в обществе называется «relations amoureuses» – непозволительная связь. Княжна была из тех барышень, про которых их мамушки и тетушки говорят: «Может, и не красавица, зато очень обаятельна», а люди посторонние, не имеющие цели выдать их замуж, выражаются куда проще: «Ни кожи, ни рожи». Впрочем, справедливости ради надо отметить, что, вопреки такой внешности, Марья Павловна пользовалась большим успехом у кавалеров. Особой она была решительной, нрав имела пылкий и, несмотря даже на то, что одна нога ее была немного короче другой, твердо следовала к любой намеченной перед собой цели. При этом ее цели, а именно получение от жизни как можно большего количества чувственных наслаждений, совпадали с целями, которые ставили перед собой и кавалеры. Потому-то княжна и была столь популярна среди них. Что до причины, по которой ее ноги имели несколько разную протяженность, то говорили, что во время родов княжна никак не желала покидать материнскую утробу, и князь Сосновский, человек весьма решительный, вынужден был прибегнуть к особенному средству. Он велел подкатить к дому пушку и дал из нее такой залп холостым, что не только в доме, где находилась его рожающая жена, но и во всех других домах поблизости повылетали стекла. Как говорили, перепуганная выстрелом княжна так стремительно покинула утробу матери, что вывихнула при этом ногу. И как ни вправляли потом повитухи и лекари ее ногу на место, она все ж таки стала расти немного на особицу.

Впрочем, эта разница была почти незаметна благодаря искусству сапожников, изготавливавших для княжны специальную обувь, в которой она не хромала, а лишь едва заметно прихрамывала. И все ж о Марье Павловне недоброжелатели говорили: «Бог шельму метит». А точнее сказать, – недоброжелательницы, поскольку среди мужского населения о княжне можно было услышать исключительно благодушные отзывы.

* * *

– Что ж, ты уверен, что это Марья Павловна понесла от тебя? – спросил Клещев, когда они ехали к Сосновским.

– Разумеется, нет, – ответил Ржевский.

– А если окажется, что это и в самом деле она?

– Тогда пущу себе пулю в лоб, – засмеялся поручик.

– Да-а, в суетном городе непросто обрести хорошую, верную жену. Здесь дамы подвержены разным порокам. Корыстны, изменчивы и сердца имеют каменные. Исключения очень-очень редки! – с грустью сказал Клещев. – В наше время к истинной любви способны лишь селянки, только в сельской глуши можно еще сыскать чистое сердце. Как ты знаешь, я недавно получил дядюшкино наследство, так вот подумываю теперь выйти в отставку и отправиться в деревню к чертовой матери.

– Что ж ты будешь там делать?

– Женюсь и обрету тихое семейное счастие на лоне природы. Скажу тебе по секрету: есть уж там для меня и невеста. Управляющий написал, что собой хороша и с наследством хорошим. Душ триста за ней папаша ее дать обещал. Приеду к ней в ментике с собольей оторочкой, в белых лайковых перчатках – уж тогда она от меня никуда не денется! Да, кстати, хотел у тебя спросить: а ты любил когда-нибудь? Нет, я, конечно знаю, что ты сердцеед… Но я не про это, а про настоящую любовь.

– Один раз любил, пожалуй, – подумав, сказал Ржевский.

– Что, хороша она была?

– Просто великолепна. Глаза огромные, статная и в трико с блестками, вроде тех, что на цирковых наездницах.

– Где ж ты ее такую встретил?

– На нижегородской ярмарке. Как только увидел ее, так мое сердце сразу и упало. Больше так оно уж никогда не падало.

– А она что?

– На мой восхищенный взгляд она ответила божественной улыбкой. А потом наклонилась ко мне и поцеловала в щеку.

– Что ж она, так высока была? – изумился Клещев. – Или ты в креслах сидел?

– Росту она было обычного, но для пятилетнего мальчика высока, разумеется.

– Какого еще мальчика?

– Мне тогда лет пять было.

– Пять? – изумленно воскликнул прапорщик.

– Да, лет пять, а то и меньше. Ну, тут подбежала нянька, крик подняла, домой меня потащила, – невозмутимо продолжал Ржевский. – Я, конечно, тоже орал, по земле катался, но все без толку. А потом отец еще и высечь меня приказал. Но я благодарен и няньке, и отцу своему за то, что они уберегли меня от первого разочарования в женщинах. И с тех пор я… – он не договорил, потому что в этот миг бричка так подпрыгнула, что оба гусара едва из нее не вылетели, а после всю дорогу только и делали, что бранили возницу да подавали ему советы, как правильно управлять лошадьми.

* * *

Представ перед старым князем, гусары некоторое время с понуренными головами выслушивали его сетования о том, что всякие французские писаки теперь только и делают, что засоряют неокрепшие умы непозволительным вольнолюбством. Дождавшись же слов «был бы я помоложе, всех этих якобинцев поставил бы к барьеру», Ржевский мгновенно перевел разговор на пистолетную тему. Теперь уже старый князь с вниманием слушал, чем бой кухенрейтерских пистолетов отличается от боя седельных. Наконец в беседу вступил Клещев, который и был здесь нужен для того, чтоб отвлечь внимание вдового князя Сосновского, зорко следившего за нравственным обликом дочери, и дать своему товарищу время объясниться с княжной наедине.

Клещев принялся рассказывать, а потом даже и показывать, как лучше точить палаш, а Ржевский сначала отошел к окну, как бы для того, чтоб разглядеть что-то на улице, затем бочком вышел из гостиной и быстро устремился в комнату княжны. Он застал Марью Павловну ведущей беседу с каким-то штатским господином. Завидев поручика, тот немедленно раскланялся с хозяйкой и, надувши щеки, поспешно засеменил прочь.

Решив, что спрашивать княжну напрямую: «Не понесла ли ты от меня, голубушка?» было бы вульгарно, Ржевский решил идти другим путем. Он подошел к Марье Павловне, встал напротив нее и начал с пристальным вниманием смотреть ей в глаза. Ржевский полагал, что ежели она понесла от него, то непременно смутится. Марья Павловна не смутилась. Взгляд ее стал тверд, как у гусыни, когда приблизится к ней какое-нибудь небольшого размера домашнее животное, которое она легко может отогнать укусом, если оно проявит излишнее любопытство или назойливость, а пока ждет, дабы понять, для чего, собственно, оно приблизилось.

– Ну, – сказал Ржевский и сделал новую паузу, все еще пытаясь разглядеть в глазах Марьи Павловны смущение.

– Что ну, сударь? – спросила та. – Если вас интересует, кто этот господин, который только что беседовал со мной и ушел, то так и спросите.

– А кто этот господин? – Ржевский был обескуражен.

– А не много ли вы от меня требуете, поручик?

– Я требую? – изумился Ржевский. – Помилуйте, княжна… Это же вы сами…

– Я, конечно, оставляю за вами право ревности, – решительно перебила его княжна. – Мне она, признаться, даже льстит, однако, согласитесь, каждый из нас сам волен выбирать, с кем ему беседовать. Не так ли?

– Марья Павловна, вы, безусловно, правы, и я вовсе не требую отчета о том, с кем вы беседуете. Я здесь вовсе не для того, чтоб выяснять, с кем вы тут изволите… – говоря это, Ржевский окинул взором диван со смятыми подушками, на спинке которого были вышиты золотом два амура с крылышками и нацеленными друг на друга стрелами.

– В доме папенька, – сказала княжна, заметив этот взгляд поручика. – Слышите? – тут она покосилась на дверь, из-за которой доносились голоса. – Но сегодня вечером он собирается в английский клуб. Вы меня понимаете?

– Разумеется, княжна. Мы всегда отлично понимаем друг друга.

– Так будете у меня сегодня вечером?

– Разумеется, – для пущей убедительности поручик подкрутил ус. – Марья Павловна, вы же прекрасно знаете, как важны для меня наши встречи… Без них моя жизнь была бы совершенно пустою… Кстати, хочу у вас поинтересоваться…

– Поинтересоваться? Чем же? – княжна вскинула брови.

– Помните, однажды, гуляя над рекой, мы с вами… как бы это получше выразиться…

– Выражайтесь, поручик, прямо. Вы же все-таки гусар, вам не пристало изъясняться экивоками.

– Ну, словом, мы гуляли над рекою и решили… решили обнять пинию.

– Что? Кого мы обнимали?

– Пинию.

– Кто это? Признаться, я вас не понимаю.

– Ну, пиния, дерево такое…. Мы с вами решили обхватить его с двух сторон руками, чтоб…

– Мы с вами обнимали дерево? Поручик, я, конечно, понимаю, что вы способны на всякие нетривиальные поступки. С вас всякое станется. Например, я слышала, что вы… Ладно уж, оставим, вы и сами знаете, какие поступки, мнимые или действительные, вам приписывают в обществе. Мне лишь непонятно, зачем вы меня пытаетесь представить безумною? Сами рассудите – могло ли мне прийти в голову обнимать какое-то дерево?

– Нет, не могло, – сказал Ржевский, закусывая губу.

– К чему ж тогда вы заводите такие странные разговоры?

– Видите ли, княжна… дело в том, что… – Ржевский устремил взор под потолок, как бы задумавшись о чем-то высоком, – в том, что… Впрочем, это я так про пинию, это всего лишь дерево, это совершенно не важно.

Тут за дверью раздались шаги, и в комнату вошел папенька Марьи Павловны, сопровождаемый Клещевым, который следовал чуть позади и делал Ржевскому знаки: дескать, никак не мог остановить князя. Тот подозрительно посмотрел на свою дочь и Ржевского, понюхал воздух, искоса глянул на диван с золотыми амурами и смятыми подушками и предложил всем перейти в другую залу, куда он уже распорядился подать напитков и закусок.

Ко всеобщему удивлению, Ржевский, сославшись на занятость, от напитков и закусок отказался, раскланялся и, незаметно скривив Клещеву физиономию, дескать, нет, это не княжна понесла ребенка, поспешил прочь.

* * *

Сев на извозчика, поручик поехал сначала домой, где переоделся в парадный мундир, а затем – к княгине Абрамовой, которая давала бал в этот вечер. Он прибыл на бал, когда вальсировка только начиналась.

Вопреки своему обычаю, поручик, однако, не поспешил принять участие в танцах. Вместо этого он остановился у колонны и, облокотясь на нее, принялся внимательно разглядывать кружащиеся по залу пары.

Вокруг поручика скоро стали собираться знакомые господа, ожидавшие услышать от него новые анекдоты и занимательные рассказы, но этих надежд Ржевский на сей раз не оправдал: был рассеян, на вопросы отвечал невпопад.

– Да что с вами сегодня такое, поручик? – спросил его кто-то. – Даже и не танцуете?

– Упал с лошади.

– Как?

– Да вот так.

– Упали с лошади-с?

– Да, с лошади. Упал и ногу подвернул. Потому и не вальсирую.

Господа, как водится в таких случаях, принялись обсуждать, что может сделаться с человеком, упавшим с лошади, стали с живостью рассказывать, как они и сами падали с лошадей и что с ними происходило после этого. Кто-то предложил поручику незамедлительно отправиться к лекарю княгини, чтоб тот наложил ему на ногу тугую повязку.

– Повязку? – рассеянно спросил Ржевский. И тут вновь удивил роившихся вокруг него господ: вопреки собственному заявлению, что подвернул ногу, нисколько не захромав, он вдруг устремился в другой конец зала.

Поручик разглядел там дочь статского советника Полоскова, прехорошенькую Любоньку, с которой тоже имел relations amoureuses.

Заметив приближающегося Ржевского, Любонька так вся и вспыхнула и, чтобы справиться с волнением, усердно замахала вокруг личика веером.

– Здравствуйте, Любовь Михайловна! – почтительно поклонившись, сказал Ржевский.

– Здравствуйте, поручик, – Любонька церемонно поклонилась в ответ.

– Не правда ли, хорошая погода, Любовь Михайловна? – снова кланяясь и при этом сосредоточенно глядя на живот Любоньки, спросил Ржевский.

– Погода? Да, погода хорошая, – согласилась Любонька, но в голосе ее на этот раз прозвучали нотки беспокойства. – Все ли с вами в порядке, милый? – перешла она на полушепот, чтоб стоявшие рядом ее не услышали.

– Нам надобно поговорить наедине, – сказал Ржевский заговорщицким тоном. – Приходите сейчас в синюю комнату за каминным залом.

– В синюю комнату?

– Да, в ту, где вы подарили мне первый поцелуй.

– Но мазурка… – растерянно сказала Любонька.

– После, после мазурка, – с этими словами поручик отошел прочь. – Есть срочный разговор.

Для отвода глаз – маменька Любоньки сидела у стены в кресле и зорко наблюдала за дочерью – он перемолвился с кем-то парой слов, рассказал кому-то анекдот, а затем ловко нырнул в боковой проход залы. Там он взлетел по лестнице на второй этаж и устремился в конец дома, где находилась синяя комната, назначенная им для свидания.

Дойдя до конца анфилады, Ржевский увидел Любоньку. Она стояла спиной к нему и любовалась садом из окна.

Пару секунд Ржевский смотрел на барышню, а затем подкрался к ней на цыпочках и со словами «ясочка моя ненаглядная» обхватил сзади. Любонька от неожиданности вскрикнула, попыталась обернуться, но Ржевский держал ее весьма крепко.

– Ну, ну, ну, – нежным голосом урчал он, смиряя ее попытки вырваться. – Ну, ну, ну… Ах… ясочка моя… Какое же это счастье обнимать вас!

Он погладил ее по животу и спросил:

– Ну, кто у нас будет? Мальчик или девочка?

Тут барышне удалось-таки вырваться, она обернулась, и Ржевский с недоумением увидел перед собою вовсе не свою любовницу Любоньку, а совершенно незнакомую ему даму.

– Ах, мадам, прошу прощения! – воскликнул он, но дама, не пускаясь в объяснения, залепила ему довольно увесистую пощечину.

– Мадам! – снова воскликнул поручик, однако незнакомка, которую он ошибочно принял за дочь тайного советника, уже поспешно улепетывала прочь, подхватив обеими руками подолы своих кружевных платьев, как если бы выбиралась на сушу из огромной лужи.

Ржевский в сердцах топнул ногою и столь энергично развернулся вокруг себя, что, будь его каблуки острыми, ввинтился бы, пожалуй, в паркет, как штопор. Он прошелся по комнате, а потом расхохотался.

В эту минуту в комнату впорхнула Любонька.

– Вы, кажется, с кем-то тут говорили? – спросила она. – Навстречу мне только что попалась дама… знаете, она была такая вся…

– А, это пустое, я тут немножко перепутал, – Ржевский утер слезы смеха с глаз. – Главное, что вы здесь! Ах, милая Любонька, как же я рад вас видеть!

– Вы так весь и сияете, – сказала Любонька. – Признаться, прежде я не видела вас такого.

– Разумеется. Хо-хо-хо!

– Что, разумеется? Прежде я не казалась вам милою?

– Как вы могли такое подумать, Любонька?! Я и прежде всегда восхищался вами, но теперь…

– А теперь зазвал сюда вместо мазурки и смеется, – Любонька надула губки.

– Ах, милая! – поручик порывисто обнял свою подругу.

– Осторожнее, нас могут увидеть, – сказала она, отстраняясь.

– Ну вот и вы туда же! Пусть видят! Даже очень хорошо, если увидят!

– Что же в этом хорошего будет, коль о нас разговоры пойдут?

– Знаете, я в последнее время стал задумываться о жизни, – поручик отступил на шаг от Любоньки и опустил голову, словно стеснялся слов, которые теперь говорил, – и жизнь моя все более казалась мне пустой, лишенной смысла и вдохновения… Но сегодня, когда получил послание от вас…

– Послание от меня? – удивилась Любонька. – Но я не писала вам никаких посланий.

– Как не писала? Любонька, что вы такое говорите? – поручик округлил глаза. – Только что в зале… ваша изменившаяся фигура дала мне основание полагать…

– Моя изменившаяся фигура? – тут уж Любонька округлила глаза. – При чем тут моя фигура… И позвольте вас спросить, как это она изменилась? Уж не располнела ли я, по-вашему?

– Так это было послание не от вас? – с горечью воскликнул поручик.

– О каком послании вы говорите? Да что с вами творится, милый?

– Ничего, – упавшим голосом молвил Ржевский, – со мною все в порядке.

– И все-таки, что это за послание, столь взволновавшее вас?

– А… ну это послание из географического общества. Вернее, из ботанического. Оно касается разведения разных видов диковинных растений: пиний, папоротников, хвощей и чего-то там еще…

– Да что с вами? – вскинулась Любонька. – Вы как будто не в себе, – она приложила руку к его лбу. – Нет, голова не горячая. Но что за речи я слышу?

– Ничего-с особенного. Просто я упал с лошади, немного голову зашиб.

Услышав эти слова, Любонька и ахнула, и охнула, а потом стала настоятельно рекомендовать поручику немедленно обратиться к лекарю княгини Абрамовой.

Ржевский сказал, что, пожалуй, так и сделает, а потому вынужден раскланяться.

…В удрученном состоянии он покинул синюю комнату и, сбежав вниз по лестнице, поспешил к выходу. Выйдя на крыльцо, поручик стоял там некоторое время, задумчиво крутя ус, а потом вернулся назад, но уже не в залу, а направился прямым ходом в поварскую.

Найдя там молодую кондитершу Анюту, он без всяких предисловий потрепал ее по щеке и спросил, не писала ли она ему какое послание.

Услышав в ответ, что Анюта послание ему не писала да и писать никак не могла, поскольку в «грамоте не разумеет», Ржевский пробубнил что-то маловразумительное и, махнувши рукой на Анюту и на торт, который она украшала дольками апельсинов и клубникой, поспешил прочь.

Выйдя на улицу, он сел в бричку и велел извозчику гнать на Каменный остров. Однако не проехали они и улицы, вдруг приказал поворачивать на Фурштадскую.

– Так на Каменный или на Фурштадскую? – удивился извозчик.

– А ты скажи-ка мне лучше другое, братец… Как бишь тебя зовут?

– Ну, Трифон, – недовольно пробурчал извозчик.

– Так вот скажи мне, Трифон, есть ли у тебя детки?

– Детки? Есть. Как не быть деткам.

– Сколько ж их?

– Пятеро. Три сына и, стало быть, две дочери.

– И что же – ты их всех узнаешь?

– Знамо дело, узнаю. Как же я детей своих могу не узнавать?!

– А узнают ли они тебя? – не унимался поручик.

– А к чему вы, вашблагородь, энто спрашиваете?

– А к тому, милый мой Трифон, что у меня самого скоро будет дитятя! А потому поедем-ка с тобою в какой кабак, выпьем там по штофу, и ты мне расскажешь, как надобно с детями-то управляться!

* * *

Прапорщик Клещев, пришедший поутру к Ржевскому, чтобы узнать, есть ли новости касательно зачатия ребенка, застал своего товарища неподвижно сидящим в кресле посередине комнаты с обнаженной саблей в одной руке и с бокалом шампанского в другой.

– Что это ты делаешь? – удивился Клещев и только тут заметил, что у окошка стоит мольберт, над которым чернеет чья-то шевелюра.

– Как видишь, позирую для своего портрета, – сказал Ржевский, не меняя положение головы и только поведя в сторону товарища глазами. – Кстати, изволь узнать – над моим портретом работает, – поручик повел глазами в сторону мольберта, – известный художник Галактионов.

Тут шевелюра чуть наклонилась вперед.

– Ну не то чтобы этот Галактионов был уж таким известным, – продолжил Ржевский. – Это я для того говорю, чтоб он, услышав похвалу в свой адрес, лучше старался!

– Уж и так стараюсь изо всех сил, – раздалось из-за мольберта. – Только я не Галактионов, а Голубицкий, извольте знать.

– Ну, Голубицкий так Голубицкий, – согласился поручик. – Тоже хорошая фамилия. Признаюсь тебе, Клещев, я сегодня с утра столько мастерских художников обошел, чтоб выбрать себе лучшего… Прямо скажу – адова задача. Эти бестии имеют привычку спать до обеда, как барчуки! Каково тебе это?! Да притом, представь, Клещев: один исключительно батальные сцены пишет, другому только пейзажи удаются… Нашел было одного портретиста, да пьет, собака, уж третью неделю. Хорошо, что, наконец, этот вот Голубцов попался. И трезв, вроде, и пишет, кажется, неплохо.

– А зачем тебе вдруг понадобился портрет? – спросил Клещев.

– Когда малютка родится, прикажу повесить сей портрет над колыбелью.

– Это для чего ж? – поинтересовался Клещев.

– Как для чего? – удивился Ржевский. – Ведь, как ты сам прекрасно знаешь, мы, гусары, больше квартируем, чем живем дома. Походы, сражения, то, се…. С кого малец будет брать пример в отсутствие отца? Не с лакея же! Нужно, чтоб мой сын с самого рождения видел пример высокого служения Отечеству, дабы уже сызмальства возрастал в благородном духе! Пусть с младых ногтей постигает, к чему должен стремиться в жизни! Как говорится, «не надобно иного образца, когда в глазах пример отца!»

– Хм… А коль у тебя родится дочь?

– А коли будет дочь, тоже не беда! Мой образ станет для нее мерилом нравственности!

– Мерилом нравственности, а сам в руке бокал держишь! Чему это научит ее?

– А, пожалуй, ты прав: бокал – это лишнее… Голубцов, можешь ты вместо бокала нарисовать в моей руке какое-нибудь яблоко или, скажем, гроздь винограда?

– Могу-с, – согласился живописец. – Что более желательно?

– Пожалуй, яблоко, – подумав, сказал Ржевский. – Из винограда, как ни крути, вино делают, а яблоко более невинный для ребенка предмет.

– И из яблок наливки всякие готовят, – возразил Клещев. – Крюшоны, сидры и прочее.

– Нет, Клещев, все-таки яблоко для ребенка более невинный фрукт, – не согласился Ржевский. – Ты сравни: шампанское и сидр. Есть же разница?

Некоторое время они спорили, какой фрукт обладает большей невинностью, а потом Клещев спросил:

– Так ты уже прознал, которая именно дама понесла от тебя дите?

– Еще нет, – беспечно отозвался Ржевский. – Я вчера на балу у Абрамовой был, там хотел разузнать. Да не разузнал ничего и только полночи в кабаке просидел. А теперь вот сижу, как истукан, а для какого дитяти, так и не знаю.

– Хм, мне думается, что это не последнее дело – узнать, кто мать твоего ребенка. Это, я полагаю, весьма даже существенное обстоятельство – кто мать, – Клещев для большей убедительности своих слов поднял вверх палец. – Вдруг не ровен час окажется, что это какая-нибудь…

– Ты, Клещев, говори, да не заговаривайся! – поручик сверкнул глазами. – Я только с благородными дамами дело имею!

– Хм… только с благородными… А мадам Курносова?

– Мадам Курносова не в счет. У нее и без меня и муж есть, и дети. Зачем бы она стала мне писать да еще цветочек засушенный вкладывать? Такое просто невозможно!

– Почему ж невозможно?

– Они скобяными товарами торгуют, откуда там цветочку взяться!

– А эта… как ее… в соседнем доме квартирует, вдова коллежского асессора… Я ее видел у тебя…

– А, эта… Но зачем она бы стала послание мне отправлять, когда просто могла сама сюда прийти?

– Пожалуй. А белошвейки из Колягина?

– Тьфу, типун тебе на язык! Нашел, кого вспомнить!

– Или мадам Берендеева.

– Это кто ж такая? – Ржевский оживился и повернул голову в сторону товарища, но, услышав жалобное восклицание художника «не извольте шевелиться», вернулся в прежнее положение и шепотом переспросил, о какой даме речь.

– Ну, Берендеева… Помнишь, на балу в Аничковом была такая дама в лилиях, – попытался объяснить Клещев. – Ты еще в ее альбом стишок написал.

Ржевский наморщил лоб, пытаясь вспомнить, какой именно даме он посвятил стих, но так и не вспомнил.

– Ну, беленькая такая, миленькая, пышненькая, мамаша у нее еще майорша, – не унимался Клещев. – Ну, такая… с длинным хвостом.

– С хвостом? – ужаснулся Ржевский.

– Ну, с хвостом в смысле прически, а не с таким… Да что у тебя за мысли какие, право, странные!

– А-а-а-а, с длинною такою косою! – протянул поручик. – Как же – помню, помню… Так, постой, это ж вроде не моя, а твоя пассия?!

Прапорщик некоторое время стоял в глубоком раздумье, а затем с досадою хлопнул себя по лбу – дескать, как это он так опростоволосился, приписав собственную возлюбленную товарищу:

– Ну, да, пожалуй, что моя… Впрочем, какая разница!

– Эй, Голубцов, ты еще не закончил портрет? – с досадой спросил Ржевский. – Позирую уж два часа, живот от голода свело.

Художник отвечал, что портрет не готов – надобно потерпеть еще хотя бы часик.

– Да, это твоя пассия, Клещев… помню, помню… – сказал поручик, смиряясь. – Уж такая у нее коса, не хуже, чем у баронессы… Ба! Как же я про баронессу-то забыл?! Отчего же она мне сразу в голову не пришла?! – Ржевский вскочил с кресла.

– Это какая баронесса? – прищурился Клещев. – Уж не баронесса ли Штраль?

Ржевский на это ничего не ответил и, нимало не обращая внимания на протестующие восклицания живописца, направился к столу и схватил с него бутылку шампанского.

– Значит, баронесса Штраль, – ухмыльнулся Клещев.

* * *

– Что ж барин, гляжу я, жениться ты надумал? – спросил Тимофей, прибиравшийся после ухода Клещева и художника, удостоенного чарки за старания. – А куды портрет ваш девать?

– Там и оставь – он еще не докончен. Голубицкий завтра явится и дорисует.

– Явится… Как же… Знаю я таких живописцев… – Тимофей усмехнулся. – А жениться тебе и впрямь не помешало б. Степенности сразу бы прибавилось, да и баронесса не то что другие-то ваши барышни-с. Она, то бишь баронесса…

– А ты, Тимофей, женат ли? Все забываю у тебя спросить, – перебил его Ржевский.

– Да я уж говорил.

– Ну, напомни, я позабыл.

– Женат. А потому и не блужу. Блудить – грех, – Тимофей с укоризной посмотрел на поручика.

– Кто ж твоя жена? Хороша ль?

– Это смотря которая.

– Как? У тебя не одна жена? – изумился Ржевский.

Тимофей замялся и принялся скрести бороду.

– Так ты многоженец?

– Никак нет, не многоженец, имею единственную жену.

– Единственную? А говоришь – которую. Как это понимать?

– Да это барин мой прежний меня два раза обженил, – нехотя сказал слуга. – Тот, у которого ты меня в карты выиграл.

– Как так – два раза обженил?

– Да он больно пропорции любил. Бывало, построит тех, кому пора пришла жениться, в две шеренги по росту. В одной шеренге девки, в другой – парни. Да так и поженит. Как он говорил – согласно пропорциям.

– Но как же так получилось, что ты два раза женат?

– Первый раз он обженил меня на Воздвиженье, а на Покров приехал папенька барина. Ну, барин нас снова построил, чтоб показать папеньке, как нас женит. И снова меня обженил.

– Как же тебе досталась другая жена? Ведь за пару недель вряд ли ты мог вырасти? – удивился Ржевский.

– А Якова в шеренге уж не оказалось, потому как его медведь задрал. Ну, взяли тогда заместо Якова Игнашку, и нас снова обженили. Яков-то был здоров, а Игнашка мал, а потому всем уже другие жены досталися. Первая моя жена была Аленушка, а вторая – Аннушка.

– Вот как? Которая же из них лучше?

– Аленушка. У нее родинка на правой щеке, а Аннушка – так… без родинки всякой. Хотя, не буду врать, по хозяйству спорая.

– А кому досталась Аленушка?

– Да соседу моему Никифору. А мне от него – Аннушка.

– Так не случается, что вы ревнуете своих жен?

– А чего ж ревновать? Ревность – это грех.

– Да, часто нас по таким вот ранжирам небесный барин строит, – сказал Ржевский, задумчиво глядя на себя в зеркало и поправляя доломан. – Впрочем, зря я клевещу. Это мы сами не по ранжиру всегда норовим построиться. А он много воли нам дает, потому что любит нас.

…Едва поручик вышел, как зазвенел колокольчик. Тимофей отставил в угол щетку, сказал вполголоса «черт какой забывчивый» и пошел отворять дверь.

Перед ним стояла старуха-посыльная.

– За ответом явилась, – сказала она. – Барыня требует, ждет не дождется ответа-то.

– Что ж я тебе на это скажу? Нету барина дома. Только что ушел. Да ты, поди, его на лестнице встретила.

– На лестнице? На лестнице я другого барина встретила. Совсем не того, – ответила старуха.

– Как не того? Это и есть барин мой, поручик Ржевский.

– Ржевский? Какой еще Ржевский? Мне никакого Ржевского не надо. Мне надобен Клещев. От него барыня ответа ждут-с.

– Клещев?

– Он самый.

– Так Клещев вон в той квартире проживает, – Тимофей указал на противоположную дверь. – А в этой… – он постучал костяшками пальцев по косяку, – поручик Ржевский.

– Как так? Барыня сказала, второй этаж и дверь налево.

– Правильно сказала – там Клещев квартирует. А Ржевский, как видишь, – направо.

– Эва как… – старуха в задумчивости помяла в ладошке подбородок. – Стало быть, я двери перепутала, не тому письмо отдала?

– Стало быть, не тому, – усмехнулся Тимофей. – Глупая ты баба.

– И как это я такого маху дала – двери перепутала? Где ж теперь письмо?

– Так на столе и лежит, – сказал Тимофей. – Открытое, да все в хересе.

– В хересе? А, это ничего, что в хересе, неси-ка его сюда, – обрадовалась старуха. – Сейчас хорошенько перетяну его бечевкой да Клещеву и отдам. Ну, что стоишь как вкопанный?! Давай тащи сюда письмо, башка твоя деревянная!

Улья Нова Динина любовь

В тот день Дина познакомилась с парком, когда он сверху донизу усыпан желтыми липовыми сердечками. Она знала эту аллею в горячем тополином снегу, в дрожащем голубоватом инее. Она шагала с папкой под мышкой, чуть шурша по розоватому гравию аллеи. Ее каштановые волосы, уложенные вихрами, лучились и вспрыгивали на плечах.

Дина возвращалась домой, получив свой самый важный в этом году заказ, обещавший безбедную неторопливую жизнь всю осень, всю зиму. Будущее теперь было определенным, очерченным и не таким тревожным: наполненные неторопливой работой дни в маленькой комнате, несколько лет назад переделанной из спальни в домашний офис. Впереди ее ждало чтение множества статей и прилежное составление каталога к выставке в тишине и мягкой убаюкивающей пустоте безлюдной квартиры.

В начале этой осени досадное и привязчивое прошлое, ослабев, неожиданно разжало пальцы, все же позволив увернуться, освободиться. Дину окончательно отпустили две ее большие беды, две многолетние, безнадежно истязавшие ее влюбленности. И она стала легкой, от нее как будто осталась невесомая, бестелесная четвертинка. С тех пор Дина парила по городу, как перышко, как лепесток василька, удивлялась резкости и прозрачности каждого нового дня. И в очередной раз убеждалась, что когда любовь отпускает, все ее обещания и предвестники постепенно распадаются, смешиваются со слезливым утренним туманом, растворяются в бледном небе пасмурного осеннего полудня. Все вокруг отчетливо проступает в бескрайней, безбожной, обезличенной своей наготе – без затаенного и щемящего знака вопроса, без запятой, предполагающей заветное продолжение. Без щекочущей тайны, которая ежеминутно тревожит любопытство, искушая перелистнуть несколько дней, несколько месяцев, чтобы украдкой заглянуть в будущее. С такой надеждой. С таким нетерпением. И узнать разгадку.

В тот день Дина спешила по аллее парка легко, торжествуя, окутанная горьковатым ароматом конца сентября, под высоким небом с крошечными обрывками облаков, которые разметались повсюду. Ее бледное лицо обрамляли сияющие вихры, изумрудный платок, темно-синий воротник пальто. Она задумалась, замечталась, постепенно отрываясь от земли, отдаляясь от всего вокруг. В такие мгновения она любила представлять, как из неба ей навстречу вырываются святые. Из безбрежной голубизны отчетливо, ярко возникают они и бегут, задрапированные в пурпурные и лазурные одеяния. Преодолевшие. Наполненные силой и величием милосердия. Точь-в-точь как на полотнах Микеланджело, как на его фресках в Сикстинской капелле, некоторые из которых Дине предстояло описывать для каталога выставки всю предстоящую осень, всю зиму. Она вглядывалась в небо сквозь черные ветви и желтые сердечки липовых листьев, отчаянно и самозабвенно грезила наяву, представляя могучий, завораживающий бег святых под облаками. Она ожидала их появления, была готова к чуду прямо сейчас, сию секунду.

Окрыленная видениями, рассеянная и захмелевшая от неожиданной милости и совершенства этого дня, начисто утратив ощущение тела, Дина споткнулась. Сильно подвернула ногу. Унижающая, резкая боль прожгла ее насквозь, вмиг заставив очнуться, растерять легкость, утратить сияющие видения. Отчего-то смутившись, виновато одернув пальто, она отошла к бордюру аллеи, согнулась, стала изо всех сил растирать щиколотку, разгоняя раскаленную лаву боли. На нее победоносно нахлынул далекий шум шоссе. А еще крики школьников, которые с визгом носились по жухлой траве под деревьями парка, побросав портфели разноцветной горкой на лавочке. По аллее плыли неторопливые прохожие. Тут и там шуршал под подошвами гравий. Невдалеке призрачно и упрямо маячила передвижная летняя тележка мороженого. За прилавком, уперев руки в дородные бока, в даль вглядывалась женщина с оплавившимся лицом, без особой надежды поджидающая последних в сезоне покупателей. Тут и там липовые листья, обессилев, смиренно отрывались от веток, медленно рисовали последний прощальный завиток в сыроватом и пронзительном воздухе парка. Беззвучно, кротко ложились на землю новым слоем сердечек, постепенно склеиваясь друг с другом и втягивая в себя сырость почвы.

Растирая в ноге лаву боли, сбитая с толку криками школьников и ревом шоссе, Дина вдруг заметила на бордюре тротуара синюю детскую варежку из пушистого мохера. Маленькая и неброская, она лежала как кроткое и крошечное письмо. Как синее шерстяное сердечко. Неожиданно забыв боль, Дина резким выпадом схватила чужую варежку, спрятала в кулачке. Почувствовала ладонью чуть влажную шерсть, пропахшую сыростью парка. Прижала детскую варежку к груди, не боясь перепачкать пальто. Ее с головы до ног окатил знакомый самолюбивый страх перемен, как когда-то в институте, когда она бродила по городу с недельной задержкой, раздумывая о будущем, боясь купить тест на беременность, взвешивая жизнь на весах, будто перышко, которое наливалось ее тогдашним гнетущим испугом, самолюбивым отчаянием. Но все обошлось, оказалось случайной тревогой, надолго оставив горьковатый привкус страхов и панических дум, которые отдавали застоялой водой черных речных омутов и тянули куда-то в илистую глубину, в безнадежность.

Сейчас Дина наполнялась нарастающим ликованием, как если бы долгожданные святые с полотен Микеланджело, с его фресок в Сикстинской капелле, послали ей вместо своего бега по небесам тайный знак. Синее мохеровое письмо. Обещание чуда.

Скорее всего, круглеющая дама в новеньком джинсовом комбинезоне неторопливо вязала в парке детские одежки будущему малышу, уютно устроившись на одной из скамеек. Потом неожиданный телефонный звонок озадачил ее, заставив немедленно вскочить, заспешить, отвлечься. Или попросту из насупленного неба хлынул слегка леденящий осенний ливень. И круглеющая румяная дама убежала, выронив из вороха вязания крошечную синюю варежку, нежный и заботливый дар будущему сыну, который уже присутствовал в ней и намечался вокруг, медленно меняя мир, заполняя собой все тупики и тайные комнаты, неукротимо распускаясь лепесток за лепестком, обещая себя, но все еще не показывая лица.

Сжимая варежку в кулачке, Дина на всякий случай ускорила шаг, будто ожидая, что кто-нибудь может пуститься вдогонку, обнаружив пропажу. Она шла все быстрее, слегка опасаясь, что кто-нибудь подойдет и потребует вернуть маленькое послание святых. Она почти бежала, слыша громкое биение сердца, которое колотило, как ударные новой песни. Оно всхлипывало и гремело, будто сердце вора, которому удалось стянуть то самое, о чем не мог даже мечтать, на что не мог даже надеяться. И Дина сжимала свою тайную надежду в кулачке изо всех сил, до боли в пальцах.

Потом она осмотрелась по сторонам, не заметила никого, кто мог бы обратить внимание на ее маленький моноспектакль на главной аллее парка. Выдохнула с облегчением. Каштановые вихры, обрамлявшие лицо, сверкнули на солнце. В этот самый момент Дина как никогда остро ощутила, что жизнь ограничена во времени, что бесконечного числа попыток не будет. Эта истина прожгла ее, как самая сильная, тревожная, отрезвляющая боль. Тебе и даны здесь, наяву, три-четыре попытки неподдельной любви, знания, творения. Ты, конечно, можешь не принимать это всерьез, можешь нечаянно промахнуться или по неосмотрительности не распознать свой шанс. Никто ничего тебе не обещает. Никто ничего от тебя не требует. Ты бредешь наугад, действуешь вслепую. А еще ты можешь замешкаться, замечтаться и не успеть в свой единственный поезд, потому что все течет, все ускользает, все с минуты на минуту отправляется от этой платформы в путь и одно на глазах постоянно сменяется другим.

В тот день Дина как никогда отчетливо ощутила, что надо спешить. Что надо обязательно использовать все попытки, все свои шансы. В конце аллеи она торопливо упрятала сыроватую пушистую варежку во внутренний карман сумки, где у нее обычно лежали ключи. С тех пор она всюду носила крошечное шерстяное сердечко с собой, как главный знак этой осени, как обнадеживающий талисман. Она стала внимательно, пристально всматриваться в лица встречавшихся ей мужчин. Она обнадеженно, терпеливо ждала свой час. Свой день. Она была уверена, знала наверняка, что все скоро случится. Это делало ее величавой, сияющей. Неотразимой.

Когда-то давно томная институтская брюнетка, на некоторое время ставшая подругой, дразнила Дину за упорство «БТР в розочках». Рассуждая о том, как правильно выбирать мужчин и как отличить будущего мужа от многочисленных любовников, кратковременная подруга однажды изрекла: «Запомни: не надо варить суп в кофеварке, а кофе – в кастрюле». Но Дина выбирала кофеварки. Она была нежна к кофеваркам разных видов и форм, она их жалела, она их коллекционировала. Именно поэтому легкомысленные и беспечные кофеварки, будто почувствовав ее слабость, ее мягкость, липли к ней на вечеринках друзей, во время переговоров по поводу каталога очередной выставки, в кафе, в метро. Повсюду. Они чуяли Дину издали, угадывали, что ей нет равных в сумбурном, безалаберном приготовлении кофе. На полутемной кухне медленно раскачивающегося зимнего утра Дина готовила кофе совсем голая. Без тени стеснения. Со спутанными каштановыми волосами, обрамлявшими ее полудетское лицо. Чувствуя босыми ногами крупинки пшена и коричневого сахара, рассыпанные по кафелю, она слагала кофе торопливо, задумчиво. Добавляя к черному горьковатому пороху коробочки кардамона, ржавые гвоздики. За все эти годы после института она так и не удосужилась обзавестись кастрюлей, предпочитая изредка пробовать супы в пустынных ресторанчиках, в шумных вечерних кафе. Пробовать, а потом торопливо убегать в свою, пожалуй, слишком упорядоченную жизнь в безлюдной двухкомнатной квартирке на окраине города. Но теперь Дина, кажется, перестала презирать кастрюли. Научилась нежности и снисхождению. Она была готова найти и присвоить какую-нибудь кастрюлю, какую уж повезет, чтобы готовить супы у себя на кухне. И синяя варежка, пушистое сердечко во внутреннем кармашке сумки, с каждым днем делала ее решительной, бесстрашной.

Неотразимой.

Как-то раз, хохоча в лучисто-изумрудной траве заливного луга, Дина засмотрелась в сочное небо июля и неожиданно придумала объяснение для всех своих бледных, умерших и быстро протухших рыб-любовей. Скорее всего, придумала она, в высоком голубом небе, в его дали и глубине, на самом деле живет бог-младенец с косолапыми толстыми ножками, капризный и непоседливый, никогда не взрослеющий бог, имя которому никому не дано узнать. Он сидит в бескрайнем и пустом просторе небес целую вечность, среди целлофановых и шелковых складок морщинистой глыбы облака, рядом с огромной коробкой ничейных елочных игрушек, брошенных возле мусорных контейнеров. Иногда бог-младенец неожиданно и капризно выхватывает из ничейной коробки старинный, усыпанный царапинами синий шар. Или задумчиво выбирает осиротевшую золоченую шишку из советского набора елочных игрушек. Или небольшую прозрачную сосульку. Или синий ковш из хрупкого, тонкого стекла. Или ломкий шар, смастеренный из лампочки. Выхватывает бездумно, от скуки, и тут же со всей силы швыряет куда подальше, куда придется. Некоторые шары разбиваются на две половинки. Некоторые сосульки и шишки, а еще стеклянные снегурки, колокольчики и ковши раскалываются вдребезги, на сотни крошечных зеркальных осколков, которые брызжут в разные стороны заостренными стеклянными каплями. Как уж повезет. Как распорядится случайность. Дина придумала для себя, что если шар разбился на две половинки, а это случается крайне редко, все реже и реже в последнее время, такова уж прихоть вселенной – тогда любовь взаимная. Тогда двое находят друг друга и живут без сомнений. Без дальнейших вороватых поисков, фальшивых надежд, раскаяний и мук. Но чаще, значительно чаще хрупкие елочные игрушки на небесах разбиваются вдребезги на множество крупных и мелких осколков. На множество стеклянных кинжалов, треугольников и запятых. И люди-осколки всю жизнь мечутся между несовершенными и незавершенными любовями. Путают следы друг друга. Путают имена. Некоторые так увлекаются, так забываются в круговороте тухлых безжизненных рыб-любовей, случайных номеров в телефонах, быстро сменяемых тел на простынях, что так и остаются всю жизнь бесполезными и случайными осколками. Способными только бесцельно впиваться в чужую жизнь, оставлять шрамы, причинять боль.

Они встретились в конце октября в бывшем консервном цехе. В полутемном сумеречном пространстве трехэтажного здания из кроваво-красного кирпича с задрапированными черным велюром окнами. Организаторы выставки насытили сизый дребезжащий воздух освежителем с пряными нотками, чтобы забить кишащие здесь запахи сырости, тлена и плесени. Однако упрямый шлейф прошлого пробивался то тут, то там, неожиданно подстерегая гостей и журналистов.

На кирпичных стенах, на прозрачной леске висели огромные черно-белые фотографии. Они изредка покачивались от гулявших по простору бывшего цеха сквозняков. Углы улиц. Фигуры в арках. Девушки, вымокшие под ливнем. Уличный аккордеонист. Заброшенный грузовик. Тусклые прожекторы, сиреневые, сизые, зеленоватые, высвечивали бледные смеющиеся лица гостей пресс-показа, выхватывали из клубящейся полутьмы лакированные мысы туфель, локоны, сцепленные пальцы, перстень с россыпью изумрудов, тоненькое и ломкое запястье вчерашней школьницы, полосатый пиджак, оголенное плечико, бокалы с красным вином, позвякивающие на круглом подносе. А еще тоненькие и ломкие пустые бокалы, оставленные на столиках, на полу, на кушетках, где придется.

Он подошел к Дине, поймал ее за локоть на выходе, в дверях. «Привет, Дина!» Поцеловал, тактично прикоснувшись щекой к щеке. Они встречались раньше, на утверждении нескольких проектов, и еще один раз – на выставке, мельком. Сейчас он улыбнулся, внимательно заглянул ей в лицо и тут же смущенно отвел глаза, поскорее вручил визитку, черный пластмассовый прямоугольник, похожий на ярлык с ценником в виде номера телефона. Воспользовавшись его неожиданным, непонятным замешательством, она впервые внимательно всмотрелась в его профиль. Беспечно похвасталась своим главным заказом этой осени. Он пообещал еще работу, составление каталога к выставке в одной частной галерее. Ее неожиданно до немоты удивило, насколько они похожи. Каштановые волосы, зеленые глаза, это угловатое подростковое смущение. Потом произошла секундная озадаченная остановка вселенной. Все в мире застыло. Ровно на секунду полностью отключилась память. В этот миг легкости и немоты в Динино сердце неожиданно и безжалостно впился крошечный граненый кинжал из мутного сиреневого стекла. Она слегка сжалась от непривычной, незваной боли. И замерла. И сделала вид, что слушает, о чем он рассказывает. А сама чувствовала только, как новая незнакомая боль разливается по лопатке и медленно течет в сторону левого плеча.

Она возвращалась домой после выставки одна. Запахнувшись в пальто, торопливо брела по темным переулкам, заткнув уши музыкой, укрывшись за знакомыми звуками от шума города и всполохов собственных мыслей. Чувствовала слежавшуюся сырость полуночных улиц и новую, незнакомую, тянущую боль в сердце. Стеклянный кинжал вонзился глубоко. Будто норовя увековечить неожиданной болью момент их встречи в дверях бывшего консервного цеха, переделанного под выставочное пространство. Дина надеялась, что завтра все забудется и отпустит, как нечаянный будничный эпизод. Засыпая в ту полночь, она наметила с утра начать подготовку к работе. Даже пыталась в полусне отобрать статьи, прикинуть приблизительный список материалов для поиска на сайтах, в платных интернет-каталогах, в полупустых особнячках библиотек.

Ни завтра, ни всю ближайшую неделю Дина ни разу не заглянула в свою маленькую уютную комнатку-офис. Она ни разу не включила компьютер. Ни разу не сварила себе одинокий сосредоточенный кофе на сломе раннего утра и медленно наплывающего дня. Она вообще крайне редко с тех пор ночевала дома.

Всю ту осень, всю зиму они каждый день бежали по городу, то опаздывая в кино, то без цели спеша по переулкам сквозь сумерки, ухватившись за руки, редко переговариваясь, выпуская в темное небо кружевные выдохи. Разрумяненные от мороза, сжавшись под колким ветром, они все время бежали, как будто за ними гнались.

Дина спешила рядом с ним сквозь затянувшуюся позднюю осень, наблюдая, как ветер, местами прохваченный льдистым выдохом декабря, катает по тротуару горсти желтых липовых листьев, они казались ей картофельными чипсами со вкусом лука и еще – ветчины. От этого осень становилась домашней и прозрачно-уютной, как бабушкина кухня, в которой забыли закрыть форточку на ночь.

На восьмом этаже тягостного сталинского дома, в комнате под крышей, мебелью которой был старый синий диван, замерев в объятиях друг друга, они подолгу смотрели в окно на небо. Дина ждала, каждую секунду была готова, что из ясного студеного неба поздней осени выбегут святые, лучезарные, в пурпуре накидок, в невесомом темно-синем атласе покрывал. Потом он морщился от бестактной приземляющей назойливости телефонного звонка. Сбрасывал вызов, тихонько ворчал, поспешно отключал мобильный. Тут же приглушенно рычал дрожащий от напряжения выдох. Прятал лицо от осторожных, смешливых вопросов в ее разметавшихся по плечам каштановых волосах. Иногда казалось, что он хочет укрыться в золото и медь ее волос кисти Боттичелли. Дышал туда. Целовал ее в затылок. И молчал.

В его просторной пустой квартире не было ни лоджии, ни балкона. Единственная балконная дверь кухни вела на пустую площадку, прямоугольную бетонную плиту, нависающую над переулком без бордюра, без перекладин, без решеток. Как маленький и тревожный обрыв. В солнечные дни на площадке рядком сидели голуби. На этой площадке, прислонившись к стене, он обычно курил над городом, вслушиваясь в его гул, в ночные гудки, улавливая резкие всхлипы, топот и обрывки фраз утренних прохожих. Иногда он замирал, вглядываясь в профиль крыш, редких шпилей, башенок, новостроек. А иногда вставал в полный рост, прижимался к стене, закрывал глаза и прислушивался к стуку собственного сердца, перемежаемому отзвуком ударных в припаркованной внизу, возле подъезда, машине.

Дина всегда останавливалась и обмирала в проеме двери, ведущей на площадку. Стояла, чувствуя, как в висках пульсирует нарастающий страх. Весь город перед ней – стены домов, чужие балконы, жестяной профиль крыш, башенки и далекие новостройки – начинал медленно уплывать, медленно кружиться. Она так ни разу и не решилась, не сумела шагнуть на площадку. Хотя бы постоять там пару минут, прижавшись к стене, над городом, на фоне неба. Без бордюров, без парапетов, без каких-либо опор и границ. Поскорее отступив из проема назад, она всегда в панике захлопывала дверь. И, охваченная леденящим ужасом, убегала вон из кухни.

Потом они снова неслись по городу, сцепив пальцы в нерушимый замок. Снова без цели часами петляли по переулкам, обнявшись под снегопадом, убегая от невидимых преследователей мимо ресторанчиков, окутанных поджаристыми выдохами, мимо бижутерии позолоченных витрин кафе с фарфоровыми медальонами лиц.

Дина все чаще на некоторое время снова становилась двадцатилетней, с легкостью сбрасывая десятилетие самых главных своих правил и выводов. Она уютно усаживалась по-турецки, в растянутых мятых джинсах, в футболке с глубоким вырезом, в радуге крупных деревянных бус. Он говорил по телефону, разгуливал туда-сюда по комнате, размахивал руками или нетерпеливо дышал в трубку, поспешно записывая что-то в потрепанный блокнот. Дина часами тихонько присутствовала в его кабинете, сидела на полу, листая фотоальбомы из его библиотеки, нечаянно растрепав вьющиеся волосы по плечам. Тихо, едва дыша, она вглядывалась в череду черно-белых фотографий моря, перевернутых на песке лодок, рыбаков, тянущих сети на закате, маяков в тумане. Она всегда мечтала о море, украдкой, мягко, уступчиво. Не особенно надеясь на исполнение, не слишком потакая своим мечтам. Иногда в его кабинете сгущалась нерушимая дрожащая тишина, нарушаемая редким шуршанием перелистываемых страниц. Иногда там на несколько мгновений воцарялась вечность, бескрайняя, всесильная, и побежденное время отступало, как старая дворняга, в которую бросили камень.

Потом, обнявшись, они снова замирали на низком синем диване. Подолгу безмолвно смотрели на небо. Дина чувствовала горьковатый, отдающий кофе запах его подмышек. Дина ждала могущего, сияющего появления святых из розового облака, притаившегося над башенкой. Чувствовала его теплое дыхание на своем плече. Помнила, что во внутреннем кармашке сумки лежит пушистая синяя варежка, крошечное послание, знак надежды. Он снова морщился, сбрасывая неожиданный и упрямый звонок. Тяжело, с незнакомой дрожью, озадаченно выдыхал. Отворачивал лицо, став на некоторое время ледяным и далеким. Но очень скоро с нахлынувшей нежностью прятал лицо в меди и золоте ее рассыпанных по плечам волос от смелеющих, с каждым днем все заострявшихся вопросов.

Теперь утром, едва проснувшись, еще не успев окончательно отпустить теплый, томный, разлитый по телу сон, Дина чувствовала сердце. Граненый стеклянный кинжал проявлялся через пару секунд после пробуждения. Он пронзал сердце Дины, отдаваясь мягкой, тянущей болью. Казалось, крошечный кинжал с каждым днем продвигается все глубже среди сплетения сердечных артерий и кровоточащих горячих мышц. Но Дина не жаловалась, она принимала неожиданного истязателя за особое напоминание. О том, что главная любовь ее жизни теперь наступила. Свершается. И движется к неминуемо-счастливой, единственно возможной развязке. Ведь именно это обещали святые в лазурных и пурпурных покровах, послав ей на аллее парка крошечное синее письмо, пушистую детскую варежку, похожую на шерстяное сердечко.

В тот день они снова бежали по переулкам. Отчаянно, молча. Щурясь от сыпавшего в глаза колючего снегопада. Дина подвернула ногу, но не остановилась, а ковыляла рядом, будто переняв его страх оказаться в руках невидимых преследователей. В его телефоне назойливо тренькали смс, одна, вторая, третья, от которых он морщился. И запахивал куртку, будто стараясь от чего-то укрыться. Они долго петляли по улочкам, потом, промерзшие, усталые, впервые сдались и свернули погреться. В маленьком полутемном ресторане их ждал дальний столик, возле приоткрытого окна, из которого в пропитанное корицей и соусами тепло врывался ледяной колючий ветер февраля.

Они сидели друг перед другом, улыбаясь, оттаивая. Он неохотно заглянул в телефон, как всегда напоказ тяготясь этим. И замер. На этот раз он не отключил телефон, вместо этого он сам будто бы отключился от Дины, от этого вечера, от всего вокруг. И сидел, оглушенный, отстранившийся, внимательно моргая в светящийся синий экран. Словно ответом на его оторопь через минуту звонок расколол одуряющий шум ресторанчика, ворвался в их вечер оглушительно, резко. Он не поморщился, не сбросил вызов. Он сжал телефон в руке и тихо сказал: «Я слушаю… видел… привет». Потом задышал часто-часто, со знакомой дрожью порывистых выдохов. Тревожно и раздосадованно заткнул свободное ухо, чтобы в него не проникали обрывки песен, отвлекающий звон посуды с кухни. Он вскочил на ноги, отошел от столика, замер в стороне и безотрывно смотрел в темное окно на дребезжащую огоньками и фарами морозную улицу.

Где-то там, на пронизанной ледяными сквозняками мутной окраине города, в сгорбленном доме возле голубятни и детского парка, из своего старого мобильного с треснувшим экраном, в его новый, мерцающий мягким синим светом телефон всхлипывала женщина. Она что-то говорила быстро, визгливо. Срывалась на громкие рыдания. Совсем будничная, растрепанная, торопливая женщина с вечной нехваткой времени и денег, у которой все рвется и ломается в пальцах, все валится из рук. Невысокая, чуть полноватая, с раскисшими щеками, с распухшими некрасивыми губами, она размазывала слезы растянутым рукавом синтетической кофты, которая царапала ее обветренное, бледное, вянущее лицо без черт. Она стонала и кричала в трубку, настойчиво, настырно, потому что ей больше некому было позвонить. Она была сейчас совсем одна в этом городе, беспомощная, жалкая, наедине со своей бедой: девочку, ее маленькую принцессу, утром увезли на «Скорой» в районную больницу, с температурой. И рвотой. Сказали, что, скорее всего, менингит. Она всхлипывала и кричала ему в самое ухо. У нее не было ни денег, ни сил это пережить. Сейчас она вернулась из больницы, ее зачем-то заставили уехать домой, ей не разрешили остаться с девочкой на ночь. Она долго умоляла, предлагала им деньги, угрожала и плакала, но они были непреклонны, эти врачи и медсестры. И она вернулась в обшарпанную квартиру, где в маленьких тесных комнатах и в коридоре все полы завалены игрушками, кубиками, человечками из пластилина, магнитными разноцветными буквами и кукольной посудой. Она выла в трубку, не сдерживаясь, отчаянно, безумно. Растягивая слова, закашливаясь, громко по-звериному сглатывая. Она умоляла его поехать с ней завтра утром в больницу. Возможно, ее принцессу сейчас перевели в реанимацию. Ее девочка лежит где-то там, на окраине города, обвитая со всех сторон проводами приборов и трубками нескольких капельниц. Растрепанная будничная женщина выла, умоляя его поехать завтра к ее девочке, которая до сих пор так часто спрашивает, где он, почему он не приходит. Она все равно продолжает упрямо называть его «папой», хотя никакой он ей не отец. А потому что не надо было приручать ребенка, бегать в догонялки с воплями и визгом по осеннему парку. Потому что не надо было обнадеживать хотя бы ребенка, думать надо было, быть мужчиной, быть взрослым, не купать ребенка в теплой ванне, не топить вместе маленьких желтых уточек и зеленых пластмассовых черепах. Потому что не надо было приручать хотя бы девочку, пуская с ней кораблики на пустыре, возле гаражей. И кружить ее осенью под листопадом, на фоне оранжевого покрывала из кленовых листьев и дребезжащего от смеха неба. Мутная, вялая женщина без лица, у которой все валилось из рук, десять, двадцать минут всхлипывала и кричала. А он стоял в стороне, забившись в угол, сжавшись, обхватив себя руками, уставившись в дрожащее редкими огоньками окно. Он кивал на жалобы, крики и рыдания. Кофе за это время успел остыть. И его унесли в чашках, нетронутым. Полупустой ресторанчик незаметно заполнился людьми. За столиками возникли и защебетали оживленные, разрумяненные с мороза парочки, подруги. Которым было так легко в этот вечер. Так беззаботно. А Дина окаменела. Она налилась неподъемной свинцовой тяжестью. Она сидела за столиком, не в силах пошевелиться. Вслушивалась во всхлипы и выкрики растрепанной женщины без черт. Ощущала крошечный граненый кинжал в сердце. И еще холод неожиданного отрезвления, растекающийся повсюду: по ее телу и по ее миру.

Потом он дрожащим шепотом ответил на рыдания: «Я сейчас приеду к тебе». Спрятал телефон в кармане и долго стоял возле окна. Совсем один. Потом он держал ледяные ладони Дины в своих прозрачных, невесомых руках и внимательно заглядывал в глаза, впервые заметив кружевной узор ее радужки, будто вышитый по изумрудному темным шелком. Он сбивчиво, кротко бормотал, что должен ехать. Он не может бросить будничную, растрепанную женщину в этот день. У нее никого нет. Она совсем одна. И она такая несчастная. Он бессвязно оправдывался, что только он один во всем виноват. Что он надеялся это перебороть, рассчитывал забыть дорогу в ее сгорбленный окраинный дом, но каждое утро, даже не разомкнув глаз, слышал смех девочки, смех принцессы. Нет, она не его дочь, она – чужая девочка четырех с половиной лет, которая, возможно, лежит сейчас в реанимации под трубками капельниц, оплетенная проводами приборов, показывающих на экранах ее слабеющий пульс, ее давление, сокращение ее маленького сердца, похожего на птичку, которую она так хотела ко дню рождения, а он забыл, как называется эта птичка. И совсем перестал приходить к ним. И маленькая девочка часто спрашивала, где же он, почему все так. Сейчас он глубоко, твердо вглядывался Дине в глаза, не замечая их влажный блеск. Потом обнял Дину за плечи крепко, отчаянно. «Я должен ехать к ней сию же минуту». Едва коснувшись губами, он поцеловал Дину в лоб, как брат, который отправляется на войну, в свой последний бой. Он торопливо бросил на столик две смятые бумажки за нетронутый кофе. На бегу накинул пальто черной растрепанной птицей, кричащей на прощание «nevermore». Через минуту он промелькнул мимо окна, сжавшись под снегопадом, даже не посмотрев в сторону Дины. Даже не махнув ей рукой на прощанье. Сдавленный. Растревоженный. Торопливый и совсем чужой.

Некоторое время Дина сидела, до боли выпрямив спину, не в силах пошевелиться, не в силах уместить в себе случившееся. Она всматривалась в темноту вечернего окна, ничему не хотела верить и зачем-то упрямо, самозабвенно ждала, что он передумает. Что он все же передумает и вернется к ней.

Потом она стала одеваться, закусив губы, чтобы уголки рта не дрожали. А еще она улавливала слезинки в уголках глаз, чтобы никто не увидел, как она плачет. Вытаскивая из сумки изумрудный платок, она замерла. С каким-то новым, неведомым стыдом застыла. Достала из внутреннего кармашка маленькую синюю варежку. В тусклом свете убаюкивающих лампочек ресторана синее сердечко лежало у нее на ладони. Сейчас оно не казалось таким уж обнадеживающим, таким уж сильным. Оно будто утратило тепло и снова стало лишь маленькой детской варежкой, нечаянно найденной в парке. Быть может, на самом деле это и было кротким предостережением святых, желавших оградить Дину от безбрежной боли, в которой она сейчас только-только начинала барахтаться и задыхаться. Она кротко положила синюю детскую варежку на столик, рядом с его смятыми деньгами за нетронутый кофе. Она оставила варежку кому-то другому, более удачливому, как маленький шанс, как надежду. Укуталась в изумрудный платок, натянула капюшон, чтобы никто не видел, как дрожат ее губы. И поскорее вырвалась в темноту позднего вечера, чтобы затеряться и скрыться за снегопадом от нечаянных взглядов.

Три дня Дина лежала, свернувшись в клубок, как изувеченная кошка. Натянув на голову капюшон кофты, с головы до ног укрывшись негреющим сиреневым покрывалом. Она почти исчезла, растворилась в мутном небе окраины, изредка ощущая безжалостные уколы стеклянного кинжала, будто кто-то продолжал проталкивать его все глубже среди сердечных артерий, крови и остывающих мышц. Три дня Дина была только болью, которая растеклась по ее левой лопатке, по ее левой руке, заполняя и подменяя собой все вокруг.

На четвертый день она все-таки заставила себя прошлепать на кухню. Мутно, медленно, подневольно готовила утренний кофе в почужевшей, незнакомой турке. Через силу прихлебывая одинокий обжигающий кофе за кухонным столом, она сложила руки перед собой, как прилежная ученица, сдавшая экзамен. И тут же признала, что проиграла свою любовь. Что неверно прочитала все знаки, что ошибочно истолковала все предостережения святых, на самом деле посланные, чтобы предупредить, чтобы защитить ее от боли. Знаки, которые она предпочла понимать легкомысленно. Поверхностно. И бездарно. Признав это, Дина задохнулась, чувствуя в самом центре груди серую, ртутную, оформившуюся невозможность. Как будто там медленно расцветала пепельная роза с горьким дурманящим ароматом.

Она не помнила, чем был занят этот ее день. Вполне возможно, она часами опустошенно слонялась по комнатам, перекладывая незнакомые, отдалившиеся и совершенно чужие ей вещи. А еще она теперь старательно избегала смотреть на небо.

Вечером, в супермаркете, в третий раз застыв возле холодильника с йогуртами, Дина окончательно признала, что несостоявшаяся, несчастная, недорисованная любовь, истязающая ее своей невозможностью, на самом-то деле не что иное, как убедительное и жестокое доказательство смерти. Теперь она была уверена, что каждая из проигранных ею любовей – всего лишь знак смерти, тайный и печальный ее предвестник. Который напоминал, что наперекор написанному в книгах, люди боятся любви, люди бегут от нее, люди заслоняются выдуманными и тщательно изготовленными щитами. Здесь, в своей единственной жизни, многим проще и понятнее иметь дело с пошловатым и утихомиренным. С разумным и бытовым. С просчитанным и уместным. Потому что любовь как ничто другое обостряет и обрисовывает неизбежность смерти.

С третьей попытки, через силу сосредоточившись, Дина все же сумела выбрать пластиковую упаковку безвкусной, тепличной клубники и баллон низкокалорийных сливок. В просветлевшей пасмурности предвечернего города из глубины неба Дине вдогонку бежали святые в пурпурных накидках, в лазурных покрывалах, в сиянии и серебре, точь-в-точь как на фресках Сикстинской капеллы. Могучие, сумевшие вынести свою незаслуженную, нестерпимую боль. Все преодолевшие. Строгие и милостивые святые Страшного суда. Они что-то кричали Дине вослед, что-то пели ей одной из темнеющего зимнего неба окраины. Но она не слышала их песен, не чувствовала могучего, окрыленного бега у себя за спиной. Дина смотрела под ноги, на заледенелый, усыпанный снегом асфальт. Теперь она стала лишь тенью, чьим-то мимолетным, завершившимся прошлым. Брела сквозь сумерки, среди анемичных многоэтажек и горбатых пятиэтажек, совершенно неотличимых от небытия. А еще ей казалось, что сегодня она смогла бы, она бы решилась распахнуть балконную дверь у него на кухне, шагнуть на площадку, нависающую над городом, не ограниченную ни парапетом, ни бордюром, ни перилами. Сегодня она бы сумела встать посреди маленького и страшного трамплина, запрокинув голову, зажмурив глаза. Чтобы слушать шум, гомон и гудки города. Чтобы чувствовать свое одиночество и край пропасти каждой клеточкой тела. До головокружения, до дрожи, до бесконечности…

Галия Мавлютова Как карта ляжет…

Она долго лечилась. Очень долго. Куда только ни ездила: и на орошение, и к источникам. Ничего не помогало. Да она весь город перепахала в поисках хороших и умных врачей. Те лишь руками разводили: мол, вся надежда на бога. А бога в то время и не было вовсе. Точнее, был, конечно, но его официально не признавали. А она лечилась и верила. Верила и лечилась. Подолгу лежала в гинекологических отделениях. И так привыкла, что каждую больницу стала считать вторым домом. В больнице можно было отлежаться и подумать. Она всегда думала только о ребенке. О будущем ребенке. Наверное, это и был тот самый материнский инстинкт. Мысль о ребенке не давала Люсе покоя. И еще она вспоминала тяжелый, мрачный взгляд мужа, скользивший по ее фигуре и останавливавшийся на животе. Встретив этот взгляд, она мигом подбирала живот, затаив дыхание. Ждала, что он скажет. Может, выругается – или на кровать завалит. Но муж молча фыркал и выходил из комнаты. Она отпускала живот и проводила рукой по груди, по бедрам, по бокам. Ладони скользили по ровному гладкому телу, а она с трудом удерживалась от рыданий: ну чего, чего ему не хватает? Тело хорошее, сама чистая, дыхание свежее, по́том, как от соседки Томки, не несет. А время тихо отщелкивало мгновения, переходящие в дни, недели, годы и десятилетия. Они так и жили: тихо, не ругаясь, словно затаив дыхание. Каждый чего-то ждал. А в доме поселилась тоска. Впрочем, она всегда жила в этом доме. Люся сразу почувствовала тоску, едва перешагнув порог после свадьбы. Жених не соизволил перенести ее на руках, лишь взял под локоток.

– Мишенька, невесту на руках бы! – шепнула мать жениха; вроде бы тихо шепнула, но Люся услышала.

– Мам! – прошипел Миша. И в этом «мам» было все: раздражение, усталость и будущая тоска.

Мишина мать вскоре умерла. Ночью. Уснула и не проснулась. Так Люся стала хозяйкой большого мрачного дома. Половицы в нем скрипели, хотя все доски были плотно пригнаны; двери визжали, несмотря на то, что Люся каждый день смазывала петли. Словом, дом был говорящий. Жил сам по себе. Ему-то не скучно: болтает сам с собой ночью и днем. А вот новоиспеченным супругам пришлось приспосабливаться друг к другу. Молодой муж то чавкнет, то прихлебнет, то горлом булькнет так, что страшно станет, кажется, будто камень в воду упал с большой высоты. Часто Миша булькал еще раз, укрепляя эффект и не обращая внимания на побледневшую жену. Люсе не противно было. Просто она боялась за Мишу: вдруг болезнь у него какая открылась, или кусок не в то горло попал. Не подавился бы! Но спросить боялась. Уж больно суровый муж у нее, молчаливый, все о чем-то думает, думает, а о чем, и спросить боязно. Ночью наваливался на Люсю. Нравилось ему навалиться неожиданно, когда Люся уже третий сон видела. Поначалу она вскрикивала, потом привыкла. Любила его. Очень любила.

Вскоре и работу себе нашла. В поселке трудно найти что-нибудь подходящее, но Люсе повезло. Устроилась в детский садик нянечкой. К детишкам поближе. Да и выгодно: если свой появится, не нужно морочиться с устройством. Ребенок всегда под присмотром будет. Про техникум Люся и не вспоминала. Зачем ей учиться? Технолог молочной промышленности в дачном поселке не нужен. И к тому же теперь она замужем. За мужем. Как за каменной стеной. А дипломы пусть другие получают. Так думала Люся, выслушивая нотации матери, иногда навещавшей молодых. Вслух ничего не говорила. Лучше отмолчаться. Мать отдохнет и вернется в город, а Люсе оставаться. Люсе здесь долго жить. Этот дачный поселок и Мишин дом роднее родной матери. И впрямь – та уезжала, а Люся оставалась и еще крепче любила Мишу.

Он всегда был накормлен, всегда в чистом, хоть работа у него дай боже какая. Слесарил Миша в поселковом гараже. Несколько автобусов, старый «уазик» да разбитый «Москвич». Муж приходил домой чумазый, в солярке, от него несло водочным перегаром и бензином, а Люся вдыхала любимые запахи и обмирала от счастья. Она не понимала, за что ей это все? Муж, дом, работа, приусадебный участок? Осматривая свои владения, Люся ощущала себя помещицей. Не думала, что все так сложится. Не думала и не мечтала. Приехала к подружке отдохнуть, та с семьей жила на даче, в небольшой комнатушке. Снять дачу на лето в те годы считалось престижным, пусть даже это была всего-то комнатка три на пять, уборная во дворе и газовая плитка в летней кухоньке. Мода тогда появилась такая. Дачная. Люся приехала на последней электричке, а когда та, свистнув на прощание, умчалась дальше, спеша на ночлег в Лугу, запаниковала. На улицах поселка никого, где-то рядом лают собаки, а она испуганно пялится на белесую в сумерках, пыльную дорогу. Где тут Лесная улица? А Красная?

– Девушка, а девушка, а вы чего дрожите? – раздался за спиной хриплый голос.

– Ай, ой, ох! – вырвалось у Люси.

Она заставила себя обернуться. На нее, улыбаясь, смотрел взрослый парень, еще не мужчина, но уже не юноша. Слегка под хмельком, улыбается, не страшный, скорее симпатичный.

Так и познакомились. Миша отвел ее к подруге, открыл калитку и затолкал во двор. Люся всегда помнила его первое прикосновение. Не затолкнул – именно затолкал. С этого все и началось. В следующий раз он ее уже поджидал: видимо, выспросил у подруги, когда Люся приедет. Она сразу узнала его – высокий такой, стоит под кленом, интересный, таращится во все глаза, но исподлобья. Как будто изучает. Люся подтянула мышцы живота, бедер и ног и напружинила походку. Тогда она еще не знала, что это станет ее рефлексом. Как у собаки Павлова. Она всегда будет сжиматься при виде мужа. И разжиматься, как пружина, при его уходе. Ухаживал Миша неуклюже, по-деревенски. Пришел в дачную комнатушку, поставил на стол бутылку водки, насыпал огурцов из карманов и уселся, хитровато поблескивая припухшими глазками. Люсина подружка от неожиданности присела на хозяйский стул, чего дачникам не полагалось делать по жестким условиям дачной аренды. Затем спохватилась, вспорхнула и принесла горячей картошки. Погуляли немного. А через неделю Миша сделал Люсе предложение: мол, переезжай в поселок, чего мотаться-то, дачный сезон в разгаре. Миша не пил, как все поселковые мужики, а выпивал, что абсолютно не мешало семейным делам. Мужскую работу он выполнял, просить не нужно было. Увидит, что забор покосился, тут же исправит. И покрасит, и гвоздик, где нужно, вобьет, а Люся дом обихаживала. Все чистила, мыла, гладила, белила и подбеливала.

Через год после свадьбы Люся затосковала. Раз в месяц смотрела на свое белье, вздыхала, иногда проглатывала слезинку. Плакать боялась. Что плакать-то? Живут хорошо, в доме достаток, не ссорятся. Миша искоса взглянет, Люся мигом понимает, чего ему надо. Какие ссоры? Ждала-ждала, когда наступит беременность, – не дождалась. За ожиданиями не заметила, как прошло десять лет. Не прошло – пролетело. Словно и не было молодости. Словно сразу стала зрелой женщиной. А тут беда прицепилась: заметила Люся, что Миша начал поглядывать на соседскую девчонку. Посмотрит – и словно озвереет. Что-то дикое во взгляде пробуждается. А девчонка не из поселковых. Приезжая. У соседей комнатку снимают. Семья из трех человек: бабушка, мать и дочка. Девчонке всего шестнадцать, а бедовая: песни поет, пляшет, музыку на всю мощь включает. Люся соседям пожаловалась – те отмахнулись: мол, с трудом нашли желающих на сезон, так ты не лезь, будь добра, с жалобами, всю коммерцию нарушишь. Люся тоже стала злиться. Посмотрит на девчонку – и к зеркалу. Подол поднимет, живот разглядывает. Хороший, гладкий, мускулистый. Плоский.

Как-то ночью Миша буркнул, мол, плоскодонка ты у меня. Люся заплакала. Первый раз за супружескую жизнь. Поняла, если не забеременеет, Миша ее бросит. И что тогда? Люсина мама умерла. Ее комнату в городе занял брат, женился. Его оттуда не выселить. А куда Люсе деваться? Она оглядела дом. Здесь везде ее руки. Ее глаза. Ее труд. Стены ее по́том выкрашены. Окна слезами вымыты. Другой жизни у нее нет. И не будет. Вот тогда-то Люся и надумала лечиться от бесплодия. Долго не решалась сказать Мише, потом как-то подловила момент и шепнула: мол, хочу попробовать, вдруг получится. Миша толкнул ее локтем, но промолчал. Вроде согласился. И пошла Люся по кругам ада. Их не семь было. Больше. Она и не считала. Все ходила и ходила, нарезая круг за кругом, не зная усталости.

Начала с поселковой больницы, взяла направление и вскоре узнала всех гинекологов Ленинграда. Люсю осматривали, изучали, выписывали ей направления на обследования, она ездила по всему городу, блуждая, проклиная тот день, когда решила лечиться от бесплодия. Больше всего ей нравилось лежать в больницах. Вроде и лечить ничего не нужно, а врачи за тобой смотрят, медсестры зовут на уколы, а санитарки убирают. В больницах Люся чувствовала себя барыней. Лежишь и ничего не делаешь. Кормят невкусно, зато калорийно. Миша в больницы не приезжал. Люся по внутреннему звонку чувствовала, когда его чаша терпения перельется через край. Тогда она требовала срочной выписки и мчалась в поселок, чтобы Миша не рассердился еще больше. По его глазам видела, что не опоздала. Еще бы денек – и все! На порог бы не пустил. Так и жили. Прожили еще года три. Впустую. И добра не нажили, и детей не завели. Молчали. Тосковали. Но не ругались. Миша не стал пить больше. Из своей привычки не выходил. Как выпивал в молодости, так и продолжал. Не заливал тоску, не глушил ее. А Люся не знала, чем себя занять. И снова бежала куда-то, преодолевая звенящую пустоту. Она все вспоминала слова соседки по больничной палате. Они лежали вдвоем, было темно и скучно. Вечера в больнице тягостные.

– А зачем тебе ребенок? – спросила соседка, уронив на пол книжку в пестрой обложке.

– Семья у нас, Люба, семья, – усмехнулась Люся, удивляясь: мол, женщина же, а не понимает простых вещей. – Миша – хороший муж. Зарабатывает неплохо. Заботится обо мне. Мы даже дачников не пускаем, нам они без надобности. Денег хватает. А на что нам они? Вот были бы дети…

– Детей в свет выводить надо. Жизни учить! – сурово оборвала Люба.

– Как это – жизни учить? Детей воспитывать надо, а жизни они сами научатся, – засмеялась Люся.

Глупая эта Люба: все лежит, молчит, читает, а спросишь ее – она и не помнит, о чем читала. Странная женщина, интересно, есть ли у нее дети?

– Не понимаешь ты главного, Люся, – огорчилась Люба, – если человека не научили жить – он пропадет.

– Человек не может пропасть! – парировала Люся. – Как он пропадет, если он уже есть. Все мы умрем, коли ты об этом.

Ветер с силой ворвался в палату, и обе женщины вздрогнули. Словно озноб прошел, хотя вечер был тихий, теплый. Люба встала и закрыла окно.

– Да не об этом я, – поморщилась она, поднимая книжку с пола, – не об этом. Человек должен уметь жить. Просто жить.

Люся нахмурилась. Она поняла, почему у нее не клеились отношения с подругами. Всегда так, поделишься своим секретом, сразу следуют советы и нравоучения. А без этого нельзя обойтись? Люба почувствовала отчуждение соседки, замолчала, тоже отчуждаясь.

– Живи, как умеешь, – сказала она, поглаживая книжку.

В палате наступила злая тишина, лишь шуршала бумага да стукался ветер в окно, словно пытался присоединиться к беседе двух женщин.

Люся промолчала. Хотелось в дом, под бок к Мише. Там уютно и чисто, басисто гудит холодильник, позванивают чашки в старом буфете, на окнах вздрагивают зеленые шторы. А за окном старый сад – шумят деревья, топорщится кустарник, на клумбах раскинулись цветы. Люся любила цветы, пышные и скромные одногодки и многолетки гнездились по всему участку. И все были любимыми. Люся загрустила, подавляя вздох сожаления. И впрямь, а что она здесь делает? Дома-то как хорошо!

– Живи, как карта ляжет, – угрюмо бросила Люба и всхрапнула, изобразив быстрый, стремительный сон.

Больше они не виделись, но Люся каждый день вспоминала Любу. Лица ее не запомнила, а слова словно въелись в память, буром закрепились в мозгу, засели там, да так цепко – ничем их не выкорчевать. Перед выпиской Люся разузнала у нянечки, что у Любы есть семья, муж и трое уже взрослых сыновей, но в больницу к ней никто не приходит. Жить Любе оставалось немного. Нянечка вздохнула и тайком перекрестилась. Отчего-то этот жест подействовал на Люсю благотворно. Вернувшись в поселок, она стала ходить в церковь. Походила-походила – да и поверила в бога. Церковь стояла в глубине центральной улицы, церковники вели себя скромно и благопристойно. В поселке их не любили, поэтому они не высовывались.

В церковь приходили в основном старушки. Старики больше у магазина толпились. Ближе к выпивке. Глядишь, кто-нибудь пожалеет старого да и угостит стаканом-другим. А Миша все засматривался на соседскую дачницу. Та приезжала каждое лето. Незаметно вытянулась, выросла, как березка стала, белая вся, нарядная. Люся тоже тайком любовалась ею. Статная девушка, повезло родителям. Миша смотрел за забор и все больше наливался угрюмостью. Перестал разговаривать. Слова из него не вытащишь. Только головой кивнет: мол, делай как знаешь. А Люся кривила губы, боясь разрыдаться, и вспоминала слова соседки по больничной палате: «Как карта ляжет!»

В тот год карта легла роковым образом. Миша пошел на речку, быструю, кипящую, озорную, но мелкую, споткнулся о корягу и утонул. Прямо на глазах у Люси. Она шла следом за мужем с курткой в руках. Думала, набросит ему на плечи. День выдался прохладный. Все видела его спину: вот он спускается по тропинке, вот вошел в воду, вот мелькнула обнаженная голень, белая, как молоко, вторая штанина спустилась – и вдруг все исчезло. Нет спины, нет силуэта, нет голени. Нет человека. Не стало. Был Миша и пропал. Люся сдавленно зашипела, крикнуть не смогла. Она шипела и шипела, бродя по бурлящей речке.

После, прокручивая в памяти все мелькнувшие мгновения, Люся осознала неотвратимость произошедшего и собственную глупость одновременно. Если бы она закричала! Если бы шагнула чуть в сторону – ведь Миша лежал рядом, рукой можно было достать. А она крутилась и крутилась, как и обезумевшая от быстрого течения речка-попрыгунья. Потом прибежали люди, отцепили Мишу от коряги, пытались откачать, дышали ему в рот, но он уже был далеко от этого мира – так далеко, что все поняли, где он находится, и отпрянули, оставив безжизненное тело на земле. Люся закрыла Мишу курткой, платком, но он все синел и синел, пока не слился в один тон с охватившими поселок вечерними сумерками.

Похороны, отпевание, поминки Люся не запомнила. Как в бреду была. А когда справляли сороковины, ее вырвало прямо на стол. Односельчане перекрестились, даже те, кто не верил ни в бога, ни в черта. Убрали со стола, уложили Люсю на кровать и ушли, стараясь забыть и поминальный стол, и того, кого хотели помянуть. На следующий день местный фельдшер сказал Люсе, что она беременна. Крепко беременна. Уже третий месяц. Двенадцать недель.

– Откуда вы знаете? – удивилась Люся, недоверчиво глядя на старого неопрятного фельдшера.

– Знаю, – усмехнулся умудренный опытом эскулап, пальпируя Люсин живот жесткими костлявыми пальцами. – Чего ж тут не знать? Токсикоз у тебя, давление барахлит, щитовидочку надо бы обследовать, а беременность протекает благополучно. Все хорошо там!

Он больно ткнул пальцем в живот. И в этот момент Люся почувствовала в себе новую жизнь.

«Одного забрал, другого дал, – подумала она, улетая мыслями к небесам, к богу, – а почему нельзя было оставить все как есть?»

Ответа Люся не получила. Капризная карта легла по-своему, своенравно исправив кривизну жизни. Так и не успела Люся исплакать печаль по безвременно ушедшему мужу. Некогда было. Пришлось ездить в город, обследовать щитовидку, вставать на учет, сдавать бесконечные анализы. Через шесть месяцев Люся родила сына. Хотела назвать его Мишей, но передумала. Вдруг ребенок повторит судьбу отца? Утонет еще… Назвала Ильей. Хорошее имя. В честь Святого Илии. И в церкви младенца окрестила. Крестик золотой купила. Ложечку золотую. Люсино сердце переливалось любовью через край. Втайне от себя она боялась, что либо сама задохнется от любви, либо ребенка придавит.

Бывало, как прижмет Илюшку к груди, даже в глазах помутится. Свет исчезает. Все черно кругом. Тогда страшно становилось. Вдруг затискает любимого сыночка. Залюбит его, заласкает. Люся забыла, в каком времени живет, какой год на дворе, что за режим правит в стране. Не до того ей было, не до того. Мальчик рос настолько хорошеньким, что Люсе часто казалось, будто он – ангел. Прилетел с небес, чтобы порадовать ее, наполнить жизнь смыслом, заставить любить. Теперь-то она понимала, что Мишу не любила. Нет, не любила. Вот она, любовь настоящая, истинная, от бога – любовь к собственному ребенку. А та, предыдущая, лишь игра была, морок какой-то. Люся долго по привычке вбирала в себя живот. И распускала его, вспомнив, что Миши давно нет на этом свете. Дом без него осиротел, слегка скривился, будто обиделся, что остался без хозяина. Люся махнула на него рукой: пусть стоит, как стоял, – сын подрастет, поправит, отремонтирует, построит новый, в конце концов.

Шли годы: Илья рос, Люся становилась как будто меньше. Иногда она замечала это, но только усмехалась: так положено – сын должен тянуться ввысь, а она уходить в землю. Смена поколений. В школу Илья пошел в восемь лет. Люся жалела сына: маленький, что с него возьмешь, будут мучить уроками да заданиями, пусть пока побалуется, еще наработается, когда вырастет.

Школа не задалась. Илья капризничал, убегал с уроков, учителя приходили к Люсе с жалобами: мол, вертится, не слушается, хулиганит. Люся наливалась злобой: только бы очернить ребенка, и за что эти учителя зарплату получают? Однажды не выдержала и написала жалобу в район, что Илюшку обижают в школе. Долго разбирались, выясняли, кто прав, а кто виноват; так и не выяснили, но учителя приходить перестали. Больше Люсю не беспокоили.

Прошло еще несколько лет. Илья вытянулся, стал похож на длинноногого журавля – такой же быстрый, угловатый и милый сердцу. Часто не ночевал дома. Люся ходила по поселку, заглядывала во все тайные норы местных мальчишек, бродила, как тень, до утра, а придя домой, натыкалась на Илью, уставшего, уснувшего прямо на лавке в сенях. Даже до кровати добраться у него не было сил. Люся раздевала сонного мальчишку, укладывала в постель и долго крестила его, отгоняя от любимого сыночка злых духов. Здоровья у Ильи не было: то к нему простуда привяжется, то ангину подхватит, то сопли рекой. Люся возила мальчика в город – местный фельдшер давно умер, а нового не прислали. Посадит Илью в электричку, сама рядом; сидит, как наседка, оберегает сына от любых передряг. В одну из поездок пожилая женщина с костылем попросила мальчишку уступить ей место, но Люся отругала нахальную старуху:

– Вы чего к ребенку прицепились? Не видите, что у него сопельки?

Старуха онемела от ярости, долго молчала, подбирая нужные слова, затем разразилась гневной тирадой:

– Где здесь ребенок? Какие сопельки? Мать, ты чего? Это же целый мужик! Постоять может! А я инвалид. У меня удостоверение есть.

Старуха ткнула корочками в Люсино лицо. Та встала, уступая место: мол, садитесь, мне не жалко.

– Да что ж ты встала-то? Пусть парень уступит! – опешила старуха. – Смотри, разбалуешь парня, потом локти кусать будешь!

– Мои локти – я и покусаю. Вам-то что? – огрызнулась Люся, загородив Илюшку от злой старухи. Нечего на нее смотреть. Жизнь длинная. Насмотрится еще! Люди кругом злые, жестокосердные.

– Ох, мамаша, попомнишь меня, – пригрозила нахальная бабка, усаживаясь. – Заставит он тебя свободу любить!

Люся прижалась животом к Илье, мотая головой, чтобы сбросить с себя недобрые слова, повисшие на ней, как колючки репейника: не стряхнуть, не вытащить. Жалят, колются. Больно. Отмахнулась. Забыла.

И снова потекли годы. А слова так и висят в памяти. Школу Илья забросил. Его не исключили, не выгнали. Боялись Люси. Страшная женщина эта Люся – жалобами забросает, до гороно дойдет, всех по судам затаскает. Не стали связываться. Дали парню справку и отпустили на все четыре стороны. Недолго поболтался Илья после школы, быстро загремел в армию. Люся все пороги в военкомате оббила, до горвоенкома дошла, не помогло. Деньги кому только можно совала, ничего не жаль – лишь бы спасти сыночка. Но было в ней что-то такое, что и денег не взяли, как ни совала она смятые конверты, перетянутые аптечными резинками. Забрали Илью в стройбат. Люся месяц в лежку лежала, на улицу не выходила, почти не ела ничего, так умереть хотела. Не умерла. Поднялась. А вскоре и сынок прибыл. Илью комиссовали подчистую. Группу «Д» присвоили. Признали Илью категорически негодным к службе – ни к строевой, ни к какой другой. Без ограничений. Не годен – и все! Точка.

Люся ожила. Вновь появился смысл жизни. Пылинки с ребенка сдувала, не знала, чем накормить, куда посадить, на что положить спать. Года два Илья нигде не работал. Потом стал халтурить с цыганами, кое-как, спустя рукава. Цыгане держали Илью на черных работах – тех, что сами не хотели делать. Так покатилось время, колесом, по бездорожью, в пустоту. Девушки у Ильи никогда не было. Люся не хотела никакой девушки. Да никто и не влюблялся в Илью, не провожал его страстным взглядом, не опускал глаза при встрече. Было в нем нечто такое неприятное, что девчонки, едва завидев парня, морщились. А Люся любила. Горячо, страстно. Жалела его. Ее бы воля, вообще бы на работу сына не пускала. Так ведь соседи заклюют, и так за глаза говорят бог знает что.

Люся вздыхала и собирала Илью на халтуру: заворачивала в бумагу бутерброды, резала салаты, потом стала суп наливать в баночку. У ребенка хроническое воспаление слизистой желудка. Здоровье нужно беречь. Для чего беречь, для кого – этим вопросом Люся не задавалась. Ни разу она не подумала о будущем. Ее устраивало ровное течение жизни. Дом покосился, требовал мужских рук, но не до него было. Когда-нибудь все устроится. Глава поселения поможет. Или квартиранты поселятся. Но глава поселения лишь поджимал губы, как только Люся начинала свои речи. Делал вид, что куда-то торопится, хватал портфель и исчезал. Квартиранты и дачники обходили Люсин дом стороной. Не хотели селиться. Даже на сезон. Слишком мрачен дом. Старый сад разросся, в жару на участке было зябко. Люся отмахивалась от житейских проблем. С работы она ушла, по возрасту ей начислили небольшую пенсию. На эти деньги и жили вдвоем. У Ильи какие заработки? Все цыгане отнимают.

Так текло и утекало в пустоту время. Часы отщелкивали секунды, переходившие в минуты, часы, дни, недели и годы. Вот уже Илье исполнилось сорок лет, а Люсе все восемьдесят. Она и не заметила, что за это время несколько раз переменились режимы правления и президенты, деньги, цены и продукты. Всю государственную власть для нее представлял глава местного поселения. Вскоре и его не стало. На это место пришел другой – молодой, наглый. Новый не хотел видеть Люсю. Органически ее не переваривал. У него аппетит пропадал, если она забредала в поселковый совет. Ее и не стали пускать. Увидят на пороге, руками замашут: мол, идите отсюда, бабушка. Да, Люся давно стала бабушкой. Ушла былая красота, она сама себя не узнавала в зеркале. Кто-то другой смотрел оттуда, из зеркального мира. Чье-то чужое лицо немо таращилось из пыльного овала, а самой Люси не было.

Илья давно нигде не работал. Даже цыгане от него отказались. Приходил грязный, немытый, голодный. Она отмывала его, кормила с ложечки. Гладила. Целовала. Жалела. Илья сам стал получать Люсину пенсию. На почте сказал, что у матери ноги не ходят. Теперь все деньги у него были. Жила Люся голодно, но не страдала – вообще не думала об этом. Больше переживала из-за Ильи: как он там, не убили ли его, не помер ли где? Душа болела за сына. Как-то явилась соседка, дочь той подруги, к которой когда-то приехала отдохнуть на недельку юная и прекрасная Люся. Пришла, раскричалась, размахалась руками. Долго скандалила. Долго. А когда успокоилась, велела Люсе собираться: мол, определила я тебя в пансионат. Глава поселкового совета подписал нужные бумаги. В пансионате чисто, отлично кормят, я буду навещать. Люся долго молчала, переваривая неприятную новость.

– Это немилосердно, Танюша, – с трудом выдавила она из себя, – я не могу его бросить! Илюшенька пропадет без меня. Он такой беззащитный. Как теленок.

Татьяна грозной птицей нависла над Люсей, разевая рот в немом гневе. Она долго не могла выговорить ни слова.

– Да он же бьет тебя, тетя Люся, издевается. Твою пенсию пропивает. Ты побираешься! Ты же совсем отощала. Ничего не ешь. У тебя в доме куска хлеба нет.

– Это немилосердно! – настойчиво повторила Люся. – Я не могу Илюшу бросить. Кто ему кушать приготовит? Кто присмотрит за ним?

Татьяна отпрянула, продолжая гневно кивать головой: мол, это же надо – немилосердно!

– Ты, Танюша, в церковь сходила бы, – посоветовала Люся, выдавливая из себя улыбку.

– Это я – в церковь? – после долгой паузы крикнула Татьяна. – Я? Ты, теть Люсь, совсем ополоумела!

И так шибанула дверью, что еще долго ныли и позванивали стекла в расшатанных оконных рамах. Они словно жаловались на непонятную, сумбурную жизнь. Потом затихли.

Через неделю в поселке случился пожар. Сгорел старый Люсин дом. Дознаватель пожарный долго объяснялся с похмельным Ильей: мол, где ты был, почему мать не вытащил из горящего дома?

– Да вытаскивал я ее! Вытаскивал. Уронил, упала она у меня с рук, – горевал Илья, мало похожий на человека. От него несло гарью, сам весь в саже, руки в узлах и рваных ранах. Под глазами синяки.

– Как мне теперь жить? – вопрошал Илья, обращаясь в пустоту.

Дознаватель не стал возбуждать уголовное дело. Такова жизнь. Тащил-тащил, да не вытащил. Правда, позже, при разборе завалов, нашли обгоревший Люсин скелет. На кровати.

– Обманул, чертова пьянь! Сжег родную мать, даже не пытался спасти, – разозлился дознаватель, но решение не поменял.

Пожар случился из-за старой проводки. Если бы по причине непогашенного окурка, тогда да! Сидеть бы Илье лет пять в местах лишения свободы, а так…

Он по-прежнему живет в поселке. Местные его избегают. Как же – родную мать на тот свет отправил. Илья прибился к другу, тоже изгою. Диму жена выгнала. Друзья по несчастью устроились в сарайчике на окраине поселка, недалеко от полустанка, и перемогаются кое-как. Иногда Илья плачет, беззвучно, без рыданий, из пустых глаз текут обильные слезы.

– Да брось ты, Илюха, прорвемся! – утешает Дима, кривясь от жалости.

– Димка, я ее ненавижу! Как она могла меня бросить? Это же немилосердно! – вопрошает Илья, обращаясь не к Диме, а к пустому черному небу. – Сволочь у меня мать, сволочь! Бросила меня.

– Да проживем, Илюха! Как-нибудь проживем, – трясет головой Дима то ли от жалости, то ли с похмелья.

– Как проживем? Пенсии-то нету! На почте не дают. С собой в могилу унесла-а-а-а, – стонет Илья. – Как жить-то теперь?

– Проживем! Как карта ляжет! – сипит Дима, толкая корявой заскорузлой рукой плечо Ильи.

Тот от неожиданности падает навзничь. Бьет руками по земле и воет:

– Как проживем? Как карта ляжет?

Роман Сенчин День рождения

– Настюш, да давай я сбегаю куплю. У нас тут внизу магазин хороший.

– Может, не стоит заранее все-таки. Узнаем, тогда уж…

– А что такого? Сейчас – за то, чтобы роды были удачные, а потом – за маленького. Ох, хоть бы скорей. Почти сутки мучается, еще кесарева не хватало.

– Я тоже тяжело рожала.

– Да как же, помню, Насть, помню! Я ведь дежурила там, каждые пять минут к бабке в окошко лезла: «Как там Гордеева?» Она бесилась сначала, а потом стала как со старой знакомой. Всю жизнь мне рассказала, все про больницу.

– Не зна-аю, страшно, конечно. В тридцать четыре года первый раз, это опасно ведь, говорят.

– Ничего, она девка крепкая – справится. И что, мы вот родили, ты в двадцать два, я в двадцать пять, теперь сидим… А она чего-ничего, а добилась.

– Ирка всегда такой была. Все по выставкам, по спектаклям, связи все заводила. Энергия в ней настоящая, и не кончается… Что, Лер, сколько там?

– Половина третьего доходит. Позвонить?

– Не надо, наверно, пока. Димка, представляю, и так как на иголках, а тут мы еще то и дело. Давай хоть до трех подождем.

– Да давай-давай!.. Что ж, я спущусь – успокоиться надо. Если б не за Дениской ехать – помчалась бы к ней туда. Прямо не терпится…

– Мне тоже к шести надо домой. До Первой Градской на метро около часа. Туда, сюда, там еще… нет, не успею… Там, я слышала, персонал очень хороший.

– Персонал-то персоналом, зато оборудование ни к черту. Каменный век.

– Да ты что?

– Ну да, разговаривала тут с врачами – как в полевых условиях, говорят, работаем.

– Нда-а…

Уютно затарахтел холодильник.

– Настюш, ты ведь есть хочешь! Ну-ка, сейчас мы…

– Нет, не надо, не беспокойся. Не хочу, Лер, честное слово!

– Я так поставлю тогда, а то сидим за пустым столом, как эти… Один чай… Та-ак, вот масло, рыбка, сыр. Сейчас батон нарежу, сварганим с тобой бутербродиков. От нервов лучшее дело.

– Это семга, да? Хорошо живете…

– Игорек получил на рынке вчера. Им часто выдают рыбу… ну, в виде премий.

– Везе-от.

– Ай, брось ты – везет… Просто сводим тоже концы кое-как. В мастерской-то Игорь ничего не получает, копейки, заказов нет. Теперь везде ведь компьютерная графика эта, сканирование, а Игорек, кроме карандаша и красок, не признает ничего. Вот рынком и кормимся, но из-за этого три-четыре дня в неделю, считай, потеряны. Да и вообще, что за жизнь – трое суток подметает, трое суток в мастерской до ночи. Так, чтобы целый день дома все вместе – семьей – раза два в месяц получается… Боюсь, Дениска от него отвыкнет совсем… А рынок… Ну получает он в общей сложности от семнадцати до двадцати тыщ, плюс рыбные премии вот. Их рынок же по рыбе в основном. И эти еще азики-торговцы картошки когда дадут, лука, но ведь тоже не просто так. Игорек коробки за них убирает, ломает ящики, чтоб в контейнеры загрузить. Тоже – приятного мало, если задуматься.

– А мой психует все…

– А чего?

– Ну как? Насидится в своей конторе, приходит вечером туча тучей. Что ни спросишь, в ответ бур-бур сплошной. В субботу весь день лежит и телевизор смотрит, в воскресенье вроде оживет, с Дашей пойдем погуляем, посидим где-нибудь, пива по бутылочке выпьем, а назавтра – опять работа. И опять неделю эти бур-бур…

– Что ж, Настюша, что ж делать… Жизнь не совсем так складывается, как мечталось. Да и у кого так? Посмотреть по знакомым хоть… Что делать?.. Игорек тоже не слишком-то веселится, мягко говоря, тоже бурчит. Я его понимаю, конечно, – что за жизнь асфальт скрести. Сейчас вон снег валит. Так снег любила, а теперь увижу – и сразу же по мозгам, что Игорь там со скребком корячится. Потом оттепель, заморозки, значит – лед колоть… А он ведь тоже творческий человек. Картина вон на мольберте который месяц… Дениска как-то задел, уронил, она к паласу прилипла, краски тогда не засохли еще. Ну и Игорь пришел, увидел и, смотрю, чуть не плачет стоит… И понимаешь, Настюш, делать-то нечего…

– Я понимаю…

– Вот так.

– Да-а… Сколько там уже?

– Без десяти доходит. Звонить?

– Подождем еще. В три, как решили уж… Он и сам, скорее всего, должен, когда сообщат.

– Да ты что! Димке до этого будет, подумай! Еще и статья у него. Надо ж сошлось как – и жена в роддоме, и статью надо сдавать.

– Правда, не позавидуешь. Хотя… хм… хотя потом, представляю, вспоминать будет, как самые счастливые минуты.

– Ой не сглазь, Настька, ой не сгла-азь!

– Тьфу-тьфу-тьфу. – Стук по столешнице. – Но мой Андрей часто теперь вспоминает. Как с букетом бегал туда-сюда, под окном стоял, врачей всех замучил…

– Что ты мне-то рассказываешь?! Я же вместе с ним была, вместе бегали.

– Да-а… – протяжный вздох, грустный и сладкий одновременно. – И такую он мне записку прислал: «Как там наша Дашенька?» Мы ведь тогда не решили еще, как назовем, а прочитала, посмотрела на нее – и точно, кроме Даши, никакое имя не подходит.

– Вот, кстати, мне тут случай такой рассказали! Вот слушай. У одной приятельницы моей сестра рожала. А по УЗИ, по всему – девочка должна быть. Они платьишек заранее накупили, пальто розовое роскошное, французское, сапожки такие, все приданое, в общем. И тут – бац! – мальчик. Представляешь? Они прямо чуть с ума не сошли.

– Бывает…

– Ладно, все, звоню! Лопнуло мое терпение! – Палец с ярко-красным ногтем стал жать на кнопки телефона.

– Только ты, Лер, так конкретно не расспрашивай попусту. Представляю его состояние…

– Погоди! А… алло, алло, Дима? Привет! Что-то не узнала тебя, уж подумала, номер не тот набрала. Что с голосом? А-а… Как там Ириша?.. Да? Поня-атно… А ты как?

– Лер, не надо, пускай он спокойно…

– Бе-едненький! А мы тоже тут с Настюшей сидим, места себе не находим. Ага, ждем вот… К ней бы поехать, но дела – мне за Дениской в школу, Настюше тоже что-то… А?.. Да, да, конечно, Дим. Если что, сразу звони, хорошо? Ну, счастливо! Держись!

– Как, переживает?

– А ты как думаешь? Даже голос осип. Обещал сразу, когда Ирка… Нет, сбегаю я, куплю все-таки «Каберне» бутылочку. Какая-то трясучка напала прямо…

– Лер, Лер, давай так посидим. Не хочу пить. Выпьем, только раскисну. Ночью почти не спала, Дашке надо было срочно платье кружевное ее постирать. В последний момент, как всегда… Тут выступление, а кружева аж черные… Потом сушила.

– Как, балет-то ей не надоел еще?

– Да что ты! О нем только и говорит. По два часа па, фуэте репетирует, скачет по всей комнате. Сосед в потолок долбится… Нет, правда, у нее талант, Лер, настоящий талант. И педагоги в один голос… Подъем, ноги, шаг, все от бога.

– Ну, дай-то бог, дай-то бог! Только – талант талантом, а еще что-то надо вдобавок. Какая-то упертость должна быть, одержимость. Я вот… Хоть, Настюш, я и уверена, что счастливая у нас семья, и сама не из неудачниц, только вот… все-таки… Знаешь, смотрю фильм какой-нибудь или спектакль, и так вдруг горько, знаешь, становится.

– Завидуешь?

– Да не-ет… Нет, не то чтоб завидую, а чувство такое, что я бы лучше могла. Во мне столько сейчас скопилось – ух, только волю дай!

– У меня тоже такое бывает.

– Ну вот…

– Снегуркой по садикам когда ездила, так выкладывалась! И ни усталости, наоборот… А с другой стороны – сколько судеб разбитых, когда ни семьи, ни жизни настоящей в искусстве не получилось. А у кого и то, и то – единицы. Даже и вспомнить не могу…

– Да уж, полным-полно примеров… Ну, в смысле, у кого ничего не получилось… И театры плодят ненужные, по большому-то счету. Тут услышала как-то, что в Москве четыреста театров. Представь!

– Сколько?

– Че-ты-рес-та! Всяких разных – и драматических, и музыкальных, любительских, студий…

– У-ужас!

– А котируется, по большому счету, театров пятнадцать-двадцать, если не меньше… А, кстати, помнишь Пашку Завьялова? Учился на курс старше нас.

– Толстый такой?

– Это тогда он толстый был, а потом похудел, голодал, говорят, таблетки пил, чтобы вес сжигался. И вот после училища его сразу Захаров взял, мы еще удивлялись, как ему повезло… И что? Отстоял восемь лет в кордебалете, две реплики за все время. Звездный час – Абдулова в нескольких спектаклях заменил, и то, может, сам слух пустил, не знаю… Кончилось тем, что в петлю полез.

– Да что ты!

– Нет, погоди!.. В общем, решил повеситься на трубе в туалете. А жил в коммуналке гнилой где-то на Электрозаводской. И труба сорвалась, он рухнул, ногу вывернул. Вода, представь, горячая хлещет, потоп, кошмар полный. Пашка очухался, стал воду перекрывать, трубу забивать тряпками. И смех и грех… Кончилось тем, что собрался, сел в поезд и укатил к себе в Ачинск. Теперь на первых ролях там уже. Представляешь?

– М-м… И что, по сути-то правильно сделал. Правильно! В смысле – уехал. Нечего здесь… Хотя он ведь один, без семьи, а была бы семья…

– Вот-вот, Насть, семья. Я б тоже рванула с радостью. Лучше первым в деревне, чем вторым в Риме…

– Хм, а я, знаешь, нигде дальше Малаховки не была.

– Что, правда?

– Ну да. Сколько раз хоть в Питер собиралась, и все как-то… не получалось никак. То одно, то другое. Вот, может, в июле выберемся. И Даше надо ведь показать, тоже одну Москву видит… Да и Москву не знаем… Тут оказалась в Братееве, т-так страшно стало! Ты, Лер, не представляешь!

– Чего там такого страшного?

– Да как… Я думала, что сама в спальном районе живу, а туда приехала… Дома, представь, дома высоченные, и один за другим, один за другим. Окон – тысячи… Внизу сплошь машины, даже ходить невозможно. И людские прямо реки из троллейбусов… Это еще вечером было, солнце так сбоку светило, холодно… Жуть вообще… И деревья торчат до того чахлые, будто специально их натыкали, чтоб еще хуже было. Вот тогда и поняла, где живу, оказывается… У нас тут хоть суета, и машины, и тесно все, но это другое. А там, Лер… Миллионы, миллионы людей, и ведь каждый чего-то хочет, добивается… Энергетика… И как подумаешь – хочется не хотеть ничего, спрятаться, вообще из дому не выходить.

– Ладно, Настюшка, не падай ты духом. Прорвемся! Дети подросли, теперь можно и снова в бой. Я на днях на учет встала на «Мосфильме» и Дениску поставила… Там вроде дела снова налаживаются, зашевелилось. О театрах навожу справки, может, получится что…

– Если что, Лерусь, и мне скажи. Ладно?

– Какой разговор! Вот вместе бы поиграть! Я – Ольга, ты Машу, а Иришу Ириной оставить…

– В каком смысле?

– Знаешь, у меня мечта, чтобы мы втроем «Трех сестер» сыграли. Я так уже втайне и роли между знакомыми распределила. Ну, для себя… в голове. Декорации даже… Только, – невеселая усмешка, – режиссера не подберу никак.

– Староваты уж мы для них, кажется.

– Ничего, еще сможем! Да и они там совсем ведь не девочки.

– Не зна-аю… Я вот смотрела тут интервью с Мирошниченко, и она жаловалась: всю жизнь отдала театру, кино, а теперь одна, и старость чувствую. Очень тяжело, говорит…

– Ну, у нас-то наоборот.

– Не очень-то и наоборот, Лер, не очень-то… Как там говорят, противоположности сходятся… Она во МХАТе без детей, а мы… Снегурочка три раза в год, вот и предел мечтаний.

– Ну брось ты! Чего раскисать? Не все еще потеряно, только все начинается, на самом деле. Ну?.. Все, пошла за вином! Напьемся, поплачем хоть как следует о наших жизнюшках… Настюш, да встряхнись ты!

– Да я ничего. Все нормально. И вина… давай не будем. У меня море дел еще, надо в форме быть.

– Да?.. И что, предлагаешь совсем, что ли, не отмечать, если у Ирины все нормально?

– Там посмотрим… Игорь у тебя во сколько приходит?

– Часам к восьми обычно. Но вот снег какой сыплет сегодня, значит, задержится… Знаешь, там по вечерам у них, Игорь говорит, когда уже покупателей нет, эти азики сидят в палатках и прямо ревут на весь рынок. Говорит, как в зоопарке прямо.

– Зачем ревут?

– Ну, тоскуют так…

– Лер, а как он… м-м… не злоупотребляет?

– В смысле – пить?

– Угу.

– Сейчас, конечно, реже намного. У него ведь сотрясение было. Поскользнулся – и головой об лед. Теперь выпьет рюмки три буквально – сразу сонливость, говорит, вялость такая… Уже больше трех месяцев, а все, видишь, какие последствия… А может, и не последствия, а от усталости. Не знаю… А что ты спрашиваешь? Андрей у тебя частенько, да?

– Да… Да, Лер… Ай, ладно, не будем об этом… Позвонишь?

– Да пятнадцать минут прошло как звонили. Сама же говорила не дергать.

– Тогда не надо…

– Н-так, Настька! Не хочешь вина, давай тогда хоть чаю с бутербродами. Сейчас крепенького заварю, тонус повысим. Кофе, жалко, кончился, как назло вечно…

– Кофе, кофе… Нет, Лера, если признаться, как-то тяжело жизнь идет. Тяжело, пусто, если по-честному… Не так.

– Кто ж спорит! Я вот лично чеховским афоризмом себя успокаиваю. Знаешь? Если болит зуб, радуйся, что болит не вся челюсть.

– Мудро, дальше некуда…

– Ну-ка взбодрись сейчас же! Иначе не вином тебя поить буду, а за водкой сбегаю. Волью полбутылки, и станешь такая у меня развеселая!..

– Слушай, подожди… Слушай, я посоветоваться хотела… Мне вот тут продавщицей предлагают пойти.

– Куда?.. Так, чай, сахар…

– Коммерческий магазин, продуктовый, рядом с домом недавно открылся. Двенадцать часов работаю, сутки отдыхаю. Семь тысяч обещают, на первое время. Что посоветуешь, Лер? Ты ведь работала…

– Ой, не вспоминай! Мне эти четыре месяца хуже ада! Фуф, нет… Не соглашайся, Настюш, ни в коем случае! Куда-куда, но продавщицей в продуктовый… Я тогда на десять лет постарела, веришь, нет. Каждый вечер голова вот такая, ноги чугунные, язык заплетается. Вообще, знаешь, будто всю палками отлупили. Мало что следишь все время, чтоб не обсчитаться, не обвесить, еще и каждому объясни, посоветуй. А сколько этих шизанутых за день приходит! «Почему сгущенка у вас дороже на рубль, чем там?», «Колбаса без хрящей? Ну, из бумаги, значит»… Нет, Насть, не иди, пожалей ты себя! Я так Игорю и сказала: «Если я здесь еще на месяц останусь, потащишь потом меня в дурдом на полгода». Ушла, убежала без оглядки!

– Да?.. Ну а что делать-то? Деньги надо, и с каждым днем больше и больше. За продуктами на рынок схожу, вроде ничем не закупилась, а тысячи нет. Дашке в школу балетную каждый месяц семьсот пятьдесят, еще и растет как на дрожжах. Шубу вот купили в октябре, сейчас февраль, и рукава вот досюда уже, надевать стыдно. У меня сапоги…

– Отличные у тебя сапоги.

– Да, итальянские. Но левый уже раз пять в починку носила – с каблуком что-то, брак, наверно… А за каждую починку – плати и плати. Сапоги купили за четырнадцать тысяч, а на ремонт уже чуть ли не половину ухлопала… И еще, Лер, знаешь… Даже не знаю, как сказать…

– Что еще?

– Ну, в общем… в общем, требует, чтоб наследника родить. Сын ему нужен…

– Ох, господи!

– Угу… Через год-другой, говорит, может быть поздно. Мы уже, говорит, люди не первой молодости.

– М-м… А что, Настюш, что? Вообще-то… И правильно! Прав Андрей, что ж… Наши родители нас и не в таких ведь условиях заводить решались, и вот – на ноги худо-бедно поставили. У тебя тем более и мама рядом, поможет.

– Да что она… Она чуть не каждый день про смерть твердит, плачет все.

– Вот, а внук оживит, силы даст. Кстати, у меня от Дениски, когда маленький был, два пакета распашонок, ползунков осталось. Все в отличном состоянии – как на кукленочка! Давай посмотрим? Выберешь…

– Ой, да не надо, Лер!.. Тебе вот легко говорить…

– Да уж – прямо легко, сил нет! Да если бы я могла, разве бы не подарила Денису сестренку? Сама подумай… Все время жалею, что так у меня… А тебе вот – сам бог велел. Смотри, действительно не за горами и когда поздно может быть!..

– А что со мной тогда? Что?.. Вот, да, решусь, и значит – снова три года, по крайней мере, терять…

– Ну что значит – терять? Да и почему терять именно? Ты Вальку Андрееву знаешь, из «Эрмитажа»? Так она до восьмого месяца играла, и после родов через две недели вышла на сцену. Люди и не верили, когда узнавали, что у нее ребенок грудной. Даже шутка, помню, была: «Валька у нас в антракт детей производит!» Видишь…

– Она, может, такая, а я не могу.

– Гм… да и я тоже…

– И эти болезни вечные! У Дашки то одно, то другое, поликлиника черт-те где, с ног собьешься… аденоиды… полгода боролась, что только не делала, и все равно операцией кончилось. Ночи эти бессонные, постоянно всего боишься. И все опять повторять?.. Андрей тоже… Что он? Он же сидеть с ним не будет. Он и к Дашке до года не подходил почти, смотрел издалека, как на что-то такое…

– К сыну у него совсем другое отношение будет.

– А если снова девочка?

Неловкая, тягостная пауза. Потом – вкрадчивым и тихим голосом полупредложение-полувопрос:

– Ты, Настюш, со скольких там можно узнать, кто будет, не помнишь?

– Что?.. Перестань! На поздний аборт я не пойду.

– Что ж, тебе виднее – что еще сказать… Решайте сами. Вообще-то время есть, у меня знакомая, в соседнем подъезде живет, она в сорок два родила благополучно.

– М-м, понимаешь, Лер… Понимаешь, дело не только во мне. Андрей вот боится… При нервной жизни такой…

– А, в этом дело-о… А ему сколько, я что-то?..

– Тридцать семь скоро.

– И что? Это самое…

– Все-все, давай прекратим.

– Но, погоди, есть же всякие средства.

– Лера, ну я прошу тебя!

– Как знаешь. Ладно… Та-ак, половина четвертого. Господи, как время ползет невозможно!

– У тебя Денис-то где учится, ты говорила? Куда-то ты его в специализированную…

– Нет, ну он в обычной школе почти, просто в хорошем месте. Я здесь все школы обегала, и мне учителя прямо сказали: контингент такой, что и ваш сын вполне может стать хулиганом. Нормальные дети там – нонсенс какой-то. Все стены матом расписаны, курят прямо у входа… Вот приходится в центр возить, в Большой Афанасьевский. Французская гимназия. Утром отвожу, вечером встречаю. Восемь лет ему все-таки – страшно пока.

– А говоришь, обычная школа. И сколько платите?

– Ничего не платим. Совершенно бесплатно.

– Да-а? И обучение – как, на уровне? Он что-нибудь знает уже по-французски?

– Так, кое-что, отдельные фразы. Но у них там принцип не в том, чтобы скорее, а чтобы французский стал наравне с родным. С пятого класса начнут и английский учить…

– Знаешь, я как-то Дашку в художественный кружок водила. Я не рассказывала, нет?.. У нас кружок при библиотеке, по средам и субботам. Все вроде отлично, женщины такие добрые, дети к ним прямо тянутся… А потом, чувствую, что-то не то. Не то и не то, и Дашка словечки странные начала говорить… Оказалось, представь, Лер, это баптисты так детей завлекают, и родительниц заодно…

– Нет, у нас там все нормально. Никаких подводных течений.

– И слава богу… Только… не знаешь ведь, где что на пользу пойдет, где во вред. Мне тут советуют в Академию личностного роста идти. Вот, не знаю тоже… Во-первых, деньги где взять, там ведь тоже не даром… ну и страшно. Какие-то они не такие становятся…

– Да естественно! Их зомбируют просто, на самом деле. Я тоже одного знала такого. Был парень, хмуроватый, конечно, такой, попивал, плохая дикция, а через полгода встречаю – улыбается до ушей, лезет ко всем, одет, знаешь, как в офисе. В глаза заглядывает… Как дурачок прямо.

– Вот-вот. Я тоже боюсь.

– Послушай, Настюш, я тебе советую – ты меньше людей слушай. Меньше! Они такого тебе насоветуют… В магазин идти, к этим сайентологам…

Смотри, так можно попасть, потом себя не узнаешь!

– Да, я понимаю… Да… Как там со временем?

– Только смотрели ведь. Половина четвертого. Чай-то пей! Бери давай бутерброд сейчас же!

– Спасибо, Лер, не хочется.

– Давай-давай, не артачься! Видно ведь, что голодная. И я за компанию…

– Это от нервов.

– Еще бы! Я тоже прямо места не нахожу, как там Иринка…

– Да и не только из-за нее. Причин хватает.

– Эт то-очно… Держи, ешь… Хотя, Настюш, главное – нельзя отчаиваться! Сопротивляться надо, иначе моментально черт знает куда свалишься. И все, и не выберешься… Я вот когда продавщицей работала, так заболела! Варикоз пошел, ноги все в узлах были от вен, сердце кололо, остеохондроз… Пополнела, ну, ты помнишь… даже после родов так не полнела. Ходила, как бегемот какой-то. «Ну, думаю, Лера Станиславовна, вот и все, вот и кончилась твоя жизнь. Теперь мучайся». Ну, помучилась неделю, другую, надоело, стала гимнастику делать, массаж ног, сама себе внушила, что все нормально. За питанием стала следить. И вот – более-менее теперь. Да?.. А?

– Да, ты молодец… Но не все ведь могут.

– Все! Все. Надо просто не унывать. Ясно? А все эти сайентологи, знаешь…

– А как, Лерунь, не унывать… В голове одно только, одна только мысль: жизнь мимо идет. Тут внушай не внушай хорошее – не помогает. Вот вечер, все хорошо, все спокойно. Сидим на диване, телевизор, кофе, тортик стоит… Андрей улыбается, Даша играет, я… Мама более-менее здорова. Счастливые минуты, кажется, радуйся, а этот дьявол внутри скребет и скребет: жизнь проходит, а ты сидишь, как дура, жизнь проходит, а ты… И так бы вскочить, так бы что-нибудь!.. Прямо сил нет!.. Заорать… И все ненавижу в такие минуты.

– Что делать, Настюш, что делать… У меня тоже бывает.

– Да ты говорила.

– Ну вот! Не ты одна… Понимаешь, люди, Настюш… В каждом же человеке мечты, стремленья. И это все как болезнь… Да ты сама только что про это, где они прямо толпами с энергетикой… Но неизвестно еще, кому легче будет, по большому счету, – кто всего добился, сделал или кто мечтами пожертвовал ради высшего.

– Чего – высшего?

– У нас какое с тобой высшее предназначение? Родить и воспитать детей, человеческий род продолжить. И надо нам помнить об этом, Насть, об этом – в первую очередь.

– Ой да не успокаивай, ради бога! Не надо. Мне аж плакать захотелось опять… Высшее предназначение – х-ха! – да кому оно нужно? Кто его оценит-то? Нет, сами свою жизнь изуродовали, а теперь ищем, как оправдать…

– Погоди! Перестань! Что ты несешь вообще?! Вот слушай… Послушай меня! Вот я передачу недавно видела – и жутко, прямо… и… не знаю даже, как объяснить. В общем, двое братьев, поехали оба в Чечню. Они омоновцы, или там типа этого. Одному двадцать шесть, другому двадцать три, что ли… Фотографии – красивые парни такие… И в Чечне старшему обе ноги оторвало, а младший – погиб. Вот было там… ОМОН в засаду попал когда… А у младшего жена осталась – девочка девятнадцатилетняя и сын, меньше года… С ней журналист говорит, и она твердо так, с каменной такой решимостью: «Клянусь, что воспитаю его таким же, каким был его отец! Он станет настоящим мужчиной, будет защищать Родину!» Опять вот вспомнила, и мурашки по коже… Фу-у-ф… И, знаешь, Насть, знаешь – верится в ее слова, и жуть такая от этого, что она сына родного… Но и… И ведь, наверно, права она. Глаза такие, они не врут и не изменятся. Вроде сама ребенок совсем, а – видно. То ли сама такая, то ли муж успел воспитать. И я уверена просто – она больше никогда уже на другого мужика не глянет, у нее высшая цель…

– Ну а у меня нет высших целей. Да, я честолюбивая эгоистка.

– Перестань, пожалуйста. Я же ничего, я же о другом совсем… Ох, ладно. Вообще, все очень сложно на самом деле… Все, довела ты меня, Настька, надо вина! Ты посиди, я – мигом. Тут внизу магазин хороший, в двух шагах. Рыбку попробуй пока – объедение, честное слово…

– Она ведь дорого очень стоит. С чего Игорю такие премии министерские?

– Работает хорошо. Да и… Ну, понимаешь, там у них такая система. У продуктов срок реализации… потом их обязаны списывать… Она нормальная еще, первый сорт, просто на складе, если ревизия обнаружит… Даже спустя трое суток всего…

– Да понятно, понятно…

– Нет, ты не думай! И я ем, и Дашка… Ладно, Насть, все, я побежала. Бутылку «Каберне». Оно слабое, так просто, символически…

– Не стоит, может, а…

– А что? Решили же… Я же теперь два дня сама не своя буду. Накрутила меня, как эту. Думаешь, я не сомневаюсь? Да я…

– Ну прости. Прости, все.

– Да брось. Что тут извиняться… Все, в общем, я мигом.

– Давай Димке сначала тогда позвоним. Вдруг уже…

– Насть, чего ты все поводы ищешь попсиховать? Успокойся. Он ведь сам обещал. Чего дергать-то лишний раз?

– Ну, пожалуйста, Лер… А потом пойдешь. Что-то совсем нехорошо на душе.

– Вот, и себя довела, и меня. О-ох… – Пальцы поднимают со стола телефон. – Сейчас разозлится – сто процентов. И так там… – Слышатся протяжные, ленивые гудки.

– Давай тогда в роддом сразу.

– Да ладно, уже набрала… Алло, Дим, приветик! Ты извини, ради бога… Что? Да-а?! Ди-им, Димулька, поздравляю, дорогой ты мой! Папашка… Наконец-то. И как, все хорошо? Н-ну-у…

– Что, родила? Лер, что там?..

– Что ж ты сразу не позвонил?! Мы тут с Настюшкой сидим, думаем, звонить, не звонить… И кто, кто – мальчик? – как и планировали?.. Ну и слава богу… Поздравляю от всего сердца! И Настя тебя поздравляет!

– Вес, вес спроси какой!

– А вес какой? Три двести… Брось, Дим, отличный вес. Ирина-то как?.. Да?.. И хорошо, хорошо. Ладно, Дим, с самым счастливым днем тебя! Представь – ведь сын же, сын у тебя, новый человек на земле! Не было, и вдруг – вот! Чудо, Дим!.. Да, да, конечно… Уж мы Ирину как богиню встретим. Ладно, приходи там в себя, не буду мешать, а то тараторю, тараторю… Статью бросил, конечно?.. А?.. Молоде-ец! Это Ирина специально терпела, чтоб ты успел. Да, да… Ну, пока, Димуша! От Насти – привет!

Телефон со стуком лег на клеенку.

– Все хорошо. Мальчик, три двести… А ты чего ревешь, дуреха мокрая?! Ну-ка успокоились! Ну?.. Представь, он даже статью успел закончить свою! Только дописал, и звонят: «У вас – сын!» Теперь встречать надо готовиться… Ох, боже мой, да перестань ты рыдать! На столе вот давай приберись. Я за вином. Ты какое любишь, красное, белое? Я каберне тут полюбила, очень хорошее… А, Насть? Пошла я, короче. Вернусь, чтоб веселой была опять. Ясно? Насть, да успокойся ты! Нашатыря, что ли, дать? Дать?.. Слышишь, праздник сегодня ведь. День рождения!..

Галина Врублевская Мавританский газон

Стремительное наступление лета заставило супругов Всеволода и Лизу, отложив дела в городе, в ближайшее воскресенье отправиться на дачу. Грядками-огородами они не занимались, но буйная растительность вокруг дома тоже требовала внимания. Еще не так давно Лиза мечтала устроить на участке мавританский газон – как бы естественную поляну, напоминающую природный луг с травами и цветами. Однако ни умения, ни времени заниматься газоном не было, на дачу супруги выбирались редко, так что сорная трава неуклонно забивала посеянные ранней весной ромашки, колокольчики и декоративные васильки. Поэтому муж Лизы смотрел на ее прожекты как на блажь, и в этот приезд, как и в прошлые годы, принялся выкашивать все подряд – все, что успело нарасти к началу июня. А Лиза, подчиняясь его воле, крутилась на подхвате.

Вместе они смотрелись славно. Глава семьи – невысокий, но жилистый мужчина под пятьдесят, сейчас по пояс раздетый, широко расставив ноги, размахивал крестьянской косой. Триммеров Сева не признавал, а с косой обращался любовно: отбивал полотно, стачивал брусочком сверкающее на солнце лезвие. В его усердии угадывалась восторженность горожанина, играющего в земледельца.

Скошенную мужем траву ворошила граблями Лиза: приятной полноты женщина, со светло-русыми волосами, забранными в хвост – она была моложе мужа на десять лет. Одолевала жара. Под легким платьем у Лизы не было ничего, и сквозь прозрачную ткань просвечивало ее плотное, белесое тело. Изредка муж бросал в сторону Лизы восхищенный взгляд, цокал языком, но от работы не отрывался. Он и представить не мог, что жена не разделяет его удовольствия.

Лиза елозила по колючей стерне зубастыми граблями с той неохотой, с какой дежурный школьник вытирает классную доску. Ну как достучаться до Севы? Отгоняя от вспотевшего лица звенящих комаров и превозмогая почти физическую дурноту от вынужденной работы, Лиза взмолилась:

– Сева, послушай! Оставь траву хотя бы перед окнами дома: тут солнечные веселенькие цветочки!

– Лизун, ты одуванчики называешь цветочками? Это самые злостные сорняки! – Он вновь замахал косой: желтые головки одуванчиков полетели на землю еще быстрее.

– Лучше бы ты совсем не приезжал сегодня! – Лиза швырнула грабли на землю: слова мужа ее просто взбесили.

Сева не привык оправдываться, тем более что и жена редко выходила из себя. Какая муха ее сейчас укусила?! Однако счел нужным напомнить, что она сама и вытащила его на дачу:

– Ты хотела, чтобы я привел участок в порядок перед отъездом? Оставь я траву нетронутой, через неделю обнаружишь змеиные гнезда под домом, не говоря уже об энцефалитных клещах! Но я приехал, хотя времени в обрез: самолет завтра вечером, сама знаешь. И лечу ведь не один, а с детьми, так что надо все предусмотреть, взять с собой все, что полагается!

Лиза, конечно, знала, что Сева завтра полетит к морю, притом с детьми. И это знание портило ей настроение сильнее, чем скошенная «под ноль» трава. Еще и дурнота шершавым комом продолжала подкатывать к горлу. Может, голову солнцем напекло?

Она заторопилась в спасительную прохладу дома, достала из холодильника запотевшую бутылку кваса, налила полкружки и выпила маленькими глоточками, чтобы отвести тошноту. Квас оказался слишком кислым, однако Лиза почувствовала себя лучше. Она снова вышла на улицу и села на крыльцо, поставив рядом бутылку с недопитым квасом. Трава ее больше не занимала, Лиза смотрела, как трудится муж, и жалела себя.

Как жестока к ней судьба! У Всеволода трое детей от первого брака! Дочь уже взрослая, а с близнецами-подростками он завтра как раз и уезжает в недельный отпуск. А у нее детей нет и не было, хотя их брак с Севой длился уже семь лет.

В начале семейной жизни Лиза еще надеялась родить, но врачи нашли у нее эндокринное заболевание, препятствующее зачатию. Посоветовали прибегнуть к ЭКО, к искусственному оплодотворению. Сева отнесся к намерению жены без энтузиазма, но поддержал ее: выполнял неприятные медицинские манипуляции, воздерживался от алкоголя, ограничил количество выкуриваемых сигарет, а потом и совсем бросил курить. Но когда, спустя полгода, и вторая попытка Лизы забеременеть с помощью медиков результата не дала, Сева воспротивился экспериментировать дальше. Сказал, как отрубил, что «выходит из программы», что ему больше детей не нужно. И на следующий день после своего бунта напился с друзьями на работе, хотя обычно не злоупотреблял спиртным. Лиза рассталась с надеждой родить ребенка.

Последние пять лет супруги жили вдвоем и радовались жизни, особенно ценя часы, проведенные в супружеской спальне.

Муж выкосил их маленький участок – всего-то шесть соток – и тоже подошел к крыльцу. Плечи его обгорели, но настроение было прекрасным – перепалку с Лизой из-за каких-то одуванчиков он успел забыть. Он взял стоящую на крыльце недопитую Лизой бутылку и с бульканьем, из горлышка, – так что острый кадык двигался – прикончил квас.

– Отличный квас, вкус ржаного хлеба чувствуется! Только тепловат! Лизун, а может, у нас в холодильнике и бутылочка пива отыщется?

Лиза покачала головой.

– Нет так нет! Я что еще хотел сказать, – Сева торопился дать жене последние наставления перед отъездом, – из автосалона звонили, сказали, что наша очередь на машину подошла. Ты загляни в их офис, попроси, чтобы тачку придержали до моего возвращения. И вот еще: в банке подтвердили, что выдадут нам кредит, но чуть позже.

Кредит был нужен супругам, чтобы открыть свой бизнес – фирму по ремонту квартир. Они надеялись, что дело пойдет успешно, потому что оба имели опыт работы в смежных областях. Всеволод занимался монтажом подвесных потолков и владел и другими строительными ремеслами, а Лиза, работая в мебельном магазине, чертила на компьютере дизайн-проекты кухонь и санузлов для покупателей.

Лиза выразила согласие с его словами, молча кивнув: обида еще шевелилась в ее груди. А Сева уже направился к колодцу и сжатые в розовую полоску губы жены просто не заметил. Но вскоре позвал Лизу:

– Лизун, полей мне водички. Ополоснусь, поем и побегу на электричку!

Лиза подошла к колодцу, полила из ковшика тонкой струйкой воды Севе на руки, а оставшиеся полведра выплеснула ему на спину. Сева крякнул от холодного душа, запрыгал на одной ноге, вытряхивая воду, попавшую в ухо, и вдруг замер позади колодца:

– Черт возьми, а за колодцем-то я траву не заметил, остался нескошенный клочок!

– Ну и ладно, пусть хоть там что-то зеленеет! – довольная, отозвалась Лиза, заметив на маленьком пятачке даже несколько ярких одуванчиков, так любимых ею.

У Севы уже не оставалось времени что-то там подправлять, и лужайку не тронули.

Он быстро поел и помчался на электричку.

* * *

На другой день к Лизе приехала подруга Татьяна с двенадцатилетним сыном Димасиком. Ребенок – крупный, упитанный альбинос – являл собой полную противоположность матери – худощавой, подвижной женщине с распущенными вьющимися длинными волосами цыганского типа. У мальчика был сложный психиатрический диагноз, не только обесцветивший его ресницы, брови и волосы, но и превративший подростка в неуправляемую личность из-за патологической расторможенности. Татьяна жаловалась, что Димасик делает лишь то, что нравится ему самому.

Подруги обнялись, защебетали обо всем сразу. Когда-то обе работали в одном мебельном магазине: Лиза – продавцом-дизайнером, как и сейчас, а Татьяна – администратором: у нее имелось экономическое образование, и она была на пять лет старше Лизы. Но позже, когда у Тани появился проблемный ребенок, ей пришлось уволиться и работать на фрилансе дома. Теперь она разрабатывала заказчикам сайты. Отец же Димасика сразу исчез с горизонта, как узнал о диагнозе сына.

Гуляя в ближайшем лесочке, подруги обменивались последними новостями, а мальчишка резвился на свободе: вскарабкивался по смолистым ветвям на сосну, ворошил палкой муравейники, залезал на огромные валуны, поросшие седым мхом.

Вернувшись домой, подруги принялись стряпать на летней кухне под навесом. Блюда задумали вегетарианские, так что пришлось повозиться: в четыре руки мыли, чистили, шинковали и тушили овощи. И все это время не спускали глаз с Димасика. Он крутился у колодца, склонялся по пояс над его цементным кольцом, пытался достать воду и упустил ведро. И дабы избежать худшего сценария, мальчишку загнали в дом. Угомонился он только перед телевизором.

Ужин наконец был готов, и мальчика позвали к столу. И тут выяснилось, что телевизор его мало увлек, зато Димасик без спросу залез в холодильник и умял почти недельный запас продуктов: колбасу, сметану, сыр – все, что попалось ему на глаза. Все, что планировали есть на завтраки. А теперь про еду парень и слышать не хотел и только невинно таращил голубые глаза из-под белесых бровей, когда мать отчитывала его.

– Что ж, – сдалась Татьяна, – придется дать ему компьютер – это у нас на крайний случай «погремушка»!

Татьяна извлекла из неприметного уголка веранды свою дорожную сумку и вынула оттуда ноутбук.

– На, играй в свои «стрелялки», но больше ничего у тети Лизы в комнате не трогай.

Димасик тут же уселся за игру и спустя минуту полностью ушел в нее.

Заняв ребенка, подруги вернулись на летнюю кухню и начали ужинать вдвоем. Челюсти Татьяны двигались непрерывно. Лиза удивлялась гостье: по виду чуть ли не анорексик, но отсутствием аппетита не страдает. А для нее самой каждый съеденный кусок оборачивался лишними килограммами. Еда на Лизиной тарелке оставалась почти нетронутой, в то время как Татьяна положила себе дополнительную порцию салата. За едой она, не останавливаясь, говорила о сыне, едва успевая в промежутке между словами проглотить кусок.

– Ты спрашиваешь, много ли времени Димасик проводит за компьютером? Думаю, что и сутки просидит, но я ему не даю. Но он не только играет, умеет и в Интернет выходить. Фотки делает на мобильный и на сайты их выкладывает, на форумах тусит! – в словах Татьяны чувствовалась материнская гордость за сына.

– У нас на даче нет Интернета, – заметила Лиза, с трудом запихнув в себя кружок кабачка: весь вечер Лизу подташнивало.

– А-а, – махнула рукой подруга, – я не о том, Лиз. Просто хотела сказать, что у нас с Димасиком не все так плохо. Закончили пятый класс! Пусть по облегченной программе, пусть на домашнем обучении, но в табеле есть и четверки! Так что я надеюсь, что через компьютер Димасик и с людьми научится общаться. Он вообще-то парень неглупый, но органика не позволяет ему сконцентрироваться на занятии, если оно ему не нравится.

– А есть перспективы на улучшение?

– Ну, Билл Гейтс из него вряд ли получится, но думаю, станет уверенным пользователем компьютера. Мы сейчас еще и с психологом работаем, и медикаментозную поддержку получаем, надеюсь, будет результат. Ладно, хватит о нас…А ты сама как? Что-то сегодня выглядишь вяло. Бледная, не ешь почти ничего.

– Устала просто. Вчера Севу проводила, сегодня в доме убиралась, – приступ тошноты заставил Лизу замолчать и даже затаить дыхание.

– Нет, ты мне скажи, Лизавета, – не отступала от расспросов Татьяна, – скажи, что тебя расстроило, все равно не отстану!

– Расстроило? Да, расстроило, что опять Севка весь газон скосил, ни травинки не оставил. Да еще тошнота навалилась. Сегодня утром даже вырвало разок! Но это ерунда, пройдет! Вчера квас пила, он мне сразу кислым, несвежим показался. И утром сегодня кружечку выдула. Зря. Надо было сразу вылить.

– Слушай! Лизавета! А ты часом не беременна?! – Татьяна прищурила карие глаза, пристально вглядываясь в лицо подруги.

– А то ты забыла, что у меня бесплодие, что мне даже ЭКО не помогло, да и когда это было!

– А вдруг? – настаивала Татьяна. – Говорят, ближе к сорока у женщин взрывается гормональный фон, и вероятность забеременеть увеличивается. Ты ведь не предохраняешься?

– Да мне и незачем предохраняться, – усмехнулась Лиза, угнездясь в кресле удобнее. – Ты знаешь это не хуже меня. И месячные у меня недавно прошли. А тошнота… я выпила днем несколько таблеток активированного угля, уже получше стало.

– Ты бы все же сходила к врачу, как вернешься в город!

– Да ну их, врачей. Даже думать о них не хочется.

– Ладно, о них ты потом подумаешь. Ты про себя скажи: если подтвердится беременность, ведь будешь рожать?!

Лиза посмотрела на подругу, будто видела ее впервые: вьющиеся волосы широко разметались по плечам, как у юной девушки; молодила и худощавая фигура, и подвижность, звонкий девичий голос. И только лицо Татьяны выдавало ее возраст. Кожа была суховата, серые тени лежали под глазами, и резко обозначились глубокие складки, бегущие от носа ко рту – только постоянная улыбка и скрывала их. Но сейчас Татьяна не улыбалась. Долгий день, утомительная дорога, стычки с Димасиком клонили ее ко сну, и она зевала, даже не закрывая рот рукой.

Лиза сочувствовала подруге, но сама не хотела бы оказаться на ее месте. Не важно: беременна она или нет. Да, было время, она мечтала о ребенке. Но теперь они с Севой привыкли к размеренному укладу жизни, и перемены страшили ее. Преодолевая неловкость и плотнее укутываясь в плед, Лиза тихо спросила:

– Таня, а если бы ты знала, что у тебя родится такой сложный ребенок, ты бы оставила его?

– Лизок! Ты о чем?! Это ведь моя кровинушка, мой зайчик, моя радость! Знаешь, я весной гриппом болела, три дня встать не могла, так он мне чай кипятил, яйца сам варил – ухаживал за мамочкой!

– А мне сдается, что от его выходок и заболеть можно! Твой Димасик – полный беспредельщик!

– Не говори так, Лизок. Он бывает и ласковым иногда. Недавно ходили с ним в железнодорожный музей, так Димасик меня расцеловал при всех и сказал: «Мама Туся, я тебя очень люблю!» Смотрительница музея прямо прослезилась, глядя на него. Какой, говорит, чудесный у вас мальчик!

Лиза смутно догадывалась, что материнская любовь – это что-то выше ее понимания. Так расхваливать неуправляемого эгоистичного подростка могла только мать!

Бледно-розовое свечение на горизонте медленно угасало, и постепенно сгущались сумерки. Затихли птичьи пересвисты в соседнем лесу, и лишь где-то в отдалении лаяли собаки.

– Пойдем спать, – не выдержала Татьяна. – У меня сил уже не осталось! Только ты ведь так и не ответила на мой вопрос: оставишь ребенка?

– Ничего я не знаю, Танюша. Я даже не знаю пока, есть ли беременность! Но баиньки и вправду пора! Представляю, как нам с тобой сейчас придется Димасика за уши от компьютера оттаскивать. Два часа сидит, как прикованный, даже в туалет ни разу не выбежал.

Женщины вошли в комнату. Открытый ноутбук с погасшим черным экраном лежал на столе, а мальчик уже спал, одетый, на диване.

– Умаялся, зайчик, – с любовью глядя на спящего сына, констатировала Татьяна. – У вас здесь воздух волшебный, кругом хвоя, так что даже моего героя озон с ног свалил!

Улеглись и подруги, и почти сразу заснули.

Прошли еще два дня, наполненные суетой, криками и беспорядочным мельтешением гостя-бегемотика. Притом оказалось, что больной мальчик еще мочится в постель – и это в двенадцать-то лет! Так что после отъезда гостей Лизе пришлось перестирывать простыни и сушить матрац. И только в последний день своего пребывания на даче, оставшись одна, Лиза наконец расслабилась: повалялась на раскладушке на подстриженном газоне, подставляя лицо солнцу и не думая ни о чем.

Перед отъездом Лиза поела, заперла дачу на ключ и в последний раз обошла участок, проверяя, не забыла ли что нужное во дворе: подошла к колодцу, проверила, плотно ли закрыта дверца, и окинула взглядом нескошенную лужайку за колодцем. Сегодня она не выглядела такой веселой, как в день отъезда Севы: золотистое оперенье одуванчиков сменилось серыми шариками, похожими на раздутые кусочки паутины. Так что и уцелевший пятачок теперь выглядел блекло. Но вдруг среди засилья паутиновых шаров Лиза заметила случайный василек! Ярко-синий цветочек на тонкой прямой ножке тянулся из забившей его травы к солнцу! Лиза выполола траву вокруг слабого растения, открыв ему свет, и сфоткала это чудо себе на память.

* * *

Треть лета пролетела незаметно. Открытие своего бизнеса тормозилось из-за бюрократических проволочек, так что супруги продолжали работать по найму на прежнем месте. Они вкалывали почти шесть дней в неделю, так как пик строительного сезона выпадал именно на начало лета. И для отдыха оставалось только короткое воскресенье.

На даче безвылазно жила только мать Лизы, а Сева и Лиза избегали тихой пенсионерской заводи даже в свои выходные. Ведь теперь у супругов имелась новенькая, цвета асфальта машина «Логан» – совсем не престижная, но зато своя. Они больше не зависели от электричек и могли поехать, куда душа пожелает.

Снова наступило воскресенье. В городе стояла невыносимая жара, раскаленный тротуар тоже источал тепло.

Супруги позавтракали только в полдень. Оба за неделю уставали и по воскресеньям старались выспаться. А закончив есть, посмотрели на термометр за окном и решили немедля рвануть за город, на любимый всеми песчаный пляж на Финском заливе. К обеду, отмахав пятьдесят километров, они были на месте.

Оставив машину на парковке, Сева и Лиза побрели босиком по мелководью – почти след в след – вдоль песчаной дуги, охватывающей залив. Вначале миновали пространство цивилизации: кабинки для переодевания, высокие зонты от солнца, лежаки и во множестве – оголенные тела, распластанные на покрывалах. Но постепенно, по мере удаления от дачного поселка, цивилизация отступала, и вот уже, сколько хватало взгляда, протянулась узкая песчаная полоса вперемешку с галькой, не тронутая человеком.

Супруги прошли километра два вдоль безлюдного берега, оставляя на мокром песке отпечатки ступней, тотчас смываемые набегавшими волнами, и остановились. В этом спокойном месте можно было передохнуть и искупаться. Однако за уединенное купание приходилось платить очень неудобным вхождением в воду, потому что на дне у самого берега громоздились выступающие из воды камни, а между ними колыхались зеленоватые водоросли.

До нормальной глубины предстояло пройти метров сто: здесь, как и всюду, залив был мелкий. Сева первый вошел в воду. Он продвигался широкими шагами к горизонту, распугивая сидящих на камнях чаек – расправив крылья, они с резкими криками взмывали над поверхностью залива.

За ним последовала и Лиза, осторожно нащупывая ступнями неровное дно. Вода казалась холоднее после обжигающего солнца, и Лиза обхватила себя руками. В последнюю неделю она заметила, как набухла и чуть увеличилась ее грудь, что и следовало ожидать при ее подтвержденной беременности. С каждым метром камни попадались все реже, и Лиза ослабила внимание, но тут же поплатилась за это: скользкий от тины подводный камень будто кинулся ей под ноги. Ступня подвернулась, и, расплескивая брызги, Лиза плюхнулась в воду. Здесь на мелководье вода едва покрывала бедра, но боль в щиколотке не позволила незадачливой купальщице подняться быстро. И вдобавок почти тотчас острая судорога скрутила и голень.

– Сева! Сева! – закричала Лиза, но он не сразу расслышал ее зов в рокоте пенистых волн.

К счастью, Всеволод, зайдя на глубину, перед тем как поплыть, оглянулся и услышал жену, и увидел беспорядочные взмахи ее рук, совсем не похожие на взмахи пловца, – и поспешил назад, к берегу.

Сева торопился на помощь жене, но продвигаться получалось медленно – так порой бегут во сне, почти оставаясь на месте. Когда он достиг Лизы, она уже из последних сил боролась, чтобы не захлебнуться, когда набегающие на берег волны накрывали ее с макушкой; чтобы не стукнуться головой о камень, а главное – чтобы успеть сделать судорожный вдох в короткий промежуток отлива.

Подоспевший Сева подхватил тонущую на мели жену под мышки и потянул к берегу. Но если на глубине, пусть и на малой, крупное тело Лизы почти не весило, то последние метры, да еще среди камней, он едва тащил ее на руках.

Наконец оба в изнеможении рухнули на горячий песок. На солнцепеке судорога быстро прошла и затихла боль в лодыжке.

– Лиза, что с тобой случилось? Споткнулась о камень, это я понимаю! Но почему вдруг судорога?! Ведь сегодня и вода теплая: плюс двадцать три!

Лиза знала причину судороги, теперь они часто случались у нее и по ночам – такие судороги часто сопутствуют беременности. Совсем недавно она показалась гинекологу, ей сделали УЗИ и определили срок: почти восемь недель! Лизе тогда хотелось от радости и плакать, и смеяться одновременно, но врач тут же остудила ее пыл. Она предупредила, что в таком солидном для материнства возрасте, тем более при первой беременности, могут случиться непредсказуемые осложнения как у ребенка, так и у самой роженицы. И прежде всего велела провести генетический анализ: сделать пункцию плодного пузыря. А то не дай бог – лишняя хромосома, и вот уже на ребенке печать Дауна, а могут быть диагнозы и похуже, когда родившийся малыш два-три года промучается и в страданиях все равно умрет. Так стоит ли обрекать невинное существо на муки?!

Потому и мужу Лиза до этого дня не сообщала, что беременна, поскольку сама еще не поняла, как отнестись к этому событию. Но стресс, пережитый ею четверть часа назад, подтолкнул ее к признанию:

– Сева, я все не решалась тебе сказать…Я беременна. Восемь недель. Оттого и судороги, что ребенок кальций забирает.

– Какой еще ребенок?! Ты о чем, мать? Разве нам плохо живется вдвоем? Разве я не забочусь о тебе или был замечен в неверности? Да любая пара нам позавидует!

Лиза пересказала разговор с гинекологом.

– Вот видишь, какие риски! Нам только больного ребенка не хватало! Ты не забыла, что мне скоро пятьдесят?! Я еще алименты на близнецов не закончил выплачивать. А сколько денег понадобится для раскрутки нашего бизнеса? Ведь я уже и с людьми договорился, и гараж арендовал, где будем держать инструменты и стройматериалы. Или ты хочешь, чтобы я до самой пенсии так и пахал на чужого дядю?

Всеволод обхватил свои плечи и сидел, понурив голову. Лиза заметила вдруг, что венчик волос, окружающий блестящую макушку на голове мужа, заметно поседел, и сердце ее сжалось: Сева и правда уже начал стареть. Для него свой бизнес становился последним шансом, чтобы самоутвердиться! Однако и у Лизы шанс стать матерью тоже был последним! Она прижалась к спине мужа и тихо спросила:

– Севочка, а если анализ покажет, что с плодом все в порядке? Может, попробуем? Ты же помнишь, как мы оба хотели ребенка…

– Не мы хотели, а – ты! Потому что ты не знаешь, что такое бессонные ночи, когда ребенок безостановочно кричит и к нему надо вскакивать, едва зашевелится! Я проходил это со старшенькой, когда жена толкала меня в бок, чтобы покачал, успокоил дочку! А гора пеленок!.. Не говоря про весь тот ужас, что я пережил с близнецами! А ведь и у нас с тобой могут быть близнецы!

– Я не буду тебя в бок толкать. И пеленки теперь никто не стирает, все памперсами пользуются! И УЗИ показало только один зародыш.

– Лиза, Лизанька! – Сева обхватил свою голову, и Лизе показалось, что муж всхлипывает.

Она сидела ошеломленная, машинально соскабливая ногтями зеленые водоросли со своих ног.

Неожиданно палящее солнце скрылось за наплывшей над пляжем большой черной тучей. Оба поняли, что пора возвращаться к машине. Первым вскочил на ноги Сева – он возвышался сейчас над Лизой: в плавках, худощавый, босой, моргая, как растерянный подросток, узнавший вдруг, что его девушка «залетела».

– Дай, пожалуйста, руку, – попросила Лиза и, поддерживаемая мужем, встала.

Едва они добрались до машины, как зарядил дождь.

Позже, когда они ехали по шоссе и «дворники» на лобовом стекле мерно расчищали от дождевых капель прозрачный полукруг, разговор между супругами возобновился.

– Ну, допустим, – смиренно предположила Лиза, – этого ребенка у нас не будет. Но ведь и с фирмой все зыбко: офисного помещения нет, только гараж какой-то, и заказчиков нет, как они о нас узнают?

– Сейчас Интернет имеется! – голос Севы окреп, в нем вновь зазвучала надежда. – Сделаем сайт. Татьяна, надеюсь, согласится нам помочь за небольшие денежки.

Доводы Севы заметно перевесили робкие возражения Лизы. И она приняла ту горькую правду, что поздно им заводить ребенка, пусть идет так, как шло. Вернувшись домой, Лиза сразу села за компьютер, чтобы продумать эскиз сайта для их семейной фирмы. Она начертит картинки, а потом покажет Татьяне. И срочно к врачу: надо закрыть вопрос с беременностью!

Однако на следующее утро планы изменились. Лиза решила в ближайший выходной съездить на дачу к матери, рассказать ей о своей беременности и посоветоваться, как быть. В решающие моменты жизни Лиза иногда обращалась к матери за помощью.

* * *

В субботу Лиза одна поехала к матери на дачу на электричке, потому что Сева по выходным, даже если не работал, объезжал на машине строительные магазины, закупая оборудование для их новой фирмы.

Дача радовала взгляд. В середине лета вновь отросла выкошенная весной сорная трава, но теперь она оказалась разбавлена золотистыми чашечками лютиков – «куриной слепоты». Но это не то, о чем Лиза мечтала. Она забежала за колодец, заглянула на нескошенный пятачок позади него и ахнула! Рядом с замеченным в прошлый раз васильком выросли и его разновозрастные ярко-синие братья и даже несколько ветвистых голубых колокольчиков. Это был настоящий мавританский газон, только очень маленький!

– Мама, мама! – позвала Лиза. – Иди сюда скорее! Ты видела, сколько здесь васильков наросло? Прямо чудо какое-то!

Ирина Петровна, тучная пожилая женщина в широкополой шляпе, приблизилась к дочери:

– Конечно, видела, Лизанька! Я же тут каждый день обход совершаю и даже поливаю эти заросли. Но чудом это трудно назвать, ведь я сама весной набросала сюда семена травяной смеси. Если бы Всеволод не скашивал всю траву, то и в других местах цветы могли бы вырасти!

– Говорят, васильки почти все лето цветут.

– Да, они живучие, тоже ведь сорняки, хоть и красивые! Я как раз собиралась на днях поотрывать головки, чтобы сделать на них целебный настой. При высоком давлении хорошо помогает.

Ирина Петровна всю жизнь проработала фармацевтом в аптеках, а теперь, на пенсии, увлеклась траволечением и с удовольствием готовила разные отвары и смеси.

– Мама, подожди, не трогай васильки. Дай мне хоть полюбоваться на эту красоту! И пошли лучше в кухню окрошку делать, я свежего кваса для нее привезла.

Сейчас, на десятой неделе беременности, Лиза чувствовала себя сносно, тошнота по утрам прошла. И снова с удовольствием пила квас, и он уже не казался слишком кислым.

На летней кухне, где однажды Лиза кухарничала с Таней, сейчас все было иначе: красивее и живее. Извилистые стебли плюща, свисающие с навеса, продувались приятным ветерком и одновременно закрывали хозяек от любопытных взглядов с улицы. Сегодня Лиза хозяйничала здесь с матерью. Но не ради окрошки она навестила в эти выходные мать. Ей было даже немножко стыдно, что она до сих пор не поделилась с ней своим секретом, своей радостью:

Прекратив нарезать яйца, Лиза положила нож на стол и тихо сказала:

– Мамуль, я беременна, девять недель! – сказала с такой дрожью в голосе, как будто сообщала о двойке в своем школьном дневнике. И такое состояние было странно ей самой, ведь любая женщина в ее положении поставила бы себе пятерку.

Над столом жужжали неугомонные осы, на белых цветках плюща порхали бабочки, а по синей, выцветшей от времени клеенке смело ползали муравьи – всюду царила жизнь!

Ирина Петровна подумала, что не расслышала слова дочери или поняла не так:

– Ты о ком говоришь. Ты? Сама? Беременна?

Лиза кивнула так отчаянно, что затрясся длинный хвост ее светлых волос, перетянутый сзади резинкой.

Мать кинулась обнимать и целовать дочь, так что даже шляпа слетела с ее головы:

– Лизанька! Доченька! Как же я рада! Ведь ты так давно ждала этого ребенка, а я ведь, по правде говоря, уже и не надеялась увидеть внуков…

Лиза обрадовалась маминой реакции, ожидая обратного. Ведь последние годы Ирина Петровна только о том и говорила, как у нее плохо со здоровьем, что она еле-еле себя может обиходить, что помочь бы Лизе все равно не могла. Но получалось, она просто утешала таким образом Лизу.

Подняв с кухонного настила упавшую широкополую шляпу, Лиза положила ее на стол и прервала мамину спонтанную речь:

– Минуточку, мам. Я хочу с тобой посоветоваться в связи с этим.

У какой матери не всколыхнется душа от радости, когда она услышит, что с ней хотят посоветоваться! Ирина Петровна уже и не помнила, когда дочь обращалась к ней за советом – она снова надела шляпу на седые свои волосы и села в пластмассовое кресло.

– Да, да, доченька. Я вся внимание!

Лиза присела на табуретку, поставив ступни ног на нижнюю ее планку, и стала обстоятельно рассказывать о своем визите к гинекологу, о том, какие осложнения случаются с женщинами, впервые рожающими в ее возрасте, и о том, что велика вероятность генетических заболеваний у ребенка.

– И врачиха сказала, что мне надо сделать пункцию плодного пузыря на предмет исследования хромосомного набора плода, провести амниоцентез.

Ирина Петровна почувствовала, как у нее стрельнуло в голове: наверное, опять поднялось давление: засуетилась с приездом дочери и забыла выпить лекарство. Она повернулась к стоящему рядом шкафчику с посудой и достала из него всегда лежащие под рукой таблетки. Выковыривая таблетку из серебристого блистера, она пыталась осознать новость. Нет, конечно, и раньше до нее доходили истории о детях-инвалидах, о рисках, связанных с поздним материнством, но – удивительное дело – эти истории относились к чужим людям, а собственная дочь, хотя ей исполнилось уже тридцать девять лет, продолжала казаться чуть ли не девочкой, а предстоящее ее материнство почти своевременным. Но сейчас Ирина Петровна враз пробудилась от счастливого сна, в котором мысленно уже держала на руках очаровательную крошку!

Дочери будет сорок, когда родится этот ребенок, а ей и вовсе шестьдесят шесть. Если он окажется больным, у нее не хватит ни сил, ни здоровья помочь Лизе. Конечно, у ребенка будет отец, но останется ли он в семье, случись у младенца сложный диагноз, большой вопрос! Ведь бросил трех здоровых детей в предыдущем браке!

Теща не знала, что зять сам оказался брошенным боевитой женой.

Ирина Петровна налила в стакан воды, проглотила таблетку и, стараясь унять дрожь в голосе, изрекла:

– Так и пройди этот, как его, аминьцетез. – Ирина Петровна от волнения перепутала все звуки в сложном названии процедуры. – А в случае плохого прогноза избавишься от ребенка!

– И ты туда же! А Сева так вообще требует, чтобы я оставила всякую мысль о ребенке, чтобы шла сразу на аборт.

– Может, он и дело говорит? Каким бы ни был результат обследования, на сто процентов тебе никто гарантировать здорового ребенка не сможет.

– Мама, ты же так мечтала о внуках!

– О нормальных внуках, но не о ребенке-инвалиде, как у твоей Татьяны.

Мать и дочь замолчали, каждая погрузившись в свои мысли. Даже окрошку они ели в молчании. У Ирины Петровны разболелась голова, и ей захотелось поскорее прилечь. А Лиза, собиравшаяся пойти на озеро искупаться, вдруг передумала. Закончив обед, она встала и, чувствуя себя виноватой неизвестно за что, объявила матери:

– Пожалуй, я не останусь тут ночевать, поеду домой сегодня, ведь там Сева один.

Перед отъездом Лиза решила сорвать васильки за колодцем и увезти с собой в город: мама, в конце концов, если ей надо, найдет цветы и в поле. Лиза с ужасом представила, как «ее» василькам отрывают головки и замуровывают в бутылку со спиртом, будто уродцев в петровской Кунсткамере. Лиза, поднеся сорванные цветы к лицу, понюхала плотно прижатые друг к другу ярко-синие стрелочки. Она слышала, что васильки вроде бы и не пахнут, но в своем нынешнем состоянии, как большинство беременных, она ощущала тончайшие запахи! И этот сладковатый аромат, отдающий горчинкой, показался ей самым прекрасным в мире. И тут же в ее голове вспыхнула мысль: «Если вопреки всему у меня родится ребенок, то назову мальчика Васильком. А будет девочка, то Василисой!».

* * *

Вернувшись в город, Лиза изменила планы. На аборт она сейчас не пойдет, сделает пункцию, а там посмотрит. Севе же скажет однозначно, что оставляет ребенка: пусть привыкнет к мысли, что в четвертый раз может стать отцом. Хотя может и не стать. Но идти на амниоцентез желательно, как сказала врач, не раньше двадцатой недели, поскольку на ранних сроках высок риск осложнений. Так что пока остается только ждать и заниматься повседневными делами.

В первую очередь надо было наведаться к Татьяне. Они уже разговаривали по телефону по поводу создания сайта, и Татьяна согласилась на эту работу. И в том же телефонном разговоре Лиза назвала Татьяну оракулом, похвалив подругу за то, что та первая угадала с ее беременностью.

– Не может быть! – воскликнула подруга. – Предположить-то я предположила, но больше ради трепа, чем всерьез! И сколько недель?

Лиза подробно рассказала о своем положении, о предстоящей пункции, о рисках, с ней связанных.

Татьяна выслушала, не перебивая, и сказала коротко:

– Приезжай завтра, после десяти вечера. Я Димасика спать уложу, и мы без помех обо всем поговорим: и о сайте, и о твоих делах.

В Питере еще стояли волнующие душу белые ночи, так что и день растягивался почти до бесконечности. Лиза приехала к Татьяне поздним вечером, как они договорились. Димасик еще не спал, но уже устроился полулежа в кровати с ноутбуком на коленях. Мальчик в ответ на приветствие гостьи поздоровался, но головы в ее сторону не повернул. Он был уже заметно вял и заторможен – и пальцы его уже не бегали, а лишь зависали над клавиатурой.

– Он скоро уснет, – шепнула подруге Татьяна, когда женщины вышли в коридор. – Мы на ночь пьем снотворное, то есть ему врач прописал. А пока пусть по Интернету пошарится, он любит про географические открытия читать.

Татьяна с сыном жили в однушке, так что женщинам пришлось пройти на кухню, одновременно служащую Татьяне и рабочим кабинетом. Компьютерный столик стоял напротив стола с кастрюлями и тумбочкой с кофеваркой, стоял там, где у некоторых стоят угловые диванчики. Перед тем как включить компьютер, Татьяна запустила кофеварку – несколько минут гудения аппарата, – и вот уже густой аромат сваренного кофе заполнил маленькое помещение. Хозяйка разлила кофе по чашечкам, и подруги устроились у широкого подоконника, приспособленного Татьяной под обеденный стол.

За окном сквозь ветки деревьев просвечивало кружево дымчатого, как и днем, неба. «Сижу, читаю, без лампады» – вдруг процитировала Татьяна, сделав очередной глоточек кофе. Она была в душе романтиком, хотя и выучилась на экономиста! Но Лизе не терпелось перейти к делу, и она заговорила о том, каким хотела бы видеть новый сайт, чем он мог бы зацепить будущих заказчиков.

– Подожди. Сайт еще успеем обсудить, – прервала ее Татьяна. – Лучше расскажи мне, что ты там замышляешь с генетическим обследованием? Зачем оно тебе?

– Я ж тебе по телефону все рассказала: врач настаивает на амниоцентезе, потому что в моем возрасте велик риск хромосомных нарушений. И мама убедила, что надо сделать эту пункцию околоплодных вод. – Лицо Лизы было сейчас спокойно и, как всегда, бледновато, почти одного цвета с гладкими, прямыми волосами. – Мы все боимся, что родится даун!

– Какая разница: даун, не даун! Каждый ребенок имеет право на жизнь! Видела бы ты, какие замечательные детишки с синдромом Дауна приходят с родителями в наш Фонд «Все цветы прекрасны». Они и в спектаклях участвуют, и в коллективных играх, и в общественных делах. Их родители тоже светятся от радости, а не только сами дети! Зря ты боишься этого диагноза!

– Пусть не этот диагноз, а другой! Но я вижу, как ты мучаешься с Димасиком. Институт с красным дипломом окончила, могла бы в эту пору уже департамент какой возглавлять, если бы твои руки больным ребенком не были связаны!

– Я мучаюсь?! Да я счастлива, что мне такой жребий выпал! Что бы я видела, сидя в своем департаменте: папки с отчетами, раздраженных посетителей? А в нашем Фонде такие замечательные люди: всегда окажут друг другу поддержку, кто деньгами, кто добрым словом, кто порывом души! Нет, не ожидала я от тебя, что ты долгожданного ребеночка загубишь.

Татьяна вновь повернулась к подоконнику и в молчании допила свой кофе, чувствуя глубокую боль за подругу. А Лиза, чуть порозовев от выпитого кофе, возразила:

– Я же не сказала, что завтра иду на аборт! Если результаты обследования будут благоприятны, постараюсь уговорить Севу на ребенка!

Татьяна, встряхнув распущенными цыганскими волосами, встала и, как маятник, заходила по маленькой кухне взад-вперед: два шага туда, два шага обратно:

– Лизка, ты хоть понимаешь, чем чреват этот амниоцентез?! Знаешь, что может случиться, когда длинной иглой протыкают брюшину и плодный пузырь? А если у тебя там здоровый ребеночек, а врач ненароком сдвинет иглу на миллиметр в сторону? И все, прости-прощай его жизнь. Ты не сделаешь этот анализ, не посмеешь! Ты будешь рожать в любом случае!

– Ну, это мы еще посмотрим: посмею или не посмею. – Губы Лизы искривились обидой. – Так мы будем сегодня обсуждать наш сайт? Или только мне косточки перемывать? Уже почти одиннадцать!

– Ладно, ладно. – Татьяна переместилась к рабочему столику и включила компьютер.

Экран компьютера засветился, и у Лизы поднялось настроение. Она уже представила, какие их с Севой ожидают всяческие блага: процветающая фирма, путешествие по миру, роскошный особняк в престижном месте. И очень возможно, что на лужайке перед новым домом будет бегать их с Севой ребенок: красивый, здоровенький, сметливый!

Лиза достала из сумочки сложенный вчетверо листок бумаги с нарисованной схемой будущего сайта и стала объяснять Татьяне свое видение задачи. Но женщины успели обсудить только заголовок, когда в комнате раздалось какое-то гудение!

– Опять пылесос включил! – сокрушенно качнула головой Татьяна. – Целыми днями или с ноутбуком сидит, или квартиру пылесосит по пять раз на дню. Думала, что он заснул, но видно, твой приход его возбудил, так что и снотворное бессильным оказалось! Подожди, я сейчас вернусь.

Татьяна встала со стула, собираясь пойти приструнить сына, но Димасик с гудящим пылесосом, в одних трусах, уже появился на кухне и стал пылесосить. Выглядел мальчик старше своего возраста – на все пятнадцать.

– Димасик, прекрати сейчас же! Видишь, мы работаем с тетей Лизой. Иди, сыночек, спать.

Татьяна пыталась перехватить пылесос из рук сына, но тот ловко увернулся и двинулся с пылесосом опять в комнату, продолжая производить шум на всю квартиру.

– Не получится нам сегодня поработать, Лизок, – вздохнула Татьяна. – Димасик в неважной форме, надо самой при нем сидеть, чтобы заснул.

– Да и мне пора домой: Севка небось заждался, тоже не спит. Спасибо, что потратила на меня время.

– За что благодарить-то? Мы ведь ничего и сделать не успели. Но я поняла твою идею: разработаю общую структуру сайта и скину тебе по электронке.

Лиза без труда нашла себе место у окна в полупустом трамвае – вагон покачивало, колеса постукивали на стыках путей. Белая волшебная ночь! Город уже засыпал, улицы опустели, только стены панельных домов мелькали серой лентой за окном трамвая. Лизе казалось, что сейчас она одна в целом свете! Одна?! Вдруг захотелось погладить свой живот – ведь там уже существовал Он, ее ребенок. Живот был слегка округлый, но такой же, как прежде, как и год назад. И о шевелении плода говорить было рано. Но ей показалось, что будущий ребенок посылает безмолвный сигнал из черного омута материнских вод, умоляя о жизни. Ее сердце застучало сильнее. «А если я впущу длинную стальную иглу в свое чрево и кончик ее чиркнет по беззащитному темечку ребенка, то… то Василек превратится в сгусток крови…»

Зеленоватые глаза Лизы увлажнились, но в следующий момент она сумела стряхнуть наваждение. Нет-нет! Она не даст волю инстинктам. Следует подумать обо всем рационально. Процент врачебных ошибок в этой процедуре, она читала, невелик: все пройдет нормально, и плод не пострадает. Все так. Но если безжалостный микроскоп выявит патологию клетки, обнаружится, что недостает хромосомы, что мальчик – или девочка – обречен стать… обречен всю жизнь оставаться ребенком? Если ее Василек, сколько ни исполнилось бы ему лет, навсегда останется неопрятным, вспыльчивым, антисоциальным психопатом? Он долго будет пачкать штаны, и даже неизвестно, сможет ли вообще распрощаться с памперсами.

Но ведь Татьяна любит своего увальня! С каким воодушевлением она рассказывала о том, что Димасик при всех поцеловал ее в музее, что говорит ласковые слова, выражая сыновью любовь. Ну какой здоровый мальчик будет целовать маму в двенадцать, пятнадцать, а то и в двадцать лет, уверяя ее в любви?! А такой ребенок будет.

И сразу в воображении Лизы ожил нарисованный ею портрет: мальчик лет десяти-двенадцати, толстый и неряшливый, да еще с характерным для особых больных узковатым разрезом глаз, не желающий учиться, но… но такой замечательный, потому что свой! Лизе казалось, что он уже стоит напротив и простодушно улыбается ей широкой улыбкой, полной любви и света. Или это в ней самой расцветала ее материнская любовь, и Лизе теперь уже было все равно, каков он, ее Василек! Все будет хорошо, мой мальчик, я буду тебя любить, каким бы ты ни пришел в этот мир: «яйцеголовым» гением или ожившим плюшевым мишкой, вечным Винни Пухом – на мавританском газоне всем цветам цвести!

* * *

Невесомые летние одеяла разметались по сторонам, а Лиза и Сева раскинулись в изнеможении на кровати: им обоим было сейчас хорошо, легко, приятно. Хотя Лиза была готова и повторить – с беременностью в ней обнаружилась сумасшедшая чувственность!

Через тюлевую занавеску в спальню струился свежий утренний воздух из окна. Любящие супруги чувствовали себя такими же полными сил, как и семь лет назад, когда они поженились.

У Всеволода было приподнятое настроение еще и потому, что сегодня ему предстояло получить печать открываемой им фирмы. «Будет печать, а там и дела покатятся», – думал он, глядя в зеркало напротив кровати.

Тем временем Лиза расправила на себе просторную ночную сорочку – в такую могли бы поместиться двое – и снова придвинулась к Севе. Она коснулась его гладкой, без единого волоска, вспотевшей груди и будничным тоном произнесла:

– Севочка, я хочу сказать тебе… хочу сказать, что я оставляю нашего ребенка. И даже генетический анализ делать не буду!

Сева повернулся на бок, отстранившись от жены, и накинул одеяло на свои бедра:

– Как оставляешь?! Мы же решили с тобой, что будем жить вдвоем, как прежде! Ты меня без ножа режешь.

Сева замолчал, уставившись в потолок. Неужели ему на роду написано вечно быть жертвой семейных обстоятельств?! Когда-то, молодым отцом на третьем курсе строительного института, он вынужден был бросить учебу и пойти работать. Он в то время был полон сил и был уверен, что сможет возобновить занятия позже. Ведь хватило же ему упорства наверстать забытую школьную программу, чтобы поступить в институт после армии! Но вихрь перестройки, всеобщее смятение, необходимость зарабатывать деньги, заботы о первой семье вынудили его отступить от своих намерений: он начал строить чужие дачи и коттеджи, а на учебу «забил». Потом развод, крах. Но к счастью, он встретил Лизу, и у них сложилась крепкая семья.

И вот теперь, когда время разбрасывать камни сменилось надеждой начать собирать их, – опять помеха в виде ребенка! Нет, он не может позволить упустить свой последний шанс в своей карьере! Если Лиза не в силах понять это, значит, она не любит его.

Лиза растерянно смотрела на мужа: его нахмуренное лицо было не столько сердито, сколько опечалено. А его молчание она поняла по-своему:

– Я все продумала, Севочка. Я не стану тебя удерживать, если ребенок окажется помехой твоему делу. Постараюсь даже не напрягать тебя материально. Ты же знаешь, что я крепкий дизайнер и смогу работать на удалении, делать проекты кухонь на заказ. И мама мне, надеюсь, поможет. С квартирами как-нибудь тоже разберемся. Ты переедешь в мамину однушку, а она переселится ко мне, в эту двухкомнатную.

Сева приподнялся на руках и сел в кровати. Значит, у него есть выбор?! Лиза не станет удерживать его, если он не сможет принять ребенка, особенно больного? Но… но сможет ли он сам прожить без Лизы? А если весь этот бизнес послать подальше?! Не имел головной боли, и на фиг на старости лет заморачиваться! «На скромную жизнь я всегда заработаю, сколько халтурки кругом. Одно досадно: своя фирма, считай, в кармане! Сколько бегал по инстанциям, чтобы все разрешения получить. И опять обидно, что жена так вот запросто отпускает его на волю. Нет, не любит!»

– Лизун, ты прогоняешь меня? – скрывая нарастающее напряжение, спросил Сева.

– Я? Прогоняю? Ну что ты, родной! Мне без тебя будет очень плохо. Я лишь говорю, что ты волен сам решать НАШУ судьбу, а судьбу Василька я уже решила.

– Значит, фирму – коту под хвост?!

Лиза промолчала и демонстративно взяла с тумбочки книгу, раскрыв ее на случайной странице. Сева спустил ноги с кровати и встал. Через полчаса он уже стоял в проеме двери, готовый выйти из дома.

– Ну я, того, пошел, Лизун! Прости-прощай!

– Значит, все? Уходишь совсем? – Жена опустила книгу на колени. – За вещами когда приедешь?

– Ты о чем? Какие вещи! Я поехал получать печать для нашей фирмы. У нас уже есть первый заказ! Ты не переживай: мы все сможем – и фирму поднимем, и Василя вырастим – мы горы свернем, если будем вместе!

Марина Белкина Небо. Вертолет. Олимпийский Мишка

Тому, кто однажды меня удивил.

«Любовь начинается с удивления».Стендаль.

– Риск – дело благородное. Он украшает жизнь, она становится как-то ярче… Насыщеннее, что ли.

– Обожаю риск! – с воодушевлением отозвалась Саша и преданно посмотрела в глаза инструктора-парашютиста, который давал ей интервью. Несет полную пургу. Банальность на банальности. Пятая минута «синхрона», а взять нечего! Хотя хорош, как бог. Карие глаза, отличная фигура под черным летным комбинезоном и ореол авантюризма, приправленный хорошим парфюмом. Что еще нужно для счастья? Правда, на безымянном пальце кольцо, но не замуж же за него выходить? Так, пороманиться.

Саша сверкнула своей фирменной улыбкой. Жаль, нет второй камеры, и не пишут обратную точку.

– Михаил, а сколько у вас прыжков?

– Больше четырех тысяч.

– Впечатляет!

Он кивнул, опустил глаза, мучительно вздохнул и прочно замолчал. Чувствовал себя неуютно перед камерой.

– А помните свой первый раз? – снова улыбнулась Саша. Работай, давай, красавчик, для интервью взять нечего!

Инструктор повел свой путаный рассказ.

– Как по звуку? – шепнула Саша оператору, тоже Саше. – Микрофон не задувает?

Он шевельнул губами: «Норм».

Ветер носился по аэродрому, словно псих на воле, пытался сорвать яркие костюмы спортсменов, которые собирали парашюты. Вертолет «Ми-8» грузной чайкой в темных очках дремал неподалеку.

История с Мишиным «первым разом» оказалась неплохой, и Саша поняла, что на «синхрон» для сюжета она наскребла. Осталось самое интересное. Как говорили на телевидении, «эксклюзив» ее авторской программы «Экстрим» – прыжок ведущей с парашютом с четырех тысяч метров. Обычно начинают с двух с половиной, но Саша решила забраться повыше, чтобы успеть отснять непосредственно сам «эксклюзив», свободное падение. Снимать ее полет должен был парашютист в специальном шлеме с вмонтированной камерой. Ощущение неизвестности щекотало под ложечкой, как пузырьки шампанского, но Саша не боялась. Во-первых, она вообще не робкого десятка, а во-вторых, прыгать предстояло в тандеме, вместе с красавцем Михаилом. Это так эротично! Как у Джейн Эйр с мистером Рочестером, только с парашютом! И до появления чокнутой жены этого мистера Рочестера.

– Знаете, Михаил, мне сегодня приснился странный сон, – сказала Саша, пока оператор снимал с него микрофон и отстраивался на обратную точку. – Как будто ко мне с неба спустился Олимпийский Мишка и позвал с собой, а я отказалась. Достала из-за пазухи крошечного спящего медвежонка и показала ему. И Мишка улетел. Странно, правда?

– Символично, – Михаил посмотрел на нее без всякого выражения на лице. Что-либо изобразить у него сейчас не получалось. Он медленно отходил после интервью. – Во сне отказались, а наяву согласились!

– А давайте перейдем на ты!

К Саше подошел оператор и, поправляя микрофон, шепнул на ухо:

– Ты из кофты-то не выпрыгивай, из кадра вываливаешься! О доме, о доме думай!

Саша закатила глаза.

Когда все сняли, Михаил принялся навешивать на нее многочисленные ремни, закрепляя их карабинами. Саша наблюдала, как ловко он это делает, и замирала от нетерпения, словно охотничья собака, учуявшая запах дичи. Ах, какие это будут кадры! Она уже видела текст: «Свободная от страха ведущая «Экстрима» в свободном падении!» Или что-то вроде того. Эфир, воздух, небо… Надо будет как-нибудь это обыграть.

Подошел второй парашютист, властелин видеошлема, и они все вместе двинулись к шумящему лопастями вертолету.

По дороге Михаил инструктировал Сашу перед предстоящим прыжком. Она сосредоточенно кивала и думала: «А мы красивая пара: блондин в черном и брюнетка в белом!» Олимпийка подчеркивала ее смуглую кожу, а джинсовые шорты – стройные ноги. Середина мая – самое время щегольнуть открытым нарядом на съемке «в полях».

– А какая температура за бортом? – вдруг спохватилась она.

– Минус шесть.

Саша почувствовала под ложечкой холодок и стала внимательнее слушать инструктора.

– Значит, так. Встанешь на колени. Руки сложишь крестом на груди, чтобы они не помешали, когда мы будем делать кувырок.

– Делать что?!

– Кувырок. Как только почувствуешь удар по плечам, мы должны раскрыться в ласточку и «лечь на поток», поняла? Да не волнуйся ты! Главное, все делать одновременно! Риск – дело благородное! – подмигнул Михаил.

– Я сейчас описаюсь, – доверительно сообщила Саша.

Михаил расхохотался, откинув голову. Он, сильный и уверенный, радовался жизни, солнцу и скорой встрече с небом.

Саша смотрела, как к вертолету подтягиваются спортсмены в разноцветных комбинезонах и новички, которым тоже предстояло десантироваться, и чувствовала безудержное желание убежать, но ноги стали какими-то ватными. И как их теперь на поток-то складировать? Понять бы для начала, что это такое! Будь проклят тот день, когда она согласилась на эту работу!

На плечо легла чья-то рука. Рядом стоял оператор с камерой, тот, который тоже Саша.

– Пару слов для телезрителей перед тем, как тебя ласточкой скинут вниз с четырех с половиной тысяч метров, – смеялся он.

«Идиот, убью его, если выживу», – подумала Саша, но заулыбалась и помахала рукой, привычно изогнувшись в свой самый удачный ракурс.

– Сумасшедшая ведущая «Экстрима» готова к прыжку! – бодро отрапортовала она.

– Ну, мать, не умирай, – неодобрительно покачал головой Саша. – Главное, улыбайся!

Глаза у Сашки светлые, как небо, подернутое дымкой. Саша вдруг застыла, залипла на них, потом резко развернулась и шагнула к вертолету.

– Да не бойся ты, все обойдется! Твой парашют стажер собирал! – подмигнул парень с циклопическим шлемом-камерой, который должен был снимать ее прыжок.

– Смешно! – Саша захихикала, пытаясь отыскать в лице спортсмена признаки того, что он шутит, но взгляд уперся в окошко шлема с глазом камеры. Циклоп чертов.

Вертолет набирал высоту кругами. В брюхе «Ми-8», кроме нее и двух инструкторов, к встрече с «потоком» готовились еще шестнадцать спортсменов и шестеро новичков. Кольца их парашютов были пристегнуты к одному канату, а канат – к железному тросу. Видимо, чтобы одним разом дернуть и бабахнуть ими, как шестью хлопушками. А может, чтобы не убежали?

Новичков скинули с восьмисот метров. С двух с половиной прыгнули спортсмены. Экстремальная ведущая Саша посмотрела в иллюминатор и увидела россыпь красно-зеленых шаров над расчерченной квадратиками землей. Красиво. Саша чувствовала себя как во сне или под водой.

– Когда прыгнешь, помаши оператору! – Михаил окинул ее оценивающим взглядом. – Ну, если сможешь.

Его карие глаза блестели лихорадочным весельем, как у наркомана, который берет в руки пакетик с дозой.

Михаил пристегнул Сашу к себе.

– Ну вот, теперь никуда не денешься, – шепнул он.

Это и вправду было эротично – совсем как у Джейн с Рочестером, но Саше отчего-то было не до флирта.

– У нас будет двадцать секунд, чтобы снять «задержку»! – сказал Циклоп и шагнул в открытый люк вертолета. Как-то буднично, словно в дверь. Встал на бак с топливом.

– «Задержка» значит свободное падение, – пояснил Михаил и подтолкнул Сашу к выходу.

Саша встала на колени перед открытым люком, содрогаясь от жуткого грохота, и сложила руки крестом на груди. Она чувствовала себя членом мафии, который предал «семью». Впору истово молиться. Жаль, что она атеистка.

– Ну, ты готов? – Михаил высунулся в люк, чтобы посмотреть на Циклопа, который стоял на баке с топливом. Пристегнутая Саша качнулась вперед и увидела бездну.

– Давай! – скомандовал Михаил.

Кувырок. Удары сердца в ушах. Удар по плечам. Ласточка. И они «легли на небо».

Саша ощутила колючую струю ветра в лицо и бешено бултыхающиеся щеки, как у Папанова в фильме «Бриллиантовая рука». Холод. И сумасшедшую скорость. И все возрастающий, рвущийся из-под липкого страха драйв. «Я свободна, я лечу!»

Вдруг перед ней возник оператор, и Саша помахала ему рукой.

Пух! Резкий звук раскрывающегося парашюта, как выстрел, и тишина – они оказались под куполом. Все словно вдруг остановилось, а Сашин желудок продолжал нестись. Как бы кишки в небе не оставить!

– Смотри, вон аэродром! – крикнул Михаил, поворачивая купол парашюта.

Внизу выстроились в ряд крошечные военные самолеты, а дальше в обрамлении изумрудного леса мерцал на солнце бриллиантовый изгиб реки.

– Фантастика! – хохотала Саша.

– Поджимай ноги!

Саша ощутила толчок, и ее потащило в сторону.

– А ты молодец. Неплохо для первого раза, – Михаил взъерошил ее короткие волосы. – На следующей неделе выдвигаюсь в Ингушетию, попрыгать в правильных местах. Когда вернусь, предлагаю отметить твое боевое крещение, перворазрядница!

– Ну, не знаю… С этой программой столько возни. Если будет время, – Саша с безразличием пожала плечами. – Хотя… Все равно надо как-то передать вам видео, так что…

– Заметано! – Михаил окинул ее веселым взглядом. – Ну давай, приходи в себя, а то какая-то ты расплющенная, встречу с небом надо пережить!

Они попрощались с инструктором и пошли к машине.

Когда вышли с аэродрома, оператор Саша искоса взглянул на экстремальную ведущую:

– Эй, расслабься! Все кончилось. Ну, не знаю… Хочешь, поплачь. У меня всегда есть для тебя персональная жилетка! – Он похлопал по одному из многочисленных карманов своего жилета, в которых хранил фильтры для «света».

– Подержи, пожалуйста! – Саша сунула навьюченному кофром и камерой оператору свою сумку и микрофон.

Закрыла глаза, вдохнула полной грудью и… сделала «колесо».

– Йо-хо! Ты видел? Нет, ты видел это? – Она хохотала, отряхивая пыльные ладошки. – Я королева неба и профессор соблазнения симпатичных парашютистов! Валентина Терешкова и Мата Хари в одном флаконе!

– Чокнутая! Все Маты Хари в шестой палате, вместе с Наполеоном, – заорал он. – Забери свои вещи, в зубах я их должен тащить, пока ты тут с ума сходишь?!

Саша ничего ему не ответила. Она счастливо улыбалась солнцу и ветру.

– Техника нет, у водителя машина сломалась! Привези эту дуру на точку, все сними, да еще и вещи ее подержи, пока она «тараканов» своих проветривает! – Саша продолжал ворчать, складывая аппаратуру в багажник своего «Опеля». – Вот уйду от вас на «Дискавери»!

– Сам дурак. Кому ты нужен на «Дискавери»? – фыркнула Саша.

Тут она лукавила. Саша снимал как бог. Четко, профессионально, неожиданно. Некоторые его «планы» Саша видела во сне. А еще, неизвестно почему, из-за правильно выставленного света или удачно взятого ракурса, но на его видео Саша всегда выходила невероятно хорошенькой. Лучше всех. Однажды Сашка снимал ее интервью с примой местного театра, любовницей директора канала, так шеф потом лично отчитывал оператора. Почему Саша была в кадре так «нарумянена»?

– Симпатичный слоненок, – осваиваясь в салоне машины, сказала Саша, указывая на плюшевую игрушку, которая заняла практически все заднее сиденье.

– Это мышка, – пояснил Саша. – Племяшке на день рождения.

Они выехали на трассу. По сторонам бежали нежно-зеленые деревья пролесков. По небу плыли уже совсем летние облака. Летние облака особенные, от них вздрагивает душа и веет бродяжьей страстью к новым далям. И в эти облака Саша сегодня окунулась! Ее распирало от веселья, как будто внутри разворачивалась детская трубочка-пищалка.

– Классный парень Михаил, скажи? – она покосилась на мрачного Сашу. – Смелый, красивый.

– Герой! Только одного зуба не хватает.

– Да если хочешь знать, у меня мама зубной техник, а в прошлом вообще зубной хирург! Она ему хоть все зубы новые вставит!

Саша выехал на встречную полосу и обогнал пылящий перед ними грузовик.

– Тогда пусть Маргарита Львовна обтачивать потихоньку начинает, до отъезда у него еще целая неделя.

Саша поджала губы.

– Мама сейчас на даче, а у меня, – она сделала многозначительную паузу, – за эту «целую» неделю совершенно нет времени! Понял?

– Ну тогда мужу своему это дело поручи.

– А ты пока жену с любовницей познакомь!

Ее оператор крутил роман с ведущей новостей, самой красивой девушкой канала, а может, и всего города. Об этом все знали.

Саша отвернулась к окну, а удачливый любовник примирительно улыбнулся:

– Ладно, один – один. Ты профессор соблазнения симпатичных парашютистов. А фраза «я сейчас описаюсь» – твоя коронка!

– Да пошел ты! – обиделась Саша и закричала: – Эй, ты пропустил поворот!

– Заедем на речку, такое пекло, хочу окунуться.

– С ума сошел? – возмутилась Саша. – Мне еще это отсматривать, весь материал расшифровывать!

– Мне вода нужна, а то двигатель перегреется. И закипит! Тут всего-то пару километров, разговоров больше.

– Что закипит?!

– Да ладно, все равно не поймешь, блондинка.

– Я брюнетка.

– Наверняка крашеная!

Они продрались сквозь лесную тропу и из лабиринта деревьев выехали на поляну. Берег порос кустами, за которыми синела река.

Саша вышла из машины, разулась и пошла босиком по траве. Ногам сразу стало мокро, а на душе легко. Саша села на корточки, потом легла на спину, раскинув руки.

К ней подошел Саша и опустился рядом.

– Чего тебе? Иди, набирай свою воду! – возмутилась она.

– Дай отдохнуть. Бегаю весь день, снимаю тебе, как на «Тэфи».

Они замолчали, и весь мир замер. Погрузился в тишину. Слышны были только всплески реки.

– Знаешь, для меня самое большое удовольствие лета – это лежать на земле, – призналась вдруг Саша. – Где-то наверху шумит ветер, выше – город, а еще выше – вертолеты, самолеты, ракеты… А ты лежишь на самом дне мира и, как ящерица, отращиваешь себе новый хвост. И насколько высоко бы ты ни взлетала, с какой высоты ни прыгала, потом обязательно надо опуститься. Коснуться земли. Духи нижнего мира защитят, и все будет хорошо.

Саша молчал.

– Я твое лицо впервые увидел тоже вверх тормашками, – наконец сказал он. – Мы снимали школу…

– Детскую площадку! – тут же вспомнила Саша. – Я сама приехала на точку и ждала там съемочную группу.

– Ты висела, зацепившись ногами за низкий турник. И волосами подметала землю.

– Точно! Это было до того, как я сделала каре. А что ты тогда обо мне подумал?

– Что ты точно с головой не дружишь.

– Да ну тебя! – Саша резко поднялась на ноги. – Что там с твоим закипающим карбюратором, или как там его?

– А давай искупаемся? – произнес Саша. – Откроем сезон!

– Да ну, – замотала головой она. – Холодно, наверное. И у меня купальника нет.

– Ты с одной стороны кустов, – предложил он. – А я с другой – вон там. Давай!

…Саша ногой попробовала девственно чистую, еще не замутненную купальщиками и не заросшую ряской воду. Прохладно. Впрочем, сезон открыть можно. Она вошла в реку по пояс и остановилась, привыкая к воде. А потом резко, как в детстве, прыгнула и поплыла. Вода обожгла, стало холодно, а потом жарко. Хорошо!

– Течение сумасшедшее! – крикнула она Саше.

– А ты, как учил твой красавец, «ложись на поток»! – донесся его голос.

– Ага! И выловят меня в Турции! – засмеялась Саша. – Если плыть против течения, получится бесплатный фитнес!

– Сейчас попробуем!

– Эй, что это ты делаешь? – Саша во все глаза смотрела на стремительно приближающегося оператора.

– И правда, бесплатный фитнес!

Он подплыл, как акула. Саша быстро сложила руки крестом на груди, но тот взял ее за плечи и властно привлек к себе. Саша открыла рот, чтобы обрушить на него трехэтажную матерную конструкцию, но почувствовала теплые мягкие губы на своих.

Он целовался так же, как снимал. Нежно, мучительно, сладко до боли. От удивления, что ее оператор так целуется, а может, из-за обжигающей воды или адреналина, который все еще будоражил кровь после неба, на Сашу вдруг обрушилось первозданное, испепеляющее желание. Либо она сейчас, в эту минуту, сольется с этим мужчиной в единое существо, либо умрет на месте. Саша пах чаем, молочным улуном. Этот запах казался ей сейчас запахом истинной страсти.

И Саша расцепила руки на груди и обвилась вокруг него, как змея. Или ящерица хвостом.

Ее маленькая квартирка была завалена книгами и заставлена чашками. Как будто Саша целыми днями только и делала, что читала и пила чай. Большинство книг было раскрыто и лежало рубашками кверху. У Саши была привычка читать несколько книг одновременно. Если книга была скучная, Саша вскоре ее бросала. Интересную глотала за день. Или за ночь. Какие-то она мусолила годами, оставляя и возвращаясь, как к не слишком близким, но симпатичным приятелям.

На столе возле компьютера разрывался домашний телефон. Саша сняла трубку.

– Ты где пропадаешь? – волновалась мама. – Как ты съездила на выставку цветов? Успела покушать?

Мама Саши была уверена, что самая страшная вещь, которая могла произойти в жизни ее взрослой дочери, это остаться без обеда.

– Да, мам, не волнуйся. Пионы прекрасны.

– Пионы? Для пионов еще слишком рано!

– Вернее, эти… Первоцветы, тюльпаны. Я не слишком сильна в цветоводстве, ты знаешь. Как у вас дела? – поспешила сменить тему Саша.

– Сегодня на дачу приезжал Кирилл. Хотел забрать какие-то свои книги. И, ты знаешь, так удачно получилось! В этот момент папу как раз укусила собака – отличный предлог, чтобы нам с Кириллом не целоваться при встрече. Но когда я перевязала папе палец, Кирилл исхитрился и все-таки поцеловал меня! – возмущенно сообщила мама. – Ты уж намекни ему как-нибудь тактично при случае, чтобы он этого не делал!

– При случае, – пообещала Саша.

С мужем Кириллом Саша не жила уже полгода. Она этого не афишировала, потому что считала, что в маленьком городе иметь статус замужней дамы удобнее.

С Кириллом было хорошо, пока грела страсть. Однако страсть со временем должна трансформироваться во что-то спокойное и глубокое. У них не трансформировалась. Просто испарилась. Начались ссоры, взаимные претензии и упреки. А тут еще Кирилл бросил престижную работу в банке, потому что решил стать писателем. Засел дома и строчил романы, которые не печатали. Кризис среднего возраста. Саша это понимала. Переживала сначала, но потом успокоилась. А вот мама простить зятя никак не могла.

Саша вставила флешку в картридер и включила компьютер. Перед тем как засесть за расшифровку, зашла на Фейсбук. В ленте новостей с фото на нее таращилась слонообразная мышка из Сашиной машины. «Это не боевик «ИГИЛ», а моя новая подушка!» – прочитала она. Пост принадлежал красавице-ведущей новостей.

Саша вдруг почувствовала невероятную усталость и закрыла глаза. Это был очень длинный день.

– Саша, вытри ноги о траву, у тебя на туфлях грязь, – строго сказал водитель Виталик.

– Откуда грязь? На улице сухо, – вяло возмутилась она, но все же послушно залезла на газон, поелозила ногами по траве, а потом вернулась в машину.

Демонстративно уселась на переднее сиденье.

– И убедительная просьба, не курить! Всем понятно?

Саша закатила глаза. Вот зануда! Виталик дергался, потому что возил группу на собственном авто. Канал ему за это приплачивал.

На плечо легла теплая рука.

– Привет, – услышала Саша тихий, ласковый голос. – Как ты?

– Отлично, – она прилипла к окну и нацепила на нос темные очки, отгораживаясь от всего мира.

Программа «Экстрим» выходила один раз в месяц. Все остальное время Саша работала корреспондентом в новостях. В тот день шеф-редактор, видимо, решил сыграть с ней злую шутку и отправил на съемки сюжета под рабочим названием: «Опасный отдых у воды». Они ехали в диспансер, брать интервью у врача-дерматовенеролога.

Врач оказался пожилым мужчиной с добрым лицом и мохнатыми бровями-гусеницами.

Пока оператор «выставлялся» на интервью, Саша упорно его не замечала, морально готовилась к теме отдыха у воды, уткнувшись в планшет. Наконец, Саша позвал ее:

– У нас все готово!

Она встала рядом с камерой, посмотрела на врача и остолбенела. На полке, прямо у лица пожилого мужчины с добрым лицом и бровями-гусеницами, стоял муляж огромного полового органа, подсвеченного красным. Саша решил записать интервью на его фоне.

Она ослепительно улыбнулась.

– Можно тебя на минутку?

Когда они отошли в сторонку, Саша притиснула оператора к стенке.

– Ты считаешь, это смешно? – прошипела она.

– Ну, не знаю. По-моему, забавно. – Его глаза смеялись.

– Так. Давай выясним все раз и навсегда. Я замужняя женщина, не скрою, у нас с мужем были определенные проблемы в отношениях, но сейчас мы оба хотим все исправить, понятно? У тебя тоже в жизни все не слишком просто. То, что случилось на реке, я считаю просто эпизодом… Думаю, и ты тоже?

Саша пожал плечами.

– Эпизодом так эпизодом, – он посмотрел ей в глаза. – Я уезжаю. Экспедиция в ЮАР от телеканала «Дискавери».

– А… как же работа, твоя жена и…?

– Ну, это же не ссылка в Сибирь, всего на четыре месяца. А попросят с канала, что я себе, работу не найду?

Саша закусила губу.

– Это да. Оператор ты классный, что там.

Они вернулись к камере, и Саша начала интервью.

Между их плечами было около полуметра, но Саше казалось, что она чувствует запах зеленого чая. Молочный улун.

Согнувшись под тяжестью двух огромных пакетов из супермаркета, Саша шла в гости к мужу. Позвонил его друг Игорь и сказал, что Кирилл сильно болеет, а сам Игорь его проведать никак не может.

Небольшая комната была увешана коврами. В «стенке», словно принаряженная увядающая дама на танцах, стоял хрусталь, на вязанной крючком салфетке на столе красовалась вазочка с искусственными тюльпанами – квартира досталась Кириллу от бабушки.

Муж лежал на диване с влажным полотенцем на лбу, закрыв глаза. Рядом стоял ноутбук. Саша отнесла пакеты на кухню и села на диван.

– Ну как ты? – спросила она мужа.

– Ничего, – сказал он слабым голосом.

– Я «фервекс» купила. Какая температура?

– Тридцать семь и четыре.

Саша покосилась на ноутбук.

– Как твой роман? Ты звонил в издательство?

– Отказали.

– Ну и не переживай, – Саша потрепала Кирилла по волосам. – Кирюш, а может, обратишься к Игорю? С твоим опытом, думаю, он подыщет тебе место…

– Саш, обязательно надо мозг выносить именно сейчас?

– Прости.

– Знаешь, я выложил первые главы на форуме начинающих писателей. И там меня очень хвалят, куча отзывов и обсуждений, смотри! – с этими словами Кирилл открыл ноутбук.

Действительно, много отзывов.

– Я там курицу купила, пойду – сделаю лапшу. Лапша при болезни первое дело, – сказала Саша, поднимаясь с дивана.

Кирилл поймал ее руку.

– Не уходи. Обними меня.

Обнять бывшего мужа – это как вернуться домой. Ты знаешь там каждый угол, и никакой интриги не ожидается. Зато можно ходить в спортивном белье, не брить ноги и не думать, насколько соблазнительно ты выглядишь.

… Саша плыла по реке, вода в которой вся состояла из розовых цветов. Она казалась нежнее обычной воды, но плотнее – плыть труднее. Саша гребла и улыбалась, чувствуя невероятный аромат цветов. Нежный и пьянящий, как духи. А на берегу свернулся клубком мохнатый медвежонок, который сосал лапу во сне.

… – Две полоски.

Мама всплеснула руками, уселась за стол напротив Саши и уставилась на нее, как в телевизор, по которому показывали репортаж об очередном теракте.

– И кто отец?

– Что за вопрос? – фыркнула Саша. – Конечно, Кирилл! Я б умерла, если бы это был кто-то еще.

– Ну вы же не живете, мало ли…

– Мам, я взрослая женщина и умею пользоваться контрацептивами, – Саша с достоинством вздернула подбородок.

– Да я уж вижу, – ядовито улыбнулась мама.

– От родного мужа, что ли, защищаться?! И потом, пять лет же ничего не было…

– И что будешь делать?

Саша пожала плечами.

– Аборт.

Мама скривилась, как будто в репортаже о теракте назвали число жертв.

– Саша!

– У меня тянет низ живота, постоянно хочется спать и тошнит, а временами даже выворачивает наизнанку! Отличная ведущая программы «Экстрим»! Знаешь, сколько я к этому шла? И потом, Кирилл…

– А что Кирилл? Хороший, ласковый мальчик! Ты должна к нему вернуться!

– Кирилл сидит без работы, и его все устраивает. Куда рожать? Нищету плодить?!

– А теперь послушай меня. Тебе тридцать лет. Это первая беременность. Хочешь прервать ее и остаться инвалидом? – в голосе мамы зазвучали стальные нотки зубного хирурга. – Сделаешь аборт – выпишу из квартиры.

Беременность Саша переносила плохо. Тошнота с каждой неделей только усиливалась. За два месяца Саша похудела на три килограмма. Она на дух не переносила лук и чеснок, если хоть немного добавлено в блюдо, – есть его она не могла.

– Либо это девочка, либо вампир, – шутила мама.

Однажды Саше безумно захотелось тыквенных семечек. Кирилл принес целый мешок, и она весь его сгрызла. Как же было потом плохо! Чуть в больницу не загремела. Ее доктор сказала, что к двенадцатой неделе тошнота и тянущие боли внизу живота должны отступить, и Саша вычеркивала в календаре оставшиеся до этой даты дни, как заключенный.

Однако с канала Саша не уходила. Упорно продолжала работать. Не только из-за денег. Она так же упорно продолжала засиживаться допоздна с друзьями в прокуренных барах, пить кофе и есть суши. Свою привычную жизнь она воспринимала как спасательный круг, который удерживал на плаву, не давал окончательно превратиться в машину по производству ребенка, придаток паразитирующего организма, который рос у нее внутри. Забирал ее клетки, красоту и жизненную силу. Принять беременность Саша так и не смогла.

– Ты пакет взяла? – спросил Виталик, брезгливо скривившись.

Однажды по дороге Сашу сильно затошнило, но она все же успела выскочить из машины прежде, чем вывернуло наизнанку. Однако Виталик после того случая ее не жаловал.

Саша устроилась на переднем сиденье – сзади ее укачивало, – и они отправились на точку.

В тот день низ живота болел особенно сильно, Саша достала из сумочки две таблетки но-шпы и запила водой из бутылки. Вдруг она испытала облегчение, боль мгновенно улетучилась. Неужели таблетка так быстро подействовала? Саша наклонилась и увидела, как на белых брюках растекается огромное алое пятно.

Она вскрикнула.

– В областную больницу, перинатальный центр. Срочно!

– Эй! Что ты делаешь? – взвился побагровевший Виталик. – Прекрати это, сейчас же!

– В больницу езжай! – гаркнул с заднего сиденья оператор Слава. – Пока я тебе ноги не переломал!

Виталик сделал «полицейский разворот», и они поскакали по дорожным ямам.

Кровь лилась так, как будто внутри открыли кран. Саша обыскала сумочку на предмет прокладок, но тщетно. Почти три месяца беременности, какие прокладки? Она вспомнила свой календарь заключенного с вычеркнутыми клеточками – оставалась всего неделя! Такая работа проделана! С другой стороны, может, это и есть выход? Беременность незапланированная, рожать Саша не хотела. Здравствуй, свобода и привычная жизнь?

Она положила руку на живот и заплакала.

К передней панели машины была прикреплена иконка.

«Богородица, милая! Я никогда и ни о чем тебя не просила! Забери, что хочешь, только оставь мне его, умоляю! Оставь!»

– Саша, дорогая, – взмолился Виталик, – у меня там, в багажнике клеенка, в деревне на свадьбе у друга поросенка на ней забивали. Может, подстелим, а?

– Какую ногу тебе сломать сначала, правую или левую? – прорычал Слава.

Саша тихо плакала, закусив губу.

В кабинете УЗИ царил полумрак. Доктор долго колдовал над аппаратурой, потом водил датчиком.

И вдруг Саша услышала гулкий булькающий звук.

– Что это?

– Сердцебиение. У них быстро стучит, как у щеглов. Живой.

Саша закрыла глаза и подумала, что это торопливое бульканье прекраснее любимой музыки. А еще о том, что ее жизнь никогда больше не будет прежней.

В больнице Саша провалялась три недели. А когда вышла, жизнь наладилась. Как и обещала доктор, тошнить перестало. И начал расти живот. Кругленький и аккуратный, он торчал вперед, как говорила мама, «огурцом». Саша и сама покруглела, грудь увеличилась раза в два, а кожа стала бархатистой и матовой. Саша себе страшно нравилась, такой красивой она никогда не была.

Над ее рабочим столом висел снимок УЗИ – на нем малыш сосал большой палец.

Когда в тот день Саша пришла на работу, в редакционной еще никого не было. За окном кружили крупные редкие хлопья. Первый снег. Саша присела на подоконник и стала завороженно наблюдать за их танцем. Залипла.

Дверь скрипнула, Саша обернулась и увидела его.

На пороге стоял Саша. В своем фирменном жилете с карманами, черный от загара, от чего его светлые глаза казались еще ярче.

Саша поднялась с подоконника.

– Привет.

Он одним махом очутился возле нее.

– Это от…

– От мужа, – быстро сказала Саша. – Как ты? Как Африка?

Пару секунд он не мог оторвать взгляда от ее круглого живота, потом криво улыбнулся:

– Муторно. Однажды трое суток пролежали в камуфляже на земле. Ждали, чтобы снять, как популяция муравьев переходит из точки А в точку Б.

– А племена?

– А что племена? В обычной одежде, все с айфонами. Даешь деньги – выходят в набедренных повязках и пляшут у костра… Как у тебя?

Саша развела руками и засмеялась.

– Как видишь! «Экстрим» отдала новой девочке, сейчас ее обучаю. Зато шеф грозится посадить меня в кадр на новостях. Знаешь, сначала я жутко переживала из-за беременности. А когда приняла ее, все как-то само устаканилось. По работе и вообще…

– Рад за тебя. – Саша опустил глаза.

У него испортилось настроение.

– Ладно, пойду, у меня тут еще дела… – Он решительно направился к выходу, но вдруг обернулся. – А ты слышала про Михаила? Парашютиста, с которым вы прыгали в тандеме? Он разбился.

Саша ахнула и инстинктивно схватилась за живот.

– В Ингушетии, в горах. Выполнял сложный трюк. Неоправданный риск.

Беременность разбудила в бесхозяйственной Саше инстинкт гнездования. Она выкинула из дома пять коробок хлама и одну вполне приличную тумбочку. Купила себе новую кровать, пеленальный столик и зачем-то люстру. Люстру должен был повесить специально обученный человек.

Саша услышала шум в прихожей.

– Входите! – крикнула она.

Вместо специально обученного человека в комнату вошел Саша с коробкой в руках.

– Ты? – ахнула Саша. – Что это?

– Видеоняня. Для него! – Саша кивнул на ее живот. – Это девочка или…

– Мальчик. Мишка.

Саша обвел взглядом комнату и вздохнул.

– Я тут подумал… Саш, выходи за меня.

Сердце бешено заколотилось, и ребенок больно толкнул ее под ребро.

– А как же твоя жена?

– Разведусь. Слышал, вы с мужем тоже расстались?

– Расстались, – согласилась Саша. – Слушай, если ты решил, что… И делаешь это только из-за беременности, учти: ребенок мужа.

– Ну, на ребенке этого не написано… Чему ты улыбаешься?

– Удивляюсь.

Саша положил руку на ее живот. Несмело, словно на голову чужой большой собаки.

– Ух ты! Он меня лягнул!

– Толкнул, а не лягнул, он же не лошадь.

Саша притянул ее к себе и обнял.

– Знаешь, о чем я подумал в тот день, когда ты висела на детской площадке, вниз головой? «Это какое-то колдовство. Вот она сейчас перевернется с головы на ноги, и чары рассеются. А если нет, я на ней женюсь!»

Саша засмеялась.

– Вот и женишься. После задержки. В воздухе и на земле!

Перед самым Новым годом Саша заехала проведать бывшего мужа.

У него дома стоял жуткий холод. Кирилл сидел за столом, богемно замотавшись в шарф, и строчил что-то в ноутбуке.

– Как твое писательство? – спросила Саша.

– Отлично! Работаю над новым романом.

– А я привезла тебе подарок к Новому году, – Саша достала из пакета свитер. – Как у Хемингуэя!

– И в тему, у меня тут ледник. Спасибо! – обрадовался Кирилл. – А ты красивая. Какой уже срок?

– Семь месяцев.

Кирилл грустно улыбнулся и посмотрел на ее большой живот.

– А помнишь, как летом я болел, а ты приезжала меня проведать? Если бы тогда между нами что-то произошло, ребенок мог быть моим.

Саша покачала головой.

– Не мог. Я бы умерла, если бы он был от кого-то другого.

Алиса Лунина Дети Марии

Подмосковье. Наше время

В перерыве между операциями заведующая акушерским отделением Первого родильного дома Мария Петровна Арсеньева зашла в ординаторскую. Она стояла у стола и просматривала медицинские карты, когда ее мобильный телефон зазвонил.

– Здравствуй, Маша! – сказал мужской голос.

Мария мгновенно узнала этот голос и не то что вздрогнула – содрогнулась. И как подкошенная, рухнула в кресло. Сердце бешено колотилось. Это был голос с того света. Человек, с которым она сейчас говорила – Георгий Качарава, – погиб двадцать два года назад.

– Ты умер, – растерянно сказала Мария.

– Иногда и мертвые возвращаются, Маша, – сказал Георгий. – Впрочем, как видишь, я жив.

Он рассказал, что много лет искал ее, даже нанял детектива, как в каком-нибудь шпионском фильме, и вот – нашел.

– Маша, что же ты молчишь?

Она больно, до крови закусила губы – что она может ему сказать?!

– Я думала, что ты умер, а ты, оказывается, жив?! Как же так?! И что теперь мне делать? Как тяжело дышать… Кажется, что земля уходит из под ног…

В кабинет заглянул врач-анестезиолог, но, увидев лицо заведующей, вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

– Гера, я… не могу сейчас говорить, – выдавила Мария, – я позвоню тебе. Потом.

– Хорошо, – сказал Гера, – ты можешь позвонить мне на номер, с которого я сейчас говорю.

Закончив разговор, некоторое время Мария продолжала сидеть с телефоном в руках. Вошедший в кабинет доктор Стариков о чем-то ее спросил, но тут же замолчал – у сорокалетней заведующей отделением Первого родильного дома Марии Петровны Арсеньевой было совершенно белое, как мел, лицо.

– Мария Петровна, что с вами? Хотите, я вас заменю на операции? – предложил Стариков.

– Да, пожалуй, – сказала Мария. – Я, кажется, не здорова.

Мария шла по коридору больницы, не отвечая на приветствия коллег, не видя и не замечая ничего вокруг. Звонок из прошлого от человека, которого она столько лет считала погибшим, все перевернул в ее душе.

В больничном сквере она бессильно опустилась на скамейку и долго сидела так в оцепенении; и только когда хлынул оглушительный июньский ливень, она поднялась и пошла к выходу из больничного городка – медленно, словно не замечая дождя. Дождь вообще пошел вовремя – благодаря ему никто бы и не подумал, что эта хрупкая светловолосая женщина в синем платье плачет; со стороны казалось, что по ее лицу текут дождевые капли.

Дверь Марии открыла ее средняя дочь – семнадцатилетняя Лиза.

– Мам, что с тобой? Ты промокла…

Мария прошла в свою комнату и молча легла на диван.

– А почему ты сегодня так рано? – с беспокойством спросила Лиза.

– Лиза, пожалуйста, забери сегодня Соню из садика. Мне что-то нездоровится, – попросила Мария.

– Ладно, – кивнула Лиза. – Ма, с тобой все в порядке?

– Со мной все в порядке. Просто болит голова. Иди, я посплю.

Когда дочь ушла, Мария взяла телефон и набрала номер, с которого ей сегодня звонил Георгий. Марии казалось, что звонок Геры ей пригрезился, что на самом деле его не было, что сейчас она звонит в пустоту, никто ей не ответит. Но уже через мгновенье в трубке:

– Да, Маша, – это был голос Геры.

* * *

Вечером Лиза привела из садика младшую сестру – шестилетнюю Соню. Мария накормила Соню ужином, поставила ей диск с мультфильмами – пусть смотрит. Она все делала машинально, как в гипнозе.

– Мама, я ухожу, приду поздно, – предупредила Лиза.

Мария очнулась, взглянула на дочь – на лице боевой раскрас, футболка с вызывающей надписью, рваные джинсы – в дырах гуляет ветер – кошмар. А на улице Лизу, конечно, ждет этот парень… Мария вздохнула – в последнее время с дочерью нет никакого сладу, как с цепи сорвалась. Запросто может заявиться под утро и без тени смущения сообщить, что она ночевала у этого своего… у Вани.

– Лиза, у тебя экзамены! – напомнила Мария. – О чем ты думаешь?

Хотя зачем спрашивать, когда и так ясно, о чем, вернее о ком, думает Лиза. Предмет ее размышлений Ваня – лохматый, в ухе серьга, штаны на заднице болтаются, словно сейчас он их потеряет. Это что – достойный избранник?!

– Провалишь экзамены в институт, вот чем закончится эта дурацкая история! – устало заключила Мария.

– Мама, это не дурацкая история, – возразила Лиза. – У нас с Ваней – любовь!

– Ну, какая любовь? Какая любовь может быть в твоем возрасте?! – Мария покачала головой и вдруг осеклась.

Абхазия. Сухуми. 1992 год

– Что у тебя с ним? – грозно спросила Ирина у дочери.

– Все! – просто сказала Маша.

Ирина так и села, схватившись за сердце.

– Что – «все»?

Маша улыбнулась:

– Любовь, мама!

– Да какая любовь в семнадцать лет? – заохала Ирина. – Вы оба еще дети!

– А Джульетте вообще было тринадцать! – хихикнула Маша.

Ирина пожала плечами:

– Ну, так ничего хорошего из той истории и не вышло. Главное, когда вы успели закрутить эту самую любовь?!

Когда успели?! С Герой по фамилии Качарава Маша училась в одном классе, но до поры до времени она не обращала на него внимания. Так, видела, что Гера красивый мальчик, знала, что он хорошо учится, – да вот и все; они даже не общались. А в начале десятого класса, осенью, когда к ней на улице пристали взрослые парни и Гера за нее вступился, Маша присмотрелась к нему и поняла, что он не такой, как все, – он интересный, умный, прочел много книг, с ним есть о чем поговорить. В тот день домой они пошли вместе (жили на соседних улицах) и с того дня не расставались. «Ну что ты все время проводишь с этим Герой?» – ворчала Ирина. «Он – не такой, как все, он – особенный!» – улыбалась Маша.

Уже в июне, на выпускном вечере они сказали друг другу главные слова, и решили – вместе. Навсегда.

Ирине все это, конечно, не нравилось. Как мать, она хотела для своей единственной дочери – умницы и красавицы – лучшей судьбы и лучшего жениха. Против самого Георгия она в принципе ничего не имела – парень умный, воспитанный, красивый (тут она дочь понимала), и родители его – уважаемые люди, но ее смущало, что другой национальности. Мать Геры – грузинка, отец – абхаз, а Маша из русской семьи; не скажутся ли потом эти национальные различия? Да и одобрят ли Герины родители отношения сына с русской девушкой? Пока что его мать Тамара даже не здоровается с Ириной – на улице всегда отворачивается, хотя знает, что Гера встречается с ее дочерью. Правда, отец Георгия – Давид Качарава – неизменно приветлив, встретит – всегда улыбнется, расспросит о делах, но кто его знает, будет ли он доволен, если речь зайдет о том, чтобы им породниться?

– Маруся, ты пойми, Гера – другой, – мягко заметила Ирина. – Другая культура, другие ценности, все другое.

– Зато от смешанных браков родятся самые красивые дети! – рассмеялась Маша.

Ирина ахнула:

– Я тебе дам! Дети! Рано вам об этом думать. Сами еще дети. Ты и этот твой желторотый Гера. О будущем надо думать! Учиться!

Да, о будущем надо думать. Но Маша думает – она еще в восьмом классе решила стать врачом. В следующем году она будет поступать в медицинский институт, а уже с осени начнет работать в городской больнице. И Гера думает о будущем – через пару лет хочет поступить в институт; а пока, чтобы не сидеть на шее у родителей, он устроился в тот же автопарк, где работает водителем его отец.

– Так что, мама, извини, ты не права! Мы с Герой уже не дети, а взрослые самостоятельные люди, да!

– Взрослые! – снисходительно усмехнулась Ирина.

И все у Маши с Герой хорошо, но единственное, что беспокоит Машу, – так это напряженные отношения с матерью Геры. Тамара Качарава на Машу смотрит волком, наверное, ей не нравится, что сын выбрал русскую.

Мать Геры – высокая, статная, в ее облике есть что-то царственное (недаром муж Давид называет ее «царица Тамара»). Она красива, но это какая-то тяжелая красота; у Тамары крупные черты лица, темные глаза-уголья (ее взгляд трудно выдержать), густые, длинные, иссиня-черные волосы. Увидев Тамару в первый раз, Маша невольно подумала, что мать Геры похожа на колдунью из сказки (и тут же смутилась – нельзя так о матери любимого мужчины!). Маша Тамару побаивалась, чувствуя, что та ее на дух не выносит, но однажды не выдержала и прямо спросила:

– Тетя Тамара, я вам не нравлюсь?

Тамара ничего не ответила, но по ее глазам все и так было ясно: «Ты не подходишь моему сыну. И я никогда не смирюсь с его выбором. Мы сами найдем ему невесту».

– Не сердись на мать, – как-то попросил Машу Гера, – в их семье так было принято – родители сами выбирают сыну невесту. Невесте – жениха.

Да, у них так было принято, правда, сама Тамара когда-то ослушалась родителей, выбрав в мужья Давида. Ее грузинская родня возмутилась – замуж за абхаза?! Но Тамара была не из тех, кому можно что-либо диктовать, и вышла замуж за Давида.

А вот отец Геры Машу привечает – улыбается, шутит. Давид как-то сказал Маше, что в нем самом много русской крови – его бабушка была русской. И старший брат Геры – Сандро к Маше хорошо относится, говорит, что Гера выбрал самую красивую девушку в Сухуми.

Ну а расположение суровой Тамары Маша все-таки надеялась заслужить со временем.

Стояло прекрасное лето, цвели сады. Вечерами Маша с Герой пропадали на море, часто задерживаясь на пляже до самой ночи. У них был потаенный уголок на каменистом берегу, где можно было, спрятавшись от всех, купаться, болтать, целоваться.

Маша часами могла смотреть на Геру. У Геры темные волнистые волосы и глаза удивительного цвета – не черные, а чайные, красивые очерченные губы и смуглая бронзовая кожа. Гера прекрасно сложен, его кожа пахнет морем и солнцем. Когда Гера целует ее, Маша чувствует, что сходит с ума, и внутри у нее словно перекатываются какие-то волны, ударяя в низ живота. В последние дни им становится все труднее остановиться, чтобы не перейти запретную грань, все труднее оторваться друг от друга.

И однажды Маша сама сказала Гере – не останавливайся! Пусть все будет. Они застыли на краю пропасти и – полетели.

…Она зашла в море, и море омыло ее кровь. Маша плыла, рассекая волны, чувствуя гордость и счастье от того, что она стала женщиной.

Потом, правда, она испугалась и, выйдя на берег, спросила Геру:

– А что мы будем делать, если я забеременею?

– Поженимся! – сказал Гера, как о чем-то разумеющемся.

Они сидели, обнявшись. Море шумело. Над морем висели огромные звезды. Казалось, что это лето никогда не кончится.

Подмосковье. Наше время.

Взяв с Лизы обещание вернуться домой до полуночи и проводив дочь, Мария включила компьютер. Два часа назад, когда они разговаривали по телефону, Гера пообещал написать ей. Мария зашла в свою электронную почту и увидела письмо. Этого письма она ждала двадцать три года.

Когда-то они с Герой любили писать друг другу – записочки с клятвами, письма. Последнее он написал ей за день до войны.

…Однажды коллега по работе – акушерка Ольга – спросила Марию:

– Мария Петровна, вы жили в Абхазии, когда там началась война?

Мария помрачнела – она не любила говорить на эту тему, сразу каменела – ни слов, ни эмоций.

– Меня туда в детстве летом возили на море отдыхать. Так странно – пальмы, инжир, мандарины, и вдруг – война. Как-то в голове не укладывается. А с чего все началось? – простодушно спросила Ольга.

Мария вздохнула – с чего все началось-то?

Пройдет время, историки дадут оценку произошедшим событиям, народ придумает свою мифологию на тему этой войны, а для нее все началось в тот августовский вечер, когда они пришли к Гере домой и поразились тому, какие застывшие, напряженные лица у его родителей.

Абхазия. Сухуми. 1992 год

– Вы чего оба такие мрачные? – увидев родителей, рассмеялся Гера.

Его отец вздохнул:

– Война…

Тогда еще было непонятно – надолго ли она затянется и чем закончится. Маше казалось, что все быстро разрешится, ну потому что какая может быть война в наше-то время?! Однако Гера ее оптимизма не разделял, был мрачен, подавлен. Как-то с горечью признался ей, что эта война проходит через его сердце. Его мать – грузинка, отец – абхаз, и уже год родители яростно спорят друг с другом насчет того, кто прав, кто виноват в обострившейся распре грузин и абхазов.

Между тем город все больше походил на военный лагерь – повсюду люди в камуфляже, и кажется, что в самом воздухе что-то застыло, как перед грозой – вот-вот рванет. Вскоре Гера сказал Маше, что ей пока лучше уехать из Абхазии. Маша вскинулась – ни за что! Но Гера заводил этот разговор снова и снова. Потом пошел к Машиной матери:

– Тетя Ирина, я считаю, вам на время лучше уехать.

Ирина вздохнула:

– Куда нам ехать, Георгий? Где нас ждут?

– Поезжайте в Россию, к родственникам, – сказал Гера. – Здесь становится опасно.

– А ты? – спросила Маша. Если бы Гера поехал с ними, она бы, не задумываясь, согласилась ехать куда угодно.

На лицо Геры набежала тень:

– Маша, мужчине не пристало бежать. И потом – это моя земля. Я должен остаться.

Маша обиделась на него: если бы он любил ее, поехал бы с ней! Вспылила:

– Уходи!

Гера ушел.

* * *

– Маша, а если Георгий прав? Может, и в самом деле лучше на время уехать? – узнав о предложении немедленно уехать, Ирина растерялась.

Маша только махнула рукой – и ты туда же!

Ирина сидела тихая, потерянная – куда ехать? Бросить то, что с таким трудом налаживала?

…Ирина приехала в Абхазию двенадцать лет назад. Она была из Ростова-на Дону, там родилась, окончила педагогический институт, вышла замуж. В Ростове же родилась Маша. Отношения с мужем у Ирины не сложились – он ушел от нее, когда Маше был год, и больше они никогда не виделись. Замуж она так больше и не вышла – не сложилось. Когда Маше было пять лет, тетка Ирины, которая жила в Абхазии, позвала их к себе. Семидесятилетняя родственница жаловалась на то, что болеет и что ей тяжело одной; ухаживать за ней, кроме Ирины, было некому. Подумав, Ирина продала квартиру и поехала в Абхазию. Через два года тетка умерла, оставив Ирине в наследство дом. Еще при жизни родственницы деньги, вырученные от продажи ростовской квартиры, Ирина стала вкладывать в дом – достроили второй этаж, расширили первый. На летний сезон Ирина сдавала первый этаж отдыхающим. Приезжало много отпускников со всей страны. Денег, заработанных за летний сезон, Ирине с Машей хватало на целый год. И вот теперь – все оставить? Ехать неизвестно куда? Но если оставаться здесь и впрямь нельзя? Она должна думать о безопасности Маши… В последние дни даже на улицу страшно выйти.

Ирина не спала до утра, думая, как поступить.

Через два дня Гера пришел с отцом. Давид сказал Ирине, что он договорился со своим знакомым – капитаном прогулочного катера в Пицунде, что их с Машей морем доставят в российский порт.

– А потом куда нам ехать? – усмехнулась Ирина.

– Поезжайте к родственникам, куда угодно… Уезжайте отсюда! – у Давида был такой голос, что Ирина поняла – все серьезно, и спросила, сколько у них времени на сборы.

– Лучше ехать прямо сейчас. Я отвезу вас на машине. Берите только необходимое. За домом будем смотреть, – пообещал Давид.

Ирина ушла собирать вещи.

Маша смотрела на Геру: неужели он ее отпустит?! Гера молчал. Тогда Маша заявила, что она никуда не поедет.

– Это война, дочка, – тяжело вздохнул Давид, – может быть всякое. Подумай о своей матери. Почему ты решаешь за нее?

Маша заплакала. Гера подошел к ней, обнял:

– Это все ненадолго, через месяц ты вернешься. Все будет хорошо. Давай, надо ехать!

– А моя собака? – растерялась Маша. – Можно Мухтара взять с собой? Я не поеду без Мухтара!

– Ну что ты, куда с собакой… – сказал Давид. – Оставь собаку нам, мы присмотрим. Скоро вернешься и заберешь.

Машино последнее воспоминание о доме – беседка во дворе, цветы в палисаднике, окна ее комнаты и любимый Мухтар.

Когда они сели в машину Давида, Мухтар заволновался, заскулил. Маша отвернулась, чтобы ничего не видеть. Машина тронулась. Не выдержав и посмотрев, Маша увидела, что Мухтар бежит за машиной, и разревелась. Давид остановил машину: «Гера, иди, отведи собаку к нам домой. Я сам их отвезу».

Гера молча вышел и направился к Мухтару.

В дороге молчали. Только Ирина с горечью сказала: «Вот ведь – бежим из родного города, как воры! И ничего с собой не взяли – так, альбом с фотографиями, документы…» Маша злилась на Давида. Ей вдруг подумалось – а что, если родители Геры под предлогом заботы о ней с матерью решили спровадить ее подальше, чтобы разлучить с Герой?

В Пицунде на причале Ирине стало ясно, что Давид оказал им большую услугу, – желающих уехать было куда больше, чем посадочных мест. Люди в отчаянии рвались к забитому катеру, куда уже никого не пускали. У Маши появилась надежда – может быть, их не пустят? Но Давид помахал кому-то рукой, и по трапу спустились два матроса.

С Давидом Маша простилась сухо. А он обнял ее на прощание:

– Ну же, дочка… Все будет хорошо! Я еще спою на вашей с Герой свадьбе!

Матросы провели Машу с Ириной на катер. Так Маша и запомнила на всю жизнь – причал, толпа отчаявшихся людей, исчезающий вдали берег.

Позже она узнала, что уже скоро выехать из Абхазии стало очень сложно, для многих – попросту невозможно.

Впоследствии она много раз задавала себе вопрос: что было бы с ними, если бы они с матерью остались в Сухуми? Но ответа Мария не знала. Она знала только, что многие ее знакомые погибли в войну. Кто был убит, кто умер от болезней и голода.

* * *

Родственники в Ростове Ирине с Машей были не рады – на первое время приютили, но быстро дали понять, что беженцам нужно рассчитывать на себя. Помыкавшись в Ростове, в конце сентября уехали в Воронеж – Ирину пригласила к себе подруга детства, но в Воронеже тоже не задалось (ни работы, ни квартиры – как жить?), в общем, и там надолго не задержались. Их печальная одиссея закончилась в небольшом подмосковном городке, куда их позвала дальняя родственница Ирины, откликнувшаяся на ее отчаянный звонок. Там и осели.

Мать устроилась учителем в школу, Маша – в больницу санитаркой, быстро получили комнату в педагогическом общежитии; они уговаривали себя, что все это временно, старались держаться. Больше всего Маша переживала за то, что от Геры не было вестей. Она написала ему много писем, но Гера молчал. Маша пыталась звонить тем редким сухумским знакомым, у кого были домашние телефоны, – но дозвониться не получалось, связи не было. Уже в Подмосковье она пошла на почту и заказала разговор с Сухуми «с уведомлением» – Геру должны были вызвать на переговорный пункт; но когда в означенный час она пришла на почту, ей сказали, что разговора не будет по причине того, что вызываемый абонент не явился.

– А почему не явился? – спросила Маша упавшим голосом.

Пожилая женщина в почтовом окошке сочувственно посмотрела на Машу и вздохнула:

– Кто ж его знает…

Позже Маша отправила Гере еще десять приглашений на переговоры – в пустоту.

В конце октября Маша подумала, что заболела – ее тошнило, рвало.

Взглянув на бледную дочь, Ирина испугалась:

– Маруся, что с тобой? – и вдруг изменилась в лице. – Ты что… беременна?!

Маша охнула – их с Герой лето любви, звезды над пляжем, море с его приливами – отливами… И вот – ребенок.

Она успокаивала мать:

– Ребенок – это же всегда к счастью! Тем более от любимого человека!

Мать залилась слезами:

– Какое там счастье! Не такой жизни я для тебя хотела, Маруся. Да и где он, твой любимый человек?

– Мам, скоро все наладится, вернемся домой, мы с Герой поженимся. А как ты думаешь, кто будет: мальчик или девочка?

– Что мне думать, – вздохнула Ирина, – ты и думай. Сами живем – перебиваемся, а тут еще ребенок! – Она оглядела их обшарпанную комнату. – Разве можно ребенка в такие условия?

Да, жили тяжело, если не сказать – нищенствовали. Ведь ничего – ни одежды, ни посуды, ни мебели, все оставили в Сухуми, когда уезжали. А те накопления, что были у матери, быстро потратили. Ирина переживала, места себе не находила, считала, что их просто выбросили из жизни. На Машу порой тоже накатывала обида на окружающих, ни на кого-то конкретно, а так – на всех; здесь, в России, люди открывают для себя вкус сникерса и «райское наслаждение Баунти», вкладываются в «МММ», строят планы на будущее, и никому нет дела до того, что где-то идет война и гибнут люди. А главное, здесь ни с кем нельзя было об этом даже поговорить – никто бы ее не понял. Какая война? Вторая мировая закончилась в сорок пятом! А про другие войны здесь ничего не знали. «Или не хотели знать!» – жестко добавляла мать.

Вскоре Ирина стала болеть, ей пришлось уйти из школы. Прозябали на Машину жалкую зарплату. Иногда Маше казалось, что она живет только ради будущей встречи с Герой. Если бы не ее беременность, она бы давно все бросила и поехала туда – к нему; даже если бы это было невозможно, она все равно бы смогла – добралась, доплыла, преодолела все расстояния и пределы, туда – в тот цветущий, благоуханный город у моря. Любой ценой. Но куда ехать? Беременность проходила тяжело – Маша дважды лежала в больнице на сохранении, а когда родилась Таня, стало еще тяжелее. Маше приходилось работать, заниматься ребенком (молоко почти сразу пропало – нужно было доставать смеси), а когда Тане исполнился год, стала умирать Ирина.

Маше казалось, что мама заболела от тоски, и эта тоска съедает ее изнутри. Она постепенно, как свеча, угасала. Долгое, печальное угасание – Ирина истончалась, бледнела. Врачи говорили – сердце, но Маша чувствовала, что мама просто устала. В этой почти невесомой женщине от прежней Ирины остались только глаза и улыбка. Да, вот что удивительно – улыбка. И умерла она с улыбкой.

В тот день Маша попросила девчонок со своей работы прийти к ней домой.

– Зачем? – спросила медсестра Нина Завьялова.

– Поставить гроб на табуретки, – сказала Маша. – У меня мама умерла.

Из больницы пришли три девочки и помогли Маше поставить гроб на расставленные в центре комнаты табуретки (похороны должны были состояться на следующий день). Нина Завьялова в тот вечер осталась с Машей (за что Маша ей будет всю жизнь благодарна). Так они и сидели вдвоем до утра; в кроватке спала маленькая Таня, а в соседней комнате стоял гроб. Нина предложила Маше выпить водки: может, так станет легче? Маша отказалась – она не хотела, как легче. Пусть будет хуже. Больнее. Так честнее.

После смерти мамы Маша в одночасье стала Марией. Все просто: пока живы родители, мы остаемся детьми, сколько бы лет нам ни было. После их смерти мы навсегда взрослеем.

* * *

В то время она жила ожиданием вестей из Сухуми. Как только связь с Сухуми появилась, Мария стала звонить всем сухумским знакомым. Бесполезно – длинные гудки, как будто в городе никого не осталось.

Наконец ей удалось поговорить с соседями, которые жили на ее улице. И она услышала то, что перевернуло ее жизнь, словно снаряд той войны догнал ее только сейчас.

– По фамилиии Качарава? Никого из их семьи нет…

– А Гера?! – крикнула Мария.

– И Геры нет…Убили Геру.

После этих слов у Марии все поплыло перед глазами.

Через неделю она найдет в себе силы позвонить еще раз, чтобы спросить, где похоронили Герину семью. Бывшие соседи ответят, что не знают. «Тогда время такое было – хоронили, где придется, дочка».

И все – после этого жизни не стало. Порой Марии казалось, что ее, как покойную Ирину, съедает изнутри тоска. Но она должна была жить, потому что нужна была Тане. А потом… У нее появился Алексей.

Однажды в больнице, где она работала, ее кто-то окликнул. Мария узнала молодого врача, который однажды приезжал на «Скорой помощи» к ее матери. Это было за пару месяцев до смерти Ирины. Мария его тогда запомнила – внимательный, доброжелательный и совсем мальчишка, должно быть, только окончил институт. Оказывается, что и врач ее запомнил.

– А я недавно окончил институт, – сказал молодой доктор, – и ушел со «Скорой», теперь работаю в этой больнице. Вообще-то я – хирург. Как ваша мама?

Услышав ее ответ, он помрачнел, нахмурился, сказал, что соболезнует.

Маша кивнула и пошла по коридору. Слезы застилали глаза. Молодой врач догнал ее:

– Подождите… Идемте в столовую, выпьем кофе? У меня как раз перерыв между операциями. Меня зовут Алексей.

Алексей Арсеньев – светлые волосы ежиком, серые глаза, открытая улыбка. «Какая хорошая улыбка, – подумала Мария, – он, видимо, очень хороший человек». Кроме открытой улыбки у доктора Арсеньева была особенная манера располагать к себе людей, во всяком случае Мария ему в первый же день выложила всю правду о себе. Про свою жизнь на юге и их с Герой любовь. Про войну. Про Таню. Про Ирину. Просто выплеснула на него все, что долгое время комом стояло внутри.

На следующий день Алексей пригласил Марию к себе домой, познакомил с матерью, которая сразу приняла ее, а через полгода они с Алексеем поженились. Если ее любовь к Гере была бурной, страстной, то Лешу Мария любила иначе, это была любовь-благодарность, тихая нежность, любовь, вырастающая из дружбы и доверия.

У Марии были удивительные отношения с Лешиной матерью, Верой. Они как-то легко и быстро стали родными людьми. Если бы Марию попросили сказать что-то о свекрови в двух словах, то Мария сказала бы: Божий Человек. Вот Вера была – Божий Человек. Причем Человек именно с большой буквы. Мария считала, что Вера и Леша – ее утешение и награда за все беды.

Через год Алексей настоял на том, чтобы Мария поступила в медицинский институт. Когда она училась на четвертом курсе, у них с Лешей родилась дочь Лиза. Свекровь взяла на себя все заботы о Тане с Лизой: «Машенька, ты только учись!»

Мария за многое была благодарна мужу, и особенно за то, что он всегда был поразительно деликатен в отношении ее прошлого – никогда никакой ревности, упреков, обид. На протяжении многих лет, в день рождения Геры, она покупала букет цветов, и Леша, видя эти цветы, ни о чем ее не спрашивал.

* * *

– Мам, с кем ты все время разговариваешь по вечерам? – поинтересовалась Лиза.

Мария смутилась – врать не хотелось, рассказывать дочери про Геру – тем более. Подумав, сказала честно:

– Я потом тебе расскажу. Когда смогу…

Лиза удивленно пожала плечами:

– Ладно…

Теперь Мария с Герой каждый день разговаривали по телефону и при этом продолжали писать друг другу письма. Оказалось, что в письмах проще говорить о важном, потаенном.

В последнем письме Мария спросила у Геры о его родителях и брате. Гера скупо ответил, что его отец погиб в девяносто втором году. «Отец всегда оставался человеком, он говорил, что на войне главное – сохранять человеческое достоинство».

Давид Качарава… Мария вдруг словно увидела тот день – переполненный отчаявшимися людьми причал, лицо Давида. «Я еще станцую на вашей свадьбе, дочка»… «Спасибо, дядя Давид, – через годы поблагодарила Мария. – Спасибо, что спас нам жизнь – мне, маме, Тане».

В сдержанной интонации Гериного письма за каждой строкой много боли. Больше, чем может вместить человек. Гера написал, что его брат Сандро погиб в девяносто третьем, а его самого в тот день ранили (из-за чего в городе его долгое время считали погибшим). В том же году в их дом попал снаряд, после чего начался пожар. Тамара тогда едва не погибла, спаслась каким-то чудом. Когда в войне наступил перелом, мать попросила его увезти ее из Сухуми, и Гера увез Тамару к ее родственникам в Грецию, где в тысяча девятьсот девяносто шестом году она умерла.

Сам он в Греции не прижился. Поехал в Крым – к старому приятелю отца. В Крыму он и живет до сих пор – в небольшом зеленом городке на берегу Черного моря. Гера написал, что журфак он все-таки окончил и стал журналистом, теперь у него свое новостное агентство.

В Сухуми за эти годы он приезжал несколько раз. Видел свой обгоревший дом – печальное зрелище. В Абхазии вообще много заброшенных домов, в некоторых временем и забвением прорастают лианы.

«Много чего было за эти годы, Маша, всего не расскажешь. Но я никогда не забывал тебя», – признался Гера, и Мария поверила его словам. Гера рассказал, что долго искал ее – весь Ростов перевернул, потом искал по всей России. Но он искал ее как Позднякову, а когда нашел – она уже была Арсеньева. Узнав, что Мария замужем и у нее двое детей, он не решился вторгаться в ее жизнь. Посчитал, что нет у него такого права. Через год после этого он женился. О бывшей жене может сказать только хорошее, но что-то у них не сложилось. Когда нет любви, что-то обычно не складывается. Неважно что. Развелись. Детей не было. Может, и к лучшему? Гера признался, что за эти годы он несколько раз порывался позвонить Марии, написать, приехать и всякий раз не решался. Но сейчас не сдержался – в тот день какая-то сила подтолкнула его набрать ее номер. «Мне ничего не нужно от тебя, Маша… Я все понимаю. Я просто хотел поблагодарить тебя за то, что ты была и есть в моей жизни. Я рад, что у тебя все хорошо – семья, работа. Значит, ты все-таки стала врачом? Твоя мечта сбылась?»

Маша ответила Гере, что эта ее мечта сбылась. И она стала не просто врачом, а особенным врачом. Вот уже двенадцать лет она работает в родильном доме. Пришла в него врачом после окончания института, а несколько лет назад стала заведующей отделением. Работа для нее – это очень важная часть ее жизни. А зачастую – спасение. Да, именно работа помогает ей справляться с грузом прошлого с его печальными воспоминаниями, бедами, потерями. Она ведь каждый день имеет дело с будущим – принимает роды, а дети – это и есть будущее.

Ей приятно идти по городу и видеть детей, которых она принимала в родильном доме. Город маленький, и ее многие узнают; она идет – все с ней здороваются. «Здравствуйте, Мария Петровна!» И все – ее дети.

* * *

«А как твои дети? Сколько им, как их зовут, какие они?» – спросил Гера в письме.

«У меня три дочери: Татьяна, Лиза, Софья…»

Маша решила ограничиться этой короткой фразой. Слишком сложный вопрос, попробуй, ответь, какие они – ее девочки?

…Старшая Татьяна похожа на мать Геры – Тамару. Сначала Мария это не понимала, но с годами, по мере того как Таня росла, сходство все более проявлялось: такое же, как у бабушки, бледное, продолговатое лицо, большие темные глаза-уголья, высокий лоб. Кроме того, в Тане было что-то неуловимо царственное – безупречная осанка, гордая поступь.

«Тамара Качарава!» – однажды поняла Мария, взглянув на дочь, и подумала: как хорошо, что на свете осталась память о гордой, надменной, великолепной Тамаре. И поет Татьяна прекрасно – в бабушку Тамару, та тоже была знатной певуньей.

Таня с детства была задумчивой и серьезной. Мария порой чувствовала вину перед дочерью. Слишком серьезная? Задумчивая? А какой Татьяне быть, если вместо молока мать кормила ее слезами и грустью? Таня рано нашла себя – еще в детстве решила стать пианисткой. Сейчас она учится в консерватории, живет в Москве. Год назад вышла замуж за своего сокурсника – хороший парень, тоже талантливый музыкант, они удивительно друг другу подходят.

Средняя – Лиза. Леша ее очень хотел. Он любил Таню, как родную дочь, но мечтал об еще одном ребенке – их с Марией общем. И когда родилась Лиза, он был так счастлив… Теперь Лизе семнадцать. Сложный возраст, но с Лизой и всегда было непросто. «Там характер!» – улыбался Леша, глядя на дочь. Да, характер, еще какой! Если с Таней у Марии особенных проблем не было, то за Лизу ей приходится волноваться. В отличие от усидчивой, способной Татьяны, окончившей школу с отличием, у Лизы всегда были проблемы с учебой – ленивая, рассеянная, витает в облаках. Похожа, кстати, на Лешу – светловолосая, сероглазая. Творческая натура – любит рисовать, хочет быть архитектором.

Лиза и Таня совсем разные по типу внешности, темпераменту, интересам, способностям, но при всей разности сестры всегда были удивительно близки.

И еще младшая – Софья. Соня появилась в их семье шесть лет назад.

… Роды у Сониной матери принимала Мария. Роды были сложные – пациентка с патологией, ребенок родился слабенький, тем не менее, все закончилось хорошо. А через несколько дней доктор Арсеньева узнала, что та роженица отказывается от ребенка. Мария пришла к девушке в палату, долго разговаривала с ней, убеждала, упрашивала. А потом в какой-то миг устала, споткнулась о холодные, пустые глаза этой юной девицы и поняла, что там – стена, о которую разобьются все ее увещевания и доводы. «Тогда пиши отказ». Девица с готовностью подписала документы (позже, узнав, что Сонина биологическая мать вскоре уехала из города, Мария подумала, что это к лучшему). А затем что-то заставило Марию зайти в детское отделение и отыскать Соню. «Эй!» – тихо позвала Мария, и Соня вдруг открыла глаза и осмысленно – глазами – ей ответила.

В тот день, придя домой, Мария сказала Леше:

«У нас будет ребенок. Дочь. Родилась пять дней назад. Зовут Соней». И – как было всегда – Леша ее поддержал.

Ее вообще никто не отговаривал. Ни Вера, ни Таня. Только лучшая подруга Нина Завьялова, узнав о ее решении, серьезно спросила:

– Справишься?

Мария кивнула:

– Да.

Хотя страхи у нее, конечно, были, что скрывать… Понятное дело, что с приемным ребенком сложно, и ответственность перед ним больше, чем перед родным. От родного можно что-то требовать, родного можно ругать, а приемного? Сразу кольнет – вот ругаешь, потому что не родной, значит, не любишь?! Но эти сомнения и страхи быстро рассеялись, потому что Соня как-то сразу стала родной – без вариантов. Вообще сомневаться и чересчур много размышлять было некогда. У Сони сразу вскрылось столько серьезных болячек, что Марии и впрямь было некогда думать, кто кому родной и кому кем приходится, – надо было спасать ребенка. А потом, когда все как-то выровнялось и Соня выздоровела, уже было все равно. Мария знала, что у нее трое детей, а все прочее – неважно. И Алексей любил всех трех одинаково.

Соня – ее солнечный яркий апельсин, девочка-радость. Веселая, озорная, фантазерка, придумщица. У Сони огненно-рыжие волосы и яркие, голубые глаза. Соня любит говорить, что у нее глаза – как у неба.

Три дочери… И все росли в любви. Мария с Лешей считали, что дочерей надо баловать – никто ведь не знает, что их ждет впереди, какая им уготована судьба, поэтому пусть родительская любовь станет для них какой-то «подушкой безопасности» в будущем. И вообще – любви много не бывает. Леша так и говорил – нельзя избаловать любовью.

«Три прекрасные дочери – ты счастливая, Маша! – написал Гера. – И твой муж – счастливый человек…» Маша замерла. В ответном письме написала: «Я – вдова, Гера. Мой муж Алексей умер три года назад».

…Леша умер от сердечного приступа. У него была тяжелая операция – провел шесть часов на ногах. Ей потом сказали, что он еще в операционной почувствовал себя нехорошо, но продолжал оперировать. Умер по дороге домой. Скольких людей спас, а его – не смогли. Ему было всего сорок семь.

Через год после смерти Леши умерла Вера.

Марии казалось, что она осталась совсем одна. Хотя, как одна, а дети? Ради них надо было держаться, продолжать жить. И Мария зажала боль внутри, так глубоко, чтобы она не мешала ей жить. Жить ради детей.

* * *

Этого вопроса она боялась, потому что предполагала ответ, но не спросить не могла. «Гера, что случилось с моей собакой?»

…Мухтара Мария подобрала щенком на улице. Поглядев на тощего, нескладного щенка, Ирина вздохнула:

– Сомнительное приобретение! Ладно, такие, наверное, тоже для чего-то нужны.

Заметив, что в уголках маминых губ мелькнула улыбка, Мария поняла – Мухтар остается в их доме.

Мухтар был черный, кудлатый, смешной, добродушный. Умный. Морда – ершиком, хвост – бубликом, глаза – коричневые пуговицы, длинные ресницы. «Ресницы – гордость собаки!» – однажды сказала мама, и Мария засмеялась. За хозяйками Мухтар ходил как хвостик: куда они – туда и он.

Он и в тот день бросился за ними… У Марии до сих пор стоит в глазах эта картина – Мухтар изо всех сил бежит за машиной Давида. Бежит уже двадцать с лишним лет.

Больше собак у Марии не было – она не могла забыть своего Мухтара.

«Прости, Маша, мы не сберегли твоего Мухтара, – написал Гера. – Он тебя очень ждал, тосковал, до последнего – ждал…»

Прочитав, Мария задохнулась от какой-то разрывающей напополам боли. Слезы хлынули волной. Почему, зачем, кому было нужно вырвать с корнем их жизни?! Когда-то, незадолго до рождения Тани, Мария задала этот вопрос маме. Выкрикнула громко, со слезами. Выкрик боли – упрек мирозданию. Почему? Зачем? Мамин ответ был коротким, как вздох: «Война…»

… – Мама! – Соня требовательно потрясла Марию за плечо.

Мария вытерла слезы.

– Да, Соня?

Соня – две рыжие тугие косички, платье в горошек и очень серьезный взгляд – пристрастно оглядела мать и неодобрительно заметила:

– Ты все время садишься за компьютер, а потом ревешь! – И покровительственным тоном (какой Соня вообще обожала) спросила: – Что случилось?

– Война, – сказала Маша.

– А что это? – в голубых, цвета неба, Сониных глазах отразилось удивление.

…Война – это осиротевшие дети, брошенные животные, опустевшие дома, боль и кровь, крушение жизни – под откос. Война – это город, который ты любил, где ты был счастлив, в котором ты хотел прожить всю жизнь и в который теперь невозможно вернуться.

Много раз за эти годы Марии снилось, что она возвращается в их город. Почему-то всегда – морем. Сходит с корабля и бежит по набережной, улочкам, туда – к дому Геры. А дальше все происходило по-разному, в хорошем сне – ей удавалось встретиться с Герой (и день после такого сна был хорошим – верная примета), но иногда сон заканчивался страшно: подбежав к дому, Мария видела на его месте черную воронку – и просыпалась в холодном поту. И день потом был обязательно с неприятностями.

* * *

Она ждала этого и боялась. И через месяц, в августе, в телефонном разговоре Гера сказал:

– Маша, я хочу тебя увидеть. Нам нужно встретиться. Можно я приеду?

Мария вздрогнула: встретиться?! И сказала ему, что должна подумать.

…Были сомнения, страх (узнают ли они друг друга, как пройдет эта встреча, и главное – что потом?), и все-таки Мария решилась. Она должна увидеть его и сказать ему про Таню. Гера должен знать, что у него есть дочь.

Оставалось выбрать место встречи. Мария не была готова пригласить Геру к себе и предложила встретиться где-нибудь «на нейтральной территории». Конечно, она сразу подумала о Сухуми. Встретиться в Сухуми?

Должно быть, странно, но в ее представлении город их юности и любви навсегда остался необитаем, словно война уничтожила этот город – со всеми домами, садами, морем. Мысль о том, что там продолжается жизнь, зреют сады, наливаются солнцем мандарины, растут дети, целуются влюбленные, что туда снова приезжают туристы и плещется море, казалась Марии невероятной. В итоге она поняла, что поехать в Абхазию просто не сможет – больно.

«Тогда приезжай на Черное море в другой его части, – написал Гера. – Приезжай ко мне. Посмотришь, как я живу». Мария ответила, что приедет.

…Она рассматривала себя в зеркало – внимательно, оценивающе. Ну что, все, отцвела?! Усталое лицо, под глазами тени, и эти морщины в уголках губ так некстати. Но – стройная, подтянутая, что в целом отчасти спасает ситуацию (Мария мысленно поблагодарила себя за многолетнюю привычку к ежедневной гимнастике и долгим прогулкам). Страшнее всего для нее было бы увидеть разочарование в глазах Геры.

Уезжая, она оставила Соню на попечение Татьяны, которой полностью доверяла.

Крым. Наше время

Маленький, очень зеленый городок, чем-то похожий на Сухуми из детских воспоминаний Марии; впрочем, все приморские города неуловимо похожи друг на друга.

Увидев Геру, Мария внутренне ахнула. Был мальчик Гера – стал мужчина Георгий. Виски засеребрились, от глаз – лучи морщин. Загорелый, просто бронзовый (конечно – юг! Она и забыла, как быстро и легко здесь стать бронзовым); выглядит старше своих лет, но сухощавый, поджарый – в отца.

Неловкость первых минут быстро преодолели. Георгий улыбнулся:

– Ну что, идем к морю?

Море простиралось до горизонта. Мария обвела глазами эту сияющую на солнце волшебную синь и вздохнула:

– Здравствуй, море!

…Ее удивило, что Георгия в этом городе все знают; где бы они ни появлялись – с ним здоровались, в ресторане их угощали. «Маленький город – все друг с другом знакомы», – пояснил Георгий.

Гуляли, заходили в ресторанчики, ели мороженое на набережной (Мария подумала, что просто сидеть с близким человеком на набережной и есть мороженое – не меньшее чудо, чем увидеть на горизонте алые паруса). О прошлом, особенно о войне, не говорили. Мария боялась расспрашивать о страшных подробностях военного времени, хотя знала, что Георгий многое бы мог рассказать. Лишь однажды он вдруг не выдержал и с горечью обронил: «Как странно, Маша… Как будто ничего и не было. В нашем городе все зарастает лианами и забвением». А потом он рассказал, что когда был в Сухуми в последний раз, не сразу нашел могилу отца на кладбище – так заросла.

В первый же вечер он пригласил Марию к себе домой. Дом Георгия – небольшой, скромный, но удивительно гармоничный и продуманный – с открытой уютной верандой и чудесным садом, стоял на берегу моря. Показав Марии дом и сад, Георгий улыбнулся:

– Сейчас ты увидишь главное!

Он взял Марию за руку, провел по какой-то лесенке в своем саду, толкнул калитку и… Мария замерла, увидев эту бухту. Синяя чаша моря, скалы, пара важных бакланов на берегу, причал, у которого замер на привязи катер.

– Это твоя бухта? – не поверила Мария.

– Я и купил этот дом-развалюху, потому что к нему прилагался выход к морю, – объяснил Георгий. – Можно сказать – приобрел целое море! Теперь чувствую себя настоящим богачом! Идем, прокачу тебя на катере.

В бухте Георгия можно сидеть на камнях. Сидеть, забыв о времени… Море, солнце, соленые брызги, и на земле – снова август, как в то лето их любви.

Ночью Мария и Георгий вновь вышли на берег. Над бухтой светила луна и огромные, какие бывают только на юге, звезды. Волны шумно набегали одна на другую. И вдруг что-то такое горячее, яростное, мощное волной поднялось в Марии, как тогда – двадцать с лишним лет назад, что ее бросило к Георгию. Она нырнула в его объятия и плыла в них, пока совершенно не обессилела от любви, страсти, сменяющих друг друга оргазмов…. И – выплыла на спасительный берег, где обнаружила себя утром рядом с Георгием, в его доме.

Полдень мира. Они лежат в кровати. Ее голова на его груди. Ветер качает занавеску на окне, море шумит. Оно всегда шумит – вот уже целую вечность. И для него наши войны, разлуки, смерти – только пена сменяющих друг друга волн.

Мария все искала случая сказать Георгию о Тане, придумывала целые фразы, а получилось… ну как получилось – просто, без излишнего мелодраматизма. «Гера, у тебя есть дочь. Татьяна». Тень набежала на его лицо, и он вышел из комнаты.

Мария нашла его в бухте. Обняла его и впервые – за все время, что она его знала, – увидела слезы на его глазах. «Она выросла без меня, – глухо сказал Георгий. – Меня лишили в жизни, может быть, самого главного смысла…»

Две недели, проведенные в доме у моря, пролетели, как день, но по наполненности были как целая вечность для двоих.

О том, что скоро уезжать, Мария старалась не думать. За три дня до намеченного отъезда, утром, когда они с Георгием сидели на берегу, позвонила Татьяна. «Мам, ты только не волнуйся…»

Сердце Марии упало:

– Что случилось?

– У Сони ветрянка. Жар. Мы справляемся, но если ты приедешь чуть раньше, будет хорошо. Соня скучает, все время спрашивает, когда ты приедешь.

Поговорив с Татьяной, Мария подошла к Георгию, который сидел на причале, и села рядом с ним.

– Гера, я сегодня уезжаю.

Он покачал головой:

– Я тебя никуда не отпущу.

– Я должна. Младшая дочь болеет.

– Тогда поедем вместе.

Мария вздохнула – в это утро она не была готова к такому разговору. Она вообще была к нему не готова. Что дальше? Полностью менять жизнь? Но как? Сможет ли она, сможет ли он? Кто к кому переедет? А ее девочки? Столько вопросов…

Волны разбивались о берег. Чайки кричали. И бесстрастное море – приливы-отливы.

Мария вздохнула:

– Гера, мы оба изменились. Мы уже не те мальчик и девочка… – Она замолчала, осознав фальшивость фразы. Не то. Не так. И выдохнула: – Мне нужна пауза. Подумать обо всем, разобраться в себе. Пожалуйста…

Он сжал ее руку:

– Я буду ждать.

* * *

После возвращения домой она чувствовала, что у нее в душе рваная пустота. Работа, девочки (Лиза поступила в институт, Таня выиграла серьезный музыкальный конкурс), пришедшая в Подмосковье осень – все воспринималось как-то отстраненно, словно через дымку горчайшей печали.

Прошел сентябрь, золотом запылала листва. В парках жгли листья – ветер носил в воздухе запах разлук. Ни писем, ни звонков от Георгия не было. Пауза, о которой Мария его просила, затянулась.

В середине октября, в больнице, прямо посреди совещания, Мария почувствовала, что ей плохо. Кружилась голова, за горло брала сильная – до спазмов – тошнота. Мария опрометью выбежала из ординаторской.

Когда она вернулась в кабинет, пожилая акушерка тетя Ася (сто лет работают вместе!), присмотревшись к ней, вдруг сказала:

– Мария Петровна, ты, поди, беременная?

– Ты что, тетя Ася?! – удивилась Мария, потом застыла: – Господи… Неужели правда?

Тетя Ася улыбнулась:

– Сходи, проверься, конечно, но я и так вижу, у меня глаз наметанный.

Мария обняла тетю Асю:

– И что ты еще видишь?

Старая акушерка подмигнула Марии:

– Будет мальчик.

Мальчик. Сын. Мария и сама уже знала это, еще до того, как все вскоре подтвердилось.

Уйдя с работы еще до обеда, Мария зашла в больничный сквер, села на скамейку, где когда-то ее застал июньский дождь, и прислушалась к своим новым чувствам-ощущениям. Та рваная пустота, которая была у нее в душе весь последний месяц, теперь заполнялась. Чудом, смыслом, любовью. Жизнь продолжалась – она всегда продолжается, несмотря ни на что. И Мария уже чувствовала в себе эту новую жизнь.

Все решилось само собой. Она набрала номер Георгия.

– Да, Маша… – раздался его встревоженный, но радостный голос.

– Гера, я должна тебе сказать… – Мария пыталась найти верные слова. Как сказать: у меня будет ребенок… Нет, не так – «у нас». Потому что это будет их общий ребенок. Их общая радость, а бог даст – общая жизнь.

Мария вздохнула, выдержала небольшую паузу и спокойно сказала:

– У нас будет ребенок. Приезжай.

Георгий молчал. Мария замерла.

– Маша, я приеду… – наконец раздался голос Георгия. – Так быстро, как смогу.

– А как сможешь? – улыбнулась Мария.

– На первом самолете.

– Я жду тебя, Гера. Жду!

* * *

Мария отправилась в детский сад и забрала Соню, которая (учитывая, что ее забрали как раз перед ненавистным тихим часом) просто ошалела от такого внезапно свалившегося на нее счастья. Хитрюга Соня решила выжать для себя еще немного счастья и вкрадчиво предложила:

– Мам, а пойдем в парк?

…День был солнечным и ярким. В такие солнечные осенние дни небо особенно синее.

В парке Мария и Соня шуршали листьями, кормили уток в пруду. Соня уже поняла, что сегодня особенный день и, завидев на центральной аллее продавца с воздушными шарами, приготовилась к еще одной радости.

В этот миг к ним вдруг подошел пожилой мужчина – совсем седой, скромно одетый. Он обратился даже не к Соне, а к Марии:

– Можно я куплю вашей девочке шарик?

Мария смутилась:

– Ну что вы, зачем…

– Пожалуйста, – тихо сказал мужчина.

Когда он протянул Соне шарик, Мария обратила внимание на кисти его рук – сбитые, натруженные.

Соня поблагодарила незнакомца и понеслась по аллее вскачь. Голубой шарик гордо парил над Сониной огненно-рыжей головой.

– Спасибо! – Мария посмотрела на мужчину. Ей показалось – или в его глазах и впрямь стояли слезы?

Он кивнул, как-то неловко улыбнулся и пошел по аллее. Глядя ему вслед, Мария почувствовала, как защемило сердце. Наверное, в жизни этого человека тоже были зияющие утраты, и жил он уже не ожиданием своего счастья и чуда, а тихим отблеском счастья других людей.

Мария стояла возле детской площадки и смотрела, как Соня играет с каким-то малышом. Малыш потянулся к шарику, и Соня нехотя, но все же поделилась с ним своей радостью – дала подержать шарик. Малыш обрадовался, подпрыгнул от полноты чувств и от волнения взял да и выпустил веревочку. Шарик, почувствовав волю, полетел. Соня вскрикнула, замахала руками вслед улетающему счастью.

Сначала не сдержался малыш и громко, во всю силу детского горя, заревел басом, потом тоненько всхлипнула Соня. А потом, глядя на улетающий шарик, заплакала Мария.

– Не улетай! – крикнула Соня.

Но шарик летел, поднимаясь все выше и выше. Выше березы, выше высотки, выше разлуки, выше печали. Туда – где все живы и где ничто не кончается.

Ирина Щеглова Он назвал меня мамой

Воробей влетел в широко распахнутое окно предродовой палаты, уселся на железную грядушку опустевшей кровати, испражнился, звонко, победно чирикнул и так же стремительно выпорхнул на улицу.

– Прямо булгаковщина какая-то, – произнесла наблюдавшая за воробьем роженица.

– Мальчик, – уверенно сказала другая, подтвердив свой прогноз кивком головы.

Я ждала девочку. Мне все говорили, что будет девочка. Знаете, как женщины смотрят на живот беременной, улыбаются, вздыхают, думая о своем, а потом говорят: «мальчик» или «девочка».

Я почему-то была уверена, что будет именно девочка. Наверное, потому, что на протяжении всей беременности меня тянуло на шоколад и зефир и еще – на черешню. Я ела ее в невообразимых количествах, крупную, мясистую, красно-желтую. Когда я появлялась на нашем рынке – узкий прилавок под навесом возле автобусной остановки, то женщины, торгующие фруктами, наперебой приглашали меня к своим ведрам, наполненным вожделенной ягодой, гомонили, уговаривали попробовать и тоже пророчили мне девочку.

Беременность проходила довольно легко. Токсикоз, мучивший на первых месяцах непереносимостью запахов подсолнечного масла и сырой курицы, скоро пропал. И несмотря на то, что к седьмому месяцу меня разнесло до шарообразности, я продолжала быть довольно шустрой.

– Ишь, какой пузырь! – восхищались мне вслед.

– Это только девочка так мать портит, у тебя все лицо в пятнах и поперек себя шире… Мальчики, они аккуратненькие, животик остренький…

Когда мне делали УЗИ, мой ребенок повернулся спинкой, словно никак не хотел открывать свой пол, секретничал. Но врачи и медсестры в один голос твердили, что у меня будет дочь.

Я догадываюсь, отчего это происходило. Дочь у меня уже была. Давно. Тогда тоже было лето, у меня все дети рождаются летом. Я уверена, если мне еще раз вздумается рожать, то это снова произойдет именно в самое жаркое время года. Я же Скорпион, по знаку, и все мои дети – Раки. Так уж вышло.

Анна. Я хотела назвать ее Анной. Она умерла на пятом дне жизни в роддоме маленького степного городка и похоронена на местном кладбище моими обезумевшими от горя и стыда родителями.

Я помню, как роженицам принесли первый раз детей для кормления, я тоже готовилась, выставив из-под больничной рубашки налитую молоком грудь. Я ждала и улыбалась. Но мне не принесли ребенка, ни в тот день, ни на следующий. Меня вызвали к детскому врачу, и полная казашка в белом халате долго выясняла, чем я болела во время беременности и чем болел отец ребенка. Не добившись от меня ничего вразумительного, она попыталась объяснить: девочка не выживет, и даже хорошо, что она не выживет, потому, что она больна, у нее высокое внутричерепное давление, и растет голова, буквально расползается по швам… Я не помню, что она мне еще говорила, у меня тоже начала расползаться черепная коробка, я не могла вспомнить за собой ни одной болезни, кроме примитивной простуды, и я не знала, чем болел пресловутый «отец ребенка» – красавец Вадик, так и не ставший моим мужем.

Я лежала в палате вместе со счастливыми матерями, которым носили их мальчиков и девочек. Я убегала в коридор, когда они кормили, и билась головой о стену, выкрашенную этой жуткой синюшной масляной краской, которой выкрашены стены всех больничных коридоров страны. У меня был жар, от застоявшегося молока грудь распирало из-под полотенца, туго перетянутого, я горела и каменела вместе с моей грудью, мне хотелось выть, как раненой самке, потерявшей детеныша; но мне запрещали, запрещали, запрещали… Я была как зачумленная. Мои соседки по палате боялись меня, но в родильном отделении не хватало мест, меня продолжали держать вместе с роженицами.

– Девочка умерла, – равнодушно сообщила нянька, – будете забирать или отдать в крематорий?

Я замотала головой, я ничего не понимала. Что я могла ей ответить?

– Если труп не заберут, я тебе его в кровать подложу! – пообещала мне та же нянька через несколько часов.

Я снова висела на телефоне и что-то говорила плачущей маме.

Гробик отец заказал у себя на работе. Они забрали мою девочку и сделали все, как положено. Я ни разу не была на ее могиле. Не знаю, была ли мама. Мы старались не говорить об этом.

Сколько раз говорила я матери:

– Не обрекай ты людей и себя, молчи!

У матери глаз тяжелый. Слово скажет, припечатает.

Написала она письмо своей несостоявшейся свахе: «И вам то же будет».

Прошло несколько лет, женился Вадим. И тоже была девочка, дочь, и так же умерла она в роддоме на пятые сутки, и никто ничего объяснить не смог.

Я когда узнала, позвонила матери, рассказала. Она вздохнула:

– Беру свои слова назад. Чего уж…

Вторая дочь Вадика выжила, правда, очень слабенькая родилась.

А началось все с банальной ссоры между нашими бабками. Дело в том, что бабушка Вадика работала в бане. Баня эта была на балансе у коммунхоза, где моя бабушка занимала должность главного бухгалтера. В общем, одна бабка получилась под началом у другой. И какая-то там произошла неприятная история с воровством. Историю замяли, но с работы бабушка Вадика вылетела, не без помощи моей бабушки. Вот эта самая пострадавшая на банной ниве старушка, когда узнала о наших с Вадиком отношениях, пошла в церковь и поставила свечу мне «на смерть». Говорят, есть такой способ извести человека.

Как я об этом узнала? Ничего удивительного – поселок маленький, все друг друга знают. Одна бабка ставит свечу, другая видит и слышит, что при этом говорится. Свидетельницей оказалась бабушка подруги. Вот и вся цепочка.

Конечно, дело не в бабках, свечках и прочей чепухе, дело в нас самих. Что-то у нас пошло не так. Со стороны же – банальная история: парень обрюхатил девку и бросил, «сама дура виновата, не надо было давать…» – как-то так у нас обычно говорят.

Прошло лет семь, наверное. Я встретила мою недоброжелательницу, когда мы возвращались с кладбища, от могилы деда. Она не посмела подойти ко мне, обратилась к бабушке:

– Как Маша? – спросила.

– Да вот, все хорошо, – ответила бабушка.

– Зла на меня не держите, Степановна, – тихо попросила.

– Бог простит…

С тем и разошлись.

* * *

Ребята с радиотехнического устроили танцы прямо на асфальтированном пятачке возле общаги. Был май, студенты, ошалевшие от весны, экзаменов и водки, плотной толпой взбивали ногами уже теплую пыль.

Валерка вышел на меня из темноты, широко расставив руки. Пьяный. А мне было все равно.

Мои друзья прозвали его Испанским летчиком, Валерка часто рассказывал одну и ту же историю, вычитанную им в какой-то книге, там главным героем выступал этот самый летчик. Валерка каждый раз приукрашивал свой рассказ новыми подробностями, слушатели вежливо молчали, но однажды монолог слишком затянулся, и слушатели покинули комнату в студенческом общежитии, недоуменно пожимая плечами.

– Машка, зачем тебе этот Испанский летчик? Ты замуж хочешь? Гнездышко свить? Так ты посмотри на него, какой он муж! Он же идиот! Послушай, давай мы найдем тебе мужа, а? Хочешь?

Я мучилась от этих разговоров, отнекивалась, отшучивалась. Мне действительно надо было замуж и срочно. Мать, приехавшая на похороны деда, устроила истерику. Она требовала немедленного замужества.

– У тебя остался последний год! Закончишь институт. Пойдешь на завод, а там сразу какой-нибудь женатый объявится!

– Мама!

– Молчи! Я знаю! Будешь всю жизнь в любовницах!

– Мама!

– Что, мама, что?! И этот твой Вадик опять тебе звонит. Свяжешься с этим подонком, он тебя и нас в могилу загонит!

– Он мне не звонит!

– Молчи! Мне бабушка все рассказала!

– Так ведь это бабушка с ним разговаривала, не я. Мы не общаемся.

Мать плакала, шумно хлюпая носом, голос дрожал и срывался на крик.

– В общем так: если замуж не выйдешь, к нам с отцом можешь больше не приезжать!

– Ты хочешь, чтобы я вышла замуж? – Я боялась этих ее слез, я боялась ее слов, ее страха, доходящего до ненависти.

– Да, хочу!

– Все равно за кого? – уточнила я.

– Все равно!

– Хорошо.

Валерка был первым после того ночного разговора, кто сам пришел с распростертыми объятьями – жениться. Мы были знакомы чуть больше двух месяцев.

Валерка спился быстро. Два года я жила с ним, сама не знаю зачем. Все никак не решалась уйти. С самого первого дня нашей свадьбы, когда, проснувшись утром в теткиной квартире, я лежала на старом, еще дедовом диване и, глядя в потолок, решала, что лучше: сбежать в никуда или прыгнуть с балкона; с самого первого дня я знала, что загнала себя в угол, и биться мне теперь в этом углу, как пойманной в паутину мухе. Паутина была липкой, густой и привязчивой, а паук в моей голове шептал: «Куда ты пойдешь? Кому ты нужна? Сиди и радуйся, что хоть кто-то взял!» Я пыталась, но радости не было.

Был завод и проходная с 8 до 16:30. Было тупое переписывание бумаг: цифры из одного гроссбуха переносились в другой. Были бесконечные общаги и бессмысленные собрания и субботники. По вечерам приходили друзья, те, кто еще оставался. Мы играли в преферанс до одури, пили водку и говорили ни о чем.

Его родители жили у самого Азовского моря, в Мариуполе. Мы ездили туда, но море почему-то я видела только из окна вагона. Оно было свинцово-серым, ненастоящим: мелькнет куском тусклого стекла, затянутого рябью, и исчезнет, словно его и нет.

Я стала такой же лениво-тусклой, и мои прежние сокурсники не узнавали меня при встрече.

– Валера, нам надо разойтись, – равнодушно говорила я ему иногда, – это бессмысленно…

Он пугался и грозил, что прыгнет в чан с негашеной известью или сделает еще что-нибудь такое же ужасное, и это будет на моей совести…

– Но ведь это шантаж, – устало говорила я и оставалась.

Я очень боялась забеременеть от моего мужа Валерки. И если бы это случилось, наверное, пошла бы на аборт, но…

Как-то осенним теплым днем, в конце сентября, я ехала в городском автобусе, таком же желтом, как листопад. Я стояла на задней площадке, жмурилась на нежаркие солнечные лучи, запутавшиеся в ветках деревьев, лучи пронизывали автобус сквозь немыслимо прозрачные стекла, ласкали мне щеки. Я вдыхала проникающий в салон запах дыма от сжигаемых листьев, и думала я о чем-то приятном и тихом, как этот золотой день, и подставляла лицо мелькающим блесткам солнца.

– Мама! – позвал меня детский голос. И голос этот был внутри меня, но и как бы вне. Я подняла голову – и тут автобус повернул, предоставив моему взору бескрайнее голубое небо.

С того дня я знала, что у меня уже есть ребенок и что он хочет быть здесь, со мной, в этом мире.

Через месяц я забеременела. Да, от того самого бестолкового и ненужного мужа Валерки.

Теперь каждый день я смотрела на свой растущий живот и думала, что же будет. Сны, переставшие посещать меня вовсе, возобновились. Я видела себя голую в огромном ангаре, где с потолка тонкой струйкой текла вода из невесть откуда взявшегося душа. А мне просто необходимо было помыться, и люди ходили вокруг, разглядывая меня или пряча глаза. Потом я видела мужа. Он наклонялся к детской кроватке, покачиваясь на нетвердых ногах, доставал ребенка, завернутого в розовую пеленку, держал его неловко, казалось, вот-вот уронит, и край пеленки, размотавшись, покачивался розовым лоскутом вслед за пьяным мужчиной.

– Нет! Нет, нет! – кричала я. – Оставь, пожалуйста! – И просыпалась с гулко бухающим сердцем.

К тому моменту я уже как два года была замужем, формальности соблюдены, у ребенка будет официальный отец и все такое… Мне было двадцать пять, давно пора стать матерью. Я затаилась. Моя умершая дочь, отказавшаяся от меня, пугала повторением случившегося. Я чувствовала себя виноватой.

Я отдалась в руки врачей, я выполняла все предписания, ложилась на сохранение, но это все – внешне. Внутри себя я знала, что он хочет жить, и я его ждала.

Перепуганные врачи поторопились со сроками: как бы чего не вышло… По мнению медиков, я должна была родить второго июля, поэтому меня держали в родильном отделении и всеми допустимыми средствами вызывали у меня родовую деятельность. Деятельность при этом не развивалась, просто ни в какую! Еще бы, я ведь тоже считать умею, так вот, по моим подсчетам, рожать я должна была шестнадцатого. Я как-то заикнулась про свои сроки, но на меня замахали руками: молчи, мол, без тебя все знаем, у нас данные УЗИ и все такое. Я и замолчала. Пусть делают то, что считают нужным.

И все-таки, если вспоминать о моем никчемном и унылом браке, то и плюс в нем нашелся. Осознание того, что у меня есть законный муж, как-то так успокаивало, что ли… Все, как у людей; вон он, каждый день под окнами, ну, или почти каждый. Приносит вареную курицу, фрукты, бульон в термосе. Да это и не важно, что приносит. Другим тоже приносят, важно, что он есть!

Заглядывала в палату нянечка:

– Твой пришел, – докладывала. И я подходила к окну, махала Валерке рукой. И передавала записки, и принимала передачи, и рассказывала соседкам обычные женские истории. Все, как у людей, одним словом.

Мои соседки менялись, их увозили рожать и переселяли в послеродовые палаты, а я все ждала.

Меня стимулировали. Через неделю после моего прибытия у меня, наконец, начались схватки. Ночь перед родами я провела в палате, отделенной от общего коридора еще одним, с закрывающейся дверью. Но, промучившись ночь, я все никак не готова была к родам. Мне постоянно что-то вводили, потом обезболивали и снова стимулировали. Утром пришла заведующая отделением, посмотрела меня и проколола околоплодный пузырь, чтобы отошли воды. Это не помогло, матка не открывалась, и возникла угроза для ребенка, он мог задохнуться. К тому моменту я плохо соображала. Помню, как лежала на родовом столе, а заведующая, наклонившись ко мне, мягко говорила:

– Машенька, мы будем делать вам кесарево сечение. Не волнуйтесь, сейчас вас отвезут в операционную, это в другом корпусе…

Наверное, я что-то отвечала.

Помню каталку, лифт, испуганных медсестер, распахнутые дверцы «Скорой» и бледное лицо водителя, когда он помогал завезти мой транспорт в машину. Потом коридоры, коридоры… Меня снова кто-то смотрел, надеялись, что рожу сама. Пока готовили операционную, моя каталка вместе со мной стояла где-то у стены. Мне казалось, что я кричала, уже не от боли, а от страшной мучительной усталости и страха. Хотя, нет, я не боялась, мне было все равно. Это состояние, когда человек перестает осознавать себя как личность, а остается лишь животное желание поскорее отключиться, заснуть или умереть.

В операционной я пришла в себя, не знаю почему. Я отвечала на вопросы врачей, а когда мне дали маску, попросила, чтобы кардиолог подержал меня за руку.

Выключилась.

Я слышала много историй о том, что люди во время операций, под наркозом, или при клинической смерти, видят странные сны, со светом в конце тоннеля, проживают свою жизнь, встречаются с умершими родственниками, наблюдают за своим телом со стороны и так далее. Ничего такого со мной не было. Сон мне снился, но самый обычный сон, такие сны человек видит, когда спит в своей кровати у себя дома. Я плохо помню, но кажется, я видела себя в деревне, было много зелени, я что-то делала, с кем-то общалась. Все очень буднично.

– Машенька, просыпайтесь! – Я с трудом разлепила глаза и несколько мгновений не соображала, где нахожусь.

– У вас мальчик! – Я видела улыбающиеся лица, попыталась ответить, но поняла, что не смогу, губы и язык не повиновались.

– Это ничего, это наркоз, – успокаивали меня. А я все хотела спросить: «Где же обещанная дочь?» Удалось мне только:

– Я спать хочу! – Люди в белых халатах засмеялись.

– Ну, спите, спите…

Всю утыканную капельницами меня отвезли в послеродовую палату.

… – Лариса Васильевна, как мой сын? – Я встретила заведующую этим вопросом, как только она появилась в палате.

– Все хорошо, – ответила она, повернулась к детской медсестре, сопровождавшей ее: – Принесите ребенка!

– Лариса Васильевна, – взмолилась та, – может, рано?

– Ничего не рано! Несите!

Через несколько минут медсестра вплыла в палату с голубым свертком. Я сразу попыталась сесть.

– Видите, – сказала Лариса Васильевна, – а вы говорите – рано. Только что лежала зеленая, а теперь быстро встрепенулась. – Она помогла мне сесть.

– Дайте, – прошептала я, протягивая к свертку руки.

Медсестра бережно положила моего сына рядом со мной, на подушку.

Он спал. Я наклонилась к нему, вглядываясь в крохотное светлое личико, стараясь уловить его дыхание.

– Митя, – позвала.

Лариса Васильевна стояла рядом с моей кроватью и победно глядела на нас.

Мария Ануфриева Прямо с койки

Мамаша с коляской неспешно и гордо прошествовала на зеленый сигнал светофора и нарочито замедлилась, пристраивая коляску на поребрик.

Вы замечали, как ходят беременные бабы? Как утки, только что не крякают. Полные сознания своей значимости, переваливаются с ноги на ногу. Кучкуются в скверах, а еще хуже – у пешеходных переходов. Пойдут – не пойдут, попробуй, разбери. Те, что с колясками, опасливо вытягивают головы, а эти как на параде – выпятили круглое достояние и пошли гордо, из какого-то своего иного мира снисходительно глядя на другую половину человечества – небеременную, второсортную.

Я выжала газ на Пулковском шоссе, показательно и смиренно притормозила у поста ДПС. Миновав его, как волк, сбросила овечью шкуру и понеслась по Дунайскому проспекту. Это сейчас попасть на север Петербурга просто, а тогда кольцевая дорога только строилась – щерилась арматурой из бетонных свай, похожая на останки огромной доисторической рыбы.

Поворот на Дунайский был не случаен – пол-литра водки диктовали мне быть осторожной и избегать центральных улиц. Переваливаясь на служебном «Форде Фокусе» – любимом «бегемотике» – через разбитый переезд у железнодорожной станции «Обухово», сделала погромче радио. Валерий Меладзе, София Ротару и группа «Белый орел» были со мной заодно. О чем бы они ни пели, выходило об одном – у всех есть упоительные в России вечера, милые-любимые-единственные, «я пойду за тобой» и прочая лабуда, но не у всех есть продолжение этой лабуды – дети. И это – правда жизни.

Моя правда.

Скоро тридцать, я очень стараюсь, лежу, как йог, на высокой подушке, возведя глаза к потолку, а колени почти к переносице, ожидая, что Божий промысел свершится, но каждый месяц в определенное число получаю увесистую фигу с маслом.

Часы тикают – я лежу – получаю фигу – снова лежу – очень стараюсь – получаю фигу – часы тикают – одноклассницы ведут детей в школу – я лежу – получаю фигу – мамаши с колясками шествуют через дорогу – я хотела бы быть с ними – одна из них – но нет – лежу – получаю фигу.

На другой стороне Невы снова втопила педаль газа и заревела белугой в унисон какой-то песне. Мчалась по переходящим одна в другую набережным, не утирая слезы и смакуя свое, почти по Достоевскому: «чем хуже – тем лучше». Разбиться сейчас было бы лучшим исходом – о парапет набережной, через встречку, только бы ненароком не задеть кого, не дай бог беременную.

Патрули ГИБДД словно сгинули. Возле дома вильнула боком, парканулась буквой «зю». Поелозила ключом в замочной скважине, упала на кровать и провалилась в безвременье. Хорошо хоть муж в командировке.

Утро нагрянуло сонмом звуков из раскрытой балконной двери: лязг трамваев, гудки машин, ругань пенсионеров возле «Сбербанка» аккурат под балконом. Головная боль и латентное раскаяние, знакомое всем, хватившим лишку накануне.

Рядом с банкой кофе – хотя кто же пьет с бодуна кофе – лежала упаковка теста на беременность. Подташнивало – прямо как беременную. Достоевский ведь сказал: чем хуже – тем лучше. Заслужил свое хуже – получи, удостоверься в тщетности попыток. Ну, давай же, еще раз, проверь: хуже уже не будет.

* * *

– Мне надо срочно встать на учет по беременности, – торжественно сообщила я в неохотно приоткрывшуюся дверь женской консультации.

– Я – сторож, – ответили в узкую щель. – Сегодня – воскресенье!

– Я очень долго ждала беременности, и вот она наступила. Мне очень-очень надо. Вообще никого нет, даже дежурного врача?

– Приходите завтра, – не разделила мою радость сторож. – А еще лучше по записи.

Через дорогу новый дом, на первом этаже располагалась частная клиника вполне себе гинекологической направленности.

Там мне и тесту с двумя отчетливыми полосками, в отличие от сторожа, оказались несказанно рады.

УЗИ длилось минут десять, в течение которых я лежала с непроницаемым видом, ожидая всевозможных подвохов природы в виде внематочной беременности, сестер Даши и Маши, ложного результата. Наконец врач, все это время сканировавшая не только живот, но и мое лицо, сообщила:

– Вы беременны, – и замерла в ожидании реакции.

Это было очень вежливое профессиональное ожидание, вслед за которым должно последовать либо проникновенное сочувствие и предложение решить проблему здесь и сейчас, либо горячие поздравления и предложения скрепить нашу дружбу на последующие девять месяцев согласно прайсу. Врач не знала, что выбрать, и пыталась прочитать ответ на моем лице.

– Я ждала этого каждый месяц. Пять лет, – разрешила ее сомнения.

Улыбка мгновенно вернулась на лицо узиста, и колесо медицинских услуг тут же завертелось, не хуже мельничного. Сдав анализы на все, что гипотетически могло омрачить беременность, я вернулась домой и с гордостью показала чеки супругу.

– Хорошее начало, – прокомментировал он, и я была полностью с ним согласна, тем более что через пару дней лаборатория вернула нам отчет о потраченных средствах с нулевыми результатами.

– Вы – дура, – сказала пожилая врач в консультации, просмотрев бумажки из коммерческого центра. – То же самое могли бы сдать у нас бесплатно, а главное, в двадцать девять лет вы – старородящая с плохим анамнезом. На сохранение ложиться надо, а не по платным клиникам бегать. Немедленно. Хотя бы недели на две.

* * *

– Как мне сказать ему об этом? – вопрошала я мужа, заламывая руки.

– Кому? – недоумевал он. – Ведь ты мне уже сказала.

– При чем тут ты? Как мне сказать Дмитрию Николаичу, нашему учредителю, о том, что я беременна?

– Он-то тут при чем?

– Он меня руководителем отдела сделал!

– Так ты сама собой руководишь.

– Это не важно! У нас куча проектов. Он меня убьет, если узнает. Убьет и отнимет служебную машину.

Компанией владели два друга-качка, наводившие священный корпоративный ужас на всех наемных работников. Поговаривали, что у них общее бандитское прошлое. Не знаю, как там прошлое, ибо пугающим было и настоящее. Черные джипы, внезапные вызовы на ковер, хмурые взгляды, тихая, сквозь зубы речь. Чем тише человек говорит, тем напряженнее его слушают. Мой начальник говорил шепотом с видом, не допускающим переспрашиваний.

Устраиваясь на новую работу всего полгода назад, как и все соискатели женского пола, уверяла, что декретов не планирую, а планирую денно и нощно трудиться на благо компании в качестве новой штатной единицы специалиста по рекламе – бренд-менеджера, подчиняющегося напрямую владельцам.

Утро вечера мудренее. В понедельник утром я включила компьютер, превентивно втянула голову в плечи и принялась сочинять письмо.

«Уважаемый Дмитрий Николаевич, вчера я сломала руку и сегодня вынуждена взять больничный на две недели». Нет, может, лучше ногу? Или ключицу?

Представила Дмитрия Николаевича через пять месяцев. Припомнит и руку, и ногу. Ключицу тем более. Нет, перед смертью не надышишься, шило в мешке не утаишь, а все тайное становится явным.

«Уважаемый Дмитрий Николаевич, еще в пятницу мы с вами строили совместные планы на будущее, но в воскресенье случилось непредвиденное – я узнала, что жду ребенка. Это очень долгожданная беременность, после предыдущей неудачной попытки пришлось ждать пять лет. Врачи советуют лечь в больницу. Вы – второй человек, после мужа, которому я это говорю, даже родители не знают. Обещаю две недели отсутствия работать удаленно и всегда быть на связи с вами».

Выдохнула, перекрестилась и нажала невозвратное «отправить».

Через десять минут пришел ответ:

«Поздравляю! Занимайся здоровьем, но о работе не забывай». В конце письма стоял смайлик. Я и не думала, что он умеет улыбаться.

* * *

Оформив документы в приемном покое, в девять часов утра поднялась в отделение.

– Зачем вы пришли? Мест пока нет, – огорошили с порога. – Сидите, ждите, выписка после обеда. А лучше приходить завтра или в конце недели.

Вскоре таких, как я – «приходитезавтра», – набралась дюжина. Мест на стульях не осталось. Через пару часов спину ломило, низ живота ныл и тянул. Казалось, сухая строчка в направлении «угроза выкидыша» вот-вот вполне могла претвориться в реальность.

– Сколько стоит платная палата? – созрела я, подойдя к сестринскому посту.

Место на стуле тут же заняли.

Палата стоила как двухместный комфортабельный номер сочинского отеля в высокий сезон.

– Бери, – сказал муж по телефону. – Не жди, что за издевательство.

«Обойдусь, – решила, умножив сумму на четырнадцать дней. – Подожду еще час. Только если уж совсем невмоготу будет».

Прошлась по коридору, растирая поясницу, вышла на прокуренную лестницу.

Последняя, купленная еще в другой жизни, – в субботу – пачка сигарет тянула карман.

– Не слушайте вы их, – затянулась рядом пожилая санитарка. – Это они специально народ с утра до обеда маринуют, чтобы раскошеливались. А в палаты те заглянете – то же самое все, занавеси молью прожранные, только телевизор личный. И дохтора, и похлебка – все одно. С часу дня выписывать начнут, вот и караульте.

Двери в палаты открыты. В каждой сидят на кроватях девчонки, обсуждают больничный быт.

– Да я с тем успехом дома лежать буду, – беленилась одна на кровати у окна. – Не выпишут сегодня, я по собственному желанию заявление напишу, все равно уйду! У меня от каши ихней понос начался, а на хлорку, которой по полу возюкают, аллергия! Я еще скажу спасибо врачихе в консультации за то, что меня сюда упекла.

– Плохо тут, девочки? – заглянула в палату.

В больничном мирке, как попутчики в поезде, люди сходятся мгновенно: и тем и другим ехать вместе на долгое расстояние из пункта А – поступления до пункта Б – выписки. Попутчики успеют заинтересовать, надоесть, стать родными, снова надоесть, и, когда говорить уже больше не о чем, молчание становится ненатужным, а обоюдно-осмысленным, как у прожившей много лет вместе супружеской пары. Новый человек – как глоток воздуха, тем более если он еще не знает, как плохо лечат в этой больничке.

– От-вра-ти-тель-но! – отчеканила пациентка на кровати у окна, а я оценила обстановку: без сомнения, это лучшее место в палате – светло, не на проходе, розетка для ноутбука в наличии прямо над тумбочкой, для того чтобы быть на связи с Дмитрием Николаичем.

– Как я вас понимаю! Меня тоже заставили приехать, а что я буду тут делать? – горестно всплеснула руками, мысленно располагаясь на кровати у окна. – Конечно, дома лучше, там и стены в помощь. Сколько ты уже тут? Пять дней! Бедная, как ты выдержала?

Когда началась выписка, я сбегала на пост, попросила определить меня в выбранную палату и заняла стратегическое положение низкого старта на стуле возле дверей.

Вскоре у меня появилась компания. Стройная заплаканная девушка держала за руку мужа и, по всему видать, тоже намеревалась осесть в выбранной палате. Почувствовав конкуренцию за место у окна, мигом ее невзлюбила, но что делать – попутчиков не выбирают.

Постели поменяны, пол навозюкан хлоркой – палата свободна. Одновременно мы ринулись в раскрытые двери, но соперница с опережением.

– Чур я возле дверей, – сказала она. – А то от окна еще дуть будет, тут вон и балкон еще. Можно? Меня Марина зовут.

* * *

– Вы попадаете к нам прямо с койки! А еще чего-то хотите, – раздраженно сказала лечащий врач нашей палаты. – Родятся у вас дети или не родятся – этим только господь бог ведает, а мы тут так… помогаем немного.

Мы с Маринкой закивали: у нее срок четыре недели, а у меня – три. Прямо с койки, куда уж тут спорить. Поначалу я обиделась на «койку» и хотела рассказать врачу, как ждала беременности, как уже даже не надеялась, но поняла, что лирикой ее не прошибешь, да и ни к чему они, эти слезные истории в стенах больницы, которые, если бы могли говорить, сами рассказали немало.

Каждый день привозили девочек с выкидышами и замершими беременностями на чистку. Выписывали всех на следующий день после УЗИ и беглого осмотра. Хуже всего было, когда из-за отсутствия мест клали их в нашу палату – к тем, кто сохранялся. Мы ведь и сами ходили под дамокловым мечом чистки, приговор мог прозвучать на каждом осмотре.

Маринка не знала, что это такое, а я-то знала и потому старалась не смотреть в лица тех, кому сохранять нечего. А как не смотреть, когда в одной палате. Мы сидели на кроватях, через узкий проход, но были словно на разных планетах – маленьких астероидах. Только на наших с Маринкой астероидах цвела своя живая роза, укрытая стеклянным колпаком, а напротив, через проход, – умерла. И проход этот, выстланный потрескавшимся и затертым больничным линолеумом, казался бездной.

Молчать нельзя, и говорить пустые слова утешения тоже нельзя – это я хорошо помнила, потому что не забыла, как сидела по ту стороны бездны.

«Я даже не знаю, что сказать» – одна из самых страшных фраз, которую можно услышать от человека. Не знаешь – молчи.

Обсуждали незначимое, обменивались телефонами, с облегчением расставаясь и зная, что никогда друг другу не позвоним.

Исключением стала Люда – она хоть и сидела по ту стороны бездны, но казалась нам гуру. В ней не было того тихого, безмолвного и оттого еще более страшного отчаяния, которое поселялось в бездетных почищенных: она уже растила маленького мальчика, только вот со вторым не заладилось.

Как мостик между той и этой сторонами, она утирала свои слезы и давала нам советы, а мы в кои-то веки могли не молчать и прятать глаза, а с упоением расспрашивать про заповедные девять месяцев жизни, в которые только вступили.

Как и остальные девочки после чистки, Люда пробыла с нами недолго, но ее телефонный номер сохранила в записную книжку даже заплаканная Маринка.

Причину ее слез я узнала в первый же день, сразу после водворения на желанные кровати. Когда муж ушел, она рассказала, что узнала о беременности сразу после свадьбы: пропали путевки на Мальдивы и медовый месяц обернулся больницей. Она чувствовала вину перед мужем и заливалась слезами каждый раз, когда наша суровая лечащая врач возглашала:

– А главными виновниками выкидышей, скажу я вам, девочки, часто становятся ваши любимые мужья, которые не могут воздерживаться девять месяцев и сами ставят крест на отцовстве. Надеюсь, вы меня поняли? Передавайте привет своим кобелям.

Надо сказать, кобелям и без ее ехидных приветов приходилось несладко. Мой муж, попадая в пространство облупленных серых стен, цепенел и не мог сказать ничего вразумительного, кроме того, что когда-то это все кончится. Маринкин сидел возле кровати и смиренно держал ее за руку, при этом было не ясно, кто больше переживает из-за упущенного медового месяца – он или все-таки она.

В конце недели нас обеих ожидало испытание – УЗИ плода на предмет сердцебиения. В гости приехала Люда, привезла пирожные-картошку и говорила, что все будет хорошо. Мы суеверно делали вид, что не верим.

Первой вызвали Маринку.

– Бьется, – сказала она, сияя, когда вернулась.

Я так волновалась, что все происходившее начисто стерлось из памяти, осталось только сказанное в палате:

– Бьется.

Маринка захлопала в ладоши. Тем же вечером от избытка чувств мы совершили страшное преступление.

– У тебя нет сигарет? – спросила она.

– Есть, – вспомнила я.

– Надеюсь, лайт? – строго уточнила Маринка.

– Суперлайт.

«В последний раз», – постановили мы и тихонько открыли двери балкона.

– Бабок не разбуди, – шептала я почти беззвучно.

Утром к нам на две свободные кровати определили старушек с эндометриозом – еще одной напастью, массово отправляющей женщин в гинекологию.

Выкурив по сигарете, мы хотели показательно выкинуть пачку вниз, но были застуканы вошедшим в палату дежурным врачом.

– Так-так, – сказал он и уперся в меня взглядом. – Кажется, кто-то сегодня заходил ко мне в ординаторскую и спрашивал, каковы его шансы на вынашивание беременности.

Кто-то сегодня скучал, заметил в приоткрытую дверь нового доктора и решил разнообразить его досуг. Сначала кто-то была я, а потом Маринка. Ну и что, что вопросы об одном и том же. Каждая беременность не похожа на другую – наверняка ему сразу рассказали об этом сразу после клятвы Гиппократа.

– Простите нас, мы так больше не будем, – пискнули мы с Маринкой хором голосами мышей из мультика про кота Леопольда.

– Никто не знает, что может оказаться решающей каплей для вашего ребенка. Быть может, вот эта сигарета, – кивнул он на дымящиеся хабарики. – Капля никотина, убивающая зародыш!

Мы и так, чтобы нас не заметили, сидели на корточках, как шалавы, а тут и вовсе чуть не бухнулись на колени. Сдали ему пачку и улеглись в свои кровати. Старушка возле дверей елозила под одеялом.

– Проститутки, – сообщила она потолку, а Маринка тут же заревела в подушку, потому что вообще-то еще вчера она была самой настоящей прекрасной невестой и на Мальдивах никогда бы этого не услышала. Может быть, даже выкурила бы сигару и запила «Куба Либрой», а не курантилом.

* * *

Раз в два дня звонил учредитель Дмитрий Николаич и спрашивал совершенно невероятные вещи, как у меня самочувствие, настроение и почему-то какая температура.

Температуру измеряли по несколько раз в день, поэтому я озвучивала ему свежие данные: каждый раз в районе тридцать шесть и шесть.

Позже в отделе кадров за чашкой чая мне сообщили, что оба учредителя – почти мои ровесники, у каждого по двое маленьких детей, но к тому времени я уже перестала удивляться и полностью погрузилась в заботы о своем здоровье, не забывая, впрочем, и о работе.

Из больницы нас с Маринкой выписали в один день перед самым ее закрытием на проветривание.

– Вам бы месяцев до семи с половиной доходить, там уж медицина выходит, – сказала на прощание врач. – Дуры вы, дуры, не курите хоть. Если что, опять ложитесь, тут все спокойнее, чем в койках с кобелями вашими.

Возле выхода из больницы мы попрощались с Маринкой, но созвонились в тот же вечер – обсудить кобелей, выписанные лекарства и вообще поговорить за жизнь, которая у беременных своя – особенная.

Беременности наши теперь протекали параллельно – мы сверяли их как по часам. Различия составил лишь пол ожидаемых первенцев: у нее девочка, у меня – мальчик.

Сначала на УЗИ это был лишь завиток морского конька с видимыми лишь диагносту мужскими признаками. Затем на 4D-аппарате моему взору предстал Николай Валуев со скошенным лбом и решительно сжатыми кулаками в четверть настенной плазмы.

– Точно не девочка? – шепотом спросила я у узиста.

– Девочек с такими кулаками не бывает. К счастью, – сказал он.

* * *

Вторым домом для меня теперь стала женская консультация, куда я ходила исправно, как на работу. Вернее, перед работой. Только на работу мне было надо, а в консультацию – не всегда. Но я все равно ходила, изыскивая поводы – то анализ сдать, то справку в карточку приклеить, то что-то ребенок сегодня не брыкается. Иногда заглядывала и в клинику напротив – сверить показания и анализы.

Пожилая врач на участке быстро распознала во мне беременного маньяка и взаимности не испытывала. Послонявшись по коридорам, я нашла новую жертву. На соседний участок вернулась из второго декрета врач молодая – приветливая и всегда немного будто испуганная. Боялась она, наверное, заведующей, которая в разгар приема открывала дверь в кабинет и говорила ей:

– Совсем ты у меня писать разучилась, пока дома сидела. Смотри, какая очередь выстроилась.

Она и правда все делала медленно, тщательно, с оглядкой на какие-то справочники и таблицы, только от нее пациентки уходили почему-то довольные и не пеняли на потраченное время.

Меня она тоже взяла под наблюдение, быть может, от испуга. Могла и отказаться, но вспомнила, что пациент вправе выбирать лечащего врача. Думаю, она не пожалела, потому что маньяком я оказалась кротким, терпеливым, и вскоре наши отношения скорее напоминали дружеские.

– На мобильный позвони, скажу, когда подойти, чтобы долго не сидеть.

– Да я посижу, посижу…

В очереди завязывались разговоры, обсуждались сроки и роддома – мир беременных обволакивал, замыкал в своей сфере, я плавала в нем словно зародыш в околоплодных водах материнской утробы. Ходила туда не за анализами и диагнозами, а за успокоением и защитой от самой себя.

– Кажется, он перестал двигаться, – говорила я врачу, явившись в очередной раз без талона.

– Да с чего ты взяла?

– Чувствую. Наверное, случилось что-то плохое.

Врач брала трубочку, похожую на рожок, я ложилась на кушетку, и мы слушали: она живот, я – ее молчание.

– Как? – спрашивала, с трудом выговаривая три буквы, будто это были три валуна, каждый из которых мне, как Сизифу, предстояло вкатить на гору.

– Нормально, – пожимала она плечами.

– Ладно, скоро еще зайду.

– Главное, не думай о плохом. Снаряд дважды в одну воронку не падает. Заходи, когда хочешь.

Она понимала, что работает сейчас психотерапевтом, а не гинекологом.

* * *

С первыми заморозками рассталась с каблуками и купила себе «беременные» сапоги – темно-коричневые, замшевые, на сплошной толстой ребристой подошве, настоящие чуни «прощай молодость». Пару им составил «беременный» пуховик, в который можно было бы завернуть двоих.

Еще вполне влезала в остальное – привычное, но сапоги и пуховик стали не просто одеждой и обувью, а униформой, защитным оперением. В них я окончательно превратилась в утку и даже ходить стала по-утиному: не спеша, вперевалочку, оставляя на снегу следы, как поднимающийся в гору лыжник – елочкой.

В разговорах с мужем по-прежнему старательно избегала слова «ребенок». Он выучил правила игры и не спорил: мы ждем не ребенка, а плод. Вот так безлично – плод, без имени.

«Почему?» – спрашивала Маринка по телефону, которая уже придумала имя девочке. К счастью, она не понимала, что терять плод не так больно, как ребенка. Плод – это как поспевший арбуз или дыня.

Ты купил арбуз на базаре, несешь домой, предвкушая трапезу. Но вот не удержал, уронил, сочная мякоть разлетелась по асфальту красными ошметками… Пусть арбуз не будет мальчиком Васей или Петей. Зародился там какой-то плод, черт его знает, когда ему вздумается упасть с ветки или из рук.

Но тяжелеющий живот все же диктовал свое. Потихоньку я стала советоваться с дремлющим там плодом о делах житейских. Например, о том, какие фрукты нам лучше купить, какой дорогой поехать, чтобы не попасть в пробку, и что мне надеть на новогодний корпоратив, как он считает?

Плод лишь пинался невпопад, а по ночам будто переворачивался с боку на бок, но невозможность построить диалог не останавливала. Я все время находилась в состоянии внутреннего, обращенного к нему монолога. Мне стало казаться, что пока я с ним разговариваю, у него просто не хватит совести бросить меня, оставить одну, предать.

Так, завлекая плод разговорами, убалтывая его, доходила до положенного с определенного срока беременности дневного стационара – в родной консультации. Там меня уже ждали – за прошедшие месяцы, как всякий тихий, незлобивый маньяк, сумела приучить к себе окружающих.

Теперь с полным правом ходила в консультацию каждый день, лежала под капельницами и в саркофаге аппарата абдоминальной декомпрессии. Мне не нравилось само слово и то чавканье, с которым аппарат заглатывал всю нижнюю часть тела, а главное, реакция плода – он, как и я, замирал, прислушиваясь к тому, что творится снаружи. Но я-то видела, что к диковинной штуковине стоит очередь беременных, страстно, до ругани желающих первыми оказаться в ее пасти, и что, сдуваясь, выпуская из себя очередную пациентку, выглядит она вполне безобидно. Но внутри как в умозрительной философской Платоновой пещере реальность могла казаться совсем иной – пугающей, опасной, смертельно опасной.

Что, если предназначенный для вынашивания аппарат окажется вреден для моего Платона? На последнем 4D-узи плод не поместился на экран, поэтому врач записала нам видеофайл частями: вот плод шевелит руками, вот ногами, а вот его голова.

– Панорамная съемка у вас не предусмотрена? – осведомился муж.

– За панорамной раньше надо было приходить, – парировал врач.

Древнегреческого юношу Аристокла прозвали Платоном – от греческого «platos» – широкий, крупный. Он вошел в мировую историю как философ Платон. Наверное, всех мам всех Платонов спрашивают: вы его в честь философа назвали? Не знаю, как все, я выбрала Платона из-за platos – потому что по ширине на УЗИ не влез.

В мыслях о Платоне и его возможном недовольстве абдоминальной декомпрессией, а точнее – причмокиваниями и посвистами снаружи пещеры, после дневного стационара ездила на работу.

Я давно была в декрете и передала дела новой, занявшей мое место сотруднице, но не могла расстаться с причастностью общему делу. На новогоднем корпоративе в нашей транспортно-логистической компании все отметили чрезвычайно удачный фирменный календарь на две тысячи девятый год Быка – на торпеде под лобовым стеклом фуры сидят, обнявшись, двое в брендированных тишотках – корова и бычок. Отдельным тостом отметили ребрендинг логотипа – в одной большой машине, как в матрешке, заключена машинка поменьше.

– Свежее решение, – отметил довольный Дмитрий Николаич, а его партнер по бизнесу хмыкнул и посмотрел на мой живот.

Мне все казалось, что я мало сделала для компании, и жаждала далее усовершенствовать фирменный стиль. «Занимайся здоровьем, но о работе не забывай», – сказали же мне семь месяцев назад. Я и не забывала. Капельницы, декомпрессия – и на кольцевую.

Вокруг происходило странное: на заправочных станциях от меня шарахались другие водители, хотя я не делала ничего плохо. Подъезжала – сначала выходил живот, потом, вцепившись в края дверцы, тяжело вылезал водитель в пуховике и утиной походкой шел к кассам.

В начале февраля, когда я мыла ледяной водой из шланга свой «Форд»-«бегемотик» среди фур и КамАЗов, ко мне подошли оба «качка» – учредителя.

– Мы все можем, – сказали они почти хором. – Но роды никогда не принимали. Хватит.

* * *

В феврале наступила тишина. Телефон замолчал сразу и вдруг. На работе не ждали: я оказалась в настоящем декрете, который обернулся безвременьем. Дневной стационар, сколь ни уступала свое место под капельницами и чавкающим монстром, заканчивался к обеду.

Плод Платон ворочался, а значит, идти к моему врачу было верхом наглости.

Принялась ходить по детским магазинам – ничего не покупая, приглядываясь. Однажды не удержалась – купила ползунки, они потянули за собой прочий младенческий гардероб.

Дома покупки не рассматривала и даже не распечатывала. Как есть, с чеками, просто кидала пакет на пакет в угол за входной дверью, чтобы, в случае чего, подхватить и вынести как мусор. Хоть у плода и было имя, но он по-прежнему мог обмануть и предать меня. Уйти, хлопнув дверью одного лишь слова в анамнезе: «выкидыш».

«Академия осмысленного родительства», – прочитала я как-то в рекламе.

– У нас ведь осмысленное родительство? – на всякий случай уточнила у мужа.

– У тебя с избытком, – кивнул он и открыл кошелек, потому что еще не знал, что его ждет.

А ждали его тренинги аккурат во время любительского футбола.

– Охххх, – только и мог сказать он, но я в то время уже не могла перегнуться через собственный живот, чтобы застегнуть «беременные» сапоги, поэтому результат битвы за свободное время оказался предрешен.

Жены сидели на скамейках, мужья в ногах на ковролиновом полу, и лица их не выражали добрых чувств, разве что немного осмысленного родительства, иначе бы не пришли.

– Когда ваша жена в разгар родов будет кричать: «Эпидуралку! Умоляю, дайте мне эпидуральный наркоз!», тихо шепните ей на ушко: «Дорогая, в подарок за мучения я куплю тебе норковую шубу». Нет, лучше: «Новый «Мерседес», – напутствовала несчастных директор курсов, наш тренер, пышная блондинка, мать семерых детей – девочек.

Ее муж, знойный кавказский мужчина, сидел за музыкальным центром и отвечал за лирические проигрыши в перерывах.

– Хотя бы «Рено Меган», – встряла слушательница, но ее тут же зашикали.

– А важнее всего механизм импртинтинга, – продолжала блондинка. – Присутствие мужа на родах необходимо для того, чтобы сразу приложить увидевшего свет младенца к обнаженной груди отца. Он уже помнит мать, но тут же запечатлеет в своей памяти отца. Эти первые минуты чрезвычайно важны для дальнейшей тесной духовной связи.

– А если я буду в командировке? – раздался голос с первого ряда. – Фотографию приложить можно?

– Можно и фотографию, – милостиво согласилась блондинка. – Вот мой супруг тоже в трех из семи раз был в командировках, но потом компенсировал данный механизм путевками на курорты.

«Импринтинг», – записали мы в тетради.

– Родильный зал – та же операционная. Там все стерильно. Нельзя есть и пить, даже если после родов вас оставили там на некоторое время и очень хочется.

– Меня с бутербродом выгнали, – поддакнул из угла отец семерых девочек.

– Когда последнюю рожали, оплаченный врач задержался в пути, роды принял дежурный. Всем было на меня наплевать, и я ушла из родильного зала на своих двоих, зато теперь горжусь этим, – разоткровенничалась тренер.

«На своих двоих – это круто», – записали мы в тетради.

* * *

Из дневного стационара прямой путь в дородовое отделение, но желающих попасть туда больше, чем свободных мест.

Выбранный еще полгода назад роддом перегружен. Самая страшная для родов в марте дата миновала – в Международный женский день плод лежал смирно.

Счет шел на дни, хотя мне, зависшей на излете беременности как в зените, казалось – на недели, ибо постигла меня новая идея: зодиакальная. Казалось, что до часа икс еще далеко, а потому родиться должен непременно Овен. По ночам мучила бессонница, бродила по квартире как сомнамбула, днем долго спала.

«Приезжай срочно, одно место осталось, для тебя держу» – пришла одиннадцатого марта эсэмэска от врача, с которой предстояло рожать. Я попыталась сделать вид, что ничего не получала, и пошла в душ мыть голову, но вслед за сообщением врач позвонила. Пришлось оставить затею, собираться.

Через час у порога стояли три огромных пакета: два с вещами и книгами, один – с провиантом. Ехала в роддом надолго – недели на полторы-две, а уж там и звезда Овена взойдет.

Медсестры в приемном покое уставились на пакеты и спросили:

– Вы роддом с санаторием не перепутали? К нам никто с такими баулами не приезжает. Да еще с сырокопченой колбасой!

Спорить с беременной – себе дороже. Документы оформлены, колбаса пропущена. Баулы сдали санитарке, которая, громко поминая главную напасть этих стен – сумасшедших беременных баб и сломанный лифт, потащила скарб на третий этаж дородового отделения по лестнице.

В палате на восемь человек меня ждала свободная кровать у окна. Колбасный провиант – в холодильник, книги – в тумбочку, милые безделушки – на тумбочку. Пакеты с одеждой и сухим пайком – под кровать.

– Я ведь недели на две приехала, – объяснила искоса поглядывающим на обстоятельное новоселье обитательницам палаты.

Вскоре заглянула врач, которой я уже успела озвучить свои зодиакальные намерения.

– Овен будет в другой раз, – сказала она решительно. – Никак по срокам твоим Овен не выходит. Завтра у меня выходной, а в пятницу, тринадцатого, будем решать.

Спорить не стала, но животу наказала: «Не слушай. Сиди, покуда сидится. Еще нам пятницы, тринадцатого, не хватало».

Плод лениво ткнул в районе пупка. Может, просто дернул плечом: отстань, мол, надоела уже со своими нравоучениями за девять-то месяцев. Он стал такой крупный, что переворачиваться ему было тесно.

После обеда позвонила Маринка из другого роддома и сообщила: все, началось, очень страшно, пока непонятно, больно ли, не могу больше говорить, пока-пока!

Остаток дня и вечер прошел в привычных беременных разговорах. Хотела отправиться в душ вымыть голову, но так и не собралась. Когда в палате потушили свет, не смогла заснуть. Дома бессонными ночами я могла занять себя, тут оставалось смотреть в окно, за которым в непроглядной темноте шел мокрый снег.

Все думала: может, и правда, ну его Овена, ведь главная мантра беременных: не важно – кто, лишь бы здоровенький.

Утром, после бессонной ночи, чувствовала себя странно. Сказала об этом на утреннем обходе дежурному врачу – невысокому, кряжистому, с огромными ручищами, какие пристало иметь костоправу, а не акушеру-гинекологу в роддоме.

– Поздравляю, сегодня родишь! – сказал он.

Я посмеялась. Но остальные девочки в палате уверили меня, что он редко ошибается, а уж после осмотра у него все рожают – помяни наши слова. Сглазили – меня тут же вызвали в смотровую.

К обеду новой волной накатила дневная сонливость. В столовую не пошла, легла на кровать, лениво соображая, что если уж сегодня рожу, то надо все-таки обязательно вымыть голову. Как я буду рожать с немытой головой? Это просто неприлично: девять месяцев готовиться к важному событию и встречать его замухрышкой. На курсах нам наказали купить в роддом самый красивый халат и сорочку – такую специальную, чтобы лямки отстегивались, и младенца можно было сразу приложить к груди для импринтинга. Те, которых сразу прикладывают, любят мать больше, спят спокойнее и вырастают успешнее.

Роды – это праздник и особый ритуал отрабатывания всех потраченных денег. Для осознанных родителей.

Я все выполнила, наряды для родильного зала ожидали своего выхода в пакете под кроватью. Ночью повторила про себя технику дыхания по-собачьи на схватках, упражнения, которые надо делать для облегчения боли в пояснице, когда кости таза начнут раздвигаться, как у трансформера. Все повторено, просто и понятно. Осталось помыть голову.

Вдруг внутри живота что-то разорвалось, как будто выстрелила маленькая хлопушка, и словно упало с постамента. Я зажмурилась и на долю секунды попыталась заставить себя поверить, что показалось, ничего не произошло, это не со мной, но тяжесть внизу живота нарастала.

Боясь пошевелиться, крикнула, чтобы позвали доктора. Он прибежал, хмыкнул что-то про воды.

Началась беготня. Я не попадала пальцами в нужные кнопки телефона, чтобы позвонить на работу мужу и сообщить, что надо срочно выезжать. Наконец дозвонилась ему, врачу, акушерке. Меня уже куда-то вели, а я все норовила присесть, и короткий вроде коридор до родильных залов казался бесконечной дорогой.

– А вещи куда тащить? – кричала вслед вчерашняя санитарка.

Все было неправильно, не по науке.

Я была готова к окситоциновой капельнице для стимуляции родов, если бы совсем уж заждалась своего Овена, готова к долгим променадам по больничному коридору, потому что знала, что роды могут затянуться на много часов.

Готова принимать мучительные удары судьбы, восходить на извечную женскую Голгофу покорно и длительно, поэтапно – как нас учили на курсах.

Но не готова к тому, что роды обрушатся на меня, как сорвавшийся с дерева плод на макушку – сразу, вдруг, утихающими лишь на несколько минут спазмами, от которых и отдышаться не успевала.

Про наряды вспомнила тогда, когда появившаяся моя врач развернула застиранную серую ветошь, оказавшуюся бесформенным балахоном и широкими полотняными подштанниками, которые зачем-то стали натягивать мне на ноги. Такого мы точно не проходили, и наша тренер явно бы не одобрила.

– Да у меня свое, специальное есть, – кивала я на сваленные в углу мешки с вещами, которые вслед за мной, не скрывая широкой ухмылки, притащила санитарка: «Видали мы таких, на две недели!»

– Зачем тебе, девонька, свое красивое пачкать? – удивилась врач. – Наших тряпок не жалко.

На пике схватки, перед тем как провалиться в очередное бессчетное количество адских подземелий боли и ужаса Сайлент-Хилла, я успела подумать, как она права: своего-то и впрямь жалко!

Вокруг мелькали белые халаты без лиц, постоянно мерили давление, разглядела знакомого коренастого дежурного, крайне обеспокоенного. Врач выговаривала ему, что это ее пациентка и не надо было лезть. Он сопел – не то виновато, не то обиженно, и, кажется, держал меня за руку.

Кое-как переместилась в узкий родильный отсек, где проходили платные роды. Таких отсеков было несколько в ряд, за тонкой полупрозрачной пластиковой стенкой вершилась такая же кутерьма.

Когда тело выкручивало, лежать на высокой кровати-трансформере казалось невыносимым. Почему-то очень хотелось улечься на белый кафельный, наверное, холодный пол. Казалось, он остудит спину.

Хотела попроситься на пол, но побоялась. Снова принялась просить эпидуралку. Вообще-то я заикнулась о спинном наркозе сразу, как оказалась в родильном отсеке, вопреки всему, чему учили на курсах. Тогда думала, что ведь были же Алексей Маресьев, и Зоя Космодемьянская, и герои-молодогвардейцы, даже без шубы и машины можно все преодолеть ради новой, такой долгожданной жизни, а наркоз для матери и плода вреден! Но первые же десять минут схваток перевернули все с ног на голову. Теория осталась за пределами родильного зала, а в нем я – один на один с животной болью посреди белого кафеля и белых халатов.

– Не созрели? – заглянул в дверь анестезиолог.

– Созрели, созрели! – закивала из последних сил.

Укол в спину, делавший бесчувственной нижнюю часть тела, стоил около семи тысяч рублей, которые я вполне могла себе позволить, если бы позволила врач.

– Поздно эпидуралку, – ровно сказала она мне и ему. – Скоро родится. Воды хочешь?

До этого она уворачивалась от вопросов про наркоз, а теперь на тебе: поздно.

Лица и звуки окончательно слились в круговерть и затягивали, словно в воронку, ножка которой по-прежнему вырастала из поясницы. Где-то посреди этой круговерти мелькнуло лицо мужа в раскрытых дверях. На нем тоже было нелепое одеяние – ярко-голубой спортивный костюм, как у лыжника. Как выяснилось позже, выдали из больничного скарба для экстренного прохода в родильный блок.

Увидев его, хотела сказать врачу:

– Не надо! Ни в коем случае не надо ему сюда заходить и видеть все это. Я передумала. Я не хочу!

Но уже провели и поставили в изголовье – оплачено.

Если чуть раньше я еще могла представить себе ребенка, прорывающегося наружу со свойственной всему нарождающемуся волей к жизни, то теперь от него ничего не осталось – реальной была лишь безжалостная животная сила, которая перла изнутри и разрывала мое тело, как ставший ненужным инкубатор.

Закричали: еще, еще. Не понимая, что еще я могу сделать, забыв, что речь идет о ребенке, не разбирая, когда дышать в самый решающий момент, а когда задерживать дыхание – где мой конспект? – я просто от души избавила себя от чужого. Можно, нельзя – какая разница, когда он собирается тебя убить? Мне, и правда, стало все равно.

И – все закончилось. Боль как рукой сняло. Кто-то заревел. Низко и обиженно. Это вполне мог быть дежурный врач. Но обижался невероятно длинный и крупный бордовый человечек со спутанными мокрыми черными волосами, как Маугли.

– Запишите, во сколько родился, – говорил кто-то.

– Четыре килограмма двести тридцать грамм, пятьдесят пять сантиметров, – диктовала врач.

Его положили мне на грудь, и он возлежал, весь в складках, как инопланетный Йодо, плаксиво жмурясь щелками глаз на яркий свет.

– Импринтинг, – спохватилась я.

Младенца приложили к груди мужа, уже ничему не удивлявшегося и словно оцепеневшего.

В права вступила неонатолог, и снова началась кутерьма: новорожденного взвешивали, оценивали по Апгару и заворачивали в первое одеяние. Показали куклу в тугом конверте из пеленки и утащили в детское отделение, пообещав вернуть утром. У меня не было сил сопротивляться: длившееся девять месяцев ожидание разрешилось настолько благополучно, что мне, так натренировавшей себя готовиться к худшему, даже не верилось.

– Природа тебя бережет, – сказала мне врач, но сил радоваться уже не было.

Пакеты перекочевали за мной в родильный отсек. Из того, что с провиантом, торчала палка колбасы, и тут я поняла, что хочу всего разом: есть, пить, курить и, наконец, помыть голову! В создавшейся ситуации можно было только подкрепиться.

– Ты ведь тоже не успел пообедать? – спросила мужа и показала глазами на пакет.

– Это же операционная! – шепотом напомнил он мне. – Помнишь, мужика с бутербродом выгнали.

Как только младенца унесли, кутерьма улеглась – мы просто ждали, пока подготовят одноместную палату.

– Правильно и сделали: он крошил, наверное. А мы без бутербродов. Там в пакете и нож есть.

Врач заглянула в родилку и застала нас уплетающими за обе щеки колбасу с сыром. Муж попытался незаметно задвинуть под родильное кресло ополовиненный пакет, из него выкатились мандарины – прямо ей под ноги.

– Сказали бы, что проголодались, вам из столовой ужин принести могли!

Наконец, за мной пришла санитарка с каталкой и объявила мужу, что пакеты она больше не потащит – это его обязанность. Спускаемся на первый этаж.

– Не надо никуда катить, – бодро начала я. – Сама могу потихоньку дойти.

– Что ты, что ты! – запричитала вокруг вновь собравшаяся родильная бригада. – Зачем идти, когда можно доехать!

Уложили на каталку и повезли к лифту. Вечером на дородовом отделении было скучно, и девочки часто прохаживались возле дверей родильного блока, особенно если знали, что они закрылись за кем-то из товарок. Первым всегда проносили спеленутого младенца, и все гадали – чей?

Когда двери распахнулись, я увидела свою палату в полном сборе. Они радостно махали мне руками, я с досадой – им: чувствовала себя раненым Щорсом, которого выносят с поля боя, а ведь как красиво я могла бы выйти.

Каталку затолкали в грузовой лифт. Тронулись. На первом этаже двери дернулись и раскрылись только наполовину.

– Кто там хотел пешком идти? – хмуро спросила санитарка не допускающим возражений тоном.

Я слезла с каталки и пошла за ней на ватных ногах, но все равно довольно, как мне казалось, ровно. Эх, девчонки не видели!

* * *

Муж сидел в палате до ночи, а когда ушел, я опять не могла заснуть. Мучилась бессонницей уже без повода, по привычке.

Слезла с кровати. Достала из холодильника остатки колбасы, пошарила в пакете и присела к столу.

Дверь в палату распахнулась.

– Это отсюда цитрусовыми пахнет? – прогремело с порога, когда я закусывала мандаринами. – Вам же нельзя!

– Почему нельзя?

– Потому что кормить скоро!

Ах да, я и забыла. Готовясь к родам по полной, но все равно как бы исподтишка, с оглядкой, с фигой самой себе в кармане, я сознательно отметала все, что может случиться со мной «потом». Если бы это «потом» не случилось, мне было бы проще сделать вид, что его и не должно было быть – не ждали, не готовились. Грудное вскармливание оказалось в числе прочего условно несбыточного. Даже на курсах слушала о нем вполуха.

Медсестра ушла, а я собрала мандарины и все, что попадало в черный список – сиречь, все, что оставалось в холодильнике, и поплелась за ней в сестринскую.

– О, да ты ходишь, – приветствовали меня там. – Повезло с врачом. Она всех, кого может, от эпидуралки спасает. После наркоза ты бы не один день отходила, с кровати слезть не могла.

Сдала провиант медсестрам, чтобы не возникало больше соблазна, вернулась в палату, но заснуть опять не смогла. Можно было бы подняться в дородовую палату и в красках рассказать, что их ждет, но уже поздно – роддом спит. И где-то надо мной в этом роддоме спят четыре килограмма двести тридцать грамм и пятьдесят пять сантиметров.

А если не спят? Если плачут, боятся, ждут маму? А если… нет, у моего черные волосы, как у индейца, его ни с кем не перепутают. Но все же следует помнить, что когда у тебя есть что-то ценное, всегда найдется тот, кто захочет его украсть. А у меня теперь ценность больше четырех кило. И потом, что скажут врачи: сдала ребенка, а сама, поди, дрыхнет, кукушка.

Снова слезла с кровати и вышла в пустой коридор. Медсестры и санитарки спали. Отправилась искать лестницу на второй этаж, чтобы не застрять в лифте.

Двери детского отделения наглухо закрыты, но есть звонок. Нажала, потом еще и еще. Открыла заспанная женщина.

– Вам чего?

В переживаниях позабыла придумать, что сказать в оправдание ночного визита. Вспомнила, что вообще-то я руководитель отдела, и строго сообщила:

– У меня там ребенок. Который в шесть вечера родился, четыре килограмма двести тридцать грамм и пятьдесят пять сантиметров – это мой… – На большее запала не хватило, просительно промямлила: – Как там у него дела? Можно я посмотрю, пожалуйста!

– Нет у него дел. Спит он, – зевнула она. – И вам советую спать. Утром вернем его – на всю оставшуюся жизнь. Нам не нужен, у нас их много.

Обещание сдержали. Ровно в восемь утра, когда снятся самые приятные сны, конверт принесли в палату. Не стала класть в кювез, а устроила в углу своей кровати похожее на трон высокое ложе из двух подушек и поместила туда инопланетного бога. Сама легла с краю, у него в ногах, как верный вассал, и решила вздремнуть.

Зазвонил телефон.

– Ты родила? – спросила врач из консультации. – Срок подошел, мы тут волнуемся.

Поговорила и снова легла, смакуя сладкую дремоту, но бог уже приоткрыл щелку правого глаза и, перестав быть просто спеленутой куклой, пискнул тихо и настойчиво, потом еще и еще.

Я думала, младенцы плачут: уа-уа. Оказалось, так плачут взрослые младенцы, а совсем новые, которым нет и дня, требовательно мяукают.

Нажала кнопку вызова медсестры и спросила, почему он плачет?

Она глянула как на дурочку:

– Так он есть хочет, – и ушла, оставив нас один на один.

Я беспомощно смотрела на него, он – уже несколько раздраженно – на меня.

Где мой конспект?

* * *

В нынешнем году Маринкина дочка Аня и мой сын Платон идут в школу, родились они с разницей в одни стуки. Муж вместо медового месяца подарил Маринке салон красоты, в котором работает Люда, родившая второго ребенка, через год. С принимавшим роды врачом мы дружим до сих пор.

Стелла Прюдон Наш с мамой сын

– Моя мама и красивая, и умная, и успешная. У нее было столько возможностей выйти замуж во второй раз! Но она этого не сделала, понимаешь, не сделала! Она не хотела, чтобы кто-нибудь, не дай бог, меня обидел. Моя мама из-за меня принесла свою жизнь в жертву, а я…

Дарина посмотрела на сидящего напротив мужа и опустила голову. Антон кивнул и взял ее за руку, но Дарина тут же руку высвободила.

– Я не достойна жалости! Я не достойна мамы! Как я могла так с ней поступить? Я неблагодарная свинья после этого, я самый подлый, самый гадкий человек после этого!

Муж протянул руку, чтобы погладить Дарину по щеке, но она отмахнулась, словно от назойливой мухи, на ее лице читалось отвращение.

– Не надо меня жалеть! Я не хочу твоей жалости. Это из-за тебя я так поступила!

– А чего ты хочешь? – хриплым голосом спросил Антон.

– Я хочу, чтобы мама меня простила, – тихо ответила Дарина.

– А я? Я тебе больше не нужен?

Дарина на мгновение задумалась. Посмотрев в помрачневшее лицо Антона, она ответила:

– Мне нужна мама. Я не могу жить, зная, что причинила ей боль. Ты когда-нибудь заглядывал в глаза, полные боли? Нет, не заглядывал. А я поймала мамин взгляд. Перед тем как уйти, я посмотрела ей прямо в глаза: нагло, вызывающе посмотрела. И знаешь: это все равно что побывать в аду. Ад преследует меня теперь все время. О, как бы я хотела искупить свою вину!

– А почему ты не напишешь ей письмо?

– Письмо? – Дарина посмотрела в ясные, голубые глаза мужа и переспросила: – Письмо? Ты думаешь, это поможет?

– Не знаю, но думаю, не повредит точно.

– Ну да, ну да, – задумчиво произнесла Дарина. – Уже поздно, иди спать, а я еще здесь посижу.

Дарина вдруг почувствовала, что у нее появилась надежда, которой она была лишена весь последний год. Сердце ее забилось, она достала ручку, лист бумаги и стала писать:

Дорогая, любимая моя Мамочка!

В тяжелых раздумьях и бессонных ночах я провела последние месяцы. Вот и сегодня ты приснилась мне. В этот раз ты меня не ругала, не отворачивалась от меня, а радовалась за меня. Радовалась, что я жду мальчика. Ты ведь еще не знаешь, что я жду мальчика? А во сне ты знала и сказала, что рада, что это будет мальчик, а не девочка, потому что девочка – это «отрезанный ломоть», а мальчик – продолжатель рода.

Сейчас я пишу это и плачу. Мне так хочется обнять тебя и сказать, как я тебя люблю и как ты мне нужна. К горлу подступает комок, и я смотрю в одну точку. Часами не могу заснуть, а когда засыпаю – вижу тебя. Нет, я не могу так больше жить. Мне не нужен самообман. Никто не сможет заменить мне моей мамы. Моей мамы с железной волей и правильным взглядом на жизнь.

Вся вина за твою обиду лежит исключительно на мне. Не могу, да и не хочу я защищать себя. Я плохая дочь, и это уже доказано. Я не знаю, как стать хорошей дочерью, и очень сомневаюсь, что смогу стать хорошей матерью. Смогу ли я стать такой же идеальной матерью для своего ребенка, какой ты была для меня? Я схожу с ума от всех этих мыслей.

Если сможешь, прости меня и помоги мне.

Твоя дочь.

Поставив точку, Дарина еще раз перечитала письмо, сложила его вчетверо, вложила в конверт и написала на нем адрес.

* * *

Огромное серое облако держало последние этажи панельного уродца в своих цепких лапах. Окна малогабаритной однокомнатной квартиры на первом этаже девятиэтажки выходили прямо на оживленную улицу. Дарина смотрела на проезжающие мимо автобусы и маршрутки, в голове копошились десятки сумбурных мыслей, но ей никак не удавалось выделить из них одну, чтобы обдумать обстоятельно. Ей было неприятно, что она зря теряет время, и стыдно, что она даже получает от бесполезного созерцания улицы удовольствие. Она чувствовала, что ее жизнь течет неправильно.

Муж хотел купить машину, а она уговорила его завести ребенка: ей очень хотелось уйти в декрет, чтобы разобраться в себе. Ее прошлая жизнь, полная рабочей суеты, не оставляла для этого места. Но теперь ей казалось, что, несмотря на образовавшееся время и покой, она не стала счастливей. Она чувствовала себя даже еще более несчастной. Раньше она думала, что ей есть что рассказать, да и муж настаивал на том, чтобы она писала больше. Но теперь, глядя в окно, она сомневалась: а действительно ли ей есть о чем поведать миру? Действительно ли то, что она пережила, стоит испачканной бумаги? За все время «сидения дома» она не написала ничего стоящего. Так, жалкие осколки жизни. Впрочем, ее жизнь и состояла из осколков. Прошлое было разрушено, а настоящего так и не появилось. Она злилась на себя и на мужа: это он внушил ей, что у нее есть талант. А на самом деле она ноль, и ее писульки ничего не стоят.

На УЗИ сказали, что ребенок размером с дыню, а ей казалось, что он весит не меньше тонны. Тяжело стало внутри. Тело, казалось, было запечатано в тяжелые оковы. Любое движение доставляло неудобство. Она была несчастна, как никогда, и не знала, как вырваться из этой тюрьмы. Она ненавидела себя за то, что не могла радоваться беременности и с нетерпением предвкушать рождение ребенка так же, как, должно быть, предвкушала ее рождение ее мать. Чем больше она думала об этом, тем больше ей хотелось спать.

– Дарина, Дарина, – услышала она сквозь сон голос мужа. – Твоя мама приехала, уже час ждет тебя на кухне.

Дарина вскочила с дивана. Кровь хлынула к голове, в висках застучало. Пытаясь подавить дрожь, Дарина облокотилась о стену. Антон сказал слово «приехала» так обыденно, словно мама навещает ее каждый день. Она не видела маму уже год, и последними словами, которые она от нее услышала, были: «У меня больше нет дочери». А теперь мама там, в кухне. Ждет ее. Так неожиданно! Что она скажет ей? Как бы не расплакаться? Мама не любит слез, не любит. Надо справиться с собой и выйти спокойно.

– Надо было раньше меня разбудить, – шикнула она на мужа, а затем тихо открыла дверь комнаты и, стоя в коридоре, стала переминаться с ноги на ногу. Она не решалась так сразу войти в кухню, тем более мама увлеченно разговаривала с кем-то по телефону и ей, вероятно, было не до нее.

– Одна надежда на внука… – услышала она обрывок маминого разговора. – А ты знаешь, как Гуля замуж вышла хорошо?! За миллионера вышла! Он из наших мест. Деньги у него куры не клюют, бывает же… Да… И вот что я тебе расскажу, не поверишь. Я со стыда чуть сквозь землю не провалилась. Летела же я сегодня. Зачем, думаю, переплачивать, эконом взяла, а тут вижу: он идет. Я к стюардессе потихоньку подошла, тысячу ей даю, посади, говорю, меня в бизнес. А она не хочет. Только через кассу, говорит… Я ей еще денег предлагаю, а она отказывается, представляешь? Если бы Кавминводами летела, такого не случилось бы. А это я Аэрофлотом летела…

Едва совладав с бьющимся сердцем, Дарина вошла на кухню.

– Ну ладно, потом позвоню, сейчас больше не могу разговаривать, – сказала мама в трубку и нажала на отбой. Дарина уставилась на маму, не в состоянии произнести ни слова, пока та сидела неподвижно, словно восковая фигура, и смотрела на свои руки. Дарина отлично знала эти руки: массивные ладони были усеяны небольшими перламутровыми веснушками, которые она целовала бы без конца, если бы мама однажды не вырвала их со словами: «Ненавижу твои слюнявые сюси-пуси!» Тогда Дарина попробовала поцеловать бриллиантовое кольцо-лодочку, которое мама никогда не снимала с указательного пальца правой руки, но мама ударила ее по губам. Каждый раз, когда она смотрела на мамины руки, в ней переплетались страх и восторг, но она больше не смела к ним прикоснуться.

– Проснулась наконец? – не то спросила, не то констатировала мама и кивнула на окно. Дарина только теперь заметила, что на улице стемнело, и ей стало стыдно.

– Целыми днями спишь? – спросила мама.

– Нет, я не сплю, я нечаянно, – ее голос дрожал и она боялась, что вот-вот заплачет. – Я не знала, что ты приедешь. Я бы не спала, я бы встретила тебя в аэропорту.

– И на чем бы ты меня встретила? – с наигранным интересом спросила мама. – На автобусе? Чтобы я, твоя мать, директор фирмы, устав с дороги после тяжелого перелета, еще и в автобусах-троллейбусах тряслась? Мне ничего от тебя не нужно. Я тебя воспитывала, все для тебя делала, в самый престижный московский институт устроила, и все для того, чтобы ты мне отплатила черной неблагодарностью. Скольким я пожертвовала ради тебя, сколько перенесла унижений из-за тебя. Я мечтала, чтобы у моей дочери все было чинно-благородно, как у людей. Но вместо этого я полдня сижу здесь, как чужая, и не заслужила даже чашки чая!

– Сейчас я все сделаю, я быстро. Ты только не уходи, – протараторила Дарина.

– Мне ничего не нужно, – отрезала мама.

Но Дарина знала, что мама любит кофе с лимоном и одной ложечкой сахара. Она принялась накрывать на стол. На кухню вошел Антон, улыбнулся, достал из холодильника ветчину и сыр и, сделав себе бутерброды, тут же удалился.

– Выйти замуж за человека, который ест свинью! – дождавшись, когда дверь кухни закроется, прошипела мама. – И что ты в нем нашла, не понимаю… Чем он хорош? Неужели он стоит того, чтобы предать самое дорогое, что у тебя есть в жизни – твой народ? Ладно, мать тебе не нужна, но как ты могла предать свою нацию? Разве так я тебя воспитывала?

– Мама, он очень хороший, добрый человек! – пытаясь защитить мужа, воскликнула Дарина. – И он любит меня, несмотря…

Увидев, что мать выставила ладонь вперед, призывая дочь остановиться, Дарина замолчала. На некоторое время в кухне повисла тишина. Дарина смотрела в окно. Люди толпами возвращались домой, в окнах соседних домов загорался свет, а мама неотрывно смотрела на Дарину, и она чувствовала жар этого прожигающего кожу взгляда.

– Точно мальчик? Доказательства есть?

Дарина кивнула и, достав из шкафа с бумагами снимок УЗИ, протянула его матери.

– Я всегда мечтала о мальчике! – воскликнула она.

– Я так счастлива, что ты приехала! – вырвалось у Дарины.

* * *

Когда Дарина сказала, что Антон пошел ночевать к другу, мать согласилась остаться на ночь.

– Только на ночь? – расстроилась Дарина.

Мать прошла в прихожую, уставленную стеллажами с книгами, и, проведя пальцем по одной из полок, многозначительно посмотрела на палец. Сдув с него пыль, ответила:

– А что ты думала? Я буду вечно спать в этой тюремной камере, которую вы почему-то называете квартирой? А твой муж, он что, будет каждую ночь побираться по соседям, потому что втроем в этой клетке тесно? Не понимаю, как ты могла роскошный дом и те условия жизни, которые я тебе обеспечила, променять вот на все это?.. – мать обвела круг рукой. – Ну то, что домработницы нет, я вижу. Но и машины у твоего мужа тоже небось нет?

– Нет… Он хотел купить, – воскликнула Дарина, – но так как мы решили завести ребенка, с машиной придется подождать!

– Дожили. Выбирать между машиной и ребенком! Теперь это так делается? А как люди живут, у которых по трое-четверо детей, и машины есть, и квартиры роскошные. Как-то же люди крутятся, как-то находят способ. Вон другие твои подружки вышли замуж за нормальных парней, теперь как сыр в масле катаются.

– Он – врач. Врачи мало зарабатывают.

– Что? Да ты знаешь вообще, сколько врачи сейчас зарабатывают хорошие? Только для этого крутиться нужно, в частных клиниках работать, с фармацевтическими компаниями сотрудничать. Только так деньги загребают сейчас врачи. Не рассказывай мне сказки, я на этом свете дольше твоего живу! Была бы голова на плечах, жили бы в шоколаде.

Проведя тыльной стороной руки по недорогим обоям, мать вздохнула. Дарина открыла шкаф с постельным бельем, чтобы постелить постель. Ей было стыдно, что приходится делать это при матери: наверняка она заметит, что белье не новое и не дорогое. Но вместо этого мать подошла к ее письменному столу у окна и, открыв одну из тетрадей, стала листать.

– А ты изменилась. Раньше ты хотела чего-то достичь, к чему-то стремилась, была со мной на одной волне, радовалась, что я для тебя хороший институт выбрала, хотела стать политиком, языки учила, занималась целыми днями, чтобы мое доверие не обмануть, а теперь стала как овощ. Это он, муж твой, делает из тебя овощ? Я ведь тебя не так воспитывала. Я тебя сильной воспитывала, а ты стала неудачницей. Чем ты сейчас занимаешься? Вот этим?? – мать трясла тетрадью. – Пишешь писульки свои целыми днями? Неужели ты думаешь, что тебе есть что сказать? Неужели ты думаешь, что сможешь написать что-то, что уже не написали более талантливые писатели?

Дарина стояла перед мамой, как нашкодившая школьница, не в состоянии ответить. Ее как будто парализовало: ни оправдаться, ни согласиться она не могла. Только стояла и молчала, сдерживая слезы.

– Ну ладно, ладно. Еще мне твоих слез здесь не хватало. Давай спать. Утро вечера мудренее.

* * *

На следующее утро Дарина проснулась рано утром, чтобы приготовить маме завтрак, но ее уже не было дома.

– Где мама? – требовательно спросила она оказавшегося на кухне мужа.

– Она час назад ушла. Я спросил, когда ее ждать назад, но она только ответила: «посмотрим».

«Посмотрим» – было любимым словом мамы. «Все будет зависеть от твоего поведения». Дарина пристально посмотрела на Антона оценивающим, маминым взглядом.

– Почему ты меня не разбудил? – раздраженно, как капризный ребенок, спросила она.

– Она сказала не будить, я и не стал, – спокойно ответил муж.

Она еще раз пристально посмотрела на мужа с целью понять, что она в нем нашла. Не богатый, не красавец. Обычный. Муж подошел к ней и попытался обнять. Но она его оттолкнула.

– Мне не нужны твои сюси-пуси. Я в плохом настроении, – отрезала она. – Мне хочется побыть одной.

На самом деле ей хотелось ему сказать, что он должен быть мужчиной. Что он должен зарабатывать много денег, иметь большой дом и машину. Мама всегда мечтала о том, чтобы ее зять был богатым. Она с восхищением рассказывала о несметных богатствах то одного, то другого знакомого, а листая глянцевые журналы, перечисляла тех счастливиц, которым удалось заполучить идеального мужа. «Ну и ничего, что старый. Зато богатый, а если богатый, то и умный», – сообщала мама.

Дарина вернулась в комнату, легла на диван и стала мечтать. Закрыв глаза, она стерла из сознания себя реальную – располневшую кавказскую девушку с серым лицом и тусклыми волосами. В ее мечтах был совсем другой человек: эта молодая женщина только немного походила на Дарину внешне. Та, другая, была ухожена и красива. С ровной, гладкой, кожей, переливающимися волосами, аккуратной стрижкой. Она любила рассматривать этот образ внимательно, изучать его до мельчайших подробностей, не пропуская ни одной детали. Ровно выщипанные брови, ясные, без отеков, глаза, легкий, как бы несуществующий макияж. Едва уловимый аромат чайной розы. В ушах блестят бриллиантовые гвоздики. Да, она тоже брюнетка, но, в отличие от Дарины, шикарная брюнетка итальянского кинематографа, а не неудачница, живущая в клетке. Ее руки украшает французский маникюр и изящное колечко с таким же бриллиантом, как в ушах. Держится она с достоинством, смотрит только вперед. Брючный костюм от Chanel удачно подчеркивает достоинства ее подтянутой фигуры. Сумка Birkin и телефон Vertu дополняют образ. Субботним утром она выходит из черного «Лексуса», закрывает дверь машины и одновременно разговаривает с кем-то по телефону. Иногда она смеется. О боже, что это за смех! У нее ослепительно-белые зубы. Прохожие с восхищением смотрят в ее сторону. Накинув жакет из белой норки, женщина уверенной, энергичной и в то же время неспешной, элегантной походкой направляется в ресторан на деловой завтрак с потенциальными инвесторами. Несмотря на свой юный возраст, она – крупный предприниматель…

Дарина очнулась, потому что муж трепал за плечо. Приложив к ее уху трубку, он сказал:

– Твоя мать звонит!

Из трубки донесся недовольный голос:

– Ты что, лентяйка, спишь еще? Уже девять часов, а она спит!

– Нет, я не сплю, не сплю!

– Я звоню, чтобы спросить: ты сможешь сейчас приехать к Руслану? Я хочу, чтобы ты ковер выбрала.

Дарина промямлила, что у мужа аллергия на шерсть и поэтому они не держат ковров, но мама не приняла ее доводов, а привела свой, гораздо более веский.

– Живете, как нищие. Что за порода людей такая?!

– Я приеду! – Ей было приятно, что мама думает о них. Она записала адрес, спешно оделась и выехала.

* * *

Руслан жил в одной из окруженных высоким забором элитных новостроек, жизнь обитателей которых не могли нарушить нечаянные прохожие, потому что каждый, кто входил, подвергался пристальному вниманию охраны. Чтобы проникнуть на территорию жилого комплекса, Дарине пришлось показать паспорт. Только после того, как охранник убедился, что на ее имя выписан пропуск, ей было дозволено войти. На огромной, богато оборудованной, игровой площадке галдели дети. Дарине вдруг стало обидно, что ее ребенок не сможет играть на такой же красивой площадке – ему придется перебирать грязный песок вместе с другими детьми из их бедного спального района, утрамбованного хрущевками и бетонными монстрами брежневской эпохи. Думая об этом, Дарина не осознавала, что ее внимание привлек голодный, настойчивый крик. Но она не могла отвести взгляда от рук женщины, вынимающей из коляски крохотный розовый сверток. Женщина взяла ребенка на руки и стала качать, напевая мелодию. Но ребенок продолжал плакать, тогда мать расстегнула блузку и обнажила налившуюся молоком грудь. Девочка потянулась к ней руками и запыхтела. Молоко уже закапало на щечку, но тут женщина повернулась и пристально посмотрела на Дарину. Только тут она очнулась, взглядом извинилась перед женщиной за нечаянное вторжение и направилась в сторону нужного подъезда.

Открыла ей Элла, жена Руслана. Ей было от силы тридцать, но выглядела она лет на десять старше. Родив пятерых детей, она заметно поправилась, но своей любви к обтягивающим нарядам не изменила. Золотые зубы и осветленные до почти белого черные волосы в сочетании с густыми черными ресницами, а также гирлянды из золотых украшений делали ее похожей на новогоднюю елку.

– Ну что, как живешь? Чем занимаешься? Что не заходишь? – скороговоркой сказала Элла.

Дарина ответила, что живет неплохо. А вот на вопрос «чем занимаешься» она так и не научилась отвечать. Но тут в разговор вступила мама.

– Ну что ты мямлишь? Скажи, что скоро профессором будешь, книгу пишешь. Ну что за дети пошли, ничего толком объяснить не могут. Ты не смотри, что она такая скромная, ей должность профессора предлагают. С немецким канцлером знакома, ну помнишь, Коль был, – пытаясь получше объяснить, мама прищелкивает пальцами, – с Ельциным в баню ходил еще, так вот, она с ним общается, дружит. И со Шредером дружит. И с Меркель-Шмеркель дружит. Со многими важными людьми дружит.

– Какая молодец, дай бог, дай бог, – похвалила Элла.

– Я ей и говорю, давай в администрацию президента тебя устроим. Дала бы мне на воспитание мальчика, а сама карьеру бы делала. Я и машину ей дам, квартиру хорошую дам. Инвесторы иностранные же есть, привлекала бы их, матери одно доброе дело сделала бы. Из-за этой Чечни деньги никто вкладывать не хочет, говорят, у вас там опасно. А я им говорю: ничего у нас не опасно, какой опасно. Дэпээсники на каждом углу стоят, там не то что террористы, там мышь не пробежит. Это у вас опасно, а у нас – самое безопасное место на земле!

Мама сидела на белом кожаном диване и попивала чай с черешневым вареньем.

– У тебя мама – золотая. Такую мать на руках носить надо, все для тебя делает. Ты обязана все, что она скажет, выполнять, – при этих словах Элла подмигнула маме.

– Да, – ответила Дарина. – У меня самая лучшая мама на свете!

Элла и Руслан жили в Москве уже больше десяти лет, но москвичами так и не стали. Ходили по коврам, ели плов и пахлаву, слушали дагестанскую музыку и рассказывали гостям последние события из жизни общих знакомых.

– А ты знаешь, что Рена вытворила? Не знаешь? Ну помнишь, была у нее девочка, у ее сына старшего, да? Зоей звали, миловидная такая девочка была еще. Ну вот, вспомнила. Что ты думаешь, не отобрала она у нее детей и саму не выгнала?! Сказала, что та изменяла, и выгнала. Как девочку жалко-о-о. Детей себе забрала через суд, всех подкупила, а детям гадости о матери говорит. А они такие хорошие, к маме хотят, но бабке сказать боятся.

– Ничего! – резко оборвала Эллины причитания мама. – Родная бабка плохо не сделает. Это молодежь детей портит. Это молодые сейчас такие пошли, совести нет, старших не уважают. Лучше бабки никто не воспитает детей. Мать потом еще ей спасибо скажет.

– Да, это тоже правда, ей-богу, правда. Бабушка тоже же ведь не враг им. Верно говоришь.

Когда чай был выпит, Элла показала ковры, и Дарина выбрала один из них. Это оказался очень дорогой, стоимостью в годовую зарплату Антона, редкий ковер ручной работы, но мама без единого слова отсчитала нужную сумму. Распрощавшись с Эллой, они вышли. У подъезда их ждал начищенный до блеска черный «Лексус» с водителем.

* * *

– Спасибо за ковер, он такой красивый! – с жаром воскликнула Дарина, когда они сели в машину. – И такой дорогой!

– Аа, – махнула мама рукой. – Ковер – это такая мелочь! Я тебе и квартиру хорошую купила, отсюда недалеко, постелишь ковер в прихожей. И машину эту тоже себе возьми. Я вот что хочу тебе сказать, доченька. Ты меня не слушаешь, а всяких посторонних людей слушаешь. Я же не враг тебе. Я все для тебя сделаю, но я хочу, чтобы ты счастлива была. А ты несчастлива. Я это поняла, когда письмо твое получила. Я это увидела, как только вошла в твою клетушку. Разве к такому ты привыкла? Разве такой жизни я для тебя желала?

Я тебе сейчас скажу два слова, а ты подумай над этим хорошенько. Водитель меня в аэропорт отвезет, потом тебя повезет в твою новую квартиру. Я ему зарплату плачу, так что можешь пользоваться, когда хочешь. В магазин поехать, по делам. С домработницей я тоже договорилась, раз в неделю приходить будет, убирать, готовить, чтобы ты ни на что не отвлекалась. Ты же у меня такая деловая была, карьеру в политике хотела делать, куда это все делось? В обносках ходишь. Я всем тебе помогу, деньги на карточку ежемесячно перечислять буду, пока ты сама не начнешь хорошо зарабатывать, только ты должна мне обещать, что бросишь эти глупости и начнешь заниматься своей жизнью, карьерой. Ты уже не маленькая, чтобы ерундой заниматься. А ребенка твоего я себе возьму, сама воспитывать буду. Гувернантку ему найму, учителей, он у меня принцем расти будет. Будет мне в делах помощником, а потом мой бизнес ему перейдет. Разве плохо? А ты к нам в любое время прилетать сможешь, навещать. И Антон твой пусть прилетает…

Дарина вопросительно посмотрела на маму. До этого она ни разу не называла ее мужа по имени.

– Антон? – недоверчиво спросила она.

– Ты не думай, я по-прежнему этот твой шаг не одобряю. Но что поделать, что сделано – то сделано. Значит, судьба у меня такая, что из миллионов мужчин моя единственная дочь выбрала самого бесперспективного. – Вздохнув, она добавила: – Ну ладно уж, пусть прилетает, это же и его сын тоже… А я сегодня позвоню по своим каналам, тебе надо будет пойти с людьми нужными пообщаться – из администрации президента и из правительства. Я хочу, чтобы ты там работала, чтобы я тобой гордиться могла. Я имею на это право? Скажи, имею или нет, после всего, что я из-за тебя вынесла?

– Имеешь, – виновато ответила Дарина. Ей казалось, что мама никогда не примет ее мужа, но теперь она поняла, что ошибалась.

– Ну вот и хорошо, – сказала мама и улыбнулась. – Я никогда не обманывала тебя и хотела бы, чтобы и ты не обманула моего доверия. Я могу на это рассчитывать, Дарина?

За окном уже мелькали очертания аэропорта Внуково. Дарина подумала, что на Юго-Западе Москвы все дышит благополучием и роскошью, в то время как Северо-Восток скорее олицетворяет бедность и вынужденную простоту. Один город, но как далеко эти две части друг от друга: два разных мира, два разных города, хоть от одной точки до другой добираться всего час.

– Да! – уверенно сказала Дарина.

– Ну наконец я узнаю свою дочь, – засмеялась мама и, порывшись в сумке, достала из нее связку ключей. – Вот две связки ключей от квартиры, одна у меня будет. От машины ключи у водителя. Водителя зовут Денис.

– Совершенно верно, – кивнул Денис.

– Теперь мне пора, я тебе позвоню сегодня, скажу номер телефона человека, которому надо будет позвонить. Он тебе пока место подготовит, ты родишь мне здорового внука и работать пойдешь. А дальше посмотрим.

Дарина сжала мамину руку и посмотрела ей в глаза. В этот раз в них не было ни грусти, ни тоски. Цепкий и ясный, привычный мамин взгляд, который обволакивал ее, как та безоблачность, которой Дарина всегда была окружена, когда жила с мамой.

– Спасибо, мама! – воскликнула Дарина. На ее глаза навернулись слезы.

– Ну все, все, ты же знаешь, что я не люблю…

– Эти сюси-пуси, – засмеялась сквозь слезы Дарина, – да, знаю.

Елена Настова Души древних

– Люба, открой дверь! Открой немедленно, слышишь! – Трофимов колотил в дверь ванной, за которой рыдала его беременная жена, мать его будущего – второго – сына.

– Уйди от меня! – сквозь рыдания кричала Любочка. – Ненавижу тебя, не-на-ви-жу! Ненавижу, слышишь? Никогда тебе этого не прощу!

В ее голосе звенела такая ярость, что Трофимов вконец растерялся. Он понимал, что жена его сошла с ума, понимал, что она обижает его незаслуженно, но водопад ее отчаянья был так велик и стремителен, что размыл панцирь хладнокровия, в который обычно был одет Трофимов. Без панциря Трофимов чувствовал себя слабым и беззащитным. Прислонившись к двери и чуть не плача, он молил:

– Любочка, да при чем же здесь я?! Пол ребенка не зависит ни от чьих желаний!

– А, не зависит! – гневно крикнула его жена. – Женщина – земля, семя в нее кидает мужчина! Ты хотел первого, а теперь и этого! Это все ты, ты!

И завывания за дверью продолжились с удвоенной силой.

Изнемогая от страха, Трофимов несколько раз пробежал коридор туда и обратно. Он относился к редкому типу убежденных семьянинов и сор из избы выносить не любил. Но сейчас был исключительный случай. Каким-то внутренним чутьем Трофимов угадывал, что вызвать Любу на переговоры удастся только женщине, потому что только женщина знает слова, способные вернуть его жене разум. Он запнулся о телефонный шнур, стукнулся лбом о косяк и в ту же секунду понял, кого звать на помощь. Катя Зимина знала Любочку почти всю жизнь, потому что дружила с ней с первого класса начальной школы. Потирая лоб, Трофимов призывал Катю бросить все дела и мчаться в такси, потому что их с Любой дом сотрясает катастрофа.

Через полчаса Катя прибыла. Катя и Трофимов склонились головами в кухне, заняв стратегическую позицию, из которой просматривалась дверь в ванную.

– Сегодня узнала, – торопливо докладывал Трофимов. – С УЗИ пришла, будто сумасшедшая, глаза дикие… И сразу в ванную!

Они одновременно посмотрели на дверь ванной. Из-за двери не доносилось ни звука.

– Может, она уснула? – предположила Катя. Подошла к ванной:

– Любаня, это я… Выходи!

Из-за двери раздался такой грохот, что Катя отскочила в коридор. Трофимов схватился за голову. Зачем-то пояснил:

– Баночка с солью… в жестяной коробке.

– Люб, ну что ты, в самом деле? – укоризненно начала Катя, осторожно подбираясь к ванной. – Ну, вот у меня две девки, и что теперь? Я тоже второго мальчишку хотела! Тоже переживала, а теперь надышаться не могу! Не гневи Бога!

В ответ ей послышались звуки ударов тяжелых предметов о кафель, прерывающиеся набирающими силу рыданиями.

– Да у нее истерика, – охнула Катя. – Ей бы успокоительного выпить!

Натолкнулась на отчаянный взгляд Трофимова и замолчала.

– Лезвий там нет?

– Да ты что! – отшатнулся Любин муж. – Ну не настолько же!

Катя строго посмотрела на него, что означало: все может быть. Пояснила веско:

– Не порезалась бы, пока все там колотит…

– Родителям Любкиным звонил? – Катя по-будничному вытащила из сумки кулек с конфетами, поставила на плиту чайник. Когда чай нагрелся, налила себе чая и, прихватив вазочку с конфетами, пошла в комнату. Трофимов плелся за ней.

– Так что родителям?..

– Не звонил! Они на даче за городом. Не стал их волновать.

– Еще попытаемся?..

– Нет уж, – решительно отказался Трофимов. – Давай подождем, пусть остынет… Она, видишь, сразу реветь начинает, а ей реветь вредно. А так есть, может, захочет, устанет…

Он с надеждой смотрел на подругу жены.

– Измором, значит, будем брать, – усмехнулась Катя.

В комнате, на полу у дивана, лежал большой узел, связанный из простыни.

– Вот, – кивнул на узел Трофимов, – собрала мальчишечью одежду детскую, хотела отдать. Так уверена была…

Он протянул Кате открытку. На лицевой стороне открытки Катя увидела девочку, сидящую на лугу, всю в луговых цветах. Девочка была смутно похожа на Любу – такая же большеглазая, курносенькая, с ямочками на щеках. На видных из травы плечах девочки лежали бретельки от сарафана, а голову в льняных волосах украшал венок из ромашек.

На обороте было крупно написано Любиным почерком: «Надежда Юрьевна Трофимова».

– Крушение надежды, значит…

– Слушай, ты покарауль, а я до аптеки добегу, – спохватился Трофимов. – Посмотрю, что беременным для успокоения можно…

Сунул ноги в туфли и умчался.

Катя присела на диван и, прихлебывая чай, задумалась о Любиной жизни.

Девочки сначала становятся женщинами, а потом – матерями. Так происходит у животных, так происходит у человека, потому что такой порядок задуман природой. Любочка Трофимова, тогда еще Лебедева, была аномальным исключением из природной логики, потому что она сначала стала матерью, а потом уже женщиной. Катя помнила, как это случилось: в девятом классе, где-то в середине мая. Учительница говорит у доски, а Люба завороженно смотрит куда-то вбок. Катя пихает подругу локтем, и Любочка, повернув к ней мечтательное лицо, неожиданно шепчет: «Хочу, чтобы у меня с ним был ребенок… дочка». «С кем?!» – поражается Катя.

«С Борькой Ершовым…»

Несколько недель Катя вместе с Любой бродила по детским магазинам, разглядывая чепчики и распашонки, и в полном недоумении выслушивала мечты подруги о том, как Люба с Ершовым будут водить за ручки маленькую пухлую девочку… а потом они узнали, что Ершов курит и ругается матом. Катя улыбнулась, вспомнив потрясенное лицо подруги, когда она увидела объект своего обожания – с сигаретой в зубах, в обнимку с какой-то темной личностью в драной куртке. Оба парня были в подпитии и, шатаясь, горланили разухабистую песню.

– Не с ним, – только и сказала, придя в себя, Любочка.

Это было давно, Любе тогда было четырнадцать, как сейчас ее сыну Владьке. Она была пухленькая, круглолицая, и отец звал ее «моя бубочка». Он любил Любу больше, чем старшую дочь Веру – стройную красавицу с надменным прищуром холодных глаз. Он не говорил этого, но Люба знала, и Вера знала, и все знали, и удивлялись: Вера была красивее и успешнее, и она выбрала ту же профессию, что и отец – он был юрист. А Любочка пошла не в масть: рано начала вязать и шить, лет с десяти стряпала обеды и пекла торты, а вот в школе училась вяло и пятерки имела по единственному предмету – рисованию. Родители мечтали видеть Любочку ювелиром или, на худой конец, модельером-технологом, но она выбрала какой-то невнятный заочный факультет, где в тот год был недобор: лишь бы профессия. «Вера у нас карьеристка, а Любанька с рождения хозяйка и мать, – оправдывалась мать перед знакомыми. – Пока Верунька учится, да копается, Любушка уж замуж выскочит…»

Люба действительно вышла замуж раньше сестры, в девятнадцать лет. А в двадцать один уже качала новорожденного Владьку. Катя помнила, что на Владьке был розовый чепец и розовая распашонка, и завернут он был в розовое одеяльце, и дальше, до трех почти лет, ходил почти во всем розовом: тратиться на замену закупленного загодя девчачьего приданого Люба не захотела…

Юра Трофимов шагал к аптеке и вспоминал такое же время, только тринадцать… нет, уже почти четырнадцать лет назад. Ждали Наденьку… Люба ждала Наденьку. А ему все равно было, кто – девочка или мальчик, его волновало только одно: здоровье матери и ребенка. И вот Владька родился… Как же он радовался, что все сложилось благополучно, как доволен был, что родился сын! Но, если бы родилась девочка, положа руку на сердце, он точно так же любил бы дочь. Так он себя тогда чувствовал… Он – но не Люба. Для его жены радость материнства омрачилась несовпадением желаемого с действительным. Сын самовольно занял место, которое Люба готовила для другого… а вернее – другой. Она кормила его грудью и не могла сдержаться, вздыхала: ох, ну почему ты не девочка…

Владька сосредоточенно ел. Высасывал из Любы не ему предназначавшиеся силы.

– Дурная ты, хоть обижайся, хоть нет, – говорила мать Любы, любуясь внуком. – Ну, чем он виноват, что ты дочку хотела? Он же не по собственной воле к тебе в пузо залез!

– Не по собственной, – соглашалась Любочка. Она говорила Юре, что ей жалко ни в чем не повинного Владьку, но разочарование все равно давит.

«Я знаю, – говорила Люба, – почему не получилось девочки: это ты, ты хотел сына…» И хоть он уверял ее, что ему было все равно, Люба настаивала, что всю беременность чувствовала, как он ждет мальчика… «Это и сыграло решающую роль, когда соединялись наши клетки, – говорила она. – Твоя энергия отодвинула Наденьку внутри меня и сложила хромосомный эскиз Трофимова-младшего»…

Говоря об этом, Любочка нет-нет, да и всплакивала. Жаловалась, что ей мечталось, как она будет заплетать косы, учить вдевать нитку в иголку, держать крючок и спицы, готовить супы и салаты, – и шептаться по вечерам, пересмеиваясь, «о своем, о женском»… Она страстно хотела дочку! А к Владьке относилась так, будто он обидел ее. Когда Юра, замаявшись вскакивать ночами, мягко упрекал Любочку, она отвечала, что у нее послеродовая депрессия и, должно быть, отсутствует материнский инстинкт. Так продолжалось несколько месяцев, пока Владька не заболел бронхитом. Он кашлял, задыхался и плакал тонким жалобным голосом сутки напролет. Его сердце колотилось часто-часто, губы сохли, а кулачки сжимались так, что синели пальчики. Люба как раз накануне посмотрела передачу, где рассказывалось о том, что груднички улавливают энергии родителей и от огорчения могут даже умереть. Ей вдруг придумалось, что Владька умирает… он умрет из-за ее обманутой надежды! Люба пришла в ужас. Крепко спавший материнский инстинкт вдруг вскинулся, выпрямился в полный рост – и Люба влюбилась в сына. Вот таким образом его жена полюбила Владьку… теперь она уже, наверно, забыла те дни…

Юра Трофимов был не чужд философии, особенно в ситуациях, когда был расстроен и не слишком твердо чувствовал землю под ногами. Вот и сейчас он шел, не спеша, стараясь привести себя в состояние привычного равновесия. Он думал о том, что протест Любы против мальчика – это протест против природного течения жизни, от этого и такая уродливая форма. И еще, быть может, думал Юра, Любочка так отчаянно протестует, что изначально в ее планы на жизнь входил только один ребенок. Не то чтобы она себя чрезмерно жалела, просто набрала в ней после замужества силу хозяйственность, которая стала чуть ли не большей, чем чадолюбие. Как неукротимый скакун, хозяйственность несла Любочку к новым и новым материальным целям, звала покорять вершины благополучия. «Дети – предприятие хлопотное и затратное. Родил ребенка – перестал быть хозяином своим силам, времени, здоровью и кошельку, связал себя по рукам и ногам…» – так говорила Люба подругам. А еще: «Без ребенка – семья не семья. Но с двумя ребенками – это уже семья с подорванным бюджетом и туманной материальной перспективой». И никто, включая Трофимова и верную Катю, переубедить Любу не смог.

Материальный скакун требовал от Любочки постоянного движения. Он заполонил все Любино существо, смирившееся с судьбой, подменившей дочь сыном: в разочарованиях скрыта огромная сила. Сначала – бытовая техника, ремонт и мебель в их тогда еще однокомнатной квартире, приобретение первой, недорогой и подержанной, машины. Потом – новая техника и новая мебель, новая машина, и, наконец, трехкомнатная крупногабаритная, пусть и в спальном районе, квартира. Все эти вершины Любочка покорила не за год или два, – больше десяти лет ушло на создание достойной материальной базы. Юра работал на трех работах, Любочка тоже старалась, папа Любочки, известный адвокат, считал своим долгом помогать любимой дочери, и помогал щедро. И пускай Любочка не сделала карьеры – она о ней и не мечтала, пусть Трофимов был просто золотые руки – мастер на заводе, разве в этом счастье? Уютный дом, добротно устроенный семейный очаг – вот главные слагаемые душевного покоя и ориентиры в неровном, туманном пути человека. Так что к тридцати годам Любочка уже с немалым удовлетворением готовила в тефлоновой посуде, пекла свои знаменитые торты в отличной духовке, выкладывала выпечку на дорогую столешницу. Когда приходили гости, она с гордостью показывала квартиру, где не было ни одной случайной вещи. Какое, – она по полгода ждала каждую панель, постельное белье заказывала в каталогах, за покрывалами-паласами ездила в Бог знает, какие дали!

Потом началась эра путешествий. Любочка не имела интереса к соцсетям, ей хватало демонстрации фотографий друзьям и коллегам. Нельзя сказать, что она особо гордилась своими поездками… пожалуй, другое: возможность раз в год вывезти свою семью в Турцию или Египет (Трофимовы предпочитали ленивый отдых на пляжах), или на российские курорты, которые стали едва ли не более дорогими, чем заграничные, была для нее еще одним доказательством того, что ее скакун полон сил и гарцует не хуже всех и получше многих. В общем, если б не отсутствие дочки, можно было бы сказать, что жизнь удалась…

Он купил лекарства и повернул назад. В квартире скинул обувь и прошел в комнату, где сидела Катя. Услышав его шаги, она сказала:

– Это было почти четырнадцать лет назад.

– Что? – не понял Трофимов.

– Владька родился…

– Да она вообще не собиралась второго рожать, – заговорил Юра. – Уж я ее как уговаривал, а она – нет, нет и нет! Работа, дом… Надумали!

А когда имена обсуждали, еще в самом начале, я предложил: «Но если вдруг да будет мальчик, давай Федором назовем. С греческого переводится как «дарованный Богом». Так просто предложил, понимаешь? А она теперь считает, что это я виноват…

– Она не задохнется там? – озабоченно спросила Катя.

– Там вытяжка, – откликнулся Трофимов. Он подумал огорченно, что за время его отсутствия Катя не нашла нужных слов. Катя молчит, Люба за дверью тоже молчит. Остается ждать, что Люба выйдет сама. Трофимов вздохнул и опустился на пол у ванной, перегородил коридор длинными ногами.

Катя вернулась к воспоминаниям.

Да, Любе сложно было решиться на второго… Ломать ставший привычным быт, брать на себя пожизненную нагрузку. На работе можно закрыть кабинет и уйти, да и вообще работа – вещь относительная. Муж, если смотреть глобально, тоже величина переменная. Совсем другое – дети. Ребенок – это твое сердце, бьющееся вне твоего тела… Дети – это всегда близко и горячо, самый большой страх, самый большой риск. Так Люба объясняла Трофимову, который хотел второго ребенка, и любимой подруге Кате лет десять подряд.

Между тем Любе исполнилось тридцать, а потом и больше. Очередной – тридцать третий – день рождения отмечали узким кругом, с родными и близкими.

– Пусть жизнь тебя почаще радует и удивляет, – поздравляя именинницу, пожелала Катя.

– Радует – да, – ответила тогда уже немного захмелевшая Любочка, – а вот удивлять… Я свою жизнь знаю на годы вперед – тьфу-тьфу! – лишь бы все вы были живы-здоровы! Жизнь моя, слава Богу, сложилась…

Над чем посмеешься – тому и послужишь, а зарок по сути своей есть призыв лукавого, говаривала бабушка в Катином детстве. Катя эту поговорку позабыла, а вспомнила тогда, когда Люба стала рассказывать ей странные вещи. Идет, например, Любе навстречу девушка с коляской, а из коляски, как птенец из гнезда, выглядывает маленькая голова в чепце; или мама ведет тихонько неуверенно шлепающую малышку, и ножки так малы!.. а Люба голову сворачивает им вслед – и той, и другой. И пытается уловить носом в городском воздухе запах, свойственный только лишь маленьким детям, – смесь молока, присыпок, памперсов и чего-то еще: запах недавнего рождения. Любины глаза сами собой успевают обшарить ребенка сверху донизу: «перевязочки» на руках, круглые по-воробьиному, беспамятно распахнутые глаза, невесомые волоски, лилейные щечки. «Лапочка, – умиляется Любочка. – У меня дочки не случилось… А у других вот случилось».

Другие – они где-то далеко, на параллельной улице Любиного мира. А вот Алла, третья их подруга, – близко. Алла – счастливая: у нее две дочери, пятнадцати и восьми лет. Обзавидуешься, – а Алка не ценит, потому что обе беременности ждала сына. То же, что у Любы, только наоборот, такая несправедливость.

Люба с Аллой и Катей живут в разных концах города. Видятся они не часто, но всегда в курсе важных событий в жизни друг друга.

Катя вспомнила разговор, который пересказали ей сначала Алла, а потом – Люба. Два восприятия одного и того же диалога создали в ее голове объемную картинку.

– Любка, у меня мужик! – Аллиного голоса в трубке было так много, что Любе на секунду показалось, что Алла у нее в прихожей.

– Мужик?.. – не поняла Любочка.

– Мальчик у меня, парень! Сын у меня будет!

Любину грудь – раньше сознания и против воли – ужалила зависть. Острая, как оса, куснула: Алка решилась – и дали…

– Когда?..

– Скоро уже, – с гордостью ответила Алла. – Три месяца осталось ждать.

– Почему ты мне не сказала, что беременная? – обиделась Любочка. – Подруга называется!

– Да я никому не говорила, не только тебе, – зачастила Алла. – Я, конечно, знаю, что уж что зародилось, – того не изменить, но мне, понимаешь, хотелось сначала самой понять, кто там… Сглазить боялась, понимаешь? И сейчас звоню вот прямо после УЗИ – тебе первой! Даже Коле еще не сказала…

Коля – это Аллин муж. Старший сын в семье, где выросло трое мальчишек. Так нанянчился братьев, что к теме сыновей, в отличие от многих мужчин, охладел совершенно.

– Третий, значит, – задумчиво проговорила Люба.

– Третий! – счастливо выдохнула Алла. – Мужичок мой долгожданный! Ты представляешь, вот буду я старая, а он приедет и отвезет меня к врачу. Ремонт сделает, шкаф передвинет… Грядку на даче вскопает!

– Девочка тоже может к врачу, – возразила Люба. – И ремонт… мы вот с мамой, например, вдвоем делали, Трофимов и отец мой работали…

– А шкаф передвинуть девочка может?

– Шкаф – нет, – признала Люба.

– Вот то-то же! – торжествующе заключила Алла. – И вообще. Сын – продолжатель фамилии. Будет у него ребенок, все равно, кто, – фамилия наша дальше с ним пойдет.

– Женщины мудрее, – застенчиво сказала Люба. – Умнее, изобретательнее. И они более гибкие по характеру, и добрее, чем мальчишки. Семья выстраивается вокруг женщины, отношения с родными определяет тоже женщина…

– Ну не скажи, – не согласилась Алла. – И женщины и мужчины – они разные бывают… В любом случае, девчонок у меня уже две, так что мужичок – это победа!

После этого разговора Любин благополучный покой как корова языком слизнула. Она жаловалась Кате, что в голове с утра до вечера крутится: годы идут… еще не поздно, но наступит время, когда поздно будет рожать… Алка-то после двух девчонок решилась, Алке – дали! Может, и ей рискнуть? Квартира, машина, работа, путешествия – сделано. Владьке – тринадцать. Трофимову – тридцать восемь… ей – тридцать три… успеют вырастить. Парня, конечно, и с доплатой не надо, а вдруг дочка… Может, повезет?

В общем, вот именно после этого разговора Люба Трофимова решила, как сказала бы Катина бабушка, «пойти за девочкой».

Катя посмотрела на часы. Ей показалось, что она предавалась воспоминаниям целую вечность, а оказалось, что прошло двадцать минут.

– Любань, может, хватит уже? – попросила Катя. Она подошла к двери и над головой Трофимова постучала костяшками в плинтус. – Выходи, поговорим хоть нормально. Чайку попьем…

– Катька, уходи! – крикнула Люба из ванны. – Иди домой, оставь нас! Это наше личное дело!

– Совсем с ума сошла, – устало констатировала Катя. – И долго ты собираешься так сидеть?

– Сколько просижу, – запальчиво ответила Люба. – И рожу когда – забирать его из роддома не буду! Там оставлю! Откажусь!

– Дура ты, Любка, – в сердцах буркнула Катя. – Вот он в животе у тебя слушает, как ты его ненавидишь, – как, ты думаешь, он себя чувствует? Родная мать! А он маленький, беззащитный, у него, кроме тебя, никого еще нет! Не жалко тебе?

Люба молчала. Слышно было, как из крана с шумом полилась вода. Катя вздохнула и пошла на кухню.

– Давай, Юрик, мы с тобой хоть поужинаем… Есть уже охота.

Трофимов поднялся, прошел в кухню и уселся за стол. Катя, ожидавшая, что он возьмет на себя роль хозяина, усмехнулась. Повязала фартук и открыла дверку холодильника.

– Уселся… Ты, Юрик, такой же, как большинство мужчин, – сидишь и ждешь, что женщина тебя накормит. Неудивительно, что твоя жена хочет девочку…. Что тут у вас есть съедобного?

– Плов в казанчике, – подсказал из-за стола Трофимов. – Салат в миске.

– Держи, – Катя выгрузила из холодильника салат. Поставила на огонь казан с пловом. – Молодец Любка, успевает готовить для двух прожорливых мужиков… А кстати, где Владька? Шестой час уже.

– Может, она так это восприняла еще из-за Владьки, – задумчиво сказал Трофимов.

– А что такое? – Катя достала из хлебницы и порезала хлеб. Разложила на столе тарелки и вилки.

– Влюбился, – шепотом сообщил Трофимов.

– Да ну? – удивилась Катя. – Не рано?

Трофимов пожал плечами.

– Рано не рано… влюбился по уши. Девочку зовут Аглая, но они все называют ее дурацким именем Лая, она учится в параллельном классе. Владька с ума сходит.

– Не взаимно, значит, – констатировала Катя. Разложила по тарелкам плов и села. – Но это Владькины проблемы… Люба-то тут при чем?

– Учиться стал плохо – раз. Секцию пропускает – два. Учителя на него жалуются за пропуски – три. А пропуски от того, что там-сям пытается подработать, все хочет поразить девочку… – продолжал Трофимов. – Пару раз приходил домой с синяками… Но главное: Люба нашла у него под подушкой уксус! Записку, типа «В моей смерти прошу винить Клаву К.».

– Вы видели девочку? – с интересом спросила Катя.

– В «Контакте», – с набитым ртом ответил Трофимов. – Аглая Смирнова. И девочка непростая, я тебе скажу. Мама и папа – университетские преподаватели, оба кандидаты наук. Папа – исторических, а мама – так даже и философских. И у нее на стене в «Контакте» все глубокомысленные записи и размышления… О жизни, о вечности, Заратустра, Ницше и иже с ними. Ума не приложу, как Владьке помогло в такую мудреную девочку влюбиться! Все нервы Любе вымотал этой Аглаей. Постоянно скандалим из-за школы. Бить его – так вроде уже большой. Запрещать – не срабатывает…

А девочка и знать не знает, сколько из-за нее у нас проблем!

– Почему же из-за нее, – возразила Катя. – Это не она Владьку обхаживает, а он ее. Она не виновата, что он все это делает…

– Но уксус! Что, если хлебнет? Инвалидом на всю жизнь останется! Мы уж объясняли-объясняли, только вот дошло ли до него? Люба сон и покой потеряла. Хотела даже с девочкой встретиться, но Владька, как узнал, так прямо взбесился… Из дома, сказал, уйдет.

– И незачем вам с ней встречаться, – согласилась Катя. – О чем говорить? «Аглая, Владик хороший мальчик, дружи с ним»?

– Да уж…

Трофимов отодвинул тарелку и зевнул. Пожаловался:

– На работе новое оборудование устанавливаем, суета, пыль… Думал отдохнуть, а тут такое…

Надежда на Катю не оправдалась. Надо было что-то делать, а он не знал, что.

Катя в это время думала, что муж ее еще где-то едет, старшей дочери пора учить уроки, а с маленькой много не научишь…

Они переглянулись.

– Эгоистка, – сказала Катя.

– Как сглазили, – подтвердил Трофимов.

Они одновременно встали и подошли к дверям ванной комнаты.

– Любань, выходи уже, – позвал Трофимов.

– Любка, ну хватит истерить, открывай дверь, – с досадой сказала Катя.

– Отстаньте! – крикнула из-за двери Люба. – Я все равно не буду рожать его! Завтра же распарю ноги горчицей…

– Дура! – крикнула, разозлившись, Катя. – Не ожидала от тебя такого!

В ванной опять что-то загрохотало.

– Кать, пойдем, пойдем… – Трофимов потянул Катю за плечо. – Пойдем, что скажу тебе…

Он завел упирающуюся Катю в спальню. Закрыл дверь. Зашептал, наклонив лицо:

– Я понял… Ее сглазили!

– Ты что, тоже спятил? – Катя с опаской посмотрела на Трофимова. – Или это воспоминания об Аглае Смирновой на тебя так действуют?

– Нет, нет, постой! Люба прекрасная мать, она такая внимательная, заботливая… Нет, ну не могла она сама такое учудить. Кать, ее сглазили, мне еще ребята говорили, что такое бывает…

– И что ты предлагаешь? – Катя уперла руки в бока.

– Сейчас, сейчас…

Трофимов мелкими старушечьими шажками подбежал к комоду, защелкал ящиками. Катя с тревогой наблюдала за ним.

– Нашел! – Трофимов разогнулся. В руках у него были две толстые церковные свечки.

– И что?

– А вот увидишь!

Он пробежал в кухню, зачиркал там спичками. Вернулся – в каждой руке по горящей свече. Сунул одну Кате:

– Давай ты с одной стороны, а я с другой пойду. Давай!

– Да что надо делать-то?

– Обходить квартиру, – объяснил Трофимов. Лоб у него вспотел. – Это убивает негативную энергетику… Давай!

– Нет, ну это просто бред какой-то, – Катя пожала плечами. Но отошла в противоположный угол прихожей и пошла навстречу Трофимову. – Ты сам до этого додумался?

– Где-то услышал, – торопливо ответил Любин муж. Пристроил свечу в руке поудобнее.

– Давайте, злые духи, изгоняйтесь, уходите… – забормотал он, шаря у стены свечкой. Катя, скептически улыбаясь, перешла со свечкой в большую комнату. Крикнула оттуда:

– Любка, сообщаю тебе, что твое безумие заразное… Ты заразила мужа, и что с вами теперь будет, я просто не представляю…

Люба в ванной молчала.

Они обошли квартиру, встретились у ванной.

– Ну что теперь? – Катя отдала свечку.

– А вот что, – Трофимов положил на пол лист и поставил на него обе свечи. – Пусть выгоняют злых духов через щели в ванной… А я, пожалуй, достану болгарку.

– Дверь ломать будешь? – оживилась Катя. – Так ее кулаком вышибить можно, у вас такая же дверь, как и у нас… Картонные они нынче, двери эти, одна видимость.

– Да не, я язычок замка попытаюсь отжать… Ломать если – можно Любу задеть…

Он вышел на балкон и вернулся с болгаркой в руке. Воткнул вилку в розетку и только было собрался приступить к взлому дверного замка, как дверь в квартиру распахнулась. Оба – Трофимов и Катя – обернулись: на пороге стоял Владька – улыбка от уха до уха. Он рассмотрел их, и улыбка сменилась изумлением.

– Тетя Катя… пап… что вы делаете?!

– Ну… – Трофимов попытался спрятать за спину болгарку. – Мы тут… дверь вот чиним…

– Дверь?.. А свечки зачем?

– А ты что так поздно? – пошел в наступление Трофимов. – Ты вообще где шатался?

– Я… Мы… Я вот Лаю привел… познакомиться… – последние слова Владька договорил почти шепотом. Его глаза беспокойно перебегали с Кати на Трофимова и обратно. – А мама где? Па, где мама? Тетя Катя, где мама?!

– Я здесь, сынок, – неожиданно басом откликнулась Люба. – Что ты говоришь, я не расслышала?

– Я Лаю привел, – потрясенно повторил Владька.

– А где она? – тревожно спросила Люба из-за двери.

– На площадке… Я сказал: предупрежу родителей…

– Девочку на площадке оставил!

Дверь с грохотом распахнулась – рукоятка треснула о стену, отскочила и покатилась по полу. Люба, величественная в своей полноте, возникла на пороге, закрыв собой дверной проем.

Владька попятился:

– Ма, ты что это?.. Что с тобой?

Катя из-за плеча Трофимова глянула и обомлела: разбомбленная ванная, будто мародеры орудовали… Все банки-тюбики по полу, по кафельным стенам – цветные разводы.

Люба, с размазанной косметикой на опухших веках, уперев руки в бока, блестящими очами воеводы озирала над их головами прихожую.

– Так, – окрепшим голосом заговорила она, – Влад, быстро Лаю забирай, и марш в твою комнату! Руки мыть на кухне, в ванную – ни ногой! Тапки дать не забудь…

Владька мигом оценил обстановку и юркнул в дверь – только замки лязгнули.

– А… – начал было Трофимов, но Люба одернула:

– Юра, накрывай стол, приберись там, если что… Встречай гостью! Ну, бегом!

Трофимов судорожно сглотнул. Кивнул и метнулся в кухню. Люба повернулась к Кате.

– Катюшка, прости меня, дуру, что кричала тут, прости, родная, ум за разум… Поможешь?

«Ну, дела», – подумала Катя. Ответила сухо:

– О чем речь…

Через десять минут трое взрослых чинно сидели за кухонным столом, накрытым тканевой скатертью. На столе стояли чашки на блюдечках из праздничного сервиза, вазочки с вареньями из Любиных запасов и магазинные сладости. На столешнице лежала настроганная наискосок колбаса и сырные ломтики. На хлебной тарелке возвышался порезанный уголками хлеб.

– Здравствуйте… – Владька, показывавший подружке свою комнату, вытолкнул девушку вперед. Она была невысокая, макушкой доходила Владьке до уха.

– Здравствуйте, – хором ответили Люба, Трофимов и Катя.

– Проходи вперед… – зашептал Владька.

– Это Аглая. Это моя мама, мой папа и тетя Катя, моя крестная, – сказал Владька. Он выглядел старше и серьезнее, и Катя видела, каким загоревшимся взглядом Люба оглядела сына.

Девочка была хорошенькая, губки бантиком. При этом у нее был прямой, открытый взгляд и немного насмешливое выражение лица. Ее юбка напоминала широкий пояс, под которым переминались загорелые ноги. Русые волосы, забранные ободком с большим розовым бантом, плескались ниже лопаток. Совершенно не стесняясь, девочка рассматривала взрослых, которые под этим взглядом вдруг почувствовали себя стариками.

– Проходите, садитесь, – Люба чинно поднялась, пропуская вошедших к столу. В воздухе висела неловкость и напряжение.

– Ой, у вас будет малыш! – вдруг воскликнула Аглая и расплылась в смешливой улыбке. Глядя на нее, всем стало весело, все разом заговорили, зашумели. Пока подростки усаживались, громыхая стульями, Катя выбралась из-за стола.

– Мне пора. Счастливо оставаться! – и, не слушая протесты Любочки и Трофимова, бросилась в прихожую.

Люба вышла следом.

– Любка, ты смотри у меня! – Катя погрозила подруге пальцем.

– Прости меня… спасибо тебе, – Люба растроганно обняла Катины плечи. – Это, наверно, гормональное… заскок…

– Вот, переживаешь, а при удачном раскладе, может, уж лет через пять бабушкой станешь, – пошутила Катя. – И будет тебе внучка!

– Что ты говоришь! – ужаснулась Любочка.

– Ну, иди к ним, иди… Разглядывай невестку.

Катя ушла, а Люба вернулась на кухню. Пока Трофимов, взявший на себя роль хозяина, подливал и подкладывал, говорил и расспрашивал, Люба жадно, исподтишка рассматривала Аглаю. Девочка как девочка… но, когда ее сын смотрит на нее, на его лице появляется незнакомое Любе выражение гордости и обожания. Что такое в этой девочке, что Владька так смотрит на нее?.. Что было с ним до этого? К чему все это приведет?

Малыш в ее животе заворочался, и Люба положила руку на живот.

– Аглая, а ты одна у родителей?

– Нет, – девочка помотала головой. – Нас трое. Я – старшая. Еще сестра, ей девять лет. А братик совсем маленький, ему еще года нет.

Трофимов посмотрел на Любу. Она внимательно слушала и поглаживала живот.

– Мама третьего решилась рожать – хотела мальчика?..

– Нет, – Аглая помотала головой. Широкая волна ее волос за спиной качнулась из стороны в сторону. – Нет, мама хотела третью дочку. Мальчика папа хотел. Он и со мной, и с сестрой хотел сына. Но, в общем, они особо не планировали. Так уж, мама говорит, получилось…

А вы кого хотите? Знаете вы уже, кто у вас? – Аглая кивнула на Любин живот.

– Мальчик. Мы и хотели мальчика, – Люба пристально посмотрела на мужа. Перевела взгляд на сына. – Уже и имя придумали – Федор.

– Хорошее имя, – вежливо согласилась девочка.

– Да. С древнегреческого переводится как «дарованный богом».

– У нас мама имена подбирала по святцам. Вот я родилась 3 апреля, а 4-го именины Аглаи, так и назвали. И сестру с братом так же. Мама считает, что человек многое может контролировать… только вот ребенок – мальчик или девочка… и вообще ребенок… он от Бога. А я читала, что души детей задолго до рождения сами себе выбирают родителей… души древние, они живут не одну жизнь, а много. Мне кажется, так оно и есть, ведь не могут же люди насовсем умирать.

Она вопросительно посмотрела на Любу, потом перевела взгляд на Трофимова. И продолжала:

– Я читала, что тел много, а душ – мало. И, когда человек умирает, его душа для дальнейшего развития воплощается в новое тело… Причем может быть так, что в прошлой жизни эта душа принадлежала женщине, а в новой она вселяется в мужчину, и наоборот. И вообще, все люди сочетаются между собой для чего-то… ну вот как детали в паззлах, например.

Мне нравится думать, что в прошлой жизни я уже кем-то была, – закончила она.

Трофимов посмотрел на жену. Люба не сводила с Аглаи глаз, и на ее лице застыло выражение сосредоточенности и внимания, будто ей хотелось запомнить каждое ее слово.

В прихожей запикал телефон. Аглая спохватилась, выскользнула из-за стола. Они слышали, как она сказала:

– Да, мамуль… Я тут у одного мальчика в гостях… Нет, его родители с нами. Хорошо, иду.

– Ну, как? – Владька понизил голос и, перебегая глазами с Любы на Трофимова, навалился на стол.

– Во! – Трофимов поднял большой палец вверх.

– Девочка умная, – задумчиво сказала Люба. – Как же она приняла твое приглашение?

– А я сказал, что мои родители хотят с ней познакомиться, – Владька расплылся в улыбке, – потому что боятся, что я из-за нее в окно выпрыгну… И она почему-то говорит: «Ну, тогда пошли». Она вообще к теме жизни и смерти серьезно относится. А так – мы вообще первый раз с ней рядом шли.

– То и видно, что серьезно, – хмыкнул Трофимов. – Странная девочка…

– Да почему странная, – возразила Люба. – Стало быть, сын, ты ей нравишься, только она не знала, как дать тебе понять это. Вот потому и решила прийти. Смелая – не побоялась…

Аглая появилась в двери.

– Мама звонила. Мне пора. Спасибо за чай…

– Я провожу, – вскочил Владька.

– Не долго, – поднялся следом Трофимов.

– Приходите к нам еще, вы нам очень понравились, – говорила Люба, пока Владька и Аглая надевали обувь.

– Спасибо, – улыбнулась девочка. – До свидания.

Владька за ее спиной сделал страшные глаза. Дверь за ними закрылась, Люба и Трофимов слушали, как стучат их подошвы по бетонному полу, гулко раздаются голоса. Загудел лифт, защелкнулся и поехал, удаляясь. Трофимов украдкой глянул на жену. Вид у Любы был мирный и задумчивый.

– Юрочка, я приберу на кухне, а ты…

– А я в ванной, – договорил Трофимов.

Они разошлись. Люба управилась быстрее. Трофимов слышал, как она прошла из кухни в комнату. Закончив с ванной, он осторожно заглянул в комнату. Люба сидела на том же месте, где несколько часов до этого сидела Катя. Услышав шаги мужа, повернула голову.

– Ты знаешь, а я думаю, так оно и есть, как она сказала…

– Что?

– Ну, что души древние и сами выбирают себе родителей. Я где-то уже что-то такое слышала.

– Ты как себя чувствуешь? – Трофимов присел рядом и погладил жену по руке. Заглянул в глаза.

– Хорошо, – серьезно сказала Люба. – Ты прости меня, ладно? Зря я тебя обвиняла. И вообще…

Она кивнула головой на ванную.

– Я у него тоже прощения попросила, – Люба погладила живот. – Если он выбирал-выбирал, а потом выбрал меня – значит, решил, что я лучшая…

Трофимов выключил свет и раздернул штору. Они сидели, прижавшись друг к другу, и слушали, как шумит ночной город. Вернулся домой Владька. Он возился в прихожей и напевал себе под нос какую-то мелодию. Крикнул:

– Мам? Пап? Вы спать легли? Аглая сказала, что вы у меня мировые!

– Вот видишь, – прошептала Любочка. – Когда-то и он меня выбрал…

Владька протопал на кухню и там гремел чайником. Они сидели, притаившись, прижавшись друг к другу, и чувствовали себя безмерно счастливыми. И каждый думал свою думу. Люба думала о том, что ее выбрали две души, и, возможно, какая-то из них, а может, и обе, в прошлой жизни были девочками… В любом случае, ее выбрали, и это самое настоящее чудо – ведь могли бы и не выбрать… Кем же она сама была в прошлой жизни, быть может, бунтарем и разбойником?.. А Трофимов? Наверно, миссионером; Катюшка – та наверняка была женой декабриста… От этой мысли Люба тихонько рассмеялась.

Трофимов устало думал о том, что Любе понравилась идея Аглаи, и теперь она будет говорить о душах выбирающих, у кого им воплотиться, весь оставшийся до родов срок, а может, и всю оставшуюся жизнь… и, конечно, он ее в этом поддержит.

Слушая, как стучит у его груди Любино сердце, как Владька шлепает ногами в кухне, он думал еще и о том, как хорошо, что Владька подружился, наконец, с Аглаей, и как удачно они пришли сегодня к ним! Потому что ему, мужу Любы и отцу Владьки, совершенно не важно, кто кого и когда выбирает, сын у них родится или дочь, и что Владька, наверно, начнет встречаться с Аглаей, и что Аглая не по годам серьезна, и еще – какая идея будет у Любы в голове. Главное, думал Трофимов, уже засыпая рядом с Любой, чтобы те, кого он так любит, были здоровы и рядом с ним…

… Когда все звуки в доме затихли, Любочка осторожно выбралась из кровати и встала у окна. Ребенок ворочался, и она поглаживала живот мягкой ладошкой. Она думала о том, как много событий случилось за день. С утра она была уверена, что жизнь ее пойдет по одному счастливому пути. К вечеру ей казалось, что жизнь обманула ее, сначала посулив, а затем поскупившись дать желаемое. И вот настала ночь. Она смотрит в свое новое будущее, ей радостно и тревожно, и снова кажется, что мир устроен правильно, что в том, что у нее родится Федор, скрыт глубокий смысл. Ведь если души сами выбирают жизненный опыт, она сама когда-то выбрала двоих сыновей… Они выбрали ее, а она – их. Для чего? Кем они были раньше? Она никогда этого не узнает, но мысль о том, что все они включены в общий миропорядок, дает силы и умиротворение. Каким он будет, этот ребенок? Какие переживания принесет с собой, какие радости?..

Сверху тепло светили июльские звезды. Две из них, горящие совсем близко друг от друга, перемигнулись и засветились ярче как раз в тот момент, когда Люба широко зевнула и пошлепала босыми пятками к кровати.

Лилит Мазикина Ее большая цыганская беременность

Все истории и характеры в ней – настоящие, и я очень надеюсь, что моим друзьям хватит чувства юмора, чтобы прочитать рассказ и не сглазить меня навек.

В семье Алмазовых ждали ребенка. Ждали его решительно все. Молодой муж Борис по прозвищу Джонни. Мама его и папа, звезды главного ресторана города «Клеопатра». Борисовы братья и сестры, тети и дяди. Особенно ждали ребенка Борисовы дедушка с бабушкой, корифеи ресторанной сцены и местные телезвезды – им повезло трижды выступать на городском канале на праздники, после чего с ними начали здороваться в автобусах.

И только Борисова жена Есенька не ждала ребенка, хоть тресни. Хотя со свадьбы шел уже второй год.

Как только к ней не подступали, как только не намекали ей свойственники, ближние и дальние!

– Может, ты учиться пойти решила? – с сомнением спрашивал свекор. Учиться Есенька никогда не была горазда, из школы ушла после девятого класса и два года потом сидела сиднем, ожидая жениха поприличнее.

– А пусть идет учиться! – вдруг воодушевлялся Борисов дед. – В институт ее, это понятно, не возьмут, а пусть идет в колледж, менеджером. Будет в турфирме работать, в красивом костюме сидеть, хорошие деньги приносить! Турфирма – это модно, у старого хрыча Коньяка невестка в такой людям билеты в Таиланд продает, в Испанию и в Барселону!

– Барселона и есть Испания, что ты при всех-то брякаешь, – сварливо замечала Борисова бабка.

– Я брякаю, что можно в Барселону билеты продавать, а можно во всю остальную Испанию, – с привычным достоинством выкручивался дед.

Но Есенька учиться не хотела и планов карьеру сделать тоже не имела никаких. Господь и папа с мамой слепили ее, не вложив в сердцевину ни граммулечки амбициозности, а трудолюбия отмерили ровно столько, чтобы, постирав шторы и помыв полы, Есенька не впала в жестокую хандру.

– Может, ты рожать боишься? – более прямолинейно спрашивала Есеньку Борисова бабка, отловив на кухне. – В Интернете страшилок начиталась? Послушай, мы врачам столько денег дадим, что они тебя нянчить будут, как лялечку. Есенька, рожай внука! Или внучку. Кого хочешь рожай, мы тебя как королеву подарками осыпем! Будешь каждый понедельник в салоне красоты сидеть!

Подарки Есенька любила, и салон красоты как идея ей нравился. Но ждать ребенка она не собиралась все равно.

– Может, это не молодуха от ребенка бежит, а ты не стараешься? – наседала бабка на Бориса-Джонни уже в прихожей, заперев его своим широким телом в уголке между этажеркой с обувью и трюмо.

– Стараюсь, – сквозь зубы отвечал молодой муж. – Бабушка, в твои-то годы… со мной о таком разговаривать.

– В мои годы я с тебя могу штаны спустить и по заднице ремнем поучить, – наставительно ответила бабка, но путь на свободу открыла.

Наконец, причина Есенькиной нерадивости нашлась, да там, где не ждали: молодуха сама все высказала незамужней золовке Лельке.

– Дура я, от вашего Джонни рожать? Если парень получится, то ладно! А если девчонка да с его ушами – такая же обезьяна, как ты, которую сватать никто не захочет?

Лелька была еще в восьмом классе и старой девой называться никак не могла, но обиду приняла остро: уронила из рук планшет и с ревом унеслась в кухню жаловаться маме с бабушкой. Те схватились за голову. Что правда, то правда, Алмазовых все цыгане звали не иначе, как Канэнгирэ, и это звучное на русское ухо прозвище ни больше ни меньше как отмечало внешние особенности, без которых в семье Алмазовых не родился ни один ребенок, какую бы гладкую невестку они ни взяли.

Вечером взрослые услали Есеньку мыть посуду в гордом одиночестве, без Лелькиной помощи, Джонни послали на машине в супермаркет, Лельку, чтоб не подслушивала, с ним, а сами засели шушукаться в гостиной.

Обсуждали, как убедить Есеньку не бояться ушей.

Модного слова «бодипозитив» Алмазовы не знали, хотя женщин в теле любили и уважали и бабушкиными усами не смущались никогда. Но воспеть красоту оттопыренных женских ушей не предложил никто. На фоне Лелькиного школьного прозвища «Чебурашка» Есенька, правда, скорее всего и не прониклась бы.

Звучали, признаться, и совершенно нечеловеколюбивые предложения, но с гневом были отвергнуты большинством присутствующих.

В конечном итоге сошлись на одном. Нужна магия.

Что же еще-то.

Волшебство в большом и даже не очень большом городе пойди еще найди. Просмотрены были все объявления в газетах. Опрошены были все знакомые. Но помог, как водится, случай.

Ясным майским воскресеньем Алмазовы заглянули на чай к Игнатьевым, чей отец семейства доводился четвероюродным братом по матушкам отцу семейства Алмазовых, а одна из невесток была двоюродной племянницей Бориной мамы. В общем, решили зайти по-родственному, раз уж гуляли неподалеку. А там, как водится: чай, конфетки, шоколадка, яблочный пирог, яишенка, отбивные… В общем, чай пили с цыганской основательностью, долго, со вкусом, неспешно обмениваясь новостями об общих знакомых (и плюньте в глаза тому, кто назовет их сплетнями). Как вдруг посреди чаепития раздался звонок в дверь Игнатьевых.

Хотя открывать, конечно, пошла только невестка, в коридор выглянули почти все. Алмазовы тут же отпрянули, закрестившись: больно уж впечатляющая на вид зашла к Игнатьевым гостья. Высокая, полная, вся в черных юбках и кружевах, в серебряных украшениях с разными странными знаками, с густо подведенными черным глазами, она сразу заполнила собой пространство – не телом, не запахом духов, а чем-то непонятным. Может быть, взглядом рыже-зеленых глаз. В общем, всякому было ясно, что в дом вошла ведьма.

Однако Игнатьевы и глазом не повели. Наоборот: закричали, здороваясь, стали звать гостью пить чай. Черная женщина улыбнулась неожиданно кротко и поплыла в своих юбках и кружевах по прихожей плавно и осторожно, словно боясь разнести тем, что от нее исходило, стены или задеть людей. Возле стола она, поздоровавшись со всеми, отцепила от широкого кожаного пояса в бляшках и крючках большой полотняный мешочек и подала бабушке Игнатьевой.

– Как чай заваривайте в ситечке и два раза в день, – пояснила она таинственно.

Алмазовы перекрестились еще по разу.

Гостья сделала вид, что не заметила.

Ее усадили за стол, налили чаю, пододвинули вазу с конфетами.

И все же было видно, что женщина здесь не своя. Никто не обрушился на нее с новостями и расспросами. Разговор вела только Игнатьева-самая-старшая. Был он степенный, самый общий, о погоде и прочем. Алмазовым гостью представили как Ксению, просто Ксению.

Вдруг задумавшись посреди разговора, бабушка Игнатьевых посмотрела на бабушку Алмазовых и сказала:

– А Ксения у нас, между прочим, гадалка первостатейная. И не сглазит никогда, совсем не глазливая. И точно всегда гадает.

Ксения невозмутимо перекусила пополам шоколадную конфету, словно речь шла не о ней, и отпила еще чаю.

Алмазовы было встрепенулись, но потом вспомнили, что им надо не точно, а так, чтобы Есенька, наконец, принялась ждать ребенка. То есть если для дела сильно надо, то красиво обмануть.

Ксения положила в рот вторую половину конфеты и снова запила. А потом сказала:

– Давай, красавица, руку.

И посмотрела зеленоватыми глазами прямо на Есеньку.

Алмазовы охнули. Есенька встряхнула волосами, вызывающе оглянулась и протянула Ксении правую ладонь, выпрямив длинные тонкие пальцы так, чтобы было видно – ничего она в своей судьбе не боится показать. Такой был у невестки Алмазовых характер.

Ксения взяла в мягкую ладонь смуглую Есенькину руку, чуть прищурилась, разглядывая линии, и заговорила. Голос у нее был – это стало сейчас особенно заметно – глубокий, звучный, даже немного резкий. Говорила она не о будущем Есеньки, а о ее прошлом. Все было верно. Говорила о характере, и это тоже было верно настолько, что Есенька пару раз даже покраснела. Наконец, Ксения сказала о будущем:

– Своей судьбы не надо знать никому. Скажу только то, что не потревожит твоего покоя. Если тебе интересно, твой первенец будет мальчик.

Потом Ксения посмотрела на стол возле Джонни и попросила передать ей тарелку с пирожками. Руку Есеньки она отпустила, словно мгновенно о ней забыв. Зато Алмазовы не могли забыть. Все они делали глазами Есеньке знаки, чтобы она, не дай боже, не позабыла просто так слова гадалки.

– Да прекратите мне ушами махать, – не выдержав, зашипела Есенька в сторону мужа. Лелька со злостью пнула золовку под столом, но все остальные, сообразив, что могут перестараться, тут же уставились в свои чашки или на Ксению.

Ксения доела пирожки, раскланялась и ушла.

А Есенька вскоре тоже стала ждать ребенка. Поверила, стало быть.

Сто лет назад кочевые Есенькины бабки ждали детей спокойно и без суеты. Никто не водил вокруг них хороводов, не таскал по врачам, не вел с ними бесконечные разговоры о беременности в общем и полной вероятной будущей биографии ребенка в частности. Они так же, как все, как до беременности и после нее, ходили гадать бабам в деревню или на рынок, воровали при случае кур, стирали на речке белье и, уж конечно, передвигались на своих двоих, не пользуясь даже такой малой поддержкой, как туфли или другая обувка.

Есеньку порой брала тоска по тем временам, хотя, говоря по чести, никогда ей особо не хотелось ни стирать на речке, ни лично ощипывать и потрошить куриц. Но то, что устроило все немалое семейство Алмазовых, узнав о том, что вот-вот родится у них четвертое поколение, очень утомляло. В такой всемерной заботе не купался ни один сказочный восточный падишах.

Во-первых, Есеньку нисколько не тошнило. Ни первый месяц, ни второй, ни третий. И есть она ничего особенного не хотела. Но Алмазовы никак не могли с этим смириться! Стоило Есеньке задуматься на ходу, как ее усаживали: побледнела, мол, сейчас как бы в обморок не упала. Стоило поморщиться от какого-нибудь запаха (а то и не запаха, а случайного звука во время готовки), и готовка тут же сворачивалась: Есеньку тошнит, вы разве не видите, бессердечные?

А уж с пищевыми капризами было полное безумие. Есеньке наперебой предлагали, а то и напрямую пытались скормить киви, бараний шашлык, банку маринованных огурцов или помидоров, персики, свеклу, селедку – в общем, все то, что она терпеть не могла или редко видела на домашнем столе (и тоже, чаще всего, не могла терпеть). Правда, заказанный в ресторане бараний шашлык пришелся ей было по вкусу, но сразу после ужина ее угораздило прочитать в Интернете, что под видом баранины в ресторанах, дескать, жарят бездомных Бобиков и Шариков. После этого она провела весь вечер на коленях в туалете и слышать не могла не только о бараньем, но и вообще о любом шашлыке. И даже на домашние котлетки косилась с опаской. Что, конечно, тут же побудило Борисову бабушку жарить их чаще и потчевать невестушку изо всех сил. По крайней мере, Есеньке казалось, что ее просто преследуют говяжьими котлетами.

Не меньшим безумием был медицинский вопрос. Все Есенькины свойственники и даже родственники были, похоже, уверены, что беременность смертельно опасна для девятнадцатилетних девушек и детей в их животах. Самые жуткие опасения вызывали: громкий смех, наклоны (за забившейся под кровать тапочкой или сидящей на полу кошкой), поднятие рук (чтобы снять просохшую майку или достать себе чашку), нежелание съесть еще отбивную (немедленно начнется малокровие!) или сырничек (выпадут все зубы)… Если Есенька садилась, тут же две-три пары рук подтыкали под поясницу подушечку. Если Есенька брала в руки что-то тяжелее чашки чая, две-три пары ног спешили к ней, чтобы их хозяева скорее освободили бедную беременную от опасного груза. Не дай боже Есеньке впасть ненадолго в меланхолию – свойственники начинали прыгать вокруг только что не с погремушками.

Наконец, Есеньку водили по врачам. Как выяснилось, без большого количества врачей в наше время вынашивать ребенка было нельзя. И если бы проблема была во врачах! Как ни много было докторов, но цыган, сопровождавших Есеньку к каждому из них, неизменно было больше. В разы.

Медсестры начинали ходить по коридору поликлиники боком. Боевые пенсионерки затихали в изумлении, созерцая Есенькиных родственников и свойственников, вычисляли что-то в уме и убегали в ужасе, придя к выводу об эпидемии в цыганском таборе. Из телевизора пенсионерки знали, что цыгане никогда не болеют, так что даже представить вирус, сумевший сподвигнуть на посещение врача такое количество цыган, им было страшно. Особенно у себя. Врачи сдавленно рычали, требуя, чтобы с Есенькой входило не больше одного человека и чтобы остальные уже убрали головы из приоткрытого дверного проема. Пришедшие на прием женщины немедленно раскладывались, как на пикник, смиренно готовые ожидать своей очереди (и даже не догадавшись спросить, кто последний – ясно ведь, что идти, когда цыгане в коридоре закончатся), и спешно собирали вещи обратно в сумки и пакеты, когда цыгане вдруг всей толпой срывались с места и покидали поликлинику после того, как от врача выходила одна-единственная (ну, ладно, со свекровью) Есенька.

Единственный раз, когда к Алмазовым и компании решилась выйти терапевт, обернулся конфузом.

– Да не волнуйтесь вы так, – ласково сказала врач. – Здорова ваша Есения. Сердце как мотор, легкие как у пловца, даже сколиоза нет. Хоть в космос запускай! Очень здоровая молодая женщина!

Когда все присутствующие разом на русском и цыганском завопили все известные им фразы от сглаза, бедная женщина вздрогнула, отступила в кабинет и свой подвиг больше потом не повторяла. Зато к Есеньке стала относиться с еще большим участием, даже сочувствием.

Элина с утра была раздражена, но старалась перекрывать свои чувства философским взглядом на жизнь. Сегодня было довольно непросто. С вечера по телевизору показали большой обстоятельный «документальный» фильм про цыган, опять выводящий беспокойный народ на чистую воду.

На этот раз обошлось без Гитлера, инопланетян и золота Атлантиды, что было уже неплохо. Но это было, пожалуй, вообще единственным, что в фильме было неплохо. От всего остального у Элины до сих пор волосы на голове стояли дыбом (ладно, это было их обычное состояние, но именно сегодня они стояли со значением!) На экране перемежались кадры с артистами театра и кино и старые криминальные хроники; этот винегрет сопровождался рассказом диктора о том, что разницы между артистами и участниками хроник нет, а цыгане ничего, кроме воровства и замуж в 12 лет, не знают и знать не хотят. Многих артистов Элина шапочно знала. Они в свое время радовались, что приезжали телевизионщики снимать фильм об истории театра и их тоже сняли. Можно только представить их шок, когда они увидели, для чего были использованы кадры.

Элина артисткой не была, но ее тоже брала злость. В конце концов, показали ее и таких, как она, по телику или нет, но точно так же замели под одну гребенку. Элина, оказывается, воровка. Пошли они!

Полбеды любая теледрянь, но слишком много людей ее смотрит, и от Элины весь день шарахались на улице, хотя одевалась она, как могла, неформально: кожаная кепка, например, и кожаные браслеты – к жилету, рубашке, юбке и ботинкам в стиле стимпанк. Увы, но с Элиной внешностью никакой цивильный прикид не спасал. Если по телевизору показывали сюжет про таджиков, готовящих переворот в Москве, или зловещих цыган, или кого угодно смуглого, скуластого и черноволосого, несколько следующих дней (а то и недель) Элине приходилось ходить под внимательными и очень подозрительными взглядами. И даже не стоит пытаться считать, мимо какого количества людей и их взглядов проходит за рабочий день курьер.

С утра на Элину ни с того ни с сего набросилась менеджер, и теперь, в довершение всего, клиентка отказывалась отдавать ей образцы тканей, которые, собственно, Элина должна была везти в контору на генетическую экспертизу, и деньги за экспертизу.

– Ваше лицо не внушает мне доверия, – гордо сказала клиентка, чуть не слово в слово повторив то, что Элина уже с утра слышала в банке от операционистки. Специальную программу им в мозг прямо из телевизора устанавливают, что ли?

– Хорошо, – терпеливо сказала Элина, распрощавшись с надеждой неторопливо выкурить сигариллу через пятнадцать минут, прежде чем придется бежать дальше по маршруту. – Деньги, например, еще понятно, как связаны с вопросом доверия. А образцы тканей? Что я, по-вашему, делаю с вашей кровью? Пью на завтрак, обед и ужин?! Я молчу уже про образцы, э… от неудачных беременностей.

– Вы их можете продать американцам. Они заинтересованы в выделении специальной русской ДНК. И кто знает, как они ее потом используют!

– Сглазят, – предположила Элина, не выдержав. – Почти все колдуны мира для порчи и сглаза используют образец ДНК объекта. Волосы, ногти и прочее. Вот уже тысячи лет.

– Не сомневалась, что вы про это все знаете, – отрезала клиентка.

– Ну, ладно я, а вы-то откуда свои безграничные познания об использовании генетического материала черпаете? – ощущение абсурдности ситуации заставило чувство юмора почти что обогнать раздражение, и Элина становилась настроена все благодушнее и благодушнее.

– По телевизору передача была.

Цыганка тяжело вздохнула.

– Простите, я отойду покурить. И вернусь. У вас как раз хватит времени, чтобы вспомнить, что вы взрослый человек. С высшим образованием.

– А про образование вы откуда знаете? – взвизгнула клиентка и спрятала обе руки за спиной.

– У вас лицо умное, – почти не кривя душой, ответила Элина. Лицо у клиентки выражало ум ровно до того момента, когда она начинала вещать о краже русского генома.

– А у вас такое, будто вам сорок лет, – не поддалась женщина на комплимент.

– Мне и есть сорок.

На улице стояло не очень пока еще разогревшееся лето. Территория медицинского центра выглядела пустынно и уютно. «Господи, – опять не удержалась от нотки философии Элина. – Чем я вообще занимаюсь?» Вопрос был глупый, потому что Элина отлично знала, чем она занимается. И вообще, и прямо сейчас. Зато после него на душе было как-то повозвышеннее. Цыганка вернулась в здание центра, еще раз предъявила охраннице паспорт и дошла до нужного кабинета.

На этот раз образцы тканей ей удалось заполучить без труда. А вот деньги клиентка по-прежнему отдавать не хотела. Даже после предложения переписать паспортные данные и сфотографировать Элину на смартфон.

– Паспортов у вас по четыре, – сообщила клиентка. Элина, опознав фразу из телефильма, поморщилась. – На лицо вас не отличишь. А деньги не мои! Как я их дам, у вас там снаружи табор небось уже дежурит, все своей доли ждут!

– Доли за что?! Если я, предположим, воровка, то я же сама все сделала, с чего мне делиться с, о, господи, табором?! – опять не выдержала Элина.

– Цыганский закон, – пояснила клиентка. Элина прикрыла глаза, чтобы легче было сдержать стон. Да. Кому объяснять цыганке про цыганский закон, как не посторонней, в общем-то, женщине.

Элина открыла глаза и предложила прямо здесь намазать ей подушечки пальцев черной гелевой ручкой и поставить отпечатки на лист бумаги для принтера.

Еще двадцать минут женщины торговались друг с другом. Наконец, клиентка достала пачку денег и протянула Элине. Элина протянула руку навстречу и взялась за пачку. В этот момент дверь в кабинет распахнулась, и округлившимся животиком вперед вошла Есенька Алмазова. С ней вошли Джонни, Лелька-Чебурашка, свекор, свекровь, свекор и свекровь свекрови, мама, младшая сестра, старшая двоюродная сестра, старшая двоюродная сестра Джонни и две дочери старшей двоюродной сестры Джонни.

Элина и клиентка застыли, глядя друг другу в глаза. Клиентка мягко, но ощутимо потянула пачку денег на себя. Элина в ответ сделала то же самое. Цыгане с любопытством озирались.

– А мы говно Есенькино на яйца глист принесли сдавать, – звонко сообщила одна из Борисовых племянниц.

– Кал! – хором поправили ее взрослые. Есенька покраснела.

– В двести второй кабинет, – дрогнувшим голосом сказала клиентка. Рука у нее тоже дрогнула, и Элина вырвала деньги, запихнула во внутренний карман жилета, даже не пересчитывая, и, расталкивая соплеменников, пошла в коридор.

Примерно на половине пути она услышала, как за спиной девочка спрашивает:

– А двести второй, это где?!

– Я знаю, – сказала Элина, и в коридор ее вынесло уже без усилий, живым человеческим потоком.

Побледневшая клиентка хваталась то за сердце, то за голову.

Элина старалась не хохотать.

Тем временем настал час Икс. Тот самый час, когда УЗИ-обследование должно было показать, наконец, мальчик или девочка растет у Есеньки в животе. Есенька впервые за всю беременность заволновалась. Предсказательница предсказательницей, но вдруг все-таки девочка? В очередь на УЗИ записывали за две недели. Обе недели Есенька рассматривала уши Лельки и убегала плакать в подушку. Лелька краснела и тоже убегала плакать в подушку – от обиды. Джонни задумчиво щупал себе уши, шатаясь по квартире, и порой на полчаса застывал перед зеркалом в прихожей. Семейный альбом никому не приносил облегчения. Сколько ни штудировали его Алмазовы, не смогли найти ни одного случая, когда ребенок ушами удавался не в отца. Бывало, рождались дети с материнскими глазами, носом, губами, овалом лица или всем сразу. Но гены алмазовских ушей оказались просто сверхъестественно стойкими.

В доме царило уныние.

Процессия в поликлинику почти напоминала похоронную. Никто не шутил и не переговаривался. Свекровь молча, мрачно и решительно вела Есеньку под руку. У Есеньки дрожали губы. Остальные поминутно щупали себе уши или косились на уши родственников и свойственников, оказавшихся в поле видимости.

С приходом Есеньки и ее вечной группы поддержки очередь на УЗИ увеличилась на глаз сразу вдвое.

Сидение с полным пузырем только еще больше угнетало бедную молодуху. Физические страдания увеличивали мучения моральные стократно. Из глаз у Есеньки текли безостановочные полноводные ручейки, распухший нос она даже не вынимала из огромного носового платка.

В кабинет разрешили войти только вдвоем. За дверь было сунулся Джонни, но бабушка осадила его коротким поворотом головы. Не было ни малейшего сомнения, что честь увидеть наследника на экране первой принадлежала матриарху семьи. Если бы Джонни не был так взволнован, он сообразил бы это и сам, так что бабушка тут же милостиво выдала ему прощение за случайную дерзость мягчайшей улыбкой и величественно вплыла в кабинет УЗИ, а потом втянула за собой вставшую было в нерешительности Есеньку.

Дверь закрылась. Джонни и остальным очень хотелось подсмотреть, но насколько Есеньке надо заголяться при процедуре, не знал никто, так что на всякий случай Джонни привалился к двери, пресекая любые попытки родственников поддаться искушению подсмотреть.

За дверью было тихо. Причем довольно долго.

Вдруг в спину Джонни бухнуло, раз и другой. Едва он успел отлепиться от двери, как из кабинета выбежала его жена, вся красная и встрепанная, и стремглав помчалась по коридору, придерживая живот. Переглянувшись, сразу несколько цыганок бросились следом. Джонни заглянул в кабинет и увидел бабушку, нависающую над узистом. Они о чем-то тихо говорили. Бабушка кивала. Узист подал ей выползшую из принтера бумажку, и Алмазова-самая-старшая так же величественно, как входила, вышла в вестибюль.

– Кто? – хором прошептали оставшиеся с Джонни цыгане. На окнах дрогнули от дуновения занавески, у фикусов и геранек закачались листочки.

Бабушка подняла над головой распечатанный снимок. В белесых разводах на черном фоне можно было смутно угадать голову, руки, ноги и пуповину.

– Мальчишка, – торжественно сказала бабушка.

На этот раз цыгане не сдерживались. От мощного крика «Ура!» фикусы и занавески закачались уже по всей поликлинике.

Теперь обе семьи, Есенькина и Борисова, занялись приготовлением приданого. Хипстерская мода на все рукодельное успела добраться и до цыганок. Дома Есенькиных родственников-свойственников заполнились рулонами бязи и байки веселых расцветок, мотками нежнейшей кашемировой пряжи, кружевами, журналами для мам с выкройками конвертов, ползунков, распашонок, чепчиков, пинеток и одеялец, крючками, спицами, катушками ниток и тесьмы.

Вывязывая, прострачивая, пришивая и обшивая, цыганки спорили, какое мужское имя красивее и стильнее. Лагеря было три. За церковнославянских Пафнутиев и Фадеев – потому что модно и солидно. За имена американских кинозвезд – потому что здорово, когда у тебя есть что-то общее с Брэдом Питтом или Ли Пейсом. Наконец, за имена на цыганском языке – потому что необычно.

Самые старые и суеверные цыганки следили, чтоб молодые не вздумали заикнуться, кому подбирается имя и кому шьются держалки для мелочи и покрышки пеленального столика. Мало ли что, возьмешь да сглазишь, беременность – дело такое! Считалось, что пеленки прострачиваются – на всякий случай, а имена обсуждаются – чисто теоретически.

Мужчины присматривались и приценивались к автокреслам, кроваткам (очень важно: просто кроватка? кроватка-качалка на полозьях? кроватка с люлькой? кроватка с вынимаемым бортиком?) и коляскам (чем больше коляска-трансформер была похожа на героев фильма «Трансформеры», тем она без сомнений признавалась лучше, но пока что не покупали никакую, надеясь, видимо, найти почти точную копию машино-робота, чтобы торжественно поднести ее молодому отцу в дар… знай наших!).

И все же, хотя всяк знал, кому шилось приданое, ребенок родился вовремя и на удивление легко. Был он, как и предсказано, мальчик. Назвали его Михаилом.

Бабушка Алмазова проставилась бабушке Игнатьевой дорогущим вином за отличную идею и отдельный подарок сделала актрисе народно-драматического театра «Артель» Ксении – за удачную игру.

Алмазовым-молодым подарили три кроватки, две коляски и четыре автокресла.

А уши у Михаила, конечно, были что надо. Видные у Михаила были уши. И ну и что.

Сноски

1

Ты что ж это делаешь, окаянный? (белорус.)

(обратно)

2

Зачем? (белорус.)

(обратно)

3

Седьмая вода на киселе (белорус.).

(обратно)

4

Нищий? (белорус.).

(обратно)

5

Хорошо! Молодчина девка! (белорус.)

(обратно)

6

Какой же холод! (белорус.)

(обратно)

7

Красавица (белорус.).

(обратно)

Оглавление

Дмитрий Емец Отец

Анна Хрусталева Станция Лида

Илия Кочерина Идиетка

Александр Снегирёв Тирекс серебристый

Марина Туровская Динозавр

Анна Аркатова Девочка

Ильдар Абузяров Муж на день Пацифистский рассказ

Мария Воронова Непрошеные гости

Евгений Новиков Сердечному другу

Улья Нова Динина любовь

Галия Мавлютова Как карта ляжет…

Роман Сенчин День рождения

Галина Врублевская Мавританский газон

Марина Белкина Небо. Вертолет. Олимпийский Мишка

Алиса Лунина Дети Марии

Ирина Щеглова Он назвал меня мамой

Мария Ануфриева Прямо с койки

Стелла Прюдон Наш с мамой сын

Елена Настова Души древних

Лилит Мазикина Ее большая цыганская беременность Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg