«Чудо на Гудзоне»

Чудо на Гудзоне (fb2) - Чудо на Гудзоне (пер. Элеонора Игоревна Мельник) 4902K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Чесли Салленбергер - Джеффри Заслоу

Чесли Б. «Салли» Салленбергер, Джеффри Заслоу Чудо на Гудзоне

Capt. Chesley «Sully» B. Sullenberger with Jeffrey Zaslow

HIGHEST DUTY: MY SEARCH FOR WHAT REALLY MATTERS

© 2009 by Chesley B. Sullenberger. Published by arrangement with William Morrow, an imprint of HarperCollins Publishers.

© Мельник Э., перевод на русский язык, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Отзывы на книгу «Чудо на Гудзоне»

«Рассказ Салленбергера о том, как он вел свой искалеченный реактивный самолет, заставив его благополучно спланировать на реку Гудзон, – это просто бомба…»

Cleveland Plain Dealer

«Книги героев, не похожих на героев, которые попадают на первые страницы газет, всегда вызывают подозрения. Но когда читаешь, как Салленбергер превращается из пятилетнего мальчика, который хочет летать на самолетах, в пилота истребителя, а затем становится 57-летним «седовласым мужчиной, чьи руки управляют Airbus A320 над Манхэттеном», становится ясно, что это действительно та история, которую стоит рассказать… Салленбергер честно говорит о том, как отразилось на его браке пристальное внимание общества, и о трудностях, которые он и его семья преодолевали на протяжении всей его карьеры в коммерческой авиации. Нельзя недооценивать и вклад Заслоу; как и в книге Рэнди Пауша «Последняя лекция», он, оставаясь в тени, помогает Салленбергеру заглянуть за пределы того мгновения, которое разжигает интерес читателя… Результат получился столь же драматичный, сколь и вдохновляющий».

Publishers Weekly

«Салленбергер предстает перед нами как притягательно скромный, откровенный человек – эта манера сохраняется в его непринужденном, без прикрас рассказе о техасском детстве, о мальчишеской страсти к полетам, о годах учения в Академии ВВС США, о военной карьере в мирное время и об опыте работы в гражданской авиации, где процедуры безопасности стали своего рода фирменным знаком… Книга представляет ценность для всех, кому интересно разобраться, каким образом жизнь, прожитая в соответствии с принципами, готовит человека к высшему испытанию».

Kirkus Reviews

«Одной из примечательных сторон биографии Салленбергера, о которых мы узнаем [из этой книги], была его профессиональная деятельность по совершенствованию действий экипажа самолета в условиях чрезвычайных ситуаций, что перекликается со знаменитой репликой Уинстона Черчилля в фильме «Черчилль» (The Gathering Storm, 1948) о спасении Британии в 1940 году: «Вся моя прежняя жизнь была всего лишь подготовкой к этому часу и этому испытанию». Эти драматические мемуары позволяют заглянуть в мир профессии пилота, завораживая читателя ликующим рассказом о предотвращенной катастрофе».

Booklist

«В ткань повествования вплетено множество рассказов о жизненных уроках, которые он усвоил на собственном опыте, и о его стремлении делать добрые дела, когда появляется шанс… Мне понравилась проводимая им связь между семьей и полетами и рассказ о том, как страдают родные и близкие, когда отец и муж часто отсутствует дома. Тем не менее Салли пересказывает много трогательных семейных эпизодов с участием дочерей и жены Лорри и говорит о том, как драгоценно для него проведенное с ними время… Не пропустите эту книгу – история Салли великолепна. Его скромность достойна особого внимания».

Times Record News (Wichita Falls, Texas)

«Это именно та книга, которую можно было ожидать от ныне легендарного Салли Салленбергера. В своих мемуарах пилот рейса 1549 компании US Airways, совершивший столь памятное приводнение на реку Гудзон в январе [2009 года], честен, сдержан и точен. Салленбергер не склонен к полетам фантазии – в сущности, он как раз тот самый летчик, которого вы выбрали бы для этой работы, если бы это зависело от вас. Его книга отражает те же личные качества».

BookPage

Посвящается моей жене Лорри и моим дочерям, Кейт и Келли.

Вы – три самых важных человека в моей жизни, и я люблю вас сильнее, чем способны выразить слова.

Эта книга также посвящается пассажирам и экипажу рейса 1549 и их родным.

Наш союз, возникший благодаря событиям 15 января 2009 года, будет вечным в наших сердцах и умах.

I. Рейс, который невозможно забыть

Этот полет длился всего несколько минут, но многие его подробности по-прежнему ярки и свежи в моей памяти.

Ветер был северный, а не южный, что для этого времени года довольно необычно. И колеса моего шасси, катясь по грунтовой взлетно-посадочной полосе в техасской глубинке, издавали характерный грохочущий звук. Помню запах паров машинного масла, вплывавший в кокпит[1], когда я готовился к вылету. И еще в воздухе витал аромат свежескошенной травы.

Отчетливо помню ощущение своего тела – обостренное чувство бдительности – когда вырулил на исполнительный старт, пробежался по чеклисту[2] и приготовился к взлету. И еще всплывает момент, когда самолет поднялся в воздух, и другой – всего три минуты спустя, – когда я должен был вернуться на землю, предельно сосредоточившись на текущих задачах.

Все эти воспоминания по-прежнему со мной.

За свою жизнь пилот может взлетать и приземляться тысячи раз, и очень многие из этих взлетов и посадок словно сливаются в одно ускоряющееся размытое пятно. Но почти всегда у любого пилота или летчика случается какой-то конкретный полет, который бросает ему вызов, или учит его чему-то, или каким-то образом меняет его самого, и каждое чувственное мгновение этого переживания впечатывается в сознание навсегда.

В моей жизни было несколько незабываемых полетов; они продолжают жить в моем разуме, порождая шквал эмоций и давая пищу для размышлений. Один из них холодным январским днем 2009 года привел меня к нью-йоркской реке Гудзон. Но, пожалуй, наиболее ярким был тот эпизод, который я только что описал: мой первый самостоятельный полет, состоявшийся на исходе субботнего дня на поросшей травой взлетно-посадочной полосе в Шермане, штат Техас. Это произошло 3 июня 1967 года, тогда мне было шестнадцать лет.

Именно тот полет и еще несколько других всплывают в моей памяти, когда вспоминаю все те факторы, которые сформировали меня как юношу, мужчину и пилота. И в небе, и на земле в этом процессе участвовали многие серьезные события, уроки и переживания – и многие люди. Я благодарен им всем. Все эти моменты моей жизни словно откладывались на депозит в банке – до тех пор, пока они мне не понадобятся. Стараясь совершить безопасную посадку рейса 1549 на Гудзон, я почти подсознательно опирался на их опыт.

Когда мне было четыре года, я пару месяцев хотел быть полицейским, а потом решил, что стану пожарным. Однако уже к тому времени, как мне исполнилось пять, я точно знал, что хочу делать в своей жизни, а именно – летать.

Мое решение ни разу не поколебалось с тех пор, как подобная мысль пришла мне в голову. Или, точнее, пронеслась у меня над головой – в виде реактивных истребителей, которые крест-накрест расчерчивали небо над домом моего детства в окрестностях города Денисон, штат Техас.

Мы жили у озера, на небольшом клочке земли, в девяти милях (14,5 км) от авиабазы ВВС Перрин. Это была глухая сельская глубинка, и самолеты летали очень низко, примерно на высоте 3000 футов (914,4 м), и их приближение всегда можно было услышать издалека. Папа давал мне бинокль, и я нетерпеливо вглядывался вдаль, в горизонт, гадая: что там, за ним? Это разжигало во мне жажду странствий. А уж если дело касалось реактивных самолетов, то, что было «там», становилось особенно волнующим, поскольку оно все приближалось и приближалось ко мне – и на огромной скорости.

Мое детство пришлось на 1950-е годы; тогда эти небесные машины были гораздо более шумными, чем современные истребители. Тем не менее я не припомню ни одного человека в нашей части Северного Техаса, который возмущался бы их шумом. Незадолго до этого мы победили во Второй мировой войне, и ВВС вызывали у американцев чувство гордости. Лишь десятилетия спустя, когда жители поселков, расположенных неподалеку от воздушных баз, начали поговаривать о шуме, летчики сочли нужным как-то ответить на эти жалобы. Они стали щеголять наклейками на бампере: «РЕВ РЕАКТИВНОГО САМОЛЕТА – ЗВУК СВОБОДЫ».

В самолетах меня завораживало все: издаваемые ими различные звуки, их внешний вид, законы физики, которые позволяли им стремительно проноситься по небу; но особенно – люди, которые управляли ими с очевидным мастерством.

Я собрал свою первую модель самолета, когда мне было шесть лет. Это была уменьшенная копия Spirit of St. Louis («Дух Сент-Луиса»), на котором летал Чарльз Линдберг. Я много читал о «счастливчике Линди» и понимал, что на самом деле совершить полет через Атлантику ему помогла вовсе не слепая удача. Он планировал. Он готовился. Он был терпелив. Вот что делало его героем в моих глазах.

К 1962 году, когда мне исполнилось одиннадцать, я уже читал запоем любые книги и журналы со статьями о полетах, какие только удавалось раздобыть. В том же году состоялся и мой первый полет на самолете. Моя мама, учительница начальных классов, предложила мне сопровождать ее на съезд ассоциации учителей и родителей нашего штата в Остине; этот полет был первым в жизни и для нее.

Аэропорт – Даллас/Лав-Филд – находился в 75 милях (120,7 км) к югу от нашего дома, и когда мы туда приехали, он показался мне волшебным местом, где обитали небожители. Пилоты. Стюардессы. Хорошо одетые пассажиры, летевшие по своим делам.

В здании аэропорта мое внимание привлек недавно установленный памятник техасскому рейнджеру. На табличке было написано: «ОДИН БУНТ – ОДИН РЕЙНДЖЕР», а ниже приводилась легендарная история о беспорядках, случившихся в одном маленьком городке в 1890-е годы. Местный шериф призвал отряд рейнджеров остановить насилие, и когда в городке объявился только один рейнджер, горожане были в шоке. Они попросили о помощи, и теперь им казалось, что в помощи отказано. «Сколько у вас бунтов? – согласно легенде, спросил рейнджер. – Если всего один, то вам и нужен всего один рейнджер. Я о нем позабочусь».

В тот день в аэропорту я увидел еще одного героя. Я был буквально заворожен первым проектом космических полетов, получивших название «Меркурий», и пришел в восторг при виде невысокого худого мужчины, который пересекал здание аэропорта. На нем был костюм с галстуком и шляпа, и лицо его было мне знакомо. Я узнал его по телепередачам: это лейтенант-полковник[3] Джон «Шортли» Пауэрс, «голос» Центра управления полетами. Правда, я так и не смог заставить себя приблизиться к нему. Вряд ли человека, который запросто общался со всеми астронавтами, заинтересовал бы 11-летний мальчишка, дергающий его за полу пиджака.

День выдался облачный, немного дождливый, и мы вышли на перрон, чтобы подняться по трапу на борт нашего самолета Convair 440, принадлежавшего компании Braniff Airways. На маме были белые перчатки и шляпка. Я был в спортивном пиджаке и слаксах. Так люди путешествовали в те времена. Надевая свои лучшие наряды.

Наши места располагались по правому борту лайнера. Мама и сама с удовольствием села бы у иллюминатора, но она хорошо меня знала. «Садись к окошку», – сказала она, и, прежде чем самолет сдвинулся хотя бы на дюйм, я прижался лицом к стеклу, жадно впитывая впечатления.

С округлившимися глазами я следил, как самолет разбегается и начинает взлет. В голове сверкнула мысль: все, что есть на земле, сверху напоминает схему игрушечной железной дороги. А вторая мысль – что я хочу эту жизнь в воздухе для себя.

Прошло еще несколько лет, прежде чем я снова поднялся в небо. Когда мне исполнилось шестнадцать, я спросил отца, можно ли мне брать уроки пилотирования. Отец служил стоматологом-хирургом в ВМС США во время Второй мировой войны. Он очень уважал авиаторов и прекрасно видел мое увлечение полетами. Через одного своего друга он узнал имя пилота сельскохозяйственной авиации, Л. Т. Кука-младшего, у которого была взлетно-посадочная полоса на собственном поле неподалеку от нас.

До Второй мировой войны мистер Кук работал инструктором федеральной правительственной программы подготовки гражданских пилотов. В то время изоляционисты выступали против вступления США в войну в Европе. Но президент Рузвельт понимал, что Соединенные Штаты, вероятно, вмешаются в конфликт, и тогда им понадобятся тысячи квалифицированных пилотов. Начиная с 1939 года летчики-ветераны, такие как мистер Кук, были призваны обучать летному делу гражданских лиц, чтобы те были наготове, когда – и если – будет объявлена мобилизация. В то время программа вызывала множество споров, но, как показала история, все эти подготовленные летчики помогли союзникам выиграть войну. Мистер Кук и другие подобные ему летчики-инструкторы стали невоспетыми героями Америки.

Когда я познакомился с ним, это был деловитый, энергичный мужчина лет шестидесяти. Бо́льшую часть времени он занимался обработкой полей, но если встречал человека, обладающего нужными для полетов сообразительностью и темпераментом, мистер Кук брал такого в ученики.

Догадываюсь, что понравился ему. Я был довольно рослым, спокойным и вдумчивым подростком, к тому же вежливым, потому что родители учили меня быть почтительным со старшими. Я представлял собой классический тип интроверта, а мистер Кук не относился к числу тех, кто любит поболтать. Он видел мое серьезное отношение к полетам и нескрываемый энтузиазм, несмотря на скромное поведение. Он сказал, что будет брать с меня по шесть долларов за час за пользование самолетом. Это была «сумма брутто», поскольку в нее входили расходы на горючее. За свое время, потраченное на мою подготовку, он запросил еще по три доллара в час. Мои родители платили за самолет, так что за 30-минутный полет я был должен ему всего полтора доллара как инструктору. Я выплачивал свою долю из денег, которые зарабатывал в качестве церковного служки.

У меня хранятся летные книжки за десятки лет, описывающие тысячи полетов. Моя первая книжка начиналась записью, датированной 3 апреля 1967 года, когда мистер Кук впервые взял меня с собой в получасовой полет. Мы летали в двухместном тандемном Aeronca 7DC. Это была простая модель самолета с одним винтовым двигателем, выпущенная в конце 1940-х годов. Не было даже радио. Я получил доступ к управлению практически с первых же минут полета.

Я сидел впереди, а Кук сзади, где у него была собственная панель управления, и он, как говорят пилоты, «подстраховывал» меня. Это означало, что он постоянно держал руки над ручкой управления, чтобы мгновенно перехватить управление, если я ошибусь. Он следил за каждым моим движением и давал указания, стараясь перекричать шум мотора. Как делали в те далекие годы многие летчики, мистер Кук пользовался картонным мегафоном, чтобы направлять звук своего голоса прямо мне в ухо. Он открывал рот только тогда, когда это было необходимо, и похвала из его уст была редкостью. И все же в последующие недели я интуитивно почувствовал, что он считал меня толковым парнем с «правильными инстинктами». Кроме того, я каждый вечер занимался теорией полета дома, взяв курс подготовки по переписке, чтобы сдать письменный экзамен и получить лицензию частного пилота. Мистер Кук видел мою преданность делу.

Иногда я приезжал на урок, а его на месте не оказывалось. Тогда я отправлялся в город, потому что точно знал, где его найти: он пил кофе в местной закусочной «Дэйри Куин». Он допивал чашку, оставлял на столике чаевые, и мы ехали обратно на его поле.

За следующую пару месяцев он дал мне шестнадцать уроков, каждый из которых продолжался около получаса в воздухе. К 3 июня я налетал в общей сложности семь часов и двадцать пять минут. В тот день мы вместе поднялись в воздух, а спустя десять минут он похлопал меня по плечу.

– Хорошо, – сказал он. – Заходи на посадку и подруливай к ангару.

Я сделал то, что было мне велено, и когда мы оказались на месте, он спрыгнул на землю.

– Ладно, – сказал он. – Теперь трижды взлетишь и приземлишься – сам.

Он не пожелал мне удачи. Это было не в его правилах. Я не говорю, что он был грубым или бесчувственным человеком. Просто таким был его подход ко всему – прозаичным. Очевидно, он решил про себя: Парень готов. Пусть летит. Он рассчитывал, что я не рухну с неба.

В наши дни подросток не смог бы так скоро самостоятельно подняться в небо. Самолеты стали сложнее. Существуют всевозможные требования и вопросы страховки, о которых необходимо позаботиться, прежде чем ученик полетит сам. Усложнилась система управления воздушным движением. И, возможно, сами инструкторы тоже больше нервничают, осторожничают и стараются оградить своих учеников.

Но в тот день в сельской глубинке Техаса мне не пришлось иметь дело с диспетчерским контролем или сложными правилами. Были только я, самолет и мистер Кук, который наблюдал за мной с земли.

Поскольку ветер дул с севера, мне пришлось вырулить на противоположный конец летной полосы, чтобы взлететь против ветра. Это направление не было для меня привычным, но я сориентировался и приготовился к взлету.

Полоса понижалась к югу, а к северу взбиралась в горку. И хотя мистер Кук совсем недавно выкосил на ней траву, она была далеко не такой гладкой, как асфальтированная ВПП (взлетно-посадочная полоса) или выровненная лужайка.

Впервые в жизни стоя в начале взлетной полосы, я проверил обороты двигателя и давление масла. Убедился, что рули направления и высоты и элероны работают нормально. Прошелся по всем предполетным пунктам чеклиста. И, сжав пальцы на ручке управления, сделал глубокий вдох, перевел рычаг управления двигателем в режим взлета и начал разбег. Мистер Кук предупредил, что теперь я оторвусь от земли быстрее, чем прежде. Почему? Потому что без него самолет стал легче.

Когда самолет такого типа разбегается по ВПП и готов к взлету, он просто поднимается в воздух. Но когда пилот-новичок готов к полету без сопровождения, кто-то должен сказать ему об этом. Этим «кем-то» стал для меня немногословный мистер Кук, который кивнул мне, стоя у полосы, когда я поднимался в воздух, и потом его фигура на поле подо мной становилась все меньше и меньше. И я был ему за это благодарен.

Поднявшись на высоту 800 футов (243,84 м) над землей, а затем облетая поле по кругу, я проникся радостным ощущением свободы. Чувствовал и определенную степень своего мастерства. Слушая, наблюдая, задавая вопросы и усердно занимаясь, я кое-чего достиг. И вот он я – один в воздухе.

Не думаю, что в тот момент улыбался своей удаче. Я был слишком занят и сосредоточен, чтобы позволить себе улыбнуться. И знал, что Кук наблюдает за мной из-под козырька своей бейсболки, запрокинув голову. Я желал прилично выглядеть в его глазах, сделать все правильно. Мне не хотелось, чтобы после моего приземления у него появился длинный список поводов для критики.

В полете я словно слышал его слова: Пользуйся рулем направления, чтобы управление было координированным. Хотя его самого не было на борту, его голос по-прежнему сопровождал меня.

Я был слишком занят, чтобы любоваться окрестностями. Самолет пролетал над небольшим прудом, по левому борту от меня находился городок Шерман. Но моей целью было не наслаждение окрестными красотами. Моя задача – сделать все достаточно хорошо, чтобы мистер Кук позволил мне повторить это снова.

Он дал мне задание проделать обычный прямоугольный маршрут («коробочку») вокруг взлетно-посадочной полосы, который занимал около трех минут полетного времени, чтобы я мог выполнить заход на посадку, касание полосы, снова подняться в воздух, а затем развернуться и повторить действия еще раз. Я должен был проделать все это трижды, прежде чем зайти на окончательную посадку.

Весь мой первый опыт одиночного полета занял около девяти минут, но я понимал, что первый шаг – решающий. Не зря читал литературу: в 1903 году Орвилл Райт во время своего первого полета преодолел расстояние в 40 ярдов (около 36,5 м), поднялся на высоту 20 футов (6,1 м) над землей и продержался в воздухе всего 12 секунд.

Мистер Кук встретил меня на земле, и, когда я заглушил двигатель, сказал, что сделано все, о чем он просил. Не было никаких фраз типа «молодчина, парень», но я знал, что выдержал экзамен. Он сказал мне, что бо́льшую часть лета будет занят обработкой полей на своем втором самолете, так что я могу продолжать брать его «аэронку» и тренироваться самостоятельно. Мы договорились, что каждые несколько дней я буду приезжать, чтобы оттачивать свои навыки, в одиночку поднимаясь в небо, и это будет стоить мне шесть долларов в час.

Теперь, в мои пятьдесят восемь лет, у меня за плечами 19 700 часов летного времени. Но я отсчитываю свой профессиональный опыт от того самого дня. Он стал поворотным моментом. Хотя к тому времени я провел в небе меньше восьми часов, мистер Кук помог мне поверить в собственные силы. Он позволил мне понять, что я способен благополучно поднять самолет в воздух, а затем благополучно посадить его на землю. Тот первый одиночный полет послужил подтверждением: полеты станут для меня средством зарабатывать на жизнь – и самой жизнью.

В то время я не зацикливался на этой мысли, но теперь понимаю, что мое вступление в мир пилотирования было традиционным. Именно так люди учились летать с зарождения авиации: старший пилот-ветеран учил новичка азам, взлетая с поросшей травой взлетно-посадочной полосы.

Я окидываю взглядом прошлое и осознаю, как мне повезло. Это было замечательное начало.

В моей средней школе никто не мечтал стать летчиком, так что я был одинок в своем увлечении. Да, у меня были друзья, но многие дети видели во мне этакого стеснительного, усердного, серьезного мальчика, который вечно не отрывал взгляда от руководств по летной эксплуатации и, когда меня ни спроси, уезжал на летное поле. Я был не особенно легок в общении. Куда уютнее находиться в кокпите.

В каком-то смысле я быстро повзрослел на той техасской ВПП, узнав многое из того, что помогло мне увидеть как возможности, имеющиеся в жизни, так и ее огромные риски.

Однажды на пути к ангару мистера Кука я заметил разбитый Piper Tri-Pacer, белый с красной полосой, рухнувший в поле у северного конца ВПП. Мистер Кук поведал мне его историю. Один его друг заходил на посадку, приближаясь к посадочной полосе. Ему нужно было пересечь федеральную магистраль 82. Он слишком поздно осознал, что вдоль дороги тянулась высоковольтная линия электропередачи с проводами на высоте в 20 футов (6,1 м). Он задрал нос самолета, чтобы не зацепить провода, но в результате этого маневра потерял скорость и высоту. Самолет врезался носом в землю, пилот погиб мгновенно.

Никто еще не приехал, чтобы убрать разбитый самолет, и он по-прежнему лежал в конце ВПП. Я прошел пешком четверть мили, отделявшие его от ангара, и заглянул внутрь забрызганного кровью кокпита. В те дни самолеты были снабжены только поясными привязными ремнями, а не многоточечными плечевыми, и я сделал вывод, что пилот, должно быть, с огромной силой ударился головой о приборную панель. Я попытался представить себе ход событий – его старания не задеть линию электропередачи, потерю скорости, страшное крушение… Я заставил себя заглянуть в кокпит и рассмотреть его. Проще было бы отвести взгляд, но я не стал этого делать.

Это был серьезный отрезвляющий момент для 16-летнего юнца, и он произвел на меня огромное впечатление. Я осознал, что летать на самолете – значит не совершать ошибок. Нужно держать под контролем все. Нужно остерегаться проводов, птиц, деревьев, тумана, при этом следить за всем происходящим в кабине. Нужно быть бдительным и настороженным. Одинаково важно знать, что возможно, а что – нет. Один простой промах мог означать гибель.

Я обдумал все эти мысли, но та печальная сцена не вызвала замешательства. Я поклялся изучить все, что необходимо знать, чтобы свести риск к минимуму.

Я знал, что ни в коем случае не хочу стать трюкачом – это могло привести к гибели, но не отказывал себе в маленьком удовольствии. Я просил родителей и младшую сестру выйти из дома в назначенное время, а потом пролетал над ними и покачивал крыльями, здороваясь. Мы жили в настолько малолюдной местности, что здешние правила безопасности позволяли мне пролетать над домом на высоте всего 500 футов (152,4 м). Моего лица они, конечно, разглядеть не могли, зато видели, как я им машу.

К октябрю 1968 года, налетав больше 70 часов, я был готов попытаться сдать экзамен на получение лицензии частного пилота, для чего требовалось совершить «контрольный полет» с экзаменатором из FAA (Федеральное управление гражданской авиации США). Я прошел испытание, что позволило мне отныне летать с пассажиром.

Я решил, что почетное право стать моим первым пассажиром принадлежит матери, и моя летная книжка свидетельствует, что я взял ее в полет 29 октября 1968 года, на следующий день после получения сертификата. Рядом с датой этого полета я нарисовал маленькую звездочку – как знак особой важности момента. В 1960-е годы это было эквивалентом смайлика в электронной почте.

В тот день мама, казалось, совсем не нервничала, а лишь испытывала чувство гордости. Помогая ей устроиться на заднем сиденье и пристегивая ремни, я рассказывал о звуках, которые она услышит, о том, что мы увидим, и какие ощущения появятся у нее в животе. Полагаю, положительная сторона моей серьезности заключается в том, что я кажусь людям ответственным и знающим человеком. Я никогда не был нарушителем правил, и поэтому мама верила в меня. Она просто села, откинулась на спинку кресла, отдав свою жизнь в мои руки, не испытывая ни малейшего желания критиковать меня или донимать ненужными советами. Она позволила мне покатать ее по небу, а когда мы приземлились, обняла меня.

Возможность возить пассажиров открыла для меня новый мир, и я, покатав последовательно сестру, отца, бабушку и дедушку, смог набраться храбрости и пригласить в полет пассажирку, не состоящую со мной в родстве. Ее звали Кэрол, хорошенькая стройная девушка с каштановыми волосами, носившая очки. Мы вместе учились в школе Денисона и пели в нашем церковном хоре. Я был влюблен в нее, и мне нравилось думать, что она тоже не обделяет меня вниманием. Есть красивые девушки, которые знают об этом и могут позволить себе роскошь «выезжать» на своей красоте. В привлекательной Кэрол не было и следа манерности, свойственной таким девушкам. Она не отличалась общительностью, однако держалась открыто и дружелюбно, что привлекало к ней людей.

Ни одна девушка не выражала особого интереса к моим занятиям пилотированием. До выхода на экраны фильма «Лучший стрелок» было еще далеко, а мне самому было далеко до Тома Круза. Кроме того, пилотирование воспринималось как абстрактное понятие. Никто не видел, как я летаю. Я не зарабатывал решающий тачдаун, и моя фотография не появлялась в местной газете. Все, что я делал, происходило не на виду, а высоко в небе. Если я упоминал о полетах в разговорах с девушками, это никогда не производило на них особого впечатления. Порой казалось, что эти темы для них скучны. Или, может быть, я не мог найти верных слов, чтобы передать все великолепие полета.

Как бы там ни было, я решил проверить, удастся ли мне заинтересовать Кэрол. Она была молчуньей – в этом отношении мы с ней похожи, – так что с ней нередко становилось трудно поддерживать разговор. Спросив ее, не хочет ли она полетать со мной, я ни на что не рассчитывал. Даже изъяви она такое желание, подозревал я, родители бы ей не позволили этого. Но она спросила разрешения, и они согласились отпустить ее в 45-минутный полет через Арканзас и реку Пото к городку Форт-Смит, штат Арканзас.

Это была для меня своеобразная попытка пригласить девушку на свидание, и я пришел в восторг от того, что оно состоится. Оглядываясь назад, понимаю, насколько поразительно, что ее мама и папа нам не отказали. В сущности, они позволили мальчишке, которому еще не исполнилось и семнадцати, повезти их несовершеннолетнюю дочь через границу штата. Да еще и в легкомоторном самолете!

И мы отправились в полет. Был ясный холодный день, стоял штиль при хорошей видимости. Местность просматривалась на многие мили во всех направлениях. Самолеты – создания шумные, так что во время полета разговаривать затруднительно. Я кричал ей: «Это Ред-Ривер там, внизу!» – а она вопила в ответ: «Что?!» – и мне приходилось повторять заново. Но я был счастлив, что она летит со мной.

Мы летели на самолете Cessna 150, который я взял в аренду на два часа. Это был миниатюрный самолет, в котором едва хватало места для двух человек, сидящих бок о бок. Вся ширина кабины составляла около трех футов (90 см), и я своим правым бедром касался левого бедра Кэрол. Иначе сесть было просто невозможно.

Вообразите меня, семнадцатилетнего парня, рядом с красивой девушкой: на протяжении двух часов наши ноги прижаты друг к другу, наши руки то и дело соприкасаются. Я ощущал аромат ее духов; впрочем, может быть, это был шампунь. Время от времени она перегибалась через меня, чтобы бросить взгляд на виды, открывающиеся из моего окна, и тогда ее волосы задевали мою руку. Для меня это был новый опыт – осознание того, что полет может быть настолько чувственным переживанием.

Было ли мне трудно сосредоточиться на управлении? Нет. Полагаю, это просто еще один пример того, как пилот должен уметь разделять сферы внимания. Я полностью осознавал присутствие Кэрол, но при этом не терял ни сосредоточенности на своей задаче, ни чувства ответственности. Я хотел поухаживать за ней, но самой важной моей задачей было обеспечить ее безопасность.

Из наших отношений потом ничего особенного не вышло. Но тот полет – когда я сидел так близко от нее, выкрикивал названия ориентиров на земле Техаса, повел ее обедать в аэропорту Форт-Смита… в общем, это просто приятное, теплое воспоминание.

У пилота могут быть за плечами тысячи взлетов и посадок, и большинство из них ничем не примечательны. Однако некоторые из них он не забудет никогда.

В последний раз я побывал на взлетной полосе Л. Т. Кука в конце 1970-х годов. В начале 1980-х годов я потерял с ним связь, а позднее узнал, что у него обнаружили рак и удалили несколько опухолей на шее и челюсти. Кое-кто высказал предположение, что его недуг был результатом воздействия химикатов для обработки полей, которые он распылял изо дня в день. Он умер в 2001 году.

После экстренной посадки рейса 1549 компании US Airways на реку Гудзон я получил тысячи электронных и обычных писем с выражениями благодарности за то, что сделали я и мой экипаж для спасения всех 155 пассажиров, находившихся на борту. В одной пачке таких писем я с волнением обнаружил записку от вдовы мистера Кука, от которой много лет не получал весточек. Ее слова воодушевили меня: «Эл-Ти ничуть не удивился бы, – писала она, – но наверняка был бы доволен и горд».

Во многих отношениях все мои наставники, герои и любимые люди – те, кто учил меня, подбадривал и видел во мне потенциал, – были рядом со мной в кабине рейса 1549. Мы лишились обоих двигателей. Это была крайне тяжелая ситуация, но в меня было вложено немало знаний, и все они исправно мне послужили. Уроки, преподанные мистером Куком, были частью того, чем я руководствовался во время этого пятиминутного полета. Он был опытным пилотом, мастером ручного управления – и тот мой день над Нью-Йорком определенно был днем, когда ручное управление решало исход.

С тех пор я немало размышлял обо всех тех замечательных людях, которые много значили для меня; о сотнях книг по пилотированию, которые проштудировал; о трагедиях, которым не раз был свидетелем в свою бытность военного летчика; о приключениях и неудачах в своей карьере пилота, о любви к полету и о давних воспоминаниях.

Я пришел к пониманию того, что мой путь к реке Гудзон начался вовсе не в аэропорту Ла-Гуардия. Он начался несколькими десятилетиями раньше – в доме моего детства, на травяном летном поле мистера Кука, в небе над Северным Техасом, в калифорнийском доме, где я живу со своей женой Лорри и нашими двумя дочерями, и в кабинах всех реактивных самолетов, на которых довелось летать к горизонту.

Рейс 1549 не просто один пятиминутный полет. Вся моя жизнь благополучно привела меня к этой реке.

II. Жизнь пилота

Мне повезло открыть в себе любовь к полету в раннем возрасте и потом удовлетворять эту страсть день за днем. Повезло, что кое-что давалось мне само собой: к примеру, у меня было достаточно хорошее зрение, чтобы стать пилотом истребителя. И еще повезло, когда я ушел из ВВС, найти работу пилота гражданской авиации в то время, когда таких рабочих мест было не слишком много.

Я по-прежнему чувствую себя счастливчиком спустя годы, поскольку мне представилась возможность следовать своей любви. В индустрии гражданской авиации имеются свои проблемы, и многие из них могут быть довольно неприятными и утомительными, но я по-прежнему нахожу смысл и удовлетворение в полетах.

Когда управляешь самолетом, скользя над поверхностью земли, не обремененной земным притяжением, тебя охватывает ощущение свободы. В такой момент словно поднимаешься над обыденными мелочами жизни. Уже на высоте в пару тысяч футов открывается более широкая перспектива. Проблемы, которые давят тебя своей огромностью там, внизу, с высоты кажутся не такими значительными, а к тому времени, как поднимешься на высоту 35 тысяч футов (10 668 м), становятся и того меньше.

Мне нравится, что полет – это интеллектуальное испытание, и на протяжении всего пути необходимо заниматься мысленными расчетами. Если изменить угол тангажа[4] всего на один градус, выполняя полет с обычной скоростью гражданского авиалайнера в 7 морских миль (12,96 км) в минуту, то этого достаточно, чтобы увеличить или уменьшить скорость снижения или подъема на 700 футов (213,36 м) в минуту. Я наслаждаюсь всеми этими вычислениями, одновременно продолжая оценивать метеорологические условия и поддерживая координацию с экипажем – бортпроводниками, вторыми пилотами, бригадами техобслуживания, – досконально зная, что может и чего не может делать самолет. Даже когда управление берет на себя автоматика, пилоты должны страховать компьютерные системы собственными мысленными вычислениями. Подобного рода задачи доставляют мне удовольствие.

Мне также нравится делиться с людьми своей любовью к полету. Меня огорчает, что сегодня многие дети не испытывают особого восхищения перед авиацией. Я не раз наблюдал, как детишки проходят мимо кабины пилотов, не обращая на нее никакого внимания: они слишком поглощены своими видеоиграми или аудиоплеерами.

Когда же встречаются дети с живым интересом, которые стараются заглянуть внутрь моего «рабочего кабинета» в передней части салона, их энтузиазм поистине заразителен. Так приятно видеть их восторг к тому, что глубоко небезразлично мне самому! Если мы со вторым пилотом во время посадки пассажиров не особенно заняты, то с радостью приглашаем любознательных малышей посидеть в наших креслах в кабине, задать вопросы, позволяем их родителям сфотографировать своих отпрысков в капитанской фуражке.

Работа пилота имеет осязаемый конечный результат, полезный для общества. Приятно доставить полный самолет – это 183 пассажира – туда, куда им нужно или просто хочется попасть. Моя работа заключается в том, чтобы воссоединять людей с их родственниками и друзьями, привезти их в долгожданный отпуск, или на похороны любимых, или на собеседования по поводу работы. К концу дня, после трех-четырех выполненных рейсов, я успеваю благополучно доставить четыре-пять сотен людей к месту назначения – и чувствую, что чего-то достиг. У каждого из них есть собственная история, свои мотивы, потребности – и оказанная им помощь вызывает в душе чувство удовлетворенности.

Это одна из тех вещей, которая готовит меня к работе и которую я жду с нетерпением.

Я не поцеловал на прощание жену.

Понедельник, половина шестого утра, и я уезжал из дома на четверо суток. По расписанию я должен был пилотировать семь рейсов компании US Airways, последний из которых был запланирован на четверг, 15 января: рейс 1549 из Нью-Йорка в Шарлотт.

Я не поцеловал ее потому, что за эти годы привык, что Лорри спит чутко, и хотя мне нравилось тихонько целовать ее перед каждым отъездом и шептать «я люблю тебя», сделать это в пять тридцать утра было бы нечестно по отношению к ней. Я-то уеду, а она останется лежать в кровати с открытыми глазами, размышляя обо всех делах, которые ей и нашим двум дочерям нужно переделать в предстоящие дни, – и все это без меня и моей помощи.

Несмотря на мою любовь к полетам, постоянные отъезды, без которых немыслима жизнь пилота, тяжело сказывались на нас. Отсутствуя дома примерно по 18 дней в месяц, я упускал добрую половину жизни своих детей.

Мои отъезды – вовсе не показатель того, что моя любовь к полетам перевешивает любовь к жене и детям. На самом деле мы с Лорри поговаривали в последние годы о том, что мне стоило бы заняться чем-то помимо коммерческой авиации, найти для себя занятие, которое позволит мне быть ближе к дому. Несмотря на то что способность человека найти себя заново небеспредельна, я был уверен, что смогу отыскать иной способ удовлетворять финансовые потребности своей семьи, который не будет уступать должности капитана воздушного судна[5]. Но мне хотелось, чтобы это была достойная замена и пригодились преимущества моего жизненного опыта. В то же время моя преданность профессии по-прежнему остается сильной. И Лорри меня знает. Она знает, что́ значат для меня полеты. Мы нашли свои способы справляться с этим.

Так что в тот понедельник, как и во многие другие понедельники, я уехал из дома. Лорри и наши дочери, 16-летняя Кейт и 14-летняя Келли, крепко спали, когда я выехал из гаража нашего дома в Дэнвилле, штат Калифорния, и направился в международный аэропорт Сан-Франциско.

Когда взошло солнце, я уже находился в тридцати пяти милях (56 км) от нашего дома, пересекая залив Сан-Франциско по мосту Сан-Матео. Мне нужно было успеть на рейс в 7:30 утра, вылетающий в Шарлотт, – в качестве пассажира.

У всех экипажей воздушных судов есть собственная база – так называемый домашний аэропорт, и мой расположен в Шарлотте, штат Северная Каролина. Прежде, с начала 1980-х годов, я базировался в Сан-Франциско, когда работал в компании Pacific Southwest Airlines. В 1988 году произошло слияние PSA и USAir, и я стал пилотом USAir. В 1995 году, когда USAir закрыла свою базу в Сан-Франциско, моей базой стал вначале Питтсбург, а затем Шарлотт. Мы с Лорри хотели остаться жить в Калифорнии, поэтому, как и остальные сотрудники, базирующиеся вдали от дома, я принял решение регулярно летать на работу через всю страну. Мы сами выбрали такую жизнь, и я благодарен, что моя авиакомпания позволяет это делать. И все же это довольно утомительно.

Мне не нужно оплачивать билеты на свои рейсы до места работы, но приходится занимать место в очереди на подсадку. Если в салоне нет свободного кресла, я обычно путешествую на откидном сиденье в кабине пилотов. Это мой козырь в рукаве на крайний случай. Однако в основном я предпочитаю сидеть в хвосте самолета, не мешая пилотам делать свою работу. Там я могу почитать книгу или прикрыть глаза и попытаться подремать.

Поскольку я одет в форму, пассажиры порой задают мне вопросы о рейсе, полете, турбулентности или о том, как лучше втиснуть их переполненные сумки на верхнюю багажную полку. Но столь же часто никто не обращает на меня особого внимания.

Так все было и в тот день во время рейса в Шарлотт. Я сидел в самолете, занимая среднее кресло в ряду, такой же безымянный, как и всегда, не представляя, что к концу недели все изменится. Это были последние дни моей прежней привычной жизни в качестве пилота.

Я – приверженец распорядка, и в моей жизни присутствует пунктуальность, которая порой заставляет Лорри раздраженно закатывать глаза. Она говорит, что я слишком склонен к контролю и режиму, и хотя она полагает, что эти склонности – часть комплекса качеств, которые делают меня хорошим пилотом, они же временами превращают меня в человека, с которым нелегко уживаться. Лорри знакома с другими женами летчиков, которые описывают своих мужей точно так же. Как и я, они возвращаются домой после долгих дней отсутствия и пытаются диктовать свою волю, раздражая любимых людей попытками по-своему переставить посуду в посудомоечной машине, найти более эффективный способ хранения вещей. Полагаю, это летчицкая культура – вся система нашей подготовки – делает нас такими организованными. Или, как подозревает Лорри, к этой профессии тяготеют личности определенного типа.

В любом случае, полагаю, я виновен по всем пунктам. Но, возможно, именно мой скрупулезный подход ко всем вещам во многом помогает мне.

Я собрал свою сумку к той четырехдневной поездке так же, как собираюсь перед любым четырехдневным отсутствием. Я никогда не беру с собой больше вещей, чем строго необходимо. Еду прямо в капитанской форме – пиджак и брюки, – а в свою «ручную кладь», небольшой чемодан на колесиках, кладу три чистые рубашки, три пары белья, три пары носков, бритвенные принадлежности, кроссовки, зонт, плеер, ноутбук, чтобы просматривать почту, и четыре книги для чтения. У меня также был при себе справочник SkyGuide компании American Express, в котором опубликовано полное полетное расписание всех авиалиний Северной Америки. В нагрудном кармане у меня лежало полетное задание US Airways с полным рабочим планом на эти четыре дня. Поскольку в ходе перелетов мне предстояло побывать в Питтсбурге и Нью-Йорке, где ожидалась холодная погода и был возможен снег, я также взял с собой длинное зимнее пальто, перчатки и вязаную шапку.

Я люблю слушать музыку в наушниках, когда попадаю на целый вечер в какой-нибудь большой город. Непременно стараюсь выйти из отеля погулять «с музыкой в ушах». В последнее время я пристрастился к песням Натали Мерчант, группам Green Day, Killers и Evanescence. Я также поймал себя на том, что снова и снова слушаю Фрица Крейслера, легендарного австрийского скрипача и композитора. Это он сочинил и записал знаменитые Liebesleid («Муки любви») и Liebesfreud («Радость любви») – вдохновляющий саундтрек для прогулки или пробежки по городу, когда ты погружен в собственные мысли.

В последние годы, находясь в пути, я стал чаще размышлять о своем будущем. Сейчас мне пятьдесят восемь лет, и предстоит обязательный выход на пенсию, когда достигну 65-летнего возраста. Чем тогда займусь? После 11 сентября 2001 года индустрия воздушных перевозок переживает не лучшие времена, и из-за сокращений бюджетного финансирования я лишился сорока процентов заработка. Тем временем пенсия от US Airways, на которую, как мне казалось, я мог рассчитывать, была отменена в 2004 году, а поддерживаемый правительством план возмещения – весьма жалкая ее замена. В результате я лишился более чем двух третей своей пенсии. Моя история – отнюдь не редкость в индустрии гражданской авиации.

Пытаясь найти дополнительный источник денег, я на протяжении нескольких лет покупал недвижимость – с неоднозначными результатами. Мне принадлежит дом в Северной Калифорнии, в котором прежде располагался автосалон, филиал Jiffy Lube. Однако эта компания не возобновила договор аренды, а нового арендатора я найти не смог. Так что, сидя в самолете, летевшем в Шарлотт, я мысленно прокручивал все эти детали.

Около года назад я также открыл собственный бизнес, консультационную компанию под названием «Методы безопасности и надежности». Это показалось мне правильным ходом, поскольку моя летная карьера близится к закату. Задолго до посадки на Гудзон я с энтузиазмом участвовал в деятельности по обеспечению безопасности полетов, начиная с дней моей службы пилотом истребителя в ВВС. Так что я взял с собой в эту четырехдневную поездку три книги, связанные с вопросами, которыми хотел заняться как консультант.

Самолет, которым я вылетел из Сан-Франциско в 7:30 по тихоокеанскому времени, совершил посадку в Шарлотте в 3:15 дня по [североамериканскому] восточному времени. Я взял себе поесть в аэропорту Шарлотта, а потом двинулся к выходу, собираясь в свой первый пилотируемый рейс из этого четырехдневного рабочего плана. Мне предстояло лететь обратно в Сан-Франциско, пилотируя аэробус Airbus A321, вмещающий около 180 пассажиров.

Дойдя до телетрапа (в обиходе его еще называют рукавом), я улыбнулся пассажирам и поздоровался с тремя бортпроводниками – Шейлой Дейл, Донной Дент и Дорин Уэлш. С Шейлой и Донной я уже работал прежде. Кажется, мне случалось лететь одним рейсом и с Дорин – пару лет назад, когда мы оба базировались в Питтсбурге. Поскольку US Airways несколько лет не набирала новых бортпроводников, все наши экипажи состоят из ветеранов. Дорин, которой ныне пятьдесят восемь лет, поступила на работу в компанию в 1970 году, когда та называлась Allegheny Airlines. Это означает тридцать восемь лет стажа. И 57-летняя Шейла, и Донна, которой был тогда пятьдесят один год, имеют за плечами более двадцати шести лет опыта работы в гражданской авиации.

У гейта[6] я пожал руку Джеффу Скайлсу, второму пилоту, которому предстояло лететь со мной. Мы с ним никогда прежде не встречались, так что пришлось знакомиться на месте. Вместе с Шейлой, Донной и Дорин мы должны были составить экипаж на следующие четыре дня.

Несмотря на долгие годы работы пилотом, для меня обычное дело – лететь со вторым пилотом или бортпроводниками, с которыми прежде не был знаком. Даже после серьезного сокращения кадров в US Airways по-прежнему числится около 5000 пилотов и 6600 бортпроводников. Невозможно лично знать каждого.

В нашей авиакомпании существует стандарт, согласно которому экипаж устраивает короткий брифинг перед началом маршрута. Важно, чтобы сотрудники как можно скорее ощутили себя частью команды, чтобы они работали в первом полете почти так же слаженно, как и после нескольких совместных рейсов. Так что перед тем, как пассажирам объявили посадку, мы – Джефф, Шейла, Донна, Дорин и я – встали в проходе между рядами пустого салона первого класса, и я сказал им пару слов.

От меня как капитана зависит, какой тон будет задан работе. Мне нужно быть доступным. Я попросил бортпроводников быть моими глазами и ушами в предстоящие дни, сообщать мне обо всем важном, что я не способен увидеть из кабины. Попросил давать мне знать обо всем, что им понадобится для выполнения своей работы – обслуживания пассажиров, уборки, чего угодно, – и пообещал оказать им помощь. Мне хотелось, чтобы они почувствовали мою заботу о них:

– Я не в силах вернуть обратно ваши пенсионные планы, но могу сделать кое-что для того, чтобы улучшить качество вашей жизни. И вот одно из таких действий: каждый день по прибытии к месту назначения последнего за эти сутки рейса я позвоню в отель и позабочусь о том, чтобы за нами прислали микроавтобус и нам не пришлось ждать лишние двадцать минут.

Сорокадевятилетний Джефф так и лучился дружелюбием с того момента, как мы с ним поздоровались, и в последующие дни я узнал его немного лучше. Как и я, он заработал свою лицензию частного пилота в шестнадцать лет. Он вырос в семье авиаторов, и оба его родителя тоже были пилотами. Джефф проработал в компании US Airways двадцать три года, налетал 20 000 часов и дослужился до звания капитана. Но из-за сокращения количества рейсов и авиапарка и влияния последствий сокращений на продвижение пилотов по службе Джефф теперь летал как второй пилот. У меня за плечами двадцать девять лет полетов, так что ныне я вхожу в число самых опытных пилотов в своей компании.

Джефф восемь лет летал на Boeing 737 и на момент нашего знакомства только-только окончил курсы переподготовки для полетов на Airbus. Эти семь рейсов в течение четырех дней вместе со мной должны были стать для него первой практикой на Airbus без инструктора. Как выразился Джефф, «это мой первый выезд без страховочных колесиков».

Знакомясь с другими пилотами, я стараюсь не навешивать ярлыки. Полагаю, что познакомлюсь с ними и их стилем полета уже в кабине. Не вижу необходимости спешить с суждениями. И все же у меня сложилось хорошее первое впечатление о Джеффе.

С первых совместных минут в кабине того рейса в Сан-Франциско я нашел его пилотом добросовестным и весьма осведомленным по всем вопросам, связанным с Airbus. Если бы он не сказал мне, что это его первый маршрут после переподготовки, я бы даже не догадался об этом.

С того момента, как пилоты начинают буксировать самолет от гейта и пока он не наберет высоту выше 10 000 футов (3048 м), находящемуся в кабине экипажу не разрешается разговаривать друг с другом ни о чем ином, кроме деталей полета. Но после того, как мы взяли курс на Сан-Франциско, у нас с Джеффом появилось время, чтобы познакомиться ближе. Он рассказал мне, что у него трое детей – семнадцати, пятнадцати и двенадцати лет, – и мы некоторое время поговорили о наших семьях.

Где-то над заснеженными Скалистыми горами я задумался о восторге, который часто охватывает меня, когда нахожусь в воздухе, просто впитывая в себя великолепие земли, раскинувшейся внизу, красоту звезд и планет вокруг, – и испытываю благодарность за все это. Мы словно плыли по незримому воздушному океану, испещренному звездами.

Мне очень нравится стихотворение Джона Мейсфилда «Морская лихорадка», в котором есть такая строка: «Мне нужен только высокий корабль и в небе одна звезда». Я часто думаю об этой строке, наблюдая планету Венера в юго-западном секторе неба, когда в определенное время года направляюсь к Западному побережью. Я знаю, что все будет в порядке, даже если не удастся получить доступ к глобальной навигационной системе или воспользоваться компасом в кабине. Я могу просто удерживать Венеру в левом переднем углу ветрового стекла, и мы доберемся до Калифорнии.

Я упомянул в разговоре с Джеффом, как сожалею, что мои дочери не могут отправиться со мной в полет в кабине гражданского самолета, чтобы увидеть подобные картины так, как видит их пилот. В давно минувшую эпоху авиации такое было еще возможно. Но после 11 сентября, разумеется, ограничения на доступ в кабину ужесточились. Мои девочки никогда не увидят небеса моими глазами.

Мы также поговорили о своем дополнительном приработке. Как и многие пилоты, Джефф считал необходимым упрочить свой доход. Он живет в Мэдисоне, штат Висконсин, и имеет собственный бизнес, выступая в роли генерального подрядчика по строительству новых домов.

Джефф сказал, что нашел меня в Google перед нашим маршрутом, потому что искал мой электронный адрес: хотел поделиться со мной кое-какой информацией по расписанию. Разумеется, до посадки на Гудзон обо мне в Интернете было не так уж много сведений. Так что первой ссылкой, на которую он наткнулся в Сети, был веб-сайт моего консультационного бизнеса.

– Я прочел все о твоей компании, – сказал он мне и ухмыльнулся. – Старина, я-то думал, что умею зубы заговаривать, но ты меня сделал!

Меня заинтриговало то, что Джефф искал меня в Интернете – не припомню полета ни с одним другим пилотом, который бы это сделал, – и, кроме того, меня позабавила его откровенность.

– Я считаю себя мастером очки втирать, – продолжал он, – и должен сказать, ты обставил все так, будто твоя компания – это большое дело. Но потом я почитал внимательнее, и до меня дошло, что она – это только ты. Ты и есть твоя компания. И правильно! Я восхищаюсь людьми, которые способны взять желудь и, сдобрив хорошей порцией баек, вырастить из него дуб.

Я знаю, что мой бизнес – не империя из числа входящих в список Fortune 500, но оспорил бы его характеристику. Я действительно глубоко неравнодушен к вопросам безопасности и думаю, что индустрия гражданской авиации может многому научить мир. Я горжусь своей работой, так Джеффу и сказал. И все же мне понравилась его манера резать правду-матку. Мы от души посмеялись над моим новорожденным консультационным бизнесом по пути в Сан-Франциско.

Джефф вел самолет значительную часть маршрута, и меня впечатлила та легкость, с которой он со всем управлялся. Мы, конечно, оба понимали, что, поскольку у него на счету менее ста часов полетов на Airbus, есть определенные ограничения, которым мы должны следовать. Он не имел права приземляться или взлетать там, где взлетно-посадочные полосы могли быть загрязнены снегом или льдом. Под запретом для него были и некоторые аэропорты – из-за гористой местности, сложности процедур взлета или посадки. Сан-Франциско был одним из таких аэропортов, так что сажать там самолет предстояло мне.

Когда в 20:35 мы, наконец, коснулись полосы, я вернулся туда, откуда стартовал в половине восьмого того же утра. Радовало то, что ни один рейс в тот день не был задержан; мы освободились довольно рано. Мне хватало времени добраться до своей машины на парковке аэропорта и проделать 50-минутный путь на северо-восток, в Дэнвилл, чтобы побыть вечером с Лорри и детьми.

Это был настоящий подарок судьбы. Вместо того чтобы провести в одиночестве, как обычно, все четыре дня, я смог попасть домой.

Когда вечером понедельника я добрался до дома, было без четверти десять, и девочки собирались ложиться спать. Мне удалось побыть с ними не так много времени. Зато на следующее утро я смог развезти их обеих по школам.

Келли, которая теперь училась в восьмом классе, должна была быть на уроках к восьми. Я поцеловал ее на прощание и сказал, что мы увидимся в конце недели.

Пора было везти в школу Кейт. На самом деле это она везла меня, сидя за рулем. У нее тогда еще были ученические права, и она стремилась поднабраться опыта при любой возможности, пусть даже это и не был официальный урок. Так что она села за руль, а я – на переднее пассажирское сиденье, как некий гибрид второго пилота и «пилота-инструктора». Так называют пилота, исполняющего обязанности наставника, который сопровождает другого пилота для оценки его (или ее) профессиональных навыков.

Находиться рядом с Кейт, сидящей за рулем нашего семейного внедорожника, – примерно то же, что сидеть рядом с Джеффом в Airbus. Я наблюдал, любовался и делал заметки.

Мое мнение о Кейт таково: она хороший водитель, хотя и чуть самонадеянный. Она также считает, что не все правила дорожного движения применимы лично к ней, так что я старался донести до ее сознания тот факт, что правила предотвращают анархию. У нас, в сфере гражданской авиации, сказали бы, что у нее «избирательный подход к соблюдению технических условий». Но в целом она справляется хорошо. Я вполне доволен ее водительскими способностями, о чем и сказал ей в то утро. Когда она притормозила перед своей школой, я поцеловал ее и пообещал, что в конце недели мы непременно увидимся.

Вернувшись домой, я заварил для Лорри чай, и у нас состоялся очень серьезный разговор. Поскольку филиал Jiffy Lube полгода назад решил не возобновлять договор аренды и наша коммерческая недвижимость – земля и пустующее здание – до сих пор простаивала, у нас начались ощутимые финансовые затруднения. Сколько еще мы сможем продолжать выплачивать ипотеку, если лишимся арендных платежей?

– Недолго, – сказал я Лорри, и мы стали обсуждать, не возникнет ли необходимость продать наш семейный дом, чтобы решить денежные проблемы. Это был бы наихудший сценарий, согласились мы, и на случай непредвиденных обстоятельств у нас было еще несколько планов, позволяющих справиться с ситуацией, прежде чем продавать дом. И все же это была отрезвляющая и нерешенная проблема, которую пришлось отложить до моего возвращения в конце недели. Мне нужно было ехать обратно в аэропорт Сан-Франциско.

Прежде чем выйти из дома, я приготовил себе два сэндвича, один с индейкой, а другой с джемом и арахисовым маслом, и уложил их в пакет для ланча, добавив к ним банан. Это тоже стало частью моего ритуала. Раньше авиакомпании обеспечивали пилотов и бортпроводников на дальних рейсах питанием, но примерно восемь лет назад экономический спад покончил с этой маленькой привилегией.

В тот день, поскольку было уже не такое раннее утро, я смог поцеловать Лорри на прощание, и часом позже снова оказался в аэропорту, готовясь пилотировать A319 Airbus в Питтсбург.

Когда мы с Джеффом подняли самолет в воздух и заняли эшелон, эти сэндвичи и банан сослужили мне хорошую службу.

Многое в полете по-прежнему завораживает меня. Я до сих пор во многих смыслах испытываю от него удовлетворение – особенно когда смотрю из окна кабины. Я благодарен за все приключения, которые случаются на высоте в 30 000 футов (9144 м). Но должен признаться: жевать сэндвич с арахисовым маслом и джемом, когда твое обоняние дразнит гурманский аромат говядины, которую подают с вином в первом классе, – это недвусмысленное напоминание о том, что в моей работе есть и далеко не гламурные стороны.

После приземления в Питтсбурге вечером во вторник я сел в микроавтобус вместе с Джеффом и бортпроводниками, и мы направились в отель La Quinta Inn & Suites, расположенный рядом с аэропортом.

Ровно через десять часов нам предстояло снова подняться в воздух. Это было довольно близко к тому, что мы называем «минимальной ночью». Минимальный период отдыха экипажа между полетами составляет 9 часов 15 минут. Кажется, что этого времени достаточно, но на самом деле его едва хватает. Таймер начинает отсчитывать секунды в ту же минуту, когда самолет прибывает и останавливается у гейта. Отсчет длится до начала буксировки самолета во время следующего утреннего рейса. А в промежутке между этими моментами мы должны выйти из самолета, добраться из аэропорта до отеля и вернуться обратно. Выезжать в аэропорт нужно как минимум за час, а порой и за полтора часа до утреннего рейса. Прибавьте к этому время на душ и еду, и получится, что реальное время сна составляет обычно около шести с половиной часов.

В то утро наш рейс в аэропорт Ла-Гуардия в Нью-Йорке вылетал в 7:05. Поскольку шел снег, я взял управление на себя. Мы прибыли на место в 8:34, взяли на борт новых пассажиров и должны были вернуться в Питтсбург в 9:15. Из-за непогоды и пробок еще 45 минут провели на земле в Ла-Гуардии.

Я по-прежнему храню свой рабочий план на ту неделю, в котором, как всегда, делал краткие пометки во время каждого рейса. Я веду запись всех реальных временны́х показателей рейса, чтобы мне гарантированно платили, как положено. Пилотам платят за час полета, а «полет» отсчитывается от момента, когда ты отруливаешь от гейта в одном городе, до момента, когда подруливаешь к гейту в другом.

Задержки расстраивают всех – и пилотов тоже, разумеется, – но факт остается фактом: мы начинаем получать оплату с той минуты, когда самолет осуществляет буксировку. Если мы часами сидим на перроне, нам платят. Если ждем у выхода на посадку – нет.

Как бы там ни было, мы вернулись в Питтсбург еще до полудня, и поскольку нам предстоял долгий – в 22 часа – перерыв до следующего отрезка нашего четырехдневного маршрута, мы могли провести вечер среды подальше от аэропорта, в отеле «Хилтон» в центре города. В тот день я отправился прогуляться по Питтсбургу, слушая музыку в плеере и закутавшись поплотнее, чтобы защититься от снегопада. Мы с Джеффом поначалу договаривались поужинать вместе, но у него возникли какие-то дела, и в тот вечер я остался в одиночестве. Наши бортпроводники тоже коротали время сами по себе.

Поскольку большинство летных экипажей US Airways в наши дни – люди старшего возраста (уже не один год «молодую поросль» не брали на работу), теперь мы больше устаем и меньше жаждем общения, чем прежде. Безумные дни в стиле фривольной книженции Дональда Бейна «Что угодно, сэр, кофе, чай или меня?» давно прошли – и в основном еще до начала моей летной карьеры. От трети до половины бортпроводников и пилотов в наше время – это те, кого в нашей отрасли называют «закрывающими-запирающими»: они захлопывают двери своих гостиничных номеров и щелкают замками. Они не общаются между собой и проводят все время между рейсами в своих номерах.

Разумеется, большинство из них на самом деле не хлопают дверями. Они вежливо желают всем спокойной ночи, а потом исчезают.

Я понимаю, что постоянная жизнь в дороге – тяжкое испытание, и мои коллеги устают или не хотят выходить в город, чтобы впустую не тратить деньги. Да и я сам ни в коем случае не тусовщик. Но давным-давно я решил: коль скоро буду отсутствовать дома по 16–18 дней в месяц, проводя шестьдесят процентов времени вдали от семьи, то не стану тратить половину своей жизни, сидя в номере отеля и смотря кабельное ТВ. И поэтому стараюсь хотя бы выходить гулять или бегать. Я непременно зайду в новый ресторан, даже если буду один. Я пытаюсь вести какую-то жизнь. Если члены экипажа не прочь присоединиться ко мне, я благодарен им за общество. Если нет, мне комфортно и одному.

В ту среду вечером я позвонил домой и поговорил с дочерями. Рассказал им о своей прогулке под снегопадом и спросил, чем они занимались в школе. Они сейчас подростки, поглощены собственной жизнью, так что их не очень интересуют подробности моего дня. Я всегда активно ищу способы поддерживать с ними контакт, сохранять ощущение новизны.

На следующее утро, 15 января, снова шел снег, а нам с Джеффом нужно было пилотировать Airbus A321 из Питтсбурга в Шарлотт.

Из-за необходимости противообледенительной обработки самолета в Питтсбурге мы прибыли в Шарлотт с 30-минутным опозданием. И сменили там самолет – Airbus A321 на A320. Этот A320 и был тем самым самолетом, которому суждено было привести нас в Гудзон. Рейс из Шарлотта совершил посадку в Ла-Гуардии сразу после двух часов дня. В Нью-Йорке тоже был снегопад, но ко времени нашего прилета он прекратился.

В Ла-Гуардии агенты по встрече и посадке пассажиров начали посадку в самолет. Я взял план полета на следующий отрезок пути – рейс 1549 из Нью-Йорка обратно в Шарлотт – и побежал поискать что-нибудь съестное. Купил сэндвич с тунцом за восемь долларов с мелочью и рассчитывал съесть его, как только мы наберем крейсерскую высоту на обратном пути в Шарлотт.

У гейта пассажиры уже начали посадку, и мне не представилось шанса перемолвиться словом ни с одним из них. Некоторые потом отмечали, что из-за седых волос я показался им старше своего возраста и их успокаивало то, что самолетом будет управлять летчик-ветеран. Я лишь кивнул и улыбнулся нескольким из них, возвращаясь в кабину с сэндвичем в руке.

Пока самолет был на обслуживании, я проверил запас горючего и погодные условия, а потом просмотрел план полета. Задача Джеффа как второго пилота состояла в том, чтобы обойти самолет снаружи и осмотреть его. Ни один из нас не заметил ничего необычного.

Рейс намечался с полной загрузкой, сто пятьдесят пассажиров плюс экипаж – я, Джефф, Шейла, Донна и Дорин. Прямо перед буксировкой от гейта мы с Джеффом сказали друг другу, что нам понравилось летать вместе. Это должен был быть заключительный этап нашего рабочего плана. Я намеревался отбыть из Шарлотта в 5:50 вечера, вылетев домой в Сан-Франциско как пассажир, а Джефф собирался в тот же вечер направиться обратно в Висконсин.

Нас отбуксировали от гейта в 3:03 дня по UTC[7], и мы присоединились к веренице самолетов, ожидавших своей очереди на взлет.

В наушниках у нас с Джеффом звучали непрерывные переговоры по общей линии связи на частоте вышки командно-диспетчерского пункта аэропорта Ла-Гуардия. Мы прислушивались и наблюдали, как самолеты взлетали и приземлялись на двух пересекающихся взлетно-посадочных полосах в одном из самых загруженных аэропортов страны. Это был тщательно отрежиссированный каждодневный балет, где все до единого превосходно знали свои партии.

В три часа двадцать минут и тридцать шесть секунд диспетчер вылета обратился к нам:

– Кактус пятнадцать сорок девять, Ла-Гуардия, полоса четыре, занимайте исполнительный и ждите, борт выполняет посадку на полосу 31.

Диспетчер вылета дал нам указание занимать исполнительный старт рабочей полосы и ждать получения разрешения на взлет. Он также предупреждал нас, что мы увидим приземляющийся самолет на пересекающей ВПП 31. («Кактус» – это позывной радиосвязи для рейсов US Airways. Авиакомпания выбрала его после того, как мы объединились с бывшей America West Airlines. Хотя этот позывной был выбран ради сохранения наследия американского Запада, некоторые диспетчеры и пилоты предпочли бы, чтобы мы оставили наш прежний позывной, «ЮСЭйр», чтобы избежать путаницы. Позывной, который не соответствует названию, указанному на борту самолета, может приводить к недоразумениям, особенно в иностранных аэропортах.)

В 3:20:40, пока я выруливал, Джефф ответил диспетчеру:

– Занимаю исполнительный, полоса четыре, Кактус пятнадцать сорок девять.

После этого мы стояли на полосе 4 минуты 14 секунд, слушая диспетчеров и пилотов, обменивающихся лаконичными загадочными фразами, например:

– Америкэн три семьдесят восемь, посадка разрешена три один, ветер ноль тридцать, десять узлов, борт на исполнительном четыре.

Это диспетчер вылета дал разрешение на посадку рейсу 378 компании American на полосу 31, сообщив ему, что ветер северо-восточный, скорость десять узлов (18,52 км в час), и предупредил, что мы с Джеффом стоим на исполнительном полосы 4.

В 3:24:54 сообщение диспетчера мне и Джеффу:

– Кактус пятнадцать сорок девять полоса четыре, взлет разрешаю.

В 3:24:56 от меня диспетчеру:

– Кактус пятнадцать сорок девять, взлет разрешен.

На ВПП, вскоре после того как мы начали разбег, я сказал: «Восемьдесят», а Джефф ответил: «Проверено». Это была проверка воздушной скорости. Мы вели переговоры точно по инструкции.

Затем я сказал: «1» – указание, что я отслеживаю скорость самолета, и мы миновали скорость, на которой могли бы прервать взлет и остановиться на оставшемся отрезке ВПП. Теперь мы были обязаны продолжать взлет. Пару секунд спустя я сказал: «Отрыв». Это был мой сигнал Джеффу о том, что мы достигли скорости, при которой ему следовало потянуть на себя боковую ручку управления, заставляя самолет оторваться от земли. Мы были в воздухе, и все шло в штатном режиме.

В 3:25:44 от диспетчера мне и Джеффу:

– Кактус пятнадцать сорок девять, связь с кругом Нью-Йорк, хорошего дня.

Тем самым он сообщил нам, что последующая коммуникация по нашему рейсу передается диспетчеру вылета центра радиолокационного управления заходом на посадку нью-йоркского аэропорта, расположенного на Лонг-Айленде.

В 3:25:48 от меня диспетчеру Ла-Гуардии:

– Хорошего дня.

Вплоть до этого момента в моем четырехдневном рабочем плане не было совершенно ничего примечательного, и, как почти при каждых вторых взлете и посадке, которые я совершил за сорок два года своей карьеры пилота, я рассчитывал, что этот рейс непримечательным и останется.

Мы даже немного наверстали время, упущенное в результате задержек в первой половине дня. Так что я пребывал в хорошем настроении. Рейс Шарлотт – Сан-Франциско все еще планировался к отбытию вовремя, и пара средних кресел в рядах салона оставались свободными. Похоже было, что я доберусь домой раньше, чем Лорри и девочки лягут спать.

III. Те, кто был до меня

Как и многие области человеческих дерзаний, авиация – изобретение сравнительно недавнее. Братья Райт совершили первый полет в 1903 году. Это было всего сто шесть лет назад[8]. Мне сейчас пятьдесят восемь лет, и сорок два года из них я летаю. Авиация настолько молода, что я участвую в ее делах на протяжении почти половины ее истории.

За эти сто шесть лет благодаря усилиям многих людей – их трудолюбию, практическому опыту, инженерным открытиям – авиация быстро развивалась, перейдя от своего полного опасностей младенчества к состоянию настолько привычной части жизни, что ныне к любым ее рискам относятся с крайней нетерпимостью. Может быть, с нашей подачи все выглядит слишком просто. Люди забыли, что́ стоит на кону.

Я не хочу сказать, что пассажиры не должны чувствовать себя комфортно в полете. Я лишь говорю, что легко впасть в благодушие, когда в стране порой проходит год-два между крупными авариями гражданской авиации, повлекшими за собой жертвы. Когда все хорошо, успехи могут заслонять собой неэффективность и недостатки, поэтому требуется постоянная бдительность.

Задолго до того, как я оказался в кабине пилотов рейса 1549, я со всем возможным вниманием изучал другие чрезвычайные происшествия, случавшиеся в гражданской авиации. Многому можно научиться, учитывая опыт пилотов, которые лично участвовали в самых громких катастрофах недавних десятилетий. Я, стараясь сохранять трезвость подхода, просматривал расшифровки записей переговоров экипажа, в которых запечатлены последние диалоги пилотов, не выживших в катастрофах.

Я изучал эти происшествия отчасти потому, что в начале 1990-х присоединился к паре десятков других пилотов US Airways, чтобы помогать разрабатывать курс подготовки по обеспечению безопасности полетов с опорой на управление ресурсами экипажа (CRM). До рейса 1549 профессиональным вкладом, которым я гордился больше всего, была моя работа в CRM. Мои коллеги-преподаватели и я помогали поднять культуру пилотской группы нашей компании, совершенствуя коммуникацию в кабине, навыки лидерства и принятия решений. Как сказал второй пилот Джефф Дирксмайер, мой друг и коллега по команде CRM, «это было время, когда горстка людей, которые действительно верили в то, что делали, свернула горы».

Историю моего личного интереса к безопасности полетов можно проследить до того времени, когда я еще подростком совершал свои самые первые полеты. Мне всегда хотелось знать, как некоторые пилоты справлялись с трудными ситуациями и принимали оптимальные решения. Это были мужчины и женщины, которым стоило подражать.

И поэтому я пытался досконально разобраться, понять, узнать всю историю, стоящую за каждым поступком этих пилотов. Я спрашивал себя: Если бы я был там, смог бы я действовать так же успешно?

Пару лет назад меня пригласили выступить с речью на международной конференции, посвященной вопросам безопасности в ряде отраслей человеческой деятельности, которая проходила во Франции. Учитывая сравнительно сверхблагополучный «послужной список» гражданской авиации, меня попросили явиться на заседания двух комитетов, чтобы обсудить, каким образом мероприятия по обеспечению безопасности в гражданской авиации можно перенести в иные сферы деятельности. Я говорил о том, что и в других сферах предпринимательства зреет понимание того, что, может быть, выгодно усвоить некоторые из наших подходов.

Такая степень безопасности требует гигантской ответственности на каждом уровне организации и постоянной бдительности и усердия, чтобы воплотить ее в реальность.

Тех из нас, кто выполняет работу пилота, тревожат финансовые проблемы, ныне обременяющие гражданскую авиацию [США]. Большинство пассажиров в наши дни выбирают перевозчиков, исходя из цены билета. Если стоимость перелета, назначенная одной авиакомпанией, меньше цены у ее конкурента, то авиакомпания с менее дорогими билетами завоевывает покупателей. В конечном счете на авиакомпании постоянно усиленно давит необходимость снижать затраты, чтобы позволить себе устанавливать конкурентоспособные цены. Само ощущение от полета стало более «дешевым»: все мы наблюдаем урезание бюджета на удобства, предлагаемые в туристическом классе.

Но пассажиры не могут увидеть, в каких еще сегментах происходят сокращения расходов, проводимые авиакомпаниями. Например, некоторые небольшие региональные компании занижают минимальные требования при найме пилотов и платят некоторым из них всего по 16 000 долларов в год. Пилоты-ветераны – те, кто обладает опытом, который помог бы им в случае чрезвычайных ситуаций, – не берутся за такую работу.

На моем счету 19 700 часов летного времени. В то время, когда у меня было, скажем, две или четыре тысячи часов налета, я знал многое, но еще не обладал той глубиной понимания, какая есть у меня сейчас. С тех пор я отточил свои навыки и набрался знаний на примере многих ситуаций, которые испытывали и учили меня. Региональные авиакомпании ныне берут на работу человека с 200 часами пилотажного опыта и назначают его вторым пилотом. Возможно, эти пилоты получили выдающуюся подготовку; возможно, они обладают немалым талантом. Но, для того чтобы овладеть наукой и искусством пилотирования коммерческого реактивного самолета, требуется время – час за часом.

Еще одна проблема: раньше у авиакомпаний были просторные ангары, в которых их самолетам обеспечивали ремонт и техническое обслуживание собственные техники. Эти техники проводили тщательный осмотр и ремонт составляющих частей, устройств радиосвязи, тормозных систем, двигателей. Они знали конкретные детали и системы каждого самолета, входящего в парк конкретной авиакомпании. Теперь же многие авиакомпании для технического обслуживания и работы с комплектующими прибегают к аутсорсингу. Но действительно ли эти сторонние техники столь же опытны и так же хорошо знают конкретное воздушное судно? Если для капитального ремонта деталь отсылают за границу, действительно ли по возвращении она будет такой же надежной?

Справедливо будет сказать, что, когда рабочие места принадлежат субподрядчикам, а работы производятся вдали от заказчика, авиакомпании приходится гораздо усерднее работать, чтобы контролировать весь процесс и иметь тот же уровень уверенности в комплектующих или качестве ремонта.

Каждый выбор, который мы делаем в гражданской авиации, основан исключительно на цене, имеет свои последствия и должен тщательно оцениваться. Мы должны постоянно учитывать непредвиденные риски для безопасности полета.

Несчастные случаи в гражданской авиации почти всегда являются конечным результатом цепи случайных событий. Если хотя бы одно звено в ней было иным, то и результат мог бы быть другим. Почти ни одно чрезвычайное происшествие не являлось результатом какой-нибудь единственной проблемы. В большинстве случаев одно цеплялось за другое, а потом оказалась превышена доля риска – и исход был плачевным. В авиации необходимо приглядывать за всеми звеньями, составляющими цепочку.

К примеру, производители двигателей знают, что их двигатели могут когда-нибудь столкнуться со стаей птиц и засосать их внутрь, что вызовет тяжкие повреждения. Чтобы точно выяснить, с чем они борются, производители используют выращенных на ферме птиц для тестирования своих двигателей. Эти заранее обреченные на гибель птицы выстреливаются во вращающиеся лопасти из пневматических пушек – их приносят в жертву во имя исследований, которые помогут спасти человеческие жизни. Учитывая рост популяций птиц вблизи многих аэропортов, это тестирование жизненно важно.

Птицы, разумеется, имеют полное право на свой обширный кусок неба; но если мы, люди, хотим продолжать не только присоединяться к ним, но и наращивать свое присутствие в воздухе, нам необходимо лучше понимать риски столкновения с птицами и средства, снижающие эти риски. Вероятно, по следам рейса 1549 комиссии, ведущие расследование, рассмотрят вопрос, не нуждаются ли в улучшениях стандарты сертификации двигателей.

Исторически сложилось так, что прогресс безопасности в авиации часто оплачивался кровью. Порой кажется, что мы специально дожидаемся, пока количество погибших не станет критически большим, чтобы пробудить общественное осознание или политическую волю. Самые страшные трагедии приводили к самым важным изменениям в конструкции самолетов, подготовке, правилах или практике гражданской авиации.

Катастрофы в гражданской авиации получают широкое освещение в СМИ, и реакция общества на эти трагедии помогает сфокусировать внимание правительства и индустрии на вопросах безопасности.

Люди питают невероятно высокие ожидания в отношении авиаперевозок – так и должно быть. Но они не всегда рассматривают риски авиации в контексте. Нужно учитывать, что более тридцати семи тысяч людей погибли в автокатастрофах в Соединенных Штатах только за минувший год. Это означает около семисот жертв в неделю, однако о большинстве этих роковых событий мы ничего не узнаем, поскольку в каждом из них за один раз погибло не более одного-двух человек.

А теперь представьте, что было бы, если бы семьсот человек погибали еженедельно в авиакатастрофах; это то же самое, как если бы почти каждый день разбивался один самолет гражданской авиации. Аэропорты были бы закрыты, и ни один авиалайнер не поднялся бы в воздух.

В авиации всегда следует стремиться к нулевому счету несчастных случаев. Чтобы приблизиться к достижению этой цели, мы должны обладать честностью и всегда поступать правильно, даже если это повлечет увеличение расходов. Мы должны опираться на весь упорный труд последних ста шести лет, не допуская самой мысли о том, что можно просто положиться на прогресс, который был заслугой предшествующих поколений. Нам необходимо продолжать обновлять свои вложения в людей, системы и технологии, чтобы поддерживать тот высокий уровень безопасности, которого все мы заслуживаем. Само по себе это не произойдет. Мы обязаны принять решение сделать это. То же требование применимо ко многим другим отраслям человеческой деятельности и профессиям.

Гражданская авиация – одна из немногих профессиональных сфер, в которой знания, навыки, усердие, способность к здравому суждению и опыт имеют огромное значение. Пилоты, попечению которых вверены жизни сотен пассажиров, знают, насколько высоки ставки. Вот почему задолго до рейса 1549 я читал об опыте других коллег и учился у них. Это важно.

Когда я находился в кабине рейса 1549, мне помогали мужественные поступки пилотов, которые совершали до меня.

Были два невоспетых летчика-испытателя, которые 20 сентября 1944 года, рискуя своими жизнями, посадили борт B-24 Liberator в воды виргинской реки Джеймс. Это было намеренное приводнение, которое считается первым подобным испытанием для полноразмерного летательного аппарата. Во время скольжения по поверхности воды на расстояние в несколько сотен футов, что практически полностью разрушило носовую часть бомбардировщика, инженеры наблюдали за ним со стоявшего поблизости катера, собирая данные о том, как самолет себя поведет. Пилоты выжили.

На следующий день газета Daily Press в городе Ньюпорт-Ньюс вышла с таким заголовком: «B-24 «сел на воду» ради эксперимента с конструкциями. Цель испытания на реке Джеймс – спасение жизней в будущем».

К тому дню 1944 года союзники по коалиции во Второй мировой войне уже успели приводнить множество бомбардировщиков. Нередко местом приводнения становился Ла-Манш. Большинство машин заполнялись водой и быстро шли ко дну; сотни членов экипажей утонули. Авиация отчаянно нуждалась в лучшей методике приводнения.

Как поясняет недавняя статья в Daily Press, потребовалось еще тринадцать лет после этого испытания в Виргинии, чтобы был подготовлен полный рапорт о том, как лучше всего производить попытку посадки на воду во время пилотирования поврежденного воздушного судна. Этот рапорт рекомендовал посадку с убранным шасси, а не с выпущенным. В нем описывались причины, по которым самолет должен лететь как можно медленнее, а закрылки должны быть выпущены для касания. В рапорте также содержались рекомендации в большинстве случаев сохранять положительный тангаж (подъем носа). Эти методические указания остаются в силе и по сей день – именно они были у меня в голове во время рейса 1549.

Как человек, с интересом изучающий историю, я испытываю благоговение, читая о действиях, предпринятых этими пилотами в те далекие годы. У них не было всех тех данных, которые сегодня помогают нам при принятии решения. У них не было преимущества всех минувших с тех пор дополнительных десятилетий проб и ошибок в конструировании самолетов. Они работали с тем набором интеллектуальных и физических инструментов, который был им доступен.

Вероятно, самое знаменитое приводнение в истории – до рейса 1549 – произошло 15 октября 1956 года. Это был рейс 943 компании Pan American Airways, летевший из Гонолулу в Сан-Франциско с 25 пассажирами на борту. Кроме того, в грузовом отсеке находились 44 клетки с живыми канарейками.

Посреди Тихого океана, глубокой ночью, Boeing 377 Stratocruiser лишился двух двигателей, а оставшиеся два мотора работали с перегрузкой, поглощая большое количество топлива.

Сорокадвухлетний капитан Ричард Огг понимал, что был далеко от точки возврата на Гавайи. И до Сан-Франциско было еще слишком далеко. Тогда он выбрал экстренное приводнение. Он кружил несколько часов, вырабатывая топливо и дожидаясь наступления утра, над катером береговой охраны США, команда которого была начеку, готовая спасать пассажиров и экипаж.

Около восьми часов утра капитан предпринял попытку приводнения. Хвост самолета отвалился, а нос был разбит при ударе о воду, тем не менее все пассажиры и члены экипажа были спасены. Капитан Огг дважды обошел самолет, убедившись, что в нем никого не осталось. Самолет скрылся под гладью Тихого океана через двадцать одну минуту после посадки на воду.

Обстоятельства рейса 943 отличались от моего рейса 1549 главным образом тем, что у капитана Огга было несколько часов на разработку плана, а у нас с Джеффом не было даже минут. Кроме того, он сажал самолет в открытом океане, а не на реку. Но я с тех самых пор восхищался мастерством, с которым капитан Огг благополучно осуществил это приводнение. Я знал, что не все пилоты смогли бы столь же успешно повторить его попытку.

После того как рейс 1549 стал сюжетом новостных программ, газета San Francisco Chronicle связалась с вдовой капитана Огга, Пегги, чтобы расспросить ее о сходствах между моим приводнением на Гудзон и приводнением ее мужа в Тихом океане в 1956 году. Она рассказала о чувстве долга, свойственном ее мужу. Он в свое время говорил репортерам: «Нам нужно было сделать определенную работу. Мы должны были сделать ее правильно, а иначе…»

Когда капитан Огг в 1991 году лежал на смертном одре, жена сидела рядом с ним и в какой-то момент заметила отсутствующее выражение на его лице. Она спросила, о чем он думает. Он ответил: «Я думаю о тех бедных канарейках, которые утонули в грузовом отсеке, когда мне пришлось посадить самолет на воду».

Первой крупной катастрофой в гражданской авиации, в расследовании которой я принимал личное участие, был рейс 1771 компании PSA, разбившийся в гористой сельской местности недалеко от Каюкоса, штат Калифорния, 7 декабря 1989 года. Он летел из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско.

Конкретные детали этого крушения были тревожными и пугающими. Тридцатипятилетний бывший билетный кассир компании USAir по имени Дэвид Берк попал в объектив служебной видеокамеры в момент предположительной кражи 69 долларов во время продажи полетных чеков на коктейли. Он был уволен и пытался восстановиться на рабочем месте через суд, но безуспешно. Тогда он решил купить билет на рейс 1771, потому что этим рейсом как пассажир летел его начальник.

В те времена, предшествовавшие 11 сентября, люди с рабочими пропусками аэропорта не обязаны были проходить досмотр. Так что Берк сумел подняться на борт самолета, пронеся с собой револьвер «магнум-44». В какой-то момент после посадки он написал на гигиеническом пакете записку своему начальнику: «Привет, Рэй! Думаю, есть некая ирония в том, что все заканчивается именно так. Я просил о снисхождении ради моей семьи. Помнишь? Что ж, я его не получил – и ты не получишь».

Самолет находился на высоте 22 тысяч футов (6705 м), когда бортовой самописец в кабине пилотов зафиксировал звуки, похожие на выстрелы, донесшиеся из салона. Затем послышался голос бортпроводницы, входившей в кабину. «У нас проблема», – говорит она. Капитан спрашивает: «Что за проблема?» Слышен голос Берка: «Проблема – это я!»

Далее последовали звуки борьбы и выстрелов. Следователи полагают, что Берк застрелил капитана и второго пилота, а затем выстрелил в себя, после чего самолет вошел в пике, вероятно, потому что тело пилота привалилось к штурвалу. Самолет врезался в землю на скорости примерно 700 миль в час (1127 км в час) и в основном разрушился при столкновении. Из сорока трех человек, находившихся на борту, никто не выжил.

Как доброволец комиссии по безопасности при Ассоциации пилотов гражданской авиации США я участвовал в расследовании этой катастрофы и побывал на месте крушения в качестве члена рабочей группы по «факторам выживания». Перед нами стояла задача попытаться определить, что мог предпринять экипаж, чтобы у этого рейса была возможность уцелеть. Разумеется, с учетом обстоятельств, они были почти бессильны что-то изменить. ФБР быстро забрало дело себе и переквалифицировало место крушения в место преступления. Через несколько дней поисков был найден револьвер с шестью выпущенными патронами. Также была обнаружена записка на гигиеническом пакете и идентификационный нагрудный знак Берка, которым тот воспользовался, чтобы избежать досмотра службой безопасности.

Когда я прибыл туда, место катастрофы выглядело как место проведения рок-концерта под открытым небом, где слушатели побросали мусор, усыпав им склон холма. Пожалуй, крупных фрагментов самолета практически не осталось, не считая дисков шасси и валов двигателей. Это было очень неприятное чувство – присутствовать на месте массового убийства, зная о том, что случилось в небе над нами. В воздухе пахло топливом для реактивных двигателей и витал запах смерти.

Я был знаком с одной из бортпроводниц, летевших тем рейсом, и страшно было себе представить, что́ пережили члены экипажа и пассажиры. Работа в таких расследованиях фокусирует внимание на вопросе предотвращения аналогичных трагедий в будущем. Это вливает новую энергию в решимость не допустить подобного впредь.

По следам катастрофы рейса 1771 некоторые категории работников гражданской авиации подпали под особые требования обеспечения безопасности, установленные для пассажиров, были внедрены более совершенные методы подтверждения места работы, и федеральное законодательство потребовало, чтобы служащие авиакомпаний сдавали свои удостоверения после увольнения. Но более существенные проблемы безопасности еще ждали своего решения. Стоя на том холме в Калифорнии, я не мог даже представить, какую брешь в пилотских кабинах пробьет 11 сентября 2001 года.

В качестве помощника по расследованию катастроф в мои обязанности входили беседы с выжившими пассажирами.

Первого февраля 1991 года на ВПП международного аэропорта Лос-Анджелеса произошло столкновение между самолетами рейса 1493 компании USAir и рейса 5569 компании SkyWest Airlines. Это случилось отчасти потому, что местный диспетчер дал разрешение на посадку самолету USAir, Boeing 737–3B7, в то время как самолет компании местного сообщения SkyWest, Fairchild Metro III, стоял на исполнительном, готовясь взлетать с той же полосы. Все десять человек, находившиеся на борту самолета SkyWest, погибли, на борту Boeing 737–3B7 погибли двадцать два пассажира. Мне было поручено опросить часть из шестидесяти семи выживших пассажиров Boeing 737.

NTSB (Национальный совет по безопасности на транспорте США) выдал нам длинные опросные листы с такими, например, вопросами: Какие объявления на борту вы можете припомнить? Зажглась ли подсветка аварийных выходов? Каким выходом вы воспользовались, чтобы спастись? Помогли ли вы выйти из самолета кому-то еще? Помогал ли вам кто-нибудь выйти из самолета?

Все эти вопросы были разработаны с таким расчетом, чтобы помочь гражданской авиации извлечь урок из этих событий и учесть результаты в дальнейшем.

Расследование катастроф – не особенно приятная работа, но я был благодарен за возможность заниматься ею. Беседуя с выжившими людьми, внимательно слушал, пытаясь разобраться, и записывал все детали – на тот случай, если мне когда-нибудь понадобится опереться на эти знания.

IV. «Два раза отмерь, один раз отрежь»

Явырос в семье, где у каждого был собственный молоток.

Когда я думаю о рабочей этике и о тех ценностях, какие провели меня по жизни и по семи миллионам миль, которые налетал как пилот, то порой вспоминаю тот подаренный папой молоток, когда был мальчишкой.

Он женился на маме в 1948 году; выкупил клочок фермерской земли у ее родителей и взял в долг три тысячи долларов, чтобы построить дом. Это был очень маленький фермерский домик: в нем была всего одна спальня. Но в последующие годы папа посвятил себя приращению своего хозяйства. Он пристроил к дому ряд дополнительных помещений с помощью трех не всегда добровольных помощников: моей матери, сестры и меня самого.

Мои родители были уроженцами городка Денисон, что находится в штате Техас, и мама за всю свою жизнь успела пожить только в двух домах, причем стояли они на расстоянии мили друг от друга. Первым был дом ее детства, построенный около 1918 года моим дедом, Расселом Ханной, который использовал для строительства подручные материалы, найденные непосредственно на его участке. Он очистил землю от огромного множества крупных камней, распилил их с помощью наемного работника и пустил на постройку дома и хозяйственных строений. Из этого дома моя мама в возрасте двадцати одного года перебралась в тот маленький домик по соседству, который она строила вместе с моим папой. И прожила там, на Ханна Драйв, до конца своих дней.

Разумеется, мой дед по матери мог бы назвать эту гравийную дорогу Первой авеню, или Главной улицей, или как угодно еще. Но эта дорога вела к его участку, и поэтому она носила его имя. Там я и вырос, по адресу: 11100 Ханна Драйв, в постоянно растущем доме неподалеку от озера Тексома, в 11 милях (17,7 км) от Денисона.

Отец моего отца, который умер до моего рождения, был владельцем лесопилки – фабрики конечной обработки пиломатериалов, а моя бабка по отцу продолжала заправлять ее деятельностью после его кончины. Лесопилка располагалась прямо в Денисоне. В детстве я приезжал к бабушке погостить и с радостью играл в огромных горах древесной стружки. Это место гудело от звуков, которые издавали огромные деревообрабатывающие механизмы, и было пропитано чудесным запахом свежей древесины. А еще на бабушкином письменном столе стояло крутое устройство – пружинное пресс-папье в форме человеческой ладони, изготовленное из штампованного листового металла. Между пальцами этой ладони бабушка держала конверты и писчую бумагу. Мой отец, который буквально вырос на этой лесопилке, любил и знал столярное искусство и умел делать вещи своими руками. Став взрослым, он превратился в весьма умелого мастера на все руки.

Это отчасти объясняет, почему каждые несколько лет, пока я был ребенком, папа объявлял, что настало время сделать новую пристройку к дому. Они с мамой решали, что нам нужна новая спальня или гостиная побольше. «Вперед, за дело», – говорил папа, и мы брались за инструменты. Он был по профессии стоматологом, но в школе брал уроки черчения. У него был большой фанерный чертежный стол, который он изготовил своими руками, и он часами просиживал за ним с рейсшиной и карандашом, вычерчивая планы. Папа всегда читал журналы «Популярная механика» и «Популярная наука», вырезая из них статьи о новейших технологиях строительства домов.

Главной целью было сделать все самим, научиться тому, чего мы еще не умеем, а потом взяться за дело. Мой отец самостоятельно освоил столярное ремесло, электромонтаж, даже кровельное дело, а потом учил этому нас. Монтируя водопровод, мы с папой соединяли вместе медные трубы, держа припой, позволяя ему плавиться и стекать с кончика мягкой проволоки. Работая с проводкой, мы понимали, что должны сделать все правильно: если ошибешься, есть риск вызвать короткое замыкание или устроить пожар в доме. Не сказать, что все давалось просто, но на многих уровнях такая работа приносила удовлетворение, и к тому же мы учились осваивать новые ремесла.

Отец любил вставлять в речь пословицы ремесленников, например: «Два раза отмерь, один раз отрежь». Впервые я услышал эту фразу после того, как должен был отпилить кусок доски, чтобы вставить его в проем одного из окон в прихожей. Я отпилил заготовку, не проверив тщательно замеры, и она оказалась слишком короткой.

– Иди, сделай еще одну два на четыре, – велел мне папа, – и на этот раз отмеряй точнее. Потом начни заново и обмерь все еще раз. Убедись, что оба раза результаты сходятся. Потом отпили доску чуть больше нужного размера, просто чтобы у тебя был запас. Укоротить доску всегда можно. А вот длиннее ее не сделаешь.

Я сделал все, как мне было сказано, очень тщательно, и доска точно встала на место, где и должна была быть. Папа улыбнулся мне.

– Два раза отмерь, – повторил он, – один раз отрежь. Запомни это.

Четырем молоткам в нашем доме – по одному для каждого из нас – пришлось поработать как следует. Утром, пока не стало слишком жарко, отец посылал нас на крышу забивать гвозди в кровельную дранку. Ему никогда не приходило в голову нанимать подрядчика или бригаду кровельщиков. С одной стороны, у нас не было для этого лишних денег. С другой, как представлялось моему папе, это было отличное общее дело для семьи.

Моя сестра Мэри с улыбкой воспоминает о том, как папа возил нас в расположенный неподалеку городок Шерман, где однажды набрел на один дом, принадлежавший людям, с которыми он не был знаком. И влюбился в этот дом. Так что когда мы учились в начальной школе, он несколько раз привозил в Шерман всю семью, и мы сидели перед этим домом, пока он делал наброски в альбоме, изучая те части строения, которые ему особенно понравились. За один день он сделал наброски крыши. Через неделю приехал снова и зарисовал парадную лестницу. Он хотел, чтобы наш дом был похож на тот, и искал свой способ добиться этого, набрасывая на бумаге конкретные детали.

Моя сестра любит повторять, что наблюдение за отцом, который расширял наш дом, на деле показало ей, что нет ничего невозможного.

– Можно научиться чему угодно, если есть желание учиться, – говорит она, – если проявлять усидчивость и думать логически, если изучать нечто похожее, если неустанно над этим работать. Можно начать с чистого листа бумаги – и закончить построенным домом.

Эта мысль – «нет ничего невозможного» – стала своего рода мантрой в моей взрослой жизни, особенно в моем браке. Лорри заново познакомила меня с этими словами. И в то же время пример отца постоянно маячит где-то на заднем плане моих мыслей, указывая мне путь.

Это не значит, что я всегда до конца разделял этот взгляд на возможности, присущий моему отцу. По субботам, когда нам с сестрой хотелось подольше поспать, он будил нас в семь утра, чтобы мы могли пораньше начать трудиться над очередным дополнением к дому. Мы работали до обеда, а затем он предлагал нам пойти подремать, чтобы набраться сил и вернуться к работе во второй половине дня.

Даже если нам не удавалось заснуть, мы притворялись спящими, чтобы он тут же не послал нас снова работать.

– Просто не открывай глаза, – шептала мне Мэри. – Он подумает, что мы еще спим.

Хотя временами мы и филонили, я действительно чувствовал, что во всей этой строительной работе у меня есть своя доля. Мне хотелось делать свою работу хорошо, чтобы все дополнительные пристройки выглядели как надо. Еще учась в младшей и средней школе, я уже чувствовал себя обязанным правильно класть кирпичи, потому что мне пришлось бы смотреть на них каждый день. Кроме того, я не желал, чтобы мои друзья приходили в гости и замечали, что наш дом построен кучкой дилетантов.

Этот дом был для меня источником гордости, тем не менее я капельку стыдился его. Иногда я дулся, сожалея, что мы не живем в доме, построенном профессионалами, как все остальные. Я говорил себе, что, когда вырасту, выберу себе такой дом, где все полы будут совершенно ровными, а все углы – прямыми. Чтобы не тратить лишних денег, отец также экономил зимой на отоплении. И я поклялся себе, что буду жить в доме, в котором никогда не будет холодно.

И все же, несмотря на свои (в основном безмолвные) жалобы, я понимал, что работа над домом – это особый опыт. Всякий раз, когда он становился немного просторнее, во мне появлялось прекрасное чувство достижения. Расширение дома было занятием осязаемым, не каким-то там умозрительным или интеллектуальным. Мы видели дело своих рук. Мы вкладывали в него долгие дни труда, особенно в летнее время, но к наступлению ночи замечали, что его вид отличается от того, с чего мы начинали утром. И мне это было по душе.

Мне всегда нравилось видеть результаты. Домашней обязанностью, от которой я никогда не отказывался в детстве, была стрижка газона на нашем участке площадью в пол-акра (20 соток). Дойдя до середины, я понимал, сколько мне еще осталось сделать. Закончив, видел изменения. Лужайка выглядела аккуратнее. Работа в гражданской авиации приносит такое же удовлетворение. Мы на полпути. Мы приземлились. Мы выполнили свою работу.

Все мои бабушки и дедушки родились между 1885 и 1893 годами. Все четверо учились в колледже, что особенно примечательно для бабушек, учитывая эпоху, в которую они жили. Они воспитывали обоих моих родителей с пониманием того, что обучение имеет первостепенную важность, но многому также можно научиться за рамками официального образования.

Мой отец, родившийся в 1917 году, в отрочестве вел дневник, который впоследствии позволил мне прочесть. Великая депрессия словно оживала в моих глазах, когда я листал страницы его дневника. Деньги всегда были проблемой, и, будучи старшеклассником, он подрабатывал сразу в нескольких местах, совмещая учебу в школе с двумя маршрутами, по которым разносил газеты, да еще устроился билетером в кинотеатр.

Под конец месяца у деда порой кончались деньги, и он занимал у моего отца. В дневнике отец вел хронику своих мужественных усилий и описывал, как находил способы пережить трудные времена. Когда у него появлялось немного денег, позволявших поужинать в местном ресторанчике, он заказывал миску чили и добавлял в него соленые крекеры и кетчуп, чтобы было посытнее. Это помогало ему заглушать чувство голода.

Читая отцовский дневник, я стал лучше понимать его мировоззрение. Эти страницы были напоминанием о том, насколько легче живется моему поколению. Я понял, почему мой папа экономил на отоплении, почему его дети сколачивали свой дом собственными молотками. Те, чей менталитет сформировался в годы Великой депрессии, никогда не избавятся от ее призрака.

Мой папа учился в стоматологическом колледже Бэйлор в Далласе и, окончив его в июне 1941 года, решил поступить на службу в ВМС США. Это было за полгода до нападения на Перл-Харбор.

Ему всегда нравились самолеты, и он надеялся стать морским летчиком. Он даже прошел строжайшую медицинскую комиссию. Но потом буквально в последнюю минуту решил, что, коль скоро он учился на стоматолога, вероятно, именно в этом качестве сможет лучше всего послужить своей стране. Это решение оказалось судьбоносным. Он пошел на военную службу вместе с друзьями, которые впоследствии действительно стали летчиками ВМС. Все они были убиты в яростных сражениях начала войны. По прошествии времени отец был уверен, что если бы он стал авиатором, то погиб бы вместе с ними.

Свою службу в качестве стоматолога-хирурга он начал в Сан-Диего, а потом продолжил на Гавайях. Он никогда не участвовал в боевых операциях, но многие мужчины, которые досыта хлебнули лиха войны, попадали в его стоматологическое кресло. Между 1941 и 1945 годом сотни военнослужащих, побывавших в боях, рассказывали ему свои истории, когда их путь пролегал через Гавайи.

К своей работе военного стоматолога он относился очень серьезно и многому учился у мужчин, оказавшихся в его кабинете, особенно у офицеров. Когда я был мальчишкой, он рассказывал о великом долге командира заботиться о благополучии каждого человека, служащего под его началом. Папа дал мне ясно понять, как трудно командиру будет жить с осознанием того, что из-за недостатка проницательности или ошибочного решения кто-то из его подчиненных получал ранение или погибал.

В детстве отец воспитывал во мне понимание, что работа командира полна трудностей, а его обязанности приравнены к священному долгу. Я хранил в памяти отцовские слова на протяжении собственной военной карьеры и потом, когда стал пилотом гражданской авиации, которому были вверены заботы о сотнях пассажиров.

Мой папа вышел в отставку в чине полного коммандера[9] и после окончания Второй мировой открыл стоматологическую практику в Денисоне. Он любил общаться с пациентами и слушать их рассказы – в те моменты, когда его руки не были у них во рту.

Но бизнес не был его сильной стороной. Ему не хватало профессионального честолюбия, которое подталкивало бы его к руководству большой клиникой, где трудились бы полдесятка коллег, или заставляло бы работать больше чем по 35–40 часов в неделю. Деньги не были для него стимулом, и он никогда не зарабатывал помногу, да и управлял расходами не блестяще. Его материальные запросы были не так уж высоки, и он полагал, что с нами дело обстоит точно так же. Оплата моих летных уроков была для него роскошью, но он считал, что то время, которое я тратил на обучение у мистера Кука, давало мне чувство цели и открывало дорогу в будущее. Он был готов изыскать на это деньги.

В отличие от большинства мужчин своего поколения, мой папа считал проводимое с семьей время личным приоритетом, а работу отодвигал на второй план. Я бы не сказал, что папа напрочь лишен честолюбия – в конце концов, построил же он собственный дом, но он был согласен зарабатывать меньше денег, если это означало, что он сможет проводить с нами больше времени.

Складывалось впечатление, будто он занимался стоматологией вовсе не ради заработка. Многие монахини из местной католической школы были его пациентками. Иногда у них имелись деньги, чтобы заплатить ему, иногда нет. У него были и другие подобные пациенты. С некоторых людей он вообще не брал никакой платы. С других брал, но невысокую.

Мой отец был человеком несколько порывистым и импульсивным. Или, пожалуй, как я позднее заподозрил, он просто искал способы сделать ярче те дни, когда его одолевала меланхолия. С чем бы это состояние ни было связано, он, бывало, утром будил нас и говорил матери:

– Я сегодня не в настроении работать. Поехали в Даллас.

Тогда мама бралась за телефон и отменяла всех назначенных на этот день пациентов, а потом звонила в нашу школу, чтобы предупредить о нашем отсутствии на уроках. Мой отец считал нас с сестрой сообразительными детьми и что мы без проблем наверстаем пропущенное. И, кроме того, полагал, что мы всегда можем научиться чему-то в Далласе.

Это было волнующее событие. Всей семьей мы проделывали 75-мильный путь (120,7 км), слушая «Топ-40» на радиоволне KLIF-AM. Приехав в Даллас, шли в кино на какой-нибудь фильм, а потом ужинали в недорогом ресторане.

Мы всегда останавливались в одном и том же маленьком придорожном одноэтажном мотеле. Это была типичная для эпохи 1950-х годов галерея номеров прямо рядом с шоссе. Мотель назывался «Комо». Мы плавали в крошечном бассейне посреди парковки. И всегда ужинали в мексиканском ресторанчике под названием «Эль Чико». К каждому блюду, что бы клиент ни заказал, на гарнир подавали рис и фасоль. Мне всегда доставались сырные энчиладас, которые я обожал за нарезанный кубиками лук в начинке.

«Эль Чико» представлял собой открытый просторный обеденный зал с высоким потолком, а на западной его стене была огромная фреска с изображением сценки из жизни майя – или, может быть, инков. В центре этой картины находилась фигура мужчины в юбке из традиционной ткани и с обнаженным торсом, который наливал воду в кувшин. Я сидел, поедая энчиладас и рассматривая этого парня на фреске. Всякий раз, когда мы ужинали там, он продолжал наполнять все тот же кувшин.

Мы ходили в один и тот же кинотеатр «Инвуд», в котором имелся отличный кондиционер воздуха, что по тем временам было редкостью в общественных местах. Там я посмотрел два фильма о Джеймсе Бонде: «Доктор Ноу» в 1962 году, когда мне было одиннадцать лет, и «Голдфингер» в 1964-м, когда мне исполнилось тринадцать.

Даллас казался нам довольно космополитичным городом. В ту пору он еще не так разросся, но, на наш взгляд, был настоящим мегаполисом – с широкими шоссе, дорожными пробками и спешащими по улицам бизнесменами. Джон Кеннеди был убит в 1963 году, и мы, возможно, даже проезжали по району Дили-Плаза через пару месяцев после его убийства. Но мы не были праздными зеваками и не стали специально заезжать туда, чтобы посмотреть на это печально знаменитое место.

Эти спонтанные мини-выходные в Далласе служили мне постоянным напоминанием о том, как ценит мой папа различие между работой и семьей. Семья стояла на первом месте. Выше работы и школы. Так жил мой отец задолго до того, как слова «баланс между работой и жизнью» стали популярным лозунгом.

У меня сохранились прекрасные воспоминания и о том, как мы всей семьей проводили время в нашей округе, ближе к дому. У нас имелся небольшой катер, и по выходным мы отправлялись на нем на озеро Тексома, которое покрывает площадь в 98 000 акров (около 40 га). Мама была потрясающей водной лыжницей, и у нее хватало сил докатиться до середины озера – точь-в-точь заяц Энерджайзер на лыжах.

Мы иногда заплывали на катере на один из песчаных островков посреди озера. Там ставили палатку, ночевали в ней, поутру просыпались и готовили завтрак, а потом просто катались на катере по озеру. Папа часто давал мне порулить – побыть капитаном нашего судна на один день. Я сильно обгорал на солнце, но оно того стоило.

Как-то раз отец купил журнал для яхтсменов, в котором были планы постройки обычной лодки. Он достал свои плотницкие инструменты, и мы воспользовались этими планами, чтобы построить шлюпку из фанеры с бамбуковым шестом вместо мачты и простыней в качестве паруса. Я самостоятельно научился ходить под парусом в этой шлюпке. Такое ощущение, что мы с папой осуществили почти все проекты, какие только можно было пожелать. Создавая вещи собственными руками, мы провели вместе немало прекрасных часов.

Меня спрашивали, могу ли я назвать папу своим героем. Я на самом деле никогда не думал о нем в таких категориях. Для меня он был просто отличным примером во многих отношениях, начиная с того, как он находил собственные способы ценить жизнь, и заканчивая манерой поведения, полной достоинства. Он всегда был идеальным джентльменом, человеком, который почти никогда не повышал голос. Не помню, чтобы он хоть раз отозвался о ком-нибудь уничижительно.

Разумеется, оглядываясь назад, я вижу в его характере черты, которые мне в то время нелегко было понять. Мои родители не желали, чтобы мы застали их ссорящимися или даже за откровенным разговором. Они уходили в спальню, закрывали дверь, а позднее выходили оттуда, уже став единым фронтом. Они на многое шли, чтобы оградить нас от любых раздоров. Так что я никогда не видел неприглядных сцен процесса, когда супруги пытаются найти компромисс. К тому моменту, как я стал юношей, у меня сложилось превратное представление о том, что в семейной жизни не бывает конфликтов.

У моего отца была еще одна своеобразная черта. У него случались дни, когда он, по его словам, впадал в состояние «тихого ужаса». Он никогда не вдавался в подробности, что с ним происходит, и внешне казалось, что у него все в порядке. Но теперь-то я понимаю: он страдал от депрессии, возможно, всю свою жизнь. В те дни при слове «депрессия» мы думали только о 1930-х годах. О том, что депрессия может стать медицинской проблемой, многие даже не помышляли. И поэтому мой отец никогда не обращался за помощью, стараясь справиться со своим «тихим ужасом» самостоятельно.

Иногда это означало, что мы брались за молотки и пристраивали к дому еще одно помещение. Порой это означало загрузить машину и отправиться в тот придорожный мотель в Далласе. А временами он просто уединялся в своей комнате, где сражался с демонами, о которых никогда не рассказывал никому из нас.

Мама была на десять лет моложе папы, и их брак, особенно поначалу, был довольно традиционным. В двадцать один год она бросила колледж, чтобы выйти за него замуж, и позднее жалела о том, что не закончила обучение. Когда я подрос, она вернулась к учебе, получила диплом в сфере образования и продолжила обучение в магистратуре. Поначалу она работала в детском саду, а потом бо́льшую часть своей карьеры была учительницей начальных классов в школе Сэма Хьюстона в Денисоне.

Быть сыном моей мамы в Денисоне – это круто. Люди обычно любят своих учителей в начальной школе, а моя мама была особенно добра и заботлива с детьми. В городке ее обожали. Не будет преувеличением сказать, что она своего рода местная знаменитость.

Кроме того, мама была замечательной пианисткой, и я очень любил слушать, как она играла Шопена. Помню, когда учился в начальной школе, я то и дело просил ее: «Поиграй еще Шопена, пожалуйста!» Не уверен, что сегодня многие дети, уткнувшиеся в плееры и сотовые телефоны, просят у своих матерей «еще Шопена». Но моя мать воспитала во мне умение ценить классическую музыку. Она была моей любимой исполнительницей.

Я всегда считаю нужным повторять, что моя мать сделала мне три важных подарка: пожизненную любовь к чтению, учебе и музыке. Три бесценных дара.

Я также видел в матери пример преданности служению. Она была руководителем местного отделения женской группы PEO (Филантропическая образовательная организация). Задача этой организации, основанной в 1869 году в Айове, состояла в развитии образовательных возможностей для женщин. В дни молодости моей матери не было недостатка в людях, которым претила мысль об обучении женщин в высших учебных заведениях, и программу PEO в некоторых кругах встречали в штыки. И поэтому мама держала все, касавшееся «сестринства» PEO, в строгом секрете. Она не рассказывала мне, за что они ратуют, чем занимаются, что происходит на их встречах или кто на них присутствует. Эти женщины предпочитали помалкивать о своей работе.

Оглядываясь назад, я снимаю перед ними шляпу за их труд и старания поощрить молодых женщин в полной мере реализовывать свой потенциал, но сознаю, что для них это была форма феминизма, который в ту пору еще не обрел своего звучного голоса.

К тому же мама выступала защитницей детей. Она верила, что маленькие дети способны справляться с большей ответственностью, чем это представляется взрослым. Она наглядно убедилась в своей правоте на примере своих первоклашек, но интуитивно почувствовала это задолго до того, как стала учительницей.

С самых ранних лет они с папой внушали мне, как важно заботиться о сестре, которая была всего на двадцать один месяц младше меня. У моего отца было традиционное представление о том, что мужчины должны заботиться о женщинах, и поэтому он назначил меня своего рода «вторым папой». А мама просто считала, что дети способны соответствовать обязанностям, которые на них возложены.

– Когда нас нет рядом, мы рассчитываем на тебя, – говорила мне мама. А отец вторил ей:

– Остаешься за старшего.

Я не всегда был идеальным старшим братом. Когда мне было пять лет, а Мэри – три, как-то раз я повел ее поиграть на гравийной дороге Ханна Драйв. Некоторые камешки были размером с горошину, и я решил, что будет весело накормить ими сестру. Мать поймала меня за этим занятием и отчитала, мол, пятилетнему мальчику следовало бы понимать, что к чему. Может быть, я и понимал, но в таком возрасте идея накормить сестру камешками не всегда кажется плохим способом времяпрепровождения.

Теперь сестра утверждает, что я по большей части был очень неплохим старшим братом. Она считает, что забота о ней развивала во мне чувство ответственности, которое пригодилось потом и в жизни, и в карьере пилота. Будучи подростком, она пару раз начинала встречаться с парнями, которые были слишком настойчивы или не вполне достойны уважения. Я по собственной инициативе поговорил с ними и призвал их к порядку. Сестре кажется, что, даже когда мы с ней ссорились, я все равно защищал ее и стремился сделать так, чтобы она находилась в безопасности.

В том, что касается демонстрации привязанности, мы вовсе не были показательной семьей. Но мы заботились друг о друге, и чувство долга у нас было безошибочным. Кроме того, мы доверяли друг другу. Мама знала мои сильные стороны и поощряла меня быть уверенным в них. Вот почему она комфортно чувствовала себя в роли пассажирки, когда я катал ее, будучи подростком. Она понимала: я знаю, что способен на это.

Сестра тоже никогда не боялась летать со мной.

– Может быть, это то самое чувство неуязвимости, свойственное юности, – теперь говорит мне она, – и я просто считала, что со мной ничего не случится. Но все же, думаю, главная причина отсутствия страха – внутренняя уверенность в тебе. Я знала, что ты меня защитишь.

В 1960-е годы я был очень уверенным в себе и целеустремленным парнишкой. Рассчитывал отслужить в армии, а потом стать гражданским летчиком. Вспоминая те дни, думаю, я был серьезным, честным юношей, пытавшимся понять свое место в этом мире.

В сочинении на тему «А какой я», заданном нам в восьмом классе, я написал:

«У меня есть хорошие привычки, равно как и плохие. Вежливость – одна из моих сильных сторон. Родители научили меня необходимым манерам, которые следует знать. По-моему, за столом я веду себя как надо.

Есть у меня и дурные привычки. Порой бываю недостаточно терпелив с людьми. Мне хотелось бы делать все абсолютно правильно, и ожидаю, чтобы другие поступали так же. Мне следует понимать, что люди несовершенны.

Я знаю многих людей, которые являются лучшими личностями, чем я, но я стараюсь изо всех сил».

Моя учительница приписала в конце этого сочинения: «У тебя неплохо получается». Так было принято в те дни. Учителя и родители не тратили время на похвалы, рассказывая детям, какие они особенные. В те времена слова «неплохо получается» вполне сходили за комплимент.

В этом сочинении я вижу свое взрослое «я». Я был и остаюсь чрезвычайно правильным, требовательным к себе и другим – перфекционистом, – хотя, думаю, именно эти качества сделали меня хорошим пилотом.

В другом сочинении – о моей семье – я писал о сестре, «которой горжусь, несмотря на некоторые ее поступки». Я написал о том, как мне повезло быть сыном своей матери: «Она заботится обо мне день и ночь». И об отце: «Он наставляет меня, и учит меня, и помогает мне стать мудрее и лучше учиться на собственных ошибках».

В конечном счете не имело никакого значения, что полы в нашем доме были кое-где кривовато положены или мой папа не стремился к зарабатыванию больших денег. Мне невероятно повезло расти на Ханна Драйв и знать, где забит в этом доме каждый гвоздь; повезло, что меня воспитывали и учили два человека, которые столь многое в этой жизни понимали правильно.

V. Дар девочек

Явидел потрясающие рассветы и закаты с самых больших высот. Я наблюдал ярчайшие звезды и планеты, словно сидел в первом ряду кинотеатра. Но есть вещи, которые прошли мимо моих глаз, вещи, которые происходили внизу, на земле, в то время как я находился в воздухе, зарабатывая на жизнь и восхищаясь небесными красотами.

Поскольку я много времени отсутствую дома, то поневоле пропускаю важные вехи в жизни моих дочерей. Многие пилоты могут пожаловаться на такие упущенные моменты. Наши дети не дожидаются нас, чтобы сделать свои первые шаги, произнести первые слова или отметить первый визит зубной феи. И нам жаль упускать не только эти ранние детские ритуалы взросления. Мы также упускаем тонкие настройки в жизни наших детей, когда они становятся старше.

В тот год в канун Рождества у меня выдалось четыре свободных дня, и мы с Лорри взяли наших дочерей, Кейт и Келли, на лыжные выходные и отправились к озеру Тахо. Приятно провести столько времени с девочками, когда они не спешат в школу, а мне не нужно через пару часов возвращаться в аэропорт. Это были просто идеальные спокойные выходные.

Озеро Тахо всегда занимало особое место в наших сердцах. Когда мы выезжаем на трассу 80 и преодолеваем перевал Доннера, в душе возникает чувство, будто мы вернулись домой. Там воздух пахнет соснами. Небо прозрачно и чисто. Живительное ощущение!

Мы всегда стараемся останавливаться в Нортстаре. Там и Кейт, и Келли научились кататься на горных лыжах, когда им было по три года. Этот курорт напоминает европейские деревни с мощенными булыжником пешеходными улочками, а семейные программы здесь просто великолепны. У нас осталось немало замечательных общих воспоминаний о наших поездках туда.

В ту поездку первая сильная снежная буря в сезоне закончилась за день до нашего приезда, и деревья стояли, еще отяжелевшие от свежего снега. Принаряженный к праздникам Нортстар перемигивался среди деревьев крохотными белыми огоньками. При взгляде на него появлялось по-настоящему волшебное, сказочное чувство. Огоньки, снег, европейская деревня…

Под конец дня, припарковав машину, мы решили заняться «витринным шопингом», прежде чем пойти поужинать. На улице было очень холодно, и все мы были одеты в плотные куртки, перчатки и шапки. Мы гуляли по этой долине миниатюрных домиков, по мощеной улочке, и я вдруг заметил, что девочки, которые вприпрыжку шли в 20 футах (6 м) впереди нас, держатся за руки и Келли опустила голову на плечо Кейт. Я был счастлив видеть это, сознавая, что они, едва вступившие в пору отрочества, уже достигли этапа, когда способны не стесняться своей привязанности друг к другу на публике. Разумеется, между сестрами порой случаются ссоры, но сейчас девочки без всякой наигранности выражали, что́ они значат друг для друга.

Я указал на них Лорри.

– Погляди-ка на них, – сказал я. Мне казалось, я заметил нечто необыкновенное и новое.

Лорри взяла меня под локоть и улыбнулась.

– Они так ходят уже пять или шесть месяцев, – ответила она. – Просто ты этого не видишь.

Она рассказала, что часто замечает, как они ходят по торговому центру, держась за руки. Заметила, что это происходит очень легко и естественно и что ей нравится за ними наблюдать.

А я ни разу этого не замечал. Вплоть до этого самого дня. И от понимания, сколь многое из их повседневной жизни проходит мимо меня – их занятия, их общение, – меня охватила печаль. Как я мог не замечать этих проявлений любви между моими дочерями все эти месяцы? Лорри сочувственно посмотрела на меня, видя в моих глазах тень утраты и угрызений совести.

Я прижал ладонь к сердцу. Это жест, к которому я порой прибегаю, когда девочки делают что-то очень милое или вызывающее у меня чувство благодарности. Это наш с Лорри тайный знак, напоминание о том, как нам с ними повезло.

Я знаю, почему этот эпизод так сильно поразил меня. Ведь он был практически сбывшейся мечтой. Когда наши дочери были совсем маленькими, мы с Лорри мечтали, что они будут близки, став постарше. Видеть их вот так вот вместе – это рождало удивительное осознание: я чувствовал, что мы, пожалуй, сделали что-то правильно. Но это также явилось для меня болезненным напоминанием: я слишком часто не присутствую в жизни своих детей.

Лорри говорит, что это был один из тех «летчицких моментов» – летчик приезжает домой и замечает какую-то перемену в своем доме или семье, – и вид моих смешанных эмоций взволновал и ее тоже.

Я взял Лорри за руку, пару секунд спустя мы свернули вправо и вышли на широкую деревенскую рыночную площадь. Перед нами во все стороны разбегались мигающие огоньки. Играла праздничная музыка, люди катались на коньках и поджаривали маршмеллоу. Прямо в земляной яме под открытым небом пылал огонь. Я крепко держал Лорри за руку и получал от всего этого несказанное наслаждение.

Заново мысленно переживая тот день, я вспоминаю в первую очередь о девочках, но думаю и о Лорри. Я знаю, какая она любящая мать. Да, я изо всех сил старался привить нашим дочерям определенные ценности, стремился помочь им заботиться друг о друге. Но Лорри остается «на передовой» и поддерживает их собственным примером, находясь рядом с ними днем и ночью, когда я далеко от дома. Я восхищаюсь ею, создавшей такую замечательную семейную жизнь для всех нас.

Мне повезло, что она – моя жена и мать моих детей.

Для меня 6 июля 1936 года – красный день календаря, и не только потому, что в этот день под эгидой Совета по воздушной торговле начала работу Федеральная служба авиадиспетчеров США.

Да, я увлекаюсь историей, но тот день стоит для меня особняком по личным причинам. Пятьдесят лет спустя, 6 июля 1986 года, состоялось празднование пятидесятой годовщины оклендского Центра управления воздушным движением во Фримонте, штат Калифорния. Организаторы пригласили публику на экскурсию по центру, чтобы люди увидели пульт управления воздушным движением над Северной Калифорнией. Компания Pacific Southwest Airlines согласилась прислать одного пилота и одного бортпроводника для общения с гостями, и этим пилотом попросили быть меня.

Накануне ночью у меня был рейс в качестве второго пилота, так что я к тому времени уже много часов не спал и выбился из сил. Но все равно с удовольствием объяснял посетителям, как пилоты взаимодействуют с диспетчерской службой.

Бортпроводник, которого назначили мне в помощь, заболел и не смог приехать. Так что PSA прислала вместо него незнакомую мне жизнерадостную 27-летнюю женщину из отдела маркетинга. Она сказала, что ее зовут Лорри Генри, и я представился в ответ:

– Здравствуйте, я – Салли Салленбергер.

У меня необычная фамилия, которую она, должно быть, не расслышала отчетливо, а переспрашивать не стала. Так что на протяжении всего дня Лорри не знала, как ко мне обращаться. Помнила только, что в моем имени и фамилии много С и Л.

Лорри скажет вам, что это не была любовь с первого взгляда. Несмотря на свою щегольскую летную форму, я выглядел усталым, и она заметила, что глаза у меня покраснели, а щеки небриты. И все время терялась в догадках: Как же все-таки зовут этого парня?

В то время Лорри зареклась встречаться с кем бы то ни было. У нее в жизни был ряд отношений, которые она считала нездоровыми, и в итоге сказала себе, что хочет отдохнуть от мужчин. Мне на тот момент исполнилось тридцать пять лет, у меня за плечами был короткий бездетный брак, и я тоже не очень-то стремился к серьезным отношениям. Но Лорри меня очаровала. Высокая, элегантная, с чудесной улыбкой, она показалась мне очень привлекательной и умной девушкой. Со всеми, кто в тот день подходил к нам, Лорри была очень любезна. И вскоре после знакомства с нею я понял, что хочу пригласить ее на свидание.

Около четырех часов мы простояли бок о бок, приветствуя посетителей, рядом с большой моделью самолета PSA – BAe-146. Многие посетители, которые подходили к нам, желали поделиться своими историями о самых памятных рейсах PSA, выпавших на их долю.

Лорри ничуть со мной не заигрывала, и я тоже сохранял в общении с ней профессиональный тон. Но я просто выжидал подходящего момента. Когда праздник пошел на спад, я спросил ее:

– Почему бы нам не пойти промочить горло?

– Дальше в зале есть магазинчик, – ответила она. – Если ищете торговый автомат с напитками, можете его найти там.

Она сделала вид, что не понимает, но я не собирался так легко сдаваться.

– Я имею в виду коктейль, – уточнил я. – В баре.

Она смерила взглядом меня – утомленного пилота со множеством С и Л в имени и неловкими заходами – и, полагаю, просто сжалилась надо мной. Лорри согласилась сопровождать меня в ближайший Bennigan’s. Мы взяли себе по коктейлю, немного поговорили, и, как она впоследствии признавалась, с ее стороны вовсе не возникло безумного влечения. Она думала, что больше никогда меня не увидит. Но я ею заинтересовался. Я попросил у нее номер телефона, и она дала мне свою рабочую визитку, на которой был только номер отдела маркетинга авиакомпании, начинавшийся с 800.

Я попытался сострить:

– Должно быть, вы пользуетесь большой популярностью, – сказал я, – если у вас есть собственный номер с кодом 800.

Она не стала закатывать глаза, лишь улыбнулась, а потом все же назвала свой местный номер. Я в ответ дал ей свою визитку, и она, наконец, увидела, как пишется мое имя. Мы договорились встретиться через пару дней.

Однако к тому времени, как Лорри добралась до дома, она решила, что не готова ни с кем встречаться, да и в любом случае ей не очень-то хотелось встречаться именно со мной. Она позвонила мне и оставила на автоответчике сообщение о том, что в вечер нашего предполагаемого свидания ей придется выйти на работу.

Прослушав ее сообщение, я отчетливо почувствовал отсутствие интереса с ее стороны и думал, что на этом все и кончится. Но через пару дней Лорри рассказала близкой подруге, что решила не ходить на свидание со мной. На что подруга ответила: «Если будешь сидеть дома на диване, никакого мужчину не встретишь».

Лорри возразила, что диван ее вполне устраивает. И вообще, она не ищет себе мужчину. И все же слова подруги запали ей в душу, и через неделю она с удивлением поймала себя на том, что набирает мой номер.

Во время разговора она призналась, что сказала неправду, отменяя наше свидание, и нервничает, звоня мне. Сказала, что не против свидания со мной, если мне это еще интересно. Разумеется, мне было интересно!

Мы жили в 35 милях (56 км) друг от друга, но в итоге встречались за ужином три пятницы подряд. После второго ужина я проводил ее до машины, наклонился к ней и поцеловал. Лорри показалось, что я тороплю события. По ее словам, когда теперь пересказывает нашу историю, она была «немного ошарашена». Но я поцеловал ее с определенным умыслом. Мне хотелось, чтобы она знала: я хочу целовать ее, потому что нахожу ее привлекательной. Я рад, что поцеловал ее. И сделал бы это снова. (В сущности, я делаю это до сих пор.)

Тот поцелуй стал поворотным моментом, и она тоже стала относиться ко мне теплее. Больше года мы курсировали между ее домом в Плезант Хилл и моим в Белмонте. В конце концов нам показалось, что будет правильнее съехаться. В начале 1988 года мы поселились у меня и стали жить вдвоем.

Никогда не забуду, как впервые возвращался домой к Лорри после четырехдневного отсутствия. Дом сиял. Она включила музыку, ужин на плите источал изумительные запахи, в комнатах царила теплая и притягательная атмосфера.

– Если бы знал, что все будет так, – сказал я ей, – то настоял бы, чтобы мы съехались раньше.

Брак показался нам очевидным следующим шагом, и утром в день нашей свадьбы, 17 июня 1989 года, я написал Лорри письмо: «Не могу дождаться момента, когда ты станешь моей женой. Я хочу тебя, нуждаюсь в тебе, люблю тебя всем своим сердцем».

Я был честен в каждом слове этого письма, но жениху в день бракосочетания сложно понять все трудности семейной жизни. Нам с Лорри предстояло научиться вместе преодолевать множество препятствий. Впереди нас ждали приключения, которые мы не могли бы предсказать.

Лорри делает нашу жизнь красочной. Она – личность интуитивная, эмоциональная, творческая, легче сходится с людьми и более общительна. В некоторых отношениях она бо́льшая оптимистка, чем я. Меня еще нужно постараться заставить улыбнуться, а вот Лорри частенько порхает с улыбкой на лице без всякой видимой причины. До того, как рейс 1549 сделал меня узнаваемой фигурой, мы ходили на вечеринки, и все гости запоминали только Лорри. Что же до меня, познакомившиеся с нами супруги разъезжались по домам, говоря друг другу: «Кажется, он говорил, что служит пилотом в авиакомпании».

Я – человек аналитического, методического, скорее научного склада. Умею решать проблемы. Настроен оптимистично, если, просмотрев информацию, понимаю, что могу заставить что-то работать. В противном случае я остаюсь убежденным реалистом. Нам с Лорри нравится говорить, что вместе мы составляем целостную личность. Так что во многих отношениях мы с ней – хорошая пара.

Разумеется, у нас есть и расхождения. «Когда тебя обуревают эмоции, хочется, чтобы супруг тоже был эмоциональнее», – говорит Лорри. Я стараюсь, но у меня не всегда получается. Ей постоянно хочется подробно обсуждать наши отношения и семейную динамику. Мой подход более конкретный. В чем состоит проблема? Какие шаги я могу предпринять, чтобы исправить проблему?

Я не раз спрашивал Лорри: «Если у нас все хорошо, зачем нужно столько говорить об отношениях?»

Я способен ощутить близость с Лорри, просто взяв ее за руку или обняв. Мне не нужны слова. Она же говорит, что для настоящих отношений требуется больше усилий – и это означает разговоры.

Я стараюсь. Но иногда к концу дня возникает ощущение, что уже произнес все слова, какие хотел сказать. Мне пришлось усвоить, как важно приберегать что-то для Лорри – анекдот, интересный эпизод из прочитанного, какой-нибудь забавный случай на маршруте. Лорри заметила, что меня проще расшевелить, если мы выходим из дома погулять под открытым небом. По ее словам, когда мы на прогулке, ей легче втянуть меня в разговор.

Мы также стараемся регулярно устраивать романтические ужины в ресторане и непременно наряжаться, а не ходить все время в повседневной одежде. Это способ проявлять взаимное уважение: мы не воспринимаем друг друга как нечто само собой разумеющееся.

Лорри нравится, когда порой беру на себя организацию наших «выходов в свет», так что я не всегда предоставляю это дело ей. И когда мы сидим в ресторане, ей хочется, чтобы за ужином шла настоящая, полноценная беседа.

– Салли – человек немногословный, – говорит Лорри друзьям. – Так что я прошу его поберечь слова для нашего романтического ужина.

Лорри считает, что мое внимание к деталям – одно из качеств, которое делает меня хорошим пилотом. Она не раз повторяла мне: «Салли, ты многого ждешь от себя и от окружающих. Ты держишь все под контролем. Это помогает тебе как летчику. Но для мужа это не всегда хорошо. Иногда мне нужен более снисходительный спутник, а не такой перфекционист».

Знаю, что порой раздражаю Лорри. «Салли, – не раз и не два говаривала она мне, – жизнь – это не чеклист!»

Понимаю ее недовольство, но сам себя воспринимаю иначе. Я просто организованный. Я вовсе не робот.

Она утверждает, что, когда мы собираемся в отпуск, я расписываю с военной точностью все – от загрузки багажника до времени отъезда. «Это имеет смысл, когда везешь сто пятьдесят пассажиров на курорт, – говорит она мне. – Но если просто укладываешь чемоданы в машину перед семейным отпуском, это совсем необязательно».

Я возражаю: «Ты необъективна. Ты находишь то, что подтверждает твою точку зрения, и игнорируешь доказательства обратного».

Разумеется, сердцем я понимаю, что ее доводы справедливы.

В некоторых важных аспектах профессия пилота дается мне легче, чем отношения. Я умею управлять самолетом и заставлять его делать то, что мне нужно. Я могу изучить все составляющие его системы и понять, как они работают при любых обстоятельствах. Пилотирование – процесс четко определенный, предсказуемый и понятный для меня. Напротив, отношения полны неопределенности. В них очень много нюансов, и не всегда очевидно, каков должен быть верный ответ.

За двадцать лет нашего брака мы получили свою долю ухабов на дороге. В определенные моменты один из нас трудится над нашими отношениями усерднее, чем другой, и тогда их начинает потряхивать. Мы не всегда с равным старанием подходим к проблемам. И порой это создает препятствия.

Лорри описывает себя как человека «эмоционального и громогласного». Я же легко расстраиваюсь, поскольку нередко бываю утомлен разъездами. И тот факт, что я то и дело уезжаю из дома, ситуацию не улучшает. Семейные консультанты советуют супругам не ложиться в постель в состоянии гнева. Так же вредно лететь разгневанным через всю страну, оставив дома несчастную супругу.

«В моем случае пословица о том, что разлука подогревает чувства, неверна», – говорит Лорри. Она давным-давно оставила работу в PSA и с тех пор тратит бо́льшую часть своей энергии на то, чтобы быть «домашней мамой». Ей хотелось бы, чтобы муж возвращался с работы домой каждый вечер. «Мы могли бы выпить по бокалу вина, вместе поужинать, поболтать о том, как прошел день, – вздыхает она. – И мне даже не нужно ни вино, ни застолье. Я просто хочу, чтобы мой муж был дома вместе со мной». Когда я в пути, мы с ней подолгу тепло разговариваем по телефону. «Но это не то же самое, что твое присутствие здесь», – возражает она мне.

Когда дети были маленькими, в некотором смысле было еще тяжелее, потому что тогда Лорри нуждалась в моей физической помощи. Некоторое время у нас в доме было два ребенка, которым требовались подгузники и специальные автомобильные креслица, а когда я уходил в рейсы на несколько дней подряд, Лорри просто сбивалась с ног. Иногда она прощалась со мной со слезами на глазах. Как-то раз, еще во время работы в PSA, ей удалось побывать в пилотажном тренажере. «Я разбираюсь в положении закрылков, – говорила мне она. – Я способна поднять самолет с земли. А вот ты попробуй на четыре дня остаться дома с двумя ревущими малышками!» Она, конечно, шутила, но…

Теперь дети стали старше, и когда я возвращаюсь домой после четырех-пятидневного отсутствия, мое очередное вхождение в семейную жизнь не всегда проходит гладко. Я измотан сменой часовых поясов, выпадаю из круга семейных занятий. Многое проходит мимо меня. Лорри говорит, что мне порой требуется до полутора суток отдыха, прежде чем я смогу снова вносить свой вклад в наши отношения. Я нахожусь в доме, но не в состоянии снова погрузиться в нашу нормальную повседневность с прежним задором. Иногда я настолько опустошен, что не очень-то жажду заниматься домашними обязанностями.

Я действительно временами кажусь себе аутсайдером в собственной семье. Но мне нравится, что у наших дочерей такой хороший контакт с Лорри, и понимаю, почему мне труднее налаживать с ними отношения. Я все понимаю: я больший формалист, я мужчина, я старший, и меня подолгу не бывает дома.

В общении с детьми родители накапливают своего рода банковский депозит взаимодействий и воспоминаний. У Лорри гораздо больше таких моментов общения с детьми, чем у меня, так что ее банковский «счет» больше, чем мой. Конечно, мы с девочками очень любим друг друга, но я знаю, что у меня есть недостатки, над преодолением которых нужно работать.

Мое отсутствие – это испытание. Но мы с Лорри прошли вместе через немалые трудности и потратили двадцать лет на их проработку. Мы усердно трудимся, стараясь найти оптимальный баланс. Мы оба многое узнали о самих себе, друг о друге и о том, что нужно, чтобы заставить отношения работать и приносить удовлетворение. Мы оба стали зрелыми людьми. Вместе работая над отношениями друг ради друга и ради наших дочерей, мы сами стали лучше. Мы вкладываемся в «нас».

Как моя личная жизнь, взятая отдельно от моего авиаторского опыта, подготовила меня к тому пути, который привел к Гудзону? Думаю, испытания, которые мы с Лорри встречали лицом к лицу, помогли мне научиться спокойнее принимать сданные на руки карты – и играть ими, используя все ресурсы, какие есть в моем распоряжении. В начале нашего брака мы с Лорри столкнулись с такой проблемой, как бесплодие.

Примерно через год после свадьбы мы стали планировать завести детей. Потратили год на попытки зачать ребенка – безуспешно, – а потом обратились к специалисту по лечению бесплодия. Шесть месяцев Лорри принимала кломид, чтобы стимулировать овуляцию. Как и многие женщины, принимающие это средство, она набрала вес, и это ее тревожило. До назначения терапии она была в хорошей физической форме, а теперь по причинам, над которыми она была не властна, просто становилась все грузнее. Она набрала более 17 кг.

Однажды, когда мы с ней сидели в машине, она повернулась ко мне и сказала:

– Ты никогда не говоришь ничего о том, как я выгляжу или о моем весе.

Ответ пришел ко мне естественно (я просто сказал то, что чувствовал), но многое значил для Лорри. Я сказал ей:

– Ты не понимаешь, да? Я люблю тебя за то, что не снаружи, а внутри.

– Такие слова хочет услышать каждая женщина, – отозвалась она, и это было сказано искренне.

Бывает, я все делаю правильно.

Мы продолжали попытки зачатия, но я много времени проводил в рейсах, из-за чего нам с Лорри было трудно встретиться в нужный момент. Пару раз она прилетала ко мне в тот город, где я останавливался, чтобы провести вместе ночь и не «потратить зря» 30-суточный цикл. Не сказать, чтобы это было особенно романтично. Мы были сосредоточены и несколько напряжены. У нас была своя задача.

Кломид не помог, так что мы в конце концов прибегли к искусственному оплодотворению. Это стоило пятнадцать тысяч долларов – не покрываемых страховкой, – и нам сказали, что успешные результаты составляют около пятнадцати процентов. Лорри нужно было делать инъекции в два часа ночи и два часа дня, и когда был дома, я делал их ей. Когда меня не было, она справлялась сама.

Это были нелегкие времена для Лорри.

– Такое ощущение, будто меня предало собственное тело, – жаловалась она. – Мое тело не желает сделать то единственное, для чего оно было задумано, единственное, что отличает один пол от другого.

Мы с ней воспитывали собак-поводырей для слепых, и пара из них в то время были щенными.

– Такое ощущение, что все женщины и все собаки, каких я вижу, беременны, – вздыхала Лорри. – Все, кроме меня.

Я знал, что она глубоко травмирована, но не вполне понимал, как ей помочь.

Именно мне пришлось сказать Лорри, что попытка искусственного оплодотворения не удалась. Она только взглянула на меня – и все поняла. У меня было, как она позднее говорила, совершенно каменное выражение лица.

Я и сам был в отчаянии, но еще больше переживал за Лорри. Единственное, что я мог сказать ей: «Милая, мне так жаль!» Мы обнялись, и она немного поплакала. Я старался стоически держаться ради нее, но мне тоже было больно.

Мы снова посетили врача, который сказал нам, что мы оба еще сравнительно молоды – мне было тридцать девять лет, а Лорри – тридцать один – и нам следует подумать о новой попытке.

Лорри познакомилась в клинике с женщиной-пациенткой, и в тот день, когда Лорри выяснила, что она не беременна, та женщина с восторгом узнала о своей беременности. Но потом, пару дней спустя, ей сказали, что ее беременность, увы, не закрепилась. Возможно, когда такие большие надежды разбиваются в прах, это действует гораздо разрушительнее. Узнав об этом, Лорри решила, что с нее хватит.

– В чем наша главная цель? – спросила она меня, а потом сама ответила: – Наша цель не в том, чтобы я забеременела. Наша цель – иметь семью. И для этого есть другие способы.

До нашей встречи Лорри долго работала волонтером в организации «Старшие братья, старшие сестры». Она рассматривала эту работу и как свой долг, и как труд любви. Лорри начала наставлять свою «младшую сестру», когда ей было двадцать шесть, а той девочке – пять. Теперь Лорри пятьдесят, а ее «младшей сестре», Саре Дискин, двадцать девять, и они по-прежнему близки. Поэтому, когда Лорри не смогла забеременеть, она сумела очень четко сформулировать наше затруднительное положение.

– Я давным-давно знала, – сказала она, – что красоту отношений создает не биология. Я готова жить дальше.

И мы решили усыновить детей.

Попытки усыновления могут быть непростым путем – долгим, трудным, эмоциональным, дорогостоящим, полным взлетов и падений, как американские горки, – и мы многое узнали о себе в этом процессе.

Лорри поклялась подойти к поиску вариантов усыновления как к полноценной работе. Требовались определенные усилия, чтобы узнать все о процессе, в котором есть масса неопределенностей. Путей было много. Какие из них себя оправдают? Лорри пыталась составить план действий, но усыновление не всегда следует логике.

Судьбы родителей-усыновителей варьируются и зависят от желаний родных родителей ребенка. Их имена стоят в длинных списках ожидания, в то время как их досье скрупулезно изучаются в агентствах людьми, которые с ними не знакомы. У этого процесса нет никакого строго заведенного порядка.

Все это вызывало в Лорри бурю эмоций, и мои попытки подойти к проблеме по-деловому не всегда были уместными.

– Ты не умеешь меня утешать, – сказала она мне в какой-то момент. – Это за пределами твоих возможностей. Ты не способен чувствовать так, как чувствую я.

Лорри угнетала необходимость заполнения всех документов, которые мы должны были подавать, и тот факт, что мы обязаны были «отвечать требованиям», чтобы стать приемными родителями. Это давалось ей тяжело. На протяжении всего срока лечения от бесплодия ее не оставляли в покое. Она отдавала свое тело на растерзание, стараясь найти свой путь к материнству. Она показала свою решимость. А теперь от нее требовали найти друзей, которые подтвердили бы, способна ли она справиться с ролью родителя. Это воспринималось почти как оскорбление.

Мы с Лорри очень по-разному подходили к работе со всеми этими документами. Однажды мы обменялись ответами на очередную анкету. Мне пришлось сказать Лорри: «Ты слишком много раздумываешь. Просто отвечай на простой вопрос прямым ответом». Лорри приняла это замечание с благодарностью. Она не обязана была рассказывать им историю своей жизни. Она должна была дать им простые ответы на заданные вопросы.

В последующие месяцы мы встречались с несколькими парами родных родителей детей, надеясь, что они выберут нас. Это тоже был тяжелый процесс. Часто после такой встречи Лорри пребывала в радостном возбуждении, уверенная в том, что мы получим согласие. Я пытался следовать логике и анализировал ситуацию. «Да, эта будущая мать сказала о нас немало приятных слов, – говорил я Лорри, – но подумай о том, чего она не сказала». Лорри отвечала, что я окунаю ее в ледяную воду, но я чувствовал, что мы должны быть реалистами, иначе будем обрекать себя на все новые и новые волны разочарования.

Во время своих поисков мы встречались с самыми разными родителями. И вот 1 декабря 1992 года мы вылетели в Сан-Диего, чтобы познакомиться с женщиной, которая была на восьмом месяце беременности. Родной отец будущего ребенка тоже присутствовал.

Они задавали нам вопросы о нашей жизни, о наших мечтах в отношении ребенка, которого мы надеемся растить, о моем рабочем расписании – словом, обо всем. Во время нашего разговора в их глазах отражались честность и прямота, как и в наших. Вскоре после встречи мы получили сообщение: они выбрали нас в приемные родители для своего ребенка.

В два часа ночи 19 января 1993 года нам позвонили и сообщили, что мать нашего ребенка находится в родильной палате и нам следует приготовиться к полету в Сан-Франциско, чтобы забрать нашего новорожденного малыша. Лорри была слишком взволнованна, чтобы уснуть. Я же – закоренелый реалист – знал, что поутру из меня получится более качественный отец, если хоть немного посплю. И я отправился в постель. Лорри не могла поверить, что я способен уснуть в такой момент. Она не спала всю ночь, сидя в ожидании у телефона.

Кейт родилась в четыре утра, и мы вылетели в Сан-Диего с рассветом. Мы взяли с собой автомобильную люльку, зная, что она понадобится нам во взятой напрокат машине, когда мы заберем ребенка. Мы с Лорри немного стеснялись, проходя по аэропорту с этой пустой люлькой в руках. Заглядываются ли на нас люди, гадая, куда подевался наш малыш?

По приезде в больницу мы направились прямо в родильное отделение и впервые увидели Кейт; это был потрясающий момент. Я полюбил ее в то же мгновение.

Потом медсестра, державшая Кейт на руках, спросила:

– Не желает ли мама подержать малышку?

Родная мать девочки указала на Лорри и сказала:

– Это она – мать.

И Кейт отдали Лорри.

Потом Лорри отошла в туалет, и пока ее не было, Кейт понадобилось сменить подгузник. И я с гордостью сделал это первым из нас двоих.

Чуть раньше сотрудники больницы сказали нам, что мы можем забрать Кейт и уехать. Лорри хотела попрощаться с родной матерью девочки.

– Что можно сказать женщине, которая сделала тебе подобный подарок? – размышляла она вслух. – Не думаю, что на свете найдутся такие слова.

Мы оба считали, что родные родители девочки – невероятно мужественные люди. Они знали, что по каким-то причинам – в силу возраста ли, обстоятельств или финансов – не смогут растить своего ребенка. И поэтому приняли очень трудное, однако полное любви решение. Они превратили свою мучительную проблему в дар.

Лорри оставила малышку со мной в детской палате – она решила, что родной матери будет очень трудно видеть Кейт, зная, что это их последняя встреча, – и вошла в палату для молодых матерей. Прощаясь с этой женщиной, Лорри заметила одинокую слезинку, сбежавшую по ее щеке.

– Просто будьте добры к ней, – проговорила женщина.

Это было сильное потрясение для них обеих.

Больничный протокол требует, чтобы молодые матери покидали больницу, сидя в кресле-коляске. Лорри пыталась объяснить, что она не рожала, и коляска ей не нужна, но санитар с коляской настоял на том, чтобы сопроводить нас до входной двери. Так мы и шли, держа на руках Кейт, а рядом с нами ехала коляска. Это был смешной и сюрреалистичный, но при этом изумительно счастливый момент.

На парковке у нас почему-то возникло такое чувство, будто мы украли Кейт. Мы то и дело оглядывались через плечо, гадая, не идет ли кто за нами, чтобы забрать ребенка. В итоге мы уложили ее на сиденье машины, отъехали около мили от больницы и припарковались на обочине.

Переглянулись. Посмотрели на Кейт, которая смотрела на нас. Я не плакал, но это было одно из самых эмоциональных мгновений в моей жизни. Я стал отцом.

Всего через четырнадцать часов после своего рождения Кейт совершила свой первый полет, направляясь вместе с нами обратно в Северную Калифорнию. Я как истинный летчик был очень рад, что ей удалось так рано подняться в воздух.

Спустя два года еще одна будущая мать просмотрела тридцать шесть досье в папке потенциальных приемных родителей и, встретившись со мной и Лорри, согласилась сделать нас родителями во второй раз. Шестого января 1995 года, когда нам сообщили, что она рожает Келли, я был в Питтсбурге, проходя тренажерную подготовку к полетам на MD-80. Я прервал курс и собирался вернуться домой как можно скорее, что и сделал на следующее утро.

Лорри тем временем поехала в больницу. У родной матери девочки были очень долгие роды, и Лорри оставалась там целые сутки, в предвкушении и ожидании. На сей раз Лорри присутствовала в родильной палате, и у всего происходящего, по ее словам, был некий киношный привкус. На улице бушевала буря, дождь хлестал как из ведра, завывал ветер. И когда, наконец, показалась головка Келли, медсестра ахнула и воскликнула:

– Бог ты мой!

Лорри встрепенулась.

– Что, что, что такое? – пролепетала она с сильно бьющимся сердцем.

Медсестра ответила:

– У нас рыженькая!

Как только Келли появилась на свет – около 10 часов утра – врач передал ее Лорри, и какое же это было необыкновенное мгновение! Ливень. Гром. Чудесный новорожденный ребенок. А я все это пропустил! Когда Лорри качала Келли на руках в первые несколько мгновений ее жизни, я был над облаками где-то над Денвером.

Я приехал в больницу после полудня, и тот миг, когда впервые увидел Келли, стал еще одним моментом мгновенно возникшей любви и благодарности. Но самое удивительное заключалось в том, насколько Келли напоминала меня в младенчестве – формой головы, разрезом глаз, нашей ирландской мастью. В детстве я был рыжеватым блондином. Позднее мы выкладывали младенческие фотографии – мои и Келли – рядом, и трудно было разобраться, кто есть кто. Интересно, как такие вещи порой случаются при усыновлении. Лорри часто говорит, что нас благословили детьми, которые похожи на нас. Не то чтобы нам было так уж необходимо, чтобы дочери были на нас похожи, но хорошо, что это так. И еще это означало, что в последующие годы, если мы не хотели при первом же знакомстве рассказывать людям о том, что наши дочери – приемные, нам не обязательно было это делать.

Удочерение Келли шло сложнее, чем в случае Кейт. Существует много факторов, которые могут замедлять бюрократические механизмы – или даже привести к неудаче. Родным матерям трудно сделать свое решение окончательным. Им часто приходится испытывать давление со стороны родственников.

Нам с Лорри пришлось иметь дело с некоторыми из этих проблем, и мы мучились неопределенностью. Мы час за часом томились в ресторане под названием «Такси» неподалеку от больницы. Мы сначала пообедали, потом поужинали там, встревоженно ожидая, пока выправят необходимые документы. Время шло, и мы до смерти боялись, что какая-нибудь бюрократическая путаница приведет к очередным проблемам и не даст удочерению стать окончательным. В какой-то момент у меня состоялся очень напряженный разговор с администратором больницы, и я сказал ему, что следует лучше следить за своим документооборотом. Я был на взводе и, пожалуй, вел себя излишне настойчиво, но необходимо было сдвинуть дело с мертвой точки.

В тот день, когда мы привезли Келли домой, она ехала в детском креслице на заднем сиденье нашей машины. Двухлетняя Кейт выбежала из дома и озадаченно уставилась на малышку. Она думала, что Келли – это новая кукла, которую привезли ей в подарок. Вскоре ей предстояло понять, что это не так.

Там, в машине, мы с Лорри переглянулись, и я высказал мысль, которая вертелась у меня в голове:

– Вот теперь мы настоящая семья.

По мере развития нашего брака мы с Лорри прочно уверовали, что нам следует сосредоточиться на том, что у нас есть, а не на том, чего мы не имеем. В наших отношениях случались и серьезные штормы, но по многим позициям мы сейчас стали ближе, чем когда-либо прежде. И очень стараемся жить с таким подходом, который можно описать словом благодарность. С некоторых пор Лорри даже стала специалистом по фитнесу под открытым небом, помогая другим женщинам поддерживать физическую и эмоциональную форму. В рамках своей работы она, в частности, учит женщин умению принимать жизнь такой, какой та себя предлагает, и наслаждаться этой жизнью.

Мы с Лорри поклялись ценить друг друга, ценить двух наших дочерей, ценить каждый день. Нам не всегда удается выдержать этот позитивный подход. У нас по-прежнему случаются ссоры. Но нашей цели это не меняет.

И поэтому – да, у меня стоял комок в горле, когда я смотрел, как наши дочери-подростки, держась за руки, идут вприпрыжку по той деревенской улочке возле озера Тахо. Да, это напомнило мне, сколько всего я упускаю, и на душе стало тяжело. Но это также напомнило мне о том, как нам повезло, что мы есть друг у друга, и еще о нашем долге – стараться счастливо жить вместе, жить с позиции благодарности.

VI. «Быстро, аккуратно, средне…»

Когда пассажиры, сидя в коммерческом авиалайнере, ожидают взлета, полагаю, большинство из них не слишком задумываются о том, каким образом пилоты, сидящие в кабине, получили свою работу. Пассажиров больше волнует вопрос, когда им придется выключить сотовые телефоны или можно ли воспользоваться туалетом до того, как будет закрыта дверь салона. Они размышляют о предстоящих пересадках на другие рейсы или о том, что им не повезло сидеть в среднем кресле. Они не думают о подготовке или опыте пилота. Я это понимаю.

Некоторые пассажиры, бывшие на борту рейса 1549 в Ла-Гуардии, говорили, что обратили внимание на мою седину, которую они приравняли к опытности. Но никто из них не интересовался моим резюме, послужным списком моих полетов или моим образованием. Да и с чего бы им это делать? Как и должно быть, они доверяли моей авиакомпании, US Airways, полагая, что она тщательно отобрала своих пилотов, опираясь на обязательные федеральные критерии.

И все же у каждого пилота есть очень личная история о том, как он (или она) пришел к пилотированию именно этого типа воздушного судна и занял место в кабине самолета конкретной авиакомпании. У всех нас были свои уникальные пути и истории карьеры, а потом мы проторили себе дорогу в гражданскую авиацию. Мы нечасто говорим обо всех предпринятых нами шагах, даже между собой, но всякий раз, пилотируя очередной рейс, мы берем с собой все то, чему научились за тысячи часов и миллионы налетанных миль.

Согласно отчетам Федерального управления гражданской авиации США, до середины 1990-х годов восемьдесят процентов пилотов, работавших в крупных авиакомпаниях США, проходили подготовку в военной авиации. Ныне только сорок процентов вновь принимаемых на работу пилотов имеют профессиональную военную подготовку. Остальные обучаются по гражданским учебным программам; есть около двухсот университетов, которые предлагают курс авиационной подготовки. Ветераны Второй мировой войны и войны в Корее – мои наставники в те времена, когда я начинал, – ушли на пенсию из гражданской авиации более двух десятилетий назад, по достижении 60-летнего возраста, который в ту пору был обязательным возрастным пределом. Да и пилотов – ветеранов вьетнамской войны – осталось не так уж много, несмотря на то что в 2007 году верхняя возрастная планка была поднята до шестидесяти пяти лет.

Что касается меня, то я благодарен, что пришел в гражданскую авиацию через военную. Я ценю дисциплину, привитую мне во время моей службы в ВВС, и многие часы углубленной подготовки, которые получил. В некоторых гражданских программах не всегда обучают пилотов с такой же строгой тщательностью.

За время военной службы меня столько раз испытывали во многих важных аспектах, что порой, оглядываясь назад, я не понимаю, как сумел через все это пройти! Как мне удалось добиться успеха там, где не выдержали другие? Как получалось завершать каждый полет благополучной посадкой самолета, когда другим, которых я знал и уважал, не удалось безопасно добраться до посадочной полосы и они погибли? Глядя на свое прошлое, я размышляю о точках пересечения подготовки и обстоятельств, и это помогает мне понять суть.

В моей военной карьере было немало таких важных этапов. Посвящение в воинскую жизнь началось весной 1969 года, когда я учился в выпускном классе школы и поехал на встречу с нашим конгрессменом, Рэем Робертсом, в его офис в фермерском городке Маккинни. На тот момент 56-летний Робертс был уважаемым демократическим лидером в Техасе. За шесть лет до этого в автомобильном кортеже президента Кеннеди в Далласе он ехал на четыре машины позади президентского лимузина, когда раздались выстрелы.

Я обратился к представителю нашего штата в конгрессе Робертсу, потому что хотел учиться в одной из военных академий. Для этого мне нужно было одобрение какого-нибудь конгрессмена. В некоторых избирательных округах именно покровительство конгрессменов определяло, какие молодые люди получат назначение в академию ВМФ в Аннаполисе, штат Мэриленд; в академию ВВС неподалеку от Колорадо Спрингс, штат Колорадо; в военную академию в Вест-Пойнте, штат Нью-Йорк; в мореходную академию торгового флота в Нью-Лондоне, штат Коннектикут.

Но представитель Робертс полагал, что его назначения должны основываться на достоинствах кандидатов. Поэтому он требовал, чтобы молодые люди вроде меня приезжали в его офис на собеседование с советом, в который входили отставные генералы и адмиралы, живущие в его округе.

После того как мы побывали на почте, сдали экзамен на государственную службу и довольно хорошо с ним справились, нас вызвали «на ковер» к этому специальному жюри военных «тяжеловесов» в кабинете конгрессмена. У собранной им комиссии было две задачи. Во-первых, определить, есть ли у претендента те качества, которые требуются, чтобы справиться с учебой в академии. Во-вторых, решить, какая академия лучше всего подходит претенденту. Поскольку мой папа не был знаком ни с кем из высокопоставленных лиц, я был благодарен за возможность получить назначение за личные качества. У меня появился шанс.

Собираясь на это собеседование, я нервничал и неуютно себя чувствовал в спортивном пиджаке и с галстуком, но при этом был приятно взволнован. Я жадно поглощал книги об армии и авиации с тех пор, как научился читать. Был внимателен. Так что считал себя готовым, когда меня, наконец, усадили перед этой комиссией из четырех высших офицеров и началась официальная 20-минутная процедура.

Отставной армейский генерал, похоже, любил лоббистские вопросы.

– Мистер Салленбергер, – проговорил он, – можете ли вы сказать мне, какой вид вооруженных сил США имеет самый большой воздушный флот?

Полагаю, большинство претендентов дали бы очевидный ответ: ВВС США. Но я знал, что это вопрос с подковыркой, и к тому же выучил свое домашнее задание. Я изучил спецификации каждого вида войск и того воздушного флота, который они использовали.

– Сэр, – ответил я, – если учитывать вертолеты, то наибольшими воздушными силами располагает армия США.

Отставной генерал улыбнулся. Я прошел первую пробу. По мере того как продолжалась наша беседа, он, похоже, загорелся мыслью направить меня в Вест-Пойнт. Но я в тот день был предельно откровенен. Я хотел летать на реактивных самолетах в ВМС или ВВС и в Вест-Пойнт поступать не стремился.

Как оказалось, представитель Робертс предложил рекомендацию в ВВС другому претенденту. Мне он дал направление в академию ВМФ. Судьбе было угодно, чтобы тот другой парень с рекомендацией в ВВС отказался ею воспользоваться, и поэтому я был передвинут на его место как «запасной игрок».

Мне было восемнадцать лет, и я ехал в Колорадо. Мне предстояло пройти полный курс первоклассного обучения. Взамен я согласился отплатить моей стране пятью годами службы как действующий офицер ВВС.

Я прибыл в академию ВВС 23 июня 1969 года, и для меня, парнишки из сельского Техаса, это был момент откровения – знакомство с другими кадетами, которые съехались сюда со всей страны. Да, некоторые из 1406 молодых людей с моего первого курса были богатыми мальчиками из элитных семей, которые попали в академию благодаря отцовским связям. В основном были сыновья военных офицеров, часть из них – из семей с давними военными традициями. Но когда все мы прошли через длинные очереди на бритье головы, возникло ощущение, что эти различия больше не имеют значения. Нас ждала одна и та же трудная дорога. Только 844 из 1406 прибывших в академию в тот день в конечном счете получили свои дипломы.

Нас приветствовали в академии в чудесное колорадское утро, когда в небе не было ни облачка. С того самого дня и поныне я очарован Западом. Видимость на сотни миль в любом направлении, и совсем рядом горы – совершенно ошеломительное зрелище для парня с равнин Северного Техаса.

Архитектурный комплекс академии производил мощное впечатление, в то время его здания были сравнительно новыми. Академия ВВС была окончательно достроена всего двенадцать лет назад; а первый ее выпуск состоялся в 1959 году. Я знал, что если сумею продержаться все четыре года, то мой выпуск придется на 1973 год и станет всего лишь пятнадцатым по счету выпуском этого учебного заведения. Первые женщины-кадеты появились в академии только в 1976 году, через три года после моего окончания.

В тот день я довольно заметно нервничал. Не знал, чего ожидать. В отличие от некоторых кадетов-первокурсников, совсем не представлял, насколько сильна здесь будет дедовщина. Как только мы сняли свою гражданскую одежду и переоделись в одинаковую оливково-зеленую повседневную форму, появились кадеты старших курсов и принялись орать на нас:

– Встать по стойке «смирно»! Живот втянуть!

– Грудь вперед! Плечи назад и вниз!

– Локти не растопыривать! Подбородок подберите, мистер!

– Смотреть прямо перед собой!

Стало ли это для меня встряской? Еще бы! В мои восемнадцать лет мне не хватало жизненного опыта и не с чем было сравнивать. Я был парнишкой, попавшим сюда прямиком из семейного уюта, – и вот меня внезапно впихнули в ситуацию, в которой я не представлял, что и как делать правильно. Это меня дезориентировало.

Естественно подвергать сомнению пользу такой нарочитой театральности. Считаю ли я, что это было необходимо? По-прежнему не уверен в этом. Но теперь, став взрослым, действительно понимаю некоторые основания той дедовщины в отношении первокурсников. Ее целью было оторвать нас от всего легкого, комфортного и привычного, перефокусировать нашу перспективу и расставить приоритеты в новом порядке. Для всех нас переставало существовать «я» и начинало существовать «мы». Об этих словах нельзя было больше думать как об абстракциях. Теперь они обладали настоящим смыслом в реальной жизни – как в «шокирующей» реальности. Удивительно, насколько четко и быстро человек учится усердию, ответственности и обязательствам, когда единственными дозволенными, допустимыми ответами на любой вопрос старшего по званию являются «да, сэр», «нет, сэр», «нет, извините, сэр» или «сэр, я не знаю».

Существовало правило, что старшекурсникам не положено физически издеваться над нами. Но помимо воплей и запугивания случались и тычки.

Те, кто высказывается в пользу дедовщины, говорят, что она создает чувство лояльности между товарищами, и в этом доводе есть некоторая доля истины. Когда окончился тот первый учебный год, я очень сблизился со многими своими однокурсниками-«дули» (это производное от греческого слова doulos, которое означает «раб»). Мы вызвались добровольцами сражаться за свою страну и ощущали чувство патриотизма. Я слышал и читал рассказы об опыте тех, кто участвовал в сражениях, и, по их словам, когда попадаешь на поле битвы, на самом деле сражаешься за своих товарищей, а не за какого-то политика или политический идеал. И ты скорее погибнешь, чем опозоришь товарищей.

Мой первый курс подарил мне узы пожизненной дружбы, соединившие меня с некоторыми из моих однокашников-первокурсников. Это было сильное переживание – совсем не похожее на учебу в колледже. Нас проверяли, оскорбляли, испытывали физическими трудностями. И нам приходилось видеть, как некоторые выпадали из наших кадетских рядов. Кому-то не удалось преодолеть психологические и физические тяготы базовой подготовки. Другие потерпели неудачу в учебных дисциплинах или были слишком запуганы дедовщиной. Третьи перевелись в обычные университеты, решив: «Это не для меня. Мне нужно хорошее образование, но не такой ценой». А те из нас, кто выдержал и остался, стали братством.

В то первое лето нас изолировали для базовой подготовки, и это был самый тяжкий физический опыт за всю мою жизнь. Мы должны были бегать строем, держа оружие высоко над головой, ударяя подошвами ботинок о землю в одно и то же мгновение, и выпадение из строя было верным признаком слабака или неудачника. Старшекурсники кричали нам:

– Выше винтовку! Не будь тряпкой! Ты позоришь своих однокурсников!

Больше всего доставалось тем парням, которые не умели достаточно хорошо бегать. Они обессиливали и были вынуждены останавливаться. А как только один кадет выпадал из строя, старшекурсники окружали его и принимались орать. Это было очень тяжело. Некоторых рвало от чрезмерной нагрузки. В редких случаях кто-то начинал плакать. Часть моих однокурсников, выходцы из семей военных офицеров, боялись, что отцы отрекутся от них, если они вылетят из академии. Я им сочувствовал. Позднее я гадал: где они в итоге очутились? Возможно, в каком-нибудь гражданском университете – в учебном заведении, где можно было получить хорошее образование, минуя всю эту муштру.

Я родился и рос на равнине, на уровне моря, а здесь мы находились на высоте почти 7000 футов (2133,6 м). Всем нам приходилось тяжко, пока мы не акклиматизировались. Обычно я бежал где-то в середине группы, но держался твердо. Я был полон решимости одолеть это лето – и последующие четыре года.

Несмотря на тоску по дому и каменную усталость, все же некоторые аспекты этого лета доставляли мне удовольствие. Нас разбивали на команды и давали нам тесты для решения физических задач, чтобы оценить наши знания. Нам, например, вручали связку веревок и доски, и мы всей командой должны были отыскать способ добраться от одной стороны широкой закрытой выгородки до другой, не коснувшись земли или воды внизу, за ограниченное количество времени. Старшекурсники и офицеры стояли рядом с блокнотами и секундомерами, примечая, кто из нас обладает лидерскими навыками, чтобы благополучно переправить на другую сторону свою команду. Когда пришла моя очередь быть командиром в этом упражнении, я справился весьма неплохо, и это придало мне уверенности.

Я знаю, что тренировки того лета впоследствии помогли мне. Они заставили меня осознать, что если я буду достаточно глубоко копать, то смогу найти в себе силы, о существовании которых прежде и не догадывался. Не будь я вынужден преодолевать себя в то лето, мне никогда не удалось бы в полной мере познать, из каких внутренних ресурсов мне нужно черпать. И дело не в том, что в детстве я был лентяем. Я им не был. Но до этого лета я ни разу не подводил себя к пределу своих возможностей. Те из нас, кто справился, осознали, что мы достигли большего, чем полагали себя способными достичь.

Когда лето кончилось, физические испытания пошли на спад, зато возросли академические. У нас был обширный и напряженный учебный план. Какую бы специальность кадет ни выбрал, приходилось штудировать огромное количество учебных курсов по основным наукам – электроинженерии, термодинамике, механической инженерии, химии. Были и такие предметы, как философия, право и английская литература. Оглядываясь назад, я благодарен за это образование, но в то время объем учебных дисциплин подавлял.

К счастью, у тех из нас, кто отчаянно хотел летать, было достаточно стимулов, чтобы поддерживать мотивацию.

Мой первый полет на военном реактивном самолете состоялся на первом курсе обучения. Это был Lockheed Т-33, модель конца 1940-х годов. У этого самолета имелся каплевидный фонарь, модель развивала скорость около 500 миль в час (804,67 км в час). Это было типично для реактивных самолетов той эпохи: аэродинамическая технология обгоняла технологию двигательных установок. К концу 1950-х появились реактивные двигатели, создававшие достаточную тягу, чтобы в полной мере использовать преимущества прогресса в аэродинамике.

Так что этот старый Т-33 был «тихоходом». И все же полет на нем вызвал невероятный восторг.

Каждого первокурсника брали в 45-минутный полет, цель которого – дать нам стимул усердно трудиться, чтобы мы не ушли из академии.

Впервые я надел парашют, шлем и кислородную маску, впервые сидел в катапультируемом кресле. Офицер, пилотировавший самолет, выполнил бочку, затем прошел 10 миль (16 км) к западу от Колорадо Спрингс и пролетел над горой Пайкс Пик, перевернув самолет. Все это время живот у меня был тверд, как камень. Я был целиком поглощен моментом. Просто упивался им. Я знал, что именно этим и хочу заниматься в жизни – во что бы то ни стало.

Разумеется, когда эти сорок пять минут подошли к концу, пришло время возвращаться к реальности. На земле нас ждала дедовщина.

Мы завтракали, обедали и ужинали в Митчелл-холле за прямоугольными столами по десять человек. Места за каждым столом занимала смешанная компания из кадетов со всех четырех курсов. Мы, первокурсники, должны были напряженно сидеть «по стойке смирно», с прямой спиной, глядя исключительно в свою тарелку. Вилки ко рту следовало подносить на манер роботов, и нам не позволялось отрывать взгляд от стоящей перед нами еды. Разговаривать друг с другом не разрешалось. Мы могли открывать рот только тогда, когда к нам обращался старшекурсник, задавая вопрос. Они развлекались за едой, устраивая нам экзамен, а мы должны были выкрикивать ответы.

Каждому из нас была выдана книжечка карманного формата под названием «Контрольные пункты». Мы должны были зазубрить все эти легендарные сведения, особенно Кодекс поведения. Когда старшекурсники задавали нам вопросы по нему, приходилось жестоко расплачиваться, если мы не знали точных ответов.

Кодекс поведения, разработанный по указу президента Эйзенхауэра в 1955 году, считался жизненно необходимым, поскольку во время корейской войны американских военнослужащих пытками принуждали к сотрудничеству. В те времена говорили, что им «промывали мозги». Поэтому для армии были созданы конкретные правила поведения, и мы должны были зазубрить их все наизусть. Например, мы, как будущие офицеры, должны были клясться: «Я никогда не отдам своим подчиненным приказа сдаться в плен, пока у них есть средства сопротивляться». Мы могли сдаваться только перед лицом «верной смерти». Мы должны были повторять ключевые статьи кодекса: «Если меня возьмут в плен, я продолжу сопротивляться всеми доступными средствами. И сделаю все возможное, для того чтобы бежать из плена и помочь бежать другим. Я не пойду ни на какое соглашение с врагом ради своего освобождения и не приму от него никаких особых привилегий».

Время трапез становилось все более напряженным, поскольку старшекурсники были безжалостны в своих вопросах. Мы должны были заучивать наизусть подробные сведения об огромном количестве самолетов. От нас требовалось разбираться во внешней политике, американской и мировой истории и результатах спортивных матчей, прошедших накануне. Мы должны были уметь отбарабанить полные имена присутствующих за столом старшекурсников, включая инициалы их средних имен, и названия городов, из которых они были родом. Даже теперь, сорок лет спустя, многие из этих имен и инициалов остаются выжженными в моей памяти. Я помню и их родные города.

Уровень нападок, ожидающих первокурсников в столовой, зависел от ежедневного распределения мест за столами. Когда ты входил в столовую и видел, что тебя посадили рядом с добродушным старшекурсником, с души сваливался камень. Но если одним из старших, сидящих за твоим столом, был печально известный «дед», сердце уходило в пятки. Ясно было, что ужин предстоит мучительный.

В этом случае оставалось надеяться на один из двух вариантов спасения. Либо другой кадет-первокурсник за твоим столом проявит насколько полную безнадежность в зубрежке, что старшие сосредоточатся на нем, оставив тебя в покое, и ты сможешь поесть. Либо, напротив, один из твоих соседей по столу окажется гением или обладателем фотографической памяти – таким, кто отвечает на все вопросы правильно. Когда старшекурсники натыкались на такого всезнайку, они сосредоточивали всю свою энергию и старались растоптать его, найдя тот единственный вопрос, на который он не мог ответить, и устраивали ему сущий ад за неверный ответ. Когда такое случалось, остальных игнорировали, и они получали возможность спокойно поесть.

У нас был один «дед», на курс старше меня, который не особенно злобствовал в дедовщине. Но он точно знал, как настоять на своем.

Однажды мы готовились строем идти в столовую на обед. С самого утра было тепло, и мы были в рубашках с коротким рукавом. Я стоял по стойке «смирно», и он подошел ко мне, спросив, считаю ли я, что хорошо отполировал свои черные форменные ботинки.

– Да, сэр! – ответил я.

– Насколько ты в этом уверен? – продолжал он.

– Сэр, я в этом совершенно уверен, – заверил я. (Мне не позволено было сказать, к примеру, просто «совершенно». Я должен был отвечать полным предложением. Первокурсникам запрещалось использовать в речи сокращения.)

Тот старшекурсник решил превратить это в пари.

– Ты готов помериться блеском? – спросил он. В смысле, сравнить блеск его ботинок с моими.

– Да, сэр!

Он определил правила нашего поединка:

– Если ты уверен, что твои надраены лучше моих, и окажется, что ты прав, тогда завтра я заправляю твою койку. Если мои блестят лучше, завтра ты заправляешь и свою, и мою.

Все мы, включая старшекурсников, должны были заправлять наши койки, используя метод больничных уголков[10]. Для проверки качества на койку роняли монету в четверть доллара. Если четвертак не подпрыгивал, приходилось снимать постельное белье и начинать все заново. Веселья в этом было мало, так что если бы этот старшекурсник на следующее утро заправил мою койку, это был бы подарок судьбы.

Он дал мне разрешение перестать смотреть строго прямо вперед и перевести взгляд на мои ботинки, а затем на его. Они казались одинаково сияющими. Но тут я решил слегка обнаглеть.

– Сэр, я выиграл, – сказал я.

– Ну, почти что так, – отозвался он, – но мы еще не закончили. Давай теперь сравним подошвы наших ботинок.

Он поднял одну ногу, позволив мне увидеть подошву его ботинка, приподнятую среднюю часть между каблуком и подметкой. Кожа на обоих этих местах была надраена до блеска. Разумеется, мои ботинки этим похвастаться не могли. Он был подобен хорошему судебному адвокату, который никогда не задает вопрос, не зная ответа. Он поставил меня на место.

– Сэр, вы выиграли, – признал я. Он увидел, что на моих губах появился намек на улыбку, но, несмотря на то что «дули» не было позволено улыбаться в строю, сделал мне маленькую поблажку, не призвав меня за это к ответу.

Было немало и других случаев, когда мне приходилось прятать улыбку.

Маршируя во время строевой подготовки, мы должны были поочередно отсчитывать шаг, идя в ногу: «Левой, левой… левой, правой, левой…»

Еще подростком я обратил внимание на то, что успешные люди на ТВ, особенно дикторы новостей, такие как ветераны NBC Чет Хантли и Дэвид Бринкли, имели идеальное произношение, практически без акцента. Я старался подражать их произношению, не походя на некоторых своих земляков, которые говорили с густым техасским акцентом. Так что когда наступала моя очередь считать в строю, не думаю, чтобы остальные кадеты по речи узнавали во мне техасца.

Но был у меня один однокашник-«дули», Дейв, который был родом из Западного Техаса – и это становилось очевидно, едва он открывал рот. Ведя нас в строю, он всякий раз считал с оттяжкой: «Ле-ева, ле-ева… ле-ева, пра-ава, ле-ева…»

Внутренне я давился смехом, но лицо мое во время маршировки оставалось бесстрастным. «Ле-ева, лее-ва… ле-ева, пра-ава, ле-ева…»

Наша академия представляла собой настоящий плавильный тигель, и порой перекличка напоминала этакий стереотипный состав актеров из фильма о Второй мировой войне. У нас были парень с польской фамилией из Чикаго, техасец, еврей из одного нью-йоркского местечка, парень из Портленда, штат Орегон…

Забавно, какие вещи всплывают в памяти!

Осенью 2007 года моя дочь Кейт начала учиться в старшей школе; мы с Лорри пришли на праздничный вечер в честь нового учебного года, и лицо ее учителя математики показалось мне знакомым. Когда он заговорил, до меня дошло, в чем дело: он обучался в академии ВВС на два курса старше меня и был одним из тех старшекурсников, которые за столом засыпа́ли нас вопросами, когда я был на первом курсе. Так что после торжественной части я подошел к нему и проговорил: «Быстро, аккуратно, средне, дружелюбно, хорошо, хорошо». Он вгляделся в мое лицо, и в его глазах тоже мелькнула тень узнавания. Он безошибочно понял, что я сказал.

По завершении каждой трапезы у первокурсников, сидевших в конце каждого стола, была дополнительная обязанность: заполнить форму 0–95 академии ВВС – отзыв о трапезе. Это был еще один бессмысленный ритуал. По традиции мы всегда заполняли эту форму одинаково. Каким было обслуживание? «Быстрым». Каким был внешний вид официанта? «Аккуратным». Каким был размер порций? «Средним». Каким было отношение обслуживающего персонала? «Дружелюбным». Каким был напиток? «Хорошим». А какой была еда? «Хорошей».

Мы с учителем математики заулыбались, пожимая друг другу руки и вспоминая ритмичный, давно оставшийся позади язык нашей юности.

В мае 1970 года, ближе к концу первого курса, дедовщина прекратилась, и у нас состоялась так называемая церемония признания – официальное признание нашего статуса старшекурсников. Это был день, когда мы больше не должны были при обращении к старшим кадетам прибавлять «сэр». Мы могли теперь есть в столовой сравнительно спокойно. Со временем, когда пришла моя очередь допрашивать первокурсников во время трапез, я задавал вопросы, связанные с авиацией, вместо того чтобы рявкать требования о бездумной зубрежке. Мне было приятнее сделать этот опыт более познавательным для младших кадетов.

Несмотря на всю эту жесткую регламентацию, было ощущение, что старшие кадеты и преподаватели молчаливо попустительствовали несанкционированным проделкам, в которых присутствовал дух инициативы. Традиция требовала, чтобы каждый год первый курс самоутверждался, доказывая свои достоинства путем придумывания какой-либо шутовской выходки, которая могла сравниться с теми номерами, что откалывали предшествующие поколения первокурсников, а то и превзойти их.

Наш курс ухватился за идею придать планетарию, в котором кадеты изучали астрономию, новый внешний облик. Это большое здание с купольным сводом было белым, как эскимосское иглу, но однажды, выждав достаточное время после отбоя, мои однокурсники потихоньку выскользнули в ночную тьму и покрыли его черной пластиковой пленкой, прилепив по центру свода большую цифру «8». Когда вся академия собралась маршировать к завтраку, планетарий был похож на гигантский бильярдный шар-восьмерку. Я не участвовал в этой проделке, но в тот день ощутил заряд бодрости. Такие вещи определенно помогали поддерживать наш моральный дух.

Летом перед вторым курсом все мы прошли тренинг на выживание. Каждого из нас забрасывали в лес на четверо суток без еды и воды. Это называлось SERE-тренинг, аббревиатура слов «выживание, уклонение, сопротивление и побег». Целью тренинга было привить нам навыки выживания, научить избегать попадания в плен на войне и правильно вести себя в случае пленения.

Старшекурсники одевались как солдаты коммунистов и направлялись нас выслеживать. Театральность этого действа несколько зашкаливала, но все равно оно ощущалось как дело серьезное. В те дни мне пришлось трудно, временами делалось дурно от недосыпа и отсутствия пищи. Впрочем, мне повезло больше, чем некоторым моим однокурсникам, поскольку я сумел пробраться в лагерь старшекурсников незамеченным и украсть булку и банку джема. Остальные все эти дни проходили голодными.

К началу второго курса я понял, насколько все эти переживания помогли мне возмужать. В первые шесть месяцев учебы в академии я очень тосковал по дому. Но потом, когда вернулся домой в отпуск, моя ностальгия прекратилась. Подумать только, мне еще не исполнилось и двадцати, а я уже встречался с людьми со всех концов света. Я справлялся с трудностями, к преодолению которых не считал себя способным. Я словно в одночасье превратился в мужчину, и мой родной городок казался мне намного меньше, чем я его помнил.

Нам в академии не позволяли пилотировать самолеты вплоть до конца нашего первого курса, так что, когда я во время каникул приезжал на летное поле мистера Кука, получалось у меня коряво. Мне не хватало полетного времени, чтобы по-настоящему обрести ту глубинную связь между разумом и мышцами, которая отличает, к примеру, велосипедиста. Мне приходилось привыкать заново.

Зато с начала обучения на втором курсе академии я стал получать поразительно большое количество пилотажного инструктажа и опыта. Я старался попасть на летное поле при любой возможности.

Я также прошел курс управления планером. Я обожал летать на планерах, поскольку это чистейшая форма полета. Почти как у птиц. У планера нет мотора, он ведет себя гораздо тише, и ты летишь на меньшей скорости 60 миль в час (96,56 км в час), ощущаешь всякий порыв ветра и поэтому осознаешь, насколько легок твой аэроплан и насколько ты сам находишься во власти стихии.

Летая на планерах в Колорадо, я узнал, что можно дольше оставаться в воздухе, внимательно и с выгодой для себя используя окружающий ландшафт. Солнце нагревает поверхность земли неравномерно, особенно летом, и поэтому некоторые ее участки становятся теплее других. Воздух над этими более теплыми участками нагревается и становится менее плотным, так что на этих местах воздушные массы устремляются вверх. Когда пролетаешь сквозь столб восходящего потока, чувствуешь, как он приподнимает самолет. Если входишь в крутой поворот, чтобы задержаться в этой воздушной струе, это все равно что подниматься на лифте – так долго и так высоко, как позволят условия. Это явление называется «термальным лифтом», и, переходя из одного термального лифта в другой, можно парить часами.

А в зимнее время есть «лифт орографической горной волны». Ветры усиливаются зимой, и если ветер пересекает гору или горный хребет, он ведет себя как вода, перехлестывающая через валун. Если оставаться в восходящем потоке над горой, можно подолгу не терять высоты.

Учась в академии, помимо полетов на планерах я получил сертификат летчика-инструктора. Я начал обучать других кадетов, включая десяток своих друзей, летать и на самолетах, и на планерах.

Когда в 1973 году я оканчивал академию, меня назвали «кадетом, добившимся выдающегося летного мастерства», поскольку у меня накопился большой опыт. Это была высокая честь, которой меня удостоили за старательное оттачивание своих навыков на протяжении всех этих часов, проведенных в небе.

Академия ВВС дала мне многоплановое образование – знания о человеческой природе, понимание того, что значит быть разносторонней личностью, и умение работать усерднее, чем я считал возможным. Образование, которое мы получали в кампусе, называлось «концепцией цельного человека», поскольку старшие учили нас не только военному делу. Они хотели, чтобы мы обладали огромной силой характера, владели информацией по всевозможным вопросам, от которой мы в противном случае могли бы с легкостью отмахнуться, и находили способы вносить важный вклад в мир за пределами академии. Мы, кадеты, часто подшучивали над этой концепцией, но в душе понимали, что от нас требуют высоких стандартов и умения преодолевать серьезные испытания – качеств, которые послужат нам в дальнейшем.

Порой казалось, будто едва ли не каждого кадета готовят в начальники штаба ВВС. Лишь один из моих однокашников, Нортон Шварц, действительно дослужился до этой должности: в августе 2008 года он был назначен на этот высший пост в ВВС. Но многие другие из нас тоже по-своему отличились, выйдя в мир за стенами академии с полным набором навыков и высоким чувством долга.

Быстро, аккуратно, средне, дружелюбно, хорошо, хорошо.

VII. Оптимист в перспективе, реалист в настоящем

Как и мой отец, я был военным офицером, который никогда не видел настоящих сражений. Поступая на военную службу, каждый из нас знал, что, возможно, нашей жизни будет грозить война. Мы трезво принимали эти обязательства воинского долга, но никто из нас не мечтал о боевой славе. Мой отец считал честью служить своей стране в качестве морского офицера. Годы мирной службы в ВВС я считал высоким призванием, потому что каждый день тренировок и практики готовил меня к защите моей страны, если такая необходимость возникнет.

Потратив не один год на задачи, которые никогда не приходится выполнять в реальной жизни, многим военным остается лишь гадать, как бы они проявили себя в битве. Я это осознаю, но не испытываю комплекса неполноценности по поводу того, что не служил в военное время. Истребители, на которых мне довелось летать, были созданы для уничтожения тех, кто захочет нанести нам урон. Рад, что мне ни разу не пришлось причинять прискорбный ущерб другим людям – и что его не причиняли мне.

У меня есть ощущение, что я вел бы себя так, как меня учили. Не думаю, что начал бы паниковать или допустил серьезную ошибку. Но я смирился с тем фактом, что никогда не узнаю этого наверняка.

Я полагал, что моя карьера в гражданской авиации будет следовать тем же принципам. Да, пилотов гражданской авиации готовят к чрезвычайным ситуациям – мы практикуемся на авиационных тренажерах и знаем о риске, даже самом незначительном. Хорошая новость состоит в том, что гражданская авиация развивалась семимильными шагами и настолько надежна, что в наши дни пилот может пройти свой профессиональный путь, ни разу не столкнувшись с отказом даже одного двигателя. Но одна из трудностей профессии гражданского пилота заключается в недопустимости самоуспокоенности, в постоянной готовности ко всему, что может произойти, при этом никогда не знаешь заранее, предстоит ли тебе высшее испытание, а если оно случится, то когда оно тебя настигнет.

Будни коммерческого пилота могут казаться размеренными, поэтому я на самом деле не думал, что столкнусь с такой тяжкой ситуацией, какая возникла на рейсе 1549. Однако по зрелом размышлении понимаю: пусть я ни разу не участвовал в сражении, зато многие годы посвятил суровой подготовке, тренировке пристального внимания, предъявляя себе повышенные требования и поддерживая состояние постоянной готовности. Я выживал в трудных ситуациях, выпадавших на мою долю, и тщательно изучал фатальные ошибки, совершенные другими пилотами. Эта подготовка не прошла даром. В свои пятьдесят восемь лет я сумел опереться на прежние уроки и, сделав это, ответил на вопросы, которые возникали у меня в отношении самого себя.

Я окончил академию ВВС 6 июня 1973 года и через пару недель поступил на летний семестр магистратуры в университет Пердью в Вест-Лафайетте, штат Индиана, по специальности «промышленная психология (человеческие факторы)». Эта дисциплина сосредоточена на создании механизмов, учитывающих человеческие возможности, равно как и человеческие ограничения. Каким образом люди действуют и реагируют? Что люди могут и чего не могут делать? Как следует конструировать механизмы, чтобы они давали людям максимальную отдачу?

Это была кооперативная магистерская программа, разработанная для ускоренной подготовки выпускников академии, которая позволяла им получить диплом гражданского университета в кратчайшие сроки, не откладывая поступления в летную школу, и являлась следующим шагом для многих офицеров ВВС. Я прошел программу бакалавриата еще на последнем курсе академии, поэтому после перевода моих документов в Пердью мне потребовалось всего шесть месяцев, чтобы получить диплом магистра.

В Пердью я изучал принципы конструирования механизмов и систем: как инженеры создают конфигурации кабины пилотов и схемы расположения приборных панелей, учитывая, куда пилоты могут класть руки, или на чем может фокусироваться их взгляд, или какие предметы могут рассеивать внимание. Я полагал, что изучение подобных вопросов может иметь для меня значение в дальнейшем профессиональном пути, и оказался прав.

Полезно знать научную и академическую точку зрения на основополагающие причины процедурных требований, предъявляемых к пилотированию. Когда обучаешься специальности летчика, тебя часто учат правильным процедурам, которым необходимо следовать, но не всегда объясняют, в чем состоит значение этих процедур. В последующие годы, когда я углубился в вопросы безопасности гражданской авиации, стало ясно, насколько официальное образование повлияло на мое мировоззрение и расстановку приоритетов, я понимал не только «как» и «что» нужно делать, но и «почему» это нужно делать именно так.

После полугода учебы в Индиане ВВС направили меня в Коламбус, штат Миссисипи, для прохождения годичной программы UPT – специализированной подготовки летного состава. Она состояла из лекций о пилотаже, тренировок на тренажерах и в общей сложности двухсот часов практики в воздухе. Поначалу мне довелось летать на Sessna Т-37, простом двухмоторном двухместном учебном самолете, используемом ВВС США. Его длина составляла 29 футов (8,84 м), максимальная скорость – 425 миль в час (683,97 км в час). Потом меня «повысили» до Northrop Т-38 Talon, первого в мире сверхзвукового реактивного учебного самолета. Он мог развивать максимальную скорость свыше 800 миль в час (1287,48 км в час), что соответствует числу Маха[11] больше 1.0.

Я проделал длинный путь от тех дней, когда медленно кружил над летным полем Кука в его пропеллерном самолете, Aeronca 7DC, едва дотягивая до сотни миль в час. Теперь мне преподавали навыки, которые позволили бы летать в боевом порядке на высокой скорости, когда крылья от реактивных самолетов по обеим сторонам от меня отделяли считаные футы. И я сидел в катапультируемом кресле, готовый к прыжку в случае, если мой самолет выйдет из строя.

Тогда мне было двадцать три года, а мои инструкторы на Т-37 и Т-38, оба – первые лейтенанты, всего на пару лет старше меня. Один был родом из Массачусетса, другой – из Колорадо, и их роднила замечательная общая черта: они учили меня не просто потому, что это входило в их обязанности. «Я хочу, чтобы ты добился успеха», – говорил мне каждый из них, и они отдавали мне все знания, какими владели сами.

После Миссисипи ВВС откомандировали меня на военно-воздушную базу Холломан, расположенную неподалеку от Аламогордо, штат Нью-Мексико, базу с легендарной историей. Во время Второй мировой войны она служила тренировочным полигоном для летчиков, пилотировавших Boeing B-17 – «летающие крепости», и бомбардировщики Consolidated B-24 Liberator – самые массовые тяжелые бомбардировщики, использовавшиеся войсками союзников.

В-24 создавался как самолет дальнего действия, и более восемнадцати тысяч этих бомбардировщиков были спешно произведены во время войны. Но экипажи обнаружили, что этот самолет слишком уязвим в бою; кроме того, в силу особенностей конструкции, в которой топливные баки располагались в верхней части фюзеляжа, он легко возгорался. В-24 доставляли к месту назначения свой бомбозапас – каждый самолет мог нести бомбовую нагрузку в 8000 фунтов (3628,74 кг), но, для того чтобы проделать это, были принесены в жертву многие жизни. И многие из этих погибших прошли через Холломан до меня.

Холломан был известен и другими историческими достижениями. Шестнадцатого августа 1960 года капитан Джозеф Киттинджер-младший поднял воздушный шар с открытой гондолой на высоту 102 800 футов (31 333,44 м), чтобы проверить возможность катапультирования на большой высоте. Он покинул гондолу над Холломаном и падал в течение 4 минут и 36 секунд со скоростью 614 миль в час (988,14 км в час); это был самый долгий свободный полет в истории человечества. Его правая перчатка разгерметизировалась, и кисть руки раздулась вдвое против обычного размера, но он выжил и был награжден крестом «За летные заслуги».

Как и Холломан, каждая база, где я служил, имела свою вдохновляющую историю. Казалось, сами ветры над взлетно-посадочными полосами наполнены почти осязаемым присутствием героев.

В Холломане я проходил программу FLIT – курс начальной подготовки пилотов-истребителей. Мы отрабатывали основные маневры воздушного боя, тактику и полеты в боевом порядке на Т-38. Я понимал, что пока не стал настоящим летчиком-истребителем, но во время тренировок в Холломане уже знал, что буду им. Мне предстояло многому научиться, тем не менее я был уверен, что способен это сделать.

Здесь невозможно было отрешиться от ощущения, что ты попал в элиту. На моем курсе пилотажной подготовки в Миссисипи было тридцать пять человек. Многие из них хотели летать на истребителях. Но нас, избранных, оказалось только двое. Так что я серьезно отнесся к тому, что старшие по званию поверили в меня, и в Холломане прикладывал все усилия, чтобы оправдать их ожидания.

Следующим моим «пунктом назначения» была служба на базе ВВС Люк неподалеку от Глендейла, штат Аризона, где я пилотировал F-4 Phantom II. Этот сверхзвуковой реактивный самолет, способный поражать цель самонаводящимися ракетами на расстояния за пределами прямой видимости, развивает скорость свыше 1400 миль в час (2253,08 км в час), что соответствует числу Маха 2.0. В отличие от многих истребителей F-4 был двухместным самолетом. На переднем кресле сидел пилот, а на заднем – прошедший специальную подготовку штурман, который назывался оператором бортовых систем вооружения (WSO).

Мы разбирали F-4 систему за системой: электрическую, гидравлическую, топливную, двигательную, органы управления, боевые орудия – все до последней. Мы рассматривали каждую систему отдельно, а потом их совместную работу как единого механизма.

Мои коллеги-летчики и WSO учились не только летать на F-4 – это как раз было легко, – но и использовать его как оружие. Мы сбрасывали практические (учебные) бомбы. Участвовали в тренировочных воздушных боях. Отрабатывали полеты в тактическом строю. Мы также учились работать в тесной связке с нашими WSO, создавая эффективную команду.

День за днем мы изучали тонкости механизмов, узнавали о своей способности или неспособности овладеть ими. И, что не менее важно, многое узнавали друг о друге.

Такого рода полеты предъявляли к нам жесткие требования и одновременно воодушевляли нас. Очень многое из того, что мы должны были делать в кабине, считалось «ручной работой». У нас не было существующей сегодня автоматики для вычислений. В отличие от тех, кто пилотирует современные истребители со сложными компьютерными системами, мы должны были почти все рассчитывать визуально.

Сегодня компьютеризация позволяет экипажам сбрасывать бомбы, которые поражают цели с булавочной точностью. На истребителях старшего поколения, на которых я летал, приходилось смотреть сквозь остекление фонаря и в уме производить приблизительную оценку. Перед полетом мы разбирали таблицы числовых данных, определяя, в какой момент нужно сбросить бомбу с учетом определенного угла пикирования, скорости и высоты над целью. Если сделать это при чуть пологом или слишком крутом пикировании, получится недолет или перелет бомбы. Аналогичным образом скорость и высота бомбометания также влияли на то, пойдет ли бомба с перелетом или недолетом. Приходилось также делать поправку на боковой ветер при заходе на цель. Современные самолеты обеспечивают пилотов намного бо́льшим количеством информации, помогающей сделать все это точно.

В 1976-м и начале 1977 года, летая на F-4, я провел еще четырнадцать месяцев на базе Королевских ВВС Лейкенхит, в 70 милях (112,65 км) к северо-востоку от Лондона. Это было мое первое назначение как действующего (боевого) летчика-истребителя.

Джим Лесли, ныне капитан Southwest Airlines, служил в ВВС одновременно со мной. В 1976 году мы прибыли на Лейкенхит с разницей в несколько дней и были очень похожи внешне. Мы оба были сухощавыми, светловолосыми, ростом 189 см, оба носили усы. Когда мы где-нибудь появлялись вместе, люди нас путали. Некоторые даже не осознавали, что мы – два разных человека, пока не случалось увидеть нас обоих рядом.

Многие старшие пилоты знали, что одного из нас зовут Салли, но поначалу терялись, не зная, кого именно. «Привет, Салли!» – окликали они, и через некоторое время Джим настолько привык, что к нему так обращаются, что тоже стал оборачивался. Думаю, что, когда я посадил рейс 1549 на Гудзон, кое-кто из тех наших сослуживцев времен Лейкенхита воображал Джима в роли «Салли».

По его собственному признанию, Джим был этаким небесным трюкачом. Моим позывным (предсказуемо) был «Салли». Его же позывным был «Голливуд», и он щеголял дорогими солнечными очками и неуставными ботинками, изготовленными частично из текстиля, частично из кожи. Джим был чуть излишне франтоват, но при этом умен и наблюдателен. Он умел правильно расставлять приоритеты. Как он сам часто выражался, «невозможно знать все до единой технические подробности пилотирования самолетов-истребителей, но мы должны знать как можно больше, потому что нам необходимо быть самыми компетентными парнями».

После Лейкенхита я три года отслужил на авиабазе Неллис в Неваде, где получил звание капитана. Джим тоже служил там.

Мы с ним сдружились, хотя у нас были разные подходы к пилотажу. Он гордился тем, что был немного непредсказуемым. Я считал себя более дисциплинированным. Во время учебных воздушных боев действовали определенные правила относительно того, на каком расстоянии нужно находиться от другого самолета, разминаясь с ним встречным курсом. Если инструкция предписывала не приближаться друг к другу ближе чем на 1000 футов (304,8 м), Джим пробовал расстояние в пятьсот. «Я знаю, что могу это сделать, – говорил он, и был прав. – Салли, ты ведь тоже можешь это сделать». Я знал, что могу, но знал и другое: если я это сделаю, то буду ходить по краю ограничений, необходимых, чтобы избежать неожиданностей, в то время как даже небольшая ошибка в оценке или суждении может свести два самолета на опасную близость.

Я уважал Джима. Он понимал, что на самом деле не подвергает никого опасности, потому что знал цену собственным навыкам. Но это была подготовка, а не бой. Я благоразумнее пользовался собственной агрессивностью. В моей карьере, в том числе в качестве пилота гражданской авиации, случались моменты, когда было приемлемо и полезно использовать некоторую долю агрессии.

Узы между пилотами имели первостепенную важность. На каждой базе, где я служил, нам снова и снова напоминали о том, как жизненно важно помнить об опасности самоуспокоения, обладать как можно большим запасом знаний о том самолете, который пилотируешь, осознавать каждый аспект своих действий. Работа летчика-истребителя сопряжена с риском – все мы это знали, – и некоторые несчастные случаи происходили в силу обстоятельств, неподвластных пилотам. Но при условии усердия, подготовки, способности к суждению и навыков можно было свести свои риски к минимуму. И мы были нужны друг другу, чтобы сделать это.

Летчики-истребители – сплоченное сообщество отчасти потому, что сплоченность необходима для выживания каждого. Нам пришлось учиться самим принимать критику и критиковать в случае необходимости других. Если кто-то однажды совершает ошибку, ее нельзя проигнорировать и забыть. Ты же не хочешь, чтобы он в следующий раз совершил ту же ошибку, когда полетит с тобой. Нужно сказать ему об этом. От этого зависит твоя жизнь и жизни других людей.

По моим приблизительным оценкам, за годы военной службы я познакомился примерно с пятью сотнями пилотов и WSO. Мы потеряли двенадцать из них в результате несчастных случаев во время тренировочных полетов. Я скорбел по погибшим товарищам, но старался выяснить все возможные подробности каждой катастрофы. Я понимал, что безопасность всех нас, оставшихся летать, будет зависеть от осознания нами обстоятельств тех случаев, когда кто-то не справился, и от усвоения тех жизненно важных уроков, которые каждый из них оставил нам, живым, как своеобразное наследство.

Как-то раз в Неллисе я совершал скоростной бреющий полет на F-4. Главная цель – лететь на предельно низкой высоте, именно так нужно действовать, если когда-либо придется прятаться от радаров противника. Я летел на высоте всего 100 футов (30,48 м) над землей со скоростью 480 узлов (около 889 км в час) в гористой местности. Пилотажные техники, которые я отрабатывал, требовали такого маневрирования самолетом, чтобы он едва-едва разминулся с горой, не поднимаясь над ней высоко. Слишком большая высота полета сделала бы меня видимым для радара противника.

Для того чтобы правильно выполнить маневр, требуется большая практика. Всякий раз мне приходилось поднимать нос (кабрировать), чтобы перелететь гору, а потом снова опускать его (пикировать) после того, как мы переваливали через вершину. Это немного напоминало катание на американских горках. Если попадался более отвесный хребет, я приближался к нему, резко набирал высоту, чтобы преодолеть его, и, перевалив через вершину, переворачивал самолет «на спину», спускался вдоль противоположного склона горы в перевернутом полете и, наконец, снова возвращал самолет в обычное положение.

В какой-то момент, приблизившись к одному горному гребню, я решил, что он достаточно высок для того, чтобы перелететь через вершину, перевернуться и спуститься вдоль обратного склона. В верхней точке над гребнем я осознал, что у меня недостаточно высоты для завершения маневра. Это была потенциально фатальная ошибка с моей стороны. Мне пришлось снова торопливо взмыть в небо, а затем перевернуться.

У меня были считаные секунды, чтобы исправить положение, и я сумел это сделать. Но честно вам скажу: я не оставил этот инцидент без внимания. Были пилоты, которые погибли, совершив похожие ошибки в суждении.

Когда мы вернулись после полета на командный пункт эскадрильи, я взял на себя ответственность за случившееся. Я повернулся к WSO, который летал со мной, и сказал: «Извини, Гордон, я сегодня едва нас с тобой не угробил, больше этого не повторится». А потом в деталях объяснил ему, что произошло и почему.

После нескольких лет, проведенных в Неллисе, меня прикомандировали к комиссии по расследованию авиационных происшествий. Мы расследовали один инцидент в Неллисе, в ходе которого пилот F-15 пытался совершить резкий разворот слишком близко к земле. Ему не хватило места для завершения маневра. В обширных безлюдных горных хребтах к северу и западу от Лас-Вегаса, которые мы использовали для практики, склоны начинались на высоте примерно в 3000 футов (914,4 м) над уровнем моря и поднимались на гораздо бо́льшую высоту.

При взгляде на барометрический высотомер видно, что отсчет высоты в нем выполняется по давлению, приведенному к уровню моря. Он не указывает высоту над поверхностью земли. Пилот, очевидно, неверно оценил высоту, на которой находился, и имевшееся в его распоряжении пространство. Вероятнее всего, он осознал это тогда, когда исправить положение было уже невозможно. Как говорят летчики, «он потерял картинку». Ошибки вкрались в его ситуационную модель, прошли незамеченными и оставались неисправленными до тех пор, пока не стало слишком поздно.

В мои обязанности входил сбор показаний его сослуживцев по эскадрилье. Я должен был разобрать фотографии этой катастрофы, снимки разбитого самолета на плоском пустынном дне. Трагедия была зафиксирована в деталях, включая и фотографии поддающихся идентификации фрагментов скальпа пилота.

Как и в случае каждого происшествия в ВВС, расследователи должны были буквально вывернуть все обстоятельства наизнанку, чтобы точно разобраться в произошедшем. Словно погибший пилот по-прежнему был обязан помочь в обеспечении безопасности остальных своих коллег-авиаторов.

Пилотов учат, что жизненно важно всегда сохранять «ситуационную осознанность», или СО. Этот термин означает умение создавать и поддерживать очень точную мысленную модель своей реальности в реальном времени. Изучение явно ошибочной СО этого пилота напомнило мне о том, что́ стоит на кону для летчиков-истребителей. Нужна была абсолютная решимость сделать все превосходно, поскольку от нас требовалось совершать немыслимые маневры низко над землей и на большой скорости, часто – быстро меняя направление, при этом постоянно убеждаясь в том, что траектория, по которой мы летим, безопасна для движения.

В очень многих областях жизни необходимо быть оптимистом в перспективе, но реалистом в настоящем. Это особенно верно в военной авиации, учитывая присущие ей опасности. Нельзя быть фантазером. Нужно знать, что делаешь и чего не делаешь, что можешь сделать и чего не можешь. Нужно знать, на что способен и не способен твой самолет в любой возможной ситуации. Нужно знать свой радиус разворота при любой воздушной скорости. Нужно знать, сколько топлива понадобится для возвращения на базу и какая высота будет необходима, если чрезвычайные обстоятельства потребуют возвращения на ВПП.

Нужно также понимать воздействие обстоятельств на твое суждение. Годы назад проводилось исследование катапультирования экипажей, в ходе которого пытались установить, почему пилоты медлят, прежде чем катапультироваться из готовых разбиться самолетов. Эти пилоты теряли лишние секунды, а когда, наконец, дергали рычаг, чтобы катапультироваться, было слишком поздно. Они либо катапультировались на слишком малой высоте и падали на землю до того, как успевали раскрыться парашюты, либо падали вместе со своими самолетами.

Что заставляло этих людей мешкать? Согласно данным, если самолет попадал в беду из-за ошибки пилота в суждении, он часто откладывал решение о катапультировании. Он тратил драгоценное время на попытки решить нерешаемую проблему или исправить ситуацию, не поддающуюся исправлению, потому что страшился наказания, если потеряет сто́ящий много миллионов долларов самолет. Если проблема была в более четко определяемой механической сфере и выходила за рамки того, над чем властен пилот, он с большей вероятностью покидал самолет и выживал, катапультировавшись на большей и более безопасной высоте.

В 1984 году мой друг Джим Лемли выполнял тренировочный полет, имитируя воздушный бой с другими самолетами. Из-за механической неисправности его самолет вошел в штопор, и не было никакого способа заставить его снова лететь.

– Летчики – всего лишь люди, – потом говорил мне Джим. – В стрессовой ситуации твой мозг говорит тебе то, что ты хочешь слышать и видеть, а именно: «Не может быть, чтобы это происходило со мной!» И ты мысленно отрицаешь тот факт, что твой самолет разобьется. Ты думаешь, что у тебя есть время решить проблему или спастись, когда на самом деле никакого времени нет. И катапультируешься слишком поздно.

Джим дернул рычаг катапультирования, который выбросил из F-4 вначале его WSO, а потом, долю секунды спустя, и его самого.

– Я думал, что катапультировал нас с хорошим запасом времени, – рассказывал он, – но потом понял, что сделал это всего за три секунды до того, как самолет врезался в землю.

Если бы он замешкался всего на одну секунду, они не смогли бы безопасно выбраться из самолета.

– Никто не хочет разбить самолет, – говорил Джим. – Это скверная отметка в послужном списке. Потеря F-4 обошлась ВВС в тот день в четыре миллиона долларов. Но я выжил. А некоторые погибают, потому что не хотят быть ответственными за разбитый самолет.

Впоследствии Джиму представился шанс пилотировать F-16. Два его соседа по общежитию погибли в ходе тренировок на F-16, и Джиму выпала доля собрать их личные вещи и передать родителям. Впоследствии Джиму пришлось еще раз катапультироваться из непригодного к полету самолета, на сей раз F-16. И он снова выжил. «Каждый день, просыпаясь утром, я воспринимаю как подарок», – признавался он мне.

Пожалуй, самым напряженным за всю мою военную карьеру был вылет на F-4 из Неллиса. Моим WSO был Лорен Ливермор, бывший банковский служащий из Колорадо, который решил бросить свою кабинетную работу и стать штурманом ВВС. Мы с ним были на воздушно-стрелковом полигоне над пустыней Невада. Я возглавлял боевой порядок из четырех истребителей, облетавших коробочкой тренировочную цель на поверхности пустыни в рамках учебного бомбометания.

Мы шли на очень малой высоте, и я вдруг почувствовал, что самолет совершил движение сам по себе. Представьте, что сидите за рулем машины, едете по шоссе, и вдруг ни с того ни с сего, без всякого поворота, вас начинает вести влево. Это бы вас несколько шокировало.

Для нас, экипажа F-4, тревожный момент настал, когда мы почувствовали, что самолет совершил внезапное, не санкционированное системой управления движение. Лорен включил кассетный магнитофон, чтобы иметь запись наших разговоров друг с другом и радиообмена. Моя реакция на это несанкционированное движение очень четко запечатлена на этой пленке.

– Черт возьми!

– Что это было? – спросил Лорен.

– Не знаю, – ответил я ему.

Лететь всего в сотне футов (около 30 м) от земли со скоростью 450 узлов (около 830 км в час) в самолете, который себе на уме, – не та ситуация, в которой хочется оказаться. Я сразу же направил F-4 в небо. Мне нужно было быстро набрать высоту, чтобы убраться от безжалостной земли. Я должен был выгадать время и пространство для маневра. На большей высоте мы с Лореном, возможно, смогли бы определить неисправность и найти нужное решение. Что еще важнее, если бы ситуация усугубилась, у нас были бы время и высота, чтобы суметь ее выправить – или успешно катапультироваться и выжить.

Я передал по радио:

– Тейсти один-один, прервать вылет.

Это был мой приказ другим трем самолетам прервать выполнение тренировочной задачи.

Каждый из пилотов сообщил о том, что понял мой приказ:

– Два, есть прервать вылет.

– Три, есть прервать вылет.

– Четыре, есть прервать вылет.

– Мэйдей! Мэйдей! Мэйдей! (международный сигнал бедствия в радиотелефонной (голосовой) связи, аналогичный сигналу SOS в радиотелеграфной связи) – продолжал я. – Тейсти один-один. Неисправность системы управления полетом.

Как ведущий нашего боевого порядка, я по-прежнему должен был отдавать указания другим трем самолетам.

– Два и четыре домой, – сказал я. – Три со мной.

Я хотел, чтобы два самолета, «двойка» и «четверка», вернулись на базу Неллис. Их присутствие все равно не могло бы мне ничем помочь, а так мне не нужно было нести бремя ответственности еще и за них. Как командир я отвечал за нашу группу из четырех самолетов, равно как за самого себя и моего WSO. Прервать тренировку, когда она вышла за грань разумной безопасности, и сфокусировать внимание на более высоком приоритете – просто еще некоторое время оставаться в живых – было честным решением.

Я выбрал в сопровождающие «трешку», поскольку он также был ведущим группы и имел больше опыта, чем номер два или номер четыре. Я хотел, чтобы «трешка» попробовал помочь мне разобраться в неисправности, случившейся с моим F-4. Прежде чем «двойка» и «четверка» покинули полигон и ушли с частоты, я передал:

– Тейсти один-один, проверка предохранителей вооружения пройдена.

Каждый из пилотов отозвался:

– Два, проверка предохранителей вооружения пройдена.

– Три, проверка предохранителей вооружения пройдена.

– Четыре, проверка предохранителей вооружения пройдена.

Это гарантировало, что все переключатели систем вооружения возвращены в безопасное положение, прежде чем самолеты покинут полигон.

Пилотом «трешки» был Джордж Челла. В то время шла популярная телереклама вина «Челла ламбруско». Симпатичный персонаж этой рекламы по имени Альдо Челла был невысоким пухленьким итальянцем с темными усами. Он был одет в белый костюм и шляпу, и женщины так и вешались ему на шею, привлеченные этим вином. Поэтому тактическим позывным Джорджа был «Альдо».

Альдо сказал:

– Попробуй провести проверку управляемости.

Поднявшись на большую высоту – около 15 000 футов (4572 м) – я сбросил скорость самолета, чтобы убедиться, что он сохранит управляемость на меньшей скорости, когда настанет время попытаться его посадить. Лорен, мой WSO, отыскал подходящую страницу карты обнаружения и устранения неисправностей, Е-11, в нашем чеклисте для чрезвычайных ситуаций, и мы убедились, что можем управлять самолетом.

Альдо держался очень близко ко мне. Он и его WSO изучали внешний вид моего самолета, выискивая очевидные повреждения, утечки жидкостей или другие аномалии.

– Ты выглядишь нормально, – сказал Альдо, следуя за мной в своем F-4.

Я связался с диспетчерским пунктом подхода Лас-Вегаса и сообщил гражданскому диспетчеру о своем аварийном состоянии и необходимости вернуться для посадки в Неллис. Диспетчер дал некоторые ограничения на то, как я могу выполнить возврат, и время, за которое мне нужно выйти в створ ВПП. Он хотел от меня узкого разворота для выхода на посадочную прямую.

– Невозможно, – ответил я ему. Это стандартный ответ в случае, когда пилот не может выполнить требование диспетчера.

Я сказал ему, что мне нужен пятимильный заход на посадку, чтобы убедиться, что смогу стабилизировать самолет для приземления. Я был рад, что настоял на этом, потому что при снижении порыв ветра заставил меня накрениться на крыло. Альдо и его штурман сделали вывод, что я теряю управление F-4. Они рассчитывали увидеть, как мы с Лореном вылетаем, точно пушечные ядра, из нашего самолета на катапультных креслах. Но я передвинул ручку управления вправо до упора и сумел поднять левое крыло, которое опустилось. Мы все еще держались.

После этого порыва ветра я всецело сосредоточился на удержании крыльев строго в одной плоскости и тщательном сохранении как вертикального, так и горизонтального пути к ВПП. Я старался держаться строго центральной линии ВПП.

Альдо шел следом, готовый предупредить меня в то же мгновение, когда я отклонюсь от правильного курса или займу высоту, с которой уже не смогу подняться. Я чувствовал, что самолет все еще повинуется мне, но был крайне осторожен, готовый к возможности, что он может предать меня и нам придется его покинуть.

Мы сумели пройти зону безопасности, ведущую к порогу ВПП, и через несколько секунд уже были на самой ВПП с развернутым тормозным парашютом.

Мы благополучно добрались до земли.

Я затормозил до полной остановки, затем медленно вырулил к месту стоянки других истребителей. Мы с Лореном спустились по стремянке и немного постояли у борта. Мы оба держали шлемы и кислородные маски в левых руках, но правые у нас были свободны. Лорен потянулся ко мне с рукопожатием и сердечно сказал с широкой улыбкой:

– Я благодарю тебя, моя мать благодарит тебя, мой брат благодарит тебя, моя сестра благодарит тебя…

Мы с Лореном отработали вместе как одна команда при помощи Альдо и его WSO. Мы сохранили управление самолетом и решили все проблемы, сумев благополучно приземлиться.

Если бы я погиб в тот день, другие пилоты скорбели бы по мне. Моим коллегам дали бы задание расследовать эту аварию. Они узнали бы причину моего крушения. Я рад, что избавил их от необходимости разглядывать фотографию моего скальпа.

У каждого из тех, кого мы потеряли, есть собственная прискорбная история, и многие конкретные детали этих историй остаются в моей памяти.

В Неллисе был Брэд Логан, мой «ведомый» (это означало, что он летал рядом со мной, следуя моим командам). Мы летали в боевом порядке из четырех самолетов, и Брэд пилотировал второй номер. Мы совершили вместе более сорока вылетов. Он был очень хорошим пилотом.

Я был капитаном, а он, моложе меня на пару лет, – первым лейтенантом. Скромный, непритязательный, жизнерадостный парень, который всегда улыбался. Крупный, плотный, дружелюбный, он был похож на Дэна Блокера, актера, который играл Хосса Картрайта в «Бонанце». Естественно, тактическим позывным Брэда был «Хосс».

После Неллиса он совершал вылеты с базы в Испании. Однажды во время тренировочной задачи его самолет летел в боевом порядке с другими, снижаясь сквозь облачность. Как мне потом говорили, там имел место неверный расчет или недопонимание между диспетчером и командиром его звена. Выдерживая предписанную ему позицию в строю, без всякой ошибки со стороны пилота, самолет Брэда врезался в склон горы, скрытой облаками. Другие самолеты шли достаточно высоко, чтобы перелететь гору, но Брэд и его WSO погибли.

У него остались жена и маленький ребенок, и, насколько я помню, они получили всего десять или двадцать тысяч долларов компенсации по его государственной страховке. Так обстояло дело с семьями военных пилотов после их гибели в авариях: поддержка, которую они получали, была весьма скромной. Но мы шли служить, зная это. Мы сознавали, что кому-то из нас не повезет, потому что не все тренировочные упражнения могли пройти безупречно. Всегда был шанс, что такие сюрпризы, как низкая облачность или неожиданная гора, могут покончить с нами.

Те, кто выживал в авариях, часто находили способы дать остальным знать, что они обманули недобрую судьбу. Вокруг них возникала некая особая аура.

Был такой потрясающий пилот по имени Марк Постай, который служил вместе со мной в Англии в 1976 году. Это был очень умный худощавый парень лет двадцати пяти, темноволосый, с оливковой кожей. Он окончил Канзасский университет по специальности «авиационное машиностроение».

14 августа 1976 года Марк взлетел с ВПП 6 на авиабазе Лейкенхит, направляясь на северо-восток. В конце полосы начинался густой лес. В системе управления оказалась неисправность, которая сделала самолет непригодным к полету, но Марк и его WSO сумели успешно катапультироваться, прежде чем самолет вломился в лес, взорвался и окутался огненным шаром. Они выжили и не получили повреждений.

Когда Марк вернулся на базу, кто-то сказал ему:

– Знаешь, а ведь этот лес – собственность английской королевы.

Он ответил с улыбкой:

– Пожалуйста, скажи королеве, что я извиняюсь за то, что сжег половину ее леса.

Марк жил в офицерском общежитии для холостяков, и примерно неделю спустя после этой аварии он пригласил нас в свою комнату на вечеринку.

– Я хочу кое-что показать вам, парни, – сказал он нам.

Оказалось, военнослужащие ВВС обыскали лес и нашли катапультируемое кресло, которое спасло ему жизнь. В благодарность Марк торжественно выставил его на почетное место в углу своей комнаты.

– Давайте посидите на нем, – пригласил он своих гостей. У всех нас в руках были напитки (как мне вспоминается, вместе с нами в комнате была и медсестра с базы), и это показалось нам самым естественным поступком – усесться в это кресло и ощутить его магию. Может быть, оно давало нам уверенность, что катапульта может когда-нибудь спасти и наши жизни.

Марк рассказал нам, какие ощущения вызывает катапультирование, как колотилось его сердце. Все мы, разумеется, знали технические характеристики таких кресел. Может сложиться последовательность событий, которая вынудит пилота покинуть самолет. Как только дернешь рычаг катапультирования, фонарь отлетает. Затем пиротехнический заряд, похожий на пушечный снаряд, катапультирует тебя из самолета. И когда ты оказываешься на определенном расстоянии от самолета, ракетный двигатель поддерживает тебя и помогает двигаться с чуть меньшим ускорением. После того как прекращается ракетный выхлоп, раскрывается парашют. Кресло отпадает, и ты на парашюте спускаешься на землю.

Это если все идет хорошо, как и было с Марком.

Во время той вечеринки он с гордостью показал нам письмо, которое получил из компании Martin-Baker Aircraft Company Ltd., которая позиционировала себя как «производителя катапультных и ударопрочных кресел». Очевидно, компания рассылала такие письма всем пилотам, которые воспользовались одним из ее кресел и выжили. В письме они сообщали Марку: «Вы были 4132-м человеком, которого спасло катапультируемое кресло фирмы «Мартин-Бейкер».

Следующей базой Марка (как и моей) в Штатах стал Неллис, где он летал на F-4. Благодаря мастерству пилота и инженерной подготовке его включили в особое подразделение «испытаний и оценки» авиатехники. Оно действовало в обстановке строжайшей секретности. Я догадывался, что они летали на истребителях с малым уровнем демаскирующих признаков.

Марк женился на молодой и очень привлекательной женщине по имени Линда. Его жизнь складывалась удачно. И вдруг однажды мы получили известие о том, что он погиб в катастрофе. Никто из нас не знал, какой тип самолета он пилотировал, но нам сказали, что его гибель явилась результатом – как ни невероятно это прозвучит – попытки катапультирования, которая прошла неудачно.

Лишь недавно, спустя более чем двадцать лет, из статьи в авиационном журнале Air & Space я узнал, что случилось с Марком. Статья была посвящена рассказу о том, как во время «холодной войны» Соединенные Штаты работали над получением инсайдерской информации о вражеских самолетах, особенно советских «МиГах». Статья кратко рассказывала об американском летчике, который погиб, катапультируясь из «МиГ-23» в 1982 году. Это был Марк. Оказывается, самолет, который он пилотировал, каким-то образом попал в руки американцев. Задачей Марка было тренировать пилотов-истребителей США эффективно сражаться против советских самолетов.

В статье упоминалась книга «Красные крылья. Секретные «МиГи» Америки», которую я затем отыскал. В книге было написано, что единственный двигатель «МиГа», на котором летел Марк, загорелся. Он начал попытку посадки с отказавшим двигателем на своей базе в пустыне, но был вынужден катапультироваться. У катапультируемых кресел советских истребителей была дурная репутация. Полагаю, Марк знал это, когда дернул рычаг катапульты и понадеялся на лучшее.

Очень немногим пилотам приходится катапультироваться хотя бы раз в жизни. Мой давний друг Марк делал это дважды. Увы, во второй раз не было письма с поздравлениями от компании-производителя кресел.

Через пару лет после гибели Марка я оказался на одном мероприятии, где присутствовала Линда, его молодая вдова. Я сказал ей, что считал ее мужа потрясающим парнем и талантливым летчиком и всегда наслаждался его обществом. Сказал, как мне очень жаль, что он погиб. А потом умолк. Больше слов у меня не нашлось.

Полагаю, к 1980 году, когда заканчивалась моя карьера в ВВС, я чувствовал себя своего рода «оставшимся в живых». Нет, я ни разу не участвовал в боях. Но трагические события случались достаточно часто, чтобы не пройти мимо моего внимания. Я знал, что́ стоит на кону.

За время моей военной службы накопилось с десяток разных дней, когда я мог погибнуть десятком разных способов. Я выжил не только потому, что был старательным пилотом с развитой способностью к суждению, но и потому, что обстоятельства мне благоприятствовали. Я уцелел, питая огромное уважение к жертвам, принесенным теми, кому это не удалось. Мысленно я все еще вижу их – молодые, полные энтузиазма лица, которые до сих пор со мной.

VIII. «Говорит капитан…»

Военные подразделения со всего мира прибыли на базу Неллис, чтобы использовать бесконечные мили открытой пустыни Невада для отработки маневров. Я участвовал в тренировочных боях не только против летчиков ВМС и ВМФ США, но и против Королевских ВВС Великобритании, а также таких «близких соседей», как Канада, и таких «дальних родственников», как Сингапур.

База Неллис знаменита как родина «Красного флага», что означало: три-четыре раза в год мы занимались военными играми и отрабатывали упражнения, которые длились неделями. Нас делили на «хороших» и «плохих парней», и мы взмывали в небо, разрабатывая тактику, позволявшую оставить наших противников в дураках и самим не оказаться сбитыми.

Учения «Красный флаг» начали проводить в 1975 году; они стали реакцией на недостатки в действиях пилотов-новичков в боях в ходе вьетнамской войны. Аналитический документ ВВС, окрещенный «проектом Красный Барон-II», указывал, что пилоты, которые завершили как минимум десять боевых вылетов, с гораздо большей вероятностью выживают в последующих миссиях. К тому времени, как за плечами у них было по десять вылетов, они преодолевали начальный шок и оторопь перед битвой. У них накапливалось достаточно опыта, чтобы осмысливать то, что происходило вокруг них, не поддаваясь избыточным страхам. Они обладали необходимыми для выживания навыками и уверенностью.

«Красный флаг» давал каждому из нас возможность участвовать в «реалистично имитированных» тренировочных воздушных боях, одновременно позволяя анализировать результаты. Идея состояла в том, чтобы обеспечить пилоту его десять вылетов – и все сопутствующие трудности, – не убив его.

Мы могли устраивать тренировочные бои над тысячами квадратных миль безлюдной пустыни. Мы могли сбрасывать бомбы и преодолевать звуковой барьер, никому не мешая. У нас были учебные мишени – старые брошенные танки и грузовики. Иногда мы сбрасывали практические бомбы, а порой использовали настоящие боеприпасы, и нам приходилось заботиться о том, чтобы все самолеты в боевом порядке разделяло расстояние, достаточное для того, чтобы шрапнель от разрывов бомб не поразила ничей самолет.

У каждого самолета было специальное подвесное устройство, ведущее электронную запись происходящего. В пустыне работали РЛС (радиолокационные системы) для мониторинга атак и определения точности попаданий. У нас проходили общие брифинги перед тренировками и массовый разбор полетов по окончании.

В ходе одной миссии мне представилась возможность быть командиром группировки «синих», ответственным за планирование и ведущим группы, которая включала около пятидесяти самолетов. Это была сложная задача – планировать высокоскоростные, низковысотные атаки с использованием различных типов самолетов. Мы должны были рассчитать, где произвести дозаправку в воздухе, как избежать угроз, как использовать все доступные ресурсы, чтобы добиться наилучшего результата. Для того чтобы все действовали слаженно, требовалось умение быть лидером и координация.

Такие учения, как «Красный флаг», были волнующим событием, но другие аспекты военной жизни привлекали меня меньше.

Когда в конце 1970-х годов завершался срок моего контракта, у меня возникло ощущение, что лучшая часть моей военной карьеры уже позади. Я отслужил шесть лет и обожал летать на истребителях. Однако понимал, что, если хочу делать успешную восходящую карьеру офицера ВВС, мне придется заниматься многим другим, а не только забираться в кабину и летать. Чтобы получать повышения, мне пришлось бы избрать карьерный путь, который уводил бы меня все дальше от полетов. Я был бы вынужден проводить бо́льшую часть времени на брифингах или за письменным столом, подписывая документы.

В мирное время в ВВС внешний облик имел значение. Не только стрижка и надраенные ботинки, но и представление о тебе тех, кто находился выше в армейской иерархии. Для продвижения по службе нужно быть хорошим политиком. Нужно уметь создавать союзы и находить наставника с хорошими связями.

Да, некоторые уважали мои летчицкие способности, но я никогда не преуспевал в налаживании связей. Я не вкладывал в них старания. Мне казалось, как авиатор я могу обойтись собственными достоинствами.

Были и другие факторы, которые повлияли на мое решение уйти из ВВС. К концу 1970-х, когда окончилась война во Вьетнаме, прошли значительные сокращения военного бюджета. Ситуация усугублялась ростом цен на топливо, а это означало, что ради экономии средств нам уже не разрешали так много летать. Требуются годы, чтобы научиться использовать реактивный истребитель как оружие, поэтому жизненно важно поднимать пилотов в воздух как можно чаще. Бюджетные проблемы вынудили бы меня проводить на земле больше времени, чем мне того хотелось.

Мои карьерные решения в тот период моей жизни в основном были связаны с простым вопросом: насколько много я могу летать?

Мысль подать заявление в отряд астронавтов определенно сильно привлекала меня, но к концу 1970-х, когда я мог бы попытаться пройти тесты, полеты с участием человека перестали занимать главное место в планах NASA. Программа «Аполлон», в рамках которой на Луне между 1969 и 1972 годом побывали двенадцать астронавтов, была свернута. Космический шаттл еще не начал функционировать. Два моих однокурсника по академии в итоге летали на космическом челноке в начале 1990-х годов, и я им во многом по-хорошему завидовал. Тем не менее я знал, что придется потратить годы и годы жизни на подготовку, чтобы всего раз или два полететь в космос. И только в том случае, если я смогу пройти отбор. У меня не было диплома инженера, и я никогда не был летчиком-испытателем, как те два моих однокурсника.

Последний день моей военной службы пришелся на 13 февраля 1980 года, через три недели после моего двадцать девятого дня рождения. Я чувствовал, что сейчас самое время вернуться к гражданской жизни.

Моим последним вылетом был тренировочный воздушный бой, и, как можно догадаться, в моих чувствах радость смешивалась с горечью. Моим условным противником выступил командир нашей эскадрильи лейтенант-полковник Бен Нельсон, и мы оба понимали, какие эмоции я ощущал, управляя самолетом. После боя я приземлился, пожал руки Нельсону и нескольким другим друзьям, пришедшим пожелать мне доброго пути, и в последний раз отдал честь. Это было простое прощание.

– Удачи, Салли, – сказал лейтенант-полковник Нельсон.

Так официально завершилась моя военная карьера. Я больше никогда не буду летать на истребителе. Однако это не значит, что я перестал быть военным пилотом. Говорят, что бывших военных моряков не бывает; так и я навсегда останусь летчиком-истребителем.

Я разослал заявления о приеме на работу едва ли не во все авиакомпании США, но это было не лучшее время для тех, кто искал работу пилота гражданской авиации. Авиакомпании несли убытки и начали ощущать последствия федеральной либерализации экономики примерно за пятнадцать месяцев до моего увольнения из армии. Нарастали трения между руководством и работниками. В последующее десятилетие более ста авиакомпаний ушли из бизнеса, включая девять крупнейших перевозчиков.

Все авиакомпании США, вместе взятые, за 1980 год наняли немногим более тысячи пилотов, и я был благодарен за то, что оказался одним из них. К тому же я обошелся им недорого. Начав работать в Pacific Southwest Airlines в качестве второго пилота и бортинженера на Boeing 727, я зарабатывал меньше двухсот долларов в неделю. Причем это была сумма без вычета налогов, а не наличные, которые я приносил домой.

В новом пилотском наборе PSA нас было восемь человек, и я снял комнату в Сан-Диего на пару с бывшим пилотом ВМС по имени Стив Мелтон. Мы со Стивом целыми днями пропадали на занятиях, готовясь стать бортинженерами. После занятий отправлялись на тренировки на авиационных тренажерах, а когда возвращались домой, превращали встроенный шкаф в собственную маленькую импровизированную пилотскую кабину. Внутренние стенки шкафа мы оклеили имитациями панелей для бортинженера. Мы устраивали опросы, гоняя друг друга по всем лампочкам, шкалам, переключателям и датчикам, по всем процедурам, которые мы должны были знать. Нам нужно было многое выучить – а времени было мало.

Все мы, восемь пилотов нового набора, были настолько безденежными, что нередко ходили перекусить в «авиаторский» ресторан-бар рядом с аэропортом. В ежедневные часы скидок там подавали пиво по доллару, закуски к которому шли бесплатно. Так мы ужинали по нескольку раз в неделю.

Я пришел в индустрию гражданской авиации «на хвосте» так называемого «золотого века авиации». До либерализации экономики летать было сравнительно дорого, и для многих людей момент, когда они отправлялись в аэропорт с целью куда-то полететь, был значительным событием. В 1980 году, когда я начал работать в авиакомпании, все стало чуть более обыденным, но пока еще в аэропортах встречалось больше мужчин и женщин в нарядной одежде, чем сегодня. В наши дни все большее число пассажиров выглядят так, будто они возвращаются из спортзала или с пляжа или только что работали в саду.

Когда я начинал, авиационный сервис был гораздо более учтивым и услужливым. Большинство крупнейших авиакомпаний обеспечивали пассажиров питанием, каким бы классом они ни летели. Детям, летевшим впервые, дарили крылышки и водили на экскурсию в кабину пилотов. Бортпроводники даже спрашивали пассажиров, не желают ли они получить колоду игральных карт. Когда вам в последний раз предлагали поиграть в карты в полете?!

С самого начала я был рад стать гражданским пилотом. Действительно, в военной авиации я отточил навыки, которые мне теперь больше не требовались. Мне больше не приходилось дозаправлять свой самолет в воздухе от другого самолета. Я больше не должен был сбрасывать бомбы или тренировать навыки ведения воздушного боя. Мне больше не нужно было летать в сотне футов над землей на скорости в 540 узлов (1000,08 км в час). Но я ценил возможность войти в столь престижную профессию – такую, попасть в которую получают возможность лишь единицы, а хотели бы многие.

Любопытно. Некоторое время полетав в гражданской авиации, понимаешь, что на самом деле не важно, какое у тебя прошлое. Ты мог быть асом на своей военной базе или даже бывшим астронавтом. Ты мог быть героем войны. Твои коллеги-пилоты могут уважать тебя за подобные достижения, но это не оказывает никакого реального влияния на твою гражданскую карьеру. Наибольшее значение имеет степень твоего старшинства в данной конкретной авиакомпании. Сколько лет прошло с тех пор, как ты был принят на работу? Ответ на этот вопрос определяет твое расписание, зарплату, выбор аэропортов назначения, возможность отказаться от пилотирования ночных рейсов – словом, все.

Годы моей карьеры показали, что большее трудолюбие или усердие не ведут к более быстрому повышению. Я три с половиной года проработал бортинженером, после чего еще четыре с половиной – вторым пилотом. После восьми лет работы в PSA я стал капитаном. Мое продвижение по карьерной лестнице происходило довольно быстро, но не потому, что начальство признало мою компетентность. Дело было в том, что в то время моя авиакомпания росла, достаточное количество людей старшего возраста выходили на пенсию и достаточно много новых самолетов вливалось в парк компании, в результате чего требовалось больше капитанов. Я был доволен тем, как принимались решения о моем повышении.

Я также понимал причины, порождавшие зависимость нашей профессии от системы старшинства. Она была введена в 1930-х годах как способ избежать фаворитизма, блата и кумовства, процветавших в те далекие дни. Это делалось во имя безопасности в той же мере, что и ради справедливости. Это ограждало нас от кабинетных политических игрищ и угроз испортить нам карьеру, если мы не станем «играть по правилам». Непосвященному может показаться, что система старшинства ведет к процветанию посредственности. Ничто не может быть дальше от истины! Летчики – народ гордый, и им приятно, когда коллеги относятся к ним с уважением. Эта система работает.

Чего система старшинства не дает, так это возможности профессиональной мобильности. Мы «вступаем в брак» со своей авиакомпанией, чтобы быть с ней «в радости и горе, в бедности и богатстве, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас» (или пока мы не получим свой последний пенсионный чек).

Когда делишь кабину с другим пилотом, то еще до отхода от телетрапа многое подмечаешь. Можно понять, насколько второй пилот организован, какой у него темперамент, каковы его интересы. Какие он нашел способы справиться с огорчительными и отвлекающими внимание вопросами сокращения зарплаты и потерянной пенсии, с которыми сталкиваемся ныне мы все? Как он взаимодействует с бортпроводницами, особенно если одной из них была его бывшая жена?

Полетав с ним некоторое время, ты накапливаешь впечатления. Все, с кем я летал, – компетентные и способные люди. Это основа. Но является ли человек, сидящий в соседнем кресле, тем, у кого я могу чему-то поучиться? Обладает ли он таким мастерством, что все в его руках словно делается само собой (в то время как все мы знаем, что это не так)?

Мои знакомые пилоты, которые, как кажется со стороны, справляются со своей работой с наименьшими усилиями, обладают некими качествами, выходящими за рамки обычной компетентности; это не просто люди, которым можно доверять. Складывается впечатление, что такие пилоты способны найти взвешенное решение почти для любой проблемы. Они воспринимают пилотаж как интеллектуальное испытание и рассматривают каждый час, проведенный в небе, как дополнительную обучающую возможность. Я всегда старался быть такого рода пилотом. И получал огромное удовлетворение, совершенствуясь в том, что трудно сделать хорошо.

Перед тем как отправиться на работу, я строю мысленную модель запланированного на сегодня полета. Я начинаю с создания той «ситуационной осознанности», важность которой так часто подчеркивали во время службы в ВВС. Я хочу знать – еще до прибытия в аэропорт, – какие метеорологические условия ждут меня между точкой отправления и точкой назначения, особенно если предстоит лететь через весь континент.

Пассажиры, как правило, не представляют, сколько сил пилоты вкладывают в рейс. Например, я, насколько это возможно, стараюсь избегать турбулентности. Я часто прошу диспетчера компании проверить, не даст ли мне изменение маршрута более спокойный воздух. Во время рейса я прошу авиадиспетчеров помочь мне определить, обеспечит ли изменение высоты более спокойный полет, или затребовать отчеты пилотов ближайших самолетов. Я хочу обеспечить своим пассажирам и экипажу наилучший возможный полет. Турбулентность часто непредсказуема, и порой избежать ее не удается, но мне нравится интеллектуальная задача поиска спокойного воздуха.

За свои двадцать девять лет работы пилотом гражданской авиации я перевез около миллиона пассажиров, и до рейса 1549 вряд ли многие из них меня вообще запоминали. Пассажиры могут поздороваться со мной, поднимаясь на борт, но с той же вероятностью они просто не заметят моего лица. После безопасной посадки они продолжают жить своей жизнью, а я возвращаюсь к своей.

Вероятно, сотни тысяч людей смотрели репортажи о рейсе 1549, не сознавая, что когда-то их благополучие на пару часов оказывалось в моих руках. Так уж устроено наше общество: мы ненадолго доверяем благополучие своих близких и свое собственное незнакомым людям, а потом больше никогда не встречаемся с ними.

Я часто стою у двери кабины, чтобы попрощаться с пассажирами после рейса. Мне нравится взаимодействовать с ними, но вполне понятно, что после всех долгих лет моей работы множество мелькающих мимо лиц сливаются в одно туманное пятно. Некоторые пассажиры стоят особняком – эксцентричные чудаки, восторженные новички, узнаваемые лица, летящие первым классом.

Однажды вечером в конце 1990-х годов я пилотировал MD-80, рейс из Нового Орлеана в Нью-Йорк, и первым классом с нами летела комедийная актриса Эллен Дедженерес. Вскоре после того, как она заняла свое место 2D, и перед тем, как мы покинули гейт, второй пилот вышел из кабины, остановился в начале салона и восторженно приветствовал ее следующими словами:

– Это же вы – та самая уморительная дамочка!

Мне было забавно наблюдать эту сценку. Я сам не стал бы делать Эллен подобный «комплимент», и, уверен, в какой-нибудь инструкции наверняка говорится, что нам не положено называть пассажиров «уморительными дамочками». Но Эллен улыбнулась и, похоже, восприняла эти слова благосклонно.

Мы вернулись в кабину и повезли Эллен и всех прочих «уморительных» пассажиров, оказавшихся в тот день на борту нашего самолета, в Нью-Йорк.

Рейсы почти всегда бывают рутинными, но всякий раз, начиная буксировку от гейта, мы должны быть готовы к неожиданностям. Около десяти лет назад я летел из Филадельфии в Вест-Палм-Бич, штат Флорида. В девять вечера мы были на высоте в 35 000 футов (10 668 м), примерно в 50 милях (80,47 км) к югу от Норфолка, штат Виргиния, когда бортпроводница сообщила мне, что у нас на борту 57-летняя женщина плохо себя чувствует.

Мы, летный экипаж, начали попытки установить радиотелефонную связь, чтобы связаться с медицинской консультативной службой, в то время как бортпроводник Линда Лори занялась пассажиркой. Линда узнала кое-что об истории болезни этой женщины от ее брата и еще одного родственника, летевших вместе с ней, и передала эти сведения нам в кабину. Родственники сказали, что пассажирка была больна эмфиземой, но уже несколько лет не обращалась к врачу.

Прошло еще несколько минут, и как только мы установили связь с медицинской службой, бортпроводница сообщила, что женщина потеряла сознание. Поскольку проход между рядами был узким, уложить ее на пол салона было затруднительно. Пассажиры пристально наблюдали за развитием событий.

– Веди самолет, – сказал я второму пилоту Рику Пайнару. Я вызвал диспетчерскую службу, заявил о чрезвычайной медицинской ситуации с пассажиром и сразу же получил разрешение снижаться и левым разворотом идти к Норфолку.

– Выполняй аварийное снижение и уходи к Норфолку, – сказал я Рику.

Каковы обязательства пилота перед больным пассажиром? Мы – не врачи. Так как же мы определяем, что пассажиру настолько плохо, что требуется экстренная посадка, и разворачиваем самолет к ближайшему аэропорту, где есть соответствующие медицинские учреждения, нарушая дорожные планы других пассажиров?

У нас есть доступ к консультациям медицинских служб, работающих с авиацией по контракту, и они вместе с авиадиспетчером помогают капитану принять обоснованное решение о том, прерывать ли полет, и если да, то в какой аэропорт уходить. Принимая такое решение, мы берем на себя юридические обязательства, более того, у нас есть нравственное обязательство защищать жизнь. Это одна из обязанностей, которые мы на себя приняли. Это часть нашей ответственности в сфере безопасности. Если, по моему мнению, я должен посадить самолет, чтобы спасти человеческую жизнь, я это делаю.

В том конкретном рейсе мы полетели в Норфолк на пределе скоростных возможностей самолета. В США существуют федеральные авиационные правила, определяющие максимальную скорость на высотах менее 10 000 футов (3048 м). Для реактивных самолетов она составляет 250 узлов (463 км в час), или около 288 миль в час. Пытаясь спасти жизнь этой женщины, мы превысили ее – шли на скорости свыше 300 узлов. Мы также совершили быстрое снижение.

Коснувшись земли, мы применили резкое торможение, чтобы сократить длину пробега, что позволило нам освободить ВПП быстрее. Мы с максимальной (в пределах разумного) возможной скоростью подрулили к гейту.

Все это порядком взволновало пассажиров. Они видели женщину, лежавшую без движения на полу в проходе между рядами. Они ощутили на себе резкое торможение. Они понимали, что мы выруливаем к гейту быстрее, чем обычно.

Бортпроводник Линда не пристегивалась ремнем, сидя на своем месте во время посадки. Она склонилась над женщиной, пытаясь спасти ее искусственным дыханием изо рта в рот. Это была мужественная попытка с ее стороны.

Когда мы добрались до гейта, парамедики (термин, используемый преимущественно в США. Специалист-медик как с высшим (врач), так и со средним (фельдшер, медсестра или медбрат) медицинским образованием, работающий в службе скорой медицинской помощи, аварийно-спасательных и военных подразделениях и обладающий навыками оказания экстренной медицинской помощи на догоспитальном этапе) ждали нас прямо в телетрапе и под встревоженными взглядами всех пассажиров поспешили в салон. Они принесли с собой жесткие носилки, подложили их под женщину и попытались вынести ее. Но им было трудно повернуть под углом, чтобы носилки прошли через дверь в рукав. Потребовалось несколько минут, чтобы вынести ее из самолета.

Я стоял в телетрапе вместе с парамедиками и родственниками больной. Они рассказали мне, что летели во Флориду на похороны еще одного члена их семьи, так что трагический момент в их жизни внезапно стал еще горестнее.

Парамедики трудились над женщиной, уложенной на пол телетрапа, несколько минут, применяя лекарства, аппаратуру для искусственного дыхания и все остальное, что было в их распоряжении. Но вскоре один из них поднял на меня взгляд и сказал: «Она не выжила». Неясно, когда именно она умерла. Может быть, когда мы рулили к гейту.

Это был тяжелый момент – быть там рядом с родственниками умершей. Я постарался кратко принести им свои соболезнования. Они не плакали; только на лицах отражались скорбь и потрясение. Мое сердце сжималось от сострадания к ним, но я не мог остаться рядом надолго, потому что мне нужно было вернуться в самолет и сказать что-то пассажирам.

Пассажиры, бывшие свидетелями этого несчастья от начала и до конца, проявили понимание и готовность к сотрудничеству. Я решил, что они заслуживают того, чтобы узнать правду, и поэтому включил общую связь.

– Женщине, которой стало плохо на борту нашего самолета, парамедики в телетрапе пытались оказать помощь, – сказал я, – но попытки вернуть ее к жизни не увенчались успехом.

В салоне стало тихо. Это был поистине отрезвляющий момент для всех нас. Некоторые пассажиры видели, как эта женщина садилась в самолет наравне со всеми остальными, укладывала свой багаж на верхнюю полку и устраивалась в своем кресле. И вот теперь, всего через час после вылета из Филадельфии, она была мертва.

Поскольку Линда воспользовалась аптечкой экстренной медицинской помощи, пытаясь помочь пассажирке еще на борту, нам пришлось ждать сорок пять минут, пока обслуживающий персонал в Норфолке заменит нашу аптечку. Нам также необходимо было дозаправить самолет и получить новый план маршрута. Пока мы всем этим занимались, пассажиры терпеливо сидели в своих креслах.

Родственники умершей забрали из самолета ее ручную кладь – они приняли решение остаться в Норфолке вместе с ее телом, но их зарегистрированный багаж и сумка женщины должны были лететь дальше во Флориду вместе с нами. Разыскивать и доставать их сумки из грузового отделения не было времени. Их багаж должны были заново маркировать во Флориде и отослать этим людям.

Примерно за пять минут до нового взлета я пригласил четверых бортпроводников в кабину к нам с Риком, вторым пилотом. Я как капитан нес полную ответственность за решения, принятые в тот вечер. Я понимал, что его события были тягостными для нас всех, и не был уверен, что бортпроводники не терзались вопросом, могли ли они еще что-то сделать, чтобы спасти жизнь пассажирки.

Вначале я поблагодарил их за усилия:

– Вы сделали все, что могли. Но каким бы трагичным ни был результат, он был бы еще более трагичным, если бы стрессовая ситуация заставила нас отвлечься от дальнейшего исполнения нашего долга.

Бортпроводники выглядели бледными и усталыми.

– Мы с Риком здесь, в кабине, будем делать то, чему нас учили, – продолжал я. – Выполним чеклист. Поднимем самолет в воздух. Благополучно доберемся до Вест-Палма. Я знаю, всем вам нужно заняться положенными процедурами, и я знаю, что вы выполните их так же, как выполняете всегда. Всем нам просто нужно вернуться к нашим процедурам, вернуться к рутинному, безопасному функционированию, которые мы так старательно пытаемся поддерживать.

Бортпроводники направились обратно в салон. Мы начали буксировку от гейта, имея на борту на трех пассажиров меньше, чем на момент прибытия.

Полет из Норфолка в Вест-Палм был ничем не примечателен. Мы опоздали всего на час с четвертью, и я вышел в салон, встав у двери в кабину, когда пассажиры выходили из самолета.

– Спасибо вам за проявленное сегодня терпение, – говорил я, кивая им, проходившим мимо меня. Они отвечали на мои слова бледными улыбками или ответными кивками. И все мы в ту ночь засыпали, думая о семье, которую оставили в Норфолке.

Однажды в сентябре 2001 года ранним утром во вторник я ехал на машине из своего дома в Дэнвилле в аэропорт Сан-Франциско. Я должен был успеть на рейс до Питтсбурга, мой тогдашний домашний аэропорт, чтобы оттуда пилотировать MD-80 в Шарлотт. Я слушал радио – мой приемник был настроен на станцию, которая транслировала только новости, – и вдруг услышал, что какой-то самолет только что врезался в Северную башню Всемирного торгового центра в Нью-Йорке.

Как мог пилот настолько сбиться с курса? – подумал я. – Должно быть, в Нью-Йорке сильный туман. Слушая радиорепортаж, я вспомнил о трагическом крушении в 1945 году B-25, который врезался в Эмпайр-стейт-билдинг, когда пилот бомбардировщика армии ВВС заблудился в тумане в субботнее утро, погубив себя и еще тринадцать человек. Я рассудил, что это столкновение с Всемирным торговым центром, должно быть, стало результатом похожей трагической случайности.

Я припарковал машину на стоянке аэропорта, вошел в здание аэровокзала – и уже там услышал, что другой самолет протаранил Южную башню, а третий ударил по Пентагону.

К 6:30 утра по тихоокеанскому времени всем самолетам в небе над США было приказано экстренно приземлиться, и FAA запретила взлеты всем самолетам гражданской авиации. Было ясно, что я не попаду в тот день в Питтсбург, чтобы пилотировать запланированный рейс. (Он вошел в число примерно тридцати пяти тысяч рейсов, отмененных в тот день по всей стране.)

Я провел некоторое время в представительстве US Airways в Сан-Франциско, где были члены еще двух экипажей. В отличие от меня, они не были жителями Северной Калифорнии. Все пребывали в напряжении, и никто не знал, когда самолеты снова смогут летать.

– Лучше забронируйте себе номера в отеле прямо сейчас, – посоветовал я, – пока все не разобрали.

Я позвонил в отдел планирования экипажей и сказал, что не смогу добраться до Питтсбурга – это было очевидно, – а потом вернулся домой и стал смотреть CNN. Мне как американцу и летчику было очень тяжело воспринимать эти репортажи. Они настолько травили и тревожили душу, что в какой-то момент мне пришлось выключить телевизор и выйти во двор, чтобы взять себя в руки. В Калифорнии выдался прекрасный день, и на улице было необыкновенно тихо. Поскольку все самолеты оставались на земле, ни один двигатель не гудел в небе. Мой слух всегда подсознательно настроен на шумы реактивных самолетов, и их отсутствие угнетало.

В среду и бо́льшую часть четверга в небо поднимались только военные самолеты. Терроризм и закрытие воздушного пространства страны, введенное FAA, вызывали страх и тревогу, и я как никогда жаждал вернуться к полетам. Кроме того, как и многие пилоты, я ощущал обостренное чувство патриотизма. Я хотел летать, чтобы доказать, что наша система способна функционировать, что мы можем безопасно возить пассажиров туда, куда им нужно попасть, и что террористы не достигнут своих целей.

В четверг вечером я сумел вылететь ночным рейсом в Питтсбург. Утром в пятницу я снова получил назначение на рейсы.

В комнате отдыха экипажей под терминалом Питтсбургского международного аэропорта царил хаос. Не все члены экипажей сумели добраться до работы, так что время от времени какой-нибудь капитан говорил, к примеру: «У меня есть второй пилот, но мне нужен бортпроводник», – и кто-то из бортпроводников вызывался лететь вместе с ним.

В итоге меня назначили пилотировать рейс из Питтсбурга в Индианаполис. Не многие американцы были к тому времени готовы вернуться в небо, так что мы доставили всего семь человек в Индианаполис и восемь – обратным рейсом в Питтсбург.

Пассажиров было так мало! – чуть больше, чем нас, членов экипажа. Мы посадили их всех в салон первого класса. Некоторые говорили, что нервничают, и я попытался успокоить их небольшой речью, пока они завершали посадку.

Прошло всего три дня после терактов, и наши самолеты оставались по-прежнему уязвимыми перед угрозой терроризма. Но я хотел, чтобы пассажиры знали: несмотря на то что двери кабины пока не укреплены, упрочилась наша решимость – решимость тех, кто сидит в кабине, и бортпроводников в салоне. Похоже было, что наши пассажиры тоже приободрились.

– Мы полны решимости не допустить ничего подобного впредь, – сказал я немногим своим слушателям.

Пилоты, убитые 11 сентября 2001 года, были самыми первыми жертвами. И поэтому вполне естественно, что мы, авиаторы, обсуждали между собой, как бы мы могли повести себя в тот день. Дело в том, что вся наша подготовка вплоть до того дня была нацелена на предотвращение потенциального угона самолета (или обучение действиям в случае такой попытки), а не на самоубийственный акт в духе камикадзе.

Теперь для сотрудников гражданской авиации настала иная жизнь. Индустрия гражданской авиации США перенесла финансовый коллапс после этих нападений, и огромное количество пилотов из нижней части списков старшинства были уволены. Очень многие из них были хорошими пилотами, и нам их не хватает.

Теракты 11 сентября уже не вспоминаются мне так часто, как раньше. Так же обстоит дело и со многими американцами. Прошло время. Случились новые трагедии. После того дня я пилотировал сотни рейсов.

Но человек, который работает в любой авиакомпании США, по-прежнему порой видит напоминания об этом дне, дающие повод для размышлений. Иногда я бываю в международном аэропорту Логан в Бостоне, прохожу мимо гейтов, от которых отбыли два рейса 11 сентября – рейс 11 компании American Airlines из гейта 32 терминала B и рейс 175 компании United Airlines из гейта 19 терминала C.

В знак безмолвной дани уважения снаружи обоих этих гейтов реют американские флаги. Они не являются частью какого-либо официального мемориала. Они были вывешены служащими аэропорта и авиакомпаний. Когда я прохожу мимо этих флагов, они напоминают мне о том чувстве долга, которое я ощущал в день терактов, – обязанности вернуться в воздух, продолжать возить пассажиров к местам назначения, поддерживать наш образ жизни.

В последние годы я часто приезжаю с работы усталым. Я отсутствую дома по нескольку дней. За эти дни я могу налетать до 12 000 миль (19 312,13 км). Я терплю всевозможные задержки из-за непогоды или по иным причинам. Я мечтаю только о том, чтобы добраться до постели. Многие жены спрашивают мужей по вечерам: «Как прошел твой день на службе?» Их мужья рассказывают о крупных продажах или об успешно закрытых сделках. У меня тоже случаются свои хорошие дни на службе.

Однажды вечером я приехал домой и застал Лорри в кухне. Она спросила, как у меня прошел день. Я начал ей рассказывать.

Я пилотировал Airbus A321 из Шарлотта в Сан-Франциско. Это был один из тех вечеров, когда воздушное движение оказалось не особенно напряженным. Диспетчерам не приходилось накладывать жесткие ограничения на высоту или скорость. Я мог сам решать, как мне пройти последние 110 миль (177 км) и как провести снижение с высоты в 38 000 футов (11 582,4 м) к ВПП в Сан-Франциско.

Это был невероятно ясный, чудесный вечер, воздух был тих, и я видел аэропорт с расстояния в 60 миль (96,56 км). Я начал снижение на нужной дистанции, чтобы двигатели работали близко к режиму малого газа почти весь путь до посадки. Начав снижение в нужном месте, я мог избежать необходимости использования воздушного тормоза, щитки которого при выпуске издают грохот, слышный в салоне. Чтобы сделать это правильно, мне нужно было идеально управлять энергией самолета.

– Это было ровное непрерывное снижение, – рассказывал я Лорри, – одна плавная, медленно изгибающаяся дуга с постепенным снижением скорости. Колеса коснулись ВПП достаточно мягко, чтобы интерцепторы не выпустились сразу, потому что они «не поняли», что колеса уже на земле.

Лорри растрогал мой энтузиазм. Она заметила, что я рассказываю эту историю по-настоящему эмоционально.

– Я рада за тебя, – промолвила она.

– И знаешь, что? – продолжал я. – Догадываюсь, что этого не заметил вообще никто в самолете. Может быть, кто-то и почувствовал, что полет прошел гладко, но я уверен, что никто не придал этому особого значения. Я делал это для себя.

Лорри любит говорить, что я влюблен в «искусство пилотирования самолета». И она в этом права.

Наша отрасль изменилась, наша работа изменилась, и я сам тоже изменился. Но я до сих пор помню ту любовь, которую надеялся однажды ощутить, надеялся, когда мне было пять лет. И в тот вечер я ее ощущал.

IX. Защищая жизнь

Вмарте 1964 года, когда мне было тринадцать лет, я увидел в теленовостях сюжет, который потом никак не выходил у меня из головы.

Мы с сестрой и родителями сидели в гостиной, ужиная с подносов, поставленных на колени, и смотрели наш черно-белый телевизор «Эмерсон», громадный ящик, заключенный в шкаф из беленого дерева. Как обычно, родители крутили кремового цвета пластиковую ручку переключателя каналов, пока не добрались до программы NBC «Хантли и Бринкли ведут репортаж». Дэвид Бринкли вещал из Вашингтона, а Чет Хантли – из Нью-Йорка, где только что разнеслась новость о 28-летней женщине по имени Китти Дженовезе.

Она жила в Квинсе. Ее до смерти забили ножом прямо у дверей ее квартиры. Соседи слышали крики, когда на женщину напал незнакомец, изнасиловавший ее. Судя по всему, они ничего не сделали, чтобы спасти ее.

Согласно новостным репортажам, крики о помощи слышали тридцать восемь человек – и не вызвали полицию, потому что «не хотели впутываться в это дело». Социологи впоследствии окрестили их бездействие «эффектом постороннего». Люди с меньшей вероятностью оказывают помощь в чрезвычайной ситуации, когда предполагают или надеются, что другие посторонние решатся на вмешательство.

Первые новостные репортажи об этом случае на поверку оказались преувеличением. Некоторые соседи ничего не предприняли, поскольку думали, что слышат звуки ссоры любовников. Другие не вполне поняли, что именно они слышали: в ту холодную ночь окна в квартирах были закрыты. Один человек в конце концов все же позвонил в полицию.

Но тогда, в 1964 году, единственное, что было мне известно, это то, что я услышал в репортаже Хантли и Бринкли, и эта новость глубоко шокировала и меня, и мою семью.

Я поймал себя на том, что много думаю о Китти и ее соседях в Нью-Йорке. Случившееся там казалось мне крайне чуждым. Я не мог себе представить, чтобы подобное произошло в Северном Техасе. Там, где я жил, у людей присутствовало сильное чувство общности, и в то же время они понимали, что им нередко придется справляться со своими проблемами и чрезвычайными ситуациями без посторонней помощи. Без этих одновременных чувств товарищества и самодостаточности невозможно было жить в малонаселенной сельской местности.

С какой бы опасностью или трудностью ты ни столкнулся в наших краях, невозможно было просто набрать телефон службы спасения. Ближайший полицейский участок или пожарная станция, как правило, находились слишком далеко. Так что по крайней мере поначалу приходилось справляться самому или поскорее обращаться за помощью к ближайшему соседу, чей дом мог находиться в миле от твоего. В силу необходимости мы должны были быть самодостаточными. Но мы также знали, что, если нам понадобится помощь, мы можем обратиться к соседям, и они нас не подведут.

Меня печалили мысли об этих людях в Нью-Йорке: они были совсем рядом с женщиной, которую убивали, и решили не помогать ей. Полицейский участок находился всего в паре кварталов, и дозвониться туда было нетрудно. Я не мог взять в толк, какими должны быть человеческие ценности, которые позволили такому случиться. В детстве я никогда не бывал в Нью-Йорке – я вообще впервые побывал там только после своего 30-летия, – и меня тревожила мысль о том, что это может случиться в большом городе. Я разговаривал с родителями о том, как отличается жизнь в Нью-Йорке от того, во что верили и как жили у нас, в Северном Техасе.

Тогда же, в тринадцать лет, я поклялся себе, что, если когда-нибудь окажусь в ситуации, в которой кому-то вроде Китти Дженовезе понадобится моя помощь, я предпочту действовать. Я сделаю все, что будет в моих силах. Никто, подвергающийся опасности, не будет мною брошен. Как говорят военные моряки, «не в мою вахту».

Разумеется, теперь я знаю, что очень многим ньюйоркцам свойственны такое же сердечное стремление помогать другим и такое же чувство эмпатии, как и людям в любой другой части нашей страны. Все мы были тому свидетелями 11 сентября 2001 года. И я снова видел это собственными глазами, когда борт 1549 приводнился в Гудзон, и было такое ощущение, будто весь город снялся с места, чтобы помогать нашим пассажирам и экипажу.

Но в то время, когда мне было тринадцать лет и в новостных репортажах говорили о Китти Дженовезе, я ощущал эту реальную решимость. Нет, никаких письменных клятв я не составлял. Это было скорее обязательство, данное самому себе, – обязательство жить определенным образом.

Мне нравится думать, что я его исполняю.

Я пришел к убеждению, что каждая встреча с другим человеком – это новая возможность либо для добра, либо для зла. И поэтому я старался сделать свои взаимодействия с людьми настолько позитивными и уважительными, насколько это было в моих силах. Я старался помогать другим в мелочах. И пытался привить своим дочерям представление о том, что у всех нас есть долг – ценить жизнь, потому что она так быстротечна и драгоценна.

Благодаря СМИ все мы слышали об обычных людях, которые оказываются в необычных обстоятельствах. Они совершают мужественные или ответственные поступки, и эти поступки описывают так, словно они приняли подобные решения по наитию, в пылу момента. Все мы читали такие статьи: мужчина, который спрыгивает на пути в подземке, чтобы спасти незнакомого человека; пожарный, который входит в горящее здание, зная об огромном риске; учитель, который погибает, защищая своих учеников во время стрельбы в школе.

Я полагаю, многие люди, попавшие в такие ситуации, на самом деле приняли свои решения за годы до того, как это случилось. В какой-то момент жизни они определили, какого рода людьми хотят быть, а потом старались соответствовать этому идеалу на практике. Они сказали себе, что не будут пассивными наблюдателями. Если жизнь призовет их реагировать отважно или бескорыстно, они так и сделают.

Мы с Лорри совершаем свою долю очень небольших добрых дел, помогая творить большое благо. Год назад мы остановили машину на красный сигнал светофора в нашем родном городке Данвилле и смотрели, как женщина лет пятидесяти переводит через улицу свою маленькую собачку. Вдруг Лорри увидела, что водитель машины, ехавшей перед нами, собирается поворачивать налево.

– Он собьет ее! – крикнула Лорри. – Он ее сейчас собьет!

Так и случилось.

Было неясно, что случилось – то ли водитель был невнимателен, то ли его ослепило солнце, но сбитая женщина потеряла сознание, а ее собака сбежала. Женщина лежала ничком на мостовой, и я был одним из первых, кто до нее добрался.

Я позаботился о том, чтобы кто-то из прохожих позвонил в 911, кто-то проверил пульс, дыхание и отсутствие кровотечений у пострадавшей, в то время как я сам помогал направлять движение машин в обход места происшествия, пока не прибыла полиция. На меня произвели впечатление другие автомобилисты. Они поняли серьезность ситуации и проявляли терпение. Никто не сигналил. Никто не пытался миновать место происшествия и уехать. Словом, у всех был правильный подход, правильные ценности и правильные поступки. Кто-то поймал собаку сбитой женщины. Другой человек нашел ее телефон и набрал номер ее дочери из списка контактов. Пострадавшую забрала «Скорая помощь», и она выжила.

Я был счастлив убедиться в том, что горожане Дэнвилла так отзывчивы, и рад тому, что сам участвовал в этом.

Меня трогает и впечатляет готовность моих дочерей помогать другим.

Кейт вырастила и воспитала двух щенков для организации «Собаки-поводыри для слепых». Эта программа прислала нам нашего первого щенка, лабрадора-ретривера песочной масти по кличке Мисти, в ноябре 2002 года. Кейт сразу же влюбилась в собачку. Она день за днем старательно трудилась, обучая Мисти понимать словесные команды. Чтобы заставить щенка отправлять свои естественные потребности по команде, тренер должен дождаться, пока щенок зайдет в туалет, а потом подать команду: «Делай свои дела!» Идея состояла в том, что Мисти тогда станет ассоциировать эти слова с отправлением естественных потребностей и, служа человеку с инвалидностью, сможет «оправляться по команде».

Кейт, которой было тогда девять лет, со всей серьезностью подошла к своим обязанностям. Однажды в дождливый и ветреный день я выглянул в окно и увидел, что она стоит возле дома под проливным дождем, одетая в свой желтый плащик-дождевик и галоши, дожидаясь, пока Мисти облегчится, чтобы сказать: «Делай свои дела!»

Я подозвал Лорри к окну, чтобы она тоже увидела эту сцену. Мы гордились нашей Кейт. Она была такой ответственной! И так любила эту собаку!

Завершив подготовку Мисти, мы должны были вернуть ее в организацию, чтобы там ее передали в семью, где человеку требовалась собака-поводырь. Мы знали, что прощание дастся Кейт очень тяжело. «День возвращения» пришелся на День св. Валентина в 2004 году, когда Мисти исполнилось пятнадцать месяцев. Кейт держалась, пока не настало время отдать Мисти. И тут она зарыдала. Кейт призналась нам, что теперь она на некоторое время не позволит себе привязываться к человеку или предмету, поскольку на сердце будет слишком тяжело, когда все кончится. По ее словам, когда мы остались без Мисти, у нее впервые разбилось сердце.

Однако благодаря всей этой истории она поняла великую ценность программы воспитания собак-поводырей. «Мы помогаем людям, – говорила Кейт, – и возвращаем им свободу передвижения. Так приятно, что мы можем это делать! К тому же здорово, когда у тебя есть щенок».

Между прочим, Кейт – одна из самых эмпатичных людей, которых я знаю. Уже с детского сада она всегда отличалась тем, что поднимала руку и вызывалась быть помощником учителя. Ей также пришлась по душе благотворительная программа «Книги для барриос» – детище жены бывшего офицера ВМС и пилота American Airlines. Эта программа разослала двенадцать миллионов книг для школ в бедные страны для неимущих школьников.

Когда Кейт училась во втором классе, ее вместе с одноклассниками повезли на экскурсию на склад этой организации, расположенный в Конкорде, штат Калифорния. Они узнали о жизни обездоленных детей на уединенных островах Филиппин. Им рассказали, что многие из этих детей спят прямо на земле и рады даже картонным коробкам, в которые упакованы «книги для барриос». Их родители разрезали коробки и использовали картон вместо циновок для «постели».

Келли была глубоко тронута тем, что услышала во время экскурсии, и по собственной инициативе попросила друзей, приглашенных на празднование ее восьмого дня рождения, готовя подарки для Келли, выбрать такие, которые были бы полезны для филиппинских детей. Праздник устроили на складе организации, и Келли сложила врученные ей упакованные подарки в ящики для отправки. После этого они с друзьями еще час помогали укладывать пожертвованные для детей книги в ящики и сами украшали их.

Репутация любого человека создается ежедневно. Она накапливается по мелочам – достойные дела, моменты, когда помогаешь другим, – и в течение жизни они складываются, превращаясь во что-то большее. И ты чувствуешь, что прожил жизнь не зря.

Вплоть до рейса 1549 я думал, что всегда буду жить безымянной жизнью. Я стремился делать свою работу как можно лучше. Мы с Лорри воспитывали в наших девочках умение дорожить ценностями. Я старался заниматься волонтерской работой в достойных проектах. Возможно, размышлял я, под конец моей жизни в совокупности все это даст мне возможность считать, что я хоть немного помог другим людям и обществу, делая незаметные добрые дела.

В действительности я существую одновременно в нескольких обществах. Одно – это, разумеется, Дэнвилл и мои земляки. А другое – это общество, которое постоянно предстает передо мной в аэропортах нашей страны. Это общество знакомых лиц – работников аэропортов, моих коллег по US Airways, экипажей других авиакомпаний, – которое также включает тысячи незнакомых людей, ежедневно заполняющих пассажирские терминалы.

Аэропорт – такое место, где не всегда легко завязывать значимые контакты с другими людьми. Все мы оказываемся здесь, чтобы попасть куда-то в другое место, а затем вернуться домой. Но есть способы проявлять человечность даже в мелочах, и я восхищаюсь теми людьми, которые их находят.

Работа пилота главным образом заключается в том, чтобы безопасно пилотировать самолет, доставляя пассажиров из пункта А в пункт Б. У нас есть чеклисты и огромное количество других задач. Однако есть множество моментов, которые не упоминаются в наших должностных инструкциях и остаются в ведении агентов по встрече и посадке, операторов по обработке багажа, носильщиков аэропорта, поставщиков провизии, уборщиков.

Эти люди в большинстве своем хорошо справляются с работой, но аэропорт и авиакомпания – неидеальные системы. Их несовершенство может огорчать и пассажиров, и работников нашей индустрии. И если я могу кому-то хоть в чем-то помочь, то стараюсь быть полезным.

Как-то раз мы вылетели из Филадельфии в Хартфорд, штат Коннектикут, и приземлились в 10:30 вечера. Молодые супруги, чуть старше тридцати, с маленьким ребенком на руках, все ждали и ждали в телетрапе свою коляску, но она так и не появилась. Я решил им помочь. Мой подход к пассажирам в подобных ситуациях таков: Я привез вас сюда и не оставлю в томительном ожидании.

Я спустился на перрон и поговорил с операторами багажного отделения. Затем вернулся и сообщил супругам, что их коляска, по всей видимости, либо потеряна, либо осталась в Филадельфии.

– Пойдемте со мной, – сказал я им.

Я проводил их к стойке потерянного багажа и показал, где они могут заполнить форму требования. Было уже поздно. Свет в терминале начали гасить. Если бы я не отвел их в нужное место, они застряли бы в аэропорту, где все службы уже закрывались, включая и службу поиска багажа.

Один из бортпроводников увидел это и отпустил замечание в том духе, что не каждый пилот или бортпроводник побеспокоился бы помочь этим людям. А ведь я ничего особенного не сделал. Мне даже почти не пришлось отклоняться от своего маршрута, поскольку я направлялся к гостиничному микроавтобусу, который ждал меня снаружи прямо напротив стойки востребования багажа.

И все же я прекрасно понял, что имел в виду тот бортпроводник.

Многие сотрудники гражданской авиации и особенно в моей авиакомпании, US Airways, чувствуют себя жертвами обстоятельств. На нас обрушилось экономическое цунами. У некоторых возникает ощущение, будто авиакомпания приставила им пистолет к виску, требуя уступок. Мы проходим через урезание заработной платы, сокращение льгот и рабочих мест, увольнения. Мы – «работающие и оскорбленные» (аллюзия на одноименную книгу Боба Рознера Working Wounded).

Люди устают изо дня в день сражаться в одних и тех же битвах. Агент по встрече и посадке не подал вовремя телетрап к самолету. Носильщику полагается доставить кресло-коляску, а он этого не сделал. (Я не раз помогал престарелым людям переместиться в коляску и сам отвозил их в терминал.) Поставщик продуктов не обеспечил должным образом бортпитание для первого класса. Поставщиков продуктов вечно выбирают по принципу наименьшей запрашиваемой цены, и ротация кадров у них самая высокая. Под конец долгого дня ты со своим экипажем покидаешь самолет и выходишь из терминала, но гостиничного микроавтобуса нет там, где ему положено быть…

Все это подрывает дух. Устаешь от постоянных попыток исправлять одно и то же.

Многие пилоты и другие работники авиакомпаний считают, что если они будут вечно закрывать собой амбразуру, то руководство наших компаний так и не удосужится в достаточной мере укомплектовывать штат сотрудников авиалинии, или проводить необходимую подготовку, или искать подрядчика, который проявит ответственность по вопросам доставки инвалидных кресел. И мои коллеги в этом правы. В некоторых компаниях принято, что руководство полагается на природную доброту и профессионализм своих служащих и делает ставку на то, что они постоянно будут компенсировать системные недостатки, хроническую нехватку кадров и неудовлетворительную работу субподрядчиков.

Во всех авиакомпаниях есть многочисленные служащие (в том числе и среди менеджеров), которые глубоко неравнодушны к своему делу и пытаются улучшить ситуацию. Но в какой-то момент грань – или бросить пассажиров на произвол судьбы, или позволить, чтобы неадекватность [организации работы] компании сошла ей с рук, – становится очень тонкой. И тогда простой и легкий поступок – проводить молодую пару и их малыша до стойки востребования багажа – становится вопросом, требующим особого решения.

Мой принцип поведения в таких вопросах – бороться за совершенствование системы, но все равно помогать тем, кому в состоянии помочь. Я не хочу идти по жизни как посторонний.

Когда возникают проблемы с техническим обслуживанием или задержки по другим причинам, считаю, что нужно точно сообщать пассажирам о происходящем. Иногда из-за технической неисправности самолет приходится менять уже после посадки пассажиров. Я не люблю перекладывать на бортпроводников обязанность сообщать скверные новости. Я включаю бортовую систему оповещения пассажиров, чтобы проинформировать их, встаю в передней части салона, где меня могут видеть все пассажиры, и говорю: «Дамы и господа, говорит капитан. У самолета обнаружена техническая неисправность, так что нам с вами придется пересесть в другой самолет. Нам нужно будет выйти из салона, и агент по встрече и посадке пассажиров направит вас к другому выходу на посадку. Я благодарен вам за ваше терпение и прошу извинить за причиненные неудобства».

Обращаясь к пассажирам, я также хочу оградить бортпроводников от жалоб или оскорбительных реплик людей, недовольных задержкой. «Решение о пересадке принято под мою ответственность», – говорю я и стою у двери все время, пока пассажиры сходят с борта самолета, смотрю им в глаза и киваю. Я хочу, чтобы они знали: если у них возникла проблема, им следует обращаться ко мне, а не вымещать ее на экипаже.

Я усвоил, как важен выбор слов. Когда вылет задерживается, я предпочитаю обращаться к пассажирам так: «Обещаю рассказывать вам обо всем, что узнаю, как только получу информацию». Я заметил, что такие слова в корне меняют дело. Они позитивны. Они говорят пассажирам о том, что мы намерены сообщать им всю правду, и это дает им понять: мы достаточно верим им и уважаем их, чтобы делиться этой правдой. Нечестность может поначалу помочь избежать трудных вопросов – на какое-то время, но потом могут возникнуть неприятные последствия для бортпроводников, когда им придется разбираться с пассажирами, которые чувствуют, что им солгали. Это также вредит репутации авиакомпании.

Если пассажиры решают, что с ними поступили нечестно, они пересаживаются на следующий рейс в плохом настроении. И создается порочный круг. У пассажиров складывается негативное впечатление об авиакомпании в целом и, глядя на происходящее сквозь фильтр этой негативности, начинают искать доказательства своей предвзятой точки зрения. Они отмахиваются от положительных фактов как от случайности, а отрицательные укрепляют их убежденность в том, что «это плохая авиакомпания».

Я могу всего этого избежать, просто честно разговаривая с пассажирами со своего места в кабине.

На мой взгляд, пассажиры по большей части оказываются людьми участливыми и понимающими. Да, полеты несколько утратили тот флер элегантности, какой некогда отличал их; но при том, что пассажиры собираются вместе в сравнительно небольшом пространстве и это может вызывать у них досаду и дискомфорт, они обычно склонны вести себя достойно.

Я обычно сочувствую пассажирам и положению, в котором они оказываются из-за всех проблем, определяющих современные воздушные путешествия: усиленные проверки службы безопасности, более плотная посадка в салоне, долгие перелеты без питания… Я стараюсь делать, что могу.

Пассажиры часто бывают не в курсе тех усилий, которые прилагают ради них экипажи самолетов. Иногда мы защищаем их – молча или без их ведома.

Например, авиакомпаниям нужно, чтобы рейсы отправлялись вовремя. Когда рейтинг пунктуальности твоей авиакомпании выше, чем у других компаний, это позволяет ей выглядеть лучше на их фоне. Об агентах по встрече и посадке пассажиров судят по их способности обеспечить своевременную отправку рейса. Это может создавать напряженность между службами авиакомпании – и определенно не лучшим образом сказываться на пассажирах.

И поэтому я иногда чувствую себя обязанным настоять на своем.

Однажды субботним днем я летел из Вест-Палм-Бич в Питтсбург. Список пассажиров на подсадку, которые надеялись попасть на этот самолет, был весьма внушительным. Все пассажиры с посадочными талонами уже заняли свои места, и после этого агент поднялся на борт, чтобы сообщить, что он закрывает дверь гейта. Он хотел, чтобы мы вылетели вовремя. Я сказал ему, что в салоне еще осталось два свободных места.

– Почему бы вам не посадить следующих двух пассажиров из списка на подсадку? – спросил я.

Агент не желал меня слушать. Он хотел, чтобы мы закрыли дверь и начали буксировку от гейта. Он знал, что оценка его работы представителем авиакомпании в аэропорту отчасти основывается на статистике своевременных вылетов. Ему не хотелось получать нагоняй от начальника, поэтому он не намерен тратить лишние минуты, чтобы посадить в самолет еще двух пассажиров.

Результаты такой политики для всех участников системы авиакомпании мне понятны. Представители компании в аэропорту давят на агентов по встрече и посадке. Агенты давят на экипажи, чтобы те торопили пассажиров. Движимая статистикой система не прощает задержек в случае, если, скажем, нужно поднять на борт самолета шесть человек в инвалидных колясках и это замедляет посадку.

Короче говоря, мы с этим агентом поспорили из-за двух пустых кресел, которые я хотел видеть занятыми. Мне пришлось отстаивать свою точку зрения.

– Давайте-ка вспомним, зачем мы здесь, – сказал я ему. – Мы здесь, чтобы доставлять платежеспособных покупателей к местам их назначения. У вас здесь есть два платежеспособных покупателя, которые хотят лететь на этом самолете, и для них в наличии имеются места. Так что я говорю вам: давайте быстро возьмем их на борт.

Я его переспорил. В конце концов, в брошюре, разъясняющей работникам политику компании, четко сказано, что главный – капитан воздушного судна. И поэтому двух пассажиров из верхних строчек списка ожидания пригласили на посадку, а мы в результате отошли от гейта на две минуты позже. И, может быть, на минуту или две опоздали в Питтсбург.

В следующий вторник у меня был выходной, и зазвонил мой домашний телефон. Это был помощник шеф-пилота. Он сказал, что получил письмо от начальника службы обслуживания пассажиров в Вест-Палме.

– Он пишет, что вы воспрепятствовали процессу посадки, вызвав задержку рейса, – сказал он мне. А потом принялся зачитывать мне строгое предупреждение. Он разговаривал со мной тоном надзирателя, словно я был каким-то ренегатом-ковбоем в пилотской кабине, не дающим агентам выполнять свою работу.

Этот разговор вызвал у меня немалую досаду.

– Я всем сердцем желаю хорошо выполнять свою работу, – сказал я ему, – и применительно к этому инциденту вижу два решения. Первое: агенты точно следовали процедурам компании, и, следовательно, в процедурах компании имеется изъян. Второе: они не следовали процедурам, в таком случае им надлежало это делать. У нас в самолете было сто пятьдесят мест, два из которых оставались свободными. Я хотел видеть их занятыми. Считаю, что это полезно для компании и хорошо для пассажиров.

Похоже, помощник шеф-пилота был недоволен тем, что я дал ему отпор. Но мы не стали усложнять ситуацию.

Спустя шесть месяцев, снова в воскресенье, я оказался в точно такой же ситуации. Пустые кресла. А в зале ожидания люди, готовые занять их. Агенты хотели, чтобы мы закрыли двери салона, но я настаивал на том, чтобы мы посадили пассажиров, и в результате наш самолет покинул гейт с шестиминутным опозданием.

Агенты снова накатали на меня кляузу. И помощник шеф-пилота снова позвонил мне. На сей раз он выражался еще нетерпимее.

– Шеф-пилот хочет предоставить вам две недели отпуска без оплаты, – сказал он мне.

Кончилось тем, что представитель профсоюза пилотов переговорил с менеджерами компании, и они так и не осуществили угрозу временно отстранить меня от работы. В конце концов, я был не один такой. Многим капитанам приходится неоднократно вести подобные сражения. А потом, пару месяцев спустя, руководство компании подготовило новую служебную записку. В ней говорилось, что пассажиров нельзя оставлять в аэропорту, если для них имеются в наличии места. Читая ее, я улыбался.

У всех нас случаются бои местного значения, которые мы можем принять – или отказаться принять. Некоторые капитаны относятся к подобным вещам так же, как и я, и борются. Другие покоряются и сдаются. Никому из нас не нравится оставлять пассажиров у гейта, но некоторые говорят себе: «Я не в состоянии каждый день сражаться».

Догадываюсь, что из меня пока что не выбили то, что я называю «чувством неравнодушия». Я сочувствовал этим пассажирам, ожидавшим подсадки. Но не менее важным было мое ощущение, что оставлять их просто неправильно. И я поступал соответственно.

Это мелочи, знаю. Но я лучше отношусь к себе, когда прикладываю такого рода усилия. И мне приятно ощущать, что, совершая их, я делаю пусть небольшое, но доброе дело.

Регулярно летая из Сан-Франциско на свой домашний аэродром в Шарлотте, я много читаю в дороге. Путь через всю страну кажется не таким долгим, когда увлечен книгой. Мои вкусы не сильно изменились с мальчишеской поры. Я по-прежнему увлечен историей.

Я прочел несколько потрясающих книг о людях, награжденных государственной Медалью Почета США (высшая военная награда США. Медаль вручается за «выдающиеся храбрость и отвагу, проявленные с риском для жизни и превышающие долг службы»). Каждая такая история вдохновляет.

Но особенно часто я возвращаюсь мыслями к истории 23-летнего Генри Эрвина, радиста воздушных сил армии США из Алабамы, который в годы Второй мировой войны проявил ошеломительный героизм. Двенадцатого апреля 1945 года штаб-сержант Эрвин находился на борту самолета В-29. Экипаж получил задание атаковать газобензиновый завод в японском городе Корияма. В задачи Эрвина входило обнаружение целей, чтобы помочь бомбардировщикам точнее сбросить фосфорные бомбы через трубу в нижней части фюзеляжа В-29.

Одна из бомб преждевременно взорвалась в трубе, и фосфор самовозгорелся, ослепив Эрвина и объяв его пламенем. Самолет наполнился дымом. Эрвин понимал, что вскоре фосфорная начинка бомбы прожжет пол насквозь, воспламенит бомбы в бомбовом отсеке под ним и уничтожит В-29 и, вероятно, погубит весь экипаж.

Хотя Эрвин испытывал мучительную боль, он пополз по полу, на ощупь нашел горящую бомбу и прижал ее к груди голыми руками. Он перенес ее в кабину, крикнул пилоту, чтобы тот открыл окно, и, вышвырнув свою ношу за борт, тем самым спас одиннадцать человек на борту самолета.

От полученных ранений Эрвина ждала неминуемая смерть, и генерал Кертис Ле Мэй принял решение наградить его Медалью Почета, пока герой не скончался. Проблема заключалась в том, что в западной части Тихого океана не оказалось ни одной Медали Почета. Ближайшая находилась в нескольких часах лета от госпиталя, в стеклянной витрине в Гонолулу. И поэтому одного летчика отрядили – посреди ночи – доставить ее. Не найдя ключа, чтобы отпереть витрину, он разбил стекло, взял медаль и с самолетом, вылетавшим в Гуам, отправил в госпиталь, где ее прикололи на грудь все еще живому и остававшемуся в сознании штаб-сержанту Эрвину, забинтованному с ног до головы.

Эрвин удивил всех, пережив сорок три операции. Он оставался в госпитале до 1947 года, а когда вышел оттуда, его изуродованное ожогами тело на всю жизнь было покрыто шрамами. Однако он продолжал служить своей стране как консультант в госпитале ветеранов в Алабаме. Он умер в 2002 году.

Кто из нас мог бы заставить себя поднять эту раскаленную добела бомбу, прижать ее к груди голыми руками? Допускаю, что, попав в такую ситуацию, я позволил бы ей прожечь фюзеляж самолета.

Зная, что есть на свете такие люди, как Эрвин, способные на столь экстраординарные поступки – поступки, которые воистину за гранью человеческого понимания, – чувствую, что меньшее из того, что я могу сделать – это служить ближним любыми малыми средствами, которые мне доступны.

Иногда это означает вспомнить себя 13-летнего и свои чувства, когда впервые услышал историю Китти Дженовезе и поклялся стать тем человеком, каким надеялся быть. А порой это означает совершать обычные маленькие добрые дела – помочь супругам найти потерявшуюся коляску или дать возможность пассажиру, ждущему подсадки, получить последнее место в улетающем самолете.

X. Все возможно

У нас с Лорри есть любимый холм, и нам очень повезло, что он находится в считаных минутах ходьбы от нашего дома, на большом открытом участке прямо на границе нашего района в Дэнвилле. Мы вместе поднимаемся туда, чтобы поразмышлять, подышать и ощутить чувство благодарности. Это необыкновенное, волшебное место.

Бо́льшую часть года, куда ни бросишь взгляд с этого холма, во все стороны простираются целые акры рослых дикорастущих трав всех оттенков бурого и золотого. В конце весны трава ненадолго зеленеет и становится более пышной. Бурая она или зеленая – для меня не имеет значения. Я ценю здешнюю красоту в любое время года.

11 января 2009 года Лорри предложила пойти погулять на холм. Было воскресенье, и по расписанию следующим утром спозаранок мне нужно было уезжать, чтобы начать серию рейсов, которой суждено через четыре дня завершиться рейсом 1549.

В тот день нам было о чем подумать. Как и многих американцев, нас тревожило состояние экономики и способы разрешения наших серьезных финансовых проблем. Я по-прежнему продолжал переживать из-за Jiffy Lube, не продлившей аренду нашего здания, и меня тревожило, сможем ли мы продолжать выплачивать ипотеку за него. Это была одна из ситуаций, не имеющих простого решения. Когда я задумываюсь о наших личных проблемах или об экономических трудностях индустрии гражданской авиации, фокус моего внимания начинает сокращаться, а Лорри обладает замечательной способностью – она помогает мне пересмотреть точку зрения.

Мы сидели в кухне, и Лорри поняла, что́ может нам помочь.

– Пойдем, – сказала она мне, – давай прогуляемся.

И мы отправились пешком по пожарной дороге (грунтовая или гравийная дорога, ширина которой достаточна для проезда спецтранспорта, в лесистой или степной местности, предназначенная для предотвращения распространения пожаров), которая сужается в тропу на склоне этого крутого, красивого безымянного холма.

Мы остановились на вершине, глядя на раскинувшуюся внизу долину. Оттуда видна роскошная панорама жилых районов по одну сторону и девственных открытых пространств – по другую. Виды, открывающиеся с этого холма, буквально способны расширить взгляд на мир. Каким-то образом проблемы сами расставляются по местам. Это зрелище обновляет и оживляет душу.

В тот день мы с Лорри немного помолчали, просто упиваясь этой красотой, а потом я сказал ей:

– Когда смотришь отсюда, кажется, что все возможно.

Она улыбнулась мне. Она и так это знала, я мог ей ничего не говорить. В этом вся Лорри. Если хочешь обнаружить положительные стороны веры в то, что невозможного нет, поднимись пешком на холм вместе с ней. И обретешь вдохновение и утешение.

Лорри – необыкновенно сильная женщина; наблюдая, как она справляется с разнообразными проблемами в своей жизни и трудностями в нашей собственной семье, я многое узнал о силе оптимизма и принятия и о лежащей на каждом из нас обязанности торить дорогу к нашему собственному счастью.

Мы с ней – люди немного разные. Я верю в «реалистический оптимизм» и считаю его самым эффективным инструментом лидера. Этот «сиюминутный» реализм сочетается с оптимизмом в отдаленной перспективе. Лорри, бесспорно, понимает ценность этого альянса, но при этом она видит, как оптимизм, с готовностью принимающий все жизненные возможности, полезен и для здоровья, физического и душевного, и для отношений.

Лорри говорит искренне и сердечно, она способна трезво взглянуть на свою жизнь и вычленить из нее моменты и переживания, которые в сердцах других женщин вызывают глубокий резонанс, буквально меняя их жизнь. Вот чем она занимается как профессиональный инструктор по фитнесу под открытым небом, возглавляя собственную мини-фирму, которую она называет «Фантастическая форма – на свежем воздухе!» Она водит женские группы в долгие пешие прогулки и походы. Они поднимаются по одному склону холма, а к тому моменту, как Лорри ведет их вниз по другой его стороне, ее подопечные уже становятся совсем другими женщинами. Они видят мир и себя по-новому. Иногда я отвожу на машине всю группу к началу тропы или забираю на конечной точке маршрута. Я дожидаюсь у подножия холма, пока она и женщины из ее группы вернутся. Наблюдать за ними – сплошное удовольствие.

Конечно, я – муж Лорри и люблю ее, так что это может показаться преувеличением. Но те, кто поднимался в гору вместе с моей женой, знают, о чем я говорю.

Одна из подруг Лорри, Хелен Отт, которая не раз ходила с ней на фитнес-прогулки, сказала об этом так: «Лорри похожа на яркий свет». Хелен говорит о наслаждении, которое она получает во время этих прогулок, потому что Лорри – отличная рассказчица, которая старается поддержать других женщин. «Она заставляет людей почувствовать уверенность в собственных способностях, – считает Хелен, – и помогает им хорошо относиться к самим себе».

Любовь Лорри к физическим упражнениям – и мысль о том, что лучше всего выполнять их вместе с другими и на воздухе, в прекрасной природной обстановке, – на самом деле была путешествием, которое начиналось для нее очень нелегко. Она открыто рассказывает женщинам о том, что бо́льшую часть своего детства была «настоящей толстушкой». Потом она работала над собой, стремясь осознать то воздействие, какое оказал на ее привычки в еде и ощущение собственного взросления алкоголизм отца. Ее детство не назовешь безоблачным, но она не из тех, кто ищет оправданий.

У Лорри и во взрослом возрасте были проблемы с весом, и их усугубляли лекарства для лечения бесплодия, которые она принимала, пытаясь забеременеть. Из-за этих препаратов она набрала около 17 кг и испытывала глубокую травму. Из-за неспособности зачать ребенка ей казалось, что ее предало собственное тело. Даже после того, как мы удочерили Кейт и Келли, и несмотря на то что мы ощущали свою семью полной и совершенной, ее чувства оставались легко ранимыми.

– Я до безумия полюбила девочек с той минуты, когда мы на руках внесли их в свой дом, – объясняет Лорри своим клиенткам. – Нам с Салли казалось, что мы выиграли в лотерею, где главным призом были дети. Но это ощущение предательства – оно не уходит прочь, как по волшебству. Когда драма с бесплодием окончилась, у меня были две невероятно прекрасные дочери, которых я любила всеми фибрами души, но продолжала гневаться на свое тело.

Десять лет назад, накануне своего 40-летия, Лорри решила, что попробует освободиться от гнева и примириться со своим телом. Вначале она стала ходить в спортзал. Но безрезультатные занятия на беговой дорожке ее не удовлетворили. Она по-прежнему вела с разными частями своего тела так называемые негативные разговоры. Говорила мне, что в спортзале чувствует себя «неуклюжей». «Кажется, чем упорнее я концентрируюсь на своих ягодицах, тем больше они становятся», – жаловалась она. Как и многие, она пыталась сбросить вес, принуждая свое тело к подчинению.

Разумеется, связь «разум-тело» очень сильна, и тот факт, что Лорри не нравилось тело, несущее ее по жизни, был большой проблемой. Тогда она взяла курс занятий в местном спортивном клубе у женщины по имени Дениз Хэтч, которая расставила все по местам: «Будь благодарна за то, что может делать твое тело, вместо того чтобы сосредоточиваться на том, чего оно не может. Ты не можешь родить детей. Это тебя угнетает, я знаю. Но твои руки и ноги в рабочем состоянии. Ты здорова. У тебя есть две дочери, которым нужно, чтобы ты подавала им пример здорового поведения. Так что все эти негативные разговоры и мысли, связанные с твоим представлением о теле, должны немедленно прекратиться».

Лорри узнала, что жизненно важно подобрать такой комплекс упражнений, который бы ей понравится. «Если ты не любишь бегать, гуляй, ходи в походы, танцуй, – говорит она теперь женщинам. – Просто будь храброй. Найди свой способ и делай это. Как и во всем в жизни, если тебе нравится что-то делать, ты будешь делать это чаще».

В случае Лорри таким решением стали пешие походы. Выходя из дома и видя краснохвостого ястреба, парящего в вышине, или глядя на гладкие, как ковер, холмы Калифорнии, или ощущая нежность летнего ветра, она сознавала, что обретает духовные переживания, которых никогда не найдет на беговой дорожке. И ее энтузиазм был заразителен. Она была готова ходить в походы каждый день и брать с собой дочерей и меня.

– Кажется, я влюбилась… – призналась она мне однажды, – в физическую нагрузку.

Впоследствии Лорри стала фитнес-экспертом дочерней компании ABC-TV в Сан-Франциско, регулярно участвовала в телесюжетах о том, как женщины могут включить физическую нагрузку под открытым небом для осуществления своего стремления к лучшему здоровью. И еще она водит женские группы на регулярные длительные прогулки, выслушивая их рассказы о себе и делясь с ними собственными историями.

– Тело, которое так долго предавало меня, стало откликаться на природу, – объясняет она им. – Физические упражнения придали мне уверенности, которая ускользала от меня. Это сделало меня лучшей матерью, женой и подругой. И я благодаря ходьбе сбросила те лишние 17 килограммов…

Лорри откровенна.

– Мы, женщины, должны чувствовать себя комфортно в своем теле. Это необходимо. Женщина, которая испытывает дискомфорт, выключает вечером свет и говорит мужу: «Пожалуйста, не трогай меня». Когда женщина счастлива в собственном теле, она с большей охотой позволяет своему партнеру близость.

Уже не один год Лорри включает меня в свой «сборник» вдохновляющих историй как одного из персонажей. Не уверен, что хочу знать все, о чем идет речь там, высоко в горах, особенно когда затрагивается наша частная жизнь. Но я доволен основной идеей Лорри:

– Пешие походы, – говорит она, – влили новую энергию в мой брак.

Это была идея Лорри. Она хотела, чтобы мы вместе совершили восхождение на вершину калифорнийской горы Уитни на хребте Сьерра-Невада, расположенного к юго-востоку от Северной Калифорнии, где мы живем. Эта гора высотой 14 505 футов (4421 м) – высочайший горный пик континентальных Штатов.

Это было вскоре после того, как Лорри открыла для себя пешие походы. Она договорилась отправиться в этот поход вместе с еще восемью супружескими парами. Лорри получила необходимое разрешение от лесного ведомства США, но все остальные энтузиасты один за другим отказались – кто-то из-за плотного рабочего графика, а кто-то сослался на недостаточную тренированность. Туристический отряд из шестнадцати человек превратился в группу из двоих – меня и Лорри. Но мы решили – какого черта! Все равно это сделаем.

Мы целеустремленно готовились к этому приключению. Всякий раз, когда я возвращался домой после рейсов, мы надевали кроссовки и бежали к торговому центру, расположенному в миле от нашего дома, где к парковке ведет ряд лестниц, взбирающихся вверх по холму. Мы по 15–20 раз поднимались и спускались бегом по ступеням, а потом быстрым шагом возвращались домой.

Мы продолжали ходить в спортзал на силовые тренировки и устраивали подготовительные пешие прогулки по нашей местности с отягощением в рюкзаках. Мы также часто поднимались на велосипедах на гору Дьябло, что к северо-востоку от Дэнвилла.

Лорри верит: для того чтобы осуществлять свои цели в жизни, важно их записывать. Но этого недостаточно. Чтобы их достичь, нужно также изо дня в день совершать то, что она и другие называют «искренними поступками». Это означает, что надо постучать в дверь, или позвонить по телефону, или сделать какое-то другое конкретное дело, которое приблизит тебя к цели.

Готовясь к восхождению на самую высокую гору в континентальных Штатах, приходится каждый день выходить из дома и тренироваться. Лорри заботилась о том, чтобы мы неукоснительно это делали. Как-то раз в ходе наших тренировок, когда мы совершали велосипедный подъем на гору Дьябло, я угодил на участок с гравием и получил перелом таза. На шесть недель я потерял трудоспособность, и это сильно усложнило дальнейшую подготовку к подъему на гору Уитни.

Лорри чувствовала, что подготовка к этому походу будет полезна для нас как супружеской пары – так же как решение об удочерении наших девочек. Мы нуждались во взаимной эмоциональной поддержке. Когда один из нас уставал, другой его подбадривал. И эти моменты, когда мы стояли друг за друга горой, были хорошей практикой той поддержки, какую нам пришлось бы оказывать друг другу во время самого похода.

Наше восхождение на гору Уитни было запланировано на 2 сентября 1999 года. Мы пригласили на этот день няню для девочек. Вместо того чтобы семь часов ехать на машине на юго-восток от нашего дома до горы, решили арендовать самолет Cessna Turbo 182RG – четырехместный, одномоторный – и отправиться туда по воздуху. Это было очень романтично: лишь мы вдвоем летим, чтобы испытать себя в условиях дикой природы.

Мы планировали завершить восхождение и вернуться за одни сутки, но это означало, что придется стартовать очень рано. Мы остановились в мотеле у подножия горы, встали в три часа ночи, а в четверть пятого утра уже находились на тропе, с головными фонариками и рюкзаками, готовые тронуться в путь. Маршрут восхождения начинается на высоте 8300 футов (2530 м), и если бы мы сумели дойти до вершины и спуститься обратно, путь в оба конца составил бы 21 милю (около 34 км).

У нас в рюкзаках была экипировка на случай дождя, шапки, перчатки, запасные батарейки, спички, питательные батончики, вода, сэндвичи с арахисовым маслом и другие необходимые вещи. Я также взял с собой пластиковую сумку объемом в галлон (около 4 л) с прахом моей матери. Она умерла в январе, и я решил, что эта гора будет подходящим местом, чтобы развеять ее прах.

Мой отец скончался четырьмя годами ранее, и мама, которая прожила с ним вполне традиционную жизнь, в свои последние годы, что называется, дала себе волю. Мой отец был по натуре домоседом, и мама преданно оставалась дома вместе с ним. Но когда он скончался, она стала много путешествовать с друзьями. Было такое ощущение, что она наверстывает упущенное время. Она с радостью принимала от жизни все, что та могла дать, и видеть это было необыкновенно приятно.

Мы с Лорри сочли, что будет очень уместно принести ее прах на эту высокую гору и увидеть, как она свободно парит на ветру, продолжая свои странствия.

Мы пустились в путь задолго до рассвета, но высоко в небе стояла половинка луны. Она давала столько света, что в наших «шахтерских» фонариках почти не было необходимости.

Предрассветная мгла очаровывала. Астрономы сказали бы: «видимость отличная». Воздух был неподвижен, и поэтому звезды оставались яркими и чистыми, почти не мерцая. Казалось, можно протянуть руку и прикоснуться к ним.

Поначалу мы шли в тени высоких деревьев, одетые лишь в легкие ветровки. Когда солнце начало подниматься и согрело гору, мы смогли снять их и убрать в рюкзаки.

Рассвет был великолепен. Мы шли по восточному склону горы, лицом к западу, и один пик позади нас был идеально очерчен солнцем, отбрасывая треугольную тень на широкий бок Уитни перед нами. По мере того как солнце поднималось, этот черный треугольник сползал по лику горы. Это было изумительное зрелище.

Нас также завораживали перемены в облике горы по ходу нашего восхождения. По мере набора высоты мы пересекали все новые зоны с различной почвой и растительностью. Попадались и болотистые участки, и несколько озерец и ручьев, но когда мы поднялись выше, растительность стала более скудной. Некоторые участки тропы были каменистыми и неровными, и в какой-то момент нам пришлось карабкаться через большие валуны. Потом высота начала сказываться на нас. Мы знали, что так и будет – не зря читали книги, – но от этого преодолевать последствия высокогорья было не легче. У Лорри сильно разболелась голова, мы оба замедлили шаг и очень устали.

Мы то и дело подбадривали друг друга старой поговоркой марафонцев: «Это не двадцать шесть миль. Это всего одна миля, только двадцать шесть раз».

У нас была и другая мантра: «Кто угодно может взойти на гору Уитни. Просто направляй свои стопы вверх и ставь одну ногу перед другой». Ее мы тоже то и дело повторяли.

Аппетита не было – это тоже обычное дело на больших высотах. Мы знали, что придется заставить себя поесть, потому что нам необходима энергия. Путеводители советовали взять с собой любимые продукты, пусть даже «мусорную еду» – фастфуд, потому что с большей вероятностью можно заставить себя съесть то, что нравится.

Всякий раз, когда мы доставали из рюкзаков какую-нибудь провизию, начинались замечательные события. Голубые сойки старались сесть к нам на плечи или рюкзаки, чтобы исхитриться стащить еду. Большие земляные белки, которых называют сурками, выглядывали из скал, словно появляясь ниоткуда, и тоже пытались урвать свой кусок. Все они явно очень привыкли к людям и знали, что там, где есть люди, есть и пища.

На высоте 13 000 футов (около 4 км) узкая тропа переваливала через вершину горы, и склон стал очень крутым. Мы в этот момент находились намного выше пояса деревьев, и местность выглядела голой, как поверхность Луны. Лорри расплакалась – отчасти от усталости, как она призналась, отчасти от страха. Смотреть вниз было по-настоящему страшно. Она спросила, действительно ли нам так необходимо дойти до самой вершины, чтобы развеять прах моей матери.

– Почему бы нам не сделать это здесь? – спросила она. – Твоя мама бы нас поняла. Я знаю, она поняла бы.

Я же хотел продолжить подъем.

– Мы можем это сделать, – возразил я ей. Она бледно улыбнулась мне, и мы двинулись дальше.

В четверть второго пополудни открылся вид на вершину – может быть, мы находились в часе подъема от нее. Но несколькими часами ранее, в начале пути, мы установили время разворота в обратный путь – час дня. Мы понимали, что нам потребуется немало энергии и дневного времени, чтобы спуститься с горы, и хотели исключить риск, который мог помешать нам благополучно вернуться. Что-то внутри нас желало двигаться дальше. Но мы обратились к здравому смыслу, устояв перед искушением, и приняли разумное решение: мы прошли достаточно.

Вполне понятно, когда я развязал рюкзак и вынул оттуда сумку с прахом матери, меня обуревали эмоции. Я раскрыл сумку, – это был сильный момент – развеивал ее прах и смотрел, как он легко разносится ветром. Был ясный день, ни облачка в небе, и частицы пепла трепетали на ветру, улетая все дальше и дальше.

– Надеюсь, она порадуется своим странствиям, – проговорила Лорри, но я не смог ничего сказать ей в ответ. Только стоял и смотрел.

Завершив эту нехитрую церемонию, мы с Лорри позволили себе насладиться величием открывшегося перед нами вида.

– Наши невзгоды кажутся такими мелкими по сравнению со всем этим, верно? – сказала мне Лорри. – Все в жизни становится на свои места.

Мы немного отдохнули, упиваясь впечатлениями. Но оставаться там надолго было нельзя. Наш поход осуществился еще только наполовину.

Спускаться с горы было едва ли не труднее, чем подниматься, потому что мы были опустошены эмоционально и физически. К концу такого похода каждая часть тела, какая только может натирать волдыри о другую его часть, успевает это сделать.

Когда мы в четверть девятого вечера достигли нижней точки тропы – снова в темноте – нас охватило абсолютное ликование, несмотря на каменную усталость. Мы безмерно гордились собой. Лорри, которая не один год была убеждена, что собственное тело предало ее, признала, что во многих отношениях оно ее выручало.

На следующий день, когда мы вылетели домой на арендованном самолете, я несколько раз облетел вокруг Уитни, и мы с благоговением смотрели на нее сверху вниз, перебрасываясь шутками: мол, хорошо, что мы не облетели ее на пути сюда, потому что с воздуха она выглядит чудовищно громадной и крутой.

– Ого! – сказала мне Лорри. – Ты можешь поверить, что мы это сделали?

В самолете, когда мы перелетели через гору и направились на северо-запад, к дому, Лорри, поймав вдохновение, достала ручку и написала «благодарственное письмо».

Она писала о том, как эта гора помогла внести ясность в ее жизнь: «Я осознала, насколько мелки наши повседневные «проблемы». Эта гора была на свете задолго до того, как появились мы, и будет стоять еще долго после того, как мы уйдем. Обивка на креслах в нашей гостиной, право, не имеет никакого значения по сравнению с этим. Зато во время этого похода чрезвычайно важными для нас были смех и улыбки Кейти и Келли (даже когда нам хочется, чтобы они вели себя потише), и любовь к нашей семье – и к живым, и к тем, кто нас покинул».

Лорри далеко продвинулась на пути к тому, чтобы иметь право сказать, что «это была хорошо прожитая жизнь». Она идет своим путем с любовью и целеустремленностью – и, делая это, напоминает другим, что возможно все. Я благодарен за то, что разделил с ней такую значительную часть этого пути.

Лорри всегда ищет источники вдохновения, и пару лет назад она услышала выступление Марии Шрайвер на ежегодной конференции губернатора Калифорнии и «первой леди», посвященной женщинам. В свою речь Мария включила стихотворение одной индианки из племени хопи, которое глубоко тронуло Лорри. В нем есть такие строки:

Есть река, чье теченье стремительно ныне; Так она велика и быстра, что есть те, кто страшится ее И, на месте пытаясь остаться, вцепляется в берег. Все им мнится, что рвет их на части река; их страданья безмерны. Знай же, что есть у реки этой цель, к которой стремится она. Старики говорят, что не нужно цепляться за берег – Надо лишь, оттолкнувшись, грести к середине теченья, Не зажмуривать глаз и держать над водою лицо.

Лорри сказала, что это стихотворение тронуло ее до слез. Она признает, что всем нам приходится набраться мужества, чтобы оттолкнуться от берега. Это означает – отбросить костыль своих вечных жалоб и обид, недовольства своим воспитанием или своим телом – чем угодно. Это означает – научиться смотреть дальше безопасных границ всего привычного.

Лорри очень нравится этот образ – отпустить берег, отыскать середину течения и позволить реке нести нас. Это напоминание о том, что наша жизнь вмещает то, что мы можем контролировать, и то, чего не можем, и отражает результаты сделанного нами выбора.

Аналогия с рекой работает в нашем браке и помогает нам справляться, в частности, с нашими финансовыми затруднениями.

– Пока мы будем способны держать лицо над водой, – говорит Лорри, – мы справимся.

Это прекрасный способ смотреть на жизнь.

Нам с Лорри не всегда удается оставаться оптимистами, но мы изо всех сил стараемся жить собственной жизнью посередине реки. Или поднимаемся на наш любимый холм, смотрим на раскинувшийся внизу мир и напоминаем себе, что все возможно.

XI. Управление ситуацией

Эл Хейнс.

Пилоты почтительно произносят его имя.

Девятнадцатого июля 1989 года он был капитаном рейса 232 компании United Airlines и пилотировал самолет DC-10, летевший из Денвера в Чикаго. На борту находились сто девяносто шесть пассажиров и члены экипажа.

Когда я был преподавателем курса по управлению ресурсами экипажа (CRM), история этого рейса служила для нас одним из самых полезных обучающих инструментов. И лично мне рейс 232 преподал большой урок в том, что касается полетов – и жизни.

После вылета рейса 232 из Денвера около восьмидесяти пяти минут полет протекал в штатном режиме. Потом, вскоре после вхождения в воздушное пространство над Айовой, когда самолет находился на высоте 37 000 футов (около 11 277 м) и им управлял второй пилот, Уильям Рекордс, из хвостового отсека самолета послышался хлопок взрыва.

Причина вскоре стала очевидна: отказал второй (центральный) двигатель[12]. Капитан Хейнс, на счету которого было без малого 30 000 часов налета, попросил бортинженера Дадли Дворака зачитать чеклист на случай отказа двигателя. В ходе проверки пилоты обнаружили, что во всех трех гидравлических системах падает давление. Гидравлика необходима, чтобы управлять этим типом самолетов. У второго пилота возникли трудности с управлением.

Капитан Хейнс принял управление на себя и обнаружил, что самолет допускает крен вправо, но не влево. После того как бортинженер объявил пассажирам, что отказал один из двигателей, пилот-инспектор компании United Airlines Деннис Фитч, летевший пассажиром в салоне, вызвался оказать посильную помощь. Капитан Хейнс с радостью пригласил его в кабину.

Такого рода чрезвычайные ситуации были такой редкостью, что для них не предусматривались ни специальная подготовка, ни особый раздел в чеклисте. Впоследствии было определено, что шансы одновременного отказа трех гидравлических систем приближаются к одному на миллиард. Но капитану Хейнсу предстояло сыграть сданными ему картами, и он полагался на десятилетия опыта, импровизируя и держа ситуацию под контролем.

Он и другие пилоты поняли, что единственный способ управлять самолетом – манипулировать рычагами управления двигателями. Четверо мужчин в кабине летели таким образом более сорока минут, пытаясь совместными усилиями найти способы посадить поврежденный самолет на землю. В сущности, у них было сорок минут на то, чтобы научиться совершенно новому способу пилотирования самолета.

По традиции гражданской авиации в пилотских кабинах существовала строгая иерархия, и вторые пилоты и бортинженеры высказывали свои предложения капитану неохотно и с оглядкой. Тот факт, что капитан Хейнс в тот день с готовностью принял помощь других пилотов и поощрял их к участию, помогло экипажу найти способ разрешить непредвиденную проблему и получить лучшую возможность добраться до ВПП.

Поначалу авиадиспетчеры собирались направить поврежденный самолет в международный аэропорт Де-Мойн. Однако самолет самопроизвольно отклонился к западу, и было принято решение направить его в узловой аэропорт Су-Сити. «Не стану вас обманывать, – сказал капитан Хейнс пассажирам. – Это будет очень жесткая посадка».

Бортовой самописец кабины пилотов увековечил как готовность к сотрудничеству и профессионализм, так и трогательное чувство товарищества, которое помогало им немного сбросить напряжение.

В какой-то момент Денис Фитч проговорил:

– Знаете, что я вам скажу? Непременно выпьем по пиву, когда все это закончится.

Капитан Хейнс ответил:

– Ну, вообще-то я не пью, но черт меня возьми, если откажусь!

Они приблизились к аэропорту на скорости 215 узлов (около 398 км в час) и начали снижаться со скоростью 1600 футов (около 488 м) в минуту, пытаясь сбросить скорость, задирая нос самолета. Пилоты проделали замечательную работу, ухитрившись коснуться земли рядом с началом ВПП. Казалось, у них получилось.

Но затем законцовка правого крыла задела ВПП. По словам свидетелей, самолет перевернулся, развалился на части и вспыхнул. (Более подробное и немного отличное изложение этой катастрофы есть в статье «Трагедия рейса 232», опубликованной в журнале «Популярная механика» (№ 140, июнь 2014 г.).

Сто одиннадцать пассажиров погибли: одни – при ударе о землю, другие – надышавшись угарным газом; но восемьдесят пять человек пережили тот день благодаря мастерской работе капитана Хейнса и его экипажа. (Несмотря на полученные серьезные ранения, все члены экипажа остались в живых.) Проведенное впоследствии расследование выявило, что трещина, возникшая в результате усталости металла, повлекла разрушение вентиляторного диска в центральном двигателе.

В тренинговой программе CRM рейс 232 считается одним из лучших примеров действий капитана, который возглавил коллективные усилия, одновременно приняв на себя основную ответственность за принятые решения и их последствия. Капитан Хейнс использовал все ресурсы, бывшие в его распоряжении на борту самолета, оказавшегося в крайне опасной ситуации. Учитывая те факторы, с какими пришлось столкнуться его экипажу, рейс вполне мог бы закончиться катастрофой, в которой никто бы не выжил. Их работу в кабине пилотов будет изучать не одно поколение [летчиков].

После происшествия с рейсом 1549 капитан Хейнс оказал мне честь, связавшись со мной. Он провел значительную часть своей жизни после аварии в Су-Сити, выступая с рассказами о том полете в различных странах мира. Он провел более полутора тысяч выступлений, жертвуя гонорары на благотворительность или выступая бесплатно.

Хейнс рассказывает о том, чему мы, остальные, могли бы научиться на его опыте в тот день, сосредоточиваясь на важности коммуникации, подготовки, мастерства исполнения, сотрудничества и, как он выражается, «удачи». Он также говорит о печали, которая неотступно преследует его при мысли о тех пассажирах, которые не дожили до этого дня.

Он поведал мне, что эти выступления, которые он посвящает погибшим во время того рейса, оказывают на него терапевтическое воздействие. Говоря о вопросах безопасности, он помогает себе справляться с комплексом вины выжившего.

– Моей работой было благополучно доставить людей из точки А в точку Б, – сказал он. – Какое-то время я чувствовал, что не выполнил свою работу.

Капитан Хейнс, которому ныне семьдесят семь лет, в день аварии в Сиу-Сити был того же возраста, что и я, – пятьдесят восемь лет. Он подчеркнул, что помимо того, что сделал его экипаж, были и другие благоприятные факторы, которые помогли спасти человеческие жизни: хорошая видимость и слабый ветер.

Авиационное подразделение национальной гвардии Айовы находилось в тот день на дежурстве и поспешило на помощь. Команды спасателей недавно прошли подготовку по координации действий в случае крушения большого лайнера. И как раз в тот момент, когда его самолет шел на посадку, в обеих городских больницах была пересменка, поэтому удвоенное количество медицинских работников могли заняться оказанием помощи множеству раненых, включая и самого капитана Хейнса. Его привезли в больницу с ранением головы, ему потребовалось наложить девяносто два шва. Он получил сотрясение мозга, а его левое ухо было почти оторвано.

Многочисленные участники событий того дня энергично взялись за дело. Я всегда держу в памяти замечание, сделанное начальником пожарной команды аэропорта Су-Сити: «Либо ты управляешь ситуацией, либо ситуация управляет тобой».

В последовавшие за этой аварией годы капитан Хейнс лишился старшего сына, погибшего в аварии на мотоцикле. Его жена умерла от редкого инфекционного заболевания. Потом дочери потребовалась трансплантация костного мозга. Но, когда он переживал все эти личные трагедии, его согревало осознание того, что его усилия во время рейса 232 не забыты.

Когда страховка не полностью покрыла расходы на операцию для его дочери, сотни людей, включая и выживших в катастрофе в Су-Сити, пожертвовали более 500 000 долларов на ее лечение. Его дочь получила пожертвования даже от родственников тех, кто потерял близких в результате крушения рейса 232.

Капитан Хейнс рассказал мне, что неизменно видит в людях доброе начало и именно люди помогли ему примириться с тем, что он сумел сделать в тот день в 1989 года и чего не сумел. Вполне понятно, он не раз мысленно проигрывал ситуацию, в которой его экипаж сумел бы удержать самолет горизонтально и приземлиться мягко. Но даже если бы им это удалось, самолет все равно мог врезаться в ВПП и взорваться.

Когда мы с ним беседовали через пару недель после аварии рейса 1549, капитан Хейнс посоветовал мне подготовиться к появлению тревожных мыслей.

– Я уверен, вам кажется, что вы могли сделать что-то еще, – объяснил он. – Все сомневаются в себе задним числом. Мы тоже сомневались – какое-то время. А потом решили, что больше ничего сделать не могли.

Он прочел немало материалов о моем рейсе и сказал, что согласен с решениями, которые принимали мы с Джеффом в кабине. Эти слова много для меня значили.

Он также отметил, что после аварии рейса 1549 несколько пассажиров с его собственного, столь памятного рейса связывались с ним, просто чтобы напомнить о себе и обменяться словами сочувствия. Новые авиационные происшествия всегда напоминают о былых авиационных потрясениях.

– Это пробудило воспоминания о прошлом у всех нас, – сказал мне капитан Хейнс.

А еще он сказал, что ощущает наше с ним родство, учитывая полученные травмы, связанные с обоими нашими рейсами, и перенесенные нами испытания. Мы поговорили о том, что теперь все мы входим в «группу избранных». А потом он дал мне совет:

– Подождите, пока не почувствуете, что готовы, и возвращайтесь к работе. Вы – пилот. Вы должны летать.

На тренинге CRM мы также изучали детали рейса 811 компании United Airlines, направлявшегося из Гонолулу в Окленд, крупнейший город Новой Зеландии, 24 февраля 1989 года. Это был Boeing 747–122 с тремястами тридцатью семью пассажирами и восемнадцатью членами экипажа на борту.

Примерно в 2:08 ночи, через шестнадцать минут после вылета из Гонолулу, сорвало переднюю дверь грузового отсека. Пол в пассажирском салоне над этой дверью провалился из-за взрывной декомпрессии, пять рядов кресел с девятью пассажирами вынесло из самолета, и они рухнули в Тихий океан. В полу салона зияла огромная дыра, и два двигателя, серьезно поврежденные обломками, выброшенными из самолета, объяло пламя.

Пилоты, которые едва успели набрать высоту в 22 000 футов (около 6705 м), приняли решение развернуть самолет на сто восемьдесят градусов. Они надеялись дотянуть до Гонолулу, находившегося в 72 милях (около 116 км) позади. Должно быть, это был кошмарный полет для пассажиров, поскольку обломки и дорожные сумки из поврежденных верхних багажных полок вихрем носились по салону. Некоторые говорили, что это напоминало торнадо.

Капитан Дэйв Кронин, второй пилот Эл Слейдер и бортинженер Рэндал Томас понимали, что эта чрезвычайная ситуация – далеко не просто разгерметизация салона. Она также повлекла за собой отказы двигателей. Лишившись половины двигателей, им трудно было удерживать высоту, которая требовалась, чтобы добраться до Гонолулу.

Слейдер воспользовался перекрывными топливными кранами, чтобы выключить два двигателя. Он решил не вытягивать пожарные краны двигателей, которые предназначены для предотвращения распространения пожара. Процедура предписывала, чтобы он вытянул эти краны в случае серьезного повреждения двигателей, однако он осознал: если сделает это, два насоса гидравлических систем будут потеряны, что негативно отразится на возможности экипажа сохранять управление воздушным судном. И он не стал их трогать.

Пилоты произвели сброс топлива, чтобы облегчить самолет перед посадкой. По распоряжению бортпроводников пассажиры надели спасательные жилеты, а затем последовала команда: Brace! (по-русски в таких случаях дается команда: «Аварийная посадка! Сгруппируйтесь! Сгруппируйтесь!») После посадки пожарные машины погасили пламя. Девять человек погибли в самом начале из-за отрыва двери грузового отсека, но триста сорок шесть в этом рейсе выжили!

Расследование показало, что причиной аварии стал неисправный выключатель или проводка в системе управления дверью грузового отсека, а также конструктивные просчеты самой двери.

Члены экипажа проявили героизм, потому что понимали и досконально знали системы этого самолета: им пришлось импровизировать и модифицировать процедуры, чтобы справиться с непредвиденной чрезвычайной ситуацией. Они действовали мужественно, благополучно доставив самолет на землю.

Изучая подробности этого происшествия, я отметил для себя тот факт, что возможно, однажды мне придется положиться на знание систем своего самолета, а не только на чеклист. Не каждую ситуацию можно предвидеть или предсказать. Чеклиста на любой случай не существует.

За многие годы я не раз сталкивался с людьми, которые думают, что современные самолеты со всеми их технологиями и автоматикой способны летать чуть ли не сами по себе.

Это просто неправда. Автоматика может снизить рабочую нагрузку в некоторых случаях. Но в других ситуациях использование автоматики тогда, когда это неприемлемо, может лишь увеличить эту нагрузку. Пилот должен знать, как использовать приемлемый уровень автоматики.

Я с давних пор восхищаюсь Эрлом Винером, бывшим пилотом ВВС, который ныне вышел на пенсию после работы на факультете управления в университете Майами. Он славится своими трудами, помогающими нам понять принципы авиационной безопасности.

Как-то раз он рассказал мне о своем выступлении на одном форуме, где темой доклада другого участника была «роль пилота в автоматизированной кабине». Когда пришла очередь выступать доктору Винеру, он отметил – едко, но метко, – что этому сообщению следовало бы дать другое название: «роль автоматики в пилотируемой кабине».

Летишь ли на ручном управлении или опираешься на помощь технологии, в конечном счете ты пилотируешь самолет с помощью своего разума, создавая и поддерживая точную, в реальном времени, мысленную модель своей реальности: самолета, окружающей среды и ситуации. Вопрос таков: сколько различных уровней технологии ты хочешь поставить между своим разумом и органами управления полетом?

Самолет никогда и никуда не полетит сам, без тебя. Он всегда направляется туда, куда ты велишь ему направляться. Компьютер может делать только то, что ему приказано делать. И каков выбор: прикажу я ему что-то сделать, нажимая на ручку управления рукой, или прикажу ему что-то сделать, используя некую промежуточную технологию?

Airbus A320, воздушное судно, на котором мы совершали рейс 1549, имеет электродистанционную систему управления полетом (ЭДСУ), что, в сущности, означает: органы управления полетом передвигаются посредством электрических импульсов вместо непосредственной механической связи между ручкой управления в кабине и вспомогательными поверхностями управления полетом на крыльях и хвосте (оперением).

ЭДСУ не позволяет превысить ограничительные значения, например угол тангажа (насколько высоко или низко может быть направлен нос относительно горизонта), угол крена (насколько крутой вираж ты можешь выполнить) и с какой максимальной и минимальной скоростью ты можешь лететь.

Доктора Винера тревожил (и я с ним согласен) парадокс автоматизации, который заключается в том, что автоматика часто снижает рабочую нагрузку пилота тогда, когда она и без того невысока, – и порой увеличивает рабочую нагрузку в кабине, когда она и без того зашкаливает.

Возьмем, к примеру, смену ВПП в последний момент. В былые дни можно было с легкостью настроить свой радионавигационный приемник на нужную частоту для захода на другую ВПП. Теперь же может потребоваться от десяти до двенадцати нажатий на клавиши компьютера, чтобы «договориться» с ним о смене ВПП.

Тем, кто верит, что автоматика – это панацея, Винер предъявил бы данные, доказывающие, что это не так. Он говорил, что автоматизированные самолеты с высочайшим уровнем технологий не искореняют ошибки. Они лишь меняют природу совершаемых ошибок. Например, если говорить о навигационных ошибках, автоматика дает возможность пилотам делать огромные навигационные ошибки с большой точностью.

Рассмотрим пример рейса 965 компании American Airlines, который совершал Boeing 757, летевший из Майами в Кали (Колумбия) 20 декабря 1995 года. Поскольку двум разным навигационным точкам (определенным пунктам на маршруте рейса) было дано одно и то же буквенное обозначение и бортовой компьютер системы управления полетом вывел на дисплей ближайшую из них как вторую из двух, пилоты ошибочно выбрали более дальнюю, выведя самолет на курс, повлекший столкновение с горой. Выжили только четверо из ста шестидесяти трех человек, бывших на борту.

Винер – не противник технологий, как и я. Но технология – не замена опыту, навыкам и суждению.

Один из факторов, всегда помогавший гражданской авиации оставаться мощной и безопасной, – это концепция, которую пилоты называют «полномочиями КВС». Это означает, что мы обладаем некоей мерой автономности – способностью выносить независимые, профессиональные суждения в рамках системы профессиональных стандартов.

Сегодня проблема заключается в том, что на пилотов смотрят иначе. С годами мы утратили значительную часть уважения со стороны наших менеджеров, наших коллег-служащих, общества вообще. Вся концепция профессии пилота принижена, и меня беспокоит то, что в результате может пострадать безопасность. Когда-то говорили, что пилоты гражданской авиации стоят на одну ступеньку ниже астронавтов. Теперь же шутят: мы стоим на одну ступеньку ниже водителей автобусов, но у водителей автобусов пенсии больше.

Ныне менеджеры авиакомпаний чаще стали критиковать нас задним числом. Больше стало случаев, когда нам бросают вызов. Тридцать лет назад никто и слыхом не слыхивал, чтобы механик или грузчик громогласно пререкался с капитаном. Теперь такое случается.

Я знаю, что некоторые капитаны далеки от идеала нашей профессии. Могут возникать обстоятельства или моменты, когда приемлемо бросить капитану вызов. Но иногда в нас сомневаются потому, что другие работники системы гражданской авиации хотят, чтобы она функционировала более гладко, или более пунктуально, или обходилась не так дорого.

В фильме «Поймай меня, если сможешь» (2002) есть одна сцена, которая заставила меня призадуматься. Действие фильма происходит в 1960-х годах и основано на реальной истории[13]. В главной роли снялся Леонардо Ди Каприо, он играет мошенника, который в определенный момент притворяется пилотом Pan Am. В этой конкретной сцене персонаж Ди Каприо наблюдает, как красивый КВС при полном параде входит в отель в сопровождении нескольких молодых и красивых стюардесс компании. Администратор отеля выходит из-за конторки, чтобы поздороваться с ними и снова поприветствовать капитана и его экипаж в своем отеле.

Это всего лишь проходной эпизод фильма, но в нем идеально схвачен высокий уровень уважения, которое тогда оказывали экипажам воздушных судов. У меня едва слезы не навернулись на глаза, когда я увидел это напоминание о «золотом веке» авиации – и сколько всего с тех пор утратили летные экипажи.

Пару лет назад в журнале Flying я прочел колонку, написанную капитаном гражданской авиации, который вскоре собирался на пенсию. Он вспоминал свои первые дни в качестве пилота и сравнивал их с сегодняшним днем, когда обо всех служащих авиакомпаний, включая пилотов, судят по их способности следовать правилам. «Нас брали на работу за нашу способность к суждению, – писал он. – Теперь нас оценивают по нашей способности подчиняться правилам».

То, что все авиакомпании теперь подчиняются более общим стандартам, во многих отношениях хорошо. Существуют приемлемые процедуры, и мы обязаны им следовать. В наши дни буквально не осталось «небесных ковбоев», игнорирующих пункты своих чеклистов. Однако в то же время меня тревожит тот факт, что одной способности подчиняться правилам недостаточно. Суждение – такое, как суждение Эла Слейдера, – имеет первостепенную важность.

Вот как видят это лучшие пилоты: безопасность – это всегда высший долг и ответственность капитана. Как у нас говорят, «власть над стояночным тормозом принадлежит нам». Самолет не сдвинется с места, пока мы не почувствуем, что можем безопасно управлять воздушным судном.

Спутница власти – великая ответственность. Капитану нужны лидерские навыки, чтобы взять отдельных личностей, входящих в его экипаж, и заставить их чувствовать и действовать как единая команда. Это тяжелое профессиональное бремя капитана – знать, что ему, возможно, придется опираться на всю глубину своего опыта, на всю широту своих знаний и на свою способность мыслить быстро, взвешивая все, что ему известно, и одновременно учитывая то, чего он не может знать.

Я издавна питаю огромное уважение к таким пилотам, как Эл Хейнс, Эл Слейдер и многим другим. И верю, что знание и понимание их действий оказало мне огромную помощь во время рейса 1549, когда я принимал решения в те напряженные мгновения над Нью-Йорком.

XII. Ла-Гуардия

Для пилота Ла-Гуардия – более трудная среда, чем среднестатистический аэропорт. Интенсивность движения в районе Нью-Йорка делает его сложным воздушным пространством, где множество самолетов одновременно запрашивают разрешения на взлет или посадку. Неподалеку расположены еще два крупных аэропорта – аэропорт Джона Фрэнсиса Кеннеди и Ньюарк – и небольшие, такие как окружной аэропорт Вестчестера в Уайт Плэйнз и Тетерборо в Нью-Джерси. Радиочастоты здесь забиты сильнее, чем во многих других городах страны. В наушниках звучит огромное множество голосов, а вокруг происходит море событий, которые необходимо осознавать.

Другая проблема заключается в том, что ВПП в Ла-Гуардии коротки и окружены водой. Так что приходится заходить на посадку с предельной точностью, поскольку в противном случае пространства для корректировки практически не остается. При посадке необходимо, чтобы самолет коснулся ВПП в строго определенном месте, так как потребуется достаточное расстояние для торможения до остановки. Нацеливаться нужно на «зону приземления», которая начинается за тысячу футов до порога ВПП.

Разумеется, зимой приходится учитывать и погодные условия. И необходимо быть готовым к задержке рейса, пока ожидаешь своей очереди на обработку самолета от обледенения.

И все же, несмотря на все это, вылеты из Ла-Гуардии доставляют мне радость. Мне нравится и сама их трудность, и особенно вид с воздуха: Центральный парк, Эмпайр-стейт-билдинг, роскошные дома и яхты на Лонг-Айленде. И пассажиры из Ла-Гуардии мне тоже нравятся. В них есть налет «бывалости», и они не всегда такие грубоватые, какими кажутся.

Не спорю, многие пассажиры, которые садятся в самолет в Нью-Йорке, бывают очень резкими. Они испытывают на прочность границы дозволенного. Но ветераны-бортпроводники знают, как вести с ними дело: быть уверенными в себе и немного осаживать их. Если твердо установить для пассажиров границы допустимого, они, как правило, это воспринимают нормально.

Когда пассажир просит одновременно два напитка, бортпроводник может улыбнуться и сказать: «Подождите минутку. Я вам принесу. Вы же здесь не одни, знаете ли! Разве ваша мама вас этому не научила?» Если бортпроводник подает такое замечание правильно и с юмором, многие пассажиры улыбаются в ответ и смиряются. По словам бортпроводников, «когда нужно, чтобы пассажир выключил свой компьютер перед посадкой, можно вежливо попросить его об этом или сказать: «Ну вот что, я сыт по горло и тобой, и твоим ноутбуком!»

В будни на рейсах US Airways из Ла-Гуардии бывает много бизнесменов, и нередко это пассажиры «со стажем». Я часто летаю из Ла-Гуардии в Шарлотт, который стал крупным банковским центром, и на каждом из таких рейсов может находиться с десяток банковских служащих и даже больше. Всегда отыщется среди пассажиров и пара рядов других «постоянных летунов» – людей, которые так часто пользуются авиауслугами, что уже немало знают об индустрии гражданской авиации, об обязанностях экипажа и о той роли, какую пассажирам, возможно, придется сыграть в случае чрезвычайной ситуации.

И во время рейса 1549, отправившегося во второй половине четверга в Шарлотт, это оказалось большой удачей.

Пятнадцатого января 2009 года, в день запланированного рейса 1549, снегопад в районе Ла-Гуардии утром прекратился. Было холодно и ясно, по небу плыли редкие облака. Дули северные ветры, поэтому мы приготовились взлетать в направлении севера.

Мы летели на Airbus A320–214, построенном во Франции компанией Airbus Industrie. Этот конкретный самолет, на котором мы должны были выполнять рейс, был передан US Airways в 1999 году и до нашего взлета совершил 16 298 рейсов. Он провел в воздухе 25 214 часов. Его левый двигатель прослужил 19 182 часа, а правый – 26 466 часов. Последнее техническое обслуживание по форме А-check (которое проводится через каждые 550 часов налета) проводилось за сорок дней до нашего рейса. Самолет прошел ежегодную проверку по форме C (полный техосмотр) девятью месяцами ранее. Это стандартные статистические данные для самолетов, входящих в парки авиакомпаний Соединенных Штатов.

Второй пилот Джефф Скайлс управлял самолетом, мы оторвались от северо-восточной ВПП – номер 4 – примерно за четыре секунды – до 3:26 дня. Помимо нас двоих в пилотской кабине на борту были сто пятьдесят пассажиров и наши три бортпроводницы – Донна Дент, Дорин Уэлш и Шейла Дейл.

Как только мы миновали конец ВПП, диспетчер Ла-Гуардии передал нас диспетчеру вылета, Патрику Хартену, который работает на нью-йоркской радиолокационной станции управления подходом (TRACON) в Вестбери, Лонг-Айленд. За четырнадцать минут до этого он заступил на радиолокационный пост вылета Ла-Гуардии, который ведет все рейсы, совершаемые из Ла-Гуардии.

Я сообщил Патрику по радио:

– Кактус пятнадцать сорок девять, семьсот, набираю пять тысяч.

Это означало, что мы проходим высоту 700 футов (около 213 м) на пути к высоте 5000 футов (1524 м). Выполняя указания по вылету, мы сделали левый разворот на курс триста шестьдесят градусов. На магнитном компасе это направление севера.

Патрик ответил:

– Кактус пятнадцать сорок девять, контакт с радаром вылетов Нью-Йорка. Набирайте и сохраняйте пятнадцать тысяч.

Он указал нам набрать высоту в 15 000 футов (4572 м).

Я подтвердил:

– Сохранять пятнадцать тысяч, Кактус пятнадцать сорок девять.

Когда мы набрали высоту в 1000 футов (около 305 м), Джефф скомандовал:

– Механизация один, пожалуйста.

Я повторил: «Механизация один», передвигая ручку управления закрылками из положения 2 в положение 1, пока Джефф опускал нос, делая наш взлет не таким крутым по мере ускорения.

Далее Джефф сказал:

– Механизацию убрать, пожалуйста, зачитать чеклист «после взлета».

Я подтвердил:

– Механизацию убрать, – убрал закрылки, подтвердил, что все пункты раздела чеклиста «после взлета» были выполнены, и объявил: – Чеклист «после взлета» выполнен.

Теперь взлетная часть этого рейса была завершена, и мы перешли к набору высоты, убрав механизацию. Она была необходима для взлета, но при наборе высоты лишь создавала ненужное торможение. Самолет находился в аэродинамически чистой конфигурации – с убранными шасси и закрылками, – и мы начали ускорение до 250 узлов (463 км в час).

Мы продолжали подъем и ускорение. Перед нами вырисовывались невероятные очертания Нью-Йорка. До этих пор все шло абсолютно так же, как обычно.

XIII. Внезапный, полный, симметричный…

Мы находились в воздухе около девяноста пяти секунд и еще не достигли высоты в 3000 футов (914,4 м), когда я увидел их.

– Птицы! – сказал я Джеффу.

Птицы были перед нами и, похоже, летели клином. Джефф заметил их на долю секунды раньше, чем я произнес это слово, но ни у одного из нас не было времени реагировать. Наш самолет двигался со скоростью в 3,83 статутных (английских) мили, то есть 316 футов (96,32 м) в секунду. Это значит, что нас и птиц разделяло расстояние длиною с футбольное поле, когда я впервые их заметил. Я едва успел моргнуть, как они уже посыпались на нас.

Там было много крупных птиц, десяток или больше, и я увидел их очертания, с крыльями, распростертыми горизонтально. Мы летели так быстро по сравнению с птицами, что казалось, будто они вообще не движутся. Я лишь увидел на миг вытянутые темные очертания их тел. Позднее я узнал, что это были канадские гуси, масса тела которых составляет от 8 до 18 фунтов (около 3,6–8 кг), размах крыльев – 6 футов (около 183 см), и, как у них заведено, они летели друг за другом со скоростью примерно 50 миль в час (80 км в час).

Окна в кабине Airbus A320 широкие, и, глядя вперед, я видел, что птицы были повсюду и заполнили весь обзор через ветровое стекло. Прямо как в фильме Альфреда Хичкока «Птицы»! Впоследствии я подумал, что мне тогда следовало пригнуться на случай, если бы ветровое стекло треснуло от столкновения с птицами, но времени на это не было.

Бортовой самописец зафиксировал мой диалог с Джеффом и звуки, слышные в кабине:

Салленбергер (3:27:10,4): Птицы!

Скайлс (3:27:11): Ого!

(3:27:11,4): Звуки глухих ударов, сопровождающиеся дребезжанием.

(3:27:12): Ах ты ж черт!

Салленбергер (3:27:13): О да!

(3:27:14): Начинается звук, похожий на ослабление шума двигателя (уменьшение тяги).

Скайлс (3:27:14): Ой-ей…

Когда птицы врезались в самолет, было такое ощущение, будто на нас обрушился сильный град. Звук был такой, как во время самой жуткой из всех гроз, какие я видывал в Техасе. Столкновения с птицами произошли во многих местах ниже уровня ветрового стекла, включая нос, крылья и двигатели. Глухие удары слышались в быстрой последовательности, почти одновременно, их разделяли доли секунды.

Позднее я узнал, что Шейла и Донна, которые сидели, пристегнувшись, на своих местах во время взлета, тоже почувствовали эти удары.

– Что это было? – спросила Шейла.

– Может быть, птица ударила, – ответила ей Донна.

За свою летную карьеру я три или четыре раза сталкивался с птицами, и на самолете ни разу не осталось даже вмятины. Мы делали отметку о столкновении в технических бортжурналах, убеждались в том, что никакая часть самолета не пострадала, и на этом все заканчивалось. Я, разумеется, давным-давно знал о таком факторе риска.

Начиная с 1990 года в FAA поступили отчеты о восьмидесяти двух тысячах столкновений с различными представителями живой природы – включая оленей, койотов, аллигаторов и хищных птиц. По приблизительным оценкам экспертов, это лишь пятая часть реального количества, ибо об огромном большинстве столкновений пилоты не сообщают официально. Исследования показывают, что около четырех процентов столкновений наносят самолету существенный ущерб. За истекшие два десятка лет столкновения с живыми организмами повлекли смерть ста восьмидесяти двух человек и разрушение ста восьмидесяти пяти самолетов, согласно данным статистики Национального центра исследований живой природы в Сандускае, штат Огайо.

Однако в тот момент на борту рейса 1549, находясь всего в 2900 футах (около 884 м) над Нью-Йорком, я не думал о статистике. На чем мне пришлось сосредоточиться – и очень скоро, – так это на том, что ситуация сложилась критическая. Не просто пара мелких пташек со всего маху врезалась в ветровое стекло или крыло и рухнула на землю.

Мы шли со скоростью, едва превышавшей 200 узлов, то есть 230 миль в час (около 370 км в час), и сразу же после столкновения с птицами я получил осязаемые, слышимые и обонятельные свидетельства того, что птицы попали в двигатели – оба двигателя – и серьезно повредили их.

Я услышал, как захлебываются двигатели, пожирая себя изнутри, как их быстро вращавшиеся, идеально сбалансированные механизмы разрушаются, а сломанные лопасти разлетаются. Я ощущал аномальную жесткую вибрацию. Двигатели мощно стонали. Я никогда не забуду эти ужасные, противоестественные звуки и тряску. Им было ПЛОХО – и звук это подтверждал! А потом я ощутил характерный запах – запах горящих птиц. Воздух, красноречиво свидетельствующий об этом, втягивало из двигателей в кабину.

Через считаные секунды мы с Джеффом ощутили внезапную, полную и двусторонне симметричную потерю тяги. Это было не похоже ни на что из того, что мне прежде доводилось испытывать в кабине. Это шокировало и ошеломляло. Нет иного способа это описать. В отсутствие нормальных шумов двигателей воцарилась жуткая тишина. Донна и Шейла впоследствии говорили мне, что в салоне стало тихо, как в библиотеке. Единственным звуком, который еще доносился от двигателей, было некое ритмичное постукивание и дребезжание – точно кто-то держал палку у спиц вращающегося велосипедного колеса. Этот странный авторотационный звук доносился из исковерканных двигателей.

Когда ты заставляешь тягу в более чем 40 000 фунтов (около 18 т) толкать свой 150 000-фунтовый (68 т) самолет круто вверх и эта самая тяга внезапно пропадает полностью… ну, это не может не привлечь внимание. Я чувствовал, как пропадает инерция движения и самолет замедляется. Ощутил, как оба двигателя стопорятся. Если бы только один двигатель был разрушен, самолет бы чуть повело в одну сторону благодаря тяге в продолжающем работать двигателе. Этого не случилось. Поэтому я очень быстро понял, что мы имеем дело с беспрецедентным кризисом.

Если бы мы потеряли один двигатель, то сохранили бы управление самолетом и следовали процедурам для этой ситуации. Мы бы объявили аварийную ситуацию, сообщили диспетчеру о потере одного двигателя и получили бы разрешение на экстренную посадку в наиболее подходящем ближайшем аэропорту. Потом сказали бы бортпроводникам и пассажирам, что происходит. Это была бы чрезвычайная ситуация, но мы почти наверняка приземлились бы благополучно – вероятно, в аэропорту Ньюарка, где ВПП длиннее, чем в Ла-Гуардии.

В моей практике прежде никогда не случалось отказа даже одного двигателя. Двигатели в наши дни настолько надежны, что профессиональный пилот гражданской авиации может за всю карьеру не потерять ни одного. До рейса 1549 я шел как раз к этому идеальному рекорду.

Салленбергер (3:27:15): У нас один глохнет… они оба глохнут.

(3:27:18): Начинается громыхание[14].

(3:27:18,5): Зажигание включить.

(3:27:21,3): Запускаю APU[15].

Не прошло и восьми секунд после столкновения с птицами, как я, осознав, что мы остались без двигателей, понял, что это суровейшее авиационное испытание, с каким я когда-либо сталкивался. Это было самое тошнотворное, самое мучительное чувство, какое когда-либо испытывал в своей жизни, – словно душа проваливается сквозь пятки и летит в бездну.

Я сразу же интуитивно понял, что мне нужно взять управление на себя, а Джеффу – заняться ОСЭ (оперативным сборником экипажа для нестандартных ситуаций).

– Мой самолет, то есть «управление принял», – сказал я ему в 3:27:23,2.

– Твой самолет, то есть «управление передал», – подтвердил он.

Этот важный протокол гарантировал, что мы оба понимаем, кто управляет полетом.

В отработанных чрезвычайных ситуациях, к которым мы готовимся, например, при потере одного двигателя, у нас было бы время пройтись по контрольным перечням и поразмыслить над решениями. В этих случаях, как правило, оптимальный вариант, когда второй пилот ведет самолет, чтобы капитан мог оценить ситуацию, принять решения и дать указания.

Уже в эти первые секунды я понимал, что мы столкнулись с чрезвычайной ситуацией, которая требовала нестандартных решений. Когда стремительный поток информации хлынул в мое сознание, я не сомневался, что самое лучшее решение – взять управление на себя.

Причины были мне ясны. С одной стороны, у меня был бо́льший опыт пилотирования А320. Джефф был новичком по сравнению со мной на этом типе самолетов. К тому же все наземные ориентиры, которые мне нужно было видеть, чтобы судить о том, куда мы сможем направиться, находились с моей стороны самолета.

Я также знал, что, поскольку Джефф только что проходил подготовку на А320, он обладал более «свежим» опытом отработки процедур в чрезвычайных ситуациях. Он мог быстрее найти нужный раздел среди тех ста пятидесяти, что имеются в нашем «Оперативном сборнике экипажа» (ОСЭ). Он как нельзя лучше подходил для этой работы.

После того как я принял управление самолетом на себя, две мысли мелькнули у меня в сознании, обе – порождение защитной реакции рассудка: Не может быть, чтобы это было на самом деле. Не может быть, чтобы это происходило со мной.

Я сумел заставить себя отбросить эти мысли почти мгновенно. Учитывая серьезность ситуации, я знал, что у меня есть считаные секунды на создание плана действий и считаные минуты на приведение его в исполнение.

Я осознавал свое тело. Чувствовал приток адреналина. Уверен, мое артериальное давление и пульс зашкаливали. Но я также знал, что должен сконцентрироваться на ближайших задачах и не позволять физическим ощущениям отвлекать меня.

Джефф, судя по всему, был также занят делом. Вид у него был деловой, сосредоточенный на своей задаче. Он потом говорил, что «мозги у него вспухли, как при жестокой простуде», но мне в то время казалось, что его голос и поведение оставались невозмутимыми. Мы оба остро осознавали, насколько все это ужасно, – просто не тратили зря время, изъясняя это друг другу словами.

Я никогда не забывал слова, сказанные астронавтом Джоном Янгом незадолго до полета в космос. Когда его спросили, тревожат ли его вероятный риск или возможность катастрофы, он ответил: «Любой, кто сидит на верхушке самой большой в мире системы, работающей на водородно-кислородном топливе, зная, что ее подпалят с конца, и при этом ничуть не беспокоится, не вполне осознает ситуацию».

Мы с Джеффом отчетливо понимали всю серьезность нашего положения и были очень обеспокоены. Успеха можно было добиться, если бы при каждом очередном стечении обстоятельств в последующие секунды мы смогли решить очередную подброшенную нам проблему. Несмотря на все это – поврежденный самолет, ощущения в теле и предельную быстроту, с которой нам приходилось действовать, – я был уверен, что мы можем справиться.

Есть три общих правила, касающиеся любой авиационной чрезвычайной ситуации. Мы узнаем о них на наших самых первых летных уроках. А для тех из нас, кто служил в армии, эти правила кодифицированы.

Сохраняй управление воздушным судном.

Всегда убеждайся в том, что кто-то пилотирует самолет и сосредоточен на сохранении наилучшей траектории полета. Что бы ни происходило помимо этого, ты должен помнить, что в первую очередь надо управлять самолетом, потому что, если ты этого не сделаешь, печальный исход не заставит себя ждать.

Будут возникать побуждения заняться другими вещами: обдумать частности данной чрезвычайной ситуации, диагностировать неисправности, найти нужные разделы ОСЭ, поговорить с диспетчерской службой. Все это необходимо делать, но не за счет пилотирования самолета.

Анализируй ситуацию и предпринимай адекватные действия.

Благодаря нашей подготовке мы знаем, что действия, которые нам следует рассматривать, зависят от того, какие системы отказали и сколько времени и топлива у нас осталось, чтобы овладеть ситуацией. Существуют конкретные процедурные этапы, и нам необходимо знать их и быть готовыми к их выполнению.

Приземляйся, как только позволят условия.

Это означает, что мы должны учитывать состояние погоды и ВПП, ветер, длину и ширину ВПП, доступность аварийного и спасательного оборудования в конкретном аэропорту, где может быть совершена попытка посадить самолет, и всевозможные другие факторы. Важно приземлиться быстро, но с должной осмотрительностью. Насколько качественную помощь смогут оказать аварийные команды в ближайшем аэропорту? Есть ли смысл лететь в другой аэропорт, с лучшими погодными условиями или вспомогательными службами?

Это три основных правила. И есть вариация этих правил, которую пилоты считают легкой для запоминания: aviate, navigate, communicate (управляй самолетом, осуществляй навигацию, веди радиообмен).

Aviate. Управляй самолетом. Navigate. Убедись, что твоя траектория приемлема и ты не сбиваешься с курса. Communicate. Позволь тем, кто на земле, помочь тебе, и дай знать тем, кто на борту, что́ может быть необходимо для того, чтобы спасти их жизни.

В рейсе 1549 мы с Джеффом делали все это почти одновременно. У нас не было выбора. Это также означало, что нам приходилось заботиться о том, чтобы задачи с высшим приоритетом не страдали, когда мы работали над решением задач более низкого уровня приоритета.

Первое, что я сделал, – опустил нос самолета, чтобы добиться наилучшей скорости планирования. Чтобы все мы, находившиеся на борту, выжили, самолет должен был стать эффективным планером.

В те дни, которые последовали за посадкой на Гудзон, в СМИ высказывалось много предположений о том, что моя подготовка как пилота планера, которую я прошел тридцать пять лет назад, помогла мне в рейсе 1549. Вынужден опровергнуть это представление. Летные характеристики, скорость и масса аэробуса несопоставимы с характеристиками планеров, на которых я летал. Они отличаются, как день и ночь. Так что моя планерная подготовка мало чем помогла. Думаю, на самом деле мне помогало то, что я не один год летал на реактивных самолетах и уделял пристальное внимание управлению энергией самолета. Совершая тысячи рейсов, я старался лететь по оптимальной траектории полета. Думаю, в рейсе 1549 это помогло мне более всего прочего. Я собирался попытаться использовать энергию самолета, лишенного обоих двигателей, чтобы безопасно доставить нас на землю… или не на землю.

В рейсе 1549, когда мы снижались и я наблюдал, как земля стремительно приближается к нам, пассажиры не сразу поняли, насколько это страшно. Они не пилотировали самолеты и не обладали нужной подготовкой. Вероятнее всего, они не могли связать все эти разнородные сигналы и намеки в целостное представление, которое поведало бы им о масштабах нашей проблемы. Природа этой чрезвычайной ситуации и крайне малый резерв времени вынуждали нас с Джеффом фокусировать внимание на задачах, имевших высший приоритет, так что не было времени вступать в вербальный контакт с теми, кто находился в салоне, даже с бортпроводниками.

В кабине же мы с Джеффом ни разу не встретились взглядами, но по немногим словам, которые он произносил, по всему его поведению и языку тела в целом я получил четкое ощущение, что он не впал в панику. Он не отвлекался. Он работал быстро и эффективно.

Салленбергер (3:27:28): Достать (ОСЭ) … [Раздел] потеря тяги обоих двигателей.

Джефф схватил «Оперативный сборник экипажа», чтобы найти наиболее подходящую процедуру для нашей чрезвычайной ситуации. Это том толщиной более чем в дюйм, и в предыдущих изданиях в нем были полезные пронумерованные наклейки, торчавшие над страницами книги. Это облегчало нам задачу по поиску нужной страницы. Можно было держать его в левой руке и пользоваться как записной книжкой, перебирая пронумерованные ярлычки правой рукой, пока не дойдешь до ярлычка, скажем, с процедурой номер 27.

Однако в последние годы в рамках усилий по снижению расходов US Airways начала печатать эти сборники без пронумерованных закладок по краю страниц. Вместо этого номер каждой процедуры печатался на самой странице, в результате чего пилотам приходилось раскрывать книгу и листать ее до нужной страницы.

Пока Джефф быстро листал страницы своего ОСЭ без закладок, чтобы найти нужную страницу с подходящей процедурой, ему пришлось потратить несколько лишних секунд. Я доложил об этом Национальному совету по безопасности на транспорте в своих свидетельских показаниях, данных в дни после этой аварии.

Мы были в тот момент над Бронксом, и я видел из окна северный Манхэттен. Самая большая высота, которую мы успели набрать в высшей точке, едва превышала 3000 футов (914,4 м), и теперь, по-прежнему направляясь на север, мы снижались со скоростью более одной тысячи футов в минуту. Это все равно что спускаться в лифте, пролетающем по два этажа в секунду.

Двадцать одна с половиной секунды прошла после столкновения с птицами. Мне нужно было доложить диспетчеру о нашей ситуации. Мне нужно было найти место, чтобы быстро посадить самолет – не важно, вернувшись в Ла-Гуардию или где-то еще. Я начал левый разворот, присматривая такое место.

– Мэйдей! Мэйдей! Мэйдей!

Таково было мое послание – экстренный сигнал бедствия – Патрику Хартену, диспетчеру вылета, сразу после 3:27:32,9. Я сказал это деловым тоном, но ясно давая понять чрезвычайность ситуации.

Однако Патрик не услышал этих слов, поскольку, пока я произносил их, он осуществлял собственную радиопередачу, пытаясь связаться со мной. При радиосвязи, когда кто-то включает свой микрофон, он не может слышать, что́ ему говорят на той же частоте. В то время как Патрик давал мне рутинное указание: Кактус пятнадцать сорок девять, разворачивайтесь влево, курс два семь ноль, – мой «мэйдей» не ушел дальше нашей кабины.

Я не знал, что Патрик не слышал меня, а я не слышал его. Это постоянный и проблемный вопрос в радиосообщении между диспетчерами и пилотами. Когда два человека передают сообщения одновременно, они не только блокируют один другого, но и порой не дают другим, находящимся поблизости, услышать определенные передачи.

Были изобретены «антиблокировочные» устройства, которые позволяют радиостанциям воздушного судна определять, когда передачу ведет кто-то другой. Таким образом, когда радиостанция засекает другую передачу, она может не допустить передачи твоего сообщения, чтобы ты никого не блокировал. Мы, безусловно, могли бы с пользой применять такие или похожие устройства в наших кабинах. У всех пилотов найдутся истории на эту тему. Бывает и такое, что пилот случайно заклинит свою кнопку радиопередачи, и несколько минут мы, летящие в других самолетах и настроенные на ту же частоту, слышим лишь фоновый шум из кабины этого пилота. Мы не слышим диспетчера. Это потенциально угрожающая ситуация, которая до сих пор не разрешена, поскольку авиакомпании и другие операторы решили не брать на вооружение антиблокировочную технологию, а FAA не сделал ее обязательной.

Передача Патрика длилась около четырех секунд, и он, отпустив кнопку, услышал остаток моей радиопередачи:

– …Это, э-э, Кактус пятнадцать тридцать девять. Столкновение с птицами. Потеря тяги обоих двигателей. Разворачиваемся назад в Ла-Гуардию.

Я неправильно назвал номер рейса. Позднее, прослушивая запись, я отметил в своем голосе высокий уровень напряженности. Мой голос слегка дрожал, был чуть громче и выше обычного. Никто другой, возможно, этого не заметил, но я это слышал.

Патрик, 34-летний диспетчер, за десять лет работы в этом качестве отработал много тысяч рейсов и имел репутацию человека внимательного и тщательного в работе.

Он в прошлом уже помогал нескольким самолетам с отказом одного двигателя, хотя ни один из них не был неисправен настолько, чтобы превратиться в планер. Патрик старался посадить эти рейсы на землю со всей возможной быстротой, и в каждом случае самолеты садились без аварий. Как и другие диспетчеры, он гордился тем фактом, что ни разу не потерпел фиаско в своих попытках помочь самолету, попавшему в беду, безопасно добраться до ВПП.

Во всех предыдущих чрезвычайных ситуациях он оставался спокойным и действовал разумно.

Однажды Патрик вел на посадку самолет из другой страны. В тот день погода выдалась скверная, и самолет долго кружил в зоне ожидания. В конечном счете топлива у него осталось лишь на тридцать минут. Самолет был в этот момент почти в двадцати минутах от аэропорта. Если бы возникла новая проблема с погодными условиями или еще одна задержка в движении самолетов, у него кончилось бы топливо. Зная, что пространства для ошибки у него нет, Патрик должен был временно задержать заход на посадку другого самолета и вместо него посадить тот, у которого кончалось топливо. Он управлял перестройкой авиационной головоломки в небе и сумел помочь тому самолету приземлиться без потерь.

Примерно пятнадцать раз за свою карьеру Патрик слышал от пилотов, что они только что столкнулись с птицами. Худший случай столкновения с птицами до рейса 1549 повлек за собой трещину в ветровом стекле кабины. Патрик помог тому самолету безопасно вернуться в Ла-Гуардию.

Патрик, безусловно, получил свою долю чрезвычайных ситуаций. Но, как и почти любой диспетчер мира, работающий сегодня, он никогда не бывал в ситуации, когда пришлось бы вести самолет с нулевой тягой.

В случае с рейсом 1549 Патрик понял, что должен действовать быстро и решительно. Он сразу же принял решение предложить нам ВПП 13 Ла-Гуардии, которая была ближе всего к нашему текущему местонахождению. В тот момент мы все еще удалялись от Ла-Гуардии и быстро снижались.

Он, разумеется, не стал комментировать серьезность положения нашего самолета. Он просто реагировал.

– Вам нужно вернуться в Ла-Гуардию, – радировал он в ответ. – Разворот влево, курс, э-э, два два ноль.

– Два два ноль, – подтвердил я, потому что знал, что все мои возможности расположены слева от меня. При левом развороте мне пришлось бы выбрать одну из них, и выбранный мною вариант определил бы итоговый курс, которым предстояло лететь.

Из расшифровки бортового самописца:

Скайлс (3:27:50): Если осталось топливо, главный переключатель, зажигание. Зажигание.

Салленбергер (3:27:55): Зажигание.

Скайлс (3:27:55): Рычаги управления, подтвердить, малый газ.

Салленбергер (3:27:58): Малый газ.

Скайлс (3:28:02): Оптимальная воздушная скорость. Триста узлов. У нас их нет.

Звуковая аварийная сигнализация (3:28:03): Единичный сигнал.

Салленбергер (2:28:05): У нас их нет…

Патрик сразу же связался с вышкой в Ла-Гуардии, сказав, чтобы немедленно очистили все ВПП:

– Вышка, остановите вылеты. У нас аварийный возвращается.

– Кто такой? – спросил диспетчер вышки.

– Это пятнадцать двадцать девять, – ответил Патрик, тоже переврав номер рейса из-за напряженности момента. – Столкновение с птицами. Потерял все двигатели. Потеря тяги двигателей. Он возвращается немедленно.

Потеря тяги обоих двигателей – явление настолько редкое, что диспетчер Ла-Гуардии не вполне понял, что́ только что сказал ему Патрик.

– Кактус пятнадцать двадцать девять, – повторил он. – Который двигатель?

Патрик ответил:

– Он сказал, что потерял тягу обоих двигателей.

– Понял, – сказал диспетчер Ла-Гуардии.

В записи этого не услышишь, поскольку никто из диспетчеров вслух этого не сказал, но про себя они думали, что ведут рейс, который, вероятно, закончится большой трагедией.

В мировой практике авиалайнеры теряют тягу всех двигателей одновременно настолько редко, что между такими случаями может пройти лет десять. Обычно тяга всех двигателей бывает потеряна лишь тогда, когда самолет пролетает сквозь облако вулканического пепла или возникает проблема с топливом. И в случае встречи с вулканическим пеплом у пилотов оставалось достаточно времени, чтобы заставить двигатели снова заработать, достигнув области, свободной от пепельного облака. Поскольку они находились на достаточно большой высоте – намного выше 30 000 футов (9144 м), – у них было время выполнить процедуры и выработать решение, позволяющее заново завести хотя бы один двигатель.

Однако в случае рейса 1549, даже если бы мы были на высоте Луны, мы никак не смогли бы заставить свои двигатели снова заработать, потому что они были безвозвратно повреждены. Учитывая вибрацию от моторов, которую мы ощущали, и мгновенную потерю тяги, я был почти уверен, что вновь завести двигатели не удастся. И все же я понимал, что мы должны попробовать.

Так что пока Джефф усердно трудился, стараясь произвести повторный запуск хотя бы одного двигателя, я сфокусировался на поиске решения. Я знал, что у нас есть менее пяти минут, прежде чем траектория нашего полета пересечется с поверхностью земли.

У меня появилось концептуальное осознание, что, в отличие от любого другого рейса из тех, что я пилотировал на протяжении сорока двух лет, этот, вероятно, не закончится на ВПП с неповрежденным самолетом.

XIV. Сила тяжести

Меньше минуты прошло с того мгновения, когда птицы повредили двигатели. Диспетчер Патрик на своем радарном посту на Лонг-Айленде все еще надеялся, что сможет довести нас до ВПП в Ла-Гуардии.

Диспетчеры направляют пилотов к ВПП. Это их работа. Это то, что они умеют делать лучше всего. Так что он не собирался опускать руки до тех пор, пока не истощит все варианты. Он считал, что даже в самой мрачной из всех возможных ситуаций большинство пилотов попытались бы вернуться обратно в Ла-Гуардию. И предполагал, что таким будет и мое решение.

Через пять секунд после 3:28 – всего через тридцать две секунды после того, как я впервые сообщил Патрику о чрезвычайной ситуации, он спросил меня:

– Кактус пятнадцать двадцать девять, если мы сможем вам ее предоставить, хотите попытаться сесть на ВПП один три?

Патрик предлагал нам ВПП в Ла-Гуардии, до которой можно было добраться кратчайшим путем. Я ответил:

– Мы не можем. Можем закончить на Гудзоне.

Я быстро и интуитивно понял, что река Гудзон может оказаться нашим единственным вариантом, и поэтому высказал это вслух. Казалось, почти противоестественным произносить эти слова, но я их произнес. Джефф, сидевший по правую руку от меня, слышал их и не стал комментировать. Он был занят попытками оживить двигатели. Но позднее сказал мне, что молча признал сказанное мною, полагая, что я, возможно, прав. Гудзон мог оказаться нашей единственной надеждой.

Мы оба понимали, что наше затруднительное положение оставляет нам мало вариантов выбора. Мы шли на небольшой высоте, с низкой скоростью, самолет массой 150 000 фунтов и без двигателей. Проще говоря: мы летели слишком низко, слишком медленно, были слишком далеко и развернуты в неверном направлении, удаляясь от ближайших аэропортов.

Если бы рядом было широкое межштатное шоссе без эстакад, дорожных знаков или интенсивных транспортных потоков, я мог бы рассмотреть вариант приземления на него. Но в наши дни в Америке очень немного участков межштатных дорог без таких препятствий, и уж точно ни одного из них нет в Нью-Йорке, крупнейшем мегаполисе страны. И, разумеется, у меня не было варианта посадить самолет на фермерское поле, которое было бы достаточно длинным и достаточно ровным. Ни в Бронксе. Ни в Квинсе. Ни в Манхэттене.

Но был ли я действительно готов полностью сбросить со счетов Ла-Гуардию?

Глядя в окно, я видел, как быстро мы снижаемся. Решение должно было сложиться мгновенно: есть ли у нас достаточная высота и скорость, чтобы развернуться назад к аэропорту, а потом еще добраться до него, не врезавшись в землю? Времени на математические расчеты не было, так что я не проводил в уме вычисления высоты и скорости снижения. Но я составлял суждение по тому, что видел из окна, и создавал – очень быстро – трехмерную модель нашего положения в пространстве. Это был концептуальный и визуальный процесс, и я выполнял его, одновременно управляя самолетом и отвечая Джеффу и Патрику.

Я также быстро обдумывал препятствия, имеющиеся между нами и Ла-Гуардией: здания, жилые районы, сотни тысяч людей под нами. Не могу сказать, что думал обо всем этом сколько-нибудь подробно. Я быстро перебирал огромное количество фактов и наблюдений, отложившихся за прошедшие годы, которые давали мне широкий контекст для принятия этого решения – самого важного в моей жизни.

Я знал, что если предпочту повернуть назад через всю эту густонаселенную территорию, то мне нужно быть уверенным в том, что у нас все получится. Как только я повернул бы к Ла-Гуардии, этот выбор уже нельзя было отменить. Он исключил бы все остальные варианты. И попытка достичь недостижимой ВПП могла бы иметь катастрофические последствия для всех, кто находился на борту самолета, – и Бог знает для какого числа людей на земле. Даже если бы мы дотянули до Ла-Гуардии и на пару футов промахнулись мимо ВПП, результат был бы катастрофическим. Самолет, вероятно, разорвало бы при посадке и он бы вспыхнул.

Я также учитывал тот факт, что, как бы ни обернулось дело, нам, вероятнее всего, потребуются серьезные усилия спасателей. Я знал: спасательные ресурсы на воде, имеющиеся в Ла-Гуардии, – это крохотная доля тех, что доступны на Гудзоне между Манхэттеном и Нью-Джерси. Спасателям из Ла-Гуардии потребовалось бы гораздо больше времени, чтобы добраться до нас и помочь, если бы мы попытались сесть на ВПП и промахнулись.

И даже если бы мы смогли остаться в воздухе до тех пор, пока не зайдем на ВПП, существовали потенциальные риски. Джеффу пришлось бы оставить попытки вновь завести двигатели и сосредоточиться на подготовке к посадке на ВПП. А мне пришлось бы суметь подобающим образом управлять нашей скоростью и высотой, чтобы попытаться совершить безопасную посадку.

У нас была рабочая гидравлическая система, так что мы могли перемещать управляющие поверхности, но не знали, сможем ли выпустить шасси и зафиксировать его в этом положении. Возможно, нам пришлось бы прибегнуть к альтернативному методу – тому, при котором шасси выпускается за счет силы тяжести и который потребовал бы от Джеффа заняться еще одним чеклистом.

От нас потребовалось бы суметь точно соотнести траекторию самолета со сравнительно короткой ВПП, сесть с приемлемой скоростью снижения и сохранять путевое управление на протяжении всей посадки, чтобы гарантированно не выкатиться за пределы полосы. Затем нам пришлось бы позаботиться о том, чтобы тормоза гарантированно сработали, остановив самолет до конца полосы. И даже в этом случае оставался вопрос: удалось бы нам сохранить самолет невредимым или нет? Могли возникнуть пожар, задымление и травматические ранения.

Я также знал, что, если мы повернем к Ла-Гуардии и не сможем достичь аэропорта, под нами не будет открытого участка воды до самого залива Флашинг. И если мы будем вынуждены приводниться в этот залив, рядом с Ла-Гуардией, то, даже если бы совершили посадку в целости, я боялся, что после этого погибли бы многие из тех, кто был на борту. У тамошних спасателей есть доступ лишь к нескольким катерам с подвесными моторами, и им, вероятно, потребовалось бы слишком много времени, чтобы добраться до самолета, и слишком много рейсов, чтобы перевезти выживших на берег.

Гудзон же, даже при всех присущих ему рисках, казался более гостеприимным. Река была достаточно длинна, достаточно широка и – в тот день – достаточно спокойна, чтобы приводнить реактивный самолет и заставить его сделать это без повреждений. И я знал, что до Гудзона долететь смогу.

Я знал об авианосце Intrepid, прославившемся во Вторую мировую войну, который ныне стал Музеем моря, воздуха и космоса. Он пришвартован на Гудзоне у северного речного пирса 86, рядом с 46-й улицей на западной стороне Манхэттена. Когда я несколько лет назад был в этом музее, я обратил внимание, что рядом с ним всегда много судов. Я видел, какое там бойкое водное движение. Так что мне пришло в голову, что, если мы сможем безопасно сесть на Гудзон неподалеку от Intrepid, поблизости окажутся паромы и другие спасательные суда, не говоря уже о большом контингенте городской полиции и машин «Скорой помощи», которые находятся всего в нескольких кварталах оттуда.

Диспетчер Патрик отнесся к идее посадки на Гудзон не так оптимистично. Он полагал, что ее не переживет никто из тех, кто был на борту. В конце концов, авиационные симуляторы, на которых тренируются пилоты, даже не имеют опции посадки на воду. Единственное место, где мы можем что-то узнать о приводнении, – это учебная аудитория.

Прежде чем снова заняться мною, Патрику нужно было дать указания еще одному самолету.

– Джетлинк двадцать семь шестьдесят, – проговорил он, – развернитесь влево, ноль семь ноль.

Потом, вернувшись ко мне и по-прежнему пытаясь направить меня в Ла-Гуардию, он сказал:

– Хорошо, Кактус пятнадцать сорок девять, это будет левый поворот на ВПП три один.

Я твердо сказал:

– Невозможно.

Мое решение было принято с опорой на все, что я видел, знал и чувствовал: о Ла-Гуардии не может быть и речи. Ни от сожалений, ни от надежд на иное не было никакого толку.

В кабине я слышал синтезированный голос бортовой системы предупреждения о столкновении, издающей голосовое оповещение: «Движение. Движение».

Патрик спросил:

– О’кей, что вам нужно для посадки?

Я смотрел в окно, все еще перебирая варианты. Я не ответил, поэтому Патрик снова предложил Ла-Гуардию:

– Кактус пятнадцать двадцать девять, полоса четыре доступна, если вы хотите сделать левый поворот на ВПП четыре.

– Я не уверен, что мы можем добраться до какой-либо полосы, – ответил я. – Э-э, что у нас справа? Что-нибудь в Нью-Джерси? Может, Тетерборо?

Аэропорт Тетерборо в округе Берген в Нью-Джерси называют «вспомогательным аэропортом», он обслуживает значительную часть корпоративного и частного реактивного воздушного авиапарка Нью-Йорка. Расположенный в 12 милях (около 19 км) от Мидтауна, района Манхэттена, он принимает и отправляет более пятисот воздушных судов в сутки.

– Хотите попытаться лететь в Тетерборо? – спросил Патрик.

– Да, – сказал я. Было 3:29 и три секунды; с тех пор как я впервые сообщил Патрику о нашей ситуации, прошло меньше минуты.

Патрик сразу же взялся за работу. Экран его радиолокатора был снабжен сенсорным дисплеем, что давало ему возможность позвонить по любой из примерно сорока важнейших линий связи. Одним движением пальца он мог связаться с вышкой диспетчерского контроля в Тетерборо.

– Диспетчер вылета Ла-Гуардия, – сказал он, представляясь, – у меня аварийный прибывающий.

Позднее, слушая запись этого разговора, Патрик слышал отчаяние в своем голосе. Но он оставался деловитым и профессиональным.

Диспетчер в Тетерборо ответил:

– О’кей, продолжайте.

Патрик видел на экране своего радара, что я примерно в 900 футах (272 м) над мостом Джорджа Вашингтона.

– Кактус пятнадцать двадцать девять над мостом Джорджа Вашингтона, хочет лететь в аэропорт немедленно, – сказал он.

Тетерборо отозвался:

– Он хочет лететь в наш аэропорт. Понял. Ему нужна какая-нибудь помощь?

Диспетчер спрашивал, следует ли пожарным машинам и командам быстрого реагирования на ЧС выехать со своих станций немедленно.

Патрик ответил:

– Да-да, он попал в столкновение с птицами. Могу я направить его на полосу один?

Тетерборо ответил:

– Полоса один, хорошо.

Они договаривались о нашей посадке на посадочную полосу для прибывающих, поскольку ее легче всего было быстро очистить от транспорта.

Патрик, работая с нашим рейсом, сделал несколько разумных и полезных вещей, которые, когда я об этом вспоминаю, вызывают у меня чувство горячей благодарности. Начать хотя бы с того, что он не усложнял и не затруднял для нас с Джеффом и без того сложную задачу.

В чрезвычайных ситуациях диспетчерам полагается задавать пилотам базовые вопросы: «Сколько у вас осталось топлива?» «Сколько душ на борту?» «Души» – точное количество пассажиров и членов экипажа; это нужно, чтобы спасатели знали, скольким «подопечным» потребуется помощь.

– Я не хотел донимать вас, – позднее объяснял мне Патрик. – Я не хотел то и дело спрашивать: «Что происходит?» Я знал, что должен дать вам возможность пилотировать самолет.

Кроме того, чтобы выиграть секунды и не повторяться, он оставил телефонные линии открытыми, когда звонил диспетчерам других аэропортов, так что они могли слышать, что он говорил мне и что я отвечал ему. Таким образом, ему не приходилось повторять одно и то же. Его импровизация была, прямо скажем, изобретательной.

Сознательные старания Патрика не беспокоить меня позволили мне не отвлекаться от задачи. Он видел, как быстро мы снижаемся. Он понимал, что у меня нет времени, чтобы донести информацию до пассажиров или отвечать на любые вопросы, которые не были абсолютно необходимы.

Расшифровки нашего радиообмена также показывают, как помогал мне Патрик, тщательно подбирая формулировки. Вместо того чтобы указывать мне, на какой аэропорт я должен нацелиться, он спрашивал, какой аэропорт я хочу. Его слова дали мне знать, что он понимает, что этот нелегкий выбор остается за мной и если он попытается диктовать мне какой-то план, это делу не поможет.

На протяжении всей работы пилотом гражданской авиации я никогда не забывал об исследовании задержек катапультирования экипажей, о котором узнал во время армейской службы. Почему летчики слишком долго выжидали, прежде чем катапультироваться из самолетов, которые вот-вот должны были разбиться? Почему они тратили драгоценные секунды, пытаясь сделать невозможное? Ответ таков: многие обреченные летчики страшились наказания за утрату реактивных самолетов, стоимость которых исчислялась многими миллионами долларов. И поэтому до последнего они сохраняли решимость спасти самолет, часто – с катастрофическими последствиями.

Невозможно было избавиться от воспоминаний о коллегах, летчиках ВВС, которые не выжили после таких попыток. И то, что подробности этих случаев хранились в закоулках моего сознания, помогло мне принимать те быстрые решения во время рейса 1549. Сразу после столкновения с птицами я мог попытаться вернуться в Ла-Гуардию, чтобы не уничтожить самолет US Airways при попытке приземлиться где-то в другом месте. Я мог бы испугаться, что мое решение приводнить самолет будет оспорено начальством или комиссией по расследованию. Но я решил этого не делать.

Мне удалось мысленно расставить приоритеты. Я достаточно читал о безопасности и когнитивной теории. Я знал о концепции «умения жертвовать целью». Когда больше невозможно реализовать все цели, ты приносишь в жертву приоритетные цели низшего порядка. Ты делаешь это, чтобы осуществить высшие цели. В данном случае, пытаясь совершить посадку на воду, я жертвовал «целью самолета» (стараниями не уничтожить воздушное судно стоимостью шестьдесят миллионов долларов) ради цели спасения жизней людей на борту.

Я инстинктивно и интуитивно знал, что жертвование целью имеет первостепенную важность, если мы хотим сохранить жизнь тех, кто был на рейсе 1549.

Прошло двадцать две секунды – с момента, когда я рассмотрел и предложил вариант Тетерборо, до того момента, когда я отверг этот аэропорт как недостижимый. Я видел, как территория, окружающая Тетерборо, вырастает за нашим ветровым стеклом – верный признак того, что наша траектория не смогла бы протянуться так далеко.

– Кактус пятнадцать двадцать девять, разворот вправо два восемь зеро, – сказал мне Патрик в 3:29:21. – Вы можете сесть на полосу один в Тетерборо.

– Мы не можем этого сделать, – ответил я.

– Ладно, какую полосу вы хотели бы в Тетерборо? – спросил он.

– Будем [садиться] на Гудзон, – сказал я.

Патрик прекрасно меня слышал. Но он попросил, чтобы я повторил.

– Прошу прощения, повторите еще раз, Кактус, – сказал он.

– Эти слова просто в голове не укладывались, – позднее объяснял Патрик в своих показаниях перед конгрессом. – В посадках на реку Гудзон не выживают. Я думал, что он сам подписал себе смертный приговор. Я полагал в тот момент, что буду последним человеком, который говорил с живыми в этом самолете.

Разговаривая со мной, Патрик не мог не думать о рейсе 961 Ethiopian Airlines, угнанном в 1996 году. У Boeing 767–260ER, совершавшего этот рейс, кончилось топливо, и экипаж попытался приводниться в Индийском океане у побережья островного государства Союз Коморских Островов. Самолет вначале зацепил воду законцовкой крыла, затем резко перевернулся и развалился. Из ста семидесяти пяти человек, бывших на борту, сто двадцать пять либо погибли в результате столкновения, либо утонули. Фотографии и видеокадры переворачивающегося Boeing 767–260ER легко найти в Интернете.

– Именно эта картина возникла у меня в мыслях, – сказал Патрик.

Патрик продолжал обращаться ко мне, но я был слишком занят, чтобы откликаться. Я знал, что он предлагал мне всю помощь, какую только мог, но в тот момент я должен был сфокусироваться на ближайшей задаче. Я не стал ему отвечать.

Когда мы снижались в направлении Гудзона, опустившись ниже крыш нью-йоркских небоскребов, мы пропали с его радара. Теперь здания блокировали передачи.

Патрик отчаянно пытался найти решение, которое удержало бы нас от воды.

В 3:29:51:

– Кактус, э-э, Кактус пятнадцать сорок девять, радиолокационный контроль потерян. У вас еще есть аэропорт Ньюарк, на два часа от вас, примерно в семи милях.

В 3:30:14:

– Кактус пятнадцать двадцать девять, вы еще в эфире?

Патрик боялся, что мы уже разбились, но потом мы снова мелькнули на экране его радара. Мы были на очень малой высоте, но, поскольку все же вернулись на его радар, он надеялся, вопреки очевидному, что, может быть, один из наших двигателей снова заработал.

В 3:30:22 он сказал:

– Кактус пятнадцать двадцать девять, если можете, для вас доступна полоса два девять в Ньюарке. Она будет на два часа [то есть курс на два часа] и в семи милях.

Об ответе не могло быть и речи. К этому моменту от посадки на воду нас отделяли всего 21,7 секунды.

Если бы мы потеряли один двигатель, а не оба, у нас с Джеффом было бы больше времени для анализа ситуации и коммуникации с экипажем и пассажирами. Мы могли бы попросить бортпроводников подготовить пассажирский салон. Мы могли бы попросить диспетчерский контроль помочь нам определить наилучший план нашего возвращения. Но в рейсе 1549 было много такого, чего мы сделать не могли, потому что все происходило в предельно сжатые сроки.

Многие пассажиры ощутили столкновение с птицами. Они слышали звуки глухих ударов, когда птицы врезались в самолет, и тревожный грохот, который предшествовал отказу двигателей. Они видели в кабине дым и, так же как я, ощущали вонь сгоревших птиц. На самом деле птицы расплавились в двигателях до состояния, которое называют «пюре».

Я слышал рассказы о том, что происходило с пассажирами, пока был занят в кабине. Многие впоследствии писали мне письма, делясь личными воспоминаниями. Другие давали интервью СМИ, трогательные и впечатляющие.

Был среди них бывший капитан армии США Эндрю Грэй, который завершил две служебные командировки в Афганистан и летел рейсом 1549 со своей невестой Стефани Кинг. Пока самолет снижался, Эндрю и Стефани поцеловались и сказали друг другу: «Я тебя люблю». По их словам, они готовы были «принять смерть вместе».

Джон Хауэлл, консультант по вопросам управления из Шарлотта, думал о том, что он был единственным оставшимся в живых сыном своей матери. Его брат, пожарный, погиб во Всемирном торговом центре 11 сентября 2001 года. Джон впоследствии говорил репортерам, что, пока рейс 1549 снижался, его единственной мыслью было: «Если я разобьюсь, моя мама этого не переживет».

На месте 12F, в кресле у окна сразу за аварийным выходом на крыло, 45-летний Эрик Стивенсон переживал ужасное ощущение дежавю. Тридцатого июня 1987 года он летел рейсом 810 компании Delta Air Lines на самолете Boeing 767, который направлялся из Лос-Анджелеса в Цинциннати. Вскоре после взлета, когда самолет набирал высоту над Тихим океаном, прежде чем повернуть на восток, один из пилотов по ошибке заглушил оба двигателя. Он сделал это непреднамеренно, из-за специфического дизайна панели управления двигателями и близости похожих переключателей управления двигателями. Самолет начал снижение с высоты 1700 футов (518 м); в это время пассажиры торопливо надевали спасательные жилеты и готовились к худшему. Под крики других пассажиров Эрик решил достать одну из своих визиток и написать на ней слова «я люблю вас», обращенные к родителям и сестре. Он сунул визитку в карман, полагая, что погибнет, и эту записку, может быть, найдут на его теле. Потом, всего в 500 футах (около 152 м) от воды, пассажиры ощутили мощный рывок тяги, и самолет устремился вперед во всю мощь. Пилоты повторно запустили двигатели. Рейс продолжил путь в Цинциннати, салон был усыпан спасательными средствами. После этого случая компания Boeing изменила дизайн панели управления двигателями, чтобы предотвратить повторение подобного инцидента.

Этот едва не окончившийся гибелью опыт привел к тому, что Эрик взял годичный отпуск на работе, чтобы попутешествовать по миру, и каждый год после этого находил способы торжественно отметить годовщину своего чудесного спасения. Он говорил, что это происшествие подготовило почву для его переезда в Париж, где он продолжает работать маркетинговым менеджером компании Hewlett-Packard. Он оказался среди пассажиров рейса 1549, поскольку гостил в США в январе 2009 года. Сидя в кресле 12F и глядя в окно, он не мог поверить, что снова попал на самолет с неработающими двигателями.

Так что он, как и в тот раз, достал визитку и написал на ней: «Мама и Джейн, я люблю вас». Он сунул карточку в правый передний карман и подумал про себя: «Вряд ли визитка уцелеет, если салон разрушится», – но все же ощутил некоторое утешение, зная, что сделал это.

– Это был максимум того, что я мог сделать, – позднее сказал он мне. – Все мы целиком и полностью зависели от вас двоих, сидящих в кабине. Это было ощущение беспомощности – знать, что мы ничего не можем изменить в этой ситуации. Так что я сделал то единственное, что мог сделать. Когда наш самолет снижался, мне захотелось, чтобы мои родные знали, что я думал о них в самый последний момент.

Во время снижения самолета Эрик не ощущал паники, но чувствовал ту же самую печаль, которую пережил в двадцать три года, в том Boeing 767 над Тихим океаном. Во время нашего рейса, вспоминал он, у него возникла та же самая отчетливая мысль: «Это, возможно, будет конец моей жизни. Через десять или двадцать секунд я буду по ту сторону, чем бы она ни была».

В салоне было очень тихо. Некоторые звонили по телефону или набирали текстовые сообщения любимым. Мне говорили, что кое-кто читал молитвы. Другие вспоминали, что примирились с ситуацией. Если им суждено было умереть, говорили они, они ничего не смогли бы с этим поделать, и поэтому пытались принять это.

Некоторые пассажиры впоследствии рассказывали мне, что их радовало то, что я не рассказывал всех подробностей. Это напугало бы их еще сильнее.

Я заговорил с пассажирами только тогда, когда до нашей встречи с водой оставалось около девяноста секунд.

Мне нужно было быть очень откровенным. Я не хотел, чтобы мой голос звучал взволнованно или встревоженно. Мне хотелось, чтобы в нем слышался профессионализм.

– Говорит капитан. Сгруппируйтесь перед столкновением!

Я знал, что должен сделать объявление для пассажиров, чтобы они приготовились к аварийной посадке. Нас учат использовать слово brace! (Сгруппируйтесь!) Его произнесение не только помогает защитить пассажиров от травм во время посадки, но и служит сигналом для бортпроводников начать подавать свои команды. При всей напряженности момента я знал, что должен тщательно подобрать слова.

Не было времени сообщать бортпроводникам более полную картину ситуации, с которой мы столкнулись. Так что моим первым приоритетом было предотвратить травмы пассажиров при столкновении. Я еще не знал, насколько мне удастся смягчить посадку. Я произнес слово «сгруппируйтесь», а слово «столкновение» выбрал, потому что хотел, чтобы пассажиры были готовы к тому, что могло оказаться очень жесткой посадкой.

Бортпроводники – Шейла, Донна и Дорин – сразу же вспомнили свою подготовку. Все двери пилотских кабин были укреплены после 11 сентября, так что теперь нам труднее слышать, что происходит в салоне. И все же даже через эту толстую дверь я слышал, как Донна и Шейла, стоявшие в начале салона, стали выкрикивать свои команды, среагировав на мое объявление, почти в унисон, снова и снова: «Сгруппируйтесь, сгруппируйтесь! Голову вниз! Голову вниз! Сгруппируйтесь, сгруппируйтесь! Голову вниз! Голову вниз!»

Пока я вел самолет к реке, звуки выкрикиваемых ими команд утешали и подбадривали меня. Осознание того, что бортпроводники делают именно то, что им положено делать, означало одно: мы друг друга поняли. Я знал: если мне удастся посадить самолет на поверхность воды неповрежденным, Донна, Дорин и Шейла выведут пассажиров через аварийные выходы, и сможет начаться спасательная операция. Их указания и профессионализм будут ключами к нашему выживанию, и я верил в них.

Из расшифровки бортового самописца:

Салленбергер (3:29:45): Итак, поехали, выпускай закрылки, выпускай закрылки…

Синтезированный голос усовершенствованной системы предупреждения опасного сближения с землей[16] (3:29:55): Система повторяет команду «тяни вверх», то есть поднять нос воздушного судна.

Скайлс (3:30:01): Закрылки выпустил!

Скайлс (3:30:03): Двести пятьдесят футов в воздухе (то есть высота 250 футов (76 м).

Самолет продолжал снижаться, и казалось, будто отвесные берега Гудзона и небоскребы по обе стороны его русла выходят встречать нас. Как позднее описывал это Джефф, «было такое ощущение, будто мы погружаемся в ванну». Река под нами даже на вид была холодной.

Синтезированный голос (3:30:04): Слишком низко. Земля.

Скайлс (3:30:06): Сто семьдесят узлов.

Скайлс (3:30:09): Тяги нет ни в одном. Пробую другой [двигатель].

Радиообмен с другого самолета (3:30:09): Два один зеро, э-э, сорок семь восемнадцать. Кажется, он сказал, что садится на Гудзон.

Синтезированный голос (3:30:15): Внимание, земля!

Скайлс (3:30:16): Сто пятьдесят узлов.

Скайлс (3:30:17): Закрылки два, нужно больше?

Салленбергер (3:30:19): Нет, пусть будут на два.

Салленбергер (3:30:21): Есть идеи?

Скайлс (3:30:23): В общем-то нет.

Синтезированный голос (3:20:23): Внимание, земля.

Синтезированный голос (3:30:24): Земля. Земля. Тяни вверх. (Слово «вверх» повторяется до конца записи.)

Салленбергер (3:30:38): Группируемся!

Я не думал, что погибну. Основываясь на своем опыте, я был уверен, что смогу произвести аварийную посадку на воду, в которой можно выжить. Эта уверенность была сильнее любого страха.

О Лорри, Кейт и Келли я тоже в тот момент не думал. Полагаю, это и к лучшему. Было жизненно важно сохранять сосредоточенность и не позволять себе ни на что отвлекаться. Мое сознание существовало исключительно для того, чтобы контролировать траекторию полета.

Когда мы заходили на посадку – без тяги, – единственным, с помощью чего я мог контролировать нашу вертикальную траекторию, оставался тангаж – поднятие или опускание носа самолета. Моей целью было сохранить такой угол тангажа, который обеспечил бы нужную скорость планирования. В сущности, я использовал земное притяжение для обеспечения движения самолета с горизонтальным перемещением, разрезая воздух крыльями, чтобы создать подъемную силу.

Мои пилотажно-навигационные приборы все еще работали. Я видел показания воздушной скорости. Если самолет замедлялся сильнее необходимого, я чуть опускал нос. Если чувствовал, что мы идем слишком быстро, приподнимал его.

Будучи самолетом с электродистанционной системой управления, аэробус имеет защиту от выхода за пределы допустимых режимов полета, иными словами, компьютеры управления полетом интерпретируют движения ручки управления, совершаемые пилотом. В отличие от более распространенных типов самолетов, аэробус не обеспечивает пилота естественными подсказками или «ощущением», что скорость меняется, – в норме это помогало бы пилоту сохранять постоянную скорость.

Но одна из особенностей защиты от выхода за пределы допустимых режимов при полете на малых скоростях заключается в том, что независимо от того, насколько сильно пилот тянет на себя ручку управления, компьютеры управления полетом не допустят срыва воздушного потока на крыльях и потери подъемной силы.

По сравнению с нормальной посадкой наша вертикальная скорость снижения была намного большей, поскольку у нас не было тяги двигателей. Наше шасси было поднято, и я пытался удерживать крылья в одной плоскости, чтобы избежать переворота, когда мы соприкоснемся с водой. Я удерживал положительный тангаж.

Фокус моего внимания сужался по мере снижения, и теперь я смотрел только на два объекта: вид реки прямо перед собой и – внутри кабины – дисплей воздушной скорости на своей панели. Наружу-внутрь-наружу-внутрь.

Прошло всего около трех минут после столкновения с птицами, и земля и река стремительно приближались. Визуально я оценил вертикальную скорость снижения и нашу высоту. Наконец я решил, что настал нужный момент. Начал выравнивание перед посадкой. Потянул ручку на себя, еще сильнее на себя, в конце концов отвел до упора и удерживал ее в таком положении, когда мы коснулись воды.

Мы совершили посадку и заскользили по поверхности со слегка задранным носом. Удар хвостовой части самолета о воду был гораздо сильнее, чем носовой. Те, кто сидел сзади, ощутили сильное столкновение. Для сидящих спереди это было больше похоже на обычную жесткую посадку.

Мы замедлились, выровнялись, а потом остановились; речная вода плескала в окна кабины. Позднее я узнал, что добился большинства параметров, которых хотел добиться: самолет опустился на воду с тангажом 9,8 градуса, крылья были идеально выровнены, и мы летели со скоростью 125,2 узла (около 232 км в час) – чуть больше минимальной скорости для этой конфигурации. Однако вертикальную скорость снижения, даже с полностью взятой на себя ручкой управления, увеличивающей тангаж до максимума, невозможно было уменьшить настолько, насколько мне хотелось бы.

Через секунду-две мы вернулись к положению «со слегка задранным носом», и самолет начал дрейфовать по реке. Очертания Нью-Йорка были теперь видны нам с уровня моря.

Мы с Джеффом повернулись друг к другу и почти в унисон сказали одно и то же:

– Не так ужасно, как я думал.

Мы понимали, что самая трудная часть этой чрезвычайной ситуации, возможно, еще впереди. На борту самолета, которому, возможно, вскоре предстояло затонуть, находилось сто пятьдесят пять пассажиров и членов экипажа.

XV. Сто пятьдесят пять

Посадка на воду определенно прошла не так плохо, как могла бы – и мы с Джеффом это понимали. Мы не перевернулись при касании. Самолет остался неповрежденным. Топливо не загорелось. Понимание, что все до сих пор шло хорошо, слегка ослабило напряжение. Полагаю, это было сдержанным признанием того, что нам, возможно, еще удастся сохранить жизнь всем, кто находился на борту.

Разумеется, у нас не было ни времени, ни желания это отпраздновать.

Да, для нас стало облегчением, что одна из самых больших проблем, с которыми мы столкнулись в тот день, решена: мы посадили самолет и остановили его – в целости. Но до полной победы было еще далеко. Это еще не могло считаться успешным исходом.

Я чувствовал, что самолет все еще не поврежден, хотя в момент касания был сильный удар, особенно в хвостовой части самолета. Я предполагал, что пассажиры, вероятно, уцелели. Позднее я узнал, что у кого-то во время посадки с лица слетели очки, кто-то ударился головой о спинку переднего кресла. Но при столкновении с водой лишь немногие получили серьезные травмы. После того как самолет неподвижно застыл на воде, я не слышал никаких криков или воплей из салона. Сквозь дверь кабины я слышал лишь приглушенные звуки разговоров. Я знал, что пассажиры, наверное, ошеломленно смотрят сейчас из своих иллюминаторов на темно-зеленые воды реки.

Через считаные секунды после остановки самолета Джефф обратился к чеклисту для эвакуации. Этот перечень операций разделен между капитаном и вторым пилотом, но перечисленные в нем обязанности капитана – включая и установку самолета на стояночный тормоз – актуальны лишь на земле или в том случае, если бы у нас были работающие двигатели. Я решил не тратить время на действия, от которых не было никакой пользы в нашей ситуации здесь, на реке. Выполнение чеклиста Джеффа заняло 10–15 секунд. Он удостоверился, что самолет не герметизирован и кнопки пожаротушения двигателей и ВСУ (вспомогательной силовой установки) нажаты.

Когда он проверил это, я открыл дверь кабины и громко выкрикнул одно слово: «Эвакуируйтесь!»

Стоявшие в передней части салона, возле левой и правой дверей, Донна и Шейла были готовы исполнять мой приказ. У меня не было времени информировать их во время снижения о том, что мы совершаем посадку на воду. Но они, как только увидели, где мы находимся, сразу же поняли, что надо делать. И раздались новые команды: «Наденьте спасательные жилеты, идите сюда!»

Они знали: к выходам следует подходить с осторожностью. Они должны были убедиться, что по другую сторону от двери самолет не охвачен пламенем и там нет острых металлических обломков. Они знали: нельзя открывать двери, если эта часть самолета находится под водой. Радовало то, что по поведению самолета мы могли определить: передние двери находятся выше ватерлинии. И тогда бортпроводники их открыли.

Надувным аварийным трапам-плотам положено автоматически развертываться, когда двери открываются изнутри. Это произошло должным образом с правого борта самолета. Однако с левой стороны автоматика не сработала, и трап пришлось развертывать вручную.

Гораздо опаснее была другая проблема: хвостовая часть самолета быстро заполнялась ледяной речной водой. Позднее мы выяснили, что хвостовая часть фюзеляжа была проломлена снизу в результате удара о воду во время посадки. Дверь хвостового выхода частично приоткрыли – очень ненадолго, – и ее не удалось закрыть полностью, это тоже открывало воде доступ в салон. Самолет постепенно принимал положение с дифферентом на хвост[17].

У Дорин, место которой находилось в хвостовой части самолета, был глубокий порез на ноге – ее ранила металлическая деталь, пропоровшая пол салона из грузового отделения, когда самолет ударился о воду. Хотя уровень воды быстро поднимался, Дорин смогла пробраться мимо плавающих мусорных баков и кофейников, одновременно подгоняя пассажиров вперед, к оставшимся в рабочем состоянии выходам. После того как она выбралась на передний по правому борту спасательный плот (на самом деле это надувной трап, который может служить плотом), врач и медсестра, оказавшиеся среди пассажиров, наложили ей на ногу жгут.

Поскольку ватерлиния проходила выше нижнего порога дверей хвостовой части, аварийные трапы-плоты задних дверей оказались бесполезны. Это означало, что нам необходимо воспользоваться двумя выходами на крылья, которые в норме не открываются, когда самолет находится в воде. Один пассажир пытался распахнуть наружу дверь аварийного выхода на крыло. Другой знал, что дверь этого выхода открывают внутрь салона, и сделал это. Этот второй пассажир сидел в ряду кресел у аварийного выхода, и, к счастью, он действительно прочел инструкции перед полетом. Он понимал, что ему, возможно, придется действовать, и подготовился.

Когда началась эвакуация, пассажиры по вполне объяснимой причине были напряжены и серьезны. Некоторые пребывали в сильном волнении и в спешке прыгали через сиденья, но большинство соблюдали порядок. Позднее кто-то из них назвал эту ситуацию «контролируемой паникой».

Поскольку хвостовыми выходами воспользоваться было нельзя, люди сгрудились у выходов на крылья. В передних аварийных трапах-плотах еще оставалось место, так что Донна, Шейла и я постоянно призывали пассажиров пройти вперед. Я не заметил, чтобы кто-то пытался забрать свой багаж, но позднее узнал, что некоторые это сделали вопреки советам других пассажиров этого не делать. Одна женщина, которая забрала свою сумочку и чемодан, потом поскользнулась на крыле, и ее чемодан упал в реку. У одного мужчины, когда он стоял на крыле, был в руках портплед – совершенно ненужная вещь в такой момент.

Джефф заметил, что некоторые пассажиры, еще остававшиеся в салоне, никак не могут найти свои спасательные жилеты. Спасательные жилеты находятся под креслами, и их нелегко увидеть. Джефф рассказал пассажирам, где их искать. Часть пассажиров выходили на крылья, держа в руках подушки сидений, поскольку не сознавали, что для них имеются спасательные жилеты.

Когда пассажиры покинули салон, мы с Джеффом и несколькими молодыми мужчинами из числа пассажиров стали собирать оставшиеся на борту спасательные жилеты, куртки, пальто и пледы, чтобы раздать их людям, продрогшим на зимнем ветру. Мы передавали их наружу из самолета, а те, кто был на крыльях и в спасательных плотах, кричали, что нужно еще. Температура за бортом составляла – 6°С, а ветро-холодовой индекс был равен –11[18]. Температура воды была около +2°С. У пассажиров, стоявших на крыльях, ноги были по щиколотку в воде, а под конец спасательной операции некоторые находились по пояс в воде. Эрику Стивенсону пришлось ради равновесия встать на колени, потому что ближе к концу спасательной операции левое крыло поднялось из воды, когда самолет накренился вправо. Его верхняя поверхность, по словам Эрика, стала «как каток».

Бортпроводников готовят к тому, чтобы вывести из самолета всех пассажиров за девяносто секунд. Это сертификационный стандарт FAA. Но тренировка в самолетном ангаре с полутораста спокойными добровольцами несколько отличается от попытки сделать это на морозе посреди Гудзона.

Я гордился тем, насколько быстро наш экипаж вывел всех из самолета. Последний пассажир покинул салон примерно через три с половиной минуты после начала эвакуации – и это в условиях нерабочих хвостовых выходов и воды, проникавшей в хвостовую часть салона.

Когда самолет опустел, я прошелся по центральному ряду, крича: «Есть здесь кто-нибудь? Выходите!»

Я прошел весь самолет до хвоста и вернулся в переднюю часть. Затем прошел тем же маршрутом еще раз. Во второй раз вода в хвостовой части самолета поднялась настолько высоко, что я промок почти до пояса.

Пробираясь обратно к перегородке, мне пришлось шагать по сиденьям. Салон был в хорошем состоянии. Верхние багажные отделения были закрыты, за исключением нескольких полок в хвостовой части салона. Все сиденья оставались на своих местах.

Когда я вернулся в переднюю часть самолета, Шейла уже была на плоту по правому борту самолета, полностью загруженном пассажирами. Донна, Дорин и Шейла реагировали быстро и безопасно эвакуировали всех пассажиров. Итак, мы решили вторую большую проблему этого дня.

Джефф, Донна и я оставались последними тремя людьми внутри самолета. Когда я закончил второй, заключительный, обход самолета, Донна решительно обратилась ко мне.

– Пора идти! – сказала она. – Мы должны выбраться из этого самолета!

– Иду, – ответил я.

Согласно протоколу, я забрал аварийный приводной передатчик (ELT) из передней части салона и передал его пассажиру на левом переднем спасательном плоту. Донна села на тот же плот, а я зашел в кабину, чтобы забрать пальто. Я также прихватил бортовой журнал. Все остальное я оставил. Напомнил Джеффу взять спасательный жилет. Мой уже был на мне. Свое пальто я отдал замерзавшему мужчине-пассажиру на левом переднем плоту.

После того как Джефф вышел наружу, я бросил последний взгляд вдоль прохода тонущего самолета. Я знал, что все пассажиры выбрались из самолета, но не был уверен, что никто из них не соскользнул в воду, температура которой была близка к точке замерзания. Как бы я описал свое психологическое состояние в тот момент – состояние капитана, покидающего свой самолет? Пожалуй, я по-прежнему старался опережать ситуацию – предвидеть, планировать и проверять. Не было времени предаваться чувствам. Я по-прежнему нес ответственность за сто пятьдесят четырех человек снаружи самолета, хотя знал, что спасатели постараются всех нас подобрать.

К тому времени, когда я забрался на плот, к самолету уже подходили суда. Трапы-плоты рассчитаны на сорок четырех человек и максимальной возможной загрузке – до пятидесяти пяти человек. Но на нашем плоту по левому борту было меньше сорока пассажиров, а он уже казался переполненным. Я не видел, чтобы кто-то плакал или всхлипывал. Не было ни криков, ни воплей. Люди были сравнительно спокойны, хотя и явно пребывали в шоке от грандиозности происходящего. Мы сидели очень тесно, однако никто не толкался. Люди просто ждали, пока их спасут, и практически никто не разговаривал. Всем было очень холодно, и мы дрожали. Несмотря на то что я промок, когда передвигался по воде к задней части салона, дно нашего плота, как мне припоминается, было практически сухим.

Нам повезло, что мы приводнились на реку в районе 48-й улицы как раз тогда, когда несколько высокоскоростных паромов-катамаранов готовились к часу пик второй половины дня. Капитаны судов и палубные матросы судов, стоявших у здания речного вокзала NY Waterway Port Imperial/Weehawken Ferry Terminal, были потрясены, увидев, как наш самолет грузно сел на воду. И остолбенели, увидев, что почти сразу же из самолета стали эвакуироваться пассажиры. И в то же мгновение, без всяких просьб со стороны властей, по собственной инициативе они поспешно устремились к нам. В конечном счете нам помогали четырнадцать судов, их команды и пассажиры делали все, что могли, чтобы доставить нас в безопасное место.

Разумеется, речные паромы не рассчитаны на спасательные операции, но матросы с честью выдержали неожиданное испытание. Многие тренировались и специально готовились к такого рода чрезвычайным ситуациям. Другие адаптировались к ситуации на месте и работали по наитию.

Первым судном, которое подошло к нам – всего через три минуты пятьдесят пять секунд после того, как самолет остановился на воде, – был «Томас Джефферсон», им командовал капитан Винс Ломбарди из NY Waterway. Он начал принимать пассажиров с правого крыла. Его судно в итоге спасло пятьдесят шесть человек – больше, чем любое другое судно в тот день.

«Мойра Смит», второе из подоспевших судов, под командованием капитана Мануэля Либы, приблизилось к нашему плоту. Я крикнул членам экипажа этого судна: «Вначале спасайте людей с крыльев!» Пассажиры на крыльях явно находились в более опасной ситуации. Никто из пассажиров на нашем плоту не возразил, когда судно отошло от нас. Люди, похоже, действительно осознавали масштаб ситуации, а не только думали о своих личных потребностях, и я был благодарен им за добрую волю. Те, кто дрожал от холода на нашем плоту, явно понимали, что людей, стоявших в воде на крыльях, надо спасать в первую очередь.

Я хотел провести «счет по головам». Знал, что на борту самолета было полторы сотни пассажиров и пять членов экипажа. Сможем ли мы сложить тех, кто на плотах, с теми, кто на крыльях, получив в итоге сто пятьдесят пять?

Я попросил тех, кто был на плоту вместе со мной, провести перекличку: «Первый, второй, третий, четвертый…»

Затем крикнул одному мужчине на левом крыле, чтобы тот сосчитал своих соседей. Он попытался, но скоро процесс подсчета был прерван дальнейшими событиями – и, кроме того, к этому времени людей уже спасали и снимали с крыльев и плотов. Я не видел плот и крыло по другую сторону самолета, и говорить с находившимися там людьми было невозможно. В общем, мы так и не смогли провести никаких подсчетов, пока находились на реке.

Наш трап-плот был закреплен на левом борту самолета, и Джефф выразил свои опасения: поскольку самолет продолжал наполняться водой и постепенно погружаться, он мог со временем затянуть боковой трап-плот под воду и сбросить людей в реку. Джефф потратил несколько минут, пытаясь отсоединить его от самолета.

– Не могу отвязать! – сказал он, когда самолет еще на пару дюймов осел в воду. На каждом аварийном трапе-плоту хранится нож, но при таком количестве людей, сгрудившихся на нем, и такой интенсивности событий мы не сразу поняли, где его искать. Я знал, что у матросов на судах обычно есть при себе ножи, поэтому крикнул кому-то на плоту, ближайшему к парому, чтобы те попросили у наших спасителей нож. Нам передали складной нож, перебросив его в сторону нашего плота (его поймала женщина-пассажирка), и Джефф сумел в конце концов отделить плот от самолета.

Когда пассажиров потом спрашивали, как долго они ждали прибытия спасательных катеров, некоторым казалось, что на это ушло пятнадцать минут или больше. На самом же деле первый паром прибыл меньше чем через четыре минуты. Когда стоишь в ледяной воде, пережив психологическую травму чрезвычайной ситуации с угрозой для жизни, восприятие времени может нарушиться. Всего через пару минут, проведенных снаружи, в ледяной воде, многие из тех, кто оказался на крыле, уже не могли унять дрожь. Быстрое спасение было настоятельно необходимо, чтобы свести к минимуму риск переохлаждения.

Один пассажир прыгнул в воду и поплыл было к нью-йоркскому берегу реки. Но вскоре он понял, что погорячился, учитывая температуру воды, и поплыл обратно. Другие пассажиры втянули его на наш плот, и мы видели, как его безостановочно бьет дрожь.

Одним из пассажиров был Дерек Альтер, второй пилот компании Colgan Air.

– Сэр, вы должны освободиться от этой одежды – и сделать это немедленно, – сказал Дерек тому мужчине, который побывал в воде. Дерек снял свою форменную рубашку, отдал ее мужчине и обнял себя руками, чтобы не терять тепло. (Впоследствии Дерек пояснил, что бойскаутская подготовка помогла ему сообразить, что тому мужчине необходимо немедленно снять мокрую одежду.)

Третье подошедшее к нам судно, паром NY Waterway «Йоджи Берра», под командованием капитана Винсента Лу Канте, спасло двадцать четыре человека.

Одна женщина соскользнула с крыла в воду, два других пассажира, рискуя также упасть, втащили ее обратно. Когда пришло время подниматься по лестнице на борт, она, не в состоянии пошевелить замерзшими ногами, упала, и ей снова пришлось помогать. Другие тоже падали в воду, пытаясь подняться по лестницам. Это было душераздирающее зрелище. А еще были взрывы эмоций: когда пассажиры наконец-то забирались на палубу, некоторые из них бросались обнимать матросов.

Одному из капитанов паромов, Бриттани Катанзаро, было всего девятнадцать лет. Ее постоянная работа состояла в регулярных пассажирских рейсах из Вихокена и Хобокена, штат Нью-Джерси, в Манхэттен. Ее паром, «Губернатор Томас Г. Кин», четвертый по счету из пришедших к нам на помощь, двигался в сторону от нас, когда мы совершили посадку, но она развернула его и направилась к нам. Бриттани и члены ее экипажа сняли с крыльев двадцать шесть пассажиров.

Всем капитанам паромов нужно было проявлять осторожность и сбавлять ход, особенно если они приближались к тем, кто стоял на крыльях. Если бы судно подняло слишком большую волну, пассажиров могло смыть в воду. Маневрировать возле самолета было трудно, особенно в условиях сильного течения, и это требовало отличных навигационных навыков, чтобы избежать столкновения с самолетом.

Прибыл вертолет полицейского управления Нью-Йорка, и я наблюдал, как с него в реку высадили водолаза. Струя воздуха от несущего винта была мощной; брызги с поверхности воды заливали нам глаза. Незабываемое сочетание холодной воды и холодного ветра! Полицейский-аквалангист спас пассажира, упавшего в воду с одного из крыльев.

«Колыбели Джейсона» – похожие на гамак морские спасательные устройства из матерчатых сетей, напоминающие веревочные лестницы с перилами, были спущены с судов нам, сидевшим на плотах, и пассажиры начали забираться по ним. В какой-то момент возникли опасения, что корма одного из паромов протаранит плот, так что ему пришлось отойти и изменить позицию. Одной пожилой пассажирке не хватало сил взобраться на палубу парома. Пришлось использовать гамачную часть «колыбели Джейсона» со шкивами, чтобы втащить ее на борт.

Когда настала очередь «Афины», парома NY Waterway с Блок-Айленда, которым командовал капитан Карлайл Лукас, спасать тех, кто был на нашем плоту, я крикнул: «Раненые, женщины и дети вперед!» Другие люди с нашего плота передали это сообщение палубным матросам. Казалось, все мы хорошо понимали друг друга.

Дело было не в моем рыцарстве. Поскольку масса тела женщин и особенно детей меньше, чем у мужчин, они особенно подвержены переохлаждению. Они также быстрее теряли физические силы. Так что имело смысл поднять их на борт первыми.

Однако, как оказалось, помочь в первую очередь женщинам и детям технически было слишком сложно. Поскольку плот был переполнен, а передвижение по нему – сильно затруднено, первыми снимали тех, кто оказался ближе к концу плота, ближе к парому.

Несмотря на всю напряженность этого момента, во всем чувствовался деятельный порядок, который произвел на меня глубочайшее впечатление. Я также видел примеры человечности и доброй воли повсюду, куда ни падал мой взгляд. Я был тронут до глубины души, видя, как матросы на паромах снимали рубашки, куртки и свитера, чтобы согреть пассажиров.

В детстве меня расстраивала история жительницы Нью-Йорка, Китти Дженовезе, и посторонних людей, которые ее проигнорировали. Теперь же, став мужчиной, я видел десятки «посторонних», которые действенно демонстрировали великое сострадание и мужество – и чувство долга. Было такое ощущение, что и весь Нью-Йорк, и весь Нью-Джерси тянулись к нам, чтобы согреть.

Пока мы находились на реке, диспетчер Патрик, который вел наш рейс со своего поста на Лонг-Айленде, был отстранен от работы и приглашен в профсоюзный офис в здании. Он, как и его начальство, понимал, что ему не следует продолжать свою смену и сопровождать самолеты, еще остававшиеся в небе. Диспетчеров всегда освобождают от текущих обязанностей после серьезных происшествий.

Патрик, что вполне понятно, был расстроен. Он пришел к выводу, что мы разбились и все на борту погибли.

– Так погано никогда в жизни себя не чувствовал, – признался он мне потом. – Я задавал себе вопросы: Что еще мог сделать? Мог ли я сказать вам что-то иное?

Патрик хотел позвонить жене, но боялся, что сорвется, если сделает это. Тогда он послал ей sms: «Была авария. Я не в порядке. Не могу сейчас говорить». Она подумала, что он попал в автокатастрофу.

– На самом деле я себя чувствовал так, будто меня сбил автобус, – говорил он. – Этакое ощущение шока и неверия.

Патрик находился в кабинете наедине с представителем профсоюза, который составлял ему компанию и старался отвлечь разговорами. Телевизора в помещении не было, так что Патрик не мог видеть репортажи о спасательных работах. Профсоюзный деятель решил, что, если исход для нас оказался трагическим, Патрику не нужно видеть это в первые же минуты после потрясения.

Патрик снова и снова прокручивал в мыслях свои заключительные диалоги со мной, полагая, что то были мои последние слова. Он слышал голоса пилотов, впадавших в отчаяние и при менее серьезных чрезвычайных ситуациях, с которыми ему приходилось иметь дело в прошлом. Как он это описывал, их голоса «дрожали так, что почти прерывались». Он думал о моем голосе и о том, что я показался ему «странно спокойным».

В этот момент Патрик не знал, как я выгляжу, не знал вообще ничего обо мне. Он знал только, что мы провели несколько напряженных минут на связи друг с другом, и теперь полагал, что меня больше нет в живых.

Патрику сказали, что он не может выйти из кабинета, пока не придут медработники, чтобы взять анализ мочи и провести пробу на спиртометре. Это стандартная процедура для диспетчеров (и пилотов тоже), участвовавших в аварийном происшествии. Она является частью расследования.

Патрик просидел в том кабинете, слушая утешения профсоюзного деятеля, как ему показалось, несколько часов. Позднее один из его друзей заглянул в комнату и сказал: «Похоже, они останутся живы. Они на крыльях самолета».

Потом Патрик говорил мне, что это принесло ему несказанное облегчение.

Один из пассажиров сидел на плоту возле нас с Джеффом. Как и многие другие, этот человек был физически измотан и его переполняли эмоции. Но он хотел дать мне знать, как он благодарен нам, членам экипажа, за все, что мы сделали, стараясь безопасно посадить самолет.

Он взял меня за локоть и сказал:

– Спасибо вам.

– Пожалуйста, – отозвался я.

Это был простейший диалог между двумя мужчинами в экстраординарный момент, но я понимал, что для него важна сама возможность произнести эти слова. Точно так же сама возможность услышать их многое значила и для меня, и для Джеффа, и для сидевшей рядом с нами Донны.

Холодный воздух и ветер не сразу достали нас. Но когда все мы ждали своей очереди быть спасенными паромом «Афина», многие из нас находились далеко не в лучшей форме. Многие непрерывно дрожали.

Я позаботился о том, чтобы меня сняли с плота последним – так же как хотел быть последним, кто покинул борт самолета. Не думаю, что существуют какие-то официальные руководства, предписывающие капитану последним покидать самолет или какое-либо другое судно во время чрезвычайной ситуации. Я знал об этой морской традиции, но поступил так не по этой причине. Просто это было очевидно для меня: мне не следует спасаться самому, пока спасатели не позаботятся обо всех пассажирах, вверенных моим заботам.

Спасательная операция шла быстро, если учесть все обстоятельства. Палуба парома возвышалась над плотом примерно на 10 футов (около 3 м), так что от пассажиров требовались некоторые усилия, чтобы забраться на нее. К тому времени, как настала моя очередь карабкаться по лестнице, я настолько замерз, что пальцы больше меня не слушались. Пришлось цепляться предплечьями, просовывая руки между ступенями. Пальцами я не мог ни за что ухватиться.

С палубы парома, стоя рядом с семнадцатью другими выжившими пассажирами рейса 1549, включая Джеффа, я смотрел на наш самолет. Он продолжал медленно погружаться в воду, дрейфуя на юг, по направлению к статуе Свободы, окруженный небольшим шлейфом мусора и просочившегося реактивного топлива.

Стоя на палубе, я вдруг понял, что телефон по-прежнему висит у меня на ремне. Хотя мои брюки промокли, телефон остался сухим и продолжал работать. Это был первый за все время момент, когда я позвонил Лорри.

У нас дома два стационарных телефона, и у нее есть свой сотовый, но я не смог дозвониться ни по одному из них. Она не отвечала, потому что в тот момент разговаривала по одному из телефонов с деловым партнером. Она видела, что высветился мой номер, но поначалу проигнорировала его.

Слушая безостановочный трезвон, она, наконец, сказала человеку, с которым разговаривала:

– Салли звонит по всем телефонам в доме. Надо узнать, чего он хочет.

Она сняла другую трубку и сказала:

– Алло.

Услышав ее голос и не зная, о чем она уже знает или чего не знает, первыми словами я намеревался успокоить ее:

– Я хотел тебе позвонить, чтобы сказать, что со мной все в порядке.

Лорри подумала, что это означает: я укладываюсь в расписание, чтобы вечером вылететь обратно в Сан-Франциско.

– Это прекрасно, – ответила она. Лорри полагала, что я уже посадил рейс 1549 в Шарлотте. Я понял, что нужны объяснения.

– Нет, – проговорил я. – У нас было происшествие.

Она все еще не понимала. У нее не был включен телевизор, так что она не знала о непрерывных репортажах, которые передавали по всем национальным кабельным сетям США. Она решила, что пытаюсь сказать ей, что мой рейс отложен и я могу не успеть домой.

И тогда я выложил ей все прямо, словно излагая один за другим параграфы инструкции:

– Мы столкнулись с птицами. Потеряли тягу обоих двигателей. Я посадил самолет на Гудзон.

Ей трудно было сразу это осмыслить. Она помолчала, потом задала первый вопрос:

– Ты в порядке?

– Да, – ответил я.

– Совсем в порядке? – уточнила она. Было очевидно, что я выжил. Она спрашивала, в порядке ли я в более широком смысле.

– Да, – повторил я. – Но сейчас не могу говорить. Я на пути к пирсу. Позвоню тебе оттуда.

Ее голос вызвал во мне бурю эмоций; мне было бы полезно услышать от нее слова утешения. В то же время мне очень многое нужно было сказать ей, а времени для этого не было. Я хотел, чтобы дети тоже знали, что я в безопасности. Пока я не смогу вернуться к семье, они будут узнавать обо всем из новостных репортажей телевидения. Но я по крайней мере смог с ними связаться.

После моего звонка Лорри легла на кровать в нашей спальне. Она не плакала, но ее всю колотила дрожь. Мой звонок стал для нее потрясением. Она позвонила близкой подруге и проговорила:

– У Салли только что случилась авиакатастрофа, и я не знаю, что делать.

Подруга ответила ей:

– Поезжай за дочками.

Тогда Лорри забрала девочек из школы и привезла их домой.

Еще на пароме я начал мысленно перебирать перечень дел, которые мне следовало сделать. Я знал, что US Airways прекрасно осведомлена об аварии благодаря авиадиспетчерскому контролю, но решил, что лучше сообщить в компанию о ситуации и изложить мою точку зрения.

За каждым рейсом закреплен диспетчер авиакомпании, который его отслеживает. Эти диспетчеры работают за своими компьютерами в большом помещении без окон в центре операционного контроля US Airways в Питтсбурге, и каждый из них одновременно сопровождает множество рейсов.

Я позвонил Бобу Хейни, который был в тот день дежурным диспетчером US Airways, и после нескольких гудков он снял трубку.

– Говорит Боб, – сказал он. Тон его был резким, и в голосе чувствовалась напряженность.

– Это капитан Салленбергер, – проговорил я.

– Не могу сейчас говорить, – сказал он. – У нас самолет на Гудзоне!

– Знаю, – сказал я. – Это я его туда посадил.

Боб на мгновение онемел. Он не мог поверить, что пилот самолета на Гудзоне – из той самой сцены, которую он видел перед собой на экране телевизора в этот момент, – звонит ему на рабочий телефон. Учитывая серьезность ситуации, мы быстро стали обсуждать неотложные вопросы. Но впоследствии я улыбался, вспоминая, как он попытался отделаться от меня в начале разговора, сообщив сногсшибательную новость. «У нас самолет на Гудзоне!» Да-да, я был в курсе.

«Афина» пришвартовалась к манхэттенскому пирсу 79, высадив нас на берег, а затем еще раз вернулась к самолету, чтобы убедиться, что там никого не осталось. К 6:15 парому предстояло приступить к своим обязанностям по перевозке пассажиров через Гудзон, а его кресла все еще были влажными после спасения промокших насквозь выживших с рейса 1549.

Как только я сошел на пирс речного вокзала, меня встретил капитан US Airways Дэн Бритт, наш представитель профсоюза в Ла-Гуардии. Он видел телерепортажи у себя дома в Нью-Йорке, надел форму и приехал, чтобы быть вместе со мной и Джеффом.

Я попросил его помочь мне получить ответы на вопросы и узнать последние новости, и мы оба принялись звонить, чтобы убедиться, что раненым оказывают помощь. Я подошел к Дорин, которая лежала на каталке; санитар оказывал ей первую помощь. Она получила очень серьезную травму, в ее ноге была глубокая рана, и Дорин предстояло несколько дней провести в больнице. Я собрал остальных членов экипажа и включил в нашу группу двух гражданских пилотов, летевших с нами в качестве пассажиров, – второго пилота American Airlines Сюзан О’Доннелл и Дерека Альтера из Colgan Air, того, кто отдал свою рубашку пассажиру на плоту.

Некоторых пассажиров забрали на нью-джерсейский берег Гудзона, а остальные попали в Нью-Йорк, так что проследить за всеми было трудно. Я отчаянно хотел выяснить количество всех спасенных, но все еще не мог получить никакого подтверждения. Власти настойчиво требовали у меня авиационную транспортную накладную. На домашних рейсах экипажу ее не выдают. US Airways предстояло потратить какое-то время на то, чтобы сконструировать документ по электронным записям рейса.

Полиция была повсюду; один из высокопоставленных полицейских сказал мне, что мэр Нью-Йорка Майкл Блумберг и комиссар полиции Рэймонд Келли хотят, чтобы я приехал куда-то на встречу с ними. Мне пришлось отказаться. «У меня здесь есть обязанности», – сказал я. И в итоге мэр Блумберг и комиссар Келли приехали на речной вокзал, чтобы задать мне несколько вопросов. Я был слишком озабочен проблемами пассажиров, чтобы вести с ними продолжительную беседу. Я кратко ввел их в курс дела, и на этом все кончилось.

– Я позаботился о том, чтобы все вышли из самолета, – сказал я им. – Мы пытаемся выяснить, все ли люди спасены.

Много обсуждали вопрос о том, что мне и экипажу следует делать дальше. В конечном счете нас отвезли в больницу на осмотр и проверку жизненно важных показателей. Все это время я то и дело спрашивал: «Каково общее число спасенных?»

После того как нас осмотрели в палате экстренной помощи и сказали, что с нами все в порядке, мы просто остались там, ожидая подтверждений, новостей и возможности выяснить, куда нам направиться дальше. В смотровой не хватило для всех стульев, но мне все равно не хотелось сидеть. Необходимость просто ждать, не зная исхода, стоя в мокрой форме и мокрых носках, создавала сильное напряжение. Мне не представилось шанса переодеться в сухую одежду до самой полуночи.

В последующие час или два к нам заходили еще три врача. У них на самом деле не было никакой медицинской причины задерживаться рядом с нами. Вероятно, им просто было любопытно посмотреть на нас, учитывая, что мы поневоле стали главными героями всех новостных программ. В какой-то момент врач лет сорока пяти зашел к нам и уставился мне прямо в глаза. Я чувствовал, что он пытается оценить меня, старается понять, что мною движет. Он не проронил ни слова; так прошло секунд пятнадцать-двадцать. Потом, наконец, врач обратился ко мне.

– Вы так спокойны! – сказал он. – Это просто невероятно!

Он ошибался. Я совершенно не чувствовал себя спокойным. В тот момент я ощущал оцепенение и был не в себе. Я просто не мог расслабиться, пока не узнаю точно, что спасены все сто пятьдесят пять человек.

Наконец в 7:40 вечера, спустя четыре с лишним часа после посадки на Гудзон, капитан Эрни Джентил, представитель профсоюза, вошел и сообщил мне долгожданную новость.

– Это официальные данные, – прибавил он.

Меня охватило самое сильное чувство облегчения, какое я только испытывал за всю жизнь. Было такое ощущение, что с души свалился груз весом в целую вселенную. Наверное, я испустил долгий вздох. Не уверен, что улыбался. Я был слишком изнурен, чтобы радоваться.

Это был один из самых душераздирающих дней в моей жизни, но я безмерно благодарен за то, что все закончилось именно так. Мы не спасли наш Airbus 320. Он погиб. Но людям с этого самолета предстояло вернуться к своим семьям. Всем до единого.

XVI. Истории, которые довелось узнать; жизни, к которым пришлось прикоснуться

Теперь я к этому уже привык.

Я вскрываю письмо, и из конверта выпадает однодолларовая купюра. «Мистер Салленбергер, вы молодчина! Я хотел бы угостить вас пивом – пусть и дешевым самодельным».

Приходит факс: «В этом безумном мире приятно знать, что удача все еще благоволит подготовленному уму. Вы молодец, капитан!» (явная аллюзия на слова Пастера: «В области наблюдений удача благоволит только подготовленному уму»).

А вот письмо с картинкой, изображающей Снупи в ликующей танцевальной позе. Заголовок: «О Счастливый День!» Автор письма – женщина из Нью-Джерси. «Мы, жители Восточного побережья, до сих пор не можем оправиться от 9/11. Казалось, на территории трех штатов нет ни одного человека, который не потерял бы родственника, друга, соседа, коллегу. Ваш «плюх» в реку подарил нам чувство воодушевления, безмятежности и счастья!»

После рейса 1549 поступают тысячи подобных сообщений. Я получил десять тысяч электронных писем от людей, которые отыскали в Интернете мой консультационный бизнес по безопасности. Еще пять тысяч писем пришли на мой личный адрес электронной почты. Я не очень-то смыслю в Фейсбуке, но дети говорят мне, что у меня там больше 635 тысяч фанатов.

Я получал письма от людей со всех континентов, кроме Антарктиды. И почти каждый раз, когда я оказываюсь в торговом центре или ресторане, незнакомые люди подходят ко мне со словами, что они не намерены мне докучать, а просто хотят сказать «спасибо».

У некоторых из этих людей на рейсе 1549 были любимые или друзья, однако к огромному большинству это не относится. Но случившееся на этом самолете глубоко тронуло их, и они почувствовали настоятельную потребность поддержать меня и мою семью. Многие говорят мне, что, узнав о нашем рейсе, они поймали себя на размышлениях о каком-то решающем моменте в собственной жизни или о человеке, который их вдохновляет. Другие пересматривали свои мечты, связанные с детьми, или вновь ощущали боль утрат, с которыми все еще пытались примириться.

Люди шлют мне свои воспоминания и размышления, потому что теперь я стал публичным лицом неожиданного вдохновляющего события, которое продолжает вызывать отклики. Получать известия от столь многих людей и знакомиться с их историями – это часть моей новой работы.

Я пришел к пониманию, что человеческая благодарность – щедрый дар, и не хочу обесценивать добрые слова, отказываясь от них. Поначалу мне было неловко, тем не менее я принял решение, что буду с благодарностью принимать благодарные чувства людей. В то же время не стремлюсь принимать их на свой счет. Я понимаю, что мне выпала роль, которую нужно сыграть, и, возможно, это приведет к каким-то добрым итогам.

Никогда прежде я не оказывался в такой роли. Всю жизнь прожил безымянным человеком. Гордился своей женой, был горд детьми, но жил тихой домашней жизнью. Моя профессиональная деятельность тоже протекала по большей части скрыто, она проходила по другую сторону закрытой двери пилотской кабины.

Однако теперь меня повсюду узнают, и люди подходят ко мне со слезами на глазах. Они и сами не знают, чем вызваны их слезы. Просто их отношение к тому, что символизирует этот рейс, и удивление при встрече со мной вызывают шквал эмоций. Когда люди так благодарят меня, первое, что приходит в голову, – я не заслуживаю этого внимания или бурно выражаемой благодарности. Отчасти чувствую себя самозванцем. И все же мне кажется, что на мне лежит обязанность не разочаровать их. Не хочу отмахиваться от их благодарности или говорить, что чувства, которые они испытывают, неуместны.

Разумеется, мантия «героя» по-прежнему вызывает у меня ощущение неловкости. Как любит говорить Лорри, герой – это тот, кто, рискуя своей жизнью, входит в горящее здание. Рейс 1549 – дело иное, потому что на меня и членов моего экипажа давили обстоятельства. Мы делали все, что было в наших силах, опирались на свою подготовку, принимали правильные решения, не сдавались, ценили жизнь каждого человека на этом самолете – и добились благополучного исхода. Я вовсе не уверен, что это можно охарактеризовать словом «героизм». Скорее, суть в том, что у нас была определенная жизненная позиция, и мы применили ее к тому, что делали в тот день – и многие предшествующие дни, которые нас к нему подвели.

Как мне представляется, люди реагируют именно на эту философию, а не на какой-то там акт героизма.

Еще они так тепло восприняли новость о рейсе 1549 потому, что она пришла в момент, когда многие пребывали в неподдельном унынии.

15 января 2009 года, день нашего рейса, пришелся на переходный момент для судеб мира. Президентское кресло Соединенных Штатов вот-вот должен был занять другой человек, из-за чего одних людей наполняла надежда, а других пугал предстоящий путь. Это было время великой неуверенности; время, когда шли две войны, а мировая экономика рушилась. Во многих сферах люди ощущали растерянность и страх. Они гадали, не сбилось ли общество с верного пути, не потеряны ли ориентиры. Некоторые усомнились даже в нашей основополагающей компетентности.

Они услышали о рейсе 1549 – и эта история отличалась от большинства сообщений, которые они узнавали из СМИ, тем, что новости о рейсе продолжали оставаться позитивными. Самолет совершил посадку благополучно. Пассажиры и спасатели оказывали друг другу помощь и поддержку. Все, кто находился на борту, выжили. Сообщения эти были исключительно радостными (разумеется, при условии, что слушатель не был владельцем или страховщиком нашего Airbus A320; в противном случае далеко не все новости рождали оптимизм).

У людей, смотревших репортажи о рейсе 1549 по телевизору, эта история вызывала подъем чувств. Она давала людям возможность утешить себя мыслью, что идеалы, в которые мы верим, правильны, даже если не всегда очевидны. Они начинали думать, что американский характер по-прежнему существует, и то, за что, как нам представляется, ратует наша страна, по-прежнему живо.

Я научился больше ценить жизнь – и Америку – благодаря своему взаимодействию со столькими людьми после этого события. По их словам, моя история трогает их, но гораздо чаще меня волнуют их собственные истории.

Когда рейс 1549 совершил посадку на Гудзон, 84-летний Герман Бомзе наблюдал спасательную операцию из своей манхэттенской квартиры на тридцатом этаже с видом на реку.

Мистер Бомзе, отставной моряк и гражданский инженер, был глубоко взволнован при виде пассажиров, торопливо выходивших на плоты и крылья самолета. Он боялся, что не все успели выйти. Он беспокоился, что паромы не до всех доберутся вовремя. Он позвонил своей дочери, Брахе Нехаме, и оставил ей голосовое сообщение о своем потрясении этим зрелищем. Она, в свою очередь, прислала мне письмо, в котором поведала рассказ отца.

В 1939 году, когда Герману было пятнадцать лет, он с сестрой и родителями жил в Вене, и семья отчаянно пыталась бежать из Австрии. Поскольку они были евреями, нацисты обыскали и разграбили их квартиру. Они знали о массовых депортациях евреев, и до них доходили слухи о массовых убийствах.

Семья Германа надеялась уехать в Соединенные Штаты, где жили их родственники, готовые подписать документы, поручившись за них. В те дни в Соединенных Штатах существовали строгие квоты на принятие определенного количества европейских беженцев. В посольстве США в Вене семейству Бомзе сказали, что им могут предоставить только три визы – для Германа, его сестры и их матери. У отца Германа был польский паспорт, а для поляков существовали другие квоты, и виза ему не полагалась.

– Пожалуйста, – умоляла мать Германа. – Не разлучайте нашу семью!

– Не разлучайтесь, если не хотите, – пожал плечами чиновник посольства. – Если захотите остаться здесь, в Австрии, вы сможете быть вместе. Если трое из вас захотят уехать, можете ехать. Это ваш выбор.

Семья приняла решение. Отец Германа остался. Герман с матерью и сестрой бежали в Соединенные Штаты, где их ожидала сравнительно безопасная жизнь. Они втроем прибыли туда в августе 1939 года, а вскоре после этого отца Германа увезли в концентрационный лагерь Бухенвальд. Там он и был убит в феврале 1940 года.

Почти семьдесят лет спустя Герман наблюдал за развертыванием спасательной операции рейса 1549, и эти тяжелые давние воспоминания, пробудившиеся в нем, заставили его позвонить дочери. После этого звонка Браха никак не могла отделаться от мысли, что есть связующая нить между мной и ее отцом, и решила написать мне письмо.

Она писала о великом уважении, которое Герман питал к жизни, уважении, выкованном Холокостом. Она также сообщила, как ее отцу повезло, что наш рейс благополучно совершил посадку на реку, а не врезался в здания Манхэттена.

«Если бы вы не были таким профессионалом и таким жизнелюбивым, – писала она, – мой отец и другие люди, живущие рядом с ним в своих домах до небес, могли бы погибнуть вместе с вашими пассажирами. Мой отец, человек, переживший Холокост, учил меня: спасти одну жизнь – значит спасти мир».

Она объяснила, что, согласно еврейскому канону, когда спасаешь человека, никогда не знаешь наперед, что он может совершить в будущем или какой вклад его или ее потомки могут внести в дело мира и исцеления нашего общества. «Да познаете вы радость спасения целых поколений людей, – писала Браха, – подарив им саму возможность такой человечности, как ваша! Будьте благословенны, капитан Салленбергер!»

Ее трогательное письмо продолжает служить для меня источником вдохновения. Для меня большая честь знать, что она считает посадку нашего самолета на Гудзон «великой преданностью жизни». Она права: мне не дано знать, какие добрые дела смогут совершить в этом мире сто пятьдесят четыре человека, летевшие тем рейсом. Я не могу представить, какой вклад могут внести в дело мира их дети, внуки и правнуки.

Были и такие, кто в своих письмах соглашался с моей точкой зрения: я не герой. Я благодарен им за их слова. Они писали, что подготовка и тщательность – не то же самое, что героизм.

«Когда вы даете интервью, похоже, вам становится неловко, когда вас называют героем, – писал Пол Келлен из Медфорда, штат Массачусетс. – Я тоже нахожу это определение неподходящим. Герой представляется мне человеком, который делает выбор – ввязаться в опасную ситуацию ради высшей цели; а у вас выбора не было. Я не хочу сказать, что вы не являетесь человеком добродетельным, но вижу, как добродетель возникает из ваших решений, принятых в другие моменты. Очевидно, что вы относитесь к своим профессиональным обязанностям серьезно. Нет сомнений, что многие решения в вашей жизни подготовили вас к тому моменту, когда отказали двигатели.

Среди нас есть люди этичные, ответственные и старательные. Думаю, таких много. Возможно, вы жили бы в безвестности, если бы не случившаяся в недобрый час встреча со стаей птиц.

Надеюсь, что ваша история ободрит этих многих других, пребывающих в безвестности, и позволит понять, что их награда проста: если испытание грянет, они будут к нему готовы. Я не стремлюсь принизить ваше достижение, лишь хочу отметить: когда момент испытания настал, вы были тщательно подготовлены. Надеюсь, ваша история подвигнет других к подражанию».

Я получал известия от немалого количества людей, которые потеряли любимых в катастрофах или сами их пережили. Некоторых из этих трагедий были связаны с самолетами.

Люди писали о том, как им пришлось набраться мужества, чтобы вернуться к полетам – в основном потому, что они решились довериться профессионалам в кабине пилотов.

Карен Кайзер Кларк из Сент-Пола, штат Миннесота, писала мне о рейсе 191 компании Delta Air Lines, который разбился в Далласе 2 августа 1985 года, «забрав жизни ста тридцати девяти человек; у каждого из них была семья, круг друзей и свое место в мире, где никто не мог их заменить. Произошел сдвиг ветра. Моя мама, Кейт, оказалась среди последних семи опознанных. Пятнадцать ее друзей также погибли. Всего за пять месяцев до этого мы отключили нашего отца от системы жизнеобеспечения. Это была ее первая поездка – поездка вдовы».

После этой трагедии, писала Карен, она сумела принять новый путь и быть благодарной жизни. «После похорон мамы во Флориде, – писала она, – мы полетели вместе с прахом, ее и папиным, чтобы захоронить его в Толедо, штат Огайо. Однако наш рейс попал в зону сильнейшей турбулентности. Все мы были в ужасе, но в те минуты я поклялась, что, если мы сумеем приземлиться, найду способ (1) пережить эти ужасные времена и не озлобиться и (2) продолжать летать, поскольку читаю лекции в разных странах».

Барт Саймон, которому принадлежит компания в Кливленде, производящая средства по уходу за волосами, рассказал мне, что он был на борту рейса 405 компании USAir, когда их самолет пытался взлететь из Ла-Гуардии вечером 22 марта 1992 года и разбился в заливе Флашинг. «Я был одним из счастливчиков, кому удалось отделаться небольшим порезом на голове», – писал Барт. Двадцать семь человек тогда погибли, а девять из двадцати трех выживших получили серьезные травмы. Национальный совет по безопасности на транспорте США позднее заявил, что вероятными причинами крушения стало обледенение крыльев, неспособность FAA и индустрии гражданской авиации разработать подходящие процедуры, касающиеся обледенения, и решение экипажа взлетать без точных данных о состоянии крыльев и наличии льда на их поверхности.

«Мне удалось вычеркнуть тот вечер из своих мыслей и продолжать жить дальше, – рассказывал Барт, – но эпизоды вашей посадки в прошлом месяце и сходство обстоятельств – US Airways, Ла-Гуардия, вода – заставили эти воспоминания нахлынуть вновь стремительным потоком». Он писал, что, когда увидел наш экипаж по ТВ, ему казалось, что мы воплощали в себе все то, на что надеются пассажиры, садясь в самолет: попасть в руки настоящих профессионалов, «хладнокровных, талантливых и прежде всего владеющих ситуацией, какими бы ужасными ни были обстоятельства». Он писал, что хочет сказать «спасибо» «от лица миллионов людей, которые доверяют свои жизни вам и вашим собратьям-пилотам каждый год».

Он поднялся на борт самолета, летевшего из Ла-Гуардии в Кливленд, на следующее же утро после той катастрофы 1992 года. «Обугленные останки рейса 405 отчетливо виднелись в заливе Флашинг, когда мой самолет рулил мимо, но оставался в то утро спокойным, зная, что самолетом управляет умелый профессионал и вскоре я вернусь домой».

Мы, пилоты, порой чувствуем, что пассажиры не осознают нашего присутствия. Они просто проходят мимо кабины, не обращая на нее внимания, и сосредоточенно ищут место для своих вещей на верхних багажных полках. Но после рейса 1549 я получаю письма и от таких людей, как Карен Кайзер Кларк и Барт Саймон, и испытываю глубокое смирение, размышляя о вере и доверии, которыми они и другие подобные им наделяют нас.

Тереза Хансикер, руководитель центра дневного пребывания детей в Луизиане, узнала о рейсе 1549, когда смотрела новости на канале Fox. Сорокатрехлетняя мать девятилетней дочери, она увидела меня в программе «60 минут», и ей показалось правильным написать о том, как на нее подействовало мое интервью.

«Меня зовут Тереза Хансикер, – так начиналось ее письмо, – и я – дочь Ричарда Хейлена, который был одним из пилотов рейса 592 компании ValuJet. Самолет упал во Флориде, в парке Эверглейдс, 11 мая 1996 года со ста десятью людьми на борту».

Рейс 592 вылетел из международного аэропорта Майами и направлялся в Атланту. Самолетом управляла капитан Кэндалин Кьюбек. Примерно через шесть минут полета она и второй пилот Хейзен сообщили о пожаре на борту и задымлении в кабине пилотов. На записи бортового самописца слышно, как женский голос выкрикивает из салона: «Пожар, пожар, пожар, пожар!»

Второй пилот Хейзен радировал диспетчеру, запрашивая разрешение вернуться в аэропорт. Спустя пару минут, летя со скоростью 500 миль в час (около 805 км в час), самолет разбился в Эверглейдсе и разрушился при столкновении с землей.

Расследование установило, что в грузовом отсеке самолета находились установки для получения жидкого кислорода, которые, вероятно, спровоцировали или распространили пожар. Эти установки были декларированы как «пустые» и не имели защитных транспортировочных колпаков, что могло бы предотвратить пожар. По итогам крушения рейса 592 в грузовых отсеках ныне размещаются детекторы возгорания и системы пожаротушения, а в правила перевозки опасных материалов были внесены изменения.

В своем письме ко мне Тереза рассказывала, что плакала, когда смотрела в новостях репортажи о рейсе 1549. Это навеяло сожаления, что у рейса, которым летел ее отец, не было такого же позитивного исхода – благополучной посадки на воду. Как бы ей хотелось, чтобы он и другие сто девять человек в самолете DC-9–32 сумели тогда выбраться на крылья лайнера или на надувные трапы-плоты в водах реки Эверглейдс!

«Я много лет мысленно возвращалась к последним минутам моего отца, – писала Тереза. – Мне казалось, что он был полон страха и сожалел, что больше никогда не увидит свою семью. Мысль о том, что он умирал, пронизанный паникой и печалью, подавляла меня».

Грег Фейт, ведущий следователь Национального совета по безопасности на транспорте США, говорил ей, что ее отец наверняка был сосредоточен на попытках приземлить самолет. Его слова несколько утешили ее. Но в последующие тринадцать лет она так и не смогла до конца принять их, потому что этот человек никогда не находился в кабине самолета в критической ситуации, когда настигала большая беда. Откуда ему было знать, о чем действительно думал пилот в столь ужасный момент?

Вот почему мое интервью в «60 минутах» стало таким значимым для Терезы. Она услышала, как я объяснял, что у меня не было ни одной посторонней мысли после того, как мы лишились двигателей над Нью-Йорком. Мой разум ни разу не отклонился в сторону. Я думал только о том, как нам с Джеффом доставить рейс 1549 в безопасное место. Мои слова стали для нее своего рода откровением.

«Когда я услышала, как вы говорите о предельной сосредоточенности и работе, которую предстояло сделать… это вернуло мне душевный покой, потому что вы – человек, который пережил это, – писала она. – Теперь я знаю, что Грег был прав. Мой отец покинул этот мир не в состоянии глубокой печали. Он просто старался делать свою работу. Мне слов не хватит, чтобы как следует поблагодарить вас, капитан Салленбергер. Для меня услышать вашу историю было истинным спасением».

Письмо Терезы растрогало Лорри до слез. Она никак не могла выбросить его из головы – и решила позвонить ей. Они проговорили целый час – жена пилота и дочь пилота, делясь своими воспоминаниями. «Это было катарсисом для нас обеих», – впоследствии сказала мне Лорри.

Тереза рассказывала о неуместных словах, с которыми обращались к ней благожелатели. «Люди говорили мне, что мой отец погиб, занимаясь любимым делом, – говорила она Лорри. – Эти слова ничуть не помогли мне. Если бы он умер в саду от сердечного приступа, все было бы иначе. Вот тогда бы он умер, занимаясь любимым делом. Но он погиб в 3000-градусном пламени. О какой любви здесь может идти речь?»

На поиски останков жертв рейса 592 ушло два месяца, и Тереза рассказала Лорри, какую боль это причинило родственникам погибших. Самолет распался на мельчайшие фрагменты, которые приходилось выуживать из ила вдали от места падения по течению Эверглейдс. Пока рабочие-поисковики отводили в сторону каждый стебель тростника, рядом с ними стояли снайперы, готовые выстрелить в аллигаторов, прежде чем те набросятся.

Около половины погибших с того рейса так и не удалось опознать. Тереза вспоминала, как разговаривала с женщиной, которой отдали лодыжку ее сына. Фрагмент сумели идентифицировать по татуировке.

Отца Терезы опознали только по пальцу, который доставили родственникам в маленькой коробочке. Поскольку он служил в ВВС, в документах сохранились копии отпечатков его пальцев. «Коронер спросил, что мы намерены с ним сделать, – говорила Тереза. – Мы ответили ему: «Мы хотим, чтобы он вернулся в Эверглейдс, где покоится все остальное».

Консультант-психолог и лесничий парка поехали вместе с семьей на место крушения, чтобы во время панихиды опустить в реку в маленьком конверте останки второго пилота Хейзена. Это был сюрреалистический и трудный момент для семьи, однако он дал им хоть какое-то подобие утешения.

После катастрофы самолета ValuJet в 1996 году происходили всевозможные авиационные происшествия, но, по словам Терезы, рейс 1549 затронул ее так, как ни один другой. Рейсы 1549 и 592 были похожи, сказала она. Оба столкнулись с серьезными проблемами через считаные минуты после взлета. Оба не смогли вернуться на ВПП. Оба завершились в воде.

Терезе представилась возможность прослушать записи бортового самописца, но она отказалась. Отец одной из бортпроводниц дал согласие – и прослушивание закончилось для него кабинетом психотерапевта. Дверь кабины пилотов была открыта, и крики пассажиров были хорошо слышны на записи. «Мне было бы слишком тяжело это слушать», – сказала Тереза.

В 2006 году, в десятую годовщину катастрофы, она все же набралась мужества, чтобы обратиться к следователю Грегу Фейту. «Я смогу с этим справиться, – сказала она ему. – Пожалуйста, ответьте мне: кричал ли мой отец?» Он ответил: «Ни в коем случае. Ваш отец проговаривал вслух чеклист. Он и капитан Кьюбек делали все, что было положено, пока могли».

Тереза рассказала Лорри, что, увидев мое интервью в «60 минутах», она думала про себя: «Как жаль, что это не случилось с моим папой! Как жаль, что он не смог добиться такого же финала, и тогда все были бы спасены, и это он стал бы героем и давал интервью».

Еще она сказала Лорри следующее: «Думаю, я потому так радовалась рейсу 1549, что пережила худший исход. Тем глубже моя радость за его пассажиров и экипаж».

В своем письме Тереза объясняла, что за минувшие годы много размышляла о всяческих «что могло бы быть» с участием ее отца, которому было пятьдесят три года на момент гибели. Он ушел в мир иной за четыре года до рождения Пейтон, дочери Терезы. «Это самое тяжкое в моей утрате, – писала она, – он так и не увидел свою внучку».

К письму Тереза приложила фотографию, на которой она изображена с мужем и дочерью, – «чтобы вы могли видеть людей, к душам которых прикоснулись». Это очень симпатичная семья, на фото они прижимаются друг к другу, все улыбаются. Тереза сказала Лорри, что теперь она чувствует связь между мной и ее отцом: два пилота, которые делали все, что было в их силах, чтобы спасти жизни. Хотя ее отцу было не суждено увидеть свою внучку, Терезу утешала мысль, что мне это предстоит.

И поэтому я был удостоен чести держать в руках фотографию прелестной девятилетней Пейтон, думая о втором пилоте Хейзене и обо всем том, чего он так и не увидел.

XVII. Безумные гонки

Впервые дни после рейса 1549 мне удавалось заснуть лишь на пару часов. Меня преследовали сомнения. В первый же вечер я сказал Лорри: «Надеюсь, все понимают, что ты сделал все, что мог». Эта мысль не выходила у меня из головы.

Мне потребовалось два месяца, чтобы осмыслить случившееся и пережить посттравматический стресс. В нашем профсоюзе есть добровольная программа реагирования на критические происшествия, сотрудники которой начали помогать мне и членам экипажа на следующий же день после нашей посадки на Гудзон. Я спросил их, чего примерно следует ожидать. Они сказали, что я буду меньше спать, мне трудно будет сосредоточиться, пропадет аппетит, буду то и дело мысленно возвращаться к тем событиям, сомневаться в себе задним числом и задаваться множеством вопросов типа «что было бы, если…».

Они оказались правы по всем пунктам. В первую пару недель я не мог читать книгу или газету дольше нескольких секунд подряд: уплывал мыслями к рейсу 1549.

«Возможно, вам будет трудно отключать мысли», – сказали мне, и это точно описывает процесс, через который пришлось пройти. Я просыпался посреди ночи, и мои мысли неслись галопом. Что я мог сделать по-другому? Как другие пилоты оценивают мои действия? Мог ли я улучить время, чтобы сообщить бортпроводникам о посадке на воду? Почему я не сказал: «Приготовьтесь к посадке на воду!» – когда наконец подключился к системе оповещения? Мог ли я сделать что-то еще, найти лучшее решение?

В конечном счете я справился с проблемами своей психики и снова начал нормально спать. Например, если бы я предупредил: «Приготовьтесь к посадке на воду», пассажиры могли бы начать суетиться, отчаянно пытаясь найти спасательные жилеты, вместо того чтобы сгруппироваться, приняв безопасную позу. Могла возникнуть паника. Дальнейшее расследование показало, что до взлета лишь двенадцать из ста пятидесяти пассажиров прочитали памятку по безопасности, находящуюся в кармане впереди стоящего кресла.

В конце концов, меня порадовал тот факт, что эксперты установили: мы с Джеффом принимали приемлемые решения на каждом этапе. Но даже после того, как утешился правильностью своих решений 15 января, я тосковал по той жизни, какая была у меня до этого дня.

Если бы я только мог щелкнуть пальцами и сделать так, чтобы всего этого происшествия не было, я бы так и поступил – это ощущение преследовало меня еще многие месяцы. Лорри и наши девочки тоже хотели бы, чтобы этого никогда не случалось. Хотя мысль о смерти ни разу не мелькнула, они чувствовали, что едва не потеряли меня 15 января. Им было трудно отделаться от ужаса, вызванного этим страхом.

Однако со временем моя семья поняла, что с нашей новой реальностью можно справиться, и мы очень старались отыскать позитивные возможности в изменившейся жизни. Коллеги просили меня выступить в роли общественного защитника профессиональных качеств пилота и безопасности в гражданской авиации, и рассматриваю это как проявление высокого доверия. В своих свидетельских показаниях перед конгрессом я смог честно и откровенно рассказать о важных проблемах, имеющихся в индустрии гражданской авиации. Я знаю, что теперь обладаю возможностью оказывать большее влияние на решение проблем авиации, и намерен использовать это влияние с пользой для дела.

Тем временем известность, которую я получил благодаря рейсу 1549, позволила моей семье пережить некоторые памятные события и встречи – в противном случае их не было бы в нашей жизни.

Мы оказались вырваны из безвестности, и каждый день телефон разрывается от предложений каких-нибудь новых приключений: Букингемский дворец, концерт Jonas Brothers, званые ужины в домах людей, которые даже не заметили бы нас в нашей прежней жизни… Наша семья постепенно привыкает к этому, но мы с Лорри порой все еще переглядываемся и говорим: «Как это мы дошли до жизни такой?»

Наша жизнь приобрела сюрреалистические черты буквально через считаные минуты после того, как мир в тот четверг узнал о рейсе 1549.

Моя форма еще была пропитана водами Гудзона, когда мы с Лорри стали объектом внимания государственных деятелей, политиков и самых громких имен из новостных СМИ. С нами связывались не только продюсеры, но и сами ведущие программ: Диана Сойер, Кэти Курик, Мэтт Лауэр. Когда я бродил по речному вокзалу в хлюпающих от воды ботинках, у меня дома одновременно разрывались оба домашних телефона, факс и сотовый Лорри. Один новостной репортер даже добыл сотовый номер моей дочери Кейт и в поисках меня позвонил ей.

На следующее утро после этого происшествия, когда я все еще был в Нью-Йорке, десятки репортеров и машин со спутниковой связью собрались вокруг нашего дома в Дэнвилле. Некоторые из них оставались там на протяжении десяти дней.

Лорри была преисполнена достоинства; вполне понятно, что ее эмоции зашкаливали, когда она вместе с дочерями вышла на улицу в пятницу утром, чтобы дать комментарий для СМИ.

– Нас просили… ну вот, я сейчас заплачу. Я проплакала все это время, – проговорила она, потом начала заново: – Сотрудники USAir просили нас не разглашать информацию, так что мы не собираемся делать никаких заявлений по поводу случившегося. Но нам просто хотелось бы сказать, что мы очень благодарны за то, что все прошло благополучно. Именно это мой муж и просил донести до всех.

Кто-то из репортеров спросил, как у меня дела, и Лорри ответила:

– Сегодня ему лучше. Понимаете, он же пилот. Он очень сдержан и очень профессионален… Я и раньше говорила, что он пилот до мозга костей и влюблен в искусство пилотирования.

СМИ вцепились в эту характеристику, растиражировав фразу в сотнях появившихся впоследствии статей. Друзья и незнакомые люди говорили мне, что Лорри – не просто красивая и любящая жена. При всей эмоциональности того момента она оказалась еще и отличным пресс-секретарем.

Лорри также спросили, как наша семья воспринимает нарастающие толки о том, что я – национальный герой.

– Это немного странно… ошеломительно, – ответила она. – Я имею в виду, девочки вчера вечером ложились спать, и я слышала, как они в спальне переговаривались между собой: «Как-то это все странно, да?»

Я не смог посмотреть репортаж об импровизированной пресс-конференции Лорри у нашего дома. В сущности, я был слишком занят, чтобы вообще смотреть какие-то репортажи.

Ночью после посадки мне удалось поспать всего два часа – столько дел предстояло переделать за ту ночь и на следующий день. Мне нужно было тщательно подготовиться к собеседованию в Национальном совете безопасности на транспорте. У членов комиссии возникло множество вопросов.

Сколько часов сна у меня было в ночь со среды на четверг? Что я ел на завтрак, обед и ужин? Не было ли снижено содержание сахара в крови? Как я чувствовал себя во время первого рейса в тот день? Ощущал ли усталость? Рассеянность? За сколько дней до этого я в последний раз употреблял алкоголь? (Замечу: с тех пор прошло больше недели. И это было пиво.)

Было и несколько более светлых моментов. Когда мы в ночь после аварии добрались до отеля, на нас по-прежнему была все та же мокрая одежда. Разумеется, все наши вещи остались в самолете. Коллега-пилот, который приехал помочь нам, сбегал в ночной супермаркет и купил для нас гигиенические принадлежности. Поскольку у нас не было сухой одежды, он также купил для меня и Джеффа одинаковый гардероб: черные тренировочные костюмы, черные носки и черные трусы-плавки 34-го размера. Через неделю я сказал Джеффу:

– Знаешь, моей жене понравились те трусы. Они сексуальнее, чем белые, которые я обычно ношу.

Джефф на это отозвался:

– Ну, твоей-то жене, может, и понравилось, но я-то пошире в талии, чем ты. Кажется, нам подарили трусы одного размера, и на мне они больше похожи на танга.

Весь день пятницы я провел на брифингах, ощущая давление стресса. Я был опустошен. И все еще пытался осмыслить случившееся и хотел вспомнить подробности происходящего в кабине, чтобы помочь следователям разобраться в деталях.

Потом я узнал, что президент Джордж Буш, которому осталось всего пять дней до окончания президентского срока, хочет поговорить со мной. И тут он сам позвонил на сотовый вице-президенту нашего пилотского профсоюза, Майку Клири, который неотлучно был со мной последние двадцать четыре часа. Майк передал трубку мне.

– Капитан Салленбергер?

– Да, господин президент, – ответил я.

Он с самого начала был очень дружелюбен.

– Знаете, – сказал он, – мы тут с Лорой и сотрудниками сидели за столом и говорили о вас. Я благоговею перед вашим пилотским талантом.

Я поблагодарил его. И тогда он задал важный для меня вопрос:

– Вы случайно родом не из Техаса?

– Так и есть, господин президент, – подтвердил я.

Он отреагировал на это как истинный техасец:

– Что ж, это все объясняет.

Я не мог не улыбнуться. Тогда он задал еще один вопрос:

– А не летали ли вы на истребителях?

– Летал, – ответил я. – На F-4 «фантом».

– Я так и думал! – воскликнул он. – Догадался!..

Я не стал спрашивать, что именно навело его на такую мысль, но мне доставили истинное удовольствие его непринужденная манера общения и специфический «техасский» взгляд на это происшествие. Это был просто приятный дружеский разговор, и я постарался дать ему понять, что весь наш рейс и спасательная операция были результатом коллективных усилий. Я упомянул Джеффа, Донну, Шейлу, Дорин, экипажи паромов – и он выразил признательность им всем.

Несмотря на усталость после пережитого на Гудзоне прошлым вечером, я закончил разговор в тихом восхищении от того, как все устроено в Америке. Двадцать часов назад я был обычным неизвестным пилотом, который надеялся завершить свой последний рейс из четырехдневного рабочего плана и спокойно вернуться домой. И вот он я, беседую с президентом, словно мы с ним – старые приятели из Техаса!

Примерно через полтора часа я принял другой звонок. Это был избранный президент Барак Обама. Он тоже был очень дружелюбен, хотя и подчеркнуто официален в своих комментариях и вопросах. Он пригласил меня на инаугурацию, и я сразу же понял, каким должен быть мой ответ.

– Господин избранный президент, – сказал я, – для меня это большая честь, но позвольте одну просьбу: в случае если я смогу присутствовать, разрешите меня сопровождать всем членам моего экипажа и их семьям.

Он ответил утвердительно.

Так оно и случилось – и завершилось неофициальной встречей с новым президентом на одном из балов в честь инаугурации. Несмотря на то что это был его праздник, во время встречи с нами он был очень благосклонен и великодушен. Пошутил, обращаясь к Лорри:

– Вы ведь не позволите всей этой истории вскружить вашему мужу голову, верно?

Лорри ответила ему в тон:

– Пусть люди считают его героем, но он все равно храпит во сне.

Президент Обама рассмеялся.

– Вы непременно должны повторить это моей жене, – сказал он. – То же самое она говорит про меня.

Миссис Обама стояла футах в десяти от нас, и он окликнул ее:

– Эй, Мишель, иди сюда, ты должна это услышать!

Он попросил Лорри повторить реплику насчет храпа, и наши жены славно посмеялись над мужьями – президентом и пилотом.

После рейса 1549 мы то и дело получали разные приглашения и некоторые из них принимали, потому что… ну, потому что это были события, сулившие впечатления на всю жизнь. Как можно было отказаться? Экипаж 1549 представили в полном составе на Суперкубке, и мы получили возможность посмотреть игру с лучших мест. Мы с Лорри ездили на церемонию вручения премии «Оскар», где она сидела рядом с Майклом Дугласом, а я имел продолжительную беседу с Сидни Пуатье.

Меня пригласили сделать первый питч-бросок на втором матче в истории нового стадиона «Янки». Я старательно готовился – мне не хотелось опозориться перед пятьюдесятью двумя тысячами фанатов «Янки» – и больше месяца по нескольку дней в неделю отрабатывал бросок на бейсбольном поле рядом с моим домом. Один из моих соседей, Пол Зувелла, бывший инфилдер[19] Главной лиги, который играл с четырьмя разными командами, включая и «Янкиз», любезно согласился меня тренировать. Я думал, что справляюсь неплохо, но когда пришло время моего великого броска, он немного ушел в сторону. Что ж, по крайней мере, не отскочил. На Западном побережье меня также просили делать первые броски на играх «Сан-Франсиско Джайнтс» и «Оукленд Эй».

Хотя бо́льшая часть внимания доставалась мне как капитану рейса, я был рад, что все, что делали Джефф, Донна, Шейла и Дорин, тоже получило свое признание. Они поначалу с неохотой подставлялись под софиты СМИ, но потом поняли, что могут рассказать миру о специфике работы в гражданской авиации.

Джефф получил свою долю «радостей жизни»: ему досталось провести первую подачу на первом домашнем матче «Милуоки Брюерс», и он невероятно хорошо держался во время интервью. Люди также смогли увидеть, что наши три бортпроводницы – многоопытные и хорошо подготовленные профессионалы: ведь они помогали спасать жизни 15 января. Их история напомнила каждому, что работа бортпроводника – это не только подать кофе и орешки. Они непосредственно контактируют с пассажирами, гарантируя их безопасность, в то время как мы, пилоты, находимся за закрытыми дверями своей кабины.

Несмотря на изначальную сдержанность, Дорин, Шейла и Донна впоследствии осознали свою обязанность перед коллегами как можно эффективнее проявить себя в качестве «голосов» своей профессии. За все это время они ни разу не ударили в грязь лицом. Я очень гордился ими.

Еще состоялась чудесная церемония «встречи земляков» в моем родном городке Дэнвилле, на которой собрались несколько тысяч горожан. Позднее меня пригласили выступить с речью на церемонии вручения аттестатов в моей техасской «альма-матер», средней школе Денисон. Я был вне себя от радости при встрече с 91-летней Эвелин Кук, вдовой Эл-Ти Кука, который некогда учил меня взлетать со своего травяного летного поля. Это была огромная честь для меня – публично отдать дань мистеру Куку, повлиявшему на мою жизнь, и сделать это перед огромной толпой моих земляков. Было также приятно получить возможность сказать в присутствии губернатора Техаса, бывших одноклассников и уважаемых людей города: «И почему это вы не были так же ласковы со мной, когда я учился в школе?!»

Думаю, если бы хоть один человек с рейса 1549 погиб, я не принял бы ни одного из этих приглашений. Все это происшествие имело бы тогда резкий привкус горечи. Но тот факт, что все мы, летевшие в этом самолете, выжили, вызывал у людей желание радоваться и праздновать, и я видел, что участие в этих празднествах много значит для них – и для меня тоже.

Благополучный исход также дал возможность сделать наш рейс объектом юмора. Комик Стив Мартин выступил в «Вечернем шоу Дэвида Леттермана» с утверждением, будто он был на борту вместе с нами. Затем Леттерман показал якобы сделанную вживую запись, на которой Стив Мартин ходит по крыльям, сталкивая других пассажиров в Гудзон, чтобы добраться до спасательного катера для VIP-персон. Его маленькое выступление было очень забавным, даже тем из нас, кто все это пережил.

Меня веселило и то, как бизнес воспользовался преимуществами шумихи, поднятой вокруг нашего рейса. Несколько предпринимателей выпустили бейсболки с надписями «Салли – мой любимый летчик» и футболки «Салли – моя вторая половинка», и один из них объяснил свои действия так: «Этот рейс стал символом того, что в мире по-прежнему есть место для добра». Я немного стеснялся этих футболок, но не протестовал. И моя настоящая вторая половинка, Лорри, не позволяла всему этому вскружить мне голову.

Однажды в Лос-Анджелесе мы вошли в лифт, где попутчики узнали меня. Когда мы выходили, одна молодая женщина вытащила свой сотовый, и было слышно, как она рассказывает подруге: «Это так круто! Я только что столкнулась с тем самым пилотом Салли!»

Когда она взволнованно заговорила по телефону, мы с Лорри шли прямо перед ней и не могли не оглянуться при упоминании моего имени.

Та молодая женщина решила, что Лорри – просто еще одна случайная попутчица по лифту.

– Ну, разве это не круче всего на свете – вот так запросто столкнуться с Салли? – обратилась она к Лорри.

Лорри ответила:

– Ну… дело в том, что я его жена.

Молодая женщина немного смутилась.

– О, прошу прощения! Просто история Салли так поднимает всем настроение! То, что он сделал в том рейсе, – это так впечатляет!

Лорри улыбнулась и уверила ее, что я – самый обычный мужчина и вовсе не всегда такой впечатляющий.

– Слушайте, – прибавила она, – я сегодня видела, как он разгуливает по номеру отеля в одних трусах.

Та женщина пошла дальше, продолжая разговаривать по телефону, и я догадываюсь, что она пересказала подруге весь диалог с Лорри – вместе с подробностями происходящего в нашем гостиничном номере.

Спустя недели, последовавшие за рейсом 1549, я наконец-то получил возможность прочесть некоторые газетные статьи и посмотреть часть телерепортажей. По большей части СМИ отлично справились с работой.

Закралось одно мое неверное описание в одной газетной статье, которое затем растиражировали по всему миру. В нем цитировали слова некоего «полицейского источника», который якобы сказал: «После катастрофы мистер Салленбергер сидел в здании речного вокзала в фуражке, потягивая кофе и ведя себя так, будто ничего не произошло». Один спасатель якобы говорил: «Он выглядел абсолютно безупречно. Он был похож на Дэвида Нивена в летной форме – такой невозмутимый. Его форма была как с иголочки».

Да, я был в форме, но ношение фуражки для пилотов моей компании теперь не обязательно. Этот элемент формы уже не один год как перестал быть обязательным, и я сам не фанат ношения фуражки. В действительности 15 января моя фуражка осталась дома в Калифорнии, в стенном шкафу моей спальни. Я также оспорил бы сравнение с щеголеватым Дэвидом Нивеном. На самом деле я был промокшим, помятым и немного контуженным. (Впрочем, я благодарен за сравнение с Дэвидом Нивеном особенно потому, что во время Второй мировой он служил в армии в период вторжения союзников в Нормандию.)

Из-за огромного интереса журналистов – в неделю, последовавшую за тем рейсом, мы получали по триста пятьдесят запросов от СМИ в день – в конечном счете я согласился дать пару интервью. На ТВ я не ощущал себя комфортно – и до сих пор не ощущаю. Для меня это неестественно. Но чувствую, что у меня понемногу начинает получаться.

Как оказалось, несмотря на мою «дебютную» скованность перед камерами, я неплохо справился. Есть множество вещей, которых я не знаю, но есть и то, в чем твердо уверен, в том числе многие вопросы, связанные с авиацией. Бо́льшая часть вопросов, которые задавали СМИ, была связана с тем, что я знаю, поэтому не всегда попадал в тупик.

Я также с самого начала решил, что мне не следует излишне беспокоиться по поводу СМИ, поскольку вопросы касались главным образом меня самого, и, уж конечно, я о себе знаю больше, чем кто-либо другой. Мне редко задавали специальные технические вопросы, и я взял себе на заметку не увлекаться профессиональным жаргоном.

Многие издания просили разрешения опубликовать первое печатное интервью со мной, и вместо того чтобы выбирать, скажем, между «Уолл-стрит джорнел», «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс», я решил, что будет забавнее остановиться на «Уайлдкэт Трибьюн». Это студенческая газета в школе Доэрти Вэлли, в которой учится Кейт. Интервью брал Джега Санмугам, ученик школы и редактор первой страницы. Он подготовился к беседе. Демонстрировал проницательность. Задавал отличные вопросы и не заставил меня нервничать.

Мне также понравилась идея напечатать интервью в газете, которую Кейт действительно читает. Если бы про меня написали в «Уайлдкэт Трибьюн», возможно, она даже решила бы, что я и вправду крут.

Приехав в Нью-Йорк ради нескольких интервью, мы с Лорри и дочерями взяли выходной и пошли смотреть мюзикл «Юг Тихого океана» в Линкольн-центре. Когда мы сидели в зрительном зале, во время аплодисментов исполнительница главной роли Келли О’Хара заговорила о рейсе 1549 и упомянула, что я присутствую на спектакле. Прожекторы скрестились на нас четверых, и последовала полутораминутная овация зрителей, приветствовавших нас стоя, которая заставила Лорри прослезиться. Это была наглядная иллюстрация масштаба влияния, которое оказала история рейса 1549.

Лорри больше всего растрогало ощущение, что эти люди поднялись с мест не только в честь меня и нашего экипажа. Как ей представлялось, они устроили эту овацию, потому что успех рейса 1549 подарил им позитивное ощущение жизненных возможностей, что особенно ценится в трудные времена.

Множество людей теряли работу. Росло количество случаев, когда лишали недвижимости из-за неуплаты кредитов. Сбережения стремительно таяли. Многим казалось, будто их собственную жизнь постигло двойное столкновение с птицами. Но рейс 1549 показал людям, что всегда можно предпринять какие-то действия. Даже в самых сложных ситуациях есть выход. Мы как отдельные личности и общество в целом в состоянии их найти.

Так что на том спектакле «Юга Тихого океана» Лорри казалось, что зрители встают, чтобы воздать должное не только рейсу 1549, но и тому, что он символизирует. А он стал символом надежды.

Я махал людям рукой, пока Лорри промокала глаза. Потом я обнял ее и помахал снова.

Вскоре после посадки на Гудзон Джефф, Дорин, Донна, Шейла и я вновь встретились с десятками пассажиров рейса 1549 и членами их семей на памятной встрече в Шарлотте. Это был, как можно себе представить, весьма эмоциональный день для всех присутствующих – членов экипажа, пассажиров и родственников, которые их сопровождали. «Спасибо вам за то, что не сделали меня вдовой», – сказала мне одна женщина. Другая говорила: «Спасибо, что сохранили моему трехлетнему сыну отца». А молодая женщина, которая была в нашем самолете, подошла ко мне со словами: «Теперь я успею родить детей».

Некоторые пассажиры старались познакомить меня со всеми, кого привезли с собой: «Это моя мать. Это мой отец, мой брат, моя сестра…»

Так продолжалось почти два часа.

Абстрактно говоря, сто пятьдесят пять – это просто число. Но когда я вглядывался в лица всех этих пассажиров – а потом в лица их любимых людей, – до меня дошло, насколько замечательно то, что наш рейс 1549 хорошо закончился.

Под конец я поблагодарил их всех за приезд на нашу встречу.

– Думаю, сегодняшний день значил так же много и принес столько же радости мне и моему экипажу, как и вам, – сказал я. – Мы всегда будем связаны событиями 15 января – в наших сердцах и наших умах.

За несколько дней до этой встречи я получил письмо от пассажира по имени Дэвид Зонтаг. Семидесятичетырехлетний писатель, кинопродюсер и бывший директор киностудии, Дэвид ныне является профессором кафедры исследований коммуникации в университете Северной Каролины в Чепел-Хилл. Он находился на борту рейса 1549, возвращаясь с похорон старшего брата. Со своего места 23F он видел пламя в двигателе. Когда мы снижались, Дэвид решил прочесть молитву: «Господи, избавь моих близких от двух смертей за одну неделю».

Он написал благодарственные письма мне и экипажу и поделился с нами словами, которые произнес на панихиде по своему брату: «Мы оставляем частицу себя в каждом, с кем соприкасаемся». Он также писал, что наш экипаж будет продолжать жить «как часть всех нас, бывших на борту этого рейса, – и всех, с кем мы соприкасаемся своими жизнями».

Я ощущал смиренное благоговение, думая о тех связях, которые ныне соединяют меня с каждым пассажиром этого рейса, с их супругами и детьми. Для меня было честью снова оказаться рядом с ними.

Как много людей вошло в мою жизнь благодаря рейсу 1549 – капитаны паромов, полицейские, следователи, журналисты, незнакомцы, свидетели…

Снова и снова я мысленно возвращаюсь к Герману Бомзе, 84-летнему человеку, пережившему Холокост, который находился в своей квартире с видом на реку Гудзон и верил в душе, что спасение одной жизни может спасти целый мир. А потом думаю о людях с нашего рейса – о пассажирах, таких как Дэвид Зонтаг, который ныне поклялся вплести эту чудесную идею в остаток своих дней на этой земле.

Письмо Дэвида ко мне было запоминающимся и трогательным, и я впоследствии написал ответ, поблагодарив его за теплые слова: «Как я буду жить дальше в вашей жизни, так и вы будете жить в моей».

XVIII. Дом

Это верно для нас всех.

Каждый человек, которого мы когда-либо знали и любили, каждое наше переживание, каждое принятое нами решение, каждое сожаление, с которым нам приходилось сталкиваться и смиряться, – все это делает нас теми, кто мы есть. Я знал это всю свою взрослую жизнь. И опыт рейса 1549 лишь подкрепил мое понимание того, что определяет нашу жизнь.

После нашего рейса я размышлял обо всех моих главных отношениях – с мамой, отцом, сестрой, Лорри, детьми, близкими друзьями, коллегами.

Особое место в моем сознании отводится отцу.

Я многое узнал от него – о том, как важно быть человеком слова, о служении обществу, об умении ценить семью и драгоценное время, проведенное с детьми. Я улыбаюсь, предаваясь самым теплым воспоминаниям о нем, включая и те дни, когда он закрывал свой стоматологический кабинет на целый день, чтобы повезти нас в «пиратское» приключение в Даллас.

Я благодарен ему за веру в меня. С того времени, когда мне было около двенадцати, он позволял мне брать карабин и тренироваться в лесу в стрельбе по мишеням. Он знал, что лучший способ научиться ответственности – это иметь возможность быть ответственным, причем как можно в более раннем возрасте.

Мой отец был доволен собственной жизнью во многих отношениях. Его устраивал скромный доход, ему нравилась провинциальная жизнь в Техасе, он был доволен домом, который весьма далек от совершенства и, тем не менее, радовал его, потому что мы построили его своими руками. Я думаю о своем отце, когда слышу, как Шерил Кроу поет песню Soak Up the Sun. Он жил в соответствии с одной строкой этой песни: «Главное – не иметь то, чего желаешь, а желать то, что имеешь».

Но когда я думаю об отце, всплывают и более мрачные воспоминания. Он не так уж много говорил о своей депрессии, которую легкомысленно называл «тихим ужасом»; моя семья так и не узнала, в какие глубины его заманивали внутренние демоны.

В середине 1990-х годов у отца начались проблемы с желчным пузырем, но он не обращался к врачу, пока боль не перешла в острую стадию. Потом желчный пузырь лопнул, и ему потребовалась операция. Он провел несколько недель в палате интенсивной терапии, и ему назначили курс сильных антибиотиков. У него начали отказывать внутренние органы. Отец мучился от боли и знал, что на восстановление сил потребуются месяцы, но врачи считали, что он сумеет поправиться.

Когда 7 декабря 1995 года его, наконец, выписали из больницы, мама устроила отца в их спальне. Потом отправилась в кухню, которая располагалась в другом конце нашего дома, чтобы принести ему стакан сока, оставив его одного в комнате. Она услышала звук – приглушенный хлопок. Этот звук показался ей знакомым, а потом ее настигло твердое понимание, что он означает. Она уронила стакан, который вдребезги разбился на полу, и побежала через весь дом в спальню.

Спеша туда, она надеялась и всем сердцем желала ошибиться. Она ворвалась в комнату с криком: «О нет! о нет!» Но было слишком поздно.

Мой папа застрелился из пистолета.

Ему было семьдесят шесть лет, и он ничем не проявил своих намерений. Он не оставил записки.

Каким кошмаром было для мамы обнаружить его тело! Это она позвонила в 911. Это ей пришлось стирать покрывало, очищать пятно на ковре, звонить мастеру, чтобы тот вставил новое стекло, которое пробила пуля.

Я не могу даже представить себе, какую боль испытывал мой отец и почему он принял такое решение. Полагаю, как и многие люди, страдающие депрессией, он замкнулся. Его взгляд на мир был искажен, и, вероятно, поле зрения резко сузилось, позволяя ему видеть только его собственные проблемы, не давая широкого обзора. Думаю, мой отец просто испытывал настолько сильную психологическую боль, что не смог ее вынести.

Возможно, он верил, что защищает мою мать от необходимости ухаживать за стареющим мужчиной, которому, вероятно, потребовался бы долгий уход. Может быть, он думал, что поступает благородно, избавляя ее от этой ответственности. Он ведь был гордым человеком. Ему трудно было представить себя не самодостаточным.

Когда он совершил самоубийство, мне было сорок три года. Естественно, я ощущал смятение, гнев и недовольство собой. Я думал о том, что мне следовало уделять ему больше внимания. На интеллектуальном уровне мама, сестра и я понимали, что это не так. Как бывает со многими самоубийцами, думаю, никто из нас, любивших его, не смог бы удержать его от того, что он сделал.

Мать решила не устраивать панихиду по отцу. Вероятно, она беспокоилась о том, что подумают друзья и соседи, и стыдилась его поступка. Я пытался мягко отговорить ее от этого решения, но признавал, что решение остается за ней. И поэтому мы с Лорри, моя сестра с мужем, наша мама и молодой священник собрались после смерти отца, чтобы развеять его прах на нашей земле у озера Тексома.

Был холодный, мрачный, серый день. Моя сестра сказала пару слов. Короткую речь произнес священник, который приехал из объединенной методистской церкви Уэйплз Мемориал в Денисоне. Когда настала очередь мамы, ее слова были просты: «У меня была возможность сказать ему все, что нужно было сказать, когда он был жив. Не осталось ничего недосказанного». Внешне мама казалась спокойной, сильной и стойкой.

Никто из нас не стал говорить долго. Полагаю, все мы просто были в шоке и гневе из-за того, что наш отец сделал такой выбор. Меня особенно расстраивало то, что он предпочел исключить себя из жизни моих дочерей. Я не мог поверить, что он это сделал.

После рейса 1549 люди писали мне, что они буквально чувствуют, насколько я ценю жизнь. Честно говоря, думаю, одна из причин того, что я придаю жизни такую высокую ценность, заключается в том, что мой отец свел счеты со своей.

Я не думал о самоубийстве отца, когда находился в кабине рейса 1549. Его вообще не было в моих мыслях. Но его смерть действительно повлияла на то, как я живу и смотрю на мир. Я вкладываю больше заботы в свои профессиональные обязанности. Я готов усердно работать, чтобы защищать человеческие жизни, быть «добрым самаритянином», а не посторонним, отчасти и потому, что я не смог спасти своего отца.

После смерти отца мама смогла свыкнуться со своей скорбью и чувством вины, и она создала себя заново. Я очень гордился ею. Она стала путешествовать, а через пару лет даже познакомилась с хорошим человеком и начала серьезно встречаться ним. Она просто расцвела.

Думаю, мама продолжала бы жить богатой и насыщенной жизнью, если бы в декабре 1998 года ей не поставили диагноз – рак прямой кишки.

В тот день, когда мне сообщили об этом, я заканчивал полетный план на MD-80 в Питтсбурге – и сразу же пересел на рейс до Далласа. Мама знала, что смертельно больна, и прямо сказала об этом. Это стало потрясением для нас. Ей был всего семьдесят один год, и ни разу за всю свою жизнь она серьезно не болела. Она была родом из семьи долгожителей. Ее отец дожил до девяноста четырех лет, а мать – до ста одного года.

Но мы приняли уготованное ей судьбой, и в последние недели жизни мамы я много разговаривал с ней о нашей жизни, о ее мечтах в отношении Кейт и Келли. Она говорила, что почти ни о чем не сожалеет. С ней, в отличие от отца, я смог попрощаться. Мама после постановки диагноза прожила всего месяц. Так, уже во второй раз за несколько лет, мы понесли душераздирающую утрату. На этот раз я ощущал все те же чувства, что и после смерти отца – за исключением гнева.

Все это не прошло для меня бесследно.

В те три года, что разделяли гибель отца и смерть мамы, она переносила суровые испытания. Но бывшая школьная учительница научила себя получать от жизни максимум и быть настолько счастливой, насколько это возможно. Я стал еще больше восхищаться ею за то, как она не поставила на себе крест, став вдовой.

Я не думал о ней в кабине рейса 1549, но ее воля к жизни всегда служила мне источником вдохновения.

Лорри и я сожалеем о том, что мои родители не дожили до того времени, когда могли бы своими глазами увидеть, какие события явились результатом рейса 1549. Эта катастрофа напугала бы мою мать и дала ей повод для сильных эмоций. И, конечно, в итоге она была бы вне себя от радости. Она бы плакала от счастья. А отец мог бы мной гордиться.

Когда я только начинал летать, мама всегда просила меня помнить о безопасности. «Летай пониже и потише», – говорила она. Я закатывал глаза. Эта сценка напоминала эпизод из комедийного сериала.

Я сказал ей, что летать «пониже и потише» не так безопасно, как летать высоко и с разумной скоростью. Она это понимала, но слова «летай пониже и потише» стали для нее способом призвать меня быть осторожнее. Это было ее всегдашнее маленькое напутствие.

15 января мы определенно летели над Гудзоном достаточно низко. Из-за отсутствия тяги двигателей мы еще и замедлялись. Могу представить себе, что мама отпустила бы комментарий примерно в таком духе: «Оказывается, ты умеешь летать и пониже, и потише, не так ли?»

Думаю, отец подвел бы итоги рейса 1549, сказав мне нечто вроде: «Похоже, ты хорошо усвоил свои уроки. Ты стал мастером в деле, которое любишь, и это себя окупило. Ты сделал доброе дело».

Не уверен, что ему пришлись бы по нраву все эти восхваления, которыми осыпали меня. Люди его поколения не раз оказывались в сложных ситуациях и не ударяли лицом в грязь. Его современники победили во Второй мировой войне и по большей части делали это скромно, не устраивая из этого культа собственной личности. Думаю, папа гордился бы моими достижениями, но четко расставил бы акценты в происшествии: я хорошо сделал свою работу. Как и многие до меня.

Мы с отцом любили друг друга и были близки – на свой собственный, немного неловкий лад. Но мы не были близки в той мере, как мне того бы хотелось. Дело было в темпераменте – его и моем. Мы оба были молчаливыми стоиками. Не слишком делились личными чувствами. Многое держали в себе.

В нашем доме не было никаких воплей и криков: мы были для этого слишком вежливы и сдержанны. Это обеспечило нам с сестрой спокойное детство, но у этого покоя была и оборотная сторона. Хотя мы наслаждались обществом друг друга, эмоции каждый в основном держал при себе. Мы нечасто говорили о личном. Когда я стал старше, какая-то часть меня восхищенно завидовала большим этническим семьям, где люди постоянно ссорятся, и это для них едва ли не способ демонстрировать любовь. Я рос не в такой семье, где все вечно возмущаются и делают громкие драматические заявления. Не поймите меня превратно. Это было замечательно – жить в таком мирном доме. Но временами он казался чуточку слишком бесстрастным.

Думаю, стремление к уравновешенной семейной жизни у меня в крови. Я старался расширять свои границы и выходить за рамки стереотипов в общении с дочерями, быть более открытым эмоционально. И по-прежнему над этим работаю.

Кейт и Келли были малышками, когда умерли мои родители, и я жалею о том, что мои мама и папа не дожили до той поры, когда смогли бы увидеть, какими чудесными девушками они стали. Я пытался внушить им ценности своих родителей и вижу, что девочки многие из них приняли.

Мои дочери также обладают качествами и талантами, которые присущи им от природы. Дело не в том, что мы с Лорри научили их чему-то или хотя бы указали путь. И после рейса 1549 некоторые из этих качеств стали для меня очевиднее.

Кейт, к примеру, в высшей степени уверена в себе. Когда мы с Лорри размышляем о том, как комфортно Кейт наедине с собой, мы иногда говорим, что хотели бы стать такими, как она. Кроме того, Кейт, которой сейчас шестнадцать, очень целеустремленная и веселая; она сознательно относится к учебе. Она всегда хотела быть ветеринаром и ни разу не усомнилась в этой профессии.

Ее подруги говорят, что она – самая уверенная девочка из всех, кого они знают. И рассказывают истории о ней, которые подтверждают это мнение. Однажды, еще в средних классах школы, одной девочке не понравилась юбка Кейт, и она сказала об этом вслух. «Жаль, что тебе не нравится, – ответила Кейт, – а вот мне так даже очень!»

Лорри говорит, что многие девочки смутились бы после пренебрежительного замечания сверстницы об их наряде. Но только не Кейт.

Она себя уверенно чувствует и в общении с мальчиками. Однажды, когда ей было девять лет, мы отдыхали на каникулах на горнолыжном курорте, и она увидела, как компания мальчиков постарше лепит снеговика.

– Я пойду поиграю с ними, – заявила она нам.

Мы ее предостерегли. Она не знала никого из этих ребят. Они были на несколько лет старше ее. Но она бесстрашно вошла прямо в круг мальчишек и объявила, что пришла играть. Она заявила свои права. Поначалу это ошарашило мальчишек. А потом, поскольку она была уверена в себе, позволили ей играть с ними весь остаток дня. Лорри и я только подивились ее уверенности.

Через несколько недель после рейса 1549 я снова увидел эту уверенность, когда она сдавала экзамен на водительскую лицензию в калифорнийском департаменте транспортных средств. Мы с Лорри поехали с ней, и оба переживали за нее. Она хорошо подготовилась, и я доверял ей, когда она сидела за рулем, но ведь никогда не знаешь, как справится твой ребенок со стрессом.

Когда Кейт сдавала экзамен по вождению, мы с Лорри оставались в зоне ожидания департамента. Эти двадцать пять минут показались нам очень долгими, а потом она вернулась с широкой улыбкой на лице. Она сдала!

Я не мог не спросить ее:

– Ну как, трудно было? Ты боялась, что не сдашь?

Ее ответ:

– Я знала, что справлюсь.

Вот что Кейт имела в виду: она ощущала уверенность, потому что прошла всю предварительную подготовку. Она трудилась, училась и практиковалась.

Когда Кейт это сказала, она напомнила мне о том, что чувствовал я сам, когда разрушились двигатели рейса 1549. На самом деле она использовала те же самые слова, которые использовал я, когда Кэти Курик спросила меня, ощущал ли я уверенность, снижаясь к водам Гудзона. Кейт не помнила, что я произнес в телеинтервью именно эти слова. Она просто была так же уверена в своей подготовке.

Кейт всегда видела мир черно-белым. Или да, или нет. Это есть – или этого нет. Лорри говорит, что в этом отношении Кейт похожа на меня. Она всегда была очень сдержанна в эмоциях и рассудочна. Я понимаю эту ее черту, и, несмотря на все наше сходство, нам не всегда бывает легко нащупать эмоциональный контакт.

Уже пару лет растущая независимость Кейт дается мне нелегко. Став подростком, она с меньшей охотой откровенничает со мной. Она по-прежнему в случае чего обращается к Лорри, но иногда я чувствую себя аутсайдером. Ее «стариком».

Рейс 1549 немного изменил эту ситуацию. Она теперь с большей готовностью показывает свою привязанность физическими проявлениями. Любовь между нами часто остается невысказанной, но мы оба остро ощущаем нашу связь.

В отличие от Кейт 14-летняя Келли всегда была очень чувствительной и пылкой натурой. Еще малышкой Келли любила обниматься с нами – Лорри называла ее «наша зайка-обнимайка», – и это было просто великолепно. Она также чаще плакала, когда я уходил в рейсы на несколько дней подряд. Когда ей было три или четыре года и она видела, что я надеваю форму, у нее на глаза наворачивались слезы.

Келли от природы всегда была склонна к состраданию. Если в школе появляется новая девочка или ребенок-инвалид, она первая готова договориться вместе поиграть или предложит: «Почему бы тебе не сесть за обедом рядом с нами?» Келли всегда ощущает потребность действенно поддерживать таких детей, и это может быть для нее эмоциональным бременем.

Учитывая, как глубоко она все чувствует, она уязвима для язвительных слов. Она избегает грубоватых разговоров, обычных среди подростков. Тщательно выбирает слова. Даже негативное замечание старается облечь в мягкую форму. Она не хочет ранить чувства людей.

Помню, когда Келли в третьем или четвертом классе приходила домой из школы и мы с Лорри спрашивали ее, как дела, она неизменно рассказывала нам о каком-нибудь однокласснике, у которого выдался трудный день в школе. Она чувствовала, когда другому плохо, и ощущала потребность помочь.

С первого же дня после рейса 1549 Келли в полной мере прочувствовала это происшествие. Стоило Лорри рассказать ей о случившемся, как она ударилась в слезы, хотя и знала уже, что со мной все в порядке. Ее чувства отчасти вырастали из мысли о том, что моя жизнь подверглась риску. Но я также думаю, что она глубоко ощутила, какой ценой мне дался этот опыт, и ее душа сопереживала мне. Слышать все подробности этого дня ей было тяжко.

История с рейсом 1549 негативно сказалась на школьных оценках обеих девочек, и Кейт не сумела до конца наверстать упущенное. Поначалу это было напряженное время для всех нас. Они пропускали уроки, а потом, как только вернулись к учебе, им пришлось сдавать несколько экзаменов, к которым они не были готовы. Стоило скатиться в эту глубокую яму – и потом им было очень трудно снова подтянуть свой средний балл. Наш обычный распорядок нарушился на целые недели, и аспект «публичности» в нашей новой жизни – необходимость всегда быть «начеку», когда мы не одни, – тяжело сказался на моих дочерях.

После этого рейса мы иногда всей семьей садились читать некоторые письма из очередной стопки почты, которую получали со всего мира. Это помогало нам вместе осмыслить это событие, понять, какой контакт ощущают с ним другие люди. Это напоминало нам, как важно дорожить существующими между нами узами, ведь ничто на свете не вечно. Думаю, теперь девочки лучше это понимают.

Став подростками, Кейт и Келли проявляют гораздо меньше желания обниматься с Лорри и мной, чем в детстве. Нам этого не хватает. Иногда, когда они болеют или плохо себя чувствуют, их снова можно обнять – тогда это воспринимается нормально. После рейса 1549 это случается чаще. Я и сам чаще целую девочек перед отъездом из города, даже если это происходит ранним утром, когда они еще спят в своих постелях.

Через пару недель после рейса 1549 Лорри написала благодарственное письмо всем друзьям и незнакомым людям, которые связывались с ней, чтобы выразить свое неравнодушие. «Мне все еще трудно разобраться со своими эмоциями, – писала она. – События 15 января – они как луковица, состоящая из многих слоев, и для того чтобы счистить слой за слоем, нужно время – его еще немало потребуется в будущем. Для меня этими слоями были сама авария, огромный интерес СМИ, а потом письма.

Любопытно, как наш мозг защищает нас от травмы! После того как Салли сообщил мне об аварии, я не ощущала паники. Только чувствовала это странное ощущение, словно все происходящее нереально. Я продолжала механически что-то делать, но не могла поверить, что кадры, которые вижу на экране телевизора, – это фотографии самолета моего мужа.

Я умом понимаю и всем сердцем верю, что гражданская авиация – самый безопасный вид транспорта, поэтому никогда не испытывала страха в связи с профессией Салли. Насколько вероятны были шансы, что мой муж будет вовлечен в авиационное происшествие? Невероятно, однако это случилось».

Рейс 1549 повлиял на наш брак. Эмоции, которые он вызывал у нас обоих, были ошеломительными и порой вызывали растерянность, и мы не могли достаточно заботиться друг о друге на каждом этапе.

Однажды утром, через пять месяцев после аварии, Лорри сказала мне:

– У меня все утро глаза были на мокром месте.

И она отправилась одна на наш любимый холм по соседству – холм, где «все возможно». Она постояла на вершине, вобрала в себя это мгновение, которое принадлежало только ей, и заплакала. Почему она плакала?

– Эта авария, ее последствия – все это до сих пор кажется мне невероятным, – призналась она. – У меня такое чувство, что я не сумела полностью это переварить.

Дело не только в том, что рейс 1549 рывком подтолкнул ее к осознанию, что она могла меня потерять.

– Я всегда знала, что могу тебя потерять, – говорит она. – Как и все мы, ты зависишь от милости тех, кто едет рядом с тобой в машинах по шоссе, или от еды, которую ты ешь в ресторане, или от болезни, о которой мы пока ничего не знаем. Так что дело не в том, что мне кажется, будто ты играешь в жмурки со смертью всякий раз, когда летаешь.

Лорри просто чувствует, что инцидент на Гудзоне и его непрекращающиеся последствия встряхнули ее сознание. Они повлияли на жизнь в нашей семье.

На протяжении всего нашего брака Лорри подолгу жила просто как мать семейства. Я уезжал в рейсы, а она занималась домашними делами. Казалось, вещи только и ждали моего отъезда, чтобы сломаться, – автомобиль, стиральная машина, плита… Однажды я был в самолете, проводил подготовку к буксировке от гейта, и тут у меня зазвонил сотовый. Это оказалась Лорри, она была в панике. Вода хлестала в боковое окно нашего дома. Поначалу она решила, что разразился сильный дождь, но потом поняла, что слетела пломба на насосе нашего бассейна и струя воды била в воздух, как из открытого пожарного гидранта.

– О Боже! – восклицала Лорри. – Бассейну конец! Четверти воды, которая в нем была, уже как не бывало, и сотни галлонов дождем льются в наши окна!

– У меня вот-вот начнется буксировка, – сказал я ей, что означало: мне нужно выключить свой сотовый. – Выключи насос фильтра и позвони парню, который обслуживает бассейны. Мне пора. Извини меня, – и я выключил свой телефон, вырулил к ВПП и оставил Лори самостоятельно разбираться с этим ливнем.

Ни одна женщина, имеющая дело с таким ЧП, не захочет, чтобы муж свалил все связанные с ним хлопоты на нее. Снова и снова моя летная карьера требовала с нас дань.

После рейса 1549 я стал еще больше занят и выбит из колеи. Я должен был являться в разные места, давать показания, отвечать на вопросы репортеров и ездить по стране в качестве публичного лица. В первые семь месяцев после инцидента на Гудзоне я даже не пилотировал самолеты US Airways, и все же в иные недели отсутствовал дома чаще, чем прежде – тогда, когда занимал место в кабине пилотов.

– Ты не сможешь наверстать то, что упустил в жизни дочерей, – то и дело повторяла мне Лорри. – Если будешь дожидаться следующего года, чтобы начать жить семейной жизнью, ты слишком многое упустишь. Время вспять не повернешь.

Я знаю это и стараюсь скорректировать свою жизнь.

Такой стрессовый инцидент, как рейс 1549, либо сближает супругов, либо еще больше отдаляет их. Мы с Лорри пережили обе крайности. Поначалу мы цеплялись друг за друга, как за тихую гавань во время шторма. На нас обрушился шквал внимания, и мы держались друг за друга изо всех сил.

Теперь Лорри иногда дуется на меня, когда я играю роль «Салли, общественного деятеля». Почти везде, где появляюсь, люди узнают меня и хотят пообщаться, получить автограф или вспомнить какой-то случай из своей жизни. Я стараюсь сердечно и дружески общаться с каждым, и меня искренне интересуют человеческие истории. Иногда, возвращаясь домой, я бываю измотан, опустошен и вспыльчив. Случается, что проявляю нетерпение в отношении дочерей.

– Ты неверно расставляешь приоритеты, Салли, – твердо говорит мне тогда Лорри. – Как ты любезен с незнакомыми людьми, таким же любезным ты должен быть со мной и с девочками.

Она совершенно права в этом вопросе, и мне повезло иметь супругу, которая достаточно любит меня, чтобы сказать об этом прямо.

Однажды утром, часов около восьми, через несколько месяцев после рейса 1549, мы с Лорри находились в нашем гараже, глядя из него на улицу. Кейт только что вырулила с подъездной дорожки, направляясь в школу. Было ясное, красивое утро, но мы стояли в тени внутри гаража. Мы держались за руки и смотрели, как уезжает наша дочь.

Кейт начала разворот в три приема, чтобы выехать со двора, и на мгновение остановилась, чтобы переключиться с заднего хода на газ. Она повернула голову, ее «конский хвост» покачивался, и она выглядела такой взрослой! Почти как молодая женщина лет двадцати. Это нас поразило.

В это мгновение я почувствовал, что целый водопад образов мелькает в моем сознании – как она растет и становится той сильной, уверенной в себе женщиной, которой она стала сейчас. В то утро нам словно привиделось, что она выезжала на дорогу своей собственной взрослой жизни. Стоя там, в гараже, я вспоминал, как мы с Лорри впервые повели ее в детский сад при епископальной церкви Св. Тимофея в Дэнвилле и как многие другие дети цеплялись за родителей и плакали, а Кейт просто ушла, довольная и независимая. Она попрощалась и ни разу не оглянулась.

В тот момент я также подумал о сочинении, которое Кейт писала в третьем классе. Весной 2002 года US Airways ставила на стоянку свои MD-80 и проводила переподготовку пилотов на аэробусы. Пока не закончилась моя подготовка, я не летал и получил возможность оставаться дома пару месяцев, постоянно присутствуя в жизни детей. Задание, данное Кейт осенью 2002 года, состояло в том, чтобы написать о самом счастливом времени ее жизни.

«Самым счастливым временем в моей жизни, – писала она, – было то время, когда папочка был дома». Когда я прочел эти слова, это был один из самых горьких и одновременно сладчайших моментов, он и наполнял мое сердце нежностью, и ранил его.

И вот мы тут, а наши девочки выезжают со двора, совершенно самостоятельные. Я едва успел моргнуть глазом, как все уже изменилось. Моих родителей давно нет на свете, события в жизни детей, которые я пропустил, не вернуть, и моя жизнь теперь стала иной. Лорри права. Мне необходимо каждый день помнить, насколько действительно драгоценно наше время, проведенное с дочерями.

Благополучная посадка рейса 1549 вернула пассажиров и членов экипажа в любящие объятия их семей. Всем нам был дан второй шанс. Нам были подарены новые напоминания о том, что мы любимы, и новые возможности продемонстрировать свою привязанность тем, кто нам небезразличен. На этом самолете было сто пятьдесят пять человек, которые получили возможность вернуться домой. Я никогда не должен забывать о том, что был одним из них.

XIX. Вопрос

Однажды в начале мая, спустя четыре месяца после того, как рейс 1549 совершил посадку на Гудзон, к входной двери моего дома в Дэнвилле доставили три большие картонные коробки. Внутри, хорошо сохранившиеся и аккуратно упакованные, лежали те вещи, которые я оставил в кабине самолета. Там было все, за исключением восьмидолларового сэндвича с тунцом, который я купил да так и не съел перед взлетом.

Я перебирал свои вещи с некоторой торжественностью. Я знал, что после большинства катастроф такие коробки отсылают родственникам жертв. Кроме случаев, когда самолет разбивается, или пожар уничтожает почти все, или вещи жертв разрывает на столь мелкие кусочки, что возвращать практически нечего. Может быть, родственники получат чье-то обручальное кольцо. Обычно любимые люди получают очень немногое или вообще ничего.

В случае рейса 1549 все мы, «выжившие», получили коробки, адресованные непосредственно нам. Мы смогли подписать квитанции FedEx лично. Что-то из возвращенного было изрядно попорчено и непригодно к использованию. Но многие вещи были в хорошем состоянии и могли еще послужить. Пассажиры получили назад свои любимые джинсы, пальто, ключи от машин, кошельки. Я представлял себе этих людей, разбросанных по всей стране, воображал, как они вскрывают свои коробки и мгновенно переносятся мыслями в прошлое, 15 января 2009 года. Можно было сожалеть об испорченных водой вещах, а можно было перебирать личные принадлежности, ощущая благодарность.

Самолет затонул в Гудзоне, когда эвакуация пассажиров была завершена, и компания Douglass Personal Effects Administrators из Эль-Сегундо, штат Калифорния, получила задание собрать то, что было выловлено из воды, и восстановить, если это представлялось возможным. Меня впечатлил труд, который эти люди взяли на себя, чтобы воссоединить нас с нашими вещами. Они перебрали каждый чемодан из грузового отсека и каждый предмет из верхних багажных отделений.

Удивляло и впечатляло то, что такое множество вещей, вымокших в грязной ледяной воде, удалось вернуть к жизни. Компания проложила салфетками, пропитанными кондиционером для ткани, все предметы одежды и другие вещи. Когда мы вскрывали наши коробки, от них исходил сильный запах антистатика.

Мой чемодан на колесиках оказался в одной из коробок, его содержимое было просушено, пунктуально переписано и завернуто в оберточную бумагу. Мой плеер, ноутбук и будильник были испорчены водой, но зарядные устройства для телефона и плеера по-прежнему работали, как и кабель для передачи фотоданных с телефона на компьютер. Мини-фонарик тоже работал нормально. Кроссовки выглядели как новенькие. Ботинки, в которых я был во время рейса, вернулись вместе со мной домой еще в январе, но были насквозь пропитаны водой и «убиты». Я очень надеялся, что их можно спасти, поскольку это были, как мы говорим, «аэропортовые спецботинки» – без металлических деталей; мне не приходилось снимать их, проходя через посты службы безопасности. Я отвез их своему любимому местному сапожнику в торговый центр в Дэнвилле, и он проделал замечательную работу, починив их и отчистив. Я ношу их до сих пор.

15 января со мной были четыре библиотечные книги, в том числе «Просто культура» – книга о вопросах безопасности. Впоследствии я позвонил библиотекарям и принес извинения за то, что оставил книги в самолете, и они согласились не штрафовать меня.

И все равно я порадовался, найдя все четыре библиотечные книги в одной из коробок с моими вещами. Компания попыталась как-то высушить их, чтобы книгами снова можно было пользоваться, но сделать это удалось не в полной мере. Читать их еще можно, но страницы слишком сморщены, чтобы библиотекари приняли их обратно. И все же я вернул книги, и в библиотеке им отвели место в специальной витрине.

Поскольку рейс 1549 был последним в четырехдневной серии, в моем дорожном чемоданчике было в основном грязное белье. Вся моя одежда вернулась в хорошем состоянии, готовая к носке и мощно благоухающая кондиционером для белья.

Я также был рад получить назад свой сборник маршрутных карт от Jeppesen, где есть карты всех аэропортов, которые мы обслуживаем. По-прежнему аккуратно вклеенное скотчем между страницами, потертое, но читаемое, в нем хранилось предсказание из печенья, которое досталось мне в китайском ресторанчике в калифорнийском городке Сан-Матео в конце 1980-х.

На полоске бумаги было написано: «Задержка лучше катастрофы».

Я тогда подумал, что это мудрая мысль и хороший совет, и с тех пор храню его в сборнике карт.

Это предсказание напомнило мне о неожиданном вопросе, который задала мне Кейт, когда ей было девять лет. Я вез ее в школу, и вдруг она спросила меня:

– Папа, а что означает слово «принципиальность»?

Немного подумав, я нашел ответ, который, как мне кажется теперь, был довольно хорош:

– «Принципиальность» – значит совершать правильные поступки, даже если это доставляет неудобство.

Принципиальность – суть моей профессии. Гражданский пилот должен поступать правильно каждый раз, даже если это означает задержку или отмену рейса ради решения технической или иной проблемы, даже если это означает доставить неудобства ста восьмидесяти трем людям, которые хотят поскорее добраться до дома, включая и самого пилота. Задерживая рейс, я гарантирую, что все попадут домой.

Меня учили быть нетерпимым ко всему, что недотягивает до высочайших стандартов моей профессии. Я считаю, что воздушные перевозки настолько безопасны именно потому, что десятки тысяч моих коллег, тружеников авиации, считают своим общим долгом делать безопасность повседневной реальностью. Я называю это ежедневной преданностью долгу. Это служение большему делу, чем мы сами.

И поэтому я часто думаю о том предсказании, которое долгое время пролежало в кабине затопленного где-то в Гудзоне Airbus A320: «Задержка лучше катастрофы».

Приятно было получить это предсказание обратно. Оно, безусловно, будет сопровождать меня в будущих рейсах.

Через несколько дней после возвращения вещей я вылетел в Вашингтон, где встретился с Джеффом Скайлсом в штаб-квартире Национального совета по безопасности на транспорте (NTSB). Нас пригласили, чтобы прослушать запись бортового самописца (CVR) и поделиться своими мыслями и воспоминаниями.

Ранее была доступна единственная запись из FAA, и она содержала радиообмен между нами и авиадиспетчерской службой. Эта поездка в NTSB должна была стать нашей первой возможностью прослушать аудиозапись бортового самописца. Нам предстояло услышать все то, что мы говорили друг другу в кабине во время рейса. Все четыре месяца до этой майской встречи мы оба полагались лишь на свои воспоминания. Теперь наконец-то нам предстояло узнать это точно.

В комнате нас было шестеро: Джефф Скайлс, Джефф Дирксмайер, член комиссии по расследованию авиационных происшествий Ассоциации пилотов гражданской авиации США, три чиновника NTSB (два следователя и специалист из отдела записей агентства) и я. Следователи были рады, что мы с Джеффом присоединились к ним. После многих авиационных происшествий летные экипажи не могут присутствовать при изучении материалов. Часто пилоты, чьи голоса слышны в записи, мертвы и не могут объяснить, о чем они думали, почему они принимали именно такие решения или каким было на самом деле неразборчивое слово.

Прослушивание записи вызвало сильное волнение. Оно словно вернуло нас в кабину, и мы вновь переживали все события в реальном времени.

Мы сидели в маленьком кабинете с флуоресцентными светильниками, в креслах за столом, с наушниками на головах. Джефф и я почти не переглядывались. По большей части мы были погружены в собственные мысли, часто с закрытыми глазами, пытаясь уловить все звуки и шумы, слышные в кабине.

Запись началась с момента, когда рейс 1549 был готов к буксировке от гейта, и продолжалась до тех пор, когда мы первый раз коснулись вод Гудзона. На записи оказались мои реплики, которых я не помнил. Всего за тридцать три секунды до столкновения с птицами я сказал Джеффу: «Гудзон сегодня великолепен». Он взглянул на реку и согласился: «Ага!»

Столкновения с птицами были отчетливо слышны на записи. Раздавались звуки глухих ударов, а потом возникли неестественные шумы, когда птицы попали в двигатели. Слышно было, как выходят из строя двигатели, как они протестуют, издавая тошнотворные звуки, которые вообще не присущи двигателю. Мы отчетливо слышали, как гул двигателей затихает и смолкает, как за этим следуют звуки вибрации, когда двигатели разрывают сами себя.

Слушая запись, я вспоминал, что мы чувствовали в этот момент. Было такое ощущение, будто наш мир рассыпается на части. Даже в стенах кабинета NTSB было страшно заново услышать постепенную остановку двигателей и понимать, что мы находились в кабине самолета, когда все это происходило.

Больше всего во время прослушивания записи меня удивила невероятная стремительность происходящего. Весь полет длился пять минут и восемь секунд. Первая минута и сорок секунд не были богаты событиями. Затем, с того момента, как я произнес слово «птицы!» – и до момента приближения к воде и моей команды «сгруппируйтесь» прошло всего три минуты и двадцать восемь секунд. Это меньше времени, чем мне нужно, чтобы почистить зубы и побриться.

В моих воспоминаниях это происшествие длилось дольше. Да, я все это время знал и чувствовал, что все происходило быстро. Но по воспоминаниям все равно казалось, что у меня было немного больше времени, чтобы думать, решать, действовать.

Однако, прослушивая запись, я осознал, что на самом деле все случилось за двести восемь необыкновенно спрессованных секунд. Честно говоря, это было за гранью возможного. За пределами крайности. Это ошеломляло. Я снова погрузился в события того дня. Шока как такового не было, но я чувствовал, как во время прослушивания напрягались мышцы моего лица. Для Джеффа это тоже было удивительным и эмоциональным переживанием.

Должно быть, в тот день время в моем сознании каким-то образом замедлилось. И не то чтобы все происходило, как в замедленной съемке. Просто в моих воспоминаниях события не ощущались такими невероятно стремительными, какими их с очевидностью продемонстрировала запись.

В кабине есть разные микрофоны, которые улавливают голоса, шумы, сигналы аппаратуры и радиопередачи, в том числе и с других самолетов. Специалисты NTSB смогли восстановить и воспроизвести все, что уловил каждый микрофон, одну запись за другой, чтобы мы могли изолировать определенные звуки и услышать то, что поначалу маскировали шумы более громкие. Эксперты просили нас объяснить отдельные звуки или обрывки разговоров, которые были нечетко слышны в записи.

Меня очень порадовало то, как звучали в записи наши с Джеффом голоса, как мы справлялись с ситуацией – индивидуально и как команда. В наших голосах не было слышно ни растерянности, ни потрясения. Они были деловитыми. За последние тридцать лет я прочел многие расшифровки записей с аварийных самолетов, и эта производила очень хорошее впечатление в отношении нашей компетентности.

Мы с Джеффом познакомились всего за три дня до пилотирования рейса 1549. Однако во время этой мрачной чрезвычайной ситуации – не имея времени проговаривать каждое действие и обсуждать положение – мы взаимодействовали необыкновенно хорошо. Благодаря нашей подготовке и непосредственным наблюдениям в момент кризиса каждый из нас понял ситуацию, знал, что необходимо сделать, и сразу приступил к выполнению своей части работы в слаженном сотрудничестве.

Диспетчер радиолокационного контроля (3:28:310): Хорошо, Кактус пятнадцать сорок девять, это будет левый разворот на ВПП три один.

Салленбергер по радио (3:28:35): Невозможно.

Бортовая система предупреждения столкновений – устное предупреждение синтезированным голосом (3:28:36): «Движение! Движение!» – оповещение о потенциально конфликтной ситуации в воздухе.

Диспетчер радиолокационного контроля (3:28:36): О’кей, что вам нужно для посадки?

Система заблаговременного предупреждения о сдвиге ветра, синтезированный голос (3:28:45): Уходи на второй круг. Сдвиг ветра впереди по курсу.

Скайлс (3:28:45): Вычислитель СУУ-1[20] выключить, затем включить.

Скайлс (3:29:00): Нет повторного запуска через тридцать секунд, топливные краны двигателей один и два, подтвердить отключение.

Салленбергер (3:29:11): Говорит капитан. Сгруппируйтесь перед столкновением!

Прошло сорок четыре секунды, в течение которых мы с Джеффом выполняли процедуру «запроса и подтверждения», проговаривая чеклист и одновременно слушая диспетчера вылета Патрика и повторяющиеся сигналы компьютерной системы аварийной сигнализации.

Усовершенствованная система предупреждения опасного сближения с землей, синтезированный голос (3:29:55): Система подает команду «тяни вверх», то есть поднять нос воздушного судна.

Скайлс (3:30:01): Закрылки выпустил!

Скайлс (3:30:03): Двести пятьдесят футов в воздухе.

Слушая запись, я отчетливо понимал, что Джефф делал именно то, что нужно, именно тогда, когда это требовалось. Он интуитивно знал, что из-за малого времени, оставшегося до посадки, и нашей близости к воде ему необходимо изменить приоритеты. Он по собственной инициативе начал сообщать мне высоту над поверхностью воды и воздушную скорость.

Усовершенствованная система предупреждения опасного сближения с землей, синтезированный голос (3:30:24): Земля, земля. Тяни вверх. Тяни вверх. Тяни вверх. Тяни вверх…

Салленбергер (3:30:38): Группируемся!

Это было ужасно и прекрасно одновременно.

Мы с Джеффом оказались в этаком плавильном тигле, в какофонии автоматизированных предупреждений, синтезированных голосов, повторяющихся сигналов, радиовызовов, предостережений системы опасного сближения с землей. И среди всего этого мы должны были сохранять управление самолетом, анализировать ситуацию, выполнять пошаговые действия и принимать критически важные решения, не отвлекаясь и не паникуя. Казалось, что наш мир катится к концу, и все же наша командная координация была прекрасна. Я очень гордился тем, чего мы сумели достичь.

После первого прослушивания вместе со следователями NTSB мы с Джеффом отлучились в туалет. Нам в этот день предстояло прослушать запись еще несколько раз, но я подумал, что нам обоим нужна передышка, прежде чем мы продолжим.

Когда мы шли по коридору этого старого административного здания, я повернулся к Джеффу и спросил:

– Что думаешь?

Прежде чем он успел ответить, я почувствовал, что должен кое-что сказать:

– Скажу тебе, что думаю я, – сказал я. – Я так горжусь тобой! Через пару секунд после того, как я попросил чеклист, ты достал его, нашел нужную страницу и начал его зачитывать. И не отставал от меня, шаг за шагом, «запрос-подтверждение», несмотря на все эти отвлекающие факторы. Мы сделали это вместе.

Бо́льшую часть заслуг в рейсе 1549 СМИ приписывали мне.

– Мне все равно, что бы там ни говорили, – сказал я Джеффу. – Мы были командой.

Он взглянул на меня, и я увидел на его глазах слезы.

– Спасибо, – выговорил он.

У меня самого ком стоял в горле. Мы обнялись, потом немного постояли в коридоре, не говоря ни слова. Мы были двумя людьми, которые вместе прошли через необыкновенные события и не могли подобрать слов, чтобы полностью выразить пережитое.

В конце концов мы вернулись обратно в лабораторию, где присоединились к следователям и стали снова и снова прослушивать запись из кабины [пилотов].

Когда Келли была совсем маленькой, она однажды спросила меня:

– А какая работа самая лучшая на свете?

Я ответил ей так:

– Та работа, которой ты станешь заниматься, даже если не должна этого делать.

Это так важно для людей – найти работу, соответствующую их сильным сторонам и увлечениям! Люди, которые любят свою работу, трудятся усерднее. Они обретают более глубокое понимание тонкостей своих обязанностей. Они хорошо служат нашему миру.

К 14 января 2009 года моя жизнь представляла собой ряд тщательно продуманных возможностей наилучшим образом проявлять себя в качестве пилота, лидера и члена команды. Я был безвестным, обычным человеком – мужем, отцом, пилотом US Airways. Пятнадцатого января обстоятельства изменили все – очередное свидетельство того, что никто из нас не знает, что ему сулит завтрашний день.

Я сорок лет в небе, но в итоге обо мне будут судить по тем 208 секундам. Для меня это напоминание: нам необходимо стараться каждый раз поступать правильно, делая все, что в наших силах, потому что мы никогда не знаем, в какой момент нашей жизни нас будут оценивать.

Я говорил Кейт и Келли, что у каждого из нас есть обязанность хорошо себя подготовить. Мне хочется, чтобы они вкладывали в себя, никогда не переставали учиться, как профессионально, так и в личном плане. Я надеюсь, что в конце жизни, как и все мы, они зададут себе простой вопрос: сделала ли я этот мир лучше? Мне хотелось бы, чтобы ответ на этот вопрос для них всегда был положительным.

Что касается меня, то, оглядываясь на пройденный путь, продолжаю чувствовать себя счастливчиком. Я очень рано обнаружил свои склонности. Уже в пять лет знал, что свяжу свою жизнь с авиацией. В шестнадцать я уже был в небе один, тренируясь в пилотировании, с радостью кружа над покрытой травой ВПП мистера Кука.

В последующие годы любовь к полетам помогала мне жить. В двадцать четыре года стал пилотом истребителя и узнал, что необходимо уделять всему самое пристальное внимание, потому что жизнь и смерть порой могут разделять считаные минуты и футы. К пятидесяти семи годам я превратился в седовласого мужчину и, пилотируя Airbus А320 над Манхэттеном, применял все полученные за свою жизнь знания, чтобы найти путь к безопасности.

За все это время моя любовь к полету ни разу не поколебалась. Я по-прежнему все тот же 11-летний мальчишка, прижимавшийся лицом к иллюминатору Convair 440, готовый совершить свой первый авиаперелет из Далласа. Я по-прежнему серьезный подросток, который пролетал над нашим домом на Ханна-Драйв, покачивая крыльями маме и сестре, стоявшим на земле. Я по-прежнему серьезный молодой курсант ВВС, благоговеющий перед пилотами истребителей, которые были до меня и указали мне путь.

Как я люблю Лорри, Кейт и Келли – всей душой, – так я люблю и полет и не откажусь от этой любви никогда.

В данный момент я не знаю наверняка, какими могут быть следующие мои шаги в жизни. Куда еще заведут меня полеты? Какие испытания ждут впереди? Какие возможности? Но точно знаю, что и впредь буду пилотом гражданской авиации. Это часть того, что дает мне цель в жизни. Это значительная часть того, что я есть.

Я уверен, что на будущих рейсах US Airways найдутся пассажиры, которые будут смотреть в сторону закрытых дверей кабины пилотов и гадать: Кто сегодня пилотирует этот самолет? Вероятнее всего, капитаном будет один из моих коллег, дисциплинированный и хорошо подготовленный, с высочайшим чувством долга и огромной любовью к полету.

Опять же, за этой дверью могу оказаться и я. Когда мы поднимемся в воздух, я скажу пару слов о крейсерской высоте, продолжительности полета и погодных условиях. Я напомню пассажирам не расстегивать ремни безопасности, потому что турбулентность часто возникает неожиданно. А потом выключу систему оповещения и буду делать свою работу.

Благодарности

Яне смог бы написать эту книгу без поддержки моей семьи. Келли, Кейт и Лорри всегда заботились обо мне с любовью и добротой. Я знаю, что каждое мгновение, которое я провел за письменным столом, было мгновением, которое я не мог разделить с ними, что еще больше затрудняло работу над этим проектом. Я благодарен вам за ваше понимание и за то, что вы подарили мне время, необходимое для создания этой книги.

Лучшей подготовкой к тому памятному событию явилось то, что у меня была подходящая спутница жизни. Я желаю каждому найти такого же умного, заботливого, поддерживающего, независимого, красноречивого и сильного партнера, каким является Лоррейн Салленбергер. Лорри, я не смог бы пережить последствия 15 января, если бы ты не была рядом со мной и в моем сердце.

Мои мать и отец учили меня трудолюбию, принципиальности и умению учиться всю жизнь. Я благодарен им за то, что они привили мне ценности, которые были для меня постоянными ориентирами на протяжении всей жизни. Я также благодарю свою сестру Мэри за ее любовь и поддержку.

Пятнадцатого января 2009 года второй пилот Джефф Скайлс и я столкнулись с суровым испытанием, и нам пришлось бороться за свои жизни и жизни всех наших пассажиров и членов экипажа. Мы слаженно работали от начала до конца, и наша эффективная командная работа стала решающим фактором в достижении успешного исхода. Джефф, я навеки благодарен тебе за твое мастерство и мужество.

В рейсе 1549 нам с Джеффом помогали бортпроводники Донна Дент, Дорин Уэлш и Шейла Дейл, чье интуитивное и мгновенное сотрудничество в минуту кризиса помогло пассажирам сохранять спокойствие и преодолевать трудности, с которыми мы столкнулись. Я не устаю восхищаться их силой и стойкостью с того самого дня.

Я благодарю жителей Денисона, штат Техас, которые повлияли на мое формирование в юности, и жителей Дэнвилла, штат Калифорния, которых я с гордостью называю своими соседями и друзьями. Я также хочу поблагодарить жителей Нью-Йорка и Нью-Джерси, в особенности компанию NY Waterway, полицейский департамент Нью-Йорка, береговую охрану Соединенных Штатов, пожарный департамент Нью-Йорка, Федеральное бюро расследований, портовую администрацию Нью-Йорка и Нью-Джерси и нью-йоркское городское управление действиями в чрезвычайных ситуациях. На мне вечный долг благодарности всем тем, кто сыграл свою роль в спасении наших жизней 15 января.

Спасибо друзьями Лорри – Тамаре Уилер, Маргарет Комбс, Банни Мартин, Кэти Джиджер и Хизер Гильдебранд. В часы, последовавшие за посадкой на Гудзон, когда я выполнял свои обязанности в Нью-Йорке и не мог быть рядом с женой и дочерями, эти женщины помогали моей семье справиться с внезапным и ошеломляющим вниманием СМИ.

Хотя за годы своей жизни я прочел немало книг, мне никогда не приходило в голову, что я сам начну писать книгу, и Джеффи Заслоу был для меня замечательным партнером в этом предприятии. Я благодарен ему за помощь, исследовательские навыки, инстинкты ветерана-репортера и безошибочные мудрые советы.

Команда из HarperCollins проделала отличную работу, проведя начинающего писателя через весь процесс работы. Я хотел бы поблагодарить Дэвида Хайфилла, Сиали Боллинджер, Шерин Розенблюм и весь коллектив HarperCollins, который помогал мне поднять этот проект «с земли» и довести до книжной полки.

Мой литературный агент Джен Миллер и ее партнер Шеннон Марвен тоже давали мне отличные советы и консультации. Они и их коллеги из Dupree/Miller помогли мне найти дорогу в HarperCollins и искусно направляли меня на протяжении всего процесса создания книги, от идеи до завершения.

Начиная со следующего дня после рейса 1549, Алекс Клеменс, Либби Смайли и их коллеги из Barbary Coast Consulting были рядом с моей семьей, указывая нам путь по незнакомой территории своими мудрыми советами и неустанными усилиями.

Спасибо Гэри Моррису, капитану Джеймсу Хэйхерсту, Алексу Кингу, капитану Элу Хейнсу, Хелен Отт, Брахе Нехаме Бомзе, Герману Бомзе, Патрику Хартену, Эрику Стивенсону, Конраду Мюллеру, Полу Келлену, Карен Кайзер Кларк, Барту Саймону, Терезе Хансикер и Дэвиду Зонтагу.

Мои коллеги по профсоюзу были для меня невероятным источником поддержки 15 января 2009 года и после этого дня. Особое спасибо капитану Ларри Руни и капитану Дэну Сиккио, которые потратили несчетное количество часов, помогая мне во всем, начиная от свидетельских показаний перед NTSB и заканчивая этой книгой. Моя благодарность второму пилоту Гэри Бауэну, капитану Кену Блитчингтону, капитану Стиву Брэдфорду, капитану Дэну Бритту, капитану Джону Кэри, капитану Карлу Кларку, капитану Майку Клири, второму пилоту Джеффу Дирксмайеру, капитану Питеру Дольфу, капитану Дэвиду Дугласу, капитану Эрни Джентиле, второму пилоту Бобу Джорджесу, капитану Майклу Гринли, капитану Питу Гриффиту, капитану Тому Кьюбику, Питу Лэмбру, капитану Джен Рэндл, капитану Джеймсу Рэю, капитану Джону Сейблу, Ли Сиэму, второму пилоту Кэрол Стоун, капитану Гэри Ван Хартогу, капитану Валери Уэллс и капитану Люси Янг. Каждый из вас позаботился обо мне в то время, когда мне была необходима ваша помощь. Я в долгу перед вами и всеми моими братьями и сестрами в Ассоциации пилотов гражданской авиации США.

Я хотел бы поблагодарить всех людей, которые работают в US Airways. Вы последовательно противостоите трудностям, с которыми сталкивается наша отрасль, делая это с достоинством и замечательным мастерством, и я горд называть вас своими коллегами. У всех работников гражданской авиации есть важная работа, которую надо выполнять, – и, несмотря на перемены в нашей индустрии, они делают ее хорошо. Читатели, я надеюсь, что, отправляясь в следующий раз в полет, вы улучите минутку, чтобы поблагодарить бортпроводников за постоянную готовность к обеспечению вашей безопасности, а пилотов – за преданность и заботу, с которой они выполняют каждый рейс.

Спасибо моему однокурснику по академии ВВС США и бывшему капитану Northwest Airlines Майку Хэю, и моему собрату, пилоту-истребителю, а ныне капитану Southwest Airlines Джиму Лесли, за их помощь в вычитке рукописи этой книги и дополнения моих воспоминаний их собственными. Хотя их помощь в течение всего процесса создания книги была бесценной, я принимаю на себя полную ответственность за ее содержание. Любые ошибки или недочеты – результат моей личной оплошности.

И, наконец, я хотел бы поблагодарить Л. Т. Кука-младшего, который увидел во мне потенциал и помог его реализовать.

Благодарности от издателя

Благодарим за консультацию и неоценимую помощь в переводе:

Максима Пугачева, пилота авиакомпании «Аэрофлот»,

Александра Завалкина, пилота КВС авиакомпании «Аэрофлот»,

Дмитрия Торицына, инженера авиакомпании «Россия».

Об авторах

Капитан Чесли Б. Салленбергер-третий – пилот и эксперт по вопросам безопасности; инструктор и председатель службы безопасности полетов Ассоциации пилотов гражданской авиации, расследователь происшествий. С отличием окончил Академию ВВС США, имеет два магистерских диплома. Уроженец города Денисон, штат Техас, живет в Дэнвилле, штат Калифорния, с женой и детьми.

Джеффри Заслоу – колумнист Wall Street Journal и соавтор написанного вместе с Рэнди Паушем международного «бестселлера номер один» книги «Последняя лекция» (The Last Lecture), которая ныне переведена на сорок шесть языков. Он также является автором бестселлера по версии «Нью-Йорк таймс», «Девушки из Эймса. История о женщинах и сорокалетней дружбе» (The Girls from Ames: A Story of Women and a Forty-Year Friendship). Заслоу умер в автомобильной катастрофе в феврале 2012 года в возрасте 52 лет.

Приложение А

Траектория полета рейса 1549 15 января 2009 года

Приложение Б

Выдержка из расшифровки записи бортового самописца, сделанная Национальным советом по безопасности на транспорте США.

Расшифровка бортового самописца Allied Signal/Honeywell модели SSCVR, серийный номер 2878, установленного на самолете Airbus Industrie A320–214, регистрационный номер N106US. Самолет выполнял рейс 1549 авиакомпании US Airways и приводнился на реку Гудзон, штат Нью-Йорк, 15 января 2009 года.

Условные обозначения и сокращения:

RDO – радиопередача аварийного воздушного судна US Airways 1549

CAM – источник голоса или звука, записанный с микрофона в кабине пилотов

PA – голос или звук, слышный на канале системы оповещения пассажиров и сигнализации

HOT – источник голоса или звука, записанный с включенного микрофона[21]

TOGA – режим работы двигателей максимальной тяги, который используется при взлете и при уходе на второй круг

INTR – коммуникация между членами экипажа и командой наземного обслуживания ВС.

Для реплик RDO, CAM, HOT и INTR:

– 1 – голос, идентифицированный как Капитан (Hot-1: Капитан Салленбергер)

– 2 – голос, идентифицированный как Второй Пилот (Hot-2: Второй Пилот Скайлс)

– 3 – голос, идентифицированный как член салонного экипажа

– 4 – голос, идентифицированный как член команды наземного обслуживания ВС

– ? – голос не идентифицирован

TCAS – автоматический сигнал или звук системы предупреждения столкновения самолетов в воздухе

PWC – автоматический сигнал или звук системы заблаговременного предупреждения о сдвиге ветра

GPWS – автоматический сигнал или звук системы предупреждения опасного сближения с землей

EGPWS – автоматический сигнал или звук усовершенствованной системы предупреждения опасного сближения с землей

TWR – радиопередача авиадиспетчера «Вышки» в Ла-Гуардии

DEP – радиопередача диспетчера вылета Ла-Гуардии (специалист авиадиспетчерского контроля Хартен)

CH [1234] – идентификатор канала CVR: 1 = Капитан; 2 = Второй Пилот; 3 = PA; 4 = микрофон в кабине пилотов

* – неразборчивое слово

@ – не относящееся к делу слово

& – личное имя третьего лица (см. ниже примечание 5)

# – бранное слово

–, – пауза в непрерывности или обрыв реплики

() – предположительная вставка

[] – редакторская вставка

… – пауза

Примечание 1. – Временны́е указания приводятся по Восточному стандартному времени (EST) с опорой на показания часов, используемых для протоколирования записанных данных РЛС от ASR-9 (диспетчерской РЛС) Ньюарка.

Примечание 2. – Как правило, транскрибированы лишь радиопередачи с аварийного ВС и аварийному ВС.

Примечание 3. – Слова с лишними гласными, буквами или растянутыми слогами (в оригинальном тексте) – это фонетическое изложение особенностей речи говорящего.

Примечание 4. – Не относящееся к делу слово, когда оно помечено как таковое, – это слово, не связанное напрямую с конкретной операцией, управлением или состоянием ВС.

Примечание 5. – Личные имена третьих лиц, не участвующих в разговоре, как правило, не транскрибированы.

В серии «Проект «TRUESTORY» также выходит Фрэнк Абигнейл «Поймай меня, если сможешь»

Отрывок

Я никогда не погружался в подложные личности настолько глубоко, чтобы забыть, что на самом деле я Фрэнк Абигнейл-младший. Фактически говоря, при случайных встречах, когда я не чувствовал необходимости разыгрывать из себя кого-то и личина не сулила мне никакой выгоды, я неизменно представлялся Фрэнком Абигнейлом, странствующим парнем из Бронкса.

И Юрика исключения не составляла. Вдали от мотеля, где я зарегистрировался как Фрэнк Уильямс, или девушки, не устоявшей перед чарами человека, которого она считала пилотом «Пан-Ам», и без облачения пилота я был просто Фрэнком Абигнейлом-младшим. До какой-то степени моя истинная личность служила мне убежищем от гнета и треволнений лицедейства.

В Юрике в ресторане морепродуктов я познакомился с рыбаком. Он остановился у моего столика, чтобы поведать, что эту самую рыбу, которую я ем, он поймал самолично, и подсел потрепаться со мной. Как выяснилось, он был фанатом авто, и я рассказал ему о своем старом «Форде» и о том, как я его тюнинговал.

– Эй, я сейчас как раз пытаюсь наладить «Форд» 1950-го кабриолет, – встрепенулся он. – У тебя, случаем, нет фоток своего корыта, а?

– Есть, но дома у меня в комнате, – покачал я головой.

– Дай мне свой адрес в Нью-Йорке, и я пришлю тебе фотки моих колес, когда покончу с ними, – пообещал он. – Блин, да я, может, даже прикачу в Нью-Йорк к тебе в гости.

Было крайне маловероятно, что он напишет или приедет в Нью-Йорк повидать меня, и так же маловероятно, что я получу его письмо или приму его в гости, так что я принялся шарить по карманам в поисках листочка бумаги, чтобы записать ему свое имя и нью-йоркский адрес.

Под руку мне попался один из чековых бланков. Одолжив карандаш у официанта, я как раз писал свое имя и нью-йоркский адрес на обороте чека, когда рыбака позвали к телефону – таксофону на стене рядом с дверью. Поговорив пару минут, он помахал мне:

– Эй, слушай, Фрэнк, мне надо обратно на судно, – крикнул он. – Наведайся завтра, лады? – и выскочил из дверей, не дожидаясь ответа.

Вернув карандаш официанту, я спросил счет, попутно отметив: – Вам нужен карандаш с грифелем помягче, – и указал на то, что написал на обороте бланка. Текст был едва-едва виден.

Вместо того чтобы порвать чек, я сунул его обратно в карман. Поступок этот оказался и дурацкой промашкой, и везением в одно и то же время. Вернувшись в номер, я положил чек на открытую книжечку бланков, переоделся и позвонил девушке. Мы провели приятный вечер в шикарном ресторане среди мамонтовых деревьев где-то в окрестностях Юрики.

Вечер выдался настолько приятный, что я все еще вспоминал его назавтра рано утром, когда уселся творить три липовых чека «Пан-Ам». В Юрике и окрестностях осталось лишь три банка, не обзаведшихся моими артистическими фальшивками, а мне не хотелось обделить ни один из них. Новая махинация захватила меня. Все страхи перед преследователями, топающими по моим следам, были забыты. Заодно я напрочь забыл о молодом рыбаке, встретившемся мне вчера вечером.

Закончив с первым чеком, я сунул его в уже порядком потрепанный конверт. Менее двух часов спустя я закончил остальные два и был готов к своей прощальной гастроли в Юрике, прошедшей без сучка без задоринки. Ближе к вечеру я уже снова был в своем номере, добавив почти 1500 долларов в выстеленную наличными подкладку дорожного чемодана.

В тот вечер я сказал девушке, что завтра уезжаю.

– Наверное, вылетаю из Фриско или Лос-Анджелеса, толком не знаю, откуда именно, – соврал я. – Так или иначе, буду часто возвращаться. Просто арендую легкомоторный самолет и прилечу. Для разнообразия полюбуемся на эти мамонтовые леса сверху.

Она мне поверила.

– По рукам, – и предложила сходить на верфи, отведать морепродуктов.

Вид у нее был скорее голодный, нежели расстроенный, что меня вполне устраивало. Но где-то посреди обеда, поглядев в окно, я увидел рыбацкий баркас, подходящий к пристани, и вспомнил молодого рыбака. А заодно вспомнил, как начертал свое настоящее имя вкупе с нью-йоркским адресом – во всяком случае, адресом отца – на обороте одного из чековых бланков. При мысли об этом внутри у меня все скукожилось, будто мне дали под дых. Черт возьми, что я сделал с этим чеком? С ходу я припомнить не мог, и попытки вспомнить и вести пылкую беседу со спутницей превратили этот вечер в нечто, отнюдь не заслуживающее воспоминаний.

Вернувшись в номер, я перерыл его в поисках злополучного бланка чека, но тщетно. У меня была масса чековых бланков, но все они были еще в книжечке. Мне пришлось заключить, что именно этот бланк я использовал для подложного депозитного чека «Пан-Ам» и сбыл его в одном из банков. Но я же не мог, твердил я себе, я должен был подписать каждый чек на обороте и уж наверняка заметил бы надпись. Но заметил бы или нет? Я вспомнил, насколько бледным был карандаш. Надпись едва можно было разобрать даже при ярком дневном свете. Я запросто мог проглядеть свои каракули, подписывая чек, особенно ввиду процедуры, которую наработал в Юрике. Я обнаружил, что всучить фальшивый платежный документ куда легче, если приковать внимание кассира к себе, а не к чеку. А чтобы привлечь внимание женщины, нужно проявлять внимание к ней.

Усевшись на кровать, я заставил себя мысленно воссоздать все действия, которые повлекли эту ситуацию, и вскоре уверился, что знаю ход событий. Я опустил оторванный чек на открытую книжечку бланков. На следующее утро я взял его первым, запамятовав о встрече с рыбаком, когда стряпал три подложных депозитных чека. И положил его в сфабрикованный конверт сразу же после того, как закончил, – следовательно, он был обналичен первым из трех. И теперь я вспомнил кассиршу, обналичившую его для меня. Я уделил ей много внимания. Похоже, чересчур много.

И некий банк в Юрике стал обладателем поддельного депозитного чека «Пан-Ам», подписанного мнимым вторым пилотом, но заодно несущего на обороте подпись Фрэнка Абигнейла-младшего и адрес его отца в Бронксе. Как только выяснится, что чек мошеннический, не потребуется быть Шерлоком Холмсом, чтобы сделать выводы. И завести дело.

Внезапно я почувствовал, что земля подо мной горит жарче, чем доменная печь. Я снова начал думать о том, чтобы покинуть страну, переметнуться через границу в Мексику. Или даже более южные края. Но на сей раз рассматривал эту идею неохотно. В Юрике я замыслил новую грандиозную воровскую махинацию, окупающуюся куда лучше, чем крапленые карты при игре в покер. И, опьяненный успехом, отбросил свои страхи перед близостью преследователей, внушил себе, что я холоден, как арктическая льдина. Я намеревался отработать свое мошенничество с поддельными чеками от побережья до побережья и от границы до границы. Но сейчас я хотел отказаться от своих планов лишь потому, что так по-дурацки запалил свою маскировку.

Должен ли я бросать игру? Запалил ли я свою маскировку на данный момент? Если уж я сам не заметил каракулей на обороте чека, то может статься, их не заметит и никто другой.

Кроме того, было вполне вероятно, что чек еще не покинул банк. Я обналичил его вскоре после полудня, и может быть, до завтра его в Нью-Йорк не отправят. Если он еще в банке, не исключено, что я могу выкупить его обратно. Могу сказать, что в «Пан-Ам» выдали чек по ошибке, и мне не следовало его обналичивать, или состряпать еще какую-нибудь побасенку в том же роде. Я не сомневался, что если чек еще на месте, я сумею выдать подходящую историю. Я заснул, все еще мысленно перебирая правдоподобные отговорки.

Назавтра утром, собрав вещи, я сунул пожитки в машину и оплатил счет в мотеле, прежде чем позвонить в банк. Попросил пригласить старшего кассира, и меня соединили с женщиной, отрывисто представившейся как «Стелла Уоринг».

– Миссис Уоринг, вчера в вашем банке пилот «Пан-Ам» обналичил чек, – сказал я. – Не можете ли вы мне сказать…

– Да, фальшивый чек, – оборвала она меня, не дав договорить, внезапно вознегодовав и не поинтересовавшись, ни кто я такой, ни зачем звоню. – Мы уведомили ФБР. Они должны прислать агента за чеком.

Я вовсе не воспринял это как вызов. Я просто действовал по наитию, подстрекаемый стремлением защитить свою истинную личность.

– Да, – заявил я. – Это ФБР. Я хотел сообщить, что наш агент подъедет минут через пятнадцать. Чек у вас или надо обратиться к кому-то еще?

– Пусть просто зайдет ко мне, сэр, чек у меня, – ответила миссис Уоринг. – Конечно, нам бы хотелось ксерокопировать чек для отчетности. Это ведь разрешается, да?

– Конечно, – заверил я ее. – Я велю мистеру Дэвису предоставить вам копию.

Я подоспел в банк через пять минут, облачившись в синий деловой костюм, но украдкой оглядел интерьер, прежде чем войти. Кассирши, обналичившей мой чек, нигде не было видно.

Будь она там, я бы не вошел. Я не знал, не устроила ли она перерыв на кофе или типа того, и боялся, что она может вернуться, пока я буду в банке, но на этот риск вынужден был пойти. Я вошел в вестибюль, и администратор направила меня к столу миссис Уоринг, стоявшему сбоку. Она оказалась элегантной, миловидной женщиной лет за тридцать, и по наряду, и по манерам сущей бизнес-леди. Когда я остановился перед ее столом, она подняла на меня глаза.

– Миссис Уоринг, я Билл Дэвис из ФБР. Полагаю, мой босс уже звонил вам? – спросил я.

– О, да, мистер Дэвис, – поморщившись, кивнула она. – Чек у меня здесь.

Предъявить документы она не попросила, не выказав ни малейших подозрений касательно моего статуса. Просто извлекла чек из ящика стола и протянула его мне. Я с профессиональным видом изучил его, что не составило мне труда, ведь я сам же его и сфабриковал. На обороте едва читабельно просматривалось мое настоящее имя и адрес отца.

– Выглядит довольно аляповато, – сухо заметил я. – Удивительно, что кто-то его принял.

Миссис Уоринг кисло усмехнулась в знак согласия.

– Да, есть у нас здесь девицы, которые… Ну, стоит им завидеть смазливого пилота или какого-нибудь другого мужчину романтической наружности, и они теряют голову. Их больше интересует сам мужчина, чем то, что он им дает, – неодобрительным тоном заметила она. – Девушка, принявшая этот чек, мисс Кастер, так расстроилась, что даже не вышла на работу этим утром.

При этой вести я немного расслабился и начал упиваться своей ролью агента спецслужб.

– Что ж, нам придется с ней поговорить, но с этим можно и обождать. У вас уже есть его копия?

– Нет, но ксерокс у нас вон там, в углу, это займет не больше минуты.

– Я сам, – изрек я, быстро направившись к аппарату, прежде чем она успела запротестовать.

Я скопировал только лицевую часть чека, чего она не заметила, когда я положил копию ей на стол.

– Давайте подпишу и поставлю дату, – сказал я, беря ручку. – Эта копия послужит вам распиской. Как вы понимаете, оригинал нам нужен в качестве вещдока. Он поступит в попечение федерального прокурора. Полагаю, на данный момент больше ничего не требуется, миссис Уоринг. Мы, несомненно, благодарны вам за сотрудничество, – с этими словами я прикарманил треклятый оригинал и удалился.

Позже я узнал, что ретировался из банка едва ли не за пять минут до прихода реального агента ФБР – более того, единственного агента спецслужб в Юрике. Также я узнал, что сама миссис Уоринг была более чем чуточку расстроена, когда поняла, что ее обвели вокруг пальца, но, с другой стороны, агентов ФБР самих окружает определенная романтическая аура, а женщине вовсе не обязательно быть молоденькой, чтобы подпасть под обаяние эффектной личности.

Выдавать себя за агента ФБР было не самым разумным шагом в моей криминальной карьере. Федеральные агенты, как правило, действуют весьма результативно, но становятся еще результативнее и решительнее, когда кто-то рядится под агента ФБР. Я на время предотвратил разоблачение, что лжепилот Фрэнк Уильямс на самом деле Фрэнк Абигнейл-младший, но, сам того не ведая, преподнес О’Райли свежий след, и с той поры наш сверхмарафон не прерывался до самого конца.

Сноски

1

Кокпит (англ. cockpit) – кабина пилота. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Чеклист (англ. checklist) – так в обиходе называют «Карту обязательных проверок», бортовой документ, в котором прописан перечень обязательных к выполнению операций для всех членов экипажа на различных этапах полета.

(обратно)

3

Соответствует званию подполковника в советской/российской армии.

(обратно)

4

Тангаж (фр. tangage – килевая качка) – угол между продольной осью летательного аппарата и горизонтальной плоскостью.

(обратно)

5

В англоязычных странах командир воздушного судна по аналогии с морским делом называется капитаном (англ. captain), второй пилот (по российской терминологии) называется первым помощником (англ. first officer). Далее в тексте первый помощник будет называться вторым пилотом; командиру ВС оставлено оригинальное название должности – капитан.

(обратно)

6

Гейт (англ. gate) – выход на посадку из пассажирского терминала аэропорта.

(обратно)

7

UTC (англ. Universal Coordinated Time) – универсальное координированное время.

(обратно)

8

Книга была написана в 2009 г.

(обратно)

9

В советском/российском ВМФ соответствует званию капитана 2-го ранга.

(обратно)

10

Особый прием закладывания краев простыни под матрац, так что складки на торце матраца образуют углы в 45° к плоскости.

(обратно)

11

Число Маха представляет собой отношение скорости течения в данной точке газового потока к местной скорости распространения звука в движущейся среде – термин получил название по имени австрийского ученого Эрнста Маха.

(обратно)

12

McDonnell Douglas DC-10 – трехмоторный самолет, у которого два двигателя расположены под крыльями и один в хвостовой части над фюзеляжем.

(обратно)

13

Реальную историю легендарного мошенника Фрэнка Абигнейла вы можете прочитать в серии «Проект TrueStory» в его автобиографии «Поймай меня, если сможешь» (М.: Издательство «Э», 2016).

(обратно)

14

Звук помпажа. Помпа́ж (фр. pompage) – срывной режим работы авиационного турбореактивного двигателя.

(обратно)

15

APU – вспомогательная силовая установка.

(обратно)

16

Далее «Синтезированный голос».

(обратно)

17

Дифферент – морской термин, угол отклонения корпуса судна от горизонтального положения в продольном направлении, разница осадок кормы и носа судна.

(обратно)

18

Ветро-холодовой индекс от –10 до –27: дискомфорт, риск гипотермии в случае продолжительного нахождения на воздухе без соответствующей защиты. Рекомендуется одеваться в несколько слоев теплой одежды, внешний слой не должен пропускать ветер. Рекомендуется надеть шапку, варежки или перчатки, шарф и закрытую, непромокаемую обувь. Надо оставаться сухим и двигаться на морозе.

(обратно)

19

Инфилдер (англ. infielder) – игрок защищающейся стороны, находящийся на игровом поле.

(обратно)

20

Вычислитель системы улучшения устойчивости и управляемости.

(обратно)

21

Эта запись содержит звуки, воспринятые работавшими микрофонами, которыми пользовался экипаж. Голоса или звуки на этих каналах также временами были слышны группе CVR (группе изучения записей бортовых самописцев) на канале CAM и наоборот. В этих случаях реплики, как правило, аннотируются как исходящие из источника (либо HOT, либо CAM), из которого данная реплика лучше всего слышна и наиболее отчетлива. – Примеч. авт.

(обратно)

Оглавление

Отзывы на книгу «Чудо на Гудзоне»

I. Рейс, который невозможно забыть

II. Жизнь пилота

III. Те, кто был до меня

IV. «Два раза отмерь, один раз отрежь»

V. Дар девочек

VI. «Быстро, аккуратно, средне…»

VII. Оптимист в перспективе, реалист в настоящем

VIII. «Говорит капитан…»

IX. Защищая жизнь

X. Все возможно

XI. Управление ситуацией

XII. Ла-Гуардия

XIII. Внезапный, полный, симметричный…

XIV. Сила тяжести

XV. Сто пятьдесят пять

XVI. Истории, которые довелось узнать; жизни, к которым пришлось прикоснуться

XVII. Безумные гонки

XVIII. Дом

XIX. Вопрос

Благодарности

Благодарности от издателя

Об авторах

Приложение А

Приложение Б

В серии «Проект «TRUESTORY» также выходит Фрэнк Абигнейл «Поймай меня, если сможешь»

  Отрывок Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg