«Чемодан миссис Синклер»

Чемодан миссис Синклер (fb2) - Чемодан миссис Синклер (пер. Игорь Борисович Иванов) 1449K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Луиза Уолтерс

Луиза Уолтерс Чемодан миссис Синклер

Louise Walters

MRS SINCLAIR’S SUITCASE

Copyright © Louise Walters 2014

The right of Louise Walters to be identified as the Author of the Work has been asserted by her in accordance with the Copyright, Designs and Patents Act 1988.

All rights reserved First published in Great Britain in 2014 by Hodder & Stoughton An Hachette UK company

© И. Иванов, перевод, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016

Издательство АЗБУКА®

***

Эту книгу с любовью посвящаю Айану, Оливеру, Эмили, Джуд и Стэнли

1

8 февраля 1941 г.

Моя дорогая Доротея!

Во время войны людей охватывает отчаяние. Порою мы не узнаем самих себя. А правда в том, что я тебя люблю и, к сожалению, только сейчас это по-настоящему осознал. И ты меня любишь. Я никогда не забуду твоих прикосновений. Думая, что я сплю, ты провела рукой по моей голове и шее. Это было прикосновение любви, реальное, а не придуманное. Никто и никогда не сможет коснуться меня с такой же нежностью. Я это знаю и понимаю, что́ я потерял.

Прости меня, Доротея, ибо я не смогу тебя простить. Ты поступаешь неправильно и по отношению к этому ребенку, и по отношению к его матери. Чем-то судьба малыша похожа на мою. Я ведь тоже был вынужден покинуть родину, куда вряд ли вернусь. И ты тоже не вернешься, если станешь упорствовать в своем замысле. Но ты станешь упорствовать. Впрочем, и сейчас уже ничего нельзя исправить. Знаю: ты ничего не будешь исправлять. Твоя душа окажется в плену из-за твоих сегодняшних решений и не сможет вырваться. Пожалуйста, поверь мне. Принимая в свои объятия одного, ты непременно должна потерять другого. Я не смогу этого выдержать, и ты знаешь почему.

Мне вовсе не доставляет радости писать тебе все это. Я пишу и плачу. После окончания войны (а она должна закончиться) мы смогли бы жить вместе. Жизнь с тобой стала моей величайшей мечтой и желанием. После нашей первой встречи, едва я сел на велосипед и поехал обратно, я уже тогда понимал: ты мне необходима, как вода. Необходима во все времена и тогда, когда время исчезнет. С первых минут знакомства с тобой мне захотелось на тебе жениться. Но это невозможно. Ты честная женщина, достойная уважения, однако твои нынешние действия не отвечают этим качествам. Ты изо всех сил стараешься быть хорошей, и тем не менее твои поступки уничтожают результаты твоих усилий, навлекая на тебя позор. Мне не удается точно выразить все свои мысли, но ты поймешь. Моя прекрасная, удивительная Доротея, что бы сейчас ни думал и ни чувствовал каждый из нас, на этом наша дружба должна прекратиться. Желаю тебе обрести все радости этого мира.

Твой Ян Петриковски

(Это письмо я нашла между страниц книги, изданной в 1910 году. Книга называлась «Развитие ребенка. От долины разрушений к непреходящей славе». Книгу я положила Филипу на стол для оценки, что он и сделал, оценив ее в скромные пятнадцать фунтов. После этого она заняла свое место в шкафу с антикварными изданиями.)

Я привожу книги в товарный вид. Очищаю от пыли их корешки и страницы (иногда каждую по отдельности). Работа кропотливая и небезвредная для моего горла. Зато среди книжных страниц меня ожидают встречи с отзвуками и отблесками мира прежних владельцев. Я нахожу засушенные цветы, локоны, билеты, этикетки, чеки, квитанции, фотографии, открытки и всевозможные визитные карточки. Нахожу письма: неопубликованные произведения обычных людей, зачастую страдающих и далеко не всегда грамотных. Иные написаны корявым языком. Иные можно отнести к блестящим образцам эпистолярного жанра. Признания в любви и описание повседневных банальностей. Иногда это тайные послания, иногда – заурядные рассказы о съеденных фруктах, детских шалостях или теннисных матчах. Скорее всего, судьба не столкнет меня с авторами писем, подписывавшимися просто «Марджори» или «Джин». Филип, мой босс, давно уже пресытился такими находками и потому все, что ему попадается, отдает мне. «Не превращай свой дом в пыльный архив», – постоянно твердит он. Разумеется, справедливо. Но у меня рука не поднимается выбросить эти обрывки и осколки чужих жизней, которые когда-то так много значили (а может, еще и сейчас значат) для незнакомых мне людей.

Одиннадцать лет назад я зашла в книжный магазин «Старина и современность» как обычная покупательница, а уже на следующий день стала первой продавщицей. Филип был владельцем и управляющим в одном лице. Говорил он тихо, но за спокойной речью угадывалась страстная и порывистая натура. Он предложил мне работать у него. Близилось наступление нового тысячелетия. Время перемен. Время переоценки в буквальном смысле этого слова. Филип оценил мою любовь к книгам и умение общаться с покупателями. Сам он считал людей трудными.

– Вы не находите, что в массе своей они весьма мерзопакостны? – спросил он, и я отчасти с ним согласилась, а однажды он заявил: – Книги рассказывают немало историй, помимо тех, что напечатаны на их страницах.

Разве я этого не знала? Знала. Книги пахнут, поскрипывают корешками, говорят. Книга в ваших руках становится живым существом, которое дышит и что-то шепчет вам.

В мой первый рабочий день Филип мне сказал:

– Изучайте книги. Нюхайте их. Вслушивайтесь в них. Поверьте, вы будете вознаграждены.

Я прибираю на полках. Слежу за тем, чтобы книги на них не стояли слишком тесно. Каждый год провожу инвентаризацию. Я занимаюсь этим в мае, когда заканчивается цветение плодовых деревьев и солнце в задней комнате щедро льется через высокие окна. Здесь у нас обитают подержанные документальные произведения и романы в твердых переплетах. Весеннее солнце ласковой рукой гладит мне спину. Во дворе порхают ласточки, лакомятся мухами и радостно галдят. Еще в мои обязанности входит делать утренний кофе и послеполуденный чай. Я помогаю проводить собеседования с новыми работниками. К нам пришла и задержалась восемнадцатилетняя студентка Софи. Годичный отпуск, взятый ею в университете, растянулся на неопределенное время. Похоже, работать у нас ей нравится больше, чем учиться. Через какое-то время к нам устроилась Дженна. Поработав две недели, она стала любовницей Филипа. Дженну взяли без собеседований. Как и я, она пришла порыться в книгах. Как и у меня, у нее с Филипом завязался разговор, и он предложил Дженне работу.

Но никто не относится к книгам и печатному слову с большей страстью, чем мой босс Филип Олд. Он просто одержим книгами. Филип любит их за одно их существование, за их запах, за ощущения, возникающие, когда берешь книгу в руки. Его восхищает возраст книг и их происхождение. Магазин Филипа впечатляет высокими потолками. Полы выложены каменными плитками, звонко откликающимися на подошвы и каблуки покупателей. У нас шесть залов и склад на первом этаже. Везде просторно и светло. Мы продаем книги новые и старые, антикварные издания и книги для детей. Все многочисленные стены в этом сверкающем книжном храме отданы полкам. Они рядами тянутся снизу доверху. Магазин находится чуть в стороне от шумной Маркет-сквер и окружен красивым уютным садиком. Кусты лаванды и розмарина окаймляют каменную дорожку, что ведет к массивной дубовой двери на фасаде. Летом мы украшаем чугунную решетку разноцветными флажками, любезно изготовленными для нас одним покупателем. А еще у нас есть небольшая вывеска, нарисованная вручную. Она гласит:

Добро пожаловать в книжный магазин

«Старина и современность»!

Сегодня он открыт с 9 до 17 часов

Будьте так любезны, загляните к нам

В плане бизнеса прибыли «Старина и современность» не приносит, да и не может приносить. У нас, конечно же, есть круг верных нам покупателей. К подобным заведениям всегда кто-нибудь тяготеет. Но круг этот невелик. Если книготорговля Филипа держится на плаву, а его квартира на третьем этаже полна изящных, со вкусом подобранных вещей, значит он наверняка черпает деньги из какого-то иного источника. Я об этом не спрашивала. Сам Филип никогда не говорит о деньгах, равно как и о своей личной жизни.

Что касается моей личной жизни, то я получаю свою долю внимания… если это можно так назвать. Во всяком случае, за мной готовы ухаживать. Один молодой человек несколько раз и под разным соусом предлагал мне записать номер его факса. Он младше меня и принадлежит к числу чокнутых и не от мира сего, которые появляются у нас по субботам, во второй половине дня. Такое ощущение, что он живет в прошлом и его эпоха запаздывает лет на десять. В магазин он приходит в черно-фиолетовом синтетическом спортивном костюме. Еще один потенциальный ухажер – краснолицый и не лишенный привлекательности – признался, что я самая симпатичная женщина из числа встретившихся ему за последние месяцы. Это явное вранье. Дженна куда привлекательнее меня. Сейчас она делает вид, будто протирает полки. Конечно же, она слышит его слова и тихонечко прыскает. Я выразительно смотрю на нее. Она награждает меня не менее выразительным взглядом. А год назад внимание ко мне проявил директор местной начальной школы (в нашем городе их три), тоже завсегдатай магазина, имеющий привычку все свои книжные приобретения оплачивать за счет учебного заведения. Помню, я сложила купленные им книги в наш фирменный бумажный пакет. Директор школы потоптался на месте, откашлялся и пригласил меня в ближайший четверг на обед. Естественно, если у меня нет других планов и если я свободна. У него была обаятельная улыбка и густые черные волосы. Подозреваю, что крашеные.

Этим утром мой отец принес в магазин старые книги, принадлежавшие моей бабуне[1]. Пару лет назад мы поместили ее в пансионат для престарелых, и все это время у нас как-то не доходили руки заняться разборкой ее вещей. Имущества у нее не так уж много. Слава богу, бабуня не страдала накопительством. Нынче мой отец не настолько проворен, чтобы быстро рассортировать вещи своей матери и решить, что к чему. Я уже просматривала ее книги и взяла себе несколько – те, которые помнила с детства. Согласившись перебраться в пансионат, бабуня настояла, чтобы я взяла себе любые ее вещи, какие мне понравятся. По ее словам, ей давно наскучило и чтение, и шитье. Мне было невыразимо грустно расставаться с бабуней, но что поделать? Отец больше не мог должным образом заботиться о ней. Я предложила урезать свои рабочие часы в книжном магазине, но эти двое и слышать об этом не хотели.

Я увидела отца, когда он шел по вымощенной камнем дорожке. Махнула ему, однако он не заметил. Тогда я побежала к массивной входной двери и сама распахнула ее.

Отец сказал, что принес десятка два книг, которые сложил в старый, потрепанный чемодан.

– Роберта, это ее чемодан, – сказал отец. – Если хочешь, оставь его себе.

Обязательно оставлю. Я люблю старые чемоданы и уже придумала, чем его можно загрузить.

– Как ты сегодня себя чувствуешь? – спросила я, вглядываясь в отцовское лицо.

Я успела привыкнуть к его постоянной бледности. К жуткой бледности с землистым оттенком. Но рассказывать о самочувствии – не в правилах отца. Он лишь пожал плечами. Достаточно красноречивый жест, означающий: «Ну… да ты и сама знаешь». Перед этим у него несколько недель был период ремиссии, но теперь болезнь снова двинулась в наступление. Перемена была внезапной и потому пугающей для нас обоих.

Из кабинета вышел Филип, и они с отцом поздоровались за руку. До этого они уже встречались раза два, и каждый счел другого «джентльменом». Отец собирался просто отдать книги в магазин. Филип упрямился и говорил, что бесплатно их не возьмет. Сошлись на компромиссной сумме в двадцать фунтов. Мы угостили отца чаем, накрыв стол в задней части сада. В этот день весеннее солнце светило тускловато и не особо грело. Потом отец ушел. Когда-то его походка была размашистой и пружинистой. Теперь он по-старчески шаркал ногами. Я старалась этого не замечать.

После ухода отца я опустошила чемодан. На внутренней стороне крышки нашлась потрепанная бумажная этикетка с надписью «Миссис Д. Синклер». Неспешно раскладывая и очищая от пыли книги, я раздумывала, кто же это такая. По словам отца, чемодан принадлежал бабуне. Скорее всего, он перекочевал к ней от этой миссис Синклер. Моя бабушка всегда отличалась бережливостью, довольствовалась тем, что у нее есть, и не торопилась выбрасывать вещи, которые еще можно починить. Как говорил отец, бережливости ее научили военные и послевоенные годы. «Так все тогда жили», – добавил он. Это была не модная тенденция тех времен, а суровая необходимость.

Я протерла переплет книги «Развитие ребенка. От долины разрушений к непреходящей славе» (ни разу не видела ее в бабушкином доме) и взялась за страницы. И вдруг оттуда выпали два аккуратно сложенных листка бумаги. Письмо! Конверта не было, о чем я искренне пожалела. Письмо, адресованное моей бабушке Доротее, было написано выцветшими синими чернилами, мелким аккуратным почерком. Голубая бумага тоже выцвела, став сухой и ломкой, как крылышки засушенного насекомого. Края листков пожелтели, а на местах сгиба образовались дырочки. Да, но имею ли я право читать это письмо? Любопытство перевесило этические соображения. Мне было не удержаться.

Я несколько раз прочла письмо, однако его смысл не стал понятнее. Меня сразу потянуло сесть. Я опустилась на скрипучий табурет. У меня дрожала рука. Я читала медленно, пытаясь вникать в каждое слово.

Доротея Петриковски – моя бабушка. Ян Петриковски был моим дедом. Я его никогда не видела. Мой отец – тоже. Все это – неопровержимые факты.

Но это письмо… лишено смысла.

Во-первых, мои дедушка и бабушка были женаты. Вот только их счастливая совместная жизнь продлилась недолго. А здесь… дед заявляет, что не может жениться на бабушке. Во-вторых, письмо датировано февралем сорок первого года. Но мой дед, командир польской эскадрильи Ян Петриковски, погиб в ноябре сорокового, защищая Лондон от массированных налетов немецкой авиации.

2

Сам воздух в прачечной Дороти Синклер был вязким от пара. Она обливалась по́том, едва успевая обтирать лоб тыльной стороной ладони. Ее платок давно развязался и сполз, однако Дороти не желала даже на минуту оторваться от стирки и заново его повязать. Волосы липли к ее лицу, будто щупальца неведомого чудовища, следившего за ней. Сегодня для нее было особенно важно плотно загрузить себя работой.

Медный бак в дальнем темном углу прачечной шипел и булькал, как адский котел. В баке кипятилась одежда Эгги и Нины. Их форма пачкалась почти ежедневно. Бедняжки не виноваты: они вовсе не неряхи, это постоянное недоедание сделало их неловкими. Но Дороти была вполне способна еженедельно снабжать своих девочек стопкой выстиранного, накрахмаленного и выглаженного белья. При всех тяготах этого занятия она по-своему любила стирать. Платья, чулки, нижние юбки, кардиганы, девчоночьи брюки, рубашки и панталоны. Все остальное белье в своем доме и домах односельчан. Это было нечто большее, нежели традиционная женская работа. Стирка стала ее образом жизни. Все этапы: замачивание, погружение в бак, помешивание, возня со стиральной доской – имели свой ритм и придавали смысл ее жизни. Даже отжимание белья, чем она сейчас занималась. Вращая рукоятку отжималки, она, что называется, выкручивала душу из одежды, простыней и скатертей. Но высшим наслаждением Дороти и ее любимым временем дня был тот час, когда она развешивала белье на веревках, закрепляя его прищепками. Простыни, наволочки, сорочки развевались на ветру, как паруса, и хлопали, будто крылья ангела-победителя.

Сегодня она должна с головой погрузиться в работу. Сегодня… погрузиться… в работу.

Ей нельзя думать. Ни о чем. С того дня она мастерски научилась отгонять мысли. Нередко она думала образами. Язык – он коварный. В нем много подтекста и двусмысленностей. Дороти больше не доверяла словам. И все же совсем повернуться к ним спиной она не могла. Ей нравилось писать, и она попробовала себя в письме. Писала, когда оставалась одна. Украдкой, вынув записную книжку. Рисовать она не умела; оставалось писать. Дороти надеялась превратить свои бессвязные слова в стихи, но строки получались такими же бессвязными, бессмысленными. Ей было тяжело писать о чем-то красивом.

Дороти подняла голову от бака. Она вслушивалась в окружающие звуки и всматривалась в открытую дверь. Пар клубился, не желая выходить наружу. Творилось что-то странное. После потери… после Сидни… в ней развилось шестое чувство, почти родственное обонянию. И сейчас Дороти «принюхивалась». Брюки Нины свисали по обе стороны отжималки, но Дороти было не до брюк. Вытерев руки о передник, она подошла к двери, подняла голову и выглянула наружу. Солнце светило ей прямо в глаза, мешая смотреть. Простыни, наволочки и скатерти, развешанные по веревкам, тоже слепили ее своей белизной. Дороти прищурилась. Синее небо выглядело таким безмятежным. По нему, словно детишки, торопящиеся домой к чаю, бежали легкие облачка.

Потом она услышала монотонный звук. Низкое гудение, перемежаемое шипением и рычанием, как будто кто-то дразнил собаку. Источник звука Дороти увидела почти сразу же: в небе петлял «харрикейн». Но почему он так быстро снижается? Дороти не помнила, чтобы истребители садились с такой скоростью. У нее застучало сердце, кровь, прилившая к голове, вдруг стала густой. Невидимая рука сжала горло. Никак летчик решил порезвиться в воздухе? Дороти вгляделась. Нет, игрой тут и не пахло. Летчик попал в беду, и не он один.

– Нет! Пожалуйста! – выкрикнула Дороти и побежала по дорожке, усыпанной битым кирпичом.

Куры бросились врассыпную, рассерженные ее вторжением. Эти глупые птицы даже не подозревали, какая опасность над ними нависла. Дороти подбежала к задней калитке, открыла и выбралась наружу. Там лежало поле Лонг-Акр – ей нравилось воображать, будто оно бескрайнее, как Аравийская пустыня. Она давно боялась, что когда-нибудь это может случиться. Дороти видела летчиков – совсем молодых, бесшабашных парней, обожавших вертеть в небе петли и красоваться по-всякому. Она с ужасом думала, что когда-нибудь такой самолет упадет на ее дом. Это лишь вопрос времени. И вот, похоже, такое время настало. Но почему летчик не выпрыгнул с парашютом? Подбитый «харрикейн» летел прямо на нее, отчаянно кренясь, будто сломанный маятник. Дороти в ужасе оглянулась на свой дом, потом снова повернулась к падающему «харрикейну» и с облегчением вздохнула. Самолет уходил по дуге от нее и ее жилища, направляясь в простор поля. Как зачарованная, Дороти пошла по невысоким колоскам ячменя. Они цеплялись за ее босые ноги и приятно царапали кожу. Ей всегда нравилось это ощущение. Идти оно не мешало.

Самолет приближался к своей неминуемой, неуправляемой посадке, к колоскам ячменя и к Дороти. Он летел прямо над ее головой. На миг огромная металлическая птица заслонила солнце.

– Дороти!

Это кричала Эгги. Издалека. Показались две светло-коричневые рубашки. Девчонки неслись к ней. Эгги продолжала истошно кричать, но Дороти не реагировала.

Как хорошо! Как здорово! Ровно через год после Сидни. Ее бедного маленького Сидни. Ей нужно было бы еще тогда последовать за ним, и она бы смогла. Странно, что эта мысль раньше не приходила ей в голову. Исполненная решимости, Дороти брела по ячменному полю. Прямо к «харрикейну», сдавшемуся на милость земле. Раздался грохот. Устремился вверх столб удушливого черного дыма. Оглушительный удар. Потом – целый шквал звуков. Самолет, врезавшийся в землю, распадался на части.

– Дороти, ты меня слышишь? Миссис Лейн ждет свой чай. Отнеси ей чашку. И еще одну, для миссис Хаббард. И еще. Передай блюдо с генуэзским кексом… Дороти, не горбись. Стой прямо. Господи, ну когда ты научишься простым вещам?

До чего же оно противное – это ее новое белое платье. Густо накрахмаленное, оно стояло колом и натирало шею. Дороти послушно принесла блюдо с генуэзским кексом. Рут Хонор – ее мать – смотрела на дочь со смешанным чувством гордости и недовольства. Миссис Лейн и миссис Хаббард ласково ей улыбались, однако Дороти старалась не смотреть им в глаза, зная, что увидит там жалость. А ей не нужна жалость, ни сейчас, ни вообще. И почему они ее жалеют? Должно быть, это как-то связано с мамой. И уж наверняка это связано со смертью отца. Период траура закончился, и мать с дочерью больше не ходили в черном. Но теперь маме придется жить одной.

Дороти стояла как статуя, наблюдая за матерью и ее подругами. Женщины болтали, лакомились кексом, прихлебывали чай. День выдался жарким. Дороти было очень тяжело в этом дурацком платье. Хотелось уйти в дальний угол сада, где росла скрюченная яблоня. Там можно было босиком разгуливать по траве, петь себе песенки, сочинять в уме стихи и думать о прошлом, настоящем и будущем. В мире ее фантазий у Дороти было три брата и три сестры. Их звали Элис, Сара, Питер, Джилберт, Генри и Виктория. Она знала, что братья и сестры давно ждут ее. Кто-то сидит в прохладной траве, кто-то – на дереве. Они лениво переговариваются и подкалывают друг друга.

Кекс стремительно исчезал в болтливых женских ртах, и от этого зрелища Дороти зашатало. Сдавило горло, а сердце забилось часто-часто. Она падала, падала медленно… И с шумом приземлилась прямо на поднос, раздавив розовые чашки с блюдцами. Чай, который она несла, достался ее новому жесткому платью и ковру.

– Дороти! Боже, какая же ты неуклюжая!

Что-то горячее и острое ударило ее в живот. Потом что-то горячее, мягкое и влажное ударило по лицу. Все вокруг заволакивал удушливый черный дым, за стеной которого продолжало грохотать.

– Дороти! Вернись!

Судя по голосу, Эгги была уже близко.

Дороти увидела своих девчонок по другую сторону пылающих обломков. Эгги и Нина показались ей яркими лучиками маяков в пелене коварного тумана.

– Я хочу к нему, – сказала Дороти, но ее никто не слышал.

Она потерла шею. Новое белое платье было слишком жестким и грубым.

На Дороти смотрела мать.

Дороти пошатнулась. Она медленно падала. Ее белое платье было забрызгано кровью. Голова кружилась в вихре стыда. Ячменные колоски смягчили падение.

Впоследствии всегда говорили, что Дороти Синклер проявила себя героиней. Жарким днем в конце мая 1940 года она попыталась спасти молодого летчика, чей «харрикейн» потерял управление и упал на поле Лонг-Акр. И не важно, что ей этого не удалось. При ударе о землю самолет взорвался, и куски тела летчика разбросало по полю. Дороти действовала храбро и самоотверженно, начисто забыв о собственной безопасности. Она достойна служить примером для других. В эти мрачные и страшные времена Британия остро нуждалась в таких женщинах, как Дороти.

Правду знала только сама Дороти.

Она не оспаривала официальную версию. Пусть люди верят, что так оно и было. Вреда это никому не принесет.

Ближе к вечеру к ней зашла миссис Комптон. Доктор Сомс уже успел обработать и перевязать раны Дороти: болезненные, но неглубокие. Царапина от осколка на животе, несколько ожогов на лице. К счастью, она потеряла сознание и упала в ячмень: это уберегло ее от более серьезных повреждений. Врач тоже назвал ее храброй женщиной.

Миссис Комптон обладала отвратительной способностью вгонять Дороти в краску. Может, она что-то знала? Дороти не исключала такой возможности. Миссис Комптон считали ведьмой. Скорее всего, не напрасно.

Дороти вяло улыбнулась пожилой женщине и вдруг заметила белый волосок, торчащий из родинки на левой щеке миссис Комптон. Может, показалось и на щеке миссис Комптон нет никакой родинки? После случившегося окружающий мир все еще оставался размытым. Реальность – тоже.

– Ну и вид у тебя! – сказала миссис Комптон.

– Я подумала…

– Знаю, любовь моя. Знаю. Какой стыд.

– Сегодня весь день очищали поле.

Кивком головы Дороти указала на Лонг-Акр, где по-прежнему невозмутимо покачивались ячменные колосья.

– Думаю, очистка уже закончена. Ты об этом не волнуйся. Ты сделала, что смогла. И даже больше, чем от тебя требовалось.

– Ничего особенного я не сделала.

Обе замолчали, прихлебывая чай. На полочке над плитой тикали часы. Из открытого окна доносились приглушенные мужские голоса. Там собирали обломки металла и куски тела, раскиданные по Лонг-Акру. Помнила ли миссис Комптон ту роль, которую сыграла в драме годичной давности? Знала ли об одной из печальнейших годовщин? Дороти подозревала, что нет. Лишний повод, чтобы не доверять этой женщине. Лишний повод представить ведьму склонившейся над окровавленной плахой, с перекошенным от ужаса лицом, умоляющей о пощаде. А Дороти уже занесла тяжелый топор и велит своей жертве…

– Погибший был поляк, – сказала миссис Комптон.

– Я слышала об их появлении. Кажется, их отряд направили к нам недели две назад.

– Да. Говорят, поляки ненавидят нацистов сильнее, чем мы.

С легким причмокиванием миссис Комптон допила чай, аккуратно отодвинула от себя чашку и блюдце, после чего сложила руки на коленях и уставилась на Дороти. Дороти отвернулась к окну. Заросли боярышника мешали видеть работающих мужчин целиком. Ей были видны лишь их движущиеся головы. Дороти подумала о погибшем польском летчике, чьи обгоревшие останки раскидало по полю. Какой-то кусочек его тела обжег ей лицо. Дороти коснулась щеки, ощутив под пальцами ткань бинта. Должно быть, вид у нее сейчас действительно ужасный.

– Как вообще поживаешь? – Миссис Комптон наклонилась вперед.

– Хорошо, – коротко ответила Дороти.

Она встала возле кухонного окна. Неподалеку курица сосредоточенно выкапывала из земли червяка. Дороти отрешенно наблюдала за напрасными попытками червяка спастись.

– Что ж, приятно слышать.

Интонация, с какой это было произнесено, намекала на истинные мысли миссис Комптон. Незваная гостья взглянула на часы и сказала, что ей пора. В соседней деревне молодая женщина рожает своего первенца. Схватки начались в половине пятого утра. Возможно, роженице понадобится помощь миссис Комптон.

Дороти молча смотрела на нее.

Миссис Комптон подошла к двери, подняла засов, затем повернулась. Дороти стояла спиной к окну.

– Дороти, прости меня. Я должна была вспомнить. Сама знаешь, для подобных вещей требуется время. Ведь в прошлом году у тебя… где-то в это время. Я не путаю? Если тебе вдруг захочется об этом поговорить, буду рада тебя выслушать. Не надо таскать это в себе. Конечно, жизнь продолжается, и мы должны жить дальше. Но иногда события прошлого не дают нам покоя. Вот так-то, Дороти.

Миссис Комптон ушла, закрыв дверь. Дороти смотрела ей вслед.

И эта женщина еще смеет предлагать себя в слушательницы?

Дороти схватила чашку, из которой пила миссис Комптон, и со всей силы швырнула в закрытую дверь. Только потом, услышав звон осколков, она очнулась и удивилась самой себе. Взяв веник и совок, она нагнулась. Рана на животе сразу напомнила о себе. Превозмогая боль, Дороти собрала осколки.

Элис, Сара, Питер, Джилберт, Генри и Виктория жили, двигались и дышали лишь в воображении одинокой Дороти. Больше всего ее тревожила неопределенность места, какое она, Дороти, занимала в этой стайке девочек со струящимися волосами и сильных, крепких мальчишек, развлекающихся стрельбой из рогаток и игрой в баскетбол. У всех шестерых были голубые глаза и длинные ресницы. Сообразно фантазиям Дороти, судьба наградила их всех невероятно счастливым детством. Может, она была их старшей сестрой? Строгой, серьезной, любящей показать свою власть? Или по возрасту находилась где-то посередине: заурядная, забытая и вечно оставляемая без внимания? Возможно, она была совсем маленькой. Странной малюткой с всклокоченными каштановыми волосами и зелеными глазами. Ангелочком на толстеньких ножках. Нет, самой младшей она быть никак не могла. Место ангелочка занимала Виктория. Розовые щечки, светлые кудряшки и большие голубые глаза. Тогда, может, Дороти по возрасту шла сразу за Викторией? Ей разрешалось играть с куклами Виктории и маленькой черной коляской. Такое положение подходило ей как нельзя лучше. У нее были две старшие сестры, которые обнимали ее, когда она падала, ставили на ноги, отряхивали платье. О возрасте братьев Дороти как-то не задумывалась. Знала только, что все они высокого роста и шумные. Дороти они не замечали.

Первый мужчина, обративший на нее внимание (к тому времени она давным-давно рассталась с придуманными братьями и сестрами), стал ее мужем. Период ухаживания продлился недолго. Мать Дороти, резко возражавшая против ее брака, заявила:

– Если ты выйдешь за этого… человека… я больше знать тебя не пожелаю.

Дороти познакомилась с ним в 1934 году на похоронах своей тетки Джейн – весьма оригинальной восьмидесятидвухлетней старухи, умершей летом того года. Дороти редко виделась с тетей Джейн, и то лишь в детстве. О теткиной жизни она знала совсем немного. Джейн была старшей сестрой ее матери и отличалась изрядным своеволием. Унизив себя неравным браком, Джейн переехала жить из Оксфорда далеко на север, в графство Линкольншир. При известии о смерти сестры мать Дороти поджала губы и нахмурилась.

– Нам придется поехать в это жуткое графство. Пожалуйста, не забудь положить мою меховую накидку. Мне только еще не хватает простудиться на линкольнширском кладбище и помереть самой. Такую жертву я не собираюсь приносить ни своей покойной сестре, ни кому-либо вообще.

– Мама, но сейчас август. Еще совсем тепло. Даже в Линкольншире.

Естественно, Дороти все-таки положила в чемодан материнскую меховую накидку, а также множество других вещей. Они ехали поездом. Бо́льшую часть пути Дороти смотрела в окно, стараясь игнорировать бесконечные вопросы и требования матери. А за окнами вагона во всем своем великолепии сиял август. Мимо проплывали золотистые поля, на которых работали люди. Дороти с интересом смотрела на тракторы, повозки, лошадей и уборку урожая. Эта жизнь притягивала ее. Как здорово жить на свежем воздухе, работать на земле, на золотистых полях, под золотистым солнцем, от которого и твоя кожа становится золотистой!

В тот же день Дороти познакомилась с Альбертом Синклером – обаятельным молодым человеком, словно сошедшим со страниц книжки о фермерах. Он рассказывал ей о своей жизни на ферме. Дороти внимательно слушала. Потом спросила, что привело его на похороны.

– Моя сестра была приходящей уборщицей у мисс Джейн. Я помогал ей. Чистил сточные канавы, сгребал листья. А какой замечательной женщиной была мисс Джейн. Настоящая леди. Говорят, родня ее не жаловала. Почему? Спросите чего полегче. Вряд ли можно было найти более доброго и отзывчивого человека, чем мисс Джейн.

– Родня – это мы с матерью, – осторожно заметила Дороти.

– Ой, простите. Я не хотел…

– Не надо извиняться. Моя мать давно порвала с Джейн. Ей вообще свойственно отрекаться от близких.

Они вернулись в Оксфорд, а через пару недель Рут отреклась от единственной дочери, узнав, что та собралась замуж за Берта Синклера. Дороти была только рада. А если ей суждено повторить судьбу тети Джейн, то есть оказаться вычеркнутой из материнской памяти, это радовало ее еще больше. На сей раз поезд увозил из Оксфорда одну только Дороти. Все ее приданое состояло из матерчатой сумки с личными вещами. В ушах звенели слова прощального материнского предсказания:

– Ты еще пожалеешь об этом! Твой брак закончится ничем! Этот человек тебя недостоин!

Вот так Дороти вырвалась из своего непомерно затянувшегося, невеселого детства.

Дороти оставалась девственницей вплоть до первой брачной ночи, то есть до 12 ноября 1934 года. Ей как раз исполнилось тридцать четыре. Во многом Альберт по-прежнему оставался для нее чужим. Он старался быть мягким и нежным, но ему отчаянно хотелось близости с женой. В нем взыграла страсть, и, при всем старании, процесс лишения девственности не обошелся без боли. Дороти пыталась не подавать виду, однако Альберт был не настолько глуп, чтобы не понять. Он извинился. Дороти приняла его извинения, убедив себя, что со временем все наладится. Он был рослым мужчиной, сильным, мускулистым, с грубой, шершавой кожей. Дороти полюбила ощущение его рук, обнимающих ее, ощущение его тепла и силы. Через четыре месяца она забеременела, однако беременность окончилась ранним выкидышем.

Потом вторая беременность… третья… и все с тем же результатом.

После почти четырех лет супружеской жизни и пяти выкидышей Дороти перестала мечтать о ребенке. Мечты сменились кошмарными, невыносимыми снами и состоянием печальной покорности судьбе. Она стала настоящей женой сельскохозяйственного рабочего. Научилась печь, стирать, шить, копаться в огороде и возиться с небольшим выводком кур. Вестей от матери не было. Сама Дороти написала ей несколько писем, заметно приукрашивая свою жизнь. В них она рассказывала о муже, о новой жизни и неудачных беременностях. Ответных писем она так и не дождалась и прекратила отношения с матерью. Можно было подумать, что это ее мать, а не тетя Джейн покоится в земле Лоддерстонского кладбища.

В августе 1938 года Дороти забеременела в шестой раз. С этого момента она начала писать «настоящие» стихи. Сперва у нее ничего не получалось. Она не знала, как перевести ощущения в слова и не потерять смысла. Но не бросала своих занятий. Она писала днем, оставшись одна, за обедом и чаем. Записную книжку прятала то в кухонном шкафу, за кастрюлями и сковородками, то в ящике стола, то под кроватью. Дороти выбирала места, где книжка не попадется Альберту на глаза.

Ее прежние беременности обрывались, не продлившись и двух месяцев. Эта перешла опасный рубеж. Дороти постоянно тошнило, везде и всюду, от любой пищи и в любое время дня. Каждое прикосновение к груди отзывалось болью. Дороти стала слезливой и могла расплакаться без всякого повода. На пятом месяце ее посетила миссис Комптон – местная повитуха и обряжательница покойников. Войдя, она как-то странно посмотрела на выпирающий живот Дороти:

– Как думаешь, мальчик родится?

– Понятия не имею.

С первых минут Дороти стало неуютно от присутствия этой женщины.

– А как ты себя чувствуешь?

– Благодарю вас, теперь лучше. Больше не тошнит.

Миссис Комптон многозначительно кивала. Должно быть, сама она считала этот жест выражением мудрости. Дороти старалась не смотреть на гостью. Миссис Комптон вызывала у нее ненависть. Ей было не выдержать взгляда повитухи. Казалось, даже это проявление заботы таило в себе насмешку. Повитухе было около шестидесяти, если не все шестьдесят. Она родила шестерых детей, вырастила пятерых. Правда, старший сын погиб в Первую мировую войну. Три ее толстые и плодовитые дочери, а также младший сын жили в той же деревне, найдя себе супругов среди местных уроженцев. Все четверо регулярно увеличивали количество внуков миссис Комптон.

По правде говоря, Дороти тоже предполагала, что у нее родится мальчик. Она даже имя ему выбрала – Сидни. Миссис Комптон о своих предположениях она не упомянула ни словом. Альберт сказал, что она вольна выбирать для ребенка любое имя, какое ей понравится. Главное, чтобы не слишком мудреное. Он не особо вникал в подобные дела. Альберт по-прежнему много работал, а с какого-то времени пристрастился к выпивке и растерял былое обаяние. Сидни? Пусть будет Сидни. Альберта радовало, что жена наконец-то родит ему ребенка. На ферме, в деревне и в пабе мужчины отпускали колкие шуточки по поводу его бездетного брака. Может, он не знает, как правильно делать детей и куда надо совать свою штучку? Эти насмешки больно задевали Альберта, и всю скопившуюся досаду он вымещал на жене. К его чести, руку на Дороти он не поднимал. Но из его взгляда исчезла теплота, взамен появилась укоризна. Его лицо все чаще бывало хмурым. Он почти не слушал то, о чем рассказывала ему Дороти, или ограничивался односложными ответами и пожатием плеч. С этой беременностью его отношение изменилось. Он гордился круглым крепким животом жены. Ему нравилась ее широкая улыбка. Дороти стала для него красивой. Стала такой, какой, по его представлениям, и должна быть жена.

В самом начале шестого месяца беременности она поехала на автобусе в Линкольн, чтобы купить необходимые вещи для малыша. Она чувствовала себя блудной дочерью, возвращающейся домой. Для хранения детского приданого, которое она собиралась сшить и связать за оставшееся время, Дороти купила чемодан. Чемодан привлек ее своей компактностью: восемнадцать дюймов в длину, тринадцать в ширину и восемь в глубину. Он был ржаво-коричневого цвета, с темно-коричневой бакелитовой ручкой, двумя небольшими замкам и ключиком, похожим на игрушечный. Изнутри чемодан был оклеен бумагой с неброским клетчатым рисунком. На дне лежала небольшая белая этикетка, где можно было написать свое имя. Крупным округлым почерком Дороти вывела:

Миссис Д. Синклер.

Затем Дороти облизала оборотную сторону этикетки и приклеила на внутреннюю поверхность крышки.

В городе она купила тканей, шерсти, а также пополнила свой запас иголок и ниток. Теперь можно было приниматься за работу. Все разговоры о надвигающейся войне, которой не избежать, воспринимались ею как что-то нереальное и неоформившееся. Они напоминали лист ватмана: акварелист увлажнил его водой, но пока еще не сделал ни одного мазка. Дороти плохо представляла себе войну. Еще не известно, начнется ли эта война, а если начнется, боевые действия будут разворачиваться далеко от ее деревни. Главное, Дороти была беременна, ее перестало тошнить и к ней вернулась прежняя энергия. Ребенку понадобятся пеленки, распашонки, башмачки, одеяльца, а затем и множество другой одежды. И конечно же, ребенку понадобится радостно улыбающаяся мать, умелая, изобретательная и предусмотрительная.

Чемодан прекрасно вписался в пространство под кроватью, и Дороти безотлагательно принялась заполнять его детским приданым. Несколько недель подряд она работала почти без отдыха. Из тонкого батиста она сшила две распашонки. К ним добавились три теплые вязаные распашонки; каждая – со своей шапочкой и пинетками. Из мягкой ягнячьей шерсти Дороти связала одеяльце, после которого принялась шить белую крестильную рубашечку. Плоды своего труда она не показывала никому, даже Альберту. Естественно, она не смогла скрыть от него сам процесс. Он слышал постукивание спиц, видел нахмуренный лоб жены. Иногда у нее что-то не получалось, и она тяжело вздыхала. Но куда чаще работа шла как по маслу, и Дороти торжествующе улыбалась. Она трудилась не только днем. Вечером работа продолжалась при свете керосиновой лампы. Дороти молчала, а Альберт читал газету и потом заводил с женой разговоры о скорой войне. Но Дороти почти не слушала его, поглощенная надвигающимися родами. Наконец-то она станет матерью. Каждый стежок приближал ее к этому моменту, к новому и загадочному состоянию бытия. Каждый стежок подтверждал реальность ребенка, что лежал в ее чреве. Каждый стежок приближал ее к тому дню, когда она станет полноценной, состоявшейся женщиной и навсегда оставит позади долгую полосу девичества. В движение иглы и спиц Дороти вкладывала все свои надежды и чаяния. Радость жизни и энергия переполняли будущую мать.

Закончив очередную вещь, Дороти стирала ее, если требовалось – крахмалила, а потом гладила. Все детское приданое с особой осторожностью складывалось в чемодан, словно каждая распашонка или курточка были живым малышом. Дороти перепрятала свою записную книжку – из кухонного шкафа на дно чемодана. Теперь это было ее новое потайное место. Ее мир: тайный, принадлежащий только ей и защищенный от вторжения. В чемодан она положила мешочки с засушенными цветками лаванды, предусмотрительно запасенными летом. Делалось это не только ради отпугивания моли. Дороти любила удивительный кисло-сладкий запах лаванды, считая его самым надежным запахом в мире. Когда приблизилось время родов, чемодан был полон. Впервые за все годы совместной жизни Альберт порадовал ее своей щедростью. Втайне накопив денег, он купил массивную черную коляску. После долгих часов работы на ферме он шел не в паб, а в сарай, где мастерил колыбель. Дороти он говорил, что в ее нынешнем положении нельзя перегружать ноги, и по вечерам сам готовил и приносил ей чай.

А чемодан стоял под кроватью, дожидаясь, когда начнется опустошение его сокровищ, когда крышка откинется и руки, дрожащие от радости, потянутся за детскими вещами. Стоило протянуть руку, и Дороти могла дотронуться до стенок чемодана. Он, как и ее мечта, был настоящим. Ее мечта сделалась такой же большой и крепкой, как ее живот. Если в мозгу Дороти и возникали тревожные мысли, впоследствии она их начисто забыла. Она помнила лишь радостное ожидание и огромное, нетерпеливое желание, чтобы таинство материнства наконец-то началось.

Оно должно было начаться вот-вот.

3

(Этот написанный от руки счет из давно закрытого магазина подержанных детских товаров «Все для малютки» я нашла внутри романа Луизы М. Олкотт «Маленькие женщины». Книгу выпустило издательство «Дин». Суперобложка в прекрасном состоянии. В тексте, помещенном на ней, Джо Марч названа красавицей. Кому-то будет приятно обнаружить этот роман в отделе детских книг и, возможно, купить за скромную сумму два с половиной фунта.)

Квартира Филипа находится прямо над магазином «Старина и современность». За все одиннадцать лет работы это мое третье вторжение в его жилище. Первый раз он попросил меня помочь с устройством небольшой вечеринки по поводу открытия большого зала современных изданий. Все угощение он купил в ближайшем супермаркете «Уэйтроуз»: канапе, соусы, сыр, печенье, виноград и вино. Ему требовалась помощь, чтобы перенести всю эту снедь вниз и разложить на большом круглом дубовом столе в фойе. В тот день мы настежь открыли окна витрин и пригласили покупателей устраиваться в саду. Идея принадлежала мне, и хотя Филип поначалу сомневался, он решил попробовать. С тех пор такие фуршеты стали традицией и очень нравятся нашим покупателям.

Второй раз я побывала у него прошлой зимой, когда Филип подцепил грипп и я зашла его проведать. Жизни моего босса ничего не угрожало, но чувствовал он себя, выражаясь его же словами, дерьмово. Кашляющий, с пышущим жаром лицом, он лежал на вишнево-красном кожаном диване, накрывшись одеялом, глотал подогретое виски и смотрел «Судью Джуди». Он заявил, что слишком болен, чтобы скучать на дневных телепрограммах. У него не было сил дотянуться до пульта и пощелкать по каналам. Самое скверное, он не мог читать, поскольку его глаза «плавились в глазницах». Однако судебный сериал ему вполне нравился. Свой интерес он назвал «грешным удовольствием» и попросил меня никому не рассказывать. А потом Филип произнес весьма странные слова:

– А знаешь, Роберта, я взял тебя на работу лишь потому, что ты искренне согласилась с моими словами. Я сказал, что люди в массе своей весьма мерзопакостны. Помнишь?

Я тогда не до конца согласилась с его утверждением, но эти слова я помнила. Я еще подумала: «Вот человек, с которым я могла бы работать». Но услышать это от гриппующего Филипа, распластанного на диване, вцепившегося в стакан с подогретым виски? Удивительно, что он, как и я, хорошо помнил наше «собеседование».

Дженна. Она… непредсказуема. Мы с Софи наблюдаем за любовниками со смешанным чувством удивления и любопытства. Филип? Дженна? Филип и Дженна? У покупателей это вызвало такое же недоумение. Кто-то шепотом высказал мнение, что такой союз быстро развалится. Она не его тип. Он мужчина не ее круга, да и она женщина не его круга. Так говорили некоторые.

Поймите: Филип не просто очкарик, книжный червь мужского пола. Он весьма неопрятен, обожает джинсы, из которых вполне может торчать хвост плохо заправленной рубашки. У него длинные волосы, болтающиеся сосульками вокруг шеи. Но если приглядеться к нему повнимательнее, понимаешь, сколько в нем обаяния. Что касается Дженны, она очень хорошенькая. Этого я не стану отрицать. Они тянутся друг к другу. Их роман начался полгода назад, но они по-прежнему вместе. Вопреки всем прогнозам, Дженна обосновалась в изысканной квартире Филипа.

Дженна – эффектная голубоглазая блондинка. У нее вьющиеся волосы. Она тип женщины, на которую мужчины в возрасте от двенадцати до ста двенадцати лет, имеющие традиционную ориентацию, непременно будут заглядываться в любое время и в любом месте. И вдруг она скрывается от мира за стенами книжного магазина «Старина и современность» и становится подругой его сардонического владельца, который чуть ли не вдвое ее старше. Мы с Софи подозреваем, что их недолгие свидания происходят прямо в магазине. Как-никак они же работают вместе. Нередко я застаю их в дальнем зале, где у нас полки с подержанными романами. При моем появлении они тут же распочковываются, вынуждая меня краснеть и бормотать извинения. Во взгляде Дженны я замечаю удивление и упрек. Я ретируюсь, не осмеливаясь посмотреть на Филипа. Не знаю, кто из нас троих должен испытывать большее замешательство.

Во всяком случае, Дженна теперь больше читает. Мне трудно представить, чтобы она много читала до своего устройства в наш магазин. Она не «книжный» человек, что бы под этим ни подразумевалось. Дженна занимается распаковкой наших ежедневных новых поступлений. Покусывая нижнюю губу, она сверяется со списком, убеждаясь, что нам привезли все перечисленные там книги. Затем аккуратно расставляет часть привезенного по полкам, а предварительные заказы складывает под прилавок. Лицо у нее сосредоточенное, как у шестилетней девочки, разучивающей новый трюк со скакалкой. Довольно часто Дженна обращается к нам за помощью, и мы с Софи терпеливо ей помогаем. Нам всем нужно учиться и набираться опыта. Что ни говорите, а команда у нас хорошая. Я знаю: Филип гордится нами.

Сегодня квартира Филипа сумрачна и тиха. В таком же состоянии пребывает и Дженна, которая открывает мне дверь и пропускает внутрь. Она не берет меня за руку, но я чувствую, как она загоняет меня прямо в гостиную. Знакомый кожаный диван вишневого цвета. Дженна включает большой торшер фирмы «Тиффани» и спрашивает, хочу ли я чего-нибудь выпить. Я отказываюсь. Себе она наливает джин с тоником. Сегодня она не работает. Ей нездоровится. Замечаю, что ее манеры одинаковы и в залах магазина, и здесь, когда она трогает вещи Филипа, наливая его джин. В этом тихом пространстве Дженна напоминает порхающую птичку крапивника. Мне почему-то становится ее жаль. Почему – не знаю.

Что-то здесь не так.

Чувствую себя взломщицей, проникшей во владения Филипа. Он уехал на книжную ярмарку и пробудет там целый день. Дженну он предупредил, чтобы не ждала его раньше половины девятого. Сейчас два часа дня, но шторы все еще плотно задернуты. На кофейном столике – пустая кофейная чашка и тарелка, усеянная крошками. Ощущается атмосфера какой-то расхлябанности. Обычно Филип терпеть не может беспорядка.

– Пьем до дна, – говорит Дженна и быстро опустошает стакан. Я улыбаюсь, не зная, что́ говорить и зачем вообще она меня позвала. – Роберта, я вляпалась в историю, – объявляет она.

– В какую?

– В ту самую, в какую вляпываются женщины испокон веку. Понятно?

Она вдруг начинает плакать, закрывая лицо рукой и пустым стаканом. Я подхожу к ней, глажу по руке, пытаюсь как-то успокоить.

Потом слезы иссякают. Дженна тянется к массивному кофейному столику с крышкой из дымчатого стекла и достает снизу пачку бумажных платков.

– И что ты думаешь обо мне теперь? – спрашивает Дженна.

Она наливает себе вторую порцию, которую пьет медленно, маленькими глотками. Ее белые руки слегка дрожат.

– Дженна, не мне тебя судить, – говорю я. – Слушай, ты же большая девочка, да и Филип – взрослый мужчина. Такое происходит сплошь и рядом. Может… несколько неожиданно… но ты с этим справишься. Как Филип к этому отнесся?

Ее взгляд полон ужаса. Ойкнув, я опускаю глаза, потом смотрю на зашторенное окно, на большое зеркало в позолоченной раме над камином.

– Я обнаружила это неделю назад. Почувствовала странную усталость. С месячными была задержка. Тогда я сделала тест на беременность. Роберта, я чуть с ума не сошла от ужаса. Пойми, я не хочу детей. Я их никогда не хотела и никогда не захочу. Я всегда так осторожничала. И вдруг… это катастрофа.

– Думаю, тебе нужно было бы советоваться не со мной, а с Филипом, – говорю я и мысленно отчитываю себя за свою прямолинейность.

– За каким чертом мне с ним советоваться?

– Потому что… ко мне это не имеет никакого отношения. Это ребенок Филипа.

– Нет, я так не думаю… В общем, я сомневаюсь.

Мне стыдно, но, услышав об этом, я мысленно вздыхаю с облечением. С громадным облегчением. Это не его ребенок. Возможно, не его. Ну и прекрасно! Значит, ребенок от кого-то другого. Тогда возникает сразу два вопроса. Чей это ребенок? Неужели она…

Храбростью я не отличаюсь и стараюсь всячески избегать любых конфликтов. Поэтому сижу молча, не зная, какие слова говорить дрожащей Дженне. Я не в состоянии думать о Филипе… Мне кажется, уж кто-кто, но он ни за что не потерпит двуличности. Бедняжка Дженна. И представить не могу, каково ей сейчас. Наверное, для нее это действительно катастрофа.

Но надо отдать ей должное: она очень, очень мила. Пожалуй, даже красива. Я, как и многие другие, включая Филипа, не могу остаться равнодушной к красоте. К ней тянешься, не видя последствий. И винить Филипа я тоже не могу, поскольку… ситуация вполне понятная. Он не монах и не обязан жить аскетической жизнью. Меня интимная сторона его жизни вообще не касается. Я всего лишь служащая в его магазине. Вряд ли Филипу пришло бы в голову назвать меня хотя бы своей приятельницей.

Дженна вздыхает и ставит пустой стакан на столик:

– Что ты думаешь по этому поводу?

– Почти ничего.

В критические моменты помощница из меня никакая, и сейчас как раз такой момент.

Кризис.

Дженна падает на диван и плачет, наверное, целую минуту. Потом шумно сморкается в бумажный платок. Я придвигаюсь к ней поближе, и она кладет голову мне на плечо.

Я стучу ей по коленке, глажу ее спину:

– Дженна, ты не переживай. Все будет хорошо.

Есть клиника. Одна ее подруга… Так, Дженна нашла клинику. Завтра она туда пойдет и сделает аборт. Проблема будет решена. Филип ни о чем не узнает. Слава богу, завтра он опять поедет на книжную ярмарку. Он и не должен знать о подобных вещах. Никогда. Дженна его любит. По-настоящему. Она допустила оплошность. («Роберта, а кто не ошибается?») Встретила своего бывшего парня, тот признался, что помнит ее до сих пор и что она разбила ему сердце. Уговаривал ее вернуться… Ей в тот момент стало его жалко. Глупо, конечно.

– А ты когда-нибудь делала аборт? – спрашивает она.

– Нет, – почти сразу отвечаю я.

– Я не хочу идти туда одна. В смысле в клинику.

– Понимаю.

– Ты пойдешь со мной? Ну пожалуйста.

– Конечно пойду.

– Мне больше некого попросить. Совсем некого.

– Не волнуйся, я пойду с тобой.

– Не хочется просить Софи.

– Само собой.

Я ее понимаю. Они почти ровесницы, обе девицы видные. Как говорят, женщины на все девяносто пять. Софи тоже симпатичная: темно-каштановые волосы, задумчивые глаза шоколадного цвета, ровный загар. Естественно, между ними возникает соперничество. Ревность. Пусть без ссор и эксцессов, но женская конкуренция дает себя знать. Мне нравится наблюдать за всем этим со стороны, с безопасного расстояния. Я старше их на целых десять лет. А по ощущениям – и того больше. Это мое преимущество. Огромное преимущество. Я с ними не соперничаю, они не чувствуют во мне угрозу. Я сторонняя наблюдательница, не выказывающая особого интереса. Но в то же время эти девицы – мои подруги. И одной понадобилась помощь.

– Мне нужен человек, которому я могу полностью доверять, – говорит Дженна. – О таком не каждому расскажешь. Филип вообще не должен об этом узнать. Одной мне не выдержать. Помоги мне. Ты такая чуткая и заботливая.

– Дженна, я тебе пообещала пойти. Значит, пойду. Не надо дергаться. А как насчет отца?

В ответ Дженна смеется. Смех у нее странный, полный отчаяния.

– Боже мой, Роберта, до чего же ты бываешь наивной.

Филипу она скажет, что целый день проведет с подругой, которую давно не видела. Я позвоню и скажу, что мне нездоровится. Болит голова, менструальные боли. Словом, все звучащее правдоподобно. Бедняжку Софи ожидает тяжелый день. Одна за всех. Но Дженну это не волнует. Она считает, что Софи справится. К тому же сейчас у нас нет наплыва покупателей.

Я молча слушаю, как Дженна строит планы на завтра, и вспоминаю свой прошлый день рождения. Мне тогда стукнуло тридцать четыре. Неподалеку от нашего магазина есть пекарня. Я принесла оттуда пирожные и пончики, щедро начиненные растительными сливками и красным приторным сиропом (в меню он назывался джемом). Дженна отказалась от пирожного: она-де следит за своим весом. Я пожала плечами и сказала, что в таком случае отнесу пирожное своей кошке. Моя киса обожает пирожные, особенно с дней рождения. Помню, как переменилось лицо Дженны. Она покраснела, пробормотала извинения и взяла пирожное. Конечно, мне потом было очень стыдно. Я и в мыслях не имела ее унизить. Я просто пошутила… Потом, открыв на магазинной кухне мусорный бак, я нашла там это пирожное. Дженна его едва надкусила. Тогда я поняла: Дженна привыкла к унижениям. Вряд ли у нее много подруг. С того дня я решила изменить свое отношение к ней. Я не ревнива, и мне с ней нечего делить. Постепенно она прониклась ко мне доверием, и мы стали подругами.

И теперь я просто обязана ей помочь. Разве у меня повернется язык сказать «нет»?

– Хорошая ты женщина, Роберта. – Дженна вытирает нос и грустно улыбается мне.

А мои мысли уже далеко от гостиной, дивана и Дженны. Так всегда со мной бывает в напряженные драматические моменты. Мне хочется поговорить с бабуней. Хочется расспросить ее о письме. Даже сейчас, лежа у меня в сумочке, оно продолжает нашептывать мне странные слова. Это письмо я помню почти наизусть. Мне нужно повидать бабуню, и как можно скорее. Я все равно собиралась к ней. Но могу ли я спросить ее об этом письме? Я ни в коем случае не хочу ее огорчать своими попытками проникнуть в тайны, которые она не хочет раскрывать.

Рядом сопит бледная, испуганная Дженна. Вначале я должна помочь ей.

4

Агата Мейбл Фишер и Нина Маргарет Малленс свалились на голову Дороти в марте 1940 года. Обе из Лондона, только-только закончившие шестинедельные курсы для работниц Женской земледельческой армии. Администрация графства наняла их на работу и направила в деревню, где жила Дороти. Девушкам требовалось жилье, а она одна занимала целый дом. То, что ей вообще позволили остаться в этом доме, Дороти считала редким везением. Альберт пошел в армию добровольцем, дабы исполнить свой долг. Так тогда говорил не он один, а все, кто пополнял ряды добровольцев. Но и Дороти, и односельчане знали: Альберт попросту сбежал от нее, оставив позади свое горе и недовольство. И потом, ему хотелось близости с женщинами. Супружеские отношения с женой полностью прекратились. Дороти была достаточно умна и проницательна, чтобы это понять. Ведь ему было всего тридцать три года. «Отпусти его», – сказала она себе. Тоски по Альберту она не ощущала.

До нее стали доходить слухи, что кое-кто из местного начальства и односельчан сомневался в ее праве остаться в деревне. По мнению этих людей, Альберту было незачем идти добровольцем. Его ценили за трудолюбие и умелые руки. Пусть бы себе дожидался официальной повестки, которая могла и не прийти. Дороти оказалась в трудном положении. В конце концов ей позволили остаться, но обязали заняться полезной для деревни работой – стиркой. Ее освободили от платы за жилье и даже пообещали скромное жалованье, за которое она должна была обстирывать всю деревню. В прачечной ей поставили кипятильный бак последней конструкции и ручную отжималку. Поговаривали даже о покупке стиральной машины. В ее саду вкопали столбы, между которыми крест-накрест натянули целые ярды сушильных веревок. Дороти только радовалась, что не завела коз. Миссис Твуми предлагала ей по весне двух очаровательных козлят. Они были милыми созданиями, но очень любили жевать выстиранное белье.

Потом появились эти девушки, Эгги и Нина. Они постоянно смеялись, по поводу и без. Были жизнерадостными и суматошными. Дороти с удовольствием обстирывала своих квартиранток. Ей даже нравилось кипятить нижнее белье Эгги, запачканное менструальной кровью, а также гигиенические салфетки. Эти салфетки Дороти нашила им в первые же дни после их приезда в деревню. Пустила на эти цели камчатную скатерть персикового цвета, которая однажды застряла в вальцах отжимальной машины и была непоправимо испорчена. Хрупкая блондинка Эгги, удивившая Дороти гладкостью кожи и серебристым смехом, очень страдала от менструальных кровотечений. Они мучили ее с беспощадной регулярностью и сопровождались болями во всем теле. Нина была ее полной противоположностью. Выше ростом, крепче телом и с низким голосом курильщицы. Ее месячные не отличались регулярностью, длились недолго и оставляли на одежде лишь редкие капли крови. Нина весело плыла по жизни с изяществом океанского лайнера. За несколько недель совместной жизни Дороти успела узнать и почти полюбить этих девочек.

Она поселила их в своей комнате. После Сидни Дороти покинула эту комнату, оставив Альберта одного ворочаться на широкой медной кровати. Для себя она выбрала комнатку, окно которой выходило на задний сад. Из окна ей было видно поле Лонг-Акр, а также далекие вязы и Лоддерстонский аэродром. Дороти вполне устраивала небольшая узкая кровать со старым матрасом. Ей нравилось лежать и писать. Читая потом написанное, Дороти удивлялась. Казалось, эти слова вывел кто-то другой.

Для своей кровати она сшила новое покрывало из всего, что нашлось под рукой. В ход пошли лоскуты и лоскутки, квадраты, треугольники и бесформенные кусочки. Покрывало получилось диковинным. В маленьком шкафу Дороти развесила свою немногочисленную одежду. Нижнее белье сложила в ящик туалетного столика, а на прикроватный столик поставила вазу с полевыми цветами. Каждый вечер, закончив дела, она уходила к себе и плотно закрывала дверь. Альберт ни разу к ней не постучался, за что она была ему только благодарна. Потом он покинул деревню. Это случилось в августе 1939 года. Он просто сбежал. Дороти толком не знала ни где он, ни чем занимается. Альберт не писал ей писем и вообще не давал о себе знать. Денег тоже не присылал. Дороти решила, что это развод, и начала свою одинокую жизнь. Она старалась обеспечивать себя всем необходимым. Сама пекла хлеб. Те несколько яиц в неделю, что несли ее куры, Дороти убирала в кладовую. Она делала новую одежду из старой и стала искусной швеей. Научилась шить на старом зингере». По словам Альберта, эта машина принадлежала его матери. В этом году Дороти засеяла огород и, как умела, обработала фруктовые деревья. Не все хорошо взошло, не все дало ожидаемые плоды, но Дороти ела так мало, что ее это ничуть не заботило. Она ела просто для поддержания сил, не ощущая никакого удовольствия от еды. Вся пища имела для нее отвратительный вкус, а жевание и глотание вызывали тошноту. Она начала ненавидеть свое тело за его худобу и странные, отталкивающие потребности, за неспособность быть нормальным женским телом и исполнять то, что ему положено. Дороти не знала, кто наградил ее испорченным телом – Бог или природа. Впрочем, она давно уже не терзалась этим вопросом.

А потом ее дом наполнился зычным говором лондонских кокни, громким смехом, неприличными словами. Но все это несло с собой и энергию. Дороти готовила девочкам еду, стирала их одежду и постельное белье, чинила и штопала, стараясь, чтобы они могли по-настоящему отдохнуть после тяжелого трудового дня. Она не видела более усердных сельскохозяйственных работниц, чем эти городские девицы. Альберту – сильному и выросшему в деревне – такая работа давалась легко. А Эгги и Нина каждый день вели настоящие сражения с полем, стараясь сделать все, что от них требовалось. Они потели, плакали от досады, но продолжали. Они натирали ноги, их руки покрывались волдырями, царапинами и порезами. Их ладони грубели и становились мозолистыми. Но девчонки не сдавались. Их пример вдохновлял Дороти, наполняя ее жизнь смыслом и надеждами.

С момента падения «харрикейна» на Лонг-Акр прошло уже три дня. Раны Дороти не успели зажить, и бинтов она не снимала. Но она не желала сидеть без дела и, превозмогая боль, стряпала для девочек и даже ухитрялась чуть-чуть стирать (а гора скопившегося белья росла). В это время к ней постучался неожиданный гость.

Она слышала, как кто-то открыл засов на передней калитке и вошел, не забыв закрыть саму калитку. Дороти быстро спрятала записную книжку в ящик, где лежали ложки, вилки и ножи. Она писала новое стихотворение, и у нее впервые что-то получилось. Во всяком случае, пара строк выглядела вполне осмысленной. Ей даже казалось, что она начала писать как-то по-новому. Кто же это может быть? Скорее всего, миссис Комптон. Дороти морально подготовилась к появлению этой неприятной особы и, чтобы скрыть недовольство, замурлыкала себе под нос песенку. Миссис Комптон незачем видеть, в каком она состоянии. Дороти стремилась ничем себя не выдать. Фактически она побаивалась этой всезнающей пожилой женщины.

Однако, судя по стуку в дверь, это не миссис Комптон. Стук короткий, энергичный. Так стучатся мужчины. Вытерев руки о передник, Дороти подошла и открыла.

– Миссис Синклер? – спросил пришедший.

В его английском улавливался иностранный акцент. Наверное, польский, предположила Дороти. В руке мужчина держал большой букет полевых цветов, старательно пряча его за спиной.

– Да. Что вам угодно?

Дороти говорила сухим, натянутым тоном, с ужасом узнавая в голосе интонации своей матери.

– Я командир эскадрильи Ян Петриковски.

Он произнес это так, словно его имя было Дороти знакомо. Затем осторожно взял и поцеловал ей руку, после чего тут же отпустил и изящным движением преподнес цветы.

– Ой, спасибо, – пробормотала покрасневшая Дороти.

Теперь ее голос не напоминал материнский. Она взяла букет и понюхала цветы; больше из вежливости, чем из любопытства. О чем говорить с ним, Дороти не знала. Как и все мужчины в военной форме, он выглядел подтянутым и не лишенным обаяния. Дороти почему-то сразу отметила его темные прилизанные волосы, зачесанные на пробор, и гладкую загорелую кожу. Мужчина был чисто выбрит. Затем внимание Дороти переместилось на его глаза. Голубые. Пожалуй, даже светло-голубые. Взгляд у него был прямым и спокойным, что тревожило и интриговало Дороти. Ростом он был на два-три дюйма выше ее. Не ахти какой высокий, но и не коротышка. И явно моложе – на четыре, пять или даже шесть лет. Слишком молодой. Как Альберт. Это сразу отсекало возможность дальнейших отношений. Надо сказать, все эти мысли пронеслись в мозгу Дороти лихорадочной чередой.

– Я приехал поблагодарить вас за ваши бесстрашные усилия по спасению моего соотечественника.

Его слова показались Дороти слишком напыщенными, но она умела не показать вида.

– Разве я кого-то спасла?

– Вы пытались спасти моего летчика. Во вторник его самолет подбили, и он упал на поле. Мы слышали о проявленном вами мужестве, – сказал командир эскадрильи Ян Петриковски и поклонился.

Дороти смотрела на него в немом изумлении. К этому примешивалось что-то еще, о чем ей совсем не хотелось думать.

– Я вижу у вас повязки, – продолжал поляк. – Надеюсь, ваше лицо не слишком пострадало?

Черт бы побрал эту деревенскую сплетницу! Успела растрезвонить! Будучи по сути своей человеком добрым, Дороти даже мысленно не могла заставить себя назвать эту доброхотку «коровой», не говоря уже о «суке». Такие слова были слишком жестокими и невежливыми. Природное великодушие удерживало Дороти от возражений и попыток восстановить истину.

– Видите ли, на самом деле я… в общем, я не пыталась его спасти. Все так думают… впрочем, не будем об этом. Спасибо вам. А лицо мое не слишком пострадало. Скоро все заживет. Я в этом не сомневаюсь… Может быть, войдете?

Едва командир эскадрильи переступил порог ее кухни, Дороти почувствовала странное спокойствие и даже внезапную радость от присутствия мужчины. Целых девять месяцев здесь не появлялся ни один мужчина. Дом стал женским островком, особенно после того, как в нем поселились Эгги и Нина. Дороти предложила гостю сесть, и он сел. Огляделся по сторонам. Его взгляд надолго остановился на каминной полке с подсвечниками, часами и тонким слоем угольной пыли.

– Ваша кухня похожа на кухню моей матери. – Он обвел рукой пространство, будто желая показать Дороти всю панораму. – Такая же была в доме, где я вырос.

– И где это? – спросила Дороти, взявшаяся готовить чай.

Она доставала чашки, молоко, сахар. У нее дрожали руки.

– Polska.

– Польша?

– Да. Польша.

Ян Петриковски улыбнулся ей. Улыбнулся широко. Дороти обнаружила, что вовсю глазеет на его улыбку вопреки своему намерению держаться официально. Она мысленно отчитала себя («Нельзя быть такой дурой») и сосредоточилась на приготовлении чая. Дрожь в руках еще усилилась. Дороти закусила губу, подавляя желание хихикнуть. Ее что, шлепнули по коленкам? Получается, что так.

– Знаю, знаю, – сказала Дороти, пытаясь совладать с голосом, который становился все оживленнее. – У нас ведь империалистические замашки. Что, разве не так?

Она кашлянула, удивляясь себе. Что за вожжа попала ей под хвост? Так себя вести с человеком, которого видит впервые.

Если ее грубая речь и ошеломила гостя, командир эскадрильи Ян Петриковски это никак не показал. Может, не понял ее? Но ведь он очень хорошо говорит по-английски. Дороти не верилось, что он не слышал подобных слов и не знал их значения. Похоже, у него завидное умение владеть собой. Наверное, она могла бы даже выругаться в его присутствии и не услышать осуждения.

– Это я от своих девчонок подцепила, – сообщила Дороти, словно хвастаясь.

– Вы про «империалистические замашки»?

– Да. Они меня и другим словечкам научили. «Проклятый». «Кошмарный».

– Девчонки – это ваши…

– Две лондонские девушки. Посланы к нам Женской земледельческой армией работать на ферме. У нас ведь так много мужчин… – Дороти сразу подумала о муже, бросившем ее, и постаралась, чтобы в голосе не ощущалась горечь. – У нас так много мужчин ушли в армию.

– А вы сердитая женщина, миссис Синклер.

Дороти решила не реагировать на его слова. Она приготовила чай, вставила в носик чайника ситечко, затем хотела налить в чашку гостя молоко. Он вежливо отказался, сказав, что пьет чай без молока. Хорошо, пусть будет так. Дороти подсластила чай в обеих чашках. Но после такого замечания она держалась настороже, несколько ошеломленная замечанием поляка. Сердитая? Да, у нее хватает причин быть сердитой и недовольной. Но неужели это так бросается в глаза?

Она стала слушать рассказ этого мужчины, этого странного мужчины, не пьющего чай с молоком (невероятно!). Неожиданный гость в ее доме, гость в ее стране, он рассказывал Дороти о своей жизни. Он был единственным ребенком у матери. Мать растила его одна. Отца он вообще не знал. Мать была сильной, независимой женщиной, привыкшей заботиться о себе и сыне. Они жили в деревушке близ польского города со странным названием Краков. Дороти не представляла себе, где находится этот Краков, не говоря уже о деревнях вокруг него. Далее командир эскадрильи рассказал, что его мать была женщиной образованной. Она любила изучать иностранные языки и с ранних лет учила сына английскому. Какой же предусмотрительной оказалась эта женщина. Гость признался, что не раз благодарил Бога за то, что приехал в Англию не «безъязыким», как многие его соотечественники. Знание английского позволяет ему надеяться на создание польской эскадрильи. Были у гостя и надежды на будущее. После войны он рассчитывал вернуться на родину (возможно, в дом матери или в другой) и служить в возрожденных польских ВВС. Он одинаково ругал нацистов и русских, нарушивших нормальное течение жизни.

Нет, он хорошо знал смысл таких слов. Интересно, а сколько же ему лет?

– Мне тридцать, – ответил он.

Неужели она вслух спросила его о возрасте? В голове Дороти все смешалось: его голос, ее голоса, звучащие внутри и вслух. Все это превратилось в диковинную смесь раздражения, откровенных слов и… приятного возбуждения. Последнее ее просто ужасало. Девять лет. Девять лет? Нет. Нет! Ни в коем случае.

– Так вы… летчик?

– Да. Командир эскадрильи.

– Да, конечно. Вы же говорили. Извините. Наверное, я кажусь вам совершенной дурой. Я просто устала.

– Понимаю. – Гость залпом допил чай и встал.

– Это не значит, что вам нужно уходить. Извините. Расскажите мне… еще что-нибудь. А в Лоддерстоне сейчас много польских летчиков?

– Достаточно, чтобы создать эскадрилью. Но нам не доверяют. Англичане до сих пор не заметили наших боевых и профессиональных качеств. Нам велят заниматься тренировочными полетами. А ведь многие из нас успели повоевать с немцами и на родине, и во Франции. Мы не новички. Но нас заставляют учить английский! Я объясняю командованию, что могу переводить для своих подчиненных и давать им все необходимые объяснения. Нас это угнетает. Кое-кто из моих ребят начинает валять в воздухе дурака. Кувыркаться. Вот один и докувыркался. Так глупо погибнуть… Вижу, вам действительно нужно отдохнуть. Еще раз спасибо за ваш поступок. Я обязательно сообщу семье погибшего о ваших смелых действиях.

Командир эскадрильи открыл дверь.

– Пожалуйста, не делайте этого. Это… это было так обыденно. Даже глупо с моей стороны.

«Пожалуйста, не уходи» – вот что хотела она сказать на самом деле. Этот поляк был таким интересным человеком.

– Не глупо, – возразил он. – Смело.

– А я тоже единственный ребенок, – вдруг вырвалось у Дороти.

– Я почему-то так и подумал, – сказал он, выходя за дверь, на яркое дневное солнце.

Все. Ему пора, и задерживаться он не станет.

Дороти ругала себя за глупые мысли, но ей нравилось, как солнце освещает его черные волосы. Он снова поцеловал ей руку. Потом кивнул, попрощался и уехал. Дороти перешла в гостиную и следила за ним сквозь кружевные занавески, пожелтевшие от дыма девчоночьих сигарет и нуждавшиеся в стирке. Поляк сел на велосипед и направился в сторону Лоддерстона. Вскоре он исчез из виду, словно его поглотили цветущие майские деревья, синее небо, густые зеленые изгороди и дымка, поднимавшаяся над дорогой.

Дороти вернулась в кухню. Взяв букет, снова понюхала полевые цветы. Потом наполнила водой свой лучший эмалированный кувшин, поставила туда букет, бережно расправляя каждый цветок. Кувшин она поместила на каминную полку. Какое-то время стояла, глядя на цветы, после чего достала записную книжку и принялась лихорадочно писать. Писала долго, наверное полчаса. Наконец-то у нее появилось что-то, о чем можно написать. Дороти понюхала тыльную сторону ладони, которую дважды поцеловал поляк. Она тщательно принюхивалась, но ничего не учуяла. Тогда она взяла чашку, из которой он пил, и тоже поднесла к носу. Понюхала ободок, ручку, тщательно осмотрела всю чашку. И вдруг импульсивно, совершенно не чувствуя стыда и отвращения, облизала кромку чашки. Но ощутила лишь вкус чая.

Он уехал. Конечно, ему хотелось задержаться подольше. Хотелось обернуться и взглянуть на эту англичанку, которая наверняка сейчас стояла и смотрела на него сквозь кружевные занавески. Он хотел помахать ей, однако потом решил этого не делать. Даже себе он не мог объяснить, что́ он почувствовал, сидя на ее кухне, попивая крепкий сладкий чай и слушая ее нежный голос. Этот голос он мог бы слушать до конца своих дней.

Все это было так странно. Откуда он знал, что сегодня ему вдруг встретится такая удивительная женщина? Стучась в ее дверь, он и понятия не имел, какова эта миссис Синклер. Он просто считал своим долгом выразить ей благодарность. Это его обязанность – одна из многих, возложенных на него. Но стоило двери открыться, и та, кого он увидел, его мгновенно очаровала.

Ему хотелось снова с ней повидаться. Он это знал. Он просто должен снова это сделать. Это он тоже знал. Он навестит ее при первой же возможности. Он чувствовал… нет, он был уверен, что ей этого тоже хочется, и потому ему не понадобится искать предлог.

5

Черно-белая фотография. На ней – симпатичный усатый мужчина лет около сорока, обнимающий за плечи женщину невысокого роста. Светловолосую (скорее всего, блондинку), чуть помладше его. Оба широко улыбаются в объектив аппарата. На обороте снимка надпись: «Гарри и Нора. Майнхед, август 1958 г.». Ниже – круглым подростковым почерком дописано: «Бабуля и дедуля Ломакс».

(Найдено внутри романа Андреа Ньюмэна «Букет колючей проволоки». Книга в мягкой обложке, старая, но в хорошем состоянии. Я поместила ее в зал, где у нас собраны книги разных жанров стоимостью по одному фунту за каждую.)

Я еду в клинику. Решительно настроенная Дженна сидит рядом со мной, глядя на людей, здания, деревья и машины, мимо которых мы проезжаем. Назвав мне адрес и вкратце рассказав, как туда добраться, больше она не произносит ни слова. Пытаюсь завязать разговор, но, наверное, сейчас не время. Всю дорогу до места мы слушаем «Радио-4». На каменном воротном столбе – не слишком приметная медная табличка, извещающая, что здесь находится клиника «Эвергрин»[2]. Странное название для подобного места. Представляю состояние Дженны, сидящей рядом. Она даже не шевелится. Сворачиваю на гравийную подъездную дорожку и останавливаюсь возле знака парковки. Кажется, дождь только и ждал, когда мы здесь появимся. На крышу машины падают тяжелые капли, прерывающие наше молчание.

– Ты ведь пойдешь со мной? – спрашивает Дженна. – Ну пожалуйста, пойдем вместе.

– Конечно пойду. Мы же еще вчера договорились.

– Ой, спасибо! Я тебе так благодарна. Но мне страшно.

Еще бы ей не было страшно!

– Ты ведь можешь и не ходить, – осторожно замечаю я.

– Нет, пойду.

Я знаю, что она пойдет. Бессмысленно оттягивать неизбежное. Бесполезно пытаться разубедить Дженну. Это драма для одной актрисы.

Мы идем через опрятную лужайку с единственным кустом магнолии в центре. Красивые белые цветы, вселяющие надежду. Медленно поднимаемся по внушительным ступенькам, ведущим к двери с надписью «Вход». Внутри сумрачно. Дубовые панели, кожаная мебель. За аляповатым столом – его крышка отделана фанерой с имитацией ценных пород дерева – чопорно восседает длинноволосая блондинка. На ее бейдже написано: «Рита». Я не верю, что это настоящее ее имя. Она предлагает нам обождать в большой приемной. Скорее всего, дом когда-то был частным владением и здесь помещалась гостиная. По телевизору идет какой-то сериал восьмидесятых годов прошлого века (обычная дневная тележвачка). Пациенток хватает. Как и Дженна, все они нервничают и ждут своей очереди на фундаментальное вмешательство в природный ход вещей. Правы они или нет – не мне судить. Я здесь посторонняя. И все равно меня саму начинает слегка подташнивать. Ладони делаются липкими. Кое-кто из ждущих – совсем еще девчонки, которых сюда привели матери. Матери нервничают не меньше дочерей. Но, как и Дженна, они приняли решение. Есть и супружеские пары. Их всего две. Мужья обнимают жен и гладят им руки. А эти почему здесь? Какие обстоятельства привели их сюда? Почему они так решили? Этого я никогда не узнаю. Такое мне не дано знать.

Полчаса ожидания кажутся вечностью. Наконец медсестра вызывает Дженну, и та, словно призрак, уходит в невидимый кабинет. Дверь тихо закрывается за ней. Я продолжаю смотреть передачу, где меня учат готовить курицу в тройной медовой глазури. Стараюсь начисто забыть, кто я такая и как здесь очутилась. Стараюсь заслониться от разговоров вокруг и, конечно же, не думать о происходящем за той дверью.

Дженна возвращается минут через пятнадцать, вся бледная. Жестом зовет меня наружу. Я выхожу туда, где светит солнце, а на деревьях щебечут птицы. Где, в отличие от клиники, чувствуется жизнь. Дженна усаживается на нижнюю ступеньку крыльца, достает сигарету и закуривает. Я в шоке. У нее дрожит рука. Сигаретный дым вьется вокруг ее тонких, унизанных кольцами пальцев. Я и не знала, что она курит.

– Мне дадут таблетку, – говорит Дженна. – Сегодня, после осмотра у врача.

– Таблетку?

– Ну да. Она прервет беременность, и у меня все выйдет с кровью. Это как при месячных.

– Значит, ты беременна, – растерянно бормочу я.

Как было бы здорово, если бы у Дженны оказалась обыкновенная задержка и ей бы не пришлось… решать судьбу ребенка.

– Да. Мне это даже показали на экране. Маленькая такая крупинка. Как будто фильм смотришь. Правда, смотреть там особенно не на что. Только тени и… пульсации. Срок – пять с половиной недель. Это хорошо, что я вовремя спохватилась. Согласна?

– Ты и сейчас хочешь это сделать? – Мне тяжело говорить. Слова я произношу с трудом, каким-то писклявым, не своим голосом. – Ты пойдешь на прием и примешь таблетку?

– Конечно. Решено бесповоротно. Я допустила ошибку. Крупную ошибку. Там еще и ребенка-то нет никакого. Просто комочек из клеток и ткани. Ни глаз, ни рта, ни тем более мозгов. И кожи нет. Пойми, Роберта, это вовсе не преступление. Не будь святее папы римского. Я имею полное право так поступить. Все совершенно законно.

– Знаю. Я и не пыталась… Конечно, ты сама решаешь.

Мне больше нечего сказать.

Чувствую, раскаяние для Дженны – пока что понятие чисто теоретическое. Жизнь ее еще не прошибла. Я готова заплакать, но плакать мне не хочется, и я усиленно думаю о приготовлении курицы в тройной медовой глазури. О возвращении домой, в свое надежное одиночество. Мне вдруг отчаянно хочется горячих промасленных лепешек, намазанных крыжовенным вареньем. Бабуня каждый год варила это изумительное варенье, пока не состарилась настолько, что ей стало трудно стоять у плиты. Помню целые ряды широкогорлых бутылок, занимавших самую верхнюю полку в ее кладовой.

Дженна глубоко затягивается сигаретой. Ее тайна стала нашей общей тайной, и это поневоле еще сильнее сближает нас. Лучше бы она не просила меня о помощи. Лучше бы я не соглашалась ей помочь. Софи гораздо удачнее справилась бы с этой ролью. У нее есть и здравый смысл, и громадные запасы сострадания. Я слишком многое ношу в себе, и это создает мне проблемы.

Опять вспоминаю фразу из дедушкиного письма. Если верить бабушкиным рассказам, его письмо должно было прийти с того света. Твоя душа окажется в плену из-за твоих сегодняшних решений и не сможет вырваться. Что он хотел этим сказать?

Дженне пора возвращаться в «Эвергрин», где ее осмотрит врач. Дженна предлагает мне подождать в машине: теперь она справится сама. Ведь все худшее уже позади. Я не возражаю и усаживаюсь в салон. Сижу в гнетущей тишине (двигатель, естественно, выключен) и думаю о Филипе. Он никогда не услышит о событиях этого дня. И слава богу! Я достаточно знаю своего босса и могу предсказать его реакции. Это бы его глубоко задело и даже шокировало. Ему было бы стыдно и за Дженну, и за меня. Я знаю, что именно ударило бы Филипа больнее всего. Не аборт и даже не то, что Дженна забеременела от другого. Его бы добили наше вранье и обман. Как мне сейчас хочется, чтобы Дженна передумала и с плачем ворвалась бы в машину, плюхнулась на сиденье, закрывая руками живот. Чтобы перестала усиленно давить в себе материнский инстинкт. Мне хочется широко улыбнуться ей в ответ, защелкнуть на ней ремень безопасности, рвануть отсюда на полной скорости и больше никогда не возвращаться.

Но я знаю: этого не будет.

Мысленно вижу Филипа на книжной ярмарке: обаятельного, общительного. Зная, насколько он безразличен к роду человеческому, уметь так себя вести – это настоящий подвиг. Потом я переношусь в наш магазин, где бедняжке Софи, наверное, достается одной. И за магазином следить надо, и покупателей обслуживать. Вдруг какому-нибудь идиоту вздумается к ней приставать? Мне не дождаться, когда я вырвусь отсюда и вернусь в свой любимый мир.

Дедушкино письмо и сейчас лежит у меня в сумочке. Я когда угодно могу его достать и прочесть. Это я и делаю, пока жду Дженну. Проще всего было бы спросить у отца, но я не хочу его расстраивать. Ему хватает собственных страданий. Интересно, знает ли он, что в феврале 1941 года его отец был жив и здоров? Во всяком случае, достаточно здоров, чтобы написать его матери о разрыве отношений с ней. А может, родители моего отца вообще не были женаты? И знает ли он, что его мать совершила непростительный поступок (во всяком случае, с точки зрения моего деда) по отношению к какому-то ребенку?

Не сделала ли бабушка аборт?

Но разве в 1941 году аборты были разрешены? Не думаю.

Тогда что же такого моя бабушка сделала «матери этого ребенка»? Может, речь вовсе не о бабушке? Не стоит забывать, что английский не был родным языком деда. Думал он, естественно, по-польски. Возможно, не все мысли ему удавалось правильно перевести на чужой язык. Могло ли что-то исказиться или утратиться при переводе? Жаль, я не могу задать эти вопросы своей матери, живой и здравствующей. Нет, подобное начисто исключено. Остается лишь бабушка, моя любимая бабуня.

А бабуне уже 109 лет.

Я поднимаю глаза от письма и вижу Дженну, выходящую из клиники. Она легко сбегает вниз по ступенькам и кратчайшей дорогой (начисто игнорируя табличку «По траве не ходить») идет к моей машине. Можно возвращаться. Дженна сообщает мне, что приняла таблетку, и улыбается так, словно удачно поторговалась на распродаже. Мне знакома эта улыбка.

6

«Маркусу оки-чмоки и все такое. Натали». Открытка представляет собой красный картонный прямоугольник, на который наклеено розовое фетровое сердце. Скорее всего, самоделка. Над всеми «i» вместо точек – маленькие сердечки. Поначалу открытка кажется мне слишком легкомысленной и даже глупой, но затем я меняю свое мнение. Нет в ней ни легкомыслия, ни глупости. Бесхитростное, искреннее и трогательное послание. Решаю оставить ее себе. Скорее всего, парень, принесший нам несколько коробок книг в мягких обложках, и был этим Маркусом. Он пришел не один, а с подругой. Оба тащили по две коробки. Девушку он называл Ким.

(Эту открытку я нашла в романе «Бог мелочей», написанном индийской писательницей Арундати Рой. Роман был выпущен издательством «Харпер перенниэл». Нам принесли не коммерческий, а так называемый предварительный экземпляр, который издательство рассылало с целью рекламы. Место ему – возле входной двери, под окном, среди книжечек по 30 пенсов каждая.)

С моей кошкой Тарой мы прожили немало счастливых лет. По вечерам, когда я возвращалась с работы, она встречала меня, грациозно выгибая спину. По воскресеньям, когда я садилась читать или, что бывало реже, смотрела фильм, она устраивалась у меня на коленях. В отличие от многих котов и кошек, она была верным и преданным зверем. Я почти не сомневалась, что она любит меня так же сильно, как я ее. В прошлую субботу, вернувшись домой, я не сразу смогла войти. На дверном коврике лежала неподвижная, окоченевшая Тара.

Когда стемнело и никто не мог видеть, чем я занимаюсь, я отнесла Тару на задний двор, где у меня крохотный садик, и похоронила под сливой.

Устройством в «Старину и современность» я во многом обязана своей интуиции. Филип тогда подумывал открыть в магазине второй зал для современных изданий. Ему требовался кто-нибудь, кто взял бы на себя эту сторону торговли и одновременно помогал бы ему с букинистикой. Мне нравится думать, что определенную роль в моем устройстве на работу сыграл и мой недавно полученный диплом по английской литературе. Филип говорит, что ему тогда понравилась моя дружеская, лишенная претенциозности манера общения и моя готовность, в числе прочего, заниматься уборкой. Он почувствовал, что я отлично впишусь в обстановку его магазина.

В те давние дни мы вдвоем и составляли нашу маленькую сплоченную команду. Всего два человека на весь магазин, открытый с девяти утра до пяти вечера (а зачастую и позже, ибо Филип не торопился запирать двери). Мы работали по шесть дней в неделю. Я жертвовала субботами без возражений. Круг моего общения был весьма узок. Рядом с Филипом мне было интересно. Он умел пошутить, удивлял меня своими тонкими наблюдениями за людьми, иногда бывал излишне критичен. С самого первого дня мне было хорошо рядом с ним.

Наш магазин разрастался, и возникла потребность в третьем сотруднике. Так появилась Софи – девушка, приятная во всех отношениях, умная и добрая. Просто находка для магазина. Поначалу я ее недолюбливала. Мне хотелось, чтобы магазин и Филип по-прежнему принадлежали только мне. Я ревновала симпатичную Софи и к магазину, и к Филипу. К счастью, я преодолела эту дурацкую ревность.

По субботам за Софи заезжает Мэтт, ее приятель. Они часто приглашают меня пойти с ними потусоваться. Планы такие: набрать еды в китайском ресторане или в пиццерии, а потом пойти к ним смотреть фильм. Они будут только рады моей компании. Я всегда вежливо отказываюсь.

– Роберта, идем с нами, – говорит Софи. – Сменишь обстановку, развеешься.

– Нет, – всегда отвечаю я. – Мне надо Тару кормить.

Софи встряхивает головой:

– Так это же решаемо. Сгоняй домой, покорми свое животное, а потом к нам. Отлично проведем вечер. Это всего-навсего кошка, а не ребенок, которого нельзя оставить одного. Тебе тоже нужно иногда развлекаться.

С Филипом у нас чисто рабочие отношения, но мы умеем и пошутить, и посмеяться, что частенько и бывает. Мы редко говорим о нашей жизни за пределами магазина. Насколько я понимаю, лет двенадцать или тринадцать назад Филип купил этот дом постройки восемнадцатого века, в котором разместил свое заведение. У меня такое чувство, что он не залезал ни в какие долги и не брал кредитов. Как-то мы с Софи заговорили о возможных источниках дохода нашего босса. Филип мог выиграть в лотерею. Или получить наследство. Естественно, его самого о таких вещах мы никогда не спрашиваем. В иные месяцы «Старине и современности» удается выходить на нулевой баланс, когда ни прибыли, ни убытка. Но чаще к концу месяца мы приходим с дефицитом. Прибыльным бывает лишь декабрь, да и то не всегда. Однако Филипу каким-то образом удается держаться на плаву. Более того, у него нашлись деньги на обустройство квартиры на верхнем этаже. Комфорт и элегантность. Филип ценит простоту. Главный элемент его жилища, конечно же, книги. Огромное количество книг из его частной коллекции. Много картин. В основном эстампы, но есть и несколько живописных полотен. Все они в простых, но изящных рамах. И очень много комнатных растений, что для мужчины весьма необычно. В просторной гостиной – вишнево-красный диван, о котором я уже говорила, а также старое кресло-качалка. В углу – небольшой телевизор. Никаких плейстейшенов, икс-боксов, или как там еще называют этих игровых монстров. Только небольшая коллекция тщательно подобранных фильмов на DVD. Пару слов о кухне. Она тоже небольшая и функциональная. Все в жилище Филипа просто и старомодно. По крайней мере, претендует на простоту и старомодность.

Одной из недавних идей Софи (Филип ценит ее «свежий подход») было переоборудование одного из помещений магазина под кафетерий. Едва услышав о ее предложении, Филип тут же наложил вето. Втайне я была ему за это благодарна. Но такова уж наша Софи. Она слишком… современна.

– У нас что, филиал какого-нибудь паршивого «Бордерса»?[3] – взвился Филип. – Неудивительно, что их сеть на грани банкротства!

У него за спиной Софи показывает ему язык.

Конечно, сказано это было в шутку. Но Филип прав. Мы небольшой, но независимый магазин. Для нас главное – книги. Печатное слово.

Я готовлю простой обед, который разделю с… кем? Как его назвать? Моим бойфрендом? Любовником? Мужчиной, с которым я сплю?

На обед у нас курица в тройной медовой глазури с салатом и обсыпанным зеленью картофелем по-деревенски. Я не любительница готовить. Стоять у плиты для меня скучно и утомительно. В холодильнике доходит до кондиции бутылка «Пино Гриджо», а в морозильную камеру я загнала лимонный шербет. Вино для нас – нечто новое, поскольку жена не должна учуять запах, когда он вернется домой. Она уверена, что по четвергам, сразу после педсовета, ее муж отправляется в класс йоги. Меня немного пугает эта неприкрытая и такая хлипкая ложь. Я терпеть не могу ухищрений, хотя иногда они бывают необходимы. Но мне остается лишь сожалеть, что ему недостает изобретательности.

Конечно же, мне самой жутковато. Я никогда не думала и не ожидала, что у меня дойдет до отношений с женатым мужчиной. Такое было вне моих планов. Думаю, всему виной момент слабости, когда на какое-то время я утратила способность здраво мыслить и оценивать свои поступки. А теперь пожинаю плоды тогдашней слабости. Его отношения с женой не клеятся, и это началось не вчера. Ее он называет тяжелой женщиной. Какой смысл он вкладывает в это определение, я не знаю и у него не допытываюсь. Если бы наша связь открылась и его жена закатила бы мне скандал, я бы на нее не рассердилась. Но это я так, к слову. Мне этого вовсе не хочется. Может, она не станет устраивать никакого скандала, а просто вытурит его из дому, и он явится ко мне на порог, жалкий и никчемный.

Неужели он рассчитывает, что при таком повороте событий я его приму? Или это логически вытекает из наших отношений?

Вряд ли. Мне совсем не хочется жить с ним под одной крышей. Мне вообще следовало бы прекратить отношения с женатым мужчиной, который старше меня на двадцать два года. Это нечестно, непорядочно и кончится ничем. Знаю, так оно и будет.

Его зовут Чарльз. Старомодное имя, но я из тех женщин, кого тянет к мужчинам старше себя и со старомодными именами. Мне как-то спокойнее с теми, кто годится мне в отцы. Ни излишней прыти, ни опасностей, которых можно ожидать от моих ровесников. Такие мужчины достаточно воспитанны.

И потом, совсем не обязательно ложиться с ними в постель, если не хочется. Их вполне устраивает, если они вам просто нравятся, если вы приглашаете их домой и выслушиваете их сетования на жизнь. Но в этом и кроется основной недостаток мужчин, годящихся вам в отцы: их сетования и жалобы никогда не иссякают.

Мой мужчина… Впрочем, какой он мой? Он принадлежит своей жене. Женщине по имени Франческа, которая, если верить его словам, пахнет как «Фебриз» – средство для поглощения запахов. Так вот, он подарил мне котенка. Маленькую кошечку, замену моей скончавшейся Таре. Как и другие завсегдатаи «Старины и современности», он знает о кончине Тары. Все выражают соболезнования. Думаю, искренние. Смерть моей кошки дала им тему для разговоров.

Наше первое свидание происходило за пределами нашего городка. Чарльз не мог допустить, чтобы кто-нибудь увидел его с женщиной из книжного магазина. (Как ее зовут? У нее ведь вполне обычное имя. Кажется, Ребекка?) Итак, я встретилась с мистером Чарльзом Дирхедом, директором Нортфилдской начальной школы. Он многим рисковал, и я тоже. Единственное отличие: меня не настолько страшили возможные последствия. У нас появилась тайна, и он уверен, что я всегда-всегда буду надежно ее хранить.

Но я ее не сохранила. Точнее, сохранила лишь отчасти.

Дело было в субботу, где-то через пару недель после того свидания. В магазин опять зашел «факсовый» парень и опять напомнил мне, что его предложение в силе. Я, как всегда, вежливо выпроводила парня и погрузилась в иллюстрированный справочник «Птицы Британии». Меня интересовала разница между ласточками и стрижами. Воспользовавшись, что рядом нет покупателей, Софи обрушила на меня вопрос:

– Ты с кем-то встречаешься?

– С чего ты взяла? – улыбнулась я.

Я вовсе не собиралась хвастаться своим неосторожным увлечением. И в то же время мне хотелось рассказать о нем, чтобы узнать, как это выглядит со стороны. По картинкам справочника я поняла, что летом над нашим магазином порхают стрижи, а не ласточки. И уж ни в коем случае не воронки, как называют городских ласточек.

– Встречаешься, – торжествующе заявила Софи. – Признавайся.

– Может, и встречаюсь. – Я подмигнула ей.

– С кем? Кто он? Кто такой?

– Он женат, – предостерегла я.

Я думала, это обстоятельство остановит дальнейшие расспросы. Ничуть.

– Ты серьезно? Ого! В общем… какая разница. Кто он? Он здесь бывает?

– Да.

Рядом с нами весьма некстати возникла покупательница. Софи быстро и вежливо ее обслужила.

– Так все-таки кто он? – снова спросила Софи, едва дождавшись, пока женщина уйдет.

– Чарльз Дирхед.

На ее лице отразилось разочарование. Мне захотелось протянуть руку и осторожно убрать его, как поправляют выбившуюся прядку волос. Я всегда с большой теплотой относилась к Софи.

– Все нормально, – пожала плечами я.

Разумеется, это вовсе не нормально. Но лучше, чем ничего. Я слишком долго прожила без мужчины, и Чарльз стал моим «кое-что».

Я его не любила и никогда бы не полюбила. Мы с Софи обе это понимали. Мы ненадолго умолкли, однако наше общение продолжалось на ином уровне. Возможно, на телепатическом. И наше безмолвное общение было куда интенсивнее разговоров.

– Но он же намного тебя старше, – заметила Софи, обрывая телепатическую нить.

– На двадцать два года.

– Не слишком ли стар?

Я ненадолго задумалась.

– Возможно. Но он внимателен. Он мне нравится. И потом, для своего возраста он очень даже симпатичный, – сказала я, обороняясь собственным тщеславием.

– Но он женат на другой женщине.

Мы обе вытаращили глаза и захихикали.

– Я понимаю, о чем ты, – сказала я и шепотом добавила: – Эта женщина – миссис Франческа Дирхед. Ты ее когда-нибудь видела?

– Кажется, нет.

– Он называет ее тяжелой.

– А ты не боишься разоблачения? Филип может тебя уволить. Его магазин окажется замешанным в скандале.

– Филип меня не уволит. Он ни о чем не узнает. И никто не узнает. Я не собираюсь кричать об этом на каждом углу. Да и Чарльзу огласка не нужна. Все нормально. Правда, Софи?

Из зала детской литературы вышла Дженна – расставляла там новые книги, полученные утром. Она бывает очень аккуратной, когда старается. Умеет все красиво разместить. Детским разделом занимается преимущественно она. Мы быстро умолкли. Дженна с улыбкой подошла к нам. Сомневаюсь, что она слышала наш разговор. Скорее всего, подумала, что мы говорили о ней.

Дженна вызвалась приготовить кофе и прошла на магазинную кухню. Вскоре оттуда донеслось громкое шипение закипающего чайника вперемешку со звоном чашек и блюдец. Софи сказала, что, раз я считаю отношения с «этим Дирхедом» (ее выражение) нормальными, пусть будет так. Ее они вообще не касаются. Вот это чистая правда.

Но меня интересует ее мнение. Она знает, что я не смогу быть по-настоящему счастлива с таким мужчиной, как Чарльз Дирхед, даже если он симпатичен и внимателен. А я знаю, что она об этом знает. По ее мнению, я заслуживаю лучшего. Наверное, она права. Но при моей одинокой жизни Чарльз меня вполне устраивает. Он по-своему милый человек. Я достаточно в его вкусе. Правда, об этом я узнала по косвенным намекам. Напрямую таких слов он мне не скажет. Я могу затеряться в его жизни, а это значит, мне не надо будет особо задумываться о своей. А моя жизнь несравненно лучше, чем его. В этом я убедилась.

Ко мне он пришел хмурый и напряженный. Я поставила для него диск Билли Холидей. Мы оба любим джаз. Хорошо, когда есть что-то общее. Я спросила, не хочет ли он расположиться на диване в моей маленькой уютной гостиной, а я помассирую ему плечи и налью рюмочку вина… Так лучше. Мои усилия принесли результат. Он уже улыбается. Спрашивает, что сегодня на обед, поскольку из кухни очень уж вкусно пахнет. Ему не верится, что он может остаться на ночь. Это будет нашей первой ночью, проведенной вместе. Он потягивает вино и самодовольно улыбается. Я спрашиваю, по какому поводу. Оказывается, машину он оставил за две улицы до моей. «Никогда не знаешь, с кем случайно можешь столкнуться», – говорит он.

Нашей встрече мы обязаны… болезни матери Франчески. Да, старуха опять заболела. Ей не усидеть на месте, порывается что-то делать и без конца спотыкается и падает. То чем-нибудь порежется, то кость сломает. В общем-то, с ней ничего серьезного не случилось, но, по мнению Чарльза, теще понадобится операция. Переезжать в пансионат для престарелых она наотрез отказывается, и это есть не что иное, как старческий эгоизм по отношению к Франческе. У нее своя жизнь, свои дела. Она не может все бросать и мчаться в Дейлс на каждый мамочкин чих.

– Удача нам улыбнулась, – сказал он, позвонив мне и сообщив эту новость.

Я не люблю, когда он звонит мне на работу. Хорошо хоть, что на мобильник, а не на магазинный телефон. В моем списке контактов Чарльз закодирован под именем Эшли.

Оставив Эшли в гостиной, я иду на кухню заканчивать приготовление обеда. Себе я тоже налила рюмочку. Потягиваю вино и думаю: может, показать ему письмо деда? Нет, не стоит. Скорее всего, Дирхеду это будет неинтересно, а я предам и деда, и бабушку. Особенно мою бабуню. Ведь письмо адресовано ей.

Надеваю тонкое шелковое белье, купленное только вчера для этого великого события. Я выбрала темно-красный цвет, похожий на цвет крови из глубокой раны. На вид очень красиво, но мне в нем не слишком комфортно, но я игнорирую свои ощущения и думаю, как обрадуется Чарльз, когда начнет меня раздевать и увидит это белье. Надеюсь, ему понравится. И еще я надеюсь, что у нас будет бурный… О чем это я? Мы с ним недурно проведем время.

Мы этого заслуживаем.

Мы и в самом деле недурно проводим время. В постели Чарльз хорош. Могу сказать об этом, не покривив душой. Это составляет весьма значительную долю его обаяния. И в этом же – одна из причин, почему я остаюсь его… другой женщиной. Но я не могу отделаться от ощущения какой-то циничной пустоты всего этого.

В наших отношениях чего-то не хватает.

– А ты чего ожидала? – спросила Софи, выслушав мой рассказ.

У нее вид рассерженной домохозяйки. Она и стоит, как домохозяйка, уперев руки в бока.

– Не знаю, – бормочу я.

– Выкладывай начистоту.

– Я думала… Сама не знаю, о чем я думала. Хорошо иметь любовника… уж если другого слова не изобрели. Получаешь удовольствие. Это правда.

– Согласна. У тебя тоже есть право на удовольствия. Но от него ты их получаешь в урезанном виде. Надолго его не хватит. Да и зачем тебе отношения с женатым? Вечно оглядываться по сторонам. Ни расслабиться, ни пройтись, взявшись за руки… разве только миль за триста от нашего городишки. Это ведь ненормально. Ты же понимаешь: настоящие отношения – это не только секс.

– Да знаю я. Знаю. Все это как-то… пресно, что ли. Бесцветно.

– А я о чем говорю? На твоем месте я бы его бросила. Верни себе свободу. Надо идти вперед.

Я думаю. Снова и снова прокручиваю в мозгу слова Софи и прекращаю отношения с этим Дирхедом. Через два дня позвонив ему. Вот так.

– Чарльз? Извини, что звоню тебе на работу. Но это важно. Чарльз, дело в том… вряд ли нам стоит видеться дальше. Мы заходим в тупик. Думаю, наши отношения… себя исчерпали.

Он, как всегда, исключительно вежлив. Немного помолчав (видимо, переваривал свалившееся на него), он извиняется за то, что немало попортил мне жизнь.

Я отвечаю, что моя жизнь ничуть не пострадала. Просто меня удручают отношения с женатым мужчиной, поскольку у них нет перспектив. И, по правде говоря, мне стало скучновато.

Вежливости в его голосе поубавилось. Он спрашивает: не он ли причина скуки? Он что, такой зануда?

Я торопливо возражаю: нет, не он. Но наши отношения действительно стали скучными. Они меня все больше утомляют. Надо ли себя мучить?

Он говорит, что мне недостает восприимчивости, и он давно это знал. По его мнению, я резка и бесцеремонна.

Я извиняюсь и снова пытаюсь ввести разговор в нужное русло. Чарльз, дело в том…

Разговор заканчивается обещанием с его стороны более не искать встреч со мной. И конечно же, в стенах «Старины и современности» мы будем общаться так, словно ничего не случилось. Слава богу, это единственное место, где я могу с ним столкнуться!

Итак, отношения порваны. Осторожно спрашиваю про котенка. О, котенка я могу оставить себе. Он терпеть не может кошек и называет их проклятыми убийцами.

Нам с кисой будет хорошо вдвоем. Разумеется, я не стану скучать по Чарльзу и по нашим встречам дважды в месяц, по четвергам. Разве мне нечем заняться? У меня полным-полно домашней работы. Целая гора неглаженого белья; скоро надеть будет нечего. Сделаю в квартире косметический ремонт. Свожу свою новую кисуню к ветеринару… Чуть остыв, я понимаю: мне будет не хватать Чарльза Дирхеда. При всех его недостатках я буду скучать по его изысканным манерам. Однако я не стану поддаваться жалости к себе. Не позволю моей драгоценной уединенности вышибить меня из колеи. Уединенность – моя спасительная раковина, куда я прячусь. Уединенность – вовсе не то же самое, что одиночество. Я всегда чувствовала, что заслуживаю уединенности. Я выбирала это состояние, хотела его и предпочитала всем остальным. Когда ты в уединенности, никто и ничто не могут тебя задеть и сделать больно. Возможно, схожие чувства испытывала моя мать, когда однажды решила, что с нее довольно. Я этого, наверное, никогда не узнаю. Задумываюсь о том, как мы с ней, должно быть, похожи. Что она сейчас делает? Как живет? Как уживается с собой? Чувство вины – тяжкая ноша. Поэтому я снова и снова твержу себе, что поступаю правильно. Все так, как должно быть.

Выражаясь словами моего деда, я мысленно желаю Чарльзу обрести все радости этого мира.

Мне очень хочется поговорить с отцом о письме.

Я приезжаю к нему воскресным днем. Идет дождь. Сильный. Его струи не барабанят, а лупят по крышам и окнам, как камни, брошенные шаловливыми детьми. Письму деда дождь не угрожает. Оно лежит у меня в сумочке, а мы с отцом пьем чай.

– Ты навещал бабуню? – спрашиваю я.

Удобный вопрос для начала разговора. Вполне невинный.

– Нет. Состояние было не совсем то.

Сегодня отец бледен. Вид усталый. Мне хочется спросить, как он справляется с болями. Хочется услышать о результатах его последнего посещения клиники. Мы редко говорим о его болезни. О ней отец мне рассказал несколько лет назад, но тут же добавил, что это не тема для обсуждений и затрагивать ее мы будем лишь по крайней необходимости. О посещениях клиники он тоже почти ничего не рассказывает. С его слов я знаю о некоем докторе Муре, но результаты обследований и в самом деле закрытая тема. Отец пресекает все мои попытки говорить о его состоянии. Я и не говорю. О своей болезни он узнал давно, но, будучи настоящим стоиком, долго скрывал ее от меня. Бабуня до сих пор не знает, что он болен. Отец не хочет отягчать ей жизнь.

– Я собираюсь съездить к ней завтра, – говорю я отцу. – Целый месяц у нее не была. Надо поехать.

– Конечно поезжай. Она очень обрадуется. Я бы поехал, но сейчас не могу. Она сразу поймет…

– Ты прав, папа. Я скажу ей, что ты занят. И потом… есть у меня несколько вопросов. Хочу задать их бабуне.

– Что за вопросы?

– Подумываю заняться составлением генеалогического древа. – Я неплохо умею сочинять на ходу. – Сейчас люди стали больше интересоваться своими корнями. Вот и мне захотелось.

– Понимаю.

– Хочу спросить бабуню о твоем отце.

– О нем мало что известно. Он погиб во время войны, еще до моего рождения. Это мы с бабушкой тебе рассказывали, и не раз. Твой дед был поляк. Бабушка любила повторять, что он был командиром эскадрильи и участвовал в битве за Британию, да хранит Господь нашу страну.

– А ты знаешь, когда именно он погиб? Точную дату? Я бы могла поискать материалы о нем.

– Мама говорила, он погиб в ноябре сорокового года. Она была беременна мною. Трудно поверить, правда?

– Во что?

– В то, что я когда-то был совсем маленьким. И что это было так давно.

– Конечно. Просто я думала, что ты имел в виду… Не важно. А у бабуни сохранилось свидетельство о браке?

– Помню, я как-то ее спросил. Она сказала, что свидетельство она потеряла, причем очень давно.

– Но я могла бы поискать в архивах. Как ты считаешь? В записях о регистрации браков.

– Я… Наверное. Да. Думаю, там что-то могло сохраниться.

– А твое свидетельство о рождении?

– Наверное, лежит в каких-нибудь бумагах. Вот только где? Может, тоже пропало. Я его давно не видел.

Мы пьем чай со вполне съедобным печеньем.

– Может, бабушка забрала свидетельство о рождении себе. Она всегда говорила, что у нее мои документы целее будут… Пожалуй, я его не видел с тех пор, как занялся оформлением пенсии. А это было так давно, что даже вспоминать не хочется. – Он мне подмигивает.

– Скажи, может, ты в детстве видел их свидетельство о браке?

Чувствую, что начинаю давить на отца, чего ни в коем случае нельзя делать.

– Нет, дорогая. Такого я не помню.

– А может, бабуня и не теряла свидетельства и оно до сих пор у нее? Ты же сам говорил, что она всегда была очень педантична по части разных бумаг.

– Спроси ее завтра.

– У нее ведь должен быть еще один документ. Свидетельство о смерти твоего отца. Похоронное извещение, или как назывались тогда такие бумаги?

– Не знаю, Роб. Если оно и существовало, я его не видел. Бабушка не разбрасывала документы где попало. Так что все вопросы тебе лучше задать ей. Только одна просьба.

– Какая?

– Не проговорись обо мне.

– Что ты, папа? Ни слова.

– Это бы доконало ее сердце. У нее ясный ум, и она сразу бы все поняла.

– Обещаю, я ничем тебя не выдам.

– Ты у меня хорошая девочка.

– Возможно.

– Скажи, ты не торопишься? Мы могли бы еще выпить чая и посмотреть «Дорогу древностей». Кстати, у меня есть пончики.

– А варенье из крыжовника?

– Есть, но, к сожалению, не бабушкино. В «Теско» покупал. Какое-то фруктово-ягодное ассорти. Наверное, там есть и крыжовник.

К этому времени я чувствую себя запутанной и сбитой с толку. Я хорошо знаю отца и по его ответам поняла: он что-то скрывает.

Может, все-таки показать ему письмо? Нет. Повременю. Мне не хочется расстраивать ни его, ни бабуню.

Мы молча едим покупные пончики с покупным вареньем.

7

Войдя, Нина сразу впилась глазами в подаренный букет. Дороти это заметила и тоже посмотрела на цветы. Они несколько нарочито и даже вульгарно выпирали из эмалированного кувшина. Голодные девочки уселись за стол и принялись уписывать жареную картошку, яичницу и конские бобы – маленькие, мягкие и сладкие. Дороти собрала их сегодня, сгибаясь под раскаленным солнцем. Вообще-то, конские бобы поспевали позже, гораздо позже. Но девочкам требовалась еда, а выбор продуктов был невелик.

Нина пихнула локтем Эгги и подняла голову от тарелки.

– Дот, ты у нас никак цветочки собирать ходила? – спросила Эгги, подмигивая подруге.

– Нет.

– Значит, их тебе принесли? – спросила Нина.

– Да.

– Парень? – продолжала расспрашивать Эгги.

– Да, парень.

– А какой парень? – поинтересовалась Нина с набитым ртом.

«Не в пример вам, воспитанный», – подумала Дороти, удивляясь прямолинейности вопроса. Что значит, какой парень? Неужто Нина знала всех парней на свете? Однако любопытство девушек позволяло ей рассказать о неожиданном визите.

– Не кто иной, как командир эскадрильи Ян Петриковски. Он летает на «харрикейне». – Эти слова Дороти произнесла не столько для девчонок, сколько для себя.

– Говоришь, командир эскадрильи?

– А он собой ничего? – спросила Эгги, явно взбудораженная рассказом.

– Не знаю. Как-то об этом не задумывалась. Наверное. Скорее всего.

– Уж если бы он был красавчиком, ты бы заметила, – сказала Нина. – Ты же не настолько стара. И все-таки какой он из себя? И где ты его встретила?

– Сегодня. Здесь, на кухне.

Дороти сама удивилась своим словам. Неужели это было сегодня, совсем недавно, на ее кухне?

– Очень симпатичный, очень вежливый. Одним словом, иностранец.

– А чего ему понадобилось? – спросила Нина. – В смысле, кроме того, что мужикам обычно надо? – Эгги лягнула ее. Нина ойкнула и засмеялась. – Я же только спрашиваю. Правда, Дот? И ты не против поговорить об этом? Знаешь, посмотреть на этих поляков – у них руки, как осьминожьи щупальца. Мы с Эгги над ними поржали. Помнишь, Эгги? Клянусь всеми чертями, посмотришь на них – можно подумать, они девок никогда не видели. Или у них там в Польше с этим напряг?

– Всё у них там есть. А то, что они… странные… Тяжело им сейчас. Они такие же люди. Им тоже хочется… отвлечься. Этот командир эскадрильи был вынужден бежать из своей страны, иначе немцы убили бы его. И все они не от хорошей жизни приехали к нам. Но твое предостережение, Нина, я запомню. Спасибо.

Дороти слегка улыбнулась, заслонив рот чашкой. Той, откуда пил командир эскадрильи. Чашку она так и не вымыла.

– А дальше? – спросила Нина.

– Что – дальше?

– Он тебе понравился?

– Нет, конечно.

– Врешь! – хором возразили Нина и Эгги.

Командир эскадрильи приехал к ней на следующий день, в самый разгар послеполуденного пекла. Июнь в этом году начался с жары. Дороти сразу узнала знакомый стук в дверь: громкий и уверенный.

Она предполагала, что он приедет снова, только не представляла, какую причину он придумает на этот раз. Дороти расправила передник, убрала за уши выбившиеся прядки и откашлялась. Некоторое время она глубоко дышала, стараясь сосредоточиться на дыхании. Все равно в горле стоял ком. Что это с ней? Она должна быть образцом собранности. Не допускать никаких посторонних мыслей, никаких фантазий. А у нее почти подгибались колени. Дороти снова вдохнула, глубоко и громко, и отправила за уши еще несколько прядок. Потом замурлыкала песенку, которую слышала по радио. Она должна выглядеть нормально и ни в коем случае не… Дороти распахнула дверь.

Улыбающийся командир эскадрильи прошел мимо нее, неся в руках какой-то объемистый и довольно тяжелый ящик.

– А это еще что такое? – спросила Дороти.

Она стояла склонив голову набок и уперев руки в талию. Тем временем Ян Петриковски водрузил ящик на кухонный стол. Дороти охватило любопытство, и она временно забыла про ком в горле, учащенное дыхание и струйки пота, заливающие ей подколенные впадины.

– Это вам подарок. Для вас, миссис Синклер.

– Ну зачем вы? Спасибо. Что за громадину вы принесли?

– Патефон. – (Дороти ойкнула.) – Вы любите музыку? Думаю, да. Я и в прошлый раз, и сегодня слышал, как вы напеваете. Значит, не ошибся, что привез вам патефон.

Дороти действительно любила напевать. В основном простые мелодии, где-то услышанные и оставшиеся в памяти. Ей даже нравилось танцевать, но мысленно, в мечтах. А пела она везде, занимаясь своими делами. Пение помогало не думать о войне, сбежавших мужьях, мертвых младенцах и погибших летчиках. Она привыкла петь.

По ее просьбе Ян перенес патефон из кухни в гостиную. Подарок занял свое место на невысоком буфете, откуда Дороти быстро смахнула тонкий слой пыли.

– Сейчас схожу к машине за пластинками.

– У вас есть машина? – Дороти сама удивилась наивности своего вопроса.

– Не моя. Служебная. Нашей эскадрильи. Попросил на время.

Из машины Ян принес большую коробку с пластинками и поставил рядом с патефоном.

– Простите меня, командир, но я не могу принять такой подарок. – Дороти вспомнила о приличиях. – Боюсь, вы напрасно везли его сюда.

Ей самой были противны эти недовольные, осуждающие интонации в собственном голосе.

– Тогда давайте считать, что я просто одолжил его вам… пока для меня не настанет время уезжать… возвращаться на родину. Хотя не знаю, когда это будет.

– Одолжили?

– Да. На самом деле патефон не мой. Он принадлежал другому человеку, прекрасному английскому летчику. Мы познакомились, когда я только-только приехал в вашу страну. Он был щедрым и очень доброжелательным человеком. Он попросил меня: если с ним что-нибудь случится, позаботиться, чтобы патефон попал в хорошие руки и приносил радость. Вот я и подумал о вашем тихом доме и о ваших девушках, о которых вы мне рассказывали. Они же совсем молодые и наверняка любят танцевать. Вы, вероятно, тоже?

– Танцевать? Я? Нет.

– Да.

– Нет.

– Ну, это мы посмотрим. Так что патефон ваш, пока он вам не надоест. Слушайте пластинки, наслаждайтесь музыкой.

– А вашим летчикам он что, не нужен? Им не хочется развлечься?

– У нас есть приемники. И потом, у нас устраивают танцы. Ближайшие будут в субботу. Я приглашаю вас и ваших девочек. Будьте моими гостями.

– Но я не танцую. Особенно на… на публике.

– Я же не сказал, что вам обязательно нужно танцевать. Мы можем посидеть и поговорить, как добрые друзья.

– Вот это мне нравится. Уверена, что Нина и Эгги запрыгают от радости. Они уже бывали у вас на танцах. Им очень понравилось.

– В такие времена, как сейчас, нельзя отказывать себе в развлечениях. Моим ребятам пока не разрешают летать. К счастью, есть, пить и развлекаться нам не запрещают. И виноватыми мы себя не чувствуем. – Командир эскадрильи улыбнулся. – Итак, в субботу, к семи вечера я за вами заеду.

– Хорошо, – сказала Дороти, широко улыбаясь вопреки тревожным предчувствиям. – Не могу обидеть вас отказом. Но танцевать я не буду.

Где-то в половине шестого с работы вернулись ее уставшие, чумазые девочки. Едва увидев патефон и пластинки, они начисто забыли про тяжелый день и ноющие спины. Обе принялись рыться в пластинках, выискивая свои любимые. Эгги обрадовалась, обнаружив несколько записей в исполнении Билли Холидей.

– Дот, ты обязательно должна послушать, как она поет!

Дом наполнился странным женским голосом, сбивчивым и в то же время сильным. Ритмичные, полные энергии песни расшевелили не только девушек, но и Дороти. Ей сразу понравился голос этой американки, в котором удивительным образом переплелись радость и грусть. В тот вечер они забыли о войне. Никто не заводил привычных разговоров вроде: «Еще год, и все будет кончено… Еще полгода, и все будет кончено… Еще каких-нибудь полтора месяца, и Гитлер окажется здесь. Мы потеряем свободу, а Черчилля немцы вздернут и потом…»

– Нина, танцуем! – крикнула Эгги.

Она буквально стащила со стула свою рослую и крепкую подругу и закружила по комнате. Раскрасневшаяся Эгги весело смеялась.

Дороти шила и с улыбкой смотрела на девочек. Затея командира эскадрильи пришлась им очень по вкусу. Он оказался прав. Конечно же, девчонки любят танцевать. И музыку любят. Что тут удивительного?

– Я же вам про главное не сказала! – спохватилась Дороти. – В субботу нас пригласили на танцы. Будем личными гостями командира эскадрильи.

– А мы уже знаем! – Нина плюхнулась на диван и отвела со лба прилипшие волосы. – Нас тоже пригласили. Все наши из Земледельческой армии там будут.

– Ты что наденешь? – спросила Эгги. – Я пойду в своем голубом платье.

– Пока не знаю. Меня это не особо волнует. Могу и в униформе пойти. Зато какое там угощение! В прошлый раз столы ломились. Представляешь, Дот? Это надо видеть. Пирожные. Мармелад. Куча всяких сэндвичей. Налопалась я там за милую душу.

– Теперь понятно, почему ты заговорила об униформе! – ехидно усмехнулась Эгги. – Ты боишься, что платье на тебя уже не налезет.

Эгги кружилась по комнате, танцуя с воображаемым партнером. Ее светлые волосы так и порхали за спиной.

– Это ты у нас дохлая. А у меня – здоровый аппетит. Правда, Дот?

– Да, Нина, на аппетит ты не жалуешься. Кстати, покажи мне свое платье. Может, я смогу с ним что-то сделать.

Платье Нины было из светло-зеленого батиста с таким же матерчатым поясом. Довольно старое, оно требовало не только подгонки по фигуре, но и починки в нескольких местах. К счастью, оно было сшито с припуском. Дороти попросила Нину примерить платье и в нужных местах распустила швы, заколов булавками. Переделка оказалась удачной. В обновленном платье Нина выглядела просто замечательно. Зеленый цвет гармонировал с ее каштановыми волосами, лицом, обожженным деревенским солнцем, и такими же загорелыми руками. Конечно, красавицей назвать Нину было трудно. Если говорить честно, она была толстушкой. Однако Дороти испытывала что-то вроде материнской гордости, глядя на улыбающуюся девушку в ее преображенном платье.

В пятницу Дороти провела осмотр своего гардероба, решая, что́ завтра наденет. Для особых случаев у нее имелось три платья. Первое было красным, шерстяным, с длинным рукавом и больше годилось для зимы. Когда-то оно было ей в обтяжку, но теперь оказалось свободным. Родив Сидни, она за считаные недели очень похудела, а потом так и не сумела набрать вес. Красное платье, длиной чуть ниже колена, неплохо показывало ноги, и это ей нравилось. Особенно хорошо выйдет, если она наденет черные туфли на высоком каблуке. Ее ноги по-прежнему оставались красивыми.

Было у нее и узорчатое сине-зеленое хлопчатобумажное платье. Оно быстро мялось, но, самое главное, уже не соответствовало ее возрасту. Может, Эгги захочет его надеть. И наконец, третьим выходным платьем Дороти было летнее, из набивного ситца, с мелкими черными, белыми, розовыми и оранжевыми цветочками. Дороти очень любила это платье с его по-летнему короткими, пышными рукавами. В нем ей было удобно и приятно, как в одежде, к которой успел привыкнуть. Для июньского бала оно великолепно подходило. С ним можно надеть розовый кардиган и дополнить наряд коричневыми туфлями. Неброский и восхитительно подходящий наряд для почти сорокалетней женщины, бездетной и, скорее всего, вдовы.

Повязки с ее живота уже сняли. Кожа на лице была розовой, но краснота и воспаление исчезли. Боль почти прошла и ощущалась, только если дотронуться. Дороти припудрила место ожога, просто чтобы посмотреть, как это будет выглядеть завтра вечером. Вполне приемлемо. Она рассматривала платья, висевшие на дверце гардероба и разложенные на кровати. Все они нравились ей и сейчас, но если больше никогда не придется их надеть, она тоже не будет переживать. Ею владело безразличие: ужасное, полное безразличие, к которому она привыкла за прошедший год. Однако для завтрашнего торжества все-таки надо что-нибудь выбрать.

Три платья. Один бал. Одно решение. И всего один кавалер.

Насчет угощения Нина оказалась права. Раскладные армейские столы поражали обилием сэндвичей, мармелада, бисквитов, колбасок и даже пирожных. По углам зала стояли большие баки с кипятком. Желающие могли выпить некрепкого пива и сидра. На нескольких столах Дороти даже увидела бутылки с вином. Взяв чашку чая и маленький сэндвич, она села в углу. В зале непрерывно гремела музыка. Британские и польские летчики смеялись и танцевали с приглашенными. Свинг – кажется, так называлась эта музыка. Дороти она понравилась. Звуки парили под потолком, стремительно ныряли вниз и потом столь же стремительно взлетали. Дороти смотрела на танцующую молодежь, стараясь держать в поле зрения своих девочек. Сейчас обеим было не до нее. Розовощекие, они танцевали и смеялись. Их недавно завитые локоны подпрыгивали, ударяясь о крепкие молодые плечи. В сравнении с ними Дороти ощущала себя вялой, а свое присутствие на танцах – неуместным. Как хорошо, что она сидит в углу.

В гостях и на вечеринках ей нравилось сидеть в углу. Для нее не было ничего хуже, чем попасть в большой круг гостей и чувствовать, что ее не замечают. Нет, было, когда она оказывалась запертой в подобном кругу, среди глупых людей, которые задают глупые вопросы и мельтешат перед глазами. А как противно, соблюдая приличия, смеяться шуткам, смысла которых не понимаешь. Нет, уж лучше сидеть дома, одной, в тишине. Дороти откусила кусочек сэндвича с рыбным паштетом и мысленно задалась вопросом: какого черта она согласилась пойти на эти танцы? Командир эскадрильи Петриковски заехал за ней на служебной машине ровно в семь вечера. Широко улыбнулся, сделал комплимент по поводу ее платья. Дороти было и приятно, и неловко. Принаряженные, возбужденные девушки уселись на заднее сиденье и всю дорогу болтали и хихикали. Нина положила глаз на одного парня, с которым надеялась «покалякать» на танцах. В машине военных летчиков пахло соломой, кожей и сигаретами. У Дороти закружилась голова. Они ехали мимо лужаек, зеленых изгородей, деревьев и цветов, домов, пешеходов и велосипедистов. Все это стремительно проносилось мимо.

Зал пульсировал от всплесков молодой энергии. Вокруг болтали, смеялись, ревновали и злословили. Дороти продолжала наблюдать за Эгги и Ниной, а также за остальной танцующей, флиртующей и смеющейся молодежью. Командиру эскадрильи было не до танцев. Он постоянно перемещался по залу, следя за тем, чтобы музыка была громкой, но не оглушительной. Дороти видела его беседующим с соотечественниками и с английскими летчиками. Говорили, что вскоре будет создана польская эскадрилья. Как здорово, что командир хорошо владел английским и не испытывал трудностей в общении. Казалось, всем хотелось побеседовать с Яном Петриковски. Он умел очаровывать людей, обладал какой-то магией притягательности. Но все, что в данный момент чувствовала Дороти (точнее, то, что она, возможно, начинала чувствовать), казалось ей совсем не важным. Дороти незаметно наблюдала за ним, потом искала глазами девочек, а найдя, снова поворачивала голову в его сторону. Сейчас командир эскадрильи разговаривал с несколькими женщинами из ее деревни. Те кивали, улыбались и поедали его глазами, не забывая одновременно набивать рты угощением.

В угол, где сидела Дороти, забрели две односельчанки – Сьюзен и Марджори. Дороти была с ними едва знакома, но вежливо улыбнулась, когда они расселись по обе стороны от нее.

Женщины принялись расспрашивать, как она себя чувствует. В деревне до сих пор говорят о ее храбром поступке. Она знает об этом? Ее считают героиней.

– Ничего особенного я не сделала.

– Да бросьте!

– Я серьезно.

– Сделали или не сделали, но впечатление на польского командира эскадрильи вы произвели!

– Я…

– Очень симпатичный мужчина, слов нет. И такой джентльмен.

– Да, можно сказать и так.

– А как хорошо он говорит по-английски!

От женщин пахло пивом и вином. Вероятно, они вообще не привыкли говорить тихо, а после выпивки их голоса звучали еще громче. Дороти была едва знакома с ними и не испытывала никакого желания поддерживать разговор. Должно быть, это подруги миссис Комптон, если у той вообще есть подруги.

– Согласна. У него прекрасный английский.

– А как вы вообще поживаете нынче?

– Прекрасно, благодарю вас! – Дороти обрадовалась перемене темы. – Девочки мне скучать не дают.

– Мы давно хотели сказать… правда, Сьюзен? Нас так опечалило, когда мы узнали о…

– В жизни всякое бывает, – сказала Дороти.

Неужели они собирались говорить с ней о смерти Сидни? А может, их больше занимало бегство Альберта? В любом случае Дороти не собиралась обсуждать эти вещи ни со Сьюзен, ни с Марджори. Их это не касается.

– Должно быть, вы скучаете по нему, – не унималась Марджори. – А мы вас совсем не видим. Неужели не надоело сидеть в четырех стенах? Честное слово, Дороти.

– Мне так лучше.

Сьюзен, которая была похитрее подруги и которой явно наскучили односложные ответы Дороти, как бы невзначай сообщила о появлении миссис Сандерсон и о своем желании с ней поговорить. Женщины встали и, пробормотав извинения, удалились в другой конец зала. Дороти видела, как они шептались со вновь приехавшими гостьями: миссис Сандерсон, миссис Причард и миссис Твуми. Может, там же была и миссис Комптон? Но Дороти ее не заметила. Односельчанки то и дело поглядывали на нее, однако тут же отворачивались, если видели, что она смотрит в их сторону. Она служила темой для разговоров и сплетен, но это ее не волновало. Пусть говорят.

Может, подкинуть им еще пищи для пересудов?

Оглядев зал, Дороти поймала взгляд Яна Петриковски и весело ему улыбнулась. Он сразу подошел к ней и сел на стул, где недавно сидела Марджори.

– Ну как, наслаждаетесь балом? Или нет?

– Нет. Не очень.

– Жаль. Вы устали?

– От этих женщин. До чего они шумные и любопытные. Мне они не нравятся.

– Тогда я останусь с вами и мы что-нибудь съедим. Я смотрю, ваша тарелка пуста. Что вам принести?

Отказываться было невежливо. Ян принес ей кусочек пирога. Они принялись есть. Он расспрашивал Дороти о разных людях. Кто та отталкивающего вида женщина в сером платье? Кто эти девушки, которые с откровенной неприязнью смотрят на Нину, Эгги и других работниц Земледельческой армии?

– Я спрашивал про ту толстую женщину с… как вы сказали… с частями?

– Немного не так. С челюстями. Не скажу, что я в восторге от нее. Еще одна любительница совать нос в чужие дела. Таких в мире полным-полно.

– Миссис Синклер, я правильно понял, что вам мало кто нравится?

– Это так заметно?

– Да. Думаю, заметно. Некоторые из этих людей могут оказаться милыми и дружелюбными… если отнестись к ним по-иному.

– Спасибо, я воздержусь от своих суждений. Я бы не сказала, что мне не нравятся люди. Вы не должны… пожалуйста, не думайте так обо мне. Просто я устала от всего этого.

– И все же мне невыносимо видеть вас настолько одинокой.

Дороти покраснела и стала разглядывать свои руки, лежавшие у нее на коленях. Командир эскадрильи извинился. Он поменял тему, заговорив о музыке и танцах. Оба игнорировали любопытные и завистливые взгляды односельчанок Дороти. Когда Ян ушел за чаем и пирожными, она вдруг подумала, что по числу неприязненных взглядов, бросаемых в ее сторону, она вполне может соперничать с девчонками из Земледельческой армии. Всех задевает несоответствие между ею и поляком. Замужняя женщина, не первой молодости, в мешковатом красном платье (чего-нибудь менее броского у нее не нашлось?), на весь вечер заграбастала себе обаятельного польского летчика. Это непорядок. Так быть не должно.

…а ее муж, бедняга Берт Синклер… Разве кто-нибудь посмеет упрекнуть его за то, что он сбежал? Она даже не смогла родить ему ребенка. Какому мужчине это понравится? Да что там ребенок! Она под конец их совместной жизни вообще перестала улыбаться мужу. Они хоть раз куда-нибудь ходили вместе? Не помните? Вот и я не помню. Высокомерная, заносчивая недотрога. Тут любой муж не выдержит. Ей с собственной персоной интереснее, чем с нами. Разве мы годимся ей в подруги? Она мнит себя намного выше. Кстати, вы знали, что она племянница покойной Джейн Франкмен? Они с Бертом и познакомились на похоронах Джейн. Говорят, с тех пор, как она вышла замуж, мать не желает с ней знаться… Нет, мать не умерла. Живет где-то на юге. Кажется, в Рединге? Или даже в Лондоне? Вроде, в Оксфорде… Как эта миссис Синклер с тоски не помрет? Постоянно торчать дома и возиться в корыте. Сомневаюсь, что прежде она была прачкой. Но так у нее хотя бы есть крыша над головой. Один Бог знает, что́ случится, если Берта объявят пропавшим без вести. Ее же вытряхнут из дома. И куда она пойдет? Друзей у нее здесь нет. Да и жива ли ее мать? Такие вещи только Господу ведомы. Нам это знать не дано…

Все это Ян Петриковски слышал, пока шел к столам с угощением. Их было много – сплетничающих женщин с челюстями (он знал другое английское слово, а это слышал впервые; надо будет запомнить). Женщин в чопорных платьях. Женщин, изо всех сил стремящихся вовлечь его в разговор.

Но он ускользнул от их внимания и вернулся к Дороти.

Она не успела понять, что́ происходит. Не успела возразить. Даже не притронулась к пирожному, как командир эскадрильи повел ее танцевать. Одной рукой поляк обнял ее за талию, другой – за плечо. Сначала слегка, осторожно, потом все крепче. И они танцевали, сосредоточенные друг на друге. Они двигались так, словно танцевали в пустом зале без музыки. Однако Дороти казалось, что целый мир сейчас смотрит на нее и оценивает каждое ее движение. Ей было все равно. Мир мог катиться ко всем чертям. Впервые за этот долгий год она позволила себе быть беззаботной. А музыка звучала и звучала – снаружи и в ее сердце. Дороти хотела, чтобы музыка не кончалась. Когда она смотрела на своего партнера, он улыбался и крепче обнимал ее за талию. Этот мужчина понимал ее и был к ней неравнодушен. Голова Дороти склонилась ему на плечо, а сама она погрузилась в танец. Ее тело оживало. Дороти узнавала давно забытые ощущения в животе, в кишечнике, в паху. Она не противилась им, а принимала с молчаливой благодарностью. В конце концов, она же взрослый человек.

Как-то очень скоро в зале погасили свет. Люди вставали и прощались. Парочки, держась за руки, готовились уйти. Кто-то был пьян, кто-то устало зевал. В воздухе плавал густой сигаретный дым, накрывая зал своей тяжелой пеленой. Повсюду слышались слова прощания. Командир эскадрильи молча смотрел, как Дороти подхватила сумочку и пошла разыскивать Эгги и Нину, чтобы ехать домой.

– Дот, мы пешком пойдем! – крикнула ей Нина.

В это время польский летчик – совсем молодой парень, которому от силы было лет восемнадцать, – притянул Нину к себе и поцеловал. Потом с хохотом отпустил. Нина шлепнула его по затылку. «Не тот ли это парень, на которого Нина положила глаз?» – подумала Дороти.

Эгги подтвердила: да, они пойдут пешком. Она тоже была с молодым человеком, который ей что-то шепнул. Эгги захихикала.

Стайка деревенских девиц – Дороти заметила среди них старшую внучку миссис Комптон – завопили:

– Шлюхи!

– Как вы думаете, мне стоит их отпустить? – Дороти взглянула на Яна.

– Они уже не дети, – пожал он плечами.

Дороти задумалась. Ян терпеливо ждал. Наконец она согласилась, чтобы девочки шли обратно пешком, но попросила их не задерживаться больше чем на час. Она будет их ждать и сварит им какао.

До дому ехали минут двадцать. Командир эскадрильи молчал, сосредоточившись на управлении машиной. Вечер был теплым. Ярко светила луна, и при неспешной езде можно было бы обойтись без фар. Дороти тоже молчала. Дорога была похожа на блестящую маслянистую реку. Ян вел машину уверенно, не позволяя себе лихачества. Этот человек привык все держать под контролем.

– Спасибо вам, командир, – сказала Дороти.

Она уже собралась открыть дверь и выйти, но рука Яна закрыла ручку.

– Вы все время обращаетесь ко мне только по званию. Но у меня есть имя. Меня зовут Ян. Да, я командую эскадрильей. Я офицер польских ВВС, однако я не только офицер и летчик. Я еще и человек. А этого человека зовут Ян. Мне хочется, чтобы вы называли меня по имени. Я не настаиваю. Просто предлагаю.

– Я понимаю, Ян. Спасибо вам за приятный вечер.

– Всего лишь приятный?

– Восхитительный. Было душно и шумно, но весело. Честное слово, мы с вами великолепно провели время.

– Это уже лучше. И вам спасибо за то, что согласились быть моей гостьей. К сожалению, кое-что омрачило ваш отдых. Как я понял, тем сплетницам вы не по нраву. Зато я наслаждался вашим обществом.

– Спасибо. Меня не волнует, что я кому-то не нравлюсь. В этом есть свои преимущества.

– Какие?

– Не нужно тратить время на общение с этими сплетницами. Моя жизнь принадлежит мне. Я понятно объясняю? Я вовсе не набиваюсь к ним в подруги. Меня вполне устраивает тихая жизнь в этом доме и общество моих девочек.

– Вы им как мать?

– Возможно.

– Они в восторге от вас.

– Во всяком случае, благодаря им я по утрам не залеживаюсь в постели.

– Значит, я правильно сказал. Вы для них – как мать.

– Ян, не сочтите меня невежливой, но…

– Вы устали?

– Да. Есть такое.

Ян открыл дверь, помог Дороти выйти, дошел с нею до двери дома и терпеливо ждал, пока она возилась с замком: тот открывался туго. Дороти сказала, что уже несколько месяцев мучается с замком. Ян пообещал в следующий раз привезти машинное масло. Темная, теплая кухня пахла хлебом, чистым бельем и слегка рыбой. Запахи поразили Дороти, словно она заметила их в первый раз. Она вдруг поняла, насколько это ее дом. Он был не только крышей над головой, но и ее жизнью. Основательно построенный из красного кирпича, с квадратными комнатами, умело оштукатуренными стенами и высокими потолками. Ей казалось, что она предала этот дом, проведя так много времени где-то в другом месте. Стоя на кухне, она чувствовала себя чужой. Она заново вслушивалась в тиканье часов на камине. Заново знакомилась со своим домом.

Как только командир…

Как только Ян уехал.

Чувствовалось, ему не хотелось уезжать так поспешно. Наверное, он хотел ее поцеловать. А может, и не только… Но Дороти не могла и не хотела позволять себе подобных вольностей. Мысленно она легко представляла себя целующейся с ним и ласкающей его тело. Эти мысли не заставили ее покраснеть от стыда. Но это лишь плоды воображения, и дальше она не пойдет. Почему? Она и сама не знала. Вовсе не из-за моральных принципов и не из стремления быть добродетельной.

– Спокойной ночи, миссис Синклер, – сказал Ян. – Не смею вам больше докучать. Вы позволите навестить вас снова?

– Конечно. Я буду рада. Но у меня, как и у вас, тоже есть имя. И я хочу, чтобы вы называли меня Дороти. Теперь, когда мы… получше узнали друг друга.

– Дороти, – медленно повторил он.

– Ужасное имя. Я его всегда терпеть не могла.

– Почему? Хорошее имя. По-моему, очень английское.

– Спокойной ночи, Ян. И еще раз, спасибо за прекрасный вечер.

– Хочу надеяться, что это не просто вежливые слова. А то англичане такие вежливые!

– Знаете, а приезжайте-ка завтра на чай. К четырем часам. Сможете? Обильного стола не обещаю, но… чай и сэндвичи. Возможно, кекс испеку.

– О! Английское послеполуденное чаепитие? Обязательно буду. Спасибо.

Ян смотрел на Дороти. Она улыбнулась ему: прямолинейно и довольно глупо. Он тоже улыбнулся. В его улыбке было что-то покорное. Потом он сдержанно поклонился и ушел.

Когда машина скрылась из виду, Дороти побрела к себе. Она не заглянула в бывшую супружескую спальню, где теперь жили девочки и где она зачала и родила своего единственного ребенка. Она поднялась в свою комнатку под крышей, сняла красное платье, туфли, чулки, пояс, панталоны и лифчик. Надев ночную рубашку и халат, она с помощью кольдкрема убрала с лица пудру, после чего стерла с губ помаду.

Она прошла на кухню и принялась варить обещанное какао, медленно помешивая молоко. Потом уселась ждать своих девчонок. Те вернулись не через час, а через два: уставшие, взлохмаченные и пьяные.

8

– Доротея, сегодня у вас совсем другой чай.

Ян приехал ровно в четыре, на велосипеде. Жара на него как будто не действовала: лицо его не раскраснелось от солнца, а сам он даже не вспотел. Верный своему слову, он привез машинное масло и смазал замок, засов и дверные петли на кухонной двери. Дороти решила принимать гостя не на кухне, а под тенью белых берез заднего садика, куда перенесла стол и стулья. Листва негромко шелестела от теплого ветерка. Пока Ян возился с дверью, Дороти приготовила чай и позвала гостя к столу.

– Почему вы считаете, что у меня другой чай? – спросила она, наконец-то усаживаясь и сама.

– Он больше похож на… настоящий чай. Очень освежает. И еще мне нравится вот эта штучка. Как она называется по-английски? – Ян указал на ситечко.

– Чайное ситечко. Оно принадлежало моей матери.

– Она умерла?

– Нет. Я взяла его, когда уходила из ее дома, собравшись замуж за Альберта. Я торопилась. Брала то, что может мне пригодиться. Кое-что действительно пригодилось.

– А что-то нет?

– Вы угадали.

– А зачем вы вышли за него замуж?

– Как зачем? – Дороти слегка покраснела. – Мне хотелось выйти замуж.

– А почему хотелось? – допытывался Ян.

Он смотрел на Дороти, медленно размешивая сахар в чашке.

– Как отвечают на такие вопросы? Я должна была бы сказать, что крепко любила этого человека и мечтала стать его женой, что он предлагал мне удивительную жизнь и вечное счастье. Добавить еще что-нибудь о любви с первого взгляда.

– Меня интересует настоящий ответ.

– Сама не знаю. Наверное, мне хотелось убежать. Убежать от своей матери. Начать новую жизнь. Только замужество и давало мне такую возможность. Он был добр ко мне и так интересно рассказывал о здешней жизни.

– Печальная у вас история, Доротея.

«Доротея» смотрела, как Ян деликатно откусывает сэндвич. У него были некрупные, ровные белые зубы. Потом обратила внимание, как изящно его пальцы держат сэндвич. Он был элегантным человеком.

– Возможно, и печальная.

– Вы когда-нибудь были счастливы?

– Ну и вопрос! Наверное. В детстве. В ранней юности.

– И с тех пор вы не знали счастья? Мне больно это слышать. Вы заслуживаете счастья.

– Я не знаю, что́ для меня означало бы счастье.

– Может, рождение ребенка?

– Да. Да.

Дороти вдруг обнаружила, что она чуть ли не перегнулась через стол и впилась глазами в собеседника. Такое поведение вполне могло показаться бесцеремонным, если не нахальным. Она прислонилась к спинке стула, на время закрывшись чашкой.

– Вы сожалеете или нет? – Ян поднял брови, словно приглашая ее к откровенному разговору.

– Мне есть о чем сожалеть.

– Я кое-что слышал.

– Ничего удивительного.

– Вы потеряли ребенка?

– И не одного.

– Но одного вы все-таки родили?

– Из вас сегодня так и сыплются вопросы!

Дороти взяла блюдо с кексами и предложила гостю.

Она смотрела, как он ест. Ел он спокойно и уверенно, ничуть не смущаясь под ее пристальным взглядом. Дороти всегда ела очень осторожно. Ей очень не нравилось, как жевание и проглатывание пищи искажает мышцы лица, делая ее уязвимой.

– Я действительно задаю слишком много вопросов, – согласился Ян, вытирая рот салфеткой. – Простите мое любопытство. Мне просто хочется побольше узнать о вас. Вы интересный человек. Говорят, печаль делает нас людьми. Надеюсь, вы поняли. Людьми с бьющимися в груди сердцами и душами, способными мечтать. Понимаете?

Ей становилось все тяжелее отвести глаза от его лица. Дороти глубоко вдохнула:

– Сидни. Так его звали. Моего дорогого малыша. Его от меня забрали. Они… миссис Комптон и доктор Сомс… они думали, что так будет лучше. Но я не хотела, чтобы они уносили его так скоро. Хотела, чтобы он остался со мной. Хотела взять его на руки, баюкать. Попросить у него прощения, что все так получилось.

У Дороти перехватило дыхание. Слезы были совсем близко. Она не жалела, что заговорила об этом. Когда-то надо было произнести вслух все то, что она так долго носила внутри.

– Ребенок родился мертвым?

Вокруг них мягко шелестели серебристые листья берез.

– Да. Таких называют мертворожденными. Он не закричал, не заплакал. Понимаете? Тихий, неподвижный. Я думала, что с ума сойду от этой тишины. И кожа у него была синеватая. Я это навсегда запомнила. Просвечивающая.

– Прос…

Слово было незнакомым Яну.

– Просвечивающая. Почти прозрачная. Мне казалось, я вижу, что у него внутри. – (Ян понимающе кивнул.) – Он не был похож на обычного новорожденного младенца.

– Очень вам сочувствую.

– Спасибо вам, Ян.

– Ну вот, я совсем испортил вам настроение.

– Нет. Честно. Думаю, мне нужно время от времени с кем-нибудь разговаривать. Можно, конечно, все носить в себе и делать вид, словно ничего и не было. Но такая уловка не помогает, потому что это было. Это постоянно со мной. Мне не перестать думать о моем малыше Сидни… о его тельце… Что стало с ним? Он ведь был человеком. Пусть он родился мертвым, но до рождения он был живым. Он шевелился во мне, постоянно бился в стенки живота. Я каждый день чувствовала эти удары. Я так хотела быть его матерью.

Ян молча подал ей салфетку. Дороти вытерла слезы, затем высморкалась, извинившись за этот всплеск чувств.

– Судьба жестоко обошлась с вами, Доротея. Или Бог.

– Бог? – переспросила Дороти.

– Вы верите в Бога?

– Нет, не верю.

– И не молитесь?

– Молилась.

– Кому? Просто небесам?

– Да.

– И о чем вы молились?

– О ком? О своих детях. О Сидни в последние дни перед его рождением. Я думала, это как-то поможет. Надеялась, что молитвы помогут ему благополучно появиться на свет.

– Но молитвы не помогли.

– Нет.

– Нет никаких богов. Это я знаю. И смысла в этой жизни нет. Точнее, в существовании, которое мы называем жизнью. Вокруг – сплошь безумие и жестокость. Справедливость – просто слово. То, что нравится одному, у кого-то другого вызывает отвращение. Бесполезно уповать на сверхсущества или проклинать их. Никто не сидит где-то на небесах или в недрах ада, строя козни человечеству. Все происходящее происходит лишь потому, что может произойти. Бессмысленно говорить о том, что лежит за пределами жизни с ее дыханием, сном, едой, разговорами, любовью и ненавистью. И в утратах тоже нет никакого смысла. Они сопровождают нас с первых минут рождения или с начала жизни. Я не знаю, когда начинается жизнь. А кто-нибудь знает? Но сама по себе жизнь тяжела. И она всегда будет тяжела. Вот в это, Доротея, я верю.

– Понимаю.

– Вам не нравятся мои рассуждения?

– Наоборот, нравятся. В них куда больше смысла.

– Больше смысла, чем в чём?

– Да в тех же воскресных проповедях. Во всей этой церковной болтовне.

– Вы ходите в церковь?

– Нет. Давно уже не хожу. Ужасное место. В детстве меня каждое воскресенье заставляли ходить в церковь. Ян, вы не против, если я спрошу, почему вы называете меня Доротеей?

– Потому что это имя намного красивее, чем Дороти. Для меня вы Доротея.

– Пожалуй, вы правы. Мне тоже больше нравится Доротея. А скажите что-нибудь по-польски. Пожалуйста.

– Ty jesteś piękną kobietą[4].

– Какой сложный язык!

– Нет, простой. Намного проще вашего.

– Вы так думаете?

– Конечно.

– И что вы сказали на польском?

– Я сказал… какой прекрасный сад, какой прекрасный день и как все вокруг прекрасно.

– Что-то я вам не верю.

– Тогда вам самой придется докапываться до смысла.

– И докопаюсь.

– Моя жена вечно докапывалась до того, что я говорил. Думаю, меня не так легко понять. Наверное, я не просвечивающий.

Жена? А она-то думала… Какая же ты дура, Дороти. Боже мой, неужели она…

– Ян… простите. Я как-то не подумала, что вы женаты.

Мысленно Дороти отчитывала себя за несносное поведение. Да, он женат. И что тут удивительного? Неужели она думала, что такой мужчина, как Ян, ходит в холостяках? Ну и глупости же лезут ей в голову!

– Нет. Я был женат.

– Ваша жена умерла?

– Нет. Она моя ровесница. Нам было по восемнадцать, когда я влюбился в красивую девушку и решил на ней жениться. Мама была категорически против, но что нам родительские запреты? Мы любили друг друга и поженились.

– Что же тогда случилось?

Дороти все-таки задала этот вопрос, но шепотом, едва различимым среди шелеста деревьев.

– Несколько месяцев мы прожили счастливо. У нас был уютный домик. А потом… потом оказалось, что одного меня ей мало. Она была неугомонной. Ей хотелось большего. Других мужчин. Она стала встречаться с другими за моей спиной. Спала с ними. Когда я узнал, то сильно разозлился. Я чувствовал, что меня предали. Я кричал на нее, а потом выгнал из дома. Мне было невыносимо оставаться в том доме одному. Я пошел служить в военно-воздушные силы. Больше я ее не видел. Мы развелись. Она вернулась к отцу.

– Досталось же вам, Ян. Должно быть, вы тяжело переживали. Я знаю, каким уязвимым бывает мужское самолюбие.

– А по-моему, женская любовь еще уязвимее.

– Вы говорите про всю любовь?

– Нет. Бывает крепкая любовь, которая не разламывается.

– Не ломается, – поправила его Дороти и тут же пожалела о своих учительских замашках. – Значит, вы были несчастны в любви?

– Как и вы.

– Да. Все может сломаться. Я это поняла и приняла. Верить полностью нельзя никому и ничему. Обязательно обманетесь.

– Думаете, нельзя?

– Почему бы нам не поговорить о чем-нибудь повеселее? Кстати, девочки без ума от вашего патефона. Каждый вечер заводят. Танцуют, поют. Кружатся по комнате, забыв обо всем. Даже о том, как устали за день. Вы сделали нам поистине бесценный подарок.

– А что делаете вы, когда они танцуют?

– Шью. Правильнее сказать, штопаю и перешиваю. У Нины – той, что повыше и покрепче, – волчий аппетит. Мне чуть ли не каждую неделю приходится что-нибудь расставлять и расширять. В Лондоне она жила впроголодь. Видимо, из бедной семьи.

– Наверное, еще и многодетной?

– У нее двое старших братьев и младшие брат с сестрой. Скорее всего, близнецы. Я ей так завидую! Близнецов вывезли из Лондона в Уэльс. Нина пытается писать им письма, но я вынуждена ей помогать. Она читает с трудом, а уж пишет… Говорит, что скучает по Лондону, но я сомневаюсь. По-моему, она была рада уехать оттуда. Зачем тогда записываться в Земледельческую армию, если тебе так нравится в городе? – Дороти резко замолчала, поймав себя на том, что говорит слишком быстро и как-то бессвязно. – А вы, наверное, любите городскую жизнь? – спросила она.

– Я не жил в большом городе. Вы жили?

– В детстве я жила в Оксфорде. Как там было шумно и людно. Мне это не нравилось. А ведь в моем детстве еще не было такого количества автомобилей.

– Доротея, сколько вам лет?

– Мне… ну, раз уж вы спросили… тем более что вы сказали мне ваш возраст, я назову свой. Мне тридцать девять. В ноябре исполнится сорок.

– Молодая женщина.

– Не льстите. Я женщина далеко не первой молодости. И слишком старая, чтобы рожать детей. Наверное, с Сидни я допустила ошибку. После стольких выкидышей… нужно было бы задуматься. А я допустила эту беременность. Какая глупость с моей стороны. Вот меня и наказали.

– Кто наказал? – Голубые глаза Яна неотрывно смотрели на нее.

– Не знаю. Может, моя мать. Наверное, наложила на меня заклятие.

– Вы что, серьезно?

Теперь его глаза искрились весельем. Он явно посчитал ее слова шуткой.

– Нет, конечно. Но она ведьма.

– Почему вы ее так называете?

– Потому что она не имела права становиться матерью. – Дороти встала и принялась убирать со стола. Ян тоже вскочил, намереваясь ей помочь. – Я сейчас удивляюсь, как могла столько лет жить с матерью под одной крышей. Она была неисправимым человеком. Мы уже шесть лет как не общаемся. Я уезжала от нее со скандалом. Она была невероятно зла на меня.

– Из-за вашего решения выйти за Альберта?

– Да. Я покинула ее дом… наш дом, чтобы выйти за человека «ниже себя». Моя мать не могла этого вынести. Она все еще живет в Викторианской эпохе. К счастью, на самом деле мы живем в тридцатые годы. Теперь уже в сороковые. Иные времена, иные женщины. Какие там «правила приличия»! Взять моих девочек. Бывает, я просто удивляюсь их бесстыдству. Но я их не обвиняю. Жизнь у нас одна. А времена сейчас тяжелые и страшные. Одному Богу известно, чем все это закончится. – Дороти взяла поднос и, прежде чем уйти в дом, спросила: – Хотите еще чая?

Она решительно отказалась от помощи Яна, предложив ему сидеть и наслаждаться спокойствием воскресного дня. Заварила свежий чай, налила в молочник молока и добавила в сахарницу сахара. Сегодня она не собиралась экономить. Даже успела слетать наверх и посмотреться в зеркало на комоде. Может, подкрасить губы? Подумав, Дороти решила этого не делать.

Вернувшись в сад, она нашла Яна на траве. Он лежал, скрестив ноги и упираясь затылком о руку. В другой он держал травинку, которую покусывал. Увидев Дороти с подносом, Ян широко улыбнулся.

– Вам хорошо здесь? – спросила она.

Дороти была ошеломлена. Чем именно – она не понимала. Возможно, тем, что Альберт вообще не знал, что такое беззаботность. За все годы их совместной жизни она не видела, чтобы он вот так лежал в саду, покусывая травинку.

– Мне здесь очень хорошо, – ответил Ян и тут же спросил: – Доротея, а вы боитесь этой войны?

– Я надеялась, что войны не будет. Мы ведь все надеялись?

– Да. Но реальности нет дела до наших надежд. Все чувствовали: рано или поздно война обязательно начнется. И теперь она началась, и нам снова приходится воевать. За свободу. За право жить.

– Я надеюсь, мы победим. Мы все надеемся. Каким образом? Не знаю. Но наше правительство наконец зашевелилось. Наконец-то Черчилль взял руководство на себя… Теперь начнутся настоящие дела. Вы, наверное, чувствуете это у себя на аэродроме. Я вчера краем уха слышала, что скоро польским летчикам разрешат участвовать в сражениях. Но нам все равно нужно чудо. Вы согласны?

– Вы правы. Нам нужно чудо. Война только разгорается. Гитлера так просто не остановить.

– А как, по-вашему, оно произойдет? Чудо?

– Не знаю, – ответил Ян, и первый раз в его голосе прозвучала грусть.

– Вам бывает страшно?

– Ненависть подавляет страх. А мое сердце полно ненависти к нацистам. Я хочу их убивать. Величайшее наслаждение… нет, одно из величайших наслаждений в моей жизни – это убивать нацистов.

– И вы уже их убивали?

– Да.

– Вы серьезно? Совесть вас не мучила?

– Нет. Не мы начали эту войну, а они. Я мстил этим чудовищам за мою родину. Они вломились на нашу землю. Они убивали тех, кто им ничем не угрожал. Детей. Женщин. Таких людей, как вы, которые мирно работали на полях или огородах. Нацисты расстреливали их на земле и с воздуха. Из-за них я был вынужден покинуть Польшу. Так что пусть не ждут от меня пощады. Они разрушают мою страну, а потому я их убивал и буду убивать.

– Понимаю. Простите меня, Ян, за мой вопрос. Все это так мрачно и ужасно. А посмотреть на наших солдат, что возвращаются из Франции… Газеты могут преподносить это как угодно, но ведь мы там потерпели поражение. Вы согласны?

– Поражение? Нет. Это тактическое отступление. Я слышал такое мнение. И не стоит забывать, что многих солдат удалось спасти. Потом их перегруппируют, заново вооружат – и наступление повторится. Я и мои соотечественники – мы не считаем, что потерпели поражение. Нам пришлось бежать из Польши, но не из страха за свою шкуру. Чтобы воевать с мразью, захватившей нашу страну… Доротея, вас испугали мои воинственные речи? – Ян сел и откинул изжеванную травинку.

– Нет. Не испугали. Я уже давно ничего не боюсь. В моей жизни было предостаточно страхов. Самые худшие из них осуществились. Потом я словно избавилась от заклятия. С тех пор во мне нет страха.

– Суровые слова. Особенно для женщины.

– Я устала, только и всего.

– Устали от жизни?

– Похоже, что да. Меня уже ничто не шокирует, не удивляет и не радует.

– Неужели ничего?

Ян пододвинулся к ней, сев возле ног, словно пес, жаждущий внимания.

– А разве вам не знакомо это чувство? – спросила Дороти.

– Знакомо. Но оно мне не нравится. – Увидев, что Дороти пожала плечами, Ян нахмурился. – А вам нравится? Тогда вы… В польском языке есть слово «cynik». В английском у него такое же значение?

– Да. Только я не циник.

– Судя по вашим рассуждениям, вы довольно cyniczny. Но это вполне объяснимо. Тяжелые времена меняют наше восприятие, делая его жестче. Война есть война. А наша жизнь целиком состоит из больших и малых сражений. Никто не станет вас осуждать.

– Осуждать? За что?

– За такие чувства. Но вы, Доротея, не единственная, кто так рассуждает.

Он сделал какой-то странный упор на слове «вы».

– Вы так говорите… Вы тоже так рассуждаете?

– Мысленно и в сердце – да. Но вслух я этого не высказываю. Мои ребята… некоторые из них совсем мальчишки… они смотрят на меня, слушают меня. Они рассчитывают на меня. Сказать им такое я просто не имею права.

Дороти только сейчас с ужасом заметила, что Ян сидит возле самых ее коленей. Голых, дрожащих коленей. Как же это… некстати. Ну почему она не надела чулки? Она попыталась прикрыть колени подолом платья. Кажется, Ян этого не заметил.

– Но вы же одиноки? – спросила она.

– Как и вы.

– Одиночество – хорошее состояние. Иногда.

– Чем?

– Оно заставляет человека правильно думать и правильно понимать то, что вокруг. Знаешь, что у тебя есть время спокойно подумать, порассуждать.

Дороти употребила английское книжное слово, которого Ян не знал. Он вопросительно посмотрел на нее, и она назвала пару других слов, имевших схожий смысл.

– Вы не находите, что по сути своей мы все одиноки? Никто не может до конца понять разум другого. Мы все крутимся внутри самих себя, своих сердец и умов. Наверное, так и должно быть. Способность понять другого… может, она существует только на уровне прикосновений, когда кончики наших пальцев прикасаются к кончикам пальцев кого-то еще. Это уже прекрасный момент. Но более глубокое понимание вряд ли возможно.

Командир эскадрильи внимательно разглядывал свои руки. Дороти казалось, что она не дышит. Потом она набрала полные легкие и вздохнула.

– А вы философ, – наконец сказал Ян.

– Только этого мне еще не хватало! Я просто женщина, у которой есть время подумать. Домашние дела не мешают думать. Стирка, глажение, штопка.

– Вы – «просто женщина»?

– Да.

– Рассудительная женщина. Женщина, обладающая интеллектом. Вы ясно видите то, чего другие не замечают.

– Нет.

– Думаю, видите.

Они снова погрузились в молчание. Ян растянулся возле ее ног и сорвал себе другую травинку.

– Ян, как это здорово: вот так сидеть в тишине, когда не надо говорить.

Солнце начинало клониться к закату. Его золотистое сияние разливалось над полем Лонг-Акр, над садом Дороти и над головой Яна. Командир эскадрильи лежал на животе, разглядывая травинки и букашек. «Совсем как мальчишка», – подумала Дороти.

– Я не люблю долгие разговоры, – признался Ян. – Чаще всего это болтовня ни о чем. Разговоры с вами – счастливое исключение. А так я почти всегда предпочитаю оставаться наедине с собой.

– Мне это очень понятно. Где вы росли?

– В деревушке близ Кракова.

– Помню. Вы мне это рассказывали в день нашей встречи. Я никогда не слышала о той деревне.

– Я тоже не слышал о Линкольне, пока не оказался здесь.

– Вы жили с родителями?

– С матерью. С женщиной, которую называл матерью. Отца я никогда не видел и ничего о нем не знаю.

– Да, это вы тоже рассказывали. Простите мою забывчивость. Но что значит «называли матерью»?

– Ну вот мы и добрались до этого. – Ян вздохнул и покачал головой. – Она воспитывала меня как своего сына. Моя настоящая мать забеременела совсем юной. Молодая, незамужняя. Я почти не знаю подробностей. Говорили, мне повезло, что я вообще появился на свет. Думаю, вы понимаете. Меня растила тетка, старшая сестра матери, вдова. А мать покинула деревню. Я ее тоже никогда не видел. Вестей о себе она не подавала.

– Боже мой! А ваша тетка – она хорошо к вам относилась?

– Да, конечно. Она меня любила. Я звал ее мамой. По-польски будет matka. Я имел крышу над головой, не голодал. Меня одевали и учили. Говорили, что я смышленый. У нее были свои дети. Две дочери. Но их я не воспринимал как своих сестер.

– Почему?

– Потому что они не были детьми моей матери. Вы это можете понять? Мать бросила меня, и не так уж важно на кого. Она меня не хотела. Я был ее позором. Так что я человек без корней.

Он перевернулся на спину, сел, затем встал.

– Но ведь эта женщина не была вам совсем чужой, – сказала Дороти. – Вас воспитывала родная сестра вашей матери. Не так уж далеко от ваших корней.

– И все равно далеко. Не зная матери, я хотел жить с ней. Это было у меня… пожалуй, с тех пор, как я себя помню. Если я упрямился или проказничал, мне говорили: «Ты совсем как твоя мать!» Поймите, это говорилось не со зла. Но говорилось. Поймите, мою мать не любили. Ее не уважали за то, что она родила ребенка вне брака. Думаю, ее просто вынудили уехать. Но она должна была взять меня с собой. А она сделала другой выбор.

Ян уселся напротив Дороти, пристально глядя ей в глаза.

– Спасибо за то, что так откровенно рассказали о себе, – сказала она.

– Каждому из нас нужен друг.

Казалось, темнота вообще не наступит. Дороти хотелось, чтобы день продолжался. Однако солнце скрылось за горизонтом, краски неба быстро погасли, и место дневного светила заняли россыпи звезд. Дороти поспешила на кухню, где не сразу, но все-таки нашла свечку. У нее дрожали руки. Она передала свечку Яну, тот чиркнул зажигалкой. Фитиль принял пламя, и сейчас же вокруг свечи закружились мотыльки и мошки. Их влекло к пламени. Они летели на огонь, который шипел, пожирая добровольные жертвы. Их обгоревшие останки падали вокруг свечи. Дороти и Ян могли лишь молча смотреть, не в силах помешать этим самосожжениям. Где-то вдали заухали совы. В зеленых изгородях что-то двигалось и шуршало. Шелест берез тоже изменился, став таинственным и тревожным.

Часы Яна показывали тридцать две минуты одиннадцатого. Он встал, чтобы проститься и уехать. Дороти тоже встала вслед за ним. Он не сказал, когда приедет снова. Но его рука держала руки Дороти, и он поцеловал их: сначала одну, потом другую. Дороти смотрела на него. Потом он поцеловал ее в губы. Дороти никогда не думала, что поцелуй может быть таким живым. Губы Яна были то требовательными, то нежными. Дороти обдавало внутренним жаром, какого она не чувствовала прежде. Его зубы напоминали крепкие жемчужины, выстроившиеся в цепочку. Забыв о том, что пристойно и что нет, она провела кончиком языка по его зубам. Потом, будто очнувшись от горячечного сна, Дороти внутренне сжалась. Ее руки сами собой поднялись, уперлись Яну в грудь и оттолкнули его. На смену жару внутри поднималась тошнотворная волна паники. Ян улыбнулся, снова притянул ее к себе и улыбнулся. Потом пробормотал извинения. Дороти лишь покачала головой, но попыталась ему улыбнуться, пока у нее не начали дрожать губы и не застыли щеки. Она чувствовала себя девчонкой, испугавшейся своего первого в жизни поцелуя.

Они вместе пошли к калитке. Ян держал ее за руку. Все это напоминало прогулку влюбленной парочки возле утиного пруда. Ян шепотом пожелал ей спокойной ночи и ободряюще потер руку. Дороти показалось, что он подмигнул ей, но свет звезд был очень слаб. Скрипнули педали, и вскоре польский летчик вместе с велосипедом растаяли во тьме, как призрачное видение.

Дороти еще долго стояла у калитки, глядя в темноту.

9

13 сентября 1947 г.

Дорогая Марион!

Хочу поблагодарить вас обоих за то, что на прошлой неделе навестили нас. Мне было так приятно провести время с тобой и Лаойнелом. Питер тоже обрадовался вашему приезду. Я так давно не играла в теннис. Правда, мы устроили грандиозный сет? После вашего отъезда вплотную занялась варкой варенья и приготовлением сиропов. В этом году у нас просто невиданный урожай фруктов. А какая по-летнему жаркая погода! В это время я всегда вспоминаю о Денисе. До чего он любил фрукты! И теннис тоже. Согласитесь, Питер играл просто потрясающе. Он растет и с каждым днем становится все больше похожим на Дениса. Очень скоро он отправится на учебу в университет. Скажу тебе честно, дорогая Марион, я буду ужасно по нему скучать.

Дорогая, если появится возможность, приезжайте снова. Передай Лайонелу мою любовь. Надеюсь, его зуб утихомирился и перестал изводить хозяина. Уменьшились ли твои головные боли? Головная боль – это всегда мука.

С любовью, твоя Хильда

(Это первое из писем, найденных мною в книгах, которые приносят в наш магазин. Уже не помню, в какой оно мне попалось. Отнюдь не шедевр эпистолярного жанра. Но в нем есть какая-то изюминка. Я отнесла его домой. Так началась моя коллекция, которая теперь обитает в чемодане миссис Синклер. Я мысленно представила себе Хильду, ее сына-подростка Питера и покойного мужа Дениса. Ее волосы убраны в пучок. Лицо раскраснелось от жара кастрюль с кипящим вареньем. Но вряд ли мои умозрительные картинки что-то добавят к ее письму.)

Дженна переменилась, это замечаю я одна. Ее прическа сделана без прежней тщательности. Макияж наложен кое-как или вообще отсутствует. Еще неделю назад мне это показалось бы немыслимым. Она выходит на работу в мятой одежде. Кожа на лице совсем сухая, а возле носа даже шелушится. Щеки впали, под глазами появились круги. Серо-пурпурные тени – молчаливые свидетельства переживаемой ею вины. Или раскаяния. Во всяком случае, так мне кажется. В уголках глаз – капельки слизи. Повторяю: все эти перемены почти незаметны. Я помню, как эффектно и безупречно выглядела Дженна, только-только придя к нам работать. Сейчас она больше похожа на меня. Уровень ее безупречности понизился и составляет где-то процентов семьдесят от прежнего.

Мне очень понятны ее чувства. Я знаю, как все это больно, хотя мои обстоятельства были иными.

Это произошло, когда я училась в университете и запала на однокурсника: симпатичного, умного и веселого парня. Я не стану вгонять его в краску, а потому его имени вы от меня не услышите. Мне льстило его внимание. Думаю, я даже в него влюбилась. Все было великолепно и доставляло мне просто улетное наслаждение… пока у меня не случилась задержка месячных. После двух недель я запаниковала. Под вечер одна пошла в ближайший «Бутс» и купила тест на беременность. С нетерпением ждала утра: тогда для теста требовалась первая утренняя моча. Две розовые полоски. Не одна, на что я очень надеялась, а две. Очень четкие и очень розовые. Я рассказала своему симпатичному парню, в чем дело, мы с ним быстренько все обсудили и пришли к выводу: беременность надо прервать. Такой исход казался нам наилучшим. Мы были слишком молоды, ориентированы на карьеру и не имели намерений… Я сходила к врачу, получила направление в клинику. Тихо, тайком, одна. Симпатичный парень выразил мне свою признательность. Отношения с ним я разорвала.

О своем аборте я никому никогда не рассказывала. Не считала нужным.

Замечает ли Филип перемены в Дженне? Вроде бы должен заметить. Другой вопрос: знает ли он? Может, кровотечение у Дженны длилось несколько дней и беспокойство Филипа подвигло ее к признанию? Вдруг ее боли и сейчас еще не прошли? Надеюсь, что прошли. Но мое отношение к ней стало каким-то бесчувственным. Что-то все-таки произошло между мной и Дженной.

Я не должна была ей помогать. Это была ошибка. Она слишком спешила, почти повторяя мой опыт. Я могла бы ей рассказать, что когда-то сама проходила через подобное. Рассказать в машине, когда везла ее в клинику, или даже на обратном пути. Да, я могла бы рассказать ей. Она бы мне кивала и, быть может, даже улыбалась бы. А так мы ехали почти молча. Дженна курила, выставив сигарету в окошко.

По ней я вижу: она тоже жалеет, что пооткровенничала со мной, а не с кем-то другим. После клиники она меня старательно избегает. Я пытаюсь относиться к ней по-доброму. Делаю ей чай и отношу прямо к рабочему месту. Однажды, когда она была совсем грустной, мне захотелось ее обнять. Объятий не получилось. Теперь мы разговариваем лишь по необходимости, ограничиваясь короткими деловыми фразами. О том дне мы обе молчим, словно его и не было. Дженна на меня не смотрит. Я хочу ей помочь, но не знаю как. Не знаю, какие слова ей сказать. Насколько все проще, когда идешь на аборт одна.

Пансионат, где живет бабуня, – место тихое и уединенное. Здание окружено садами. Само оно невелико. В коридорах приятно пахнет. Весь персонал доброжелателен и профессионален. Место мы выбирали втроем и не ошиблись. Жаль только, что туда далековато ехать, но полчаса в один конец – это мне вполне по силам.

Я заранее позвонила в пансионат и предупредила о своем приезде. В вестибюле меня встречает женщина, представившаяся Сюзанной. Я не помню, видела ли ее в свои прошлые визиты.

– Я новая ответственная за развлечения, – сообщает она, – но приходится заниматься всем. Мне хотелось с вами встретиться. У нас с вашей бабушкой сложились изумительные отношения.

Сюзанна рассказывает мне то, что я уже знаю. Бабуня здесь – всеобщая любимица. Не доставляет персоналу никаких хлопот. У нее даже нет старческого недержания мочи. Бабуня была и остается верной себе. Она всегда держалась с достоинством. Все это Сюзанна рассказывает мне, сияя от гордости, словно речь идет об успехах ее племянницы.

– Я могу повидать бабушку?

– Конечно. Идемте, я вас провожу.

Я иду следом за худенькой Сюзанной. На ней фиолетовое платье. Туфли на высоком каблуке – тоже фиолетовые. Добавьте к этому густые рыжие волосы. Походка Сюзанны – типично женская, на ходу она слегка покачивает бедрами. Определять ее возраст я не берусь. Мы останавливаемся перед дверью бабушкиной комнаты. Сюзанна стучится. Ответа нет. Тогда она медленно открывает дверь.

– Доротея! – окликает бабушку Сюзанна.

Моя бабуня сидит в своем любимом кресле, спиной к двери, лицом к широкому эркерному окну. Она смотрит в сад, где множество цветочных клумб. По-настоящему красивы они бывают в разгар лета. Сейчас август, и цветочная мозаика начинает потихоньку меркнуть. Помимо цветов в саду растут невысокие фруктовые деревья. На одном замечаю кормушку для птиц. Вдоль дорожек расставлены деревянные скамейки. Я смотрю на бабуню. Она не поворачивается. Сидит как изваяние. Может, заснула или… умерла.

Сюзанна отходит, пропуская меня в комнату.

Я мнусь, не решаясь войти.

– Идите, – ободряюще улыбается мне Сюзанна.

– Я не хочу ее тревожить, – шепотом отвечаю я. – Она такая… хрупкая.

– Чем же вы ее встревожите? Она будет рада вас видеть.

Я медленно подхожу к бабушке, останавливаюсь возле кресла, смотрю на ее седые волосы, как всегда уложенные в аккуратный узел. Она медленно наклоняет голову в мою сторону. Я ей улыбаюсь. Бабуня открывает рот и силится что-то сказать. Она вглядывается в мое лицо, и из ее зеленых глаз льются слезы. Вид у нее совершенно испуганный.

Такого я не ожидала. Я слишком давно не навещала ее. Месяц – очень долгий срок. Надо было ездить сюда каждую неделю, что я обычно и делала.

– Кто вы? – спрашивает бабуня.

Напрасно мы с Сюзанной пытаемся убедить бабуню, что я ее внучка. Она продолжает спрашивать, кто я такая. Она хочет знать, зачем я нахожусь в ее комнате. В ее голосе звучит упрек, а глаза полны неподдельного страха. Мне самой становится страшно.

Мы с Сюзанной садимся по обе стороны от нее. Каждая берет бабуню за руку.

– Это же я, Роберта. Я… я люблю тебя.

Я ожидала совсем не такой встречи. Мои слова о любви кажутся мне неуместными, но я продолжаю их твердить.

Она качает головой. Сюзанна пытается ей объяснить, но бабуня не слушает. Ее глаза по-прежнему полны слез и страха. Тогда мы умолкаем и просто сидим в тишине.

Потом бабуня засыпает. Мы с Сюзанной переговариваемся шепотом.

– Она ведь не всегда такая, – говорю я.

– Конечно, – соглашается Сюзанна. – Мы только вчера разгадывали с ней кроссворд. Она верно назвала несколько слов.

– Почему же она меня не узнаёт?

Сюзанна пожимает плечами:

– Иногда ваша бабушка как будто выпадает из реальности. Почему – я не знаю. Но вам ни в коем случае не надо расстраиваться.

Я всегда боялась таких звонков. Один из них настигает меня на работе.

– Это мисс Петриковски? – спрашивает женский голос, запинаясь на моей фамилии.

– Да.

– Я дежурная медсестра палаты, где находится ваш отец… мистер…

– Что с ним? В каком он состоянии?

Рядом Филип разговаривает с покупательницей. Он оборачивается ко мне и вопросительно поднимает брови.

– В нормальном, мисс Петри…

– Простите, не вы первая ломаете язык на моей фамилии. Называйте меня по имени – Роберта. Так легче.

– Конечно, Роберта. Благодарю вас. Примерно час назад вашего отца доставили к нам на «скорой». С ним все в порядке. Точнее, есть мелкие отклонения, но состояние у него стабильное.

– Почему он попал в больницу?

– Проблемы с дыханием. Нам пришлось дать ему кислород. Врачи решили назначить другие лекарства, после чего он сможет вернуться домой. Но не сегодня. Конечно, ему хочется поскорее вернуться к себе.

Отец заставил меня поклясться, что ему позволят умереть дома. Я пообещала, но с тех пор постоянно твердила, что время выполнения обещания отодвигается на неопределенный срок.

Благодарю медсестру и заканчиваю разговор. Потом объясняю Софи, что мне нужно срочно уйти. Хватаю куртку, сумку и почти бегу к двери. Филип кричит вдогонку, чтобы я не торопилась возвращаться.

10

Миссис Комптон улыбалась Дороти. Они пили чай, как всегда стараясь в разговоре не затрагивать мало-мальски серьезных тем. Миссис Комптон, тоже как всегда, явилась без приглашения, и Дороти не могла дождаться, когда та уйдет. Она старалась вообще не смотреть на свою незваную гостью и особенно – не встречаться с жесткими, холодными глазами миссис Комптон. Смотреть в такие глаза – все равно что мыться зимой. Возможно, если молчать, эта ведьма поймет намек и уберется восвояси. Как Дороти не хватало сейчас присутствия в доме девочек: их громких голосов, откровенных речей, их бесстрашия и простого, здравого отношения к жизни. Они частенько говорили ей, что она слишком вежливая. Это, конечно, хорошо, но время от времени нужно и зубы показать. На некоторых такое действует лучше вежливых намеков. Но девочки сейчас были на другом конце поля, в коровниках фермы Норт-Барн, где странным образом перемешиваются запахи навоза, соломы и молока, где мычат телята и поблескивает кровь коровьего последа. Дороти не знала, какой смысл вкладывали Эгги и Нина в слова «показать зубы».

И что эта миссис Комптон зачастила к ней? Ведь совсем недавно была. И вопросы гостья задавала какие-то бессмысленные. Как Дороти справляется с работой? Зажила ли рана на животе? Потом миссис Комптон сказала, что ожог на лице почти совсем прошел и шрама не будет. Легко отделалась, правда?

На банальные вопросы Дороти давала такие же банальные ответы и пила чай.

– А как вообще поживаешь?

Конечно же, этого вопроса миссис Комптон не могла не задать.

Дороти отвечала так, как от нее ждали, почти не задумываясь над произносимыми словами. Яна она не видела целых три дня. Зато постоянно замечала, как взлетают и садятся самолеты. Должно быть, военные летчики к чему-то готовились. Ходили слухи, что немцы всерьез собрались захватить Англию и планируют массированные газовые атаки на всей ее территории. Вторжение может произойти в любой день. В Варшаве немцы устраивали облавы на евреев и убивали их прямо на улице. Может, и в Кракове тоже?

Дороти, как всегда, держалась в стороне от слухов, не высказывая своего мнения. Она стирала, шила, готовила еду, возилась с курами. Ей очень хотелось увидеть Яна. Хотелось, чтобы он, сильный и уверенный, открыл дверь ее прачечной и вошел в душное, влажное пространство, как спаситель.

– Военные новости совсем неутешительные, – заявила миссис Комптон.

Дороти не придумала ответа и потому промолчала.

– Думаю, нам будет туго, – продолжала гостья.

Она даже подалась вперед. «Ну что ты сидишь, как статуя? – говорил ее жест. – Я же с тобой разговариваю. Улыбнулась хотя бы раз».

Сдержанность Дороти могла быть расценена как грубость и высокомерие. Ее это не волновало. Она знала, что потом миссис Комптон распишет их встречу во всех красках и разнесет по деревне. Она даже видела, как та, качая головой, сплетничает с односельчанками. Дороти жила здесь шесть лет, а о ней почти ничего не знали. Скрытных не любят. В деревне она так ни с кем и не сдружилась.

Наконец миссис Комптон поднялась со стула и пошла к двери, пообещав заглянуть на следующей неделе.

– В этом нет необходимости, – заявила Дороти.

Она надеялась, что ее голос звучит твердо и решительно.

– Как же нет? Я люблю навещать своих женщин.

– Я не ваша женщина. Я сама по себе. А теперь прошу вас уйти и больше не приходить. Никогда. Вы старая, пронырливая ведьма. Похитительница младенцев.

Разумеется, ничего такого Дороти вслух не произнесла. Она лишь сухо и пренебрежительно улыбнулась миссис Комптон. А эти слова без конца звучали у нее в голове. Ей казалось, что ее голова набита ватой, опилками и пшеничной мукой. «Уходи, ведьма. Уходи и оставь меня в покое».

Прошла неделя. Ян по-прежнему не давал о себе знать. Дороти смирилась, решив, что отпугнула его своим поведением во время поцелуя. Возможно, Ян счел ее инфантильной неврастеничкой. Или подумал, что он ей совсем не нравится и она больше не хочет его видеть. А может, он как-то по-иному воображал эти поцелуи и в реальности они его разочаровали.

Дороти пребывала в расстроенных чувствах и изводила себя мысленными упреками. Чего еще она ждала? Чего еще заслуживала?

Но Ян все-таки появился. Раздался знакомый уверенный стук в дверь. Опять большой букет полевых цветов, опять его теплая улыбка, хотя Ян был всего лишь гостем. Он прошел в кухню, снял пилотку. Дороти предложила сесть. Он сел, расстегнув верхнюю пуговицу на гимнастерке. Дороти хотелось спросить, почему он не показывался почти две недели, но она удержалась. В конце концов, это не ее дело, а теперь, когда он здесь, ее вопрос вообще неуместен. Она принялась готовить чай. Ян молча следил за ее действиями. Почему он молчит? Впрочем, Дороти не возражала против молчания. Ей даже нравилось это бессловесное общение. День снова был жарким. Ян закатал рукава гимнастерки, обнажив свои загорелые, худощавые, однако сильные руки.

Дороти старалась этого не замечать. Очень старалась. Ну что особенного, если человеку жарко и он закатал рукава? Но ей было не совладать с собой. Даже в мыслях она не признавалась в том, что́ с ней происходит. Не могла принять состояния, в котором очутилась.

В его руках была… настоящая поэзия.

Дороти налила ему чай. Ян взял блюдце с чашкой, поблагодарил, отхлебнул несколько глотков и, кашлянув, сказал:

– Есть новости.

– Хорошие или плохие?

Ну вот, они снова разговаривают. Дороти снова могла быть вежливой, образованной женщиной средних лет, проявляющей интерес к беседе с другом-иностранцем, который так хорошо говорит на ее языке. Волею обстоятельств этот человек оказался вдали от родины. Их разговор в высшей степени благопристоен.

– Смотря как вы к ним отнесетесь.

– Странное начало. Я вас слушаю.

– Я покидаю Лоддерстон. Не я один. Все наши ребята. Мы сформировали польскую эскадрилью.

– И куда вы направляетесь?

– В Кент. Поближе к местам боев.

– Что ж, это имеет смысл.

– Громадный смысл, дорогая леди.

– Угощайтесь печеньем. Утром испекла. Правда, сахара маловато, но есть можно. Так обычно Нина говорит.

Дороти пододвинула ему блюдо.

– Спасибо.

Ян взял печенюшку, быстро съел и потянулся за другой.

– И когда вы уезжаете? – спросила Дороти, не желая услышать ответ.

– Сегодня.

– Сегодня? Теперь все так стремительно меняется. Каждый день столько событий.

– Прошу прощения. Я должен был бы сообщить об этом раньше. Но у меня все дни были плотно заняты. Подготовка, полеты, переговоры с офицерами из королевских ВВС.

– Ян, не надо извиняться. Вы вовсе не обязаны отчитываться передо мной. Кстати, я и предполагала нечто подобное.

– Прежде чем жизнь станет лучше, она должна стать хуже. Доротея, вам это известно?

– Конечно. Я же не дура.

– Нет, вы ни в коем случае не дура.

Возникла пауза.

– Надеюсь, – произнесла Дороти, чтобы хоть что-то сказать.

– Я заехал проститься. Но клятвенно обещаю вернуться, как только представится возможность. Я вернусь, чтобы навестить мою приятельницу, живущую в домике из красного кирпича.

– Вас послушаешь – я просто персонаж из сказки.

– Так оно и есть.

Дороти покраснела. Ее обдало жаром, в спине легонько закололо.

– Ну что ж… Я-то точно никуда отсюда не денусь. Во всяком случае, надеюсь на это.

– Так и должно быть. А теперь мне пора. Спасибо за чай.

– Вы так спешите?

– Увы.

– Но ведь с вами все будет благополучно?

Ян перегнулся через стол, взял ее лицо в ладони и заглянул в глаза. Дороти не решалась моргнуть.

– Даю вам слово. – И он убрал руки.

Значит, поцелуев больше не будет.

Ян встал, надел пилотку. Дороти проводила его до калитки. Смотрела, как он садится на велосипед.

– С вами точно ничего не случится? – еще раз спросила она.

Дороти коснулась его руки. Она думала о его крепком, сильном теле. Потом представила, как их кожа сплавляется и они исчезают в безопасном мире их тел. Однако она не имела права на столь откровенные и бесстыжие мысли об этом мужчине. Она пока что оставалась замужней женщиной.

– Говорю вам, ничего. Я удачлив. Мне всегда везло. Можете называть это польской удачей. Я могу вам писать? Вы не возражаете?

Сейчас он говорил не как уверенный тридцатилетний мужчина, каким всегда представал перед ней, а как застенчивый парень. Спрашивая об этом, он тоже коснулся ее рук.

– Конечно. Пишите. Но сама я писем не пишу. – Дороти снова покраснела.

Умел же он вогнать ее в краску.

– А почему?

– Мне не нравится, как у меня получается.

– Не перестаю вам удивляться. Может, настало время сделать исключение? А?

– Возможно.

Ян убрал руку. Дороти своих рук не убирала, но теперь, словно спохватившись, принялась поправлять выбившиеся волосы. Она еще сильнее покраснела. Кажется, Ян этого не заметил.

– Мы вылетаем через два часа. Самое большее – через три. Будем сражаться. Мало-помалу англичане пробудятся от своих заблуждений и увидят, на что мы способны. Возможно, мы будем воевать во Франции. Возможно, здесь. Мне пора, Дороти. Нужно еще подготовиться к перелету. Я отпросился, поскольку хотел проститься с моей новой приятельницей. Следите за небом. Мы полетим над вашим домом. Вы должны помахать мне рукой. Я буду впереди.

Ян крутанул педали. Отъехав немного, обернулся и махнул ей, отчего велосипед под ним завихлял.

– Забыл вам сказать, миссис Синклер! В вашем печенье действительно маловато сахара!

Дороти засмеялась.

Но когда он уехал, ее смех иссяк. Глаза налились слезами, а кровь – страхом. Напрасно она утверждала, что больше не умеет бояться. Пустое хвастовство, вот как это называется. Она перестала быть для него Доротеей. Близость, только-только возникшая между ними, сделала шаг назад. По ее вине. И теперь она его новая приятельница. Снова миссис Синклер. Но со страхом она справится. Если он смог, сможет и она. Ян говорил, что удачлив. И существует ли на самом деле польская удача? Ну и выражение! Но за него можно уцепиться. С Яном все будет благополучно. Бояться нечего.

Дороти вернулась на кухню. Давя в себе все позывы к бережливости, она раскрошила оставшееся печенье, вынесла фарфоровое блюдо во двор и устроила пир своим курам.

Дороти бродила в саду, медленно собирая белье, которое на жгучем солнце не только высохло, но и успело пересохнуть и стать жестким. Небо было безупречно синим. Солнечные лучи хлестали Дороти, словно желая ее выпороть. Она разделась, оставшись в юбке и блузке. Уверенная, что гостей сегодня больше не будет, расстегнула две верхние пуговицы. Чулки тоже сняла. Этим летом она часто ходила без чулок. Солнце сразу же обожгло ее голые ноги. Летние ласки небесного великана были жаркими.

Наконец Дороти призналась себе, что увлечена Яном. В уединении сада, вдали от чужих глаз, не связанная правилами приличия, она смогла открыться себе. И она открылась. Ей хотелось целовать Яна, обнимать его. Она хотела, чтобы Ян…

Она просто хотела Яна.

В дневной тишине послышался отдаленный гул. Эскадрилья «харрикейнов» запустила двигатели, готовясь к взлету. Дороти поставила на землю корзину с бельем. Покинув свое зеленое святилище, она вышла на простор Лонг-Акра. Отсюда было видно, как из-за вязов один за другим поднимаются самолеты, образовывая строй. Дороти прикрыла ладонью глаза и продолжала смотреть. Эскадрилья двигалась в ее сторону. «Харрикейн», летевший первым, стал снижаться. На мгновение Дороти охватила паника – неужели разобьется? И вдруг она снова перенеслась в тот майский день, только теперь у нее не было желания расстаться с жизнью. Сейчас за штурвалом сидел не юный бахвал, а Ян, полностью владевший собой и подчинявший себе самолет. Он махнул Дороти. Не крыльями. Рукой. Он летел так низко, что она видела его широкую улыбку и махавшую ей руку в перчатке. Рука двигалась взад-вперед, как у заводной куклы.

Это было их время. Их, и больше ничье. Дороти чувствовала: никто и никогда не сможет отнять у нее все, что она сейчас переживала. Этого улыбающегося, обаятельного мужчину, летящего над ней, чтобы в дальнейшем убивать других таких же улыбающихся и обаятельных мужчин. Убивать, ранить и калечить людей, воевавших с другой стороны фронта. Дороти знала: ему не терпится вступить в бой. До приезда в Англию он уже летал и убивал.

Все это было очень странно. Как в одном человеке может сочетаться храбрость и хладнокровная жестокость к тем, кого он считал врагами? Но разве одно мешает другому? Пока Дороти раздумывала над этим, самолет Яна улетел вперед. Ревя моторами, над ее головой пронеслась вся эскадрилья. Гул быстро удалялся, и вскоре самолеты скрылись за горизонтом. Возможно, она больше никогда не увидит командира польской эскадрильи. Он мог исчезнуть навсегда, вырванный судьбой из едва начавшихся дружеских отношений. Судьба могла отобрать у нее Яна, как отобрала Сидни, превратив живого младенца в синюшный мертвый комочек. Судьбе ничего не стоит смахнуть Яна с неба, как букашку со стекла, натравив на него воинственного немецкого летчика. «Реальным событиям нет дела до наших надежд, – так однажды сказал ей Ян. – События происходят, потому что могут происходить». Дороти запомнила эту мысль, думая, что та принесет ей утешение. Но ошиблась.

Дороти вернулась в сад. Кусая губы, чтобы не заплакать, собрала оставшееся белье и понесла гладить. Занимаясь привычными делами, она мысленно проходила все моменты ее встреч с Яном. Вспоминала их разговоры, танцы, поцелуи. Она поклялась себе, что будет каждый день молиться за него. Молиться бескрайнему небу, в котором, может, и не было Бога, но зато там летал Ян.

Ян увидел ее. С высоты ее фигура казалась игрушечной. Он думал, что застанет Дороти среди перекрестья веревок с сохнущими простынями, наволочками и скатертями. Ветер развевал их, как большие белые флаги. Но она почему-то вышла в поле, где и стояла сейчас, похожая сверху на одинокое пугало. Ян хотел, чтобы она капитулировала – эта странная англичанка, которую он, быть может, больше не увидит. Он заранее предупредил своих ребят, что обещал пролететь над ее домом. Их улыбки, шуточки и дружеские тычки в бок Ян напрочь игнорировал. В эскадрилье все знали, что командир по уши влюбился в эту англичанку (вроде бы вдову). Странный у них командир. В бою – как будто из стали, а вот с этой леди он превращался в плюшевую игрушку. Шутки продолжались и сейчас, уже по радио. Голоса ребят звенели в шлемофоне Яна, когда он пошел на снижение. Он выключил рацию, поскольку эти мгновения принадлежали только ему и ей. Ему захотелось побыть с ней наедине. Она стояла, запрокинув голову, и смотрела в небо. У нее было лицо ребенка, благоговейно ожидающего чуда. Ян улыбнулся и помахал ей. Она увидела его и помахала в ответ.

Когда ее сад и окрестные поля остались позади, он позволил себе всхлипнуть. Один раз. Второй. Третий он подавил усилием воли. Включив рацию, он призвал своих ребят не терять бдительности и строжайше соблюдать меры безопасности. Жизнь каждого из них очень понадобится в ближайшие дни, недели, месяцы. Не приведи, конечно, Господь, но может, и в ближайшие годы. Если по пути к месту новой дислокации они заметят немецкий самолет (вероятность подобной встречи ничтожно мала, но на войне бывает всякое), приказ всегда один: сбивать вражеские машины и не щадить летчиков, выбросившихся на парашютах.

Его соотечественникам вряд ли требовались напоминания, однако Ян решил еще поднять боевой дух своих ребят.

– Помните, – сказал он по-польски, – нацистские ублюдки заслужили это сполна.

11

24 июня 1940 г.

Дорогая Доротея!

Наконец-то взялся за первое письмо к Вам. Надеюсь, их еще будет очень много, хотя обилие писем означает, что наша разлука тоже будет продолжаться. Но согласитесь, уж лучше письма, чем полное неведение. Вы видели, как в минувший вторник я помахал Вам с неба? У Вас было такое печальное лицо. Надеюсь, Ваше настроение улучшилось. Хотел написать вам сразу же, как прибыл сюда, но каждый день я все время занят.

За меня не бойтесь. С опасностью я пока еще не встречался. Мы с ребятами занимаемся тренировками и подготовкой. Нас учат тому, что мы давно умеем. Это так невыносимо! Это унизительно, однако возражать запрещено. И все-таки я возражаю, поскольку говорю по-английски. Пытаюсь убеждать, но пока безуспешно. Я не сдаюсь. Кое-кто из англичан уже сыт по горло моей назойливостью. Среди них попадаются высокомерные типы, считающие, что летать способны только англичане. Простите меня за резкость. Они меня просто бесят. Но в конечном итоге мы обязательно добьемся своего.

Мы живем в благоустроенных казармах. Кормят хорошо и обильно. Кровати удобные. Как командиру мне положена отдельная комната. И она у меня есть, в конце коридора. Здесь тихо. Я могу закрыть дверь, оставив весь мир снаружи, и написать Вам. Жду ответного письма.

Ян

2 июля 1940 г.

Моя дорогая Доротея!

От Вас по-прежнему ни слова, но я уверен, что мое первое письмо Вы получили. Пишу Вам второе. Простите за скверный почерк – результат моей усталости. Я продолжаю спорить с англичанами. Иногда спрашиваю себя: а стоило ли вообще приезжать в Англию? Но мне было больше некуда деться. Каждый день приносит нам сплошные разочарования. Мои ребята в ярости. Но что делать? Похоже, колесики в английских мозгах крутятся медленно. Англичане нам не доверяют, хотя, по моему мнению, они должны были бы радоваться нашей помощи, умению и боевому опыту. Поговаривают о том, чтобы командиром нашей эскадрильи назначить англичанина. Даже мой английский для них недостаточно хорош.

А как Вы, мой дорогой друг? Что происходит у Вас? Рискну предположить, что Ваша жизнь идет, как и прежде. Как Ваши девочки? Наверное, все так же тащат на себе тяготы полевых работ и скрашивают Ваше одиночество. Вам повезло, что у Вас есть такие замечательные юные создания. Достойное общество в Вашей уединенной жизни среди полей Линкольншира. Часто думаю о Вас. Не знаю, когда сумею вырваться и повидать Вас, но надеюсь, что скоро.

Скучаю по Вам. Пожалуйста, пишите мне.

Ян

6 августа 1940 г.

Дорогая Доротея!

Свои глубокие мысли и чувства иногда проще изложить на бумаге, чем высказать вслух. Должен признаться: несколько недель нашего знакомства и наши встречи были лучшим временем в моей жизни. Какие бы события ни наполняли мое прошлое, настоящее и будущее, какими бы ни были обстоятельства, приведшие меня в Англию, я всегда буду им благодарен, поскольку они познакомили меня с Вами. Мое затянувшееся молчание объясняется лишь катастрофической нехваткой времени. Каждый день нас заставляют упражняться, упражняться, упражняться. Спрашивается, ради чего? Я знаю, что британские офицеры терпеть меня не могут. Мои ребята рвутся в бой, горят желанием воевать с немцами. Нам нужны сражения. Думаю, скоро такая возможность нам представится и англичане поймут, что понапрасну тратили время, недооценивая наши способности. Нынешние длинные, светлые и теплые дни – идеальное время для сражений в воздухе. Так оно и есть. Летчики люфтваффе – постоянная головная боль летчиков королевских ВВС. Сегодняшний день выдался относительно спокойным, и у меня появилось время Вам написать.

Мне страшно, Доротея, поскольку, когда жизнь вдруг дарит такую радость и покой, трудно сказать «прощай». Для нас не будет никаких «прощай». Я вернусь, и только смерть может помешать мне это сделать. У Вас есть время, чтобы писать письма? Как часто? При каждом удобном случае? И до тех пор, пока я снова не приеду?

Я не хочу писать слов прощания и не напишу. Все, что происходит сейчас, временно. Мы еще встретимся в Вашем саду и снова заведем разговор о Боге, в которого не верим. И будем пить Ваш чудесный чай.

А пока думайте обо мне почаще, и я буду думать о Вас.

Ваш Ян

12 августа 1940 г.

Дорогая Доротея!

Надеюсь, Вы получили мое предыдущее письмо. Наконец-то мы по-настоящему воюем! Мы сражаемся в небе! Нашей эскадрилье разрешили боевые вылеты, и мы летаем каждый день. Наконец-то я вижу радость на лицах моих ребят. Я остаюсь их командиром. Помните, я Вам писал, что нам грозились дать командира-англичанина? У других польских эскадрилий так и произошло, и ими командуют Смиты и Джонсы. У нашей командиром остается Ян Петриковски. Мне доверяют! На нашем счету появились сбитые немецкие самолеты. Я сам сбил один «юнкерс». Я гнался за ним в небе, испытывая радость и гордость. Наверное, Вы слышали в новостях, что английские военно-воздушные силы несут огромные потери. Каждый летчик встречает наступивший день, веря, что встретит завтрашний, но для многих он оказывается последним. Не представляю, чем все это закончится. Однако мы должны верить в лучшее. Летчики люфтваффе сильны и упрямы. Быть с ними на одном боевом уровне не так-то просто. Не хочется думать о том, чем все это обернется для меня и моих ребят. Я просто не решаюсь об этом думать. Нам остается одно: сражаться и надеяться, что мы и делаем. И все это намного лучше дурацких упражнений. Правда, мне приходится писать слишком много писем отцам и матерям погибших.

Немного расскажу Вам о том, как проходит мой день и что от нас требует распорядок. Подъем ранний: в четыре утра. Самое позднее – в половине пятого. Потом завтрак. Яичница с качественным беконом. Иногда – копченая селедка. Обязательно тосты с маслом и море разливанное чая, который не настолько вкусен, как Ваш. Потом мы отправляемся в пункт ожидания и ждем. Ждем телефонного звонка. Приказ на вылет может поступить в любой момент. Если погода плохая, ожидание растягивается на долгие часы. Я играю с ребятами в покер и часто выигрываю. Но играем без карт, с помощью спичек. Играем и в шахматы. Можно поваляться на траве или посидеть в шезлонге с книгой или газетой. Мы научились ценить облачные, дождливые дни. В это время можно отдохнуть и выспаться. Бывает, день проходит вообще без вылетов. Но такое случается редко. Погода по большей части стоит хорошая. Вылеты начинаются с раннего утра. Вылетов в день может быть два, три, четыре и вообще сколько понадобится. Мои ребята утомлены, засыпают при первой же возможности. Получив увольнительные, спят день напролет. Но в увольнение нас отпускают очень редко. Сон превратился в роскошь. Кто-то из ребят плачет по ночам. Я слышу их рыдания, пытаюсь успокоить, но страх и отчаяние слишком велики. Тем страшны ночи. Поскорее дождаться утра. Утром к ним возвращается мужество. Они завтракают, ждут приказа, вылетают и сражаются. Услышав телефонный звонок, мы все внутренне вздрагиваем. Перед первым сигналом в телефонном аппарате раздается негромкий щелчок. Этот звук даже противнее самого звонка. Все нервничают. Ожидание превращается в пытку. Можете себе представить.

И тем не менее мы неплохо воюем. Вчера моя эскадрилья сбила два «юнкерса». Удачный день. Как я уже писал выше, один сбил я. Однако мысль о том, что я погубил чужие жизни, печалит меня. Почему, и сам не знаю. «Юнкерс» рухнул прямо в море. От немецкого экипажа ничего не осталось. Казалось бы, я должен их ненавидеть. Но есть ли во мне эта ненависть? Являюсь ли я убийцей? Не знаю. Могу лишь сказать, что я боец.

Как протекает Ваша жизнь? Спокойны ли небеса над Вами? Начался ли уже сбор урожая? Надеюсь, Эгги и Нина все так же работают и развлекаются, как могут. Они по-прежнему крутят пластинки на патефоне?

Простите, Доротея, но я вынужден заканчивать это письмо. Нужно за короткое время успеть слишком многое. Написать донесения. К тому же я веду летопись эскадрильи и стараюсь все туда записывать по горячим следам, пока события еще свежи в памяти. Время сейчас – половина второго ночи. Я усталый, но живой. Не бойтесь.

До следующего письма.

Ваш Ян

19 августа 1940 г.

Дорогой Ян!

Наверное, Вы не поверите, но я ничего не придумываю. Это письмо – первое, которое я написала, не считая трех или четырех, написанных матери после моего замужества. Они не в счет. Простите, что не ответила Вам раньше. У меня нет никаких причин затягивать с ответом, кроме собственной глупости и замкнутости. Слова, перенесенные на бумагу, уже никак не изменишь, и это меня почему-то пугало. Но Вам я пишу по-дружески и с доверием.

Спасибо Вам за все Ваши добрые слова. Ваши письма приходили очень быстро, и каждое доставляло мне радость. Те несколько недель были особым временем, которое я всегда буду помнить. Ян, Вы хороший человек. Даже слишком хороший для такой женщины, как я. Пожалуйста, не терзайтесь мыслями обо мне, находясь в гуще событий. У вас и так забот с избытком. Я совсем не сто́ю глубины высказанных Вами чувств. Они мне понятны, и я хотела бы ответить на них своими. Но ситуация безнадежна.

Уверена, с Вами и дальше все будет благополучно. Если только позволят обстоятельства и Вы получите увольнительную, всегда рада Вас видеть. Мы с девочками все рады Вас видеть.

Дороти

25 августа 1940 г.

Моя дорогая Доротея!

С радостью получил и прочел Ваше письмо, все 180 слов. Вы ошибаетесь. Вы достойная женщина, а надежда есть всегда. Надежда – единственное, что у нас остается. У каждого из нас. Боюсь, новыми целями немецких бомбардировок станут Ваши города. В этом я уверен. Помнится, Вы говорили, что Ваши девочки из Лондона. У них там остались близкие? Минувшей ночью люфтваффе бомбили Лондон. Надеюсь, этого не повторится. Наши потери продолжаются, и все же нас пока достаточно, чтобы сражаться с немцами. Ваш Уинстон Черчилль с большой похвалой отзывался о военных летчиках, в том числе и о польских. Может, вы слышали его речь по радио? Мы становимся героями, а вовсе не убийцами! Несмотря на смерть вокруг, настроение у нас боевое. Чудо, что нам удается сдерживать немцев. Но, конечно же, все имеет свою цену.

Как Вы? Продолжаете стирать и шить? Вы образец усердия и трудолюбия. Думаю, Вы сознательно нагружаете себя работой. Если Ваши мысли не будут постоянно заняты текущими делами, Вы начнете думать о другом и волноваться. Верна ли моя догадка?

После письма Вам мне предстоит написать другое. В Polska, матери, чей сын погиб вчера. Его сбитый самолет упал в море. Не знаю, дойдет ли вообще мое письмо к ней, но я обязан его послать. Пусть рассказ о мужестве сына послужит хотя бы слабым утешением для его матери.

Ваш Ян

16 сентября 1940 г.

Моя дорогая Доротея!

Вот и осень наступила, а с нею – перемены в тактике войны. Я так и думал. Помните, я вам писал, что это может произойти?

Все ли тихо и благополучно в Ваших краях? Я очень сильно сомневаюсь, что люфтваффе захочется бомбить миссис Доротею Синклер и ее уютный домик среди полей Линкольншира. Но Вы находитесь рядом с аэродромом, а потому должны сохранять бдительность. Немцы, не раздумывая, могут атаковать кого угодно, в том числе женщин и детей. Им это безразлично. К сожалению, мои предположения оправдываются. Эти немцы, эти нацисты – трусы. Но они опасны в своей трусости. Нам сообщили, что вчерашний день был успешным для королевских ВВС. Мы продолжаем сражаться и сбивать вражеские самолеты. Для люфтваффе настают тяжелые времена.

В ближайшие недели надеюсь получить увольнительную. Возможно, где-то в октябре. Если получу, могу ли я приехать к Вам? Мне так хочется посидеть с Вами в Вашем уютном доме. Эти мечты согревают меня.

До встречи.

Ян

20 сентября 1940 г.

Дорогой Ян!

Бедняжка Эгги получила известие о гибели своего жениха. Его звали Роджер. Он был военным летчиком в эскадрилье «спитфайров». Я и не знала, что она помолвлена. С ним она познакомилась незадолго до отъезда из Лондона. Говорит, что очень его любила. Она в отчаянии. Мы с Ниной пытаемся хоть как-то отвлечь ее от тяжелых мыслей, но она решила вернуться в Лондон. При одной мысли об этом я вздрагиваю. Вы же знаете, каково сейчас в Лондоне. Здесь ей намного спокойнее, и здесь она в относительной безопасности. Кстати, она продолжает регулярно ходить на танцы и в паб.

Гибель жениха Эгги заставила меня задуматься о моем муже Альберте. Не ждет ли подобная участь и его? Правда, он находится в армии. Поскольку мы с ним не разведены, наверное, мне пришлют телеграмму. Я думаю о Вас каждый день. Должна признаться, что начала молиться за Вас. По-своему. Может, это глупо?

Становится все холоднее. В воздухе пахнет зимой. Деревья быстро сбрасывают листья. Ночью вокруг дома часто завывает ветер. Пожалуйста, приезжайте в октябре. Я постелю Вам в свободной комнатке. Там тесновато, но вполне уютно. Если возможно, известите меня заранее о своем приезде. Удастся ли Вам получить увольнительную на Рождество? Конечно, до Рождества еще далеко, но нам необходимо смотреть вперед.

С Ниной все хорошо, если не считать небольшого вчерашнего происшествия. Она попыталась расшевелить Эгги и позвала танцевать (Вы же знаете, как девочки любят танцевать). И вдруг упала, потеряв сознание. Мы, как могли, привели ее в чувство, уложили в постель, и я заставила ее выпить горячего пунша. Эгги потом говорила, что Нина спала не просыпаясь. Утром, когда они собирались на работу, Нина выглядела вполне бодрой. Думаю, она просто перетрудилась.

На прошлой неделе немцы бомбили Лоддерстонский аэродром. Как я слышала, разрушения незначительные. Погибли двое механиков из наземной службы. Зато шум стоял неописуемый. Даже не представляю, как все грохочет при бомбежках Лондона или Ливерпуля.

Других новостей у меня нет. В основном день сменяется ночью, а она – утром. События сохраняют свой привычный ход, и это дает мне спокойствие.

Дороти

12

Моей лучшей подруге Шарлотте в день ее 30-летия, поскольку она тоже любит ходить по магазинам!

(Надпись, сделанная на форзаце романа Гюстава Флобера «Мадам Бовари», изданного «Пингвин классикс». В отличие от хождения по магазинам, читать Шарлотта не любит. Если бы не эта надпись, книга сошла бы за новую. Я поставила ее в первом зале, на полку с классической литературой, среди книг стоимостью по два с половиной фунта. Через пару недель я купила ее сама и прочла дважды.)

Слава богу, у отца все обошлось. За три дня, проведенных в больнице, его давление стабилизировалось, и его выписали. Я навещаю его каждый день, после работы. Ему сейчас нужно побольше отдыхать, но он не позволяет мне с ним возиться. Это не в его характере. Мы болтаем о том и о сем, пьем чай, едим пончики или маффины. «В эти маффины вбахано столько шелушеного риса, что их может есть даже смертельно больной». Мы смотрим новости, потом смотрим игровое шоу «Бессмыслица», где отец всегда меня обставляет. Расспрашивать его о письме я не решаюсь. Просто не имею права волновать отца. Его мир и так хрупок. Было бы жестоко добавлять ему тревожных мыслей. И в то же время я думаю… я думаю, чей мир перевернулся бы вверх тормашками? Отцовский или мой?

Я была рада повидать бабушку, но в остальном мой визит оказался непродуктивным. Бабушкино замешательство прошло, она успокоилась. Сюзанна оставила нас вдвоем. Я села рядом с бабуней, взяла ее за руку и выбрала самую нейтральную тему для разговора – сад под окном. До сих пор сомневаюсь, что она поняла, кто я такая.

Теперь я езжу к ней каждую неделю. Бабуня снова меня узнаёт. Она улыбается и спрашивает, когда же ее навестит сын. Я нахожу разные отговорки, но сама приезжаю регулярно. Общаться с Сюзанной очень приятно. Она мне рассказывает, как бабуня себя чувствует, о чем говорит, чем интересуется. Мне это далеко не всегда понятно, и Сюзанна терпеливо объясняет, что к чему. Я киваю. Что-то в бабунином поведении удивляет Сюзанну, и тогда я говорю, что моя бабушка всегда была такой. Каждый раз я благодарю эту женщину за то, что она подружилась с бабушкой и находит время для общения с ней. Мы с отцом можем быть спокойны, когда за бабуней присматривает человек, которому мы доверяем. Сюзанна улыбается и отвечает, что ей это совсем нетрудно. Наоборот, общаться с бабуней для нее – удовольствие. Отец, конечно же, порывается поехать со мной. Я не возражаю, однако ему нужно окрепнуть. Придумывать причины его отсутствия мне становится все труднее. Бабуня – умная женщина. Ей достаточно будет взглянуть на сына, чтобы понять, что с ним далеко не все в порядке. Отец сильно изменился, и не в лучшую сторону.

Я пока ни ему, ни бабуне не говорю о письме Яна. Нужно дождаться подходящего момента.

И вот я опять на работе. В магазине «Старина и современность» вы меня застанете когда угодно. Мы с Филипом делаем перестановку полок в большой комнате, где у нас собраны старые книги. Филип говорит, что пора мыть и заделывать высокие двустворчатые окна, выходящие во двор. Конец сентября. Надо все убирать из сада и готовить его к зиме. Дженна сегодня не работает. Филип говорит, что она неважно себя чувствует и сейчас лежит в постели, лечась виски с кипятком. По словам его матери, такая смесь лечит все болезни. Я знаю причину недомогания Дженны, но помалкиваю. Надеюсь, у нее все обошлось без последствий. Сама она мне не рассказывает. Боюсь, наша с ней дружба закончилась, вернувшись к исходной точке.

У стола, за которым сидит Софи, какая-то женщина спрашивает меня. Судя по голосу, женщина образованная, воспитанная и уверенная. Я мгновенно понимаю, кто она, и застываю на месте. Меня пронзает противная дрожь. Я уже знаю, как все пойдет дальше. Поворачиваюсь к Филипу. Тот смотрит на меня с недоумением. Уши заполняются какофонией отвратительных голосов. Этого не могло случиться. Просто не могло, и все. Нет и тысячу раз нет! Только не это и только не сейчас!

– Роберта! – окликает меня Софи.

– Не беспокойтесь, я ее сама найду, – говорит Франческа Дирхед.

Медленные, уверенные шаги, стук высоких каблуков. Он становится все громче, приближаясь к задней комнате. Я знала: когда-нибудь она явится по мою душу. И теперь она стоит в дверях.

У меня вспыхивает чисто детская надежда: если закрыть глаза, все закончится. Надо по-настоящему сосредоточиться, и ничего плохого не произойдет. Дрожь немедленно утихнет. Но все продолжается, и гул лишь нарастает.

Миссис Дирхед сопровождает невидимая волна запахов. Это совсем не «Фебриз», а дорогая, со вкусом подобранная парфюмерия. Я открываю глаза. Она уже рядом. Худенькие руки уперты в худенькие бока. Она улыбается отвратительной, торжествующей улыбкой, демонстрируя ровные белые зубы. Миссис Дирхед несколько выше ростом, хотя ненамного. На ней элегантное шерстяное пальто кремового цвета. Черные волосы безупречно уложены. Она вторгается в мое личное пространство, и я испуганно отступаю.

– Ну что, маленькая бесстыдница? – шепчет она, глядя на меня, как на тарантула. – Вот мы и встретились.

– Позвольте.

Это Филип. Стопку книг, что у него в руках, он опускает на скамеечку для ног, затем снимает очки и смотрит на посетительницу. Почти незаметно подвигается ко мне.

– А вам известно, что эта… ваша работница… крутит с моим мужем? – спрашивает миссис Дирхед. – Вы знаете, кто́ мой муж?

– Едва ли, – отвечает Филип. Протирает очки и снова надевает. – А вам известно, что вы находитесь в моем магазине? Более того, вам известно, что я не потерплю никаких оскорблений в адрес моего персонала, будь то словесные или физические? Это вам понятно? Мой магазин не площадка для скандалов!

Покупателей в магазине немного. Только что они листали книги, негромко переговаривались и вдруг затихли. В залах «Старины и современности» воцаряется звенящая тишина. Кто-то кашляет. Мне кажется, я слышу, как его шепотом одергивают: «Тсс!»

– Эта женщина заслуживает увольнения! – кричит миссис Дирхед.

Ее худенькая рука делает пренебрежительный жест в мою сторону. Самообладание Франчески дает небольшую трещину.

Может, совсем недавно ее руки обнимали мужа? Почему-то эта мысль застревает у меня в голове. Я смотрю на миссис Дирхед. Она куда привлекательнее, чем я думала. И моложе. Значит, между ними сохраняются… Конечно. Не будь такой наивной, Роберта. Боже, Дженна оказалась права.

– Здесь наймом и увольнением ведаю я, – говорит Филип.

У него раскраснелось лицо. Мы с Франческой Дирхед смотрим на него, и, наверное, обе сомневаемся: неужели он так и сказал?

– У вас есть что сказать? – Она вновь поворачивается ко мне.

– Думаю, что да. Есть.

– Так извольте высказаться. Я вас внимательно слушаю.

– Я не кручу с вашим мужем.

– Так и думала, что вы станете отрицать. Но я-то знаю правду.

– Ошибаетесь. Откуда вообще у вас такие сведения?

Я абсолютно уверена, что мой бывший любовник никому не рассказывал о наших отношениях. И уж конечно, он утаил их от своей жены. С его стороны было бы глупо сознаваться, особенно если учесть, что отношения прекратились и оборвала их я.

– Вас не касается откуда, – отвечает миссис Дирхед.

Я делаю глубокий вдох. Чувствую, она закусила удила и не намерена отступать. Если я хочу спасти хотя бы крупицы собственного достоинства, выбор у меня невелик.

– Я не встречаюсь с вашим мужем. Но я встречалась с ним. Некоторое время. Все закончилось, причем не вчера. Поверьте, мне незачем вас обманывать.

– Так. Что еще вы имеете сказать?

– Только то, что я сожалею. Действительно очень сожалею. Даже не знаю, чем же это было для меня. Но в одном уверена: это была ошибка.

Замечаю Софи и Дженну: обе стоят в дверях, наблюдая за нами. Услышав шум, Дженна не утерпела и встала с постели. Красивые молодые лица обеих полны изумления и ужаса. Смотрю на Софи. Она морщится. Дженна отводит глаза. Из-за их плеч выглядывает милая коротышечка миссис Лукас – наша постоянная покупательница. У нее неутолимый аппетит на подержанные книги издательства «Миллс энд Бун». Миссис Лукас тоже ошеломлена.

А лицо Франчески Дирхед снова делается спокойным. На загорелой коже – ни морщинки. Она оценивающе смотрит на меня и кривит губы, выдавая свои мысли раньше, чем произносит их вслух.

– Ну что ж. А я вас не такой представляла. Вы моложе меня, но совсем ненамного. Но что еще в вас особенного? Я ничего не замечаю.

– Довольно! – кричит Филип.

Дженна почему-то краснеет и довольно сердито смотрит на него. Софи смотрит на меня, изогнув брови.

– Мне действительно очень жаль, – повторяю я. – Но отношения с вашим мужем – в прошлом. По правде говоря, между нами мало что и было. Ваш муж любит вас, а не меня. Я для него слишком заурядна. Я не гожусь для такого мужчины, как он. Вы правы: во мне нет ничего особенного. И если вашему мужу понадобились эти дурацкие… псевдоотношения, чтобы понять, к кому он питает настоящие чувства, все не так уж плохо. А сейчас, миссис Дирхед, если вы не возражаете, я хотела бы вернуться к своей работе.

Франческа Дирхед поворачивается и стремительно проходит мимо Софи, Дженны и миссис Лукас. Все три глазеют на нее, разинув рты. Цокают каблуки по плиткам пола. Открывается и закрывается входная дверь. После недолгой паузы тишина рассеивается. Покупатели снова переговариваются. Слышу сдавленные смешки, замаскированные под кашель. Софи и Дженна, как благовоспитанные ангелы, исчезают. Миссис Лукас задерживается на несколько секунд, но затем уходит и она. В комнате остаемся только мы с Филипом.

Мне стыдно поднять на него глаза.

– Роберта, положи книги.

Только сейчас замечаю, что все это время держала в руках увесистую стопку книг, прячась за ней, как за баррикадой. Меня трясет. Филип забирает у меня книги и кладет на пол. Наклоняется ко мне и вдруг осторожно отводит с моего лица выбившуюся прядь волос. Взгляд у него напряженный и встревоженный. Так смотрят на осу, решая, убить опасное насекомое или спасти. Никогда еще наши головы не сближались настолько. Но я не отвожу глаз. И не отведу, как пристыженный ребенок. Даже если мне по-настоящему стыдно, ужасно стыдно. Наверное, у меня сейчас все лицо пошло красными пятнами.

– Поднимись наверх и выпей чего-нибудь, – наконец произносит Филип, отворачиваясь сам. – И скажи Дженне, чтобы не приставала к тебе с разговорами.

– А ты молодчина, – говорит Дженна, подавая мне рюмку бренди.

Я сама попросила у нее бренди. Протягиваю дрожащую руку. Выпивка мгновенно обжигает мне рот, следом воспламеняя горло, живот, ноги.

– Молодчина? – переспрашиваю я, глотая бренди.

– Ты показала этой глупой корове, что здесь не место для ее спектаклей. Я бы поступила точно так же.

– Но я ведь встречалась с ее мужем. Она вправе злиться на меня.

– Только зачем устраивать разборки на публике? Мне было бы стыдно выставлять себя такой дурой. А тебе?

– Конечно, но ее эта история сильно задела. Она наполовину итальянка, а ты знаешь шуточки насчет знойных южных женщин… Думаю, она еще держалась в рамках. Ей просто хотелось поквитаться с соперницей. А когда она увидела, что я ей, в общем-то, и не соперница… Не знаю. Мне показалось, она даже обрадовалась. Все могло быть хуже.

– Так ты действительно с ним встречалась? Все было так, как ты говорила? И как она говорила?

– Можно сказать, что я с ним встречалась. Но пылкой страсти между нами не было, если ты это имеешь в виду.

– Разве он не староват для тебя?

– Да. Но все уже кончено.

– Ну, развлекла она нас. Я слышала ее крики. Думаю, весь наш паршивый городишко их слышал! Не утерпела и спустилась вниз: узнать, из-за чего шум. Первый скандал в нашем магазине. Тебя можно поздравить, Роберта П.

– Дженна!

– Да?

– Я хотела немного посидеть в одиночестве. Мне нужно прийти в себя. Ты не возражаешь?

Дженна смотрит на меня, как девчонка, которую отчитали за прилюдное ковыряние в носу. Потом невозмутимо пожимает плечами:

– Конечно.

И уходит.

13

12 ноября 1940 г.

Моя дорогая Доротея!

Что-то давно я не получал от Вас писем. А ведь сегодня – день Вашего рождения. Я помню эту дату и шлю Вам свои многочисленные поздравления. Надеюсь, у Вас все благополучно? У меня – более или менее. Нам бывает что не продохнуть. Изо всех сил стараемся защищать Лондон, но это не всегда получается. В ночные часы мы беспомощны, и наша беспомощность грызет нас, не давая покоя.

Надеюсь вскоре Вас навестить. Возможно, в первую неделю декабря. Вы не возражаете? Приеду на день. От силы на два, но дольше не получится. К нашему общему огорчению, в октябре мне увольнительной не дали. Надеюсь на декабрь. Я устал и хочу немного отдохнуть, сменить обстановку. Побыть рядом с Вами. Посидеть за чаем, поговорить. Комнатка с небольшой кроватью представляется мне райским уголком. Доротея, мне так хочется покоя.

До декабря.

Ваш Ян

Длинными вечерами Дороти не раз вздыхала о ярком солнечном свете, при котором ей было так легко шить. Они придвигала керосиновую лампу поближе, зажигала еще несколько свечей и щурилась, вглядываясь в шитье. Булавки она, по привычке многих швей, держала во рту. На среднем пальце удобно сидел ее потемневший от времени наперсток. Под песни Билли Холидей и болтовню девочек она думала о Яне. О том, что он вдали от нее и каждый день рискует собой. При всей его силе и храбрости, он не застрахован от случайностей ни днем ни ночью. Вражеская пуля, загоревшийся мотор – и стремительное падение в холодную, темную морскую воду. Дороти гнала эти мысли, но они упрямо возвращались.

Одна из ее старых скатертей была испорчена пятном. Никакие ухищрения не помогали его вывести, и тогда она пустила скатерть на салфетки для мебели. На каждой она вышивала розочку с листьями, благо у нее имелись розовые и зеленые нитки. Нынешняя салфетка была третьей по счету. Две другие уже красовались на спинке дивана. Работа приносила ей удовлетворение, позволяя занимать руки и целиком погружаться в воспоминания о Яне. На нем сосредоточились все ее мысли. Она думала о его черных волосах, голубых глазах, улыбке, почти безупречном английском и здравомыслящих рассуждениях, перекликающихся с ее собственными. Дороти вспоминала его лицо: то суровое, то нежное, его иностранный акцент и то, как, употребив неверное слово, он вежливо извинялся. И конечно же, она вспоминала его громкий, заразительный смех.

Дороти снова и снова перечитывала его письма. Она хранила их в отдельной стопке, в том порядке, в каком они приходили. Перевязанные синей ленточкой, они лежали в чемодане, среди вещей Сидни. Она не пересчитывала их. Кажется, Ян написал ей с десяток писем, если не больше. Все – на тончайшей бледно-голубой бумаге, аккуратным почерком (его почерком, узнаваемым сразу) и только синими чернилами. Для нее не было большей радости, чем увидеть, как почтальон толкает ее калитку и, насвистывая, идет к дому. Завидев его, Дороти стремительно выбегала навстречу.

– Не надо так торопиться, дорогая, – обычно говорил почтальон.

И дружески подмигивал ей, но от Дороти не ускользал его хитроватый, проницательный взгляд. Чувствовалось, этот человек не чужд сплетен и пересудов. Одному Богу известно, что́ он потом будет рассказывать в деревне и пабе, где она являлась предметом постоянных насмешек. «Несется ко мне, сама не своя. Как же, польский любовничек вспомнил о ней!» Ей постоянно перемывали кости друзья мужа, знавшие Берта Синклера с детства.

Какой же дурой, должно быть, выглядела она в глазах их всех.

Но Ян продолжал присылать ей письма. Дороти выхватывала у почтальона очередной конверт, спешила в дом, вскрывала и внимательно читала по нескольку раз. Потом начиналось томительное ожидание следующего письма. Дороти отвечала нерегулярно и невпопад. Ее письма были короткими, но лаконично передать мысль она не умела. Там не было ничего интересного или забавного. По большей части она писала ни о чем. Дни, когда почтальон проходил мимо, наполняли ее глубокой досадой. Они казались длиннее остальных, и таких дней было немало.

Дороти не раз благодарила Бога за девочек. Словно райские птички, они скрашивали ее жизнь. Правда, Эгги еще не до конца оправилась после гибели жениха, но старалась скрывать свое состояние за маской веселости. Иногда ей это удавалось. Дороти вместе с Ниной изо всех сил старались расшевелить Эгги. Поддерживали ее разговоры, утешали, если она не выдерживала и начинала плакать. Обе девушки жили в постоянном страхе получить дурные известия из родного дома. Бомбежки Лондона продолжались, и новости из столицы были неутешительными. Все три внимательно слушали вечерние выпуски новостей по радио. Девочки порывались навестить родных, однако начальство их не отпускало, чему Дороти втайне была рада.

То сумрачное утро в середине ноября ничем не отличалось от всех ее прочих дней. Еще один день, который начнется со стирки. Если у мира было окно, то надвигавшаяся зима болталась на нем ветхой занавеской. Девочки давно ушли и сейчас шагали по полям, в своих пальтишках, шапках, шарфах, перчатках и сапогах. Каждая несла в мешке еду, приготовленную Дороти: сэндвичи с рыбной пастой, яйцо вкрутую, ломтики маринованной свеклы, термос с чаем и на десерт – несколько печенюшек. То немногое, чем Дороти могла их снабдить. Как всегда, она экономила. У нее был запас яиц. По меркам деревни очень даже большой. У нее была мука, масло и даже сахар. После замечания Яна она всегда старалась печь сладкое печенье.

Ветер был холодным и сильным. Белье на таком тоже неплохо высохнет. Выстиранные простыни уже колыхались на ветру. А в небе с пронзительными криками летали грачи и чайки, то и дело затевая драки. Стремительно неслись облака, словно опаздывали на свидание. Куры, как и Дороти, лишенные способности летать, кудахтали и рылись в каменеющей земле. Все вокруг было как всегда. Из бака, где кипятилось белье, пахло мылом и содой. Мысли Дороти были далеко от прачечной. В таком количестве, что ей не удавалось разделить их и разложить по полочкам.

Вдруг ей показалось, что рядом кто-то есть. Дороти резко повернулась, убирая со лба прилипшие волосы. У двери, привалившись к косяку, стоял человек, на плече его висел тяжелый вещмешок. Изо рта торчала сигарета, и ее дым смешивался с паром.

Дороти молча смотрела на него.

– Ну здравствуй, Дот.

– Альберт, – выдохнула она.

Эгги с Ниной вернулись в сумерках. Их явно удивило появление в доме незнакомого мужчины. Альберт сидел за столом, попивая чай. Сильный, мускулистый, но с поблекшими, пустыми глазами. Казалось, его ничего не занимает. Тем не менее он смерил девочек взглядом, задержавшись на Эгги.

Непринужденность, всегда царившая за обедом, исчезла. Разговор не клеился и часто прерывался длинными паузами. Присутствие Альберта нервировало девушек и не лучшим образом сказывалось на их аппетите. Обе жевали медленно, стараясь лишний раз не поднимать глаз от тарелок. Даже вечно голодная Нина сегодня подозрительно быстро насытилась. Все учтиво слушали рассказы Альберта и его шутки, над которыми не хотелось смеяться.

После обеда, чая и порции вечерних новостей по радио девочки зевнули и раньше обычного отправились спать. Дороти с мужем остались в гостиной одни. Если он и заметил перемены (переставленную мебель, лоскутные подушки, сделанные ею прошлой зимой, салфетки на спинке дивана), то промолчал.

– Смотрю, у тебя патефон появился, – сказал Альберт.

– Да.

– И где же ты его раздобыла?

– Друг принес… Одолжил на время.

– Что за друг?

– Ты его не знаешь.

– Значит, уже так?

– Нет, это ничего не значит. Никаких «уже так».

Стараясь говорить спокойно и буднично, Дороти рассказала о майских и июньских событиях и о возникшей дружбе с командиром эскадрильи. Естественно, умолчав о письмах, поцелуях и о том, как она скучала по Яну и его сильным загорелым рукам.

– Что ж, очень мило с его стороны.

Альберт привалился к спинке дивана, заложив руки за голову и вытянув ноги.

– Альберт, можно тебя спросить? Что… Почему ты здесь?

– А разве человек не может вернуться в свой дом?

– Может, конечно. Но тебя не было больше года. За все время – никаких вестей. Я не знала, жив ты или нет. А ведь я твоя жена.

– Жив, как видишь.

– Теперь вижу.

– Девки эти тебе не в тягость?

– Нет.

– Не позволяй им садиться себе на шею. Ты же им не мамаша, чтобы сопли вытирать. Ты, Дот, не волнуйся. Долго не задержусь. Отпустили на четыре дня. Потом снова в часть. Но я хочу вернуться домой, когда закончится эта проклятая война, если она когда-нибудь закончится. Хочу вернуться. И… я малость не так вел себя, как надо. Но я хочу все исправить, когда жизнь вернется в нормальное русло. Может, попробуем снова? Я про ребенка.

У нее свело живот.

– Альберт…

– Что?

– Мне уже сорок лет.

Он насмешливо махнул рукой:

– Моя тетушка Лу родила последнего в сорок два. Или в сорок три. Вечно забываю. Правда, она была покрепче. Я тут подумал… надо было посылать тебе деньги… тебе ж надо на что-то жить.

– Нет, – сдавленным, не своим голосом возразила Дороти.

Денег от него она не возьмет. Особенно сейчас.

– Муж должен поддерживать свою жену.

– Спасибо, Альберт. Мне хватает. Я беру белье в стирку, и мне за это платят. Я не нуждаюсь в деньгах.

– Понятно. Хотя… неправильно это.

Дороти позволила себе улыбнуться. Альберт не был злым и жестоким человеком. Обычный простоватый мужчина. Им было не за что ненавидеть друг друга. Правда, когда он ее оставил, отправившись в армию, Дороти злилась и досадовала. Но недолго. У нее появилась другая, своя жизнь. Она оставалась женой Альберта, но лишь на словах.

Сказав, где он будет спать, Дороти заметила его недовольство, однако возражать он не стал. Кровать в комнатке была застелена чистыми, хрустящими от крахмала простынями. Два шерстяных одеяла, а сверху, для большего тепла, – ее любимое лоскутное покрывало. Все выглядело так, словно она ждала его возвращения и готовилась. Альберт сел на узкую кроватку. Дороти стояла в дверях. Глаза Альберта были усталыми и равнодушными. Читать по ее взгляду он никогда не умел. Сейчас, как и прежде, супруги Синклер были совершенно чужими людьми.

– Спокойной ночи, Альберт.

– Спокойной ночи, Дот.

14

Почти весь следующий день Альберт старался не мелькать у нее перед глазами. После завтрака, удостоенного его горячих похвал, он побродил по саду, а затем удалился в сарай, где взялся чинить свой велосипед. После ланча Альберт вздремнул и проснулся около пяти. Сказал, что сходит в паб, и перед уходом закусил приготовленными ею сэндвичами.

В паб Альберт поехал на велосипеде. Когда он растворился в туманных ноябрьских сумерках, Дороти сразу почувствовала облегчение. Она заварила свежий чай и стала пить его в гостиной, неторопливо жуя сэндвич. В ожидании девочек она слушала радио. Уютно потрескивал огонь в камине. Гостиная дышала теплом и покоем, однако на душе у Дороти было неспокойно. Что, если в пабе он услышит сплетни о ней? Наверняка там окажется кто-нибудь из его друзей, еще не призванных в армию. Уж те явно не пожалеют красок, рассказывая о его жене.

…А твоя-то жена тут с одним поляком снюхалась. Командиром ихней эскадрильи. Что? Просто друзья? Держи карман шире, Берт. Такие друзья, что… Почтальон говорит, она чуть ли не на стенку лезет, ожидая писем от него.

Влюбилась в него по уши. Тут многие девчонки, что вдвое ее моложе, имели на него виды, а он их как будто и не замечал. Ты многое проморгал, дружище. Не повезло тебе…

А Альберт будет пить пиво и слушать. Слушать, почти не перебивая.

Вернулись девочки: продрогшие, уставшие и голодные. Дороти стало не до тревожных мыслей. Поели, как всегда, в кухне, после чего, налив по чашке чая, перешли в гостиную и включили радио. Девочки явно радовались тому, что Альберта нет дома. Сами они никуда не пошли. Дороти взялась за шитье. Эгги с Ниной завели патефон. О хозяине никто не вспоминал.

От Альберта разило выпивкой. Чувствовалось, он выпил изрядное количество своего любимого некрепкого пива. Вернулся он поздно и был на взводе. Его взбудораженность приобрела какую-то новую, незнакомую грань. Дороти особенно насторожило его пылающее лицо. Чувствуя опасность, она внутренне собралась. Как она ненавидела вечера, когда он вот так же возвращался из паба и от него разило перегаром вперемешку с табачным дымом, по́том и другими отвратительными запахами. С каждым годом их совместной жизни такие вечера повторялись все чаще. И вот теперь – возвращение забытого кошмара.

Девочки к этому времени уже легли. Дороти сидела у окна и шила, придвинув к себе керосиновую лампу и надев очки в проволочной оправе. Их она надевала только для мелкой работы и исключительно дома. У нее сохранялось придирчивое отношение к своему облику, хотя и незаметное для других.

Альберт плюхнулся на диван. Он сидел, скрещивая и разводя ноги, и иногда откашливался.

Дороти продолжала шить. Может, он так и заснет здесь, а утром проснется с раскалывающейся от похмелья головой, забыв все разговоры в пабе? Лучше она будет молчать.

Альберт сердито сверкнул глазами, поерзал по дивану и снова откашлялся.

Дороти молчала. Если хочет говорить, пусть начинает сам. Взрослый мужчина, пусть и ведет себя как взрослый. Она ничего не…

– Так что у тебя было с этим польским гондоном?

Дороти продолжала шить, не решаясь поднять глаза на мужчину, который официально был ее мужем, но которого она давно не считала таковым. Она даже сомневалась, правильно ли расслышала его вопрос. При всех недостатках Альберта, он никогда не ругался в ее присутствии (не считая случайно вырывавшихся словечек «поганый» или «дерьмовый»). Но таких откровенно грубых слов она от него ни разу не слышала.

– Что молчишь? Давай рассказывай мне про своего любовничка!

– Про кого? – Взгляд Дороти тоже стал сердитым.

– Я много чего услышал. Оказывается, все знают, кроме меня. Цветочки, письма, этот паршивый патефон!

Альберт вскочил с дивана и рванулся к патефону.

Но Дороти его опередила:

– Нет, Альберт! Не трогай патефон! Кроме меня, есть еще Эгги с Ниной. Эта вещь не твоя. Наша общая. Ты можешь ссориться со мной, но девочки здесь ни при чем. Им это доставляет удовольствие. Музыка…

– А сколько удовольствия этот польский смазливец успел доставить тебе?

– Альберт, не пытайся выбить меня из колеи. У тебя ничего не получится. Ты пьян. Ложись-ка лучше спать.

– Знай свое место, женщина! Я у себя дома, и нечего мне указывать!

– Это не твой дом. Ты бросил его много месяцев назад. Это мой дом.

Удар обжег ей лицо – сильный и резкий, с явным расчетом опрокинуть ее на пол. Дороти устояла. Она попятилась, прикрывая рукой вспухшую щеку. Ей сразу вспомнился майский день (неужели это было так давно?), когда она бежала, пытаясь «спасти» польского летчика. В деревне ее считали героиней. А ее муж, поднявший на нее руку, пьяный и сопящий от злости, считал ее шлюхой. Его глаза были большими и пустыми, как небо над Линкольнширом. Когда он схватил ее и распахнул на ней кофту, Дороти это не особо удивило. Его рот был совсем рядом. Она задыхалась от сладковатого перегара и едкой табачной вони. Странно, они оба щелкнули зубами. Дороти попыталась вывернуться. Тогда Альберт одной рукой сжал ей щеку, а другой задрал юбку. Он был силен и неумолим. В другую эпоху, в те ранние годы их совместной жизни, такой напор ее бы даже возбудил. Но не сейчас. Сейчас ей было больно от его пальцев, впившихся ей в щеку.

– Альберт, не надо! – успела прохрипеть Дороти. – Остановись! Пожалуйста!

Его рука плотно прикрыла ее рот.

Альберт либо не слышал, либо не слушал ее. Он перевернул Дороти, вдавил лицом в диван. Его сильная, грубая рука нагнула ей шею. Дороти едва могла дышать. Где уж тут кричать? Альберт встал позади нее на колени, его мясистые пальцы сорвали с нее трусы. После нескольких попыток ему удалось в нее войти. Шею он отпустил, но Дороти сама закусила губы, чтобы не вскрикнуть от боли. Она не станет противиться. Сейчас лучше всего замереть и не шевелиться. Пусть делает то, что собрался сделать. Только бы не разбудить девочек. Она мысленно умоляла озверевшего мужа не поднимать шума. Если только девочки услышат и спустятся… Ей нельзя дергаться. Дороти еще сильнее закусила губу, почувствовав соленый, металлический привкус крови. Альберт крепко обхватил ее бедра. Его движения замедлились и приобрели ритмичность, будто супруги Синклер действительно занимались любовью. Альберт не церемонился с ней, но главное – все происходило тихо. Он молчал. Говорили его толчки: «Ты принадлежишь мне, а не этому польскому ублюдку. Ты моя жена и не смей об этом забывать. Ты моя жена».

Когда все кончилось, он отполз от Дороти. Она осталась на диване, по-прежнему упираясь лицом в спинку. Замерла, не в силах думать, двигаться или даже осознать произошедшее. Через несколько минут Дороти оправила подол, но дивана не покидала, вслушиваясь в дыхание Альберта. Постепенно оно сделалось медленным и хриплым, как у крупного пса. Повернув голову, Дороти увидела, что он заснул на ее стуле возле окна, склонив свою бычью голову набок.

Дороти медленно поменяла позу и села на пол, спиной к дивану. И она вышла замуж за этого человека? Да. Когда-то она даже любила его… Так, не двигаясь, она просидела час или два. Случившееся затормозило все ее мысли. Она просто сидела с открытыми глазами. Потом почувствовала, что очень замерзла. Отчаянно захотелось спать. Тогда Дороти встала с пола и, даже не взглянув на того, кто храпел возле окна, тихо вышла из гостиной и закрыла дверь. Поднялась к себе, даже не сходив в туалет, не умыв лица и не вычистив зубы. Нырнула в свою узкую постель и накрылась несколькими одеялами. Ночь была туманная и очень холодная. Должно быть, Дороти сразу же уснула и видела сон. Разбудило ее яркое солнце, струящееся в окно. Дороти вспомнила свой сон: она держала на руках младенца и целовала его мягкую головку. От него пахло мускусом, лавандой, апельсинами и медом.

Альберт уехал.

Ничто не напоминало о том, что он здесь побывал. Никто не узнает, что Альберт Синклер вернулся к своей брошенной жене, обвинил ее в супружеской измене и фактически изнасиловал в порыве злости, ревности и досады. Перед миром, то есть перед девочками и курами, Дороти предстала такой же, как была: без косметики на лице и претенциозных замашек. Она все так же заваривала чай и готовила завтрак, собирала девочкам их обычные пакеты с едой, кормила кур, разводила огонь под баком и провожала Эгги и Нину на работу в Норт-Барн. Только ход ее мыслей несколько изменился. Она думала о возможной беременности. О ребенке, который уже сейчас крохотным зернышком мог поселиться в теплом красном пространстве ее лона.

Нет, она не перестала думать о Яне.

Ян был сейчас далеко – во всех смыслах этого слова. Но о Яне она думала всегда.

Дни тянулись, один за одним: тяжелые, серые дни зимы, обильные слякотью и грязью. Каждый раз, заходя в туалет, Дороти боялась обнаружить кровь. Сейчас она бывала там чаще обычного. Через две недели после отъезда Альберта у Дороти не появилось судорожных болей, напряжения, угловатости в движениях, беспричинного раздражения и слезливости, чем обычно сопровождался очередной приход месячных. Перед ней снова замаячила и начала быстро разрастаться надежда. Надежда, в которой странным образом переплетались очевидность и таинственность. Дороти твердила себе, что те короткие минуты гнева и агрессии Альберта были почти благом. Несколько минут боли и унижения. Несколько минут во власти его похоти. По сути, он вел себя, как ребенок в кондитерской лавке: быстро насытился и потерял всякий интерес. Дороти больше не ужасало случившееся с ней в гостиной. Теперь она боялась, что об этом узнают девочки. Она представляла, как Эгги и Нина распахивают дверь, видела их шокированные лица и слышала собственный крик, все-таки вырвавшийся наружу: «Помогите!» Иногда Дороти казалось, что все это уже произошло и она действительно видит испуганные лица девочек, их страх, смешанный с осуждением. Кормя кур или штопая чулки, она иногда вздрагивала от этих псевдовоспоминаний и тошнотворных мыслей, что ее тайна раскрыта.

Потом, успокоившись, она спрашивала себя: а действительно ли девчонки застигли ее в таком состоянии? Нет! Нет! Но если она действительно забеременела… Все, что ожидало ее в дальнейшем, волновало и будоражило. Однако Дороти старалась сохранять спокойствие и не обращать внимания на тайную драму, которая могла… да, могла сейчас разворачиваться внутри ее. Старалась поменьше думать об этом. Но могла ли она не думать и не мечтать о таком?

Дороти старалась не поддаваться страхам, настоящим страхам. Главным среди них был страх выкидыша. Страх того, что поток крови вынесет драгоценное яйцо из ее чрева – этого источника жизни. Тогда опять все тщательные приготовления ее матки пойдут насмарку. Источник жизни был в ней, на ней, вокруг нее. Он был ею, но она не имела власти над ним и не могла им управлять. Ей оставалось только надеяться.

15

Ян летел, придерживаясь выбранного курса. Он ждал встречи с вражеским самолетом. Вчера он подбил немецкий «дорнье». Стрелял очередями, стремясь, как требовала инструкция, первым уничтожить вражеского стрелка. Попал в топливный бак. Немецкий самолет загорелся и штопором понесся к земле, не в силах вырваться из ее неумолимого притяжения. «Нет более приятного занятия, – думал Ян, – чем уничтожение твоих врагов». Его не занимала судьба экипажа «дорнье». Наверное, все они мертвы. Во всяком случае, он не видел, чтобы кто-нибудь выбрасывался на парашюте. Малая крупица возмездия. Хороший немец – это мертвый немец. По-другому не бывает. Так или иначе, но одной атакой он уничтожил четверых.

День был ясным и настолько холодным, что морозный воздух обжигал уже на малой высоте. Однако холод меньше всего заботил сейчас Яна. Эскадрилья, призванная защищать Лондон от немецких бомб, совершала боевые вылеты днем и ночью. А жестокие бомбардировки города все равно продолжались. Иногда Ян и его ребята действовали правильно. Бывало, допускали тактические ошибки. Летчики гибли почти ежедневно – отличные польские парни. Пока что, сегодня, он жив. И ему предстоит снова оборвать чью-то жизнь. Но его самого не убьют. Ян верил в это.

Он вел постоянное наблюдение за окружающим пространством: по сторонам, вверх и вниз. Доверял своим глазам и чутью. Ян не мог положиться на новое устройство, называемое радиопеленгатором. И отдавать приказы, находясь в воздухе, он тоже не любил, хотя это была его прямая обязанность. Язык не поворачивался произносить сухие, затертые слова команд. Формально эти ребята были его подчиненными. Но когда тебе на земле обрисовали обстановку и поставили задачу, в воздухе ты уже сам по себе. Это на аэродроме и в казарме он может приказывать. А здесь – в бескрайних просторах неба – все равны. Здесь нет законов, зато есть радость полета и адреналин.

«Дорнье» шли звеном. Проклятые бомбардировщики: неуклюжие, вытянутые, несущие смерть. Ян быстро развернул свой «харрикейн» и взмыл вверх, стремясь уйти как можно выше. Выше… еще выше… Он хотел, чтобы солнце находилось у него за спиной. Это всегда давало преимущества. Атаковать немцев сейчас было бы явным безрассудством. «Дорнье» с флангов сопровождали докучливые «мессершмитты»: маленькие, юркие, маневренные и смертельно опасные. При всей ненависти к немцам, Ян восхищался летными качествами этих самолетов. Под ним прошло звено «спитфайров», намеревавшихся вступить с бой с «мессершмиттами». Но двое «мессеров», оторвавшись от общего строя, неслись к самолету Яна. Им удалось проскользнуть мимо «спитфайров». Потом «стодевятки» разошлись в стороны, и Ян мог вести наблюдение только за одним из них.

Развернувшись, Ян выровнял свой «харрикейн» и дал очередь из пулеметов. Мимо. Но куда делся второй «мессер»? Может, им занялся кто-то из англичан? Хорошо, если так. Ян дал вторую очередь по немцу. Черт! Опять мимо. Его пули уходили в небо, а «стодевятка» летела на него, открыв ответную стрельбу.

Никак его подбили? В кабине сильно пахло горячим маслом. Что-то залязгало и загромыхало. Мгновенно проснулась паника – враг не менее опасный, чем немцы. Ян боялся паники и всегда сражался с ней, не давая овладеть собой. Он знал: этот страх и позволял ему оставаться живым. Сейчас он качнул самолет вправо, набрал высоту, выровнял машину, прицелился и снова дал очередь. Наконец-то! Знакомый дымок над вражеским самолетом. Приятно было смотреть, как обреченный «мессер», дергаясь, понесся вниз. Летчик выпрыгнул из горящей машины. Тяжелый парашют напоминал громадного мотылька, распрямившего шелковые крылья. Превосходная цель. Ян мрачно злорадствовал. Он не торопился. Надо подлететь поближе к немецкому летчику, беспомощно болтавшемуся на своем неуклюжем парашюте.

Руководителем полетов у Яна был англичанин: полякам не настолько доверяли, чтобы поручить им руководство своей же эскадрильей. Сейчас в наушниках шлемофона звучал сердитый и испуганный голос этого англичанина. Куда, черт побери, подевался командир?! Почему молчит? Как он смеет молчать сейчас, когда летчики нуждаются в его приказах?

Ян едва прислушивался к крикам этого напыщенного и струхнувшего англичанина. Вот и немецкий парашютист. Виден как на ладони. Ян знал, что нарушает положения Женевской конвенции. Отправят ли его под трибунал? Возможно. Но двое поляков из его эскадрильи уже поступили с немецкими парашютистами подобным образом. И ничего. Это сошло им с рук. Немцы сплошь и рядом расстреливали выбрасывающихся английских парашютистов. Возможно, англичане поморщат носы и этим все закончится. Они «не одобряют». Ну и что? А как насчет массовых нарушений немцами Женевской конвенции, и не только в воздухе, но и на земле? По сведениям из Кракова, нацисты ворвались в больницу и хладнокровно расстреляли лежачих больных. Своих жертв они под дулами автоматов заставляли рыть могилы. Нацисты не щадили даже детей. Они швыряли на землю конфеты, и когда оголодавшие дети бросались подбирать сласти, нацисты смеялись и стреляли по ним. Англичане называли эти сведения слухами, однако Ян не сомневался в их правдивости.

Нацистские ублюдки получают то, что заслужили.

Ян выстрелил. Это были его последние патроны. Он знал, что глупо тратить их подобным образом, но удержаться не мог.

Он не стал убивать немецкого летчика. Ян прострелил его парашют, отчего тот сдулся. Купол превратился в тонкое серебристое лезвие. Немец, до этого болтавшийся в воздухе, стремительно полетел вниз, навстречу смерти. Его звали Гансом или Дитером. В Берлине или Мюнхене у него осталась любимая девушка. Наверное, у него есть отец и мать. Через несколько секунд их сын погибнет. Ян понимал: это жестокая смерть. Но разве не вся смерть жестока?

А что бы сказала об этом одна англичанка? Ян и сейчас мог бы представить ее лицо, и волосы, и руку, убирающую со лба прилипшие пряди. Но в полете он не позволял себе думать о ней. Неужели он сейчас хладнокровно убил этого молодого немца? У Яна сдавило горло. Больше всего он боялся услышать слова осуждения из уст этой женщины, потерявшей своего драгоценного ребенка. Он понимал, как много значил для нее тот ребенок, ее сынок. Наверное, надо было ей тогда сказать…

Совсем ненадолго, на считаные секунды, Ян позволил себе отвлечься, погрузившись в мысли.

В его руке что-то взорвалось. Отвратительно запахло брызнувшей кровью, потом еще чем-то химическим. Боже, неужели охлаждающая жидкость? Боль была мучительная, как от ожога, хотя Ян чувствовал и знал: огня нет. Самое главное – сохранить сознание ясным. Рыча от боли, он одной рукой развернул самолет. Сообщил по радио, что ранен, и только сейчас вспомнил о второй «стодевятке». Ян мысленно отругал себя за непростительную ошибку. А куда подевались бомбардировщики? Скорее всего, ушли, прорвав английский кордон, и теперь сеяли ужас на лондонских улицах.

Ян оглянулся и в зеркало увидел вторую «стодевятку». Вражеский «мессер» висел у него на хвосте и стремительно приближался. Так стремительно, что Яну казалось, он видит кабину и даже усы на лице немецкого летчика. Ян рванулся вниз, понимая всю бесполезность своего маневра. Но так он будет ближе к земле. Нужно во что бы то ни стало посадить самолет. Повреждения невелики. У королевских ВВС не столько самолетов, чтобы разбрасываться. Боль в руке не причина. Бездействие его погубит. Ян едва дышал. И вдруг увидел язык пламени, взметнувшийся над «стодевяткой». Столб черного дыма, визг умирающего мотора. Через несколько секунд «мессер» исчез.

Руководитель полета ликовал. Два сбитых «мессера». Ты молодец, Петриковски. А теперь приземляйся, если сможешь. Возвращайся, парень.

16

3 октября 2010 г.

Дорогой Филип!

Заблаговременно ставлю тебя в известность о своем намерении уволиться из книжного магазина «Старина и современность». У меня более чем достаточно оснований говорить, что все эти одиннадцать лет я с огромным наслаждением работала в твоем магазине. Но настала пора двигаться дальше, и я это чувствую.

С наилучшими пожеланиями, Роберта

(Письмо лежит у меня в сумочке. Завтра я вручу его Филипу.)

Наконец-то Сцена (так я называю появление Франчески в магазине) стала для покупателей событием прошлого. Сплетни улеглись, и больше об этом не говорят. Ореол блудницы и сопутствующий позор оказались недолгими, и теперь во мне снова видят прежнюю Роберту (или Ребекку?): правую руку Филипа, непременный живой атрибут магазина. Можно радоваться.

Но Филип не забыл. Он держится отстраненно и стремится избегать любых упоминаний о Сцене. Я его не виню, но очень хочу, чтобы он забыл об этой дурацкой выходке, как забыли другие. И еще хочу, чтобы он меня простил. Естественно, я в тот же день извинилась перед ним. Разогретая проглоченным бренди, я спустилась в магазин. Филип по-прежнему был в задней комнате и по-прежнему занимался инвентаризацией. Карандаш во рту, сам хмурый, волосы чуть более растрепанные, чем обычно, а щеки чуть краснее. Я остановилась в дверях. Услышав шаги, Филип повернулся ко мне.

– Филип, я хочу извиниться. Я никогда не думала… И подумать не могла, что она рискнет… но она рискнула. Я не знаю, что еще сказать. Но очень, очень прошу меня извинить.

Суть взгляда, который он на меня бросил, можно выразить одним словом: недовольство. Похоже, моих извинений он не слышал. Филип вздохнул, отвел глаза, своим характерным витиеватым почерком проставил цену на книжке. Пожалуй, более недовольных людей, чем он сейчас, я еще не видела.

– Я собираюсь перекусить. Ты меня не подменишь? Вот на этих книгах нужно проставить цену. А с тех – стереть пыль. Всю стопку, что на столе, нужно переложить на нижнюю полку. Утром мы об этом говорили. И еще: пожалуйста, займись окнами. Или попроси Софи. Спасибо.

С тех пор он со мной не разговаривает.

Теперь я стараюсь не задерживаться в «Старине и современности», а возвращаюсь домой. Какое облегчение – переступить порог своей квартиры, где меня ждет подросший котенок, подаренный Чарльзом Дирхедом. Я назвала ее (поскольку это кошка) Поршией. Рассказываю Поршии о том, как прошел мой день. Она слушает, потом просит есть. Кормлю ее, затем берусь готовить ужин себе. Чаще обхожусь хлебом с маслом, хлопьями, залитыми молоком, шоколадными батончиками и кофе. Сплю я скверно. У меня не проходит усталость. Я выгляжу, как старая мочалка. Мне жутко жаль, что все так получилось.

Я одинока.

Думаю, в этом-то вся причина. Одинока и где-то растеряна (в последнем я признаюсь лишь самой себе, в глубине сердца). Чарльз Дирхед ничего для меня не значил. Фактически он мне даже не нравился. Скучный. Зацикленный на себе. Неужели я всерьез верила, что у него изысканные манеры? Я заставила его несчастную жену страдать, внесла сумятицу в их семейную жизнь. Возможно, подтолкнула их брак к распаду. Получается, я сделала это сознательно, по собственному выбору. Обещаю себе, что больше никогда не отважусь на подобную авантюру.

А теперь еще мой друг… единственный человек, чьим мнением я дорожила… судя по всему, презирает меня. Я думаю, думаю, думаю, не в силах выключить мозг. Понимаю, что должна просто уволиться из магазина. Филип ясно дал понять: дальше работать бок о бок со мной не хочет. Сегодня вечером напишу ему письмо с извещением об уходе. Думаю, его это шокирует, хотя и принесет облегчение, и он поблагодарит меня за честность. Вот только честности у меня – ни на грош. Это я доказала самой себе, Филипу, Софи, Дженне и ошеломленным покупателям, оказавшимся свидетелями скандала. Слава богу, слухи еще не дошли до моего отца!

Неужели я притягиваю бесчестье, как когда-то моя бабушка? Получается, что так. И не только в свою жизнь. Репутация Филипа тоже пострадала. Вот она, оборотная сторона моей отстраненности от мира. Нужно было жить, а не прятаться от жизни в книжном магазине и не нырять в мутные воды секса с женатым мужчиной, годящимся мне в отцы. Софи была права.

Меня не пугает завтрашнее уведомление об уходе. Я найду себе другую работу. У меня есть сбережения. Я не падка на тряпки и неприхотлива в еде. У меня экономичная машина. Конечно, в «Старине и современности» я чувствовала себя как дома и вряд ли сумею найти такое же место. Возможно, мне предложат хорошую работу, но там не будет прежнего тепла и юмора. Впрочем, теперь этого для меня не будет и в магазине Филипа. Уйти – самое правильное решение.

Но оно меня убьет.

Утром я сообщаю Филипу, что мне нужно с ним поговорить. Он не отнекивается, и мы идем в его небольшой кабинет в задней части магазина. Я неторопливо закрываю дверь, растягивая время. Повернувшись, вижу, что Филип успел сесть за стол. Обширный, заваленный кучей бумаг. Одиннадцать лет назад, сидя за этим столом, Филип проводил со мной собеседование. Но тогда он сидел непринужденно и слушал меня с интересом.

– Филип, – не глядя на него, начинаю я, – хочу передать тебе вот это.

– Что это?

– Мое заявление об увольнении.

Филип берет конверт и, продолжая смотреть на меня, вскрывает. Читает, затем рвет лист пополам и бросает в мусорную корзину.

– Давай еще раз поговорим, – предлагает он.

– О чем?

– Ты его любишь?

– Я вообще сомневаюсь, понимаю ли смысл этого слова.

– Не прикидывайся дурочкой. Ты его любишь?

– Чарльза Дирхеда?

– А что, есть еще кто-то?

– Нет. Никого. И его я не люблю. С какой стати?

– Вот об этом-то я как раз и думал. Тогда что это за игры, черт побери?

– Это не игры. Все кончено. Я… я нарушила свои принципы. Только и всего.

– Да. Я тоже так подумал. Без конца задаю себе вопрос: зачем такая женщина, как ты… зачем тебе понадобилось тратить свою жизнь на человека вроде… этого Дирхеда? Я серьезно. Он же тупой слизняк. Прошу прощения.

– Ты так думаешь?

– Да. И не скрываю своего мнения.

– Можешь думать что угодно, но тебя это не касается.

– Касается.

– Нет!

Мы стоим, глядя друг на друга. Нас разделяет громадный письменный стол из орехового дерева. Он кажется нам неодолимой преградой. Со стороны мы наверняка выглядим смешными. Но никто из нас не смеется. Филип снимает очки, неуклюже протирает их полой рубашки, снова надевает и откашливается. Знакомая процедура. На его лице появляется умоляющая гримаса, приправленная наивностью. Его взгляд умоляет меня поступить так, как надо ему. Глаза Филипа сосредоточены на мне, и мое сердце…

Он наверняка… Да что я придумываю? Только безумцу могла прийти в голову такая идиотская мысль.

Что меня удерживает? Застенчивость? Я не считаю себя застенчивой. Или я считаю, что недостаточно хороша для него? Такие мысли были актуальны прежде. Сейчас они меня уже не волнуют. Все кончено. Впрочем, ничего и не начиналось.

– Послушай, ты не можешь уйти, – говорит он.

– Могу.

– Да-да, конечно. Имеешь полное право. Но я о другом… Я не хочу, чтобы ты уходила.

– А что мне здесь дальше делать? Я доставила тебе столько неприятностей.

– Неприятности ты доставила исключительно самой себе. Остальным на это ровным счетом наплевать. Это как гроза. Прогрохотала и исчезла. Я запрещаю тебе уходить. Помнишь, что я тебя защищал? Я целиком был на твоей стороне.

Конечно помню.

– Филип, – успеваю пробормотать я и, к своему удивлению, вдруг начинаю реветь.

Громко. Я совсем не хотела плакать. Терпеть не могу разводить сырость.

– Не плачь, – говорит он. – Успокойся. Возьми мой платок.

Только у такого мужчины, как Филип, в кармане может лежать чистый носовой платок. Я вытираю глаза, затем высмаркиваюсь. «Роберта, возьми себя в руки». Не позволяй мелкому недоразумению сбить тебя с пути.

– Я думала, ты привык к плачущим женщинам. В смысле, живя с Дженной.

Не впервые я жалею о бездумно вылетевших словах. Филип пристально смотрит на меня. Ему нужно снова снять очки. Он теребит волосы. Снятые очки кладет на стол. Надеюсь, он сейчас не настолько рассеян, чтобы усесться на них.

– Наши отношения с Дженной тебя не касаются.

Он совершенно прав. Я сама себе противна. Как же я ошибалась! Напридумала себе черт-те что. Филип видит во мне всего лишь работницу своего магазина. Всего лишь работницу. Он любит Дженну, а не меня. Как вообще я могла позволить себе подобные мысли? Откуда у меня эти бесплодные надежды?

– Пожалуйста, извини, – говорю я, прогоняя нелепые мысли. – Я не собиралась вторгаться в вашу жизнь.

– Забудем об этом. Я понимаю. А ты должна остаться. Я целиком и полностью рассчитываю на тебя. Без тебя магазин просто развалится.

– А Софи разве не может меня заменить?

– Софи – умная девушка. Старательная. Любит новые идеи. Пожаловаться на нее не могу. Но ты… ты придаешь нашему магазину основательность. Ты и есть «Старина и современность». Неужели ты этого не понимаешь?

– Основательность? Я? Чем? Сомневаюсь, что такие встряски, как на прошлой неделе, добавляют магазину что-то подобное. Не льсти мне, Филип. «Старина и современность» не я. Ты. Это твой магазин.

– В таком случае мы оба. Один из нас не может работать без другого. И ты не устраивала никакого скандала. Ты вела себя очень достойно. А вот этой отвратительной тетке наверняка был нужен скандал. Но ты спутала ей карты. Я искренне и с полным уважением прошу тебя пересмотреть свое решение и остаться. Роберта, пожалуйста.

Сам факт этого разговора является для меня достаточно убедительным аргументом. Я должна уйти. Прямо сейчас. Плевать на все эти предварительные уведомления! Если я сейчас же не уйду…

– Я ухожу, Филип. Прошу меня простить, но я не стану отрабатывать положенную неделю. Я уйду сейчас.

– Прямо сейчас?

– Да.

Если я думаю, что Филип тут же перепрыгнет через стол, крепко меня обнимет, поцелует в губы или схватит за плечи и встряхнет, умоляя не уходить… я ошибаюсь. Он протягивает мне руку. Я ее пожимаю. Рука у него теплая и сильная, однако есть в его рукопожатии что-то хрупкое. Взгляд у него туманится, словно он прозревает далеко не радужное будущее. Боюсь, он сейчас готов расплакаться. А еще я боюсь нарастающего во мне желания его успокоить. Я разжимаю пальцы и выхожу из кабинета.

Чувствую, как он молча смотрит мне вслед – отрекшийся от меня и смирившийся с судьбой.

17

7 декабря 1940 г.

Дорогой Ян!

Простите, что давно Вам не писала. Но Вы же знаете: письма я писать не люблю. И потом, постоянно находятся какие-то дела. Кажется, что война и разрушения – это где-то на другой планете. После того как эскадрилья покинула аэродром, мы почти не видим и не слышим признаков войны. Конечно, аэродром никуда не делся, но по сравнению с летом и началом осени он как будто заснул. Его больше не бомбят. И «харрикейны» не приземляются в двух шагах от моего дома! Я благодарю судьбу за эту тишину. Знаете, я до сих пор с грустью и сожалением вспоминаю нелепую гибель Вашего летчика.

Вот и декабрь наступил. Очень надеюсь, что Вам все-таки дадут хотя бы короткий отпуск и Вы приедете к нам. Эгги с Ниной были бы рады снова Вас увидеть. Эгги выправилась. Временами на нее накатывает тоска по погибшему жениху, но держится она молодцом. Мы с Ниной подбадриваем ее, как только можем. Надеюсь, грядущее Рождество ее воодушевит. Что бы ни происходило в нашем мире, я изо всех сил постараюсь подарить ей счастливый день.

Ян, Вы писали, что нуждаетесь в покое. Наверное, я меньше, чем кто-либо, способна дать Вам этот покой.

И все же я жду Вас.

Ваша Доротея

Через девятнадцать дней после того, как Альберт ее изнасиловал, у Дороти начались знакомые болезненные судороги. Весь этот день она старалась не обращать на них внимания, однако наутро пошла кровь. Здесь уже Дороти не оставалось иного, как вновь с горечью признаться себе в неспособности быть матерью.

Она знала: Альберт больше не вернется, и это давало хотя бы малое утешение. Дороти надеялась: его убьют в сражении, и это естественным образом разорвет их связь. Она всерьез на это надеялась. Своим поступком с ней он заслужил смерть.

Более года назад Альберт сбежал от нее, зная, как горячо ей хотелось снова забеременеть. Зная, что после его исчезновения вопрос о детях отпадет сам собой. Но разве еще раньше она не сбежала от него, перебравшись в эту комнатку? Не она ли оборвала их интимные отношения, каждую ночь запираясь на засов? Откуда появиться ребенку, если она не…

Дороти не верилось, что когда-то она влюбилась в этого человека. Он и тогда ничего не мог ей предложить. Но она не считала его ни грубияном, ни злодеем. Вел ли он себя подобным образом и с другими женщинами? Дороти в этом сомневалась. Нет, таким он был только с ней, его женой. Гнев Альберта был направлен только на нее, и больше ни на кого. Дороти вполне представляла его в другом доме, с другой женщиной, помоложе и попроще, чем она. Там он вполне был бы счастлив и любим.

Мозг сверлила мысль: должна ли она сообщить о случившемся командованию Альберта? Но на что именно она пожалуется? На то, что солдат, получив краткосрочный отпуск, приехал домой и вступил в интимные отношения с женой? Кто поверит, что все происходило без ее согласия? Свидетелей в подобных случаях не бывает. Да и теперь уже слишком поздно. Возможно, Альберт даже не понял, как отвратительно вел себя с ней. Хотя нет, понял, если уехал на день раньше. Почувствовал свою вину? Может, он и усвоил этот урок.

А если бы она действительно забеременела? Как бы она объяснила все это Яну? Почему-то Дороти была уверена, что Ян непременно приедет к ней. Ему она могла бы рассказать правду, но поверил бы он ее рассказу? Наверное, посчитал бы случившееся вполне нормальным. Как-никак официально Альберт оставался ее мужем.

Что теперь терзаться пустыми вопросами? Нет никакого ребенка. Она одна-одинешенька: опустошенная, униженная, страдающая от кровотечения. Не о чем говорить, не в чем признаваться.

Как Дороти ни старалась, ей не удавалось зарифмовать строки. Тогда она оставила попытки и начала просто записывать слова в той последовательности, в какой они появлялись. Похоже, этого им и было надо. Ведь у слов была своя жизнь. И наконец они сложились в стихотворение. Дороти чувствовала, что впервые написала свое стихотворение по-настоящему. Она останется единственной его читательницей и критиком. Показывать свои сочинения кому-либо она не собиралась.

Слова, перенесенные на бумагу, она перечитывала то поздним вечером, то ранним утром. И эти слова искренне ее удивляли, давая ей странное, непривычное ощущение силы. Чем-то это было похоже на бег по пустынному песчаному берегу, когда песок под ногами одновременно мягкий и жесткий, а твои ноги и все тело полны молодой безграничной энергии. Это был глоток свободы. Освобождение. Но от чего – Дороти так и не могла понять.

18

Какие мучительные сны!

Женщина стоит перед ним на четвереньках. С закрытыми глазами. Самая женственная из женщин, которых он любил. Притворяется скромницей. Он вскрикнул… должно быть, не один раз… и к его койке подбежала медсестра. Она явилась внезапно и тихо, будто привидение. Обычно к нему подходила девятнадцатилетняя Сильвия – белокурый ангел с младенчески чистой кожей. Она касалась прохладной ладонью его пылающего лба и тихо шептала слова утешения. Потом брала его левое запястье и проверяла пульс, подчиняющийся неровному биению сердца. Время Сильвия засекала по часикам, прикрепленным к нагрудному карману. Совсем как амулет.

Ему снова больно?

Да, но это совсем не та боль, о какой говорило это милое создание. Вряд ли ей знакома такая боль.

Боль в раненой руке была пустяком по сравнению с сердечной болью, а та, в свою очередь, была пустяком по сравнению с его телесным желанием. Любовь отошла на задний план. Ян признавался себе, что сейчас находится во власти неприкрытой похоти и что его порывы в высшей степени вульгарны. Должно быть, Сильвия и другие медсестры это тоже заметили. Они мыли и одевали Яна. Они видели его голым. Но его это не смущало. Чего тут стыдиться? Он родился мужчиной.

Яну отчаянно хотелось снова усесться за штурвал «харрикейна», снова оказаться среди своих ребят. Он хотел и дальше убивать немцев. Тоже безудержная страсть, сродни сексуальной. Порой ему трудно было понять, где заканчивалась одна и начиналась другая. В моменты мучительного просветления он спрашивал себя, не вызвано ли его возбуждение мыслями об одной англичанке.

Дороти. Доротея. Ян с неимоверным трудом мог заставить себя произнести ее имя полностью.

Миссис Дороти Синклер.

Койка в госпитале была достаточно удобной: прочной, застеленной белоснежным бельем. Правая рука, донимавшая Яна, оказалась сломанной. По словам врача, варварски сломанной в нескольких местах. Теперь она до конца жизни будет подводить его в самые неожиданные моменты. Из услышанного Ян уяснил, что рука будет чувствовать погоду и вообще болеть без причин, добавляя ему раздражения. Но он остался жив и в целом хорошо себя чувствовал. Врачу он заявил, что на следующей же неделе вернется в строй.

Вот только ранили его в правую руку. Писать сейчас он не мог. Ян подумал было попросить медсестру, но не стал. Он не хотел, чтобы даже такой ангел, как Сильвия, слышала слова, адресованные другой женщине. Все здешние медсестры были молодыми, хорошенькими девушками, в меру самоуверенными и кокетливыми. По крайней мере, с ним. Когда состояние позволяло, Ян слегка флиртовал с ними, но больше из вежливости. Славные девушки, у которых тяжелая работа. Но ни к одной из них Яна не влекло по-настоящему.

Пришел новый врач. Присел на койку, представился: доктор Бертон. Не утомит он Яна, если они немного поговорят? Ян сразу понял: перед ним главный врач госпиталя. Он поделился своей догадкой. Доктор Бертон улыбнулся. Что ж, они могут говорить откровенно.

Мысль о столь скором возвращении в строй доктор Бертон назвал неудачной.

– Мы боимся, что умственно вы сейчас не в лучшем состоянии. Вы очень утомлены. Вам необходим более длительный отдых.

– Некогда мне отдыхать, – возразил Ян. – Я нужен эскадрилье.

За окнами был погожий зимний день. Светило неяркое солнце. По синему небу неслись стайки облаков. А в стенах госпиталя текла своя жизнь. Несколько раненых сидели у окна, курили и разглядывали госпитальный сад и окрестные поля. Кого-то куда-то везли на колясках хорошенькие медсестры. Ноги раненых были укутаны одинаковыми одеялами.

Ян вдруг понял: а ведь он даже не знает, где находится. Что это за госпиталь? Похоже, это даже не госпиталь, а большой переоборудованный особняк. Названия Ян все равно не знал. Он думал, его не вывозили за пределы Кента, но мог и ошибаться. Странно, что он до сих пор не спросил у медсестер.

– А задумывались ли вы о том, что слишком поспешное возвращение сделает вас обузой для эскадрильи? – спросил доктор Бертон. – Ваши оценки боевой обстановки могут быть ошибочными, равно как и отдаваемые вами приказы. Я уже не говорю о вашей руке, которая пока находится не в лучшем состоянии.

Доктор Бертон был молод и, как большинство врачей, излишне самоуверен. Этот парень наверняка считал себя Господом Богом. Но Богом он не был. Ян решил поставить этого парня на место.

– Говорите, ошибочные оценки боевой обстановки? Между прочим, меня ранило не в голову. Если угодно, я хоть сегодня вернусь в свою эскадрилью. Нет? Хорошо, я проведу здесь еще три… нет, два дня, а потом вернусь. Кстати, когда меня ранило, я одной рукой довел самолет и посадил его. Сколько времени прошло с тех пор? Недели две? Моя рука поправилась. Я это чувствую. Осталась самая малость, и я буду в полном порядке. Если вы не снимете мне гипс, я сам его сниму. И я это сделаю, – пообещал Ян, энергично взмахнув раненой рукой.

Доктор Бертон качал головой. Он зачем-то стал задавать Яну посторонние вопросы. Где в Польше он жил до приезда в Англию? Где изучал английский язык?

Ян откровенно скучал, давая односложные ответы. Этот разговор его настораживал.

Врач повторил свое предостережение: не делать глупостей, думать о безопасности своей эскадрильи и о собственной тоже.

Ян упрямо молчал. Он знал, что ведет себя глупо, как избалованный мальчишка. Но он не позволит командовать собой врачу, который, судя по виду, в своей жизни и кролика не убил, не говоря уже о человеке. Им с Яном друг друга не понять.

Видя бесполезность дальнейшего разговора, доктор Бертон встал, поблагодарил Яна за беседу и ушел.

19

Вкусный запах поднимался из кастрюли, где готовились куры. Дороти полила их жиром. Она стояла у плиты, улыбаясь самой себе. Накануне Нина принесла кур в жертву рождественской трапезе. У самой Дороти рука не поднималась оборвать птичьи жизни. Обычно этим занимался Альберт, сворачивая курам их тонкие дрожащие шеи. Прошлое Рождество Дороти встречала одна и даже не стала возиться с праздничным столом. Но в этом году она с большим удовольствием ощипала, выпотрошила и теперь готовила птицу. Божественный аромат распространялся по дому. От плиты веяло теплом, что было нелишне, когда снаружи мороз цеплялся за мир, как мокрые кружева за веревки. Девчонки наслаждались домашним уютом и предвкушали угощение. Дороти решила это Рождество отпраздновать по-настоящему. Помимо курятины, она приготовила жареный картофель, йоркширский пудинг с приправой из выращенного ею пастернака. И еще портвейн. Эту бутылку Дороти, собираясь замуж, прихватила из материнского дома. Зачем она тогда взяла вино, Дороти и сама не могла понять, сочтя бутылку частью своего странного, нелепого приданого. Возможно, чтобы через несколько лет отпраздновать Рождество 1940 года. Морозное, но спокойное. И пока что не несущее опасностей.

Девочки выпили по две рюмочки и ушли в гостиную слушать свою любимую Билли Холидей. Обе были в восторге от скромных подарков Дороти. Найдя у себя в тряпках простые носовые платки, Дороти украсила их, вышив инициалы девочек. Затем тщательно прогладила платки и подержала рядом с мешочком лаванды. Помимо того, Эгги получила шерстяной шарф, который Дороти больше не носила, а Нина – почти нетронутый тюбик красной губной помады. Не ахти какие роскошные подарки, но все-таки девочкам было приятно заглянуть под небольшую елку и достать коричневые пакеты, перевязанные обычной бечевкой.

Дороти осталась без подарков, чему была только рада. Она никогда не любила подарки. От тебя ждут, что ты будешь изображать волнение, улыбаться и благодарить. Мать дарила ей книги. «Развитие ребенка. От долины разрушений к непреходящей славе» и другие, не менее отвратительные. Дороти их никогда не читала и просто складывала под кровать. Должно быть, они и сейчас там лежат. Почему-то она вспомнила о книгах, когда поднесла к губам рюмку с портвейном и сделала крошечный глоток. Дороти редко позволяла себе состояние взбудораженности и бесшабашности, которое приносил алкоголь. Она очень любила ощущение, когда вино сначала обжигало рот, потом горло, после чего начинало свой жаркий путь по пищеводу вниз, к животу и ногам. Ей слишком нравилось теряться в этом ощущении. Ее уносило куда-то, словно воздушный шарик. Краски окружающего мира размывались, и она забывала обо всем. Зато очень хорошо помнила, как однажды поступил с нею Альберт, когда он выпил слишком много. С тех пор Дороти решила никогда не терять самоконтроля и не поддаваться губительным чарам спиртного. Но сегодня, в канун Рождества, она позволила себе это запретное наслаждение. Декабрь был месяцем обманутых надежд и разочарований, и Дороти хотелось немного забыться.

Несмотря на обещания, намеки и предложения, командир эскадрильи Ян Петриковски так и не навестил ее. Уже более месяца от него не приходило писем. Может, он погиб? Дороти так не думала. Она знала: он жив. Может, его ранили? Это Дороти вполне допускала. Что еще могло стать причиной затяжного молчания? Передислокация эскадрильи? А вдруг Ян на нее рассердился? Вдруг каким-нибудь образом узнал про Альберта и ту короткую, но постыдную сцену? Ян – человек очень проницательный. Она бы не удивилась, если бы тон ее последнего письма и тщательно подобранные слова навели его на подозрения. Нет, это было просто невозможно. Невозможно. Такой сверхпроницательностью Ян не обладал.

– Дот, как насчет нашего праздничного обеда? – спросила Нина.

Она развалилась на диване с рюмкой портвейна в пухленькой руке. На стекле краснели следы помады. Не в силах побороть искушения, Нина испробовала подаренную помаду прямо сразу.

Обед был почти готов. Дороти пришла из кухни передохнуть и села на стул у окна.

– Не волнуйся, Нина. Через десять минут подам. Я просто даю курятине выстояться.

– Ты лучшая в мире повариха, – сказала Эгги.

– Вряд ли, но приятно чувствовать себя полезной. Утром вы обе были совсем продрогшими.

– Проклятущий мороз! – Нина изменила позу и почему-то поморщилась, словно от боли.

– Ты, случаем, не заболела? – поинтересовалась Дороти.

– Не-а. Здорова как бык. Просто пузо урчит от голода. Вот и верчусь. Я ж всегда такая голодная. Пока ждала обеда, вся на слюну изошла.

Дороти повернулась к окну, потом медленно встала со стула и застыла, широко открыв глаза.

– Дот, ты чего там увидела? – Эгги тоже подошла к окну и отдернула пожелтевшие кружевные занавески.

– Ой!

Возле калитки стоял командир эскадрильи Ян Петриковски. В руках он держал коричневый бумажный пакет, по форме напоминающий большую бутылку, и вещевой мешок. Он приехал на ярко-красной спортивной машине. Издали машина выглядела игрушечной. Как же они не услышали шум мотора? Впрочем, громкая музыка из патефона заглушала внешние звуки.

– Не пойму я тебя, – сказала Эгги. – Ты месяцами мечтала, чтобы он приехал. А теперь стоишь столбом?

Эгги забрала у Дороти ее рюмку.

Словно во сне, Дороти прошла на кухню и открыла дверь. У нее одеревенели ноги.

– Не могу, – шепотом призналась она.

– Я его встречу! – весело пообещала Эгги, возвращая Дороти ее рюмку.

Припрыгивая, Эгги понеслась на кухню.

Ошеломленная Дороти оглянулась на Нину. Та простодушно и нагловато улыбнулась, глотнула вина и пожала плечами. Дороти нащупала позади себя стул и села, чтобы через несколько секунд снова вскочить на ноги. В гостиную вернулась Эгги, а за ней… Дороти узнала этот безошибочный запах формы, бриолина и доброты. Потом увидела его. Ей показалось, он стал еще обаятельнее. Мужчина, по которому она тосковала столько дней, стоял в ее гостиной, улыбался и разворачивал бутылку настоящего шампанского. На Дороти он смотрел так, словно перед ним была ее величество королева Англии.

– Прошу меня извинить, что приехал без приглашения. Буквально в последнюю минуту сумел получить увольнительную. Но всего на сутки. Завтра должен вернуться в Кент.

– Понимаю, – только и могла произнести Дороти.

У нее сдавило горло. Она боялась задохнуться. Ян был на редкость обаятелен. Как же она раньше этого не замечала? Наверное, замечала, но забыла. Однако в его движениях появилась какая-то странность. Дороти стало неловко. Ну почему подобные вещи должны ее волновать?

– Но на сегодня мы все это отодвинем и будем праздновать Рождество. Прекрасное время, прекрасное вино. И прекрасное общество.

Ян посмотрел на нее и улыбнулся.

Дороти улыбнулась ему в ответ.

Этот день вдруг превратился в настоящий канун Рождества.

Ян прошел вместе с ней на кухню. Дороти помогла ему снять холодную, промокшую шинель, которую сразу же повесила сушиться возле плиты. Кухня наполнилась облачками пара. Ян открыл и разлил шампанское. Почему-то он делал это левой рукой, неуклюже прижимая бутылку к телу. Оставалось только гадать, где и как он сумел раздобыть шампанское. Но так ли теперь это важно? Сегодня у них настоящее шампанское! У Яна что-то было с правой рукой. Ее он держал под каким-то странным углом, а когда двигал, то слегка морщился. Наверное, от боли. И тем не менее он помог Дороти накрыть на стол и принести тяжелые блюда с угощениями. Их он приносил по одному, держа левой рукой.

– Я сейчас позову девочек, – сказала Дороти.

Но Ян приложил палец к ее губам и покачал головой. Он обнял Дороти за талию. Такого она не ждала. Она не вырвалась, но смущенно отвернулась. Тогда Ян здоровой рукой осторожно взял ее за подбородок, повернул к себе, чуть запрокинул ей голову и поцеловал. Его поцелуй был легким и нежным. Дороти захотелось целоваться еще и еще.

– Мне кажется, вы похудели, – сказал Ян, разжимая руки.

Дороти открыла глаза.

Неужели она похудела? Вполне возможно. После вторжения Альберта она совсем потеряла аппетит.

– Я очень скучала по вам, – призналась Дороти и застенчиво улыбнулась.

Он засмеялся. Громко, искренне. Это был смех человека, вынужденного смеяться гораздо реже, чем ему хотелось бы. Дороти покраснела и ушла в гостиную звать девочек к столу.

Они ели праздничное угощение, запивая шампанским и портвейном. Ян высказал надежду, что все жертвы, приносимые Англией, не напрасны и те, кто гибнет, сражаясь с немцами, тоже не напрасно отдают свою жизнь. Победа уже частично одержана. Невзирая на бомбардировки и лишения, эта война закончится победой над нацистами. Вторжение в Англию не состоялось. Признаков того, что оно может начаться в ближайшее время, тоже не было. Это должно давать им силы для дальнейшего противостояния.

– Но когда закончится война, я не знаю, – сказал Ян, наливая себе еще одну рюмку портвейна.

Женщины настояли, чтобы последнюю рюмку выпил он.

– Неужели война продлится годы? – спросила Дороти.

– Надеюсь, что нет, хотя и такое может быть. Думаю, мое возвращение на родину состоится еще очень нескоро.

После обеда они послушали по радио речь короля, а затем девушки устроили в гостиной танцы. Обе кружились и дурачились, пока раскрасневшаяся Нина со смехом не повалилась на диван. Усталость и выпитое вино сморили ее, и вскоре она заснула. Эгги пришлось одной идти доить коров. Перспектива затратить на дойку втрое больше времени ее не угнетала. Нина и так пашет как лошадь. Она заслужила отдых.

Оставшись одни (храпевшая Нина не в счет), Дороти и Ян собрали со стола и вымыли посуду. Ян, не забывавший о раненой руке, несколько раз поморщился от боли.

– Можно мне взглянуть на вашу руку? – спросила Дороти, убирая последнюю вымытую тарелку.

– Ничего особенного, – отмахнулся Ян.

– А мне думается, она у вас сильно болит.

Ян покачал головой и сменил тему разговора:

– Можно мне остаться у вас на ночь? Все необходимое у меня с собой. Сейчас вечера холодные, а к ночи станет еще холоднее. Моего возвращения ждут только завтра, после десяти утра.

– О чем разговор? Конечно, вы можете… нет, вы просто должны остаться. И ночевать вы будете не в гостиной, а в комнате. Я давным-давно приготовила ее для вас.

После отъезда Альберта Дороти сняла с кровати и перестирала все простыни и наволочку. Она перевернула матрас и начисто отскребла пол. Диван в гостиной она тоже несколько раз основательно чистила.

Вернулась Эгги. Дороти приготовила чай и сэндвичи. Эгги сказала, что у одной коровы, вероятнее всего, мастит. К этому времени проснулась Нина и заявила, что полна до краев, но ей все равно хочется отправиться вместе с Эгги в «Корону» и посмотреть, кто там сегодня ошивается. Девочки ушли к себе и вернулись приодетыми, с подкрашенными губами. Ян предложил подвезти их до заведения, но по одной, поскольку в спортивной машине было только два места. «Эм-джи» ему сегодня утром одолжил английский руководитель полетов.

– Позаботьтесь о ней, Петриковски, – сказал англичанин.

Ян был уверен, что речь шла не о машине.

Дороти стояла у окна, провожая каждую из девчонок. Пока Ян ездил во второй раз, она заварила свежий чай и принесла в гостиную.

– Спасибо, что подбросили девочек. Для них это просто шикарная поездка.

– Не буду спорить: машина выглядит шикарно. И ездит быстро. Добавьте к этому красный цвет. Но ехать по холоду в открытой машине – все равно что лететь на самолете. Главное, я поспел к вашему потрясающему обеду.

– Вы давно мне не писали.

– Простите. Хотел сделать вам сюрприз. И потом, я не мог писать, – добавил Ян, поднимая правую руку.

– Просто не верится, что вы снова здесь, – призналась Дороти. – И все-таки можно мне осмотреть вашу рану?

– В этом нет необходимости.

– Что с вами случилось?

– Ничего. Ничего такого, чтобы об этом говорить. Небольшое ранение. Царапина. Не стоит беспокоиться.

Дороти не настаивала. Она медленно пила чай, вслушиваясь в тиканье часов и треск огня. Она чувствовала, что Ян безотрывно смотрит на нее. Он сидел на краешке дивана и тоже пил чай, но большими глотками. Дороти надеялась, что вдвоем с ней он почувствует себя уютнее. Но ожидать слишком многого она, конечно же, не могла.

По правде говоря, они были едва знакомы.

Чашки Ян помнил со времени их первой встречи, когда они пили чай в кухне. Это было в мае, много месяцев назад. С таким же успехом это могло быть много лет назад. За прошедшие месяцы Дороти, увы, постарела. Возможно, другие не замечали, но он заметил, что в уголках рта и вокруг глаз у нее прибавилось морщинок. Она заметно похудела. Ян все это видел, потому что смотрел. Он смотрел на миссис Дороти Синклер глазами влюбленного мужчины, зоркого к мелочам.

Женщин в жизни Яна Петриковски было немного. Его юная подруга, на которой он женился и с которой расстался после нескольких месяцев брака. Затем был бурный, но недолгий роман с молодой женщиной, буквально околдовавшей его. Третья женщина… О связи с ней Яну до сих пор было неловко вспоминать, поскольку она была женой его сослуживца. Единственный раз случившаяся близость оставила ощущение чего-то постыдного. Дороти казалась ему (теперь, когда он снова видел ее) воплощением женственности. Ян скучал по ней, без конца перечитывал ее странные, сдержанные письма, приходившие так нерегулярно. Она не любила писать. Может, и близость между мужчиной и женщиной ее не слишком занимала? Если он убедится в этом, если своим напором сломает ее линию обороны, попытается «залезть к ней в трусики» (странное выражение, которое в Англии он слышал очень часто)… все волшебство их отношений может разрушиться. Непоправимо и навсегда. В такие моменты Ян ненавидел свою мужскую природу и мужские реакции, возникающие при мысли о Дороти. А думал он о ней часто, и до и после ранения. Думал ночью, лежа в постели, наедине с собой. Бывало, что и не только ночью, не только в постели и не только наедине с собой. Ян рисовал себе картины их близости, и страсть завладевала всеми его чувствами, отодвигая разум. Он представлял себе Дороти сверху, с широко распахнутыми глазами, с капельками пота на коже, взлохмаченными волосами и тугими сосками.

Но теперь, когда он попал к этой женщине, в ее теплый, тихий и уютный дом… само пребывание здесь он выдерживал с трудом. Страх и утомление, с которыми он долго сражался, наконец одолели его. Ян сдался, как испуганный мальчишка под натиском тех, кто сильнее. Встав с дивана, он побрел к Дороти, задев по пути чайный поднос. Тот сдвинулся на самый край низкого столика. Казалось, поднос вот-вот упадет, но, к счастью, обошлось.

Ян опустился на пол. Дороти гладила его по волосам, положив его голову к себе на колени. Он был рад ощутить ее сочувствие. Его грело сознание того, что она не растеряла способность сострадать, тогда как у него эта способность была разорвана в клочья.

– Ян, успокойтесь, – шептала она, гладя его сверкающие от бриолина волосы. – Все хорошо. Вы просто устали.

Он заплакал. Дороти стала гладить его шею. Вверх-вниз, вверх-вниз. Эти гипнотические движения помогли. Дороти снова попросила его показать руку. В этот раз Ян позволил ей снять с него мундир и закатать рукав рубашки. Рука оказалась багрово-красной и распухшей. Наверное, поначалу зрелище было еще тягостнее. Но и нынешнее состояние его руки опечалило Дороти.

И тем не менее даже раненая, его рука оставалась произведением искусства. Дороти любовалась ею. Постепенно его рыдания ослабли. Тикали часы, потрескивал огонь в камине. Голова Яна по-прежнему лежала у нее на коленях. Он не шевелился. Наверное, заснул. Дороти смотрела на его волосы, на ушную раковину, на родинку под ухом, очертаниями напоминающую Италию. Она любовалась его щекой и твердым подбородком. Дороти провела по щеке, успевшей покрыться иголочками щетины. Потом, повернув ладонь, тыльной стороной стала гладить ему лицо. Она смотрела на закрытые глаза мужчины, во многом еще остававшегося мальчишкой. Следы от высохших слез напоминали обледенелые колеи на дороге. Дороти смотрела на его сильную шею, которая сейчас лежала на ее коленях, как на плахе палача. Она понимала: Ян полностью, безраздельно капитулировал перед ней. Ян, мужественный военный летчик, удивительный человек. Дороти сама боялась шевельнуться и только осторожно продолжала гладить его.

Этот человек мог бы составить ее счастье. Впервые Дороти позволила себе такие фантазии.

Прошло, наверное, не меньше часа. Ян поднял голову, посмотрел на нее:

– Простите меня, Доротея.

– Вы ни в чем не провинились.

– Я трус. И вы видели это.

– Нет.

– Реву, как младенец, а потом засыпаю у вас на коленях.

– Я люблю младенцев.

– Я это знаю.

Дороти обняла его за плечи. Ее руки ощутили мужскую силу, которая перетекла к ней, заполнила все тело: легкие, сердце, живот. Стиснув зубы, Дороти обняла его еще крепче и увидела… панику в его глазах. К счастью, лишь на миг.

– Ян…

Это не было вопросом.

Он встал, балансируя на пятках, потянулся к ее волосам и распустил их. Ян наматывал ее локоны себе на пальцы и вдыхал их аромат. Дороти не помнила, как он опрокинулся на диван, а она оказалась сверху. Они снова целовались, причем тон задавала она. На мгновение Ян оторопел и не шевелился. Потом встал, притянул ее к себе и одним движением подхватил на руки, ненадолго поморщившись от боли. Он вынес Дороти из гостиной и стал подниматься по лестнице, стараясь открыть дверь какой-нибудь комнаты. Ему было все равно какой. За дверью, которую он распахнул, оказалась комнатка, приготовленная Дороти для него. Он опустил Дороти на кровать и ногой плотно закрыл дверь.

20

17 ноября 1944 г.

Мои самые дорогие Элайза и Берт!

Пишу коротенько, чтобы только сообщить вам: наконец-то у меня есть ребенок! Он появился четыре дня назад, вскоре после полуночи. Так что у нас с ней общий день рождения. Я назвала ее Дайаной. Мама помогает мне по хозяйству, пока я отдыхаю, нянчу Дайану и пытаюсь уснуть. И еще я читаю. Это такая роскошь – валяться весь день в постели и читать. Спасибо вам за романы Агаты Кристи, присланные мне ко дню рождения. Я наслаждаюсь ими. Теперь я понимаю, почему вы так восхищались этой писательницей. Дайана – ребенок беспокойный и вечно хочет есть, что не всегда удобно для меня. Я полюбила ее с первых минут. Думаю, это навсегда. Впрочем, разве найдется мать, которая не любила бы своего ребенка? Если бы Боб мог сейчас видеть свою малышку! Стоит мне об этом подумать, и у меня разрывается сердце, и я часто плачу. Мама говорит, что у меня послеродовая депрессия. Возможно, так оно и есть, но у меня достаточно поводов для слез. Дорогие друзья, пожелайте мне сил, чтобы я была малышке Дайане и матерью, и отцом. Приезжайте, едва только появится такая возможность. Мне вас очень не хватает.

Джин

(Это письмо я нашла внутри первого издания романа Агаты Кристи «Одним пальцем». Филип попросил меня внимательно просмотреть книгу и обернуть ее прекрасно сохранившуюся суперобложку в защитную целлофановую пленку. Затем книга заняла свое место в запираемом шкафу с редкими изданиями стоимостью в 230 фунтов и вскоре была продана.)

День сегодня промозглый, но в пансионате для престарелых тепло и уютно. Сюзанна, как всегда, встречает меня приветливой улыбкой.

– Как дела? – спрашивает она.

Я рассказываю ей почти обо всем. Мне нравится говорить с незнакомыми или малознакомыми людьми. Они не судят. Но о письме деда к бабуне я ей не расскажу. Письмо и сейчас лежит у меня в сумочке. Я чувствую, что оно готово прожечь дыру – так ему хочется вырваться наружу. Сдержанно рассказываю Сюзанне о своем глупом романе с Чарльзом Дирхедом, о скандале, устроенном его женой в магазине, и о своем уходе из «Старины и современности». Рассказываю о болезни отца и о том, как Филип защищал меня.

Сюзанна – хорошая слушательница. Она признаётся, что Филип ей симпатичен. Конечно, она знает о нем лишь по моим рассказам.

Потом я спрашиваю о состоянии бабушки.

– Так себе, – отвечает Сюзанна. – Она почти все время пребывает в каком-то замешательстве. Думаю, дело здесь не в старческой слабости. Что-то тяготит ее ум. Какая-то ноша. У стариков это часто бывает. Возможно, ничего серьезного. Какое-нибудь не слишком значительное событие из прошлого, которое она годами носила в себе, а теперь оно вдруг стало ее донимать.

Я молчу. Что я могу на это сказать? Даже если бы я знала бабунины тайны, я бы их не выдала.

– Вы как-то интересно ее называете, – замечает мне Сюзанна. – Слово явно не английское.

– Польское. То же, что наша «бабуля».

– Я так и думала. Ваш дед ведь был поляк?

– Да. Думаю, бабушке нравится, когда я так ее называю. Ради памяти о нем. Видите ли, дед погиб, когда бабушка была беременна моим отцом. Любовная история военного времени. Они поженились незадолго до его гибели.

– Поженились?

– Да.

– Но Доротея никогда не была замужем за вашим дедом.

– Они поженились в конце сорокового года.

– Простите, Роберта. Я думала, вы знаете. Видите ли… Доротея мне рассказывала, что не выходила замуж за вашего деда. Она была замужем, но за другим. Потом она сменила фамилию, взяв фамилию вашего деда. Думаю, она просто стыдилась порицаний. В те времена к рождению детей вне брака относились совсем по-другому. Будучи замужем за одним мужчиной, родить от другого. Ее это беспокоило… Ну вот, я вас огорчила. Простите меня, пожалуйста.

– Значит, бабушка просто взяла его фамилию?

– Получается, что так.

– Но ей должны были выдать свидетельство о смене фамилии. Вы его видели?

– Да. Ваша бабушка мне его показывала. Это было вскоре после моего устройства на работу.

– А мне можно на него взглянуть?

– Конечно.

Через некоторое время у меня звонит мобильник. Это Софи. В тот день, когда я покинула «Старину и современность», она позвонила мне домой, вся в слезах.

Софи не могла поверить, что я ушла. Может, это временно? Когда я вернусь? Неужели мне никак не помириться с Филипом?

Я ей ответила, что никак.

Сейчас она мне звонит, чтобы рассказать о разговоре Филипа с претенденткой на мое место.

– Пришла тут некая Патрисия. Высоченная, выше тебя. Стрижка совсем короткая, волосы седые. Вся обвешанная бусами и браслетами. Филип с ней поговорил, а потом, когда она ушла, спросил мое мнение. Я ему сказала, что эта Патрисия и близко с тобой не стояла. Роберта, честное слово, он чуть не заплакал. Потом куда-то убежал и отсутствовал целых два часа.

– А я тут при чем? – спрашиваю раздраженно.

Меня это совершенно не касается.

– Ни при чем, – соглашается Софи. – Завтра у него опять собеседование. Дженна мне помогает, но, если честно, больше мешает. Она вообще какая-то странная стала. Я тебе потом расскажу, как все прошло.

– Хорошо. Звони, если хочешь.

– Ты же знаешь, что можешь вернуться хоть сегодня. Он тебя возьмет и слова лишнего не скажет.

– Я этого не знаю.

– Думаю, знаешь.

Ненавижу слово «сирота». Я, конечно, к числу сирот не отношусь. Пока не отношусь. Да и применительно ли такое понятие к взрослым? Я сижу в квартире одна, с рюмкой «Пино Гриджо». У меня нет намерения напиться, но я уже дошла до состояния, когда жалею себя и разбираю по косточкам свою никчемную жизнь. Жалость к себе не мешает мне испытывать ненависть к собственной персоне. Зря я устроила этот демарш и ушла из «Старины и современности». Я надеюсь, что Филип мне позвонит и будет упрашивать вернуться. Но телефон в коридоре упрямо молчит. Холодный, безжизненный кусок пластмассы. Мобильник в сумочке тоже молчит.

Думаю, не позвонить ли отцу. Хочется с ним поговорить. Сюзанна показала мне свидетельство, датированное 1941 годом, подтверждавшее, что моя бабушка, по одностороннему заявлению, сменила фамилию и вместо миссис Доротеи Синклер стала Доротеей Петриковски. По крайней мере, теперь я знаю, что чемодан, перекочевавший ко мне, принадлежал ей с самого дня покупки. Получается, у бабушки и деда был роман и она забеременела? Наверное, в военные годы такое часто случалось. Кем же был ее муж? Он погиб на войне? Это было причиной смены фамилии? Но почему бабуня лгала нам: отцу и мне? Меня совершенно не волнует, была ли она замужем и сколько романов пережила – один или десять. Уверена, и моего отца это бы тоже не задело. Он почти все воспринимает очень спокойно. Однако Сюзанна права: в те времена отношение к подобным вещам было иным. И моя бабушка – во многом человек того времени.

Но знает ли об этом отец? Мой дорогой папочка, медленно умирающий от этой жуткой болезни и не желающий признавать никаких ограничений? Он терпеть не может больниц, и я не вправе его упрекать. Анна, моя мать, жива и здорова, но они с отцом давно развелись. Мать сама оборвала все контакты с нами, и я не знаю, как с ней связаться. Моя бабушка очень стара и путает свой внутренний мир с внешним. Возможно, ей осталось совсем недолго. Правда, те же мысли возникали у нас десять лет назад и даже раньше. Казалось, ей всегда оставалось жить считаные недели…

Я делаю еще несколько глотков. Мне снова себя жалко. Я сама разрушила свой единственный взрослый роман (печальный студенческий эпизод не в счет). Не ахти какая трагедия, но сейчас это кажется мне трагедией. Меня заклеймили как разлучницу (хотя, насколько я слышала, брак Дирхедов уцелел). Я сама порвала отношения с человеком, который являлся моим лучшим и самым надежным другом. И это письмо, это дурацкое письмо, опровергающее все, что бабушка рассказывала мне о времени своей молодости. Лучше бы оно не выпало тогда из «Развития ребенка».

Я пью вино и снова читаю письмо, хотя давно знаю его наизусть. Читаю, рассчитывая найти намеки и ответы, которых там нет. Сейчас я не думаю ни о будущем, ни о настоящем. Могу думать лишь о прошлом, а оно слишком медленно раскрывает свои тайны. Единственное, что мне остается, – ждать, когда тайны раскроются сами.

21

Проснувшись, Дороти увидела, что идет снег. В комнате было слишком светло, а за окном – слишком тихо. Часы показывали пять часов утра. Наверное, за всю эту ночь она спала часа три, если не меньше. Сев на постели, Дороти отодвинула занавески. Холодное белое пространство не звало побыстрее встать, и потому она легла снова, вернувшись в объятия того, кто обнимал ее в течение всей этой короткой ночи. А он шевельнулся во сне, поцеловал ее в макушку и сказал, что можно поспать еще немного.

– Ян, снег идет.

Тогда он сел, перегнулся через нее, выглянул в окно и что-то пробормотал на польском.

– Надо вставать. Машина… Пока дорогу не завалило. Прости, дорогая.

– Не надо извиняться. Я же знаю, что тебе нужно рано выезжать.

Она смотрела, как он вылезает из кровати, и удивлялась, что собственная нагота ничуть не смущает Яна. Поразительно, но за эту короткую ночь она успела хорошо узнать его тело. А ведь она по-прежнему почти ничего не знает об этом человеке. Дороти даже не могла вспомнить их наслаждений, словно она была пьяна. Но к ночи все вино, выпитое за обедом, успело выветриться. Они стали любовниками? Да. Несомненно. Он был ее любовником. Слухи получили подтверждение.

Ян оделся и вышел в уборную. Дороти вылезла из постели и на цыпочках перебежала в свою комнату. Оттуда ей было видно, как Ян идет по двору к туалетной будке. Он шел, окутывая падающие снежинки облачками белого пара. Дороти торопливо оделась, спустилась в кухню. Выгребла из плиты вчерашнюю золу, заполнила топку углем, разожгла огонь и поставила чайник. Пока он грелся, она достала хлеб, масло и крыжовенное варенье. Перед дальней дорогой Яну нужно плотно позавтракать. Дороти поставила на плиту кастрюлю с водой, чтобы он смог умыться по-настоящему. Ян с благодарностью вымылся теплой водой. Пока он одевался, Дороти сидела в кухне, пришивая пуговицы к его рубашке.

Если девочки и знали о том, что Дороти и Ян провели эту ночь вместе, то виду не подали. А они наверняка знали. Дороти слышала, как вчера они вернулись совсем поздно. Сегодня с утра они готовились к долгому рабочему дню. После праздника браться за работу всегда тяжелее. Орудуя иголкой, Дороти прислушивалась к их разговорам. Естественно, девочки не горели желанием идти в хлев. Конечно же, они видели, к чьей рубашке она пришивает пуговицы. Похоже, у Эгги с Ниной сегодня будет о чем поговорить за работой.

– До чего же у меня пузо болит, – объявила Нина, отодвигая от себя второй ломоть хлеба с вареньем.

– Я тебе сочувствую, – сказала Дороти.

Она посмотрела на Яна. Он поел и готовился уезжать. Дороти с ужасом думала о расставании и старалась оттянуть момент прощания. Надо бы что-то сказать, но ей на ум ничего не приходило.

Нина спешно отправилась в туалет, откуда вернулась озябшая и понурая.

– Ну как, девочки, хорошо вчера повеселились? – спросила Дороти, нарушая тягостную тишину.

– Не так хорошо, как… – начала было Нина, но Эгги укоризненно покачала головой.

Дороти кротко улыбнулась, стараясь не замечать холодного взгляда командира эскадрильи. Она посмотрела на часы: почти шесть утра. Ему пора уезжать. Дороти не представляла, как выдержит разлуку. Ей было не расстаться с ним даже на пять минут. Больше всего она сейчас боялась расплакаться.

Ян надел шинель, шарф, пилотку и перчатки, затем подхватил мешок, собранный перед завтраком. Вежливо кашлянул. Эгги поняла намек и подтолкнула Нину к выходу. Девушки торопливо простились с Яном и вышли. Из кухонного окна было видно, как они бредут по снегу, направляясь через Лонг-Акр к ферме Норт-Барн. Сегодня они шли медленнее обычного.

– Дорогая, я не хочу уезжать, – наконец сказал Ян. – Но должен.

– Конечно. Я понимаю. Но ведь ты вернешься? Приедешь при первой же возможности?

– Обязательно приеду. А ты будешь мне писать? Не от случая к случаю, а часто?

– Буду писать часто. Мое письмо попадет в Кент раньше тебя. Нравится?

– Возможно, у меня скоро будет новый адрес. Но ты все равно пиши. Все письма мне перешлют. Я сразу же сообщу тебе, куда писать.

Они обнялись. Дороти заплакала. Набросив пальто, она проводила Яна до калитки. Смотрела, как он прогревает мотор. Ян сказал, что постарается не обращать внимания на снег. И вообще, здешние снегопады не чета польским. Последний поцелуй, последний взмах руки. Хруст снега под колесами тронувшейся машины… Вот он и уехал.

И снова Дороти осталась одна.

Она махала, пока Ян не завернул за угол и не скрылся из виду. Дороти до последнего тешила себя надеждами, что он останется. Скажется больным или сошлется на недолеченную руку. Но она знала: Ян на такое не способен. Снег продолжал падать, гоня Дороти назад в опустевший дом, к остывающему очагу. Она убрала со стола. Рубашка Яна так и осталась висеть на стуле. Дороти забыла о ней, поскольку все мысли были заняты неминуемым расставанием. Что же теперь делать? Отослать ему почтой? Дороти взяла рубашку. Одну пуговицу она так и не успела пришить.

Она поднялась наверх, в комнатку, где до сих пор пахло по́том и ощущалось недавнее присутствие мужчины. Простыни были смяты. Дороти легла и закрыла глаза. Ей хотелось навсегда запомнить эту ночь. Она перебирала воспоминания, пока они не начали тускнеть. Дороти наслаждалась мягкостью перовой подушки, наволочка которой пахла Яном. Она думала о его теплом, сильном теле, о его нежных губах, о его языке, бродившем по ее телу снаружи и внутри.

Она немного вздремнула, потом встала, оделась и решила помыться. Но сначала надо выпустить истомившихся кур, испечь хлеб и что-нибудь приготовить девочкам на вечер. Дороти вспомнила, что не вылила воду, в которой мылся Ян, и не прибрала на умывальном столике. Но ей и сейчас не хотелось этого делать. Даже грязная вода, оставшаяся после него, была прекрасной, священной жидкостью. Дороти улыбнулась себе. Ее охватило необычное возбуждение.

Она вымыла посуду, смахнула со стола крошки и занялась хлебом. Руки месили тесто, а все мысли были только о событиях минувшего дня и ночи. Дороти понимала: вчера произошло нечто значительное. Она впустила Яна в свою жизнь и в свое тело. В самую свою суть. Позволила ему завладеть всеми ее чувствами, увидеть ее такой, какая она есть… Все это было чем-то новым. С Альбертом она никогда не испытывала ничего подобного. Даже в относительно счастливые дни, не говоря уже об изнасиловании. При воспоминании о кратком визите Альберта в голову приходило только это отвратительное слово.

Но нельзя застревать в воспоминаниях. Жизнь должна продолжаться. Ян вернулся к месту службы, чтобы играть свою роль в игре, называемой войной. Она снова осталась одна. Как и прежде, она будет стирать белье, шить, готовить еду и заменять девочкам мать. Ее жизнь, ее скромная, незаметная жизнь, наконец-то отмеченная любовью, не изменится. И не может измениться. Вот когда война закончится… Дороти не верила, что ее счастье выдержит столь долгий срок. Счастье было иллюзией.

Тесто она поставила в шкаф, где хранились скатерти и полотенца. Пусть поднимается. А она сейчас напишет Яну письмо. По-девчоночьи взбалмошное. И признается в любви. Ян удивится такому скорому письму, но она дала обещание и выполнит его. Ей хотелось, чтобы он улыбался и столь же крепко помнил все, что между ними было. Теперь она будет писать ему каждый день.

В гостиной она села за маленький дубовый письменный стол и, не прерываясь, писала целых полчаса. Или даже час. О чем? О радости. А между строк она прятала свое желание замужества и материнства. Материнства? Странно, что Дороти ни разу за это утро не подумала о возможности забеременеть от Яна. Их слияние принадлежало только им, было выражением их любви и страсти. В письме все желания Дороти касались только Яна и ее мечтаний об их будущем, если оно у них есть. Закончив и несколько раз перечитав написанное, она захотела написать другое письмо. Нет, тогда она уже не будет такой искренней и непосредственной. Достав конверт, Дороти поцеловала листок, вложила в конверт и наклеила марку. Надела пальто, сапоги и без шапки побежала по снегу к почтовому ящику, что был в самом начале переулка.

Обратно она шла неспешно, чувствуя легкую усталость. Она наслаждалась морозным воздухом. Он нес очищение. Кружились снежинки, похожие на маленьких грациозных балеринок. Вокруг было на удивление тихо.

Потом тишину прорезал крик. Вот повторился. Кто-то выкрикивал ее имя.

Неужели Эгги?

Да, она. Придерживая шапку, Эгги бежала по заснеженному полю. Дороти прибавила шагу и подошла к передней калитке одновременно с девушкой. Та влетела через задний дворик: раскрасневшаяся, задыхающаяся от бега. Выпученные глаза Эгги были полны неподдельного ужаса.

– Эгги, что случилось?

– С Ниной беда. Наверное, она умирает!

– Умирает?

– Свалилась прямо в хлеву. Пойдешь со мной?

– А что с ней?

– Говорила, что ей уже с утра было плохо. Тошнило. Жаловалась на жуткие боли. Орала во все горло. Дот, пожалуйста, бежим туда.

– Боже мой! Может, она отравилась?

– Не знаю.

Дороти заперла дверь кухни, и они двинулись к ферме Норт-Барн. Снег валил все гуще. Дороти задним числом ругала себя: почему она не отправила Эгги за доктором Сомсом? Она же не медсестра и не сможет помочь. Ей не приходилось выхаживать собственных детей. Не доводилось никому вытирать вспотевший лоб, кормить с ложки бульоном или подтирать пол, на который вывернуло больного. Весь ее опыт врачевания замыкался на ней самой.

Дороти едва поспевала за Эгги. На подходе к Норт-Барну та припустила изо всех сил. Снег, как назло, падал крупными хлопьями. Эгги рванула дверь хлева. Запыхавшаяся Дороти ловила воздух ртом. По сравнению с полем в хлеву было тепло, но сумрачно. Дождавшись, пока глаза привыкнут к темноте, Дороти стала вертеть головой по сторонам, ища Нину. Она бежала сюда без перчаток, и теперь у нее озябли руки. Ноги в резиновых сапогах просто задубели. Ей показалось, что кожа на них сморщилась. Дыхание восстанавливалось медленно.

Нина лежала в дальнем углу, на охапке соломы. Она как-то странно, не по-человечески, стонала. Совсем как животное. Чувствовалось, ей очень больно.

– Нина!

Дороти опустилась на колени и потрогала голову несчастной.

Лоб Нины не был ни горячим, ни холодным. Эгги примостилась с другой стороны и взяла подругу за руку.

– Дот, это ты. Ой!

– Где болит? – спросила Дороти, снимая пальто и набрасывая его на плечи Нины. – Нина, ответь мне. Где болит?

– Да везде-е-е-е! Мне так дерьмово-о-о-о!

Нина качалась и извивалась, продолжая стонать.

Дороти и Эгги встали. Эгги выглядела маленькой, растерянной и испуганной девчонкой. Она дрожала. Но Дороти было некогда ее успокаивать.

– Скажи, может, Нина что-то съела? Что-то такое, от чего ей всегда бывало плохо?

– Сомневаюсь. Правда, мы вчера налопались сверх меры.

– Мы все ели одно и то же, но ни у тебя, ни у меня, ни у Яна – никаких болей и позывов на тошноту. Ничего не понимаю… Нина, тебя… вытошнило?.. Сама вижу: совсем немножко. Ничего страшного. А что-то еще было? Прости, ты случайно не… обделалась?

– Нет, конечно! – ответила за Нину Эгги.

– Нина, я тебя спрашиваю.

– Утром трижды сбегала в сортир, но с тех пор ничего… Ой, опять. Черт бы побрал эти боли!

– Эгги, беги за доктором Сомсом. Если его нет дома, заскочи к миссис Комптон. От нее больше толку, чем от других. Думаю, она кое-что смыслит в медицине. И потом, у нее есть телефон. Придется вызывать скорую помощь. Тут что-то серьезное. Возможно, аппендицит.

– Это ведь опасно.

– Опасно, если ей не помочь. Так что беги, не мешкай.

– Дот, а ты никуда от нее не уйдешь? Она не умрет?

– Естественно, я никуда не уйду и она не умрет. С чего ты взяла? Но я почти ничем не могу ей помочь. Давай, Эгги, ноги в руки и беги.

Эгги открыла тяжелую дверь хлева, и сейчас же внутрь ворвался вихрь снежинок. Взглянув еще раз на занемогшую подругу, Эгги выскочила и затворила за собой дверь.

Нина лежала с закрытыми глазами и больше не стонала. Все ее лицо было мокрым от пота. Дороти присела на корточки и провела рукой по ее лицу.

– Я этого не выдержу, – прошептала Нина и заплакала. – Я, наверное, умру. Точно умру.

– Не говори чепухи. Эгги побежала за доктором Сомсом. Тебе помогут, и скоро ты поправишься. Держись, Нина.

– Ой! Опять эта паршивая бо-о-оль!

Нина молотила руками воздух, стремясь дотянуться до Дороти, а дотянувшись, опрокинула ее. Дороти рухнула рядом. Нина не отпускала ее. Наоборот, все сильнее сжимала ей руку и орала в самое ухо. Кое-как Дороти удалось вырваться из цепкого захвата. Она присела на корточки, глотая скопившуюся слюну и глядя на Нину. Эта здоровая, крупная девица сейчас корчилась в судорогах, уверенная, что ей пришел конец.

И вдруг Дороти осенило. Понимание вспыхнуло, словно нестерпимо яркое солнце пустыни.

Дороти бросилась к двери хлева. В голове лихорадочно крутились мысли, дрожь пронзала, будто удар тока. Вскоре у нее сложилась более или менее ясная картина случившегося. Все это было так внезапно, но вполне объяснимо. Как она сама могла все проморгать?

– Эгги! – крикнула Дороти во всю мощь своих легких. – Эгги, вернись!

Дороти ждала, но Эгги не появлялась. Она успела отбежать на приличное расстояние. Снежная пелена напрочь скрывала обзор. Тогда Дороти захлопнула дверь и вернулась к Нине. Развернула ее лицом к себе, заглянула в округлившиеся, испуганные глаза.

– Нина, когда у тебя в последний раз были месячные? Ты помнишь дату?

– Спроси чего полегче.

– Ты постоянно набирала вес. За эти месяцы я несколько раз перешивала твою одежду.

– Ну и что такого?

– Скажи, у тебя были какие-то ощущения в животе? В теле? Как будто тебя изнутри тычут или лягают? Как будто что-то бултыхается внутри?

– У меня была чертова пропасть газов. Иногда меня от них крючило.

– Нина, это не газы. В общем, не только газы. Я думаю, у тебя внутри ребенок.

– Что-о?

– И он вот-вот появится на свет. Думаю, нам придется рассчитывать на свои силы. Нина, ты не бойся. Держи меня за руки. Крепко держи. Лучше за одну. Вот так. Не паникуй. Тебе лучше раздеться. А ты дыши. Дыши, Нина.

Нина с плачем и стонами уцепилась за руки Дороти.

– Только не противься, – шепотом сказала Дороти, когда Нина поутихла. – Вот так… Поверить не могу. Как же я могла проморгать? Это надо быть такой слепой.

– О чем ты там?

– О том, что у тебя в животе ребенок и он скоро должен родиться.

– Ты что, сдурела? Ребенок? У меня? Ребенок?

– Да. Держись за меня крепче. Хорошо. Это пройдет. Потом забудешь про все свои боли.

Нина опять закричала, но быстро успокоилась и перестала метаться.

– Неужели я беременна?

– Почему ты нам не говорила?

– Клянусь тебе, я сама не знала.

– Как ты могла не знать, что беременна?

– Так и могла. Говорю тебе, не знала. Мне и в голову не приходило. А ты не ошибаешься?

– Нина, у тебя родовые схватки. Это они накатывают волнами боли. Твое тело выталкивает ребенка наружу. Ты рожаешь новую жизнь!

– Что, прямо сейчас? Но я не могу… Ой, опять. О-о-о-ой! Дот, помоги мне! Умоляю.

Дороти обхватила ее за плечи и качала, пока схватки не ослабли.

Нина тяжело дышала.

– Ну как ты могла не знать? – укоризненно спрашивала Дороти. – Ты же не пятнадцатилетняя дурочка. Неужели ничего не подозревала? Спала с парнем и не знала, что можешь забеременеть? Теперь уже поздно задавать вопросы. Послушай меня. Твоя беременность подошла к концу. У тебя начались родовые схватки. Они накатывают и уходят. Они очень, очень сильные и болезненные… Что, опять? Держись за меня. Так, Нина, хорошо. Дыши, дыши. Не ты первая рожаешь. Умница. А теперь мне нужно тебя раздеть. Не догола, только штаны и трусы. Мне нужно посмотреть, как там у тебя. У меня такое ощущение, что ты довольно скоро родишь. Я… Мне это знакомо.

Нина очумело вглядывалась в лицо Дороти, как будто та говорила на иностранном языке.

– Нина, мне нужно снять с тебя штаны и трусы.

– Снимай, – простонала Нина. – Я не могу.

На нее накатила очередная волна схваток, заставив метаться и стонать.

Периоды затишья между схватками становились все короче. Дороти знала: ребенок появится в ближайшие часы, если не минуты. Она стащила с Нины сапоги, потом сняла совершенно мокрые штаны. Словно во сне, Дороти осторожно раздвинула ей ноги. Осмотр развеял последние сомнения.

– Нина, ты действительно рожаешь. Теперь я это точно знаю. Я уже вижу голову твоего малыша. Слушай меня внимательно. Тебе сейчас больно, очень больно. Но ты рожаешь, и остановить роды невозможно. Ты на самом пике этого процесса. Не бойся болей. Они тебя не покалечат, и ты не умрешь. Обещаю. Ты должна это знать. И все-таки почему ты нам не сказала? Решила скрыть?

– Я ж только что говорила. Сама не знала.

– Ладно, теперь это уже не важно… Прикройся хорошенько моим пальто… Вот так. Еще выше натяни. Твоему малышу будет уютно и тепло, когда он выйдет наружу. А нам ни в коем случае нельзя его простудить. Нужно тебя на что-то положить. Есть тут какие-нибудь тряпки или покрывала? Хоть что-то?

Нина молчала. Дороти огляделась и в противоположном углу заметила небольшой рулон брезента. Побежав за ним, она только сейчас обратила внимание на коров. Те стояли в своих загонах, сопели, жевали сено, иногда мычали. Из их ноздрей вырывались призрачные облачка пара. Животные удивленно взирали на драму рождения человека, разворачивающуюся на их глазах. Все внимание Дороти было поглощено Ниной, и вплоть до этого момента она не замечала коров. Но от их присутствия ей почему-то стало спокойнее. Схватив рулон, Дороти развернула и хорошенько встряхнула брезент. Куда же, черт побери, подевалась Эгги? Будем надеяться, что она все-таки застала либо доктора Сомса, либо миссис Комптон. Однако эта мысль почему-то не радовала Дороти. Ей хотелось самой принять роды. Уединенность хлева, невозмутимые коровы, несчастная, страдающая роженица и она, Дороти. Она одна поможет этому ребенку выйти во внешний мир. А что касается миссис Комптон… нельзя ей доверять новорожденных младенцев. Миссис Комптон только все испортит.

Дороти перевернула Нину на бок, расстелила брезент и снова уложила ее на спину. Сама же встала перед ней на колени и принялась объяснять, что́ надо делать:

– Нина, послушай меня. Как только тебя опять схватит, нужно тужиться… Как это тебе объяснить? Представь, что ты в туалете. Понимаешь?

– Хочешь сказать, это как запор, когда никак не посрать?

– Да. – Дороти чуть поморщилась от такой прямоты. – Именно это я и хотела тебе сказать. Нина, тут нечего стесняться. Все это вполне естественно. Мы обе женщины. И нет ничего стыдного, если ты…

– Но ребенок-то у меня из другой дырки выйдет, верно?

– А ты как думала? Ты что, отела у коров не видела? Думаю, вы тут с Эгги вдоволь насмотрелись.

– Сравнила! Корове что сена пожрать, что телиться… Ой, я сейчас, наверное, обделаюсь. Дот… Дот, только не уходи… Ой, ой, как больно! Сил моих нет!

Но силы у нее оставались, и Нина тужилась. Она была сильной девушкой, хотя и очень устала. И понятливостью не обделена, невзирая на все страхи.

– Умница, Нина. Продолжай тужиться. Тебе не так уж много мучиться осталось. Старайся дышать поглубже. Дыши до новой схватки.

– Но откуда у меня ребенок? Быть такого не могло! Я бы знала.

– Что теперь об этом говорить? Ты рожаешь, уж поверь мне. Ну как, готова? Держись за мои руки, не отпускай. Держишься? У меня теплые и сильные руки. Они тебе помогут. А теперь соберись, глубоко вдохни и тужься. Тужься, Нина!

Нина во все глаза смотрела на Дороти, боясь отвести взгляд. Дороти понимала ее состояние. Но ребенок уже начал свое движение из материнского чрева во внешний мир. Увидев его головку, Дороти высвободилась из рук Нины. Сама она стояла перед роженицей на коленях, протянув руки и застыв в ожидании. Дороти казалось, что густые тучи вот-вот разойдутся и в просвет хлынет яркое солнце, которое озарит и согреет ее собственную жизнь. Она и сама не понимала, откуда у нее такие ощущения.

Нина, раскрасневшаяся, взмокшая от пота, лежала, запрокинув голову, и орала. А из нее выходил новый человечек. Темноволосый, со сморщенным красным личиком, сиреневато-белыми ручками, ножками и животиком. Пуповина была похожа на осклизлую серую кишку. Следом за ребенком чрево роженицы вытолкнуло слизь, кровь и целый поток непонятных жидкостей, больше похожих на желе. Дороти вскрикнула. Нина распласталась на брезенте. Ребенок громко заорал, замолотил ручками и засучил ножками. Он был таким же сильным, как его мать. Каким же ему еще быть?

– Надо же, какой ты красавец! – воскликнула изумленная Дороти.

Она торопливо стянула с себя кардиган, завернула в него ребенка и передала в руки молодой мамаши. К счастью, брезента хватило, чтобы накрыть мать и ребенка. Дороти поправила пальто, укутав Нинины плечи. Теперь им обоим тепло. Дороти очень хотелось, чтобы так оно и было. Вскоре малыш перестал кричать и дергаться. Измученная Нина откинулась на солому, закрыла глаза и, казалось, уснула.

– Нина, он у тебя просто чудо, – сказала Дороти.

Та не ответила.

Успокоившаяся Дороти, затаив дыхание, смотрела на новоиспеченную мать. Мысли мелькали, как надписи на киноэкране. Нина стала матерью. У нее появился ребенок. С красным личиком, требовательный, подвижный. Живой. Очень даже живой.

Невдалеке она заметила пакеты с едой и термосы, принесенные девочками из дому.

– Нина, дорогая, я тебе сейчас чаю налью. Тебе это необходимо. Приподними голову, а лучше сядь. Мне нужно обрезать пуповину.

Дороти откинула брезент, обнажив Нинины ноги. Она прибежала сюда с пустыми руками. Поискав глазами вокруг, тоже не нашла ни одного режущего предмета. А пуповину обязательно нужно перерезать. Эта грязная, окровавленная кишка уже сыграла свою роль и теперь представляла опасность для новорожденного. Но насколько опасно медлить с перерезанием пуповины? Мысль эта ненадолго испугала Дороти. Ей захотелось обрезать пуповину раньше… раньше, чем… хотя ребенок уже благополучно отделился от матери. Пуповина была лишней. Она вилась между матерью и сыном, похожая на вопросительный знак. Дороти приказала себе успокоиться. Она должна позаботиться о Нине. Если у роженицы выйдет послед, тогда, наверное, все будет в порядке. Дороти изо всех сил надавила на Нинин живот. Полилась кровь, и с кровью вышел послед. Не став ничего убирать, Дороти снова прикрыла мать и ребенка, отвинтила крышку термоса и налила чай. Он еще не успел остыть. Чай, приготовленный ею после короткой и бурной ночи любви с командиром эскадрильи. Сейчас чай был для Дороти воспоминанием о тех недолгих блаженных часах.

Нина глотала чай. У нее отчаянно тряслась рука, и Дороти пришлось самой ее поить. Из соломы она соорудила подобие валика, чтобы юной матери было удобно сидеть. Дороти помогла Нине приподняться, после чего расстегнула на ней рубашку и лифчик, чтобы Нина смогла дать ребенку грудь. Малыш тут же принялся сосать. Его глазенки были закрыты, а сам он был живой картинкой радости и спокойствия. Нина смотрела на сына со смешанным чувством ужаса и удивления. Дороти заботливо укрыла ее. Связав рукава кардигана, сделала что-то вроде конвертика для малыша. Только после этого она позволила себе выпить чая. Почему-то ее трясло ничуть не меньше, чем Нину.

Дверь хлева со скрипом отворилась. Это вернулась Эгги, насквозь промокшая от снега. Она была одна. Закрыв дверь, она побрела к Нине и Дороти и вдруг остановилась как вкопанная.

– Что за чертовщина?

– Нина родила ребенка, – сообщила Дороти. – Это были схватки. Теперь все позади. У нее сын.

Она улыбалась во весь рот, испытывая какую-то глупую гордость.

– Ребенок? – переспросила Эгги.

– Да.

– Что, настоящий ребенок?

– Помолчи ты, дура, – огрызнулась Нина. – Я что, по-твоему, куклу родила? Глаза разуй.

– Но… ты же не… ты же не была беременна.

– Оказалось, что была, – ответила Дороти.

Она налила чай и для Эгги.

Та взяла, продолжая глазеть на Нину и малыша.

– Нина, ты что же, скрыла от меня? – шепотом спросила она.

– Говорю тебе, я сама не знала!

– Как это ты могла не знать?

– Я склонна верить Нине, – сказала Дороти. – Такое иногда бывает. Нина не первая, чья беременность протекала незаметно. Я слышала о таких случаях. Просто у Нины месячные наступали не так регулярно, как у тебя. Вот она и не обратила внимания.

– Все равно не верю, – упрямо заявила Эгги, качая головой.

– У тебя были какие-то подозрения? – спросила Дороти.

– Нет.

– И у меня тоже. Говорю тебе, такое бывает.

– Ладно. Дайте хоть взглянуть на него.

Эгги склонилась над подругой. Малыш к этому времени насытился и заснул, завернутый в прекрасный (и теперь безнадежно испорченный) розовый кардиган Дороти.

– Ой, Нина. Какой хорошенький…

Эгги тихо заплакала.

Мягко шуршала солома под коровьими копытами. Дороти сидела и взирала на эту почти библейскую сцену. Нина лишь пожимала плечами. Она была бледной и очень усталой. Все еще не могла оправиться от шока.

Первой в себя пришла Дороти:

– Эгги, а где доктор Сомс? Где миссис Комптон?

– Я стучалась к ним обоим. Никого нет дома. Сегодня же День подарков[5]. Наверное, в гости усвистали.

– Понятно. – На Дороти вдруг накатило странное облегчение. – Но нам надо каким-то образом переправить Нину и это маленькое чудо в дом и уложить в постель. Вот только как?

– Может, на тракторе? Прицеплю к нему тележку. Вы втроем туда сядете. Но потом их все равно нужно будет отвезти в больницу.

– Что?

– Их же нужно врачу показать.

– Нет, – тихо возразила Нина. – Ни в какую больницу я не поеду. Отвези нас домой, и хорошо. Об этом ребенке никто не должен знать.

– Никто не должен знать? – переспросила Эгги.

– А зачем мне огласка? Мне всего девятнадцать. Мужа у меня нет. Я даже не знаю его папашу.

– С каких это пор тебя стали заботить приличия? Мэри Ниббс помнишь? Та вообще в шестнадцать родила.

– Помню, представь себе. И еще кое-что помню. Родители вышвырнули ее из дома, и она прямехонько отправилась в приют для матерей-одиночек. Это ты помнишь? Все ее обзывали шлюхой. И все подружки от нее отвернулись, включая и нас с тобой.

Поостывшая Эгги разглядывала солому у себя под ногами. Дороти внимательно слушала их разговор.

– Никто не должен знать! – шипящим шепотом повторила Нина. – Ни одна душа.

– А почему бы не обратиться к миссис Комптон? – предложила Дороти.

Ей очень хотелось помочь Нине, проявив максимум заботы и внимания.

– К этой старой сплетнице? Наше счастье, что Эгги не притащила ее сюда.

– Вдруг тебе понадобится медицинская помощь? – не унималась Эгги.

– Не надо мне никакой помощи. Начальству скажешь, что я крупно простыла и слегла. На работу выйду только через пару дней. И хватит с них.

– А с ребенком что делать? – Эгги заломила руки от волнения.

Дороти вполне понимала ее волнение и озабоченность.

– Дот о нем позаботится. Найдет ему приемных родителей… или что там еще? Вроде монахини этим занимаются. Дот, ты ведь поможешь?

– Конечно помогу, – ответила Дороти и вновь поймала себя на странном чувстве радости и ликования.

Чему она радуется?

– Я не могу оставить ребенка себе, – сказала Нина.

Эгги попеременно смотрела на них.

– Надо же пуповину перерезать, – вспомнила Дороти. – У тебя есть нож?

Нож у Эгги был. Дороти перерезала пуповину, и та скользнула вниз, похожая на странную ампутированную конечность.

– Эгги, подгони сюда трактор с прицепом… Ты меня слышишь? Поторопись, девочка. И так уже почти стемнело. Надо поскорее отвезти Нину и малыша в дом, в тепло. Ей надо лечь.

– Не нравится мне все это. Дот, обещай мне… обещай, что потом ты сразу же пошлешь за миссис Комптон? Хотя бы за ней.

– Будем действовать последовательно, – сказала Дороти. – Сначала доберемся домой.

– А если она умрет или ребенок? Как ты будешь себя чувствовать?

– Никто из них не умрет. Откуда у тебя такие глупые мысли? Давай не будем драматизировать. Ребенок родился крепким и здоровым. И Нина – девочка крепкая и здоровая, хотя и очень устала. Им сейчас всего нужнее тепло. Мы с тобой потом поговорим, завтра. Эгги, прошу тебя, иди за трактором.

Эгги мотнула головой и молча вышла. Вернулась она уже на тракторе, к которому была прицеплена заснеженная и обледенелая тележка. Мотор трактора скулил и хныкал, как внезапно разбуженный ребенок. Эгги и Дороти усадили молодую мать в тележку, уговаривая не кричать так громко и немножко потерпеть. Дороти шепотом объясняла ей, что там, внизу, еще несколько дней будет ощущаться боль, но потом все пройдет. Самое тяжелое позади. Скоро они доберутся домой, и Нина ляжет в теплую постель, где будет в полной безопасности. Ребенка завернули в кардиган, пальто и брезент. Послед, пуповину и окровавленную охапку соломы Дороти собрала в отдельный узел и тоже погрузила в тележку, решив, что потом все это закопает.

Эгги выбрала окружной путь, чтобы их никто не увидел. Трактор двигался медленно. Дороти мгновенно окоченела и лишь сейчас поняла, что на ней – только юбка и кофта. Придется терпеть до дома. Эгги ехала без фар. К счастью, белизна снега давала немного света. Их путь лежал через поля, потом по дороге, далее через пространство Лонг-Акра, к дому. Когда приехали, Дороти взяла у Нины ребенка, а Эгги помогла подруге выбраться из тележки. Озираясь, они подошли к дому сзади. Снег, так мешавший утром, оказался их союзником.

В кухне было пусто и темно. Дороти включила электрический фонарь. Вспыхнул яркий свет.

– Плевать мне на эту светомаскировку, – сказала она, но все равно велела Эгги плотно задернуть шторы на всех окнах.

Дороти зажгла свечи, погасила фонарь (любопытство соседей им сейчас ни к чему), усадила Нину с ребенком на диван, укутала одеялами, а сама пошла разжигать плиту.

Эгги уехала возвращать трактор. Мысли Дороти снова вернулись к странной беременности Нины. Неужели Нина действительно не знала? Может, догадывалась, но не хотела признаваться? Случившееся казалось Дороти невероятным, однако самым наглядным и неопровержимым доказательством был новорожденный младенец.

Нина стала матерью!

Эта мысль заставила Дороти вздрогнуть.

Пока она еще никакая не мать. Но постепенно ею станет. Научится быть матерью. Все женщины учатся, когда у них появляется ребенок. Крошечный мальчишка, пока совсем беспомощный. Вот он, спит возле материнской груди и знать ничего не знает о бедах этого мира.

Дороти затопила камин в комнате девочек, потом занялась чаем. Ей самой было страшно. Она тоже пережила шок, но вместе с ним испытала неизъяснимое удовольствие, причину которого так и не могла понять. Все ее привычные дела сопровождались непонятным волнением. Она знала: этот долгий зимний вечер – лишь начало.

22

26 декабря 1940 г.

Дорогой, мой дорогой Ян!

Любовь моя, как ярко сверкает сегодня жизнь! Вот уже целых три часа, как ты уехал, а кажется, это было тридцать лет назад. Надеюсь, поездка приносит тебе радость и ты не застрял в снегу, посередине между нашей деревней и Кентом. Я уже скучаю по тебе. Я начала по тебе скучать еще ранним утром. Прежде, чем ты встал с постели. Нет, даже раньше. Когда спала в твоих объятиях. Этого я никогда не забуду. И пока ты не окажешься рядом, я буду скучать по тебе. Дом казался настоящим домом, пока в нем находился ты. Мне очень хочется разделить с тобой и этот дом, и свою жизнь, чтобы испытать все, что положено испытать женщине. Дорогой мой человек, ты знаешь, что я не умею молиться. Но если бы умела, я бы каждый день молилась за тебя и просила Бога, чтобы вернул тебя мне живым и невредимым. И еще я молилась бы о том, чтобы дождаться тебя и быть такой женщиной, какую ты заслуживаешь. И о скорейшем окончании войны я бы тоже молилась. Дорогой, я чувствую себя по-настоящему живой. Помнишь, я говорила тебе, что любовь сродни соприкосновению пальцев? У меня это произошло. Надеюсь, что и у тебя тоже. Я самая счастливая из женщин. Прошу тебя, напиши мне, и как можно скорее.

Твоя навсегда, Доротея

Ян ехал по заснеженной местности, ведя машину с большей скоростью, чем положено. Он успел замерзнуть, но не обращал на это внимания. Час был еще ранний и сумрачный. Сегодня у англичан День подарков. Так ему сказала Дороти. Красивая она женщина, Дороти Синклер. Зрелая, не первой молодости, но с замашками девчонки. Доротея. Быть может (он осмеливался надеяться), в будущем она станет миссис Доротеей Петриковски. Эта мысль пришла к нему не вчера и не сегодня. Давно, еще несколько месяцев назад, он решил, что она станет его женой. И с тех пор ни разу не усомнился в своем решении. Как иначе могли они поступить? Наверное, и она это понимала. Только катастрофа могла их разлучить. Дороти не обманет его ожиданий. И скорее всего, в Польшу он не вернется. Он бы не стал туда возвращаться, даже если бы мог. А сама возможность в данный момент была непредсказуемой. Он останется здесь, в Англии, в этой суровой стране, где люди умеют смеяться не хуже его соотечественников и где, невзирая на все опасности военного времени, сохранялось чувство юмора. Ему здесь понравилось. Он достаточно хорошо говорит по-английски. И еще он думал, что Англия перед ним в долгу и после войны выплатит этот долг. Польские эскадрильи вносили весомый вклад в защиту Англии. Такое не может забыться в стране, где привыкли всё учитывать и подсчитывать. Союзные державы выиграют войну… Теперь Ян был в этом уверен. Гитлер – дурак, а дуракам везет лишь в самом начале. Но Черчилля дураком никак не назовешь. И они победят. Неизвестно как, но победят.

С каждым поворотом автомобильных колес, уносивших его от Дороти, он чувствовал себя все более одиноким. Она была такой теплой. В ее руках он ощущал себя на удивление легким, светлым, прозрачным. А как нежно она обвивала его своими ногами. Яну отчаянно хотелось вернуться в ее постель. Он и так с огромным трудом сегодня встал и вышел на утренний мороз. Заставлял себя мыться и одеваться, заставлял есть ее завтрак. А с какой тщательностью она пришивала пуговицы на его рубашку. Какая же она терпеливая женщина. Он смотрел на нее за шитьем, переполняемый любовью. Ее медово-каштановые волосы блестели, отражая пламя свечи. Шитье при столь тусклом свете портило ей зрение. Но уж такой была его Доротея – бескорыстнейшая из женщин.

Станет ли она ему писать? Дождется ли он от нее настоящего письма? Он думал… нет, он знал: теперь она будет писать свободно, не сдерживая своих чувств, с любовью и самозабвением. Он не мог дождаться ее писем.

23

Сегодня лазали на Уэрнсайд. Завтра штурмуем Инглборо. В понедельник побывали в Болтонском аббатстве. Погода солнечная и теплая. Можно сказать, нам повезло. Если погода удержится, в пятницу слазаем на Пен-и-Гент. Оказаться на вершине – это всегда здорово. Нам всем нравится.

(Открытка с видом провинциального городка Хоуз в йоркширской долине Уэнслидейл. Послана «Мамочке и Папочке» и подписана их дочерью Абигейл. Я нашла эту открытку в книге «Джейн Эйр», выпущенной в 1946 году издательством «Зодиак пресс». Книга была в очень хорошем состоянии. Мы поместили ее на полку с романами в твердом переплете, оценив в двенадцать фунтов. После открытки у меня появилось искушение стать владелицей книги, но ее быстро купили.)

Пронзительно холодный день в конце октября. В такие дни до тебя наконец доходит, что с летом пора прощаться. Над кладбищем беснуется ветер, несет капли дождя. Такой дождь всегда норовит ударить по лицу и залить глаза.

Я стою у могилы отца. Она в самом конце кладбища, у стены, где в свое время росла жгучая крапива и высилась куча компоста. Пробираюсь между могилами. Некоторые знакомы мне с детства. Например, могила Мэри Сары Уайт, любимой дочери, сестры, племянницы, жены, тети, матери, бабушки, прабабушки и подруги. Она родилась в 1868-м, а умерла в 1967-м. Это моя, так сказать, самая любимая могила. Я всегда думала о том, какую удивительную жизнь, должно быть, прожила Мэри Сара Уайт, побывав во всех женских ипостасях. Ведь когда-то жили люди, называвшие ее и дочерью, и племянницей.

Посетителей нет. На этом угрюмом кладбище я одна. Стою, чувствуя себя совсем маленькой и никчемной. Это меня пугает. В разговорах с отцом я избегала… некоторых тем… а теперь с ним уже не поговорить ни на какую тему. Он умер две недели назад. Начавшееся ухудшение было внезапным и развивалось стремительно. Снова возникли проблемы с дыханием, на этот раз гораздо серьезнее. Отца спешно доставили в больницу. Там он пробыл четыре дня, умоляя, чтобы ему позволили умереть дома. Сначала я его отговаривала, но, поняв, что это его последнее желание, забрала домой. Лиза – добрая медсестра из больницы, где он лежал, – принесла на дом кислородные подушки и показала мне, как с ними обращаться. Она доставала для него морфин и другие обезболивающие. Все они: и Лиза, и доктор Мур, и пара друзей отца – убеждали меня поместить его в хоспис, считая, что там ему будет лучше всего. Пока у отца сохранялась ясность рассудка, я спросила, хочет ли он туда. Он отказался. Я тоже отказалась. После этого мы с Лизой вдвоем ухаживали за ним. Это был странный опыт. Я познакомилась с отцовским телом и с телесными функциями. Я умывала отца, чистила ему зубы, причесывала, стирала постельное белье, когда не выдерживал его кишечник. Одевала и раздевала его. Взяла на себя то, что в подобных случаях делает жена. В момент его смерти мы с Лизой были рядом. Конец наступил быстро, без мучений. Лиза потом говорила, что ей доводилось видеть куда более тяжелые смерти.

Поначалу я не испытывала ни шока, ни даже грусти. Позже, ночью, когда его уже не стало, а я пыталась уснуть, я вдруг сообразила, что никому не позвонила и не сообщила о его смерти. У отца оставалось несколько друзей и бывших коллег времен его работы в фирме «Петриковски и Уоллес». Утром я не могла себя заставить позвонить этим людям. Большинству из них я отправила электронные письма. Это мне было гораздо проще и спокойнее. Я боялась, что во время телефонного разговора у меня дрогнет голос. Конечно, никто из них не упрекнул бы меня за слезы. Потом все эти люди пришли на похороны и сказали об отце немало теплых слов. Мне это было очень важно, и в какой-то мере их присутствие меня даже утешало.

Понимаю, я не вправе скрывать это от нее. Но как, какими словами я сообщу бабуне о… смерти ее единственного сына? Мы с ней никогда не говорили о его болезни. Несколько лет назад, когда я впервые узнала, что отец болен, мы с ним все обсудили и решили ничего бабуне не говорить. Зачем ее расстраивать? Нам тогда казалось, что она скоро умрет. Но бабуня жива, а отца больше нет. Мне нужно все обдумать, подготовиться. Сейчас я не в состоянии заводить с ней такой разговор. Нужно выбрать подходящее время. Я должна поднакопить сил. А сейчас я чувствую себя слабой, как мокрая тряпка.

Порывшись в отцовских бумагах, я нашла его свидетельство о рождении. Аккуратно сложенное, оно хранилось в конверте из плотной бумаги вместе с окончательным решением суда о разводе с моей матерью. Бабушка зарегистрировала рождение сына 13 января 1941 года. На тот момент ее муж – мой польский дед – был жив. Оставалось предполагать, что мой отец об этом знал. Не мог же он хранить свидетельство о рождении, не прочитав того, что там написано! А бабушка в то время уже именовалась Доротеей Петриковски. Получается неприкрытая ложь. Одностороннее заявление, которое показывала мне Сюзанна, датировано мартом сорок первого года. Может, отец и бабушка, что называется, сговорились? Вдруг отец знал всю правду? Жаль, что тогда я не надавила на него и не получила хотя бы часть ответов. Сейчас, увы, слишком поздно. Этот кусок жизненного пазла я уже не найду и не смогу выстроить целостной картины. А хочу ли я все знать? Сейчас я вообще не знаю, чего хочу. Похоже, я лишилась не только отца, но и всей своей энергии.

Мне его недостает. Я очень любила его. Он был мне не только отцом, но и другом.

Чего я жду? Того, что некто, хорошо мне известный, подкатит к кладбищу, выйдет из машины, увидит меня, мерзнущую и мокнущую, и непринужденной походкой направится ко мне? А дальше? Дружески обнимет меня, выразит свое соболезнование? Предложит на обратном пути купить пирожных и угостит меня крепким сладким чаем? И более того, рассмешит меня своими лаконичными, сардоническими комментариями о необъяснимой природе смерти, горя и жизни? Если я на это надеюсь, меня ждет жестокое разочарование.

И почему мне вдруг так захотелось, чтобы меня спасали? Я сама избрала уединенную жизнь и живу так уже шестнадцать лет. Что такое уединенная жизнь? Это когда нет постоянного партнера. Это когда не задумываешься о детях. Я почти тридцать лет живу без матери (в отличие от отца, живой и здоровой). К горлу подступают обильные слезы. Мне их не сдержать. Я знаю: это слезы жалости к самой себе. Отвратительнейшее из чувств. И мне нужен друг. Я испытываю отчаянную потребность в друге. Подруга мне не нужна. Именно друг, одновременно являющийся любовником, доверенным лицом и вообще тем, на кого я могу опереться и на чьем плече пореветь. Возможно, даже муж. Может, только теперь до меня начинает доходить потребность во всем этом. Раньше я отмахивалась, утверждая, что ничего такого мне не нужно.

Я стою не шевелясь, смотрю на небо, на церковь. Дождь все так же хлещет по лицу, смешиваясь с моими слезами. У меня нет сил думать о будущем. Кажется, что я стою так уже много часов. Наконец, очнувшись, иду к машине, влезаю в салон. Я так озябла, что несколько минут вожусь с ключом зажигания, пытаясь вставить его в прорезь.

24

Хуже всего, что Нина никак не могла согреться. Дороти устроила ее с ребенком на двуспальной кровати, а Эгги выпроводила в другую комнату. Поначалу Эгги упрямилась, зная, что́ совсем недавно происходило в этой комнате и на этой кровати. Но Дороти довольно резко предложила ей не валять дурака и взять чистое постельное белье. Эгги полезла за простынями и обнаружила горшок с тестом, которое Дороти замесила с утра и начисто о нем позабыла. Тесто перестоялось и теперь годилось только на выброс. Бережливая натура Дороти восставала против такой расточительности, но не печь же хлеб из негодного теста. Она порылась на дне своего шкафа и извлекла стопку подгузников, купленных два года назад. Для новорожденного они были слишком большими, но это лучше, чем ничего. Потом Дороти натаскала в комнату поленьев и угля для камина. Нину она облачила во фланелевую ночную сорочку и пижаму, на озябшие ноги молодой мамаши натянула чистые теплые носки. Посчитав это недостаточным, вытащила еще одно одеяло. Сложив простыню пополам, запеленала ребенка и велела Нине держать его рядом с собой, но с осторожностью, чтобы ненароком не придавить. Нина удивилась, узнав, что каждое свое движение в кровати она теперь должна соизмерять с ребенком. Дороти показала ей, как надо ворочаться, чтобы ее голова постоянно находилась на одном уровне с головкой ребенка. Тогда для малыша не будет опасности задохнуться под маминым одеялом.

Оставив дверь открытой, чтобы слышать, когда малыш проснется, Дороти пошла к себе и легла. Всякий раз, когда малыш просыпался, она вставала, ворошила кочергой в камине и подкладывала туда новую порцию угля. Нина не хотела кормить сына. Дороти пришлось терпеливо ей объяснять, что сейчас им негде достать молока и она обязана кормить грудью, если не хочет, чтобы малыш умер. Потом они что-нибудь придумают.

– Может, и лучше, если бы он умер, – сказала уставшая, раздраженная Нина.

Ребенка она держала как куклу, но все-таки пыталась кормить.

– Не говори таких слов, – одернула ее Дороти, показывая, как надо держать малыша.

Довольный ребенок насосался материнского молока, зажмурил свои крошечные глазки и снова заснул. Дороти практически не спала всю ночь, прислушиваясь к каждому звуку. В отличие от Нины, хныканье малыша ее ничуть не раздражало. Она думала, что уже никогда не услышит этих звуков. Как и все молодые матери, родившие первенца, Нина очень устала и все же, с помощью Дороти, кормила и укачивала свое дитя.

Едва забрезжил рассвет и в деревне закукарекали петухи, приветствуя начало нового дня, Дороти проснулась. Ее новый день радовал и страшил. Нина и ребенок крепко спали, дыша в унисон, – оба розовощекие и довольные. Дороти не могла оторвать от них глаз. И вдруг у нее внутри зашевелился и начал разрастаться гнев. Слепое, яростное чувство ненависти и отвращения. Дороти была разумной женщиной и сразу распознала в нем зависть, хотя вплоть до этой минуты ничего подобного не ощущала.

Она оделась, повязала фартук и приготовила завтрак. Поев, Эгги отправилась на работу с придуманной историей Нининой болезни. Простуду решили заменить желудочным отравлением. После рождественского обеда это выглядело правдоподобнее. Словом, Нину без конца рвало, она совсем ослабла и должна на несколько дней остаться дома. Перед Рождеством она работала, не щадя себя. Не удивительно, что отравление так сказалось на ее измотанном организме. Если кто-нибудь усомнится в правдивости сочиненной истории, Эгги должна была пожимать плечами и не реагировать. Ни одного лишнего слова, иначе она запутается и вранье раскроется. Нина хотела сохранить появление ребенка в тайне, и с ее желанием надо считаться. Все остальное будет на Нининой совести.

Дороти выдвинула из-под кровати чемодан, смахнула тонкую бахрому пыли. Дрожащими руками она открыла замки и подняла крышку. Внутри лежали чистенькие, выглаженные вещи Сидни. Из чемодана пахнуло ароматом сушеной лаванды, напомнив о желанном весеннем тепле. Связку писем Яна она переложила на свою кровать. Туда же отправилась ее записная книжка и ручка. Все остальное Дороти осторожно перенесла в комнату, где лежала Нина, и показала ей приданое, которое два года назад готовила для своего малыша. Пусть Нина берет и пользуется. Ничего другого Дороти предложить ей не могла.

Вспомнив, что малыша нужно купать, Дороти сделала и это. Правда, на скорую руку (так всегда говорила ее мать). Нина молча смотрела, как Дороти фланелевой простынкой осторожно вытирает младенческие личико, шейку и ручки. Когда они вдвоем одевали ребенка, малыш Нины показался Дороти очаровательным самозванцем, завладевшим чужой одеждой. Все это готовилось для другого малыша, чьи глаза так и не увидели дневного света. Сидни был теперь явлением настолько далеким, что даже Дороти казался призрачным и нереальным. Новорожденному Нины одежда была великовата, но это пока. Он дрыгал ручками и ножками, словно радуясь привилегиям, которых его удостоили.

А у Нины по-прежнему все валилось из рук. Не простудилась ли она в хлеву? Лицо юной матери пылало. Дороти надеялась, что они обойдутся без врачебной помощи, хотя здравый смысл требовал обратного. Получалось, она брала на себя ответственность за Нину и малыша.

И все-таки Дороти решила пока обойтись домашними средствами. Она притащила в кухню оцинкованную ванну, нагрела воды и помогла Нине вымыться.

– Я поставлю тебя на ноги, – приговаривала Дороти, подливая горячей воды.

Нину бросало то в жар, то в холод. Однако мытье принесло ей облегчение, озноб прекратился. Дороти отвела ее наверх и уложила в кровать.

– Хорошая ты женщина, Дот, – сказала Нина. – Без тебя я бы точно окочурилась.

– Не болтай глупости. Я тебе сейчас чаю принесу.

Вода, в которой купалась Нина, была ярко-красной от смытой с тела крови. Дороти вылила эту воду, ополоснула ванну и снова наполнила, уже для себя. Она не мылась с рождественского утра. Часть ее существа противилась мытью, но она понимала – вымыться надо. Она понежилась в воде, неторопливо намылила все тело, затем медленно и тщательно вытерлась фланелевым полотенцем. Полотенце было теплым и жестким. Дороти завернулась в него и несколько минут наслаждалась этим ощущением. Остыв, она оделась и, вылив воду, отнесла ванну в прачечную и повесила на крюк. Дороти ждал день, полный забот по дому, к которым добавилось ухаживание за молодой матерью и малышом.

Дороти по-прежнему была уверена, что они обойдутся без врача. У Нины крепкий организм. Она быстро оправится. Дороти снова разожгла камин в их комнате. Для малышей чем теплее, тем лучше. Так она говорила Нине, советуя думать не о разных глупостях, а о ребенке.

– Он был поляк, – вдруг сказала Нина.

Дороти, подкладывавшая уголь в камин, улыбнулась печальной понимающей улыбкой. Наверное, Нина все-таки что-то знала и нуждалась в сочувствии.

– Забавный он был парень, – продолжала Нина. – Он мне нравился. Война есть война, правда? Думаю, это он тогда и разбился. В поле. Ты еще побежала, пытаясь его спасти.

Дороти шумно вздохнула.

– Больше некому… Вряд ли кто-то другой. Во всяком случае, не в то время. Понимаешь?

– Понимаю.

– Ты понимаешь. А мои старики не поймут… Им я даже заикнуться не могу. Они вообще не должны знать про этого ребенка. Ни Ширли, ни братья. Родня не должна знать.

– Что ж ты собираешься делать?

– Ты говорила с монахинями?

– Нина, не смеши меня! Когда же я успела бы?.. Ой, прости, я не должна на тебя сердиться. Сама посуди: ты только вчера родила. У меня и времени не было, чтобы… И потом, я не знаю никаких монахинь. Даже не представляю, где их искать. Это ты должна понимать.

– Ты их найдешь. Дот, ты женщина умная. Тебя послушают.

Малыш, которого Нина назвала Дэвидом, мирно сосал разбухшую материнскую грудь. Темные волосики прилипли ко лбу. От него исходил какой-то неземной запах. Так могут пахнуть только новорожденные младенцы. Сильный и даже резкий аромат, в котором угадывались запахи мускуса, мяты, дрожжей, апельсинов, глины. Дороти была одурманена этим запахом. На Нину он не действовал.

– Нина, ты же знаешь: в рождении ребенка нет ничего постыдного. Дети рождаются при разных обстоятельствах. Ребенок – это подарок судьбы.

– Не надо мне таких подарков. Я его не заказывала. Даже не знала, что хожу брюхатая. Ты-то мне веришь?

– Верю. – Дороти потрепала ее по руке. – Верю, Нина. Я ведь тоже не догадывалась о твоей беременности. А я гораздо старше тебя, могла бы заметить. Задним числом понимаю: были признаки, а я их прохлопала. Тебе вечно хотелось есть. И еще твой обморок. Помнишь?

– Еще бы! Поганое ощущение. Словно летишь с обрыва в пропасть.

– Ты бы сейчас поспала, пока малыш спокоен. Если собираешься уже на этой неделе выходить на работу, тебе надо отдыхать.

– Да, собираюсь, – выпятив подбородок, упрямо ответила Нина. – А как быть с Дэвидом? Как мы его спрячем?

– Что значит «спрячем»?

– Я не хочу, чтобы в деревне знали о ребенке. Прошу тебя, Дот. Никому ни слова.

– А миссис Комптон? Как ты считаешь, она бы могла присмотреть за малышом?

– Нет. – Нина замотала головой. – После того, что случилось с твоим… Ой, прости.

– Ничего, – улыбнулась Дороти. – Значит, ее мы из списка вычеркиваем. А доктор Сомс?.. Хотя он такой педант. Ему нужно, чтобы все по закону. Он не станет молчать о ребенке.

– Не надо никакого Сомса. Лучше всего монахини. Они умеют возиться с малышами.

– Но поблизости нет ни монастырей, ни монахинь!

Нина сникла:

– Черт паршивый! Что же мне тогда делать? Ты пойми: никакая я не мать. Мне не нужен ребенок. Моя собственная мамаша выпрет меня из дому. Она всегда говорила нам с Ширли: «Принесете в подоле – на меня не рассчитывайте. Выгоню вместе с приплодом». Я свою мать знаю. Она не из тех, кто увидит ребенка, растает и все простит. Сказала, что выгонит, значит, так оно и будет. А в приют для матерей-одиночек я не пойду. Наслышалась я про них.

– Нина, но тебе уже девятнадцать лет. Ты взрослая женщина. Ты можешь строить свою жизнь сама, без оглядки на родителей. Представь себя лет через пять, через десять или даже через двадцать. Ты будешь самостоятельной женщиной. Какое дело окружающим до того, что ты родила вне брака? Они и знать не будут. Может, потом и твоя мать перестанет на тебя сердиться и полюбит малыша. Как-никак это ее первый внук.

– Полюбит? Не смеши меня. Если она нас, своих детей, не любит, с какой стати ей любить приблудыша?

Дороти нахмурилась:

– Думаю, ты все-таки наговариваешь на свою мать. Не может она не любить своих детей.

– А ты бывала у нас дома? – огрызнулась Нина. – Видела, как мы живем? Кормить и одевать не значит любить. В нашем доме вообще с любовью туго. Мать ненавидит отца, и он в долгу не остается. Мы с детства от нее слышали: если бы повернуть время назад, она бы не стала выходить замуж и рожать детей.

Нина не наговаривала на мать. Дороти вспомнила, что за все время Нининой жизни в деревне мать ни разу ей не написала. Может, эта женщина вообще была неграмотна? А старшие братья? Наверное, тоже. О своей семье Нина предпочитала молчать, но по обрывкам ее разговоров с Эгги Дороти поняла, что отец частенько пьет. Какое будущее ожидало бы ребенка в таком доме?

Мысли, одолевавшие Дороти, были такими же мрачными, как тучи, видные сквозь кружевные занавески. Громадные черные тучи, слегка позолоченные солнцем и угрожающие обрушить на землю новый снегопад.

Рождение ребенка завело Нину в тупик. Ее положение было почти безвыходным. Почти.

– Я позабочусь о твоем ребенке.

Дороти сомневалась, произнесла ли она эти слова вслух или только мысленно. Но они действительно прозвучали на всю комнату, мощные, как раскаты грома в горах.

– Ты? – оторопела Нина. – Ты будешь ему матерью?

– Если хочешь.

Они смотрели друг на друга затаив дыхание. Дороти казалось, что она балансирует на узком горном уступе. Одно неверное движение – и она полетит в темную, бездонную пропасть. В небытие.

Она шумно выдохнула. Нина покачала головой.

Дороти смотрела на нее, безуспешно пытаясь унять колотящееся сердце.

Нина открыла рот, словно хотела что-то сказать, потом закрыла. Потом она все-таки заговорила:

– И ты готова его любить? Возиться с ним? Тебе будет наплевать, что скажут другие?

– Да, – едва слышно ответила Дороти.

Горло сдавило от страха и предчувствия окончательного решения Нины.

– Это потому, что ты не боишься говорить другим, чтобы не лезли в твои дела. Ты смелая. И мозгов у тебя больше, чем у меня. Скажешь пару слов, и к тебе не суются. А я боюсь. Из меня вечно дуру делали. – Нина вздохнула. – И ты бы нянчилась с ним, как со своим?

– Да, – с жаром ответила Дороти.

– Выдавала бы его за своего? Но как? Все же знают, что беременной ты не была. Посмотри на себя. Тощая, как вешалка. Люди поймут, что ты врешь.

– Здешние – да, поймут.

– Ты… ты бы его куда-нибудь увезла?

– У меня есть родные в… далеко отсюда.

– Понимаю, – пробормотала Нина.

Впервые за все время знакомства с Ниной Дороти увидела ее погруженной в глубокие раздумья.

– Что ты об этом думаешь? – обождав немного, спросила Дороти.

– Думаю, это правильно. Лучше, чем монахини. Но мне… неловко просить, чтобы ты для меня…

– Тогда попроси не для себя, а для ребенка. – Дороти взяла ее за руку. – Представь себе: Дэвид… в приюте, вокруг – только чужие. Мне от одной мысли становится страшно. Этот дорогой малыш не заслуживает такой участи.

«Сделай это для меня, Нина. Решайся, глупая девочка. Не позволяй сомнениям сбивать тебя с толку. Я не хочу упускать такую потрясающую возможность. Я так давно мечтала о ребенке».

– И никто не узнает? – спросила Нина. – В смысле, что его настоящая мать – я? Ты никому не скажешь?

– Ни единой душе.

– Будешь всем говорить, что он твой?

– Да.

– И будешь его любить?

– Обязательно.

– Ты же любишь малышей, верно? И скучаешь по своему.

Дороти понимала: эти вопросы предназначены не ей. Нина пыталась себя убедить, что поступает правильно.

– Да, Нина. Я очень люблю малышей.

– Значит, Дэвид заменит тебе родного сына?

Что ей ответить? Чего допытывается эта горе-мамаша? Одно неверное слово, интонация, взгляд – и все может пойти насмарку.

Дороти медленно подбирала слова, будто говорила на чужом языке:

– Нет, Нина. Не хочу тебе врать. Родных детей не заменит никто. Но я верю… я знаю… я смогу дать Дэвиду все то, что не смогла бы дать ты… даже если бы и захотела. Тебе трудно представить, какую жизнь я могу создать этому малышу. Естественно, в хорошем смысле слова. У меня будет свой дом. Надеюсь, деньги тоже. Уютный дом, где у ребенка будет своя комната. Я наполню ее игрушками и книгами. Он пойдет в хорошую школу. У него появятся друзья. Он почти ни в чем не будет нуждаться… Но если тебе больше нравится монашеский приют, что ж, отправляй его туда…

Нина взглянула на ребенка. Тот уже спал у нее на груди. Маленький подбородок блестел от молока. Малыш дышал ровно и спокойно. Дороти смотрела на Нину и на ребенка. Она не будет звать его Дэвидом. Она молилась. Всем сердцем. Истово. Так истово, что ей казалось, будто на небесах ее слушают и могут помочь. И когда Нина отдала ей ребенка, одетого в вещи Сидни, Дороти дрожащими руками приняла малыша, прижала к сердцу и поцеловала в макушку.

Нина повернулась на бок, собираясь уснуть. Она попросила Дороти поскорее что-нибудь придумать с молоком, поскольку сама кормить ребенка больше не собиралась. Нина боялась, что молоко будет выливаться и оставлять пятна на одежде, а это может выдать ее с головой. Дороти понимала ее опасения и обещала найти замену грудному молоку.

Дороти отнесла ребенка вниз и уложила в большую черную коляску. Целых два года коляска пылилась и плесневела в сарае. Вчера, ближе к ночи, Дороти перетащила ее в дом, дочиста отскребла и оставила просыхать у огня. Малыша она завернула в одеяло, когда-то связанное ею. Сколько радости и надежд испытывала она тогда!

А малыш, который ничего об этом не знал, продолжал безмятежно спать.

Молоко. Нужно срочно искать молоко. Рожки у Дороти были. В свое время купила для Сидни. Она собиралась кормить ребенка грудью, но миссис Комптон посоветовала ей на всякий случай обзавестись рожками. Все четыре бутылочки так и лежали в коробках. Дороти их вымыла, наслаждаясь ощущением гладкого стекла. Формой своей рожки напоминали бананы. Потом Дороти надела на них резиновые соски. Она еще никогда не кормила младенцев молоком.

С молоком обстояло сложнее, чем с рожками. Сухое молоко, о котором она слышала, Дороти отвергла сразу. Малышу нужно натуральное. Однако и коровье не годилось для такого малютки. Тут тебе и срыгивание, и вздутие животика, и более серьезные осложнения. А если попробовать козье? Дороти знала о питательности козьего молока. Недаром им выкармливали больных и ослабленных детей. Лучше всего было бы найти кормилицу, только где их сейчас найдешь?

У Нины молоко постепенно иссякнет. Через несколько дней она вернется на работу, и тогда Дороти займется необходимыми приготовлениями. Ею владело странное, почти бредовое состояние, в котором смешивались радость и страх. Напряженная, чутко улавливающая каждый звук, Дороти слегка раскачивала коляску. Она чувствовала… нет, даже знала на уровне интуиции: с этого момента ее жизнью будет управлять ложь. Пусть будет так. Главное, она не одна. У нее есть ребенок. Это перевешивает все остальное. Это ее будущее, и другого просто быть не могло. Ее дальнейшая жизнь лежала перед ней, словно карта, и Дороти видела каждый поворот, который ей придется сделать.

Она качала коляску и ждала, когда ребенок проснется. Великая надежда вновь расцветала в сердце Дороти Синклер. Но если и этой надежде не суждено сбыться, если судьба ее снова обманет, такого горя она больше не перенесет. Она будет раздавлена окончательно. Навсегда.

А Ян? Ей почти не хотелось о нем думать. Встреча с ним была всего лишь кратким мгновением в ее жизни. Сладостным, удивительным. Вчера… еще вчера он был ее величайшей мечтой. Но сегодня его нет рядом. Даже не верится, что в ее жизни появилась другая мечта, затмившая прежнюю.

А Сидни, ее драгоценный малыш, что с ним? Ему ведь может не понравиться, что какой-то другой займет его место. Он даже может невзлюбить ребенка, подаренного Ниной. Дороти сознавала всю нелепость подобных мыслей. Сидни не узнает о ее тайне.

Малыш чуть вздрогнул, вздохнул и продолжал спать.

25

Маршалл

я тебя ненавижу Рейчел тебя ненавидит мы ВСЕ тебя ненавидим самое лучшее что ты можешь сделать это оставить нас в покое слышишь маленький уродец? После этого нам с сестрой будет о’кей, но никак не раньше ты уже нас достал и потому вали из нашей жизни видеть тебя больше не желаем

Жаклин

(Это письмо, не обремененное знаками препинания, было найдено внутри книги Джона Грэя «Мужчины с Марса, женщины с Венеры». Экземпляр довольно потрепанный. Его оценили в разумные 80 пенсов и поместили в заднюю комнату, на полку с литературой о самопомощи.)

Поршия совершенно не понимает моего горя по умершему отцу.

Я реву и злюсь.

Она смотрит на меня. «Что за спектакль?» – вопрошает ее холодный, недоумевающий взгляд.

Я не особо люблю кошек. Почему она вообще здесь болтается? Миссия этого существа, помимо порчи моих нервов, – уничтожение птичек, мышек, землероек. Милых, дрожащих от страха созданий, которые этой хищнице не сделали ничего плохого. Завязываю узелок в памяти: позвонить в Синий Крест. Пусть приедут и заберут ее. Мне она здесь больше не нужна.

Я одна в этом мире. Мой отец умер. Моей матери, возможно, тоже нет в живых. Я потеряла даже Чарльза Дирхеда, с которым занималась стерильной любовью. Ловлю себя на том, что скучаю по нему. По-моему, даже стерильная любовь лучше, чем вообще никакой.

Все время забываю о еде. Одежда начинает на мне болтаться, волосы теряют блеск. Не могу заставить себя взять в руки тряпку, не говоря уже о пылесосе. Не мою посуду и не хожу в магазин.

Извожу себя досадой, а в промежутках сплю.

Мне снится, что я совсем маленькая. Отец качает меня на коленях. Я подпрыгиваю и от удовольствия размахиваю руками. Кончается тем, что я поцарапала отцовскую щеку. «Папа, я нечаянно!» – хнычу я. Отцу это не нравится, но он спокойно вытирает кровь с поцарапанной щеки и отвечает, что все нормально. Говорит моей матери, что у малышки Робби (так он меня тогда звал) выросли слишком длинные ноготки и их нужно подрезать. Мама сидит в кресле у камина. Ее волосы сияют, ловя отблески огня. Мама не обращает на нас никакого внимания. Я путаюсь в воспоминаниях, смешивая реальность с выдумкой. Тогда мама еще жила с нами? Может, это было за день до того, как она нас бросила? Она не зашла за мной после школы. Я сидела и ждала в классе мисс Ромни. Учительница позволила мне взять ножницы и резать кусочки бумаги и картона. Мисс Ромни все время меня подбадривала, но я видела, что она тоже волнуется. Кончилось тем, что за мной пришел отец. Он взял меня на руки, и я увидела, что он плачет. Мне это не понравилось. Он кивком поблагодарил мисс Ромни и понес меня домой.

Должно быть, я простыла на кладбище. Наверное, и температура поднялась. Лоб у меня совсем горячий. Ничего. Поваляюсь день в постели, и все пройдет.

День первый: сплю беспробудно. Жутко потею. Логическая часть моего разума, свободная от досады и жалости к себе, сообщает мне, что я подцепила грипп. От этого и мой жар.

День второй: жар не спадает. По-прежнему потею. Поршия без конца мурлыкает. Сверкающие мамины волосы отражают пламя в камине. Ничего не происходит, но мне кажется, что я кормлю Поршию. Ее ведь надо кормить. На могиле моего отца появилось надгробие, но надпись сделана каким-то странным шрифтом, который я никак не могу прочесть. Самый разгар лета. Под окном кухни растет жимолость. В ее цветках жужжат пчелы. Там их целый рой. Они жужжат громко и даже угрожающе. Кажется, звонит телефон и знакомый женский голос говорит, чтобы я взяла мобильник. Мой мобильник лежит на прикроватном столике и заряжается. Он начинает звонить. Мне не шевельнуться. Потом мобильник умолкает. Кажется, я засыпаю.

Какой по счету день? Третий? Жар, жажда и слабость. Я ненавижу Поршию. У нее ввалились бока. Постепенно до меня доходит: она исхудала, поскольку я не кормлю ее. Вчера в доме закончилась кошачья еда. Или позавчера. Удивительно, что кошка еще торчит возле меня, а не сбежала к соседке. Я уверена: соседка регулярно ее подкармливает, как раньше подкармливала Тару… Сегодня – третий день. А может, шестой или седьмой. Я разучилась считать. Но самое жуткое: мне не от кого ждать помощи. Я одна в этом мире, среди запущенной квартиры и груды пестрых обломков, которые когда-то составляли сильную и прочную конструкцию, называвшуюся моей жизнью. Жизнью, которую я сама себе построила.

День четвертый… или восьмой? Звонят в дверь. Или мне это снится? Не делаю попыток подняться. Снова звонят.

Потом оживает мобильник. Хватаю его, он выскальзывает и падает на пол. Поднимаю и никак не могу прочитать имя на дисплее. Кто звонил? Мой отец? Но явно не моя мать.

– Алло.

Кажется, это мой голос. Или Поршии? Она недавно со мной разговаривала. По крайней мере, она от меня не сбежала. Я не одна. Вид у кошки совсем голодный.

– Роберта? Это Филип. Как ты себя чувствуешь? Я нахожусь возле твоей квартиры. Наверное, ты не дома?

Филип? Он никогда у меня не был.

– Я дома, – ухитряюсь я ответить ему, точнее, пропищать. – Подожди. Сейчас открою.

Пошатываясь, я бреду в коридор. Убеждаюсь, что меня не разыграли. За матовым стеклом входной двери вижу человеческий силуэт. Повозившись с замком, я открываю дверь и выпучиваю глаза на человека, как две капли воды похожего на моего бывшего босса Филипа Олда. Только этот еще симпатичнее. Он тоже смотрит на меня. Первый человек, которого я вижу за эти четыре дня. Или за пять? Может, за восемь? Какой сегодня день? Пятница? Почему-то мне думается, что сегодня суббота. Солнце светит так, как всегда в субботние дни. Оно яркое, но холодное. Осеннее солнце. Разве все еще осень? Совсем недавно я наслаждалась поэзией лета. На могиле отца поставили надгробие с надписью на иностранном языке. Я не поняла ни слова. Жимолость вся в цвету. Пчелы терзают мою голову. Они вползают в уши, а оттуда проникают в мой мозг, окрашивая его в отвратительные цвета гниющих кишок. А мама у меня очень красивая.

– Роберта, ты…

Кажется, он и шагу ступить не успел. Окружающий мир почему-то схлопывается. Мне трудно дышать. Горло сдавлено. Думать и анализировать я не могу. Я лишь знаю, что у меня подгибаются колени, но я не одна. Меня подхватят. Меня куда-то тащат. Я не противлюсь. Это бессознательное состояние. Я знаю: оно меня ждет.

Чувствую руки. Слышу тяжелое дыхание.

– Что за чертовщина? – произносит кто-то.

Кто? Филип, Поршия или я? Не знаю.

Я проваливаюсь. Ухожу в темноту. Испытываю блаженство.

Я просыпаюсь в кровати. Со времени моего обморока прошло, я так думаю, несколько часов. На мне – чистая пижама. Вокруг темно. Пахнет кофе, кошачьей едой и поджаренным хлебом. Я не одна. Осторожно сажусь на кровати, стараясь двигаться медленно. Жуткая слабость.

– Эй, кто здесь? – кричу я.

Из кухни доносится бормотание приемника. Это «Радио-4».

В дверях спальни возникает Филип.

– С пробуждением. – Он улыбается, наклонив голову.

Жует тост.

– Что, вообще, происходит? – спрашиваю я.

– Ты болеешь. Подозреваю, что уже несколько дней. Софи звонила тебе на оба телефона. Ты не ответила. Тогда она забеспокоилась. Сегодня утром позвонила мне домой. Я зашел тебя проведать и узнать, не надо ли чем помочь. Ты едва успела открыть мне дверь и сразу упала в обморок. Жуть.

– Какой сегодня день?

– Воскресенье.

– А времени сколько?

Филип смотрит на наручные часы.

– Двадцать шесть минут восьмого.

– Вечер?

– Да.

– А ты когда ко мне пришел?

– Где-то около двух.

– Я что же, пять с лишним часов провалялась без сознания?

– Нет, не больше минуты. Неужели ты ничего не помнишь? Я перенес тебя сюда. Помог сменить пижаму. Потом ты легла и уснула.

– Ничего не помню.

Трусики хоть на мне были? Сколько дней я их не меняла? Их Филип тоже снимал с меня? Значит, он видел меня голой?

Я краснею.

– Не волнуйся, Роберта, – говорит он. – Твое женское достоинство ничуть не пострадало. К тому же мы с тобой давно знакомы. Правда? И если я, помогая тебе переодеться, увидел что-то из белья, вряд ли это так страшно. Ты согласна?

– Согласна.

В спальне повисает странная тишина. Филип стоит в дверном проеме и смотрит на меня. Такого выражения на его лице я еще не видела. Кажется, это… жалость. Мне это очень не нравится. Облегченно вздыхаю, когда на кровать вспрыгивает Поршия. Она громко мурчит. Я глажу ее, прижимаю к себе и заново знакомлюсь с ее запахом.

– Спасибо тебе, – говорю я Филипу, уткнувшись носом в кошачью шерсть.

– За что?

– За все. Спасибо за то, что ты такой хороший друг.

Здесь я не выдерживаю. Слезы градом катятся у меня по щекам. Кошка моментально ретируется, поскольку терпеть не может плача. Замечаю, что она больше не разговаривает со мной.

Филип присаживается на кровать, откладывает тост и берет меня за руку. Его руки теплые и маслянистые.

– Прими мои запоздалые соболезнования по поводу кончины твоего отца.

– Я тебе не говорила о его смерти.

– Ты не говорила. Но я слышал от других. Роберта, мы живем в маленьком городе. Напрасно ты ничего не сказала. Почему не позвонила? Я бы мог тебе чем-то помочь. И обязательно пришел бы на похороны… Понимаю, тебе было… трудно это сделать. Мы же с тобой расстались не самым лучшим образом.

– Я не могла… Я ничего от тебя не жду.

– Роберта, я сделаю для тебя что угодно. В любое время, когда ни попросишь. Пора бы за столько лет это понять.

Он мне по-доброму улыбается.

– А я вот не поняла.

– Значит, до тебя на удивление туго доходит.

Не нахожу, что ответить. Филип сидит на моей кровати, держит меня за руку, говорит слова, которые можно счесть выражением верности, если не преданности. Мне грустно. Я испугана. Про свой вид и запах вообще думать не хочется. Интересно, он и лоток Поршии вычистил? Вроде бы несколько дней назад меня вытошнило в ванной. Убрала я тогда за собой? Кажется, нет.

– Роберта, послушай. Мы с тобой слишком давно ходим вокруг да около. Это уже превращается в какую-то рутину. Мы столько лет потратили впустую… в том смысле, что не были честны друг с другом. Может, из обычной застенчивости и страха. Может, чтобы потом не раскаиваться в своей искренности. Не знаю. Я сейчас о чем. Я люблю тебя… как сестру. Но ведь это не делает меня твоим братом?

Думаю, Филип хотел сказать: «Я тебя люблю». Потом сбился на типичную для него двусмысленность. Но он прав. Мы потратили впустую слишком много времени. Мы бездумно швырялись годами. Если бы мне было суждено умереть (а я сейчас, как ни странно, близка к этому состоянию), я знаю, о чем бы горше всего сожалела. Знаю. Себе я в этом уже призналась. Мне просто не хватает смелости признаться ему, сделав это прямо сейчас.

– У меня нет брата.

Я совсем не это имела в виду и совсем не это хотела сказать, но сойдет и так. По крайней мере, я сказала правду.

– А ты бы хотела, чтобы у тебя появился брат?

– Да. Хотела бы.

– Я тоже. У меня есть сестра, но ей не нравится мой образ жизни и то, чем я занимаюсь.

– Филип.

– Да?

«Я тоже тебя люблю» – вот что мне хочется сейчас сказать. У меня учащается дыхание. Сердце колотится так, словно собралось выпорхнуть из меня. Я потею, но уже не обращаю внимания. За несколько дней потения к этому привыкаешь. Я должна сказать правду человеку, который по-прежнему сидит на моей постели и держит меня за руку. Я слишком долго молчала. Я была тихой и глупой. Я заслуживаю этого шанса и воспользуюсь им.

Но из моего горла вылетает:

– Я могу вернуться на работу?

Как жалко это звучит!

– Я думал, об этом и спрашивать не нужно. Конечно. Но не раньше, чем окончательно поправишься.

– Спасибо, – только и бормочу я.

– Не надо меня благодарить.

– Филип, она дарит тебе счастье? Дженна?

Я перестаю дышать. Пусть и медленно, но я добираюсь до главного.

– Иногда. Это… трудно.

– Извини.

– Роберта, я ужасно глуп. Мужчина, что с меня взять?

– Ты совсем не глуп, – возражаю я.

– Мне трудно выстраивать отношения.

– Не тебе одному. Разве у кого-то это получается легко?

– Моим родителям это было легко. В детстве я не помню, чтобы они ссорились. Что было потом – знаю лишь урывками. Меня подолгу не бывало дома.

– Ты учился в закрытой школе?

Впервые он мне что-то рассказывает о своем детстве.

– Да, в закрытой.

– Понятно. Значит, ты тогда… был достаточно богат?

– Я и сейчас богат, дорогая. Представь себе.

Он мне подмигивает. Не припомню, чтобы раньше он мне подмигивал.

– Если человеку посчастливилось родиться в таких условиях, когда ему не надо думать о деньгах… жизнь должна казаться простой и легкой. Согласна?

– Да. Я… Наверное, так, – запинаюсь я и краснею.

Ему нравится моя реакция.

– Так, дорогая. Хватит об этой ерунде. Я тебе сейчас хлебца поджарю. Не представляю, чем ты питалась все эти дни. Потом я уйду, чтобы ты могла заснуть, но не дальше дивана в твоей гостиной. Ты не возражаешь? – (Я слабо киваю.) – Я позвонил Дженне, – продолжает Филип. – Объяснил ей, что к чему. Она отнеслась с редким пониманием. Надеется, что ты скоро поправишься. И ни о чем не беспокойся. Кошку я накормил и убрал за ней. Утром, когда ты проснешься, мы обо всем поговорим. Сейчас ты не в том состоянии. Похоже, температура у тебя еще держится. Я хочу удостовериться, что все твои слова о возвращении не лихорадочный бред. И тебе нужно убедиться, что я отвечаю за каждое сказанное здесь слово. Так что ешь, спи и ни о чем не волнуйся. Ты не возражаешь, если я извлеку из твоего холодильника и откупорю бутылку «Пино Гриджо»?

Я съедаю два ломтика горячего промасленного хлеба. Потом еще два. Затем засыпаю. Точнее, дрейфую между сном и бодрствованием. Так любит меня Филип или нет? Наконец я затихаю, закрываю глаза, но продолжаю прокручивать в мозгу наш недавний разговор.

А он весь вечер и ночь проводит в моей квартире, присматривая за мной. Мой друг.

26

Дороти и ее мальчик. Он был темноволосым, худеньким, подвижным. Они вместе сидели на берегу реки, любуясь наступающими сумерками. Река текла тихо. Где-то поблизости вынырнула водяная крыса и юркнула в свою нору на берегу. Дороти услышала странный звук, похожий на шелестение тысяч ангельских крыльев, но это были не ангелы, а скворцы. Громадная стая. Словно бормочущая стена, они носились над кронами деревьев. Свет заходящего солнца золотил их черные блестящие крылья, отчего те казались отлитыми из чистого золота. Дороти потянулась к руке сына. Мальчик улыбнулся ей. Они вместе следили за полетом птиц. Мать и сын, рука об руку, спокойные и радостные. Но скворцы вдруг исчезли. Их место заняли шумные, злые вороны. Они охотились за совой, которая отчаянно махала крыльями, спасаясь от погони. Дороти с сыном видели ее круглые испуганные глаза. Дороти прижала ребенка к себе. Она качала его голову, пока жуткое зрелище не закончилось… Как и все сны, он промелькнул и выветрился из памяти.

Но тот день в 1939 году, день появления на свет Сидни, ей не забыть никогда, сколько бы она ни пыталась. И боль потери по-прежнему не утихала.

В тот день она стирала, но была вынуждена прервать работу. Клетчатые брюки Альберта так и остались в отжимальной машине. Ее нижнее белье плавало в баке, покрытое бахромой мыльной пены. Дороти послала Альберта за миссис Комптон. Он поехал на велосипеде. Повитуха прибыла на своем. Оба были раскрасневшиеся и усталые. Было три часа. Майский день выдался теплым. Дул приятный ветерок. Миссис Комптон вошла в кухню, неся с собой истертый черный саквояж, который не без труда взгромоздила на стол. Дороти сидела у плиты.

– Ну и как наши дела? – Уперев руки в бока, миссис Комптон бросила на будущую мать злобный взгляд.

Во всяком случае, Дороти он показался именно таким.

Миссис Комптон принялась ее расспрашивать и объявила: да, это схватки. Как водится, они накатывали и отступали, но каждая новая волна была сильнее предыдущей. На вопрос, давно ли они начались, Дороти затруднилась дать точный ответ. Кажется, часов шесть назад. Но она не помнила, когда именно слабая дрожь в теле сменилась болью.

– Пока еще рано, – сказала миссис Комптон. – Ребенок и двигаться-то не начинал. Тебе не помешает чашка хорошего чая.

Она взглянула на Альберта и кивнула в сторону чайника на плите.

Удивленный Альберт потряс чайник – не пустой ли. Нет. Булькает.

– А потом отдохни, поешь и ложись пораньше спать. И Альберт пусть по дому не бродит. Утром я приеду. Саквояж здесь оставлю, чтобы не таскать туда-сюда.

Дороти хотелось, чтобы миссис Комптон уехала. И в то же время она боялась рожать одна. Ее огорчало, что роды не произойдут в ближайшие час или два. К огорчению добавлялся страх.

– Вдруг ребенок родится ночью, а вас не будет рядом? – спросила она.

– Не родится, дорогая, можешь мне верить. Я видела сотни таких, как ты. С первенцами это всегда тянется долго. Не волнуйся, я не просплю. В шесть утра уже буду здесь. Тебя это устраивает? Постарайся уснуть.

Миссис Комптон уехала. Альберт и Дороти молча пили чай. Схватки продолжались, и каждый раз она замирала и переставала дышать. Боль обжигала ей бедра и вонзалась в живот, словно остро наточенный нож. Потом, воспользовавшись передышкой, Дороти поела. Они с мужем немного поговорили. Дороти постоянно ловила на себе его беспокойные взгляды. В девять вечера они легли спать. Альберт осторожно гладил ей живот, пока не уснул. Дороти не спалось. Она уговаривала ребенка родиться поскорее. Боль от схваток становилась невыносимой.

Дороти лежала, слушая дыхание спящего мужа, потом встала и принялась бродить по дому. Решив занять себя чем-нибудь полезным, она отправилась в прачечную и в паузах между схватками достирала, прополоскала и отжала белье, а потом развесила на веревках. Ночь была теплая. По-прежнему дул несильный ветер. Идеальная погода для сушки.

Она вернулась в дом, достала из-под кровати заветный чемодан и отнесла в гостиную. Открыв крышку, Дороти вынула все приданое, сшитое и связанное ею для Сидни. Сын. Конечно же, у нее родится сын. Дороти настолько была в этом уверена, что о женских именах даже не задумывалась. Она нюхала одежду для Сидни, встряхивала и разглаживала каждую вещь, а потом несла на диван, пытаясь решить, что́ наденет на малыша в первый раз. Приняв решение, она снова убрала вещи в чемодан и прилегла вздремнуть.

Около трех ночи Дороти разбудила боль. Пронзительная, нестерпимая, заставившая ее скрючиться и вскрикнуть. Внутри ее, в животе, что-то происходило. Что-то опасное и даже трагическое. Дороти это чувствовала по особенности боли. Она разбудила Альберта и сказала, чтобы срочно ехал за миссис Комптон. Да, она знает, что та приедет рано утром, но ребенок не может ждать до шести утра. Альберт пытался возражать, относя все страхи жены за счет ее состояния. Дороти не слушала его возражений, понимая, что никакими словами не объяснит мужу, каково ей сейчас.

После отъезда Альберта спазмы участились и усилились. Казалось, каждая волна требовала от Дороти быстрых и решительных действий. Но каких? Ее одолевали страхи. Начало казаться, что Альберт и миссис Комптон вообще не приедут и она будет рожать одна. Потеряет много крови, не будет знать, что делать с громко орущим ребенком. Дороти еле-еле поднялась наверх. Добравшись до кровати, она не легла, а встала на четвереньки и раскачивалась из стороны в сторону, пытаясь успокоить дыхание. Чтобы отвлечься, заставила себя думать о другом. Каким будет новый день? Скорее всего, сухим и теплым. От раскачиваний ей стало даже хуже. Скрип кроватных колесиков напомнил об обстоятельствах зачатия этого ребенка. Дороти перебралась на пол. Она стояла на коленях. Главное – остаться живой и не потерять рассудок.

Они приехали. Миссис Комптон, кряхтя, поднималась по узким ступенькам.

– Чайник поставь, – крикнула она Альберту.

«Наконец-то она здесь», – с облегчением подумала Дороти.

– Не надо так шуметь! – изрекла миссис Комптон, входя в спальню.

Дороти удивилась. Ей казалось, что она вообще не издает никаких звуков.

– Мне больно, – призналась она. – И страшно.

– Знаю, что больно. Кто же рожает без боли? Все нормально. Родишь, не помрешь.

– Я чувствую, там что-то не так. Что-то изменилось.

Дороти ткнула себе между ног и сразу вскрикнула. Прикосновение вызвало резкую боль. Откуда это ощущение, словно ее протаскивает через вальцы отжималки?

– Не мели чушь, – отмахнулась миссис Комптон. – Там у тебя все в порядке.

Она отдернула шторы, зажгла свечи и велела Альберту растопить камин.

Альберт принялся за дело, опасливо поглядывая на страдающую жену. Он тревожился за Дороти и в то же время хотел как можно скорее уйти из спальни. Это зрелище не для мужчины.

Миссис Комптон пыхтела, готовя Дороти к родам. Она сняла с роженицы трусы, уложила на кровать и принялась осматривать. Рука у повитухи была тяжелой и грубой, движения – такими же грубыми. Закончив осмотр, миссис Комптон вымыла руки и сказала, что скоро Дороти разродится. Подходит время тужиться.

– Я не могу.

– Сможешь как миленькая. Ты же хочешь, чтобы ребенок поскорее родился? Хочешь взять его на руки?

Конечно же, Дороти хотела. Она не спорила с миссис Комптон и где-то через час начала тужиться.

Первые же усилия заставили ее вспотеть от напряжения. Дороти крикнула, что дальше тужиться не может. Она чувствует: с ребенком что-то не так. Что – она не знает, но ей больно. Ей нестерпимо больно. Она не выдержит такой боли. Когда это закончится? Сама не зная почему, Дороти вдруг вспомнила о своей матери. Сейчас та спит, но вскоре проснется, тщательно оденется и будет пить чай из красивой розовой чашки. Кажется, их уцелело всего две. Остальные Дороти разбила еще в детстве, когда упала в обморок и залила чаем белое, туго накрахмаленное платье. Тот день она запомнила на всю жизнь… Потом она подумала об Альберте, расхаживающем по кухне. Он все слышит, а ей вовсе не хотелось, чтобы он слышал все эти жуткие, нечеловеческие крики, стоны, причмокивания. Животные звуки. Наверное, их издает каждая женщина, сражаясь за свое материнство… За окнами порхали и посвистывали проснувшиеся стрижи. Что бы ей ни говорила миссис Комптон, она чувствует: ее роды протекают как-то не так, иначе бы не было этой чудовищной боли… Возникло новое странное желание: поцеловать Альберта в губы, а потом ниже, до самого его сильного, твердого живота. Он обалдевал от таких поцелуев, но Дороти редко ему их дарила… Боль, опять. Ну когда эта боль прекратится, прекратится, прекратится? Неужели миссис Комптон ничего не может сделать?.. Почему так жжет внизу? Жжет и рвет ее на части. Жжет и рвет, жжет и рвет. Теперь жжет сильнее, еще сильнее. Она вся горит изнутри… Из нее что-то выскакивает, выталкивается, а огонь не утихает. Он сожжет ее дотла… Теперь жаркий поток… Он выносит из нее что-то маленькое и скользкое… Негромкий, сдавленный крик. Но это не крик младенца. Это миссис Комптон, рванувшаяся к Дороти, смахнула на пол саквояж и свечку. Подхватив ребенка… Да, ребенок уже родился, мокрый и почему-то фиолетового цвета… Подхватив ребенка, миссис Комптон наградила его сильным шлепком… Снова крик. Пронзительное «Нет!»… Ребенок не фиолетовый, а синий. Синий и маленький, совсем маленький, с черными волосиками и скользкой кожей… Дороти потянулась к ребенку. Откуда-то хлынула кровь. Наверное, из пуповины, что змеей обернулась вокруг шеи ее дорогого малыша. Бледная миссис Комптон, схватившись за пуповину, пыталась освободить голову ребенка, но осклизлая змея была слишком плотной. Слишком… Лихорадочные усилия вдохнуть ребенку воздух в рот… Испуганный крик повитухи, требовавшей, чтобы Альберт немедленно ехал за доктором Сомсом. Быстрее, с ребенком беда… От Альберта – никакого ответа. Только звук хлопнувшей двери… Изможденная Дороти, распластавшаяся на подушках. Вся боль ушла, и вся надежда… тоже. Она же знала… Да, она знала, что этим все кончится. Это записано у нее в крови или где-то еще: ей не быть матерью. Или быть совсем недолго… Ее дорогому Сидни было не суждено родиться живым. Младенцы не рождаются с кожей такого цвета. Они не лежат неподвижно, как куклы. Все это неестественно и ужасно. Мертворожденный. Ее малыш родился мертвым… Дороти показалось, что она выкрикнула эти слова. Миссис Комптон сидела на краешке кровати, держа в руках окровавленный безжизненный сверток.

– Я вас предупреждала… – сказала Дороти. – Говорила, со мной что-то не так.

Миссис Комптон смотрела на нее и молчала. Наверное, придумывала ответ.

– Этого никто не мог предвидеть. Тут никто не виноват. Такое иногда бывает. Видит Бог, я пыталась сорвать с него пуповину. И сорвала. Но поздно. Он… он задохнулся прежде, чем я освободила его шею. Прости, Дороти.

Приехавший врач осмотрел ребенка, затем роженицу. Альберт в спальню не входил. Повернувшись к миссис Комптон, доктор Сомс велел ей унести «тело» и ждать его на дворе. Показывать ребенка родителям он категорически запретил. Он засвидетельствует смерть и отвезет «тело» в больницу. Коснувшись плеча Дороти, врач выразил ей свое сочувствие («Дорогая, мне очень жаль»), после чего предписал несколько дней отдыхать и не заниматься никакой работой. За это время у нее должно пропасть молоко и зажить раны (небольшой разрыв тканей, скоро зарастет). Покинув комнату, доктор Сомс спустился вниз и сообщил Альберту печальную новость. Дороти услышала крик мужа, полный душевной боли. Других реакций со стороны Альберта не последовало.

Окно спальни было плотно закрыто. За ним разгорался новый день. Еще один день цветущего мая, пока окрашенный в кремовые тона и слегка туманный. Ярко зеленели живые изгороди. Синее небо спокойно и весело глядело вниз. Оно все знало, но его не заботили подобные трагедии. Ведь такое случалось довольно часто. Май в этом году выдался на редкость теплым и солнечным, и наступавший день обещал быть не хуже предыдущих. Миссис Комптон одной рукой укладывала в саквояж свои акушерские приспособления. В другой она держала окровавленный сверток. Повитуха молчала и даже не смотрела на Дороти. Так же молча она вывалилась из комнаты, унося ребенка. По сути, похитила его.

– Дайте мне взглянуть на него, – глухим, упавшим голосом попросила Дороти.

Миссис Комптон вернулась и встала в дверях:

– Нет, дорогая. Тебе лучше не смотреть. Ты слышала, что́ сказал доктор Сомс? Постарайся все забыть. Смотреть на мертворожденных – дурная примета.

И миссис Комптон ушла вместе со свертком, плотно закрыв дверь и нажав дверную ручку так, словно ставила точку на всей этой истории.

27

Ребенок Нины постоянно хотел есть. Дороти договорилась с миссис Твуми, что та будет каждый день продавать ей по большому кувшину козьего молока. По шиллингу за кувшин. Дороти считала это вполне достойной платой. И пусть сын миссис Твуми оставляет молоко у калитки. Упреждая вопросы, она пояснила, что старается лишний раз не потревожить Нину. Бедной девочке нужно выздороветь и набраться сил, а сон – лучший отдых. Да, Нина просто надорвалась на работе, оттого и простудилась. Все симптомы налицо: жар, головные боли, рвота. Должно быть, грипп. В такое время всегда люди болеют гриппом. А кашель лучше всего лечить козьим молоком. Что, позвать врача? Незачем. Нина молода, организм у нее крепкий. Несколько дней отдыха, и все будет в порядке. К тому же Нина с детства недолюбливает врачей.

Поначалу объяснения Дороти показались миссис Твуми странными. Но она уже слышала, что одна из двух лондонских девчонок не то отравилась, не то простудилась и теперь отлеживается. Будем надеяться, скоро выздоровеет. Вообще-то, девица здоровая как лошадь. Даже не верится, что могла простудиться. Миссис Твуми гордилась молоком своих коз. Разговаривая с Дороти, она не преминула вспомнить, что когда-то давно козье молоко спасло ее старшего. Он родился совсем дохленьким, думали, не выживет. А посмотрите на него сейчас. Ой… она совсем забыла. Простите меня, пожалуйста.

– Ничего страшного, миссис Твуми, – сказала Дороти. – Очень вам благодарна за молоко.

Миссис Твуми рассказала миссис Сандерс, что сегодня утром к ней вдруг заявилась Дороти Синклер и умоляла продать ей молока. Вид у нее был довольно странный. Миссис Твуми налила ей кувшин и взяла шиллинг. Зачем же отказываться от денег? Но ей не забыть глаз Дороти. Смотрит как будто сквозь тебя. И чтобы ей вдруг так срочно понадобилось молоко? Правда, эта Дороти всегда была со странностями. Живет затворницей, но не такая уж неприступная, особенно когда дело касается поляков. А ведь по ней не скажешь. Про ее романчик вся деревня говорит. Это в ее-то возрасте! Конечно, в привлекательности ей не откажешь – тут надо отдать ей должное. Не красавица, но приятная для глаз. Во всяком случае, для мужских. И манеры у нее, сразу видно, не деревенские. Говорят, она по уши влюбилась в того поляка. И это при живом муже! Бедняга Берт специально приезжал в ноябре. Отпуск себе выхлопотал, хотел с ней помириться. И что получил? От ворот поворот. Почему? Нетрудно догадаться. А в канун Рождества в деревне видели красную спортивную машину. Так и промчалась. Кто видел? Миссис Причард видела, и муж ее. Он считает, это была «эм-джи». Очень красивая штучка. И заночевала эта машинка в нашей деревне, а уехала лишь на следующее утро. Зрение у миссис Причард уже не то, но она может поклясться, что за рулем сидел командир польской эскадрильи. Говорят, когда их перевели на юг, поближе к Лондону, миссис Синклер тосковала, как девчонка. Теперь он без конца пишет ей любовные письма. А вдруг он женат? Тоже, кстати, не мальчик, хотя и моложе ее. Представляю, как праздновали Рождество в доме у Дороти. От ее девок ведь ничего не узнаешь. Молчат, будто рыбы. Любят они ее, как мамку. А вскоре после Рождества одна девица захворала, потому Дороти и пришла за молоком. Какая? Не поверите: здоровая дылда. Не та, что потоньше и посимпатичнее. Хотя, казалось бы, и силенок у той меньше, и тощая вся из себя. Но как есть, так есть.

Сплетни дошли до миссис Комптон. Вначале ей рассказала сама миссис Твуми, затем на одном дыхании выпалила миссис Сандерсон (та вообще обожала «новости»). И наконец, миссис Причард, подтвердившая, что видела красную спортивную машину.

Миссис Комптон подумала, что ее это не касается. Дороти Синклер всегда не вписывалась в общие рамки. Но может, все-таки стоит заглянуть к этой гордячке? Жаль, что Дороти едва выноси́ла ее визиты. Миссис Комптон догадывалась о причинах неприязни. Дороти все еще считала ее виновной в неудаче своих родов. И ведь не объяснишь ей, что несчастный малыш умер еще в утробе. Возможно, к моменту родов он был мертв уже несколько часов. Или даже сутки. Эта Дороти не первая и не последняя, кто рожает мертвого ребенка. Миссис Комптон вспоминала своего первенца. Девочку, родившуюся мертвой. Помнила и снедающее чувство пустоты. Прошло уже столько лет, она благополучно родила пятерых детей, но дыра в ее жизни оставалась, и эту дыру мог заполнить только ее первый мертвый ребенок, а такое невозможно. Чисто женская трагедия. С годами душевная боль становилась слабее. Сейчас миссис Комптон редко вспоминала о мертворожденной дочери. Нужно идти по жизни дальше и мужественно принимать испытания, которые Господу было угодно тебе послать. И грех усомниться в справедливости Его деяний. И все же миссис Комптон испытывала сильную симпатию к Дороти Синклер. И даже сочувствие, в котором была готова признаться. У миссис Синклер есть голова на плечах. И сплетен она не разносит. Так что никаких неприятных последствий не будет.

Миссис Комптон решила, что все-таки навестит Дороти. Возможно, в последний раз предложит свою помощь. Женщине, так горячо мечтавшей стать матерью, нелегко потерять ребенка. Это может на долгие годы изменить ход ее жизни, и не в лучшую сторону. Миссис Комптон вполне понимала состояние Дороти.

Решено. Она нанесет этой затворнице еще один визит. Последний.

28

Малышу Джону было восемь дней от роду. Круглощекий, пухленький ребенок. Его темные волосики лежали ровно, со щек не сходил румянец, а большие синие глаза взирали на окружающий мир и людей с постоянным изумлением. Чаще всего он смотрел на Дороти – женщину, которая его кормила, одевала и укачивала. Его маленькие пальчики постоянно шевелились, а ручки так и норовили вылезти из пеленок. Незаметно для себя Дороти все реже пеленала его. Крошечный мальчишка предпочитал свободу, и ей не хотелось его огорчать. Спал он в ее комнате, лежа в колыбели, которую Альберт делал для Сидни. На восьмой день Дороти решилась впервые по-настоящему его искупать. Культя пуповины высохла и отвалилась, так что она вполне могла погрузить малыша в воду. Дороти зарылась носом в его волосы, чтобы еще раз насладиться удивительным младенческим ароматом. Аромат начинал слабеть и больше не был таким пьянящим, как в день появления Джона на свет.

Дороти нервничала, боясь его уронить. Мокрое тельце было таким скользким. Но малыш не дергался и не пытался вырваться из ее рук. Дороти выкупала его в кухонной раковине. Вскоре все ее тревоги исчезли, и она искренне наслаждалась изумлением на младенческом личике. Джона забавляли струйки воды, стекающие с его головы к животу. Даже когда вода попадала в глаза, он не кричал, а только жмурился. Насухо вытерев его мягким полотенцем, Дороти села с ним напротив плиты и стала тихонечко напевать. Малыш блаженно заснул, а Дороти принялась сочинять в уме письмо, которое затем она напишет и отошлет.

Нина вернулась на работу. Ее груди, в первые два дня переполненные молоком, постепенно усыхали, уменьшаясь, как проколотые воздушные шарики. На всякий случай Дороти сшила ей специальные прокладки, и Нина каждое утро не забывала засовывать их в лифчик. Малыш быстро привык к рожкам с козьим молоком. Он сосал часто и шумно, но в столь малых количествах, что Дороти удивлялась, за счет чего он живет и, как ни странно, набирает вес. Все выпитое молоко затем шумно и торжественно изливалось в пеленки.

Дороти наметила планы. Она никому ничего не скажет. Она знала, куда ей надо пойти и что сделать. За эти дни Нина не успела полностью отдохнуть, но с облегчением вернулась к работе и переложила все заботы о ребенке на плечи Дороти. На своего сына молодая мать почти не обращала внимания.

Прошлым вечером Дороти подслушала разговор Эгги и Нины. Это произошло непроизвольно. Дверь их комнаты была приоткрыта, ее дверь – распахнута настежь. Говорили девочки шепотом, но в вечерней тишине их голоса были слышны достаточно хорошо.

– Ты действительно не знала, что беременна? – спросила Эгги.

Чувствовалось, это засело у нее в мозгу, как заноза.

– Сто раз тебе говорила: не знала. Еще повторить?

– Я помню.

– Тогда чего спрашиваешь?

– Просто мне не понять, как можно целых девять месяцев ходить беременной и не догадываться? По-моему, ни одна женщина не смогла бы.

– Вряд ли девять месяцев. Я покумекала… получается, восемь. Это все, что могу сказать.

– Нина Малленс, я твоя лучшая подруга и знаю тебя как облупленную.

– Получается, не знаешь.

– Уж мне-то ты можешь сказать правду. Неужели ты не догадывалась?

– Нет.

– А когда схватки начались? Тебя же несколько часов колбасило. Может, тогда доперла?

– Ни фига. Просто чувствовала себя паршиво. И страшно было. Я же никогда ничем не болела. Думала, не цапанула ли чего. А когда он вылез из меня, у меня был такой же шок, как у Дот. Честно.

– Ой, Нина!

– Чего разойкалась?

– Напрасно ты не захотела оставить его себе. Ты что, даже не думала об этом?

– Нет.

– Когда-нибудь ты пожалеешь, – сказала Эгги.

Услышав эти слова, Дороти села на кровати, подтянув колени к подбородку. Она вся обратилась в слух. Малыш Джон безмятежно спал в колыбели.

– Представь себе, не пожалею.

– Но ведь он твой ребенок. Не ее. Это неправильно.

Дороти вздрогнула, однако продолжала слушать.

– Почему неправильно?

– Потому что… сама не знаю. Это не по закону. Она возьмет твоего ребенка, и никто даже… А вдруг она будет с ним плохо обращаться? Ты и не узнаешь.

– Ты всерьез думаешь, что Дот будет плохо обращаться с Джоном?

– С Дэвидом, – поправила Эгги.

– Джон, Дэвид – мне без разницы.

– А вдруг ее муж вернется? Он может и не понять, что ребенок не ее. Но то, что это не его ребенок, он сразу сообразит.

– И чего?

– Нина, не прикидывайся дурочкой!

– Не его это собачье дело. Поняла? И потом, он не вернется. Угрохают его, если уже не угрохали. Их столько гибнет.

– Нина, ты действительно все продумала до конца? От и до?

– Я не могу оставить ребенка себе. Он мне не нужен. Мы с тобой двадцать раз гундосили на эту тему. А Дот ребенок очень нужен. Вот пусть и берет моего. Все будут довольны. Только тебе чего-то неймется.

– Но это не целлулоидный пупс!

– Тсс! Не ори во все горло, – прошипела Нина.

– Куда она с ним поедет? И когда? Здесь ей оставаться нельзя. Местные быстро допрут, что к чему. Я вообще удивляюсь, как это они до сих пор не пронюхали. А может, и пронюхали.

– Откуда? – насторожилась Нина. – Никак ты сболтнула?

У Дороги громко застучало сердце. Вдруг девчонки услышали ее дыхание и поняли, что она не спит? Она постаралась дышать медленнее.

– Я словами не бросаюсь, – обиделась Эгги. – Раз обещала молчать, значит молчу.

– Я тоже никому не брякала. Дот – тем более. Больше в доме никого нет. Откуда местным узнать?

– Достаточно одной проныре оказаться рядом с домом и услышать детский плач – и пошло-поехало. К концу дня вся деревня будет знать.

– А ты не заметила, что к Дот никто в гости не шастает? И Дот ни к кому не ходит. Живет сама по себе.

– Вдруг почтальон услышит его плач? Что тогда?

– У Дот все предусмотрено. И про почтальона она подумала раньше тебя. Сейчас зима. Все окна плотно закрыты. Задняя дверь на замке… Эгги, хватит мне на мозги капать. Сама знаешь: ребенок почти весь день у нее наверху. Никто его не услышит. Любишь ты шум на пустом месте поднимать.

– А если кто-нибудь увидит на веревках пеленки и его одежки? – не унималась Эгги.

– Глаза у тебя есть? Ты хоть одну пеленку на веревках видела? Дот все его вещи сушит дома, перед огнем. Она не дура, чтобы сушить пеленки на общих веревках.

– Тише ты!

– Чего тебе всё беды мерещатся? Я же не дергаюсь.

– Но она его увезет отсюда. Мы это обе знаем. Уверена, что увезет. Однажды мы вернемся с работы… и ни ее, ни малыша. И ты больше никогда не увидишь Дэвида.

– Джона. Да, я больше никогда не увижу Джона.

Больше они не произнесли ни слова.

Потом Дороти уснула.

3 января 1941 г.

Дорогая мама!

Прости, что столько лет тебе не писала. За это время в моей жизни произошло немало событий. Альберт пропал. Скорее всего, я уже вдова. Во всяком случае, мне так кажется. У меня родился ребенок. Мама, ребенок не от Альберта. Думаю, тебе будет отрадно узнать, что по поводу Альберта ты оказалась совершенно права. Он не годился мне в мужья. Отец ребенка – совсем другой человек. Образованный, воспитанный, мужественный. Сейчас он в армии и постоянно рискует своей жизнью, как каждый, кто воюет. Если ничего не случится, после войны, надеюсь, мы с ним поженимся. Он поляк. Добрейший и нежнейший из всех людей, которые мне встречались.

Мама, я хотела бы вернуться домой вместе с моим малышом. Его зовут Джон. Сегодня ему исполнилось восемь дней. Смогла бы ты нас приютить? Дом, в котором я сейчас живу, мне не принадлежит. После гибели Альберта местные власти могут распоряжаться домом по своему усмотрению. Они ожидают приезда новых работниц по линии Земледельческой армии, которых собираются здесь поселить. Твой внук – очаровательное создание. Я знаю, ты полюбишь его столь же крепко, как люблю его я.

Буду ждать твоего ответа.

Твоя дочь Дороти

Сочиняя письмо, Дороти даже не заметила, как Джон обмочил ей колени. Это можно было предвидеть, но ей так уютно сиделось перед пылающим огнем. Дороти перепеленала и переодела малыша, затем переоделась сама, сменив юбку и чулки. Вскоре Джон опять уснул. А до этого она качала его и снова пела ему. Теперь они сидели у окна в гостиной. Малыш с интересом разглядывал мерцающий снег.

Начало января всегда было самым холодным и суровым временем года. Этот месяц, окрашенный в серо-белые тона, обычно тянулся еле-еле, наполняя сумраком душу и мысли Дороти. Но в нынешнем году все было по-другому. В эти январские дни ее переполняла бурная радость. Дороти радовалась благословенной новой жизни, наслаждалась материнством, которое наконец пришло к ней. Она была счастливейшей женщиной на земле. Самоотверженной, с радостью готовой жертвовать ради ребенка всем. У нее прибавилось сил, и она неутомимо стирала. Бо́льшую часть дня Джон спал. Дороти использовала драгоценные минуты, не позволяя себе присесть. К сожалению, у нее не получалось стирать чужое белье с прежней тщательностью, но Дороти надеялась, что никто этого не заметит.

Она качала Джона и пела ему «Летнюю пору» – эту знаменитую колыбельную. Пела так себе, но Джону понравилось. Потом он уснул. Внезапно, как умеют засыпать только малыши. Дороти переложила его в черную коляску и укрыла теплым одеялом. Коляску она подвинула поближе к огню, но не слишком близко.

Дороти знала: вскоре ей придется покинуть Линкольншир, бежать вместе с ребенком. Ей не давал покоя разговор девочек, подслушанный вчера. Эгги действительно умела капать на мозги. В этом Нина была права. Не предлагая ничего толкового, Эгги со своей дурацкой эмоциональностью могла все испортить. А значит, Дороти пора перестать благодушествовать. Надо действовать. С собой она сможет взять только самое необходимое. Дороти мысленно составила список вещей, которые она возьмет. Но как незамеченной добраться до Линкольнского вокзала? Это тревожило ее больше всего. Второй вопрос: если ее все-таки заметят, как не вызвать подозрений?

Сейчас ей требовалось выйти из дому и отправить матери письмо. Но как быть с Джоном? Взять с собой? Ребенка сразу заметят: и на руках, и тем более в коляске. Нет, это исключено. Дороти оглянулась на малыша. Тот спал, тихо посапывая и иногда вздыхая. Дороти быстро оделась, сунула ноги в резиновые сапоги. Путь до почтового ящика и обратно займет не больше пяти минут. Она тщательно заперла заднюю дверь и не пошла, а побежала к почтовому ящику. Воздух был холодным и колким, а наст под ногами – предательски скользким.

Дорожка к кухонной двери дома миссис Синклер сильно обледенела. Миссис Комптон шла по ней с предельной осторожностью. С некоторых пор она побаивалась обледенелых дорог. Ее годы двигались вперед, а не назад, и падение грозило переломом шейки бедра. Такое нередко случалось у женщин ее возраста. К дому Дороти миссис Синклер отправилась на велосипеде. Путь в две мили занял у нее целый час. На особо скользких участках она была вынуждена слезать и идти рядом с велосипедом. Добравшись до места, миссис Комптон с немалым облегчением прислонила велосипед к живой изгороди.

Слегка подергав ручку кухонной двери, миссис Комптон убедилась, что та заперта на ключ. Странно. Считая себя женщиной воспитанной, она всегда стучала в дверь. Но миссис Синклер никогда не запирала кухонную дверь, а в теплые месяцы даже приоткрывала. С другой стороны, дом миссис Синклер стоял немного на отшибе. Пожалуй, миссис Комптон на ее месте тоже стала бы запираться.

Незваная гостья снова постучала. Шагов она не услышала.

Неужто дома никого нет?

Миссис Комптон заметила, что кружевные занавески на окне в гостиной отодвинуты. Она решила подойти туда и посмотреть. Осторожно ступая по мерзлой траве, она подобралась к окну и, прикрыв глаза от солнца, заглянула через стекло.

29

Фотография. На ней – девочка лет пяти или шести, в белых носочках и туфельках-баретках. Она явно гордится своим платьем с оборками, цвет которого останется тайной для всех, кто увидит это фото. Девочка улыбается во весь рот, демонстрируя отсутствие двух передних зубов. Она держится за руку женщины, лицо которой в объектив не попало. Видны лишь ноги, темная юбка и рука, сжимающая девчоночью ладошку. Оборотная сторона фото пустая.

(Этот снимок я нашла в книге Хильды Босуэлл «Сокровищница детской поэзии». Книга попала к нам в очень хорошем состоянии. Ее оценили в пятнадцать фунтов и поставили на полку литературы для детей. В тот же день ее купили.)

Пока я оправлялась после болезни, Филип заходил ко мне каждый день. Он проводил здесь по многу часов: мыл полы, прибирался в шкафах. Протер окна, разморозил и отчистил морозильную камеру холодильника. Я и не подозревала, насколько запустила квартиру. Он готовил мне еду, уговаривал принимать душ и переодеваться. На третий день он сказал, что его миссия закончена. Вернуться на работу я могу в любое время, когда пожелаю и когда позволит мое состояние. А оно мне пока не позволяло. Я по-прежнему ощущала слабость во всем теле. Нужно было хотя бы немного набрать вес и стать похожей на прежнюю Роберту. Нельзя возвращаться на работу в таком виде – мымра мымрой. Поэтому я не торопилась.

Но сегодня я почувствовала себя готовой и отправилась по знакомому маршруту… Софи меня обнимает, Дженна тоже. Патрисия, наша новая работница, вежливо пожимает мне руку. Из кабинета выходит улыбающийся Филип. Я вызываюсь приготовить кофе. Когда кофе готов и разлит по чашкам, Филип рассказывает, чем я сегодня займусь. Нужно провести инвентаризацию книг в твердых переплетах и на те из них, что простояли год и больше, вдвое снизить цену. Этим я всегда любила заниматься.

Запах книжной пыли внушает умиротворение, но опасен для моей неокрепшей носоглотки. Помня о своем состоянии, я немного осторожничаю. Если буду слишком часто вертеть головой по сторонам и слишком сильно тревожить покой книг, стены и полки оживут и обратятся против меня. Они станут насмехаться надо мной и говорить разные колкости. Кончится тем, что они заставят меня в слезах выбежать из магазина и броситься домой. А они еще будут улюлюкать мне вслед и говорить, как медленно и неуклюже я бегу. Вдруг эти книги действительно живые и ненавидят меня, перешептываясь за моей спиной?

«Роберта, возьми себя в руки», – мысленно приказываю я. Это всего-навсего книги, а у тебя уже нет жара, из-за которого в голову лезут разные бредовые мысли.

Вчера я ездила к бабуне. Решила навестить ее перед выходом на работу и пока декабрьская погода не начала кусаться. Ехала с намерением рассказать ей про отца и задним числом поздравить с днем рождения, который у нее в ноябре. Привезла большой букет цветов. Цветы ей понравились, но про день рождения она забыла. Даже не могла вспомнить, сколько ей сейчас лет. Сто восемь? Или сто семь? Я ответила, что примерно столько. Королева снова прислала ей поздравительную телеграмму. Но бабуня сомневалась, что королева действительно подписывала поздравление.

– А ты неважно выглядишь, – сказала она, всмотревшись в меня.

Мне это понравилось. Значит, она еще не совсем утратила интерес к окружающему миру.

– Что ты, бабуня. Я прекрасно себя чувствую.

– Ты никак болела?

– Так, легкая простуда была. Не волнуйся.

– И все равно за собой нужно следить. Вам, молодым, лишь бы модно было. А о тепле не думаете.

– Да ты посмотри на меня! – Я покрутилась перед ней, демонстрируя свою одежду.

Она внимательно оглядела мой толстый свитер с высоким воротником, кардиган, джинсы и сапоги. Потом хмыкнула.

Ага, я выиграла!

– А как там мой сынок поживает?

Я мешкала с ответом. Что ей сказать? Она сейчас находилась в таком прекрасном настроении. Сияла, как елочные украшения, которые я привезла ей к Рождеству.

– Прекрасно поживает, – наконец сказала я. – Как всегда, весь в работе.

– Я думала, он уже ушел на пенсию. – Она доставала из коробки длинную нить с золотой мишурой.

Многие из украшений в этой коробке – мои ровесники, если не старше.

– Он на пенсии, но ты же знаешь отца. Ему обязательно нужно влезать в дела других и следить за их успехами.

– Я им горжусь, моим сыночком.

– Знаю, бабуня. Я им тоже горжусь.

Боюсь, что у меня сейчас дрогнет голос, лицо сморщится и я выдам бабуне всю трагическую правду. Торопливо набрасываю ей на плечи золотую мишуру и целую в лоб.

Бабуня смеется.

Я вытираю пыль с книг. Я счастлива. Снова дома. Каждая книга, которую я беру в руки, становится теплее и даже мягче. Мне нравится быть наедине с книгами, в этой тихой комнате, где высокие окна. Они вымыты и заделаны на зиму. Софи обслуживает покупателей. Дженна и Патрисия возятся в холле с украшением елки к Рождеству. Кроме игрушек на елке, холл украсят гирлянды остролиста и плюща. За все время в заднюю комнату заглянул всего один покупатель. Я сижу на скрипучем табурете, продолжая вытирать пыль и вдвое снижать цену каждой из отобранных книг. Потом переставляю их на другую полку.

Беру в руки репринтное издание романа Элизабет Боуэн «Смерть сердца». Оригинал был выпущен в 1949 году. Оказалось, нам с Филипом обоим нравится этот роман. Вспоминаю, как однажды, когда я только что пришла работать в магазин, мы с ним долго обсуждали эту вещь. Из книги выпадает конверт. Судя по виду и запаху, его положили между страниц совсем недавно. Плотная льняная бумага цвета слоновой кости, с водяными знаками. Конверт запечатан. Верчу его в руках. На нем всего одно слово – «Роберте». До меня не сразу доходит, что письмо адресовано мне.

30

Дороти подбежала и… Быть этого не может! Остановившись, она невольно ахнула. Ее возглас заставил миссис Комптон спешно отвернуться от окна.

Джон ответил коротким пронзительным криком, и обе женщины услышали его, невзирая на оконные стекла. Крик младенца был прозрачным, как морозный воздух этого утра.

Дороти смотрела на миссис Комптон. Миссис Комптон смотрела на Дороти. Обе молчали и даже не моргали. Никто не решался первым нарушить оцепенение.

Этого просто не могло быть. Этого не должно было случиться. Особенно сейчас, когда Джон – практически ее ребенок, когда она так близка к осуществлению своей многолетней мечты, так близка к счастью, в возможности которого почти разуверилась. И вдруг – эта женщина. Эта ужасная женщина. Воплощение ее бед и страданий. Эта ведьма здесь, стоит и смотрит через окно внутрь гостиной. И надо же было Дороти именно сегодня снять и выстирать пожелтевшие от табачного дыма занавески. Теперь они сохли на кухне перед огнем, а эта страшная старуха глядела прямо в коляску. И надо же было Джону проснуться именно сейчас и в своей младенческой невинности возвестить миру о пробуждении!

Дороти растерялась. Она не знала, как поступить. Хватило бы у нее смелости выложить миссис Комптон все, что давно накипело? Но зачем? Слишком поздно. Миссис Комптон – особа глазастая. Даже чересчур. Дороти закрыла калитку, прошла к кухонной двери, отперла замок. Она чувствовала, что миссис Комптон идет за ней, и потому ощущала себя собакой на поводке.

Дороти с лязгом захлопнула кухонную дверь и закрылась на ключ.

– Дороти! – Закрытая дверь немного приглушала голос миссис Комптон. – Дороти, впусти меня. Пожалуйста, впусти. Я не собираюсь… Сегодня так холодно. Я приехала на велосипеде… Дороги скользкие. Мне надо было тебя повидать. До меня доходят разные слухи. Тревожные слухи. Поверь мне, я приехала, чтобы тебе помочь. Представь себе. Ни более ни менее. Помочь.

Равнодушная к словам миссис Комптон, Дороти побрела в гостиную. Взяла Джона на руки. Малыш мгновенно успокоился. Дороти крепко прижала его к себе. Слезы катились по ее щекам. Она проклинала собственную дурацкую забывчивость и беспечность. С ребенком на руках она еще медленнее вернулась в кухню, пытаясь оттянуть неминуемый и тяжелый разговор. Само присутствие миссис Комптон заставляло Дороти еще крепче прижимать к себе Джона.

– Холодно! – бросила ей миссис Комптон, когда Дороти наконец открыла дверь.

Дороти отошла, пропуская незваную гостью. Ее трясло. Джона она пыталась укутать с головой в вязаное одеяло.

К чему относится это «холодно»? К погоде? К тому, как Дороти ее приняла? К дому? Нет, только не к дому. Дороти поддерживала огонь во всех каминах и в плите.

Джон снова уснул. Дороти уложила его в коляску и отвезла в кухню, где оставила в дальнем углу. Даже оттуда коляска выглядела слишком внушительно. Дороти заварила чай и, не дав ему настояться, дрожащими руками разлила по чашкам. Миссис Комптон не подала виду. Она приняла чашку и отхлебнула. В кухне тикали часы. Поговорили о январской погоде. Миссис Комптон справилась о здоровье Нины. И ни слова о ребенке, хотя его сонные вздыхания и причмокивания были отчетливо слышны.

Когда Джон снова заплакал, миссис Комптон поднялась из-за стола, но Дороти ее опередила, не подпустив к коляске.

– Нет! – крикнула Дороти.

– Но ребенок плачет.

– Я сама возьму его. Не прикасайтесь!

Подхватив Джона, Дороти принялась его укачивать. Поднесла малыша к кухонному окну. Она смотрела на белизну зимнего дня и тихо плакала. «Как странно, – думала она. – Как странно, что этот малыш вдруг перестал быть тайной». И раскрыла его тайну та, кому Дороти меньше всего хотелось рассказывать о существовании ребенка. А Джону не было дела до сражений взрослых. Он хотел тепла, заботы и молока, и его не волновало, кто его кормит и баюкает. На месте Дороти сейчас могла быть любая другая женщина.

Дороти отвернулась от окна и наткнулась на смущенный и озабоченный взгляд миссис Комптон.

– Пожалуйста, уходите, – сказала она.

– Чей это ребенок?

– Это всего лишь ребенок. Я просила вас уй… Нет, я требую, чтобы вы убирались. Убирались из моего дома ко всем чертям. И чтобы ноги вашей здесь больше не было! Вы поняли?

У Дороти пылали щеки. Ей было стыдно за грубые слова. От одной только мысли, что она может потерять Джона, ее захлестывала ярость.

– Дороти, «всего лишь ребенок» – не ответ.

– Он мой! – выпалила Дороти.

– Твой?

– Да.

Миссис Комптон изумленно качала головой:

– Но ты же не… ты ведь и беременной не была. Я тебя видела перед Рождеством. Тощая, как спичка. Ни намека на живот.

– Это мой ребенок, – твердила Дороти.

– Быть того не может, – резко возразила миссис Комптон.

Будь они оленями, носорогами или слонами, между ними сейчас вспыхнуло бы кровавое побоище. У Дороти заходилось сердце. Оно колотилось даже сильнее, чем в ту ночь, когда Альберт ее изнасиловал.

Прижимая Джона к груди, Дороти гладила и целовала его головку, поливая слезами мягкие черные волосы малыша.

– Вы его у меня не отберете, – прошипела Дороти, сердито глядя на миссис Комптон.

– А я и не собираюсь. – Голос миссис Комптон звучал спокойно и почти дружелюбно.

– Это все, что вы можете мне сказать?

– Что еще ты хотела бы услышать?

– Наверное… ничего.

– Расскажи-ка мне лучше про малютку. Это мальчик?

– Да. Мальчик, – опасливо косясь на гостью, ответила Дороти.

– И как ты… откуда ты его принесла? Дороти, неужели ты… Мне даже выговорить страшно. Надеюсь, ты не украла этого ребенка?

– Нет, конечно.

– Я помню, как тяжело ты переживала потерю Сидни. Бывает, что мать, лишившись своего ребенка, не находит себе места от горя и крадет чужого. Случись такое, я бы тебя поняла. Я не шучу. Но… – Дороти сразу отметила властные нотки, появившиеся в голосе миссис Комптон, – ребенка нужно вернуть его матери. Ты подумала о том, каково будет ей?

– Не смейте и заикаться о Сидни! – с несвойственной ей грубостью отрезала Дороти.

– Хорошо, не буду. Но я хочу поговорить с тобой об этом ребенке.

– Вы слышали, чтобы где-нибудь исчез младенец?

– Нет. Не слышала. Но это еще не значит…

– Этот ребенок не украден. Слово вам даю.

– Тогда чей он?

– Я же вам уже сказала. Мой.

– Мы обе знаем, что этого не может быть. Кто это? Твой племянник? Ребенок подруги?

Миссис Комптон морщила лоб, силясь понять.

– Нет.

– Дороти, прошу тебя, скажи, чей это ребенок.

– Это ребенок Нины! – выкрикнула Дороти. – Ну что, вам легче стало? Нина его родила, но ей он не нужен. Она хотела все сохранить в тайне. Я взялась за ним присматривать. Нина готова отдать его мне.

– Боже мой!

– Представьте себе.

Дороти стала торопливо укачивать проснувшегося Джона.

– Нина… родила? – удивленно повторила миссис Комптон.

– Мы даже не знали, что она беременна. Она утверждает, что и сама не подозревала.

– А вот в это я почти не верю. Когда он родился?

– В День подарков. Я принимала у нее роды. Она рожала в Норт-Барне, прямо в хлеву.

– В хлеву? Совсем как Господа Иисуса.

– Можно сказать и так, – осторожно согласилась Дороти.

– Ну ты меня и напугала. Я боялась худшего. Да, Дороти, боялась. Надо сообщить доктору Сомсу. Он знает, что надо делать в таких случаях. Нина ему показывалась?

– Конечно же нет! – Дороти охватила новая волна страха. – О ее родах никто не должен знать. Неужели вы не понимаете?

– Это я уже слышала. Нина-то как себя чувствует? Оправилась?

– Думаю, да. Кровотечение еще есть. Но ничего не болит. У нее были немного повреждены ткани, но сейчас, по ее словам, все заживает. Главное, что никакого заражения. По ней не скажешь, что она очень ослабла. Устала – это да.

– Мне бы ее осмотреть надо. – Миссис Комптон говорила тихо, с дрожью в голосе. Дороти не верила своим ушам. – Я штопала многих молодых мамаш. Хотя сейчас уже слишком поздно. Но может, она позволит мне себя осмотреть? Просто убедиться, что с ней все в порядке.

– И что потом?

Тикали часы. Проснувшийся Джон заверещал, требуя молока. Дороти ждала. У нее по-прежнему колотилось сердце. Она едва дышала.

– Пусть это останется между тобой и Ниной, – наконец сказала миссис Комптон. – Уверена, ты все уже обдумала вдоль и поперек.

Дороти сомневалась, не ослышалась ли. Но лицо миссис Комптон было спокойным и даже добрым.

– Нина вообще собиралась отдать ребенка к монахиням в приют, – сказала Дороти.

Она гладила Джона по голове, катала его на руках вверх-вниз. Но ребенок хотел есть, и на все ее уловки отвечал громким, требовательным плачем.

– Ну что ты мучаешь ребенка? – не выдержала миссис Комптон. – Согрей ему молока. А я его тем временем осмотрю. На вид здоровенький, но убедиться не помешает. Кстати, уж не козьим ли молоком ты его выкармливаешь?

После осмотра миссис Комптон объявила, что ребенок здоров, крепок и ему ничего не угрожает.

Она сказала, что козье молоко явно идет малышу на пользу. Чем больше она раздумывала над случившимся, тем больше признавала необходимость сохранить эту историю в тайне. Нина, храни ее Господь, умом не блещет. Даже не заметила, как всю беременность отходила. И вправду, зачем ей ребенок? Материнских чувств в ней не проснулось. Кому-то дано, кому-то нет. Сколько ей? Девятнадцать? Молода еще для детей. И погулять любит… А ты, Дороти, женщина зрелая, расторопная. Не повезло тебе тогда… Всякий дурак увидит, что этого ребенка ты любишь, как родного. Все бы мамаши своих первенцев так любили. Представляю, как ты ему обрадовалась. А Нина – она же не знает, с какого бока к ребенку подойти… Может, со временем повзрослела бы, поумнела, нашла бы себе мужа, который согласился бы принять ее незаконного сына. И у самой отношение к ребенку изменилось бы. Но ребенок не может ждать десять лет, пока его мамаша остепенится. Ему сейчас забота нужна. А ты, Дороти, такая превосходная мать. Ты заслуживаешь этого подарка судьбы, этого лучика удачи. Называй, как тебе угодно. Если тебе нужна моя помощь, говори, не стесняйся. Я помогу.

Утро перевалило через полдень. Во всех очагах пылал огонь. Дороти заварила свежий чай и сделала сэндвичи. За это время малыш успел несколько раз поесть и один раз испачкал пеленки. В три часа миссис Комптон двинулась в обратный путь, рассчитывая успеть домой до сумерек.

Меньше всего Дороти ожидала обрести союзницу в лице миссис Комптон. Но негласное соглашение между ними было заключено и скреплено невидимой печатью.

Потянулись дни, похожие один на другой и лишенные каких-либо событий. С каждым днем Нина все больше отдалялась от ребенка, а Дороти все крепче к нему привязывалась. Морозы не ослабевали ни днем ни ночью. Дороти казалось, что зима никогда не закончится.

Каждый день она ждала письма, и каждый день ожидание растягивало время, наполняя его беспокойством.

Наконец почтальон принес небольшой конверт, и тот впорхнул в кухню, приземлившись на коврике для обуви.

8 января 1941 г.

Дорогая Дороти!

С удивлением и радостью получила твое письмо. Девочка моя, конечно же, вы с ребенком обязательно должны вернуться домой. То, что было между нами, пусть останется в прошлом. Чувствую, что война сделала меня отзывчивее. Сейчас на каждом шагу можно услышать: «Жизнь коротка». Тем не менее это так. Почти все мои дни проходят в одиночестве. Должна признаться, общество дочери и внука заметно изменит мою жизнь к лучшему. Приезжайте, когда сможете. Буду ждать.

Мама

Кабинет был большим и очень официальным на вид. Стены обшиты дубовыми панелями, потолок цвета безлунной ночи. Дороти предложили сесть в кожаное кресло. На ощупь оно было скользким, и она боялась, что не удержится и сползет с него на пол. По спине у нее текли струйки пота, хотя в помещении было весьма прохладно. Женщина, сидевшая за столом, куталась в плотный кардиган.

– Приступим. – Она улыбнулась Дороти. – Это недолго.

Дороти назвала имя ребенка, свое имя, девичью фамилию, адрес, потом имя отца ребенка, его адрес и род занятий. Накануне она написала себе что-то вроде сценария разговора с регистратором. Они с Яном – новобрачные. Торопились оформить брак до рождения ребенка. Война есть война. Люди торопятся жить.

Регистратор равнодушно записывала все, что говорила Дороти, никак не реагируя на ее слова. Некоторую трудность вызвало правильное написание фамилии Петриковски. Дороти предупредила регистратора, что имя Яна начинается с буквы «Я», а не «Й». Дороти опасалась, что у нее от волнения не выдержит мочевой пузырь или ее вытошнит прямо на пол. Она старалась глубоко дышать, а регистратору сказала, что еще не совсем оправилась после родов.

– Когда ваш Джон родился?

– Двадцать шестого декабря.

– И где?

– В хлеву.

– Ну и ну!

Регистратор сурово посмотрела на Дороти, вероятно посчитав эти слова шуткой.

– В хлеву Лоддерстонской общественной фермы.

– В таком случае я запишу местом рождения адрес фермы. Не повезло малютке.

– Он застиг нас… Он застиг меня врасплох. Все случилось так неожиданно. Я пришла помочь, и вдруг…

– Представляю, каково вам было. Но может, лучше так, чем как моя бедная сестра. Та рожала дома, в тепле, но каждый ребенок стоил ей многих часов нестерпимых мучений. Не знаю, что бы я предпочла.

Больше регистратор не задавала ей никаких вопросов. Дороти вышла из кабинета, сжимая в руках свидетельство о рождении Джона. Она заторопилась в обратный путь и успела на ближайший автобус. Сзади нашлось место. Дороти села и раскрыла свидетельство. Розовый бланк, заполненный синими чернилами. Все как полагается. Мать Джона. Отец Джона.

Она нарушила закон. Это свидетельство было выдано на основе фальшивых сведений. Но она действовала сообразно принятому решению. Дороти и не предполагала, что сможет так легко обмануть государство.

Второй раз в жизни Дороти ощущала себя по-настоящему живой. Она смотрела в автобусное окно, зная, что никогда более не поедет этой дорогой. Волнение вдруг сменилось страхом. Она даже вздрогнула. Вспомнилась сова из сна, улетавшая от разъяренных ворон.

Мысли о Яне Дороти гнала прочь. Она не хотела слышать его голос. Не нужны ей его мудрые слова, его здравый смысл и, конечно же, его осуждение. Судьба подарила ей редкостный шанс, и она ни в коем случае не упустит его. Пусть люди говорят что угодно, пусть пытаются ей мешать. С избранного пути она уже не свернет.

Она готова пожертвовать всем. И она пожертвует всем. Это Дороти понимала со всей отчетливостью.

А Джон спокойно спал на руках миссис Комптон. Он попил молока, дважды испачкал пеленки. Все остальное время спал, словно агнец. Миссис Комптон от него ни капельки не устала. А как успехи Дороти? Ей выдали свидетельство?

Дороти кивнула.

– Тогда завтра же и уезжай. Здесь тебе больше делать нечего. Я заеду за тобой ровно в половине седьмого утра. Где достану машину – не твоя забота. Доверься мне. Главное, чтобы у тебя все было собрано. Не волнуйся, Дороти, все будет хорошо. И нечего оглядываться назад.

31

Утром Дороти раньше обычного приготовила сэндвичи для Эгги и Нины и налила в термос чай. Сегодня – один на двоих. Виновато улыбаясь, сказала девочкам, что второй, когда мыла вчера, уронила. Стеклянная колба разбилась вдребезги. Она обязательно постарается достать другой, и как можно скорее. Затем привычно простилась с девочками, проверив, тепло ли они одеты, и наказав разгоряченными не вылезать на мороз. Вытерла руки о передник, поправила волосы. Начинался новый день. Еще один день новой реальности, наступившей со Дня подарков.

Миссис Комптон и Дороти решили, что лучше всего ей будет уехать тайком, ничего не сказав девочкам. Вдруг Нина выкинет какой-нибудь фортель?

Будь осторожна. Лги на голубом глазу, поскольку это ложь во спасение. Лги столько, сколько понадобится. У девушек в таком возрасте семь пятниц на неделе, и перемены в их настроении могут создать… некоторые неудобства. Это в лучшем случае. Они расстроятся, и себе душу измотаешь. А потому, Дороти, молчи и веди себя как ни в чем не бывало.

Стоя у кухонного окна, Дороти смотрела, как Нина и Эгги шагают через Лонг-Акр. Две одинокие фигурки становились все меньше, пока совсем не исчезли из виду. Дороти немного всплакнула, чувствуя, что больше никогда не увидит их. Сколько всего выпало им на долю за эти тяжелые военные месяцы! Беспросветная работа, потери, смерти, бомбежки, крушения, включая и сердечные. Дороти надеялась, что дальнейшая жизнь у девочек сложится неплохо. Более того, интуиция подсказывала ей, что так оно и будет.

Дороти сделала сэндвичи для себя, завернула в коричневую бумагу. Потом быстро прибрала в кухне. Ее сборы были недолгими. Она положила в чемодан свидетельство о рождении Джона, его одежду и пеленки. Туда же улеглась и рубашка Яна. Дороти пришила последнюю пуговицу, но не стирала и не гладила рубашку, желая сохранить запах любимого мужчины. Она не могла себя заставить полностью его забыть, отвергнуть, вычеркнуть из жизни ради ребенка, которого записала как его сына. Ян никогда не получит этой рубашки. Между одеждой Дороти положила стопку писем от Яна. Минимум туалетных принадлежностей и смену белья для себя. Сэндвичи отправились в продуктовую корзинку. Туда же встал термос с теплым молоком для Джона и рожок. Оставшееся место заняли опять-таки вещи малыша, чтобы были под рукой, когда понадобится поменять ему пеленки. Все это было завернуто в вязаное детское одеяльце. Кошелек Дороти положила в сумку. Хорошо, что ту можно будет повесить через плечо. В кошельке лежало два фунта, одолженные ей миссис Комптон. Дороти обещала выслать деньги сразу же, как приедет на место. Вопрос денег они обсудили весьма обстоятельно.

Хорошо еще, что у нее нет этого жуткого противогаза. Сейчас он бы стал для нее дополнительной обузой. А вот коляску, как ни печально, придется оставить. Пересаживаться из поезда в поезд с коляской – затея неосуществимая. Дороти не знала, удастся ли ей во время стоянок выйти и раздобыть чая. Скорее всего, нет.

Еда для нее не главное. Дороти тревожило другое: вдруг ее мать передумала? Вдруг откажется принять дочь и внука? Дороти надеялась, что мать действительно стала мягче и добрее. Увидев внука и «овдовевшую» дочь, она позволит им остаться в своем оксфордском доме. С каким облегчением семь лет назад Дороти покидала тот дом! Теперь жилище матери стало средоточием всего ее плана. Приехать домой. Вернуться к матери. Ничего особенного. Простой, вполне очевидный план. Дороти искренне надеялась, что мать написала правду и что общество дочери и внука – желанная альтернатива ее нынешнему одиночеству. Когда-нибудь ей придется рассказать матери всю правду. Но об этом она подумает в другой раз.

Верная своему слову, миссис Комптон приехала ровно в половине седьмого. Она тщательно рассчитала время, чтобы не попасться на глаза девочкам. Дороти не представляла, как миссис Комптон удалось выпросить машину доктора Сомса, и она не спрашивала. Лишь знала, что эти двое – давние друзья. Возможно, старуха сочинила историю про роженицу в другой деревне и сказала, что не решается ехать по обледенелой дороге на велосипеде, да еще в такую стужу.

Прежде чем покинуть дом, Дороти в последний раз прошлась по комнатам, прощаясь с вещами. Все это останется… кому? Наверное, Эгги и Нина и дальше будут здесь жить, по крайней мере какое-то время. Не исключено, что к ним поселят еще нескольких девчонок из Земледельческой армии. Будет ли у них время, чтобы стирать, готовить и убирать? Она встала перед патефоном, стерла тонкий слой пыли, подняла и тут же опустила крышку. Это не подарок, а вещь, которая здесь временно. Надо бы вернуть патефон владельцу. Но как? У нее были заботы посерьезнее. Пусть остается девочкам и радует их дальше… пока, быть может, владелец сам не приедет за ним.

Все дни после рождения Джона, все эти суматошные дни Дороти старательно отгоняла мысли о Яне. Но он продолжал жить в ее разуме и теле, пытаясь напомнить о себе. Его невозможно было забыть. Вот только ей не удавалось воссоздать в памяти его лицо, голос, прикосновение сильных загорелых рук, синеву его глаз и черные волосы. Ян уже стал воспоминанием из давно ушедшей эпохи. Мысли о нем вызывали у Дороти грусть. Удивительный человек, успевший за короткие месяцы их знакомства подарить ей столько радости. Он был ее первым и единственным любовником в истинном смысле этого слова. Если бы в ее жизнь – внезапно и стремительно – не ворвался этот ребенок, она бы и сейчас мечтала о Яне. О совместной жизни с ним; возможно, даже о замужестве. Но детей у них наверняка бы не было. Дороти чувствовала, что ее тело не выдержало бы новой беременности. Незадолго до рождения Джона она вдруг с ужасом ощутила, что совершенно мертва внутри. Но теперь у нее был Джон, и это ее больше не пугало.

Ян и Джон. Ян или Джон.

Если перед ней стоял выбор, она этот выбор сделала.

По пути в Линкольн миссис Комптон в основном молчала, сосредоточившись на управлении машиной. Много лет назад она вдруг решила научиться водить автомобиль, хотя покойный муж отговаривал ее от этой затеи. По словам миссис Комптон, она была хорошим водителем, но ездить не любила, особенно зимой. Однако сейчас ее водительские навыки оказались как нельзя кстати. Последние слова она сопроводила заговорщической улыбкой.

Дороти боролась с подступившими слезами. Ей было непросто покидать дом, где она прожила шесть лет. В этом доме произошли главные события ее жизни. Здесь она лишилась девственности, зачала нескольких детей и родила одного. Здесь она потеряла своего дорогого Сидни, влюбилась в Яна, научилась шить и готовить. Здесь прошла их короткая ночь любви с Яном. Дороти знала, что больше никогда не приедет в Линкольншир и не переступит этот порог.

Подъехав к вокзалу, обе женщины не торопились выходить из машины. С беспокойством посмотрели по сторонам и только тогда вышли в холодный утренний туман. Миссис Комптон взялась донести вещи Дороти до билетной кассы и побыть с Джоном, пока та покупает билет. Затем миссис Комптон сходила в вокзальный буфет и принесла Дороти чашку чая.

– Вряд ли в дороге ты сумеешь попить чайку. Так что пей, пока есть возможность.

Дороти поблагодарила ее и залпом выпила чай. Потом обе молча отправились на платформу номер три. В тишине раздавался лишь стук каблуков Дороти. Час еще был ранний. Она уезжала первым поездом, идущим на юг. Безлюдность платформы не успокаивала Дороти. Ее не покидало тревожное чувство. Дороти то и дело озиралась, облизывала пересохшие губы и прочищала горло. Миссис Комптон сказала, что поможет ей сесть в поезд, и сейчас стояла рядом, словно часовой.

– А это еще кто?

Из зала ожидания появилась худенькая фигурка в длинном пальто, шапке и резиновых сапогах.

– Эгги? – удивилась миссис Комптон, загораживая собой Дороти и ребенка. – Что ты здесь делаешь?

– Да вот, пришла посмотреть, как вы все это провернете. Значит, мои догадки оказались верными. А что вы здесь делаете, миссис Комптон? Помнится, Дот вас терпеть не могла.

На платформе стало тихо, затем Дороти опасливо выглянула из-за миссис Комптон.

– Эгги, мы можем поговорить?

– За этим я сюда и притащилась. И еще чтобы не дать тебе украсть у Нины ребенка.

– Я не краду его! – возмущенно крикнула Дороти.

– Тогда как прикажешь это называть?

Эгги была сама не своя от бешенства.

– Это называется… дать ребенку шанс на счастливую жизнь.

– Не городи чепуху! Это Нине ты можешь баки заливать, а меня не одурачишь. Так нельзя. Я подозреваю, это еще и противозаконно. Но я докопаюсь, что к чему. Если только ты сядешь в поезд…

Она замолчала, услышав паровозный гудок. Поезд уже приближался к станции, распространяя дым, пар и копоть.

– Так вот, если ты сядешь в поезд, я сразу же заявлю в полицию. Тебя высадят на следующей станции. Хотите за решетку, миссис Синклер?

– Я сяду в поезд, – упрямо произнесла Дороти, крепко прижимая к себе Джона.

– Одна можешь ехать куда угодно. А Дэвида отдай мне, иначе тебе не поздоровится. Я считала тебя порядочной женщиной. Вот дура! Ты гнусная баба, думающая только о себе. Ненавижу тебя!

Миссис Комптон не вмешивалась в их перепалку. Поезд остановился. В воздухе вился пар и летали мельчайшие частички черной солоноватой сажи. Миссис Комптон открыла вагонную дверь. Дороти прикрывала малыша от пара, копоти и Эгги. Тем временем миссис Комптон с чемоданом и корзинкой поднялась в тамбур. Эгги стояла перед дверью вагона.

– Дороти, поторопись! – крикнула миссис Комптон.

И тогда Эгги вырвала ребенка из рук Дороти. Никто и подумать не мог, что эта худенькая девчонка окажется настолько проворной и сильной.

– Нет! – закричала Дороти.

Миссис Комптон, словно молодая, выпрыгнула из тамбура.

– А ну, отдай ребенка! – потребовала она, надвигаясь на Эгги.

– Не отдам! У нее нет на него прав! Это чудовищно!

Эгги стояла, дерзко выпятив подбородок. Глаза сверкали от ненависти.

– Глупая ты девчонка, – сказала ей миссис Комптон. – Что ты знаешь о правах? И что это за права у малыша Джона?

– Его назвали Дэвидом. Он должен остаться с матерью. Нина согласилась по недомыслию. Она и сейчас еще не в себе. Раньше я думала, наврала она нам. Знала она про свою беременность… Выходит, не знала. Ей эти роды – как обухом по голове. Но потом она привыкнет. Научится быть матерью. Я ей помогу, и другие. Она справится… А вы обе – вы собрались лишить ее материнского счастья.

– Эгги, пойми! – с жаром начала Дороти. – Этому малышу ничего не грозит. Ни сейчас, ни в будущем. Я люблю его, как своего ребенка. Он воистину мой ребенок, и я буду любить его до самой своей смерти. Я очень прошу тебя, Агата… не заявляй в полицию. Подумай о последствиях. Нина не сумеет вырастить и воспитать этого ребенка. Да ты и сама знаешь. Сейчас тебе кажется, что вы справитесь. Нет. Кончится тем, что Нина отдаст малыша в приют, как собиралась. В лучшем случае его усыновят чужие люди. А со мной он будет жить в уютном доме, в безопасности, окруженный любовью. Я дам ему образование. Я дам ему все.

Эгги замотала головой, глядя на ребенка.

Малыш во все глаза смотрел на взрослых и не знал, что сейчас решается его судьба.

Плечи Эгги тяжело опустились.

– Ваша взяла, – прошептала она, смаргивая слезы, которые текли у нее по щекам. – Давай увози его… Не думала я, что ты такая бесстыжая, Дороти Синклер.

Всхлипывая, Эгги протянула ей малыша.

Дороти поспешила в тамбур. За ней поднялась миссис Комптон. Эгги плюхнулась на скамейку и стала рыться в карманах, ища платок.

– Слава богу, – прошептала миссис Комптон, погладив щечку Джона. Дороти до сих пор не верилось, что эта женщина оказалась ее союзницей. – Повезло этому малютке. О ней я позабочусь. – Миссис Комптон кивнула в сторону Эгги. – Если получится, пришли денег и для нее. Сумеешь?

– Да, конечно, – торопливо ответила Дороти.

Наверное, в ее тоне сейчас должна была звучать благодарность. Но она действительно была благодарна этой женщине.

– Спасибо вам, миссис Комптон. Вы были очень добры ко мне.

– Да брось ты!

– Как вы думаете, я честно поступаю? – вдруг спросила Дороти. После слов Эгги она чувствовала угрызения совести. – Вдруг Эгги права?

– Все у тебя будет хорошо, – успокоила ее миссис Комптон. – Забудь ты эту глупую девку и думай о будущем. Ни в какую полицию она не пойдет. И болтать по деревне не станет. Об этом я позабочусь. Никто у нас ничего не узнает. – Наклонившись к Дороти, миссис Комптон шепотом добавила: – Я тоже буду молчать, как и обещала. Оставь прошлое за спиной и думай о будущем. А назад никогда не оглядывайся. У тебя впереди – прекрасное материнство. Удачи тебе, Дороти.

Раздался свисток кондуктора. Миссис Комптон выскочила из поезда, захлопнула дверь. Дороти уложила безмятежно спящего Джона на сиденье, открыла окно и высунулась. Поезд набирал скорость, и фигуры на перроне быстро уменьшались. Миссис Комптон и Эгги сделались совсем маленькими. Никто из них не махал вслед поезду. Потом в утреннем сумраке и паровозном дыму исчез и сам перрон.

Вскоре поезд выехал за пределы Линкольна и теперь катился среди полей. На первой станции (вокзал этого городишки уступал линкольнскому) Дороти увидела солдат, матросов, летчиков. И ни одного полицейского. Дороти тревожно озиралась по сторонам. Спину заливали струйки пота, сердце колотилось. Но прозвучал свисток кондуктора, загудел паровоз, и поезд двинулся дальше по земле графства Ноттингемшир. На каждой станции Дороти замирала, ожидая увидеть полицейских, но их не было. Только военные. Остановки казались ей изматывающе долгими, и Дороти прилагала все усилия, чтобы выглядеть спокойной. Как давно она не ездила в поездах. С того самого момента, как отправилась в Линкольншир, навстречу Альберту и замужней жизни. Но тогда ей было ехать легко и весело. Воспоминания о том давнишнем ноябрьском путешествии немного успокоили Дороти. Однако страх подкинул ей новую мысль: вдруг полиция ждет ее в Ноттингеме, где она будет делать пересадку?

Нет. Пересадка прошла в спешке и суете, но без вмешательства полиции. На вокзале было не протолкнуться от солдат, матросов, летчиков. Нескончаемый поток молодых людей, шумных, смеющихся. Попадались и девушки в военной форме. Кого-то ждала гибель в ближайшие дни и недели, а кто-то будет жив и через пятьдесят лет. Почему судьба так капризна и непредсказуема? Или ей все равно, кого погубить и кого уберечь? Главное, чтобы продолжалась и торжествовала сама жизнь.

А вот и полицейский. Всего один. Когда Дороти проходила мимо, нагруженная ребенком, корзинкой, чемоданом и сумкой, полисмен сочувственно улыбнулся ей. Должно быть, миссис Комптон позаботилась об Эгги и ожидала, что Дороти позаботится о себе самой. Усилием воли Дороти отодвинула грустные мысли. Ей нужны душевные и физические силы, чтобы благополучно завершить путешествие и пережить этот длинный судьбоносный день. Она не сомневалась, что совершает самое главное путешествие своей жизни.

Но придется ли ей всегда оглядываться через плечо, ожидая разоблачения? Жить в постоянном страхе? Или со временем она успокоится и перестанет бояться, что окружающий мир узнает о подлоге и о том, кто настоящая мать Джона?

А Джон блаженно спал, насосавшись молока. Вагонная качка убаюкала его. Он лежал у Дороти на коленях. Она искренне радовалась такой перемене. В первом поезде малыш вдруг проснулся и она никак не могла его успокоить. Возможно, он чувствовал ее волнение. Понимая, что долгий и громкий плач мешает пассажирам, Дороти пришлось носить Джона по вагонным коридорам, проталкиваясь сквозь многолюдные группы военных. Совсем молодые ребята, они, как могли, коротали время в пути. Сидели на своих вещмешках, выглядывали из окон, курили, хохотали, пихали друг друга локтями. Несколько раз Дороти поймала на себе похотливые взгляды. Кто-то морщился от громких детских воплей. Но в этом поезде ее никто не знал и она не знала никого. Безвестность давала свободу. К этой свободе она будет стремиться до конца жизни.

На бирмингемском вокзале Нью-Стрит она сделала вторую, и последнюю, пересадку. Как и два предыдущих, этот поезд тоже был полон военных. И здесь тоже было сумрачно, шумно, накурено. Купе обогревались людским дыханием, но за тепло расплачивались спертостью воздуха. В коридорах царил ледяной холод. Когда в Бирмингеме она компостировала билет, ей предложили место у окна. Какой-то развязный, но добрый солдат забросил ее чемодан на багажную полку. Дороти забилась в угол и дала Джону третий по счету рожок козьего молока. В термосе оставалась еще одна порция. Дороти надеялась, этого хватит, чтобы утихомирить малыша на оставшееся время поездки. Только бы не пришлось снова менять ему пеленки! Дороти буквально молилась, чтобы он дотерпел до места. Она уже трижды меняла Джону пеленки на качающихся, холодных и грязных полах в вагонных коридорах. Ей вовсе не хотелось делать это в четвертый раз. Вагонные туалеты были настолько загажены, что она не отваживалась туда зайти.

Но что делать с грязными пеленками? Они лежали у Дороти в корзинке и откровенно воняли. Как же она не догадалась выбросить их в мусорный бак на платформе, пока ждала поезд? Придется это сделать сейчас. Подхватив Джона и злополучную корзинку, Дороти вышла в коридор. Улыбаясь, она проталкивалась сквозь курящих солдат. Те оглядывали ее с головы до ног. Найдя свободное окно, Дороти опустила корзинку на пол и одной рукой открыла створку. В окошко ворвался холодный ветер вперемешку с паровозным дымом, угрюмый, как дыхание смерти. Дороти выбрасывала грязные пеленки, и они исчезали. А поезд, качаясь и гремя, несся дальше, и серый январский день готовился уступить место сумеркам.

Без трех минут пять поезд остановился у платформы вокзала в Оксфорде. Вместе с ребенком и вещами Дороти выбралась из вагона. Ее путешествие почти завершилось. Теперь, когда они с Джоном находились в Оксфорде, далеко от Линкольншира, от Эгги, Нины и миссис Комптон, она почувствовала, что это действительно ее ребенок. Здесь никто не знал тайны его рождения. Дрожа от волнения и усталости, Дороти прошла в билетный зал и села передохнуть. Джон спал.

Отдыхала она недолго – всего несколько минут, а потом покинула вокзал. Целых семь лет она не видела родного города и сейчас восхищалась его знакомым величием и неистребимой атмосферой превосходства. В Оксфорде стало темнее обычного. Режим светомаскировки соблюдался здесь строго. Она решила, что пойдет пешком. Дороти ждал неблизкий путь к родному дому. Мать жила в северной части города. Идти туда, учитывая, что она не с пустыми руками, придется не менее часа. Она устала, очень устала, но решительно не хотела втискиваться в автобус. Хватит с нее транспорта. С некоторым облегчением Дороти отметила, что снега здесь меньше да и погода помягче. (Она успела привыкнуть к морозным вечерам.) Она шла по Джордж-стрит. У дверей кинотеатра «Риц» стояла очередь продрогших, утомленных войной людей. Им хотелось поскорее попасть в тепло и увидеть более интересную жизнь, чем их военные будни. Дороти шла мимо магазинов. Некоторые из них она помнила, другие нет. Все были уже закрыты: продавцы, как и она, возвращались домой.

Дороти устало переставляла ноги. Шаг за шагом.

«Ничего не загадывай наперед, – мысленно твердила она себе. – Будь здесь и сейчас и благодари судьбу».

Дом, стоявший чуть в стороне от Вудсток-роуд, ничуть не изменился. Во всяком случае, в сумерках Дороти не заметила никаких перемен. Все та же синяя входная дверь. Дороти остановилась, глубоко дыша и подготавливаясь к завершающему этапу своего путешествия. Нажала кнопку звонка. Проснувшийся Джон захныкал. У Дороти горели руки, уставшие нести ребенка и чемодан. Все остальные вещи висели у нее на плечах. Как было бы здорово сейчас положить Джона куда-нибудь. Совсем ненадолго, только чтобы дать отдых рукам. Она боялась, что руки разожмутся сами собой или она от усталости потеряет сознание.

Ей открыла мать. Она стояла в слабо освещенном проеме, всматривалась и, кажется, не узнавала свою дочь. Неужели Дороти так изменилась? Лицо матери было настороженным. Складки возле рта – признак вечного недовольства – исчезли, зато прибавилось морщин на лице. Мать выглядела усталой и заметно постаревшей. В ее облике чувствовалось одиночество.

– Здравствуй, мама.

– Ты приехала? – выдохнула мать Дороти, прижимая к груди морщинистую руку.

Она посмотрела на малыша, который сейчас мяукал, как котенок, но становился все беспокойнее. Его недовольство тоже нарастало.

Дороти знала: очень скоро мяуканье сменится пронзительными криками. Джон требовал молока. Немедленно. Их путешествие закончилось. Он вполне прилично себя вел и потому вправе рассчитывать на полный рожок.

– Это твой внук Джон. Мама, я тебе писала, что мы вернемся домой. Вот мы и вернулись.

Мать Дороти протянула руки к малышу. Дороти охотно передала ей ребенка и опустила на крыльцо весь остальной багаж. С пустыми руками она почувствовала себя легкой и невесомой. После стольких часов нагрузки она вдруг ощутила странную и даже болезненную пустоту.

– Все это было как-то неожиданно, – начала Дороти. – Но отец Джона – прекрасный человек. Это я тебе вполне серьезно говорю. Летает на «харрикейне». Он командир эскадрильи, как Дуглас Бадер[6]. Только не англичанин, а поляк. Его сильно ранили в руку, но он сумел посадить самолет. Смелый и очень достойный человек… Я тебе писала, что меня… в общем, попросили освободить дом… – Дороти умолкла, устыдившись свой бессвязной болтовни.

Мать даже не слушала ее, качая и успокаивая малыша.

– Дом уже не тот, каким ты его помнишь, – медленно произнесла она. – Надеюсь, ты вернулась по-настоящему? Слуг у меня больше нет. Оплачивать их я больше не в силах. В твоей комнате – все как было до твоего отъезда. Разве что пыли добавилось. Но с этим ты справишься.

Казалось, мать Дороти только сейчас сообразила, что они разговаривают через порог.

– Боже мой, что мы здесь стоим и морозим ребенка? Потом поговорим!

– Мама…

– Дорогая, ты очень устала. Я недавно затопила камин. Чай еще горячий. Было у меня предчувствие, что ты сегодня приедешь… Точно, было. Входи. Дверь у нас все так же туго закрывается… Знаешь, Дороти, давай не будем вспоминать прошлое. Входи же. Матери и дочери негоже разговаривать через порог.

Дороти вошла в родной дом, и мать плотно закрыла входную дверь.

32

«Поздравляю мамочку с Днем матери. Я тебя очень-очень-очень люблю. Бобби». Открытка самодельная, с детским рисунком, изображающим маму с девочкой, дерево, траву и цветы. В углу – огромное солнце. Почерк по-детски неустойчивый: буквы то лезут вверх, то сползают вниз. Очень приятная вещь. Наверное, ее рисовала другая маленькая Роберта. Интересно, знает ли ее мать о пропаже открытки? А если знает, сожалеет ли, что потеряла такой чудесный рисунок? У меня открытка не потеряется.

(Найдена внутри романа Румер Годден «Черный нарцисс», который издательство «Пингвин» в далеком 1950 году выпустило массовым тиражом. Книгу оценили в пять фунтов, и я купила ее.)

Письмо, адресованное мне, лежит у меня в сумочке. Я еще не открывала его. Оно от Филипа. Его почерк я узнаю всегда. О содержании могу только догадываться, но почему-то боюсь читать. Глупо, конечно. Наверное, когда он пришел спасать меня от простуды, я была с ним излишне откровенна, и письмо – способ деликатно поставить меня на место. Мне не хочется испытывать смущение, читая его упреки, пусть даже высказанные изящно и тактично. Поэтому я ношу письмо в сумочке и считаю, что это нормально. Филип тоже помалкивает. Можно подумать, будто никакого письма и не было.

День сегодня солнечный и холодный. С утра, как только магазин открылся, я делаю кофе на всех. Затем Филип просит меня помочь разобрать завалы в его катастрофически запущенном кабинете. По его словам, порядок там не наводился с 2001 года. Возможно, так оно и есть.

Мы молча и сосредоточенно трудимся. Незаметно проходит час. Пыли в его святилище и впрямь предостаточно. А среди груды книг мы обнаруживаем множество забытых сокровищ, которые давным-давно надо было выставить на продажу.

– Роберта! – окликает меня Филип.

– Угу, – бормочу я, продолжая вытирать пыль.

Филип роется в бумагах.

– Насчет твоей матери, – вдруг произносит он.

Я замираю. Тряпка повисает у меня в руке.

– А при чем тут она?

– Конечно, это не мое дело. Ты извини, если мой вопрос тебе неприятен, но… она знает о кончине твоего отца?

Молчание.

– Нет, я не сообщала ей, – наконец выдавливаю я.

– Как ты думаешь, ей следует знать? – тихо спрашивает он, внимательно глядя на меня через стекла очков. – Подобные события вряд ли стоит утаивать.

Я отворачиваюсь. Мне не хочется говорить о матери. Филип ни разу не заводил со мной разговора о ней. Не нравится мне все это.

– У меня нет желания общаться с матерью, – нехотя поясняю я и снова берусь за тряпку. – Все контакты оборваны давным-давно.

– Почему у тебя нет желания? Ты же знаешь: твои родители развелись друг с другом. Но не с тобой.

– Ты так думаешь?

Филип сурово смотрит на меня:

– А разве не так?

– Нет, не так.

– И?

– Что «и»?

– Почему бы тебе не рассказать мне правду о твоей матери?

Правду о моей матери? Что это такое? Ее правда явно отличается от моей. Моя правда – это горе и растерянность шестилетней девочки, вдруг оставшейся без матери. Но я раскрою Филипу эту тайну, хотя мне и сейчас стыдно рассказывать. Почему стыдно – сама не знаю. Моей вины в разводе родителей нет ни капли.

– Как ты обычно говоришь, это длинная и скучная история, – начинаю я. Филип терпеливо кивает. – Мать бросила нас, когда мне было шесть лет. Однажды она, как всегда, отвела меня в школу и исчезла. Три дня отец не знал, где она и что с ней, жива или погибла. Полиция ее выследила, и тогда она позвонила отцу. Сказала, что семейная жизнь не по ней. Она не чувствует себя ни женой, ни матерью. Словом, мы ее тяготили. С тех пор я ее не видела. Дальше меня растили отец и бабушка… Вот такая история.

Филип ошеломлен. Вижу, до него начинает доходить вся тяжесть трагедии моего детства. Он не знает, что́ говорить, а я начинаю реветь и ненавижу себя за это. Филип встает из-за стола, подходит ко мне и обнимает за плечи. Он шепчет мое имя и целует меня в макушку. Или мне кажется? Он гладит меня по спине. И надо же, что именно сейчас – в этот невиннейший из всех моментов нашего общения наедине… более невинный, чем тайные (и непрочитанные) письма, засунутые в книги… именно сейчас в кабинет влетает Дженна и спрашивает, сделать нам кофе или чай.

В тот же день (уборка в кабинете продолжается) я показываю Филипу письмо своего деда. Преодолевая замешательство, запинаясь, я рассказываю, что в этом пазле не все фрагменты стыкуются. Прежде всего, то, о чем я узнала от Сюзанны. Генеральная уборка близится к завершению. День был длинным и тяжелым. Нужно поговорить с Дженной и объяснить ей, что к чему. В мозгу бурлят беспорядочные мысли.

Филип внимательно читает письмо, затем возвращает мне:

– А почему бы тебе не спросить об этом у бабушки?

– Боюсь ее разволновать.

– Но разве ты не хочешь узнать правду?

– В общем-то, хочу. Но не за счет бабушкиного спокойствия. Она мне дороже всех секретов.

– А отца ты когда-нибудь расспрашивала?

– Однажды попыталась, но ничего не узнала. У меня было такое ощущение, что отец знает правду, но не желает рассказывать.

– И что такого, если твоя бабушка не была замужем за дедом? Это ведь не конец света, правда?

– Нет, конечно. Просто мне ненавистна мысль, что бабушке всю жизнь приходилось лгать.

– Роберта, это ее заботы, а не твои. Скажи, она выхлопотала себе военную пенсию?

– Не думаю. Сомневаюсь. Я не слышала, чтобы она говорила об этом. И потом, если дед был поляк, ей, возможно, пенсия вообще не полагалась.

– Пенсия ей не полагалась бы и в том случае, если ее брак не был оформлен. Одно не противоречит другому. Но ты сказала, она была замужем за другим человеком. Вот здесь и кроется какая-то тайна. Конечно, тебе хотелось бы узнать, как все было на самом деле. Только не надо слишком на этом зацикливаться. – Филип глотает остывший кофе. – Я уверен, Сюзанна говорит правду. И одностороннее заявление ты видела своими глазами. А это – юридический документ. Вот тебе и ответ.

– Я уже не знаю, что к чему. Боюсь свихнуться на этой истории.

– Просто у тебя был очень тяжелый период, – тихо произносит Филип.

– И ты мне здорово помог. За это я тебе всегда буду благодарна. Я серьезно.

Может, завести с ним разговор о письме? Сказать, что я не собираюсь его читать? Я и так все понимаю, и не надо меня, как подростка, деликатно ставить на место.

Но Филип отмахивается. Момент упущен.

– Так ты сообщишь бабушке о смерти отца?

– Еще на прошлой неделе собиралась. Но не смогла. Представляешь, она потеряла единственного сына.

– Хмм… Возможно, это честнее, чем молчать.

– Возможно. Но каждый раз, когда я к ней приезжаю, она спрашивает меня о нем. Мой запас уважительных причин на исходе. Понимаешь?

– Тяжко тебе. А как насчет твоей матери?

– Что насчет моей матери? – огрызаюсь я.

Меня злит, что он опять поднял эту тему.

– Вдруг она смогла бы пролить свет на письмо деда?

– Понятно… Даже не знаю. Я как-то об этом не думала.

– Может, стоит попытаться наладить с ней контакты? Хотя бы ради этого. Боюсь, тайна письма тихо сжирает тебя изнутри, – говорит Филип и как-то странно смотрит на меня.

Не знаю, говорил ли он что-нибудь потом. Или это были мои слова? Но у него почему-то все лицо красное. В кабинет входит Дженна, направляется прямо к Филипу, обнимает его за талию и изрекает, что ужасно соскучилась. Может, на сегодня хватит уборки? Она приготовит что-нибудь вкусненькое. Кабинет и так уже сверкает. Дженна лучезарно улыбается мне, хотя вряд ли это можно назвать улыбкой.

Я должна с ней поговорить.

От: Роберта Петриковски

Дата: 08 декабря 2010 20:25

Кому: Анна Миллс

Тема: Джон Петриковски

Анна!

Надеюсь, Вы не имеете ничего против моего письма, вдруг свалившегося на Вашу голову. Если Вы – та самая Анна Миллс, я… являюсь Вашей дочерью. Я подумала, что обязана Вам сообщить, что ваш бывший муж Джон Петриковски умер в октябре этого года. Он болел уже много лет. До самой кончины он держался на удивление мужественно, всеми силами избегая отправки в больницу. Может, Вы помните, как он ненавидел больницы? Он умер дома, и я была рядом с ним до последнего его вздоха. Я сочла нужным сообщить Вам об этом.

С наилучшими пожеланиями,

Роберта Петриковски

От: Анна Миллс

Дата: 09 декабря 2010 18:19

Кому: Роберта Петриковски

Тема: RE: Джон Петриковски

Дорогая Роберта!

Спасибо тебе за письмо. Удивительно, что ты сумела меня разыскать. Правда, сейчас все труднее сохранять невидимость. Я иногда думала, дашь ли ты знать о себе. Выражаю тебе свои искренние соболезнования. Меня не удивляет, что твой отец стоически переносил болезнь и стоически встретил смерть. По понятным причинам ты не спрашивала меня о моей жизни, поэтому сама я ничего писать не буду. Те, кто окружает меня сейчас, ничего не знают о тебе.

Анна

От: Роберта Петриковски

Дата: 09 декабря 2010 19:52

Кому: Анна Миллс

Тема: RE: Джон Петриковски

Я не собираюсь осложнять Вам жизнь и рассказывать о своем существовании тем, с кем Вы нынче общаетесь. Извините, если я представляю собой столь постыдную тайну.

Роберта

От: Анна Миллс

Дата: 09 декабря 2010 21:40

Кому: Роберта Петриковски

Тема: RE: Джон Петриковски

Роберта, ты вовсе не представляешь собой постыдную тайну. Но я и вообразить не могла, насколько сильно изменится моя жизнь. Однако она изменилась, и сейчас ничто во мне даже отдаленно не напоминает женщину, которую звали миссис Анна Петриковски.

От: Роберта Петриковски

Дата: 09 декабря 2010 21:58

Кому: Анна Миллс

Тема: RE: Джон Петриковски

Я понимаю.

От: Роберта Петриковски

Дата: 10 декабря 2010 19:03

Кому: Анна Миллс

Тема: Моя бабушка

Анна!

Извините, что снова Вас беспокою. Ваша нынешняя жизнь по-прежнему меня не касается. Я лишь хотела бы получить от Вас сведения совсем по иному вопросу. Известны ли Вам подробности жизни моей бабушки Доротеи, которую вы наверняка помните? Я обнаружила, что она не состояла в официальном браке с моим дедом. Говорила ли она когда-нибудь с Вами на эту тему? И еще, может, Вы случайно знаете, когда именно погиб мой дед?

Спасибо.

Роберта

От: Анна Миллс

Дата: 11 декабря 2010 09:34

Кому: Роберта Петриковски

Тема: RE: Моя бабушка

Роберта!

Никак не ожидала, что наша переписка продолжится. Мы с Доротеей никогда не были близки, но я достаточно хорошо помню ее. Она была благородной женщиной. Это слово может показаться странным, но лучшего мне не подыскать. Помню, когда я была беременна тобой, она рассказывала мне, что твой отец – это «чудо» в ее жизни. До рождения Джона она потеряла ребенка. Я ничего не знаю о том, состояла ли она в официальном браке с твоим дедом, но не удивлюсь, если они не были женаты. Доротея не говорила со мной на подобные темы, но я всегда чувствовала, что отец Джона был ее любовником. Во всяком случае, о муже она вообще не говорила, а ведь в те времена на брак смотрели совсем по-другому. Мне почему-то кажется, что твой отец был «дитя любви». О времени гибели твоего деда мне ничего не известно. Вероятно, он погиб в годы войны. Джон его не знал.

Если захочешь встретиться где-нибудь на нейтральной территории, я буду рада повидаться с тобой. Я живу в Лондоне. Если такая встреча никак не входит в твои планы, я это вполне пойму и не стану на тебя обижаться. Я просто предлагаю, только и всего.

Анна

От: Роберта Петриковски

Дата: 11 декабря 2010 20:17

Кому: Анна Миллс

Тема: RE: Моя бабушка

Анна, спасибо Вам за предложение. Я занимаюсь составлением генеалогического древа нашей семьи, отсюда и мои вопросы. Изучение жизни своих предков – увлекательное занятие. По крайней мере, для меня. Я и не знала, что у моей бабушки был еще один ребенок. Не правда ли, странно хранить тайны от тех, кого любишь (или считаешь, что любишь)? Кстати, бабушка жива и поныне. В ноябре ей исполнилось 110. Завтра поеду ее навестить. Я прикину, в какой день мы могли бы встретиться, и сообщу Вам.

Роберта

От: Анна Миллс

Дата: 12 декабря 2010 12:11

Кому: Роберта Петриковски

Тема: Тайны

Роберта!

Твоя бабушка была и остается цельной натурой.

Иногда тайны необходимы. Ты в этом сама убедишься, если уже не убедилась.

Анна

33

18 января 1941 г.

Дорогая миссис Комптон!

К письму я прилагаю чек на тринадцать гиней. В эту сумму входят два фунта, любезно одолженные Вами, и немного денег для Э., если вы считаете, что это ей поможет. Я искренне надеюсь, что она остынет и многое поймет. Честно говоря, во время поездки я побаивалась, что она осуществит свои угрозы, но мои страхи оказались напрасными. Мы с Дж. благополучно добрались до дома моей матери. Как я и ожидала, поездка была долгой и утомительной. Моя мать обрадовалась внуку. Встреча со мной обрадовала ее меньше, но мне приятно сообщить, что теперь мы ладим с ней намного лучше, чем до моего отъезда. Дж. растопил лед между нами, и, похоже, у нас складывается счастливая семья. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Я устроилась работать на оборонный завод. Пока я на работе, мама присматривает за Дж. Надеюсь, мой труд окажется полезным. Деньги, которые я буду зарабатывать, окажутся существенным подспорьем для мамы, поскольку источник ее дохода практически исчез. Просто удивительно, что она смогла одолжить мне деньги, чтобы послать Вам. Естественно, я не сказала ей, для чего мне нужны деньги, но я заработаю и обязательно верну ей все. После смерти моего отца ей осталась приличная сумма, но мама никогда не отличалась особой бережливостью. Я и не подозревала о ее плачевном финансовом состоянии. Я предложила продать этот дом и купить жилье поменьше и поскромнее. Возможно, переехать из Оксфорда в другое место. Мне это важно еще и потому, что меня станет труднее найти. Знаю, мне придется всю жизнь прожить в постоянном страхе, что моя тайна раскроется. Но повседневные страхи сопровождают жизнь всех матерей. Даже моей, в чем я убедилась.

Спасибо Вам за всю вашу помощь мне и Дж. Я Вам очень признательна. Может, Вам стоит сжечь мое письмо после прочтения? Благоразумие никогда не бывает излишним. По той же причине я не написала своего обратного адреса. Уверена, Вы выполните свою часть нашего соглашения, как я выполняю свою.

Еще раз благодарю Вас за все. С наилучшими пожеланиями,

Д.

26 января 1941 г.

Дорогой Ян!

Прости мне столь долгое молчание. Надеюсь, мое предыдущее письмо ты получил. Я писала его в безумной спешке, после твоего отъезда утром Дня подарков. Неужели это было всего месяц назад? Четыре короткие недели растянулись для меня в целую жизнь. В каком-то смысле так оно и есть.

Наверное, когда ты читал мое предыдущее письмо, я показалась тебе круглой дурой, написавшей сентиментальную чепуху. Я уже и не помню, о чем тогда писала. Ты мне ответил? Но твой ответ я уже не прочту, поскольку там больше не живу. Я покинула деревню, не указав адреса.

Дорогой, череда событий, вызвавших мое переселение, началась в день твоего отъезда. Даже не знаю, с чего лучше начать, поэтому перескажу тебе все, как было. Нина, наша глупая бедняжка Нина, родила ребенка. Этот милый малыш появился на свет в День подарков, через несколько часов после твоего отъезда. Помнишь, утром она говорила, что плоховато себя чувствует? Никто из нас и не догадывался, что она беременна. Она утверждает, что сама не знала. Хотя это и противоречит логике, но я почему-то верю ей. Сначала я решила, что она привирает. Ну как может женщина не знать, что внутри ее растет дитя? Честно говоря, природа поскупилась наградить ее умом. К тому же она рослая и крупная. И еще, прости за такие подробности, месячные у нее наступали с задержками. Так что она действительно могла не догадываться о своей беременности.

Малыш родился в хлеву Норт-Барна, среди сена и соломы, рогожных кулей и коров. Совершенно библейская обстановка. На свет появился крошечный милый мальчишка. За эти недели он успел подрасти и потолстеть. Розовощекий, здоровый младенец. Роды у Нины принимала я одна, и… Ян, тебе это покажется невероятным, но случившееся изменило мою жизнь.

Теперь о сути всего этого события. Нине ребенок не нужен. Она говорит, что не испытывает к нему никаких чувств и матерью себя не ощущает. Зато меня переполняют материнские чувства. До сих пор мне было не на кого их тратить. Словом, я взяла ребенка себе. Признаюсь тебе: мне пришлось лгать и изворачиваться. Ложь будет сопровождать меня всю жизнь. Но Нина счастлива. Представляешь, она собиралась отдать ребенка в монашеский приют! Я должна была вмешаться. Своим родителям Нина не смеет и заикнуться о ребенке. В ее семье не признают внебрачных детей. Да и не только в ее семье. Сам знаешь. Но даже если бы мать и приняла дочь с «нагулянным» ребенком, представь себе, в какой бы нищете рос и воспитывался малыш. А теперь представь меня. Я постоянно улыбаюсь. Меня переполняет счастье. Моя мать стала мягче, но мне и сейчас тяжеловато жить с ней под одной крышей. Впрочем, она охотно приняла внука и, хочется думать, обрадовалась и моему возвращению.

Я поступила на работу. Делаю торпеды. Рабочий день долог и тяжел. Мне трудно надолго расставаться с Джоном, но моя мать потрясающе о нем заботится. Роль бабушки удается ей намного лучше, чем роль матери. Я удивляюсь, почему это так, но факт остается фактом. Мы неплохо ладим втроем. И еще. Здесь никто не посмотрит на меня с жалостью и сочувствием. Ян, я так устала от этих взглядов. Я ненавидела их. Однако в деревне все знали, что я потеряла Сидни.

Дорогой, я представляю твою бурную реакцию на мои новости. Знаю, ты станешь меня осуждать. Но прошу тебя понять мое нынешнее состояние. Наконец-то у меня есть ребенок, которого я могу любить и о котором могу заботиться. Судьба слишком долго отказывала мне в материнстве. Я уже думала, что навсегда. Одно время смерть казалась мне милее жизни. Потеряв ребенка, я не представляла, зачем мне дальше жить. Зато сейчас моя жизнь полным-полна смысла.

Но я очень хочу, чтобы и ты оставался частью моей жизни. Смею ли я надеяться, что мысли о браке появлялись у тебя столь же часто, как у меня? Ян, прости мою напористость, но с тобой я могу быть такой, какая есть. Мысли о браке появились у меня уже после нашей первой встречи. Я их гнала, не принимала всерьез, однако даже тогда я представляла тебя своим мужем. Пожалуйста, задумайся об этом всерьез. Я честно призналась тебе в своих намерениях и надеждах и ни за что не стану от них отрекаться. Малыша я назвала Джоном в честь тебя. Я люблю его, как любила Сидни. Он стал моим сыном, и для меня было бы немыслимо отказаться от этого ребенка, составляющего сейчас весь смысл моей жизни. Я должна быть честной с тобой, хотя мне и приходится лгать всем остальным.

Твой патефон остался в том доме и ждет тебя. Уверена, что девочки сберегут его до твоего возвращения. Интересно, ты приедешь за ним? Спасибо, это был чудесный подарок. Я полюбила песни Билли Холидей на всю оставшуюся жизнь, и когда бы я ни услышала ее пение, оно будет напоминать о тебе и о времени, проведенном с тобой. Дорогой, это было замечательное время.

С надеждой, твоя навсегда Доротея

Ян отправил Доротее свой ответ. Конверт скрылся в щели высокого уличного почтового ящика и теперь летел вниз. Вместе с ним падало и сердце Яна. Его жизнь вновь стала такой, какой была до знакомства с Доротеей. Иначе как забытьем эту жизнь не назовешь.

Его мечты об этой женщине были такими возвышенными. Ян прижался головой к холодному металлу ящика и закрыл глаза. Секунда… две… три… четыре… пять.

Нет. Что сделано, то сделано. Ян медленно пошел к машине, которую ему на время дали в эскадрилье. Пора возвращаться.

Все вокруг было наполнено холодом и болью.

34

Дорогая Хелен! Как делишки в универе? Жаль, я не двинула вместе с тобой. После твоего отъезда здесь жуткая скукотища. Я ходила на свадьбу года. Как и обещала, пишу тебе отчет.

В общем, все прошло хорошо. Арлен в свадебном платье – жуть еще та. Думаю, тебя это не удивляет. А Крейг выглядел неплохо. Как всегда выглядит этот большеголовый придурок. Мать Арлен пришла уже порядком поддатая. Всю церемонию ревела, а к вечеру дошла до полного неприличия. Даррен смотрел на Крейга волком. Я опасалась, что, когда они подопьют, может дойти до потасовки. Но он сумел взять себя в руки. Уж не знаю, чего такого он нашел в Арлен. По-моему, это судьба уберегла его. Но то, что Арлен выбрала себе в мужья не того брата, – это как пить дать. Мне кажется, они друг друга стоят. Дискотека была совсем дерьмовая, хотя другого я и не ждала. Первый танец – сплошное позорище. Ну вот, рассказала тебе о свадьбе.

Что новенького у тебя?

Думаю, на каникулах увидимся? Скучаю по тебе.

Ванесса

(Письмо, найденное в клубном издании романа Мейв Бинчи «Круг друзей». Книга в хорошем состоянии. Ее оценили в два с половиной фунта и отправили на полку с романами в твердом переплете.)

Я выхожу из поезда на лондонском вокзале Мэрилебон, миную билетные турникеты и сразу же попадаю в шумную толчею большого города. Посетив туалет, я стою и верчу головой по сторонам: отыскиваю свою мать. Хорошо представляю, как она должна выглядеть, но понимаю, что сейчас она совсем не похожа на худенькую молодую женщину, какой я видела ее в последний раз.

От волнения я немного потею. Чувствую сердцебиение. Почему? По-моему, это она должна нервничать, а не я.

Потом замечаю изящную женщину в туфлях на высоком каблуке, компенсирующих маленький рост. Каблуки ничуть не мешают ей уверенно двигаться сквозь толпу. Она идет совершенно спокойно, словно по лесной дорожке, и улыбается мне. Подходит. Останавливается.

– Здравствуй, Роберта.

– Анна?

– Я тебя сразу увидела. Точнее, почувствовала, что это ты.

Мы смотрим друг на друга. Не знаю, о чем говорить. У меня ее глаза. Но она элегантна, а я от этого далека – долговязая, неуклюжая. Зато Анна грациозна, подтянута, прекрасно владеет собой. Всем остальным, кроме глаз, я пошла в отца. Мне приятно это сознавать.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – спрашивает она.

Я киваю.

Мы идем в вокзальный паб, находим столик в углу. Анна своей изящной походкой направляется к стойке и возвращается с двумя бокалами вина. Я смотрю на нее и не могу отвести глаз. Ее внешность меня гипнотизирует. Кажется, она всего лет на десять старше меня. Ее движения чувственны, уверенны и притягательны. Неужели эта женщина – моя мать? Я представляла ее злой, желчной, высохшей и старой. Но только не такой. С трудом могу ее узнать, хотя и хорошо помню. У нее роскошные волосы цвета светло-коричневой карамели. Вовсе не мышиные, как у меня.

– Мне думается, Роберта, я должна кое-что тебе объяснить.

– Да, пожалуйста. Я бы… хотела это услышать.

– Но вначале я хочу узнать о твоей жизни. О том, как ты живешь.

– В основном хорошо.

– Еще раз прими мои соболезнования по случаю смерти твоего отца. Он был хорошим человеком.

– Должно быть, не настолько, если вас… если тебя потянуло его бросить.

Мне не терпится нанести первый удар. В ее присутствии я веду себя как маленькая задиристая девчонка.

– Обещаю тебе, мы доберемся и до моего ухода. Но сперва расскажи о себе. Я часто пыталась представить, как сложилась твоя жизнь.

И я рассказываю ей фрагмент за фрагментом. Она спрашивает, я отвечаю. Допив вино, мы заказываем еще по бокалу.

– Ну что ж, – произносит Анна в конце моего рассказа; она откинулась на спинку стула и вертит в руках бокал, опять-таки с изяществом, – мне заочно понравился твой босс Филип.

– Да. Он чудесный человек. – (Анна реагирует многозначительным «хмм».) – И Дженна тоже приятная девушка. Это его подруга. Я о ней рассказывала. Думаю, у них сложится хорошая пара.

Второе «хмм».

Мне хочется переменить тему. Моя… Анна смотрит на меня, и ее глаза хитровато вспыхивают. Мне это не нравится. Что она знает о моей жизни? О моей дружбе с Филипом? Только то, что услышала от меня. То есть почти ничего. И я приехала сюда вовсе не для обсуждения своей личной жизни. Как Анне удается быть такой спокойной и сосредоточенной? Мне хочется крикнуть во все горло: «Я же твоя дочь, черт бы тебя побрал!» Точнее, я чувствую, что у меня может появиться такое желание. Но оно не появляется. Иногда я веду себя как простофиля. Дженна считает меня наивной. Однако моей матери не откажешь в привлекательности. Она уверенна, умеет себя подать. Мне нравится, когда меня окружают такие люди. Легко могу представить ее среди друзей Филипа.

– Так я могу услышать обещанные объяснения? – спрашиваю я, тоже вертя в руке бокал.

Второй явно был лишним. Я слегка захмелела.

Анна предлагает вначале перекусить, и я вдруг чувствую, что проголодалась. Она сама заказывает нам еду, расплачивается и возвращается к нашему столику.

– Можно я начну с самого начала?

Ее слова звучат легкомысленно, но ничего легкомысленного в них нет. И наверное… всего лишь наверное… рассказывать ей труднее, чем мне слушать.

– Словом, когда я познакомилась с твоим отцом, я была очень молода. Всего двадцать лет, но уже замужем. Можешь себе представить? Мой муж был… просто скотиной. Грубый, жестокий. Наносил мне и физические, и душевные раны. Твой отец был полной его противоположностью: очень добрый, заботливый и к тому же намного старше меня. Он уже тогда был достаточно успешным архитектором, но я всегда ощущала его одиночество. У нас начался роман. Он говорил, что я не должна сносить унижения, и убеждал меня развестись с мужем. Моя семья встала на дыбы. Они считали Саймона – так звали моего первого мужа – отличным парнем и прекрасной партией для меня. Его истинного лица они или не видели, или не хотели видеть. Кончилось тем, что я перессорилась с родней и перебралась жить к твоему отцу. Тогда уже я был беременна тобой. С первым мужем я разошлась, а с Джоном мы поженились накануне твоего рождения. Должна сказать, что твоя бабушка, Доротея, очень по-доброму отнеслась ко мне и приняла в семью. Никогда и ничем не попрекала. Это я буду помнить всегда.

– Тогда в чем была проблема? – почти шепотом спрашиваю я.

– Во мне, Роберта.

– Как это понимать?

– Мне не надо было выходить за твоего отца. Не надо было рожать. Видишь ли, Роберта, не у каждой женщины есть материнский инстинкт. У меня его нет.

– А это как понимать?

В моем голосе появляются сердитые нотки. Их больше, чем нужно, и это тоже меня злит.

Она не отвечает. Мы молча едим. Я уплетаю салат, допиваю вино и разглядываю интерьер паба, в котором за это время стало более шумно и людно. Замечаю безвкусную золотую мишуру и гирлянды цветных огоньков. Все вокруг выглядят до жути довольными.

– Так и понимать, – наконец отвечает она. – Мать из меня никудышная. Мне было не справиться с материнскими обязанностями. Я любила тебя… но не более того. А просто любить – мало. С тобой нужно было возиться, заниматься изо дня в день… Я задыхалась от скуки… Никаких развлечений. Целыми днями сиди дома. Я понимаю, что рассуждаю, как ужасная, махровая эгоистка.

– Если ты так ненавидела материнские обязанности, зачем рожала? Почему своевременно не сделала аборт?

– Я очень рада, что не сделала.

Наш разговор продолжается.

Она считает, что я поступила правильно, прервав свою беременность студенческих времен. Но, по ее мнению, материнские задатки во мне есть и когда-нибудь я стану хорошей матерью. Естественно, заводить ораву детей она мне не советует. Достаточно одного. Возможно, двоих. Главное – не загонять себя в рамки расхожих представлений о материнстве. Быть собой. Делать то, что мне интересно. Не приносить себя целиком в жертву детям. Есть няньки. Есть разные виды помощи. Дети должны видеть во мне не мамашу-клушу, а интересную женщину, которой можно гордиться. Моя жизнь должна воодушевлять детей.

– Наверное, мать должна давать дочери совсем другие советы, – говорит она. – Я тебя разочаровываю.

– Сейчас уже нет. Ты разочаровала меня, когда бросила нас с отцом. Я не хотела, чтобы ты уходила. Я и сейчас не понимаю, как у тебя это получилось. Должно быть, ты очень… жесткая.

– Да, я жесткая.

– В этом нет ничего… воодушевляющего. Ты же сама называла моего отца прекрасным человеком. Чем он тебя обидел? Чем перед тобой провинился?

У меня дрожит голос. Горло сдавило. Верный признак подступающих слез. Мне очень не хочется разреветься на глазах у Анны.

– Давай закажем кофе, – предлагает она, касаясь моей руки.

Приятно видеть, что у моей матери сохраняется крупица мудрости.

Потом, после слез, после второй чашки кофе, я показываю Анне письмо Яна к Доротее. Она читает один раз, затем еще и слегка хмурится.

– Ты что-нибудь знаешь об этом? – спрашиваю я. – Хоть что-то?

– Мало. Я тебе написала, что, когда была беременна тобой, у нас с Доротеей состоялся откровенный разговор. Помню, она отдала мне симпатичный старый чемоданчик, полный очаровательных детских вещей.

– Серьезно? Ты знала, что бабуня сменила фамилию и стала Доротеей Петриковски? Значит, на самом деле она была Доротеей Синклер. Женщина в пансионате утверждает, что бабушка с дедом не были официально женаты.

– Думаю, эта женщина права. Твоя бабуня… Боже, я уже и забыла это слово! Наверное, у нее просто был роман с твоим дедом. Я всегда считала Джона плодом их любви. Как ты сказала? Синклер? Это наводит кое на какие мысли.

– Фамилия написана на этикетке внутри чемодана. Должно быть, это тот самый чемодан. Он сейчас у меня.

– Да! Ты права! Тогда мне как-то в голову не пришло.

Я аккуратно складываю письмо Яна и убираю в сумочку, где лежит нераспечатанное письмо от Филипа. Так и таскаю конверт с собой. Пора его открыть. Я просто должна его открыть, и поскорее. Хватит прятать голову в песок.

– Мне пора, – спохватываюсь я. – Мой поезд… Ты знаешь, когда он погиб? Мой дед? Она тебе…

Анна качает головой, потом смотрит на часы:

– Нет, этого я не знаю. Думаю, во время войны, но позже придуманной ею даты. Когда ты в последний раз видела Доротею?

Анна встает и надевает свое элегантное пальто.

– На прошлой неделе. Я пыталась с ней поговорить, бабуня была очень странной. Она вдруг начала звать меня Ниной.

– Ниной?

– Да.

– Может, среди твоих родственников есть женщина с таким именем?

– Нет. И все мои родственники – это бабуня. Такие вещи ты должна бы помнить.

– Конечно. Возможно, когда-то у нее была подруга, которую звали Нина, и ты чем-то похожа на ту подругу. Еще не известно, какими мы будем в старости.

Произнеся последнюю фразу, она морщится.

Вместе с Анной мы выходим из паба. Ее путь лежит к станции метро. Я вдруг понимаю, что так ничего и не узнала о ее нынешней жизни и о людях, с которыми она теперь общается.

– Может, встретимся еще? – предлагаю я.

– Да. Я была бы рада. Давай уже в новом году? С наступающим Рождеством тебя, Роберта. Мне очень приятно было с тобой повидаться.

Я провожаю Анну взглядом, пока эскалатор не увозит ее вниз, а потом быстро иду на платформу, к своему поезду.

35

Миссис Д. Синклер

(Надпись внутри моего чемодана)

Вернувшись из Лондона домой, первым делом снимаю с гардероба бабунин чемодан. Сейчас он набит разной дребеденью, напоминающей о лете. Топиками, рубашками, шортами, солнечными очками. Там же обитает мягкая шляпа от солнца, украшенная цветистым рисунком, и купальный костюм. И чего я храню? Этот костюм я надевала всего один раз. Он мне мал по меньшей мере на один размер. Вытряхиваю все атрибуты лета на кровать. Скорее всего, Сюзанна права: бабуня была замужем за англичанином, а мой дед был ее любовником. Я не видела ни брачных свидетельств, ни свидетельств о разводе. Свидетельств о смерти тоже не видела. Только одностороннее заявление о смене фамилии. Не удивительно, что она с такой симпатией отнеслась к хорошенькой двадцатилетней Анне. Вглядываюсь в этикетку. Почерк очень похож на бабунин, только чуть крупнее. И рука у нее тогда была моложе и тверже. Странно, как я это не заметила сразу, когда отец принес чемодан?

У меня множество вопросов, но мне их не сформулировать. Почему бабушка взяла фамилию Петриковски? Чтобы «прикрыть грех»? Я знаю, многие женщины так делают. Женщины, не состоящие в официальном браке с теми, кого они называют мужьями. Это делается ради того, чтобы избежать докучливого любопытства соседей, сослуживцев, подруг, а то и своей родни. Нехитрая уловка, чтобы оградить себя и сбить со следа других. Может, бабушка вступила с дедом в брак потом? Если так, почему мой отец не помнил своего отца? И что сталось с этим Синклером, ее законным мужем? Погиб на войне? Был ли он моим дедом? И наконец, неизбежный вопрос: а кто же я? Я ношу фамилию Петриковски, но есть ли у меня настоящая родственная связь с той семьей?

Я замечаю, что этикетка отклеивается. Аккуратно смазываю отставшую часть клеем, прижимаю к стенке чемодана и осторожно разглаживаю. Жду, когда клей схватится. Смотрю на чуть выцветшие буквы, проводя указательным пальцем по каждой.

До Рождества остается неделя. Мы устраиваем праздник для покупателей. Как ни странно, идея исходит от Филипа, и он искренне рад этой затее. Должно быть, не обошлось без влияния Дженны, которая сама не своя до разных праздников. Делюсь этой мыслью с Софи. Та пожимает плечами. Наверху, в святилище Филипа, Дженна с Патрисией готовят угощение: подносы с мясными пирогами, бутылки шампанского, апельсиновый сок, подогретое вино с пряностями, кофе. Маленькими ломтиками нарезаются сыры нескольких сортов и хлеб. Естественно, магазин сегодня будет открыт до позднего вечера. Филип, вероятно, рассчитывает, что суаре подхлестнет продажу книг. По его словам, доходы от предрождественской торговли во многом определяют дальнейшую судьбу магазина. Но это он говорит каждый год. Мы терпим убытки, однако магазин продолжает работать.

Помещение наполняется людьми. Дженне очень идет розовое шелковое платье и туфли на высоком каблуке. Ее светлые волосы слегка завиты. Софи непринужденно болтает с гостями, смеется и не забывает рекомендовать книги. Патрисия успевает повсюду: уверенная и громогласная, но не назойливая. Ее чересчур короткая стрижка создает ошибочное представление о ней. На самом деле это мягкая, отзывчивая женщина. Должно быть, Филип доволен подобранной им командой. Команда работает.

Я стою на последней ступеньке широкой лестницы, что ведет на верхние этажи. Я только что опустила жалюзи на большом окне и теперь разглядываю холл. Гости привычно бродят, переговариваются и не забывают покупать книги. Кассовый аппарат позванивает без умолку. Из колонок негромко звучат рождественские песнопения. За моей спиной дверь с надписью «Служебное помещение». Она открывается. Оттуда выходит Филип и встает рядом со мной.

– С праздником! – Он протягивает мне фужер шампанского. – С Рождеством тебя, Роберта. Кажется, людям у нас нравится. Как ты считаешь?

– Да. Очень даже нравится. Скучающих лиц я не видела.

– А как ты?

– В лучшем виде. Филип, ты замечательно все придумал.

– Вообще-то, не я. Это идея Дженны.

Мы потягиваем шампанское и наблюдаем за празднеством. Потом весь шум и музыка куда-то отодвигаются и на нас опускается странная тишина. Я знаю, мы оба ее ощущаем.

Филип переминается с ноги на ногу, вздыхает и поворачивается ко мне.

– Спасибо, – говорит он.

В его глазах непонятная тревога.

– За что? – спрашиваю я.

Мне кажется, мой вопрос прозвучал слишком громко и сейчас глаза гостей обратятся к нам. Тогда нам с Филипом поневоле придется спускаться вниз и растворяться в торжестве.

– За то, что выдерживаешь меня.

– За что? – опять спрашиваю я, думая, что неверно поняла его слова.

Он наклоняется ко мне. Наши щеки соприкасаются.

– За то, что выдерживаешь меня.

Дженна развлекает разговорами милейшую миссис Лукас. И надо же, что именно сейчас она бросает взгляд вверх и видит, как Филип, наклонившись ко мне, что-то шепчет, касаясь моей щеки. Я встречаюсь с ней глазами.

Вскоре Филип благоразумно ретируется в свой кабинет. Через несколько минут туда же уходит и Дженна. Я спускаюсь вниз и включаюсь в праздник. Болтаю, смеюсь, предлагаю книги, но все мои мысли заняты Филипом. Я и сейчас чувствую прикосновение его щеки и слышу его шепот. В моих ноздрях остался запах его лосьона после бритья, его волос. Запах его дыхания с ароматом шампанского и… чего-то еще. Чего-то нового для меня и в то же время – непостижимо знакомого. Возможно, знакомого по снам.

Из кабинета выходит Дженна. Лицо у нее красное и печальное. Я уже собираюсь спросить, в чем дело.

– Роберта, поднимись со мной наверх, – вдруг просит она, проходя мимо. – Это ненадолго.

Я иду следом за ней в святилище Филипа. Дженна щелкает выключателем, идет в спальню, снимает со шкафа чемодан и начинает бросать в него свою одежду.

Я стою в дверях и смотрю. Потом спрашиваю:

– Что ты делаешь?

– А как по-твоему, что я делаю?

– По-моему, собираешь вещи.

– Я ухожу.

– Ты поссорилась с Филипом?

– Нет. Просто наши отношения закончились.

– Дженна, ты уверена? – спрашиваю я, инстинктивно делая шаг в ее сторону. – Может, не все так трагично? Чем тебе помочь?

– Помочь убраться с твоей дороги? Чтобы я не путалась у тебя под ногами?

Обожженная ее словами, я отступаю назад:

– Да что вообще с тобой, черт побери?

– Только не надо разыгрывать из себя невинную овечку! – огрызается Дженна.

– Я хотела сказать… Я могу помочь тебе помириться с Филипом?

– Я не собираюсь быть… на вторых ролях. Я сто́ю большего.

– Конечно. Конечно, ты стоишь большего. Но я все равно не понимаю.

– У меня есть глаза и уши. И, представь себе, мозги, хотя внешне я кажусь дурочкой-блондинкой.

– И…

Я нервозно смотрю, как она шумно выдвигает и задвигает ящики, хлопает дверцами, выкидывая на пол целую коллекцию туфель на высоком каблуке.

– Не знаю, действительно ли ты такая наивная или прикидываешься. Тогда позволь тебя просветить. Филип меня не любит. У наших отношений нет будущего. Я только что услышала об этом из первых уст. Как будто раньше не знала.

– Но это как-то… внезапно, что ли.

– Ну и что? Это что-то меняет? Главное, это правда. И я услышала ее от Филипа. Он сказал мне, что любит другую женщину.

– Так и сказал?

Мне стыдно за себя, поскольку от ее слов во мне вспыхивает надежда.

– Представь себе. Я выложила ему свои подозрения. Он и отпираться не стал. А я не стала спрашивать, кто эта счастливица.

Ее голос становится все выше, переполненный болью.

Я утыкаюсь глазами в пол, вся красная от стыда, мучений, недоверия и надежд. Цокая каблуками, Дженна идет в гостиную, затем возвращается и продолжает сборы. Она достает и открывает второй чемодан.

– Так и должно было случиться. Я видела, куда все катится. Я… я не всегда была честна с тобой. И даже больше. Это я рассказала Франческе Дирхед про твой роман с Чарльзом.

У меня отвисает челюсть. Дженна останавливается. Вид у нее ошеломленный (или она умело придала лицу нужное выражение). Но стоит ей заговорить, и в ее голосе я не улавливаю ни нотки раскаяния. Она говорит дерзко, с вызовом, стремясь себя оправдать.

– Ну что, принести тебе свои извинения? Хорошо, приношу. Готова признать: мне хотелось, чтобы ты не путалась у меня под ногами. Но когда все случилось… когда она пришла, мне стало очень стыдно. Ты не сделала мне ничего плохого. Наоборот, помогла тогда. Повезла меня в клинику. – Ее голос дрожит, выдавая близкие слезы. – Жаль, что мы никогда не будем подругами.

Она права. Конечно же, она права. Но чтобы дружба кончалась вот таким нелепым и отвратительным образом?

Сборы закончены. Дженна надевает пальто и сапоги.

– Попрошу Филипа собрать все остальное. Потом заеду за вещами. В другое время. После Рождества. И не таращи на меня глаза.

Ее голос звучит сердито, но с каким-то сочувствием. Она даже треплет меня по руке:

– Ты лучше иди к нему. Думаю, он тебя ждет.

Дженна выходит из квартиры, спускается по лестнице и покидает «Старину и современность», превращая свой уход в маленький спектакль.

Не знаю, сколько времени проходит. Может, несколько минут, а может, и час. Я спускаюсь в магазин. Большинство гостей разошлись. Патрисия и Софи стоят у кассы и оживленно переговариваются. Они видят, как я спускаюсь. Я качаю головой и иду в коридор, где на крючке висит моя сумка. В ней лежат два письма.

Содержание одного я знаю наизусть. Настало время открыть и прочесть второе.

36

20 ноября 2010 г.

Моя дражайшая Роберта!

Если ты читаешь это письмо, значит ты все-таки нашла его. Я чувствовал, что должен положиться на волю случая. Конечно, я бы потом написал тебе другое письмо или – что еще лучше – набрался бы смелости и поговорил с тобой сам. Но я знаю, как ты любишь письма. Ты обожаешь натыкаться на них среди книжных страниц, и читать, и хранить. Я также знаю, как тебя увлекают эти короткие экскурсии в жизнь других людей. И потому я пишу тебе, надеясь, что мое письмо окажется в твоих руках. В том случае, если содержание письма превышает рамки допустимого или я совершил ужасную ошибку и ты не любишь меня так, как люблю тебя я… что ж, тогда я просто скажу себе, что ты не находила моего письма. Вот в такие игры мы играем.

У нас с Дженной нет будущего. Печально, поскольку она неплохой человек и я не был честен с нею до конца. Но я не люблю ее, и мне каким-то образом нужно набраться мужества и сказать ей об этом. И я скажу, когда подойдет время. Надеюсь, это случится скоро, поскольку мне не хочется притворяться дольше необходимого.

Роберта, в обозримом будущем, когда мы с тобой окажемся свободными людьми, я хочу пригласить тебя на обед. Еще лучше – на несколько обедов. Хочу, чтобы мы проверили, подходим ли друг другу и насколько. Я люблю тебя, но не знаю твоих чувств ко мне. Возможно, ты считаешь меня придурком среднего возраста.

Не знаю, когда ты прочтешь мое письмо. Но после того как прочтешь, обязательно приходи ко мне. Я жду тебя.

Филип

Я успокаиваю дыхание, затем стучусь в дверь. Прочищаю горло.

– Входите.

Я вхожу в кабинет и закрываю дверь изнутри.

Филип стоит за письменным столом. Смотрит на письмо в моей руке.

– Она ушла? – спрашивает он.

– Да.

– Это… мое письмо?

– Да.

– Я знал, что ты его найдешь. Я заглядывал на ту полку. Там его не оказалось. Я подумал…

– Я нашла его в первый же день, когда вернулась на работу. – Вижу, как мрачнеет лицо Филипа, и спешно добавляю: – Но я вскрыла и прочла его только сейчас.

– Понятно.

– Дженна была очень расстроена.

– Знаю, – с грустью произносит он. – Я старался быть мягким. Для нее это не явилось полной неожиданностью. Так что совесть моя отчасти чиста. И потом, она мне сказала, что ее уже тошнит от меня и от магазина. Назвала меня жутким занудой.

– Ты не шутишь? – выпаливаю я.

Филип выходит из-за стола, останавливается передо мной и кладет руки мне на плечи.

– Нет, я говорю то, что слышал. Дженна, она…

– Мне она ни одного плохого слова о тебе не сказала. Говорила…

– Послушай меня, – прерывает он мой поток. – Дженна – приспособленка. Вероятно, она видит себя в более привлекательном свете. А если называть вещи своими именами, она вымогательница. Таких дам называют золотоискательницами.

– Боже мой, – бормочу я, поскольку мне больше нечего сказать.

– Я могу рассказать тебе кое-что, о чем Дженна не знала, хотя определенные догадки у нее наверняка были.

Лицо Филипа морщится, будто он собирается рассказать что-то неприятное.

– Я ужасно богат. Миллионер. Даже мультимиллионер.

– Что ж, ты можешь благодарить Бога. Или судьбу.

Филип смеется:

– На самом деле я седьмой маркиз Монмаутширский. – Он снова морщится. – Если бы я хотел носить титул. Но я не хочу.

– Я тебя понимаю. В этом есть смысл.

Странно, но его признания меня не удивляют. Я как будто уже знала обо всем этом или наполовину знала, а наполовину догадывалась. Я вдруг воображаю бабуню в ее уютной комнате в пансионате для пожилых. Она представляется мне горой, внутри которой, подобно разным геологическим слоям, дремлют ее тайны.

– Неужели ничего из сказанного не впечатляет вас, мисс Петриковски? – Он театрально заламывает руки, изображая отчаяние. – Но ты сильно ошибаешься. Нет в этом никакого смысла. Полнейшая чушь. Я не верю в титулы.

– Все равно, Филип, это совсем далекий от меня мир.

– И у тебя голова не идет кругом и не перехватывает дыхание? – спрашивает он.

– Ни капельки.

– Вот это я и хотел услышать.

– Дженна… – начинаю я.

– У нее хватило мозгов уйти, не закатывая сцен. Она считала меня просто хорошо обеспеченным человеком. Но не имела ни малейшего представления, кто я на самом деле. Об этом знают очень немногие. Вот такие дела.

Я чувствую себя невесомой. Мне кажется, я парю в воздухе, в нескольких дюймах от пола. Опускаться на землю мне не хочется.

– Да. Такие вот дела. И что дальше?

– Позволь мне пригласить тебя на обед, а там посмотрим. Поскольку это не свидание вслепую, я уверен, все пройдет гладко. Но я не хочу торопить события. Наша дружба – материя деликатная.

– С удовольствием приглашусь на обед.

– Тогда завтра вечером? Или выбирай время сама. Не стану тебя торопить. Как ты насчет недавно открывшегося бистро? Свечи и все такое? Но если для тебя это слишком, так и скажи. Сходим в кино или еще куда-нибудь. Я не возражаю.

– Филип, мы пойдем с тобой в бистро. Завтра. Как давно мне не назначали свиданий.

37

Она опять слушает радио.

Этот приемник я подарила ей на Рождество, узнав от Сюзанны, что бабуня утратила интерес к телевидению. Приемник цифровой. Бабуню смущает отсутствие ручки настройки, и потому каждого, кто заглядывает в ее комнату, она просит настроить ей радио. Сама она пока не освоилась с кнопками. Возможно, и не освоится. Так считает Сюзанна. Нельзя требовать слишком многого от женщины, которой уже сто десять лет.

Сюзанна по-прежнему проводит с бабушкой много времени. Делает ей маникюр (с покрытием ногтей лаком), расчесывает волосы. И разговаривает. У Сюзанны есть для меня какие-то важные сведения. Нечто весьма странное, что поведала ей Доротея.

– Наверное, вам это будет важно знать, – шепчет она, беря меня за руку.

Сюзанна перехватила меня еще в вестибюле, горя желанием сообщить новости.

– Важно? – переспрашиваю я. – Но мне вначале хочется пообщаться с бабуней. Вы не возражаете, если мы поговорим чуть позже?

Сюзанна слегка разочарована, однако хочется думать, что она меня понимает. Эти важные сведения я хочу узнать от бабуни, если, конечно, ее ум сегодня не затуманен и она будет настроена говорить. Сюзанну я оставляю на крайний случай. А то получится, что я слушаю сплетни за бабуниной спиной. Я не вправе обманывать бабуню.

Вхожу, тихо закрываю дверь и улыбаюсь бабуне. Она сразу же поворачивается на звук открывшейся двери. Сегодня она очень бодрая, и мне приятно это видеть. В распахнутое окно дует теплый весенний ветерок. В саду кричат и бегают дети. Сегодня у одной женщины в пансионате день рождения, и к ней приехало несколько поколений родственников.

Я выдвигаю скамеечку для ног и сажусь напротив бабушки.

– Доброе утро, бабуня.

– Тише. – Она кивает в сторону приемника.

– Хочешь, я расчешу тебе волосы? Нет? А ногти покрасить? Я привезла красный лак.

– Крась, если хочешь. Только, пожалуйста, не мешай слушать.

Стараниями Сюзанны у бабушки появилась косметичка с флакончиками лака для ногтей, тюбиками губной помады, тенями для век, средством для ухода за кожей. Здесь же пакет с ватой, очищающий лосьон, крем для рук… Невзирая на возраст, бабушке нравится следить за собой. Во всяком случае, так я думала, принимаясь за бабунин маникюр. Кожа на ее крупных руках красная и морщинистая. Ногти желтые, ломкие. «Годы стирки не проходят бесследно», – постоянно говорит она мне.

– А отец с тобой приехал? – спрашивает бабуня.

– Сегодня не смог. Занят.

– Очень жаль. Он ведь так давно у меня не был.

– Да, бабуня. Но он шлет тебе свою искреннюю любовь.

– А как его жена?

– Анна? Ты же знаешь: они расстались. Она ушла, причем очень давно. Мне тогда было шесть лет.

– Меня это не удивляет. Я не верю ей ни на грош. Молодая, хорошенькая, но…

Я привыкла к странным моментам бабуниного просветления. В действительности у Анны все в порядке. На прошлой неделе я опять ездила в Лондон и мы встретились за ланчем. Но об этом я бабуне не рассказываю. Мне кажется, это вызовет у нее замешательство.

Я закончила красить ногти на одной руке. Передвигаю скамеечку, чтобы было удобнее взяться за вторую руку. Вопреки почтенному возрасту, бабуне очень идет красный цвет. Передача посвящена Билли Холидей. Я вполуха слушаю рассказ о далеко не безгрешной жизни знаменитой певицы. Звуки старого джаза, выпорхнув из динамика, расплываются по комнате, танцуя на ветру.

– А эту песню я знаю! – восклицаю я. – Бабуня, ты по-прежнему поклонница Леди Билли?.. Что с тобой?

По ее худым бесцветным щекам катятся слезы. У нее дрожат губы. Я продолжаю красить ей ногти. Сама знаю: когда плачешь, меньше всего хочется, чтобы на тебя смотрели.

– Я всегда думаю о нем, – наконец шепотом произносит бабуня. – Когда слышу ее пение.

– О ком ты думаешь?

– О нем. Когда слышу ее песни.

– Ты имеешь в виду Джона? – осторожно спрашиваю я.

– Джона?

– Ну да. Джона. Моего отца. Твоего сына.

– Нет. Не о нем. И не сегодня. Сегодня я даже о Сидни не думаю. Как же мне хочется, чтобы мои сыновья наконец приехали ко мне! – с неожиданным жаром произносит она.

Кем был Сидни? Не тем ли ребенком, которого, по словам Анны, бабушка потеряла? Анна. Женщина, которая постепенно снова становится моей матерью. Невзирая на прошлое, она мне нравится. Остроумная, с резкими суждениями, выбивающаяся из общей массы. В прощении скрыта свобода. Она очень рада за меня и Филипа.

– Бабуня, если не хочешь, можешь мне ничего не рассказывать, – говорю я, пользуясь шансом приоткрыть дверь в ее прошлое. – Но если ты готова что-то рассказать, я тебя внимательно выслушаю.

Возникает долгая пауза. Внешне кажется, что бабушка дремлет. Однако я чувствую, она не спит. Забыв обо мне, она мысленно спорит сама с собой.

– Мой муж, – хмуря лоб, наконец произносит бабуня.

– Он ведь погиб на войне, правда? Очень давно, много десятков лет назад.

Молчание.

Я решаюсь чуть-чуть подтолкнуть ее воспоминания.

– Бабуня, а ведь Ян не был твоим мужем. Если так, в этом нет ничего страшного. Сейчас к таким вещам относятся очень терпимо.

Мои рассуждения она пропускает мимо ушей.

– Не мог он погибнуть… Потом, конечно, умер. Но не в войну.

Я шумно втягиваю воздух. Я уже дошла до ее безымянного пальца. Кольца на нем нет и, насколько помню, никогда не было. Почему раньше я этого не замечала? Обычно вдовы продолжают носить обручальные кольца.

– И когда, по-твоему, он умер?

– Не знаю. Мне не дано было знать. Но я всегда чувствовала, что он жив. Ходит где-то по земле, дышит, как и я. Эти мысли меня утешали. Я очень по нему тоскую. Знаешь, однажды мне показалось, что я его увидела. Он меня не заметил. А может, это был и не он. Шел с женщиной-блондинкой. Намного красивее меня.

У бабуни дрожит рука. Я осторожно сжимаю ей пальцы, чтобы успокоить, одновременно стараясь не смазать лак. Замечает ли она мое присутствие? У меня такое ощущение, что бабуня сейчас где-то далеко от этих мест. Глубоко в прошлом.

– Он, Роберта, был хороший человек, – наконец говорит бабуня и смотрит в сад.

Ребятня по-прежнему резвится на солнышке, играя в пятнашки. Но бабуня их не видит.

– Конечно, бабуня, – поддакиваю я.

– Но гордый. Как все мужчины.

– И это порою их губит, – говорю я, радуясь, что у нас нашлась общая тема. – Гордость.

– Часто так оно и есть, – грустно вздыхает бабуня.

– Ты и сейчас по нему тоскуешь?

– Еще как.

– Но вы же с ним через метлу не прыгали?[7]

Иногда шутки помогают разрядить обстановку. А бабуня, невзирая на возраст и помутнение разума, сохраняет чувство юмора. Просто не все это знают.

– Нет. Мы вообще не жили вместе. Он не хотел, чтобы я оставляла ребенка. Неужели ему это так мешало? Больше я его не видела… но я не считаю, что поступила неправильно. Как ты думаешь?

Я ощущаю себя выжатым лимоном. Ее фразы не согласуются между собой и даже режут слух, как фальшивая нота. «Он не хотел, чтобы я оставляла ребенка». Значит, бабушка сделала аборт? Но это не согласуется с фразой из письма деда! Я помню ее дословно: «Ты поступаешь неправильно и по отношению к этому ребенку, и по отношению к его матери».

– Я… я даже не знаю, что тебе сказать, – шепотом отвечаю я.

– Этот ребенок был не от моего мужа. Понимаешь, он даже не был моим собственным ребенком. Все это было… так странно и запутанно. Его родила Эгги. Нет, не Эгги. Что я такое говорю? Как же ее звали? Нина! Вот как ее звали. Рослая девка. Толстая. И очень глупая. Совершенная дурочка. И я… Жалко мне ее стало. Этот ребенок свалился ей как снег на голову. Она не знала, с какого боку к нему подойти. Я пробовала с ней говорить. Убеждала… Наверное, ее уже и в живых нет. Так что не знаю, взяла ли я грех на душу или благо сделала. Мне помогла одна женщина. Ее все ведьмой считали. Но он думал, что ведьма – это я. Мне пришлось оттуда уехать. Вернуться к матери, в ее дом. И знаешь, чтó я там нашла под своей кроватью?

Я молчу и лишь качаю головой. Я полностью сбита с толку. Получается, бабуня кому-то помогла сделать аборт? Может, Нине, о которой она говорит? Неужели я ей напоминаю эту Нину?

– «Развитие ребенка». Надо же! Из всех книг – эту! Я никогда не забуду этой поганой книжки. В нее я положила его последнее письмо. Он мне писал, что рвет отношения со мной. А книга долго у меня хранилась. Потом куда-то делась, вместе с письмом. Я на него рассердилась и сожгла все остальные его письма. И голубую ленту сожгла. Даже рубашку сожгла. Роберта, можешь себе представить? Я ее даже не стирала. А все эти пуговицы… Какой же дурой я была. Надо было сберечь и рубашку, и все остальное. А так – ни его вещей, ни писем. Совсем ничего. Я потеряла его. Мечтала, что он на мне женится. И вдруг такое письмо. Я еще много лет была зла на него. Просила его быть моим мужем. Представляешь? Думала, он хочет на мне жениться. Но он мне не простил. Тебе не вообразить, как худо мне было. Он мне сердце разбил на мелкие кусочки. Они такие маленькие, что мне их не разыскать и не склеить. Теперь их и подавно не найти. Но я не жалею о том, что сделала. Джон того стоил. Так что я оказалась права. В жизни нельзя получить сразу все.

В этих ее словах я уже чувствую смысл. Мой мозг работает на повышенных оборотах. Я пытаюсь увязать воедино все, что она сказала.

– А что за Нина, о которой ты говорила?

– Нина? Не знаю я никакой Нины! Отстань со своими вопросами. Ничего я не помню… Ничего тебе рассказывать не собираюсь!

Мудрая старуха, с грустью вспоминавшая о прошлом, снова превращается в капризного ребенка.

Я сознаю, что перегнула палку. Дальше мы сидим молча и слушаем радио. Я завариваю чай. Бабуня пьет. Чашка подрагивает у нее в руке. Смотрю на нее. Не было ли это нашим последним разговором? Бабушка все больше напоминает призрачное создание из иного мира. Седая, сухопарая. Чем-то похожа на зимний дождь.

В моей голове крутятся возможные варианты ее жизненной истории. Мне они не нравятся, и я отмахиваюсь от них, как от назойливых попрошаек. Она была прекрасной, удивительной матерью и моему отцу, и мне. Все остальное значения не имеет. Как сказал бы Филип, все остальное – полнейшая чушь.

Филип. Мой жених. Как замечательно звучит это слово и как странно. Я решаю рассказать бабуне о нашей новости.

– Я тебе говорила, что мы с Филипом помолвлены?

– С Филипом? Не знаю я никакого Филипа.

– Он замечательный человек. Самый лучший из мужчин. Мы с ним будем очень счастливы.

Она кивает. Кажется, новость ей понравилась.

– В августе мы поженимся. Я хочу, чтобы ты пришла к нам на свадьбу.

Бабуня вскидывает брови и улыбается.

– Там видно будет, – говорит она с прежним оттенком своего нестандартного юмора.

Я всегда очень любила ее юмор.

Передача о Билли Холидей закончилась. Я уменьшаю громкость приемника. Его бормотание становится похожим на шелест ленивых волн, набегающих на далекий берег. Бабуня этого не замечает. Осторожно, чтобы ее не потревожить, я тянусь за сумочкой. Нахожу письмо Яна. За время пребывания в моих руках оно истрепалось сильнее, чем за долгие годы между книжными страницами. Достаю два хрупких листка, разглаживаю и кладу на стол рядом с бабуниным креслом. Она заснула, как засыпают утомленные дети. Я осторожно расчесываю ее длинные седые волосы. Вожу гребнем до тех пор, пока они не начинают блестеть.

38

Теперь, когда война закончилась, он смутно представлял свое будущее. Не знал, куда отправится и чем займется. Но за штурвал самолета он больше не сядет. Это он знал наверняка. О возвращении в Польшу не могло быть и речи. Это он тоже знал. Если не на родину, то куда? В Америку? Скорее всего. Но не сейчас. Пока у него оставались незавершенные дела в Англии.

Издали этот дом в линкольнширской деревне показался ему ничуть не изменившимся. Может, он и в окнах увидит знакомые занавески? Подъехав к дому и присмотревшись, он увидел, что сад далеко не в том идеальном состоянии, в каком был когда-то. На дворе не кудахтали куры. На веревках не сушилось белье, хотя майский день был теплым и в меру ветреным.

Он открыл калитку, ступил на дорожку и перенесся на пять лет назад. Ему казалось, что он слышит женское пение. Негромкое и печальное. Нет. За дверью никто не пел. Он постучался в дверь. Ему открыл молодой человек, которого его появление сразу насторожило. Чувствовалось, парню хотелось, чтобы незваный гость побыстрее убрался.

– Чего вам?

– Я командир эскадрильи Ян Петриковски.

– Мы разве знакомы?

– Нет, но мне знаком этот дом. Я здесь бывал. Мы дружили с женщиной, которая тогда здесь жила. Вы ее случайно не знаете?

– Нет. Может, Сэл знает. Сэл! – позвал он.

К двери подошла девушка. Судя по виду, работница Земледельческой армии и совсем не похожая ни на Эгги, ни на Нину.

Ян поклонился:

– Я разыскиваю миссис Дороти Синклер.

– Про такую не слышала. Эгги, наверное, ее знала.

– Эгги по-прежнему здесь живет?

– Нет. Уехала в сорок втором. Кажется, в сорок втором. Перебралась на другую ферму, в Йоркшир. Слышала, она собирается замуж за своего парня, когда его демобилизуют. Они хотели уехать в Алабаму. Или в Арканзас? Не помню.

– А где Нина? Здесь тогда жила еще одна девушка. Ее звали Нина.

Ян пытался сдержать нетерпение.

– Этого я не знаю. Слышала только, что была тут какая-то Нина. Потом она ребенка родила.

– Ребенка?

– Ага. Дочку. Думаю, замуж она вышла. Больше ничего о ней не знаю.

– Понятно.

– Кстати, Эгги часто говорила про какую-то Дороти. Но я ее не застала.

– А скажите… патефон еще цел?

– Да, – ответила Сэл, удивленная неожиданным вопросом.

– Можно мне на него взглянуть? Дело в том, что это мой патефон. Я привез его Дороти в начале войны. На время. Теперь хотел бы его забрать.

– Мне-то что, – сказала девушка. – Вещь не моя. Билл, ты как думаешь?

Парень пожал плечами:

– Это ж не наш дом. Мы скоро домой возвращаемся. Нам патефон ни к чему. Берите, если нужно.

Они пропустили Яна в кухню, уже ничем не напоминавшую кухню Дороти. Здесь было сумрачно и грязно. Потом он прошел в такую же пыльную и запущенную гостиную, заставленную коробками с вещами. Сэл кивнула на комод, где стоял патефон. Ян приподнял аппарат и поморщился от боли в правой руке. Билл вызвался помочь, и Ян был вынужден согласиться. Пока Билл относил патефон в машину, Ян собрал оставшиеся пластинки. Когда-то их было больше. Он поблагодарил Сэл. Она улыбнулась и спросила:

– А вы-то откуда будете?

– Из Польши.

– Ого!

– Думаете туда вернуться? – спросил подошедший Билл.

– К великому сожалению, нет.

– Я бы тоже не стал, – сказал Билл.

Ян еще раз поблагодарил нынешних обитателей дома, простился с ними и медленно пошел к машине.

В Оксфорд он приехал через месяц с небольшим. Чувствовал себя лучше. Сил прибавилось. Наверное, зря он ездил в Линкольншир. Тогда он был еще слаб. Но теперь шел на поправку. Летний Оксфорд ему понравился. Красивый город и величественный. Он бродил по Оксфорду, восторгаясь знаменитыми колледжами, домами, увитыми плющом. Война их пощадила. И повсюду: в магазинах, в библиотеках, на улицах – он расспрашивал о Дороти. Его воспринимали как зануду или даже чокнутого, но не лишенного обаяния.

– Я ищу дом миссис Хонор. – Однажды Дороти назвала свою девичью фамилию, и он запомнил. – Она живет со взрослой дочерью, которую зовут Дороти. Вы случайно не знаете, где их найти?

Он уже был готов отказаться от дальнейших поисков. Его энергия иссякала. Надежды таяли. Почему он не сохранил письмо Дороти или хотя бы не запомнил ее оксфордский адрес? Поддавшись тогда порыву дурацкой гордости, он порвал ее письмо.

И вдруг… Женщина, взявшаяся помочь симпатичному иностранцу, улыбнулась, но не покачала головой:

– Рут? Рут Хонор?

Вот так, уставший и дрожащий от волнения, он оказался в северной части города, перед домом с синей дверью. Успокоив дыхание, постучал. Никто не отозвался. Он заглянул через окно. Внутри дом выглядел пустым и заброшенным. Тогда он обратился к соседу, наблюдавшему за ним через живую изгородь, похожую на длинный зеленый прилавок.

Сосед знал прежних жильцов дома. Здесь жила престарелая леди с дочерью. Обе вдовые. И еще – маленький мальчик, сын дочери. Чудесная семья. Но они уехали? Когда? Года три назад, если не четыре. Нет, своего адреса они не оставили. Кажется, муж дочери был поляк, погибший в самом начале войны.

– Вы случайно не помните фамилию дочери? – спросил Ян.

– Что-то вроде Пильковски. Или Пентриковски?

– Благодарю вас. – Грудь Яна сдавило от непонятного чувства. – А скажите, она больше не выходила замуж?

– Здесь она жила одна. Но я же вам сказал: они давно уехали. Нынешние хозяева дома живут в другом месте, но периодически появляются, чтобы забрать почту. Возможно, они знают, куда уехали эти люди… А вы русский?

– Благодарю вас за сведения. Нет, я не русский.

14 августа 1945 г.

Моя дорогая Доротея!

Я пытался тебя разыскать, но безуспешно. Поиски привели меня в оксфордский дом твоей матери, однако там твой след обрывался. Пишу тебе в надежде, что нынешние владельцы дома знают твой адрес и перешлют тебе мое письмо. Слабая надежда, но это все, что у меня есть. Думаю, если я приложу усилия, то найду тебя. Подозреваю, ты взяла мою фамилию, чему я только рад. Даже считаю, что ты оказала мне честь. В Англии не так уж много людей, носящих фамилию Петриковски! И в то же время не хочу тебя тревожить. Возможно, ты снова вышла замуж и у тебя другая фамилия. Возможно, ты вполне счастлива и уже не думаешь обо мне. Если мое письмо дойдет до тебя, хорошо. Если нет, так тому и быть. У меня есть планы на будущее, и если ты не откликнешься, я займусь их осуществлением.

Если помнишь, я говорил тебе, что не погибну на войне. Как видишь, остался жив. Почти все годы воевал, не щадя себя. Война измотала меня. Я выдохся. Несколько последних месяцев войны провел в госпитале. Воспалилась моя старая рана. Я чувствовал безмерную физическую и душевную усталость, сопровождавшуюся крушением всех моих надежд. Это было ужасно. Я ощущал себя больным, слабым и никчемным и не раз подумывал о смерти. Но с тех пор мое состояние изменилось к лучшему, и теперь все в моей жизни снова полно света, красок и звуков. Почти все, поскольку рядом нет тебя. Четыре с лишним года назад я совершил глупейшую и грубейшую ошибку. Я поторопился обрушить на тебя свои поспешные и оскорбительные суждения о тебе и твоем ребенке. Прости меня, дорогая, если сможешь. Я был бы счастлив жениться на тебе (мы ведь оба мечтали об этом браке), если ты по-прежнему свободна и, конечно, если ты этого хочешь. Уверен, тебя сильно рассердило и разочаровало мое письмо, посланное в феврале сорок первого. Я потом очень сожалел о каждом написанном там слове. Я был абсолютно неправ.

Мне нечего добавить к тому, что написал выше. В Polska я не вернусь. Для меня горестна разлука с родиной, но жить под властью коммунистов я не хочу. Я волен сам распоряжаться своей дальнейшей жизнью. У меня есть план: отправиться в Италию. Погреюсь на солнце, поплаваю в море, наслажусь итальянской кухней и найду себе работу. Работа там обязательно найдется. По мнению моего друга, Италия – прекрасное место для восстановления сил. В дальнейшем подумываю перебраться в Соединенные Штаты – страну возможностей. Может, вы с сыном приедете туда ко мне? Это моя самая драгоценная надежда.

Ян

39

А я все еще живу на этом свете. Дышу, сплю, хожу, смотрю и думаю.

Сейчас я вспоминаю день, когда мы втроем сели на поезд и поехали в Лондон. Я, Джон и Роберта. Ей исполнилось десять: возраст внучки перевалил на двузначные цифры. Это требовалось отпраздновать. Джон оправлялся после разрыва с женщиной по имени Кейт. Их роман не был продолжительным и с самого начала казался мне обреченным. В молодости Джон отличался настырностью. К тому же он все еще переживал уход Анны, ставший для него настоящим шоком. Меня вовсе не удивляет, что Кейт не выдержала и ушла. Она понимала, почему их отношения с Джоном не клеятся, и вовсе не мечтала, обжигаясь и набивая шишки, заменить ему Анну. Я ничуть не виню ее.

Итак, мы в Лондоне. Вначале посетили обожаемый Робертой Музей мадам Тюссо. Потом сели в метро и поехали на Трафальгарскую площадь. Там мы кормили голубей и любовались львами. Усадили Роберту на одного из них и сфотографировали. На ней был полосатый свитер. День выдался холодным, и от ланча на воздухе пришлось отказаться. Мы с Джоном плохо знали Лондон и еще хуже – лондонские рестораны. Стояли на площади и соображали, куда отправиться поесть. Я устала и хотела присесть.

Я уже собиралась предложить не мучиться поисками и пойти в кафе при Национальной галерее. Повернулась к зданию галереи и вдруг увидела рослую женщину шестидесяти с лишним лет. Женщина внимательно смотрела на меня. Возможно, она уже некоторое время наблюдала за мной. Этого я уже не узнаю. Женщина стояла возле фонтана. Она была не одна, а с другой женщиной, лет сорока, и двумя мальчишками – ровесниками Роберты или чуть младше. Они мне показались близнецами. Мальчишки были высокими, с волосами мышиного цвета. Роберта поглядывала на них с опаской. Женщина помоложе была копией Джона. Та, что постарше, Нина (а это, конечно же, была она), смотрела на нас. Бросив взгляд на мальчишек – явно ее внуков, – она снова вперилась глазами в Джона. За прошедшие годы она стала еще толще. Поседела. Выглядела усталой, измученной заботами. Но вовсе не несчастной. Мне очень хочется так думать. Секунды две мы с ней в упор смотрели друг на друга. И в ее глазах, точнее, где-то за ними я видела бесшабашную, сильную, горластую, не отличавшуюся умом девятнадцатилетнюю девчонку. Все это я увидела в те короткие секунды. Конечно, мое зрение уже тогда было ослаблено. Могут пройти годы, однако суть человека остается прежней. Нельзя не узнать лица женщины, которая когда-то мучилась от боли и страха и умоляла тебя о помощи.

Очень скоро ее заслонили другие гуляющие, у которых были свои жизненные истории. Убедившись, что она не пытается подойти ко мне, я облегченно вздохнула. Больше я в ее сторону не смотрела. Мы пошли в кафе, заказали еду, но я не могла проглотить ни куска. После неожиданной встречи мое сердце учащенно билось еще час или два. Потом мы бродили по залам галереи. Я поймала себя на мыслях об Эгги. Сохранилась ли их дружба с Ниной? Слава богу, что это была не Эгги. Та бросилась бы ко мне и вполне могла бы устроить сцену.

С Эгги мои мысли сами собой перетекли на Яна. Как всегда. Со дня нашей последней встречи не проходило дня, чтобы я не думала о нем и не пыталась представить его дальнейшую судьбу. Многие годы я лелеяла надежду, что услышу о нем, что он разыщет меня. Но этого не случилось. В моей жизни был еще один мужчина, но отношения с ним и близко не напоминали моих отношений с Яном. Было это лет пятьдесят назад. Что о нем сказать? Разведенный, не лишенный обаяния. Богатый и, как мне думается, весьма одинокий. Отношения, возникшие между нами, оставались прохладными. Он хотел большего, чем я могла дать. То ли он не выдержал, то ли я. Уже не помню.

Сейчас все эти люди наверняка мертвы. Это я что-то зажилась на свете. Даже Джон умер. Роберта, моя дорогая девочка, думает, будто я не знаю. Она говорит, у нее есть жених. Очень хороший человек. По-моему, я его когда-то даже видела. Немного зануда, но с чувством юмора, и в обаянии ему не откажешь. Им обязательно нужно пожениться, родить детей и строить крепкую, счастливую совместную жизнь. Я знаю, у них это получится.

Я счастлива, что не потеряла способности думать. Может, окружающим кажется, что я забываюсь или что-то путаю. Но стоит мне нырнуть глубже, и там я по-прежнему мыслю ясно. Наверное, у каждого человека есть сердцевина, над которой никакой возраст не властен. Но побороть усталость я не могу. Меня клонит в сон. Я уже давным-давно должна была бы погрузиться в вечный сон. Роберта расчесывает мне волосы. Ее движения очень нежные. Я чувствую, как потихонечку начинаю распадаться. Пора. Время настало. Я закрою глаза и больше не стану их открывать. Я отправлюсь к Яну. Если я так думаю, так оно и будет.

Но нет! Роберте что-то нужно от меня. Она хочет знать правду. Когда-то и Джон допытывался, желая знать правду. Ничего хитрого там нет. Через пару минут я соберусь с силами и положу конец ее волнениям.

– Роберта!

– Что, бабуня?

Ну вот и все. Я рассказала. Поначалу я путалась, но сумела добраться до конца.

Она шокирована, но не слишком. Думаю, она и так знает больше, только не догадывается. Она крепко меня обнимает. Это значит, что я по-прежнему ее бабуня и таковой останусь. И я рада, что встретилась с Яном. Он с первой минуты показался мне удивительным человеком.

Роберта гордится, что я пыталась спасти жизнь ее «настоящего» деда. Эту часть правды мне пришлось утаить. Все верят, что так оно и было. Пусть и Роберта верит. Возможно, это станет семейной легендой. Я не возражаю.

Она пытается мне что-то показать… но я ничего не вижу. Не понимаю, о чем она сейчас говорит. Ужасно дожить до такого возраста и потерять все, что когда-то имела. Твоя жизнь становится просто существованием, и ты переползаешь из одного дня в другой.

А сейчас мне пора к Яну. Я должна идти к нему. Наконец-то. Этот момент принадлежит только нам… Какой гул. И солнце. Боже, какое оно яркое и жаркое. Я стою босиком. У меня сильные, гладкие ноги. Над головой мчится эскадрилья. Сколько грохота от их самолетов. А вот и «харрикейн», на котором летит Ян. Самолет стремительно ныряет к земле, словно камешек, брошенный в стоячую воду. Я вижу его лицо. Его прекрасное лицо. Его улыбку. Он мне машет, и я машу в ответ. («Тише, бабуня». Кажется, это шепот Роберты.) А потом остается тишина. И по-прежнему очень жарко. Исчезают все краски и звуки. Я испытываю блаженство. Потом слышу его слова. Тогда они казались мне жестокими, но сейчас я нахожу в них утешение: «Я знал, ты необходима мне во все времена и тогда, когда время исчезнет».

Благодарности

Мне хотелось бы поблагодарить всех сотрудников издательства «Hodder and Stoughton», в особенности моего остроглазого редактора Сюзи Доре. Благодарю моего агента Ханну Фергюсон, давшую шанс мне и моему произведению. Мои искренние благодарности Деби Олпер, Айану Эндрюсу, Виктории Бьюли, Соне Брюндл-Прайс, Эмме Дарвин, Кэтрин Хетцель, Софи Джонас-Хилл и Джоди Клэр за советы, мнения, «вмешательства» на стадии работы над романом, постоянную помощь и ободрение. Благодарю Нейла Эванса и Марка Форстера за техническое обеспечение. Хочу также поблагодарить Сьюзен Дэвис, всех-всех литконсультантов из «Cornerstones» и Джо Дикинсон.

Работая над романом, я с особым удовольствием прочла три книги. Я даже забыла, что бралась за них с исследовательскими целями, желая придать больше достоверности своему роману. Это «Битва за Британию» Патрика Бишопа; «Как мы жили тогда. Повседневная жизнь во время Второй мировой войны» Нормана Лонгмейта и «За вашу и нашу свободу. Забытые герои Второй мировой: эскадрилья имени Костюшко» Линн Ольсен и Стэнли Клауда. Все исторические и фактологические ошибки целиком отношу на свой счет.

Спасибо моим друзьям: Радославе Барнаш-Банель за помощь с польским языком и Тессе Бертон за ее оптимизм и поддержку. Спасибо моим родителям, с ранних лет приохотившим меня к чтению. Спасибо Питу; не у каждой сестры бывает такой брат. Спасибо вам, мои дорогие дети: Оливер, Эмили, Джуд, Финн и Стэнли. Вы постоянно вдохновляли и поддерживали меня. И наконец, спасибо моему щедрому мужу Айану, создающему мне изумительные возможности.

Примечания

1

Польское слово «babunia», аналогичное нашему «бабуля». – Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

2

Английское слово «evergreen» переводится как «неувядающий», «вечно живой», «вечнозеленый».

(обратно)

3

Крупная сеть американских книжных магазинов, прекратившая существование в 2011 г.

(обратно)

4

Ты красивая женщина (пол.).

(обратно)

5

День подарков – второй день Рождества в англоговорящих странах.

(обратно)

6

Дуглас Бадер – английский летчик (1910–1982), герой Второй мировой войны. Подобно Маресьеву, летал без обеих ног. Правда, ноги он потерял не в бою, а в ранней молодости, во время аварии самолета.

(обратно)

7

Идиома, не имеющая аналогов в русском языке. Считается, что это выражение возникло в XIX веке, в среде строителей дорог и туннелей. На такие работы собиралась разношерстная публика, имевшая свои представления о морали. Если какая-то пара на виду у всех прыгала через метлу, с этого момента они считались мужем и женой, хотя и не заключали церковного брака.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg