«В стране долгой весны»

В стране долгой весны (fb2) - В стране долгой весны 1183K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Фролович Рожков

Евгений Рожков В стране долгой весны

Самый длинный день

Великий изобретатель

Когда в яранге бедняка Лялюаттэ, у его жены Вуквуны родился ребенок и престарелая бабка Эттык, которая принимала роды у всех женщин стойбища, заворачивала в мягкие оленьи шкуры младенца, то неожиданно увидела, что он смотрит на нее ясными спокойными большими глазами. Это было такой неожиданностью, что старуха не знала, что и думать. Младенец, розовенький, крупный, вовсе не плакал, и старухе пришлось его крепко ударить — ведь дети должны извещать людей о своем приходе на землю громким криком.

Когда новорожденный, закрыв глаза, так звонко, сильно заплакал, что залаяли на улице, у яранги, собаки, Эттык вздохнула с облегчением. Если ребенок плачет, значит, он крепкий и остальному удивляться нечего. Но взгляд младенца, поразивший старуху, послужил причиной того, что ребенка назвали необычным для чукчей именем — Лыляйнын, что значит «глазастый».

Позже старая Эттык говорила родителям ребенка, что судьба у него будет необычной, потому что за свою долгую жизнь она не могла припомнить еще такого случая, когда новорожденный смотрел так ясно и умно, будто взрослый.

Но старуха ошиблась и не смогла в этом убедиться, потому что через год она уехала на белых оленях в иной мир — мир верхних людей, далекий от земных дел и беспокойств. Судьба у Лыляйнына была такой же, как у сотен других оленных чаучу, кочевавших по безбрежной тундре от Берингова моря до Ледовитого океана. Правда, в одном старуха оказалась права — природа наделила ребенка сметливостью и большим умом.

Говорят, уже в детстве Лыляйнын рассуждал как взрослый, мудро и правильно. На семейных советах к его мнению прислушивались как к мнению отца или деда.

Позже, спустя годы, когда Лыляйнын повзрослел, обзавелся своим небольшим стадом оленей, своей ярангой и семьей, то он так умно повел дело, что каждый год в стаде его приплод был больше, чем у других чаучу-оленеводов.

В стойбище Лыляйнына уважали за сговорчивый, покладистый характер, за доброе сердце, за ум и, главное, за большое оленное счастье, которым наделили его боги. Маленький, юркий, с птичьим живым лицом, Лыляйнын всегда был занят делом, всегда что-то мастерил, перестраивал. Ярангу, служившую жильем оленным чаучу века, он так ловко перестроил, что его малочисленная семья при кочевках разбирала и устанавливала ее с поразительной легкостью и быстротой, чего не могла сделать ни одна семья стойбища, даже большая по численности. К тому же ярангу его никогда не срывало в самый сильный ветер.

Дивились люди сметливости Лыляйнына и охотно перенимали у него все новшества.

Когда в тундру пришла советская власть, Лыляйнын сразу понял, как она нужна для таких небогатых людей, как он. В товарищество, образованное в Алькатваамской долине, он вступил первым. Авторитет среди оленных людей у Лыляйнына был большой, и его примеру последовали многие.

В товариществе Лыляйнына избрали бригадиром. Так и проработал он на этом посту до глубокой старости.

С приходом новой власти в поселковых магазинах, на факториях стали появляться невиданные ранее в тундре материалы и товары — капроновая веревка, резина, всякие металлические изделия.

Зашел как-то Лыляйнын в поселковый магазин, видит, на прилавке лежит необычная материя — широкая, гибкая и прочная. Он подышал на нее, материя не пропускала воздух. Бригадир подумал: если материя воздух не пропускает, то и воду не пропустит.

В то время в магазинах еще не было плащей и дождевиков, как теперь, и чукчи, чтобы защищаться от дождя, шили накидки по древнему способу из высушенных кишок моржей и китов. Трудно было достать этот материал, особенно оленеводам, и они меняли его у береговых охотников на мясо и шкуры.

Материя со странным названием клеенка (это продавщица так ее назвала) оказалась очень дешевой, и Лыляйнын набрал ее так много, что еле донес до стойбища. Вечером вместе с женой, работящей и бессловесной женщиной, свято чтившей ум и смекалку мужа, принялся кроить и шить для всех членов бригады дождевые накидки. В первый сильный летний дождь накидки опробовали, и оказалось, что они надежно защищали человека от дождя и ветра. Радости пастухов не было предела.

Но Лыляйнын на этом не остановился. Из необычного материала он сшил длинные, почти до пояса чулки — нраквыт, надел их на обувь, перешел несколько раз реку — ноги и обувь были совершенно сухими.

Осенью, когда землю сковывали морозы, а вода в ручьях и быстрых реках была особенно холодной, легкие, занимавшие совсем мало места чулки Лыляйнына избавили пастухов от простуды.

Новая одежда понравилась всем оленеводам. Вскоре такие накидки стали шить в колхозной пошивочной мастерской и выдавать их всем пастухам, рыбакам как спецовку. Новшество это переняли в соседнем колхозе, а потом накидками стали пользоваться по всей Чукотке. Пользуются ими и теперь, хотя в магазинах давно появились плащи из полиэтиленовой пленки и брезента, но пастухи не берут их: первые слишком быстро рвутся, а вторые громоздки и тяжелы.

Шло время, за весной приходило лето, за летом зима, потом опять наступала весна. Уходили морозы, таял снег, и на безжизненных проталинах из маленького упавшего осенью на землю зернышка, натуженно раздвигая коренья и жесткие, мертвые стебли прошлогодних трав, тянулся к свету зелененький, на вид слабенький, но неимоверно сильный росток. Голубело от тепла небо, и тундра наполнялась ликующим гомоном прилетевших с далекого юга птиц. Так каждой весной обновлялась земля. Но с каждой весной становился все старее и старее Лыляйнын.

Теперь он уже не бегал, как прежде, резво, беспокойно по стойбищу, не принимал участия в борьбе и оленьих гонках. Длинными ночами плохо и мало спал, к тому же тело стало бояться и холода и жары. В горячее летнее время, когда оленей донимает гнус и овод и они бегут, спасаясь от них, тяжело было Лыляйныну угнаться за стадом и зимой невыносимы длинные кочевья.

Жена старика давно умерла от болезни сердца, а дети выросли. Старший сын работал в окружном центре каким-то начальником, а младший учился в далеком Ленинграде. Подумал старик, подумал и решил уступить бригадирское место своему молодому заместителю. Приехал Лыляйнын в правление, рассказал все чистосердечно председателю.

— Эту закавыку мы устраним быстро, — сказал председатель. — Возраст у вас давно пенсионный, и потому пора действительно отдохнуть.

На правлении колхоза старому бригадиру назначили хорошую пенсию и выделили небольшой домик в центре поселка.

Тяжело было Лыляйныну привыкать к новой обстановке. Тосковал он по тундре, оленям и той жизни, к которой привык. Извела бы тоска старика, если бы не страсть его к выдумке, которая с годами так и не погасла в нем.

Первое, что сделал Лыляйнын и чем неслыханно удивил весь поселок, — посадил выкопанные на берегу реки кусты возле своего нового жилища. Ему думалось, что так будет легче представлять себе, что находишься в тундре, когда сидишь вечерами у окна.

Весной кусты принялись и так буйно и радостно зазеленели, что воспитатели из колхозных яслей стали водить детишек играть к дому старика.

С этого времени в поселке началась «зеленая лихорадка». В одну осень территория возле домов покрылась густой щетиной кустов.

Со временем Лыляйнын привык к шумной поселковой жизни. Зимой он часто ходил в кино, на репетиции художественной самодеятельности, где учил молодежь национальным танцам, а летом пропадал на рыбалке.

Пришла очередная весна. Солнце, огромное и яркое, теперь не заходило за горизонт круглые сутки. Оно грело щедро всю великую землю, на которой жили люди, но особенно старательно согревало промороженную за длинную зиму чукотскую тундру. В июне разом сошли в море бесконечные белые снега, зазеленела трава и кустарник, на пригорках запестрели цветы. Когда разбухшие от талых вод реки вошли в свои берега, рыболовецкие бригады выехали на рыбалку.

Лыляйнын вместе со всеми работал на реке, устанавливал невод, подготавливал под икру бочки, под рыбу чаны.

Когда все приготовления были закончены, люди стали ждать хода рыбы.

Старый Лыляйнын подолгу сидел на берегу, смотрел на реку, на этот беспрестанно текущий к морю огромный поток воды и думал о чем-то своем. Лицо старика, морщинистое, потемневшее от времени и летних сырых ветров, выражало глубокий покой, несло печать святости и старческой доброты.

На рыбалку приходилось переправляться на противоположный берег. Там стояло несколько выцветших от дождя и солнца брезентовых палаток, засольный цех — приземистый, крытый досками сарай. Чтобы попасть в поселок, снова нужно на лодке переплывать через реку. Неудобство это возмещалось тем, что посторонние лодки не могли попасть на рыбалку и не мешали рыбакам в работе. Кроме того, на этой стороне реки было наиболее удобное место для установки невода.

От рыбалки отошла большая тяжелая лодка и поплыла к противоположному берегу, где стояла легковая машина и несколько человек уже давно ждали переправы. Течение быстро сносило лодку, и гребцу приходилось все чаще и чаще работать веслами, чтобы пристать к берегу в нужном месте.

Старый Лыляйнын спокойно смотрел на лодку, гребца, воду, берег, где стояли люди, и ему казалось, что где-то он видал такую картину — реку, подобие лодки, людей. Он не знал, где видел, и было ли это наяву или во сне, но твердо знал, что подобное давно видел.

В длинной беспокойной жизни старика явь и выдуманное давно переплелись, образовали единое целое, которое он называет прожитым временем. Для старика его жизнь была одним вздохом, маленькой стрелой, пущенной в бесконечность времени. Кто, когда запустил эту стрелу, которая, кажется, давно уже долетела до своей цели, Лыляйнын не знал. Но на одно он мог твердо ответить, что эта стрела кем-то управлялась, может быть, даже самим временем. Нужно было в молодости Лыляйныну кочевать в тундре со стадом оленей, чтобы потом прийти в товарищество бедняков, разом поверить в новую власть; нужно было честно работать, чтобы, состарившись, прийти в поселок под опеку этой новой власти; нужно было, видно, и то, чтобы здесь, на рыбалке, он посильным трудом приносил себе и людям пользу. Старик не думал над тем, кто вложил в него это «нужно», он верил в то, что всегда стремился сделать свою жизнь лучше, чем она есть. Лыляйнын редко думал о своем прошлом, он жил, как все, настоящим, новыми делами, новыми хлопотами.

Лодка наконец причалила к берегу, в нее сели люди, и она тяжело, медленно поплыла назад. Старик опять подумал, что где-то он видел подобное — плывущую по реке лодку, людей в ней. Только он не помнил, чтобы в лодке кто-то махал веслами. Как же тогда плыла она? На моторе? Нет, треска и гула мотора он не слышал. Тогда как?

На следующий день старый Лыляйнын опять пришел на берег реки. Весь день прошел в спокойном созерцании и медленном, углубленном поиске в памяти виденной ранее картины. И тут Лыляйныну повезло, он вспомнил маленькую деталь, что через реку был протянут какой-то канат. Когда старик стал думать, ради чего через реку был натянут этот канат, он все вспомнил. Старика охватило такое волнение, что он тут же побежал к палатке бригадира рыбаков.

Бригадир Кеутегин, широколицый, работящий мужик, сначала не понял, чего хочет от него старик, а когда понял, то не поверил, что лодка без гребца и мотора сама может перевозить людей через реку. Кеутегин хотел отругать старика, чтобы тот не выдумывал небылицы и не мешал людям спокойно ждать начала хода рыбы, но авторитет у Лыляйнына был так велик, что на это бригадир не решился.

Когда старик еще раз рассказал Кеутегину о своем замысле, тот подумал: уж не очередное ли это его великое изобретение, и побежал к колхозному механику, который неподалеку ремонтировал мотор на барже, просить необходимые Лыляйныну материалы.

Колхозный механик, худой, горбатенький, крикливый человек, отпетый матерщинник, сегодня был особенно не в духе. После вчерашнего дня рождения, где он изрядно выпил и подрался со своим подчиненным, у него болели голова и бока. Когда бригадир Кеутегин рассказал о замысле старика, механик подумал, что над ним издеваются, и послал Кеутегина по всем известному адресу. Но бригадир рыбаков был настырным человеком, словами его не проймешь, он знай требовал свое. Механик начал ругаться.

На шум из палаток повыскакивали рыбаки, которым Лыляйнын уже успел рассказать о своем замысле, и они, разом оценив обстановку, кинулись на выручку бригадиру.

Механика окружили, и он сразу понял, что с пятью молодыми ребятами ему не справиться.

— Чего вы завелись? — спросил, смягчившись, механик. — Окружили, как тигра, и довольны. Блок с роликом я вам дам — не жалко, а трос сами берите, вон целая бухта в барже лежит. Только когда трос утопите, сами будете платить. — Механик в добавление к сказанному смачно выругался и пошел назад к барже ремонтировать мотор.

Охваченная энтузиазмом небывалого дела, вся бригада рыбаков принялась за работу. Несколько человек копали глубокие ямы для бетонных столбов, к которым решили прикрепить трос, переброшенный через реку. К счастью, эти бетонные столбы лежали недалеко от рыбалки, оставленные с того времени, когда года три назад неподалеку тянули в поселок линию электропередачи. Другие разматывали трос, возились с блоками.

Зараженный общим подъемом, вскоре бросил работу и механик. Теперь он копал со всеми землю.

Лыляйныну рыбаки не давали работать, он сидел на берегу и смотрел на воду.

Сутки без сна и отдыха работали люди, а когда утром лодка под действием течения, привязанная к двум бегущим по тросу роликам, сама заскользила по воде, радости рыбаков не было конца.

Весь день ребята катались на лодке, а когда вспомнили о старике, то на берегу его уже не было. Лыляйнына нашли в палатке. Он спокойно, мирно спал, подложив по-детски под голову свои старческие руки.

Когда Лыляйнына расспрашивали, как он умудрился придумать такое простое и очень, полезное дело, он спокойно ответил, что нужно чаще в кино ходить, там иногда можно увидеть кое-что.

Жизнь текла своим чередом. Как прежде, весну сменяло лето, потом приходила осень, когда с кустарника опадала листва, улетали в неизвестные теплые края птицы. За осенью приходила зима, которая кажется на Чукотке чуть-чуть длиннее самой человеческой жизни.

В эту холодную зиму и суждено было совершить Лыляйныну свой еще один маленький подвиг.

В разгар лютых январских холодов, когда день и ночь приходилось поддерживать тепло в доме, у соседа Лыляйнына Руанто развалилась старая печь.

Печника в поселке не было. Старичок, что клал печи в домах, умер в позапрошлом году и теперь лежал на местном кладбище под маленьким памятником со звездой вдали от своих родных вологодских мест.

С прошлого года новое жилье начали было строить без печей. Колхоз возводил большую котельную, которая должна была отапливать весь поселок. Но со строительством этого важного объекта что-то не ладилось, и волей-неволей в домах теперь нужно было ставить печи. Однако не так-то просто оказалось найти печника. Писали туда, сюда, но отовсюду получали отказ. Тогда на правлении решили растить свои кадры, и этой зимой три человека из числа колхозников были посланы в райцентр в строительное управление для обучения печному делу. Но ученики второй месяц сидели дома и не могли улететь в райцентр из-за плохой погоды.

Тут-то у Руанто и рухнула печь. Пришел он в правление, а там не знали, что и делать. У Руанто двое детей, а без печи какая жизнь в доме.

Пошел тогда Руанто к своему соседу — старику Лыляйныну, может, он что-нибудь придумает. Старик сразу нашел выход.

— Ты поживи в моем доме, а я в твоем. Детям тепло больше нужно, чем мне, — сказал он.

Старик всегда был немногословен.

Так и поступили. Руанто с семьей перебрался в дом Лыляйнына, а тот в его.

Первую ночь в чужом холодном доме старик спал плохо, все думал, не справиться ему с таким важным делом, как строительство печи. «Вдруг завтра у кого-то опять рухнет печь, что тогда?» — размышлял он. И ответом на этот вопрос было решение старика во что бы то ни стало соорудить печь.

Утром он поднялся поздно, когда в доме стало светло. Пододвинул ближе к груде темных закопченных кирпичей стул, сел на него, достал из-за пазухи трубку и закурил. Так и застал старика Лыляйнына Руанто сидящим у кирпичей.

В доме было холодно, и уж кое-где на стенах проступила поблескивающая на свету изморозь. Руанто пригласил Лыляйнына на чай.

Сидя за столом в своем доме, где теперь резвились ребятишки Руанто, старик внимательно рассматривал печь. Раньше он на нее и внимания-то не обращал, теперь разглядывал так, будто это было сокровище. Старик даже открыл дверцу и заглянул внутрь печи, но из-за пламени и дыма ничего не мог там увидеть.

Прежде чем начать складывать печь в доме Руанто, старик решил сходить на стройку и узнать, какое нужно вещество для того, чтобы кирпичи прочно прилипали друг к другу.

Молодые местные парни, что работали на стройке плотниками, показали Лыляйныну, откуда раньше дед печник брал глину. Но глина так сильно смерзлась, что ее трудно было разбить даже ломом. Старик решил сложить печь без глины.

Рано утром Лыляйнын принялся за работу. Он стал укладывать кирпич на кирпич приблизительно так, как они были сложены раньше. К вечеру печь была готова, но, к удивлению, в комнате осталось так много лишнего кирпича, что его хватило бы еще на две такие же печки.

Перекурив, старик решил затопить. Он принес дров, уложил их в топку и поджег. Дрова долго не горели, а когда затлели, дым повалил во все щели покосившегося, убогого сооружения Лыляйнына. Старик вышел на улицу и внимательно посмотрел на трубу, но из нее не шел дым. Лыляйнын вернулся в дом, открыл двери, чтобы вышел дым, и стал разбирать свое детище.

На следующий день, когда Руанто опять пригласил старика на чай, Лыляйнын еще с большим пристрастием стал рассматривать печь. Он ходил возле нее, заглядывал в топку, поддувало, гладил, стучал и прислушивался к ней. Теперь он понял, почему печь делается такой массивной. «Дыму нужно пройти побольше путь, чтобы он отдал свое тепло кирпичам, прежде чем выскочить из трубы на улицу», — размышлял он.

Старик попросил Руанто надолбить глины и принести в дом, чтобы она оттаяла. Сам же пошел в гараж к знакомому еще по рыбалке механику.

В гараже он нашел металлическую бочку, попросил механика разрезать ее вдоль, к низу приварить четыре ножки, в днище прорезать два отверстия. Когда все было сделано, Лыляйнын и Руанто принесли полубочку в дом. Старик обложил ее изнутри кирпичом, установил где положено колосники, сверху накрыл тяжелой чугунной доской, и получилась топка. Правда, чугунная доска с конфорками была намного шире полубочки, и потому топка походила на какое-то странное крылатое сооружение.

Затем Лыляйнын принялся делать самое главное — обогреватель. Он тщательно, как заправский печник, разметил колодцы — дымовые проходы — и начал кладку. Хотя он и старался укладывать кирпичи ровно, но они плохо слушались, и обогреватель получился кривым, горбатым, как охотник Рентыргин, которого когда-то помял на охоте медведь.

На «открытие» печи собралось много народа — все соседи и семейство Руанто. Когда в крылатое сооружение Лыляйнына положили дрова и для того, чтобы они лучше горели, полили их слегка керосином, а потом подожгли, то черный едкий дым опять повалил в комнату, и многие не выдержали, выскочили на улицу. Но вот печь загудела, люди, выскочившие на улицу, закричали, что из трубы идет черный дым.

Вымазанный в саже старый Лыляйнын счастливо улыбался.

Первая печь старика оказалась удачной. Она мало требовала угля, но давала много тепла. Руанто перешел в свой дом и был очень доволен.

Спустя некоторое время сломалась печь у горбатого охотника Рентыргина, и он пришел за помощью к Лыляйныну. Старик сложил новую печь и ему. Позже вышла из строя печь в колхозной столовой, и опять за помощью пришли к старику. С тех пор Лыляйнын стал считаться колхозным печником. Не одну еще печь суждено ему было сложить в эту зиму.

Летом, в погожие, теплые дни, когда небо стало голубым и чистым, когда в пойме реки зазеленела трава и кустарник, старик Лыляйнын занемог. Его привезли с рыбалки домой, и, высохший, худенький, маленький, как ребенок, он сидел теперь у окна и не отрываясь смотрел на кусты возле своего дома. Этой зимой ему не суждено будет мастерить в домах сельчан печи, смерть давно стояла на пороге его дома. Этой зимой многим сельчанам будет холодно без его печей.

Осенью, до прихода холодов, Лыляйнын умер. Он так и не узнал, что зимой в домах уже не топили печи. Новая колхозная котельная обогревала теперь весь поселок. Но многим людям дожить до этого помогло тепло Лыляйнына, его выдумка и изобретательность, и они долго помнили об этом.

Когда приходит солнце

Жесткие потоки воздуха слизывают со льда залива выпавший накануне снег, который еще не успел слежаться и затвердеть, и гонят его к настывшим берегам Ветер натыкается на прибрежную гряду, полирует оголенные вершины сопок, а потом ввинчивается в распадок, обрушивая свою мощь на поселок, прижатый к склону.

Длинный, похожий на школьный пенал деревянный балок, поставленный на окраине поселка, от сильного ветра вздрагивает. Окно, залепленное снеговой кашей, еле выдерживает тупой напор пурги.

В балке накурено, пахнет соляркой, которой растапливают по утрам железную печь — большую металлическую бочку на трех изогнутых ножках; тугой дух пота исходит от ватников и портянок, что развешены над печкой.

За небольшим, грубо сколоченным столом возле окна, между двухъярусными армейскими кроватями сидят четверо и играют в карты, запальчиво и шумно спорят, громко смеются, много курят. Пятый обитатель балка, бригадир Семен Жарков лежит на кровати, подложив под тяжелую голову мускулистые волосатые руки.

Месяц назад бригада приехала в подшефный колхоз строить ледник. Из-за частых поломок поселковой электростанции работа не клеилась. На прошлой неделе полетел компрессор, а в довершение ко всему на поселок навалился циклон.

— Просифонили мы месяц, просифоним еще два, а дальше?.. — вдруг истерично вскрикивает бурильщик Иван Петрович Сапов. Ему пятьдесят два, и ребята прозвали его Иванпетя. — Начальство обещало заработок, а что выходит? Мыльный пузырь… Сколь раз зарекался, а все ж накололся, все ж слабину дал… Теперь вот сифонься тут. Никакой трудовой организации нет.

— Все, как всегда, на пургу спишут, — это вступает Коля Мятников. Поблескивая большими карими глазами, он заглядывает к соседу в карты.

— Но, ты! — рычит Иванпетя и прячет карты.

Мятников весело хохочет. Он в застиранной гимнастерке без погон, с дырочками от разных значков на груди и сейчас напоминает разбитного мальчишку — предводителя ребячьих набегов на сады и огороды.

— Пора требовать от начальства компенсацию за эти дни. Пусть нам платят как за простой. Они ведь не обеспечили нас нормальной техникой! — качает права Иван Петрович.

— Чего требовать? Дуст — нутро заворачивается, вот и вся правда, — хлопая о стол картами, говорит Коля.

— Больно мы на государственное любим рот разевать, — вступает в разговор напарник Мятникова белорус Василь Бантусь.

— Вот это правильно, Василь! Вот где собака зарыта. — Мятников искоса поглядывает на Сапова и подмигивает лукаво остальным игрокам. У него с Иванпетей сложные отношения.

— А вы, Иванпетя, еще не успели родиться трудовым человеком, а уже начали сосать советскую власть.

— Ветро-дууй! У меня рабочий стаж больше тридцати лет, а ты…

— При чем руководство, если пурга? — не понимает Бантусь.

— Мне плевать, что пурга, мне важно средний за год подтянуть. У меня в это лето намечается очередной отпуск. — Иванпетя оглядывает всех холодным, жестким взглядом и бросает на стол карту: — По козырям, робята!

— Ты ради денег к самому рогатому наймешься в работники. Что значит, когда человек пожилой формации! У него мини-мир — деньги и макси-мир — тоже деньги.

— Ветродууй! Деньги все любят. Ты вот поживешь с мое — и тоже поймешь что к чему. Пока ты — серость… С деньгами-то каждый дурак себя человеком чувствует. У меня вот жена на руках, а я тут торчу. Она там, бедная, с тоски помирает…

— Ну и дуролом ты, Иванпетя! Кто жену даже на короткое время бросает? Спросил бы у меня совета… Она ж…

— Иди ты знаешь куда… — Иванпетя не на шутку разозлен. — Я-то за свою ручаюсь, а вот ты за свою буфетчицу Любку и не вякай!

— У меня с ней давно развод по-итальянски, — смеется Мятников. — Главное достоинство настоящего мужчины в том, что он вовремя чувствует, что надоел подруге.

— У меня вовсе козырей нет, что бросать-то? — спрашивает Василь. И в картах он напарник Мятникова.

— Бросай что хочешь, только с умом бросай, — советует Мятников.

Василь сосредоточенно морщит лоб. Карта у него мелкая, бескозырная, и как ею играть — он совершенно не знает. Что ж бросать? Десятку пиковую или семерку крестовую? Если Колька прибьет вальта, то лучше, больше для очков, а если нет, то…

Василь пытливо, с прищуром, глядит на напарника. Мятников, однако, не поднимает головы — уткнулся в карты.

— Наша жизнь так обмельчала, как обмельчала карта на руках!

— Чего нюни-то распустил? Нет козырей, нет козырей, — горячится Иванпетя. — Башкой соображай…

— Ты это не того, я не люблю это. Я те не какой-нибудь. — Крупное мясистое лицо Василя подергивается бледностью — «цветет», как в шутку говорят ребята.

— Чего-оо? Ты что тут дуру гонишь? Сказать ничего нельзя! — голос у Иванпети звонкий и вызывающе раздражительный. Ивану Петровичу не по себе. «Черт меня дернул связаться с этими охламонами. Там-то, на шахте, всегда мог хорошо подкалымить, сорвать наваристый куш на какой-нибудь срочной работенке. Здесь — как рыба, выброшенная на берег, бейся и бейся, а толку-то что? В карты, дураки, дуемся цельные сутки, а толку? Переругались, как динозавры…»

— Вы играйте, не лайтесь, а то я брошу… — сонно говорит четвертый игрок по кличке Индюк. — Злые все стали, как с цепи сорвались.

Индюк, позевывая, смотрит на сидящих за столом, прикрывает глаза, глубоко вздыхает. И он жалел, что поехал в командировку в колхоз. Он любил поспать. Спать ему хочется всегда, даже во время работы и во время обеда. Индюк думает, что это от недостатка витаминов, — так сильно действует на него Север. Сонливость сейчас он себе прощал — лучше уж спать, чем попусту хлопать картами о стол и ругаться. Бросить же игру Индюк не может. Все разом начнут орать. Бригадир Семен принципиально не играет в карты. Потому ребята силой за стол четвертым усаживают Индюка.

— Закрой пасть, а то больно грамотный стал, — накинулся на своего напарника Иванпетя.

Гул пурги ровен и силен, кажется, что балок давно оторвался от земли и летит в бесконечность. Но Жарков в бесконечность не верит. Всему и во всем есть конец. Лет десять назад где-то он услышал от заезжего лектора о том, что жизнь на земле в сравнении с бесконечностью — ничто. Как пульсируют, вращаются звезды, как вообще космический мир устроен — это все можно понять, но вот бесконечность осмыслить Семен не мог — не вмещалась она в его сознании. Жуть какая-то!

— Бугор! Хочешь идею? — спрашивает Мятников. — Я ведь знаю, вокруг чего твоя мысля вращается.

— Новость… — тянет с насмешкой Иван Петрович. — Каждый мужик или о выпивке, или о бабе всегда думает.

— Угадал. Умный ты, как старая кобра.

— Сам ты кобра.

— Вот выпить бы сейчас… — вставляет Василь Бантусь. — Дует и дует, аж на душе тошно.

Семен молчит. В поселке давно выпит годовой запас спиртного, провозглашен сухой закон. Семен уверен, что Мятников, хоть и настырен и проворен, ничего не достанет. А на душе так тоскливо, так нехорошо, что хоть криком кричи.

Семен трет глаза, думает, что на время пурги, на время этого вынужденного безделья, надо бы как-то забыться, меньше думать о прошлом, о недавней беде — смерти жены, а там, глядишь, наладится погода, там выйдут на работу, а работа — это хороший лекарь от тоски и горя. Он, Семен, вовсе не пьяница. А выпивает он оттого, что тоска по умершей жене, как мохнатая зеленая гусеница, гложет душу. Должны же люди понять, думает Семен, что если не забываться, если хоть на время не убегать от горя, то не выдержит человек, зачерствеет, а то еще хуже — обозлится на весь мир.

— Пустое все, — хрипло выдыхает бригадир.

— Нет, друг мой ситцевый, не пустое. Настоящий мужчина тем и отличается, что в критический момент может найти очень верный выход. Если дашь в качестве приза посачковать пару дней, то я всех выручу.

Отдыха Мятникову не требовалось — они работать-то по-настоящему еще не работали, но за каждую свою выдумку он привык получать хоть какое-то поощрение. Сам Николай вовсе не пил, с малолетства не терпит спиртного, вообще к нему у него какое-то природное отвращение. Но была у него блажь: любил других угощать вином.

— Ветродуй! Много ты о себе полагаешь, болтун! — не любил Иванпетя в Мятникове его стремление показать свое превосходство над другими. Пацан прямо-таки выпячивает, что он лучше всех. Ну моложе, красивее ты всех, ну не пьешь, не куришь, так не выказывай своего отличия от других, не выказывай свое пренебрежение, молчи в тряпочку.

— Я серьезно… Даю голову на отсечение, что будет все о’кей. Настоящий мужчина тем и отличается, что может сдержать свое слово.

— Дай ты ему эти дни, — подсказывает бригадиру Василь. — Я могу за него отработать. Мне это вовсе не тяжело.

— Во, уже батраками обзаводится. Ребята, он же издевается над нами! Брехун этот…

— Иван Петрович! Пожилой человек, наставник, так сказать, пример для нас, подрастающего поколения, а брехуном меня… Обидно, очень обидно… — Мятников демонстративно отворачивается от Сапова. — Я от чистой души хотел вам идею преподнести, а вы… Какая горилловская неблагодарность. Даю вам голову на отсечение, что все будет в лучшем варианте, но только не сегодня.

— Тем-ни-ла!.. Провокатор! — орет Иван Петрович.

— Ты что думаешь, что пурга раньше как через неделю затихнет? Так ошибаешься, папаша! А вообще-то я для вас ничего никогда делать не буду. Настоящий мужчина тем и отличается, что в критический момент может в себе задушить сострадание к ближним.

— Хватит молоть, выкладывай идею, потом возьмешь отгулы. — Семен приподнимается на локти и смотрит пытливо на Мятникова.

— О’кей! Приступаю к секретной операции.

Николай бросает на стол карты и поднимается.

Иванпетя хватает его за руку.

— Погодь, давай доиграем.

Иванпете впервые за долгую игру пришла хорошая карта, и ему не терпится взять в игре верх над Мятниковым.

Николай пытается вырвать руку, но Сапов держит ее крепко.

— Не мешай, — вяло отрезает бригадир. — Пусть инициативу проявляет. Но если он нас наколет, то я ему… Он мой характер знает.

— Брось ты его, Семен, слушать. Это ж ветродуй, он только и знает, что трепаться. Пора знать, какая это балаболка. У него одни бабы на уме, а о другом ему думать некогда, — говорит Иванпетя, но руку Мятникова отпускает.

Но Мятников уже не обращает внимания на Иванпетю. Он обувается. Он весь переполнен жаждой деятельности.

Натянув на полушубок брезентовую чукотскую камлейку, Николай остановился у двери и командирским тоном приказал:

— Пока я осмотрю сени, Василю Бантусю немедленно одеться и быть готовым следовать за мной.

— А кто ты такой, чтобы я те слушал?

— Отставить разговорчики. За пререкания — взыскание.

— Василь, не пузырься, делай, что он говорит. — Семен истомленно поворачивается к стене, шумно и устало вздыхает. — Пусть уж разворачивается, но если он нас того, то он мой характер знает.

Как только Василь и Мятников вышли из балка, Индюк, позевывая, лег на кровать, которая стояла напротив железной печки, и уже через минуту слышалось его спокойное, блаженное посапывание.

— Вот сволочь! — фальцетит Иван Петрович, покачиваясь всем туловищем из стороны в сторону, морщит презрительно лицо, и на большом горбатом носу его собираются складки. — Уже как лошадь храпит. Надо ж быть таким! А? Тут себе места не находишь, а этот…

— Глохни, — рычит недовольно Семен, приткнувшись головой к тонкой, подрагивающей от порывов ветра стенке балка. — Без тебя тошно, будто дохлую крысу съел.

Иванпетя не то чтобы боялся бригадира, но просто не хотел с ним конфликтовать. Как ни крути, а от бригадира многое зависит: заработок, участок работы полегче, вообще отношение к тебе в бригаде.

Семен Жарков всего лет пять работает на шахте, но он зол в работе и вообще-то башковитый мужик: за такой короткий срок от простого бурильщика дотянул до бригадира.

Иванпетя недолюбливал Семена за то, что тот не считается с мнением самого Иванпети, хотя уже с его мнением он должен считаться. Как-никак Сапов пятнадцать лет на Крайнем Севере, больше десяти из них работает на одной и той же шахте. Правда, начальство недолюбливает его. Все из-за того, что он любит резануть правду-матку в глаза. Это никому не нравится. Спеси-то в людях ох как много, а хозяйственности и деловитости нет. Так думает Сапов, вовсе не считая себя глупее Семена. Хорошо, любит он деньги. Так не краденые, заработанные, трудовые. Ты мне дай работу посолиднее, обеспечь меня материалами, механизмами, а я те горы сверну, я те всю землю перепашу, но мне за это и плати надлежащим образом, хорошо плати, чтобы у меня охотка была еще крепче работать. Надежда на сознание нынче плохая. Это у молодых, горячих, гонор рубль заменяет, а у нас-то, поживших, кого судьба била и рвала, на переднем плане желание хорошо, в достатке пожить. Чего ж нас ругать за то?

Не только из-за денег любит Иван Петрович Чукотку. Просторы здесь, вообще первозданная вольность в природе. Хорошо на материке, да уж больно тесно там человеку. Песчинкой там себя чувствуешь, затертым, забитым, задавленным сутолокой. На Севере ты — человек, тут ты на просторе распрямленным живешь, тут ты сам к себе уважение имеешь.

О материке, а главное о лесе и тепле, Иван Петрович всегда тосковал. Раз в три года он отправляется в шестимесячный отпуск на материк, на юг, к морю, лесам и солнцу. До отпуска Иван Петрович копит, бережет каждую копейку. На юге с семьей Саповых что-то происходит: они начинают сорить деньгами, покупают всякие дорогие безделушки, в ресторанах закатывают такие пиры, что официантки принимают их за рецидивистов, «взявших» очередной банк, пешком почти не ходят и меньше пятерки таксисту не дают.

Из отпуска Иван Петрович с женой всегда возвращаются досрочно, без гроша в кармане, с приличным долгом. Первое время муж и жена ругают себя за расточительность, клянутся, что уж в следующий раз и копейки даром не потратят. До очередного отпуска Саповы вновь отчаянно копят, экономят буквально на всем — еде, одежде, вещах. И вот попадают на юг, появляются на берегу благословенного синего Черного моря, где жизнь кажется легкой и красивой, и тут с Саповыми опять что-то происходит, в них сгорают какие-то предохранители, и снова они безудержно сорят деньгами.

В балке сумеречно, но огня не зажигают: керосиновая лампа сильно коптит, а электростанцию еще не отремонтировали. Иванпетя, склонившись над столом, в бледном квадрате света из окна, строит карточный домик. Индюк что-то мычит во сне. Семен тяжело, обреченно вздыхает.

— Может, поиск какой-нибудь заорганизуем? — спрашивает бригадир. — Хотя в такую-то пургу…

— Да чего ты страдаешь! Гляди, заблудится он. Этот ветродуй поди уж нашел себе деваху и развлекается. Он же без таких-то и дня не переживет.

В сенях неожиданно раздается глухой стук. Балок трещит. Семен и Иванпетя, раздетые, перепуганные, выскакивают в сени.

В седой мути снега, задуваемого ветром в распахнутую дверь, они видят, как Мятников и Банков пытаются закатить в сени деревянную бочку. Бочка была таких размеров, что не проходила в довольно широкий дверной проем.

— Чего уставились? — кричит Мятников. — Ломайте стояк!

Николай поддевает ломиком, неизвестно каким образом появившимся в его руках, стояк дверной коробки. Доска с сухим хрустом ломается. Мятников переламывает еще пару досок. Проем стал гораздо шире, и бочка свободно вкатывается в сени.

— Чего глазами шлепаете, прилаживайте назад доски и дверь закрывайте! — Это уже молчаливый, замкнутый Василь стал командовать! Иванпетя прилаживает доски, закрывает дверь.

Бантусь вносит в балок объемистую, довольно тяжелую бумажную коробку.

— Ну, будет дело! Будет! Все устрою в лучшем варианте, — потирает замерзшие руки Мятников. — Вот заварганю, так заварганю!

— Че в коробке-то? — спрашивает Банкова Иванпетя.

— Сахар… — отвечает тот.

— Вы что, психи? Куда нам его столько? На десять лет хватит, — бубнит Иванпетя.

— Ну и дуроломы вы все, неужто не поняли, что я решил брагу сварить?

— Брагуу! — ахает Иванпетя. — Как же мы раньше до этого не доперли? Ну ветродуй!

— Хватит ругаться, за дело, мужики! — Мятников становится в центре балка и начинает давать всем задания. — Иванпетя, сходи к колхозному складу и там откопай в снегу несколько старых оленьих шкур. Они пригодятся для утепления бочки. Индюк, поднакопил силы? Теперь таскай воду из ручья. Мы с Василем начнем подготавливать бочку.

— Прямо фельдмаршал, — одеваясь, говорит Иван Петрович. — Тебе, Мятников, какой-нибудь Клондайк нужен…

— Зачем?

— Конституция у тя авантюрная.

Пурга кончилась на третьи сутки, кончилась в самое неподходящее время, когда у шахтеров в балке подоспела брага.

Утром из-за сопок выглянуло солнце. В тишине запахло крепким, крутым морозом. Казалось, что небо — это продолжение заснеженной земли, а солнце так близко, что до него можно дотянуться рукой.

Поселок, засыпанный снегом, ожил: задымили трубы в домах, появились на улице дети и собаки, взрослые расчищали тропинки и дороги. Наконец-то отремонтировали электростанцию, и уже с утра в домах горел свет.

Раньше всех в этот день встал Иванпетя. Он выскочил прямо в кальсонах с чайником в сени, сбросил с бочки шкуры, отодвинул крышку и зачерпнул белесой жидкости. В балке все еще спали, но когда Иванпетя налил брагу в кружку и выпил, тотчас проснулся бригадир Семен и спросил:

— Ну как, подоспела?

— В норме, стервь! Прямо в голову шибанула целительная гадость.

На железную печь водрузили большой котел, нарубили в него оленины и, пока варилось мясо, пропустили по кружке браги, потом по второй, третьей.

Брага оказалась крепкой, горьковатой и резко отдавала дрожжами.

О работе в этот день не могло быть и речи. Подвыпивший Семен лез ко всем целоваться, умолял друзей быть верными женам, оберегать их от житейских невзгод и тяжелых болезней.

К вечеру неизвестно каким образом о гульбище в балке узнали местные почитатели Вакха. И потянулись мужчины один за другим к длинному балку на окраине поселка — кто с чайником, кто с ведром, а кто с канистрой. Гости чинно здоровались, выпивали кружку белой жидкости, хвалили питье и с наполненной посудиной спешили домой. По радио уже несколько раз передавали штормовое предупреждение — надвигался антициклон.

К вечеру пришел местный поселковый гармонист, молодой парень с приплюснутым коричневым лицом, беззаботный и словоохотливый. Растянул он мехи старенькой гармони, и кинулись шахтеры, истомленные бездельем, в пляс. Охали, ахали, махали ручищами, топали ногами так, что пол стонал.

После двух кружек браги сам гармонист так лихо топал, будто пытался проломить пол балка, остервенело рвал гармонь и пел похабные частушки.

Ночью вновь хлестко и зло запуржило. Крепкий, промороженный ветер поднял снег. Мир опять потонул, потерялся в тугой снежной круговерти. Пургой сорвало крышу со старенького колхозного склада, завалило несколько подгнивших опор радиосети, а балок подбрасывало как мяч, но он все-таки не рассыпался — выстоял.

Шахтеры всю ночь горланили песни, плясали до полного изнеможения, клялись друг другу в любви.

В других домах поселка в эту ночь тоже долго не гас свет. К утру ветер стих, но и на этот раз бригада Семена Жаркова не вышла на работу. Вообще в этот день в колхозе было необычно много прогульщиков.

Весь день в балке рекой лилась брага, отчаянно всхлипывая, хрипела истерзанная гармонь, а гармонист с взъерошенными волосами опять пел похабные частушки.

За ночь брага была выпита.

Утром к балку подкатил заснеженный вездеход. Из кабины выпрыгнул пожилой человек в унтах, в цигейковой шубе. Крупным, размашистым шагом он подошел к балку, миновал сени, открыл дверь в жилую часть — и на секунду остановился от спертого запаха перегара, пота, солярки.

Оставив дверь открытой, приезжий прошел к столу и зычно крикнул:

— Встать! Подъем!

На двухъярусных койках никто даже не пошевелился. Приезжий крикнул еще несколько раз, но и это не возымело действия.

Иванпетя, который спал прямо одетым в обнимку с гармонистом, дотянулся до валенка и запустил им в крикуна.

Это вывело из себя приезжего. Он принялся стаскивать за ноги сонных шахтеров прямо на холодный пол.

С оханьем и руганью мужчины стали просыпаться. Узнав в приезжем начальника участка, все разом пришли в себя.

Начальник пристально всматривается в притихших шахтеров.

— Буду настаивать, чтобы зачинщик этой пьянки получил серьезное наказание, — сухо произносит он. — Ну, так кто бражных дел мастер?

— Я бражную идею предложил, — сознается Мятников.

— Перестань, Мятников. Я знаю, что ты совершенно не пьешь.

— Да тут так вышло, — пытается объяснить Николай.

— Все сплошное вранье, — обрывает его начальник. — Не выгораживай. Семен Иванович! Вы, передовой бригадир, — и…

— Пурга, потом компрессор сломался, — тянет, как провинившийся школьник, Жарков.

— Чушь, все чушь! Вы исполняете государственной важности дело! Разве вы не знаете, что для колхоза ледник? Они ж летом из-за этого не заготавливают рыбу, не забивают оленей на мясо. Где вы им прикажете без ледника хранить продукты? Мясо и рыбу для шахтеров и мы берем в колхозе. Вы сообразите: если до весны мы не пробьем горизонтальный ствол, вентиляционные каналы, то загубим все дело. Летом начнется оттайка — и… Компрессор я заменю, а людей больше у меня нет. Прошу всех четко и ясно сказать: справитесь с делом или нет. Если не справитесь, то я пришлю настоящих шахтеров, а вы… — начальник красноречиво машет рукой.

Шахтеров мутит, их больные головы с трудом переваривают сказанное начальником участка.

— Мы, Леонид Сидорович, поднажмем, — говорит Иванпетя, заглядывая в глаза начальника. — Промашка с этой брагой получилась. Потом же никто не предполагал, что она такая крепкая выйдет. От объема, наверное, брага крепость набирает.

— Постараемся доказать делом, — бубнит молчун Василь Бантусь.

— Народ готов к трудовому подвигу, — ехидничает Мятников.

— Не мути, — обрывает его Семен. — Мы, Леонид Сидорович, уразумели…

— Я же говорил, что просифонили…

— Глохни, — прерывает Иванпётю бригадир. — Чего митинговать, работать надо…

Начальник поднимается, в который раз поправляет непослушный седой чуб, потом коротко говорит:

— Всем привести себя в порядок, через час быть готовыми к работе. — Он направляется к вешалке. — Чуть не забыл, — добавляет начальник. — В вездеходе посылки от ваших знакомых и ваших жен. Коньяк, высланный вам, товарищ Сапов, женой, я конфисковал и верну, когда бригада прибудет домой. Бутылку шампанского, высланную буфетчицей Мятникову, разрешаю оприходовать. Бригадиру одеться и следовать за мной к месту работы.

— Фельдмаршал, — шепчет восхищенно Иванпетя, когда начальник выходит из балка. — Валенка он мне теперь вовек не простит. Не видать мне премиальных! Дернул же черт! Это все ты, ветродуй, виноват… Значит, шампанским хочешь ото всего откупиться? Презираешь и оттого не пьешь даже шампанское?

В балок приходили поздно вечером, ели чего придется: краюху хлеба со сладким чаем, кусок оленьего мяса, рыбные консервы, вареный картофель или жареную рыбу; подкошенными падали в кровати и спали мертвецким сном, не замечая духоты, муторного запаха. Рано утром после сиплого окрика бригадира все с трудом поднимаются и идут к месту работы, а очередной дежурный плетется в столовую за завтраком. По обледенелой лестнице один за другим спускались в вентиляционный шурф.

Вечная мерзлота кололась мелкими, почти прозрачными блинчиками, а иногда становилась такой вязкой, что отбойный молоток застревал в ней. Вертикальные вентиляционные шурфы были узкие, и потому работать в них было особенно трудно. Когда стали рубить горизонтальную штольню — главный ствол ледника, то дела пошли гораздо быстрее. Штольня была около четырех метров высотой и столько же шириной. Шахтеры бурили неглубокие шпуры, закладывали слабые заряды и взрывали. Грунт тачками вывозили наружу. Ствол подчищали отбойными молотками и снова бурили шпуры. Так, метр за метром шахтеры вгрызались в вечную мерзлоту.

В конце апреля дни стали длинными, а ночи такими короткими, что вовсе не темнело. Солнце иногда припекало так сильно, что в затишке начали таять отвалы.

Появились первые проталины, зашумели крохотные ручейки, засинели сопки у горизонта, и сквозь оледенелый снег на южных склонах проглянули ребра черных скал. Воздух с каждым днем густел, наполнялся прелью прошлогодних трав и листьев. Вскоре прилетели журавли, и их курлыканье эхом разносилось по всей долине.

В редкие перекуры мужчины сидели на склоне сопки, на солнцепеке и с тихой робостью в душе смотрели в синюю даль.

— Вот за это я и люблю Чукотку, — обычно вскрикивал Иван Петрович, показывая рукой на пойму реки, в сторону сопок. — Видеть такой простор — это самое главное для человеческой души.

Кое-где в штольне грунт стал оттаивать и обваливаться. Пришлось строить массивные, утепленные ворота у входа, чтобы преградить приток в штольню наружного теплого весеннего воздуха.

Ворота теперь мешали вывозить из штольни грунт, к тому же пришлось до минимума сократить силу зарядов. Но тут шахтерам неожиданно повезло: они наткнулись на линзу. Многометровый лед, сдавленный землей, кололся со звоном, брызгая в лица бурильщиков. Чтобы защитить глаза, щеки, шахтерам пришлось надевать брезентовые маски и очки. В линзе решено было пробить карманы — ответвления от главного ствола ледника, в которых будут храниться мясо, рыба и прочие продукты.

Теперь дело пошло настолько споро, что стало ясно: через месяц, на худой конец через два, ледник будет сдан колхозу.

В конце мая Колька Мятников захандрил. В короткие перекуры он неотрывно смотрит в сторону поселка, тяжело вздыхает.

— О буфетчице Любке томишься? — посмеивается Иванпетя.

— Нужна она мне, когда тут, в груди, настоящее зреет. — И стал упрашивать бригадира дать обещанный отгул на два дня.

— Это за что отгул? — горячился Иван Петрович. — Он всех нас своей бражкой под ответ подвел. Цельный поселок, считай, опоил, нашу шефскую честь замарал.

— Глохни, Иван Петрович! Настоящий мужчина тем и отличается, что сдерживает свое слово, как любит говорить один человек. — Семен ухмыляется, подмигивает Мятникову. — Даю субботу и воскресенье использовать как выходные, хотя все мы будем работать.

Иванпетя выходит из себя:

— Мало тебя, Семен, начальник участка наждачной бумагой тер?

— Глохни! Завтра начинаем бить последний карман.

В субботу Колька Мятников вымыл в балке полы, сходил в баню и постирал там все свои белые сорочки. Потом упросил знакомого электрика, и тот подрезал не в меру длинные волосы на Колькиной голове.

Вечером Мятников собрался в клуб на танцы. Пошел он пораньше, чтобы присмотреться и свыкнуться с обстановкой.

Клуб в колхозе был новый, просторный. В фойе размещался небольшой бильярд.

В противоположном углу за столом сидели две девушки и листали журналы. Кольку в жар бросило, когда в одной он узнал ту девушку, которую несколько раз случайно видел на улице поселка и ради которой он, собственно, пришел на танцы. Она была худенькая, беленькая. Кажется, девушку зовут Зоей и она работает в пекарне. Колька расспрашивал о ней у знакомого электрика, и тот проболтался, что за девушкой безуспешно ухлестывает киномеханик, что она редко бывает в клубе, а больше сидит дома.

Он остановился у большой круглой голландки, исходившей теплом, в щели чугунной дверцы синело пламя.

Подруга что-то шепнула Зое и глазами показала на Николая, но та даже не повернула головы. «И она меня видит, — подумал Николай. — У каждой девчонки не два, а четыре глаза, и они всегда всё видят».

Весь вечер Мятников танцевал только с Зоей. Она доверчиво прижималась к нему. Он как бы невзначай касался щекой ее щеки, и сквозь запах духов улавливал чистый запах ее тела, слегка отдававший хлебом (она же работала в пекарне и пропахла хлебом). Нет, раньше все было иначе. Раньше было все иное, с другими и он был иной.

Когда кончался танец, Мятников боялся отпускать Зою. Он робко держал девушку за руку, и когда она высвобождала руку — легко и не обидно высвобождала, когда подходила к своей подруге и, смеясь, о чем-то беседовала с ней, он топтался невдалеке, всего в двух шагах, готовый с первыми аккордами вновь пригласить Зою на танец.

Раза два Мятникова опережал киномеханик. Николая от ревности просто бросало в дрожь. Но с киномехаником Зоя танцевала иначе. Она держала его все время на расстоянии.

Зоя разрешила проводить ее домой.

Девушка жила совсем недалеко от клуба, в маленьком, обитом толью домике.

Они остановились у крыльца. Ночами еще крепко подмораживало. Мятников понял, что девушка не сможет долго оставаться на улице.

Он поцеловал руку Зои, впервые в жизни поцеловал руку у девушки. Он просто не знал, как это у него все вышло, как все получилось.

— Я одна живу и потому не могу пригласить тебя в гости, — спокойно произнесла Зоя.

— Я, собственно… Хочешь, Зой, я подарю тебе шубу?

— Какую шубу? — с ужасом спросила девушка.

— Какую-нибудь дорогую шубу, чтобы ты никогда не мерзла.

Она качнулась, запрокинула слегка голову и засмеялась грудным смехом.

— Дурачок, — ласково так, что у него оборвалось сердце, шепнула она.

Она повернулась, торопливо вбежала на крыльцо своего дома, юркнула в дверь — и… раздается в сенях лязг щеколды.

Мятников постоял чуть-чуть, подождал, когда в доме зажжется свет, и медленно побрел по дороге к реке.

Оттаявшая днем земля была теперь тугой, замерзшей, и корка гулко похрустывала под ногами. На востоке, в стороне Берингова моря, над ноздреватым, с голубыми талыми озерцами льдом алел язычок полярной зари. На севере в сырой дымке полярной ночи таинственно белел в урочищах горного хребта еще не растаявший снег.

За поселком, в лощине, заросшей кустарником, пахло прошлогодней голубикой, висевшей сморщенными капельками на тонких, как бы иссушенных зимними холодами веточках.

Река по-весеннему многоводна, стремительное течение поднимает со дна ил и песок. На песчаных косах, желтевших празднично в ночи, прижимавших реку к подмытым сырым обвалам, лежали метровой толщины сине-зеленые льдины.

Колька сел на сухую корягу и стал смотреть на восток. Внизу монотонно шумела река. Заря стремительно разрасталась. Где-то засвистал куличок, шумно снялась с соседнего озерка пара гуменников.

Просыпающийся мир был удивителен. Как все вокруг спокойно и просто! И от этой простоты и покоя у Мятникова защемило сердце. Он повернулся и посмотрел на поселок, на розовевшие домики. Он нашел глазами дом Зои и улыбнулся.

У балка Мятников неожиданно для себя увидел сидящего на скамейке Иванпетю.

— Ты че? — спросил Колька. — Бессонница напала?

Он присел рядом.

— Душно в балке, вышел вот покурить. Сижу и думаю о нашей работе. Уедем мы, — а дело-то наше останется. — Иванпетя затягивается, потом с усилием выдыхает дым. — Что бы там ни было, кто бы в этом колхозе ни работал, а ледник все равно будет, ледник все равно от нас пошел.

Мятников внимательно смотрит на Иванпетю.

— Ты, Иван Петрович, все-таки прочный мужик. Я это серьезно, без подначки!

— Прямо душу гладит эта тишина, и какая-то святость в мире, — шепчет Иван Петрович.

Метрах в пятидесяти от балка, по куче желтого песка степенно расхаживает ворон. Он озабоченно крутит продолговатой головой, по-хозяйски надменно и деловито каркает, бьет клювом о песок, оставляя неглубокие дырочки; в розовом воздухе черное оперение ворона отсвечивает нежной сиреневостью.

— Ишь красавец какой, — смеется Иван Петрович.

Немного помолчали.

— Ну, что говорит Семен: как дальше будем работать? — неожиданно с тревогой говорит Иван Петрович. — Я те хочу спросить, ты только не разбалтывай…

— Да не, могила…

— Как думаешь, оставит он меня в бригаде?

— Будем работать, — уверенно рубит Николай. Он улыбается, неожиданно вспомнив о Зое.

— Я душу как будто в чистом ручье вымыл, — неожиданно для себя говорит Иван Петрович.

Солнце оторвалось от земли, солнцу предстоит долгий путь.

Мятников поднимается, весело подмигнув, говорит:

— Пойдем хоть часок покимарим. Север, как больных собак трава, людей вылечивает…

Новогодний бал в Анадыре

1

В гостиничном номере холодно и неуютно. Агапов лежит на кровати, накрывшись тяжелой шубой, и листает «Огонек».

Журнал он просматривает третий или четвертый раз — черно-белые и цветные снимки так примелькались, что он только на мгновение задерживает на них взгляд.

Было часов семь вечера. Гостиницу наполнил праздничный, возбужденный гул, знакомый всем, кому довелось отмечать праздники в командировке.

В соседнем номере поют вполголоса, слышатся затаенно-стыдливые голоса женщин, которые вроде бы и не поют, а мурлыкают в лад.

В длинном, узком коридоре, где то и дело лопаются от холода лампочки и потому всегда сумрачно, уж завязался разговор «по душам». Горячий спор вели двое мужчин из-за какой-то женщины, которую они знали и которая — о эти женщины! — отвечала взаимностью и тому и другому.

Радио в номере говорит довольно громко, но даже оно не в силах заглушить всего шума.

Агапову — инженеру строительно-монтажного управления, часто приходится бывать в командировках, и к неустроенной, шумной жизни в маленьких северных гостиницах он привык.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Разговор «по душам» сразу стих. Гулкий, точно выстрел в горах, звон покатившейся по полу пустой бутылки заставил Агапова вздрогнуть.

— Будь ты не ладна — ох я и напужалась! — произносит густой женский голос. — Только вечер начался, а бутылки уж по всей гостинице разбросаны. Ох, люди! Вы чего тут стоите?! Стоят и стоят, а потом бутылки после них всюду валяются.

— Не шуми, Матвеевна, дай по душам поговорить, — отвечает гнусаво мужской голос.

— Это ты, Ковалев? Господи, опять по душам говорит. Ты уж еле на ногах держишься. Столько денег пропил, что сосчитать — не сосчитаешь. Месяц живешь у нас, а трезвым я тебя не видела.

— Матвеевна, не шебарши. Дела всякие закончил — уезжаю на прииск.

— Быстрей бы, спокойнее будет.

Шаги приблизились к номеру Агапова, раздался настойчивый стук. Агапов приподнялся, свесил ноги с кровати и крикнул:

— Войдите…

В дверь протиснулась совершенно одинаковая в ширину и в высоту дежурная гостиницы Анна Матвеевна.

— Роман Викторович, простите за беспокойство, звонил ваш сосед, архитектор, и просил подождать его. Он через часик будет, — как-то неестественно угодливо сказала она.

— Я подожду, я, собственно, никуда не собираюсь.

Внезапная перемена в голосе дежурной рассмешила инженера. Он еле сдержался, чтобы не расхохотаться.

— Во-оо… распелись-то! Вы уж простите за всякое такое… Скоро достроят новую гостиницу с удобствами, такого беспорядка не будет.

Женщина попятилась, вышла из номера и в коридоре опять командирским тоном прогромыхала:

— Вы мне тут без шума! Инженеру работать мешаете! — Затем она стала отчитывать поющих в соседнем номере.

Агапов уткнулся в подушку и захохотал.

Номер тускло освещала старомодная настольная лампа с большим стеклянным грибом-абажуром. Такие лампы редко теперь увидишь. Они сохранились в кое-каких провинциальных гостиницах и в благопристойных малодетных домах, где вещи переживают людей, где время будто не течет, не движется, привязанное крепко-накрепко к старым, дорогим вещам. Агапов любил старые вещи. Они несли покой и величавость, и, глядя на них, он всегда думал, что в суетном мире они являются островами веры в то, что не все проходит в человеческой жизни. Конечно, вещи не ординарные, а являющие собой искусство.

Золотаев пришел не через час — раньше. Высокий, лет тридцати пяти, со светлыми, слегка вьющимися длинными волосами, с небольшой родинкой на щеке, которая делала его красивое лицо похожим на женское, архитектор с четырьмя бутылками шампанского остановился посреди номера и, улыбаясь, весело сказал:

— Вставай, Роман Викторович! Хватит валяться, человек и так полжизни проводит в постели, в праздники надо от всей души веселиться. На улице повалил снег и такая теплынь… А у меня радость. Поздравь!.. — Золотаев поставил шампанское на стол, снял пальто с серым каракулевым воротником, заглянул в зеркало, висевшее на стене, поправил волосы, галстук, подошел к Агапову и протянул ему руку: — Утвердили проект, — в будущем году начнем строить кафе-оранжерею. Потом у меня свидание с девочкой. Как она мила, как сконструирована и выписана!

Золотаев был нахально красив, самодоволен и чрезмерно любим собою.

— Поздравляю! — без энтузиазма пожимая руку архитектора, ответил Агапов.

— Нет, я все-таки доволен собой! — продолжал Золотаев, срывая блестящую фольгу с бутылки. — Протолкнул такое дело! Ты знаешь, в архитектуре меня не привлекают кибернетические города Шеффера, его космические центры отдыха. По-моему, они холодны, вычурны, далеки от нас. Но я поддерживаю его идею: человеку необходимо создавать такие условия отдыха, чтобы как рукой снималась естественная усталость после рабочего дня. Надвигается так называемая эра отдыха — результат технического прогресса. Житуха будет!.. Ах!.. Мое детище — попытка в наших северных условиях решить вопрос спасения человека от угнетающего воздействия белого безмолвия. Представь себе, после работы на холоде ты приходишь с друзьями отдыхать в сад, где цветы, буйная зелень, поют птицы, а за окном голая тундра, холод, пурга. Волшебство?! Черт! Она удивительна!

— Кто она? — не понял Агапов.

Золотаев не ответил, открыл бутылку и стал наливать пенящуюся золотистую жидкость в стакан. Легкий капроновый дымок струился из горлышка, белая шапка пены, стремительно вырастая, лопнула, поплыла из стакана на скатерть и образовала продолговатое, в виде кляксы, пятно.

— Я люблю женщин, — Золотаев брызнул белизной ровных, красивых зубов. — Увидел Ольгу — и все, думаю, что такую богиню упустить грешно. Как тень потом не мог от нее оторваться. Я, как библейский Давид, лучшим лекарством считаю дыхание молодых девушек, от которых излучается, как он говорил, «живительная сила во всей ее чистоте». Как тут не соблазниться?!

Он глянул на Агапова, как показалось тому, с каким-то неприкрытым нахальным превосходством. Это вовсе не огорчило, не обидело Агапова, он улыбнулся, почувствовав, что пошел навстречу настроению соседа по номеру, что заворожен, слегка ошарашен его оптимизмом и этим, бог знает чем вызванным превосходством — странно! — даже доволен.

Золотаев подал шампанское. Стакан был тяжел, холоден.

— Мы уже спорили по поводу кафе-оранжереи. Дело хорошее, нужно и о досуге человека думать, но я бы голосовал за жилой дом, а не за кабак. Все это к лишнему пьянству ведет.

— В моем кафе пить не будут, — перебил Агапова архитектор. — Я гарантирую. Понятны в конце концов твои возражения, но все это идет от голого практицизма. Один дом не решит проблему жилья, а кафе сотням людей принесет часы блаженного отдыха — это будет своего рода чистилище от душевных болей.

— Не слишком ли большая задача для такого заведения? — не возразил, а насмешливо, веря, что именно он прав, переспросил Агапов.

— Врачи борются за то, чтобы продлить каждому человеку жизнь. Ну, а мы — архитекторы — должны, на мой взгляд, думать о том, как покрасивей и попрактичней обставить жизнь человеку. Каждому из нас не безразлично, где проводить досуг — в грязном сарае или в райском саду.

— Всякая идея имеет хорошую сторону и плохую.

— Давай выпьем, — Золотаев поднял руку, приглашая собеседника последовать его примеру, сделал несколько глотков и, поставив стакан на стол, заходил по номеру.

Он был возбужден, и это возбуждение было приятно ему. Спор, как игра, всегда увлекал его, в споре, как шахматист, он составлял различные комбинации одних и тех же жизненных принципов, в которые якобы верил и которым мог в любое время изменить.

После недолгого молчания первым заговорил Агапов.

— Теперь у нас, на Севере, мода пошла закольцовываться: строить между зданиями всякие галерейки, переходики — отрезаем себя от внешнего мира. Мы соорудили административный корпус, столовую, клуб, общежитие, несколько жилых домов с магазинами — все закольцевали: соединили переходами. Некоторые жильцы месяцами на улицу не выходят. Денег на эти переходы уйму затратили и навредили людям.

— Сидни и без переходов будут дома сидеть, — ответил архитектор и тут же изменил тему разговора. — Я почему просил подождать меня — боялся, смоешься в какую-нибудь компанию. Коль уж так получилось, что нам приходится Новый год встречать не в пенатах, давай вспомним молодость. Я достал билеты в Дом культуры на новогодний бал. Потом, я тебе говорил, что познакомился с девочкой, и она приведет свою подругу. Новый год они встретят дома, а потом придут в клуб.

— Я не пойду, — решительно, не дослушав Золотаева, заявил Агапов. — Танцую плохо, и вообще это не солидно — мы не пацаны.

— Из тебя так и прет патриархальщина. Тебя нужно использовать в качестве абразива для шлифовки испорченных людей. Надо же в конце концов развеяться, — Золотаев опять подсел к Агапову, добавил из бутылки шампанского, чокнулся и тут же сам выпил. — Я ведь тебя, дорогой Роман Викторович, все равно из этого «гранд-отеля» вытащу. Вообще, пользуйся благами свободного командированного человека.

— Я привык встречать Новый год в кругу семьи, — Агапову показалось, что архитектор в душе посмеивается над ним, и ему захотелось резко осадить своего соседа.

— Я тоже люблю дома встречать этот праздник, но теперь-то… — Тон у Золотаева стал совершенно другим, будто он почувствовал, что Агапов на него обиделся и что, если он и дальше будет насмешливо говорить с ним, тот взорвется. — У меня сейчас в голове промелькнула догадка — простая догадка, Роман Викторович: ты действительную жизнь в ином аспекте видишь, нежели я, и будущее по-иному представляешь. Ты чувствуешь, какое время-то подходит? Люди тянутся к веселью и праздникам — раньше так тянулись к религии. Моя дочка минуты не может прожить без подруг, кино, игр, музыки — хоть какого-то праздника. Впрочем, пусть они как хотят, так и живут.

— Сколько ей лет? — спросил Агапов.

— Девять — в третий класс пошла. Ты думаешь, она одна такая? Для нас учеба в школе была трудом, для них же — тягостное времяпрепровождение. Да и учебу-то сами учителя в игру превратили. Говорят, мол, так лучше материал усваивается. — Золотаев поднялся, опять прошелся по номеру, как-то манерно покачиваясь. Говорил он без горечи и раздражения — весело, точно рассказывал благопристойный анекдот: — Чему дивиться, скоро наступит эра досуга. Знаменитый лозунг о замене тяжелого человеческого труда будет выполнен. Всю работу станут делать механизмы, творчеством займутся выдающиеся особи, нам, простым смертным, предначертано одно — развлекаться.

— Люди без работы не останутся, какая бы техника им на помощь ни пришла, и развлекаться будут целомудренно, спортивно, — сердито, даже обидчиво возразил инженер.

— Будущее я тоже вижу чистым, гармоничным — далекое будущее, а близкое-то… — Золотаев не договорил, стал жадно пить шампанское.

— Если откровенно говорить, то я ничего не вижу плохого в поведении твоей дочери. В таком возрасте все тянутся к играм. Подрастет, начнет понимать…

— Твоими устами да мед пить. Я в ее годы — это после войны как раз было — летом в пионерские лагеря не ездил, а на свиноферме подпаском работал, и когда осенью шел в школу, так учеба в радость была.

— Я тоже с детства работаю. В инженеры через мозоли пробился. Теперь иное время, мы материально лучше живем и прочее…

— Что прочее? Нас захлестывает дух горьковских дачников?!

— Нет, почему? Время меняется, и люди меняются. Мои ребята тоже не очень-то работать любят.

— И я ж об этом, — горячо затряс рукой архитектор. — Давай не отставать от времени! — и он весело захохотал.

То ли выпитое вино подействовало на Агапова, то ли ему больше не хотелось одному оставаться в номере холодного и шумного «гранд-отеля», но он вдруг согласился идти с Золотаевым и быстро стал собираться.

2

Все дни, которые провели в Анадыре Агапов и Золотаев, держались холода. По низине, в которой стоит город, своеобразной аэродинамической трубе, постоянно гнало седые космы стыни. Про анадырские холода сложены легенды, и каждый, кому довелось побывать в этом небольшом городке, слышал их, с той или иной степенью преувеличения.

В эту новогоднюю ночь неожиданно потеплело.

Ветер разом стих, пошел густой, влажный снег, и воздух будто набух. Дышалось легко. Снежинки, точно в замедленном кино, стекали к земле — создавалась иллюзия сказочности всего происходящего.

Они прошли несколько раз по центральной улице в больших сугробах, хорошо освещенной, пустынной в этот ночной час.

— Ты говорил, что мы замуровываем себя в зданиях. Что ж делать-то? Север, холод…

— Ты так и пытаешься вытащить из меня слова в поддержку строительства твоего кафе. — Агапов покосился на архитектора и усмехнулся снисходительно и с вызовом, в отместку за его насмешливый тон.

— Дело вовсе не в поддержке, а в стремлении или желании по-серьезному посмотреть на проблему досуга северян, — сказал Золотаев.

— Пусть этой проблемой занимаются работники идеологического фронта, наше дело — добротно жилье строить. А то прожектерство доведет до того, что, извини, мы скоро гальюны-оранжереи начнем мастерить.

— Агапов, не пытайся меня обидеть, — спокойным тоном, даже с наигранной веселостью ответил архитектор. Какое то время он шел молча, обдумывая что-то. Агапов понял это по дыханию собеседника, ставшему размеренным, углубленным. — Я понимаю, что не рожден Растрелли, Ухтомским, Казаковым, что не создам шедевра, я довольствуюсь малым, но хочу, чтобы и это малое было красивым и приносило людям пользу. — В голосе его чувствовалась грусть.

— Если не Растрелли, то разве нельзя себя чувствовать настоящим человеком? — с обидой спросил Агапов.

Сказанное Золотаевым инженер принял и в свой адрес. Агапов вечно был недоволен собой: своим поведением — уступчивым и, как у боязливого школьника, примерным; своей работой — любимой им и в то же время казавшейся ему со стороны непривлекательной; даже своим внешним видом — видом деревенского парня-рубахи. Может, поэтому Агапов был излишне мнителен? Это недовольство собой рождало сомнения в собственных действиях. Подчас, боясь, что люди примут его за чистоплюя, Агапов поступал так, что потом стыдился сделанного.

Золотаев был человеком иного склада. Ко всему он относился с легкостью, считая главным в жизни — умение быть беззаботным, счастливым, в любых обстоятельствах и условиях.

В своем поселке Золотаев слыл образцовым семьянином, веселым, добродушным, гостеприимным человеком и отпетым трезвенником. Никто не знал о «подпольной» жизни архитектора: он часто проводил вечера в сомнительных компаниях.

В командировках же Золотаев не скрывал своей любви к вину, праздности и женщинам — все это было, по его мнению, не порочно. Ему всегда везло — он не попадал в истории, после которых рассыпалась в прах создаваемая годами репутация, что не раз случалось с его друзьями и сослуживцами.

— Можно считать себя настоящим человеком, — тихо и с неохотой, после долгого молчания, ответил Агапову Золотаев. — Но лучше быть обыкновенным человеком и катиться по той дороге, что глаже, ровнее и легче. В жизни мы все эпигоны. У жизни мы учимся немногому…

— Почему же? Наоборот, многому… иначе и нельзя.

— К чему все это?.. — Золотаев разом как-то преобразился и весело, шутливо толкнув в бок высокого, слегка сутуловатого Агапова, добавил: — Пойдем на бал — в буфете посидим. И вообще у меня сегодня такое свидание! О, как она выписана и сконструирована! А сколько я сил потратил, чтобы уговорить это капризное создание. Я ей три раза признавался в любви.

Было часов десять, когда они вошли в Дом культуры, разделись и поднялись на второй этаж, где играл оркестр и вокруг довольно большой елки суетливо прыгали танцующие. Елка здесь, как, впрочем, и в других Домах культуры Чукотки, была, по меткому выражению одного журналиста, «стяпком», то есть стяпанной из многочисленных веточек стланика. На первый взгляд это трудно заметить: мешают многочисленные украшения, но, присмотревшись, увидишь и согнутые гвозди, и белые срубы плохо прилегающих к бревну ветвей стланика. Как бы там ни было, все-таки это была «живая», а не какая-нибудь капроновая елка.

Просторное фойе разделено толстыми, модными еще в пятидесятые годы, колоннами на две части. В той, что больше, — эстрада и елка.

Стены украшены бумажными гирляндами, огромными рисунками зверей, облаченных в людские одежды.

Здесь и волк из бесконечных «Ну, погоди!», и белый медведь, вращающий землю вокруг оси, и морж на льдине с бутылкой, и лиса, хитро подмигивающая колобку-простофиле, а под рисунками надписи, кочующие по всем новогодним балам — может, даже из эпохи в эпоху, — надписи, призывающие быть веселым.

Людей в фойе еще немного, в основном девушки, спортивно, ладно сложенные, в макси-платьях или юбках с длинными разрезами спереди, сзади или с боков, сквозь которые видны стройные ноги, манящие капроновой подделкой под загар. Девочки, как правило, коротко подстрижены (а ля Мирей Матье), с подведенными синевой глазами.

— Крошки из местного педучилища, — пояснил Агапову тоном гида Золотаев. Он не первый раз был на танцах и хорошо ориентировался. — Им по пятнадцать — семнадцать лет, и попрыгать, потанцевать с ними можно.

Оркестр грянул быстрый ритмичный танец. Парнишка с микрофоном в руке дернулся в такт музыке, длинные темные волосы прикрыли на мгновение его пухлое с баками и усиками лицо, потом застывшим водопадом спали на один, на другой бок, парнишка запел на английском, и голос его, усиленный в десятки раз электроникой, словно впился в стены здания. Оркестранты, в алых рубашках и белых брюках, тоже молодые и волосатые, крутили головами, дергались, и было такое ощущение, будто они сгорают в пламени.

Девушки кинулись в центр зала, задвигались, заизгибались молодо, игриво, с каким-то непостижимым самозабвением.

— Вдарим и мы? — легонько подтолкнув Агапова вперед, спросил Золотаев.

— Ты что, спятил! — ахнул тот. — Нас, отцов, за сумасшедших примут.

— Тогда начнем с буфета — и мы станем такими же лихими, как эти девушки. Мы придем к их восторженности.

Они спустились на первый этаж. В буфете немногочисленные компании тридцати-сорокалетних мужчин и женщин. В ожидании большого скопления людей все столы заранее заставлены всевозможной снедью и горячительными напитками.

Золотаев открыл бутылку коньяка, наполнил рюмки.

— Ну-с, перед встречей Нового года надобно и причаститься, — произнес он.

Они выпили, потом выпили еще, спеша, стремясь побыстрее расстаться с гнетущим чувством потери чего-то, которое охватило их там, наверху, где танцевала, развлекалась молодежь. Потом они говорили о пустяках, но разговор не клеился, ломался, мысленно они были на втором этаже, завидуя не тому, что там происходило, а возрасту, юности верещащих мальчиков и девочек.

Потом захлопали вразнобой десятки бутылок шампанского. Они поняли: Новый год рядом, вот-вот будет отстрельнута в бесконечность еще одна ступень времени, отпущенного им.

— Мне бы лет двадцать побыть в шкуре всемогущего мужчины, а там… — Золотаев красноречиво махнул рукой.

— Детей бы вырастить, — на мгновение уйдя в себя, произнес тихо Агапов.

Они пожелали друг другу успехов в Новом году, и у каждого была своя цель, свои заботы, в каждом по-своему жило будущее…

3

Когда Золотаев с двумя девушками шел к столу, Агапов сразу догадался, какой из них архитектор трижды объяснился в любви. Она была чуть выше его, в белом, с большим декольте платье, с распущенными русыми волосами, поблескивающими шелковисто, отражающими легкую синеву люминесцентного света, — нежная, точно созданная из белизны и ласковой лени.

Агапов был так захвачен внешним обликом девушки Золотаева, что на вторую посмотрел мельком — совершенно «не увидел» ее. Он сразу как-то оробел, даже забыл, как зовут девушку, хотя помнил, что Золотаев называл ее имя. При красивых женщинах он всегда чувствовал себя утюгом, медведем на коньках. Только знакомясь, он как следует рассмотрел вторую девушку, с которой предстояло провести вечер. Дина была худенькой, большеглазой, с короткими темными волосами и сочными губами.

После коньяка Золотаев был особенно разговорчив и весел. Он острил, рассказывал довольно пикантные анекдоты, которые он сам называл «тепленькими», философствовал:

— Мы отмеряем годы в своей жизни маленькими или большими попойками, радостными или безрадостными встречами с женщиной. Я предлагаю тост за женщин, приносящих мужчине праздник.

Потом говорили о любви, посмеиваясь над ней и отвергая ее, принимая лишь игру чувств. Особенно горячо эту мысль проповедовали Ольга и Золотаев. Агапов слабо возражал. Дина посмеивалась.

Между тостами за счастливое будущее Золотаев говорил об искусстве, совершенно отвергая его. Но Ольга неожиданно полезла в амбицию, заявив, что и теперь пишут хорошие книги, рисуют хорошие картины, ставят гениальные фильмы.

— Я бы никогда не работала, только читала бы книги, ходила в театр, кино и была бы счастлива, — заявила она.

— Вообще-то человек сконструирован из лени, — поддержал ее Золотаев. — И его протест каждодневной работе закономерен.

— Это уж совсем глупости, без труда — нет человека.

— О, наш милый консерватор! — хмельно смеясь, обратился Золотаев к Агапову. — В мире должны мирно сосуществовать люди, любящие труд, и люди, не любящие его.

— Знаешь, как это называется! — перебил архитектора Агапов.

От волнения он поперхнулся и закашлял, стыдливо зажимая рот ладонью.

Пока Агапов кашлял, Золотаев успел несколько раз примирительно сказать, что не надо его слова принимать всерьез.

— Я предлагаю, — сказала Дина, когда Агапов успокоился, — выпить по последней и пойти танцевать.

Все согласились.

Золотаев с Ольгой затерялись в толпе, и Агапов с Диной не пытались их найти.

Часа в четыре утра веселье пошло на убыль. Люди постепенно стали расходиться. Собрались уходить Дина и Агапов.

Было по-прежнему тепло. Снег все шел и шел, будто кто-то щедро посыпал землю серпантином. Воздух был какой-то домашний, пахло чистыми простынями, когда их только внесешь в тепло с мороза, и яблоками.

В снежной круговерти фонари казались больше обычного, и свет от них был мутен, словно это был вовсе и не свет, а тень от него, которую трудно себе представить, но которая, наверное, существовала на земле, как существует тень жизни, тень мечты, тень красоты.

Дина была в темной цигейковой шубке и песцовой шапочке, очень шедшей ей.

— Я сегодня с ума сошла, — сказала она доверительно, по-свойски Агапову.

— Почему?

— Никогда в жизни столько не пила.

— Вы замужем? — неожиданно, каким-то нелепым голосом спросил он.

Она засмеялась, вскинула на него глазищи и покачала головой — не то укорила, не то этим кивком ответила ему. Потом все-таки сказала:

— Нет, с чего ты взял?

Он заметил переход на ты, но не придал этому значения.

— Просто так спросил.

— Я была замужем, — Дина глянула мельком на Агапова, будто проверяя, стоит ли открываться ему дальше, и добавила: — Муж погиб два года назад. Глупо все получилось. Был в командировке, пошел к знакомым в гости, возвращался в гостиницу сильно выпившим и замерз. Вообще-то он не пил — был слабеньким. Сам врач и так неблагоразумно поступил. Он был одержим и все время пекся о работе. У нас только и есть работа, работа, а душе хочется светлой милости. Да где ее взять?

Город не спал, слышались песни, смех, девичий визг. Изредка молочное, набитое снегом небо озаряли то красные, то зеленые огни ракет.

Они прошли освещенную центральную улицу и свернули в темный переулочек. Агапов осторожно взял Дину за руку, ладонь у нее была сухая и горячая.

4

В гостиницу Агапов вернулся в полдень, толкнул дверь — номер оказался заперт. Он постучался.

— Рома, это ты? — тихо спросил Золотаев.

— Я. Кто ж еще?

— Подожди минуточку.

Агапов не удивился, увидев Ольгу.

Она стояла у зеркала, все в том же белом платье, в каком была вчера на балу, такая же свежая и убийственно красивая.

— Приветик! — поправляя прическу, обыденно и просто поздоровалась она. — Как новогодний бал у нас, в Анадыре? Как, вообще, отдых? Соответствует будущему времени, когда наступит золотаевская эра отдыха?

— Наверно, соответствует, — грустно ответил Агапов.

Не снимая шубы, он сел на свою кровать.

— Вы почему такой грустный? В доме Дины вы были персоной нон грата?

— Оленька, ты задаешь мерзопакостные вопросы! Ты же видишь, у человека головка вава. Его нужно похмелить. — Золотаев достал бутылку, добавил. — Мы уже успели глотнуть понемногу, и нам легче. Коньяк будешь?

— Нет, упаси бог! — замахал руками Агапов. — Шампанского глоток, а то действительно голова раскалывается.

Золотаев поднялся с кровати и ополоснул под краном стаканы. Он был в спортивном костюме и выглядел довольно бодрым. В облике архитектора угадывалась некая внутренняя сытость — сытость хищника после охоты. Он уже не метал на девушку горящих, влюбленных взглядов, как вчера, а поглядывал спокойно, вроде намеренно устало, как на прекрасную, но привычную вещь.

— Давайте выпьем за все хорошее и за нас самих! — Золотаев, словно факел, поднял над головой стакан.

— И за твой кабачок с розочкой, Золотаюшко! — Ольга весело засмеялась.

— Спасибо, милая, я польщен.

Ольга выпила шампанское, поставила стакан на стол и неожиданно спохватилась:

— Ой, балда я, мне нужно позвонить Дине и предупредить, чтобы она сказала моим предкам, что я у нее ночевала. Где у вас телефон?

— Пройдешь немного по коридору — и направо, — объяснил Золотаев.

— Администраторша меня не того?..

— Она на первом этаже — не беспокойся.

Ольга вышла, упруго шевеля парчой платья.

Золотаев наполнил стакан Агапова шампанским.

— Ты чего скис? — дружеским тоном спросил он.

— Да ничего, так…

— Знаешь, Ольге не понравился твой костюм, говорит, дешевый. Мещаночка, да?.. Но как женщина она бесподобна!

— Одни носят дорогие костюмы, но живут дешевой жизнью, а я хочу, чтобы у меня было все наоборот, — задумчиво ответил Агапов. — Пойду погуляю, на свежем воздухе мне будет лучше.

Он отодвинул стакан, так и не дотронувшись до шампанского, поднялся и направился к выходу.

— Ты что, обиделся на нее?

— Нет, о чем ты говоришь?

Снег все шел и шел, будто скопилось его в небесах за целое десятилетие. Дома, сквозь густую сеть снегопада, казались живыми существами, спокойно взирающими многочисленными глазами на мир.

Людей на улицах было мало, кое-где торопливо пробегали женщины с сумками да ребята с хоккейными клюшками. Город отдыхал после бурной ночи.

На душе у Агапова было беспокойно и нехорошо, словно он украл что-то и об этом вот-вот узнает весь мир. О прошедшей ночи он не хотел вспоминать. Но иногда всплывали отдельные эпизоды, обрывки разговора.

— Ты меня осуждаешь? — спросила Дина. Он ничего не ответил, он не знал, что ответить. Она продолжала: — Моя мама совсем недавно, когда я была у нее в Хабаровске, призналась, что в сорок лет ее стал мучить страх, что в жизни больше ничего не будет, и страстное желание быть как можно больше с мужчинами охватило ее. Она готова была быть с каждым и жалела, что так и не подвернулся случай. Ко мне пришло такое после смерти мужа, в 25 лет. Но ты не думай, ты у меня первый. Когда я тебя увидела, мне показалось, что ты обо мне будешь думать долго и хорошо. Ты светлый человек, и это поможет мне бороться с собой. Ты только не ругай меня, вообще никого не ругай. Считай, что это была сумасшедшая ночь, которая больше никогда не повторится.

— Где ты работаешь? — спросил он, и это почему-то было для него важно.

— В школе, преподаю русский язык и литературу.

Агапов нагнулся и зачерпнул пригоршню снега. Какой он легкий, светлый! Он набил полный рот, а остатками стал растирать лицо.

Вроде полегчало: голова уж не болела. Как хорошо, первозданно чисто кругом! И он подумал: «Пусть они живут, как хотят. Они выдумали это бесшабашное будущее — эру отдыха, и уже сейчас заражены какой-то болезнью. Если жить выдуманным будущим, в котором пустота, то душа уж теперь омертвеет. Я на другом берегу, я там, где созидают, там, где строят».»

Его потянуло домой, к работе, к своему прокуренному кабинету, где он просиживает допоздна над чертежами, потянуло к сослуживцам, с которыми он делит беды и радости, к вроде бы не разрешимым и все-таки разрешаемым большим и малым проблемам; потянуло в маленький районный поселочек, в котором почти половина домов построена им; потянуло к семье, без которой он не мыслит своей жизни. «Работать, работать, работать!» — беззвучно кричал он себе, ступая по тихой заснеженной улице. Но в этом крике не было веры в себя, а бодрость была слишком наигранной…

Самый длинный день

В. В. Леонтьеву

Ыппыле лежит на полу, на разостланной белой оленьей шкуре. Он огромен и кажется сильным. Только теперь он не может пошевелить ни рукой, ни ногой — он умирает. Он умирает целую неделю, и небесные люди все еще не решаются взять его. Почему они тянут? Может, боятся — ведь он был сильным, а может, дали время на воспоминания, на раскаяние? Или они просто мучают его: сделали беспомощным, отняли силу, но оставили ясный ум, здоровый рассудок. Он теперь очень много думал о тех делах, что мог бы сделать, но теперь уже никогда не сделает.

Месяц назад Ыппыле решил пойти туда, где он родился и вырос. Ему хотелось постоять на крутом берегу моря, откуда видна синь горизонта, хотелось увидеть землянки, покрытые дерном.

Беспомощность пришла неделю назад и разрушила все его замыслы. У него отняли силу рук и силу ног, но оставили силу головы. Духи смерти, наверное, наказали Ыппыле за то, что он всю жизнь считал, будто сила головы выше силы рук и силы ног, хотя отец учил его другому. Сейчас старик мог еще думать, мог вспоминать, но тело стало неподвижным, как большой камень.

Ыппыле лежит тихо, смотрит в окно, за которым сгущаются сумерки. Он хорошо представляет все, что происходит там. Много раз он пережил это время и знает, какой стала сейчас тундра. Земля, схваченная первыми морозами, затвердела, и теперь ходить по ней легко. Сопки по утрам белесые от редкого снега.

Старик тяжело вздохнул. Грудь его поднялась, внутри что-то кольнуло, и стало так горячо, будто там развели костер. И вот так каждый раз, стоит чуть разволноваться.

Дверь в комнату слегка отворилась, яркий луч света разрезал полумрак. Старик скосил глаза. В комнату осторожно вошел Вальтыгыргин. Ыппыле сразу узнал его. Старший сын высокий, у него крупное лицо с широкими скулами и отвислыми щеками. Ыппыле давно не видел его. Силой рук, силой ног не обижен Вальтыгыргин, даже наделен с избытком, как будто силу эту предназначили не для человека, а для умки — белого медведя, но Ыппыле считал, что голова его не может найти этой силе разумного применения. Нет, никогда он не любил, не жалел, не ласкал старшего сына, виной всему было неумение Вальтыгыргина жить так, как хотелось Ыппыле. Он мечтал сделать его своим наследником, человеком, который сумел бы умножить его богатство. Теперь иные времена, иная жизнь. Вспоминалось все сейчас, перед смертью.

Жаль стало сына. Он смотрел на Вальтыгыргина затуманенными глазами, ему хотелось приласкать его, сказать что-нибудь теплое, нежное, такое, что говорят детям, уходя в дальнюю дорогу. А он уходил туда, откуда никогда не возвращаются. Ыппыле попытался повернуть голову, но она не слушалась. Язык у старика отнялся с приходом болезни, и он ничего не мог сказать сыну, только открывал рот и выдыхал хрипло воздух. Это даже не походило на выдох, звук скорее напоминал шипение слабо надутого пыгпыга.

Вальтыгыргин, постояв несколько минут, тихо вышел из комнаты, так и не решившись подойти к отцу: он по-прежнему боялся его. Дверь за собой он закрыл плотно. Комната погрузилась в полумрак.

Ыппыле снова стал смотреть в окно. Стекла потемнели еще сильней и были не светло-серыми, а темными, как будто закопченными, в это время года дни бывают короткими.

Долго Ыппыле думал о сыне, у которого жизнь похожа на жизнь травы. Разве он, Ыппыле, смог бы, не обладая силой головы, стать самым богатым человеком? Да и беды слишком рано заставили познать жизнь.

Это было так давно, что трудно вспомнить. Отец умер, когда Ыппыле только начал ходить с ним на охоту. Та зима самая страшная в жизни. Давно это было, очень давно, но разве ее забудешь? Их осталось четверо: мать, два совсем маленьких брата и он. В самые сильные морозы и пургу кончилось добытое отцом мясо. Они умерли бы с голода, если б не помогли люди из селения. Им приносили старые лахтачьи ремни, кости, куски капальхина. Мать размачивала их и варила, дробила кости и готовила бульон. Но это случалось не часто: люди тоже голодали.

За долгую жизнь Ыппыле немало повидал трудных зим, но такого голода он никогда больше не испытывал. И страх перед ним остался: когда приходил голод, даже смерть не казалась страшной.

«Охотник должен быть сильным, ловким, удачливым, — говорил отец, — тогда голод не зайдет в ярангу». Но после смерти отца Ыппыле убедился: одной ловкости и силы мало, нужно еще и хорошо думать.

Тон весной Ыппыле не дождался, когда охотники селения выйдут на байдарах в море, взял винчестер отца, патроны и пошел искать моржей. Ему тогда казалось, что там, подальше от селения, за припаем, много моржей и нерп. Стоит их только найти, и голод никогда больше не вернется. Старики говорили, что припай уходит далеко в море и до зверя не добраться, а он не поверил им. В этот день разразился шторм, льды оторвало от берега. Его долго носило на льдине в море. Когда он обессилел от голода, уже не мог двигаться, льдину, на которой он находился, пригнало к берегу. Охотники нашли Ыппыле и привезли в селение. В то лето он долго болел и не мог охотиться со всеми на моржей, а зимой семья снова голодала. Неудача многому научила молодого охотника, и он решил, что никогда не примется за дело, не обдумав его как следует. От этого решения Ыппыле не отступал в течение всей своей жизни.

Да, отчетливо помнит все Ыппыле. Как будто вчера это было.

Осенью к селению часто подкочевывали большие чаучу. Они меняли оленье мясо, шкуры, жилы на нерпичий жир, лахтачьи, моржовые ремни, подошвы. Завидовали охотники оленным людям — сыто, богато живут. Завидовал им и Ыппыле. Он считал, что удача всегда в их руках: ведь она не зависит от погоды и моря. Ыппыле мечтал стать оленным человеком, как и его отец, мечтал стать таким, как Рымтылин, который ест мяса столько, сколько захочет, и шьет себе теплые одежды. Позже, когда Ыппыле повзрослел, счастье улыбнулось и ему.

Далеко в тундре кочевал Нутевьи со своим небольшим стадом. Боялся Нутевьи подкочевывать к селениям анкалинов — береговых чукчей, которые часто голодали. Он жалел несчастных людей и никогда не отказывал им в куске мяса, а мяса у него самого было мало. Стар был Нутевьи, собирался уйти в иной мир, да детей у него не было, и он не знал, на кого оставить стадо.

Вспомнил старик о брате. Был брат тоже когда-то оленным чукчей, но счастье покинуло его, и он поселился у анкалинов, на берегу лагуны Кэйныпильгин. Вспомнил, что после его смерти осталась большая семья, а его старший сын стал кормильцем. Слышал Нутевьи, что Ыппыле — так звали сына брата — сильный, ловкий и удачливый охотник. Решил Нутевьи взять его к себе. В том, что сделал правильный выбор, убедился сразу же.

Когда Нутевьи был в селении, пастухи недосмотрели, что стадо большого чаучу Рымтылина слишком близко подошло к их стаду. Пять десятков оленей недосчитался Нутевьи — перебежали в стадо Рымтылина. Пришел старик вместе с Ыппыле к чаучу с просьбой вернуть им оленей. Тот посмотрел на них и усмехнулся. Глаза у Рымтылина маленькие, блестящие, точно их в нерпичий жир окунули, лицо красное.

Разводит руками чаучу, говорит, мол, что ж не разрешить отбить хозяину оленей, ведь они принадлежат ему. Только вот стадо угнали пастухи: глупые люди, все путают. Куда угнали стадо, и сам Рымтылин не знает. Понял Нутевьи, что бесполезно упрашивать чаучу.

Во время разговора Ыппыле молчал, внимательно слушал, а перед уходом угрожающе посмотрел на Рымтылина и сказал дерзко: «Ев-ев! Придет время, и я припомню тебе это!» Рымтылин сжал губы, от злости все слова растерял, не смог ничего ответить. Нутевьи удивился дерзости Ыппыле: разве кто посмеет так говорить самому большому чаучу! И с тех пор он еще больше стал уважать своего наследника.

Как-то они ушли в тундру и встретили стадо Рымтылина, Ыппыле напугал пастухов: сказал, что они самовольничают, что хозяин гневается на них и велел вернуть оленей да отбить за произвол еще десять важенок.

Ыппыле вспомнил, как после того случая Нутевьи пообещал сделать его хозяином стада, когда старик уйдет в другой мир. Да, это был самый счастливый день в его жизни. Как он радовался! Сейчас и то в сердце старого Ыппыле вспыхнула искра радости. От нее по всему телу разошлось тепло.

«Хорошее было время, — подумал старик. — Наверное, это была весна моей жизни».

Пять зим и пять весен прожил еще старый Нутевьи. А на шестую весну умер. Пошел посмотреть на стадо и не вернулся. Нашли его на проталине. Старик лежал скорчившись, прижав к груди теленка. Важенка бегала вокруг проталинки с обезумевшими глазами.

Тогда Омрына, жена Нутевьи, стала женой Ыппыле. Она совсем состарилась. У нее выпали зубы, и тело было дряхлое, как сопревшая шкура, но глаза остались живыми и хитрыми. «Если ты не возьмешь меня в жены, то не будешь хозяином стада!» — сказала она тогда. Ыппыле не ослушался: после смерти дяди взял его жену себе.

Долго еще жила Омрына, не хотела умирать, родила Ыппыле сына — Вальтыгыргина.

Десять лет кочевал по тундре Ыппыле, пока не стал сильным хозяином. Многих мелких чаучу сделал он своими помощниками. Большим стало его оленье стадо. Далеко разлетелась молва, как хитер и умен новый хозяин.

Вот тогда и отомстил Ыппыле Рымтылину. Умирал чаучу, уже не выходил из яранги, когда пастухи принесли весть: маточная часть его стада смешалась с нематочной частью стада Ыппыле, часть важенок Ыппыле угнал, а часть осталась, но от них не будет уж хорошего приплода.

Сейчас понял старик, как жестоко он обошелся с Рымтылином. Может, за это его и наказали небесные люди, продлив тягостное существование на этой земле?

Теперь соседи боялись его стад: где они проходили, там долго не рос ягель, не оставалось мелких хозяев. Было у Ыппыле пять жен и пять стойбищ. Большую торговлю он вел с американцами, которые приплывали весной на огромных лодках. Богатыми были те люди, много у них было ружей, пороху, чаю, сахару, много было огненной воды, от которой кружилась голова, сердце наполнялось легкостью и человек терял рассудок. Научился Ыппыле понимать язык тех людей, чтобы торг с ними вести выгодно, стали к нему приезжать охотники издалека, обменивать пушнину на патроны и другие нужные для охоты вещи.

Быстро богател Ыппыле. Тогда он был молод, силен, в выносливости не уступал пастухам, когда окарауливал с ними стадо, мог долгие дни лететь на оленьей упряжке к берегу моря, где встречался с торговцами.

Вспоминая все это, старик вздохнул, большой комок подступил к горлу, стало тяжело дышать, помутнело в глазах. «Что это я? — спохватился Ыппыле. — Как женщина волнуюсь. Или сердце мое совсем потеряло мужскую крепость?»

Потом все изменилось. Как неожиданно быстро все изменилось! Ему сказали, что в стойбищах появились люди, но совсем не торговые. Они ведут разговоры с бедными чукчами о том, чтобы отнять у чаучу оленей. Не верил этому Ыппыле, думал: зачем тем людям олени, им пушнина нужна. Говорят, за морем они продают ее очень дорого, выгоду большую имеют.

Потом до него дошли слухи, будто в самом большом стойбище Анадыре стреляют. Идет борьба за власть, и победили те, что ходят с красной материей на палке и ноют какие-то песни.

Забеспокоился Ыппыле. На всякий случай лучшие стада велел угнать глубже в тундру, в сопки, там непросто будет их найти. Со стадами братьев послал: своя кровь вернее.

Но вот стали и к нему приезжать агитаторы. Товарищество в соседнем стойбище организовали. Как-то приехал к Ыппыле сам председатель нового стойбища — охотник Аренто. Он уговаривал его вступить в товарищество. Объяснял, что бедняки всех оленей в одно стадо собрали и теперь стали даже вместе охотиться, а добычу поровну делить. Усмехнулся Ыппыле.

— Сколько каждый хозяин оленей дал? — спросил он.

— Еттыгыргин — пятьдесят оленей, Рахтувье — двадцать. Кто сколько смог. Всего в стаде у нас триста оленей.

Снова усмехнулся Ыппыле.

— Я дам тебе еще сто, и пусть растет твое стадо. Когда оно станет таким же большим, как у меня, я вступлю в товарищество, но только буду главным, потому что моя доля всегда будет больше, чем других.

Ни с чем уехал Аренто. Пастухи Ыппыле даже не стали его слушать. Они привыкли жить в достатке.

Еще несколько зим и весен паслись привольно стада Ыппыле, и он решил, что все осталось по-старому. Он уже хотел посылать к братьям в сопки нарочных, чтобы весной они гнали стада на лучшие отельные места в долину реки Агтатколь.

Но вот в стойбище Ыппыле приехало много людей — и чукчей и русских. Начальник у них был в странной одежде. Когда он снял кухлянку, Ыппыле удивился: раньше он не видел такой одежды. На груди целый ряд блестящих кругляшек. Вначале начальник беседовал с пастухами, потом заговорил с Ыппыле. На поясе у начальника висел точно такой наган, какой подарил Ыппыле самый богатый торговец Аляски — Свенсон. Начальник потребовал тогда, чтобы Ыппыле угнал свое стадо с земли товарищества, иначе его накажут. Ыппыле пытался возразить:

— Разве земля может принадлежать кому-нибудь из людей? Она принадлежит ягелю и траве, а ягель и трава принадлежат оленям. Пусть люди только выбирают, где лучше пасти стадо, места хватит всем. Зачем считать землю своей: ведь она не яранга, ее не перевезешь на нарте, а чаучу должен кочевать по всей тундре.

— Ты брось философствовать! — сказал начальник, и лицо у него покраснело, даже уши набухли, как будто от холода. — Скажи спасибо, что так обошлось. Будь моя воля, не так бы с тобой разговаривал! Если завтра не откочуешь за пределы колхозной зоны, арестую!

Откочевал Ыппыле дальше к сопкам, решил не ссориться. Тундра большая, места и впрямь всем хватит. Погнал он оленей на новые места, как прежде, на пути присоединял к своему стаду мелкие стада. Но это уже были олени не малых чаучу, за которых никто не мог заступиться, а пастухов, вступивших в товарищество.

Как-то зимой в стойбище Ыппыле снова нагрянул отряд. Часть пастухов успела убежать, но Ыппыле не побежал.

Долго везли его куда-то на нарте. Потом в деревянной большой яранге люди, одетые в странную одежду, спрашивали его о стадах оленей, которые он незаконно захватил. Ыппыле не хотел говорить с ними. Не хотел говорить он и со знакомыми чаучу, добровольно вступившими в товарищество. Ыппыле никому не хотел отдавать стада своих оленей.

Долго держали чаучу в большом доме и хотели было отпустить, но Ыппыле не дождался — решил бежать. Ночью он тяжело ранил охранника и оказался на свободе. Чаучу поймали, посадили в огромную байдару, дымящую как огромный костер, и увезли…

Вспоминая все это, Ыппыле не заметил, как комната погрузилась в кромешную тьму. Темнота лежала вокруг, он ощущал ее как что-то живое. Она давила сверху, и старику было тяжело от этого. Вскоре Ыппыле стало казаться, что темнота не упирается в потолок, а уходит в небо. И он подумал: по этой темноте к нему спустятся небесные люди, чтобы забрать его душу. Ыппыле стало легко: наконец-то он отмучается. Его не станет больше давить темнота, мучить жажда, не будут терзать сердце тяжкие мысли. С минуту он лежал радостный, захваченный ожиданием ухода в небесный мир. И вдруг спохватился и ужаснулся. Как же так? Сейчас он уйдет из этой жизни, так и не поняв ее смысла до конца. В голове все закружилось, закачалась темнота, как трава от порыва ветра.

«Это небесные люди», — подумал Ыппыле и стал мысленно просить их подождать хоть один день, чтобы он мог все хорошенько обдумать. Вдруг там, в ином мире, его будут расспрашивать отец, Нутевьи, мать или Омрына о жизни на земле. Что он им ответит? Ведь он до сих пор сам ничего не понял.

В соседней комнате накурено и многолюдно. Комната небольшая, и людям тесно в ней. Они сидят на полу у двери, у окна, у печки, черной, обитой железом. Люди разговаривают, смеются, курят, пьют чай и вино. Печь уставлена закопченными чайниками. В углу возле умывальника гудят два примуса.

За столом сидят сыновья и брат Ыппыле. Они потчуют гостей, угощают настойчиво, как на поминках, но люди знают, что в доме нет покойника.

Ыппыле медленно, осторожно открыл глаза. Над ним висела темнота, густая, неподвижная, словно вода в глубоком озере с илистым дном. Он стал водить глазами, пытаясь различить что-нибудь, и неожиданно увидел большое квадратное бледное пятно. «Это же окно, — догадался старик, — оно посветлело, значит, пришел рассвет».

Теперь Ыппыле даже этому не обрадовался. Он не обрадовался и тому, что еще жив, что снова может думать, вспоминать. Значит, небесные люди опять отказались от него, обрекли на новый мучительный день. Старик разволновался и даже забыл о том, что совсем недавно просил у небесных людей время на размышление.

Опять стало тягостно на душе у Ыппыле. Во рту пересохло, язык не слушался. Ыппыле мучительно захотелось пить. Наверное, о нем забыли, но он жив и хочет пить. Комок обиды застрял в горле. Старик не помнил, что недавно к нему подходила молодая женщина и поила сладким чаем.

Старик все смотрел и смотрел в окно. Оно светлело медленно, но заметно, словно его кто-то не торопясь мыл на улице.

…Назад Ыппыле привезли на пароходе. Пароход плыл медленно и долго. Ночью и днем старик лежал на верхней палубе и смотрел вперед. Очень сильно хотелось увидеть родной берег. Было сыро и холодно. Старик простыл. В поселок его привезли больным.

Ыппыле поселился в доме брата. Омрыятгыргин с семьей был в тундре. Семь дней Ыппыле не мог подняться и выйти на улицу.

Приходили гости, но он почти никого не знал. Все смотрели на него, не скрывая любопытства, будто он был не человек, а какое-то странное, невиданное существо.

Потом пришли два старика, и он сразу узнал их — это Анкавье и Нуваттагин. Они первыми согласились стать его помощниками после смерти Нутевьи и были настоящими пастухами.

Старики допоздна пили чай, неторопливо вели беседу. Они рассказали, что сыновья Ыппыле живут в соседнем поселке, работают пастухами, что средний сын, Айнавье, стал большим начальником, женился на русской. Старики были внимательными к Ыппыле, все время подливали в его кружку чай и вели себя так, как будто все они еще молодые, как будто их не разделяли годы и большие перемены.

Потом приезжал брат Омрыятгыргин. Он тоже постарел и поседел. Десять дней пробыл он в поселке. Редко появлялся дома, занят был какими-то делами: то уходил на собрание, то еще куда-то. Потом Омрыятгыргин вдруг заспешил в тундру, в стадо. Перед отъездом на прощание сказал:

— Живи пока в моем доме, а если в колхоз вступишь, останешься в нем навсегда. — И уехал.

Прошло еще несколько дней. Только тогда пришла к нему Тагрыт. Она была в новом керкере, расшитом бисером на груди и рукавах. Тагрыт была статная, красивая, время не сгорбило и не высушило ее. Только лицо слегка подернулось морщинами. Но Ыппыле не видел этих морщин, его глаза потеряли зоркость.

Женщина долго стояла у порога и волновалась. Он узнал ее по косам. Они были такими же длинными и толстыми, как много лет назад.

— Етти, Тагрыт! Это ты? — спросил он.

— Ий… гыо… Да… я, — ответила женщина.

Тагрыт была последней, самой молодой женой. Он подарил много оленей ее отцу за то, чтобы она стала его женой.

Ыппыле часто вспоминал Тагрыт. Золотая осень его жизни была связана с этой женщиной.

— Ты думала обо мне? — спросил он Тагрыт.

— Да! — ответила она и повернулась лицом к Ыппыле. Он заглянул в ее глаза. Они были прежними, как много лет назад, только не блестели и не светились теми огнями, от которых когда-то тело его наполнялось молодой, упругой силой.

Он вдруг вспомнил тот зимний день, когда увозил Тагрыт из яранги в свое стойбище. Она плакала. Это лицо часто вспоминалось ему.

— Почему ты плакала, когда я увозил тебя от отца? — спросил вдруг он. Тагрыт молчала, а про себя подумала: «Сколько лет прошло, а он помнит».

— Может, ты хотела другого мужа? — допытывался Ыппыле.

— Нет, я боялась тебя.

— Боялась? Почему тогда пришла сегодня?

Тагрыт опустилась на шкуру, отвернулась от него и спокойно ответила:

— Ты был первым мужчиной у меня. И еще пришла сказать, что больше не боюсь.

Потом Тагрыт стала рассказывать о своей жизни, о том, что второй раз была замужем, но муж умер от какой-то болезни, и она снова одна: детей у них не было. И еще в ту ночь Тагрыт плакала и упрекала Ыппыле, что в молодости он распоряжался ею как вещью, заставлял спать с танныт-торговцами. Он не понимал ее обиды и пытался объяснить, что поступал так потому, что это нужно было, чтобы не терять дружбы с танныт. Она говорила, что теперь нет таких обычаев, что новая власть считает женщин такими же людьми, как и мужчин. Уходя, Тагрыт сказала, что снова станет его женой, если он вступит в колхоз и будет уважать новый закон.

Стояла ранняя осень. Снег еще не выпал, но по утрам воздух уже наполняется легкой стынью, как будто его держат всю ночь в огромных ящиках со льдом. Легко дышать таким воздухом: он сам вливается в грудь, в нем нежный аромат подмороженных тундровых ягод.

Давно, очень давно, когда Ыппыле даже не думал, что будет таким старым, как сейчас, мать говорила: «Если в тело человека закралась болезнь, он должен уползти в тундру и долго дышать воздухом ранней осени. Недугу понравится пахучий воздух, и он вылезет из человека, чтобы посмотреть на тундру».

Ыппыле пошел в тундру, когда ноги стали чуть-чуть держать его. Он прошел через весь поселок, ничего не видя, ничего не замечая, думая лишь об одном, что нужно не упасть, подняться на небольшой перевал, за которым открывалась захватывающая даль, где духи болезни, соблазнившись свежестью воздуха, выйдут из него.

На вершине перевала старик упал в изнеможении. Он прильнул лицом к холодным веточкам черных ягод шикши и дышал, дышал всей грудью. Долго лежал он так, а когда приподнялся, голова слегка еще кружилась от усталости.

Впереди простиралась тундра, желтая, как переспелая морошка. Влажная синь утра висела над ней. Далеко внизу виднелась река, извилистая, разветвленная, вроде тундрового куста, что растет на склонах сопок. Многочисленные озера на берегах реки кажутся отсюда листьями огромного куста. Он смотрел на тундру и впервые за много, много лет чуть не заплакал.

В тундре Ыппыле пробыл весь день и всю ночь. Рано утром к нему пришли силы, и он вернулся домой.

Неспокойные то были дни. Ыппыле ходил по поселку, рассматривал все, удивлялся. Раньше безлюден был берег реки. Стояли у самого обрыва две маленькие землянки, вот и все. Жили здесь анкалины. Зимой охотились, летом рыбачили. Теперь столько домов стало, столько людей!

Потом Ыппыле затосковал. Почувствовал, что опять заболел. Собрал все необходимое в дорогу и ушел в тундру. Много дней и ночей шел он, сам не зная куда. Шел, смотрел по сторонам, радовался, а когда спохватился, то увидел, что пришел к сопкам Чинверней, туда, где в последний раз паслось его стадо, где дымились костры, стояли яранги его стойбища. Ходил по знакомым местам, смотрел, вспоминал прошлое.

Потом он решил пойти в долину реки Агтатколь. Многие годы гонял важенок в эти края Ыппыле, и приплод был хороший: там лучше отельные пастбища. Нигде в тундре нет такого места, где было бы больше ягеля, чем в долине Агтатколь. Первые проталины появлялись тоже там. Сопки защищают долину от шквальных ветров, уносящих весной телят, да и волков здесь немного.

Пастухи Ыппыле и он сам считали это место священным: здесь, по их убеждению, жили духи добра, духи оленьего счастья.

Ыппыле точно не знал, сколько времени пробыл в долине, когда собрался в обратный путь. Шел он не спеша. Когда сильно уставал, останавливался на чаевку, когда хотелось спать, ставил крохотную палатку. На душе у него было спокойно и безмятежно. Тундра, казалось, вошла в его душу вместе с синим осенним воздухом, рыжими сопками, сухой травой, хрустящей под ногами, речками, озерами, светлыми, как оленьи глаза.

Сердце Ыппыле сильно стучало, когда он стал подниматься на последний перевал, за которым лежала долина его счастья. Он вдруг заспешил, заторопился, оступился и у самой вершины перевала упал обессиленный. Потом с трудом поднялся и снова быстро пошел к вершине, а когда достиг ее, остановился, тяжело дыша. С минуту ничего не видел, все перед глазами кружилось и было затянуто какой-то влажной пеленой. Наконец он увидел недалеко внизу, на берегу реки Агтатколь, большой поселок с белыми красивыми домами. Откуда они взялись? Он не знал. Это было как видение, как сон.

Ыппыле взвалил ношу на плечи и пошел в поселок. Ходил по улицам, усыпанным галькой, заходил в магазины, столовые, дома. Был молчалив и хмур, занят своими мыслями. Потом направился к перевалу и, не оглядываясь, поднялся на его вершину.

Домой возвратился усталый. Несколько дней пролежал в доме Омрыятгыргина, и когда немного полегчало, потянуло на родину, в стойбище на берегу лагуны Кэйныпильгин. Тогда еще у Ыппыле теплилась надежда, что хоть там все осталось по-прежнему.

Месяц назад он стал собираться в дорогу. Путь был длинным. Но вот получил письмо от сыновей. Они хотели навестить его. Ночами Ыппыле не спал, все думал. Ему хотелось понять, что происходит вокруг. Теперь он не мог даже подняться. Небесные люди жестоко наказали его, отняв силу рук и силу ног.

Ыппыле вдруг ощутил, как легко закружилась голова. Стены дома пошатнулись, как будто ожили. Ыппыле почувствовал, что по ногам к голове поднимается страшный холод. Ыппыле слышал свое дыхание. Оно было хриплым, с большими паузами. «Что же это такое? — подумал старик. — Пришла зима, и мне от этого холодно? Или я умираю?.. Да, я умираю». Снова, как несколько часов назад, ему стало легко. Это состояние подобно тому, когда обессилевший путник падает после напряженной и долгой борьбы за жизнь и примиряется с мыслью о неизбежной смерти.

Ыппыле открыл глаза, решив последний раз посмотреть на дверь-, за которой находятся люди. Неожиданно недалеко от себя он увидел незнакомую женщину в белом халате. Женщина шевелила губами, значит, говорила что-то. Но Ыппыле уже ничего не слышал. Он только смотрел на женщину широко открытыми глазами. И вдруг старик почувствовал, что вот сейчас он умрет, умрет как больной олень, который бывает обузой для стада. Ему не было страшно, он только сожалел, что никогда не сможет начать новую жизнь, которой живут Тагрыт, его сыновья и братья.

Взошло солнце, и комнату залил яркий свет. Но для старого Ыппыле самый длинный день — день, когда он мысленно пережил всю свою жизнь, — подходил к концу. И теперь, умирая, горько было ему сознавать, что новое, счастливое для людей время давно началось без него.

Кто-то должен страдать

Матвея Безрукова среди ночи разбудил не дождь, а сон, до того странный и неприятный, что о нем не хотелось даже вспоминать.

Матвей глядел на светлеющее окно, подложив под голову руки. В открытую форточку втягивался свежий ночной воздух, настоянный на травах, смешанный с предрассветной дождевой моросью.

Летом дожди на Чукотке бывают быстрыми: плеснет со звонким, веселым шумом как из ведра и тотчас стихнет.

Вот и сейчас: затих дождь, слышно, как бубнит, падая с крыши, капель. Тук, тук, тук… дзинь — такая бесхитростная музыка.

«Не к ревизии ли сон-то? — думает Матвей, но тотчас успокаивает себя. — На складе у меня все в порядке, да и проверка совсем недавно была».

Сон и впрямь был необычный. О смерти Матвей думал редко — не любил. А тут приснилось, будто он… помер. Лежит в черном выходном костюме, а подле сидят сослуживцы и ведут такой разговор.

— Не ко времени Матвей номер, — озабоченно вздыхает бухгалтер Лесняк, деятельный, вечно пекущийся обо всех общественник. — Был я на кладбище, и выяснилось, что мест там для захоронения нет. В очереди надо постоять.

— Как это в очереди? — удивился грузчик Еремеев, тоже, как и Лесняк, член месткома. — Удумают же! К руководству бы нужно, — посоветовал Еремеев. — Приняли бы соответствующие меры…

— Обращался уж, — обозлился Лесняк: он не любил, когда допускали, что он мог не использовать все варианты для достижения цели.

— Чего тут мудрствовать? Его нужно подвергнуть кремации, — предложил кто-то, а кто именно, Матвей не понял.

— А что это такое? — переспросил Еремеев. — Поминки при этом можно справлять?

— Сжечь, значит. С поминками, естественно.

Матвей хоть и был вроде бы померший, но когда услышал, что его хотят сжечь в печи, то просто-таки обомлел.

— Я так не хочу! — благим матом закричал Безруков из гроба. — Всех, значит, по могилам распределили, всем, значит, уважение… Я против сожжения! Не по нашему обычаю — сжигать.

Присутствующие недовольно загомонили: виданное ли дело, чтобы покойник бунтовал?

— Что с тобой делать, мы на собрании решим, — сказал обескураженный Лесник. — А пока лежи и не мешай.

— Это сколько лежать-то? Вы когда еще собрание-то соберете? — почти плача, спросил Матвей.

— Лежи себе. Конечно, не так-то легко наших людей собрать, сам знаешь, какая у нас разбросанность трудовых Объектов. Надобно посоветоваться с руководством. Кого тут винить-то? Мы все, что в наших силах…

Не сон, а глупость какая-то получилась.

Сердце билось учащенно, с перебоями, и в голове стоял неприятный шум: давление поднялось. Матвею было обидно, что ему с могилой не повезло. «Чего они на меня так рассердились — Лесник и Еремеев? Чего я им такого плохого сделал?»

И тут Матвей испугался, что о сне он думает теперь как о яви. Вскоре зазвенел будильник; Матвей, расстроенный и невыспавшийся, стал одеваться. Из поселковой столовой он пошел прямо на склады, хотя до начала работы было еще больше часа. На улицах поселка деревянные тротуары. После дождя толстые доски, как казалось Матвею, издавали грибной запах.

Безруков вышагивал широко, прочно, попирая сапожищами доски. Благостная чистота утра навевала воспоминания о далеком детстве…

Лет до десяти Матвейка был неугомонным и шкодливым. Как ни билась мать — не помогало. Однажды стал подговаривать дружков полезть в очередной раз в совхозный сад за смородиной. Ребята мнутся: боятся сторожа с собакой. Уговорил все-таки. Вышли они из леска к саду и остановились у изгороди, заросшей бурьяном, крапивой, полынью. Первым ползти в щель, прорытую под изгородью, никто не хотел: страшно. Шептались, шептались, и Матвейка решился — он же подбил всех. Только прополз он под изгородью в бурьяне, как его кто-то хвать за шиворот, портки долой — и давай крапивой. Ребята, понятное дело, в лес врассыпную. Кричит Матвейка, а его всё секут и секут, приговаривая: «Не лазь первым! не подбивай других!»

Откуда отчим Матвейки взялся в саду? Видимо, следил за ребятами…

Солнце стояло высоко, но было еще прохладно. В гулкой свежести утра далеко слышны шаги, прокуренный кашель, мужские неторопливые голоса.

Матвей принял у сторожа печати на дверях склада, расписался в журнале, присел на скамеечке в затишке. Работать в сыром, пропахшем солидолом и маслами складе в такое солнечное утро не хотелось.

Сторож — дед Вестников — присел рядом. Это был худой старичок в полушубке и ватных штанах, говорун, но не надоедливый.

— Тебе бы, Кузьмич, давно пора махнуть на материк, к солнцу и теплу. Пенсия хорошая есть. Чего мерзнуть? Всех денег не заработаешь, — говорит Матвей.

— Я всю жизнь на Севере, так куда теперь? Мои сверстники, друзья, кто уехал на материк, давно в земле лежат — перемены климата не выдержали. Я до гробовой доски здесь буду. Сам-то давно на Чукотке?

— Пятнадцать лет, — устало, точно от прожитого на Крайнем Севере, ответил Матвей.

— Тогда бронируй место вон там, — дед махнул рукой в сторону поселкового кладбища. — Север из таких, как мы, даже смерть не вытравит. Здесь привольно, здесь нет материковской суеты.

Перед складом небольшая лощина, вся в зеленой осоке. В траве поблескивают капельки влаги. Августовская желтизна лизнула ее верхушки.

В детстве Матвей любил сенокос. На покосах всегда было многолюдно, весело, хотя от тяжелой работы болели руки и ныла поясница. Это было перед самой войной. Четырнадцатилетний Матвей работал наравне с мужчинами. Как-то в траве он не заметил кочку и сломал косу. Строгий отчим косил следом и все видел. Кос тогда было мало. Отчим вгорячах так сильно стукнул Матвея по голове, что пошла носом кровь. Матвей на отчима не обиделся и не заплакал, хотя было до слез больно.

Мать, боявшаяся мужа, который взял ее с двумя детьми, как он говорил, «по воле и милости божьей», приложила мокрую тряпочку к переносице сына. Ока и вида не подала, что жалеет Матвея. Потом, вечером, когда отчим ушел к реке, Матвей слышал, как мать, рыдая в кустах, причитала:

— Господи! Господи, заступись за нас, заступись за моих кровинушек, моих сироток! Господи, смягчи его душу.

Отца Матвей почти не помнил. Ему было всего пять лет, когда его убили. Он работал в колхозе кассиром, вез какие-то бумаги из города, а думали — деньги. Отца нашли в лесу и рядом окровавленный топор. Как хоронили отца, Матвей помнил. Тогда он впервые увидел музыкантов. Печально блестели медные трубы на солнце, горячо говорили у могилы люди, неутешно плакала мать.

Отчим погиб на войне, мать умерла в эвакуации, сестры затерялись в детских домах, а Матвея долго носило по стране, пока он не осел на Крайнем Севере.

В жизни Матвей всегда довольствовался малым. Судьба его не баловала. Молодость прошла в тяжелой работе, когда забота о хлебе была главной. Матвей по натуре робок, к тому же некрасив; женился поздно. Женщина попалась на редкость непутевая: ленивая и, самое страшное, — гулящая. Чего она так мужиков любила? Болезнь, что ли, у нее какая была? Сама-то вроде худая, неприглядная…

Пять лет терпел Матвей, а потом бросил жену и уехал. Жил один. Правда, вечерами, когда приходил с работы, в маленьком балке одному так тоскливо было, что хоть криком кричи. А если на улице ветер, дождь хлещет — тяжелее было втройне: ветер и Дождь для одинокого человека непереносимы.

Подошло время открывать склад. Когда Матвей сел за стол просматривать заявки — он всегда продумывал перед работой, кому и что быстрее отпустить, — неожиданно вспомнил о Вере, своей второй жене. Приметил он спокойную, стеснительную женщину, которая частенько, как и он сам, ходила в кино на вечерние сеансы. Расспросил о ней: женщина одинокая. Как-то вышло так, что места в кино у них оказались рядом. Фильм был индийский, про неудачную любовь, и так обоих разволновал, что домой они пошли вместе, познакомились, а вскоре поженились.

Вера была на удивление покладистым и сердобольным человеком. Она за всех переживала: за сослуживцев, знакомых и вовсе незнакомых людей. Два года они жили душа в душу. Потом у Веры обнаружилась болезнь с очень длинным и трудным названием. После неудачной операции в областной больнице Вера умерла.

Из больницы Вера писала длинные письма о женщинах, лечившихся с ней в одной палате, радовалась их выздоровлению, и совсем ничего о себе.

Теперь Матвей иногда перечитывает эти письма, после этого не может заснуть, и по утрам у него сильно болит сердце.

До обеденного перерыва Безруков наводил порядок в складе, а после потянулись клиенты за запасными частями, и Матвей так закрутился, что забыл о сне, что привиделся этой ночью.

Окончив работу, Матвей опечатал двери склада, сдал печати новому сторожу — пожилой сонливой женщине, за молчаливость прозванной Немой, и направился к поселку.

По дороге Матвей вновь вспомнил о сне.

Тяжелое, северное солнце еще не коснулось горизонта. Небо было в рваных облаках, и синь между ними казалась особенно голубой. Сопки рыжие, как всегда в конце лета и начале осени, но на их вершинах еще нет снега. Когда солнце пропадало за облаками, синяя тень повисала над поселком.

Матвей не заметил, как свернул с привычного пути. Дорога повела его за поселок, теперь уже в сторону моря, где на высоком берегу находилось кладбище. Кладбище было небольшим, оно и понятно — Север осваивают молодые. Навсегда в этой земле остаются те, кто провел тут долгие годы, кто сроднился с ней, кого не страшит вечная мерзлота и вечное в ней нетленье.

Печалей вид северных кладбищ. Не обсажены ни деревьями, ни цветами, ни кустами сирени. Покосившиеся кресты, бетонные памятники с трещинами, ржавая проволока от венков — вся эта неухоженность ранит душу.

Матвей ходил от могилы к могиле, читал по слогам фамилии и думал: «Кто теперь делает их дела, кто помнит о них?»

С высокого берега далеко видно море. Вода под заходящим солнцем местами отливает тусклой желтизной. Синь моря, смыкаясь у горизонта с синью неба, образует единое бесконечное целое.

Матвей спустился к воде, ополоснул руки, умылся. Потом он стал подниматься по крутому обрыву и увидел торчащие из сырой земли доски. Это его поразило. Было ясно, что в сильный шторм волны докатывались до обрыва и из года в год подмывали его. Со временем море обнажит не один гроб. «Непорядок это. Им-то каково!?» — подумал Матвей о покойниках, как о живых.

Опять не спалось ночью Матвею. Вспоминал о тяжелом, голодном детстве; пережитой войне, которая истребила всю их семью; думал о неудачах в личной жизни, о том, ради чего человек живет и работает. Оттого, что Матвей был одинок, ему казалось, что все люди на земле одиноки, что любовь человека к человеку угасает и надобно всем что-то делать.

— Вера, дорогая моя, Вера — шептал Матвей имя своей второй жены, и сердце его заходилось от боли.

А за окном была темная ночь, дул морской ветер, пахло льдом, и все это предвещало приход осени.

За час до окончания рабочего дня отпросился у начальника и пошел в поссовет.

Секретарша поссовета — глазастая девушка с родимым пятном на щеке, которое она обильно запудривала, — встретила Матвея вопросом:

— Вы к кому?

— К председателю.

— По личному вопросу Иван Леонидович принимает только в среду и пятницу, а сегодня, как видите, вторник.

— Я не по личному, — нахмурившись, ответил Матвей Безруков. — Я по всечеловеческому вопросу.

Секретарша боязно покосилась на Матвея: шутит он? Потом она объяснила, что председатель болен, но если дело действительно важное, то можно пройти к заместителю, хотя тот очень занят.

Небольшой кабинет заставлен цветами. На Севере во всех кабинетах так: начальство красоту и кислород любит. Вдоль стены ряд очень хрупких стульев. За большим столом сидит молодой мужчина, не в меру полный.

— Здравствуйте, — громко произнес Матвей и, не дожидаясь, когда его пригласят, сел на стул, который жалобно и устрашающе заскрипел под ним. Мужчина за столом, не отрывая головы от бумаг, кивнул и выронил вяло:

— Слушаю вас.

— Что ж вы за кладбищем не смотрите? Водой гробы подмывает. Не дело это! Надо соответствовать.

Хозяин кабинета поднял голову, круглые, будто накачанные воздухом, щеки покраснели, брови медленно поползли вверх. Молодой человек молча глядел на вошедшего, как смотрит сильный бык на слабенького теленка, осмелившегося его боднуть.

— Эт вы зря. Я человек новый и не в курсе.

— Какой курс? Все просто: берег подмыло, и три гроба из мерзлоты торчат.

Безруков для пущей важности слегка приврал: гроб-то торчал один.

— Вы, собственно, кто? — Лицо у заместителя приняло такое выражение, будто он вот-вот кинется обнимать Безрукова.

— Человек, — брякнул Матвей.

— Понятно. Где вы работаете?

— В «Сельхозтехнике» заведую складом.

Хозяин кабинета ничего не мог понять.

— Может, организация уполномочила?

— Нет, я сам по себе. Море — это природа. Оно не понимает, на берег катится в шторм и подмывает кручу. Море-то не может осознавать уважение к мертвым. Это мы, люди, должны осознавать… Вот я и думаю, что кладбище переносить на другое место дорого, да и старое место сухое и высокое, опять же сердцу простор открывается.

— Простор тем, кто там лежит? Однако…

— Им порядок нужен, а простор тем, кто приходит туда. Живым, чтобы жизнь больше любили. Туда машин пять — десять скального грунта завезти — и еще сто лет никакой заботы. Холода вот-вот наступят, и самое время отсыпку сделать. Заборчик бы нужно соорудить.

— Вы-то чего? — сорвался хозяин кабинета. — Делать, что ли, нечего? У всех прямо зуд поучать других.

А на дело, за которое он сам отвечает, ему наплевать.

— Дело свое знаем. Они тоже на совесть работали, ну и, сами понимаете, не вечно жить… Тут морс и шторм. Кое-кто на Север приезжает за коврами и за машинами, а им-то, что там лежат, не это важно было. Они тут работали, тут навсегда остались. Тем-то, у которых совесть рублем заклеена, действительно все равно, как делать и что делать.

— Не об этом речь. Каждый должен заниматься своим делом. У одних государственные задачи, а у других, извините, примитивно-складские.

— Это как на какое дело поглядеть. Из мухи-то слона мы все можем раздувать.

Последние слова вывели хозяина кабинета из равновесия.

— Мне бумагу важную нужно составить, — размахивая руками, почти закричал он. — От этого отчета, между прочим, зависит многое: оценка нашей работы.

То, что заместитель перешел на крик, не смутило и не напугало Матвея Безрукова. На складе, когда выпрашивают запасные части, хлестче бывает.

— А когда перед своей совестью отчитываться будешь?

По тому, как спокойно держался вошедший, по тому, как он невозмутимо отвечал, молодой заместитель понял, что криком он просителя не напугает и не спровадит из кабинета.

— Делать вам, видно, нечего, — примирительно начал он, — вот и вступаете в полемику. Если ревизора на склад нужно прислать, так и говорите.

— Эк куда хватанули… Присылайте, я не из страха перед отчетом работаю.

Теперь сам Матвей покраснел. Обидело это его, крепко обидело. Хозяин кабинета, поняв, что такой разговор может слишком далеко зайти, миролюбиво предложил:

— Идите работайте, а мы во всем разберемся.

Безруков понял, что зря заходил к этому человеку.

«Кто это «мы» и в чем «разбираться» — ведь все ясно!» — выходя из кабинета, с горечью подумал Матвей.

Матвей утром встретил у склада старика Вестникова.

— Вроде не твой нынче черед дежурить? — спросил он.

— Не мой, да сменщик заболел. Говорят, ты вчерась по могильным делам в поссовет ходил?

Вестников стал пытливо, с прищуром смотреть на Матвея.

— Откуда знаешь? — искренне удивился Матвей.

— Я все знаю и даже чуть-чуть побольше. Рассказывай, что там сообщили, как там тебя встретили?

Матвей подробно рассказал о разговоре в поссовете.

— Он вот-вот упорхнет. — Старик наморщил лоб, сплюнул презрительно, добавив: — Ты с председателем поговори — этот толковый мужик. Народ его любит, а народ дурака не будет любить.

— Стыдно, что некоторые не понимают простого: если мы не будем уважать тех, кого в живых нет, то себя-то разве сможем уважать? — Глаза у Матвея светились возбужденно, и его, как и вчера в кабинете начальника, ударило в жар. — Люди из века в век друг на дружку работают. Мы спасибо говорим тем, кто до нас был, а нам спасибо скажут те, кто придет за нами следом. А если мы-то забудем все начисто, то и нас забудут, и нас не помянут добрым словом.

— Секретарша с пятном на щеке дружит с моей внучкой, так вчера у нас со старухой в гостях была и рассказала о твоем походе. Она весь разговор через дверь слышала. Смеется, говорит, мол, под старость все из ума выживают. Твоими могильными делами никто не будет заниматься.

— Это мы еще посмотрим, — погрозив кому-то пальцем, сказал Матвей. — Мы в толк вошли, и нет у нас права на отступление.

Дед почесал затылок:

— Только гляди, нынче люд пошел твердолобый, непонятливый…

Вот и прошло лето. В самом начале сентября пожухла трава. Начали опадать листья с чахлого кустарника. По утрам тундра серебрилась от инея. Схваченная ночными заморозками, опала морошка, голубика. Залегли в норы под мшистые кочки евражки. С севера, от Ледовитого океана ветер все чаще и чаще приносил снег, который оседал на крутые каменистые сопки.

Вскоре ударили некрепкие морозы. Тундра замерзла и гудела под ногами. Затем и в долинах выпал снег. И тут же хлестко, утомительно запуржило — Север погрузился в белый долгий сон.

Раза два ходил Матвей на поселковое кладбище, надеясь увидеть начало работы по отсыпке. В конце октября Безруков вновь пошел в поссовет. Теперь он добился приема к самому председателю.

Встретили и приняли Матвея вежливо. Председатель, невысокого роста, сухощавый, в больших очках, поздоровался за руку, усадил в мягкое кресло.

— Мне летом все о вас докладывали, — сразу начал он. — И я вам прямо должен сказать, что в этом году мы ничего не можем сделать. Денег-то нет. Хотим мы, не хотим, а… Деньги тут все решают. В будущем году тоже не обещаю сделать доброе дело. Мы думали, что и как предпринять, но когда дело упирается в деньги, то… Может, что-то еще и придумаем, мы постараемся…

Это «мы постараемся» прямо полоснуло Матвея ножом по сердцу.

— А если бы с вами так старались?.. — бурея лицом, начал он.

— Стоп, стоп, стоп… Давайте без эмоций. Я ж соглашаюсь, что вы правы. Но что поделаешь, коль средств нет…

Так и ушел Матвей, не добившись ничего.

Уже ближе к весне Матвей узнал, что старый председатель поссовета переведен на новую работу, а на место его избран бывший заместитель.

Матвей надумал еще раз сходить в поссовет.

Долго пришлось сидеть в приемной. Секретарша с родимым пятном на щеке ушла с докладом в кабинет нового председателя и назад вышла не скоро. Пряча глаза, она пригласила Безрукова пройти к председателю. Матвей понял, что в кабинете говорили о нем, видимо, не очень-то лестное.

— Что это вы, товарищ Безруков, — сразу накинулся на Матвея новый председатель, — не даете нам планово работать? Без вас голова кругом идет. Вот отопление лопнуло, два дома залило, и мы не знаем, что теперь делать. Занимайтесь своим делом и не докучайте нам. Есть у вас работа? Так работайте, а мы как-нибудь без вас со всем разберемся.

— Вы историю в школе изучали? — переминаясь неловко у порога, спросил Матвей.

— Ну? — не понял председатель. — Что с этого? Конечно проходил.

— В Древней Греции, я в одной книжке вычитал, прах погибших и усопших даже в войну берегли. У нас же, у русских, даже после битвы, на том же поле Куликовом, павшим отдавали великие почести. А что сейчас? Они тоже воевали, только на трудовом поле, за то, чтобы наша жизнь была лучше.

— Да уважаем мы, уважаем всех. Сейчас безвыходное положение: людей нет, и средств на это не отпущено. В следующем году что-то мы постараемся придумать.

«Опять «мы постараемся», — подумал Матвей.

Матвей поднял высокий воротник полушубка и боком, преодолевая тугую стену ветра, пошел домой. В эту ночь Матвей опять не спал.

Утром Безруков не стал открывать склад, написал в конторе заявление и занес в бухгалтерию Лесняку, который замещал заболевшего управляющего.

— Ты это серьезно? — прочитав заявление, спросил Матвея и поднял свои желтые вечно чем-то озабоченные глаза. — Так прямо в область и поедешь?

— Так прямо и поеду.

— Разумно? Все варианты здесь использовал? Я бы дал тебе командировку, но, понимаешь, в этом квартале мы все командировочные по смете израсходовали.

— Я и так обойдусь.

— Может, выделить небольшую сумму из кассы взаимопомощи? Потом-то постараемся списать эти деньги.

— Да не надо мне. Положен мне отпуск? Положен… Так давайте! И денег мне чужих не нужно. Помрем, так все свои останутся…

— С чего мы помирать-то будем? Как работали, так и будем работать. О смерти, как о дезертирстве, настоящие люди не думают. Мы только начали во вкус жизни входить.

Лесняк порозовел, глаза его возбужденно блестели. Он говорил таким уверенным тоном, будто имел неоспоримые доказательства своего бессмертия.

Погода стояла хорошая, самолеты в областной центр летали часто, и в этот день Матвей улетел.

Перво-наперво Матвей решил сходить на городское кладбище, где была похоронена Вера. Безруков без труда отыскал место…

Недалеко от могилы Веры Матвей увидел свежий холмик и пожилую женщину, в которой он сразу узнал санитарку, что в те тяжелые дни, когда он хоронил Веру, помогала ему.

— Я тут частенько бываю, — заговорила санитарка, сразу признав Матвея. — Я ведь одинокая и к больным быстро привыкаю. Они мне все дороги. Кто ж за их могилами посмотрит, как не я? Жену вашу я хорошо помню. Славная женщина была: совестливость в ней жила. Бывало, убираю за ней, а она виновато так говорит: «Тихоновна, стыдно мне, что такая стала, а поделать ничего не поделаешь». Я ее давай уговаривать: мол, выздоровеешь скоро, так все забудется. Хорошие-то люди всегда стыдятся своей болезни.

Ушла санитарка, которая спешила в больницу на работу, а. Матвей долго сидел возле могилы. Покойно и светло было у него на душе. И вот тут он решил, что, когда придет его черед, он хотел бы навсегда быть рядом с человеком, дороже и любимее которого у него никого не было.

В облисполкоме Матвея принял моложавый стройный мужчина с седыми висками, внешне спокойный и вежливый. Он выслушал жалобу Безрукова, что-то торопливо записал в своем блокноте и, не задавая вопросов, пообещал во всем разобраться.

— Когда постараетесь-то? — переспросил Матвей, не скрывая своего недоверия.

— Полагаю, быстро, быстрее, чем вы думаете.

— Мне что ж, дальше со своей жалобой лететь, в самую Москву, или домой?

— Думаю, что лучше домой.

— И я так думаю. Неделю тут прохлаждаюсь, а там дело стоит. Только опять же не верится, что все сдвинется с мертвой точки.

— А вы еще раз поверьте нам, и я думаю, не ошибетесь, не разуверитесь окончательно.

Весна на Север приходит поздно, но бывает напористой и стремительной. Ляжешь спать, когда на дворе стоит трескучий мороз, а проснешься: солнце так ярко светит, что снег вдруг заслезится и упадет с крыши первая, робкая, долгожданная капель. А потом уж пошло и пошло. Повлажнеет разом воздух, небо засинеет, побегут ручейки, и можно будет постоять под солнцем без шапки. Потом появятся проталины, прилетят журавли, гуси, и голоса их, наполненные страстными призывами, будут будоражить человеческую душу. Потом сойдет снег, зазеленеет трава, а на пригорках, будто махонькие птички, запестреют неприхотливые северные цветы.

В аэропорту Матвей неожиданно встретил старика Вестникова. Пассажирам не сиделось в тесном здании аэропорта, все толкались у крыльца, на солнцепеке.

— Вернулся, — протягивая руку Матвею, заговорил Вестников. — А у нас вона весна вовсю шуровать начала. Я внучку на материк провожаю. К жениху летит. Он у нее в Хабаровске служит. Вот ведь жизнь как чудно устроена. Раньше думал: вот женю сына — и помирать можно. Женил и стал думать: вот дождусь внуков, а там… Дождался и теперь думаю: вот дождусь правнуков… И этого будет мало. Так-то! Слышь, дело-то твое сдвинулось. Машины с грунтом туда все идут и идут. Выходит, ты у начальства уважение заслужил.

— Не у начальства, — задумчиво ответил Матвей. — У самого себя уважение заслужил.

— Мудрено больно. А грунт сыпят!

Матвей простился с дедом, сел в автобус и поехал в поселок.

В балке было холодно и оттого неуютно, стоял горьковатый, полынный запах. Матвей растопил печь, вскипятил чай. На душе у него было светло и покойно. И ночью он спал крепко, видел хорошие, счастливые сны. Утром проснулся рано и заторопился на работу.

Конторские работники, увидевшие в этот день Матвея Безрукова, были удивлены тем, что он был в белой рубашке и при галстуке, — так Матвей одевался только и праздники.

В стране долгой весны

В стране долгой весны

Над Тихим океаном мощные потоки воздуха, стремительно закручивая в спирали жесткую морось, потянулись к северу. Над океаном разразилось извечное сражение тепла и холода. Черные небеса, казалось, дробились слепящими пучками молний. Вспышки высвечивали аспидно-фиолетовое нутро клокочущего ада; смерчи мчались к земле, где сметали дома и выворачивали с корнем деревья. Скалистые берега Берингова моря огласились грохотом: огромные массы льда сокрушались в диком хаосе столкновений.

Когда шторм утих, с огромного морского пространства, освободившегося от двухметрового льда, потянулись густые и холодные туманы; они накрыли Чукотку, вцепившись в эту забывшую тепло землю.

Но наконец подули спасительные, исполненные мягкой силой южные ветры. Они вытеснили туманы в горы, а там белое наваждение разлилось по глухим распадкам.

И вот они — длинные солнечные дни. В сиянии этих полярных дней стремительно, неудержимо заклокотала весна. Снег, изживая себя, быстро оседал, и земля издавала прелый запах листвы, горьковато-клейкий запах оживающего лишайника. Он первым чутко откликнулся на дыхание весны.

Многочисленные реки и речушки, большие и малые озера налились голубовато-синей талой водой. Над тундрой призывно гомонили дуреющие от любви птицы.

Но зима не отступала. По утрам иногда серело весеннее небо, и удары пурги с Ледовитого океана, короткие и хлесткие, напоминали о вечном бое в природе, в котором побеждают далеко не все. На Чукотке май тревожен, а то и трагичен…

Молодая оленуха лежит на склоне перевала, с тревогой поднимает голову и принюхивается. Большие розоватые в глубине ноздри вздрагивают, шевелятся влажные рыжие волосинки вокруг темного горячего и слегка подсохшего носового зеркала, короткие уши насторожены. Она отчетливо различает горьковатый, густой запах стланика, прошлогодней травы, подтаявших ягод, влажный запах снега. Оленуху мучает жажда. Животное медленно поднимается, широко расставляя ноги, похрустывая суставами, идет от куста стланика, под которым она лежала, через проталину к снегу. Глотает снег торопливо, взрывая широким, тугим носом волглый сугроб, чувствуя, как снег медленно движется вниз и приятно, всего на миг, холодит внутри.

Важенка знает: ниже по склону есть озеро, уже наполненное отстоявшейся синей водой, еле-еле пахнущей травой и ягодой, но не решается спуститься к нему. И хотя снег уже не утоляет жажды, все равно она глотает его с неудержимой, бессознательной жадностью.

Свое убежище оленуха облюбовала днем, когда табун копытил ягель неподалеку. Она вначале почувствовала непонятную тревогу, желание спрятаться, затаиться, а потом пришли первые приступы боли в брюхе. Неведомая сила повлекла ее в уединенное, хорошо защищенное место. Оленухе повезло: место оказалось сухим, отсюда хорошо просматривалась низина, поросшая чахлым кустарником с многочисленными бурыми плешинами-ягельниками.

Здесь, на возвышенности, оленуха чувствует себя в безопасности: развесистый куст стланика прикрывает ее сверху, сбоку — большой валун, видна низина, где паслось невидимое отсюда стадо.

Важенка осторожно вернулась в укрытие, боясь потревожить в себе боль, легла и, протяжно выдохнув, стала основательно, чувствуя особое наслаждение от этого, жевать жвачку.

Но вот она перестает жевать и прислушивается к себе. Боль накатывается волной, разрастается, охватывает от копыт до рогов, превращая тело в сплошной горячий, ничего не чувствующий ноющий комок. Боль тянет, выворачивает оленуху, и животное протяжно, но сдержанно, как бы в себя, стонет, пугаясь собственного стона, глаза затягиваются влагой.

В брюхе судорожно, точно сопротивляясь удушью, бьется нечто, причиняя жестокую боль, рвется наружу, к обособленности, к свободе, но не достигнув желанной свободы, это нечто разом успокаивается. Тут же приходит светлое, подобное солнечному дню облегчение. Боль исчезает, и приятная дремотная слабость наполняет тело. Оленуха вновь видит низину, кусты, серые плешины ягельника, белесую, с синими пятнами воды, ленту реки, но видит все еще в бесконечной размытости. Так бывает, когда олень съест несколько странных грибов. Изредка им попадались эти грибы: большие, с белыми крохотными пятнами по всей поверхности тугой шляпки. Стоит съесть один или два таких гриба — и тело наполняется мягкой слабостью, игривость, светлая беспечность теленка охватывает взрослого оленя.

Год назад оленуха была длинноногим быстрым теленком. Сильная пурга загнала ее с частью отколовшихся животных в далекие леса, где оленуха раньше никогда не паслась.

Люди не смогли найти оленей, и олени стали жить по тем законам, по которым жили их предки, вновь открывая эти законы для себя.

Жизнь теперь была иной. На табун часто нападали волки, медведи и росомахи, в животных стреляли из ружей и винтовок люди, которые ранее оберегали их и ухаживали за ними, оленям приходилось отыскивать корм в суровые дни зимних гололедов, укрываться от шквальных холодных ветров, спасаться от надоедливого гнуса и ненасытного овода, находить богатые ягелем и ветошью места.

Жестокие условия выкосили слабых. Но те, что остались, что перенесли гололед, погони волчьих стай, бескормицу и ураганные ветры, были крепки, выносливы, и от них должно было пойти потомство, способное выживать и побеждать.

Молодой самец — тыркылин, с мощной грудью, крепкой шеей, острыми рогами, главенствовал в их крохотном стаде. Это он, следуя таинственной памяти предков, привел животных в долину, где много корма, где можно укрыться от ураганных ветров.

Оленухе было полтора года, и впервые она почувствовала в себе странный огонь. Кровь в стремительном, неудержимом потоке вдруг застаивалась в крестце и тазе и горела там. Волны томительного озноба пробегали по всему телу. Беспокойство, непонятное и ранее неведомое, мучило сильнее жажды и голода — это пугало оленуху. Она бегала от важенки к важенке и приглушенно, точно боясь себя, хоркала. Старые самки лениво поднимали рогатые головы, смотрели на нее спокойно, с усталым равнодушием.

Раньше молодая оленуха смотрела на возбужденного тыркылина с недоумением и испугом, как на что-то странное, выходящее из привычного, размеренного. Он бегал по стаду, принюхиваясь, присматриваясь к важенкам, приводя их своей неистовостью в трепет. Когда он приближался к молодой оленухе, от его резкого запаха она шарахалась в сторону. А теперь оленуха сама бегала по стаду, призывно, хрипло хоркая. Потом она увидела пасущихся оленей на другой стороне реки и кинулась туда, уже чувствуя тыркылина, его резкий, сильный запах, уже чувствуя необходимость и неизбежность встречи с ним.

Тыркылин услышал зов. Жизнь тыркылина подчинялась этому зову, как смене времен года подчинялась жизнь земли. Он поспешил оленухе навстречу, различая среди других ее особое хорканье. Его сильное тело, подчиняясь извечным законам, рванулось к оленухе сквозь кусты, не страшась подстерегавших в чащобе опасностей, не страшась всего, что могло отнять самую жизнь, ибо отклик на призыв избранницы значил куда больше, чем смерть.

Они встретились на взгорье. Молодая самка остановилась, потрясенная новизной ощущений. Страх перед существом, которое приводило ее прежде в трепет, был еще в ней, но более властная сила держала на месте. Оленуха замерла, чувствуя только его — властелина.

Тыркылин осторожно подошел к оленухе и коснулся носом ее горячего, переполненного томительным ожиданием тела. Потом оленуха почувствовала на себе тяжесть и побежала, не ощущая под ногами земли. Это был полет в какую-то расслабляющую пустоту — ради этого она оберегала себя от волков, ради этого искала и поедала корм…

Она остановилась. Ее покачивало от усталости. Тыркылин был рядом и, хоркая, косил на нее горящим глазом.

Тыркылин был весь день с молодой оленухой. В оленухе же росло и крепло равнодушие, а затем и неприязнь к избраннику, как к чему-то ставшему ненужным и тягостным.

Ночью она убежала.

Теперь она была спокойна, подобно воде в тихую погоду; она была наполнена мудрой осторожностью. Оленуха стала ненасытной и поедала все: ветошь, траву, ягель, зеленую листву.

Пошел снег. В ночи его не видно, но оленуха вдыхает похолодевший воздух и ее тревожит запах холодной чистоты.

Снег быстро покрыл тонким слоем подмороженную землю — от этого все вокруг осветилось. Тишина и этот отраженный свет предвещали скорую пургу.

И вновь, как будто просачиваясь извне, стала наступать боль. Слезы текли из глаз оленухи. Животное приглушенно, протяжно застонало.

Снег шел крупными, тяжелыми хлопьями, и легкий ветер крутил и гнал его в мерцающую даль. Снежинки при вдохе, попадая в ноздри, холодили, но не облегчали боль.

И вдруг пришла легкость. Страх, что боль может вернуться, заставил подняться на дрожащие ноги. Важенка хотела шагнуть, но почувствовала у задних ног что-то живое. Она повернулась и ткнулась носом в мягкий, влажный, еще горячий комочек плоти, пахнущий ею самой. Она стала нежно облизывать это беспомощное существо, и снова влага заволокла ее огромные фиолетовые глаза.

Крохотное существо упорно, точно в этом была цель его появления, пыталось подняться. Теленок вскидывал зад, как это делают взрослые животные, но тонкие, как травинки, ноги не держали. Оленуха все лизала и лизала влажную шерстку, перегоняя ее маленькими волнами от зада к голове, пьянея от материнской ласки.

Она забыла о жажде, все время мучившей ее, и о голоде. Теплый беспомощный комочек был теперь важнее всего, он был смыслом жизни, он был все еще неотделимой частью самой оленухи.

Порывы ветра становились все сильнее и сильнее. Белая снеговая круговерть, казалось, заполнила весь мир.

Анадырская низменность, примыкавшая с одной стороны к дикому, с ледяными ущельями и непроходимыми перевалами Корякскому плоскогорью, а с другой стороны к скалистому, с ледниками и обвалами хребту Пикульней, казалась укрытой тугим белым покрывалом. Прячась от гибельной пурги, здесь отстаивали свои жизни живые.

И так было всегда.

Пурга раздражает волчицу: голод от воя ветра еще нестерпимее. Инстинкт подсказывает: пурга может дуть несколько дней, и тогда голод окажется сильнее ее — он отнимет последние силы.

Волчица осталась одна. Это противоестественно, нарушает основы существования, делает жизнь уязвимой. Тот, кто был отцом ее волчат, погиб.

Зимой, в солнечный тихий день, их стая резвилась на небольшом озере. Волчицу выбрал широкогрудый сильный волк. Она была довольна: именно такой высоконогий и быстрый станет отцом ее будущих волчат.

Огромная рокочущая птица неожиданно, стремительно вынырнула из-за небольшого леска, отрезав волкам путь к спасению. Они кинулись по руслу реки к сопкам, чтобы укрыться в скалистых ущельях и забитых кустами глубоких распадках. Стальная птица метала в них огонь и свинец. Первыми погибли более сильные волки: они ушли далеко вперед. Пока птица разворачивалась, сотрясая тишину свистящим ревом, волчица, уже потерявшая легкость в беге, свернула в сторону и затаилась в овражке. Молодые волки, в числе которых был и тот, кто избрал волчицу, продолжали смертельный бег по руслу реки, к сопкам.

Волчица долго, с томительной надеждой, ждала своего избранника, но он так и не пришел по ее следу. Ночью по кровавым пятнам она нашла место, где он был убит. Она до утра просидела у кровавого пятна, и лился из нее полный тоски, леденящий, густой вой…

Перед рассветом ветер стал стихать. Волчица осторожно разгребла снег и выбралась наружу. Тундра была белой, будто вновь вернулась стылая, утомляющая бескормицей зима. Было еще темно, но рассветы весной наступают стремительно. Нужно спешить: измотанные весенней пургой птицы и мелкие звери — легкая добыча.

Принюхиваясь, волчица выбежала по оврагу к озеру. Здесь она чутко прислушалась. Ночь была наполнена шорохами: оседал снег, выпрямлялись ветки кустов.

В центре озера, на небольшом островке, что-то шевельнулось, будто упала сломанная ветка. Раздалось тревожное гусиное гоготанье.

Ветер тянул со стороны затаившейся хищницы, и гуси оповещали окрестности. Волчица не стала таиться. Она постаралась быстрее убежать от озера.

Тундра, покрытая недавно выпавшим снегом, казалась безжизненной, покинутой всеми, и это злило и страшило волчицу, потому что опыт подсказывал ей, что, несмотря на отчаянную пургу, жизнь в долине не может быть остановлена.

Старость опасна, старость напоминала капкан, из которого нельзя выбраться, но она чувствовала в себе толчки волчат, может быть, последних ее волчат. И это было сильнее ее старости и немощи.

Теперь она экономила силы, она верила, что в нужную минуту победит, перешагнет через слабость и сумеет вырвать сытое и спокойное продолжение жизни.

Весной или в начале лета волчица приносила постоянно пятерых волчат. Широкогрудую, поджарую, с пушистым хвостом волчицу выбирали самые сильные волки, сразу отличая от других. Именно из-за нее они дрались. Летом в тундре приволье, ловкому охотнику не составляет труда добыть пищу. Но в последние годы оскудели речные долины. Трудно стало волкам: мелкое зверье и птиц распугали стальные машины, исколесившие, изрезавшие гусеницами поймы рек. Тундру забросали огромными бочками, от которых исходило зловоние, а радужные фиолетовые пятна стекали в ручьи, травили воду; в небе часто появлялись вертолеты, извергающие огонь и свинец.

Волчица была заботливой матерью. Молодые волки из ее потомства — сильные и удачливые охотники — были хорошо научены жизни, смысл которой — победа.

Перейдя водораздел, волчица оказалась в долине другой небольшой реки. Сюда, в места, богатые ягелем, заходили олени. Теперь шел отел, и хищница надеялась поживиться отбившимся от стада больным оленем или брошенным теленком.

Когда волчица наткнулась на олений след, то долго обнюхивала его. Темный жгут шерсти на хребтине пошел волнами, в брюхе от голода заныло. След припорошен, но свеж — олени прошли несколько часов назад. Волчица жаждала крови.

Волчица вскоре наткнулась на место кормежки оленей. Тут было слишком мало ягеля, и олени ушли дальше. Торопливо обнюхав копанки, волчица устремилась вперед. За поворотом реки след вытянулся в стежку и стал огибать озеро. И тут она увидела стадо. Олени паслись на другом берегу; силуэты издалека казались особенно маленькими и беззащитными. Стадо было небольшим: с десяток важенок и два сильных молодых тыркылина.

Волчица, внимательно всматриваясь в оленей, поняла, что в стаде нет больных и старых животных, с которыми она бы справилась. В который раз она пожалела о том, что с ней нет отца детенышей.

Волчица стояла с подветренной стороны, но самец заметил ее. Он поднял голову, увенчанную огромными рогами, широкая грудь его напряглась; втянув в себя воздух, вожак фыркнул недовольно, будто предупредил остальных быть готовыми, а ее, волчицу, предупредил не подходить ближе и не тревожить стадо.

С ненавистью волчица смотрела на самца: за ним сила, решимость, он готов броситься и растоптать ее. Она была слишком неповоротлива, слишком тяжела и слаба, чтобы ввязаться в борьбу с самцом. Пробираясь по тальнику, уходя отсюда, волчица поскуливала от голода и усталости.

Выйдя на большую поляну, волчица увидела табун куропаток, клевавших прошлогодние ягоды с низеньких кустиков голубики. До ближайшей куропатки было метров десять, волчица не выдержала — прежде с ней такого никогда не случалось. Прежде она знала цену выдержке. Птицы панически взмыли.

Волчица еле поднялась, и когда она сделала несколько шагов вперед, ее стало пошатывать от усталости и голода. Куда ж подевалась прежняя сила и выносливость? Почему тело перестало быть гибким и упругим, как прежде, почему мышцы потеряли силу и прыгучесть, глаза — точность, а сердце — выносливость?

Глотая снег, волчица стала подниматься по склону, откуда хорошо просматривалась вся низина. Обходя кусты, принюхиваясь к густому аромату хвои, волчица следила за долиной, стараясь различить там малейшее движение. Она верила в свою удачливость.

Внизу, с озерка, снялась стая уток, тревожно закурлыкал журавль на лужайке, потом он поднялся и, плавно, замедленно взмахивая крыльями, как бы переламываясь, полетел прочь.

Восток заметно светлел, мгла рассеивалась, четче вырисовывались кусты — не сплошным массивом, а отдельными ветками. Тьма отделилась от земли легкой синью, в которой ощущалась магическая мощь рассвета, как бы подступившего к кромке небосвода.

В, легком порыве ветра волчица неожиданно уловила слабый запах крови. Она оцепенела: глубоко втягивая воздух, осторожно цедя его, она старалась не упустить еле уловимую нить спасения.

Хищница побежала вперед, азартно принюхиваясь. Незримая нить вывела ее к цели.

Увидев у валуна оленуху с крохотным теленком, волчица легла на снег. Самка была молодой, сильной, может быть, не раз билась с волками и познала цену собственной силы. Волчице с ней не справиться. И рядом нет того, кто был ей теперь необходим, — отца ее будущих детенышей. Она не готова к охоте в одиночку, именно теперь, когда так тяжела и неповоротлива, когда последние неудачные дни истощили силы.

Небо на западе было еще светлым, а восток неистово разливал по снегу алый тревожный рассвет.

Оленуха не заметила волчицу.

Притаившись за небольшими кочками, волчица стала ждать. Или оленуха отойдет от теленка, или теленок отойдет от оленухи. Ждать теперь — значит жить. До добычи всего несколько мощных прыжков.

Важенка стояла боком к волчице, широко расставив крепкие, сильные ноги. Она то и дело подталкивала мордой теленка под себя и слегка приседала, чтобы тот мог дотянуться до вымени.

Рассвет торопил хищницу.

Даже старые важенки, завидя волков, убегали, бросив детенышей, — вековой страх перед жестокостью серых хищников сильнее силы материнства. Но сильная молодая важенка не убежит, не бросит детеныша, а попытается его защитить. Видно, оленуха родилась в стаде, охраняемом двуногим существом, привыкла к собакам-оленегонкам, помогающим этому двуногому существу окарауливать стадо. Она непременно примет ее, волчицу, за собаку. Оленуха могла просто убежать с олененком — тяжелая волчица не в силах была бы догнать их.

Валун, укрывавший оленуху, был совсем рядом, и волчица решилась на дерзкий шаг.

Сдерживая дыхание, хищница поползла к валуну. Она плотно прижималась к насту, оставляя на нем коричневые паутинки — след от кровоточащих трещинок на сосках. Ветер дул со стороны важенки.

Вот валун, холодный, гладкий как яйцо. Волчица вползла на него и замерла.

Оленуха все еще ничего не слышала и не замечала вокруг. Маленький темный комочек выпрыгнул из-под оленухи, не то испугавшись чего-то, не то резвясь. Мать обеспокоенно хоркнула, и ее взгляд скользнул по валуну.

Волчица зарычала и сделала резкий прыжок.

Мягкое, еще скользкое тельце теленка податливо хрустнуло, как слабый, осенний ледок. Волчица почувствовала в пасти вкус теплой, живительной крови. И в то же время боль прошила голову. Она еще держала в пасти свою добычу, видя сквозь кровавую розовую пелену снег, когда какая-то сила швырнула ее в сторону. Волчица взвыла и выпустила добычу. Тут же она попыталась подняться, но рога придавливали ее к земле. Волчица ощутила на себе горячее дыхание, раздувающее ноздри оленухи.

Хищница изогнулась и ударила когтистыми лапами по розовым ноздрям, упругим и горячим. Потом она попыталась дотянуться до глаз, но оленуха отпрянула в сторону. Обезумев, волчица вцепилась в бок важенки, стала свирепо рвать податливую шерсть и шкуру, задыхаясь от ярости.

Важенка застонала, присела и вдруг резко подалась вперед, стараясь освободиться от волчицы. Оленуха, напрягая последние силы, тащила волчицу от теленка через кусты вниз по склону.

Волчице удалось вцепиться в шею оленухи — самое уязвимое место. Растопырив задние лапы, упираясь ими в наст, она не могла остановить важенку. И тут что-то острое и беспощадное заставило ее сдаться. Она разжала пасть и попыталась встать. Острый сухой сук, на который волчица напоролась брюхом, был изогнут и держал ее в воздухе в страшной и нелепой позе. Волчица, судорожно дергая лапами, попыталась лечь на бок, но боль сковала ее.

Уцелевшим глазом волчица последний раз посмотрела на долину. Солнце вырвалось из-за горизонта и осветило все: снег, озера, реку, петлявшую в долине. Но волчица не увидела там того, кто должен быть отцом ее детенышей. Она уже не поднимала голову, мир истерзал и утомил ее болью.

Важенка, хоркая, облитая кровью, ткнулась в комочек, лежащий на снегу, и стала самозабвенно его лизать. Тельце было еще теплым и мягким, шерстка перекатывалась под шершавым языком оленухи. Когда теленок стал твердым и холодным, оленуха перестала его лизать.

Важенка долго обреченно кружила около теленка, хоркала. Потом она спустилась к реке и попыталась найти след табуна, который пасся здесь еще с вечера. Но, взволнованной недавней борьбой с волчицей, ей не удалось заметить табун.

Проваливаясь в снег, оленуха перебежала водораздел и оказалась в соседней речной долине. Еще с вершины перевала она увидела большое стадо, костер и человека, сидевшего около.

Раненая оленуха стала бегать по стаду от важенки к важенке, принюхиваясь и присматриваясь, ошалело, отчаянно хоркая. Крупные слезы текли из ее огромных фиолетовых глаз.

Человек у костра нехотя, лениво поднялся, почувствовав неладное в стаде, вскинул бинокль и увидел непрошеную гостью. Стадо важенок с крохотными телятами стало беспокойно кружиться вокруг истекающей кровью оленухи.

Человек, проваливаясь между вытаявшими кочками, побежал к стаду. Немного не добежав до раненой оленухи, он остановился и, сдерживая хрипящее дыхание курильщика, вскинул винтовку, взял на прицел оленуху. Нажимая на спуск, заметил, как алое солнце высверкнуло на вздрогнувшем от отдачи вороненом стволе.

А весна, полная неистовой силы вечного обновления, растекалась по тундре теплом, светом, гомоном — жизнью…

И так было всегда.

Эти светлые дни

К источнику шли не торопясь, праздно и беспечно. Лобов открыл тугую дверь бассейна и пропустил вперед Ирину. Впрочем бассейн — слишком громко сказано. Это был квадратный сарай из потемневших досок над тарелочкой парящего источника.

— Как здесь жарко! — капризно воскликнула девушка. — Прямо ад в раю.

Лобов с незабытой армейской проворностью разделся, прошел по настилу к воде и окунулся по грудь. Его будто бросили в огонь, тело, подобно губке, стало набухать, наполняться зудящим жаром, на лбу выступила испарина, а в висках застучало. Лобов почувствовал свое сердце, и стук его, как стук метронома, был чист и гулок.

Ирина задержалась в дверном проеме и улыбаясь смотрела на Лобова.

Нельзя шевелиться, иначе тело снова охватит зудящее пламя и сердце сильнее застучит в висках. Он говорил девушке глазами, что ему хорошо, и приглашал ее. Лобов полулежит в воде, упираясь пальцами ног в зыбкий горячий песок; тело кажется каким-то маленьким, необычно белым, как бы заспиртованным.

— А я боюсь, — выдыхает стыдливо она.

Он не может понять, чего она боится: его или жары. Он поднимается на настил, садится так, чтобы в квадратную щель в крыше прямо в лицо проникала задуваемая ветром прохлада.

— Ладно, — говорит Ирина. — Я только чуть-чуть окунусь.

Она сбрасывает халат, проходит по настилу к самому мелкому месту в источнике. Она опускается в воду, зажмурившись крепко-накрепко. Лицо ее тут же покрывается розовыми нездоровыми пятнами. Не прошло и трех минут, как она уже поднялась на настил и, слегка пошатываясь, поддерживаемая Лобовым, направилась в раздевалку.

Он не на шутку испугался за Ирину, знал же, что в источнике не всем можно купаться, что вода сильно действует на сердце. Он подал ей полосатое слегка волглое от пара полотенце, открыл наружную дверь — и вместе с лучами солнца прохлада ворвалась в предбанник.

— Вот и прошло все, — говорит Ирина, чтобы успокоить Лобова.

Она уронила лицо на полотенце в согнутых руках, плавным движением головы откинула упавшие вперед волосы, которые блестели в простреле солнечного света из двери, полотенцем прикрыла грудь, концы его, как кашне, забросив за спину. Потом она запахнула халат, который прилип к влажному купальнику, повторяя линии молодого легкого тела.

Они вышли на улицу. Сопки, подступившие со всех сторон к пяти домикам Горячих Ключей с черными редкими валунами-бородавками на склонах, с небольшими ледниками, слезящимися светлыми ручейками все короткое лето, стеной прикрывали лощину от набега северных ветров. Здесь, на дне каменного мешка, всегда было тихо.

Лобов и Ирина идут медленно, как бы повинуясь ленивому течению жизни в Горячих Ключах, отвечающему потребности души отдыхающего человека, наконец-то убежавшего от обыденности.

— Мне вчера приснился всадник на корове, у которой были ветвистые, как у оленя, рога.

— А дальше что было?. — спросил Лобов.

— А дальше ничего, просто проскакал мимо — и все. Было страшно, я проснулась и долго не могла заснуть.

Лобов обернулся. Он удивлялся, как странно взрослеют девушки. Приобретая к девятнадцати годам рассудочность тридцатилетних, они в душе остаются детьми и потому, как перегруженные на один бок корабли, рискуют потерпеть крушение даже в незначительный шторм.

— С той самой минуты у гостиницы, когда Лобов впервые увидел Ирину, он почувствовал, что на него надвигается прошлое. Когда-то сокурсница по институту Лига вошла в его жизнь и осветила все вокруг. Так было несколько лет, а потом свет стал постепенно меркнуть и иссяк. Изредка под пеплом разочарования вспыхивало в памяти слабое, бледное его отражение, не способное ни осветить, ни согреть.

Лобов хотел понравиться Ирине, но он боялся молодости своей новой знакомой, не хотел ею быть униженным.

— О чем вы рассказываете на выступлениях? — неожиданно спрашивает Ирина. Ее влажные губы слегка разомкнулись и блеснула режущая глаза желтизна золотой коронки.

— Можно сесть с нами в вертолет и…

— А работа?

И по ее глазам он понял, что она о нем сейчас подумала хорошо. На душе у него стало тепло, и будто нахлынула волна ответной нежности к Ирине. Но тут же он посмеялся над собой.

Месяц назад Лобову позвонили из обкома комсомола и как журналисту и работнику музея предложили подготовить небольшую лекцию по истории молодежного движения области и поехать в районы Чукотки во главе агитбригады. Так, ранее почти незнакомые люди: два самодеятельных композитора, поэт и он, Лобов, — оказались у горячего минерального источника, бьющего из толщи вечной мерзлоты. После выступления в пионерском лагере решили здесь задержаться на день-два: доведется ли еще искупаться в воде, по целебности равной знаменитым Карловым Варам.

Позавчера, когда солнце еще не зашло и когда поселок накрыла синяя тень от сопки на северо-западе, они вчетвером возвращались с прогулки и возле гостиницы увидели двух девушек и мужчину в кожаной куртке пилота. Они сразу поняли, что это гости из райцентра, расположенного в сорока километрах.

Лобов шел чуть-чуть впереди и слышал обрывок шутливого разговора. Скрытая неестественность диалога слегка царапнула сознание Лобова, он тогда подумал о девушках как о провинциальных фифочках, которые старались казаться умнее, чем были на самом деле. И вот тут Лобов встретился со взглядом второй, более молодой девушки. Он по-мальчишески покраснел. Через взгляд, как по шаткому, готовому в любое время рухнуть, мостику, через пропасть настороженности и скованности успел пробежать и добрый божок доверия.

И потом, позже, когда они знакомились на глазах у всех, называя друг другу свои имена, он, тридцатилетний, намного старше девушки, назвал себя не Борисом Ивановичем, а Борисом, повинуясь нашептыванию того розоворотого божка. Они сидели всей компанией на крыльце гостиницы, пили чай со смородиновым вареньем, привезенным девушками, а Лобов и Ирина перебрасывались незаметно взглядами, и гладенький божок доверия все бегал и бегал по мостику, радуясь своей веселой работе.

Утром девушки ушли за грибами. Лобов с нетерпением ждал возвращения Ирины, стараясь выглядеть беззаботным и веселым. Наконец в конце дня вернулись усталые грибники, и всей компанией пошли гулять. Лобов все чаще и чаще оказывался рядом с Ириной, а то вдруг она сама подходила к нему.

Наутро Николай и подруга Ирины Стелла решили подняться на перевал, а если хватит сил, то и на сопку. Говорили они о своей прогулке с преувеличенным спокойствием, как о деле обыденном, но всем стало ясно, что им хочется побыть вдвоем, что ради этого они, наверное, и приехали к источнику. Они вышли перед самым обедом и вскоре затерялись в распадке. Ирина предложила Лобову искупаться в источнике.

— Вот возьму и поеду с вами к Ледовитому океану, — сказала она после долгого молчания шутливо-капризным тоном. — Ну почему меня не посылает в командировку больничное начальство!

Лобов и Ирина поднимались по ступенькам залитого солнцем крыльца. Лобов поддерживал девушку под локоть.

Вот так же он поднимался по ступенькам с другой. Была она в подвенечном платье, со строгими чертами лица знатной римлянки. По сторонам с цветами в руках стояли мальчишки из детской спортивной школы, которой руководил отец невесты. Тесть ждал их у двери Дворца бракосочетания в поблескивающем, подобно доспехам центуриона, дорогом костюме. И тут же память высветила финал: та — когда-то в подвенечном платье — бегала растрепанной по комнате, швыряла в чемодан вещи, а заодно швыряла в него, Лобова, оскорбительные слова.

Лобов открыл гостиничную дверь, прошел узкие сени, дернул за ручку вторую дверь, пропустил вперед Ирину. И тут грянул торжественный «Свадебный марш» Мендельсона. Это приехавшие с Лобовым музыканты, перемигиваясь, лихо наигрывали мелодию марша на баянах. Поэт Левитин, в белой сорочке с расстегнутым воротом, не в такт махал руками, его лицо разрумянилось.

— С омовением вас, друзья! — прокричал Иван Васильевич, не переставая дирижировать. Слово «омовение» он произнес так же торжественно, как произносят слово «венчание».

Музыканты (оба Володи) положили баяны, наполнили рюмки. Ирина попыталась было отказаться, но все стали ее уговаривать, и она, махнув отчаянно рукой, выпила.

Под звуки вальса «Амурские волны» Левитин протянул руку девушке, легко и стремительно закружил ее. Танцевал он на цыпочках, ибо был чуть ниже Ирины, и это его, наверное, смущало. Вскоре он передал партнершу Лобову.

Глаза у Ирины задорно, весело блестели. Они сделали один, другой, третий круг.

— Коньяк мы выпили, — начал на шутливо-грустной ноте Левитин. — А через три часа к нам прибудут высокие гости.

— Выдвигай боевую задачу, — заулыбался Володя-маленький.

— Нашим молодым друзьям, — тут Иван Васильевич прищурился, повел взглядом от Ирины к Лобову, как бы соединяя их, — надлежит здесь навести порядок. У нас же более ответственная миссия. Расходы, разумеется, взвалим на хрупкие мужские плечи.

Когда они остались в комнате одни, Ирина, все время сидевшая молча, извинилась и прошла в дальний угол, за ширму.

— Я принесу воды, — сказал Лобов.

— Хорошо, я только переоденусь.

В сенях, в маленькой кладовке, среди поломанных стульев, рваных ватных матрасов, груды пустых стеклянных банок и бутылок, Лобов разыскал ведро, швабру и мешковину. Вышел на крыльцо, спустился по уже покосившимся и поскрипывающим ступенькам, держа в руке легкое, маленькое ведро. Когда это было? Вот так же он пил прохладный воздух, остро ощущая гулкую свежесть сентябрьского дня. Лига почти сразу после свадьбы настояла поехать на выходные в машине ее отца в Ростов Великий, где она любила бывать, где ей, как она говорила, всегда хорошо и спокойно.

В синеве росистого утра мчались они, взлетая на пологие холмы по наезженной дороге, по которой века назад брели толпы богомольцев, исступленно веруя в силу святых мощен, мчались мимо Александровской слободы — пристанища Ивана Грозного, где в царских хоромах от рокового удара посохом истекал кровью любимый сын царя; мимо дышащего вольной голубизной Плещеева озера, по которому, испуская белые клубочки пушечных выстрелов, шел под парусами ботик Петра Великого, и, наконец, вынеслись к другому озеру — к озеру Неро, над которым, отражаясь в синеве вод, парил белокаменный с золотыми и серебристыми куполами великий Ростовский Кремль.

Он вспомнил, как они бродили по тесному двору Кремля, как стояли на площади перед белокаменной громадой Успенского собора, подпирающего голубизну неба пятью шлемовидными куполами, как любовались церковью Одигитрии, со стен которой лучилась розовая печаль орнамента; как ходили они по гулким хоромам митрополита средь древних икон, на них в позолоте и пурпурных красках запечатлелись духовные усилия неизвестных иконописцев. Они вышли на берег озера Неро, взявшись за руки, долго стояли у самой воды и смотрели вдаль, задыхаясь от тугого ветра, голубизны и солнца; потом они пошли по дороге к Спасско-Яковлевскому монастырю, и Лобова неожиданно охватило желание поехать далеко-далеко, где жизнь целиком бы воплотилась в работу. И он стал говорить Лиге о дальних дорогах, о Севере, о котором в детстве прочитал много книг, и она соглашалась с его головокружительными планами. Именно там, в Ростове Великом, они решили после института поехать на Север.

Солнце коснулось вершины самой высокой сопки, и голубая тень снова надвинулась на поселок.

Лобов, засучив рукава, широкими, размашистыми движениями водил по полу палкой, на конце которой была намотана влажная тряпка. Ирина в джинсах и белой майке вышла из-за перегородки.

— Ну а я что буду делать? — спрашивает она.

— Руководи.

— Между прочим, мыть пол — это женская работа.

— Между прочим, мыть пол — совершенно мужская работа.

В гостиницу вошли Стелла и Николай, веселые, порозовевшие от ходьбы.

— Ба, у вас тут уже порядок! — воскликнул Николай.

— Ждем гостей, — пояснил Лобов.

Вошел Левитин с портфелем, в котором весело позванивало, а вскоре появились довольные баянисты: они раздобыли угощение — яйца, огурцы, кур.

Веселые поварихи из пионерского лагеря — Света и Элла — не заставили себя долго ждать. Знакомились со всеми, подавая горячие ручки, отвечали на вопросы ангельскими голосами.

Сели за стол, уставленный в тон празднично желтеющим выскобленным доскам бутылками коньяка с золотистыми этикетками. Левитин провозгласил витиеватый тост за здоровье поварих, и те зарозовели стыдливо и благодарно. Рюмки наполняли часто, тостов было много: пили за хорошую погоду, пили за здоровье, за жизнь на других планетах, за любовь.

Шумели, спорили безалаберно, подшучивали друг над другом, и гостьи, освоившись, стали заразительно хохотать; круглые лица их раскраснелись, как у горячей печи, глаза лучились преданной добротой, как у истосковавшихся по веселым компаниям людей. Потом они стали просить, чтобы сыграли их любимую песню, и когда Володя-маленький растянул меха баяна, они дружно с чувством подхватили:

Вот кто-то с горочки спустился, Наверно, милый мой идет…

Потом отодвинули стол в сторону, и начались танцы. Свете приглянулся Володя-маленький, она приглашала только его, что-то шептала ему на ухо и смеялась до слез. Выбор Эллы пал на Левитина.

— Вы верите в любовь с первого взгляда? — хлопая длинными ресницами, спрашивала она.

— Что вы! Я в первый взгляд вообще не верю…

Веселье было в полном разгаре, когда Ирина предложила Лобову пойти погулять.

Они вышли за поселок и вскоре подошли к небольшому ручью, заросшему осокой и тальником. Синяя вода бежала по скользким зеленым камням, старалась наклонить осоку, но та, шелестя, противостояла течению, рассекая воду лезвиями стеблей.

— Смотри не намочи ноги, — прошептала предостерегающе Ирина, неожиданно перейдя на ты, когда Лобов наступил на скользкий камень.

Дорога поворачивала по течению ручья за узкую полосу кустарника, потом тянулась вверх, огибая подножие сопки. За кустами они остановились, он обнял Ирину, и она потянулась к нему.

Поднялись на перевал, прошли его плоскую вершину. Перед ними, далеко внизу, открылось большое, розовеющее в синеве земли, озеро. Теперь они шли по кочкастой, пружинящей и сухой тундре, иногда спотыкались и смеялись.

Почти у самого озера, под крутым берегом, стоял небольшой деревянный балок.

— Мы с ребятами рыбачили здесь в первый день, но ничего не поймали, — пояснил Лобов и, открыв дверь, вошел в балок.

— Тут кто-то недавно был. — Ирина потрогала ромашки в стеклянной банке на маленьком столике у окна. — Чисто очень.

Балок был узкий, деревянный топчан занимал почти половину его площади, у двери стояла круглая железная печурка.

— Весной тут живут охотники. На озере много дичи. — Лобов достал из стола пустой закопченный чайник. — Чай пить будем?

— Нет. Нужно просто затопить печку — люблю, когда гудит огонь.

Он принес сухих дров, растопил печь. Потом принес большую охапку травы, из которой торчали крупные белые головки ромашек, розовые соцветия иван-чая. Он бросил траву с цветами на топчан, и в балке, как в весеннем парке, терпко запахло ромашкой. Огонь торопливо поедал сухие, кем-то заранее приготовленные дощечки от ящиков. Вскоре труба у основания печи покраснела и таинственно засветилась в полумраке.

Балок наполнился сухим жаром.

Ирина стояла у топчана, поглаживая тонкими пальчиками белые лепестки ромашек.

О чем она думала? Когда он подошел, она протянула ему руку. Он поцеловал прохладную ладонь. Губы у Ирины дрогнули и разомкнулись.

Когда Лобов поворачивает к ней голову, сна прикрывает его глаза горячей ладонью. Он подтягивает ее руку к губам и целует исступленно и благодарно.

«Не сон ли это?.. Кому я, к черту, нужен, лысеющий, некрасивый!»

Лобов поворачивается и целует ее волосы, шею, грудь, и ее губы тянутся к нему.

— Ты должен обо мне все знать, — говорит она, берет его руку и подносит к груди. Он чувствует шершавый, тугой рубец. — Это после операции. Ее сделали три года назад — у меня порок сердца. Понимаешь, я теперь многого не боюсь…

— Как же ты поехала на Север?

— Мама никогда бы меня не отпустила одну, но мы со Стеллой уговорили ее. Стелла ушла от мужа и решила поехать к подруге по мединституту. Я даже не доучилась в медучилище.

Ирина все время чего-то страшилась, ей все чудилось, что кто-то идет к балку, заглядывает в окно.

— Ну подумай, кто теперь придет сюда? — успокаивал он.

— Стелла будет волноваться. Как я хочу, чтобы Коля оказался хорошим, ведь она его совсем-совсем мало знает.

Потом они идут по берегу озера, шурша крупной галькой, и в застывшей воде отражается разгорающаяся заря. Вот-вот должно показаться солнце. Лобов бережно поддерживает Ирину под руку.

К дороге шли по тундре, потом поднимались на перевал. Укатанная машинами дорога серела в синеве утра. Выглянул краешек солнца, и на озере тревожно закричали гуси. Лобов с Ириной стали спускаться с перевала, как на дно океана, в синюю тень лощины.

У гостиницы присели на скамеечку. В запруде, недалеко от бассейна, увидели знакомые головы: две курчавые — женские и две гладкие — мужские. Купающиеся выскочили на берег и с гиканьем побежали к снегу в овраге, который был недалеко от запруды. Они смеялись, барахтались в снегу, бросали друг в друга снежки.

Утром всех разбудили возгласы:

— Вертолет! Вертолет!

Накинув одежду, агитбригадовцы выбежали на крыльцо. Вертолет делал большой разворот над сопками. В синеве радостного, чистого утра зелененький маленький вертолетик с белым брюшком походил на кузнечика, озабоченно стрекочущего в сизой вышине. Нацелив стеклянный лоб на голубое озерко источника, вертолет стремительно стал спускаться вниз. Вот от напора задребезжали стекла в окнах гостиницы, туго захлопала полиэтиленовая пленка на крыше теплицы, взметнулась кругами пыль с земли.

Грузили быстро, бортмеханик торопил.

Элла, стоявшая у вертолета с подругой, достала из кармана белого фартука пеликена — маленького улыбающегося чукотского божка, подала Левитину.

— На вечную память, — краснея, произнесла она.

— Да вы что! — удивился Иван Васильевич. — Я в вечную не верю. Просто на память!

На крыльце гостиницы Лобов увидел Ирину. Она стояла в накинутой на плечи сиреневой курточке, подтянув полы руками к подбородку, как будто под холодным проливным дождем. В сутолоке сборов Лобов даже не успел проститься с девушкой. Он передал портфель ребятам и побежал к гостинице, ему вслед что-то кричали, но из-за гула мотора ничего нельзя было расслышать.

— Так уж получилось, — сказал Лобов, взяв тонкую руку девушки. — Вертолет, ребята… глупо все…

— А Стелла с Николаем пошли за грибами к озеру. Они всю ночь бродили по тундре, — зачем-то сказала Ирина, все всматриваясь и всматриваясь в Лобова.

Он повернулся к увидел Левитина, который махал ему рукой из вертолета.

— Не уезжай, пожалуйста, не уезжай… — Ирина, словно стыдясь своих слов, своего порыва, прижалась на мгновение к Лобову, пряча лицо у него на груди.

Ветер от винтов почти сбивал с ног, машина подрагивала, как лодка на мелкой зыби, и он побежал к вертолету.

— Ночи тебе мало! — накинулся ошалело Иван Васильевич.

— Я остаюсь, — во всю мочь закричал Лобов. — Бросьте мой портфель.

— Тебя, твою… — закричал, краснея от натуги, Иван Васильевич. — Ты же поездку губишь.

— Это не по-джентльменски, — завопили Володи.

Из кабины спустился разгневанный бортмеханик:

— Вы чего телитесь?.. Горючки в обрез!..

— Он решил не лететь, — показывая на стоящего у дверцы вертолета Лобова, прокричал на ухо бортмеханику Левитин. — Куда мы без него. Он наш руководитель.

— Тащи его, — крикнул бортмеханик.

Лобова ловко подхватили под руки и, будто куль муки, втянули в машину.

Когда Лобов поднялся и посмотрел в иллюминатор, Горячих Ключей не было видно, и он как будто почувствовал облегчение: значит, так и должно быть.

Последующие дни командировки превратились для Лобова в утомительный, безрадостный бой с самим собой. Он возвращался мыслями к своему прошлому, к семейной жизни, вспоминал работу в редакции, где от него требовали, как и в семье, всего целиком, а он прятался от настоящего за забором неудач прошлого, пугая самого себя тем, что, кроме новых невзгод и разочарований, настоящее ничего ему не сулит.

Когда память об Ирине начинала мучить его, он вспоминал последнюю ссору с бывшей женой. Прошлое, отдаленное тремя годами, становилось явственнее настоящего.

* * *

Как банальна была вся эта история! Он вернулся из командировки не ко времени. Лига спокойно закурила, уселась в кресло, закинув ногу на ногу…

— Ты должен проявить по отношению ко мне определенную терпимость. Я этого хлыща (она имела в виду только что сбежавшего) не люблю. Он красивый, но совершеннейший дурак. Без лести — ты умнее.

— Спасибо, но ты и меня не любишь. — Он был спокоен.

— Только без лишних эмоций… Ты тут не прав, не об этом теперь разговор. Недаром говорится, что терпимость вознаграждается.

— Ах, недаром! — И его прорвало: — Ты давно изменяла мне, и я знал об этом!

Вскоре она уехала, оставив Лобову квартиру, — отец устроил ее в какой-то областной газете на материке.

Из Уэлена агитбригадовцев повезли на вельботах в Инчоун — дальше на запад, к мысу Сердце-Камень. В маленьком поселке зверобоев, пропахшем рыбой, из-за тумана и шторма они просидели две недели. По утрам они с надеждой смотрели в окно, но не было видно даже соседнего дома. Им осточертело лежать в маленькой гостиничной комнате, встречаться с одними и теми же людьми в столовой, есть треску с сухой картошкой, слышать сочувственные слова; осточертело бродить среди рядов маленьких деревянных домиков, прижатых к скале, продуваемых штормовым ветром, чувствовать себя беспомощными перед непогодой и одиночеством.

И тут подвернулась совершенно неожиданная оказия: океанографическое судно, установив маяки на побережье, возвращалось на базу и стало на рейде у поселка Инчоун, чтобы пополнить запасы топлива.

Через сутки они обогнули мыс Дежнева — самую северо-восточную точку Чукотского полуострова, прошли Берингов пролив и вышли в Берингово море. Берегов не было видно, судно шло в тумане, подавая тоскливые, тревожные сигналы.

Лобов стоял на палубе, с щемящей тоской смотрел в сторону берега, где был райцентр, где жила Ирина, где были Горячие Ключи, вспоминал, как он увидел ее впервые. Он торчал на палубе до тех пор, пока не закоченели от холода руки.

В каюте, пропахшей банным духом водяного отопления, висел утробный, выворачивающий душу гул дизелей. Лобов лежал на крохотной койке, намертво прикрученной к полу, смотрел перед собой и, когда тоска по Ирине становилась нестерпимой, вспоминал Лигу, последнюю ссору с ней. Но теперь он уже знал, что ему все равно не убежать от себя, не спрятаться за неудачами прошлого.

Он давно стеснялся произносить слова «счастье» и «любовь». Как стерлись и устали они от частого и бессмысленного употребления! Он теперь понимал, что истинное чувство помогает человеку видеть мир добрым и светлым, каким его, наверное, видят дети. Он думал, что главное в жизни — это научиться верно любить, верно — это особенно важно.

Через трое суток у бухты Провидения туман отступил, открылись серые, истосковавшиеся по солнцу берега.

На следующий день агитбригадовцы на самолете улетели домой. А над Горячими Ключами, Уэленом, Инчоуном все еще висел густой туман. И Лобов сейчас готовился в единственно возможный теперь для него путь.

На грани

В полночь он услышал легкий скрип тахты в соседней комнате — поднялась жена. Она осторожно прошла по паркету, остановилась у кресла, где обычно складывала свою одежду. Он понял, что она одевается. Затем шаги приближаются к зеркалу в прихожей.

Сквозь матовое стекло двери он видит размытое темное пятно, в котором угадывается женская фигура.

Жена медленно, старательно красит губы, подводит глаза, собирает волосы в узел на затылке — ее любимая прическа, — основательно зашпиливает их. Он слышит легкий звон стекла, это жена открывает флакончик французских духов.

Тень заколебалась и исчезла: легкий щелчок выключателя торшера, ключ — в замочной скважине, открывается входная дверь, и — четкий стук каблуков по гулкой лестнице.

Он задыхается от выворачивающей его наизнанку боли, и нет сил крикнуть, чтобы жена остановилась, чтобы не смела делать того, на что решилась. Он внутри тяжелого плотного шара, как косточка в мякоти. Он ощущает этот шар, как неведомую жаркую плоть.

Нечеловеческим усилием волн он заставляет себя подняться. От перенапряжения гудит в голове, слегка подташнивает, во рту сухо и горько. Он плывет в полумраке комнаты легко и свободно, ощущение невесомости приятно. Боль растворилась, она осталась на смятых простынях. Он спускается по лестнице и уже на улице, глубоко вдохнув свежий, прохладный воздух, вспоминает, что оставил дверь в квартиру открытой. Холод разбудит детей, спящих в дальней комнате. Восьмилетняя Ирочка всегда сбрасывает с себя одеяло, а четырехлетний Миша ложится поперек кроватки, разбросав ручки и ножки. Он хочет вернуться, но жена уже заходит за угол соседнего дома, и, боясь потерять ее из виду, он спешит следом. Сердце его от жалости к детям наполняется колючим холодом.

Белый плащ женщины, как свеча в ночи… Снова обрушивается лавина боли — зашумело в ушах, навалилось удушье. Его обволакивает жаркий алый шар. Он не может идти дальше, падает на мокрый, холодный бетон и в отчаянии думает, что теперь потеряет жену.

Он, муж этой женщины, обязан остановить ее. Он должен что-то предпринять, чтобы в их жизни все осталось чистым.

Что же сделать, чтобы вырваться из вязкого алого сгустка? Как найти силы, которые исторгнут его из обжигающей тьмы?

На помощь приходит любовь. Любовь к уходящей. Всепоглощающая любовь поднимает его и он парит над улицей. Сейчас он видит, как жена вбегает по ступенькам к зданию с колоннами и скрывается за массивной дверью.

Он тяжело, рывками опускается вниз. Безусловно, — его настиг закон возмездия. Ведь каждый, сколько бы ни жил на земле, должен быть добрым и справедливым. За совершенное зло непременно настигает испепеляющее возмездие. Но он же не причинял людям зла? Так за что?

— …Немедленно госпитализировать, — это женский голос.

— Прежде следует остановить кровь, — отвечает спокойно мужчина. — Давление падает?

— Он последнее время стал очень много читать. Спешил закончить работу. Сидел над книгами до глубокой ночи; не берег себя. Часто жаловался на боль в висках и сердце. — Голос у второй женщины взволнованный, ломающийся. — Я проснулась в полночь и услышала стон. Когда заглянула к нему в кабинет, он был весь в крови и без сознания. Я тут же вызвала вас. Он читал, когда это случилось, в кабинете горел свет…

— Не волнуйтесь, все будет хорошо, — успокаивает мужчина. — Ольга Юрьевна! Введите викасол. Да, да, для улучшения свертывания крови. А вы пройдите в другую комнату, успокойте детей. Вдруг они проснутся.

— Напрасно вы ее выпроводили. Она медработник и вполне могла бы помочь нам, — голос у девушки сух и спокоен.

— Запомните, Оля: в критическую минуту влюбленный медик всего навсего влюбленный человек.

— Давление падает… Кажется, сердце остановилось…

— Немедленно вводите адреналин… Закрытый массаж сердца! Дыхание рот в рот.

Его слегка знобило. Он почувствовал ту необычную легкость, которая всегда приходила к нему, когда он, хоть на мгновение, вырывался из плена алого плотного шара. И тут же — это длилось всего считанные секунды — к нему пришло просветление. Что с ним?.. Эти люди в белых халатах? Но опять он на холодном бетоне мостовой, в предутренней стыни северной ночи.

Тяжелая дверь подается с трудом — как он ослаб! Его переполняет яростное желание знать все о ней. Он рвет на себя ручку и следом за ней оказывается в большом зале. В центре зала он видит ее. Она почти обнажена — голубое сияние высвечивает ее удивительно белое тело.

Он в отчаянии: ничего нельзя сделать, ничего изменить. Но если ничего не предпринять сейчас, то он потом никогда этого себе не простит. Любовь к этой женщине требует поступков…

Она необъяснимо молода и стройна, как в первые дни их знакомства. Эта притягательная хрупкость поразила его много лет назад, когда еще не было любви, а было туманящее разум желание.

В тот вечер, когда она, осмыслив случившееся, тихо зарыдала в стену дощатого сарайчика, он понял, что не сможет обмануть, бросить это невинное, доверившееся ему существо. И потом началось то, что происходит с каждым любящим: для него стала желанной только она. С годами чувство не охладело.

Что же произошло?

Плавным, спокойным движением руки женщина распустила волосы. Темные пряди, слегка отливающие синевой, прикрыли оголенные плечи. Она, казалось, собиралась войти в теплую воду реки. В страданиях, в муках ревности он не знал, как остановить мать его детей от рокового шага.

В голубой выси неожиданно возникает прохлада, дышится легко, пахнет как после грозы — озоном.

— Ирина Михайловна! Приподнимите голову мужа. Еще чуть-чуть повыше. Ага, вот так будет хорошо. Ольга Юрьевна, голубушка, берите носилки, а вы, Ирина Михайловна, не суетитесь. Возьмите на всякий случай одеяло. И не плачьте, коллега, этим делу не поможешь. Уж вы-то должны понимать.

— О чем вы? У меня голова кругом идет…

Из темноты в световой круг выходит юноша. Он строен и красив. На нем роскошный золотистый халат, такие халаты, наверное, носили только бухарские эмиры. Юноша, улыбаясь, приближается к женщине.

«Я все это знал, я все это предвидел», — в отчаянии думает он.

«Ты должен был знать, — говорит он себе, — что этим все кончится. Должен был знать еще тогда, когда так настойчиво добивался этой девушки. Тебе было за тридцать, а ей всего восемнадцать».

«Но я любил ее, — протестует в нем кто-то. — Так никогда ни один мужчина не любил женщину».

«Но до этого ты ее обесчестил, — возражал другой голос. — Ты исковеркал ей жизнь». — «Но я же полюбил ее! Разве этого мало?» — «Низкие счеты! Муки бессилия — тебе в возмездие!»

Он задыхается. Он чувствует, что вот-вот опять окажется в могущественном алом шаре. Только поступок во имя любви к этой женщине мог вырвать его из круга страданий. Грудь закрыта кольчугой, тяжелый шлем надежен, безупречен. У пояса он нащупывает холодную рукоятку меча. Он легко выхватывает его из ножен и вскидывает над головой.

Возмездие свершалось.

— Олег Иванович! Отчего же не останавливается кровь? Почему опять пошла кровь? Вы вводили викасол? Я не переживу, если с ним что-то… Как же наши дети…

— Перестаньте, наконец! В машину, в машину носилки! Так. Закиньте голову больного. Тампонаду двойную…

Что же помешало ему нанести удар? Из какого-то полузабытого далека звук, похожий на вой сирены, который он так часто слушал мальчишкой в дни войны, когда дежурил на крышах. Он увидел, что под сверкающий халат юноши, переливаясь, вползает змей. А юноша? Пустые глаза, жесткие конские волосы, розовые выпяченные губы… Как же раньше он не видел этого!

Чешуя снизу отсвечивает золотом. Спирали ввинчиваются под халат, видны движущиеся бугры.

Вот у правого уха показалась плоская змеиная голова. Голова несколько раз плавно качнулась, и взгляд змеи застывает на полуобнаженной женщине.

Казалось, прошла вечность, спрессованная в миг, прежде чем человек с мечом в руке понял, что в образе змеи перед ним он сам — осквернитель.

Решение пришло мгновенно.

Раздвоенный змеиный язык слегка колеблется, как тонкое пламя свечи на сквозняке, и слышится морозящее душу шипение.

Прежде чем женщина увидела все это, меч с сокрушительной силой опускается на голову змеи. Сталь прорубила чешую, врезалась в сырую змеиную плоть.

Преследователя охватывает восторг: зло уничтожено. Мужчина вступает в освещенный розовым светом круг. Женщина, увидев его, делает шаг навстречу. Он обнимает ее, целует, чувствуя вкус ее губ. Он задыхается от счастья. Она будет с ним всегда.

— Ты устал, ты дрожишь, я заждалась твоего прихода, — шепчет она.

Они смело вступают в темноту, и начинается их парение. С каждой секундой парение становится все стремительнее.

— Куда мы? — доверчиво спрашивает женщина.

— В бесконечность, — отвечает мужчина.

И тут сердце мужчины пронзила боль: он не имеет права уносить с собой в неведомое жизнь той, кого так сильно любит. Она еще так молода и красива. Она нужна его детям. Но ему нет дороги назад.

Возмездие свершилось.

— Больного в реанимацию.

— Включите РО-5, возможно, придется вскрывать грудную клетку для прямого массажа. Сколько у нас запасов концентрированной крови? Вызовите на всякий случай доноров. Остановка?

— Да, около минуты…

Стремительное приближение к бесконечности прекратилось. Когда он вновь почувствовал себя в алом пекле, то подумал, что настал момент трансформации его в некий квант энергии, которому суждено вечно двигаться во вселенной крошечной светящейся точкой. Все живое превращается в свет, а свет — это часть живого.

Постепенно жар рассосался, тяжесть исчезла. Мужчина не удивился, когда увидел возле кровати женщину. Жену. Она держала его за руку.

— Я тебя бесконечно люблю, — беззвучно прошептал он.

Она, как и тогда, тихо зарыдала.

Красный конь

Утром мальчик долго лежит с открытыми глазами и вспоминает увиденное ночью. Он всегда просыпается поздно, когда солнце застывает на полу у кровати четким квадратом, напоминая освещенный экран телевизора. Мальчик видит сны и все время о них думает. И на этот раз мальчику снились лошади.

Табун куда-то бежал, и впереди был быстрый, как ветер, Красный конь с золотистым хвостом и золотистой гривой. Он высоконог и поджар, с маленькой красивой головой и длинной, изогнутой по-лебяжьи шеей. Мальчик слышит гулкий, точно удары по жести, топот копыт, легкое ржание диких кобылиц и жеребят, даже чувствует густой запах лошадиного пота, напоминающий запах прелых яблок.

Красный конь дикий, пришел он из далеких синих степей, где не заходит огромное желтое солнце, где не бывает свирепых зим, где разлапистая сочная трава выше человеческого роста, и в ее чаще могут спрятаться не только лошади, но и слоны. В синих степях круглый год распускаются розовые и синие бутоны, а запахами цветов пропиталась земля, вода, деревья и даже далекое, необычно голубое небо.

Мальчик будто бежит вместе с табуном и Красным конем, но в то же время он видит их со стороны, точно наблюдает в бинокль…

— Ваня, Ванюша! Лежебока ты эдакий, — говорит бабушка, склонившись над кроватью.

Мальчик видит морщинистое лицо бабушки, выбившуюся из-под белой в крапинку косынки седую прядь, голубые и добрые глаза.

— Я же знаю, что делать, — мальчик поднимается и, вскинув руки, потягивается.

Бабушка подает Ване рубашку и штаны.

Кони все еще бегут легко и быстро, все еще стучат дробно копытами, и теперь мальчик даже слышит, как животные тяжело дышат, как что-то хукает в их больших животах.

— Ужин на столе, обедать будем в столовой, смотри не опоздай, — не унималась бабушка.

— Ну я же все знаю, — сердится Ваня.

Красный конь все бежит и бежит, и бег не утомляет его. Конь косится на мальчика, и Ваня вдруг видит себя в теплом фиолетовом озере лошадиного глаза. Неужто это он такой маленький? Мальчик удивлен этим странным и непонятным видением. Он видел себя в лошадином глазу как в зеркале!

Каждое утро бабушка заходит с работы домой, чтобы приготовить внуку ужин, напомнить о делах на день. Но Ваня привык к своим обязанностям. Он делает все быстро, потому что знает, бабушка никуда не уйдет, пока он не сядет за стол.

— Скажи Пантелеймону Пантелеймоновичу, чтобы пришел починить телевизор. Да смотри один не ходи на пруд…

— Ну бабушка! Я же все знаю! — сдерживая слезы, кричит мальчик.

— Лишний раз напомнить не грех…

Если вскочить на Красного коня, то можно обогнать птицу или, может, даже самолет. На нем, пожалуй, облетишь всю землю! Мальчик представил себя летящим на коне, он даже услышал свист ветра, и его сердечко сжалось от воображаемой скорости, как всегда сжималось, когда он качался на качелях.

Наконец бабушка уходит. Белая косынка проплывает маленьким парусом за окном и исчезает.

Раньше Ваня жил в небольшом городке. У них был свой дом, сад и моторная лодка. Когда отец уехал на Север, мама продала дом, сад, лодку и поехала вслед за отцом. Обычно Ваня приезжал к бабушке только на каникулы, теперь же будет жить у нее до тех пор, пока за ним не приедет мама. Но когда она приедет, никто не знает, даже сама бабушка, а уж она-то знает все.

Каждую неделю мама присылает два письма: одно бабушке, другое — Ване. К Ване письма бывают короткими, в них, кроме просьб быть послушным, не ходить самовольно на пруд (дался им этот пруд!), хорошо кушать, не задираться с деревенскими ребятишками, ничего нет.

Письма к бабушке бывают длинными и мелко, густо исписанными, точно простроченными на швейной машинке. Ваня не знает, о чем они, только бабушка часто откладывает в сторону убористо исписанные листки и, горестно качая головой, говорит:

— Господи, чем он ее только присушил? Нашла бы себе другого, хорошего человека и жила бы спокойно.

У нее на глазах появляются слезы, когда она читает письма, и Ваня догадывается, что там, на Севере, маме живется не очень хорошо. Почему тогда мама не возвращается? И почему папа не пишет Ване? Когда Ваня спрашивает у бабушки об отце, она хмурится и говорит, что он в длительной командировке. Слово «длительной» мальчика пугает: раньше папа никуда не уезжал. Правда, Ваня догадывается кое о чем, но поверить в это боится.

Если вскочить на Красного коня, то в один миг можно долететь до матери и отца. Как они удивятся и обрадуются! Ваня поднимается из-за стола и выходит во двор. Солнце высоко, и уже жарко. Тихо, на небе совсем нет облаков, днем, значит, будет душно.

За сараем три большие клетки. В одной живет крольчиха Соня, очень спокойная и ленивая. Она все время лежит в тенечке и даже ест лежа. Вторая крольчиха Любка, названная именем самой скандальной женщины в селе, все время царапается и злится. У Любки шестеро маленьких пушистых слепых крольчат. Ну а Толстуху можно вообще теребить за уши, гладить, носить на руках — она только блаженно лупает красными глупыми глазами.

Ваня заменил в клетках воду, положил в кормушки хлеба, свежей травы, насыпал понемногу крупы.

С курами куда больше хлопот. Они всегда норовят выскочить из-за загородки, вырывают корм прямо из рук и при этом даже клюются. Ваня боится большого, черного с медным отливом, петуха, который частенько нападает на него. И чего он такой задиристый? Наконец Ваня сменил воду в кастрюле, высыпал приготовленное бабушкой зерно на землю и выскочил из курятника. Петух бегал у дверцы и, расстроенный тем, что не успел клюнуть мальчика, громко кричал.

Дела по хозяйству закончены — Ваня закрывает дом и идет на улицу. Слабый ветерок шевелит пыльную листву, белые бабочки порхают у заборов, увитых плющом и вьюном, будто ищут в них щели; ленивые, осоловевшие от жары куры барахтаются в серой дорожной пыли, подсолнухи в огородах тянутся большущими желтыми головами к жаркому солнцу.

Ваня проходит по улице почти всю деревню и сворачивает к длинному приземистому строению, обнесенному изгородью из жердей, — бывшей конюшне. Теперь здесь колхозный ветфельдшерский пункт и изолятор.

Мальчик открывает тяжелую дверь, проходит по узкому коридору в просторную комнату, заставленную стеклянными шкафами. За столом сидит широкоплечий пожилой мужчина. Он, надвинув очки на самый кончик большого носа, что-то старательно пишет в большую тетрадь. Кивнув в ответ на Ванино приветствие, он тихо говорит:

— Посиди-ко…

Ваня усаживается на стул и смотрит в окно. По дороге бежит пегий пес, старательно принюхивается к пыльным кустам лебеды и то и дело поднимает заднюю ногу; два воробья на жердочке стали драться, один из них держал в клюве какую-то корку, а другой старался отнять ее; промчалась легковая машина, подняв столб пыли.

В глубине помещения послышался глухой стук. Мужчина приподнимает голову и прислушивается.

— Патефон Патефонович, можно я посмотрю?

Ветфельдшера звали Пантелеймоном Пантелеймоновичем, но так как это имя трудно произносить, кто-то в деревне прозвал его Патефоном Патефоновичем, и кличка так прижилась, что теперь нравилась самому хозяину.

— Глянь-ко, глянь-ко… — закивал головой ветфельдшер.

Пройдя просторное, светлое пустое помещение изолятора, в котором, как в кабинете Пантелеймона Пантелеймоновича, пахло карболкой, йодом и серой, Ваня очутился в другом отсеке, где размещались колхозные лошади. В стойке находилась старая кобыла Краля, которая, опустив голову, дремала, и молодой жеребей Орлик. Это он нетерпеливо перебирал ногами и бил о доски пола, словно старался раздробить их.

— Орлик! Орли-ик!

Ваня зашел со стороны невысокой кормушки и протянул руку к скакуну. Орлик доверчиво ткнулся мягкими губами в ладонь.

— Я забыл сахар, — виновато произнес мальчик. — Я потом принесу.

Орлик сухопар, у него маленькая с белой звездой голова, длинная шея, тонкие ноги, масть гнедая, грива и хвост золотистые. Орлик был копией Красного коня, который снился ночами Ване. Вообще Ваня считал Орлика сыном Красного коня.

— Иноходец балует, — солидно сказал Ваня Пантелеймону Пантелеймоновичу, вернувшись в кабинет.

— Время чувствует, — ветфельдшер улыбнулся, обнажив крупные желтоватые зубы.

— Кузнец подрезал Орлику копыта?

— Подрезал. Погодь ты, — отмахнулся мужчина, — дай произвести запись в журнал.

Ваня опять стал смотреть в окно. Почему-то вспомнились мать с отцом, которые теперь были далеко на Севере. Как они там? Бабушка говорит, что в тех краях всегда зима, всегда холодно, что в море плавают льдины с белыми медведями. Ваня представил себе море, льдины, белых медведей, какими он видел их на картинах. Морс было почему-то маленьким, как пруд у деревни, а медведи — желтыми, как на переводных картинках.

— Белые медведи людей едят? — спросил Ваня у ветфельдшера.

— Чего? — удивился тот и посмотрел, сняв очки, испуганно на парнишку. — Чего это ты вдруг о них?

— Просто так…

— Латынь погубит меня, — говорит Пантелеймон Пантелеймонович, переворачивая страницы, устало качая головой. — Кто ее только выдумал!

Ваня знал, что ветфельдшер всегда делает ошибки в названиях лекарств, и молодой колхозный главврач, недавно окончивший институт, находя их, смеется:

— Не пыныциллин, а пенициллин, не глаберовая, а глауберова соль…

Но Пантелеймон Пантелеймонович все равно пишет по-своему.

Наконец Пантелеймон Пантелеймонович захлопнул журнал и встал из-за стола.

— Бери уздечку и вожжи, — приказал он Ване.

Ваня кидается в сбруйную, где висят пропитанные дегтем хомуты, седла, оставшиеся еще с того времени, когда в колхозе было много лошадей. Все богатство в сбруйной ревностно оберегалось ветфельдшером, хотя оно давно списано. Ване нравилось бывать в этой кладовой — резкий запах кожи и дегтя возбуждал и притягивал, как веселая тайна, но теперь мальчик спешил.

Во дворе Орлик начинает гарцевать, изгибая шею, высоко вскидывая ноги и стараясь вырваться из рук ветфельдшера.

— Оп-па-паа, оп-па-паа, — поет Пантелеймон Пантелеймонович. Конь успокаивается, Пантелеймон Пантелеймонович ловко зануздывает его, затем пристегивает один конец вожжой к уздечке.

Орлик, почувствовав свободу, начинает бег по кругу. Шерсть его лоснится и будто излучает радостный свет, а грива струится как пламя, которым нельзя обжечься.

Пантелеймона Пантелеймоновича просто не узнать. Он приосанился, как молодой на смотринах, гордо закидывает голову и выпячивает грудь.

— Оп-па-паа! Оп-па-паа!.. — покрикивает ветфельдшер.

К невысокой изгороди базы подходят две молодые девушки в белых халатах и белых косынках — доярки с молочной фермы.

— Патефон Патефонович, — визжат они в один голос. — У нашей Милки глаза гноятся. Может, ее в карантин поставим?

— Пусть гноятся. У старых-то всегда так, — отвечает спокойно ветфельдшер. — Оп-па-паа…

— Вы когда приедете?

— Часика через два. С Орликом вот…

Девчонки смотрят на иноходца, качают головами и уходят. Их белые халаты режут глаза.

Пантелеймон Пантелеймонович передает вожжи Ване. Тот задыхается от волнения и восторга. «Это он! Самый быстрый, самый красивый и сильный в мире конь». Мальчик ослабил вожжи, и Орлик перешел на легкий шаг.

Спустя несколько минут ветфельдшер дает Ване знак подтянуть вожжи.

— Оп-па-паа, оп-па-паа! — заливается как колокольчик Ваня.

Орлик переходит на иноходь. Он будто летит над землей, выбрасывая вначале две левые, затем две правые ноги. Какое это счастье — видеть бегущую лошадь!

— Подтяни, — командует Пантелеймон Пантелеймонович.

Ваня подтягивает вожжи, и Орлик, понимая, замедляет бег. Конь разгорячен, косит на людей фиолетовые глаза, пугливо прядет ушами, и розовые тугие ноздри то сужаются, то расширяются.

К конюшне подъезжает пыльный председательский газик. Грузный волосатый, как снежный человек, шофер Хабиб Каримов выпадает из кабины и, тяжело ступая, будто несет мешок с картошкой, подходит к базе.

— Алейкум ассалям! — здоровается он.

— Привет, — отвечает ветфельдшер и щерится, подражая Орлику.

— Вай, вай! Красавец! Мэчта любого чэловэка. Мой отэц был большим джигитом, но и у нэго нэ было такого иноходца. Это фантастика. Послушай, я от души говору. Когда Орлик окрэпнет, он будет пробэгать сто киломэтров в сутки. Это золотой лошад! Что нэ говори, а настоящий лошад — настоящий друг, настоящий чэловэк.

Хабиб шумен, восторжен, и Ваня его побаивается.

Пантелеймон Пантелеймонович, поддакивая, кивает головой:

— Орлик заставит говорить о себе…

Когда речь идет о молодом колхозном иноходце, ветфельдшер входит в раж. Своего Орлика он считает самым, самым… Этого же мнения придерживается и шофер Хабиб Каримов.

Поцокав удовлетворенно языком, повосклицав, Хабиб возвращается к машине.

— Прэдсэдатэль ждет, — поясняет он, — горячо в полэ… Посмотрэл, душа отвел — можно работать. Бэз этого нэльза, потому что чэловэк для такой радость живет.

Втиснув грузное тело в кабину, Хабиб кричит ветфельдшеру:

— Чэго тэбэ надо?

Он имеет в виду не самого Пантелеймона Пантелеймоновича, а потребность Орлика.

— Пока все есть, — отвечает Просов.

Орлику чуть больше трех лет. Появился он на свет от кобылы Крали, некогда купленной колхозом на племенном конезаводе. Краля имеет блестящую родословную, но от нее всегда рождались хилые жеребята. Орлик не был исключением. Пантелеймон Пантелеймонович, однако, что-то заметил в нем и оставил его на племя. Лошади к тому времени вообще колхозу были не нужны, их давно в хозяйстве заменили машинами. Если бы не второй заядлый лошадник Хабиб Каримов, Орлика не удалось бы спасти. Хабиб неустанно, на всех собраниях говорил, по-орлиному нахохлившись за трибуной, что в каждом уважающем себя хозяйстве должны быть лошади, ибо без них люди перестанут считать себя людьми.

Чутью Пантелеймона Пантелеймоновича Хабиб верил не случайно. Фельдшер с детства был связан с лошадьми, и его отец, Пантелеймон Титович, тоже. Он когда-то работал на знаменитом на всю Россию Орловском конезаводе.

Орлику дали как следует остыть, а затем повели его к пруду. Ваня шел рядом с Пантелеймоном Пантелеймоновичем. У ветфельдшера левая нога чуть-чуть короче правой (шрам на щеке и ранение в ногу — отметины войны), поэтому он при ходьбе слегка припадал налево.

— Патефон Патефонович, если бы Орлик был диким, он был бы сильнее?

— Свобода, брат, — великое дело. Конюшня — клетка. Для всего живого нужна свобода, а для человека, собаки, птицы и лошади — особенно.

Ваня вспоминает про сон, про Красного коня, о котором он никому пока не рассказывает — это его тайна, его сказка, — и спрашивает:

— А они там все вольные?

— Кто они? — не понимает Пантелеймон Пантелеймонович и, не дожидаясь разъяснения, добавляет: — Корм и воля — самое главное для любой животины.

— Давай Орлика оставлять на ночь в загоне.

— Пуглив он. Какая-нибудь собака брехнет, так он через изгородь сиганет — и ищи потом.

Солнце кажется таким маленьким и будто так близко, что его чувствуешь, как дыхание идущего рядом человека.

Над дорогой и прудом видно, как прозрачный зной, струясь причудливо, пытается, но не может оторваться от земли.

По зеленому люцерновому полю неугомонно, весело потрескивая, бегает маленький оранжевый тракторок и, будто схватив за руку парнишку, таскает за собой серебристую косилку. Задрав длинный хоботок, она бьет тугой зеленой струей прямо в высокий голубой борт самосвала, который на расстоянии тянется за трактором и косилкой.

Вода в пруду мутновато-зеленая — цветет. Зелень сбилась у самого берега.

Засучив штаны выше колен, Пантелеймон Пантелеймонович заводит Орлика в воду. Иноходец, блестя фиолетово-голубыми глазами, начинает пританцовывать, и брызги от него летят во все стороны.

— Оп-па-паа, оп-па-паа, — весело подбадривая Орлика, кричит Ваня с берега.

Мальчик сбрасывает рубашку, штаны и стремглав влетает в пруд. Вода вначале кажется такой холодной, что захватывает дух. Кусочки солнца на воде, в брызгах, на мокрой спине Орлика и в возбужденных глазах Пантелеймона Пантелеймоновича.

На берегу появляются те же девушки с фермы, что подходили к конюшне утром.

— Пантелеймон Пантелеймонович, — кричат они в один голос, — Буренка начала телиться!

— Как это? — удивился тот.

— Она мычит и дуется.

— Рано еще…

— Рано… А она мычит, да жалобно так…

Девчонки готовы расплакаться, и белизну их лиц зной сравнивает с белизной их халатов и косынок.

Пантелеймон Пантелеймонович выводит на берег Орлика, с которого струйками стекает вода, передает Ване повод, наказывает отвести иноходца в конюшню, а сам идет за девушками на ферму.

Нет в мире человека, который был бы счастливее Вани. Орлик послушно идет следом, и мальчик слышит его сильное дыхание. Стоит Ване вскочить на спину иноходца — и конь умчит его в дальние края, мать с отцом не поверят своим глазам, увидев сына. «Ваня, Ванечка! Это ты, сынок наш?» — запричитают они. А Ваня спросит: «Почему вы так долго не приезжаете за мной? Забыли, забыли, совсем меня забыли!..» И мама с папой станут обнимать его, а Орлик встретит своего отца, Красного коня. Они поскачут в дальние степи, где не бывает холодных зим, где в густой и высокой траве может спрятаться даже слон. «Мамочка! Мамочка! — закричит Ваня. — Поедем домой». Они вернутся все трое, выкупят свой дом, моторную лодку и будут жить, как раньше, вместе.

Ваня завел иноходца в конюшню, привязал к кормушке и стал носить траву, которую недавно привезли с поля. Трава была тяжелой и пахучей. Ваня набирал небольшие охапки, чтобы не терять траву в пути. Орлик ел с жадностью и благодарностью.

Ваня вспомнил, что забыл сказать Пантелеймону Пантелеймоновичу о сломанном телевизоре.

Три больших длинных коровника находились неподалеку. Возле одного толпились доярки. Ваня подошел к девушкам, что приходили за ветфельдшером, и спросил:

— Где Патефон Патефонович?

— Он очень сильно занят. У нас корова помирает, — ответили печально девушки.

Ваня побрел в деревню. В столовую он пришел рано, и она была закрыта. Мальчик сел на крыльцо.

Иссушающий зной все висел и висел над селом.

Дома, деревья, сам Ваня, лежавшая у крыльца столовой собака с высунутым большим языком розового цвета — язык дергался, влажно блестел и напоминал Ване рыб, которых разводят в аквариуме, — все, что видят глаза, кажется, изнемогает от зноя.

Мальчику вспомнился дом в городке, где он жил, беседка в саду, увитая зеленью, там было прохладно, там они любили вечерами пить чай с вишневым вареньем; вспомнилась река, папина лодка, прогулки на лодке. Как любила эти прогулки мама, как она была рада им, как она смеялась к смотрела счастливыми глазами на папу!

В жаркой светлости дня тоска по родителям была особенно острой. Ваня вяло смотрел перед собой — ему хотелось плакать.

Дверь в столовой открылась, на пороге появилась полная женщина в белом халате — бабушкина соседка, повар столовой.

— Ванечка, ты сидишь-то че?.. — запела она. — Пойдем-ка, бабка твоя идет, с весовой звонила.

В столовой пахло борщом и компотом. На столах, расставленных двумя рядами, вытянулись в линию стаканы с салфетками: бумажные салфетки походили на высокие и толстые белые свечи.

Повариха посадила Ваню за стол, принесла два борща, котлеты с жареной картошкой и два запотевших стакана компота. Борщ был розовый и горячий. Ваня стал потихоньку помешивать его ложкой.

Пришла бабушка.

— Ты чего такой грустный? — сразу спросила она.

— Я не грустный, — ответил Ваня. — Я жаркий.

В столовой теперь было много людей: шоферы, доярки, работники конторы.

Бабушка выведывала у Вани о том, что он делал до обеда. Мальчик отвечал неохотно, он не любил говорить за столом, к этому его приучил отец. Когда Ваня был совсем маленьким и, сидя на коленях у матери, которая кормила его, начинал смеяться или щебетать, отец делал сердитое лицо и говорил:

— Какой нехороший у нас мальчик!

А Ваня хотел быть хорошим, потому что когда он был нехороший, отец не брал его с собой в лодку.

После обеда бабушка повела Ваню к себе на весовую. Шла заготовка силоса и сена, машины одна за одной катили к большим воротам весовой. Нагруженные ЗИСы осторожно вползали на большую площадку, бабушка взвешивала их и записывала результат в журнал.

Ване скучно на весовой, бабушка ни на шаг не отпускала от себя: боится, что он попадет под машину.

Потом Ваня отпросился к Пантелеймону Пантелеймоновичу, но его не было в ветпункте. Мальчик зашел в стойло к Орлику, дал ему кусок хлеба, прихваченный еще из столовой. Конь благодарно замахал головой и стал сильнее тянуться к Ване. Но хлеба больше не было.

«Может, Орлик тоскует о своем отце? — подумал Ваня. — Его мать рядом, а отца нет». Снова мальчик слышит топот копыт, и образ Красного коня встает перед ним. Ване становится жалко Орлика и грустно оттого, что он сам одинок. Ваня прижимается к мягким, словно материнская щека, губам лошади, и слезы неудержимо бегут из его глаз.

Мальчик выходит из конюшни и идет не спеша по дороге к деревне. Солнце печет непокрытую голову. Белая мягкая дорога горячая, кажется, будто она посыпана углями из печи. На деревьях сидят квелые от жары вороны, их много, и они кажутся волшебными черными плодами.

У кассы клуба толкались ребята, дожидаясь продажи билетов на детский сеанс. Ване не хотелось идти в кино: нужно долго стоять за билетом в очереди среди незнакомых мальчишек. Друзей у Вани в деревне еще нет.

В большом сельмаге пусто. Две пожилые продавщицы, облокотившись о прилавок, разговаривали.

— Мальчик, чего надо? — спросила одна, когда Ваня подошел к витрине и стал рассматривать красивых, будто живых, кукол, блестящие легковые машины, пластмассовые кораблики и паровозики, тяжелые зеленые танки и ракеты и многое другое, что нравилось Ване, но чего ему уже не покупали, считая его переросшим подобные игрушки.

— Когда у вас будут футбольные мячи? — спросил мальчик.

— Не знаем, не знаем, — ответила продавщица и обратилась к подруге: — Чей это хлопец?

— Дочки весовщицы Зиминой, ну той, старшей дочери, которую муж бросил, а она погналась за ним на Север.

«И вовсе он нас не бросил! — хотел крикнуть Ваня. — Бабушка и мама говорили, что папа поехал в командировку».

Но Ваня ничего не сказал. Он вышел из сельмага и заторопился домой.

Одному в доме всегда грустно. Ваня походил по пустым комнатам, побывал на дворе, поглядел на кроликов и кур и решил еще раз сходить к Пантелеймону Пантелеймоновичу. Вечером, как и утром, они выводили Орлика на прогулку.

В ветпункте оказался начальник Пантелеймона Пантелеймоновича главврач Олег Сидорович. Он чем-то недоволен и раздраженно бросает в Пантелеймона Пантелеймоновича сердитые слова. Ветфельдшер тоже зол.

— Главное было — спасти рекордистку, и мы спасли ее, — говорит он.

— Но цена, цена!.. — вскидывая руки к потолку, кричит ветврач.

— Золотая цена: корова больше не принесет потомства.

На Ваню никто не обратил внимания. Мальчик прошел в конюшню, погладил по голове Орлика и протянул ему два кусочка сахара. Большие мягкие и прохладные губы коня дотронулись до потной ладони Вани, стало щекотно, и мальчик засмеялся. В конюшне душно, темно, и Ване жалко Орлика. Там, в лугах, солнце, там счастливый мир зелени, цветов, голубой воды, упругого ветра, а здесь…

Ваня понял, что сегодня Пантелеймон Пантелеймонович не будет тренировать иноходца, потому что по-петушиному нахохлившийся ветврач допоздна просидит в ветпункте и не разрешит заниматься посторонними делами.

На улице по-прежнему жарко и душно, но солнце уже не висит над головой, а сбоку, как бы со стороны глядит на все происходящее на земле.

Дома Ване заняться абсолютно нечем. Он сел на крыльцо, на рассохшиеся доски и стал вспоминать, как ему было хорошо, когда отец и мать не ругались, когда они водили его в кино, кукольный театр, покупали мороженое и лимонад. Однажды они вместе пошли в зоопарк. Зверей привезли на машинах из большого города. Было это летом, вот в такую же жару, и звери были какими-то вареными, сонными. Обезьяны не прыгали, а спали в тени, и их розовые животы от учащенного сердцебиения подрагивали. Львы тоже спали, высунув большие бело-розовые языки. Лисицы и волки были облезлыми и жалкими. От всех пахло горелыми волосами и едким нашатырем, всех донимали наглые зеленые мухи.

Отец потом говорил, что это зверегубка, а не зоопарк, и больше не разрешил Ване ходить туда. Ваня и сам бы не пошел, потому что ему было жалко зверей, которые страдали в железных клетках.

Незаметно зашло измученное собственным жаром солнце, наступил вечер, запахло лебедой и горькой полынью. Ваня незаметно заснул.

Пришла с работы бабушка, взяла на руки спящего внука, поохивая от тяжести, осторожно внесла в дом и положила на прохладную мягкую кровать.

— Господи, родители в любовь играют — дети-то за что должны страдать? Бедненький, опять голодный лег… Как тут не болеть душе!

Совсем поздно вечером пришел Пантелеймон Пантелеймонович.

Сквозь сон Ваня слышал его хриплый голос.

— Да, жизнь — штука тяжелая…

— То-то и оно, что тяжелая. Нужно в детстве счастье… И боюсь я за него, а ну как что случится… — вздыхает бабушка.

— Он парень самостоятельный…

— Нынче такие дети, что…

— Они всегда такие были.

— Что с рекордисткой?

— Поправится, а начальство пилит меня. Оно всегда так: чем больше делаешь, тем больше тобой недовольны.

Потом Ваня провалился в сон и ничего не слышал. Опять ему снились лошади. Красный конь, мать, отец. Вместе с матерью и отцом он купал не то Красного коня, не то Орлика в озере. Вода была чистая, теплая. Ваня был самый счастливый.

Утро, как всегда, началось с наказов бабушки: не ходить одному на пруд, не трогать спички, не опаздывать на обед. Ваня сердито говорил, что он все знает, но бабушка была неумолима.

Управившись по хозяйству, Ваня сразу же побежал к Пантелеймону Пантелеймоновичу. Опять было жарко, душно и очень пыльно. По дороге Ваня встретил подруг доярок, которые по утрам приходили смотреть на тренировки Орлика. Они сказали, что Пантелеймон Пантелеймонович уехал в райцентр за лекарствами. Говоря это девушки как-то странно хихикали, будто знали то, чего не следует знать ему, Ване, ибо он еще не поймет, он маленький. А Ваня понял что к чему.

Он сразу пошел к дому ветфельдшера.

Ваня не раз слушал, как бабушка ругала Пантелеймона Пантелеймоновича за то, что он, «забывая совесть, губит себя проклятой водкой».

Калитка была открыта, и по огороду бегали чужие куры. Ваня прошел к дому, дернул дверь. Ставни на окнах закрыты. Ваня постучал, но никто не ответил, хотя он услышал бессвязное хриплое бормотанье пьяного ветфельдшера.

Больше всего мальчику теперь было жалко Орлика. Вечером его никто не выводил из конюшни и сегодня никто не выведет. А в конюшне темно, душно и там живут большущие крысы, одну из которых Ваня недавно видел.

Ветфельдшерский пункт был закрыт, а на воротах висела какая-то записка. Ваня обошел конюшню, перелез через изгородь и попытался открыть еще одну узкую дверь, которая вела к Орлику. Он долго не мог дотянуться до крючка: щель довольно широкая, но крючок высоко.

Кроме Орлика, никого в конюшне не было. Остальных лошадей взяли на различные работы. Иноходец от голода беспокойно крутил головой, бил копытами и тихонько ржал, как бы спрашивая, почему его не кормят и не выводят на улицу.

Вывести Орлика на тренировку Ваня не решался, это делал один Пантелеймон Пантелеймонович, корма в конюшне мальчик тоже не нашел.

Булка, которую Ваня принес за пазухой из дому, не утолила голод Орлика. Он по-прежнему тихо ржал и беспокойно бил копытами о пол.

И Хабиба Каримова Ваня не нашел. В конторе мальчику сказали, что он увез председателя в райцентр на совещание и вернется ночью, а может, только на следующий день.

Дважды Ваня ходил к дому Пантелеймона Пантелеймоновича, стучал, кричал, но ветфельдшер так и не откликнулся. К бабушке он не пошел, потому что знал: она с утра уехала на элеватор и приедет только вечером, к тому же она не любила Орлика.

На обед Ваня не пошел: есть совсем не хотелось.

Покрутился дома, потом еще раз сходил на конюшню, надеясь, что привезли траву, но вернулся ни с чем.

Поздно вечером пришла с работы бабушка. Ваня, всхлипывая от жалости к Орлику, рассказал ей о том, что Пантелеймон Пантелеймонович весь день прячется дома, что скотники не привезли травы и Орлик вконец изголодался.

— Что касается Пантелеймона Пантелеймоновича, то он дня через три образумится. С ним такое, правда, редко, но бывает. Орлик за ночь не помрет, а завтра в конторе начальство решит, что с ним делать. Коль не умеют они с конем обращаться, так нечего его держать в нахлебниках.

Бабушка говорила спокойно, но Ваня знал, что завтра в конторе она в очередной раз постарается уговорить начальство избавиться от иноходца-нахлебника. Бабушка всегда ругала Пантелеймона Пантелеймоновича за иноходца. Когда ветфельдшер говорил, что он думает вырастить из Орлика рекордсмена и чемпиона, что это цель его жизни, бабушка сердилась и называла ветфельдшера глупцом с большой дороги. Она считала, что колхозу нужны не рекордсмены-нахлебники, а рабочие лошади.

Конечно, бабушка ничего не понимала в лошадях и не любила их, потому что всю жизнь сидела в конторе и на весовой и любила одни цифры.

Ночью Ваня долго не мог заснуть. Страшно было засыпать и страшно было выйти на улицу в такую темень. Потом, когда поднялась луна, Ваня разом решился: луна как бы рассеяла в нем комок серого, расслабляющего страха.

Мальчик бесшумно и быстро оделся, выгреб из стола весь сахар, открыл дверную щеколду, вздрагивая от напряжения и волнения, вышел на улицу. Было ветрено и прохладно.

Ваня вышел за калитку и направился по дороге к конюшне. В деревне все спали, даже лая собак не слышно. Темные окна белых изб смотрели сквозь ветви деревьев с таинственной, пугающей настороженностью.

Мальчик был почти у цели, когда почувствовал, что за ним кто-то идет. Он оглянулся, страх сковал его, и он стал будто гипсовым. Черное, лохматое существо, с горящими глазами, бесшумно ступая, приближалось к мальчику. «Это волк, самый страшный волк!» — застучало в голове. Лохматое существо подошло ближе, остановилось и замахало хвостом. Ваня чуть не заплакал от радости, поняв, что перед ним обычная смирная собака.

Мальчик вытащил из кармана кусочек сахара и бросил псу. Пес ловко поймал сахар и захрумкал, еще преданнее, покорнее виляя хвостом.

— Иди домой, собака, — зашептал Ваня, но, подумав, тут же добавил: — Если ты очень хочешь, то можешь пойти со мной. Нам нужно спасти друга, а там крысы водятся…

Вдвоем веселее. Собака забежала чуть-чуть вперед и по своей собачьей привычке принялась обнюхивать траву у обочины. Ваня поманил пса и дал ему еще один кусочек сахара. А пес-то был не дурак, теперь он шел рядом и иногда лизал руку горячим липким языком. Ах попрошайка!

Ворота конюшни открылись быстро — Ваня наловчился их открывать. Из горячей темноты бил в ноздри густой запах конского навоза, слышно было, как перебирают лошади удилами, переступают ногами и всхрапывают — беспокоятся, а в углу, где большой ящик для овса, кто-то хрустит, царапает доски и возится, попискивая. «Это крыса», — догадался Ваня.

— Орлик! Орлик! — хриплым голосом позвал иноходца мальчик.

Пес тоже боялся идти в конюшню, стоял рядом с Ваней и беспокойно внюхивался в воздух.

— Орлик! Орлик!

Ваня переступил порог, когда глаза его привыкли к темноте. Он увидел белое пятно на лбу иноходца, его блестящие глаза, серые столбы стойла. Но все равно было страшно. Когда он давал сахар иноходцу, руки его дрожали и несколько кусочков упало на пол. Орлик хрустел сахаром громко и торопливо, стучал копытами, точно стоял на горячем полу.

Мальчик распутал поводок уздечки, вытащил ремешок из кольца, вбитого в стойку, и повел иноходца к выходу. Кобыла Краля, мать Орлика, заржала тревожно и тихо. Орлик, довольный, стал слегка пригарцовывать: застоялся, и не терпелось оказаться на свободе.

Мальчик подвел иноходца к изгороди, влез наверх, попытался снять уздечку, поводок которой болтался по земле, и тут случилось непредвиденное: пес, до этого все время молчавший, басовито и злобно, наверное из-за сахара, залаял на Орлика. Иноходец вздрогнул, взвился на дыбы и стрелой перелетел через изгородь. Ваня упал, так и не освободив лошадь от уздечки.

«Ну вот, теперь Орлик встретится в лугах с Красным конем», — поднимаясь на ноги, подумал мальчик…

В тихом переулке

Сквозь молодую, сочную зелень лесополос, подступавших к серым прямоугольникам новых бетонных домов, на сонный степной городок обрушился песчаный ураган. Ветер пронесся по кривым улочкам и переулкам стремительно, неудержимо.

Ураган сорвал вывески, завалил афишные тумбы, которые пережили революцию и войну, выбил во многих домах окна, сровнял с землей разбитые по весне пионерами цветники, завалил подгнившие деревянные заборы, превратил в кучу хлама возведенные накануне строительные леса для ремонта синих с золотыми звездами луковичных глав православного храма.

Ураган бушевал часа три, а к утру, вдоволь нарезвившись, стих, будто просочился сквозь потрескавшуюся от зноя землю, но несколько часов кряду на городок оседала рыжая песчаная пудра, занесенная ветром из далеких жарких пустынь.

В тихом небольшом переулке рухнул огромный двухсотлетний дуб. По преданию, он посажен был теми, кто первым поселился здесь, на некогда диком берегу ныне обмелевшей реки.

Дуб упал утром, когда ураган уже затих. Дерево не шаталось, не кренилось, а рухнуло разом, точно у него подрубили все корни, которые держали и питали его долгие десятилетия.

— Я всю ночь не мог заснуть: крутило и крутило, мочи моей нет. Под утро вроде забылся, а тут — ухх! Аж земля затряслась. Ну, думаю, заташкентило… Вылетаю в исподнем, а оно вишь что. — Николай Николаевич Дударин кивает на толстый, в два человеческих обхвата ствол дуба, который теперь по диагонали перегородил весь переулок, а своей развесистой, густой кроной, похожей на зеленую гору, прикрыл двухэтажный дом. Он садится на скамейку, врытую в землю недалеко от пораженного дуба, и вытягивает свои больные ноги.

Рядом с Дудариным присаживается бритоголовый Брагин, прозванный в переулке мальчишками Фантомасом, бывший борец цирка, крупный, костистый мужик, добродушный и наивный до смешного. Тут же на краешек скамьи, как петух на насесте, примостился дворник Ефим. Пожалуй, он один был рад произошедшей утром катастрофе. С дубом было слишком хлопотно: осенью с него опадала прорва листвы, летом, в жару, в густую тень лезли прохожие, а после них на тротуаре оставался мусор; еще нужно было подбеливать ствол. Своей радости Ефим, естественно, не выказывал. У других-то с дубом связана вся жизнь, а дворник не здешний, деревенский, и вздыхал просто для порядка.

— На веки вечные был произведен природой и в одночасье поражен ею. Такую глупость жизни даже в цирке не придумаешь, — патетически пробасил бывший борец.

— Ты прямо как не в себе? — ужасается Дударин, посматривая на бледное лицо семидесятилетнего Брагина. — Жутью какой-то исходишь, лица на тебе нет.

— Куда ж оно делось, лицо?

— А черт его знает — куда! Сколько девок-то перетискал под дубом?!

— Убегло времечко — полнейшее туше!

Из глубины двора с клюкой в руке выползает Козенок, столетний дед, седой как лунь, с белыми прокуренными усами; он весь трясется и еле передвигается.

Дед садится на скамью, дышит глубоко и хрипло, и из его красных глаз выбегают две красные слезы.

— Дед, сколько лет этому дубу? — спрашивает Брагин.

Старик поднимает тусклые глаза на дерево и коротко отвечает;

— Отец-то мой, когда еще был, дык дубу… И дед мой когда, дык дубу… — И старик тихо задремал.

— Что будем делать? — тыча желтым пальцем в дуб, спрашивает Ефим, обращаясь сразу ко всем, сидящим на скамье.

— Тебе-то что? Гебе что надо?! — неожиданно свирепо заорал Брагин.

«Что ж это с ним происходит? — думает Дударин. — Прямо взбесился мужик. Заболел, что ли?»

Ефим, пожимая плечами, ушел к себе в сарай, где хранились метлы, шланги и прочий инвентарь.

Со двора вышел Кузьма Тутов по прозвищу Кудесник, личность, в окрестных улицах известная — как сам о себе говорит — коварностью изобретений.

Большеголовый, с проницательными синими глазами, маленьким нервным ртом, вспыльчивый, Кудесник по-мальчишески шустро прошелся вдоль ствола дуба и остановился у кроны, что-то соображая.

— Еще один беспокойный, — проскрипел Брагин.

Года два назад Кузьма Тутов изобрел ароматический гуталин, или, как он сам окрестил свое изобретение, «благовонный сапожный крем». Сам Кузьма не терпел въедливого запаха сапожного крема, выпускаемого нашей промышленностью, даже болел от него; пять лет упорной работы в сарайчике, превращенном в лабораторию, принесли успех. Первое время кремом Кузьмы, почему-то не черным, а фиолетовым, пахнущим нежно сиренью, пользовались почти все жители переулка и соседних улиц, но обувь вскоре после крема стала трескаться и ломаться.

Кузьма считал, что кожа трескалась и ломалась не от его крема, а от местного неровного климата. Когда же у Брагина потрескались и порвались хромовые сапоги, оберегаемые им еще с молодости, он потребовал от Кудесника компенсации за нанесенный ущерб, но Кузьма заявил, что сапоги сами по себе сгнили. С тех пор Брагин относился к Тутову неуважительно и при случае напоминал ему про злосчастный крем.

Хмурый, весь в себе, Кудесник вернулся от кроны к скамье.

— Не стало нашего колосса, — изрек трагически Кудесник. — Крепок был, перенес бури и — вот конец! Ничто не вечно!

— Вот дров будет! А?.. — весело кричит от сарая дворник, разматывая длинный резиновый шланг.

— Тебе бы дали волю, так ты бы все леса в мире на дрова пустил. Тут покумекать надо. На то и дадены под шапкой мозги, чтобы ими варить с пользой.

— Тебе бы дали волю, так ты своим кремом не только все сапоги в мире, но и дома бы вымазал, — ворчит Брагин.

Не обращая внимания на брюзжание бывшего борца, Кудесник направляется в свой сарайчик.

Разговор на скамейке не клеился. Дударин, чувствуя необычное раздражение Брагина, молчал, Козенок, пригревшись на солнышке, мирно дремал, и усы его тихо подрагивали. Он — в бездонной, пропасти прожитого. Вот его, десяти лет от роду, розовощекого, тихого, ведет отец в дом купца Сидоренко. Тот хмельно улыбается, поглаживает остренькие усики, подает мальчику конфетку и что-то говорит отцу, а маленький Миша так оробел, что ничего не слышит. Потом они идут с отцом в баню. Так и провел свой век он в маленькой комнатушке без окон, под лестницей, ведущей в дорогие номера. Здесь было жарко, всегда пахло хозяйственным мылом.

Мать у Миши померла, когда ему стукнуло пятнадцать лет. Отец с горя стал много пить и вскоре, через два с половиной года, утонул: полез осенью пьяным купаться.

Перед самой революцией, когда Козенку было почти сорок, он женился на банщице женского отделения — тихой, работящей женщине, которая обитала в такой же комнатушке, только под другой лестницей, которая вела в женские номера. Прожили они лет пятнадцать, хорошо, тихо, но детьми не обзавелись. Жизнь помощницы Козенка оборвало несчастье. Вечером она убирала мыльное отделение, лопнула труба парового отопления — и бедную женщину обожгло так сильно, что через три дня она померла.

Козенок по натуре человек молчаливый, замкнутый, но иногда на него что-то накатывало, и он без умолку рассказывал о прошлом. Все его рассказы были связаны с баней, из которой он никуда не уезжал и не отлучался, кроме как на базар да в магазин за продуктами или на кладбище — привести в порядок могилу матери и жены. Даже родного города, в котором Козенок прожил без малого сто лет, не знал, и если завести его на окраину, он не смог бы найти оттуда дороги домой. Правда, о всех важных городских новостях он всегда был хорошо осведомлен.

— Все эти дома купец Сидоренко строил. Баню через улицу — он же. Под дубом купец любил чай пить, — старик отрешился от покоя, и его жгло вдохновение рассказчика.

— Это не тот купец, что баню в карты проиграл? — спрашивает дворник Ефим.

— Баню-то? Сынок его… Кутила был не приведи господь. Потом назад выкупил. Баню строили старые мастера, стоит вона, как новая, и ремонту не требует — важно строили.

Дед крякнул. Был он в цветастой старенькой байковой рубахе, в потертых штанах. Языки ботинок закрутились и походили на сухие стручки акации. Дед опирался рукой на клюку, поставленную между ног.

— А Сидоренко-то был суматошный мужик: то одарит, то кулаком по морде звезданет, — продолжает старик. Потом долго молчит, щурится, и из глаз его снова выкатываются две светлые, но в лучах солнца красные слезы. Дед закашлялся и тихо добавил: — Бегут годочки, и не удержать их при себе.

Кудесник, вымерив тщательно ствол дуба, долго что-то прикидывал, потом подошел к мужчинам и сказал:

— Фигуру вырублю.

Но никто ничего не понял. Кузьма не счел нужным объяснять что-либо, пошел опять к себе в сарайчик.

— Пошел изобретать, — ехидно проговорил вслед Брагин.

— Когда немец первый раз в наш город вошел, солдаты боялись мыться в бане — думали, что вода травленая, — продолжал старик. — Наставят на меня автомат и заставляют купаться. По десяти раз в день мылся — кожа стала лопаться от чистоты. Потом их выбили, а когда они во второй раз зашли в город, так мылись безо всякого. Сильный-то пар не любили — квелые были. Наши-то мужики — ого-гооо… Весь город немец порушил, а баню не тронули.

Покинул свой пост в бане Козенок совсем недавно, когда работать стало невмочь. Но и теперь частенько ходит в баню, садится в уголок, смотрит, как люди одеваются и раздеваются, вдыхает сырой, пропахший глаженым бельем, мылом, дубом и березой банный дух, и мнится ему, что время не течет, не движется, а стоит на месте — нет старости, нет смерти.

— Нынче в банщики за деньгами идут, — добавляет равнодушно Козенок. — Банщики-то цельные машины пустых бутылок сдают. Опять же чаевые стали давать. Нынче банщики самый богатый народ — купцы, одним словом.

День зрел стремительно и неудержимо. По главной магистрали города уже беспрерывным потоком мчались машины. Автобусы и троллейбусы, забитые до отказа пассажирами, неповоротливые, тяжело покачиваясь, тащились по улице. На базаре починили поваленный бурей забор, и здесь люд гудел, барахтался, что-то продавал, покупал, съедал, увозил и привозил.

Дворники заканчивали подметать и поливать улицы, мало теперь что напоминало о ночном буране, только розовая пыль, занесенная из далекой желтой пустыни, еще висела над домами.

Прохожие подолгу задерживались возле поверженного дуба, дивились его величине и шли дальше.

Брагин, презрительно сощурившись, шептал им вслед:

— Прут и прут — цирк увидели.

Вновь из сарайчика выходит Кузьма Тутов и опять размечает метром ствол.

— На дрова, что ли? — спрашивает дворник Ефим, обрадованный тем, что не ему придется возиться с деревом. Он забыл, что уже спрашивал об этом.

— Займись своим делом, — отвечает Тутов.

— Купцы — купечество… — бормочет дед и ковыляет вслед за Тутовым во двор.

Солнце уже высоко и палит нещадно сквозь ржавую тугость воздуха. Тихо. Над жесткими, будто восковыми, крупными листьями дуба порхают две белые бабочки: не то они листья разглядывают, не то они просто гоняются друг за другом. Откуда-то появилась старая коза. Помахивая блаженно коротким хвостиком, она стала торопливо объедать листву.

Когда Дударин и Брагин остались одни, бывший борец неожиданно признался:

— Мне еще в детстве цыганка нагадала, что помру в день, когда упадет большое дерево.

— Да ну!.. — удивился Дударин. Но он тут же спохватился, подумав, что своим удивлением только расстраивает Брагина, и с напускной уверенностью сказал. — Ерунда это все. Рублик поди выжала из тебя и все набрехала.

— Бесплатно гадала, — хмуро и печально пояснил бывший борец. — На всю жизнь гадание запомнилось. Два дня назад я сон увидел — прямо-таки вещий сон. Вот и живи тут спокойно после такого! Лежу я в какой-то белой палате, как в больнице, подходит старичок во всем белом. Ощупал меня всего и спрашивает: «Много пил-то?» Я честно говорю: «Когда были деньги, то много, а когда не стало денег, то мало — все как по теории относительности». — «Девчат обманывал?» — опять спрашивает. «На то и девки живут!» Потом строго так, как судья: «Крал?» — «Дрался, дебоширил, бывало, самого по пьяни били, но чтобы красть да предавать — нет, кровью могу поклясться». — «Не клянись, — говорит, — я верю и так. За это ты в одночасье, как дуб с земли, уйдешь». Не брешу, так и сказал — как дуб.

— Ну и что? Кино какое-нибудь перед сном посмотрел или переел на ночь, вот и приснилось такое.

— Кино, переел… У меня предчувствие — сердце томится.

— Старуха ты, что ли, какая, чтобы в сны верить?!

— Поверишь, когда он вот так подсиропил — кивая на дуб, говорит Брагин. — А я еще той ночью лежу и думаю с радостью, что жить мне еще сколько, потому что верил, что дуб-то крепок. С виду такой был дебелый, а на самом деле весь иструхлился. Вот он — цирк нашей жизни.

Дударин попытался успокоить Брагина, но тот сидел задумчивый и вовсе его не слушал.

Появился Кузьма с дворником, и принялись двухручкой распиливать ствол.

Дударину стало не по себе, будто распиливали его прошлое. Он поднялся и пошел домой.

В комнате душно. Дударин сел в кресло напротив стены, на которой висела большая фотография в красивой раме. Четыре паренька в полосатых майках весело и счастливо смотрели на него.

Николай Николаевич нашел себя в центре снимка. Какой он был тоненький! Ах вы цветы-цветики! Ах ты время-времечко! И погибли его дружки-цветики, и остановилось навсегда для них времечко! Крупная слеза выкатилась из глаз. Дударин крякнул и заторопился к выходу.

Пройдя широкий заасфальтированный двор, он обогнул у самого обрыва кирпичный дом и по стежке стал спускаться к реке. Кусты цеплялись за руки, ноги, лицо, но он ничего не чувствовал. Он прошел по широкой набережной, сел на скамеечку под деревом и стал смотреть на реку.

По тропке, по которой только что спустился Николай Николаевич, тридцать лет назад бегали четыре друга под обрыв прятаться от бомбежки. Когда немцы заняли город, товарищи решили вести разведку. Никто им не приказывал, никто их об этом не просил — так решили сами, потому что были пионерами. Днем они забирались на верхушку дуба и смотрели на дорогу, по которой к переправе шли немецкие машины, танки, орудия, колонны солдат. Считали, запоминали, чтобы при случае передать партизанам или бойцам Красной Армии.

Проходил по переулку патруль, и тут под самым старшим Валей Селезневым обломился сучок. Немцы дали несколько очередей по кроне дуба. И посыпались мальчики с криком вниз, как сбитые птицы…

С утра Николай Николаевич чувствовал себя плохо: ныл бок и крутило ноги, а теперь особенно сильно болела голова — переволновался, наверное. По правде говоря, после этих очередей по кроне дуба он все время болел: то отказывали почки, то отнимались ноги, то не работала простреленная рука, и когда боли одолевали, Дударин жалел, что не остался навсегда двенадцатилетним, как его товарищи, скошенные немецкими очередями. Каждый должен умирать в свой час.

Но жизнь брала свое, горькие минуты проходили, и он ценил жизнь дорого, как могут ее ценить те, кто возвращается из небытия.

Сотни раз прокручивал в памяти Дударин тот давний день. Что было в нем, когда горячие осы прошили его насквозь? Только не страх. Всплеск огня ослепил, швырнул в какую-то розовую пропасть, и он заскользил вниз к родному и близкому — к матери. И больше уж ничего не помнил. Это уж потом он стал думать, откуда взялась мать? Ведь она умерла еще до войны, и его воспитывала старшая сестра Мария. Но он хорошо помнит всплеск огня и полет к родному, близкому — к матери. Видно, он уходил к той, от кого пришел на эту землю.

Когда фашисты ушли и плачущие женщины бросились к расстрелянным, из четверых ребят только он, Коля Дударин, еще дышал. Его внесли в дом, но никто не верил, что он будет жить.

Сестра Мария выходила, а позже она сумела переправить его к родственникам на хутор. За выздоровление брата Мария заплатила многим; она не дружила с парнями, не вышла замуж и все время, как утушка за цыпленком, долгие десятилетия ходила за хворым братом.

Через девять месяцев Коля Дударин поднялся с постели. Это было весной, в мае, когда исходили печалью и зарастали бурьяном заброшенные поля и когда буйно, не признавая войны, цвела черемуха, и от ее запаха дурело все то немногое, что осталось в живых.

Как-то ночью загудела, задрожала земля, будто началось великое извержение вулкана, в стороне города поднялось огромное зарево — стало видно как днем. Утром вода в реке превратилась в темно-красную от крови, а потом несколько дней несло трупы.

Разве можно забыть все это? В каком уголке памяти сердце может найти отдых?

Дударин тяжело вздыхает и вытирает пот с лица. Солнце высоко, от занесенной из желтых далеких пустынь пыли першит в горле, щиплет в глазах, точно от перца.

Николай Николаевич поднялся и медленно пошел назад к дому. Тропинка крута, и шел он тихо, но сердце билось так гулко, с таким трудом толкало по жилам загустевшую от жары кровь, что у него темнело в глазах.

На площадке, уже наверху, Дударин остановился. С крутого берега далеко открывалась река, утыканная, как свечами, полосатыми бакенами. А еще дальше тянулись поля сине-зеленые, расчерченные белыми дорогами, несущие на себе зерна и плоды. Со стороны магистрали послышался мощный рев, и вот на мост выкатили комбайны. Они шли друг за другом с гудящей радостью и старательностью, они уходили в знойную степь, к полям.

В переулке бегал маленький «Беларусь» и растаскивал распиленный ствол, корневище было погружено в тележку.

Подошел потный, возбужденный работой Кудесник.

— Кажись, управились, — вытирая платочком лицо, произнес он. — А то он всех деморализовал, точно наша прошлая жизнь низверглась. Брагин-то совсем расхворался. Я из той вон части, — он показал на самый большой чурбан, — как дуб слегка подсохнет, начну основную фигуру вырубать. Хочу эскизы вам показать. Я это давно задумал, и эскизов у меня много.

— Чего задумал-то? — не понял Дударин.

— Я же говорю, что фигуру хочу вырубить в честь вас, расстрелянных, символизирующую жизнь, мир. Поставим во дворе, рядом с мемориальной доской.

Дударин посмотрел на зияющую в асфальте, похожую на воронку от взрыва, яму, оставшуюся после корневища дуба.

— Земли бы нужно, — сказал он Кудеснику, кивая головой в сторону ямы.

— Повезли корневище, а назад привезут чернозем. Коммунхозники прислали трактор с тележкой.

— Вот и хорошо, — Дударин направился к сарайчику дворника.

— Так вечерком я эскизы занесу? — крикнул вдогонку Кудесник.

— Заноси, конечно…

Николай Николаевич попросил у Ефима лопату, мешковину и пошел опять к кустам. Он нашел совсем молоденький, в палец толщиной, дубок, осторожно, глубоко обкопал его, вместе с землей завернул влажной мешковиной и понес во двор. «Теперь Брагину еще двести лет можно жить», — улыбаясь, подумал Дударин.

Вина

Стаховы проснулись рано. Окно светлело, но свет, казалось, не втекал в комнату, а стоял серой плоскостью в окне.

Екатерина щелкнула выключателем, и окно померкло. Женщина принялась гладить выстиранное накануне белье. Вениамин, угрюмо посматривая себе под ноги, ходил по комнате, точно искал чего-то. Потом вышел в сени и принялся там что-то мастерить. Слышались то редкие — глухие по дереву и звонкие по металлу — удары молотка, то тоскливый, протяжный стон обозленного рубанка.

Екатерина работала медленно и старательно. Она тщательно отутюживала углы пододеяльников, расшитых синими цветочками, складки розовых наволочек с рядами прозрачных пуговок, тугие рубцы двуспальных, накрахмаленных до хруста, простыней. Но и в этой чрезмерной старательности ей не удавалось хоть на время уйти от горя. Прошлое напоминало о себе мучительной памятью о погибшем сыне.

В ту зиму Екатерина почти не спала. Сереже было пять месяцев, и он часто болел. Они жили в растрескавшемся деревянном двухэтажном доме, обреченном временем и местными властями на снос. Дом летом наспех подлатывали с оглядкой все на тот же неизбежный слом, который из-за недостатка жилья из года в год откладывался. У них была маленькая комнатка, как и у остальных жильцов, в основном непрактичных, бесшабашных молодоженов, втиснутых в этот дом как бы для испытания холодом. Екатерина тайком включала самодельный электрообогреватель — асбестовую трубу с толстой спиралью на четырех ножках, который поглощал уйму электричества. Часто горели самодельные предохранители, а из-за этого между жильцами промороженного дома вспыхивали по нескольку раз в день скоротечные и буйные, как ветер в поле, ссоры. И днем и ночью Екатерина боялась крепко заснуть: отключится электрообогреватель, комнату тут же выстудит, малыш во сне раскроется — и простынет.

Навсегда в памяти сохранится тление толстой спирали, тяжелый дух раскаленного вольфрама, синеватый отблеск инея в промороженных углах, стон пурги за перекошенным окном, бугорки снега между рамами.

Теперь она не могла понять: неужто всё за выпавшие на ее долю испытания завершилось маленьким холмиком глинистой земли, под которым навеки остался лежать их шестилетний сын Сережа?

Как-то муж упрекнул Катю в том, что она не любит сына. Какая жестокая неправда! Но с мужем Екатерина никогда не спорила. Он не привык слушать других. По всякому поводу у него была своя теория, оправдывающая любой его поступок. Таких теорий, как кольчуг, на нем напялено столько, что к душе его не пробиться.

С бельем Екатерина управилась быстро. Без дела она не могла сидеть. Работа удерживала от отчаяния. Она достала пылесос из самодельного шифоньера и слегка оцарапала себе при этом локоть. Стала ждать, когда короткая ниточка крови засохнет. С этим шифоньером, обитым хрупким оргалитом, всегда приходится мучиться: то обрываются полки, вешалки, то срываются с узких петелек двери. Да и тесен он, портит вид в квартире, но хорошую мебель на Крайний Север почти не завозили, а если уж что-то сюда и попадало, то доставалось тому, кто был проворнее.

Жужжание пылесоса успокаивало…

Познакомилась Екатерина с Вениамином на танцах, где и сейчас знакомится молодежь поселка. Правда, теперь все больше устраивают танцульки на квартирах, собираются компаниями. Что-то тянет молодых в эти тесные мирки. Ну а тогда, было это почти восемь лет назад, в клубе собирался весь поселок. Играл нескладно, но отважно и громко самодеятельный оркестр, и в маленьком зале с низким потолком стонал пол от топота сбившихся в кучу танцующих. Танцы для всех были единственным развлечением.

Новичков в поселке замечали сразу. Вениамин появился на танцах в новеньком светлом костюме из кримплена — материала очень модного в то время. В стайке молоденьких девчонок, где была и Катя, сразу зашушукались — видный, не то что другие парни, пришел на танцы совершенно трезвым. Вокруг девчат всегда табунились ребята, а когда оркестр, потрясая стены клуба, начинал играть в очередной раз модное танго «Брызги шампанского», каждый старался заполучить хоть кого-то в партнерши. Стоять девчонкам на танцах не приходилось. И Вениамин крутился возле девчат со всеми, хотя новички обычно держались в стороне, пока к ним не приглядятся. Особо наглых местные парни всегда охлаждали кулаками. А к нему «свой» прилипло сразу и прочно, как латка на клею, хотя он-то в этом светло-сером кримплене среди мешковатых, старомодных шерстяных и бостоновых черных «фраков» выглядел чужаком. Но он сразу же обзавелся приятелем. Мишка Пузырь — коротышка с паучьими, навыкате, глазами — всегда при ком-то находился.

Катя дважды отказала в танце Пузырю — господи, он же ей до плеча! — а потом он стал шептать, что старается не для себя, и расписал, выкатывая глаза, какой мировой этот парень в светлом кримплене. А уж потом ее пригласил новичок. И это ж надо: весь танец новичок проговорил о каком-то буддизме!

Из сказанного Катя поняла, что парень хочет казаться оригиналом и заливает несусветное, а если так, то она ему действительно нравится.

Он приглашал ее на каждый танец, это как-то само собой выходило, хотя из-за нее соперничали три парня. Даже обидно было, что они так легко от нее отказались. Да и сама она сразу привыкла к новичку — надо ж такому быть! — ведь по натуре была не очень общительна. Он держался так, будто Катя все о нем знает и он все знает о ней.

Катерина не спеша водила щеткой по еще новому паласу. Пылесос гудел ровно, как игрушечный самолетик. Когда щетка плотно прилипала к ковру, пылесос начинал захлебываться, капризничать, выводя: уйдиии, уйди… иии…

«Если бы у вещей была душа, они бы меня, за мою доброту к ним, куда сильнее любили, чем некоторые люди». — подумалось ей горько.

А в сенях стучал молоток. Он называет работу с деревом успокоительной гимнастикой, любит стругать, пилить, что-то мастерить. Правда, поделки его почти всегда приходится выбрасывать пли сжигать в печи — он никогда не старался делать их красивыми или нужными в хозяйстве.

И было это в середине ноября — стоял плотный, зимний мороз. Море сковало тонким льдом, в сильный шторм его ломало, гнало на берег, торосы, как горы битого стекла, в солнечную погоду исходили многоцветной радугой, а лунными, звездными ночами серебрились до ломоты в глазах. Снега на улицах поселка было еще мало, но он уже спрессовался от шквальных ветров. Они ходили у моря, по улицам поселка, иногда, чтобы согреться, забегали в теплые подъезды, где на них беззлобно рычали потревоженные северные псы. Вениамин много говорил о любви, о необходимости особого уважения к себе, которое помогает выстоять в жизненных штормах, о самоконтроле, еще о чем-то, чему Екатерина не придавала значения. Она считала, что он зря ломает голову над всякой заумью. Нужно просто жить — открыто и доверчиво. Он вскоре почувствовал, что все его разговоры ей ни к чему.

Им было хорошо в те первые месяцы.

Когда Екатерина сказала, что ждет ребенка, Вениамин принял это спокойно.

К свадьбе готовились в спешке. Родители Вениамина жили в глухой сибирской деревне и, конечно, на свадьбу не приехали. В семье Екатерины считали, что замужество дочери будет непрочным, и относились к свадьбе с затаенной холодностью.

Она часто впоследствии думала, почему после медового месяца, который длился вовсе и не месяц, а может, всего-то неделю, между ними точно черная кошка пробежала. Катя с трудом налаживала хозяйство. Она сразу поняла, что характер у Вениамина неуживчивый, с барскими замашками: принеси то, принеси это, не так сделала, не то сказала. Он затевал ссоры из-за пустяков: плохо погладила брюки, не так что-то сказала, задержалась на работе, пересолила еду («отравить меня решила, ведь соль — яд!»), вовремя не постирала носки или рубашку.

Может, меньшим из зол именно в те первые месяцы после свадьбы был бы развод? Но Катя ждала ребенка, и будущее страшило ее. Теперь-то она знает, что трагедия вовсе не в том, что тебя не понимают, а в том, что не хотят понимать, не желают считаться с тобой.

В душе Катя заставляла себя верить в то, что у них в семье еще все изменится, что произойдет чудо (бывают же в жизни всякие чудеса), и они заживут мирно. Она все еще любила Вениамина. При всех неурядицах она стала винить только себя, угождала мужу, задабривала его.

Родился Сережа. Екатерине стало особенно тяжело: мальчик часто хворал. И тогда Катя поехала с сыном отдыхать на море. Четыре месяца под ласковым солнцем, у бесконечной морской синевы, в дурманящем запахе эвкалиптов и роз, под пирамидальными тополями и высокими зелеными кипарисами пролетели как один день.

После ее возвращения Вениамин почти каждый вечер приходил с работы выпившим, придирался по пустякам. И когда он ее несколько раз побил, как он сам выразился — «для профилактики», нужной, по его разумению, каждой русской бабе, она не роптала, не возненавидела его. Она осунулась, постарела, ее не узнавали подруги. Мать плакала — понятно, жалела единственную дочь, — но не настаивала, чтобы она вернулась домой, а говорила, что все молодые семьи нынче живут безобразно, потому что ни в ком нет ни веры, ни боязни. Мать вообще-то была неверующей, но, как многие женщины ее возраста, при случае вспоминала о боге.

Года три длилась это «развеселая жизнь». Зимой, как раз после Нового года, пробыв всю ночь в какой-то компании, Вениамин вернулся домой под утро, помятый, расстроенный, пропахший табаком. Долго лежал на диване, не то думал о чем-то, не то просто отдыхал от утомительной ночи, потом выпил коньяку и ни с того ни с сего стал собирать свои вещи в большой чемодан. Он не спешил, когда укладывал белье, рубашки и костюмы, ничего не объяснял. Смуглое, красивое лицо его было вызывающе спокойно и сосредоточенно. Катя поняла, что муж уходит навсегда: раньше он уходил без вещей я она знала: рано или поздно вернется. Ее охватил страх: как же она теперь будет жить?

Катя кинулась мужу на шею, залилась слезами, зашлась в плаче, шепча как заклинание: не уходи, не уходи… Потом она потеряла сознание, и Вениамину стоило больших трудов привести ее в чувство. Он тогда не ушел, но с самой Екатериной что-то произошло.

Екатерина заканчивала уборку в зале, а мысли ее были в прошлом.

Как-то Сережа пришел с улицы, остановился у порога и стал пристально глядеть на мать. Губы у мальчика подрагивали, как будто он собирался расплакаться.

— Ты что, сынок? — спросила как можно ласковее обеспокоенная Екатерина.

Сережа молча продолжал смотреть на нее.

— Мам, ты меня любишь? — неожиданно спросил он.

— Ты же мой сынок, и я тебя очень люблю, — ответила Екатерина. И тогда он кинулся к ней. Она подхватила его на руки, ощутила на щеке, под левым ухом, горячее и сбивчивое дыхание сына. Они долго молчали. Потом Сережа спросил:

— Ты меня не бросишь?

— Да нет же, нет. Ну что с тобой такое?

— Мамка Коли Абдашева, пьяная, как закричит на него: убью, если еще раз стакан с вином разобьешь! А мне можно разбить стакан?

— Конечно, — спокойно и ласково ответила она. — Я даже не рассержусь.

И тут она заплакала.

— Мамочка, ты не плачь, — сказал он. — Я никогда не буду бить стаканы.

В полдень Стаховы вышли из дому. Было пасмурно и сыро. Темные тучи, неподвижные от чрезмерной наполненности сыростью, готовые в любое время изойти на землю дождем, почти цеплялись за двухэтажные дома поселка. И невольно возникали тоскливые мысли о том, что где-то на земле тепло и солнечно, пасутся на лугу, отмахиваясь от мух, коровы; над речкой и песчаным обрывом, истыканным дырами гнезд, летят бумерангами стрижи; на отмели верещат и брызгаются мутной водой ребятишки…

Когда у Стаховых случилась та беда — утонул сын, многие им советовали уехать на материк, где, мол, легче будет перенести горе, обрести душевное равновесие, — но Вениамин и Екатерина решили остаться здесь. Страшная потеря заставила как бы заново присматриваться друг к другу.

Вышли за поселок, и дорога повела их по берегу моря. А от моря, от водорослей, выброшенных недавно штормом, черневших теперь на белой, отмытой гальке, исходил густой запах йода, темно-серая глубина дышала солью и льдом. Все было в ожидании жестокого шторма. У горизонта, круто обрываясь, грозовая туча истекала короткими синими полосами, — оттуда долго перекатывался глухой грохот.

Дорога повела Стаховых по склону небольшого холма, средь кочек и кустов ивняка. Попадались небольшие сырые лощинки, с высокой осокой и тальником в рост человека, уже начавшим желтеть. Идти здесь приходилось осторожно: не мудрено провалиться по щиколотку в темную, с рыжим отливом, болотистую грязь.

Могила Сережи на самом краю кладбища.

«Вот здесь он уже сорок дней, сорок тяжелых дней… Миленький, родненький мой!..»

Екатерина поправила бумажные цветы, выбеленные дождями и солнцем, прочно державшиеся в проржавевшей проволоке венка, потом стала вытирать тряпочкой небольшой шестигранный памятничек, с которого на нее смотрел улыбающийся Сережа, навсегда влитый с этой прошлой улыбкой в бетон.

Сквозь тучи пробился луч солнца, весело пробежал по склону сопки, блеснув на бронзе рамочек, стекле фотографий, серебре звезд, и затерялся в бесконечных далях тундры.

Вытирая надгробье, Екатерина коснулась влажной земли, окованной бетоном, и глухо ахнула. Она стиснула зубы, а лицо ее было все такое же окаменевшее и бесслезное, только темно-красная струйка блеснула на ее прокушенной нижней губе.

Пошел мелкий, почти невидимый, холодный дождь. Даль затянуло безликой серой пеленой. Дождь заметно набирал силу. Потом ударил в тишину первый порыв холодного ветра. Пробежала густая рябь по морской глади, пригнулась к земле жесткая, увядающая трава, застонал потерявший прежнюю гибкость кустарник. Ветер пронесся над взгорьем, тревожно зашелестев бумажными цветами…

Ночью Стахов, спавший теперь особенно чутко, проснулся от плача жены. Он поднялся и прошел к ней в спальню.

— Что ты? — осторожно обнимая Екатерину, зашептал пересохшими губами он. — Зачем, зачем ты?

Плечи ее дрожали, как в ознобе.

— Жалко, — наконец ответила она, шмыгая носом, бросив на мужа печальный взгляд. — Время прожитое не вернешь, и Сережу не вернешь.

— Зачем ты так?

А она быстро зашептала, повторяя точно спасительный наговор:

— Жалко, так жалко…

— У нас все еще будет. — Он говорил убежденно, веря в свои слова, но сердце его рвалось от беспомощности перед прошлым; которое теперь нельзя изменить. Он чувствовал беспредельную нежность к Екатерине. — С нами всегда будет Сережа, и мы ради его памяти должны быть вместе.

За окном, в гнетущей тьме неистовствовал шторм. Ветер с колючей, ледяной изморозью налетал на притихшие дома сонного поселка, бился судорожно в узких улочках и, вырвавшись в тундру, уносил стылость моря к зеленым перевалам.

— Как плохо мы жили! — выдохнула она. Теперь она уже не плакала. — Смерть Сережи — наказанье нам. Время ничего не прощает. — Она замолчала и добавила такое, от чего у Вениамина похолодело сердце: — Я теперь боюсь жить, потому что в прошлом у нас не было будущего.

— Милая, любимая! Что ты?

Он порывисто, горячо обнял ее, словно этим хотел вернуть все потерянное…

Распутница

Прозвище Распутница Дарья Семеновна Порываева получила после того, когда в шестьдесят три года пятый раз вышла замуж. Сверстницы, подруги ее, особенно замужние, с недоброжелательностью обсудили новость.

— Опять в Семеновне, который уж раз, кровь взыграла, — шушукались они во дворах. — И в старости угомониться не может.

Новый муж Дарьи был на три года моложе ее. Может, потому-то и поползли всякие слухи о Дарье.

Софокл Никодимович Грызлов, бывший работник Министерства путей сообщения, а в последнее время начальник кадров одного из управления железных дорог, вышел на пенсию в пятьдесят пять лет и был неизлечимо болен. Болезнь съедала Грызлова медленно, внешне незаметно.

Он был ширококостный, нескладно высокий, с большой удлиненной головой, ходил в неизменном полувоенном кителе, с нашивками на рукавах, значение которых знали только специалисты-путейцы, в фетровой широкополой шляпе. Он вышагивал по улицам пригородного поселка, где все друг друга знали, гордо, независимо, ни с кем не заводя знакомства. За это Софокла Никодимовича в поселке невзлюбили.

— Шла бы, так уж за доброго человека, — возмущались поселковые сплетницы, — а то за этим натерпится страху на старости лет.

Знакомство Порываевой с Грызловым произошло месяца через три после того, как Грызлов переехал в небольшую деревянную дачу, которая находилась неподалеку от четырехэтажного каменного дома. Здесь проживала Дарья Семеновна Порываева, бывший токарь механического завода.

В этом четырехэтажном каменном доме находился продуктовый магазин. Грызлов приходил туда по утрам. Бывало так, что он с Дарьей Семеновной стоял рядом в очереди, иногда встречался в дверях или на улице, на крыльце магазинчика. Он, не уступая дороги, проходил всегда мимо.

Дарья давно приметила приезжего: поселок небольшой, и все тут как на ладони. Несмотря на внушительный, независимый вид, выглядел он неухоженным, а восковая желтизна безрадостного некрасивого лица говорила о том, что приезжий тяжело болен. Дарье Семеновне было жалко этого человека. «Ему бы на солнышке сидеть, а он по магазинам в очередях выстаивает, — горевала она. — Дети поди разлетелись во все стороны и позабыли о нем, родственников нет, а жена небось давно померла».

Ничего не зная о человеке, Дарья уже сочинила всю нелегкую его жизнь, неудачи по службе, болезнь, разочарование в детях. Не новы неурядицы в нашей жизни, и судьбы пожилых так похожи одна на другую…

В пригородный поселок, на маленький заводишко Дарья попала в самом начале войны. Родители Дарьи померли еще до войны, а муж погиб в самые первые дни боев. Дарья об этом узнала в эвакуации, в госпитале, куда ходила по ночам дежурить от завода, где встретила своего односельчанина, ровесника мужа. Они вместе уходили на фронт и воевали в одном полку.

Дарья выучилась на токаря и после войны в родную деревню не вернулась, хотя работа на заводе, жизнь городская нравилась ей куда меньше, чем работа на земле и жизнь в деревне.

От второго брака у Дарьи осталась дочь. Двенадцать лет назад из-за неудачных родов она, восемнадцатилетней, умерла.

Первого мужа Егора Дарья не любила, не любила и второго мужа Алексея, попавшего в нетрезвом виде под машину года за четыре до смерти их, с Алексеем, дочери. За Егора Дарья вышла по настоянию родителей: Егор был из зажиточной семьи. За Алексея она пошла лишь потому, что устала от одиночества и еще из-за жалости к нему. Алексей парень был хороший, красивый, душевный, но губило его пристрастие к «зеленому змию». Когда Дарья выходила за него, то надеялась отучить парня от водки. Но старания ее оказались напрасными. Алексей был человеком слабохарактерным и, как Дарья ни билась, привычки своей не бросал, хотя все время клялся и божился бросить пить. Он редко приносил домой получку, а если Дарья перехватывала деньги, то все равно умудрялся со временем все пропить. Благо хоть, не в пример Егору, Алексей даже в пьяном виде не поднимал руку на Дарью.

Третий раз Дарья вышла замуж уж в годах, когда ей было под пятьдесят. Это был, пожалуй, самый счастливый для нее брак. Правда, брак был неофициальный, просто собрались знакомые, сослуживцы и отметили начало совместной жизни Дарьи с Николаем. Николай приехал на их завод перенимать опыт работы бригады токарей. Пробыл он на заводе месяц, сошелся с Дарьей и остался насовсем. Кто ж тогда знал, что у него в другом городе осталась жена и двое детей.

Николая Дарья любила, да и он ее любил. За год, пролетевший так быстро, Николай ни разу не обругал, не обидел и не унизил Дарью. И не называл иначе, как «моя дорогушенька». В праздники дарил цветы, любил побаловать ее дорогими конфетами. Счастливее того года не было в жизни Дарьи.

Когда приехала жена Николая с младшим сыном, худеньким и пугливым мальчишкой, который все время держался, как цыганенок, за подол матери, боязливо поглядывая на отца и чужую тетю, поняла Дарья, что не может она быть счастлива, когда несчастливы другие.

Всю ноченьку проплакали они с Колей и распрощались навсегда. Обещал писать, но как уехал, так и… Может, оно и лучше, что забыл он все, забыл их любовь, их совместную недолгую жизнь. Со временем и у Дарьи зарубцевалась сердечная рана.

Четвертый раз Дарья вышла замуж, когда ей стукнуло пятьдесят три, и она готовилась уже пойти на пенсию. К тому времени она работала не токарем, как прежде, а в инструменталке, но все равно получала хорошо.

Познакомилась Дарья Семеновна с Елизаром Савельевичем на кладбище. На кассира Елизара Савельевича в тот год обрушилось несколько несчастий. Во-первых, он попал под крупную растрату, дело передали в суд. Учитывая заслуги Елизара, его безупречную работу в прошлом, суд счел возможным смягчить приговор, определив условно меру наказания с возмещением убытка, нанесенного государству. Елизару Савельевичу пришлось продать дом, часть имущества. Жена, которая была на пятнадцать лет моложе Елизара, в горькую минуту сбежала. Тут тяжело заболела и вскоре умерла его престарелая мать.

Без денег, пристанища бывший кассир находился в отчаянном положении. Дарья пожалела его. Больше всего Дарью поразило то, с какой поистине сыновней любовью Елизар ухаживал за могилой матери.

Для самого Елизара предложение Дарьи было таким необычным, что он не поверил в него. Бывший токарь Дарья Семеновна Порываева, женщина уважаемая, приятная, хорошо сохранившаяся, несмотря на все житейские невзгоды, могла рассчитывать на более подходящего человека, чем он, опустившийся Елизар.

Долго еще Елизар не мог поверить в то, что Дарья бескорыстно связала с ним свою судьбу. «Какой у нее интерес? Может, мне деньги вернут? — думал он. — И она про это вынюхала?» Но краденые деньги, разумеется, не могли вернуть, и это даже Елизар понимал. «Может, она хочет мне выхлопотать большую пенсию, и сама будет при деньгах?» Но в деньгах-то Дарья не нуждалась. Тратила она на себя, особенно после гибели дочери, крайне мало, а зарплата была большая, так что деньги у нее были.

Елизар Савельевич пришел к выводу, что уважает его Дарья за прошлые его заслуги. Когда-то он считался лучшим кассиром в районе, о нем даже была статья в газете, он получал грамоты, и его портрет как-то висел на доске Почета. Со временем бывший кассир уверовал в то, что Дарья Семеновна вообще обязана с подобострастием относиться к нему.

Елизар, почувствовав себя хозяином положения, стал помыкать новой женой. И ему нравилось это, ибо после пятилетнего услужничества молодой жене, которая бросила его сразу после растраты, он вкусил теперь прелесть барства.

Дарья выполняла всякую прихоть четвертого мужа с покорностью, она считала, что за жизнь Елизару вдоволь пришлось хлебнуть горюшка, и теперь он имеет право на покой.

В доме бывшим кассиром была установлена жесткая экономия во всем. Каждый заработанный Дарьей рубль брался на учет, и сама Дарья не имела права потратить и копейки без ведома Елизара. В большую амбарную книгу хозяин старательно и аккуратно записывал все расходы. Свою скромную пенсию Елизар не получал, ее прямо в собесе переводили на сберегательную книжку. Дарье Семеновне же он говорил, что пенсию пока высчитывают, возмещая прошлую растрату.

Через год, воспрянув от прошлых потрясений, Елизар Савельевич вроде как помолодел. Стал куда-то уезжать. Возвращался поздно вечером, блаженно ухмылялся, покручивая седые усы, загадочно поблескивая глазами. Весной он вовсе исчез, прихватив с собой кое-какие ценности Дарьи Семеновны и то, что было ими скоплено за прожитые два года.

О ценностях Дарья не жалела и жаловаться никуда не пошла. То, что ее так нагло обокрали, она перенесла спокойно. Пока не было Елизара, даже за могилой его матери ухаживала. Вообще-то она знала, что Елизар непременно вернется. Была уверена почему-то.

Так оно и получилось. Месяца через четыре, в канун прихода осенних холодов, Елизар объявился. Был он худой, заросший рыже-бурой щетиной, с синими кругами под глазами, в потрепанном пиджачке. Пришел поздно вечером, как мышь проскользнул в открытую Дарьей дверь и сразу бухнулся на колени, горько заплакал. Слезы обильно лились из его глаз и вскоре пиджак на животе стал мокрым.

— Прости, прости окаянного, — лепетал он, стараясь поймать и поцеловать руку Дарьи. — Будь она проклята эта грабительница, эта распутница молодая, эта ведьма электронная! Сгубила она жизнь мою, вновь ограбила, вновь испепелила душу мою.

— Да встань ты, встань! — взмолилась Дарья, готовая сама разрыдаться.

После гибели дочери Дарья особенно тяжело переносила всякие неудачи других. Так уж устроены русские женщины; коли жалко человека, так они и душу без оглядки ему отдадут.

— Я ж и прошлую растрату ради нее совершил. В тюрьму чуть она меня не загнала. И опять эта подлая баба вышвырнула меня, — причитал Елизар.

В доме вновь был введен строгий учет получаемых Дарьей денег и беспощадная экономия на всем.

Второй раз Елизар сбежал через полтора года, в канун первомайских праздников, по привычке прихватив накопленные за это время деньги и кое-что из одежды Дарьи.

По всему было видно, что Елизар сбежал на лето, и потому Дарья о беглеце не горевала. Но ни осенью, ни зимой блудный муж не вернулся. О Елизаре Дарья как-то разом забыла, точно его никогда и не было. Собственно, от бывшего кассира ничего не осталось, даже фотографии.

Несколько лет Дарья жила одна. Томилась одиночеством: она не могла за кем-то не ухаживать, кому-то не сострадать, о ком-то не беспокоиться. Вот тут-то и повстречалась Дарья с Грызловым.

Он застрял в дверях магазина с тремя сетками, набитыми продуктами.

— Давайте я вам помогу, — подхватила самую тяжелую авоську Дарья.

Грызлов даже не взглянул на помощницу и всю дорогу до самой дачи молчал как сыч. У калитки Дарья стала прощаться, но Грызлов энергичным жестом дал понять, чтобы она шла следом за ним.

Дача у Грызлова была прочная, но такая неухоженная и запущенная внутри, что Дарью это просто поразило. Полы были черные от грязи, на окнах — пыль и паутина, на кухне — горы мусора, а прусаки изгадили все обои. Грызлов отдышался, затем полез в карман, достал пятерку, сунул ее Дарье и буркнул:

— Позвольте дать вам указание привести здесь все в порядок.

Три дня Дарья мыла пол, скоблила подоконники, подклеивала новые обои, оттирала дверные ручки, выносила мусор, вытирала пыль с мебели. Дача прямо-таки преобразилась. Грызлов размяк, подобрел.

Вечером, когда Дарья собралась уходить, Софокл Никодимович пригласил ее на чай, но Дарья отказалась — уж очень она устала в этот день. Тогда Грызлов предложил женщине еще пять рублей за ее старание и скромность, но и от денег она отказалась. Тогда Грызлов степенно, с достоинством произнес:

— Позвольте предложить вам стать моей законной женой.

Дарья опешила, слова не лезли на язык. Жалко ей было этого больного, одинокого человека и согласиться так вот сразу тоже не могла. Не по-людски все получилось.

— Я женщина самое… — открыла было рот Дарья, но ее тут же перебил хозяин дачи.

— Я одинок, имею хорошую пенсию; как работник путей сообщения, пользуюсь льготами на железной дороге. А если у вас имеется муж, то позволю дать вам совет оставить его.

— Мужа у меня нет, но женщина я самостоятельная и ни в чем не нуждаюсь. И пенсия у меня хорошая…

Дарья лихорадочно пыталась найти причину, которая хоть как-то оправдала бы ее желание связать судьбу с этим странным человеком.

— Смею вас уверить, что вы живете в кирпичном доме, а это крайне вредно для здоровья, — привел Грызлов последний и, как казалось ему, самый веский аргумент.

— Это так. У меня к тому же ревматизм, а он-то в сырости… а камень завсегда… У вас дача деревянная и относительно просторная.

Дарья подумала, что этого-то совсем мало, чтобы людям объяснить очередное замужество. И так уж о ней чего только не говорят. Ну и пусть всякое болтают. Не может же она всем объяснить, что выходит за Грызлова потому, что жалко его, что ей больно видеть, как этот человек на старости лет страдает от неухоженности и одиночества.

— А где жена ваша, где дети ваши? — после долгого молчания, зная наперед ответ, спросила Дарья.

— Что касается жены, то смею вас заверить, что она умерла десять лет назад. Дети же — дочь и сын — получили хорошее образование, обеспечены мною и довольны своей жизнью. Но, смею вас заверить, в старости мы для детей становимся обузой. А я человек гордый и не желаю ни для кого быть обузой. Даже для государства я не желаю быть обузой. — Грызлов гордо вскинул большую голову, вперив неподвижный взгляд в потолок.

— Как звать-то вас? — робея, спросила Дарья.

— Софокл Никодимович. Отец мой из бедных крестьян, а в молодости был в услужении у профессора по философии. Надеюсь, что в нашей совместной жизни мы будем друг к другу относиться независимо и с уважением, — добавил Грызлов таким не терпящим возражения тоном, будто сама Дарья Семеновна умоляла его о женитьбе.

Она сказала, что подумает о предложении Софокла Никодимовича, но на следующий день с чемоданом и небольшим узлом — вот и все ее нехитрые пожитки — перебралась на дачу. Позже она перевезла цветной телевизор и холодильник ЗИЛ.

Поселилась Дарья в небольшой угловой комнатке. Софокл Никодимович размещался в другой.

Через месяц они сходили в загс и расписались. Встречались супруги по утрам на кухне, молча пили чай и расходились по своим комнатам. Потом Дарья готовила обед. Обедали опять вместе и большей частью молча. Вечером ужинали, смотрели до девяти часов телевизор, а затем расходились по комнатам.

В магазин Дарья ходила сама, утром, после завтрака, когда меньше было в очередях людей. Правда, к этому времени почти все молочные продукты разбирали, но знакомые продавщицы по старой дружбе кое-что оставляли ей.

Каждый месяц Грызлов выделял Дарье на питание по пятьдесят рублей, а тратила она раза в три больше, так что от Дарьиной сторублевой пенсии почти ничего не оставалось Софокл Никодимович большую часть времени лежал на кровати и бессмысленно смотрел перед собой. Иногда он читал. Большей частью читал военные мемуары прославленных полководцев. Но любимой его книгой был «Атлас железных дорог СССР». Карты он рассматривал внимательно, с каким-то непонятным подобострастием, часто, что-то отмечая на них, иногда восклицая:

— Вот теперь-то видна их ошибка. Промышленность вон куда перебазировалась, а ветку только сейчас тянут. А я еще когда говорил, а я еще когда настаивал подвести туда нитку.

Такой строй жизни, хотя в нем забот хватало — нужно было постирать, сварить обед, убраться, заштопать носки, ветхое белье, — каким-то образом повлиял на Дарью Семеновну. Она все чаще и чаще стала вспоминать прожитое, все чаще стала перелистывать свой толстый, из серой бумаги фотоальбом. В десятках снимков запечатлены мгновения ее долгой жизни. Вот самый первый и самый милый старый снимок: у деревянной скособочившейся сельской школы стайка ребятишек, в центре полная, со спокойным, умным взглядом учительница. Дарья стоит с краю, испуганная, робкая, как птичка. Ей тринадцать лет, она впервые видит фотографа, прибывшего из города.

Какая она нескладненькая, какая она худенькая и носатенькая, ну вылитая синичка!

А вот она с первым мужем, плечом к плечу. У него жесткие, ежиком волосы, холодные глаза навыкате, широкая грудь, тонкие, злые губы. Когда он, пьяный, ее бил, то делал это с каким-то изуверским наслаждением. Короткий боксерский взмах руки — и она проваливается в синюю тьму обморока. Когда она открывает глаза, он, нагло ухмыляясь, говорит: «Не перечь мне, дура, когда я в затуманенном самогоном сознании».

И на этой фотографии у нее испуганное, чужое лицо. Нет, не фотографа она боится. У дорогого муженька в кармане початая бутылка, и ему не терпится выпить. Она на базаре, в городе — продавали картошку. Дарья упросила мужа зайти и сфотографироваться. Зачем? Так ведь чувствовала она, что недолго выдержит такую жизнь. Думала, что потом-то, когда уж ее не будет, спохватится муженек, посмотрит на фотокарточку и зальется слезами, что не уберег такую жену, что не жалел, не относился к ней как подобает.

Теперь Дарья знает, как глупа она была. А вот она уже на заводе. Порываева в широком комбинезоне, стоит у токарного станка и смеется. Это ее фотографировали для местной газеты. Фотограф больно сильно упрашивал, чтобы она засмеялась. Не до смеха в ту военную пору было. По четыре нормы давала в смену. И откуда брались силы?

Вот попалась в руки фотография подруги Ксении Любочкиной, по прозвищу Любчик. Она со всеми девчонками на заводе дружила и этим оправдала свое прозвище.

Где теперь Ксения, в какой бетонной клетке-квартире доживает свой век? Жива ли она? Любчик, милый Любчик, ты уж тогда как часто болела!

Долго смотрела Дарья Семеновна на дорогое, простенькое лицо подруги — аж сердце стало щемить.

На обороте фотокарточки написано старательным почерком: «Если встретиться нам не придется, если так уж сурова судьба, пусть тебе остается неподвижная личность моя. Август 1948 года».

Вот и осталась одна «неподвижная личность» да эти строчки, написанные столбцом.

А вечерами, надев скромные ситцевые платьица, они бежали с Ксенией на танцы в парк культуры. Заводские подростки с чубами, в белых рубашках старательно дули в медные трубы, и захватывающие душу звуки вальса колыхали синий воздух вечернего парка. Пахло сиренью, расцветшим жасмином, в кустах целовались и объяснялись в любви, пенсионеры прогуливали по аллеям собак, в зеленой траве стрекотали кузнечики, и всем, даже мигающим в небе звездам, хотелось счастья.

После танцев подружки шли домой, смеялись и с наивной робостью ждали, что их кто-нибудь догонит, возьмет под руку и произнесет шепотом самые простые и самые необходимые в мире слова.

Для подростков они были слишком взрослыми, а их ровесников… — их ровесников не пощадила война.

Больше всего в альбоме было производственных фотографий. Вот Дарья среди своих учениц, наивных и доверчивых девчонок; вот она в президиуме заводского собрания, в строгом темном костюме; вот ей вручают какую-то грамоту, ей пожимает руку директор завода, полный мужчина, что-то говорит, и рот его на фотографии остался навечно открытым.

В альбоме не было снимков дочери. От нее ничего не осталось, и Дарья воспринимала это как плохое знамение.

Привыкала Дарья к Грызлову медленно, как медленно и болезненно прирастает чужая ткань. Они все больше и больше задерживались на кухне после завтрака, но обычно молчали и не смотрели друг на друга, точно стыдились.

Как-то Софокл Никодимович изрек за ужином:

— Железная дорога, смею вас уверить, — это кровеносная система страны. В судьбе человека, как в капле воды, отражается судьба страны. Мы все, смею вас уверить, связаны с железной дорогой. Если разом перерезать железные дороги, то земной шар задохнется. Земной шар через неделю превратится в свалку.

Дарья Семеновна закивала головой. Почему земной шар задохнется, она не поняла, но живо представила себе остановившиеся по всей земле поезда, разрушенные железнодорожные мосты, горы грузов на вокзалах и толпы людей, требующих транспорта. Ей стало жутко, и она призналась в этом Софоклу Никодимовичу.

На следующий день, уже за завтраком, Грызлов, не глядя на Дарью Семеновну, сказал:

— Смею вас просить одобрить тезисы мемуаров, которые я намерен начать писать зимой этого года. Тезисы я еще не составил, но я думаю изложить подробно все предложения по коренному улучшению работы железных дорог в настоящее время, а также дать советы руководству по использованию старых кадров.

Дарья Семеновна была искренне поражена стремлением Грызлова поведать людям о своей тяжелой жизни, поделиться с ними мыслями о пережитом. И когда она стала сбивчиво, волнуясь, говорить об этом Софоклу Никодимовичу, тот самодовольно крякал и благодарно кивал длинной, тяжелой головой.

Теперь вечерами они подолгу сидели в просторной зале, склонившись над картой Советского Союза. Грызлов водил желтым пальцем по красным нитям железных дорог и рассказывал, где он бывал. А бывал он почти во всех городах, больших станциях от Москвы до Владивостока. Придерживая палец на кружочке, обозначавшем город или станцию, Грызлов называл дату посещения данного места, фамилии начальников, количество подвижного состава, наличие депо, состояние железнодорожного полотна, количество работающих на станции, ее категорию. Данные были десятилетней давности, но Дарью Семеновну удивляла способность Софокла Никодимовича помнить все это.

— Смею вас заверить, что теперь железнодорожник не тот. Раньше, бывало, идешь по улице в форме железнодорожника, а тебе все дорогу дают — уважение выказывают. Войди в любой ресторан, в любой магазин — все везде вне очереди возьмешь. А сколько книг и фильмов было про железнодорожников! Вы думаете, отчего теперь нехватка кадров на железных дорогах? Льготы нынче есть, большие льготы, а людей, смею вас заверить, все равно не хватает. Почему? А тут все очень просто. Нет нынче песен о железнодорожниках. Да, да, обычных душевных несен. В юности-то поешь, поешь, а там, глядишь, форму наденешь, а потом, когда ты в форме, тут уж можно с тебя дисциплину требовать.

Вспоминая о жизни, Софокл Никодимович почти никогда не вспоминал о детях и жене. И Дарья Семеновна поняла так, что жену Софокл Никодимович не любил.

Почти три года они прожили вместе, и вот пришел тот день, о котором Дарья старалась не думать.

Накануне вечером Софокл Никодимович почувствовал какую-то странную ломоту в теле. Спать он лег пораньше. Утром он не вышел к завтраку.

Дарья Семеновна, прождав с полчаса, неторопливо направилась к комнате мужа. И когда она пересекла залу с круглым столом посредине, с голубым массивным абажуром, свисавшим перевернутой корзиной с потолка, с черным старым буфетом и кожаным диваном в углу, почувствовала, вернее, даже ощутила, как что-то холодное и неприятное, — беду.

Грызлов лежал на кровати бледный, что-то бормоча в беспамятстве.

— Товарищ министр! Товарищ министр! — донеслось глухое бормотание до обомлевшей, остановившейся Дарьи. — Я вам докладываю… Гайки, гайки надобно подкручивать. Ах, как вагоны красиво бегут. Всем подкручивать надо, а особенно начальникам. Подвижной состав должен быть всегда в исправности. Вы за это ответите! Возьмите, возьмите все… Темно, видите, темнеет? Где свет-то? Зачем вы прячете свет? Зачем же вы толкаете меня в эту трубу?! Я боюсь ее, я боюсь ее… Верочка, это ты пришла? О, как тяжко мне! Деньги я оставлю сыну Константину. Десять тысяч — большие деньги… Он будет доволен. А Шурочке я оставлю дачу. Видишь, я не обидел ее. Дачи теперь дорогие. Я же знаю, что она мне не родная дочь. Не отпирайся, я все знаю. Ты не виновата, я знаю, что ты не виновата. Ты его не любила. Просто это все вышло случайно. Ты и меня не любила, а я, я…

Он стал кашлять, странно, сухо кашлять. Грудь его вздымалась, и он отчаянно, как утопающий, стал хватать воздух.

Дарья Семеновна наконец пришла в себя. Она выскочила из комнаты, накинула пальто и в домашних тапочках выскочила на улицу. Телефон-автомат находился недалеко, через дорогу, у продуктового магазина.

Шел мелкий, холодный дождь. Небо было затянуто серо-синей плоской дождевой тучей. Морось тихо шелестела по еще зеленым, но грубо-тяжелым листьям сирени, трава у тропинки была жесткой и сырой. Дарье нелегко было идти в тапочках, которые быстро промокли и спадали с ног.

В волнении Дарья Семеновна при вызове «скорой помощи» назвала свой старый адрес, потом спохватилась и назвала адрес дачи Грызлова.

Когда Дарья бежала назад на дачу, она поняла, что смерти от ее пятого мужа не отвратить.

Она побоялась входить в комнату Грызлова. Дарья стояла на веранде и высматривала «скорую помощь».

Когда приехали врачи и прошли вслед за Дарьей Семеновной к Грызлову, он был уже мертв.

Голова Софокла Никодимовича лежала на высоких подушках, и его длинный подбородок уткнулся в грудь. И не было в лице его прежней загадочности и недоступности. Смерть сняла все лишнее — он стал даже меньше ростом. С ним осталось замеченное Дарьей Семеновной еще при первой встрече еле уловимое выражение потерянности. Не стерла смерть печать неприкаянности и одиночества, которую носил этот человек при жизни до конца дней своих. Дарья потом долго будет думать об этой безнадежной и тоскливой отрешенности бывшего мужа от живых.

Не смогла Дарья Семеновна помочь ему, — и стало ей больно: ведь было же и в нем что-то хорошее, доброе, а вот на тебе — не смогла растопить лед у него на душе. Дарье тихо всплакнулось…

В этот же день приехала сестра Грызлова, маленькая полненькая молчаливая женщина, прибыл сын Константин. У него были холодные глаза, вытянутое, напряженное лицо. Приехали еще какие-то родственники. Тут же было прочитано завещание покойного. О Дарье в нем не упоминалось.

На даче теперь было много людей, и все старались показать, что Дарья здесь лишняя, вообще чужая. Вечером Дарья Порываева собрала чемодан и перешла в свою квартиру в четырехэтажном каменном доме…

* * *

Померла Дарья в одночасье. Утром она решила помыть пол, но вдруг почувствовала усталость и неимоверную тяжесть на сердце. Дарья прилегла на диван, вскоре заснула и больше не проснулась.

Похоронами занимались люди из заводского домоуправления. Они были удивлены тем, что в квартире не нашлось никаких вещей: многие считали, что два последних замужества обогатили Дарью…

Снега летнего печаль

Айверэтэ — северные вечера

Вчера стихла пурга, улеглись снега, белые, сыпучие, и сияют теперь на солнце. Похорошела, преобразилась тундра, будто надела подвенечное платье.

Зализала пурга неглубокие овраги, упрятала под снег кустарник в низинах, следы зверей и человека, русла рек и долины озер. В тени снег слегка синеватый, а на солнце до боли в глазах сверкающий. Суровый мир зимы скуп на краски.

Солнце стоит еще высоко, но по тому, что длиннее стали тени, видно: день подходит к концу.

— Посмотри, Тынетегин: во-о-он там два теленка лежат… Иди, подними их.

Аканто махнул рукой, показывая направление, и, обращаясь уже, видимо, ко мне, сказал:

— Телят зимой поднимать нужно, а то будут лежать, пока не замерзнут. Глупые зимой телята и ленивые, как наш Тынетегин.

Худого, высокого, даже немного сгорбившегося от своего роста, благодушного и медлительного Тынетегина этим не расшевелишь. Он идет следом за стариком, без конца ухмыляясь.

— Я кому говорю? — Аканто останавливается и поворачивается к нему лицом.

— А пусть лежат, — продолжая улыбаться, отвечает Тынетегин. — Устали, вот и лежат.

Аканто молчит. Глаза его, и без того узкие, почти закрываются в прищуре. Старик сердится. Тынетегин видит это и нехотя идет в сторону, где лежат телята. Идет вразвалочку, качаясь из стороны в сторону, будто пингвин.

— Вот молодежь пошла! — сокрушается старый бригадир. — Ленивая и стариков не боится.

Аканто, низкорослый, широкоплечий, большеголовый человек, еще крепкий на вид, хотя ему уже шестьдесят. Ходит он осторожно, будто рысь на охоте, готовая в любое время прыгнуть на добычу.

— Раньше, — не унимался он, — отхлестал бы чаатом, так послушным стал бы. Теперь, говорят, нельзя этого делать. В прошлом году на собрании оленеводов ругали Тымнелькота за то, что он своих пастухов ремнем стегал, крепко ругали. Вредные это замашки. Тымнелькот не послушался, так его с работы сняли. Теперь, говорят, рыбалкой живет. Ну какая это жизнь — на рыбалке! Ведь он оленевод.

Голос у старика глухой, с хрипотцой, прокуренный.

Морозно. На Чукотке в январе стоят лютые морозы, но сегодня не чувствуется холода, потому что тихо и солнечно.

Спокойно пасется стадо. Далеко растянулись олени, по всему склону перевала. Чимны — быки-кастраты, с могучими ветвистыми рогами, разбивают копытами твердый наст, разгребают глубокий снег и выщипывают в воронке ягель. Ветвистые рога упираются в снег и не дают им как следует выщипать ягель в воронке. Не просто утолить голод такому великану, идет он на новое место и снова разбивает наст, выгребает снег. Возле быков всегда толкаются слабые важенки и телята. Сами они не могут разбивать твердую обледеневшую снежную корку. Бьют не щадя сил, ранят до крови копыта, но слишком тверд скованный морозом и утрамбованный ветрами снег. Вот и ходят телята за быками. Как только бык отходит от воронки, в нее тотчас же влезает один, а то и два теленка. Знают, что после него обязательно останется в воронке ягель. Мудра природа: одним учиняет помехи, чтобы помочь другим выжить.

Но не менее мудрым должен быть и человек. Невыгодно держать в стаде много быков-кастратов, приплод не дают, стадо не множится. А коль стадо не растет, так осенью забивать на мясо некого будет, хозяйство не получит дохода. Мало держать в стаде быков-кастратов тоже невыгодно, в суровую зиму, в гололед телята не смогут добыть из-под снега корм, и помочь им в этом будет некому. Вот и находи золотую середину, да не так-то ее легко найти. Опыт нужно иметь, большой опыт.

— Посмотри! Посмотри! — громко кричит Аканто. — Видишь пятнистую важенку? Худая была осенью, попыткой переболела, а теперь смотри — не узнать!

Доволен старик, смеется: «Жирные олени — счастье пастуха». Вот и нет уже на его лице прежней озабоченности и недовольства. Засветились глаза у старика, разгладились морщинки, помолодел прямо-таки.

— Кхе-кхе-хе… — кряхтит он довольно. — Осенью думал, что нужно забить эту худую важенку, все равно толку от нее не будет, не принесет приплода. Ошибся, хорошо. Смотри, какие у нее округлые бока! Молодец!

Развеселился старик.

Мы медленно идем через стадо. Молодые оленицы — ванкачкор, — пугливо хоркая, отбегают от нас, вскинув красивые головы. Ноги они подбрасывают высоко, точно балерины. Равнодушные чимны поднимают могучие головы, спокойно и безразлично смотрят на нас, нехотя отходят в сторону, уступая дорогу. Телята совершенно не замечают и не боятся людей, лезут в свободные воронки дощипывать ягель.

Что-то долго нет Тынетегина. Наверное, сидит за бугром и покуривает. Ага, вон идет. Переваливается с боку на бок, руки растопырил.

Мы остановились, поджидаем пастуха. Сейчас Аканто начнет отчитывать его. «Кто же так ходит? Пока дойдёшь от одного корца стада до другого, теленок замерзнет». Тынетегин знает, что его будут ругать, и ухмыляется: привык. Аканто подзывает пастуха, кладет на его плечо руку и вместо взбучки неожиданно спрашивает:

— Ты помнишь, Тынетегин, ту пятнистую важенку, что мы хотели забить осенью на мясо?

Лицо у Тынетегина вытянулось от удивления. Такого разговора он не ожидал.

— Ну помню…

— Посмотри-ка, какой теперь стала эта важенка.

На лице старика заиграла счастливая улыбка.

Мы идем дальше цепочкой. Снег похрустывает под ногами.

Солнце подошло почти к самым вершинам сопок, что виднеются у горизонта. Скоро оно спрячется за их склонами и не покажется всю длинную северную ночь. А пока оно лишь пожелтело.

Тени наши стали совсем длинными и тонкими-тонкими. Особенно длинная и тонкая тень от Тынетегина. Он смотрит на нас, улыбается и говорит мечтательно:

— Вот если бы я был такой высокий, Аканто ругал бы меня, а я ничего не слышал…

Снег вокруг слегка пожелтел от закатного солнца. На небе появились облака. Они теснятся, еле видимые, у горизонта и над вершинами Анадырского хребта, прижимаясь Друг к другу, будто испуганные дети. Утром следующего дня, а может, даже ночью, они вырастут, окрепнут, превратятся в огромную черную тучу, и тогда заиграет пурга.

Аканто смотрит в сторону гор из-под руки, но, видимо, ничего тревожного не замечает. Лицо его все еще радостно.

Если над горами не будет на закате туч, значит, и завтра будет хорошая погода.

— Аканто, а я ту-чу ви-и-ижу, — растягивая слова, говорит Тынетегин. — Вот смотри, над самой вершиной горы. Пурга будет?

— Нет, это не туча, это белое облако, а в таких облаках не бывает ветра, — уверенно отвечает Аканто.

Незаметно для себя проходим через все стадо и поднимаемся на большую возвышенность. Снега, снега, снега… Они чуть-чуть пожелтели и потому теперь не кажутся такими холодными и безжизненными, как раньше. Даль, бесконечная снежная даль.

Смотришь, смотришь и не можешь оторвать взгляд. Чувствуешь, как что-то внутри происходит: зайдется сердце, станет тревожно на душе, будто что-то открыл в себе новое, еще непонятное, неосмысленное. Мурашки пробегают по телу. Но вот нахлынувшее тревожное чувство отступает, отлетает прочь, и на смену ему приходит ощущение доброты и нежности, понятное, как материнская ласка, и ты вдруг беспричинно улыбнешься, хочется запеть или закричать протяжно: о-о-го-го-го!

— Ты что, оглох? — Тынетегин толкает меня в бок. — Слышишь, Аканто зовет?

Я бегу за бригадиром, он идет не спеша вниз под горку, в сторону яранг. Две наши яранги, почти наполовину засыпанные снегом, стоят чуть-чуть ниже, на следующем бугре.

— Знаешь, что я надумал теперь, — тихо говорит старик, — не пора ли нам новую ярангу поставить?

— Кто ее хозяином будет? — осторожно спрашиваю я.

— Тынетегин.

— Ого! — искренне удивляюсь я. Что это сегодня со стариком?

— Тынетегин давно просит, чтобы ему поставили отдельную ярангу: жениться парень хочет, невеста у него в поселке. Вот уже почти год ждет…

До сих пор Аканто отказывал: то шкур для рэтэма нет, то дерева на остов негде было взять, то еще что-нибудь. Хотя все знали — причина в другом: Аканто считает Тынетегина пустым, ленивым человеком, а новая яранга — большая обуза для бригады, кочующей за стадом.

А сегодня на старика что-то повлияло, уж не погода ли? Улыбается, черные глазки блестят, и морщины на лице играют, доволен, что удивил меня и что еще больше удивит и обрадует Тынетегина.

— Ты только пока не говори ему. Поставим ярангу, пусть тогда радуется. — Аканто подмигивает лукаво, совсем по-детски.

А я вспоминаю, откуда у старика появилась такая неприязнь к Тынетегину. Осенью прошлого года, приблизительно в октябре, когда тундра только слегка была запорошена снегом, когда в затишке еще скупо пригревало солнце и не было лютых зимних холодов, мы проводили в стаде отбивку оленей на забой. Нелегко это — выбрать из четырех тысяч оленей пятьсот самых худших. Командовал отбивкой Аканто. Отбивка подходила к концу, но мы никак не могли поймать одну яловую важенку — ыскэку: резвая больно оказалась. Стадо бурлило, олени метались как угорелые, пастухи с чаатами бегали среди стада, ловили непокорную важенку. Тынетегин подкрался ближе всех к ыскэку, метнул в нее чаат и уверенный, что захлестнул рога злополучной важенки, резко дернул его на себя. Но в петлю попалась не ыскэку, а другая важенка. Тынетегин парень сильный, а важенка, видимо, не ожидала такого резкого толчка и со всего маху грохнулась на землю. Когда мы подбежали, то увидели, что она, ударившись о твердую, уже подмороженную землю, разбила себе нижнюю губу и челюсть. Кровь тонкими струйками текла из раны на снег, снег тут же таял, а кровь из ярко-алой превращалась в темную. Важенка была упитанной и еще молодой. Все жалели оленицу: теперь ее придется забить, потому что с разбитой губой она не сможет щипать ягель. Больше всех переживал Аканто, у него тряслись руки и лицо было бледным-бледным. Он то и дело шмыгал носом, точно простуженный, пытаясь скрыть слезы, появившиеся на глазах. На Тынетегина старик не смотрел, стараясь его не замечать, но когда тот хотел что-то сказать в свое оправдание, Аканто цыкнул на него:

— Пошел отсюда!

По-моему, с тех пор и недолюбливает бригадир парня. Теперь, кажется, простил.

— Где он, Тынетегин-то? — Я оглянулся назад. Эге, побежал куда-то, да еще как, кажется, увидал на снегу лежащих телят. Жаль, Аканто не замечает такого усердия, вот удивился бы. Я толкаю старика в бок:

— Посмотри-ка, посмотри…

— Чего?

Старик медленно поворачивается. Тынетегин уже вразвалку идет к нам.

— Да так, — говорю я. — Тынетегин телят поднял.

— А-а-а…

Старик улыбается.

Мы не спеша идем вниз по склону к ярангам.

Я изредка потираю щеки камусной рукавицей, боюсь обморозиться.

В яранге, в пологе, раздевшись до пояса, мы втроем пьем чан. К нам подсаживаются другие пастухи.

И вот уже посыпались шутки, раздается дружный хохот. Омрына, веселая болтливая старуха, жена Аканто, просовывается в полог и смотрит на нас лукаво.

— Вы тут хохочете по пустякам, а у второй яранги Тотто и Аретагин устроили состязания по борьбе, все женщины уже побежали смотреть.

Миг — и мы надели на себя кухлянки, еще миг — и мы у второй яранги, что стоит в двадцати шагах от первой. Никого нет, только крутятся, ласкаясь к нам, собаки. Заходим внутрь яранги, в чоттагине спокойно сидят рядком женщины и сосредоточенно мнут шкуры. Тотто и Аретагин помогают им. Ну и старуха! Ну и Омрына! Всех разыграла! Ярангу потрясает взрыв хохота. И Омрына сама уже здесь, хохочет, даже слезы выступили у нее на глазах.

— Мужики такие глупые, как легко их провести! — сквозь смех бормочет Омрына.

Женщины мнут шкуры и никак не могут понять, почему все так смеются. Когда им рассказывают о шутке старухи, все снова хохочут.

Ну что ж, коль борьбы нет, рассаживаемся в чоттагине чаевать.

Чаепитие на Севере — дело особое. Придешь — чаем угостят, собрался уходить — снова чаем попотчуют в дорогу. Чай в тундре пьют всюду и всегда. Всесилен чай на Чукотке. Никто не скажет здесь, что чай плохой, могут лишь сказать, что «чай жидкий», «чай усталый».

Куда б ни шел пастух, куда б ни ехал, а чай всегда с собой возьмет. «Мясо будет, рыба будет, хлеб будет, а чаю нет — с голоду умрешь».

Лучший подарок для тундровика — несколько пачек чая. Летом, когда тепло и даже иногда жарко, оленеводы пьют не крепкий, а «белый» чай, зимой же в лютые морозы и в долгие бесконечные пурги, когда кажется, что тело от холодов сжимается, пьют крепкий — «каюрский» — чай.

…Закипела вода в большом, ведерном чайнике. Молодая женщина Анканны, пухлощекая, белозубая, с бровями тонкими и длинными, как чаат, с черными живыми глазами, бросила заварку прямо в чайник, который уже снят с огня. Зазвенели кружки, блюдца. Анканны — хозяйка в этой яранге — достала из небольшого сундучка, где обычно хранятся сладости, пачку рафинада. И началось чаепитие.

После обильного чаепития пастухи один за другим выходят из яранги. Отсюда, от яранг, с невысокого бугра видна лишь часть стада. Несколько важенок, охочих до соли, толкая друг друга в круглые выпуклые бока, лижут снег, покрытый зеленоватым ледком.

Оттуда по склону к ярангам идет человек, он ведет двух ездовых оленей — моокор. Это Тавтав — учетчик, он самый быстрый бегун во всей Алькатваамской долине. Сегодня очередь Тавтава ехать за хворостом, в сторону моря, в устье реки Агтакооль. Его жена Аретваль уже копошится у нарты, готовит оленью упряжь. Аретваль высокая, крупная, широколицая женщина. Она очень сильная, сильнее многих мужчин, но и самая добрая, приветливая и тихая. Женщина выпрямилась и выжидающе смотрит в сторону мужа.

Вот теперь Тотто и Аретагин действительно затеяли борьбу прямо на снегу. Молодые здоровые парни таскают, дергают друг друга за кухлянки. Им и чая не надо, дай только побороться. Аканто не пускает их вместе окарауливать стадо: как сойдутся, так всю смену и проборются, не заметят, как олени разбегутся.

Бойцов обступают пастухи.

— Э-э-э-э! — кричат они. — Так дело не пойдет, по-честному нужно бороться, без одежды.

Сбрасываются кухлянки. Тела становятся розовыми от мороза, паруют.

В чукотской борьбе есть особые правила: разрешаются все приемы, за исключением болевых, и бороться надо до тех пор, пока один из противников не сдастся.

Долго борются Тотто и Аретагин. Наконец Тотто ухитряется и дает противнику подножку. Аретагин падает на спину, но тут же вскакивает на ноги. Борьба продолжается. Тотто опять бросает противника на землю, но ловкий Аретагин снова вскакивает. Пастухи кричат:

— Хватит! Аретагин, сдавайся!

Нет, Аретагин упрямый. Он не хочет сдаваться. Тела у борцов заметно посинели, покрылись легким налетом инея. Вот Тотто наконец изловчился и так прижал к земле Аретагина, что тот не может пошевелиться.

— Сдаюсь! — кричит он. — Пусти! Снег холодный!

Пастухи помогают борцам надеть кухлянки. Тотто доволен, улыбается, а Аретагин хмурится, ворчит:

— Это нечестно, я бы не сдался, если бы снег не был холодным…

— Гы-гы-гы… — хохочут пастухи. — Слабак!

— Это кто слабак? Я?!

— Ну давай, давай, кто смелый — выходи! — Аретагин снова сбрасывает кухлянку.

Пастухи мнутся: все знают, что после Тотто Аретагин самый сильный. Вдруг Аканто сбрасывает с себя кухлянку и выходит бороться. Вцепились друг в друга. Аретагин дернул Аканто на себя. Старик и с места не сдвинулся. Крепок еще.

Пастухи болеют за бригадира.

— Подножку, дай подножку! — кричат все хором.

Из яранги бегут женщины. Впереди всех Омрына.

Нет, не устоять Аканто против Аретагина. Новый резкий рывок, и Аканто уже на снегу. Но на Аретагина вдруг налетают всей ватагой женщины, валят его на землю и держат, пока Аканто поднимется.

— Ага! — кричат пастухи. — Аканто победил! Аканто победил!

— Это опять нечестно, — надевая кухлянку, говорит Аретагин. — Если б не женщины, я б прижал его…

— Аретваль! — кричит старая Омрына. — Иди закопай этого хвастуна в снег!

Пастухи дружно смеются.

— Вы жену лучше не трогайте, — шутит Тавтав, поправляя упряжь на оленях. — А то она разойдется и все яранги завалит…

Снова смех.

Через час солнце краем касается горизонта. Из желтого оно незаметно превратилось в алое. Огромная полоса неба и земли на западе удивительно светло-алого, неповторимого цвета. И нельзя понять, где же кончается небо и начинается земля. Легкое розовое свечение снега идет почти сразу же от наших яранг, но здесь оно еще слабое, еле-еле заметное, а уж за стадом, за вершиной перевала, оно все ярче и ярче.

Тавтав уехал на оленях за хворостом к морю, ушла в ярангу его жена Аретваль. Тотто и Аретагин пошли в стадо помочь Нутелькуту перегнать оленей на новое место, которое еще вчера присмотрел Аканто. Остальные женщины и пастухи зашли в ярангу.

Женщины повесили над костром в холодной части яранги — чоттагине — большой, черный от копоти котел, наполненный снеговой водой, нарубили мороженого мяса. Аретваль сидит на корточках возле костра и мнет сильными руками меховую одежду. Когда влажный олений мех высыхает, то становится твердым и жестким, а для того чтобы он снова стал мягким, пригодным для носки, его нужно долго и тщательно мять. Через час-другой вернется с дровами Тавтав, одежда его будет мокрой, вот и готовит Аретваль для мужа сменную сухую одежду.

Не торопясь, мирно — не то что мужчины! — ведут женщины свои разговоры. Разговоры о том, что нужно шить новый рэтэм для третьей яранги; что прохудились торбаса у холостяка Нутелькута и их необходимо починить, а для этого надо сделать нитки из оленьих сухожилий; что снег вокруг яранги потемнел от дыма и теперь за чистым снегом ходить далеко; что пора перекочевывать на новое место, ближе к другой оленеводческой бригаде, тогда можно будет навестить друзей и родственников; что мужчинам надо съездить к рыбакам за рыбой, потому что скоро кончатся запасы мороженого хариуса и гольца, а без рыбы одно мясо скоро надоест; что Анканны беременна и нужно следить, чтобы она не делала тяжелую работу; что сынишке Тавтава шестой год и ему скоро идти в школу… Бесконечно длинны женские разговоры.

Яростно надрываясь, залаяли собаки, всполошились в пологе пастухи, переглянулись в чоттагине женщины: кто-то не свой приближается к ярангам. Женщины повесили над костром еще один чайник: гостей надо встречать свежим горячим чаем. Накинув на плечи кухлянки, без малахаев, Аканто и Тынетегин выскакивают на улицу.

— Смотрите, смотрите… Вон собачья упряжка. Быстро приближается. Охотник, наверное, едет. Только у них такие быстрые собаки…

Далеко-далеко на ровной, уже посеревшей в сумерках снежной глади видна крохотная, еле заметная точка. Она быстро приближалась, и уже через несколько минут можно различить фигуру каюра, его взмахивающие руки, раскрытые пасти усталых собак…

Сквозь узкую щель белого заиндевевшего малахая светятся радостью черные глаза охотника Аляно: кончился долгий путь, наконец он в кругу друзей…

— Еттык! — подходя к остановившейся упряжке, кричит Аканто.

— И-и, — отвечает гость.

Собаки враждебно встречают прибывших собратьев, шерсть на спинах дыбится, они рычат. Псы в упряжке хватают пастью снег и устало ложатся. Они не лают, даже не рычат: не до того им.

— Илюке, тише. Кыш! — цыкает на собак бригадир и, обращаясь к охотнику, спрашивает: — Как доехал?

— Ничего, хорошо. Но чуть мимо яранг не проехал. Спасибо, на свежий след оленьей упряжки наткнулся. Сначала не знал, в какую сторону ехать, трудно было понять, куда пастух ехал: от яранги или, наоборот, в ярангу, след совсем нечеткий. Потом присмотрелся: размашисто, широко олени бежали, значит, еще не устали. Думаю, значит, от яранги пастух поехал: не гнал бы, наверное, оленей, если б ехал издалека.

— Это Тавтав за хворостом поехал.

Тынетегин остался кормить собак, а Аляно с бригадиром зашел в ярангу. Женщины хором поздоровались с охотником, помогли ему раздеться, дали новую кухлянку, сухие меховые чулки.

Старый Аляно щуплый, болезненный на вид. Говорит он шепеляво, слегка присвистывая сквозь тонкие бледные губы.

— Я приехал к вам по делу. Чай у нас кончился, и сахару совсем мало. Мясо есть, галет много, мука, масло есть. Всего много, а чая нет. В поселок некому поехать, песец хорошо идет. Хотел к вам послать молодого Ятгыргина, да побоялся, что не найдет. Рыбу вам привез, давно брали, наверное, кончилась?

— Немного осталось, — отвечает Аканто. — Еще немного, и женщины стали бы надоедать: вези рыбу, вези рыбу. Спасибо, выручил. Чая у нас много, бери сколько хочешь.

Вскипела вода, и женщины побросали в котел жирное оленье мясо. Ужин скоро будет готов.

Солнце почти скрылось за горизонтом, виднеется только маленький его алый краешек. Погасла алая заря, погасло алое свечение снега, и только кое-где еще на небе розовеют большие бледные пятна облаков. Небо посерело, на нем появились первые крупные, пока неяркие звезды.

Тихо-тихо. Ночью мороз будет сильным. Нелегко в такое время дежурить в стаде. Холод в любой одежде сковывает. Ходить да ходить нужно, присядешь — уснешь, а если уснешь, то можешь и не проснуться. Правда, я не помню случая, чтобы в тундре замерз оленевод. Об этом, наверное, не вспомнит даже и старый Аканто, хотя он-то пастушит почти шестой десяток.

Вернулись из стада Тотто и Аретагин, угомонились собаки, лежат, свернувшись мохнатыми клубками, у яранги. Вот-вот должен подъехать с дровами Тавтав. Аретваль с нетерпением ожидает его. Она то и дело выходит из яранги и долго пристально смотрит в сторону моря.

У яранги тихо, пусто. Ушли в стадо олени. Только вот Тагро, пятилетний сынишка Аретваль и Тавтава, бегает возле грузовых нарт: то собак донимает, то накинет свой маленький чаат на кем-то брошенный олений рог, бежит сломя голову и кричит:

— Оленя поймал! Оленя поймал!

Мать выходит из яранги, зовет Тагро. Не идет. Разве загонишь его в такую погоду домой?

Вот и Тавтав приехал. Ловко соскочил с нарт и отряхивает с себя снег. Аретваль стала помогать распрягать оленей. Тяжело дышат олени, устали: рты широко открыты, по-собачьи языки высунуты, морды белые от инея, бока вздрагивают судорожно. Аретваль машет руками на распряженных оленей, те бегут вяло, нехотя. Стадо оленей уже перегнали на новое место, и его теперь не видно, но два старых ездовых оленя — моокор — обязательно найдут его по следу.

Тавтав идет в ярангу, снимает кухлянку, лезет в полог, ему сразу же подают большую кружку с горячим ароматным чаем.

Сварилось мясо, женщины достают его из котла крючками, режут мелко-мелко и раскладывают на продолговатые деревянные подносы. Оленина душиста, пахуча, ее много, целые горы. Да и едоков много, полон полог набился.

Поели мяса, вдоволь напились чаю, но спать еще рано. Пастухи смотрят на гостя — старого Аляно — ждут, не расскажет ли он что-нибудь. Аляно обычно словоохотлив. Но устал сегодня старый охотник — не легок пройденный по тундре путь. Почти сто километров от нашего стойбища до участка Туманского. Сонлив взгляд у Аляно.

— Завтра нужно рано выехать, — говорит охотник, — работы дома много, женщины не успевают шкурки выделывать, песец хорошо идет.

Пастухи неторопливо вылезают из полога и идут в другую ярангу, где еще не спят, где можно поговорить, посмеяться, поиграть в карты.

Всю прошлую неделю в бригаде ложились спать поздно, далеко за полночь. Приезжала совхозная кинопередвижка. Монотонно трещал в яранге движок, заботливо укрытый с ветреной сторону шкурами, и оленеводы, затаив дыхание, забыв о чае, давно остывшем в кружках, не отрываясь следили за экраном. Каждый вечер умудрялись просмотреть по два, а то и по три фильма. Киномеханик — русоволосый веселый парень — торопился: пока стоит хорошая погода, нужно успеть побывать во всех пяти соседних бригадах. Но в день отъезда, когда уже были показаны все фильмы, разразилась пурга. Она бушевала долго, и пастухи по нескольку раз смотрели одни и те же кинокартины. Но теперь вопрос о показе очередного фильма решался голосованием. После ужина киномеханик обычно спрашивал:

— Что будем крутить?

Тут поднимался галдеж: одни просили показать «Алитета», другие — «Развод по-итальянски», третьи — «Александра Невского», а Аканто, как всегда, просил показать фильм о путешественнике Арсеньеве и его проводнике Дерсу Узала.

— Узалу давай! Узалу давай! — кричал бригадир.

Шум, крик — не понять, кому что нужно. Тогда киномеханик просил голосовать. За «Алитета» — двое, за «Развод по-итальянски» — двое, за «Невского» — трое, за «Дерсу» — шесть человек: все пять женщин и Аканто.

— Это нечестно, — ворчит Аретагин. — Тотто сейчас в стаде, а он голосовал бы за «Невского»…

Уговор есть уговор. Киномеханик показывает — в который раз! — «Дерсу Узала».

Крепок на дворе мороз, и воздух от такого мороза кажется густым.

Небо над головой в звездах, четких, ярких и больших-больших. Как их много там, в бесконечной небесной выси! Если звезды — люди, ушедшие с земли, значит, мир небесный не пустынен, а густо населен, гуще, чем сама матушка-земля.

Холоден, бел от лунного света снег. Тяжелое металлическое свечение теперь исторгает он. Скрадываются дали, кажется, что вот уже совсем рядом и земля кончается, а там идет седая, будто марлевая, стена.

В такую погоду долго не спится людям, в такую ночь оживают легенды и сказки. Я вот совсем недавно услышал одну из них.

«Полюбила дочь моря Эйычгине — Волна — красивого, ловкого и сильного охотника Кергынто, крепко-крепко полюбила. Бывало, выйдет охотник в море на легкой байдаре и не страшно ему: дочь моря Волна оберегает его. Удача всегда сопутствовала Кергынто. Нерпы он так много добывал, что целые стойбища охотников не могли столько добыть. Однажды раненый кеглючин — матерый морж — разбил байдару Кергынто. Другой охотник утонул бы, а Кергынто остался жив, на плечах вынесла его к берегу дочь моря Эйычгине. Долго охотился Кергынто, оберегаемый Волной, но вот неожиданно нагрянула в стойбище черная болезнь, многие охотники умерли от нее, заболел и Кергынто. Ждет его Волна, а он все не выходит в море. Тогда Эйычгине спросила у чаек:

— Скажите, чайки, почему не выходит в море Кергынто?

— Кио-кио… — отвечают птицы. — Беда, заболел Кергынто.

Стала проситься Эйычгине у моря отпустить ее на берег к Кергынто, но оно не отпускало ее. Затосковала Волна о Кергынто, и однажды темной осенней ночью, когда разразился большой шторм, она выскочила на берег и побежала к жилищу, где лежал больной Кергынто. Увидало это море, разгневалось и превратило Эйычгине в черный камень, который и поныне лежит на берегу».

Во-о-о-н тот камень, его видно от яранг, он чернеет в стороне гор Анадырского хребта.

Я стою у яранги, смотрю вдаль и думаю, что без любви и добра во все времена нельзя было жить на земле.

Удивительна лунная, звездная, тихая морозная чукотская ночь! Удивительна и прекрасна. Она дышит покоем и вечностью. Бесконечно будут сиять эти крупные, с голову, звезды, бесконечно будет светиться круглая, как бубен, луна. И живет во мне радостное, необычайное ощущение: будто я частица этого снега, этой земли, этого звездного неба, будто и я вечен, бессмертен, как эти седые тихие сказочные дали, как эти угрюмые таинственные горы, как это звездное небо, как это серебристое снежное свечение, как добро и любовь, которые всегда необходимы людям.

Возвращение

Он сидит у окна за столиком. Было всего одиннадцать, и кафе только-только открылось.

Пахнет дымком подгоревшего мяса. В кафе неуютно и тоскливо. Тоскливо, наверное, от одиночества, от скованности. Мужчина в простеньком костюме, коротко стрижен, ему не более пятидесяти, но выглядит он старше. Перед ним пачка сигарет, но мужчина не решается достать сигарету. Он постукивает легонько подушечками пальцев по столу, поглядывает в окно, и ему не терпится побыстрее уйти отсюда. Этот пустой зал, с пустыми столами, с маленькой эстрадой, уставленной инструментами оркестра, омрачает чем-то душу.

Он глядит в окно и думает, что городок за два года почти не изменился. По утрам, особенно в субботние и воскресные дни, здесь всегда малолюдно. В городке просыпаются поздно, здесь в выходные отдыхают от ночных шумных застолий, набираются сил на понедельник — все так же, как и два, как и двадцать пять лет назад, когда мужчина впервые ступил на тогда еще узкие и грязные улочки.

В те годы многие на Севере свихнулись на романтике, раскрепощенности в жизни. Тогда в доме каждого, мало-мальски связанного с литературой, журналистикой, непременно висел портрет Хемингуэя; мы все не жили, а играли в жизнь. Мы были заносчивы и сами себе казались богемными — собирались вечерами, пили вино и спорили о высоком предназначении искусства, считая себя специалистами в искусстве. Много болтали, а жизнь делала свое дело: растаптывала нас поодиночке. Неудачники редко признаются в собственном бессилии, редко в чем-то винят себя, они не верят ни себе, ни другим. Он подумал, что это так, что неудачники всегда правы, но в его жизни, в его поражении, его крушении виновата именно жена.

«Почему же ты не бросил все и не ушел с той, которая могла бы изменить твою жизнь? Ты же знал, уже тогда знал, что зашел так далеко, что пора было взывать о помощи. Ни черта ты не знал, ты ни о чем не догадывался», — перебил он себя, ход своих мыслей.

Он подумал, что жена его никогда не любила, в ее отношениях к нему властвовала иная сила, может быть, бесконтрольная, бессознательная, животная, в которой она стыдилась признаться. Она олицетворяла в себе смесь пошлости и самоуверенности. На людях она могла себя преподнести, что называется, на блюдечке с золотой каемочкой: одевалась красиво, модно, следила за собой, язычок хорошо подвешен — непременно острила и слыла начитанной, умной. На работе ее ценили — она возглавляла один из отраслевых профсоюзов, — считались с ее мнением. Но все: и службу, и свое остроумие, и умение элегантно одеваться — она подчиняла одному — власти над мужчинами. Она была рабыней мужчин, но желала над ними властвовать и властвовала. «Малодушие не в том, что мы чего-то боимся, каких-то устоев, мнений, малодушие в том, что мы не ценим мига».

Эти слова казались ему верхом смелости. Он заставил себя равнодушно взирать на все ее проделки, на эти ее вечерние отлучки из дома, на пикники с начальниками, на разъезды по курортам. В качестве самозащиты в нем срабатывала тяга к спиртному.

Одного он только не мог предвидеть, что рано или поздно превратится в обузу для нее, и уж она-то с ним не станет церемониться. Ей нужно было обеспечить свою старость — она была старше его на пять лет. А что он мог ей дать? Она нашла себе зажиточного человека: дача на материке, кооперативная квартира, машина — и решила избавиться от него.

Его отправили на двухгодичное принудительное излечение. Он воспринял это не как трагедию, а как избавление от семейного камня, тянувшего его всегда на дно. Сыну в то время исполнилось шестнадцать лет, он заканчивал школу и был так же далек от отца, как и его мать. Собственно, он был далек и от матери. Он слишком рано стал тем, о ком говорят «он сам по себе».

Что случилось в ее жизни за те годы, что они не виделись? Он вспоминал ее, но редко, вспоминал с разочарованием, с обидой.

Прежде он мог бы посчитать виновной кое в чем и ее, но не теперь. Он вернулся, он начнет новую жизнь, в которой меньше возможностей, может быть, меньше открытий, на которые нужны силы, но она, жизнь; должна принести ему уверенность в себе и хоть немного радости.

Мужчина смотрел в окно и не заметил, как со стороны служебного входа появился молодой человек, прошел через весь зал и подсел к столу.

— Ты кого, отец, высматриваешь?

У сына высокий лоб, голубые, как у матери, глаза, реденькие усы, чистое, красивое лицо.

— Так, может, знакомого, может, погоду…

— Какие тут знакомые, какая погода! — шутливым тоном изрек сын, достал из яркой пачки сигарету и кивнул отцу:

— Закуривай!

— А можно?..

— Можно, можно… Со мной все можно.

Сигареты пересохли и были очень крепкими. На сыне джинсовый костюм, алая рубашка, шедшая к его русым волосам и голубым глазам. «Голубое и красное — символ молодости и силы», — подумал мужчина. Он был доволен внешним видом сына. Он робел перед сыном, но от этого никуда не денешься, ведь он вернулся не из заграничной командировки, не из научной экспедиции и даже не из долгосрочного отпуска. Он любой ценой хотел скрыть и свое смущение, и робость. «Сыновья должны видеть в отцах хорошее», — подумал он.

— Ты знаешь, у матери были большие неприятности… — потягивая сигарету, по-свойски поведал он. — Она ведь чуть-чуть не угодила за решетку.

— Откуда мне знать, она ведь не писала.

— Короче, она выпуталась, вовремя уехала на материк и вовремя ушла на законную пенсию. Тут один очень крупный начальник погорел на взятках, разбазаривании средств и еще на каких-то махинациях. Мать каким-то образом была связана с этим начальником: или знала о взятках, или что-то имела от него.

В голосе сына отец уловил деланное спокойствие, еще почувствовал, что говорил сын о всем случившемся с неким оттенком, который появляется у юнцов, приобщившихся к делам взрослых и невольно бравирующих этим.

— Бог в шельму… — выскочило у него, но он тут же спохватился, подумал, что нехорошо так говорить о матери сыну. — Тебе ее, наверное, жалко?

— Нет, — ответил сын. — За то, что ты залез в карман государства или в карман простого человека, нужно бить по рукам. Все справедливо. В наше время взятки — мерзость. Каждый должен получать по заслугам. — Он говорил убежденно, и эта убежденность нравилась отцу. Ему, между прочим, понравилось и то, что сын не пожалел мать. — В наше время нужно иметь голову на плечах и можно жить очень хорошо, не нарушая ни на йоту законов. Поясню на примере. У нас кое-кто из официантов обсчитывает посетителей, их ловят и выгоняют. Я взял себе за правило ни на копейку, никогда, никого…

— Это хорошо, это правильно…

— Я вежлив, я хорошо обращаюсь с посетителями, они мною всегда довольны, они всегда мне благодарны за хорошее обслуживание. Некоторые специально просятся посидеть за моими столиками. У меня уже своя клиентура, и обширная. Им же выгодно сидеть за моим столиком: я не обсчитаю, я не схамлю, я им принесу все, что они пожелают, а если чего-то и нет, то я предложу другое, что будет не хуже того, что они хотели бы получить. Естественно, они всегда меня за это хотят отблагодарить. И, между прочим, у меня выходит ничуть не меньше, чем у тех, кто обсчитывает. Но у меня все законно, и у меня совесть чиста.

Он говорил, как казалось отцу, очень умно, с самоуверенностью человека, уже знающего цену и себе и другим. Но у отца глубоко в душе ощущался какой-то нехороший налет, как будто сын вот-вот откроется с какой-то другой, неожиданной грани.

— Карьера не по мне. Чем выше должность — тем выше ответственность, тем больше нужно отдаваться работе, отдавать себя без остатка. Если, конечно, честно работать. Какой смысл в этом? Материальные блага? Возможность возвыситься над другими? Или возможность обеспечить себя тем, чем не могут другие? Между прочим, я без всяких высоких должностей могу достать себе все, что только пожелает душа. Они же все, кто командует на складах, в гастрономах, универмагах — мои клиенты. Я только мигну — сразу все будет.

Отец подумал, что сын счастливо избежал, не унаследовал его мягкотелости. Он хотел бы порадоваться за него, он говорил себе, что это хорошо, но на душе было до странного робко и холодно, даже неуютно, точно его обокрали или обманули. Сын говорил все правильно, и, наверное, за него нечего бояться — он многое понял. Но все-таки отец был хмур и курил напряженно, как показалось сыну, зло. Сын подумал, что отец надломлен, раздавлен, и это не мудрено: оттуда, говорят, не возвращаются полноценными. Он хотел порадовать отца своими успехами, своею практичностью, разумностью, умением пристроиться в жизни. Он считал себя честным и счастливым человеком.

Из-за ширмы вышел еще один молодой человек в таком же джинсовом костюме, в такой же рубашке, с такими же реденькими невозмужавшими усиками, с такой же беспечной миной на лице.

— Здравствуйте, дядь Олег! Вы меня помните? — подсаживаясь к столу, улыбаясь, говорит молодой человек.

Мужчина протягивает руку. Он этого паренька не вспомнил.

Сын усмехнулся:

— Это ж Миша Осинкин, мой однокашник.

— Вспомнили? — Миша слегка привстал.

— Майкл, иди гуляй, пока есть возможность, а то вот-вот попрут любители Бахуса.

— Может, перекусите, утром в аэропорту поди не успели? А у нас свежие отбивные из оленины. — Миша уже стоял перед столом.

— Действительно, я как-то… Неси, и я перехвачу. — Сын потянулся к сигаретам.

— Может, чего-нибудь такого? — Миша лукаво пошевелил рукой.

— Брось! — отрезал сын.

— Не, ты меня не так понял…

— Ловкач! Своих клиентов раскошелишь!

Миша скрылся за ширмой.

— Ты не одобряешь выбранную мною работу? — Сын спокойно, без всякого выражения смотрел на отца. — Ты все время молчишь. Тебе не нравится, что я официант? В нашей стране любой труд в почете.

— Почему же, ничего не имею против. Ты живешь так, как нравится, и это правильно. На меня не обращай внимания. Если хочешь знать, отцы всегда мечтают о неосуществимом.

Они замолчали, и молчание для них было тягостно.

— А ты его так и не вспомнил? — спросил сын. — Осинкин! Мать его у нас в школе литературу преподавала. Помнишь, она мне двойку вкатила за подсказку. Я поймал этого Мишулю и отмолотил его как следует. С тех пор мне ни единой двойки не поставила. — Он засмеялся, слегка откинувшись в кресле. — Его из института турнули. Темная история — он там за какую-то правду воевал. Я ему не доверяю. С полгода болтался, стал попивать. Я его к нам пристроил. Теперь ничего, попивает втихаря, но на службе ни-ни. Помнит наш уговор: зашибет за шиворот, подведет меня, вышибу отсюда. Ну а чего? Правильно? Терпеть не могу пьяниц.

Сын осекся, отвернулся в сторону, глубоко затянулся дымом сигареты. Он понял, что несколько неловко поступил по отношению к отцу. «Ну а чего? Я же сказал правду, и это к нему не относится. А если принимает на себя, то это уж его дело. Сам виноват, что до такой жизни докатился».

Котлеты были вкусными. Может, он просто проголодался? Он соскучился там по оленине. За долгие годы жизни на Севере к ней сильно привыкаешь. Он вспомнил, как вначале оленина ему не нравилась, казалась излишне пресной, жесткой. Он ел ее через силу. А теперь он чувствовал в мясе особый вкус, аромат и особую нежность.

Миша принес кофе и хотел было вновь подсесть к их столу, но сын резко сказал:

— Не липни, занимайся делами.

Ели молча, и отец все время чувствовал робость перед сыном. И еще он чувствовал некое превосходство сына над собой. Но он отнесся к этому спокойно, теперь многие будут чувствовать над ним превосходство. Не крикнешь же им, что он не порочный, не загубленный, не униженный, что он такой же, как и они. Надо было терпеть. Чему-чему, а терпению жизнь научила его.

— Нужно быть большим на малом — вот мой девиз, — сказал сын.

Отец не стал выводить его на объяснения. Еще есть время разобраться во всем. Он не желал делать каких-то поспешных выводов.

Сын понял молчание отца по-своему: нужно, не откладывая, поговорить с отцом начистоту.

— Видишь ли, отец, меня нельзя попрекнуть в том, что я сделал что-то против своей совести, что совершил такое, за что мне было бы стыдно. Моя совесть чиста. Я хочу жить наполненной и настоящей жизнью, чтобы все в ней было, между прочим, только хорошее. Если бы мы по три жизни проживали, то я мог бы одну из них посвятить бродяжничеству или каким-нибудь трудностям, их преодолению. Да, я забыл тебе сказать, — без всякого перехода неожиданно сказал сын, — я женился.

Лицо у сына осветилось радостной и теплой улыбкой — он был в том состоянии, когда острота ощущения жизни, ее новизна распаляли, как запах свежего следа гончую.

— Ты мог бы и подождать с этим…

— Какой смысл тянуть? Я ее люблю. Ты хорошо знаешь ее отца.

Он назвал фамилию ответственного работника в их городе.

— Когда была свадьба?

— Полгода уж…

Сын почувствовал неловкость, вспомнив, что о свадьбе он даже не сообщил отцу. «Не мог же я ему давать туда телеграмму, не то заведение, куда сообщают о столь торжественном акте, — подумал он. — Сам же виноват, что попал туда».

— Тебе скоро в армию? — спросил отец, изо всех сил стараясь подавить в себе боль.

— Я — «белобилетник» — зрение. В принципе я на него не жалуюсь, но ее дядя — глазной врач, и он рекомендует мне носить очки.

В кафе появились первые посетители. Но сын не собирался уходить, хотя отец уже устал сидеть в этом зале. Он вообще устал, он с шести утра на ногах после двухчасового перелета.

— Тяжело там было? — неожиданно спросил сын и покраснел, ощутив что-то неудобное в своем вопросе.

— Ничего.

Ему не хотелось бы говорить обо всем этом. Он подумал, что самое тяжелое в жизни — необходимость забыть прошлое. «Если ты отказался от своего прошлого, то тебе слишком мало остается в жизни». Он знал, что прошлое не вычеркнуть, потому что оно всегда напоминает о себе в настоящем и будущем — оно часть его. Но он не почувствовал в этом трагизма, он поймал себя на противоречии: нужно было забыть, для того чтобы выстоять, и нельзя было забывать — опять же для того чтобы выстоять.

— Он подарил нам дом в Крыму, — сказал сын, стараясь порадовать отца. — Мы его сдали на два года в аренду, все на законных основаниях.

— Кто подарил? — не понял отец. — От кого такие королевские подарки?

— Тесть. Она ж у него единственная дочь. У него больше никого нет. Жена померла три года назад. Собственно, нам этот дом ни к чему, но и ему он ни к чему. Вернее, этот дом достался моей Ольге по наследству от матери. У тестя двухкомнатная кооперативная квартира в Ленинграде.

Отцу хотелось домой, он истосковался по своей квартире. Он не подгонял события, он чувствовал, что неспроста сын уготовил ему встречу не в доме, а в кафе, что неспроста он затягивает время.

Сын, развалившись в кресле, курил, пускал к потолку колечками дым. Он цепко, украдкой, поглядывал на отца. Он как бы вновь изучал и познавал его. Он помнил отца красивым мужчиной без седин, которым гордился. Когда он слышал его голос по радио, ему казалось, что этот голос слушает весь мир. Маленьким он думал, что по радио могут говорить особые люди. Позже он понял, что отец слабовольный и мягкий человек, что мать им постоянно помыкает, что именно мать имеет в городе вес. Ее уважали, перед ней заискивали. Она командовала путевками, премиями, деньгами на подарки школьникам, поэтому в школе и к нему относились особенно. Вскоре он понял, что жизнь отца — затянувшаяся попытка утвердить себя. Отец запивал, неделями не выходил из своей комнаты. Мать относилась к отцу как к неудачнику, неполноценному мужчине, который способен жить только за счет женщины.

— С матерью переписываешься? — спросил отец.

— Нет. Сначала она не ответила, — потом я… У нее главное в жизни — любить только себя. Просто ей нет ни до кого дела.

Отец подумал, что сын лет с десяти был предоставлен самому себе и, наверное, в них, родителях, давно не нуждался.

— Кому за все уплатить? — спросил отец.

— К чему такие вопросы? Все в норме, все-таки я здесь не посторонний.

Эта снисходительность, покровительственная улыбка на лице сына отцу не понравились. Он присматривался и к самому себе, к будущему, в котором был и он — его сын.

— Ты кого так внимательно недавно высматривал в окно? — Сын усмехнулся теперь уж как ровня ровне, как мужчина мужчине.

— Так, случайную знакомую увидел.

— Мой совет: женись побыстрее, потому что одному в этой жизни всегда трудно. Только бери такую, чтобы она не ходила в начальниках. Вот моя — простой преподаватель музыки. Зарабатывает хорошо, тонкая, верная натура.

— Я думаю…

И тут сын перебил отца. Он ближе придвинулся к столу, придвинулся так, что их можно было принять за любящих друг друга приятелей.

— Дело тут щепетильное. Короче, тебе с месячишко, может, и меньше, придется пожить в общежитии. Комната там неплохая, я смотрел. Как только выйдешь на работу, тесть обещал сразу сделать тебе однокомнатную квартиру. Тебе больше и не нужно? А мы в квартире затеяли ремонт и ютимся у тестя. Правда, у него трехкомнатная, но все равно тесно. Ольга вот-вот в декрет пойдет…

Он мечтал о возвращении в свой дом, а, выходит, его давно у него нет. «Значит, общежитие? — подумал отец. — Пожалуй, это самое «приятное» известие за сегодняшний день». Он мог шутить, а значит, не все потеряно. Но ему все-таки стало не по себе, и он всячески избегал встречаться с сыном глазами.

От солнечных бликов в окнах домов побаливают глаза. Стояли на редкость погожие августовские дни. Отец и сын пошли по улице. Сын нес небольшой чемодан — все имущество отца. Улица была пыльная и голая, серые дома смыкались, образуя длинную стену, защищавшую дворы от сильных ветров с моря. Потом пошли низкие деревянные домики, а вокруг зеленела осока, деревянные тротуары тянулись к крылечкам.

Шли молча.

Свернули в переулок, на небольшой подъем, и перед ними открылось море. Оно было недалеко, за узкой, как бы пульсирующей в бликах солнца небольшой речкой. На косе, за болотистым участком, тянулись ряды маленьких домов оленеводческого совхоза, а уж дальше — море, необычно покойное, залитое солнцем. На рейде, отражаясь в водах разноцветными пятнами корпусов и надстроек, стояло с десяток судов. Вокруг них суетились катера с плашкоутами, баржи. Навигация в разгаре.

— Давай передохнем, — сказал отец, останавливаясь.

Он бледен, и на лбу выступил пот, и дышит, как восьмидесятилетний старик, преодолевший пригорок. В прошлом осталось и его здоровье.

— …Они недавно сделали ремонт, купили цветной телевизор в красный уголок. Туалет хороший. Твоя комната как раз напротив… — сказал сын.

Отец не понял, напротив чего: красного уголка или туалета. Но это теперь не имело особого значения. Главное начать, главное вытерпеть, вынести, и это нужно не только для него самого, но и для сына.

«Что-то и я понял в этой жизни, что-то и мне дала она, и я еще смогу…» — Мысль его прервали слова сына:

— Вот и наша обитель. Посмотри, отсюда море как на ладони.

Сын стоял на высоком крыльце длинного здания общежития, отец с трудом стал подниматься к нему.

В воскресенье осенью

Возле дома Фрола Угрюмова к молодому дубку привязана только что привезенная из соседнего племсовхоза корова. Было воскресенье, сразу же собралась небольшая толпа. В центре внимания, конечно же, корова. Животина преспокойно уплетала траву, помахивала блаженно хвостом, что особенно веселило ребятишек.

Фрол Игнатович, сначала бурчавший на зевак — «чего зенки повыкатили, нашли представление, коровы не видели, шли б делами занимались», — теперь успокоился, стоял в сторонке, в окружении мужчин и иногда нехотя отвечал на вопросы.

Покупка коровы радовала, ведь он так долго этого добивался. Он стоял у истока нового дела, и это напоминало о молодости, когда дел интересных было много.

Фрол еще верил в свои силы, хотя сейчас он далеко не так крепок, каким был когда-то. И сейчас чувствовалась усталость после трехкилометрового пути от племсовхоза до поселка: ноги подрагивали и ныли, но Угрюмов держался и не подавал вида.

Фрол внимательно посмотрел на корову, и в тот же миг он поймал на себе взгляд животины. И этот прямо-таки разумный, проницательный взгляд взволновал его. Вот такой же взгляд уловил он на племенной ферме несколько часов назад. Фрола Игнатовича подвели к коровам, которых собирались увозить на мясокомбинат, он растерялся и даже оробел. Так получилось, что он по сути корову и не выбирал, а сразу указал на эту белоголовую, потому что взгляд влажных глаз сильно взволновал его. Он увел Белоголовую, а в документах написали, что корова не поддается механической дойке.

Всю дорогу до дома Угрюмов чувствовал на себе взгляд коровы. Когда он посреди пути остановился попасти корову, то животина, хоть и была голодна, не щипнула ни былинки, а все смотрела на Фрола фиолетовыми огромными глазами.

Фрол Игнатович присмотрелся к корове и ничего в ней особенного не заметил и прежнее свое восприятие отнес на счет болезни и усталости.

— Дядь Фрол, вот вы говорите, что корова эта хоть и ваша, но она будет вроде государственной? — волнуется и частит Илья Попов, моторист совхозной фермы. — Ну молоко вы будете государству сдавать, а как с деньгами? И деньги тоже государству отдавать? Теперь больше тридцати копеек за литр платят, а эта корова, Игнатыч, породистая, сразу видно. У нее-то и взгляд породистый. О, вишь как на меня зыркает. Она ж все понимает!.. Учитываете? Она ж ведерница. В летнее время запросто будете по десятке в день надаивать.

— Покупай и ты такую, кто не дает, — сказала кто-то из женщин.

— Ага, умная. Все дураки, да? Он же через райком ее, из племсовхоза, а ты поди попробуй… Тебе подсунут такую, что меньше козы давать молока будет.

— Коли захочешь, так возьмешь и ты. Теперь установка такая.

— А планы не будут спускать на индивидуальные хозяйства? Фрол Игнатыч, что в райкоме говорят? Ведь деньги за сданное молоко — это как зарплата, это оплата за уход, что после работы опять же работаешь и даешь дополнительную продукцию?

Фрол Угрюмов ничего не ответил Попову, знал он, что отвечать Илье не нужно — сам все знает…

— Бери корову, бросай работу, а тебе потом повышенную пенсию дадут, — язвительно произнесла жена Попова Клавдия. Все засмеялись.

— Какая ты у меня умная! Даже корова так на тебя смотрит, будто ты и ее боднуть хочешь. — Илья подмигнул не то корове, не то ребятишкам, стоявшим возле нее. — Хорошая у вас, Фрол Игнатыч, корова. Только что не говорит.

— И таких, как ты, болтунов хватает, — под всеобщий смех сказала Клавдия Попова.

Варвара Угрюмова, словоохотливая, не в пример мужу, стояла с женщинами, разодетая во все праздничное, чтобы подчеркнуть, что для нее это воскресенье больше чем праздник. Была она стройна еще, хрупка и видом не походила на крестьянку.

— Сами знаете, люди добрые, в каком достатке мы живем с Игнатычем, — говорила она, и ее слышали все собравшиеся. — Пенсии у нас хорошие, дети помогают, так что денег хватает, а вот решились корову выхлопотать. Хлопотно? Конечно. Корова не машина, которую поставил в гараж — и дел нет. О корове заботиться нужно, как о самой себе. А мне радостно, я ведь в молодости дояркой работала. Я ж не всю жизнь в конторе просидела, работала и на ферме, и в поле. Теперь как бы опять в молодость возвращаюсь. Детей вырастили, без забот жить как-то непривычно. Так что теперь мы с парным молочком. Кто любит парное молоко, милости просим. Нам с Фролом и литра за глаза хватит.

— Вы везучие. Не успели корову привести, а вам сарай совхоз строит. Вам три коровы держать можно, вам и сеном помогут и комбикормами. Другим каково? — все горячится Илья Попов. Сам он не прочь обзавестись живностью, но знал, что жена будет против. Она городская, — у нее нет той тяги к хозяйству, какая у него самого. По тому, как Клавдия язвила, Илья догадывался, что дома не избежать серьезного разговора.

— Ты, Илюша, тоже можешь взять корову. И сарай вам построят — указание такое есть, — посоветовала Варвара, повернувшись к Поповым.

— Нужно это нам, — отмахнулась Клавдия. — С голоду не помираем, а разных хлопот и так хватает.

Лет десять прошло, как из малых деревень переселились люди на центральную усадьбу в трехэтажные дома без сараев и приусадебных участков. А прежде в каждом дворе по корове, свинье да по нескольку десятков кур было. Теперь сами удивлялись, как быстро позабыли о прошлом, как быстро отучились от домашней живности, как привыкли жить без лишних хлопот о личном хозяйстве. Не удивлялся Фрол Игнатович людской забывчивости. Слушал он всех и хмурился: по-серьезному никто не говорит, все хаханьки, все шуточки-прибауточки. А дело-то непростое. И все-таки верил он, что переменится в людях настроение, проснется в них былая хозяйская жилка, поймут они, что личное — тоже благо общего. Надежда на это помогла Фролу Игнатовичу так настойчиво добиваться приобретения высокопородистой коровы. Тут налицо должна быть выгода и государству, и ему самому.

Говорили, шутили в толпе много, но Угрюмов потерял к такому разговору всякий интерес, ушел домой.

После короткого послеобеденного сна Угрюмов почувствовал себя лучше. Лежать на диване без дела не хотелось, и Фрол Игнатович вышел на крыльцо. День клонился к вечеру. Похолодало, но несильно. Люди разошлись, корова лежала под дубком и размеренно, сыто жевала. Корма возле Белоголовой не было, и Фрол Игнатович решил свести животину за речку, к леску.

Фрол Игнатович надел фуражку, отыскал в кладовке длинную капроновую бельевую веревку. Потом он поднял корову, которая, изогнувшись, потянулась до хруста костей, и повел ее по обочине дороги — здесь ей мягче идти — в сторону леса.

Прошли мост и сразу же свернули в сторону, перешли овражек и оказались в густом невысоком ельничке. Запах хвои, настоявшись за день, был резок и густ. Земля здесь сухая, плотно укрытая золотистыми длинными иголками. А за ельником, перед лесом Фрол Игнатович остановился, удлинил веревку и, отойдя подальше от коровы, сел на землю. Гул леса, в вершинах которого гулял предосенний ветер, ему был неприятен, потому что напоминал далекое, связанное с болью и смертью. Возле такого леса в войну подбили его танк, и он, оглушенный, в дымящемся комбинезоне, стал валяться по земле, стараясь затушить пламя на спине, а сухие еловые иголки загорались под ним, и запах жженой материи, горящей хвои туманил рассудок.

Корова, прислушиваясь, пугливо озиралась по сторонам. Непривычный запах и шум пугали животное. Когда в лесу что-то глухо, протяжно ухнуло, корова, разматывая длинную бельевую веревку, побежала по лужайке к крутому обрыву. Фрол Игнатович только и успел намотать конец веревки на руку. Его резко дернуло. У обрыва корова сделала неимоверное усилие, рванула за веревку, Фрола Игнатовича подбросило вверх, и он не опустился, а вместе с животным — полетел.

Угрюмов чувствовал сквозь фуфайку сыроватую прохладу земли, ее тяжесть и ее запах, и в то же время он ощущал полет. Свистел в ушах ветер, от высоты захватывало дух, ныла от боли вытянутая вперед рука, на которую намотана веревка.

Он боялся смотреть вниз, потому что с детства страшился высоты. Но теперь, на удивление, чувствовал себя хорошо, хотя шум ветра в ушах, необычная легкость в теле придавали ощущение полета. Фрол Игнатович собрался с духом, посмотрел вниз. Квадраты полей родного совхоза оставались позади, скорость полета возрастала, его стремительно несло вверх, в небо. Земля сжималась в шар…

Он лежал, скорчившись, на лужайке, и правая рука с веревкой была неестественно вывернута назад. Фролу пришлось перевернуться, чтобы выпрямить руки и высвободить ее. Чувствовал он себя подавленно, разбито, точно после тяжелой работы, выпавшей на посевную и уборку.

Корова мирно паслась в нескольких шагах. Слышно ее дыхание. А гул ветра, и гул леса высоко — над невидимым куполом, который был пустотой. Фрол знал, что это скоро пройдет, нужно только побыстрее отвлечься — так бывает всегда после очередного приступа. Это впервые произошло как раз после ранения у леска. Угрюмова, обгоревшего и контуженного, увезли в госпиталь. Теряя сознание, он увидел, как расширились синие глаза и побледнело кругленькое личико молоденькой медсестры — его землячки, — перед ней ему потом особенно было стыдно. Фрола очень хорошо вылечили, играла в нем еще молодость — в ту пору ему и двадцати пяти-то не было, — и болезнь оставила его в покое. Контузия дала себя знать после ухода на пенсию, как будто долгие годы специально давала ему работать на беззаботную старость.

Все болезни от безделья — в этом убежден был Фрол. Вся жизнь Фрола Угрюмова — это долгий рабочий день на тракторе в поле, с перерывом в четыре года. Сменив трактор на танк, он воевал, но и война была изматывающей работой с двумя полугодовыми «отпусками» в госпитале тяжелораненых.

И по сей день тоскует душа по запаху трактора, по рычагам управления тоскуют руки приученные к ним с двенадцати лет. В изначальности была необычно теплая, благодатная весна — одна из первых весен после гражданской войны. В их деревню пришло чудо — трактор, и отец Фрола, бывший рабочий, первый председатель коммуны, повел трактор по полю. Для Фролки это стало памятью навсегда: и запах земли, послевоенной, заросшей сорняком и перегретой солнцем, и урчание хилого трактора, и бегущие по сторонам мальчишки — а потом на короткое время доверенные отцом эти незабываемые рычаги…

Вот там, у изгиба реки, где теперь клеверное поле, возле самого леса, стояла прежде деревенька, в которой отец Фрола создал первую в волости коммуну; вон то поле, где теперь зеленеют озимые, по которому более пятидесяти лет назад прошел задыхающийся от натуги маломощный «Фордзон», волоча трехплужник, оставляя после себя, к всеобщему изумлению мужиков, пахотный след.

Фрол Игнатович поднялся, медленно прошелся по поляне, поглядывая на реку, все еще чувствуя угнетающую тяжесть на душе.

Он не торопясь смотал веревку и повел корову через ельничек к поселку, беспокойно думая о том, что сарай достроят дня через два, и это время корове придется ночевать на улице.

Доила Варвара Семеновна Белоголовую поздно вечером, в темноте. Женщина вымыла теплой водой тугое вымя, потом долго усаживалась на маленькую скамеечку, приноравливаясь, — боялась, что корова ударит ногой и выбьет из рук подойник. Наконец Варвара осторожно и ласково стала гладить вымя, потом легонько надавила на горячие и сухие соски, и первые струйки молока весело дзинькнули по дну ведра. Варвара Семеновна поняла, что корова не тугодойка, смирная, молоко будет отдавать все до капельки, и с радостью, особой женской нежностью в душе стала двигать споро руками; молочная пена в ведре росла быстро и вскоре достигла верхнего ободка ведра, переваливаясь через край…

В эту ночь супруги Поповы поругались. Илья молчал с того момента, как пришел от Фрола Угрюмова, молчал тягостно и многозначительно. Клавдия это чувствовала, не затрагивала мужа, угождала ему во всем. Он слонялся по квартире и даже не пожелал посмотреть новый телефильм. Уже в постели, маясь, тяжело вздыхая, он сказал жене, что решил в понедельник написать заявление и начать строить сарай для скотины.

— Рехнулся? — вяло, все еще не желая распалять мужа, сказала Клавдия. — Только зажили как люди, без всяких забот, без беготни, и опять в грязь? С голоду, что ли, пухнем?

— Причем здеся голод? Возьмем пару поросят, телку…

— На кой черт те свиньи, вонь только от них. А другие с машинами на лоне природы прохлаждаются.

— Мне на работе железки надоели.

— Если надоели, так иди в совхозные свинари. Вообще можешь в свинарнике жить, а семью нечего позорить.

— Совсем того?.. Чем это я ее опозорю? Хозяйство в деревне — первое дело. Всегда так было. И теперь будет.

— Ну чего человеку неймется?! — Клавдия повернулась, приподняла голову, вес еще стараясь не повышать голоса, зная вспыльчивый характер мужа: — Мясо и молоко я у знакомых продавщиц достаю, яйца и жиры свободно продаются. Чего тебе еще нужно?

Илья познакомился с Клавдией здесь, в совхозе, на картофельном поле, во время уборки, на которую Клавдия в бригаде горожан приехала. Она пошла за Илью по той причине, что тяжело было одной воспитывать дочь, к тому же донимал пьяница муж, с которым она разошлась. Клавдия родилась в городе и все время тосковала по городу. Вернуться она не могла. Илья и думать не хотел о переезде. Одна-то куда с тремя детьми поедешь? Тут, в поселке, у нее, у парикмахерши, было мало работы — это ж не город. Но город манил…

Илье Клавдия нравилась, с ней ему было во всех отношениях хорошо. Человек она рассудительный, прижимистый в меру, чистоплотный и, что самое главное, не в пример теперешним женщинам, несмотря на ее несерьезную профессию, вела себя с другими мужчинами строго. Не было в ней крестьянской жилки, но дело это, как считал Илья, наживное, к этому нужно приобщиться, а потом-то, когда выгоды от хозяйства будут налицо, появится и интерес к своему дому и своей скотине.

— Ты гляди, — воодушевился Илья и приподнялся, и лицо его было близко к лицу жены. — В городах театры, стадионы и всякое такое, а нам-то и детям нашим что делать? Особенно зимой! А хозяйство будет приучать детей к труду и бережливости. Сколько хлеба выкидываем, всяких остатков от обедов! Детишки от безделья дуреют. Возьми пашу Маринку, ей четырнадцать лет, считай, невеста, а быка от коровы не отличит. Губы уже красит от безделья, при этих словах Илья перешел на шепот. — Сама подумай, что потом-то будет?

Илья тут же пожалел, что заговорил о неродной дочери. Все, что касалось ее, жена воспринимала особенно болезненно. Маринка, избалованная матерью, вела себя с ним заносчиво, холодно.

Клавдия молчала и опять повернулась к стене. Илья понял: она не желает продолжать разговор. Но он остановиться не мог.

— Да пойми ты, — еле сдерживая себя, зашептал Илья, — если человек свое не научился беречь, то он и государственное не станет беречь, если он на себя не научился добросовестно работать, то он и на государство будет плохо работать. Ты вот Маринке говоришь, что, мол, непременно будь артисткой, мол, снимешься в кино, и жизнь веселая придет. Сначала-то человеком хорошим надо стать, работу любить, людей любить, а не только саму себя, а потом-то…

— Между прочим, руководитель школьного драмкружка говорит, что у Маринки есть способности.

— Она ж ленивая, она и теперь-то всем грубит, — с надрывом выдохнул Илья, чувствуя, что доказать жене ничего не докажет, а только сильнее разозлит ее и настроит против себя.

— Они все теперь такие, — в голосе Клавдии чувствовалась обида. Так и не научилась она трезво оценивать все сказанное о дочери.

Илья вытянулся, заложил за голову руки, левый локоть касался тугих волос жены. Он молчал, просто лежал с открытыми глазами и слушал, как за окном шумит ветер. Клавдия посапывала, вроде бы спала, но Илья был уверен, что она не спит. Уговорить жену на приобретение живности нужно было по той простой причине, что все сбережения контролировала сама Клавдия. Илья исходил из такого расчета, что вложенная теперь в хозяйство тысяча («материал на строительство сарая, поросята и телка, пожалуй, поболее будут стоить») со временем, при усердии («тут опять без рук Клавдии не обойтись») даст пять тысяч. Выгодно? Еще бы. Поповы копили деньги на машину, и Клавдия, которая, конечно, знала нехитрые расчеты Ильи, не желала тратить собранное. «Жигули» она давно мечтала купить, и денег почти хватало, и очередь была близка, а эта возня с сараем, поросятами и телкой непременно отодвинут, и неизвестно еще насколько, тот радостный для Клавдии миг, когда она сама поведет собственную машину.

И еще Клавдия не принимала предложение мужа по той причине, что видела в нем не что иное, как посягательство на ее свободу. Ведь она так и не жила для себя. То работа, то дочь, то неудачное замужество, — все бегала, все хлопотала, а годы шли, и улетели лучшие денечки, которые не вернуть, не прожить заново. Теперь бы пожить в свое удовольствие, поездить по курортам, не думать и не заботиться ни о чем. А тут эти поросята, телка, сарай… Куда от них денешься? К чему тогда машина? От мысли, что жизнь не остановить, что время уходит, что изменить ничего нельзя, у Клавдии неприятно ныло в груди — тяжело, когда в жизни нет радости.

Илья думал, что покупать «Жигули» — чистейшая глупость, хотя машина была бы и нелишней. Вот дом с садом приобрести! В этой каменной коробке, набитой людьми, Илья не собирается вековать. Вырученные деньги от хозяйства непременно ускорят покупку дома. А уж в собственном доме можно развернуться, от сада и огорода опять же доход пойдет, и машину можно будет купить, и жить припеваючи. И опять же детям собственный дом пойдет на пользу: к труду приучатся, родительский кров уважать будут, любовь к хозяйству приобретут, цену куску хлеба познают. Не о себе, не только о себе теперь пекся Илья, но жена этого не понимала.

— Все-таки Угрюмов башковитый мужик, и недаром он корову приобрел…

Клавдия отшатнулась от мужа, как от чего-то холодного и грубого.

— Ах ты паразит! Ах ты дурак! — озлобленно прошипела она. — Убирайся… убирайся вон.

Она уперлась в грудь мужа руками и толкнула его с такой силой, что тот свалился с койки на пол.

— Да ты в уме ли? — спросил Илья.

— Я те дам башковитого человека! Да твой Угрюмов слонов заведет, если его об этом начальство попросит, и не подумает, нужны они ему или нет.

Клавдия проворно соскочила с койки и стала выталкивать Илью из спальни.

— Иди, иди отсюда к своим свиньям.

— Ну и дура ж ты! — с досадой сказал Илья, получив сильный толчок в спину.

— От такого слышу, — зло прошептала Клавдия. Чтобы не будить детей, хозяин прошел на кухню, открыл форточку — ему было душно, сел за стол. На улице по-осеннему зло гулял ветер, внизу, под самым окном, жалобно мяукала бездомная кошка.

* * *

Угрюмова, чутко спавшего в последнее время, разбудил стук в кухонное окно. Вначале он не понял, ветер это стучит или человек, потом-то, когда стук повторился, Фрол встал с кровати и прошел на кухню. Он увидел в смутно белевшем окне силуэт человека, закутанного в плащ. У Фрола неприятно, тревожно защемило на душе: он подумал, что это стучит почтальон (кто ж еще в такую ночь придет?), а коли так, то видно стряслось что-то. Может, у сына какая беда? Всякое может быть с летчиком. А может, с дочерью что-то? Хотя какие могут быть беды у преподавателя техникума?

Угрюмов натянул брюки, накинул на плечи фуфайку, вышел в сени и открыл трясущейся рукой дверь. Ветер с силон рванул ее, ахнул о стену, забился раненой птицей в узком коридорчике.

— Ты чего? — удивился Угрюмов, узнав в человеке, закутанном в прорезиненный армейский плащ, Илюшу.

— Вы, значит, высыпаетесь, а корова страдай, мерзни, как будто виновата. Укрыть бы ее надо, Игнатыч!

Тут только Фрол Игнатович осознал, что пришли к нему не с бедой, а с заботой, что погода и впрямь отвратительная и надо бы самому давно проснуться и чем-то укрыть корову.

— Проходи в комнату, согрейся, пока я оденусь потеплее, — предложил Угрюмов Илюше.

— Ты клеенку неси да одеяло старое, а обо мне…

Угрюмов вернулся в комнату, надел свитер, резиновые сапоги, брезентовый непромокаемый плащ. В чулане отыскал старое одеяло, две клеенки, протертые некогда на углах стола.

Шерсть на Белогривой была не палевого, как раньше, а темного цвета. Корова стояла понурив голову, боком к дождю и ветру, и вода, накапливаясь на спине, стекала к брюху.

Угрюмов обтер корову тряпкой, потом с помощью Илюши осторожно, прямо на корове развернул одеяло. Одеяло было двуспальное, вольготное, какие обычно делают в деревнях. Сверху набросили две клеенки, а чтобы все это не сдуло, обмотали вокруг коровы бельевой веревкой, которая так и висела на сучке с того самого времени, когда Фрол Игнатович привел корову с выпаса. Неприкрытой осталась одна голова, ставшая маленькой в сравнении с укрытым туловищем.

Угрюмов принес из дома целлофановый мешок, проткнул его на рогах, надел с таким расчетом, чтобы укрыть и шею коровы.

Мужчины отошли к дому, спрятались в затишок, стали наблюдать, не сорвет ли ветром одеяло и клеенки.

Небо на востоке за вспаханными полями слегка посветлело, самый узкий край горизонта был синим, и поля также слегка отдавали синевой. Густо и таинственно чернел за рекой лес, матово поблескивала в ночи мокрая асфальтовая дорога, проходившая рядом с домом Угрюмова, пахло близким снегом, разжиженной холодной землей. Снег перестал идти, а дождь был мелкий, видно было, что скоро иссякнет.

Корова, наконец согревшись, легла. Мужчины успокоились, теперь-то одеяло и клеенку не сдует…

Века, века…

Даже для этих северных широт август был слишком холодным и слишком дождливым. Чуть ли не каждый день — дождь с градом или снегом. Градинки набивало в ямки, они белели, напоминали гранулы полистирола, которым утепляли чердаки и теплосети, а снег налипал на пожухлые стебли осоки, на столбы электролиний и покосившиеся заборы. Кончалось лето, а людям хотелось еще солнца, тепла.

В это воскресенье медник Травов проснулся рано утром, выглянул в окно и обрадовался: небо посветлело. Солнце появилось к десяти. Ефим Иванович надел выходной костюм, тщательно отутюженный женой, взял приготовленный с вечера «дипломат», вышел на улицу.

На улице тихо, слякотно и, не в пример прежним дням, тепло. Воздух чист и будто хрустит, как вымытый плод. И солнце, и синее небо, и белые облака у горизонта, блеск стекол — все радовало.

Жил Травов на краю городка в деревянном доме. Ему давно предлагали новую квартиру со всеми удобствами в микрорайоне — он не торопился с переездом. Тут сарай, служивший мастерской, маленькая теплица, где выращивал лук и редиску, ну а в бетонной пятиэтажке что будет?

Идти нужно в центр города, идти недалеко, потому что город небольшой.

Какое мягкое утро! Пахнет травой, слышно, как пронзительно, суетно кричат чайки в бухте, как переговариваются в рупор на судах.

В пятидесятилетие медник Ефим Иванович Травов оглянулся назад. Долго, пристально вглядывался он в свое прошлое и не увидел в нем путного — дела большого не увидел, такого дела, о котором можно было сказать, мол, это я совершил, и гордо вскинуть голову. Растекалась жизнь в мелочах, хлопотах, суете.

Ремесло свое Ефим Иванович любил, даже гордился им, но отживало оно свой век. Работы по меди было мало, да и что это за работа: выпиливал шайбочки, прокладки, делал заклепки, лудил радиаторы. Большей частью занимался специальными работами: мастерил сувениры из меди и плекса для уходящих на пенсию работников и работниц, делал из бронзы кубки для спортивных организаций и комсомола, выковывал замысловатые ручки для дверей общественных зданий, выпиливал символические ключи для открывающихся детских садиков, школ, клубов, кинотеатров.

Поделки особой радости Ефиму Ивановичу не приносили, хотя заказы он выполнял с большой выдумкой, мастерски. Сделанные медником кубки, сувениры, ключи видели немногие, и это огорчало Травова. «Чего толку в том, что один владеет кубком, а тысячи о нем понятия не имеют?» — говорил он.

Каких только безделушек для души не делал Ефим Иванович: свистульки, колокольчики разных размеров, разного звучания в виде розы, цветка лотоса, тюльпана, луковицы, делал перстни, колечки с узорами, подсвечники в виде диких зверей, сказочных лиходеев, птиц, пепельницы в виде рыб, чернильницы, портсигары с хитрыми закрывашками и замысловатой чеканкой. Кому только не дарил свои поделки, но и это не приносило особого удовлетворения. Дело нужно было, большое дело, которое бы людей радовало, о котором бы говорили, которое могло бы пережить во времени мастера.

«Каждый человек для того и живет, чтобы однажды сделать так, от чего у других дух захватит, и чтобы потом люди в памяти с особой любовью хранили имя этого человека», — думал Травов.

В очередной отпуск, это было четыре года назад, Ефим Иванович не поехал в Лоо, где обычно отдыхал. На этот раз он решил поездить по стране. Побывал Травов в Ленинграде и Киеве, в Ростове Великом и Суздале, дорога туриста завела его и в Среднюю Азию. Там-то, в одном из музеев медник увидел толстую огромную древнюю книгу. Книга была кожаная, почерневшая от времени, но от нее исходила такая значимость и сила, что Ефим Иванович как завороженный смотрел на тысячелетний фолиант. Он, казалось, смог уловить дух той кровавой, дикой эпохи, о которой рассказывала книга. «Надо ж такому жить! — пораженный, размышлял он. — Одни воевали, жгли корабли, насиловали женщин, другие возделывали землю, растили детей, а один из всех, самый мудрый, сидел и писал обо всем, что видел. И вот тех-то всех нет и мудреца нет, а книга есть, книга вот она, из глубины веков к нам пришла, рассказала обо всем и дальше пойдет, нас-то уж не будет, а она будет. Века, века…»

Вернулся из отпуска домой, а фолиант из головы не выходит.

Жена спрашивает:

— Ефим, ты как потерял что-то?

— Тут потеряешь… Вот когда нас раскапывать будут, так ничего и не найдут. Ну разве бутылки и пластмассовые пробки.

— С какой стати нас будут раскапывать? — испугалась жена.

— Ну копают же теперь тех, что первыми сюда пришли. В истории копают, потому что понимают важность прошлого. Кто посмекалистее, тот горшки оставляет, черепки разные, наконечники костяные или каменные, статуэтки из глины или даже вон письма из бересты.

— Не забивай себе на старости лет голову. И так о тебе бог знает что говорят, — заголосила жена.

«Вот так во все времена в людях тягу к красоте и правде убивали. Кто духом посильнее, так те и устояли…»

Тяжело оказалось с материалом. Коров в пригородном совхозе мало, телят оставляли на развод. Не один день провел Травов на ферме, выклянчивая у заведующего списанные телячьи шкуры. А как делать пергамент? Кто это нынче знает? Нашел в библиотеке книгу, в которой коротко описывался один из способов приготовления пергамента на Руси в средние века. Написал письмо на местный кожзавод, чтобы оказали помощь в изготовлении пергамента для научных целей, попросил выслать нужные химикаты.

Долго рассказывать, сколько сил, времени, какое недюжинное терпение проявил Травов, когда вымачивал шкуры в кислотном растворе. Он осторожно соскабливал с них волосяной покров, затем проводил отмочку: обрабатывал шкуры водой с добавлением специального антисептика. Сколько умения и смекалки проявил он при золении — это при обработке шкур известью с добавлением сернистого натрия. А сколько нервов потратил на то, чтобы растянуть на правилах шкуры и высушить их? Но не в этом вовсе было дело, главное — вся эта работа будто бы переменила Травова. А в душе, в душе радость какая была! И мир-то вокруг виделся иным, незамаранным, справедливым и прекрасным. Казалось, эта грязная работа что может дать душе? Ан нет, давала. Душа как бы шире и выше стала. Ведь в своей медницкой без матюгов болта не нарежешь, а тут за все три месяца он словом плохим не обмолвился.

На обложку драгоценной книги раздобыл Травов великолепную кожу, углы книги медью оконтурил, по меди орнамент замысловатый пустил, а в центре, опять же из меди, выбил розу — символ красоты. Да так она ловко получилась, просто как живая, даже капельки росы на лепестках будто живые.

Не один день прошел в раздумьях. Что написать в книге? Книги для того и даются, чтобы в них историю писать. Травов человек рабочий. Какой из него писатель? Решил поведать людям о себе. Себя он знал лучше других.

Разлиновал карандашиком пергамент, взял фломастер и… Почерк у Травова красивый, все-таки художник.

«Родился я на Дальнем Востоке, на Амуре, в небольшом городке, в семье мастерового. Отец был роста крупного, широкий в плечах, спокойный и с понятием. Работал он слесарем в депо. Революцию я по возрасту не застал, но много о ней слышал от отца, который был в партизанах и подпольщиках.

Жили мы в большом каменном доме, который получил отец в наследство от своего отца, от моего деда. Дед Емельян занимался старательством, везуч был и дом отстроил хороший. Из-за этого дома вся жизнь наша кувырком пошла.

Младший брат отца, Егор, затаил обиду, что дом достался не ему. Судился даже. Озлился он на всю нашу семью.

Мать моя померла совершенно неожиданно, а была она совершенно здоровой. Отчего? Так кто это знает. Померла и все. Отец сильно переживал, а потом с ним беда приключилась: убило его машиной в депо.

На следующий день, после того как похоронили отца, в доме уже хозяйничал дядя Егор. На меня он составил бумагу с просьбой забрать в детдом. Когда я узнал про это, то убежал в деревню к брату матери, дяде Федору. Прожил я в деревне до семнадцати годов, до самой войны, а потом добровольцем подался на фронт.

Часто я думаю, отчего в людях зло и жадность скапливаются? Оттого, что внутри у них ничего нет: ни дела, ни радости, ни совести. Пустоту в душе зло и жадность заполняют.

Первый раз меня ранило под Москвой — легко ранило. За Курскую дугу я получил орден. Потом меня еще раз ранило и контузило, и вышел я из госпиталя перед самым концом войны.

Искал родственников, разузнал, что арестован Егор. Этот подлец в войну работал снабженцем и крупно проворовался. Егор отсидел семь лет и вернулся. Каменный дом он захватил прочно. Я махнул рукой на все и подался на Крайний Север. Сначала работал на стройке каменщиком, потом шофером, потом жестянщиком и вот последние лет двадцать работаю медником.

Говорят, что медь — металл. Да, металл, но такой металл, без которого ни авиационная, ни электронная промышленность не проживут. И еще это такой металл, который имеет душу, красоту. Медь всегда с человеком была. Она и на орудия, и на деньги, и на колокола шла. Ею храмы и дома украшали. В меди есть легкость, какой нет в других металлах. Обожженная медь — одно, а протравленная — другое.

Хочу сказать о жене своей, Александре Иосифовне. Работящая и очень сердечная это женщина. Если б не она, так чтобы со мной было! Всякое было в нашей жизни, но без этой женщины я и не представляю своей жизни. Троих детей вырастили. Работают: один шофером, другой бригадиром на стройке, а третий в армии еще служит. Честно дети работают — это главное.

Всю жизнь Александра проработала на тяжелых работах. Сколько лет на бетонном заводе цемент носила! Когда мужики от усталости с ног валились, она выдерживала. Если посчитать, сколько она этого цемента перетаскала на себе, то такая гора получится, что не всякий альпинист на нее взберется. Штукатуром работала, поясницу застудила. Теперь на пенсию вышла, но не бросает работу. По ночам дежурит на бетонном заводе и не из-за денег, потому что привыкла работать. Как же без работы-то жить?

Родилась она в большой семье. Воспитывалась без отца. Он их всех бросил. К работе и терпению с малолетства приучилась.

Вот такое мое краткое слово относительно наблюдений за собой, своей жизнью и жизнью своей жены».

На описание своей жизни у Травова ушло месяца два. История не одним днем пишется. Долго думал, о чем дальше писать. Только о себе? Что он за птица, чтобы только себя прославлять?

Скупо описал жизнь знакомых, жизнь сослуживцев, не утаив их положительных и отрицательных качеств. Гневно обрушился на бесхозяйственность в их строительном управлении. Не утерпел и коснулся проблем сохранения мира и окружающей среды…

У порога одноэтажного здания музея на бетонной площадке лежали выбеленные временем позвонки и челюсть кита. За дверью — чистенький коридор, блестящий масляной краской. За столом согнулась над книгой миниатюрная, аккуратная старушка.

— Мне директора, — говорит Травов, неловко переступая с ноги на ногу.

Старушка, отрываясь от книги, машет рукой, показывая на дверь.

— Там, там, но только он в отпуске. Пройдите к нашему сотруднику.

У вахтерши большие близорукие глаза, она вприщур разглядывает необычного посетителя.

Травов идет по коридору, а пол поскрипывает под его грузным, неловким телом. Медник стучит в обитую черным дерматином дверь.

— Да, — глухо доносится из кабинета.

Мужчина лет сорока, почти лысый, откладывает газету. Кабинет маленький, заставленный шкафами с папками и книгами.

— К вашим услугам, — роняет мужчина и поднимает глаз на вошедшего. А в глазах усталость, похмельная муть.

Ефим Иванович достает из «дипломата» фолиант и кладет его перед работником музея.

— Историческая книга.

— Это что? — удивленно спрашивает тот.

Работник музея резким движением откидывает массивную обложку фолианта и всматривается в текст.

— Ваше произведение?

Травов кивнул головой, вытерся платочком.

— Вещь серьезная, и серьезней о ней должен быть разговор. Без пяти одиннадцать?! У вас как со временем? Это хорошо, что оно есть. У меня его никогда нет. Разговор с вами предстоит серьезный, но я не в форме. Это я по-дружески…

— Так об чем речь? — Травов не понимает работника музея.

— Для начала давайте познакомимся. — Мужчина протягивает сильную большую руку — Черетченко Александр Николаевич, научный сотрудник музея.

— Травов Ефим Иванович, медник строительного управления.

«Не робел же перед начальством, а тут на тебе, робею. Мужик-то он свойский и вроде башковитый», — думает медник.

— Одиннадцать есть? — опять спрашивает Черетченко.

— Уже одиннадцать.

— Я смотрю, вы человек интеллигентный, это очень важно в нашем творческом деле. Буду откровенен, но справедлив. Я не могу отлучиться, а тут недалеко. Финансы, по-моему, не играют роли? Или играют?

— Вы это — о деньгах? Есть деньги…

— Тогда — в гастроном.

Глаза у Черетченко поблескивают.

— Возьми сразу пару, — говорит он сразу на «ты», — чтобы потом не бегать. Пиво не забудь, ну и что-нибудь… Хлеб есть… Только чтоб она, ну, у входа сидит, не заметила. Я тем временем просмотрю книгу.

Когда неожиданный посетитель вышел, Черетченко принял решение нейтрализовать смотрителя. Его осенило. Энергично выйдя из-за стола, он распахнул дверь, взял будильник и подвел стрелку. Будильник в руке зазвенел и затрепыхался точно птица. Черетченко снял трубку телефона.

— Черетченко слушает! — прокричал он. — Так, так… Хорошо. Когда прядет сантехник? Учтите, с двенадцати мы открываемся для посетителей. Хорошо. Хо-ро-шо… Ради такого случая мы сегодня сделаем санитарный день.

Он бросил трубку. В открытую дверь заглянула смотрительница.

— Уборщицу вызвать? Как вы думаете, Александр Николаевич?

— Вот уж и не знаю. Обещают сантехники батареи промывать, но их обещание, сами знаете, Нина Сергеевна, — болтовня.

— Сегодня все равно учеников не будет.

— Вы советуете закрыть музей?

— Разумеется… Слесари наносят грязи. Лучше закрыться…

Смотрительница вывесила на входную дверь табличку.

Ему хватило полчаса, чтобы бегло прочитать то, что писал Травов несколько месяцев, потея, изнемогая над каждым предложением, словом. Обилие ошибок, путаность мыслей, отсутствие какого-либо слога говорили о том, что это написано малограмотным человеком. А сама книга сделана блестяще. Черетченко вертел ее в руках и негодовал, что такая работа испорчена текстом. И еще его раздражала медлительность автора фолианта. «Бегемот чертов, — ругался он про себя. — Мог бы, кажется, побыстрее».

— Александр Николаевич, я ухожу, — крикнула из коридора смотрительница. — У меня нынче примерка. Пальто к зиме шью.

Когда он работал корреспондентом местного радио, то свой рабочий день начинал с поисков повода улизнуть со службы. В нем была заложена антипатия к дисциплине. «Человек создан для того, чтобы мыслить», — любил повторять он. Под словом «мыслить» он понимал праздность. Мыслилось ему хорошо в компаниях, на вечеринках, тесном кружке собутыльников. Он становился раскованным, остроумным, веселым, даже мягким и обходительным, чего уж не скажешь о нем, когда он бывал трезв.

Наконец-то вернулся Травов.

— Кругом очереди, и погода вроде как ломаться начинает, — объяснил он свою задержку, расстегивая плащ и пиджак.

Черетченко проворно, суетливо стал убирать со стола бумаги.

Разговор не входил в нужное, ожидаемое Травовым, русло. Жевали нехотя противные, холодные котлеты, запивали пивом горечь «Столичной», обменивались мнениями о погоде. Черетченко закатывал глаза — собирался с мыслями. Он гладил кожаную, окованную медью обложку огромной книги, рассматривал розу, сделанную столь искусно, и не решался говорить. Он чувствовал, что в тексте заключалась какая-то правда, но осмыслить ее Черетченко не мог или не хотел.

— Ты вот пишешь, что ваш начальник, когда был рядовым инженером, хорошо относился к рабочим, считался с их мнением, был скромен, а теперь на таком высоком посту превратился в маленького царька: окружил себя подхалимами, использует государственные средства не по назначению, бражничает за счет государства, выстроил на материке дачу — короче, потерял всякую человеческую совесть. Ну и что с этого? Кто такой ваш начальник для истории?

— Он же понятие о честной жизни калечит! — закричал Травов. — Другие смотрят на него и тоже под себя грести начинают.

— Ну и что с этого, я повторяю, что с этого? Вы понимаете, что такое история? Остается в ней только выдающееся. Ну, скажем, битва на Куликовом поле или поход Семена Дежнева. Может, Дежнев тоже не мед был, но история помнит только его великие открытия.

— Так то Дежнев, а это другое…

— Хорошо, возьмем другой пример. Как тут у тебя? Ага, вот. — Черетченко находит нужную страницу в фолианте и читает: — «Не учим мы детей ценить и понимать настоящую красоту, и растут они охочие до всяких глупостев». Во-первых, не глупостев, а глупостей, и не все же до глупостей охочие. Потом в заключение вы утверждаете, что непременно человёк во что-то должен верить — должен верить в красоту. Спорно. Или вот такая мысль проводится, что, мол, работать нужно там, где работа облагораживает душу. Опять спорно. Мы должны работать там, где этого требует общество, государство. Наши личные переживания тут ни к чему.

— Так когда по любви, тогда человечнее становишься, так и работа…

— Все это треп, — перебивает Травова Черетченко. Лицо у научного сотрудника музея открыто и решительно, с каждой минутой он становится раскрепощеннее. — Надо жить так, как хочется, и весь тут сказ.

— Ты мне объясни, а как кому хочется? — Травов пристально всматривается в красное лицо Черетченко.

— Замнем для ясности. Наливай… В любом деле должна быть ясность и полное взаимопонимание сторон. Я констатирую, что ты, как мастер, первейший в нашем городе, более того, ты мужик уникальный. Слушай, это ж надо иметь голову на плечах, чтобы додуматься до такого — выделать пергамент!

Он вдруг захохотал громко, добродушно, откинулся в кресле, запрокинул крупную лысеющую голову.

— Чего?! — недоумевал Травов, то и дело вытираясь платочком.

— Про Пентагон ты там загнул. «Люди без душ и мозгов», и как там еще… а — «кровожадные хищники, кровопийцы и разжигатели атомной войны». Прочитали б они, так рассудком помутнели…

— Ну а чего, чего они!.. Все грозят, все грозят, все вооружаются…

Они хмелели основательно. Пустые бутылки Травов сразу же прятал в объемистый «дипломат». Разговор вел Черетченко: теперь он хвалился, ругал начальство, в жизни видел несправедливое, мешающее ему жить и творить.

— Вот и у нас один критик живет, — подал голос и Травов. — Он статьи все пишет о морали и долге тарарам-барабанные. Пошел я к нему, говорю, мол, у вас все статьи про справедливость, про правильную жизнь, мол, значит, сами вы человек правильный, умный и знаете, куда всем нам идти. Он говорит: «Куда идти — знаю, но куда вы придете — не знаю». Говорю с ним о красоте, о душе человеческой, а он не хочет знать, что маета в душе может быть. У него у самого души-то нет, у него там барабан, вот он и барабанит. Дурак одним словом, а других поучает. Ты скажи, почему так?

— Дурак всегда надежнее.

— Значит, если я никуда не пробился, так мне места в истории нет? А мне страшно, что когда я коньки отброшу и меня зароют, обо мне памяти не останется.

— История — вещь суровая. Но зачем тебе история?

— Обидно, что они через сто лет о нас, обо мне ничего не будут знать.

Ему всегда было горько, когда он думал о смерти, о времени… Подступили слезы от жалости к себе, к другим, к своим детям, ко всему, что тленно и недолговечно на свете.

— Ты думаешь, я делал эту книгу для того, чтобы прославиться? — вновь заговорил Травов. — И вовсе нет. Просто я хочу, чтобы они там знали, что мы были. Чтобы просто помнили.

— Ну и что с этого, что будут помнить? Не вижу смысла в этом. Ну будут помнить, а дальше что?

— Как что! Да теперь-то я был бы самым счастливым, если б знал, что они будут помнить.

— Хорошо, будь счастливым. Я забираю эту книгу в фонды музея. Через столетия она дойдет до жителей нашего города и напомнит им о том, что Травов Ефим Иванович, медник строительного управления, жил в этом городе, что-то делал, с кем-то ругался, что-то признавал, что-то отвергал, ругал начальство и хорошо пил водку.

— Откуда они узнают?..

— О водке?

— Нет, о том, что я именно Травов Ефим Иванович.

— Как же ты ж ведь автор и изготовитель этого фолианта.

— Там нигде нет моей фамилии. Я специально не писал ее. Я не хочу славы.

— Хорошо, пусть будет так. Выпьем…

От выпитого мутнел рассудок. Черетченко вдруг показалось обидным, что о каком-то Травове, об этом простом меднике, будут знать там, в будущем, а о нем, о научном сотруднике, знать никто не будет.

— Хорошо, пусть будет так, — выпив, пробормотал он. — Только на одной странице я напишу о себе. Сжато и в очень понятной и популярной форме, стараясь сохранить единство стиля.

— Так не пойдет, — упрямо промычал Травов. — Примазываться вообще стыдно.

— Я, что, прилипала?! — закричал Черетченко, и глаза его округлились. — И тебе тогда никакой истории. Забирай свою дрянь и сходи с ней в отхожее место.

Он оттолкнул от себя книгу, и она упала на пол с глухим тяжелым стуком.

— Гад ты! История таких прилипал всегда осуждает.

Лицо Черетченко стало бледным. Он поднялся из-за стола. Его качало.

— Я набью тебе морду, если ты не извинишься!

— Ты действуешь методами пентагоновского генерала. Я подчиняюсь, но в принципе ты совершенно не прав.

Черетченко поднял книгу, стер рукавом с обложки пыль, достал фломастер. В конце книги оставалось несколько чистых страниц. Раскрыв книгу на одной, научный сотрудник кривым, нечетким почерком стал писать, бормоча написанное вслух:

«Открытое письмо Александра Николаевича Черетченко к потомкам. Обращаясь к вам, наши дорогие потомки, я хочу сказать, что мы жили весело, дружно и приятно. Если вы будете «копать» нашу жизнь, то поймете. Вы там все трезвые, а трезвый пьяному не товарищ. Очень важно в наше время иметь характер и знакомых. Нас не понимали жены и начальники, но мы болели душой за общее дело».

— Ага, только болели, но делать ничего не делали, — вставил Травов.

— Что-то ж делали, но это для них, для потомков, не важно. «Охраняйте окружающую среду, если она, конечно, осталась. Почему вы считаете нас слаборазвитыми? Не вините нас ни в чем, потому что мы ни в чем не виноваты. Конечно, можно и повиниться перед вами. Я не изливаю душу, потому что на душе у меня нет ни болей, ни забот. Душа давно сгорела в повседневных буднях. Хотел бы я поглядеть, что вы сделали бы, будь на нашем месте».

— Надо что-то такое, научное, подкинуть им, — остановив движение фломастера, сказал Черетченко. — А то подумают… Недаром же я институт культуры окончил.

И он снова стал писать, читая по слогам то, что пишет: «Высвобождая себя из пут религиозных, очищаясь в этических и философских водах исторических учений, направлений и мировоззрений, в моем сознании все перемешалось, и этот научный и философский винегрет вконец испортил мое мировоззренческое пищеварение».

— Ну, как я закрутил? — Черетченко самодовольно ухмыльнулся.

— Заверчено по-научному, тут уж не прибавить и не убавить.

— В заключение нужно что-то юморное. «Му-жи-ки!» — восклицательный знак, жирный восклицательный знак! «Вот вам наш отеческий совет: закусывайте хорошо!» — опять жирный восклицательный знак.

Он витиевато расписался.

— Теперь надо завернуть это послание в целлофан и закопать, — предложил Черетченко. Его покачивало, перед глазами рябило.

— Я еще сделаю две таких книги, — обливаясь потом, говорил Травов.

— Зачем?

— Это очень даже понятно. Когда я их делаю, я чувствую себя человеком.

Седой туман прижался к окну, по стеклу осторожно царапался слепой дождь. Нетрудно было представить, как по широким улицам города, клубясь, движется холодный туман, обтекая людей, дома, машины, как изморось садится на бетон стен, окна и крыши, как глухо, протяжно гудят в море корабли. И какая тоска во всем!

— Всем хочется быть лучше, чем они есть. — Травов посмотрел на мутное окно. Он не пьянел. — И я хочу быть лучше.

— Тоска по совершенству? — Черетченко хмыкнул. А у самого неожиданно сжалось сердце. — Я на пределе. Мне один путь — совершенствоваться в негативе.

— Как это? — не понял Травов.

— Никак. — Черетченко пьяно уронил голову на грудь. — Наливай…

Они едва успели выпить, как репродуктор, все время молчавший, как бы кашлянул, и крохотный кабинет заполнил раздольный, нежный, будто это сама русская душа пела, голос:

Вдоль по улице метелица метет…

Травов потрясенно вскинул глаза к репродуктору.

Он сразу узнал голос Лемешева, этот чудный, приводивший его в трепет, трогавший душу до слез, чистый голос. И нахлынуло, и понесло, и сдавило в груди, и потекли горячие слезы.

— Боже, боже, — зашептал Черетченко. — Какое чудо, какое чудо!

Растроганный Травов полез целовать хозяина кабинета. Тот подставил мокрое лицо и стонал, мычал, не в силах выразить того, что творилось в душе.

— Как же быстро все мы мельчаем. И куда мы только катимся?! Брошу все, брошу эту заразу лакать, вернусь к жене и дочери, начну новую жизнь, — уняв слезы, говорит Черетченко, и в голосе его была уверенность, решимость, как у всех выпивших, быстро забывающих свои клятвы.

Травов безмерно жалел, что никто не понимает, как болит, стонет душа, желающая делать доброе, большое, нужное людям.

Черетченко и Травов решили немедленно закончить работу по «захоронению» важнейшего документа, предназначенного грядущему поколению. В кладовке Черётченко нашел две штыковых лопаты…

Травов возвращался домой поздно вечером. Моросило. Было холодно. Он шел твердо, размеренно, будто бы вымерял шагами улицу.

— Неправильно все это! Неправильно! Миром правит красота и духовность. Когда в душе нет чести и веры в красоту — ты гиблый человек. Я хотел им сказать об этом, чтобы они помнили во все века и берегли красоту.

Редкие прохожие удивленно смотрели на выпившего, массивного, уже немолодого человека, который шел по тротуару и что-то бормотал.

В воздухе пахло исцеляющей терпкостью трав.

Снега летнего печаль

Его, случайного, а потому неожиданного гостя, встретили весело и сразу же потащили за стол. Виктор был смущен: забежал, что называется, на минуту к сослуживцу и попал на застолье. Компания была небольшая: три девушки и четверо ребят. — Хозяин усадил его рядом с самой очаровательной из девушек.

По беспорядку на столе, по веселым, громким голосам гостей, той непринужденности, что царила между всеми, можно было понять — застолье длится давно. Виктору преподнесли «штрафную» — целый фужер коньяку. Он вообще не пил, это знал и хозяин квартиры и кое-кто из гостей. Девушки стали подбадривать его. Он подождал, пока все выпьют, и только пригубил свой коньяк.

— Так не пойдет, — продолговатое, матовое лицо соседки тронуло лукавинкой. — Будьте добры травиться со всеми вместе.

Он улыбнулся ей — как бы поблагодарил за шутку.

— Сердце? Печень? Или антабус? — таинственно, шепотом спросила соседка, а в ее обсидиановых глазах блеснула та же лукавинка.

— Принцип, — просто ответил Виктор.

Она потеряла к нему всякий интерес. Вернее, так показалось самому Виктору. Тут включили магнитофон, отодвинули стулья, стали танцевать.

Виктор сел в угол, в кресло, и чтобы как-то занять себя, взял с книжной полки какой-то журнал. В сущности, он мог бы давно уйти, потому что разговор с хозяином теперь не мог состояться. Да дело-то было пустяковое, и оно сразу же забылось.

Ее звали Алиной — он услышал, как к ней обращались подруги. Она несколько полновата для девятнадцати лет, в фигуре чувствуется будущая дородность. Виктор пригласил ее на танец.

— Только не спрашивайте, как другие, о чем я думаю, — не скажу правду. И вы не говорите, о чем думаете, потому что о чем вы думаете, я знаю.

Она танцевала легко, но иногда сбивалась и тогда неловко прикасалась к Виктору.

— Вы пишете стихи? — спросила она и заглянула ему в глаза.

— Да, — соврал он.

— Я так и знала, что вы соврете. Ради меня? Или вообще вы врунишка?

— Ради вас.

— Вот и напишите стихи в мою честь. Только чтобы они мне понравились.

— Разве это отличит меня от других?

— Мне нравится, что вы по профессии инженер-строитель, а не медик, как те двое ребят. Терпеть не могу медиков. Для них в человеке нет тайн. Для них даже самое тайное между мужчиной и женщиной — не тайна. И не старайтесь мне понравиться, я этого не люблю.

У Алины узкая смугловатая ладонь, очень горячая на ощупь. Подумал, что она занималась в детстве музыкой.

Он после танца уселся в кресло и с особым пристрастием стал рассматривать Алину. Виктора удивил смуглый цвет ее лица, с фиолетовым отливом волосы, крупные губы и необычайной черноты глаза. Откуда в ней, рожденной здесь, на Севере, примесь восточности?

Он уже больше не приглашал ее танцевать, а на сердце пощипывало, когда она кому-то из партнеров по танцу улыбалась, живо отвечала или клала на плечо голову. Ну кто она для него? Кто? А вот уже внутри ревность, желание быть для нее всем.

Алина со своей подругой Верой собрались уходить. Их окружили мужчины. Виктор стоял в сторонке и ждал, когда оденутся девушки.

Спускаясь с высокого мокрого крыльца, Виктор подал руку Алине. Она благодарно взглянула на него и легонько в ответ пожала его ладонь. После этого столь короткого прикосновения ее тонких пальцев он почувствовал себя необычайно легко. Алина подхватила под руку Виктора и подругу. Она была возбуждена, разговорчива.

Поднялись на пригорок. Отсюда видно море. По ночам стояли легкие тихие заморозки, так было всегда в начале июня. Тучи висели низко, пахло сыростью.

Втроем пошли по улице вверх, среди пятиэтажных, похожих друг на друга зданий. И тут как-то разом дохнуло прохладой и пошел снег, вначале мелкий, почти невидимый, а потом все крупнее и крупнее. Это было восхитительно: снегопад в июне. Как хорошо стало в эти минуты и сразу поверилось, что на земле есть чудеса, есть любовь, есть тайна, есть бессмертие. Даже привычный город становится в снегопад необычным, таинственным, неузнаваемым.

— И снега летнего печаль, — произнес он строчку из какого-то стихотворения, прочитанного им давным-давно, а может, высказавшуюся сейчас, в этот снегопад. Эта строчка заполнила его и прозвучала точно признание.

Алина посмотрела на Виктора и улыбнулась. Она подумала, что эта строчка уже принадлежит ей, она из того стихотворения, что непременно напишет для нее этот спокойный, добрый человек. И она снова похолодевшими пальчиками коснулась ладони Виктора.

— А вот и наша «Китайская стена», — сказала Вера, кивая головой на цепь пятиэтажных домов.

Снежок, опять помельчавший, белесой пылью сыпался с неба. Город был сонным и в то же время каким-то возвышенным, и в виде его улиц, тихих, окутанных снежной мутью домов было что-то детское, новогоднее.

— В такую ночь спать? Нет, невозможно! — Алина обращалась сразу и к Виктору, и к Вере.

Та покосилась на Алину и недовольно поджала губы.

— Между прочим, нам завтра на работу.

Алина усмехнулась:

— Верочка, ты иди, а мы чуть погуляем. Как — погуляем? — она повернулась к Виктору.

— В такую ночь, в такую ночь… — прошептал он, взял крепко под руку Алину и добавил, обращаясь к Вере: — Обещаю, через час-другой доставить домой вашу подругу в целости и сохранности.

Алина повернулась к Виктору. И по тому, как весело и благодарно заблестели его карие глаза, была понятно, что он несказанно признателен ей, что в нем, как и в ней, эти минуты летнего снегопада оставляют нежный, светлый след.

Тут снег пошел особенно сильно, и в нескольких шагах ничего не стало видно.

— И снега летнего печаль… — тихо произнесла она. — Это замечательно.

Они пошли вниз, к книжному магазину, аптеке, гостинице, которые только смутно проступали в белом снежном мареве. «Может быть, это самые счастливые минуты в моей теперешней жизни, — подумал он. — Я буду вспоминать этот снегопад, случайную встречу с красивой девушкой, буду вспоминать печально-светлую радость…»

Весь этот год он страдал. У него не сложилась семейная жизнь. Жена, легкомысленная и пустая особа, забрала все, что было накоплено, сбережено за семилетнюю жизнь на Севере, и укатила на материк. Денег ей хватит на два-три года безалаберной жизни, а потом, и он это чувствовал, она вновь станет донимать его.

Ему хотелось честности и чистоты в отношениях. Душа изболелась по простоте и нежности, по верности и открытости. «Не все ж они такие, — думал он, — не все из них пусты и распущенны. Она чистая, она еще не заражена пороками нашего времени, ее душу еще не убило безверие».

У гостиницы они свернули в сторону, к старой части города. Пошли маленькие деревянные домики, с высокими крыльцами и застекленными верандами. Здесь были деревянные, гулкие тротуары. И снег не таял на них, а прилипал к ним, точно краска, и следы позади тянулись четко — цепочкой.

Виктор крепко держал под руку Алину и далее сквозь дубленку чувствовал, как упруго и крепко ее тело.

— Я родилась в этом городе, и милее его для меня ничего нет, — рассказывала она. — Моя мать тоже прожила здесь долгую жизнь. Приедут некоторые, в основном те, что едут сюда, на Север, из-за денег, и начинают: и то здесь не так, и это здесь плохо. И как они только не ругают этот город. А я думаю, коли не нравится здесь, так и не живите, а уж если живете, так не хайте. Правильно?

— У меня тоже с этим городом связано много хорошего и плохого. Хорошее — я его строю, а плохое — довелось много испытать ненужного.

— Я про вас расспросила все у вашего приятеля.

— Зачем?

— Просто захотелось побольше о вас узнать.

Он нашел ее руку, снял тонкую перчатку и стал отогревать холодные пальчики своим дыханием. Лицо ее было рядом, губы приоткрыты, и когда Виктор коснулся их, Алина улыбнулась.

Они кружили по старой части города, потом вышли к новым домам, уже в противоположной стороне от «Китайской стены», на пригорок, откуда опять стал виден весь город и залив. И тут подул ветер и разом похолодало, перестал идти снег, стало обыденно, промозгло, сыро. Праздник кончился, Алина заспешила домой.

У «Китайской стены» они остановились. На прощанье крепко, по-мужски, пожав его руку, Алина взбежала на крыльцо, задержалась у дверного проема, махнула ему рукой и исчезла…

В конце июня вскрылся залив. В середине июля тундра позеленела, зацвели бледно-желтые вечнозеленые плантации рододендрона; белые шарики цветущего багульника покрыли торфяники; зацвела брусника и голубика розовыми крохотными колокольчиками.

Весь прошедший месяц Виктор искал встречи с Алиной. Он не однажды проходил мимо «Китайской стены», но так ни разу не встретил Алину. Так памятен был ее взгляд, медно-желтый цвет ее лица, мягкое, поощряющее прикосновение пальцев, холодные губы, до которых он только слегка дотронулся, ее голос, походка.

Он любил бродить и почти каждый вечер уходил по дороге за город. Дорога шла вначале на небольшой взгорок, затем тянулась по равнине средь озер и речушек, ровная и возвышающаяся над тундрой. Немало трудов и сил потрачено было на то, чтобы поднять дорогу на двухметровую высоту.

Здесь, вдали от города, на пустынной, тихой дороге, он чувствовал себя легко. Так действовали на него неоглядные дали тундры, затянутые чистой легкой синью.

Жизнь была не слишком добра к Виктору. Семь лет назад он закончил институт, женился, проработал на материке три года, а затем товарищ по институту сманил его на Север. Он не жалел, что приехал сюда, здесь было интереснее, труднее. Они оставили с женой трехлетнюю дочь на материке, у матери жены, и, может быть, это было их общей ошибкой. Жена частенько возвращалась домой поздно вечером, навеселе, а объясняла это тем, что была или на дне рождения, или на новоселье у кого-то, всякий раз придумывая и причину застолья, и место. Она давно разлюбила. Когда жена возвращалась поздно домой, то всегда бывала обходительной, внимательной, старалась угодить ему во всем. Но на самом-то деле всем существом своим она была с другим, от которого только вернулась, а эта угодливость была маскировкой, слабой попыткой сохранить, удержать на прежнем уровне отношения. Позже, когда все это открылось, она не стыдилась своего образа жизни. «Что у меня еще в жизни, кроме этого? — спросила она и ответила: — Ничего». Забота о дочери выражалась в одном: нужно было вовремя отправить на материк сто рублей. Мир был за каменной стеной лени и невежества. В доме не было ни книг, ни журналов. Веселье и радость составляли застолья и случайные связи. Она уехала на материк без сожаления.

В чем был виноват он? В том, что не открыл жене иные ценности в жизни, кроме тех, что были легко доступны. В том, что не привил жене честность, гордость. Они были не дети, они встретились в то время, когда учились в институтах: он в инженерно-строительном, она в экономическом.

Почему же он сам себя не упрекает? Ведь его поступки почти ничем не отличались от ее поступков. Нет, это неправда, себя он осудил, и многое никогда себе не простит. Не простит того, что по его вине осталась дочь без отца, что менее всего думал о ребенке.

Как слаб человек, и как сильны его пороки! Он боролся с ними, своими пороками, и чтобы победить их, ему нужен был помощник.

В ходьбе хорошо думалось. Ему все больше и больше стало казаться, что Алина — тот человек, который, возможно, ему нужен. В размышлениях об этом в нем вырос и развился образ Алины как очень порядочной, искренней девушки. Ему нужно было убедиться в этом, и он искал новой встречи с девушкой.

После прогулки он проделывал несколько физических упражнений, тело наполнялось упругостью, приходило ощущение здоровья и силы. А затем душ.

Ему нравилась эта размеренная и чистая жизнь…

Лето было сухим, жарким. Комары и гнус не давали житья. Городок изнемогал от пыли, гари машин. Политые улицы освежались на короткое время. Трава пожухла и мягко шелестела на ветру.

В одно из воскресений Виктор забрел в городской Дом культуры на танцы. То ли молодость вспомнилась, когда он солдатом частенько ходил в увольнения на танцы в городской парк, то ли его бессознательно тянуло на поиск Алины?

Стояли белые ночи, и потому в танцевальном зале светло. Пахло табаком — ребята украдкой курили, — духами и потом. Оркестр играл громко, весело. На танцах в основном юнцы, сегодняшние и вчерашние десятиклассники. В танцах девушки обнимали партнеров за шею, клали им на грудь коротко стриженные головки, целовались, не стесняясь и не прячась, даже с неким вызовом. По углам, в обнимку, стояли парни в джинсах, кожаных курточках и, казалось, никого не уважали и не признавали.

Ему стало неловко, что он здесь, среди зеленых юнцов. Он не пробыл на танцах и часа — устал от этой неловкости, раздражавшей его пошлости.

На улице было сухо и ветрено. Небо напоминало плохо выбеленный, с синими потеками холст. Солнце висело у горизонта, хотя была уже ночь. Домой идти не хотелось. Он прошел старую часть города, по-солдатски отбивая шаг на деревянных тротуарах, вспоминая, угадывая улицу, но которой всего месяц с небольшим, в снегопад, бродил с Алиной.

Он перешел по мосту реку, обогнул болото, вышел к шаткому, узкому переходному мостку, через топкое место ведущему к косе, на которой располагалась центральная усадьба оленеводческого совхоза. По чистым галечным улицам бродили линялые, лохматые ездовые собаки, смирные и сонливые; возле деревянных домиков с маленькими, узкими окнами стояли вешала, на которых просушивалась рыба. Здесь пахло морем, оно было рядом, всего в нескольких десятках метров. Поселок, так же как и город, тих и пустынен. В тундре шла летовка, и все — взрослое население, да и дети, — находились в бригадах.

Он прошел по центральной улице мимо конторы совхоза, мимо магазина, выкрашенного в густо-зеленый цвет, и потом уже не дорога, а тропа привела его к морю.

Был сильный накат. Волны, неся муть, мусор, мелкие камешки, песчинки, далеко забегали на берег, отдавая запахом йода, рыбы.

Берег был пустынен. Далеко-далеко, что уж нельзя было различить фигуры людей, горел костерок. Алая точка огня напоминала звезду, упавшую на галечный берег.

На душе у Виктора было тягостно и опустошенно. Тридцать лет — это, как не крути, возраст, и думать, что среди двадцатилетних ты равный, по меньшей мере, глупо. Время ушло, и строить какие-то планы в отношении девятнадцатилетней Алины смешно и опасно. Впервые он почувствовал тяжесть и неприязнь к своему возрасту. Он сбросил на валун плащ, пиджак, снял рубашку, брюки и, не раздумывая, с разбега бросился в море. От ледяной воды перехватило дыхание, защемило сердце. Он пробыл в воде не более трех-четырех минут и, трясясь как в лихорадке, покрывшись «гусиной кожей», посиневший бросился из воды к своей одежде.

…Его томило одиночество. Он прекратил ходить к «Китайской стене», но ждал встречи с Алиной.

В конце августа пошли нескончаемые, постылые дожди. С севера дули холодные, осенние ветры. Тундра стала коричневой, напиталась водой.

За полночь Виктора разбудил настойчивый телефонный звонок.

— Приходи немедленно. Понимаешь, ты мне очень и очень сейчас нужен, — сказала женщина.

Он сразу узнал ее голос.

— Хорошо, я…

— Я очень жду. — Она положила трубку.

Говорила Алина резко, нервно. Виктор не знал ни номера дома, ни номера квартиры, но это стало необязательным: он знал, что Алину найдет.

На улице стоял серый, тяжелый, по-осеннему холодный туман, пахло почему-то углем и гарью.

Расстояние до «Китайской стены» Виктор преодолел в считанные минуты. От быстрой ходьбы спирало дыхание, до звона пульсировала кровь в голове. «Самое страшное, — подумал он, — если я все-таки не найду Алину, и она посчитает меня за лгуна».

«Китайская стена» состояла из четырех пятиэтажных, прижатых торец к торцу, домов. В каком из них жила Алина?

Он постарался найти то место, где они прощались. Нашел на удивление быстро. Он еще тогда споткнулся о небольшой валун, влитый в бетон. Если смотреть с этой точки, то Алина поднялась на крыльцо второго подъезда. Вот именно, он хорошо помнит, что крыльцо было несколько выше других. Как же найти нужную квартиру? И тут его осенило: в квартире Алины наверняка горит свет. Он окинул взглядом весь дом, но ни одно окно не освещено.

В подъезде темно, пахнет картошкой и краской. Вот и первый этаж. Как тихо! Если бы не отчаянный стук его сердца, он бы мог, кажется, различить малейший шорох за любой бетонной стеной. Вот и второй этаж. Алина рассказывала, что из окна ее комнаты видно море и она часто, когда бывает тоскливо, стоит у окна, смотрит на залив. Следовательно, квартира Алины была или на четвертом или на пятом этаже.

От мысли, что он вот-вот увидит Алину, его бросило в жар.

Он шел, стараясь как можно меньше шуметь. На четвертом этаже он остановился. Две двери вели в квартиры, которые окнами выходили на северо-восток, к заливу. Он остановился у одной. Прислушался. За дверью раздавался крепкий мужской храп. Виктор подошел к другой двери. Здесь тихо. Он понял, что это большая квартира и вряд ли она могла принадлежать Алине.

Взлетев на пятый этаж, он подошел к приоткрытой двери. Ему ничего не оставалось делать, как приоткрыть дверь еще сильнее. Он увидел сине-розовый свет ночника и вошел в прихожую. Что-то гибкое, белое, как наваждение, выскользнуло из глубины комнаты и стало частью его. Он сразу узнал ее запах и полноватое упругое тело.

— Алинушка! — выдохнул он.

Потом Виктор спросил:

— Где ты пропадала все лето? После снегопада я все время искал тебя.

— Я была в отпуске, — ответила она. — Я была там, где мне сделали очень и очень больно. Но теперь я ему отомстила.

Она лежала, полуотвернувшись от него, вытянув полные стройные ноги. Виктор повернул ее лицом к себе. На ее губах ощутил горьковатые слезы.

— Ты плачешь? — спросил он.

— Нет, это я тогда плакала.

Его захлестнула волна нежности. Он стал осыпать ее грудь, шею, лицо поцелуями. Он любил ее.

— Я бесконечно благодарен, что ты есть, что случай свел нас, что ты решилась позвонить мне.

— Меня вчера бросил человек, которого я люблю, — сказала она и беззвучно заплакала.

— Муж? — переспросил он.

— Нет, муж в поле, он геолог и он ничего не знает, а этот человек…

Он молчал. Он только подумал, что Алине девятнадцать лет, она только начала жизнь, но уже запуталась в ней. А он любил ее…

— Ты мне сразу понравился, — как-то беззаботно-весело сказала Алина. — Я сразу поняла, что ты добрый и ласковый. Просто чувствовалось, что тебя тоже сильно обидели. Я об этом сегодня вспомнила и позвонила.

Его опять захлестнула волна нежности.

— Я так часто тебя вспоминал!

— Спасибо. У меня есть бутылка шампанского, давай выпьем. Пусть у нас будет маленький праздник.

Она соскочила с постели, не одеваясь, прошла на кухню и зазвенела там фужерами.

Он лежал с открытыми глазами, и ему почему-то захотелось заплакать, горько, отчаянно, слезами обманутых детей.

Женщины, мечтающие о мужчинах

Она достала из шкафа небольшой альбом и стала искать газетную вырезку и детскую фотокарточку. Она держала альбом на коленях и думала, что этот альбом есть неоспоримое доказательство ее старения. Фотографии, собранные под кожаным переплетом, как бы помечают дорогу к неизбежному концу, дорогу через очарования новогодних елок в детских садах, через школьные балы, первое прикосновение в мыслях к тайне отношений между мужчиной и женщиной, через юность, которая будто бы для того и дается, чтобы ее безрассудно тратить.

Она была разочарована жизнью и сегодня, в выходной день, долго пролежав в постели, думала об этом. Ей уже двадцать четыре года, и душа ее раздергана.

Вот и газетная вырезка, вот наконец-то нужный снимок. И газета, и фотография были пожелтевшими. Как быстро старится газетная бумага! Этой вырезке всего чуть больше года!

На нее смотрел женственноликий человек с редкими усиками подковой вокруг верхней губы, видно, что усы — предмет его долгих хлопот. Он в форменной фуражке, черном кителе моряка торгового флота. У мужчины на снимке самоуверенный и несколько глуповатый взгляд.

— Кривляка, — сказала она вслух и показала язык снимку.

Отложила альбом и вырезку в сторону и прошла на кухоньку, отделенную фанерной перегородкой чуть выше человеческого роста. Она открыла холодильник, со стола взяла рюмку, сказав себе, что это нужно сделать, это ее сейчас же успокоит. Она вернулась в комнату и разом, точно опасаясь, что потом передумает, порвала на мелкие кусочки вырезанный из газеты портрет, который так долго хранила. Клочки выбросила в форточку, и ветер тут же унес их.

— Напишу стихи о Прекрасном Мужчине, — сказала она вслух и улыбнулась сама себе.

Она вернулась к дивану и альбому. Пожелтевшая фотография ждала своей участи. Это был групповой новогодний снимок. Десятка два мальчиков и девочек, разодетых кто под зайчишек, кто под лисиц и прочих зверят, сгрудились вокруг елки, тараща любопытные, возбужденные глазенки на фотографа, нацеливающего на них невидимый теперь фотообъектив. Она нашла себя — вот в белом платье, с высокой картонной короной, в центре которой звезда, ну прямо Елена Прекрасная, хотя она не Елена, а Лариса. Но тогда, в тот новогодний праздник, она была именно маленькой Еленой Прекрасной. Она нашла еще одного мальчика, ради которого был затеян весь этот поиск в альбоме. Вот он с краю снимка, наполовину загороженный другими, но лицо видно, можно догадаться, в чем он одет. На нем матроска, пилотка с якорем. «Значит, быть моряком — его мечта почти с самых пеленок», — подумала она.

Она надорвала фотокарточку, но порвать ее совсем не хватило сил. Она оставила этот снимок во имя того, что в том мире, мире, очерченном разумом пятилетней девочки, этого человека, мальчика из старшей группы, сильно похожего на девочку, возможно, тайно страдавшего от этого, для нее не существовало.

Она спрятала пухлый альбом и остановилась у трюмо.

— Если ты хочешь умереть от тоски, — сказала Лариса себе вслух, — то сходи на кладбище и посмотри, как впишется в пейзаж твоя могила.

«Можно сказать, ты девочка ничего, все в норме: карие крупные глаза, слегка удлиненное лицо, лоб высокий, без единой морщинки, аккуратный нос, с небольшой родинкой на ноздре, в самом ее углу (фу гадость, зачем она нужна), рот немного большеват, но этот недостаток компенсируется ямочками на щеках, волос длинный, блестящий, плохо, что немного жестковатый, шея длинная и красивая, фигура тонкая, но слегка полноватые бедра. О, как я стыжусь этой полноватости, округлости бедер! У других все тонко, аккуратно, а у меня… — и с этим ничего не поделаешь».

Сама себе она не нравилась. Если бы не эти бедра!

Было воскресенье, и с самого утра Лариса не знала, куда себя деть. Комната напоминала одиночку. Ей хотелось к людям, потому что одной совсем тоскливо.

Она надела длинную белую вязаную юбку с узором по подолу, ярко-красную шелковую кофту с жабо и подкрасила губы, ресницы, припудрилась.

«А ты бываешь милашечкой! Позволь тебя закадрить?» — шутила она про себя.

Она пошла по длинному коридору общежития, уставленному ящиками с картошкой, разными банками, сумками, детскими колясками, старой мебелью. Коридор пропах рыбой и квашеной капустой, жареной картошкой и подгоревшим молоком. У каждой двери — по-своему. На дверях висели рабочие спецовки, промасленные куртки, в двух местах перегораживали коридор выстиранные пеленки.

У последней комнаты Лариса остановилась, бесцеремонно, без стука, резко толкнула дверь.

За столом сидели мужчины с посоловевшими уже глазами, красными лицами. Ее появление встретили возгласами восторга. Один вскочил и подвел Ларису к освободившемуся стулу. Трое женщин, сидевших между мужчинами, выказали свою полнейшую безучастность. Стали убирать пустые бутылки, тарелки, объедки, окурки. Тот, кто провел Ларису к столу, побежал в магазин. Мужчины говорили, смеялись, все время обращались к Ларисе, а женщины молчали и краснели.

Первый тост провозглашен за женщин, но он предназначался именно ей, Ларисе, и это все поняли. Лариса только пригубила вино, только улыбнулась, приняв игру мужчин, но душа была холодна и безучастна.

Хозяйка комнаты, подруга Ларисы, низкорослая полная женщина тридцати лет, с кукольным лицом и будто бы вся перепоясанная ремнями — жировыми складками, наконец не выдержала, затараторила — она великая говорунья:

— Лариса, какая ж ты у нас раскрасавица! Ты прямо кинозвезда какая-нибудь.

Две другие женщины, сотрудницы Шурочки, не менее полные, поджимали губы, молча ели и, переглядываясь, надменно ухмылялись.

Вернулся гонец. За столом стало еще оживленнее. Поднимали тосты за любовь, Север, особых людей на Севере, опять же за женщин и за все хорошее в этом мире. Потом сдвинули стол в сторону, врубили магнитофон, кинулись всей компанией танцевать. Лариса было отказалась от танца, но мужчины потащили ее в круг. От топота сильных ног подрагивал пол, мебель и стены. Музыка ошарашивала, заставляла кривляться, выбивала память и чувства.

Сильно застучали из соседней комнаты в стену. Шурочка кинулась уменьшить звук. Воспользовавшись заминкой, Лариса подсела к столу. Еще танцевали, когда дверца шифоньера, стоявшего в углу, открылась, и в щель выглянул лысый, круглолицый шофер Василий, муж Шурочки, живший прежде в этой квартире и уж почти год покоившийся на кладбище. Он послал Ларисе воздушный поцелуй. Игриво, как-то по-свойски, подмигнул ей и исчез. «Чего он появился? — подумала Лариса. — Может, ему что-то надо?»

А они танцевали и ничего не видели. Шурочка прыгала, высоко задирала маленькие ножки, все крутилась перед слесарем Колькой, сослуживцем мужа, крупным, лысоватым, с длинным лошадиным лицом. Ему она хотела понравиться. Подружки Шурочки, поварихи из столовой, где работала также поваром Шурочка, ничего не замечали вокруг, кроме двух мужчин, помоложе Кольки, но с такими же крупными руками, широкими плечами. Даже в праздничной одежде они пахли не одеколоном — ведь каждый из них вылил на себя после бритья по полфлакона, — а все той же соляркой и тавотом. Шоферы-кавалеры, бывшие дружки покойного мужа Шурочки, отпетые холостяки, но по воскресеньям их тянет к женщинам.

— Ты только не убегай, — Шурочка подскочила к Ларисе, посмотрела на нее жалким, просительным взглядом, — а то в который раз всю компанию расстроишь.

И тут опять отворилась дверца шифоньера, и на пол хлопнулся портрет Василия под стеклом в рамке. Портрет лежал на полу лицевой стороной, и потому танцующие не увидели фотографии. Они даже не обратили внимания на упавший предмет. Лариса подняла портрет, сунула его назад в шифоньер и закрыла на замок дверцу.

Она все-таки убежала. Шоферы принялись искать Ларису, стуча во все двери. В коридоре поднялся гвалт…

Она ненавидела его, как могут ненавидеть врагов, презираемых изменников, обманщиков, всякую шваль. Она ненавидела его, но он не обращал внимания на ее ненависть…

Они учились в одной школе, он на два класса впереди. Она хорошо помнит его, потому что все мальчишки десятиклассники дружили с девчонками из восьмого класса. Он ухаживал за Машенькой, белолицей, горбоносенькой, такой хрупкой, будто она была чудом возрождена из бесплотного небытия. Ранимую, задумчивую, ее прозвали Мумией.

В школе он не выделялся среди других — этакий румянощекий барчук, вовсе не тщеславный, не задиристый. Его она замечала постольку поскольку, как и всех мальчишек. Она была увлечена военным моряком, жившим в их доме. В ладно подогнанном офицерском мундире, худощавый, среднего роста, моряк стремительно проходил мимо нее, — она обмирала от той мужественной, загадочной силы, исходящей от него, от резкого запаха табака, сукна и одеколона. Он был смугл, сух лицом, с непослушным курчавым чубом, у него лучистая, обворожительная улыбка.

Он — ее теперешний враг — после школы подался в мореходное училище. И за те два года, пока она доучивалась, он выпал из ее памяти. Его не было в ней, как нет в ней того, что происходит где-то в глубине земли или на другом континенте.

И вот он появился в свои каникулы, на их выпускном бале этаким видавшим виды моряком, в отутюженной морской форме, с реденькими усиками, бравадистый, а в сущности робкий, как котенок. Вокруг него толпились ребята, и их глаза завистливо поблескивали. Он им что-то все время рассказывал, они громко смеялись и делали вид, что никого вокруг не замечают. Потом он пригласил Ларису на танец, случайно вовсе. Мог бы пригласить другую: может, она просто ближе стояла к нему или показалась менее привередливой, не посмеющей ему отказать. Ей было семнадцать лет, и она еще по-настоящему никого не любила.

Вот с этого танца…

Она ненавидит его. Она только что нашла в альбоме снимок из газеты и порвала его на мелкие клочки.

Через год после выпускного вечера, после единственного танца, после единственного прикосновения его руки, она поехала поступать в институт в Хабаровск. Это было не так далеко от ее дома, всего два часа лета или сутки езды на поезде. Этот чистоплюй, этот горе-моряк проходил практику на каком-то пассажирском пароходе. Она разыскала его. Их судно стояло у пирса и готовилось к очередному рейсу. Было воскресенье, и матросы сказали, что он на берегу. Долго ждала, боялась отойти от парохода, нервничала. Потом ее провели в каюту: ребята отмечали «отвальную» и предложили разделить стол. Она никогда не пила, но, чтобы побороть волнение, выпила — совсем немного: Когда он вошел в каюту, она сидела со стаканом в руке. Он сделал вид, что не замечает ее. И тогда она, в конце концов не совладав с нервами, выкричала ему в лицо свою досаду и обиду. Он, бледный и злой, выскочил из каюты, а ее стали усердно угощать вином. И она пила, потому что ей стало все равно. Ее увели в какую-то другую каюту, узкую и маленькую, как гроб. К ней приставали, но она их не боялась, да и крепкие замки на джинсах надежно защищали ее. Они всю ночь хлопали дверью, они все клялись ей в любви, а ей было на это наплевать. Среди губ, что целовали ее, она знала, что единственно желанных губ, она не встретит. Она забрала документы из института, не сдав и половины экзаменов, и уехала к сестре в Магадан. Потом с отчаянием и ненавистью вспоминался Хабаровск, мутно-серые воды Амура, обшарпанное суденышко, тесную каюту, пропахшую суриком, хлоркой. С ненавистью и стыдом думалось о человеке, который предал ее.

Ее направили работать в маленький северный городок. И вот два года назад она столкнулась с ним на улице, и он снова сделал вид, что не узнал ее. Потом газета с его фотографией, эта вырезка, которая была сильно истерта, потому что слишком часто ее держали в руках. Они встречаются на улице редко, случайно; он даже не кивает головой.

Она задремала и очнулась от того, что муж Шурочки, Василий Александрович, или, как его называли в общежитии, Васьсаныч, вошел в ее комнату.

— Горюешь? — спросил он.

— Нет. Просто опостылело все.

— Не переживай, тебя временно зациклило. Потерпи — все образуется. Жизнь — сплошное терпение. Меня ведь, после того как я узнал, что жена со всеми путалась, тоже зациклило. Думал, помру, думал на себя руки наложить. Весь год ждал смерти и дождался: врезался в столб, хорошо, автобус был пустой. Смерти не нужно бояться и ждать ее не следует, иначе она придет. Ты о смерти не думай, и она не станет подкарауливать тебя.

— Чего все время о смерти-то?

— Ты первая начала, утром еще: альбом этот, фотография, вырезку порвала.

— Ты лучше расскажи, как у вас тогда все было-то. Ну, на лимане с лодкой.

— Далось тебе все это. Хотя и понимаю. Когда зациклит, то вокруг одного мысленно и крутишься. Когда про Шурочку узнал, так все выпытывал, все домогался, как у нее с другими было.

От него, как и прежде, пахло шоферским: бензином и маслом. Внешне он не изменился, кругленький, толстенький, только очень бледный и выглядит молодо, хотя ему, когда он погиб, было пятьдесят семь. Он же не курил, не пил, берег себя, а тут, когда узнал про вес, что жена вытворяла, скис, дважды сердце хватало, а потом эта авария.

— Ты расскажи, расскажи, мне лишний раз удостовериться надо, что он за человек. И хотя я его ненавижу, но все равно как можно больше хочу знать о нем.

— Ладно, ладно. Значит, было так: напросился он подвезти на охоту. Ну, мы в лодку — полетели. Четверо нас было. Волна небольшая, солнце поигрывает. Тут топляк. Когда лодку перевернуло, моряка ударило головой о борт, легко ударило, но он потерял сознание. Мы были без пробковых поясов. Подтащил я его к перевернутой лодке. Открыл он глаза, понял, что с ним, и страшно ему стало. Ну как же, близкая смерть кого хочешь напугает. Страх этого человека мне силы придал. Двое — дружки мои из гаража — тоже за борт полузатопленной, пробитой лодки держатся и посмеиваются. Молодые, сильные, а ума… Вода в ту пору в лимане была ледяная — осень все-таки на дворе. В ней и полчаса не продержишься, сердце от холода разорвется. С берега нас заметили, побежали на спасательную станцию звонить, а у них, как потом выяснилось, что-то с катером случилось, а нас течение все дальше и дальше уносит. Твой-то морячок уж доходит, он на вид вроде крепкий, а так — слабак. Смотрю, он уже еле держится, потом одну руку совсем отпустил. Кричу: «Держись!» Он — ни бельмеса. Подтягиваюсь к нему, захватываю и поддерживаю всего на плаву.

— Ты мог и не держать. Разве тебя за это осудили бы? Зачем ты держал его, зачем? Так бы отплакала, отголосила тайком и…

У нее навернулись слезы. На этом месте она всегда плакала. Это она только так говорит, но на самом деле… Васьсаныч все знает о ее страданиях.

— Чужой страх, чужая беспомощность придали мне силы, — бесстрастно продолжал шофер. — Дружкам моим не до шуток стало — ноги судорогой сводило. Говорю им: «Бейте ногами об лодку до крови». Они ленятся сапоги снимать. Ну я и с него сапоги болотные стащил, и с себя. Бью, значит, и его ногами об борт, и своими, да так бью, что лодка ходуном ходит. Все норовлю ударить об уключины, чтобы крови больше вышло. А уж катер близко, минуты нужно продержаться. Вода вокруг нас от крови коричневая. А я все бью и бью. Один-то из моих дружков руки отпустил, может, судорога всего схватила, а может, от переохлаждения организма сердце остановилось. А моряк-то только стонет, а я — ногами об борт и уключины. И тут катер выскочил из-за мыска, минут пять ходу до нас оставалось, а сил нет. Холод до самой души проник. Я знай бью об борт и его ноги, и свои. Он-то слабенько мычит и обвис как плеть. У самого сил нет, вот-вот разожму руки. Тут катер скорость погасил, чтобы к нам пристать, несколько метров до нас оставалось, и вот второй мой дружок не выдержал, поплыл к катеру, Трех метров не проплыл, под воду ушел. Ему с катера спасательный круг бросили, да где там, ушел. Нас полуживыми на палубу катера подняли, водкой растирали — выходили.

— Расскажи, как он очнулся?

— Я очухался быстро. Лежу хмельной, посмеиваюсь, а над ним все еще хлопочут. Вот он глаза открывает и в толк ничего не возьмет. Спрашивает: «Я на том свете, что ль?» Ну, тут гогот…

Она любила слушать этот жестокий рассказ. Женское сердце — потемки. Потемками для нее была собственная душа.

— Ну как вы тут? — спросил он, конечно, имея в виду свою жену Шурочку. — Погуливает? Знаю, знаю, что она не остепенилась и не остепенится, хотя у гроба моего каялась. Сказал бы, что все такие, но знаю, что ты не такая. Когда у женщины только в этом интерес в жизни, что ей остается делать? Душа быстро поддается соблазнам… Чего мы при жизни о чести так мало печемся?

— Не знаю. Я о ней стараюсь всегда помнить. Шурочка мечтает о хорошем, страдает, что плохое топчет ее. Мы все страдаем и все мечтаем.

— Хотел бы я Шурочку простить, а вот не получается, обида и горечь не зарастают. Помни, если оскорбишь, обидишь того, кто любил тебя, — ударишь по сердцу так, что он не только при жизни, но и в вечности боли не простит и не забудет. Береги честь-то.

— Зачем тебе-то, мертвому, обо мне думать, зачем тебе это?

— Не, я не мертвый. Пока есть живые, то мертвых нет. Живые о нас помнят, а коли так, то и мы существуем. Ты это запомни, что мертвых людей не бывает. Есть живые мертвецы, в ком честь и душа умерли, кто в самом себе умер.

Он говорил так убежденно, что она ему поверила и на душе у нее стало легче. Опять появилась надежда, и она уж жалела, что порвала газетный снимок. Все-таки этот снимок давал ей возможность ощущать его, видеть в черно-белом оттиске живой облик, — он мучителен безответностью: не молчанием, а немотой. И преследовала мысль о его высокомерии, и в этом чистоплюйстве она тонким женским умом улавливала его беспомощность и неумение совершить поступок.

— Пора мне, — сказал он и улыбнулся. Держи хвост пистолетом. Все образуется.

— Сегодня выходной, ты мог бы еще погулять.

— Нам из такого, материального, как вам, ничего не нужно. Так что смерти не бойся. Бесчестия бойся. Таким и там плохо.

— Выпить хочешь? — неожиданно спросила она.

— Я там не занимаюсь пьянством. Этим занимаются те, у кого внутри пустота, когда ни радости, ни красоты в жизни нет. Ты не пей, гадко это.

— Постой, хочу спросить, к нему ты приходишь?

— Нет. Он давно забыл обо мне. Он после того случая на лимане даже спасибо не сказал. Он просто-напросто забыл все. Но я не в обиде. Так, наверное, ему лучше.

— Вот гад, да?

— Почему же, такие, кто быстро забывает добро, долго помнят зло.

— Я знаю. Он мне не может простить той каюты, того выпитого вина. А я с горя, что он меня не признал, от меня отвернулся. Я ж тогда к нему прилетела. А он так! Нет, нет, я не оправдываюсь. Я дура, я гадина. Но они остались ни с чем. У меня только болели сильно губы.

— Я все знаю. Оттуда видна только правда. Они хвастались, бахвалились… Все они были лгуны, но всем им потом было стыдно за себя, а признаться, сказать ему правду никто из них не смог, ни у кого не нашлось мужества. Сопляки!

— Ты не обижайся на нее, она все время мечтает и думает встретить настоящего мужчину, — сказала она про Шурочку.

— Я знаю, она меня не любила. Тут дело не в ее случайных связях, просто очень хочется, чтобы кто-то среди вас вспоминал хорошо обо мне.

— Я вспоминаю, — сказала Лариса, и ей стало его жалко.

— Я знаю, что ты вспоминаешь. Спасибо тебе. Только ты не обижайся, я скажу правду, но ты меня вспоминаешь потому, что я был связан с тем человеком. Не подумай, что это меня обижает, вовсе нет. Ничего я не вижу в этом плохого. Мы, мужчины, все сентиментальны, хоть вы и считаете нас неотесанными, грубоватыми, подчас бездушными. Так вот, всем нам хочется, чтобы хоть какая-то женщина болела за нас душой. Чтобы эта женщина, вспоминая о тебе, улыбнулась в душе, чтобы ей стало тепло от того, что было между вами в прошлом, чтобы она призналась себе: «Я не жалею, что знала его, и если бы была такая возможность, то я снова бы встретилась с ним». У меня одна надежда на Шурочку. Ты ей ничего не говори. Бегу.

— Вернись, ты забыл табуретку.

— Не волнуйся, она сама уйдет, когда я добегу до места. Она тоже тоскует по хорошему отношению к ней. Теперь все об этом тоскуют.

Лариса проснулась от настойчивого и в то же время вкрадчивого стука в дверь.

— Лариса, открой, я же знаю, что ты дома.

По голосу она узнала Шурочку. Поднялась с дивана, откинула крючок. Шурочка была в слезах, распатланная, с размазанной под глазами краской от ресниц.

— Ну что же это ты делаешь? — запричитала она. — Была компания, а теперь? Чего ты с жиру бесишься, чего людям, одиноким женщинам, не даешь спокойно в компании с друзьями провести отдыхающее время?

— Остынь, — сказала беззлобно Лариса, закрывая дверь на крючок. — Это я за Васильсаныча. Еще и года не прошло…

— Так что же мне — всю жизнь!.. Я и тогда охладелая к нему была. Ты подумала бы сначала, на сколько годков он старше меня. Ага, почти в два раза. Ага, знала, за кого выходила. Это тебе хорошо рассуждать, ты вон вильнула хвостом, и они растаяли. Это тебе хорошо с летчиками да моряками. А я коротышка… А у Кольки грамотные намерения. А ты его расстраиваешь, ты ему башку дуришь, все хвостом крутишь. Ну чего, чего ты в мою жизнь лезешь!?.

— Ладно, Шур, не шуми, и так на душе тошно.

Лариса обнимает подругу за плечи, ведет к дивану.

Шура коротконогая, с большой рыхлой грудью, похожая на клип, с круглым, мягким, детским лицом. Лариса гибка, как весной ветвь тальника.

— Выпить хочешь? — спрашивает хозяйка мягким, сострадательным голосом.

— Не хочу, не подлизывайся, — шмыгнув носом, тихо заплакала Шурочка.

В комнате от уличного фонаря, что стоит прямо под самым окном, светло, пахнет дорогими духами, а из двери, из коридора, тянет запахом жареной картошки.

— Давай в ресторан сходим? — неожиданно предлагает Лариса.

— Чего я там не видела?

— Потанцуем, музыку послушаем, — вяло говорит Лариса.

— Ага, ты будешь танцевать, а я буду одна за столом сидеть, как сыч.

Мимо окна прошла машина, и свет ее фар огромным белым квадратом проплыл по стене, скользнул на пол и исчез.

— Я некрасивая и несчастная, а ты красивая и тоже несчастная… — сказала Шурочка. — У нас в общаге все какие-то замордованные, прямо кладбище несчастливых. Вроде живем в достатке, а радости от этого нет.

— Мне все уже опостылело. С теми, с кем дружила, поговорить не о чем, всякий разговор сворачивает на одно. Но и это опостылело, как поденка.

Лариса усмехнулась, будто заглянула в себя и увидела там такое, что ей никогда не нравилось, но с чем она всегда мирится, потому что избежать этого нельзя, оно даровано, оно получено в наследство, оно часть общего, хотя и не любимая часть.

— Ты о чем задумалась? Расстроилась, что я на тебя накричала? — Шурочка попыталась заглянуть в глаза Ларисы, но в полумраке комнаты не могла различить, что в них, обида ли, равнодушие, как всегда, или обычная, злившая Шурочку, надменность.

— Не бери в голову и не обижайся на меня. Я ведь на тебя не обижаюсь.

Лариса резко поднялась с дивана, включила свет.

Ей ни о чем не хотелось говорить. Сидеть в этой постылой комнате тоже не хотелось.

— Одевайся, чего раскисать, потопаем.

— Ой, я растрепана, и погладиться надо. А сколько времени?

— Детское время, всего семь вечера.

«Я во многом себя упрекаю и устала уже это делать, потому что после упреков я делаю то же самое. Каждый из нас вынужден делать плохое или хорошее потому, что этого хотят другие. Значит, все мы за все в ответе. Значит, когда мы уйдем, как Васильсаныч, то боль, что мы оставили другим, будет действовать».

Она криво усмехнулась своим мыслям. Они были путаные, появились неожиданно и исчезли бесследно.

Пришла Шурочка, уже в шубе и шапке, нескладная и в одежде. Они вышли в стылую северную ночь, пахнущую снегом, под сине-темное небо, освещаемое иногда сиреневыми сполохами северного сияния. Пошли по улице, по сугробам, которые как бы заглядывали в окна первых этажей своими гребешками. Снег под фонарями синий, казалось, он и отдает синим, безнадежно скучным скрипом. Ледяной ветер, прорываясь сквозь кордоны пятиэтажных домов, обжигал лицо и сбивал дыхание, застывал стеклянными шариками в ноздрях. Только в пространстве заснеженных далей тундры, видных в простреле улицы, ощущалась некая мужественная крепость, еще не опошленный романтизм сурового мира, где цена жизни дорога, а сама жизнь — ранима и уязвима.

В ресторане шумно, накурено и многолюдно. Столики тесными рядами окружали небольшую эстраду, оставив только пятачок для танцев. Японская аппаратура оркестрантов работала исправно, оглушая визгом электрогитары, стоном саксофона, глухим выдыхом ударника.

Ларису с Шурочкой официантка посадила за столик к четырем девушкам.

— Девули, гоните по пятнадцать колов, — сказала старшая из четырех, горбоносая, полноватая, похожая на орлицу. — Я нынче администратор и тамада, а вон у Валюхи сегодня день рождения и прошлый вечер она была «именинницей». Мы ходим сюда раз в месяц, пируем на полную катушку, а потом весь месяц вспоминаем про это.

— По пятнадцать? — причмокнула Шурочка. — Ну и запросики…

— А чего, по пятнадцать — само то.

Не успели девушки освоиться, съесть по заливному оленьему языку, как после короткого перерыва вновь заиграла музыка. Ларису пригласил на танец молоденький, худенький мальчонка в модном джинсовом комбинезоне, светловолосый, кукольно красивый. Он сразу понес всякую чепуху, говорил комплименты и уверял, что влюблен в нее с первого взгляда. Про себя Лариса окрестила его Глистенышем.

— Мне такие не нравятся, — сказала она ему. — Я люблю ребят, у которых есть в голове серое вещество.

Она дважды подряд отказала ему в танце, и он успокоился.

По мере того как со стола исчезало съестное, Лариса становилась веселее. В перерыве между игрой оркестра она заметила в глубине зала широкоплечего, седоволосого, смуглолицего, с высоким лбом мужчину лет сорока пяти. Она поразилась тому, что у него глаза точно такие, как у того человека, которого она ненавидела.

Она сама пригласила мужчину на танец. Встала, прошла через весь зал к его столику и небрежно сказала:

— Пойдем, друг, танцевать.

Он смутился, но ему польстило приглашение. У него вспыхнул на впалых щеках румянец.

— Вы такая смелая!

— Разве от вас дождешься приглашения?

— За вами ухаживают такие симпатичные мальчики.

— Сладкое вредно, это теперь все знают.

— Но и горькое мы не любим.

— Есть о чем поспорить — это уже хорошо.

Когда они вышли из ресторана на улицу и Лариса взяла под руку Бориса, она почувствовала в себе нечто омерзительное, противное. И тогда она сказала себе, что это Он, именно тот, именно Он. Кто был Он, знала только она одна.

— Что можно купить девочке пяти лет в подарок, но не по годам смышленой?

— Твоей дочери пять лет? У нее день рождения?

— Ну да… Может быть, часы?

— Неплохо. Ее зовут Ларисой?

— Откуда ты узнала? — удивился он. — Я не говорил тебе ее имя.

— Я случайно угадала. Тут у одного человека, злейшего моего врага, тоже дочь пяти лет, и тоже не по годам развита, и ее зовут Ларисой. Может, даже ее назвали в мою честь.

Им нужно было пройти по улице мимо гостиницы и кафе. На крыльце кафе стояли мужчины. Что-то между ними произошло, мужчины спустились с крыльца и стали драться.

Лариса увидела среди дерущихся человека в морской меховой куртке и сразу поняла, что это Он. На него пошли двое, и, когда один из них ударил ногой моряка в пах и тот согнулся, она кинулась к дерущимся. Она превратилась в разъяренную пантеру, защищавшую дитя, и была способна разорвать любого. И те двое испугались и пустились наутек. Она стала помогать поверженному подняться.

— Это ты? — узнав Ларису, спросил он безрадостно и назвал ее непристойным словом.

Она поняла, что он зол на тех двоих, сваливших его на землю ударом в пах. Она подвернулась под горячую руку. Когда она стала помогать ему подняться, он опять заругался, но она уже не обращала на это внимания. Падая, он подвернул ногу и не мог идти. Закинув его руку за плечо, точно медсестра, Лариса поволокла его по улице.

— Куда ты меня тащишь? — спросил он.

— Молчи, недотепа! Три щеку, а то она побелела.

Они прошли по улице и свернули в проулок к общежитию. Он тащился так медленно, что Лариса застыла на этом собачьем ветру.

Она не стала зажигать свет в комнате. От фонаря у окна было светло.

Он уселся в кресло, и боль в его ноге прошла. Ему захотелось выпить. Она сама разула, раздела его. И, пока стелила постель, раздирая накрахмаленные простыни, пока раздевалась сама, дрожа не то от настылости, не то от волнения, он дважды заглянул в холодильник и дважды пригубил стакан.

Вначале он целовал ее брезгливо, нехотя, будто из одолжения, из жалости к ней. Ей было все равно, главное — он рядом, он с ней.

— Милее тебя нет никого и не будет никогда, — шептала она.

Она плакала, она стыдливо целовала его руки. И в нем что-то произошло, он растаял от ее горячего тела, от ее горячего сердца, от ее чувств к нему. И он зашептал те слова, которые она так много раз слышала из других уст, в которые не верила. Эти слова именно Его, и потому самые дорогие и самые нужные.

Когда у них все произошло, он не поверил, он был потрясен и спросил:

— Я действительно у тебя первый мужчина?

— Это не имеет значения. Важно другое, ты всегда будешь единственный.

— Как же Хабаровск, судно, а потом этот летчик и другие?

Она принадлежала ему, и он принадлежал ей. Он принадлежал ей навсегда, потому что она не хотела жить для одной, пусть самой прекрасной, ночи.

Она очнулась поздно утром и увидела рядом пожилого, седовласого мужчину, с пересохшими губами, синими мешками под глазами. Она не могла понять, как мог попасть в ее комнату, в ее постель этот незнакомец. Было стыдно.

— Ты всю ночь проплакала, — сказал он, открыв глаза. Он выглядел старше своих лет. — Ты все время называла меня другим именем. Я тоже был на уровне — перебрал. Редко такое со мной случается, но случается. И все в командировках.

Он приподнялся на локоть, чтобы посмотреть ей в лицо. Скосив глаза, она увидела его волосатую грудь и сильные руки.

— Ты должна меня простить за то, что не получила того, на что рассчитывала, — как-то грубо и цинично произнес он.

— Я ни на что не рассчитывала, — вспылила она и поднялась с кровати. Она не стыдилась своей наготы.

— Прости, я не хотел тебя обидеть, — сказал он. — Просто теперь такое со мной случается, когда я слишком переусердствую за столом — возраст…

Он засмеялся, смех его ей был противен. Она накинула халат и вышла из комнаты. Прошла весь длинный коридор и бесцеремонно толкнула последнюю дверь. Шурочка сидела за столом и пила чай.

— Привет, — Лариса подсела к столу.

— Привет…

Шурочка была порозовевшей и покойной.

— Спровадила?

— Кого?

— Ну того, седого и такого представительного?

— А разве он меня провожал?

— Он. Возле кафе какая-то драчка была, пацаны, как всегда, что-то не поделили, а ты как орлица… Он их расшвырял, а так бы тебе…

— А ты где была?

— Следом шла. Потом этот поскользнулся и ногу подвернул, а ты помогала ему тащиться.

— А ты-то?..

— А чего я? Твои кавалеры, ты их и таскай.

Она была мертвецки бледной. Смахнув со лба легкую испарину, Лариса жестко, требовательно приказала:

— Иди и вышвырни его из комнаты, чтобы духу его не было. Он попал сюда, потому что мне пригрезился другой.

Шурочка встала, одернула халат и направилась к двери.

— Меньше пить надо, — сказала она беззлобно.

— Шурка!.. — трахнув кулаком по столу так, что звякнула посуда, крикнула Лариса.

Шурочка выпорхнула за дверь и вскоре в другом конце длинного коридора общежития послышался ее визгливый, сердитый голос, она кого-то ругала взахлеб, с азартом, точно гончая с лаем гнала по кустам зайца.

— Ну, — спросила Лариса, когда вошла Шурочка.

— Бедный, так боялся за свою репутацию, что стал заикаться.

— Ты бы покультурней.

— Господи, сама сказала же. — Шурочка надула губы.

Они пили чай и раскраснелись, раздобрели, размягчились, понежнели друг к другу.

— Почему мы такие глупые, что все время мечтаем по мужчине с большой буквы? А таких, может, и нет, может, такие давно вымерли или вымерзли. А мы мечтаем. Хотя, если мечтаем, то они должны быть. Мы на Север за ними мчимся, а их тут нет. Может, над нами кто-то подшучивает, а мы, дурочки, верим и ждем? Или без хорошего, хотя бы в мечтах, без этих ненаписанных «Стихов о Прекрасном Мужчине» нам нельзя?

— Ой, Ларисонька, миленькая, как я люблю тебя, когда ты такая! — Шурочка заплакала, зашмыгала носом.

Она осталась верна тому, кого, может быть, и нет на свете, хотя он есть, но, возможно, это вовсе не он. Ей так теперь стало тяжело побеждать ту, другую, что была в ней и которой она рано или поздно уступит.

Лариса вышла из дому за час до начала работы и пошла кружным путем. На юге небо сине-фиолетовое — там догорал вечерний закат. Дул северян, по земле тянулась хвостатая поземка, воздух густ, плотен от видимой снежной пыли. Лариса свернула с широкой улицы к зданию конторы морского порта, прошла мимо парадного входа, сразу скользнула за угол здания и остановилась у большого, ярко освещенного окна. Стекла в окне слегка замерзшие, но Лариса увидела мужчину, сидевшего за столом над какими-то бумагами. У него было круглое лицо, соломенные волосы, это был тот человек, газетный портрет которого она вчера порвала.

— Враг! Враг! — зашептала она и почти побежала прочь, по ее щекам текли слезы…

Прощание со стойбищем

Сегодня выдался хороший день. С утра слегка подморозило, а иней, покрывший ночью вершины сопок, не тает. Небо почти безоблачное, но там, у горизонта, где находится море, появились тучи.

Старый бригадир Аканто, приземистый, седоголовый, стоит на холме, посматривает в сторону туч и гадает: дождь будет или снег? Если морозец простоит до вечера — выпадет снег, если нет — будет дождь.

Далеко по перевалу в сторону севера уходят два вездехода. Гул их моторов, раскатистый, резкий, еще хорошо слышен на холме. Аканто старается не смотреть на вездеходы.

Постепенно гул начинает стихать: это машины перевалили через вершину.

Старый бригадир медленно ходит по вершине холма. Площадка большая, хорошо утоптанная, на ней нет ни кочек, ни ямок, ни травы. Многие годы здесь летом стояли яранги его, Аканто, бригады. Еще сегодня ранним утром была здесь последняя яранга, но теперь и ее нет. Ее разобрали, сложили вместе с домашней утварью в вездеходы и отправили на новое место.

Гул машин стал уже совсем неразличимым. Аканто остановился, снял малахай и прислушался. Только легкий треск доносился с севера, точно там кто-то осторожно ломал кустарник.

Через несколько минут и треск прекратился, стало совсем тихо. Наверно, вездеходы спустились с перевала и зашли за небольшую сопку.

Аканто надел малахай и опять стал ходить по площадке. У места, где недавно стояла яранга, он замедлил шаг. Здесь лежал дерн, валялись камни, которыми приваливали снизу рэтэм, даже зола от костра еще сохранилась. Ветер был несильным и потому не успел развеять ее по тундре.

«Совсем недавно, — подумал старик, — на этом месте горел костер, варилось мясо, сушилась пастушеская одежда, сидели и пили чай мужчины, суетились женщины, а теперь вот осталась одна зола». Аканто тяжело вздохнул и стал смотреть вдаль.

Внизу текла река, извилистая и спокойная. В долине среди чернеющих кустов были видны голубые озерца. Их много, так много, что, может быть, нельзя и сосчитать, и они разные, совершенно непохожие друг на друга ни по величине, ни по форме, ни по цвету. Одни маленькие, круглые, как блюдца, и голубые-голубые, даже чуть-чуть темноватые; другие большие, продолговатые, пятнистые, будто утиные яйца, часть озера светло-голубого цвета, а часть темного. Если такое озеро обойти вокруг, то, пожалуй, устанешь.

За долгие годы Аканто много раз смотрел с холма на долину. Вид этот знаком ему до мельчайших подробностей. Но сейчас старик смотрел на долину так, точно видел ее впервые. А сердце билось в груди сильно-сильно, будто он пробежал с добрый десяток километров.

Не хотел старый бригадир перекочевывать на новое место, ох как не хотел. Привык к холму, где всегда сухо, даже в самый сильный дождь, к речке, богатой рыбой, к вкусу воды в озере, откуда женщины всегда брали воду на чай. Теперь ему казалось, что на новом месте, расположенном отсюда за сотню километров, не найти такого удобного, хорошо продуваемого ветром в летнее время холма, не найти реки, богатой рыбой, не найти озера, в котором была бы такая вкусная вода.

На заседании правления колхоза, где обсуждали вопрос о переводе стада оленей бригадира Аканто на новые пастбищные угодья, собралось много народу. Кроме членов правления были приглашены специалисты сельского хозяйства — оленетехники, ветеринары и зоотехники, передовые, опытные бригадиры и даже приехал кто-то из района.

Аканто думал выступить и доказать всем, что пастбища на маршруте выпаса оленей можно использовать еще года три-четыре, а потом уже переводить стадо на другое место или маршрут изменить. Примеры, которые хотел привести Аканто в подтверждение своих выводов, казались ему убедительными и вескими. На заседании же, когда выступили специалисты и разложили, как говорят, все по полочкам, Аканто не стал сопротивляться. Он даже не выступил, сидел молча и слушал. А вот его заместитель Номынкау стал так уговаривать правление перевести стадо на новые пастбища, будто на старом и дня нельзя прожить. Аканто не сердился на помощника. За что на него сердиться? Молодых всегда тянет на новые места. Правда, бригадир просил отложить переезд до зимы, когда легче будет перекочевывать, но правление решило, что тянуть время незачем, надо переезжать сразу: ведь теперь есть мощная техника.

Ночью подогнали вездеходы, погрузили на них рано утром нехитрый скарб всей бригады и увезли. Километрах в тридцати от бывшего стойбища вездеходы остановятся, чтобы взять у рыбаков вяленой рыбы, оставят там на ночевку оленеводов.

Старик не поехал на вездеходе: ему захотелось побыть одному, проститься с родными местами. Солнце стояло еще высоко, день был в разгаре, и Аканто не торопился уходить.

С раннего утра вплоть до этого часа старик все время был на ногах. Он помогал разбирать яранги, следил за тем, чтобы правильно уложили рэтэмы, и за день так набегался, что теперь болели ноги. Аканто сел на землю и почувствовал, как приятно и хорошо стало его натруженным ступням.

Долина реки с многочисленными озерами и темным кустарником простиралась перед бригадиром, и он по-прежнему пристально смотрел на все вокруг с какой-то ранее незнакомой ему нежностью и думал, что человек, наверное, так устроен, что быстро привыкает к местам, где живет, и они становятся ему родными. Правда, бывают люди, которым долгая жизнь на одном месте надоедает, они томятся от однообразия и стремятся к переменам. Таким был его заместитель Номынкау. Иногда старику казалось, что, проживи он тут еще год или два, сам бы стал стремиться к перемене места.

Аканто вспоминал о памятных днях, прожитых здесь, о праздниках, что устраивались осенью и зимой, когда со всей Алькатваамской тундры сюда, в стойбище, приезжали пастухи-оленеводы. Веселое было время. Какие захватывающие соревнования устраивались, какие ярмарки! На них можно было купить все, от прочного зеленоватого материала на камлейку до выделанной шкуры нерпы.

Вспомнил Аканто и тот день, когда здесь, в тундре, собралось много людей специально в его честь. Сколько хороших слов он услышал о себе! Секретарь обкома партии вручил ему орден за хорошую работу. Навсегда запомнился тот день.

«Будет ли работа в бригаде на новом месте идти так же хорошо, как здесь? — думал бригадир. — Конечно, пастбища там богаты кормом, это хорошо. Надо только изучить их как следует, найти отельные места, зимние выпасы».

Теперь, когда Аканто представил на мгновение, сколько придется пройти и проехать по тундре в поисках удобных, защищенных от сильных ветров пастбищ и стоянок для яранг, он ужаснулся: все нужно было начинать сначала. Нет, старик не боялся работы, наоборот, он любил ее, как любит каждый настоящий пастух, настоящий оленевод, всю свою жизнь отдавший одному делу, делу дедов и прадедов, которое они знали в совершенстве, которое и он знает не хуже. Олени — это вся его жизнь, и он не мыслил себя без них.

Уже давно перевалило за полдень. Тучи, что были далеко над морем, теперь закрыли почти полнеба. Ветер подул сильнее, резче. Заметно похолодало. Воздух стал каким-то тугим, наполненным совершенно иными запахами, совсем не такими, как несколько часов назад. Старик поднялся на ноги и подумал, что скоро пойдет снег, именно снег, потому что в воздухе был уже снежный запах.

Еще раз окинув долгим взглядом долину реки, вершину родного холма, Аканто решил идти на рыбалку, где его должны ждать вездеходы. Он медленно пошел через ровную большую площадку.

Там, где стояли яранги, земля так сильно утрамбована, что по твердости не уступит камню. Десятки ног многие годы ходили по этой земле. Где раньше горели костры и где совсем недавно возвышались небольшие холмики золы, теперь ровно. Золу ветер успел разнести по тундре, но земля на месте костров была темная, пережженная. Долго еще она будет хранить следы человека, следы оленя.

Ветер, холодный и жесткий, ударял в лицо, грудь. От холода теперь был виден выдыхаемый воздух. Тучи еще сильнее закрыли небо, но на западе, где краснело по-осеннему холодное солнце, оставался большой светлый кусок.

Аканто медленно стал спускаться с вершины холма в долину. Идти под гору легко. Он дошел почти до реки и вдруг остановился, оглянулся.

Холм был хорошо виден. И Аканто представил себе яранги на вершине холма, дымок над ними и даже почувствовал, как по долине расползается приятный запах варящегося оленьего мяса. Так всегда было, когда он возвращался ранним утром с дежурства. Собаки, завидев человека, начинают лаять, а когда подойдешь ближе, они узнают своего, замолкнут сконфуженно и побегут по склону холма навстречу, приветливо помахивая хвостами. Все это было, но теперь уж больше никогда не будет: холм зарастет травой, и, наверное, никто никогда не узнает, что здесь жили люди.

Аканто долго смотрел на холм, не в силах оторвать взгляда. Нелегко было прощаться со старым стойбищем, ох как нелегко! То ли от ветра, такого пронизывающего и жесткого, то ли еще от чего, только все перед глазами помутнело, стало плохо различимым…

Через час тучи совсем заволокли небо, пошел снег, первый снег в эту осень. Он был редкий, почти невидимый. Снежинки не долетали до земли, таяли еще в воздухе. Но с каждым разом новые спускались все ниже и наконец достигали земли, но земля была еще теплой, не скованной морозами и потому не белела, оставалась бурой.

Аканто поднялся на перевал и когда снова оглянулся, то холма уже не было видно…

Дорога

5 мая

Одиннадцать часов ночи, груз уложен на нарту, собаки запряжены, допиваем чай, чаепитие — неизменный ритуал перед дальней дорогой. Трогаемся.

Уже подморозило, подтаявший за день слезливый, весенний снег теперь схвачен леденистой коркой. Десять собак, запряженных попарно цугом, сытых, отдохнувших за день, с азартом бегут вперед. Спускаемся с пригорка, на котором весь поселок, и держим путь по долине реки к морю.

Вместе с Омрынто — бухгалтером, недавно выбранным председателем поссовета, мы назначены правлением колхоза на просчет новорожденных телят в двух оленеводческих стадах. Нам предстоит проехать на нарте не одну сотню километров. Нарта тяжела, перегружена. Тут корм для собак, запас продуктов для нас с Омрынто, карабин, пять десятков патронов, бачок с керосином и примус, сменная меховая одежда и сменная обувь, запасные постромки и разная мелочевка, нужная человеку в пути.

На подъемах, даже на больших, собакам тяжело. Мы спрыгиваем с нарты и помогаем упряжке. Нарта — удивительное сооружение без единого гвоздя или вообще какой-то металлической детали: дерево и ремешки, стягивающие дерево, — основной материал. Чукотские нарты прочные, легкие и очень вместительны.

Оранжевая огромная луна, только что выглянувшая из-за гряды сопок, преобразила мир. Темные проталины как бы посветлели, отдавал блеском снег в низинах, на скованных льдом озерах и реках. Тишина, морозно, только поскрипывают полозья да повизгивают собаки. Небо высоко, в крупных звездах. Какой огромный и безмолвный мир вокруг!

Мы петляем по руслу реки: здесь идет старый нартовый след. Омрынто сидит впереди и не понукает собак, они сами бегут споро. Я поворачиваюсь назад, смотрю на поселок. Кубики темных домиков громоздятся ровными рядами на возвышенности, у самой реки. Черные, протаявшие улицы похожи на рубцы на белом теле. Вот поворот — и поселок надолго скрывается из вида. Нас поглощает тундра, нас поглощают ее снега, просторы.

Я люблю ночные долгие дороги. И о чем только не передумаешь и о чем только не вспомнишь!

Еще поворот — и дорога ведет на подъем, на перевал. Мы пройдем между двумя сопками, затем спустимся вниз, в долину и уже по берегу моря двинемся к реке Туманской.

Подъем утомителен. Собаки с трудом тащат нарту. Мы помогаем им, упираясь руками в груз, делаем остановки, чтобы дать передохнуть и себе и собакам. Животные хватают промороженный снег, грызут его, с их языков стекает слюна.

Вот и вершина перевала, короткая остановка. Смотрим с Омрынто на поселок. Черное пятно и два десятка светящихся точек-огней, вот и все. Огромная равнина внизу пятниста, луна уж посеребрила и снега, и оттаявшие небольшие куски земли, и дали, что обрываются у гряды еще заснеженных сопок.

Мы спешим: надо как можно больше пройти на нарте за ночь. Днем снег растает, и собаки не в силах будут сдвинуть нарту с места. Перед спуском воидаем полозья: Омрынто смачивает их водой, которая тут же застывает.

Спуск длинен и полог, нарта под собственной тяжестью стремительно несется вниз. Омрынто умело тормозит остовом. Нужно быть начеку: тяжелая нарта, разогнавшись на спуске, может поддавить под себя собак.

И вот равнина, в лунной мгле угадывается море, и уже на востоке просветлело — коротки весной северные ночи…

Всходит солнце, огромное, ярко-розовое, оно вздымается вверх, и чем выше, тем влажнее и податливее снег под нартой.

Утро тихое, безоблачное и необычно теплое. Последние метры до землянки, у которой намечена дневка, преодолеваем с трудом. Снег под нами проваливается, и уставшие собаки то и дело останавливаются.

6 мая

Просыпаемся в три дня, оттого что необычно сильно припекает солнце. Мы поленились откапывать занесенную снегом землянку. Бросили палатку, сменные кухлянки на высохшем бугорке и, вымочаленные дорогой, завалились спать.

Солнце яркое, сильное, свечение снега ранит глаза, Надеваем светозащитные очки: мир позеленел, притух.

Разводим костер, благо, рядом море и кое-где вытаяли сучки, доски, бревна. Омрынто ловко и с радостью орудует острым охотничьим топориком.

Кормим юколой собак, сами пьем чай. Омрынто обшаривает биноклем ледяные торосистые поля.

— Балдёсь какой! — восхищается он.

Омрынто передает мне бинокль. Поднимаюсь и оглядываю окрестности. Тундра еще вся в снегу. Редкие проталины не в счет. Гряда белых сопок подпирает голубое, безоблачное небо. В сущности, неисхоженные, первобытные, дикие места. В прошлом году глубокой осенью там пастухи в поисках отколовшегося косяка оленей набрели на двух замерзших геологов. Парень и девушка лежали в меховом мешке-кукуле, наполовину присыпанные снегом, совершенно истощенные. Какими путями судьба занесла их в эти дикие места? О чем думали в последние часы своей жизни? Они замерзли во сне. Кукуль был со стершимся мехом, старенький, грел плохо, а в ту ночь, видимо, ударил по-зимнему свирепый мороз. Усталые, голодные, они так крепко спали, что…

Вожу биноклем по торосистому льду. Какая безмерная, угнетающая белая даль! Что наша жизнь в этой белой безмерности!

— Какие-то точки во льду, — говорю я Омрынто.

— Нерпичьи лунки, — отвечает он. — Пойдем охотиться, тут нерп много.

Берем карабин, патроны и каждый по аркану. В весеннем льду много занесенных снегом трещин. Преодолев у берега торосы, распускаем арканы. Если кто провалится, то второй успеет схватить аркан.

Долго лежим на снегу и наблюдаем в бинокль за лунками. Раза два из лунок выглядывали глазастые, круглые как мяч, блестящие нерпичьи головы, но тут же исчезали. И все-таки нам повезло. Одна из нерп вылезла из лунки на лед погреться на солнышке, тут-то и настигла ее меткая нуля Омрынто.

Брели назад к берегу, но пояс проваливаясь в раскисшем снегу. Взмокли и неимоверно устали. Я в изнеможении повалился на расстеленную палатку. Омрынто, перекурив, принялся разделывать нерпу. Собаки, чувствуя кровь, подняли гвалт. Омрынто прикрикнул на них, и псы, как бы устыдившись, стали поскуливать.

Опять развели костерок, повесили над пламенем закопченный медный котелок, по возрасту, наверное, в несколько раз старше нас с Омрынто. Мясо у нерпы темно-вишневого цвета. Омрынто наворачивал сырую печень, причмокивая языком от блаженства.

— Балдеесь? — спрашиваю я.

— Ага, в поселке задолбали макароны — соскучился… Теперь отъемся. Всю жизнь вот так… В городе на бухгалтера учился — от манной каши рвало, в армии служил — от гречки чуть не на стену прыгал. У нас, у чукчей, нутро всегда живое мясо просит…

Нерпичье мясо пресноватое, слегка пахнет рыбой.

Накормлены собаки, отяжелели от сытости и мы. Солнце все ниже и ниже, на небе белые плотные облака, свечение снегов мягкое, бархатистое. Тянет холодом, заметно подмораживает. Пора собираться в дорогу.

И опять повизгивают отдохнувшие собаки, опять на подъемах соскакиваем с нарты и помогаем упряжке. Сопки заволакиваются темью, мороз уже щиплет лицо. И вот настала ночь пустынная и, как всегда, бесконечно великая. И сколько этих ночей было и будет, и сколько людей пройдет и проедет по этой узкой нартовой стежке!

В первозданном мире — первозданная жизнь. Здесь простота и первородность и всякое заигрывание с этим миром может стоить жизни. В поселке мы одни, а здесь — другие. Тут мы обнажены, тут мы те, кто есть. Всяк познающий себя, пробудь наедине с суровым миром!

7 мая

После сна и сытного обеда сидим за столом в охотничьей избушке Руанто. Невысокого роста, сухощавый, улыбчивый хозяин избушки не умолкая тараторит:

— Почему не привезли газеты? Как я буду теперь знать международное положение на сегодняшний день? Приемник давно замолк, нет питания. Рация выведена из строя сыростью в избушке. Ремонта нет, механика нет, кино нет — никакой культмассовой работы нет…

Руанто известный говорун и шутник. Долгая жизнь в одиночестве на охотучастке заставляет его по приезде в поселок говорить, говорить и говорить. Он ораторствует на всех собраниях. Местный Цицерон — Руанто может говорить часами по любому вопросу и поводу. Зайдет на собрании речь о строительстве в колхозе — непременно Руанто выступит и критику наведет, хотя в руках топора за жизнь не держал; говорят о воспитании детей в интернате — и тут он попросит слово. Прежде Руанто работал завхозом, насилу уговорили перевестись на охотучасток.

— Собираюсь в поселок, — не умолкает Руанто. — Дичать в одиночестве начинаю. Нет тут никаких условий для нормального труда. Вот досушу шкурки — и махну в поселок.

— Много наловил за сезон? — спрашивает Омрынто.

— Много, очень показателен и плодотворен был этот сезон. Подготовку провел соответствующую. Действовал согласно инструкциям и распоряжениям, отлов вел согласно существующим нормам. Около двадцати песцов. Пять рыжих лисиц.

Мы переглядываемся с Омрынто: это самый низкий показатель среди тридцати охотников колхоза.

— Что с рацией?

— Смотри, — отвечает Руанто, приглашая в угол, где накрыта шкурой коробка. — Плесень всю съела.

— Не плесень, а ржавчина, — поясняет Омрынто, рассматривая аппаратуру. — Смотреть за техникой следует.

— Смотрел, но тут сырость, и питание кончилось.

— Пиши заявку на новую рацию, на новое питание для нее.

— Зачем?

— Если не ты, так кто-то другой напишет. Заявка всегда нужна и заявка все решает.

Омрынто крутит трубку, прикладывает к уху, дышит в нее, что-то бубнит, даже кричит. Его теперь не оторвешь от трубки. У Омрынто телефонная болезнь. Полгода назад в поселке проведен телефон. Установлен с десяток аппаратов: в правлении, школе, сельсовете, на почте, в детском садике, магазине, стареньком клубе, на складе да в домах начальников. Омрынто весь рабочий день висит на телефоне. Даже своей секретарше, что сидит в соседнем кабинете через фанерную перегородку, он отдает распоряжения по телефону. По телефону слышно хуже, чем просто так, но Омрынто запрещает женщине отрывать трубку от уха. «Технику на всю катушку надо использовать». Вторая страсть у Омрынто к бумагам. По поводу и без повода просит справки, докладные, заявки, заявления, объяснения.

— Мука кончилась, галет нет, сгущенка кончилась, дрожжей нет, — с обидой говорит Руанто.

— Зачем дрожжи-то?

— Брагу варить.

— Брагу запрещено.

— А у меня скоро день рождения, тогда вино присылай, а то получается полнейшее пренебрежение ко мне.

— Пиши, пиши…

— Пиши. Что пиши?

— Заявку. Пиши, пиши, я подпишу.

Руанто находит тетрадь, огрызок фиолетового карандаша и, мусоля карандаш, пишет заявки. Губы и пальцы рук у него становятся темно-синими. Исписанную заявками тетрадь Омрынто прячет за пазуху.

8 мая

Дневуем в ярангах бригады Еттегина. Здесь детишки, женщины да старик Кергенто. Яранги на холме, продуваемом ветром. Рядом озеро, речушка в кустарнике все еще под снегом и льдом.

Этой ночью мы насилу отыскали среди тундры эти яранги. Теперь успели выспаться, напиться чаю и покормить собак. Опять солнечный и тихий день.

Женщины выбивают и просушивают оленьи шкуры. Старик Кергенто ремонтирует нашу нарту.

— Два копылка совсем ослабли, — говорит он. — Ремешки подгнили, я новые завязал, теперь крепко…

Собаки спят мордами к солнцу.

Близится вечер, чаюем. Старый Кергенто лежит в пологе и беспрестанно чешется.

— Доктор недавно говорил — витаминов у меня нет. В трубочку меня слушал, в рот заглядывал. Какой-то машиной освечивал…

— Когда ж доктор был? — теперь Омрынто удивляется. — Отряд санавиации совсем в другом хозяйстве работает.

— Давно, лет пять назад, я тогда совсем не болел. Сказал, «нет витамин», — и болеть стал — все чешется…

— Пиши заявку, — говорит серьезно Омрынто.

— Зачем? — не понимает старик.

— Заявку на медицинское обслуживание и новое обследование. Дадут витамины, опять здоровым будешь.

До отъезда Омрынто успевает собрать заявки от старика и женщин. За старика заявку писал он сам, а за женщин молодая чумработница Елейны. Новую исписанную тетрадь Омрынто прячет за пазуху.

9 мая

Часть ночи провели в пути. Вот и верховья реки Агтаткооль. Где-то тут в складках прячется маточное стадо Еттегина. Преодолеваем один перевал, другой, но стада нет.

— Нужно искать их ближе к сопкам, старый Кергенто говорил, что Еттегин собирался увести стадо в сопки. В середине мая всегда пурга бывает, последняя пурга, а за сопками не так дует, — говорит Омрынто.

Направляемся к сопкам. Собаки бегут довольно бодро, хотя преодолели не один десяток километров. Солнце взошло, но оно только угадывается в густой тучевой хмари.

Снег еще твердый, но часа через три он повлажнеет, и не только мы, но и собаки с нартой будут увязать в нем.

Едем вдоль большого озера с пологими берегами. Летом тут приволье для водоплавающей птицы. Преодолеваем еще один высокий водораздел, спускаемся в долину маленькой неизвестной речушки и сразу же у большой проталины натыкаемся на следы. Омрынто соскакивает с нарты, общупывает руками след, говорит:

— Совсем свежий, только вчера прошло стадо.

Катим по следу, собаки от нетерпения повизгивают.

Сопки как бы придвигаются к нам все ближе и ближе. Вот и предгорье. Олений след ведет по широкому распадку, огибает сопку, выходит к озеру.

Останавливаемся, даем передохнуть собакам. Омрынто изучает в бинокль окрестности.

— Вон куда погнал, за перевал — там хорошая долина, — говорит он мне.

Представляю, как будут скользить собаки и нарта. Что ж делать, стадо совсем рядом, и нет резона останавливаться на дневку.

Вновь трогаемся в путь. Огибаем озеро, на котором уже кое-где проступила необычной голубизны вода. Идем по следу стада. Среди широких отпечатков копыт множество совсем маленьких отверстий, точно кто палкой истыкал снег, — это следы телят.

Стадо тут гнали ночью или рано утром, снег еще не проваливался. Тяжелее всего подниматься в гору. Собаки устали, скулят, ложатся. Снег сырой, рыхлый.

Теперь Омрынто впереди, тащит за постромок всю собачью упряжку, я же толкаю сзади нарту. Пот застилает глаза, от перенапряжения трясутся ноги и руки. Частые остановки необходимы. Я в торбазах, ватной брезентовой куртке с большим капюшоном и ватных, брезентовых штанах с большими накладными карманами, чуть выше колен. Зимнюю толстую кухлянку я сбросил на нарту. В ней уж слишком жарко. Ночью, в пути, когда сидишь на нарте, в ватнике холодно, и кухлянка необходима. Сбрасываю малахай, он висит на спине.

Преодолели самый крутой участок, теперь подъем положе. Делаем длительный перекур. В потных руках Омрынто сигареты мокреют, плохо прикуриваются. Я еще не курю, и это нравится моему спутнику, он прижимист на сигареты.

С трудом поднимаем собак. Силы тают быстро. Низкая облачность, безветрие, неприятное ощущение духоты.

— Может, пурга будет, — говорит Омрынто. — Затишье не к добру.

— Ветер меняет направление, — отвечаю я.

— Все равно плохо.

Теперь-то начинается небольшой спуск, долина зажата сопками. Осматривая в бинокль открывшуюся нашему взору местность, замечаем стадо на склоне одного из холмиков. В долине всегда тихо, тут быстрее тает снег.

Уходит около двух часов на то, чтобы мы спустились вниз и добрались до палатки Еттегина. У бригадира высокий рост, крупная голова, лицо в оспинках, длинные руки и очень самонадеянный, как у всех сильных и волевых людей, взгляд. Палатка стоит на сухом месте, у развесистого куста стланика.

Кругом спокойно пасутся важенки с телятами. У Еттегина самое прирученное и самое управляемое стадо. Другие вряд ли смогли б прогнать в сопки оленей. Животные заартачились бы и не пошли по ущелью и перевалам.

— Чай готов, — пожав нам руки, говорит бригадир. — Часика два отдохните и начнете считать. Ночью буду перегонять стадо в более надежное место. Не сегодня-завтра крепко дунет.

Мы уловили в тоне бригадира приказ, но смолчали, он отвечает за стадо.

Кормим собак, лезем в палатку и пьем чай. От усталости меня одолевает сонливость. Не замечаю, как засыпаю. У усталого человека не бывает снов.

Просыпаюсь от толчка. Еттегин трясет меня за плечи. Смотрю на часы — четыре дня. Следовательно, мы с Омрынто проспали не два, а все пять часов.

Распогодилось. Сквозь рваные, тяжелые облака прорывается солнце. Мир пятнист и оттого, наверное, кажется веселым.

Помощник Еттегина — пастух Каваугье, мужчина лет под пятьдесят, щуплый, кривоногий, делает тропу от поляны, на которой паслось стадо, к другой, тоже большой, что метрах в трехстах от первой. Затем он начинает голосом подзывать важенок, приманивая их. Олени любят соль. Важенки замечают пастуха и бегут к нему, вначале одна, потом вторая, а следом за ними бегут телята. Каваугье отходит метров на сто, и опять важенки замечают его. Так он доводит первых животных на проталины. За первыми остальные тянутся цепочкой, по проторенной пастухом дорожке.

Каваугье возвращается на поляну и подгоняет тех важенок, что паслись в отдалении.

Сверяем с Омрынто и бригадиром записи. Разница в пять телят — пустяковая разница. Тут же составляем акт просчета и подписываем его.

Омрынто возвращается в палатку, мы с Еттегином ходим по стаду. Бригадир показывает двух хромающих оленей. Нет, у них не попытка, этой болезни сейчас не может быть — элементарные вывихи. Оленухи поправятся.

— Подрастут телята, — говорит бесстрастно бригадир, выслушав меня, — я забью на мясо этих важенок. Не люблю, когда в стаде есть порченые. Потом пойдет, пойдет, и не остановишь. Во всем должен быть порядок.

Что именно «пойдет», я не понял, но с бригадиром спорить бесполезно — он хозяин стада.

Расспрашиваю Еттегина о том, когда в стаде проводился обмен быков-производителей. Давно, он уж и не помнит когда. Делаю запись в блокноте. Племенная работа в бригадах нашего колхоза ведется из рук вон плохо. Бригадир просит, чтобы завезли производителей из соседнего колхоза, пастбища которого простираются к лесотундре, там олени крупнее.

Говорю Еттегину, что препараты и шприцы мною оставлены в ярангах. Теперь до летовки вряд ли кто из ветврачей побывает в его стаде: вскрываются реки — ни пройти ни проехать. На недавних курсах я научил бригадира делать оленям уколы. Важно сразу же погасить вспышку копытки.

Возвращаемся к палатке. Каваугье успел приготовить обед: отварил большую кастрюлю оленины.

— Ыскэку — яловую недавно забил, — поясняет Еттегин, лицо его непроницаемо, спокойно.

— Какие будут заявки? — спрашивает Омрынто.

— Каждый год собираешь заявки и не выполняешь, — отрывисто бросает бригадир.

— Выполним, выполним… — охотно обещает Омрынто.

Небо опять в тучах, похолодало, и вскоре пошел снег.

10 мая

Дневку устроили прямо в тундре, у озера, на проталине. Неподалеку увидели свежие медвежьи следы. Спим по очереди: весной медведи злы и опасны.

Во время своего бдения, я подстрелил гуся. Он сел на соседнюю проталину, и я снял его с первого выстрела.

Дорога уже утомила, тянет назад в поселок, к людям.

11 мая

Всю ночь в движении. Держим путь на запад, дальше от Туманской и моря. Где-то неподалеку озеро Черное, прозванное так за неимоверно темный цвет воды. Тут-то и должно быть маточное стадо Кавакыргина. Нелегко его будет найти в необозримых просторах низовья.

Под утро нас настигает пурга. Ветер порывист, еще небольшой силы. Снеговой мутью закрыло пространство.

Решаем переждать пургу в тундре. Находим низкое, более тихое место. С трудом устанавливаем палатку.

Низ палатки с наветренной стороны придавливаем тяжелой нартой, так вернее: палатку не сорвет.

Готовим на примусе часть убитого мною накануне гуся, кипятим чай, кормим собак. Корма для собак совсем мало. Вся надежда на то, что найдем яранги бригады Кавакыргина и возьмем у них кислой рыбы.

Пурга разгуливается стремительно. Боимся, что паше укрытие сорвет ветром. Но нам повезло, палатку стало заметать снегом. Если растяжки выдержат груз снега и порывы ветра, то мы-то уж как-нибудь перетерпим.

Брезент так громко хлопает, точно кто-то беспрестанно палит рядом из ружья. Если не выдержит полотно, будет худо. Собаки с подветренной стороны палатки, мы слышим, как они скулят и ворочаются.

Тяжелее всего лежать бездвижно: отекают бока, ноги. Одежда волгнет, и потому холодно. Надеваю сухие запасные чижи — меховые чулки. Изредка приподнимаюсь и осторожно, чтобы не задеть брезента и лежащего Омрынто, машу руками, но это плохо помогает, не согревает. Ватная одежда совершенно не приспособлена к холодам. Другое дело — меховая. Шкура впитывает излишнюю влагу, а прослойка между телом и шкурой, образованная волосом, хорошо удерживает тепло.

Одежда белая от холодной снежной пыли. На улице ревет, гудит, стонет. Сколько еще ждать — неизвестно.

Ночь провел в тревожной дреме. То и дело вздрагивал от мысли, что, заснув крепко, могу замерзнуть. А Омрынто безмятежно спит.

12 мая

Под утро пурга стихла. Выползаем из палатки, разгребаем занесенную нарту, укладываемся. Тундра белая, вся в снегу, но этот снег недолог. Первые лучи солнца растопят его, и опять зачернеют проталины. Непривычно тихо. Мгла еще не развеялась, но уже сыро, ветер повернул опять с юга.

Наст держался почти до обеда, и мы успели найти озеро и яранги на его берегу. Оказывается, мы заночевали в двух или трех километрах от стойбища. На поиски же яранг ушло несколько часов.

Маточное стадо паслось недалеко от яранги. Мы застали бригадира Кавакыргина озабоченным: в пургу замерзло семь телят.

После обеда нас укладывают спать. Просчет решено начать на следующий день, когда стадо перегонят на более удобное место.

13 мая

День выдался на редкость тихий и теплый. Солнце печет, снега слезятся. Мы ходим без малахаев, с бурыми от загара лицами. Мы возбуждены, веселы. Омрынто собирает с каждого члена бригады заявки, я инструктирую бригадира и пастухов, как делать уколы на случай вспышки копытки.

Бригадир Кавакыргин необычно внимателен. В свои шестьдесят он еще бодр и подвижен. Два года назад у Кавакыргина умерла жена. Самую пожилую чумработницу в стойбище, жену другого пастуха, он частенько называет именем своей старухи.

— Жалко, что Малышок наш замерз, — говорит бригадир, когда мы шли по стаду, уже просчитав телят. — Слабенький родился, я его за пазухой отогревал. Уж было выходил, а тут пурга, и он потерялся. Каждый гибнет тогда, когда суждено погибнуть.

— Еттегин просто думает — убивай в стаде слабых, тогда в стаде будут только сильные, — говорю я и смотрю в седоватые, выбеленные временем глаза старика.

— Наверно, так и нужно, — кивая головой, говорит старик.

Но по тону его ответа я усомнился в том, что он во всем согласен с Еттегином.

Перед отъездом старый бригадир дарит мне новые дымленые чижи — меховые чулки. Мои, запасные, в пургу отсырели, а потом так ссохлись, что уж на ногу не налазили. Дымленые чижи не боятся влаги. В ответ я дарю старику трехцветную шариковую ручку.

— Теперь пастухам за плохую работу красными чернилами буду двойки ставить, — смеясь, говорит он. — Как ставил нам двойки кочевой учитель, когда еще в колхозе действовал ликбез.

— Балдесь у старика, — смеется Омрынто. И уж серьезно: — Надо и на авторучки заявку написать.

Путь домой всегда короче, чем путь из дому.

За одну ночь успеваем достичь охотучастка Руанто на реке Туманской. После короткого сна идем охотиться. Начался массовый лёт гуся. На сей раз везет: убиваем пятнадцать гуменников. Домой возвращаемся с добычей.

Омрынто вновь заставляет Руанто писать заявку. Тому теперь понадобились и новые капканы.

— Тебе и за жизнь не выполнить всех заявок, — говорю я Омрынто, когда мы с ним остаемся одни в избушке.

— Главное — собрать, главное — проявить заботу, а там как придется, — спокойно, убежденно отвечает тот.

15 мая

Вот и землянка. Здесь мы дневали десять дней назад, когда путь наш лежал в глубь тундры. Такой же солнечный и необычно теплый день. Тундра наполнена брачными, протяжными криками журавлей и гусей. Весна — пора спаривания птиц.

Удивительно чисты и сини дали. Проталин так много, что приходится петлять по тундре в поисках снежного наста.

Пытались охотиться на нерп, но в море так много больших разводий, что не смогли далеко отойти от берега.

Сидим у землянки, на солнцепеке и пьем чай. Слабо дымит костерок. Безмерные дали наполнены влагой и солнцем. Как чисто и первородно в этом мире! Такая же чистота и первородность на душе. Десять дней в тундре! Что ж произошло за эти дни? Кажется, совсем ничего. Но в душе эта дорога осталась навсегда. Подобное состояние души будет неким эталоном, манящей звездой, до которой уж не добраться, ибо пережитое не повторяется.

Вечером по заморозку мы двинулись в путь, к поселку.

Это было почти двадцать лет назад, в ту счастливую пору, когда жизнь была понятной, точно она лежала на моей ладони, открытая всем и всему.

Тогда еще манили дали, нехоженые дороги и тропы, но самый трудный путь был впереди — это путь к познанию, к работе собственной души, и этот путь начался именно там, в заснеженных, весенних далях тундры…

Оглавление

Самый длинный день

  Великий изобретатель

  Когда приходит солнце

  Новогодний бал в Анадыре

  Самый длинный день

  Кто-то должен страдать

В стране долгой весны

  В стране долгой весны

  Эти светлые дни

  На грани

  Красный конь

  В тихом переулке

  Вина

  Распутница

Снега летнего печаль

  Айверэтэ — северные вечера

  Возвращение

  В воскресенье осенью

  Века, века…

  Снега летнего печаль

  Женщины, мечтающие о мужчинах

  Прощание со стойбищем

  Дорога Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg