«Кубик Рубика»

Кубик Рубика (fb2) - Кубик Рубика (Russian-дрим) 756K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Владимирович Кашин

Олег Кашин Кубик Рубика

Все события вымышлены, а совпадения случайны

Все права защищены.

Ни одна часть данного издания не может быть воспроизведена или использована в какой-либо форме, включая электронную, фотокопирование, магнитную запись или какие-либо иные способы хранения и воспроизведения информации, без предварительного письменного разрешения правообладателя.

© Кашин О.В., текст

© Гатаван Кирилл, дизайн обложки

© ООО «Издательство АСТ»

I

В моем инстаграме от того дня осталась единственная фотография; я трусоват и не решился подойти ближе, стоял у гостиницы «Украина», поэтому обугленный Дом советов на моей фотографии – маленький и размытый, и полкадра занимает река, но танки на мосту, тоже маленькие – видны. Это был первый раз, когда я видел стреляющие танки, и те споры в соцсетях, болванками или не болванками, меня не касались, я не мог сказать по этому поводу вообще ничего. Пускай болванками, это ведь не имеет значения – да хоть конфетами. Главное – что из танков по парламенту, когда такое было?

А как они выходили из здания – это я видел только по телевизору. Усатый Руцкой в камуфляже, Хасбулатов, черная водолазка и невидящие глаза, за ними Макашов, Стрелков с Бородаем, Квачков, Удальцов, Ходорковский, Илья Константинов с бритоголовым сыном – Данилу месяц как выпустили из тюрьмы, обвиняли в убийстве, но в убийство никто не верил, даже судья, и месяц назад все радовались – надо же, есть, оказывается, в России правосудие, – а теперь Данила с отцом пойдут в Лефортово, и не найдется, наверное, больше судьи, который скажет «невиновен». В телевизионных новостях еще показывали поваленный на землю памятник Столыпину – смотрите, мол, это же вандалы, а никакая не оппозиция, – и камера снова переезжала на лица: Руцкой, Бородай и прочие.

Кого не было – Зюганова и Навального. Один, проиграв прошлым летом президентские выборы, как-то сразу померк, превратился, как Жириновский, в такую деталь думского фона – ну да, опять что-то сказал, но никого это уже не интересует, скучно, – а с другим что-то более странное. В Доме советов появлялся каждый день, и с балкона перед толпой выступал, он хороший оратор, ему были рады, но было что-то не то. Ни разу не ночевал в Белом доме, но всегда возвращался, как-то удавалось ему проходить через оцепление и обратно, а сам он по этому поводу никаких объяснений не давал, и тут уже даже не скептики, а вообще все понимающе вздыхали – мол, знаем-знаем, он всегда был какой-то мутный, и черт его знает, кто за ним стоит. Навальный еще выступал по телевизору накануне, почему-то его впервые, кажется, за все эти годы позвали к Соловьеву, и он, споря с Прохановым, говорил, что закон, конечно, превыше всего, но превыше закона – это чтобы кровь не проливалась, поэтому не поддавайтесь на провокации, силового противостояния допустить нельзя, все должно решаться мирно. Звучало это, конечно, странно – кровь ведь уже пролилась, Терехов еще неделю назад штурмовал бывший штаб Василия Сталина на Ленинградке, и тогда застрелили случайную пенсионерку в окне через дорогу, а за двое суток до штурма ОМОН на Болотной не дал демонстрантам прорваться к Кремлю – били зверски, асфальт весь в крови, хоть и без убитых. Песков накануне сказал, что надо действовать жестко, печень по асфальту размазывать, и с учетом такого пожелания омоновцы, пожалуй, повели себя даже мягко, не достучались до печени, обошлись руками-ногами-челюстями – спустя два дня, когда уже и останкинские трупы собрали, и из Белого дома выносили кого-то в мешках, та Болотная казалась приветом из какой-то совсем прошлой и совсем мирной жизни. Омоновец огрел дубинкой, надо же, кровавый режим.

Кровавый режим – эта присказка родилась задолго до пролитой крови. Закрыли острую передачу на телевидении, уволили редактора из газеты, заблокировали сайт, не согласовали митинг – о, кровавый режим, то есть в этом и юмор, все ведь понимают, что ничего кровавого в этом режиме нет, так, чижиков ест иногда. «Кровавый режим» – так говорила не оппозиция, так говорили охранители, издеваясь над очередной массовой скорбью фейсбука по какому-нибудь незначительному поводу. «Кровавый режим» – это не гневный лозунг, это именно анекдот, и статус анекдота не смогла поколебать ни останкинская кровь, ни пресненская. Режим действительно повел себя вполне кроваво, но какими словами это опишешь?

Если бы об этом спрашивали меня, то я бы, наверное, сказал, что режим не столько кровавый, сколько непоследовательный, нелогичный, и октябрьская трагедия в Москве – это тоже ведь частный случай нелогичности. Лидеров амнистировали через полгода, и они уже вон, опять в Думе заседают, а рядовых юзернеймов с Болотной – четверых до сих пор маринуют в тюрьме, остальных мариновали полтора года, и когда выпустили, этому даже странно было радоваться, то есть спасибо, конечно, но год суда и полтора тюрьмы – это в связи с чем, это за что? «Отколотая зубная эмаль», – это реальный состав преступления из реальных обвинительных заключений, вот уж всем преступлениям преступление, особенно если мы знаем, что и за убитых в Москве никто ответственности не понес, даже формального расследования не было, и тем более за Донбасс – война там как бы закончилась, но кто вербовал наемников, кто солдат посылал, даже не уведомляя их, что едут воевать за границу, да в конце концов, кто «Боинг» сбил – никому до этого не было дело, и только Маркин что-то бубнил в телевизоре, жизнерадостный вестник уголовных дел обвинял «Правый сектор». Министру обороны Шойгу даже дали орден, первого в этом веке Андрея Первозванного с мечами, говорили, что за Крым, но все понимали, что за Белый дом.

II

В Чечне полыхнуло практически сразу же. Вышли из лесу люди в папахах, засели в «доме печати», началась стрельба по всему городу, и вылизанный Грозный горел как новогодняя елка. Губернатора Кадырова, похожего на Лунтика из мультфильма, лучшего друга творческой интеллигенции и любителя социальных сетей и гаджетов, от греха услали послом в Танзанию, из Эстонии приехал симпатичный, но больше все-таки зловещий Джохар Дудаев, из отставников, генерал-летчик, назначили губернатором его, но было уже поздно. У кадыровской мечети старики каждый день танцевали зикр, Дудаев выходил к ним и, срывая овации, говорил о независимости, потом было страшное в Буденновске – Басаев, еще один неизвестно откуда взявшийся чеченский герой, захватил райбольницу, и Черномырдин звонил ему, уговаривал выпустить заложников – уговорил в обмен на коридор до Чечни, и автобусы Басаева ехали триумфальной колонной. Все ждали ответа от Москвы, и когда первый штурм Грозного (программа «Время» говорила, что это кадыровцы, но по «Дождю» показывали русских срочников в камуфляже без шевронов, как весной в Крыму) захлебнулся, и на проспекте Путина горели неопознанные танки, многие в Москве даже заговорили, что черт с ней, с Чечней, пускай отделяются, если уж так хотят, но президент решил иначе, и в ночь после закрытия сочинской Олимпиады Грозный взяли еще раз – телевизор показывал церемонию, камеры старались пореже останавливаться на напряженном лице президента, а где-то за кадром, уже не стесняясь и не переодеваясь кадыровцами, солдаты генерала Рохлина бросались на город, как будто за ним их ждала долгая счастливая жизнь, а не наоборот. Шойгу потом скажет – «мальчики погибали с улыбками на устах», но какие улыбки, штурм в олимпийскую ночь, какой-то совсем апокалипсис.

III

Через полгода вернулся Солженицын – в газетах подробно описывали его маршрут, с Аляски в Магадан, потом из Владивостока на поезде, и видно было, что классик готовился долго и планировал тщательно, но, кажется, все зря, до него тем летом никому не было дела, потому что в Баренцевом море погибала подводная лодка «Курск», и Аркадий Мамонтов, почему-то телевидение решило отправить к месту бедствия именно его, стоя на палубе «Петра Великого», стендап на фоне бушующих волн, говорил, что есть еще надежда, и что водолазы слышали стук по обшивке, то есть ребята живы и дают о себе знать, но Мамонтову никто не верил – после шпионского камня и серии передач про «кощунниц» он уже стал таким живым синонимом телевизионного вранья, как тут ему поверить.

Кощунницы, кстати, то есть Надя и Маша, бывшие Pussy Riot, после отсидки занявшиеся правами заключенных, успели съездить и в Видяево – Кашин там встречался с ними, и даже брал у них маленькое интервью, разговаривали у подъезда девятиэтажки, в которой их отказалась принять то ли жена, то ли уже вдова одного капитан-лейтенанта с «Курска». В Видяеве было жутко и при этом не очень интересно – ничего не происходит, но все злые, все нервные, все ждут развязки, и на местных форумах писали много нехороших слов о гастролерах из Москвы, прежде всего о журналистах. Кашин оставался там, а Надя с Машей улетели в Иркутск – поезд Солженицына доехал уже до Байкала, и главный зэк позапрошлого поколения хотел пообщаться с главными зэчками поколения нашего. В «Нью-Йорк Таймс» фотографию двух улыбающихся девушек и между ними старика в розовой балаклаве – только глаза видны и борода торчит, – напечатали на второй полосе, на первой была Югославия, а про «Курск» вообще статья без фотографии. Иерархия новостей, информационное общество, и Кашин в этом обществе жил, потому что он был журналист.

IV

Президент – на первых выборах Кашин даже за него голосовал, Кашину было девятнадцать, и он ему казался идеальной альтернативой надоевшему болтуну Горбачеву. Строитель по первой специальности, когда-то даже успел послужить в КГБ, в восточной Германии, и от тех времен осталась особая примета – задерживал перебежчика у Стены, а тот его ножом по левой руке, ампутировали два пальца, и он потом всю жизнь беспалую руку от телекамер прятал, стеснялся, часы на правой носил, было трогательно. После КГБ, еще при Брежневе, сделал головокружительную карьеру, был первым секретарем обкома в Свердловске, а в начале девяностых стал вице-мэром в Петербурге – уже в том, в невзоровском, в голодном и бандитском, и если у него и с этой карьерой все получилось, то, значит, и по бандитской линии у него было все в порядке.

Но нравиться он мог только тогда – давно; длительное, потенциально пожизненное царствование всегда приводит к одному и тому же. В старых учебниках это описывали формулой «уверовал в собственную непогрешимость». Он уверовал, да, и даже в дни «Курска», когда его ждали на севере, он свое первое заявление сделал, не прерывая отпуска, собирал журналистов в Сочи. Тогда про него было уже все ясно. Словом «власть» чаще называли не премьеров или депутатов, а прежде всего президентскую дочку, и Коржакова, начальника охраны, и еще президентских соседей по старому дачному кооперативу под Петербургом, которые теперь все сплошь стали миллиардерами, и еще Тарпищева, тренера по теннису – вот кто тогда стал властью, вот кого ненавидели, боялись и на кого надеялись самой неприличной надеждой, что-нибудь вроде – ну вот дочка, баба же, она не допустит каких-то совсем безобразий, сжалится над народом.

Но даже это было не самое неприятное. Главное – выражение «моральная катастрофа», наверное, звучит слишком торжественно, но что это было, как не моральная катастрофа? Слова ничего не значили. Родина, будущее, а тем более народ – кто говорит о них как бы всерьез, тот гарантированно имеет в виду что-то нехорошее, что-нибудь вроде «сейчас я украду миллиард и уеду его тратить на Лазурный берег». Быть лояльным власти значило, что ты или просто глуп, или, что чаще, что тебе это самым пошлым образом выгодно. Когда накануне стрельбы по Дому советов президент собирал интеллигенцию в Бетховенском зале Большого театра – он это открыто называл «артподготовкой», но тогда еще все думали, что это образно, – интеллигенция ему поддакивала, и про всех было ясно, чего они на самом деле хотят. Мхатовский актер, прославившийся в Донецке, когда он обстреливал из пулемета украинские позиции, говорил теперь, что в парламенте засели шулера, которых надо бить канделябрами – ясно-понятно, хочет себе для театра новое здание. Певица, одно время называвшая себя русской Мадонной, спрашивала «где же наша армия, почему она не защитит нас от этой чертовой конституции» – значит, что-то было нужно и этой певице. Начальница англоязычного телеканала, молодая веселая армянка, кричала, что с парламентом надо разбираться, иначе «они нас всех повесят на фонарях», и тоже было понятно, что она, наверное, хочет себе новый телецентр, да побогаче. Быть активным сторонником власти искренне – нет, это уже тогда была просто фантастика.

V

Президенты – люди в любом случае знаменитые, и в интернете, конечно, всегда было можно найти любую фотографию президента, но практически все его портреты – те, которые висели на стенах, и которые печатали в газетах, – это были довольно свежие фотографии, то есть те, которые сделаны в последние десять-пятнадцать лет. Старых было гораздо меньше; не думаю, что кто-то нарочно их вычищал или запрещал, просто старались лишний раз не тиражировать, и только в социальных сетях иногда кто-нибудь вещал портрет президента дведцатилетней давности и собирал кучу комментариев типа «изменился-то как» или даже «совсем другой человек» – да, именно, это был совсем не тот человек, который был когда-то и за которого я голосовал. Говорили о пластических операциях, с помощью которых он сохраняет форму своего лица и свежесть кожи, но тут ведь не в коже дело, тут что-то другое.

Он в какой-то момент полюбил приглашать журналистов, когда он занимается на татами, и вечером по телевизору его показывали, как лихо он бросает через плечо очередного подчиненного. Играл на ложках, однажды в Германии даже дирижировал оркестром и играл на рояле «С чего начинается родина», фотографировался голый по пояс верхом на коне, танцевал с певцом Осиным на концерте, когда Осин пел «Приходи ко мне морячка, я любовь тебе отдам». Поначалу это умиляло, потом злило, а потом стало – ну вот как в старом кино, когда король заходит в комнату, снимает с себя корону, вешает ее на крючок, а потом берет кофейник и льет кофе на голову кому-то из придворных – как бы говорит, что ну вот такой я самодур, а вы ко мне привыкли и даже любите меня, я знаю. И он же прав был, мы действительно к нему привыкли.

VI

Тем летом Кашин сильно влюбился – случайно, на пустом месте. Зашел к Гале по какому-то делу, она спросила, голодный ли он, а он был голодный, и Галя поставила ему пельменей. Высыпала в кастрюлю, он стоял рядом и подумал, что, наверное, самое время полезть к ней целоваться – она удивилась, отскочила прямо прыжком в другой угол кухни, к холодильнику, но когда он тоже шагнул к холодильнику и еще раз полез к ней, она уже не возражала, и к пельменям он вернулся уже из спальни – из кастрюли пахло горелой собачатиной, вода выкипела, и есть это было нельзя, и он лег спать с Галей рядом голодный, а наутро сидели курили на балконе, она пересказывала ему фильм «Комплекс Баадер-Майнхоф», а он смотрел на ее педикюр и думал, да или нет – неуверенно решил, что да, но при этом был рад, что ему надо было бежать на интервью (у старого эстрадного певца, народного артиста СССР, обнаружился бизнес – лесопилка с военным контрактом на поставку ящиков для снарядов) – иначе бы утренняя неловкость затянулась на весь день, ничего хорошего.

Вызвонил ее вечером, когда, наверное, она уже тоже успела подумать «да или нет», и решила, что нет, потому что встретились уже не вдвоем, была компания каких-то общих и необщих друзей, и ему бы, в общем, сразу куда-нибудь слиться, но оказалось, он уже не может, и три месяца потом болтался в этой компании, и секса больше, конечно, не было, и смысла тоже не было, и даже если бы был, то вряд ли бы это ему помогло – так вести себя лучше лет в восемнадцать, а не когда тебе под тридцать, и теперь, вспоминая о тех трех месяцах, он думал даже не что-то подробно сформулированное, а что-то вроде «о черт», и если ему на что хватило тогда его взрослости, то только на то, чтобы решить, что вот доживем до дня ее рождения, это осенью, надо будет поздравить, и сразу же действительно закончить все это, хватит. От тех трех месяцев у него осталась верхняя половинка ее купальника, однажды той же компанией общих и необщих ездили в Серебряный бор, купаться, а потом к Кашину сушиться, и высохло не все, и он этот полукупальник повесил на гвоздик под потолком над своей кроватью, чтобы наглядно видеть, к чему он стремится.

Он, наверное, просто понимал, что мне именно сейчас надо влюбиться, потому что делать больше нечего и смысла больше ни в чем нет – так однажды уже было, он только что переехал в Москву, и деть себя было некуда совсем – газета, в которую он ехал, закрылась, а другую найти не получалось, жил у неприятных родственников, ни денег, ни идей, и была певица, у которой он брал интервью еще в своем родном городе, они туда приезжали на гастроли, и у Кашина остался ее телефон, он позвонил, она жила где-то под Москвой, договорились встретиться, и он поехал.

VII

Ее город был – Кашину бы и в голову не пришло в него зачем-нибудь ехать, у города даже не было имени, зато был бетонный забор по всей городской черте и КПП на въезде. Не военный городок, но ЗАТО – закрытое административно-территориальное образование, главная база космических (он и не знал, что такие существуют) войск, и когда всех высадили из автобуса, и военный принялся проверять пропуска – кто домой, кто к родственникам, кто в гости по предварительному приглашению, – Кашин приуныл, но приунывшего всегда догонит, она всегда и везде откуда-то появляется, сердобольная тетка из местных; отвела за автобус и сказала, что если идти вдоль забора по той стороне, которая к лесу, то километра через три в заборе будет дырка, в которую нужно будет пролезть, и вот тебе все ЗАТО – внутри уже никто не спросит пропуска, все будет хорошо. Он послушался, пошел искать дырку, и через, может быть, полчаса, стоял уже у певицыного дома, звонил по телефону – ах здрасьте, здрасьте.

Наверное, уже действительно было слишком поздно, певица сказала, что ей надо спать, и что утром первым автобусом ей в Москву, и договорились, что и он тогда придет к автобусу. Ему это было уже важно, вообще ничего в жизни не было важнее, у него ведь вообще нет ничего, он совсем один, и есть только этот телефон, и тот непонятно зачем, и вот договорились встретиться завтра, и он подумал, что правильнее будет, дожидаясь ее автобуса, переночевать в лесу.

И он вышел из ЗАТО через ту же дырку в заборе, зашел в лес, сидел на каком-то пеньке, дожидаясь темноты, потом сидел в темноте, пел песню «Это было тогда, когда мы уходили из дома», потом еще ходил по лесу, потом стало совсем темно и неуютно, или даже страшно – лес, ночь, что он здесь вообще делает, и в какой-то момент сдался, вышел к трассе, сел на автобусной остановке, снова пел песню, местами даже не пел, а орал, потому что трасса шумная, потом около него, то есть около остановки, вряд ли в Кашине было дело, остановился «Камаз», из кабины выпала женщина в леопардовом, красивая, с ногами, но и с подбитым глазом, лет, наверное, тридцати, села с ним, – так, наверное, и выглядит судьба, – сразу рассказала, что просила водителя просто подвезти, а он неправильно понял и хотел секса, а она не хотела, и он разбил ей глаз, а если секса хочет Кашин, то дело, конечно, его, но у нее у бойфренда ВИЧ, и она его как раз сегодня бросила, но не поэтому, а потому что просто надоел, и ехала теперь к маме, которая где-то по этой дороге и живет, еще километров двести, и хотела у нее поужинать, но, видимо, уже не поужинает, а сегодня не ела, и вот нет ли у Кашина поесть? Кашин сказал ей вставать, повел ее к дырке в заборе, ночное ЗАТО не веселее леса, темно и безлюдно, но есть ночной магазин, и они купили копченую курицу и большую пластиковую бутылку пива; женщина в леопарде села с курицей на лавочке прямо перед магазином, Кашин открыл пиво, отпил и подумал, что ведь это все-таки ЗАТО, и что если по нему ходят патрули космических войск, то ему им нечего будет возразить, и позвал женщину с собой в лес, а она сказала, что должна доесть курицу, Кашин обиделся и ушел в лес с пивом сам, и допил его в лесу, и утром, наверное, от него отвратительно пахло пивом, да и лесом, но певице, конечно, уже было не до него, хотя в назначенный час они и встретились у подъезда.

Она была с папой, маленьким испуганным мужчиной, Кашину показалось даже, что она его бьет, но за это не поручусь, а что точно – орала, и когда папа убежал, она объяснила, что он проиграл все сбережения в казино, и влез еще в долги, и ей пришлось самой расплачиваться, отдала все свои концертные гонорары, – молодая певица, небогатая, – и ей теперь грустно, и она хоть и не против, что в автобусе Кашин с ней будет сидеть рядом, но надо договориться сидеть молча, потому что она сейчас не в том настроении, чтобы о чем-то разговаривать.

И они сидели в автобусе молча, и уже совсем у Москвы она вытащила из-за пазухи шоколадный глазированный сырок, протянула ему – Хочешь? – и он, как обещал, молча взял его, съел, был счастлив – Боже, Боже, все-таки я здесь не чужой, меня даже угощают сырком.

Дня через три или четыре его взяли на работу в другую газету, чувство, что он никому не нужен, прошло, певице больше не звонил.

VIII

Зачем люди едут в Москву – это физика. Россия – вогнутая поверхность, и Москва лежит в самой низкой ее точке. Москва – это дно России. Если у тебя достаточно сил, чтобы оторваться от своего краешка, или наоборот, и это более распространенный случай, если ты на краешке еще не закрепился – ты скатываешься вниз, на дно и оказываешься в Москве, и дальше у тебя цель – опять наверх, гравитация тебе уже не друг. Но по дороге туда ты именно дружишь с гравитацией, она сама тебя тянет в Москву, тот редкий случай, когда ты сам хочешь на дно.

Он помнит себя в квартире в Сокольниках, вечеринка, на которой он всех видит впервые в жизни, но это не имеет значения – все в курсе, что он вчера приехал из Калининграда, и всем весело, и ему тоже. В Москву он ехал, как человек из анекдота, насмотревшись сериала, ехал в Санта-Барбару – «я же всех там знаю». У него уже был ЖЖ, который только входил тогда в моду, и в Москве было одно кафе, где все люди из ЖЖ собирались, и он туда пришел прямо из аэропорта, а потом со всеми, с кем сидел за столом, поехал к кому-то из них в Сокольники. Из его постоянных френдов там был один Патрик – он давно его знал, то есть знал, что он думает о войне в Ираке и об азербайджанцах (он всех азиатов называл почему-то азербайджанцами, даже индусов), знал, что он был скинхед, но теперь стал кем-то в фэшн-бизнесе, отрастил волосы, и подробности его отношений с белой и другими расами можно было узнать, только если он разденется до пояса – а он как раз и разделся, почему-то ему захотелось сразу же по прибытии в Сокольники, вымыться до пояса, и он ходил полуголый по квартире, сверкая свастиками, а нательный крест, который он с себя снял и повесил в ванной на гвоздик, так там и остался висеть, забыл его Патрик, и Кашин смотрел на тот крест под утро, когда ходил в совмещенный санузел блевать в связи с плохо рассчитанным объемом выпитого.

Это была квартира девушки Патрика, она сама была из Калуги, работала, что ли, в турагентстве, и, – Кашин отметил про себя, что это удобно, и что вот бы ему тоже так, – часть зарплаты ей платили этой квартирой, кому-то из ее начальников она принадлежала, и девушка Патрика там жила, ничего не платя за жилье, но получая при этом на работе какие-то совсем копейки. Патрик на свою девушку почему-то в тот вечер не смотрел, интересуясь толстой полуготичной брюнеткой, причем очень подробно так интересуясь – она спрашивала, на каких скинхедских поворотах судьбы он растерял свою эрекцию, а Патрик отвечал, что ничего он не растерял, и полуготичная брюнетка сама сможет, если захочет, в этом убедиться, но только если ртом, потому что более детально сейчас нельзя, ведь рядом его девушка – сама девушка смеялась, она сидела позади Кашина, он на диване, а она на спинке, то есть одна ее нога была слева от него, вторая справа, а где-то около его шеи было вообще тепло и хорошо, и вот с этого тепла, видимо, его Москва и началась, но это она просто так интересно сидела, а Кашин больше интересовал ту брюнетку, которую клеил Патрик – она тоже знала, что он приехал из Калининграда, а она в Калининграде, по ее словам, потеряла невинность еще в двенадцать лет, и поэтому Кашин ей уже не чужой. Она была в таких широких штанах, села рядом и зачем-то попросила Кашина снять с нее носки, и это была, видимо, такая шутка, потому что на ней были не носки, а колготы, а он-то поверил, что носки, и лез руками, лез в эти широкие штанины, и долез до того предела, за которым надо было уже выходить в соседнюю комнату, и когда они оттуда вернулись, то Патрик уже интересовался только своей девушкой, и вообще такая вот вечеринка – Кашин ведь даже не понимал, что пройдет много лет, и он будет ее вспоминать как такое важное событие. И что пройдет много лет, а в России так и не сменится президент.

IX

Когда загорелась Останкинская башня, это вдруг оказалось таким потрясением, как если бы Кремль загорелся, и со Спасской башни на брусчатку упала бы рубиновая звезда, и разбилась вдребезги. Телевидение было важнее армии, главное силовое министерство, главный политический ресурс, главное все.

То есть, конечно, оно было и главным народным развлечением, но это какая-то параллельная и побочная традиция, что-то оставшееся с советских времен – накрыть стол на Новый год, соорудить оливье, включить «Голубой огонек» – да, наверное, важно, но не настолько. Важнее любого оливье было вот это – музыка Свиридова, тревожная физиономия нестареющей верховной дикторши, про которую можно было подумать, что где-то на пыльном чердаке под замком одиноко старится ее парадный портрет, такое вот волшебство. Она начинала с того, что сегодня случилось в жизни президента, потом – что хорошего в стране вообще, потом – что плохого в мире. Вечный сценарий, зимой и летом одним цветом, только в новый год в студии появлялась елочка, а в начале мая на дикторшу надевали полосатую черно-оранжевую (оппозиционеры говорили – «колорадскую») ленточку, символизировавшую единство миллионов телезрителей в дни единственного торжества, доставшегося России от ее славного прошлого – день 9 мая когда-то был профессиональным праздником ветеранов, а теперь они поумирали, и это стал просто такой день верности президенту, это ведь он придумал такую религию.

Причем странно – постсоветское телевидение ведь не напрямую наследовало советскому, наоборот, оно рождалось как полуподпольная альтернатива ему. Был «Дождь», вещавший из студии, оборудованной в чьей-то квартире, были «Вести» с нарисованной птицей-тройкой в заставке и пьяными режиссерами прямого эфира, ошибки которых уходили в фольклор, как раньше (теперь-то их перестали снимать) эпизоды из советских кинокомедий. Но шли годы, вместо квартир уже были огромные и дорогие студии, вместо тройки – двуглавый орел, и то Останкино, которое помнили старики, стало тем, которое знаем и, видимо, никогда уже не забудем мы.

Сначала были какие-то разные каналы, и когда была война на Украине, репортеры «того», старого НТВ даже называли донецких сепаратистов террористами, а украинских военных – «нашими», но НТВ еще до окончания войны технично отжала у собственников какая-то госкомпания, близкая к Коржакову, канал исправился, стал еще более патриотическим, чем любой другой, а его директора, популярного усатого телеведущего, застрелили в подъезде собственного дома – говорили, что это был передел на рекламном рынке, и все поверили, всегда приятнее, когда за убийством стоит что-нибудь грязное, и когда одинаково нечестны и убийцы, и убитый.

Телевидение действительно было и оставалось очень дорогим учреждением, и, кроме того, я бы даже не решился утверждать, что у власти были какие-то ценности выше денег – но все-таки покорение телевидения и владение им это было совсем не то же самое, что, например, покорение и владение нефтяной отрасли. К телевидению российский президент испытывал вполне мистическое отношение – даже во времена всеобщего интернета он, придуманный и рожденный как политик именно телевидением (свои первые выборы он выиграл, когда режиссер протащил его в зал, где снимали игру КВН, и камера несколько раз на протяжении всего шоу выхватывала его из толпы; нет точных данных, сколько голосов ему прибавила именно та действительно сверхпопулярная передача, но он верил, что именно она стала решающей, и того режиссера не забыл, отдал ему монополию на телевизионную рекламу, то есть очень дорого оценил человека), всегда беспокоился о том, чтобы телевидение оставалось под абсолютным контролем, чтобы в самой случайной передаче, в самое неудобное время, утром или днем, не прозвучало ни одной неосторожной фразы, не промелькнул бы ни один неосторожный жест. Это давно уже не имело никакого практического смысла, но порядок соблюдался жестко, и руководители всех телекомпаний, объясняя коллективу очередные задачи на новый телевизионный сезон, всегда начинали с того, что работать надо так, как будто у нас есть единственный зритель – президент, у которого всегда включены все каналы и который всегда заметит, если в эфире что-то не так. И в аппаратных были развешаны портреты президента, везде одинаковые, видимо, специальная версия для телевидения: взгляд исподлобья и указательный палец поднят кверху, что-то вроде «Я тебе попереключаю!»

Телебашню на севере Москвы еще в советские годы поэты сравнивали со шприцем, а теперь-то это был даже не шприц – капельница, под которой страну держали постоянно; следствие так и не выяснит причину пожара, хотя сначала даже думали, что теракт, но нет, никакого терроризма, просто советская сталь и советские бетон, нагруженные теперь новой пропагандистской обязанностью, не выдержали, и, если власть не понимает, насколько архаичен этот культ телевидения, то пусть огонь объяснит ей. Но никто все равно не понял, башню чинили круглосуточно, и когда телевидение через месяц вернулось к «полному объему вещания», президент даже нарочно сыграл в этот день в хоккей со сборной звезд – он всегда хотел, чтобы его все видели, чтобы все любили.

X

Тот единственный после танков на Пресне раз, когда можно было поверить, что что-то может измениться – это было, когда американцы начали бомбить Белград; до того, кажется, никто особенно ничего и не думал ни о каком славянском братстве, но бомбить Белград – это было уже слишком, но сейчас, когда я об этом вспоминаю, мне делается ясно, что это касалось не всех, а как раз только нас – приезжих, таких, как я, и опоздавших, моих ровесников москвичей, которые, когда начиналась эпоха, только учились в своих гуманитарных заведениях, писали что-то о политике где-то в интернете, все порознь, но формулировали что-то коллективное и важное – про Россию, про реванш, про, как тогда говорили, кризис либерализма, но претендовать им было вообще не на что, и в этом смысле мы с ними друг от друга не отличались. Антиамериканизм – легкий и запакованный от греха в несколько слоев иронии, был частью этой коллективной формулировки, которая была нашим паролем и которая отличала нас от уже сильно постаревших прорабов перестройки – они теперь были всюду главными редакторами, университетскими профессорами или видными политологами. Нашим манифестом был фильм режиссера, которого мы любили, он сам по себе был нашим паролем, этот режиссер, и в том его фильме русский бандит ехал в Америку, побеждал там местную мафию, и потом возвращался домой с вырученной из плена царевной, и царевна просила бортпроводника в самолете – «Мальчик, водочки, мы домой летим». Мы тоже хотели домой, но мы не знали, где этот дом и как он выглядит, и, наверное, пытались его реконструировать, подбирая подходящих нам добрых соседей и братьев. Мир вспомнил о сербах, и мы за ним вспомнили – о, точно, сербы, вот они наши братья, и мы ходили пикетировать американское посольство, однажды его даже кто-то обстрелял из гранатомета, и мы шутили, что не имеем к этому, конечно, отношения, но гранатомет и перчатки (стрелявший бросил у посольства гранатомет и перчатки, а сам скрылся, найдется только через год, окажется известным скульптором) просим вернуть.

Премьер-министром тогда был Примаков, горбачевских времен дипломат и профессор, энтузиаст модернизации, автор лозунга «Свобода лучше, чем несвобода» и вообще, видимо, хороший мужик. Он летел в Америку; его ждали в Купертино, впервые Стив Джобс был готов подарить российскому политику новый айфон за неделю до официального релиза. Но когда Примаков вылетел из Москвы, американцы начали бомбить сербов, и он развернул свой самолет над океаном, вернулся в Москву – с американцами, которые бомбят сербов, русскому премьеру разговаривать не о чем. Мы восхищались Примаковым, и он казался даже логичным следующим президентом, хоть и был старше нынешнего – тогда вообще казалось, что у нынешнего что-то нехорошее со здоровьем, он даже сделал операцию аорто-коронарного шунтирования, и хотя Песков говорил, что это просто травма на татами (президент занимался дзюдо, это было известно), слухов об инфаркте не удалось скрыть, и говорили, что это Коржаков нарочно все сливает в прессу, подыгрывает Примакову.

Тогда это называлось – «раскол тандема», и это продолжалось до сентября, а потом президент с Примаковым на очередном съезде своей партии объявили, тоже модный политический термин, «рокировочку», смысл которой состоял в том, что никакого Примакова больше не будет, а будет только президент и, видимо, навсегда, но это даже ладно, в конце концов, Примаков ведь нам ничего и не обещал, только намекал. Что действительно расстроило – что теперь он, Примаков, с тем же выражением лица говорил, что это они с президентом давно так запланировали, что он уйдет, в этом состоит их хитрый план, с которым не надо спорить, а надо просто верить, и вот это действительно было омерзительно.

А американцы ведь тем временем продолжали бомбить этот чертов Белград, то есть одно наложилось на другое, и когда на следующий день по фейсбуку прошло, что вечером на Чистых прудах будет пикет в поддержку Белграда – какие-то неинтересные леваки его сто лет назад запланировали строго в соответствии с драконовским митинговым законодательством, – на этот пикет вдруг пришла ну не вся Москва, конечно, но было такое ощущение, что вся, и была даже сцена с ораторами, которых никто не слушал, но когда Навальный сказал, что дальше это терпеть нельзя, и что давайте пройдемся хотя бы по Мясницкой до Лубянки – толпа легко прорвала милицейскую цепочку и действительно двинулась вверх по улице – то ли к Лубянке, а то ли и к Кремлю. Это было красиво; достаточно сказать, что, когда прорывались к Мясницкой, милиционер схватил одну девушку за руку – нельзя мол, – а ее в ответ прямо на него стошнило, и милиционер отступил.

XII

Как же меняется город, если на улицу в нем вдруг выходят люди; выражение «люди вышли на улицу» – это совсем не «несанкционированный митинг протеста», это гораздо сильнее. На «митинги протеста», сколько мы их видели, ходит особая митинговая аудитория, точно так же, как на концерты ходит аудитория концертная, а в театры – театральная. «Люди вышли на улицу» – это когда обыватель превращается в гражданина, меняется его осанка и выражение лица. Когда милиционер, наоборот, скукоживается, словно хочет вылезти из своей форменной курточки и уползти туда, где никто его никогда не найдет. Каждая проезжающая машина с правительственными номерами выглядит теперь так, что про нее почему-то сразу понятно, что она едет не по важному государственному делу, а прорывается к аэропорту, или даже не к аэропорту, а просто куда глядят – подальше от улицы, на которую вышли люди. А они вышли, вернули себе город, пускай их мало, хоть двадцать тысяч, хоть десять, да даже если бы была тысяча – вы давно видели, чтобы на улицу просто так выходила тысяча?

Это был незабываемый вечер, а уже к ночи Мясницкую открыли, а дошедших до ее конца развезли по городским обезьянникам – кого в Восточное Измайлово, кого в Капотню, а кому повезло, тех и по центральным ОВД, – ритуальная, в общем, мера, даже хулиганство не вменишь, люди же действительно просто шли по улице, и милиция в таких случаях уже привыкла выписывать какие-нибудь глупости – «переход дороги в неположенном месте», «ругался матом» и так далее, это тоже обычная митинговая традиция, но вечер-то незабываемый, и ночь тоже – мы собирались у милицейских ворот, стучались в дежурную часть, ругались или наоборот, радовались, когда выходил какой-нибудь полковник и говорил, что в порядке исключения он передаст задержанным вот эти бутерброды, – не хотелось расходиться, как в детстве в новогоднюю ночь. Страх, что завтра проснешься, и окажется, что все как раньше, что все, как будто люди и не выходили на улицу – показалось. И сотни задержанных – это даже в каком-то смысле было здорово, потому что если живой человек сидит за реальной решеткой в реальном обезьяннике, значит, это не сон, значит, что-то действительно происходит, и что-то произойдет еще.

XII

А что произойдет завтра – это даже было понятно. Тридцать первое число; еще давно, когда была война в Донбассе, и партийцы Лимонова решили, что теперь российское государство с ними заодно, был на площади Маяковского митинг – «Донбасс, мы с тобой!», «Киев русский город!», «Наши МИГи сядут в Риге!» и так далее. Но Лимонов – он только внутри себя сегодня заодно с государством, а завтра не заодно, государству-то до этого нет никакого дела, оно Лимонова как вписало когда-то в список врагов, так и не выпишет больше никогда, хоть Лимонов проползи по Красной площади голый с портретом президента в зубах. Плакаты порвали омоновцы, кого-то побили, кого-то забрали, и был еще вообще далекий от политики дядька откуда-то из регионов по имени Мохнаткин – он шел в гости с бутылкой шампанского, и милиция из-за этой бутылки сочла его злоумышленником, потащила в автобус, он полез драться и оказался единственным, кого после того митинга прямо по-настоящему посадили в тюрьму, пять лет общего режима за сопротивление сотрудникам при исполнении.

«Свободу Мохнаткину!» – уже безо всякого Донбасса под этим лозунгом лимоновцы собрали людей на той же площади 31 числа следующего месяца, потому что в конституции 31-я статья – это свобода собраний и митингов. Получилась такая традиция: если месяц длинный, то на Триумфальной (ее переименовали давно, но название долго не приживалось, все говорили «площадь Маяковского», а тут Лимонов постоянно – Триумфальная, Триумфальная, – а за ним и пресса, а за прессой люди) вечером будет много ОМОНа, Лимонова схватят первым, остальных будут хватать одного за другим. На шестой, наверное, месяц традицию подхватила всякая недовольная интеллигенция и молодежь, людей становилось все больше, и даже когда площадь перекопали якобы для археологических раскопок, это не помогло, люди все равно собирались, но любая традиция когда-нибудь идет на спад, и вот сейчас она как раз уже почти выдохлась, только Лимонова и его друзей каждый месяц милиция устало хватала.

А тут – незабываемый вечер на Чистых прудах, и под утро кто-то первый вспомнил, что наступает тридцать первое число, потом по фейсбуку все подхватили, и как-то быстро стало понятно, что впереди еще один незабываемый вечер, теперь на Триумфальной площади.

XIII

Что на Триумфальной был ОМОН – этого ждали, это не сюрприз. Чего не ждали, хотя стоило бы – нашисты, конечно. Когда на Украине была революция, у них это называлось титушки, боевики-наемники, которые разбираются с демонстрантами, не будучи скованными милицейскими условностями. У нас это нашисты. Сколько лет их готовили к этому дню – дню, когда люди выйдут на улицы. Все про них знали, для чего они нужны. Был их лагерь на озере Селигер, были их демонстрации – огромные, бесконечные, специально для того и придуманные, чтобы их можно было сверху фотографировать и потом показывать – смотрите, сколько их, бойтесь. В нашисты набирали молодежь из бедных семей, обычно не из Москвы, но чтобы была автобусная досягаемость до Москвы, даже Питер – это уже далеко. Но школьники и пэтэушники – это такие младшие нашисты, только для больших демонстраций. Самое зловещее было – футбольные хулиганы. Начальство нашистов, и это тоже давно все знали, очень плотно работало с футбольными хулиганами, с теми, которые дерутся после матча, или даже не после матча, а просто – то ли народный вид спорта, то ли военная игра, потому что и драки армия на армию, и разведки, и контрразведки, и захват пленных и много чего еще. Нашистское начальство занялось ими лет десять назад. Кого было можно купить – купили. Кого купить было нельзя – кого-то из милиции однажды выручили, кому-то с работой помогли, с кем-то просто осторожно дружили, выпивали и по миллиметру завоевывали симпатию и доверие. Нашистский околофутбол был среди болельщиков всех московских клубов, и хотя остальные на них, конечно, косились неодобрительно, ничего недопустимого с околофутбольной точки зрения нашистские хулиганы не делали. Охранял лагерь на Селигере – ну и что, охранник вполне достойная профессия, никакого зашквара. Ходили на какие-то митинги – ну мало ли кто на какие митинги ходит, футбол не знает разницы между коммунистом и либертарием, человек ведь имеет право на политические взгляды. Никаких особенных скандалов за эти годы с нашистским околофутболом не случилось (только однажды, в самом начале, побили лимоновцев у метро «Автозаводская» – но то ведь лимоновцы, не пенсионеры какие-нибудь, они и сами за себя постоять могут, так что все тоже в пределах допустимого), просто – вот так копилась туча, и у каждого, кто хотя бы раз думал о Москве как о городе мирной демократической революции, к этим мыслям примешивалось обреченное – ну вот, выйдем на улицу, а там нашисты.

И вот мы вышли на улицу, и там действительно нашисты. Перекопанная Триумфальная площадь, выход из метро (а у метро омоновцы и еще милиционер с мегафоном, бубнит поминутно – «Проходим, не задерживаемся», намекает на что-то явно), и все узкие пространства – колоннада концертного зала, тротуары, кусок проезжей части до забор с раскопками, – заполнены народом. То есть народ – это те, кто вышли митинговать, а еще ОМОН, и еще нашисты. Какие-то действительно футбольные лица, и внушительные фигуры – да, в подворотне такой кого угодно запинает, но то подворотня, а это площадь, и нас на ней – уже тысячи, и будет еще больше, – а их, с футбольными лицами, ну пускай человек пятьдесят, даже не сто. И еще человек, может быть, двести по другую сторону забора, и там-то как раз младшие нашисты, то есть какие-то некормленые дети и все почему-то с барабанами, выдали им барабаны зачем-то.

Митинга так и не вышло, милиция кого похватала (была журналистка светской хроники Божена, даже ее забрали, и она кричала фотографам – «Снимайте меня, снимайте, я Божена», – и все смеялись), кого просто прогнали, но главное впечатление все равно было – нашисты.

Их сколько лет растили, кормили, не жалели на них денег, устраивали гигантские демонстрации совершенно без повода, просто чтобы потренироваться заполнять собой площади. Лагерь еще этот селигерский, тренировки всякие, семинары, промывание мозгов. Вкладывались в них, вкладывались, и все ради одного дня – вот как раз этого дня, который наступил сейчас. И где результат? Дети с барабанами? Или те громилы, несколько десятков, которые потоптались-потоптались, да и исчезли? И это все? И оно того стоило?

Вот это, конечно, потрясало. Русские тонтон-макуты, погромщики-наемники – не вышло, не справились. Даже у несчастных украинцев получились титушки, которые хоть и проиграли, но хотя бы попробовали – а тут-то что где? Неужели просто разворовали деньги, которые Кремль тратил на нашистов, и даже не потрудились хотя бы изобразить, что что-то сделали? Вот уж прав Навальный – партия жуликов и воров. Даже не убийц, просто жуликов и воров, не больше.

– Партия жуликов и воров, партия жуликов и воров! – орет утаскиваемый омоновцем в автобус парень, знакомое лицо, и уже когда он высовывается из автобусного окна – уже молча, уже просто смотрит, я вспоминаю, где я его видел. Три года назад. Лагерь нашистов на Селигере.

XIV

Уже когда расходились с Триумфальной, Кашин познакомился со Светой – ну, как познакомился, стоит девочка и плачет, нехорошо проходить мимо. Кашин ее тоже узнал – час назад пробиралась от метро с большим барабаном в руках на ту сторону, то есть нашистка из некормленых, и нашистке, конечно, стоило выбрать другую дорогу. Час назад Кашин ее видел окруженную хохочущей толпой; вообще в чем главный минус выхода людей на улицу – они почему-то быстро превращаются именно в толпу, и кто-то затеял с ней дискуссию в формате «эй, дура, объясни нам, почему ты за президента» – на ютубе потом было много роликов с ней, она говорила всякие глупости, что мы при этом президенте стали, дословно, «более лучше одеваться». Теперь стоит одна и плачет. Чего плачешь? – Ну вот барабан отобрали. – Ну и дался тебе этот барабан, пошли вон в кафе погреемся – и он потащил ее в узбекскую чайную на углу. Может, расскажет заодно что-то.

У дверей узбекского заведения топтались двое в камуфляже, и, проходя мимо них, он старался не встречаться с ними взглядом – к опасным людям, он давно это выучил, относиться стоит как к подозрительной уличной собаке – не убегать, но и не подставляться. Это совсем не героическое отношение к жизни, Кашин это знал, и еще он знал, что если бы он восемнадцатилетний встретил себя сегодняшнего, то старший на младшего произвел бы самое дурное впечатление – с годами Кашин, как и положено, стал человеком именно того типа, который ему не нравился в юности. Хотя он сам не нравился себе и тогда; восемнадцатилетие – это как раз возраст если не героизма, то ада, хоть алкогольного, хоть сексуального, хоть творческого, хоть гражданского. Возраст страстей, каких угодно, это не имеет значения. И того, что он, как было ясно теперь, бездарнейше расходовал этот возраст на обычную жизнь живущего с родителями второкурсника – вот этого он себе никогда не простит.

Родись он чуть позже, было бы больше и возможностей. Да как минимум поехать на Селигер и стать нашистом – он, понимая, какая нашисты гадость, всегда понимал, что будь он лет на пятнадцать моложе, сам бы с удовольствием в эту гадость погрузился. Или даже не в нашисты – обрил бы себе голову, вытатуировал бы что-нибудь кельтское, прибился бы к компании таких же и ходил бы гонять по улицам антифу и нерусских. К двадцати годам, может быть, сел бы за убийство – ужасно, конечно, но он бы, наверное, был и этому рад. Или, чтобы без убийств, но с книжками – вступил бы к Лимонову, читал бы вперемешку Дугина, Бакунина и Грамши, восхищался бы бароном Унгерном и Курехиным. Но это если говорить о доступном, а если прямо мечтать, то в свои восемнадцать он, засыпая, думал о такой сложносочиненной мечте, мечте из нескольких важных условий.

Главное условие было политическое. Чтобы в Москве была власть, которая думает об истории, об империи и о всяких прочих великих вещах, одна из которых, конечно – собирание народа. В кашинские края тогда ехали русские из Казахстана, их было много, и за неимением достаточного количества настоящих пришельцев (в Москве-то уже были и кавказцы, и азиаты) раздражали прежде всего они. Раздражать раздражали, но он же умный был и понимал, что если решать проблему, то искать надо ее базовую причину, а не бороться с симптомами. А причина была понятно какая – Казахстан, чужая теперь страна, и казахи в нашей южной Сибири строят себе свою собственную страну, в которой русским места нет, и поэтому они едут к нам. То есть чтобы не ехали, надо разбираться с Казахстаном.

И вот та власть, о которой он мечтал, она, конечно, нашла бы где-нибудь в Усть-Каменогорске каких-нибудь местных казаков – да каких угодно, пускай самых дурацких. Чтобы казаки митинговали – хотим отделиться, хотим в Россию, и чтобы казахская полиция их гоняла и арестовывала. И чтобы однажды, когда уже к демонстрациям все привыкнут, схватили атамана этих казаков – такого загадочного и немногословного дядьку, про которого в газетах бы писали, что он бывший спецназовец, а на самом деле – очень даже не бывший, а действующий, российский.

И чтобы в первую ночь после его ареста кто-то взял штурмом тюрьму – со стрельбой и взрывами, чтобы стены рушились, и чтобы все по нашему телевидению показывали. Штурмующие – люди в масках, вроде как местные казаки, но мы-то знаем, что это на самом деле российский спецназ. И потом атаман выступает по телевидению – мол, нас нельзя посадить, нас нельзя победить! – и по всему северному Казахстану начинается как бы народное восстание, а на самом деле – русское вторжение и аннексия. Солдаты в камуфляже без единой нашивки, танки и самолеты без опознавательных знаков, и чтобы весь мир ничего не понимал, а потом раз – и Усть-Каменогорск русский, и Павлодар, и Семипалатинск.

Вот о чем-то таком он мечтал в восемнадцать лет, и если бы тогда его мечта сбылась, то он бы обязательно сам помчался в этот Казахстан, в котором он ни разу не был, отвоевывать родину то ли для тех казахских русских, которые к нему понаехали, то ли для самого себя, потому что каждый русский человек в восемнадцать лет должен иметь возможность, если жизнь дома совсем невыносима, уехать куда-нибудь, где раздают автоматы, и стать если не героем, то хотя бы просто человеком. Потому что второкурсник, живущий с родителями – это не вполне человек.

При этом нельзя сказать, что, когда его мечта сбылась (дословно сбылась!) в Донецкой области, он жалел о том, что ему уже за тридцать, и что потребности в автомате у него уже нет. Всему свое время, ему в восемнадцать как бы не повезло, кому-то теперь как бы повезло, а счастья же все равно с автоматом никто не добился, так о чем же теперь жалеть. Он смотрел на вождя донецких как бы повстанцев, который выглядел точь-в-точь как атаман из его давней мечты, и Кашину его было жаль – в программистов, своими руками переписывающих код истории, он уже совсем не верил, а он ведь даже был не программистом, а так – вирусом, а вирус – это в любом случае не то, чем стоит восхищаться.

Я хочу, чтобы у того, кто это читает, перед глазами мелькали кадры из одного не очень старого, десять с чем-то лет назад, русского фильма про двух мальчиков, которые росли без отца, а потом отец откуда-то вдруг появился, увел их с собой в поход, проявил себя жестоким самодуром, и (это седьмой день знакомства с сыновьями) погиб при то ли нелепых, то ли при героических обстоятельствах, и даже мертвого тела от него не осталось, лодка с ним утонула. Жизнь с отцом – всего неделя, а дальше снова жизнь без отца, но уже не такая, как была раньше, потому что отца теперь можно не ждать. То, что наши самые главные мечты сбываются, оказываясь при этом самыми чудовищными – да, это такая неизбежность, как у тех мальчиков из фильма, которые росли без отца, пока он где-то пропадал, и вот он сейчас вернулся и потащил нас в поход. Совсем скоро он погибнет, и мы успокоимся.

И пока нашистка Света, продолжая оплакивать свой барабан, согревалась пиалой зеленого чая с ромом, Кашин пересказывал ей свою казахскую мечту, рассчитывая в ответ услышать, о чем мечтает современный нашист, но ничего интересного она ему не рассказала – то есть мечта у нее есть, но она сводится к тому, что здорово было бы стать телеведущей в Москве, ну и все, ничего великого, а нашистская жизнь при этом – трясись шесть часов в автобусе до Москвы, а потом стой на морозе с барабаном, и никто ничего тебе не обещал, никакой страшной тайны и никакой политической интриги. Скажи спасибо, что барабан выдали.

Провожая Свету до уже мирного, митинг же закончился, метро, он ее обнял и поцеловал выше лба в волосы – ему было уже совсем не восемнадцать лет, и за прожитые годы он уже успел вывести беспроигрышную формулу, согласно которой если ты сумеешь поцеловать женщину именно в волосы, то следующая встреча у вас обязательно закончится в постели. До сих пор неизвестно, как это работает, но работает, не дает сбоев.

XV

Вечером он сел писать, как это у нас тогда называлось, программную статью – об этих митингах, зачем они, и что нас после них может ждать, и за что стоит бороться. «Натовские авиаудары по Сербии напомнили нам о нашем вековом братстве», – единственная строчка, которая болталась теперь в мониторе перед его глазами, злила его, потому что при чем тут вековое братство, нет тут ни братства, ни сербов, и это вообще не о том. Он стер эту строчку и попробовал еще раз: «Давайте смотреть правде в глаза. Не бомбежки Белграда, а отставка премьера Примакова и крушение надежд, связанных с этим человеком, вывели людей на улицы». Снова остановился. Примаков, вот тот ветеран ЦК, который радостно моргал, когда президент объявлял о его отставке – это что, в нем все дело? «Сам-то в это веришь?» – спросил он себя и отвернулся от компьютера. Тот случай, когда думать надо.

Не было ни цели, ни повода. Что было – усталость, тоска, проживаемое впустую время и модное слово того года «безысходность». И нельзя ведь даже сказать, что Россия не менялась – очень даже менялась, а Москва-то и подавно – велодорожки всякие начали прокладывать, новые пешеходные улицы, парки, много всего интересного и приятного. Но было в этом во всем что-то такое, от чего хотелось проехать по пешеходной улице на тракторе, или наблевать на велодорожку, или разбить новый нарядный фонарь в парке – не знаю, как это описать. Не хотелось мириться с тем, что это все навсегда. Из его родного города мэр уехал в Москву в министерство, работал там начальником какого-то департамента, доработал до пенсии, потом уступил свое место своему же сыну – логика самого карикатурного феодализма побеждала всегда; вон в политических новостях главные герои – президентская дочка, президентский охранник, президентские соседи по дачному кооперативу, президентский тренер по теннису, президентский спарринг-партнер по дзюдо. Мы привыкли к ним сразу же, мы не боялись их, мы даже не удивлялись, что политика в нашей стране состоит прежде всего из них – ну вот и получили, сами виноваты.

Статья так и оставалась недописанной, и Кашин включил радио, передавали новости. Задержания на Триумфальной отступили перед свежей сенсацией опять с теми же именами – двое чиновников, ответственных за срочное проведение эстрадного концерта на площади Революции около Кремля задержаны на КПП здания администрации президента с тремя миллионами (по радио сказали – «три с небольшим»; точная сумма была – 3 670 000, и вот бы Кашину кто-нибудь так округлял его гонорары) долларов в коробке из-под ксерокса. Происхождение такой суммы, значительно превышающей зарплату обоих чиновников, предстоит выяснить следствию, – об этом в специальном заявлении говорил президентский охранник Коржаков, радио передавало его голос, и он, кажется, был слегка пьян, и поэтому ему трудно было скрыть ликование. Генерал был доволен, и, значит, дело было не только в тех двоих несчастных с коробкой.

Их потом будут долго держать в тюрьме и судить, а Коржакова следующим же утром президент назначит главой своей администрации. Политологи будут говорить, что «силовая партия в Кремле одержала стратегическую победу на фоне уличной нестабильности». В общем, они были правы.

XVI

«Уличная нестабильность» – по ее поводу было понятно, какого стоит ждать продолжения, потому что те неинтересные леваки, которые были организаторами первого митинга на Чистых прудах, еще давно, еще до всего заявили и на эту субботу тоже новый митинг на площади Революции – собственно, перебить его и был призван тот концерт, за который артистам должны были платить из знаменитой коробки. Кашину позвонил пожилой журналист, которого все называли Вова, и который в последние годы заседал в каком-то унылом демократическом движении – сказал, надо поговорить. Встретились в псевдоанглийском пабе на Никитском бульваре, Вова, оказывается, обзвонил человек десять журналистов типа Кашина, и они все теперь сидели за большим исцарапанным столом, и Вова говорил, что вот этот митинг, который пройдет в субботу – он может стать началом нашей революции, вот только не хочется, чтобы это выглядело так, будто мы идем за теми леваками, тем более что в сравнении с нами они вообще никто, у них активистов человек двадцать и все, а у нас читателей сотни тысяч, и это наш митинг, а не их. Все покивали – да, конечно, митинг наш, но что мы можем сделать? Вова сказал, что делать-то ничего не надо, просто важно понимать свою ответственность. Вот про концерт слышали? В то же время и в том же месте, что и митинг мэрия устраивает концерт поп-музыки. Мы видим, что власть сделает все, чтобы сорвать наш митинг, и если это ей удастся, это будет поражение не леваков, это будет наше поражение – твое, мое, его, всех.

Все снова закивали, Вова успокоил – у лидеров его унылого демократического движения не Бог весть какие, но все-таки связи в мэрии, и они уже пошли разбираться. Крови ведь никто не хочет, все хотят, чтобы все было мирно (и все закивали еще раз – конечно, мирно, а как еще?!), и сейчас они в мэрии покажут, сколько народу только в фейсбуке заявили, что пойдут на митинг – может быть, мэрия отступит, вот такая идея.

Пока ждали звонка из мэрии, взяли еще по пиву. Кашин себе заказал виски, пиво он не любит. Вовин телефон зазвонил к полуночи – да, все в порядке, мэрия согласна, что запрещать митинг – это гарантированное побоище, и в мэрии тоже не хотят побоища. Но на площади Революции тесно, и мэрия предлагает проспект Сахарова – удобный и просторный, там места хватит всем. Сидящие за столом взвыли – Сахарова? Но суббота уже послезавтра, и все знают, что митинг будет на площади Революции, это что же получается – тех, кто придет на площадь Революции, будет бить ОМОН, а ораторы тем временем на просторном проспекте Сахарова будут говорить свои речи? Созвонились еще раз с мэрией, в телефоне уже, кажется, шумело застолье. Мэрия передала, что проблему с площадью Революции решит – милиция устроит коридор до проспекта Сахарова, и кто перепутает, сможет спокойно до него дойти.

– Нас устраивает? – спросил Вова, прикрывая ладонью трубку. Все снова закивали. Кашин взял еще виски.

XVII

Вова просил в рамках общей ответственности перед аудиторией донести до нее новость о переносе места митинга, и Кашин придумал лозунг «Площадь Революции – это там, где мы» и, чтобы понятнее – «Наша площадь Революции – проспект Сахарова». Сейчас я вообще не могу понять или вспомнить, почему эта идея не встретила возражений ни у кого из тех журналистов в пабе и персонально у меня или у того же Кашина; я просто рассказываю о ней сейчас и сам прекрасно вижу, что это был вполне откровенный ультиматум мэрии или даже Кремля, что если мы выйдем на площадь Революции, то нас жестоко разгонят. И предложенный в качестве альтернативы довольно глухой проспект, удаленный от центра города – да, это мы на него согласились, потому что мы испугались, потому что не выдержали. Просто сознаваться себе в этом неприятно, и гораздо удобнее, когда уже все случилось, спрашивать себя – это что, это мы согласились с тем, что вот этот загончик мы готовы считать местом для своего выхода на улицу? Мы что, не знали, что выход на улицу – это именно что выход из загончика, а не заход в него? Нас обманули, вот лично меня – меня обманули? А кто, а как, а когда? Я ведь сам сидел за этим столом, я ведь сам кивал каждый раз, когда меня спрашивали. Все ведь было откровенно и понятно, и никаких загадок, в общем, нет.

XVIII

Когда люди выходят на улицу, город меняется. Когда люди под надзором милиции следуют в специально отведенные места – да, город меняется и в этом случае; вот на войне, бывает, берут города штурмом, и наутро после штурма мимо разрушенных домов и сожженных трамваев по городу ползет танк, и на броне усталые люди с автоматами, а по обочинам испуганные и злые горожане – ну, понятная, картинка. А бывает, город сдается без боя, и тогда нет ни разрушенных домов, ни танка, и вместо усталых людей с автоматами – какие-то совсем не боевые мерзкие вооруженные толстяки, которые смеются, угощают детей мороженым, заигрывают с девушками, но от этого почему-то и страшнее, и противнее, чем от выбитых стекол, сожженных машин и перепуганных злых прохожих.

И вот тем утром на проспекте Сахарова было именно так, когда город сдается без боя. И когда пространство за сценой (а там успели построить огромную сцену – может быть, именно ту, с которой на неудавшемся концерте должны были петь эстрадные артисты) стали заполнять вперемешку улыбающиеся оппозиционные лидеры, и какие-то люди из телевидения и Бог знает кто еще, – это было так не похоже ни на Чистые пруды, ни на Триумфальную, что хотелось если не плакать, то просто куда-нибудь поскорее спрятаться. Кашин хотел отойти от сцены и переместиться вглубь толпы, но оказалось, что загончик тут не один, и что сцена отгорожена от остального проспекта двумя рядами крепкого железного забора, который и не отодвинешь, и не перепрыгнешь, а люди, которые стояли по ту его сторону – да, у них в руках были флаги разных партий и транспаранты с какими-то хлесткими лозунгами – про мир, про сербов, про Примакова и про свободу, – но при этом все они, кто в первых рядах, почему-то вели себя так, будто знакомы между собой и будто отбывают повинность – испуганные напряженные лица, натянутые улыбки, и он смотрел на них через два ряда забора, и думал, что нет, это, пожалуй, не его читатели.

И он так стоял, а потом ему на плечо легла чья-то рука – Вова. С белой лентой на застежке куртки, довольный, счастливый.

– Сколько народу-то, а? – он еще раз хлопнул меня по плечу. – Нас поддерживают метростроевцы, целая смена вышла на митинг – видишь? За ними ребята с НПЗ, тоже организованно, еще, кажется, учителя были. Здорово, правда?

Кашин ничего ему не сказал и только подумал – старик, я надеюсь, тебе за это хотя бы платят.

XIX

А ему ведь еще надо было выступать; прошлой ночью в чате фейсбука мы – митинг же наш! – составляли список выступающих, и он сам с удовольствием записался, это же и его читатели тоже, и он хочет перед ними выступить. Составление списков – это всегда такая стыдная, но увлекательная игра, все участники которой исходят из того, что составитель списков всегда управляет миром, и мы ругались, спорили, вспоминали какие-то имена – почему-то в ту ночь казалось важным, чтобы перед вышедшими на улицу людьми выступало как можно больше тех, кого в обычной жизни не отнесешь к митинговым героям, и теперь Кашин, стоя у сцены, наблюдал, как на ней сменяли друг друга телевизионные комики, отставные министры, какие-то депутаты, в том числе даже усатый ветеран госбезопасности, которого он помнил по каким-то совсем давним временам, когда он грозил посадить Лимонова. Была грузинская телеведущая, которую зрители любили за способность произносить то ли двести, то ли четыреста слов в минуту, такой у нее был любимый фокус. Была ее вечная соперница из реалити-шоу для подростков – о ней говорили, что она крестная дочь президента, и теперь она пыталась на этом сыграть, кричала в микрофон – «Мне есть что терять!»

И теперь подошла его очередь. Три ступеньки на сцену – оказывается, это высоко, подниматься было страшно. Встал к микрофону, смотрит на толпу, а толпа на него. Видит лица, которые были на Чистых прудах в понедельник – может, не те самые, но типажно – он умеет их узнавать, именно они подходили под формулировку «а вот это народ» в хорошем смысле. Были явные бюджетники, как те из первых рядов, и вот кто их сюда привел? Были безусловно селигерские физиономии, много селигерских физиономий, и по их поводу он вообще не понимал – а они-то что, взбунтовались, или им сказали прийти? Вот такая была аудитория, и ему ей нужно было что-то сказать. Усатый ветеран госбезопасности смотрел на него из-за примолкшей колонки – усы шевелились, ветерану было интересно. За ним стояла крестница президента, делала вид, что не слушает, снимала и надевала варежки. А у Кашина не было никаких слов, которые он хотел бы им сказать.

И он запел. Это была песня из восьмидесятых – про перестройку, про сгнившего Ленина в мавзолее, который и, сгнив, остается честнее и добрее всех, кто делает вид, что живой. О насилии, о толпе и об армии, о коммунизме, которого не будет никогда, но в который надо верить именно сейчас, когда все, кто верил в него по партийному долгу, превратились во врагов и в мудаков. Я не знаю, почему он запел именно ее, а он не знал, что помнит все слова от первого до последнего куплета. Он пел, глядя в знамена первых рядов, и ему хотелось, чтобы песня стала огнем, чтобы она сожгла и эти знамена, и эти лица, и эту сцену, и усы ветерана госбезопасности. Так для него закончилась московская митинговая зима.

XX

А в газетах и по телевизору в те дни продолжался скандал с коробкой из-под ксерокса – было ясно, что те двое чиновников только первые жертвы какой-то натужной и долгой кремлевской борьбы. До сих пор все писали, что в России политика кончилась, президент воцарился надолго, и бороться с ним некому и незачем, а значит, некому и незачем и вообще интересоваться политическими делами. И тут вдруг куда-то все делось, политика вернулась. Коржаков, в западной прессе его открыто называли человеком кремлевским номер два, устраивал большие митинги в поддержку президента в промышленных городах на Урале, и, как я подозревал, из провинциальных театров на эти митинги завозили характерных актеров, которым бы играть старых рабочих в пьесах советских времен – те актеры, ну или рабочие, если я все-таки ошибся, говорили, что если президент их попросит, то они завтра же будут в Москве и собственным руками (тут «рабочий» обычно поднимал руку, и все видели, что в руке у него большой гаечный ключ) разгонят всех «белогандонников» – почему-то московских митингующих называли именно так.

По телевизору еще показывали каких-то сербов, которые говорили, что они благодарны российскому президенту за его взвешенную позицию относительно бомбардировок, и что они не позволят деструктивным силам в России разыгрывать сербскую карту против президента. Еще много показывали Руцкого – у него было, как он говорил, одиннадцать чемоданов компромата на соседей президента по дачному кооперативу. Руцкой показывал спутниковые снимки Подмосковья – смотрите, вот здесь у одного президентского друга усадьба с отдельным зданием шубохранилища! – и даже Швейцарии – вот вилла другого президентского друга, и вы видите зеленый холмик, а под ним подземный теннисный корт. Это всех, и Руцкого тоже, почему-то особенно удивляло – подземный-то зачем? В Швейцарии ведь красиво.

Наверное, это действительно была борьба каких-то группировок в президентском окружении. Начальник Следственного комитета, друг президента еще по студенческим временам, вместе на стройке работали, заявил, что намерен возбудить уголовное дело даже против президентской дочки – были у следствия, оказывается, вопросы к ее девелоперским компаниям. Уголовного дела, однако, не случилось – однажды вечером начальника следственного комитета показали по телевизору голым. В черно-белом видео (диктор сделал оговорку – съемка скрытой камерой) голый силовик развлекался с двумя столь же голыми женщинами, и потом в твиттере еще много дней обшучивали его коронную фразу «без моей санкции никому не давай», а потом еще на ютубе появилась полная версия той голой съемки, и комитетский начальник, занимаясь то одной, то другой девушкой, то снимал, то надевал прокурорскую фуражку, и в ролике играло You can leave your hat on. Через два дня президент отправил его в отставку. Говорили, что это сильно ударило по Коржакову.

XXI

Митинги в Москве, кстати, продолжались – Навальный однажды сказал, что на митинги надо ходить как на работу, и этот парадокс многим понравился, и раз в месяц от Пушкинской площади по бульварам в сторону все того же проспекта Сахарова тянулась колонна под разноцветными флагами – тысяч десять каждый раз, люди одни и те же, а лозунги каждый раз новые. Митинговали против политики федерального центра на Кавказе, против ущемления прав секс-меньшинств, против залоговых аукционов, иногда даже вспоминали о сербах. Все выглядело довольно безобидно, но власть к митингам относилась нескрываемо нервно, по телевизору постоянно рассказывали, что за митингующими стоит американский Госдепартамент и одновременно с ним силы коммунистического реванша. Кто придумал, как с митингами покончить – я не знаю; для Коржакова это было слишком сложно. Появился такой Мавроди – бывший математик, теперь политтехнолог, сам он называл себя масоном, и в министерстве юстиции у него даже была натурально зарегистрирована общественная организация «Ложа каменщиков великого Востока». Теперь он объявил себя финансистом, продавал облигации акционерного общества «МММ» и обещал до 600 процентов годовых – в «Ведомостях» писали, что это нереально, но как раз люди, которые готовы верить во что угодно, после нескольких месяцев хождения по бульварам верили скорее в чудо, чем статьям «Ведомостей». Центром силы стал офис «МММ» на Варшавском шоссе – там стояли очередь, облигации продавались и покупались по ежедневного возрастающему курсу, и чем выше он был, тем сильнее был ажиотаж – это работает. Обрушилось все через полгода – налоговая вдруг предъявила Мавроди претензий на сорок миллиардов, Мавроди сказал, что денег у него нет и, кажется, вполне охотно сел в тюрьму. Из тюрьмы он выступал с заявлениями, что, растоптав политические свободы, Кремль растаптывает теперь экономические, на Варшавском шоссе теперь шел круглосуточный митинг в поддержку Мавроди – Кашин однажды туда ездил за репортажем, видел даже того усатого чекиста – почему-то он был в маске Гая Фокса, но по торчащим из-под нее усам было можно понять, что в «МММ» вложился и чекист. Называлось теперь это «Оккупай Варшавка» по аналогии с американским «Оккупай Уолл-стрит». В «Ведомостях» теперь писали, что семнадцать грузовиков с наличностью выехало из офиса «МММ» неизвестно куда еще за сутки до начала обвала компании, некоторые экономисты всерьез писали, что правительство могло нарочно разыграть такую многоходовку – избавив часть населения от наличности, оздоровить экономику, а политолог Белковский по «Эху Москвы» высказал еще более парадоксальную версию, что экономического интереса здесь, скорее всего, вообще нет, а есть как раз политический, потому что ограбленному человеку уже не до митингов и не до противостояния с властью – он уже никогда никому не поверит и так и будет доживать, пугаясь любого лозунга, пусть даже самого верного. Мне тоже кажется, что что-то в этом роде и было целью истории с «МММ».

XXII

А закончилась «Оккупай Варшавка» очень просто; об этом тоже писали, что это кремлевская многоходовка, но я уже стараюсь в такие вещи не верить, чтобы не сойти с ума. Офис «МММ» задами выходил на владения Бирюлевской овощебазы, ее иногда называли по-модному логистическим центром, но какой там логистический – это была с советских еще времен помидорно-картофельная империя, на которой когда-то лимитчики, а теперь рабы-гастарбайтеры круглосуточно разгружали вагоны с овощами и фруктами, а потом их перебирали, фасовали и каждый день после смены разбредались по району – кто в общежитие, кто на съемную квартиру, а кто и вовсе в подвал. Их селили и в подвалах.

Конечно, часто дрались с местными, бывало, что и женщин насиловали, но до поножовщины почему-то доходило редко, а тут вдруг не просто дошло, а бирюлевский узбек точным ударом в печень заколол, видимо, в драке пятикурсника бауманского университета, который оказался каким-то всеобщим знакомым по футбольной спартаковской линии. Трагическая новость разошлась по городу в минуты, и уже у вечеру сотни бойцов околофутбола, преимущественно «на говне», то есть вооруженные и травматическим оружием, и просто всякими цепями-битами-арматурой, сначала ломились в ворота овощебазы, потом били стекла в соседнем торговом центре, а потом пошли на Варшавку – кто-то сказал, что тот кровавый узбек скрылся в толпе вкладчиков «МММ».

Вкладчики к нападению готовы не были, и как потом написал колумнист «Коммерсанта», от треска проломленных голов заложило уши даже в Кремле – это не была массовая драка, это было массовое избиение. Когда к ночи площадку перед офисом расчистил ОМОН, облегчение испытали все – кровопролитие все-таки только силой и можно остановить, иначе никак, и слава Богу, что без трупов. Больше на Варшавке никто не собирался, Мавроди вышел по амнистии и куда-то исчез, и по бульварам шествием тоже больше никто не ходил, Москва успокоилась.

XXIII

Мужчину одного оставлять нельзя, потому что у него очень быстро обязательно кто-нибудь заводится; он прекрасно понимал, что употреблять этот глагол в таком значении – это его самого не красит, но Маша у него именно завелась, и именно тогда, когда его оставили одного, то есть когда он с его невестой, болтаясь на той грани, за которой уже будет можно друг друга только возненавидеть, остановились на самом краю и, обменявшись положенными в таких ситуациях «дело не в тебе, дело во мне» и «мы просто стали слишком нервные», решили, как тоже часто бывает, «какое-то время пожить отдельно, чтобы спокойно разобраться в себе».

Вообще это повод какого-нибудь трактата о быте русской молодежи начала XXI века – о людях, которые едут из глубин России в московскую неустроенность, работают черт знает где и черт знает кем, спят по утрам и по вечерам в набитом метро, снимают квартиры сначала с какими-нибудь в лучшем случае друзьями, а чаще просто с полузнакомыми такими же пассажирами набитого утреннего метро, а потом, когда уже есть хоть какие-то деньги, и без друзей; три суммы – хозяину за первый и последний месяц, и третья сумма агенту. В объявлениях пишут «мебель сборная», и квартиры похожи одна на другую, но не мебелью, и не обоями, и не посудой (которую, я подозреваю, продают в специальных закрытых магазинах – «Посуда для квартир, которые будут сдаваться»), а тем, что в этих квартирах всегда образовывается такое одинаковое счастье, когда оба старательно делают вид, что они обычные люди из романтических комедий, на которые они ходят по выходным в кинотеатры при торговых центрах, и что существует будущее, да и настоящее, в общем, тоже ничего, и можно даже ходить за овощами в соседнюю лавочку, и вас будут спрашивать «Вам как обычно?», хотя вас тут не было вчера и не будет завтра, да и сегодня трудно сказать, есть ли вы на самом деле. Счастье съемных квартир, счастье приезжих, у которых еще не факт, что что-то получится в жизни – такое кино показывают не в кинотеатрах, а по телевизору, оно малобюджетное, и если снимают сцену из какой-нибудь старинной жизни, то оператор старается водить камеру так, чтобы в кадр не залезала пластмассовая розетка, и чтобы не было видно линолеумного пола. Завтра что-то пойдет не так – у тебя, у нее, и сказать «дело не в тебе, дело во мне» – это просто политкорректный перевод на нестрашный человеческий язык такого довольно страшного открытия, что это счастье, в общем, и не вполне счастье, и что не надо в нем оставаться.

Машу он звал в гости, то есть это так и называлось – «в гости», он звонил ей, она приходила, оба понимали, что это значит, но каждый раз надо было соблюсти ритуал – сначала на кухне, чай и что-нибудь обсудить, как будто этот разговор и есть цель, ради которой она ходит к нему в гости, потом в комнату – посмотреть какой-нибудь фильм, а дальше «ну куда ты пойдешь, уже ведь поздно», и утром проводить ее до метро; когда провожал первый раз, сказал ей фразу, которой ужасно гордился – «Как здорово иметь с тобой общие секреты», то есть вроде ничего стыдного не сказал, но звучит гораздо изящнее, чем то, что эти слова значат на самом деле, а именно – «Ты только не болтай никому, что спишь со мной, потому что я же не расстался с невестой, мы просто разъехались, а так-то все по-прежнему, и с тобой я ей цинично и лицемерно изменяю, и не хочу, чтобы об этом кто-нибудь знал».

Кто она была – кажется, пиарщица; вообще слово «пиарщица» в те годы было таким обозначением для молодой женщины, которая вроде бы где-то работает, но вне работы с ней интереснее, и это «интереснее» ни к чему не обязывает. В старой литературе вместо «пиарщица» было «модистка», или «кельнерша» – ну вот что-то такое, наверное. Через полгода, когда он будет в командировке, Маша с невестой, конечно, встретятся, и Маша скажет невесте про него, что «он теперь мой», и он отнесется к этому как к достаточному поводу смертельно на нее обидеться и перестать ее звать в гости, а с невестой они потом поженятся и проживут еще сколько-то лет до уже настоящего взрослого развода.

В трактате о неустроенной русской молодежи из съемных московских квартир надо будет, конечно, написать в виде примечания, что о неустроенности можно забывать, когда едешь в командировку в регионы. Расстояния стирают многие оттенки, и когда, заполняя советскую анкету в гостинице, ты пишешь о себе в графе «город» – Москва, то это делает тебя москвичом на все дни командировки, причем, наверное, таким москвичом, каким ты представлял себе их еще до переезда в Москву. Его вершиной такой игры в москвича был тот случай в Ставрополе, когда, не найдя в кошельке ста рублей на чаевые для симпатичной официантки, он оставил свою визитку специального корреспондента уважаемого делового журнала, и ушел, чрезвычайно довольный собой. Официантка позвонила через месяц, он, конечно, уже давно вернулся в Москву, но когда пришло лето, она ехала в отпуск в Турцию и действительно остановилась у него ночевать – сначала по дороге туда, а потом по дороге обратно, нескоро, месяца через три, потому что отпуск затянулся, она подралась на дискотеке, и ее посадили в турецкую тюрьму, и мама ждала ее дома, но она сказала маме, что задержится в Москве, потому что там ее ждет парень, то есть Кашин. Его ужасно трогало, что с утра она по-армейски заправляет за ними постель, больше почему-то никто так не делал, но, сажая ее в ставропольский автобус (по России люди больше ездят на автобусах, чем летают), он подумал, что ее парнем, конечно, быть здорово, только больше он с ней встречаться не будет, потому что потом придется знакомиться с мамой, а он, наверное, к этому не готов.

И вот, наверное, по какой-то такой негероической причине он, хоть и поцеловал тогда Свету в волосы, но сам бы ей не позвонил, хотя она все это время была на виду, и он о ней не забывал – она сначала уехала к себе домой в свой город, потом на ютубе появились смешные ролики с Триумфальной про глупую нашистку, и Света стала знаменитостью (в политических статьях часто встречалось что-нибудь вроде «риторика президента ориентирована на нашистку Свету» или «этого только нашистка Света не поймет, остальным все ясно»), и нашисты тоже это учли, он видел на их сайте фоторепортаж о новом приезде Светы в Москву – ее водили по магазинам, наряжали, знакомили с какими-то звездами и, наверное, она стала бы каким-то важным человеком в нашистской иерархии, но после того провала на Триумфальной у нашистов явно были не очень хорошие времена, писали, что движение больше не финансируется, и что на Селигере ближайшим летом они не соберутся.

И когда Света ему позвонила через два, что ли, месяца, он удивился и тому, что она ему вообще звонит, и тому, что встречаться с ним она приехала на собственном «фокусе» и по каким-то другим трудноуловимым признакам производила совершенно новое впечатление. Света была теперь похожа на преуспевающего человека, то есть да, понятно, что это только «фокус» и какая-то присущая ему одежда, и заодно выражение лица, но люди ведь не сразу делаются миллионерами, они ведь когда-то начинают преуспевать, и если в этом начальном преуспевании нет истерики и надрыва, то как-то сразу делается понятно, что «фокус» через год станет «ауди», а банковская карточка станет золотой.

Света была теперь урбанистом, потом он регулярно будет читать о ней в «Вилладже» и в «Афише», и знаменитый Вукан Вучик скажет о ней, что именно потому, что она приехала из маленького города, ей лучше любого профессора понятно, что такое комфортная городская среда, а в сочетании со Светиной непосредственностью это дает максимальный синергетический эффект – Вучик Кашину всегда казался довольно сомнительным иностранным гастролером того советского типа, который здесь собирает овации, а на родине никому особенно не нужен, но если он хвалит Свету, значит, она стала большим человеком.

Со Светой у него как-то сразу сложились такие правила игры, что можно, конечно, поехать и к нему, но обычно они ночевали где-нибудь в средней дальности Подмосковье, в гостиницах для дальнобойщиков – Кашину это казалось такой нуаровой романтикой, а Свете, видимо, просто нравилось быть за рулем. О нашистах он ее старался не спрашивать, потому что это было бы злоупотреблением, нехорошо так поступать, вот он и не поступал, и ему потребовалось довольно много времени, чтобы, ничего специально не выведывая, только по обрывкам Светиных то жалоб на жизнь, то наоборот, каких-то победительных рассказов о жизни урбанистов, обнаружить, что с нашистами все не так просто, как могло показаться. То есть их, конечно, распустили, и они никогда больше не выйдут на площадь бить в барабаны, но при этом люди с Селигера не просто не остались не у дел – нет, только сейчас они по-настоящему и расцвели.

Света – урбанистка, это понятно, но все ее друзья и подруги, с которыми она барабанила и которые потом в том фоторепортаже водили ее по Москве – они теперь все тоже урбанисты, или создатели модных стартапов, или молодые бизнесмены из тех, которые делятся секретами своего успеха в деловых журналах, а еще какие-то модельеры, или продюсеры, или, между прочим, оппозиционные активисты, или, тоже модное выражение, гражданские журналисты, или даже правозащитники – вот просто берешь список и смотришь, кто теперь где, и никто не пропал. По телевизору говорят о грантах, которые получает с Запада наша пятая колонна, но ведь и пятая колонна состоит из нашистов, то есть и Америка, и Европа и кто угодно действительно шлют в Россию какие-то деньги на «демократию и развитие гражданского общества», но все заявки на получение таких денег пишутся нашистами и приходят к нашистам. Если человека не устраивают порядки в его микрорайоне, или в городе, или в стране, и он хочет найти себе единомышленников, чтобы заниматься или общественной работой, или даже политикой любой степени радикализма – он начнет искать, к кому обратиться, и гарантированно найдет нашистов, потому что их много, и они везде. Кашин однажды не выдержал и, пытаясь пошутить, спросил Свету, не участвует ли она в тайных ритуалах поклонения президенту – на Селигере это была такая вечная пугающая картинка, когда висит среди огромный его портрет, и перед ним выстраиваются тысячи тинейджеров, и хором приносят клятву вечной верности.

Шутку Света не поняла и стала серьезно рассказывать, что президенту они не поклоняются, да и не поклонялись никогда, потому что понимают, что ему-то на них на всех наплевать, что есть они, что нет их, а вот кому не наплевать – так это предводителю нашистов Васе. Васе они, и Света тоже, обязаны в жизни всем (дословно – «только он умеет превращать деревенских уебищ в столичных принцесс», и он одернул Свету – не ругайся матом, не надо), поэтому слово Васи для них всегда будет законом, и самое важное, что у них есть в жизни и теперь, когда нет Селигера – это возможность позвонить Васе в любое время дня и ночи, и он поможет хоть советом, хоть силой, хоть деньгами.

XXIV

Когда Кашин был совсем молодой, в моде было два писателя, которые, каждый по-своему, описывали русскую реальность на языке фантастических миров. У первого писателя фантастический мир состоял из денег, которые платятся обманщикам обманщиками, то есть что бы ты ни видел и ни слышал – все это заведомая неправда, за которую заплачено. У второго писателя получалось иначе; он считал, что в России с семнадцатого века не изменилось вообще ничего, то есть Петр и следующие Романовы, и потом большевики, и теперь нынешняя власть – это просто косметика на вообще не изменившейся физиономии русского Средневековья, и соскреби эту косметику – провалишься в зловонную яму, в которой гниет четырехсотлетнее дерьмо вперемешку с уродливыми трупами. Такое новое западничество и новое славянофильство, то есть выбирай, что более омерзительно – то ли передовые технологии манипулирования, то ли вековая хтонь, и нет больше ничего, а что есть, все понарошку. В любой газетной статье на политическую тему, если автор пускался в теоретические рассуждения, не обойтись было без одного или другого писателя, и Кашин, кстати, тоже много раз ссылался то на одного, то на другого.

А ссылаться, оказывается, надо было на третьего – тоже из тех времен и тоже популярного, но попроще и ни на что не претендующего. Детективщик, но не совсем для вахтерш, а такой нестыдный – про царскую Россию, с кучей намеков и на текущие дела, и на всяких классических и не очень предшественников. В театрах даже шла «Чайка», переписанная тем писателем как раз в детективном ключе – Кашин ходил даже однажды, занимательно.

И самый первый его роман, простенький или даже дурацкий, казался Кашину теперь описанием услышанного от Светы. Был сиротский приют, была его безумная попечительница, мечтающая захватить мир, и дети в этом приюте росли преданными этой попечительнице фанатиками, и интрига в том детективе как раз и крутилась вокруг того, что молодой следователь пытается что-то узнать про эту попечительницу, но он не знает, что его начальник сам сирота из того приюта, то есть игра проиграна еще до того, как следователь ее начал.

XXV

Нашистов придумали в Кремле, когда у Кремля закончились шахтеры. Когда президент еще не был президентом, шахтеры Кузбасса были самыми горячими его сторонниками – я бы, конечно, не сказал, что именно их забастовки обрушили власть Горбачева, но, по крайней мере, без тех забастовок Горбачеву было бы сильно проще. Когда Горбачева прогнали, и он стал рекламировать пиццу, шахтеры продолжили митинговать, но уже в поддержку нового президента, и кто-то из тогдашних кремлевских идеологов даже где-то прилюдно говорил, что молодой российской демократии стоит опереться на румынский опыт и прежде всего на минериаду – в Румынии тоже среди свергавшего Чаушеску народа было много шахтеров, и потом, когда уже против новой власти люди начали выходить на улицы, именно те шахтеры, приезжая в столицу с лопатами и топорами, разгоняли антиправительственные демонстрации гораздо более яростно и эффективно, чем это могла бы сделать полиция, и вот это называлось минериада.

В Москве до минериады не дошло, но шахтеров в Москву тоже возили – и когда в парламенте намечалось какое-нибудь важное голосование, и накануне очередных выборов, и даже в дни старых советских праздников, потому что эти праздники в первые постсоветские годы тоже становились поводом для антипрезидентских демонстраций. Шахтеры садились на асфальт возле Белого дома, барабанили касками по мостовой, телевидение любило их снимать, но до драк дело так и не дошло, а однажды очередной друг президента стал владельцем трех крупнейших шахт Кемеровской области и в порядке оптимизации объявил, что часть зарплаты теперь будет выдаваться углем, а кто недоволен, тот пусть имеет в виду, что есть возможность завезти на шахты китайцев – им и денег надо меньше, и работают они лучше. В ответ на это шахтеры уже без команды из Москвы вышли на улицу прямо там, у себя, перекрыли Транссиб и перепугали президента так, что он и на друга своего наорал, и на шахтеров наслал московский ОМОН, а того идеолога, который хотел русской минериады, сменил на другого – тот как раз предпочитал работу с молодежью, и на роль «партизан порядка» (так это называлось на кремлевском языке) он определил нашистов.

XXVI

Но политика у нас в те годы на улицу особенно и не рвалась. Из критиков президента самым серьезным был, наверное, Рохлин – генерал, герой штурма Грозного в ночь после Олимпийских игр, он потом сразу избрался депутатом в Госдуму и формально вышел на пенсию, но его мотострелковая бригада в Волгограде оставалась его бригадой, его любили, и ни один офицер не донес на него, когда он в очередной приезд объявил, что есть вероятность, что к концу месяца надо будет идти на Москву – без приказа, самим, потому что если не идти, то президент останется навсегда. Генерал готовил военный переворот – как в кино, только по-настоящему.

Донесли на Рохлина москвичи, соседи по даче, и на даче же его и застрелили бойцы частного охранного предприятия, принадлежавшего другу президента тех еще времен, когда он работал в Свердловском обкоме. В убийстве обвинили вдову – за молчание ей пообещали сохранить жизнь и выпустить ее из тюрьмы при первой формальной возможности, и она сдержит слово, будет молчать всю жизнь, а того владельца охранного предприятия убьют через полгода в Петербурге, отравят полонием за завтраком в «Астории», и никто даже не спросит, кто его и за что – мало ли кто у нас умирает от лучевой болезни; может, он из Чернобыля приехал – мы же не знаем.

А за армию президент взялся сразу же после смерти Рохлина. Министра обороны Шойгу вежливо отправил на пенсию – даже еще одним Андреем Первозванным наградил, хоть уже и без мечей, а на его место назначил гражданского человека Сердюкова, мрачного толстяка из финансового ведомства, которому было предписано разобраться с армейским имуществом и деньгами так, чтобы армия стала дешевле, мобильней и, что важнее всего, чтобы все генералы, которым могла бы прийти в голову та же идея, что и Рохлину, куда-нибудь делись и больше ни о чем таком не думали. Сердюков за дело взялся бодро и, в общем, все сделал, но ему бы еще и о собственном имидже позаботиться – с ветеранами чайку попить, суворовца приласкать, пошутить как-нибудь по-солдатски при телекамерах – но нет, Сердюкову это было неинтересно, президент ему ничего такого не поручал, а делать что-нибудь сверх поручения начальства у него привычки не было. В советские времена Сердюков работал завсекцией в мебельном магазине, потом дослужился до директора, и вся критика министра состояла из шуток на мебельную тему; когда в иностранных газетах карикатуры, посвященные обороноспособности России, превратились в такой каталог IKEA – шкафы и табуретки вместо танков, – президент плюнул, сделал вид, что его возмутило воровство в военном ведомстве (хотя воровство-то обычно входит в базовый пакет российского госслужащего, такой общественный договор – не на зарплату же жить, и Сердюков просто следовал этому договору, как следуют ему все во главе с самим президентом), и отправил Сердюкова в непочетную отставку под угрозой уголовных дел. А новым министром стал десантник Грачев – балагур в пиночетовской фуражке с огромной тульей, крепко пьющий, но вояка отличный, брал аэропорт в Донецке, и в Крыму хорошо поучаствовал. Сразу по назначении, это было летом, на день десантника с утра пришел в парк Горького и первым прыгнул купаться в фонтане – настоящий солдат, свой в доску, армия его полюбила, а президенту он и без фонтана нравился.

XXVII

Вообще трудно сказать, откуда в нашем президенте это взялось – то ли обкомовская школа, то ли уже Петербург девяностых, но он всегда как-то очень здорово чувствовал, какой должна быть, как это он называл, властная вертикаль, чтобы неизбежную массовую ненависть принимали на себя специально для этого назначенные люди, а любовь (тоже, видимо, неизбежная) доставалась президенту и еще кому-то из тех, с кем он сам был готов ею поделиться. За годы его царствования сменилось девять правительств, и в каждом был кто-нибудь, про кого сразу было понятно, что он в этой компании самый главный злодей. Начиналось скромно – с санитарного врача, высокого чеченца с украинской фамилией, который уж не знаю каким был врачом, но в министерской должности проявил себя как главное страшилище; основной его функцией было обнаруживать вредные вещества в еде из тех стран, с которыми Россия была в ссоре – а уж ссориться-то Россия умела, поэтому запрещать всегда было что, а когда случались мирные периоды, то тогда уже чеченец работал для собственной души и запрещал все, что не нравилось ему самому – от концертов и газет до рукопожатий и поцелуев (в последнем случае президент вмешался и его одернул – целоваться он сам любил с брежневских еще времен). Когда чеченец вышел на пенсию, ставки выросли, и главным злодеем стал новый министр культуры – безобидный в прошлом комсомольский очкарик, который поначалу стеснялся отведенной ему роли Жданова, но потом вошел во вкус, ликвидировал музеи и научные институты, ввел жесткое лицензирование кинопроката, обязательную квоту для патриотических песен в шоу-бизнесе и много чего еще. Творческая интеллигенция первое время ворчала, но потом оценила открывшееся перед ней окно возможностей, и к концу первого года работы министра в его приемной каждый день сидела живая очередь из певцов, писателей и режиссеров, каждый из которых был готов внести предложение с конкретными именами и названиями, какое кино, или спектакль, или книгу стоит запретить теперь – интеллигенция, будучи вообще довольно умной социальной группой, поняла, что если кого-то сегодня запретят, то у остальных, незапрещенных, возрастут шансы или на государственное финансирование фильма, или на литературную премию, или еще на что-нибудь хорошее, и очкарик по мере этого взаимодействия очень быстро из упыря превратился в совершеннейшую душку, и президенту пришлось досрочно искать ему замену на роль главного государственного злодея – за неимением других, таким злодеем на время стал армейский финансист Сердюков, а когда Сердюкова сменил Грачев, пришлось еще раз повысить ставки, и привлечь в правительство сразу двух потенциально одиозных экономистов из числа так называемых системных либералов – то есть таких вечных экспертов, которые всюду выступают и говорят, что страна стоит перед выбором – или назад в тоталитарное болото, или вперед к процветанию, но процветанию мешает Коржаков и другие кремлевские консерваторы, и если президент всерьез думает о будущем (о президенте полагалось говорить со сдержанной нежностью), то ему придется сделать шаг в сторону либерализации. Лекции такого содержания пользовались спросом в западных университетах, за это платили, поэтому системные либералы не бедствовали, но хотелось большего. И вот их назначили министрами, двух самых популярных, они всегда выступали парой. Один – круглолицый лысенький, когда-то был журналистом газеты «Правда», внук знаменитого советского писателя, потомственная номенклатура, страшное дело. Второй – откуда-то из низов и, как будто специально для комического эффекта, высокий, тощий и ослепительно рыжий. Таких рыжих в правительстве не было ни до, ни после него, и еще долго после его отставки пенсионерки в провинции будут называть его именем рыжих котов, обессмертили человека его волосы.

Но отставка – это потом, а так их хватило на два года, чтобы отвлекать на себя народную нелюбовь, выгодно оттеняя президента. По-прежнему выступали парой. Круглолицый говорил «отнюдь», рыжий пояснял – надо приватизировать «Роснефть». Это их обоих и погубило – на «Роснефть» претендовал Коржаков, и когда он уговорил президента отдать компанию своему человеку Сосковцу – суровому ветерану госбезопасности с опытом нелегальной работы в Анголе, – дуэт системных либералов обиженно подал в отставку, оставив Коржакову и Сосковцу роль главных кремлевских злодеев. Либеральная интеллигенция грустила, полагая, что крылья реформаторов были подрезаны на взлете, и Россия лишилась исторического шанса на быстрый переход к настоящей цивилизации, а внук писателя и рыжий, наоборот, даже и радовались – титул бывших министров обеспечивал им повышенные гонорары за лекции о нереформируемости российской экономики во всех университетах планеты.

XXVIII

Кашин, конечно, совсем не Коржаков, но свои счеты у либеральной интеллигенции были и к нему. Не знаю, как это происходит у обладателей пролетарских профессий, но у журналистов и социогуманитарных мыслителей все жестко, и в Москву он переезжал, нагруженный не только нетяжелой сумочкой со своей одеждой и мыльно-рыльными принадлежностями, но и презумпцией непорядочности, пронырливости, угодничества и подлости, носителями которых по умолчанию считаются все приезжие гуманитарии, то есть и Кашин тоже – только сошел с самолета, а с ним уже все ясно. Убеждений у него нет, ценностей нет, и он обманет, украдет, предаст, но никогда не будет голодать, он устроится на самую помоечную работу и будет заниматься на ней самой грязной и стыдной пропагандой, и любое слово, написанное им, можно будет прочесть исключительно для того, чтобы понять, на кого он сегодня работает – я сейчас не преувеличиваю, с таким представлением о человеке из провинции я сталкивался много раз, и в какой-то момент даже был готов поверить, что был задолго до Кашина, в каком-нибудь сорок восьмом году, настолько отпетый негодяй, приехавший покорять Москву, что память о его негодяйстве бережно, как семейное предание, передается из поколения в поколение в московских интеллигентных семьях.

И жилось ему, как дедушке с осликом из арабской сказки в переводе Самуила Маршака – едет верхом на ослике, им не нравится, идет с ним рядом – тоже пальцем показывают. Потащил осла на себе – улыбаются, говорят – вот Ванюша какой оригинальный, у них на Руси, наверное, все такие.

Нам бы, русским из России, устроить в Москве свое землячество, танцевать свои (неважно какие – все равно ведь их никто не знает) танцы у памятника Жукову на Манежной, изобрести какой-нибудь собственный стиль в одежде – не знаю, цветную обувь какую-нибудь, или шапки какие-нибудь особенные, – но мы же все индивидуалисты вопреки мифу о соборности и о горизонтальных связях, и успех – это не когда у тебя кругом свои, а когда тебя чужие принимают за своего, и когда уже всё, когда приняли, и когда ты уже можешь спокойно ехать на ослике – остановись и посмотри, не слишком ли ты изменился, не растерял ли что-то важное, не превратился ли в кого-то из тех, в кого тебе раньше хотелось бы превратиться меньше всего. И он много раз останавливался, каждый раз понимая, что да, что что-то теряю, и надо что-то с этим делать. Снова взваливал ослика на себя, шел в другую сторону, и выглядело это, наверное, действительно довольно странно, но тут уже можно было себя успокоить тем, что пускай привыкают, что да, Ванюша вот такой, последовательный в своей непоследовательности.

Так, наверное, не бывает, чтобы власть была клановая и полуфеодальная, а общество свободное и современное. Если у власти вертикаль, то и у общества вертикаль. По наследству передаются чиновничьи должности, и все остальное тоже передается по наследству. Правит надменная каста, и оппонирует ей тоже надменная каста, да и как оппонирует – дополняет ее, когда надо – оттеняет, когда надо – подсвечивает, и что бы ни происходило, все всегда останутся на своих местах, наследники всего хорошего и враги всего плохого, что бы ни было сегодня хорошим и что бы ни было плохим. Тоже, наверное, такая физика, закон то ли тяготения, то ли сохранения, но в любом случае ничего хорошего, кроме того, что нам с этим жить – ключевое слово «жить», а оно всегда хорошее.

XXIX

А вертикаль – она ведь везде вертикаль, даже в эстрадном пении, и там все было еще суровее, чем в государственных делах. Как были сорок лет назад Пугачева и Кобзон, так и оставались до сих пор. Если власть несменяема, то им-то чего меняться, чем они хуже? В шоу-бизнесе все было даже устойчивее, чем в Кремле, там-то Горбачев чуть ослабил машину, и все сразу рухнуло, как и не было семидесяти лет, а на эстраде Пугачева с Кобзоном только слегка потеснились – раз уж свобода, то так и быть, откроем дверку для новых песен, кто хочет тягаться с Аллой Борисовной – выходите.

И какое-то время действительно появлялись новые имена из провинции. Один сибирский продюсер вывесил у останкинской башни плакат «Певица, которую ждали» – это была его жена, цыганистая певица с хитом «А вокруг тишина, взятая за основу», о ней даже говорили как о новой Пугачевой – настоящая звезда, давно таких не было. Такими же популярными стали двое певцов из Сочи, русский и грузин, их в газетах называли Егоровым и Кантарией российской эстрады – русский носил на груди большой крест и пел про рассветы и туманы, моря и океаны, грузин – про рюмку водки на столе, знаменитая была песня. Три сезона подряд они собирали стадионы и не вылезали из телевизора, но потом появился мужик в гимнастерке и стал петь про родину и про армию – про комбата-батяню и про Расею «от Волги до Енисея», и еще на два сезона затянулось уже его царствование, а о сочинцах и сибирячке народ забыл. Мужику в гимнастерке на смену пришел таксист из Твери, он пел таким же голосом и под такую же музыку, но уже про тюрьму и про хулиганов, и это оказалось именно то, чего хотел массовый слушатель, но с другой стороны, тюрьма же, преступность, нехорошо такое с эстрады-то, и в газетах критики спорили, как быть с этой модой на уголовщину, и правительство возмущалось, и можно сказать, что таксиста очень вовремя застрелили неизвестные какие-то бандиты во время, как сообщалось, ночного ограбления. Сразу после президент в Кремле вручал Пугачевой орден и сказал, никого не упоминая, но все поняли, что как здорово, что мода на всякую блатату наконец-то отступила, а вы, Алла Борисовна все такая же замечательная, как были, и я рад, сказал он, быть мелким политическим деятелем эпохи Пугачевой.

Это было как у Мао после кампании «Пусть цветут сто цветов» – поиграли и хватит, никаких больше новых имен, всем оставаться на местах и слушать «Миллион алых роз», все будет, как при бабушке. Кто не понял, тем помогли – был один нефтяник ингуш, у него было хобби, он песни писал, и теперь, как будто и не изменилось ничего, устроил свой творческий вечер в «Олимпийском», и его там называли королем российской эстрады – нефтяника! Королем! Поплатился быстро. Обнаружились сразу же какие-то огромные долги государству у его нефтяной компании, в офис приезжал сам Сосковец в сопровождении бойцов в камуфляже и масках, имущество арестовали, и самого ингуша посадили бы, конечно, но он успел на машине доехать до Минска и оттуда уже улететь в Лондон. Песен больше не писал, все понял.

Еще было интересное обстоятельство – Пугачева теперь везде называла себя народной артисткой СССР, почему-то вернулась мода на старые звания, и все говорили, что это один из множества признаков возвращения советских времен, но на самом деле нет, наоборот; чем стало ценно советское прошлое – тем, что оно именно закончилось, уже прозвучал по его поводу финишный свисток, который превратил прошлое в максимально устойчивую по российским меркам систему координат, и наверное, в единственную. Звание народного артиста России сейчас, наверное, можно купить, а звание народного СССР уже не купишь, и поэтому оно бесценно. И это правило работало не только со званиями артистов – и с ГОСТами (это вообще очень странно прорывалось – вот человека переклинивает в продовольственном магазине, он выбирает молоко, и вспоминает вдруг, что можайское молоко хорошее; он не помнит, откуда он это знает, не представляет, верно ли это знание, просто что-то смутное – вкус, знакомый с детства, советское качество, и это решающий аргумент; любимый аргумент постсоветских маркетологов), и с орденами, и с воинскими званиями, и с учеными степенями, вообще со всем, и устойчивость советского в сочетании даже не с неустойчивостью, а просто с несуществованием постсоветского дала тот печальный с точки зрения любого будущего эффект, который вполне можно назвать номенклатурным реваншем – начиная с Черномырдина, для власти источником самых важных кадров стали проверенные люди из прошлого, их называли политическими тяжеловесами, и они просто по праву принадлежности к тому, уже неизменному и потому бесценному корпусу советской номенклатуры приходили и брали, что хотели. У Кашина был знакомый в президентской администрации – он вернулся на Старую площадь, на свое старое место работы, он раньше работал инструктором ЦК, и когда ЦК закончился, он начал заново долгую политическую карьеру, которая в итоге привела его ровно в тот же кабинет, из которого его, как тогда казалось, навсегда выгнал девяносто первый год. И вот интересно – что человек чувствует, когда спустя много лет приходит в свой старый кабинет, садится, может быть, за тот же дубовый стол, включает настольную лампу, снимает трубку телефона цвета слоновой кости с золотым гербом на диске – он не боится сойти с ума, он уверен в себе, ему не страшно?

XXX

Кобзона Кашин впервые увидел на Дубровке после «Норд-оста» – он пел «Вытрем слезы, врачи и артисты, мэр, президент и отважный спецназ». Это было сорок дней после штурма, самый страшный террористический акт в Москве, чеченцы захватили театр, в котором ставили мюзикл по мотивам «Двух капитанов», грозили взорвать его вместе с собой, но спецназ их опередил, был штурм, погибло много заложников и все террористы, и даже не у кого было спросить, как это все случилось – как и откуда они до Москвы доехали, откуда оружие, чего вообще хотели.

Это было время, когда «терроризм» – в серьезных газетах даже была такая постоянная рубрика наряду с «культурой» и «политикой», каждый день были новости, где-то что-то взорвалось или кто-то кого-то обстрелял. Обычно были новости с Кавказа, продолжалась чеченская война, и слово «терроризм» было таким удобным для пропаганды ярлыком, потому что одно дело вести настоящую войну, а другое дело – бороться с террористами, то есть с уголовниками, преступниками, разовые вылазки которых нарушают мирный ход жизни обывателей. Но иногда терроризм оказывался именно терроризмом, классическим и беспримесным – так было и с «Норд-остом», и с таким же кошмарным захватом школы в Осетии, а уж обычные взрывы в Москве уже и запоминаться перестали, и, вероятно, поэтому каждый раз был как первый – взрывали в метро, взрывали в троллейбусах, взрывали на улице, в подземных переходах, и Москва хоронила взорванных, и выработались уже стандарты – если погибших до сотни, то траур городской, а если больше, то общероссийский, и погибшим компенсация стандартная, и раненым тоже, в два раза меньше. Президент говорил, что нам брошен вызов, и что с терроризмом обязательно будет покончено, и каждый раз получалось, что победа над терроризмом невозможна без каких-нибудь удобных президенту политических мер – изменить конституцию, отменить одни выборы, другие, запретить обсуждать в газетах какую-то тему, не писать о личной жизни высших чиновников (это ведь тоже может быть полезной для террористов информацией), и стало даже казаться, что без терактов президенту царствовалось бы гораздо сложнее. Накануне выборов, когда Зюганов по всем опросам побеждал уже в первом туре, и не помогала даже кампания «Голосуй или проиграешь», в которой поп-звезды ездили по стране и объясняли, что без президента Россия немедленно вернется в самый глухой сталинизм, – за неделю до голосования в Москве взорвался сначала один двадцатиэтажный дом, потом другой, и президент снова сказал, что с терроризмом будет покончено – и выиграл выборы. Когда он расстреляет Белый дом, кто-то пошутит – вот не повезло президенту, что людное место и что танки пришлось выводить средь бела дня. Стреляли бы ночью, потом тоже можно бы было списать на террористов, раз уж все в них так верят.

А в них верили, и когда с Кавказа приходила очередная новость, что где-нибудь в Махачкале в пятиэтажке обнаружено террористическое логово, и пятиэтажку взяли штурмом, и «уничтожено четверо террористов» – ведущие новостей в телевизоре или на радио прочитывали такие тексты вообще без запинки, просто не задумываясь, что рассказывают о пошлом бессудном убийстве, про которое никто никогда не узнает, на каком основании безымянный кавказский мент разозлился на тех четверых из пятиэтажки и убил их без суда и следствия, пользуясь правом, данным ему указом президента об очередных мерах по усилению борьбы с терроризмом.

XXXI

О терактах в Москве каждый раз говорили, что жизнь теперь никогда не станет прежней, и что мы проснулись в другой стране, и еще много всяких обязательных в таких случаях слов, но все это была совсем пустая демагогия, потому что к началу двадцать первого века русское общество вообще утратило способность рефлексировать и тем более накапливать коллективный опыт – что бы ни происходило, все уходило в песок, и каждое утро история России начиналась заново, и не нужно было даже задним числом корректировать газеты – их все равно никто не перечитывал. Лет в шестнадцать я всерьез хотел стать историком, а теперь радовался, что не стал, потому что настоящий, а не по Фукуяме, конец истории наступил буквально как сталинский социализм, вопреки всем писаным законам – в одной отдельно взятой стране. История закончилась именно в России, то есть Россия в какой-то момент (и интуитивно я связывал это как раз с личностью президента; я подозревал, что он это нарочно – так легче царствовать) перестала жить в истории, перестала себя в ней чувствовать.

Чем сильнее президент закручивал гайки в политике, тем больше газеты писали о прошлом и его загадках, многие загадки даже получалось разгадывать – в детстве все земляки Кашина играли в поиски Янтарной комнаты, копались в песочницах не просто чтобы копать, а чтобы именно до нее докопаться – знаменитое сокровище, вывезенное из Царского Села в Кенигсберг и пропавшее в сорок пятом году. Было много версий по поводу того, куда она делась, никто ничего не смог узнать, а уже в наше время пресса выяснила, и американское казначейство потом признало, что комнату вместе с другими ценностями и произведениями искусства советское правительство передало Соединенным Штатам, расплачиваясь за ленд-лиз, и панели янтарного кабинета хранятся теперь в Форт-Ноксе – сенсация? Сенсация, конечно, но запоздалая – дети в Калининграде уже не ищут Янтарную комнату, и новость об ее обнаружении болталась в газетах на последних полосах рядом с анекдотами и кроссвордами, никому уже не интересно. Так же было с группой Дятлова – самая ужасная загадка советских времен, самая страшная коллективная смерть, девять раздетых изуродованных мертвых тел на снежном склоне горы – как они погибли, почему? Когда-то об этом спорили, а когда в очередном приступе пиар-активности ФСБ раскрыла часть свои архивов за 1959 год, и оказалось, что туристов убили подгулявшие на охоте местные чекисты – случайно встретились у горы, слово за слово, драка, стрелять госбезопасность не решилась, тогда с этим было строго, поэтому под дулами карабинов заставили студентов раздеться догола и поставили мерзнуть в снегу – и никаких тайн, никакой мистики, просто очерк уральских нравов середины прошлого века. Про это можно было снять кино и написать десяток книг, а в итоге вышла только путаная заметка в «Комсомольской правде», в том номере, где был репортаж с очередной свадьбы Пугачевой – народ читал про свадьбу, а про группу Дятлова пролистывал, неинтересно, поздно. Никому ни до чего не было дела.

Национальная история для русских двадцать первого века начиналась в 1941 и заканчивалась в 1945 году, и внутри этого четырехлетнего промежутка было все – и боль, и радость, и гордость, и ненависть, и что-то похожее на религию с приносимыми жертвами, смертью и воскресением. Из тысяч известных науке лет общество выбрало только четыре года, и безвылазно жило в них, переводя любой современный сюжет на язык Эренбурга и киноэпопеи «Освобождение» – есть наши, есть фашисты, и еще есть потенциальные предатели, которые иногда даже могут числиться союзниками, но они все равно предадут, поэтому с ними надо построже. Одной этой простенькой формулы хватало, чтобы объясниться по любому поводу, будь то очередная внешнеполитическая коллизия, или снижение цен на нефть, или предвыборная кампания, да что угодно – даже на плакатах, рекламирующих квартиры в новостройках, рисовали Родину-мать Ираклия Тоидзе на фоне штыков, которая поднимала руку и звала покупать квартиры по выгодной цене.

Обществу почему-то было достаточно такой истории, поэтому по поводу терроризма никто вообще не рефлексировал – я не знаю никого, кто бы наутро после взрыва в самолете боялся бы ехать в аэропорт, или кто не решался бы спускаться в метро, опасаясь быть взорванным – и Кашин тоже ничего такого не боялся, и о своем опыте жертвы терроризма вспоминал обычно, только когда речь заходила о каких-то анекдотических эпизодах из жизни – это было после взрыва в метро, он случился рано утром, Кашин не спал, смотрел дома какой-то фильм, краем глаза подглядывая в ленту твиттера. Взорвали метро посреди перегона, и к следующей станции поезд подъехал уже с двумя обугленными вагонами, в которых никто не выжил; станция была недалеко от его дома, и он подумал, что репортеру, наверное, стоит быть в гуще событий.

Приехал, что-то фотографировал на телефон, вывешивая фотографии сразу в твиттер и посмеиваясь над профессиональными фотографами, которым, чтобы мир увидел их работу, надо дойти до компьютера, выкачать снимки на сервер, а потом позвонить бильд-редактору и поторопить его (чаще ее, профессия женская), чтобы вешал скорее фотографии на ленту. Вокруг выхода из метро быстро все оцепили, прессу отогнали, но пресса преимущественно с камерами, а у него только телефон, да и одеваются провинциалы примерно так же, как оперативники, и он без труда смешался с толпой сотрудников спецслужб в штатском, сначала просто смотрел, что происходит, а потом осмелел и, забравшись на парапет входа в метро, стал фотографировать, как из-под земли по ступенькам через этот вход выносят мертвые тела в черном полиэтилене. И тут его уже заметили, и он видел, как к нему бежит милиционер с рацией, Кашин засуетился, ему хорошей идеей показалось спрыгнуть с этого парапета в метро, но что-то пошло не так, и летел он под землю уже вниз головой, которая, коснувшись гранита ступенек (метро сталинское, и гранит хороший, кладбищенский, крепкий), проломила ему череп, рассудив, очевидно, что если его так интересуют жертвы этого теракта, то путь ему с ними в ту же нейрореанимацию.

И он лежал без сознания сколько-то дней, должен был умереть, но в итоге не умер, и приходил в себя еще два месяца в палате, и его навещали друзья и подруги, и одна из них, такая Юля, написала ему трогательное письмо, что, когда еще неясно было, умрет он или выживет, она много думала и жалела о том, что «мы так мало виделись, мало разговаривали, не встречали рассвет на реке, не гуляли по бульварам, не ездили в Крым» – почему-то на Крыме он и споткнулся; в самом деле, почему не ездили в Крым, ведь он же наш – и, когда Кашина наконец выписали, они с Юлей сели в самолет и полетели в Крым.

В Ялте жили в одном номере, спали на одной кровати, и в первую ночь он неуверенно полез к ней приставать – эта чертова неопределенность, дружеская это поездка или романтическая. Юля как-то дала понять, что дружеская, он успокоился и заснул, и четыре дня они провели в добросовестном изучении мест славы русского флота и прочих достопримечательностей вплоть до Никитского ботанического сада, но когда прилетели обратно и разбирались в аэропорту с такси, он сказал Юле, что правильнее будет поехать к нему, и она почему-то согласилась, и его посттравматическая личная жизнь немедленно наладилась, и все было хорошо, а потом у него была командировка в Америку, и Юля попросила его купить ей футболку с портретом Обамы в специальном магазине на Манхэттене – она, оказывается, собирает футболки с Обамой и для коллекции ей не хватает нескольких моделей. И расстался он с ней именно в тот момент, когда с теми футболками ехал по Нью-Йорку на метро и думал – ну какой Обама, ну какая Юля, ну зачем тебе это, старик? Завез потом пакет к Юле на работу, больше друг с другом не спали, года через два подружились заново, она хорошая.

XXXII

Москву в моем детстве называли образцовым коммунистическим городом, и за этим лозунгом стояла, очевидно, какая-то тщательно проработанная философия из тех еще времен, когда большевики ждали мировой революции и планировали принять в состав своего Союза Советов все страны мира вплоть до самой последней, которая когда-нибудь тоже станет советской республикой. Предполагалось, что по мере торжества мировой революции в Москву будет стекаться все больше людей из разных стран, и этим людям нужен простор, чтобы шагать многомиллионными колоннами, а еще простор нужен танкам, которые едут на парад, и колоннам солдат, которые, если потребуется, должны будет отправиться на войну – что-то в этом роде. Эту тщательную философию на практике реализовывали лихие советские вожди, лишенные сентиментальности по поводу старых улочек, бульваров и церквей, и за семьдесят лет торжества этих вождей, от Кагановича до Гришина, Москва из бестолкового, но уютного европейского города, который теперь остался только на старинных фотографиях, превратилась в большой мегаполис, очень впечатляющий, если смотреть на него с вертолета через объектив панорамной кинокамеры, и довольно чудовищный, если в нем жить – сменилось несколько поколений, мировой революции так и не случилось, по широким проспектам так и не прошли миллионные колонны трудящихся ни на торжество, ни на войну, и только ветер гулял среди тех панорам, которые когда-то любила снимать советская кинохроника.

Первому постсоветскому мэру Москвы пришлось очень постараться, чтобы город стал хоть немного пригоднее для человеческой жизни; мэр сам пришел из гришинского горкома, где отвечал, впрочем, за самую гуманную сферу советского тоталитаризма – за снабжение горожан овощами и фруктами, и, видимо, по этой причине ему было несложно переключиться теперь на строительство образцового капиталистического города, и он каждую субботу надевал свою кепку, – смотрите, мол, я хоть и старый уже, но все равно остался тем замоскворецким подростком, таким же, как вы все, – и ездил по городу, осматривая новые пешеходные улицы, парки, катки, велодорожки и прочие, как он любил говорить, общественные пространства. Город становился лучше, и москвичи любили мэра и прощали ему даже какие-то совсем смешные чудачества – например, у мэра была огромная пасека, он обожал пчел и хотел, чтобы все москвичи ели как можно больше меда. Типичная картинка тех времен – открытие очередного модного театра, через минуту на сцене заслуженные артисты начнут изображать однополую любовь, а пока на сцену выходит мэр с баночкой меда и под всеобщий хохот кормит медом с руки верного начальника городского департамента культуры, тоже любимца интеллигенции и всех москвичей.

Президента популярность мэра, конечно, раздражала, но отправить его в отставку он долго не решался – ко Москве всегда было принято относиться как к третьей палате парламента, от благополучия москвичей в России зависело слишком многое, и чтобы избавиться от мэра, потребовалась настоящая интрига, ключевую роль в которой сыграли как раз пчелы.

Однажды летом нашисты подожгли Химкинский лес – почти на самой окраине Москвы, прямо за кольцевой дорогой. Лето было сухое, и деревья горели хорошо, и город впервые за сорок лет заволокло едким дымом пожаров, и с Большого Каменного моста не было видно Кремля, и астматики бежали из города, и детей родители увозили – куда угодно на север, лишь бы подальше от этого дыма. У мэра дети уже были взрослые и жили, как таким детям и положено, в Лондоне, поэтому мэр эвакуировал своих пчел – колонна грузовиков под охраной милиции везла ульи куда-то в Калужскую область, и в замыкающей милицейской машине работал видеорегистратор, запись с которого тем же вечером удивительным образом оказалась в эфире телевизионных новостей. Колонна грузовиков с ульями, уходящая вдаль от дымной Москвы – такого предательства москвичи от мэра не ожидали, дальше уже президенту бояться было нечего, мэра отправили в отставку «в связи с утратой доверия», а нового завезли откуда-то с нефтяных «северов», и он, оказавшись впервые в Москве, начал улучшать ее в строгом соответствии со своими северными представлениями о прекрасном. Немедленно нашел где-то грузинского скульптора-гигантомана, и тот в первый же год работы нового мэра заставил всю Москву своими исполинскими скульптурами – поэтом Бродским, поэтом Высоцким, поэтом Гамзатовым, и еще кем-то вплоть до таких же исполинских зайчиков и белочек прямо у Кремлевской стены.

Первый раз я задумался, что из Москвы пора валить, когда грузинский скульптор добрался до острова напротив Кремля и соорудил на нем стометровый памятник Петру Великому. Оказывается, нависающий над городом Петр может сделать жизнь в городе невыносимой, и, выбирая по глобусу (у меня был хороший большой старинный глобус, подарили на работе однажды) место, в которое можно было бы уехать на несколько лет, я параллельно обзванивал всяких знакомых, с которыми не виделся и с которыми хотелось бы повидаться, пока я не уехал.

XXXIII

С Кашиным мы перестали общаться, когда он начал писать для националистического сайта «Спутник и погром»; не то чтобы я считал национализм неприемлемым, просто мне казалось, что люди с четко обозначенными идеологическими воззрениями, партийные люди – это не те, с кем интересно. Но тут вдруг захотелось с ним поговорить, созвонились и встретились в китайском ресторане возле его дома, там был стеклянный пол, под которым плавали рыбы, и если поставить на пол стакан, то рыба подплывала к нему, смотрела, интересно было рыбе.

Я сказал, что собираюсь уезжать, постарался объяснить про Петра, но получилось путано, так бывает, когда какие-то вещи начинаешь проговаривать вслух, и только после этого понимаешь, что они звучат какой-то невероятной пошлостью, и пришлось еще сказать, что ни против Петра ничего не имею, и против новых памятников вообще, но вот как-то неприятно, что можно проснуться однажды в своем городе и увидеть, что над городом вырос вдруг Петр, которого никто не звал.

– Понимаешь? – спросил я Кашина и почему-то испуганно заглянул в его глаза.

Кашин отпил из своего стакана, топнул ногой по подплывшей к нам под стол рыбе.

– Понимаю, но погоди – ты говорил, что тебе нравилось, когда старый мэр открывал велодорожки? А в чем разница между велодорожками и Петром? Только в том, что Петр тебе не нравится, а велодорожки нравятся? Но этого мало. Про велодорожки тебя тоже никто не спрашивал, просто строили их, и все, и ты не был против только потому, что это совпадало с твоими вкусами. Но они ведь не переставали от этого быть волюнтаристской инициативой мэра, да?

Я об этом вообще не думал, но пришлось согласиться – да, конечно, волюнтаристская инициатива. Кашин продолжал:

– Ничего не изменится, пока вы не поймете, что разницы между старым и новым мэром нет никакой, и вообще это самое интересное искушение, которому вас, – хорошо, нас, – можно подвергнуть в мирное время – если власть делает что-то, что вам или нам нравится. Становится ли она от этого хорошей?

Я хотел что-то сказать, он меня остановил.

– Слушай дальше. Мэр – это еще слишком весело, ходил чувак с банкой меда, веселый, добрый. Давай другой пример – вот чекисты. Помнишь же фотографии из Осетии, когда они из школы детей на руках выносили – героизм, подвиг, правда же? Правда. И вот как уложить в голове, что этот подвиг, и другие их реальные подвиги – это просто эксцессы, нетипичные эпизоды из практики ведомства, основанного Дзержинским и существующим до сих пор в неизменном виде? Я сам не понимаю, как с этим быть. Вот я вижу чекиста с ребенком на руках, он его спас, он молодец – но разве это дает нам с тобой основание примириться с чекизмом вообще? Я думаю, не дает.

Выпили еще; я вдруг понял, что мы впервые с ним именно выпиваем, и алкоголь, конечно, меняет людей – я ведь не думал, что он именно такой. Я, оказывается, вообще ни о чем не думал.

– Вот ты уезжаешь, – говорил Кашин. – Да правильно, наверное, что уезжаешь, и не в Петре дело, а просто тут делать нечего – нет, вот правда, вот что можно такое придумать, чтобы заниматься этим здесь, и чтобы было не зря. Разве что дноуглубительные работы в Беломоро-балтийском канале, – посмотрел на меня над стаканом, явно ждал, что я улыбнусь, но ждал зря. – Понимаешь, что у нас не так прежде всего – время остановилось. Или даже не время, пространство – ты в детстве кубик Рубика умел собирать?

Я честно ответил, что не умел.

– Отлично, тогда поймешь. Вот ты крутишь кубик, крутишь, все постоянно меняется, а ничего при этом не складывается, и хоть весь день крути, ничего не получится. Я тут недавно понял, что после девяносто первого года нам подсунули кубик. Попробуй поменять местами, ну не знаю, февральскую и октябрьскую революцию, или мировые войны, первую и вторую – не выйдет. А у нас эти двадцать три года что угодно можно переставлять местами, и все останется по-прежнему. Нет, ну серьезно – вот мы о мэрах говорили, и что, разве не мог первый любить грузинского скульптора, а второй угорать по велодорожкам? Мог, конечно. Или войны в Чечне и в Донбассе – если бы после Олимпиады взяли не Грозный, а Крым – это фантастика или нет? Вообще не фантастика. Или если бы у нас сначала был рыжий реформатор и только потом безумный санитарный врач – можно себе такое представить? Да легко. Я сколько раз писал по самым разным поводам, что пройдена точка невозврата – но я и сам себе боюсь сказать, что не бывает таких точек невозврата, через которые можно было бы провести прямую линию – а у нас все именно так. Так что ты уезжай, а потом возвращайся, если хочешь, а потом опять уезжай, это вообще не имеет значения, мы все равно будем крутить кубик, пока не сдохнем.

Я видел, как он напивается, но, кажется, напивался и я. Спросил его:

– Делать-то что?

Он снова топнул по рыбе под столом.

– А что ты в детстве с кубиком делал? Крутишь, крутишь, надоело, и тогда берешь отвертку, засовываешь в щель, да? Только аккуратно, чтобы не сломать. Потянул, и кубик рассыпался, и теперь ты его собираешь уже в прямом смысле, из кусочков. Главное, чтоб не оставалось лишних деталей, и теперь все в порядке, красная сторона вся красная, белая вся белая, можно бежать к папе и кричать – папа, папа, я молодец, я собрал кубик.

Надеюсь, Кашин не заметил, как я покраснел.

XXXIV

Знаменитое и, кажется, тоже постсоветское выражение «после вчерашнего» застало Кашина уже посреди дня, он спал в одежде, и от одежды воняло чем-то китайским; встреча и разговор со мной вспоминались кусками, и он тер лоб, вспоминая, не сказал ли вчера лишнего – монолог про кубик Рубика он произносил не впервые, и заканчивался он фразой, что так и нашу Россиюшку надо поддеть отверткой и потом собрать заново, и даже если лишние детали останутся – ну и ничего страшного, можно хранить их как запчасти. Эту часть своей теории Кашин обычно рассказывал тем, кому он доверял – времена наступали суровые, за призывы к нарушению территориальной целостности ввели уголовную статью, и лишний раз подставляться не стоило. К тем, кому Кашин доверяет, я скорее не относился, и вот он теперь думал, не нарушил ли он при мне новую модную уголовную статью, хотя он ведь даже не территориальную целостность имел в виду, а какую-то другую – как сказали бы публицисты второй половины девятнадцатого века, свинцовую целостность русской жизни, от которой, наверное, мне и хотелось уехать, а ему – ну хотя бы раздеться и принять ванну, после вчерашнего-то.

Просыпаясь после алкогольного вечера, он почему-то всегда долго не решался залезать в интернет, как будто там еще с вечера выложены все подробности вчерашнего пьянства, по поводу которых придется краснеть и думать, что больше никогда. Ничего такого в интернете, конечно, не было, зато была, он же довольно известный журналист, новость о его увольнении из газеты – вот об этом он мне точно ничего не сказал, а выходило, что мы вчера отмечали не только мой отъезд, но и его увольнение, еще утром он заехал в редакцию за вещами и за трудовой книжкой, и теперь у него не было никакой работы, и, что неприятнее, даже формального права называться журналистом. Кашин, кто ты? Да никто.

XXXV

За что его уволили, ему так никто и не сказал, и ему приятно было думать, что, наверное, из Кремля позвонили в редакцию и предъявили по его поводу какую-нибудь весомую претензию – может быть, что он пел на проспекте Сахарова, или что писал для этого несчастного «Спутника и погрома», или даже, времена-то суровые, что где-то что-то сказал про распад России или про, еще одна законодательно закрепленная новейшая святыня, Великую отечественную войну. Но даже если такое и было, то никто ему ничего об этом не сказал; ему вообще никто ничего не сказал, только в сегодняшних новостях главный редактор впервые за полгода высказался по его поводу – «Работать надо было», и это была какая-то совсем обидная ерунда, на которую стоило тихо обижаться, не вступая с ней в споры, тем более что если про тебя говорят обидную ерунду, это значит только, что ничего серьезного они сказать не в состоянии.

Увольняли его долго, почти полгода, и за эти полгода он выучил Трудовой кодекс, научился писать объяснительные записки и оспаривать взыскания, и заодно существовать в роли врага в условиях, приближенных к «друзьям все, врагам закон». Главный редактор, ничего не объяснив, перестал с ним разговаривать, редакторам рангом ниже было сказано не давать ему заданий, и единственным местом, в которое он писал, было приложение для планшетников с несколькими сотнями тихих подписчиков. Полгода – как бы достаточное время, чтобы обо всем подумать и придумать, как жить дальше, но увольнительная лихорадка, оказывается, может быть самодостаточна, и впервые задуматься о дальнейшем он смог только сейчас – с похмелья. Увидел на тумбочке кубик Рубика – да, такие сравнения не берутся из ниоткуда, и я бы мог догадаться, что не первый месяц он проводит свободное время, вращая этот кубик, и до сих пор ни разу не смог его собрать. Чтобы что-то объяснить мне, этого кубика было достаточно, а чтобы себе – нет. Покрутил кубик еще и подумал почему-то о женщинах – все хорошие, всех помнит по имени, а счастья при этом нет. Думать об этом было неприятно, надо было сказать себе что-нибудь успокаивающее, но в голову пришло только, что с женщинами у него ведь тоже как с кубиком; ох уж этот кубик.

XXXVI

Потом была ванна, потом он голый лежал на диване, смотрел в окно и думал, что, в общем, все происходит даже неплохо, и чего точно не хотелось – так это искать новую работу. Ну что такое быть журналистом в России сейчас, зачем это вообще? Звонить какому-нибудь ублюдку из Госдумы – здравствуйте, мол, я хочу взять у вас комментарий по поводу вашего свежего людоедского законопроекта? Брать интервью – «Скажите, что вы думаете о политике нашего президента?» Ездить по Руси, писать репортажи – «Сергей Степанович горько вздохнул, и сказал, что жизни, наверное, больше не будет»? Или авторские колонки – «Пора посмотреть правде в глаза и уже безо всякого Сергея Степановича признаться хотя бы самим себе, что здесь действительно не будет жизни»?

Сейчас на диване можно было думать о чем угодно. И не думать тоже, и он даже отдавал себе отчет и в том, что не думает, например, как безразличны ему были увольнения других журналистов – до него. Как разогнали редакцию «Известий» за то, что там написали о миллиардном состоянии Черномырдина, как увольняли потом главных редакторов, и очередной уволенный робко сказал, что это кажется ему «одним из звеньев какой-то гребаной цепи», и все смеялись над этим выражением, потому что ну как, цепь-то действительно гребаная. Он не думал и о том, что у всех критиков существующей системы в их речах обязательно важным пунктом, ключевым эпизодом идет именно тот момент, в который именно этот конкретный критик не ужился в системе и выпал из нее – то есть до этого как бы все было нормально, а после – небо упало на землю, людоедство легализовали, еще что-то, и любое сотрудничество с системой стало абсолютно недопустимым с точки зрения морали. И вот об этом Кашин сейчас вообще не думал.

Зато он думал, как здорово будет, если всех нормальных парней (себя-то он, конечно, считал нормальным парнем) сейчас отовсюду поувольняют, и «там», то есть на легальной престижной работе останутся только совсем какие-то недоноски, про которых заранее будет все понятно, и с которыми ни один нормальный парень никогда не станет иметь дело, пусть живут как хотят, а мы будем жить отдельно – как поколение дворников и сторожей с той разницей, что нам, в отличие от Гребенщикова и Цоя, не придется носить свои трудовые книжки в управляющие компании и становиться реальными дворниками, потому что времена сейчас хоть и суровые, но еще не настолько, чтобы трудоустройство было обязательным. Кашин лежал и думал об этом поколении дворников и сторожей, в котором ему уже было гораздо комфортнее, чем в любой редакции. Ему виделось голодное и честное интеллектуальное подполье, поющее свои песни, читающее свои тексты, празднующее свои праздники и однажды побеждающее сгнившую систему – другая Россия в чистом виде, именно та, которая нам нужна. Правда, если вдуматься, выходило, что шансов на ту другую Россию все равно будет больше не у дворников и сторожей, а как раз у тех недоносков, которые сейчас служат в пропаганде, но и после любой революции останутся востребованными специалистами просто потому, что они все эти годы работали и росли, а дворники со сторожами нет, и это обязательно окажется решающим аргументом, а с остальным справиться легко – да, работал в пропаганде, но сам писал только о погоде, а если не о погоде, то еще о чем-нибудь, о кино; а если воспевал президента – так ведь заставляли, вы что думаете, те, кого заставляли – они не жертвы? Жертвы, конечно, и все мы были под одной и той же железной пятой. Но и на эту тему Кашину думать совсем не хотелось. Если ты решил, что все будет хорошо – все и будет хорошо.

Смотрел на снег за окном. Диван мягкий, удобный.

XXXVII

«Что тебе сказать о Швейцарии? Все виды да виды», – теперь я часто повторял эту строчку Гоголя в письмах и эсэмэсках в Москву, и только когда зачем-то впервые произнес ее вслух, расслышал в ней имя какого-то Давида – наверное, покровителя всех изганников того негероического типа, которые сами себя определили в изгнанники и, довольные собой, наблюдают издалека за Россией, радуясь каждой плохой новости, потому что каждая плохая новость из России хороша прежде всего тем, что она показывает, как вовремя я свалил.

Но виды – действительно виды; известно, что Ильич однажды, сидя у Женевского (Набоков говорил – Леманского) озера в Монтре, замер однажды, уставившись на торчащие из тумана горы противоположного берега, и Надежда Константиновна, еще не привыкшая к таким приступам, спросила – «Володенька, что с тобой?» – а он помолчал еще и твердо ответил: «Как все-таки гадят нам эти меньшевики».

Я всегда смеялся над этой историей, а теперь, когда я сам сижу на этом берегу, спроси меня – что со мной? – и я тоже, конечно, отвечу что-нибудь про меньшевиков, потому что а что тут еще скажешь.

На нашей (очевидно, советской) карте мира Швейцария – это банки, часы, сыр, шоколад, ну и Ленин, кстати; зачем-то он жил в Швейцарии, а он ведь умный был, где попало жить не станет. И вот Ленина я как раз быстро понял – едва ли, кроме Швейцарии, есть на свете такие места, в которых можно жить, не вдаваясь вообще ни в какие местные дела, не обрастая местными знакомствами и получая информацию только из диалога с самим собой, даже если он, как в наше время (при Ленине такого не было) подкреплен постоянно подключенным к твоей голове интернетом.

Что первое слетает с тебя, когда ты начинаешь жить за границей – это как раз то, что казалось непобедимым в России. В России ты спорил, корректно ли использовать слово «русский» в публичной риторике, или же это может оскорбить другие народы многонациональной федерации. В России ты знаешь, что у татарина родина – Татарстан, у чеченца – Чечня, у бурята – Бурятия, а у русского родины нет, потому что даже в тех частях России, к которой не приделано этнического определения, русский – просто один из многих наряду с теми же татарином и чеченцем. Грозный – не твой, Казань – не твоя, а Кострому ты, пожалуйста, раздели по-братски и с чеченцем, и с татарином, таков твой многонациональный долг.

За границей это все исчезает, этого нет, за границей ты – русский по умолчанию, причем не такой, на которого надо показывать пальцем, смеясь или негодуя, а такой, каким русскому, оказывается, и положено быть. Ни надрыва, ни ненависти, потому что надрыв и ненависть избыточны, просто – в Европе есть много разных народов, есть англичане, есть немцы, есть французы, есть испанцы, есть русские, то есть просто один из народов, огромный, сильно повлиявший на весь остальной мир (на кого-то, чего уж там, танками, но ведь на кого-то и Малевичем; я радовался, когда на купленной где-то в Италии на бензоколонке бутылке обычной местной минеральной воды увидел «Голову крестьянина» Малевича – это ведь никуда не денется, даже если пол-России пересажать по двести восемьдесят второй статье).

Я люблю старые американские фильмы. Герой в шляпе и пальто, скрываясь от гангстеров, случайно изменил жене с обворожительной блондинкой и повел ее в модный клуб «Эль Морокко», через «о». Я плохо знаю историю Нью-Йорка, и когда в сотом по счету фильме человек в шляпе и блондинка опять пошли в «Эль Морокко», я не выдержал и полез в англоязычную Википедию выяснять, что это за клуб. Выяснил – ничего особенного, просто был такой модный клуб, но в конце статьи ссылки на аналогичные статьи в Википедии на других языках, точнее, на одном другом языке – на русском, на моем. То есть во всем мире, среди сотен миллионов людей, пользующихся Википедией, только русскому пришло в голову написать статью про богом забытый старинный американский клуб. Французу не пришло, немцу не пришло, японцу не пришло, арабу не пришло, а русский сел и написал. Мелочь, конечно, но из таких мелочей же все и складывается. Троцкисты на антиглобалистской демонстрации в Цюрихе. Барельеф Ленина на главной городской башне в Женеве. Чайковский или Рахманинов каждые полчаса на любой нероссийской радиостанции с классической музыкой. Медаль «Ветеран труда» в антикварной лавке в Вене. Станция метро «Сталинград» в Париже. Постсоветское консерваторское образование у, кажется, каждого второго уличного музыканта в любой стране, и даже матерная надпись, как в песне Высоцкого, в общественном туалете далеко от России. Нас очень много, и, кто бы что ни говорил, миру мы дали достаточно – и великого, и смешного, и хорошего, и плохого. Этим можно гордиться, можно просто как-то по этому поводу рефлексировать, единственное, чего не получается – игнорировать. Наше отечество все человечество? Да без проблем, только не надо быть первым в мире народом, который так про себя решил. У француза отечество Франция, у англичанина Англия. У русского Россия, которая ничем не хуже.

И, может быть, здесь даже есть какая-то ловушка, потому что среднерусский пейзаж – он же и среднеевропейский, и, особенно если не видно гор, оказываясь посреди какого-нибудь поля, а за полем роща, а за рощей церковный шпиль торчит, ты, не забывая, конечно, что это Швейцария, узнаешь Воронежскую область, и думаешь «какого черта», и хмуришься, и хочешь написать как минимум брошюру «Россия в обвале», или даже «Как обустроить Россию», но когда она дойдет до соотечественников, они если и прочитают, то посмеются.

Что не так на этой картинке? Почему огромный белый христианский народ укатился куда-то в Африку, и почему альтернативой Африке каждый раз оказывается то Кампучия в большевиками, то, как сейчас, Иран с «великой отечественной» вместо Пророка? Почему Россия не Швейцария? Вот я сейчас догоню пастуха, который ходит за звенящим своими чертовыми колокольчиками вымытым и сытым стадом, – догоню его и спрошу, почему Россия не Швейцария, он же должен знать, они здесь все знают ответ, но не говорят, скрывают от нас.

XXXVIII

Мы однажды спорили с одним осетином о генерале Плиеве – я назвал его палачом Новочеркасска, и осетин воспринял это так, что я призываю его самого разделить с Плиевым ответственность за раздавленное танками восстание – Плиев ведь тоже был осетин, и сейчас осетины считают его своим героем. Я удивился; вот уж и мысли меня не было воспринимать Новочеркасск как противостояние русских повстанцев с осетинскими танками. Танки были советские, и командовали ими тоже советские генералы. Если я начну воспринимать Плиева как осетина, то мне придется и к другим палачам Новочеркасска во главе с Хрущевым относиться сообразно их национальности. То есть если Плиев осетин, то Хрущев русский, а это ведь несправедливо.

Для меня, для русского, этнические русские среди палачей (и, конечно, не только в Новочеркасске – много ведь было этнических русских на гулаговских вышках, и в чекистских пыточных в роли следователей, и много где еще), напротив, всегда были поводом обратить внимание на то, что эти люди – если и русские, то в самую последнюю очередь.

Даже когда советская власть отказалась от лозунгов интернационала и стала выпивать за русский народ, я не вижу в этом повода распространять на русских ответственность за преступления тех наших соплеменников, которые по глупости ли, по жестокости ли, или просто за неимением других карьерных предложений надевали на себя вохровский полушубок или чекистский реглан. Если ты идешь в услужение антинациональной силе, ты прощаешься со своим народом, ты отстраиваешься от него, ты перестаешь быть его частью. Это правило не перестало работать и после исчезновения Гулага – советская номенклатура оставалась такой же антинациональной, как в тридцать седьмом году. Перестала расстреливать и пытать, но принцип самого ее существования ведь остался тот же – над народом и вне народа. Власть, никому не подотчетная, самовоспроизводящаяся и всегда противопоставленная народу – ее что, можно назвать русской? На каком основании? На основании того, что, поскольку русских у нас большинство, в номенклатуру рекрутируют из народа? Это не основание. У номенклатуры нет национальности.

XXXIX

Кашин почему-то вспомнил Патрика; они бы, может быть, так и дружили до сих пор, но, может быть, не стоило тогда так сближаться, причем в буквальном смысле – была какая-то девушка, познакомились с ней где-то и поехали к ней втроем, и, наверное, ей было трудно было выбрать между Патриком и Кашиным, и она решила и не выбирать, и Кашин смотрел Патрику в глаза, чувствуя своим членом член Патрика через какую-то тонкую часть девушкиных внутренностей, и думал, считать это гомосексуальным контактом, или все-таки нет; решил, что нет, но назавтра, когда Патрик, то ли чувствуя, что Кашин о чем-то таком думал, то ли действительно Патрику нездоровилось, стал жаловаться, что у него что-то болит, и, наверное, «она нам с тобой в хуй что-то подсыпала», Кашин подумал, что с Патриком он дружить больше не будет, ну его к черту.

И он не думал о Патрике десять лет, а теперь, когда, празднуя увольнение, отправился на Никитский бульвар, почему-то вспомнил и решил, что вот с Патриком, причем Патриком таким, каким он должен быть сейчас, десять лет спустя, то есть почти уже незнакомым, ни во что не вовлеченным, – с ним ему сейчас было бы веселее гулять по этим барам.

Никитский бульвар, и еще кусочек Большой Никитской, если заворачивать с бульвара к Кремлю – это такой спектакль какого-то модного режиссера-новатора, то есть без сцены, без занавеса, а актером может стать каждый желающий. Сюжет – ресторанная жизнь семидесятых, то ли ЦДЛ, то ли ВТО, то ли безымянный провинциальный кабак, как в «Утиной охоте» или в безымянном же фильме про красивую жизнь, которая на самом деле некрасивая. Весь сюжет вынесен в контекст – кто с кем пришел, кто к кому пересел, кто с кем подрался, и такой Михаил Круг – «ты проходишь через весь зал, бардак молчит, Галька роняет поднос, а ты садишься ко мне на колени, и я плыву».

В этом спектакле постоянно участвовало несколько сотен человек, у этих сотен происходил какой-то загадочный взаимный обмен словами, привычками, ценностями – такая совсем маленькая субкультура, прибежище любителей казаться, а не быть, и напрасно госбезопасность выискивала в этих прокуренных помещениях намеки на что-то политическое, напрасно нашисты перед выборами резервировали заранее половину столиков, чтобы потом кричать «Этот кабак за президента», распугивая официантов, и напрасно ОМОН, зачистив Болотную, на обратном пути громил и веранды Никитского бульвара, – ну да, кто-то с Болотной или с проспекта Сахарова шел и на Никитский, но это ведь то же самое, что спускаться в метро; виновато ли метро, что в нем ездят политические неблагонадежные граждане? Да и не такие неблагоднадежные – это ведь на Никитском решили согласиться с мэрией и не ходить митинговать на площадь Революции? «Этот кабак за президента», – для такого ведь и нашисты не нужны, по крайней мере, в самые важные моменты, а неважные и сами по себе неважны.

XL

Поколение новых дворников и новых сторожей из уволенных журналистов – да, наверное, оно все еще возможно, но для этого их надо увольнять не из редакций, а из социальных сетей, потому что социальные сети сейчас – это и церковь, и парламент, и театр, и «обчество», в глазах которого создаются и уничтожаются репутации, иерархии и все на свете. Из социальных сетей Кашина никто пока не увольнял, и поэтому его так и называли до сих пор «журналист Кашин», и с таким титулом дворником стать не получалось, а получалось только тихо напиваться, наблюдая, как модный литературный критик дерется с модным поэтом, а высокопоставленный чиновник за соседним столом объясняет, вероятно, не вполне совершеннолетней спутнице, что не мы такие, а жизнь такая.

Вечерами в те дни он ходил в Молочный переулок к знакомой курице. «Курицы» – это была такая адская межрегиональная забава во «Вконтакте». «Курицы Калининграда», «Курицы Челябинска», даже «Курицы Махачкалы», пользователи собирали в этих пабликах такое облачное досье на сотни разных девушек, фотография и пояснение – такая-то такая-то, я ее снял однажды на дискотеке, дает за бутылку пива, сосет плохо. Это все может быть неправдой, девушка живет и ничего такого о себе и сама не знает, мирно собирается замуж, и тут раз – подростки во дворе смеются при встрече, ха, мол, та самая телка из «Куриц». Пару раз в новостях мелькало – девушка покончила с собой после публикации в паблике про «куриц». В советской России папарацци (что самодеятельные, что профессиональные) охотятся на слабых и беззащитных, а не на сильных и влиятельных. При этом буквально под ногами валяется идея самого скандального, самого радикального, самого интересного таблоидного проекта или хотя бы статьи, которой, впрочем, не будет никогда, и дело даже не в Роскомнадзоре – нет, читатель сам будет махать руками и кричать, что так нельзя, что это неприлично, некрасиво и недопустимо. И я тоже никогда за такое не возьмусь, потому что ладно убьют (а за такое и, может быть, только за такое у нас как раз могут убить), так ведь и не пожалеет никто, когда убьют. «Сам виноват».

XLI

Среди уродств нынешней России вообще стоит как-то особо выделить вот это «новое ханжество», институализированное в свое время самим президентом, когда он сказал про «гриппозный нос» (которым никому нельзя лезть в президентскую жизнь), объясняя, почему никто не имеет права писать про него и про знаменитую гимнастку, которую одно время называли его женой. Собственно, если бы все люди во главе с президентом всегда говорили правду и только правду, тот ответ президента на пресс-конференции звучал бы примерно так: «Про меня и про гимнастку писать нельзя, потому что этого не хочу я, и моей власти, моего силового ресурса хватит на то, чтобы никто не делал того, чего я не хочу», но это если бы он говорил правду, а так – ну вот сложился после того случая такой консенсус, что писать про личную жизнь российских правителей нельзя, потому что это неприлично. Психолог бы, наверное, сказал, что жертве насилия комфортнее относиться к акту насилия как к результату собственного выбора, поэтому, видимо, силовой (не предполагающий дискуссий) запрет писать на эти темы у нас и принято считать результатом консенсуса. «Курицы Махачкалы» – да, конечно, пожалуйста. «Курицы Кремля»? Что вы, нельзя, это неприлично. В нашем феодализме, в котором если не все, то очень многое базируется вот на этом – кто чей сын, кто чей зять, кто чья любовница, кто чей любовник, – эта важнейшая тема просто табуирована, и Кашин тоже в свое время, рассуждая где-то об устройстве нашистской организации, много раз спотыкался о невозможность (не цензурную, а вот внутри его самого) сформулировать описание того вполне гаремного принципа, на котором там, по крайней мере, очень многое строилось – просто нет языка, на котором такие вещи могли бы быть описаны без сплетнической интонации, которая не понравится ни слушающим, ни самому говорящему.

Стоит, наверное, уточнить, что «курицы» – это только один из многих разных случаев явления, о котором идет речь. «Курицы» – это не дочки (дочка – это вообще алиби; сначала смотришь – вроде «курица», а она на самом деле дочка, вычеркиваем), не жены и даже не любовницы, если называть любовницей ту классическую, не меняющуюся веками, роль тайной (или открытой, «военно-полевой») жены, альтернативной жене основной. Тут что-то другое. Привычный даже по советским годам формат «Иван Иваныч спит с секретаршей» здесь не работает – очень часто, например, такие Иван Иванычи оказываются общеизвестными гомосексуалистами, то есть секретаршу, у которой на лице написано «интим предлагать», к Иван Иванычу определил кто-то сверху, типа – вот сиди и делай вид, что это твоя телка.

Молодые женщины пародийного глянцевого формата, состоящие на каких-то загадочных должностях в госструктурах или около. Их социальные сети транслируют идиотский, уровня нашистских малолеток, патриотизм и лоялизм вперемешку с традиционным гламуром, то есть в инстаграме «курицы» подряд могут идти фотография ее новой машины или сумки, селфи на фоне Госдумы и длинный монолог на тему того, как прекрасна Россия и как ей повезло с президентом.

Раньше в светской хронике было принято писать «такой-то со спутницей», теперь новое поколение «спутниц» существует как бы само по себе, и публичность каких-то эпизодов, каких-то имен – это как раз редкое по нашим временам исключение. Выясняя подробности одной нашумевшей кремлевской свадьбы, Кашин много времени провел в инстаграмах невесты и ее подруг и друзей, кто-то даже оказался общителен, и обороты типа «раньше у нее губернаторы были» о ком-то из девушек того круга в переписке с ним эти люди употребляли совсем не обличительно, скорее восторженно. Или еще: «Ей быстро нашли жениха из лояльных», или даже «она депутат следующего избирательного цикла»; этот мир всегда разговаривал на своем, смешном с нашей точки зрения языке, но до сих пор в том языке не было выражения «избирательный цикл», а теперь есть.

Много лет назад по телевизору показывали клип «Кофе с перцем» – по всей Москве висели билборды, рекламирующие презентацию этого клипа. За сутки до назначенной даты в газетах написали о гибели человека по прозвищу «Костя Пекинский» – он имел какое-то отношение к гостинице «Пекин», поэтому его звали «Костя Пекинский», и вот его расстреляли возле больницы, в которой он лечился после предыдущего покушения. Презентация клипа не состоялась, и о певице мы тоже ничего и никогда больше не слышали, потому что, оказывается, она была девушкой того Кости. Где она сейчас, что с ней? Но то – давние времена, лихие. Сейчас у нас все гуманнее, и если представить, что завтра отменят концерт какой-нибудь загадочной певицы, то разгадку надо будет искать не в криминальной хронике, а в политических новостях – кто ушел в отставку, против кого возбудили уголовное дело, у кого еще какие-то неприятности. Каждому времени – свой кофе с перцем.

Рассуждая о курицах, главное – не сорваться в обличительный пафос, права судить кого-либо у нас нет. Человек во все времена устроен так, что он прежде всего хочет, чтобы ему было хорошо, а что такое хорошо в данный исторический момент – это уже не от человека зависит, а от внешних обстоятельств, созданных в любом случае не нами. Система общественных отношений, где существуют девушки, у которых основной капитал – молодость и красота, – эта система вечная и, вероятно, непобедимая. Картину «Неравный брак» все видели еще в детстве. Даже в неприличном глаголе «насосала» можно обнаружить, по крайней мере, нейтральную интонацию – ну да, извините, если таким словом описывается единственный доступный способ достижения успеха, что тут поделаешь? В ситуации, когда нет никаких социальных лифтов, кто может осуждать людей, сооружающих собственные социальные лифты из того, что у них есть? В идеальной России «курицы» учились бы в университете или выходили бы замуж за честных трудящихся парней, но что делать, если Россия не идеальная, а такая, какая есть? Первую часть ответа на этот вопрос мы получили еще много лет назад, когда популярным медиагероем стал некий сутенер со своей философией «мохнатого золота» (из тех же времен – более академический термин «нетарифная проституция»), вторую часть ответа мы получаем сейчас – да, вполне естественно, что в условиях монополии государства на все существующие богатства основным и, наверное, единственным потребителем «мохнатого золота» также становится государство. Глянцевый штамп прошлых лет – «выйти замуж за олигарха» как формула максимального успеха для девушки, – он ведь давно утратил всякий смысл, потому что олигарх это кто, как его зовут? Не осталось имен, и успех теперь – это «выйти замуж за помощника президента». Вроде бы идея та же, но есть нюансы. Государство – это в любом случае государство. Это власть, это федеральный бюджет, это кадровые назначения, это решения, влияющие на жизнь миллионов людей. «Куриц» уже много, завтра их будет больше, послезавтра еще больше, и уже можно говорить о социальной группе, которая по всем правилам общественного развития будет отвоевывать себе и власть, и собственность, и медийность. Мы уже видели депутатов Госдумы из этой социальной группы, мы найдем ее представительниц и в шоу-бизнесе, и в телевидении, и много где еще. Рано или поздно кто-нибудь из «куриц» станет губернатором или министром, а когда-нибудь их дети, тайно нажитые от пожилых выпускников юрфака ЛГУ им. Жданова или от ветеранов госбезопасности, вырастут, закончат университеты и, может быть, построят новую Россию – на самом деле не построят, конечно, но Кашину просто нравилась эта формула, и, стоя у пульта охраны в Молочном, он, дожидаясь, пока квартира курицы одобрительно ответит, что да, пропускайте, думал о том, что Россия будущего – она ведь выглядит не так, как хотя бы ему, Кашину, хотелось бы, и если будущее начинается в этом доме – ну пускай, надо же ему где-то начинаться.

XLII

Это был такой район, который когда-то выходил двумя грязными старомосковскими улицами к бассейну «Москва», а еще при первом мэре, когда дырку бассейна заткнули муляжом огромного храма, район объявили «золотой милей» и, видимо, прямо по старинному большевистскому генплану снесли весь район вообще полностью, и на месте старых московских домиков устроили как бы образцовый квартал ультрадорогой современной архитектуры, и, если бы в России построилось классическое капиталистическое общество, это был бы модный буржуазный район, но это ведь Россия, и квартал очень быстро стал сначала чем-то типа знаменитого Дома на набережной, такой жилой кооператив для начальства, но у начальства ведь происходит ротация, и это значит, очень скоро даже самым политический устойчивым придется соседствовать с отправленными в отставку, или даже с подвергнутыми уголовным делам, то есть сам ты можешь быть сколь угодно хорошим, но если ты делишь лестничную клетку с плохим – кто после этого и за тебя сможет поручиться?

И начальство уже к исходу первого года существования этого района бросилось расползаться по дачам или по квартирам в других, менее знаменитых местах, и вечерами даже самая престижная, выходящая к реке, сторона района темнела пустыми окнами, как будто все уже умерли – и, может быть, даже бы и умерли, но настала мода на куриц, их надо было где-то селить, и в окнах появился свет, затеплилась жизнь, и хотя надевать кожаные тапочки уважаемого министра (сорок пятый размер и тяжелая подошва) Кашин так и не решился, в остальном все было неплохо – министр-то все дни в разъездах, и он своей курице даже сам сказал, что отношения свободные, и если у нее кто-то есть, то и на здоровье, министру не жалко. Их нравы; там вообще все просто. В первый вечер она сама сказала Кашину, что куда же он уходит, и что, может быть, ляжем полежим немножко – просто так, без секса, – и он подумал, что а действительно, почему бы не полежать. Без секса, ага, конечно.

XLIII

Когда спорили, почему Россия никуда не движется, популярное объяснение было – что это все нефть, вот у нас ее много, и она сейчас дорогая, и поэтому кто надо, на ней богатеет, что-то достается и народу, и это такой общественный договор, и никому больше ничего не надо. Но критерий истины практика, и когда практика стала такова, что нефть сначала стала дешевле ста долларов за баррель, потом дешевле восьмидесяти, а потом и к полтиннику приблизилась, Сосковец сначала сказал, что ничего страшного, и что на случай мирового кризиса у нас всегда есть ракеты (при чем тут ракеты?!), но потом сам запаниковал и принес президенту идею, очень похожую как раз на знаменитый «МММ» – выпустить государственные ценные бумаги и пополнять бюджет, каждый день продавая на сколько-то бумаг больше. Идея была хоть и не бесспорная, но других не было вообще, и когда государственные бумаги обрушились, и вместе с ними обрушились и рубль, и биржевые индексы, и рейтинг президента, произошло что-то вроде политического кризиса, в отставку отправили молодого премьера, сайентолога-очкарика из атомной отрасли, и вместо него президент внес кандидатуру как раз Сосковца – мол, ты это затеял, ты и разгребай.

А Сосковец разгребать ничего, конечно, не хотел, и его ведомство с добычи нефти переключилось на добычу депутатской – нет, не лояльности, а наоборот. Он платил депутатам, чтобы те, когда он поднимется на трибуну, свистели ему и кричали «позор», и чтобы, обсуждая его кандидатуру, говорили, что нет, такой премьер стране не нужен, и пускай он и дальше сидит в своей нефтяной отрасли, а правительство пусть возглавляет кто-нибудь другой – мудрый и ответственный. «Долой министров-капиталистов и их духовного отца господина Сосковца», – рифмовал с трибуны Зюганов, и Сосковец, стараясь не улыбаться, радовался – получилось, получилось.

Премьером в итоге сделали президентского друга петербургских времен, молодого юриста, который сказал, что только развитие реального сектора обеспечит России место в многополярном мире, и все как-то ему сразу обрадовались, и в стране опять началась политическая стабильность, а за ней и нефть начала расти, и рейтинг президента, и еще рубль деноминировали, убрали два нуля, чтобы цены выглядели, как раньше, и все стало совсем по-прежнему, и Кашин думал, что живи еще хоть четверть века, все будет так, исхода нет.

XLIV

В российской политике уже много лет не появляется никаких новых лиц, и это при всех понятных минусах – такая откровенная фора для любого нового деятеля, если бы он откуда-нибудь появился. Так было с Навальным, так было со Стрелковым, и с этим человеком так тоже было – наверное, это был последний значимый эпизод в недолгой, но славной истории русской блогосферы (важное слово в нулевые) до того, пока собственник не выключил окончательно серверы ЖЖ, потому что надоело платить за электричество, не получая ничего взамен.

Пост, с которого все началось, назывался «Россия и вопросы языкознания» – автора никто не знал, но он, судя по всему, был филолог; высмеивая теорию Марра и рассуждая о происхождении языка, автор как-то очень убедительно, я даже пересказать не смогу, объяснял, почему в России все происходит именно так, как происходит, и какие перемены ее ждут.

Вероятно, чтобы отвлечь внимание того типа читателей, которые цепляются за какую-то второстепенную деталь и, не обращая внимания на все остальное, бросаются доказывать несостоятельность всего текста, автор допустил явно намеренную описку – вместо «русско-московской речи» у него была «курско-орловская», как дуга, и пока филологи и военные историки обсасывали эту глупость, обсуждая, насколько прекрасен их круг, обычные читатели пересылали друг другу ссылку – «ты читал?», «ты видел?»

Кашин прислал мне ссылку на этот пост с пояснением, что это какой-то «замечательный грузин», он его откуда-то знал – не филолог, вообще без высшего образования, только незаконченная духовная семинария, и действительно грузин, прямо настоящий, из Грузии, во время войны за Южную Осетию, когда российские войска взяли городок Гори, он, работавший там библиотекарем, попросился в российский (да прямо скажем – чеченский) батальон «Восток», честно воевал четыре дня, и, когда войска уходили из Гори, ушел вместе с ними, то есть именно с «Востоком», и он смешно рассказывал Кашину, как ехал в колонне «Хаммеров» с чеченцами до самой Москвы, и они звали его остаться, ехать с ними в Грозный, но он почему-то хотел в Москву и остался в Москве; один чеченец, у которого была собака, попросил его с ней гулять дважды в день и разрешил за это пожить два месяца в его квартире – это на Кутузовском, такой новый дом с двумя башенками, хороший дом, престижный, там этажом выше даже жил знаменитый прокурор, о котором говорили, что это именно он все устроил так, чтобы в тюрьме умер юрист одной американской фирмы, который кому-то в государстве перешел дорогу до такой степени, что его сначала посадили, а потом убили. В общем, выдающийся был дом, но делать в нем было нечего, а компьютер в доме был, и он завел блог, начал писать посты, такие длинные простыни, но читаются на одном дыхании, в семинарии-то если чему по-настоящему и учат, то как раз умению формулировать. «Россия и национальный вопрос», «Экономические проблемы капитализма в России», «Головокружение от успехов», «Закоротило», «Год великого перелома», «Семь вопросов Ксении Собчак» и вот это нашумевшее – «Россия и вопросы языкознания». Потом чеченец вернулся, привез ему в подарок российский паспорт с грозненской пропиской – такая достойная награда боевому брату, приятно.

Кашин с ним познакомился на том же Никитском бульваре. Джугашвили, так была его фамилия, искал работу, обращался ко всем, никто помочь не хотел. Вообще людям, когда они тебя просят, надо помогать всегда, без вариантов. Не помогать невыгодно, и дело не в «что мне за это будет» и даже не в «Бог накажет» (Бог-то все равно накажет), а просто вот такой абсолютный рационализм. Просьба о помощи – это никогда не вопрос жизни и смерти, это вопрос лишнего шага, который будет сделан, если ты не поможешь. Человек просит помочь, то есть человек чего-то хочет – и если он по-настоящему этого хочет, то он, скорее всего, все равно этого добьется, с тобой или без тебя. Если с тобой, то хорошо – дело совсем не в благодарности, просто ты поступил нормально, то есть ничего не нарушил, и по твой вине не будет никаких сбоев, никаких конфликтов, ничего плохого. А если человек без тебя добился того, о чем просил, – то это уже сбой, конфликт и ничего хорошего, ты на пустом месте нажил врага, а враг, даже самый безобидный – это всегда чудовищно. Примерно так рассуждал Кашин, и когда Джугашвили дошел в поисках работы до него, он сначала посоветовал на «Рашу тудей», но туда не взяли, – «вот если бы ты был армянин, тогда да, а так…»; зато другие, тоже по линии Кашина, армяне взяли в «Лайфньюс», но оттуда Джугашвили сбежал сам, потому что оказалось, что там надо фотографировать трупы и расчлененку, а он не переносил вида крови.

И теперь он сидел перед Кашиным в том же пабе, в котором когда-то все, и Кашин тоже, слили протест, и говорил:

– Работу больше искать не буду, я популярный блогер, попробую себя в политике. Сколько можно ныть, давайте что-нибудь сделаем уже, – по-русски он говорил очень хорошо, и легкий акцент делал его слова, пожалуй, даже более весомыми (Кашин мне писал – «слова, как пудовые гири, верны»), ведь если человек говорит на твоем языке с акцентом – значит, есть еще один язык, который для него родной, то есть он как минимум два языка знает.

А Джугашвили знал еще и английский.

XLV

И еще года не прошло, а уже можно было сказать, что да, из него получился политик, и на «Русском марше» 4 ноября на Люблинской улице ему аплодировали больше всех, и на «Эхе Москвы» ему были рады, а когда его первый раз задержали во время одиночного пикета, его сторонники выстроились в живую цепь между ОВД и судом, и на каждом был значок «Я грузин» – и попробуй скажи теперь, что русские ксенофобы.

Из своих постов на историческую тему он собрал книгу «История государства российского», и хотя с научной точки зрения она была слишком неоднозначна, все равно ее обсуждали спорили, а он, – и в книжных магазинах, и на митингах, – как бы продолжая книгу, говорил, что история – это не только прошлое, но и будущее, и будущее принадлежит нам, мы здесь власть.

Говорили, что президенту еще в молодости гадалка сказала, что несчастье к нему придет с гор, и еще говорили, что он очень серьезно к этому относится, и на Чечню именно поэтому всегда так нервно реагировал, а теперь стали говорить, что понятно ведь, что «с гор» – это с южных, а не с северных склонов Кавказа, и, может быть, даже дословно – из Гори. Джугашвили нравилось быть знаменитым оппозиционером, во всех интервью он повторял, что борьба всегда обостряется по мере приближения победы, и если сегодня президент кажется вечным, то это прежде всего значит, что завтра его просто не будет.

Власть пыталась его как-то приручить, предлагали даже губернаторство в одном из южных регионов, и в газетах цитировали его ответ эмиссару из Кремля: «пришла козявка к слону». Еще были слухи, что вся его оппозиционность – это на самом деле такая игра, и что на самом деле президент таким хитрым способом готовит себе преемника, понимая, что общество не примет прямолинейной рекомендации, что вот, я ухожу, и этот человек теперь будет вместо меня. Слухов было много, но что определенно – да, это был самый яркий российский политик последнего времени.

XLVI

Я вернулся в Москву после двух лет в Женеве – закончилась виза, новую мне делать не хотели, швейцарцы боялись, что останусь; оказывается, эмиграция часто упирается именно в такие вещи, такая скучная проза. «Александр Исаевич, почему вы решили вернуться на родину? – Да вот, виза истекла». В Москве было все до обидного по-прежнему, то есть я даже не мог сказать себе, что здорово, что я пересидел трудные времена в хорошем месте. Ничего я не пересидел, в России все времена одинаковые.

Встретились с Кашиным, он так нигде и не работал, но чувствовал себя при этом явно неплохо, рассказывал мне какие-то свежие московские байки – «А вот Стрелков… А вот Навальный… А вот Немцов… А вот Удальцов…», и я не сразу понял, что что-то не так. Но понял:

– Погоди, а что Джугашвили?

Я давно про него не слышал, неужели посадили? А Кашин отвел глаза:

– Да что Джугашвили, все у него в порядке, уже министр, скоро выборы, наверное, и премьером станет.

– Премьером?! – я действительно удивился. – Думаешь, наш президент на это пойдет? Постой, а сейчас он министр чего? Расскажи, я ничего не понимаю.

– Сейчас он министр труда, реформирует социальную сферу, – Кашин попытался засмеяться, получилось как-то неприятно, виновато. – В Грузии он министр. Вернулся на родину.

– В Грузии? То есть его выслали? Или не впустили в Россию?

– Да кто его там вышлет, он и приезжал недавно уже с делегацией, по телевизору даже показывали. Просто – вот есть у человека родина. Даже войну на российской стороне ему простили – был суд, и никто не смог доказать, что он брал в руки оружие и вообще воевал, а его версия теперь была, что чеченцы его похитили, и у него не было выбора. Да и не в этом дело. Он прославился, и родина его позвала, понимаешь? Нет, не понимаешь. А ему и не надо, чтобы мы понимали. У нас многонациональная федерация. А у него Грузия.

Кашин помолчал, потом зачем-то сказал:

– А «Историю» он прикольную написал, ты все равно почитай.

XLVII

– Кашин, ты чего боишься? Не для себя, а для России – что было бы самым страшным для нее, как думаешь?

– Смотри. Вот я сейчас вернулся из родного города. Там была некая конференция на гуманитарную тему. Я уже второй раз езжу на эту конференцию, она ежегодная. В прошлом году на ней выступали мэр города и сенатор, представляющий область в Москве. Сейчас официальных лиц уже не было, зато пресс-секретарь областного министерства финансов, комментируя услышанное и увиденное, написала, что она не понимает, почему никто не прикроет это антироссийское мероприятие, на котором прозападные ораторы глумится над нашей историей. Если этому пресс-секретарю повезет, то следующей такой конференции просто не будет, и одним (не Бог весть каким – там все очень камерно и тихо) пятачком, на котором могла бы существовать общественная дискуссия, станет меньше.

Далее. Как во всех городах, в которых бываю, в Калининграде я зашел в большой книжный магазин. Единственное, что я там смог купить – книга 2000 года по истории города, а все остальное – ну ты представляешь, как сейчас выглядит топ продаж нон-фикшна в регионах. Много всего про народную медицину, много всего про заговор Запада против России, еще немножко про тайный орден СС, про Вальгаллу и мистиков из НКВД, много хорошего Сталина – ну и все, кажется. Даже про звезд шоу-бизнеса уже ничего нет.

И вот чего я могу бояться на основании этих двух впечатлений? Дальнейшей архаизации или, если совсем грубо, того, что все останется по-прежнему, то есть как сейчас. По-моему, это самая неприятная перспектива, какая только есть у России – то есть через год конференции не будет, и я просто приеду к маме, а в книжном уже даже про Вальгаллу не останется, только про лечение мухомором. Тенденция, по-моему, именно такая.

– То есть, самое страшное уже произошло, так получается?

У меня просто двойственное отношение. С одной стороны я думаю, что да, ужасное свершилось, и нам всем из этого вылезать. Но с другой, так как Россия для меня предельно сужена до размеров моего города, что я все время думаю, что, может быть все не так уж и плохо.

– А ты откуда?

– Из Петербурга. Огромный европейский город, который таким остается несмотря на любых градоначальников, жизнь из под асфальта пробивается, прорастают книжные магазины, политические активисты, уютные кофейни и бары, общественный транспорт. Я к тому, что, может быть, это модель для всей страны – несмотря на любые диктатуры, сколь безумны они бы не были – жизнь свое возьмет?

– Так я тоже надеюсь, что возьмет (и мой Калининград в этом смысле не хуже твоего Ленинграда, чем я дополнительно горжусь и на что я дополнительно надеюсь), но ты же спрашиваешь, чего стоит бояться – вот этого и стоит. И, между прочим, может ведь оказаться, что когда жизнь свое возьмет – меня уже не будет, тебя не будет, а будут те, кто, допустим, против диктатуры и за все хорошее, но при этом ничего не знают кроме того, как лечиться мухомором. В уютных барах и общественном транспорте.

– Да, это как раз очень пугает, потому что совершенно непонятно, что тебе – хорошему человеку без мухоморов в голове – делать в современной России. Ты ей объективно не нужен ни в каком своем качестве – ни как ученый, ни как программист, ни как журналист, философ, управленец – ни как кто. Весь твой труд идет на прокорм режиму, который тебе неприятен, и любое твое усилие, в конечном счете, делает сильнее режим.

То есть, можно посмеяться над «друзьями Маши Гессен покидающими Москву», но я вот сужу по своему кругу – умных, профессиональных людей моего поколения и чуть постарше – и понимаю, что чем дальше, тем меньше они планируют связывать свое будущее с Россией. Очень большое разочарование. А эти люди ведь как раз основа той России, которая здесь могла бы когда-нибудь быть. И должна быть.

– Не могу сказать, что я уверен, что массовый отъезд – это плохо. Унести Россию на подошвах – это все-таки подразумевает, что ее таким образом можно будет сохранить и, когда потребуется, принести обратно. Но у нас ведь есть очень неприятный опыт 1991 года, когда принести Россию обратно оказалось некому. Везде в Восточной Европе удалось восстановить преемственность, а у нас нет. Общим местом стало, когда об этом заходит речь, говорить, что наши 70 лет оказались сильнее восточноевропейских 40 или 50 лет, но мне кажется, дело в чем-то еще. В чем именно – версий не так много, но каждая из них упирается в какие-то местные проблемы. Люди, которые встретили крушение СССР здесь, оказались не готовы строить новую Россию, и их опыт я считаю таким серьезным предупреждением нам – вот и такой есть у нас риск. Уйдет этот президент, но все равно останется слишком много тех, на ком вся нынешняя гадость держится.

– Вот-вот! И ведь есть и еще две проблемы: что русские очень удачно могут ассимилироваться, и даже сейчас получается так, что русские общины за рубежом функционируют не очень хорошо. И что есть еще риск консервации русских в каком-то одном агрегатном состоянии – как какие-нибудь парагвайские русские общины, живущие по заветам 19-го века. С этнографической точки зрения – очень интересно, а с практической – ну как-то нет.

А скажи, гадость, которая останется – это ты каких-то конкретных людей имеешь в виду или набор характеристик? Потому что меня в нынешнюю эпоху ужасает даже не президент, а много-много мелких и больших особенностей и черт. Вроде того, что мировой культурный контекст на бытовом уровне у нас практически не знают.

– Про конкретных людей – слушай, не нам судить. Кто гондоны? Все гондоны, и одновременно никто, и тут вообще никакой проблемы нет. Бывает среда благоприятная для гондонов, бывает неблагоприятная. Сейчас благоприятная.

Что по-настоящему плохо – поскольку сейчас государство поглотило все сферы общественной, культурной и какой угодно еще жизни, то добиться любого успеха в России можно только вступив в какой-то альянс с государством, то есть служить ему, дружить с ним, работать на него. И в итоге многие и многие вполне хорошие люди типа «он знал, что вертится земля, но у него была семья», оказываются в том положении, которое нам с вами позволяет все гадости связывать уже с этими людьми. Избитый лозунг, что президенту нет альтернативы – он ведь вполне адекватен реальности, просто отсутствие альтернативы – это не явление природы, с которым нам всем пришлось столкнуться, а результат деятельности государства, направленной именно на это. Государство много лет именно добивалось, чтобы альтернативы не было, и чтобы выбор был именно такой – или ты с ним, или тебя нет.

А что касается мирового контекста – здесь я как раз проблемы не вижу, это очень легко поправимо. Советский Союз был страной, в которой никто не смотрел «Касабланку». Посмотрели же в конце концов.

– И адекватным спасением от этого становится эмиграция – внешняя или внутренняя? Ну вот тут я с тобой поспорю. «Касабланку», допустим, человек посмотрел, но этого же мало, а дальше почему-то не идет. Даже у довольно интеллектуальных людей. Недавно мне один умный человек говорит – почему как вспоминают Российскую империю, то сразу же идет разговор про бедноту, рабочих и крепостничество, а если вспоминают Британскую империю, то говорят о королях, рыцарях и сэрах. И ссылается при этом на недавние британские сериалы. Хороший человек, образованный. Меня это ужасно поразило, потому что ну я даже не знаю, у кого такие могут быть такие однобокие ассоциации. То есть, получается, что человек не прочитал как минимум Диккенса. И у него этих ассоциаций и нет. Ну, или он так о других думает.

А еще ведь у нас расплодилось огромное количество конспирологов разного толка, но не появилось понимания и рефлексии прошедших семидесяти лет, не изучено то, что происходило в Европе и США в те годы. То есть свое место в мировой истории двадцатого века не прочитывается, а в той же школе никто не будет уделять много времени и места политической и культурной истории хотя бы наших европейских соседей. Не соотносят наши семидесятые и их, не проводят параллелей.

– Да, да, да, конечно. Но ведь и свое не рефлексируют вообще никак. Типичный спор о чем угодно – о Чечне, об Украине, о митингах в Москве – мы спорим, мы сердимся, мы ругаемся, и кроме друг друга у нас ничего больше нет. Ни книг, ни науки, ничего вообще. Маленький случай из личной практики – 2005 год, Камчатка, затонул батискаф с десятком российских подводников, мини-Курск. Люди живы, но, очевидно, скоро погибнут, воздуха у них на сутки, если не ошибаюсь. Слава Богу, где-то неподалеку работает английское спасательное судно. Россия разрешает, англичане приходят и поднимают батискаф. Трагедия превращается в праздник, прилетает и награждает англичан министр обороны Иванов, хорошая новость, все радуются. 2005 год, лето.

Приходит три года, я сам давно забыл, как ездил на Камчатку, и тут мне звонит какой-то англичанин – так и так, мистер Кашин, пишу книгу о спасении батискафа, хотел бы с вами проконсультироваться. Есть ли русская книга о том случае? Да мы не помним его давно, а они помнят.

И мало кто этим недоволен, потому что как-то у нас так с давних пор считается, что право на существование имеет только тот, кто доказал это право на рынке. Ты занимаешься исследованиями новейшей истории в соответствующем институте – прекрасно, но к тебе придет эффективный российский министр с логикой людоеда и скажет, что ты неэффективен. И ты расстроенный уйдешь искать работу на какой-нибудь завод, но даже сам при этом не усомнишься, что да ведь, твое исследование не приносит денег, значит все справедливо.

– Про Камчатку печальная история, конечно. Сразу видишь и отсутствие статистически значимого слоя читающих людей и какой-то мемориальной культуры – не знаю, можно ли так сказать, но ощущается именно так. Но как-то все тогда депрессивно получается, а мы же должны быть оптимистами. Ну стараться, по крайней мере. У меня тогда скорее вопрос такой появляется: а ты связываешь с моим, например, поколением, которое родилось уже после девяносто первого года, какие-то надежды? Без иронии спрашиваю, потому что – ну потому что ты вот старше, и уже что-то повидал, а двадцатилетние только-только куда-то входят во взрослый мир. И при этом понятно, что то поколение, которые сами были двадцатилетними в девяносто первом году – в политическом отношении ничего не достигли. В личном плане – да, многие стали успешны, а построить страну для всех, страну человечную – не удалось.

– Твое поколение, прости – это поколение нашистов, урбанистов и кавээнщиков? Не обижайся, везде есть исключения, и с одним исключением я сейчас разговариваю, но в целом ты принадлежишь к очень стремному поколению. Люди, которые выросли в парадигме «Спасибо деду за победу», а что дед родился после войны – значит, это необходимая ложь, без которой немыслима жизнь. Нет, я никаких надежд с твоим поколением не связываю. Надеяться стоит на кого-нибудь другого – раньше я сказал бы, что надо надеяться на поколение 1976-82, но я же сам к нему принадлежу, и своих надежд персонально я и не оправдал – Болотная там и прочее, так что и на себя я давно уже надеюсь не очень.

– Тогда получается как в грустном анекдоте, про то, что нужно сорок лет ждать после распада СССР, чтобы умерли последние кто его видел и уже потом что-то строить. И надеяться надо, видимо, на тех, кто родится вот сейчас, в и станет взрослым в середине тридцатых. Только иногда страшно, что вот этих дополнительных двадцати лет у нас нет.

– Ты говоришь – «у нас», тогда ответь – что для тебя, персонально для тебя, сегодня Россия? Чем ты особенно дорожишь, от чего хочешь избавиться, без чего будешь страдать? У нас ведь и это тоже никак не отрефлексировано.

– У меня, наверное, не самый характерный взгляд на Россию – я же сказал, что мой взгляд сильно детерминирован родным городом. И от этого растет все остальное. То есть я хожу по Петербургу, дышу воздухом Невы, восхищаюсь красотой архитектуры и шедеврами Эрмитажа (звучит как туристический буклет, но так оно и есть). И это все мне дарит надежду на то, что и Россия когда-то будет такой, а Петербург – это пилотный проект, первая попытка построить Европу на российской почве и со своими особенностями. И попытка удачная. И если этот опыт масштабировать на всю страну, то что-то должно получиться.

И моя личная Россия – она всегда со мной, где бы я ни был. Это Набоков и Пушкин, архитектор Тон и художник Репин, изобретатель Зворыкин и военный Черняев. Это, по-моему, самое дорогое и самое ценное и это все нужно держать в голове, когда начинаешь в России что-то делать – вся эта огромная череда твоих предшественников, сумевших сделать что-то великое и прекрасное.

Но при этом, если спуститься на землю и из Петербурга выехать, то я прекрасно понимаю, что тут больше мечты, чем правды. Приезжаешь в Святогорский монастырь, в Пушкинские горы. И от этого места веет не силой, а умиранием. Умирающие города, умирающая среда, молодежь, которая как может, вырывается оттуда. То есть, если говорить от чего хочется избавиться, так вот от этого ощущения увядания и смерти, который начинаешь чувствовать в российской глубинке.

И, наверное, хотелось бы избавиться от комплексов. У России до сих пор большие проблемы с собственной самооценкой, как мне кажется. Из-за этого и вылезает проклятая дилемма текущего политического момента – «либералы» и «патриоты». То есть либо впадение в ничтожество, в самоуничижение и бичевание, либо бравурный крик «эге-гей!» и шапкозакидательство. От этого надо избавляться, потому что и то, и то порочный путь.

– Ну у меня примерно все так же. Я сейчас называю такие взгляды национализмом, и не все это понимают, но, я надеюсь, поймут. Националист любит свое. Но даже Петербург – а он твой? А в чем заключается его принадлежность тебе, а не президенту и его людям? А Россия наша? А какие есть способы это доказать, кроме, прости Господи, вооруженного?

– Петербург, конечно, мой. Просто в данный момент – в очень малой степени. И с Россией также. Мы все, за исключением узкого круга людей – очень-очень миноритарные акционеры по отношению к стране, если можно так выразиться. Это не может не огорчать, но если прикинуть, как с этим дело обстояло лет пятьдесят назад, то какой-то прогресс заметить можно. А как доказать… Вооруженный – это все же крайность, и, мне кажется, нереальный вариант. Из того что ближе к почве, мне ужасно нравится пример Дублина. Там пятьдесят лет назад все очень было похоже на нас – старые жилые дома сносили алчные застройщики, коррумпированные чиновники подмахивали разрешения – и вместо домов строились офисы. В итоге это так надоело части горожан, что они стали основывать параллельные районные администрации (можно сказать «народные»), устраивать забастовки, печатать листовки и так далее. И в итоге победили, пришли к какому-то здравому балансу интересов и обе стороны соблюдают установленные правила. А как иначе? Но моя проблема в том, что я понимаю – я лично к такому не готов, я не знаю, чем это может закончиться и не обречено ли это на провал.

– А если нынешняя власть (неважно, с какими именами) просуществует еще лет сто, все будет хорошо? Мы отдаем себе отчет, что избавиться от президента – это, в общем, будет такой старт десятилетиям больших неприятностей, во время которых твои мысли о кофейнях и общественном транспорте не посетят даже тебя? И что с этим делать?

– Ну, мне кажется, что сама жизнь дает ответ на ваш вопрос. У нас уже дан старт десятилетиям больших неприятностей и будет глупо, если все эти десятилетия будут нужны только для того чтобы президент правил подольше, а авторитаризм укрепился сильнее. Мы уже сейчас в такой полосе неопределенностей, что и про кафе скоро забудем и про общественный транспорт. Но я отдаю себе отчет, что на самом деле на вопрос «и что с этим делать?» нет правильного ответа. Для кого-то правильным будет эмиграция, для кого-то суровая политическая борьба, тюрьмы и автозаки, для кого-то уход на периферию, откуда можно выглядывать только с перископом. Даже человека, который решит идти в систему, потому что «кредиты, семья, дети, любимая работа» – я, наверное, пойму. Не поддержу, но пойму.

Ну а вообще, меня в этом плане вдохновляет один пример из современной британской истории, прости, что все оттуда – увлекаюсь. После войны страна была вся в долгах, в развалинах, с кучей безработных, со множеством инвалидов войны. Голодное детство, холодные зимы, карточки отменили только в пятьдесят четвертом году. И вот до середины восьмидесятых не было там никакого невероятного потребительского изобилия или невероятной роскоши, страна тяжело боролась с прошлым. В семьдесят четвертом году из-за забастовки Англия зиму сидела без света, при свечах. Но тут, по крайней мере, было понятно для чего это – для того чтобы сделать лучше людям, модернизировать здравоохранение, увеличить пенсии и так далее. А в нашем случае мы вступаем в эру – ну не знаю, назовем это экономией. А для чего? Какая конечная цель этой экономии? Непонятно.

– Так вот именно. Сначала надо сформулировать мечту, придумать ту идеальную Россию, в которой ты бы сам хотел жить, я бы хотел, которая бы нам снилась, как Проханову снился в девяностые нынешний неосовок. На что похожа Россия нашей с вами мечты? На Америку, на Швейцарию, на Эстонию? Как живут в этой мечте люди, как выглядят?

– Ну и тогда получается типичная история – появляется журнал, вокруг него группа национально-освободительно настроенных авторов, которые своими словами и текстами создают будущую Венгрию, Чехию, Польшу. Или вообще США. Или французскую революцию. Чем не вариант?

– То есть надо мечтать о журнале? Почему-то дальше мысль уже как по рельсам – мечтать о журнале, искать на него деньги, найти их у патриотически ориентированного бизнеса – если повезет, все закроется через три месяца, если не повезет – из зеркала на агента Купера посмотрит небритый Боб, который скажет что-то про нашу эксклюзивную духовность, в которой нам не по пути с Западом. Была такая песня – «Как обидно быть умным, знаешь все наперед».

– Я хочу, грубо говоря, чтобы в конце концов, какое-то время спустя из, может быть, самой робкой общественной дискуссии выросла Россия в виде европейского демократического государства – с открытой политической системой, с парламентом, в котором идут споры и дебаты, с независимым судом и свободной прессой. Грубо говоря, страна в которой в прессе будут спорить не из-за того кто либерал и кто продался Госдепу, а кто Кремлю, а обсуждать – не сменится ли правительство на ближайших выборах, кто слил информацию по нашумевшему законопроекту и как скоро подаст в отставку бичуемый за растрату министр. И где тебе, мне и многим другим прекрасным людям будет интересно разговаривать не о том, когда надо валить, а о каких-то более полезных для страны и важных вещах. Чем не цель?

– Цель, конечно. Но кто кроме нас с тобой согласится строить новую страну ради того, чтобы нескольким людям было о чем спорить?

– Ну не нескольким, я имел в виду целый класс.

– В котором все гондоны и никто не гондон.

– А, да, давай к ним вернемся. У меня почему-то такое ощущение, что подавляющее большинство неприятных людей, поставленные в ситуацию, где работают демократические институты, спокойно принимают эти правила. Куда делись неприятные люди в послевоенном ФРГ? Ну, самые одиозные сволочи получили тюремные сроки или запрет на профессию, это понятно. А остальные в массе своей смогли работать и в новой ситуации. Была же типичная ситуация в конце 1940-х: городом управляет условный протестантский пастор, который был немного против Гитлера, а в советниках у него бывший нацист, который раньше эту должность занимал. Потому что он знает, где что лежит и как чем управлять. А потом они уходят на пенсию, про них все забывают, вздыхают и идут дальше. Больно, неприятно, но иначе вылезут не менее неприглядные вещи, чем были. И при этом, несмотря на свое нацистское прошлое они спокойно работали по новым правилам. Левые бесновались, ругались, но объективно – нельзя же люстрировать всю страну.

– То есть это уже получается наша с тобой ответственность – когда мы увидим самого неприятного нам человека в новых условиях, мы должны относиться к нему как к «неприятному в прошлом» человеку? Понять и простить? Наверное, это правильное решение, но теперь я тебя попрошу уговорить меня принять его, потому что я не уверен, что готов.

– Прощать и понимать не обязательно, можно просто терпеть. А иначе получится, что новое ничуть ни лучше старого. Или вы не об этом?

– Об этом, об этом. Про терпение ответ, наверное, правильный, но какой-то не вдохновляющий. А что должно вдохновлять?

– Вдохновлять в таком будущем или вдохновлять вообще?

– Нет-нет, ты описываешь правильное будущее. Но о нем неприятно мечтать.

– Потому что в этом будущем нужно терпеть неприятных людей?

– Потому что ты хорошего ничего не предложил!

– А из хорошего – весь пакет демократических услуг!

Да и к тому же, ситуация в которой мы терпим неприятных людей какое-то время, гораздо приятнее, чем та, в которой мы находимся сейчас – когда неприятные люди с трудом скрывают, что не терпят нас. Просвещение, терпение и труд.

– Зигушки.

XLVIII

Нефть упала до тридцати долларов за баррель, и «все заверте…». Оказалось, что наша великая родина, скорее всего, не такая великая, как об этом говорили по телевизору, а наша политическая стабильность – не такая политическая. Идиотский парламент, который телевизионные юмористы любили называть «государственной дурой», тоже оказался не таким, как мы о нем привыкли думать, или просто у Сосковца закончилась наличность, но депутаты сначала робко, вполголоса, потом громче, громче, еще громче и дальше уже в крик начали спрашивать президента, не он ли во всем виноват, и это было как бюллетень о здоровье товарища Сталина – оказывается, в его моче есть красные кровяные тельца, то есть, оказывается, у него есть моча! Оказывается, президента можно спрашивать не только о чем-то, что ему нравится! Оказывается, президент может начать бояться даже разговаривать с парламентом!

Причем – вот с ними, со спортсменами и оперными певицами, какими-то отставными милиционерами и мутными предпринимателями. С теми, которых он сам рассадил по депутатским креслам. С теми, которые заглядывали в его глаза и ели с его руки.

Одна тысяча четыреста – номер его указа, которым он распустил Государственную думу. Он сам прочитал указ по телевидению в девять часов вечера, и потом до ночи плавал в бассейне, чтобы сразу лечь спать и даже не спрашивать никого, кто и как отреагировал на его, как он сам это назвал по телевидению, непростое (хотя на самом деле очень простое) решение.

XLIX

И было две недели непрерывного парламентского заседания, которое транслировали какие-то энтузиасты через интернет до тех пор, пока в городе не приглушили мобильную связь и LTE; депутаты заседали при свечах, потому что свет в Белом доме выключили той же ночью, когда, собравшись на срочное заседание, депутаты проголосовали за импичмент и объявили себя «высшим органом государственной власти», таким коллективным президентом из 450 человек. На Пресне, у набережной, шел бесконечный митинг – народу было не так много, как тогда на проспекте Сахарова, но ведь днем и ночью стояли, когда такое было?

Была стрельба на Ленинградке, драки с ОМОНом на Болотной и на Садовом кольце. В городе можно было снимать полноценное кино про воюющий Донбасс, но стоит выйти из кадра – работают кафе и магазины, люди стоят в пробках, дети смеются, и не только дети, светится какая-то праздничная иллюминация, происходит какая-то жизнь, совсем не та, что в Белом доме и вокруг. Шагни в кадр – и у тебя революция, гражданское противостояние, много ада. Шаг назад – и ты опять в обычной городской жизни.

Кто-то из депутатов потом расскажет, что он смотрел на сияющую огнями гостиницу «Украина», которая, если смотреть на нее ночью из Белого дома, выглядела так, будто внутри в ней происходит какой-то невероятный сказочный бал, и этот депутат из своего темного окна наблюдал за балом, и ему казалось, что в нем-то все и дело, и если его остановить, то рухнет и власть президента, и вообще все.

Но депутат почему-то понимал, что этот бал остановить нельзя, он будет идти всегда, и вообще здесь все будет всегда, и чем сильнее тебе кажется, что что-то вокруг меняется, тем тверже эта бесконечность; про твердую бесконечность – это дословная цитата из того депутата, он потом сойдет с ума и напишет целую серию псевдонаучных работ о материальных свойствах времени.

А на депутата снизу из темноты смотрел президент – в какой-то из вечеров он по дороге из Кремля к себе в Барвиху попросил водителя остановить перед перекрытым мостом. Не выходил из машины, молчал, крутил в руках кубик Рубика – это у него был такой секретный талисман, купил в ГДР, еще когда работал там по чекистской линии, и хотя складывать его он так и не научился, все равно любил его крутить, и у него даже было суеверие, что если однажды кубик каким-то чудом сложится сам, это будет очень плохой знак для его президентства и для него самого как для человека.

Смотрел на темные окна Белого дома, в котором он когда-то часто бывал, а теперь этот дом вывернулся наизнанку, стал чужим, стал угрозой. Угрозой ему, угрозой стране – он привык ставить знак равенства между собой и страной и, наверное, был даже прав; в России всегда говорили об исторических периодах – «при таком-то», называя царей или генеральных секретарей, а этот президент был первым, о ком так говорить перестали, потому что и так понятно, если «в России», то, значит, «при нем», масло масляное.

Он вырастил поколение русских людей – да, именно он, даже если кому-то это покажется преувеличением. Его культура, его мораль, его привычки, его заблуждения – все в равной мере делил с ним народ. Сам он, правда, думал, что дело именно в нем, и что народу с ним повезло, ну и пусть думает, раз ему приятно. На самом деле это так получилось само и случайно; боролся за власть, любил власть, и все остальное стало уже побочным – ну да, если есть вертикаль, в которой все зависят от тебя, то они станут похожи на тебя, а от них еще кто-то зависит, и они тоже делаются похожими, ну и так далее, вплоть до самого удаленного поселка на границе с Северной Кореей.

И когда все стали как он, оказалось, что и счастья нет, и вообще ничего нет, и даже не с кем поговорить, потому что все одинаковые, изменить ничего нельзя, и хотеть ничего нельзя, и вообще ничего не получается и не выходит.

Он ведь мог договориться с парламентом. Прийти, испугать, понравиться – как угодно. Это ведь тоже были люди, воспитанные им. И он бы договорился, и опять бы началась стабильность, и с нефтью бы как-нибудь тоже бы все наладилось, и все продолжилось бы дальше, и он бы продолжил стареть у себя в барвихинском замке, начал бы пить, наверное, как когда-то в обкоме, и ничего бы совсем не было хорошего.

И он нарочно, как говорили в новостях, «пошел на обострение», обругал патриарха, когда тот предложил посредничество в переговорах с парламентом, несколько раз уже разговаривал подолгу с министром обороны – тот сначала был против, боялся, просил дать ему письменный приказ, чтобы не оказаться потом крайним, но в итоге сдался и пообещал, и они даже вместе ездили в Таманскую дивизию с внезапной проверкой, и танкисты делали селфи с президентом, обещали выполнить любой приказ – наверное, уже догадывались, какой именно.

L

Тем утром у меня был важный завтрак в гостинице «Украина», я чуть не проспал, добирался до Кутузовского на такси, и это была не очень хорошая идея – Новый Арбат стоял, и когда мы какими-то вообще неизвестными переулками выскочили на Смоленскую набережную, оказалось, что можно только налево, к Лужникам, военные (почему-то военные) всех разворачивают, а мост вообще перекрыт. На встречу я опоздал почти на час, был уверен, что человек, с которым я должен был встречаться, не дождался меня и ушел, его телефон был все утро недоступен, а про глушение сотовой связи в этом районе я забыл.

Выпил в гостинице кофе, потом еще, потом задрожали стекла, вокруг забегали люди, кто-то выбежал на улицу, и я тоже бросил на стол купюру и пошел смотреть, что там происходит.

Утро было солнечное, и Белый дом на другом берегу был сегодня каким-то особенно белым, и облака над ним тоже белые; в облаках полоскался российский бело-сине-красный флаг, а слева и справа от него на башне, раньше их не было, висели теперь еще два флага – красный (потом я прочитаю в газетах, что его вывесил Удальцов) и черно-желто-белый, который называли имперкой (его вывесил Стрелков). Три флага, белое здание, белые облака, и грохот, как будто гром. И почему-то новые белые облака такой правильной шарообразной формы выплывали из окон здания, из белых стен, поднимались кверху, растворялись в голубом небе, и я не сразу сопоставил появление этих облаков с тем грохотом, почему-то зрелище и звуки существовали по отдельности друг от друга, причем зрелище завораживало, а звуки мешали, отвлекали.

И еще мешали и отвлекали люди, которые стояли вокруг, они шумели, ахали хором, даже аплодировали, и я этих людей вообще не понимал – что с ними происходит, чего они хотят, и чему радуются; но что они именно радуются, почему-то сразу было понятно, хотя ведь и я радовался.

И я не помню, в какой момент я догадался повернуть голову чуть правее, посмотреть на перекрытый мост. На мосту тоже стояли с одного края люди, много людей, а посреди моста стояли танки. Это они стреляли по Белому дому.

Это было похоже на американское 11 сентября, небо и дым, и еще огонь – в Белом доме начинался пожар, пламя вырывалось из окон, потом исчезало внутри, а потом возвращалось наружу, и издалека оно выглядело таким нарядным оформлением здания, которое, видимо, было слишком белым, недопустимо белым.

Через мост можно было ходить, и многие шли к мосту, чтобы рассмотреть расстрел поближе, а танки продолжали стрелять, и вокруг меня уже пахло дымом. Я вспомнил об инстаграме, достал телефон и сфотографировал горящий дом – издалека сфотографировал, на мост не пошел, было страшно, я все-таки не люблю, когда стреляют.

Гостиничный вайфай слабо, но все-таки работал и перед крыльцом, и, выбирая фильтр для фотографии, чтобы опубликовать ее, я задумался, как надо подписать снимок. В голову лезли какие-то совсем глупости типа «дым отечества» или даже «пар костей не ламент», ничего придумать не мог, поэтому подписал строчкой из старой песни – «Пировал закат, выгорал рассвет, полыхал в лицо пьяному врагу»; мне почему-то казалось, что президент сегодня пьян.

Людей перед гостиницей становилось меньше, и я прошел чуть вперед, за памятник лысому украинскому поэту, ближе к воде. У гранитного парапета набережной стоял Кашин, я узнал его по спине и осторожно потрогал за плечо – «привет!»

– Ну ад же, а? – среагировал он, как будто мы с ним тут с самого утра стоим и уже успели все обсудить; я кивнул – да, конечно, ад. Помолчали.

– А я это, женился, – это Кашин мне сообщил, может быть, через десять минут, когда Белый дом уже совсем полыхал, и флагов на башне уже не было видно, только черный дым.

– И еще кубик собрал, – сказал он еще через сколько-то минут. – Правда, собрал. Все стороны одного цвета – красная там, синяя, зеленая, вообще.

– Без отвертки? – я повернулся к Кашину; смотреть на пожар было уже невыносимо.

– Что?

– Без отвертки, спрашиваю?

– А, да, конечно, – но не покраснеть у него не получилось, и он засмеялся, и мне почему-то захотелось его обнять.

«Москва окружала нас, как лес. Мы пересекли его. Все остальное не имело значения».

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XII

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

XXXVI

XXXVII

XXXVIII

XXXIX

XL

XLI

XLII

XLIII

XLIV

XLV

XLVI

XLVII

XLVIII

XLIX

L Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg