«Спасите наши души»

Спасите наши души (fb2) - Спасите наши души 665K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вадим Витальевич Тарасенко

Вадим Тарасенко СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ

повесть, 2006 год (сетевая публикация)

«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте».

В. Шекспир «Ромео и Джульетта»

«SOS» — аббревиатура с английского — «Save ours souls» — «Спасите наши души». Сигнал «SOS» подается терпящим бедствие. По международной договоренности, в определенное время все радиостанции на специально оговоренной волне молчат и слушают эфир — не терпит ли кто бедствие, не нужна ли кому помощь. Очень важно подать зов о помощи, но еще более важно услышать его и помочь.

«Между нами и Богом бесконечность Хаоса. Где–то на краю этой бесконечности идет игра — что выпадет орел или решка… Не играть нельзя, хотите вы того или не хотите, вас уже втянули в эту историю».

Блез Паскаль

Глава 1 «И сотворил Бог человека…»

«В начале сотворил Бог небо и землю».

НЕЧТО рвануло, выбрасывая из себя раскаленные газы. Миллиарды, миллиарды и миллиарды тонн вещества рванулось во все стороны, мгновенно захватывая сотни тысяч километров вокруг этого НЕЧТО. Так появилось пространство, так появилась Вселенная, так НЕЧТО стало МИРОМ и так НЕЧТО стало БОГОМ. Мировые часы стали отсчитывать первые мгновения. Первые мгновения мира, первые мгновения самого времени, первые мгновения всего.

«И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы».(1)

Там, внутри, в этом стремительно расширяющемся НЕЧТО пульсировала плазма. Как изголодавшиеся друг по другу любовники, торопливо срывающие с себя одежды и путаясь в них, бросающиеся в объятия друг друга, так и в этом вареве разогретых до миллионов градусов частиц, атомы, сбросившие с себя все, до последнего электрона, и, путаясь в них, сливались друг с другом. Мириады и мириады атомов, мириады и мириады соитий. И как любовные вскрики при акте любви в этой атомной любви рождались кванты, мириады квантов. Кванты, несущие свет и тепло. Вот оно море света, море тепла, заполнившее собой весь мир, всю Вселенную. Свет и тепло рождает жизнь. Но Бог рождает жизнь. Значит, этот свет и тепло и есть Бог. И это есть везде — в каждой месте, в каждой частичке этого мира.

Но рядом с этим светом, рядом с этим теплом царствовала тьма и холод, море тьмы и море холода. И они тоже заполнили собой весь мир, всю Вселенную. И это была Смерть. И это был Дьявол.

Везде свет, везде тепло. Это есть Бог. Но везде тьма, везде холод. И это есть Дьявол. Свет и тьма, тепло и холод, Бог и Дьявол. Это не разделимо. Нет Бога без Дьявола. Нет Дьявола без Бога.

И бушевали исполинские огненные смерчи — такие больше никогда не будут бушевать, и грохотали громы — такие никогда не будут грохотать, там все было впервые, там все было самое — самое огромное, самое яркое, самое грандиозное. Такого никогда и нигде больше не будет. МИР должен родиться один раз. Родиться и не погибнуть, не сжаться опять назад в НЕЧТО. Мир не должен опять стать НЕЧТО, Бог не должен стать НЕЧТО. Но для этого должен был появиться ЧЕЛОВЕК. И Мир создал человека, и Бог создал человека. Не по прихоти, не для забавы, а чтобы спастись. ЧЕЛОВЕК ни шут, ни придворный льстец, ни слуга Бога, он его спаситель. Человек должен спасти Бога, спасти Вселенную. СПАСИТЕЛЬ — вот главная роль ЧЕЛОВЕКА, вот главная цель и главный смысл человечества.

«И сотворил Бог человека…».(1)

Из самого центра мироздания, из того места, где взорвалось НЕЧТО, вырвался тонкий мощный луч излучения и понесся к окраине Вселенной. Цель — маленькая желтая искорка, песчинка по сравнению с грандиозностью мироздания. Потом люди эту крохотную песчинку назовут Солнцем. Пройдут сотни миллионов лет, одни звезды будут взрываться и в их огне как угольные песчинки будут сгорать планеты и миллиарды живых существ, не успев ничего почувствовать просто испаряться. Другие звезды будут стареть, темнеть и их планеты покроет многокилометровая корка аммиачного льда, который равнодушно будет блестеть под тусклым небесным светилом. А луч все будет лететь и лететь, неумолимый как рок, как карающая божья десница… а может как рука сеятеля? Сеятеля разума. И он попадет в эту искорку, поразит в точно, сотни миллионов лет назад назначенное время. Ну а миллионы лет… что они по сравнению с грандиозностью ЗАДУМАННОЙ ЦЕЛИ, по сравнению с бессмертием Вселенной. Великие дела решаются не спеша.

Огромный желтый шар Солнца со скоростью несколько сот километров в секунду несся в пространстве. Мощный луч излучения, посланный из самого центра Вселенной, пронзил его влет. Как нож в масло он вошел в тело звезды. Вздрогнуло светило, содрогнулось и испустило из себя поток частиц. Через полчаса, пролетев сто пятьдесят миллионов километров, они окатили маленькую голубую планету…

Стая обезьян под раскаленным африканским солнцем уныло брела к речке, на водопой. За их спинами зеленел лес. Вот и река — маленький, грязно–желтый от взвешенного в нем песка ручеек, который сам был не прочь спрятаться в землю от этого немилосердного солнца. Радостно визжа, обезьяны кинулись в воду. Речушка потемнела от грязной, в пыли, шерсти обезьян. Неожиданно, резко прокричала обезьяна–дозорный — к речке приближался лев. Стая мгновенно выскочила из воды и бросилась бежать к спасительному лесу. Хриплое дыхание вырывалось из волосатых звериных грудей, в глаза забивалась горячая пыль, поднимаемая передними лапами, и хотелось пить, очень хотелось. Ведь вода, эта прекрасная жидкость была уже вот, рядом, тело уже успело ее почувствовать. Но лев… Страх смерти, страх быть растерзанным этим безжалостным хищником, страх валяться на пыльной горячей земле с разодранным животом, с вылезшими из него внутренностями был сильнее чувства жажды. Ничего не попишешь — лев сильней. Что ему какие–то обезьяны — не соперники в борьбе за лучшую долю под солнцем. Возле самой опушки вожак стаи обернулся и посмотрел на льва. Тот не спеша, спокойно пил воду. Обезьяна злобно закричала. Злобно, но бессильно. Неумолимо действовал закон жизни — слабый должен уступить сильному. Уступить во всем — в еде, в воде, в логове. Уступить, если захочет сильный, свою самку, и даже жизнь.

Стая обезьян сидела на деревьях и терпеливо ждала, пока властелин их мира утолит жажду и уйдет от речки. И вдруг небо над их головами полыхнуло. Так в первый и в последний раз над Африкой засветилось северное сияние. Мириады частиц, вылетевших из Солнца, пробив защитный магнитный барьер земли, обрушились на все живое и неживое. Полчаса длилось это зрелище — ровно столько, сколько утолял жажду лев. Затем небо погасло и приняло прежний равнодушный блекло–голубой вид. Стая продолжала сидеть на деревьях. Они даже и не заметили, что случилось. Они не почувствовали как частицы пронзили их мозг, разрушили одни клетки в нем, создали другие, оборвали одни связи и образовали новые…

Лев, утолив жажду, вальяжно удалился. И с деревьев опасливо, не спеша, спустилась стая. Стая волосатых, сутулых, покрытых грязной шерстью, с желтыми зубами существ. Существ, но уже не обезьян. С деревьев спустились предки человека. Пройдут тысячи лет и эти, спустившиеся с деревьев, эти овладевшие огнем, эти построившие города, эти вышедшие в Космос уже никому на свете не будут уступать свое место под солнцем, уже ничего и никого не будут бояться, разве что самих себя… А пока… А пока предки будущих спасителей Вселенной, спасителей Бога опасливо, не спеша, приближались к грязному маленькому ручейку. Но с этого дня у их рода впереди лежала бурная, драматическая, кровавая, блистательная миллионолетняя история — история человечества.

* * *

Свет и тьма, тепло и холод, Бог и Дьявол были, есть и будут везде и всюду. И ежесекундно люди делали и делают выбор между добром и злом, между истиной и ложью. Ежесекундно скрещиваются шпаги сил тьмы и сил света. И ареной их дуэли есть души — души людей. Неумолимо, безостановочно, под вопли убиваемых, под гогот победителей, под грохот пушек, под ласковый шепот листвы движется конвейер — конвейер человеческих душ: в ад, в ад, в ад, в рай, в ад, в ад… — мелькают души, пропадают, кто в кромешной тьме, кто в ослепительном свете…

Очередная душа на кону.

— Моя, — сгустилась Тьма.

— Попробуй возьми, — вспыхнул Свет.

… Развернулась очередная схватка. За кем останется победа, за кем останется душа? Посмотрим…

Глава 2 «Он обещал мне помочь»

1

«Фу, как омерзительно торчат у него волосы из ушей. Такие черные, короткие, скрученные», — девушка отвернула голову и закрыла глаза. Мужские губы впились ей в шею, потом еще, еще… Насытившись, они медленно стали передвигаться в сторону уха, оставляя за собой на женской коже слюнявый след. «Черт, опять синяки на шеи оставит. Снова придется одежду с высоким воротом носить». Наконец губы добрались до уха, и зубы впились в него. «Сейчас укусит за ухо, а потом кончит. Он всегда так делает — кусает за ухо, а потом кончает». По телу мужчины пробежала легкая дрожь. Он дернулся, вытянулся и обмяк на женщине. «Кончил. Наконец–то. Отработала. А вообще то этому козлу надо сказать, что существуют презервативы. А то взял за моду трахаться без них. Я ему кто — жена? Мало того, что из–за этого всякую химию приходиться глотать, он еще и заразить же может. Спит же со всеми подряд». Мужчина тяжело сполз с девушки. «Сейчас чмокнет в щеку, повернется на бок и заснет. Боров, и несет как от борова. Господи, ну зачем я так с ним сегодня набралась. Так и спиться недолго… А–а–а, ну и что. Все по фигу». Мужчина повернулся на бок. Вскоре его дыхание стало ровным и спокойным. «Кажется, заснул. Сегодня даже не поцеловал. Скотина. И то хорошо — лишний раз не глотать его слюню. И все равно — скотина», — девушка встала с кровати и пошла в ванную комнату. Там она встала в ванну, задернула занавеску взяла в руку душ и открыла воду. «Жила — была девочка. У нее были папа и мама. Потом папы не стало — ушел к другой тете. Девочка росла, хорошела, читала книжки о красивой любви и мечтала, чтобы к ней, как к Гриновской Ассоль приплыл на бригантине с алыми парусами прекрасный капитан Грэй. Девочка, вернее уже девушка, окончила школу и поступила в институт. И тут заболела мама. Тяжело заболела. И нужна была операция, и нужны были деньги. Девушка очень любила маму и чтобы заработать деньги, пошла на панель. Но мама все равно умерла. И уже никто и ничто не сможет вернуть ей жизнь, как никто и ничто не сможет вернуть девушки девственность, проданную за деньги», — девичья рука сердито крутанула кран горячей воды. «Вот так, моя дорогая Инна, вместо бригантины с алыми парусами — серебристый «Опель», вместо прекрасного, стройного капитана Грэя, сто двадцатикилограммовый рэкетир Гриша. И все, и никуда не деться. Прогнать этого борова? Ага. Черта с два. Убьет или по кругу среди своих дружков пустит. Он мне уже раз показал, что он может со мной сделать», — девушка положила душ на дно ванны и стала энергично намыливать себя. Затем вновь взяла душ в руку и направила воду на себя. «Скотина, приревновал тогда меня неизвестно к кому. Позвал сюда своих дружков, ну те и начали. Один за руки держал, другой ноги раздвигал, ну а третий уже начал примериваться. А этот ублюдок смотрел и улыбался. В самый последний момент остановил. И сам трахнул. Подонок». Горячие струи воды сильно и, в тоже время, нежно теребили девушке кожу. Журчала вода, текли мысли. Постепенно вода смыла всю грязь с тела, а ее тепло все нерадостные мысли из головы. На их место деликатно, ненавязчиво впорхнули другие — сладкие, горячие. «Хорошо то так, ох как хорошо», — девушка стала одной рукой гладить себя. «Как тепло, как приятно», — женские пальчики исподволь, томительно–сладко добрались до соска груди. «А теперь немножко пощипаем. Тихонько, тихонько, осторожненько, осторожненько. Ох… — девушка оперлась спиной на стенку, — и твоего братика не забуду, он тоже хочет, что бы его погладили по головке, — рука не спеша подмяла под себя другую розово–коричневую плоть. — Все, завтра заскочу к Наташке, не могу больше. Хочу любить, ласкать и что бы меня ласкали не противные, а любимые руки… Ох, Инка, Инка. Спишь за деньги с этим боровом Гришкой, а за кайфом прыгаешь к Наташке в постель».

На свете девочка жила Ох, и непутевая была Была, была, была А впрочем, все это ерунда Кого волнует девичья душа Все только и хотят, что б Она им дала

Тонкие пальчики до боли сжала сосок. «Господи, ну неужели у меня так и будет всегда — вместо любовного, ласкающего шепотка — тяжелое, прерывистое дыхание кобеля» — девушка направила душ прямо в лицо. И тут, неожиданно ей вспомнился священник в церкви, куда она зашла несколько дней назад. Просто так зашла, повинуясь какому–то внутреннему голосу. «А он ничего — молодой, стройный, с короткой темной бородкой. И глаза у него темные, блестящие. Как посмотрел на меня, так у меня внутри что–то екнуло и какое–то приятное тепло разлилось внизу живота». Девушка вспомнила тот холодный сентябрьский день, нависшую громаду церкви над ней, неудержимо потянувшую ее к своему темному провалу входа… В церкви стайка прихожан обращалась к Богу. А впереди всех, лицом к людям стоял человек, стоял мужчина. И девушку неудержимо бросило к нему. Не видя и не слыша никого и ничего, она, словно люди, разделяющие ее и его, были бестелесны, подошла к нему, утонула в черной бездне глаз мужчины, медленно опустилась перед ним на колени, прижалась к его руке и смиренно: «Батюшка, грешная я». А сверху теплой волной: «В чем же твой грех, сестра». И невозможно удержаться: «Я живу в блуде». Потом снова, останавливающий сердце, прыжок в темноту его глаз и вот снова громада церкви, но уже за спиной девушки…

«А какие у него приятные руки — нежные, ласковые. Вот бы такие ощутить у себя на теле. Почувствовать, как они гладят тебя — двигаются по лицу, груди, животу. Потом опускаются ниже… — рука девушки переместилась в район живота и сделала на нем пару кругов. Указательный пальчик обследовал пупок. Затем рука отправилась дальше. «Нет, сначала туда душем. Вымыть оттуда все Гришкины следы», — рука, с прижавшимся к телу душем, медленно, осторожно стал подминать себя волосики лобка. Девушка чуть нагнулась и развела ноги. «Как приятно щекочет там вода, намного приятней, чем слизь этого борова». Душ упал на дно ванны, и дуэт рук занялся более тонким и деликатным делом…

Через некоторое время девушка вернулась в спальню. Посмотрела на спящего мужчину: «Ну что, ложиться спать? С ним? Не хочу», — она подошла к столу с остатками ужина. Как трубы печей в сожженной деревне, на столе высилось несколько бутылок. Одна из них была наполовину наполнена водкой. Уверенное, отработанное движение и наполненная рюмка подплыла ко рту. Медленно ступая, девушка подошла к зеркалу. Оттуда на нее смотрела красивая, высокая представительница прекрасного пола, с пепельно–русыми, волнами спадающими на плечи, волосами, красиво приподнятой округлой грудью. Внизу темнел аккуратный пепельный мысок.

— За тебя Инночка — красавица, — девушка чокнулась со своим изображением и, не спеша, осушила рюмку.

Потом она долго вглядывалась в свое изображение, равнодушно отмечая первые морщины у глаз и рта, грустные, собачьи глаза. Затем вновь наполнилась рюмку. Еще раз оглядела себя девушка, лихо чокнулась с зеркалом и выпалила:

— За тебя Инночка — лесбияночка.

И еще раз была наполнена рюмка. «Ох, Инка, хватит пить. О'кэй, не буду, — рюмка замерла у губ. — А, по фигу. Лучше пить, чем спать с этим боровом», — обнаженная девушка зло полоснула взглядом по спящему, с открытым темным провалом рта, мужчине, затем также зло прошлась по своему изображению в зеркале и хрипло, тихо сказала:

— За тебя Инка — проститутка.

Рюмка с хрустом врезалась в пол.

Девушка еще некоторое время постояла возле зеркала, затем подошла к стулу сняла с него халат и, одев его на себя, вышла в другую комнату. Там она села возле, стоящего на специальном столе, компьютера.

«Отведу душу, пообщаюсь со всем миром», — девушка уверенно нажала несколько клавиш и вскоре ее родной Пентиум, ее родной птенчик, как она его любовно называла, пригласил ее в Интернет. Увидев хозяйку, на стол запрыгнул кот Барсик. «Что, Барсенок мой. Ты не любишь смотреть когда твою хозяйку мучает этот боров. Уходишь сюда» — девушка одной рукой стала набирать адрес любимого ее чата, а другой гладить кота. Кот выгнулся, мурлыкнул и… прыгнул хозяйке на другую руку. Компьютер мигнул, и девушка неожиданно обнаружила, что находится в каком то неизвестном ей чате.

— Барсик, что ты наделал. Вкинул меня черте куда, — девушка легко хлопнула кота по голове, — а впрочем, посмотрим, где это я?

Девушка застучала по клавиатуре. На экране засветилось:

Всем привет. Меня зовут Таис. Отзовитесь кто–нибудь.

и неожиданно практически мгновенно она получила ответ:

Инна, тебе плохо? Я помогу тебе.

Девушка замерла. Потом после минутного замешательства она набрала:

Кто ты? Откуда ты знаешь мое настоящее имя?

и вновь мгновенный ответ:

Я все знаю. А кто я такой, ты скоро поймешь. А сейчас просмотри то, что покажет твой компьютер, и еще раз запомни — больше тебе не будет гадко от самой себя. Я тебя прощаю, но больше не греши. Я тебе помогу. И обязательно выполни то, что ты услышишь в конце показа. Запомни — обязательно выполни.

Неожиданно девушке почудилось, что как будто вдалеке, зашумела вода, вытекающая из трубы. Она начала вертеть головой, пытаясь определить, откуда идет звук, и ее взгляд случайно упал в нижний правый угол экрана. От увиденного, девушка вздрогнула, отпрянула от компьютера и метнула взгляд на настольные часы. Они показывали ровно два часа ночи. Она вновь перевела взгляд на компьютер… Инна даже не успела испугаться — перед ошарашенной девушкой на мониторе компьютера стало крутиться видео…

Рассвет застал Инну Владимировну Самохину за компьютером. Она смотрела в темный экран и тихо шептала: «Значит, ОН хочет спасти меня, как Христос спас блудницу Марию Магдалину. И как Христос сказал ей: «И я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши», так и Он это же сказал мне по компьютеру. И еще Он пообещал мне помочь». Услышав, как в соседней комнате заскрипела кровать под мужчиной, девушка тихо произнесла уже вслух: «ОН обещал мне помочь».

Через сорок минут довольный собой, своим сытым настоящим и предстоящим не менее сытым будущим Григорий Князев выезжал из двора дома, где жила Инна на своем серебристом «Опеле». Слегка побаливала голова. Всю ночь ему снился один кошмарный сон — будто сидит он в огромной железной бочке, а сверху на него льется вода из трубы…

На третьем этаже дома в одном из окон чуть отодвинулась занавеска, и внимательные женские глаза посмотрели вслед отъезжающему «Опелю». «ОН обещал мне помочь».

2

— Сереженька, хорошо то как. Солнышко светит, тепло, птицы поют. И мы сами, как птицы, по небу летаем. Полетели вон к той роще. Там рядом и речка течет. Видишь?

— Вижу. Полетели Танечка.

Две человеческих фигуры взмыли в высь и полетели к роще, находящейся недалеко от них. Их молодые красивые, обнаженные тела отливали бронзовым загаром на фоне голубого неба.

— Неужели это и есть сад эдемский?

— Да, милая, это он и есть.

— А я, Сереженька, честно говоря, до конца и не верила, что он есть.

— Теперь поверила?

— Теперь конечно. Теперь я во все верю — все, что написано про Адама и Еву, про искушение Сатаной Евы, про загробную жизнь… Ой, так если мы в этом саду, значит мы умерли?

— Умерли, Танечка.

— Сереженька, мне страшно.

— Не бойся, милая, я же с тобой. И, как видишь, после смерти нам даже лучше стало.

— Да, милый, лучше. У меня уже ничего не болит. Помнишь, как мне было больно там, на Земле. Каждые три часа укол морфием делали.

— Помню, родная. Теперь у тебя ничего и никогда больше не будет болеть. Ты свое отмучилась.

— Правда?

— Правда.

— Как хорошо! Ой, а что это там так страшно на небе стучит?

Маленькое, с детский кулачок сердечко, выбиваясь из последних сил, гнало кровь по обреченному телу. Изможденная, высохшая женщина лежала на койке, на чуть желтоватой от частой стирки простыне. Ее глаза были закрыты, чуть видно вздымалась грудь. Больница, онкологическое отделение. Рак желудка четвертой степени. Неоперабильна. Мозг, убаюканный морфием, и уже практически не за что не отвечающий, показывал мечту — счастливую, райскую жизнь. Этим он спасал сам себя от жестокой, черной депрессии — страшно знать, что у тебя рак, страшно понимать, что скоро умрешь и вдвойне страшнее понимать это в двадцать два года.

— Не знаю милая. Давай подлетим и узнаем.

— Я боюсь.

— Чего ты боишься милая. Мы же в раю у Господа. А Господь — это любовь. Нам тут нечего опасаться, Господь нас всегда защитит, — мужчина взял женщину за руку, и они стали подниматься вертикально вверх, прямо к Солнцу.

— Ой, смотри. Возле солнца какое–то черное пятно образовалась.

— Не бойся. Это просто туча. Значит будет дождь. А дождь это жизнь.

— А если из тучи вылетит молния и попадет в нас? Тогда это смерть.

— Таня, не говори глупостей. Какая может быть смерть в Раю? Да и удары стали реже.

Сердце устало, выбилось из сил. За двадцать четыре года она перекачало тысячи и тысячи литров крови. Сделало тысячи и тысячи ударов. И оно стало щадить себя. Все медленнее и медленнее открывались его клапаны, все реже и реже пульсировала его плоть.

— Сережа полетели отсюда, мне страшно. Мне кажется, что эта туча затягивает меня.

— Ну хорошо, полетели назад.

Медленно–медленно открылись сердечные клапаны. Очередные сто пятьдесят граммов крови влились в сердце. Сердце дернулось, пытаясь сжаться и вытолкнуть эту кровь из себя. Но сил уже не было. Оно еще раз дернулось, еще, затрепетало и окончательно поникло…

— Сережа, смотри, меня несет прямо в тучу. И там какая–то образовалась дыра. Меня несет прямо к ней! Спаси меня!

Мужчина схватил женщину за руку, но неведомая, безжалостная сила вырвала ее у него. Женское тело стремительно неслось в раскрытую пасть черного пятна. Грянул гром. Разряд молнии пронзил женщину. Еще гром, еще, разряд, еще…

Мощный электроразряд подбросил ссохшееся тело женщины. Вздрогнул электронный луч на осциллографе, подскочил вверх, но затем вновь стал чертить прямую линию. Еще и еще мощный импульс тока бил по маленькому женскому сердечку, еще и еще электронный луч подскакивал вверх, но потом все равно безжалостно чертил прямую линию…

— Таня, не покидай меня! — мужчина, несмотря на разряды молнии, ни на ветер, бивший прямо в лицо, упорно летел за уносящейся в черноту, в никуда любимой женщиной.

— Прощай, милый! — и женское тело навсегда нырнуло в черноту.

— За что, Господи? Мы же уже были в Раю! — мужчина упрямо пытался вслед за любимой влететь в дыру. Встречный ветер превратился в ураган, который швырнул мужчину вниз на землю. Последнее что он услышал там, на небе был грохот молний, походивший на презрительный хохот.

Электронный луч безмолвно чертил прямую линию. Чертил, как подводил итог…

Звонок резко разорвал тишину спящей квартиры.

— Да? — проснувшийся человек недовольно бросил взгляд на часы — было пятнадцать минут третьего ночи.

— Аркадий Иванович, только что умерла жена священника, — голос дежурного врача звучал утомленно и приглушено.

На другом конце провода, через паузу раздалось:

— Дай мне номер телефона священника. Я сам ему позвоню.

Через минуту начальник онкологического отделения набирал только что услышанный номер.

3

Человек стоял на коленях. Его длинные волосы разметались во все стороны. Глаза, в которых плескалось отчаяние и страсть, смотрели вверх, на Христа, вернее на его масляное изображение на досках. Вот перед этими досками на коленях и стоял человек. «Боже, убереги от соблазнов дьявольских. Ибо сам я уже не могу против них устоять», — человеческое желание ударившись в потолок комнаты, в окно, пробилось наружу и стремительно затухая и ослабевая возносилось к равнодушным небесам. «Господи, зачем ты мне посылаешь такое испытание», — человек с надеждой смотрел в нарисованные темно–карие глаза Христа… Мгновение — и перед внутренним взором мужчины печальные глаза Христа превратились в зовущие, блестящие женские глаза. Женщина стояла на коленях перед мужчиной. Стояла в церкви, перед алтарем, стояла и каялась, и от этих слов покаяния почему–то больно сжималось его сердце: «Батюшка, грешная я». «В чем твой грех, сестра моя»? «Я живу в блуде»… Горячие, гибкие женские пальцы нежно обхватили мужскую ладонь, потянули ее чуть вниз и… упругая плоть полных, упругих губ коснулась его пальцев. И снова глаза — кроткие, смиренные, чем–то влекущие в свою глубину, как человека тянет посмотреть в черный туннель дула пистолета и палец вспотевает на спусковом крючке. Как влечет его заглянуть в бездну, а в теле беснуются импульсы, толкающие его туда, но надежно блокированные мозгом. Впрочем, иногда блокировка не выдерживает. Пусть разбиться, но до этого ощутить чувство полной, недозволенно–полной свободы… «Я живу в блуде…» — эти слова, бесконечно греховные, ворвались в мужчину, потрясли все его мужское естество, затопили его сладкой, теплой патокой… На человека опять смотрели нарисованные глаза Христа. «Иисусе мой, Господь! Сладчайший мой Иисусе, ускорь помощь мне и не дай врагу моему полонить меня!»

… Голубо–серые глаза, под безупречно ровными бровями, русая челка выбивающаяся из под платка, грудь — спело отвисающая у коленопреклоненного женского тела и зад, туго натянувший низ юбки… «Господи не искушай, прошу, не искушай… И какой от нее идет запах и грудь… так тяжеловесно висит… Схватить ее, и мять, давить… Господи не искуша–а–а-ай», — человек полоснул взглядом масляного Христа на досках и вскочил с колен. «Господи ну за что…, — вскочивший закрыл глаза, чтобы не видеть ЕГО, ЕГО скорбного лика… Женский зад, закрывая все, вспыхнул перед его внутренним взором. Неуправляемая буйная страсть швырнула его глаза вперед, а затем, томительно–медленно развернула… Изогнувшаяся на коленях женщина спереди — это искушение, изогнувшаяся женщина сзади — это гильотина для целомудрия.

«… провести по нему руками, почувствовать впадинку, сжать, а потом руками вниз…», — руки мужчины медленно упали вниз и нащупали язычок молнии брюк.

«… дойти до края платья, замереть на мгновение и прикоснуться к ее ногам», — язычок молнии медленно пополз вниз.

«… а потом медленно–медленно, вбирая в свои ладони все теплоту женского тела, все его трепетание начать поднимать руки», — язычок молнии дошел до упора, мужские руки поднялись вверх и рванули пряжку ремня.

«дойти до ее трусиков, подняться чуть выше и оттянув резинку обрушиться вниз» — ремень покорно разошелся, мужчина сделал несколько шагов и сел на диван. Его руки, легко преодолев сопротивление резинки трусов, скользнули вниз. «Господи, пощади…», — в голове мужчины отчетливо вспыхнуло сладостное видение, — «боже, совокупляемся, словно дикие звери». Мужская рука обхватила упругую плоть…

… Белое семя жизни ринулось наружу и бесполезно, бесплодно стекло по руке. Мужчина дернулся, напряжение в его теле медленно спадало. Он открыл глаза — сверху, с икон на него укоризненно смотрели Иисус Христос и Божья Матерь. Часы на руке показывали два часа ночи. Мужчина встал с дивана, привел себя в порядок и подошел к столу. На нем лежала открытая с вечера «Библия». Он взял ее в руки и прежде чем закрыть скользнул глазами по тексту: Евангелие от Матфея:

«А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.

Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.

И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геену». (2)

Мужчина усмехнулся, посмотрел на свою правую руку, затем положил «Библию» на стол. И тут же зазвонил телефон.

— Да?

— Сергей Владимирович?

— Да.

— Здравствуйте. С вами говорит Аркадий Иванович.

— Таня? — мужчина сразу все понял.

— К сожалению, Татьяна Николаевна только что скончалась. Примите мои соболезнования…

* * *

— Душа умершей в больнице женщины моя, — ярко вспыхнул Свет.

— Безусловно, — отпрянула подальше от Света Тьма, — но следующая душа моя.

— Естественно, в ее защиту я не испущу ни кванта света, — согласно замигал Свет.

4

«Опель» со спального района города резво направлялся в центр города. Под скупым утренним сентябрьским солнцем блестел, неожиданный для этого времени года, выпавший ночью снег, на голубом почти прозрачном небе не было ни облачка. «Сейчас к ребятам в бар, а потом скопом к клиенту — скачивать бабки», — водитель чуть прибавил скорость. Машина переехала мост и устремилась дальше. Неожиданно сердце мужчины екнуло и, казалось, остановилось. «Что за черт, — ему стало тревожно, в душу как будто вполз какой то холодок. «А может не надо? Может проявить милосердие? Ведь сказано: «Возлюби ближнего своего», — шальная, нереальная для этой головы мысль, неожиданно возникла в ней. Мысль была настолько непонятной, непривычной, что мужчина даже на мгновение растерялся — он не знал как себя вести. Потом поступил стандартно — выругался. Вдруг захотелось бросить все, развернуть «Опель», помчаться к Инке, обнять ее, ласкать, шептать ей на ушко любовные слова, потом посадить в машину привезти в ювелирный магазин, купить все, что она пожелает и любить, любить, любить ее. «Ты че, охринел совсем, бабки надо делать, а не мечтать, как бабу счастливой сделать» — водитель зло глянул на дорогу. Впереди загорелся красным светом светофор.

Иван Арсентьевич проснулся раньше обычного. Посмотрел на будильник. «Вот те на. Мог бы еще свободно полчаса поспать. Ну да ладно», — он встал с кровати и отправился в туалет. Ивану Арсентьевичу было пятьдесят шесть лет, был он вдовцом — жена умерла три года назад и жил в трехкомнатной квартире вместе с дочкой, зятем и внуком. Работал водителем, имел «Зилок» и каждый день мотался в областной центр привозя в магазины своего города различные продукты. В ванной комнате он почистил зубы, побрился, ополоснул лицо холодной водой и окончательно проснулся. «Так вот почему мне сегодня легко, не ноет печень», — вот уже несколько лет Иван Арсентьевич встречал каждое утро под акампонемент боли в печени. К обеду боль стихала. Не помогали никакие лекарства — утро для него всегда начиналось с похода в туалет и нытья в печени. Вернее наоборот — нытья в печени и похода в туалет. А сегодня печень не беспокоила. Наслаждаясь уже забытым чувством бодрости и здоровья, мужчина, насвистывая веселый мотивчик, отправился в кухню, чтобы приготовить себе нехитрый завтрак. Проснулась дочь и заглянула в кухню:

— Па, что это ты сегодня встал раньше обычного?

— Не знаю, захотелось и встал. И печень сегодня не ноет — первый раз за несколько лет! — отец весело улыбнулся дочери. — Да это и хорошо, что раньше встал. Вишь на улице снежок выпал, дороги скользкие стали. Вот я раньше выеду и поэтому помедленней на трассе буду ехать. Береженного бог бережет. Да и на «Зилке» резина совсем лысая, надо новую покупать.

Через сорок минут Иван Арсентьевич выезжал на своей дряхленькой машине из гаража на улицу. Выезжал на полчаса раньше, чем обычно. Настроение было у него прекрасное. Стояло чудесное осеннее утро. Всю осеннюю грязь спрятал выпавший ночью снег. И самое главное — не болела печень. «Еду как на праздник», — подумал он. Его хорошего настроения не могли испортить ни легкое дребезжание где–то в двигателе? («Машина старенькая, надо менять, да где взять деньги на новую?»), ни тряска на ухабах («И когда дороги нормальные будут, на моем веку точно не будут»). На улицах машин было на удивление мало. Впереди, на дороге Иван Арсентьевич заметил лежащий булыжник. Он быстро глянул вперед — навстречу машин не было. Притормозив, водитель повернул налево, выехал на встречную полосу и начал объезжать препятствие.

Серебристый «Опель» стоял под светофором. Впереди него блеклым светло–зеленым пятном застыл старенький четыреста двенадцатый «Москвичек». Зажегся зеленый. И «в Москвиче» и в «Опеле» одновременно врубились первые передачи. Но куда шестидесяти сильному пенсионеру отечественного автомобилестроения тягаться со ста пятидесяти сильной гордостью Германии. «Опель» лихо обошел «Москвичек» даже не дождавшись окончания перекрестка. Впереди, его водитель увидел на своей полосе «ЗИЛ», едущий ему навстречу. «Успеет свернуть на свою», — нога водителя продолжала все также давить на газ, обеспечивая «Опелю» солидные сто километров в час.

Иван Арсентьевич заметил впереди едущий «Опель». «Успею, — он повернул руль вправо и стал возвращаться на свою сторону. Машину тряхнуло. «Опять ямы, ох эти дороги». «Зилок» выехал на свою полосу и уверенно покатился дальше.

Мимо водителя «Опеля» промелькнул «ЗИЛ". «И все–таки чего это мне так тревожно сейчас. Ладно, сейчас обстряпаю дельце, и вернусь к Инке, пусть развлекает. А может сейчас вернуться? Дельце то может и подождать. Да нет — клиент созрел, бабки у него надо забирать сегодня. И побыстрей». Нога еще ниже опустила педаль газа. Еще сильней заурчал двигатель. Передние колеса «Опеля» попали точно в след колес «Зилка»… Нет, не на яме тряхнуло Ивана Арсентьевича, когда он объезжал булыжник. Задние колеса его «Зила» обрушили асфальт над промоиной, образовавшейся из–за прорыва сегодня в два часа ночи трубы водопровода. Переднее правое колесо «Опеля» резко ухнуло вниз. Сто пятьдесят лошадей двигателя машины резко бросили ее вправо. Даже великолепная хитроумная немецкая техника не смогла устоять против тупости русского железобетонного столба. Григорий Князев, больше известный как рэкетир Жора или Князь, едущий от своей подружки на дело не успел даже вылететь из машины при ударе — руль резко, безжалостно вошел ему в грудную клетку. Последнее, что он еще успел увидеть, осознать и… испугаться — это была ржавая арматура, торчащая из столба и несущаяся на скорости сто километров в час ему прямо в лицо…

В дуэт звуков бетона столба и металла машины в конце вплелась жалобная мелодия хруста человеческих костей. Мгновение спустя, к месту аварии подъехал «Москвич», которого «Опель» обогнал буквально несколько секунд назад.

Глава 3 Чудны дела твои, Господи

1

Звонок застал Николая Князева за одним из его любимых занятий — поглощением вареников в сметане. Эти вареники были его страстью — он мог их поглощать в невероятных количествах. Эпизод из фильма «Вечера на хуторе близ Диканьки», где старый казак уплетал его обожаемые вареники приводил его в такое же возбуждение как и просмотр жесточайшего порнофильма. На робкие замечания жены и дружеские подкалывания друзей, что вообще то вес человека не есть величина бесконечно большая, а длина талии не должна стремиться к длине экватора, Коля, хлопая себя по необъятному животу, густым басом упитанного жизнерадостного бычка отвечал, что хорошего человека должно быть много. В юности он, очевидно, был плохим человеком, так как его было мало. Но с тех пор, как он со своим братом Гришей и парой других ребят организовали компашку по «дойке» коммерсантов, он стал день ото дня становиться все лучше и лучше. Такое бурное превращение из плохого человека в хорошего наглядно демонстрировал Колин брючный ремень, безропотно позволяющий сверлить на себе все новые и новые дырки — с каждым годом Колино тело уверенно отвоевывало дополнительные кубические сантиметры у окружающего пространства.

Услышав звонок Николай чертыхнулся, тяжело встал из–за стола, вытер пятерней рот от сметаны, затем скомкал посудное полотенце и вывалившись из кухни в коридор, облапил правой рукой телефонную трубку:

— Да.

— Коля, — услышал он чуть возбужденный голос жены своего брата, — Гриша погиб.

— Что–о–о?

— Гриша погиб, — упрямо повторила телефонная трубка, — разбился на машине.

— Когда? — враз осипшим голосом спросил Коля.

— Час назад, мне только что позвонили из больницы.

— Где?

— Что где?

— Гришка где, дура.

— В морге больницы.

— В какой?

Женщина назвала больницу.

— Черт, — трубка телефона шмякнулась на рычаги.

Через пять минут Николай Князев на своем черном «Опеле» мчался по направлению к больнице, постепенно постигая случившиеся. «А у Нинки даже ни одной слезинки в голосе не слышалось, — неприязненно подумал он о жене брата, — стерва». И тут радостно обожгло: «А я ведь становлюсь главный. Теперь я босс, теперь я Князь». Мысль сверкнула и тут же померкла, загнанная куда–то в уголок сознания. И из этого уголка время от времени бесстыдно–радостно выстреливала: «Я главный! Главный я!»

То, что Николай увидел в морге, едва не выплеснуло обратно, съеденные накануне, вареники. Узнаваемым оставалась только нижняя часть тела. Грудь и голова представляли собой смесь крови, кожи, мяса, мозгов с белевшими во всем этом костями. «О, Господи, Гриша, за что же тебя так?» — Коля отвел глаза от останков брата, лежащих на столе. «А что, не за что?» — неожиданно ударило в голову. А потом страшно, неожиданно: «А может и меня так, как Гришу?». На миг привиделось окровавленное, разчавленное тело — свое тело. «Нет, со мной такого не будет никогда», — с этой мыслью Николай выскочил из морга.

Немного отдышавшись, Князев пошел обратно. На входе он столкнулся с пожилой женщиной в белом халате.

— Не подскажите, как мне найти главного над этим заведением, — Николай кивнул на морг.

— Обойдете здание, с противоположной стороны будет дверь. Войдете в нее, за ней небольшой коридорчик. С левой стороны, крайняя от входа дверь патологоанатома. Вот он и есть начальник над моргом.

— А зовут его как?

— Ефим Абрамович.

— Спасибо.

— Не за что.

Обойдя здание, Князев увидел дверь, за которой, как и сказала ему женщина в белом халате, располагался небольшой коридорчик. С левой стороны, крайняя от входа дверь имела табличку: «Патологоанатом». Николай открыл дверь. За дверью располагался небольшой кабинетик, в нем, за столом сидел невысокий, щупленький старичок с характерной внешностью и читал какие–то бумаги. «Господи, кому бы сказать, — и даже после смерти тебя евреи будут потрошить».

— Мне бы Ефима Абрамовича.

«Очередной молодой, напористый, невоспитанный молодой человек. Он, наверное, даже не подозревает, что вообще то принято стучаться»:

— Я Ефим Абрамович, чем могу быть полезным.

— Тут к вам привезли… — Князев замялся, не зная как продолжить.

— Привезли тело погибшего в автокатастрофе, — пришел на выручку посетителю патологоанатом.

— Да, да тело. Так вот он был моим братом.

Старенькому патологоанатому вспомнилась фраза, брошенная час назад одной из медсестер: " Сегодня знаете, кого к нам привезли? Самого главного рэкетира города. Ехал и врезался в бетонный столб». Ефим Абрамович еще раз, внимательно посмотрел на посетителя. «А это значит его брат, брат рэкетира. Яблоко от яблони…», — неожиданная неприязнь овладела им. Неприязнь интеллигента старой закалки к грубому, наглому молодому дельцу с криминальным душком, вернее не душком — вонью. Он поднялся и вышел из–за стола.

— Соболезную вашему горю, но все–таки чем я могу вам помочь?

— Нельзя ли Гришу, моего брата… ммм, чуть облагородить.

— Что значит чуть?

— Что бы было можно похоронить его в открытом гробу.

— Слепить Вашего брата обратно, привести его, так сказать, в смотрительный вид сможет разве что Господь Бог, — патологоанатом развел руками.

— Я хорошо заплачу.

— Я бы и рад, но уж слишком…, — и снова старичок развел руки.

Князеву показалось, что тот чуть улыбнулся. «Ах ты, старый еврей, пригрелся тут…»:

— Так, что же это ему, как освежеванному барану, на тот свет отправляться? — вскипел Князев, — если не способны, так и скажите, другого, более толкового найду.

— Ищите, Ваше право. Ну а насчет освежеванного барана, — медленно, четко проговаривая слова, патологоанатому неожиданно пришло на ум: «Ешьте медленно, тщательно пережевывая пищу», — так вот, в каком виде Господь захочет увидеть грешную душу, в таком виде она перед Ним и предстает».

— Ах ты… старый еврей, — Князев угрожающе шагнул вперед, чего здесь воздух портишь, чего не уезжаешь в Израиль?

Старичок инстинктивно отшатнулся и прикрыл рукой, лежащие на столе документы:

— Да, я старый еврей и я действительно уезжаю из этой хамской страны в Израиль. Ну а насчет порчи воздуха, старый врач на мгновение запнулся, — так это надо еще разобраться, кто портит воздух. Мне кажется, что сейчас его портит кое–кто–то другой, вернее, кое–что другое, через стенку отсюда.

— Ах ты… — Князев подскочил к старику.

— Ефим Абрамович, — на пороге открывшейся двери стояла санитарка с ведром и шваброй, — разрешите, я уберу в Вашем кабинете.

Князев замер, повернул голову, посмотрел на вошедшую, затем вновь, обернувшись к врачу, процедил:

— Ну, старый еврей, я тебе это еще припомню, — выскочил из кабинета.

Ефим Абрамович, тяжело оперся руками об стол, потом посмотрел на ошарашенную санитарку:

— Валентина Степановна, я через пять минут выйду из кабинета. Подождите чуток.

Дождавшись, чтобы санитарка вышла из кабинета, он вновь склонился над лежащими на столе бумагами. Это были документы на выезд на постоянное место жительство в Израиль. «Господи, неужели я через месяц смогу помолиться перед стеной плача».

«Ладно, еврей, черт с тобой. Но, по–моему, Гришку, действительно, нельзя облагородить. Извини, браток, но придется тебе свой последний путь проделать за плотно закрытой крышкой. Но похороны будут по высшему разряду. Я тебе это обещаю, Гриша». С этой минуты день для Николая Князева воспринимался как набор эпизодов из фильма «Организация престижных похорон».

Сначала он встретился со знакомым, хорошо прикормленным милицейским капитаном с глухо–раздражающей для славянского уха восточной фамилией Мирзоев. Но поверх фамилии блестели четыре звездочки на каждом плече, и это примиряло. «Он же ехал, как обычно, за сто. А тут яма на дороге — сегодня ночью возле дороги трубу водопровода прорвало. Вот и вымыло землю под асфальтом. Он на всей скорости и вскочил левым колесом в эту яму. Машину резко развернуло и на всей скорости бросило прямо на бетонный столб, а там еще торчали прутья арматуры, ну и… ну сам понимаешь», — по южному быстро, протараторил капитан.

Затем по телефону отловил Нинку:

— Так, Нина, оформляй какие нужно бумаги, похороны я беру на себя.

— Хорошо.

И снова мысль: «А в голосе не слезинки, сучка».

«Теперь на кладбище, там договориться. Не хоронить же Гришку где–то в закутку, как обыкновенного лоха», — машина резко повернула вправо.

На кладбище, кроме двух еще почти трезвых личностей ему никого увидеть не удалось. В похоронном бюро милая барышня после недолгого препирательства и окончательно умилостивленная пятидесяти гривенной купюрой, сменив карканье на щебет, объяснила, что для «захоронения на спецместе» необходимо разрешение Ивана Сидоровича Павленко.

— А где работает Иван Сидорович?

— В горисполкоме, где же еще.

После чего наманикюренными пальчиками на клочке бумаги написала номер телефона этого горисполкомовского кладбищенского распределителя спецмест для захоронения. Тут же, возле похоронного бюро, Николай позвонил по мобильнику знакомому из горисполкома, курировавшего торговлю.

— Александр Павлович?

— Да.

— Мое почтение. С вами говорить Николай Князев.

— А, Коля, привет. Как дела?

— Хреново.

— Что случилось.

— У меня брат погиб, на машине разбился.

— Гриша?

— Да, Гриша.

— Да ты что.

— К сожалению.

— Прими мои соболезнования.

— Спасибо, Александр Павлович. И мне нужна ваша помощь.

— Все что в моих силах. Ты же знаешь Коля, для тебя…

— Александр Павлович, кто такой Иван Сидорович Павленко?

— Он у нас в горисполкоме работает, заместитель мэра по общим вопросам. А зачем он тебе?

— Мне сказали, что он ведает распределением мест на кладбище.

— Ведает. Только не мест, а спецмест. А ты что Гришу хочешь на центральную аллею?

— Хочу.

— Не крутовато ли берешь, — голос горисполкомовского чиновника построжел. — Там же только, согласно изданному «Положению о работе городских кладбищ», выдающихся людей хоронят, и мест там уже так мало осталось…

«А нужных людей на подходе еще так много, а тут ты со своим брательником суешься, — зло закончил про себя мысль чиновника Коля. — Как коньяк хлестать на халяву и баб, которых я тебе подкладываю, трахать, так о законе ты не вспоминаешь, а сейчас про какое то положение лепишь».

— Александр Павлович, да вы только договоритесь с Иваном Сидоровичем о встрече со мной.

— Ну не знаю…

«Вот скотина. Но надо дожимать»

— Кстати, мне на следующей недели обещали настоящий армянский коньяк привести, вроде бы из резиденции самого армянского президента. Так что потом можем и в сауну к моему Витику закатиться. Мне позавчера звонил, к себе приглашал. Говорил, что свеженьких массажисток набрал, — напористо–грубо нажал Князев — «а че с ним церемониться — обыкновенный торгаш, разве что депутатским значком клейменный».

— Перезвони, ко мне через полчаса.

— Спасибо Александр Павлович.

«Дожал гамнюка. До баб и конька власти всегда были охочи».

Через сорок минут Коля Князев разговаривал с Иваном Сидоровичем в его просторном кабинете.

— Нет, Николай Иванович. Я никак не могу разрешить похоронить вашего брата на центральной аллее. Мне тогда мэр голову снимет.

Коля за пяток лет своей деятельности на ниве взимания, вернее выколачивания налогов привык к тому что с властью всегда можно договориться. И без долгих церемоний. Была бы сумма посолидней.

— Сколько, — сказал Коля, спокойно глядя в глаза чиновнику.

— Сначала договорись с мэром, что он тебе скажет, если разрешит, то я тебе потом скажу сколько, — все таким же спокойным голосом, не отводя и не опуская глаза, ответила власть.

Коля задумался — с мэром связываться не хотелось — слишком дорого обойдутся похороны».

— Но я бы Вам посоветовал более дешевый и надежный путь, — донеслось до Коли.

— Какой, — встрепенулся он.

— Рядом с центральной аллеей, есть неплохое место. Притом на небольшом возвышении. Там, мне кажется, даже лучше могила будет смотреться.

— А, понял где, — вспомнив про небольшой холм ответил Николай. — Но там же на нем могилы.

— С родственниками похороненных там, можно договориться и осуществить перезахоронение, — все также безмятежно своими голубыми глазами смотрел чиновник на рэкетира.

Коля мгновенно понял дельность предложения.

— И если я договорюсь с родственниками…

— Письменно договоришься, с заверением у нотариуса.

— О'кэй. Если я, как вы сказали, договорюсь с родственниками, там похороненных, то…

— То я вам разрешу все это сделать и похоронить брата на том возвышении.

— А как мне узнать, кто там похоронен, и где мне найти их родственников?

— Кто там похоронен вы узнаете тут же, в этом здании, у моей помощницы, а их родственников найдете через горсправку или, я думаю, вам это легче будет узнать через паспортный стол в милиции.

— Сколько я вам буду должен за это.

— Когда Вы принесете мне письменные разрешения родственников, что они согласны на перезахоронения, тогда я вам и скажу размеры Вашей благодарности мне. А сейчас идите к моей помощнице. Ее зовут Ольга Ивановна и ее дверь через одну от моего кабинета по эту же сторону коридора в сторону лифтов. Я ей сейчас позвоню, — с этими словами Иван Сидорович Павленко, заместитель мэра по общим вопросам, поднял телефонную трубку.

«Порядок, — подумал Князев, минут через двадцать пять после этого разговора, садясь за руль «Опеля», — вполне нормальный деловой человек, этот Иван Сидорович. А теперь в милицию, узнать, где живут эти родственнички погребенных».

Он быстро вновь разыскал милицейского капитана Мирзоева, тот позвонил в паспортный стол и через полчаса все необходимые сведения уже были получены.

— Только вот с этим, как его, Николаевым — прочел на бумаге необходимую фамилию капитан милиции, — не совсем хорошо получается.

— Что значит не совсем хорошо. Ты че, Олег?

— Да нету у этого Николаева родственников в этом городе.

— А где они?

— А хрен их знает. Специально искать надо.

— Отпадает. Времени нет, ладно, как нибудь прорвемся. Ну, пока. Спасибо за помощь, — Коля пожал руку капитана и неожиданно озорно добавил, — моя милиция меня бережет.

Милиция на такой выпад не отреагировала.

Еще полчаса спустя он с тремя братками в уютном, небольшом баре обсуждал дальнейший план действий, кроме них там никого не было, на двери бара, заботливой рукой его хозяина, была повешена табличка: «Закрыто».

— Так, ребятки, вот вам каждому по адресу, — Коля дал двоим сидящим по бумажке. — Это родственники тех, кто похоронен там, где будет лежать Гриша. Ваша задача договориться с ними о перезахоронении их близких. За это им пообещайте штуку баксов. Только поторгуйтесь. Может и на меньшую сумму согласятся. Мощи их родственников, чай не святые. Разрешение обязательно необходимо оформить у нотариуса. Если что — звоните. А я к попу — договорюсь об отпевании. Все. По коням.

— Коля, а мне что делать? — спросил его третий, оставшийся за столом.

— А мы с тобой, Толя, поедем к попу договариваться на счет отпевания. Но сначала позвоним к нему домой, договоримся о встрече. Ты у меня будешь за адъютанта — вдруг послать мне тебя куда придется, — с этими словами Коля по мобильнику стал набирать номер телефона священника, который, как и адрес узнал у капитана, когда разыскивал адреса родственников похороненных на возвышенности. Телефон священника долго не отвечал, наконец раздался щелчок:

— Да, — тихо, устало прозвучал мужской голос.

— Сергей Владимирович?

— Да, — все также устало раздалось из трубки. — Кто со мной говорит?

— Я Николай Князев. Вы меня не знаете. Но мне с Вами необходимо срочно встретиться.

— Зачем?

«Да что он накануне вагон с углем разгрузил — еле языком ворочает»

— Видите ли, у меня сегодня брат погиб, и я бы хотел, чтобы Вы отпели его.

— Не могу.

«У попа голос, будто у него брат умер, а не у меня. И выдергивается не понятно почему. Цену набивает Христов служитель»:

— Почему? Я хорошо вам заплачу, Сергей Владимирович.

— У меня сегодня ночью умерла жена, так что извините, но не могу.

И не дожидаясь Колиного ответа, в трубке зазвучали сигналы отбоя.

— Черт, — чертыхнулся рэкетир и посмотрел на сидящего Толю, — у него жена сегодня умерла, черт». И про себя зло добавил: «Христов служитель, служитель хренов».

— Ничего не попишешь, придется обойтись без отпевания, — подал голос Толя.

— Заткнись, если я сказал что будет отпевание, значит будет, — Николай стукнул кулаком по столу.

— Да чего ты бушуешь? Ну давай я смотаюсь в какое–нибудь село, оттуда привезу тебе священника.

— Нет, город… все в городе должны знать, что мы своего добьемся несмотря ни на что. Все должны видеть нашу силу, все. Похороны будут по высшему разряду — и гроб у Гришки будет дубовый полированный с позолотой, и колокола будут звонить, и пройдет процессия по центральной улице, и для нас ее перекроют, а до этого почистят, уберут оттуда всю грязь. И поп будет отпевать Гришку, местный поп, а не какой–то там сельский попик. И только так. У нас сила. — Николай набычился и грохнул кулаком по столу, — понял?

— Понял, Коля… Николай Иванович.

Колька покрутил головой, высматривая официантку. Увидев ее, он небрежно махнул ей рукой, подзывая. Та мигом подлетела к нему.

— Бокал мартини.

— Сию минуту Николай Иванович.

Опрокинув принесенный бокал в рот, Князев посмотрел на собеседника:

— Сейчас позвоню одному своему дружку в область. Я его в одном деле здорово выручил. Пусть теперь мне поможет. А у него есть возможность надавить на областных попов. А те надавят на нашего. И будет по–моему. Все будет по–моему. Он снова махнул рукой официантке.

— Еще рюмку.

Смотря вслед удаляющейся официантке, на ее аккуратненький зад, туго обтянутый платьем, рэкетиру неожиданно вспомнилась последняя Гришкина любовница. «А у той зад был покруче, да и вообще та девочка очень хороша». Он вспомнил, как первый раз ее увидел с Гришкой, это было на какой–то вечеринке, вспомнил как неожиданно, дико до потемнения в глазах он возненавидел брата, когда тот, танцуя елозил своими руками по попке той девушки. Что бы хоть как–то сбить злость, дать ей выход он буквально выхватил из комнаты с гостями свою тогдашнюю подружку Алку и, затащив ее в какой то закуток, грубо овладел ею, чуть ли не насилуя. «Раз я принял все его дела, то и баба Гришкина, тоже моя. Все, все будет по–моему», — рэкетир, ухмыляясь, смотрел вслед удалявшейся официантке.

«Так, теперь надо найти номер телефона кореша с Д-ска. С попом–то надо решать», — Николай полез во внутренний карман куртки и вытащил записную книжку. — Так. Как там его фамилия? По–моему Минталашвили. Значит на букву мэ». На букву «мэ» Минталашвили не оказалось. «Ну, дела. А как же я этого грузинчика найду? А черт, точно. Он же у меня на букву гэ, — Князев пролистнул пару страниц. — О, точно. Минталашвили. А зовут Гиви», — рэкетир взял в руки мобильник и стал набирать номер…

2

Уже спустя некоторое время, после похорон жены, Сергею пришла в голову неожиданная мысль: «А ведь самый страшный миг, связанный со смертью Танюши — это ни тогда, когда ему позвонили из больницы и сказали, что она умерла, и не тогда, когда гроб закрывали крышкой и он понимал, что все — уже никогда он больше не увидит своей Танюши. Самый страшный миг- это когда гроб привезли из морга. Поставили на стол и убрали крышку… И он впервые увидел Танюшино мертвое лицо. Вот тогда, уже не только ум, а и каждая клеточка его организма поняла — Тани больше нет, и никогда не будет. И вот с этого мига, с этого страшного мига Сергей начал жить без нее. Но тогда он этого не знал, не знал, что он уже пережил свой страшный миг. Тогда он просто сел на стул рядом со столом, сгорбился, закрыл глаза и перед ним встало лицо его Танюши. Он увидел ее там, у себя в селе, когда она бежала куда–то с ведром в руке, увидела его, вся вспыхнула, смутилась, вскрикнула по детски «ой» и замерла перед ним. Увидел ее в саду, под старой яблоней, когда он осторожно взял ее лицо в свои руки, притянул к себе и тихо прошептал ей, замершей: «Танюша, я люблю тебя». «Ох», — выдохнула девушка, прежде чем, его губы закрыли ей рот. А потом он увидел ее лицо, почти невидимое в темноте спальни — замершее, напряженное. И сейчас же в его ушах раздался ее сладостно–болезненный вскрик. Вскрик женщины. «Эх, Танечка, Танечка», — и вдруг мужчина осознал, что оглушительного, раздирающего горя он не чувствует. Щемящую грусть, тоску — да, а горя — нет. И тут невольная, циничная мысль пришла ему в голову: «Если Господу понадобилось взять к себе Танюшу, то сделал он максимально щадяще для него. Таня ушла именно в тот момент, когда их любовный бурный поток уже превратился в спокойную равнинную реку, а срастание между ними, которое вырабатывается только годами е щ е не наступило». Злость. Обычная человеческая злость, подспудно копившаяся в нем на протяжении всей болезни Танюши, иногда дававшая себя знать всплесками в мозг: «За что, Господи?», «Чем она перед Тобой провинилась?», «Это же так несправедливо — ведь она еще так молода», прорвало стену подсознания, и властно подмяла под себя его мозг: «И за это благодарить Тебя, Господи? Благодарить за то, что смилостивился над рабом Твоим — забрал его любимую вовремя? Да, благодарить? Что ж, благодарю Тебя, Господи. Делай, что хочешь со мной. Посылай на меня какие хочешь испытания. А я буду как верная собака — как бы ее не наказывал Хозяин, она все равно преданно смотрит ему в глаза и нет в мире счастливей существа, когда Хозяин ласкает ее. Ну, давай же испытывай меня еще. Жену ты у меня отнял. Что там на очереди — моя болезнь, смерть, — и как озарение, как мелодичный звон, — а может любовь…», — вкрадчиво замурлыкал телефон:

— Да?

— Сергей Владимирович? — уверенный, молодой, мужской голос зазвучал в трубке.

— Да. Кто со мной говорит?

— Я Николай Князев. Вы меня не знаете. Но мне с Вами необходимо срочно встретиться.

«Да, Господи, иногда Ты сразу откликаешься на просьбы людей. Только попросил об испытаниях — пожалуйста, как заказывали», — усталость и равнодушие овладели Сергеем:

— Зачем?

— Видите ли, у меня сегодня брат погиб, и я бы хотел, чтобы Вы отпели его.

«И тут смерть. Извини, Господи, но я не кладбище, я не могу через себя пропускать сразу несколько похорон. С меня и одного хватит»:

— Не могу.

— Почему? Я хорошо вам заплачу, Сергей Владимирович.

«Да причем тут деньги. Да дайте же мне спокойно проститься с Танюшей. А потом делайте со мной, что хотите»:

— У меня сегодня ночью умерла жена, так что извините, но не могу, — и больше не желая слышать этот раздражающе–здоровый, уверенный голос, Сергей бросил трубку.

Еще около часа мужчина прощался со своей женщиной. И вновь его прервали.

— Здравствуйте. Отец Сергий?

— Да.

— С Вами говорит протоирей Николай с канцелярии архиепископа Д — ского Михаила.

— Очень приятно. Чем могу служить?

— Я только что узнал, что у Вас скончалась жена.

— Да, моя жена умерла.

— Примите от архиепископа и от меня лично глубокие соболезнования, и даруй ей, Господи, Царствие Небесное.

— Спасибо, святой отец. И передайте архиепископу Михаилу, что я тронут его соболезнованием.

— Брат мой. Я полагаю, что выпавшие на тебя испытания, не поколеблют твою веру в Господа, в его милосердие?

Сергей вспомнил свои мысли накануне:

— Они только укрепят меня в любви к Господу.

— Я очень рад это от тебя услышать, брат мой, — и через паузу, — я надеюсь, что любовь к Господу тебя так же, как и раньше, будет подвигать на служение ему.

«К чему все это? Этот странный звонок. Ничего не пойму. Быстрей бы заканчивался этот разговор. Неужели не понятно, что никого сейчас я не хочу, ни слышать, ни видеть. У меня же Таня в комнате лежит. Ведь идут последние минуты, когда мы вместе и одни. А потом все, вернее, потом ничего.

— Конечно, святой отец.

— И ты также будешь помогать заблудшим душам встретиться с Господом, — продолжало мягко нестись из трубки.

— Я все буду делать так, как подскажет мне Господь и моя совесть, — сухо отчеканил Сергей.

— Это похвально, — одобрила трубка.

И тут Сергей понял причину этого звонка. Сейчас его будут уговаривать провести отпевание, от которого он недавно отказался. В трубке, между тем, замялись «Давай же, давай. Дави на меня. Сукин ты сын, святой отец».

— Брат мой, тут ко мне обратились с просьбой попросить тебя, что бы ты отпел одного усопшего.

— Святой отец, у меня вчера умерла жена.

— Я все понимаю и скорблю вместе с тобой. Но церковь не вправе отказывать людям в таких делах. Похорони свою жену, а потом отпой усопшего. Епархия, в свою очередь, поможет с похоронами твоей жены.

— Но отпеть может любой священник. Почему именно я?

— Родственники покойного хотят, что бы сделал это именно ты. И я думаю, что архиепископ Михаил в тебе не ошибся, утверждая тебя настоятелем церкви святого Николая–угодника.

«Ну вот. Этот святой отец припер меня чувством любви к богу и чувством благодарности к человеку».

— Так что ты скажешь, брат мой, — выждав приличивствующуюся паузу, вопросила трубка.

— Передайте архиепископу Михаилу, что я согласен. Завтра я похороню Таню, а послезавтра кого угодно, — Сергей с трудом сдержался, что бы ни уточнить кого именно.

— Я знал, что ты не откажешь, брат мой. Это тебе зачтется и на небесах и на земле…

— Давайте не будем насчет небесных дел решать за Бога, святой отец. Мы слишком ничтожны для этого. До свидания протоирей Николай, — Сергей положил трубку.

Следующий звонок в квартире отца Сергия раздался через двадцать минут.

— Да?

— Сергей Владимирович?

— Да, — священник узнал голос — звонил человек, который просил отпеть его брата: «Быстро же они перезвонились»

— Это снова Николай Князев. Примите мои искренние соболезнования…

— Вашего брата я смогу отпеть только послезавтра, — прервал Сергей Князева.

— Нет проблем, — охотно согласились в трубке. — И вот еще что. Давайте я Вам помогу в организации похорон Вашей жены. Постараюсь, так сказать, хоть немного компенсировать Ваши моральные издержки.

— Нет, спасибо. Я уж как–нибудь сам.

— Что ж, не так нет. Я Вам завтра вечером позвоню, уточню детали — когда точно будет отпевание и где.

— Звоните.

— До свидания.

— До свидания, — отец Сергий положил трубку: «И еще раз спасибо тебе, Господи. Некоторые просьбы ты исполняешь моментально — испытания так и сыпятся на меня».

И еще один звонок раздался в квартире отца Сергия. Раздался поздно вечером, когда он пришел домой, в конец измотанный организацией похорон жены.

— Да?

— Батюшка? Здравствуйте. Это Семыкин Володя.

— Здравствуй, Володя, — отец Сергий узнал одного из своих прихожан, работающего в одной из строительных фирм, с которым он договорился еще до смерти Тани, что тот придет в церковь кое–где сделать небольшой ремонт.

— Батюшка. Я узнал, что умерла Ваша жена?

— Да, Володя, Таня умерла.

— Примите мои самые глубокие соболезнования.

— Спасибо.

— Батюшка, Вы меня извините, но завтра я не смогу прийти в церковь.

— Что ж, не можете, так не можете. Тем более меня тоже завтра не будет.

— Я понимаю. А мне хозяин приказал выйти на работу. В кинотеатре фойе будем готовить.

— К чему готовить?

— А там одного покойника будут отпевать. Говорят — самый главный бандит в городе был.

Нехорошее предчувствие овладело Сергеем:

— А когда отпевать его будут?

— Да вроде говорят — десятого.

«О, Господи, неужели этого бандита буду отпевать я».

— А фамилия его какая?

— Кого?

— Да бандита этого.

— А, не знаю. Но, говорят, кличка у него — Князь.

«Я Николай Князев. Вы меня не знаете. Но мне с Вами необходимо срочно встретиться» — отчетливо вспомнилось Сергею из его сегодняшнего дневного разговора.

— Батюшка… а что, Вы его будете отпевать? — удивленным шепотом раздалось из телефонной трубки.

Священник молча положил трубку на рычаги. «И еще раз благодарю Тебя, Господи»…

* * *

— Да, тяжело иногда приходиться человеку, — ровно светил Свет.

— А когда сильно его прижмет, то сразу вопрошает к Богу: «За что?», проклинают Дьявола, а то и самого Бога, — безмятежно чернела Тьма.

— И не понимают люди, что полное, по самую завязку души, счастье можно получить, только лишь предварительно пострадав. Пострадав до полного отчаяния, до падения на колени. Нет подлинного счастья без страдания, как нет добра без зла, — ярко разгорался Свет.

— Как нет Бога без Дьявола, — трепыхнулась Тьма.

3

«Так, Гришу, значит, будем хоронить через два дня. Ох, не вовремя умерла у попа жена. Правда нет худа без добра — есть время основательно подготовить похороны. Вот только где Гришу держать эти двое суток? Его же на эти два дня хоть в какой–нибудь холодильник положить надо. Черт, опять к этому старому еврею — трупорасчленителю обращаться надо — спросить у него предусмотрено ли что в городе на этот счет», — Князев вышел из бара, сел в машину и поехал снова к моргу. «Неужели и я когда нибудь буду лежать там, как Гришка сейчас», — неизбежная при виде этого одноэтажного здания временного прибежища мертвых мысль скользнула в голове Николая.

Патологоанатом сидел там же, где его Князев увидел в первый раз.

— Я снова к Вам, — сухо, без «здравствуйте», «разрешите» промолвил он, заходя в кабинет старого патологоанатома.

— Я вижу. Что у вас еще ко мне? — Ефим Абрамович откинулся на спинку старенького стула и прищурившись смотрел на вошедшего.

— По ряду причин похороны моего брата состоятся только через два дня. У Вас есть холодильник, что бы на это время положить туда тело?

— Был. Но в данный момент, как и многое в этой стране, он не работает.

Князеву показалось, что последние слова патологоанатом сказал презрительно–иронично. «Ох, еврей, дай раскрутиться с похоронами, а потом я до тебя доберусь», — зло подумал патриот–рэкетир.

— И что вы можете мне посоветовать, — продолжал между тем он.

Старенький патологоанатом снял очки, тщательно протер их платком и вновь надел их:

— Я могу предложить Вам три варианта: попытаться поместить тело в областном центре, но я не знаю, как у них там — с этой проблемой я не сталкивался, никто не обращался ко мне с подобной просьбой.

— Так, ясно. Второй вариант?

— Пристроить тело в каком–нибудь промышленном холодильнике.

— Как это?

— Просто. Какая, в принципе, для холодильника разница то ли тушу барана морозить то ли…, — патологоанатом замолчал.

Князев откровенно–ненавистно смотрел на еврея.

— И какой же третий вариант?

— Да просто запаять тело в цинковом гробу и все. Его же по любому придется хоронить в закрытом гробу.

— Ясно, — Князев молча развернулся и открыл дверь кабинета.

— Минуточку, — услышал он у себя за спиной.

Николай обернулся.

— Вот еще что. Раз вы не собираетесь сразу хоронить тело, то советую вам не тянуть с сохранением его. Оно имеет очень много открытых ран. Оно — вообще сплошная рана. Поэтому процесс… ммм, — Ефим Абрамович на секунду замялся, не зная, как по деликатнее дальше сказать. " А впрочем, чего с ними деликатничать, они с нами то никогда не деликатничали», — зло мелькнуло в голове старого еврея, — процесс разложения будет происходить намного быстрее, чем обычно. С телом что–то надо делать уже сейчас.

Князев молча развернулся и вышел из кабинета.

Сев машину, он задумался. «Тащить Гришку в Д-ск? Пока созвонюсь, пока договорюсь, пока довезу, а потом назад — отпадает. В промышленном холодильнике? Нет. Гриша не будет лежать там, где до этого находились свиные туши. Значит — цинковый гроб», — Князев тут же набрал номер по мобильнику.

— Константин Андреевич? Здравствуйте. Это Николай Князев. Помните такого? (Еще бы не помнил. Ведь только благодаря ему этот украинский подполковник–милиционер получал денег больше, чем полковник… полковник американской полиции).

Трубка, после долгой паузы нехотя–осторожно процедила:

— Здравствуйте.

— Константин Андреевич. У меня к вам срочное дело. Только Вы можете мне помочь.

— Я слушаю.

— У меня вчера погиб брат… — Николай сделал паузу, надеясь услышать реакцию милицейского чина на это известие.

Милицейский чин на том конце радиолуча сделал стойку легавой и выдержал паузу в лучших традициях Станиславского и Немировича — Данченко.

«Вот, сука, как жрать из моих рук, так всегда пожалуйста, а тут надо же, честь мундира бережет — не может элементарного соболезнования высказать по Грише», — Князев зло сжал трубку телефона.

— Так чем я могу Вам помочь, — наконец отозвалась трубка.

— Мне нужен цинковый гроб. По ряду обстоятельств, похороны состоятся через два дня и, сами понимаете…

— Я понял. Хорошо. Найдите капитана Мирзоева, он все уладит. Я ему сейчас перезвоню.

— Спасибо Константин Андреевич.

На том конце дали отбой.

«А сучонок, — удовлетворенно подумал Князев, — все же помнишь из чьих рук черную икру жрешь». Выждав с полчасика, Николай позвонил Мирзоеву.

— Еще раз привет, Алик.

— Привет. Ко мне только что позвонил Константин Андреевич. Попросил помочь тебе.

— Мне нужен цинковый гроб.

— Считай, что он у тебя уже есть. Я буквально перед твоим звонком позвонил одну знакомому в Д-ск — вместе в милицейской школе учились. А он там заведует всеми такими делами. Так вот у него, после Афгана, с десяток цинковых гробов осталось. Я сослался на Константина Андреевича и тот сказал, что все оформит. Пройдет твой Гриша по бумагам, как милиционер–герой, погибший на боевом посту. Завтра утром гроб привезут к нам. У нас ты его и заберешь.

— Спасибо, Алик. Я в сауне тебя отблагодарю.

— По полной программе? — немедленно, по–восточному сладким, стал голос в телефонной трубке.

— По сверхполной, — окончательно умаслил милицию рэкетир.

«Так, а теперь Гриша, я преподнесу тем классный подарок. Но для этого я должен найти церковного звонаря». Черный «Опель» направился к церкви.

4

Юрий Степанович был человеком стеснительным, добрым, безобидным и чуть–чуть туповатым — набор качеств, гарантировавший его обладателю устойчивое жалкое существование практически в любой стране, не говоря уже о той в которой он жил. С горем пополам окончив школу, он сразу пошел работать на завод, резонно посчитав, что лично для него процесс обогащения интеллектуальными достижениями мировой цивилизации закончился и вложенных в его голову знаний вполне хватить для работы слесарем. В силу своей стеснительности женился он поздно, в тридцать пять лет, на двадцати восьмилетней девице, чья душа устала от многочисленных неверных, непостоянных поклонников, а плоть — от не менее многочисленных абортов от этих поклонников. Поэтому, заприметив скромного, стеснительного Юрия Степановича, да к тому же с отдельной двухкомнатной хрущевкой (родители его к тому времени уже умерли) она быстро смекнула, что при таком муже она и статус добропорядочной замужней женщины приобретет и на стороне оттянуться сможет. И не успел наш Юра оглянуться, а над его головой уже играл свадебный марш Мендельсона и какая–то бойкая, вертлявая женщина в белом платье и фате иронично–довольно и даже чуть плотоядно смотрела на него.

Жизнь у молодых не заладилась сразу. Робкий, нерешительный в жизни, Юрий Степанович оказался же таким и в постели, что темпераментную его новоиспеченную женушку, Юлию Викторовну, могло также удовлетворить, как турецкого султана мог удовлетворить гарем, состоящий из одного действующего штыка женского пола. И ненасытная плоть потащила бойкую жену Юрия Степановича по разным койкам, матрасам, кроватям, диванам и даже коврам. На робкие замечания тихого супруга, что мол где она была тогда–то и тогда–то, обычно следовала сцена оскорбленной невинности со стремительным собиранием чемодана и покиданием квартиры: «Ноги моей в этом доме больше не будет. Лучше у мамы буду жить, чем с таким». Покочевав две–три ночи по койкам–диванам–кроватям, нога и не только она опять возникала в «этом доме». Ко всему прочему, наша Юлия Викторовна совершенно не умела готовить. Нет, ну конечно чуть подгоревшую яичницу или недосоленную, плохо очищенную картошку она приготовить могла. Но что бы сотворить борщ или слепить тривиальные пельмени… Нет, наша Юлия Викторовна создана была для любви, а не для кухни, вернее для постели, а не для плиты. Поэтому, стандартный путь к сердцу мужчины — через его желудок, Юлия Викторовна не могла пройти чисто по техническим причинам (низкая кулинарная квалификация), да и сама эта дорога ее не впечатляла, ведь в ее конце лежало (билось, трепыхалось) сердце всего лишь Юрия Степановича — слишком невзрачный приз, чтобы за него душу класть на алтарь любви, вернее на конфорку плиты.

Рождение дочери Леночки, как это бывает в недружных семьях, лишь усугубило положение. Неудовлетворенная плоть временно привязанной к ребенку Юлии Викторовны требовала разрядки — бедный Юрий Степанович тонул в море слез, оглушаемый штормом многодецибеловых криков. Штормило три года. К концу этого срока у тихого, робкого Юрия Степановича родилась, наверное, первая его радостная мысль насчет своей супруги — убить ее, а через пятнадцать лет («А больше за эту стерву и не дадут») снова стать счастливым человеком. Но и для полных жизненных неудачников иногда улыбается судьба. Улыбка судьбы для Юрия Степановича предстала в виде командировочного из хмурого Ленинграда. Этот героический ленинградец (а ленинградцы, как известно из истории, мужественные люди) увез Юлию Викторовну с собой на берега холодной Балтики. Своему мужу Юлечка оставила на память о себе трехлетнюю дочурку и записку, выдержанную в лучших традициях женских бульварных романов: «Извини и не ищи. Лену заберу, когда устроюсь». Юрий Степанович свою непутевую супругу тут же простил, а чтобы искать ее — свят, свят, свят. Шло время — Юлия Викторовна, видно, никак не смогла устроиться в этой жизни, а потому Ленку она так и не забрала. Юрий Степанович больше не женился, справедливо полагая, что женщины — это не пища и вода, можно и обойтись. Ленка росла, Юрий Степанович старел. В девяносто втором дочь окончила школу и поступила в техникум. В девяносто четвертом вышла замуж. Муж ей попался так себе. В меру зарабатывал, в меру попивал. Был скучен и неинтересен в жизни и так себе в постели. Жизнь складывалась, как и должна складываться у таких вот самых обыкновенных, заурядных людей, особо ни на что не претендующих — Ленка, то ли из–за своей, то ли из–за мужниной неосторожности забеременела и, как положено, через девять месяцев родила мальчика. На общем семейном совете его назвали Денис. А дальше еще более стандартно — крики младенца, мокрые пеленки, окончательно заглушили и потушили все то, что называют возвышенно–красиво — любовной страстью, а более приземлено и ближе научно — буйством молодых гормонов. И мужчина, как более подвижное создание (изначально, природой вроде бы создан как охотник, черт возьми) слинял. И государство получило свою обычно–привычную семью — молодая, одинокая, разбуженная женщина плюс следствие первого серьезного ее контакта с противоположным полом — ребенок. А ребенка надо кормить и одевать. В данном случае надо было кормить и одевать прелестного карапуза Дениса. А жизнь круто забирала за ветром — на дворе дул зябкий, пронизывающий, охлажденный тремя годами независимости девяносто пятый год. Завод, на котором вот уже столько лет Юрий Степанович крутил гайки и махал кувалдой тихо умер. От безысходности и отчаяния Юрий Степанович из двух возможных путей выбрал все–таки лучший — не запил, а поверил в Бога. И Бог помог ему — Юрий Степанович устроился сторожем в местную церковь, а через год изловчился и заменил умершего звонаря. Восемьдесят гривен (сторож) плюс девяносто (звонарь) разделить на три (Юрий Степанович плюс Лена плюс Дениска) получается… еще по–божески получается. Ибо же сказано в писании: «удобнее верблюду пройти через игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие». А в Царство Божие Юрий Иванович хотел, ой как хотел. Земная жизнь его не удалась, а быть счастливым, удачливым хочется всем — и орлам и куропаткам. Поэтому последнюю ставку он сделал на Бога, впрочем, как и многие на этой грешной земле. Юрий Степанович стал усердно молиться, не пропускал и не нарушал ни единого поста, что впрочем, при ста семидесяти гривен на троих делать было не трудно. Десять Божьих заповедей ему было соблюдать проще простого. Господа он почитал — его последнюю надежду в том, что ускользнет он от безжалостности забвения, серости и никчемности своей жизни. В субботу он не работал — ни дачи, ни огорода у него не было, поэтому всецело в этот день он отдавался Богу. Отца и мать своих он почитал, тем более, что они давно уже умерли. Естественно он не убивал — не знаю, как насчет воспитания, но вот робость легко позволяла соблюдать эту заповедь. С женщинами он не общался — прививка, сделанная его бывшей супругой, была весьма эффективной. Да, к тому же, будучи нерешительной, серой и туповатой личностью, он интуитивно чувствовал, что никакую женщину он возле себя не удержит. Общение с женщиной предполагает, что какой никакой, но ты все–таки мужчины. Нет, не прелюбодействовать и святее и… спокойней. Воровать Юрий Степанович не мог по тем же причинам, что и убивать. А вот насчет желания, даже не желания, а зависти перед теми, кто имел машины, дачи, красивых женщин было у него, как и у всякого, кто ничего не имеет, хоть отбавляй. Но с этим грехом Юрий Степанович героически боролся и в этом находил он смысл своей жизни. Поистине «блаженны нищие духом».

Этот вечер и ночь у Юрия Степановича были свободны — в эту ночь церковь сторожил его напарник. Звонок в дверь раздался в тот момент, когда по телевизору показывали про события в Чечне. Дочь пошла открывать дверь.

— Кто там?

— Церковный звонарь здесь живет? — уверенно раздалось из–за двери.

— Да.

— У меня к нему есть дело. Разрешите войти.

— Лена, кто там пришел? — из комнаты крикнул Юрий Степанович.

— Пап, тут тебя спрашивают.

Юрий Степанович поднялся с дивана и подошел к двери, повозился с замком и открыл их. На пороге стоял полный мужчина лет тридцати.

— Вы церковный звонарь?

— Я.

— Разрешите войти, у меня есть к вам очень интересное предложение.

Юрий Степанович молча пропустил мужчину в квартиру.

— Итак, давайте для начала познакомимся. Меня зовут Николай, — начал пришедший мужчина, когда хозяин квартиры пригласил его на кухню.

— Юрий Степанович.

— Юрий Степанович, у меня сегодня утром погиб брат.

Хозяин квартиры скорбно склонил голову.

— И я хочу, что бы вы помогли мне в одном деле, — продолжал пришедший, — я хочу, чтобы на его похоронах зазвонили колокола.

Звонарь удивленно посмотрел на Князева:

— Разрешение на колокольный звон дает настоятель церкви — отец Сергий, если он скажет — я зазвоню.

— Юрий Степанович, сколько вы зарабатываете?

— А зачем это Вам знать? — слегка чуть сутулый церковный сторож–звонарь на мгновение выпрямился, но под жестким взглядом рэкетира вновь принял привычное согбенное положение.

— За помощь, которую ты мне окажешь, я заплачу больше, чем ты заработаешь за год.

— Но меня выгонять с работы.

— Нет проблем. Выгонят — возьму тебя швейцаром в свой ресторан. Или может диск–жокеем, — Князев хлопнул растерянного Юрия Ивановича по плечу и расхохотался.

«Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; Хлеб наш насущный дай нам на сей день; И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого; Ибо Твое есть Царство и сила во веки. Аминь», — про себя, скороговоркой прочитал знакомые слова абитуриент в Царство Небесное»:

— Но я за год получаю…

— Получишь пятьсот баксов. Согласен?

Юрий Степанович стыдливо опустил глаза.

— Вот так бы и давно. На, держи, служитель Божий, — рэкетир вытянул из внутреннего кармана куртки бумажник и быстро отсчитал пять сто долларовых купюр. Когда точно надо звонить, я тебе сообщу попозже. И смотри, не перепутай — что б звонил за упокой, а не за здравие. Ну все, я пошел.

Закрыв за ушедшим мужчиной дверь, Юрий Степанович вернулся в комнату. Из телевизора звучал печальный колокольный звон — отпевали погибших солдат в Чечне…

«…и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…»

* * *

— Как все–таки люди, на самом деле, дешево ценят Царство Небесное, — раскинулась Тьма.

— На то они и люди, и не более того. Большинство из них за собственным корытом не видят звезд, — мрачно горел Свет. — Ну ничего, у нас еще есть время.

— Конечно есть. Миллиарды лет, — чуть рассеялась Тьма.

5

Уже поздно вечером, на квартире Николая Князева двое подчиненных ему ребят, посланных уладить дела с родственниками захороненных на холме, докладывали ему результаты. Первым отчитывался низкорослый, темноволосый Олег.

— Коля, все о'кэй. Мои подопечные согласились за шестьсот баксов перезахоронить своего любимого дедушку где угодно.

— Всего за шестьсот баксов? — удивился Князев.

— Шеф, сейчас кости предков очень упали в цене. Нынешние их потомки за тысячу баксов могли бы их нам отдать в полное распоряжение и забыть про могилку деда.

— Ну а ты, Слава, как сработал? — обратился Николай ко второму парню.

— Уговорил за восемьсот баксов.

— Что ж ты так? Ты что хуже Алика уговаривать умеешь? — Князев криво усмехнулся, глядя на низкий, скошенный лоб Славика, его мускулистые руки.

— Коля, — стал оправдываться Славик, — вмешалось молодое поколение.

— Как это?

— Заезжаю по указанному адресу. Звоню. Дверь открывает дед лет шестидесяти пяти. Объясняю — так и так. Место, где похоронен ваш родственник, понадобилось для одного хорошего человека. Минут через пять до деда дошло, о чем это я говорю. Впустил в квартиру. Я осмотрелся — типичная обстановка семьи лохов. Все их барахло можно купить максимум за пятьсот баксов. Ну, думаю дело в шляпе. Предложу четыреста баксов — руки целовать будут. Предлагаю. Смотрю — дед расцвел, словно ему молодую бабу на ночь предлагают.

— А может и надо было предложить, сговорчивей бы был, — Коля слушал дружка, небрежно развалясь на кресле и попивая сухое вино.

— Да не в деде оказалось дело. Там в этой лоховской квартире был еще парень лет двадцати пяти — внук этого дедка. И когда дед всплакнув о своем отце и показав мне его фотографию сказал, что только из симпатии ко мне он готов потревожить кости своего отца за пятьсот баксов, в дело встрял его внучек. Подходит он к этому дидугану и говорит: «Дед, твой отец, а значит мой прадед, стоит дороже». И, повернувшись ко мне, объявляет новую цену — восемьсот баксов.

— А парень не промах, а Слава? — Князев, прижмурив глаза и маленькими глоточками смакуя вино, вставил реплику.

— Не промах, не промах, черти бы его побрали. Я говорю: «Парень, я, конечно, понимаю, что твой прадед был достойным человеком, но не на восемьсот же баксов. Мне кажется, что шестьсот долларов красная цена за все его достоинства».

— А он что? — Коля допил вино и поставил бокал на стол.

— А он, сука, так медленно вразвалочку произносит: «Я триста беру за тревогу». За какую такую тревогу, спрашиваю я. «За тревогу останков моего горячо любимого прадедушки». И в его голубых, как у ангелочка глазах блестит слеза! Нет, ты послушай, Коля, слеза. Вот сука! Да он своего «любимого прадедушку» наверняка проведал только в день похорон. А сейчас ему, видите ли, тревожить прадедушкины останки жалко. Да он где его могила то находится, точно не знает.

— Ладно, Слава, не кипятись. Бизнес на костях своих предков не самый грязный бизнес. Главное что договорились, молодцы, — подвел итог докладов Николай Князев. — Давайте их письменные разрешения на перезахоронения.

Получив бумаги, он внимательно их прочел, вгляделся в печати нотариусов. Все было о'кэй. Теперь можно было встречаться с Иваном Сидоровичем из горкома.

— Теперь так, орелики, с местным священником я договорился, — тут Коля криво усмехнулся, — Гришу хоронить будем послезавтра. Отпевание будет в кинотеатре «Спутник». Я уже там договорился. А завтра ты, Олег, — Князев посмотрел на приятеля, найми пару–тройку бомжей и организуй перезахоронение. Позвони к Паше на его фирму и попроси, чтобы дал тебе на завтра два микроавтобуса. Раскопал одну могилу — все оттуда в новый гроб, тот в автобус и с родственниками покойного к новой могиле. Тут же подъезжает другой автобус с другими бомжами–копателями — раскопали следующую могилу: раз и повезли второй гроб. А первый автобус, как только выгрузит первую партию мигом назад за третьим гробом. Слава, а ты будешь помогать Алику. И еще, Алик, когда найдешь бомжей и договоришься насчет автобусов, подъедешь к кладбищу и будешь ждать меня. А я, как только договорюсь с одним горисполкомовским деятелем и подписываю у него разрешение на захоронение, сажусь на тачку, подъезжаю к тебе, разрешение в зубы кладбищенскому начальству и вы начинаете организовывать могилу брату. Все ясно?

— А какие новые гробы покупать для перезахоронения? — спросил Олег.

— Хорошие, Алик, хорошие. Мы что, нехристи какие–то. Из–за пары десятков гривен гневить бога — я не дурак. И венок каждому на новую могилку купи.

— А на ленточки что писать?

— На ленточке? — Князев на мгновение задумался, — напиши: «Дорогому такому–то от его новых друзей».

Как только его ребятки ушли, Князев тут же схватился за трубку телефона.

— Александр Павлович?

— Да.

— Это Николай Князев. Я по поводу нашего сегодняшнего дела.

— Вашего дела.

— Да, да. Конечно моего дела, — «вот сучонок, труситься как осиновый лист. Дело то мое, но хорошие же бабки будешь получать ты», — Я письменные разрешения родственников получил.

— У нотариуса разрешения заверены?

— Конечно. Но тут имеется одна шероховатость.

— Какая? — голос в трубке насторожился.

— Родственников одного из умерших я не смог найти. Их нет, не то что в городе, но и на Украине, — приврал Князев.

— Ладно, — после некоторой паузы произнесли в трубке, — подъезжайте завтра ко мне, я постараюсь найти выход.

«Конечно найдешь — штуку баксов в зубы получишь и конечно найдешь, куда ты родимый денешься»:

— Спасибо Александр Павлович. До завтра. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

На следующее утро Князев был в горисполкоме.

— Значит, говорите, родственников нет даже на Украине.

— Нет, — Николай смотрел на чиновника услужливым, чистым взглядом.

— Сколько вы заплатили родственникам за разрешение на перезахоронение?

— Пятьсот баксов.

— Каждым?

— Одним пятьсот пятьдесят, — Князев продолжал услужливо смотреть на горисполкомовского деятеля.

Тот еще раз, долгим, внимательным взглядом посмотрел на Князева и после небольшой паузы сказал:

— Разрешение на перезахоронение я вам дам. Но… но к обычной Вашей благодарности следует добавить…

— Восемьсот, — мгновенно отреагировал Николай.

— Кгм, правильно.

— А какова должна быть моя обычная благодарность?

— Это я Вам скажу в сауне Вашего друга, куда Вы меня, надеюсь, пригласите на пару рюмок армянского коньяка.

— С большим удовольствием, Александр Павлович.

«Баб и коньяк любит любая власть. И это же такой же закон природы, как и то, что каждое утро восходит солнце».

6

Серую, промозглую утреннюю тишину городского кладбища нарушили звуки стука лопат о подмерзшую землю. Тройка ханыг с испитыми лицами и тусклыми глазами привычно вгрызалась в кладбищенскую глину. Каждый взмах лопаты, каждая выковырянная горсть земли приближала их к заветной цели — сто пятидесяти гривенному гонорару, литрухе «столичной» и килограмму вареной колбасы. Через час глина кончилась — пошли кости. Также скоро и деловито, как выкапывали землю, копатели, натянув резиновые перчатки, перекидали, в стоящий рядом с раскопанной могилой гроб, эти кости. На это ушло десять минут — один кости выбрасывал из могилы, два других ловили их на лету и складировали в новый гроб. Последним из могилы извлекался череп. Руки современного провинциального Гамлета в грязных черных перчатках схватили его, подбросили вверх. Другие руки ловко поймали бывшее вместилище разума, четкий полуоборот с наклоном — хлоп и череп увенчал этот штабель костей. Комплект! Глухо стукнула крышка гроба, закрывая всю эту неприглядную картину бренности земного бытия. Олег махнул рукой, подзывая родственников усопшего. Родственники подошли, приняв скорбный вид. Все та же тройка ханыг–копателей всунула гроб в микроавтобус, туда же втиснулись родственники. Через минуту автобус всю эту группу костей, их нынешних владельцев и закапывателей вез к новому месту захоронения.

— Давай, Слава, гони следующий автобус, — распорядился Олег.

Слава, потыкав пальцами по мобильнику, затем что–то негромко сказал по нему. Через пять минут следующий микроавтобус с очередными родственниками и тремя раскапывателями–закапывателями приближался к холму.

Через два часа трое останков людей были перезахоронены, а на их месте была вырыта могила для местного авторитета. Чудны дела твои, Господи.

7

«… Ты возвращаешь человека в тление, и говоришь, возвратитесь, сыны человеческие!» (3) — слова псалма печально раздавались в комнате. На столе, в узком гробике, обитом красной материей, утопая в белом саване, лежала Таня — жена священника городской церкви, жена Сергея. Он смотрел на мертвое ее лицо. Слез не было. Впрочем, и горя тоже. Три года болезни жены высушили, выжгли в душе все. Осталась только тоска и пустота. Это мертвое, желтое лицо, с заострившимися носом, с резко обозначенными скулами и глубокими впадинами глаз не было лицом его Танечки, оно было Сергею чуждо. Глядя на него, он как–то спокойно, словно речь шла о каком–то постороннем человеке, подумал: «Вот, Таня, ты и отмучилась. Упокой, Господи, твою душу». И тут же после этой стандартной просьбы к Богу цинично в мысли прорвалось: «И я тоже отмучился».

«…Ты как наводнением уносишь их; они, как сон, — как трава, которая утром вырастет, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает» (3), — священник, приехавший из Д-ска, уверенно вел отпевание.

«Танюша моя. Но почему ты так рано отцвела, засохла. Ведь у нас еще так должно было много быть впереди. А так теперь у нас с тобой впереди ничего нет — ни общей жизни, ни детей, ничего. И впереди у тебя только тление», — слезы накатили на глаза Сергею.

В комнате, под стенкой столпилось с десяток старушек и пяток мужчин — прихожан с церкви. Сергей мельком окинул их взглядом. «Ни одного молодого лица, — тоскливо подумал он, — а откуда они тут появятся. Как только мы сюда приехали, так ты почти сразу же и слегла, Танечка. Господи, ну почему такая несправедливость — забрать ее так рано. Она даже не успела ни друзей себе зависти, ни познать материнства. Неужели там, у тебя она тебе важнее, чем мне здесь, на земле?» — раздражение, начало было подниматься в душе Сергея, но тут же было задавлено намертво в него впечатанной любовью к Богу, верой в Его непогрешимость и просто обыкновенной человеческой печалью. И, скорее, второе сыграло здесь большую роль.

«И да будет благословение Господа Бога нашего на нас, и в деле рук наших споспешествуй нам, в деле рук наших споспешествуй»(3), — священник заканчивал отпевание. После последних слов псалма, как всегда водится в таких случаях, случилась легкая заминка — никому не хотелось проявлять рвение в таких делах. Сергей встретился взглядом с Тимофеем — средних лет мужчиной, который сам недавно похоронил жену и коротко кивнул ему головой. Тимофей выступил вперед и взялся за гроб у изголовья. Остальные мужчины последовали его примеру. Не желая смотреть, как гроб начнут протискивать по лестничным маршам, и Танечка свой последний путь начнет как–то непотребно для такого случая — суетливо, не торжественно, Сергей вышел в соседнюю комнату.

На улице, октябрьское солнышко в меру своих уже слабых, увядающих сил, сколько смогло, согрело и толпу людей, стоящих у подъезда и лежащую в гробу Таню, абсолютно равнодушную и к этому солнцу и к взирающей на нее любопытно–скорбной толпе, по мере удаления от гроба, становящейся просто любопытной. Наконец подъехали, заказанные катафалк и автобус. Произошло легкое движение — старушки споро разобрали венки, прислоненные к стене дома, одни мужчины взялись за крышку гроба, другие подошли к нему самому. Мгновение и тело Тани взмыло вверх на мужских руках. Привычно–печально затянул оркестр. Похоронная процессия двинулась. Случайные прохожие с любопытством смотрели на молодую Таню, на толпу людей, бредущих за гробом, на венки, которые держали слабые женские руки. Смотреть, по большому счету, не хотелось. Невольно и сразу в голову било: «И меня вот так же рано или поздно понесут. Понесут и никуда от этого не деться». Но любопытство, обыкновенное человеческое любопытство заставляло приостанавливаться, поворачивать голову вслед прецессии. Быстро утолив это чувство, люди спешили дальше. И чем дальше они отходили от гроба, чем глуше раздавались звуки траурного марша, тем явственней в голове всплывало: «И все–таки это пока еще не со мной. А я побегаю еще тут, порадуюсь жизни». Потом пропадало и это. В мозг врывался хаос будней: «Ванька, несносный ребенок, опять весь вымазался. Опять весь вечер надо убить на стирку». «Господи, хлеб уже по гривне. И как дальше жить». «Надо позвонить мужу на работу, пусть не ставит машину в гараж — надо будет заехать к маме, взять у нее чуток картошки. Своя уже полностью кончилась». Жизнь, словно горная речка, неслась дальше, волоча, обтесывая людей, сшибала их друг с другом, а некоторых истирала в пыль. И только небольшая группка людей, на краткий миг бытия, очутившаяся в тихой заводи вынуждена была еще долго вариться в своих скорбных мыслях: «И я тоже умру. И дай Бог, чтобы нашлось, кому меня похоронить». Варились и не могли от них впрыгнуть в рядом несущийся жизненный поток. Пока не могли.

Пройдя метров сто, у выхода из двора, процессия остановилась. Минута, другая и катафалк с автобусом выехали на дорогу, держа путь на кладбище.

Там все протекало споро, деловито — люди устали, намерзлись, проголодались. А в нескольких километрах, в столовой их ждали накрытые столы, горячая еда и… водка — эта палочка–выручалочка русского человека.

«Упокой, Господи душу усопшей рабы твоей Татьяны и прости ей все согрешения вольные и невольные, и даруй ей Царство небесное. Аминь», — прозвучали слова священника. Замерев, Сергей подошел к Тане, заставил себя на нее взглянуть. «Больше я ее не увижу. Больше никто ее не увидит. И что будет дальше, лучше и не видеть — «… ты возвращаешь человека в тление…», — холодные, но живые губы коснулись холодного, но не живого лба…

Кладбищенские работники умело поставили крышку на гроб, размеренно застучал молоток. Еще минута — и на полотенцах Танюша опустилась к своему последнему прибежищу. Полетели комья земли, потом заработали лопаты.

И вот на Земле появился очередной маленький холмик. Пройдет некоторое время, и фотография на памятнике, который будет установлен на этом земляном холмике, выцветет и поблекнет. Ослепнут красивые, кроткие девичьи глаза, сотрется мягкая, застенчивая улыбка. И потом какой–нибудь кладбищенский зевака, скользнув взглядом по этой фотографии, уже даже не подумает: «Умерла такой молодой и такой красивой» — на мир будет смотреть безликий, без пола и возраста контур человеческого лица. Мир праху твоему, Татьяна Петровна. Аминь.

Уже поздно вечером, когда Сергей, придя с похорон, бессмысленно смотрел на экран телевизора, зазвонил телефон.

— Да?

— Сергей Владимирович?

— Да, — Сергей узнал голос Николая Князева.

— Еще раз извините за беспокойство, и еще раз примите мои соболезнования.

— Спасибо.

— Сергей Владимирович. Я насчет похорон своего брата. Я пришлю к Вам машину в полдесятого. В десять нам надо начать отпевание. Оно будет проходить в кинотеатре «Славутич»

— Как Вам будет угодно.

— Тогда до завтра.

— До завтра.

— До свидания.

— До свидания, — Сергей положил телефонную трубку.

«Еще раз благодарю Тебя, Господи».

8

Темно–коричневый полированный гроб внушительно возвышался на специальном постаменте, задрапированным бархатным темно–красным покрывалом. Постамент находился в фойе кинотеатра, арендованным Николаем Князевым. Вчера, накануне похорон, целая бригада нанятых людей приводило это фойе из состояния неопределенно–запущенного в печально — торжественное, респектабельное. Толстые стекла окон фойе были вымыты до зеркального блеска и задрапированы черными шторами, вдоль стен были поставлены вазы с цветами — темно–красные гвоздики и розы. Тут же на подставках стояли подсвечники с горящими свечами. Из установленных по бокам колонок лилась печальная мелодия. От входа до полированного гроба вела красная дорожка с черными полосами по бокам.

Сбор приглашенных был назначен на девять утра. Коля посадил вдову брата, его сына и родителей справа от постамента с гробом. Двух крепких ребят поставил по бокам от входных дверей. Слева от входа, в углу фойе стоял метровой высоты ящик, также задрапированный в темно–красный бархат, сверху на нем стояло несколько ваз с цветами, а сбоку находилось практически незаметное отверстие. В ящике сидел один из ребят Николая с профессиональным фотоаппаратом. Похороны должны быть запечатлены, и совсем необязательно об этом знать их участникам. А фотографии могли впоследствии пригодиться, мало ли что, жизнь штука длинная и непредсказуемая. А Николай был человеком осторожным и предусмотрительным.

Без десяти девять к кинотеатру подкатил первый автомобиль. «Ага, директор центральной аптеки» — Коля стал на ковровой дорожке в трех метрах от входа, руки он сцепил впереди себя, чуть отставив правый мизинец с надетым на него крупным перстнем. Директор аптеки прошел через двери, услужливо распахнутые ребятами на входе.

— Примите мои самые глубокие соболезнования, — фармацевт чуть склонил голову, пожимая руку Князеву.

Неслышно, в углу фойе, щелкнул фотоаппарат, нацеленный прямо на желтый перстень, блестевший на руке Князева.

— Спасибо Алексей Дмитриевич за Ваши соболезнования, проходите, пожалуйста, — встречающий жестом руки показал директору в сторону гроба. Тот кивнул головой, прошел по ковровой дорожке, постоял с полминуты возле гроба со скорбным лицом, затем подошел к вдове. Князев уголком глаза следил за ним. «Полминуты постоял перед Гришей, мог бы и больше. Не велика птица. Сколько мы с Гришей через твою аптеку неучтенных лекарств реализовали — уйму. И сколько тебе отстегнули? Из каких таких шишов ты прошлым летом во Францию летал развлекаться? Ладно, Александр Дмитриевич, учтем на будущее».

Тем временем к кинотеатру подкатывал следующий автомобиль. «Петр Иванович собственной персоной. Придется дать на компьютерный класс. Да и мой оболтус Генка уверенней в лицее себя чувствовать будет. Пусть там все знают что это его отец отвалил деньжат на компьютеры. Пусть понимают с детства, что мы сила и мы богаты», — Князев протянул руку навстречу подходящему к нему директору лицея.

— Примите мои соболезнования на, — интеллигентном лице учителя с многолетним стажем застыла скорбь.

Щелк — очередной кадр фотопленки вобрал в себя изображение узкой кисти руки интеллигента и пятерни босса криминалитета города.

— Спасибо, Петр Иванович, проходите, пожалуйста, и вновь жест рукой в сторону гроба и вновь очередной человек склоняет голову перед останками рэкетира, упакованные в роскошный гроб.

А приглашенные все прибывали и прибывали. Мужчины, одетые в строгие черные костюмы и женщины в темных платьях не спеша, с чувством собственного достоинства входили в кинотеатр, соболезновали новому главе теневой власти и застывали в скорбном молчании перед останками бывшего главы этой власти. Мерцал перстень на правой руке Князева, неслышно щелкал фотоаппарат. «Бандит и хозяин нескольких автозаправок», «Бандит и директор магазина», «Бандит и заведующий горздравом», «Бандит и директор рынка», «Бандит и директор фирмы по перевозке пассажиров» — медленно накручивалась пленка на барабан фотоаппарата, запечатляя скорбные лица, участливые рукопожатия, блеск золотого перстня. Желтым огнем горели свечи в подсвечниках, бросая причудливые блики на лица людей, на полированную крышку гроба. «Интересно, а что там, за крышкой», — стыдная, непристойная мысль буквально вгрызалась в мозг каждого из присутствующих. Ее гнали, старались думать о другом, но она вновь и вновь возникала в голове. «Говорят, что этот Гришка просто превратился в месиво, — ой любопытны, греховно любопытны люди, греховно–любопытны и трусовато–двуличны, — а так ему, мерзавцу и надо». Бандюга, рэкетир чертов». Горестными масками застыли лица. Скорбь и только скорбь на их лицах. «Ох, не надо было приходить сюда, ведь к кому пришел — к рэкетиру, бандиту. Ага, попробуй не прийти — себе дороже. Да нет, лучше день позора, но зато спокойная жизнь, чем глупая гордость и щепетильность и вполне реальная вероятность потерять все», — каждая из склоненных голов исподтишка постреливала глазами по сторонам, запоминая, кто еще, кроме нее пришел сюда отметиться — засветиться — вымазаться. И удовлетворенно отмечала — многие, ой многие из числа сильных мира сего, посетили это скорбное мероприятие. А над всем этим скопищем людей, над всеми этими ухоженными волосами, полированными лысинами, над этими бесстыдно–любопытными, трусливо–расчетливыми мыслями лежали равнодушные железобетонные плиты, будто пытаясь закрыть все это от высоких голубых небес.

— Николай Иванович, — к Князеву подскочил молодой человек, одетый, как и все тут присутствующие мужчины в строгий черный костюм, — к Вам звонят, — с этими словами он подал Князеву мобильник.

— Да, я слушаю.

— Здравствуй Николай Иванович, прими мои самые глубокие соболезнования.

— Спасибо Константин Андреевич, — Князев удовлетворенно, криво усмехаясь, прижимал трубку к уху.

— Не волнуйся, я распорядился — по маршруту движения будут выставлены посты, так что хороните спокойно.

— Еще раз спасибо, Константин Андреевич.

— До свидания.

— До свидания, Константин Андреевич.

«Сам то, конечно, прийти не мог — все–таки чин — начальник милиции. Вот если бы мэр того… тогда бы… А мы не того полета птицы, классом ниже. Ну да ничего, главное позвонил. Значит признал меня приемником Гришки, благословил».

Одной из последних приехала Инна. Всю дорогу, пока она ехала на такси от своего дома к кинотеатру девушка терзала себя мыслью: «Ну зачем я туда еду? Ведь он мне был противен еще при жизни. Видеть его мордоворота–братика, избегать взгляда его вдовы. Господи, ну зачем это мне все нужно»? И тут неожиданно подумалось: «А как же ты Инночка хотела? Наслаждаться жизнью на грязные деньги, ублажать своим телом эту скотину. А теперь я, видите ли, хочу праведной стать, честной. Нет, милая, ты должна быть там, испить чашу позора сполна, что бы навсегда отбить у себя желания попадать в компанию к таким людям». Девушка невесело про себя улыбнулась и посмотрела в окно машины — скоро будет и кинотеатр. И, уже выходя из такси и направляясь к зашторенному черными траурными шторами фойе, Инне в голову пришла мысль: «А ведь это я виновата в Гришкиной смерти. Я же попросила Бога помочь. Вот он мне и помог».

— Здравствуй Инна, — брат Гришки из подо лба посмотрел на девушку.

«Это я его убила и ни чуть не сожалею об этом».

— Здравствуй Коля, прими мои самые глубокие соболезнования.

«Ничего не скажешь красивая баба, умел Гришка себе баб подбирать».

— Спасибо, Инна, проходи, пожалуйста. К его вдове можешь не подходить.

Девушка молча кивнула и пошла по направлению к гробу.

«Ну наконец то», — Князев увидел как к кинотеатру подъехала посланная за священником машина.

— Здравствуйте, святой отец, — Николай поспешил навстречу входящему священнику и почтительно склонил перед ним голову.

— Здравствуйте, — сухо ответил тот, — Там, в машине лежит моя сумка с некоторыми необходимыми предметами, пусть ее принесут, и покажите какое–нибудь уединенное место, где я смогу подготовиться к отпеванию. Я буду готов через десять минут.

«Показывай, показывай свое недовольство, поп. Все равно — как я захотел, так и вышло. Захотел, и вот ты сейчас будешь отпевать моего брата, захотел, и похороны пройдут по высшему разряду. У меня все схвачено — власть, милиция и даже церковь. Все схвачено, все под контролем», — Князев чуть печально улыбнулся священнику и тихо сказал:

— Конечно святой отец. Я сейчас мигом все устрою, — он махнул рукой, подзывая одного из коротко стриженых мальчиков, — Толя, отведи святого отца куда–нибудь в уединенное место, что бы он мог там подготовится к отпеванию. И принеси потом туда его сумку, она сейчас лежит в машине.

* * *

— Как все–таки бывают чванливы, высокомерны и самонадеянны люди, — чуть потемнел Свет.

— Такова их сущность, без этого люди не люди, — Тьма стала еще гуще.

— Но, иногда, их надо ставить на место, — чуть–чуть вспыхнул Свет.

— Иногда надо — как отец иногда дает подзатыльник не в меру расшалившемуся ребенку, что бы тот меру знал, — немного рассеялась Тьма.

* * *

Священник сдержал слово — он вошел в фойе через десять минут.

«Господи, Ты же знаешь, что тут я по принуждению. И нет у меня никакой жалости к этому усопшему, тем более к такому. Все мертво и пусто в душе, а перед глазами моя Танечка — высохшая, изможденная… мертвая», — Сергей почувствовал, как комок подкатывает к его горлу. Он усилием воли прогнал от себя эти мысли и, взмахнув кадилом протяжно начал: «Господи! Ты нам прибежище в род и род. Прежде, нежели родились горы, и ты образовал землю и вселенную, и от века и до века Ты — Бог…» (3).

Инна смотрела на колеблющийся язычок пламени свечи. «Сейчас отбуду и все. И больше никогда, никогда…», — девушка не успела додумать что она «никогда» — густой мужской голос ворвался в сознание, своим властным напором выдавливая из головы все другие мысли: «Господи…». Инна вздрогнула, вздрогнул язычок пламени: «Он!». Девушка подняла глаза. Да это был он — священник, которому она исповедывалась в церкви. Исчез гроб, исчезла толпа. И словно наяву вспыхнуло то, что было в церкви, на исповеди. И вновь только он — строгий, величавый…притягательный и она — коленопреклоненная. «Батюшка, я грешна». «В чем твой грех, сестра?» «Я живу в блуде». И как тогда девушка ощутила на своих губах прикосновение к его руке — горячей, чем–то неуловимо приятно пахнущей. Печальные слова псалма вернули девушку в действительность — строго и элегантно одетая толпа, роскошный гроб с тошнотворным содержимым и омерзительный брат этого содержимого с сальным взглядом: «Господи, быстрее бы это все кончилось». Но уже не было так пусто и холодно на душе — легкий теплый ветерок стал обдувать ее. И ветерок этот исходил от него — стройного, красивого, молодого священника.

«Ты возвращаешь человека в тление, и говоришь: «возвратитесь сыны человеческие!» (3) — Сергей посмотрел на стоящую возле гроба толпу. И вдруг увидел ту, которая приходила к нему на исповедь. В голове мелькнуло шальное, явно неуместное сейчас: «А вот за эту встречу вдвойне Тебя благодарю». И легкое, приятное тепло разлилось у него внутри. Исчез гроб, исчезла наряженная толпа, остались он и она — стоящая перед ним на коленях: стройная, зовущая, покорная. И раздался внутри его ее голос — низкий, грудной с легкой хрипотцой: «Батюшка, грешная я…». И замелькали видения, которые виделись ему ночами, когда он лежал в постели — одинокий, воспаленный, жаждущий любви, ласки. Спелая, тугая женская грудь, влажные полные губы, чуть выпуклый низ живота… «Интересно, какого цвета волосы у нее там…», — это последнее что успел подумать мужчина, прежде чем рефлексное, ставшее его сутью: «Прости, Господи, покорного слугу твоего за срамные мысли», превратило его в священника: «Ибо перед очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи»,(3) — продолжало возвеличивать Господа из фойе кинотеатра.

Князев стоял рядом с вдовой и сыном брата: «Как все–таки глупо ты погиб, Гриша. Минут бы пять спустя или минутой раньше там бы проехал и все, и ты был бы жив. Продолжал бы всласть жить, трахать баб и наводить шмон среди лохов. Эх, Гриша, Гриша. Глупая случайность и все, и вместо тебя… ох лучше и не думать что там лежит вместо тебя». Он краем глаза посмотрел на Гришину вдову. «А ведь радуется стерва, как пить дать радуется. А чего бы ей ни радоваться? Гришка был, положа руку на сердце, не подарок… такой же как я. Часто напивался в стельку, по морде ей давал, по бабам таскался, а сейчас благодать — дом трехэтажный, ресторан, кафе, пару ларьков и все такое прочее — и все переходит ей. Да и деньжата наверняка имеются. Живи — не хочу. Да с таким наследством она себе какого хош кобеля найдет», — Николай зло зыркнул на вдову, — пусть только попробует. Я ей тогда в то место, которое для кобелей нужно чопиком забью. У, стерва».

«Слава богу, отмучилась. Пятнадцать лет с ним прожила — за убийство меньше дают», — вдова равнодушно смотрела на лакированный гроб. Потом подняла глаза и наткнулась на женский взгляд — взгляд любовницы своего мужа. Посмотрев друг другу в глаза несколько мгновений, оба отпустили их.

«Интересно, вот сейчас смотрю на любовницу своего мужа, а злости нет. Даже жалко ее. Ко мне он в постели вот уже несколько лет особенно не приставал. Зачем это ему было нужно? Есть же любовница и не одна. А этой девушке каково было? — она еще раз посмотрела на Инну, — ее же основная обязанность была постель. А в постели он — скотина. Впрочем, и в жизни тоже. Но в постели особенно».

А над гробом, над провожающей толпой густо переливалось: «…Ты как наводнением уносишь их; они, как сон, — как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает».(3) Инна смотрела на мерцающий огнь свечей и тихо радовалась: «Свободна! Я свободна! Четыре года с этим провела. Будто четыре года в тюрьме отсидела, вернее отлежала».

«…ибо мы исчезаем от гнева Твоего, и от ярости твоей мы в смятении…»,(3) — слова псалма обрушивались на людей. «Мы исчезаем от гнева Твоего…», — про себя повторила девушка, поистине ты так и исчез, Григорий Князев, от гнева Божьего. Спасибо тебе, Господи, за твою помощь. Теперь я раба твоя навек». Девушка подняла глаза и наткнулась на взгляд вдовы своего любовника. Взгляд был усталый и спокойный, равнодушный. «Сколько же ей досталось, бедной, — ко мне он так приехал — уехал, а с ней же он был постоянно.

«Кто знает силу гнева Твоего, и ярость Твою по мере страха Твоего? Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобресть сердце мудрое…»,(3) — било по людским душам.

«Да, если бы мы могли счислять дни наши, — Николай Князев задумчиво смотрел на гроб брата, — вот ты, Гриша, небось думал, что жить тебе еще и жить, а тут раз — и полированный гроб в финале. А если вот так и меня — в груду мяса, — неожиданно шибануло в голове, — нет, такого не будет, потому что это я и со мной такого никогда не случится».

«Господи, ну почему у Тебя так бывает — дерьмо в свой последний путь часто упаковывается в роскошную, полированную коробку, а золото, соль земли — закапывается в общей яме», — Инна равнодушно смотрела на лакированный ящик.

* * *

— Ну почему люди, вместо того, чтобы самим у себя организовать все по справедливому взывают о помощи к Господу, — чуть рассеялась Тьма.

— Потому что они — люди, они нами созданы такими. И так было, есть, и будет — в земном мире всегда будут править амбициозность, честолюбие, в лучшем случае целесообразность, ну и чуть–чуть случайность, но уж никак не человеческая справедливость. Иначе нельзя. Иначе люди не выполнят то, для чего они, в принципе, и созданы, — еще сильнее засверкал Свет.

— Ты как всегда прав, чуть отпрянула Тьма, — но иногда можно же чуть вмешаться, что бы вселить хоть какую то надежду слабым.

— Если иногда и чуть, то это даже необходимо, ибо большинство людей слабы и для них надежда — чуть ли не единственный смысл существования, — чуть сбавил яркость Свет.

— А в этом случае? — Тьма немного наехала на Свет.

— В этом? В этом, пожалуй, нужно чуть вмешаться, — подмигнул Свет.

* * *

«Обратись, Господи! Доколе? Умилосердись над рабами Твоими»,(3) — священник вновь посмотрел на ту, которая недавно стояла перед ним на коленях на исповеди и которая потом так часто представала в его воспаленном сознании ночами. «И ее, как и меня, затянул этот омут, эта толпа». И обида за себя, за неё яростно хлестнула в мозг: «Господи, неужели ты не видишь все это — бандиты и государственные мужи рядом. Локоть к локтю стоят возле гроба бандита провожают его в последний путь. И я, священник, твой слуга, сейчас буду просить у Тебя Царство небесное для его души. Зачем же Ты это допускаешь, Господи? — это мысль плотно обосновалась в голове отца Сергия, а его губы между тем привычно повели: «Упокой, Господи душу усопшего раба твоего Григория и прости ему все согрешения вольные и невольные, и даруй ей Царство небесное». С последними словами священника словно легкий ветерок пронеся по наглухо закрытому помещению. Пронесся над толпой, пронесся над гробом. Вздрогнули, колыхнулись и…погасли свечи около шикарного гроба рэкетира.

«Спасибо, Господи, ты воистину всемогущ и справедлив», — Инна вначале изумленно, а затем понимающе смотрела на погасшие свечи, и радостная улыбка чуть играла на ее губах.

«И зачем я сюда пришел? Ведь мог же отказаться, — директор рынка украдкой смотрел по сторонам, — нет, не мог. Колька вполне мог разогнать всех реализаторов, перекупщиков и все — рынок замер. А потом через свои прикормленные связи надавить на горисполком и тютю дорогой Альберт Анатольевич. Извольте вон из директоров рынка — с работой то вы не справляетесь, рынок не работает, широкие трудящиеся массы недовольны. И прощай сытая, сладкая жизнь. Н–е–ет, надо стоять сейчас здесь, скорбно опустив голову. Пусть хоть не только свечи гаснут, но и камни с неба сыпятся. Царство небесное царством небесным, а кресло директора рынка есть кресло директора рынка. Грехи буду замаливать на пенсии, и тогда же буду просить пропуск туда, на небо». Взгляд директора рынка наткнулся на взгляд директора лицея. «Что, учителек, смотришь, что я буду сейчас делать? А ничего я не буду делать. Подумаешь, свечи погасли, да ветер их потушил». Директора одновременно опустили глаза и остались стоять неподвижно. Вздрогнула, колыхнулась толпа и застыла неподвижно, еще больше сплотившись. Нет, один человек все–таки не остался стоять на месте. Священник решительным шагом быстро прошел к дверям кинотеатра. «Господи, прости, что поддался мирскому давлению и устрашился мирских неприятностей. Пусть будет, что будет, но я не буду участвовать в ритуале, нежелание которого ты столь явно показал», — отец Сергий открыл входные двери и вышел из кинотеатра.

«О черт, — больше ничего вразумительного на ум Николаю не пришло. Он оцепенело смотрел, как священник пересекает фойе, открывает двери и выходит из кинотеатра, как

вздрогнула, шевельнулась, но осталась на месте толпа приглашенных. Наконец оцепенение прошло: «Продолжать, во что бы то ни стало продолжать». Он махнул указательным пальцем, подзывая к себе одного из ребят, стоящего у входа. Тот быстро подошел к нему с чуть бледным испуганным лицом.

— Зажги снова свечи, — буквально просипел Николай, врубай маг и зови ребят выносить гроб.

Парень молча кивнул головой.

Черная змея ползла по улице, метр за метром поглощая пространство, превращая свежий морозный воздух перед собой в бензиново–солярные испражнения многолошадинносильных двигателей автомобилей после себя.

Змея громко шипела — рев сигналов заглушил обычный уличный шум города, задавил его бурлящий, суетливый гомон. Заглушил он и вой сирены машины «Скорой помощи», беспомощно бившейся в хвосте змеи. Громкое шипение гада накрыло весь город. Все слышали, что ползет змея — мерзкая, опасная, скользкая. В голове змеи ехали две поливальных машины, смывая с дороги всю грязь. За ними, по две машины в ряд, в пять рядов ехали «Мерсы», «Опели», «БМВ» и прочие «Волги». На каждой из машин были укреплены венки, перевитые черными траурными лентами, по которым золотыми буквами: «Любимому Гришеньки от его верной жены Нины», «Любимому папочке от сына Олега», «Уважаемому Григорию Ивановичу от благодарных лицеистов и учителей лицея N 11», «Дорогому Григорию Ивановичу от благодарных врачей», «Мы Вас, дорогой Григорий Иванович, никогда не забудем. Скорбящий коллектив ресторана «Зодиак», «Брату Гриши от брата Коли». А перед всеми этими «Мерсами», «Опелями» и «БМВ» лидером шел черный огромный «Гранд Черокки» с большущим венком из живых роз и лилий, опоясанный по диагонали широкой, в две растопыренных пятерни, лентой: «Нашему Грише от братвы». А за этими передвижными венками, на таком же черном «Гранд Черокки», на его крыше, вознесясь почти что на два метра над бренной землей, величественно, в полированном гробу плыло это «дорогое», «уважаемое», «любимое» Гришкино месиво мяса, костей и жира.

Вслед за этим «Гранд Черокки» с гробом, ехал микроавтобус «Форд» с установленными на нем громкоговорителями, из которых в общую какофонию автомобильных сигналов рыдал похоронный марш. Замыкали колонну многочисленные автомобили приглашенных. На тротуарах улицы, на коленях стояли нищие, протягивая руку за милостыней в сторону блестящей лакированной кавалькады машин. Несколько специально выделенных парней, на мощных «Хондах», в черных кожаных куртках и брюках, с черными шлемами на головах ехали по тротуару, бросая в протянутые, смиренно–просящие руки гривны, двушки, пятерки.

И зазвонили печально над городом колокола…

…Сергей, выехав из гаража на своей белой «девятке», поехал на кладбище. «Приеду к Танюше, помолюсь на ее могилке, расскажу ей как все–таки омерзителен этот мир…»

… «О'кэй, — услышав звон колоколов, подумал Николай Князев, — и на этом пункте программы можно поставить галочку — выполнено».

…В салон автомобиля, наполненный тихим урчанием двигателя, ворвались протяжные удары колоколов. «О, Господи, а это что?» — священник ударил ногой по тормозу. Автомобиль тряхнуло, и тут Сергей все понял. Жалобно завизжала, сдираемая об асфальт резина — «девятка» рванулась с места на второй скорости. Через пять минут отец Сергий уже взбегал по лестнице под купол церкви.

… «Ну подумаешь, свечи погасли, плевать. Зато — колокольный звон — знай наших»! — Николай Князев удовлетворенно хмыкнул, развалясь на переднем сидении своего черного «Опеля».

Инна ехала в «Ауди» рядом с водителем. Сзади разместились еще трое приглашенных. Девушка осмотрелась по сторонам. Улица стала подниматься вверх. Натужней заработали автомобильные двигатели, похоронная процессия полезла в гору. «Дерьмо, всё здесь дерьмо и все здесь дерьмо. И как дерьмо, мы медленно всплываем вверх». И тут она услышала колокольный звон. С заднего сидения автомобиля послышалось: «Во Колька дает! И тут у него, оказывается все схвачено».

«Господи, Ты уже раз показал свое всемогущество — потушил свечи, но мало им, неймется. Прояви свое всемогущество еще раз — пусть умолкнут колокола», — Инна вся подалась на сиденье вперед, закусив губу.

— …Ты что же, греховодник делаешь, — Сергей увидел в звоннице сторожа церкви, по совместительству выполняющего обязанности звонаря, — аль креста на тебе нет? Что ж ты большого грешника колокольным звоном провожаешь?

— Меня попросили, батюшка, — испуганным лицом к священнику обернулся звонарь, продолжая руками дергать за веревки.

— Ах ты…, — не найдя нужного слова, Сергей подскочил к звонарю и что силы дернул того за ворот рубашки, потом, видя, что тот продолжает держаться за веревки, обхватил его рукой за шею и резко дернул на себя. Звонарь не удержался на ногах и вместе со священником упал на землю…

Бом, бом — казалось неслось с небес, — бом и неожиданно наступила тишина, очередное бом больше не сорвалось сверху.

«Еще раз спасибо Тебе, Господи», — Инна откинулась на спинку сидения и закрыла глаза. «Спасибо, Господи, — еще раз, про себя подумала девушка, и неожиданно перед ее глазами встало его лицо, лицо священника, лицо отца Сергия. «Умилосердись над рабами твоими…».

Водитель автомобиля, в котором ехала девушка, оставшуюся часть пути до кладбища все думал — чему это так счастливо улыбается его пассажирка.

«Ну вот, еще и это», — Колка весь сжался, когда внезапно прекратился колокольный звон. На него испуганно посмотрел водитель.

— На дорогу смотри, — рявкнул на него Князев.

Всю оставшуюся часть пути злой, испуганный, ошеломленный рэкетир невидяще смотрел перед собой, и в его голове крутилось: «Быстрей бы все это кончилось».

Впрочем эта мысль в совокупности с другой: «Ох и вляпался же я», была практически у всех участников похорон — «…и от ярости твоей мы в смятении…».

Одна только Инна Самохина ехала на кладбище со спокойной, умиротворенно–счастливой улыбкой: «Умилосердись над рабами твоими…». Ну, еще спокойным был Гришка, Григорий Князев, впрочем, он будет спокойным уже всегда. Да и Гришки, как такового уже не было:«…ибо мы исчезаем от гнева Твоего…»

— Батюшка, прости. Уж очень большие деньги обещали, окаянные. А у меня дочка с мальцом годовалым одна осталась — муж бросил. А его кормить то надо. А сколько я тут то получаю? Прости, батюшка, — звонарь стал перед лежащим священником на колени.

— Вон отсюда, я с тобой потом поговорю и…вот что, приведи–ка ты мне завтра ко мне свою дочку — я подумаю, чем ей можно помочь.

— Спасибо, батюшка, — звонарь — сторож продолжал стоять на коленях.

— И запомни — из–за житейской суеты не продавай душу Дьяволу. Эта суета не стоит такой высокой платы как человечья душа, явно не стоит, — добавил Сергей и тут же со стыдом вспомнил недавнее отпевание. «Господи, и почему мы понимаем такие простые истины только после того, как вымажемся в грязь? Почему, Господи»? Заметив, что звонарь продолжает стоять перед ним на коленях, священник встал, превозмогая боль в спине, и сказал:

— А теперь уходи прочь отсюда.

Закапывали Гришку торопливо. Оглушенные такими проявлениями Божеской немилости люди смотрели на быстро поднимающийся уровень глины в могиле, и, казалось, одна всеобщая мысль тяжело висела над толпой, над могилой: «Быстрей бы закопать, быстрей бы избавиться от этого ненавистного тела». Наконец появился над могилой холмик, который тут же дружно завалили венками. Через десять минут около могилы никого не было. «Дорогой», «Уважаемый», «Любимый» остался один под двухметровым слоем глины. В тот день, в кладбищенскую землю легло еще восемь тел и одно временно упокоилось на дне реки… Человек, что не говори, все же не бессмертен, люди, как не крути, однако смертны…

— … И только наш батюшка пропел: «И даруй ему Царство Небесное» как враз погасли свечи, — старушка, стоящая в очереди за молоком на рынке, сделала торжествующее лицо, разговаривая с такой же пожилой женщиной.

— Так и погасли? — переспросила собеседница для проформы, уже безоговорочно поверив в то, что в такую неприятность попали эти ненавистные богатые, к тому же еще молодые и здоровые. Руки ее радостно–судорожно сжали палку, на которую она опиралась.

— Вот те крест, — рассказывающая старушка истово перекрестилась.

— Свят, свят, свят, — радостно закатила глаза другая бабушка. — Есть Бог на свете, есть!

— Но и это еще не все, — продолжала рассказывать старушка местный триллер

— Не все? — еще более радостно вскрикнула благодарная слушательница, — а что еще было, Степановна?

— Когда везли этого Гришку на кладбище, начали звенеть колокола — его брат договорился со звонарем, заплатил ему много денег, что бы тот, когда повезут Гришку на кладбище, ударил в колокола. И только этот звонарь начал звонить, как вдруг полопались все веревки на колоколах, стегнули этого звонаря и разорвали ему курточку.

— Есть Бог на свете, — вновь радостно воскликнула слушающая старушка.

— Есть, есть, — охотно согласилась другая…

Глава 4 Евангелие от Бога

1

Сергей вышел из церкви. На улице стоял тихий теплый осенний вечер. Смеркалось. Домой идти не хотелось. Прошло больше месяца после смерти Тани. И весь этот месяц его встречала пустая, тихая и невыносимая воспоминаниями о жене квартира. Неожиданно вспомнилась та, которая схватив его рука своими горячими ладошками, простонала: «Я живу во блуде», та, которая, такая строгая, бесконечно далекая и недосягаемая, стояла на похоронах рэкетира и лицо у нее было какое–то просветленное, умиротворенное. Возбуждение, которое он всегда испытывал на проповедях, медленно спадало. Разгоряченный мозг, потерявший цель приложения своих умственных сил — Бога, искал хоть какую–нибудь замену, хоть какой–нибудь суррогат Бога. И заменитель Бога нашелся — навстречу Сергею шла богиня — длинноногая, в туго натянутых джинсах, с грудью, ошеломительно трепещущейся под легким свитерком, с длинными, спадающими крупными волнами на плечи, золотистыми волосами девушка. Вид этого божества, казалось, соткавшийся из сумрака улицы, буквально вонзился в мозг мужчины, резко взнуздал его, а тот, в свою очередь, взнуздал весь организм — сердце отчаянно замолотило в груди, кровь ударила в голову. Девушка прошла мимо, обдав Сергея запахом духов. Этот запах, плюс взбунтовавшаяся кровь, взбунтовавшаяся до звона в ушах, образовали в его голове новый запах — запах желания.

«О, Господи, Иисусе Христе, помилуй мя», — рефлексно сработала защита в мозгу священника. Сергей ускорил шаг, инстинктивно стараясь отдалиться от девушки. Но мозг, стараясь удовлетворить свою жажду в возбуждении, нахально глазами ткнул в другую девушку.

«О, Господи, но зачем же Ты так? Ах, Танечка, Танечка, если бы ты была», — человек практически бежал по улице.

В метрах пятидесяти, показалась трамвайная остановка, конечная. Рядом раскинулась проходная завода. На остановке толпился люд — недавно закончилась смена. Через минуту Сергей уже был на остановке. Глаза, управляемые возбужденным мозгом заскользили по толпе, выхватывая стройные ножки, упругие попки, соблазнительные выпуклости на груди.

«О, Господи, да помоги же мне», — взмолился человек остатками воли.

«Долой верного слугу Международного Валютного Фонда Кучму и его приспешников — продажных собак, кровопийц народа. Люди, поддержите коммунистов в их справедливой борьбе за ваши права», — резко ворвалось охлаждающим ветром в голову. И мгновенно в ней дурманящий запах желания улетучился. Слова «долой», «продажные собаки», «кровопийцы народа», словно забитые гвозди в мозг, где–то из его генетических глубин сформировали новый запах — повеяло запахом водки, лука и кирзовых сапог.

«Ну хоть так. И на том спасибо Тебе, Господи».

«Люди, приходите завтра на митинг протеста, который состоится в шестнадцать ноль — ноль возле мэрии», — продолжало вылетать где–то из толпы.

Сергей подошел вплотную к источнику звука — громкоговорителю, который держал в руке худой, с редкими, всколоченными, седовато — черными волосами мужчина. Мелькнула мысль: «Где–то я этого человека уже видел. Громкоговоритель, или как его в народе прозвали «матюгальник», обдавая окружающий фон очередной порцией «долой», «собаки», «враги народа» повернулся вместе с держащим его мужчиной, на девяносто градусов — лицом к Сергею. И тут священник узнал говорящего. Это был Лев Николаевич Матвеев, который, как считал Сергей, был одним из активистов городской ячейки Народного Руха. Схлестнулся он с Матвеевым года три назад, когда тот пришел к нему и попросил Сергея принять участие в митинге, в поддержку кандидата в мэры от Народного Руха. Отец Сергий отказался наотрез. Он тогда сказал этому активисту, что церковь вне политики и его дело служить Богу, а не политикам. Богу богову, а кесарю кесарево», — сурово отрезал священник». Но, батюшка, — настаивал Матвеев, — если к власти придут коммуняки, они снова прикроют вас. Если к власти придут дерьмократы, то они вас заставят плясать под свою дудку. И только мы, руховцы, способны помочь вашему истинному единению с народом», — патетически закончил он. «Бог не нуждается в таких посредниках между собой и людьми», — ответствовал отец Сергий. На этом они и расстались.

Надо сказать, что Лев Николаевич Матвеев была довольно интересная, энергичная натура. Но ему фатально не везло на нюх… политический нюх. Закончив двадцать лет назад институт, Лева Матвеев пришел работать на завод мастером. Но постоянное общение с гегемоном, постоянные выволочки от начальства, низкая зарплата быстро охладили производственный пыл новоиспеченного мастера. И Лев Николаевич в этой ситуации поступил стандартно, как делали это многие — решил свое место под солнцем расчистить при помощи партийного бульдозера — он решил вступить в коммунистическую партию. Он подшустрил на комсомольской работе, несколько раз проскользнул в выступающие на общезаводских комсомольских конференциях, где начинал и заканчивал свои выступления «Отче наш» дряхлому коммунистическому вождю. И Левочку заметили — ввели в комсомольское бюро завода, а потом и приняли в партию — анкета у него была просто блестящей. Отец и мать — рабочие, сам он — молодой, инициативный работник с высшим образованием, не привлекался, не выезжал и родственников за границей не имел. Свой кадр! На этот путь перехода из сознательной (другой при социализме и быть не могло), но беспартийной части народа, в еще более сознательную, и самое главное — партийную часть ушло четыре года. Но только Лева начал расправлять свои крылышки, чтобы мягко спланировать с высот коммунистических идеалов на грешную, но плодородную землю как грянула перестройка, начавшаяся с «социализма с человеческим лицом» и кончившаяся бандюжьим оскалом: «Полундра! Спасайся кто может». Она влет подстрелила взлетающую карьеру Матвеева и не только его. Началась эпоха тотального разграбления национального достояния, нейтрально названная эпохой первоначального накопления капитала и прикрытая пенкой возрождения демократии. Словом садиться новооперившемуся коммунистическому птенцу было некуда, расчистить место под солнцем коммунистическим бульдозером не получилось, солярий строить было негде. На закате коммунистической эпохи Матвеев успел перебраться в райком помощником инструктора. Но затем райком приказал долго жить. Конечно, коммунистическим райкомовским орлам нашлись теплые курятники, но вот орлята, которые как говориться только «учатся летать», были предоставлены самим себе. Возвращаться на завод опять мастером Матвеев не захотел, а что–нибудь боле поприличней ему никто не предложил. Предложили почти что совсем не приличное для этой страны — учить детей. И стал Лев Николаевич школьным учителем черчения. Но снова попытался он изловчиться. На одном из тогдашних митингов он демонстративно сжег свой партбилет и надрывно закричал в микрофон: «Народ никогда не забудет и не простит вам, — тут Матвеев энергично ткнул пальцем в группу людей, стоящих под красными знаменами, — ни сталинские лагеря, ни голодомор». Но к демократам Лев Николаевич не прибился. Вернее прибился, как прибивается обрывок бумаги, кусок дерева или там еще чего–нибудь обрывок или кусок к берегу. Болтается? Ну и пусть болтается. Не болтается? Ну и Бог с ним. Матвеев ходил на митинги, акции протеста, раздавал листовки — болтался. А когда увидел, что самыми большими демократами стали большие и малые начальники и просто начальнички, понял что в демократии, с его маленьким постом ничего не светит. И отчаянный взгляд Льва Николаевича остановился на Рухе. Он быстро перенял лексикон завзятого руховца: «коммуняки», дерьмократы», «великая соборная Украина», «незалежнисть», «державнисть». И снова он поставил не на ту лошадь. Руховская кобыла не была популярна там, где жил Матвеев. Руховцы не занимали руководящие посты, поэтому стройплощадка под солярий и тут не вырисовывалась. А пока наш Левочка метался между серпом–молотом и трезубцем, жизнь его основательно прижала. Что такое учитель — зарплата чуть выше официального прожиточного минимума, престижность чуть выше, чем у дворника. И проснувшись в одно прекрасное утро, Лев Николаевич Матвеев неожиданно для себя обнаружил, что после выплаты алиментов жене на сына (где–то в период метания то ли между коммунистами и демократами, то ли между демократами и руховцами от него сбежала жена, на которой он женился, еще учась в институте), оплаты за квартиру и закупок продуктов питания у него осталось в кошельке три гривны. А до следующей получки неделя. При условии, что ее еще и не задержат. И в Матвее прорвалось подспудное, сидящее в каждом — зависть к тем кто лучше живет. А раз лучше — значит ворует, а я не могу — нет возможности, смелости, не умею, воспитан не так (причины расположены в порядке их массовости). И стал Матвеев снова коммунистом. Круг замкнулся. Жизненный путь человека кренился, загибался и, наконец, замкнулся в круг. Круг длинною в двадцать лет. В это время и повстречал вновь отец Сергий Льва Николаевича Матвеева.

…Их взгляды встретились. И увидел священник темные, несчастные, провалившиеся куда–то внутрь глаза человека, окончательно запутавшегося, куда–то вечно бегущего и вдруг осознавшего, что его бег — это бег белки в колесе, а мелькающие красные, желтые, голубые знамена — спицы в этом колесе. Человека обложили со всех сторон, как обкладывают зверя на охоте — ото всюду слышны крики: «Ату его!» и непонятно куда бежать, где спасаться.

И вдруг в голове священника невесть откуда прозвучало: «Помоги ему». И в тот же миг вся его нерастраченная энергия, все его возбуждение излились из глаз на несчастного. «Человек, брось все это и пошли со мной..» — и слуга Бога протянул руку заблудшему…

… И увидел человек напротив себя глаза — темно–карие, сострадательные. «Как на иконах», — мелькнуло в голове. Глаза, которые, казалось, излучали тепло. И оборвалось на половине очередное: «Нет режиму Кучмы, долой…». Замолк гул толпы, исчез шум улицы и спокойно–властно, уверенно прозвучало над ним: «Человек, брось все это и пошли со мной», — и протянулась к нему рука, рука другого человека. Вздрогнул человек, безвольно повисли его плечи, опустилась рука с громкоговорителем. Вцепился человек в протянутую руку и послушно пошел за ней из толпы, из трамвайного тупика.

Вот так, держа человека за руку, священник привел его к храму, темным силуэтом отпечатавшегося на фоне сумеречного неба. Кивнул на него и сказал: «Человек, если ты хочешь спастись — приди к Богу, и Он поможет тебе». И еще раз взглянув на покорно стоящего перед ним человека, священник добавил: «И только так». И прояснились глаза у того, и слезы побежали из них: «Да, отче. Я понял тебя — только с Богом, я спасусь».

А там, на трамвайной остановке, белел листок:

Православная церковь в кинотеатре «Заря» проводит евангельские чтения на темы:

1. Предтеча Иисуса Христа — Иоанн Креститель. — 4 ноября

2. Рождение Иисуса Христа. — 6 ноября

3. Нагорная проповедь. — 8 ноября

4. Иисус Христос и Лазарь. — 10 ноября

5. Иисус Христос и блудница. — 12 ноября

6. Распятие Христа. — 14 ноября

7. Воскрешение Христа. — 16 ноября

Лекции читает настоятель церкви Николая — угодника протоирей отец Сергий.

Начало лекций в 18–00. Вход свободный.

Шла борьба за заблудшие, потерявшие веру во все человечьи души. Хоть одна откликнется на это предложение о помощи, поможет сама себе?

* * *

— Бог — это гарант спасения своего «Я» для каждого человека, кто захочет, конечно, спасать свое «Я», — ровным светом раскинулся Свет.

— Да, часто человек попадает в такие тупики, что уже никто из людей, включая его самого, ему уже не в силах помочь, — необъятно раскинулась Тьма.

— На то он и человек, а не заранее запрограммированный робот, — мигнул Свет.

— С роботом было бы проще, — сгустилась Тьма.

— Робот не выполнит Самой Главной Задачи. С нею сможет справиться только человек, свободный в своих поступках, мыслях, ошибках, — побелел Свет.

— Уменьши яркость, Свет, я все это отлично знаю. И раз есть человек, то у него должен быть Бог, иначе… иначе у нас не будет человека, — чуть просветлела Тьма.

2

Вертушка проходной сделав свои очередные четверть оборота выплюнула из завода очередную рабочую единицу. Этой рабочей единицей оказалась Инна Самохина. Вернее девушка собиралась стать рабочей единицей, а сейчас на заводе она проходила преддипломную практику. Улица встретила Инну моросящим дождем и промозглым ветром. Погода соответствовала настроению девушки. Как не был отвратителен Инне Гришка, но, по крайней мере, материально он ее обеспечивал. С его смертью девушке пришлось думать о деньгах. Она перевелась на заочное отделение и устроилась на завод лаборантом. Но денег катастрофически не хватало. Да и получить инженерную должность после окончания института было практически невозможно. «Опять к какому то козлу в постель ложиться? Опять ощущать на своем теле эти мерзкие руки? Нюхать этот пот? Ощущать эту липкую слюню на губах, шеи, животе, везде? Нет! Я больше так не могу. Да и ОН мне помог, при условии, что я больше этим заниматься не буду. Что же делать? А, ладно. Кой–какое барахло я продала. Кое–какие деньги у меня есть. До Нового года протяну. А там посмотрим. В крайнем случае разменяю свою двухкомнатную квартиру на однокомнатную». Между тем девушка подошла к автобусной остановке. Грязно–желтый «Икарус», плотно забитый человеческим материалом натужно отъезжал от нее. Девушка смотрела, как черные шины грузно вдавливают черную грязь, выжимая из нее мутную воду. «А может мне просто взять и броситься под эти колеса?». Инна представила как на ее тело наезжает вот это черное большущее колесо, давит ее, вминает и из нее, как из этой грязи брызжет кровь, окрашивая снег в грязно–бурый цвет. Представила как она, словно груда грязных, порванных тряпок будет валяться под автобусом, с раскрытым в немом крике ртом и невидящими глазами, в которых навсегда застынет ужас и боль, будет смотреть на грязное днище машины». Девушка зябко поежилась. «Ты, дура, что это у тебя такие фантазии возникают. Тоже мне Анна Каренина провинциального разлива. Только тебя в отличие от нее потом никто и не вспомнит — нового Льва Толстого в этом городе вроде бы не наблюдается». Инна, наконец, оторвала глаза от этих вращающихся, вминающих грязь колес, и посмотрела перед собой. «Так что все–таки делать»? Перед ее глазами на столбе висел яркий белый листок. Девушка механически его прочла:

Православная церковь в кинотеатре «Заря» проводит евангельские чтения на темы:

1. Предтеча Иисуса Христа — Иоанн Креститель. — 4 ноября

2. Рождение Иисуса Христа. — 6 ноября

3. Нагорная проповедь. — 8 ноября

4. Иисус Христос и Лазарь. — 10 ноября

5. Иисус Христос и блудница. — 12 ноября

6. Распятие Христа. — 14 ноября

7. Воскрешение Христа. — 16 ноября

Лекции читает настоятель церкви Николая — угодника протоирей отец Сергий.

Начало лекций в 18–00. Вход свободный.

«Отец Сергий? Это не тот ли, который служил панихиду на Гришкиных похоронах»? И снова у девушки приятно отяжелел низ живота при воспоминании о священнике. «А какие все–таки у него были тогда нежные руки и как светились его темные глаза». Девушка еще раз посмотрела на желтый листок. «Иисус Христос и блудница. — 12 ноября. Лекция прямо для меня — прямо в масть. А двенадцатое — послезавтра. Пойду на лекцию, обязательно пойду», — и неожиданно для себя девушка тихонько рассмеялась.

— Над чем смеется прелестная девушка?

Инна вздрогнула и обернулась. Перед ней в роскошном кожаном пальто стоял улыбающийся Гришкин брат Коля.

— Привет, Инка, — продолжая улыбаться, мужчина обхватил девушку за талию и прижал к себе.

— Коля, отпусти, — Инна уперлась руками в грудь Николаю.

Тот спокойно, по свойски поцеловал девушку в губы, обдав ее запахом дорогих сигарет и алкоголя.

— Да отпусти ты меня. Что ты делаешь? — Инна зло посмотрела на мужчину.

— Ладно, ладно, — тот убрал руки с ее талии. — Как жизнь?

— Цветет и пахнет.

— Ой ли, — мужчина насмешливо прищурил глаза.

— А тебе какое дело?

— Есть дело. Ты куда? Домой?

— Да.

— Давай подвезу, заодно и поговорим.

— Что ж подвези.

Через несколько минут черный «Опель» уже ехал по направлению к Инниному дому.

— Так о чем ты со мной хотел поговорить?

— Как дальше жить думаешь?

— А тебе какое дело, — девушка смотрела прямо перед собой на дорогу.

— Ты же знаешь, девочка, что ты мне нравишься.

— У тебя что, своих девочек не хватает?

— Хватает. Но я хочу тебя.

— Так что, не успел твой братец опуститься на два метра под землю, а ты уже норовишь вместо него ко мне в постель прыгнуть?

Мужчина оторвал взгляд от дороги, насмешливо посмотрел на девушку:

— Дорогая моя, тебе ведь деваться некуда. Ты что думала, что я позволю, что бы тебя после моего братца кто–то другой трахал?

— После твоего братца значит только ты можешь меня трахать?

— Угадала, детка.

— Надо же, прямо как семейная традиция.

— Ну так как, детка?

— А ни как. Мне ты так же противен, как и твой братец. Останови машину.

— Подумай. Я шутить не буду. Представь себе что кто–то, не приведи господь, возьмет и бритвочкой по твоему личику чик–чик, — мужчина оторвал правую руку от руля и показал ею, как будут бритвой делать это самое чик–чик, — или случайно кислоту тебе в лицо плеснуть, — сказав это, он весело рассмеялся.

— Подонок, — девушка зло сжала кулаки.

— Потише, потише, а тоя ведь могу за такие слова и по морде заехать.

— Вот только так ты и можешь. Останови машину.

— О'кэй, — водитель нажал на тормоз, — иди, но запомни, что я тебе сказал. Даю срок неделю. Не согласишься, пеняй на себя.

— Если ты хоть чуть–чуть своего брата уважаешь, дай мне больший срок, — неожиданно даже для себя выпалила девушка.

Мужчина глянул на нее и довольно рассмеялся:

— Ладно, месяц.

— Два.

— Ну, два, не два… Короче — срок тебе до Нового года. В Новый год — с новым дружком, — Князев расхохотался. — А пока как–нибудь без тебя, — Николай криво улыбнулся. — Но учти, потом заставлю наверстывать упущенное по полной программе.

Инна посмотрела на его мерзкую похотливую улыбку и выскочила из машины.

«Сучка, — водитель тронул машину с места, — все равно под меня ляжет, никуда ей не деться». И еще раз смачно, вслух произнес: «С–с–с-у–у–ч-к-а»

Девушка смотрела вслед удаляющемуся автомобилю. «Пройдет два месяца, а потом? Нет, я ему не дамся. Пусть хоть убьет меня». Неожиданно всплыло на ум: «Двенадцатого лекция в «Спутнике» — «Христос и блудница». Читает отец Сергий». «Он меня спасет. Ему Бог поможет», — девушка улыбнулась и подняла руку, останавливая попутку.

Едва зайдя в квартиру, Инна услышала телефонный звонок.

— Да?

— Привет, Инна. Это я, Наташа.

— Здравствуй, Наташа.

— Как дела?

Инна, вспомнила сегодняшний разговор в машине с Колькой, вспомнила про два месяца:

— Если честно — тоска.

— А что так? Гришки больше нет, так что пользуйся моментом, пока кто–то снова не приберет тебя к рукам.

Инне вспомнился похотливый, маслянистый, жаждущий Колькин взгляд, его короткие толстые пальцы с рыжеватыми волосиками, крепко обхватившие руль автомобиля. На секунду представились эти пальцы на своем теле, мнущие его, щипающие, лезущие везде… Брр. Противно:

— Нет, Ната. Больше никто меня не приберет к рукам.

— Ой, Инка, не зарекайся. Мы же засвечены.

— Плевать. Пусть хоть убьют, а под скотов я больше ложиться не буду.

В телефонной трубке возникла пауза.

— Ну а у тебя как дела? — Инна вновь начала разговор.

Через паузу из трубки отозвалось:

— Ин, я по тебе страшно соскучилась… приезжай ко мне.

Инкино сердце ухнуло и учащенно забилось.

— А твой где?

— Его три дня не будет. Ну так как?

Девушка посмотрела в окно — за ним было холодно и зябко. И также холодно и зябко было у нее на душе. А она истосковалась по теплу, по любящим и нежным рукам. Вот уже больше месяца как она одна. А у Наташи пальцы нежные, ласковые, деликатные, все понимающие и все умеющие, все… Рука, держащая трубку вспотела.

— Когда к тебе приехать?

— Прямо сейчас.

— Жди.

Наташа встретила ее, одетая в розовый махровый халат. Так она встречала Инну, если была одна. Инна знала — под халатом ничего нет.

— Здравствуй, Наташа, — девушка вошла в квартиру.

Наташа молча прильнула к ней. Губы у нее были мягкие, теплые и пахли мятой. От волос пахло чем–то приятно — терпким.

— Проходи, — хозяйка квартиры чуть отстранилась от Инны.

— Ждала? — улыбнулась та.

— Ох, и не говори. Сначала, когда твой погиб, не хотела тебя тормошить. Понимала — надо дать тебе отойти от всего этого. Разговаривала с тобой по телефону о чем попало. А так хотелось встретиться с тобой. Так хотелось.

— Я это чувствовала.

— Правда? — обрадовалась Наташа, и вновь прильнула к Инне с поцелуем. Затем продолжила, — а потом мой, как назло, никуда не уезжал и меня никуда не отпускал от себя. У него, видите ли, начался сексуальный запой. Гад!

— И долго он длился?

— Почти три недели. Я думала, повешусь. До сих пор синяки на теле. Показать? — Наташа посмотрела Инне в глаза.

— Покажи, — от волнения у той чуть охрип голос.

Наташа, продолжая смотреть в глаза подружки, развязала пояс халата. Халат разошелся. Округлые груди коричневыми сосками посмотрели на Инну. На белой, нежной девичьей коже то тут, то там были разбросаны фиолетово–желтые пятна синяков. Инна протянула руку и нежно, осторожно провела пальцами по ним. Наташа, вздрогнула, закрыла глаза и выдохнула:

— Пожалей их…

Инна еще ближе подошла к ней, чуть присела и ее губы прикоснулись к груди подружки, нежно вобрали в себя один сосок, затем другой, язычок погладил темно–коричневые следы грубости самца. Наташа выгнулась, схватила Инну за голову и сильно прижала ее к себе:

— Еще, Иннушка, еще… а теперь ниже… там все тоже нужно пожалеть.

Инна почувствовала, как Наташины руки, держащие ее за голову, стали давить ее вниз. Она не сопротивлялась и опустилась на колени, уткнувшись подружке в низ живота. Пахнуло чем–то приятно терпким — Наташа использовала духи не только для волос на голове…

Сверху раздалось:

— Инка моя, Боже как я соскучилась по тебе… Смелей, смелей иди туда…

Жаркая волна окатила девушку, понесла, поволокла куда–то за собой, а потом отхлынула. Жарко, очень жарко и душно. Нос вдыхает вместо воздуха какую–то тяжелую терпкую смесь. И раздалось свыше: «И я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши». И увидела девушка себя на коленях, как сейчас, но не перед обнаженной подружкой, а перед Христом, как та блудница в Иерусалимском храме. И протягивает руку над ней Бог и вновь раздаётся: «И я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши». «Господи, что же я делаю. ОН же простил меня и помог. А я»? — девушка резко вскочила на ноги.

— Что случилось, — Наташа недоуменно смотрела на подругу.

— Я не могу, — Инна виновато опустила голову вниз.

— Почему? Ведь нам вместе всегда так было хорошо.

— Я пообещала Ему.

— Кому ему?

— Богу.

— Кому? — удивленно воскликнула Наташа.

— Богу, — повторила Инна.

— Иннушка, да что это с тобой, Наташа погладила подругу по голове, — успокойся, пойдем выпьем вина, я купила твой любимый «Черный доктор».

— Ната, я в порядке и я не сумасшедшая, поверь, я действительно общалась с Богом.

— Пойдем в комнату, и там ты мне все расскажешь.

— Ночью, накануне гибели Гришки, после того как он от меня отвалил и захрапел, я долго не могла заснуть, настроение было препаршивое, — продолжила Инна, после того как подружки зашли в комнату, сели за стол и наполнили бокалы вином.

— Я представляю. У меня тоже бывает такое со мной, после того как я пообщаюсь со своим Сашкой, — Наташа печально ухмыльнулась.

— Так вот, маялась, я маялась, — Инна на миг вспомнила свои тосты, когда она стояла обнаженной перед зеркалом, — и решила развеяться, села за компьютер, что бы по Интернету с кем–нибудь поболтать.

— Ты это любишь.

— Единственная радость в жизни.

— А я думала, что еще я у тебя есть.

— Не дуйся, Наташка, я обмолвилась — у меня две радости — ты и компьютер, — девушки ласково улыбнулись друг другу.

— Ну и что произошло дальше, продолжила разговор Наташа.

— Он и соединился со мной по Интернету.

— А откуда ты знаешь, что это был Бог? Может это кто–то просто подшутил над тобой?

— Нет, Ната, это был именно Бог. Он пообещал мне помочь, но сказал, что бы я больше не грешила.

— Ну и что дальше?

— А что дальше. Дальше на следующий же день погиб Гришка. Вот так Ната. Так что не обижайся, но я больше не буду с тобой… Я Ему пообещала.

— Иннушка, — Наташа подсела на подлокотник кресла, где сидела ее подруга и обняла ее, — над тобой все–таки кто–то подшутил. А то, что сразу после этого погиб Гришка, так это просто случайность.

— Нет, Ната, я верю — это был Он, — Инна отстранилась от подруги и встала с кресла, — я пойду.

— Ну и иди, — Наташа тоже встала с кресла и подошла к окну.

— Не злись, Ната, но я обещала самому Богу, и я чувствую, понимаешь, чувствую, что он следит за мной. И я поняла, что Он сделает меня счастливой, я познаю счастье.

— Ты же только что сказала, что тебе тоскливо и плохо, — ехидно заметила Наташа.

— Да, тоскливо и плохо. Но я… но я как–то же должна расплатиться за всю свою предыдущую жизнь? И это, по–моему, далеко не самая суровая плата.

В комнате повисла пауза. Наташа обернулась от окна, подошла к Инне и обняла ее:

— Счастливая ты. У тебя вот появился кто–то, кто захотел тебя сделать по–настоящему счастливой. И пусть, что скорее всего, ты сама себе его вообразила, но все равно ты счастлива. Счастлива тем, что веришь в то, что станешь счастливой.

— Бога не воображают. Бог есть, — возразила Инна.

— Хорошо, хорошо. Пусть есть. А вот у меня вместо Бога — Сашка.

— Так пошли со мной, я сведу тебя с Богом, — Инна порывисто схватила подругу за руку.

— Нет, Инна. Во–первых, несмотря на твой рассказ, я в Бога не верю. Вернее я в Бога верю, я не верю, что вот так через компьютер Он с тобой общался. А во–вторых, если Бог захочет мне помочь, Он сам свяжется со мной, без всяких посредников. Ну и в третьих — пусть будет, как будет. Я не такая смелая как ты, я боюсь резко менять свою жизнь.

— Понятно, — Инна подошла к Наташе, погладила ее по голове, затем на секунду прильнула к ней и поцеловала. — Все, Ната, все. Я ухожу.

И уже у самого выхода ее настигло жалобное Наташино:

— Можно я еще тебе позвоню?

Инна обернулась, посмотрела на подругу и тихо ответила:

— Обязательно позвони, но только если захочешь, что б я тебе помогла.

Девушка вышла на улицу. На ней все также было зябко, влажно, неуютно. И вновь вспыхнуло в голове: «Двенадцатого ноября лекция в «Заре» — «Иисус Христос и блудница». Читает отец Сергий». Неожиданно из–за хмурых туч выглянуло Солнце и окатило своим теплым светом девушку. Но только на мгновение — его вновь закрыли серые тучи.

3

Звонок будильника поставленного на семь застал хозяйку квартиры за компьютером. Инна смотрела на мерцающий экран с «открытым» окном в Интернет. «Заходить или не заходить в тот чат?», — пальцы девушки медленно гладили клавиши клавиатуры. «Что ОН мне скажет? Ехать на лекцию или не ехать? Нет, не буду заходить в чат. Чтобы ОН не сказал я должна увидеть священника, нутром чувствую, должна», — девушка посмотрела на экран — компьютерные часы показывали «7:05», затем она решительно пробежалась пальцами по клавишам, загорелась надпись: «Компьютер готов к выключению». Девушка прочла надпись, дотронулась до кнопки выключения. «Я должна с тобой встретиться, священник. Меня тянет к тебе… Сережа. И я не хочу поэтому поводу советоваться ни с кем — ни с Богом, ни с Дьяволом», — девичий пальчик решительно нажал на кнопку. Экран компьютера потух. Девушка посмотрела на настольные часы — семь часов десять минут. «Ох, ну быстрей бы шло время, никаких сил нет ждать» — девушка встала из–за стола и отправилась в кухню готовить себе завтрак. Жуя бутерброд и запивая его кофе, Инна решила: «Выйду из дому в пять. Часа с головой хватит, чтобы добраться.

В четыре девушка была полностью готова — на лицо нанесен дневной крем, ресницы слегка подведены тушью, губы чуть тронуты помадой. «Еще целый час до выхода — повеситься можно. Девушка села в кресло и начала листать журнал. Глянцевые красотки эффектно показывали свои чуть прикрытые девяносто — девяносто пять сантиметров бедер, восхитительно прогибались в шестидесяти сантиметровой талии и били наповал расчехленной девяносто сантиметровой грудью. Девушка рассеяно листала страницы журнала. «Секс и знаки Зодиака», «Муж и любовник: плюсы и минусы». «Господи, какая муть. «Пятнадцать способов понравиться мужчине в постели». А как просто понравиться мужчине? Как сделать, чтобы он тебя полюбил? — девушка швырнула журнал на пол и встала из кресла. Посмотрела на часы: «Пора». Взгляд остановился на черном экране компьютера. «Всевышний, сейчас мне не нужен твой совет. Ни Твой, ни… " Зазвонил телефон.

— Да?

— Привет Инка, — голос Гришкиного брата мертвяще ворвался в мозг.

— Привет.

— Прошло три дня. Ты думала над моим предложением?

— Думала.

— Ну и что надумала.

— Пока ничего.

— А может мне все–таки подскочить сейчас к тебе?

— Нет.

— Ну смотри. И думай, давай быстрей, а то я соскучился по тебе. Чем дольше думаешь, тем неистовей будет наша первая ночь. Учти это, — в трубке раздался смех.

— Учту, — девушка нажала рычаг телефона. «Боже, какое же он животное. Такое же, каким был его покойный братик».

Девушка вновь перевела взгляд на компьютер. «Сейчас мне не нужен совет ни Бога, — девушка положила телефонную трубку, — ни Дьявола», — Инна закончила мысль, прерванную телефонным звонком.

Через пятнадцать минут она сидела в маршрутке, едущей к кинотеатру.

* * *

— Ничья? — дрогнула Тьма.

— Пока ничья, — озарился Свет.

* * *

Кинотеатр, куда ехала Инна Самохина, имел два зала. Красный — большой, на пятьсот мест и голубой — маленький, на триста мест. Сегодня оба зала были заняты. В малом зале церковь готова была тихим кротким словом приблизить души людей к таинству божьему, а в большом — шоу–звездочки районного масштаба готовились напористыми децибелами загнать такие же души в логово тяжелого рока.

Приблизившись к кинотеатру, девушка быстро сориентировалась, куда ей идти. Юное поколение, возбужденно блестя глазами и от нетерпения повизгивая, забирало вправо. Инна повернула налево и вошла в голубой зал. Он был полупуст. Тихая Христова Проповедь была явно менее популярна, чем многодецибеловое рок–шоу. В зале, в основном, преобладали пожилые люди, а если точнее пожилые женщины. «Интересно, а им что тут делать, — Инна равнодушно скользила взглядам по измятым женским лицам. — Участь блудницы Марии Магдалины им же явно уже не грозит. Причем гарантированно, на сто процентов. Физиология уже не позволит». Среди редких зрителей было и четыре–пять юных создания. То ли зал перепутали, то ли стандартное дерганье под тяжелые децибелы надоело. Разглядела Инна и трех коллег по своей бывшей работе. «Вот это да, неужто совесть замучила»?

Едва сев на свободное место, девушка увидела, как к трибуне, стоящей на сцене приблизился человек в строгом черном костюме, белой рубашке и в галстуке. «Он», — сердце Инна вздрогнуло и застучало сильнее. Между тем человек, занявший место на трибуне, поправил микрофон и мягким голосом начал:

— Здравствуйте. Меня зовут отец Сергий, я являюсь настоятелем православной церкви в нашем городе. И я очень рад, что вы нашли время и пришли сюда, чтобы узнать еще больше из земной жизни нашего Господа, нашего Христа — Спасителя.

Слова священника, словно теплый ласковый ручеек втекал в девушку. Инна закрыла глаза и ей представилось, что она лежит на матрасе, и морские волны мягко качают ее: вверх–вниз, вверх–вниз… А сверху светит теплое ласковое солнце.

— … Сегодня я вам расскажу про один из случаев в жизни Христа и покажу на нем, как Господь Бог относится к нам — людям и как Он пытается спасти любую душу, даже ту, которая полностью погрязла в страшных пороках.

… Вверх–вниз качается матрас, вверх–вниз и вокруг так тепло и веет легкий освежающий ветерок.

— … Вся иерусалимская знать ненавидела Христа. Она видела, как к нему тянется простой люд, и какой он у них имеет авторитет. Зависть, черная зависть поселилась в душах раввинов, фарисеев, книжников. Они искали любой повод, чтобы осмеять Его перед народом, а то и вовсе погубить. И вот однажды, когда Христос, как обычно, проповедовал в Храме слово Божье, туда пришла группа фарисеев и книжников, притащив с собой женщину, которую обвинили в прелюбодеянии…

«Бедная женщина. Я представляю — толпа грубых жестоких мужиков вокруг, их смрадное дыхание и никакой надежды на спасение». — Инна продолжала слушать священника, закрыв глаза.

— … швырнув несчастную Ему под ноги, они с поклоном, ехидно бросили ему в лицо: «Моисей в законе заповедовал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь?».(4) За этим внешним почтением скрывался хитроумный план погубить его. Дело в том, что во времена Христа, Иерусалим, как и вся Иудея, был подчинен Риму. И по римским законом приговор о смертной казни мог вынести наместник Рима в Иудее. Поэтому если бы Христос согласился с толпой, его можно было обвинить в нарушении закона, если бы не согласился — в нарушении законов Моисея…

Инна слушала священника, а перед глазами крутились картинки, недавно виденные ею на своем компьютере: Храм. Он, стоящий в окружении орущей толпы и в ногах его несчастная, затравленная женщина, такая маленькая, худенькая, почти девочка. И ее толпа хочет забить камнями. А Он должен спасти ее, но спасти так, чтобы самому не подставиться раньше времени. Его миссия на Земле еще не завершена…

— … И неожиданно Христос опускается на корточки рядом с этой несчастной и начинает что–то писать на земле. Толпа еще ближе притиснулась к Нему. И тут они увидели, что Господь писал на земле. На земле были написаны все их грехи. И ужаснулись люди. Темные их дела теперь ярко освещало жаркое иерусалимское солнце. Тайное стало явью, — продолжал лекцию священник.

«Нет, не так это было, не так», — девушка на секунду приоткрыла глаза и посмотрела на священника.

— … И тихо прозвучало над толпой: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень».(5) И вновь перст божий стал выводить на земле грехи людские. И устыдились люди, проснулась их совесть и, опустив голову, стали они уходить из храма, — голос отца Сергия проникновенно несся с трибуны.

И снова перед закрытыми глазами девушки встал Иерусалимский храм, девушка, лежащая на земле и сидящий на корточках перед ней Бог, ласково заглядывающей ей в глаза»…

— … И промолвил Христос: «Женщина! Где твои обвинители? Никто не осудил тебя?». (5) И ответила падшая: «Никто, Господи».(5) И промолвил Господь: «И я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши»,(5) — сильный мужской голос, казалось, поселился в душе девушки.

«Да, точно так Он сказал ей: «Иди и впредь не греши». А еще Он сказал: «Я тебе помогу». Нет, это Он сказал мне», — девушка вновь открыла глаза и посмотрела на священника.

— … для этой женщины с тог дня началась новая жизнь — жизнь служения Господу. Господь дал ей шанс спасти свою душу, спасти себя и попасть в царство небесное. Он ей протянул руку помощи. Вдумайтесь — сам Господь протянул руку несчастной блуднице. Ибо перед господом все люди одинаково дороги. Все они Его дети. А эти начитанные, грамотные фарисеи и книжники отвернулись от этой женщины, не помогли ей. Мало того, они хотели с ее помощью погубить Христа и погубить ее. А Господь им ясно показал, что часто судьи грешнее осуждаемого. «Не судите да не судимы будите». Христос показал, что к опустившимся людям, погрязшим во всевозможных грехах, если они не представляют большой опасности для общества нужно проявить снисхождение и помочь. Дать им шанс спасти свою душу. Ведь на их месте мог бы оказаться любой из нас, — священник сделал паузу, затем тихо закончил:

— Люди, будьте милосердны.

Инна замерев, смотрела на священника. Он был прекрасен — стройный, высокий с живым, одухотворенным лицом. Девушке показалось, что от него исходят какие то теплые, нежные волны. И баюкают, ее баюкают… Как мама в детстве. Инка тряхнула головой и оглядела зал. Старушки смотрели на отца Сергия с глуповато–умиленным лицом.

«Надо же, как расторгало их спасение блудницы Христом, — подумала Инна, хотя впрочем, если бы сейчас они услышали рассказ о том, как жестоко казнили Христа, выражение у них было бы точно такое же — глуповато–умиленное. Это вообще их стандартное выражение лица в церкви — умиленное». Заметила девушка, и как смотрели на священника ее бывшие подружки, профессионально знавшие мужиков от макушки и до пяток. «От кончика до кончика» — как раньше любила говорить Инна. Судя по их лицам, они выступавшему мужчине ставили высший бал мужской привлекательности. «Такому я бы и бесплатно дала. Молодой, умный, красивый, добрый и еще и священник. Священник и постель — это какой же обалденный контраст. Интересно, а в постели, что он шепчет на ушко? Если заповедь «не прелюбодействуй», так это полный отпад» — Инна словно читала их мысли.

— Вопросы будут? — священник оглядел зал. Зал молчал и десятками глаз смотрел на него. Старушки — тупо–умиленно, юные отроковицы — холодно–вежливо, путаны — проффесионально–оценивающе.

«Надо с ним познакомиться, во что бы то ни стало, надо», — неведомая сила подняла Инну с сидения.

— Святой отец. Вот Вы сказали, что Христос, каждого из той толпы, которая хотела забить Марию Магдалину камнями, воззвал к его совести и каждому написал его грехи на полу храма. И толпа рассеялась.

— Да, ну и что? — отец Сергий узнал в говорившей ту, бывшую на его проповеди в Храме, ту, бывшую на похоронах рэкетира, ту, которую он мысленно так греховно ласкал.

— Христос не писал на полу храма их грехи и не взывал к их совести, — девушка прервала непотребные мысли священника.

— А что же Христос сделал? — отец Сергий, чуть прищурив глаза, смотрел на прекрасную девушку.

— Он телепатически каждому рассказал обо всех его грехах и показал его будущее. Показал он и книжнику Абраму, и Исааку, и Араму…

— Кто это — Абрам, Исаак, Арам?

— Иерусалимские граждане, жившие во времена Христа.

— Где Вы это все узнали? Ведь не в одном из Евангелий этого нет, ни в Евангелии от Матфея, ни в…

— В Евангелии от Бога, — последовал лаконичный ответ.

— Что?

— Святой отец, неужели вы считаете, что в нескольких десятках страниц печатного текста можно вместить подробно все события из жизни такой личности как Иисус Христос?

Сергей ни как не мог понять, что все–таки говорит эта девушка. Зал все также умиленно–вежливо–оценивающе смотрел на священника.

— Девушка, к сожалению, я все–таки никак не могу Вас понять. Если хотите продолжить дискуссию, подождите меня после окончания лекции на выходе из кинотеатра, — и, не давая ей времени на возможные другие вопросы, тут же продолжил:

— Еще вопросы будут?

Вопросов больше не было.

«Если хотите продолжить дискуссию… ", конечно хочу. Еще как хочу!», — Инна, закрыв глаза, сидела в кресле. И неожиданно, дерзко про себя закончила: «Я теперь от тебя, священник, много чего хочу, — и тут же добавила про себя еще более дерзко, — а может, тебя мне Бог послал?»

«Не знаю, кто тебя мне послал — Бог, Дьявол, но прошу тебя — дождись меня, останься возле кинотеатра, — священник почти бежал к выходу из зала, — я два раза тебя терял, и я больше не хочу потерять в третий раз.

Бог или Дьявол сжалился над мужчиной — девушка стояла перед входом в кинотеатр. «Как глупо я себя виду, словно школьник», — увидев девушку, Сергей перешел на шаг. Инна увидела выбежавшего из кинотеатра священника, дернулась было ему навстречу: «Стоп, стоп, дорогая. Ты не школьница, а он не твой бойфренд, просто улыбнись ему». Стреножив свои чувства, мужчина и женщина остановились в шаге друг от друга.

— Еще раз здравствуйте, — Сергей неловко улыбнулся, с трудом справляясь со своим дыханием.

— Здравствуйте еще раз, — ответила, улыбаясь, девушка. Оба рассмеялись.

В разговоре возникла пауза, которая бывает у двух людей, которые очень хотят познакомиться и продолжить разговор, но воспитанность и переполняющие их чувств мешают им.

— Может все–таки познакомимся, — девушка быстрее взяла контроль над собой.

— Сергей, — представился мужчина и неловко дернул головой.

— Инна, — улыбнулась в ответ девушка.

— Знаете что, — мужчина, наконец, взял инициативу в свои руки, оправдывая свое название «мужчина», — может заедем в какое–нибудь кафе, и там продолжим наш разговор, начатый в кинотеатре. Я приехал сюда на машине.

— Охотно.

Через десять минут они сидели в одном из кафе.

— Заказывайте, — мужчина передал девушке меню.

— Я, перед тем как ехать на Вашу лекцию плотно пообедала, так что я буду пить одно кофе.

— Ясно, — Сергей согласно кивнул головой, — девушка, пожалуйста, два кофе, — попросил он официантку.

— Так о каком евангелие от Бога Вы говорили? — продолжил священник, как только официантка ушла исполнять заказ.

— Святой отец, — после некоторой паузы, начала Инна, Вы когда–нибудь входили в сеть Интернет.

— Во–первых, давайте сразу договоримся, что вне церкви я просто Сергей. А во–вторых, если Вы не против, давайте перейдем те на ты.

— И с первым и со вторым предложениями я согласна, — девушка улыбнулась.

— Ну а что касается Интернета, то я не то, что туда не входил, я даже за компьютером не сидел.

— Ну хоть понятие об Интернете Вы… ты имеешь? — девушка быстро поправила себя и вновь улыбнулась собеседнику.

Тот улыбнулся ей в ответ:

— Самые общие. Знаю, что с помощью его можно узнать массу полезной информации, переслать куда угодно любые сообщения, связаться с кем нибудь…

— Стоп, Сергей. Ты уже сказал достаточно. Так вот, у меня дома есть компьютер, подключенный к сети Интернет. И я люблю часто в Интернете посещать чаты.

— Что, что посещать?

— Чаты. Чат дословно по–английски — беседочная комната. Chat room — комната для бесед. Заходишь в него, туда же заходят и другие люди, и ты начинаешь с ними болтать.

— Как это болтать?

— Набираешь на компьютере, например: «Хай, меня зовут Джульетта». И тут же получаешь в ответ, от какого нибудь парня с солнечного Магадана: «Салют, а меня зовут Ромео» и пошло поехало. Иногда часами сидишь за компьютером и как ненормальный стучишь по клавишам — общаешься.

— А почему Джульетта? — задал вопрос Сергей.

— В чатах не принято называться своими собственными именами. Каждый придумывает себе какую–нибудь кличку. Например — говорун, спящая красавица и так далее.

— Ясно.

— И о чем ты беседуешь по Интернету?

— О чем угодно. О политике, моде. Спорим о чем угодно. Можно даже в любви признаться. Этакая виртуальная любовь.

— Ну а как Интернет связан с твоей репликой там, в кинотеатре.

— Напрямую. По Интернету я связалась с Богом, вернее Бог связался со мной.

Ошеломив Сергея тем, что с ней связался сам Бог через Интернет, Инна потом и рассказала ему, что Бог ей показал по компьютеру и как Христос защитил блудницу Марию. После недоверчивых восклицаний, взглядов свершилось то, что должно было свершиться — Инна пригласила Сергея к себе домой, а тот принял ее предложение.

— Так вот значит, как выглядит Глас Божий конца двадцатого века, — Сергей кивнул на компьютер, войдя в комнату, где он стоял.

— Смейся, смейся. Я посмотрю, как ты будешь смеяться, когда я покажу то, что сама недавно увидела. Кстати после того я безоговорочно поверила в Бога.

— А почему компьютер показал тебе именно спасение Христом блудницы?

Девушка внимательно посмотрела на Сергея и тихо сказала:

— А ты разве не догадываешься? На исповеди, я кажется, внятно сказала кто я, — после некоторой паузы ответила девушка.

— Извини, — Сергей опустил глаза. И вновь он увидел ее, Инну, тогда, в церкви, коленопреклоненную перед ним: «Батюшка, я грешна». И вновь, только безмолвно он спрашивает: «В чем твой грех, сестра?» Мужчина вновь поднял глаза и встретился с глазами девушки и из них получил безжалостный ответ: «Я живу в блуде».

— Извини, — еще раз произнес Сергей.

— Тебе не зачем извиняться. Если ты весь выкачан в грязи, то чего уж обижаться, если тебе тыкнут на эту грязь.

— Не надо так, в жизни всякое бывает.

Неожиданно девушка быстро сделала пару шагов и вплотную подошла к Сергею:

— Сережа. Хочешь верь, хочешь не верь. Но после наших двух встреч — в церкви и там, на похоронах этого подонка, я поняла, что ты мне нужен, что меня тянет к тебе.

Усилием воли Сергей сдержал себя, чтобы не обнять девушку, которая находилась вот, рядом, практически на расстоянии вытянутых губ.

— Сережа, — продолжала между тем девушка, — давай я все–все о себе расскажу, вывернусь перед тобой наизнанку…

— Ты же меня почти не знаешь, — вяло попытался возразить мужчина, а в голове бурлило: «Вывернись, ну конечно же вывернись передо мной наизнанку, сбрось с себя все, что бы я все знал о тебе, растворился в тебе… я хочу обладать тобой… о, Господи, что я несу…»

— Зато я чувствую тебя, от тебя исходит какое–то приятное тепло, и я купаюсь в нем. Ну позволь же мне раскрыться… для тебя.

— Если ты хочешь…

Электронные часы в комнате коротко пискнули — двадцать ноль–ноль.

— … вот так у меня и получилось — хотела спасти маму, пошла на панель. Там меня прибрал к своим лапам Гришка. А мама моя все равно умерла, — девушка смотрела на священника, сидящего рядом с ней на диване. Затем на секунду остановившись, глубоко вздохнув, она продолжила:

— И еще я тебе скажу, — девушка закусила губу: «О, Господи, ведь такое должно вместе с человеком уходить в могилу», — быстро пробормотала она, — нет, скажу, ты должен это знать, — Инна судорожно сглотнула и продолжила, — что бы не отдавать первому встречному свою невинность… я сама… своими руками, — слезы заблестели в глазах девушки, — лишила себя девственности…

— А потом, — после долгой, изматывающей паузы хрипло спросил Сергей.

— А потом, Сереженька, после первого клиента я хотела покончить с собой, — девушка подняла глаза на мужчину. — Да, знаю, самоубийство — это грех. Но не это удержало меня и не страх за собственную жизнь — вид моей несчастной больной мамы — вот, что остановило меня. Я заперлась в ванной комнате, долго с остервенением мылась, потом села на краешек ванны, выревелась, вытерла на сухо слезы, а потом, — девушка сделала паузу, — потом помадой на зеркале, на кафеле написала стихи, злые стихи… и из ванны вышла чистая, спокойная, холодная проститутка.

В комнате вновь повисла пауза.

— Ну, что молчишь? — прервала ее Инна.

— Не знаю, что сказать.

— А хочешь, я тебе прочту те стихи, из ванны?

Сергей быстро взглянул на девушку и ответил:

— Да… хочу.

Инна повернула голову к окну и спокойно, монотонным голосом прочла:

«А король то гол», — гаркнула эпоха

«Гол, гол, гол», — подхватил народ

И словно по мановению рока

Рухнул государственный свод

Пали вожди с пьедесталов

Башками бронзовыми об асфальт стуча

«Долой пиявок — дуремаров», —

Орал народ, голодно урча

Опустели гранитные глыбы

Стало пусто в душах людей

Но вновь в ряд поставлены дыбы

И снова ажиотаж в стане палачей

И как памятник нашей эпохи

Надо бы поставить монумент -

Девка, стоящая на коленях,

Клиенту делающая минет

Прочитав последние слова, Инна повернула голову от окна и медленно, равнодушно–тусклым голосом безжалостно для себя и для Сергея произнесла:

— Последние строчки навеяны моим первым интимным опытом с вашим полом, Сережа.

Долго, очень долго в комнате застыла тишина — долго, очень долго сознания мужчины и женщины всплывали из холодного, темного, грязного дна омута к свету, небу, чистому воздуху.

— Ну что скажешь, отец Сергий, моя душа поддается лечению, — девушка прервала молчание и грустно посмотрела на собеседника, сидящего вместе с ней на диване.

— Всякая душа поддаётся лечению. Все во власти Господа.

— И больше ты мне ничего не хочешь сказать?

— Инна, дай время мне все осмыслить, хоть немного, но дай.

— Я понимаю, — Инна грустно улыбнулась.

— Инна, скажу тебе честно — меня тоже тянет к тебе, очень тянет. Тянет с того времени, когда ты пришла ко мне на исповедь. Но у меня Таня… Была Таня… И мне нужно время… Пойми меня.

— Сережа, я всё понимаю, — произнесла девушка, счастливая от услышанных слов.

Потом, продолжая счастливо улыбаться, она неожиданно спросила:

— Сережа, а можно я буду приходит к тебе в церковь?

— Ну конечно можно.

— Только я буду приходить туда не просто так.

— А как?

— Как на свидания с любимым человеком.

Теплая волна окатила мужчину. Ни слова ни говоря, он мягко улыбнулся девушке и сжал ее руку. Та в ответ сжала его руку. Оба на мгновение замерли. Неожиданно девушка рассмеялась. Сергей вопросительно посмотрел на нее.

— Тут мне только что пришла в голову интересная мысль: приходя к тебе в церковь, я убиваю двух зайцев.

— Как это?

— Я буду тогда одновременно и ближе к Богу и ближе к тебе. «И второе для меня намного важнее, чем первое, — тут же подумала она и вслед за этой мыслью, сразу добавила про себя не менее еретическое, — ох, до чего же трудно здоровой, молодой девушке быть праведной, ведь окружающий мир так дьявольски соблазнителен».

Потом она встала, тряхнула головой:

— Сережа, ты же, кажется, хотел увидеть, как я общалась с Богом?

— И продолжаю очень хотеть.

— Ну тогда смотри, — с этими словами девушка подошла к компьютеру и включила его.

— Ты точно делаешь, как делала тогда?

— Абсолютно. В тот раз после… — девушка замялась, мельком взглянула на Сергея и отвернулась к окну.

Сергей понял, что хотела сказать девушка — после Гришки. Сердце с размаху на всех своих семидесяти ударах в минуту споткнулось, екнуло и застучало дальше — эмоциональная нагрузка оказалась не критической, в двадцатом веке такая информация для мужчин не является смертельной.

— После Гришки, — произнес за девушку Сергей. Ему неодолимо, инстинктивно, захотел, что бы и она ощутила его боль. Фраза, вернее интонация, получилась злой.

— Я сама тебе рассказала, чем я занималась, — девушка закусила губу и как–то по–детски, обиженно–беззащитно посмотрела на мужчину.

Жалость охватила Сергея, он порывисто подошел к Инне. Взял ее за плечи, сдавил и тут же уронил свои руки вниз:

— Извини, я больше никогда — никогда не буду напоминать тебе об этом.

Девушка вздрогнула, замерла, затем виновато улыбнулась ему в ответ. Мужчина подбадривающе улыбнулся:

— Так что же ты тогда все–таки сделала?

— Тогда у меня было паршивое настроение, — девушка уже не сказала «после», — и чтобы немного развлечься я подсела к компьютеру, вошла в Интернет и захотела зайти в свой любимый чат — поболтать со всем миром.

— Ну, зашла ты в чат и что дальше?

— В чат я не успела зайти. Только я стала набирать адрес чата, как мне на руки прыгнул мой Барсик, и во время прыжка ударил лапами по клавиатуре компьютера.

— Ну и что дальше?

— И я неожиданно оказалась в незнакомом мне чате.

— Ну и?

— Я набрала: «Привет. Меня зовут Таис. Отзовитесь кто нибудь.

— Как ты себя назвала?

— Таис. Я же тебе говорила, что в чатах никто не называет себя подлинными именами.

— Ясно. Значит Таис.

— Да, Таис.

— Что ж тогда я буду Александр Македонский.

Глаза мужчины и женщины встретились, скрестились и… разошлись. Одновременно у обоих дрогнули губы в улыбке — мужчина и женщина поняли друг друга, но не слова не произнесли вслух — Таис была знаменитая гетера древней Греции, любовница Александра Македонского. После паузы Сергей произнес:

— Ну и что тебе ответили в чате? Наверно что–то типа: «Здравствуй раба Инна, я Господь».

Девушка, глядя на Сергея спокойно произнесла:

— Нет, не угадал. Кто–то просто ответил: «Инна, тебе плохо? Я помогу тебе».

— Ну и что? Почему ты решила, что это Господь? Тебя, по–моему, обуяла гордыня. Господь далеко не каждого облагодетельствует общением с собой.

Значит по–твоему, раз я была проституткой, то я недостойна общения с Богом? — девушка сердито закусила губу.

— Я совсем не это имел ввиду. Просто действительно к очень не многим Господь так явно обращается.

— Значит я принадлежу к числу не многих.

— Ой ли?

— Так ты не веришь что я вот так, напрямую, общалась с Богом?

— Не верю, — Сергей посмотрел на девушку и виновато опустил глаза.

— Значит не веришь?

— Извини, но не верю.

— Тогда откуда ОН узнал мое настоящее имя, я же представилась как Таис. Это во–первых. Ну а во–вторых, смотри Фома не верующий. Девушка быстро начала стучать своими пальчиками по клавиатуре. На экране дисплея сменилось пара «картинок» и, наконец, он засветился ровным синим цветом. Сергей смотрел на мерцающий экран. Так это и есть чат?

— Да, это тот самый чат.

— Ну что ж, тогда задавай какой нибудь вопрос.

— А задавать ничего и не надо тут и так все ясно.

— Что ясно?

— Посмотри на экран. Ответ там уже написан.

Сергей еще раз посмотрел на картинку на экране — пустое поле, на котором надо печатать вопросы и ответы. И больше ничего на экране не было. Сергей недоуменно посмотрел на девушку. Та внимательно, оценивающе посмотрела на священника и тихо–тихо сказала:

— Который сейчас час?

Ничего не понимая, Сергей посмотрел на часы:

— Без пятнадцати девять.

— А на компьютере? — еще тише промолвила девушка.

Он посмотрел на экран. В нижнем правом углу светилось:«20: 42»

— Без восемнадцати девять. Ну и что? Либо у меня, либо в твоем компьютере часы не правильно идут.

— Посмотри внимательно. Двоеточие, разделяющее часы и минуты не мигает.

— И что это значит?

— А это значит, что в компьютере сейчас часы вообще не идут. В этом чате время остановилось.

— Мау–у–у, — заунывно прозвучало за спиной, и чья–то тень скользнула в воздухе. Мгновение, и на дисплей запрыгнул Иннин кот. Этот момент навсегда врезался в память Сергею — черный кот, уставившийся на него зелеными глазами и голубой экран компьютера с остановившимся временем. Будто издалека до него донеслось насмешливое: «А теперь ты можешь спросить у своего Господа — будет ли Страшный суд? И какова предусмотрена кара за прелюбодеяние».

— Ну и как Господь тебе помог? — оправившись немного от увиденного, Сергей вновь заговорил с девушкой.

Прошло добрых полчаса с тех пор, как в американском пентиуме ему раскрылось окно в небеса. Сейчас компьютер работал в режиме ожидания, лениво крутя кубик на черном экране. Гигабайты его памяти, которым что обеспечить связь с Богом, что обрабатывать и воспроизводить на экране плейбойских красоток — все едино, сейчас мирно дремали.

— Как, как. Ты же знаешь, как — сам участвовал в похоронах Гришки.

— Так Князев погиб на следующий день, после того как Господь тебе пообещал помочь?

— Он пообещал мне ночью, а утром Гришка разбился на своем «Опеле».

— Ин, а попроси у Него, — Сергей кивнул как–то неопределенно: то ли вверх, то ли на компьютер, — показать мне то, что Он показал тебе. Попросил, и тут же мурашки пробежали по спине — все–таки страшно вот так общаться с боком. Это тебе не стоять на коленях, уставившись в лакированный рисунок Христа, и вслушиваться в себя — что там в голове крутиться, какие мысли проскальзывают? И гадать, внушил ли их господь, или это Сатана развлекается. А может, просто, нос уловил запахи в кухне и в голове возник образ такого маленького молоденького барашка. А ты не дай Бог интерпретируешь это как знак Божий: «Баран — жертва для Господа» и посчитаешь себя бараном, и будешь выдумывать, как бы себя в жертву Господу пожертвенней принести. А потом окажется, что это не Господь с тобой разговаривал, а твой собственный голодный желудок.

— Что показать? — девушка прервала довольно крамольный ход мыслей священника.

— Как Христос спас блудницу.

— Не знаю. Все зависит от Него, — девушка вскинула глаза к потолку. — Попробую. Сейчас зайду в этот чат, а там посмотрим.

— Кстати, а как этот чат называется?

— Угадай.

— Ну, наверное, что–то типа «Бог», «Христос», «Спаситель».

— Не а, — девушка рассмеялась, — холодно. Даже приблизительно не угадал.

— Ну и как он называется?

— Вожак.

— Вожак?

— Вожак. А тебя что это удивляет? — девушка посмотрела на Сергея.

— Не пойму при чем тут вожак. Если бы был поводырь, и то куда ни шло. Поводырь — ведет слепого по нужной дороге. Бог ведет неразумное человечество в Едемский сад.

— Нет. Именно вожак, — возразила девушка. Поводырь — не хозяин. От его услуг можешь и отказаться. А вожак — хозяин. Родился в стаде — будь добр, подчиняйся вожаку. Нет — или забьют, затопчут или изгонят из стада. Стадо должно идти за вожаком. Хоть на привольный луг хоть на бойню. У стада нет права выбора. Выбирает вожак.

Сергей смотрел на разгоряченную девушку и любовался. Сверкающие глаза, полуоткрытый рот, влажные губы — такое совершенство не поцеловать — испытание для очень стойких. Мужчина испытание выдержал… пока выдержал.

— Вожак так вожак, после продолжительной паузы, налюбовавшись девушкой, произнес мужчина. — Рядом с тобой мне не хочется влазить в религиозные дебри, — неожиданно добавил он и смутился.

Девушка посмотрела на смутившегося собеседника и счастливо улыбнулась:

— Хочешь, я научу тебя входить в этот чат и ты сможешь дискутировать с его ХОЗЯИНОМ сколько душа пожелает. Но, — Инна чуть дотронулась до руки мужчины, — За компьютером будь священником, ну а для меня, будь добр, будь мужчиной.

Их глаза встретились и одновременно смущенно опустились.

— С огромным удовольствием, — после паузы, «осевшим» голосом ответил Сергей.

— Что с огромным удовольствием — с огромным удовольствием научишься входить в чат или с огромным удовольствием будешь для меня мужчиной, а не священником, — девушка лукаво смотрела на Сергея.

— И то и другое, — ответил тот и смущенно улыбнулся.

— Что ж, давай буду тебя учить, — разряжая возникшую паузу, сказала Инна.

— Давай, и проверим заодно — правильно ли меня обучали в семинарии. Пусть Господь сам скажет о себе.

— Смотри внимательно, что я буду делать. Это довольно просто, — и вновь девичьи пальцы забегали по клавиатуре. И вновь бесстрастно замерцало окно чата, того чата. Инна посмотрела на Сергея:

— Начинаем?

— Давай, — священник весь внутренне сжался.

Пару уверенных ударов по клавиатуре и на экране загорелось:

Здравствуй. Я снова пришла к тебе.

Несколько долгих миллисекунд электроны компьютера раскладывали эти робкие почтительные слова на бесстрастные импульсы и передавали их туда, и столько же они обрабатывали слова, пришедшие оттуда.

Здравствуй, Инна. Сергей хочет увидеть то, что увидела ты? Что ж, пусть смотрит.

Мигнул экран, и в квартиру конца двадцатого века ворвался гам улицы Иерусалима начала первого века. И в этом волшебном окне — результата совместных усилий всемогущества Бога и гениальности Человечества, появились лица и раздалась речь людей, чья плоть давно истлела а черепа вот почти уже тысячу лет пустыми глазницами забитыми землей взирают на окружающий их мир и уже ни проклинать, ни осуждать они больше никого и ничего не могут ибо и в провалах ртов их тоже земля.

А компьютер продолжал «крутить» картинку. Сергей увидел огромное помещение, и в нем толпу галдящих людей которые окружили двоих: молодого стройного человека в белой одежде и женщину, лежащую у его ног. «Христос и Мария Магдалина в храме», — догадался Сергей. «Так вот как кой ты», — с волнением подумал священник, всматриваясь в черноволосого мужчину среднего роста. — Похож и одновременно не непохож на тот образ, который рисуют сейчас. Тонкие черты лица, умные, пронзительные карие глаза, высокий чистый лоб. Все так. И все же Ты отличаешься от того образа, который мы себе представляем. Вот только чем? — Сергей еще пристальней впился глазами в лицо Мессии. — Так чем же ты отличаешься? — и тут он понял чем. — На картинках ты более святой, более скорбный, а здесь, в компьютере, ты красивый, уверенный в себе молодой мужчина, с породистым загорелым лицом. Этакий интеллигент в третьем колене». А толпа бурлила, неистовствовала. Из общего ора криков четко обозначилось:

— Моисей в законе заповедовал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь?

Десятки распаленных мужчин буквально наступали на несчастную молодую женщину, распростертую на плитах храма. Убить, растерзать, забить камнями, увидеть кровь на этом молодом женском теле. Расширенными от возбуждения глазами смотреть, как она будет пытаться увернуться от летящих камней, как сквозь лохмотья одежды будут просвечиваться ее живот, грудь. Видеть, как нежную женскую кожу будет покрывать пыль и, смешавшись с потом и кровью, грязными ручейками побежит вниз. Увидеть, как она упадет с разбитой головой, дернется в конвульсии и затихнет. И задравшееся платье бесстыдно обнажит ее тонкие ноги с округлыми коленями… И над всем этим будет светить жаркое азиатское солнце.

Еще раз мигнула картинка на экране, и Сергей увидел тот же храм, тех же людей, ту же несчастную блудницу, но все это он видел глазами Христа. Глазами Христа смотрел он на этих разгоряченных людей, на их потные лица, на их глаза, в которых бурлила, плескалась ненависть, жажда убийства, на их рты, выкрикивающие проклятия. И тут зазвучали ЕГО мысли, мысли Бога: «Люди, люди. Как вы все–таки суетны, мелочны и жестоки в своей жизни. Вот вы сейчас кричите, требуете смерти, а сами не знаете, что вас ждет впереди. Вот ты Абрам, — Христос остановил свой взгляд на богато одетого полного мужчину, — готовый тут же проломить череп этой несчастной, знаешь ли ты, что не пройдет и года, как страшная болезнь вспучит твой живот и умрешь ты в нечеловеческих муках. А потом твое огромное чрево будет источать омерзительный смрад, разлагаясь, и его будут жрать черви. А на твой череп, через несколько веков, будут мочиться лошади и ослы, ибо на месте твоей могилы будет постоялый двор. Эх, Абрам, Абрам. А ведь ты знаешь, отлично знаешь, что твой сын Иосиф спал с этой блудницей неделю назад и даже не заплатил ей. Так его тоже забить камнями?»

Иисус поймал взгляд Абрама, и тому показалось, что молния вылетела из карих глаз Христа. Вылетела и взорвалась в его голове. И видно нечто очень страшное привиделось Абраму, потому как побледнел он, схватился за свой живот и, шатаясь, пошел прочь из толпы.

Иисус перевел взгляд на следующего человека. «А ты Исаак, что кричишь. Ты же тоже далеко не праведник. Не ты ли когда идешь с караваном по своим купеческим делам развлекаешься с блудницами на постоялых дворах. И буквально вчера в твоей постели была блудница. Вот сейчас ты смотришь на эту падшую женщину, а перед глазами то у тебя стоит другая, вчерашняя. И внутренне ты наслаждаешься воспоминаниями о вчерашних утехах и не знаешь, что беспощадная болезнь со вчерашней ночи уже вползла в тебя, и ты будешь гнить живьем и не пройдет и трех лет как твой прогнивший нос провалиться внутрь, а твоя крайняя плоть просто сгниет. Эх, Исаак, Исаак». И взорвалась молния в голове Исаака, схватился он за свой нос и пошел прочь.

«А ты ростовщик Арам, праведник ли ты? Разве по–божески ты относишься к людям, которых несчастье вынудило обратиться к тебе? Бойся Арам. Ибо придет время, и загнанные тобой в угол люди, просто зарежут тебя как барана. Эх, Арам, Арам». И попятился в страхе Арам из толпы, озираясь кругом.

Еще и еще смотрел Иисус на людей, еще и еще в их головах обличающе рисовались картины их грехов. И у каждого в толпе был грех. Ибо нет человека без греха. На то он и человек — творение Господа. И вот в храме прозвучало: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень». Страшно стало людям. Поняли они, что Он знает про них все. И убить эту блудницу и самому при этом быть грешным — нет, страшно. Это будет еще один грех, а наказание за грехи будет и каждый это только что увидел. И рассеялась напуганная толпа. Христос перевел взгляд на женщину:

— Женщина! Где твои обвинители? Никто не осудил тебя?

— Никто, Господи, — как эхо ответила женщина, стоя на коленях.

— И я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши, — упали сверху слова.

Мигнул экран дисплея и закрылся чат.

— Что ты сделала? Зачем прервала связь? — Сергей посмотрел на Инну.

— Ничего я не делала, Он сам прекратил связь, — оправдываясь, сказала девушка.

— Что ж, как говориться на то воля Божья.

— Это точно. Мы все тут под ним ходим или… под Дьяволом, — Иннины глаза скрестились с глазами священника и, смотря в них, она медленно добавила, — и наше с тобой, Сережа, судьба также зависит либо от Бога, либо от Дьявола.

Поздно вечером белая «девятка» священника отъехала от Инниного дома.

4

— Держи, Сережка, — девушка взмахнула рукой и красно–желтое яблоко, прокладывая на чисто–синем небе свою кривую, устремилось к Сергею.

Мгновение и плод, еще хранящий тепло девичьих рук, очутился в мужских руках, прижатый к груди. Мужчина прижался к яблоку носом, вдыхая его аромат.

— Догоняй, — Инна рассмеялась, показала язык, развернулась и побежала прочь. Мужчина бросился за ней. Девушка легко неслась по зеленой траве, отклоняясь от веток деревьев, перепрыгивая через небольшие кусты. Мирно пасущиеся козы и овцы, лениво развалившиеся на траве львы и тигры, наблюдали за этой извечной, хорошо им известной игрой — лев догоняет львицу, тигр — тигрицу, олень, гордо вскинув рога, мчится за нежной оленихой, а мужчина догоняет женщину. Животные и принимали их за своих — золотисто–бронзовые обнаженные тела, мускулистые ноги, легко несущие их хозяев, длинные развивающиеся волосы — самец, только не из их рода, резвиться со своей самочкой.

Сергей почти догнал девушку. Его нос уже чувствовал запах ее тела, он уже отчетливо видел, как под девичьей кожей перекатываются мускулы, как грациозно в противофазе, верх — вниз качаются дольки женской попки. Девушка ловко увернулась от Сергея, перепрыгнула через небольшой холмик и забежала за черный камень, стоящий за ним.

— Не поймаешь, не поймаешь, — Инка хохотала и показывала Сергею язык. — Не поймаешь, пока не съешь яблоко.

— Он же тогда нас изгонит из этого райского сада, — Сергей с трудом переводил дыхание. Сердце неистово бухало в груди — от бега и от вида обнаженной, распаленной девушки.

— Так что для тебя важнее — этот райский уголок или любовь. Сытая, дремотная, умиротворенная стоянка в тихой лагуне или возбуждающее, опасное, но чертовски увлекательное плавание в штормовом океане. Ответь, мужчина, — девушка насмешливо смотрела на Сергея.

Сергей, не переставая жадно смотреть на Инну, медленно надкусил яблоко:

— Жить в раю без любви так же скучно и неинтересно, как питаться одной похлебкой… иногда и бифштекса с кровью хочется.

Девушка, смотря в горящие глаза мужчины, наблюдала, как он ест яблоко.

— А вот теперь попробуй меня поймать, — не спуская глаз с Сергея, Инна медленно провела руками по вызывающе прекрасной груди. Губы, изогнутые в насмешливой улыбке, разомкнулись, блеснули белые зубы. — Ну же быстрей лови меня, Сереженька…

Мужчина запрыгнул на холмик и кинулся к камню, за которым стояла девушка. Еще шаг и его пальцы коснуться этой загорелой упругой кожи, дотронуться до этого восхитительно приоткрытого ротика. Миг и его руки погрузились в эту дразнящую грудь. Сергей опустил глаза, стараясь пробить взглядом камень, чтобы увидеть то, что за ним скрывается. И тут его словно ударило в грудь — на него из камня смотрели спокойные глаза — Танины глаза. «О Господи, ведь это же Танин надгробный памятник и я стою… топчусь на ее могиле». Раздался страшный треск и Сергей почувствовал, что он проваливается под землю. И от туда громыхнуло: «А! Еще одна душа наша. Клюнула на наживку! А нажива то сладеньк–а–а-я — женщина!» Последнее, что увидел Сергей в раю, прежде чем чернота земли сомкнулась над ним и скрыла голубизну чистого неба, были две пары женских глаз — спокойные, чуть печальные Танины и возбужденно–насмешливые Иннины. Тело мужчины обо что–то ударилось:

— Нет, не хочу! — отчаянно вскрикнул он и… проснулся.

Сергей лежал на полу, судорожно сжимая в руках подушку. «Значит, мою душу ловят на сладкую приманку — женщину», — священник встал с пола, вновь лег на диван и закрыл глаза, — надо пойти на кладбище к Танюше, посоветоваться. Тут только она мне судья и только ее суд я признаю и больше ничей». Человек повернулся на бок». А в раю действительно без любви неинтересно», — сон ласково накатывался на мозг. «А глаза у Танюши там, в Раю, были печальные, но не осуждающие», — это последнее, что успел выдать мозг, прежде чем отключиться на восемь часов.

* * *

— Да, горд человек, горд, — медленно мигал Свет, — видите ли, только суд другого человека он признает, а суд Небесный? — Свет яростно вспыхнул.

— Не слепи, Свет, не слепи, — Тьма мягко окутала Свет, — ну скажи: и зачем бы нам нужен был не гордый человек? Смиренность хороша при молитве, но… но Америку покоряли гордые люди, да что там Америка, у людей же цель — Вселенная.

— Ты права, Тьма, гордость им нужна. Но… но дерево иногда надо подрезать, чтобы получить хороший урожай, — чуть померк Свет, стал более мягким.

— Да, иногда надо подрезать, — согласно сгустилась Тьма.

5

«Танечка, ну что мне делать, подскажи. Тебя нет и мне трудно. Ох, как трудно», — Сергей сидел на лавке, возле могилы своей жены.

Осеннее, холодное утреннее солнце даже не делало попытки согреть ссутулившегося, несчастного, сидящего от него за миллионы километров человека. Небольшой, но противный ветерок также не способствовал поднятию настроения. «Все понимаю — похоть тянет меня, — покаянная мысль несмело высветилась в голове и тут же была стерта другой, — нет, не похоть! Инну я… люблю», — и Сергею стало еще стыднее перед Таней. «Как я пытался заглушить эту тягу к ней — молитвы творил, поклоны бил — ничего не помогает, — жалобно неслось ввысь. «Танюша, ты и лучше и чище, но ты — была, тебя нет, Танюша, тебя забрал от меня Господь…», — долго токовал одинокий, маленький человечек, очень долго. Дул промозглый, осенний ветер, обдавая холодом деревья, землю, могилы, памятники над ними. Казалось, все в этом мире остановилось, остыло, и только одна живая плоть тосковала, жаловалась на свою долю, каялась и просила прощения у мертвой плоти. Но спокойно и печально смотрели навсегда застывшие женские глаза на сгорбившегося мужчину и не давали ни совета, ни утешения. Вопросы жизни должна решать живая плоть, а удел мертвой — только покой. И правильно ли будет выбрано решение, покажет жизнь… и оценит Бог.

Глава 5 Пожиратели Хаоса

1

«Странно получается — с тех пор как я стал общаться с Богом через компьютер, я все меньше верю в того Бога, из Библии, — священник посмотрел на спидометр и чуть сбавил скорость, — на Бога надейся, а гаишника остерегайся». Настроение было приподнятое, радостное — человек ехал к любимой, человек ехал к Богу.

С тех пор как Сергей познакомился с Инной, а через нее попал в этот удивительный чат «Вожак» он практически каждый день стал бывать у девушки. И все труднее ему было бороться с искушением — живая, красивая девушка была так близко, что он буквально слышал дурманящий запах ее тела, ощущал ее флюиды. И все более смазанней на него смотрели спокойно–печальные глаза его Танечки с ее надгробной фотографии… «Господи, ну зачем ты устраиваешь мне такое испытание — что бы общаться с Тобой, я должен видеть ее. А может все наоборот — ты этим оказываешь мне милость — позволяешь общаться с Тобой вместе с любимым человеком, с любимой женщиной». Машина подъехала к заветному дому.

— Здравствуй, — сказал Сергей, открывшей ему девушке.

— Здравствуй, Сережа, — улыбнулась она ему в ответ.

Оба прошли в комнату.

— Чем занималась? — мужчина сел в кресло.

— Да вот просматривала распечатки твоих бесед с Господом, — девушка кивнула на листки бумаги, лежащие на столе.

— Ну и как?

— У тебя скоро прямо новая библия будет.

— А ты хорошо придумала, купить принтер и печатать на нем все, что Бог передаст нам по компьютеру.

— Я придумала — ты купил.

Сергей приподнялся и взял в руки листки бумаги.

— Ладно, ты пока почитай их, а я пойду в кухню и что–нибудь приготовлю нам поесть, — девушка направилась в кухню.

Священник заскользил глазами по четко напечатанным строчкам. И вновь волнение охватило его — он читал, Великий Божий Замысел, изложенный четко, ясно и, в отличие от библии, до конца. Накануне третьего тысячелетия человечество наконец–то созрело до его понимания…

«А как ты думаешь, в чем смысл жизни человечества?» — вновь с волнением читал человек вопрос Бога. И четко, словно наяву перед священником предстал вчерашний диалог, диалог Бога и человека…

«Любить Тебя, Господи, служить Тебе. Так сказано в Библии».

«Верно, именно это и написано в Библии. Но Библия…» — и замер безостановочный бег букв, замер на несколько мгновений. Но это мгновения для человека. Для Бога, чей разум контролировал все и вся, чей разум перерабатывал сотни и сотни гигабайт информации в секунду, человеческое мгновение — это эпоха, вроде ледникового периода для человечества. Неподвижно мигал курсор на экране. Наконец мгновения истекли — Бог принял решения. И вновь заскользил курсор на экране, оставляя после себя след из букв, сливающихся в слова: «… Библия это очень древняя книга. Ветхий завет был написан еще в те времена, когда рабов было больше, чем свободных людей, когда раб не считался человеком, когда землю пахали сучковатой палкой, когда солнечные затмения считали моим гневом, а для того чтобы у меня что–то выклянчить приносили в жертву бедных животных, а то и вовсе людей. И что, в этой книжке Я должен был изложить людям цель их жизни? А если цель такова, что в то время они бы даже ее и не поняли? А не поняли бы меня, значит и не приняли. Цели для общей массы людей должны быть ясными и понятными. Как сказал один ваш грузинский классик марксизма–ленинизма: «Цели ясны. За работу, товарищи».

Замер бег букв на экране дисплея. Сергей замерев, смотрел на него. И вдруг высветилось неожиданное: «Священник, а хочешь увидеть ту небезызвестную тебе сцену, когда Иисус Христос сказал вам, людям, что для них главное в жизни»?

«Ты еще спрашиваешь, Господи»? — робко отстучал человек.

«Что ж, смотри».

Мигнул экран компьютера. И вновь увидел Сергей Иерусалимский храм, увидел Христа в старом, застиранной одежде и увидел человека — невысокого, полного, стоящего напротив Бога. И под сенью здания, построенного для возвеличивания Бога, человек задал своему Богу вопрос: «Учитель! какая наибольшая заповедь в законе»? Человечество своей крохотной, невзрачной частичкой, этим маленьким и полненьким человечком спрашивало у своего Творца, своего учителя, своего покровителя и судью: «Зачем мы? Для чего созданы, для чего существуем в этом подлунном мире?». Вздрогнула картинка на дисплее и поменялась. И священник увидел двухтысячелетней давности мир глазами Христа, глазами Бога. Смотрел Всевышний на этого маленького, толстого еврея и думал: «Ну что тебе сказать, человечек. Как тебе объяснить то, что твои далекие потомки начнут понимать только две тысячи лет спустя. Как тебе рассказать о сложности и необъятности Вселенной, о том грандиозном процессе, который был запущен миллиарды лет назад, если ты даже еще не знаешь, что Земля круглая? Но отвечать тебе надо. Надо хоть задать тебе, всем вам — людям общее направление, а потом я вас подкорректирую. И разомкнулись губы Христа: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим»(6) Ответ был дан. Теперь человечеству понадобится тысячи лет на его осмысление и усвоение.

Экран дисплея померк, и на нем вспыхнули слова: «Вот так, очередной раз, я сделал очередную коррекцию движения человечества и она, как ты понимаешь, не последняя».

«Значит слова в Библии: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем…» — это не самое главное, что Ты нам хотел сказать? Все это… неправда?» — компьютер бесстрастно высветил вопрос–обвинение Бога в грандиозной лжи.

Но истинное Величие невозможно «достать» мелкими, человеческими уколами. Поэтому ответ был гордо–сдержанным:

«Ты не прав святой отец. Что написано в библии? Что главное в жизни человека — любить меня. А что значит любить?»

Замер курсор. Бог ждал ответа человека.

«Нашел что спросить. Что такое любовь? Да еще ни один человек полностью не ответил на этот вопрос», — руки человека неуверенно зависли над клавиатурой компьютера.

«Ладно, человек. Не отвечай. Понять до конца, что такое любовь, все равно, что до конца понять кто я. И то и другое вам не подвластно», — засветились новые слова от Бога.

Человека уколола безаппеляционность «вам это не подвластно». Пальцы порхнули над клавиатурой. и вспыхнуло иронично–обиженное:

«Куда уж нам немощным».

«Не злись, человек», — последовал мгновенный ответ.

«Чего уж там».

«Так вот одна из граней любви — это защита. Если любишь свою землю — ты ее защищаешь, если любишь женщину — ты ее защищаешь. Верно?»

«Верно», — отпечатал Сергей, и неожиданно вспомнил Инну, и в голове яростно мелькнуло: «Если кто ее тронет — убью».

«Но Я, Бог, есть Вселенная. Значит любя меня, как предписано в Библии, вы должны и защищать меня, а значит защищать Вселенную».

«А от кого его защищать?»

«А вот тут то мы и подошли к самому главному. Как произошла Вселенная, знаешь?»

«Ты сотворил, — и человек процитировал: «В начале сотворил Бог небо и землю".

«А более подробно, чем в библии написано, ты читал?»

«Где?»

«В книгах по астрофизике, хотя бы».

«Я таких книг не читаю».

«Ну и плохо, что не читаешь. Священник не одной Библией духовно сыт человек. Так и быть, подучу тебя, считай, что слушаешь глас божий… На колени вставать не надо. Итак, начинаю. В начале всего было НЕЧТО. Конкретнее это пока вам, людям, знать не нужно. Это НЕЧТО взорвалось. Получилась Вселенная, которая и сейчас расширяется после взрыва».

«Ну а причем тут человек. Зачем ему защищать вселенную? Она расширяется? Ну и пусть расширяется», — безмятежно отстучал по клавиатуре человек.

«Священник, когда ты в церкви служишь службу во славу меня и махаешь своим кадилом, что кадило делает?»

«Дымит».

«Кгм. Да, дымит, а что еще?»

«Еще? Не знаю».

«Качается оно, священник, качается. Так и Вселенная — сейчас расширяется, а потом хоп, и начнет сжиматься. И если этому не помешать она опять сожмется в точку со всеми вытекающими отсюда плачевными последствиями, в частности для меня. Поэтому чтобы не дать сжаться Вселенной, нужно поставить какое–то препятствие, какой то стопор».

«И этим стопором должны стать мы — люди, человечество»?

«Абсолютно правильно. Я вас и создал для этой грандиозной цели такими как вы есть — разумными, неуживчивыми с природой, любопытными, жадными. Вам все мало. Любые живые существа, кроме вас, людей, живут в гармонии с окружающей природой. Тихо, мирно щиплют травку, размножаются, умирают. Родилось их слишком много — расширили среду обитания, но настолько, насколько позволили им другие живые существа. Не смогли расшириться, что ж дело привычное и обыденное — чуток подсократились. Но никогда, слышишь человек, никогда они не изменяют окружающий ландшафт. Если зебре мало луга, она не станет корчевать джунгли, если обезьяне мало бананов, она не станет разводить лес. Другое дело ты — человек. Представь себе, и сколько раз так было, приходят на ничейное место группа энергичных ребят. Вырыли себе землянки, в ближайших селениях умыкнули женщин и пошли размножаться. Чтобы прокормить себя стали корчевать лес, осваивать пустоши. Все равно не хватает? Что ж дело привычное для людей — пошли драться с соседями. Ура, победили. Часть соседей переколотили, часть — в плен, в рабы. И растет поселение, уже в город превратился. Растет его население. Уже, чтобы прокормиться такой ораве, распаханы все земли на десятки километров вокруг. Покорены племена на сотни, тысячи километров вокруг. Более подробно хочешь узнать? Прочитай, хотя бы историю древнего Рима. И чем больше Вас, тем больше и быстрее вы преобразуете мир. Преобразуете для себя. Что бы вам умным, честолюбивым, агрессивным лучше жилось, пилось и размножалось.

Вы, люди, по своей сущности преобразователи. Вы уменьшаете Хаос существующего мира. Вам все мало. Вы вечно голодны. Голодны на территорию, комфорт, знания. И что бы утолить свой голод вы кушаете, да что там кушаете, вы пожираете Хаос, Вы — пожиратели Хаоса. По–другому вы не можете. А представь, священник, что наступит какой–нибудь катаклизм? Например глобальное похолодание. Все зебры–слоны–обезьяны вымрут. Но только не вы, люди. Вы зароетесь в землю, утеплите жилища и перезимуете. Да еще с комфортом, весело перезимуете! Вы еще, сидя в теплой квартире, попивая пивко, будете смотреть по телевизору гонки снегоходов по замерзшей Атлантике из Америки в Европу. Вы способны противостоять Хаосу. И чем старше человечество становится, тем более сильному Хаосу оно может сопротивляться. А в пределе вы укротите и самый грандиозный Хаос — сжимание, гибель Вселенной. Что было Мной и задумано. Спасая себя — вы спасете Мир, а значит и Меня». На несколько мгновений на экране дисплея перестали появляться новые слова — Бог давал человеку время прийти в себя, осмыслить сказанное. И вновь слова побежали по экрану: «Давай я немного более наглядно и… поэтичней сформулирую вашу цель. Священник посмотри вверх. Посмотрел?

«Да», — отстучал человек по клавиатуре.

«И что ты там увидел?»

«Потолок», — не мудрствуя лукаво, ответствовал представитель человечества.

«Блестяще, священник. Я всегда замечал, что мои непосредственные слуги особо не отличаются воображением. Священник, вверху находятся звезды. Ты латынь хорошо знаешь?

«В семинарии проходили».

«Что ж проверим, как вы там ее проходили. А ну переведи: «As asperos astros»

«Сквозь тернии к звездам», — приятно демонстрировать свои знания, да еще перед самим Богом.

«Вот это и есть моя самая главная заповедь. Вот это и есть смысл существования человечества: «As asperos astros». Звезды — цель человечества. Вы должны спасти их, спасти мир. Не дать вселенной вновь сжаться в точку. Если мир начнет сжиматься, разогреваться, если все, все что ты видишь вокруг себя, в конце концов, превратится в сборище очумелых, беснующихся атомов то это будет торжество Хаоса. А вы уменьшители Хаоса. Вы должны своим разумом, своей силой противостоять этому, освоить всю эту чудовищную разрушительную энергию, изменить ее разрушающий знак на противоположный. Согласись, такая цель — цель богов. И поэтому вы, человечество, самое важное, что есть во вселенной, ее главный элемент. И выполнив, возложенную Мною на вас цель, вы сами станете почти, что как боги».

«Но, по–моему, мы не пожираем, а порождаем Хаос. Загрязняем сушу, воду, воздух. Вместо морей порождаем пустыню. Если разобраться, то с планетой мы творим зло», — человек оппонировал Богу.

«Ты ошибаешься, священник. С каждым поколением, вы все большим количеством энергии можете управлять. И, по большому счету, вы ее больше направляете на созидание, чем на разрушение. Ну а что касается того, что ты только что сказал, то это от вашей молодости, юности человечества. Вы, как малые дети, неуклюжи и часто не сознаете, что делаете. Вспомни, как сказано в Библии: «Не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого — зло от юности его» (7) Ну да ничего, подрастете. У вас впереди еще много времени. Так вот, — компьютер продолжал доносить до священника глас Божий, — чтобы преобразовывать, уменьшать Хаос, вы должны, как я уже сказал, быть агрессивны, но с другой стороны, только вместе Вы сделаете то, что должны сделать. И поэтому Христос после: «Возлюби Господа Бога твоего…» тут же добавил: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (8) Иначе вы, как голодные собаки перегрызете друг друга. Да вы и так грызете друг друга. А без этого сдерживающего «возлюби» хозяевами ваших жилищ давно бы были тараканы».

И вновь, в очередной раз, буквы перестали бежать по дисплею компьютера. Человек думал, а Господь терпеливо ждал человека.

Читая сейчас эти откровения, Сергей вспомнил, какой он сидел оглушенный перед компьютером, прочтя все это. Он долго не мог прийти в себя. Голубым светом светился компьютер — Господь ждал, Всевышний терпеливо ждал, когда его лучшее творение переварит все прочитанное. И, наконец, дождался. Робко, медленно на экране засветился вопрос:

«Всевышний, но ты же… Бог. Ты всемогущ. Неужели ты Сам не можешь победить Хаос?»

И тут же вспыхнул ответ: «Да я всемогущ. Я создал этот мир, эту Вселенную. Я и есть этот Мир, я и есть эта Вселенная. Всё — звезды, планеты, кометы — это я. Все эти нейтрино, фотоны — тоже я. Вся эта межзвездная пыль — это тоже я. И вы, люди, тоже частичка меня. Малюсенькая, крохотная по сравнению со звездами, планетами, да даже по сравнению с той же пылью. Но… но мал золотник, да дорог. Создав этот мир, я тут же понял, что он не вечен. Созданный мною Мир вновь может превратиться в точку, погибнуть. А я не хочу погибать, как обычный смертный — не хочу, я боюсь умирать. Вы — люди, говорите, что в мире не ничего абсолютного. Ерунда. Есть. Абсолютна Вселенная. И я могу ее потерять. То есть потерять абсолютно все. Потом будет опять Большой взрыв и опять будет Вселенная. Но это будет новая Вселенная, в которой будет новый БОГ, но не Я. А я не хочу. Ой, как я этого не хочу. И поэтому для спасения Вселенной я создал вас, людей. И только для этого, для спасения Мира — вы наиболее удобный инструмент. Когда тебе захочется почесать свой затылок, ты, чем его чешешь?»

«Рукой».

«Правильно рукой. Ни ногой, ни каким другим органом своего тела, а именно рукой. Потому что тебе это наиболее удобно. Так вот человечество — эта моя рука. Мне с помощью вас наиболее удобно спасти Мир, спасти Себя. И в этом смысл человечества — спасти свой мир, свою вселенную, своего Бога».

И через мгновение вспыхнуло на экране, чуть насмешливое: «Как тебе, священник, ваша главная функция — человечество как огромное министерство по чрезвычайным ситуациям, этакое глобальное Министерство по Чрезвычайным Ситуациям во главе с самим Господом Богом».

И снова Хозяин этого Мира терпеливо ждал ответ от своего подданного. И вновь дождался:

«Так вот значит для чего мы».

«Да, священник, да. Именно и только для этого. Но за такую работу и вознаграждение соответствующее».

«Какое?»

«Как ты думаешь, зачем я «просмотрел» как Дьявол соблазнил Еву, как Ева соблазнила Адама. Зачем? Затем, что бы вы стали людьми, чтобы научились думать, работать. Мне больше нужны думающие, умеющие работать, чем раболепствующие и преклоняющиеся передо мной. Умное, смелое в своих делах, гордое человечество, а не любовно коленопреклоненное спасет мир, спасет меня. Грея, переваривающее дармовую пищу, пузо в Эдемском саду, под райское щебетание птиц и воркование Евы, можно стать кем и чем угодно, но только не человеком, только не умным и трудолюбивым спасителем Вселенной. Поэтому я сначала показал вам рай, показал как должно жить человеку, а затем изгнал вас из него, чтобы вы построили его сами, предварительно спася его. Так вот за спасение Мира я для вас дал и даю награду — счастье. Живя в Раю, на всем готовом, разве вы бы познали счастье творчества, счастье достижения цели. А «проглядев» соблазнение Евой Адама, я наградил вас еще и любовью, я имею в виду земную любовь. С тех пор Ева для Адама стала не просто собеседник, что бы скучно не было, а женщиной, со всеми вытекающими отсюда прелестями жизни. Так что я заключил с человечеством честную сделку — вы спасаете Меня, Вселенную, я Вам даю возможность познать счастье и любовь».

«Господи, но если мы — твой самый важный инструмент, зачем ты нас сделал такими?»

«Какими такими?»

«Такими непостоянными, часто плохими, жестокими, лживыми и подлыми».

«А ты хотел, что бы вы все были благородными, умными и праведными?»

«Так бы мы быстрей достигли бы цели, поставленной Тобой».

«Ты уверен в этом?»

«Но это же очевидно».

«Что тебе сказать, священник? Знаешь, европейцы в семнадцатом, восемнадцатом веках были образованны, умны, в меру воспитаны, набожны и для того времени довольно гуманны. Но… но Америку и Австралию завоевали отъявленные авантюристы, негодяи и вообще люди, по которым плакала пеньковая веревка в благовоспитанной, чинной Европе. Очень часто, что бы достичь большой цели, приходиться переступать через общепринятые на то время нормы. Священник, люди должны быть разными, что бы чего–нибудь стоящего достичь. Полное единодушие бывает только на кладбище. Но и кладбище, согласись — это тупик, полный тупик. Люди, вы должны быть разными! В притче о Ноевом ковчеге скрыт очень глубокий смысл. И вы, священники, теологи и прочие, высокомерно поставившие себя между МНОЙ и остальными людьми, не совсем правильно его трактуете. Вся соль притчи не в том, что я наказал грешное человечество, утопив людей как слепых котят. Нет. Вся соль во фразе: «Возьми каждой твари по паре». Аналогично, в притче о Вавилонской башне, главный смысл не в том, что я наказал людей за их гордыню, не дав построить башню. Нет. я наделил их разными языками только для того чтобы люди стали разными — что бы на земле жили чопорные, рассудочные англичане, педантичные немцы, романтичные, гордые французы, бесшабашные русские. Человечество должно быть разное. В нем должны быть праведники и негодяи, умные и тупые, работяги и лодыри, герои и трусы, трезвенники и пьяницы.

«Но все–таки зачем, Господи?»

«Ха. Представь, священник, что все такие умные как ты. Кто пахать будет? Молчишь. То–то».

«Ну а зачем нужны негодяи?»

«А что бы остальные видели, что негодяи, как правило, плохо кончают. Они — живое воплощение зла. Что бы стремиться к хорошему, нужно четко знать и видеть, что такое плохое. Зло — это опора, от которой нужно оттолкнуться, чтобы допрыгнуть до хорошего, до прекрасного, до звезд. Так что негодяи, прелюбодеи, подлецы и прочая нехорошая живность имеет свою важную функцию в жизни».

«Значит Дьявол…», — отец Сергий не успел набрать до конца фразу на компьютере.

«Да, священник, да. Дьявол это опора, это фундамент, чтобы от него оттолкнуться и попробовать допрыгнуть до добра, дотянуться до света, дотянуться до МЕНЯ. Фундамент должен быть. Пусть он будет под землей. Грязный, холодный, мрачный. Но без него не построишь высокого, добротного, на века, храма. Как бы этот храм не был прекрасен и светел, но если он построен на чистеньком, светленьком песочке, он быстро рухнет. Бетон нужен, бетон — холодный, массивный, серый. Чтобы вспыхнула яркая искорка под названием «Жизнь», нужны два полюса — добро и зло, Бог и Дьявол».

«А религия?»

«Что религия?»

«Зачем в твоем грандиозном замысле религия?»

«Религия? Это кнут и пряник для вас. Ею я привлекаю, а если нужно и подстегиваю человечество в нужном направлении».

«Как пастух гонит стадо?»

«Правильно. Как пастух гонит стадо. Сначала вас, людей, было мало. Вы были слабы, мало что знали и еще меньше что умели. Поэтому я и дал вам простых и понятных богов. Они помогали вам хоть как–то объяснить мир, избавиться от интеллектуального и душевного дискомфорта. Но проходили века — вас становилось все больше и больше. Вы становились все умнее и умнее. Людям становилось все теснее на Земле».

«Стадо овец возросло», — ехидную реплику позволил себе человечек по отношению к Богу.

«Я бы сказал, что не стадо овец возросло, а стая волков стала больше», — последовал резкий ответ. «Впрочем, вы и должны быть такими агрессивными. Кроткий человек не спасет мир, в таких играх, как борьба с Хаосом, кротким и смиренным ловить нечего. Так вот, вас становилось все больше и больше, и что бы вы ни стали друг друга массово уничтожать, я дал вам других богов, общих для большего количества людей, этим сплачивая вас, давая общее мировосприятие, давая общую веру».

«Но все равно на Земле ни один Бог».

«Естественно. Вы еще не достаточно зрелы для одного Бога. И долго еще будете не достаточно зрелы. Ой, долго. Еще много вы прольете друг у друга крови, прежде чем придете к общему миропонимание. И для многих народов это кровопускание окажется фатальным. Что ж так нужно. Своей кровью они закалят человечество».

" А если кровопускание будет таково, что закаливать будет нечего?»

«А я зачем, по–твоему? Я то этого не допущу. Если увижу, что явно идете не туда — вмешаюсь. Подкорректирую чуть вас — наиболее энергично–воинствующее из вас будут убиты, умрут от разных неизлечимых болезней или просто отстранены от власти. У меня на этот счет уже накоплен б–о–о-льшой опыт. Я ваш главный КОРРЕКТОР!»

«А Иисус Христос? — робко задал вопрос человек, — тоже…»

«Да, Христос — это был могучий пинок человечеству в нужном направлении. Ко времени его появления вы уже, так сказать, сколотили необходимый первичный исторический капитал — достаточно размножились, чуть–чуть научились цивилизованно уживаться друг с другом и хорошо поумнели. Дальше оставлять вас такими становилось нецелесообразно — вы должны стать более терпимы друг с другом, более человеколюбивы. Тогда часть энергии, которую вы расходовали на драку между собой, пойдет на ваше же развитее. Рабство стало нецелесообразно — оно должно было кануть в лету, должна начаться эра Свободного Человека. Словом пора было появляться Христу. И Он появился».

Мигнул экран. И квартиру огласил крик двухтысячелетней давности…

— А–а–а-а-а, — женский вопль огласил пещеру. Женщина лежала на подстилке, брошенной поверх соломы. ЕЕ длинные черные волосы разметались, на лице выступил пот, в темно–карих глазах застыла боль. Одной рукой она держала руку мужчины, стоящего возле нее на коленях, другой комкала подстилку.

— А–а–а, Иосиф мне больно, Иосиф, а–а–а… — женщина приподняла голову, бессмысленные, задавленные болью глаза скользнули по мужу, по огромному своему животу и вновь ее голова откинулась назад.

Иосиф смотрел на лицо жены, смотрел, как блестят капельки пота на ее лбу, как влажно белеют зубы во рту, слушал ее тяжелое дыхание. Его голова была пуста. Ни одной мысли. Он просто смотрел. Отчужденно наблюдал, как все обильнее и обильнее выступает пот на лбу женщины, как все судорожней ее рука сжимает подстилку. И не спеша, как капля пота, стекающая с виска женщины, в голову мужчины вползло циничное: «Не от меня рожает, не из–за меня мучится. Пусть Он ее жалеет, а мне ее сейчас не жаль». Он невольно, воровато скосил взгляд на задранную до живота юбку, на раскоряченные, согнутые в коленях женские ноги, на расширившееся лоно и тут в его голове как прорвало. Вслед первой мысли, буквально вцепившись в нее ворвалась другая: «… мне ее сейчас не жаль. И я так пока и не познал ее лона. И еще не разу она не распахивала для меня своих ног». И ревность, обычная мужская ревность, ревность самца, увидевшего свою самку с другим, наотмашь ударила мужчину: «Почему ОН, а не я. Кто дал ЕМУ это право. Ну и что, что ДУХ СВЯТОЙ». Бессильно сжались мужские кулаки. И вдруг властно, резко, оглушающе в его голове взорвалось: «Смирись раб Божий, покорись Моей воле, ибо ты прах, и я тебя создал». Иосиф встряхнул головой. Мельком, украдкой посмотрел вверх, затем покорно опустил глаза. И вновь перед его глазами предстали расставленные женские ноги, и неожиданно вспомнилась ему его первая, умершая жена. Вспомнилась вот так, как лежит сейчас его вторая жена, навзничь, на спине, разметав вокруг свои волосы, широко расставив для него свои ноги и обхватив его руками. И также вот так у нее была откинута голова, и также из открытого в болезненном оскале рта вырывался крик. Сладострастный крик…

— А–а–а-а-а, — отчаянный, наполненный болью, страданием вопль хлестнул по сводам пещеры, вмиг выбивая из мужской головы все мысли. Мужчина встрепенулся, еще сильнее сжал руку жены:

— Тужься Мария, тужься. Сейчас он вылезет.

— А–а–а-а

Иосиф увидел, как разверзлось лоно его жены, как оттуда хлынула кровь, вода и маленькая, как апельсин, голова младенца показалась на свет. Грубые руки плотника обхватили ее и мягко потянули вверх. Секунда, другая и сморщенный, комок живой плоти, плоти будущего Спасителя, дергая своими ручками и ножками, беззащитно лежал в руках человека. Иосиф взял нож и перерезал пуповину. Все! Очередной Великий Замысел Творца начал претворяться в жизнь. Сила, управляющая всей Вселенной, сама Вселенная выплеснула на Землю свою волю, свой план для землян на ближайшие несколько тысяч лет. Шлюзами в данном случае оказалось женское лоно.

«Вот так, священник, появился ваш очередной Мессия. Еще только через четыреста лет родиться Аттила и поведет своих гуннов на Рим и падет языческий колос. Но за это время он выносит, зачатое в Иерусалиме, дитя христианства. Выносит, родит и погибнет. Погибнет рабство. А на останках Рима вырастут другие народы, и для них наступит эра Христианства, эра Свободного Человека».

«А что будет потом?»

«Пройдет век, другой и наступит эра Человека, Осознавшего Свою Миссию».

«А потом?»

«Священник, увы, не тебя я избрал следующим Иоанном — Богословом».(9)

«Спасибо, Господи, за прямоту».

«Не за что», — и экран компьютера потух…

Перевернув последнюю страницу, Сергей услышал, голос Инны из кухни:

— Сережка, иди кушать.

— Иду, — мужчина встал и направился навстречу соблазнительным, аппетитным запахам.

— Ну как? — девушка вопросительно посмотрела на Сергея.

— Великолепно. Глядя на этот стол, вмиг забываешь, что чревоугодие — это грех.

— Да я не о своей стряпне. Попробовал бы ты сказать, что–нибудь иное — отправился бы сразу назад вкушать пищу духовную.

— Тогда о чем это ты?

— Вот как раз о пище духовной.

— Ты же это читала. Сама знаешь — ошеломляюще.

— Ладно, садись за стол. А то, честно говоря, я довольно сильно проголодалась.

Сели. После быстрого, тихого: «Спасибо Тебе, Господи, за пищу, которую ты нам даешь» одновременно две вилки вонзились в желтые, блестящие от масла, парующие картошки.

— Кстати, у меня тут классная мысль возникла, — девушка ловко подцепила консервированный помидор и поднесла его ко рту.

— Какая?

— А ты возьми и издай все это и назови «Евангелие от Бога». Прославишься на весь мир, — помидор отправился в свой последний путь по пищеводу.

Сергей улыбнулся:

— Ну, во–первых, это не «Евангелие от Бога» — евангелие это жизнеописание Христа, а тут, — он кивнул на листке с текстом, — изложен смысл существования человечества, сказано для чего же, в конце концов, мы Им созданы.

— Ну тогда назови это «Замысел Божий» или более скромно, но со вкусом «Мои беседы с Богом», — Иннина вилка нацелилась на, даже по внешнему виду хрустящий, огурец.

— Меня съедят наши церковные власти. Все, что здесь написано, с их точки зрения сплошная ересь и богохульство, — зубы Сергея деловито начали подготавливать к закланию очередную картошину.

— А лавры Мартина Лютера (10) тебя не мучают? Представь себе: ты — основоположник нового учения. Да твое же имя навсегда останется в истории, — девушка озорно улыбнулась, — так сказать оставишь свою царапину на скрижалях истории.

— Во–первых, не основоположник, а в лучшем случае — вестник.

— То же не мало, — охотно согласилась Инна. Представляешь, ты станешь в один ряд со столпами Христианского учения. Помнишь, как у нас раньше кричали на всех углах: «Да здравствует учение Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина — у–р–р-а-а». Ну а про тебя в церквах будут петь речитативом: «Да будут благословенны имена Матфея, Иоанна, Луки (11), Сергея. Аллилуйя славься», — девушка захохотала.

— Марка (11) еще забыла.

— Ну Марка, значит Марка. Прямо как в песне поется: «Великолепная пятерка и вратарь», пардон, Господь.

— Не богохульствуй, — стараясь быть суровым, сказал священник.

— У, какой ты у нас суровый.

— Я никак не пойму — ты все это в шутку говоришь или всерьез? — Сергей вопросительно посмотрел на Инну.

— Всерьез, Сережа, всерьез. А то, что я улыбаюсь… а чего мне не улыбаться — я же подталкиваю тебя на великое, богоугодное дело, а значит, сама совершаю богоугодное дело. А богоугодное дело должно вызывать радость. А радость вызывает улыбку. Вот я и улыбаюсь.

— Логика железная.

— Ну так что, берешься донести до бедового человечества глас Божий?

— Не знаю, Инна, не знаю. Да еще и материала маловато.

— Не в толщине книги дело. Мал золотник, да дорог. И потом, еще неделька, другая и материала будет выше крыши. Что тебе мешает? Всевышний с тобой удовольствием беседует. А моего пентиума хватит, что бы не только связать тебя с Богом, но и с Дьяволом тоже. И даже провести интернетовскую конференцию между тобой, Богом и Дьяволом — этакое религиозное ток–шоу.

— Инка, прекрати богохульствовать.

— Да ладно тебе. Ты же и сам понимаешь, что ничего богохульственного, я в принципе, не произношу. Так, куражусь немного и все. Представь себе, что тебя ждет — отлично изданная книга и на обложке золотыми буквами «Мои беседы с Богом». Открываешь ее, а на первой странице крупно, дерзко, безапелляционно: «Смысл существования человечества — спасение им Вселенной». И подпись: «Всевышний». А на обложке, вверху, предваряя все теми же золотыми буквами: «С. В. Тарасов». Ну как тебе. Решайся. Такой шанс предоставляется раз в жизни.

— Дай мне время подумать.

— Что ж, думай, — девушка вздохнула.

Видя небольшое разочарование на лице Инны, Сергей предложил:

— Ин, у меня завтра практически свободный день. Пошли в кафе.

— А не боишься, что тебя увидят со мной? Ведь обо мне у многих сложилось вполне определенное мнение, — девушка чуть повеселела.

— Если честно, то… ну не то что бы боюсь, но опасаюсь. И в то же время я уже сейчас, заочно, ненавижу тех людей, которые меня будут осуждать. Ведь они не лучше тех фарисеев, погрязших во всевозможных грехах, которые пытались судить Марию Магдалину. Так что с тобой, Инна, я в кафе пойду. Не толпе нас судить. Как правило, толпа всегда не права. Глас толпы Христа распял!

— Ну, ну, утихомирься. Никогда не думала, что ты можешь быть таким буйным.

— Могу, Инна, могу.

Пообедали.

— Может войдем в его чат? — Инна вопросительно посмотрела на Сергея.

— А что ты у Него хочешь узнать?

— Почему мы так отвратительно, унизительно живем, — глаза девушки блеснули.

— Пошли, мне тоже это интересно.

Инна и Сергей зашли в комнату, сели перед компьютером. Пальцы девушки уверенно легли на клавиатуру компьютера. Набрано имя пользователя, набран пароль. Еще несколько щелчков и набран номер телефона. Зашумел, зашипел модем. Мгновение и компьютер вошел в Интернет. И снова девичьи пальчики забегали по клавиатуре: «http:/www. vozhak. com». И мгновенно засветилось: «Здравствуйте Сергей и Инна. Что вы хотите узнать?»

— Давай, задавай свой вопрос, — Сергей посмотрел на девушку.

Инна решительно застучала по клавиатуре: «Всевышний, почему мы так несчастливо, плохо живем?»

«Кто это «мы», — мгновенно отозвался Господь.

«Мы — это русские, украинцы…»

«Ясно. Что ж, объясню. Вы принесены в жертву», — безжалостно высветилось в дисплее.

«В жертву? Какую жертву?»

«В жертву во благо человечеству, — и тут же, безапелляционно, — Я так решил».

«Но зачем вообще нужна была эта жертва?» — обидно–отчаянно вопросили люди.

«Зачем? Люди стали слишком гордыми, несоизмеримо гордыми со своими пока еще слишком скромными возможностями. Они захотели стать более свободными, не понимая, что свободу надо подкреплять чем–то материальным. Вы захотели установить более справедливый порядок в мире, не понимая, что справедливость и целесообразность — это два совершенно разных понятия. Вы захотели уничтожить установленный мною порядок разделения людей на богатых и бедных, не понимая, что только так человечество сможет двигаться вперед. И я должен был показать вам, людям, к чему это все может привести. Словом, у вас в стране я решил позволить прийти к власти тем, кто ратовал за новый порядок в мире. Результат известен. Люди увидели, к чему это все может привести. Вы надолго получили хорошую прививку от желания претворить в жизнь под красивой вывеской «Справедливость» свою эгоистическую мечту, продиктованную подспудной завистью — встать вровень с более энергичными, более умными, более, в конце концов, везучими людьми, чем они сами.

«А если бы не нас ты избрал мальчиками для битья, не у нас бы ты разрешил свершиться революции, то как бы мы тогда жили»? — последовал дерзкий вопрос девушки.

«Ты действительно хочешь увидеть, что бы было, если бы не было у вас революции?»

«Конечно хочу».

«Что ж, тогда смотри».

Экран мигнул и из голубого стал черным. И зазвучала музыка. Сергей узнал марш «Прощание славянки». На черном фоне вспыхнули золотистые буквы:

РУССКИЙ ВАРИАНТ

Голосом Левитана зазвучал закадровый голос, комментирующий то, что стал показывать компьютер.

1917 год. В Темзе, крейсер «Виктория» делает свой исторический выстрел, и толпы солдат и рабочих штурмом берут Букингемский дворец. Примерно в тоже время американские фермеры захватывают Белый дом.

1918 год. Во всей Западной Европе и Соединенных Штатах Америки полыхают Гражданские войны. Толпы беженцев хлынули в Россию, спасаясь от террора. Форды, Ротшильды, Морганы, Дюпоны, Круппы попросили престижное русское подданство. В Темзе утоплена вся английская королевская семья, Папа Римский расстрелян.

1920 год. В Европе экономический упадок, разразился голод. Вдоль Сены, Миссисипи, Миссури отмечены случаи каннибализма. Русский промышленник Путилов за пшеницу и трактора скупает лучшие произведения искусства Европы и Америки. В Санкт — Петербурге открывается крупнейший в мире музей всех видов искусств, где собрано все лучшее, что было в Лувре и Ватикане, Букингемском дворце и Дрезденской картинной галереи и т. д.

1937 год. Директор ФБР Аль Капоне ссылает миллионы своих сограждан в концентрационные лагеря на Аляску. По обвинению в шпионаже в пользу России расстреляны Эйнштейн, Ферми, Бор…

Сергей неподвижно смотрел на экран. «Так вот как мы могли. Могли, но не смогли. Вернее не дали. А еще вернее не ДАЛ. О, Господи, что я говорю на тебя».

А компьютер все показывал и показывал «Русский вариант».

1990 год. Курсы доллара, фунта стерлинга, франка, марки и прочих лир стремительно упали. Во всем мире правит бал Его величество РУБЛЬ. Русские самолеты и автомобили, ракеты и компьютеры лучшие в мире. Россия своей пшеницей и мясом кормит всю Западную Европу и еще Америке подкидывает в качестве гуманитарной помощи. Декретом Президента России, в стране прекращена добыча нефти, денег хватает и так. А надо заботиться о будущих поколениях.

Неожиданно Инна, чуть потеснив Сергея, быстро набрала на экран: «А как насчет проституции?» — Сергей прочел надпись и повернул лицо к Инне. Девушка лукаво ему улыбнулась и сказала:

— Надеюсь, тогда бы мы не стоили для иностранцев как пучок редиски на их базарах.

— Посмотрим.

Компьютер мигнул, и Сергей с Инной увидели ночную улицу. Ярко полыхали огни рекламы и витрины магазинов. По улицам прохаживались девушки, длина юбок которых и хищное, высматривающее выражение глаз которых не оставляло ни малейших сомнений в их профессиональной деятельности. Вот останавливается роскошный «Москвич» представительского класса. Передняя дверь приоткрывается и оттуда выглядывает породистое, холенное рязанское лицо.

— Сэр, развлечься не хотите? — короткоюбочная девушка старательно–медленно выговаривает русские слова, непривычные для ее английского языка.

— Сколько?

— Fifty… (12) excuse… (13) пятьдесят рублей.

— Прыгай в машину, киска.

А вот группа девушек таскает за космы свою коллегу по профессии.

— Ты — блядь американская. Чего сюда прилезла ноги расставлять? Цену сбиваешь. У, голодранка. Тут тебе не нищая Америка, тут тебе Россия.

Инка, увидев эту сцену, расхохоталась.

— Так их, американок. А то ведут себя как пупы земли. Знай наших. Так ее, — девушка воодушевлено комментировала происходящее на экране. — Посильней, посильней за космы. А теперь мордой об асфальт. Класс!

Между тем, посчитав, что он ответил на вопрос девушки, компьютер продолжил показ виртуальной истории дальше.

1991 год. США распались на Соединенные Южные Штаты и Североамериканские Соединенные Штаты. Жители Штата Аляска на общештатовском референдуме проголосовали за отделение от США и образовании независимой республики Аляска. Во всем мире невиданный разгул преступности. В Кремле толпятся президенты и премьер–министры со всех уголков мира в надежде выклянчить гуманитарную помощь и льготные кредиты у богатенького дяди Ивана. У русских туристов пользуются огромным спросом, продаваемые на Брайтон Бич копии американской Статуи свободы, вкладывающиеся друг в друга.

2000 год. На пороге третьего тысячелетия — Россия самая богатая, самая процветающая страна в мире, уверенно и гордо смотрящее в свое будущее.

— Инна, ну почему так не пошла история, как мы что видели? — после долгой паузы, придя в себя от увиденного, спросил Сергей.

— А ты спроси у него. Спроси, зачем ОН так сделал. Зачем нашу страну сделал подопытным кроликом, козлом отпущения.

— И спрошу.

— Спроси.

Сергей решительно придвинулся к компьютеру и, медленно тыкая пальцами по клавиатуре, стал набирать: «Господи, за что ты так не любишь нас. Ведь по количеству церквей на душу населения мы всегда были впереди планеты всей. А ты на нас конницу татарскую. Чуть немного посвободней вздохнули, опять какая–то напасть. И так все время.

«У каждого народа своя судьба. Одни предназначены мною, что бы процветать и тащить всю цивилизацию вперед, другие — что бы быть наглядным изображением для лидеров–народов, как не стоит жить, третьи — что бы просто погибнуть практически без следа, отдав другим народом самое ценное — свою территорию.

«Так мы кто — вторые или третьи»? — девушка, чуть потеснив Сергея, быстро набрала вопрос.

«Вы… вы страдальческий народ. Вы — постоянный оппонент «счастливым» народам. Что бы они уж не сильно зарывались. Без вас они бы быстро всех привели к одному, общему знаменателю. А мне единообразие не нужно — это тупик».

«И долго мы этим оппонентом будем»? — Инна продолжала стучать по клавиатуре.

«Долго», — последовал недвусмысленный и лаконичный ответ, — и экран компьютера потух.

— Да, печальная у нас судьба, — после долгой паузы проговорил Сергей.

— Печальная, — как эхо отозвалась девушка.

— Зато у нас, я думаю, судьба не будет печальной, — мужчина сжал своей рукой ладошку девушки.

Та вздрогнула, сжалась, затем порывисто придвинулась к нему:

— Ты думаешь?

— Да, я так думаю. Ведь должны же люди быть счастливы, если они этого очень сильно хотят.

— Должны…

Губы мужчины и женщины соприкоснулись, стыдливо замерли в объятиях друг друга и медленно разошлись. Сергей посмотрел в милые, счастливые глаза Инны:

— Иннушка, у нас с тобой все будет, я тебе обещаю. Но я хочу, чтобы между нами никого не было. Пусть еще немного пройдет времени после смерти Тани, — как–то чуть жалостно–просяще закончил Сергей.

— Я все понимаю, милый. Я тебя буду ждать сколь угодно долго. И знаешь… — девушка сделала паузу, посмотрела в глаза мужчины, — ты мне такой даже больше нравишься.

— Какой такой?

— Даже не знаю, как сказать… Человечный, что ли. Человечный в смысли того, что имеешь какую–то нравственную память, — девушка смущенно улыбнулась.

Сергей вновь взял девушку за руку, осторожно погладил ее и поцеловал:

— Спасибо тебе.

Затем он быстро встал:

— Ну, мне пора домой. Значит завтра встречаемся в кафе?

— Во сколько и в каком?

— Давай часиков в пять я к тебе заеду.

— Буду ждать, Сережа.

Счастливые глаза мужчины встретились со счастливыми глазами женщины.

2

На следующий день Сергей заехал за Инной, как и обещал в пять вечера.

— О, такой ты мне больше нравишься, батюшка, — Инна озорно улыбнулась, глядя на темно–серый костюм, белую рубаху и модный, серо–бежевый галстук, одетый на мужчине.

— Я рад, — улыбнулся Сергей, — но ты тоже выглядишь ослепительно, блестящим, счастливыми глазами он ласкал девушку, одетую в темно–синий костюм, ненавязчиво подчеркивающий все ее женские прелести.

— Не вижу, — улыбнулась девушка.

— Что не видишь?

— Не вижу, что ослепляю.

Сергей шутливо вытаращил на девушку глаза, потом зажмурил их и прикрыл руками, имитируя ослепление. Оба расхохотались.

Через полчаса они уже сидели в кафе.

— Сережа, расскажи, пожалуйста, о себе. Мы вот уже столько времени знакомы, а я практически о тебе ничего не знаю, — дождавшись, когда официантка выполнила их заказ и отошла от их столика, попросила Инна. Сергей задумчиво посмотрел на девушку:

— Да что о себе рассказывать: родился в глухом селе, километров двести отсюда. Отец — механизатор, мать доярка. Бегал в обычную, зачуханную сельскую школу вместе с братом и сестрой.

— У тебя есть брат и сестра?

— Да, и оба старше меня.

— И где они сейчас? — спросила Инна.

— Брат, Андрей, у меня военный, служит в России. Уже капитан.

— И в Чечне бывал?

— Нет, он у меня ракетчик.

— Даже так. Значит он держит руку на кнопке запуска Апокалипсиса, Страшного Суда.

Сергей чуть усмехнулся:

— Как ты выразилась, на кнопке запуска Страшного Суда лежит рука Господа и только его.

— Ну если Господь похож на тебя, вернее ты на Господа, то за свое будущее я уверена, — пошутила девушка, отпивая маленькими глотками апельсиновый сок из стакана.

— Знаешь, в Библии сказано: «Не поминай Господа всуе», — чуть насупился Сергей.

— Сережа, я совсем не хотела ничего плохого сказать о боге. Я даже комплимент тебе сделала — сказала, что ты похож на Бога.

— Инна, давай все–таки без необходимости не поминать имя Господа.

— Ну, извини. Больше не буду, — девушка посмотрела в глаза Сергею и чуть виновато улыбнулась.

Он ответил такой же улыбкой.

— Ну а кем стала твоя сестра? — продолжила Инна.

— Галя, как и мать, стала дояркой. Вышла замуж, уже имеет двоих детей.

— Так ты у нас дядя.

— Дядя. Я забыл тебе сказать, что и у брата есть сын.

— Так ты двойной дядя, — пошутила девушка.

— Двойной, чуть грустно усмехнулся Сергей. — Только вот ни разу отец.

Инна взглянула в темно–карие глаза мужчины и тихо произнесла:

— Я думаю, у тебя еще все впереди, — девушка осторожно положила свою руку на руку священника.

Тот посмотрел на девушку, взгляд его повеселел:

— Я тоже так думаю, — и мужская рука легла сверху на женскую…

— Вам еще что–нибудь принести, перед Сергеем и Инной возник кругленький, угодненький мужчина.

Руки неохотно, провожаемые взглядом этого неожиданно возникшего колобка, расстались.

Сергей неприязненно посмотрел на подошедшего:

— Да мы, собственно, уже все заказали и получили. Ну а если еще что–нибудь понадобиться, то мы Вас позовем.

— Тогда извините и приятного вам отдыха, — глазки стоящего мужчины стрельнули в сторону Инны.

«А ведь это тот самый тип, обслуживал нас с Гришкой, когда мы с ним сюда раз зашли. У него с Гришкой даже какое–то дело было. Гришка тогда еще вместе с ним ушел в подсобку и долго с ним там о чем–то шушукался. И, по–моему, он здесь хозяин, — что–то неприятное заползло девушки в душу. — И пальцы у него такие же противные, как были у Гришки — короткие, толстые, покрытые рыжими волосиками, — Инна невольно скосила глаза на пальцы, собравшегося уходить мужчины, — и такие же, как и у Кольки, — неожиданно про себя, добавила она. Неприятный осадок в ее душе стал тревожным.

— Сударыня, и о чем Вы так серьезно задумались, — теплой волной к Инне пробился голос Сергея.

— Да так не о чем, — и что бы вытеснить из души тревогу, продолжила, — ну и как тебя угораздило стать священником.

— Во–первых, не угораздило, а во–вторых — все во власти Божьей.

— Опять я неуклюже спросила. Извини.

— Да нет, все нормально. А получилось все так. После школы попытался я поступить в Д-ский университет, на физический факультет. Но не прошел по конкурсу, а потом меня забрали в армию, в пехоту. И там я на своей шкуре почувствовал то, что у нас так стыдливо–нейтрально–скромно называют «неуставные взаимоотношения». Но прошел год и мой призыв, и я в том числе, стали дедами. Знаешь, если раб становится господином…

— Знаю, вставила девушка, — это самое страшное.

— Верно. И это, кстати, одна из причин, почему у нас все так нелепо, грязно, кроваво случилось после семнадцатого — сразу много рабов пришло к власти.

— Ты немного отвлекся, — улыбнулась Сергею Инна.

— Ну так вот, стали теперь мы воспитывать новобранцев.

— И ты, что мог бить человека?

— Инна, это сейчас я такой. А тогда… больше десяти лет назад, я собой представлял обычного сельского парня, который мог и выпить, да и что уж там скрывать: и с девушками… кгм… полюбезничать.

— Ай да батюшка, — Инна шутливо погрозила Сергею пальцем.

— Ай да сукин сын, — хладнокровно закончил фразу Сергей.

Оба улыбнулись друг другу.

— Ну и что же было дальше? — продолжила девушка.

— Был у нас новобранец Коля Самойлов. Маленького росточка, с впалой грудью. Словом заморыш заморышем и к тому же еще и туповат. И, естественно, ему стало доставаться больше всех. На нем мы отработали все армейские шутки — он зубной щеткой чистил туалет, по прихоти дедов кукарекал по утрам или еще более мерзкие прихоти выполнял. И все время его били, били. А он все безропотно сносил. Уже практически перед самым дембелем, я приказал ему погладить мне на утро рубашку и подшить воротничок. А перед этим он весь день драил казарму. И парень просто ночью заснул за утюгом и прожег дырку на рубахе. Утром, испугавшись побоев, он спрятался в одном заброшенном сарае — стоял там у нас один на территории части, все у наших отцов–командиров руки не доходили его разобрать. Колю, конечно, нашли. Дали трое суток гауптвахты, а по выходу из нее мы, деды, его еще и избили. И вот вечером того дня, а дело было зимой — мороз под тридцать, ветер, а служил я, кстати, в Архангельской области, пошел я… кгм, по нужде. А туалет, а проще говоря сортир, располагался у нас довольно далеко от казармы. Тем же вечером ветер дул прямо в лицо, если идти в туалет. Словом, пошел я в тот заброшенный сарайчик. Он и недалеко был, и казарма наша его от ветра закрывала. Рванул я дверь этой сараюхи и слышу чей–то скулеж. Сначала думал — собака бродячая. Чиркнул спичкой, о Господи! Стоит этот Коля Самойлов на какой–то куче мусора, а на шее — петля. Смотрит в провал окна на небо и… скулит. Увидел меня — взвыл и начал ногами из под себя мусор отбрасывать. Меня словно кто–то ударил в спину. Я подскочил к Кольке, обхватил его ноги и стал приподнимать его вверх, не давая петле затянуться на шее. А Коля хоть и щупленький, но шестьдесят кило в нем было. Чувствую — уставать стал. Я ему кричу: «Коля, сними, ради Бога, петлю», а в ответ собачий скулеж. Не знаю, сколько времени прошло. У меня уже круги перед глазами пошли, и нужду я прямо в штаны справил. А он все скулит и скулит. Вот так я и стоял, обхватив руками ноги этого невзрачного человека, прижавшись к его грязным сапогам, на морозе, в собственной моче.

Сергей сделал паузу и взглянул на притихшую напротив девушку. И продолжил:

— Вот так, Господь, если захочет, может смирить гордыню человека и показать ему кто есть он и кто он по сравнению с Богом.

— А что было дальше? — еле слышно спросила Инна.

— Стою я и чувствую — еще мгновение, другое и не выдержу я, опущу руки и погибнет Коленька — маленький, туповатенький, но все же человек. И неожиданно для себя я взмолился в голос: «Да помоги же, Господи», и обессилено, стирая своим лицом грязь с Колькиных сапог, я стал опускаться на колени — сил держать его тело уже не было. И тут сверху, едва я успел взмолиться, раздался треск. Что–то с силой толкнуло меня, сбило с ног и, падая, я обо что–то ударился головой… Очнулся я от непереносимой вони — упав на землю я прямо попал в кучи дерьма, возведенные здесь многими ленивыми поколениями солдат и еще оттого, что кто–то отчаянно меня трясет за грудь. Открыл глаза — надо мной на коленях, с петлей на шее и оборванной веревкой стоит Коля Самойлов, трясет меня за грудки и, рыдая, причитает: «Сережка, да очнись же, Сережа». Увидев, что я открыл глаза, он радостно вскрикнул и зарыдал во весь голос. Слезы полились и у меня. Мы долго вместе плакали. Не знаю, сколько прошло тогда времени. Потом мы встали, обнялись и пошли в казарму — в дерьме, в моче, в расхристанных шинелях, но с какой–то умиротворяющей, покойной мелодией в душе.

— И после этого ты поверил в Бога, — спросила девушка.

— Ты права. Тогда, дойдя до кровати, под удивленные взгляды и шуточки сослуживцев, я заснул мертвецким сном. Мне тогда ничего не приснилось — никаких вещих снов, чьих–то голосов, ничего. Но утром я проснулся совершенно другим человеком. И это я понял сразу. Вернее не понял — почувствовал. Какое–то спокойствие наступило в душе, какая–то умиротворенность.

— А потом?

— Потом? Потом я понял, что значит быть отщепенцем, ведь после этого вечера я стал защищать этого маленького человечка. Понял, что значит выпасть из своего клана.

— Из своей стаи, — добавила Инна.

Сергей пристально посмотрел в глаза девушки:

— Можно и так сказать.

Чуть–чуть отпив сока, он продолжил:

— Нет, меня не били. Во–первых, потому что меня Бог силушкой не обидел, а во–вторых, люди все же не до конца очерствели, чувство совести и стыда у них теплилось. А я, до недавних пор, все–таки был у них товарищем. Но всем своим видом мои сослуживцы показывали мне свое презрение. Со мной не разговаривали, демонстративно не садились рядом за обеденный стол, и я стал сидеть рядом с первогодками. И в увольнительные я теперь тоже с ними ходил. Но… но ничего не могло нарушить ту мелодию, которая зазвучала у меня в душе в тот переломный вечер. И вот, наконец, дембель. И я, к ужасу своих родителей, подаю документы в Одесскую духовную семинарию и поступаю в нее.

— Ну и как в семинарии? — девушка облокотилась на стол, по–детски подперев голову руками.

— А в семинарии, в принципе, как и в мирской жизни. Те же грехи, те же страсти. Если честно сказать, то к концу учебы, я даже немного разочаровался.

— В Боге?

— Нет, в семинарии.

— Почему?

— По–моему, в ней главным был не Бог, а главным было заучивание учения о Боге в православной интерпретации. Но если Бог — это создатель и защитник мира от Хаоса, то Ему главное, что бы люди верили в него и любили его, и жили по его заповедям. А как крестятся, как ему молятся, как выполняют, придуманные людьми ритуалы — это не суть важно.

— А когда ты повстречал Таню? — неожиданно задала вопрос Инна.

Сергей на мгновение задумался о чем–то своем, а затем сказал:

— Летом, на каникулах, перед последним курсом, я приехал к себе домой, навестить родителей. Вон там мы и повстречались. Он, замолчал, потом печально улыбнулся:

— Она же у меня сирота… была.

— Сирота?

— Да, ее родители одновременно погибли в автокатастрофе, когда ей было шестнадцать лет. Они в другом селе жили, рядом с моим. А в моем селе ее тетка жила. Ну и после того как это случилось, она перебралась к ней жить. Не захотела оставаться в родном селе. Те каникулы для меня пролетели как один день. А когда я закончил семинарию, мы обвенчались.

— И тебя сразу направили сюда?

— Нет, что ты. Сначала я был направлен в одну сельскую церквушку в Кировоградской области. И только через год сюда. За меня походатайствовал сам ректор моей семинарии.

— И за что же тебе такое внимание? — девушка лукаво улыбнулась.

— Ему очень понравилась моя работа, которую я написал на последнем курсе. Называлась она: «Эволюция отношения людей к Христу в ходе развития цивилизации» Он мне даже остаться в семинарии предлагал.

— Чего ж ты не остался.

— Не знаю, — пожал плечами Сергей, не тянуло.

— А после твоего общения с Богом, в твоих глазах не изменился Его образ.

Сергей задумчиво посмотрел на девушку, отпил сока:

— Да, и очень.

— Ого.

— Раньше для меня Бог представлялся в виде мудрого учителя, который бесконечно любит своих учеников, но может и наказать нерадивых. А сейчас он в моем представлении, скорее умный, справедливый руководитель, который любит и уважает своих подчиненных, но и умеет строго спросить. И наказать может, если нарушаешь установленные им правила. Для него мы, люди, самый дорогой, самый любимый, самый эффективный Его инструмент. Инструмент для выполнения Главной Задачи — спасти Вселенную. И Он этот инструмент совершенствует, следит за ним. Если нужно, что–то изменит в нем, если появилась на нем ржавчина или он притупился — безжалостно на наждачном круге истории снимает старый, отживший свое слой, только красные, кровавые искры сыпятся.

— Учитель, как–то звучит теплее, чем руководитель.

— Но руководитель намного больше имеет возможности корректировать поведение своих подчиненных, его приказы обязательны для выполнения. Да и дать он им может намного больше, чем учитель.

Инна задумчиво крутила стакан в руках. Потом подняла глаза на Сергея:

— И все–таки к Богу ты пришел не по нужде или, скажем так, почти не по нужде.

— Что–то я не пойму тебя, — Сергей вопросительно посмотрел на девушку.

— Ну, знаешь, как часто бывает — заболел человек смертельной болезнью. Врачи от него отказались, а умирать то страшно. И тут он, естественно, вспоминает про Бога с его всемогуществом, ну и загробную жизнь человек тоже имеет в виду. Ведь умереть, умереть навсегда, ой как не хочется.

— Я понял. Ты права, к сожалению, для многих Бог — своего рода последний–препоследний запасной парашют в том прыжке, который называется жизнь. Когда основной парашют то ли не раскроется, то ли порвется, человек рвет кольцо этого парашюта, — сказал Сергей и тут же вспомнил сбившегося с пути и сейчас вроде бы только–только нащупывающего дорогу Льва Матвеева.

— А что ты подразумеваешь под основным парашютом? — девушка вопросительно посмотрела на собеседника.

— Основной парашют? Это основные мирские жизненные ценности, например, когда неожиданно сбрасывают с пьедесталов идолов, веру в святость которых человек впитал не то что с молоком матери, а со сперматозоидом того мужчины который его зачал. И эти идолы вдруг оказываются негодяями или безжалостными фанатиками. А на, не успевшие покрыться пылью, пьедесталы уже лезут другие, не лучше прежних, когда какая–нибудь страшная болезнь поселяется внутри тебя и родные виновато и сочувственно стараются не смотреть тебе в глаза, когда предают тебя твои дети, когда любовь превращается в физиологические спаривания, когда обрушивающиеся на человека беды сбивают его с ног, вот тогда он падает на колени и вскинув руки в небеса вопит: «Верую в тебя Господи». Но там, в его душе бьется мысль, подлая мысль, тщательно скрываемая от всех: «Я в тебя верую, Господи, но за это ты помоги мне в этой земной жизни, ибо она у меня не удалась, но, а если не можешь помочь сейчас, то возьми меня потом к себе в Царствие небесное и дай мне там жизнь счастливую и спокойную». Эгоистичная мысль. Люди постоянно, скатываются к потребительскому отношению к Богу. Во всем мире правит религия супермаркета — я в тебя, Господи, вроде бы верю. И эта вера моя — чековая книжка. И на нее, Господи, позволь мне в твоем супермаркете купить то, что я захочу — счастье, здоровье, удачу в жизни. Ну и что бы деньжат в конце осталось для самой последней, самой ценной, самой дорогой покупки — загробной жизни.

— Вполне понятное земное поведение, — девушка задумчиво смотрела на священника, — полностью соответствующая сущности человека. Конечно, по большому счету такое отношение к Богу это грех. Но человек не может быть безгрешен. Уж такие мы. Если нет греха, то как узнать, что такое праведность? Что бы стать праведником, надо знать, что это грех и только после этого уже не совершать его. Грех и праведность две стороны одной медали, впрочем, как и все в этом мире.

Едва произнеся эти слова, Инна почувствовала чей–то пристальный взгляд. Повернув голову, она встретилась взглядом с владельцем бара. И вновь тревожно стало на душе. «И пальцы у него такие же, как и у Гришки — короткие, с рыжими волосинками… и такие же, как и у Кольки», — снова пришло на ум девушки. И вдруг неожиданно ударило в голову: «И Колька жив и два месяца идут».

— Инна, что случилось? — услышала она голос Сергея.

— Сережа, у меня неожиданно чего–то разболелась голова. Отвези меня, пожалуйста, домой.

— У меня в машинной аптечке есть таблетки от головы. Может принести?

— Нет, Сережа, спасибо. Просто отвези меня домой.

— Как скажешь.

Сергей понял руку, подзывая официантку. Расплатившись, он с девушкой направился к выходу. Уходя, Инна чувствовала на себе пристальный взгляд бармена… «И Колька еще жив».

3

Черный «Опель» лениво полз по центральной улице города. «Может в бар заглянуть? Нет, вечером. Братва соберется, там и отметим это событие», — настроение у Николая Князева было превосходное. Только что в горисполкоме ему дали добро на строительство автостоянки. Место это Князь приглядел еще в начале этого года — большое скопление многоэтажек и почти в центре их — детский садик. Николай тогда смекнул правильно: «Бабы сейчас рожать не любят, вот просто потрахаться, это другое дело и садик, наверняка, полупустой. Так оно и вышло. И вот больше чем через полугода борьбы, кучи бабок на взятки, декалитров коньяка, гигакаллорий тепла в саунах, роты проституток — горисполком пал. Садик сократили вдвое, а на освободившимся месте разрешили Князю строить автостоянку. «Отгрохаю автостоянку и еще попа приглашу ее освятить, — разудало мелькнуло в голове, — загоню бульдозер он мне там все поравняет, потом асфальт, каток и все дела. Конечно, дети наше будущее, но мне хочется хорошо жить в настоящем». «Опель» вальяжно подкатил к любимому бару Князя. «Так заходить или нет? Телок вызвоню. Эй, погуляю! Заслужил! Почти неделю без баб был. Рехнуться можно», — Князь вылез из машины. «А секретутка у этого чинуши из горисполкома ничего. Наверно он ее дерет каждый обеденный перерыв. Молоденькая, стройная, грудастая… как Инка», — и неожиданно мужчине остро захотелось женщины. Нет, не просто женщины, а недоступной пока что для него женщины. Захотелось Инку… Черный «Опель» хищно рванулся с места…

«Скоро мост кончится, а там несколько поворотов и я у Инки дома. А потом…, — от страстных мыслей и желания у водителя выступил пот на руках, нога сильнее надавила на акселератор, — а потом мы с Гришкой станем трижды братьями — по крови, по делу и по… влагалищу. А Бог любит троицу», — рэкетир расхохотался. И вдруг, неожиданно екнуло сердце и тут же пропало возбуждение. «А может ну ее к черту, ту Инку. Не моя ведь баба. Че мучить то ее. Отпахала на моего братца и хватит. Пусть летит пташка на волю», — водитель выругался. «Коля, ну у тебя и мысли. Совсем охринел. Какую то бабу пожалел, проститутку. Судьба у нее такая — полежала под одним, теперь будет лежать под другим. Да и потом — Бог же любит троицу», — нога снова нажала на педаль акселератора.

Через пять минут «Опель» остановился у Инниного дома. Князев вышел из машины, зашел в подъезд и сел в лифт. Тот, недовольно заскрежетав, но все же покорно поднял его на третий этаж. Обитая светлым шпоном, стальная дверь. Черная кнопка звонка. «А может не надо», — но большой палец с рыжеватыми волосиками на нем утопил кнопку.

— Тру–ля–ля, — мелодично пропел звонок.

Через недолгую паузу послышался звук открываемой внутренней двери.

— Кто там, — за дверью послышался женский голос.

— Инна, открой, это я — Коля.

Несколько мгновений за дверью думали. Затем щелкнул замок, и стальная дверь открылась. Князев увидел стоящую в коридоре девушку.

— Привет Инна.

— Здравствуй, — голос девушки был холодным, неприязненным.

«Куда ты денешься, все равно моей станешь. Ничего, выкобенивайся, выкобенивайся, потом в постели мне сторицей за все расплатишься».

— Зачем пришел? — между тем продолжала девушка.

— У–у–у, какая холодность. Зачем пришел? В гости. Соскучился по тебе, — и, видя, что девушка все также неподвижно продолжает стоять в проеме входной двери, добавил, — может все- таки впустишь хорошего друга?

Девушка молча развернулась и пошла внутрь квартиры. Мужчина вошел и закрыл дверь.

— Как живешь? — Князев стоял посреди комнаты, оглядываясь кругом.

Обстановка со времени его последнего посещения этой квартиры, а это было месяца четыре назад, на первомайские праздники не изменилась. Нет, все–таки немного изменилась. В центре одной из стен, возле которой стоял стол с компьютером, висела роскошная цветная фотография — распятый Христос.

— Инн, ты что, в религию ударилась, — Николай кивнул головой на фотографию.

— Не твое дело, — девушка села на диван.

— Грубишь, Инка.

— Зачем пришел?

— Я же сказал — в гости.

— А я тебя звала?

— Что, названный гость хуже татарина?

Девушка проигнорировала вопрос и вновь спросила:

— Зачем пришел? Вроде два месяца еще не прошло.

— А зачем ждать? Ответ все равно то ясен, чего тянуть то?

— Может тебе и ясен, а мне нет.

— Неужели, — Князев подошел к сидящей на диване девушки, присел перед ней на корточки, усмехнулся и продолжил, — хватить тянуть резину, Инка. Все равно ты будешь моей.

Девушка резко встала, едва не сбив сидящего перед ней на корточках мужчину, быстро подошла к столу с компьютером:

— Уходи, Коля. Два месяца еще не прошли. А до этого времени ты обещал меня не трогать.

— Да мало ли что я обещал, — Князев поднялся на ноги, не спеша, в развалку подошел к девушке, взял рукой за ее подбородок и смотря прямо ей в глаза процедил, — хватить из себя целку то строить. Ты под сколькими мужиками перебывала? А тут на тебе — не хочет давать. Никуда ты не денешься, будешь давать мне сколько я захочу и как я захочу.

Девушка резко крутанула головой, освобождаясь от волосатых мужских пальцев на своем подбородке:

— Прошу тебя, Коля, уходи. Оставь меня в покое.

— Счас, разбежался, — с этими словами мужчина неожиданно схватил девушку за плечи и опрокинул на диван. Затем, навалившись на нее, и, прижав своим лицом голову девушки к дивану, впился губами в ее рот. Инна молча отбивалась.

— Ну, ну, побрыкайся, кошечка. Это меня еще больше возбуждает, — с этими словами Князев чуть приподнялся, схватился руками за халат на груди девушки и с силой рванул руками в разные стороны.

Отлетели пуговицы и слюнявые мужские губы обхватили розовый женский сосок. Девушка уперлась своими руками в плечи мужчины, отталкивая его от себя. Ее голова запрокинулась, и она увидела, висевшую на стене цветную фотографию распятого Христа, бессильно обвисшего на кресте и уронившего голову себе на грудь. «Господи, ну неужели ты освободил меня от одного животного, чтобы бросить под другого», — девушка, закусив губу, смотрела на фотографию. Между тем мужские руки полностью распахнули халат, затрещала резинка трусов. Мужское колено властно всунулось между женских ног, раздвигая их. «Но я же не хочу» — девушка с мольбой смотрела на кодаковское цветное изображение Спасителя. На мужские ляжки сползли брюки, на них сверху наехали трусы.

— Да не трепыхайся ты, птичка — хуже будет, — мужчина, животом придавив девушку начал усиленно ерзать своим низом, заходя на цель.

До торжества самца оставалось несколько мгновений. «Да спаси же меня, Господи! Ведь после этого ублюдка да же ты больше не сможешь поднять меня из грязи», — взгляд девушки упал на включенный компьютер, бесстрастно рисовавший на своем экране, в режиме ожидания, крутящийся цветной шарик. Неожиданно шарик замер в центре экрана, сузился до яркой белой точки…

«Счас, счас ты станешь покорной, — мужчина ни как не мог найти нужное положение, — да, в конце концов, в первый раз что ли. Черт, не получается что–то, будто я мальчик». Колькино сердце неожиданно как–то неуверенно екнуло и будто провалилось в какую–то пустоту.

…Белая точка вспыхнула, разливая на весь экран яркий, желтый солнечный свет. Перед глазами Князева будто что–то разорвалось, яркий желтый свет затопил его мозг, вытесняя оттуда и вид обнаженной девушки с запрокинутой головой, и острое, приятное чувство тяжести внизу живота и запах самки, бьющейся под ним. Мужчина дернулся и полетел вниз в это солнечное сияние.

Инна неожиданно почувствовала, как будто судорога пробежала по наваленному на нее сверху телу, и мужская голова шмякнулась ей на грудь. Девушка оттолкнуло ненавистное тело прочь, пытаясь встать. Оно тяжело поползло вниз, начало заваливаться и через мгновение распростерлось на полу. Инна вскочила с дивана, еще не до конца осознав случившееся. «Неужели умер», — девушка склонилась над лежащим мужчиной. Лицо его налилось кровью, толстая, бычья шея побагровела. Но… но изо рта вырывалось хриплое дыхание. «Гипертонический криз, — мелькнуло у нее в голове и тут же сожалеюще, — жив, жив, сволочь, — девушка отпрянула от тела. «А может того, придавить Колечкино личико и все, помер бедолашный. И никакая экспертиза не установит, что на самом деле случилось. Умер бедолашный от давления. Мир праху ему». Девушка обернулась к компьютеру — тот все так же бесстрастно катал по черному полю цветной шарик, равнодушный ко всему происходящему. Через несколько мгновений компьютерные часы отсчитали необходимое время и экран вообще потух, стал невидяще черным — компьютер вошел в еще более глубокий электронный анабиоз. Девушка перевела взгляд на фотографию распятого Христа. Бог опустил голову на грудь, будто даже на фотографии не желая смотреть на неблаговидные человеческие деяния. «Нет, из–за этой мрази самой такой становиться? Не желаю», — девушка вновь обернулась к компьютеру, будто желая получить подтверждение своим словам, на нее бесстрастно взирал черно–непроницаемый экран. Инна пошла в коридор к стоящему там телефону. На полпути она неожиданно остановилась и вернулась назад. Подошла к распростертому телу, еще раз взглянула на багровую, в толстых складках шею, на приоткрытый провал рта и медленно, не отрывая взгляда от распростертого тела, перешагнула через него. Через несколько секунд девушка была в коридоре и держала в руках телефонную трубку.

— Алло, «Скорая»? Запишите адрес, — девушка продиктовала адрес. — …Да, неожиданно потерял сознание, и покраснели лицо и шея, наверное, подскочило давление. Фамилия? Князев Николай Иванович… Примерно тридцать лет… Хорошо, жду, — девушка положила трубку и вернулась в комнату.

«Лучше б тебя не стало, как и твоего брата. Но мараться из–за тебя я не стану. Выживешь — тебе повезло, умрешь — мне». «Скорая» приехала на удивление быстро — через полчаса. Врач — молодой мужчина лет двадцати восьми — тридцати равнодушно посмотрел на лежащего, пощупал пульс, затем став перед ним на коленки и закатав рукав рубашки обернул его руку манжетой и начал мереть давление. Измерив его, он обернулся к девушке:

— Двести двадцать на сто десять.

Инна равнодушно пожала плечами — разыгрывать озабоченность по поводу случившегося она не собиралась.

— Катя, пенталгин, — врач обратился к молоденькой медсестре, приехавшей вместе с ним. Сделав необходимые манипуляции, врач встал с колен:

— Сейчас должен прийти в себя. Инна вновь равнодушно пожала плечами. Врач внимательно посмотрел на девушку:

— Муж?

— Так, знакомый, — Инна спокойно выдержала взгляд врача.

— Не очень то вы любите своего знакомого.

— Есть за что.

— Ясно, — врач вновь наклонился над лежащим. Тот, судорожно сглотнув, открыл глаза.

— Ну, вот и славненько, давайте я Вам помогу, — с этими словами врач подал тому руку. Князев за нее, осторожно стал приподниматься, стал на колени, затем тяжело надвинулся на диван и откинулся на его спинку.

— Можно Вас на минутку, — Инна подошла к врачу.

Инна подошла к врачу.

— Конечно.

Девушка, указав взглядом на дверь в другую комнату, пошла туда. Собеседник последовал за ней.

— Вы его заберете? — Инна твердо смотрела на мужчину.

— А Вы как хотите?

— Хочу, что бы Его забрали, — не отводя взгляда, ответила девушка.

— О'кэй. Желания дамы для меня закон, — мужчина улыбнулся.

— Спасибо.

— Не за что. Для такой приятной девушки приятно помочь ей решить ее небольшую проблему.

Они вернулись в комнату с сидящим на диване Николаем.

— Ну что, больной, пора собираться.

— Куда? — Князев попытался осмысленно посмотреть на врача.

— В больницу, куда ж еще.

— Не поеду, я здесь останусь.

Врач посмотрел на девушку. Та сделала умоляющее лицо.

— А на тот свет отправиться не хотите? В больнице полежите денек, другой. Мы Вас обследуем, убедимся, что все в порядке и гуляйте на все четыре стороны.

Князев ненавидяще посмотрел на девушку и кивнул головой:

— Ладно.

И, уже выходя из квартиры, медленно процедил, смотря на Инну:

— Все равно ни куда не денешься. Не сегодня так завтра. До встречи.

«Фу, пронесло, — девушка, закрыв за ушедшими дверь, возвратилась в комнату. Ее взгляд упал на компьютер, затем серо–бирюзовые глаза перебежали на красочную фотографию распятого Бога. Еще несколько раз женские глаза метались между двумя этими предметами. Где то там, в дремучих глубинах подсознания усиленно шла работа — «будешь давать сколько я захочу и как я захочу»… мерзкие слюнявые губы…запах вчерашнего алкоголя изо рта… «ты под сколькими мужиками перебывала»… «побрыкайся кошечка»… беспомощный цветной Христос с опущенной головой… отвратительное ощущение чего–то горячего, твердого, пытающегося взломать ее… яркая точка в компьютере, вмиг превратившееся в яркое солнце, вспыхнувшее прямо тут, на столе… дернувшееся тучное мужское тело, грузно сползающее по ней… и вновь черный, непроницаемый экран компьютера… Эти обрывки слов, образов и запахов, наконец — то слились во что–то единое, превратились в электрический импульс, который пронзил мозг. Ноги девушки подогнулись, и она рухнула на колени: «Господи, спасибо тебе за все, что ты для меня делаешь», — нежное женское лицо с благодарностью и детским умилением смотрело на черный экран компьютера. Где–то сбоку, на стене, вне человеческого взгляда висела фотография распятого, потерявшего сознания Христа.

Тихо гудел процессор, гоняя по своим бесчисленным цепочкам электроны, отражая свет, блестел экран дисплея, внизу его четко выделялась надпись: «Sony» — японское человеческое чудо сейчас олицетворяло собой христианское внеземное чудо…

— Господи, спасибо тебе…

4

«Надо ему все сказать — и про Кольку Князева и про срок до Нового года», — Инна на маршрутке ехала в церковь. А может не надо. Зачем его впутывать в мои дела? Я и так его запутала между собой и Богом», — Инна подошла к калитке ограды церкви. От них, по обе стороны прямой, между калиткой и дверьми церкви, на расстоянии полутора метров друг от друга стояли нищие, образуя своеобразную аллею, где вместо дубов — люди.

Увидев очередную грешную душу, жаждущую пообщаться с Всевышним, нищие тут же приняли профессиональную стойку — их спины еще больше сгорбились и чуть дальше вытянулась вперед протянутая рука.

Девушка открыла калитку и сделала первый шаг в обители Бога…

— Подайте, Христа ради, — первая пара нищих на два голоса тут же поприветствовала ее тут, заступая на трудовую вахту.

Инна вытащила кошелек, и две протянутые руки уволокли по десять копеек гонорара за работу.

— Благослови тебя Бог, — и девушка тут же перешла в другие руки.

— Подайте, Христа ради, — и вновь две руки утянули двадцать копеек.

Инна прикинула — до дверей церкви расположилось десяток пар подельников. «Если каждой паре давать по двадцать копеек, то выходит два гривны. Это конечно меньше, чем стоит входной билет в ночной клуб, но там и удовольствия можно получить несравненно больше».

Следующую пару нищих девушка одарила десятью копейками на двоих. По принятому здесь прейскуранту, за такие деньги «Благослови тебя Бог» не полагалось. Еще через пару просящих Инна перестала давать милостыню. «Если нищие — это божьи люди, то пусть Господь и заботится о своих коллегах. А я не Христос — я не могу, как Он, накормить пятью хлебами пять тысяч голодных». Так идя сквозь строй, исполняющий на разные — тенорные, басовые, с хрипотцой, а то и просто гнусавые голоса: «Подайте Христа ради», Инна, наконец, добралась до дверей церкви.

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (14), — тут же голосом любимого, назидательно, окатило ее, едва она открыла дверь. Инна оглянулась — «блаженные нищие» профессионально обрабатывали очередного клиента. «Ну что ж, если я окончательно разуверюсь в этом мире, то вступлю в гильдию нищих, а что — работать не надо, стой себе и проси: «Подайте Христа ради» и с голоду не умрешь и еще Царство Небесное в конце обещано. Красота! — девушка еще раз окинула взглядом согнутые спины и протянутые руки, — нет, все же противно, противно так жить, пусть даже тебе обещан рай. «Чем жить, стоя на коленях с протянутой рукой, выпрашивая у сильных мира сего разные подачки, лучше зубами вырывать себе достойную жизнь и пусть, даже, в конце тебе светит за это ад», — девушка решительно шагнула в церковь, откуда успокаивающе неслось: «Блаженны вы, когда будут поносить вас…»(12) Инна тихо встала за спинами прихожан.

— Люди, братья и сестры, будьте стойки в вере в Господа нашего Иисуса Христа. И будьте терпеливы в страданиях ваших. За это вас ожидает Царствие Небесное, — голос священника проникновенно звучал под куполом церкви, отражаясь от стен, окон, ликов Христа и Божьей Матери. «Поистине религия — великолепное обезболивающее для душ тех, которые поставили на себя крест в этой жизни и Господь, нет, не Господь, а его образ в сознании людей, есть великий и самый главный анестезиолог для человечества. Ну а лично для меня мой Сережка — самый главный, любимый анестезиолог, извини Господи за мою правду» — девушка посмотрела на любимого. А он, не подозревая о своей «второй профессии» продолжал:

— И да не соблазнят вас мирские искушения — все они пыль и суета перед лицом Вечного. Ибо как сказал Господь: «Ибо ты говоришь: «Я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся» (15). «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю», — девушка машинально повторила услышанные слова, — а ведь Он Сережку любит, иначе не связался с ним по Интернету. Значит и его Он «обличаю и наказываю». Ох, Господи, не надо его наказывать, он хороший, очень хороший…»

А между тем над головами вдохновенно плыло: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною…» (16). «А мы с Сережей услышали Его? Услышали! И Сергей должен опубликовать то, что напечатал принтер. Может, именно для этого Он его и избрал», — Инна во все глаза смотрела на своего любимого мужчину.

«Побеждающему дам сесть со мною на престоле Моем, как и я победил и сел с Отцом моим на престоле Его. Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам» (14), — неслось в Небеса. «А мы с Сережкой кто — побеждающие или нет. И где мы будем, в конце концов — ох, наверное, уж не на престоле», — девушка не спеша, удалялась от церкви, удалялась от любимого, удалялась от Бога… — не буду впутывать Сергея в эти свои дела. Я и так его запутала между Богом и собой. Бог мне тогда помог, может и сейчас поможет».

5

Инна в этот день проснулась поздно. Посмотрела на часы — полдесятого. Она сладко потянулась в постели и встала. Посмотрела в окно — серое неуютное утро раскинулось за ним. Моросил легкий дождь. «Интересно, почему вид падающих капель дождя и мечущихся языков пламени костра всегда навевает на человека грустно–философское настроение и так гипнотически притягивает его взгляд? Наверное, в это время, вся его человечья сущность напоминает его грешной душе и о падении Адама, и о всемирном потопе и о геенне огненной — как наказаний за грехи людские. А грешен же человек, ох как грешен», — Инна про себя грустно улыбнулась и отвернулась от окна. «Сегодня вечером он придет», — мысль, даже скорее не мысль, а теплое чувство всплыло откуда–то изнутри. И сразу улучшило настроение девушки. Она снова сладко потянулась: «Ох, быстрей бы этот самый вечер наступил». Девушка накинула халат и отправилась в ванную комнату.

Зубная паста зеленой жирной гусеницей легла на щетку. «Интересно, когда девушка берет в рот банан, мужчины от этого зрелища балдеют, а когда сует туда же щетку — в лучшем случае равнодушны. А впрочем, все правильно, все по старику Фрейду. Девушка, с бананом во рту похожа на девушку с…, ну понятно с чем, а девушка со щеткой напоминает им дикого, небритого джигита с кинжалом во рту. А мужики, слава Богу, в большинстве своем не гомосексуалисты». Щетка последний раз прошлась по зубам, чистка зубов закончилась. Закончился и психоанализ по Фрейду. Мытье лица и шеи в холодной воде (горячая вода в доме была такой же редкой гостьей, как и султан в покоях нелюбимых жен) подвигла девушка на следующий внутренний монолог. «Вот попробуй придерживаться привычки западноевропейцев — принимать душ утром и вечером. Господи, ну почему у нас все так — живем как свиньи, питаемся как свиньи и сами грязные как свиньи. Неожиданно девушка увидела в углу ванной полки. За старым, пустым флаконом из–под шампуня, Гришкин бритвенный станок. И вмиг всплыло перед глазами — она и Гришка, тут в ванне… " И как свиньи, любим выкачаться в грязи», — про себя добавила Инна.

Умывшись, причесавшись, девушка собралась на базар — в холодильнике шаром покати. На базар Инна ходить любила. Ей приносило своеобразное удовольствие эта толчея и гомон людей, эти заваленные ряды с разноцветными и яркими овощами и фруктами. Она ощущала какой–то внутренний трепет и легкое возбуждение при виде здорового, сильного мужика, с закатанными по локоть рукавами и рубящего топором мертвую плоть, а потом бросающего отрубленные, влажно шлепающиеся на прилавок, куски мяса. Ей нравилось спрашивать цену товара, делая при этом равнодушное, даже чуть недовольное лицо. И смотреть, как продавец старается уговорить ее купить товар, напряженно улыбается и заглядывает ей в глаза. Приятно, черт возьми, хоть в мелочи, но почувствовать себя хозяином положения. И даже банальное кавказско–национальное: «Дэвушка, какой красавица. Дэвушка, купы мандарын. Почти даром отдам», доставляло ей чувство, чем–то сходное с тем сладостно–мстительным чувством, которое испытывает благополучная независимая женщина при виде опустившегося мужчины–неудачника. А то, что она проходит так дразняще–близко от этих детей гор — такая гордая, красивая и главное — недоступная для них, делало это чувство сильнее вдвойне.

Девушка посмотрела на термометр за окном — привычный, слякотно–промозглый ноль. «Надену спортивный костюм, сверху курточку и быстрым шагом на базар. Утренняя ходьба полезна для здоровья». От Инниного дома до базара было минут двадцать пешком.

Обход базара девушка начала с молочных рядов. Горы творога, бидоны и банки со сметанной и сливками радовали глаза. Инна подошла к тетке, Эверестом возвышающейся над Монбланом своего творога от буренки. И сама она походила на эту буренку — толстая, с крашенными каштановыми волосами, с круглым добродушным лицом, на котором печально смотрели на мир большие карие глаза.

— Почем Ваш творог? — Инна начала играть роль пресыщенного, недовольного покупателя.

— Четыре, — и ласково посмотрела на девушку, — ты попробуй, дочка, творог — прямо тает во рту.

Инна двумя пальчиками взяла кусочек творога и положила себе в рот. Творог был действительно хорош. Но какая прилична пьеса длится один акт — ни насладишься, ни игрой актеров, да и закрученный сюжет не создашь. Словом Инна отправилась дальше дегустировать твороженную продукцию. Пройдя по всем рядам и наевшись до отвала «дочка», «доченька», «девушка» и даже «тетенька» (так посмел ее назвать двенадцатилетний отрок, торговавший на пару с матерью. Хам!), вернулась к печальной тетке–буренке.

— Действительно, лучше Вашего творога не найти.

— А я что говорила?

Купив творога, девушка направилась к мясным прилавкам.

Куски ляжек, грудинок, боков и прочих частей тела свиней и коров серо–красным ковром устилали прилавки. Возле них кружились, приценивались, торговались, а то и просто околачивались люди. Вот субтильная девушка, которая если и сможет свернуть кому–нибудь шею, то только цыпленку–доходяге и то с огромным риском заработать себе нервное расстройство, прищурив глаза и, прикусив губы, смело тыкала в грудинку, когда–то принадлежавшей трехсот пятидесяти килограммовой свинье. Закончив процесс тыканья, наш тореадорша, напрягая все свои силенки, дотащила полуторакилограммовый кусок мяса до весов. Продавец — ражий мужик, лет тридцати, с густыми черными усами, поколдовав с гирями, и потыкав пальцем в калькулятор, выдал девушке ответ:

— Восемнадцать гривен.

Та, тяжко вздохнув всеми своими человечьими килограммами, отсчитала деньги и к своим незначительным сорока восьми килограммам (включая одежду и сумочку) добавила полтора килограмма свинины.

Вот в метре от нее, к другому продавцу, словно большой противолодочный корабль (БПК) приблизилась кремезная тетя. Ткнув указательным пальцем, напоминавшим сосиску, в кусок мяса БПК пророкотал:

— Сколько? — при этом два орудия главного калибра, зачехленные бюстгальтером и платьем, грозно смотрели на продавца своим двенадцатым размером.

Продавец — щупленький, лысенький, маленький мужичонка, при случае как раз бы мог своей головой, не сгибаясь подпереть этот могучий, убойный артиллерийский комплекс, пропищал из–за своего укрытия–прилавка:

— Восемь гривен килограмм.

Могучая рука, вооруженная двузубой вилкой, вознесла над прилавком мясо, повернула туда–сюда и плюхнула на весы. С другой стороны весов продавец взгромоздил пару гирь. Чашки весов качнулись, уравновешивая металл и плоть, и замерли. Под пристально–настороженным взглядом Большой Берты (17)…тьфу, Большой Тети, мужичонка быстро в голове судорожно перемножил вес на стоимость и пискнул:

— Пятнадцать гривен.

Тетя, очередной раз, мысленно уничтожив невзрачного продавца, достала кошелек и, возложив его себе на грудь, используя ее как подставку, раскрыла и нежно своими пухленькими пальчиками извлекла оттуда двадцатку. Продолжая раз за разом прирезать взглядом владельца останков свиньи, она сунула ему купюру и, получив сдачу и, упаковав свинину, отдала швартовы.

Продефилировал вдоль прилавков, Инна подошла к мужчине лет сорока с простодушным хохольским лицом:

— По чем? — девушка ткнула пальцем на кусок мяса.

— Восемь пятьдесят за килограмм.

Инна взяла с прилавка вилку, и начался ритуал тыканья–осматривания мяса.

— Во дает, — неожиданно раздалось у нее за спиной. Инна вздрогнула и резко обернулась. Молодой парень показывал своей юной беременной спутнице куда–то рукой вдоль прилавков. Инна посмотрела в том направлении — между двумя рядами прилавков, вдоль лежащих кусков мяса, сала, ребер, вдоль висящих коровьих и свиных голов медленно, величаво плыла голова Николая Князева…

6

Князев проснулся рано и в отвратительном настроении — всю ночь в его животе что–то бурлило и булькало. Поднявшись с кровати, он посмотрел на спящую свою жену, скривился и поплелся в туалет. «Черт, что за невезуха пошла в карты — продул хрен знает сколько бабок, а тут еще должок этот сегодня отдавать надо», — при воспоминании о долге у Кольки настроение ухудшилось еще больше. Прервал невеселые мысли желудок — наконец–то исторгнув свое содержимое вниз…

Позапрошлую ночь Князев в одном из ночных баров резался в карты с корешами. Играли сначала на деньги, где он изрядно проиграл. А когда количество выпитой водки превысило определенный предел, из массажного салона вызвонили пяток девушек и стали играть на них. И тут Князь прокололся. Один из его друганов, Толя Большой, прозванный так за свой, почти что двухметровый рост, и контролирующий один из городских рынков, выиграл, приглянувшуюся Князю жгучую брюнетку. Скаля зубы и ржа, он тут же усадил ее себе на коленки, и бесцеремонно тут же запустил свои руки ей под юбку. Колька взбеленился:

— Давай сыграем с тобой в очко.

— Не-а, мне в очко не везет, могу только в подкидного, — улыбался ему Толя, не прекращая исследования подьюбочного рельефа девицы. Та хихикала.

— Идет, — согласился Князь.

— Подо что играем? — ухмыльнулся владелец жгучей брюнетки.

— Под твою девушку, — Николай ревниво–зло смотрел за перемещениями рук Толика.

Толя весело глянул на Князя, широко улыбнулся, притянул девицу к себе, впился ей в рот, отстранился и сказал:

— А если ты проиграешь?

— А чего ты хочешь?

Толик прищурил глаза, цапнул девицу за грудь и сказал: —

Если поиграешь, — его рука вновь оценила размер женской груди, колышущуюся перед ним, — на кучмовозе проедешь по моему рынку.

Вокруг все захохотали. Князь сжал зубы, жестко глянул на Толяна и процедил:

— Тасуй карты.

— Только играем один раз, — Толя Большой продолжал улыбаться, — мне закругляться пора.

— О'кэй.

— А ну брысь, кошечка, — Толя мягким шлепком ссадил с себя девушку и начал тасовать карты. — А что, кошечка, может проиграть тебя моему другу Коле? Смотри, как на тебя смотрит, прямо съесть хочет.

Кошечка посмотрела на распаленного Князя, обняла Толика за шею и наддув губки промурлыкала:

— Нет, Толечка, я тебя хочу, — чмокнула его в висок.

Тот довольно расхохотался. «Ну, сучка, ты у меня сегодня попрыгаешь, дай только до тебя добраться», — Николай зло сжал губы.

Толик стасовал карты, Князев сдвинул. Вест о ставке быстро разнеслась по бару.

Играющих обступили. Сыграли быстро. В конце у Князя на руках был козырный трефовый валет, козырная десятка и обыкновенная десятка. У Толика на руках тоже было три карты.

— Ну что, Коля, ездить тебе у меня на кучмовозе. Он, конечно, не твой ста пятидесяти сильный «Опель», но все ж таки две человечьи силы я тебе выделю, — с этими словами он бросил на стол свои карты — сначала трефовую козырную даму, а затем две шестаки. — Побила тебя моя дамочка, — Толя Большой встал из–за стола. — Все жду тебя послезавтра у себя на рынке. Где меня найти, ты знаешь.

Затем, подойдя к своей выигранной пассии, громко, со смешочком сказал:

— Ну что, кошечка, поехали бай–бай, пока тебя у меня точно кто–нибудь не выиграет…

Выйдя из туалета, Князев зашел в комнату и взял трубку телефона:

— Привет, Олег.

— Здравствуй, босс.

— У меня должок перед Толиком Большим, помнишь?

— Помню.

— И что ты по этому поводу думаешь?

— Отдавать надо. Карточные долги — святые долги.

— Может откупиться?

— Босс, ты, что не знаешь Большого Толю? Загнет такие бабки. Ты, конечно, платить столько не захочешь. И что получиться? И на кучмовозе проедешь и все говорить будут, что Князь — жлоб.

— Ладно, Олег. К десяти подъезжай ко мне. и достань где–нибудь офисное кресло. да посолиднее. Договорились?

— Договорились. В десять я у тебя.

В одиннадцать часов кучмовоз, с сидящим на нем в шикарном кожаном кресле Николаем Князевым, толкаемый двумя братками–шестерками, выехал на рынок…

Через мгновение Инна поняла, что Князев сидит на тележке, а тело его скрывают прилавки. Голова рэкетира медленно повернулась в сторону девушки. Инна вздрогнула и, ссутулившись, нырнула в ближайший проход.

«Ну, Толян, ты у меня еще попляшешь. Я тебе еще припомню эту поездку на кучмовозке», — Князев сидел на тележке, ощущая себя совершеннейшим придурком.

Вокруг бурлила толпа. Пожилые люди, увидев Князева, укоризненно качали головами, одна бабка даже перекрестилась. Более молодые — смеялись, кивали на него головами. Но Князя трудно было чем–нибудь по–настоящему пронять. Развалясь в кресле и попыхивая сигарой, он высокомерно смотрел по сторонам. А вокруг него, медленно, со скоростью движения тележки, уплывали назад освежеванные, разрубленные туши животных. У него мелькнула неприятная мысль: «Везут, словно на катафалке на похоронах». И в тоже мгновение ему показалось, что возле одного из прилавков стоит Инна Самохина. Николай вздрогнул, всмотрелся — на том месте, где вроде бы только что стояла девушка, лежали серо–красные куски мяса…

Инна выскочила из мясомолочного павильона и скорым шагом пошла по направлению выхода из рынка. Настроение было испорчено — повстречала Князя. Проходя мимо двух стоящих старушек, она услышала: " А наш батюшка то, не успел свою жену похоронить…» — девушка резко остановилась и, делая вид, что что–то ищет в своей сумке, прислушалась:

— … а уже загулял с другой, — бабулька в пальто своей мятежной молодости, неодобрительно качая головой, передавала волнующие сведения свей современнице.

— Степановна, и кто тебе такое сказал? — желая продлить сладостные мгновения копания в чужом белье и уже заранее безоговорочно поверившая в то, чем подтвердит сказанное ее собеседница, вторая старушка, опершись на палку с наслаждением слушала.

— У моей дочки знакомая есть, так вот она живет в том доме, где и та, к которой наш батюшка наведывается.

— А–я–яй, греховодник какой. А еще Богу служит.

— Накажет его, Бог, накажет.

— Обязательно накажет…

Инна вышла из рынка. «Если знают бабульки — знает весь город. Дойдет до Князя — убьет и меня и его», — весь путь от рынка домой, холодный промозглый ветер дул ей прямо в лицо. «Накажет его Бог, накажет».

Глава 6 «Распни Его!»

1

«Мог бы и на Гришкины похороны этого попика заказать. И никаких проблем», — думал Князев, смотря, как небольшого росточка поп, приглашенный с какой–то сельской церквушки, бойко обрызгивая освященной водой автостоянку, тянет: «Да снизойдет Божья благодать на это завед–е–е-н–и–е-е». А то наш местный, как его… отец Сергий уперся. Не буду и все. Жена у него, видите ли, умерла. Пришлось в область звонить — оттуда заставили. И сейчас позвонил, попросил, по культурному, бляха–муха, попросил, по–человечески. Отказался. И еще, гад, таким ледяным тоном: «Господин Князев. Можете даже не звонить в епархию. Все равно, для Вас я делать ничего не буду. Кто бы меня об этом не попросил». Козел бородатый!». Священник со служкой обходили автостоянку по периметру, щедро брызгая ее водой. «Нет, все правильно. На Гришкины похороны надо было звать именно отца Сергия. На отпевании он смотрелся красиво, внушительно — молодой, высокий, с холенной, интеллигентной мордой. Голос зычный, звучный. А этот, — Князев перевел взгляд на попа, снующего по автостоянке, — от горшка два вершка, морда — у меня сантехники унитаз чинят с более благородными ликами, и голос — гнусавый, противный».

Священник почти обошел автостоянку и приблизился к Князеву. " А может и себя окропить освященной водой. Что бы и на меня «снизошла Божья благодать». Князь долго не думал. Быстро подошел к своему «Опелю», блестевшему черным лаком рядом и поманил пальцем к себе священника.

— А ну–ка, батюшка, пролей Божью благодать и на меня.

Ни один мускул не дрогнул на лице служителя Бога. Не меняя темпа взмахов руки и интонации в голосе, батюшка затянул: «Многие лет–а–а рабу Божьему Никол–а–а-ю».

«То–то поп, отрабатывай свои сто баксов», — ухмыльнулся про себя рэкетир и оскалился священнику.

Уже садясь в машину, Николай Князев увидел капли воды на передке «Опеля». «Ха, не только мне многие лета поп у Бога попросил, но и моему мустангу» — водитель повернул ключ зажигания — тихо заурчал двигатель. Касание пальцем по кнопке пуска автомагнитолы и салон наполнился хриплым, надрывным голосом Высоцкого:

Как ныне сбирается вещий Олег Щита прибивать на ворота

«Ах, ну да, это же Игорь компакт в автомагнитолу всунул, когда машину мне сюда перегонял. Тоже мне, страстный любитель Высоцкого». «Опель» подкатил к воротам автостоянки.

Как вдруг подбегает к нему человек — И ну шепелявить чего–то:

Водитель стал выруливать на дорогу. «А вечером — в кабак. Ух, и отмечу я открытие автостоянки. И там прольется не один тазик освященной, вернее священной «водички». Святить, так святить!».

Эх, князь, — говорит ни с того ни с сего, — Ведь примешь ты смерть от коня своего».

Князь надавил педаль газа — его послушные сто пятьдесят лошадей легко взяли в карьер.

2

Милицейский «Уазик» ехал по ночному городу. Город в основном спал. Редко, где нигде светились окна — пожилого мужчину мучила бессонница и, достав потрепанный томик Конан Дойля, он присоединился к Шерлоку Холмсу и доктору Ватсону в их расследовании головоломных преступлений. У матери — одиночки, температурил ее трехлетний сынишка. Лежа в постели, он сухими горячечными глазами смотрел на маму. «Не ешь меня, волчик, я тебе лучше песенку спою», — перед глазами ребенка катился желтый, круглый, веселый колобок, похожий на солнышко, на пути которого стоял злой, страшный серый волк. А лицо у колобка было папино. Парень — студент, неотрывно смотрел в телевизор — спутниковая антенна перебрасывала через тысячи километров страсти молодой пары, проводящей свой медовый месяц на Гавайях. Но в основном, город спал. Завтра наступит очередной будний день. Завтра надо снова идти на завод, ставать за прилавки. Завтра тысячи людей, как вчера, как позавчера, как изо дня в день будут зарабатывать на хлеб насущный, сжигая свои физические, умственные, эмоциональные силы на алтаре общественных потребностей. Завтра снова завертится колесо жизни, в котором большинство из людей — белки.

Смотри, Володя, вон там, на лавке, кто–то примостился, — сержант милиции ткнул рукой на лавку, стоящую в глубине двора. Володя, старший сержант милиции, лениво посмотрел в указанном направлении:

— Это же бомж.

— Возьмем? — в его подчиненном стал просыпаться охотничий азарт.

— Зачем? Что с него возьмешь? — старший сержант продолжал лениво, полузакрыв глаза смотреть на улицу.

— Та давай. А то у меня руки и ноги затекли. Подъедем, посмотрим, что и как. Если ничего нет, пару раз дубинками огреем и всех делов. Заодно погреемся и развлечемся.

— Сразу видно, что молодо — зелено. Еще ни надоело без толку дубинкой махать. Ну ладно — давай чуть развлечемся, — старший сержант медленно потянулся. — Саша, — обратился он к водителю, — а ну подъедь к этому экземпляру и тормозни.

Увидев, что возле него остановился милицейский «Уазик», лежащий на лавочке человек поднялся, ни делая никакой попытки убежать — одряхлевшему пятидесятилетнему старику не уйти от двух упитанных милицейских бычков.

— Что, дядя, не холодно? — сержант не спеша, вразвалочку, подошел к сидящему на лавке. Вслед за ним подошел его напарник.

— Да нет, нормально, — сидящий на лавке мужчина поднялся на ноги.

— Ну–ну. А ну–ка, дядя, выверни свои карманы, — приказал старший сержант.

Тот послушно выполнил приказание, вывернув карманы старого, грязного пальто.

— А теперь расстегни свою хламиду, — продолжал милицейский чин.

Человек послушно расстегнул оставшиеся на пальто две пуговицы. Милиционер брезгливо, дубинкой раздвинул полы пальто, смотря, не находится ли что под ним.

— Так, ну что, вроде бы у тебя ничего нет.

— Нет, нет, конечно же ничего нет, — как можно более жалостливым тоном проговорил бомж.

— А вот, за то, что ты перебиваешь людей, исполняющих власть, ты будешь наказан.

— Нет, упаси Бог, я не хотел, так получилось, — жалобно — жалобно затрепетал человеческий голос.

Две дубинки, вяло, не злобно прогулялись по плечам, животу и бокам человека.

— Ну вот и все. Благодари Бога, что легко отделался. Мы сегодня добрые.

— Спасибо, спасибо, — мужчина подобрастно прижал руки к груди.

«Уазик» чихнул, фыркнул, завелся и поехал прочь.

— У, суки паршивые, шакалы, что б гореть вам в аду, — бессильно, злобно, униженно понеслось вслед власти. Мужчина вновь лег на лавку.

Между тем, милицейская машина выехала на центральную улицу города. В одном из ее зданий размещался кафе — бар. Оттуда неслась веселая музыка. Рядом с баром вольготно раскинулось с пяток легковушек.

— Гуляют ребята, — водитель «Уазика» кивнул головой на бар.

— Может зайдем, проверим клиентов, — сержант вопросительно посмотрел на старшего группы.

— А ну притормози возле тачек, — вместо ответа скомандовал тот.

«Уазик» скрипнув тормозами, остановился. Старший сержант, прищуриваясь. Вглядывался в номера стоящих автомобилей:

— Князь гуляет. Так что никуда мы не пойдем, что бы не нарваться на неприятности. А вот утром, часиков в пять, обязательно подрулим, — тридцатилетний милицейский служака цедил слова сквозь зубы. Его напарник, двадцатилетний салага вопросительно посмотрел на него.

— Он в районе пяти выползет из бара, а тут мы стоим. Только из машины придется выйти. Князь подойдет. Хлоп нас по плечу и скажет: «Моя милиция меня бережет». Тогда ты скажешь: «Рады стараться, Николай Иванович». Считай, что сотня гривен у тебя в кармане. У меня уже пару раз так было, — старший сержант снисходительно посмотрел на подчиненного, — усек?

— Усек.

— Ну, если усек, тогда отваливаем. Ох, учить вас, салажат, и учить, как правильно службу нести. Сашка, заводи.

3

Князь гулял. Гулял широко, по княжески. В кафе–баре был только он, пяток его братков и дюжина девиц — по две на брата. Гулянка была в той золотой стадии, когда уже без всяких комплексов залазишь даме за лифчик и при этом еще чувствуешь хоть какое–нибудь возбуждение. Уже начала падать из пьяных рук посуда, уже от «шумел камыш, деревья гнулись», веселая компашка перешла к «гоп–стоп, бабушка здорова, гоп–стоп и мечтает снова пережить налет». и уже хозяин бара и по совместительству, по случаю того, что гуляет сам Князь, официант подсчитывал убытки: «Ведь ничего же не заплатит, как пит дать ничего не заплатит, а попробуешь рыпнуться — в лучшем случае набьет морду, а может и бар разгромить». Он ненавистным взглядом смотрел, как Князь тискает двух хохочущих девиц. Из пышных, просторных украинских грудей, взращенных на сале и галушках, можно было бы без труда вылепить груди для стольких плоскогрудых англичанок, что ими бы можно было укомплектовать хороший бордель. Сжав зубы, он лицезрел, как за соседним столиком два братка мило заливали шампанское своим подругам за декольте.

— А ну–ка девочки, слабо на столе голыми станцевать? Плачу сто баксов, — Николай Князев очередной раз запустил свои руки в экскурсию по женским грудям.

«Все, хана посуде, — хозяин бара с отвращением смотрел, как брюнетка, колыша своим мощным и незатейливым, как кразовский бампер, бюстом и русоволосая, толкаемые Князем под зад, взбираются на стол. «А вон та русоволосая, чем–то напоминает подружку покойного Гришки, — неожиданно подумал он. — Она еще месяц назад приходила сюда со священником… Стоп!».

— Хозяин, где тебя черти носят, а ну принеси дамам шампанское, — услыхал он голос Князева.

— Сей момент, Николай Иванович, — хозяин бара метнулся за стойку, схватил бутылку и подбежал к столу с девицами и Князевым.

Девицы уже стояли на столе и, смеясь, протягивали фужеры. Он быстро откупорил бутылку и ловко налил шампанское в протянутые фужеры и, уловив момент, когда рэкетир посмотрел на него, выпалил:

— А у меня для Вас, Николай Иванович, есть кое–что поинтересней шампанского.

Князь тупо уставился на него, наконец, спросил:

— И что это у тебя есть для меня интересное? А ну говори, — он тяжело поднялся со стула, подошел к замершему хозяину бара и полуобнял того. — А вы что застыли. Как статуи, а ну, скидывайте с себя все, — гаркнул он на девиц, застывших на столе в одном нижнем белье.

Хозяин бара наклонился к уху Князева и шепнул:

— Я могу кое–что рассказать об Инне.

— Какой Инне?

— Подружке вашего покойного братика.

— Об Инке? — Князев схватил говорившего за ворот рубашки, притянул его лицо к своему и, обдав запахом спирта, выдохнул:

— Так что ты знаешь о ней?

Хозяин бара испугался ни на шутку. Прямо перед собой он увидел бешенные, с расширенными зрачками глаза рэкетира.

— Она один раз заходила ко мне в бар.

— Ну и что? — еще сильнее притянув его к себе, рявкнул Князь.

— Ни одна заходила.

— С кем, — голос Князева перешел в свистящий шепот.

— Со священником, — также шепотом ответил хозяин — официант.

— С попом? — в голосе рэкетира говоривший услыхал нотки облегчения.

«Э нет. Я из кожи вон вылезу, но добьюсь того, что бы ты считал, что я тебе оказал большую услугу».

— Если поп, то это не значит, что импотент. А наш священник мужчина молодой, красивый. Так что не знаю, не знаю… Да и ворковали они как два влюбленных голубка, друг дружку за руки держали. Между ними что–то есть. У меня на такие дела глаз наметан.

Рэкетир долго смотрел в глаза говорившему. Тот со страхом наблюдал, как пьяно–тупое выражение лица Князя сменяется пьяно–жестоким. Наконец тот разлепил губы:

— Ну, гляди, сука, если что не так — живьем сожгу в этом баре.

— Можете мне верить, Николай Иванович, — залепетал хозяин бара, — что я враг самому себе?

— Я тоже так думаю, — презрительно усмехнулся Князев, — ну а если все что ты сейчас мне сказал верно, то считай меня своим другом.

— Спасибо Николай Иванович. И не сомневайтесь — я точно вам все рассказал.

— Ну ладно, — Князев хлопнул хозяина бара по плечу, — на, держи, — и вытащив из кармана пиджака бумажник, отсчитал тому три сто долларовых купюры. Затем он вновь уселся за стол, за которым в ожидании своего хозяина застыли две обнаженные девицы.

— А ну брысь, — мужчина брезгливо махнул рукой.

Затем налив и выпив полбокала водки, он проорал в зал:

— Олег, ко мне.

Когда его ближайший помощник подскочил к нему, он обнял его за шею и что–то зашептал тому на ухо.

4

Инна стояла у окна и смотрела на нерадостный, стандартный для этого года пейзаж — мокрый снег, вяло сыплющийся с неба, серо–свинцовое небо, грязь. Смеркалось. «Хоть бы Сережка приезжал скорей. Он сегодня обещал заехать пораньше».

И тут же, словно услыхав желание девушки, зазвонил звонок. «Наконец–то», — Инна устремилась к двери. «Хоть бы это был он»:

— Кто там?

— Это я, Инна, — раздался за дверью любимый голос.

Дверь распахнулась.

— Привет, — в дверях стоял улыбающийся Сергей.

— Привет, проходи.

— Смотри, что я принес, — сказал Сергей, когда они прошли в комнату, и развернул, держащий в руках сверток.

— Ой, прелесть какая. Клубника! И такая крупная! — девушка захлопала в ладоши.

— Сейчас устроим пир. Ты как любишь — со сметаной, с сахаром?

— Я люблю просто клубнику, просто натуральную клубничку.

— Натуральную клубничку? Посмотрим, посмотрим, — Сергей рассмеялся и на мгновение прижал девушку к себе.

Та вздрогнула, счастливым взглядом окатила мужчину и пошла в кухню за посудой.

— Господи, как хорошо, — девушка, счастливо улыбаясь, медленно положила себе крупную клубничину в рот, — абсолютный кайф!

Сергей и Инна сидели за столом и уплетали клубнику.

— Так где ты такую достал? Такой крупной сейчас на рынке не купишь.

— Мужчина я или не мужчина, — Сергей стукнул себя кулаком в грудь.

— Ох ты боже ж мой. Надо же — мужчина! Добытчик!

А кто ж. Мужчина — хозяин жизни, — шутливо сказал Сергей.

— Может вы, мужчины, и хозяева, но очень… — девушка сделала паузу, не спеша положила в рот клубничину, — хреновые. Вы даже своих женщин как следует, содержать не можете, тоже мне д–о–б-ы–тч–и-к-и.

— Трудно быть лидером в этой жизни…

— Ну, начинается. Вы все мужчины такие. Чуть что — начинаете плакать, как вам трудно, как мы, женщины, вас только и используем в своих интересах, и какие мы стервы.

Сергей и Инна улыбаясь друг другу, продолжали шуточно отстаивать каждый свой пол.

— В этом есть доля истины… — начал было мужчина.

И тут же получил в ответ.

— Да вы, мужчины, везунчики в этой жизни, а все равно плачетесь — как вам бедненьким трудно живется, а мы, женщины, вас не понимаем, не ценим и не жалеем. А если подумать — работу вам найти легче, вам не надо рожать и не надо заботиться о ребенке, когда вторая половина трусливо убегает. Вас не страшит перспектива остаться одному, когда тебе уже за сорок. Да что там говорить, вы даже писаете гордо — стоя!

— Ну, Иннушка, дала по мужской половине! Как ты сказала: «Вы даже писаете гордо — стоя!», — Сергей вместе с Инной расхохотался.

— И все же, вы женщины, хоть и слабый пол, но можете так нашего брата закрутит, что мы готовы ползать перед вами на коленях.

— А для этого ума много не надо, намного меньше, чем для того, что бы выдрессировать, например, собаку.

— Ну, ты уж слишком… — Сергей не успел закончить фразу.

— Именно так, Сереженька. Призывно улыбнешься, кокетливо стрельнешь глазками, пройдешься, покачивая бедрами. Все! Мужик твой! Можешь упаковывать его в косметичку.

— Значит и меня, вот так — в косметичку, — спросил Сергей.

— Тебя? Тебя нет. Ты у нас особенный. Тебя бедрами не возьмешь. Ты бедроустойчивый!

— А чем же меня возьмешь?

Девушка посмотрела на мужчину, прищурила глаза, взяла одну ягоду клубники, откусила половину:

— Тебя и клубничкой не возьмешь, — девушка второй половиной ягоды потерла свои губы, — тебя возьмешь… — Инна встала и подошла к замершему на стуле мужчине, нагнулась над ним и провела той же половинкой ягоды по его губам, — тебя возьмешь… любовью… — две пары губ слились в сладком поцелуе.

Потом две пары глаз, почти в упор смотрели друг на друга.

— Сережа, скоро Новый Год, — женские губы почти касались мужских.

— Да, милая, скоро Новый Год, — мужчина сидел, боясь пошевельнуться, боясь, что вдруг исчезнет этот прекрасный миг и, сладко–мучительно не впуская в себя уверенность в то, что сейчас произойдет между ним и девушкой.

— Сережа, подари мне елочку, — горячие женские губы оглушающе прошелестели у уха мужчины.

— Елочку? — Сергей своим лицом прижался к лицу Инны.

— Да. Ты знаешь мне никто после смерти мамы не дарил елочки, — по детски жалобно, произнесла девушка.

Словно вихрь эти слова, эта интонация, этот голос ворвался в мозг Сергея. Ворвался и вымел все оттуда. Вымел все — священника, Таню, Бога…

— Иннушка, конечно я подарю тебе елочку, — сильные руки мужчины подхватили девушку. — Ты сама у меня как елочка — стройная, высокая…

Кровать услужливо прогнулась, принимая два тела, на ковер упала сброшенная одежда…

Теперь для двоих людей, находящихся в обычной, стандартной квартире обычного панельного дома в обычном городском районе остановилось время. Вернее для них начался отсчет другого времени — времени любви и счастья, человеческого, наполненного горячей кровью, плотского счастья. Они были одни — отделенные от всех бетоном стен, высотой этажа и темнотой ночи. Их счастью не мог сейчас помешать никто — ни Бог, ни Дьявол, ни друзья и знакомые, ни любопытные соседи. Кот Барсик и тот деликатно удалился в другую комнату.

…Стыдливо запахнувшись черным экраном, мерцал компьютер, медленно стекала недоеденная клубника, за окнами стояла непроглядная тьма, не было видно даже звезд. Тучи медленно, не видимые ночью для людей, заполняли все небо — утром должна разыграться метель…

…Потом они лежали обнявшись, медленно всплывая из рая на двоих в реальность. Сергей тихо, счастливо засмеялся. Девушка вопросительно посмотрела на него.

— У тебя мысок между ног пепельно–рыжего цвета.

— А какой же он должен быть? Какие волосы на голове, такие же и там.

Мужчина наклонился над девушкой, поцеловал ее в губы, потом медленно, с наслаждением осторожно покусал соски грудей. Девушка закрыла глаза, чуть вытянулась, затем резко схватила его голову притянула к себе и жарко выдохнула ему в ухо:

— И пепельный мысок, пожалуйста…

и снова они медленно всплывали к реальности. А в низу, в темной бездне, их манил рай.

— Иннушка, елочка моя. Ты знаешь, если существуют в раю входные ворота, то они обязательно окрашены в пепельный цвет.

— А ты их не хочешь открыть еще раз? — девушка, глядя прямо в глаза, склонившемуся над ней мужчине, провела руками по своей груди, погладила бедра…

— Очень хочу. Я вообще хочу, что бы там у тебя была вертушка.

— Нахал, — это последнее, что успели сказать женские губы, прежде чем быть втянутыми в плен в мужской рот…

И вновь мужчина и женщина медленно всплывали в реальность.

…Сергей лежал на спине, закрыв глаза, и чувствовал, как женские губы медленно сантиметр за сантиметром покрывают его тело поцелуями. Вот они помяли его губы в своих сладких объятиях. Затем девичьи зубки грызнули подбородок и вот уже ее губы на его шеи. Сергей неожиданно почувствовал себя всесильным, всемогущим. «Как Бог, а может я и есть Бог?» — мелькнула шальная мысль.

…Девичьи губы перебрались на грудь…

«Господи, как хорошо. Как безмятежно хорошо. Будто я младенец и меня целует моя мама. И словно поднимаешься куда–то вверх, в небо и ощущаешь себя центром всего». Неожиданно перед внутренним взором священника возник вогнутый, красиво разрисованный потолок. «Это же купол Храма, — и тут как ударило в голову, — Иерусалимского храма (18). А я младенец Иисус». Что–то мягкое, теплое коснулось его живота. «Это мама, дева Мария, гладит меня по животу.

…Девичий язычок нежно заскользил по животу Сергея, опускаясь все ниже и ниже…

«Вот мама сейчас передаст меня священнослужителю, и тот поднимет меня к куполу, прося Бога принять младенца под Его защиту. «Сергей почувствовал, что взмывает вверх…

…Девичий язычок, оставив живот, заскользил ниже, приближаясь к сокровенному месту…

«Так, теперь священнослужитель кладет меня на возвышение, берет за крайнюю плоть… оттягивает ее кожицу вперед…»

… Девичьи пальчики осторожно обхватили упругую мужскую плоть, слегка сжали ее и тихо–тихо сдвинулись чуть вниз…

«Вот священник взял ритуальный нож для обрезания, как красиво сверкает на солнце его сталь…»

…Вожделенно приоткрылся женский рот, влажно блеснули зубы…

«Сейчас раз и он пройдется по моей оттянутой плоти…»

…Осторожно сомкнулись прекрасные зубки, хватая долгожданную добычу…

— А–а–а, — вскрикнул младенец Иисус, и горячая кровь обдала его плоть.

— А–а–а, Иннушка, елка моя, — вскрикнул Сергей, чувствуя, как теплая жидкость медленно стекает по вздыбившейся его плоти.

Иисус стал евреем. Человек стал… да никем он не стал. Как был, так и остался человеком, только, может быть, стал чуточку счастливее, самый чуток.

… И вновь они лежали обнявшись, устало–счастливые друг от друга.

— Помнишь, как Христос сказал той блуднице " И я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши». И ОН мне тоже написал в компьютере: «Больше тебе не будет гадко от самой себя. Я тебя прощаю, но больше не греши», — девушка, лежа рядом с мужчиной, тихо гладила его волосы. — А я снова согрешила… с тобой.

— Инн, не терзай себя. Мы любим друг друга, и счастливы друг от друга. Каждый человек имеет право на счастье. А насчет прощения, не знаю как Он, а мне тебя не надо прощать. Передо мной ты не грешна. Я не Бог, я просто мужчина и я люблю тебя… Сергей притянул девичью головку к себе и нежно поцеловал в усталые губы.

Инна проснулась часов в семь. «Сережка, милый мой Сережка», — теплая волна — эхо ночного шторма в постели мягко накатила на нее. Было легко и покойно. Повернувшись на кровати, девушка поняла, что она одна. «Ну вот, нет, чтобы разбудить даму запахом свежезаваренного кофе или, хотя бы, поцелуем, мужчина просто исчезает», — мысль носила иронично–веселый, но никак не раздражающий оттенок. Теплая волна все еще ласково массажировала ее мозг. Тело, душу. «Сережка, милый мой Сережка», — Инна встала, с удовольствием потянулась, надела халат и подошла к зеркалу. Серо — бирюзовые глаза блестели, губы счастливо, по–детски улыбались. Появившиеся было морщины у глаз и рта, стали незаметны.

«Привет, Инка. Как дела»? — девушка весело кивнула своему изображению. «Дела просто замечательны». «Я рада за тебя». «Спасибо». «Выглядишь намного лучше, чем тогда, накануне смерти этого борова Гришки». «Я сама это вижу. Просто у меня появился любимый человек. «Желаю тебе с ним счастья». «Спасибо». Девушка еще раз посмотрела на себя в зеркало, показала ему язык и расхохоталась. «Сережка, милый мой Сережка». Инна еще раз сладко потянулась, крутанулась перед зеркалом. «Но все же, где же мой Сережка»? — Инна зашла в другую комнату.

Сергей сидел перед включенным компьютером и смотрел на черный экран заставки. Девушка тихо подкралась к нему и обняла за шею:

— Доброе утро, Сережа.

— Доброе утро, Иннушка, — он повернулся к Инне лицом. Лицо было приветливое, но вместе с тем озабоченное.

— Не вижу лица счастливого победителя, — девушка поцеловала Сергея в губы. Мужские губы не шевельнулись в ответ. — Сережа, что случилось? Ты жалеешь о том, что между нами произошло? Почему у тебя вид, будто ты только что похоронил близкого родственника, а не занимался любовью с любимой девушкой? — Инна пристально посмотрела в глаза мужчины. — Или ты считаешь, что изменил своей жене?

— Да нет же. Инн, не говори глупости. Таня мертва, и прошлого не вернуть. И я люблю тебя.

— Так в чем же дело? Никак не можешь сделать выбор между мной и Богом?

Мужчина посмотрел на девушку и ничего не сказал.

— Что думаешь? Или тут думать не надо, ответ и так очевиден? Конечно, какие могут быть колебания при выборе между бывшей проституткой, бывшей любовницей рэкетира и Богом, — злые слезы навернулись на глаза девушки. А может, ты будешь совмещать приятное с полезным — днем ты будешь общаться с Богом, а ночью развлекаться со мной? Так чем же ты тогда лучше Гришки? — слезы потекли по щекам девушки.

— Инна, — Сергей притянул девушку к себе и посадил ее к себе на колени, — я для себя уже все давно решил, я давно сделал выбор между церковью и тобой в твою пользу.

— Значит, ты предпочел меня Богу, — девушка чуть улыбнулась.

— Я сказал, что предпочел тебя церкви. А церковь и Бог — это далеко ни одно и тоже. Я давно это понял. А Бог, — священник сделал паузу, — Бог он умный, я думаю, что Он меня поймет. Бог никогда не требует или — или. Он больше предпочитает и — и. Я не собираюсь выбирать между тобой и Богом. У меня будет тут, — Сергей ткнул себя пальцем в грудь, — и ты и Он. Я не считаю нашу любовь грехом.

— Так спроси Его, наша любовь грех или нет? — Инна кивнула на компьютер.

С 6 ергей посмотрел на девушку и тихо произнес:

— Боюсь, — и тут же добавил, — боюсь, что Он скажет, что все, что происходит между нами это все–таки грех.

— А ты все–таки задай Ему этот вопрос. Тут же дел на пять минут, да и к тому же компьютер включен.

— Это я его включил, — Сергей посмотрел на девушку и тут же опустил глаза. Возникла пауза.

— Ну и что дальше? — тихо спросила, нет, прошептала девушка.

— Сегодня утром будто что–то изнутри подтолкнуло меня к компьютеру. Я встал, подошел к нему и вошел в чат, — также тихо ответил мужчина.

— В тот чат?

— Да, в тот.

— Ну и что дальше? — вновь спросила девушка.

— Знаешь, когда заходишь к Нему в чат, то беседуешь с ним, просишь показать то или иное. А тут он сам выбрал тему.

— И что за тема? — мужчина почувствовал, как напряглась сидящая у него на коленях девушка.

Сергей взял девушку за плечи и, глядя ей прямо в серо–бирюзовые глаза, сказал:

— Распятие Христа, — и глядя на расширяющиеся зрачки милой, тихо добавил, — за грехи людские.

Инна вздрогнула.

— Сережа, мне страшно.

Мужчина погладил девушку по голове и ласково произнес:

— Не бойся. Нам нечего бояться Его гнева.

— Правда? — девушка прижалась к своему любимому.

— Правда.

— И все равно мне страшно. Ты как сказал мне, что Он показал тебе распятие Христа, мне будто кто–то сердце сжал. А тут еще… — девушка осеклась.

— Что еще?

— Я на прошлой неделе встретила Князева, на нашем рынке — после паузы промолвила Инна.

— Брата Гришки?

— Да.

— И что?

— Сережа, — девушка посмотрела в глаза мужчины, — он хочет, чтобы я стала его любовницей.

— Инна…

— Да, Сережа, да. Эта грязная скотина хочет обладать мной, и на раздумья он мне дал время до Нового года. Я тебе не хотела говорить, не хотела впутывать в эти дела.

— Инна, я же люблю тебя.

— Знаю, Сережа, знаю.

— Давай я поговорю с ним.

— С кем, с Князем? Это же не человек, это животное. Он поймет только грубую силу. Зачем тебе мараться.

— Но я же должен защитить тебя?

— Сережа, милый, — девушка взъерошила волосы на голове любимого, — скоро Новый год. Давай его отпразднуем, а там посмотрим. Хорошо?

— Хорошо, — после паузы ответил мужчина. Ничего, как–нибудь выкарабкаемся.

— Выкарабкаемся, — как эхо повторила девушка.

Сергей посмотрел на часы, потом виновато посмотрел на девушку, — Мне пора ехать в церковь, но вечером я обязательно к тебе приеду, и мы с тобой все обсудим. Верь мне — мы будем счастливы. Ни смотря ни на что будем. — Мужчина притянул девушку к себе и осторожно поцеловал ее в мягкие губы. — Все, я поехал.

— Сережа.

— Да, — он обернулся уже стоя в дверях.

— А вдруг тот чат не ЕГО?

— Что значит не ЕГО?

— Но откуда мы знаем, что ТОТ, кто с нами связывается по Интернету Бог?

— А кто же еще? Кто еще мог показывать то, что Он нам показывал? Кто еще мог так убедительно показать свои сверхвозможности — убить Гришку, знать твое имя. когда ты в первый раз случайно связалась с НИМ. Ни одному человеку это не под силу.

— А я и не сомневаюсь, что это не человек.

— А кто же? — спросил Сергей, уже понимая, что имеет в виду его любимая и холодея от этой мысли.

— Ты и сам это понял, Сережа. Это Дьявол.

— Нет, Инна, нет, — прошептал Сергей.

— Поживем — увидим. Ладно, Сережа, езжай. А то ты уже опаздываешь.

— Инна, кто бы это не был, Бог или Дьявол, они в отличие от людей видят суть и зря не наказывают. А суть у нас чиста — любовь. А за любовь, за настоящую любовь не наказывают ни Бог, ни Дьявол не наказывает. Елка моя, мы обязательно будем счастливы, — последнее, что увидел Сергей. перед тем как закрыть входную дверь, были глаза девушки, смотрящие на него с мольбой, надеждой и любовью. — «Нет, за любовь ни Бог, ни Дьявол не наказывают… не должны».

Все время, пока Сергей спускался по лестнице вниз, перед его глазами стояла казнь — распятие Христа — неотвратимая, неизбежная и… такая необходимая.

— Распни его! (19) — под Христом, на площади бесновалась толпа.

Он смотрел на нее своими темно–карими глазами. «И это ТЫ, ОТЕЦ, избрал в качестве силы способной спасти Мир, Вселенную. Неужели эта грязная жадная глупая толпа — часть этой силы. И ради них я должен через несколько часов быть распятым? Нет не ради них. Ради ТЕБЯ, Господи. Иисус перевел взгляд на Пилата. Тот, словно почувствовав ЕГО взгляд, обернулся. И снова серые глаза римлянина скрестились с карими глазами существа, запрограммированного где–то в необъятных просторах Космоса и через чрево обычной земной женщины, внедренного на Землю. И вновь, как час назад на допросе узника, только уже безмолвно, вопросил Его Пилат: «Ты Царь»? (20) И также безмолвно ответил ему Иисус: «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине». (20) «Что есть истина» (20), — взглядом вопросил грозный наместник римского императора Понтий Пилат. Но непроницаемо смотрели на него темные глаза Христа. И не мог простой смертный, пусть даже наместник всемогущего римского императора, увидеть звезд в этих глазах. Не мог человек знать, что не глаза это были, а тоннель, ведущий куда–то вглубь Вселенной. Не пришло еще это время!

«Откуда Ты»? (20) — глазами спросил человек Мессию. И вновь на Пилата смотрят непроницаемые глаза Христа. «Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя»? (20) — снова, и также безмолвно, вопрошал грозный римлянин несчастного оборванного еврея. Смотрел Христос на Пилата, смотрел Творец на созданных им людей. «Как глупо и как самонадеянно еще это человечество. Ну да ничего, это от возраста. У него еще будет время и что бы постареть, и чтобы помудреть». И как час назад на допросе, только уже глазами, Христос ответил: «Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше»! (20) И опустил глаза римлянин. Обернулся к толпе. «О боги, что мы за существа. Дай нам хлеба и зрелищ и делай с нами, что хочешь. И как легко мы возводим и низвергаем идолов. Ведь эта толпа совсем недавно боготворила этого несчастного бродягу–философа. Ловила каждое его слова, считала его Царем Иудейским. И что? Стоило их священникам что–то этой толпе пообещать, и она уже готова распять его. Люди — вы как голодный бездомный пес, которому стоит швырнуть кость, и он готов служить тому, кто швырнул эту кость, преданно смотреть ему в глаза и вилять хвостом. И неважно, что швырнувший кость зачастую хуже чем собака». Понтий Пилат чуть повернул голову и посмотрел на того, кто кинул кость этой толпе — посмотрел на первосвященника Каиафу. Каиафа взглянул на него. «Радуйся, Каиафа. На этот раз твоя взяла. А впрочем, какое мне до этого дело. Мне все равно кого распять, то ли этого чудаковатого бродячего философа, то ли этого бандита Варраву. Но тебя, Каиафа, я насквозь вижу. Ты просто завидуешь этому, бродяге–философу, завидуешь его славе. Завидуешь, что за ним ходят толпы людей, а не за тобой. Как же ты жалок Каиафа. И все–таки, какие необычные глаза у этого бродяги. Словно не в глаза человека смотришь а…», — римский наместник никак не мог подобрать нужное слово. Он беспомощно завертел головой, и вдруг исчезла для Пилата претория, исчезла площадь перед ней, исчезла толпа, исчез сам Иерусалим, исчезло все — на него смотрели глаза Христа… И распахнулась для Пилата окно — окно в неведомое. И позвучало в его голове вроде бы понятные и в тоже время необычные слова: «Смотри Пилат. Вот, что будет с Иерусалимом сорок лет спустя. Твой Рим вновь победит, смотри и радуйся. Ибо ты всего лишь человек, обыкновенный человек — самовлюбленный, эгоистичный, чуть подленький, обуреваемый своими мелкими страстишками. А сейчас делай то, что должно тебе делать». И увидел он горящий Иерусалимский Храм, окруженный римскими легионерами. Увидел кучку людей, стоящую с воздетыми к небу руками на крыше храма и молящую: «Спаси нас, Господь». Но безразлично–безмолвно синело над ними небо. Что–то мигнуло в «окне» и вновь увидел наместник Иерусалим. Вернее не Иерусалим, а все то, что от него осталось — сожженные и срытые до основания дома, полностью разрушенный храм и вереницы связанных людей, идущих в рабство — «Спаси нас, Господь» (21) И вновь синева безразличного неба и клубы черного дыма над сожженным городом. Все чернее и чернее клубы дыма. Все больше и больше их на голубом фоне неба. И вот совсем исчезла голубизна, покрытая темными клубами дыма. «Окно» захлопнулось, на человека вновь смотрели темные глаза Христа. Пилат тряхнул головой, отгоняя видение. «Словно не в глаза смотришь, а в вечность», — римлянин, наконец, смог подобрать нужное слово. И вновь в его голову ворвался существующий мир — площадь, толпа на ней и ее крики:

— Распни Его! (22)

Толпа неистовствовала. «Вот ты такой умный праведный. Куда нам — темным, убогим, забитым, грубым, невежественным стать вровень с тобой. Каждый из нас завидует тебе. Но мы вместе — сильнее тебя. И сейчас ты в нашей власти». И звериное, стайно–шакайле чувство заполнило без остатка все эти грязные, потные тела, все эти мелкие, убогие душонки: «Умри сука» и вопль огласил площадь:

— Смерть Ему! А отпусти нам Варавву. (23)

«Варавва свой. Более энергичный чем мы, более смелый, более отчаянный, но свой, земной, понятный — любящий попить винцо и при случае завалить подружку в темном уголке. А ты чужой, неземно–праведный, недосягаемый, чистый. А как хочется иногда вымазать все девственно–чистое, вывалять его в грязи. Какой непередаваемый кайф вытереть свои грязные руки о чужой белоснежный платок!». И вновь тысячи ртов иерусалимской толпы, дыхнув в небеса чесноком и гнилыми зубами, прогорланили:

— Распни, распни Его! (21)

Человечество глотками иерусалимского плебса делало последние обороты ключа, заводившего часы для отсчета новой эры — эры христианства!

Пилата опять неудержимо потянуло взглянуть в глаза этому необычному узнику. И вновь перед его взором разверзлась черная бездна, и вновь перед его взором встал сожженный, срытый до основания, заваленный трупами Иерусалим, по которому шествовали римские легионеры… Римлянин провел руками по глазам, пытаясь убрать «картинку» из будущего. И вновь — жаркое иерусалимское солнце, жара, пыль, и тысячи кричащих глоток. Его вдруг неудержимо потянуло схватить меч, ринуться в эту беснующуюся толпу и наотмашь бить и бить по этим орущим глоткам, смотреть как они будут захлебываться в крови, своей крови, и глотать обломки собственных зубов. Почувствовать рукой, держащей меч, мягкое, приятное сопротивление человеческой плоти, ее агонизирующую дрожь. Но в голове пророкотало: «Пилат — это не твоя роль. Делай то, что должно тебе делать». Римский наместник обернулся к иерусалимскому люду. И, уже зная, что будет с ними, с их детьми, он взглянул на довольного Каиафу и оскалился в усмешке. С таким же оскалом он, еще будучи молодым, летел на коне во главе кавалерийской алы, выставив вперед меч, нацелившийся на голову бородатого германца: «Умри варвар!». Римлянин весело и грозно посмотрел на толпу, на мгновение с удовольствием вспомнил «картинку» сожженного Иерусалима, на улицах которого свои, римские солдаты, избивают евреев, омыл руки и прогорланил в толпу самые важные в своей жизни слова: «Невиновен я в крови Праведника сего» (24), — Пилат кивнул на Иисуса. «Кровь Его на нас и на детях наших» (24), — безумно–радостный рев толпы был ему ответом. Пилат вновь встретился глазами с Каиафой. Улыбался еврей римлянину, улыбался римлянин еврею. Каждый считал, что смех его последний. Не угадали оба…

Римский наместник кивнул начальнику стражи. Тот отдал команду, и легионеры конвоя бесцеремонно сняли веревки с Вараввы, а троих несчастных увели с помоста, чтобы затем повести на Голгофу, на распятие. Наместник римского императора Понтий Пилат смотрел вслед удаляющемуся Иисусу. Что–то непонятное тревожило его. «А он так и не ответил на допросе мне на вопрос: «Что есть истина?», — Пилат последний раз посмотрел на Христа, — теперь поздно, уже поздно». Так римлянин и не получил ответ на этот вопрос от бродячего философа, так человечество не получило ответ от бога — Quid est veritas? (25)

Приговоренные к смерти, под стражей дисциплинированных римских солдат, перебирая босыми ногами по пыльной, раскаленной солнцем дороге, делали свои последние шаги. За ними на подводе везли три креста для распятия. Еще дальше шли тысячи горожан, в возбужденно–приподнятом настроении, не желающих пропустить столь интересное и захватывающее зрелище — распятие Человека. Жгло землю немилосердное солнце, над толпой поднималась дорожная пыль, из тысяч грудей вырывалось хриплое, жаркое дыхание, скрипели колеса телеги с КРЕСТАМИ — не Христос нес свой крест, а Человечество добровольно, сплоченной, любопытной толпой тащило ЕГО крест на Голгофу…

По знаку начальника стражи солдаты, дружно навалившись, схватили осужденных за руки и повалили их на кресты. Тела дернулись, забились в отчаянно–бесполезной попытке избежать холодного, равнодушного железа. Тщетно. Несколько ловких и уверенных движений и гвозди легко прошили живую плоть. В человечество руками римских солдат железными гвоздями вколачивалось: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Кровь хлынула из ран, быстро сворачиваясь под пылающем солнцем. Еще несколько движений и несчастные были привязаны к своим крестам веревками. Мгновение и вознеслись кресты вертикально вверх, вздрогнули и застыли. На них корчились от еще не притупившейся боли три тела — в центре тело ЕГО — посланца всевластной силы Вселенной, посланца Бога. По бокам — тела отбросов человечества, тела воров и разбойников… Неожиданно потемнел горизонт — грозовые тучи быстро надвигались на Иерусалим. Все вокруг остановилось, замерло — солнце, висящее в небе, горячий воздух, солдаты охраны, как статуи, неподвижно стоящие возле распятых. Прошло несколько часов. Черные тучи полностью покрыли небо. На Голгофу, город опустилась тьма. Тела осужденных безвольно висели на крестах, покрытые потом, грязью, кровью. Часы истории отсчитывали последние секунды старой эры… Порыв ветра резко встряхнул окружающий мир, обдав живительной прохладой людей — распятых на крестах и тех, кто их распял. Распятый в ЦЕНТРЕ застонал — он доигрывал свою роль, по крайней мере, на ближайшие две тысячи лет. Начальник охраны взглянул на осужденного и отдал команду. Один из солдат взял кувшин, наполненный водой с уксусом, намочил губку и, нанизав ее на копье, поднес к Иисусу и протер ею ему губы. Тот вздрогнул и открыл глаза. Пелена забвения сошла с его глаз и те ясно, как прежде, в последний раз взглянули на мир, на небо. Ветер, уже вовсю свистевший вокруг, на мгновение смолк. И с креста в небеса рванулось:

— Свершилось! (26)

И голова Иисуса безжизненно упала ему на грудь. Сверкнула молния, гул прокатился над землей, и упругие струи воды ринулись на все, что находилось под небом — на землю, смывая с нее грязь и мусор, на людей — богатых и бедных, здоровых и больных, еще живых и уже мертвых… Начался отсчет новой эры. Человечество ввинчивалось в новый виток истории, люди получили очередную мессию, нового идола, новый кнут и новый пряник. Всевышний очередной раз пришпоривал лошадь человечества — скакуну предстояло еще долго и долго скакать, нестись галопом все быстрее и быстрее, часто не особенно выбирая путь.

Чихнув, тихо заурчал двигатель «девятки». Водитель выжал сцепление, включил первую передачу и тронул машину с места. «Распни его»! — тысячеглотковый рев стоял в его голове… На третьем этаже дома, в одном из окон, чуть отодвинулась занавеска, и внимательно — печальные глаза посмотрели вслед отъезжающей «девятке». «Он сказал, что мы обязательно будем счастливы».

* * *

— Ну что, Свет, скажешь, — сгустилась Тьма.

— Ты сама все знаешь. Священник, в глазах тысяч людей, избран для особого служения Богу. Формально для всех он согрешил, сильно согрешил — прелюбодействовал с бывшей любовницей бандита. И его наказание целесообразно. Оно укрепит веру в Бога у людей. А, следовательно, пойдет во благо, — разлился ярким сиянием Свет.

— Но между ними действительно любовь, и наказывать за любовь… — Тьма не успела отпрянуть, как на нее навалился Свет.

— В глазах большинства — у них не любовь, а похоть, а раз так, то их наказание еще раз продемонстрирует всемогущество Бога и неотвратимость кары за грехи. Что нам с тобой, Тьма, и нужно, — все ярче и ярче разгорался Свет.

— И все–таки несправедливо так поступать с ними, — еще больше почернела Тьма.

— Я уже говорил, что справедливость не управляет этим миром, — торжествующе сиял Свет.

— Ну, хоть что–то мы можем для их сделать, — Тьма мягко приглушила Свет.

— Что–то, наверное, можем, — разрешающе замигал Свет.

— Как ты считаешь, сладкое чувство, когда давишь мразь… — сгустилась Тьма.

— Вполне Достаточная награда, — ярко вспыхнул Свет.

* * *

Белая «девятка» скрылась за углом дома.

— Шеф, он был у неё, — радиолуч вырвался из стоящей во дворе дома «Ауди», мгновенно обогнал только что отъехавшую белую «девятку» и прогудел в мобильнике, лежащем в пухлой, короткопалой руке:

— Сучка, ну она у меня попляшет.

Девушка сидела за столом перед компьютером. «Господи, посоветуй, что мне делать? Ты очень помог мне, поднял из такой грязи и сказал: «Иди и впредь не греши». Но я люблю Сережку. Первый раз в жизни люблю», — тихо шептали женские губы. И тут же горько, безжалостно всплыло в голове: «Боже, как же по–скотски мы живем. Полюбить. По–настоящему полюбить в двадцать три года, а до этого переспать с десятком мужчин». А между тем губы шептали: «И неужели наша любовь — для Тебя грязь? Господи, дай ответ». Безмолвно, черным экраном смотрел на нее компьютер, беззвучно катая по этому экрану разноцветный шарик.

3

Всю ночь у Льва Николаевича Матвеева ныл затылок. Не помогали ни кофе, ни таблетки. «Нет, не пойду я сегодня в церковь. Приду домой и буду отлеживаться», — мысль вяло, стараясь не задеть боль, ворочалась в затылке.

Прошло несколько месяцев после того, как к Матвееву протянулась человеческая рука, и прозвучало: «Человек, брось все это и пошли со мной», а потом перед возвышающим Храмом открылась ему простая истина: «Человек, если ты хочешь спастись — приди к Богу, и Он поможет тебе». И жизнь постепенно для него стала осмысленней. Его уже абсолютно не тянуло на митинги, перестали Матвеева раздражать вызывающе–роскошные дома, машины. При виде наглых, самоуверенных ребят, разъезжающих на дутых блестящих авто, с длинноногими, с кукольно–красивыми личиками девочками на передних сидениях его мозг уже не переполняла почти, что слепая ненависть. Уже не так гнетуще давила его окружающая нищета, в том числе и его собственная. «Все во власти Божьей», — это была основная, повседневная мысль Матвеева. Одним словом, он поверил в Бога. Очередной человек, которого жизнь уложила мордой в грязь замер, расслабился и… получил удовольствие. Ведь грязь все ж не дерьмо. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное». В церкви, в которую Матвеев стал приходить чуть ли не каждый день, он обрел единоверцев. Один из них работал на автостоянке ночным сторожем, и он помог Матвееву устроиться туда также ночным сторожем. Вот на одном из таких ночных дежурств и разболелась у него голова. «Ничего, послезавтра пойду в церковь. Бог видит из–за чего я не приду в церковь и Он простит меня», — ночной сторож, и по совместительству учитель, не спеша шел по автостоянке к выходу. На автостоянку вбежал полный, невысокого роста мужчина в кожаной курточке, подбитой мехом. Перед самым носом Матвеева он повернул к своему роскошному черному «Опелю». Пикнула сигнализация — открылся центральный замок. Толстяк, бормоча про себя ругательства, зло рванул дверцу автомобиля. «Ишь, как зло его колотит. Плохой человек. Нет в нем Бога», — Матвеев поравнялся с водителем «Опеля». «Ну Инка, сучка, сейчас ты у меня отыграешь по полной программе. Уже больше никому не сможешь давать», — донеслось от «Опеля». «Нет, нет в этом человеке Бога», — тупо продолжало биться у ночного сторожа в голове. И тут словно взорвалось: «А потом я возьмусь за этого козла попа. Кое–что отрежу, больше не будет в церкви басить». «Опель», взвизгнув шинами, черной пантерой выпрыгнул из автостоянки. «Господи, это же он про батюшку, — боль в голове куда–то исчезла, — немедленно в церковь».

«Девятка» со спального района города резво направлялась в центр. Зимнее утреннее солнце пыталось хоть как–нибудь согреть землю. Небо было грязно–серое, по которому неслись рванные темные тучи и где–то далеко, далеко, на горизонте, небо стало черным — на город надвигались снежные тучи. «Сейчас в церковь, к прихожанам, а потом вернусь к своей Елке. Господи, ну да чего не хочется уезжать от нее, тем более сейчас, когда между нами это произошло. А может вот так — бросить все и вернуться к ней? Нет, нельзя. А как же Господь, а как прихожане? Нет, надо ехать, я и так перед Господом грешен, страшно грешен», — священник взглянул на часы — без десяти восемь. «Опаздываю», — нога водителя надавила на педаль газа.

* * *

— Надеюсь, не сейчас, — затрепетала Тьма.

— Я же обещал, что он познает сладостное чувство, когда раздавливаешь мразь, — ровно горел Свет, — но чуть–чуть надо вмешаться.

— Я поняла. Ввожу коррекцию земных событий, — необъятно раскинулась черная Тьма.

* * *

Князев, на ходу застегивая кожаную куртку на меху, выкатился из дома. В ста метрах от дома, на автостоянке, стоял его «Опель». Беспрерывно ругаясь, Князев подскочил к нему, рванул дверцу: «Ну Инка, сучка, сейчас ты у меня отыграешь по полной программе. Уже больше никому не сможешь давать. А потом я возьмусь за этого козла попа. Кое–что отрежу, больше не будет в церкви басить». Легко, мощно заработал движок. Машина рванула на улицу. «Ах, сучка. Меня значит за нос водила, пела мне про два месяца, а этому козлу…», — Князев еще сильнее надавил на акселератор. Стрелка спидометра прыгнула на отметку «140». «Стоп, Коля. Твой брат погиб в автомобильной аварии возвращаясь от этой сучки, и будет очень смешно если и ты разобьешься на автомобиле, только уже едя к ней». И вновь перед его глазами возникло окровавленное месиво в морге. «Нет, вот этого со мной не произойдет, не произойдет никогда». На дороге показалась белая «девятка». «Словно белый божий ангел предупреждает», — Князев чуть отпустил педаль газа. Стрелка спидометра сползла на отметку «90».

«Но ты же ей сказал, уходя, что за любовь Бог не наказывает. Да, сказал. А что я ей должен был сказать? Ведь в Библии сказано: «… кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем…», а я не только смотрел… О, Господи, совсем запутался». Неожиданно машина чихнула и остановилась. «А это еще что такое»? — Сергей нажал на газ, мотор не отзывался. Он вышел из машины, поднял капот. «Если бы я в этом еще и разбирался. Надо голосовать и просить помощь. И небо как тучами заволакивает. Еще не хватало, что бы меня, здесь на дороге, застало ненастье», — Сергей стал возле своей «девятки» и поднял руку. Редкие машины проносились мимо, не обращая на него никакого внимания. «Да остановись же кто–нибудь, в конце концов». Впереди показался черный автомобиль. Миг и он черной молнией мелькнул мимо. «Сумасшедший какой–то. На такой скорости нестись, — священник неодобрительно покачал головой и тут, словно кто–то проскрипел в голове, — словно сама смерть мимо промчалась. К кому?»

И вновь злость ударила Князеву в голову. «Во всем, во всем она виновата — и что брат разбился, и то, что не отдалась мне… Пока не отдалась», — тут же успокоил он себя». Ну, подруга, за то, что ты водишь меня за нос, а сама в это время путаешься с другим, я тебе устрою цирк по полной программе». Князев набрал на мобильнике, укрепленным на передней панели автомобиля, несколько цифр.

— Алло.

— Славик, ты?

— Я, шеф.

— Дуй сейчас же на левый берег. Я в конце моста тебя буду ждать. Дело есть.

— Через двадцать минут буду.

«Я тебе, сучка, устрою представление. Я тебя отобью охоту трахаться с кем–либо, кроме меня. Я тебе покажу два месяца».

Через двадцать пять минут черный «Опель» и вишневая «девятка» подъезжали к Инниному дому. Возле него ждала их «Ауди».

— Кто? — Князев услышал голос девушки за дверью, после того как несколько раз нажал кнопку звонка.

— Это я, Николай, открой.

«Откроет, откроет, куда денется».

— Зачем ты пришел?

— Да по делу одному. Да открой ты, не бойся, что я с тобой сделаю?

— А я и не боюсь, — Инна открыла дверь.

Рэкетир мгновенно с силой толкнул девушку в глубь квартиры. За ним, в открытую дверь, вбежали его дружки. Князев подскочил к Инне и наотмашь, ладонью, ударил ее по щеке:

— Что, сучка. Мне говоришь подожди, о двух месяцах воркуешь, а с этим козлом спишь?

— О чем ты?

— Не прикидывайся дурочкой. Я говорю о священнике, который приехал к тебе вчера, а уехал от тебя сегодня утром. Или вы всю ночь молитвы читали? — Князев перешел на крик.

«А чего это я должна отчитываться перед этим ничтожеством. Я что — его рабыня? Хватит, надоело»:

— Нет, Коленька, молитвы мы не читали. Ночью мужчина и женщина, как правило, другими вещами занимаются. Неужели ты этого не знал? А я-яй, Коленька. Вырос такой большой пребольшой, а о таких вещах и не знал», — девушка презрительно усмехнулась в лицо рэкетира.

— Ах, ты, сучка, ты еще издеваешься надо мной, — и мужчина кулаком с силой ударил девушку в лицо. У Инны все померкло перед глазами…

«Боже, помоги», — распятая двумя парами потных рук, с ужасом и отвращением чувствуя, как срывается с нее одежда девушка, оглушенная ревом музыки, извергающейся из магнитофона и забивающей все остальные звуки, обратилась к Могущественному Покровителю. И неожиданно вспомнилось: " — К сожалению, для многих Бог — своего рода последний–припоследний запасной парашют в том прыжке, который называется жизнь. Когда основной парашют то ли не раскроется, то ли порвется, человек рвет кольцо этого парашюта». Но что–то не раскрывался Иннин самый последний запасной парашют — насильник все также яростно продолжал делать свое дело. И осенило ужасное: «Не поможет Он мне. Я не сдержала слово — согрешила. Но почему согрешила? Я же не за деньги. И ведь и я, и он были вместе счастливы. А если оба счастливы — то какой же это грех? Неужели для Тебя, Господи, обычное людское счастье это грех»?

…Затрещал и разорвался бюстгальтер…

— Сволочь, ненавижу, будь ты проклят…

— А, сука, вот ты как запела. Ничего, ты этот денек у меня надолго запомнишь, — и оскалясь, Князев больно сжав своими пятернями ее груди.

«Этой сволочи я не дамся, сдохну, а не дамся», — девушка почувствовала как лопнула резинка на трусах, мгновение — и они, разорвавшись, раскрылись.

— Ничего, Коленька, Бог все видит, — процедила Инна, и вдруг, словно по наитию, добавила, — ты также закончишь, как и твой братик, будешь таким же месивом, — девушка приподняла голову и смесь слюни и крови с ее губ влепилась в глаза насильнику.

Ах ты, сучка, ну ты сейчас об этом пожалеешь, — и мужчина стал наносить удар за ударом по лицу девушки. — Значит, говоришь, я превращусь в месиво. Не знаю как я, а ты сейчас точно превратишься в месиво, — и Князев еще сильнее стал избивать Инну. Он бил и бил, а перед глазами стояла куча человеческого мяса на столе в морге. — А стонешь. Давай, давай. Ты у меня сегодня будешь долго стонать и кричать, — мужчина разъярился еще больше, — а теперь я попробую твои деликатесы, — с этими словами его рот впился в женскую грудь. Зубы легко пробили нежную, тонкую кожу.

— А–а–а-а, — стоны перешли в крик.

" А теперь сосочки попробуем на вкус, сначала один… а теперь второй… Вот теперь их больше никто не будет сосать — ни ребенок, ни мужчина, — Князев приподнял голову и посмотрел в лицо девушки. Её глаза были закрыты, и она больше не стонала и не кричала. В комнате продолжала грохотать музыка. Неожиданно девушка открыла глаза и медленно, с трудом шевеля разбитыми губами, прошептала:

— А все–таки, скотина, я не стала твоей, — и кровавый пузырь вздулся на ее губах — сил еще раз плюнуть у девушки больше не было. Глаза ее закрылись.

— Станешь, станешь, — зарычал Князев, а ну, Славик, разведи этой сучки ноги пошире.

Мужчина, держащий девушку за ноги, развел их еще сильнее.

— Счас станешь, — и насильник тяжело задергался на девушке…

По телу девушки пробежала дрожь. «А, дрожишь, сучка. Ты у меня потом еще просить будешь, что бы я тебя трахнул…»

— Коля, а она того, — неожиданно услышал он голос Олега.

Князев чуть приподнялся на руках и, зло глянув на сказавшего, прохрипел:

— Что того?

— Посмотри сам, — ответил тот.

Николай посмотрел на изувеченное лицо девушки — ее глаза были открыты и смотрели куда–то вверх, в потолок. Но потолка они уже не видели.

Князев вновь посмотрел на своего сообщника. Тот опустил глаза и отпустил руки девушки.

— Чего молчишь, — вне себя заорал Князев на него. Браток испуганно вжал голову в туловище и, не вставая с колен, задом попятился назад.

— Ты куда, — взревел Николай.

— Князь, сматываться надо, — услышал он за спиной голос второго сообщника, — Инка умерла и ты ее трахал уже мертвой.

— А–а–а, — взвизгнул Князев, — все–таки не дала, — и он вновь наносить удары по мертвому, изувеченному лицу, по уже ничего не видящим глазам.

Два его сообщника, переглянувшись между собой, дружно навалились на своего шефа, подминая под собой и его тело, и тело девушки.

— Князь, — обхватив того за шею, кричал Олег, — если нас здесь повяжут, то уже не отмажемся, сваливать надо.

Наконец двум дружкам удалось утихомирить своего шефа.

— Черт, мы все в крови, — Князев встал на ноги.

— Хорошо, хоть куртки сняли, а то и на улицу не вышли бы, — сказал Игорь.

Князев посмотрел на окровавленную и распятую девушку: " С этой все. Теперь надо взяться за попа». Затем вслух сказал:

— Ладно, хватит базарить. Одеваемся и сматываемся. Сейчас домой, переоденемся. А потом закатимся в кабак — нервы надо успокоить.

Сергей замерз, стоя на дороге. «Надо хоть немного согреться в машине», — он залез в салон автомобиля. «Инка, Инка, елка моя. Я обязательно вернусь к тебе». Посидев минут десять в салоне, священник вновь вышел на дорогу. И снова никто не останавливается. «О, Господи. Я же опаздываю к прихожанам». Рядом остановилась бежевая «девятка».

— Что там у тебя парень? — к Сергею подошел пожилой, седоватый, плотный мужчина.

— Да вот что–то машина заглохла. Ехала, ехала, потом бац и все.

— Открой капот, — коротко приказал подъехавший.

Сергей послушно выполнил приказание.

— А теперь садись за руль и попробуй завестись. А я посмотрю, что тут у тебя случилось.

Священник сел за руль, включил подсос и крутанул ключ зажигания — движок мягко, устойчиво заурчал на холостом ходу.

Водитель бежевой «девятки» удивленно посмотрел на Сергея:

— Ты что так шутишь?

— Пять минут назад движок молчал как мертвый, — Сергей недоуменно развел руками.

Пожилой мужчина еще раз посмотрел на него, хмыкнул, повернулся и пошел к своему автомобилю. Невероятно», Сергей тронулся с места. Через десять минут он уже подъезжал к церкви. Священник вышел из неё и быстрым шагом, почти бегом направился к её входным дверям. Навстречу ему, тяжело дыша, бросился человек. Отец Сергий узнал Матвеева. Лицо у него было встревоженное, глаза лихорадочно блестели.

— Святой отец, вскрикнул подбежавший, я только что случайно… — торопливо зачастил он.

— Потом, потом, — Сергей отстранился от говорившего, — после службы. А сейчас я опаздываю.

— И правда, все же можно сказать потом, когда батюшка выйдет из церкви. Когда он в церкви — что с ним плохого может случиться, — Матвеев, с каким–то смутным чувством тревоги смотрел в спину удалявшемуся священнику.

«И все таки я её люблю, и пусть даже это грех. Ради любви я пойду на этот грех, а там будь, что будет. Все–таки, я думаю, Господь, милосерден», — с этой успокаивающей мыслью отец Сергий открыл дверь.

— Это я, Николай, открой. «Откроет, откроет, куда денется».

— Зачем ты пришел?

— Да по делу одному. Да открой ты, не бойся, что я с тобой сделаю?

— А я и не боюсь, — Инна открыла дверь.

Рэкетир мгновенно с силой толкнул девушку в глубь квартиры. За ним, в открытую дверь, вбежали его дружки. Князев подскочил к Инне и наотмашь, ладонью, ударил ее по щеке…

На окраине города первые снежинки мягко опустились на землю, на дома, на снующих людей по своим делам людей. Пока мягко. Но уже через несколько минут налетевший ветер жестко, агрессивно стал хлестать ими по лицам, спинам, ногам, заставляя убыстрять шаг, сгибаться и что–то бормотать насчет собаки, которую хорошие люди из дома не выгоняют в такую погоду.

Священник вышел к алтарю. Перед ним стояла толпа прихожан. Пожилые мужчины и женщины, старушки, кое–где молодые люди стояли и кротко смотрели на него. «Вон у той женщины погиб сын и ушел муж, а эта ссохшаяся женщина неизлечимо больна… как моя Танечка, а у этой девчушки вся семья пьет — мать, отец, старший брат. И однажды этот братик проиграл ее в карты своему собутыльнику… Все они пришли к Богу, пришли просить защиты у Него от этого мерзкого мира. Мира, где нет любви, теплоты, где властвуют жестокость, холод и агрессия. А если у них все было хорошо, пришли бы они к Господу? И вообще, есть ли человек, который, будучи счастлив и не верит Бога, пришел бы к нему? Неужто только горе, беда приближает человека к Господу?». Священник отогнал от себя эту мысль, дабы даже в мыслях не произносить очевидный ответ.

Вьюга неистовствовала на окраине города, стегая по всему, что хоть немого возвышалось над землей — дома, деревья и, конечно, людей. А по небу, которое к этому времени превратилось из грязно–серого в почти черное, все ползли и ползли темные тучи — стихия готовилась овладеть центром города. На купол церкви, на гордо возвышающийся крест упали первые снежинки.

— Братья и сестры, давайте сегодня поговорим о таком прекрасном чувстве, которым наделил нас Господь, как любовь, — неожиданно вырвалось у отца Сергия. «Причем тут любовь? Я же сегодня хотел с ними говорить о заповеди: «Не укради», — мелькнуло у него в голове. Но слова сами, казалось без всякого его участия, вырывались из его уст: «Бог есть любовь» (27), — учит нас Слово Божие. В первом послании к коринфянам апостол Павел пишет о любви так: «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто…» (28), — глубокий, грудной голос священника звучал под сводами церкви, пытаясь влезть в этих старых и молодых, здоровых и больных, захлебывающихся в повседневной серой суете людей. Перед ним смиренно стояли старухи, благостно смотрящие на него слезящимися глазами на сморщенных лицах, редкие, скромно одетые молодые люди. «Все правильно — «не укради» не для них, — мелькнуло в голове священника, — им просто даже нечего красть. Место и у так небогатого государственного пирога занято более другими — более наглыми, более энергичными и, иногда, более умными особями. А те вот так в церковь не ходят. Они появляются тут, когда закатывают пышные венчания либо отпевания, — и тут же ему вспомнились похороны Григория Князева, вспомнился респектабельный, а потому вдвойне отвратительный Гришкин брат, вспомнились его руки, чинно сложенные на животе, с короткими толстыми пальцами, покрытыми рыжеватыми волосами. «И эти пальцы хотят касаться Инниного тела, тела его Елки», — что–то тревожное запало в душу, неприятно тренькнуло сердце. Чувство ненависти резко заполнило его: «Жаль, что не только похороны приводят их сюда». А между тем одухотворенные слова возносились к куполу церкви:

— Любовь — это сущность учения Иисуса Христа. Иисус сказал: «Возлюби Господа твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею и всем разумением твоим».

«Инка моя, что ты сейчас делаешь? как только закончу проповедь и сразу к тебе».

«Боже, помоги», — распятая двумя парами потных рук, с ужасом и отвращением чувствуя, как срывается с нее одежда девушка, оглушенная ревом музыки, извергающейся из магнитофона и забивающей все остальные звуки, обратилась к Могущественному Покровителю. И неожиданно вспомнилось: «К сожалению, для многих Бог — своего рода последний–припоследний запасной парашют в том прыжке, который называется жизнь. Когда основной парашют то ли не раскроется, то ли порвется, человек рвет кольцо этого парашюта». Но что–то не раскрывался для Инны ее этот самый последний запасной парашют — насильник все также яростно продолжал делать свое дело. И осенило ужасное: «Не поможет Он мне. Я не сдержала слово — согрешила. Но почему согрешила? Я же не за деньги. И ведь и я, и он были вместе счастливы. А если оба счастливы — то какой же это грех? Неужели для Тебя, Господи, обычное людское счастье это грех»?

…Затрещал и разорвался бюстгальтер…

— Сволочь, ненавижу, будь ты проклят…

— …Это есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же, подобная ей: «Возлюби ближнего, как самого себя».

«Господи, ну и как же все–таки иногда трудно выполнять твою вторую заповедь. Ведь бывают такие ближние, что полюбить их — все равно, что не умудриться вырвать, копаясь без респиратора и перчаток во внутренностях трупа двухнедельной давности на сорокоградусной жаре».

И снова перед глазами встал Гришкин брат — с маслянистыми глазами, толстой, короткой шеей, мясистыми губами. И эти мясистые, влажные губы хотят дотрагиваться до его Елки? Никогда!», — и вновь тревожно тренькнуло сердце. «Елка моя, я тебя никому не отдам», — Сергей представил улыбающуюся ему девушку — стройную, высокую, со смеющимися серо–бирюзовыми глазами… И взвилось над церковью:

«…любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит…» (29)

«… любовь долготерпит, милосердствует…», — проникало в душу женщинам, неоднократно битыми своими пьяными, грубыми мужьями…

«… не бесчинствует…», — про себя прошептала за священником молодая женщина и вздохнула: «Опять мой небось ночевать не будет, пойдет к своей лахудре. И ничего же не сделаешь. Даже уйти от него не могу — он один кормилец в семье, а у нас двое детей…».

«… всему верит…» — стройная, высокая, еще сравнительно молодая женщина всхлипнула: «Я ему так верила. Думала, что только я у него, а он любовницу завел. И все равно я его люблю и не могу его прогнать. Боже, но за что ты меня так наказываешь — любить его и знать, что этими же руками, которые я так люблю ощущать на своем теле, он ласкает другую…».

«…всего надеется, все переносит…», — пожилая женщина в старенькой вязаной кофте с белым платком на голове истово несколько раз перекрестилась: «Я надеюсь на тебя, Господи. Помоги моему Ивану выздороветь. Умоляю, помоги. Я все перенесу — буду кормить его из ложечки, помогать оправляться, буду на всем экономить, сама буду голодать, но достану ему необходимые лекарства. Но только помоги, Господи».

— А все–таки, скотина, я не стала твоей, — и кровавый пузырь вздулся на ее губах — сил еще раз плюнуть у девушки больше не было, глаза ее закрылись.

Ветер хлестко, с наслаждением залепил снежным зарядом по гордо возвышающемуся над церковью символу христианства — стихия победоносно ворвалась в центр города, погнала перед собой обрывки бумаг, обожгла лица прохожих и яростно, зло завыла на улицах и в переулках. Обрушилась она и на двери церкви, ударилась о них, хлестнула снегом и бессильно забилась возле них.

А в церкви, между тем, торжественно звучало:

— «… Ибо так возлюбил бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную…» (30), — у Сергея неожиданно заныло сердце. Он сглотнул комок в горле и продолжил. — И когда науськанная толпа кричала: " Распни его», Иисус Христос любил эту толпу, этих людей, обрекавших его на мучительную смерть. Вот как погряз человек в грехах, как низко он пал, что за Божью любовь и помощь плата — «Распни его», — дверь церкви неожиданно открылась, впуская запоздавшего прихожанина. И холодный ветер густым роем снега, наконец, смог ворваться в божий храм, благодаря этому почитателю Бога. Хлопья снега с размаху впились в спины людей, проникли за шиворот и подолы пальто, курток и юбок.

На священника пахнуло холодом и снегом. «Распни его» — как плата за любовь», — взорвалось у него в голове. «Инка», — вскрикнул Сергей и под удивленными взглядами прихожан бросился вон из церкви.

— Князь, сматываться надо, — услышал он за спиной голос второго сообщника, — Инка умерла, и ты ее трахал уже мертвой.

" Инка, Елка моя. Но зачем я оставил тебя, — водитель немилосердно давил на педаль газа. Дворники не успевали расчищать низвергающийся на них снег. За лобовым стеклом машины стояла сплошная стена из кружившихся в неистовой пляске снежинок. Автомобиль мчался словно в никуда, в бесконечность, где нельзя ни достигнуть, ни изменить что либо. Человек за рулем, словно остался один в этом мире, отгороженный от всего живого, теплого этим холодным, колючим, безжалостным снегом.

«Инка, я больше никогда не покину тебя…».

* * *

— Когда? — сгустилась Тьма.

— Скоро, — печально разлился Свет.

* * *

«Вот и ее дом. Удар по тормозу. Ручку двери рывком на себя. Бегом к подъезду. Дверь. Рукой на себя. Внутрь. Пролет. Раз… два… Лифт. Кнопка. Пальцем вдавить».

Наверху громыхнул лифт. «Долго! Быстрее по лестнице. Один пролет… другой… третий… Вот и ее дверь», — большой палец нетерпеливо вминает кнопку звонка.

— Тру–ля–ля, — раздражающе мелодично, невыносимо неторопливо пропел звонок.

За дверью молчали.

— Тру–ля–ля, — и вновь на радостное воркование звонка невыносимая тишина.

«Господи, у меня же есть ключи от ее квартиры». Щелкнул замок, дверь рывком, не смотря на свою солидную, стальную сущность распахнулась…

… Он увидел ее в спальне — лежащую на спине, обнаженную, окровавленную, с бесстыдно раздвинутыми ногами, с избитым, темным, опухшим лицом, с истерзанной грудью без сосков… «Господи, неужели тебе не бывает стыдно за деяния рук твоего творения — человека и если люди — это твое высшее творение, то я бы не пошел к тебе даже в подмастерья и даже за гарантированное место в Раю… А, впрочем, все правильно, Ты как всегда правильно решил — такие как мы не должны жить счастливо. А просто жить, без счастья ты решил нам не давать, как же ты все — таки мудр и милостив, Всевышний. Неожиданная мысль пришла ему в голову. Долгих несколько секунд человеческий мозг «пережевывал» ее и затем выдал: «Я, кажется, понял тебя Господи», — Сергей выскочил из квартиры и скатился по лестнице вниз.

За тот десяток минут, что он находился в квартире, пурга неожиданно стихла. По небу продолжали нестись темные тучи, но внизу, на земле было сравнительно тихо. Стихия, казалось, замерла в ожидание чего–то…

Сергей сел за руль автомобиля, неожиданно спокойно повернул ключ зажигания. Вспыхнули, мигнули и погасли запрещающие красные лампы на панели приборов — техника давало «добро». Минутами раньше «добро» дал Всевышний. «Если ты мне это позволяешь то спасибо тебе. Это поистине божеская милость». Его девятка набирала скорость. «Сейчас налево теперь прямо теперь снова налево.

Сергей правильно понял мысль Господа. Уже, подъезжая к дому убийцы Инны, он увидел, как тот в сопровождении двух телохранителей садился в свой «Опель». Водитель уже сидел за рулем. «Он, два телохранителя и водитель. Значит, со мной уйдут четверо. Плюс я. Всего пять, нет шесть — Иннушка шестая. Что ж, ТЕБЕ виднее, сколько забирать ТУДА. Он успокоился. Если все что сейчас должно случиться взял под свой контроль САМ, то никакая сила не сможет изменить то, что И М предписано. Сергей спокойно проехал мимо трогающегося «Опеля» и свернул в ближайший переулок. Проехав пару кварталов, он снова повернул, потом еще раз и вновь выскочил на необходимую улицу. Черный «Опель» он увидел через минуту. Нога вжалась в педаль акселератора. Салон наполнился гудением — двигатель запел свою песню, не подозревая, что это его лебединая песня, последняя… «А умирать, оказывается, легко, — Сергей взглянул на едущий навстречу автомобиль, — и убивать людей тоже легко и… и даже приятно. Ох, прости, Господи» Он на мгновение поднял глаза — темно–серые небеса равнодушно висели над ним. «Как же ты мудр, Всевышний, и милостив. Даже к таким грешникам как я. И прости, если сможешь, меня… и прощай». Руль девятки, беспрекословно повинуясь хозяину, сделал четверть оборота вправо. Тяги автомобиля властно дернули передние колеса. Мир вокруг Сергея сузился до размера серебристого кружка фирменного значка на передке «Опеля». Колеса автомобилей стремительно делали свои последние обороты. Девяносто километров в час черного автомобиля и сто километров белого давали в сумме сто девяносто. Впечатляющее число для ухода из этого мира, надежное, исключающее какие–либо другие варианты…

…Николай Князев сидел на переднем сидение и невидяще смотрел вперед. Перед глазами стояла Инка — окровавленная, изнасилованная, с распятыми ногами, откусанными сосками грудей, мертвая. В ушах до сих пор звучали ее последние слова, вернее не звучали — в ушах хрипл ее предсмертный шепот: «А все равно я не стала твоей».

И вновь перед глазами убийцы запузырилась кровь на губах девушки. «Сучка, сдохла, а не отдалась мне». И предстали перед ним ее глаза — презрительные, тускнеющие. Колька еще раз, вслух, выругался:

— Сучка.

— О боже, — неожиданно вырвалось у водителя «Опеля».

Князев вздрогнул и посмотрел вперед. Навстречу, прямо в лоб мчалась белая «девятка». И вдруг перед его глазами окровавленное, обесчещенное тело девушки превратилось в груду раздавленного, скомканного мяса, с торчащими обломками костей, обрызганного белым студнем мозгов и желтым жиром, превратилось в груду Гришкиного тела, там, в морге. «Нет, это не Гришкино тело, это мое» — страшная истина перехватила дыхание и выбила пока из еще целого, живого тела холодный пот. И начался для Николая Князева отсчет его последнего мига. Мига, когда смерть сдирает с человека всю его важность, значительность сдирает все, что нацепила на него цивилизация, и он в свой последний миг предстает перед лицом смерти таким же голым и беззащитным, каким он предстает в свой первый миг перед лицом жизни. И в это последнее мгновение из самой глубины человеческой сути непроизвольно, инстинктивно вырвалось абсолютно бесполезное сейчас: «Боже, спаси меня»…

…Серебристый кружок «Опеля» с чернотой внутри расширился для Сергея на весь мир — его мир. «Вот он туннель перехода. Перехода куда? Ха, глупый вопрос. Уж во всяком случае, не в Рай». Белая девятка священника стремительно влетала в этот последний для себя «туннель». «До скорой встречи моя Елка». Фирменный зигзаг «Опеля» сверкнул яркостью небесной грозовой молнии. Удар! Белое и черное слилось в единое целое. «Здравствуй, Люцифер». Но самая последняя мысль человека, а может и первая мысль его души, уже там, в туннеле, за сверкнувшей молнией, за ударом была: «Спасите наши души».

— Степановна, а ты новость слыхала? — старушка со сморщенным личиком и скорбно–поджатыми губами, опираясь на палку, смотрела на собеседницу.

Двух бабушек разделяли два бидона, стоящие на земле. Недалеко от них, у самого выхода с рынка, стояла бочка с молоком.

— Какую, Александровна?

— Батюшка то наш погиб, — лицо Александровны еще больше морщилось, еще скорбней изогнулись губы. В слезящихся глазах к влаге старости добавилась влага скорби.

— Ох, те Господи, — Степановна всплеснула руками и замерла в ожидании животрепещущих подробностей.

Немного помучив свою многолетнюю подружку почти профессионально–театральной паузой, совпавшей с осторожным набором воздуха в семидесятилетне–дряхлую грудь, еще больше надвинувшись на палку, Александра повела:

— Говорят, приехал он к своей любовнице, а она дома мертвая, вся в крови лежит…

— Свят, свят, свят, — Степановна истово перекрестилась. В давно угасших глазах зажегся здоровый огонек любопытства.

— Как увидел он такое дело, — воодушевленная вскриками собеседницы, Александровна еще энергичней продолжила, — снова прыг в свой автомобиль и как помчится на нем. А тут навстречу Князь едет.

— А кто это такой — Князь?

— Это бывший любовник той, с которой наш батюшка спутался. Говорят самый Главный Бандит в городе.

— И что же дальше? — Степановна нетерпеливо пошаркала правой ножкой.

— Вот наш батюшка, возьми врежься в автомобиль этого Князя, — старушка сделала паузу, отдышалась. Морщины на ее лице почти разгладилась, кожа порозовела, спина приподнялась вверх на пару градусов.

— Насмерть? — Степановна поелозила левой ножкой.

Александровна резко, как в почти забытой молодости, тряхнула головой и, почти не шамкая, твердо сказала:

— Насмерть. Все. И батюшка, и бандит этот, который самый главный в городе, и шофер его.

— Ой, ой, ой, — Степановна вновь стала истово креститься.

Александровна еще раз набрала в грудь воздух и, глядя в горящие глаза Степановны, подбросила туда еще топлива?

— Люди говорят, что хоть батюшка и разбился насмерть, но тело его почти не изувечилось, а бандита этого… — Александровна, с нежным хрустом почти выпрямилась, и теперь небрежно–грациозно опираясь на палочку, плеснула напоследок в пылающие глаза собеседницы последнюю порцию топлива, — прямо в куски разорвало.

Минут пять старушки, давно отвыкшие от такого буйства чувств, отдыхали, остывая на морозном воздухе. Лица их опять из возбужденно–пылающе–красных перешли в уныло–желтовато–постные, азартный блеск в глазах сменился блеклым равнодушием старости, спины приняли привычное уныло–наклонное положение.

— И когда это произошло? — первая пришла в себя Степановна.

— Дней за пять до нового года. Уж и похоронить успели.

— Я тогда болела, даже на улицу не выходила. Так сердце прихватила, что думала помру. А батюшку где отпевали? В церкви?

— Нет. Говорят, из Д-ска не разрешили. Дома его отпевали.

— А че, не разрешили то?

Александра, насколько позволяла ее больше горизонтальная, чем вертикальная осанка и тусклые, слезящиеся глаза гордо посмотрела на подругу и четко прошамкала, демонстрируя превосходство своего побитого склерозом интеллекта, над, еще более побитым, собеседницы:

— Степановна, посуди сама. О том, что он спутался с этой… прости Господи, знал весь город. Значит, могли и в Д-ске узнать. И умер то как? Тут не поймешь, то ли убийство он учинил. То ли самоубийство. А может и то и другое. Как тут такого в церкви отпевать?

— Народу на его похоронах много было?

— Я сама не ходила, но говорят — много. Все ж таки любили его люди, хоть и грешен он был.

— Все мы грешны, — философски заметила Степановна и, очевидно, подумав о своих годах, вздохнула. — А у того бандита, в которого наш батюшка врезался, много на похороны народу пришло?

— Ой, много. И все на машинах. А гроб, говорят, десять тыщ стоил!

— Так то ж бандиты, они могут, — Степановна о чем–то подумала про себя, вздохнула, — нас так хоронить не будут.

— Не будут, — охотно подтвердила собеседница и тоже тяжело вздохнула.

— А у этой любовницы то, которую так и не смогли между собой поделить наш батюшка и этот бандит, народу то много было на похоронах?

— Почти никого. Она, говорят, совсем одна была. Мать у нее умерла, отец давно от них ушел, и вроде даже в другой город уехал, сестер и братьев у нее не было. Соседи ее хоронили. А еще мне моя соседка сказала — у нее зять в милиции работает, что у этой любовницы в квартире бумаги какие–то нашли.

— Какие бумаги? — встрепенулась Степановна.

— Соседка сказала — важные бумаги. Их, вроде бы, даже в Д-ск увезли. Что бы их почитало большое начальство.

— А что в тех бумагах?

— Не знаю, Степановна, не знаю.

Обе старушки вздохнули и немного помолчали.

— А все ж есть Бог. Наказал он нашего батюшку за грехи, — глаза Степановны чуть блеснули.

— Конечно есть. Я тут в своем дворе со своими соседками поговорила — все говорят, что их всех: и батюшку, и любовницу его, и бандитов этих, их всех Бог наказал за их грехи, — добавила, пришамкивая, — нельзя грешить — Бог накажет.

Еще постояли старушки, подумали. На этот раз молчание прервала Александровна:

— А все ж батюшку жалко. Хороший он был человек, добрый.

Степановна медленно наклонилась за своим бидоном, взяла его в руки, чуть выпрямилась:

— И мне жалко.

Александровна повторила сходный маневр. Обе старушки направились к выходу из рынка.

— До завтра, Степановна. Ты же приходи, я тебе очередь за молоком займу.

— До завтра, Александровна. Если не захвораю, обязательно приду.

И, уже уходя, словно размышляя с собой вслух, Степановна прошамкала:

— Жалко батюшку. Но уж больно сильно согрешил. А он же священник. С него спрос особый. Вот Бог его и наказал.

«Нельзя грешить», — уже про себя, уходя, прошептала Александровна.

* * *

— Ну что, продолжим? — ровно горел Свет.

— А куда мы денемся? — безмятежно раскинулась Тьма, — мы должны возиться с людьми.

— Не будем возиться, не будет нас, — мигнул Свет

— А будем возиться, мы будем всегда, — затрепетала Тьма.

— А значит, и люди будут всегда, — ярко вспыхнул Свет.

ПРИМЕЧАНИЯ

(1) — Бытие 1:1, 26

(2) — Евангелие от Матфея 5:28 — 30

(3) — Псалом 89

(4) — Евангелие от Иоанна 8:5

(5) — Евангелие от Иоанна 8:7,10,11

(6) — Евангелие от Матфея 22:36,37

(7) — Бытие 8:18

(8) — Евангелие от Матфея 22:39

(9) — Иоанн — Богослов — один из апостолов. Написал «Откровения», вошедшие в Библию, где предсказал дальнейшее развитие истории человечества.

(10) — Мартин Лютер — основатель новой ветви христианства — протестантизма. Опубликовал 95 тезисов, отвергавших догматы католицизма.

(11) — Матфей, Иоанн, Лука, Марк — последователи Христа, написавшие Евангелия соответственно от Матфея, Иоанна, Луки и Марка.

(12) — Fifty- пятьдесят (анг).

(13) — excuse — извините (анг).

(14) — Евангелие от Матфея 5:3

(15) — Откровение 3:18, 19

(16) — Откровение 3:20 — 22

(17) — Большая Берта — одно из самых больших орудий в мире. Построено Германией во Вторую Мировую Войну.

(18) — еврейский обряд обрезания Иисусу Христу, через неделю после его рождения сделали в Иерусалимском Храме.

(19) — Евангелие от Марка 15:13

(20) — Евангелие от Иоанна 18:37, 19:9–11

(21) — в 70 г. н. э. Иерусалим был повторно захвачен Римом.

(22) — Евангелие от Марка 15:14

(23) — Евангелие от Луки 23:18,21

(24) — Евангелие от Матфея 27:24,25

(25) — Quid est veritas? — Что есть истина (лат).

(26) — Евангелие от Иоанна 19:30

(27) — 1‑е послание Иоанна Богослова 4:16

(28) — 1‑е послание к коринфянам 13:2

(29) — 1‑е послание к коринфянам 13:4 — 13

(30) — Евангелие от Ионна 3:16 1

Оглавление

Вадим Тарасенко СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ

  Глава 1 «И сотворил Бог человека…»

  Глава 2 «Он обещал мне помочь»

    1

    2

    3

    4

  Глава 3 Чудны дела твои, Господи

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Глава 4 Евангелие от Бога

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава 5 Пожиратели Хаоса

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Глава 6 «Распни Его!»

    1

    2

    3

    4

    3

    ПРИМЕЧАНИЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg