«Хут»

Хут (fb2) - Хут 155K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Евгеньевич Геращенко

АНДРЕЙ ГЕРАЩЕНКО ХУТ

Гале нездоровилось ещё с понедельника. Бросало то в жар, то в холод. Всё время снились кошмары. А хуже всего было то, что маленький Панасик тоже стал беспокойным и постоянно заходился криком по ночам. Пятро при этом просыпался по нескольку раз за ночь и потом долго не мог уснуть. И теперь он чувствовал усталость и без особой охоты махал топором, хотя обычно ему не то чтобы нравилось колоть дрова, но делал он это всегда с особенной лихостью и удальством. Завидев шедшую по улице Г анну Блиниху, которая была у них повивальной бабой при родах Панасика, Пятро поспешно поднял со снега несколько непоколотых колодок и зашвырнул их глубоко в снег у забора. Ему хотелось пойти прилечь в хату, но Блиниха уже несколько дней, проходя мимо их дома, напоминала, что нельзя оставлять непоколотые колодки на ночь. Теперь, чтобы она их не увидела в очередной раз, Пятро быстро прикрыл колодки снегом. Успел он как раз вовремя — проходившая мимо плетня Ганна тут же, как он и ожидал, поинтересовалась:

— Колодки все поколол?

— А то?! Все до единой, — кивнул Пятро, про себя посылая Ганну к чёрту: «Успею поколоть и завтра — что за напасть такая?! Буду я ещё глупую бабу слушать да в разные бабьи сказки верить».

— Ну, бывай, Пятро! Пошла я.

— Бывай, — махнул рукой довольный Пятро и пошёл в хату.

— Кто там был, на улице? — поинтересовалась возившаяся возле печи Галя.

— Ганна Блиниха проходила.

— И чего хотела?

— Так ничего и не хотела. Снова спрашивала, порубил ли я колодки. И что ей до того за дело — вот глупая баба, в самом деле?

— А ты их поколол?

— Возле плетня в снег кинул — ещё поколю. Дров хватает, — отмахнулся Пятро.

— А Блиниха сказала, что нельзя их оставлять, — возразила Галя. — Примета такая. Может, и я через то захворала, и Панасик по ночам места себе не находит?

— При чём тут одно к другому–то?! Вот глупые бабы! — с досадой воскликнул Пятро.

— Примета такая, — назидательно заметила Г аля.

— Да чтоб тебя! — разозлился Пятро. — Завтра поколю — там всего пять колодок. А сегодня поздно уже. И что вы, бабы, за такой суеверный народ?!

Пятро и сам уже начал сомневаться в том, правильно ли он поступил, засыпав колодки снегом, — в душе появилась какая–то смутная, трудно осознаваемая тревога. От этого крестьянин ещё больше рассердился: «Ну вот — уже и сам в эти бабьи байки верить начинаю», — но ничего не сказал Г але и принялся расплетать старую рыбачью сеть, которую уже давно собирался привести в порядок.

Мысль о колодках не оставляла его и ночью. Панасик снова много плакал, и Пятро и Г аля едва сомкнули глаза лишь к утру, когда их первенец наконец успокоился и уснул.

Едва проснувшись, Пятро увидел, что уже давно светло, и поспешил во двор. За ночь намело снега, и Пятро принялся раскапывать припрятанные у забора колодки. Четыре колодки он тут же быстро расколол, но зато нигде не мог найти пятой. Перекопав у плетня весь снег, Пятро так и не обнаружил своей пропажи. Он уже готов был поверить, что вчера оставалось всего четыре колодки, а не пять, но слишком хорошо помнил одну из них, с торчащим кверху сучком, напоминающим вздёрнутый нос. Именно этой колодки и не было, хотя он бросил её в снег первой и хорошо запомнил место у плетня — там как раз был выдернут один из кольев. Колодки не было. Унести её тоже никто не мог — никаких следов непрошенных гостей не было, да и дворняга на цепи, достававшей как раз до плетня, хоть и не отличалась большой отвагой, но брехала заливисто и громко. Но за всю ночь она не проронила ни звука. Ещё раз обшарив снег у плетня, Пятро развёл руками и понёс наколотые дрова в расположенную неподалёку поленницу, прикрытую навесом из заснеженной соломы.

— Ну что — поколол? — сразу же поинтересовалась Галя, едва Пятро возвратился в хату.

— Поколол. Что там было колоть?! — отмахнулся Пятро. — Только…

— Что «только»?

Пятро уже был не рад, что начал говорить, и лишь махнул рукой.

— Ты не маши руками, а говори, раз начал.

— Одной колодки не хватает. Вроде всё обыскал — нигде её нет, — с неохотой пояснил Пятро.

— Говорила я тебе — вчера надо было поколоть. И Блиниха недаром предупреждала. Ой, чует моё сердце, не к добру это.

— Вот глупая баба — заладила своё, и всё тут! — плюнул Пятро, и тут же у него созрел план, как успокоить жену: — Я, может, и все поколол. Я не считал, сколько оставалось.

— Так чего же ты мне голову дуришь?!

— И в самом деле, все колодки — это я перепутал, наверное. Ту, которую думал, что осталась, я ещё раньше расколол. Да вот забыл, — успокоил Галю Пятро.

— Голову бы свою забыл лучше!

Галя хотела добавить ещё пару «ласковых» слов напугавшему её мужу, но в это время подал голос Панасик и она пошла к люльке с младенцем, висящей в центре хаты на верёвках, прикреплённых к потолку.

«Ну, слава Богу — теперь хоть успокоится. И дёрнул же меня чёрт за язык!» — с облегчением подумал Пятро, но на душе у него всё равно было неспокойно и тревожно.

Панасик крепко уснул ещё вечером, при свете лучин, чего уже давно не было. Впервые за прошедшие дни спал он спокойно и безмятежно.

— Говорила я тебе — поколи колодки. И Блиниха зря говорить не станет. Вишь, поколол — и Панасик успокоился. Спи, моё золотко! — улыбнулась Галя и легонько покачала люльку.

— Тише — разбудишь! — предупредил жену Пятро.

— Я сама знаю, что моей кровиночке лучше, — возразила Г аля и ещё раз качнула люльку. — Так он будет только крепче спать.

Пятро не стал спорить — в конце концов, мать всегда лучше разберётся в том, чего нужно младенцу.

Глубокой ночью приснился Пятро какой–то страшный, жуткий сон. Будто он стоит перед самой своей хатой, а во дворе какие–то люди, одетые в одинаковые чёрные тулупы. Пятро хотел окликнуть их, узнать, что им нужно, но не сумел издать ни звука. Хотел перемахнуть через плетень и узнать, кто к нему пожаловал, но ноги сделались, словно ватные, и Пятро не смог ступить ни шагу. Присмотревшись, крестьянин вдруг с ужасом понял, что у него во дворе хозяйничают совсем не люди, а черти — у них были чёрные свиные рыла, а тулупы оказались обыкновенной густой чёрной шерстью. Из–под тулупов позади чертей торчали их тонкие хвосты. Черти принялись рыться в снегу как раз там, где Пятро рубил дрова, и вскоре один из нечистых вытащил из–под снега колодку — ту самую, с сучком, которую не мог найти Пятро днём. Чёрт поднял вверх колодку и стал довольно цокать языком, показывая её двум своим спутникам. Те по очереди передавали друг другу суковатую колодку и цокали языками — так уж она им, видно, понравилась. Наконец, один из них посмотрел в сторону Пятро, и они встретились взглядом.

— Вот он! — вскрикнул чёрт и показал на хозяина остальным.

— Будет тебе подарок, Пятро! От чертей подарок! — закричал ему другой чёрт и закружился на одном месте от радости.

Тут же закружились и другие черти, и поднялась сильная метель. Когда она прекратилась, чертей не было — перед глазами у Пятро был его собственный, засыпанный снегом двор.

Пятро перекрестился и. проснулся. За стенами хаты и в самом деле завывала вьюга. Стены тихо поскрипывали то ли от мороза, то ли ещё от чего, и Пятро порой начинало казаться, что это скрип чьих–то осторожных шагов, доносящийся снаружи хаты. Перед иконами тускло мерцала лампадка, едва озарявшая хату слабым синеватым светом.

Пятро вновь провалился в тягостное полузабытьё, когда одно мгновение как бы бодрствуешь и присутствуешь в месте сна, а в другое уносишься в мир сновидений и грёз, причём оба эти состояния чередуются непредсказуемым и непонятным образом, и человек уже не понимает, спит он или же бодрствует.

Вот будто приоткрылась дверь, и поднявшееся лёгкое движение воздуха погасило слабый, мерцающий огонёк лампадки. В дверном проёме показались размытые, плохо различимые фигуры. Они медленно крались к люльке. Пятро вскочил с лавки, пошарил в поисках лежавшего неподалёку топора и. проснулся. В хате было тихо. Лампадка по–прежнему мерцала синим огоньком. Пятро решил проверить дверь — она была прочно заперта на большую и прочную деревянную щеколду. Открыть её снаружи было невозможно. Всё было, как всегда, но и это странное полузабытьё, и непонятная внутренняя тревога заставляли Пятро быть начеку. Он отыскал топор, положил его у изголовья и прислушался. На улице продолжала завывать метель.

Пятро проснулся от того, что стены вновь стали поскрипывать. Крестьянин взглянул на лампадку, и она вновь погасла у него на глазах. По хате потянуло струёй свежего морозного воздуха. Пятро посмотрел в сторону дверей. Они вновь приоткрылись, и повторился прежний кошмар — в хату, осторожно крадучись, проскользнули три тёмные, плохо различимые фигуры. Пятро хотел схватить топор, но не смог даже пошевелиться. Неизвестные зловещие фигуры направились прямо к люльке, в которой спал младенец. Хозяин попытался вскочить и разделаться с непрошенными гостями, но его старания были тщетными — незнакомцы обступили люльку и принялись что–то делать с младенцем. Что именно — Пятро не мог видеть, потому что непрошеные ночные визитёры закрывали от него люльку спинами.

Наконец они оставили люльку в покое и медленно двинулись в сторону входных дверей. Двое выскользнули наружу, а последний, задержавшись, неожиданно обернулся, посмотрел на Пятро и подошёл к его лавке. Пятро с ужасом увидел, что это один из тех чертей, которые ему приснились.

— Вот тебе подарок, Пятро! От чертей подарок! — хрипло прогнусавил чёрт, довольно подмигнул хозяину и с какой–то злобной, торжествующей улыбкой скрылся в дверях.

Пятро схватил топор и. проснулся. В хате было тихо, лишь за окнами едва слышно завывала пошедшая на спад вьюга. Пятро вскочил с лавки и осторожно пробрался к люльке — Панасик спал безмятежным, спокойным сном. «Приснится же такая дрянь!» — подосадовал Пятро и улёгся на лавку.

Вновь он проснулся от жуткого, нечеловеческого вопля Гали:

— Панасик! Дитятко мое! Родненький мой! Панасик!

Пятро вскочил на ноги и бросился к люльке, возле которой стояла Г аля. Жена в исступлении трясла Панасика и продолжала кричать на всю хату:

— Проснись, родненький мой! Кровинка моя! Проснись! Что же это?! Пятро!

— Тут я — чего ты?! — Пятро, белый как снег, стоял возле жены, полный нехороших предчувствий.

— Мёртвый наш Панасик! Холодный! Мёртвый наш хлопчик! — закричала Галя и подала Пятро завёрнутого в тряпки младенца.

— Как мёртвый? Что ты такое говоришь, Г аля?! — в отчаянии крикнул Пятро и с надеждой провёл ладонью по лбу Панасика.

Лоб был холодным. Младенец не подавал никаких признаков жизни.

— Панасик! Сынок мой! Что же это?! — растерянно повторял Пятро, с ужасом глядя на мёртвого сына, будучи не в силах поверить в произошедшее.

Первым желанием Пятро было выскочить на улицу, побежать по Ректе, позвать на помощь людей, но он лишь в отчаянии смотрел на своего мёртвого сына, понимая, что теперь всё это уже бесполезно. Опустошённые, убитые горем родители молча сидели возле люльки с мёртвым младенцем, не зная, что им делать дальше.

Похороны назначили на третий день, в пятницу. Казалось, что во дворе собралась половина Ректы. Галя почти всё время беззвучно плакала и, казалось, постарела за эти несколько дней лет на десять. Пятро крепился, но и он выглядел неважно. Сельский батюшка отец Андрей прочитал заупокойную, маленький гробик вынесли на улицу, и вся скорбная процессия двинулась к кладбищу.

На кладбище свящённик провёл ещё один молебен, окропил всех присутствующих святой водой и сказал убитым горем родителям, чтобы они прощались. Пятро поцеловал Панасика в холодный лоб, а Галя обхватила гробик и вновь зарыдала. Её с трудом оторвали от тела и усадили на принесённую с собой лавку. Отец Андрей дал сигнал закрывать крышку и два крестьянина быстро поднесли к телу младенца верхнюю часть маленького гроба. Но, странное дело, как они ни старались, крышка не закрывалась. Закрывать крышку силой никто не хотел, и её вновь сняли, чтобы посмотреть в чём дело. Один из крестьян, едва взглянув на гробик, тут же в страхе отшатнулся в сторону. Второй, посмотрев туда же, изумлённо застыл на месте и принялся истово креститься:

— Свят! Свят! Свят! Нечистая сила!

С ближайших деревьев с громким тревожным карканьем в небо поднялась целая туча неизвестно откуда взявшегося воронья.

Г аля поднялась на ноги и сделала несколько шагов к гробику. Но ещё раньше там оказался Пятро. Широко раскрытыми глазами он смотрел то на лежащего в гробу сына, то на обступивших его односельчан. Наконец Пятро не выдержал и достал тело из гроба. Народ изумлённо ахнул.

— Что же это, батюшка, а?! Что же это, люди добрые?! — Пятро развернул мёртвого младенца, к ужасу собравшихся сбросил в снег тряпки, и. в его руках оказалась обыкновенная деревянная колодка с торчащим вверху сучком, который и не позволял закрыться крышке гроба.

Все загудели и, крестясь, принялись отступать назад.

— Присыпуш! — выдохнула Ганна Блиниха и, толкнув в бок своего растерявшегося мужа Василя Блина, несколько раз перекрестилась. — Как пить дать — черти присыпуша сделали!

Отец Андрей шагнул назад вместе со всеми, но затем, совладав с собой, остановил пятившихся крестьян:

— Стойте! Негоже православным людям нечистым поддаваться! Могилу надо зарыть, а колодку разрубить — нечистая она, нечистыми и подброшена!

— Не дам рубить колодку! — неожиданно закричала Галя и, вырвав колодку из рук Пятро, вновь запричитала: — Это мой сынок Панасик! Он просто спит! Он проснётся! Он живой!

У неё хотели отобрать колодку, но отец Андрей махнул рукой и почерневшую от горя женщину на время оставили в покое.

— Да, Ганна, чего только на белом свете не делается, чего не происходит. И что это за напасть такая, что за присыпуши? — задумчиво спросил Василь Блин у жены, когда они возвратились домой. — Я там, на кладбище, не стал спрашивать.

— Присыпуш и есть. А я говорила Пятро, чтобы он колодки рубил. Ещё и спрашивала, все ли порубил. А он отвечает — все. Да не все, видно, раз из гроба колодку достали, — назидательно заметила Блиниха.

— И откуда ты всё это знаешь? Может, ты ведьма? — беззлобно спросил Василь.

— И не отсохнет твой язык такое спрашивать! Какая же я ведьма, а?! Вот бабка — первая в округе, это точно. Половина детей в Ректе через мои руки прошла. У Старжевских, на что уж паны из панов, и то я бабкой была, панича молодого принимала. Да где я только не была — у самого чёрта разве что?! — с чувством превосходства заявила Ганна.

— Тьфу ты, зачем нечистого не к месту поминать — тем более после того, что на кладбище было?! — недовольно проворчал Василь.

Помолчали.

— Я слыхал, что из присыпушей русалки получаются. А то ещё говорят, что со скидушей? — спросил Блин, пытаясь вызвать жену на разговор.

— Не молол бы языком про то, про что не знаешь! — хмыкнула Блиниха. — Ски- душ — это ребёнок, что до срока родится мёртвым. Никаких русалок из скидушей не бывает — то пустая болтовня одна. Русалки, они из присыпушей. Да только если присыпуш — девочка. Из мальчиков русалок не бывает. А из девочек — да, — Ганна не заметила, как увлеклась разговором. — Если не рубить колодки, их могут украсть черти. А как только украдут, то сразу жди беды, если во дворе дети до года есть. После года не страшно. А до года — надо в оба смотреть! Украдут черти колодку и смотрят за хатой. Сделают руки и ноги, получится из колодки дитя, и подбросят его ночью в люльку. А хозяйского ребёнка с собой унесут. Вот и присыпуш. Только присыпуш–то — не живой. На ребёнка он похож как две капли воды, но это всё колдовство — живого дитя им не сделать. А как пройдёт срок или же молитву произнесут и водой святой окропят детский гроб, как сегодня отец Андрей на кладбище, тут же присыпуш превращается в обычную колодку. Ту, что черти украли. Говорила я Пятро — руби колодки.

— А что же они с мальчиками украденными делают?

— Того я не знаю. Из девочек — русалок. А про мальчиков ничего сказать не могу, — покачала головой Г анна.

Блиниха и в самом деле была известной на всю округу бабкой и принимала едва ли ни все роды, что случались в Ректе и округе. Даже из самого Пропойска звали её к себе роженицы, и поэтому, благодаря Ганне, у Блинов хватало и еды, и сукна на одежду. А порой те, кто побогаче, одаривали Блиниху и деньгами. За всю её многолетнюю практику лишь однажды родился мёртвый младенец, да и то потому, что привезли её к роженице поздно, когда та металась в кровати уже в совершенной горячке и не было никакой надежды на благополучный исход.

— Однако же что это получается — помер у Пятро с Г алей сын или нет? Вроде помер, а тела–то нет. Значит, и могилы тоже нет? — озадаченно спросил сам у себя Василь. — Хотя и в живых–то его вроде нет?!

Ганна лишь пожала плечами, потому что и сама не знала ответа на вопрос мужа. Конечно, ей немало было известно разных историй про присыпушей, но насколько они были правдивы, не могла сказать даже она сама. Про колодки она говорила односельчанам скорее по женской привычке опасаться всяких напастей в случае неисполнения тех или иных примет. А про присыпушей ей рассказывала ещё давно помершая бабка. Сама же Блиниха сегодня впервые столкнулась с такими чудесами и была поражена и удивлена не меньше своего мужа, но не подавала вида, чтобы не показать Василю, что она и сама ничего толком не знает и лишь припоминает предостережения и рассказы своей бабки, тоже хорошо знавшей в своё время повивальное дело.

— Что–то Катьки нашей давно нет — пойду посмотрю, — вспомнил Василь и засобирался на улицу.

— Совсем от рук отбиваться стала. Такой у неё возраст, что смотреть за девкой надо. Говорили мне, что её с каким–то незнакомым хлопцем несколько раз возле берёзовой рощи видели. Возле каменной крушни. Ты сходи туда да глянь тихонько что да как. Сама она молчит, словно воды в рот набрала. Да не зови её, а тихо сходи.

— Снег скрипит — как тут подойдёшь. Но я попробую, — заверил Ганну Василь и взглянул в окно: — Уже темнеть начинает.

Неизвестный хлопец появился месяца два назад. Катьку не раз видели с ним односельчане, но никто не знал, откуда он и где живёт — ни в Ректе, ни в округе никто не видел никогда такого хлопца. На все расспросы родителей Катька, которой уже шёл девятнадцатый год, или отмалчивалась или же и вовсе уверяла, что всё это неправда, наговоры односельчан, и никакого хлопца она не знает, и никаких кавалеров у неё отродясь не было. Однажды Ганна, не выдержав, пару раз перетянула Катьку пугой, но та лишь разрыдалась, но так и не выдала свою тайну. Хуже всего было то, что Катька стала сохнуть не по дням, а по часам. Лицо почернело, всё более явственной становилась неожиданная худоба, хотя ещё летом Катька была розовощёкой, плотной девкой. Всё чаще её стало клонить ко сну, а в последнее время — и днём. Блиниха даже заплатила соседям, чтобы те отправляли свою дочку на панщину к Старжевским вместо Катьки. Но и отдых не помог — та с каждым днём становилась всё хуже. За хороший кумпяк мяса, который Блини- ха заработала в Пропойске, удалось заманить лекаря Старжевского, но тот лишь развёл руками — никакой болезни он у Катьки не обнаружил. Ганна сердцем чувствовала, что не к добру встречи Катьки с неизвестным хлопцем, но пока не могла ничего понять. Сегодня вечером должна была прийти ворожея Мария. Ворожила она не всегда хорошо, но всё же к ней ходили не только жители Ректы, но и вся округа — ворожеи лучше Марии всё равно не было.

Катька в сопровождении Василя явилась лишь через час. Василь, едва втолкнув Катьку в хату, напустив при этом клубов свежего, морозного воздуха, возмущённо сообщил Ганне:

— С хлопцем стояла! С хлопцем! Возле каменной крушни. Я поначалу вида не подал, хотел его, гада, получше разглядеть. Да разве разглядишь в такой темноте? А как они целоваться стали, тут я и не выдержал. Схватил кол и к ним — думаю, огрею его по спине. Да где там! Он тут же отскочил к роще — там у него конь был привязан. Вскочил в седло и был таков. Конь заржал, словно в насмешку. Не догоню же я коня. А Катька, стерва, так и не говорит, с кем была.

Катька молча стояла посреди хаты, потупив взор в пол.

— Ах ты дрянь такая! Так ты скоро, может, в подоле принесёшь нам, а?! Вот бесстыдница! А ну говори, кто это был, а не то!.. — Ганна с гневом схватила подвернувшуюся ей под горячую руку пугу и уже хотела было ударить Катьку, но в это время в дверь постучали.

Ганна отбросила пугу в сторону:

— Скажи спасибо людям. Кто там? Входите.

В хату медленно вошла Мария. «Вот зараза, хоть бы быстрее дверь закрывала за собой — всю хату выстудила!» — недовольно подумал Василь.

Приход Марии избавил на время Катьку от расправы, и она, довольная, что её оставили в покое, скрылась за печкой.

— Слыхали, что в Журавичах случилось? Ко мне только что кум приезжал, рассказывал, — поинтересовалась раздевшаяся Мария, которую так и распирало от желания рассказать какую–то ставшую ей известной историю.

— Ну, уж что у нас в Ректе случилось — почище будет, — махнула рукой Ганна.

— А вот то–то, что и там черти разгулялись, — возразила Мария. — Помнишь, у Гречихи ты мальца три года тому назад принимала?

— У Гречихи? У него ещё дом на самой окраине?

— Про дом не знаю. А мальца ты принимала — мне кум говорил.

— Помню. Дом на окраине. Он ещё лет на двадцать своей жены старше. Так что случилось, говори толком!

— То–то, что старше. Пошла его баба в баню, взяла с собой дитя. Помыть чтобы. Да и говорит этому Гречихе — смотри, мол, старый чёрт, приходи быстрее к бане. Как я позову — возьмёшь мальца и в хату. Она его намного моложе, вот и взяла дурную привычку «старым чёртом» называть. Помылась, вытерла малого и кричит в двери — ты тут, старый чёрт? А из–за дверей отвечают — тут, мол. Пар кругом, ничего не видно. Она мальца в двери подала — вроде мужу. И стала мыться дальше. А тут стук в двери — где, спрашивает муж, наш малец, я за ним, дескать, пришёл. Та ему и говорит — я ж тебе его отдала. Выскочила она, обошли с мужем вокруг бани — а там следы копыт к забору ведут. А после забора и вовсе пропадают, будто кто в небо полетел. Тут только и поняла она, что не мужу мальца отдала, а чёрту. Не надо было мужа старым чёртом обзывать.

— Почему чёрт — может, так кто дитя украл? Цыгане какие? — пожал плечами Василь и проворчал: — У нас чуть что, сразу нечистых поминают.

— А то и дело, что самый настоящий чёрт. На снегу следы копыт были, а за забором исчезли. Как пить дать, это был чёрт. Да и у нас в Ректе черти Пятро и Г але горя наделали. Что–то не так у нас в округе, раз черти так разошлись. Может, ещё и не последняя беда.

— Что ты — накаркаешь! — испуганно воскликнула Ганна и перекрестилась на висевшие в углу иконы.

— Ну да ладно — давай про Катьку поговорим. Для того ведь и звала, — махнула рукой Мария.

— Ну, вы тут гадайте, а я в хлев схожу, свиньям есть дам, — предупредил Василь и вышел во двор.

— Ты пока в хату не заходи — я тебя сама позову! — крикнула Ганна мужу вдогонку.

— Ладно! — донёсся едва слышный ответ Василя.

Мария расстелила на полу принесённые с собой белые рушники и усадила на них Катьку, заставив предварительно сбросить с себя всю одежду. Без одежды Катька чувствовала себя неуютно, но атмосфера таинственности и загадочности, всегда сопровождающая любое гадание, помогла девушке преодолеть первоначальное смущение, и дальше она стала чувствовать себя спокойнее.

— Боже ж ты мой — до чего исхудала! Одна кожа и кости! — всплеснула руками Ганна.

Она не видела Катьку голой всего несколько дней — совсем недавно они мылись в бане, но теперь ей казалось, что за эти несколько дней дочь ещё больше осунулась и похудела.

Мария поднесла палец к губам, призывая к молчанию, и принялась бормотать вполголоса какие–то заклинания. Ганна с интересом следила за её действиями.

Закончив бормотать, Мария извлекла откуда–то из глубин принесённой с собой торбы пучок сушеной травы. Попросив у Ганны огня, подожгла траву и принялась обкуривать ею Катьку. Девушка закашлялась от дыма, но Мария, успокаивая, ласково погладила её по голове:

— Тихо. Тихо. Дым всё скажет. Это буркун–трава, от её дыма ничего не скроется.

Дым был совсем не едким, но каким–то особенным — с лёгкой и немного пряной горчинкой.

После того как истлел первый пучок, Мария достала из своей торбы второй и вновь принялась обкуривать Катьку. Постепенно вся хата наполнилась дымом. Стало трудно дышать. У Катьки, Ганны, да и у самой Марии на глазах появились слёзы.

Ганна закашлялась, будучи не в силах больше сдерживаться, и нетерпеливо спросила:

— Долго ещё?

Мария лишь отмахнулась:

— Терпи и молчи, а то всё испортишь.

Гадалка подожгла ещё один, самый большой, пучок травы, подойдя к Катьке, ещё раз основательно окутала девушку дымом и, не дожидаясь, пока буркун истлеет, потушила его прямо ладонями, истёрла в мелкую труху, посыпала её на голову Катьке и отчётливо произнесла:

— Буркун, дай свою силу! Дай знать, кто мешает жить, кто недоброе задумал? Что за хлопец к Катьке ходит? Что он за человек? Как его отвадить?

При словах о хлопце Ганна внимательно посмотрела на дочь, но та была словно во сне и лишь покачивалась в такт словам Марии.

— Откуда он? — громко спросила Мария.

— Я не знаю. Я не знаю откуда, — каким–то чужим, усталым и незнакомым голосом ответила Катька и покачала головой.

Ганне казалось, что она или спит, или просто не в себе от дыма.

— Говори. Покажи ей, буркун, откуда хлопец. Покажи деревню его, хату его. Видишь, Катька, хату? Видишь деревню?

— Не вижу. Один бурелом да чаща дикая. Волки да медведи вокруг. Нет никакой хаты. И деревни нет, — всё тем же чужим голосом ответила Катька.

— Он перед тобой! Хлопец твой перед тобой. Помоги, буркун, увидеть его! Помоги нам! Что ты видишь, что чувствуешь? — Мария положила руки Катьке на голову и заглянула ей в лицо.

По лицу девушки пробежали едва заметные судороги.

— Не вижу. Ничего не вижу. Какой–то чёрный тулуп. Его тулуп. Вроде и не он это. Тяжко мне. Тяжко.

— Помоги, буркун–трава, узнать нам, кто спасёт от напасти? Кто поможет отвести лихо? Укажи, кто? — продолжала заклинать Мария. — Что видишь, Катька? Что видишь, говори!

— Отца вижу. Малую Зимницу вижу. Пожар. Колесо у него в руках. От телеги колесо. Больше ничего. Тяжко мне. Отпустите меня! — простонала Катька и в изнеможении рухнула на расстеленные на полу рушники.

— Что ты, Катенька! — всплеснула руками Ганна и бросилась к дочери.

— Теперь уже всё. Не бойся — сейчас она придёт в себя. Надо только водой лицо помочить да воздуха свежего пустить, — заверила её Мария.

Ганна уже хотела было выпроводить от греха подальше Марию восвояси, но потом, убедившись, что Катька и в самом деле пришла в себя после того, как её лицо окропили холодной водой из бочки в сенях, успокоилась и принялась проветривать хату.

— Что у вас тут — не пожар ли? Откуда столько дыма?! — испуганно спросил прибежавший из хлева Василь.

Рябая, уже немолодая, но всё ещё крепкая кобыла медленно тащила сани по узкой, припорошенной свежим ночным снегом дороге. Василь, запахнувшись в кожух, смотрел по сторонам на занесённое снегом поле и вспоминал вчерашнее гадание Марии. Гадалка после окуривания Катьки выглядела растерянной и толком так и не смогла ничего истолковать из сказанного дочерью. Разве что сказала, что парень — нездешний, но это Василь знал и сам. А главного — кто он да откуда — так и не сказала. Но удивительнее всего было то, что Катька увидела отца в Малой Зимнице. А как раз утром пришли от Старжевских и сообщили, что пан отправляет Василя за лисьими шкурами в зачёт будущих отработок как раз в Малую Зимницу.

Потянуло свежим морозным ветерком, и Василь натянул пониже на голову свой треух. «Может, хлопец этот, чтоб ему неладно было, из Малой Зимницы? Так нет — я там всех знаю вроде. Нет там такого хлопца, кажись. Или есть. Ей Богу — нету! Может, чей родич и приезжает к кому, а заодно и к нам — Катьке голову дурить. Надо будет поспрашивать у тамошнего ловчего Ивана Крюка — может, он чего знает и расскажет?

Из–за леса поднялось низкое февральское солнце и осветило всё вокруг чуть розоватыми, холодными лучами. Но даже этого скупого света было достаточно, чтобы на душе у Василя стало радостнее, и он, весело свистнув, незлобно щёлкнул Рябую пугой и сани понеслись — впереди был лишь небольшой лесок, а за ним и первые дворы Малой Зимницы. Василь уже заранее предвкушал хороший обед с дичью и самогоном у ловчего, да и Рябой была хорошо знакома дорога, и кобыла почуяла, что и ей перепадёт кое–чего в соседней деревне.

Едва проехав лесок, Блин тут же натянул вожжи:

— Тпру! Стой, зараза!

Рябая послушно остановилась.

Василь удивлённо разглядывал ещё не успевшее за ночь остыть пепелище, которое чёрной дырой зияло на месте самого первого дома. От чёрных обвалившихся стен в небо поднимались едва заметные струйки дыма. Снег вокруг пожарища был утоптан множеством ног. То там, то здесь виднелись ледяные пятна — всё говорило о том, что совсем недавно жители деревни боролись с огнём, но так ничего и не смогли поделать. Теперь тут было безлюдно. «А ведь Ганна сказала, что Катька в бреду видела меня в Малой Зимнице на пожаре. Я и колесо какое–то в руках держал, — удивленно вспомнил Василь Блин. — Не соврала, значит, Мария. Только что к чему?»

Привязав Рябую к стоящему у самой обочины дереву, Василь направился в сторону пожарища — с одной стороны, ему было просто любопытно поглазеть на случившееся, а с другой — мало ли чего могло остаться после пожара, что сгодится в хозяйстве. У людей, конечно, горе, и пользоваться этим нехорошо, но раз тут была вся деревня, уж наверняка ничего путного не оставили.

Не дойдя совсем немного до кромки пожарища, Василь неожиданно споткнулся о какой–то предмет, зарытый в снег. Расчистив снег руками, Блин извлёк из него. колесо от телеги. Почти такое же, какие были в его повозке. «Вот и колесо! Не соврала Катька. И вправду есть что–то в этом гадании. Как в воду глядела!», — удивлённо подумал Иван и, позабыв, что хотел осмотреть пожарище, побрёл к своей телеге, продолжая очищать от снега и разглядывать найденное колесо.

Бросив колесо под рогожу, которой была укрыта телега, Василь ещё раз оглянулся на пожарище и поехал прямо к ловчему.

Крюк уже поджидал его дома.

— Здорово, Иван! — поприветствовал хозяина вошедший в хату Василь.

— Здорово, Василь. Проходи, лисьи шкуры уже готовы — как раз двадцать пять штук. Посидим — вон моя жинка сколько наготовила, — хозяин сразу же пригласил Василя к столу.

— Добра, — охотно согласился Василь и, сбросив кожух на лавку, окинул взглядом стол.

Стол был знатный — в одном чугунке дымилась каша, из другого доносился аппетитный запах какой–то дичи, рядом стояла большая глиняная миска с квашеной капустой, хлеб, а в самом центре красовалась зелёная бутыль самогона.

— Да у тебя стол, как у пана! — заметил Василь. — Хорошо вы тут живёте.

— Дык и ты неплохо — наверное, Ганна за то, что бабой бывает, немало в дом носит? — довольно улыбнулся Иван, которому понравилась похвала гостя.

— Что есть, то есть. Да только это хорошо, что земля у меня есть да Ганну бабой то туда, то сюда кличут. А у других–то, того, — хлеб кончается. Того гляди, скоро хлеб из чего попало печь начнут. И землю Старжевский у многих забрал — треть Ректы в безземельных бобылях, у соседей работают да за других на панщину ходят. С того и живут.

— И у нас то же самое. Половина Зимницы в землянках живёт. Да и огородники все в основном — только так, для себя, и сажают, а где с того прокормиться. Земля у меня да ещё человек у пятнадцати есть, вот и всё, — перестав улыбаться, кивнул Иван. — Хорошо ещё, что под Россию пошли, — уж мочи не было под ляхами. Помнишь, как ещё при Польше лет десять назад люди от голода мёрли. Беднее белорусов, наверное, и нет никого.

— Это уж точно. Я в Малороссии под Полтавой был. Вот там живут — ни чета нашему. Землянки только кое–где встречаются, а так всюду белые, мазанные известью хаты с соломенными крышами. Тепло летом, хорошо. И чего только ни растёт — и яблоки, и груши, и ягоды разные. И земля почти у всех есть. Там в сёлах и хуторах не то что бобылей безземельных — даже огородников не встретишь.

— Зато леса и зверья у них, говорят, мало. Да и лесной ягоды и грибов меньше. А ведь я только от охоты и живу. Кабы не лес — тоже сидел бы на мякине да отрубях! Ну, садись, не стой. Давай по чарочке перед едой.

— Давай, Иван. Давно не видались.

Крюк и Блин молча перекрестились на висевшую в углу икону, затем Иван перекрестил стол и приятели, наконец, уселись.

После первой чарки тут же выпили по второй. Беседа пошла значительно веселее.

— А что это у вас хата крайняя сгорела — пожар был? — вспомнил Василь.

— Ещё какой пожар! — кивнул Иван и налил третью чарку. — Давай ещё по одной.

— Давай! — кивнул Блин и быстро опрокинул чарку в рот.

Ему не терпелось узнать про пожар.

— Никто и не видал, как всё загорелось. Когда я прибежал, всё занялось так, что трудно даже было подступиться. Конечно, народ тушил — и воду из колодцев таскали, и снегом забрасывали. Да куда там — всё дотла сгорело.

— А чья хата–то?

— Степана Микулича. Был безземельным бобылём, а тут за три года сначала в огородники выбрался, а потом и вовсе землю прикупил. И так ему везло — столько зерна в этом году взял, что половина Зимницы столько не намолотила. Гроши завелись. Говорят, что даже хотел выкупиться у Старжевского на волю. Долго Стар- жевский не соглашался, больших грошей требовал. Так, говорят, собрал Микулич. Да вот не успел — кончилось его счастье. Закатилась планида. Говорят, грошей было много, но на пожарище так ничего и не нашли. Сгорело всё дотла. И сам Степан, и жинка его, и четверо детей малых. Их, обгорелых, в церковь завезли — послезавтра будут хоронить. А грошей не нашли. Не все же в ассигнациях были?

— Может, люди лихие отобрали да поубивали и хозяина, и семью его?

— Кто его знает. Ночью всё случилось — никто ничего не видал и не слыхал. Грошей нет, а ведь хранил он монеты дома, — Крюк налил ещё по чарке самогона. — Монет у него хватало — и меди, и серебра. Да может, и золото было!

— Э, брат, ты так не спеши, а то я шкуры лисьи в Ректу не довезу. Мало ли что — тогда Старжевский с меня самого шкуру спустит. Попробуй потом расплатись!

— Расплатишься. Ты не прибедняйся.

— Да и неизвестно, отчего хата сгорела. А ну как те самые в лесу нападут да шкуры отберут? Надо возвращаться засветло — от беды подальше, раз уж такие дела делаются! — возразил Василь, но чарку всё же выпил и тут же закусил тушеной лосятиной из стоящего возле него чугунка.

— Мы уже послали гонца к Старжевскому. Пусть сам пан решает — полицию звать или ещё что. На то его воля. Только был ли кто ночью возле хаты Степана или нет, мы всё равно не узнаем — когда тушили, всё затоптали, если и были какие следы.

— А вдруг он закопал гроши в землю в каком–нибудь жбанке?

— И я так думаю. Пока не похоронили их, грех на пожарище копать. А как схоронят — думаю, многие копать там будут. А перво–наперво — Старжевский свою дворню пришлёт, эти перероют всё. Вот увидишь. Может, и похорон ждать не станут. Для панов свои законы. Да и католик Старжевский — что ему наши обычаи.

— Всё ж душа христианская, хоть и не наша. Ну, да ему виднее. Слухай, Иван, а не знаешь ли ты одного хлопца? Может, видел тут, в Малой Зимнице, или ещё где? Повадился к моей Катьке — сладу нет. Если бы я прознал откуда он, совсем другое дело было бы — я бы ему спуску не дал! Сразу же, пёсий сын, забыл бы в Ректу дорогу! — зло сказал Василь и стукнул кулаком по столу.

— Что за хлопец? Ты говори толком, — с интересом спросил Крюк. — Какой из себя? Мало ли какие хлопцы у нас бывают.

— Да есть один, — хмуро пояснил Василь. — Пару месяцев назад стали люди говорить, что на окраине Ректы не раз видели мою Катьку с незнакомым хлопцем. А потом и я застал их вместе, да схватить не успел — тот гад прыгнул на коня и был таков. Хотел Катьку выпороть, да жалко девку. А тут ещё сохнуть стала. Кто этот хлопец — не говорит.

Василь рассказал Крюку всё, что знал о ненавистном ему ухажёре своей дочери, но Иван так ничего путного ему и не сказал. Лишь пообещал, что поспрашивает у односельчан, может, кто знает о таком хлопце или видал где. Впрочем, на быстрый ответ Крюка Василь и не рассчитывал.

— Ну, по последней? — спросил Иван и налил ещё по чарке самогона.

— Хватит уже, — отмахнулся Василь, почувствовавший, что его понемногу начинает разбирать.

— На дорожку. Последнюю. Обычай такой, — продолжал настаивать Крюк.

— Тебе хорошо — дома останешься, а мне ехать, — возразил Блин.

— Ну, не хочешь — не пей! Сколько там тебе ехать. И не заметишь, как в Ректе будешь, — буркнул Иван и хотел было уже отставить чарку Василя в сторону, но тот его остановил.

— Ладно, так и быть — давай на дорожку! Чего мне ещё с одной будет — по морозу проветрюсь! — Василь Блин решительно опрокинул чарку, вытер губы и поднялся: — Ну, теперь пошли лисьи шкуры укладывать.

— Давно бы так, — улыбнулся Крюк. — Ещё засветло дома будешь.

Прошла неделя. У Катьки не было никаких перемен к лучшему, и это приводило в отчаяние и её саму, и родителей. Но хуже всего было то, что ни Василь, ни Ганна не могли удержать дочь дома — она то и дело стремилась отлучиться из хаты. Хлопца больше никто не видел, но родители были уверены, что Катька бегает именно к нему, просто теперь молодые стали гораздо осторожнее. Василь, наконец, предупредил дочь: если та ещё раз попробует сбежать из дома без родительского позволения, он запрёт её в бане.

Сегодня с утра настроение Василю вконец испортил безземельный сосед- бобыль, приходившийся ему дальним родственником. У соседа было пятеро детей, зима шла к концу, а у него не только не было муки и зерна, но закончилась даже мякина. Вот он и пришёл к Блинам просить зерна в долг. Просил на коленях, потому что Старжевский прогнал его в шею — сосед не смог расплатиться с паном за прошлый год. Дело его было пропащее, и зерна Василь ему не дал, но, чтобы не обрекать на голодную смерть своего несчастного родственника и его детей, отсыпал полмешка овса. Сосед благодарил, обещал вернуть (чему сам Блин нисколько не верил), но было видно, что просивший всё же рассчитывал на зерно.

После его ухода Василь вышел в сени, приставил лестницу к входу на чердак и полез наверх — там, под крышей, было припрятано три мешка ржи. Их должно было хватить надолго. С одной стороны, Блин хотел ещё раз насладиться своим богатством, а с другой — посмотреть, может, и вправду тайком от Ганны отсыпать соседу зерна.

Под крышей, перекрытой этим летом новой дранкой, было холодно, но сухо — зерно хранилось хорошо. Наверху царил полумрак — единственное слуховое окошко не могло разогнать тьму, хотя уже был полдень. Но глаза быстро привыкли к темноте и Василь Блин, глядя себе под ноги, чтобы не зацепиться за что–нибудь по дороге, уверенно направился в один из углов. Мешки были на месте, но, странное дело, издали казалось, что их больше. Василь подошёл к мешкам и всплеснул руками от удивления и неожиданности — в углу и в самом деле вместо трёх мешков стояло шесть. «Может, Ганне привезли за что, пока меня не было? Да только кто же их втащил наверх? Чужих она бы сюда не пустила. Дети малые ещё. Да и кто среди зимы три мешка зерна отдаст? И зерно ли это?» — Василь развязал один из незнакомых ему мешков и запустил в него руку. Внутри было зерно. Набрав горсть, Блин подошёл к окошку и с удивлением принялся перекатывать по своей ладони извлечённые из мешка зёрна — они были не чета его ржи — крупная, светлая пшеница.

— Пшеница! Ей — Богу пшеница! Ну и дела! А что в двух других мешках? — сам у себя спросил Василь и тут же испуганно замолчал, словно кто–нибудь мог его услышать.

Два других мешка тоже до краёв были заполнены отборной пшеницей. Василь немало подивился неожиданно свалившемуся на него богатству и, аккуратно поставив мешки на место, пошарил вокруг себя в поисках привезённого из Малой Зимницы колеса — переднее колесо на его телеге основательно поизносилось и нуждалось в замене. Когда было много снега, Василь ездил на санях, но сейчас, когда снега мало, без телеги не обойтись.

Колеса возле мешков не было. Не было его и нигде поблизости, сколько ни шарил в его поисках руками Василь. Блин спустился вниз, взял в хате сальную свечку, но и она не помогла — хоть Василь не поленился перевернуть на чердаке весь скопившийся хлам, колеса так и не нашёл.

— Что за дела такие? Надо будет у Ганны спросить — может, она куда дела? — сам себе сказал Василь и, ещё раз радостно пощупав неизвестно откуда появившиеся мешки с пшеницей, с довольным, несмотря на пропажу колеса, видом спустился в хату.

Появление мешков с пшеницей оказалось полной неожиданностью и для Ганны. Она с ещё большим изумлением, чем муж, разглядывала на чердаке чудесным образом появившиеся мешки, когда они с Василём, взяв свечу, залезли наверх. Если вначале Василь думал, что Г анна хоть как–то объяснит происшедшее, то теперь было ясно, что и она не знает, откуда взялась пшеница.

— И колесо пропало, что я на пожарище в Малой Зимнице нашёл, — шепнул жене Василь. — Я всё горище перевернул — нигде нет.

Ганна посветила свечой вокруг и неожиданно ойкнула:

— А это что за жбанок стоит — у нас такого не было?!

— Не знаю, — не меньше жены удивился Василь. — Что в нём, интересно, а?

— Возьми да посмотри, чего спрашиваешь?

— Может, тоже зерно? — Василь осторожно подошёл к жбанку и поднял его. — Ух ты, тяжеленный–то какой. Камни в нём, что ли?!

Василь поднёс жбан к Ганне, поставил его у ног жены и запустил в широкое горло руку. Блиниха присела на корточки и поднесла свечу поближе, чтобы лучше было видно.

— Гроши! Ей — Богу, гроши! Чистая медь! — радостно закричал Василь, доставая из жбана пригоршню тускловатых, отдающих зеленью медных монет.

— Чудеса, да и только! Откуда же у нас тут гроши? — всплеснула руками Блиниха. — Вначале пшеница появилась, теперь — гроши.

— Сколько же тут их, а? — изумлённо разглядывал монеты Василь.

— А ну, сыпь сюда — посмотрим! — Ганна вытащила из–за мешков старую рогожу и расстелила её перед мужем.

Василь осторожно высыпал содержимое жбанка. Среди медных монет попадались и серебряные, а в самой середине кучи нашлись и четыре золотых.

— Ну, дела, Ганна, — это ж целое богатство. Чьи же это гроши–то, а? — почесал затылок Василь.

— Раз в нашей хате, то и наши гроши! — уверенно заявила Ганна.

— А если они, того, нечистые? Проснёмся утром, а там одни глиняные черепки? — с сомнением спросил жену Василь. — Уж больно всё как–то чудно.

— Возьмём жбан в хату! А утром посмотрим что к чему! — решительно заявила Ганна.

— Может, тут оставим?

— С собой заберём. Кто–то же принёс эти гроши. А вдруг ночью заберёт?

— Дверь запрём. По–другому на горище не попасть.

— Всё равно — лучше с собой заберём! — упрямо стояла на своём Ганна.

Василь, наконец, сдался, и они, собрав монеты, спустились вниз, прикрыли

жбан какой–то тряпицей и вошли в хату.

Ганна, убедившись, что и Катька на лавке, и младшие дети на печи давно спят, открыла заслонку и поставила жбан прямо в печь.

Наутро, едва проснувшись, Ганна открыла заслонку и вытащила жбан. Гроши были на месте.

— Настоящие! На месте! — радостно шепнула она вопросительно глядящему на неё Василю. — Спустись под пол и спрячь жбан там от чужих глаз подальше. Чьи бы это гроши ни были, а теперь стали нашими.

Несколько дней не происходило ничего особенного, пока вечером в пятницу Василь вновь не обнаружил на чердаке очередной «подарок» — два мешка с овсом и жбан с серебряными монетами. Грошей было даже больше, чем в первый раз.

— Тут дело нечистое — не могут гроши и мешки просто так появляться! — убеждённо заметил Василь. — Может, отца Андрея покличем — пусть горище окропит. Да и всю хату, а? — нерешительно спросил у жены опешивший от очередной находки Блин.

— Совсем рехнулся. Если бы это были нечистые гроши, давно бы в черепки превратились — про то всякий знает. Откуда бы они ни были, а всё теперь наше. Грошей и добра надолго хватит. Сможем даже выкупиться у Старжевского. А то — окропить горище! Ишь, чего удумал. Ты возьми и сразу скажи отцу Андрею, а лучше — всей Ректе, что у нас мешки да гроши сами собой появляются. Тут тебя к Старжевскому и отведут, а он или сам батогов за воровство даст или, чего хуже, в полицию отправит! — сердито ответила Ганна.

— И то верно. Я к Старжевскому — опять куда–то ехать надо. Похоже, в Большую Зимницу. Подморозило, а снега–то почти нет. Колесо в телеге переднее совсем слабое. А то, что я нашёл, — как сквозь землю провалилось! На санях — не поедешь.

— Так возьми и купи новое — гроши теперь есть. Только смотри, в корчме не пропей! — предупредила мужа Ганна.

— И то правда! Возьму меди да и куплю колесо, — кивнул Василь, подумав про себя, что уж корчму–то он точно не объедет стороной.

«Надо будет часть грошей от Ганны припрятать — а то проклятая баба и в самом деле руки на гроши наложит так, что и на корчму у неё не выпросишь», — решил Василь, выезжая со двора.

«Надо пересчитать все гроши, а то ведь, чёрт проклятый, и в самом деле тайком от меня будет в корчму хаживать», — в свою очередь подумала Г анна, провожая мужа.

Вечером, покормив единственную козу, Ганна вышла из хлева и направилась к хате. Неожиданно весь двор озарился странным багряным свечением. Подняв глаза вверх, Ганна увидела, что вокруг её хаты на уровне крыши застыл какой–то огненный ярко–красный комок.

— Что же это такое–то? — прошептала испуганная баба.

Красный искрящийся комок тем временем двинулся влево и исчез. Ганна не успела ещё как следует прийти в себя, как комок огненных искр появился с другой стороны крыши, приблизился к дранке и, пройдя сквозь неё, исчез.

— Прямо на горище! Только бы не загорелось — тогда беда! Ой, Господи! — закричала Ганна и бросилась к хате.

Судорожно приставив лестницу к лазу на чердак, Блиниха быстро схватила деревянную кадку с водой, вскарабкалась наверх, забралась на чердак и останови- лась, выпустив от неожиданности кадку из рук. Холодная вода окатила её ноги, но Ганна даже этого не заметила.

В углу крыши, прямо на мешках сидел незнакомый дед и внимательно, с лёгкой насмешкой, смотрел на взобравшуюся на крышу хозяйку. С первого взгляда было ясно, что дед этот особенный — он весь светился изнутри каким–то красным огнём. Точнее, светился он не весь, а только лицо и руки — те места, которые не скрывала обычная, крестьянская одежда — полотняные штаны, рубаха и самые обыкновенные лапти. По широкой, окладистой бороде и копне седых волос порой пробегали едва заметные красные искорки.

— Воду разливать не надо! — назидательно заметил дед и довольно похлопал по мешку, на котором сидел: — Жито. Два мешка принёс вам, неблагодарным. И жбан с серебром. Золото ещё рано носить — привыкнут люди, что у вас гроши есть, тогда и золото носить буду.

Только сейчас Ганна заметила, что у ног деда стоит очередной жбан.

— Ты кто? — испуганно спросила Блиниха и хотела перекреститься.

— Не крестись — не люблю я этого! — строго остановил её дед.

— Кто ты, дедушка?

— Хут. Повезло вам. Теперь зерно вам буду таскать мешками да гроши в жбан- ках.

— Как же так. А почему именно нам?

— А кому же ещё? Твой Василь колесо привёз из Малой Зимницы, что на пожарище нашёл, помнишь?

— А как же. Оно пропало потом, когда мешки и гроши появились.

— Так это я и был. Я в колесо обратился. Раньше я у Степана Микулича жил в Малой Зимнице. У которого хата сгорела. Грошей ему наносил, зерна разного. Микулич даже на волю хотел выкупиться.

— Так ведь хата у него сгорела. Как же так? Это за гроши и зерно расплата такая нечистая, да? Дедушка, оставь ты нас от греха подальше. Забери ты это зерно и гроши забери, только хату не пали! Что хочешь, проси, а хату не пали, как Мику- личу! — взмолилась Ганна.

— Вот глупая баба! — рассердился хут и сверкнул красными глазами так, что из них посыпались искры. — Я не могу уйти сам — только если хата сгорит или сам спалю.

— Борони Боже! — запричитала Ганна.

— Да перестань ты ойкать, надоела уже!

— Так Микуличу хату не ты спалил!

— Я! — самодовольно кивнул хут и хитро улыбнулся.

— За что же так? Или хотел уйти?

— Микулич сам виноват. Носил я ему и мешки, и жбаны с грошами. А от его глупой бабы только и требовалось кормить меня. Один раз в неделю, вечером в субботу, пожарить для меня три куриных яйца, поднять на горище и позвать: «Хут, хут, иди сюда, дам яеченьку–обораченьку!» Вот и всё.

— Так неужто же она не пожарила? Раньше ведь жарила?

— Пожарила и поставила. Даже позвала как положено. Только я в это время ещё летел со снопом. А сын её бестолковый проследил за матерью и сожрал мою еду. Вот я за это им всё и спалил — и хлев, и хату, и баню.

— А ты знал, что это сын?

— Не знал, конечно. Я же хут — мне положено только про мешки с зерном да гроши знать! — самодовольно сказал дед.

— Так зачем же ты всё спалил — не виновата ведь баба Микулича?

— Нечего надо мной шутки такие шутить. За дело я их спалил — за детьми лучше смотреть надо! — сердито возразил хут. — Если бы она меня не позвала, так ещё куда ни шло, а так я на зов полетел, а тут на тебе — сожрал паршивец мою яеченьку. Вот я и решил, что глупая баба совсем обнаглела и смеяться надо мной удумала!

— Так ведь сгорели они все за такую малость. Не жалко?

— Я хут — мне не жалко. Я только всё спалил, а сгорели они сами — могли и выбраться. Микулич надрался водки в корчме, вот и задохнулся пьяный, а баба с детьми сама запор отодвинуть не смогла.

— Господи — люди ведь живые. За такую малость–то. Так ты и нас спалишь?

— Не спалю, если кормить вовремя да правильно будешь. Теперь я у вас жить буду. Яеченьку будешь давать каждый вечер в субботу и отдельно — за каждый мешок и жбан с грошами. Заживёте так, что никому и не снилось. Если хочешь чего спросить — спрашивай. Я хоть и не всё, а многое знаю, чего вам, людям, неведомо. Я хут, а с хутом всегда советоваться можно — как да что. Ну, чего спросить хочешь — что тебя тревожит? Про дочку свою, Катьку, наверное?

— Про неё, — выдохнула Ганна. — Повадился к ней нездешний хлопец.

— Не хлопец это совсем, да пока это и неважно. Слушай меня внимательно — сегодня же отпусти свою Катьку к этому хлопцу.

— Да как же это — я её и на двор не пускаю почти!

— Ты сначала дослушай, а потом причитай! — вновь рассердился хут, и Ганне показалось, будто его лицо и руки стали ещё краснее. — Прежде чем она к нему пойдёт, заплети ей в волосы буркун и тою. Только и ту и другую траву обязательно. И пусть идёт к хлопцу. Всё будет хорошо.

— У меня–то и трав этих нет. Буркун ещё, может, и остался после Марии, а тои точно нет. Может, к Марии сбегать?

— Нет тои и у Марии. На, держи, — хут протянул Г анне два неизвестно как оказавшихся у него в руках пучка сушеной травы. — Когда будешь вплетать в волосы, скажи, только очень тихо: «Буркун и тоя, как брат с сестрою!» Да Катьке своей накажи, чтобы не сняла траву раньше времени. А лучше — незаметно ей вплети. Если всё сделаете правильно, Катька вернётся и сама тебе всё расскажет. Тогда и поймёшь, что это был за хлопец. А обо мне лишнего не болтай никому, слышишь?! — предупредил хут и на прощание заметил: — Проговоришься — всё спалю!

— Да я никому! — испуганно шарахнулась Ганна.

Как ни была поражена Блиниха неожиданной встречей с хутом, но всё же сразу занялась дочерью. Под предлогом того, что она хочет заплести ей косы, аккуратно вплела по две веточки буркуна и тои, да так ловко, что Катька ничего не заметила.

— Буркун и тоя, как брат с сестрою, — едва слышно прошептала Г анна.

— Что? — насторожилась дочь.

— Ничего — это я так, сама с собой разговариваю, — успокоила её мать.

Катька была немало удивлена тому, что мать не только не запрещала ей идти на

улицу, но даже настоятельно посоветовала это сделать:

— Сходи, подыши воздухом — и так уже исхудала совсем.

— Отпускаешь? — недоверчиво переспросила Катька.

— Иди уж, прогуляйся, — вздохнула Ганна.

Катька решила, что мать хочет её выследить, поэтому вначале сделала круг по Ректе и лишь затем пошла в сторону берёзовой рощи. Она всегда чувствовала, когда её хлопец появлялся в Ректе. Он как будто звал её.

Так было и на этот раз — Катька сразу же узнала ржание его жеребца. Хлопец выехал из–за деревьев, соскочил с коня и, привязав его к кустам, шагнул к Катьке:

— Здравствуй.

— Здравствуй, Иван! — обрадовалась Катька.

Она знала только его имя да то, что он откуда–то из–под Пропойска, где держит свою кузницу.

Хлопец обнял Катьку, но тут же его лицо исказила гримаса боли:

— Что это у тебя в волосах, под платком?!

— Где? — удивилась Катька.

— Да вот же, — хлопец достал у Катьки из кос пучки буркуна и тои. — Буркун и тоя, как брат с сестрою, — растерянно пробормотал Иван.

Черты его лица стали меняться прямо на глазах — неожиданно появилась чёрная козлиная бородка, нос раздался вширь, превратившись в мерзкое рыло, а из- под шапки выглянули маленькие рожки.

— О Господи, да ведь ты чёрт! — отшатнулась от Ивана Катька.

— Если бы не буркун с тоей, была бы ты моей! — зло рявкнул чёрт. — И сама бы пропала, и душу бы забрал. А теперь иди отсюда!

Чёрт отвязал своего жеребца и вскочил в седло:

— Прощай!

Жеребец дико заржал и понёс чёрта прочь. И конь и всадник через несколько мгновений словно растворились в воздухе, вокруг запахло серой, и Катька, лишившись чувств, упала прямо на снег.

Здоровье у дочери сразу же пошло на поправку, и к концу марта в облике уже ничто не напоминало о той болезненной худобе и странном истощении, которые так донимали девушку ещё в феврале. Дела у Василя Блина тем временем явно пошли в гору — стали водиться деньги, и он всерьёз призадумался о том, чтобы выкупить и себя самого, и всю семью с хатой и землёй на волю. Прослышав про это, Старжевский, не желая терять свою выгоду, как в случае с Микуличем из Малой Зимницы (мало ли чего может случиться), позвал Василя с женой к себе.

К себе в покои пан не пустил, но был приветлив и разрешил пройти Блинам в переднюю. Отвесив Старжевскому почти земные поклоны, Блин и Блиниха осторожно, словно чего–то опасаясь (что, по их мнению, было искренним выражением почтения и уважения к хозяину), присели на краешки указанных им стульев. Василь Блин, зная о крутом нраве Старжевского, приготовился к тому, что разговор будет непростым, но пан сразу же назвал вполне приемлемую цену за вольную для всего семейства Блинов и за всю их землю с имуществом. «Вполне по–божески, только бы не обманул!» — обрадовался Василь, потому что у него уже была запрашиваемая Старжевским сумма, но для вида вскочил со стула, вновь отвесил земной поклон:

— Премного благодарен. Грошей у меня пока таких нет.

Старжевский тут же нахмурился.

— …но я через пару недель достану, — поспешно заверил Василь.

— Где же ты их найдешь–то? — насмешливо и одновременно подозрительно спросил Старжевский. — С Микуличем мы давно разговор вели — деньги у него были. А ты хоть и не самая голытьба, да чтобы у тебя такие деньги были, я раньше не слыхал. Что скажешь?

Старжевский внимательно смотрел на своего холопа и, казалось, хотел проникнуть в его мысли.

Времена менялись. Шляхта беднела, разоряла своих крепостных и в результате беднела ещё больше и разорялась сама. В былые времена можно было бы просто отобрать всё у этого Блина, договориться с полицией, объявить его вором, да ещё и дать батогов. Да только теперь такие как Блин были на вес золота в буквальном смысле слова. За выкуп на волю пан мог взять втрое больше, чем за простую продажу холопов. Шляхта беднела и платить такие деньги уже не хотела — соседи и сами готовы были уступить своих холопов вдвое дешевле Старжевскому, чем он хотел выручить от продажи. А если отобрать деньги у Блина, тогда точно никто не станет выкупаться. Да ещё и не все найдешь — спрятал, небось, хитрый холоп. Так что лучше было дать вольную. Так Старжевский и решил поступить. Но вот вопрос о неожиданном богатстве Блинов занимал его очень сильно. Выходило так, что Блин — тайно от всех и непонятно каким образом — скопил большие деньги.

— Ну, так где гроши–то возьмёшь? Да и эти где взял, что есть, — не украл ли часом? Не ты ли хату Микулича спалил да деньгами его разжился? — повторил свой вопрос Старжевский. В его голосе послышалась угроза.

— Как можно? Нет, не я. Я в Ректе был. Я дома был, когда ночью пожар в Малой Зимнице занялся. А когда я наутро приехал, всё уже сгорело. Скопил я, десять лет копил — голодал, но копил. Это всё моя Г анна, — лепетал полумёртвый от страха Василь, уже готовый отказаться от своих мыслей о выкупе на свободу, лишь бы Старжевский оставил его в покое.

Ганна удивлённо взглянула на мужа, не понимая, куда тот клонит, упоминая её имя.

Василь, а вслед за ним и жена упали на колени и принялись умолять поверить им, что все деньги заработаны десятилетием напряжённого труда.

«Пожалуй, что не врут холопы», — подумал Старжевский. Как и предрекал Крюк, Старжевский послал людей разгребать пожарище в Малой Зимнице на следующий день после того, как в деревне побывал Василь Блин. Никому не доверяя, пан самолично следил за раскопками. К его огромной радости, удалось откопать под углями два жбана с золотыми и серебряными монетами, а это была треть той суммы, которую Старжевский запросил с Микулича за вольную для него и его семьи.

— Так откуда гроши у тебя завелись? Слышал я, что и серебро есть, и даже золота немного? — продолжал расспрашивать Старжевский.

— Это всё жёнка — Ганна. Её кто только не кличет бабой, если где роженица на сносях. И холопы, и мещане, и купцы в Пропойске. Даже у одного пана была…

— Помню я — сам ему советовал. Так ведь и у меня была. Но разве с того такие гроши заработаешь? — засомневался Старжевский. — Я, помнится, только пару золотых дал, да кабанчика в придачу. Холопы да мещане и столько не дадут. Да и купцы не разгонятся.

— По–разному бывает, — заверила Ганна, наконец сообразившая, куда клонит её муж. — А купцы так и вовсе одаривают. Один целый жбан серебра дал, да мы боялись кому сказать, чтобы не украли.

— Так ты хочешь сказать, что я тебе за то, что ты бабой была, мало дал? — прищурился Старжевский.

— Как же можно так и думать–то? Вы наш отец родной. Мы и так ваши. Купцы- то, да и мещане — чужие нам люди. И мы им чужие, вот и дают кто чего. А для вас мы и так всё должны делать. Да и где это было видано, чтобы пан своим же холопам целого кабана, да ещё и грошей дал?! Мы и так благодарны! — продолжала уверять Ганна.

— Хитрая ты баба! — строго сказал Старжевский и, глядя сверху вниз на всё ещё стоявших на коленях Василя и Ганну, спросил: — Так говоришь, много где и у кого бабой была? Оттого и гроши?

— Оттого! Ей — Богу, оттого! Ну и родило у нас на поле всё, с Божьей помощью, хорошо. Василь немало жита и овса продал. Да и в долг бобылям давали. Известное дело — не без выгоды.

Это была неправда — Блины вообще не любили ничем делиться с более бедными односельчанами, чтобы не рисковать, а если что и давали, то без процентов, но теперь нужно было врать, чтобы как–то пояснить происхождение денег.

Услыхав про «выгоду», Старжевский презрительно ухмыльнулся и заметил:

— Я всегда говорил — дай вам волю, так холоп с холопа ещё больше сдерёт, чем взял бы самый жадный пан!

— Ваша правда! — охотно подтвердил Василь, подумав, что такого жестокого и беспощадного человека, каким был Старжевский при взыскании долгов, ещё нужно было поискать.

— А бабой везде была, — продолжала пояснять Г анна. — И в Ректе, и в Малой Зимнице, и в Большой Зимнице, и в Журавичах, и в Довске, и в Кульшичах, и в Ржавке. И в самом Пропойске меня все знают. И у панов, и у купцов была. Разве что у самого чёрта только не была!

При последних словах Старжевский, которому стала надоедать похвальба холопки, сердито нахмурился.

— Ой, да что это я чёрта вспоминаю?! Да пусть у меня язык отсохнет или глаз за это вылезет, что я в доме у ясновельможного пана такие слова говорю! — Ганна демонстративно зажала рукой рот, всем своим видом показывая, что она сожалеет о допущенной оплошности.

«И чего это я раскудахталась, как квочка! Ещё, чего доброго, осерчает Старжевский да в шею нас!» — испугалась Ганна.

Недовольный Василь незаметно ткнул жену в бок.

Старжевский внимательно посмотрел Ганне в глаза:

— Левый глаз или правый?

Ганна вопросительно посмотрела на пана, не понимая смысла вопроса.

— Я говорю — левый глаз или правый пусть вылезет у тебя? — недобро усмехнулся Старжевский.

— Как пан скажет, — растерянно пробормотала Г анна.

Ни слова не говоря, Старжевский пошёл к дверям, ведущим из передней в его покои, остановился у самого порога и, оглянувшись на стоящих на коленях Василя и Ганну, твёрдо подытожил:

— Если за месяц соберёшь все деньги — получишь вольную. Соберёшь завтра — приноси завтра.

Открыв двери, Старжевский, больше не глядя на гостей, скрылся в своих покоях.

Вечером, обнаружив в углу очередной мешок с ячменём, Ганна изжарила из купленных накануне яиц яичницу для хута и приготовилась нести наверх.

— Ничего — скоро своих кур заведём! Выкупимся и заживём как люди! — заметил Василь, который знал о хуте по рассказам жены, но сам его ещё ни разу не видел.

— Хут, хут, иди сюда, дам яеченьку–обораченьку! — позвала хута условленной фразой Ганна и собралась уже спускаться вниз, но тут её окликнул хорошо знакомый голос.

— Постой, — казалось, что хут появился на груде мешков просто так, из воздуха. — Завтра тебя позовут бабой. Дитя родится. Всё сделай как знаешь, только не бери золота, если предложат, — бери одно серебро. И ещё — заметишь что странное, не подавай виду. И ничего не трогай, тогда всё будет хорошо.

— А кто позовёт? Куда? Чего не трогать?

Хут ничего не ответил и лишь широко раскрыл рот, в который тут же перекочевала по воздуху яичница.

— Так кто позовёт? Я ничего не поняла, — развела руками Ганна.

— Не трогай того, чего тебе не нужно, и не суй нос, куда не просят. Да и в гостях меру знай — погостишь и домой. Хотя. Делай как знаешь. Вас, баб, учить — только зря время тратить! — хут проглотил яичницу, вытер рукой рот и, довольно крякнув, неожиданно исчез, словно растворился в воздухе.

Наутро, едва успело взойти солнце, приехал на тарантасе эконом Старжевского и тут же потребовал, чтобы Г анна собиралась и ехала с ним в имение к пану.

— Зачем же такая спешка — мы только вчера у него были? — удивился Василь, испугавшись, что Старжевский передумал или же решил изменить условия выкупа.

— То не вашего, холопьего, ума дело! — поначалу возразил эконом, но потом, вспомнив, что у Блинов водятся деньги и не сегодня–завтра Старжевский отпустит их за выкуп на волю, смягчился: — Чего всполошились — какой–то пан из–под самого Могилёва к Старжевскому приехал. Дескать, говорит, хочу к себе забрать на пару недель Ганну Блиниху — моей жене рожать скоро, а лучшей бабы не найти, — и, взглянув на удивлённую Блиниху, добавил: — Ну, чего глазами хлопаешь — быстрее собирайся! Пан богатый — не обидит! Так и сказал Старжевскому.

Наскоро собравшись, Ганна поцеловала детей, отвела в сторону Василя и напомнила про яичницу и хута, перекрестилась и уже из тарантаса с довольным видом крикнула вышедшему её провожать Василю:

— Говорила же — у кого я только не была бабой?! У самого только чёрта не была! Под самым Могилёвом про меня слыхали — вон откуда паны за мной едут!

— Опять ты чёрта поминаешь! Мало тебе вчерашнего — не мели языком почём зря, глупая баба! — в сердцах крикнул ей Василь.

Но Ганна толком ничего не расслышала — эконом хлестнул пару лошадей, и тарантас покатил в имение.

Пан Перчшинский, как его представил Старжевский, и в самом деле оказался очень богатым. В Могилёв ехали в самом настоящем, украшенном золотом, просторном экипаже, который везла шестёрка породистых вороных лошадей, запряжённых в серебряную сбрую. На козлах сидел самый настоящий кучер в ливрее, а по бокам экипажа скакали по три вооружённых ружьями гайдука с каждой стороны дороги. В самом экипаже, который напоминал Ганне скорее комнату, сидел Перчшинский, его старший сын и, напротив панов, у передней стенки спиной к кучеру — сама Ганна.

Стояла самая распутица, и хоть зима была и малоснежной, но дорога оказалась разбита и покрыта лужами из грязи и снежной крошки. Тем не менее экипаж, к удивлению Ганны, ни разу не застрял по–настоящему. Едва только кони начинали вязнуть, кучер залихватски свистел, рассекал воздух длинной пугой и экипаж рывком выскакивал из трясины и двигался дальше.

— Добрые у вас кони, и кучер добрый! — восхищённо заметила Ганна, которая не смогла сдержать эмоций после того, как карета преодолела особенно большую лужу.

Перчшинский лишь едва заметно улыбнулся, не удостоив Блиниху ответом, а молодой панич самодовольно кивнул:

— У нас всё такое — и дом, и экипаж, и кони!

— Я и говорю. Я таких отродясь не видывала! — рассыпалась в похвалах Ганна.

Впрочем, она и в самом деле была поражена роскошью экипажа — ей непременно казалось, что в таких каретах ездят только цари, короли и самые богатые шляхтичи. А раз так, то Перчшинский был птицей самого высокого полёта и Ганне светило немалое вознаграждение, если роды пройдут удачно. Конечно, всё могло быть и не таким радужным — в противном случае Ганне было бы несдобровать, но пока она гнала от себя мысли о возможных неудачных родах. К тому же успела выяснить у молодого панича, которому едва исполнилось восемнадцать, что для панны роды должны были быть уже пятыми, а четверо предыдущих были удачными. Всегда самыми опасными бывали первые роды, а тут Ганна, уверенная в своём опыте, рассчитывала на благополучный исход.

Молодой панич, в отличие от своего сурового и молчаливого отца, явно тяготился однообразием долгой дороги и успел рассказать Ганне и о себе самом, и о родовом поместье Перчшинских под Могилёвом.

— Наш род Перчшинских — один из самых древних шляхетских родов. Мы самому Сигизмунду Ягайле приходились родственниками. Во мне течёт королевская кровь! — пояснял Ганне заносчивый панич. — Гордись, хлопка, что ты к такому шляхетству едешь. На таких, как наш род, вся Речь Посполитая стояла!

«И вправду люди говорят, что нет на свете никого заносчивей и гонорливее ляхов, особенно шляхетского рода. Отец–то его молчит — наверное, не считает нужным со мной разговаривать», — думала Ганна, слушая похвальбу юного шляхтича.

Не доезжая до Могилёва, свернули в сторону. Где–то через час путники, наконец, въехали в имение, поразившее Г анну ещё больше, чем экипаж. Огромный, белокаменный трёхэтажный особняк, казалось, совершенно подавлял собой все окружающие постройки и в самом деле мог соперничать с самыми лучшими поместьями. Тут же появилось множество дворни. Замелькали факела. Одни распрягали лошадей, другие таскали вещи приехавших господ. Один из дворовых, выделявшийся среди других густой чёрной бородой, повёл Ганну в специально отведённый для неё деревянный флигель.

Не успела она ещё как следует отдохнуть, как за ней пришёл всё тот же чернобородый и повёл её в особняк.

— Богатый твой пан. Я таких домов–дворцов ещё и не видывала! — заметила Ганна, пытаясь разговорить своего проводника.

Но тот хранил угрюмое молчание. Отблески факела, который он держал в правой руке для освещения пути, придавали лицу дворового странное и недоброе выражение.

— Что, панна уже рожать надумала? Что за спешка? — не унималась Г анна.

Но чернобородый лишь отмахнулся и едва слышно процедил сквозь зубы:

— Велено привести. Пан сам скажет.

Чернобородый остался у входа, а дальше к пану по широкой лестнице на второй этаж Г анну повёл лакей в ливрее, похожей на ту, какая была на кучере, правившем экипажем. Вокруг на стенах горело множество свечей, но они не могли полностью разогнать тьму и в просторных залах царил полумрак.

Перчшинский сидел в большом широком кресле спиной к двери посреди огромного зала. Лакей закрыл за вошедшей Ганой двери и исчез.

— Пришла? — не оборачиваясь, спросил Перчшинский.

— Пришла, ясновельможный пан, — ответила Г анна.

Перчшинский поднялся с кресла, подошёл к Ганне и пристально посмотрел ей в глаза. Что–то в его взгляде было необычным, но что именно — Ганна не могла понять. Блинихе стало не по себе.

— Как ясновельможная пани? Надо бы мне её посмотреть, раз уж вы меня, а не докторов привезли.

— Скоро полночь. В полночь всё и начнётся, — сказал Перчшинский, как будто бы и в самом деле знал время начала родов, и, заметив недоумение, написанное на лице у Г анны, добавил: — Если сделаешь всё как надо — награжу. А если нет.

Перчшинский неожиданно умолк и внимательно взглянул на Ганну, а затем добавил:

— Ты сделаешь. Я знаю.

— Я постараюсь, — ответила Ганна и поклонилась.

— Иди за мной! — решительно сказал Перчшинский. — Пора к пани.

Роды выдались тяжёлыми. Ганна уже не надеялась на успех, но, в конце концов, после долгих мучений удалось извлечь на свет младенца. Тот не хотел кричать, и Ганна тут же по обыкновению резко хлопнула его по ещё мокрой попке. Младенец истошно взвизгнул, и только тут Блиниха поняла, что самое страшное и сложное и для неё, и для роженицы уже позади.

Вот уже неделю жила Ганна в имении Перчшинских. Сам пан, как и обещал, принял её по–королевски — с самого первого утра после удачных родов Г анну кормили так, как она никогда не ела в своей жизни — самые разные виды дичи, неви- данные заморские фрукты. В обед вместе с едой чернобородый крестьянин приносил и стакан вкусного красного вина. Перчшинский попросил Блиниху пожить первое время у него, чтобы при необходимости присмотреть за новорожденным и самой панной.

Жизнь в имении тем временем текла своим чередом. Ганна часто из окна видела старого Перчшинского — он ежедневно лично проверял, как идут работы во дворе. На кого–то покрикивал, а пару раз на её глазах хлёстко стеганул нагайкой по спине провинившегося, на его взгляд, мужичка. Поначалу Ганна решила, что ей показалось, но потом она убедилась, что у пана не всё в порядке с глазами — он носил с собой какую–то мазь в небольшой зелёной склянке и днём иногда тёр ею себе веки. У Блинихи и у самой слезились глаза, и она была бы не прочь опробовать мазь пана на себе, но боялась сказать ему об этом открыто. Пока, наконец, не подвернулся неожиданный удобный случай.

Перчшинский как–то раз поднялся на крыльцо флигеля, но не стал входить внутрь, а достав из кармана склянку с мазью, намазал веки. Ганна осторожно наблюдала за паном из окна. Возле главного входа послышался какой–то шум, и Перчшинский, машинально поставив склянку с мазью на перила крыльца, пошёл узнать, что там случилось. Про склянку он так и не вспомнил и пошёл проверять, как идут работы в конюшне. Убедившись, что Перчшинский скрылся в конюшне, Ганна быстро выскочила на крыльцо, закрыла собой склянку, открыла крышку, макнула внутрь пальцем и поднесла к лицу. Мазь на ощупь была похожа на обычное коровье масло, по цвету была чуть зеленоватой и пахла можжевельником. Ганна быстро помазала правое веко и хотела сделать то же с левым, но в этот момент послышался недовольный голос Перчшинского, отчитывающего за какую–то провинность конюха. Блиниха поставила склянку на перила и юркнула внутрь флигеля. Сделала она это как раз вовремя, потому что Перчшинский вышел из конюшни и направился прямо к флигелю. Ганна хотела подсмотреть в окно, что будет дальше, но испугалась, что её заметят, и скрылась в глубине комнаты.

Дальнейшее она уже не видела, опасаясь попасться пану на глаза. Перчшинский внимательно оглядел крыльцо и, увидев стоящую на перилах склянку, удовлетворённо цокнул языком, быстро спрятал мазь в карман и, посмотрев на дверь флигеля, пошёл в свои покои.

Боль в глазах у Блинихи и в самом деле прошла. Но вместе с облегчением появилось новое, странное чувство. Всё вокруг оставалось прежним и вместе с тем менялось каким–то странным, необъяснимым образом. Её деревянная койка оставалась как бы прежней и одновременно с этим каким–то иным, новым зрением Блиниха вместо перин и одеяла видела теперь волчьи и козьи шкуры.

В дверь постучали и на пороге появился чернобородый крестьянин, который принёс ужин. В его облике, словно сквозь какую–то дымку, Ганна теперь отчётливо видела жуткие и неприятные черты — лицо исказилось, появилось ещё больше волос, широкий нос расплылся так, что превратился в самое обыкновенное рыло. Давно нечёсаные волосы на макушке сплелись в два небольших рога.

«Господи, да ведь это чёрт!» — испуганно подумала Блиниха и сделала шаг назад.

— Ты чего это? — удивлённо спросил чернобородый.

«Истинный чёрт!» — убедилась Ганна и, стараясь не подавать вида, притворно возмутилась:

— Прёшь чуть ли не на меня, вот и посторонилась.

Чернобородый поставил на стол принесённый ужин и молча вышел.

Проследив за ним в окно, Ганна отчётливо увидела висящий сзади голый, с небольшой кисточкой в самом конце хвост.

— Ну и образина! Так и есть — чёрт. А ну, выйду я на улицу. — Г анна осеклась на полуслове, взглянув на принесённый ей ужин.

На блюдах лежали окровавленные собачьи лапы и лошадиные кости. Рядом — горка желудей. В принесённом стакане вместо вина виднелась красная, ещё свежая, не успевшая загустеть то ли свиная, то ли ещё чья–то кровь.

Ганна зажмурилась, пытаясь избавиться от наваждения, некоторое время постояла с закрытыми глазами, наконец, попыталась осторожно открыть левый. На столе стояла самая обычная еда — искусно приготовленная, румяная дичь и неизвестно как сохранившиеся до весны яблоки и груши. Но стоило Блинихе приоткрыть правый, как тут же она вновь увидела собачьи лапы, лошадиные кости и горку желудей вместо фруктов. Закрыв правый глаз, Блиниха видела обычный стол, открыв — прежнее наваждение. «Да это не простая мазь, если она позволяет видеть то, что не всем положено видеть и знать, — рассуждала про себя Ганна. — В поганое место я попала — знать, и этот Перчшинский пан не простой, сильно с нечистой силой спутался. Надо мне отсюда завтра же выбираться, от лиха подальше».

Ужин не лез в рот, но Ганна, чтобы не вызывать подозрений, когда стемнело, незаметно выплеснула содержимое стакана за крыльцо, а дичь или то, что ею только казалось, скормила бродившим неподалёку собакам. Закрыв правый глаз, она съела два яблока и грушу и, открыв глаз снова, увидела, что горка желудей стала совсем маленькой.

Проснувшись с восходом солнца, Ганна вышла во двор. Теперь всё было совсем иным — по двору сновали не крестьяне, а черти с рожками и свиными рылами. Сам же роскошный особняк был скорее похож на огромный сарай, сложенный из чёрных промасленных брёвен. Стоило Блинихе закрыть правый глаз, как перед ней была прежняя картина.

— Что — во двор погулять вышла? — раздался позади Г анны знакомый молодой голос.

Блиниха обернулась и увидела позади себя панича. У него было такое же мерзкое поросячье рыло, а из–под волос торчали небольшие жёлтые рожки.

— Да вот — домой тянет. Загостилась я у вас. Может, уже отпустите, — Ганна старалась ничем не выдать своего волнения. — Попросили бы вы своего отца, а то мне боязно — уж очень строг.

— Мы, Перчшинские, такие — никому спуску не даём, — ухмыльнулся панич- чёрт. — Ну да ладно, я спрошу. Будь здесь — я слышал, что отец тебя и сам собирается отпускать.

— Слава тебе, Господи! — перекрестилась Ганна.

Панич поморщился и пошёл к отцу.

Блинихе хотелось бежать от страха прочь из этого заколдованного, нечистого места, где не только паны, но и дворня, как на подбор, оказалась из нечистых, но мысли о возможном вознаграждении заставляли её терпеть. К тому же ещё неизвестно, как бы поступили Перчшинские в случае её самовольного отъезда — нечистые, они и есть нечистые, от них можно что угодно ожидать.

«Господи, хоть бы отпустили! И зачем я только эту мазь трогала — лучше бы не видела всех этих страхов!» — Блиниха нервно мерила шагами флигель, ожидая известий от Перчшинского.

Часа через два появился пан в сопровождении сына. Блиниха загодя, чтобы не выдать себя неосторожным возгласом или взглядом, перевязала правый глаз.

— Что это у тебя с глазом? — подозрительно спросил старший Перчшинский вместо приветствия и пристально посмотрел на Ганну.

— Разболелся глаз — на свет больно смотреть, — пояснила Блиниха, полумёртвая от страха, что всё раскроется.

Перчшинский некоторое время смотрел на Ганну, затем, наконец, нарушил неловкое молчание:

— Сослужила ты службу хорошую мне. Правду люди говорили, что лучшей бабы мне не найти. Лучше любых докторов. Можешь ехать — тебя отвезёт тот же кучер, что привёз нас сюда. Поедешь в экипаже. Возьмёшь золота и серебра — там уже всё грузят. Чего больше хочешь — золота или серебра?

— Куда нам, холопам, золото — только лихих людей приваживать. Мне бы серебра, — пояснила Ганна, неожиданно вспомнившая предостережение хута.

— Одно серебро? — удивился пан.

— Ну, разве что немного золота. — замялась Ганна.

С одной стороны, в ней взыграла природная жадность, с другой же — Блиниха просто боялась, чтобы Перчшинский ничего не заподозрил.

— Завтрака не будет, — поезжай прямо сейчас. Там тебе в дорогу всё приготовлено, — сказал Перчшинский.

— Премного благодарна! — раскланялась Ганна, которая была только рада тому, что завтрака не будет, — несмотря на голод, она с содроганием вспоминала вчерашние собачьи и лошадиные кости.

— Скажешь своему пану, что в мае буду у него в Ректе, — сказал на прощание Перчшинский и, повернувшись, вышел во двор.

— Быстро доедешь — у нас лучшие лошади в округе! Да ты знаешь, — молодой панич улыбнулся и пошёл вслед за отцом.

Ганну усадили в уже хорошо знакомый ей огромный экипаж. Кучер, присвистнув, лихо стеганул лошадей пугой, и богато украшенная шестёрка вороных понесла карету прочь. Блиниху никто не провожал и лишь чернобородый лениво махнул ей рукой, когда экипаж пролетел через широко открытые ворота имения.

Перчшинский не обманул — в экипаже помимо сытного обеда Ганна обнаружила три больших жбана с серебром и один маленький жбанок с золотом. «Теперь заживём — и на выкуп, и на жизнь, и на новый дом хватит», — думала Г анна, глядя на мелькавший за окном, давно освободившийся от снега, покрытый свежей молодой зеленью перелесок.

Обед Ганна поначалу трогать боялась, но потом голод сделал своё дело — Бли- ниха осторожно развязала приготовленный для неё узел и обнаружила там жареную свинину и ещё тёплый каравай хлеба. Блиниха, не снимая повязки, осторожно поднесла мясо к лицу и понюхала. Свинина и пахла, и выглядела очень аппетитно. Блиниха, наконец, решилась и отправила первый кусок в рот. И мясо, и хлеб были вкусными, но Ганна, поев, тут же завязала остатки еды в узел, а крошки и небольшую кость выбросила за окно.

Шестёрка вороных без устали мчала Блиниху домой — лишь позади экипажа струилась длинная полоса придорожной пыли, взбиваемой быстро крутящимися колёсами. Ганна сняла повязку и чуть не вскрикнула — она сидела на огромном осиновом колу, к которому были привязаны жбаны с золотом и серебром. Впереди неё, тоже на колу, вместо кучера сидел чёрт в ливрее. Вместо шестёрки вороных перед нею было шестеро больших, сильных чертей, которые без видимых усилий быстро тащили кол вперёд, иногда потряхивая его на ухабах. Блиниха надела повязку и вновь оказалась в экипаже. «То–то я, дура, бахвалилась, что только у самого чёрта в бабах не была. Теперь побыла на свою голову! Господи, хоть бы домой доехать!» — Блиниха затравленно забилась в угол экипажа и принялась шептать знакомые молитвы. Но затем испугалась, что черти что–нибудь почувствуют и испуганно замолчала.

Экипаж резко остановился, дверцы распахнулись и Ганна оказалась прямо у ворот своей хаты. Подождав, пока Ганна достанет жбаны с золотом и серебром, кучер, ни слова не говоря, стеганул шестёрку и экипаж, подняв целую тучу пыли, круто развернулся и помчался прочь, туда, откуда только что привёз Блиниху.

— Слава тебе, Господи! — пробормотала Ганна и перекрестилась. — Неужели дома?

Блиниха опустилась прямо на траву возле стоящих тут же жбанов и вытерла проступивший на лбу пот. Из хаты к ней уже радостно бежал Василь.

На волю Блины выкупились как раз перед пасхой. Старжевский сдержал своё слово и взял ровно столько, сколько они и договаривались. Денег хватило и на новый дом, и на землю, и на приданое для Катьки, которая, став завидной невестой, не знала отбоя от женихов. Но теперь и сами Блины не хотели отдавать дочь за кого попало, пока, наконец, не объявился молодой купчик из Пропойска. К осени сыграли свадьбу, и довольная Катька уехала жить к мужу в город. Хут ушёл сразу после свадьбы Катьки, пояснив Ганне, что принёс денег и зерна ровно столько, сколько было можно. Теперь пришёл черёд носить другим — мало ли людей на Белой Руси живёт. Да и в доме хут жил старом, а после его продажи всё равно должен был искать новых хозяев — в новый дом путь ему был заказан. Ганна восприняла уход хута спокойно и даже не без некоторой радости — денег и зерна хватало, они разбогатели, и теперь Блиниха боялась только одного — как бы хут, рассердившись за что–нибудь, не спалил им новый дом и всё остальное богатство.

О Перчшинских Ганна стала понемногу забывать. Василю она так ничего и не рассказала. Правый глаз ничем не отличался от левого — и обоими, и каждым поочерёдно Ганна видела одно и то же: вокруг шла простая сельская жизнь, наполненная обычными крестьянскими заботами, в которой не было ничего необычного или сверхъестественного.

Между тем примерно через год, день в день с рождением младшего сына Перч- шинского, прошлое всё же напомнило о себе самым неожиданным образом. В гости к Старжевскому заехал тот самый молодой панич — старший сын Перчшин- ского. Не преминул он заглянуть и к Г анне и передал от имени отца жбан серебра. Выглядел он самым обыкновенным образом, и Ганна решила, что от тех способностей, которые появились у неё в правом глазу после смазывания волшебной мазью, теперь, по прошествии года, не осталось и следа. Молодой Перчшинский торопился и почти тут же уехал домой на знакомой Ганне шестёрке вороных. Бли- ниха облегчённо вздохнула и перекрестилась — визит панича всё же напугал её, напомнив о прошлом.

Василь на радостях успел умыкнуть из жбана несколько серебряных монет и отправился праздновать в корчму в другой конец Ректы. Сидел он там долго и Ганна, потеряв терпение, отправилась на поиски мужа. Оказалось, что он давно ушёл из корчмы к одному из своих приятелей, живущему неподалёку. Получив от корчмаря нужные ей сведения о муже, Блиниха уже собралась уходить, как вдруг её внимание привлек человек, сидевший спиной к ней за одним из столов. Судя по одежде, это был панич. Паничи в эту корчму никогда не заезжали, а этот запросто сидел рядом с двумя известными во всей округе местными пьяницами.

— Кто это? — удивлённо спросила Ганна, показывая корчмарю на сидящего к ней спиной панича.

— Где? — пожал плечами корчмарь.

— Да вон, за столом.

— Что ж ты, нашего Федьку Кривого не узнала? Правда, он такой синий от пьянства, что и я его с трудом узнаю, — засмеялся корчмарь.

— А рядом? Рядом кто?

— Рядом? Рядом — Гришка, друг его.

— А между ними кто? — рассердилась Ганна.

— Между ними? Никого. Можешь ты сесть, а то, наверное, чёрт между ними — раз два дня подряд пьют! — засмеялся корчмарь.

Сидевший спиной к ним панич обернулся и Ганна едва не вскрикнула от неожиданности — это был молодой Перчшинский. Панич внимательно посмотрел Блинихе в глаза и, ничего не сказав, отвернулся. Ганна, поражённая увиденным, присела за пустой стол рядом и стала наблюдать, что будет дальше. Корчмарь хотел предложить выпить и ей, но Блиниха лишь с досадой отмахнулась. Федька с Гришкой выпили ещё сивухи и о чём–то заспорили. Перчшинский смотрел на них с интересом, а затем неожиданно схватил Гришку за нос и, потянув вниз, ударил его головою о стол.

— Ты чего?! — заорал Гришка на своего собутыльника.

— Я? Ничего! — удивлённо ответил Федька и растерянно захлопал своими пьяными глазами.

— А за нос меня кто схватил, а?! — продолжал кричать Гришка.

— Совсем допился? Разве я его хватал за нос?! — Федька обернулся, ожидая подтверждения своим словам у окружающих.

Воспользовавшись этим, молодой Перчшинский тут же хватил Федьку кулаком по уху.

— Ах ты гад! — крикнул Федька и бросился на Гришку.

Пьяницы катались по полу, валтузя друг друга изо всей силы кулаками, а панич лишь смеялся, глядя на всё происходящее.

Драчунов насилу разняли и основательно помятого Федьку выпроводили на улицу, а Гришку с разбитым носом усадили в угол. Казалось, что Перчшинского никто не замечает. Панич, перестав смеяться, подошёл к столику, за которым сидела Ганна, и присел напротив неё, пристально глядя Блинихе в глаза.

— А я думала, вы уехали… — растерянно нарушила молчание Ганна. — Зачем вы тут, зачем их щипали — драка ведь вышла?!

— А ты меня, Ганна, видишь? — удивлённо спросил Перчшинский.

— Что же в этом такого? — вопросом на вопрос ответила Блиниха.

— А каким глазом? — спросил панич.

Ганна лишь пожала плечами в ответ.

— А ну — вначале одним посмотри, а другой закрой, а потом — наоборот, — заинтересованно предложил панич.

Г анна так и сделала. Правым глазом она видела Перчшинского, но стоило ей его закрыть, как панич исчезал.

— Ну — каким глазом ты меня видишь? — уже нетерпеливо спросил панич.

— Правым, — ответила Г анна и приготовилась сознаться Перчшинскому, как год назад она воспользовалась мазью его отца.

Но Перчшинский её опередил и неожиданно ударил рукой Ганну прямо в глаз. Блиниха почувствовала дикую боль, и её лицо залило кровью. Блиниха истошно взвыла, схватившись за правый глаз руками. Глаза не было — вместо него ладони ощутили сплошную кровавую рану. Блиниха взвыла ещё более жутко, и все посетители корчмы сгрудились возле неё, позабыв о произошедшей драке. Кое–как перевязали и отвели домой. Никто ничего не видел, лишь околачивавшийся на улице Федька потом всем рассказывал, как из трубы корчмы вылетел огромный чёрный ворон, державший в лапах окровавленный человеческий глаз и улетел прочь в сопровождении присоединившихся к нему с ближайших деревьев шести громко каркающих крупных ворон. Ему, конечно, не верили, но история с вырванным у Блинихи глазом не поддавалась никакому объяснению, и долго её ещё рассказывали в окрестных корчмах подгулявшие мужики.

Оглавление

АНДРЕЙ ГЕРАЩЕНКО ХУТ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg