«Муравьиный лев»

Муравьиный лев (fb2) - Муравьиный лев 200K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Всеволод Фабричный

Всеволод Фабричный МУРАВЬИНЫЙ ЛЕВ

Предисловие

Возможный читатель!

Около года назад, дойдя до опасной степени отчаяния, я написал повесть «Самоед». Скорее даже не повесть, а сборник рассказов о себе и о достаточно убогих людях, с которыми был знаком. Прошел год. Я снова слегка «запутался» и, таким образом родился «Муравьиный Лев».

Если «Самоед» охватывал многие годы моей жизни, то «Лев» длится всего восемь часов. Если точнее — шесть, потому что два их них я проспал. Часы эти — рабочие. Поработайте со мной хоть немного. А если вам не понравится — вы можете уйти еще до первого перерыва.

В. Ф.

As my mother wept it was then I swore

To take my life as I would a whore

I know Im better than before

I will not be reconstructed

Shane MacGowan «Sunnyside Of The Street»

Канада, восьмое сентября, 2008‑го года (до и после обеда)

Говорят, что «делу время, потехе час». Я категорически не согласен. Кроме потехи не нужно ровным счетом ничего. Я не подавал заявление о разрешении появиться на свет. Не желаю даже знать о «общем деле», не хочу потогонно тереться задницей о задницу соседа, пытаясь что–то изменить в этом мире. Никогда не буду наживаться и богатеть (да и не умею). Начхать на будущее поколение и на все что после меня останется. Если я каким–нибудь волнительным шестым чувством узнаю, что мой унитаз радиоактивен и мне через два месяца крышка — я не буду предупреждать чтобы после меня на него не садились. Горите огнем. Я еще не настолько спятил, чтобы заботиться о будущем — и до своего–то нет никакого дела, а до чужого…даже не шутите. Поднимается давление, волосы как бы отделяются ото лба…

Сгинут мои родители, сгинет моя собака — и все. Тогда я в неописуемой потехе быстренько доживу свои пару месяцев и сдохну сам (пусть даже и испуская при этом испуганные крики и обещания исправиться…эту слабость не переборешь). И пошли вы на хуй со своим квартирным вопросом, наследствами, поисками работы, спутницами жизни и прыткими марафонами для того, чтобы собрать средства на борьбу с раком груди или простаты. Плюс — десять тысяч подобных деловых судорог, житейских и благотворительных пошлостей и всяческой требухи. Лучшее решение проблем — это отшвырнуть их от себя с презрением и обложиться мегатоннами кратковременной, но страшно интенсивной потехи! Но подождите…почему же я до сих пор почти никогда не потешался? Да потому что мне мешают всякие сволочи… Жутко мешают… Давят так, что трещат диски в позвоночнике. Разрешено все, но только в теории. Какое мне дело до тех смельчаков, которым все можно, которые творят, что хотят, и не боятся глядеть смерти в лицо по любому пустяковому поводу? Мне далеко до них, как до другой галактики! У них все в порядке с мозгами. Их немного. Только кажется, что их полно, но большинство из них — фальшивки и вруны. На каком–то этапе многие, к сожалению, одумываются, начинается убогое прозрение, но на самом деле они уже ничего кроме трупного яда не выделяют. Иногда я встречаюсь с «настоящими». Мне неприятно смотреть на них и быть рядом с ними — мне страшно завидно.

Вот примерно так, как сказано выше, или что–то вроде того. Мои обычные утренние мысли. Эта поцарапанная, затроганная пластинка играет у меня в черепе каждый день. Проку от нее мало. Я ставлю ее уже по привычке и даже уже не слушаю. Все равно ничего не изменится. Ни чер–та–не–из–ме–нит-ся!! Вечером после таблеток она никогда не играет — успокаивающая химия ломает иглу проигрывателя. Сейчас же я иду на работу — на свой склад инструментов. Я пробуду на нем два месяца — не больше. За два месяца я успеваю впитать в свои поры столько людского говна и смехотворной фальши, что становлюсь как марля с творогом внутри. Чуть нажмешь — и сразу сочится! Вот и сочусь…но лопнуть себе не даю. Ухожу. Лечусь и потом ищу новую канаву. Почему лечусь? Потому что для того, чтобы выдержать эти два месяца — мне надо усиленно пить и очень часто закуривать. Другой отрады нет и быть не может. Не заводить же семью — это похуже энтерита и высокой температуры. И потом — семья требует надрывов и прорывов в службе (или как называет ее мой отец — в «службинушке»), и несчастные отцы семейств исходят дурным потом на своих складах инструментов, чтобы принести домой в клювике немножечко больше. И уж разумеется при этом травят жизнь всем окружающим не хуже препарата «крысин»! Увольте, увольте…выйдите вон! Я лучше закурю покрепче и выпью побольше…дам своей печени новую головоломку!

Кстати, я сейчас иду не прямо на работу! О, нет! Сначала мне надо как следует «вкусить» а потом уж «делу время»…раз оно так повелось и миллионы дураков этой блажи способствуют!

Сейчас пять часов, тридцать минут утреннего времени. Достаточно холодно. Сентябрьское утро. Темно. Я пробираюсь по вытоптанной тропинке. Справа от меня натянутая проволока — она охраняет пивной завод от всяческих напастей и проявлений внезапного анархизма. Позади меня — надземное метро. Слева от меня шоссе по которому в данный момент очень быстро и неаккуратно несется дрянной автомобиль. В его кабине разыгрывается буря чувств. Водитель совсем не держит руль — он только жмет на газ. В одной руке у него бутерброд, другой рукой он душит и хватает за части тела растрепанную девицу. Они осыпают друг друга поцелуями, бутерброд застревает у них в волосах, перескакивает изо рта в рот, смачивается кофе (которое у девицы в руках)… Я все это вижу потому, что в салоне у них свет.

Твою мать… они просто пытаются слиться атомами! Сейчас они меня раздавят! Я буду лежать в темноте с перебитыми костями и долго и пронзительно выть от боли и жалости к себе.

Я отскакиваю, вжимаюсь в забор и остаюсь невредимым. Иду, потом оборачиваюсь — он уже выгрузил свою любовь из машины и она ковыляет к метро, покуривая и треща по телефону. Я настолько ненавижу сотовые телефоны, что желаю, чтобы у всех, кто их использует — они выпрыгнули из карманов, пробили дырку в зубах и наглухо застряли в глотке. Ни туда — ни сюда! Кхххх! Кхххх! Слюноотделение, утробный рев, коллапс и больше ты уже никому не позвонишь! Почему я так жесток? Потому что прошло время, когда по телефонам звонили! Теперь их, извините за выражение, дрочат! Постоянно достают, засовывают назад, трут, теребят, нажимают, прижимают… Господи, сколько знакомых у людей и как им жжет задницу стремление общаться с ними в самых неподходящих местах. А ведь в телефонах еще есть игры, карты, погоды, часы, видеокамеры и фотоаппараты! И всем этим необходимо время от времени онанировать… Телефоны нужно все время открывать и закрывать. И крутить в руках. Так, наверное, легче жить… Смотрите! У меня есть друзья и есть телефон, по которому я им двести раз в день названиваю… Я не один! Жизнь имеет смысл! Ссссукины дети… Ну ладно, бог с ними.

И это только верхний слой мыслей! Пока я иду — у меня в голове в это же самое время крутятся еще очень много вещей. Интересно — как оно бывает: ты думаешь о чем–то — слышишь внутри себя свой собственный монотонный голос, и в то же время позади всего этого играет какая–то песня, а за песней ты думаешь еще о чем–то — только голос уже едва слышен — это уже более походит не на мысли, а на мутные, животные образы.

Я приближаюсь к территории своего склада. Прохожу мимо будки, в которой в полумраке сонно чаевничает охранник. Начинаю испуганно озираться по сторонам: как я уже говорил, на работу я пока не иду. Мне надо завернуть налево, чуть вверх по холму — туда, где около большой пустой парковке грузовиков растет три высоких дерева, с которых постоянно сыпется дрянь.

Почему я испуганно озираюсь? Потому что боюсь, что в то время, когда я буду заворачивать на свою стоянку — мимо проедет машина с каким–нибудь работником склада. Несмотря на ранний час и сонную полукому — работник обязательно отметит тот факт, что я куда–то перед работой забегал. Потом, уже внутри во время работы он начнет обонять спирт на моем прерывистом дыхании и сделает соответствующие выводы. А ведь самая сладкая вещь на этом свете вовсе не халва и не чья–то вульва. Самая сладкая вещь — это на кого–нибудь настучать! (а вторая по сладости — это кого–нибудь унизить).

Стало быть, мне нужно постоянно оглядываться, и если я замечаю машину — сразу же делаю вид, что ни на какую стоянку не иду, а просто отошел чуть в сторону — закурить и осмотреть окрестности. Дело в том, что я ведь не только сегодня заворачиваю на пустую парковку… Так я делал вчера и позавчера и на прошлой неделе тоже. И на позапрошлой. Охранник в будке меня достаточно злит. Я до сих пор не знаю, можно ли вообще ходить на эту парковку или этот хмырь ее тоже стережет и просматривает территорию в видеокамеру? Вроде бы, можно… По крайней мере, он мне пока что ничего не говорил. Но все равно мне никогда нет покоя. Раз десять в день я представляю, что он мне все–таки когда–то что–то скажет… Запретит. Положит конец. И как мне ответить? Сказать: «Хорошо, я не буду сюда больше ходить. Я просто не знал, что сюда нельзя..»? Или же взвизгнуть: «Какое вам дело? Я никому не мешаю. Я ничего плохого не делаю!» Или же ничего не говорить, а подскочить к нему и ткнуть грязным пальцем в радужную оболочку? Я злюсь и вскипаю, потому что знаю точно: я никогда не сделаю ни второго, ни третьего. Увы, только первое.

Кстати, о пальцах! Недавно я пришел к выводу, что на свете нет лучше запаха, чем от большого пальца левой руки, опущенного в кружку с пивом. Не в само пиво, конечно, а чуть–чуть не доходя до него. Курение обязательно. Иначе сделано только пол–дела. Запах табака на большом пальце начинает взаимодействовать, сливаться с пивным и если закрыть глаза и как следует нюхнуть вышеупомянутый палец — уже ничего в жизни не надо! Я уже вижу горы мусора на тротуаре, разбросанные пятнистые одеяла бродяг, крепкое амбре мочи. Я слышу раздирающий грохот пустой тары, ругательства, крики, волчий вой сирен и хлопок липкой двери бара. На двери шариковой ручкой нацарапано что–то ужасное, а внутри…а внутри — эволюция, как средиземноморская черепаха, выпустив из ноздрей гепатитное шипение, спрятала голову, и теперь за столиками пью одни австралопитеки. И все это мне подарил мой палец!

Утренний холод пощипывает мне тонкий слой мяса над ребрами. Уже не совсем темно, а так — туманная серость. Я подбираюсь к деревьям. Наклоняюсь и ныряю в небольшой, колючий кустарник, которые окружает их стволы. Ни черта не видно, поэтому я начинаю шарить по земле, раскидывая листья, мусор и мелкие веточки. На секунду становиться очень страшно: ограбили! Похитили! Посягнули! Умыкнули добро! Что делать? Есть ли смысл продолжать тянуть эту прелую лямку? Не лучше ли раз в жизни стать мужчиной и, разбежавшись, стремительным зайцем скакнуть под колеса быстроедущего грузовика?

Но нет. Все это болтовня и мои обычные страхи. Мелькает белый пакет. Как дорого мне это мелькание в темноте! Как часто я его видел!

Мое добро в целости и сохранности. Сокровища никто не тронул. Я падаю на колени и начинаю разбирать вкусности. Их хватит ненадолго. В пакете имеется полбутылки шерри (20 % алк.) и около ста грамм джина Gordon’s (тоже в бутылке, но в маленькой, с толстым стеклом и с безумно тщательно закрученной крышечкой — я вчера закрутил ее так крепко, что чуть было все к дьяволу не раздавил).

Я соображаю и вычисляю — сколько сейчас выпить. Необходимо, чтобы что–то осталось. Хотя бы на первый перерыв, который будет через три часа. Иначе нельзя. Иначе — можно хоть сейчас идти домой. Я полагаю, что прикончу джин и выпью стакан шерри. Это хотя бы немножко меня взбодрит и, возможно, даже родится что–то вроде стимула–фантома. К труду и человеческой пользе.

Но стакан! Есть ли у меня стакан? Он у меня есть! Даже не стакан, а целая кружка! Несколько дней назад я пошарил по полкам в нашей складской столовой. В одной их них — между тряпками, бутылками с отбеливающей жидкостью и туалетной бумагой — я нашел пузатую кружку с отбитым краем. На кружке была нарисована…забыл уже что… То ли арбуз, то ли пчела… — в общем что–то веселое и оптимистическое. Я сразу же схватил эту кружку и в обед умыкнул ее на парковку. Прямо как мышь, которая тащит в свое гнездо разный нужный ей мусор.

Теперь (уже несколько раз использованная) кружка светлым привидением висит на ветке головой вниз. Я снимаю ее и заглядываю внутрь. На дне что–то темнеет. Щелкаю зажигалкой и вижу несколько маленьких улиток, которые сидят на дне и жрут засохшие остатки вчерашнего шерри. Достаточно неприятно пить после улиток… Я выковыриваю их пальцами и решаю начать с джина. После него мне будет плевать на улиток — это не самые страшные существа на дне моих кружек и стаканов. Бывали и слизни…. Пауки тоже. Вся фауна желает допить за мной.

Откручиваю крышку на бутылочке с джином. Он холодный как лед — я чувствую это через стекло. Несколько секунд подготавливаюсь и думаю о чем–то другом: например как я проснусь завтра утром, выйду на улицу и увижу, что вокруг никого нет. Все исчезли. Я тогда сразу женюсь. Пойду в любой магазин одежды, вытащу из витрины женский манекен, вырежу ножом кусок из промежности, прилеплю туда суперклеем и скотчем мохнатую вагину из секс–шопа и все готово. Можно разговаривать с ней, можно дать ей имя, возить с собой в машине, доверять личные тайны и пикантнейшие секреты! А пока я делю эту планету с кем–то еще — жениться таким образом тяжело. Не поймут… будут смеяться и, возможно, попробуют заставить принимать еще больше медикаментов…

Я присасываюсь к бутылочке как печеночный сосальщик. Как аквариумный сомик–каллихт. Хлоп — и джина Gordon’s не существует. Слезы наворачиваются мне на глаза, я делаю немного театральный жест рукой — как будто от чего–то отмахиваюсь. Со стороны это должно выглядеть просто мерзко. Закуриваю. Теперь мне надо хлебнуть шерри. Кружка вмещает в себя больше, чем стакан — поэтому нужно все рассчитать. Чуть больше половины. Вот так. Сейчас я выпью все это и немного посижу в полумраке. Расскажу вам историю–другую. В кружку уже успела упасть труха с дерева — мне начхать. Я наливаю и моментально все выпиваю. Не так удачно… Холодное шерри с древесной трухой вызывает рвотный рефлекс…блядь…даже чуть–чуть брызнуло из носа. Я втягиваю все в себя. Чтобы ни капли не пропало. Поднимаю с земли сигарету, пытаюсь задушить терпкий запах дымом. Все уже хорошо. Сквозь ветки я кидаю подозрительный взгляд на будку с охранником вдалеке: что там этот старый хер делает? Может быть, он уже вызвал всю полицию города? Вертолеты? Бомбардировщики? Вся провинция ловит меня. На дне каждого птичьего гнезда специально для меня положен микрофон. Птенцов вышвырнули, а микрофон положили. С них станется. Гады. Но — если серьезно — я на дух не переношу охранников, милиционеров, полицейских и вообще всех тех, кому с младых лет сверлит в заднице наводить порядок, охранять, защищать и восстанавливать справедливость. В этом столько притворства и фальши, что просто опускаются руки. Вскакивают волдыри. Это все с километровым знаком «минус». Задыхающийся от неушедших после полового созревания комплексов и обиды на весь мир, варясь, прея как рыба в ухе в собственном садизме и низменных страстишках — ты решаешь окунуться в лживое, продажное месиво правопорядка. Вырасти на его массивном теле еще одной злокачественной шишкой. Ты же хуже любого преступника. Гнида низшего сорта. Ты не стоишь и сухого дерьма моей покойной морской свинки, которое я нашел за шкафом, когда как–то там пылесосил! Ты хочешь только унижать, бить, терроризировать, штрафовать и пожирать наркоту, которую ты отнял у мелких, неопасных тебе «бандитов». А с опасными ты всегда в сговоре. Я знаю, что каждый день, каждую минуту я завишу от твоего настроения. Когда я еду в машине, когда иду по улице, даже когда сижу у себя на кровати. На свете тысячи законов, и каждую секунду я делаю что–то такое, за что могу потенциально поплатиться… Я не верю тебе. Больших трусов и врунов, чем копы, не найти даже во сне. Жаль, что я не владею черным вуду. Тогда бы вы все полегли как один. По крайней мере, в моем городе.

Кокаин на морском берегу, миллион долларов в кармане воздушных белых брюк, две–три красотки с вырезанным в детстве головным мозгом, ползущие по тебе как змеи — это, конечно, прекрасно: может быть в эти моменты не надо рая и наступает настоящее счастье, но мне кажется, что настоящее счастье может у лично меня наступить только тогда, когда я выстрелю в упор в харю какому–нибудь менту (у нас в канаде — полицейскому) и брызги и сгустки летящие из его развороченного черепа будут моим триумфом. Это будет моей бутылкой шампанского, которую мне открыли, когда мой гоночный автомобиль обогнал всех и переехал линию финиша. Я достиг всего! Я дал смертельный отпор главной помехе. Я доказал, что я живой. А я действительно живой. Пусть смеются, пусть говорят, что ничего не достиг, пусть пугают скорой смертью от спиртного. Я со всем с этим согласен. Ничего не умею. Но зато: живой. Настоящий. Меня можно потрогать и это будет бледной человеческой кожей с небольшими прыщами тут и там. А если потрогать большинство других….будет то же самое. Но поверьте — это не кожа. Это что–то другое. Они не живые. Их переделало в мертвецов множество вещей. Родной язык, детсады, школы, братья и сестры, родители, телевидение, «дела сердечные», армии, должности, друзья. Как тут не умереть и не разложиться внутри себя под таким шквальным огнем? Как не дать слабину? Я не дал и пока остаюсь живым, но вряд ли кто–нибудь захочет быть на меня похожим… На меня можно смотреть как на обкакавшуюся в парикмахерской старушку (делала химию и подвел древний сфинктер): смешно/жалко/противно. И сильно смердит.

Ну достаточно. Это алкоголь уже успел ударить мне в голову, и я разошелся. Все же — в полиции на меня нет «дела» и меня никогда еще не жарили дубинками. Пока что до меня не добрались. Я пытаюсь быть осторожным… И на свете все таки много живых людей. У меня просто часто вот так сильно все меркнет в голове, как будто бы кто–то выкручивает лампочку в триста свечей и вворачивает сотку. Тогда я начинаю злобно бредить и шарить в поисках любого негативизма. И обязательно нахожу. Его полно вокруг, но он часто маскируется.

Вот я сейчас сяду, облокотившись спиной своей черной куртки о дерево, и вспомню несколько расслабляюще–смешных историй. У меня в наушниках в течении десяти минут будет играть музыка, но это совсем не помешает моим мыслям.

Сквозь ветви кустарника я вижу наш склад инструментов — он чуть вниз по холму, слева от проклятой будки с охранником. Вообще, данная территория — это совокупность множества складов. Если вам интересен английский, склад называют здесь «warehouse». Мебельные склады, пивные склады, откуда свежепривезенное с заводов пиво высылается в магазины… Здесь много всего. Прямо мегаполис (хотя я не знаю, что значит это слово). Мегаполис располагается на холме и поэтому склады расположены в два яруса (мой и пивной — на нижнем). Есть даже маленький мост. За мостом, вдалеке — пристанище пустых фургонов и горы деревянных поддонов (запах плесени и усопшие пауки). И все — территория складов заканчивается. Высокий забор из колючей проволоки — и уже за ним начинается свобода: лесопарк и очень скромная речка посередине. Сейчас туда в темноте летит цапля. Ее лапки аккуратно сложены и параллельны телу. В лесопарке я в свое время так жестоко пил (или даже лучше сказать «пивал»), что угробил здоровье. Но это было давно — в конце 90‑х. У меня были свои секретные места. Большей частью я пил в одиночестве, но были случаи когда ко мне присоединялись.

Если пройти по тропинке вглубь — упрешься в мост, по которому проходит шоссе. Под мостом, в дебрях ежевичных кустов, как в лабиринте жили (живут?) бродяги. Они страшно пачкали и стреляли в свое здоровье разрывными пулями. Иногда в зеленое логово приходили подростки, чтобы напиться, покурить траву или крэк и вступить в половое сношение. Презервативы и ампулы одноразовых шприцов устилали жидкую грязь. Так же часто, как посаженный в грядку лук.

М-да… Было дело. Но я хотел что–то вспомнить… Теперь уже забыл. Ну ничего — вспомню что угодно: например вспомню то, что когда мне было лет восемь и я еще жил в Москве — наша семья выписывала газету «Московский Комсомолец». Наша любимая рубрика была «Хроника прошествий». Она выходила по субботам (наверное и сейчас выходит). Отец после завтрака читал ее нам с матерью вслух. Мы смеялись и обсуждали особенно причудливые убийства, совершенные в пьяном виде. Я ликовал, когда слышал, что тесть, находясь в состоянии алкогольного опьянения, нанес своему зятю двадцать восемь ранений утюгом и потом задушил его утюжным проводом. Мать ахала и качала головой. После, лет в десять, я начал читать хронику сам и страшно удивился: кроме убийств были еще и изнасилования! Мужчины нападали на женщин и творили с ними удивительные вещи! «Неужели два года назад в Москве никого не насиловали?» — думал я. После я понял, что отец просто тактично избегал этой щекотливой темы и пропускал все изнасилования.

Вспомню, как в тринадцать лет я понял, что вор из меня хороший, но я неспособен быть разбойником. Точнее — я могу быть разбойником, но меня обязательно подведет доброта. Она меня просто сгубит. Как–то после школы я и двое моих маленьких друзей решили ограбить троицу десятилетних ребят возле магазина «Детский Мир». Мы уже потратили все ворованные в школьной раздевалке деньги на пиво, сигареты и алкогольные коктейли и нам нужно было купить что–нибудь назавтра, чтобы начать утро не с вонючей алгебры, а с лихого шипения пивной банки на морозном утре.

Мы решили ограбить этих маленьких сосунков в лучших традициях ограблений. Мы подошли к ним, каждый из нас схватил по мальчишке и затем прижали их к задней стенке ларька (в котором мы обычно покупали наши отравы). Потребовали денег. Начали обзывать их. Один из моих друзей даже сжал крепкий кулак — готовясь пустить кровь. И тут я дал маху… Мне стало их жаль. Даже может быть и не совсем жаль — возможно, это неправильное определение моего чувства…Оказалось, что я не выношу психического давления. Я не могу, когда давят на меня и не могу давить на других. Ни одной секунды. Бить — одно, а задерживать, заставить мучительно соображать, что ответить — это совсем другое. Если бы мы просто, без всяких разговоров расквасили бы им маленькие лица и потом вытащили из кармана деньги — мне было бы в сто раз легче. А так — мы еще их и терроризировали. Сами лезть в их карманы пуховиков и штанов мы не могли — рядом проходили люди и они, увидев такой непорядок в мире детства и отрочества, сразу же бы вмешались. Но каким же образом я дал маху? Я вдруг стал очень громко говорить им, чтобы они не волновались, чтобы отдали деньги и что мы совсем не собираемся их бить. От переполнявших меня чувств я стал говорить чуть визгливо, используя совершенно взрослые и….даже какие–то академические слова! Мои друзья с удивлением смотрели на меня. Один из них даже захихикал и пробормотал слово «бля». Маленькие пердуны осмелели и, как водится, сразу же обнаглели. Самый решительный из них потребовал, чтобы мы их отпустили и добавил, что у них в этот день уже украли все деньги в раздевалке (возможно, это был я — я славно поработал в то утро, а школа в округе была одна). На нас уже стали поглядывать взрослые, и одна старуха–алкоголичка даже стала потихоньку загребать в нашу сторону. Нам пришлось отпустить ребят и быстро убраться в сторону старого клуба, где по выходным показывали видеофильмы вроде «Зловещих мертвецов» и «Эммануэль». Друзья не ругали меня — в сущности я ничего такого уж не сделал, но эпизод прочно застрял у меня в голове и потом часто выкорчевывался. Немного обидно — все таки ограбление «средь бела дня» было моей идеей. Нет… я не разбойник и точно не смог бы никого допрашивать. Стало быть…, и следователь из меня никудышный. Это я уяснил уже тогда.

Мое время под деревьями истекло. До начала рабочего дня осталось около десяти минут, а мне надо еще достать денег. Откуда? Лучше всего из кармана у начальника. Я бы в жизни этого не делал, будь у меня деньги, но я все потратил. У некоторых людей в двенадцать лет уже копятся капиталы. Маленькие банкиры рассчитывают, как нажить деньжат! Сволочи… У меня заточен зуб на всех тех, кто копит монету. Мне даже не надо ни к чему придираться: копишь деньги? Сдохни! А если ты еще и жадюга впридачу — сдохни дважды! Мне двадцать восемь лет и у меня не скоплено ни копейки (ни цента). И не собираюсь. Да даже если бы и собрался — все равно бы не сумел. Да и неоткуда. Пропади оно пропадом. Есть — трать. Нету — капай с подбородка ядом. Или попытайся украсть. Это как раз по мне.

Я спускаюсь вниз по холму. Рассвет уже почти нагрянул в наши складские закуты. Настроение мое улучшается с каждым шагом. Развеселившись, я начинаю бежать по складскому двору. Бегу с топотом, во весь опор. И подпеваю своей музыке в наушниках. Слов я на этот раз не разбираю и поэтому кричу низким голосом совершенную чепуху. Калейдоскоп звуков. Со стороны, наверное, довольно страшно наблюдать. Или смешно — я не знаю… Пробежавшись до пивного склада и обратно, я останавливаюсь около нашей двери. Весь асфальт усеян окурками — это значит, что сегодня начальник прикажет мне их подбирать и чистить асфальт щеткой. Это не для того, чтобы меня унизить. Нет. Это почетная работа. Страшными усилиями я заставил начальника думать обо мне как о тихом, благонадежном работнике. Теперь он доверяет эту работу мне. За других он боится. Другие могут торчать на улице два часа. Заговорить с кем–нибудь, закурить (как будто я не закуриваю!) и потерять драгоценное для компании время. Они платят нам наши скромные крохи не для того, чтобы мы чесали яички! Это говорится нам по сто раз в день. Насекомых нужно держать в строгости, иначе они начнут воображать невесть что. Старая, измордованная истина.

Я уже собираюсь рысью подняться по ступенькам и зайти в крошечную проходную, как появляется секретарша. Ее зовут Секретарша — другого имени я ей дать не могу и не желаю. Ей лет двадцать пять. Она очень маленького роста, носит джинсы, темную куртку и кепку под Мао Дзе Дуна. Она лесбиянка и напоминает вечно злого пингвина (даже походкой). Любовница ее в отъезде уже три месяца, и поэтому она часто стонет, как ей уже хочется секса. При этом она издает пронзительный звук Ааааааа!» и сжимает руками свои толстые бедра и таз. Секретарша — невыносимое существо. В последнее время она страшно действует мне на нервы (а с ними надо поосторожнее — они не могут растягиваться дальше определенной длины). Ее работа — отвечать на звонки и подготавливать нам заказы, то есть бумаги с перечнем инструментов, которые мы должны будет снять с полок и упаковать. За каждым новым заказом нужно идти к ней. Когда мы закончим заказ — нужно принести ей бумаги обратно. На них теперь будет отмечено количество заказанных инструментов, которые мы нашли. А те, которых на складе в данный момент нет — просто зачеркнуты.

Она обычно сидит за своим столом с удивительно кислой и мрачной рожей. Как будто она сейчас упадет замертво от испепеляющей ее злобы. В начале она не обращала на меня внимания, а теперь — поняв, что я не бываю трезвым и никогда никого не слушаю (только притворяюсь, что слушаю!) — она стала цепляться ко мне с каждой мелочью. Изводить меня всякой ерундой. Двести раз в день я проигрываю в голове замечательный, культовый фильм: в нем я заскакиваю в ее офис, который она делит с подонком–начальником и опускаю ей на фуражку принтер или что–нибудь тяжелое со склада. Например, упаковку в десять дисков для циркулярной пилы или гвоздодер. Крик удивленного ужаса и… лесбийский пингвин с грохотом валится со своего стула. Это отучит ее от излишнего внимания к моему незадачливому стилю жизни. Тем более, что пока что я еще не совсем обленился — пока что работаю хорошо и не делаю много ошибок.

Секретарша — единственная девица на нашем складе. И не только на нем! К нашему складу примыкает второй — где хранятся елочные игрушки и всякая всячина для праздника Хэллоуин. Там тоже горбатится десяток мужиков. То есть, это значит, что в Секретаршу влюблены все, кроме гомосексуалистов. Сколько десятков раз наш ядреный и грязный мужской туалет сотрясался от фальцета стонов: это бушевали оргазмы в честь нашей Секретарши! Точнее, в честь вызванного воображением ее образа. Я сам стонал пару раз (заглушив стоны периодическим спусканием воды), хотя и ненавижу эту бабенку.

Секретарша груба и неприветлива до неприличия. Недавно она получила неприятные вести от доктора — у нее рак какого–то таинственного женского органа. Естественно это не прибавило ей дружелюбия. Она стала совсем невыносимой. Я, уважая ее хворь, пытался не обращать внимания на все ее придирки и даже не огрызался. Но все равно…эта особа переходит все границы!

Вот мы встречаемся около лестницы. Я приветливо здороваюсь с ней. Она не отвечает — проходит мимо и начинает ковылять вверх по лестнице к двери. Потом оборачивается — и хриплым голосом: «Сигарета есть?». У меня всегда есть. Особенно когда дело касается молодой женщины, которая прихворнула чем–то онкологическим. Я вручаю ей «Мальборо». Спасибо? Этого я и не ждал. Она часто просит у меня сигареты, но совершенно пренебрегает «спасибами». Вместо этого она закуривает, харкает, длинно сплевывает чем–то желтым и, уронив зажигалку, хрипло ругается: «Ёб твою мать, блядь, сука ебаная» Это она не мне — это она зажигалке. Я поднимаю ее, передаю ей и вдруг слышу тихое «спасибо». Я поражен! Будто бы и не она сказала, а небо внезапно разошлось и оттуда из щели тихо прошепелявил сверкающий, масленый ангел. Такое случается не каждую неделю. Если она уже с утра так добра ко мне — день обещает быть не таким уж гнилым. Хотя посмотрим… Может, это у нее просто микро–судорога эпилептическая случилась, а тогда человек теряет разум и что угодно может сказать. Даже «спасибо»

Вообще, на этом складе, у меня настолько часто стреляли сигареты, что в конце концов я распустил слух, что у меня инфекционный гепатит (в тот день я пил исключительно персиковый сидр и у меня было игривое настроение) Это был мой триумф! Как я рассказывал! Какие подробности и полные оптимизма слова: «Ничего–ничего, я буду жить! Главное — это хорошо питаться и принимать нужные лекарства… ничего, ничего, друзья — я выкарабкаюсь из этого рва!»

Люди притихли. В столовой, я слышал, произошла даже маленькая экстренная конференция — они решали: рассказать ли эту чрезвычайную подробность начальнику, чтобы он меня выставил, или же дать бедняге шанс продолжать работать в этом отстойнике. Мне дали шанс, но уже никто и никогда не просил у меня сигарет.

Да и с Секретаршей этой… Я всегда хочу хороших отношений с людьми. Я не так уж и нелюдим — другое дело, что почти все встреченные мною Хомо Сапиенсы оказываются полными кретинами и пустой оболочкой. Но я даю шанс всем. Даже самым отпетым. Вначале я пытался заговаривать с нею на интересные темы. Даже посоветовал ей пару книг. Шутил! Один раз даже чуть не сглупил и не предложил ей хлебнуть со мной вина в перерыв на моей стоянке под деревьями. Бог отвел. Это стоило бы мне работы. Всегда в разговоре натыкался на такую непробиваемую грубость и тупизм, что в конце–концов озлобившись подумал «Хуй с тобой, сраная кобла». Вот именно так и подумал (если не хуже!).

Теперь, когда прошло полгода, как я покинул этот склад и остыл — я думаю, что Секретарша была такой злюкой потому, что ее атаковали слишком много поклонников. Самозащита. К ней действительно постоянно кто–то подходил. Но все равно — она попортила мне много крови. Если я все делал правильно, она напрягала свою фантазию и что–то находила. То семерку я пишу непонятно (с палочкой по–европейски!), то ручку я потерял…

Маленькое отступление ради шариковых ручек: чем богаче компания — тем с большей неохотой они выдают шариковые ручки своим имбецилам–работникам. На складе или фабрике с маленьким оборотом и штатом в пять человек — ручки выдаются без всяких проблем. А когда на складе пятьдесят грузчиков и компания ворочает миллионами долларов — лучше не терять шариковую ручку. Это мой вам совет. Порой, когда я, сутулясь, приходил в офис за новой ручкой — я видел такую неприязнь в глазах ответственного за канцелярские принадлежности, что мне хотелось превратиться в крохотную моль, залететь в старый шкаф и дожить там свой век, никому не мешая. Мало того — на некоторых работах даже висели объявления, которые поощряли работников приносить из дома свои собственные ручки и не бить по карману компанию. Действительно! Что за наглость? У нас всего тридцать миллионов дохода в год, а эти сгустки блевотины, эти ослы теряют ручки! Так недолго и обанкротиться!

Я наконец захожу внутрь склада. В проходной сталкиваюсь с двумя ханыгами — неразлучными друзьями. Это временные работники. Их наняли специально для того, чтобы они разгружали грузовики. Наиболее тяжелые инструменты. Изнурительная работа. Попробуйте разгрузить контейнер с индустриальными мясорубками, каждая из которых весит пятьдесят килограмм. Каторга. А им ведь платят даже меньше чем нам. Мне нравятся эти ребята. Они никого не трогают и не воображают о себе невесть что. Да им и особо нечего воображать… На перерывах мы часто разговариваем. Оба — бывшие бродяги и наркоманы. Раньше они жили в каком–то другом городе. Питались из мусорных баков. Вводили в вену всевозможные химикаты. Потом они переехали в наш город, подлечились в детоксе, и какие–то благотворительные спонсоры в качестве награды и поощрения устроили их работать в агентстве. Агентство сразу же послало их сюда. Они новички. Это их первая работа на складе. Раньше — только попрошайничество, воровство и мелкое наркодиллерство — не ради наживы, а ради того, чтобы были хоть какие–то деньги для подпитки своей привычки. Они пьют как звери и курят траву. Старший (забыл имя) передвигается полупрыжками — у него дефект обеих ног. Когда он идет — он раскачивается как тощий резиновый шланг. Одет он довольно бедно. Никогда не стираная футболка, на которой уже не разглядеть переводную картинку, джинсы с дырой на заднице и разваливающиеся ботинки, перемотанные изолентой. Но по сравнению с младшим он просто модник и фат! Младший настолько оборван и грязен, что становится неудобно. Ботинки его в первый же день развалились на части и ему бесплатно выдали пару какого–то старья (но прочного!), которую отыскали на пыльной полке возле входа в столовую. Младший почти что карлик. Он постоянно находится в движении — хихикает, плюет, крутится как волчок, моргает огромными веками, гримасничает худым, небритым лицом. На улице он не пропускает ни одного окурка — берет даже мокрые. От него исходит сложная комбинация запахов: старые благовония, пот, воск, грязные носки и вышеупомянутые окурки. От старшего пахнет марихуаной, отказывающими почками и опять–таки потом. Все их средства уходят на спирт и траву. Обеды, принесенные ими из дома в драных рюкзаках, такие скромные, что как–то даже стыдно есть свои бутерброды и абрикосы. Обычно у каждого по куску белого хлеба. И все. Воду они пьют из–под крана. Раз в неделю после получки гуляют: вместо воды у них бутылка кока–колы на двоих. Младший трясет бутылку по пять минут. Он любит, когда кола бьет ему в рот фонтаном и обливает все вокруг. Он страшно любит насекомых — не пропускает ни одного паука. Берет его на ладонь и разговаривает с ним как с равным. Что–то спрашивает. Иногда они покупают пачку сигарет. Старший относится к младшему покровительственно и иногда дает ему пендели кривой ногой.

Оказывается, у нас митинг! Начальник уже собрал всех сонных лентяев в своем офисе и ждут только меня! Я почти вприпрыжку бегу в столовую, чтобы положить в свой ящик–локер одежду и, пользуясь тем, что все в офисе и в столовой никого нет — быстро проверить карманы куртки одного из начальников примыкающего к нам склада елочных игрушек (столовая одна на всех, но время трапез у всех разное — они жрут позже нас). На его ящике нет замка. Я приметил это давно и сейчас подходящий случай. Я открываю дверцу и моментально лезу в карманы куртки. Я не смотрю на нее — я смотрю на пол коридора. Если на полу покажется тень — значит, кто–то идет в столовую. Меня уже несколько раз спасали тени. Часто люди просто идут в туалет, который почти примыкает к столовой. От туалета всегда исходит сильнейший запах мочи, который проникает всюду и забивает ароматы даже самых зловонных индусских кушаний (на складе инструментов каждый второй — или индус, или пакистанец, включая начальника). Но мне нельзя рисковать. Если покажется тень — я должен все моментально бросить и перескочить к своему ящику. У проклятого начальника ничего нет! Только ключи от машины, жевательная резинка, зажигалка, сигареты (все наощупь) и двухдолларовая монета, которую я не беру, потому что это слишком мелкая добыча. Ради нее не стоит и мараться. На два доллара я не куплю и банки пива (она стоит два пятьдесят), а ничего другого мне не надо. Да — я вор, но я ворую у людей только тогда, когда у меня нет своих денег на алкоголь. Я предпочитаю грабить людей богаче меня, но скажу честно — если мне припрет — я возьму у кого угодно. Даже лично у вас. И вы не посмеете мне об этом сказать, потому что у вас не будет существенных доказательств. Я не беру ничего только у «избранных» людей. А их немного…

Я оправляю карманы и аккуратно закрываю ящик. Нет. Сегодня не судьба. У меня резко падает настроение. Я становлюсь меньше. Футболка натягивается — это растет горб. Или это известняковый панцирь, куда я спрячусь и потом буду ворчать и жаловаться из сухой глубины. На секунду я совсем не хочу жить. Это потому что по моим подсчетам в бутылке под деревьями осталось не больше стакана шерри. Это несерьезно. Даже для первого перерыва это мало, а ведь есть еще и обед и последний перерыв. Да и в промежутке скорее всего захочется пробежаться туда и глотнуть разок другой. Надо что–то предпринимать, но сейчас у меня нет времени — мне надо бежать на митинг.

Как я уже говорил — все в сборе. Начальник бросает на меня недовольный взгляд и начинает свою речь. Повестка дня такова: мы — ленивые ублюдки, которые делают все, чтобы уклониться от работы. Мы день–деньской протираем штаны, болтая друг с другом. Мы двести раз в день ходим в туалет и сидим там по два часа. А зарплата идет.

— Наша компания не такая, как некоторые! Мы согласны платить вам немного больше, чем остальным, и поэтому ожидаем высочайшей производительности труда. (тут начальник начинает слегка заикаться и булькать горлом).

— Вы думаете, я ничего не вижу? Я вижу все. Из своего офиса я постоянно наблюдаю за вами. Каждый раз, когда вы ходите в туалет, я замечаю это и считаю минуты. И этих минут черт знает сколько! Я понимаю, что человеку иногда бывает необходимо сходить в туалет, также бывают и различные болезни, которые требуют частого посещения туалета…это я тоже знаю. Но есть пределы! С этого дня все будет по другому! Вы слышите меня? Все будет по другому! (теперь он не только заикается, но и багровеет лицом)

— Когда вы приходите на работу — вы пробиваете время на своей индивидуальной карточке. Вы делаете это в обед и на каждом перерыве. Мы думали, что этого будет достаточно, чтобы следить за посещением и опозданиями. Но увы! Этого не достаточно. Расхлябанность и пренебрежительное отношение некоторых людей к работе достигли такой степени, что мы вынуждены установить новое правило: отныне вы будете пробивать свои карточки при каждом посещении туалета. Слышите? Каждый раз! Когда вы идете туда — вы пробиваете карточку. Когда вы возвращаетесь — вы делаете это снова. Таким образом, когда придет время зарплаты — с вас вычтут до минуты. Мне неприятно устанавливать такое правило, но ничего не поделаешь. Кроме того — если опоздания с перерывов будет продолжаться — мы вообще вас их лишим! Многие компании устранили перерывы, но мы пока что оставили их вам исключительно из доброты. Смотрите! Дорожите тем, что у вас есть, а то неровен час — отнимут! Помните, что я начальник и со мной шутки плохи…..

Тут я перестаю слушать. Такая лекция будет продолжаться не менее сорока пяти минут. Я уже знаю. Подумать только — некоторые идиоты работают тут уже по пять–шесть лет. Как они могут все это выносить? В городе сотни складов и встречаются более менее вменяемые начальники. Уйдите! Увольтесь. Поступите на новый завод или склад или в новую мастерскую..! Это не так уж сложно — за двенадцать лет я сменил десятки работ. Зачем вариться в этой ядреной смоле годами? Каждый день проведенный на нашем складе инструментов — это двухсотмиллиметровый гвоздь в голову. Ко мне начальник еще сравнительно неплохо относится: сказывается мое умение создавать впечатление полной пассивности и послушания (но без лести!). Но есть люди, которым он не дает никакого житья. Он пьет их соки каждую минуту. Сосет, вгрызается, чмокает мозговым веществом. Я вижу. Я прислушиваюсь. И…каждый день удивляюсь. Не могу перестать поражаться количеству говна, которое люди позволяют ежедневно лить себе на голову. Я знаю — когда–нибудь я буду сломлен и стану такими же как они. Это придет с возрастом. И я надеюсь, что со мной до этого времени случится что–то фатальное.

Митинг продолжается. Начальник по–моему пошел по второму кругу — я неясно слышу такие слова как «туалет, карточка, лояльность, послушание…» Его не остановить…

Впадаю в приятный, пьяноватый полусон и вспоминаю, как несколько лет назад мы с родителями выехали в семейное путешествие в горы. Ради культурного проведения времени и свежего воздуха. Моя мать дала более жесткую и…правильную причину нашей поездки — «там же просторы и нет никаких сволочей». Вообще такие «семейные» путешествия случаются у нас почти каждую неделю. Просто я вспомнил конкретно это.

Мы оставили нашу машину почти что у подножья горы — на площадке, усыпанной гравием. Поднялись вверх по тропинке — к горному водопаду. Затем спустились к реке. Хорошо провели время. Поели яиц и бутербродов с сыром. Действительно не встретили ни одной сволочи. Зато видели много зверей и птиц. Мистика, непонятные шумы в лесу, уходящие вверх горные пики, запах теплого мха и грибов. Стена водопадного звука. Белоголовый орел, внимательно смотрящий на нас с вершины высоченной сосны. Я опустил лицо в поток горной реки и слушал свою пульсирующую в висках кровь…

Возвращаясь назад, еще с тропинки, мы увидели, что около нашей машины стоят двое и у каждого по собаке — питтбулю. Отец закричал мне:

— Бери камень и беги со мной! Бей сразу в голову, бей сильно и не останавливайся!

— Кого бить? — в панике прошипел я.

— Людей! Не собак!

Адреналин прыснул сквозь мои сжатые губы. Сигареты выпала изо рта и зашипела о влажную от брызг водопада почву. Я выбрал круглый камень размером с мяч для рэгби и побежал за отцом у которого в руках был невъебенных размеров гранит. Мать, задыхаясь твердила нам, чтобы мы были осторожны и не связывались ни с кем. Но мы не слушали ее слабый писк — мы бежали как марафонцы.

Люди уже заметили нас. Мужчина и его сообщница (мы различили пол издалека). Мы бежали совершенно молча, только хрипели и сопели от тяжести камней. Мы подскочили к бандитам и занесли камни для смертоносных ударов по голове. Но на секунду застыли: было что–то не так. Рядом с нашей машиной стояла вторая — очевидно принадлежавшая этим людям. Собаки были чуть ли не на поводках…По крайней мере, бестии спокойно сидели возле колес и даже не смотрели в нашу сторону. Женщина выглядела достаточно миловидно, да и спутник ее не походил на разбойника. Они не трогали нашу машину, а спокойно выгружали что–то из своей (по–моему провизию и горные велосипеды). Они стали со страхом у удивлением на нас смотреть. Я и мой папаша абсолютно не знали что делать. Он начал небрежно крутить свой гранит, как будто он делает им упражнения. Затем он выбросил его в кусты. Я тоже бросил свой булыжник себе под ноги (при этом больно себя ушибив). Люди все таращились на нас. Собаки начали тихо рычать. Секунду мы с отцом смотрели на них, а потом… со всех ног побежали назад к горной тропинке, где из–за укрытия со страхом выглядывала мать, пытаясь на слух определить — кто жив, а кто уже нет.

Мы такие. И нас не переделаешь. Подобных историй не сосчитать.

Митинг заканчивается. Миссия начальника выполнена: мы чувствуем себя как дохлые жабы, которых слегка намочил дождь и переехал велосипед. Мы бесполезны. Даже хуже: мы вредители. Компания отдает нам все что у них есть и все–таки пытается держаться на плаву…

Перед тем, как мы очистим офис (который уже начал подванивать от такого количества мужской рабочей силы) начальник вдруг смягчается и небрежно бросает:

— В обед я куплю всем сладкие булочки. Я оставлю коробку в столовой.

Раздается едва слышный гул одобрения, какой–то шутник даже подвывает по–волчьи. Все выходят, но перед тем как уйти — я и еще некоторые работники берем с пластмассового подноса заказы на инструменты. Все хотят выбрать маленький заказ и по возможности успеть просмотреть товары — никто не хочет ворочать тяжелые металлические хреновины вроде тех же мясорубок или бензопил с молотками. Секретарша кидается к подносу чтобы положить конец этой внезапной свободе выбора. Ворча, она начинает выдавать заказы сама. В любом случае, я получаю не такой уж плохой.

На складе люди собираются в мышиные кучки и начинают сплетничать и шушукаться. Переплетаются хвостами, роняют дымящиеся горки помета, принюхиваются в сторону офиса. Обсуждают митинг. Самый смелый из них — старик Майкл даже повышает голос, слышатся слова «пиздюк, пидор, хуесос» (это, без сомнения, в адрес начальника: они с Майклом заклятые враги — старик даже подавал на него в суд, но проиграл).

Мне тоже хочется присоединиться к сплетням и шуршанию — я, к сожалению, должен признать, что люблю такие трусливые поползновения. Буду суров к себе — я хуже любой старухи. Но я стараюсь ничего не говорить сам — я люблю слушать и наматывать на ус. И создавать иллюзию, что хочу всех помирить. На самом деле на работе я изо дня в день ожидаю грызни, драки и смертоубийства. Ну если не смертоубийства, то хотя бы визгливых угроз перерезать кому–то горло. Это моя капельница: чужие трагедии и смехотворные попытки благородства фильтруют мне кровь. Откуда такая низость? В кого я вообще уродился? Токсичный гомункулус.

Однако, время не ждет. Нужно хотя бы сделать один заказ — тогда Секретарша оставит меня в покое.

Я отсоединяю от батареи свой подъемник, включаю его. Знакомый вой мотора и запах масла. Еду вглубь склада. Полки с инструментами проносятся мимо. Я поднимаюсь на платформе под потолок и задумываюсь… Gordon’s и шерри перебулькиваются в моем желудке, греют его. Сегодня нет никакой мотивации к работе. Никакой. Хочется проказ, огромного количества выпивки и моментальной, легкой любви.

Только вчера мне пришла в голову идея насчет возможных сексуальных приключений во время обеденного перерыва. Сейчас в интернете столько страничек знакомств… А что, если я напишу туда примерно такое объявление:

«Молодой алкоголик ищет женщину бальзаковского возраста для занятий сексом на ее территории ежедневно — с понедельника по пятницу с 12:30 до часу дня. Вы должны жить около станции «S…..» Я сам приду к вам сам или же если хотите — вы можете подвозить меня на своем автомобиле. О себе: я невероятно прост в общении, дружелюбен, люблю выпить и готов нарушить любое табу.»

Вы не верите? Честное слово — я почти уже все это написал вчера вечером, но в последний момент запутался в регистрации и все пропало. А почему бы нет? Должна же в этой части моего города проживать какая–нибудь домохозяйка у которой в дневное время чешется в паху. Муж на работе, дела сделаны — почему бы не позабавиться с каким–нибудь придурком типа меня? На верхней челюсти у меня всего полтора зуба, но не челюстью же я буду ее любить? Да и выпивка всегда будет. Ничего, что только полчаса! Если все делать быстро — будет как раз! Главное, чтобы жила очень близко… Ах, как бы это скрасило мне рабочие дни! К инструментам не осталось никакой симпатии… Да в сущности — почему бы и нет? Если бы я был домохозяйкой — я бы сразу же ответил на такое письмо!

Вчерашним днем я был настолько увлечен фантазированием насчет моей новой безумной выдумки, что рабочее время проскользнуло быстро как палец, намазанный вазелином. Шерри и пиво тоже помогли. А сегодня я понимаю, что все тщетно, что я просто перестал развиваться и остался дурным подростком… Какой еще бальзаковский возраст… какие женщины…что ты, Сева! Лучше подумай, что с тобой будет твориться после первого перерыва — когда опустеет твоя бутылка…

Спохватываясь, я наконец начинаю потихоньку работать. Для начала мне нужно затащить на поддон подъемника какой–то станок — то ли для вырезания по дереву, то ли для чего–то еще. Станок весит семьдесят килограмм. Поднять его я не могу и поэтому должен стащить его с полки и тянуть волоком (хорошо, что на нижнем ярусе, а не на самом верху — такое тоже бывает!) Это первое за утро физическое упражнение сильно дает мне в голову. В глазах темнеет, сердце сбивается с ритма, и я, бросив станок, делаю несколько хрупких неуверенных шагов в сторону. Натужно покашливаю: кхх! кхх! Но все моментально проходит. Я снова беру станок и втаскиваю его на поддон.

Вообще, я ужасно пуглив, когда дело касается сердечных или головных перебоев. Я сразу становлюсь как шелковый и даже подумываю — не перестать ли мне так много пить. Переворачиваю эту мысль с боку набок, как кубик или кусок мыла. Но меня хватает ненадолго. Как только мне становится хоть чуть–чуть лучше — я сразу же забываю о зароках и здравом смысле. Мне неприятно строить такие скучные планы.

Теперь мне хочется промочить горло: наверное, это от подсознательного волнения за подшалившее сердце — мне всегда нужно что–то попить после мелких припадков. Разумеется, назвать случившуюся со мной вещь припадком нельзя — это ничтожно, но я люблю слово «припадок» — оно имеет вес. Судите сами: если я скажу «мне иногда становится немножко плохо» — вы не придадите этому никакого значения, вы даже слушать меня не будете. А если я тихо скажу «иногда со мной случаются маленькие припадки» — вы обязательно заинтересуетесь: что за припадки, течет ли пена и падаю ли я на пол? И интересный разговор готов. А я всегда люблю интересные разговоры.

У меня в кармане штанов торчит банка кока–колы. Даже не помню, когда я ее туда клал… Наверное, перед митингом…

Кока–кола…Как много она для меня значила в детстве и в раннем подростковом возрасте. И не только она — вообще все иностранное дерьмо. Я лип на него как жидкий стул на коврик возле унитаза. Жевательные резинки, сникерсы и жвачка Терминатор были чем–то большим, чем простое счастье. Скорее — светлой половиной жизни. А все остальное — ночь.

Одну секунду — я возьму микрофон и толкну речь. Буду читать по бумажке. Если не хотите слушать — не слушайте. Все равно, кроме жалоб вы ничего не услышите. Никаких конструктивных предложений. Я никогда не знаю что делать…

Моя речь:

Я полагаю, что каждого из нас (я имею ввиду молодых людей от двадцати пяти до тридцати лет) коснулась та перестроечная истерия, когда вдруг начали продавать Баунти, Твиксы, двухлитровки с Кока — Колой и сигареты LM… Мне было тогда лет двенадцать–тринадцать и сейчас — когда Марсы и Баунти уже не нужны на хуй — мне часто бывает обидно… Часть жизни была сожрана. Вот как будто взял кто–то и отожрал кусок времени. Подросток видит мир совсем еще удивительно интересным — можно, например, не спать две ночи подряд и что–то предвкушать. Много написано книг, много мест можно повидать и очень много натворить того, за что накажут, но не сильно. Мне не было ничего интересно кроме Сникерсов и жвачки Терминатор. Я трепетал и пускал слюну от импортного дерьма. Любую ром–бабу отечественной выпечки и променял бы на импортный кексик со вкусом манго. Мне на хрен не был нужен мамин борщ — я хотел Фанты, Турбы и той дрянной сухой мочи, которую можно было разводить в воде и получать бурду под название Yuppie!

За батончик Марс я мог бы убить и ограбить. При виде единственного тогда в Москве Мак — Доналдса около Пушкинской Площади я начинал говорить тонким голосом с придыханиями и почти что эякулировать.

Я собирал пустые бутылки на улице, чтобы на свои деньги купить себе маленький Сникерс. Однажды я выудил старую поллитровку Жигулевского из вонючего полувысохшего пруда. Бутылка была сплошь покрыта лягушачьей икрой. Я не выкинул ее назад и не дал головастикам окончательно развиться в своей икре — мне нужен был маленький Сникерс.

Я запоминал все дебильные рекламы по телевизору — цитировал их в засоренном мозгу. Я стоял возле ларьков — глядя на туберкулезных, зачуханных продавцов, купающихся в жевательной резинке, водке и чужеземных сигаретах и думал, что работать в таком ларьке с такими сокровищами — это счастье. Я воровал деньги в школьных раздевалках, чтобы купить сигареты Pall Mall, коктейли Водка — Лимон и Ром — Кола… Вторая половина моего детства пошла псу под хвост. И ее уже никогда не вернуть.

Еще я любил вкладыши. Боготворил эти бумажки. И как всегда — я переборщил. Дошел в своем увлечении до крайности. Воровал из дома ценные вещи (мне тогда было 10 лет) чтобы купить или обменять их на вкладыши. Потом меня дома чуть не убили. Я не буду рассказывать эту историю — очень тяжело об этом говорить. Но повторяю — чуть не убили.

Шея была в следах пальцев.

Вкладыши я покупал у маленького дегенерата по фамилии Черников. Это был крохотный, жутко неприятный мальчик. Выродок. Мутант. Лавкрафт писал о таких. Атавизмы и дегенератство. Оба родителя — алкоголики. Как хвастался Черников: «Мой папка выпивает за вечер две бутылки водки». Черникова били. Когда его били — он садился на корточки в угол и орал: «Бллляяяя! Уже заманал! Урою суку!» Я бил его тоже. Но потом перестал бить и стал покупать у него вкладыши.

Когда история моей тайной коммерческой деятельности выяснилась и дома наступила страшная экзекуция — отец мой крикнул: «Да ты бы у Черникова говно в туалете съел за эти вкладыши!»

И я, помню, стоял тогда около стола и зажженной на нем лампы и смотрел вниз. Потому что отнекиваться и отказываться было бы глупо. Съел бы. В туалете.

Вот так… Лучшая пора жизни сгорела ни за хрен собачий. И кто виноват? Мои мозги набекрень и моя неуемная страсть, или же виноваты те, кто заполонил страну всем этим импортным турецким калом и таким образом распотрошил психику таких предрасположенных «детишек» как я и сделал из мозгов лягушачью икру? Я думаю, что виноваты все.

Сегодня мечтал, чтобы по телевизору объявили: «Внимание! Внимание! Через два дня на землю упадет огромный метеорит. Это конец. Спасения нет. Делайте, что хотите, и ни о чем не думайте».

И три дня я бы делал все что хочу. А потом бы мы ВСЕ сгинули. И весь этот фарс, и смех, и сникерсы, и сожаления об утраченном… Да и все остальное. Потому что мне одному сгинуть мало. Тут все замешаны. И уж точно — свистящий с небес метеорит размером с планету Марс будет к лучшему».

И наверное… ко всему этому я бы присовокупил эпиграф к повести Д. Григоровича «Гуттаперчевый Мальчик» Он звучит так:

«…Когда я родился — я заплакал; впоследствии каждый прожитой день объяснял мне, почему я заплакал, когда родился…»

Вот так! И все тут.

Кстати — я давно уже хлебнул своей колы и работаю вовсю. Заказ почти закончен. Утром никто не разговаривает — все хмуро трудятся. Я подъезжаю к дальней стене склада: если направить мощный рентгеновский луч — за стеной будет колючая проволока, а за ней — тот заветный парк, о котором я упомянул раньше. Жаль, что на двери пожарного выхода написано: «Не открывать — включится пожарная сирена»… А то бы я мог периодически выскакивать покурить и выпить. Как отключить сирену?

Я вспоминаю, как много лет назад, весной, я напился в парке рома «Бакарди» (прозрачного) и настолько громко ревел душевные песни, что с этого самого склада (тогда тут была другая компания) ко мне в парк специально пришли люди, чтобы узнать — что происходит и почему стоит такой истошный крик. Я ничегошеньки им не ответил. Молчал и смотрел на них невидящими, красноватыми глазами. Они убрались назад. В последующие разы, я старался петь тише. Петь внутри себя. Люди не любят, когда тебе весело в одиночестве. Очень не любят. Они этого не понимают. Хотят сломать твое веселье, пока у него еще хрупкие косточки. Вот если ты дебоширишь с друзьями — тогда другое дело! Визжат девицы, матерятся и прыгают молодые люди… Посторонним это может быть неприятно — они даже могут позвонить куда следует, но все равно — это резвая молодость, это норма. У кого такого не было… А когда ты материшься и прыгаешь в одиночестве — у людей возникает автоматическая ненависть. Для них ты — неопознанный летающий объект. Они не могут понять, осмыслить тот факт, что ты в принципе можешь смеяться, находясь не в стае овец, а один.

Теперь я люблю отвечать людям то, что они хотят услышать! Я имею ввиду обыкновенных людей. Тех кто нарисован по трафарету. Раньше я противоречил и хотел сунуть всем под нос свое смурное одиночество, но теперь у меня появился новый фетиш: я часто завожу нормальные разговоры с нормальными сотрудниками и в моих разговорах неустанно признаюсь в любви к веселым компаниям, походами на хоккей и вообще на любые спортивные мероприятия, к прогулкам около побережья (и чтобы побольше народу!), к кинотеатрам и ярмаркам… Все люди соглашаются со мной. Это так здорово! Действительно — чем больше народу — тем веселей! Айда, ребята! Айда!..

Я вру, что люблю разговаривать в парикмахерских. Я вру, что у меня есть какие–то друзья с которыми я периодически хожу играть в футбол. Я вру, что долго смотрю по вечерам телевизор. Я вру, что люблю лето, солнце и пляжи. Я вру, что у меня есть сотовый телефон и что я по нему кому–то звоню. Я вру, что я против войны в Ираке и что я не сужу о человеке по цвету его кожи. Я вру, что я одобряю войну в Ираке и хочу смерти всем черножопым.

— А у тебя есть подруга?

— Ха! У меня их две!

Еб твою мать! Мне даже стало нехорошо… Лучше бросить надувать шарик сарказма…Можно порвать сосуд.

Ко мне приближается подъемник Черного Мойза. Гремит и подскакивает на неровном бетонном полу. Мойз — хороший мужик. Он здоров как динозавр, но никогда не кичится своими размерами и не задирает нос. Он носит почетное звание Главного Грузчика и Надсмотрщика. Опять же — это не ударило ему в голову, и он не портит жизнь своим подчиненным. Начальник всячески пытается унизить Мойза и показать ему, что тот получает чуть более высокую зарплату совершенно зря. Мойз родился в Африке — но он не негр. Он индус. Пятнадцать лет он жил в Лондоне и поэтому теперь говорит с британским акцентом. В Лондоне у него была лавка, в которой он и его жена торговали каким–то барахлом. Разорившись, они переехали сюда, в Канаду. Мойз — писатель. Иногда я нахожу его спрятавшимся за коробками и строчащим что–то в тетради. Он не показывает что. Наверное, дурные мемуары вроде моих. Весь склад увешен листками бумаги, на которых фломастером крупно написаны различные мудрости и крылатые выражения. От Сократа до Индиры Ганди. Однако же Мойз не подписывает внизу имя настоящего автора афоризма. Он подписывает свое.

Мойзовская рожа довольно страшна: прямые, жесткие, будто намазанные клеем волосы неумолимо торчат вверх и поэтому издалека можно запросто принять его за сумасшедшего. Он передвигается по–медвежьи, постоянно напевая что–то из индийской эстрады. Он носит военные штаны и белую майку. Он любит рассуждать о мировых конфликтах и философствовать о человеческой гармонии. Ненавидит евреев и цыган. Прямо подпрыгивает от ярости. Мойз очень ленив и постоянно пытается где–нибудь спрятаться. Силы у него хоть отбавляй, и он очень быстро разгружает грузовики, но когда ему дают задание собирать с полок заказанный людьми товар — он делает массу ошибок. Несмотря на свои пятьдесят лет, он настоящий сексуальный маньяк. Антенна его мозга почти всегда настроена на секс. Он рассказывает, что ежедневно (точнее, еженощно) умоляет свою старушку–жену вступить с ним в половой контакт, но она часто отказывает. После долгих пререканий, плюнув, она наскоро мастурбирует Мойзу, и они засыпают.

Видимо, у Мойза есть ко мне разговор: он манит меня пальцем и делает заговорщические гримасы. Мне это сразу не нравится… Я озадачен. Я уже почуял что–то недоброе…

Так оно и есть! Мойз тихо (тихохонько!) сообщает мне, что он и Секретарша (его лучшая подруга) с недавних пор заметили, что у меня явная проблема с алкоголем: от меня всегда пахнет спиртом, я качаюсь, моя речь не всегда внятна и мое лицо бледно, как рыбье брюхо (то есть примерно, как у отца Гекльберри Фина!). И потом — куда я всегда исчезаю на перерывах и в обед? Скорее всего у меня рандеву с бутылкой! Мойз и Секретарша дружески хотят предупредить меня о возможной опасности: если начальник узнает о моих ежедневных наслаждениях вином и водкой — он выгонит меня в течении пяти минут. Пока что он не знает, но запросто скоро все раскроется и тогда мне каюк. Под конец Мойз принимает внушительный, торжественный вид, поднимает палец и выдает:

— Стив, друг мой! Жизнь прекрасна и без вина! Посмотри вокруг! Оглянись! Сияет солнце, поют птицы. Все живет и радуется жизни. С сегодняшнего дня ты должен бросить это ужасное пьянство. Пей апельсиновый сок и гуляй с друзьями. И забудь о вине.

Я соглашаюсь со всем, что сказал Мойз. Он добр и прямодушен. Я ценю это. Но есть одно «но» — старый, добрый Мойз никогда не будет психологом… Тем не менее — я торжественно обещаю бросить пить прямо сегодня. Дрожащим голосом я шепчу ему о том, что этот кошмар затянулся и что я хочу вернуться к солнцу, к свету и здоровому образу жизни. Я вспоминаю какой–то трагический жест из дешевого голливудского фильма и в точности его повторяю (это особое шлепанье губами, вот так: пппахх!). Мойзу нравится моя тирада. Он почти прослезился. Мы оба совершенно довольны друг другом. Породнились. Доверили секреты. Младший запутался в колючей проволоке экзистенции и, зарыдав, обратился к старшему за советом.

Он уезжает. Я понуро стою возле своего подъемника. Ну Мойз–то никому не скажет, он не подведет! Но Секретарша! Сволочь обязательно нажалуется. Паскуда. Ей будет просто невтерпеж рассказать начальнику об этом негодяе Стиве и его вредных привычках! Что делать? Мне надо продержаться на этой работе еще по крайней мере две недели! Нужно скопить денег на Новый Год — мы с родителями отмечаем этот единственный наш праздник совершенно волшебно и особенно…

Я снова вспоминаю сюрреальное напутствие Мойза насчет солнца, птиц и апельсинового сока. Громко смеюсь. Кстати — он сам не дурак выпить. Даже жвачка по утрам ему не помогает — все равно несет как от пивоваренного завода…

Но что это? Звонок! Время первого перерыва!

Я выключаю подъемник и со всех ног бегу в столовую. Там уже собралось несколько человек. Старик Майкл кроет кого–то матом (уверен, что это снова в адрес людоеда–начальника).

Открываю свой ящик, хватаю куртку и быстро выбегаю на улицу (предварительно пробив карточку). В дверях сталкиваюсь с Секретаршей и задерживаю дыхание…еще унюхает…

Вверх по холму, по обочине дороги, перескакивая через выпавшие из грузовиков куски досок и пустые пивные коробки. Моя парковка как всегда пустынна. Три дерева шелестят в солнечных потоках. У меня мало времени — не более десяти минут. Закуриваю, вытаскиваю пакет с бутылкой, снимаю с сучка кружку. Наливаю остатки шерри. Собираюсь с мыслями, чавкаю сухим ртом. Запрокидываю голову и несколько секунд энергично двигаю кадыком. Все. Кончилось.

Несколько минут я покуриваю лежа на земле. Слушаю музыку, накапливаю хорошее настроение, посматриваю на будку с охранником и бормочу пару нехороших пожеланий, касающихся его здоровья (инсульт, инфаркт, грудная жаба).

Новая (очень скромная) струйка опьянения сливается с тоненькой речкой утреннего. Но этого не хватает. Я чувствую это сразу и моментально злею. Злею как бы… впрок. Так всегда случается со мной, когда я что–то допиваю и ничего не остается. Если бы хоть банка пива…тогда было бы по другому… А так…

Я поднимаюсь с земли и устало шагаю назад к своему складу. Перспектива сегодняшнего дня такая мрачная и никчемная, что мне хочется просто сесть на обочину и не двигаться. Пусть меня мочат дожди, пусть проходящие грузовики давят в красную кашицу мои протянутые ноги. Я даже не шелохнусь. Пусть слизни заползут мне под веки и сгрызут белый налив глазных яблок. Насрать и нассать. Вчера по телевизору передали, что в связи с упадочной экономикой бедняки станут жить еще хуже, а с богатыми ни хрена не случится. Зачем мне жить в таком мире?

Ну тут я приврал: во–первых, благодаря моим родителям я все–таки не такой уж бедняк, а во–вторых, мне нет никакого дела до упадочной экономики и уровня жизни. Я даже не совсем понимаю — что такое экономика… Никогда не интересовался. Это все игра. Прочел что–то в газете и обезумел от людской несправедливости! Бомбят, пытают и лишают льгот. Начал фантазировать, как ты вырезаешь богачей и раздаешь их добро честному люду. А при этом в полмысли решаешь: а какие же ботинки мне заказать по интернету? DocMartens или Grinders? За сто двадцать или за сто пятьдесят? Черные или кроваво–красные…? О нет, я не голытьба. У меня нет никакой роскоши, но я не настолько лжив, чтобы делать вид, что забочусь о благополучии сирых детишек в странах третьего мира и их безработных родителях с синдромом приобретенного иммунодефицита, (да и в моей стране навалом рванья). Зачем? Я не принадлежу к ним. Никакого братства и товарищества. Не богатый, не бедный… Никакой. Может быть когда–нибудь обнищаю и породнюсь… Но пока… Пока гром не грянет — мужик не перекрестится. Это про меня. Сто процентов.

Ученые люди пишут, что человеческая смерть наступает тогда, когда прекращается электрическая активность в мозгу. То есть уже нет никакой надежды, что снова забьется сердце и восстановится дыхание. Ты выключился навсегда. Дальше — только окоченение, распад органов, газы и вытекающие из носа мозги. Примерно то же самое случается со мной, когда я уже начал пить, дошел до определенной кондиции и вдруг по каким–то внешним причинам мне надо резко прекращать. Если вы алкоголик (или наркоман) — вы знаете о чем я говорю. Ежели вы просто (пусть даже и очень часто) пьете — вы даже не подозреваете что это за чувство. Это единственное время, когда я становлюсь опасен. Не хитер, не умен, не находчив, а именно очень по глупому опасен — ну например как зараженная бешенством дворняга. В обычное время во мне столько же опасности сколько бывает в горке пирожков с яблоками. А сейчас… Я просто не знаю — на какие жертвы я могу пуститься ради еще одной бутылки…что сотворить. Да что угодно!

Опустив голову, я забредаю к кладбищу пустых фургонов и металлолома напротив склада. У меня есть еще две с половиной минуты. Глаза мои бесцельно скользят по мусору на асфальте.

Я не могу в это поверить!!! Неслыханная удача!!! Скорее даже волшебство! Под фургоном, среди пустых пивных банок, плевков и кусков бумаги я вижу двадцатидолларовую бумажку. Не верю. Не могу поверить. Это, наверное, галлюцинация. Еще одно видение пьяного Севы. Дрожащими руками я поднимаю ее. Она мокрая, мятая — на морде портрета (не знаю кто такой — наверное политический лидер) даже немного расплылась краска. Но она настоящая! Проблема решена. Сегодня будет много выпивки. И самое главное — останется на завтрашнее утро. Жизнь моментально имеет смысл, замороженный мыслительный поток разогревается, тает и начинает бить мощной струей. Какой замечательный осенний день. Припомнив завет Черного Мойза, я оглядываюсь вокруг: сияет солнце, поют птицы, на горизонте летит крошечный самолет. И мне ничего не нужно, кроме вина.

Вы думаете я соврал насчет найденной мною двадцатки? Решил вот так дешево приукрасить сюжет? Нет. В этой маленькой повести нет ни капли лжи. Я даже ничего не преувеличил. Иногда я забываю прошлые даты и чьи–то имена, вот и все. Завтра я найду на этом же месте десятку. И это тоже правда. Я никогда не видел чтобы кто–то приходил на это место. Оно всегда совершенно безлюдно. Стало быть — деньги появлялись исключительно для меня. Мое желание выпить было настолько сильным и естественным, что иначе и быть не могло. Желание родило средства для его осуществления. Так бывало и раньше. В других местах. Не всегда деньги. Иногда появлялись люди. Из ниоткуда. И предлагали мне выпить с ними. Один раз я обедал внутри трубы, которая проходила под мостом. Мои ботинки были в воде, меня окружал глухой сосновый лес. Я очень хотел «подлечиться» Внезапно около меня возник какой–то юнец, покрытый чирьями, и сразу же протянул мне бутылку виски. Очень просто — и не надо бежать в магазин с ворованной пятеркой.

Я аккуратнейшим образом кладу двадцатку в карман. Тепло моего бедра должно ее высушить. Я хихикаю и похлопываю по карману. У меня уже совсем нет времени — скоро звонок. Я заскакиваю на склад, пробиваю карточку (начальник строго взирает на меня из своего офиса), забегаю в столовую и запихиваю в карманы бутерброды из своего походного рюкзачка. В обед у меня не будет времени на еду. Мне нужно будет бежать в винный магазин (снова в душе трещит фейерверк найденной двадцатки!). На обратном пути я остановлюсь чтобы выпить и все — дальше ни одной свободной секунды.

Секретарша выдает мне новый заказ. На этот раз большой. Вряд ли я закончу его сегодня. Голова моя занята совершенно другим: что я куплю и сколько градусов будет в напитках. Покупать только сорокоградусные — не лучшая идея. Они быстро кончаются. Нужна комбинация. Сорок плюс двадцать плюс восемь. Моя любимая. Я называю ее № 68. Сначала пьется крепкое пиво, потом водка, а уж потом медленно растягивается портвейн или шерри. Знатоки алкоголя и его потребления могут сразу заткнуться. Это мой стиль и я никогда его не изменю.

Разбираю сверла для дрелей…Черт знает что — они все перемешаны… Скорее всего, это я перемешал их вчера. Хочется в туалет. Разумное решение сразу пойти туда (раз уж приспичило), но я вспоминаю зловещую речь начальника. Мне нужно оставаться на хорошем счету, а если я буду бегать в сортир чаще обычного — начальник будет недоволен. Я знаю эту гниду. Ему только дай повод… Когда я нанимался на эту работу он потребовал от меня справку из полиции. В которой должно быть указано, что я не преступник. И что интересно: он сказал мне, что даже если я окажусь преступником — я все равно могу работать на этом складе! Ирония! Для чего тогда она нужна?

Я потом спрашивал других работников — оказывается он не у всех требует такую справку. Ему просто не понравилась моя рожа… Удивительно, как это я вошел в его доверие в последнее время…

Подумав, я решаю, что буду мочится в душевой комнате, которая находится в самом конце склада. Дверь, ведущая в нее, почти замаскирована наваленными друг на друга железными лестницами и сломанными газонокосилками. Ее и открыть–то полностью нельзя. Таинственная комната. Внутри даже есть лампочка. Можно включать свет. Душ не работает, но в полу имеется прекрасный слив. Вот туда–то и будет стекать моча. Кстати, там и выпить можно…и полежать, если одолеет смертельная усталость. Пойду прямо сейчас.

Когда я уже почти добираюсь до секретной душевой комнаты — мое внимание привлекает странная, нетипичная сцена: начальник куда–то бежит, а за ним едва поспевает старик Майкл. У обоих слегка испуганные лица. Они заворачивают за угол и скрываются в следующем проходе. Мне интересно — что же там такое случилось? Я выключаю подъемник и, крадучись, следую за ними. Совершенно обыкновенная ситуация, но алкоголь в моей крови делает ее похожей на настоящее приключение.

Однако же ситуация оказывается не совсем обыкновенной: работник по имени Абдул (щуплый мужик лет сорока) только что упал со своего подъемника. Дело было так: его работа сегодня заключалась в том, что он развозил и расставлял по полкам только что разгруженные инструменты (их сегодня разгружают Старший и Младший — вы помните о них). По–моему это коробки с небольшими топориками. По пять штук в каждой. Так получилось, что нужная топорикам полка находилась на высоте десяти метров. Бедняга Абдул поднялся вверх на своей платформе и начал выгружать коробки. Поскользнулся ли он, или ему стало просто плохо и он потерял равновесие — это неизвестно. Факт налицо: мужичонка упал очень–очень больно. В данный момент он полусидит на полу. Его поддерживает один из работников. На полу огромная лужа крови. Рука Абдула неестественно вывернута — скорее всего сломана. Из носа и изо рта капает. Видно, что выбиты зубы Левый висок — красное месиво. Лицо его светло синего цвета. Он издает слабые стоны похожие на звук открываемой двери. Люди не знают что делать: всем страшно. Если Абдул начнет умирать — ему придется делать искусственное дыхание, и даже если оно будет производиться через тряпку — все равно та сразу же пропитается кровью. Кто–то постоянно кричит о том, что надо вызвать скорую, но ее уже давно вызвали. Начальник явно струхнул: такие вещи могут дорого обойтись. Если Абдул выживет — он с помощью адвоката запросто подаст в суд. А если помрет — еще хуже. Его родственники не остановятся ни перед чем. Правда, несчастный пакистанец сам немножко виноват — в момент падения на нем не было специального пояса, который пристегивается к подъемнику. Если ты падаешь с большой высоты — ты просто зависаешь на нем и ждешь пока тебя снимут… Мы все должны носить такие пояса. Но, естественно, никто никогда их не носит.

Приезжают парамедики. Абдула (который уже потерял сознание) кладут на носилки. Ему разрезали куртку и рубашку — нужно было освободить сломанную руку. Абдулова бейсболка валяется в углу около железного мусорного бака. Начальник начинает разгонять собравшийся народ. Дает распоряжение: нужно замыть кровь и присыпать опилками. Кто–то идет за шваброй.

Я возвращаюсь назад к своему подъемнику — мое настроение опять испортилось. Да, я не буду отрицать, что люблю всякие подобные драмы и чрезвычайные происшествия, но все таки мне очень жаль Абдула и лучше бы если эта сегодняшняя беда обошла его стороной. Разумеется моя безжалостная, садистская половинка внутренне радуется случившемуся, но ведь у меня есть и вторая..

Так всегда бывает — тихие, добрые люди (каковым является Абдул) обязательно попадают впросак. У них ломаются черепные коробки, их сбивают машины, у них находят экзотические болезни, которые не поддаются лечению. А с паскудами вроде начальника ничего никогда не случается. Я смотрю на мир из своей крошечной клетки (непосредственный начальник = целый мир), но ведь в принципе такой закон существует и в более глобальном масштабе: подлецы живут припеваючи, а хорошие люди утопают в дерьме. Еще одна причина послать на хуй даже возможное, теоретическое существование Иисуса Христа. А если он есть — он совсем не такой, каким его описывают в Библии и тогда тем более не нужен. Испытания? Ебись конем со своими испытаниями! Без тебя тошно.

Чувствуется, что до обеда никто не будет работать. Люди обсуждают великое падение Абдула. Старик Майкл грозит кому–то пальцем и что–то доказывает.

До меня долетает:

— Я вам говорил! Я вам говорил!

Я как–то спросил Майкла, как это — быть старым? Он ответил мне, что ты чувствуешь себя точно так же как чувствовал себя, когда был молодым, но иногда посмотришь в зеркало и пугаешься. Не веришь, что это ты. Седые волосы, отвратительное лицо.

У Майкла рак, но он держит его в наморднике. Не дает ему раскрыть пасть. По его словам — он принимает двадцать пять видов разных таблеток в день. Интересно, сколько он тратит на лекарства? Антидепрессанты, антипсихотики, снотворные (ну это, положим, и я принимаю) и еще масса разных медикаментов.

В прошлом Майкл работал на телефоне доверия. Психологическая помощь самоубийцам. Кто–то ведь звонит…Не знаю — поможет ли «решившемуся» человеку телефонный разговор с незнакомцем… Наверное, некоторым помогает.

Майкл знает латынь. Он постоянно рассказывает о своей неудачной сексуальной жизни — он не имел контакта с женщиной уже двадцать два года. Не с кем, да и денег нет. Старик мечтает выиграть в лотерею. Он играет ежедневно. Каждый вечер, прощаясь с нами, он говорит, что выиграет несколько миллионов и не придет завтра на работу. А может быть придет — но только для того, чтобы плюнуть в лицо начальнику, ударить его в пах и уехать домой на такси. А потом отправиться путешествовать, пить и развратничать на полную катушку.

Майкл высокий, но он сильно сутулится. На его лице — карта мира. Реки лопнувших кровеносных сосудов, города родинок и моря багровых пятен. Я хотел бы прибавить «и горные хребты бородавок», но у него их нет. Зачем наговаривать на старика?

Работа его состоит в том, что он пакует заказы. Весь день он торчит около своего рабочего стола. К концу рабочего дня Майкл настолько озлоблен и сломлен стрессами, что часто кричит «Пизда! Пизда!». Просто так. Ни к кому не обращаясь. Любое затруднение приводит его в истерическое состояние. Ему не доверяется загружать приехавший за упакованными заказами грузовик. Когда–то давно он сильно повздорил с водителем, и тот нажаловался на него начальнику. Теперь грузовик загружаю я. Это трудно — водители обычно орут, чтобы ты ехал быстрее, форклифт перегревается, буксует, да и к тому же в длинном фургоне грузовика никогда нет света — иногда, в дождливый день, приходится ехать вслепую.

У Майкла нет детей, он живет с племянником. Когда–то была жена, но они развелись. Когда он приходит домой, то опускается на холодный кухонный пол и лежит около часа: болит спина.

Старик много знает. Он слегка ученый. Я люблю разговаривать с ним. С умным человеком приятно поговорить на любые темы. Его не источил моральный жучок: он выслушивает мое мнение о чем–то и никогда не пытается меня вразумить или пристыдить. А ведь ему шестьдесят лет…

Ненависть Майкла к начальнику просто сверхъестественна. Он не может спокойно слышать его имя. Начинает ругаться, кричать, топать ногами и простирать руки вверх. Начальник всеми силами пытается выжить старого хрыча со склада, но Майкл достаточно хорошо работает и поэтому решающего повода к увольнению нет. Но спорта ради и чтобы еще больше остервенить больного невротика, начальник часто вызывает его к себе и ругает (распекает на все корки!) за упаковочные ошибки. Иногда он просто выдумывает их. На самом деле их вовсе не было! Получив пистон, Майкл возвращается к своему столу. В такие моменты к нему лучше не приближаться: может произойти взрыв атомной бомбы. Нужно подождать пока он накричится своей любимой «пизда!!!пизда!!!» и уж потом подходить.

Пользуясь суматохой я иду в туалет. Душевая комната пока откладывается. Сейчас начальник не будет обращать внимания. Он занят другими делами — он трубит в трубку телефона — наверное, рассказывает родственникам Абдула о приключившемся.

Проходя мимо полки с наколенниками для езды на велосипеде (или на роликах), я подмигиваю им и тихо смеюсь. Кроме инструментов на складе также имеются кое–какие спортивные и турпоходные аксессуары. Велосипедные насосы, палатки, газовые барбекю и решетки для них. Много разных вещей.

Наколенники оказались моими спасителями от скуки. Внутри добротного, дорогого наколенника, под тканью залит жидкий гель. Он делает наколенники мягче. Если свернуть наколенник в трубочку и замотать скотчем (при этом оставив входное отверстие) получается отличный симулятор вагины! В последние две недели я утащил с собой в туалет множество наколенников. Каждая пара стоит около сорока долларов. Я понимаю, что это звучит очень грубо, но ежедневно я буквально проебываю сорок долларов моей компании! И от этого становится еще веселее.

В туалете мне становится немножко дурно (вы же уже знаете — у меня бывают маленькие припадки!). Я закрываюсь в кабинке, опускаю крышку унитаза и сажусь отдохнуть. Мои ботинки плавают в моче на полу — у кого–то, наверное, дрожали руки.

Вообще, я удивительно болезненный материал. Постоянно хвораю. Даже противно от этого. Дохлый. И с детства был дохлым. Мне хронически не везет с врачами. Диагнозы, которые они ставят, либо ошибочны, либо быстро взяты с потолка, чтобы от меня отвязаться. Судите сами:

1. Когда (очень давно) я был отвезен родителями в больницу из–за жутко подскочившего давления и временного паралича лица в связи с жестоким употреблением алкоголя — врач сказал мне, что у меня грипп и выставил вон.

2. Когда, доведенный до грани одолевшей меня чесоткой, я наконец посетил доктора — он предложил мне не мыться. И выставил вон.

3. Когда я намекал психиатру, что мне неплохо бы лечь в дурдом для обследования и получить инвалидность — он рассмеялся и сказал, что у меня с головой все в порядке. Он добавил «ты просто такой уродился».

4. Когда совсем недавно я снова оказался у врача с диагнозом «острый колит» (сам себе поставил) он не дал мне никаких лекарств, а вместо этого направил на анализ крови. Из вены. Бабища проткнула мне руку совсем не так, как бы это следовало. Надулся пузырь, кровь стала разливаться под кожей. Я посмотрел на пузырь и через минуту потерял сознание. На этом лечение пока что закончилось.

5. Когда у меня приключился опоясывающий лишай, и я, завывая от боли, приплелся к доктору — тот сказал мне, что я пришел слишком поздно и мне уже не помогут никакие лекарства.

Вот так. И это только малая часть. А ведь эти шарлатаны получают страшно большие деньги! А если приключится серьезное заболевание вроде того же рака? Конец! Пустят по миру и заморят ненужными лекарствами! Все равно ведь не вылечат. Только замучат. Нет, лучше туда совсем не ходить. С полицией то же самое — лучше не обращаться к этой харкотине за помощью. Выйдет боком…. Да, вот, даже с той же справкой, которую вытребовал у меня начальник: полицейские сразу же взяли с меня шестьдесят долларов (начальник, правда, потом их мне вернул) и сказали, что справка будет готова через неделю. Так оно и было — ровно через семь дней справка пришла по почте. В ней было указано, что я не бандит, но к сожалению моего имени не присутствовало… Идиоты.

Я хорошо передохнул в туалете. Теперь нужно пробежать, нагнувшись, мимо офисного окошка начальника. Чтобы он не заметил меня. Я слишком долго торчал в санузле.

Мне нужно срочно заняться своим заказом. До обеда уже не так долго. Надо сделать хотя бы половину.

Я энергично принимаюсь за работу, но часто отвлекаюсь на серебристые мысли о предстоящем походе в винный. Скоро. Скоро. Сейчас я закрою глаза, попытаюсь устранить все имеющиеся у меня мысли, и когда я открою их…

Звонок. Обед начался.

Осторожно лаская в кармане свою внеплановую двадцатку, я бегу в столовую, моментально собираюсь, пробиваю карточку и выскакиваю на улицу. Кто–то спрашивает меня куда, я иду. Я говорю, что хочу пройтись до станции метро и обратно.

Так. У меня на все про все тридцать минут. Если идешь очень быстрым шагом — до магазина можно добраться за девять минут. Обратно дольше — мне нужно будет:

А) Остановиться и где–нибудь выпить.

Б) Забежать на вышеупомянутую (много раз) парковку и спрятать под деревьями свои сокровища.

Я уверен, что вы удивляетесь: а зачем этот идиот так скрывается? Зачем ему надо прятать бутылки под деревьями? Ему что нельзя выпить дома, или принести выпивку с собой на работу? Сколько ему вообще лет? Может быть он врет, что ему под тридцать? Ему наверное шестнадцать и у него очень строгие мама и папа…

Нет. Совсем не так. Вы думаете я не пью дома? Еще как пью! Но мне недостаточно. Мне нужно еще. А если я закушу удила и начну открыто пить круглые сутки — мои родители впадут в отчаяние… Кому этого хочется. Жить один я не могу. Не сумею. Начнется потеха, и я сгорю дотла в течении месяца или двух. Скорее всего, это было бы к лучшему. Для чего мне жить? Для того чтобы с каждым годом убеждаться в своей ничтожности? Для того, чтобы пускать желтоватую пену бессильной злости и презирать каждого попавшегося мне человека? Для того, чтобы лежать на односпальной кровати и сердиться? Хммм… Что же меня, в конце концов, интересует? Спорт, автомобили, семья, работа, политика, активизм и путешествия могут сразу идти в помойку. Животные, книги, музыка, природа (доступная) — это, конечно, хорошо, но все равно чего–то не хватает…наверное, просто часто лень увлекаться всем этим всерьез. Что же мне нужно? Выпить и сидеть где–нибудь на свалке, вдыхая ароматы гнили и горящего мусора? Меня только это интересует? Декаданс, нигилизм и упадок. И больше ничего. Может быть, сельское хозяйство? Я всегда любил свиней.

С другой стороны, я бы не хотел «вылечиться» и стать более менее нормальным. Я уже давно не желаю бросить пить (или даже хотя бы попытаться), я не хочу встретить «ее» и начать обыкновенную совместную жизнь. Лишнее наслоение. Меня злят и смешат все благие начинания. Я хотел бы поголовной вазектомии (я сам пойду первым, если надо!) и всеобщего отдыха. Нам нужно начать спать — только тогда мы проснемся. Знаю — последнее предложение звучит помпезно и непонятно. Я сам не совсем понимаю, что я имею ввиду. Объяснение находится глубоко внутри и его не вытащить. Скорее всего, какой–нибудь мизантроп вроде Селина уже выдал подобный афоризм, только в более понятной форме.

Я перехожу шоссе и взбираюсь вверх по холму (мой город страшно холмистый) по небольшой, опрятной улице. Слева — громадный завод. По–моему, там делают бумагу. Справа — одноэтажные жилые дома. Заборы и собачьи голоса за ними. Цветочные клумбы. Мне нужно пройти чуть вперед, затем повернуть направо — и там уже будет прямая дорога к винному.

Я тороплюсь. Быстро курю на ходу. Смотрю прямо под ноги — я все уже здесь видел тысячу раз.

В магазине прохладно и пусто. Кроме меня и толстой, простоватой продавщицы нет никого. Я уже знаю, что я куплю, и поэтому мое пребывание в магазине длится не более двух минут. Я покупаю бутылку шерри (восемь долларов), бутылочку водки «Polar Ice» (девять долларов) и банку пива Bull Max (два пятьдесят). Прошу все упаковать в плотный, прозрачный пакет. Выхожу из магазина.

Теперь мне совершенно весело. Я иду назад с небольшим прискоком и даже кидаю угрожающий взгляд на какого–то проходящего мимо инвалида. Он испуган.

Довольно скоро я сворачиваю на узкую улочку, на которую выходят задние дворы жилых домов. Сажусь на выброшенную кем–то диванную подушку. Она полна воды (надеюсь, что дождевой) — я чувствую как влага просачивается мне в штаны. Раскрываю пакет — внутри бутылки и банка приятно позвякивают. Сначала водка: открываю бутылочку и делаю два больших глотка. Водка теплая, но проходит отлично. Я кладу бутылочку себе в карман, вытаскиваю из пакета пиво, раскрываю его, поднимаюсь и продолжаю свой путь. Пиво можно употреблять и на ходу. Закуриваю.

Какое удивительное чувство — депрессии как не бывало. И надо же: одна и та же вещь повторялась уже сто тысяч раз — и до сих пор не наскучило!

Теперь мне надо сделать еще две остановки: остановиться около бумажного завода и хлебнуть шерри и потом (как я уже говорил) — забежать на парковку, чтобы все тщательно спрятать и захоронить.

Интересно — сегодня ночью мне снился сон, что я ужасно хочу оксикодона (это обезболивающие лекарство–опиат). Во сне я прямо разрывался от желания принять несколько таблеток. Но их кто–то неусыпно стерег. Я не мог даже подобраться к расплывчатому, манящему пузырьку. Я был Алисой в стране чудес — столик, пузырьки, пирожки… мне не добраться до них… Сейчас я полагаю, что это просто алкоголь замаскировался под оксикодон. Мне, естественно, не хотелось никакого оксикодона (я его и в глаза не видел) — мне просто напросто хотелось выпить.

Бумажный завод. Серая громада. Коллосус. Интересно — буду ли я когда–нибудь на нем работать? Хорошо бы… Винный будет немножко поближе.

Я подхожу к мусорному баку на окраине заводской парковки (опять парковка!) — секунд десять роюсь в мусоре и наконец выуживаю пол–литровую пластиковую бутылку от пепси–колы. Сажусь на корточки, вытаскиваю шерри и переливаю в бутылку грамм триста. Она тоже пойдет в карман. Делаю несколько глотков из первоначальной бутылки…Вытаскиваю водку… Большой глоток.

Внезапно в голове возникает образ: кто–то вечером на лесной поляне убивает корову, делает ей надрез на животе и затем потрошит. Потом приводят меня — голого и упирающегося. Меня заталкивают в полое коровье брюхо и затем зашивают его толстой иглой. Я кричу изнутри благим матом, но меня оставляют умирать в теплой темноте. Смерть внутри смерти.

В общем, так: сейчас я начну быстро пьянеть. Если вам уже надоело — бросайте. Если до сейчасошнего момента у меня могли возникать хоть немного связные мысли и рассуждения — то теперь их не будет. Началась потеха.

Если хотите (и если раньше не читали) — начните читать гораздо более лучшую повесть про один день из жизни пьяницы «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева. Там хотя бы есть трагическая развязка — “ Они вонзили мне шило в самое горло». У меня не будет никакой развязки. И шила не будет. Я протрезвлюсь и пойду домой.

После обеда

Я соврал — у меня все–таки будет много рассуждений и мыслей. Я всегда очень хорошо помню, что я делал и о чем размышлял. Не важно — был я пьяным или нет. Амнезия случается у меня крайне редко. Можно по пальцам пересчитать все разы, когда у меня отшибало память.

Я удачно прячу бутылку шерри под деревьями. Что у меня есть в данный момент? Чем я могу оперировать? Бутылочка Polar Ice, в которой осталось еще на один добрый глоток, и половина пластиковой бутыли шерри. Все в карманах.

Я здорово опьянел! Наверное, это утренняя доза, так немилосердно затихшая во мне к обеду, снова проснулась и знакомится с новыми поступлениями.

У меня осталось всего полторы минуты. Надо спешить.

Я моментально пересекаю парковку и бегу на склад. Машина начальника отсутствует. Скорее всего, подлец уехал обедать. Это хорошо. Если бы еще не было Секретарши… Несколько дней назад, после обеда ей вдруг стало плохо — она начала качаться как маятник и Черный Мойз увез ее в больницу. Может быть, сегодня будет то же самое? Тогда наступит временная анархия.

Я пробиваю свою карточку — успел минута в минуту! Секретарши нет в офисе. Наверное, она сидит в туалете — она очень любит там торчать. Кроме нее на складе нет никаких женщин, но тем не менее у нее свой собственный туалет. Большой, просторный и чистый. Не то что у нас.

В столовой я сталкиваюсь с Коллином. Это девятнадцатилетний разбойник–дегенерат. Широкая грудь, голубые, страшно нахальные глаза, бритый череп и уже желтеющий фонарь под глазом.

Коллин настолько груб, глуп и агрессивен, что просто в голове не укладывается, каким образом он мог пройти интервью, когда нанимался на работу. Наверное, он также, как и я, может хорошо притворяться…или же начальник еще больший идиот, чем я думаю. Коллин открыто называет рабочих индусов «черномазыми», «ниггерами» и «обезьянами». Многие работники боятся его и пытаются отделаться шутками или молчанием. Он разгружает контейнере в паре с дюжим индонезийцем и последний его сильно побаивается. Иногда он разгружал с «павшим» сегодня Абдулом. Вчера он схватил маленького пакистанца в медвежий обхват и кричал: «Ты под арестом за то, что ты маленького роста!!» Абдул терпел. Любимая шутка Коллина — это молниеносно выхватить из кармана маленький складной ножик и сделать вид, что хочет тебя пырнуть. Надо сказать, что лично ко мне неандерталец относится с некоторым уважением (уж не знаю почему!). Вначале он пытался бросить мне «вызов», но потом резко перестал. Тем не менее, Коллина я стараюсь по возможности избегать. Я уже не могу выносить его хвастовство и постоянные попытки уверить всех окружающих в том, что нет на свете более отчаянного преступника, чем он.

Каждую минуту Коллин рассказывает кому–то о том, как он ворует ботинки и куртки в магазинах, ломает ребра врагам, поколачивает свою подругу, торгует кокаином и так далее. Вначале было интересно, но теперь уже тошнит. Парень несомненно живет в мире своих фантазий. Он еще очень молод, детство его было тяжелым, он сожалеет о том, что ему приходится грузить инструменты с филлипинцем, а не грабить банки и ювелирные магазины. Он внутренне сознает, что он — никто. Отсюда — все это неумеренное хвастовство и преувеличения.

В обеденный перерыв Коллин выкурил два косяка (от него действительно исходит крепчайший запах марихуаны) и поэтому очень говорлив. Мне не удастся уйти, пока я не выслушаю еще одну историю. Так и есть! Сегодняшняя история такова:

«….а я, блядь, тогда ваще первый раз попробовал экстази…и мне хотелось дать кому–нибудь пизды….все равно кому…. ну, короче, мы, блядь, идем вечером со своим друганом по улице…уже, блядь, ночь вообще…никого нет…и тут видим какая–то старуха–китайка идет…ну мы и решили у нее сумку выхватить… друган мой, значит, у нее сумку из рук начал вырывать, но она, сука, орать стала и не пускает…ну тогда я ей хуяк по голове…изо всех сил…она, блядь, сразу упала, ну мы, короче сумку подобрали и бежать…потом кошелек вытащили….там ни хуя не оказалось…ну мы и пошли по домам….»

Очередная история… Коллин и не подозревает, что она вошла в любительскую литературу. Я понимаю, что рассказ звучит очень по–русски, но нужно же было как–то перевести!

Выслушав историю, я как можно быстрее отделываюсь от Коллина (он уже было начал рассказывать что–то еще) и прячусь в туалете. Закрываюсь на секунду в кабинке и допиваю водку. Она здорово нагрелась в кармане. Борясь с рвотными позывами, кладу бутылочку на дно ведра, куда кидают использованные бумажные полотенца. Бегу к своему подъемнику и приступаю к работе.

Вообще, я ужасно хотел бы остаться в полном одиночестве. Чтобы совсем никого не было рядом. Сначала мне будет невыносимо тяжело. И, наверное, буду рыдать и молить высшие силы, чтобы они вернули мне человечество, какое бы поганое и суррогатное оно ни было. Обман. Это можно сравнить с наркоманией, да и с тем же алкоголизмом. Когда я брошу своих собратьев — некоторое время мне будет ни жарко, ни холодно от их отсутствия. Они еще находятся в моем организме. Потом наступит синдром абстиненции — мне станет жутко. Мне станет страшно, я буду алчно желать увидеть их снова. Потом, когда кризис пройдет, мне станет легче. Потом — редкие взрывы ностальгии по связующей руки зависимости. И затем все: я освободился, и общество будет казаться дурным сном, который наконец кончился. Я стану свободным. Главное — это перетерпеть самое начало.

Но, впрочем, все только лишь теория. Мои фантазии. Одно дело — жить на необитаемом острове или в пещере где–нибудь в горах, но при этом все–таки знать, что кроме тебя на планете живет кто–то еще. Такое одиночество не настоящее. Оно похоже на тело без души. Оболочка, которая в любой момент может обратиться в прах. Другое дело — остаться совершенно одному. И знать, что ты — единственный представитель своего племени. Бьюсь об заклад — это потрясающе страшное чувство. От такого чувства можно легко сойти с ума.

Я вдруг понимаю, что совсем не вижу букв и цифр на своем заказе. Они расплываются, наскакивают друг на друга. В ушах у меня стоит протяжный гул, как будто бы я лечу в самолете, и мы идем на посадку.

Хрен с ним — с заказом. Все равно бы я его сегодня не закончил. Я паркую подъемник как можно ближе к полкам (чтобы дать проехать другим), сажусь на платформу и, убедившись, что кроме меня в проходе нет никого — достаю свою пепсикольную бутылку с шерри. Прикладываюсь. Еще раз. Еще раз. Уже через минуту меня начинает одолевать сильнейшая тошнота. Глотательные движения, испарина на лбу, глухие лягушачьи порыгивания. Мне нужно срочно все исторгнуть. Я не успею добежать до туалета. Я ныряю под нижнюю полку с инструментами, становлюсь на карачки, просовываю голову между коробок с гвоздями. Шерри, пиво, водка, джин Gordon’s и несколько бутербродов выплескиваются на свободу. Какое–то время я продолжаю стоять на четвереньках. Интересно — кто получит заказ на гвозди? Его ждет сюрприз.

Утираю рот, встаю и, раскачиваясь направляюсь в сторону секретной душевой комнаты. Мне нужно отдохнуть. А когда я отдохну — я продолжу работу.

Сквозь мотки проволоки — в следующем проходе я вижу Секретаршу. Она стоит, задрав голову и что–то считает на верхних полках. В руках у нее стопка бумаг и ручка. Она меня не видит. Я расстегиваю штаны, вытаскиваю хер и потрясываю им в ее направлении. Мне смешно и немного жутковато: она и не подозревает, что в двух метрах от нее происходит случай трусливого эксгибиционизма. Я вспоминаю, что уже пробовал так делать позавчера, но не на складе, а на обеденном перерыве в парке возле открытого плавательного бассейна. Хотя на дворе сентябрь — днем бывает настолько тепло, что некоторые люди решаются купаться. Да и, по–моему, бассейн с подогревом. Меня чуть было не застукали. К тому же — в бассейне была неудачная публика. Девочки и мальчики семи–восьми лет…им не интересно показывать свои органы. Но повторю еще раз — мой эксгибиционизм не совсем настоящий. Я их вижу, а они меня нет. Наверное, мне нужно еще немного постареть — настоящий, агрессивный эксгибиционизм и педофилия должны придти с годами. Лет в сорок пять. Таким вещам нужно созреть, но …если вы меня спросите — чего бы я действительно хотел и какова моя голубая мечта — я отвечу, что я желал бы открыть для себя радость труположества. Секс с мертвым телом идеален. Особенно для такого человека, как я. Можно смело быть самим собой. Когда ты жив, а она уже нет — аннулируются десятки нужных слов, движений и притворств. Полная свобода. Я полагаю, что на практике некрофилия будет довольно удушливым и пакостным занятием, но всегда можно себя перебороть.

Все это очень–очень глупо, но, поверьте, я говорю (размышляю) от души. И меня снова тошнит. Мне действительно нужен кратковременный отдых.

Внутри душевой комнаты очень спертый воздух — прямо не продохнуть. Пахнет старой баней и прелой пшеницей. Для полного комплекта на потолке должны висеть летучие мыши–нетопыри. Я закрываю за собой дверь, включаю свет и первым делом опорожняю мочевой пузырь. Поток, журча, стекает в слив на полу. Ноги обрызганы. Выключаю свет. Теперь только темнота, самолетный гул в ушах и вкус рвоты во рту. Я сажусь на пол, опираясь спиной о стену. Совсем немножко посижу. Минут пятнадцать.

Я сразу же погружаюсь в крепкий, полный видений сон.

Вообще, сон — мое проклятие. С детства я сплю из рук вон плохо. Кошмары и лунатизм. В последние десять–двенадцать лет я ежевечерне принимаю снотворные и седативные лекарства. Без них уже не могу. Конечно, нигилизм нигилизмом, но такие таблетки — отличное изобретение, и я аплодирую тем, кто их выдумал. Химия, спирт, табак и жареное мясо — замечательные вещи. Фрукты, воздержание и витамины могут здорово подкосить психику и сделать человека еще большим ослом, чем он уже есть. Не всем это идет на пользу. Особенно, если «прозрение» наступает уже во взрослом возрасте. Физическое здоровье улучшится, но ум и индивидуальность могут испариться как капля ацетона. Это только кажется, что свободный от химии человек — властелин своей судьбы. Я не иронизирую…имею же я право иметь собственное мнение? Тем более, что я сам как–то пробовал жить достойно…был такой грех… Понимаете…воздержание от всякой пакости и здоровый образ жизни — это как религия или излишняя честность (подчеркиваю — излишняя!). Честные люди часто плавают в целом озере пульсирующий обиды. Почему? Что им мешает? Да честность и мешает. Честный человек постоянно находится на грани быть оплеванным и осмеянным. Нужно следить за ближними вдвое зорче. Искать их пороки, находить несправедливости и главное все время повторять о своей честности. Но фурункул–то побаливает! Тяжело и обидно быть блюстителем своей и чужой нравственности. Удар по лбу всегда воспринимается легче, если ты периодически бьешь кого–нибудь сам. Обманутый и униженный праведник в гневе может быть реально опасен. Ведущие здоровый образ жизни люди не так уж и опасны…скорее невыносимы. Та же самая схема: им так тяжело быть здоровым, что требуется разделить свой крест с другими, замаскировав ярость (и в случае бывших наркоманов — зависть) ко всем плюющим на здоровье. Начинаются проповеди и советы «от чистого сердца». Бывшие алкоголики тоже порядочно навязчивое племя… Ну и, как я уже упомянул — верующие в Бога. Это особая статья. У людей может наступить настоящая водобоязнь веры и тогда лучше к ним не приближаться — они обязательно попробуют укусить и заразить. Разумеется, я не говорю о всех. Только лишь о большинстве виденных мною людей. И пожалуйста — не поймите меня неправильно. Я не пытаюсь защищать чье–то пьянство или наркоманию и пропагандировать пороки, боже упаси — среди таких людей полным полно отвратительных дегенератов! Что вообще умного может посоветовать такой как я…какая там пропаганда! Я говорю лишь только о себе и о своих жизненных впечатлениях. О том, что я вижу из своего бинокля и как ко всему этому отношусь. Пьянство, трезвость, честность, лживость… Все перемены в жизни — это, как гласит пословица — «шило на мыло»! В любом случае человек был, есть и будет грязью. Никаких «мы должны», никаких «вы должны» — только мой личный бинокль с кривыми линзами. Вешайте на люстре, душите проволокой.

Недавно я философствовал о кошмарных снах и чувствах, которые испытываешь, когда пробуждаешься от них. Я пришел к выводу, что настоящая, истинная радость к жизни лично у меня чувствуется только тогда, когда мне снилось что–то ужасное, и я наконец проснулся. Мне часто снится, что я кого–нибудь укокошил и заметаю следы. Но меня скоро поймают — я оставил много улик. Горе и страх невыносимы в моем сне. И когда я просыпаюсь — несколько секунд у меня настоящая эйфория. Мне так хорошо жить! Я промыт и почищен, как Ленин в Мавзолее. Я прошел техосмотр и мне заменили несколько важнейших деталей. Потом я переворачиваюсь на другой бок, и свет меркнет снова.

Мне уже снится мой первый сон, и во сне я нахожусь здесь же — на складе инструментов.

Я не говорил, но я ведь уже работал в этом здании. Давно — десять лет назад. Тогда тут размещалась совсем другая компания, и люди, естественно, были тоже были другие. Я пришел сюда семнадцатилетним, пугливым юношей. Тогда мне еще было более менее интересно жить. Производительность труда была на порядок лучше, я довольно много пил, но только после работы, а не во время ее. Мне почти никогда не было скучно, каждое утро я вставал с настоящим энтузиазмом, хотя предстоящий день обещал лишь разгрузку контейнеров, тупые насмешки негров–рабочих, не менее тупые насмешки белых и пиво с персиковым сидром. Сейчас даже трудно поверить! Однако, довольно скоро мой энтузиазм покрылся опарышами. Устав от прелестей рабочего класса, я начал пить уже без всякой меры, заболел и почти сошел с ума. Самым пугающим симптомом моего сумасшествия было искреннее желание стать здоровым, порядочным человеком. К счастью, это длилось всего около трех месяцев. Да, мне как раз в данный момент снится та великая минута, когда прозрение внезапно охватило меня с мамонтовой силой! Я опять переживаю все то, что пережил раньше.

В моем сне я нахожусь совсем недалеко от того места, где сижу сейчас. Я стою в проходе и смотрю в никуда. А куда мне смотреть? Те же самые коробки, тот же самый запах картона и пыли. Я не пил уже две недели. Если я выпью — мне конец. В моей крови растворены антидепрессанты и седативные, которые я начал принимать по совету нарколога. Но они не помогают: паника, страх и апатия рвут меня на куски. Я совсем не знаю, что мне делать… Я так долго не протяну. Запутался, застрял… Потерял связь с реальностью…

И все–таки: у депрессии бывают и положительные моменты. Иногда (несколько раз в день) огонь затухает и становится так хорошо и прохладно! Ты физически чувствуешь оптимизм, он становится осязаемым…

В минуту прозрения я внезапно чувствую мощнейший прилив душевных сил — мне кажется, что не все еще потеряно! И как кажется! Будто бы двести грамм тротила взорвалось у меня в голове! На секунду я даже перестаю видеть — мыли настолько сильные, что забивают зрение. Моя убогая жизнь среди коробок и идиотов может прекратится! Я прекращу ее сам. Я пойду учиться в колледж. Я буду учиться старательно и удивлю домашних своим прилежанием! Я забуду о выпивке, брошу курить и подворовывать! Я познакомлюсь с интересными людьми… и (о боже!) возможно даже с кем–нибудь женского пола…больше чем дружба! Жена и детушки! Детушки! Однако, все это после! Делу — время, потехе — час. Сначала нужно выучиться, встать на ноги…получать большую–пребольшую зарплату…а уж потом вить семейное гнездо…а эти складские дружки–мудилы пусть горят в аду!

Даже сейчас, во сне, я, наверное, роняю слезу, какую уронил в тот день при мысли о Воскресении из мертвых. Такое у меня случилось в первый и, надеюсь, последний раз в жизни. Перестав пить, я стал окончательным дураком….хотя нет, не дураком…скорее всего, я просто раздвоился и старый добрый «я» на какое–то время исчез. Вместо него появился новый Сева, и, говорю честно, я не хочу, чтобы когда–нибудь он снова в меня вселился.

Нет, нет — подобные величественные мысли о чем–то «нормальном» могут посетить меня в любое время (да, вот, вчера посещали!), но мысли–мыслями, а дело–делом! А тогда я кое–что сделал. Поддавшись своим полусвятым видениям, я бросил работу и поступил в компьютерный колледж.

Мне купили приличные штаны и голубую рубашку с коротким рукавом. Я начал носить кроссовки и вращаться в ученом обществе. В первые два–три дня я находился в состоянии культурного шока. Уже через неделю я понял, что я просто попал из одной кучи дерьма в другую. Менее истерзанные лица, меньше мата, никто не выпускает на людях газы, но зато еще больше притворства, апломба, хвастовства и высокомерной слизи. Я еще как–то мог (и могу) сжиться со складской чернью и краем глаза видеть что у них за карты. Спиртное тоже помогает. С этими же не было совсем никакого контакта. Они гуманоиды. Мне никогда их не понять. Да мне бы просто не хватило водки… И это только колледж! Что же будет, когда я найду настоящую работу?

Я забросил учебу. К тому же — я ни черта не понимал. Я всегда ненавидел математику, и теперь оказалось, что компьютерное программирование я ненавижу тоже! Компьютер мне нужен только для игр, трехаккордной музыки и страничек посвященных садизму, концентрационным лагерям и половым извращениям.

Первый и самый легкий курс (3 недели) я еще кое–как осилил, но потом я оказался на краю пропасти. Я читал учебник и ничего не видел. Мой запал давно кончился, и я даже не пытался ничего понять (да и если бы попытался — все равно бы не понял). Вместо этого, в классе я начал жадно читать художественную литературу и наблюдать за людьми. Наблюдения сопровождались чувством резкого отвращения и изумления: они все как один были ненастоящими. Точно такими же, как и на складе! Только от этих кукол не так сильно смердило…У нас в классе была одна симпатичная девушка и двое симпатичных молодых людей. Каждый день я хотел сорвать с них одежду и убедиться что у каждого на спине есть штрих–код. Они потянулись друг к другу как рожки у трех улиток. Образовался маленький клуб. Молодые люди относились ко всем остальным (я, пара китайцев и две русские бабы) дружелюбно, но свысока… Они сознавали свое превосходство и красоту. Они знали себе цену… Я понимаю, что в данный момент я описываю совершенно неглубокое, бессмысленное наблюдение, но тогда меня страшно занимала эта троица. В голову постоянно приходило выражение «социальный дарвинизм», хотя оно тоже было бессмысленно…Такие немножко элитные троицы возникают везде — и на заводах и в более респектабельных местах службы. И в школах тоже. Красота липнет к красоте, сила к силе…

Учителя тоже не вызывали у меня теплых чувств…я был туп, я был совершенно не к месту. Все остальные же учились старательно и заводили все новые и новые знакомства.

О, нет…наши группы крови явно не совпадали. Перелив был невозможен.

Через полтора гротескных месяца «обучения» у меня внезапно наступило еще одно прозрение. На этот раз в обратную сторону. Я бросил колледж, снова начал пить и вскоре устроился на новый склад. Я хорошо помню ту минуту, когда я в первый день, идя на новую работу, пересекал какое–то поле… Я открыл банку пива, пена брызнула во все стороны и мне хотелось не просто идти по полю — мне хотелось лететь на больших белых крыльях.

Так и по сей день. И, поверьте, я никогда не жалел о том, что свалил из колледжа. Там бы мне было еще хуже. Это точно.

Бум! Бум! Бум!

Ох! Я ничего не могу понять! Откуда такой грохот? Что это?

Я вскакиваю на ноги. Ошалело озираюсь в темноте. Потом вспоминаю, что я в душевой комнате, я уснул и теперь кто–то стучит мне в дверь, не решаясь войти.

Блядь… неужели это начальник…? Сейчас он мне задаст по первое число! Он покажет мне шерри, водку и сон в рабочее время!

Я нащупываю выключатель, включаю свет и осторожно открываю дверь. Приоткрываю ее совсем немножко, сантиметров на пятнадцать — мне страшно.

Да это Мойз с Секретаршей! Я открываю дверь полностью. У них недобрые лица (особенно у Секретарши). Мойз говорит, что они уже давно ищут меня. Я смотрю на свои ручные часы: ого! Я проспал более двух часов — последний перерыв закончился пятнадцать минут назад.

Кружится голова, хочется пить. Я стою, опираясь о стену — сильно затекли ноги.

Мойз спрашивает, что случилось, Секретарша молчит.

Я говорю правду: выпил, почувствовал усталость, захотел передохнуть и нечаянно уснул. Какая разница — все равно они все знают… Мойз качает головой — он понимает, что утренняя лекция о птицах, солнце и трезвости прошла даром.

Секретарша говорит, что мне повезло: начальник все это время был в отсутствии — он ездил в главный офис. Что–то улаживал насчет упавшего с подъемника Абдула… Если бы он был здесь и нашел меня…все. Увольнение…

— Стив, так нельзя поступать. Твой заказ должен быть закончен два часа назад. Карим (это начальник) меня раком поставит за такую задержку!

Я обещаю начать исправляться уже сегодня. У меня довольно жалкий вид. Посовещавшись, они решают, что меня можно простить. Но в последний раз! Они не расскажут начальнику о моем пьяном сне. Но я должен сделать соответствующие выводы!

Я со всем согласен. Я поддакиваю и вворачиваю массу вежливых слов (а в голове уже решаю, что буду пить завтра и каким образом достану денег — я же еще не знаю, что найду завтра десятку!)

Мойз хлопает меня по плечу. Они уходят.

Все таки Секретарша не такая уж сволочь… Хотя кто знает…возможно, завтра или послезавтра она не вытерпит и доложит начальнику о моих похождениях…

Я медленно тащусь к своему подъемнику. Последний час рабочего дня покрыт влажным туманом. У меня нет никаких интересных мыслей. Я изо всех сил концентрируюсь на инструментах и цифрах. Мне нечего вам рассказать кроме того, что я чуть было не перевернул подъемник. На полу в одном из проходов все еще насыпаны опилки, которые впитали абдулову кровь. Я резко повернул машину, и колеса, попав в опилки, заскользили. Конечно, было бы здорово, если бы в один день, на одном и том же месте случились сразу две человеческие трагедии. Но, к сожалению, я не могу позабавить вас такой историей.

Звонок. Конец работы.

Я подъезжаю на подъемнике к батарее. Он тоже устал — ему надо подзарядиться. Пусть пососет электротока….или что он там жрет…

Прячу шариковую ручку — ее надо беречь. Заказ доделан, я все успел.

Перекидываюсь парой слов со Старым Майклом…сегодня он купит себе бутылку пива…на большее он не способен — здоровье уже не то…

Мою руки, забираю куртку и походный рюкзачок из столовой, пробиваю карточку.

Карман оттопыривает маленький молоток, который я только что прихватил со склада… Мне он не нужен, но надо же как–нибудь отметиться…

На улице довольно жарко. Настроение паршивое.

Но ведь дома у меня четыре банки пива! Я совсем забыл! А на парковке, под тремя деревьями меня (точнее завтрашнего меня) ждет немного шерри.

Настроение поднимается.

Я закуриваю, включаю свой плеер и начинаю идти по направлению к дому.

Чуть поодаль от меня, лениво переругиваясь, бредут Старший и Младший.

Завтрашний день будет точно таким же.

И послезавтрашний тоже…

Весна 2009

Оглавление

Всеволод Фабричный МУРАВЬИНЫЙ ЛЕВ

  Предисловие

  Канада, восьмое сентября, 2008‑го года (до и после обеда)

  После обеда Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg