«В жару»

В жару (fb2) - В жару 649K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нина А. Строгая

Нина А. Строгая В жару

© Нина А. Строгая 2015

© Skleněný můstek s.r.o. 2015

Иллюстрация © Марик Войцех 2015

Предупреждение!

Данное произведение содержит откровенные сексуальные сцены и ненормативную лексику. Не допускается к прочтению лицам моложе 21 года, людям с неустойчивой нервной системой, беременным с той же проблемой, а также ханжам и прочим страдающим предрассудками и нетерпимостью персонам. Все действующие лица и события, описанные в данном тексте, являются вымышленными. Любые совпадения с реальными здравствующими или покойными людьми, либо персонажами придуманными, а также с фактическими или фантастическими событиями в прошлом, настоящем или будущем – случайны.

Памяти Марины, Лизы, Славы…

Недавнее прошлое. Санкт-Петербург.

«Надейтесь до конца! – воскликнул Ньюмен, похлопав его по спине. – Всегда надейтесь, мой мальчик! Никогда не переставайте надеяться! Вы меня слышите, Ник? Испробуйте все. Это кое-что значит – увериться в том, что вы сделали все возможное. Но главное – не переставайте надеяться, иначе нет никакого смысла делать что бы то ни было. Надейтесь, надейтесь до конца!»

Ч. Диккенс, «Жизнь и приключения Николаса Никльби»

1. вступительная

My world is empty without you, baby My world is empty without you, baby And as I go my way alone I fnd it hard for me to carry on I need your strength I need your tender touch I need the love, my dear I miss so much From this old world I try to hide my face From this loneliness There’s no hiding place Inside this cold and empty house I dwell In darkness with memories I know so well I need love know More then before I can hardly Carry on anymore My mind and soul Have felt like this Since love between us No more exist And each time that darkness falls It fnds me alone With these four walls…[1]

Ночной кошмар Ивана Куницына

Иван вышел на мокрую от дождя улицу, и тотчас же сырость проникла внутрь его существа, и он выдохнул ее теплым живым паром. «Странно, ведь не мороз же», – подумал Иван, содрогнувшись. С тоскою представив, что идти под моросящим дождем мрачными глухими дворами довольно долго, такси все же ловить не стал, поскольку был уверен в том, что там, в машине, на заднем сиденье, с ним обязательно случится нехорошее. Съежившись и спрятав руки в карманы, Иван смело шагнул в лабиринт подворотен. Дождь тихо барабанил по крышам, по оконным откосам, редко где горел слабый свет, казалось, что холод и уныние пробрались в сердца даже самых уютных квартир и остались в них жить, бесцеремонно вытесняя прежних хозяев, так же, как и в душе Ивана поселились теперь навечно не дающий покоя страх и мучительное чувство безысходности и одиночества.

– Fuck! – выругался Иван, когда, вступив в глубокую лужу, почувствовал, как чавкнула вода в ботинке. Он шел, шел быстро, не оглядываясь, и высокую худую фигуру его насквозь пронизывал ветер, делая еще более слабым и беззащитным перед ненастьем. Иногда он переставал ориентироваться, но спасал какой-то животный инстинкт, не давая сбиться с пути в наступавшей порою кромешной тьме, невероятно угнетавшей Ивана и порождавшей множество на редкость неприятных мыслей, с которыми невозможно было бороться, призвав на помощь воображение, и когда, наконец, Иван увидел перед собой дорогу, освещенную тусклым светом грязных фонарей, на душе его стало спокойнее.

Он вышел на безлюдный проспект и направился вдоль длинного ряда витрин, начиненных безжизненными истуканами в модных одеждах. Свет рекламных неоновых вывесок злачных заведений, мимо которых проходил Иван, не грел и был подернут туманной дымкой – в этот вечер город неудержимо напоминал Ивану Лондон Диккенса.

Миновав знакомую арку, под сводами которой скрывались от дождя девицы в пестрых одеждах, Иван остановился у стеклянных дверей ресторана. С любопытством разглядывая девушек, он заметил, что у одной из проституток – смуглой, костлявой брюнетки с короткой стрижкой «каре» – все зубы золотые, и когда, выглядывая время от времени на проспект, она улыбалась, озаренная огнями ресторана, зубы блестели необычайно ярко и желто. Вторая девица была одета в зеленое, состоящее из крошечных и, казалось, живых чешуек платье, которое плотно облегало стройную фигуру и напоминало наряд ящерицы или змеи. Самая старшая из них – маленькая и вертлявая, похожая на птичку колибри, но не такая хрупкая и легкая, – беспрерывно хохотала и выглядела экстравагантнее, чем остальные – к шиньону на затылке у нее было приколото большое пушистое, выкрашенное в насыщенный ягодный цвет, перо, покрывающее белокурою головку, а на корсете посреди груди цвела алая роза из шелка.

Иван в упор смотрел на девушек, ошарашенный их театральными туалетами, но, взглянув на свои заляпанные грязью, поношенные кеды, с досадой подумал, что, несмотря на вычурность, даже шлюхи одеты лучше него, а еще он подумал, что, вероятно, сходит с ума, ведь всего несколько минут назад он был абсолютно уверен в том, что вышел из дома в дорогих, из мягкой кожи, ботинках.

Иван тяжело вздохнул и робко шагнул к курившему на ступеньках метрдотелю. Это был высокий светловолосый мужчина средних лет с глубокими залысинами на лбу и каким-то необычайно надменным выражением лица. Иван виновато улыбнулся ему, а метрдотель, в свою очередь, устремил ледяной взгляд прямо в карие очи Ивана, и тот в ужасе отпрянул – никогда в жизни он не видел таких жутких, проникающих в самое сознание глаз.

– Тебе чего, парень? – злобно усмехаясь, спросил метрдотель.

– Пустите меня, пожалуйста, – у меня встреча с приятелем… Максом. Возможно, вы его знаете, он часто здесь бывает, – набравшись храбрости, лепетал Иван и не узнавал своего голоса. «В конце концов, я стригусь у отличного парикмахера», – мелькнуло у него в голове.

– Пустить тебя в зал? Да ты в своем уме? У нас дресс-код сегодня – закрытая вечеринка, слышал? – осклабился метрдотель, презрительно оглядев Ивана с головы до ног.

– Я могу… я… я вам денег дам, о’k? – предложил Иван и, засунув руку в задний карман, не ощутил, к своему великому удивлению, ожидаемого хруста денежных купюр, которые положил туда накануне вечером. Это неприятное обстоятельство незамедлительно отразилось у него на лице. – Что ж такое? Мистика какая-то, – хрипло произнес Иван.

– Да уж чего мистичнее, – мерзко хихикнул метрдотель, бросил окурок в лужу перед собой и со словами: «пойдем со мной, дружок», – нырнул под арку.

– Так вы меня пустите? – повторил вопрос Иван и мимо сочувственно глядевших на него девиц последовал за метрдотелем во двор.

– Пустите, пустите… – эхом отозвался тот, со скрипом открывая дверь в парадную и знаком приглашая Ивана внутрь.

Иван мало что понимал, когда поднимался по лестнице, тупо уставившись в широкую спину метрдотеля, а когда они добрались до дверей квартиры, которая находилась на последним этаже, отважно вошел в нее первым, быстрым шагом пересек открывшуюся взору комнату и сел на кушетку возле окна, осознав в этот момент, что избавился от мучивших его дрянных мыслей.

Комната, в которую попал Иван, имела вид весьма убогий, быть может, его лучшему другу Николаю она напомнила бы тюремную камеру, в которой тот никогда не был. Кирпичные стены без обоев, кое-где заклеенные плакатами с изображением музыкальных звезд прошлых лет, залитый и потрескавшийся от времени паркет, мутное, в разводах окно и никакой мебели, кроме скрипящей кушетки и стола, заставленного пустыми бутылками. Иван не помнил, когда последний раз находился в такой отвратительной обстановке и находился ли когда-нибудь вообще, к тому же начинал задаваться вопросом: зачем он здесь, и что нужно от него человеку в темном пиджаке. Громкий окрик хозяина вывел Ивана из состояния задумчивости.

– Эй, парень, в первый раз, что ли?

«В первый раз – что?» – Иван поднял глаза и увидел над собою ухмыляющееся лицо метрдотеля.

– Ну, вставай, вставай, дружок, – метрдотель схватил его за локоть и вытащил на середину комнаты.

Иван оцепенел от неожиданности и омерзения, когда метрдотель притянул его к себе и поцеловал, засунув язык чуть ли не в самое его горло. Иван попытался освободиться, но странным образом силы покинули его – мозг не посылал конечностям сигналов, все тело будто парализовало. Спустя минуту, стоя как вкопанный, Иван молча наблюдал за действиями метрдотеля, который, не торопясь, собрал все стоявшие на столе бутылки в старый замызганный полиэтиленовый пакет, аккуратно расправил скатерть с длинною бахромой и стряхнул с нее крошки – этот жест показался Ивану особенно циничным, а мысль о том, что старый извращенец сейчас трахнет его – чудовищной.

Ивану было гадко и страшно от сознания того, что он не может ударить или, на худой конец, оттолкнуть этого нахального, бесцеремонного мужика, который, как гигантская пиявка, присосался к его шее и, запустив теплую, на удивление мягкую руку Ивану под свитер, другою расстегивал молнию на его джинсах. И, тщетно пытаясь увернуться от влажного приторного рта, от позорной своей беспомощности, от всей нереальности происходящего с ним в этой комнате, Иван тихо стонал и думал, что это злая шутка, которую сыграла с ним его же собственная совесть.

Тошнота подступила к горлу Ивана, когда метрдотель, навалившись всем своим невероятно тяжелым телом, – почти что нежно – заставил его согнуться над освобожденной поверхностью и, распластав лицом вниз, стянул с него джинсы. В этот момент Ивану казалось, что пол уходит у него из-под ног, своих рук и пальцев, крепко сжимающих вонючую зеленую скатерть, он тоже не чувствовал, зато ясно и остро переживал то, как болезненно и глубоко входит в него метрдотель.

– М-м-м-м-м-м, скотина… грязная скотина… – простонал Иван.

– А-а-а-а, к нам вернулся дар речи? Ну что ж, поболтаем. Расскажи-ка, дружок, как дошел ты до жизни такой?

– Прекрати…

– Я только начал, – хихикнул метрдотель.

– Тогда давай быстрее…

– Ну-у-у, это как получится – я вообще торопиться не люблю – и что это за разговоры такие? С каких это пор желания клиента для проститутки не закон, – метрдотель грубо схватил Ивана за волосы, – а? Я тебя спрашиваю, маленькая дрянь?

– С-с-с-с-с, я не проститу… – не договорив, Иван прикусил от боли губу.

– Самая настоящая, но много я тебе не дам, потому что ты дешевка.

– Нет! – Иван хотел сказать громко, но выкрик его утонул во всплеске оваций, внезапно донесшихся из маленького телевизора, стоявшего на сером от пыли подоконнике.

– Не дешевка?

– Не нужны мне твои деньги, козел!

– Ах, да-а-а, ты ведь у нас богатенький Буратинка. Папенька – пушной магнат, на то бабло, что он тебе башляет, сможешь прожить до старости.

– Тупой, жестокий ур-р-род, – зло прорычал Иван.

– Кто? Я?

– Отчим мой. Откуда ты его знаешь? Кто ты? Господи, как больно…

– Как же ты так? Про своего благодетеля? – наигранно ласково спросил метрдотель.

– Не благодетель он мне и ничего, кроме денег, дать не может.

– А ты хочешь чего-то еще?

– Ну, я же сказал – не нужны мне деньги, – Иван закрыл глаза, он чувствовал, что вот-вот заплачет, но доставить и такое удовольствие своему мучителю никак не хотел. «Кто это? Что нужно от меня этому садисту? – думал Иван. – Почему, почему я не надел костюм?»

– Но отказаться от них не можешь. Значит, нужны все-таки. Ох, как нужны, – усмехнулся метрдотель.

– М-м-м-м-м-м…

– А чего так вырядился? Под нищего зачем косишь? Не стыдно тебе – хлеб отбирать у бедных голодных, деточек? Ишь, прикинулся, в такую-то погоду – тоненькая курточка, драные джинсики, тьфу!.. говорю же – дешевка!

– Это до черта дорогие штаны, – с трудом выдавил из себя Иван.

– А-а-а-а, я понял – розовенькому, откормленному поросенку захотелось побарахтаться в большой грязной луже, как следует изваляться в дерьмеце. Знаем, знаем таких извращенцев. Ну же – я прав?

– …

– Отвечай, гаденыш! – метрдотель снова сильно дернул Ивана за волосы.

– Отпусти… прошу… больно… – стонал Иван.

– Я думал, тебе нравится испытывать боль.

– Нет… я не выношу, когда меня мучают… – Иван попытался приподняться, но снова у него ничего не получилось, как в страшном сне, когда надо спасаться бегством, а ты стоишь, не в силах сдвинуться с места. – «Что за наваждение? Когда же закончится этот кошмар? А вдруг я заболею?» – думал Иван.

– Так тебе и надо, – читая его мысли, отрезал метрдотель, продолжая свое действо, не прерываясь ни на секунду и иногда вздыхая от удовольствия. – Вот я порадуюсь, когда, подцепив какую-нибудь заразу, ты будешь валяться на больничной койке, – шептал он на ухо Ивану.

– Ну, скоро ты кончишь, урод? – захныкал Иван, ощущая на своих губах слюни метрдотеля. Все сильнее тошнило, и к ставшим уже невыносимыми анальной боли и напряжению в пояснице присоединилась еще одна – острая, раздирающая на части боль: Ивану казалось, что все те титановые пруты и винты, которыми после травмы ему скрепили позвоночник, вываливаются из остова и режут, и рвут его изнутри.

– Пожалуйста, хватит! Не надо! Не могу больше! – взмолился Иван.

И тут метрдотель захрипел в экстазе, и через мгновение, отцепившись от Ивана, застегнул брюки, отошел в сторону и закурил. Почувствовав сильнейшую слабость, Иван понял, что падает, увлекая за собою скатерть. Таким образом, в полуобморочном состоянии он оказался сидящим на полу со спущенными штанами и со скатертью в руках, потому как не в состоянии был даже разжать пальцы. Иван думал – кому-то со стороны в этой нелепой позе он мог бы показаться комичным, но самому ему больше всего теперь хотелось умереть – так было больно и стыдно.

Затушив сигарету об стену, метрдотель подошел к Ивану и, приподняв его за подбородок, сказал:

– Мне хочется тебя ударить. Ну же, попроси меня об этом. Иван вымученно улыбнулся и, повернув голову в сторону окна, уставился в экран телевизора, пытаясь сконцентрировать на нем все свое внимание. Передавали новости, и комментатор сильно картавил. Иван перевел взгляд на стоявшие рядом пузатые часы-будильник и заметил, что покрывавшее циферблат стекло треснуло, стрелки остановились и показывали три часа. «Ночи или дня?» – задумался Иван, которому казалось, что с того момента, как он вошел в проклятую комнату, прошла целая вечность, – ему не приходило в голову, что часы могли «сломаться» задолго до его появления в этом месте.

– Ну, скажи что-нибудь, маленькая дрянь! Долго еще я буду ждать?! – рявкнул метрдотель и, схватив Ивана за плечи, грубо встряхнул его, но, услышав в ответ только глухой стон, выругался и осуществил свое желание – наотмашь, сильно ударил Ивана по лицу. От такой оплеухи у того потемнело в глазах и ручьями потекли по щекам слезы – всхлипывая, Иван опустил голову.

– Ладно, ладно, милый, знаю, ты любишь произвести впечатление, – метрдотель ободряюще похлопал Ивана по плечу. – И ты действительно эффектный мальчик. Но не обольщайся, дорогуша, ты всего лишь подделка.

Иван заплакал сильнее, ему казалось, что от нервного перенапряжения он вот-вот потеряет сознание. Он посмотрел на метрдотеля, но не увидел его, потому что тот вдруг исчез, как видение растворился в воздухе. Всерьез опасаясь за свой рассудок, Иван огляделся вокруг – в комнате действительно никого не было. Несколько минут Иван сидел, боясь пошевельнуться и снова вызвать кошмар к жизни, потом брезгливо откинув-таки ненавистную скатерть, медленно натянул джинсы и осторожно поднялся. Пошатнувшись, Иван схватился за край стола – ноги его тряслись, голова кружилась. Он застегнул штаны и, проведя по ним руками, тотчас же отдернул – джинсы были сырыми и липкими.

Услышав тихий скрип, Иван посмотрел на дверь и, увидев в проеме улыбающегося метрдотеля, решил, что выбросится из окна, если тот еще раз дотронется до него.

– Хочешь выпить, дружок? – неожиданно дружелюбно спросил метрдотель, потряхивая бутылкой водки.

Иван отрицательно мотнул головой и, чувствуя, что его сейчас вырвет, поднес руку ко рту. Тогда метрдотель со свирепым выражением на лице быстро подошел к нему, схватил за запястье и потащил к выходу. Чудом спустившись с лестницы и оказавшись на улице, Иван ощутил некоторое облегчение. Все так же моросил дождь, и волосы его мгновенно покрылись сетью живой ртути.

Метрдотель пихнул Ивана в зал, где его сразу же оглушила музыка. Несмотря на состояние заторможенности, Иван быстро нашел глазами своего приятеля, с которым так хотел встретиться сегодня вечером, и двинулся к нему через танцпол. Знакомые радостные лица мелькали вокруг, кто-то легонько дернул за рукав. «Ваня, Ванечка! Привет, darling! Привет, Роза!» – слышалось со всех сторон. Продравшись сквозь беснующуюся в танце толпу, Иван остановился перед столиком, за которым весело и шумно развлекалась компания красивых молодых людей. Отвечая на приветствия виноватой улыбкой, Иван присел рядом с Максом на мягкий угловой диванчик и, понимая, что его разглядывают с недоумением, хотел было возмутиться, но, будучи не в силах придумать себе оправданий, окончательно сник.

– Чего такой мокрый? – спросил Макс, делая знак официанту.

– Дождь на улице, не заметил? – хрипло ответил Иван, и дрожал, сильно дрожал всем телом. Он поднял глаза и увидел напротив Олю – свою бывшую девушку. В шикарном дорогом платье и золотых украшениях, выглядела она все равно ужасно: мертвенно бледная, настолько худая, что казалась прозрачной, она смотрела на Ивана сочувственно и печально, так же, как те девицы в подворотне.

Иван хотел было сделать глоток вина, но руки тряслись так, что он не мог удержать бокал, – он вспоминал метрдотеля и его слова про заразу, про гадость, которую он, возможно, скоро подцепит – которой тот, возможно, его только что одарил, и Ивану казалось, что он уже болен, и что болеть будет бесконечно долго и тяжело, и что в больницу ему будут приносить красивые, красные, с душным ароматом цветы – и снова рыдания рвались наружу, и он не мог остановить их.

– Что случилось? У тебя все в порядке? – спросил кто-то из компании, но Иван лишь отрицательно мотнул головой.

– Дайте очки… темные. Есть у кого-нибудь? – спросил он, прикрывая рукой глаза. Но очков ни у кого не оказалось, и тогда Иван заплакал еще горше.

– Да что с тобой такое, Ваня? – раздраженно спросил Макс. Он раскрыл принадлежащий кому-то из девушек, лежащий на краю стола, маленький клатч и, порывшись в нем, достал зеркало, которое сунул Ивану под нос.

– Посмотри, посмотри, на кого ты похож, кретин! Неужели тебе не стыдно?! – вонзаясь в мозг Ивана, как шипы ядовитого растения, слова Макса звучали громко, четко, жестоко без меры и напоминали речь метрдотеля.

Спустя мгновение Иван почувствовал, как кровь вся будто бы отлила от головы, вытекла из сосудов и впиталась в пол под ногами, и всё исчезло, провалилось в пустоту: раздражающий шум голосов, грохот музыки, резкие, удушающие запахи парфюма, табачного дыма и алкоголя – всё. И перед глазами Ивана поплыли странные, причудливо изменяющие форму и цвет картинки, такие, какие видят люди перед тем, как начинают засыпать…

* * *

Иван открыл глаза. Он не сразу понял, где находится, очнувшись от бесконечного ночного кошмара. Наконец сквозь мутную пелену проступили знакомые очертания комнаты. Иван приподнялся на кровати. Его знобило, сильно саднило горло, голова раскалывалась, а в ноги будто налили свинца. Иван поднес руку к горячему лбу и снова опустился на подушки.

В комнате было темно, громко тикали старинные настенные часы, холодный осенний воздух проникал в спальню сквозь приоткрытое окно. «Как же натурально-то все было», – подумал Иван, постепенно приходя в себя. Приподнявшись на локте, он взял со столика возле кровати телефон и, нырнув обратно под одеяла, набрал номер своего лучшего друга.

– Алё, – послышался недовольный, сонный голос Николая.

– Спишь?

– …

– Мне сейчас снился какой-то ужас нечеловеческий…

– Боже мой, Ваня… – раздраженно ответил Николай.

– Меня трахнул метрдотель. Мордоворот такой, скотина. Подошел бы для твоей серии портретов про…

– I am crying, – с наигранным сочувствием перебил его Николай.

– Он принял меня за проститутку…

– А за кого он должен был тебя принять, за мальчика-звезду[2]? – хрипло рассмеялся Николай.

– Дело даже не в том, что он сделал, – не обращая внимания на шутливый тон друга, тихо продолжал Иван, – но как, и что при этом говорил, кем называл меня…

– И кем же он называл тебя? Земляным червяком[3]? – не унимался Николай.

– Поросенком, дрянью, дешевкой, подде…

– Ах-ха-ха, поросенком?

– И ты туда же…

– Нет, просто это твои любимые слова, ты так выражаешься постоянно, – еле сдерживал смех Николай.

– Издеваешься? – обиженно буркнул Иван.

– Нет, это ты издеваешься, – голос Николая сделался серьезным, – похлеще, чем этот твой метрдотель. Ты у врача был?

– Был. После этого и снится мерзота всякая.

– Когда?

– Вчера.

– Один раз?

– Угу. Полдня купил – побыстрее отделаться, – засмеялся Иван.

– Полдня купил? Бля-я-я… Ур-р-род! Ничего по-человечески сделать не можешь!

– Ты сказал – я сходил. Давай медаль.

– Хуй тебе, а не медаль!

– О-о-о-о, это еще и лучше будет, – продолжал смеяться Иван.

– Хватит уже. Что она сказала?

– Сказала, что у меня температура и отправила домой. Кхе, кхе… температура у меня.

– Ур-р-род. Ты рассказал ей?

– Угу.

– О чем, «угу»?

– О детстве.

– Понятно. А что, она о детстве твоем еще не знает разве?

– Не-а.

– О чем еще? Про похождения свои рассказал?

– Не-а.

– Почему?

– Постеснялся.

– Постеснялся? Прибить тебя мало…

– Да шучу я, шучу, рассказал я все.

– Что доктор?

– Сказала, что у меня температура и отправила домой, – снова засмеялся Иван.

– Весело тебе, да?

– Ну, не плакать же все время… Коля?

– Что?

– Можно, я приеду?

– Нет, – сухо ответил Николай.

– Пожалуйста…

– Нет.

– Прости меня…

– …

– Fucking shit, Коля! Ну, пожалуйста! Пожалуйста, прошу тебя… моя Черная Курица[4], моя Снежная Королева[5], Коля… Ну, Коля… ну, прости уже, о’k? – по-прежнему довольно весело, с легкой иронией, но сильной, однако, тоской, ощутимо вполне, вполне себе явственно, очевидно так переживая, продолжал борьбу Иван.

– …

– Ты же простишь меня, правда? Ты ведь не бросишь меня, Коля?

– …

– Мне плохо, Коля, и больно, и страшно, как никогда, – голос Ивана дрогнул.

– С чего бы это, а? – раздраженно спросил Николай.

– Ты знаешь, Коля… ведь ты понимаешь, Коля…

– Я понимал – так могло быть – когда мама твоя погибла, когда ты сам еле на ноги встал, но сейчас… сейчас ты оказался там, где хотел – сам выбрал. И что тебя не устраивает теперь? Чего не хватает?.. Вокруг столько народу, и, как ты там говорил, помнишь? – все любят тебя, восхищаются тобой… хотят… и девочки, и мальчики, – усмехнулся Николай.

– Ты мне нужен. Только ты.

– Пф-ф-ф, не болтай ерунды. Хватит мне эту хрень без конца втирать. Ты вообще кому врешь-то?

– Честно, Коля, правда! Ну поверь мне! Ну прости! Я действительно хотел как лучше сделать. На самом деле все исправить хотел. Сам – понимаешь?.. Ну, случайность это, понимаешь? Ну, вышло все так хуево просто. Засада, бля! Злой рок какой-то просто! Я до сих пор поверить не могу, что так получилось все…

– Зато я могу. Видел. Видел я, как ты старался, как исправлял – свет еще не успели погасить, дрянь ты бесстыжая, – крайне сердито и с презрением отвечал Николай.

– Ну не было ничего! Не было тогда ничего! Я клянусь тебе! Всем, что у меня есть, клянусь! – с отчаяньем, но не сдавался Иван.

– У тебя ничего нет. Ничего больше не осталось, слышишь? – ничего из того, что было мне ценно, – тихо, сдержанно добавил яда Николай.

– Коля… Коля… я понимаю, я – идиот. Тупоголовый кретин, да! Мудак, бля!.. порочная тварь! Но я люблю тебя! – Ивану казалось, что, разваливаясь на мелкие куски, он стремительно летит в пропасть.

– Хватит. Надоело, – устало очень, все так же спокойно, стойко гасил Ивана… себя гасил тоже Николай. – Давай спать. Я работаю помимо прочего, забыл? У меня студия… проект новый, и не один, помнишь? Вот еще с музейщиками тоже, рассказывал же. Статью сейчас серьезную пишу, видел же, Иван. Вдобавок ученики – бездарности ленивые. Вымотался я чего-то, понимаешь? – И внезапно, опять возвращаясь в реальность, с сарказмом добавил:

– Хотя, куда тебе – ты же из кровати не вылезаешь. А я… я сплю по три часа в сутки и вместо того, чтобы хоть раз отдохнуть по-человечески, вынужден в гнилом болоте полоскаться, в этом мусоре, в дерьме этом бесконечном. Когда закончится, Ваня? Отпусти, слушай, а…

– Ну да – ты у нас, конечно, безупречный. Белый и пушистый. И никакая грязь к тебе не пристает, а даже если где испачкаешься чуть – сразу в душ, потереться хорошенько, и никто никогда ни о чем не догадается. Правда, Коля? – не хотел, но сказал Иван, из которого вдруг снова, такой неудержимый, дикий, распоясавшийся, оголтелый такой, выскочил маленький брат-близнец – чертенок, вероятно, та самая вертихвостка – да! – скорее всего, она – на редкость бесстрашная, отчаянная даже, дерзкая, до крайности упрямая, порочная тварь. Несмотря на озноб, Иван откинул одеяла и сел на кровати.

– Ты что несешь, а?

– И, знаешь, спать ты мог бы больше и высыпаться лучше, если бы не ублажал продюсера своего, галеристку свою долбаную, госпожу, бля, свою, Анжелику, бля! – разошелся Иван. – Это же она устраивает тебе выставку персональную в Париже? Или где? В Мадриде?

– Вообще-то, Ваня, выставка в Москве, и Мари не имеет к ней никакого отношения, – тихо засмеялся Николай, – А ты, я вижу, ревнуешь. Узнал, что такое? – выдал новую порцию отравы Николай.

– Я давно уже знаю, – не сказал Иван.

– Скажи-ка мне, друг мой, а ты помнишь, как в любви мне признавался? М-м-м-м-м, у меня до сих пор – от одной только мысли об этом встает – так чувственно у тебя получилось, так искренне, так страстно. А как трахнуть тебя умолял? – потому что большего счастия для тебя в жизни не представлялось, кроме как рядом со мной любой ценой оставаться – черт меня дернул тогда пойти у тебя на поводу. Но месяца не прошло – очухался в люксовой палатке под капельницами волшебными, побежал приключений искать – новые знания на практике закреплять. И, помнишь, в августе – какая-то на редкость душная, пыльная ночь была тогда – когда я вытаскивал тебя с помойки той со сломанными ребрами. Но тебе этого мало было. Понравился, видимо, экстремальный секс. Протащило, блядь, тебя! Проперло мальчика!.. Я не прав разве, Ванечка? – усмехался Николай.

– Бля-я-я, Господи, ну зачем ты? Ведь все не так, совершенно. Ты же знаешь все, Коля, – пытался возражать Иван. – Знаешь ведь, я понравиться тебе хотел, удовольствие доставить – доказать тебе, Коля!.. Ведь ты же любишь таких, я думал, ты любишь таких, – зло и одновременно жалобно оправдывался он.

– Нет, Ваня, таких я с удовольствием ебу, а люблю я совсем других, – продолжал Николай в свойственной ему последнее время ядовитой манере.

– Коля… ну, прости меня, Коля…

– Заткни пасть! – приказал Николай, – Тебе блядью стать захотелось? Ты каждому желающему отсосать решил? Что ж, молодец – ты этот Эверест покорил почти, а сколькому научился, наверное, – усмехался он.

– Ну что ты? Зачем придумываешь? Ты так говоришь, будто я с сотней переспал уже, – пытаясь взять себя в руки, ответил Иван и тут же подумал: «Какая сотня? Что я несу?»

– Да, этот твой дружок целой сотни стоит – клейма негде ставить, издалека все понятно становится. И ты в такого же скоро превратишься. Отличная из вас выйдет пара, – посмеивался Николай.

– Коля, не надо… пожалуйста, не надо. Я, правда, просто договориться хотел. Сам все решить хотел, правда. А он… а он… – лепетал и был в ужасе от своего лепета Иван.

– Хватит… хватит Лору Палмер[6] из себя корчить, жертва, блядь! Да ты просто naughty, dirty, rotten boy[7]! И учиться не надо – все в крови у тебя, – грубо отчитывал Ивана Николай. – Только одну важную вещь ты не учел: по-настоящему классные шлюхи не боятся, не прибедняются, совестью не мучаются и на судьбу свою не ропщут: скажут им лежать, терпеть и радоваться – они на сутки в нужной позе застынут с широкой улыбкой на устах. Так что, Ванечка, блядь ты и правда дешевая, недоделанная. Ну, ничего, все с опытом приходит, – по-прежнему сердито и невероятно презрительно продолжал Николай.

В трубке послышался женский голос.

– Она что, рядом? Она слушает? – прошептал совершенно поверженный уже Иван. Ему казалось – нет, он был уверен, – что даже не зная русского, она понимает все и смеется над ним.

– Угу, – подтвердил Николай.

– Why have you dropped your studies[8], prince Hal[9]? – с сильным французским акцентом вклинилась в разговор женщина. И так как-то двусмысленно прозвучали ее слова, и так свирепо вдруг, так безжалостно, со свежими силами, еще резче, еще грубее, жестче забрала Ивана боль, и так необычайно живо, невозможно четко и ярко почувствовалось… прочувствовалось все это – совсем-совсем недавно и стремительно пережитое – фантастическое это, захватывающее, страшное приключение – вся эта до черта СКАЗКА – настолько, что Иван не выдержал и прорычал:

– Not your business! Fuck you, bitch! Дура! Дрянь!

– Слушай, Ваня, всем снятся сны, и кошмары тоже, и не только проститу… поросятам, – устало, но ободряюще, почти без иронии, «без сердца» почти, несколько даже отстраненно, дежурно как-то даже, немного незнакомо сказал Николай. – Три часа ночи – умоляю, дай спать – хочу посмотреть свой…

– Ненавижу тебя, – прошептал Иван с любовью, со страстью, со страданием…

– Да ты ж мой красавец, – тихо, скушно, по инерции заключил Николай, и в трубке раздались короткие гудки.

– Скотина! – выругался Иван и со всей силы швырнул телефон в дальний угол комнаты.

Сотрясаясь от озноба, он поднялся с постели, влез в толстые, на овчине, угги и, стянув со стула большой махровый халат, накинул его поверх футболки. Затем, вывернув на музыкальном центре ручку громкости, направился в кухню.

«You could’ve been number one. And you could’ve ruled the whole world»… – как по заказу, оглушительно драматично, отчаянно романтично разнеслось по квартире. – «And we could’ve had so much fun. But you blew it away…»[10] – хрипло подпевая и утирая рукавом катящиеся по щекам слезы, Иван включил свет, подошел к холодильнику и разрядил угнездившуюся во внутреннем кармане дверцы «батарею» разнообразной любимой крепкой белой. Отцепив вытянувшуюся из рукава нитку от красивого золотого браслета, достал из сушилки рюмку. Тут же вытащил из лежащей на столешнице пачки «Парламента» сигарету, зажег не требующую помощи спичек конфорку и прикурил от нее. Сделал две глубокие затяжки, поморщился и оставил сигарету дымиться в пепельнице, наполнил рюмку и одним глотком осушил ее, снова поморщился, открыл крышку стоявшей в одиночестве на плите большой кастрюли и, пальцами выловив оттуда теплый еще ежик[11], отправил его в рот и снова, жуя, затянулся. Этот ритуал он повторил несколько раз, затем вытащил из верхнего ящика жестяную коробку из-под печенья, нашел в ней старый, опасный, «доисторический» градусник и, засунув его подмышку, поплелся обратно в комнату.

– Fuck! – выругался Иван, когда в дверном проеме его занесло и, ударившись плечом об косяк, он выронил жароизмеритель. Градусник разбился, но у Ивана не было сил убирать стекло и ртуть. Он убавил громкость, не снимая халата и «валенок», забрался в постель и, закутавшись с головой в одеяла, довольно быстро заснул.

Спал он тревожно, прерывисто и в какой-то момент сквозь этот прозрачный, хрупкий сон услышал, как открывается входная дверь…

Рано утром к Ивану приехал Николай. Он тихо вошел в квартиру, разулся, повесил на плечики свой мягкий велюровый пиджак, мельком заглянул в комнату, где все еще, словно завернутый в кокон, спал его друг. Заметив на полу разбитый градусник, Николай недовольно качнул головой и пошел на кухню. Там он вынул из принесенного с собой кожаного рюкзака целую гору всяческих лекарств и, разложив их на большом старинном круглом столе, в центре которого стояла ваза с увядшими, но по-прежнему красивыми розами, взял лежавшую рядом записку:

«Иван, не хотели вас будить.

Заказанное блюдо приготовили, старались! Все точно по рецепту вашей бабушки. Оставили на плите – еще горячее…

«Заканчиваются моющие средства.

Денег берем, как обычно, ну, и за работу.

Лимоны и мед завтра забросим, вечером, часов в 8–9, раньше, к сожалению, не получится…

По поводу отопления – у них там авария какая-то, но обещали, что скоро дадут…

Всегда ваши Добрые Феи Вика и Лариса»

Николай улыбнулся, отложил послание и, выключив горелку, пошел в спальню.

Там, поежившись, Николай плотно закрыл окно, подтащил стоявший в углу комнаты обогреватель к самой кровати и включил, подсоединив к удлинителю. Он взял со столика часы, которые показывали начало седьмого, завел будильник на девять утра, и хотел было поставить часы на место, но передумал и перевел стрелку на двенадцать.

– Ваня, Ванечка – прошептал Николай, осторожно укладываясь поверх одеяла рядом с Иваном, просовывая руку ему под голову, а другой сжимая его запястье, – мальчик мой хороший…

– М-м-м-м-м… – тихо застонал и зашевелился в постели просыпающийся Иван.

– Ты прости меня, Ванечка, – продолжал Николай, прижимаясь губами к его волосам.

– За что? – сонным голосом спросил Иван.

– За то, что так мучил тебя, так долго испытывал и, возможно, всю жизнь тебе искалечил. Я не должен был этого делать с тобой.

– Я люблю тебя – ты не можешь испортить мне жизнь.

– Иван, потягиваясь, прижался к Николаю всем телом, – и то, что ты тогда не оттолкнул меня – уже счастье.

– Ваня, ты спроси у меня все, что хочешь. Я готов на самые главные вопросы твои ответить.

– И про отношение твое ко мне можно?

– Все, что хочешь.

– Я теперь нравлюсь тебе, Коля?

– Очень. Всегда нравился.

– А когда больше? Ну… до того или после? – улыбнулся Иван.

– Всегда сильно – если ты думаешь, что изменился очень, это не так, совершенно.

– Но ты сказал сегодня, что я бля…

– Ч-ч-ч-ч, тихо, Ваня, – перебил Ивана Николай, – не знаю, что сделать теперь, чтоб ты забыл все эти ужасные слова, весь этот разговор наш чудовищный. Это я блядь, Ваня, я. Я – извращенец хуев. Так использовал тебя, истязал. Я даже представить себе не мог, на что ты решишься, что терпеть так долго будешь. Думал, сбежишь в тот же вечер, в первый тот вечер, помнишь? Сбежишь и никогда ко мне близко не подойдешь. Ох, надо было тебе так и сделать – и себя спасти, и меня наказать – негодяя долбаного…

– От чего спасаться-то, Коля?

– Господи, что же я наделал, а? Как же виноват перед тобой, Ваня. Это ведь я толкнул тебя туда – в эту грязь, в эту мерзость… Когда-нибудь ты возненавидишь меня, обязательно возненавидишь… проклянешь. Но пока… пока позволь, я хоть чем-то свою вину искуплю. Хочешь, уедем отсюда? Далеко куда-нибудь, хочешь? Навсегда. Отвлечешься, быть может, забудешь этот кошмар побыстрее…

– Прокатиться можно, конечно, но бежать я никуда не собираюсь. Мне не стыдно, Коля, и не жалею я ни о чем – ни в чем не раскаиваюсь. А если я глупость какую-то сделал – я ради тебя ее сделал, и силой меня никто никуда не тащил, и не виноват ты ни в чем, Коля, и может быть, теперь… может быть, ты… ну, хоть немножечко любишь меня уже, как я хотел бы, чтобы ты любил?

– Люблю, Ванечка. Люблю безумно. Сокровище мое, хороший мой. Проси, чего хочешь – я и луну тебе с неба достану.

– Луну не надо, Коля, – довольно улыбался Иван, – Ты не бросишь меня?

– Конечно, нет.

Иван еще сильнее прижался к Николаю.

– А если бы я нищим стал, если бы от денег этих кровавых отказался, не бросил бы?

– Ну что ты, Ваня! И не будешь ты нищим никогда. Да я хоть сейчас тебе все, что у меня есть, отдам. Говорю же, проси, что хочешь…

– Ведь я работать не умею совсем… ничего не умею, ты же знаешь, Коля. А без денег не представляю уже, как будет, – продолжал задумчиво Иван.

– Кто ж тебя работать-то гонит? Да придумаю я что-нибудь – не переживай, не пропадем, – шутливо и ласково ответил Николай.

– А может, и правда, лучше было бы – ну, если бы денег не было, и был бы я похож на Оливера тогда какого-нибудь, ну, Твиста – нет, лучше на Смайка, ну, из «Николаса Никльби» – настоящим бы был тогда несчастным дохлятиком, задротышем таким… Во, точно, вот он – такой вот персонаж, – наверное, по-настоящему, в твоем вкусе, да?

На это Николай расхохотался во весь голос.

– Да-а-а, Ваня, а еще переживаешь, что воображения тебе не хватает. Кстати, деточке, если ты помнишь, в конце-таки привалило.

– Угу, только поздно уже было – не выдержал он, бедолажка измученный.

– Это да…

– А я градусник разбил, ртуть, наверное, везде раскатилась… Знаешь, я сейчас подумал, если умирать, то вот так – рядом с тобой, вместе с тобой – надышаться ядовитыми парами вдоволь…

– Ну уж нет, ты мне живой нужен, и умереть я тебе не позволю, да и сам не собираюсь. Но обещаю, если тебе вдруг все-таки этого очень захочется, я с тобой до конца буду, и – как ты там говорил про лимит милосердия? – моего ты никогда не исчерпаешь. Ну вот, я тут так красиво про милосердие, а ты горячий весь. Принести тебе аспирина, или антигриппина, или просто аскорбинки, развести?

– Нет, не уходи, не уходи – обними меня лучше крепче. Соскучился я до черта, – отвечал Иван, ощущая прилив возбуждения.

– Хочешь?.. Меня? Садиста? Убийцу своего?.. Ваня, Ванечка…

– Очень. А ты… ты меня?

– Не то слово. Я просто съесть тебя готов, – нежно смеялся Николай, – а особенно, когда ты болеешь.

– Мне тоже с температурой нравится… ну… Ужас, да? Порнография какая-то. Болезнь, бля, порочная страсть… – хрипло смеялся Иван. – Слушай, Коля, еще хотел спросить давно – как у тебя получается не кончать так долго? Как сдерживаешься? Я сначала думал, что не… ну… ну, что со мной не так что-то, что неприятно тебе со мной – не можешь ты со мной удовольствия получить.

– Да что ты, Ваня! Я такого удовольствия ни с кем в жизни не испытывал, потому и продлевал его, как мог – есть одна техника, научу, если хочешь. Женишься когда, жену свою обрадуешь сильно – никогда тебе изменять не будет.

– А тебя? Тебя можно обрадовать?

– Хочешь попробовать?

– Ну, если ты хочешь… хотя… не знаю. Мне кажется, не получится у меня – ну, не настолько я самец, чтобы… ну, чтобы… ну, самца…

– Какой же ты, Ваня… – рассмеялся Николай.

– Поросенок? Дрянь?

– Ну что ты, конечно, нет! Ты красивый, добрый, смелый, честный мальчик. Все, только такие слова тебе буду говорить – никогда, никогда больше грубостей.

– А если я попрошу? Мне нравится иногда.

Оба рассмеялись.

– Ну, если только так…

– Ну давай… давай уже, сделай это со мной, – весело и немного распущенно сказал Иван, переворачиваясь лицом к Николаю.

– Нежно и без экстрима? Заставить тебя плакать? – спросил Николай, целуя Ивана в шею.

– М-м-м-м-м-м… – застонал тот. – Как хочешь, можешь делать, как хочешь. Можешь нежно, можешь грубо, можешь в клочья меня разорвать, Коля… можешь съесть живьем. Я с тобой хочу быть, – дрожал в объятиях друга Иван. – Я все, что ты делаешь, терпеть буду.

– Красавец мой, хороший мой, Ванечка…

* * *

Иван открыл глаза, лицо горело, а по щекам катились слезы. С трудом определив себя в пространстве, он все еще не мог понять, который сейчас час – раннее ли утро или поздний уже вечер.

В комнате было темно, громко тикали старинные настенные часы, холодный осенний воздух проникал в спальню через приоткрытое окно…

– Прости… не наказывай так, прости… – вновь прошептал свою мантру Иван, а в следующее же мгновение сердце его бешено заколотилось – он услышал, как тихо открывается входная дверь…

конец первой части

2. (историческая, аналитическая-2, объективная, лаконичная)

Вычислить путь звезды, и развести сады, И укротить тайфун – все может магия, Есть у меня диплом, только вот дело в том, Что всемогущий маг лишь на бумаге я Даром, ой, хы-хы, даром преподаватели время со мною тратили, Даром со мною мучился самый искусный маг. Да, да, да! Мудрых преподавателей Слушал я невнимательно, Все, что ни задавали мне, делал я кое-как…. Л. Дербенев, «Волшебник-недоучка»

Я Люблю Мужчину

– Здравствуйте, вы меня помните? – спросил Иван, заходя в кабинет.

– Проходите, садитесь, Иван. Вы изменили прическу?

– Ну да… девочкам нравится… ну, и мальчикам тоже, – улыбнулся он, проводя по волосам рукой.

Вынув из принесенного с собой пакета кофе и коньяк, Иван поставил их на журнальный столик и опустился перед ним на мягкий кожаный диван.

– Я думал, будет кушетка.

– Вам неудобно?

– Нет, нет, все хорошо, это я так. Мне диваны тоже очень нравятся, и даже гораздо больше, чем кушетки, – тихо засмеялся он. – Ничего, кстати, что я вас на много часов ангажировал? Не очень нагло с моей стороны?

– Вы же уже ангажировали, – улыбнулась врач.

– Ну да, – согласился Иван, вытаскивая из заднего кармана джинсов квитанцию об оплате.

– Как ваши дела? Учитесь? – спросила врач, принимая у него из рук платежный документ.

– Все хорошо, учусь и… и я… я люблю мужчину, – сразу признался Иван.

– Любовь – это прекрасно, – с бесстрастной улыбкой ответила врач.

– Да, я тоже так думаю… когда взаимно.

– В чем ваш вопрос, Иван?

– Ну-у-у, у меня вообще-то вопросов нет… У моего друга – он посоветовал мне прийти к вам. Вы, может быть, помните его… Николай, помните?.. Когда мы с вами общались после аварии, он…

– Я помню, Иван, помню.

– Коля считает, что у меня сбой в системе координат, и что мое чувство – простите за пафос, – усмехнулся Иван, прикладывая руку к груди, – ну… ну, что это блажь – новое развлечение. Он думает, я стремлюсь к таким отношениям, чтобы разнообразить жизнь, из любопытства – ну, потому что бешусь с жиру. И еще… еще я задолбал его уже этой своей любовью.

– А вы, Иван, как сами считаете? Что думаете по этому поводу? – внимательно посмотрела на него врач.

– Я не знаю, может, он прав. Он умный, и со стороны виднее, наверное, – улыбнулся Иван. – Может, и правда, как он говорит – я crazy, испорченный, капризный ребенок и люблю барахтаться в грязи – это Колины слова, извините.

– Получается, у вас на этот счет нет собственного мнения?

– Нет, ну почему? Я думаю, я правда люблю его и… я не могу без него – он самый близкий мне человек, единственный, кто у меня есть, кто нужен мне.

– И вы готовы доказывать ему это? Жертвовать своим временем, своим…

– Да, я готов, – перебил Иван врача, – мне жизни своей для него не жалко. Просто… если его рядом не будет, если он бросит меня, я же сдохну сразу, понимаете?.. Тем более теперь, после того, что я наделал вообще, после того, что натворил… – Иван задумался на секунду, а затем внезапно предложил. – Слушайте, может, я вам про родителей, про детство свое расскажу немного? Оттуда же все, как я понимаю?

– В истоках кроется истина, но не всегда там находится решение проблемы и ответы на вопросы, – с улыбкой изрекла врач.

* * *

– До шести лет я жил с бабушкой. Ну, это вы знаете уже, конечно. Ладно, если повторюсь где, ничего ведь?

– Ничего страшного, Иван, – улыбнулась врач.

– Так вот, жили мы с бабушкой в большой коммунальной квартире. В большой не потому, что много соседей и комнат – всего три, на самом деле, вместе с бабулиной. Просто потолки высокие очень и площадь невъеб… sorry, sorry, – огромная невероятно. И ночью я глядел в огромные окна и засыпал под тиканье старых часов – слушал, как трясется пол и дребезжит хрусталь в серванте, когда по площади громыхали трамваи, – Иван на мгновение задумался. – Их убрали уже… ну… пути трамвайные – место же элитное, самое что ни на есть центральное, – улыбнулся он. – Вот еще – про соседей забыл. В одной – самой маленькой – комнате жила молодая женщина, Тоня – не помню, чем она занималась, но очень приветливая была, порядок любила, как бабушка. А в другой – спивающийся бывший танцовщик какого-то театра, «горе их луковое»… ну… бабушки моей и Тони. Он устои их чистоплотной политики разрушал – отравлял им жизнь своей перегарной сущностью, газами своими выхлопными… Хорошо я сказал? Красиво? – весело посмотрел Иван на врача. – Интересно получилось, кстати: я сейчас в этой квартире один живу и очень часто в нетрезвом виде бываю.

– А что с соседями стало?

– Соседей больше нет. Приватизировала моя семейка квартиру эту после бабулиной смерти. Ну, вы помните – инсульт у нее случился. Мама же меня поэтому и забрала – деваться-то некуда было.

– Вы думаете, это единственная причина? – внимательно посмотрела на Ивана врач.

– Нет, на самом деле я так не думаю, конечно. На тот момент мама с отчимом не жили уже вместе, и ничто не мешало ей «усыновить» меня окончательно, тем более, что гадким утенком я не был и вполне соответствовал ее представлениям о прекрасном. Короче, интерьера я ей не испортил. Но я еще про бабушку не договорил. Интересно вам?

– Я вас внимательно слушаю, Иван.

– Она учительницей музыки была, но со мной практически не занималась – учеников ей, я думаю, хватало, да и я особого интереса к музицированию не проявлял. Но, знаете, я думаю, если бы я жил с нею дольше, вырос бы вполне себе приличным человеком, может быть, врачом все-таки стал бы… Она была строгая, но без фанатизма, аккуратная до черта. Все у нее было разложено правильно, убрано, ни пылинки нигде. Вы только не подумайте, что она меня в эти свои строгие рамки загоняла и по струнке строила – нет, конечно – она ласковая была, заботливая… кормила меня, худосочного, на убой. Я даже как-то не особенно скучал по маме – только тогда, когда ее видел… ну… маму. Когда она приезжала, все как будто менялось сразу. Потом, после ее визитов, я всегда на несколько дней в траур погружался, – грустно улыбнулся Иван. – Да-а-а, ба к порядку приучала с младенчества: «руки мой перед едой», застилай кровать, складывай игрушки, книжки и одежду. С ней бы я научился быть самостоятельным, внимательным и ответственным, но мамочка моя все это правильное воспитание на корню зарубила, когда, к моему великому счастью, взяла с собой в дом, где делать самому, кроме уроков, да и те иногда с репетитором, ничего вообще не приходилось – все по щучьему велению происходило, любой бы расслабился рано или поздно, а уж я со своей врожденной ленью моментально распустился. Знаете, даже школа со всеми этими уклонами никак на меня не повлияла – ну, никуда я так и не уклонился. Учителя у нас хорошие были – не давили нас, а развлекали, как могли, чтобы внимание наше рассеянное хоть на чем-то удержать…

– А вы любите порядок, Иван? Любите, когда чисто и убрано?

– Приятно, конечно, когда чисто, но сам я ничего не делаю. Посуду последний раз мыл… когда же я ее мыл-то… да вот у бабушки, наверное, и мыл последний раз, – засмеялся Иван. – Вообще-то я не педант, мне наплевать, как и где что стоит и лежит. А если честно, поросенок я еще тот – могу вокруг себя бардак устроить за несколько минут, – продолжал он, улыбаясь. – Ну, просто не думаю я об этом. Нет, конечно, если вы о личной гигиене спрашиваете – тут эти «мытые руки» навсегда в моей голове засели, и в ванне я люблю посидеть, чистое, новое каждый день надеваю – только мне совершенно насрать, пардон, как оно чистым становится – становится, и все тут. Ко мне специально обученные люди приходят – добрые феи называются…

– Хорошо, Иван, расскажите, как ваши отношения с мамой складывались после переезда? Какой вы ее помните?

– Ужасной. Я помню маму ужасной…

– Она плохо с вами обращалась?

– Нет, я не это имел в виду – я про внешность… лицо. Я так, к сожалению, и не могу ее другой теперь представить. Смех помню, голос… все движения ее, но лицо – такое и осталось – безобразная, жуткая маска, монстр в меху, насквозь пропитавшемся кровью. Там ведь… там ведь мясо, волосы, железо было, понимаете… Мне до сих пор, знаете, так странно… странно, что я… я же за несколько минут, когда второй раз сказал ей: «следи за дорогой, мама», – вспомнил, что после того, как выходил на заправке, не пристегнутый сижу. Она, кстати, тоже, но ей бесполезно было говорить, – и так как-то хладнокровно, будто предчувствовал что-то, защелкнул и подергал даже ремень и буквально вжался в сиденье. Я вспомнил тогда еще, что мамочка моя – лихачка – подушки безопасности удалила, ну, в смысле, не установила снова, задолбали они ее срабатывать – с ее-то частыми ДТП light, как она говорила, слишком долго, видите ли, в последний раз она сервис вызванный ждала. Лучше бы она себе часть мозга удалила, думал я тогда, – с разочарованием и злобой в голосе и глазах продолжал Иван. – Ну а потом… потом она музло на полную врубила – такую, блядь, песню на всю жизнь мне загубила – и даже окно открыла, кричала тому парню, который ее подрезал: «Сейчас я тебе, скотина, покажу! Гаденыш какой, а!» – последние ее слова были, и последний раз она кого-то пробовала обогнать. Выскочила на встречку – и пиздец, простите меня за мой французский… Мы ругались с нею в тот день, вернее, я ругался – всю эту снежную ледяную дорогу бурчал. Стыдно мне было за нее – за ее тот дурацкий поступок, ну и за свой, наверное, тоже. Хотя нет – за свой уже позже… после… в больнице, помните?

– Я помню, Иван.

– Нас занесло, крутануло и… как же быстро все произошло тогда… От удара я потерял сознание, а когда очнулся, мама была так близко – всем телом придавлена ко мне, лицом своим практически к моему прижималась, и рука ее, так как-то совершенно неестественно выгнутая, в бедро мне упиралась. Я пошевелился чуть – больно было до черта, но не это было главным переживанием – мама повалилась мне на колени, и я сразу глаза закрыл и не открывал уже, пока ее с меня не сняли. Довольно долго, знаете ли, ждать пришлось – бесконечно тянулось до этого момента время, – горько и зло усмехнулся Иван. – Знаете, о чем я думал тогда? – как бы не блевануть и… и еще я письмо тогда читал от Ксю… ну… когда ехали, и теперь держал его в руке – сжимал со всей силы, пальцы не мог расслабить почему-то, и мне казалось, что будут меня вытаскивать когда – обязательно заинтересуются, что в этом письме написано – прочитают и смеяться будут, и так мне стыдно было…

– Иван, вы рассказывали мне в больнице, что чувствуете себя виноватым, чувствуете, будто с мамиными шубами и ее похоронили – ассоциировали этот свой поступок с ее смертью…

– Я до сих пор еще ассоциирую, – перебил врача Иван, – хотя уже в меньшей степени – не так все остро уже, конечно. Коля говорит, что это бред. Он вообще, знаете, в судьбу и злой рок не верит, – усмехнулся Иван. – Я не говорю, что я верю, но знаете, моя подруга – Оля – несколько дней назад повесилась, а я… я Коле рассказывал – ну, незадолго до этого, – каким Олино будущее себе представляю. Получилось почти то, что представлял – еще один вариант на тему. Предчувствовал, значит? И Олину смерть тоже…

– …

– А с шубами мы тогда хорошо развлеклись – первое и последнее хулиганство в моей жизни было, – грустно улыбнулся он. – Шучу… обманываю я вас сейчас. Я, знаете ли, тот еще возмутитель спокойствия – хулиган я редкостный.

* * *

– Иван, расскажите про первый ваш сексуальный опыт.

– Хм, – откинувшись на спинку дивана, Иван закинул ногу на ногу. – Мы ходили в школу, в один класс, сидели за соседними партами, – имитируя игру на гитаре, запел он грубым, развязным голосом, – у меня вечно был подбит глаз, у нее… у нее – дыры в карманах фартука… Мы забирались, где швабры, под лестницу, я залезал рукой ей под платье, она дрожала и давала волю лицу – корчила рожицы от счастья-проклятья[12]…

– Вы хорошо поете, Иван. Не думали заняться профессионально? – перебила Ивана врач.

– Знаете, чем я только не думал заниматься профессионально? – с некоторым раздражением ответил он.

– Продолжим?

– Песню?

– Про первый опыт.

– Ну-у-у, как-то, знаете, нечего особенно рассказывать, в смысле, про сам опыт. Быстро все как-то было, неловко очень, странно… короче, смешно ужасно, – улыбнулся Иван. – Я про девушку свою расскажу, о’k? Ксюша ее звали, и очень она, кстати, отличалась от моих подружек нынешних – не высокая, не худышка, не фанатичная какая-то там модница – ну, в смысле, не шмоточница. Спортивный стиль удобный предпочитала, короче: довольно скромно одевалась всегда, не броско, косметикой не пользовалась почти – да ей и не надо, и так хорошо… Это, если про внешность говорить – не последнее ведь, – с иронией заключил Иван. – А как человек, – тут же немного грустно продолжил он. – Знаете, она… она какая-то очень энергичная была всегда. Смелая, задорная… Оля, в общем, тоже веселая, но по-другому. Эта веселость ее – бутафорская и на истерику часто похожая. Ксю… от нее энергия правильная и очень какая-то мощная исходила… Хорошо я сказал? Красиво? – улыбнулся Иван. – Я на самом деле так думаю. Она сама по себе такая была – живая, светлая… позитивная, во!.. И сейчас, я знаю, такая же. И ей, знаете, допинг не нужен, а если и нужен – не такой, как нам. Она все из себя черпает. Знаете еще, что меня всегда потрясало? – Ксюша иногда в одно мгновение такой серьезной могла стать, властной. Она нашим лидером была в конно-спортивной школе, капитаном, вождем, и я… я нравился ей… ну… ну, в смысле не просто как друг. Мне она, конечно, тоже нравилась – вы поняли уже. Я любил ее, мне кажется, и так и говорил ей всегда: «Я так тебя люблю, Ксю», – Иван рассмеялся. – Правда, правда, не шучу я!.. У вас курить можно? – спросил он, доставая из кармана куртки пачку сигарет и оглядываясь в поисках пепельницы.

– Нет, курить у нас нельзя, – улыбнулась врач, – но для вас я сделаю исключение, – она поднялась из своего кресла, подошла к раковине и, взяв стоявшую на краю, вымытую недавно небольшую стеклянную банку, поставила ее перед Иваном, затем подошла к окну и приоткрыла раму.

– Мы много времени вместе проводили: ну, понятно, лошади – общая страсть, – Иван прикурил и глубоко затянулся, – но не только в школе. За город ездили – в компании и вдвоем – пинать сухие листья. Да-а-а, забавы у нас, конечно, были… вполне невинные такие забавочки, – Иван выпустил кольцами дым. – Мы в гости друг к другу ходили, уроки вместе делали. Ксю делала мои задания, – улыбнулся Иван. – Она же отличница была и старше меня почти на два года. Я не говорил? Это имеет вообще значение? Короче, была моя первая любовь крутая во всех отношениях девушка, к тому же защитница животных. Сейчас, кстати, собак разводит – ну, этих… лабрадоров… или сенбернаров… неважно, короче… Влияние она, конечно, на меня оказывала невероятное – я бы по ее приказу и в огонь, и в воду двинул, но этого не пришлось – мы тогда красивым похоронным ритуалом ограничились: как она сказала, отправили в последний путь безвинные жертвы человеческой жестокости и жадности…

– …

Иван глубоко затянулся и продолжал:

– Ладно, щас… про то, что вы спрашивали, попробую. Мне пятнадцать было – это же все тоже, когда мы разбились, в тот же год произошло – ну, почти в тот же… осенью, в ноябре. Ксю поцеловала меня – мы в деннике были, убирали там, чистили, соломой пахло здорово и лошади рядом фыркали. Я нервничал, конечно, жутко, закурить хотел. Она сказала: «Дурак ты, Ваня, сено же кругом», – отняла у меня сигарету… все… всю пачку… спрятала к себе в куртку и засмеялась – незнакомо, необычно как-то, знаете, – сама, наверное, нервничала. Мы потом уже говорили когда об этом – у нее тоже первый раз было. Но я думаю, Ксюша молодец – она, наверное, тогда уже и книжек разных умных начиталась – только благодаря этому мы кое-как все-таки состыковались, – снова улыбнулся Иван и затушил сигарету. – Я сейчас подумал – ну, если про ощущения свои говорить – знаете, ведь я… ну, меня ведь также потряхивало – с Колей… ну, тогда… тогда, когда он меня… ну, натянул по-настоящему. Бля-я-я! А-а-а-а! Господи! – Иван закрыл лицо руками. – Простите, ради бога – из меня иногда такое лезет, такой, мягко скажем, жаргончик, – извинялся он. – Просто с ним… ну с ним… ну, как с Ксюшей в первый раз было. Только… ну, разница только в том была, что с ним я ответственности не чувствовал – нет, чувствовал, конечно, но не такую и потом уже. Там другое совсем… из-за чего собственно все сейчас… из-за чего все так закрутилось вообще. А с Ксюшей… и с Ольгами моими, – улыбался Иван. – Ну, я же мужчиной должен был быть, самцом, бля! – смеялся он, вытаскивая новую сигарету.

– Были?.. Самцом-то? – шутливо, но предельно вежливо спросила врач.

– Старался, как мог! – весело, с наигранным пафосом парировал Иван. – Шучу, я же говорил вам – лодырь я и эгоист, а с девушками мне повезло очень: все как одна подобрались – дамы с активной жизненной позицией, даже если и заведенные маленько. И такие они все, знаете, скромностью не испорченные и чувственные очень, хотя на публике часто ну просто леди, леди. Легко, короче, с ними всегда было и просто. С самого начала.

– А что вы началом считаете?

– Свое возвращение из загробной жизни, – улыбнулся Иван. – Из реабилитационного центра, из Швейцарии. Я приехал когда, первым делом в конюшню двинул. Но Коля меня быстренько из конюшни вытащил и к репетиторам отправил. Как мама тогда… Он ведь и в больнице воспитанием моим занимался – я тогда помимо зубрежки заданий школьных занудных столько фильмов интересных посмотрел, столько книг прочитал. Диккенса этого… Коле нравится очень, не понимаю, кстати, почему – все собрание сочинений, а некоторые на английском даже – сам себе удивляюсь до сих пор. Но, знаете, когда лежишь неподвижно месяц, второй, третий, в кого угодно превратишься, и даже такой, как я – спортсмен тупой – умницей станет, а особенно когда рядом такой, как Коля… – грустно улыбнулся Иван и затушил сигарету.

– Значит, к экзаменам готовились?

– Угу, надо же школу было закончить и поступить куда-нибудь. Решили в медицинский. Я пока на больничной койке валялся, ну и потом, на костылях уже – на волне переживаний, я думаю… да вы помните, наверное, это-то я вам рассказывал, как я тогда с интернами местными закорешился. Они классные были, и шутки мне их нравились, ну и потом благородно это выглядело как-то – жизнь спасать, собирать по кусочкам чье-то тело изувеченное, и Коля эту идею поддержал очень. Однако с медициной так и не вышло ничего – я и года не продержался. Крови я, несмотря ни на что, не боюсь, но там мышей пришлось бы резать. Да и не потянул бы я, конечно, такой ответственности сумасшедшей. Ну, посмотрите, какой из меня, нахер, врач? – снова рассмеялся Иван и полез за новой сигаретой. – Поступил я в творческий, короче, вуз – по Колиным следам попытался. Вот, год остался, но я не хожу, забросил все давно. Так и не получилось у меня ничего интересного через объектив высмотреть. Нет, наверное, у меня к этому таланта.

– Может, просто опыта нужно побольше? Учиться, и в процессе все пришло бы… понравился бы сам процесс?

– Хм, технику освоишь, а дальше все приложится?.. Может, и так, но не горит, понимаете?.. Я думаю, меня только то сдвинуться заставляет, что полностью овладеть мною может. Внезапно, неудержимо… ну, так же сильно, как лошади, например. Как… ну, как то, что я любовью своей сейчас называю, – грустно улыбнулся Иван. – Что-то, что сильнее меня… моего страха, моей лени, привычек моих, вкусов – даже боли. Сильнее меня, понимаете?

* * *

– Иван, у вас был гомосексуальный опыт до близости с Николаем?

– Нет. Никогда. Я только с девочками… ну… – смущенно улыбнулся Иван, закуривая. – Я не договорил – как раз вот о девочках хотел… Чтобы учеба не очень меня придавливала, ну и еще, я думаю, в надежде на то, что я творчеством проникнусь, Коля брал меня с собой на фотосессии всякие разные. Я тогда очень много времени с ним проводил – нам даже прозвища смешные дали, девчонки опять-таки, все им «ха-ха». Но творчеством я так и не увлекся – совсем другим я тогда был очарован, знаете ли. Ну, какое, нахуй, творчество, когда подходит к тебе шикарная, длинноногая блондинка… или брюнетка? – чего-то не помню уже… ну, может, вначале она светлой была, а через день темной – там же это нормально – ну, меняться внезапно, – вспоминал Иван. – Это летом было, в дюнах каких-то. Купальники снимали для модного журнала. Ее тоже Ольга звали, как мою… ну… последнюю. Красивая до черта и взрослая очень, взрослее Ксюши. Загорелая, ухоженная… мягкая. Вся в песке была. Оба мы тогда были в песке, – глубоко затягиваясь, продолжал Иван с улыбкой. – И, знаете, она так все делала – так как-то правильно все – так, что мне казалось, что это я сам чудесным образом справляюсь. Мы с ней тогда до самой ночи на пляже кувыркались. После несколько раз еще встречались, а потом, – Иван снова глубоко затянулся и выпустил кольцами дым, – она вежливо уступила место новой даме. Ну и понеслось! – заключил он. – Нечем же мне вас порадовать – женщины всегда первые делали мне предложение, всегда сами меня брали. Все, что мне оставалось – следовать инстинктам. И знаете, хорошо нам было – каждый получал свой кайф.

– Иван, вы когда-нибудь обсуждали с Николаем свою интимную жизнь, советовались с ним? – спросила врач, подходя к раковине и наполняя чайник водой.

– Ну, не то чтобы часто. Как-то не было в этом необходимости. Единственное, поначалу я во многом его копировал – все движения его, улыбку, манеру речи… Это полезная информация? – улыбнулся Иван. – Вы знаете, у меня фотография есть швейцарская. Может быть, это там уже случилось. Может, я тогда уже в него влюбился… Знаете, мне однажды какая-то совершенно дикая мысль в голову пришла. Просто я для мамы был своего рода вещью – ну, такой же, как брильянты, золото, шубы ее красивые. Она же ведь так и сказала про меня, так представила Коле при первой встрече – они как-то заехали к нам в конюшни. Она говорила обо мне тогда, как о каком-нибудь новом своем сокровище: «Посмотри, какая прелесть, посмотри, какой хорошенький, какой камушек, какая штучечка». «Это мой Ванечка, – говорила мама, – посмотри, какой хорошенький, посмотри, какой красавец, лапочка какой», – и целовала меня, обнимала крепко, а мне это безумно приятно было, не смущало меня нисколько. Мне приятно было принадлежать ей, – Иван на секунду задумался. – Что-то я, кажется, про Швейцарию хотел рассказать… ах да, про фотографию. Мы там заснеженные, только спустились и оттаиваем за глинтвейном в придорожной едальне[13]. Коля обнимает маму, а она меня к себе прижимает, и такие мы там счастливые, радостные. И мама… мама красивая очень и молодая такая, и лицо у нее настоящее, – с грустью произнес Иван и, потушив сигарету, снова закурил. – Мы в той поездке, за год как раз до катастрофы нашей, день рождения ее отмечали – тридцать четыре года, а через неделю – Колино двадцатисемилетие. Шампанское, трюфели, икра – все как обычно… как мама любила. Ну и танцы, конечно, – в дансинге и в номере потом. Я когда смотрел тогда на них – на то, как Коля обнимает и целует маму – мне казалось, что мама чувствует то же, что и я в ее объятиях: то же тепло, ту же безопасность, то же приятное, легкое возбуждение. Улавливаете ход моей порочной мысли? – чуть прищуренными, расстроенными глазами посмотрел на врача Иван. – Просто, когда мамы не стало – не стало ее объятий – я остался ненужной никому, забытой вещью… Остался бы, если бы не Коля… А красивая цепочечка, не находите? – внезапно с сарказмом и металлической ноткой в голосе отметил Иван. – Коля имел маму – мама имела меня – одно звено выпадает и…

– Давно об этом думаете? – расставляя на столике чашки, спросила врач. Она открыла кофе и насыпала в свою две ложки.

– Ну да. Видимо, с той самой поездки. И эта мысль только крепла все эти годы и вот, наконец, обрела и кровь, и плоть в моем к нему чувстве, – усмехнулся Иван, – ничто ее, чудовищную, не сдержало, ничто не подавило, не потеснило – ни моя страсть к безудержному веселью – все эти пьянки-гулянки, тусовки, ни мои чувственные, роскошные подруги-фотомодели, ни даже лошади… Хорошо я сказал? Красиво? – опустив глаза, Иван на секунду задумался, а затем, серьезно глядя на врача, спросил. – Я голубой?

– Расскажите про ваше увлечение конным спортом, – бесстрастно улыбнулась Ивану врач и развела кипятком кофе.

– О-о-о, я думаю, это самая болезненная тема, – иронично улыбаясь, ответил Иван и глубоко затянулся, – но так уж и быть – немного расскажу вам, пожалуй… Я ничем особенным не увлекался, понимаете? Ничем, кроме этого, по-настоящему никогда. Ну кроме… ладно, проехали. Я, когда по телеку увидел первый раз соревнования по конкуру – нет, вру, это выездка была – мне девять тогда как раз исполнилось – глаз оторвать не мог от экрана, так впечатлился. Мне даже сон потом приснился тематический, – усмехнулся Иван. – И мама – как будто мысли мои прочитала – спросила через несколько дней, чем бы я хотел заниматься – ну, в смысле спорта – я сразу сказал, что хочу быть всадником – так, по-моему… или наездником… ну, что-то в этом духе, – засмеялся Иван, туша сигарету. – Она так обрадовалась, больше, чем я, по-моему, как сейчас помню, чуть не плакала. «Ну, какой же ты у меня умница, Ванечка, какой красавец», – словарный запас у мамы небольшой был, но эмоции через край всегда валили. Короче, она быстренько организовала мне и тренера персонального, и лошадку породистую.

– Иван, а с чем бы вы могли сравнить свой интерес, свою увлеченность этим видом спорта?.. Как могли бы ее охарактеризовать?

– Ну-у-у, там ведь много чего – все вместе сливалось, понимаете. И власть, и страсть, и скорость, и… наконец-то, хоть чем-то в своей жизни я мог управлять, – довольно улыбался Иван. – Я думаю, у ребенка тоже есть стремление контролировать ситуацию – ну, на подсознании где-то, конечно. Честно сказать, я до сих пор не понимаю, что меня сподвигло, ведь в первый раз – мне четыре было, мы с бабушкой и мамой в зоопарк пошли. Меня на пони посадили – как же я разорался тогда, всех вокруг распугал – и детей, и зверей. Второй раз за все детство верещал так – первый, бабушка маме рассказывала, когда медсестра в поликлинике как-то очень грубо ширнула меня огромной иголкой – после этого я с некоторой опаской стал смотреть на людей, – улыбался Иван. – Шутила бабушка – про опасения мои. Никогда я не осторожничал ни с кем. Разиня! Всем сразу десяточку ставлю. Я доверчивый вообще мальчик, в иллюзиях до сих пор, – посмеивался Иван. – И знаете, песня эта – Не страшна мне ангина, не нужна мне малина[14]… – снова запел Иван наигранно бравым голосом, – не боюсь я вообще ничего! – Лишь бы только Мальвина, лишь бы только Мальвина, трам, там, там, там, тарарам, – обожала меня одного! Это ведь про меня тоже, угу – как же мне это раньше в голову не приходило.

Врач рассмеялась в ответ.

– Так вот, лошади, я думаю, это потому, что я страх свой какой-то победить хотел. А может, льщу я себе сейчас, может, просто до черта красиво все это показалось мне тогда в телевизоре, ведь я же сын своей мамы – любительницы роскошных удовольствий. Но что бы ни было причиной этого моего увлечения – единственная правда в том, что каждый раз, седлая свою лошадь, я с радостным трепетом представлял тот необычайный драйв, что переживу, увеличивая скорость с шага до галопа, тот фантастический экстаз, который испытает моя душа, преодолевая препятствие за препятствием – будь то ров, наполненный водой, или высокий барьер… Хорошо я сказал? Красиво? – довольно улыбался Иван. – Ребенком я, наверное, по-другому называл это состояние…

* * *

– Когда мама забрала вас к себе, отчим уже не жил с вами?

– Нет. Но они продолжали общаться на взаимовыгодных условиях. Когда мама выходила за него замуж, чего вы думаете, она меня к бабуле сбагрила, – должна же была она свою личную жизнь устраивать, – он был богат, а во время их брака стал сказочно богат. Он вообще, знаете, страшно увлеченный, твердый и упертый человек, и путь к этому своему богатству прошел от самых низов. Своими руками ставил капканы на соболей, сам же сдирал с них шкуры. Когда начинал, у него было четыре швеи-мотористки и… Да, шучу, шучу я! – рассмеялся Иван, закуривая. – Слушайте, извините, веду я себя иногда отвратительно, но как-то само собой получается. Но то, что отчим… ну, короче, то, что он настоящий, бля, мужик, – наигранно, пародируя манеру братков, продолжал Иван, – брутальный, бля, самец – это чистая правда. Ну просто классика жанра – бизнесмен во плоти: и охоту любит, и машины, и сигары, и блядей всех мастей, и быдлячьи тусовки – его родная стихия, мир его реальный. При этом он такой, знаете… сам всем рулит, всем проникается, не позволяет никому обмануть себя, лапу в свой толстый кошелек запустить. Ну и деньги… деньги за них же самих любит – обожает безумно процесс этот шуршащий и ничего вокруг не видит больше, ну, кроме того, что я выше перечислил. Говорю же – кремень! – продолжал иронизировать Иван.

– Общаться вам, вероятно, приходилось?

– Ну да. Он появлялся иногда – что-то с мамой обсуждал, вполне себе спокойно, ласково даже. У них вроде время от времени даже интим какой-то возникал, – усмехнулся Иван, затягиваясь. – Разводиться он не хотел – как же! – половину состояния такого потерять…

– А к вам, Иван, он как относился?

– Ну-у-у, на мой взгляд, с предельным презрением. Как-то я книжку читал, что-то из школьного задания – в первом или во втором классе было, точно не помню – он подошел, спросил что-то типа «сколько будет дважды два» – я, естественно, сразу забыл – и вы бы забыли, если б глаза его увидали. Как же он звезданул меня тогда – я думал, у меня щека отвалится. После, помню, лет в двенадцать, это уже в шестом, точно, мы в хоккей с ребятами играли – так вот, шайба тогда со всего лету – я даже свист, кажется, ее слышал – к губам моим припечаталась, и этот нежный поцелуй, я вам скажу, даже отдаленно ничем папину ласку напомнить не может. С тех пор я старался его избегать – лучший выход для нас обоих: и он нервы себе сберег, и я целехонек, – улыбнулся Иван, туша сигарету. – Но вот та история с шубами, как назло, произошла в тот момент, когда он в городе был – вернулся откуда-то с Галапагосских островов – он нырять любит, подводной охотой занимается. Он тогда прям с порога в мамины пустые шкафы уткнулся, а она, вся бледная, расстроенная до черта, скрыть уже ничего не могла – лепетала что-то нечленораздельное. Он не поленился, откопал наших невинно пострадавших и заставил мать со мною к Ксюше ехать – компенсацию требовать. Скандал получился редкостный. Денег, конечно, мама не просила – понимала, что не отдадут, но, как могла, жестко – получилось визгливо, жалко и театрально, омерзительно, короче, получилось, – отчитала Ксюшу за дурное на меня влияние. Я просто растекался тогда от стыда за мать перед Ксюшиными родителями, которые, наверное, так же, как я, растекались перед моей мамой. Одна моя девушка гордо и прямо смотрела в глаза моей маме и, как ни странно, ободряюще – на меня. Короче, кончилось это представление тем, что мама запретила нам общаться, и мы уехали домой.

– И вы перестали общаться с Ксюшей?

– Нет, конечно. Как обычно, три раза в неделю встречались в школе. У нас с ней, кстати, после того… ну… первого раза – ничего не было больше, но общались мы так же тепло и нежно – держались за руки, целовались иногда, и я все так же говорил ей: «Я так тебя люблю, Ксю». А перед самой поездкой – ну, нашей традиционной, семейной, с Колей, в конце января – Ксюша письмо мне прислала – ну, то самое, которое я из рук выпустить не мог. Да ничего интересного в нем на самом деле не было, так… – Иван задумался, он до сих пор помнил содержание письма наизусть, и сейчас перед его глазами медленно всплывали строчка за строчкой…

«Ваня, милый мой Ваня… Мне безумно хорошо с тобой, я обожаю твою улыбку, смех, твои мысли, идеи, всего тебя… Ваня, Ванечка, поймешь ли ты? Я встретила мужчину старше себя, думаю, это идеальный вариант для создания семьи. Мне даже кажется, я люблю его. Я счастлива. Пишу тебе с надеждой, что ты поймешь меня, и мы навсегда останемся лучшими друзьями. Ваня, сможешь ли ты быть счастлив за меня? Будешь ли ты счастлив сам, зная, что я не буду с тобой? Зная, что ты дорог мне, но я не люблю тебя…»

– Говорила мне Ксю о том, что… о том, короче, что влюбилась, о том, что… ну, короче, что все кончено, и предлагала остаться друзьями.

– Вас расстроило письмо?

– Да не то чтобы расстроило, но послужило поводом к новой ссоре с мамой. Я же с ней целый месяц не разговаривал после того спектакля. Нас Коля помирил. Он вернулся тогда от родителей – они у него во Франции живут, и, знаете, похоже все так – отчим у него тоже, но отношения совсем, совсем другие… Ладно… о чем я там?.. Уф, устал я чего-то. Я кофе выпью тоже, о’k?

– Конечно, Иван, – врач снова включила чайник и придвинула к Ивану выставленную ранее на стол чашку.

– Короче, снова отчитывал я маму в дороге за ее сумасшедшее поведение и за то, что она самым непотребным образом опозорила меня перед Ксюшей. Нудил и нудил – времени-то вагон был, – усмехнулся Иван, – мы с дачки своей в аэропорт ехали, – продолжал он, насыпая в чашку «Карт Нуар». – Короче, мама моя смеялась только и говорила, что у меня таких Ксюш еще миллион будет, – Иван задумался на мгновение. – Если бы Коля с нами был тогда, все бы по-другому было, понимаете. И я… я бы не вел себя так, конечно, не ныл бы, не дулся. Но у него дела какие-то важные оставались, он к нам позже присоединиться должен был. Но если бы поехал тогда, он обязательно бы сел рядом с мамой, и ничего бы не случилось, потому что, когда он держал ее за руку, ей совершенно наплевать было на то, что какой-то там скот подрезает ее в очередной раз, – Иван на секунду прикрыл глаза ладонью.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спросила врач, наливая кипяток в его чашку.

– А что, плохо выгляжу? – Иван поднял на нее глаза, немного злые и очень расстроенные.

– Нет, просто бледный и дрожите.

– Понимаете, я ничего не умею – не могу противостоять, бороться, – продолжал Иван. – Вот смотрите, я животных жалею, а мясо жру.

– Но мясо – это не роскошь…

– Ну, да, а средство существования, и в нашем климате без него сложно обойтись, бла-бла-бла. Вот только, как я его жру, способ приготовления… Ведь он же – способ этот – сам за себя говорит. Medium rare steak[15] – красиво звучит, правда? Или ва-а-ще сырой, м-м-м-м-м, и непременно рюмку текилы перед этим хряпнуть – вот вам и роскошь уже появляется, – усмехнулся Иван и сделал глоток. – А ведь при желании я вполне бы мог мясо другим белком заменить, – закидывая ногу на ногу, он откинулся на спинку дивана и снова закурил. – Вспомнил, кстати, про текилу. Случай смешной был. Смешной и позорный ужасно. Я в институте на первом курсе учился, но не в меде – на оператора уже – ну, то есть делал вид, что учусь, конечно. Я тогда уже сверхъестественным каким-то успехом у женщин пользовался – это, видимо, меня и окрыляло. И вот, набравшись храбрости и текилы, – она, надо сказать, окрыляет не хуже осознания своей чертовской привлекательности, – я вломился к отчиму в офис с просьбой, нет, с требованием отдать мне немедленно мою долю семейного капитала, с тем, чтобы я немедленно же перевел ее всю в «Гринпис». Ну не ебнутый, а? – усмехнулся Иван. – Он посмотрел на меня тогда, ну, так же холодно и жестко, как всегда, и тихо, с улыбочкой такой наглой сказал: «Еще одно такое заявление, и я тебя, крошка, посажу. Но ты подумай, может, еще что-нибудь интересное в голову придет. Я рассмотрю». На том и расстались. До сих пор вот думаю – четвертый год уже. Я это к тому, что отчим честный, по крайней мере, ни себе, ни другим не врет – любит он деньги, без ума от них, а остальное похуй. Но ведь он же честно в этом признается, а я… я….

– Вы занимаетесь благотворительностью, Иван? Переводите деньги в какой-нибудь фонд?

– Да, конечно, кому я их только не посылаю, уж куда я их только ни сливаю, в какие только нуждающиеся организации. Но в этом-то и есть для меня главное противоречие, еще один комплекс мой. Вы только вдумайтесь, насколько это кощунственно. Это же все равно, что строить приют для бездомных, а параллельно выселять из перспективной коммуналки забулдыгу-алкаша невменяемого, или животных, пострадавших от человеческой жестокости, лечить, а на плечах чернобурку носить пушистую, в сапогах из крокодиловой кожи рассекать и потенцию свою снадобьем из перетертого носорожьего рога или бивня слоновьева повышать. Странно все это как-то, не находите? Круговорот, однако. Жутко прямо как-то. Так что, если бы я деньги просто так, радостно и без зазрения совести тратил, ну, как когда я напиваюсь сильно, я бы больше себя уважал тогда.

* * *

– Как вы себя чувствуете, Иван? Может, закончим на сегодня? – снова добавляя в чашку Ивана кипяток, спросила врач.

– Утомил я вас уже? – вымученно улыбнулся он.

– Нет, мне кажется, вы устали. Мне кажется, вам нехорошо…

– Нет, нет, все нормально, – ответил Иван, размешивая новую порцию кофе. – У меня бывает в последнее время – второй раз уже простужаюсь. Не обращайте внимания. Может, коньяку в кофе добавим? – предложил он.

– Нет. Давайте уж как-нибудь все-таки обойдемся, – строго ответила врач.

– Ладно… Простите… Что вы там говорили? Про отца моего настоящего?.. Я спрашивал у мамы. В первый раз она сказала, что не хочет об этом говорить, во второй раз, что он умер, в третий, что не помнит его… ну, не помнит вообще, от кого залетела, – засмеялся Иван. – Зато честно, правда?.. Да мне насрать на это. Я, по-моему, и не интересовался по-настоящему никогда – так, наверное, из вежливости – поддержать классическую схему.

– …

– Давайте, я вам лучше про Колю еще расскажу. Интересно вам?

– …

– Он же единственный заботится обо мне… спасает. Задницу мою прикрывает. Хм, двусмысленно звучит это сейчас, конечно. Знаете, совершенно сейчас все по-другому стало – в другом как будто свете, понимаете? – улыбнулся Иван и закурил.

– Как же он вас спасает?

– Ну-у-у, вот с помойки одной, например, вытаскивал. С помойки – это я образно, место одно не очень чистое имею в виду. Чистое – тоже образно, хотя и в прямом смысле оно, скажем прямо, не оперблок, хотя ведь, и в оперблоках бывает много мусора… Мне там ребро сломали… Сердился он, конечно, страшно… ну… Коля. Заживало пока – почти месяц со мной не разговаривал. Друзей моих всех натравил на меня из вредности – ну, чтобы в этот раз они меня развлекали, – знал, что смешить меня будут, а смеяться довольно трудно было – больно, короче, до черта, – тихо засмеялся Иван.

– Иван, а может, вы специально стараетесь привлечь внимание вашего друга, попадая в такие вот истории? И таким экстремальным способом пытаетесь заставить его реагировать на вас, проверяете его отношение, предел терпения, быть может?

– Вы знаете, я не думал… мне даже в голову такое не приходило.

– А это на подсознании происходит, как у того ребенка, который, по вашим словам, стремится контролировать ситуацию.

– Интересная версия, – посмеиваясь, Иван глубоко затянулся и выпустил кольцами дым.

– Вы вновь и вновь попадаете в больницу, где Николай всегда рядом, ухаживает за вами и только вам принадлежит.

– Вообще-то все не так немного… ну, как бы… Просто, если я расскажу, вы смеяться будете.

– Иван…

– Улыбайтесь, но не смейтесь, о’k?

– Хорошо, – еле сдерживая улыбку, ответила врач.

– Просто я на самом деле хотел ему понравиться… ну… удивить его хотел. Вот видите, вы уже смеетесь, – смущенно улыбнулся Иван и снова глубоко затянулся.

– Удивили?

– Не уверен. Но если и да, то с довольно мрачным оттенком. Скорее, я его шокировал – в самом плохом смысле. Я, понимаете ли, научиться хотел – опытным быть… ну… с мужчиной быть, короче. И… и, знаете, таким быть… ну, как он любит, таким, ну… распущенным, вульгарным… порочным. Бля-я-я! Дико звучит, да? – выдохнул Иван. – Мне самому сейчас дико. Кто бы сказал мне когда, что я с парнем пойду знакомиться. Нет, я, конечно, бывал в таких местах и раньше, девушек своих сопровождал – нравится им там всем почему-то очень, хотя смешно это все до черта, – улыбнулся Иван. – Скажите, я извращенец?

– Так вы познакомились с кем-нибудь, Иван? – проигнорировав его вопрос, спросила врач.

– Ну да. Мне тогда сразу и накостыляли.

– За что?

– Ну, я как-то не очень вежливо со своим потенциальным партнером разговаривать стал – нелегко же вот так, сразу, на свой пол переключиться, когда еще и симпатии никакой нет к тому же, – засмеялся Иван и затушил сигарету. – Да-а-а, думаю, я тогда еще легко отделался, учитывая весовую категорию моего визави.

– …

– Вы, наверное, думаете, что я на этом остановился. Не-е-е, мы так просто не сдаемся.

– Это я уже поняла, Иван. Легких путей вы не ищете.

– Знаете, странно – ведь в паранойе своей, пьяный в жопу, в драных джинсах и кожаной куртяхе и без обнимающей меня Оли я тут же становлюсь привлекательным и для самцов…

– Почему вы все-таки решили, что именно таким способом можно заслужить любовь Николая?

– А как еще?

– Вы могли бы стать самостоятельным, независимым человеком. Думаю, Николаю приятно было бы видеть вас таким. После этих слов Иван поднялся и, приблизившись к врачу, склонился над ней, упираясь руками в подлокотники кресла.

– Вы знаете… вы знаете, доктор, вы как будто не слушали меня совсем, или забыли уже все, что я сказал. У вас это профессиональное, наверно, – файлы стирать моментально ненужные, – с вызовом глядя врачу в глаза, зло прорычал Иван. – Какая, нахуй, независимость, какая, бля, самостоятельность!.. Талантов у меня нет, я второй институт бросил, спортом заниматься не могу – инвалид я, блядь, теперь! Я теперь бухаю сутками! А как иначе? Как «сниматься»-то? – заместительная, блядь, терапия! – ухмылялся Иван. – Еще вот и всякие скоты ебут меня радостно, – с горечью, грубо продолжал Иван. – Я понимаю, я сам вляпался, но, знаете, ведь лучше так, лучше, чтобы кто-то все-таки рядом был – с сильной, бля, мужской рукой и стальным торсом – это все-таки лучше греет, чем девки тощие уторченные. Меня от свободы блевать тянет – страшит она меня, вы не понимаете, что ли?.. Да лучше бы я тогда с матерью в машине разбился, чем от этой вашей свободы захлебывался, – с трудом подавив желание раскрутить со всей силы кресло, Иван отошел на середину кабинета.

– …

– Единственный человек, который дорог мне, который понял бы меня, даже если бы я немым вдруг стал, это Коля. Только потому, что он есть, я и существую еще. Но он… но я… Он же не говорит мне… так ни разу и не сказал, что любит меня, что я ему нужен вообще, – со страдальческим выражением в глазах Иван посмотрел на врача.

– Но разве он не доказал вам своего отношения поступками? Заботой своей? И тем, что в самые трудные минуты поддерживает вас? – с некоторым раздражением спросила врач.

– Не доказал, а прикормил и привязал. И потом… потом… вот вы про больницу говорили, про то, что он там со мной рядом всегда, но ведь действительно – только там, на самом деле, вы правы же, только там. А потом – как только я, по его мнению, твердо на ноги встаю – он же сливается моментально, он же сразу по делам своим убегает, уплывает, бля, и улетает! На недели, на месяцы – его же не достать тогда никак, не дозвониться никогда даже. И когда-нибудь он исчезнет насовсем, оставит меня, понимаете?

– Почему вы решили, что он вас бросит, почему сомневаетесь в нем? – с некоторым возмущением спросила врач.

– Я просто уверен, и все. Рано или поздно это обязательно случится. Всегда случается так, что кто-то кого-то бросает. И потом, я же говорил – он ни разу не сказал мне, что – нет. А теперь… после того, что я натворил – вообще никакой надежды.

– Вам так необходимо словесное подтверждение, Иван? – с некоторым разочарованием спросила врач.

– А вам разве нет?.. И что, вы кольцо на палец никогда не хотели? После этих слов Иван снова закурил, сел на диван, допил остатки кофе и, закинув ногу на ногу, откинулся на мягкую спинку.

– Хорошо я сказал? Красиво? – глубоко затянулся он и выпустил кольцами дым. – Верите мне, да? – усмехнулся и пристально посмотрел в глаза врачу. – Я и сам себе верю, жалею себя даже. Но, знаете, это вот все… вот про любовь мою самоотверженную, про то, что мне якобы лучше было бы с мамой погибнуть, про то… про то, что Коля якобы чего-то там не дал мне понять – это, может быть, и звучало бы месяц назад – недели две назад прокатило бы, наверное, – сомневался я тогда сильно, – ухмыльнулся Иван. – А сейчас… сейчас это ложь – наглая, нахальная, понимаете?.. Вру я вам сейчас – бессовестно, с чувством, в глаза. Я так всегда делаю, – зло усмехнулся Иван, – бессовестно… без стыда, блядь… На самом деле, он все мне сказал. Своими словами, но сказал… Коля… Понимаете? Во всем признался, дал мне все, что я хотел. Он поверил мне… поверил наконец, понимаете? Сдался. А я… я такой хуйни опять наворотил, так, блядь, расстроил его снова, обидел… до черта!.. Не послушался я его, понимаете? Опять, понимаете? Испортил все, блядь! Как всегда, блядь! И вот теперь по-настоящему пиздец. Теперь я и правда не знаю, что делать – как доказать ему все снова, как вернуть, – Иван затушил сигарету. – Ведь попросил же он меня не дергаться и не соваться, сказал, что со всем разберется, рассчитается, короче, уладит весь этот бардак с разбитыми окнами, стеклами, ну, и так далее. Короче, запретил мне и на шаг к нему приближаться. Но я… я… мне ведь все-таки надо было влезть, инициативу, бля, проявить. Мудак, бля!.. Просто… просто я сам хотел… сам хотел… ну, что-то правильное сделать, полезное… реабилитироваться, короче… ну, избавиться побыстрее, ну, от всего этого… от этого дерьма, понимаете?.. Сам хотел все исправить – лучше бы не портил, бля!.. Позвонил я, короче, Кириллу – ну, этому… ему – моему… партнеру, бля, моему. А дальше… дальше, ну, как в кино все опять было, в фильме ужасов каком-то, блядь, – Иван снова закурил. – Место он, конечно, для разговора выбрал неожиданное – прекрасное, я вам скажу, место – в прямом смысле, знаете, – Мариинский театр, бля!.. Сказал – приходи, балет посмотрим, заодно и обсудим все. И я пришел. Договорились вроде. Рассказал, на какой счет и сколько перевести ему. Сказал… сказал еще, что скинуть согласен – вообще, короче, простить готов, если… если… Бля-я-я! Fu-u-uck! – Иван на секунду закрыл лицо руками, а после затравленно и невероятно расстроено посмотрел на врача, – если трахнет меня еще разочек, – почти прошептал Иван и продолжал, – еще разочек, понимаете?.. Тут-то я и пожалел обо всем снова – и больше всего о том, что Колю не послушался. Так стало… так стало… м-м-м-м-м… – страдальчески простонал Иван, а затем вдруг зло произнес. – Кретин, идиот… тупоголовый ур-род! Все правда, все про меня правда. Он когда предложение это сделал, тут же обнял меня и поцеловал – крепко так, долго… взасос, бля! Прямо там, прямо в ложе, посреди представления. Да может, и не видел никто, не заметил… скорее всего, никто… – усмехнулся Иван и затушил сигарету, – кому это все, нахер, интересно – в обычной-то жизни. В обычной – да, никому – не. Но когда вот так все, когда, блядь, драма – я же в творческом вузе учился – не удивляйтесь, что с пафосом таким, – с горечью снова усмехнулся Иван. – Когда все на надрыве, когда на волоске тонком и вот-вот лопнет, разорвется, блядь, – тогда, понимаете… понимаете… как специально все, как назло, бля!.. Помните, говорил, что как в кошмаре, помните, что как в кино страшном?.. В тот вечер Коля свою гостью французскую с культурной программой в город вывел. Догадались уже? Догадались, куда они загрузились вечерочком? – на «Лебединое Озеро» пришли тоже. А чего удивляться? – Колино любимое произведение, Чайковский – любимый композитор. Мой, кстати, тоже. Знаете… знаете, я понимаю – вам неприятно это все слушать сейчас, противно, наверное, даже, но я скажу, знаете, я тысячу раз повторить готов, не стесняюсь я моего к Коле чувства, понимаете?.. У меня… мне девочки мои все очень нравились, говорил уже – все всегда на уровне было, все так – вполне себе удовлетворительно. Но… но Коля… с ним, знаете… с ним как… «Русский танец» слышали? Громко, в наушниках дорогих слушали?.. Там за четыре минуты два оргазма. У меня с Колей также. Хорошо до черта. Блаженство просто! Сказка, блядь! Фантастика какая-то, – с болью в голосе и слезами в глазах продолжал Иван. – Я в ту неделю – ну, после истерики моей, после выходки той ужасной, новой – я счастья такого никогда в жизни не испытывал… ну… ну, может, только тогда, когда… ну, помните? Ну, в Швейцарии тогда. Короче, наслаждался я у Коли дома – отходил, как в санатории – в тепле, в чистоте, в заботе, блядь… Они с Мари каждый вечер какие-то ее национальные блюда готовили под рэп национальный, брутальный, на французском прикольно болтали. Я не понимаю, конечно, ничего – ну, кроме гарсон, там, требьен, аттеншон, – грустно улыбнулся Иван, – анкор вот еще, – и продолжал, – да и зачем? И так приятно – голос его слушать… Коля даже со мной в конюшни съездил, а он ведь противник, понимаете?.. Короче, забросил дела все свои, друзей – облизывал меня с головы до ног… лечил. Ухаживал за мной, как вы говорите, – а я… а я… я однажды его Кирюшей назвал, представляете? В постели, понимаете?.. Бля, Господи! Жесть ваще! Не знал, куда деваться потом, а Коля, он… он и это мне простил… Проехали, сказал, бывает, забудь. И проехали бы… и все… Господи, как же все могло быть… – Иван снова закрыл лицо руками и так сидел какое-то время, молчал, и врач молчала вместе с ним.

– Иван, Ива-а-ан… – нарушив наконец тишину, позвала она его.

– Я вернулся в тот вечер… после спектакля… думал – все, ни шагу больше без его разрешения. Только как он скажет теперь, молчать буду и слушать, пить брошу, в институте восстановлюсь, дипломную с Максом снимем, на лошадь никогда в жизни не сяду – так, если попозировать только – Коле, для коллекции его фотографической. Пришел я, короче, расселся уютненько в креслице на кухне – в ожидании Коли с Мари, ужина вкусного… ночи… ну… ласки его нежной, – Иван замолчал на секунду, потом закурил и с саркастичной, горькой ухмылкой продолжал. – И дождался, блядь!.. Он даже не взглянул на меня, не подошел, не замахнулся, как раньше бы. Как будто специально на расстоянии держался, как будто избегал меня… Я пытался объяснить все, клялся, что ничего не было – ведь не было ничего, понимаете? – со слезами в глазах Иван посмотрел на врача. – Но это бесполезно было. Еще бы! Ведь для него… для Коли… это же последняя капля, понимаете?.. Ему уже все равно – было там что-то или нет. Он и так достаточно нахлебался. И как-то вынес, переварил – просто вместе с этим последние силы растратил, иммунитет свой стойкий. Я не удивляюсь – он просил ведь… просил же меня, понимаете? Умолял просто – дать ему немного воздуха, поддержать его, пожалеть немного… Вот видите, доктор, – Иван пристально, нахально, с вызовом глядел на врача, – прав он, оказывается, прав Коля. Я действительно то, что он говорит. Я – то, как он называет меня. Я просто капризный, испорченный ребенок и постоянно ищу экстрима, острых ощущений, роскошных удовольствий. Я только о себе и думаю. Я самая настоящая сука – бешеная, грязная, похотливая…

конец второй части

3. (истерическая, порнографическая, трагическая, хулиганская-2)

Мне с тобою пьяным весело — Смысла нет в твоих рассказах. Осень ранняя развесила Флаги желтые на вязах. Оба мы в страну обманную Забрели и горько каемся, Но зачем улыбкой странною И застывшей улыбаемся? Мы хотели муки жалящей Вместо счастья безмятежного… Не покину я товарища И беспутного и нежного. Анна Ахматова «Мне с тобою пьяным весело…»

«Сокровище мое… мое распутное, мое безумное… прекрасное, смелое, нежное… сладкое мое чудовище…»

И вот в очередной за сутки раз, и теперь уже сполна и даже сверх меры ощутив всю прелесть, всю соль экстремального секса с чужим, но, казалось, давно знакомым, с холодным, но очень горячим, натасканным, выносливым невероятно, невероятно искушенным, изощренным до черта, вполне себе, кстати, молодым, вполне себе милым, воспитанным, с хорошими манерами, с хорошей фигурой – во всех отношениях приятным – таким, какой требовался, во всех, – не жестким, признать, не грубым, матерым таким, взрослым самцом, чувствуя себя по-настоящему израсходованным, обесчещенным, оскверненным – уничтоженным, короче, совершенно, сказав такие уже обыденные, но чувственные и правильные свои «а-а-а-а-а-а» «м-м-м-м-м» и «fuck», часть выплюнув, часть проглотив и промокнув рукавом рот, Иван закурил и, сделав глубокую затяжку, выпустил кольцами дым. Что-то все-таки было не так, чего-то ему все-таки не хватало – какого-то логического завершения, большой, жирной точки – нет! скорее, кляксы – неожиданного, яркого финала, «бомбы». Он посмотрел на своего партнера и, довольно и нахально улыбаясь, сказал:

– Beast, toad, ugly monster… nasty, foul, smutty bugger! How I hate you, how I’m tired of you, how you’ve jaded me, how frazzled me! How you’ve fucked me![16]

– Чего-чего? – совсем в ответ ненахально, но недовольно, но с раздражением спросил тот, чуя подвох в иностранной тираде.

– No, nothing… fuck you, fuck you, – тихо посмеиваясь, Иван снова затянулся.

– Чего ты там бормочешь?

– Я говорю – ты пидорас вонючий… скотина, ублюдок, – и не успел партнер опомниться от такой сверхъестественной наглости, от такого фантастического просто хамства, как Иван набрал полные легкие дыма и поцеловал его, выпустив весь забранный в себя яд ему в глотку, а мгновение спустя прокусил чуть не насквозь губу. Вслед за чем за кашлем последовало: «Ах ты, сука!», затем свинг или хук – точно Иван не знал – в «табло», а именно, смачный удар кулаком в нос, и еще один такой же вкусный в ухо тут же…

– Нет, ты видел? Ты это видел? – спросил партнер у своего вошедшего минутой раньше в спальню приятеля.

– Котеночек, говоришь? – смеялся тот, второй – еще один сегодняшний партнер. – По-моему, настоящий тигра.

– Я и не то умею, – улыбался, захлебывался Иван. Зажимая пальцами нос, он закинул голову и направился в ванную и там, дождавшись остановки кровотечения, отплевался и умылся кое-как и снова вернулся в комнату.

– Одевайся. Вали отсюда нахуй!

– Угу, – Иван надел джинсы, застегнул красивый широкий кожаный, с металлическими вставками, ремень, идеально, как ему казалось, сочетавшийся с любимым теперь золотым украшением на запястье и такими же любимыми платиновыми двумя – в ухе и брови, обулся и подошел к столу. Наполнив водкой стакан, влил в себя пытающуюся сопротивляться заданному направлению жидкость, с трудом подавив позыв к рвоте, затем еще, и еще один, вышел в прихожую и там, пошатываясь, накинул куртку и на секунду задержался у зеркала.

– Держи. На пластырь.

Иван удивленно посмотрел на протянутую ему купюру.

– Бери, говорю, и пиздуй.

Иван сжал деньги в кулаке и вышел из квартиры…

…На влажную старую крутую лестницу, по которой также неуверенно, нетвердо спустился в подъезд, и оттуда, после того как в замусоренном мрачном углу справил малую нужду, буквально вывалился на мокрую от дождя улицу – под арку, где закурил и, вынув из кармана куртки телефон, обнаружил множество непринятых звонков.

– Де-е-е-вочки, – улыбаясь, слащаво протянул Иван и шагнул к двум, проходящим мимо и в тот же миг отпрянувшим, на вид – студенткам, которые, вытаращившись на него несколько испуганно, несколько брезгливо, поспешили вынырнуть из подворотни на проспект, и оттуда, с безопасного расстояния, оглянулись-таки на Ивана уже с интересом, с любопытством, с кокетливыми улыбками уже даже и скрылись с глаз его долой.

– Хуй с вами! Нужны вы мне больно, – ухмыльнулся Иван и направился в противоположную сторону – в проходные сквозные сырые дворы, на другой проспект.

* * *

– Ты где был? – Николай со всей силы рванул Ивана на себя и затащил в прихожую.

– На дне, – буркнул Иван.

– Ах, на дне, – Николай швырнул его к стенке и закрыл дверь.

– Ты что это снова устраиваешь? Что позволяешь себе, а?

– Коля… – медленно сползая по стенке, отвечал Иван.

– За старое снова взялся?

– Ну-у-у-у… – Иван сел на пол.

– И как я, дурак, не догадался! «Запомни номер, please, у меня тут свидание в одном кабаке с одним свирепым товарищем, если завтра не позвоню – ищи меня в реке Неве», – так ведь написал?

– Да, не свирепый он совсем оказался, очень даже… очень даже комфортно мне было… сначала… на заднем сидении. Бля-я-я! Коля! Какой же он… ну, знаешь, просто, как робот какой-то – как в кино, в три икса movie[17] каком-нибудь, знаешь, – усмехнулся Иван, – на батарейках как будто – хороших таких, нескончаемых…

– Смотри, как тебе повезло, – со злобой, презрением в голосе, расстроенно и сочувственно, с болью глядя на Ивана, отвечал Николай. – Надеюсь, ты расслабился и получил удовольствие.

– Угу, – усмехнулся Иван, закрывая лицо руками. – Он еще друга своего потом пригласил. Тот коксу подогнал… Господи… Коля, что же они со мной творили, как же уделали… скоты… – Иван снова посмотрел на Николая. – Сутки… мы же целые сутки кувыркались… пидор-р-расы, бля. Но ведь я не ушел… не ушел, понимаешь?.. Это значит, мне понравилось, да? Мне понравилось, что ли, Коля? – расстроено, растерянно, с недоумением и обреченно глядел на друга Иван.

– Ага. Не иначе. Настолько, я вижу, что в благодарность ты в заведении его любимом окна, а следом и стекла в авто его новом спортивном, разъебашил. Какого хуя он ее там оставил? Бухой был, что ли?.. Видать, крепко ты его зацепил – совсем голову потерял, ур-род, – зло, с иронией продолжал Николай.

– Ну да… ваще хорошо нагрузились – прогуляться решили, подышать немного. Просто он… он квартиру недавно купил, в двух шагах – туда и двинули, короче, оценить хоромы – не думал, наверное, задерживаться сильно, – усмехнулся Иван, – не рассчитал…

– А-а-а, понятно. Спасибо за справку, – поблагодарил Николай. – А ты молодец, красивое устроил зрелище – посетителям изумленным, лаггером свеженьким опохмелиться зашедшим с утреца спокойно и завтрак свой поздний английский[18] сожрать. Эх, жаль тебя, мерзавца, поймать не успели. Что за охранники у них? Тормоза, блядь, какие-то, ур-р-роды, блядь!

– Коля, прости, забыл позвонить.

– Снова поиздеваться надо мной решил? Юность свою вспомнил? Дебоши свои пьяные, драки бесконечные, забавы-заебы свои наркоманские?.. Столько добра чужого угробил – мало тебе?.. Отчима своего машину помнишь?.. Я помню. Что вы с ней сделали? Угнали?.. И утопили потом?

– Сожгли, – отвечал Иван, укладываясь на мягкий, с толстым ворсом ковер, – home sweet home, – улыбался он, закрывая глаза и поглаживая овчинку. – Я здесь буду спать, о’k?

– Все, последний раз ведусь, понял?.. Можешь в Неву прыгать, как тогда, в детстве. Можешь вены себе вскрывать – похуй мне! Понял?!.. Только уж, пожалуйста, в этот раз наверняка давай, чтобы все по-настоящему было, о’k?

– Угу…

– Свинья… паразит…

Иван кивнул в знак согласия.

– Я, когда сегодня туда приехал – искать тебя, спасать, блядь, снова! – меня с такой радостью встретили, веришь?.. Толпой целой, мести жаждущей – менты, свидетели… ну и пострадавший, естественно. Коллективно так, дружненько – с претензиями, штрафами, блядь!.. исками уже готовыми. И ведь отвертеться не получилось – камеры у них там везде понатыканы. Слышишь меня?! – Николай встряхнул Ивана за плечо.

– Ну-у-у-у, м-м-м-м-м…

– Тебе сколько лет вообще?!.. Ты посмотри на себя! На кого ты похож! Звезда, блядь!.. Поднимайся, поднимайся, я сказал! – Николай потянул Ивана за локоть, и тот нехотя сел, не раскрывая глаз.

– Ну да… ужасно… я видел. У него зеркало такое же… такое же, как у тебя почти… старинное тоже… большое… Он вообще… он вообще – he’s a lot like you, the dangerous type, – тихо, хрипло, с вымученной улыбкой запел Иван, – he’s a lot like you, come on and hold me tight… tonight[19]… Ой, слушай! – с некоторой радостью воскликнул Иван. – Он же денег мне дал! Вот, смотри, – он вынул из кармана куртки скомканную купюру и положил ее на коврик. – Случайно, наверное… хотя… хотя я старался… очень… ну… соответствовать, – улыбался Иван, пристально глядя в глаза Николаю.

– Пока ты там соответствовал, пока, блядь, кувыркался, мы с Максом полгорода облазили-обзвонили. Дрянь ты, Ваня. Какая же ты дрянь… – Николай на секунду замолчал, но тут же с еще большей злобой, с еще большим расстройством продолжал: – Опасный, говоришь… сейчас я тебе покажу опасность! Сейчас я тебя подержу, как надо! – не на шутку сердился Николай и замахнулся для удара.

– Не-е-ет… – отшатнулся, усмехнулся Иван, прикрывая голову руками, – Только не в ухо… не в нос…

– Что с ухом? – также сурово, но и сочувственно тоже спросил Николай и опустился перед Иваном на колени. – Покажи, дай. Убери руки… убери, говорю.

– С-с-с-с-с… больно… ай!..

– Так, давай, поднимайся – в «травму» поедем, – приказал Николай, вставая.

– Нет, пожалуйста… не хочу… не сейчас… не могу ваще… Коля, не сейчас, – и снова Ивана клонило на коврик, и снова Николай пытался его с этого коврика поднять.

– Да что ж такое, а! Вставай, Иван! Ну, давай! – ставя Ивана на ноги, раздраженно уговаривал Николай. – Спать иди!

– Ох-хо! Музло какое – старперское классное, – внезапно оживился Иван и двинулся по коридору, влекомый известной, ласковой и вместе с тем задорной песенкой, представленной в этот раз в несколько блатной манере:

Мы так близки, что слов не нужно, Чтоб повторять друг другу вновь, Что наша нежность и наша дружба Сильнее стр-р-расти, больше чем любовь… Веселья час придет к нам снова, Вернешься ты, и вот тогда, Тогда дадим друг другу слово, Что будем вместе, вместе навсегда![20]

Николай попытался удержать Ивана за плечи, но тот вывернулся из его рук, а после – из куртки и, сбросив ее на пол, вошел в уютную, старого фонда, свежеотделанную по-новому подчеркнуто девятнадцатого какого-нибудь столетия – кухню, с большими окнами, высоким потолком, массивной, старинной как будто люстрой, таким же старинным круглым столом и вазой на нем и увядшими, но все еще прекрасными, розами в ней – в такую же и с тем же примерно убранством кухню, что и у самого Ивана в квартире, с одним лишь «ярким», сразу заметным отличием – мягкими, глубокими двумя креслами и сидящей в одном из них, поджав под себя ноги, молодой, симпатичной, светловолосой и совершенно не знакомой ему женщиной с чашкой ароматного, только что сваренного, кофе в ладонях.

– Hey, hello! – Иван подошел к женщине и протянул руку. – Иван, – улыбнулся он.

– Мари, – улыбнулась она и ответила рукопожатием. Тогда Иван, склонившись, поднес ее руку к губам и стал целовать поочередно каждый на ней палец.

– Отстань, отстань… оставь ее, – подняв куртку, Николай бросил ее на спинку пустого кресла, сел на стул около стола и закурил.

– Est-il ton garçon disparu?[21] – спросила Мари Николая.

– Угу, – ответил он.

– Слушайте, а вы, Мари… ну, как Марина? Как Марина Влади, жена Высоцкого? – весело спросил Иван, услышав знакомые первые ноты и, взяв со стола пульт, прибавил громкости на музыкальном центре. Мари продолжала улыбаться и смотрела на Ивана удивленно и непонимающе.

– Ведь Эльбрус и с самолета видно здорово!

Рассмеялась ты и взяла с собой, – удерживая пульт, как микрофон, громко, с чувством, с пафосом начал подпевать Иван, поглядывая на Николая.

– И с тех пор ты стала близкая и ласковая, Альпинистка моя, скалол-л-лазка моя!

Первый раз меня из трещины вытаскивая,

Улыбалась ты, скалол-л-лазка моя, – Иван подошел к Николаю вплотную и продолжал:

– А потом, за эти пр-р-роклятые тр-рещины, Когда ужин твой я нахваливал, Получил я две кор-р-роткие затрещины — Но не обиделся, а приговар-ривал: – О-о-ох, какая же ты близкая и ласковая, Альпинистка моя, скалол-л-лазка моя! Каждый раз меня по трещинам выискивая, Ты бр-ранила меня, альпинистка моя, – Иван опустился перед Николаем на пол, на колени и, то прижимая к груди, то выпрастывая руки вперед, продолжал: – А потом на каждом нашем восхождении — Ну почему ты ко мне недоверчивая?! — Стр-раховала ты меня аж с наслаждением, Альпинистка моя гуттапер-р-рчевая. О-о-ох, какая ж ты неблизкая, неласковая, Альпинистка моя, скалалалазка моя! Каждый раз меня из пр-ропасти вытаскивая, Ты р-ругала меня, скалол-л-лазка моя, – Иван поднялся и сел к Николаю на колени, и обнял за шею, и на ухо продолжал: – За тобой тянулся из последней силы я — До тебя уже мне р-рукой подать. Вот долезу и скажу: – Довольна, милая?!.. Тут сор-рвался вниз, но успел сказать: – О-о-о-ох, какая же ты близкая и ласковая, Альпинистка моя, скалалалаласковая! Мы теперь с тобой одной веревкой связаны — Стали оба мы скалол-л-лазами…

– Ne fais pas attention, il est ivre et en état de choc[22], – успокоил Николай немного обалдевшую Мари, а следом и себя тихо… тоже. – Завтра… бля-я-я-ядь, что же завтра-то будет, а? – истерика точно… и «Скорая» – как же теперь без нее, – нет, не успокоил – раззадорил, еще больше расстроил, отнял у Ивана пульт, убавил громкость и затушил сигарету.

– Коля… Коля… – тихо позвал Иван, касаясь губами шеи друга, – ты… ты просто охуительно… ну, просто fucking beautiful… Мне так хорошо с тобой, м-м-м-м-м-м… так ни с кем хорошо не было… Я не знаю… не понимаю, что со мной Коля, ты… ты меня с ума сводишь. У меня такого… у меня никогда так не было, как с тобой, понимаешь?

– Взаимно, – ухмыльнулся Николай.

– Я хочу тебя… до черта, – Иван пристально посмотрел Николаю в глаза. – Бля-я-я-я! А-а-а-а-а! Господи! Как же я хочу тебя, Коля! Ну, посмотри… посмотри… у меня встал уже… Вот… смотри… думал, месяц не встанет, – и попытался расстегнуть свои джинсы.

– Мало тебе, да? Не устал еще? Не тошнит? – снова ухмыльнулся Николай, отвечая таким же пристальным взглядом.

– Устал. Тошнит… очень… ужасно… Как же это все… м-м-м-м-м-м, fu-u-uck… – со страдальческим выражением на лице простонал Иван. – Ненавижу их! Ненавижу… И себя… себя еще больше… не могу, не могу… не хочу… Мерзотно так, Коля… стыдно… м-м-м-м-м-м, скоты, бля, скоты… Fucking shit, Коля! Как же мне стыдно! До черта, понимаешь, Коля?! Коля… но не с тобой, не с тобой… с тобой никогда… – Иван почти касался губами губ Николая. – Обними меня, Коля… поцелуй, поцелуй… я умру щас… поцелуй, пожалуйста, поцелуй…

– Целовать? Поганый твой рот? – хищно улыбнулся Николай и чуть отстранил голову.

– Ты чувствуешь? – Иван опустил глаза.

– Я знаю.

– Я вымою, я щас вымою… с мылом щас, о’k?!.. Нет… подожди… лучше ты сам… сам… вымой меня, Коля… постирай, прошу! – как следует – с порошком, с хлоркой, Коля… и погладь… погладь меня, полижи… пососи меня… пососи мне, Коля! Мне нужно… мне нужно, Коля!.. Давай, Коля! Пойдем, Коля! – Иван попытался расстегнуть джинсы друга, но Николай удержал его за руки. – Ну, помоги мне, прошу! Бля! Господи! Помоги!.. Плохо, Коля! Очень, Коля! Не хочу, не хочу! Они… они говорили, что я… что я… Я не Котеночек, Коля! Я ведь не Котеночек, правда?! – со слезами на глазах вопрошал Иван.

– Нет, нет, конечно, нет… успокойся… успокойся… – Николай привлек к себе Ивана и обнял. – Все… все…

– Не хочу, не хочу, Коля… Коля, сделай что-нибудь, прошу, тебя. Сделай что-нибудь, Коля… – дрожал Иван.

– Ч-ч-ч-ч-ч, тихо, тихо… все, Ваня, все… – укачивал Ивана Николай. – Успокойся, Ваня, все… тихо… тихо… сейчас задушишь меня, – хрипло посмеивался Николай, чуть ослабляя объятия.

– Коля… Коля… – вытирал рукавом слезы Иван. – Кто я теперь? Кто я для тебя? Скажи, Коля…

– Опять начинаешь? Может, хватит уже?

– Ну, пожалуйста, скажи, – и снова уткнулся мокрым лицом в шею друга Иван.

– Знаешь же все прекрасно. Сколько можно?

– Я не Котеночек?

– Не Котеночек, не Котеночек…

– Честно?

– Честно, честно. Ну, все… все, давай… давай, слезай, – удерживая Ивана за руки, Николай аккуратно спихнул его с колен. Медленно и пошатываясь, Иван поднялся. Николай поднялся вслед за ним.

– А кто?

– Бля-я-я-я…

– Скажи, Коля.

– Честно?

– Угу.

– Лисеночек, – хищно улыбнулся, ухмыльнулся Николай, – маленький, глупенький волчоночек. Доволен?

– Коля, я… – растерялся Иван.

– А я… знаешь, кто я? – взгляд Николая сделался холодным и жестоким. – Я ведь такой же, Ваня… такой же, как они – скот. Ты не понял еще разве?.. Я бы тебя также, сутками, без устали ебал… ебал и ебал бы, слышишь меня вообще? Места бы живого не оставил. Я же сейчас тебя разорвать готов – сожрать вообще…

– Хорошо, – прошептал Иван, – еби…

– Так, ладно, все! Все, давай… давай спать… спать иди уже! После этих слов, замерев на мгновение в нерешительности, Иван приложил руку к тому месту, где под темной джинсовой тканью уже давно, с того момента, как он оседлал Николая, член его друга сделался твердым, огромным.

– Боже мой, Ваня, ты… тебе нравится, что ли? На самом деле нравится все это? Заводит тебя это, да? – Николай отстранил его руку.

– Не знаю…

– Не знаю, говоришь? – на секунду задумался Николай. – Зато я знаю! – и быстрым, резким движением расстегнул тот гармоничный, тот подходящий, широкий кожаный ремень, а после – джинсы.

– Щас упадут, – пытался шутить Иван.

– Я подержу, – зло ухмыльнулся Николай, подтащил Ивана к себе вплотную и, придерживая за пояс, облизал пальцы. – Зачем издеваешься над собой так, а? Ведь и старое, как следует, не затянулось еще, Ваня. Болит же все, правда? Больно ведь, Ваня… Вот так… так, когда делаю, больно?.. Больно?.. Говори!

– Нет, не боль… – осекся Иван, когда почувствовал, как Николай коснулся его сзади, а затем аккуратно, совсем чуть-чуть, слегка совсем, совсем не глубоко, пробрался в него, проник осторожно, бережно пальцами. – М-м-м-м-м-м, с-с-с-с-с-с… – тут же содрогнулся, напрягся Иван. Сжался, попытался освободиться… от неприятных ощущений, от неприятных воспоминаний – невыносимых недавних событий… и, в конце концов, с желанием спрятаться, с желанием спрятать – неверную, неугодную теперь, ненужную сейчас – свою эмоцию, обнял Николая за шею, но понял, что не успел, не смог скрыть от друга возникшего на лице мученического выражения.

– Зачем, Ваня? Зачем притворяешься? – расстроено, зло и вместе с тем ласково спросил Николай, разомкнув объятия, застегнув обратно джинсы. – Посмотри на меня. Посмотри, я сказал, – он обхватил голову Ивана обеими руками.

– Я люблю тебя, – подняв на Николая невозможно утомленные и вновь наполняющиеся слезами глаза, ответил Иван. – Я на все ради тебя готов.

После чего Николай тихо не то простонал, не то прорычал, подобно раненому зверю.

– Вставь мне, Коля. Я возьму, я потерплю, честно. Я хочу, правда. Навинти уже меня, Коля… – и снова слезы текли по щекам Ивана, и он продолжал, – или убей… убей меня лучше… задуши. Прошу, сделай, что-нибудь… сделай со мной что-нибудь, – Иван закрыл лицо руками.

– Бля-я-я! Ты сумасшедший?! Ты что, Ваня?! Ну, ты что говоришь такое? Что делаешь со мной? Зачем мучаешь так, а?.. Невозможно же… Это просто ад какой-то. Я не могу, я не могу – не хочу так с тобой. Права не имею, слышишь меня вообще?.. Ваня… Ваня, ведь дня не проходит, чтобы я не жалел о том, что мы сделали… о том, что я сделал. Ты же… ты же мне… ты для меня… я не могу – нельзя, слышишь?.. Все же рушится, слышишь меня вообще? Уже, блядь, рухнуло, уже сломалось! Внутри… вот здесь, – Николай приложил руку к груди. – Не собраться никак, не поправиться, блядь! И так-то тяжело было – невыносимо просто… а теперь… после всего… когда ты рядом, когда так близко… когда ты просишь, когда ты хочешь, когда стонешь, плачешь, трогаешь – это же пытка вообще – не могу я справиться, не могу сдержать себя, понимаешь? Не могу остановиться, слышишь?.. Сил нет, Ваня! Слышишь, меня?!.. Ты слышишь меня вообще?! – Николай встряхнул Ивана за плечи. – Понимаешь вообще – нет?!.. Это же инцест… преступление, блядь!.. Ты, блядь, понял меня или нет?! Понял, я спрашиваю?! – и снова встряхнул Ивана. – Ты хоть что-нибудь понимаешь? Хоть что-то слышишь? Кроме себя, о ком-нибудь думаешь вообще?!.. Обо мне хоть раз подумал, Ваня?.. Ведь я еще есть, Ваня. Я!.. Ты говоришь – не можешь больше, да?.. Не хочешь?.. Бедняжка, блядь!.. А я тоже, Ваня… я тоже не хочу. Не хочу я любовей всех этих больше – капканов, тисков, блядь… страданий, блядь, новых… смертей… Я тебе ничего не сказал еще, а что происходит уже, а?.. Катастрофа. Конец света какой-то. Что же будет, если скажу? – продолжал Николай, со всей силы сжимая плечи Ивана. – Страшно ему, больно, блядь, ему!.. А мне не страшно, думаешь?! Думаешь, мне не больно?!.. Посмотри, что ты делаешь вообще. Что творишь. С собой… со мной… Я за тебя убить готов, Ваня! Я ему… я же ему чуть горло сегодня не перегрыз – рыло его наглое, довольное чуть-чуть не расхерачил – еле сдержался, меня бы закрыли сразу, нахуй, и хуй со мной – что бы ты делал тогда?! Что бы с тобой тогда было, а?!.. Мозг включи, наконец. Повзрослей уже. Возьми себя в руки, Иван. Отпусти меня чуть. Оставь мне немного меня. Хоть немного, слышишь?.. Устал я, слышишь?.. Уеду, нахуй. Навсегда, блядь. Не увидишь меня больше, понял?.. Никогда, понял?.. Если не прекратишь. Если измываться надо мной не перестанешь, понял?.. Понял, я спрашиваю?! Понял меня, отвечай?!.. Говори что-нибудь, ну!.. Говори, дрянь ты тупая!.. Ваня!.. Ваня… Ваня, Иван… Ваня… ну, все, все… все, успокойся… успокойся, Ваня, слышишь… успокойся, прости… не буду больше… иди сюда… прости, прости… – Николай снова обнял Ивана, и тот прижался к нему всем телом, и так они стояли довольно продолжительное время, довольно оба напряженные, крайне возбужденные, накаленные даже… опасные… расстроенные крайне, утомленные предельно, больные очень… и так до тех пор, пока вдруг все-таки не стало отпускать – пока не перетерпели, не перегорели чуть, пока чуть не выдохлись, пока немного не ослабли натянутые внутри струны, пока Иван не перестал, наконец, всхлипывать, а затем как обычно строго, но ласково Николай сказал:

– Все, все… спать… спать, давай уже, – и, выталкивая Ивана вон из кухни, обернулся к Мари со словами, – Je vais arranger avec lui, attends, d’accord?[23]

Та, очень какая-то довольная, кивнула в ответ.

– Можно в спальне, Коля? Можно в твоей постели? – спросил Иван.

– Где хочешь, хоть на толчке, только иди, давай уже, не застревай.

В спальне Иван, не раздеваясь, заполз на разобранный диван.

– М-м-м-м-м, хорошо как… чистенько, тепленько… пахнет так, м-м-м-м-м… так вкусно, – простонал он, когда голова его коснулась подушек. – Коля… иди сюда, Коля…

Николай же стянул с него сырые, заляпанные грязью кроссовки, затем джинсы, тут же вынес их в коридор и через несколько минут вернулся с бутылкой минеральной воды. Поставил ее на прикроватную тумбочку и аккуратно принялся высвобождать Ивана из запятнанной кровью кенгурухи[24].

– Я люблю тебя… – глядя из-под полуприкрытых век на друга, снова и снова признавался Иван.

– Угу…

– А ты… ты любишь меня?.. Ведь ты тоже уже любишь меня, правда?

– Я щас точно… щас прибью, приколочу тебя, Ваня, – тихо, нервно засмеялся Николай и скинул кровавую кенгуруху на пол.

– Скажи… ну, скажи, что любишь, – почти уже во сне настаивал Иван.

– …

– Ну, скажи…

– Уймись уже, а, – стаскивая с Ивана футболку, слабо, скорее по инерции, отбивался Николай.

– Ты тоже… свою сними тоже…

– Какой же ты… какой же ты все-таки… – усмехнулся Николай и снял.

– Лисеночек? Волчоночек? – с иронией, сонно не сдавался Иван.

– Да, Ваня, да! Какая же ты все-таки сука! Грязная, ебаная сука! – внезапно грубо, зло, с презрением прорычал Николай и нежно поцеловал Ивана в волосы. – Похотливая, Ваня, грязная блядь! – и нежно поцеловал Ивана в четкий, выразительный такой – от засоса, от укуса – след на шее, а после, еще более бережно – в больное ухо. – Поросенок, дрянь, – и нежно в разбитый нос…

– Коля… – прошептал Иван в совершеннейшем блаженстве – во сне, в тепле, чистоте и близости… – Коля…

– Сокровище мое… мое распутное, мое безумное… прекрасное, смелое, нежное… сладкое мое чудовище, – немного дрожащим, хриплым голосом продолжал Николай и целовал Ивана нежно в губы и тут же жадно, жарко, глубоко в рот…

В какое-то мгновение из-под полуприкрытых век Иван заметил стоящую в дверях, все так же с чашкой в руках, Мари, которая безотрывно и завороженно и даже, казалось, восхищенно наблюдала за тем, как Николай страстно, с упоением целует – нет! – вожделенно, зкстазно, изумительно, роскошно высасывает, выдаивает, вбирает своего пропавшего, своего naughty, dirty, rotten boy…

конец третьей части

4. (хулиганская, медицинская, драматическая, кинематографическая)

Это обрыв… это край, рубеж… Сейчас завоешь и увидишь рай, Но убеждение, что не сможешь – не даст упасть… Потому что в рай падают, Как в звериную пасть — Он тебя заглатывает В темную свою плоть, Где сладостно тепло, темно… И в плоть, до утробного места Ты летишь вниз, скользя, По лабиринтам рая, Со знаками нельзя… Нельзя! Туда нельзя никогда! Потому что, узнав однажды, Ты навсегда, как зараженный лепрой, Сосланный на остров жить — Вспоминать будешь рай, Теребя нить… Бинта окровавленного, Вокруг горячего лба, Свисающего на скулу, Закрывающего глаза… Это беда, ее надо выть, выть тихо И плакать медленно, Пытаясь хотя бы звуком Приблизить растленное воспоминание О чувстве рубежа, о крае, об обрыве, О войне с самим собой, О рае… Н. Медведева, «Это обрыв…»

В Раю. Николай.

Через час нервических раздумий, робко поглядывая на все еще погруженную в бумажную работу Аню, Иван принимал нелегкое решение: обосраться перед молодой симпатичной женщиной или исполнить жестокий приказ и стать паинькой… и… и в некоторой степени даже жертвой – эта роль сейчас была особенно ему приятна.

– Аня… Слушай, Анют… – хрипло начал Иван, – сделай мне клизму, пожалуйста.

– Тебе не назначали, – продолжая выписывать назначения в блокноты, ответила медсестра.

– Я знаю… мне… просто я…

– Давай, слабительного, хорошо? – Аня подняла на Ивана усталые глаза.

– Нет… не поможет… Ну, пожалуйста, Анечка, – не улыбнулся Иван, ибо сил и смелости у него на это не было.

– Господи, Ваня, а раньше, конечно, не мог сообразить? – раздраженно продолжала Аня. – Одиннадцать уже, у меня еще вагон работы. Лара не вышла сегодня.

– Ну, пожалуйста, прошу тебя, – Иван совершенно, ну просто абсолютно не знал, не представлял, что предложить медсестре взамен, чем подкупить ее.

– Хорошо. Иди в палату. Я позову, – вновь склонилась над своими «талмудами» Аня.

– И утром еще, о’k?

– Утром-то зачем? – возмущенно вскинула голову медсестра.

– Пожалуйста, Аня… – с мольбой посмотрел на нее Иван.

– …

– Аня… ну Анечка… ну, прошу тебя, ну, пожалуйста, – вцепился он мертвой хваткой.

– Ну, ты танк, Ваня! Кого хочешь, одолеешь, – расстроено и устало отвечала Аня.

* * *

Уже прощаясь, стоя в дверях палаты, вновь набравшись храбрости, Иван несильно сжал пальцами плечо Николая и приблизил свое к его лицу с намерением поцеловать друга. Тот сразу же отпрянул.

– Та-а-ак, – протянул Николай. – Ожил… очнулся. И все по-старому, я вижу. Не уймешься никак, да? – строго спросил он. – А я-то надеялся – придешь в себя, наконец, – и недовольно качнув головой, несколько даже зло продолжал:

– Крепко-то как в тебе эта дурь засела.

Иван опустил глаза.

– Я, правда, люблю тебя, Коля, я…

– Ну да… понимаю, – задумался Николай, – Знаешь, ладно, черт с тобой, давай – завтра трахну тебя еще раз… так и быть. Иван поднял голову, а Николай, в свою очередь, притянул его к себе за шею и тихо, на ухо сказал:

– Сегодня наша любимая медсестра дежурит, думаю, она тебе не откажет. Поздно, конечно уже, ну ничего – ты справишься, убедишь. Ты ей улыбнись, как ты умеешь, красиво – попроси, чтобы клизму тебе поставила.

Похолодев внутри, Иван хотел было освободиться и даже возмутиться, но Николай не отпустил его и продолжал:

– И утром тоже… и не жрать… и к мини-бару моему не прикасаться, понял меня? – хищно улыбаясь, он отстранился от Ивана и выскользнул из дверей.

Иван вышел за Николаем в коридор и остановился, наблюдая, как тот, облокотившись на возвышающуюся над столом и огораживающую сестринский пост поверхность, и просто-таки растекшись по ней, и почти перегнувшись чрез нее даже, что-то весело рассказывал Ане, которая отвлеклась от груды «историй»[25] и смотрела на него восхищенно, внимая его байкам, не скрывая удовольствия, расплывалась в улыбке.

«Знал бы ты, что туда ставят иногда – никогда бы не дотронулся, пиджак бы свой выкинул сразу», – с некоторым злорадством подумал Иван, но в тот же миг, заметив на лице Николая такой же довольный, такой же обольстительный и обольщающий «оскал», какой не сходил теперь с лица их любимой, маленькой, складненькой сестры милосердия, злился уже по-другому – уже немного на нее, уже немного на себя и уже совсем даже очень на себя, и переживал, страдал, болел, боялся и стыдился вновь…

* * *

Весь следующий день Иван не знал, чем занять себя до прихода Николая. Он пробовал читать, но книга быстро полетела в угол палаты, он пробовал смотреть соревнования по конкуру, но так и не смог проникнуться, посему, сменив спортивное состязание, с экрана к Ивану со своим нетленным, из раннего, хулиганским творчеством обратился его любимый австралийский режиссер. Однако и этот – мастер китча и трэша[26] – гений не смог, против обыкновения, захватить внимание Ивана. В какой-то момент Иван ужасно захотел есть, но тут же перехотел, закурив новую сигарету. Сигарет Иван выкурил бессчетное количество – и целиком, и не совсем – как привык, как любил делать часто.

Так, изнывая и не находя себе места, он даже собрался было кому-нибудь уже позвонить, но, вспомнив, что скрывается, что объявил всем бойкот, и представив, что сейчас мучительно долго и в подробностях придется объяснять какому-нибудь Максу или Оле, где он и что с ним случилось, куда это он пропал на целые две недели, а если даже и не придется – ведь Коля наверняка придумал какую-нибудь спасительную легенду, какую-нибудь правильную, приятную, понятную для всех ложь – станет совершенно необходимым принимать их здесь, у себя в палате, с цветами, шутками, смехом, слезами и другими его многими приятелями и знакомыми… и вновь общаться, улыбаться, радоваться, планировать что-то пустое и глупое и развлекаться – снова и снова отвлекаться и отрываться, отрываться от долгожданной такой нынешней действительности: сказочно уютной больничной койки, и его теплого присутствия, и строгого, но нежного его голоса, и строгого, но ласкового его взгляда, – предавая новорожденное «родство», теряя связь, теряя сладостное чувство близости с ним – таким теперь близким, лучшим его другом.

Ко всему прочему, состояние ожидания и волнения усугублялось тем, что в эти сутки на дежурство заступила ненавистная Ивану смена – злобненькая, неопрятная, очкасто-крючковатая медсестра и грубо-властная, неторопливая и несколько мужеподобная ее подруга – Терминатор, как прозвал ее Коля – такие две неприветливые, сухие, суровые, грозные грымзы, с которыми ни чаю не попьешь, ни пофлиртуешь, ни покуришь – в общем, не забалуешь с такими никак.

В конце концов, найдя-таки некий приют, приняв удобное положение в икеевском мягком кресле-трансформере, в котором обычно сидел и работал на своем ноутбуке Николай, и, вытянув ноги на небольшом прямоугольном низком столике, Иван надел наушники и, изолировав громкой музыкой слух от доносившихся из коридора время от времени больничных звуков, то же попытался сделать со зрением, уткнувшись в альбом – подробное, тяжелое, на качественной дорогой бумаге собрание Ньютоновских[27] сочинений, известных эпатажных работ в присущем автору «ню» стиле.

Иван не заметил, как открылась входная дверь, и увидел Николая, только когда тот стоял уже перед ним с недовольным и несколько даже свирепым видом, окутанный ароматами ладана, кожи и ветивера.

Сдернув с головы наушники, Иван буквально подскочил из кресла.

– Что ты как свинья-то. Я же ем тут, – пробурчал Николай, выкладывая из рюкзака различные яства.

– Чистые… только надел… – виновато глядя на друга, Иван хотел положить альбом и гаджет на стол.

– Убери… убери куда-нибудь… вон – на холодильник положи, – так же недовольно продолжал Николай.

– Ну чего ты? Почему сердишься?

– Не сержусь я. Устал чего-то сегодня. Задолбали все, – отшвырнув рюкзак в сторону, выдохнул Николай и направился в ванную.

Через несколько минут, вытирая руки бумажным полотенцем, он вернулся к столу, сел в кресло и принялся разворачивать упаковки с едой.

– Ну что ты смотришь на меня, как бандар-лог на удава? Ешь давай, – Николай протянул полусидящему, полустоящему, прислонившемуся к краю кровати Ивану пластиковую ванночку, наполненную толстыми кусками осетрины. И тот, положив ванночку на одеяло, отщипнул небольшой кусок и, не жуя, проглотил, затем, не удержавшись, взял целый и также быстро расправился и с ним.

– Я сделал то, что ты просил, – нарушил через несколько минут молчание Иван.

– Что ты сделал? – с легким удивлением строго спросил Николай, не отрываясь от еды.

– Ну… вчера… ну… Аня… сделала мне кли…

– Шутишь, я надеюсь, – перебил его Николай.

– Нет, – опустил глаза Иван.

– Чудовище… бесстыжее, упертое чудовище, – недовольно покачал головой Николай. – Как же вступило-то тебе, а… Идиот.

– Я? – затравленно глядел на друга Иван.

– Нет – я. Я, Ваня, – натуральный, стопроцентный кретин, понимаешь? – Николай достал из кармана пиджака пачку сигарет. – Все… ладно. Пошли, покурим.

Курить Иван не хотел, не мог и, стоя на лестничной площадке, просто держал зажженную сигарету в руке. Зато Николай, оторвав фильтр, расправился со своей за несколько затяжек и тут же принялся смолить новую.

– Ты чем-то расстроен? – тихо спросил Иван, ему казалось, что руки его друга чуть-чуть дрожат.

– Помолчи немного, пожалуйста, – так же тихо отвечал тот.

Вернувшись в палату, Иван снова отважно шагнул к Николаю и снова попытался поцеловать его.

– Не-е-ет, не так будет, – сказал тот, задирая голову и отцепляя пальцы Ивана от лацканов пиджака.

– Коля…

– Замолчи, я сказал, – Николай подошел к двери и, закрыв ее на ключ, вернулся к совершенно уже растерянному Ивану. – Давай ложись… ложись на пол, – строго приказал Николай, снял пиджак и бросил его в кресло.

Иван повиновался – прилег, облокотившись, на принесенный как-то Николаем для уюта коврик, а через секунду, расстегнув молнию на своих черных кожаных брюках, Николай опустился перед Иваном на колени и стянул с него мягкие серые спортивные штаны, а затем, как тряпичную куклу, перевернул на живот.

– Хочешь сукой моей быть, да, Ваня?

– Сокровищем твоим, – почти прошептал тот, глядя через плечо на друга, который, взяв уже было лежащий на краю стола тюбик с массажным маслом, вдруг резко отшвырнул его подальше на пол.

– Не-е-ет, никакого «зефира-эфира» больше. Никакого, блядь, «мыла», никаких телячьих нежностей, никакой, блядь, больше ласки. Все по-настоящему. Все, по твоим правилам теперь играть будем – без правил! – не на шутку сердился Николай. – Лижи давай! – он приблизил ладонь к лицу Ивана, и тот снова затравленно посмотрел на него. – Ну, я кому говорю! – Николай схватил Ивана за волосы. – Лижи!

Даже если бы хотел, Иван не смог бы сделать то, о чем просил Николай – во рту пересохло, сердце выпрыгивало из груди, а мозг отказывался соображать. Он несколько раз медленно провел языком по ладони и снова испуганно посмотрел на друга, в его ставшие холодными и опасными глаза.

– Не смотри на меня, – снова грубо дернул Ивана за волосы Николай и в ту же минуту придавил красивым, сильным, спортивным телом, а после буквально пропорол, прорвал буквально – не резко, не быстро, но так уверенно и так неожиданно, невероятно и бесконечно – дико так – до черта болезненно и жестко вошел.

– М-м-м-м-м-м, – застонал Иван.

– Молчи, – запечатал его рот Николай. – Тихо, сокровище, – и даже как-то нежно успокаивал мычавшего в ладонь Ивана. – Тихо…

Не успевая формироваться, зародыши мыслей лопались, взрывались в голове у Ивана, и сознание его, и тело – каждый нерв, каждая клетка – весь он был поглощен такими новыми, невыносимыми, острыми ощущениями, одной рукой Иван пытался отцепить ладонь Николая от лица, а другой судорожно сжимал ножку столика.

– Победить меня решил? Как лошадь свою оседлать? Да, Ваня? – с горечью и злобой в голосе вопрошал, не прерывая любовной атаки, Николай. – Хочешь меня? Хочешь меня всего?.. Давай. Бери. Принимай. Вот он я – весь твой. Здесь. Сдаюсь. Сдаюсь, не видишь?! – и продолжал вбивать в Ивана отчаянные признания. В какой-то момент Николай прижался лицом к щеке Ивана, и тот почувствовал, что оно было мокрым от слез. – Что же ты делаешь со мной… что делаешь… – обреченно шептал Николай Ивану в волосы.

* * *

Прислушиваясь к звуку льющейся воды, Иван постепенно приходил в себя. Он медленно сел, опершись на руку, и тут же вздрогнул от внезапно донесшегося из ванной шума – сметенные резким движением руки, разлетелись в разные стороны поселившиеся было на полочке под зеркалом туалетные принадлежности: стеклянный стакан для зубных щеток, они же сами, гель для бритья, станок, дезодорант, зубная паста, флостик и другая полезная мелкая всячина.

– Сука! Блядь! Урод! – громко следом донеслись ругательства. Через минуту в комнате появился Николай.

– Ты сердишься? Что я сделал не так? – пытаясь поймать его взгляд, спросил Иван.

– Боже мой, Ваня… – Николай повернул к нему какое-то совершенно незнакомое, искаженное страданием лицом.

– Ну, скажи… ну, не злись… прости меня… Почему ты плачешь, Коля?

– Все… все… – глухо отвечал Николай, пытаясь снова отвернуться, стараясь, казалось, собраться. – Что ты сидишь? Что расселся, как русалка датская[28]? Давай, поднимайся. Вставай уже, Ваня. Пошли, вымыться надо тебе – кровь у тебя и…

– Николай хотел взять Ивана за локоть, но тот отмахнулся.

– Не хочу, – буркнул Иван и посмотрел на Николая немного злыми и очень расстроенными глазами.

– Что за капризы, Ваня? Сейчас ведь уколы придут делать, – строго, но ласково продолжал Николай.

– А мне похуй! – огрызнулся Иван.

– А мне нет. Вставай, давай.

– Ну, скажи, Коля? Что случилось? – не унимался Иван и, поддерживаемый Николаем, медленно поднимался, натягивая штаны.

– Да что ж ты за человек такой, а? Что за…

– Поросенок? Дрянь? – не сказал Иван, поскольку ну никак, ему казалось, это сейчас не звучало. С мольбой, тоской и страхом он снова заглянул в глаза другу.

– Если ты не угомонишься, я уйду – сейчас же, слышишь? – своим обычным твердым, уверенным голосом ответил тот.

Иван забрался в кровать и, отвернувшись к стенке, с головой накрылся одеялом.

– Вот – правильно. Так-то лучше, – Николай собрал и отправил в мусорную корзину остатки соскользнувшей на пол рыбы и туда же запихнул коврик с очевидными вполне приметами несколько утоленной сегодняшней страсти, затем еще раз посетил санузел и вышел из палаты.

Вернулся он через непродолжительное время и, как увидел наблюдавший за беззвучным действием на экране Иван, с двумя шприцами в руке.

– А второй с чем? – спросил Иван, оголяя ягодицу. – С ядом?

– Почти, – устало улыбнулся Николай, снимая с иглы заглушку. – А вообще, Ваня, чувствую, скоро точно тебя прикончу – и сам вон, – кивнул он в направлении окна, – выброшусь.

* * *

– Ваня… Иван… проснись… – Иван почувствовал, как склонившись к самому его лицу, Николай тихонько трясет его за плечо, и медленно развернулся, с трудом разлепляя веки. – Доктор тебя посмотрит, o`k? – ласково смотрел на него Николай, из-за которого на Ивана совсем не ласково, но абсолютно бесстрастно – с предельной и даже какой-то запредельной, казалось, терпимостью – до крайности и даже чрезвычайно вежливо взирал средних лет, грузный, с глубокими залысинами на лбу, в белом халате мужчина.

* * *

Стойко, с небывалым уже терпением снеся очередную экзекуцию, Иван, однако, чувствуя себя тем самым, всем известным выжатым до корки фруктом, после того, как вернулись с другого – соседнего – отделения, поужинали, по всегдашнему обычаю – вкусно, однако в полнейшем сегодня молчании, снова отправился в царство морфея, в котором, однако, пробыл недолго, ибо и во сне чутье ему не изменяло – проснулся в ночи и увидел, как Николай убирает диктофон в рюкзак, а ноутбук в его – ноутбука – ноутбуковую сумку.

– Уходишь? – спросил Иван, медленно приподнимаясь на локтях.

– Да, пойду.

– Не уходи…

– Да чего-то не могу я здесь больше… неудобно… спина болит уже в этом кресле. И потом… ведь не только у тебя сегодня стресс, – пытался шутить Николай, подходя вплотную к кровати, и Ивану казалось, что голос его дрожит.

– Так разложи, – с недоумением смотрел на друга Иван. – Или… ложись сюда… со мной. – Иван откинул край одеяла.

– Ваня… – снова посмотрел на Ивана Николай незнакомыми тому несчастными глазами.

– Не уходи…

– Ваня…

– Ты не хочешь меня?

– Ох, если бы ты только знал, как сильно, – горько усмехнулся Николай, присаживаясь на край кровати.

– Я тебя раздражаю? – Иван опустил глаза.

– Как никто и никогда в моей жизни.

– Совсем-совсем не возбуждаю, да? – хрипло продолжал Иван.

– Боже мой, Ваня! Притормози ты немного. Не могу я так. Переключиться мне нужно. Ничего не соображаю ведь. Ни о чем же больше думать не могу… Мне время нужно, понимаешь?.. Я обещаю, подожди. Я скажу… все, что ты хочешь, скажу… и может быть даже, как ты хо…

– Ну да, тебе всегда мало времени. Всегда занят. Свадьбу во дворце Пушкинском[29] для миллионера очередного снимать – это, конечно, интереснее… намного. Круче, конечно, чем со мной здесь нянчиться. А статья… статья ва-аще ни в какое сравне… – недовольно бурчал Иван.

– Ваня… ты слышишь меня вообще или нет? – Николай легонько встряхнул Ивана за плечи. – Посмотри, посмотри на меня.

Иван поднял на Николая глаза.

– Нет… не смотри.

– Не уходи…

– Так, ладно, все… все, собраться, – не то чтобы уверенно приказал себе Николай и поднялся. – Давай сейчас успокоимся, о’k? До выписки хотя бы продержимся, а то не выйдем, я чувствую, отсюда никогда. Еще эти раны твои новые… Нет! Это просто кошмар какой-то! – снова нервничал Николай. – Я же пока сегодня объяснял все, чуть под землю от стыда не провалился.

– Ну, не провалился же, – зло иронизировал Иван.

– Какой же ты… – в схожей манере и немного даже презрительно ответил ему Николай.

– Поросенок? Дрянь? – с вызовом продолжал Иван.

– Угу, уже чувствую, есть немного, – снова ласково своим обычным голосом отвечал Николай и улыбался.

– Не уходи, прошу тебя, – не ослаблял хватки Иван.

– Все. Все. Хватит. Пожалей меня, в конце концов уже, а, – строго отвечал Николай, закидывая на плечо рюкзак. – Я утром… рано приду, о’k?.. Все… давай… – и направился к выходу, и уже взялся было за дверную ручку, как, сбросив рюкзак, вернулся к Ивану, нагнулся к нему и, обхватив обеими руками за голову, поцеловал – с какой-то, похоже, мукой, отчаянно, казалось как-то, и совершенно определенно немного больно – чуть-чуть, слегка прикусив… в губы. После чего снова направился к выходу и со словами: «Держись тут, я скоро», – подхватив поклажу, вытащил ключ из замка и покинул палату, в которой, несмотря на теплый мягкий свет ночника тут же воцарились мрак, холод и страх.

Иван медленно сполз с кровати, завернувшись в забытый другом пиджак, подошел к вешалке и расстегнул свисающий с нее на длинном ремне довольно вместительный чехол от фотокамеры. Выбор был невелик – два малька «Курвуазье» и столько же «Мартини». Коньяк Иван не любил, поэтому вынул вермут и, взяв со стола пачку сигарет и оставленную здесь же пустую из-под оных, а еще банку соленых орешков и пульт, снова забрался в койку.

Сталь подчиняется покорно, Ее расплющивает молот. Ее из пламенного горна Бросают в леденящий холод. И в этой пытке, и в этой пытке, И в этой пытке многократной Рождается клинок булатный[30]…

– мучился уже и без того измученный главный герой знакомой наизусть с детства классической сказки для взрослых. – Пф-ф-ф, – переключил канал Иван…

Знаю, милый, знаю, что с тобой — Потерял себя ты, потерял. Ты покинул берег свой родной, А к другому так и не пристал. Без меня тебе, любимый мой, Земля мала, как остров! Без меня тебе, любимый мой, Лететь с одним крылом! Ты ищи себя, любимый мой, Хоть это так непросто! Ты найдёшь себя, любимый мой. И мы ещё споём![31]…

– успокаивала и поддерживала любимого своим прокуренным, хриплым, но все еще голосом примадонна. – Бля-я-я-я, – протянул Иван и переключил…

I just wanna feel Real love feel the home that I live in Cos I got too much life Running through my veins Going to waste And I need to feel Real love and the love ever after I can not get enough[32]…

но в который раз ни кони, ни уж тем более Робби, ни даже любимая Иваном яркая, неординарная, блондинистая партнерша звезды не впечатляли его, абсолютно сегодня непробиваемого, – Fu-u-uck, – длинно выругался Иван и переключил…

…на новости, на прогноз погоды, на аналитическую какую-то передачу, а после еще на одну такую же умозаключительную, затем снова выловил какой-то топ – какую-то десятку или двадцатку, затем концерт, еще кино и еще кино, опять новости и… и по-прежнему остался недоволен.

Теодоро. Я вас не понимаю вовсе! Диана. Понять меня необходимо, Чтоб вы не смели ни на йоту Переступать своих границ. Смирите чувства, Теодоро. Со стороны столь знатной дамы, — Особенно, когда так скромны Заслуги собственные ваши, — Малейшей милости довольно, Чтобы наполнить вашу жизнь До гроба счастьем и почетом,

– остановив-таки выбор и настроив не громко и не тихо звук, Иван вынул из кармана пиджака зажигалку и прикурил…

Теодоро. Вам было некогда угодно Внушить мне страстные надежды, Взманившие меня настолько, Что я не вынес груза счастья И был, как вам известно, болен, Лежал в постели целый месяц. К чему все эти разговоры?..

…и только-только залпом осушил миниатюру, и только засыпал в рот горсть орешков, и затянулся, и не успел даже стряхнуть пепел в пустую пачку, как дверь в палату распахнулась, и в нее по-хозяйски, без стука вплыла та самая – одна из двух – большая, грубая грымза-терминатор.

– Та-а-ак, это что-то новенькое, – сказала она, опуская на столик принесенный с собой лоток.

Диана. Мошенник, дрянь! Я бы должна убить такого! Теодоро. Но что вы делаете? Что вы? Диана. Я негодяю и пройдохе даю пощечины!..

– А что, было старенькое? – нагло ответил Иван. – Почему вы так вламываетесь? Может, я дрочу здесь? – вызывающе и развязно хамил он.

Федерико. Похоже, Я бы сказал, что эта ярость Таит совсем другое что-то. Фабьо. Сказать по совести, не знаю. А только я дивлюсь, ей-богу, Что Теодоро так досталось. Ведь никогда еще сеньора Себя так круто не вела. Федерико. Платок весь перепачкан кровью…

– Если бы я, дорогой мой, всем стучала, все сгорело бы уже давно синим пламенем, и умерли бы многие давно, понятно тебе? – отвечала медсестра, выдирая из рук Ивана сигарету и малек. – Ты вообще эту памятку, – кивнула она куда-то в сторону противоположной от кровати стены, – хорошо изучил? Правила пребывания в медицинском учреждении для кого написаны? – она затушила сигарету в жестяной крышечке, прикрывавшей некогда банку с орешками, и резким движением откинула одеяло. – Поворачивайся, – скомандовала она Ивану.

Теодоро. Дивиться нечему. Графиня Безумна от тоски любовной, И, так как утолить ее Она считает недостойным, — Она разбила мне лицо, Разбила зеркало, в котором Ее влюбленная гордыня Отражена во всем уродстве…

– Что за хрень-то?! Мне не делают так поздно ничего! – не меняя позы, злобно, исподлобья посмотрел Иван на медсестру и убавил громкость начавшей раздражать его в этот момент лав-стори.

– Иван, – несколько устало отвечала грымза, – уже три часа ночи. Давай мирно и на боковую, хорошо?

– Вы, между прочим, без права сна, – не унимался, издевался, ухмылялся Иван.

– Не будем пререкаться, Иван, – не обращая внимания на грубый, но имеющий под собой почву выпад, продолжала медсестра. – Если у тебя есть претензии – выскажи их завтра своему лечащему врачу. Поворачивайся, – снова повторила она.

– Главному врачу скажу.

– Очень хорошо, – стойко держалась грымза. – Поворачивайся.

– Не могу я повернуться – больно мне сегодня крутиться, – все так же недовольно, нагло, зло продолжал Иван. – Бедро устроит? – как бы делая одолжение и, вместе с тем, превозмогая болезненные ощущения, он медленно спустил мягкие синие спортивные штаны. – И не надо так презрительно с моими тапочками, – гневно сверкнул глазами Иван, когда, случайно наступив на его белоснежные новые кожаные кроссовки, медсестра небрежно, ногой отодвинула сменную обувь в сторону.

Пропустив мимо ушей замечание, грымза выполнила, наконец, то, за чем пришла – такую знакомую Ивану, обыденную, скушную, механическую, короткую совсем процедуру. И эта вторая за сутки «ядовитая» инъекция вырубила его до середины следующего дня…

конец четвертой части

5. (лирическая, многоплановая, тяжелая, аналитическая)

Мне надо, Чтобы во сне, когда тебе снится, как под огнём Ты ползёшь из окружения раненый И выживаешь только ради встречи со мной Мне надо… Трогать и во сне… мешать жить… Мне мало, Что ты, не думая умрёшь за меня. Мне мало, Что ты спасёшь меня из любой западни. Мне надо, Чтобы, когда закрывая на солнце глаза, Ты видел меня татуировкой На веке своём с другой стороны… Н. Медведева, «Мне мало…»

Конфеты и Глупости

Иван вышел из парадной, и тотчас же насыщенный запахами шашлыка, помойки, перегара и мочи воздух проник в его легкие. Без какого-либо отвращения вдыхая тяжелую взвесь, Иван поднял глаза к небу. Не то чтобы стремительно, однако вполне уверенно и заметно в движении своем и направлении, уступая жаркому июльскому солнцу, скрывалось за крышей старинного дома тяжелое, грозное, черничного цвета облако. Иван потянулся и медленно покрутил плечами, сводя лопатки – прислушался к ощущениям в позвоночнике и решил избегать резких движений. Взглянув на часы, Иван направился к сидящим на детской – без детей в это время – площадке – неопределенного возраста, рода и числа личностям…

Проснулся он сегодня поздно в объятиях Оли, своей девушки, вернее, бывшей своей девушки, поскольку ночь эта была прощальной. Прощались они давно и неоднократно, но в этот раз Иван твердо решил прекратить зашедшие в тупик отношения. На протяжении уже целого года – так долго Иван не общался ни с одной из своих подружек – они время от времени вместе напивались, а после занимались любовью, а ежели вдруг не делали ни того, ни другого – ругались по любому поводу.

Встретившись накануне на исходе дня в центре – Иван заодно собирался купить новые краги и новую же гитару, Оля – струны для своей старой – они отправились в магазин музыкальных инструментов. Оля положила покупку в сумочку, Иван оформил доставку, после чего молодые люди решили перекусить. До места, где продавалась амуниция для верховой езды, они так и не добрались и остаток вечера, как обычно, провели в клубе. Особенно усердствовала, конечно, Оля – в откровенном коротком платье, гибкая, стройная, почти голая, она легко показала бы класс и на шесте[33], а задетая в разгар дискотеки за живое какой-то особенно трогательной и давно навязшей в зубах мелодией, прижавшись к Ивану всем телом, красиво, надрывно и долго рыдала, а Иван запойно и нежно целовал ее мокрое соленое лицо, и казалось ему, что время остановилось в тот момент.

Из клуба под утро, как обычно, пьяные и совершенно измотанные, они приехали к Оле домой, где, стягивая друг с друга одежду, по привычке уже, по инерции скорее, нежели сгорая от великой какой-то страсти, рухнули в хозяйкину отчаянно мягкую и жаркую старую пружинную кровать. Не разделяя Олиного восторга от этой антикварной скрипящей люльки, всегда умышленно небрежно прикрытой смешным зеленым дизайнерским покрывальцем с бахромой, Иван обычно стаскивал девушку на пол, но в этот раз, как только голова его коснулась подушек, он моментально вслед за Олей отправился в сонное царство.

– Ванечка, принеси водички, – простонала Оля в нос.

– Угу, – ответил Иван, поднимаясь из неудобной постели и накидывая Олин шелковый халат.

– Соленой, там «Ессентуки» в холодильнике, – указывая в направлении кухни, Оля подняла руку и тут же уронила ее на одеяло. – И салфетки…

– Угу.

Через пять минут Иван вернулся с незажженной сигаретой во рту, упаковкой популярного кодеиносодержащего препарата[34], упаковкой же салфеток, бутылкой водки, бутылкой газировки и банкой маринованных перцев в руках. Разместив все это на прикроватной тумбочке, наполнил стоявшие здесь же: рюмку – крепким алкоголем, а бокал с остатками вина – минеральной водой. Выдавив из бластера две таблетки, Иван подсел к Оле и бережно приподнял ее, дрожащую, удерживая за плечи.

– Давай, открывай рот, алкоголица.

– Невыносимо… умираю… – несколькими глотками запила лекарство Оля. Шмыгая носом, девушка разодрала пакет тут же поданных ей салфеток и поднесла пухлую их дюжину к лицу. Прикурив сигарету, Иван оставил ее в пепельнице, выпил водку, закусил перцем и снова наполнил рюмку.

– Это я-то алкоголица? – с иронией парировала Оля, сморкаясь. – А сам-то, сам-то? – брезгливо откинула влажный ком и вытащила новую партию промокашек.

– Мне взбодриться немного надо, я еще в бассейн заскочить хочу и…

– Ща нажрешься и утонешь, – обратив на Ивана наполненные слезами глаза, Оля улыбалась сквозь белый бумажный «намордник». – Ой, Ванечка, как же хорошо тебе мой халат, – вдруг довольно проворковала она.

– И на слона налезет. Как ты из него не вываливаешься?

– Дизайнерская вещь – так задумано. Халат-парашют, – Оля снова легла. – Холодно так, с-с-с-с-с, быр-р-р, кошмар… умираю… Спаси меня, спаси сейчас же, – она взяла руку Ивана и приложила к своему лбу.

– Подожди, сейчас лекарство подействует, – абсолютно уверенный в обратном, ответил он, поглаживая Олю по голове.

– Я говорила, что ты похудел еще? – все так же в нос спросила она, глядя на Ивана из-под полуприкрытых век.

– Говорила, говорила. Ты при каждой встрече мне об этом напоминаешь. Достала уже! – раздраженно отвечал Иван. – У меня комплекс уже. Знаешь ведь, я бы больше мяса на себе иметь хотел.

– И не надо тебе мяса больше, и вообще, приходи уже к нам в модельный бизнес – будем вместе по подиуму ходить. Так и вижу тебя в скинни[35], в сапогах высоких… замшевых. И в песце, – гнусаво продолжала подруга.

– Господи, почему ж в песце-то? – усмехнулся Иван, но тут же внутренне содрогнулся, вспомнив некогда просмотренный ролик о том, как сдирают шкуру с живого еще животного, которое даже после смертельной пытки, голое, алое, жилистое, лежа в куче себе подобных, все еще тянет носом воздух и прижимает оскаленную морду к своим обрубленным лапам. А через мгновение это леденящее, выворачивающее наизнанку душу зрелище сменилось другой, не менее удручающей и вместе с тем омерзительной картиной: мама, а точнее то, что от нее осталось, развалившаяся у него на коленях. – Не, не пройду я кастинг. Внешность у меня не модельная, – с горечью отвечал Иван.

– Очень хорошая у тебя внешность, обалденная просто, – и Оля потянула Ивана на себя. – И волосы так здорово отросли. Вот так и носи, или пускай даже еще длиннее будут… вот где-то так, пускай, – Оля ткнула пальцем в его ключицу.

– Оля, Оля, отпусти меня, – хрипло посмеивался Иван, тщетно пытаясь отогнать волну мучительных воспоминаний, а также отцепить Олины длинные, с ярким маникюром пальцы от халата.

– Ну, побудь еще немного, Ванечка, – промурлыкала она.

– Надо идти, мой хороший, – коснувшись губами ее плеча, ответил Иван.

Обняв Ивана за шею, Оля запустила пальцы ему в волосы.

– Тебе понравился мой подарок, Роза? – спросила она.

– Угу. Очень.

– Будешь носить?

– Уже ведь, – Иван потряс запястьем.

– Тогда ступай, злыдень. Нет, подожди, иди сюда, – и Оля впилась в губы Ивана долгим глубоким поцелуем, и тот, ощущая прилив возбуждения и легкую приятную дрожь, ответил действием взаимным, однако, спустя мгновение, понимая, что пройдет минута, и он с собой не совладает и уж потом не выберется от Оли до следующего вечера, решительно отстранился. Недовольная, Оля отвернулась к стенке.

Одевшись, Иван «опрокинул» еще рюмку, отнес водку и перцы обратно в кухню, и там, стоя у окна, вновь закурил – глубоко затянулся и, выпустив кольцами дым, набрал на стоявшем на подоконнике телефоне номер своего лучшего друга.

– Алё, – раздался бодрый голос Николая.

– Спишь?

– С чего это?

– Ну, не знаю… самолет там… перелет…

– Приползай давай, – весело сказал Николай.

– Минут через сорок. Ой, нет, через час. Я в магазин заскочу, надо чего-нибудь?

– Конфет.

– Конфет… – задумчиво повторил Иван, поглощаемый новой сильной спасительной волной. – O’k. Ванну наберешь мне?

– Душем обойдешься, – засмеялся Николай и отключился.

* * *

– Позвонишь вечером? – слабым голосом спросила дрожащая и шмыгающая носом Оля, когда Иван склонился над ней и коснулся губами щеки.

– Не-а, – ответил он и вышел из комнаты, а затем и из Олиной квартиры. Закрыв дверь, он опустил ключи в почтовый ящик.

* * *

…«Три часа уже», – безо всякого расстройства или раздражения подумал Иван, слушая доносившиеся из чьего-то окна «No summer’s high, no warm July, no harvest moon to light one tender August night…»[36], и необычайное чувство радости и возбуждения просто распирало его изнутри. Улыбаясь счастливой красивой улыбкой, Иван подошел к рассевшимся на скамейке бомжам, вынул из заднего кармана джинсов пачку денег и, выбрав из нее пятьдесят, а затем еще столько же долларов, положил на край скамейки. Все, как один, без определенного места жительства граждане смотрели на него с недоумением и испугом, вернее, казалось Ивану, как на придурка. Тогда он отделил еще одну бумажку, отечественную – ценностью в пять тысяч, прикрыл ею «зелень» и, как бы извиняясь, пожал плечами и быстрым шагом устремился прочь…

…на мокрую от дождя улицу, где все с той же блаженной улыбкой, кинув взгляд на Олины окна, а затем на окна расположившегося в подвале дома азербайджанского ресторана, поймал такси. Медленно и осторожно Иван забрался на заднее сиденье, приняв удобное для спины положение, приоткрыл в душном салоне окно и скомандовал водителю ехать в любимый дорогой супермаркет.

Прибыв в магазин, в этот гастрономический поистине рай для разборчивых, сытых и весьма обеспеченных людей, он купил несколько бутылок шампанского, средних размеров банку икры, сигарет, выпечки и швейцарского шоколада конфет в огромной, размером с доску скейтбордиста коробке. Вновь погрузившись в ожидающую его машину, Иван громко откупорил бутылку и за время пути, заедая ароматным, теплым, щедро начиненным ветчиною круассаном, выпил почти все ее содержимое.

* * *

– Привет! – шурша тяжелым пакетом, поздоровался Иван, заходя в квартиру.

– Привет!

– Когда уже закончат? Тутошний интерьер меня с ума сводит. Уныло до черта, – улыбался Иван, с нескрываемым восхищением глядя на друга.

– Думаешь, мне нравится?.. Вообще-то, к моему возвращению все должно было быть готово. И работнички мои с этим радостным известием меня встретили. Я же из аэропорта домой сначала двинул. Уроды безрукие! Видел бы ты, как они в ванной накосячили. Только материал дорогущий загубили, бляди! Заставил переделывать все. Так что еще неделя-две, может быть. Вань, у меня человек на проводе, я договорю? – и Николай скрылся в одной из комнат съемной своей квартиры.

– Ну конечно, как всегда, – буркнул Иван, но без злобы или недовольства, все с той же счастливой улыбкой на устах.

В кухне он выложил покупки на стол, вынул из сушилки бокалы, открыл икру, воткнул в аппетитную, из осетровых яиц кашицу две ложки, и, сняв с конфет обертку, понес все в комнату, где на разобранном диване в оттеняющей превосходный загар белоснежной футболке и черных кожаных брюках развалился перед телевизором Николай, и просматривал ежедневник, и курил, и время от времени поглядывал на экран. Показывали про жизнь – про животных, про рыжих, пушистых, хвостатых, про самцов и самочек, про самцов и самцов – про то, как белки трахают белок.

– Привет, – еще раз поздоровался с другом Иван. – Что это? Что за парфюмчик новый какой-то… кайфовый? – обходя преграждающую путь громоздкую дорожную сумку, спросил, принюхиваясь, Иван. – Возьми, пожалуйста, – и взглядом указал Николаю на зажатую подмышкой коробку.

– Японский… ну, в смысле, японец придумал, – принимая конфеты, ответил Николай. – Помесь дерева, кожи и ладана. Я тебе привез тоже… такой же, и еще один, их же фирмы творение – помягче, унисекс[37]. Не понравится, может, Оле подойдет. И еще пиджачок классный. День рождения твой пропустил ведь. Посмотри там, в сумке…

– Спасибо. Да я не отмечал в этот раз, – ответил Иван, расставляя на придвинутом вплотную к торцу дивана столике бокалы.

– А ты похудел. Куда еще? Скоро растаешь совсем, – внимательно и ласково посмотрел на Ивана Николай. – Слушай, а может в тебе солитер уже завелся, а? Любишь же полусырую коровью плоть жрать? – засмеялся он.

– Господи! Что ж такое сегодня! Вы сговорились, что ли? – ответил Иван с наигранным возмущением.

– Кто мы?

– Оля не унималась все утро – «ах, какой же ты хорошенький, ах тебе бы на подиум», – передразнивал подружку Иван. – Как будто первый раз меня видит. Знаешь, Коля, может, не так и плохо, что генотип у меня такой худосочный, как бы я в противном случае на лошадь сел, с моим ростом к тому же[38] – и он в очередной раз открыл бутылку.

– Кто ж говорит, что плохо? Я тебя три месяца не видел – имею право отметить перемены, – улыбался Николай. – И ты, правда, неотразим!

– Ты тоже, – ответил Иван и опустил глаза. – Как всегда…

– Ешь что-нибудь вообще?

– Видишь же, – Иван коснулся торчащей из икры ложки. – А так аппетита нет особенно… когда скучаю… когда ты уезжаешь… Как вообще поездка? Как мама? Отчим? – спросил он, наполняя бокалы.

– Мама хорошо. Загорела на лазурном побережье. Отчим… ну, он всегда загорелый, – рассказывал Николай. – Но я от них быстро смотался – не могу так лениво время проводить. В Барселоне, в Мадриде выставки проходили замечательные, так что событийный ряд довольно насыщенный был. К тому же у меня там встречи кой-какие запланированы были, и так, знаешь, интенсивненько прошли «каникулы». А чего это ты светишься весь?

– Я с Олей расстался, – отвечал Иван, выходя из комнаты, снимая на ходу одежду и сбрасывая ее на пол.

– Да ты что? – с наигранным удивлением прокомментировал полученную информацию Николай, выковыривая из коробки конфету.

– О-о-о-о, благодарствую, друг мой! – воскликнул Иван, открыв дверь в ванную и обнаружив там почти наполненную, с ароматной пеной ванну. – Так и быть, не пойду сегодня никуда.

– А ты куда-то собирался? – не отвлекаясь от экрана, спросил Николай.

– В бассейн хотел сходить и на массаж. На иголки[39] поздно уже, – совершенно голым появляясь в дверном проеме, ответил Иван.

– Опять болит? – сочувственно посмотрел на него Николай. – Может, все-таки…

– Да ладно, погреюсь щас, уколюсь. Нормально все, – успокоил Иван и скрылся в коридоре.

Закрыв кран, Иван медленно, с тихим стоном погрузился в воду. Надел массивные, пухлые наушники, приготовленные вместе с гаджетом на краю ванны, и, прихлебывая из захваченной с кухни новой бутылки, отдался блаженству тепла, алкоголя и любимой музыки.

* * *

Через полчаса в обернутом вокруг бедер полотенце, мокрый, горячий, по-прежнему безумно радостный и довольно сильно уже, но правильно и приятно пьяный, он снова появился в комнате. Николай так и лежал на диване, на животе, подперев рукою голову, поедал икру, курил и все также пролистывал записную книжку.

И, вновь наткнувшись на огромное в периметре и объеме своем препятствие, Иван наклонился и резко дернул на себя сумку – и моментально об этом пожалел.

– У тебя там труп или контрабанда какая ценная? Собор Святого Семейства обокрал, что ли? – шутил Иван, задвигая сумку в угол.

– Нет, Ванечка, не успел я никого там грохнуть и на церковь не посягал. Книг, как всегда, набрал, ну, и альбомов некоторое количество, – улыбался Николай.

Присев на диван, Иван медленно откинулся на спину.

– Допрыгался? – спросил Николай, наблюдая внезапно возникшее на лице Ивана мученическое выражение. – Ты укололся?

– Не-а, забыл купить.

– Сходить?

– Не, не надо… все щас… нормально все уже…

– На «ипподроме» опять? Скинула, что ли? Бешеная твоя кобыла.

– Она не бешеная, – улыбнулся Иван. – Просто молодая и глупая.

– Как ты.

– Ну, не могу я отказаться от того, чем еще в детстве увлекся, – аккуратно повернувшись и приподнявшись на локте, Иван выдернул из руки Николая сигарету и взял со столика бокал. – И потом, я осторожно ведь. Просто теперь я сайд-пул[40] использую, и управлять тяжелее стало, больше силы прикладывать надо. А чего ты не пьешь?

– Не хочу.

– Ты же знаешь – ну, это хоть что-то, хоть какая-то замена, – Иван осушил свой бокал и взялся за бокал Николая.

– Но тебе нельзя. Запрещено вообще, – строго сказал Николай.

– А мне тела своего не жалко – оно дано как проводник удовольствия, и, если я чувствовать не смогу, пускай даже через боль, можно же в гроб ложиться, – усмехнулся Иван и, сделав глубокую затяжку, выпустил кольцами дым.

– Зачем постоянно искать острых ощущений? Можно заняться чем-то менее экстремальным, – Николай посмотрел на Ивана серьезно и ласково.

– Не хочу.

– Дурак.

– И потом… может, это и не из-за лошади совсем. Мы тут на днях с безумным Максом за город ездили. Знаешь, он же любит в озерах дрызгаться. Ну, короче, мне там очень романтичным показалось прямо перед костром спать. Замерз до черта.

– …

– Скажи, Коля, если меня… ну, если меня парализует вдруг, – улыбаясь, спросил Иван, – ты ведь придушишь меня?.. Да! Придуши меня сразу, пожалуйста, – засмеялся Иван, возвращая пустой бокал на столик, а сигарету – в стоявшую там же пепельницу.

– Боже ж ты мой! С кем приходится работать! – театрально закатив глаза, вздохнул Николай. – Думаю, надо прикончить тебя, не дожидаясь того момента, когда ты станешь инвалидом. Урод! Чудовище! – засмеялся Николай своим невероятно обворожительным, мягким, грудным и вместе с тем распущенным смехом.

– Поцелуй меня, Беляночка[41], – хрипло попросил Иван, не в силах отвести глаз от друга.

– А-а-а-а, нажрался, – Николай отвернулся и демонстративно уставился в телевизор.

– Угу, – довольно согласился Иван. – Ну, пожалуйста, Коля, – повторил просьбу Иван, пальцами легко сжимая плечо Николая, – пожалуйста…

– С головой-то как? Все в порядке? Или тоже повредил? – спросил Николай, поворачиваясь к Ивану.

– Посмотри на меня…

– Смотрю же, – улыбаясь, с некоторой иронией ответил Николай, усаживаясь на диване по-турецки.

– Не так…

– Well?

– У тебя же был секс с мужчинами. Тьфу! Как же пошло звучит, – смущенно улыбнулся Иван и тоже медленно сел перед Николаем, опираясь на руку.

– У меня был, и тебе теперь обязательно надо? Действительно пошло… и глупо, не находишь? Видел бы ты этих мужчин, – усмехнулся Николай.

– Ну и какие же они?

– Лучше тебе не знать.

– Но они… они такие – нравятся тебе?

– Можно сказать, – все с той же усмешкой ответил Николай.

– И что, я совсем не похож? Ну… на них?

– Не-а.

– Если бы ты объяснил, я бы мог попробовать… быть похожим. Научился бы тебе нравиться…

– Нет. Тебе таким не стать при всем желании, – задумчиво произнес Николай, а потом, спохватившись вдруг, спросил раздраженно, с недоумением: – Но зачем? Зачем все это, а? Что за бред-то вдруг такой?

– Я люблю тебя, – глухо произнес Иван и опустил глаза.

– И мне с тобой хорошо. Ты веселый, добрый парень, хоть и оторва безмозглая, – строго, но ласково продолжал Николай. – И у нас с тобой прекрасные отношения, не правда ли?.. Зачем портить?

– Почему портить?

– Да потому… потому, что все это – любопытство твое дурацкое. Ну, прям как Буратине какому-то – приключений всяких страшных, неизвестных хочется. Порочная, однако, страстишка – до добра не доведет.

– Да не завидую я тебе! Просто… просто… Fucking shit, Коля! Ну почему?! Я что, должен, как баба, объясняться?!

– Ну, если по-другому не умеешь, изволь, как баба. А лучше сейчас же забудь. Выкинь эту дурь из головы, Иван. Нет! Это просто праздник какой-то! – немного нервно засмеялся Николай, поигрывая зажигалкой в одной руке и сигаретой в другой.

– Я не знаю… не знаю, как сказать. Просто ты такой… такой целеустремленный, волевой, сильный. Все в тебе правильно, – с волнением в голосе начал Иван, – все благородно и красиво. И весь этот глупый экстрим тебя не захватывает, и по дурацким мелочам ты себя не растрачиваешь, и… на шее ни у кого не сидишь, – виновато и смущенно улыбнулся он и, стараясь сдерживать дрожь в голосе и теле, продолжал. – Ты творчеством занимаешься, развлечения у тебя интеллектуальные… преподаешь вон даже. И потому, что ты такой умный, интересный, независимый, все тянутся к тебе, восхищаются тобой, любят тебя, хотят. И девочки, и мальчики… Вокруг тебя столько народу всегда, а тебе как будто все равно, как будто не нужен никто. И ты… ты всегда сам выбираешь, сам принимаешь решения, а я… я не…

– Ну, ты тоже вниманием не обделен, – перебил Ивана Николай, внимательно глядя ему в глаза. – А творчеством заняться никогда не поздно.

– Да не об этом я, Коля! Просто я думаю, что для тебя я тоже – еще один человек из толпы, пустой прожигатель жизни, бездарность, идиотина никчемная, шут очередной. И рано или поздно тебе станет скучно со мной, и ты… ты бросишь меня…

– Долго думал, да? Вот уж и правда, Иванушка-дурачок, – иронично, но ласково улыбался Николай.

– А я не хочу… не хочу этого! Я хочу… я хочу… Бля-я-я-я… Господи, как же трудно-то… Просто… просто, понимаешь… понимаешь, мне нужно, чтобы ты рядом был. Всегда был, Коля. Ведь ты самый близкий мне человек. Ты как брат мне, лучший друг мой. Мне никто, кроме тебя, не нужен, понимаешь? – Иван с мольбой посмотрел на Николая. – Не отталкивай меня – мне страшно. Но не от того, что ты думаешь, не от того, что я на что-то такое отчаянное решился – просто я не смогу без тебя, не справлюсь… Вот ты, такой самодостаточный, взрослый, покой и гармонию находишь в себе самом, что мне не дано совершенно, – глухо, грустно и прерывисто продолжал Иван. – У меня же… у меня же, как в пучине какой-то – внутри – клокочет, бля, и бурлит, а перед глазами дыра черная – холодная, блядь, мрачная. Правда, Коля, честно!.. И мне иногда кажется… короче, что не будет, блядь, больше ничего уже… ничего хорошего, понимаешь? Что затянет меня в эту дыру однажды – и пиздец, – Иван смотрел на друга немного злыми и очень расстроенными глазами и продолжал. – Но когда я с тобой, я как будто… когда я с тобой, я… я в безопасности, понимаешь? Как будто at home again. И я… я еще ближе хочу быть…

– И, как я понимаю, если я тебя сейчас трахну, ситуация сразу изменится? Тебе сразу легче станет, ты счастье и гармонию обретешь и для меня главным сокровищем в жизни станешь? Так, думаешь, будет?.. Послушай, ну это же смешно…

– Подожди, нет… Не так… Господи, не так… не все… – Иван тяжело вздохнул. – Хорошо… хорошо, если ты хочешь, я повторю… Я давно уже… я люблю тебя, понимаешь?.. И хочу. Хочу тебя всего. И как друга, и как брата… и… и как, mother fucker, fucker! – грубо, с чувством произнес эти слова Иван, – Всего, понимаешь?.. Чтобы все это вместе соединилось, Коля… Доволен ты? Веришь мне теперь? – дрожа всем телом, он потянулся вытащить из пачки сигарету, но Николай тут же вложил ему между пальцами свою, которую прикурил мгновением раньше.

– Это ж надо так накрутить себя, а! – с некоторым недовольством воскликнул Николай.

– Коля… – и снова с мольбой в глазах смотрел на друга Иван.

– Ты пьян, ты будешь жалеть, – внимательно и сочувственно глядя на Ивана, тихо сказал Николай.

– Господи, Коля! Если я и пожалею о чем-то, это уж точно не сегодня случится. И я… я сейчас взорвусь нахуй! – простонал Иван.

– Ты в глаза мне смотреть потом не сможешь…

– Я давно уже не могу, – собрав последние силы, улыбнулся Иван.

– Какой же ты…

– Поросенок? Дрянь? – хрипло и нервно посмеивался Иван.

– Я и слов не подберу, – все так же внимательно глядя в лицо Ивана, ответил Николай.

– Ну, давай, – взявшись за пряжку ремня, Иван потянул на себя друга. – Давай, сделай это со мной – нежно, без экстрима. Please, make me cry, – продолжал и дрожал он.

– Замолчи, – прошептал Николай и так же, как «утром» Оля, закрыл ему рот поцелуем…

* * *

А поговорить?

Иван открыл глаза, очнувшись от, казалось, бесконечного и невероятного по силе и яркости оргазма. Лицо горело, по виску стекала капелька пота, из прокушенной в экстазе губы сочилась кровь. Он повернул голову в сторону распахнутого настежь окна, в которое еле слышно, с отдаления проникал шум оживленного центрального проспекта, довольно резкий запах моющей химии откуда-то, вероятно, от соседей, тополиный, в небольшом количестве пух и курлыканье то слетающих с, то присаживающихся на балконные перила трепыхающих, шелестящих крыльями сизых грязных голубей.

Чуть слышно тикали стоявшие на столике рядом с пустыми бокалами, недоеденной икрою и шампанским маленькие пузатые часы. В какой-то момент выключенный Николаем час назад телевизор снова ожил, на этот раз в беззвучном режиме. Передавали новости.

– Как спина? – спросил Николай, отложив пульт, и передал Ивану сигарету.

– Норм… кх-кх, – у Ивана на секунду перехватило дыхание, – нормально, кажется…

– Хорошо тебя развинтило, принцесса.

– Не то слово, – улыбнулся Иван, глядя на приподнявшегося над ним на локте Николая.

– Еще бы, так себя подогрел!

– Я за всю жизнь столько не сказал.

– Да ну? Всегда был болтушкой.

– Я имею в виду женщинам, про чувства свои… про любовь. Бля-я-я, слышать себя не могу, – усмехнулся Иван и затушил сигарету в пепельнице, которую минутой раньше в небольшом промежутке между ними установил Николай.

– Наверное, они тебе часто и много говорили о своих. Вот ты от них и заразился, понабрался театральщины. Теперь также пафосно, с заламываньем рук треплешься. Про черную дыру – это ты круто, а мэйк ми край – ва-аще жесть! – засмеялся Николай.

– Ну хватит… пожалуйста…

– И когда же ты идейно вдохновился, а? – шутливо спросил Николай.

– Сразу – как только увидел тебя… ну, когда вы с мамой к нам в школу заехали. Я подумал тогда, что ты… ты как будто с другой планеты откуда-то. Совершенно какой-то… ну… гражданин иностранный. Ну, просто был ты какой-то совершенно incredible и unbelievable, – тихо засмеялся Иван.

– Только придумал, да? Сам-то себе веришь?.. Ты тогда со своей атаманшей под руку, с сигаретой в зубах – спортсмен хуев – с таким подозрением на меня зыркнул, – улыбался Николай. – Вообще, по всем правилам, ты ревновать должен был – маму свою ко мне.

– Это я маскировался… Нет, честно, я с первого взгляда влюбился. Видишь, какой я неправильный, – смущенно и одновременно довольно улыбнулся Иван.

– Да не неправильный ты, – пристально глядя Ивану в глаза, сказал Николай, – Ты просто… какой же ты все-таки…

– Поросенок? Дрянь? – перебил его Иван и вынул из лежащей рядом с пепельницей пачки «Парламента» сигарету.

– Я бы сказал тебе, да грубо прозвучит очень.

– Скажи, как есть.

– Ладно, потом.

– А про школу я шучу, конечно. Думаю, это случилось, когда я в больнице лежал, – продолжал Иван. – Знаешь, странно… помнишь ведь, и Ксю, и одноклассники мои, учителя даже довольно часто меня навещали, развлечь пытались всячески, но иногда мне от этих визитов только хуже становилось – не знал, куда деваться от девчоночьей этой приторной заботы: и прогнать невежливо, и ни спрятаться, ни скрыться невозможно. А ты… ты по-настоящему меня оттягивал, и никакой психолог с тестами своими дурацкими не мог с тобой сравниться… и… и не стеснялся я тебя совсем, понимаешь, и потом, ты приходил всегда такой жизнерадостный, заряженный весь и… теплый…

– Заряженный? Теплый? Ах-ха-ха, – снова рассмеялся Николай.

– Ну, не смейся, не смейся, пожалуйста, – взмолился Иван.

На мгновение оба задумались, а затем Иван закурил и спросил:

– Ты правда любил маму?

– Да.

– Сильно?

– Да.

– Честно?

– Да, Ваня, я очень любил твою маму, – ответил Николай, закуривая.

«А меня? Меня ты любишь?» – хотел спросить Иван, но вместо этого задал другой вопрос:

– Я похож на нее?

– Внешне? – выпустил кольцами дым, Николай.

– Ну, вообще.

– Похож… и не похож… но больше похож…

– Я похож на женщину?

После этих слов Николай снова разразился смехом.

– Да-а-а, ты сегодня в ударе, явно. Ничего психотропного не принимал? Дай-ка я зрачки твои посмотрю, – продолжал смеяться Николай. – С ума сойти можно!

– Так похож? – насел Иван.

– Нет, Ваня, – с трудом сдерживая улыбку, ответил Николай, – на женщину ты не похож. Не обольщайся.

– А на кого?

– На хулигана, – затянулся Николай, – из хорошей богатой семьи, из восьмидесятых как будто немного. На чистенького такого, на понтах – в образе всегда, в фирменных джинсиках и белых кроссовках, со злобненькими и нагленькими глазками, правильным таким сердцеедским взглядом, с длинной челкой и сигаретой в зубах… На местную школьную или университетскую достопримечательность, мимо которой девчонки проходят, смущенно потупив взор, и краснеют тут же. – Николай на секунду задумался. – На самоуверенного, кокетливого экстремала, – тихо засмеялся он. – А сам не знаешь разве? В зеркало не смотришься?

– Кокетливого? – с кокетливым удивлением улыбнулся Иван.

– Ну да, – выпустил кольцами дым Николай, – но тебе идет, не переживай, идет очень. Так, что там дальше – теплый и? – Николай снова рассмеялся.

– Ну не смейся, не смейся, пожалуйста, не могу, когда ты так смеешься.

– Снова хочется? Да? – прошептал Николай, склонившись к уху Ивана.

– М-м-м-м-м…

– Сейчас расскажешь, и займемся.

– А! Вот еще! Жрачку вкусную приносил! – радостно вспомнил Иван и затушил сигарету.

– Но откормить тебя все равно не получилось.

– И помнишь, мы с тобой на английском целыми днями болтали, и ты мне Диккенса читал, Оливера Твиста…

– Угу, только, вижу, результата никакого, и от английского у тебя один fuck остался, – улыбался Николай и тушил сигарету.

– Наверное, странное мы тогда представляли зрелище, – пропуская замечание друга, продолжал Иван и ненадолго задумался. – Я еще тогда, знаешь, – и снова продолжал, – удивлялся, почему ты со мной возишься, что тебе во мне может быть интересно.

– Я тоже. До сих пор вот… удивляюсь. Но, видимо, что-то все-таки есть, – ласково улыбнулся Николай. – Кстати, что там с Олей-то?

– Да так, может еще какое-то время и потусовались бы, но она, похоже, на черном[42] снова плотненько.

– Хм, помню, работал с ней как-то, около года назад. Пришлось повозиться тогда с твоей зазнобушкой – ни разу в нормальном виде не появлялась, опаздывала безбожно, вусмерть обдолбанная в студию приползала – зомби, блядь, живая мертвечина, – с некоторым раздражением и горечью вспоминал Николай. – Ты же говорил – завязала?

– Угу, и развязала вот снова.

– Как ее держат еще?

– Ой, да не снимается она триста лет, – разочарованно вздохнул Иван. – А я не смогу больше. Не смогу просто. Было уже – проходили. Она переламывалась – тогда как раз – на сухую. Не первый раз, кстати. До этого, рассказывала, в клинике какой-то навороченной лежала, ну еще до знакомства до нашего. Так вот, знаешь, как было? – я две недели от нее не вылезал – придерживал блюющую над тазом и, когда она в ванной отмокала, пел ей, что ни попросит: из Стрэнглерс[43], из Кинкс[44], хиты их панковские, короче… Muse[45] что-то, Rasmus[46] – чудиков попсовых, ну, и эту ее любимую, Медведевскую, про страсть… По нескольку раз – кончала она прямо от этой песни…

– Как ты поешь, любая девица кончит, – улыбнулся Николай.

– Знаешь, я комбик к ней тогда притащил – соседи ментов вызывали даже, – продолжал Иван.

– Нежные у вас, однако, с Олей отношения. Я и не думал, что все серьезно так… и долго. Мне казалось до отъезда, я тебя с какой-то новой барышней видел?

– Просто Оля… ну, умеет она, короче, меня к себе возвращать, – усмехнулся Иван.

– Может, пожениться вам? Вы друг другу подходите очень. Оба такие немного… Зубочистки две такие, – улыбался Николай. – Ну и страсть у вас, как я понимаю, любовь…

– Издеваешься?

– Совсем нет, я серьезно.

– Какая, нахуй, страсть! Мы по-трезвому слова спокойно сказать не можем. Она меня бесит, я ее накаляю. Деремся иногда даже…

– Ну вот, говорю же – классическая семья, – тихо посмеивался Николай.

– Я себе семью по-другому представляю, Коля, – Иван на мгновение задумался. – Ты только не говори ей про меня – ну, где я и… если звонить будет, искать. Придумай что-нибудь, хорошо? Скажи, что я срочно уехал куда-нибудь, о’k?.. Она ведь опять меня вынудит, встретиться упросит, и потянется снова все. Точно так же сейчас все будет, как тогда: пойдет она на группу этих анонимных, бля, зависимых, и затеплится надежда, не у меня – у нее. Но однажды, через несколько месяцев, она пропадет на неделю, а потом позвонит из больницы, из нервного[47] – расскажет, что ей череп проломили – хулиганы, ага, в темном, блядь, переулке! Потом пройдет еще немного времени, и я найду ее в ванной – синюю, ледяную с перерезанными венами. Не, не справлюсь я – не могу… не хочу. И не потому, что не жалею ее, а потому, что бесполезно все, и другого конца не будет.

– Да-а-а, Ваня, тела своего ты, может, и не бережешь, но вот психику, покой душевный старательно охраняешь, – с иронией заметил Николай.

– Ну, я же говорил, Коля, нет его у меня, покоя этого. И еще я врать не умею и не люблю ее, наверно. А ты… ты бы сидел так с кем-нибудь, зная, что шансов вытащить человека крайне мало, зная, что необратимо все… предопределено?

– Думаю, сидел бы, если бы любил, конечно. Тогда бы, кстати, и проверил на прочность свои чувства, – усмехнулся Николай. – Бесился бы, наверное, боялся, сомневался бы, естественно. Анестезии, наркоза себе бы даже требовал. Но, если бы все правдой оказалось, принял бы и разделил – и боль, и безысходность любимого страдальца, терпел бы вместе, переживал рядом… поддерживал, облегчал, как мог… если бы хоть как-то мог. Наверное, Ваня… наверное, – задумчиво, с грустью заключил он.

– А мне кажется, что у всего есть пределы, лимит. Даже у милосердия, понимаешь?

– И с каких это пор ты философом таким стал? – улыбнулся Николай и затушил сигарету. – Как, кстати, учеба твоя? Дипломную так же, вместе с Максом, снимать будете?.. Он у вас гений, конечно, ничего не скажешь, молодец. И команду собрать умеет – зарядить всех, идей заразить. Настоящий директор[48], – последнее слово Николай произнес на английском.

– Ушел я из института, Коля.

– Как это?

– А вот так. Не чувствую в себе потенциала.

– Да ты что, Иван! Охренел совсем?! Год же всего остался! – возмущенно воскликнул Николай.

– Скушно мне…

– Нет, говорю же – чудовище!.. С вами такой крутой мастер работает, опытом своим делится – многие мечтают на курс к нему попасть. Радовался бы лучше. Старался больше, впитывал, – с разочарованием продолжал Николай.

– Ну, не получается у меня ничего…

– Хватит гнать! Видел я ваши короткометражки – хорошо. Очень даже. Честно, Ваня.

– Плагиат все это. Пародия какая-то.

– Плагиат? Бля-я-я-я… Но, как же, ты думаешь, учатся-то? Даже великие…

– Не хочу я быть великим, Коля, – перебил Николая Иван.

– И что же ваше высочество намерено делать? Чем на этот раз займешься? – укоризненно глядя на Ивана, спросил Николай.

– Студию сниму, альбом запишу, – весело ответил Иван, теребя браслет на запястье.

– А совмещать разве нельзя?

– Ну-у-у-у…

– Знаешь, Ваня, мне иногда кажется, что мне не тридцать четыре, а шестьдесят, а тебе вообще четыре года всего – истины прописные тебе бесконечно втираю. Устал я, блядь, чего-то, знаешь!.. Эх, если бы не кости твои – в армию бы тебя, ленивца, запихнуть… – с некоторым злорадством продолжал Николай.

– Напугал тоже, – усмехнулся Иван, – может, я с удовольствием. В ВВС бы пошел, на самолетах летал… – размечтался Иван.

– В ВВС?! Не-е-ет! – На подводную лодку тебя надо! Поглубже – на дно, чтобы исходу не было. Хотя ты и оттуда сумеешь, вывернешься – и бронированную обшивку прогрызешь, не удивлюсь.

– Ну хватит, хватит наставлений! Посмотри лучше, что мне Оля на прощанье подарила, – переводя разговор с неприятной для него темы, Иван протянул руку к лицу Николая.

– У тебя же давно уже. Несколько лет, по-моему, – улыбнулся Николай, кончиками пальцев поглаживая мастерски набитую на внутренней поверхности, как будто живую, довольно крупную – от запястья до локтя, симпатичную и пушистую, однако невероятно хищную, очень какую-то агрессивную, оборзевшую ко всему прочему какую-то даже, вот-вот готовую впиться утрированно длинными клыками в жестко схваченную передними обеими лапами, оторванную уже человеческую, с выпученными от ужаса глазами и вскрытой черепной коробкой, голову – адскую поистине куницу.

– Да не это. Вот, браслет.

– Ничего, – сказал Николай, разглядывая украшение – массивную золотую цепочку, соединенную прямоугольной пластинкой с выгравированной на ней розой.

– Роза…

– Да вижу я… вижу. И не изживут себя никак эти наши дурацкие пошлые прозвища.

– И теперь, наверное, никогда, – Иван, довольно улыбаясь, медленно перевернулся на бок, приближая лицо свое к лицу Николая.

– Хочешь, чтоб все знали?

– Угу.

– Дурак. И бесстыжий к тому же.

– Жрать хочу до черта, – смущенно засмеялся Иван и уткнулся лбом в плечо Николая.

– А я в душ, – ответил Николай, перебирая его темные, блестящие волосы. – Сначала в душ.

– Нет, жрать!

– Лично я – в душ, – Николай резко поднялся, слез с дивана и уже было вышел из комнаты, но задержался, обернулся и устремил на Ивана какой-то совершенно незнакомый тому пронзительный и опасный взгляд.

– Ну что, боишься уже? Ведь боишься, да?.. Жалеешь? Раскаиваешься?

– Нет… не жалею, – тихо и немного испуганно произнес Иван.

– Тогда скажи, чего ты хочешь?

– Я… я…

– А хочешь по-настоящему? Хочешь, выебу тебя? Отдеру, как надо – грубо, грязно, по-животному?

Иван не знал, как реагировать, сердце бешено заколотилось в груди, а во рту пересохло. Он не узнавал, не понимал Николая, но эти слова, этот с нотками металла голос и ледяные глаза – этот совершенно неизвестный доселе Ивану образ ни в коей мере не отталкивал его, наоборот, он еще больше очаровывался, еще больше проникался своим таким сильным и страстным чувством.

– Ну?

– Хочу, – прошептал Иван, медленно поднимаясь на диване, и не был уверен, хочет ли предложенного Николаем на самом деле.

– Завоешь – поздно будет.

– Не завою, – Иван чуть вздрогнул от прострелившей его боли в пояснице.

– Завоешь. Скулить будешь, рыдать, – лицо Николая постепенно принимало обычное свое, серьезное, немного надменное выражение, а взгляд становился теплым и ласковым.

– Хорошо.

– Что хорошо? – еле сдерживая улыбку, спросил Николай.

– Буду… если хочешь, – затравленно глядел на друга Иван.

– Давай, попроси меня. Ну… как ты сегодня просил, – улыбался Николай. – На английском можешь, как в кино. Иван нервно сглотнул и, запинаясь, хрипло и с дрожью в голосе произнес:

– Fuck me… fuck me… harshly, dirty… like an animal….

– Да ты ж мой красавец! – довольно рассмеялся Николай и знаком пригласил Ивана следовать за ним в ванную.

* * *

– Ну, я так и подскочила и бросилась за кроликом, умирая от любопытства и чуть-чуть не догнала.

– Но я успел нырнуть.

– В большую нору под кустом шиповника.

– А я, не раздумывая, бросилась за ним.

– А подумать не мешало бы. Всегда, дружок, прежде чем лезть куда-нибудь, хорошенько подумай: а как я оттуда вылезу.

– Вылезу, вылезу, нора-то ровная, как туннель. Ой, падаю, вниз, вниз, в какой-то колодец, у-у-у-ух!

– Не бойся.

– Ты здесь, До-До-о?

– Здесь, разве я могу тебя оставить?

– А, почему я тебя не вижу-у-у-у?

– Так ведь темно-о-о-о.

– В колодцах всегда темно, а это глубокий колодец?

– Он такой, какой тебе самой захочется, так что времени у тебя вволю, падай себе и падай.

– Да, я падаю и как-то мягко падаю, как пух тополя падаю, а не как с крыши, у-у-у-ух! Совсем темно и ничего не видно…

…Иван хотел было достать пульт, лежащий на столике среди прочих вещей, все тех же: недопитой бутылки шампанского, бокалов, банки с икрой и с ложками, пузатых маленьких часов, такого же важного и пухлого, местами потрепанного, но солидного ежедневника, еще более солидного тюбика с лубрикантом[49], а также невысокой стопкой DVD, но чуть только приподнялся на локтях – больше не смог, ему показалось, как будто бы тяжелый железный лом воткнулся в спину и пронзил насквозь так, что потемнело в глазах и перехватило дыхание. «Ну что ж такое? Что ж так больно? Как же не в тему-то!» – думал Иван и вспоминал свою новую молодую лошадку – норовистую хитрюгу и капризулю, и то, как в поле она вдруг от избытка чувств – испугавшись ли чего, а может, наоборот, от радости, – взбесновалась и понесла, и совершенно вышла из-под контроля, и никакие уговоры и призывы к порядку на нее не действовали, и устроила она Ивану настоящее родео – крутилась, и брыкалась, и вскидывалась на дыбы, пытаясь сбросить обнявшего ее за шею хозяина, и Ивану, чтобы удержаться в седле, пришлось применить не только все свое умение, но и все силы, ибо падать он не хотел: как ни хорохорился, не был готов – оробел до черта – рухнуть на землю и развалиться на части.

Слезая с лошади, Иван находился в заметном волнении, а именно, дрожал всем телом – он тогда сразу понял, что где-то и что-то в залатанном его позвоночнике чересчур напряглось, что-то, похоже, даже хрустнуло. Дав своей питомице вволю набегаться в манеже и выпустить оставшийся пар, и после того, как «разделись и почистились» и он ритуально угостил лошадку любимой вкусняшкой – яблоками и овсяным печеньем, Иван решил сделать рентген, но, заехав зачем-то домой – привести себя зачем-то в порядок, нырнул в ванну, засим в Интернет, тяпнул рюмку-другую водки, вслед за чем почти сразу отрубился. Проснулся поздно ночью и вроде неплохо себя чувствовал, побродил какое-то время и снова лег спать. На следующий день он отложил поход в поликлинику из-за встречи с Олей и теперь вот жалел об этом. К тому же у Ивана поднялась температура, да и неожиданно сильное похмелье все-таки настигло его, раскалывая голову, заставляя внутренности подергиваться, будто на ниточках, и трепетать. Ко всему прочему, перед его глазами на большом экране молодой Депардье вступал в связь с молодой Мути – Иван уже видел этот фильм[50], и этот фильм потряс его, произвел на него неизгладимое, крайне угнетающее впечатление, оказал несколько травмирующее даже действие, иными словами, оставил в душе отвратительный осадок. Громкость телевизора была убавлена до нуля, и звуковым рядом «кину не для всех» служил сказочный аудио-спектакль, который перед уходом, со словами: «Держись тут, я скоро», – Николай загрузил в музыкальный центр.

Иван натянул на лицо одеяло. Ему было страшно, одиноко и очень холодно. Николая не было всего десять минут, а Ивану казалось, что прошла целая вечность, и он уже невозможно скучал, а после целой вереницы вечерних телефонных звонков – мобильный его друг отключил еще днем – тогда… вместе с телевизором, и вот теперь, дождавшись своего звездного часа, разрывался, забытый внизу у изголовья дивана, утопающий в высоком ворсе ковролина стационарный домашний – уже и ревновал его, будучи теперь просто одержим своей любовью, своей страстью.

«Никки! Ау-у-у-у! Ну, что за дела? Почему не перезваниваешь? Мы же ждем тебя, договорились же, ау-у-у-у-у…» – «Николай, здравствуйте, это Светлана. На всякий случай напоминаю – завтра будем готовы к двум часам. Да, кстати, вы были правы, давайте поменяем – то, что вы предложили, гораздо лучше, действительно идеально подходит…» – «Здорово, Коля! Слушай, я все по поводу того мероприятия во дворце, помнишь? Знаю, знаю, не занимаешься ты таким больше – весь в искусстве настоящем уже. Но для меня, Коля, сделай, последний раз, лады?.. Очень просят. Они тебя только хотят – твой взгляд нестандартный, извращенский, гыгы. Не в службу, а в дружбу, помоги? Лады?.. Жду звонка…» – то и дело срабатывал автоответчик…

– Але, – раздраженно ответил Иван после того, как, не выдержав, стараясь не менять положения тела, пододвинулся к краю дивана, спихнул с телефона прикрытие в виде коробки шоколада и выловил трубку из ковра.

– Привет! – радостно поздоровался Макс. – Спишь?

– Угу, – еще более раздраженно буркнул Иван.

– Спишь?! Мы же ждем тебя! – наигранно возмущенно воскликнул Макс.

– Fuck you, Макс! – послал приятеля Иван.

– Ваня? – все с той же радостью спросил Макс.

– Он, – буркнул Иван.

– А-ха! А я звоню тебе, звоню. Чего телефон не берешь?

– Забыл… дома… вчера…

– А-а-а, я так и подумал. Дай Колю.

– Он спит.

– Чего вы дрыхнете-то? Одиннадцать всего. Нажрались, что ли?

Иван легонько потыкал трубкой в плечо лежащего к нему спиной на боку Николая.

– Привет, привет. Ну, что там у вас? – спросил Николай, забрав у Ивана телефон.

О том, что у них там, Иван прекрасно догадывался, и когда Николай спросил его: «Пойдем?» – отрицательно мотнул головой. Он не только совершенно не хотел тащиться через весь город на очередную безумную вечеринку, а даже если бы хотел – вряд ли смог бы, ему вообще больше ничего не было нужно – ни спорта, ни девочек, ни вкусной жрачки, ни уж, тем более, творчества со всеми его гениальными Максами, крутыми мастерами и великими всякими прочими – он готов был вообще больше не покидать пределов этой «неуютной» квартиры, остаться здесь навсегда, томиться в предвкушении днем, плавать в его ванной, мечтать и ждать, а ночью изнемогать от наслаждения – предаваться, покоряться, надсаживаться, разрушаться… Он хотел постоянно слышать его голос, его смех и дрожать под его ласками беспрестанно. И тоска Ивана усиливалась: при мысли о том, что скоро пройдет ночь, и тогда, как всегда очень, очень рано, друг его отправится по своим бесконечным делам и будет общаться с бесконечным количеством людей, а после снова уедет в свои бесконечные путешествия, и, возможно, Иван не увидит его несколько недель или даже месяцев – ну не таскаться же ему за Колей повсюду хвостом, ведь это утомит друга, он разозлится и прогонит его еще быстрее…

А приглашающая сторона не унималась – к уговорам подключилась писклявая девица, та самая, вероятно, которая вопила на автоответчик: «Никки, ау!!!!» – и в какой-то момент Иван выдернул телефон из рук Николая и крикнул:

– Иди ты на хуй, Макс! Ну, заебал уже!

– И я тебя люблю, Ванечка! – весело отозвался тот и, все так же смеясь, отключился.

– Да-а-а, пора тебя спасать, – ласково глядя на Ивана, Николай коснулся рукой его лба и поднялся с постели.

И снова раздались звонки…

– А почему это место – очень странное место?

– Да потому, что все остальные места очень уж не странные. Должно же быть хоть одно очень странное место…

– Как же отсюда выбраться?.. Эй, До-до, куда ты?

– Я тебя просил подумать, прежде чем соваться в эту нору? Просил? А теперь сама выпутывайся!

– Исчез, спрятался!.. А-а-а, я знаю, он просто растворился в воздухе и все равно здесь.

– Хе-хе…

– Ну, вот, я слышу его смешок. Ну, разве мой До-До оставит Алису в таком странном месте? Ой, какая-то дверца в стене, золотая, и ключик золотой маленький на хрустальном прозрачном столике, и какой прелестный!.. Ну, До-до, это твои штучки?!

– Хе-хе…

– Не подглядывай!.. Так, подошел ключик, открываем дверцу. Ах, какой прекрасный сад там, за дверцей! Цветы! Фонтаны! Хочу туда!.. Эх, даже голова не пролезает! Ну-ка, может, боком… Эх, ну и придумал ты дверцу, До-До – такую дверцу даже в форточки не приняли бы!

– А если бы пролезла?..

Однако не только ревность сводила Ивана с ума – он, ко всему прочему, переживал от стыда и разочарования, разочарования в себе самом: в своей, как ему казалось, полной несостоятельности, в своей какой-то вопиющей неопытности, и, вспоминая такие смелые, пламенные речи, коими пытался растопить сердце друга, Иван чувствовал себя законченным идиотом, подростком, двоечником. «Сказал красиво, а как до дела дошло – оказался ни на что не способен, как школьник какой-то, девственник трепетный», – думал он.

Всю свою сознательную жизнь Иван общался с одним типом женщин – он знал их, как себя, и ему было с ними просто и легко. Вместе с тем Иван всегда прекрасно понимал, что нравится своим Олям гораздо больше, чем они ему. Девочки Ивана были счастливы уже тем, что он держит их за руку или улыбается своею открытой красивой улыбкой, и они, не стесняясь, пафосно и пылко признавались ему в любви, а в постели их реакция всегда была бурной и, как ему казалось, предельно искренней, и ею, а также их неизменно «ровным и предсказуемым поведением» он всегда мог измерить отношение своих к себе женщин. Ивану также никогда особенно не приходилось экспериментировать в сексе – он никогда не чувствовал в этом необходимости, не пытался «расширить горизонты», поскольку партнерш его устраивало все и всегда. Конечно, были случаи, когда какая-нибудь из барышень Ивана просила о чем-то специальном, исключительно ей приятном, но это случалось редко и посему совершенно не напрягало его, стремящегося в первую очередь доставить удовольствие себе – традиционным, быстрым и незатейливым способом…

Чтобы не попасть в капкан, чтобы в темноте не заблудиться, чтобы никогда с пути не сбиться, чтобы в нужном месте приземлиться, приводниться – начерти на карте план! И шагая в бой беспечно, тири-тири там-там тирам, – встреча обеспечена, в плане все отмечено – точно, безупречно и пунктиром…

…– Чего же тебе хочется?

– А мне всего хочется!

– Ну-у-у-у, так планы не составляют! А чего тебе хочется больше всего и перво-наперво?

– Хочется стать своего роста!

– Нельзя, ты уже влезла в сказку – станешь своего роста, а вдруг сказка лопнет?

– Ну, хорошо, пусть я буду такая, какая нужно, а то то ключик не достанешь, то ногу в трубу, руку в окно. Хватит неожиданностей!

– Вот это уже план, хотя и неосуществимый.

– А второй мой план – хочу в тот чудесный садик! Это план?

– Да.

– Осуществимый?

– Да.

– Ну, я пошла по плану.

– Иди, детка, иди-и-и….

Но сегодня, к ужасу Ивана, все было совершенно по-другому. Это он теперь был без меры очарован, он трясся и таял в руках любовника, как раньше таяли в его объятиях Оли, и – как и было обещано – выл, скулил, рыдал, но не от того, от чего предполагал и чего, честно признаваясь себе, в первый миг испугался, когда смело сказал «хорошо буду, если хочешь», – а потому, что испытал такие новые, невыносимые, острые ощущения, когда его друг не быстро, не резко, но так уверенно и так неожиданно, невероятно и бесконечно – дико так – до черта приятно и нежно входил… забирал, подчинял. Управлял им, таким неуклюжим, таким нерешительным, слабым, растерянным – молодым таким – таким им смущенным, со всеми глупыми и лишними теперь его инстинктами…

…И сейчас Ивану почему-то как никогда хотелось чувствовать и знать – и знать наверняка, – что он удовлетворяет друга так же, как тот удовлетворяет его. И ему непременно, просто необходимо было видеть ответную реакцию, такую, какой он представлял ее себе всегда, такую, какую неоднократно наблюдал у женщин. И то, что во время их близости Коля запретил смотреть на себя, и то, что кроме вылетавших время от времени из уст его каких-то французских фраз – грубостей и неприличностей, тут же решил Иван, он ничем более не проявлял своего отношения, да к тому же так и не кончил, переполняло Ивана чувством того самого неверного, того самого не того стыда и даже вины – такой же неправильной, такой же не той… И вины этой нисколько не смягчало, а наоборот, только усиливало ее теперь то, что ситуация, в которую без принуждения, по добру, по собственному желанию, по своей же воле попал Иван, отнюдь не была ему знакомой, и это был первый подобный опыт в его жизни…

Если даже есть талант, чтобы не нарушить, не расстроить, чтобы не разрушить, а построить, чтобы увеличиться, удвоить и утроить, нужен очень точный план. Мы не точный план брани-и-им, и он ползет по швам, там-тирам…

…Иван понимал, что увлечен мужчиной, но ни на секунду не связывал происходящее с ним с чем-то ненормальным, извращенным, безнравственным, с чем-то особенным, чем-то «не таким» или наоборот «таким», поскольку думал – нет! – был уверен в том, что влюбился – по-настоящему, неосмотрительно, честно, неистово… бесстыже и безоглядно, совершенно, короче, опасно.

И все еще не находил, никак не находил повода «оправдаться», а вместе с тем возможности приобрести достоинство себе и цену: «И так-то я в его глазах Иванушка-Дурачок – недоумок, бля, и распиздяй. И зачем про институт сказал, ебанашка, – думал Иван. – Так еще… бля-я-я… Господи! Ведь сам же напросился! Вызов, бля, бросил! Как кукла тряпичная какая-то – мумия, истукан!.. Не умею же! Ничего, блядь! Нихуя, блядь, не могу!.. Глупо-то как. Как же все глупо. До черта, бля, до черта, м-м-м-м-м-м…», – и боялся… боялся того, что вот так вот, опозорившись кругом перед Колей, никогда уже не сможет заслужить его любви. И неизживаемый, существующий с самого начала их с Колей отношений комплекс разрастался в нем до неимоверных пределов. «Что же делать-то? Исправить все как теперь?» – причитал Иван и дрожал, дрожал от ощущения безысходности, бессилия и боли…

– Эхе-хе гриб, грибочек, и какой симпатичный! А на нем сидит гусеница, синяя, ого-го! А что это вы делаете, синяя гусеница?

– Сижу, курю… Постой, а почему, собственно? Ты кто такая?

– Не знаю, сударыня, то есть знаю, кто я была утром, но с тех пор…

– Ты в своем уме?

– Не знаю, может быть, в Мэри-Эннином…

– Не понимаю…

– А я и сама не понимаю – столько превращений! Кто хочешь, собьется!

Вынырнувиз-под одеяла – глотнуть немного воздуха, – Иван с отвращением взглянул на экран – финальная сцена, в которой главный герой взял со стола электрический нож и принял решение, и вот-вот наступала уже жуткая развязка, вынудила почувствовавшего подступающую к горлу тошноту Ивана спрятаться обратно.

– Это просто ты путаная девочка…

Время, казалось, замерло, застыло, но в какой-то момент совершенно уже занедуживший, совершенно расклеившийся уже Иван услышал, как открылась входная дверь, а через минуту в комнате появился Николай.

– Ну что? Крючит тебя? – он зажег притаившийся в углу торшер.

– Угу, – пытаясь выдавить из себя улыбку, ответил Иван.

– Еще бы. Ого! – Николай прижал ладонь ко лбу Ивана. – Температурка у тебя, дружочек, высокая. – Болит?

– Угу, – озноб пробивал Ивана насквозь, и при этом ему казалось, что множество натянутых внутри него струн начинают лопаться, рваться одна за одной.

– Где болит?

– Везде… – еле слышно ответил Иван.

– Хочешь еще? Будешь терпеть? – выражение лица Николая снова сделалось суровым. Он присел рядом с Иваном на диван, и, чуть склонившись, приподнял его голову.

– Да, – прошептал Иван.

– Какой же ты…

– Пор-ро-сенок…

– Красивый, блядь!.. Нет, ты уж смотри. Смотри на меня, я сказал! – Николай потянул Ивана за волосы. – Нравится тебе? Все еще нравится тебе, когда вот так тебя распинают?

– Да.

– Любишь меня? – еще сильнее натягивая волосы Ивана, прошипел Николай.

– Люблю.

Николай отпустил Ивана и поднялся.

– Что будешь есть? – лицо его вновь приняло обычное свое внимательное, чуть надменное выражение. – Мясо будешь? Стейк поджарить? Яичницу?

– Угу, – кивнул Иван в ответ, хотя сомневался в том, что сможет проглотить хотя бы кусочек.

– Шампанское? Водку? Коньяк? Вино? – шутливо продолжал Николай.

Иван отрицательно мотнул головой.

– Такое? – Николай вытащил из кармана пиджака продолговатую цветную упаковку.

– Да… Хорошее, – стуча зубами, ответил Иван.

– Уколешься или уколоть?

– Уколюсь… нет, уколи, пожалуйста, – снова вымученно улыбнулся Иван, сотрясаясь всем телом.

– Руки вымою, подожди…

– Да замолчишь ты, поросенок?!

– Осторожно, вы попадете в ребеночка!

– А я в него и мечу! Недолет! Перелет!

– Хряу-у-у-у!

– Осторожно. Ой, бедный носик, тебя засыпали перцем, закидали кастрюлями, перченый ты мой мальчик.

– Да, кстати, герцогиня, королева прислала вам приглашение на вечерний крокей.

– Где оно?

– Вот.

– Держи!

– Хряу-у-у-у!

– Ой, да разве можно так кидать ребеночка?!

– Этого? Можно!

– Побегу переодеваться. Где моя форма?!

– А ну-ка я ей вслед!.. Ух, опять мимо! Это все перец, э-э-э так глаза и ест. А ну, все вон отсюда! Воо-он!

– Какие все грубияны! Пошли, мой маленький.

– Хрю, хрю, хряу!

– Ой, да чего ж ты так брыкаешься – растопырился, как морская звезда! Надо взять его с собой – через денек-другой они его здесь прикончат!

– Хря, хря, хряу-у-у-у!

– Выражай свои мысли как-нибудь по-другому.

– Хряу-у-у!

– Ну-ка, ну-ка, дай-ка я вгляжусь в твое лицо… Батюшки! Да он стал поросенком, – довоспитывались!.. Ну-ка, становись на ножки, беги… А как поросенок он очень даже мил…[51]

Через несколько минут Николай вернулся с большим, наполненным розоватой жидкостью, шприцем и ватным, смоченным водкой диском в руках.

– Там иголка… длинная очень… – стуча зубами, объяснял Иван, – но ее нужно глубоко вводить…

– С размаху или плавненько? – хищно улыбнулся Николай, откидывая край одеяла и оголяя трясущееся бедро.

– Коля… – простонал Иван, прикрывая ладонью глаза – ему казалось, что от нервного перенапряжения и боли он сейчас же потеряет сознание, – не могу больше… не могу… с-с-с-с-с-с, м-м-м-м-м-м…

– А ты как думал, будет? – как обычно, строго, но совершенно не ласково спросил Николай, медленно вводя лекарство. – Так себя поломать, изувечить. Это тебе не в машине расплющиться и не с лошадки брякнуться. Дурак, – сердился он.

– Вы-выключи, пожалуйста… невозможно уже, – страдальческим голосом попросил Иван.

Выполнив просьбу, Николай вышел из комнаты, в которой, такие долгожданные для Ивана, воцарились, наконец, тишина и темнота.

Закрыв глаза, он лежал в этой тишине-темноте, прислушиваясь к доносящимся с кухни звукам. Шквырчало на сковородке мясо, шумно лилась вода из крана, падали в мусорное ведро скорлупки от яиц, и те тоже затем шквырчали, и тихо и нежно струилась из динамиков босанова[52]…

* * *

«– Хорошо тебя развинтило, принцесса.

– Не то слово…»

– Не будешь больше?

– Не лезет, – Иван протянул Николаю тарелку с остатками яичницы и почти целым куском говядины.

– Мяса-то поешь еще, с кровью же, как ты любишь.

– Не, не могу… щас вырвет.

Николай забрал тарелку и уже сделал шаг от кровати, но Иван схватил его за руку и хрипло и жалобно спросил:

– Кто я теперь для тебя, Коля?

– Не решил еще, – огрызнулся тот и посмотрел на Ивана устало и раздраженно, но тут же сразу ласково. – Спи давай, – он хотел было освободить руку, но Иван удержал его.

– Ну подожди… подожди… – со слезами в глазах взмолился Иван.

– Ну я хоть немного нужен тебе? Ты не бросишь меня, Коля?

– Да что ж такое?! Что устраиваешь?! Что за детский сад, Иван?.. Что сегодня с тобой? Как подменили, честное слово, – Николай присел на край дивана. – Слушай, а может это не ты от Оли ушел, а она от тебя? – с легкой иронией, но и с сочувствием тоже спросил Николай. – Признавайся, так было? Поэтому капризничаешь? Переживаешь, да?

– Ну причем здесь Оля, Коля, – застонал Иван. – Насрать мне на нее! Я с тобой хочу быть, понимаешь? Навсегда, понимаешь?

– Нет, это просто кошмар какой-то! Наваждение, блядь! – Николай поднялся.

– Это не потому, что ты спрашивал. Не притворяюсь я, правда. Я люблю тебя, Коля, правда! Ты не веришь мне, да?!

– Я сейчас… я сейчас ударю тебя, – взгляд Николая сделался ледяным и жестоким, – Морду тебе разобью, понял? Если не прекратишь эту байду… сейчас же, понял?

– Коля, я… – по щеке Ивана скатилась слеза.

– Закрой пасть! – прорычал Николай и со всей силы, наотмашь… чуть было не ударил, но тут же сдержался, собрался и, не на шутку сердитый, пышущий, казалось, искрящийся яростью, вышел из комнаты, и Иван услышал, как с кухни его друг вызывает «Скорую»…

конец пятой части

The end… почти…

6. (заключительная)

I gotta take a little time A little time to think things over I better read between the lines In case I need it when I’m older Now this mountain I must climb Feels like a world upon my shoulders And through the clouds I see love shine It keeps me warm as life grows colder In my life there’s been heartache and pain I don’t know if I can face it again Can’t stop now, I’ve traveled so far To change this lonely life I wanna know what love is I want you to show me I wanna feel what love is I know you can show me…[53] Foreigner, «I wanna know what love is»

«…из-за чего, собственно, все сейчас… из-за чего все так закрутилось вообще…»

– Я давно уже… давно эту историю снимать задумал – во ВГИКе[54] когда на последнем курсе учился. Короче, я пил тогда страшно, пил и сценарии строчил – сочинял, короче, и пил. Пока панкреатит не заработал… тяжелый такой… второй. И вот, когда очнулся после операции, когда ходить мне разрешили, выполз я с книжечкой в коридор. Читал, сидел, читал и краем уха слушал, как около сестринского поста пациент один, люксовой палатки житель, о чем-то медсестру просит, умоляет просто. Что товарищу просителю нужно было, я так и не понял, но самого его хорошо разглядел. Знаешь, честно тебе скажу, хоть я и самец, и до мозга костей баболюб, но парень потряс меня просто. Красив до неприличия – не передать просто, слов нету. Молодой очень, моложе двадцати, я думаю, высокий, стрижка классная, стильная – длинные довольно, до плеч почти, волосы, темные, блестящие, как в рекламе – прости, я же художник. (Улыбается). Лицо… лицо, знаешь… короче, если накрасить, будет девочка. Понимаешь, о чем я?.. Андрогин, одним словом. Но без ужимок, со стороны, так нормальные такие, совершенно мальчишеские повадки. Развязный немного, ухоженный, чистенький, в белоснежных кроссовках, с брюликом[55] в ухе и браслетом платиновым на запястье. Может, и татуировка была, но этого я рассмотреть не смог. Хотя жаль, конечно, интересно было бы сравнить. И знаешь, взгляд у него был… такой, знаешь… ну, просто, абсолютно путанский вгляд… Его мадам навещала роскошная – вся в мехах, и мужчина – тоже во всех отношениях приятный тип. Скорее всего, родственники, конечно… Промелькнула у меня тогда мысль познакомиться – на предмет биографии, но не рискнул я, повода чего-то не нашел – слаб был, короче. (Смеется.) Да и выписался он скоро, через два дня буквально.

– И начал снимать?

– Ага, не тут-то было. Друзья мои, коллеги, меня, конечно, поддержали, и денег я как-то быстро надыбал. Провели кастинг – и пиздец. Короче, не было тогда на роль Ивана подходящих кандидатур. Всех нашли, на роли дамочек – сразу, Колю – Леха, ты знаешь, друг мой закадычный воплотить согласился. Он меня во всех моих начинаниях поддерживает, никогда не отказывает. Повезло мне с таким другом, и актер он классный, от бога – кого угодно сыграет. Кого угодно, но, к сожалению, не Ивана. (Смеется.) Короче, поискали мы, поискали главного нашего героя – и так никого и не нашли…

– Как это не нашли? Я же кино видела. И Ивана тоже. (Смеется.) Правда, он не совсем похож на мальчика, которого ты описал. Да, красивый, да, молодой – высокий, худой, и волосы, как в рекламе, но не андрогин. (Смеется.) И, будь даже при макияже, на девочку, ну никак не потянет.

– Угу, согласен. Но он – круче. Он как раз и есть настоящий Иван… Так вот, я уж было плюнул. Забыл я уже про «В ЖАРУ». Похоронил, короче, его совершенно. Новый задумал проект – полный метр тоже, полудокументальный, про горы, про лыжников, скейтбордистов… про спорт и выносливость. Уже и продюсер нашелся, сценарий у меня давно готовый лежал – я же сам пишу, знаешь ведь. Но так случилось, что перед самым началом производства мы к вам в Питер зарулили на недельку. Знаешь, я сейчас подумал, ничего бы не было, но город этот ваш – Ленинград, Петроград, эта Северная ваша Венеция – просто магический какой-то. Что-то в нем, знаешь, есть – какая-то энергия потусторонняя… мощная очень…

– Так ведь на костях все, сколько трупов-то, Блокада одна чего стоит, Макс.

– Со мной всегда здесь истории чудесные происходят, разные встречи мистические случаются. Вот и в этот раз тоже… Мы с Наташкой моей к друзьям приехали в гости, выбрались, наконец – сто лет не виделись. Короче, вступило супруге моей Мариинку посетить, «Лебединое озеро». Расселись мы в ложе – наслаждаемся. Наташа – балетом, я – немного другим зрелищем. (Улыбается.) Я в театре, в темноте, люблю людей разглядывать. Будто бы невзначай. Будто бы вскользь, совсем-совсем не пристально за лицами задумчивыми, зрелищем увлеченными, наблюдать. А в соседней с нашей ложе тогда сидела пара: молодая, красивая женщина и спутник ее, молодой, красивый… догадалась уже, кто? (Улыбается.) Я Наташку в бок пихаю, говорю: «Смотри, смотри, какой… смотри, это же Иван». Жена моя на меня фыркнула, но куда просил, посмотрела. «Ну, не знаю, даже… может быть» – и снова на сцену с упоением и слезами в глазах – ровно как дамочка настоящего моего Ивана. Похоже, та не просто спектаклем впечатлялась – расстроена была, похоже, чем-то, а он всячески донимал ее – обнимал, что-то на ухо ей шептал, кусал, по-моему, даже… в шею. (Смеется.) Она не реагировала – старалась, держалась, но, в конце концов, толкнула его в грудь локтем и что-то грубое ему прошипела… вероятно. Гневно сверкнула глазами и снова, как Наташка моя, отвернулась к сцене. А он встал и вышел из ложи, а я за ним – знакомиться…

* * *

Макс. Здравствуйте, извините. Можно вам один вопрос задать?

Саша. (Чуть прищуренно, напряженно, с подозрением глядит на собеседника).

Макс (улыбаясь). Я не из секты и ничего не продаю.

Саша. (Смотрит еще более напряженно, с еще большим подозрением).

Макс. Я режиссер. Хотел бы предложить вам сняться в моем фильме.

Саша (с усмешкой, внимательно глядя в глаза собеседнику). Порно?

Макс (улыбаясь). Нет. Скорее, эротический триллер.

Саша. Я не актер.

Макс. Не страшно.

Саша (все также подозрительно). Про что фильм?

Макс (серьезно). Про экстрим. Про «за гранью возможностей», про «за пределом сил»… Про страсть и про страх… про боль и… зависимость. Про то, что сильное чувство порою напоминает болезнь, а иное болезненное расстройство маскирует свои симптомы под проявления искреннего душевного переживания.

Саша. Я… я не знаю даже. Странно как-то… Вы правда режиссер?

Макс. Да. У меня нет с собой документов, но если надо, я все доказательства представлю. (Улыбается. Буфетчице) Коньяк… Да, да, вот этот, пожалуйста… два.

Саша. А что сняли? Есть известные? Ну… фильмы?

Макс. Пока нет, но надеюсь, вот-вот. (Улыбается.) Да, кстати, Максим. (Протягивает руку).

Саша. Саша. (Отвечает рукопожатием).

Макс. Присядем? (Берет бокалы).

Саша. Угу.

* * *

Саша. Вот, Макс, моя Снежная Королева. Аня, познакомься, это Максим – режиссер. Он хочет снять меня в своем фильме.

Аня (недовольно, с презрением). Дальше что?

Саша. Ну, ты же сказала… ты сказала – если я сделаю наконец что-то стоящее, что-то героическое, то, что вернет тебе веру, снова заставит почувствовать себя женщиной. Любимой… нужной… (Склоняется к уху собеседницы.)

Аня (с раздражением). Не вижу связи.

Саша (нежно, с мольбой.) Ну послушай… послушай меня, Анечка. Я докажу тебе, я смогу. Я педи… тьфу, голубого… Я гея сыграю. Это про них фильм, про…

Макс (улыбаясь). Вообще-то не совсем про них.

Аня (возмущенно, поднимаясь со стула). Ты издеваешься, что ли? (Гневно, Максу) Вы кто, вообще? Вам что от него надо?

Макс. Режиссер. Максим Пригожин. Из Москвы. Если нужно документальное подтверждение – без проблем. Собираюсь снимать полнометражный художественный фильм. Вся команда готова. Не хватает только исполнителя главной роли. Саша очень нам подходит. Давайте, я вам сюжет расскажу.

Саша. Аня, Аня… ну пожалуйста… подожди… подожди… (Удерживает и усаживает Аню на место.) Ну ты же говорила – я же знаю, тебе ведь нравится… ну, нравятся они. Говоришь, красивые они все до черта. Это не порно, Аня. Это кино настоящее. Про любовь. Нормальная история, правда. Ну послушай только… немножко, хорошо?.. Макс, расскажи ей… расскажи, пожалуйста…

* * *

Аня. …ему двадцать два, а мне тридцать пять вот-вот грянет, и половины сердца уже нет. И, если я сейчас снова сдамся, пойду у него на поводу – и второй половины не останется. Ему что, а я сдохну, понимаете?.. Не могу больше… тяжело, больно… невыносимо…

Саша. Аня… Анечка, ну прости меня…. ну пожалуйста, прости…

Аня. Он, кстати, поет круто, на гитаре играет. У него группа своя.

Макс. Это прекрасно. (И тише, на ухо Наташе) Это просто праздник какой-то!

Аня. Но больше ничего не умеет. Ничего больше не хочет (с нарастающим раздражением, расстройством и злобой), как только… как только мучить меня, уничтожать… предавать каждый раз… душу из меня вынимать. Это у него хорошо получается…

Саша (смущенно потупив взор). Аня…

Аня. А зачем ему еще что-то? Зачем уметь?.. Вы посмотрите на него. Звезда, блядь!

Макс. Наташ, возьми еще кофе, пожалуйста… всем. И коньяка…

Аня. Да, если он вам истерику вдруг устроит, прям на съемочной площадке, или подерется, нетрезвый, с кем-нибудь, вы не удивляйтесь – это вполне в его репертуаре…

Саша. Аня…

Макс. Нам истерики как раз очень нужны. (Улыбается.) Это как раз главная фишка будет.

* * *

Саша. Я обидел ее сильно. До черта, понимаете?.. Она говорит – предал. Наверное, она умная, ей видней. Просто… просто дурак я. Капризный, испорченный ребенок. И сейчас не знаю, не понимаю, что вообще делать, как вернуть ее… Знаете, у меня родители хорошие, друзей полно, подружек… музыка. Но Аня – она однажды, как Снежная Королева, выкрала меня от всех и поселила в своем королевстве. И всех, всех мне заменила. И отдала, мне, кстати, половину королевства – не только сердца, но и квартиры. Звучит так пошло, но правда. А я… я… Она в больницу из-за меня попала – с сердечным приступом, а потом, сразу почти, у нее выкидыш случился – наш ребенок. Меня не было тогда рядом. Меня долго еще рядом не было, а когда я, наконец, появился, она меня выгнала. Потом мы развелись, она квартиру свою шикарную разменяла – она же принципиальная очень, честная… добрая до черта. И теперь… теперь… (Крайне расстроенно и зло). Не могу без нее… не могу, не хочу. На все, что угодно, готов, лишь бы вернуть ее, понимаете? Только бы поверила мне снова, только бы взглянула на меня, как раньше, обняла бы, как только она умеет…

* * *

Аня. Ты сумасшедший, Саша?! Они же показывать это будут!.. Ведь ты не для себя снимаешь, Макс? (С иронией). Ты же хочешь, чтобы кино твое народ смотрел, правда? Для зрителей же эпатаж весь этот?

Макс. Вообще, конечно, хотелось бы показать, и я… (с довольной улыбкой) мы очень надеемся на успех.

Аня. Вот видишь, видишь. Ты понимаешь, во что влезаешь? У нас же… у нас же каменный век еще. На тебя же пальцем показывать будут, Саша.

Саша. Да насрать мне. Что такого-то, это же кино. (На секунду вдруг задумавшись, несколько смущенно). Слушай, Макс, а что… ну… все по-настоящему нужно будет, да?

Макс (с улыбкой). Не все. Только раздеваться и целоваться, остальное – как будто. Это же кино, Саша…

Саша. Целоваться я смогу.

Аня. Боже мой, Саша…

Макс. А вот еще – на лошади умеешь ездить?

Саша. Нет. Ни разу в жизни не садился даже.

Макс. Ничего. У меня инструктор знакомый – суперский чел, профи, научит мгновенно.

Аня. Господи, Саша… (Снова расстроенно, с болью глядя на бывшего мужа, однако минуту спустя внезапно зло, надменно и с сарказмом, и с презрением). А знаешь, давай! Дерзай! Сделай это! Попробуй! Чего я, в самом деле, распереживалась так, разнервничалась. Жалею тебя зачем-то снова – много ты меня жалел?.. В конце концов, мужик ты или нет?.. Хочешь подвиг совершить? Вперед!

Саша. Анечка… ну Анечка…

Аня. Снимайся, если хочешь, может, потом… может, приглянешься кому – с сильной, мужской рукой, она-то тебя и удержит, и успокоит. Правильная тогда будет любовь… и власть. Настоящая. Такой же, наверное, хочешь?

Саша. Нет, не хочу… не хочу я никакой власти, не нужны мне ничьи другие руки. Мне только твои нужны – красивые, нежные… (Хватает Аню за руку и начинает целовать каждый на ней палец). Я люблю тебя, Анечка. Прости меня. Не прогоняй. Королева моя, Аня… Ну, не надо… не плачь, прости…

Макс (довольно, на ухо Наташе). Пробы не нужны, некоторые поправки в сценарий внести только. Родилось кое-что еще сейчас…

Наташа (расстроенно и презрительно, в ответ мужу). Какой же ты, Максим, скот! Какой бесчувственный, грубый… какой циничный.

Макс (с улыбкой, целуя жену в висок). Я режиссер, Наташа.

Аня (пытаясь собраться). Все, все, Саша, все… Давай так. Давай, сейчас тайм-аут, о`k? И вот сколько фильм сниматься будет, подождем. Ты меня не мучай, пожалуйста, не донимай – не звони, не приходи. Я тебе обещаю, на премьеру я приду. И если ты мне с экрана что-то такое скажешь – что-то правильное, искреннее, специальное… Убедить меня если сможешь – я приму… я снова приму твое предложение. (Встает, со слезами на глазах.)

Саша. Аня… (Встает со слезами на глазах.)

Аня. Давай, Саша… (Ласково обхватывает обеими руками голову бывшего мужа и пристально смотрит ему в лицо, в глаза.) Давай же – нежно и без экстрима заставь меня плакать. (Коротко целует в губы, берет сумочку и быстрым шагом удаляется прочь.)

Из дневника одного блогера: Заслужил медаль

Товарищи, Други! Что я вам сейчас расскажу! Вчера была на премьере – один мой знакомый режиссер – гений (не шучу! уверена – будущая знаменитость!) представлял свою новую работу. Сюжет рассказывать, естественно, не буду – сами увидите и оцените (я надеюсь). Единственное скажу – история не для слабонервных. Некоторые покинули все-таки зал. Но, буду справедливой – довольно специфический, однако, «формат», нетрадиционный довольно. Мне, короче, понравилось, и многим – большинству даже… тоже. Рыдало, короче, большинство (Не шучу! Пробрало! Зацепило, я вам скажу, вставило!). И все почему? Да потому, что Макс действительно Мастер. Все правильно сделал, красиво, без пошлости совершенно. Как? Ума не приложу – вероятно, магия кино + талант естественно… Он (Макс), после, вышел поблагодарить съемочную группу, актеров, аудиторию свою терпеливую. Сначала жену, естественно – он без нее, без ее головы светлой, мудрой, без ее гамбургЕров сказочных (так и сказал – цитирую) был бы никем – спился бы, сторчался, сдох бы давно под забором где-нибудь (это он, конечно, перебрал – пошутил, наверное, все-таки). Дальше – оператора, гримера – друзей своих близких, в самых тоже нежных и теплых словах. Девчонок – героинь, так же ласково. Ну и мальчишек, конечно. «Парни, – сказал, – вы превзошли себя! Такого погружения, такого перевоплощения не ожидал – честно!» И так далее – пошел растекаться, в любви признаваться, пока из зала не крикнул весело: «Fuck you, Макс! Хорош, трепаться! Побереги для Оскара тексты!» исполнитель главной роли, которого, кстати, обнимала заплаканная, но счастливая бывшая жена. На что Макс ответил: «И я люблю тебя, Шурочка», завершил-таки спич и пригласил всех особо приближенных и близких всех (в том числе и меня, конечно) на афтепати в любимый ирландский паб – дружбана своего заведение, спонсора-продюсера основного и постоянного. И всем было весело, каждый получил свой кайф, но, знаете, многие завидовали (я надеюсь, белой завистью) и жалели немного, когда в разгар вечера главный герой со своей теперь снова невестой укатили в аэропорт – Макс подарил Саше билеты в Гоа (бонус к гонорару). Саша сказал тогда, что если Снежная Королева оценит его труды, он, конечно же, поедет с удовольствием – вероятно, оценила. Ну, а мы продолжали пить, жрать, танцевать и т. д., и т. п. до самого утра. А еще я взяла у Макса интервью, но передать его вам не могу – профессиональная тайна, сорри.

Засим прощаюсь, Други!

Ваша D.

Конец

Примечания

1

1. «My world is empty without you» – «Мой мир пуст без тебя» – хит 1965 года американской группы The Supremes в исполнении Диаманды Галас (американская авангардная певица, пианистка и перформансистка греческого происхождения. Галас известна вокальным диапазоном в четыре октавы. Википедия). (Здесь и далее примечания автора).

«И мир мой пуст без тебя так, детка И мир мой пуст без тебя так, детка В своем пути иду в одиночестве, И порой мне так трудно продолжать, Дай силы мне, Дай ласку твоих рук, Мне так нужна любовь, Скучаю, друг Лицо хочу От мира я укрыть, Только от тоски Укрытья не найти, Живу в пустом И стылом доме я, Привычно со мной во мгле Память моя Нужна любовь Еще, еще, Не могу я Продолжать без нее, С разумом дух Страдают так, С тех пор, как наша Любовь ушла, Мне всякий раз в темноте Одной сидеть Средь этих стен» пер. с англ. Ю. Поляковой. (обратно)

2

Мальчик-Звезда – главный герой одноименной сказки Оскара Уальда. Завернутый в расшитый звездами из золотой ткани плащ младенц был найден в лесу бедным дровосеком, в семье которого вырос очень красивым, но невероятно злым и надменным мальчиком, за что был страшно наказан волшебными силами, и для того, чтобы искупить жестокие свои поступки, вынужден был пройти множество суровых испытаний.

(обратно)

3

Земляным червяком – так в Советском м/ф «Маугли» со слов пантеры Багиры «враги» обзывали питона Каа.

(обратно)

4

Черная Курица – персонаж «волшебной повести для детей» «Черная курица, или Подземные жители» Антония Погорельского, написанной в 1829 году. Находясь в образе домашней птицы, был спасен от ножа кухарки главным героем – десятилетним гимназистом Алешей, за что в благодарность предстал перед своим спасителем в человеческом обличии, а именно, министром подземного царства, после чего пригласил мальчика на прогулку по вышеупомянутому царству, а в довершение подарил волшебное зернышко знаний, которое сделало Алешу первым учеником в классе. Черная Курица взял с юного друга обещание держать увиденное превращение и всё последовавшее за оным в тайне, а также строго наказал Алеше вести себя скромно – ни в коем случае не кичиться полученным даром. Гимназист, однако, обещания не сдержал и наказа не выполнил, что впоследствии повлекло за собою трагические события.

(обратно)

5

Снежная Королева – героиня одноименной сказки Г. Х. Андерсена. Красивая, холодная женщина похищает с городской улицы мальчика Кая и увозит в свое королевство для того, чтобы хоть как-то скрасить одинокую свою, скучную жизнь.

(обратно)

6

Лора Палмер – героиня телесериала «Твин Пикс», а также полнометражного фильма, предваряющего события в сериале – «Огонь Иди Со мной» американского режиссера Дэвида Линча. Не желающая мириться с угнетающей ее страшной действительностью, а именно, чудовищной правдой – насилием, совершаемым над ней ее же собственным отцом, Лора стремится победить «темные силы» их же оружием. Днем заботливая дочь и примерная ученица в школе, девушка помогает немощным людям города, участвует во всех благотворительных начинаниях, занимается репетиторством со слабоумным, – ночью же работает в публичном доме, пьет, нюхает кокаин и предается порочным утехам со своими приятелями – торговцами наркотиками.

(обратно)

7

Naughty, dirty, rotten boy (англ.) – испорченный, грязный, гнилой мальчишка.

(обратно)

8

Why have you dropped your studies? (англ.) – Почему ты бросил учиться?

(обратно)

9

Prince Hal (англ.) – принц Хэл – один из главных персонажей пьесы Уильяма Шекспира «Генрих IV» – юный престолонаследник, бросив вызов отцу, ведет распутный образ жизни в компании проходимцев и воров.

(обратно)

10

«You could’ve been number one…» – «У тебя был шанс стать номером «1» и мы могли бы управлять целым миром… Мы могли бы так круто повеселиться, но эта возможность для тебя потеряна…» – строчки из песни «UNO» – хита английской альтернативной рок-группы «MUSE».

(обратно)

11

Ежики – это блюдо по форме представляет собой небольшого размера шарики, приготовленные из мясного фарша и риса.

(обратно)

12

«Мы ходили в школу в один класс…» – герой намеренно несколько искажает текст песни Н. Медведевой «А у них была страсть…». Наталия Медведева, 1958–2003 – российская певица и писательница.

(обратно)

13

…в придорожной едальне… – герой имеет в виду одно из многочисленных заведений общепита, расположенных на линии подъема лыжников в горы на нужные им уровни.

(обратно)

14

«Не страшна мне ангина, не нужна мне малина…» – текст песенки Пьеро из культового советского, музыкального к/ф «Приключения Буратино».

(обратно)

15

Medium rare steak – слабой прожарки мясо, лишь доведенное до состояния отсутствия крови, с соком ярко выраженного розового цвета.

(обратно)

16

Beast, toad, ugly monster… nasty, foul, smutty bugger! How I hate you, how I’m tired of you, how you’ve jaded me, how frazzled me! How you’ve fucked me! (англ.) – Скотина, мразь, грязный урод… пидор гребаный! Как же я тебя ненавижу, как же я устал от тебя, как же ты меня заездил, как износил! Как же ты меня заебал!

(обратно)

17

Три икса movie… – герой имеет в виду категорию фильмов порнографического содержания, которым присваивается рейтинг X, означающий – только для взрослых, не допускается к просмотру лицам, не достигшим совершеннолетия.

(обратно)

18

…завтрак свой поздний английский сожрать… – герой имеет в виду классический английский завтрак, включающий в себя жареные яйца, бекон, сосиски, грибы и помидоры. В СПб подается в английских и ирландских пабах.

(обратно)

19

…he’s a lot like you, the dangerous type… – герой умышленно несколько искажает текст песни «Dangerous Type» американской new-wave группы The Cars.

(обратно)

20

«Мы так близки, что слов не нужно…» – строчки из старой советской песни «Дружба», известной по фильму «Зимний вечер в Гаграх».

(обратно)

21

Est-il ton garçon disparu? (фр.) – Это твой пропавший мальчик?

(обратно)

22

Ne fais pas attention, il est ivre et en état de choc.(фр.) – Не обращай внимание, он пьяный и у него шок.

(обратно)

23

Je vais arranger avec lui, attends, d’accord? (фр.) – Сейчас разберусь с ним, подожди, о’кей?

(обратно)

24

Кенгуруха – просторечное название спортивной молодежной унисексовой одежды – довольно плотная, часто из хлопка, кофта с капюшоном, с молнией или без, с карманами или без, свободная или нет…

(обратно)

25

«истории» – имеется в виду термин «история болезни» – внутрибольничный документ, из которого медицинские сестры выписывают назначения лечащих врачей, ну, и вообще, черпают массу полезной информации, как-то: есть ли у пациента какие-либо противопоказания, лекарственная непереносимость и т. д. Также из «истории» можно узнать телефон родственников пациента, если, в случае смерти оного, необходимо связаться с родными и оповестить их о его кончине.

(обратно)

26

Мастер китча и трэша – имеются в виду новозеландский кинорежиссёр Питер Джексон и его ранние работы «Живая мертвечина» и «В плохом вкусе».

(обратно)

27

Ньютоновских «сочинений» – имеются в виду работы немецкого и австралийского фотографа и фотохудожника Хельмута Ньютона.

(обратно)

28

…как русалка датская… – герой имеет в виду символ Дании, ее местную достопримечательность – скульптуру Русалочки.

(обратно)

29

…дворце Пушкинском… – герой имеет в виду один из дворцов в г. Пушкине.

(обратно)

30

«Сталь подчиняется покорно…» – строчки из песни, исполняемой героем М. Боярского в культовом, музыкальном советском фильме «Собака на Сене» 1977 г.

(обратно)

31

«Знаю, милый, знаю, что с тобой…» – известнейшая песня, хит А. Пугачевой «Без меня тебе, любимый мой…»

(обратно)

32

«I just wanna feel…» – песня «Feel» известного английского поп-исполнителя Robbie Williams, в клипе на которую снялась американская актриса Daryl Hannah и лошади.

(обратно)

33

…на шесте… – классический элемент стриптиза – пилон (шест), вокруг которого танцует и раздевается стриптизёрша.

(обратно)

34

Кодеин – 3-метилморфин, алкалоид опиума. Обладает слабым наркотическим и болеутоляющим действием, в связи с чем используется как компонент болеутоляющих препаратов (например, пенталгина).

(обратно)

35

…в скинни… – Skinny, от skin – кожа, экстремально узкие джинсы – полностью в обтяжку, как вторая кожа.

(обратно)

36

«No summer’s high…» – строчки из песни «I just called to say I love you» в исполнении Стиви Уандера, вышедшая в 1984 году и возглавившая чарты США, Великобритании и многих других стран, по сей день является известнейшим и любимым многими хитом, и уже даже классикой.

(обратно)

37

Унисекс – Стиль «унисекс» (англ. unisex; также «юнисекс») появился в результате изменения мужской и женской роли в обществе. Он определяет внешний вид человека, включая одежду (брюки, джинсы, шорты), обувь (угги, кроссовки, кеды, мокасины), причёску, макияж и парфюм. Главная черта всех вещей этого стиля – это полное отсутствие признаков, указывающих на половую принадлежность их владельца. Унисекс бывает: классический, уличный, протестный, глобалистский, милитари. Первая массовая «бесполая» одежда – джинсы. Википедия. Свободная Энциклопедия.

(обратно)

38

…с моим ростом к тому же… – герой подчеркивает не свой какой-то уж очень высокий рост, а то, что в профессиональном конном спорте наездники, как правило, небольшого роста и веса.

(обратно)

39

На иголки… – герой имеет в виду иглотерапию.

(обратно)

40

Сайд-пул – Сайдпул (бестрензельная уздечка) – это самая мягкая из существующих форм контроля. На Западе отдают предпочтение сайд-пулам при заездке молодых лошадей. Сайдпул также хорош для новичка в верховой езде, потому что так менее вероятно, что всадник сделает лошади больно из-за плохого равновесия и координации движений. Он также используется с лошадьми, у которых натерты губы, проблемы с зубами или просто когда всадник предпочитает не использовать жесткие удила. Однако такая уздечка не удержит норовистую лошадь. Э. Офстад, «Босалы, бестрензельные уздечки и недоуздки» пер. А Макаревич.

(обратно)

41

Беляночка – героиня немецкой сказки «Беляночка и Розочка» братьев Гримм.

(обратно)

42

…на черном… – имеется в виду на героине (в наркотической зависимости от героина).

(обратно)

43

Стрэнглерс – The Stranglers – британская рок-группа, с 1974 г. по настоящее время.

(обратно)

44

Кинкс – The Kinks – британская рок-группа, 1964–1996.

(обратно)

45

Мьюз – The Muse – британская альтернативная рок-группа, с 1994 г. по настоящее время.

(обратно)

46

Расмус – The Rasmus – финская рок-группа, с 1994 г. по настоящее время.

(обратно)

47

…из нервного… – герой имеет в виду неврологическое отделение больницы.

(обратно)

48

…директор… – по-английски в числе прочего слово директор (director) означает режиссер.

(обратно)

49

…с лубрикантом… – лубрикант – интимная гель-смазка, защищающая слизистую оболочку от появления микротрещин и раздражения.

(обратно)

50

…этот фильм… – имеется в виду скандальный фильм «Последняя женщина» 1976 г. режиссера Марко Феррери. В главных ролях Жерар Депардье и Орнелла Мути. Не рекомендуется просмотр лицам моложе 18 лет.

(обратно)

51

Сказочный аудио-спектакль «Алиса в Стране чудес» – музыкальная сказка на музыку Владимира Высоцкого по мотивам одноимённой сказки Льюиса Кэрролла, выпущенная в 1976 году.

(обратно)

52

…босанова… – Босанова – стиль бразильской музыки, представляющий собой специфическую смесь легкого джаза с различными национальными ритмами.

(обратно)

53

«Мне поразмыслить нужен срок, Подумать, как все будет дальше, Учиться видеть между строк, Я оценю это, став старше Мне горы нужно одолеть, Вес мира давит, словно бремя, Но я сквозь тучи разглядеть Смогу любви свет, что согреет Были в жизни мученья и боль, Пережить их еще раз мне не смочь, Лишь вперед зашел далеко, Чтоб сделать жизнь другой Хочу узнать я любовь, Прошу, покажи мне, Хочу познать я любовь, Что можешь открыть мне…» пер. с англ. Ю. Поляковой (обратно)

54

ВГИК – Всероссийский государственный университет кинематографии имени С. А. Герасимова.

(обратно)

55

Брюлик – жарг. бриллиант.

(обратно)

Оглавление

Предупреждение!

1. вступительная

  Ночной кошмар Ивана Куницына

2. (историческая, аналитическая-2, объективная, лаконичная)

  Я Люблю Мужчину

3. (истерическая, порнографическая, трагическая, хулиганская-2)

  «Сокровище мое… мое распутное, мое безумное… прекрасное, смелое, нежное… сладкое мое чудовище…»

4. (хулиганская, медицинская, драматическая, кинематографическая)

  В Раю. Николай.

5. (лирическая, многоплановая, тяжелая, аналитическая)

  Конфеты и Глупости

  А поговорить?

6. (заключительная)

  «…из-за чего, собственно, все сейчас… из-за чего все так закрутилось вообще…»

Из дневника одного блогера: Заслужил медаль Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg