«Шассе-Круазе»

Шассе-Круазе (fb2) - Шассе-Круазе (.RU_Современная проза русского зарубежья) 856K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тамара Ивановна Кандала

Тамара Кандала Шассе-Круазе

© Кандала Т., текст, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Поскольку человеческое существование – галлюцинация, содержащая в себе вторичные галлюцинации дня и ночи (последнее представляет собой нечистое состояние атмосферы, вызываемое скоплением черного воздуха), негоже человеку беспокоиться об иллюзорном приближении высшей галлюцинации, которую обычно именуют смертью.

Де Селби

Смерть является тем моментом, когда ты перестаешь жить и обретаешь другое будущее.

Павич

ЖАНР – на выбор:

• философско-психологический триллер

• научно-эротический детектив

• литературный казус

• развлекательное чтиво

(Мне как автору предпочтительней последний вариант.)

Предисловие

Насколько же важнее о чем-то не сказать, чем выболтать без остатка. Вот вы за что? – За «Я вас люблю» – или за то, чтобы ждать всю жизнь НЕДОСКАЗАННОГО? За я понимаю, или я не знаю, но надеюсь..?

Вы – за БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ, определивший существование ВСЕГО, мета-физико-научно-философско-доказанный (почти), или за АБСОЛЮТНУЮ нечаянность содеянного (из любопытства или из первозданного неведения) Его Величества Божественного Архитектора? За то, что сознание является продуктом эволюции? Или, наоборот, ее, эволюции, причиной?

Я – за то мгновение «ДО» Взрыва и немедленно «ПОСЛЕ», когда ничто неопределенно и никто ни про что не знает. Даже Бог (если он к этому хоть как-то причастен). Никакие законы не работают, безумные теории равнозначны заумным. Кто прав, тот и виноват. Все впереди или все позади. Все кончилось. Или все только начинается. «Увидеть сквозь» – это мгновение озарения, когда становится понятной одна перспектива и открывается другая. Иногда конкретных признаков новой перспективы нет, а есть только четкое понимание существования ранее неизвестных возможностей, которые теперь кажутся доступными. И еще: существует зарождающаяся теория Мультивселенной – мира, состоящего из множества вселенных, где наша является лишь одной из многих, – кроме того, в ней рассматривается возможность существования порталов-червоточин, пространственных и временных водоворотов и возможная связь между ними через дополнительные измерения.

Теория суперструн и М-теория стали первым крупным достижением после основополагающей теории Эйнштейна. В этих теориях содержатся дальнейшие доказательства, что наша Вселенная – лишь одна из многих.

Таким образом, у человечества есть шанс на осознание чего-то нового, до сакральности важного. Главное, чтобы оно этот шанс не упустило. Знание – это единственный путь приближения к Богу. Если это вообще входит в божье намерение – приблизить нас к себе.

Глава 1 Лора

Утро выдалось гнусным. Душу мутило. Мысль была одна, и она была чернее языка повешенного – как от себя избавиться. Хотя бы на один день, лучше – на весь предстоящий weekend. На данный момент выход она нашла только один и немедленно им воспользовалась – накрылась с головой одеялом, нырнув в уютную влажноватую тьму, и попыталась опять уснуть. Но вместо вожделенного сна явились обычные мысли-блохи, заметавшиеся в ее черепе как угорелые. Она физически ощутила невыносимый зуд, и ей, как блохастому псу, неудержимо захотелось поскрестись лапой. Однако добраться до источника раздражения было не так-то просто.

Зудело воспоминание о вчерашнем вечере. Во-первых, нечего ей было туда тащиться – Лора ненавидела эти корпоративные вечеринки на вилле у шефа, предполагающие продемонстрировать его простоту и демократичность. К тому же она понимала, что обязательно столкнется там с женой Дэниса, дочерью этого самого шефа. Но уж очень хотелось покрасоваться свежим загаром, да и вообще проверить себя на «вшивость» – легкие провокации были в ее вкусе. Уж эти официальные приемы, всегда одно и то же – обнюхивание, возведенное в ранг церемонии. Внимательно-рассеянные взгляды, навостренные уши, киллерски-доброжелательные улыбки.

Но жены не было. И Лора цвела и сияла под восхищенными взглядами Дэниса, украдкой посылаемыми ей из всех точек его местонахождения. И позволила себе расслабиться и, как следствие, неосторожно приналечь на шампанское – с каждым глотком она чувствовала себя все неотразимей, все желанней и необходимей для этого бьющего копытом молодого жеребца. Впрочем, не пренебрегала она и другими взглядами.

Пока в дверях не появилась его жена. Яркая, стильная, благородно-бледная (в отличие от самой Лоры с ее загаром, который выглядит теперь плебейским), с ослепительной улыбкой, открывающей ее белоснежные зубы, и иронично извиняющимся взглядом – извините… опоздала… должна была закончить проект, – взмах руки от плеча в сторону благоверного, одновременно приветственный и снисходительный, и тут же светская беседа с ближайшим окружением. И его взгляд, метнувшийся от Лоры к жене и обратно. И понимающие улыбки окружающих.

Черт! Что бы ни говорили злые языки об этой женщине (а говорили, что у нее переделан нос, накачаны губы и даже уши, чуть топорщащиеся от природы, подшиты к черепу), выглядела она восхитительно. И Лора немедленно почувствовала свою второстепенность в жизни Дэна. И полную обреченность их отношений – таких жен не бросают, особенно если они по совместительству являются любимыми отпрысками босса. И, конечно же, с такими женами спят – иначе зачем он ей вообще нужен! Понимание было настолько же острым, насколько и трезвым.

Лора махнула подряд два бокала шампанского и, рухнувшая было самооценка, совершив кульбит, удержалась на приемлемом уровне. Правда саму Лору несколько качнуло, и она посчитала для себя разумным выйти на воздух. Но на пути у нее возник ее непосредственный начальник, а именно совладелец фирмы, в которой она работала, отец ненавистной жены любовника и хозяин дома, где происходил праздник, – вездесущий и монументальный Карл К.

Это был большой сильный человек с умным, проницательным взглядом серых глаз и лукаво-детской улыбкой. Правда, многие видели в этой улыбке скорее нечто акулье, нежели детское. Ему было пятьдесят с небольшим, но он обладал настолько живыми мозгами, мгновенной реакцией и ироничным складом ума, что мог дать фору любому из здесь присутствующих, включая своего собственного зятя, Лориного ровесника. Его подчиненные им восхищались и при этом побаивались. Он уже почти десять лет как был холостяком и, похоже, не отказывал себе ни в каких удовольствиях. О его любовных похождениях ходили легенды, но точно никто ничего не знал. Хитрый старый лис был скрытен и изобретателен. Или, наоборот, легенды были только легендами. Лоре, по крайней мере, никогда в голову не приходило рассматривать его иначе, чем строгого босса.

– Мисс Линкс! Лора, что-нибудь не так? У вас странный вид. – Карл участливо склонился над ней и даже слегка тронул за локоть в знак дружеской поддержки.

– А именно? Вы разглядели ветвистые рожки на моей голове?

– Разве у женщин бывают рожки? – улыбнулся Карл. – Я всегда считал это привилегией мужчин. Просто у вас такое выражение лица, как будто вы получили под дых.

– Так оно и есть, – подтвердила Лора. – А остальные выражения лиц вам нравятся?

– По-разному, – огляделся Карл, ни на ком не задержав взгляда. – Есть забавные.

– Вон видите, жена нашего кассира, вроде смазливая, но так старается быть «на уровне», что выражением лица напоминает музу, у которой постоянный запор. – Лоре не было свойственно ехидство, но в этот момент на нее, что называется, накатило: – Мой друг, патолого-анатом, утверждает, что внутренняя красота человека сильно преувеличена.

– А вам на язык лучше не попадаться.

– Это смотря чем! – заметила Лора и тут же спохватилась: – Боже, что я несу.

– Вы о-очень смешная. Как говорят французы, belle, drôle et intelligente[1]. Большая редкость для деловой женщины.

– Это от растерянности, – призналась Лора.

– О господи, к тому же вы честны. Это уж вовсе выходит за рамки правил светскости, которой здесь все так озабочены.

Тут Карл, неожиданно для самого себя, с выражением человека, внезапно вспомнившего, что забыл дома включенный утюг, схватил Лору за плечи и уставился на нее совершенно неприличным образом:

– Боже мой, вы же мне снились сегодня! И так странно снились! – Он был явно ошеломлен этим открытием.

– Я много кому снюсь, – довольно вяло отреагировала Лора. – Это, как правило, к неприятностям.

– Честное слово. Я вам клянусь. Я сам только что вспомнил.

– Что-нибудь неприличное? – уточнила Лора.

– Да… Нет… Не знаю, – смутился Карл. – Что-то глупое… Верхом на каком-то странном существе… вроде огромного человеческого глаза… и голая.

– Ну это-то нормально, что голая. Как все ведьмы, консультантши по вкладам.

Карл, к своему удивлению, смутился еще больше. А смутить его было делом непростым.

– Ну какая же вы ведьма?! Вы бесценный работник. И просто ослепительная женщина. – Карл был в ужасе от своего беспомощного лепета, но остановиться не мог: – И глаза у вас – нежные пропасти.

Тут уж наступила очередь Лоры удивиться – их «великому и ужасному» боссу подобные лирические отступления были несвойственны. Он если и позволял себе шутки с сотрудниками, то вполне нейтральные, порой грубоватые, в основном обращенные к мужскому контингенту. А уж об ухаживаниях на работе не могло быть и речи – профессиональная этика для него была превыше всего. В отличие от его зятя.

– Вы в порядке? – обеспокоенно заглянула ему в глаза Лора. – У вас очень странный вид. Да и речи… несколько неожиданные.

Карл и сам прекрасно осознавал некоторую неадекватность происходящего, но у него было ощущение полной бесконтрольности своего поведения, как если бы в голове поселился маленький чертик и забавлялся там, дергая его за язык.

– Они и мне неожиданны, – простодушно сознался Карл. – А вы сегодня одна? В смысле… ээ… вас никто не сопровождает?

– Ну как вам сказать… Если и сопровождает, то не меня. – Ответ был невнятен, однако ничего лучше Лора не придумала.

– Пойдемте, я покажу вам кое-что, – решительно проговорил Карл и, цепко ухватив Лору за локоть, повлек ее за собой.

Он провел ее через пару комнат и открыл дверь в дубовый кабинет-библиотеку. Стены, не занятые шкафами с книгами, были увешаны картинами.

– Посмотрите на мое последнее приобретение. – Карл протянул руку почти в торжественном жесте, указывая на одно из полотен: – Бэкон, один из самых, самых… во всех смыслах, включая цену.

Это был огромный портрет в золоченой раме, на котором был изображен сам хозяин дома в полный рост, с тростью в правой руке и почему-то в пижаме, из которой вылезал разверстый живот с неаппетитными внутренностями. Сходство было поразительным, несмотря на далеко не реалистичную манеру письма.

– Ну как? – хитро прищурился Карл.

– На картине на вас намазано краски гораздо больше, чем в жизни, – задумчиво произнесла Лора. – Но это, наверно, нормально – все-таки живопись.

Карл разразился таким громоподобным смехом, как если бы он в жизни ничего смешнее не слышал – даже хрустальные бра на стенах отозвались легким позвякиванием.

– Никогда не слышал более точной оценки произведения искусства, – веселился он как ребенок.

Лоре же было не до смеха, у нее кружилась голова, а саму ее слабо подташнивало.

– Пойдемте, я выведу вас на воздух, – галантно подставил ей свой локоть Карл.

На террасе воздух был такой плотности и влажности, что его хотелось распробовать небом и языком. К тому же сильно пахло какими-то экзотическими цветами. Искусственно подсвеченная бирюзовая вода в бассейне и алмазные звезды в черном небе на мгновение давали ложное ощущение свежести и прохлады. Лора набрала полные легкие этой невидимой субстанции, называемой воздухом, и попыталась задержать ее там как можно дольше. Туман в голове немного рассеялся.

– Состояние влюбленности, – выдала Лора глубокомысленно, – это когда у вас выдернули задницу из-под спины. Извините за грубое слово.

– И эта сентенция стоила вам долгих размышлений? – полюбопытствовал Карл.

– Нет, так говорит моя подруга. А она знает толк в жизни.

– О! Глубоко! Поэтесса?

– Нет, нормальная. Как и все мы млекопи-тающая-сявая, – запуталась Лора в сложном слове, окончание которого извивалось, как хвост ящерицы.

– А что еще она говорит из того, что вам нравится?

– Еще она говорит, что это женская народная забава – сама придумала, сама обиделась, – выдала Лора.

– Наболело? – посочувствовал Карл.

– Натерло, – зло отмахнулась Лора. – И тут же спохватилась: – Простите меня ради бога, у меня сегодня с головой совсем плохо…

– Что вы, что вы, – расхохотался Карл. – У меня давно не было такой интересной собеседницы. А вашу подругу я, похоже, знаю, она не художница?

– Вот именно – Томки.

– Ну конечно же, она полна мудрых мыслей – у нее разум не проблесками, а целым стратегическим массивом, – констатировал Карл и направился к бару, расположенному тут же.

Вынув из него бутыль темного стекла и два стакана, Карл плеснул в каждый из них янтарной жидкости.

– Вот выпейте, вам сразу полегчает. Волшебный нектар, магическое снадобье – растворяет наши безумные трагедии, обращая их в простые недоразумения. Тридцатилетней выдержки. Для особо почетных гостей.

Лора сделала глоток и почувствовала, как жидкость расплавленным золотом потекла по пересохшей гортани в желудок и тут же растеклась по жилам.

Ох уж эти фиалковые сумерки – самое опасное время.

После второго глотка ей стало ужасно весело и дурашливо беззаботно. Карл стоял к ней в профиль, и Лора впервые заметила в нем каменную рубленность ацтека – такой профиль можно было высечь на скалах. И руки – большие, красивые, очень мужские руки. И вдруг подумала, что неплохо было бы попасть в их объятия.

Лора обошла по кромке бассейна, покачиваясь на высоченных каблуках кораллового цвета туфелек, и, дойдя до Карла, пошатнулась, как бы потеряв на мгновение равновесие. Он немедленно подхватил ее своими сильными руками, и она оказалась у него в объятиях. Длинный киношный поцелуй оказался неизбежным завершением. Ей понравилось. В следующую секунду они оказались на ближайшем шезлонге целующимися с неподдельной подростковой страстью.

В этот момент на террасе появилась фигура. Сделав шаг в их сторону и вступив в отблеск света, исходящий от бассейна, темный силуэт стал более определенным и принял очертания Дэниса. Он сделал еще пару шагов к шезлонгу и остановился как вкопанный, вглядываясь в целующуюся парочку, не замечавшую в тот момент ничего вокруг. Потом резко повернулся и скрылся в доме.

Сама же Лора, целуясь со страстью прыщавой гимназистки с этим далеко не молодым человеком, почувствовала нечто странное – ей показалось вдруг, что она выпала. Выпала из пространства, из времени, из своего собственного тела, как птенцы выпадают из гнезда. Но вместо того чтобы шмякнуться об землю, она поплыла, очутившись в некой нерациональной реальности, качаясь на волнах потока, несущего ее в неведомое. Лора попыталась ухватиться за края этого эластичного мгновения, но они уплывали у нее из рук, исчезая в прошлом и будущем. Ощущение было настолько сильным и необычным, что проще было смириться с промелькнувшей мыслью о кратком обмороке, в котором потеря сознания была неполной.

«…И голос вечности зовет с неодолимостью нездешней» – прошелестели у нее в голове знакомые строки.

Оторвавшись наконец от своего партнера, Лора заглянула ему прямо в глаза – проверить свои ощущения – вдруг и с ним происходило нечто подобное? Но увидела в них только подростковый восторг и откровенное вожделение. И тут же беззаботно решила, что ничего против подобных чувств не имеет. К сексу надо относиться как к веселой игре, вспомнила она один из тезисов неиссякаемой Томки. Плюс алкоголь и смутное желание отомстить женатому любовнику. И Лора сделала нечто, абсолютно ей несвойственное – практически оседлала Карла, задрав свою легкую шелковую юбку, и попыталась развязать ему галстук, чуть при этом не задушив. Карл счел, что разумнее будет освободиться от галстука самому, а Лора с таким нетерпением раздернула его рубашку, что отлетевшие пуговицы разлетелись в стороны как расстрелянные гильзы. Карл нежно поцеловал ее в шею и, расстегнув заколку, рассыпал темно-медовую гриву волос по ее плечам. Лора почувствовала себя сидящей на вулкане, принялась за ремень на его брюках и молнию.

В этот момент на террасу с хохотом вывалилась целая группа гостей с бокалами и бутылками шампанского. Раздалась пара хлопков от открытых бутылок, и в бассейн полетели пробки. На обжимающуюся в темноте парочку никто не обратил внимания. Тем не менее Карл счел за лучшее не обнаруживаться. Он быстро запахнул рубашку и, заправив ее в брюки, застегнул молнию.

Гости, прокричав что-то вроде «гип-гип-ура!» и опустошив бокалы, вернулись в дом.

Атмосфера, однако, была безнадежно испорчена. К тому же у Лоры возникло новое чувство, практически уверенность, что за ней кто-то наблюдает. Причем непонятно откуда. И именно за ней, а не за ними обоими. Это было настолько же ирреально, как и предыдущее ощущение «выпадения». И настолько же реально.

– Пожалуй, мне пора, – сказала она и решительно встала, стараясь сделать это максимально изящно, что было непросто в ее состоянии.

– Куда? Это нечестно, – запротестовал Карл, – мы даже не доцеловались.

– На сегодня с меня хватит, я и так уже нарушила все мыслимые правила приличия. Мало мне одного члена семьи!

– Ничего, от него не убудет, – беспечно ответил Карл, подтверждая тем самым ее подозрения, что абсолютно все были в курсе ее связи с зятем шефа. – Он, кстати, только что нас застукал.

– К тому же кокетничать с собственным боссом – пошлость и безвкусица. Это я о себе.

– Так это было только кокетство?

– Можете считать это попыткой изнасилования собственного начальника.

– О господи, пусть вас это не заботит! Вы находите, что в данный момент я похож на босса? Скорее на влюбленного мальчишку. В меня, похоже, только что выпустил весь свой запас стрел резвящийся Амур. И если бы в вашей прелестной и умной головке не поселился мой болванский зятек, вы бы это заметили.

– Вы считаете, что он болван? Муж вашей дочери и главный консультант вашего банка.

– Абсолютный долбоеб, извините за грубость. Но на деньги нюх хороший. И что вы… Можно на «ты»? И что ты в нем нашла?

– А ваша дочь? Твоя единственная дочь?

– Ну, она специальный случай. Ей главное сделать назло мне. Она этому практически всю свою жизнь посвящает.

– Стра-а-нно… – протянула Лора. – Она выглядит такой благополучной и уверенной в себе, что я ей почти завидую.

– Завидовать тут совершенно нечему. И не следует доверяться первому впечатлению, которое производит человек. А уж моя дочь тем более.

Теперь Лоре показалось, что то, что за ней наблюдало, как-то странно хихикнуло.

– Вы уверены, что в кустах никто не затаился? И не наблюдает за нами? У меня какое-то странное чувство, будто мы здесь не одни.

– Если за нами кто-то и наблюдает, то не из кустов, а сверху. И, похоже, с явным удовлетворением от результатов своего труда.

– Значит, это у меня с нервами что-то – мне показалось, там, в кустах, кто-то хихикает. Что неудивительно после такого количества выпитого. Сейчас мной можно легко воспользоваться. И в качестве жертвы я буду неотра-зима. – Лора поняла, что ее «несет», что язык ворочается у нее во рту сам по себе, без всякого контроля. Еще немного, и она отправится прямиком в постель к своему новому и неожиданному поклоннику. Тело ее горело, в животе сладко сжималось, а голова была наполнена гелием.

А из кустов продолжалось невидимое подмигивание.

– Легкие мячи не ловлю, – неожиданно отчеканил Карл. – Ненавижу пользоваться временными слабостями. Я рассчитываю на нечто большее. Например, что ты останешься навсегда. И совсем не в качестве жертвы. – У него в этот момент было чувство, что он летит головой в пропасть. И самое странное, что он от этого полета был в восторге.

С Лоры мгновенно слетел хмель.

– Надеюсь, вы шутите? – Снова перешла она на «вы».

– Ничуть. – Карл сам удивился своим словам. Но тут же понял, что это именно то, чего он хочет. Больше всего на свете. Это было как откровение.

– Э-ээ, извините, босс, мы сегодня оба хороши. Во мне тоже какой-то чертенок прыгает. Но я не хочу, чтобы мы позже об этом пожалели. – В Лоре совершенно не к месту заговорил здравый смысл. Бесшабашную Томки в ее голове сменила разумная Барбара, ее мать. Она почти материализовалась в воздухе и, строго сдвинув брови, погрозила дочери пальцем.

– Ну да, – разочарованно произнес Карл, – порывам в нашей жизни не место. Хорошо. Мой шофер отвезет вас… тебя домой.

– О’кей. – От неожиданности всего произошедшего в голове у Лоры прояснилось, и она поняла, что сейчас ей хочется только одного – в постель и забыться.

И вот теперь, под одеялом, воспоминания всплывали в ее бедной больной голове яркими картинками из дешевого комикса. Во рту пересохло, в висках пульсировало, мысли, из блох превратившись в тараканов, расползались во все стороны. И тут в ее черепной коробке всплыл спасительный образ – запотевшая от холода бутылка пива в холодильнике. И рот наполнился слюной от предвкушения, и язык затрепетал, как у завзятого алкоголика.

Лора вынырнула из-под одеяла и зашлепала босая в ванную. Взглянув в зеркало, она обнаружила там чье-то зеленое лицо, обрамленное торчащими во все стороны волосами. Решив, что не имеет к нему никакого отношения, она поплелась на кухню. Открыв холодильник, Лора обнаружила улыбающуюся ей вожделенную бутылочку, брошенную там в одиночестве неизвестно с каких допотопных времен. Первый глоток был восхитительно живительным – умирающий от жажды в пустыне припал к животворящему источнику, мираж оказался реальностью. С последним глотком пришло чувство умиротворения – господи, как же просто почувствовать себя почти счастливой!

Лора поставила вариться яйцо, также нашедшееся в глубинах волшебного царства холода, и поплелась в ванную – контрастный душ это то, что поможет окончательно привести себя в чувство.

Навизжавшись вдоволь под холодными струями и выплеснув таким первобытным образом отрицательную энергию, Лора, закутавшись в подогретый пушистый халат, готова была бодро приступить к завтраку. Вынув и остудив под холодной водой яйцо, она вставила его в сине-белую фарфоровую подставку и занялась приготовлением кофе по-турецки, перемешав в джазвейке тончайше размолотые зерна с кардамоном и хорошей дозой тростникового сахара. Поставив смесь на медленный огонь, Лора намазала маслом выскочивший из тостера румяный квадратик хлеба и, положив его на такую же, сине-белую, тонкой работы фарфоровую тарелочку, вернулась к столу, собираясь вкусить первую субботнюю трапезу.

И здесь случилось ЭТО!

Яйцо в подставке уставилось на нее ЖИВЫМ глазом.

Глаз был синим, под цвет фарфорового кобальта, в темных густых ресницах, слегка дрожавших как бы от сдерживаемого веселья. Во внутреннем углу глаза образовалась даже смешливая слезинка и, не удержавшись, скатилась по гладкой поверхности яйца.

Это было уже слишком!

– Merde[2], – произнесла вслух Лора. – Доигралась! Галлюцинации!

Вчерашнее шампанское, «волшебный напиток», которым ее подпоил Карл, утреннее пиво! И все, начало делириум тременс, по-простому – белой горячки. Немного же надо такой слабой голове, как ее, чтобы поехала крыша.

На самом же деле все мгновенно проскочившие в ее голове слова забалтывали одно-единственное чувство – смятение. Главное – не поддаться панике.

Так не бывает.

Но так было.

Глаз широко распахнулся, как если бы понял ее тревоги, и улыбнулся, прищурившись и убежав зрачком. Потом, приветливо моргнув напоследок, исчез. Так же внезапно, как и появился.

Лора в изнеможении откинулась на спинку стула, надо было как-то все это переварить. И попытаться осмыслить. Но никаких вразумительных объяснений не нашлось. Вспомнились ее вчерашние объятия с Карлом и внезапное выпадение из этих объятий прямо во внеземное ощущение исчезающего времени и пространства. Но какое это имело отношение к дурацкому Глазу? Может, она сходит с ума? Надо бы порасспросить маму, не было ли в их роду умалишенных. Или каких-либо генетических заболеваний, связанных с психическими отклонениями.

Лора, всегда отличавшаяся отменным здоровьем, никогда не задумывалась над своей наследственностью. Сегодня же в свете последних научных открытий стало понятно, что это наиглавнейший источник всех возможных, скрытых и явных проблем индивидуума.

Есть расхотелось – для этого пришлось бы разбить скорлупу яйца, на которой только что моргал живой глаз. И неизвестно, что еще могло выкинуть само яйцо. «Хорошо еще, что я не сделала из него глазунью», – подумала она и тут же ужаснулась самому слову «глазунья» в образовавшемся контексте.

Кажется, в филологии такое называется ономатопоэтикой, всплыло в мозгу обозначение, которое она никогда бы не нашла, если бы искала специально. Говорят, после сильного шока человек может начать говорить на языке, которого никогда не изучал, – это было из той же серии.

В этот момент убежал кофе. Лора подхватила джазвейку и, вылив остатки кофе в чашку, почти залпом выпила обжигающую жидкость. Небо ошпарило, зато голову чуть отпустило.

«Пойду поплаваю, – решила Лора, – это единственное, на что я сейчас способна». Частный клуб – с бассейном, сауной и прекрасным массажистом – находился в десяти минутах ходьбы. Она быстро собрала спортивную сумку и почти бегом выскочила на улицу.

Лора отплавала почти километр и, предвкушая сауну, которая выведет из ее организма остатки алкогольного отравления, перевернулась на спину, решив сделать последнюю стометровку своим любимым стилем – кролем на спине.

Тут-то ГЛАЗ и появился снова.

Лора, не прерывая ритмичных движений, закрыла глаза, но ЭТОТ не исчез, как если бы находился прямо у нее в мозгу. Снова открыла – Глаз повис в воздухе, прямо над ее лбом и двигался вместе с ней.

«Сгинь!» – выкрикнула Лора мысленно.

Глаз только похлопал ресницами.

– Исчезни, – взмолилась она одними гу-бами.

Глаз, сопроводив ее до самого бортика, исчез только тогда, когда она, подтянувшись на руках, вылезла из бассейна.

В сауне Лора оказалась одна. Поддав водички, в которую она предварительно вылила из бутылочки, услужливо заготовленной предусмотрительным сервисом, смесь мяты, ромашки и эвкалипта, Лора сняла купальник и растянулась голая на полотенце. Чуть влажный пахучий жар обжигал и ласкал одновременно. Тело в ответ расслабилось, мышцы радостно распустились, и в спортивном, пребывавшем в постоянном тонусе силуэте проступили черты мягкой женственности. Ноздри ее жадно трепетали, вдыхая горьковатую смесь трав, на гладкой загорелой коже появилась бриллиантовая россыпь пота. Губы невольно растянулись в блаженной улыбке. И в этот момент она вновь узрела свой навязчивый глюк – Глаз осторожно опустился прямо рядом с ней, в нескольких сантиметрах от ее руки.

Лора, скосив глаза, пошевелила пальцами, как бы желая его потрогать. Тогда Глаз, засеменив ресничками, спрыгнул на пол и шустро, как паучок, на тонких ножках перебежал сауну и устроился на лавке напротив, в каком-нибудь метре от нее.

Глюк казался вполне материальным, и Лора неожиданно для себя заговорила вслух.

– Ничего себе, здесь почти девяносто градусов! Тебе не жарко?

– Нет, – отозвался Глаз. – Я не чувствую ни жары, ни холода.

Лора обалдела, она никак не могла понять, откуда исходит голос. У глаза же никак не могло быть речевого аппарата. Да и насчет интеллекта, способного реагировать на человеческий язык, она весьма сомневалась. «Наверное, я разговариваю сама с собой, – решила она, – все происходит в моем собственном мозгу – и видение и диалоги».

– А что ты здесь делаешь? – на всякий случай поинтересовалась она.

– С тобой общаюсь. – Ему нельзя было отказать в логике.

– А может, я не хочу, чтобы на меня, голую, пялился какой-то глаз. Может, ты извращенец? Или глаз извращенца, – поправилась она.

– Во-первых, я женского рода, и твоя нагота меня нисколько не интересует.

– А что же тебя интересует? – полюбопытствовала Лора.

– Твой мозг. Вернее, твоя суть.

– Ага! Это такой довербальный язык, который лингвисты называют ментальным, – произнесла Лора. – Даже не язык, скорее матрица смыслов, способная в долю секунды сгенерировать сложную цепочку логически связанных мыслей, окрашенных определенной эмоцией, – всплыла из глубин ее почти абсолютной памяти информация, полученная на одном из многочисленных семинаров.

– Что-то вроде того, – подтвердил Глаз.

С Лоры катился пот, как если бы открылись сразу все поры. Ей показалось, что у нее вспотел даже мозг. Она взглянула на песочные часы – они, похоже, уже давно оставались в перевернутом положении.

– А это не ты случайно за мной вчера подглядывал? У бассейна? – озвучила Лора проскочившую в ее голове догадку.

– Я, – легко признался Глаз. – Только не подглядывал, а наблюдал. Обозревал. Я уже некоторое время тебя изучаю.

– Зачем?

– Чтобы понять.

– Отлично, только этого мне и не хватало – всевидящего Ока! И чем я это заслужила?

– На самом деле, ничем. Так пересеклись линии.

Лоре показалось, что у нее сейчас лопнет голова. Осмыслить происходящее ей было не под силу.

Вытащившись из раскаленной сауны, она погрузилась в бочку с ледяной водой. Еще. И еще раз. Вынырнув на свет божий, она закуталась в полотенце и разлеглась в приятно затемненной комнате отдыха, на удобном каменном мозаичном лежаке с разогревом. Слух ублажала тихая восточная музыка, а на специальном столике стоял термос с зеленым чаем, настоянном на свежей мяте.

Проклятый глюк исчез. От души отлегло. К Лоре снова вернулись покой и нега. Она прикрыла глаза и задремала.

И привиделось ей нечто очень странное.

Лора оказалась в центре раскручиваемой некой бешеной силой вертушки. Подобные вертушки виртуально конструируют для всяких научно-популярных передач для школьников, пытаясь проиллюстрировать понятие «Большого взрыва». То есть, как оценило ситуацию неспящее сознание, Лора попросту очутилась в эпицентре Big Bang. Больше того, она как бы сама ИМ и была. Ощущение было таким захватывающе острым, наполненным такой радостной силой и первозданной мощью, а главное, таким реальным и естественным, что она на мгновение почувствовала себя НАЧАЛОМ ВСЕГО, той самой точкой, из которой родилась Вселенная. Она пульсировала, взрывалась и изрыгала из себя Вселенную, находясь при этом в абсолютном космическом покое, во времени, когда еще не было ВРЕМЕНИ, в пространстве, которое было НИЧЕМ. Она была бесконечно мала и бесконечно велика. От нее зависело ВСЕ и НИЧЕГО. Масштаб был от МИНУС бесконечности – до ПЛЮС бесконечности.

В следующее мгновение Лора рассыпалась на мириады звезд, солнц и планет. Ее тряхнуло с такой силой, что, казалось, оборвались все внутренности. Она открыла глаза и нашла себя на холодном мозаичном полу, бьющейся в оргазмических конвульсиях, не сравнимых по силе ни с чем, что она испытала в своей жизни до этого момента. Глаз она обнаружила висящим под потолком и внимательно за ней наблюдающим.

– Это была Инициация № 1, – прокомментировал он и запорхал прекрасной бабочкой перед ее изумленным взором.

Глава 2 Агата

Ее, способную вообразить невообразимое, мучила скудость собственного воображения. Ей хватало воображения понимать всю непомерность невообразимого. Несмотря на то что любой волосок на ее теле был более чувствителен, чем целый мозг среднестатистического человека. Полное отсутствие воображения у «среднестатистического» было аберрацией природы, как это ни парадоксально. Как правило, подчеркнутое полным научным, а порой и просто житейским невежеством. Да и в так называемых «научных кругах», в которых она существовала, знание предмета было ограничено очень тесными, сугубо профессиональными рамками – этакие узкоколейки в головах. Не было не то что представления о целом, но раздробленность знаний делало бессмысленным само понятие знания. Ну как можно изучать, например, человеческую ресничку, не понимая, что она не одна, а их много и обрамляют они на лице целых два глаза, принадлежащих индивиду, о существовании которого исследователь ресницы имеет самое смутное представление.

В голове Агаты сами по себе вспыхивали островки образов, оформлявшиеся в мысли и слова, казалось бы, не имеющие к ней непосредственного отношения. Она удивлялась им и непроизвольно произносила вслух фразы, произведенные ее мозгом, но абсолютно ей незнакомые, как если бы читала впервые увиденный текст.

Как же несвободны и ограничены люди науки, пытающиеся объяснить необъяснимое известными им законами. Даже она, Агата, которая считалась избранной – неким проводником знаний, как бы полученных неизвестно откуда, – только в редкие минуты могла учуять что-то важное, интуитивным, практически звериным, чтобы не сказать божественным, чутьем.

Агата шагала по заросшим тропкам лесопарка и перебирала, как четки, мысли, образующиеся самым странным образом в ее голове. Из горла ее вырывались только отдельные слова, но поток сознания стал вдруг таким мощным, всепоглощающим, что она вынуждена была прилагать немалые усилия, чтобы за ним поспеть. Мозг работал на пределе, и мысли едва успевали оформиться в слова. Она чувствовала, что находится на грани какого-то воспоминания-озарения. На нее ливневым потоком обрушивалась информация, которую она не успевала переварить. Все тело покалывало иголочками, а рот так быстро наполнялся слюной, что она не успевала сглатывать. Это была слюна предвкушения. И почувствовала она, как открываются все поры на коже, и тело превращается в губку, как влагу, впитывающую знание. И с последней каплей этого данного ей знания в мозгу ее еле тлеющим огоньком затеплилось ПОНИМАНИЕ.

В комнате не было ни одного окна, однако она был просторной и светлой – непонятно было, откуда этот свет струится. Посередине стоял довольно большой овальный стол из толстого дымчатого стекла на хромированной толстенной ноге, за которым расположились шестеро человек, ровно по количеству стульев – пятеро мужчин и одна женщина. Перед каждым из них светился компьютер, на экране которого висела одна и та же картинка – сложная математическая формула.

Агата пробежалась пальцами по клавиатуре, и следом за первой появилась вторая математическая конструкция с надстройкой в виде коротких графиков и подстрочником, состоящим из значков и закорючек. И тут же эта новая конструкция появилась на экранах всех остальных компьютеров.

Агата подняла голову и улыбнулась странной, несколько потусторонней улыбкой.

– Это же так просто! И так прекрасно! – произнесла она.

Мужчины напряженно вперились в свои экраны, пытаясь осмыслить формулы.

На вид Агате можно было дать лет сорок с небольшим, но постоянно меняющееся выражение лица мешало определить возраст более точно – в зависимости от настроения его владелице могло оказаться лет на десять больше или меньше. Ее густые, цвета вишневого дерева волосы были подколоты высоко на затылке, а темные карие глаза казались огромными на бледном, открытом всем ветрам лице.

– Вы ведь этого от меня ждали? Математической формулы, которая описывает все то, во что вы верите, но к чему неприменимы никакие доказательства. – Она еще шире улыбнулась своей странной улыбкой. – Но практическое Приложение, или… Какое там? Техническое. Уж будьте добры, ищите сами, не буду же я вас таскать за собой туда-сюда, – закончила она фразу совсем уж странно. – Разум, – добавила она, – это не существительное, это глагол.

Мужчина, сидевший слева от нее, накрыл ее руку своей:

– Агата, мы собирались сегодня обсудить еще одну проблему – существует ли водораздел, четкая граница между информацией и реальностью.

Она своей руки не убрала, только слабо пошевелила пальцами под его горячей ладонью.

– Но вы же сами, Антон, утверждаете, что провести функциональную границу между реальностью и информацией невозможно. – Мы не можем этого доказать, хотя ЗНАЕМ, что реальность существует вне нас. Отсутствие доказательств не является доказательством их отсутствия.

– А что если предположить, что реальность и информация это одно и то же? – Агата высвободила свою руку. – Вот сейчас я больше не чувствую вашу руку, а вы мою. И мы можем это друг другу подтвердить. Вот вам и доказательство.

Антон рассмеялся:

– А вот и нет! Я по-прежнему чувствую вашу руку и теперь в своем воображении могу делать с ней все что угодно, гораздо больше, чем в реальности.

– А я вашу – все-таки больше нет, чем да. Вы не находите, что здесь душно?

Антон нажал на кнопку и попросил принести прохладительные напитки. Почти в ту же минуту в комнате появился официант в черном смокинге и белой бабочке, с огромным подносом, который осторожно поставил на стол – минеральная вода с газом и без, кока-кола на все калорийные вкусы и несколько видов сока.

Мужчины встали из-за стола размять ноги.

Агата откинула спинку кресла и чуть приподняла его изножье. Положив ногу на ногу, она потянулась по-кошачьи и вынула из сумочки сигарету – сразу несколько рук протянулись к ней с огнем. Ей было позволено то, в чем все остальные присутствующие в этом зале вынуждены были себе отказывать. Им оставалось только жадно втягивать ноздрями ароматный дым или, наоборот, внутренне морщиться от его запаха. Видно было, что все устали – прошло уже более шести часов, как они здесь собрались, шесть часов интенсивного brain storming[3] и сумасшедшей нервной нагрузки, но никому и в голову не могло прийти предложить разойтись. Это была редкая удача – Агата была в ударе и хорошем расположении духа. Такие совпадения случались нечасто, как правило, ее «озарения», как называли между собой эти вспышки потустороннего интеллекта собравшиеся здесь мужчины, сопровождались дурным настроением, капризами и быстрой усталостью.

– Знаешь, Макс, – развернулась она к высокому худому брюнету, пристроившемуся было за ее спиной, – не зацикливайся так на своей опухоли. У твоего мозга еще много резервов, чтобы ее побороть. Больше того, благодаря именно ей тебе случится познать те самые «озарения», которым вы так завидуете и ради которых любой из вас готов отдать руку на отсечение. И кстати, вовсе не она будет причиной твоей смерти.

Макс вжался в угол и, затравленно наблюдая за движением губ говорящей, выдавил из себя:

– Какая опухоль? У меня ничего такого не обнаружили, хотя и есть проблемы со зрением.

– Ее трудно обнаружить – она в капсуле и зажата лобными пазухами – опытный хирург обнаружит ее на сканере очень скоро. Ну вот, я, как всегда, нечаянно забежала вперед, – спо-хватилась Агата и отвернулась от несчастного, потеряв к нему интерес.

Этот краткий диалог оказал на остальных присутствующих гнетущее действие. Они с опаской поглядывали на это непредсказуемое существо, к которому их допустило сегодня высшее руководство.

Здесь собрались мыслители так называемой третьей культуры, новое сообщество интеллектуалов в действии, находившихся на стыке разных областей научных знаний – эволюционной биологии, генетики, компьютерных наук, нейрофизиологии, психологии и физики. Фундаменталисты и мечтатели, объединенные одной страстью – бросить вызов традиционным представлениям во всех вышеперечисленных областях. Люди, у которых смелость мысли торжествовала над анестезией мудрости. Уверенные, что любая гипотеза, даже если она кажется абсолютно фантастической, имеет право на существование. Особенно если она красива. Эти люди собрались здесь для того, чтобы задать друг другу вопросы, которые они осмеливались задавать до этого только самим себе. И объединяла их в этом, являясь стимулом всего действа, Агата, с ее способностью внезапно выпадать из действительности и также внезапно возвращаться, с улыбкой посетившего ее откровения на губах. Улыбку сопровождали немыслимые математические формулы, над которыми бились до этого лучшие умы человечества. Женщина-энигма, проникнуть в мозг которой было тайной мечтой всех этих людей. Одна ее «странная» фраза могла послужить толчком для научного открытия или некоего слома понятия, считавшегося до этого фундаментальным. Поэтому никто из них не спешил, каждый надеялся воспользоваться редкой возможностью на полную катушку.

Собравшимся здесь людям было известно, что великие умы иногда угадывают истину до того, как появляются факты или аргументы в ее пользу – еще Дидро называл эту способность «духом прорицания». И Агата принадлежала к этим редким великим умам. Их же самих допускали на подобные встречи только по одному критерию – хватит ли им ума и полета мысли для того, чтобы задать нужные вопросы. Отбирали этих людей тщательнейшим образом, и все, что происходило в этом зале, досконально записывалось и прослушивалось.

Бедному Максу явно не повезло, он был настолько сбит с толку этим сообщением, что практически выбыл из игры. А запасного варианта у него не было, каждому из присутствующих здесь мужчин был предоставлен только один шанс.

Агата, как если бы прочла его мысли, снова повернулась к нему:

– Зато ты пройдешь все стадии открытия нового – первую и самую прекрасную, стадию воображения, затем доказательства и, наконец, подтверждения. А это дорогого стоит. Рак мозга по сравнению с этим такая мелочь.

Макс стал медленно сползать по стене, всем своим видом доказывая, что для него лично это совсем не мелочь.

В глазах Агаты промелькнуло нечто похожее на сочувствие.

– Ну вы же в курсе, надеюсь, теории биоцентризма? Она классифицируется как теория всего и происходит от греческого «центр жизни» и предполагает, что жизнь и биология занимают центральное место в реальности и что жизнь творит Вселенную, а не наоборот. Это в свою очередь значит, что сознание человека определяет форму и размер объектов во Вселенной. Например, человек видит небо и называет цвет, который видит, но если клетки в его мозгу изменятся, то он будет воспринимать небо не голубым, а зеленым или красным. Все, что вы видите, не может существовать без вашего сознания. Смысл мироздания коренится в нашем сознании.

– Рассмотрение Вселенной с точки зрения теории биоцентризма также означает, что пространство и время являются «простыми инструментами нашего ума», – с удовольствием продолжил Антон. – Как только человечество примет эту теорию, то станет очевидно, что смерти не существует.

– Все это замечательно, – прошелестел Макс, – когда это не касается лично вас.

Все смотрели на него с жалостью.

– Установить истину невероятно трудно практически в любом вопросе, особенно кажущемся на первый взгляд простым, – продолжала Агата, окончательно забыв о несчастном, которому она только что поставила смертельный диагноз. Ее мысль уже унеслась далеко из этой комнаты. – Но иногда она, эта истина, просто является вашему взору, внутреннему или внешнему, и вам остается только нагнуться и подобрать ее. Кон-ста-ти-ровать, – Агата сегодня была явно в ударе, у нее от удовольствия проступил даже легкий румянец и проявились ямочки на щеках, как от скрытой улыбки, – похоже, она что-то узрела ТАМ, в своем «далеке», куда она так запросто могла заглянуть. А иногда казалось, что не только заглянуть, но и переместиться, оставляя присутствующим лицезреть только контур своего силуэта, последнюю картинку физического тела.

Но это, конечно же, были только предположения. Ну куда может исчезнуть, передвинуться, сходить ненадолго, а потом вернуться без видимых потерь материальная составляющая человека?! Будь это даже женщина с ее вечной непредсказуемостью.

– Информация часто состоит из сигналов, которых вы не ожидаете.

– Ну да, мы – это то, что мы знаем. Но еще больше мы – это то, чего мы не знаем. По крайней мере, если мы осознаем то и другое, – заметил один из присутствующих, малорослый человечек с плоским лицом и азиатским разрезом глаз. – Мы в нашем институте обнаружили генетическую основу интуиции, или, как ее еще называют, «гиперкоммуникации». Это явление, когда человек внезапно получает информацию из внешнего источника, а не из базы его личных знаний. У человека это явление встречается все реже – мешают напряжение, беспокойство и гиперактивность мозга. Зато у некоторых других живых существ, муравьев например, гиперкоммуникация плотно «вплетена» в их повседневное существование.

– Русские уже раскрыли биологическую подоплеку гиперкоммуникации, – подхватил смуглый красавец-индус, – и обнаружили, что наша ДНК может создавать «намагниченные червоточины» – миниатюрные версии мостов, которые формируют почти погасшие звезды. Эти мосты соединяют различные области Вселенной и позволяют информации передаваться вне пределов пространства и времени. Если бы смогли сознательно активировать и управлять такими связями, то могли бы использовать нашу ДНК, чтобы передавать и получать информацию от сети передачи данных Вселенной. Мы могли бы также связываться с другими пользователями сети.

– Да, это прекрасная перспектива, – согласилась Агата.

– Похоже, что некоторые этой гиперкоммуникацией уже давно владеют, – пристально глядя на Агату, заметил азиат.

– Может быть, может быть, – согласилась пифия. – И вот еще, напоследок, – Агата прищурилась и чуть развела губы в улыбке – в ее мимике это означало почти гомерический хохот. – Знание, это, конечно, очень хорошо и удобно – строгая подчиненность законам гравитации, например, или общей относительности, то есть того, что можно просчитать, вывести формулу или теорему. Но есть нечто, чему я еще не дала названия. И именно это «нечто» в данный момент интересует меня больше всего. Его нельзя просчитать. Физические законы или отсутствуют, или не работают. Если знание – это близость к утопическому равенству, то мое новое «нечто» – крайняя степень неравенства. В знании итог не зависит от единичного случая или наблюдения, это тирания коллективного. В «нечто» итог определяется ничтожным числом экстремальных событий, там тирания случайного – поэтому невозможность расчета и предсказания на основе уже имеющейся информации. То есть никакие известные научные методологии не работают. О чем и предлагаю вам подумать.

Присутствующие застыли, устремив на нее напряженные взоры.

– А нельзя ли поподробнее, – осторожно прошелестел Антон. Он относился не к приглашенным, а скорее к научной обслуге Агаты – в его обязанности входило «держать руку на пульсе», ее пульсе, и поэтому никто не знал ее привычек лучше, чем он. Он знал, как Агата может остановиться на полуслове, решив что «наукообразные», как она звала своих коллег, и так уже получили слишком много информации для их ограниченных возможностей.

Но сегодня ее саму что-то бередило, и, психолог по одному из образований, Антон это чувствовал и полагал, что грех будет не воспользоваться такой возможностью в интересах всех присутствующих и науки в целом.

– Ну хорошо, – прищурилась Агата, – попробую… Моя новая теория построена на том, что есть вещи, которые мы познать не можем уже в силу устройства нашего мозга, биохимического или божественного, как вам будет угодно. Не дано. По какой-то причине. Или вовсе без оной. Хаос. Абсурд. Никакого рационального объяснения. Ни иррационального. Отсутствие смысла. Отсутствие отсутствия смысла. Отсутствие понятия ВСЕ или НИЧЕГО. Я ясно изъясняюсь?

– О да, яснее не бывает, – поспешил заверить ее Антон не без сарказма в голосе, на который Агата, со свойственным ей безразличием к любым проявлениям иронии, юмора и вообще любой интонационной гамме, никак не прореагировала. – А возможно ли вашу теорию сформулировать?

– Сформулировать – это значит оформить в математическую формулу. А, по-вашему, возможно выразить формулой хаос? Или абсурд?

Антон не нашелся, что ответить.

Агата привела спинку кресла в вертикальное положение, расплела свои длиннющие ноги в изящных красных туфлях на высоком каблуке и легким движением поднялась. Она обошла стол и, улыбнувшись не сводившему с нее глаз Антону, попросила налить ей воды. Жадно опустошив высокий хрустальный стакан, она поставила его обратно на толстое стекло и обвела взглядом всех присутствующих – сейчас в ее взоре читалась неприкрытая скука. Все эти люди, заглядывающие ей в рот, как если бы она была пифией и прорицательницей, пытались поймать на лету те крохи знаний, которыми она с ними делилась, не могли даже толком этим знанием воспользоваться. Что же до нее самой, она удовлетворяла лишь свою врожденную, абсолютно неутолимую тягу к чистому познанию, к тому самому высшему удовольствию, которое другие искали в самых различных областях, от славы до секса. Для нее познание существовало только ради самого познания. Она давно уже поняла, что знание не влияет на качество человечества. И не делает отдельного человека ни лучше, ни хуже, не делает его счастливее, а порой, наоборот, заставляет задаваться все более мучительными вопросами, перед которыми познание бессильно. К тому же она не раз замечала, что люди, ища выход из какой-нибудь сложной ситуации, жизненного контекста, каверз, на которые так горазда судьба, как правило, даже не понимают, «выход» они ищут или «вход».

– Все, – сказала Агата. – На сегодня все. Больше вам не удастся из меня ничего выудить, а полученной информации хватит на несколько месяцев работы в исследовательских центрах и лабораториях, придется активно пошевелить задницами и мозгами! – Чем-чем, а скромностью она не отличалась – знала себе цену. – Вы – тоже там. – Она ткнула пальцем в потолок, утыканный видеокамерами. – Можете прикрывать свою лавочку. – И скорчила гримасу, предназначавшуюся в качестве улыбки невидимым участникам этого собрания.

Потом она толкнула дверь, из которой недавно появился официант, и, ни с кем не попрощавшись, исчезла в черном проеме.

– Как ты думаешь, она шутила? – Макс был настолько шокирован неожиданным диагнозом, что ни о чем другом думать был не в состоянии.

– Надеюсь, ты знаешь, что это такое – «синдром Аспергера»? Так вот, Агата аспергер, они асоциальны и шутить не умеют, – мрачно ответил Антон. – У них эта функция мозга отсутствует. Чувство юмора им незнакомо – выпавшее звено интеллекта.

– А другие чувства? Сострадание, например. Она же все-таки человек, а не робот.

– Сострадание связано с возможностью разделить чувства другого человека. А как особь, у которой ограничены свои собственные чувства, может разделить чувства другого? Аспергеров, например, не волнует тема смерти. Они об этом не думают, не пытаются постичь это ни в философском, ни в бытовом аспекте, не пытаются представить себе, на что это «похоже» – быть мертвым. Для них доказательство лежит в квантовой физике. Мы с Агатой не раз говорили на эту тему в более-менее приватных беседах. Так вот, ей достаточно того, что смерть, как мы ее понимаем, – это иллюзия, созданная нашим сознанием. Для ученого это большой плюс. Так же, впрочем, как и для обычного человека.

– И наверняка полный кошмар для их близких. Ей ведь человека оттоптать, что веселому коту воробья съесть. Похоже, она совсем не отличает ту действительность, в которой мы живем, от той, в которой проистекают наши мысли.

– Вот именно. И близких у них нет, – усмехнулся Антон. – Они одиноки и не нуждаются ни в каком общении. Ничто не отвлекает их от самого главного – постижения непостижимого. Они своего рода инопланетяне.

Макс и Антон дошли до тяжелых чугунных ворот территории ЦИПа и, приложив по очереди свои ладони к распознающему устройству, заставили их приоткрыться ровно на пространство, достаточное для прохождения одного человека. Потом, попрощавшись, они разошлись по своим машинам.

Агата все это время стояла у затемненного с внешней стороны окна, наблюдая за двумя удаляющимися фигурами. Голова ее была абсолютно свободна от мыслей, тело от желаний, а душа от эмоций. Перепады настроения ей тоже не грозили. Через пятнадцать минут ей принесут легкий ужин, состоящий из фруктов и йогурта, потом прохладная ванна с морскими солями и, наконец, глубокий сон без сновидений. О завтрашнем утре она не думала – не умела.

Глава 3 Питер

Питер всегда, всегда, с тех пор сколько себя помнил, знал, что он избранный. В том самом, библейском смысле слова.

Двойная жизнь как минимум в два раза интереснее, насыщенней и мощнее, а значит, и длится в два раза дольше. Главное, научиться отделять себя-этого от себя-того. Живешь за двоих, а содержать достаточно одного – очень выгодно. А то ведь единица населения вместо того, чтобы совершенствовать себя, довольствуется тем, что, подобно животному, плодит себе подобных. У животного, по крайней мере, это инстинкт, у человека же это – полное отсутствие инстинкта, иначе он не развел бы такое количество посредственностей на этом крошечном шарике, не способном вынести и трети того, что уже развелось. Из них полноценных людей, то есть полезных особей, способствующих развитию и прогрессу, не наберется и десятой части. Остальные – биомеханизмы с элементами разума, паразиты, которых эта десятая часть содержит – во всех смыслах. Людишки. Материал. Глина. Даже без цемента. Нуждающаяся в Питере, как овцы нуждаются в пастухе.

Под аккомпанемент этих, ставших уже привычными, мыслей Питер шагал на встречу со своими единомышленниками. Вот он, человек полноценный, правильных мозгов и идей, аристократический радикал, как он вслед за своим любимым героем определял себя, должен хотя бы сделать попытку спасти это глупое стадо людское. И никакая ирония тут неуместна. Мир находится у черты, самой последней черты. Вот эти нищие, попадающиеся ему на пути, кому они нужны? Почему он должен их кормить? Какой смысл в их жизнях, если они сами уже практически перешли эту грань между человеком и животным. Ведь как только соберется достаточно мелочи в его грязной шапчонке, он доползет до первой же лавки, чтобы купить себе там самого дешевого пойла, вылакает его и уткнется опухшей рожей в омерзительную тряпку, служащую постелью, до следующего бессмысленного пробуждения только затем, чтобы начать ровно то же самое. Почему их не свезут всех в отстойники и не дадут там спокойно загнуться, чтобы они не разводили грязь на улицах городов и не смущали «полезных» людей. Даже их собаки, которых эти недочеловеки держат при себе с единственной целью разжалобить прохожего, обладают большим достоинством, чем их хозяева.

Мир – это жизнь, которая не тождественна органическим процессам: ее признак – становление. И Питер полностью согласен в этом со своим кумиром Ницше и пытается приложить этот закон к своей собственной жизни. У мира есть и другой признак жизнеспособности – воля к власти. Так что и это его стремление вполне органично вписывается в концепцию «сверхчеловека». Человек обычный не может осуществить своего предназначения, так как исходит из ложных посылов. Его должен кто-то направлять, объяснить, как совмещать титанизм и свободную игру жизненных сил с поиском истины и действием во благо. И он, Питер, готов взять на себя эту высокую миссию наставника.

Иногда, правда, Питер смутно догадывался, что в голове его существует некая каша из высоких идей, героических порывов и того самого вульгарного желания обратить на себя внимание, быть центром бытия, воздействовать на умы людей, пусть хотя бы и жалкой кучки единомышленников. То есть соседство высокого романтизма с пошлейшей попыткой самоутвердиться в этом мире, выбиться из стада. Он догадывался даже, откуда ноги растут у этой его одержимости – аналитический ум «не пропьешь». Отсюда и осознанная двойственность. Точнее, тройственность – был еще один ОН, никак не связанный с нацепленными масками.

В детстве Питер был настоящим сопливым недомерком, пугающимся собственной тени. А в восемь лет, когда отец ушел от них, начал опять писаться в постель. В десять, случайно подслушав разговор мамаши с подругой, он узнал, что отец покинул их не ради другой женщины, а ради мужчины.

– Ты понимаешь, мои качества здесь ни при чем. Даже если бы я была ангелом, это не спасло бы семью, – сказала его мать подруге. – А на своего сопляка ему и вовсе было наплевать, по-моему, он его даже стыдился – сын не вписывался в эстетические категории изысканно-рафинированного отца. По крайней мере, у него хватает совести хорошо нас содержать.

До тринадцати лет Питер оставался закомплексованным прыщавым подростком, считавшим себя неполноценным уродом, от которого отказался даже собственный отец. Ему удалось вызнать, где живет его гнусный папаша, и он долгими вечерами, прячась под деревьями, подкарауливал его у дома. Во время этих бдений в его мозгу случались некие вспышки, и в этих фотовспышках он на несколько мгновений как бы вылетал из своего тела и видел себя со стороны – эдакое жалкое убожество, неизвестно зачем торчащее у порога совершенно чужого ему человека, волею случая, вернее прихотью, заблудившегося в лоне партнерши сперматозоида, считавшегося его прародителем. Упиваясь своим унижением, он представлял, что будет, если отец случайно его обнаружит, по какой стене размажет своего ничтожного сына. А может, и разбрызжет его мозги. Но однажды он все-таки решился и вышел из своего укрытия, готовый ко всему. Отец возвращался, видимо, с какой-то веселой вечеринки и был не один. Они шли, держась за руки, как подростки, провожающие друг друга после школьной посиделки. И даже такому невооруженному глазу, каковым был на этот момент глаз Питера, было очевидно, что они счастливы. Спутник, похоже, намного моложе отца, улыбаясь заглядывал тому в глаза и говорил что-то, чему развратный сластолюбец внимал с нежной улыбкой на устах.

Питера, который шел им прямо навстречу, они обогнули, даже не заметив, как огибают мелкое препятствие на пути, отмеченное лишь краем глаза, – какой-нибудь кирпич или пенек, непонятно как оказавшийся на пешеходной части.

В эту ночь Питер впервые, запершись в своей комнате и завязав себе рот шарфом, выл, как воют раненые животные – невыносимым уху воем, от которого у людей начинают ныть зубы. Матери, как всегда, дома не было, а соседи из близлежащих домов могли решить, что это воет собака, брошенная хозяином.

Жестокие дети в школе, инстинктивно чувствуя его забитость и пришибленность, издевались над ним бесконечно. В результате он возненавидел весь мир и не раз со сладострастием рисовал в своем воображении, как покончит с этим бессмысленным существованием.

Проблема была в том, что о нем некому даже будет пожалеть. Ну, разве мать между делом расскажет очередной подружке, что вот, с мужем не повезло и сын оказался не лучше – никчемный выродок, не знающий, что делать с самим собой. В такие минуты единственное, что его спасало, это страсть к самому себе, замешанная, с одной стороны, на острой жалости к брошенному, никому не нужному существу, а с другой – на тайной уверенности во внутреннем превосходстве, избранности и мессианстве. Именно это и было причиной его несовпадения с этим бездарным миром.

Его «свиноматка», как он ее называл, снова вышла замуж. За стареющего богатого аристократа. И принялась его, со свойственной кухаркам страстью, боготворить. Это было высокомерное, жадное до конвульсий существо с вечно искаженным злобой лицом. Что в мамашкином мозгу каким-то образом ассоциировалось с голубой кровью. Она в глубине души считала, что ей только чудом удалось захомутать такое сокровище – исключительно благодаря своей поистине лисьей хитрости и суперсиськам в сочетании со все еще тонкой талией и аппетитной задницей. Вся ее жизнь теперь была посвящена ему. В ее задачу входило превратить его «естественную бережливость, свойственную старым деньгам», то есть, попросту говоря, скупость, в нечто более приемлемое. Она это приемлемое называла «естественным для любого человека жестом – вкладом в собственную семью». Нужно отдать ей должное и признать, что в какой-то степени это новоявленной аристократке удалась. Но чего это ей стоило! Бесконечные пластические операции, в результате которых она могла уже завязывать кожу морским узлом на затылке, липосакции и ушивание влагалища, как если бы оно было растянувшейся резинкой на старых рейтузах. А еще ночные оргии, которые она устраивала своему престарелому похотливому козлу при помощи порнофильмов и огромного набора сексуальных игрушек. Животные крики оглашали их спальню и отдавались эхом в запущенном старинном поместье, ставшем их новым домом.

Питер же под эти вопли, призвав на помощь все свое воображение и жизненные силы, с неистовой страстью предавался греху Онана – однорукой любви – представляя себе при этом не голливудских кинодив, а собственного отца, ненавистного и желанного одновременно. Это на него он изрыгал свое семя, доказывая свою полноценность. Однажды, застав сына за этим занятием, мать напугала его последствиями: станешь глухим и больше не вырастешь, сказала она. После этого Питер дал согласие на визит к подростковому психологу.

Доктор со смешной фамилией Тушканчик (наверняка еврей, решил Питер, все доктора – евреи, а психологи тем более) задавал ему массу бессмысленных вопросов, показывал какие-то идиотские картинки и просил поделиться содержанием снов. Но Питер, еще до начала визита решивший, что этот дурацкий тушканчик наверняка шарлатан, как и все эти так называемые «специалисты по душам», понимающий в психологии не больше какой-нибудь дуры няньки, которыми он был окружен с детства, естественно, не сможет понять всю глубину его, Питера, натуры. Он решил своими неординарными ответами поставить его в тупик и непременно шокировать. Так, тыча во все рисунки, которые ему показывал доктор, он, нагло ухмыляясь, повторял лишь одно неприличное слово – «cant». Если бы он, бедный, только мог представить, насколько в глазах Тушканчика эта реакция была банальной у закомплексованных подростков.

– Я полагаю, вы часто занимаетесь мастурбацией и считаете это грехом, грязным делом?

– Вот еще! Это занятие представляется мне устарелым и бессмысленным, как добывание огня трением, – было ему ответом (заготовленным). – Я делаю это, только когда не дотрахаюсь по-настоящему.

– А что вы думаете о ваших родителях? Они вас любят?

– Плевать я на них хотел. Кому нужен пидер-папашка и постоянно течная сучка-мать.

– Но кого-то в этой жизни вы любите?

– Никого – не вижу достойных, – нахмурился Питер.

– А себя? – Это был один из главных вопросов для доктора Тушканчика. – Как вы относитесь к себе?

Питер задумался. Он и вправду не знал, как относится к самому себе.

– Я сделаю себя таким, что меня полюбят все, – заключил Питер. – А значит, и я сам смогу себя полюбить.

Еще эта «недоделанная особь», как определил для себя врача Питер, осмелился задать ему вопрос по поводу нетрадиционных сексуальных ориентаций.

– Это про пидаров, што ли? – вскинулся Питер.

– Скажем, о гомосексуальности, – скорректировал доктор.

– О-оо! Я ненавижу этих выродков! Я мечтаю о таком государстве и обществе, где подобный ад будет невозможен. И я готов ради этого на многое. Этих извращенцев, моральных уродов, грязных животных нужно изолировать всеми путями. И я сам готов в этом участвовать. Я готов их взрывать, резать, уничтожать.

Питер возбудился до красных пятен на лице. Именно по этой реакции Тушканчик определил глубоко запрятанные комплексы латентного гомосексуализма, которые, возможно, могут никогда не проявиться. Или выльются в так называемую вторичную агрессию.

– И у вас есть конкретный план, как бороться с этим явлением?

Питер напустил на себя важный и загадочный вид:

– Будь коварен до бесформенности. Будь загадочен до беззвучности. Только так получится управлять судьбой своего противника! – Цитата явно была заучена заранее, и совсем не обязательно для данного контекста.

В результате Тушканчик определил у него позднее начало пубертации, утробные страхи, комплекс Эдипа и повышенную уязвимость. А также внутреннюю склонность к агрессии.

Но всем этим он поделился с его матерью. В своей же тетрадочке доктор записал:

«Патологическое сознание принципиально не способно к использованию прошлого опыта, к прогнозированию возможных последствий тех или иных действий, к выделению существенного, главного, к целенаправленной деятельности. Патологическое сознание – это неадекватная самооценка и неадекватный уровень притязаний; это скрываемое чувство неполноценности и постоянная готовность к агрессивной контратаке для защиты своей личностной автономии и суверенитета».

Самому же Питеру очкастый грызун посоветовал хотя бы попытаться ухаживать за девочками.

Тот бы и рад был, но ни одна нормальная носительница груди и разреза между ног в его сторону и смотреть не желала.

Спасла Питера, приобщив к взрослым играм, уже по-настоящему зрелая женщина. Приходящая дважды в неделю домработница, бойкая и дородная провинциалка, украдкой попивала из их домашнего бара спиртные напитки. Он однажды застукал ее на месте преступления – она отпивала из всех начатых бутылок, мешая вино, виски, дорогущий коньяк и тягучие сладкие ликеры. Обнаружив наблюдающего за ней хозяйкиного сынка, она предложила полакомиться и ему. Потом они завалились на огроменный диван и затеяли игру в «дочки-матери» – сначала он был младенцем, жадно сосущим полную грудь и позволявшим ловким и нежным рукам играть с его малышом. «Малыш» при этом превращался в невообразимого гиганта, чему деваха радостно смеялась, проделывая с ним своими пухлыми ручками с обгрызенными ногтями всякие фокусы. Потом они менялись ролями, и уже она брала в рот его восставшего воина и доводила его до космических фейерверков в своей глубокой глотке. Через пару недель Флора, так звали соблазнительницу, показала ему, что значит стать мужчиной по-настоящему. Это привело неофита в полный восторг, и он решил, что теперь его жизнь ДОЛЖНА полностью измениться.

Так они проводили время дважды в неделю, после уроков. Пока старые молодожены развлекались в престижном «дико аристократическом» клубе, играя в бридж, и насасывались коктейлями в присутствии таких же, как они, высокородных посетителей.

За то лето Питер вырос на несколько сантиметров, необыкновенно похорошел лицом, отрастил романтическую гриву и вернулся в класс не «недоебком», как его дразнили раньше, а агрессивным маленьким волчонком, готовым наброситься на любого обидчика. От комплексов он, как ни странно, так и не избавился, просто одни сменились другими – теперь ему хотелось всем мстить за свои бывшие унижения, реальные и мнимые. И тут-то он и понял, как боятся сильных! Причем не обязательно быть действительно сильным, достаточно себя таковым прокламировать. Для этого нужно было только определить всех близлежащих ублюдков и объединить их на почве ненависти к нормальненьким – хомячкам, как он их называл. Естественно, объявив себя вождем. И еще он понял, как варварством можно победить любое человеколюбивое начинание. И чем непристойней форма варварства, тем убедительней победа. На крайний случай, чтобы взрослые не приебывались со своими нравоучениями, можно было притвориться эдакой трудно взрослеющей особью, с сопутствующими этому переходному возрасту странностями.

Притворяться вообще стало его любимым занятием, практически смыслом жизни. Притворяться, что он такой же, как все, – научиться веселой разудалой открытости, обезоруживающей любого. Научиться покорять своей «искренностью», «простотой», «великодушием», тогда как по натуре он был дьявольски скрытен, практически герметичен в своих чувствах. Он даже другое имя себе придумал для второй жизни – Поль. Как два апостола – Петр и Павел. Или как доктор Джекил и мистер Хайд. Еще он научился, когда надо «давать жесткача», убеждать, что насилие – единственный путь добиваться своего, приходить к цели, защищать Идею.

Свои дальнейшие отношения с женщинами он строил по тому же принципу – быть таким, каким тебя желают видеть. Уметь брать женщин той самой силой, которая казалась им мужественностью. А если надо, уметь отдаваться самому, поражая своей готовностью к любым унижениям. Уметь быть шлюхой и безжалостным мачо, покорной жертвой и бессердечным насильником. То есть стать таким, о каком мечтают все эти взрослые телки, так называемым «шикарным» любовником.

По крайней мере, именно таким он видел себя сам и был уверен, что сумеет навязать этот образ некоего высшего существа окружающему миру. Тогда-то он и решил жить двойной жизнью – как же иначе ницшевский сверхчеловек может проявить себя? Питер проштудировал практически все его работы, что, однако, не означало, что он их хоть наполовину понял. Зато главная идея этого самого «сверхчеловека» очень пришлась ему по вкусу.

Особенно идея нового Христа, вернее, анти-Христа, приносящего новые ценности. И возвещающая главную, объединяющую людей цель – уберменш[4], сверхчеловек. И Питер с удовольствием примерял эту маску на себя. Тем более что он, в отличие от Заратустры, точно разобрался, что в этом мире представляет зло, а что добро. И конечно же, со всеми комплексами было покончено – плевать он хотел на своего засранца отца-педика и озабоченную баблом говноматку!

Теперь в его жизни появилось главное – Идея, с большой буквы. Именно об этом он сегодня и собирался говорить на встрече со своими товарищами – он всех их намеревался призвать стать сверхчеловеками! Противопоставив себя «последним людям», то есть стадным, которые стремятся как можно больше походить на всех других. Он готов был объяснить им, что совершеннейшим экземпляром может стать каждый, но далеко не каждый реализует эту возможность. И именно поэтому он обращается не к каждому, а только к избранным, каковыми их и считает (что было, конечно, наглой ложью – они принадлежали тому же стаду, только им посчастливилось встретить на своем пути Питера). И конечно, главным уберменшем должен был остаться все-таки он, Питер.

Собирались они, как всегда, в пивной, хозяин которой был из числа их приверженцев, он даже заведение свое называл символически «HOFBRÄUHAUS[5]», что для не германофонного населения мало о чем говорило. Зато те, кому надо, очень хорошо понимали эту незамысловатую символику. Правда, на вывеске пивнушки значилось всего лишь «Семейный паб». И когда являлась грозная толстуха – жена хозяина, всем немедленно приходилось прекращать разговорчики и изображать из себя невинных обывателей.

Сегодня хозяин сообщил, что жена приболела и вообще повесил на дверь табличку о том, что в заведении проходит частная вечеринка.

И вот уже Питер с торжественностью римлянина поднимает, как жезл, зажатую в руке кружку пива. Его темные блестящие кудри чуть растрепались, обычно матовая бледность лица подсвечена нежным румянцем – с такой внешностью героев-любовников играть, а не мир перестраивать, но природа-матушка любит подобные шутки, награждать революционно-демонические души ангельско-невинной внешностью – так Питер видел себя со стороны.

Все собравшиеся, а их всего-то с дюжину набралось, из тех, кому сегодня совсем уже больше некуда податься, повторяют жест, потрясая своими кружками с пенящимся напитком.

– «История настойчиво и не без ехидства напоминает нам, что с сотворения мира все бунты против человеческой подлости и угнетения начинались одним храбрецом из десяти тысяч. Тогда как все остальные робко ждали и медленно, нехотя, под влиянием этого человека и его единомышленников из других десятков тысяч, присоединялись к движению[6]». – Питер легко цитировал классика, благо памятью владел незаурядной, выдавая его размышления за свои собственные, абсолютно справедливо полагая, что никто из присутствующих первоисточника не знал и знать не мог, по определению.

Сегодня он собирался говорить на тему насколько животрепещущую, настолько же и «неполиткорректную» – исламизация Европы и его страны, в частности. И он хотел проверить на этой публике свой дар трибуна и бойца.

– Я сегодня буду говорить о страшном. О страшном и грустном – о положении в нашей с вами стране. Это уже не та страна, гражданством которой можно гордиться. Ее вместе со всей Европой разъедает страшная напасть, разрушительная, как серная кислота. И все мы знаем имя этой заразы – ИСЛАМИЗМ. И вот, под маской терпимости, желая доказать самим себе, что мы излечились от вируса расовой вражды, мы открыли ворота двадцати миллионам мусульман, которые принесли к нам глупость и невежество, религиозный радикализм и нетерпимость, преступность и бедность, вызванные нежеланием работать и поддерживать достойное существование своих семей. Они превратили прекрасные города Англии, Испании, Франции, Бельгии и Голландии в часть третьего мира, тонущую в грязи, мракобесии и наглой преступности. Они селятся в квартирах, предоставленных бесплатно правительством, и в стенах этих квартир строят планы, как убить и уничтожить наивных «хозяев». Мы обменяли культуру на фанатичную ненависть, творческий дар на дар разрушения, интеллигентность на отсталость и первобытные предрассудки.

Питер перевел дух и обвел взглядом присутствующих – ему внимали с энтузиазмом и полным принятием.

Питер к тому моменту уже отлично понимал, что в основном человеку и приказывать-то не приходится – он подличает и свинничает по зову души. И чтобы разбудить этот зов, нужно всего ничего – пощекотать самолюбие жалкого индивидуума, объяснив ему его собственную «избранность».

– И это после террористических атак в Америке и в Европе, в разных точках земного шара, от Бали до Лондона, мы должны быть политкорректными?! Эти бесноватые расположились здесь как дома, ходят по нашим улицам в своих длинных балахонах с закутанными в тряпки жирными женами, плодятся как тараканы, понастроили свои мечети и медресе, где прямо у нас под носом они взращивают будущих фундаменталистов, вколачивая в их детские головы свои варварские понятия и доктрины.

– Мы для них гяуры – грязные псы. Они пользуются всеми нашими благами в своих целях, для нашего же будущего уничтожения. А мы смотрим на это и тешим себя надеждой на их перевоспитание. Правильно, что они нас презирают.

– Это – НАША СТРАНА, НАША ЗЕМЛЯ и НАШ ОБРАЗ ЖИЗНИ! – выкрикнул один из слушателей.

– Пусть подчиняются или катятся отсюда. Их сюда никто не звал, – поддержал другой.

– Почему мы молчим? – продолжал Питер. – Они нас запугали? Почему не реагирует наше правительство? «Мультикультури-ии-изм», – передразнил он кого-то.

– Трусы и слабаки! – отреагировали в зале. – Мудаки политкорректные. А эти наглые мракобесы наши же законы против нас используют.

– Говорят, что не всякий мусульманин террорист, – задиристо выкрикнул Питер. – Это правда. Зато практически всякий террорист – исламист. А практически любой мусульманин – сочувствующий. И речь сегодня о нашествии на НАШ мир.

– Мигранты – это армия вторжения. Ее авангард! – прокомментировал бритый наголо прыщавый тип.

– И иммигрант, который не хочет интегрироваться в культуру принимающей его страны, пилит сук, на котором сидит. Но, к сожалению, на этом суку сидим и все мы. И рухнем первыми, они-то разбегутся по другим деревьям – чем примитивней раса, тем выше ее выживаемость. – Питер, произнося эти слова, чувствовал себя трибуном, философом, фюрером. – Наша страна стала мировым посмешищем. Она окружена коварным врагом. Началось вымирание белой расы. Без войн, эпидемий и голода. Чтобы не осознавать это, надо быть слепым и тупым слабаком. Таковой Европа сегодня и является. Ее надо спасать. И сделать это должны мы.

Ему бурно аплодировали.

Он был собой очень доволен. Да, он умел покорять! Брать в плен! Порабощать! Умел подчинять себе массы. Недаром он держит себя за сверхчеловека, способного на все. Порок, коварство, беспощадность. И, сразу после, благостность, готовность к жертве. Главное, себя потешить. А все эти презренные муравьи вокруг… на то они и муравьи, чтобы употреблять их себе на пользу. И конечно, при всем этом не терять ясность ума. О пламенный пах, о, холодная голова и стальные мышцы! И мысли о своем величии. И скором грехопадении.

Глядя на эти ничтожества, внимающие ему, Питер радовался как некрофил, забравшийся в городской морг.

Глава 4 Томки

Из «китайских мудростей» Томки, начертанных ее рукой над входом художественной мастерской:

1. «Если что пошло не так, просто с ухмылкой уйди в дом, сделанный из прессованных гениталий выдр».

2. «Одолела душевная грусть? Бойся гигантских влажных бровей врага».

3. «Твои страхи превратятся в ветер, который будет играть волосами пенсионерки, торгующей плавлеными гвоздями».

4. «ТЫ не один, вокруг тебя мохнатые сливы пророчества».

5. «Внутри себя ты сможешь найти много отважных пчел, которые вняли момент кадыка карликового миротворца».

У Лоры была хренова туча всяких знакомых, приятельниц, зазывающих ее на разные «тусовки» – вернисажи, премьеры, благотворительные вечера в присутствии высоких особ. И всего одна подруга. Но зато какая! Томки!

Порой Лоре казалось, что она понимает, в чем заключалась ее проблема в отношениях с жизнью и людьми. Ей было свойственно наделять последних неким имиджем, законченным образом, который рождался исключительно в ее голове и никакого отношения к действительности не имел. Она дорисовывала им над головами нимбы, ореолы из воображаемых достоинств, которых, скорее всего, не хватало ей самой и о которых она начиталась в детстве в сказках. К тому же потом она требовала, чтобы объекты ее любви или даже просто симпатии этому образу соответствовали и несли его как крест. Можно представить, какое количество разочарований приходилось испытывать человеку с подобными запросами на каждом шагу. Живой объект этого псевдоромантического воображения на «имидж» плевал, вел себя как попало, и нимб все время сползал с его головы, норовя грохнуться оземь и разбиться. Лора же упрямо водружала его на прежнее место – он опять кренился, терял равновесие, тускнел и ржавел, порой прямо на глазах.

И только Томки, коронованная званием «лучшей подруги», не подводила ее никогда.

Томки была самой эксцентричной особой, которую Лора встречала в жизни. У нее были какие-то немыслимые русско-татарско-еврейские корни и внешность топ-модели. Сама себя она называла «гой-русак Чингиз Ашкенази». Ее апельсинового цвета и немыслимой густоты грива была известна всему городу. А рот ее, с натурально очерченной граненой формой губ, полных и ярких, как у кинодив сороковых годов, был тайной завистью всех подруг и предметом восхищения всей мужской популяции. Томки была художницей – «аван-постмодернистка, концептуальная хулиганка-хэппенинша и главный наебщик всей художественной жизни города», как определяла она сама себя.

– Дурю людей за их же деньги. Почему нет, если они этого жаждут?

Она уверяла, что является инженером человеческих душ, мозгов и внутренностей, и настаивала, что нигде из вышеперечисленного не нашла ничего интересного.

– Содержание практически одно и то же, не будем определять субстанцию.

Последний ее вернисаж наделал много шума. На открытке-приглашении красовалась могильная плита с артистическим именем То́мки и датой рождения и смерти. День смерти совпадал с датой вернисажа. Форма одежды для приглашенных предлагалась «черная, траурная».

Гости явились в какую-то заброшенную котельную на окраине города, полную ржавых труб, паутины и разного металлического хлама, и, натыкаясь друг на друга почти в полной темноте, сбились в группки вокруг возвышения в центре. Ровно в назначенное время мощный луч прожектора осветил «инсталляцию» – на возвышении стоял гроб, обитый ярко-оранжевым атласом с черными аппликациями птичек, цветочков и бабочек. В пламенеющем под цвет ее волос гробу, в смиренной позе покойницы возлежала совершенно голая Томки, бледная и прекрасная, с венком из полевых цветов на животе, обрамляющим пупок со вставленной в него горящей свечкой.

Грянул, заставив вздрогнуть присутствующих, торжественный похоронный марш, составленный из музыкальных кусков Шопена, рок-группы «Хаббл» и цыганщины. Все помещение осветилось желтоватым светом, придав лицам присутствующих мертвецкий восковой оттенок. Похоронный марш сменился на заунывный гул с вкраплениями завываний то ли гиен, то ли ветра, создавая впечатление долетающих стонов грешников из самой Преисподней. А на огромный, свесившийся с потолка экран каким-то образом была спроецирована вся толпа собравшихся. Причем толпа эта пребывала не в покое, а, при помощи высокотехничных осветительных фокусов невидимого осветителя корчилась в неприличных судорогах, некоем ритуальном бесноватом танце.

Всем стало явно не по себе.

В этот момент «покойница», переместив венок с живота на голову и взяв свечу в руки, уселась в гробу и произнесла небольшую речь:

– Позвольте вам орально донести истину: настоящее искусство имеет много сил красоты. Оно состоит из лучшего в себе, какое редко кто есть. И настоящие большие люди имеют способы насладить себя ими, кто обладает настоящим искусством в его объеме! – И, раскланявшись во все стороны, торжественно завершила: – Спасибо, мой мозг кончил.

Потом «покойница» спустилась к гостям. Голая, босиком, она обходила по очереди всех гостей, церемонно и торжественно пожимая им руки, и благодарила за присутствие на «таком грустном мероприятии».

– Наша жизнь – хэппенинг и инсталляция, неизвестно кем исполненная, – повторяла хулиганка всем гостям подряд.

Кстати, весь этот макарбный перформанс проспонсировал неравнодушный к искусству и, видимо, к самой перфоманщице Карл.

Томки с Лорой друг друга обожали, несмотря на все различия в статусе и характере. И обязательно виделись хотя бы раз в неделю, чтобы «отвести душу». Они обсуждали все на свете, хохотали до упаду над собой и всем остальным человечеством и обязательно делились «сокровенным». В общем, у каждой из них в лице другой была подруга, о которой мечтает каждая женщина.

Прошло две недели с момента появления в жизни Лоры этой странности, которую она не понимала, куда отнести – к области ли галлюциногенных явлений, связанных с некими патологическими изменениями в ее организме, возможно, опухолью головного мозга; или же ее бессознательным, пытающимся таким образом подать ей некий знак. Тем не менее Лора понемногу начала привыкать к Глазу, как привыкают к собственным сновидениям. Каждый знает, что есть такие сны, повторяющиеся на протяжении всей жизни, к которым человек привыкает до такой степени, что порой принимает их за реальные события, имевшие место где-то в далеком прошлом, в детстве, например. Или за бабушкины рассказы. Или за некий онирический опыт, приобретенный неведомым образом. А то и за нечто совершенно уж переплетенное с каждодневной рутиной, засеченным краем глаза событием, брошенным кем-то невзначай словом, случайной картинкой в книжке или на уличном плакате, да и бог знает чем еще.

Глаз приручал ее осторожно, стараясь не спугнуть, появлялся всегда неожиданно, но каким-то образом соответствуя ее настроениям. Она находила его то забавным паучком на невидимой паутине потолка, то крабиком, смешно передвигающимся по квартире на спорых ножках-ресничках и забирающимся к ней на колени. Он порхающей слюдяными крылышками стрекозой сопровождал ее во время утренних пробежек в парке. Корчил рожицы по утрам, пристроившись на яблоке или банане. А то и Оком Взирающим заглядывал к ней в окно из темноты, повиснув между мерцающими звездами.

Лора научилась разговаривать с ним – задавать вопросы иногда вслух, иногда мысленно – и получать ответы, странным образом отпечатывающиеся у нее в мозгу, как увиденное отпечатывается на сетчатке глаза. Ответы его почти всегда были неожиданными, порой казались бессмысленными, порой банальными. У нее часто возникало впечатление, что говорит она с самой собой, хотя и немного «другой» Лорой, как бы вынырнувшей из глубин своего подсознания и материализовавшейся в этом странном существе.

Но еще чаще ей казалось, что ее «сожитель» – пришелец из неведомого мира, почти зеркально похожего на ее собственный, только, скажем, с иначе расставленными акцентами.

Лорино сосуществование с этим странным явлением можно было бы сравнить с приятной и осознаваемой неадекватностью. Ну, как если бы психически больной человек в моменты просветления мог увидеть себя со стороны, скажем, в психушке, в роли Наполеона и подивиться своему странному поведению. Но при этом ему бы не захотеть ничего менять (как если бы это зависело от него) по той простой причине, что в этой роли он чувствовал себя гораздо лучше, естественней и, главное, интересней, чем в реальной жизни.

Лора ходила на свою скучную работу в банк, где занимала хорошую высокооплачиваемую должность, консультировала клиентов по различным вариантам вкладов и приносила значительную выгоду многим любителям финансовых игр, включая собственную контору. Да и самой ей перепадали неплохие проценты. Она была обладательницей прекрасной квартиры в престижном районе, недалеко от парка с чистейшим озером, в котором водились карпы и по которому плавали лебеди. Могла позволить себе каждые два-три года менять машины и в любой weekend сорваться и умчаться, куда душенька пожелает. В общем, не отказывала себе ни в чем.

В среднем дважды в неделю она ужинала и спала с Дэном, периодически лениво выясняя с ним отношения.

Серьезно подумывала завести собаку.

Но теперь вместо собаки у нее появилось странное создание – Глаз.

Томки была единственным существом на свете, с которым Лора могла бы поделиться этим своим опытом без риска быть отправленной в психушку.

Сейчас они сидели в парке на берегу озера, грызли жареную кукурузу и ею же кормили уток и лебедей. Было самое начало осени, буйство красок ошеломляло глаз, все вокруг блистало и переливалось, дублируясь в отражении озерной глади с девически невинными букетиками белых кувшинок на плоских зеленых подносиках. Открыточные лебеди пытались привлечь к себе внимание, играя неестественно длинными извилистыми шеями. Утка-хромоножка, известная всем завсегдатаям, пользовалась своей «инвалидностью» на всю катушку – приковыляв прямиком к скамейке, на которой блаженствовали подружки, она попрошайничала самым беззастенчивым образом, и ей, конечно же, доставалось больше всех ее сородичей.

Томки рассказывала о своем новом «кадре», музыканте той самой рок-группы «Хаббл» с «отвязанной, как и у нее, душой». Она уверяла, что лучшего любовника нет на свете, что у него дымится член – по-настоящему, уверяла она, как обрезанный ствол ружья после выстрела – и любовью они занимаются в чистом поле, «чтобы соседи каждый раз пожарных не вызывали». При этом с прекрасным легким характером – «никакого тебе мозгоебства!»

– Эх, с таким бы членом, да в ООН – по столу им стучать! – мечтательно произнесла Томки. – Его вообще в Палату мер и весов надо, как абсолютный, недосягаемый идеал – у него член с элементом неизвлекаемости! – заключила подруга.

– Так не бывает, – возмутилась Лора. – И что? Совсем без недостатков?!

– Практически. Есть правда странности…

– Ну?! – Лора предвкушала, зная острый язычок подруги как никто.

– Ну, например, во время оргазма свое имя выкрикивает. – Подруги закисли от смеха. – И еще порой исчезает, то на пару недель, то на месяц, и никогда не говорит, куда. Типа, творческие искания артиста.

– Ага! Наверняка какая-нибудь тайна – брошенные жены, внебрачные дети…

– Вряд ли. Я ни на что не претендую, мы с ним друзья, рассказал бы. Он вообще-то один из самых нормальных в моем интимном окружении. Все остальные полные фрики, меня в основном на них тянет. Этот же так ко мне подвалил грамотно, что я очнулась уже у него в постели. О чем, кстати, ни разу не пожалела. А на саксе играет так, что светло плачется вдовам и детям. – Томки совсем растрогалась от собственного рассказа, что было ей несвойственно.

– Ну, не знаю… я мужиков без недостатков не встречала. – Лора сделала паузу. – Впрочем, среди бабья таковых тоже не наблюдается. Человек слаб. Бедные завистливы, богатые наглы. Э-эх… запустить бы все человечество по новой программе! Усовершенствованной.

Лора откровенно завидовала, ее-то случай был абсолютно банальным – Дэнис в постели был хрестоматийно скучен и предсказуем. Зато вынос мозга партнеру был его любимым спортом. Уже две недели он донимал ее этим поцелуем на террасе, свидетелем которого он, к своему несчастью, оказался. Да и увидев огромный букет белых роз в ее квартире, немедленно догадался, кем он был прислан, – «какая банальность!» Лора и не думала ничего отрицать, ну да, целовались по пьяной лавочке, ну да, посылает цветы. Ну и что?! А ты спишь попеременно то с женой, то со мной, стараясь не перепутать имя спросонья. Это не банальность?

– И учти, по пьяной лавочке мой тесть ничего не делает, всегда держит удар и сохраняет четкость мысли.

– Тем лучше, – мстительно ответила Лора. – О тебе этого не скажешь.

– Я тебе правда не советую с ним связываться. Он тебя проглотит.

– И кто только тебя научил так хорошо советовать? – съехидничала Лора. – Я знаю, что он сильный. Но благородство силы – в ее неприменении. Это именно его случай. И совсем не твой. Наверняка после нашего расставания ты примешься рассказывать, что это я была твоей единственной любовью. Но я существо примитивное и желаю прижизненных почестей. Понимаешь?

– Ты меня бросаешь? Вот так? Запросто?

– Индейцы говорят, если ты заметил, что скачешь на мертвой лошади – слазь! – резюмировала Лора.

– А Карл, между прочим, ненавязчиво, но твердо меня обхаживает, – поделилась она с Томки. – Письма пишет настоящие, как в былые времена, чернилами на бумаге.

– Вполне в его духе, – кивнула подруга. – Уверен в силе своего обаяния, может позволить себе продлить удовольствие от предвкушения авантюры. Он, кстати, вполне ничего себе для своих лет – очень изысканный любовник, с воображением. Я с ним спала пару лет назад. И друзьями сумели остаться. И спонсор он щедрый. Этакий аристократ – прелестный ебанат, в самом хорошем смысле.

У Томки был дар выражаться так сочно и образно, что ей никогда и никем не вменялось в вину употребление ненормативной лексики, абсолютным знатоком которой она являлась.

А как еще художнику выражать свои эмоции? В нормативной лексике и слов-то подходящих нет, приходилось ей порой объясняться. В Древнем Риме, например, сквернословие почиталось настолько, что было частью похоронного обряда. А на каком еще языке со смертью разговаривать? Только на табуированном. То же и в искусстве! Пуританство – это только для тех козлов, что уже доебывают наши последние маленькие мозги.

Лору это совершенно не шокировало. Наоборот, она сама хотела бы уметь так непринужденно выражать свои потрясения.

– Спала с Карлом? Ну ты даешь! И мне ни-ни, ни слова! Подруга называется.

– А ты никогда и не спрашивала, тебе тогда вообще ни до кого было – кроме Дэна, тебя никто и ничто не интересовало.

Это было абсолютной правдой. Зато теперь, когда страсти поулеглись и Лора познала «Инициацию № 1», она вообще не понимала, зачем он ей нужен, этот Дэнис. Так, привычка.

– Красивый мужчина – явление прикольное, но совершенно бессмысленное, – заключила Томки. Ей Дэн никогда не нравился.

– Карл меня уверяет, что «пропал» и что спасти его могу только я, в него влюбившись.

– Вот и влюбись. По крайней мере, дай ему шанс.

– Ну, в общем, я согласилась провести с ним ближайший weekend. Он меня чем-то безумно привлекает. У меня таких мужчин еще не было. В конторе его зовут «великим и ужасным», а мне он кажется трогательным и романтичным. Наверное, я просто дура, готовая, как последняя секретутка, влюбиться в своего босса.

– Говоря это, ты так светишься, что от тебя прикуривать можно. А он на самом деле замечательный. Not fake – real one[7]. В отличие от большинства. В нем фактура настоящая, особенно по сравнению со всей этой мелочью вокруг. И деньги ему не мешают, как многим.

– Ну, дык?! И чего ты сама с ним тогда не осталась? – немного ревниво спросила Лора.

– В меня, к сожалению, он влюблен не был – так, дружеский трах. Да и я не готова к серьезным отношениям.

– А я? Ты считаешь, я готова?

– Любая нормальная женщина в нашем возрасте готова. Просто я ненормальная.

Лора была практически готова поделиться с Томки своим опытом «Инициации № 1», что предполагало вытаскивание на свет божий Глаза. Но что-то ее удерживало. Лоре даже показалось, что удерживал ее от этого сам Глаз, каким-то образом поселившийся у нее в голове и контролирующий ее порывы.

Лора вдруг поняла, что даже Томки со всей ее неуемной фантазией и силой воображения могла усомниться в Лориной адекватности.

Так они сидели и болтали, наслаждаясь солнышком, тишиной и благодатью ранней осени. Над ними синело небо в облачных плевках.

Отвлек их какой-то странный звук, похожий на мышиный писк. Пока они прислушивались, он прекратился.

– Как поживает моя маленькая Барбара? – спросила Томки.

– Неважно. Похоже, все больше теряет голову. Теперь, прежде чем выбросить остатки вчерашнего салата, она тщательно крошит в него оставшуюся зелень.

– Вполне рационально, – задумчиво прокомментировала Томки. – Ничто не истинно само по себе, а только в силу окружающих обстоятельств.

– Но это еще не все. Она купила себе место на кладбище рядом с папиной могилой, посадила цветочки, поставила могильную плиту и даже выгравировала на ней дату своего рождения и тире, оставив место для даты смерти.

– Ну что ж, в наше время, когда все дорожает не по дням, очень даже предусмотрительно – вложение в настоящую недвижимость, – скаламбурила Томки.

– Но ладно, что она регулярно ходит сама к себе на могилу, хуже то, что она дико обижается, когда я отказываюсь составлять ей компанию. Ты плохая дочь, утверждает она, если не ходишь ко мне на могилу, пока я жива, ты тем более не придешь, когда я умру! Как тебе такая логика?!

Томки чуть не свалилась со скамейки от хохота.

– Это надо увековечить – может стать классикой, – с трудом выговорила она между приступами, держась за живот от смеха. – Никогда не слышала ничего прелестней, настоящий хеппенинг, ничего придумывать не надо – живехонькая мамаша упрекает дочь, что та на ее могилу не ходит… а-ха-ха-ха… – утирала она слезы. – А вообще-то ей просто одиноко после смерти мужа, хочет во что бы то ни стало привлечь твое внимание, – приобняла за плечи подругу Томки. – Посмотри, какую она мне классную жилетку связала, все уверены, что это Миссони.

– Да у меня этими миссонями все шкафы забиты. И у Отрыга целый гардероб, только он его носить отказывается, орет как бешеный и срывает с себя все.

В этот самый момент писк возобновился и перешел в захлебывающийся пронзительный крик, то ли птичий, то ли человечий. Они обе сорвались со скамейки и, чуть не раздавив запутавшуюся в ногах хромую утку, ринулись к кустам, из которых исходил звук.

Легко раздвинув негустые ветки боярышника, они обнаружили там нечто, абсолютно неожиданное в этом мирном парковом ландшафте, а именно, живого младенца. Он был одет в голубенький комбинезон, дрыгал одновременно всеми конечностями и орал во всю силу своих легких.

Томки, ни секунды не раздумывая, ловко подхватила малыша на руки и прижала к груди, поглаживая и угугукая. Ребенок сразу затих. Подруги уставились на него молча. В следующую минуту он уже улыбался. Лора неуверенно протянула руку и погладила его бархатистую щечку, дитя растянуло рот еще шире. И тут стало понятно, что с ним не все в порядке – на крохотном детском личике застыло странное выражение, и в следующее мгновение они, одновременно, поняли, что у них на руках ребенок с явно выраженным синдромом Дауна.

– Господи! – охнула Томки. – Это же один из наших!

– В каком смысле, – из «ваших»? – удивилась Лора.

– Потом… – отмахнулась Томки и поспешила с ребенком на руках из парка.

Глава 5 Барбара

Барбара вязала, уютно устроившись в глубоком кожаном кресле, и всерьез выясняла отношения с котом по имени Отрыг. Тот, примостившись на пуфике рядом, не сводил круглых совиных глаз с ее неугомонных рук, виртуозно управляющихся со спицами, и время от времени тяжело вздыхал.

– Ну вот сколько раз тебя просить не орать под дверью в ванную комнату, когда я там закрываюсь! Ну не пользуюсь я твоим корытцем, я на свой горшок хожу, – всерьез объясняла Барбара своему любимцу.

«Кто вас там знает! – думал кот. – А зачем тогда запираться? Нас же тут всего двое», – хитро прищурился он, но предпочел промолчать.

– Сколько лет уж мы вместе живем, а ты мне не доверяешь! Знаешь же, что я люблю тебя больше всех на свете. У нас же, кроме друг друга, никого больше и нет, – сказала Барбара со значением.

Кот понял, о чем она, вернее, о КОМ. И был с нею не согласен. Он видел, как Лора любила мать, нежно ухаживала, когда той нездоровилось. Да и про него никогда не забывала, то мясца сырого втихаря даст, то игрушку подбросит. Не говоря уж о том, что это именно она нашла его под корягой, куда запрятала малыша гулящая мамаша, перед тем как сгинуть навсегда. Лора же и имечком его наградила – котенка рвало первые недели от любой пищи. И не только рвало, так что хорошо, что Отрыг, а не что-нибудь понеприличней. Барбара ласково звала его Отей.

Но Лора же молодая, продолжал размышлять кот, у нее своя жизнь, не сидеть же ей с двумя старперами, как мысленно определяло умное животное себя и хозяйку. Да и в ванной комнате она никогда не запиралась, и не доверяющий никому на свете котяра всегда мог проскользнуть следом и проверить, не покушаются ли на его корытце с наполнителем для туалета.

– Приболеть, что ли, мне, чтоб она прибежала! А то я уж так соскучилась – все по телефону да по телефону. Да и не наговоришься вдоволь, вечно ей некогда, – продолжала ворчать Барбара, безостановочно двигая руками.

Именно в этот момент телефон и зазвонил. После обычных приветствий и расспросов о здоровье Лора неожиданно выпалила:

– Скажи, мам, в нашем роду, у тебя или у папы, не было сумасшедших?

Барбара молчала словно каменная, не понимая, как реагировать на такой вызывающе идиотский вопрос. Ну конечно, дочь таким образом намекает на эту могилу, которую она так удачно выкупила у соседки-вдовицы по кладбищенскому участку – та вновь собралась замуж и умирать, похоже, вообще раздумала. Правда, на этот раз Барбаре не удалось расслышать никакой иронии в тоне дочери. Это значило только одно, Лора уверена, что у матери «шарики заходят за ролики», как говорили про стариков в ее время.

– Не думай, у меня голова еще на месте, – ответила наконец Барбара обиженным тоном.

– Да нет, мама, я не о тебе, не обижайся раньше времени. Я вообще. Известны ли случаи острых психических расстройств? Паранойи? Шизофрении? Кто-нибудь из известных тебе родственников закончил свои дни в сумасшедшем доме? – В голосе Лоры не было слышно никакой подначки.

– А зачем тебе? – настороженно спросила мать.

– Нужно, – отрезала Лора. – Если ты не вспомнишь, мне придется обратиться к семейным архивам.

Господи! Вот оно! Барбара боялась этого больше всего на свете. Этого нельзя было допустить ни в коем случае.

– Ну! – торопила ее Лора. – Могу я услышать что-нибудь членораздельное? Я же знаю, у тебя прекрасная память на такие факты.

– Мне нужно подумать, – взяла себя в руки Барбара. – А все-таки, зачем тебе это? – повторила она вопрос.

– Со мной происходят какие-то странные вещи, мне надо убедиться, что во мне нет какого-либо генетического сбоя, наследственного или благоприобретенного. Такое часто проявляется именно в моем возрасте.

На этот вопрос ответить дочери Барбара не могла, даже если бы хотела.

– Какие странные вещи? Ты можешь уточнить?

– Ну-у… скажем, галлюцинации, на абсолютно трезвую голову.

– И что ты видишь?

Лора подумала: надо было дать по возможности нейтральный ответ:

– Части тела.

– Что? – испугалась Барбара. – Какого тела? Чьего? Мертвого?

О, Боже! Мать всегда умела поставить ее в тупик своими вопросами. Лора напрягла свое воображение:

– Ну почему сразу мертвого? Живого!

– Ты видишь части живого тела? И какие именно? Мужские или женские? И если это мужские, откуда ты точно знаешь, что они живые? Они двигаются? Меняют форму? Размер?

Лора опять задумалась, ну как объяснить матери явление Глаза, чтобы не свести с ума еще и ее.

– Видишь ли, – тянула с ответом Лора, – это не важно. Они меняются. Но не в том смысле, на который ты намекаешь.

– Я ни на что не намекаю! Это ты мне звонишь, чтобы рассказать, что тебя окружают живые органы непонятно чьих тел! У меня от твоих рассказов волосы стынут в жилах!

– Мама, волосы стынуть в жилах не могут – их там нет.

– Не важно. Важно то, что ты считаешь, что это я не в своем уме, только потому, что у меня хватило здравого рассудка заключить эту выгодную сделку на кладбище! Кто знает, может, кусочек лишней земли и твоему «органу» пригодится? – ехидно заметила Барбара.

– Мама! – взмолилась Лора. – Я всего лишь хотела узнать, не было ли в нашем роду психически неуравновешенных.

– Ты – первая, – отчеканила Барбара и отключилась.

Положив трубку на столик, она закрыла лицо руками и тихо заплакала. Отрыгу это совсем не понравилось. Он вскочил к ней на колени, сбросив вязальные снасти, приподнялся на задние лапы и, протиснув морду между ладонями, принялся вылизывать мокрое от слез лицо.

Лоре же было совсем не до шуток, она действительно опасалась за свой рассудок. Как бы она себя ни уговаривала, как бы ни пыталась объяснить странное явление эндокринным сбоем или взбунтовавшимся подсознанием, которое слишком часто подавляли, ее все сильнее охватывало беспокойство.

Хуже всего было то, что она не могла абсолютно ни с кем поделиться случившимся. Лора представила на мгновение, как она, привыкшая следить за своей респектабельностью и даже выражением лица, расскажет об этой «странности» на службе – типа, спасибо, у меня все нормально, только в моей квартире завелся живой глаз, и я теперь с ним живу… И немедленно увидела картинку – толпа рыдающих служащих банка вместе с оказавшимися свидетелями этого признания клиентами, ломится к выходу, брызжа кровью из ушей…

У самой же Лоры, кроме формулы Тертуллиана «Верую, ибо нелепо», ничего в запасе не было.

Глаз прижился окончательно и вел себя, как ни в чем не бывало. Как если бы был, например, собакой или кошкой, заведенной хозяйкой дома по собственной воле. Проще всего было вообще не определять это явление – как возникло, так и рассосется. Но именно рассасываться оно как раз и не желало.

Более того, день ото дня становилось все реальней. Сейчас вот повис между ней и телевизором, как бы защищая ее от глупой картинки на экране. И Лора решила пощекотать себе нервы – объясниться с ЭТИМ по полной. Причем на абсолютно трезвую голову.

– Ну и как долго ты намерен здесь околачиваться? – вопрос был поставлен прямо в лоб. Вернее, в глаз.

– Столько, сколько тебе будет нужно, – получила такой же прямой ответ.

– Мне?! – удивилась Лора. – Это я тебя породила?

– Не совсем. Я существую независимо от тебя. Но в тесной связке.

– Ты мое второе Я? – предположила она банальное психотерапевтическое.

– Я – твоя проекция вовне.

– Вне чего?

– Вне того, где ты существуешь.

«Не очень внятно, – подумала Лора, – но лучше, чем ничего».

– Я могу тебя уничтожить? – перешла Лора к следующему этапу.

– Нет. Но ты можешь от меня избавиться, если по-настоящему решишь, что я тебе не нужна.

– Ты – женского рода?! – удивилась Лора.

– Да. Я тебе уже говорила.

– У тебя есть имя?

– Конечно. Беа.

Лора вздрогнула, имя породило в ней смутное бесформенное ощущение, некую потустороннюю память, тоску, щемящее чувство несбывшегося, что-то, что она при всем желании не смогла бы сформулировать.

– А ты здесь… э. э… зачем? Тебе что от меня надо?

– Многое, – ответил Глаз. – А тебе от меня еще больше.

– Ишь ты, – удивилась Лора такому нахальному утверждению.

– Но для начала я хотела бы немного больше доверия с твоей стороны. И чтобы ты не держала меня за наглого глюка. Я – реальность. Какая-никакая. И я хочу тебе помочь.

– Ого, целая речь! – констатировала Лора. – Ты мой личный психоаналитик? – попыталась она сыронизировать.

– Нет. Я не врач. Я – друг.

– Дру-у-г, – недоверчиво протянула Лора. – Друзья сегодня большая редкость.

– Вот именно. И я хочу тебе помочь.

– Каким образом? Хочешь научить меня жить? Этому даже боженька не сумел научить человека.

– Я могу научить тебя другой фонетике жизни. Как обучаются новому языку, например.

– А ты разве не знаешь: много знания – много печали.

– Это неправильно. Познание дает радость. Особенно познание себя. Непознанное, значит, непрожитое. И если ты захочешь, я могу стать твоим поводырем в непознанное.

– А именно?

– Дам познать радость, например. Что бы могло доставить тебе огромную Радость? Вот такую, с большой буквы. И прямо сейчас.

Лора задумалась. А кто бы не задумался, получи он такое конкретное предложение – познать Радость с большой буквы?! Прямо здесь и сейчас?! У кого бы хватило воображения соединить нужные ингредиенты, способные вызвать подобное чувство? Без наркотика, алкоголя и не в момент оргазма? Без злорадства от информации, что твои враги повержены. Без страха расплаты или потери. И не потому, что разрешилась какая-то сиюминутная проблема – в следующую минуту возникнет следующая. Без корысти и мысли о том, что ждет тебя завтра. Абсолютную чистую радость! И приходилось ли вообще кому-либо испытывать подобное хоть раз в жизни? Чтобы у матери, впервые увидевшей свое дитя, не захолонуло сердце от смутной тревоги за него. Счастье художника, осознавшего, что он создал нечто гениальное, не было отравлено горечью непонимания современников. И способен ли СМЕРТНЫЙ, отдающий себе отчет в том, что он смертен, на такое чувство – без мысли, мол, все равно сдохну, счастливый или разнесчастный, как последняя тварь? А неотдающий?

– Неотдающий себе отчета способен, – ответил Глаз на эту неоформленную мысль. – В этом все и дело, – заключила Беа.

В этот момент Лора и решила позвонить Барбаре.

Глава 6 Карл

Сердце его колотилось от любви столь страшной, что предобморочно кружилась голова. Коварная, как грипп, как тропическая лихорадка, любовь набросилась на него бандитом из-за угла и нокаутом отбросила наземь. Сначала он этого не понял, думал, просто немного перевозбудился на этой вечеринке. Но «перевозбуждение» не проходило и явно было связано только с одной личностью – Лорой. Карл думал о ней денно и нощно, стал плохо спать, поймал себя на том, что бессознательно выискивает любой повод увидеть ее лишний раз, услышать ее низкий, чуть с хрипотцой голос, попасть в зону ее внимания. Пришлось признаться самому себе, что пропал, погиб, затонул. Пал, как Люцифер. Рухнул, как фондовая биржа в 1929 году. Ему, что называется, снесло голову. И хорошо, туда ей и дорога. Он было решил, что все дело в лице – такая млечная красота, которую не сразу заметишь, убегающая и зовущая. Потом вступал голос – низкий, глубокий и плутоватый, тембр его действовал прямиком на главную, отвечающую за удовольствие железу. Затем пластика тела, тонкого, сильного и обольстительно женственного.

Он не понимал, как не видел Лору все эти годы, даже не помнил точно, сколько лет она работает в банке: два, три года? Сработало, видимо, абсолютное табу на флирт с подчиненными. Слышал только цифры, ценил суперэффективность и умение работать с клиентами. И знал, конечно, что она спит с его зятем. Даже представлял себе иногда, как они это делают, но каким-то далеким воображением, сам того не осознавая. А теперь вдруг эта картинка стала реальной – этакое голографическое изображение – и вызывала муку. И зятя хотелось прибить. А ее, Лору, зацеловать до смерти.

Сама же виновница этого волшебного превращения, казалось, ничего не замечала. Ходила себе как ни в чем не бывало, сидела на brain-storming, представляла важных клиентов. И смотрела прямо в глаза, зрачки в зрачки, чуть прикусывая иногда нижнюю губу сахарно-белыми зубками, чтобы не расплыться в улыбке.

И он снова и снова вспоминал ТОТ сон. Накануне. Сон-вестник. Катание голой воительницы верхом на живом глазе. Карл вообще редко видел сны, а уж такие странные вообще никогда.

ЛораЛораЛораЛора… Одно это имя приводило его в неистовый восторг и ассоциировалось с аметистовыми кристаллами и горными цветами.

Он тоннами посылал ей цветы и шампанское, прося прощения за дурной вкус. И умолял слетать с ним на weekend на какие-нибудь барбады или карибы. Пытался узнать о ее вкусах и пристрастиях. Надеялся на обнаружение каких-нибудь слабостей, которым он мог бы потакать, или опасности, от которой он мог бы ее уберечь. Словом, весь подростковый набор первой влюбленности был в наличии.

Она не отвечала. И, встречаясь с ним на рабочей территории, кивала, иронично склонив голову набок, и опять и опять убегала.

Карлу же казалось, что все эти годы судьба водила его за кольцо в носу – от откровенных шлюх к «падшим ангелам», от посредственностей к истеричкам – исключительно для того, чтобы он смог теперь оценить Лору. Может, и «заметил» он ее только теперь потому, что требовалось время, чтобы прийти к этому состоянию души и тела, способному увидеть и распознать предназначенную ему судьбой половину.

А может, что-то в тот вечер действительно в кустах притаилось? Слишком уж все случилось неожиданно. Да и такой ураган чувств был ему несвойственен. Запредельный. Карл отнюдь не был человеком религиозным, но сейчас его словно всего озарило изнутри. У него было абсолютно четкое ощущение, что он ни с того ни с сего, по сути, впервые в жизни, безусловно и неопровержимо познал любовь. И эта любовь была как таинство небес.

Есть люди, которые притягивают деньги. Что бы они ни делали, деньги валятся им на голову так же естественно, как снег, дождь, или несчастья падают на головы других. Карл был одним из таких феноменов. Даже если ему приходилось ошибаться в расчетах, все ошибки оборачивались в его пользу.

Собственно, с этого и началось. Это была даже не ошибка – описка. В составлении своего самого первого контракта в разделе «гонорар» он случайно добавил лишний ноль, превратив сумму из 10 000 в 100 000.

Работодатель был настолько ошарашен его наглостью, что решил, что у этого парня имеется в загашнике нечто такое, что оправдывает его нахальство. И, сократив сумму вдвое, согласился. Что оказалось ровно в пять раз больше того, на что рассчитывал Карл, своей ошибки даже не заметивший.

Конъюнктура момента, естественно, никоим образом от Карла не зависящая, сложилась так, что позволила новичку заработать для компании сумму, намного превосходившую ожидания как работодателя, так и самого Карла. Причем в средствах в тот момент Карл особенно и не нуждался. Баловень судьбы, наследник богатой семьи, он изучал искусство, путешествовал и жил в свое удовольствие. Игра на бирже была для него скорее развлечением, чем необходимостью.

Зато эти деньги ему очень пригодились сразу после смерти отца. Когда нотариус вскрыл завещание и зачитал его вслух, брови всех присутствующих как по команде взлетели вверх. Там содержались всего две фразы:

«Будучи в здравом уме, все деньги потратил при жизни. Выкручивайтесь сами».

Расхохотался один Карл, оценив шутку старого гуляки.

Вскоре, как по заказу, он получил предложение партнерства от разбогатевшего, не без помощи Карла, владельца брокерской фирмы, профессиональным носом почуявшего эту его способность притягивать деньги. Карл согласился.

И деньги повалили как из волшебного рога. Карл шевелил пальцем, ставил запятую в нужном месте и делался все богаче и богаче. Но поскольку ему не пришлось пройти ни через унижения бедности, ни затрачивать адских усилий души, пробиваясь к финансовым высотам, к деньгам он относился легко и весело. Играл в них, как дети играют в головоломки. Деньги его не только не испортили, но давали ощущение абсолютно случайной, а значит, проходящей избранности. И свободы, конечно.

На сегодняшний день их фирма превратилась в одну из крупнейших, абсолютно независимых компаний, с которой считались в самых высоких финансовых сферах. А сам Карл пользовался репутацией человека настолько надежного, насколько и удачливого. Человека, зарабатывающего деньги самим фактом своего существования.

Но харизма, которой он вовсю пользовался в профессиональных кругах, похоже, совсем не работала в личной жизни. И тут не спасали никакие нули.

Он, вместо того чтобы приобрести менталитет «акулы капитализма», сумел остаться неисправимым романтиком, фантазером и мечтателем, больше ценившим удачно приобретенную картину, чем большой выигрыш на бирже. Естественно, недостатка в женщинах у него не было. После первого, почти подросткового брака, вынужденного, в котором родилась его единственная дочь, и вскоре закончившегося по причине смерти от овердозы жены, он был достаточно осторожен в связях и предпочитал заканчивать их, не доводя до апофеоза – до брачного контракта. Потом он попался еще раз, уже в сознательном возрасте. И практически на ту же удочку – незапланированную беременность прекрасной шоколадной певички, восходящей звезды джаза.

Беременность не подтвердилась, но было уже поздно – они были женаты. В этом браке он получил «по полной программе», как говорила его дочь. Шоколадка обернулась горькой редькой, да так быстро, как если бы она окончила ускоренные курсы по стервозности. Причем с отличием. Заведя себе любовника-адвоката, она с его помощью умудрилась неплохо проредить тогдашнее состояние Карла. Но, избавившись от нее, он испытал такое облегчение, граничащее с эйфорией, что решил, что и этот опыт прожит не зря. Потом он выбирал женщин взрослых, умных, состоявшихся, которых устраивал исключительно в качестве любовника. Иногда немного влюблялся. В конце концов он решил, что так и закончит свою жизнь – холостяком. Пока не наткнулся в своем собственном доме на свою же сотрудницу, уже два (если не три) года на него работавшую. Сейчас у него было ощущение, что какие-то неземные существа просканировали ему мозг и, не найдя там точки, отвечающей за любовь, внедрили вместо нее целый блок. И открыли ему третий глаз, направив его исключительно в сторону Лоры. Правда, он не очень понимал, чем может ее взять. К знакам внимания она наверняка привыкла. Деньги сама зарабатывала немалые. Вела себя абсолютно независимо, реагируя на его ухаживания снисходительной улыбкой, иногда вежливо поддразнивая. Что очень отличалось от заигрывающих взглядов женщин, более или менее завороженных его статусом и деньгами.

К тому же разница в возрасте в двадцать с небольшим лет. И он решил написать ей письмо. Настоящее, как в прошлом веке, от руки и на красивой бумаге. Промаявшись пару часов за составлением и испортив с дюжину листков, он обратился за помощью к поэту.

Хочу, чтобы мы стали стрекозами. Почему стрекозы? Да потому, что их смысл прозрачен. Потому, что они на зависть мухам и бабочкам Перелетают моря, ловко подогнув длинные ноги, Покрытые щетинкой и увенчанные трехчленистыми лапками. Да хотя бы потому, что одну из них можно схватить брюшными придатками за шею или за голову и лететь с ней до тех пор, пока она не подогнет кончик своего брюшка к нужному – тебе – месту. Да в конце концов потому, Что с такой можно летать ВСЮ ЖИЗНЬ. И. Пом[8]

На следующий день Карл, разговаривающий в этот момент по двум телефонам, увидел проскользнувший под дверь кабинета маленький белый конверт. Открыв его, он нашел там следующее:

«Спасибо за цветы. Уверен, что именно стрекозами? – А вот у свиньи оргазм длится 30 минут. (30 минут! Вау… Хочу быть свиньей в следующей жизни!)

• У сомов более 27 000 вкусовых рецепторов. (И что там такого вкусного на дне рек?)

• Таракан живет без головы 9 дней, после чего умирает от голода. (Я все о свинье думаю…)

• Блоха может прыгнуть на расстояние, в 350 раз превышающее длину своего тела. Все равно что человек перепрыгнет через футбольное поле. (30 факинг минут… повезло свинье… только представь!)

• Слоны – единственные животные, которые не могут прыгать. (Так даже лучше.)

• Некоторые львы сношаются более 50 раз в день. (Все равно хочу быть свиньей в следующей жизни – качество превыше количества!)

• Кошачья моча светится в ультрафиолетовом освещении. (Интересно, кому заплатили, чтобы он это выяснил?)

• Глаза у страуса больше, чем его мозг.

(Я знаю несколько таких людей.)

• У морской звезды вообще нет мозга.

(И таких людей я знаю.)

• Люди и дельфины являются единственными видами, которые занимаются сексом ради удовольствия. (Э! А как же свинья?!)

Неужели после всех этих сведений ты по-прежнему выбираешь стрекоз?! Согласна на следующий weekend. Лора».

Громовой смех Карла раскатывался по всему зданию несколько минут.

Глава 7 Габриэла

Как говорил ее отец, нет смысла совершать самоубийство, так как в любом случае ты сделаешь это слишком поздно.

Никто не знал ее отца лучше, чем она. Ни одна женщина! И никто не любил больше, зная все его недостатки. Ведь эти же недостатки передались и ей, по наследству. Одна кровь!

И оба они, конечно же, из избранных. О, эти избранные! Уверенные, что они не из просто званых. В том смысле, что бог не фраер и не супермаркет – знает, на кого позволить искре упасть.

Габриэла откупорила вторую бутылку шампанского – пьянее, чем она была от природы, уже не будешь. Тем более что день прошел на удивление удачно – она добилась своего. Как всегда, когда она чего-нибудь очень хотела, она это получала. Ее жертва билась в ее сетях, как рыбка, и, похоже, не очень-то стремилась освободиться. Малышка была прелестна. И напрочь забыла о сопротивлении. Одна из папочкиных протеже – это Карл настоял, чтобы она использовала ее в рекламе банка. Она и использовала.

Секретарша принадлежащего Габриэле рекламного агентства назначила милашке рандеву на десять утра, у нее дома – все должно выглядеть максимально естественно, объяснила она, фотосессию будет проводить непосредственно наш босс.

Лапусик открыла ей дверь – умытая, с раскосыми глазами татарского разбойника под припухшими спросонья веками. Виновато улыбнулась – на щеках заиграли неожиданно детские ямочки. Жест – входите – длинное худое предплечье. Босыми, вычлененными, как у ящерицы, ступнями прошлепала на кухню. Узкая спинка с выступающими, как у птенца, лопатками.

– Кофе? Извините, я только проснулась.

Габриэла огляделась – интерьер, как по заказу, – роскошный, безвкусный, с вкраплением неожиданных шедевров – небольшой Баския и шикарная фотография Мэн-Рэя, наверняка вклад Карла в убранство.

Пока малышка принимала душ, Габриэла скрутила две пахитоски – она была большим мастером в изготовлении этих жуантиков счастья. Уговорить крошку не составило никакого труда – сеанс должен пройти в максимально расслабленном состоянии, и ничто так не расслабляет, как пара затяжек хорошей травки.

Они пили кофе и покуривали. Габриэла не скупилась на комплименты, крошку нужно было как следует разогреть.

– Ты должна впрыгнуть в бренд, детка, а бренд, он вечный – эротика на грани. Имеет смысл похулиганить на всю катушку.

Малышка слушала, изо всех сил делая заинтересованное еблышко. И плыла прямо на глазах.

Пока Габриэла расставляла несложную аппаратуру и свет, малышка Мая примеряла нижнее белье ведущих марок – «Шанталь Томаз», «Виктория Сикрет», «Триумф» – они все готовы были материально поучаствовать в рекламе, при условии, что выберут именно их лейбл. Делала Маечка это с удовольствием, принимая самые что ни на есть откровенные позы, совершенно не стеснялась и, меняя трусики, мило отклячивала попку. Габриэла, щелкая ее во всех видах, успевала впихивать в маленькую головку всяческие банальности по поводу нарушения «идиотизма» буржуазных запретов и «божественной дозволенности» распоряжаться своим телом. И о том, что постель – прекрасный трамплин для любой карьеры.

Но крошка, похоже, не нуждалась ни в каких обоснованиях, да и как можно нарушить то, чего у тебя нет – это маленькое животное не обладало ни принципами, ни внятной моралью. Ей было важно заработать денег и получить удовольствие. А про «трамплин» она, похоже, знала с рождения. Ну что ж, тем лучше – никаких угрызений совести в дальнейшем за «соблазнение невинной души».

Очень скоро они уже валялись на широченной кровати, причем старлетка очень ловко избавила Габи от одежды и с неподдельным интересом рассматривала ее наготу. «Жертва» оказалась вполне ненасытным маленьким хищником.

Опрокинув ее на спину, Габи в свою очередь наслаждалась изучением тела маленького звереныша. У нее были тонкие ребра, напоминавшие прутики, на которых мальчишки сражались в детстве. Вокруг мелкого пупка вихрился золотистый пух. Раздвинутые бедра похожи были на фруктовую вазу, из которой и пахло соответствующе – прелыми фруктами, готовыми потечь сладчайшим соком. На вкус она была по-младенчески медово-сладкой, с разбросанными там и тут кислинками раздавленных ягод. Тело ее было абсолютно расслаблено и отвечало на малейшие прикосновения пальцев Габриэлы. Малышкины же пальчики исполняли искусное тремоло на самых чувствительных зонах звенящего от восторга тела искушенной партнерши. Руки и ноги их переплелись змеями, языки трепетали, превращаясь в разящее орудие любви. Наконец они в абсолютном изнеможении откинулись на подушки.

– Ну что?! И кто тебе больше понравился, – с коротким смешком выдохнула Габриэла, – я или Карл?

– С Карлом у нас никогда ничего не было, – спокойно ответила Мая.

– Не ври, – вскинулась Габи. – С чего бы это он стал так настаивать на твоей кандидатуре?

– А я и не вру, – также безразлично отозвалась малышка. – Мне одним карлом больше, одним меньше – никакой разницы. Это он никогда не проявлял интереса. А помогает, я сама не знаю почему. Может, я напоминаю ему кого – так иногда странно смотрит, прямо растроганно как-то.

– Грех замаливает, – хмыкнула Габи.

Теперь Габи разглядывала крошку совершенно другими глазами. Если в невинности есть что-то привлекательное, то это только пока ее не соблазнили. Потом она представляет собой жалкое зрелище.

– Я, между прочим, часто бываю в церкви, – зачем-то объявила маленькая лицемерка.

– Ну и как? Надеюсь, тебя хоть слегка возбуждают витражные святые и мученики?

В ответ Мая только надула свои прелестные губки, что доставило Габи массу наслаждения. И еще Габи очень нравилась ее плебейская решимость, нежелание размышлять о последствиях – она вела себя как человек, которому нечего терять в этой жизни. И была права.

Сейчас Габриэла, приканчивая вторую бутылку шампанского, размышляла, сказала ли ей правду маленькая негодяйка или решила попользоваться всей семейкой, разведя кого на секс, кого на жалость. На серьезную интриганку она не похожа – мозгов маловато. И чего она тогда сдалась папочке?! Этот стареющий ловелас умел наложить руку на все, что плохо лежало. Правда, нужно признаться, в связях с малолетками он замечен не был, его больше интересовали зрелые женщины. Поговаривали, что у Карла роман с любовницей ее, Габриэлиного, мужа – с той самой, что работает у Карла в банке. Лора Линкс. Очень удобно, все под рукой. Таким образом, Дэнис являлся обладателем сразу двух пар развесистых рогов, хихикнула Габи, скоро в дверь пройти не сможет. Так ему и надо – ничтожество, не умеющее за себя постоять. Хотя с виду жеребец жеребцом. А на деле кобель по сучьему типу – довольно распространенное явление у современных мужчин.

Как же она презирала всю эту мужскую особь, включая собственного отца и мужа! И как же легко их можно обыграть практически на любом поле. В любой весовой категории. Хочешь, нокаутом. Хочешь, изысканно нюансированной банальностью. Что не мешало ее влюбленности, по крайней мере, в одного из них.

Какое счастье, что свою неадекватность невозможно зафиксировать, так же как и собственную смерть – идиот и покойник всегда кто-то другой.

Однако пора было собираться, завтрашний день у нее заполнен до отказа, а вечером она убывала в свой ежемесячный тайный вояж, в свою Мекку. Целых три дня пребывания в другом теле, другой ипостаси, на другой планете. И вернется она заряженной новой энергией, новой жизненной силой, которой ей хватит на следующий месяц.

Глава 8 Лора. Карл

По кромке воды, цепляясь ручками за воздух и повизгивая от удовольствия, навстречу им бежал малыш.

Они прогуливались по плотному, утрамбованному приливами и отливами песку хмурого, неприветливого в это время года океана. Лора и Беа. Ну да, оказалось, что у Глаза было имя, и имя это звучало именно так – Беа. Какое-то время Беа бежала прытким крабиком рядом с Лорой. Тут-то они и наткнулись на малыша. Тот присел на корточки перед Глазом и протянул руку, чтобы его погладить, приняв, видимо, за собачонку. Беа перевернулась на спину и пощекотала ему ладошку своими лапками-ресничками. Мальчик залился счастливым хохотом. В этот момент подоспела мамаша и, схватив мальчонку под мышку, поспешила прочь. Глаз она явно не заметила.

– Меня могут видеть только дети, у них чистые души, они еще незнакомы с взрослыми критериями возможного и невозможного, – объяснила Беа.

– А как же я? – удивилась Лора.

– Ты исключение.

– Почему?

– Я тебе обязательно объясню. Чуть позже. Тебя нужно подготовить.

– Все это так значительно, как если бы речь шла о главных вопросах бытия, – не без сарказма заметила Лора.

– Именно об этом и идет речь, – совершенно серьезно ответил Глаз. – Но ныряльщик должен знать, какую глубину могут выдержать его легкие, иначе – смерть.

– В смысле, ныряльщик – это я!

– Вот именно. Мы можем полагать, что способны создавать свою собственную реальность, однако может существовать реальность, которая создает нас и даже оставляет немного пространства для наших фантазий о том, что мы можем создать любую желаемую реальность, потому что эта реальность способна воплотить через нас любую свою фантазию. Подумай для начала над этим, – хитро прищурился Глаз.

Они были практически неразлучны уже несколько месяцев – как только Лора оставалась одна, рядом немедленно оказывался Глаз. Беа стала для нее абсолютно незаменимой – подруга, наперсница, терпеливейший слушатель и ненавязчивый гуру. Жизнь Лоры поменялась категорически за это время. Вернее, поменялось восприятие жизни. Она не понимала, как могла прожить больше тридцати лет с этим упрощенно сплющенным мироощущением ленточного червя. И как же это утомительно симулировать нормальность! Симулировать жизнь, удовольствие от работы, интерес к коллегам с их банальностями, вечным скулежом на все и вся, с их невоспитанными, избалованными хамски-проблемными и вечно чего-то требующими детьми. Вот уж воистину, лучше жалеть о том, что у тебя нет детей, чем о том, что они у тебя есть. Как надоело симулировать влюбленность, веселье, сочувствие к дуракам и лузерам. Притворяться, что не замечаешь наглости богатства и зависти неудачников, холуйства и агрессивности, лицемерия соучастия и открытого безразличия, маленьких и больших предательств. А главное, покоившегося под всем перечисленным абсолютного равнодушия всех ко всем – никто никому не нужен. Однако никто не преминет при малейшей возможности использовать другого себе на пользу.

И, о ужас, после Инициации № 1 выяснилось, что она симулировала даже оргазм – все, что она испытала до этого, было легкой весенней грозой по сравнению с бурей и смерчем Инициации; легкой волной, бьющейся о берег, по сравнению с цунами. Было от чего отчаяться.

Но теперь у нее была Беа.

Она постепенно проводила Лору по неизведанным кругам познания – мира, окружения, собственных чувств и мыслей. Стала для нее настоящим «третьим глазом», как ни забавно звучало это в данном контексте. Каждая Инициация, которую ей дарила Беа, открывала совершенно новые грани бытия. Сначала сознание Лоры становилось туманным, струйчатым и словно не расположенным ни к чему иному, кроме полного покоя. Потом начинались чудеса наяву.

Лора улетала птицей в поднебесье, опускалась морским скатом в подводные глубины, прыгала дельфином на волнах, петляла зайцем в чистом поле и падала кометой меж звезд и галактик. Легким движением ресниц Глаз перемещал ее на разные континенты, позволял Лоре почувствовать себя то воздухом, то каплей росы на траве, то звуком музыки, то счастливым в своей беспечности ребенком. Каждый раз осознавая, что это была именно она, Лора, возвращаясь в свою обычную оболочку, с точностью до малейших деталей помнила все немыслимое многообразие подаренных ей «практик». И каждый раз все более пресной казалась каждодневность со всеми ее ритуалами. Все скучнее – реальность с ее бедными перепадами, от ожидания к ожиданию. Все абсурдней и бессмысленней – жизнь «человека нормального». Лора рассказывала Беа все, делая признания, которые не осмелилась бы сделать даже самой себе. Беа ничему не удивлялась, ничего не объясняла, просто проводила ее через очередную Инициацию, позволявшую понять то, что невозможно было объяснить никакими известными Лоре словами.

– Я хочу помочь тебе найти гармонию между телом, интеллектом и эмоциями. Подключить тебя к тебе самой. Это кажется просто, однако мало кто этим владеет.

Но были и вопросы, на которые Глаз отвечать отказывался – откуда он сам взялся, зачем появился в Лориной жизни и чего, собственно, ему надо. Беа терпеливо объясняла, что должна сначала подготовить Лору к «новому» знанию.

Что могло быть таким новым после опыта всех Инициаций, через которые она прошла, Лоре было представить сложно.

Тем не менее рутина под названием реальная жизнь продолжалась. В ней даже кое-что изменилось – Дэнису дана была официальная отставка. За его скучную посредственность, вечное выяснение отношений и, главное, за полное отсутствие фантазии.

– Ты шкаф большой, да антресоль пустая, – сказала ему напоследок Лора.

В ее жизни появился Карл. Они уехали на три дня в Испанию, на Майорку. Он нашел удивительный отель, построенный еще в 30-е годы прошлого века и полностью сохранивший стиль ар-деко. Огромная балюстрада с колоннами с двух сторон была обрамлена широкими лестницами, благородно спускающимися к морю. Казалось, что из-за какой-нибудь колонны в любой момент может появиться Великий Гэтсби в исполнении Роберта Редфорда со всей своей свитой бонвиванов.

В первый же вечер Карл повез Лору в ресторан. На террасе, нависающей прямо над морем, был накрыт единственный стол с огромным букетом белых роз в центре. Вышколенный официант разлил шампанское по бокалам и удалился. Карл поднялся и с бокалом в одной руке другой взял за руку Лору и подвел к перилам террасы. Опустившись на одно колено, он поднес ее руку к губам и поцеловал.

– Я хочу, чтобы ты стала моей женой, – сказал он охрипшим от волнения голосом.

Лора стояла в полной растерянности. В горле застрял ком.

– Ты с ума сошел! – пробормотала она, откашлявшись.

– Нет. Я в здравом уме и твердой памяти. Прошу твоей руки.

– Но… но ведь мы еще даже не переспали. А вдруг мы не подходим друг другу? По темпераменту. Или еще по каким-нибудь причинам.

– Подходим! – твердо сказал Карл. – И если ты не согласишься, я… – Он огляделся. – Я брошусь в море. Прямо сейчас.

– Надеюсь, ты шутишь, – ошеломленно пробормотала Лора. – Мы не в кино.

Карл поднялся с колена, поставил бокал на перила и, одним махом перемахнув через них своими длинными сильными ногами, оказался стоящим на узеньком бордюрчике.

– Ну?! Да или нет?

– Прекрати. – Лора вцепилась в рукав его пиджака. – Это шантаж.

– Именно, – подтвердил Карл. – Так да или нет?

– Я не могу… вот так сразу… Мне нужно привыкнуть к этой мысли. У меня плохой характер… очень, очень плохой…

Карл высвободил руку из рукава пиджака, в который вцепилась Лора, потом другую и сиганул в море.

Лора, вскрикнув, ухватилась за перила и стала оседать на пол. Потом вскочила и, перегнувшись, попыталась разглядеть, что происходит внизу. Внизу, метрах в пяти, была только черная вода.

– На помощь! – завопила Лора изо всех сил.

Из зала ресторана примчались два официанта и несколько любопытных клиентов. Все, как по команде, перегнулись через перила.

Прибежал метрдотель с фонарем и, направив его вниз, попытался осветить место происшествия. В желтом круге фонаря все увидели плывущего кролем Карла.

– Эге-гее!.. – крикнул он и помахал всем рукой. – У меня все в порядке.

До берега было метров тридцать, и никакой опасности не просматривалось. Лора успела сбежать вниз и теперь наблюдала, как Карл в мокрой, облепившей тело одежде, без обуви, в одних носках выползает на берег.

– А вот и рыбачка встречает на берегу своего суженого, – выпрямившись и отряхнувшись, как собака, Карл протянул к ней руки.

И тут Лора поняла – это было самое красивое лицо, которое она когда-либо видела в жизни, потому что оно было воплощением мужской силы. В ней тут же зародился протест, чувство сопротивления и даже злости – и в то же время радости. Он смотрел на нее взглядом собственника. Это даже нельзя было назвать взглядом – это был акт.

Она попыталась сопротивляться.

– У тебя вид утопленника, утонувшего зимой и прибившегося к берегу только летом, – констатировала Лора.

– Ты станешь моей женой? Или я не двинусь с места.

– Нет-нет-нет, – согласилась Лора. Ее переполняла непонятная радость. И неизвестно откуда возникшая уверенность – вот оно, чудо. Она, как в сказке, нашла свою половину.

– Когда? – настаивал Карл.

– Как только вернемся в отель.

Утром за завтраком Лора смотрела на него с некоторым недоверием – неужели и вправду ей было так хорошо ночью? Их близость была как короткое замыкание, которое вышибает все предохранители, оставив ей только минимальный контроль над телом.

Дальше накал зависит от глубины пожара и количества горючего материала, собственно, любви.

Самое, наверно, замечательное, что есть на свете, – это качели между телесным и пронзительным интеллектуальным контактом с любимым. Когда прикосновение вызывает не только желание, но нежность и трепет. Когда через другого возвращаешься к себе совершенно просветленным и обновленным.

– Так хорошо с мужчиной бывает, только когда его любишь, – проговорила Лора, глядя ему в глаза.

– Счастье, когда у женщины в мыслях присутствует столько чувства. А в чувствах столько вкуса, что он и на избранный объект распространяется, – с улыбкой прокомментировал ее недоверчивость Карл. – А я так и вовсе обречен – мне больше никогда не будут интересны другие женщины, так как ты воплощаешь в себе всех женщин сразу. Ты – эпос. Они все были эпиграммами. Ты одной только ямочкой между ключицами способна свести с ума мир.

И покатились, как ручей по камням, счастливые влюбленные денечки. Недели. Месяцы. Оба по-своему сильные, яркие, самодостаточные, в их нежной любовной дуэли они возвели негласный принцип – ничто никогда не должно быть окончательным и определенным, кроме их любви, конечно. Они оба знали, что существуют только два способа прожить жизнь. Первый – будто чудес не существует. Второй – будто кругом одни чудеса. И, естественно, выбрали второй. И каждый стал главным чудом другого.

Карла порой пугала Лорина хаотичность, но он прекрасно понимал, что это только видимость, иначе она никогда бы не смогла достичь таких высот в своей работе и сделать головокружительную карьеру практически с нуля. Он смутно помнил ее на собеседовании, зато результат был ошеломляющий – из двенадцати клиентов девять открыто заявили, что хотят иметь дело исключительно с ней. Остальные трое владели только японским, которым не владела Лора. И на них приходилось на каждого по два сотрудника.

Лору же эта детская боязнь Карла хаоса только забавляла – сама она воспринимала его как естественный ход вещей. Она со всей серьезностью заявляла, что только дурак нуждается в порядке – гений овладевает хаосом, господствует над ним. По сравнению с Дэном Карл казался почти волшебником. У него был дар скрашивать все, к чему он прикасался, в том числе и Лорины будни. Он был изобретателен в мелочах, ненавязчиво заботлив и, главное, умел рассмешить Лору до коликов.

Дошло до того, что Лора поделилась с Карлом некоторыми Инициациями, называя их «волшебными снами» и уверяя в своей способности запоминать их в деталях. Самое сложное было найти соответствующие слова и образы, чтобы донести, не растеряв в них пережитые впечатления.

– Это похоже на марихуановые грезы, а может, кое-что и посильнее, – забеспокоился Карл.

– Не волнуйся, ни к какому наркотику я не притрагивалась ни разу в жизни. И это даже не принцип – обычная гигиена. Мне вполне достаточно пары бокалов шампанского.

К тому же Карл оказался неисправимым романтиком, что в Лорином окружении, да и вообще в сегодняшнем мире было абсолютной редкостью. Карл объяснялся ей в любви стихами французских поэтов, о которых Лора слыхом не слыхивала, писал настоящие письма, чернилами на красивой бумаге, которыми она зачитывалась.

Цитировал царя Соломона:

«В чем смысл жизни? Жизнь – это путь, цель и награда. Жизнь – это танец Любви. Ваше предназначение – расцвести. БЫТЬ – это великий дар миру. Ваша жизнь – история Вселенной. И поэтому жизнь прекраснее всех теорий. Относитесь к жизни, как к празднику, ибо жизнь ценна сама по себе. Жизнь состоит из настоящего. А смысл настоящего – быть в настоящем».

Карл уверял, что любит ее безумно, и умолял спасти ему жизнь взаимностью. И Лора таяла, таяла в его умелых объятиях. И, несмотря на пережитую Инициацию № 1, начала понимать, как важен в любви «человеческий фактор».

Порой настроение Карла менялось, и он заводил грустную песню.

– Когда я стану старым и немощным, а ты все еще будешь молода и прекрасна – ведь ты всегда будешь молода и прекрасна, – ты застесняешься меня, начнешь уходить одна из дома и, возвращаясь, будешь нести всякий вздор, чтобы меня не обижать. А я, в инвалидном кресле, буду слушать тебя и благодарить бога уже за то, что столько лет каждый день видел твое лицо… Ты ведь не лишишь меня этого? Не бросишь меня? – И преувеличенно заискивающе заглядывал ей в глаза.

– Брошу, брошу… – отвечала она, счастливо смеясь. – Уже бросаю.

Лора еще никогда в жизни не чувствовала себя до такой степени женщиной. Карл, казалось, давал ей неограниченную власть над ним. И при этом она была от него полностью эмоционально зависима. Но такая зависимость ее не только не тревожила, а придавала силы.

А недавно Карл совершенно поразил ее неожиданным предложением.

– Роди мне ребенка, – выдохнул он в самый пик коитуса. А потом повторил, уже более трезво: – Роди! Сына! Я хочу наследника. От любимой женщины. И поверь, я никому этого не предлагал до тебя. Даже матери Габи. Это была просто юношеская неосторожность. Собственно, поэтому я на ней и женился. Ни к чему хорошему это не привело. Ни для кого из участников, включая мою дочь.

Лора растерялась – Карлу не были свойственны такие откровения.

– Почему бы твоей дочери не родить тебе внука? Это было бы гораздо естественней в твоем возрасте.

– Это невозможно. – Тон его стал неожиданно резким. – Забудь этот разговор. Временная слабость. И правда, непростительно в моем-то возрасте. Извини.

Лора бросилась ему на шею, ей почему-то стало нестерпимо жалко этого гордого и нежного человека.

– Прости меня, пожалуйста! Я пока не готова к этому. Мне бы с собой разобраться. Но если бы я хотела ребенка, я бы родила его от тебя. Ты единственный настоящий, все остальные беспомощные подделки, бумажные куклы мужчинок. И плевать мне на возраст – это такая условность.

Однако на Лору этот разговор произвел очень сильное впечатление. Во-первых, ей никто до этого не предлагал ничего подобного, даже гражданский муж, с которым она прожила под одной крышей больше двух лет (с двадцати одного – до двадцати трех). А во-вторых, от Карла она ожидала услышать подобное предложение меньше всего. Он, несмотря на всю свою влюбленность, щедрость и романтические замашки, казался ей достаточно циничным для подобных предложений. Именно поэтому Лора оказалась абсолютно безоружной перед его очевидной искренностью. Она даже поделилась этим событием с Беа, несмотря на то, что по некоему молчаливому соглашению предпочитала не делиться с ней своими любовными похождениями. Они по-прежнему шагали по бесконечному пустынному пляжу. Вернее, теперь шагала одна Лора, Беа же предпочла перебраться к ней на плечо, к самому уху, щекоча его пушистыми ресницами.

– Я очень плохо разбираюсь в человеческих отношениях, у меня нет никакого опыта. Но если тебе с ним хорошо – это самое главное. Не зря я поспособствовала.

– Ты! Когда? Как?

– Тогда, на террасе. Вы оба были так заняты своими проблемами, что пришлось вас слегка подтолкнуть друг к другу. – Беа перебежала Лоре на ладошку. – А вот с потомством я бы тебе действительно советовала подождать. Еще пару Практик, и я попробую дать тебе новое знание. Надеюсь, ты будешь готова, и это не осложнит тебе жизнь.

Глава 9 Питер

Питер все больше разочаровывался в человечестве. Он пришел к выводу, что оно – человечество – его, Питера, не заслуживало. И он решил стать одиночкой. Конечно, только в своей первой, главной, жизни. Во второй, вынужденной, ему, к сожалению, ежедневно приходилось жить среди ничтожеств. И делать вид, что он один из них. Благо, что хоть то, чем он занимался – а он был, конечно же, артистом, творцом, – помогало ему абстрагироваться. Да и деньги своей музыкой он зарабатывал немалые. Так что вполне мог сам обеспечить свой замысел.

А замысел был прост – стать Спасителем человечества. Да – я эгоцентрик, – говорил сам себе Питер. – Я – начало и конец мира. Со мной все началось и мною же все закончится. А что, есть кто-то, кто думает иначе, оставаясь наедине с самим собой? Цивильность это только практическая адаптация к миру, в котором мы живем! Каннибалы тоже по-своему цивильны – наверняка соблюдают какие-то обряды перед поеданием себе подобного.

Он точно знал, что на этой «цивильности» далеко не уедешь, поэтому столько времени уделял Главной Идее. Сначала он выбрал ее, превратил в смысл жизни, думал о ней беспрестанно, мечтал, жил ею. Он наполнял ею свой мозг, мышцы, нервы, каждую часть своего тела. Все остальное шло стороной, не затрагивая главного. Он знал, что только в этом состоит путь к успеху, только так появляются гиганты духа, к которым Питер себя, без всякого сомнения, причислял. И не важно, что человечество этого не заслуживало. Он твердо знал, что в этом состоит его МИССИЯ. И он станет Мессией, человеком, о котором немедленно узнает весь мир. И мир этот вздрогнет и восхитится! И главное, Питер знал, как это сделать.

Для этого нужно было не так уж и много – устроить небольшую «заварушку». Сделать так, чтобы правительство, город, живущие в нем белые бараны на своей шкуре почувствовали опасность. Он должен был разбудить этих мягкотелых политкорректных мудаков, объяснить наглядно, что грозит их детям и внукам.

Питер решил написать нечто вроде манифеста. Воззвание – краткое, понятное и однозначное. Никаких экивоков и реверансов. Все предельно просто и убедительно.

Он промучился над составлением оного несколько недель – писал и переписывал. Вставлял цитаты из Библии, «Майн кампфа» и римских императоров. Выходило путано, неубедительно и, на его взгляд, суховато. А в его, Питера, случае эмоция должна была быть главной составляющей. В результате он пришел к выводу, что для его целей все это устарело. Чтобы донести суть до каждой головы, говорить нужно было четко, просто и прямо, а значит, своими словами. Ведь не для папочки же он это затеял. И не для каких-нибудь тушканчиков. А тупое правительство, сраная интеллигенция и кастрированные мультикультуристы должны почувствовать и узнать в нем, Питере, настоящего лидера.

«На земле слишком много народу – на заре XXI века перевалило за семь миллиардов. Из них осмысленного населения процентов десять. Еще процентов десять нужны для обслуживания первых десяти. Все! Остальные 80 % – лишние, ничего не создающие, только потребляющие нищеброды. Но последние совсем не чувствуют себя лишними. Они плодятся как кролики и уверены, что первые двадцать процентов обязаны их кормить, поить, лечить и считаться с их дикими традициями! Больше того, эти бессмысленные 80 процентов пытаются навязать свои варварские представления осмысленным двадцати. А места на Земле мало. И становится все меньше. Ресурсы истощаются, надежды на «марсиан», которые прилетят и решат все земные проблемы, тоже. Так что рассчитывать эта осмысленная «двадцатка» может только на себя. Грань между традициями и биологическим отбором почти неуловима. С точки зрения прогресса, единственный и самый краткий путь к усовершенствованию – это искусственный отбор, в противоположность естественному, происходящему в природе – от ненужных необходимо просто избавляться. Отсеивать никчемных, вырожденцев, идиотов и больных, не позволять им рожать – кастрировать и стерилизовать! – чтобы не мешали развитию полноценных. И делать это должны сильные. А сильный – это тот, кто ПОНИМАЕТ и у кого не дрогнет рука бороться за свои идеи.

– Мир сошел с ума! – проговаривал Питер вслух свой манифест, позаимствованный и понадерганный там и сям. – Западные страны оказались пространством какой-то глобальной аномалии, утрачивая какую бы то ни было систему координат. Мы позволяем слабым завоевывать себя, сильных. И все это ради некоего идиотско-смутного понятия «демократия». Все великие цивилизации держались за счет того, что очень четко был виден и определен враг, обозначены границы своего и чужого. Сегодня трусливый Запад боится даже словесно обозначить своего врага. Попробуйте громогласно заявить, что ислам – это невежество и агрессия, навязывание цивилизованному миру своих ценностей ЛЮБЫМ путем. Их религиозные школы на каждом шагу, видимые и невидимые. Они, в отличие от нашей толерантности и разобщенности, сплоченны, злы и уверены в себе. Хуже того, они лезут из всех щелей, как черные тараканы. Примитивные, наглые и беспощадные, они объединены своим невежеством – страшной религией, объявляющей врагом любого иноверца. Представьте себе, что случится, если к власти придут ОНИ. Уж эти-то точно никого не пощадят. Они превратят нас в рабов и заставят жить по своим законам. Нам же не служат наукой ни теракты, ни законы шариата, по которым они умудряются жить у нас под носом. Ни их презрение к нам, демократикам. Вы знаете, сколько Америка платит Египту, Пакистану и прочим «неблагоприятным» странам? Миллиарды. Они называют это «real politic». На самом деле называется это совсем иначе – дань. А они берут и используют эти деньги на священный джихад, на дрессировку своих зомбированных уродов в спецлагерях. И издеваются над нами, и презирают. И навязывают нам свои правила игры – эти муллы, в центре европейских городов проповедующие прямо на улицах своим коленопреклоненным, вздернувшим зады к небу подданным? Мечети, которые мы для них строим на нашей территории?

Одетые в черные мешки с прорезью для глаз рабыни на Елисейских Полях и в самых дорогих лондонских магазинах! И мы их боимся. А они нас презирают.

И они правы – сильный всегда презирает слабого. Нам наглядно показали то будущее, которое для нас готовят. И наши образованные, умненькие, талантливые, свободные, совестливые деятели тоже пока не поняли: от нас не хотят извинений; от нас не хотят изменений; не хотят оправданий; от нас не хотят покаяний. От нас даже денежной компенсации не хотят. Или изменения политики. Им все равно – правы мы или они: они даже вопросом таким не задаются. Они вообще не задаются вопросами. Им все с нами ясно – НАМ НИЧЕГО НЕ ПОМОЖЕТ.

От нас ничего НЕ ХОТЯТ. Им нужно одно: ЧТОБЫ НАС НЕ БЫЛО.

А это значит, что мы должны успеть пер-выми.

Исламских фанатиков остановить или излечить нельзя, их можно только уничтожить. Или они уничтожат весь мир. Пришло время объединиться всем здоровым силам. И эти силы кто-то должен повести за собой. Кто-то должен взять на себя ответственность. И ЭТИМ ЧЕЛОВЕКОМ БУДУ Я.

Потом Питер распечатал Манифест в сотне экземпляров и запер до поры до времени в ящике письменного стола.

Там-то и найдет его полиция после расстрела.

Питер где-то вычитал и взял на вооружение следующее:

– Обращаться к народу надо, как к малым детям.

В большинстве пропагандистских выступлений, рассчитанных на широкую публику, используются такие доводы, персонажи, слова и интонация, как будто речь идет о детях школьного возраста с задержкой в развитии или умственно неполноценных индивидуумах. Чем сильнее кто-то пытается ввести в заблуждение слушателя, тем в большей степени он старается использовать инфантильные речевые обороты. Почему? «Если кто-то обращается к человеку так, как будто ему двенадцать или меньше лет, то в силу внушаемости в ответной реакции этого человека, с определенной степенью вероятности, также будет отсутствовать критическая оценка, что характерно для детей в возрасте двенадцати или менее лет.

– Делать упор на эмоции в гораздо большей степени, чем на размышления. Воздействие на эмоции представляет собой классический прием, направленный на то, чтобы заблокировать способность людей к рациональному анализу, а в итоге и вообще к способности критического осмысления происходящего. Использование эмоционального фактора позволяет открыть дверь в подсознательное для того, чтобы внедрять туда мысли, желания, страхи и опасения. А также принуждения или устойчивые модели поведения.

Еще Питер поставил себе задачу научиться делать следующие «малые» вещи, которые станут ему необходимы, как только человечество о нем узнает.

1. Держать спину прямо, голову поднятой и приветствовать толпу обеими руками так, чтобы рубашка не вылезала из штанов.

2. Научиться есть перед камерами (ведь его будут снимать повсюду) так, чтобы не появиться потом на фото с перекошенной физиономией или по-хомячьи набитыми щеками.

3. Не пожимать руки людям с «жуком» в ухе – это не поклонники с проблемами слуха, а твои собственные охранники.

4. При посещении завода (стройки, шахты) позволить надеть на себя защитную каску, но не комбинезон. Комбинезон приземляет.

5. Убрать налет подростковой закомплексованности. Но не забывать напомнить о своем тяжелом детстве и успехах в образовании.

6. И, самое главное, – научиться нести на челе мету избранности. Так, чтобы другие могли ее «видеть» и чувствовать в любых обстоятельствах. Для этого нужно обрести привычку все время чувствовать эту избранность самому. В любых обстоятельствах. Даже сидя в туалете.

И Питер учился, тренировался, закалял в себе дух.

А потом произошло непредвиденное. Практически катастрофа. В Норвегии случился Андерс Брейвик. Он сделал то, что должен был сделать Питер. И его увидел весь мир. И он стал звездой. Теперь задача Питера осложнилась – нужно было изобрести нечто, что смогло бы затмить совершенное Брейвиком.

Глава 10 Девочка

Девочка спала с открытыми глазами. Чтобы лучше видеть сны. Сны были для нее намного реальнее жизни. В них она была равной среди равных. На нее не оборачивались на улице, она не ловила сочувствующие или испуганные взгляды, к ней обращались, ее слушали, с ней разговаривали. Она умела в своих снах перемещать себя куда угодно. Больше всего она любила пустынный берег моря, где она слушала музыку ветра и волн. И зоопарк, ведь она умела общаться с животными. Конечно, она предпочла бы увидеть их на воле. Но на воле она никогда их не видела. Зря на земле нет церквей для животных. Ведь любовь к животным не бывает безответной. А в зоопарк их водили много раз. И все дети из ее Дома обожали эти походы. Малыши визжали от счастья, протягивая руки и показывая жестами, как они их любят, всех-всех-всех – обезьян, попугаев, змей, лис, волков. А те, что повзрослее, наоборот, затихали перед клетками, пытаясь поймать безразличный или мятущийся взгляд узника.

Еще Анжела очень любила своих малышей – они были такие веселые, искренние и такие невинные, так нуждались в защите, так умели отвечать радостью на радость. Она часто представляла, что была их мамой. Пусть и понарошку. И это было так чудесно, ведь она знала, что по-настоящему мамой никогда и никому не станет. Анжела всегда помогала воспитателям по утрам собрать их, одеть самых маленьких и накормить завтраком. И в городском саду, где они гуляли рядом с нормальными детьми, она оберегала их от жестоких толчков в спину, от насмешек и брезгливых взглядов. Нормальные дети их не любили, отказывались играть, дразнили. И часто, поняв их безответность, делали больно – щипались, плевались, а могли и ударить, когда никто не видел.

Взрослые казались намного добрее. Но именно казались – Анжела понимала, что это ненастоящая доброта, а скрытое превосходство, за которым пряталась печаль: хорошо, что мои не «такие». Взрослые их так и называли стыдливо «эти дети». И она сама была из «этих» и знала, что они ничем не хуже нормальных – только выглядят по-другому и ведут себя так, как чувствуют, и радость и огорчение немедленно всем показывают, ничего не держат за пазухой. Она даже слово нашла для своих детей – искрята. В Доме Анжела играла с ними сначала в большие куклы, когда куклами по очереди были сами дети. Потом во взрослый театр. А теперь, с помощью чудесной Томки, занималась с ними фотографией. И сама научилась фотографировать, и Томки говорила, что она настоящий художник.

Скоро у них будет большая выставка. И на нее придут все-все-все! Может быть, даже мама. Мама, которая специально вернется из далекого-далекого путешествия, чтобы специально с ней, Анжелой, познакомиться. Ведь она стала уже взрослой, разумной и доброй девушкой – такой мама могла бы ее полюбить. Правда, Карл говорил, что лучше ей об этом не думать. Но она все равно думала. И видела маму в своих снах – красивой, большой, золотоволосой. И очень, очень несчастной. И только она, Анжела, могла ее в этом несчастье утешить. Но для этого им нужно было сначала познакомиться. Не могла же Анжела все время жалеть и любить ее на расстоянии. А она так хотела к ней прикоснуться, к своей маме! А еще больше она хотела, чтобы мама ее полюбила, как настоящую. Как если бы она, Анжела, была нормальной. И чтобы не смотрела на нее этим взглядом: «хорошо, что она у меня не такая». Тем более что она у ее мамы именно «такая». Но она бы смогла объяснить маме, что они, которых называют «такими», ничем не хуже нормальных, просто выглядят немножко по-другому.

И пусть даже мама будет любить ее лишь тогда, когда никто не видит, чтобы не стесняться внешности Анжелы, ее полноты, раскосых припухших глаз, толстого языка – тут уж девочка ничего не могла поделать, – зато она сразу должна понять, КАК Анжела любит ее, маму. И полюбить немножко в ответ. Говорят, Господи, что Ты – любовь. Извини меня, но любовь – это мама. И еще… ее маме, наверное, сказали (как говорят многим «этим» детям про их родителей), что ее дочка умерла. Вот будет сюрприз! Наверное, она так обрадуется, когда узнает, что ее ребенок живой, не будут же они сразу ей говорить, что она «не такая». А потом, когда она увидит свою Анжелу и поймет, как та ее любит, будет уже поздно. И мама снова удочерит ее. И они, уже вместе, возьмут ей пару сестричек из Дома. Правда ей, Анжеле, будет очень трудно выбрать, так как она любит их всех, одинаково. Но она уже придумала, что делать – надо выбрать самых маленьких и беспомощных, тех, которых нянечки называют дэцэпэшниками. Анжела была уверена, что сумеет уговорить свою маму. Только бы она нашлась!

Карл обещал, что поищет ее маму. И не будет сразу рассказывать, что ее дочь «не такая». А Карлу Анжела верила. Он уже многое сделал из того, что обещал. И не важно, когда это случится – Анжела знала, что время, конечно, безмерно и возвратно, она только выразить этого не умела. И она будет ждать столько, сколько надо.

И еще Девочке снились стихи. Взрослые плачут слезами. Взрослые плачут глазами. Маленькие плачут сердцем, Маленькие плачут жизнью. Но если взрослый плачет, как маленький, Значит, он и правда плачет.

Она не всегда их запоминала. Оставалась смутная грусть. И чувство сопричастности к звездному небу.

Глава 11 Агата

Вернувшись с утренней пробежки, Агата приняла душ, натянула на себя любимый спортивный костюм из тончайшего шелкового кашемира и расположилась за столиком террасы, у самого бассейна. Через несколько минут к ней присоединился Антон – они договорились сегодня позавтракать вместе.

Завтрак – свежевыжатый сок памплимуса, горячие тосты, завернутые в полотенце, свежайшее масло с ближайшей молочной фермы, сыры оттуда же и несколько сортов джемов для сластен. Антон в своих вылинявших джинсах, клетчатой ковбойской рубашке и грубых ботинках сам был похож на фермера. Только его идеальный пробор и гладковыбритые щеки, ввалившиеся как у воина индейского племени, а также легкий запах дорогого одеколона свидетельствовали о том, что он не пренебрегает своей внешностью. Он старорежимно приложился к руке Агаты и уселся в удобное кресло напротив.

– Славный денек сегодня, так бы и прошлялся целый день на природе, вместо того чтобы сидеть взаперти перед компьютером.

– Что же тебе мешает?

– Начальство требует результата – занимаюсь техническим оформлением твоих идей.

– Ну, ну… – неопределенно отозвалась Агата.

– Тебе хорошо, ты запускаешь свой механизм воображения, как другие запускают часы.

– Мой механизм никогда не останавливается, даже когда я сплю или говорю о вещах посторонних. Мне это не мешает, как вам работа сердца, например.

«Да, – подумал Антон, – гений – это квантовый скачок психики, необъяснимый дар божий, который падает на голову избранному. Последний, кстати, может этакому дару и не соответствовать».

Антону часто хотелось влезть в эту прелестную головку, покопаться там, как патологоанатомы копаются в человеческих внутренностях, и выудить оттуда то, за чем они все охотились – способность брать все что нужно прямо из воздуха, из среды, из космоса. Понять, где кроется эта интуиция, которая гораздо важнее знаний и подсчетов самых совершенных умов и машин.

Неужели для этого нужно быть аутистом? Аспергером? Интересно, какие все же человеческие чувства ей не чужды? Насколько эмоции перемешаны с инстинктами? Он при всем желании не мог себе представить в эту минуту, как скоро ему предстояло об этом узнать.

– Я понимаю, чего они от меня хотят. – Агата прихлебывала кофе, подставив солнцу свое удивительно красивое и гладкое лицо, время практически не оставило на нем никаких следов – слишком редко Агата использовала мимику, отражавшую эмоции и способствующую образованию морщин. – Они хотят, чтобы я указала им путь к неограниченной власти. Но неограниченная власть в руках человека – оружие массового поражения. Это понимаю даже я. И поэтому я никогда не вложу им этого в руки. Человек по природе своей не умеет гуманно использовать подобные знания. Поэтому они и держат меня здесь взаперти, страшась, как бы я не поделилась этими знаниями с другими. Глупцы. Они не понимают, что все их границы, ограды и клетки для меня не препятствие – все, что нужно, включая свободу, находится у меня в голове. А «другие» так же алчны, несовершенны и не готовы к подобным знаниям, как и «эти». Я вообще себя мыслю отдельно от всех. Так уж устроен мой мозг – ему не нужна коммуникация с другими, чтобы работать в полном режиме. Мне хватает самой себя. Коллеги, как правило, мне только мешают – сбивают с нужного настроя своими глупыми вопросами и комментариями.

– Прости за личный вопрос, у тебя никогда не было друзей, любимых, семьи? Я ведь ничего о тебе не знаю.

– Ты не знаешь. А «эти», которые меня тут держат в качестве суперробота и пытаются ублажать, чтобы выудить информацию, знают о моей жизни все.

– Тебя лишили чего-то? Заставили отказаться от важных для любой женщины вещей?

– Я не помню, – сказала Агата спокойно. – Кажется, да. Когда-то, очень давно. Но это не важно. Им нужен был только мой мозг, мои способности. Мне, впрочем, тоже.

– Неужели у тебя никогда не было никакой личной жизни?

– Какая разница? В любом случае – меня ее лишили. И правильно сделали – это отвлекает от главного. Они не понимают только одного – я их презираю за ограниченность. Их мозг – орган, с помощью которого они думают, что они думают. И, за редким исключением, я никого по-настоящему не допускаю к настоящему продукту своего интеллекта. Во-первых, не поймут, во-вторых, неправильно истолкуют. И, конечно же, не там применят.

– Но ты же все-таки сотрудничаешь с нами, даешь важнейшую информацию, которую потом обрабатывают целые институты.

– Это крохи с барского стола. Среди вас попадаются все-таки светлые головы. Однако все самое важное остается у меня здесь. – Агата постучала длинным пальцем себе по лбу. – Там ключ, без которого они не смогут открыть самую главную шкатулку.

– А что в ней, в этой главной шкатулке? Хотя бы в общих чертах?

– О-о-о… Что в ней? В ней то, о чем вам даже знать не нужно. Просто чтобы сохранить голову в порядке. Ваши головы могут элементарно не вынести этого.

– Не вынести чего? Здесь собрались ученые самого высокого уровня. Готовые ко всему. К самым невероятным идеям. К любому новому знанию.

– То-то и оно, что к знанию. А речь идет совсем о другом уровне. Высшем.

– Но что может быть выше познания? Уж не в бога ли ты нам всем предлагаешь поверить?

– Ваш бог – это я! – без тени смущения произнесла Агата. – А речь идет об АНТИЗНАНИИ.

Антон даже рот слегка приоткрыл от удивления.

– И ты… могла бы хоть приоткрыть смысл? О чем это?

Конечно, Агата могла бы рассказать ему, что в соответствии с ее теорией АНТИЗНАНИЯ то, чего вы не знаете, гораздо важнее того, что вы знаете. И что норма для этой теории вообще не важна. Чем больше неизвестность и чем меньше предсказуемость, тем больше шансов у аномалии оказаться чем-то по-настоящему важным. Чем менее предсказуемо событие или явление, тем значительнее и важнее сила его воздействия. Поэтому в научных исследованиях гораздо важнее делать ставку на неизвестное и, как это ни покажется странным, экспериментировать именно с ним – именно в «отходах» подобных экспериментов с неизвестными величинами намного выше вероятность наткнуться на чудо. И как глупо игнорировать аномалии, занимаясь только логичным.

– Может быть, когда-нибудь, – усмехнулась Агата. – Кому-нибудь, кто сможет, по крайней мере, понять, «о чем это».

– Ты считаешь, что мой мозг слишком убог для этого? – Антон почти обиделся.

– Дело не в мозге. Дело в готовности воспринять нечто, что противоречит всему, чему тебя учили до этого. Антизнание отличается от Знания тем, что знание, даже очень сложное, можно в принципе, теоретически просчитать и вывести формулу или теорему – то есть можно опереться на доказательства. Антизнание же не просчитываемо. Но при этом оно не является альтернативой знанию. И хотя оно существует вроде как само по себе, но каким-то образом влияет на наше знание о мире. Может показаться, будто речь идет о том, что мы вкладываем в понятие интуиции… Нет, это что-то совершенно иное… На самом деле я сама еще до конца не разобралась. Мне чего-то не хватает. Недостающего звена. Последней вспышки где-то в глубине сознания. Или заблудившегося в космосе озарения.

Антон попытался подключиться к новой информации. Ведь информация – это только информация, какой бы немыслимой она ни выглядела. Ее можно, по крайней мере, всегда принять к сведению. Впустить в себя. Потом мозг, если он этой информации достоин, попытается ее анализировать. Или, наоборот, отложит ее в дальний угол – пусть созреет, через какое-то время она всплывет сама. Или не всплывет.

– Они считают, что ты вообще не способна на системный поиск. Твой способ исследования – импульсивная медитация.

– Они в чем-то правы. Системным поиском занимаются все остальные. Обыкновенные. Меня интересуют прозрения. Вернее, антипрозрения. То, чего нельзя даже предсказать. То, что рушит всякую логику. В том числе и научную. Для этого требуется мозаичный склад ума. Говорят, именно этим аспергеры отличаются от обычных людей – мы способны перетряхивать эту мозаику для получения самых непредсказуемых картинок, как в калейдоскопе.

– Может быть, вы, аспергеры, – шанс человечества на осознание чего-то нового, сакрального и важного?

– Возможно, – без ложной скромности согласилась Агата. – По крайней мере, нам дана способность абсолютной, безоговорочной дезинтеграции собственного «Я» – границы личности растворяются в мировом пространстве, и совершенно невозможно вычленить собственную самость в вихре окружающих тебя вневременных явлений. В физике давно существует теория о бесконечном числе Вселенных с различными вариациями ситуаций и людей. Все, что может случиться, уже где-то происходит. Это значит, например, что смерть не может существовать в принципе. Это один из принципов Антизнания.

– Ага, – неопределенно хмыкнул Антон, – хорошо бы это рассказать Максу.

– Какому еще Максу?… Не важно… Но также ты знаешь из квантовой физики, почему наблюдения меняют то, что происходит?

– Из квантовой физики знаю.

– А мой ответ: потому что реальность – это процесс, требующий участия нашего сознания. А сознания бывают разные. Оттого и реальности разные. Значит, наряду со Знанием, должно существовать и Антизнание.

Они помолчали.

– Антизнание – это как черные дыры? Антиматерия? – Антон не мог позволить себе упустить такой шанс приобщиться к гению. И хотя бы попытаться что-то понять.

– Можно и так сказать. У всего есть своя противоположность. Изученная или нет. Материя – антиматерия. Бесконечно большие величины – бесконечно малые. Макрокосмос – микрокосмос. Притяжение – отталкивание. Бог и дьявол, то есть Добро и Зло. Жизнь и Смерть. Да и Нет, наконец. И ни одно не исключает другого. Значит, должна быть и антитеза Знанию. Настолько же важная, как и сама теза. Конечно, я упрощаю, но так легче объяснить необъяснимое.

– Я знаю, что мы все кажемся тебе скудоумными. Почти приматами. А меня ты тоже презираешь? – не смог удержаться Антон от опасного вопроса.

Агата легко поднялась из своего плетеного кресла, потянулась по-кошачьи и, обойдя стол, приблизилась к Антону.

– Сейчас посмотрим.

В следующее мгновение она оказалась уже сидящей у него на колене, с ладонью, ласкающей его вполне невинный до этой минуты холмик, который грозился немедленно превратиться в Монблан. От неожиданности Антон обнял ее за талию, развернул к себе лицом и впился в нежную шею жадным ртом. Из V-образного выреза белыми лебедями выплыли груди, не сдерживаемые никаким препятствием, в виде сутьенгоржа, и немедленно заполнили собой счастливые ладони Антона. Усевшись верхом, Агата, в два движения справившись с молнией на джинсах и трусами-боксерами в полосочку, вплотную занялась его застигнутым врасплох детородным органом.

– Я тебе нравлюсь? – Вопрос ее прозвучал самым невинным образом, как если бы они сидели где-нибудь за столиком в кондитерской и пили горячий шоколад.

Антон не мог ответить при всем желании – рот его был занят розовым Агатиным соском, распустившимся у него в глотке в огромную хризантему.

Он умудрился что-то промычать оставшимися незанятыми горловыми связками. В следующую секунду, ловко освободив жертву от ставшей ненужной одежды, Агата увлекла Антона в спальню, в гостеприимно распахнутые шелковые объятия простыней, подушек и покрывал.

Произошедшее вслед за этим он мог бы квалифицировать как разбойничье нападение на личность – на плоть, кровь и мозг, результатом которого осталось его вконец разоренное гнездо, вот уже сколько времени невинно пригревшееся меж бедер, полностью затурканное интеллектом, ничего не просившее и напоминающее о себе порой непроизвольными ночными самоизвержениями – невинными подростковыми поллюциями.

И они никак не могли остановиться, продлевая и продлевая действо, меняясь и путаясь руками, органами, губами. Всхлипы и стоны их превращались в музыку божественного орга́на, ведущая тема которой близка была «Хорошо темперированному клавиру» Баха. И закончилась таким крещендо, которому мог бы позавидовать финал «Героической симфонии» Бетховена. Но Хозяйке Медной Горы, извлекающей волшебными прикосновениями самоцветы из его практически девственно-невинного тела, этого было мало. Откинувшись на высокие подушки и раздвинув губы в полуулыбке Чеширского кота, Агата смотрела на Антона, приподняв левую бровь.

– Ну что, тебя еще интересует Антизнание?

– О, да. – Даже в такой момент Антон не мог подвинуть в своей голове ученого.

– О’кей. Ты заслужил. Попробую объяснить тебе на доступном уровне. Ну, например, что первое ты узнал о сексе?

Антон задумался.

– Я тебе подскажу: мужская особь трахает женскую. Так?

– Ну, примерно, – смутился Антон.

– А теперь приготовься.

Антон насторожился, в голосе Агаты послышалась угроза. Ну, не издевка же – он знал, что ни к сарказму, ни к иронии эта удивительная женщина, мягко говоря, не расположена.

Агата взяла в руки его член, подержала его некоторое время перед собой, как невеста свадебный букет, отчего антоновский поникший уже было крантик немедленно начал превращаться в брандспойт, почуявший запах пожара.

Своими длинными красивыми пальцами она очень осторожно раздвинула нежную кожу на головке, освободив бледно-розовую щель.

– А теперь смотри, – сказала она. – У меня то-же есть, чем тебя трахнуть. – И ввела свой возбужденный клитор прямо в логово маленького зверя.

Антон чуть не лишился рассудка.

Но в постижении Антизнания так и не продвинулся.

– Видишь, это НЕ альтернатива Знанию. Антизнание существует само по себе. И они друг друга не исключают, – трезво прокомментировала Агата свое сексуальное хулиганство. И Антон мог поклясться, что услышал нечто похожее на насмешку в ее тоне. – Иногда даже дополняют. Ведь главное противоречие знания состоит в том, что, чем больше мы узнаем, чем дальше продвигаемся в науках, тем сильнее раздвигаются границы непознанного. То есть чем больше мы знаем, тем меньше мы знаем. И это в геометрической прогрессии. Так вот, в теории Антизнания этого противоречия не существует. Уже только поэтому она имеет право на существование.

Потом оба провалились в глубокий сон, наполненный ярким эротическим содержанием, в котором они не прекращали заниматься любовью всеми мыслимыми способами.

Когда они проснулись, солнце уже клонилось к закату.

Агата позвонила по внутренней связи:

– Пусть повар пораскинет мозгами – мне нужен изысканный ужин на двоих. И лучшую бутылку вина из Главного погреба.

Поужинав на террасе при свечах, они решили прогуляться по парку. Шагая по подсвеченным дорожкам и прислушиваясь к таинственным шорохам, доносящимся из густых зарослей, стрекоту сверчков, уханью совы и пронзительному писку летучих мышей, они чувствовали себя почти как в волшебном лесу.

Антон осмелился положить руку на плечо Агаты и осторожно привлечь ее к себе. Так они и прогуливались, обнявшись, как влюбленные. Ему казалось, что воздух наполнен электричеством, а бедро Агаты являлось его проводником.

– Скажи, ты что-нибудь чувствуешь? – задал он наконец сильно волновавший его вопрос.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, радость, например. Нежность.

Агата задумалась.

– Мне с тобой хорошо, – наконец сформулировала она.

– Хорошо как? – допытывался Антон. – Ты когда-нибудь была влюблена?

– Не знаю, – призналась Агата. – Когда-то, в далекой юности, у меня был, как это называется… Возлюбленный.

– Ну, и что?

– Ничего. Это быстро закончилось. Он куда-то исчез. Я о нем больше никогда ничего не слышала.

– А ты? Ничего не пыталась о нем узнать? Страдала? Что ТЫ чувствовала?

– Я чувствовала, что у меня растет живот. И не знала почему.

Антон ахнул. Взяв Агату за другое плечо, он развернул ее к себе лицом.

– У тебя есть ребенок?

– Не знаю… Нет. Он умер. Я не хочу об этом говорить.

Антон прижал ее к себе и почувствовал, как тело ее бьет мелкая дрожь.

– Ты его видела? Ребенка?

– Нет. Мне сказали, что он погиб еще у меня в животе, и не хотели, как они сказали, травмировать меня видом мертвого тельца.

– И ты им поверила? И кто это, «они»?

– Те же, что и «эти» сейчас. Ну, может быть, другие лица. Но цели были прежние – не отвлекать меня от главного.

– И ты даже не пыталась настаивать? А он? Отец ребенка?

– Я ничего не понимала, мне не было еще и восемнадцати. Я была вундеркиндом, окончила к этому времени физико-математическое отделение лучшего университета Европы и работала в самой закрытой лаборатории мира. Он тоже, мой возлюбленный, из вундеркиндов, чуть постарше меня, биохимик. А поскольку мы и жили в квартирках прямо при лаборатории, все случилось совершенно естественным путем – гормоны решили за нас.

– О Господи! Это же ужас! Преступление! То, что ты мне сейчас рассказываешь. А если это они умертвили твоего ребенка?

– Не думаю. Мне кажется, он вообще не умер. Сквозь туман от препаратов, которыми меня обкололи, когда начались роды, я слышала его крик. А потом провалялась без сознания несколько дней. А когда очнулась, не было больше ни ребенка, ни возлюбленного.

– Но ты же могла потребовать… хотя бы объяснения.

– Могла. Но не потребовала. Я совершенно не была готова к материнству. Меня намного больше занимала наука. И мне было предоставлено все, о чем только мог мечтать начинающий ученый.

– А потом? Ты не попыталась выяснить судьбу своего ребенка?

– Нет. Я по-прежнему не готова к материнству. И что бы с ним тогда ни случилось, сейчас уже ничего не изменишь.

Здесь Агате не хватило всей ее хваленой «божественной интуиции» предположить, каким образом вскоре перевернется вся ее такая налаженная жизнь. Как всплывет это тщательно забытое прошлое и какой выкрутас, не подчиняющийся никакой логике, готовит ей ближайшее будущее, опровергая все ее теории. И только ОНО – Антизнание сможет в какой-то мере соответствовать этому новому повороту в ее жизни. И что-то объяснить.

Глава 12 Карл. Габриэла

Детектив, которого нанял Карл за очень большие деньги (надо было доплачивать за строгую конфиденциальность при ЛЮБОМ исходе) выяснил, куда исчезает его дочь каждый месяц. Это было нечто неожиданное. Карл был готов ко многому, но не к такому повороту. И Карл попросил Лору провести с ним ближайший weekend в Лондоне. Они с Лорой жили отдельно и договорились пока не обнародовать их помолвку. Лора выговорила себе год, объяснив, что не готова «вот так вот вскочить в брак». Карл согласился.

– У нас впереди вся жизнь, год можно и подождать.

Лора на поездку с радостью согласилась, она обожала Лондон – галереи, бутики, театры, пабы, лондонскую толпу, состоящую в большинстве из русских беглых олигархов, их жен, отпрысков, любовниц, потеснивших арабскую люксовую клиентуру. Истинных британских сэров встретить здесь было так же трудно, как индейца-майори на 5-й авеню Нью-Йорка.

Но действительность, с которой столкнулась Лора в этом путешествии, превзошла все ее экзотические представления об этом городе. Начиная с отеля, в который ее привез Карл.

Это был шикарный отель-тюрьма, то есть буквально устроенный в настоящей бывшей тюрьме. Обычный номер состоял из трех камер. Две камеры – сама комната, еще одна – ванная. Чуть получше – из четырех. А похуже – из двух. Обстановка выдержана вполне в духе. Кровати, прикрученные к полу, железный стол без острых углов, на одной ноге, тоже прикрученной, и холодная плитка под ногами. В дверях решетчатое окно, правда, закрывающееся изнутри номера, а не снаружи. От клиентуры нет отбоя. Особенно от сомнительной. Платят бешеные деньги.

Ностальгия, что ли, замучила? Или, наоборот, предусмотрительно привыкают? Но Карл-то откуда такие места знает?

Сам Карл вел себя тоже более чем странно – «отпросился» на целый день под каким-то дурацким предлогом, отдав в распоряжение Лоры свою банковскую карту и предложив ей не экономить на шопинге.

– Ну хоть в музей вместе сходим, – взмолилась Лора. – В «Виктории и Альберт» чудесная выставка Леонардо.

– Может быть, завтра. Пожалуйста, мне очень нужно. – Вид у него был решительный и растерянный одновременно. – А сегодня вечером мы идем в ночной клуб.

Лора смирилась. И отправилась тратить деньги – гулять так гулять. Она шлялась целый день по городу, пообедала в новом русском ресторане, совершила набег на любимый «Харви Николс» и вернулась в отель, уже после семи вечера. Карла еще не было. Зато все пакеты с обновками прибыли.

Она прилегла на тюремную коечку и задремала. Во сне к ней пришла Беа – говорила что-то ласковое, гладила по волосам, убаюкивала – словом, вела себя как умная подруга или старшая сестра.

Проснулась Лора от легких прикосновений. Она открыла глаза – Карл сидел на постели и нежно потряхивал ее за плечо. Она взглянула на часы – шел двенадцатый час ночи.

– Собирайся, Ло, в полночь начинается представление.

– Какое представление? – не поняла спросонья Лора. – Ночь на улице.

– Бесы именно по ночам и резвятся. А мы посмотрим.

Выглядел ее возлюбленный более чем странно, был болезненно возбужден, и возбуждение это вряд ли было вызвано причинами приятного свойства. Вид у него был встрепанный, в глазах Лора заметила нечто похожее на страх. Он даже подергивал головой в каком-то нервном тике. Лора никогда еще не видела его в таком встревоженном состоянии. Карл всегда отличался завидным хладнокровием, даже при решении самых сложных проблем. Именно за это его и ценили крупные вкладчики и сомневающиеся клиенты помельче. В их профессии хладнокровие было качеством первостепенной важности.

И Лора никак не могла предположить, что довело его до состояния такой болезненной взнервленности. И почему на ночь глядя нужно было переться в какой-то ночной клуб? Она бы предпочла просто поужинать вдвоем. Ну и потом, конечно же, ночь любви. А зачем еще уезжают с любимыми на weekend в другой город?!

Но у Карла на уме было нечто совершенно другое, очень определенное. И притащил он ее в Лондон, и в этот отель, похоже, не просто так. Ну что ж, будем рассматривать это как приключение, решила для себя Лора. Она приняла душ, оделась во все новое и явилась Карлу очаровательной феей. Он даже забыл сделать ей комплимент. Просто схватил за руку и потащил в ожидавшее их внизу такси.

Клуб находился на маленькой улочке где-то в районе Сохо. Он так и назывался «КЛУБ». Никакой зазывающей рекламы, свойственной таким заведениям, на здании не обнаружилось. Они спустились в полуподвальное помещение, где дважды уточнили их резервацию, Карл оба раза назвал вымышленную фамилию. Их в полутьме провели за столик, расположенный в закутке, чуть на возвышении – якобы ложа. Принесли шампанское, разлили по бокалам. Карл даже не пригубил – он сидел в напряженной позе, сцепив руки и уставившись на маленькую пустую сцену.

Лора вгляделась в темноту зала – все столики были заняты, казалось, яблоку негде упасть, официанты с трудом протискивались к клиентам. Публика выглядела вполне респектабельно, хорошо и явно дорого одетые мужчины в возрасте примерно от сорока до шестидесяти. Некоторые с дамами, правда, спутницы были больше похожи на подружек, чем на официальные половины.

Никаких экстравагантных групп не наблюдалось. Потом, когда Лора узнала, сколько стоил подобный вечер, она поняла, почему молодежи это было не по карману.

Началось представление.

На сцену, похотливо виляя бедрами, вышла огромная бабища, почти великанша, в неглиже. На ней было подобие белья из дешевого секс-шопа, нечто кожаное, выставляющее практически напоказ интимные части тела – огромные, размером с дирижабль груди, неохватные трясущиеся от жира ляжки и ручищи мясника с пещерами заросших подмышек. На руках она несла ребенка, которого прижимала к груди. Когда она развернула «дитя» лицом к залу, оказалось, что это взрослый мужчина-карлик. Уродству их обоих могли позавидовать персонажи из фильма-хоррора. Или цирка уродов. Началось действо. Великанша медленно, со вкусом начала раздевать «малыша», пока не оставила в исподнем – грязноватых, когда-то белых трусах и детской маечке с Микки-Маусом. Гномик капризничал, пищал, дрыгал конечностями, всячески показывая свое неудовольствие. Она опять взяла его на руки и, выпростав невероятного объема сиську из кожаного лифчика, прижала к ней «младенца». Тот вцепился ручонками в грудь и, заглотив сосок размером с хороший персик, принялся громко сосать. На лице гренадерши застыло выражение экстаза, она откинула голову, пустила слюну удовольствия и, засунув огромную лапищу между ног, энергично затеребила свой маково-алый орган.

Ее одутловатое лицо скомкалось в нечто отдаленно напоминающее пародию на флиртующую.

Зрелище было настолько омерзительным, вульгарным и тошнотворным, что Лора не в состоянии была смотреть это дальше. Повернувшись спиной к сцене, она залпом опустошила бокал и тут же сама налила себе еще, так как на Карла рассчитывать не приходилось, он вел себя как загипнотизированный – полуприкрыв глаза, он наблюдал за происходящим на сцене как бы в сомнамбулическом сне.

Когда Лора снова повернулась лицом к действу, картинка уже изменилась – теперь карлик висел на теле великанши вниз головой, с зажатым между ее колоннообразных ног лицом и усиленно работал ртом все над тем же органом. При этом он умудрялся босыми ножками теребить ее соски. Она же, обхватив его за талию таким образом, что член упирался ей прямо в глубокий пупок, производила его телом ритмичные поступательные движения.

– Зачем ты меня сюда привел? – зло зашипела Лора Карлу прямо в ухо. – Ты извращенец? Меня сейчас вырвет! Я ухожу!

Карл сжал ее запястье.

– Мне нужно дождаться следующего номера. Во что бы то ни стало. Останься. Ты мне нужна.

Лора ничего не понимала, но в голосе Карла она услышала такое отчаяние, что поняла, бросить его сейчас – значило предать. И она осталась. Томки уверяла, что в мире и в жизни каждого присутствуют одновременно трагедия, фарс и абсурд случая, не важно, дурного или счастливого. И одна из возможностей воспринимать жизнь – это относиться к ней как к театру. При этом можно быть одновременно и зрителем и участником спектакля. Понимая, что всякий раз, когда поднимается занавес, выясняется, что актеры совершенно не готовились к представлению. Не говоря уж о зрителе. И Лора решила воспользоваться советом – отнестись к данному моменту как к театральному действу, не более того.

Нужно заметить, что решение это было принято как нельзя вовремя – то, что ей предстояло увидеть, мог выдержать не каждый.

На сцену вышла женщина в бесформенном суконном балахоне. На лице ее была полумаска. Определить ее возраст было довольно сложно, могло быть между тридцатью и пятьюдесятью. Под серым балахоном в профиль угадывался живот, где-то на последних месяцах беременности. Она вышла на самую середину сцены и, повернувшись лицом к залу, остановилась и стала поглаживать свой вздутый живот, усмехалась кривой сардонической улыбкой. Грянула музыка, неуместность которой в данном контексте была очевидна, – «Реквием» Моцарта. Женщина медленно опустилась на корточки и уселась в раскоряченной позе, как если бы собиралась справить нужду. Потом начала тужиться. По-настоящему. Как это делают роженицы. При этом одной рукой она упиралась в пол, а другой давила изо всех сил на свой живот, как бы помогая ему избавиться от содержимого. Та часть ее лица, которая была видна из-под маски, покраснела от напряжения. Жилы на шее вздулись так, что казалось, вот-вот лопнут. Она подобрала балахон, и стали видны ее голые ноги, до коленей.

Сказать, что зрелище было неэстетичным, – ничего не сказать. Карл застыл по-прежнему в до странности неудобной позе, вцепившись в Лорину руку.

Женщина на сцене рожала под мощные звуки «Реквиема». Между ног у нее появилось нечто кроваво-красное, в пленке, похожее на кусок сырого мяса, с явными очертаниями человеческого или какого-то другого эмбриона. И чем сильнее роженица тужилась и жала на свой живот, тем больше окровавленный кусок вылезал наружу. Наконец, он вывалился полностью и шмякнулся об пол с характерным звуком, различимым даже сквозь музыку. Это «нечто» действительно было похоже на новорожденного младенца, а направленный на него меняющийся свет создавал полное впечатление, что «оно» шевелится.

Музыка затихла. Зато ясно стал различим плач «новорожденного».

Женщина выпрямилась и повернулась в профиль продемонстрировать ставший плоским живот. Затем, порывшись в бездонных карманах своего балахона, она вытащила из одного нож и вилку, из другого солонку и перечницу, какие ставят на стол в дешевых забегаловках.

Склонившись над «дитятей», она тщательно его сначала посолила, потом поперчила и с размаху вонзила в него вилку, держа нож наготове. Затем, подняв лицо к публике, плотоядно облизнулась, издала утробный звук, обозначавший сладострастное предвкушение, и принялась по-живодерски кромсать плод (который напоследок едва слышно пискнул). В конце концов, она поднесла ко рту огромный кусок, издали похожий на младенческую головку, и откусила от него со смаком.

В зале раздался женский визг. Лору затошнило, и она, выдернув руку, зажатую как клещами пальцами Карла, едва успела выскочить из ложи… Зажав обеими ладонями рот, она ринулась в дамскую комнату, а когда, выпотрошенная, выползла из нее и вернулась на место, ложа была уже пуста.

На сцене же происходила потасовка. И главным действующим лицом в ней был Карл. Схватив «роженицу» за волосы и намотав их на кулак, он пытался утащить женщину за кулисы, в то время как она молча отбивалась. На помощь артистке подоспела охрана в виде двух крепких ребят, которые пытались скрутить Карла и высвободить его жертву. Карл был похож на разъяренного Зевса и, казалось, обладал силищей нечеловеческой – свободной рукой и ногами он раскидал охранников, отлетевших в разные стороны, и, накрутив еще одну прядь женской гривы на кулачище, упорно тащил пожирательницу младенцев со сцены. Все это происходило под вновь грянувшего Моцарта, которого врубили то ли по ошибке, то ли, наоборот, по приказу распорядителя, так что происходившее вполне можно было принять за продолжение номера. В этом заведении, похоже, не гнушались ничем, главным было дать публике то, за чем она пришла, – сильные ощущения. В какой-то момент маска у «роженицы» сползла набок, и Лора, к полному своему ужасу, узнала Габриэлу, дочь Карла и жену своего брошенного любовника.

Позже пришлось прямо в клуб вызвать врача – у «артистки» началась буйная истерика.

Наконец, притихшую и покорную, они запихнули Габи в такси и привезли в отель. Оказалось, что она занимала номер прямо под ними. Интересно, откуда обо всем этом узнал Карл, подумала Лора. И зачем ему понадобилось тащить ее на это представление? Другой бы сильно подумал, прежде чем посвящать любимую женщину, будущую жену в подобный семейный позор.

Когда уже под утро они остались, наконец, вдвоем в своей камере-люксе, Карл обнял ее и, как обиженный ребенок, молча уткнулся в шею.

– Я не знаю, что мне делать. Этот кошмар длится уже много лет. И я хочу понять, виноват ли я в этом.

– Ты уже большой мальчик. – Лора изо всех сил старалась не разнюниться, ей было ужасно жалко этого раненого силача. – Как говорит Томки: или вешайся, или освобождай табуретку. Для этого, мой милый, существуют психоаналитики.

– Я! К психоаналитику?!

– Вот именно. В этом нет ничего стыдного, это всего лишь врач. А вот твою дочь, похоже, пора госпитализировать в спецклинику, под серьезное наблюдение.

Карл первый раз в жизни лежал на кушетке психоаналитика. У доктора была смешная фамилия – Тушканчик (да, да, тот самый), – но отличная репутация среди специалистов.

Сеанс начался вполне обычно. «Специалист по придурошным», как Карл называл его для себя, попросил его описать свои чувства на данный конкретный момент.

– По поводу чего? – уточнил Карл.

– По поводу вашей рутинной каждодневности. С каким чувством вы проживаете день?

– Ну, хорошо. – Карл задумался на мгновение. – Каждое утро я просыпаюсь с чувством испытуемого.

– Кем? Кто вас испытывает?

– А я знаю? Ну как вам это объяснить? Я чувствую себя примерно так, как если бы мне приказали испытать оргазм, например. И это было бы еще выполнимо, если бы в качестве условия мой член не был уложен на гильотину – если что, его чик и нету.

Наступила очередь задуматься специалисту.

– Странное чувство, – наконец признался он. – Именно член? Не голова, например, которую принято укладывать на гильотину?

– Именно член, – подтвердил Карл. – Только не начинайте мне тут про детство, там ничего способного вызвать такое чувство не происходило – я из счастливой любящей семьи. Единственный ребенок, которого вырастили в любви и строгости. Никаких порочных отклонений. Никакой загнанной в подсознание вины. Ни у родителей, ни у меня. Всего добился сам. Отец с большим удовольствием профукал все семейное состояние. И правильно сделал – это дало мне стимул пошевелить собственной задницей.

– Вы чувствуете, что хотите причинить зло самому себе?

– Ни в коем случае.

– А другим?

– Если они это заслуживают и это в моих силах, я делаю это наяву, а не в мечтах.

– Вы жестокий человек?

– Нет, я считаю себя справедливым. Видите ли, я какое-то время увлекался исследованием человеческой природы. Однако, обнаружив, что она слишком сходна с моей, а по большей части намного примитивней и безобразней, разочаровался и это дело забросил. Теперь вот посещаю специалистов, чтобы услышать, к какому разряду ненормальных принадлежу сам. Хотя уверен, что у вас, в психиатрии, кто первый надел белый халат, тот и врач.

– Ну, будем считать, что из нас двоих первым все-таки успел я, – с улыбкой отозвался Тушканчик. – И уверяю вас, вы абсолютно нормальны. Просто хотите разобраться с самим собой – это естественное желание «человека разумного». У вас был в жизни какой-нибудь травмирующий сексуальный опыт? Во взрослой жизни, если уж вы считаете, что прожили счастливое детство.

– Однажды, когда у меня не встало. Думаю, слишком налег на коньяк в тот вечер. Но это больше травмировало партнершу, чем меня.

– Откуда же тогда это «чувство гильотины» для детородного органа?

– Это же вы специалист, вам на этот вопрос и отвечать. Иначе чем мы здесь занимаемся, за такие-то деньги.

Доктор кашлянул.

– Но никакой анализ невозможен, если я не располагаю фактами. А вы из тех пациентов, которые рассказывают только то, что хотят, а не то, что мне пригодилось бы для понимания вашего состояния. Вы прячетесь за свой собственный мизинец, не желая поделиться со мной ФАКТАМИ, а не только ощущениями. Должны же быть причины вашего столь глубокого беспокойства, вашей глубоко запрятанной депрессии, мешающей вам наслаждаться жизнью. При ваших-то возможностях и воображении! Вы, похоже, человек не бедный и не без фантазии.

Карл напрягся. Что не ускользнуло от внимательного взгляда врача.

– Вы хотите, чтобы я вам рассказал? – Карл обхватил своей огромной ручищей подбородок, чтобы тот не затрясся, как у ребенка, который готов заплакать.

– Нет, это не я. Это вы хотите мне это рассказать.

– Ну, хорошо. Только не думайте, что я это вам рассказываю, чтобы вы делали какие-то выводы. Или анализы. Я вам не мочу собираюсь сдавать. Я просто скажу вслух то, что до этого момента не озвучивал даже самому себе: все ограничивалось рваными воспоминаниями, тлеющими у меня в мозгу как не до конца потушенная сигарета.

– Считайте, что вы озвучиваете это самому себе. Если хотите, я могу даже выйти из комнаты.

– Останьтесь. Но ведите себя как шкаф.

Доктор молча кивнул.

Карл закрыл глаза и начал говорить.

– Мне нельзя было поддаваться на ее уговоры! Но она так просила! Ей исполнялось шестнадцать. И она созвала весь свой гламурятник – мамочкины дочки, папочкины сынки, все из дорогущей школы, в которую я ее определил. Ее родная мать к этому времени уже семь лет как пребывала в мире ином – овердоза. А неродная холила свои конечности и сбавляла вес в очередном модном заведении на берегу океана. Нужно заметить, что они друг друга не жаловали. Габи меня к новой жене откровенно ревновала. Да и женушка была не лучше – мозги ей заменяли длинные ноги и ангельская мордашка. А я, как и многие мужские особи в этом возрасте, руководствовался больше головкой, чем головой. Потащился на очередную сомнительную тусовку и оставил дом в распоряжении несовершеннолетней дочурки с ее дружками-балбесами.

Вернувшись под утро, в надежде, что молодежь уже рассосалась, я застал полноценную оргию, главной участницей которой была моя дочь.

Воспользовавшись всем, что попалось под руку, я разогнал всю эту банду малолетних алкоголиков и нечестивцев по домам, вызвав полдюжины такси для их развоза. Дочь в совершенно разобранном состоянии отнес в ее комнату и уложил в постель – она была абсолютно неадекватна. Не знаю уж, чем она разбавляла алкоголь, но ее расхристанный вид и идиотская улыбка наводили на самые неприятные подозрения. Сам завалился спать. Через какое-то время меня разбудили руки, шарящие по моему телу и добравшиеся, наконец, до члена, который, естественно, автоматически отозвался на прикосновение. Я вскочил, как ошпаренный. В моей постели лежала Габи, абсолютно голая, все с той же глумливой улыбкой на губах. Я пришел в такую ярость, что схватил ее за волосы и, накрутив их на руку, вытащил дочь из постели. Потом она ползала по ковру, пытаясь поймать меня за ноги, и умоляла «выебать» ее. Так и кричала: «выеби меня, ебешь же ты всех этих шлюх, во главе с этой стервой, твоей женой! Чем я хуже?» И все ползала и ползала, пытаясь поймать мои ноги. Наконец ей это удалось, и я свалился на пол. Я не мог применить грубую силу к собственной дочери, и мы какое-то время катались по полу в яростном клубке. В какой-то момент она умудрилась меня оседлать. Тут-то я ей и закатил затрещину такой силы, что она отлетела в угол и, скрючившись там в позе эмбриона, заскулила совершенно по-собачьи. Валялась там и скулила, как собачонка, пока я натягивал штаны. Потом и вовсе отключилась, то ли заснула, то ли потеряла сознание. Я взял ее на руки и снова отнес в ее комнату, где и уложил в постель.

Естественно, я не спал остаток ночи, а утром вызвал врача. Тот сказал, ничего страшного – алкогольное отравление, наверняка «сдобренное» наркотиком типа ЛСД. Поставил ей капельницу и сказал, что пришлет медсестру, снять капельницу и сделать укол, через пару часов. Габи проспала почти сутки. Проснувшись, объявила, что ничего не помнит. Ну, и я не стал напоминать.

В этом месте своего повествования Карл открыл глаза и посмотрел на врача. Тот молча сидел напротив, по-прежнему не произнося ни слова. Как шкаф.

– Через какое-то время обнаружилось, что Габи беременна, – продолжил Карл. – И я, при всем желании, не смог бы определить, кто из этих сосунков папаша – во время оргии они все друг с другом перетрахались. Это подтвердили практически все участники из тех, кто что-то помнил.

Карл замолчал.

– А вы, – заговорил доктор, – вы точно помните, что не совершили с ней сексуального акта?

Карл вскочил с кушетки как ужаленный и чуть не бросился на собеседника с кулаками. Но в последний момент, увидев, как тот в ужасе откачнулся в кресле, едва из него не выпав, сдержался.

– Да я бы скорее вас трахнул, чем собственную дочь! – выкрикнул он в лицо Тушканчику.

– Очень хорошо, – отозвался врач, быстро овладев собой. – У меня еще вопрос: вы были пьяны в ту ночь?

– Абсолютно нет, я был трезв как стеклышко! Я в тот период серьезно занимался своим здоровьем, ходил в спортзал, дважды в неделю играл в теннис и практически не пил.

– А что случилось с ребенком?

– Это вас не касается. Мы тут на анонимной основе, не забывайте.

– Это не просто любопытство, это очень важно для психического состояния вашей дочери. И, возможно, вашего.

– Из того, что может оказаться в вашей компетенции, вот еще информация: Габи, узнав о беременности, объявила моей тогдашней жене, что это я с ней переспал в ту ночь, «по обоюдному согласию», как она уточнила. И ребенок от меня. И что она будет рожать, так как любит меня больше всех на свете. Причем объяснялись они в моем присутствии. А я был в таком шоке, что оставался нем как рыба. Как вы понимаете, мира в семье это не прибавило. Женушка начала меня шантажировать, угрожая передать дело в суд. Габи заявила, что в суде она будет все отрицать. Но ребенка хочет и собирается его воспитывать сама. С женой я разошелся, откупившись солидной суммой. Дочь же затаскал по подростковым психиатрам. Но те не нашли никаких отклонений – нормальное подростковое желание шокировать и обратить на себя внимание близких, констатировали они.

Доктор Тушканчик снял очки, протер стекла и нацепил их обратно на нос.

Посмотрел Карлу прямо в глаза.

– Не смотрите на меня так! Если бы я до нее дотронулся, ну… в этом смысле, я перерезал бы себе глотку, – чуть не плача сказал Карл.

– Я вам верю. Это ваша дочь, скорее всего, нуждается в серьезном лечении.

– Верите? Тогда почему же я так мучаюсь с тех пор? Ведь вы верите, а я ЗНАЮ, что ничего не было.

– Видите ли, – начал Тушканчик, – иногда подсознание проделывает с нами самые неожиданные фокусы. Все запретное, запрятанное в него веками нашими прародичами, может неожиданно всплыть у совершенно невинного человека.

– Но почему именно у меня? – возмутился Карл.

– Потому что была ситуация, провоцирующая к инцесту, которого вы не совершили. Но могли совершить. Инцест, закодированный как преступление в вашей подкорке, был когда-то совершенно нормальным явлением. Однако подсознание, оно не только прибежище всемирной боли, спрятанной подальше от нас нашим сознанием, – оно может быть благороднее, теплее и душевнее, чем само сознание. Оно умеет не только обвинять, но и освобождать. Мне хватит для этого пары сеансов. И вы перестанете себя казнить за то, чего не совершали.

– А как насчет моей дочери? Она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО считает, что переспала со мной? Откуда это странное поведение уже взрослой женщины?

– Для этого мне бы нужно пообщаться именно с ней. Видите ли, все девчонки обожают интересничать. Малейшее зерно странности в себе им присуще культивировать, пока оно не разрастется до циклопического размера – была бы фантазия. И сами так и норовят грань перейти. В вашем случае – спровоцировать отцовскую любовь и довести ее до крайности, то есть до инцеста. Причем в подавляющем большинстве случаев это происходит у них также на подсознательном уровне, те же издержки древней информации. Эдипов комплекс наоборот. И порой очень трудно понять, где кончается игра и начинается болезнь. Ведь им так хочется быть «не как все», выпрыгнуть из «посредственности». А «посредственность» в их представлении это все скучное, рутинное «как у всех». Им в этот момент нужна или хорошая плетка, или хорошая литература. Я уж не говорю о хорошем наставнике. Дело в том, что за наставника они готовы принять любого дворового кота. Вот и получается, как кому повезет.

– Вы хотите сказать, что все девчонки такие? Все пытаются отцов насиловать?!

– Нет, конечно, детям присуща разная организация психики. Очень важно различать расстройства, связанные с культурным влиянием, от расстройств эндогенных. Например, мягкие, стертые формы шизофрении, которые трудно распознать, многие психологи, особенно детские и подростковые, путают с возрастными неврозами и обходятся с такими людьми как с невротиками. С другой стороны, у девочек, рано потерявших мать, как правило, утрировано чувство, что их в детстве недолюбили. Вот их и колбасит, так сказать, и может доколбасить бог знает до чего.

– А вы встречали людей из тех, кого долюбили? – грустно проговорил Карл.

– Очень мало, – признался доктор.

Глава 13 Беа

Лора вернулась из Лондона взволнованной, ей очень не понравилось то, что там произошло. Не говоря уж о самом представлении и об «артистке», ее потрясла реакция Карла. В конце концов, его дочери сегодня было уже хорошо за тридцать. А когда она была зачата, незадачливому папаше самому было двадцать с небольшим. Ну и какую ответственность он мог за нее нести?! Ну почему, почему ей все время достаются такие проблемные партнеры – у одного жена, у другого дочь?! Причем в обоих случаях речь идет об одном и том же персонаже. Может, проблема в ней, в Лоре? И это она своей нормальностью притягивает ненормальных?

Хорошенькая «нормальная», с Глазом в качестве доверенного лица.

«Глаз в качестве доверенного лица» – неплохо звучит для абсурдистского романа.

Но это не абсурдистский роман! Беа стала для нее каждодневной реальностью, без которой она больше не могла обходиться. Ей и только ей она поведала о своем «миленьком» weekend’е в Лондоне.

Беа, как всегда, осталась невозмутимой:

– Для того чтобы понять причину такого поведения, нужно знать нечто, известное только ему. Или им двоим.

Лора внимала ей с интересом ребенка – Беа по определению была вне всякой заинтересованности.

Или нет?!

Зачем она появилась в ее жизни? Откуда? И почему именно в ее, Лориной? А не в жизни Томки, например, куда более эксцентричной особы. Или какой-нибудь Лориной коллеги по банку, куда более уравновешенной.

Пора было эту тайну разъяснить.

– Пора, – согласилась Беа и, устроившись рядом на подушке дивана, как Шахерезада, повела свой рассказ: – Ты должна приготовиться узнать нечто очень важное. И необычное. Может, самое важное и самое необычное из всего, что ты знала до сих пор. О чем здесь не знает никто. – Глаз смотрел на Лору не мигая, как бы проверяя ее способность воспринять это новое знание.

Лора поежилась. Ей стало немного страшно. Она уже не была так уверена, как минуту назад, что нужно затевать это «выяснение отношений».

– Не бойся, – как всегда, почувствовала ее Беа. – Это тебе ничем не грозит. Наоборот. Обладая этим знанием, ты можешь стать счастливее. Если сможешь правильно его «переварить». Для этого я тебя и готовила все это время.

– И ты считаешь, что я готова?

– Раз ты смирилась с моим существованием и воспринимаешь меня как данность, а не держишь, как в начале, за глюк или наваждение, значит, готова. И уж поверь мне, ты от рождения обладаешь способностью отличать большое от малого. Возможное от невозможного. Ты свободна главной, внутренней свободой, поэтому тебе нечего опасаться. Тем более что пока я с тобой сейчас говорю, я ввожу тебя в некое подобие транса. Просто чтобы ты смогла немного расслабиться и услышать меня так, как надо.

Лора только кивнула в знак готовности.

– Там, где обитаю я, нет ни времени, ни пространства, – начала Беа.

– А как же вы… обитаете?

– Не перебивай. Мы – сгустки энергии. Такие микровселенные, сами в себе. И мы живые. У нас нет только физического тела. К счастью. Столько проблем отпадает – холод, голод, проблема размножения и связанные с этим страсти-мордасти.

– Боже, как скучно! – не удержалась Лора.

– Нет ни войн, ни болезней, ни режимов, ни политической борьбы. Нет никакой вражды за «место под солнцем». Как и самого солнца, впрочем. Нет ни прошлого, ни будущего, ни вчера, ни завтра – мы находимся в точке настоящего, которое длится вечно. Или только мгновение.

– То есть у вас там НИЧЕГО нет? И одновременно ВСЕ есть? Обитаемая Черная дыра?

– Черные дыры – это попытка объяснения Вселенной человеком.

– А как вы знаете, что вы сами есть? Как можете быть уверены, что рядом существует еще кто-то? Вы можете между собой общаться?

– Можем. Но нам это не нужно.

– А как же можно быть уверенным, что ты есть, если тебе не с кем этим поделиться? И тебе твое собственное существование тоже никто не подтверждает? Даже зеркало. В чем вы там отражаетесь?

– В самих себе. У нас есть сознание, память, воображение и, главное, индивидуальность. Мы – субстанция, которой не нужно ничего доказывать, в том числе и факт своего существования, – продолжала Беа невозмутимо.

– Ты – субстанция? Не личность?

– Это только обозначения. Субстанция может быть личностью. И наоборот.

– И вы можете общаться с нами? Приходить в наш мир?

– Нет.

– А как же ты?

– Я исключение. Благодаря тебе.

– Мне? Какое ты имеешь отношение ко мне?

– Это уже другая история. Сначала тебе нужно переварить то, что я тебе уже рассказала.

– О’кей, – согласилась Лора. – Я попробую переварить.

Лора мысленно попыталась составить картинку из услышанного. У нее ничего не получилось.

– А где это ТАМ? – наконец, пришел ей в голову главный вопрос.

– Там, где оказываешься после здесь.

– Кто оказывается? Все?

– Нет, конечно. Только те, кто должен перейти туда.

– Типа, нужно заслужить? – попыталась сыронизировать Лора.

– Типа, – прищурился Глаз.

– Ага! Заслужить при жизни, чтобы перейти ТУДА после смерти?

– Ну… скорее вместо.

Лора схватилась руками за голову.

– Ничего себе новости! Ты хочешь сказать… ээ… жизнь после смерти? Вернее, после жизни? Ну… как это… вроде как в религиях? – совсем запуталась Лора.

– Религия – это то, чем вы пользуетесь здесь, на земле, из страха смерти. Это и есть главное отличие человека от всего остального мира – знание, что он смертен. Здесь, на земле, все живут в режиме объявленной смерти, своей и близких, и чтобы получить кусочек смысла, утешения, надежды, людям и нужны религии. Там, где обитаю я, этот страх неведом, а значит, и все с ним связанное абсолютно не нужно.

– И что же это такое, ваше ТАМ? Рай? Пятое измерение?

– Просто другая реальность, если уж тебе обязательно надо это как-то обозначить знакомыми понятиями. Попробую в кратких тезисах. Видишь ли, различие между прошлым, настоящим и будущим – только стойкая иллюзия. Бессмертие не означает бессрочное существование во времени без конца, но скорее означает существование вне времени. Попробуй себе представить: существует бесконечное количество Вселенных, в которых происходят различные варианты событий. Проще говоря, допустим следующий сценарий: ты садишься в машину и попадаешь в аварию. В другом возможном сценарии: тебя что-то задержало – забыла ключи, например, подмигнула Беа – и ты садишься в ту же машину, но на несколько минут позже, и соответственно избегаешь аварии. Таким образом, ты, точнее уже второе твое «ты», находишься уже в другой Вселенной, в другом потоке событий. При этом все возможные пространства существуют одновременно друг с другом независимо от того, что происходит в любом из них.

– А как же физическая смерть человека в этой Вселенной? И потом его полное разложение? Или сожжение? – Лора, даже будучи в трансе, попыталась напрячь все свои умственные способности и воображение.

– Дело в том, что я этот путь не проходила. Но одна из теорий говорит о том, что самосознание сохраняется еще некоторое время в виде электрических импульсов, проходящих через нейроны в коре головного мозга, и это чувство не исчезает после смерти. Утверждение это основывается на законе сохранения энергии, который гласит, что энергия никогда не исчезает, она не может быть создана или уничтожена, есть предположение, что эта энергия способна «перетекать» из одного мира в другой.

– А как же эти строки из Екклесиаста: «Потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости».

– Екклесиаст прав, как прав всякий поэт. Но это тоже было написано людьми, очень-очень давно, когда они не знали даже той малости, которая известна сейчас. А человека, которого можно заставить верить в существование ада или рая, можно заставить делать самые гнусные вещи на земле. И это касается любой религии. Лучше, если ты абстрагируешься от всего тебе известного и попытаешься, ну как ребенок, познать нечто новое с чистого листа.

– Как если бы, например, я потеряла память и стала изучать мир заново? – догадалась Лора.

– Вот именно. Это как в детстве, когда ты беспричинно кружишься от радости. Когда с замиранием сердца созерцаешь красоту, забыв думать, замерев, обратившись в зрение… Когда мир считаешь чудесным, магическим и даже чувствуешь это… Ты знаешь, что безусловная любовь, которую ты в детстве испытываешь к родителям и ко всем, есть то же самое, что всеприятие, которое испытывают святые?

– Значит, мы настоящие только в детстве?

– Попробуй пробудить в себе ощущение праздника и чудес, например, в новогоднюю ночь.

– Хорошо, я попробую. – Лора помолчала мгновение. – Это очень сложно, – призналась она. – Все так замусорено.

– В этом-то и проблема. И мусор этот наслаивается и наслаивается.

– А история? У вас есть история? Прошлое? Будущее?

– Понятие «история» абсолютно человеческое. Ну хорошо, в качестве ликбеза… Природа – живая, способная организовать сама себя, разумная, сознательная, чувствующая, взаимосвязанная на всех своих уровнях, от суб-атомных частиц до целых живых планет и всего Космоса, от человеческого сознания до Космического Сознания. Материя – есть возмущение огромного энергетического поля, называемого полем Энергии Нулевого Уровня, в котором все взаимосвязано. Это поле нелокально – это означает, что из любой точки Вселенной существует доступ к информации, находящейся в любой пространственной точке, и в любое время существует доступ ко всем событиям, происходящим во Вселенной в любое время. Не локальность подразумевает нефизические, независимые от времени и пространства основы существования: все существует в потенциале. Понимаешь?

– Не… оочень… – с трудом произнесла обалдевшая Лора. – Но очень впечатляет.

– Попробую попроще. Все происходящее с каждым живым существом – само его рождение, его радости, влечения, страхи, боль и гибель – все это сопоставимо с такими глобальными событиями, как рождение или гибель звезд, галактик, да и рождение самого нашего Мира.

– О’кей, с историей все ясно, – согласилась Лора, хотя ясно ей ничего не было. – А любовь у вас ТАМ есть? – передохнув, задала она вопрос из понятного ей репертуара. – Это гораздо важнее истории!

– Ну конечно. Любовь – это главная суть субстанции. Потому-то души умерших, не познавших НИКАКОЙ любви в их человеческом существовании, туда и не попадают. Они, видимо, существуют в каком-то другом пространстве, их ведь множество. Пространств. В некоторые из них мы можем даже переходить.

– Но если у вас нет тел, то чем же вы любите? Типа, духовная любовь? Сердечная? Ну как любовь к домашним животным, например? А как же страсти, телесные удовольствия? Ведь без всего этого с тоски можно подохнуть!

Беа рассмеялась:

– Наоборот, это телесная любовь – скука. Раз, два, выбросил гормоны, а потом и заняться нечем. А у нас, повторяю в другом порядке, ВООБРАЖЕНИЕ, СОЗНАНИЕ, ПАМЯТЬ, в том числе и о чувственных телесных удовольствиях. Причем память вековая, избранная, а значит, память только о САМОМ главном, сильном и важном. И воображение практически безграничное. И все это можно включить в любой момент, по желанию.

– А как насчет партнеров? – гнула свою линию Лора. – Вы что, в одиночку любите? Сами с собой любовью занимаетесь?

– Зачем же? Память может воссоздать любого из твоих партнеров не только в прошлых жизнях, то есть уже знакомых телесно, но и в параллельных обиталищах, то есть возможных. А воображение тут же к твоим услугам. И это намного изобретательней, воображай кого хочешь, хоть бога с Олимпа, хоть соседа по подъезду из здешней реальности. Но это все мелочи. Мы умеем вызывать в себе АБСОЛЮТНОЕ состояние счастья. То есть умеем получать результат, не жертвуя ничем и не оставляя жертв. Не прилагая особых усилий – каждому в соответствии с его воображением о СЧАСТЬЕ.

Лора попыталась вообразить свое «счастье». Попытка оказалась неудачной. Как и прежняя, с «абсолютной радостью». Она только расстроилась – видимо, несмотря на транс, умственные возможности и воображение у нее не были «на уровне».

– Не расстраивайся, – сказала Беа. – Это очень трудно вообразить, если ты не прошла через такое в реальности. Вам ЗДЕСЬ слишком многое мешает пройти через практику счастья. Даже тебе, после всех Инициаций, через которые я тебя провела. Быть счастливым – это особый дар. Новая ступень познания. Это не просто способность к наслаждению. И совсем необязательно связана с сексом, – улыбнулась Беа.

– И ты не можешь мне помочь в этом? Ну хотя бы приблизиться? Объяснить, в какую сторону я должна двигаться?

– Пытаться объяснить тебе это – значит отказаться от сложности в угоду простому. А это унизительно. Ты должна прийти к этому сама. Это главное условие любого нового опыта. А опыта «счастья» особенно.

– То есть вы там намного выше организованы? Духовно и интеллектуально?

– Если нас мерить вашими мерками – мы интеллектуальная нелепость. И наоборот. Там нет неопределенности. Не происходят случайности, ни мелкие, ни крупномасштабные – то есть того, на чем держится все здесь. Но это только один из действующих там «законов». Вернее, их отсутствие.

– Вы бессмертны? – задала Лора сакральный вопрос.

– Не знаю. Зато знаю, что нам не нужна энергия для выживания. Мы сами сгустки энергии. Со своеобразной… душой. Мы живем вечно в своем собственном измерении. И краткое мгновение в измерении бесконечности. Вечность, мгновение – понятия земной жизни. У нас другие категории. И, главное, это не важно.

Лора не могла пошевелиться, как если бы на нее напал столбняк. Она пыталась осознать услышанное. Убедиться, что разговор происходит все-таки наяву, а не во сне. Никаких весомых доказательств этому не было. Беа-Глаз не располагала к реальности уже сама по себе. Но в то же время вот она, перед ней, ее можно было взять в ладошку, поднести к лицу, почувствовать нежность прикосновения ресничек к коже. Услышать наконец, не важно, ушами ли, какой-то точкой в мозгу или шестым чувством, но услышать и понять разумность услышанного.

– Значит, нас всех НЕ засосет бесследно черная дыра астрального лона?! Но знать это уже само по себе счастье. То самое, высшее, – сумела, наконец, сформулировать Лора.

– Это понимание очень важно для счастья, – согласилась Беа.

– А ты не могла бы мне хоть что-нибудь подсказать.

Лора понимала, что выклянчивает подачку, но удержаться не могла, в конце концов, она-то была обыкновенной смертной, и единственное ее отличие от окружающих было присутствие Глаза. Хуже было то, что Лора сама не знала, какой подсказки ждет от Беа. Она затруднялась сформулировать для себя даже вопрос. Нелепо было надеяться на ответ.

– Например, если бы я могла поделиться этим знанием с дорогими мне людьми, разделить с ними эту главную тайну, я, наверное, оказалась бы ближе к этому самому «высшему счастью». А?! – наконец сообразила Лора.

– Именно это и невозможно. Это те самые тайны бытия, которые каждый должен хотя бы попытаться открыть для себя сам. В этом их смысл. И смысл человеческого существования здесь. Есть коллективные вопросы, но ответы – всегда глубоко и таинственно персональны.

– Именно поэтому человек так одинок здесь?

– Вот именно. Но изволь, с тобой кое-чем я все же поделюсь – все со всем связано. Ничего не бойся, главное приключение начинается после вашей «смерти».

В ту же минуту Лора поняла, что Беа озвучивает ей то, что она, Лора, уже знала. Причем знала всегда, по крайней мере столько, сколько себя помнила.

– И я сделаю для тебя что-то, чего делать не должна бы. Но… на то и правила, чтобы делать исключения… для любимых.

– Что?! Что ты сделаешь? Как ты знаешь, что сделать, если я сама не знаю, чего у тебя попросить?

– Вот именно. Как раз по этому поводу. Щекотну у тебя в мозгу точку, ответственную за воображение – у вас тут с этим вообще проблема, и у тебя в частности.

– А больно не будет? – обеспокоилась Лора.

– От моего воздействия – нет. А от последствий – не гарантирую, это уж от тебя зависит. Понимающим и разделяющим всегда больнее. Сочувствие – оружие обоюдоострое.

У Лоры в этот момент что-то колыхнулось в груди, и она вдруг поняла, как сильно любит ее Беа. И тут же ощутила заливающую все существо радость оттого, что эту любовь разделяет. И поняла, увидела свою избранность – у нее есть Беа. Ей, Лоре, дан шанс узнать и понять то, мимо чего она могла бы пройти, даже не задумавшись. И тут же это новое знание повергло ее в смятение – значит, теперь каждое мгновение ее жизни будет наполнено новым смыслом, она увидит то, что до этого оставалось незамеченным для глаз. Бери выше – для души. Ее, Лориных, глаз. И ее же души. Но как же так?! Без всякой подготовки? Без «закаливания» чувств? Она станет теперь отзываться на любую чужую боль? Выдержит ли это ее бедная голова? А сердце? И все только потому, что ее снабдили чуть большим воображением? А может, лучше как раньше? Как все? Но она прекрасно понимала, что «как все» не сможет быть больше никогда.

Лора подошла к зеркалу. Коснулась его там, где маячило ее лицо, с силой прижала руку к отражению. Когда она отняла ладонь, из зеркала на нее смотрел Глаз.

– Но все же! Зачем ты появилась в моей жизни? И почему выбрала именно меня? – Момент спросить об этом был действительно подходящий.

– Потому что я из своего далека почувствовала грозящую тебе опасность. И решила вмешаться, нарушив тем самым сам принцип невмешательства в земные дела. Произошел какой-то сбой в программе твоего существования.

– И в чем это выражалось? – поинтересовалась Лора.

– Мне дважды за короткий срок пришлось спасать тебя от смерти.

– Когда?!

– Однажды вернуть тебя домой за забытыми ключами от машины. Задержав тебя таким образом на несколько минут, я помогла тебе избежать смертельной автокатастрофы.

– О господи! – только и смогла выговорить Лора. – А второй?

– Это ты сама должна хорошо помнить. Ты лежала на своей террасе, на лежаке, прямо под навесным тентом, внезапно зазвонил телефон, который ты, к счастью, оставила на кухне – звонок оказался чьей-то ошибкой, но за эти несколько минут снаружи, на террасе, ни с того ни с сего рухнул тент, и его тяжеленная держащая балка упала прямо на твое лежбище, разбив его вдребезги. Прямо на уровне твоих шейных позвонков. Конец был бы мучительным и долгим, как и в случае автомобильной аварии.

– О да, этот день я помню прекрасно, – сомнамбулически отозвалась Лора. – И помню это удивительное совпадение, в мою, так сказать, пользу. Ошибочный звонок и рухнувшую железную балку, в щепки разбившую деревянную лежанку. Подивилась еще, как меня судьба бережет. А это, оказывается, была не судьба – это была ты. Но почему? Почему именно меня ты спасала?

– Потому что мы родственные души, практически одно целое. Вернее, могли бы быть неким абсолютным симбиозом, если бы… – Беа замолчала.

– Но почему «бы»? Что этому мешает? Если бы что?..

– Если бы ты меня не убила когда-то.

– Убила?! Я – тебя? Что ты такое говоришь?

Но Беа не ответила, только поморгала ресничками. И тут же, колыхнувшись в воздухе, исчезла.

Неужели на земле вообще нет ничего хорошего, что в своем первоисточнике не имело бы гадости?

Глава 14 Томки

Мастерская Томки – ателье – находилась в довольно вместительном лофте, оформленном в стиле русского авангарда 20-х годов, с макетами лестниц, уходящих в небо, подвешенных к потолку авиапланеров времен Первой мировой войны, и с плакатами из той же эпохи и конструктивистскими развалами по углам.

Лора совершала уже третий круг, не в силах оторваться от плотно развешенных по стенам фотографий – через три недели был назначен вернисаж, а значит, снимки переедут прямо в городскую мэрию, в самый престижный выставочный зал. А пока Томки собрала их здесь, у себя, размышляя, как лучше организовать экспозицию.

Увиденное привело Лору не просто в смятение – в некое высокое беспокойство души. Сердце прыгало, как мячик на резинке, – это были портреты детей с синдромом Дауна, в возрастном диапазоне от трех месяцев и до, возможно, двадцати лет. И были это лица ангелов – не человеков.

Фотографии, сделаные с невероятным мастерством, имели такое искусное освещение, что, казалось, каждое лицо находится под неким волшебным увеличительным стеклом, позволяющим заглянуть в самую суть изображенного ребенка.

Лица эти нельзя было назвать ни веселыми, ни грустными, в каждом из них было нечто, что заставляло думать о вечности, о сути бытия, как если бы на тебя смотрели марсиане и, проникая в самую душу, просили, нет, не ответов, – а просто взять за руку и полетать вместе с ними. Это были взрослые дети, в глазах которых было ГЛАВНОЕ понимание. Инопланетяне, залетевшие в нашу жизнь, чтобы разбередить сердца и сдвинуть с места душу. Инакомыслящие, инакочувствующие, инаковыглядящие.

– Когда?! Когда ты это сделала? Это совершенно потрясающе! Я не знала, что ты занимаешься фотографией! Да еще такой! – Лора с трудом подбирала слова, она слишком была охвачена чувствами.

– Я работаю с этими детьми уже почти год. И это изменило мою жизнь.

– Но ты никогда об этом мне не рассказывала! Ты что, считаешь, что я слишком испорчена, чтобы понять ТАКОЕ?

– Совсем нет. Просто об этом я не умею рассказать словами. Я ж не поэт, а только художник. Теперь вот, смотри.

Лора вглядывалась, вглядывалась и не могла наглядеться. В эти лица можно было всматриваться как в собственное отражение на водной поверхности. И искать за ним то, что было потеряно или утрачено.

Это был новый Опыт. Новая Инициация. Совершенная без помощи Глаза, а с помощью Томки, ее лучшей подруги, – оказалось, она знала то, чего не знала Лора.

Похоже, Томки абсолютно не нуждалась в пробуждении своего воображения – ей его было не занимать. Ну, в общем, Лора это давно подозревала. И теперь видела неоспоримые доказательства. «Значит, она всегда была такой, какой я только пытаюсь стать с помощью Беа», – подумала Лора.

– Знаешь, я вдруг поняла очень простую вещь – искусство должно быть про главное – иначе это не искусство. А сегодня назвать любое говно постмодернизмом – все равно что святой водой окропить. – Томки взяла Лору за руку и заглянула ей прямо в душу своими чуть разбегающимися в стробизме ореховыми глазами. – Больше того, жизнь должна быть про главное. Иначе это не жизнь. Понимаешь, нельзя отвлекаться на пустяки. Мы существуем в мире, где присутствуют жизненно важные сообщения. Их структура нетривиальна, она соизмерима со сложностью мира. Творчество есть акт моделирования сообщений. Находятся авторы – проводники, способные словами, текстом, формулами, языком выразить эту модель без профанации, демонстрируя адекватность мышления всей сложности мироздания. А эти дети – сами проводники. Их надо только понять.

О да, Лора теперь понимала, что хотела ей сказать Томки.

– Ну да, – медленно, как бы говоря с самой собой, кивнула Лора. – И Карл об этом говорит – форма может быть любая, если художник талантлив, а содержание, оно одно на всех – космическое одиночество.

– Вот именно. Он знает, о чем говорит.

– Значит, его можно чувствовать, даже не будучи художником? – удивилась своему открытию Лора.

– Посмотри, они же чувствуют.

Томки обвела рукой фотографии. Лора и Томки стояли посреди огромной мастерской, в окружении детских лиц с тем самым выражением космического одиночества в глазах, крепко держась за руки, бессознательно ища друг в друге сил и поддержки – не так-то просто оказалось переварить это знание.

– Господи, но как ты их нашла? Этих детей? Где? – очнулась Лора.

– Меня Карл попросил заниматься с ними какими-нибудь искусствами. Рисованием, например.

– Карл?! – Лора онемела от изумления. – А он-то какое отношение к ним имеет?

– Самое прямое – это он содержит пансионат, вернее, школу-дом-больницу для этих детей. Причем уже много лет. Я и сама не знала, пока он меня не «привлек». Была шокирована не меньше, чем ты. Он вообще удивительный человек, только с виду прост как тост, а на самом деле там настоящее патрицианство духа, бо-ольшая редкость в наши дни. К тому же добр и готов этой добротой делиться, что сегодня еще реже. А в остальном вполне обучаемый.

– Можно подумать, что ты меня уговариваешь. Почему же тогда сама с ним не осталась?

– Потому что меня он не любил, так, скоропостижный романчик, без последствий. А тебя любит.

– Как ты можешь быть в этом уверена? С его-то репутацией соловья-разбойника.

– Ло, он тебе сына предлагал родить! И никакой такой репутации – россказни завистливых дур. Просто ему с бабьем не везло. Включая доченьку. Такое бывает, и именно с натурами сильными. Слабаки, на своих комплексах тренируясь, такими виртуозами становятся, что в любой ситуации ориентируются, как гиены, – самые гадкие, самые подлые и самые живучие. А сильные и благородные, они-то в личной жизни и есть самые уязвимые.

Лора уже рассказала Томки о лондонском приключении. На подругу это особого впечатления не произвело.

– Каждый развлекается как может. Тем более когда есть таки-и-ие возможности. А приличных людей вокруг все меньше. А психически нормальных еще меньше. Ты вот – из немногих.

– Ты в этом уверена? Ты во мне ничего странного не заметила? За последнее время? – Лора была практически готова вывалить на подругу потустороннюю историю с Беа. – Ты находишь меня адекватной?

– Адекватной чему?

– Ну… этой… жизни.

– Вполне. Больше того, – Томки сделала вид, что присматривается, – расцвела, похорошела, вид иногда задумчивый, но это всем влюбленным свойственно. И не пугайся, пожалуйста, странностей – нестранные так скучны!

– Ну, да… – У Лоры даже заломило зубы от невыносимого желания поделиться сокровенным, но что-то мешало ей почти физически, как если бы она вдруг забыла слова, которыми возможно было бы описать все произошедшее с ней за последние несколько месяцев.

– Вы даже внешне потрясающе друг другу подходите, – заверила ее Томки.

– Конечно, банкир и маленькая банкирша – две финансовые акулы капитализма, – произнесла Лора саркастически. – Ну, совсем тебе не банально.

– Ага. Скажи еще, что богатым быть плохо – «бабки наглишен пиздунг». Пусть лучше все бедные будут, зато никому не обидно. Как в Корее. Никаких банков. А мелочь пусть в чулках хранят.

– Банкиров все ненавидят. Даже те, кто у них деньги держит, – грустно констатировала Лора.

– В этом мире практически все всех ненавидят, – вернула ее на землю Томки. – Бедные – богатых, и наоборот; правые – левых; умные – глупых; старые – молодых; блондины – брюнетов и вис верса. Верующие ненавидят неверующих, или верующих в другого бога. «Простой народ» ненавидит «сраных интеллектуалов». А от спеси и лицемерия элиты с души воротит. А в Карле ничего этого нет. Он участвует. И он видит – у него внутренний глаз есть. В душе. Или в кишках.

«Господи, опять про глаз», – подумала Лора. И тут же вспомнила, как Карл удивлялся: «Непостижимо, почему на тебя никто не оглядывается, ты же светишься! Как если бы в тебе отражалось солнце. Светящаяся женщина! Это же феномен, при твоем появлении все должны застывать как вкопанные, с открытыми ртами». И Лора не смогла удержаться от счастливой улыбки.

Это открытие Карла случилось вскоре после Инициации, особенной даже в череде особенных, через которую ее провела Беа. На самом деле, они все были особенными. А как еще определить эти ее выпадения из реальности, вполне сознательные, с последующим возвращением на свою же кухню и без повреждения психики и умственных способностей. Но эта Инициация была именно просветляющей. Полной главных мыслей, ощущений и смыслов. Как если бы Лоре позволили приобщиться к той реальности, где обитала Беа.

Нежданный порыв ветра подхватил Лору и завертел как пушинку. Теплый вихрь поглотил ее и увлек в стремительный поток красок. Небо становилось все ближе и ближе, пока Лора не почувствовала нечто совершенно незнакомое: будто ее собственную плоть обернули в иную плоть, мягкую и теплую, немного щекочущую. И она вдруг поняла, вернее, ощутила всем своим существом, что прикоснулась к самому главному. Теперь она могла бы объяснить устройство всего физического мира – от способов соединения атомов друг с другом до количества материи в нашей Вселенной. И поняла, зачем Вселенная нужна нам всем – она нужна нам как удобная квартира, некое помещение, которое было заранее для нас подготовлено. И для чего самой Вселенной было нужно, чтобы в ней появился такой обитатель – с интеллектом, сердцем и душой. Без человека у Вселенной не было бы необходимых средств, чтобы посмотреть на себя со стороны. Ведь что такое наше искусство, наша литература, поэзия, музыка, все, что мы умеем? Все это нужно, чтобы показать, как замечателен внешний мир, как гармонична природа. Для того чтобы увидеть свою красоту, Вселенной надо посмотреть на себя глазами людей.

По «возвращении» у Лоры осталось ощущение, что она стоит перед какой-то громадной стеной, за которой слышит голоса, и знает, что там чудесный и огромный мир, но никак не может передать окружающим то, что видит и слышит, потому что для того, чтобы это стало понятно остальным, не говоря уж о научном обосновании, каждый должен будет повторить ее, Лорин, опыт. Инициацию, которую дал познать ей Глаз – ее Беа. И Лоре хотелось крикнуть на весь мир: Высшая реальность – реальна! Она только неописуема.

Только кто ж ей поверит?!

Но Карл, похоже, просто почувствовал что-то своей влюбленной душой. Отсюда и «светящаяся женщина». И теперь эти дети… Эти лица на фотографиях – лица «оттуда». Здесь была какая-то связь. И Томки не могла этого не чувствовать – на то она и художник. Но пора было возвращаться на землю – в реальность настоящую.

– А как твой сексуальный шедевр? – наконец, поинтересовалась Лора личной жизнью подруги.

– К сожалению, оказался не многоразового употребления, – грустно улыбнулась Томки. – Но о нем больше неинтересно, он свое отслужил. Давай о тебе.

Как же хотелось Лоре рассказать Томки о Глазе! Может быть, именно ее это и не шокировало бы. Но после последнего разговора с Беа, особенно после ее заключительной фразы об убийстве… Что она имела в виду?! Что-нибудь метафорическое? По крайней мере, в здравом уме и твердой памяти ничего подобного Лора в жизни не совершала. Даже и метафорического. А бывала ли она в жизни не в здравом уме и твердой памяти? Теперь, после всех Инициаций, пройденных с помощью Беа, она не была в этом уверена. Да и само существование Глаза в ее жизни не соответствовало этому – «в здравом уме и твердой памяти». Скорее, наоборот. Может ли существовать такое, чего она про себя не знала? Но если не знала она, как могла знать Беа? Или Беа знает о ней больше, чем она сама про себя?

Лора замучила себя этими вопросами последнее время. И совершенно не к кому было обратиться за советом или хотя бы проговорить – это тоже иногда помогает. А Глаз исчез и уже больше недели не появляется. А вдруг навсегда? Лора за эту неделю поняла, как она привыкла к Беа, как ее не хватает теперь в жизни. Как посерели ее будни. Ей теперь и домой не хотелось возвращаться, настолько дом опустел. И Карл, как назло, уехал по делам.

– А мне нельзя с этими детьми пообщаться? – неожиданно для себя спросила Лора. – Может, я смогу быть им чем-нибудь полезна?

– Можно, конечно. Тем более неизвестно, кто кому полезней, мы – им или они – нам. Я ведь с ними не только ради них, но и для себя – чтобы узнать о себе то, чего не знаю. Это дети особенные, у них душа нараспашку, в прямом смысле слова. Их нельзя приручить и бросить – бог накажет, тот самый, в которого я не верю. Эта лишняя хромосома им не зря дана. Может, она у нас, у «нормальных», отнята, и найти ее можно только с ними. Благо, что они всегда готовы поделиться. С ними невинность теряешь.

– Ты считаешь, что я не совсем готова?

– Если честно, не знаю. Все зависит от того, насколько это порыв и насколько потребность, не побоюсь громкого слова, души. И конечно, не для того, чтобы убить время. Я вон свой «шедевр» притащила, хотела приобщить, думала, может, музыкой с ними займется… А у него рожа перекосилась, минут десять только и выдержал, такое впечатление, что он их стеснялся… и боялся – бежал как из чумного барака. А потом еще выдал: «Горе тому народу, в коем иссякло чувство достоинства, ибо дети его родятся уродами». По-моему, кого-то процитировал.

– Прямо тупой фанатизм какой-то! Как будто есть народы, у которых не родятся больные дети. Он у тебя случаем не из исламских фундаменталистов? Может, когда однажды исчез, в тренировках боевого джихада участвовал? – пошутила Лора.

– Вообще-то из необрезанных. Но кто их там разберет, одержимых. За это и был изгнан из моей жизни. Я ему теперь руки не подам, даже если тонуть буду. Так что, понимаешь…

– Понимаю. Мужик, он вообще послабее будет.

– Не всякий. Есть, конечно, пугливые «электрики», которые боятся взять бабу одновременно за две груди. А есть, которые берут сразу, целиком и на всю жизнь. Тут как раз разницу между ними и понимаешь.

– Ты про Карла?

– Вот именно. Убожество и благородство – вечная проблема.

Лора не узнавала свою легкомысленную подругу – интересно, кто изменился больше, Томки или она сама?

– Крылья в этой жизни надо выращивать, – сказал ей как-то Глаз. – И еще: ничего никуда не девается. Никаких скидок ни на прошлое, ни на будущее, ни на состояние души.

– Да и привыкаешь к этим детям, как к наркотику, только вместо вредных последствий можно, наоборот, себя обрести. Тем, кто готов, – заключила Томки.

– Я хочу попробовать, – твердо сказала Лора.

– Хорошо, – согласилась Томки. – Приходи для начала на вернисаж, там будут и их работы, и они сами. Наконец-то хозяева города подсуетились, огромный зал в мэрии под выставку выделили, представителей ЮНЕСКО позовут, какие-то детские фонды. В общем, настоящее событие. На открытие ожидается вся городская знать во главе с мэром и целая группа культурных и не очень деятелей.

– Приду, – сказала Лора, – и приведу неравнодушных.

Глава 15 Питер и Тушканчик

Решив пойти на прием к психиатру, Питер преследовал, по крайней мере, две цели.

Первая – на всякий случай. Если дело дойдет до суда, всегда можно закосить под психически неуравновешенного. В этом случае досье у врача-профессионала ему очень пригодится.

Вторая – ему хотелось подразнить этого «специалиста». После того как мать привела его туда впервые, у Питера были с ним свои счеты. Он смутно догадывался, что врач понимает про него больше, чем все остальные. Может быть, даже больше, чем он сам про себя. Питеру было важно проверить себя на стойкость, хитрость и решительность.

А совсем уж в глубине души, вернее, внизу живота, где собираются все страхи, как червяк шевелилась надежда, в которой он не признавался самому себе – может, этот странный человечек в очечках сумеет распрямить эту пружину жгучей ненависти, с которой Питер жил все эти годы.

Так Питер оказался на приеме у Тушканчика.

Заготовив несколько каверзных, на его взгляд, вопросов, Питер развалился на диване, закинув ногу на ногу.

– Вот вы, евреи, – начал он, – все ждете своего Мессию! Ну и как вы его узнаете?

– Я лично давно уже никого не жду. И уж тем более Мессию, – было ему ответом. – Вам с этим вопросом уместнее обратиться к раввину, а не психиатру. Я врач. К тому же не исповедую никакой религии – это бы помешало моей профессии.

– Ну хорошо. Тогда у меня к вам вопрос как к врачу. Как вы отличаете настоящих безумцев от симулянтов?

– Иногда «симулянтам» только кажется, что они симулянты.

– А разве настоящий сумасшедший пришел бы по своей воле на прием к врачу?

– В нашей практике все может случиться. А теперь позвольте все-таки задать вопрос мне – что вас сюда привело?

– Мы с вами знакомы. Когда-то меня приводила к вам моя мамаша.

– Да, конечно, я видел это в вашем досье. Но теперь вы пришли сами, и мне хотелось бы, чтобы вы сформулировали вашу проблему.

Питер молчал некоторое время, его каверзные вопросы как-то очень быстро иссякли.

Тушканчик спокойно ждал.

– Я считаю, что цивилизация в опасности, – наконец проговорил Питер, – и никто не шевелит пальцем, для того чтобы ее спасти. Я хочу разбудить человечество.

– И каким именно способом, позвольте узнать? В графе «профессия» вы сами написали «музыкант». То есть не журналист, не писатель, не политик. Может, вы возглавляете какое-нибудь тайное общество?

– Ничего я не возглавляю, – раздражился Питер. – Я – одиночка. Мне никто не нужен.

– То есть практически Мессия? – в тоне Тушканчика не было ни тени иронии.

– Мы входим в мир одинокими и одинокими покидаем его, – важно произнес Питер.

– Фрейд, – уточнил Тушканчик. – А в чем именно вы видите опасность для цивилизации?

– Идиоты, они ж ничего не понимают, – немедленно возбудился Питер, вскочил с дивана и стал ходить по кабинету, размахивая руками. – Это же война! С нами воюют. Идет третья мировая, а они не врубаются. Причем это священная война – для них! И мы ее проигрываем по собственной глупости. Улыбаясь врагу. Я говорю о мировом джихаде, объявленном варварами всему мировому человечеству. Вы не можете этого не понимать. Тем более вы единственные, кто сражается с ними насмерть.

– Может, вы хотите перейти в иудаизм? Переехать в Израиль и пойти в армию?

– Ничего этого мне не нужно. Я буду сражаться здесь. Сам. За Европу без варваров. – Питер взял себя в руки и опять уселся на кушетку.

Тушканчик протер очки.

– Ну и в каком качестве вы пришли ко мне? Безумца? Или симулянта? Вы считаете, что вам нужна помощь? Лечение? Или вы просто любуетесь собой?

– Все самое прекрасное в мире сделано нарциссами. Самое интересное – шизоидами. Самое доброе – депрессивными. Невозможное – психопатами, – процитировал Питер заготовку.

– То есть вы считаете, что здоровые не вносят никакого вклада в историю? – уточнил доктор.

– Практически… История творится высшими людьми. Ubermensch.

– Понятно… А как конкретно вы собираетесь разбудить человечество? У вас есть план? Надеетесь на импровизацию?

– Это уже мое дело.

Именно в этот момент врач почувствовал скрытую угрозу в голосе пациента. Именно в этот момент он должен был насторожиться. Именно в этот момент должен был понять, что перед ним очень искренний и интенсивный мракобес. Но Тушканчика сбил с толку явный, до болезненности обнаженный нарциссизм сидящего перед ним молодого человека.

И это была самая большая врачебная ошибка за всю его долгую карьеру.

Глава 16 Барбара

Лора решила навестить Барбару, что было для нее не так-то просто. Нужно было не только приготовиться к абсурду, который для матери был естественной средой обитания, но и делать вид, что это и есть «нормальный здравый смысл».

Барбара непривычно долго не открывала дверь. Лора тут же представила, как матери стало плохо, она не смогла дотянуться до телефона и лежит теперь распростертая и беспомощная на полу, не в силах даже подать голос. Ох уж эта новая растревоженная Глазом точка, ответственная за воображение! Теперь Лоре за каждым крошечным знаком виделся целый фейерверк возможных событий, причем, как правило, катастрофических.

Она волнуясь вдавила кнопку звонка еще раз, до упора, и забарабанила в дверь кулаками.

– Иду, иду, – послышалось из-за двери, и Барбара появилась на пороге, вся такая аккуратненькая, чистенькая, с ног до головы облаченная в собственное «миссони». Несвойственным было только выражение ее лица – вместо обычного упрека во взгляде и поджатых губ она казалась непривычно смущенной, с несвойственной ей растерянной улыбкой на лице.

– Я не помешала? – озаботилась Лора. – Ты не одна?

– Конечно, одна! Как ты могла подумать! Заходи.

Лора плюхнулась в кресло. Мать удалилась на кухню готовить свой фирменный чай. Отрыг немедленно вскочил Лоре на колени.

– Привет, – сказала Лора и улыбнулась своему любимцу. – Ты так похорошел, женить пора.

Кот хохотнул ей в лицо:

– Женить?! А не вы ли мне яйца показали?! Вот бы с вами так кто поступил!

Лора расхохоталась – выражение морды Отрыга в точности повторяло обычное выражение лица его хозяйки – глубокий упрек!

Это ведь она уже больше двух лет назад, всего через две недели после смерти отца, притащила его Барбаре. Вернее, привела. А вообще-то он сам пришел, увязавшись за ней на улице, подпрыгивая на трех лапах – четвертая была перебита. Сначала мать была в ужасе, у нее до этого никогда не было животных, но не прошло и недели – она так привязалась к этому «помоечному созданию» – как она его называла, – что это помогло ей отвлечься от горя потери. Кота отмыли, наложили жгут на лапу и накупили самых дорогих консервов. Деликатесную еду он сжирал и немедленно отдавал обратно – его от всякой еды рвало (поэтому и имечко такое). Пришлось переходить на строго диетическую пищу, купленную за бешеные деньги у ветеринара. Через пару месяцев приблудная шпана расцвела и принялась орать на всю округу, справедливо требуя самку. Пришлось кастрировать – так он им до сих пор этого простить не может.

Тут кот, подмигнув Лоре своим бесстыжим глазом, как если бы на уме у него была некая непристойность, соскочил с ее колен и, распластавшись до состояния камбалы, полез под буфет.

– Ты куда?! – почему-то страшно возбудилась вошедшая в этот момент в комнату Барбара. – Немедленно вылезай оттуда, наглый котяра!

Но Отрыг, пятясь задом, уже что-то тащил из-под буфета. Барбара подскочила к коту, пытаясь помешать ему пинками и грозными окриками. Но тот, не обращая на нее ни малейшего внимания, уже выперся задом наружу и, зажав в зубах розовую ленточку, видимо, служившую закладкой, вытянул из темных глубин на свет божий книжку. Барбара, сильно пнув кота, резво наступила на книжку ногой и попыталась задвинуть ее обратно под старинный поставец. Кот не сдавался и продолжал тянуть закладку. Лора не без интереса наблюдала за этой потасовкой.

Наконец, выбравшись из глубокого кресла, она приблизилась к враждующим, наклонилась и взяла книгу в руки. Это оказался опус под говорящим названием «Все, что вы хотели знать о женском оргазме». Она, не веря своим глазам и покрутив книжку в руках, с интересом взглянула на мать. Та, вспыхнув, потупилась и отвела глаза.

– Мама! Ты считаешь, что это достойная литература в твоем возрасте и положении? – не смогла удержаться Лора от сарказма.

– В каком возрасте?! – возмущенно вскинулась Барбара. – Я не так уж и стара! А вдовствую уже больше трех лет, вполне достаточно для периода траура.

Лора наугад открыла книгу.

– «…Вы должны все время расширять и усложнять свою сексуальную жизнь, совершенствовать свои эротические вкусы, это как в высокой гастрономии, музыке и любом другом искусстве…» – зачитала она вслух. – И ты расширяешь? И усложняешь? – с неподдельным интересом взглянула она на мать. – Вот уж не подозревала в тебе такой сексуальной свободы! Особенно после смерти папы, – искренне удивилась она.

– Папы! – театрально воскликнула Барбара, возмущенно сцепив руки на груди. – Твой папа последние десять лет был импотентом – слишком растрачивал себя все предыдущие годы во внебрачных связях!

– И что, ты теперь пытаешься возместить упущенное время? – поинтересовалась Лора не без иронии.

– А хоть бы и так! – с неожиданным вызовом в голосе ответила мать.

– О’кей… – растерянно и примирительно отозвалась Лора. – Надеюсь, у тебя имеется достойный партнер для экзерсисов.

Барбара молча, прямая как стрела, уселась в кресло. Лора, с трудом сдерживая позывы смеха, устроилась напротив. Она, на свою голову, машинально опять открыла книжку, которую до сих пор крутила в руках.

– «…И конечно же, необходимо элементарное сексуальное образование, в группе или с партнером – развивать практику мастурбации, эротических ласк, изучать практику феллации, искать и использовать свою точку «Ж», стимуляцию оргазма, и не страшиться новых техник, например содомии…» – зачитала она с выражением. – И ты все это осваиваешь? Тут еще говорится о тренинге влагалища и возможной эстетической операции половых губ. Как насчет этого?

У Барбары из глаз потекли слезы, ее обычная защита от всех внешних напастей. Да и в новой «женской библии» советовали – никогда не спорь, если это мужчина – начинай сразу плакать или раздеваться. Если тебя обидел другой член семьи, одного плача будет достаточно.

– Твоя ирония неуместна, – всхлипнула она. – У тебя нет сердца.

Лора немедленно, как это случалось всегда, когда мать плакала в ее присутствии, почувствовала себя безжалостной и неблагодарной скотиной, недостойной дочерью самоотверженной матери, посвятившей ей, Лоре, жизнь.

– Ну, пожалуйста, – умоляюще произнесла она. – Не плачь! Ты же знаешь, что я этого не выношу. Скажи лучше, у тебя кто-то появился в жизни? Новый друг?

– Да! Я познакомилась с неким очень достойным господином, – вызывающе ответила Барбара. При этом слезы в ее глазах немедленно высохли. – Он настоящий джентльмен – целует мне руку при встрече.

– До того, как приступить к практике феллации или после? – не удержалась Лора. – О'кей, о'кей, не начинай, я шучу. И где, интересно, ты с ним познакомилась?

– Не важно, – пробормотала Барбара, опустив глаза долу.

– Ага! – догадалась Лора. – Не иначе на кладбище! У своей свежей могилки.

– Он тоже потерял жену, – трагически оповестила Барбара.

– О господи, мама, ты знаешь, я ненавижу это выражение. Теряют кошельки на улице. А люди у-ми-ра-ют. Кстати, многие со смертью близких гораздо больше приобретают, чем теряют.

– Боже мой, дочь моя, какая же ты приземленная. – Теперь в тоне Барбары звучало обличение. – Твой цинизм неуместен. Мне от твоего отца достались остатки того, что он всю свою жизнь тратил на других женщин. Ты даже не представляешь, что он себе позволял дома, совершенно перестал замечать во мне женщину.

– Например? – полюбопытствовала Лора и сразу об этом пожалела.

– Например?! – Барбара почти зашипела от злости: – Например, очень любил после ванной свои яйца сушить. Сядет на кухне, ноги раздвинет, развесит все это дело и рукой теребит, типа сушит. А я обедаю, например. А ему все равно, как если бы я пустым местом была.

– Боже, мама, какие откровения! – удивилась Лора. – Обычно ты о муже, как о покойнике – или хорошо, или ничего.

– Мне надоело его покрывать! Уже больше трех лет прошло после его смерти – пора и честь знать.

– Кому честь знать? – Лора всегда оказывалась неготовой к неожиданным речевым оборотам Барбары.

– В нем вообще ни капли романтики никогда не было. И ты такая же! – с обидой припечатала мать.

– Ну, конечно, ты со своим оргазмическо-содомическим учебником выглядишь намного духовней и романтичней меня, – с невинным видом проговорила Лора.

Тут Лора, как наяву, увидела картинку – мать, вся в самопальном «миссони», ухаживает за клумбочкой на собственной могилке, а мимо, как на то и было рассчитано, идет «достойный господин» навестить свою собственную усопшую. И тут-то его и поджидает судьба в виде предусмотрительной Барбары. Теперь Лора не была уверена, что мать, покупая себе кладбищенскую земельку, не рассчитывала именно на такую «случайную встречу». И где, как не на кладбище, искать в ее возрасте потенциальных партнеров? Хоть вдовцов по статистике намного меньше, чем вдов, зато Барбара умудрилась оказаться первой в очереди. Лора с трудом сдержала приступ смеха. Ну почему все, что касалось матери, почти всегда превращалось в гротеск?!

– Он не удивился отсутствию даты смерти на надгробном камне?

– Удивился. Именно это и заставило его задержаться и начать разговор. – Барбара была явно горда своей предусмотрительностью.

– А он кто, этот твой новый «джентльмен»? Не брачный аферист, случайно?

– Ну что ты! Он православный. И ихтиолог.

– Православный ихтиолог? – удивилась Лора. – Ну, такое только ты могла откопать.

Тут Лора поняла, что в этом абсурде, который с таким искусством умела создавать вокруг своей персоны мать, совершенно забыла цель своего визита.

– Мама, скажи, – осторожно начала Лора, пригубляя приготовленный Барбарой душистый чай. – Я в детстве была… ммм… хорошим ребенком?

– Ты была чудесной девочкой! – произнесла Барбара с упреком в голосе.

– Я не падала с высоты, например? Не получала каких-либо травм головы?

– И падала, и получала, как все нормальные дети.

Лоре показалось, что взгляд матери вместо упрекающего стал испуганным.

– А как я вела себя с другими детьми? – продолжала допрос Лора.

– Примерно так же, как и со мной – высокомерно, – было ей ответом.

– Я их обижала? Била?

– Ты на них практически не обращала внимания. А в школе уже побили тебя, «чтоб не выпендривалась», как они потом объяснили.

– А я? Я им отомстила потом?

– Нет, мы просто перевели тебя в другую школу, и там ты уже была осторожнее, держала свое превосходство при себе.

– Понятно-о, – протянула Лора, хотя ничего понятно ей не было.

– А что это такие странные вопросы у тебя в последнее время возникают? – в свою очередь озадачилась Барбара. – То тебе чужие члены мерещатся, то вдруг в детство решила удариться! Замуж пора, – резонно заключила мать.

– В «детство ударяются» вышедшие из ума старики, я просто хочу понять, нормальным ли я была ребенком.

– Не очень. Но точно нормальнее, чем сейчас.

– Уже хорошо. Сейчас я, по крайней мере, отвечаю за свои поступки. Тогда как в детстве за меня отвечали вы, мои родители. – Лора изо всех сил старалась удержаться «в рамках» и не дать скатиться разговору к опасной черте.

– Ты меня упрекаешь в том, что ударилась где-то головой, а мы не заметили? Заметили! – Голос матери стал строгим: – Только не знали, где именно приложилась, просто на голове была огромная шишка. Но, как сказали врачи, никакого сотрясения мозга не было. Так что это не от этого.

– Что «это»?

– Твои странности. Отец в тебе души не чаял, – зачем-то прибавила она.

– А в самом-самом раннем детстве? А может, пока я была у тебя еще в животе? Ты не болела? Беременность протекала нормально?

Лора увидела, как глаза Барбары практически вылезают из орбит. В них была смертельная обида, помноженная на возмущение.

– Ты сошла с ума! Как ты смеешь задавать мне такие вопросы? Ты посягаешь на мою интимность!

– Мама, мы в двадцать первом веке, это нормальные вопросы взрослой дочери, столкнувшейся с некоторыми проблемами… м-мм, скажем так, психологического характера. Я же не спрашиваю, в какой позе ты меня зачала, меня интересуют исключительно медицинские факты. – Лора чувствовала нарастающее раздражение.

Мать покраснела от возмущения.

– Это бесстыдство, то, о чем ты меня спрашиваешь! Ты прекрасно знаешь, что мы с отцом настоящие католики и ни о каких «позах» не могло быть и речи! – Барбара была возмущена и говорила каким-то неестественным тоном, в котором звучали плаксивые нотки. – Мы просто лежали.

Лора чуть не подавилась чаем, она так фыркнула в чашку, что из нее вылетел целый сноп брызг.

– А теперь ты что, сменила веру, чтобы изучать Камасутру?

– Теперь изменились обстоятельства, – строго ответила мать.

– О’кей, будем считать, что я появилась от непорочного зачатия. Но беременность-то протекала нормально? А роды? – так же строго задала вопрос Лора.

– Все прошло нормально, как у всех. – Щеки Барбары почему-то залились алой краской, и она нахохлилась, как курица. – Я так и знала, что этим кончится! И отца твоего предупреждала! – выпалила она почти сквозь слезы.

– Чем «этим»? О чем предупреждала отца?

– Мне больше не о чем с тобой разговаривать, – категоричным тоном заявила Барбара. – У меня из-за тебя сердце схватило. – И она, забыв, с какой стороны находится сердце, ухватилась за правую грудь.

Вздохнув, Лора смирилась с фактом, что разговор получился, как всегда, бессмысленным и что больше она от матери ничего не добьется, так что поддерживать его дальше не было никакого толку.

Она задумчиво, маленькими глотками допивала остывающий чай. Отрыг сбегал за тряпочной мышкой и притащил ее Лоре на колени.

– На вот, поиграй, – улыбнулся он ей своей скуластой мордой прямо в лицо.

В дверях Лора все-таки не удержалась:

– И не забудь попробовать новую позу – на бегу, например. Ну нельзя же все лежа и лежа…

Глава 17 Лора. Карл

Лору грызла тоска. Смертельная. С исчезновением Беа она потеряла часть себя самой. Ту часть, которая за последние несколько месяцев стала главной. Всю свою жизнь она делила теперь на «до» Беа и «после». Глаз оживил ей душу. Не важно, воображаемым он был или реальным – для нее он оказался реальнее самой реальности. Она чувствовала его отсутствие, как говорится, всеми фибрами своей души. И не могла больше обходиться без этих дивных полетов в неведомое, полетов «во сне и наяву». И, конечно же, было невыносимо не понимать почему. Почему Беа исчезла? Что это, наказание? Если да, то за что? А может, испытание? Что она должна сделать, чтобы ее вернуть? О каком убийстве говорила Беа?! Как она, Лора, могла убить кого-то, не заметив? Это стало основным содержанием ее ночных кошмаров. В них она убивала Беа самыми разными способами – выбрасывала теплый Глаз на мороз, нечаянно или нарочно наступала на Глаз-паучок, отрывала слюдяные крылышки Глазу-стрекозе, отдавала Глаз-мышонка на съедение Отрыгу – и все это повторялось с тяжелой бесконечностью, безостановочностью, неотвратимо, стоило ей заснуть. Но на этом беды Лоры не ограничивались – Карл уже неделю как вернулся, и они еще не виделись. Он был в отъезде вместо одной недели, как было предусмотрено в его насыщенном графике, целых три. Причем последние две недели с ним не было никакой связи. Известно было только, что он находится в Москве.

Больше того, после приезда он за всю неделю только однажды посетил офис в банке и заперся там на целых четыре часа со своим партнером и Дэнисом, занимавшим должность главного менеджера по инвестициям. Потом он покинул банк, даже не попрощавшись с остальными служащими. Впрочем, в тот день он с ними даже и не поздоровался. Ясно, что все это предвещало профессиональную грозу.

Но Лоре гораздо важнее было другое, он ей даже не позвонил. Она не понимала, как это расценивать после всех сказанных слов, счастливых дней и предложения родить ребенка. Она пыталась позвонить ему сама, но каждый раз натыкалась на автоответчик, незнакомым голосом женщины-автомата предлагающий оставить послание. В итоге она это послание все-таки оставила.

– Это шантаж, – предупредила она сразу. – Если ты не появишься в течение ближайшего времени, ты меня больше не увидишь никогда. Даже если мне придется для этого уволиться. Оправданием может тебе послужить только факт, что тебя больше нет в живых. А в твоем кабинете три дня назад был не ты, а твой клон.

На следующий день он позвонил. И они договорились встретиться.

– Послезавтра, у меня. Завтра я как раз выхожу из клиники, – сказал он.

– Почему ты был в клинике? И почему я об этом ничего не знала? Мне казалось, что я тебе не чужой человек! – возмущенно вопрошала Лора.

– Мне нужно было привести себя в форму, физическую и психическую. А тебе, особенно тебе, я не имел права показываться в таком состоянии, – сообщил он ей при встрече.

– Случилось что-то ужасное?

– Случилось то, что обычно случается, когда ты неразборчив в связях, особенно профессиональных. Совещание по этому поводу состоится на следующей неделе в присутствии всего коллектива. Естественно, без подробностей моего пребывания в этой страшной стране.

– Но ты же был всего лишь в России. Мы были в Москве вместе пару месяцев назад, и нас принимали чуть ли не как лиц королевской фамилии. И клиенты у нас там солидные.

– Вот именно, СОЛИДНЫЕ. Ты, кажется, сама говорила, что ничто не истинно само по себе, а только в силу сопутствующих обстоятельств. Не знаю, стоит ли тебе рассказывать подробности.

– Но если не мне, то кому?! – возмутилась Лора.

– Да, если не тебе, то кому… – задумчиво повторил Карл.

И рассказал.

О том, как его заманили в один из подмосковных городов под самым благовидным предлогом благотворительности – создание фонда помощи больным детям в российской глубинке. Как эти самые «солидные» клиенты уже на месте сделали ему предложение, «от которого невозможно отказаться».

– Они там все воображают себя донами Корлеоне! – воскликнул Карл. Однако он отказался. Его долго уговаривали, предлагали о-очень солидные дивиденды, условия, о которых может только мечтать любой банк, любая инвестиционная компания в период кризиса, прельщали массой «полезных» вещей. Он опять отказался – репутация своя и компании дороже. Они переспросили: «РЕПУТАЦИЯ?»

Похоже, это понятие им было незнакомо. Потом стали угрожать, типа «зачем покойнику репутация?». Карл угрозам не поверил, решил, что они шутят. Но они не шутили. Дали ему на размышление сутки. И поставили на прослушку его телефон в отеле, иначе как бы они узнали, что он договорился о встрече с корреспондентом оппозиционной газеты, расследующим случаи государственной коррупции. Когда он ехал на встречу, его машину остановили люди в милицейской форме, водителю приказали выйти, и один из милиционеров сам сел за руль…

Привезли его в Средневековье. Это было некое подобие временной тюрьмы на окраине города. Там его заперли в камере, сырой, холодной и абсолютно темной, где он провел несколько дней (сколько точно, не знает) без пищи, с минимумом воды, видимо, не свежей, так как у него начались кровавый понос и рвота. Потом перевели в другую камеру, такую же сырую и холодную, как и первая, но теперь уже с каким-то дьявольским светом, который не выключался ни днем, ни ночью, полностью лишив его сна. На следующий день к нему подселили соседа. Сначала Карл решил, что это «наседка», которой поручено объяснить ему, чем может обернуться его отказ. Но все оказалось гораздо хуже – это был довольно крупный бизнесмен, у которого нагло отобрали бизнес (рейдерство называется), а он посмел возмутиться, пригрозил Европейским судом. Бориса, так его звали, вывезли с дачи ночью, насмерть перепугав двоих маленьких детей и пригрозив жене – мол, если пикнешь, живым своего мужа больше не увидишь.

Они проговорили три дня и три ночи без остановки – все равно спать не давали, – парень отлично владел английским, и им было наплевать, слушает их кто-нибудь или нет. Карл за эти три дня узнал об этой стране столько, сколько не узнал бы, проживи он там много лет, имея то привилегированное положение, какое имел везде.

Потом этого несчастного человека насиловали у него, Карла, на глазах бутылкой из-под шампанского, видимо, в нравоучение. Три бугая держали, профессионально заломив руки, а четвертый пытал. Потом насильники менялись местами. Причем от нечеловеческих воплей жертвы и хлеставшей крови эти звери входили только в больший раж.

– Смотри внимательно, это карательная колоноскопия, следующим в очереди ты, – гыкали они в сторону Карла.

Потом, подначивая друг друга, в ход пустили собственные члены.

Остановиться их заставило только то, что несчастный признался в том, что болен СПИДом. Тут они швырнули его на пол и стали избивать ногами, не потрудившись даже заправить в штаны свои окровавленные обрубки. Они били его, пока Борис не потерял сознание.

– И ты не вмешался? – не удержалась Лора.

– Попытался. Получил удар по печени и обещание, что буду «следующим пациентом».

– Но… но они этого не сделали?! – Лора была в таком потрясении от рассказа, что не могла даже плакать, только вся покрылась красными пятнами.

– Не сделали. Но дали понять, что в любой момент могут сделать.

– А этот несчастный?

– Они бросили его умирать, окровавленного – этакий наглядный пример для меня. Я стал орать и биться в дверь камеры, призывая на помощь к умирающему у меня на глазах парню. Через какое-то время явились двое в грязных белых халатах и утащили несчастного, может, в тюремную больницу.

А с Карлом начали проводить «собеседования». Его приводили в кабинет к «милейшему» человеку, который угощал его коньяком и бутербродами с икрой и осетриной и доступно объяснял «очевидные» вещи. Что его, Карла, пригласили для обоюдовыгодного сотрудничества банков и что он должен считать это за честь.

– Вы, голубчик, не представляете, сколько желающих для такого сотрудничества! У нас вон бывшие канцлеры пристроены кормиться, а сколько еще в очереди! А мы вас выбрали. Вы теперь, что называется, в курсе, так что обратного хода нет. Правила игры очень просты: мы устанавливаем правила.

– Но они же не могли не понимать, что, как только ты выйдешь оттуда, ты можешь… поднять на ноги прессу! Подать в суд, наконец! – Лора отказывалась верить своим ушам.

– Ты ничего не поняла, детка, у тебя реакция человека, выросшего в цивилизованной стране.

– Но это же все-таки не джунгли! А люди там не каннибалы!

– Хуже – у тех есть извиняющие обстоятельства, они думают, что так правильно, они ничего другого не видели. А эти все самое дорогое держат здесь, на Западе – деньги, жен, любовниц, детей, – то есть в курсе того, как живет цивилизованный мир, и прекрасно пользуются его благами. Не без нашей помощи, между прочим.

– Ну, значит, тебе было чем им пригрозить! И потом, у них же тоже есть боссы, а у тех – свои. Они что, не понимали, что ты можешь выйти на самое высокое начальство?

– Во-первых, в тот момент было совсем не очевидно, что я оттуда выберусь. Во-вторых, неужели ты думаешь, что начальство не знает, чем занимаются подчиненные? Или ты считаешь, что они связались со мной по своей инициативе? Их главный принцип такой же, как и любой другой мафии, – лояльность всегда выше закона. Все повязаны – деньгами, кровью, криминалом. Там расследование убийств поручается самим убийцам, хищений – расхитителям, изнасилований – самим насильникам. Там умеют превращать в холуев всех. Даже нас, европейцев, холуями сделали. Причем так искусно, что мы этого даже не заметили, – они лгут так нагло, уверенно и чрезмерно, что парализуют сомнения тех, кому лгут.

Он помолчал.

– И еще одно, самое неприятное – нам кажется, что страх имеет пределы. Это только пока мы не встретились с неизвестным. У всех нас есть безграничный запас ужаса. И погрузившись в него, человек рискует потерять себя самого.

– Господи! Как же ты оттуда вырвался?!

– Меня спас тот самый корреспондент, с которым у меня была назначена встреча, – Миша – из той горстки отважных, которых отстреливают в тех местах как зайцев. Прождав меня два часа в назначенном месте и не сумев дозвониться ни на мобильный, ни в гостиницу, он через пару дней решил сам наведаться в отель, в котором я остановился. Там ему сообщили, что я не появлялся уже трое суток, но так как все оплачено вперед и у них есть копия моей кредитки, никаких проблем они не видят, «мало ли, загулял с местными красотками», – предположили они. Но Миша на этом не успокоился. Хорошо зная нравы тех, с кем я связался, а также мою обязательность и элементарную дисциплину в делах, он понимал, что я не могу просто так взять и пропасть, не позвонив, не дав о себе знать никаким другим образом. Он почуял неладное и, будучи знаком с их методами, решил не терять ни минуты – обратился в наше посольство. А эти деятели, выждав (на всякий случай – вдруг найдусь сам) еще пару дней, уже забили тревогу. Не получив никакого вразумительного ответа, им пришлось выйти на самый высокий уровень. Это меня и спасло. Меня вытащили оттуда полуживого и доставили в столицу. А там уже вызвали врача и оставили на пару дней в гостевой резиденции посла. Потом пришел «побеседовать» сам посол и объяснил, что меня удалось вызволить с условием, что я не буду поднимать шум и уберусь из страны, как они говорят, подобру-поздорову. И он, посол, не может это условие нарушить, так как оно дано было на самом высоком уровне. «Вы понимаете, о каком ВЫСОКОМ уровне я говорю», – добавил он многозначительно. Я не понимал, но представлял.

– Здесь, на славянских просторах, все принимает эпичные формы – злоба, коррупция, государственный бандитизм, – поучал он меня. – С ними нельзя иметь никаких дел – они непредсказуемы.

– А вы чего тут сидите?! – вопрошал я с негодованием неофита. – Почему не докладываете обо всем вышесказанном нашему правительству? Европейским организациям?

– Все уже давно доложено. И все в курсе. На нашем циничном дипломатическом языке это называется real politic. То есть мы берем нужное нам от них при условии не лезть в их внутренние разборки. И скажите спасибо своему беспокойному другу, а то через какое-то время вы бы просто «пропали без вести». Нет человека, нет проблемы, говорил их обожаемый Сталин. И они этот принцип держат на вооружении. Так что, сделайте одолжение, покиньте эту милую страну как можно быстрее. И не вздумайте искать тех, кто вас обидел. Не-пред-ска-зу-е-мы, – повторил он по слогам.

Пришлось подчиниться.

Карл налил им обоим по хорошей дозе виски, и они молча выпили. Потом достал из кармана мятую пачку сигарет, вытащил оттуда последнюю и закурил с видимым удовольствием.

– Но это же какое-то средневековое зверство, – наконец произнесла Лора. – Как такое может случиться в… почти европейской стране?!

– Вот именно, что почти, – усмехнулся Карл.

– И что ты теперь собираешься делать? Оставить все как есть?

– Ну уж это нет. Такое оставить безнаказанным нельзя – это все равно что согласиться прислуживать им.

– Неужели ты собираешься с ними связываться? – в ужасе спросила Лора.

– Еще как! Ты знаешь мой принцип – KEEP CALM AND CARRY ON[9]. Не хватало только, чтобы эти бандиты нам здесь свои правила диктовали. Я спущу на них все финансовые контрольные органы, которые только существуют в Европе, поставлю вопрос о замораживании счетов, а этого они боятся больше всего – они ведь держат здесь не только свои деньги, но и капиталы всей верхушки, тех, которые ни в коем случае не хотят светить свои имена. Это мировая разветвленная мафиозная сеть, и не брезгуют они ничем – от наркотиков и проституции – до подкупа наших международных чиновников. Я уже нанял международного адвоката из ФАТФ[10]. Они вместе с FCPA[11] займутся этими ребятами и теми, кто их покрывает. Они практически все резиденты Европы, США, Великобритании, Швейцарии.

– А как они умудрились выйти на наш банк? Они ведь у нас уже пару лет как в серьезных клиентах числятся. И почему они решили, что именно нам можно сделать такое «предложение»? Что им позволяло думать, что его примут?

– Правильный вопрос, детка. Об этом нужно спросить моего зятька – это он открыл счета новым русским и украинским клиентам, «абсолютно надежным и прозрачным», по его словам. Недаром он туда зачастил. Да и чего уж тут кокетничать, они горазды на соблазны на всех уровнях, обольщают по всем сатанинским правилам – у них даже бордели в монастырях размещены. Да и я, старый дурак, повелся. А ведь сказано, что если сделка с дьяволом кажется тебе удачной, пересчитай свои конечности.

– Но как ты, такой профессионал, попался на эту удочку?

– Элементарно! Хоть с годами мы и делаем меньше глупостей, при этом растет их качество. А в условиях европейского кризиса нормально вкладывать деньги в развивающиеся страны, это чистая финансовая логика. И те, кто вкладывает, должны быть готовы к рискам. Но есть риски и «риски». Кто во всей Европе имеет смелость сказать, что этой страной правят бандиты? В самом примитивном смысле этого понятия. Зато это был один из важнейших уроков в моей жизни – дьявол весьма изобретателен в способах отъема душ. Компромисс – основной инструмент в этом процессе. Избежать искушения можно, лишь полностью отказавшись от соблазна совершить обмен… А за уроки приходится платить.

Ночи любви с Карлом были лучше всех Практик и Инициаций, которые Лора пережила. Уже хотя бы потому, что там, в Практиках, она была одна, а сейчас все делила с единственно дорогим человеком. Иногда только телесное сможет дать новое пространство огню, свежий кислород касаний, поцелуев и объятий. Тогда всё снова загорается с новой силой. И главное, Лора, чувствовала, ощущала всеми имеющимися органами чувств, что ее любят. А что может быть важнее и сильнее такого чувства. Только то, что она любит сама.

Проскочив обычную фазу влюбленности, они, счастливые, вошли в глубокие воды приятия, понимания, сродства, искренности. Не было экзальтации, но было ощущение полноты, правильности и полной гармонии, когда каждое движение души и тела вознаграждается адекватным ответом.

Он лежал рядом с ней на животе, вытянув руки вдоль тела. Во сне одна сторона лица была прижата к подушке. Рот и ноздри слабо подрагивали, как будто он вдыхал запах цветка или собирался поцеловать ребенка. Лора подумала, что сила личности и обаяние этого человека преодолевают все показное не только в нем самом, но и в окружающих и доходят до самых печенок. Она почувствовала, как ее сердце попало в тиски, и теперь эти тиски сжимаются. И там, у него в постели, к Лоре пришла та самая Радость, о которой говорила Беа. Но радость эта как бы не принадлежала ей одной – это было огненное колесо, катящееся через пространство и мир.

– Мы будем жить долго и счастливо, – сказала Лора тихо. – И, когда придет время, повесимся на одной веревке.

Карл открыл глаза и посмотрел на нее из своего беспокойного сна – это было самым замечательным признанием в любви, которое пришлось ему услышать в своей жизни.

– Для меня было большим сюрпризом узнать, что ты содержишь клинику, приют для больных детей. – Лора с Карлом завтракали на кухне.

– Брошенных, – уточнил Карл.

– Это что, благотворительность души? Желание поделиться? Жалость? – Теперь Лора хотела понять все, что касалось любимого.

– Это элементарный долг. И никакая высокопарность тут не уместна. – Карл нервно дернул головой и замолчал.

– Я просто хочу понять, – виновато пробормотала Лора, понимая уже, что эта тема болезненна для ее возлюбленного.

– Хочешь коньяка в кофе? – Похоже, он пробовал уйти от ответа.

– Нет. Я хочу услышать все, что ты собираешься мне сказать, абсолютно трезвыми ушами.

– Ну хорошо. – Карл смотрел на нее несчастными глазами. – Там, в этом приюте, как ты его назвала, живет моя собственная… дочь. Вернее, дочь моей дочери. Официально, внучка.

Теперь пришла очередь Лоры застыть от изумления.

– Ты хочешь сказать, дочь Габриэлы? И сколько ей лет? Она тоже с синдромом?

– Тоже. Почти двадцать. Ее зовут Анжела.

И Карл рассказал ей историю появления Анжелы на свет. Со всеми подробностями, как на сеансе психоаналитика.

– Теперь можно понять все «странности» Габриэлы. И, мягко говоря, неуравновешенность.

– Мягко говоря… Я ее дважды из петли вытаскивал.

– И она действительно считает, что это твой ребенок?

– Не думаю, она для этого меня достаточно хорошо знает. Но это не мешает ей меня этим несуществующим фактом всю жизнь морально шантажировать.

– Невозможно шантажировать несуществующим фактом.

– Но не могу же я на весь мир кричать, что никогда не трахал свою дочь! Сама тема обсуждения – уже шантаж.

– Ты можешь сделать тест ДНК на отцовство.

– Ты не понимаешь, о чем ты говоришь, сам факт, что я пошел на это, говорит о том, что есть сомнения. А у меня их нет. А потакать ей я не хочу. При отрицательном результате Габриэла первая заявит, что ребенок может быть и не мой – в ту ночь ею попользовались не меньше полдюжины жеребцов, – но раз я согласился на тест, значит, я признаю сам факт сексуального акта. Ты, радость моя, даже не можешь представить степень извращенности ее мозгов.

– Отчего же не могу? После ее милейшего перформанса на сцене Клуба очень даже могу. Но Габи же уверяла, что хотела этого ребенка, она навещает Анжелу?

– Нет. Вся ее готовность воспитывать ребенка сдулась, когда она поняла, что девочка с синдромом. Она ее стесняется. Анжелой с самого детства занимаюсь я. Малышка думает, что я ее отец. И я решил ее не разубеждать.

– Боже, наверное, я ее видела на одной из фотографий Томки! – сообразила вдруг Лора.

– Вполне возможно. Она и сама занимается фотографией. И обожает возиться с малышней. Очень добрая девочка.

Потом Лора признается Томки:

– Он такой сильный! А мне его так жалко!

– Это и есть любовь, – ответила на это Томки. – Любовь через жалость самая сильная, самая слепая. Особенно если жалеешь сильного. Только не напяливай, пожалуйста, на него никаких нимбов и корон, принимай со всеми слабостями, они ничто по сравнению с его достоинствами. Любовь – состояние живого организма, заставляющее забыть о собственной заднице и думать о чужой. Вот и все!

– А тебе это не напоминает немного индийское кино – дочки, матери-отказницы, усыновления?..

В этот момент Лора, при всем ее «расщекоченном» воображении, не могла даже вообразить, в какое «индийское» кино вот-вот погрузится она сама. А Томки выдала вердикт: русские утверждают, что единственно правильно подобранная пара – два сапога. Вот вы с Карлом и есть эти два сапога, и это видно невооруженным взглядом.

Глава 18 Габриэла

Габриэла сидела на желтой кушетке в кабинете психотерапевта. Пришла она сюда не по своей воле. Карл впервые в жизни поставил ей ультиматум – или она идет на прием к психотерапевту, или он порывает с ней все отношения.

– Ты довела меня до необходимости посетить врача. Будет честно, если ты сделаешь то же самое, – сказал Карл, перед тем как закрыть за собой дверь ее дома. – Иначе ты меня больше не увидишь.

И Габриэла позвонила на оставленный отцом номер.

– Вы хотите мне что-нибудь рассказать? – тихо и доброжелательно спросил доктор.

Этот врач со странной фамилией Тушканчик каким-то необъяснимым образом сразу вызвал у нее полное доверие. Он выглядел абсолютно своим, этот доктор, почти родственником, которого она нашла по истечении долгого времени, но о котором помнила всю жизнь. И Габриэла заговорила так, как будто всю жизнь только этой возможности и ждала.

– Я ненавижу человечество. Ненавижу толстых, уродливых, глупых; ненавижу бедных – они завистливы и всегда готовы унижаться; ненавижу богатых – они наглы и безнравственны; ненавижу плебеев и еще больше ненавижу псевдоаристократию (а другой и не существует). Не выношу детей – орущих, сосущих и какающих монстров, к которым относятся как к центру мироздания. Брезгую стариками и старухами – они безобразны и воняют. Я чувствую панический ужас от того, что когда-нибудь могу превратиться в такую же. Люди мне отвратительны. Я их боюсь и презираю. Я только выгляжу такой сильной и самостоятельной, на самом деле во мне живет маленькая девочка, которую бросила сначала мать, а потом отец.

– Вас бросила мать? – уточнил Тушканчик.

– Она умерла, когда мне было всего пять лет. От овердозы. Когда у тебя есть маленький ребенок, ты не имеешь права быть наркоманкой.

– Но вы же остались с отцом.

– О, нет. Отцу было не до меня, он как мартовский кот носился за бабами и плевать хотел на свою «маленькую девочку», как он меня называл.

– Но ведь это нормально для молодого здорового мужчины встречаться с женщинами и хотеть заново построить семью. Может быть, даже найти вам новую маму, ведь маленьким девочкам необходима мама.

– Мне не нужна была никакая новая мама, мне нужен был только он, мой отец. И он должен был принадлежать только мне.

– Вы ревновали отца к его женщинам?

– Я их ненавидела, одну даже пыталась отравить, подсыпав ей в вино средство от тараканов. Но она только облевала весь дом, а помереть даже и не подумала. А потом он привел в дом эту новую сучку – она была хуже всех предыдущих. А он таскался за ней повсюду и выполнял все капризы. Со мной она вела себя как настоящая ведьма-мачеха и всеми силами пыталась разлучить с отцом. Но она меня недооценила, я оказалась умнее и хитрее.

– И вы решили обвинить своего отца в изнасиловании несовершеннолетней дочери! Вы понимаете, что нанесли ему тяжелую психологическую травму?

– Это он, первый, нанес мне травму.

– Но чем?

– Тем, что я не стала главной женщиной в его жизни.

– Вы влюблены в своего отца? Как женщина?

– Не знаю. Я просто любила его больше всех на свете и хотела, чтобы он существовал только для меня одной. Я боялась его потерять. Этот страх преследовал меня все детство и юность.

– Понимаю. Отсюда, скорее всего, и ваша жестокость. Ведь жестокость есть следствие страха, вымещение его хтонической энергии на другом. А себя вы любите?

– Ненавижу. Я знаю, я гадость, стерва и сука. Я всех вокруг делаю несчастными. Я много раз хотела убить себя.

– У вас были попытки самоубийства?

– Были. Неудачные, как вы можете констатировать.

– А за что вы себя ненавидите больше всего?

– Этого я не могу вам сказать.

– Мне вы можете сказать все. Представьте себе, что я машина, робот. Или врач, пытающийся починить вам колено, например, я же должен знать вашу самую болевую точку, ту самую, где хранится правда о вас. Вы должны мне помочь, а вы изо всех сил сопротивляетесь. Вам трудно говорить? Тогда закройте глаза и, как говорят индийские психоаналитики, попытайтесь мне потанцевать об этом.

Габриэла молчала. На лице ее отразились сначала страх, потом горестная мука и, наконец, отчаянная решимость.

– Люди порой руководствуются в жизни такими запрятанными в подкорку комплексами, о которых они сами не подозревают. А если и подозревают, то не осмеливаются ответить на их вызов. Точно как страусы, при виде опасности прячущие голову в песок. Но иногда вместо песка оказывается бетонный пол, например. Говорите. На самом деле все может быть не так страшно, как вам кажется, – подбодрил ее Тушканчик.

– На самом деле все еще страшнее. Я бросила своего ребенка. Потому, что он родился больным. Дауном. Так как зачала я его в полном непотребстве, накачанная алкоголем и наркотиками. Ничем не лучше своей маменьки.

– А потом еще пытались обвинить в этом невинного человека.

– Он не был невинен, этот ваш человек.

– Вы хотите сказать, что этот ребенок от вашего отца?

– Нет, конечно, он меня не трахал, если вам это интересно, но он все сделал для того, чтобы довести меня до этой крайней меры.

– А именно? Что он сделал?

– Он меня не любил.

– А что стало с вашим ребенком?

– Мою девочку усыновил мой отец. Он создал целый приют для таких детей, который и содержит уже почти двадцать лет.

– Вы хотите сказать, что ваш отец заботится об этом ребенке? Тогда как вы, мать, от него отказались? И как, по-вашему, почему он это делает?

– Грех замаливает.

– Цинизм – предельная форма личного отчаяния, попытка придать своей растерянности и беспомощности видимость компетентности и высшей мудрости, – проговорил Тушканчик медленно, не глядя на пациентку, как бы только для самого себя.

– Это вы о ком? – встрепенулась Габи.

– Но это же был ваш грех, не его. Значит, он замаливает ваш грех? А грехи наши замаливают только те, кто нас по-настоящему любит. Вам это в голову не приходило?

Габриэла сделала попытку улыбнуться. Скептически, как ей казалось. Но лицо ее в результате только болезненно скривилось.

– Мне вообще-то плевать, кто отец моего ребенка. В древности никаких отцов не было. Женщины совокуплялись с мужчинами в полях, во время празднеств, и девять месяцев спустя рождались дети. Отцовство – сентиментальный миф, как День святого Валентина.

– Ну-ну, – промычал доктор. – И почему же вы тогда с ребенком не общаетесь? Только потому, что она не совсем такая, как все? А вы сами – такая? Как все?

– Я избранная. И знаю, для чего избрана.

Опять помолчали.

– Вы в курсе моих перформансов в Клубе, в Лондоне? Отец вам уже донес?

– Нет. Может быть, вы сами расскажете?

И Габи рассказала о своих ежемесячных побегах от действительности. Описала в подробностях свой номер. Кое-что даже показала, «протанцевала», как просил доктор. Теперь настала очередь Тушканчика впасть в ступор. Он, при всем своем опыте, с такими отклонениями сталкивался впервые.

– И зачем вы это делаете?

– Это мой путь замаливания греха. Мое влагалище – воронка всего человечества.

– Вы именно так это понимаете?

– Я это знаю. И хочу поделиться этим знанием с другими. Вы знаете библейскую строку «Честь унизится, а низость возрастет… В дом разврата превратятся общественные сборища… И лицо поколения будет собачье…».

– Господи, при чем тут Библия? – не выдержал Тушканчик.

– Я – одна из ее пророчиц, – сверкнула глазами Габриэла.

– И что же нам теперь с этим делать? – беспомощно проговорил Тушканчик.

Он знал, что деятельность психоаналитика нацелена на разоблачение иллюзий. Но это уже были не иллюзии, это была одержимость, то есть одна из стадий шизофрении. Если только… Вот именно, если только Габриэла сознательно не пыталась ему это внушить. Она хотела выглядеть больной и не собиралась «излечиваться». Сознание того, что она не такая, как все, помогало ей справиться с чем-то гораздо более опасным. С жизнью, например. Для нее жить было делом очень опасным и, как тонущий человек отдается иногда на волю волн, которые выбрасывают его на берег, так и она отдавала себя на волю осознанной болезни, снимающей с нее часть вины.

– Вот видите, доктор, ни вы, никто другой не может мне помочь, – заключила Габриэла и поднялась с кушетки.

– Как говорил когда-то один мудрый психиатр, никогда не следует списывать мерзость нормы за счет патологии, – произнес Тушканчик как бы в воздух.

Габриэла застыла посреди кабинета.

– Вы считаете меня монстром? Наверное, я и есть монстр. Но мне так больше нравится. А окружающие ничего лучшего и не заслуживают.

– В том числе и ваша дочь? Она-то чем перед вами провинилась? Тем, что родилась с отклонениями? Так это меньше всего ее вина.

– То есть вы призываете к тому, чтобы монстр встретился с дауном? И поиграл в дочки-матери?

Тут встал и доктор. Приблизившись к Габи, он взял ее за руки на уровне предплечий и крепко сжал своими длинными сильными пальцами. И посмотрел ей прямо в глаза.

– Вам нужно попробовать полюбить себя – это прежде всего. Вы прекрасная молодая женщина, способная любить и быть любимой. И не надо этому сопротивляться. Доля нарциссизма необходима человеку, так как это способствует неизбежной и необходимой встрече с самой собой, установление с собой нужного контакта, как мы, психотерапевты, говорим, на «стадии зеркала». А за этим последуют и встречи с другими.

– Одна из дурацких психотерапевтических примочек, – фыркнула Габриэла, освободившись из цепких объятий. – Со мной это не работает. И эти ваши «другие» мне не нужны. Мне никто не нужен. А если и понадобится на время, я всегда смогу купить это за деньги, большие или меньшие! – Она уже протянула руку, чтобы открыть и потом закрыть за собой дверь в это бессмысленное помещение, называемое кабинетом психотерапевта.

– А вы… вы не хотите все-таки навестить свою дочь? – проговорил ей в спину Тушканчик. – Хотя бы попробовать?.. Даже не ради нее – ради себя.

– Зачем? – вскинулась Габи и резко повернулась. – Она даже не знает о моем существовании. Я ей не нужна.

– Она нужна вам. Она вам просто необходима. Она может вас излечить от страшного сердечного недуга. Изгнать демонов. Поверьте мне. Просто поверьте. Как доктору. Пойдите к ней и расскажите, что у нее есть мать. Эти дети все понимают. И все прощают.

И в этот момент Габриэла расплакалась. И плакала она так, как не плакала с детства, навзрыд и с всхлипываниями. Она сползла по стене прямо на пол и, размазывая слезы и сопли по идеально сделанному лицу, выла, как загнанная волчица.

Глава 19 Агата. Беа. Встреча

– Анэристический принцип – это принцип ПОРЯДКА, эристический принцип – принцип БЕСПОРЯДКА. С виду Вселенная кажется (невеждам) упорядоченной – это анэристическая иллюзия. В сущности, любой порядок «здесь» накладывается на изначальный хаос – в том же смысле, в каком имя человека скрывает под собой его истинное «я».

Зал был тот же. Количество мест то же. Изменился только состав участников. Сегодня здесь присутствовали так называемые «мировоззренцы». То есть ученые, считающие себя ближе к философским наукам, чем к точным.

– Реализовать этот принцип на практике – задача ученых, и некоторые из них думают, что это им удается, – продолжала Агата. – Но пристальное изучение показывает, что порядок растворяется в беспорядке, и это ЭРИСТИЧЕСКАЯ ИЛЛЮЗИЯ. Надеюсь, эти простейшие понятия вам понятны.

– Можно это проиллюстрировать примером? – подал голос малюсенький человечек с курчавым венчиком волос вокруг головы.

– О господи, на все-то вам нужны примеры. И как вы собираетесь приблизиться к нашей сегодняшней теме – Антизнанию? Тоже ведь затребуете примеров. – Агата вздохнула еще безнадежней. – Ну, хорошо. Например, относительно суждения «Бог существует». Адепты любой религии не могут дать определение бога – он, по их же словам, непостижим. Равно как не могут объяснить содержание термина «существует» применительно к богу – ни размера, ни массы, ни цвета, ни запаха. Так как можно обсуждать суждение, не имеющее смысла даже для тех, кто его произносит? Это и есть пример эристической иллюзии.

Венценосная крошка покрутила головой, пытаясь понять по выражению лиц окружающих, насколько те в теме. Лица были непроницаемы.

– А теперь о главном, – произнесла Агата торжественно. – ПИЗДА!

Мировоззренцы как по команде вздрогнули.

– Это – аббревиатура, – пояснила Агата. – Проблема Индуктивного Знания из Данных Антизнания.

Теперь все захихикали: сначала один, а за ним и все остальные.

Агата удивленно оглядела собравшихся:

– Я сказала что-то смешное?

Хохот перешел в гогот – это была своеобразная разрядка на предыдущие четыре часа предельного напряжения. И маленькая месть «высшему» существу – все слышали, что с юмором дела у Агаты обстоят из ряда вон плохо.

– ПИЗДА бесспорно является матерью всех проблем, – бесстрастно продолжала Агата.

С мировоззренцами случилась истерика.

Агата выждала пару минут и продолжила невозмутимо:

– Как можно логическим путем прийти от конкретных примеров к общим выводам? Ну, например, кто-нибудь понимает, что такое музыка. Не в банальном смысле, а вообще, что это? Ведь это точно из других сфер, что-то чудесное. И близкое к этому – математика. Вот если люди исчезнут с планеты, математика останется? А музыка? Насколько мы знаем то, что знаем? Откуда взялась уверенность, что наших наблюдений за объектом и событиями достаточно для того, чтобы домыслить их прочие свойства? Или, как мы можем предсказать будущее, основываясь на знании прошлого? Не говоря уж о том, что мы пытаемся определить свойства бесконечного – непознанного на основании конечного – познанного. Это ли не абсурд?

– Абсерд, – вякнул кто-то, и утихший было смех возобновился с новой силой.

– Попробую объяснить вам нечто, что в принципе необъяснимо, – продолжала Агата как ни в чем не бывало. В нечувствительности аспергеров к юмору были все-таки свои преимущества. – То, что вам известно, не имеет никакого значения. То, чего вы не знаете, – гораздо важнее того, что вы знаете. Концепция Антизнания основана на структуре случайности в эмпирической реальности. Непредсказуемость чего-либо усиливает любой катаклизм в сотни раз. Типическое знание – это тирания коллективного, рутинного, очевидного и предсказуемого. Антизнанием правит единичное, случайное, невидимое и непредсказуемое. Знание – это то, что в принципе можно измерить. Антизнание – принципиально неизмеримо. Само понятие трудно постичь обычному человеческому разуму, пусть и сверхмощному – ни в какой мозг это не заложено. Он не в состоянии не только спрогнозировать аномалию, он не умеет ее даже заподозрить. А миром движет аномальное, неизвестное и маловероятное.

– Так зачем же тогда вообще нужна наука? – задал вопрос молодой брюнет с горящими глазами, похожий на опереточного цыгана. Он на протяжении всего собрания не сводил с Агаты восхищенно-страстного взгляда.

– Она служит глупым практическим вещам, – саркастически отреагировала крошка с курчавым венчиком. – Электричеством пользоваться или, там, на самолетах летать.

– Это значит, что Антизнание никакого практического значения не имеет? Как геометрия Римана – Лобачевского?

– Вы все умеете сосредотачиваться только на известном и предсказуемом, – снова вступила Агата. – А нужно, чтобы каждое экстремальное событие служило точкой отсчета, а не исключением. Например, никакие мои математические модели ничего не значат по сравнению с непредвиденным.

– Это значит, что чем больше информации, тем менее предсказуемо будущее? – «Опереточный» даже привстал со стула от возбуждения.

– Антизнание подразумевает, что математические формулы в попытках объяснения мира бесполезны. Зато мы можем попробовать посчитать искажения.

– Но зачем подсчитывать, если все опровергается Антизнанием? – задал вопрос самый пожилой участник с невероятно грустными и мудрыми глазами. – Тут содержится некое логическое противоречие, вам не кажется?

– Римский философ Лукреций Кар – «Вселенная не ограничена ни в одном направлении – ведь совершенно ясно, что вещь может иметь предел лишь в том случае, если вне ее существует что-либо. Поэтому во всех измерениях, будь то вперед или назад, вверх или вниз, Вселенной нет конца». К этому «вперед или назад, вверх или вниз» я бы еще добавила: и во всех неизвестных пока направлениях. Например, Других реальностях – параллельных, вертикальных, задомнапередных, вывернутых наизнанку, включая и вовсе не существующие… пока.

– Н-да-а, – промычал кто-то. – Общая сумма разума на планете – величина постоянная, а население растет…

– Практически любое Знание сопровождается массой парадоксов, в числе которых Антизнание именно этого конкретного Знания. Надеюсь, это понятно? Но противоположностью этого Антизнания может оказаться новое Знание. Или НЕ оказаться, приведя в тупик первое Знание. Это нужно иметь в виду при открытии любого нового закона математики, физики или вселенной. Иначе эти законы вовсе не имеют смысла. Надеюсь, и это понятно?

– О да, – иронически заметил маленький. – Это понятно, как дважды два – четыре. И что нам прикажете теперь с этим вашим Антизнанием делать? Куда его засунуть? Пересматривать ВСЮ науку? – Он явно не относился к поклонникам Агаты и по каким-то своим причинам смел ей если не противоречить, то противостоять.

– Антизнание можно отнести скорее к понятию метафизическому, а не научному.

– Этакая научная метафизика, – подытожил мудрец с грустными глазами.

– Платоническая складка – это то место, где наше представление о мире перестает соответствовать реальности, о чем мы не ведаем, – заключила Агата и добавила: – Вполне возможно, что сигналы внеземных цивилизаций прямо летают вокруг нас – просто у нас нет инструментов, которые могли бы их поймать и расшифровать. И единственный ключ к этому Антизнание.

В этот самый момент Агата увидела НЕЧТО – устроившееся прямо в центре стола, на нее взирал ГЛАЗ. Живой. Он проморгался, как бы от смеха, покрутился на месте и вдруг заскакал по столу в какой-то немыслимой первобытной пляске. Глазу, в отличие от всех остальных, явно было весело.

Он проскакал по головам мировоззренцев, исполнив на каждой некий ритуальный танец. Потом, подбоченясь, прошел вприсядку по всему овалу стола и, доскакав до Агаты, изобразил ей сложный реверанс, перебирая всеми своими лапками-ресничками. Вначале Агата решила, что кто-то из присутствующих решил позабавиться, выпустив на стол голограмму, и управлял ею пультом, спрятанным в кармане. Но, внимательно оглядев лица коллег, она поняла, что здесь нет ни одного персонажа, способного на подобное действо. Больше того, она поняла, что никто, кроме нее, никакого Глаза не видит.

По ее позвоночнику пробежал легкий сквознячок. Она протянула руку ладонью вверх и приблизила ее к Глазу. Тот немедленно воспользовался возможностью и, порхнув бабочкой, приземлился прямо в центре ее ладони. Агата, приготовившись к бестелесной голограмме, ощутила у себя на ладони легкое прикосновение ресничек, как если бы на нее и вправду села бабочка и щекотала ее теперь своими нежными крылышками.

Это озадачило ее еще больше – существо, похожее на глаз, имело физическое тело, а значит, было реальным.

Агата поднесла ладонь к самому лицу и слегка дунула на это необычное явление – на Глаз это не произвело решительно никакого впечатления. Он подскочил на своих ножках-ресничках и уцепился за кончик ее носа.

Такой фамильярности Агата стерпеть уже не могла. Она сделала движение рукой, как будто отгоняла назойливую муху. В ответ на это Глаз, превратившийся в крохотного паучка, заполз ей в ухо. Агата взвизгнула, как маленькая девочка, и энергично затрясла головой.

– А ну, вылезай оттуда, гадость такая. – Агата вскочила со своего кресла и запрыгала на одной ноге, склонив голову набок, как это делает человек, которому в ухо залилась вода.

И тогда ЭТО заговорило.

– Кончай свою бодягу, мам, поговорить надо.

ОНО выпорхнуло из уха и, снова превратившись в Глаз, уселось ей на правое плечо.

– Ты кто? – спросила Агата, скосив глаза.

– Все объясню, – пообещал Глаз. – Только для этого нам надо уединиться. И не забудь, что в данный момент за тобой наблюдает шесть пар глаз.

О боже! Агату тряхнуло, как если бы она коснулась оголенного провода – она и вправду выпала из настоящего, совершенно забыв, где находится.

Мировоззренцы все это время, приоткрыв рты и вытаращив от удивления глаза, наблюдали за странной пантомимой. Некоторые решили, что «богиня» таким образом пытается продемонстрировать им что-то наглядным способом, как это делают учителя, имеющие дело с умственно отсталыми детьми. Другие склонны были думать, что она, Агата, над ними просто издевается. Но в любом случае поведение «божества» на серьезнейшей встрече было до такой степени неадекватно, что присутствующие предпочли смириться, посчитав, что являются жертвами массовой галлюцинации. Они были наслышаны о способностях Агаты, в том числе и паранормальных.

– На сегодня все, – произнесла Агата и решительно встала. – Я, похоже, немного устала. Извините за неполный рабочий день, я распоряжусь, чтобы вам позволили прийти еще раз, в этом же составе. – И она быстрыми шагами вышла из зала.

Агата почти бежала по аллее парка, не замечая, как за ней целой маленькой бандой, прыгая с ветки на ветку, следуют белки. Глаз удобно пристроился у нее на плече, как если бы он там находился всегда. Наконец, чуть запыхавшись, Агата остановилась у самого края озера и присела на скамейку. Закинув ногу на ногу, она легонько похлопала себя по колену, призывая Глаз переместиться. Что тот и сделал.

– Ты есть что? – Агата вовсе не собиралась церемониться с непрошеным гостем, вопрос прозвучал скорее приказом к ответу.

– Не «что», а кто. Я твоя дочь. Вернее, одна из дочерей.

– У меня нет детей. Моя дочь умерла, едва родившись.

– Тебе прекрасно известно, что это не так. Но ты всю жизнь боялась узнать, что с ней случилось. Также тебе известно, что ты родила двойню. И умерла только одна девочка.

– Я ничего не боюсь! – Голос Агаты звучал уже менее уверенно. – Мне сказали, что умерли обе.

– И ты поверила?.. Хотя прекрасно слышала плачь новорожденной. Но ты так не хотела этих детей, что предпочла навязанный тебе вариант. Так было удобней.

– Ну, допустим. А ты-то здесь при чем? Какое ты отношение имеешь к моей дочери? Она, надеюсь, все-таки человекообразное?

– Я ее сестра. Неродившаяся. Вернее, родившаяся мертворожденной – она задушила меня пуповиной, спеша в этот мир. Но так случилось, что я не умерла до конца, моя сущность каким-то неведомым мне образом перешла в другую реальность. Как ты их там называла… «задомнапередных, вывернутых наизнанку». В общем, в метафизическую.

– Метафизических реальностей не бывает.

– Но ты же только что сама проповедовала нечто подобное.

– Ты хочешь сказать, что являешься примером Антизнания, о котором я только недавно догадалась? Значит, я была права в этом великом интуитивном озарении! И Другая реальность существует! И ты этому наглядный пример?

– Ну, если хочешь… А тебе это действительно важнее того, что ты узнала о существовании сразу двоих своих детей?

– Конечно! Это же переворачивает все представления о Вселенной. А детей может сделать каждый дурак. Кстати, а как ты там взрослела? Откуда в тебе человеческие понятия, если ты ни одного дня не жила в этом мире?

– Я взрослела вместе с сестрой. Все, что происходило здесь с ней, все, что она чувствовала и переживала, повторялось там со мной.

– О! – воскликнула Агата. – Доказательство эксперимента Аспека, который продемонстрировал, что две однажды соединившиеся квантовые частицы, будучи разделенными и разнесенными на огромное расстояние, остаются каким-то образом связанными между собой. Если изменялась одна частица, то другая тоже менялась, причем мгновенно. Ученые не знают механизма, как может происходить такое перемещение, скорость которого превышает скорость света, хотя некоторые теоретики полагают, что такая связь осуществляется через врата в высшие измерения. А ты что скажешь по этому поводу?

– Это главное, что тебя заинтересовало из всего моего рассказа? Понятно. Человеческие чувства и эмоции находятся у тебя на переходной стадии. Хотя это и не отменяет твоей гениальности.

– Ты обвиняешь меня в бесчувственности? Но я – аспергер, это особая форма аутизма. Вместо чувств и эмоций во мне очень сильно развито любопытство. И не только научное. Конечно, мне очень интересно то, что ты мне открыла.

– Никакой ты не аспергер. Ты просто связующее звено.

– Между чем и чем?

– Между этим Миром и Другим. Этой реальностью и Absolute Spase, Абсолютным Пространством. Поэтому многие человеческие мотивы тебе непонятны. Ты на них не реагируешь – у тебя задействованы другие рецепторы. Ты в каком-то смысле монстр. Или ангел. Кому как нравится. Полуреальность-полуфантом. Доказательство существования Антизнания, которое ты тщетно пытаешься объяснить тем, кому это в принципе не может быть понятно.

– Но… я же умею чувствовать. Голод, например, жажду, сексуальное желание. И получаю удовольствие от их удовлетворения.

– Это чувствуют твои человеческие органы, твоя земная биохимия. На данный момент они развиты сильнее, чем твои «потусторонние» качества. Я же сказала – ты в переходной стадии.

– Переходная стадия – это когда все чувства заменяет научное любопытство?

– Примерно. Из того же любопытства ты могла бы спросить хотя бы, как нас зовут, твоих дочерей.

– А я помню, как назвала вас для себя, когда вы были еще в моем животе, – Лора и Беа. Ты которая?

– Я Беа.

– А где Лора?

– Она жива-здорова. Процветает. Живет примерно в тысяче километров отсюда.

– Она обо мне знает?

– Нет, она не подозревает о твоем существовании. Ее, новорожденную, адаптировала бездетная семья, и она считает их своими настоящими биологическими родителями. Я в качестве странной подруги провела с ней много месяцев, но правды ни о себе, ни о тебе не раскрыла.

– Почему?

– Сначала хотела повидаться с тобой – нашей матерью, – чтобы понять, насколько мы все совместимы.

– И к какому выводу ты пришла?

– Я еще не решила. А ты? Тебе хотелось бы ее увидеть. Нормальную красивую взрослую женщину, а не черт-те что, вроде меня. Она, кстати, очень похожа на тебя. К счастью, только внешне.

Агата задумалась.

– А это возможно? – наконец произнесла она. – Ты, может быть, не в курсе, но меня отсюда никуда не выпускают, это своеобразная золотая тюрьма. Нужно заметить, что я сама ничего не имела против этого факта – у меня здесь есть все необходимое для работы.

– Вывести тебя отсюда мне ничего не стоит, это на уровне сложности какого-нибудь детского фокуса-покуса. Я просто вберу тебя в себя, отпечатаю на своей сетчатке, и ты окажешься там, где окажусь я.

– Ты что, можешь отменять время?

– Не только. Я могу отменять пространства. На какое-то время, – рассмеялся Глаз. – Но в данный момент речь не об этом, а о том, хочешь ли ты этого сама? И понимаешь ли, как может измениться после этого твоя жизнь?

– Но я же смогу сюда вернуться при желании?

– Не уверена.

– Не уверена, что смогу? Или что захочу?

– Не уверена ни в том, ни в другом.

– А как же наука? Главное дело моей жизни!

– Ты и так уже слишком много знаешь и поняла. Люди к этому еще не готовы.

– Но я же не могу остановиться. Мне необходимо идти дальше. И дальше.

– Может быть. Но уже не здесь, – ответила Беа неопределенно.

– Ты знаешь обо мне нечто, чего не знаю я сама?

– Сейчас намного важнее вот это твое решение. Ты хочешь познакомиться со своей дочерью? Все остальное зависит от этого.

Агата думала.

– И почему я должна верить всему, что ты мне здесь наговорил, чертов глаз? Может, ты вообще галлюцинация! – сердито произнесла Агата.

– Ты прекрасно знаешь, что это не так. Ты меня видишь и слышишь наяву. Больше того, ты эмоционально реагируешь. Что тебе не свойственно.

– Предположим… – неопределенно откликнулась Агата.

– И много ты видела таких, как я?

– А ты таких, как я?

– У меня другие возможности. И другой уровень. Такие, как ты, меня не впечатляют. Ты существуешь в ряду других полупроводников. Ты мне любопытна в качестве моей собственной прародительницы.

– А ты мне в качестве феномена, умеющего перемещаться из одной реальности в другую.

– Сейчас речь не обо мне. О Лоре.

– Ты считаешь, я ей нужна?

– Всякому человеческому существу интересна своя прародительница.

– А потом? Что будет потом? Со мной?

– Я перемещу тебя туда, где тебе место.

– А это где?

– Это там, где тебе откроются все тайны, все разгадки, все самое главное, включая Знание и Антизнание. Туда, где существую я.

– Для этого мне придется умереть здесь?

– А ты этого боишься? Ты же сама говорила про «озарения», ради которых любой ученый готов отдать «руку на отсечение». Помнишь, тому бедному мальчику, у которого опухоль в мозгу?

– Но у меня нет опухоли в мозгу. И я не готова умереть в расцвете сил.

– У тебя нет опухоли. Но и сердца тоже нет, в «человеческом» смысле этого слова. У тебя есть только мощный разум и голые инстинкты. Страх смерти это один из этих инстинктов. Я его уберу. И твоя жизнь здесь покажется тебе абсолютно незначительной по сравнению с возможностями для твоего разума там. Относись к этому не как к смерти, а как к новому эксперименту. Другому существованию в Другой реальности, в Другой сущности.

– Ты хочешь сказать, что разум останется после смерти?

– Разум бессмертен. Вы еще называете это здесь «душа». А слово «смерть» можно заменить просто на слово «дверь». Ты войдешь в новую дверь. Но для этого придется захлопнуть эту.

– А… моя дочь? Она не будет обо мне горевать?

– Твоя дочь пока что даже не знает о твоем существовании.

– Ты хочешь, чтобы она, только познакомившись с матерью, сразу ее и похоронила?

– Не волнуйся, я сотру ей память о тебе и о себе. Оставлю некие смутные ощущения. У вас они еще называются «déjà vue».

– Тебя прислали за мной?

– Не совсем. Мне почему-то в виде исключения был дарен выбор. Между тобой и ею. Но для этого мне нужно согласие одной из вас. Лора еще не готова умирать.

– А мне, значит, самое время?!

– Вот именно.

– А ты жестока.

– Нет, я нейтральна. Но по вашей же, человеческой, психологии будет справедливей, если это будешь ты.

– Ты уверена? На мне держится вся передовая наука. Я несу людям знание.

– Не обольщайся по этому поводу – ты здесь не одна такая и являешься только случайным ретранслятором вечных знаний, ушедших в «другие миры». А люди сами все узнают. Вовремя. С тобой или без тебя. Зато ты там познаешь то, чего никогда не познаешь здесь. Например, Знание в Чистом виде.

– Такое существует?

– Конечно. Вы, так называемые гении, пользуетесь здесь его крохами.

– А Антизнание? Это ведь только мое прозрение. Никто-никто до этого не додумался.

– Это только часть Знания. С противоположным знаком. А в нем имеется несметное количество знаков, о которых ты в принципе не можешь догадываться. Человечество само относится к таким знакам. «Человеческий знак», меняющий содержание того, к чему он применяется.

– Я это подозревала. Но не могла ни во что оформить.

– Все твои прозрения, – это крохи от крох.

– А там это станет мне доступно?

– Там ты сама станешь частью этого.

– И у меня, как я понимаю, нет времени на раздумья?

– Ты уже подумала. Ты уже знаешь.

– Хорошо. Я готова.

Глава 20 Беа. Агата. Лора. Невстреча

Это можно было назвать «оглушением чувств». Потрясение Лоры по масштабам сходно было с библейским. Оно таковым и было – первозданным. Как если бы все, что она прожила до этого, было только «предсуществующим».

Услышать Лоре ничего не пришлось, всю историю Глаз просто перевел в ее сознание. Сидя на плече у Лоры, Беа гладила ее своими крылышками по волосам, щекотала лапками-паутинками уголки ее опущенных губ и волнами посылала информацию в ее мозг. Агата сидела абсолютно неподвижно, внимательно вглядываясь в бегущие бризом отражения чувств на Лорином лице. А лицо это в течение странного рассказа то смертельно бледнело, то вспыхивало краской возбуждения.

Глаза их еще ни разу не встретились. Лора замотала головой, как заартачившаяся лошадка, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение. И тут же почувствовала, как из глубин ее существа поднимается протест. Сначала беспомощный, бессловесный. Застрявший комом в горле. А потом, наоборот, разрастающийся внутренним воплем. И только вид незнакомой женщины, сидящей с каменным лицом напротив, несколько минут назад объявленной ее «настоящей биологической матерью», заставлял Лору сдерживаться.

Вопль этот пронесся у Лоры в голове черной птицей. И тут она абсолютно четко осознала следующее – они с Беа поменялись местами, и теперь настала ее, Лоры, очередь поделиться неким важнейшим знанием, неведомым этому совершенному Глазу – ее странному, потустороннему близнецу.

Она сняла Глаз с плеча и подбросила в воздух, где он и завис.

– Ну и что мне теперь со всем этим делать? С сестрой-близнецом, явившейся непонятно откуда, утверждающей, что я ее когда-то убила. Со всеми подаренными мне галлюцинациями, неведомыми до сегодняшнего дня Практиками и Инициациями?! Со знанием о существовании Других Реальностей, якобы отменяющих ужас смерти?! – Голос ее слегка дрожал, сплетенные пальцы рук побелели.

Лицо женщины, сидящей напротив Лоры, дернулось, и на нем застыла гримаса то ли боли, то ли неуверенности.

– Но это самое главное знание в жизни, – прошелестела ей на ухо Беа.

– Ты так считаешь? Но ведь я этим «главным знанием» не могу ни с кем поделиться. Даже с любимыми. И даже если я, например, на это решусь, мне все равно никто не поверит. К тому же безоговорочно сочтут сумасшедшей. Даже Карл, который мне верит во всем. А у него в семье с сумасшедшими и так уже перебор.

– Этим знанием ты не можешь поделиться ни с кем, это правда. Но разве это не поменяет всю твою жизнь?! Ты одна на всей Земле будешь знать, что смерти не существует. Это уже своего рода бессмертие.

– И зачем мне одной такое знание? Может быть, ты, Беа, не в курсе наших земных дел, но мы здесь гораздо чаще боимся смерти и страданий близких, чем своих. Как же прикажешь этой «избранности» соответствовать?

Глаз заметался в пространстве, прочерчивая в воздухе резкие линии, оставляющие зеленоватые хвосты. Наконец он завис прямо на уровне Лориных глаз.

– Я не знаю, – впервые за все время растерянно сказала Беа. – Я думала сделать из тебя высшее существо, обладающее высшим знанием, счастливое и свободное.

– Зачем? Чтобы оставить меня жить здесь? В юдоли человеческого горя и печали? Богиней среди муравьев? Или, наоборот, забрать раньше времени туда? Разлучив с близкими и любимыми?

– Я хотела дать тебе возможность почувствовать себя частью Вселенной. Космоса. Почувствовать соизмеримость с судьбой Мира.

– Видимо, я к этому не готова, – грустно констатировала Лора. – Для меня намного важнее кажется моя жизнь здесь. Со всем ее несовершенством.

– Наверное, я не смогу тебя в этом понять. Ведь там ты будешь помнить обо всем, что есть здесь.

– Наверное, это не одно и то же, помнить и про-жи-вать. Вот передо мной сидит женщина, которая, по-твоему, приходится мне настоящей матерью. Биологической. К тому же она, согласно твоему определению, гений. То есть в какой-то степени высшее существо. И что?! Она счастлива? – Тут Лора впервые пристально посмотрела в глаза Агате, которая взгляд не отвела, но и ни одной ресницей не дрогнула. – По ее глазам этого не скажешь.

– По-своему, да, счастлива. Так как для нее главным является мысль, ведь возможности ее мозга гораздо больше среднечеловеческого.

– А чувства, похоже, для нее значения вовсе не имеют.

– Они ей не нужны. Чувства неуправляемы. А мыслями своими она управлять умеет в совершенстве. И это дает ей полнейшее удовлетворение.

– И чем она лучше робота с супермощной вычислительной машиной вместо головы?! У которого отсутствуют не только чувства, но и первичные инстинкты, материнский, например. В этом мире даже кошки заботятся о своих новорожденных котятах. Она же за тридцать лет ни разу о своих детях не вспомнила! И сейчас я должна принять ее как мать? Меня выходила, воспитала, любила, как умела, совершенно другая женщина – она и есть моя мать. И я никогда ее не променяю на этого бесчувственного монстра. И ты зря свела нас всех вместе. Если это было целью твоего визита сюда, на нашу несовершенную землю, то ты явилась напрасно.

Лора молчала, пытаясь справиться с подступающими слезами, успокаивая сжавшееся в смертельной тоске сердце.

– Ты считаешь, что проживала где-то там в точности мою жизнь здесь? – проговорила она наконец тихим голосом. – Но это не так. Ты незнакома с Барбарой, моей матерью. Ты не знала моего отца, сурового, не проявлявшего своих эмоций, но любящего меня всей душой. Боюсь, ты не знаешь даже, что это такое, «душа», в нашем земном понимании! Ты утверждаешь, что у вас там есть сознание, память, воображение и, главное, индивидуальность. Но память о чем, если ты этого не пережила? Разве ты можешь помнить разбитую в кровь коленку, если ты ее не разбивала сама? Или горячечный бред дифтерита? А животный страх на лице матери, склонившейся над тобой и готовой отдать свою собственную жизнь, только чтобы ты выздоровела? Откуда возьмется индивидуальность, если ты не прочла «Тома Сойера» и не путешествовала с Алисой по Стране чудес? Откуда возьмется сострадание, если ты не видела умирающего ребенка? Или брошенную хозяином собаку?

Из глаза ее все-таки выкатилась слезинка, которую Лора раздраженно смахнула со щеки.

– Или вот любовь, например? Ведь все твои Практики и Инициации были про что угодно, только не про любовь! А не познав любовь земную сама, ты никогда не поймешь тех, кто ее познал. Этого нельзя понять опосредованно. И никакого воображения не хватит.

Лора заставила себя поднять глаза на Агату и внимательно всмотреться в ее лицо. Она изо всех сил попыталась испытать в своей душе хоть что-нибудь по отношению к этой незнакомой женщине. Но, кроме раздражения, ничего не чувствовала.

Агата же смотрела на Лору с неподдельным изумлением, явно не понимая, почему эта молодая красивая женщина, являющаяся ее дочерью, плачет, когда ей предлагают бессмертие, к тому же ничего не требуя взамен! Подумаешь, матерей поменять! А может, еще лучше – заиметь сразу двух вместо одной. Да еще и сестру в придачу. Пусть и не совсем обычную.

– Так что, если у тебя и есть индивидуальность, – продолжала Лора, обращаясь к Беа, – она ничего общего с нашей, человеческой, не имеет. Несмотря на все твои знания и возможности. И сестра ты мне примерно такая же, как… как моя собственная тень. Потусторонняя.

– А как же все те Инициации, через которые я тебя провела? – растерянно и несколько обиженно спросила Беа. – Все Практики, которые ты благодаря мне познала?

– Да, они хороши! Как бывают хороши сны. Но я не променяю ни одной ночи с Карлом на такой сон. Ни одной бредовой беседы с Барбарой на высокоинтеллектуальное общение с моей новой матерью. Я предпочитаю земной сумбур в ее голове небесному бесчувственному совершенству в этой. – Лора кивнула в сторону Агаты. – Даже если у нее там три эйнштейна сидят. Я тутошняя, земная. Со всеми свойственными нам дефектами, глупостями, прозрениями и болью. Я не хочу космической анестезии и наркотических грез вечности. И чувство боли для меня настолько же важно, как и чувство радости.

– А Карл? Ведь это я помогла ему увидеть тебя.

– О! Ты хочешь сказать, что без твоей помощи он бы в меня не влюбился? Я не верю. Просто ему, возможно, понадобилось бы для этого чуть больше времени. Ты же сама мне рассказывала о невидимой красной нити, связывающей щиколотки двоих, которым суждено встретиться. И нить эта может растягиваться и сжиматься, но никогда не рвется. То есть, если нам суждено быть вместе, мы бы и без тебя узнали друг друга в один прекрасный момент. У нас тут говорят, что «браки свершаются на небесах». Но именно «на небесах», а не в Других Реальностях. Большая разница, которую ты вряд ли сумеешь почувствовать.

– Допустим. А все остальное? Тебе не жалко будет расстаться с даренным тебе Опытом?

– Почему расстаться? То, что прожил, обязательно где-то остается. Пусть в смутных образах, в снах, в паутине каждодневности. В звездном небе, наконец. И я тебе за этот опыт очень благодарна. Никакой опыт не бывает напрасным. Это как в стихах. Ты знаешь, что такое стихи? «Не бывает напрасным прекрасное…» – процитировала Лора. – Не помню, как дальше…

– Но ты избранная. – Беа в волнении металась в пространстве между сестрой и матерью. – Я рассказала тебе о бессмертии. О других мирах. Я дала тебе шанс обрести новую метафизическую родину. Космическую. Перестать быть бесцельным скитальцем, лишенным смысла. И ты хочешь этот шанс упустить?

– Ну и какой в этом смысл, если я абсолютно одинока в этом знании? Если я не могу никому облегчить этим душу, залечить раны, избавить от страдания? Даже надежды дать не могу! Зачем-то этого не дано знать человеку. И уверена ли ты, Беа, что имеешь право вмешиваться в мою жизнь? И если да, объясни мне смысл такого вмешательства.

– Я спасла тебя. По крайней мере, дважды.

– Наверно, это было зачем-то нужно. Но, похоже, ты сама не знаешь зачем. Ну не затем же, чтобы познакомить меня с мамочкой! Мы друг другу не нужны, это очевидно. И никаким «биологическим инстинктом» это не оправдано. По поводу спасенных жизней… Здесь и без тебя имеется масса случаев – опоздал на работу и не взорвался со всеми; заболел и сдал билет на самолет, который разбился; зазевался на зеленый свет светофора и не попал под колеса пьяного водителя, ну и так далее… Неужто за всем этим стоят «пришельцы» вроде тебя?

– Не знаю. Я здесь ради тебя.

– Или ради себя. Ведь, погибни я под сорвавшимся карнизом, наверно, и с тобой, там, что-нибудь изменилось бы?

– Там таких, как я, связанных пуповиной с кем-то здесь, не так уж много. И мне дана была возможность вернуться.

– И ты точно знаешь зачем?

– Нет.

– Вот именно. А я тем более не знаю. И я остаюсь здесь. В отличие от тебя. Так дай же мне возможность прожить то, что мне суждено. Без вмешательства сверхъестественного. Без знания, которое никому другому из моих земляков неведомо. Я сама – земляк! Понимаешь? От слова «Земля». И мать мне нужна земная. А эту, вновь обретенную, можешь забирать себе. У тебя ведь другой нет.

– Другой нет, – согласилась Беа.

– Ну вот и не нарушай порядок. Оставь несовершенным – несовершенное. И объединись с совершенством.

– Ты хотела бы забыть о моем пребывании здесь?

– Вот именно.

– Насовсем?!

– А что, можно только чуть-чуть помнить о бессмертии?

– О бессмертии можно только знать. Или не знать. А вот о наличии сестры…

– Ты сама себе противоречишь. Если я буду помнить о наличии такой сестры, неизбежна память и о том, что с ней связано. В том числе и о бессмертии. Боюсь, что у меня нет выбора.

– Есть. И ты его сделала. Мне он непонятен, но этот факт его не отменяет.

– Он тебе непонятен, потому что ты не человек. И никогда им не была.

– Возможно.

В воздухе вокруг них, который, казалось, был наполнен электричеством, повисла звенящая от напряжения тишина.

– Она права, – вмешалась вдруг Агата, хранившая до этого молчание. – Я ей совершенно чужой человек. Упущенное нельзя нагнать в принципе. Законы физики действуют и в человеческих отношениях. Ты, похоже, за мной прислана. И без всякого выбора.

– Ну что ж, – согласилась Беа, – это ваше решение. Обоюдоострое, как у вас говорят. Но прежде чем попрощаться, я все-таки прикоснусь к сестре «нетленной дланью» и дам ей возможность прожить счастливую земную жизнь, раз уж она так за нее держится. И ее возлюбленному тоже. И вспомнишь ты обо мне, Лора, только перед самой смертью. Это облегчит тебе переход туда – ведь все религии существуют только для этого.

Глава 21 Всевсевсе. Приговоренные

День выдался как на заказ – веселое курчавое небо, полыхающие краски отцветающего лета, теплое неназойливое солнце.

Питер торжествовал – наступил его день. Судьба была на его стороне. Событие было придумано и организовано практически в его, Питера, честь, все элементы сошлись – дебильные дети, городская бюрократическая верхушка, срано-либеральная артистическая тусовка, иностранные гости. То есть все те, кого он ненавидел, против кого боролся. Брейвик мог ему позавидовать со своим бездарным молодняком.

Подготовился Питер тщательнейшим образом – автомат Калашникова идеально укладывался в футляр саксофона. Одна из организаторш этого сборища была его бывшая любовница, художница-перформансионистка, перешедшая на сторону врага – ее страстью стали эти недоделанные дети, на которых государство растрачивает его, Питера, налоги. Она и его пыталась привлечь к этой бездарной деятельности, но в этом случае Питеру не хватило сил играть в «человеколюбие», брезгливость и ненависть к уродству оказались сильнее. Теперь ему пришлось сделать ход назад, разыграть раскаяние и выказать желание поучаствовать во всей этой хренотени. Должен же был кто-то провести его на этот шабаш олигофренов через все кордоны охраны. Наивная дура Томки с ее расплавленными художественными мозгами прям растрогалась, когда ей позвонил ее бывший «скакун Пол», предложив свои музыкальные услуги.

– Видишь, ты из животного, пусть и прекрасного, превращаешься в человека, – довольным тоном констатировала эта экзальтированная сучка. Она всегда держала его за безмозглого жеребца.

Тем лучше.

Как же он их всех ненавидел. Прав, прав был его кумир – человечество просто подопытный материал, чудовищный избыток неудачников, руины. Этим баранам нужен пастырь. Мир хочет войны. Уже это понятно. Очищение геенной огненной. Геенна к старту готова. Уж он-то, Питер, никого не пощадит. И войдет в Историю. Да-да, с большой буквы. Он уже и имя себе придумал для будущих анналов – Безжалостный.

Карл накануне позвонил Тушканчику и предложил пойти в мэрию на выставку «неблагополучных», как их официально называли, детей. Он уже просил его до этого о дополнительном врачебном шефстве над ребятишками, и Тушканчик согласился. Это когда-то было темой его научной работы – дети с синдромом Дауна, – и он с ними немало работал.

– Тем более, доктор, что там будет одна из ваших новых пациенток – моя дочь Габриэла, – уточнил Карл. – А знаете ли вы, доктор, что внутри каждого человека, каким бы он большим и сильным с виду ни казался, сидит маленький, испуганный ребенок?

– Знаю, – отозвался Тушканчик. – При том что чем сильнее, независимее и брутальней он кажется окружающим, тем больше в нем этих слабых, уязвимых детей. Порой трогательных, порой, наоборот, дико озлобленных. Иногда в одном взрослом индивидууме таких эмбриончиков уживается до полудюжины. И они еще между собой, как говорит молодежь, «разборки» устраивают.

– Ну и сколько таких, на ваш профессиональный взгляд, во мне?

– На мой профессиональный взгляд, вы действительно большой и сильный человек. Очень добрый и открытый, несмотря на вашу «акулью» профессию. Просто вы насмерть травмированы вашей дочерью. В которой как раз таких маленьких вредных индивидуумов с целую дюжину наберется. И если вы не выясните ваши отношения раз и навсегда, это может разрушить вас обоих.

– Я… порой… я с ней чувствую себя абсолютно беспомощным, – признался Карл.

– Вы знаете, что даже для профессиональных психиатров небезопасно слушать шизоидов. А знаете почему? Потому что в их рассуждениях улавливается логика. Если ей следовать, можно обрушить собственный мозг. Так что будьте осторожны.

– Она только благодаря вам впервые согласилась увидеться со своей девочкой, Анжелой. И мне очень нужна ваша поддержка, никто не знает, как может повлиять встреча на обеих.

– Я уверен, что все пройдет хорошо, – заверил Тушканчик. – Уже тот факт, что Габриэла на это идет, говорит о многом. И эта встреча может оказаться ключом ко многим ее проблемам. Ну а девочка, я уверен, будет просто счастлива.

– Я очень надеюсь, что она решится забрать девочку домой. Тем более что Габи рассталась с мужем и первое время наверняка будет чувствовать себя одиноко. Неизвестно, кто в таком контексте кому больше нужен.

– Не беспокойтесь, я приду обязательно, психотерапевту очень важно видеть своих пациентов не в кабинетной обстановке, – голос его потеплел. – И эти дети меня очень интересуют, они, знаете ли, могут обладать очень сильным терапевтическим воздействием, схожим с гипнозом, например.

– Вы хотите поговорить с Габи до встречи?

– Это не обязательно, мне будет достаточно просто наблюдать за ними со стороны.

– К тому же я познакомлю вас с моей будущей женой. – В голосе Карла звучали нотки гордости.

– О, это замечательно! Надеюсь, не как с моей следующей пациенткой? – пошутил Тушканчик.

– Что вы, доктор! Она из редких нормальных и психически здоровых людей в моем окружении.

– Рад, очень рад за вас, – уверил Тушканчик. – До встречи в мэрии.

На следующий день Тушканчик в положенное время уселся в свой «Мерседес» и двинулся навстречу своей погибели…

Лора заехала за Барбарой и наблюдала теперь, как та одевается для «такого важного события».

– Когда будешь знакомить меня со своим женихом, не упоминай, пожалуйста, моего возраста, – в третий раз предупредила она дочь.

– Ни за что, мама, – заверила Лора. – Но, пожалуйста, не одевайся с ног до головы в свое «миссони», это не карнавал, а открытие детской фотовыставки.

– Но ведь там будут очень важные люди, из мэрии, например, из всяких благотворительных организаций. И, главное, твой будущий муж.

– И ты собираешься их всех напугать боевым раскрасом твоего нового «комплекта»?

– Ну почему, почему, Лора, ты всегда меня экзальтируешь?!

– Ну уж нет, если кто кого «экзальтирует», так это ты меня. А теперь еще намерена «проэкзальтировать» всех окружающих. Детей перепугаешь.

– Дети как раз любят все разноцветное! – Барбара собралась было обидеться, но в последний момент передумала. – Ну хорошо, я поменяю юбку на строгую, черную. Довольна?

– Вполне, – ответила Лора, почесывая за ухом развалившегося на ее коленях Отрыга, с удовольствием наблюдающего за перепалкой.

– Эх, – мечтал Отрыг, – хорошо бы она юбочку эту вязаную в шкаф забыла повесить, уж я бы ею занялся.

Но аккуратная Барбара не забыла…

Лора усадила ее, нарядную и возбужденную, в свою машину, и они двинулись навстречу своей погибели…

Габриэла умолила Карла заехать за ней, чтобы отправиться на выставку вместе.

– У меня может не хватить мужества. Я могу струсить в последний момент. Ты должен отрезать мне путь к отступлению, – убеждала она его. – Я просто не уверена в своих силах. Мне не только страшно, но и стыдно. Ведь она ждала меня все эти годы. Какое я могу найти оправдание такого предательства?

– Ей не нужны твои оправдания. Ей нужна ты. Эти дети не умеют судить и обвинять. Они умеют только любить. И они счастливы, когда кто-то соглашается быть объектом их любви. Анжела любит тебя все эти годы. Она ждет этого дня, как мы, взрослые, ждем появления на свет первого ребенка. И каким бы он ни родился, мы будем его любить.

– И это ты говоришь мне? Бросившей свое больное дитя? И пытавшейся забыть о его существовании?

– Ты не была взрослой. Ты сама еще была ребенком. Возможно, не совсем обычным. Сейчас ты повзрослела. Не меняются только глупцы и подлецы – ты не относишься ни к тем, ни к другим. – Карл и сам не был уверен, что его дочь не передумает в самый последний момент. Конечно же, он согласился сопровождать Габриэлу и присутствовать при первых минутах их встречи.

Он посадил ее, дрожащую, в свою машину, не позволив до этого выпить ни капли, даже «для храбрости». – Такие вещи должны делаться на абсолютно трезвую голову.

И они двинулись навстречу своей погибели…

Томки волновалась ужасно, что было ей несвойственно. Последние две недели она почти безвылазно провела со «своими детьми», как их мысленно теперь называла. С момента, как она начала работать с ними и близко общаться, в ней произошли какие-то изменения – на биохимическом уровне, как она была уверена. У нее появилось сначала робкое, потом все более твердое ощущение понимания смысла. Того самого, за которым все гоняются. И, в связи с этим, некой уверенности в нужности своего существования, чего ей не давало до этого никакое другое занятие, включая искусство. Она осторожно, на зуб, прощупывала это новое чувство и убеждалась, что оно и есть самое важное и настоящее из всех остальных. И к ней, само собой, пришло решение – усыновить ребенка из приюта. Вернее, двоих. Чтобы не мучиться выбором, она решила взять двух самых маленьких – полуторагодовалого мальчика, которого они нашли с Лорой в кустах в парке (бог послал), и трехлетнюю девочку-аутенка. И собиралась сегодня объявить о своем решении двум близким людям, Лоре и Карлу.

На стоянке машин, специально отведенной для VIP-ов, Томки встретила своего прекрасного раскаявшегося «апостола» с саксофоном в футляре, который небрежно болтался у него за спиной, и, взяв его под ручку – и обручившись таким образом со своей смертью, – отправилась навстречу своей погибели…

У Девочки сегодня был самый счастливый день в ее жизни. Карл нашел, наконец, ее маму и сегодня привезет ее прямо на выставку. Именно в этот замечательный день. Как же мама должна быть рада познакомиться со своей дочкой, ведь теперь о ней, о бедной, будет кому заботиться. И как мама только жила без нее, своей Анжелы! Кто же ее любил? Может быть, Карл? Ведь ее мама, так же как и она, Анжела, его дочка. Теперь Анжела будет любить их обоих… может быть, маму даже немножко больше, ведь Карла она любила уже и до этого, а маму будет любить с самого начала, так сильно, как ее никто никогда не любил. И жалеть. И еще девочка знала, что мама обязательно будет плакать. И даже написала ей немножко стихов:

Взрослые плачут слезами, Взрослые плачут глазами. Маленькие плачут сердцем. Маленькие плачут жизнью. Но если взрослый плачет, как маленький, Значит, он и правда плачет.

Почему-то Анжела была уверена, что маму нужно не только любить, но и жалеть. Карла можно было просто любить, а маму, так же как и беспомощную подопечную малышню, нужно еще и жалеть. Но это ничего, у нее, Анжелы, любви и жалости столько, что на всех хватит. И звать она маму будет по имени. На тот случай, если мама стесняется такой некрасивой дочки, чтобы никто не догадался, что она ее родственница, пусть думают, что Анжела ей просто знакомая девочка. Главное, что мама сама будет знать, что Анжела ее настоящая дочка. А Карл так и сказал – ты ее настоящая дочь. А Карлу она верила, он никогда ее не обманывал. Это же не его вина, что он так долго не мог найти ее маму. Вон у других таких детей мам и вовсе нет. Габриэла. Такое красивое имя. Анжела сделает все, чтобы мама могла ею гордиться. Сегодня ей даже доверили перерезать ленточку, как самой старшей и ответственной. И она совсем-совсем не волнуется. Не то что вся эта малышня, которая чуть не визжит от счастья. И Анжела знает, что все пройдет хорошо, хоть у нее почему-то и болит сегодня весь день голова. И сон она видела какой-то странный – кровькровькровь. Но Томки сказала, что она, Анжела, ее главная помощница. И поэтому ей доверят открыть выставку. А еще будет живая музыка, пообещала Томки. Так и сказала, «живая». А Анжела никогда еще не видела живой музыки. Но Томки она верит, Томки тоже никогда не обманывает.

Анжела расчесала свои длинные белокурые волосы на прямой пробор и распустила их по плечам – так люди не сразу увидят ее лицо. Подумают, какие красивые волосы у этой девочки, может, она и вправду ангел. Не зря же ее так назвали. И Анжела, отвернувшись от зеркала, отражавшего ее не такое, как у всех, лицо, счастливо рассмеялась.

А сейчас нужно помочь собраться малышне, она и так завозилась тут со своими счастливыми мыслями.

И Анжела, решительно тряхнув головой, отправилась навстречу своей и их, малышни, погибели…

Глава 22 Бойня

Портреты были повсюду – висели на стенах, стояли на мольбертах и даже свисали с потолка, прикрепленные к особым реям неразличимыми глазу нитями. Фотографии плавали в воздухе, поворачиваясь разными ракурсами к зрителю и выглядели абсолютно живыми, постоянно меняющими выражение лиц. Казалось, все действо, так искусно придуманное и исполненное Томки, наполнено совершенно особым, неким высшим смыслом – необычные лица этих доверчивых мудрецов, которые верили в непрерывность и милосердие бытия и обмануть которые было бы бесчеловечно, в буквальном смысле переворачивали душу.

Огромный зал мэрии был наполнен людьми. Народ, обычно присутствующий на вернисажах чисто формально, люди, приходящие в основном потусоваться и выпить шампанского со знакомыми и полузнакомыми, – все совершенно завороженно передвигались в пространстве и, задрав головы, смотрели, смотрели и не могли оторваться.

Вот-вот должны были подъехать мэр города и министр культуры. Именно их Питер и ждал.

А пока Питер обозревал толпу – своих будущих жертв. Вон семейка со своим дебильным ребенком. Притащили его сюда, чтобы показать несчастному, что он не одинок. Мамаша – этакая толстозадая тетка с тонкими поджатыми губами, чопорная и глупая гусыня, наверняка из тех баб, которые давали в школе кому непопадя, забеременели примерно лет в пятнадцать, родили урода и ударились в религию. И отец – краснорожий бугай, трахнувший когда-то по пьяни смазливую девчонку и оказавшийся в западне.

Вон красотка-извращенка, дочь банковского воротилы, смонтировавшего весь этот гнусный спектакль «человеколюбия», милующаяся со своим собственным монстриком, от которого она отказалась при рождении. Сейчас она слушала бормотание своей идиотки с таким видом, как если бы знала, что весь звук в мире через минуту выключат навсегда, и она собирается запастись им, звуком, на всю оставшуюся жизнь. Томки только вчера рассказала ему эту историю про «блудную дочь». Про организованную папашей встречу монстрика со своей мамашей. Теперь эти две дуры стояли, обнявшись, и не могли друг на друга насмотреться. Причем страхолюдная девчонка все время целовала прародительнице руку, наверняка обмазывая ее слюнями. А мамаша беспрестанно гладила ее по голове и, как курица, клевала в макушку, как если бы собиралась проделать там дырку. Умильненько…

А совсем рядом с ним, с Питером, и сам банкир в обществе своей длинноногой невесты – ничего не попишешь, попка у нее что надо, как у микеланджеловского аполлончика. И невестина мамаша с причудливым гнездом на голове, сияющая как сбрендивший светофор. Они стояли так близко, что Питер мог слышать их разговор.

– А вас не смущает разница в возрасте? – «тактично» вопрошала будущая теща. – Вы, конечно, очень богатый и влиятельный человек, но я по себе знаю, что значит остаться молодой вдовой, и не пожелала бы этого моей любимой дочери.

– Я так люблю вашу дочь, что не могу умереть, не сделав для нее всего, чего она достойна. Не сделав ее самой счастливой женщиной в мире. Моя смерть может помешать этому плану. Так что мы будем жить вечно, – насмешливо отвечала денежная акула.

– О-оо! Как это романтично, – восхищенно воскликнула разноцветная пигалица. – Вы настоящий мужчина. Вы будете моим любимым зятем! – немедленно сдалась тетка-светофор.

– Держи себя в руках, мама, – отреагировала дочка. – А то Карл подумает, что он у тебя не первый зять. – И, видимо, чтобы сменить тему, обратилась к жениху: – Ты не знаешь случайно, что это за женщина, там, прислонилась к стене? В таких же точно красных туфельках на шпильках, как у меня. Она не сводит с меня глаз. Кого-то она мне напоминает. Не могу вспомнить кого.

– Впервые вижу. Хотя вы с ней чем-то похожи. У вас не только туфельки одинаковые, у тебя иногда бывает точно такой же пытливый взгляд. Да и не только взгляд, – прищурился он, глядя на незнакомку. – У вас и фигуры одинаковые. Как будто отлитые в одной божественной формочке. Если бы не ты, я бы за ней поухаживал, – легкомысленно заметил Карл.

– У меня такое впечатление, что она все время общается с чем-то или кем-то, сидящим у нее на плече, – удивленно отметила Лора. – Смотри, как она склоняет голову, и шевелит губами.

– Может, она из охраны? И у нее к воротничку прикреплен микрофон? – предположил Карл. – Ведь сюда должно высокое начальство пожаловать.

– Просто она на вас, Карл, загляделась, – льстиво встряла мамаша. – Вы так выгодно выделяетесь из толпы. Прямо завидую моей дочери. Очень-очень белой завистью, конечно.

Карл расхохотался.

Этот денежный мешок, похоже, был из тех красавцев, которые полагают, что солнце встает из их жопы и садится в нее же. Из так ненавистных Питеру «либералов», расходующих свои деньги на всякую идиотскую вредную благотворительность, вроде сегодняшнего события. Вместо того чтобы тратить их на истинно благородные цели – избавление страны и мира от всех этих уродов. Невеста же, подруга Томки, видно, неглупа и наверняка относится к тем бабам, на которых он, Питер, умел производить впечатление.

Банкира прикончить, а ее пощадить, чтобы потом удостоить. К тому же маленькая банкирша наверняка небедна, подбросит деньжат на дорогих адвокатов.

А это что за знакомые глаза в круглых очечках, наблюдающие за ним из толпы?! Ба! Да это же тот самый идиот-психоаналитик с какой-то дурацкой фамилией, типа Крысеныш. Нет, вспомнил, Тушканчик. Что-то уж очень внимательно этот зверек к нему приглядывается. Может, заподозрил чего? Как бы не помчался предупредить охрану, выставленную у главного входа в связи с прибытием «высоких» гостей.

У Питера неприятно засосало под ложечкой.

Ничего, он еще не таких вокруг пальца обводил. Этим евреям-врачам только кажется, что они знатоки человеческих душ. И Питер улыбнулся Тушканчику своей самой обезоруживающей улыбкой.

И именно эта улыбка оказалась последней каплей для доктора. Тушканчика сразу насторожило поведение старого пациента. У него, как у всякого хорошего врача, была прекрасная профессиональная память – он немедленно вспомнил всю медицинскую карту этого Питера-Павла и свой диагноз. И еще он помнил, что у этого парня была какая-то особая нравственная аномалия в сердце и в голове – стрелки компаса там метались, утрачивая какую бы то ни было систему координат. Он был из тех, о которых говорил старый психиатр Освальд Бумке: «Не надо списывать на патологию все мерзости нормы».

Что он здесь делает?! В столь «враждебной» ему среде? И это победоносно-снисходительное выражение лица сумасшедшего, вообразившего себя Мессией. И бегающие при этом глаза. А как он вздрогнул всем телом и напрягся, узнав своего врача. И затравленно оглянулся на что-то в углу.

Тушканчик, проследив за взглядом, обнаружил там аккуратно прислоненный к стене черный музыкальный футляр. Ну да, кажется, его больной играл на каком-то инструменте. Но зачем он притащил его сюда? Собирается выступить перед больными детьми? Но это должно противоречить всей его натуре, его столь тщательно выстроенной теории о ненужности «неполноценного человека». В самой теории не было ничего нового, но в голове, затуманенной болезнью и ненавистью, она могла обернуться чрезвычайной опасностью. Особенно в данном контексте.

И Тушканчик интуитивно двинулся в сторону футляра. Питер немедленно сделал несколько нервных шагов ему наперерез. Это только убедило доктора в его подозрениях. Он ускорил шаг. Через мгновение они вместе оказались в злополучном углу.

– Здрасьте, доктор! – прошипел Питер, едва сдерживаясь, чтобы не сомкнуть на этой тонкой шее свои железные пальцы. – Какая встреча! Вы что тут делаете?!

– То же, что и все остальные. А вы? Это ведь совсем не ваша среда. Это ваш инструмент? Можно поинтересоваться, что там?

– Саксофон, – усмешка Питера была скорее испуганной, чем ироничной. – Щас сыграем! – Это прозвучало уже совсем угрожающе. – Вам понравится.

Один глаз Питера при этом страшно закосил, став похожим на глаз лошади, решившей во что бы то ни стало сбросить всадника.

– Разрешите взглянуть? – Тушканчик решительно потянулся к футляру.

– Ни в коем случае, – встал между ним и футляром Питер. – Идите-ка отсюда подобру-поздорову.

Питер надеялся, что голос его звучит грозно и убедительно. Тушканчик же услышал в его тоне нотки истеричности.

– И чем скорей, тем лучше. Шкуру свою спасайте.

– Придется предупредить охрану, – тихо произнес Тушканчик. – И тогда вам конец.

Потом Тушканчик осознал, что это было ошибкой. Нельзя было предупреждать вооруженного человека. Нужно было сделать это дискретно, не вступая ни в какие переговоры с террористом. Но у доктора не было опыта общения в таких чрезвычайных обстоятельствах. Он надеялся спугнуть убийцу. А в результате только ускорил события.

Питер понял, что дальше медлить нельзя, это было равносильно срыву всего плана. Он привлек доктора к себе, как если бы хотел поведать ему что-то очень интимное, на ухо, и с силой ударил кулаком в живот. Тушканчик, тихо охнув, согнулся в три погибели. Стоящие рядом люди ничего не поняли, решив, что человеку просто стало плохо. Несколько человек поспешили ему на помощь, не обратив никакого внимания на Питера.

И тут Питер рванулся вперед – лицо пылало бессмысленной яростью, невидящие глаза налились кровью, щеки посерели, челюсть отвисла, как у припадочного, рот свела risus sardonicus.[12]

Он схватил футляр и, расчехлив его дрожащими руками, вытащил оттуда автомат.

– Всем на пол! – проорал он срывающимся в истерику голосом и выстрелил в воздух.

Раздался пронзительный женский визг, предупреждающие крики, началась паника. Часть собравшихся, давя друг друга и расталкивая локтями, бросилась к выходу. Другая часть растерянно осталась стоять на месте, беспомощно озираясь.

– Я сказал – на пол! И руки за голову! Если кто-нибудь двинется, расстреляю всех.

Вот он, этот самый счастливый момент в его жизни, пронеслось в голове Питера. Он обладал полной, абсолютной властью над этими людьми. Они, как черви, ползали у его ног. Он чувствовал себя всесильным – вокруг были сплошные твари.

И он еще раз дал залп в воздух.

Во всей этой неразберихе только дети ничего не поняли, решив, что это часть праздничного спектакля. Воспитатели тянули их за руки, пытаясь заставить лечь на пол. В ответ они только радостно повизгивали, устроив веселую суматоху.

Карл, несмотря на увлекательную беседу со своей будущей тещей, краем глаза по привычке наблюдал за всем происходящим в зале. Он заметил, что Тушканчик двинулся в их сторону, а нервный молодой человек, стоявший рядом, двинулся ему наперерез. Затем оба с напряженными лицами отправились в дальний угол, где Карл разглядел прислоненный к стене музыкальный футляр – к нему-то доктор и молодой человек и направлялись почти бегом. Потом между ними случилась небольшая потасовка. Карлу даже показалось, что молодой наглец ткнул Тушканчика в живот, и последний, схватившись за сердце, начал оседать на пол.

Карл, извинившись перед своими дамами, поспешил к месту происшествия. И тут он увидел, как парень схватил футляр и, раскрыв его в одно быстрое нервное движение, выхватил оттуда автомат Калашникова. В следующее мгновение с искаженным от злобы лицом он заорал: «Всем на пол!» и сделал несколько беспорядочных выстрелов, в основном в воздух.

Карл от неожиданности застыл на мгновение, но в следующую же секунду бросился к убийце. Но к сожалению, он тут же понял, что находится от него достаточно далеко. И в тот же миг Карл увидел в двух шагах перед собой непонятно откуда появившуюся Анжелу. Карл видел ее со спины – она, раскинув руки в стороны, шла прямо на стрелявшего.

Девочка сразу поняла все. Вернее, не поняла, а почувствовала угрозу, исходящую от стреляющего человека. И угроза эта была смертельной. Для ее только что обретенной мамы. Для обожаемой малышни. Для Карла. Для Томки. Для всех остальных людей, которые так старались устроить им этот праздник. И Анжела, высвободившись из рук матери, судорожно сжимавшей ее в объятиях, пошла в сторону Питера.

Она шла, улыбаясь и раскинув руки – то ли для объятий, то ли защищая тех, кто оставался за ее спиной. Шла молча, мягко переступая своими короткими ножками и чуть высунув от усердия язык. Девочка неотрывно смотрела на человека, от которого исходила угроза. Глаза в глаза. И видела в этих глазах животный страх и бешенство разъяренного зверя.

Питеру показалось, что к нему приближается какое-то дьявольское отродье с гнусной улыбкой на губах, дразня его трепещущим в алой пасти языком.

– Стой! – взвизгнул он, направив на девочку автомат. – Стой, Сатана, я стреляю!

Но девочка шла и шла, не сводя с него своих раскосых глаз, все с той же молчаливой странной улыбкой на губах. И с раскинутыми в стороны руками. Приблизившись к Питеру, она сначала молитвенно сложила руки на груди, потом протянула правую руку к его лицу, как если бы хотела прикоснуться к щеке.

– Не надо, – попросила она тихим голосом. – Прости… Пожалуйста… Они хорошие…

И тут Питер, затрясшись всем телом и завизжав на ультразвуке, как свинья, которой перерезают глотку, выстрелил ей прямо в грудь.

Девочка пошатнулась, но удержалась на ногах.

– Прости… – еще раз прошептала она.

– Вот тебе! – кричал Питер, подпрыгивая и кружась на месте как в пляске святого Витта. – Получай!!! – И он стрелял и стрелял не глядя, пока не свело палец, которым он жал на курок.

Девочка упала, окровавленная, прямо к его ногам. Она не почувствовала ни боли, ни страха. «Боженька, – прошептала она беззвучно, – когда мы увидимся, я Тебе все-все расскажу о маме». И девочка тихо закрыла глаза.

Улыбка так и не сошла с ее лица.

Карл, в несколько прыжков преодолев расстояние между ним и Питером, бросился на безумца.

Заметив мчащегося на него разъяренного, как бык, банкира, Питер успел выстрелить в его сторону. Пуля раздробила Карлу плечо, но не остановила его в яростном броске. Карл схватился за автомат и дернул его изо всех сил на себя. Но Питер вцепился в оружие судорожной мертвой хваткой и пальцев не разжал. Карл, также не расцепляя рук на «калашникове», изо всех сил двинул Питеру коленом в пах. Питер, отпустив наконец ствол, скрючился от боли. Но почти тут же выпрямился и, боднув Карла головой в подбородок, попытался вырвать из его слабеющих рук автомат. Левая рука Карла повисла как плеть, но он, окровавленный, из последних сил ухватился правой рукой за смертоносный ствол, почти повиснув на нем всем своим весом.

В этот момент раздались другие выстрелы, от самой двери – это вбежавший охранник прошил спину Питера вдоль и поперек.

Питер удивленно уставился на алые расплывающиеся пятна на своей белоснежной рубашке. Боль обожгла его. Но тут же отступила перед другим потрясением – Питер ощутил тот самый первозданный страх, который человек ощущает при рождении и перед смертью. И страх этот был невыносим. Он обмочился. Руки его окончательно отпустили ставший бесполезным автомат. Ноги подкосились, и он рухнул на колени. Голова Питера запрокинулась, взгляд пытался проникнуть куда-то ввысь, сквозь потолочный купол, как бы надеясь заглянуть туда, куда ему предстояло вот-вот уйти. Однако вместо вечности его взору предстали плавающие в воздухе ненавистные лица детей. Они улыбались, корчили гримаски, хмурили брови и очень осмысленно всматривались… всматривались в агонизирующего Питера. «Они победили… – было последней мыслью Питера. – Все было напрасно…»

Приблизившись, охранник сделал контрольный выстрел в голову. Потом в полицейских сводках говорилось о двух погибших и нескольких легко раненных. Кроме девочки, жертвой убийцы оказалась никому не известная женщина в красных лакированных «лодочках» на высоких шпильках. Полицейские продержали ее в морге положенный срок, но опознать тело никто так и не явился. Пришлось захоронить его в общей могиле, как неопознанное.

Все газеты писали о том, что жертв могло быть намного больше, если бы не девочка, Анжела К., самая старшая воспитанница этого интерната, бесстрашно, собственной грудью защитившая от убийцы собравшихся в зале людей. Ей и еще Карлу К., пытавшемуся обезвредить убийцу в одиночку, до прибытия подмоги, должны быть благодарны за спасение все выжившие.

Позже Девочке поставили памятник в парке, прилегающем к интернату. Автором памятника стала известная на всю Европу художница Томки Л.

В перестрелке была ранена Габриэла. Пуля прошла в миллиметре от виска и напрочь отстрелила ухо. Она провела несколько дней в госпитале и, вернувшись домой, попыталась покончить жизнь самоубийством. И в этот раз у нее бы все получилось. Если бы не Лора.

Лора среагировала какой-то остаточной памятью о некоем потрясении в своей жизни. У нее вдруг обнаружился обостренный нюх на несчастья, особенно связанные с близкими. А Габи, как ни крути, оказалась ей близкой родственницей. Прямо в разгар рабочего дня у Лоры вдруг подпрыгнуло сердце и, забившись в самом горле, заставило сорваться с места и бежать в неизвестном направлении. Ноги занесли ее на городскую телевизионную башню, на последнем этаже которой находился ресторан. Войдя в зал ресторана и оглядевшись в нарочито приглушенном свете, она увидела отлипший от бара знакомый силуэт, который, покачиваясь, направлялся в сторону балкона. Пока Лора сообразила, что силуэт принадлежит дочери ее будущего мужа, Габи уже оказалась на балконе.

Выскочив вслед за ней, Лора обнаружила ее уже верхом на ажурной решетке, огораживающей террасу, – Габриэла неловко пыталась перекинуть левую ногу вслед за правой. К счастью, высоченный каблук (от которого она не отказалась даже в данном контексте) зацепился за какую-то загогулину решетки, и Габриэла никак не могла высвободить ногу из этой западни. Несколько коктейлей, выпитых для храбрости, полностью раскоординировали ее действия – тело в этой неудобной позиции совершенно не подчинялось голове.

Лора, подскочив, дернула Габриэлу с такой силой, что чуть не выдернула ее руку из плеча. И Габи мешком свалилась обратно, на холодную плитку балкона. Надавав ей вначале по щекам, чтобы привести в чувство, Лора заключила Габи в объятия, позволив ей смочить свою шелковую блузку обильными слезами.

– Ну просто какая-то семейная забава – чуть что через ограды сигать, – пробормотала Лора.

Впоследствии Габи прошла курс реабилитации в лучшей швейцарской клинике и вышла оттуда практически здоровым человеком. С Лорой они остались подругами на всю жизнь.

Эпилог

К середине осени выдалась целая пригоршня пронзительно-синих дней. Жара, наконец, сменилась сиреневатым послеполуденным туманом, пятипалые листья сикомор стали ярко-оранжевыми на фоне пыльных белых стволов, холмы покрылись красным и золотым румянцем. И апельсины в тот год удались как никогда. Празднично и праздно вспыхивая то и дело в густой, солнцем залитой листве, они были похожи на фонарики, вывешенные щедрой рукой под праздник.

Лора и Карл брели по Острову, сцепившись переплетенными пальцами рук, как если бы боялись, что один из них может внезапно потеряться.

Они оба оказались моногамны в этом браке, абсолютно моногамны, практически на грани с аутизмом. Только вчера разъехалось все их огромное семейство – четверо детей (Лора дважды родила двойню), дюжина внуков и полдюжины правнуков. Вся эта веселая орава приезжала на празднование 60-летия их брака. Навезли, как принято, кучу бесполезных подарков, которые складывались и раздавались в праздники населению с ближайшего материка. Праздновали и веселились почти неделю, так что сейчас оба были довольны остаться, наконец, вдвоем.

В течение своей долгой островной интерлюдии они уже так привыкли жить наедине с сокровенной сутью Острова, лицом к лицу с природой вообще и с природой времени в частности, что любое общение с миром и людьми было им утомительно. И это не было результатом их преклонного возраста – Лоре было за 90, Карлу 115 – только между собой они могли жить-парить на грани между сном и реальностью, между живой жизнью и сонмищем образов. День за днем, удар за ударом сердца они предавались воспоминаниям прожитого и непрожитого, случившегося и возможного, снова и снова переживая, пробуя на вкус терпкие, как горькая трава, вяжущая рот, события реальные и вспышки неких озарений – доискиваясь до смысла. Смысл дразнил и ускользал, чтобы потом вернуться и расшифроваться в их снах, которые, впрочем, быстро забывались. Лора по привычке ворчала на Карла. Тот, в ответ, то и дело подносил ее руку то к своей щеке, то к губам.

– Господи, какой же ты стал старый! Мы уже целую неделю не забавлялись в постели. И ты уже давно не массируешь мне ступни, твои руки ослабели.

– Ты, ангел мой деспотичный, тоже не девочка, а тиранишь меня, как пубертатный подросток. Над нами уже правнуки забавляются – я подслушал разговор. – И он в очередной раз нежно приложился щекой к ее руке.

– Как же ты мне надоел! Еще и похрапывать во сне стал. И с собаками своими лобызаешься больше, чем с внуками.

– А я с каждым днем с тобой все счастливее.

– Врешь! – засияла она глазами.

– Не больше, чем ты, любимая, – улыбнулся он и поцеловал ее руку. – Самое важное в отношениях с женщиной – умирать в ее объятиях, чтобы каждый раз рождаться заново. Это никогда без любви не происходит.

– Не понимаю, как живут люди, обитая в постоянном настоящем – прошлое для них мертво, а вместо вечного будущего одни только глупые желания и страхи, – сказав это, Лора почувствовала вдруг, как праздные мысли в ее голове, которые до этого брели, спотыкаясь, омываясь океаном и вечной любовью Карла, исчезли, сменившись острой настороженностью.

– Тем более что настоящее, – это вроде приснившегося роскошного блюда, изысканного и манящего, которое исчезает из-под носа прежде, чем успеешь попробовать хоть кусочек. – Карл по-прежнему находился в приятном расслабленном состоянии духа.

– Тайная вера в собственное бессмертие – сокровенное ожидание молодости. Тайная боязнь собственного бессмертия – сокровенное знание старости. Всех что-то мучит. Один ты умеешь оставаться беспечным.

– Хорошо мне, я люблю тебя любовью вечной – иначе тебя любить нельзя. А как быть всем остальным, со своими проходящими, преходящими партнерами вместо единственной возлюбленной? Вот они всего и боятся.

Что касалось их двоих, они оба, и Лора и Карл, научились терять счет времени и растягивать каждую секунду до вечности. Отбрасывая сознание и мысли, пребывать в этом потоке.

В этот момент им, одновременно, послышался шум крыльев где-то наверху, и, подняв глаза к небу, Лора и Карл увидели там порхающую в лучах заходящего солнца птицу в чудесном оперении. Снизившись, она повисла в воздухе на уровне их голов и оказалась никакой не птицей, а живым синим глазом, обрамленным разноцветными сияющими ресницами.

Лора сразу узнала и вспомнила Беа. Как если бы они не расставались на целых шестьдесят лет.

– Ну здравствуй, сестра моя, – пропела Беа в голове у Лоры. – Вот и пришла пора нам снова встретиться. Надеюсь, ты на меня больше не в обиде.

– Я рада тебя видеть, – ответила Лора. – И догадываюсь, зачем ты появилась. Наш срок пришел?

– Вот именно. Но только если вы оба го-товы.

Карл, впервые в жизни встретивший в природе живой глаз, совершенно этому явлению не удивился. Больше того, каким-то непонятным образом он услышал произошедший диалог. В следующее мгновение одной яркой вспышкой перед ним пронеслась вся история Лоры-Беа-Агаты, как если бы он тоже был ее участником, но забыл, как забывают интересный сон, чтобы потом неожиданно во всех деталях его вспомнить.

И Карл немедленно понял, о каком «сроке» идет речь. И это понимание не только его не испугало, но и показалось абсолютно нормальным и правильным. И в тот же самый момент он совершенно точно понял, что готов.

Nihil sub sole novum – в бесконечности времени любое действие обращается в ничто, – пролетела у него в голове мысль.

Беа порхала вокруг них мерцающей бабочкой, слыша, чувствуя и оценивая происходящее в их душах. Она больше не имела права на ошибку.

– Похоже, вы действительно готовы, – нежно пропела Беа. – ТАМ тоже готовы вас принять. Вместе. Единой субстанцией. Вы заслужили это вашей земной любовью. Если вы согласны на «переход», вам остается только подать мне знак.

Лора и Карл совершенно точно поняли, о каком «знаке» идет речь. И они, не колеблясь ни секунды, его подали.

В следующее мгновение маленький мальчик, упоенно скакавший невдалеке верхом на прутике, изумленно застыл. Прямо на его глазах исчезли два человека, до этого мирно гулявшие, держась за руки. Сначала они сделались прозрачными и, затрепетав в воздухе и не расцепляя рук, превратились в два маленьких облачка, которые закружились в медленном танце под музыку легкого налетевшего ветерка. Через несколько коротких минут облачка просто исчезли, растаяв в наступающих синих сумерках.

Париж, 2015 г.

Сноски

1

Красивая, смешная и умная (фр.)

(обратно)

2

Дерьмо (фр.)

(обратно)

3

Мозговой штурм (англ.).

(обратно)

4

Ubermensch (нем.) – сверхчеловек, образ, введенный Ф. Ницше в произведении «Так говорил Заратустра».

(обратно)

5

«Придворная пивоварня» – пивной ресторан в Мюнхене, который в разные годы посещали известные политические деятели, Ленин, Гитлер и др.

(обратно)

6

Цитата из произведения М. Твена «Бунт начинают храбрецы».

(обратно)

7

Не подделка – НАСТОЯЩИЙ (англ.).

(обратно)

8

Стихи использованы с разрешения автора И. Померанцева.

(обратно)

9

Оставайся спокоен и продолжай (англ.).

(обратно)

10

The Financial Action Task Force – FATF. – Группа разработки финансовых мер борьбы с отмыванием денег.

(обратно)

11

Foreign Corrupt Practices Act – Закон о коррупции за рубежом.

(обратно)

12

Сардоническая улыбка.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1 Лора

Глава 2 Агата

Глава 3 Питер

Глава 4 Томки

Глава 5 Барбара

Глава 6 Карл

Глава 7 Габриэла

Глава 8 Лора. Карл

Глава 9 Питер

Глава 10 Девочка

Глава 11 Агата

Глава 12 Карл. Габриэла

Глава 13 Беа

Глава 14 Томки

Глава 15 Питер и Тушканчик

Глава 16 Барбара

Глава 17 Лора. Карл

Глава 18 Габриэла

Глава 19 Агата. Беа. Встреча

Глава 20 Беа. Агата. Лора. Невстреча

Глава 21 Всевсевсе. Приговоренные

Глава 22 Бойня

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg