«Длинные дни в середине лета»

Длинные дни в середине лета (fb2) - Длинные дни в середине лета 2354K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Михайлович Бирюков

Александр Бирюков ДЛИННЫЕ ДНИ В СЕРЕДИНЕ ЛЕТА (Рассказы и повесть)

Моей доброй и мужественной маме — Лидии Петровне Емельяновой — с благодарной любовью 

МАМИНА БРИГАДА 

1

— Плоховатый ты, плоховатый! — говорила мама, если я поздно возвращался домой. — Опять ключ забыл?

Каждое утро за завтраком, который я глотал наспех, я думал об этом злосчастном ключе. И почти всегда забывал.

Тяжелая дверь парадного выстреливала мной, и я с головой погружался в деловой сумрак улицы. День начинался на мокром, щербатом асфальте. Под тысячами ног хлюпала московская зима. Она ложилась мокрыми бортиками вдоль тротуаров, пенистыми лужами вскипала на мостовых. Зима была растоптана днем, стремительно мчавшимся неведомо куда.

День повисал на людях портфелями, папками, чемоданами, ложился мозолистыми ладонями в карманы синих прорезиненных плащей. Он светился в открытых ему навстречу глазах и горел рубином в гигантском «М» на перекрестке.

В то время дни у меня были пестрыми, как витражи станции метро «Новослободская». Я учился в университете, с утра просиживал шесть часов на занятиях, потом обедал в полутемной столовой с таким крепким запахом щей, что его было слышно двумя этажами выше, в кабинете криминалистики. Домой я возвращался поздно. Неважно откуда. Как-нибудь в другой раз я расскажу о том, как встречал рассвет на гулких просторах Садового кольца или как добирался из пригорода на самосвале, заговорив шофера презумпцией невиновности, как заблудился в двух шагах от дома — на Пушкинской площади и долго ждал, когда меня отыщет милиционер. Или не расскажу вовсе, потому что это были только случаи.

Я любил возвращаться пешком. Город создан для людей, но днем они не вспоминают об этом. Может быть, потому что людей на улицах слишком много. А ночью чувствуешь себя хозяином и бросаешь окурки только в урны.

Мне кажется, что я иду по следам отступающего дня. Мимо с неслышным днем грохотом проносятся редкие машины — это отставшие догоняют эшелон. Тротуар на противоположной стороне укладывается в тени домов. И когда ветер взмахивает фонарем, кажется, что он ворочается. День следит за улицей цепочкой белесых глаз. Они расставлены на одинаковом расстоянии, как часовые вдоль проволоки. Я смотрю на них и знаю, что сейчас они рассчитаются на первый-второй и каждый второй погаснет. После этого я посмотрю на циферблат — час ночи.

Пройдет еще час. И день уберет последних часовых. Но я этого не увижу. Я не могу судить день и дожидаться, когда ночь победит его. Потому что я сам — только частица дня, отпущенная до утра, до того самого завтрака, который я буду опять глотать наспех.

Я слушаю тишину уснувшего города, и мне не хочется вспоминать про день. Он неизбежен, и я иду к тому месту, откуда он для меня начинается — домой. Когда я подхожу к двери, то вспоминаю, что опять забыл ключ и мне придется звонить. И мама скажет, открывая дверь:

— Плоховатый ты у меня, плоховатый!

Еще она скажет, что знала о том, что я забыл ключ и потому не спала. Она говорит так всегда, но я знаю, что это неправда.

2

Я не вижу маму целыми днями. Когда я просыпаюсь, она уже на работе. Днем мы не встречаемся. Остается только вечер. Вернее — ночь. И она наступает в нашей семье только после того, как будут решены все вопросы. Сегодня мама начинает издалека.

— Скажи, сын, — говорит она, — можно ли заставлять людей быть лучше, чем они есть?

Я смотрю на нее удивленно — чего это ей вздумалось философствовать?

— Нет, наверное. Заставлять нельзя. Даже в колониях действуют методом убеждения. Нужно, чтобы люди поняли.

— А они не понимают.

И мама рассказывает о том, что ее бригада — она работает мастером в абажурном цехе — сегодня на собрании выкинула номер: отказалась бороться за звание бригады коммунистического труда.

— Они так и сказали, — говорит мама, — они сказали: «Знаешь что, Оля? Нам это ни к чему. Работаем мы хорошо. Учиться нам уже поздно. А в быту мы и без обязательств стараемся».

— Нахалки, — сокрушается мама, — упрямые нахалки. И я ничем не могла их убедить. Что же делать, сын?

Ее держат дневные заботы. Она не может о них забыть. А у меня перед глазами улица, по которой день отступал. И когда я в третий или четвертый раз говорю, что не знаю, но заставлять нельзя, ее взгляд становится насмешливым.

— Вас не тому учат, сын! Целый день ты пропадаешь неизвестно где. Вся твоя работа умещается в тоненькой папке и среднего размера голове, которой и сейчас впору купленная два года назад кепка. Ты медленно умнеешь, сын, хотя и приходишь домой поздно. Единственное, чему ты научился за последнее время — это забывать ключ и будить меня среди ночи.

Я смотрю на маму с удовольствием. Мне нравится это кино. И я начинаю понимать, почему она не убедила своих абажурниц.

— Ма, — говорю я, — поэтому ничего и не получилось. Нужно было застелить стол красным и прочесть вслух все, что написано в последних газетах.

— Ха! — и она бросает правой рукой через левое плечо воображаемую щепоть. — Ты не знаешь моих нахалок. Весь день они слушают радио, и официальностью их не обманешь. «Это не тот номер!» — скажут они. И они будут правы. Красная скатерть не для того, чтобы стучать по ней кулаком. Ты медленно умнеешь, сын.

И она снова взмахивает рукой, как толстые говорливые женщины в итальянских картинках, которые она любит смотреть.

В мастерской было что-то от Италии. Это было скопище толстых, шумных женщин. Шумных, потому что они сидели рядом. Толстых — потому что они сидели. И у каждой в руках было солнце. Желтое, красное, оранжевое, голубое. Десятки сверкающих солнц горели в мастерской, прижатые к столам пухлыми животами, и обидно было думать, что через полчаса их оденут в рюши и бахрому, заарканят шнурами и они превратятся в пошлые абажуры.

— Чего, ты волнуешься, ма? Про оранжевые абажуры уже был фельетон Нариньяни. Через пару месяцев вас закроют, и тогда будет безразлично, боролась бригада или нет.

— Дурак, — говорит она. — Сын — и дурак. Бывают же такие совпадения!

Ночью она долго не может уснуть. Я слышу, как стонут пружины дивана, и сердитое бормотание. Мать сердится на то, что не может уснуть — ей рано вставать.

3

Наверное, в ту ночь я увидел запомнившийся сон. Может быть, я увидел его раньше, может быть — позже. Но скорее всего именно в ту ночь, потому что сон имел прямое отношение к разговору.

Я увидел Анну Захаровну.

Это было осеннее поле, над которым висела холодная пелена тумана. Прямо перед глазами качался узловатый стебелек с набухшей на краю острого листка слезинкой. Я горожанин и не знаю, как называется эта трава. Давно, в пионерском лагере, мы пропускали эти стебельки сквозь пальцы и загадывали — петушок или курочка. Теперь эта трава покрывала всю степь.

Оператор повел камерой влево, и стало видно группу людей — маленький островок в безбрежной степи. Камера придвинулась ближе, и уже можно было разобрать лица. Странное дело — они были знакомы. Вон худой, с козлиной бородкой Овчинников. Он автор нескольких учебников и каждую лекцию начинает словами:

— То, что написано в учебнике, — вздор. Это написал не я, а редактор Чернявский.

Вон маленький лысый Савицкий. В шумной, как перрон вокзала, аудитории он читал нам римское частное право. Голос у него был слабый, его плохо слушали, потому что предмет был очень далекий и не выносился на экзамены и еще потому что разобраться в римском праве, пропустив хоть одну лекцию, было трудно. Наверное, Павел Борисович и сам знал, что таких «потому что» существует миллион, и не боролся с шумом.

Он читал лекцию для пяти энтузиастов, сидевших в первом ряду, а на остальных не обращал никакого внимания. Он запоминал этих пятерых, и всем остальным ставил зачет-«автомат», а этих гонял раза по три — отводил душу.

Вон Шерстнев, отец 47-й статьи.

Я знаю почти всех. Это корифеи юриспруденции. Под их перьями рождались формулировки, которые становились потом нормами права. Это им принадлежат самые точные и тонкие комментарии к законам. Это они облекли в юридическую плоть волю господствующего класса.

Тридцать пожилых людей, торжественные и молчаливые, стояли, как стоят на почетной трибуне в день праздника, и вглядывались в рыжие волны степи.

И вдруг издалека донеслось: «Едет!»

— Едет! — прокатилось метрах в двухстах.

— Едет! — раздалось под самым ухом.

Из тумана вышла невзрачная лошадь. На спине у нее лежало несколько вязок непросохшей бахромы, с которых текла цветная вода. За вязками, подавшись вперед, сидела Анна Захаровна. Не доехав до встречающих шагов, пять, она остановила лошадь и сказала очень обыденно:

— Здравствуйте.

Потом бросила поводья, села поудобнее.

— Вы извините, что я не предлагаю вам сесть, — сказала она, — но в красилке опять сделали брак, и я везу бахрому в перекраску.

В толпе понимающе закивали.

— Я буду говорить коротко, — продолжала она — помогите. Найдите мне статью.

— Какую? — спросили из толпы.

— Чтобы заставить человека стать лучше.

— Заставить? Нельзя, — сказал кто-то в задних рядах.

— Нет! — подтвердил второй голос, третий, четвертый.

— Нельзя? — переспросила Анна Захаровна. — А требовать с меня можно? Как мне-то быть?

Она дернула поводья, и лошадь тяжело шагнула. И тогда стало видно, как вдали, за туманом, поднимается над степью громадное оранжевое солнце с дырой посредине — для лампочки.

4

Несколько вечеров мы с мамой не разговаривали. Был конец месяца, и мама уставала больше обычного. У меня тоже была запарка — мне завернули курсовую. Чтобы не потерять стипендию, я решил подналечь и однажды, вернувшись поздно, но с ключом, просидел до утра в обществе книг, Кодекса законов о труде и кастрюль, потому что занимался на кухне.

В шесть часов я услышал, как в комнате заиграло радио. Я представил, как сейчас мама увидит мою пустую кровать, решит, что я попал под машину, и, нарочно топая, пошел в комнату. Мама стояла в дверях.

— Ага, — сказала она, — целы и невредимы. Здрасьте.

— Здрасьте! — ответил я очень вежливо.

Она моментально разделалась со страхом, и теперь в ее глазах плясали обычные черти.

— Ты сделал еще один шаг, сын. Раньше ты и ел, и спал дома. Теперь тебе показалось, что это слишком щедро. И ты решил приходить только за харчами. А рюкзак ты принес? Я выдам тебе на неделю вперед.

Ее голос дробился в тесном коридорчике, и казалось, что сейчас задребезжат стекла и заплачет за стеной соседская Лялька.

— Ма, — сказал я, — ты зря шумишь. Вот уже шесть часов мы с тобой под одной крышей. Но ты не знаешь, потому что спала, — я занимался.

— Новый фокус — заниматься решил, — в ее глазах мелькнула тревога, и я понял, что перестарался — Что-нибудь случилось, Мишка? Ты допрыгался? У тебя неприятности? Ну, отвечай же ты, чадо!

Нужно было спасать положение.

— Просто занимаюсь. Лучше скажи, как у тебя?

— Э-э. Подожди, я умоюсь. И приходи на кухню.

Когда я пришел, она уже повязала фартук и зажгла плиту.

— Так как же твои дела, ма?

— Плохо, — ответила она просто. — Анюта поступила так, как будто вы с ней сговорились. Она устроила торжественное собрание и десять раз сказала слово «нужно». Ее бригада согласилась.

— Почему — плохо? Может быть, на твоих это подействует.

Мама резко повернула кран, и толстая струя разбилась о дно кастрюли.

— Уже подействовало. Мои нахалки сговорились и решили обскакать бригаду Анюты. И они обскачут, будьте уверены. Они вообще работают лучше, а тут даже трепаться перестали.

Я знал, что две бригады цеха состязались зло и неуступчиво, торгуясь за каждую сотую процента. Наверное, если бы не соревнование, в день зарплаты они выходили бы стенка на стенку — так силен был в них дух соперничества.

— Что же делать, Мишка? Они осрамят Анюту.

— Нельзя запрещать работать лучше, — сказал я первое, что пришло в голову, — пусть стараются.

— Ты мне еще про колонии расскажи! — вдруг возмутилась мама. — Нет, ты мне скажи, что честный труд исправляет даже убийц! А разве у меня убийцы? У меня сорокалетние бабы, которые зовут друг друга девочками. Они могут по глупости сделать не то, а я... Хотя что я буду говорить тебе об этом? Ты знаешь только «да» и «нет» и думаешь, что между ними лежит пропасть. Иди чисти зубы и не думай, что я с тобой советовалась.

5

Вот, пожалуй, и все, что я хотел рассказать о маминой бригаде, потому что конец у истории оказался простым. В конце месяца, когда подвели итоги, выяснилось, что бригада Анны Захаровны опять отстала. Но нахалки не стали задирать носы. Они сказали:

— А разве мы хуже?

И тоже решили добиваться звания.

По вечерам я слушаю рассказы о бригаде. Иногда, чтобы подзадорить маму, говорю, что все это — пустые заботы, потому что фабрику скоро закроют. Тогда опять начинается кино.

СНЕГ ИЗ ОБЛАКА 

Моим друзьям по Целине-56 и 58

Второй час ночи. По улице несется все тот же безумный ветер. Он срывает с искореженной земли первый, позавчерашний снег, подбрасывает его и уносит по короткому коридору домов в степь. На смену унесенному он загоняет новые волны, и там, где улица начинается, он тычется в стены, и тоненько звенят стекла.

Я уже совсем замерз, а Вовка Поп все так и стоит шагах в пяти от меня, придерживая наброшенный на плечи ватник. Не знаю, что думает по этому поводу медицина, но, по-моему, это от холода, от того, что внутри у тебя, как только выйдешь на улицу, все начинает противно дрожать и взбалтываться. Это дело одолевает каждые полчаса, если умеешь крепиться — то реже, но зато потом стоишь вот так и не знаешь, когда это кончится.

Наконец Поп удовлетворенно крякает и топает к крыльцу. Я зажигаю фонарь, чтобы он не прошел мимо меня. Под нашими сапогами промерзшее крыльцо бренчит, как балалайка.

С порога в нос ударяет запах портянок, давно не мытых тел и солярки. Поп все еще прыгает в одном сапоге — второпях он, конечно, надел чужие. Кончается, тем, что он садится и протягивает мне правую ногу. Я ухватываюсь за сапог, но от того, что он мокрый, стервенею, и сапог падает под вешалку с грохотом. Ушкин шипит из своего угла, как тормозящий самосвал.

Я сажусь за стол, прикуриваю от лампы. Наглый Поп вызывающе зевает, укладываясь.

— Не буди завтра рано, о моя распрекрасная мать! — декламирует он и, увидев, что Ушкин поднял голову, прикладывает палец к губам: — Тихо!

Без семнадцати два. Мне сидеть до четырех.

После того как дожди пошли непрерывно и наши постели перестали просыхать, директор совхоза, к великой обиде местных жительниц — потому что кино для них временно прекратилось — переселил нас из сарая в клуб. Директор был прав. Жен этих на работу все равно не выгонишь, а мы все ходили простуженные. Клубик новый, но маленький. Как они тут прошлой зимой «Карнавальную ночь» смотрели, я ума не приложу. Наверное, целую неделю крутили. Тюфяки еле разместились в зрительном зале, осталась только тропинка посредине, а стол на этой тропинке приходится обходить боком. Занавес задернули, и на сцене поселили девиц, которые были очень недовольны ненадежностью такой защиты и в тот вечер прицепили лозунг «Сократим мат до минимума!». Ощутимого успеха лозунг не имел.

Без пятнадцати два. Время еле тащится. Я отстегиваю часы, прячу их в карман, чтобы не пялиться каждую минуту, от нечего делать зажигаю фонарь и веду лучом по изголовьям. Вроде все. То есть наверняка все, потому что я еще не дремал ни секунды и без меня никто не выходил. Постороннему такая должность может показаться смешной и даже неприличной, но Славка Пырьев, по-моему, это правильно решил — ночью дежурить по очереди и сопровождать с фонарем каждого. А то еще заблудится — ночи такие, что хоть глаз коли. Да и директор как-то просил, чтобы подальше отходили.

Светит фонарик паршиво, и от того, что тени двигаются, кажется, что спящие строят мне рожи и пытаются говорить. Но разобрать ничего нельзя. Комната наполнена храпом, какими-то хрипами, кто-то причмокивает, бормочет. Это не очень интересно. Интереснее, если что-то можно разобрать. Но это бывает не каждую ночь, хотя в этом деле у нас есть свои артисты. Жиркин, например, орет про колесо. Ему все снится, что он катит погрузчик по току и нужно переехать через бурт — тогда хватаешься за спицу и тянешь на себя так, что пальцы потом еле отдираются. Но главный цирк начинается, если говорит Томка.

Томка знает за собой эту слабость и на ночь туго завязывает платок под подбородок, как шпионка в каком-то фильме. Но платок иногда сползает, и, если дежурный не рохля, мы лежим с разинутыми ртами. Ушкин, мой сосед, натягивает одеяло на голову, как только Томка начинает. Утром она как ни в чем не бывало наворачивает манную кашу и даже тянется за добавкой.

Все-таки здорово меня разморило! Словно кто-то передвинул у меня внутри рычаг на отметку «сон», и теперь что-то неслышно включается и выключается, выполняя программу, и я ничего не могу сделать. Как со стороны, я чувствую, что подстроился под чей-то мерный храп. Глаза соскакивают с фитиля лампы и норовят задержаться на темном. Я кладу голову на руки и, чтобы не уснуть, начинаю вспоминать все с самого начала.

...Мы уезжаем из Москвы с товарной станции в яркий, солнечный день. Длинная кишка вагонов не умещается перед платформой и повисает на станционных путях. Наш вагон в хвосте, дальше только философы. На платформе стоит горластая толпа. Играет духовой оркестр. Девчонки в брюках, длинноногие, как цапли, и коротышки-мячики задумчиво переступают в пыли под музыку. Сияют провожающие с букетами. На лотках торгуют пирожками, книгами и сапогами.

А у нас тихо. Из темной пасти вагона совсем не по-праздничному прет карболкой. Мы забрасываем рюкзаки на нары, лепим из чемоданов стол. К стенке вагона Томка приколачивает лозунг «Засыплем Родину зерном!». Делает она это неумело, уже пару раз тяпнула по пальцам, но ей очень нравится стоять на лестнице, на виду у всех, в коротеньких шортах, и какой-то белобрысый, пришедший ее провожать, не спускает глаз с ее красивых ног.

Репродуктор просит представителей вагонов срочно явиться в штаб. Митька Рощупкин, который уже поддал, отрывается от стенки:

— Ребята, пошлите меня! Я им скажу, что здесь нет представителей вагонов. Не вагоны едут убирать урожай, а мы. И пусть они это знают — представители вагонов!

Славка Пырьев, назначенный нам в начальники, спокойно выслушивает эту тираду.

— Когда же ты поймешь, — спрашивает он, — что таким даже в праздники нельзя пить ничего, кроме горячего молока?

Славка сам немного под мухой и поэтому говорит очень проникновенно.

— Мальчики! — визжит Томка с лестницы. — Давайте пошлем Ушкина. Его все равно никто не провожает.

Ушкин отошел от вагона метров на пятнадцать и, не отрываясь, разглядывает платформу. Мы стараемся не смотреть на него, потому что, маленький, щуплый, он даже встал на цыпочки, стараясь увидеть кого-то за морем голов. Он оборачивается на Томкин крик, делает несколько шагов к вагону и вдруг кричит, словно его режут:

— Она придет, слышите? Она придет, или я больше не Ушкин!

Я так ее и не увидел. Объявили посадку, и даже перед нашим скромным вагоном закрутилась карусель прощаний. Потом вагоны дернулись.

Но она приходила. Я в этом уверен, потому что, когда вагоны плыли вдоль платформы, Ушкин пролез к самой перекладине, размахивал над головой красными тюльпанами и что-то орал. Он выкинул эти тюльпаны, когда вагон перестал мотаться на стрелках и по сторонам замелькали дачки, — чтобы не видеть, как завянут. Такой сентиментальный парень.

...Мы ехали уже несколько суток. Ранним утром я проснулся от довольного, прямо-таки утробного ржания. Поезд стоял в степи — зеленой, подернутой волнами и очень похожей на море, только без воды и пароходов. Она тянулась без конца и края и всяких признаков жилья, одинаковая, и было совсем непонятно, почему поезд остановился здесь, а не на сто километров раньше или позже. Смеялся Жиркин. Он лежал на полу вагона, свесив голову наружу, блаженно щурился от солнца и, наверное, в десятый раз повторял:

— Америка тут не проезжала?

Перед ним на краю насыпи стояла, потупившись, девочка лет десяти. Грязными пальцами босой ножонки она схватывала камушек и отбрасывала его в сторону. Жиркин повторял свой вопрос, а девочка молчала и не уходила, словно это была такая игра.

Коротко гукнул паровоз, по составу побежала тряска, вагон дернулся, стал, снова дернулся и, заскрипев, пополз. Девочка подняла голову и посмотрела Жиркину прямо в глаза.

— Мамка сказала, может, дадите что.

— Что? — не понял Жиркин.

— Может, дадите что? — повторила девочка и шагнула за вагоном.

— Дадите?

И вдруг он понял, метнулся к нарам, спихнул со своего рюкзака чью-то голову и взялся зубами за туго затянутый узел. А поезд уже набирал ход, и колосья вдоль насыпи слились в шевелящуюся ленту. Жиркин высунулся в проем вагона, чтобы убедиться, что девочка не исчезла, и, так как рот у него был занят, замахал руками. Потом изо всех сил дернул рюкзак от себя, и петля распустилась. На пол полетели рубашки, майки, книги. А Жиркин распрямился и начал пулять в степь, словно мстя ей за что-то, банки с тушенкой, положенные, наверное, мамой на всякий случай.

...Четвертый день живем в маленькой казахской деревушке, к серым глинобитным домикам которой, кажется, навеки прилипла тишина. Кажется, что время течет где-то очень далеко отсюда, там, где кроме распроклятого пекла бывает осенняя слякоть, хрустящий снег и звонкие весенние льдинки на лужах, а здесь оно остановилось, замерло, задремало, и ничего не изменится на этой раскаленной, растрескавшейся земле. Но это не так. Прошлой осенью здесь подняли семь тысяч гектаров, пройдет немногим больше месяца, и за крайним домом поставит свои палатки рота солдат, и поголовье уток в деревне начнет сокращаться еще более таинственно и неумолимо. В старом сарае с прохудившейся крышей, который освободится после нашего переселения в такой же сарай в другом отделении, поселятся девочки с ткацкой фабрики. Под жесткие соломенные матрацы они будут прятать бумажки с воинским адресом и надкусанные пряники.

Милейший Яков Порфирьевич, завсельпо, будет неукоснительно выполнять все заявки на краковскую колбасу, медовые пряники, аптекарские товары и дешевые духи, хотя у него не аптека и не галантерейная лавка.

Но все это будет потом, а пока в маленькой деревне, которая, впрочем, уж называется вторым отделением, нас только четырнадцать, и рядом со старым складом, оставшимся с неведомых времен, мы должны сделать ток под будущее зерно.

Около трех мы возвращаемся с обеда. Солнце жжет со спокойной, безжалостной силой, и воздух над степью зыбкий, как туман. Мама написала, что в Москве беспрерывно идут дожди и поэтому на днях она высылает теплое белье.

За обедом мы обсудили наше плачевное положение — за три дня заработали по девять рублей, а проели по двадцать четыре. Мы не сачковали, на ладонях у каждого лохмотья от прорвавшихся пузырей, и пальцы больно согнуть и разогнуть, поэтому они все время скрюченные, как будто держишь лопату. Один метр очистки стоит семнадцать копеек, обед — четыре с полтиной. В получку управляющий покажет нам шиш, и не на что будет купить даже курева. А ему что? Расценки не он придумал. Он приходит по нескольку раз в день и смотрит на нас из тени сарая, довольный, что нашел дураков на самую дешевую работу.

Если посмотреть откуда-нибудь сверху, картина получится малосимпатичная — узкая, с рваными краями прореха на зеленом. Мы сидим вдоль бровки и, не сговариваясь, смотрим в ту сторону, откуда должен прийти управляющий. Не знаем, что мы ему скажем. Расценки не он придумал. Работу эту делать все равно кому-то нужно. Приписок мы не хотим. Но не может человек, пусть даже очкарик, работать целый день, как собака и не заработать себе на пожрать! Пусть потом совхоз спишет с нас этот долг. Пусть нас не посадят в долговую яму. Это неважно. Но не должен человек чувствовать себя таким ничтожным.

Митька Рощупкин выходит из сарая и поворачивается к нам спиной, подняв к небу сжатые кулаки. На спине углем выведено «Мы за новые расценки!».

Часа в четыре запрягаем волов Яшку и Борьку в сани, чтобы вывезти срытый до обеда дерн. Запрягать их одно удовольствие. Ребята они спокойные. Спокойно дают подвести себя к ярму. И когда ярмо надевают на одного, другой уже сам поднимает шею. Хорошие они ребята. Но стоит запрячь, и с ними творится черт знает что. Они начинают беспокойно коситься, каждый тянет в свою сторону. Они упираются или бегут наперегонки, и ярмо впивается в их мягкие, вислые шеи. Мы лупим их, гладим квадратные морды, но ничего не помогает. Они ведут себя, как последние идиоты.

А сегодня происходит чудо. Я даже, не знаю, как это объяснить, но, и запряженные, Яшка и Борька остаются спокойными. Терпеливо ждут, когда их стронешь с места, ровно тянут, останавливаются при первом «тпру». Они сегодня невероятные миляги, и мы крутимся все быстрее, не очень-то доверяя их добродушию, стараемся кончить работу, пока они такие миляги. И уже некогда смотреть, не идет ли управляющий. И настроение совсем не такое, чтобы ломать об него лопату. Хотя дело уже к вечеру, мы взмокли. У Митьки Рощупкина текут по спине грязные ручьи, и не поймешь, что там было написано.

Через неделю мы узнали, почему Яшка и Борька бесились в ярме: они парные, один научен ходить только слева, другой — только справа, а мы их ставили неправильно. Еще через неделю мы кончили этот ток. Каждый заработал по минус семьдесят рэ. Управляющий сказал, что никогда не думал, что студенты такие сознательные.

Стол подо мной вздрагивает, я поднимаю голову и вижу, что Ваня Сапелкин пробирается к выходу. Пока я вскакиваю и хватаю ватник, он уже прикраивается в углу около двери, и я еле успеваю дотянуться до него. Он теряет равновесие, тычется головой в стену и просыпается.

— Пойдем! — толкаю я его к выходу, но он отстраняется.

— Расхотелось. Мне сейчас сон приснился. Как будто лежу я у себя в общежитии, а за дверью журчит унитаз. Чистый такой, как перед праздником.

Он снова протискивается мимо стола, идет, покачиваясь, к тюфяку. Год назад изо всех удобств он знал только рукомойник с ржавым пестиком.

— А знаешь, — гудит он, — говорят, что они бывают даже с крышками. На таком хоть курсовую пиши.

— Диссертацию! — поправляет Ваню кто-то.

Ваня восторженно всхлипывает, и Ушкин опять шипит из своего угла. Все стихает.

...В августе стоят теплые тихие вечера. Еще можно умыться как следует, и холодной до щекотки водой мы стираем друг другу со спины липкую от пота грязь. Мы втянулись в работу и стали меньше уставать, а Славка-начальник еще не придумал свой коронный фокус с манной кашей. Все захотели быть красивыми.

Когда темнеет, мы усаживаемся вокруг костра, и Вовка Поп берется за гитару. Он грустно поет песню с дикими словами: «Чудесный тот состав бесплотен и бесформен, крушений не бывать, свободным будет путь».

Но дело тут не в словах, хотя и они что-то значат. Нас окружила темная ночь, она проглотила все вокруг и стала за нашими спинами. Она несет нас неизвестно куда на своем темном крыле, и нет на свете ничего, кроме нас, этого костра с ленивым рыжим хвостом и мигающих звезд.

Можно без конца смотреть на огонь. В нем корежатся и гибнут города и страны. Они рушатся и лежат под раскаленным прозрачным пеплом, исходя накопленным теплом, наверное, неожиданным для них самих. Тепло скапливается под развалинами, ему становится тесно, и оно рвет их, освобождаясь. То и дело в костре вспыхивают фонтаны коротких ярких искр.

Время от времени в костер подваливают солому, и усидеть становится трудно. Сильнее всего накаляются голенища сапог. На этой проклятой кирзе можно, наверное, печь блины.

За соломой бегают по очереди. Поднимаются двое и скрываются за темной завесой. Иногда возвращаются сразу, иногда не скоро, и костер съеживается, прижимается к земле, вот-вот погаснет. Но никто не встает, потому, что скирда поблизости только одна. Зато потом костер взвивается столбом, солома шипит и фыркает, как рассерженная кошка. Около костра постоянно движение, кто-то уходит, приходит, пересаживается. Никогда не знаешь, с кем выпадет бежать. А может и вообще не выпасть, потому что Ушкин, став комендантом, орет отбой точно в одиннадцать. Уже тогда он начал нам досаждать.

Предшественником его был Юрка Ермаков, добрейший парень килограммов на девяносто. По утрам он сам, вместо зарядки, колол дрова для кухни. А манную кашу готов был каждому подавать в постель, лишь бы не возиться с подъемом. На отбой ему тоже было глубоко наплевать, потому что сам он, как спортсмен, ложился в десять тридцать. Но Юрку разжаловали после того, как он послал в нокаут Ваню Сапелкина, который провонял портянками весь сарай. Вот тогда кто-то и предложил Ушкина — скорее всего в расчете на его петушиную категорию.

Снова вспыхивает солома. По звуку это еще похоже, как прыгает на раскаленной сковородке сало. Крылышко плиссированной юбки ложится мне на щеку.

Степь несется подо мной, покачиваясь, как настоящее крыло. Балансируя, я то и дело скатываюсь с утоптанной дорожки, выдаю зигзаги влево и вправо и даже сквозь толстую подошву чувствую, как давлю жесткую стерню. Томка неслышно бежит впереди. Я еле различаю, как мелькают ее белые ноги, развевающаяся юбка то укорачивает их, то удлиняет, моя тень то и дело накрывает Томку, и тогда я не вижу ничего, и на мгновение мне становится совсем жутко. Кажется, что в темноте притаилось что-то твердое, на которое вот-вот налетишь. Красный глаз костра застыл на моем затылке.

— Еще один звонок, — еле слышно поет Поп, — и смолкнет шум вокзала. Еще один звонок, и поезд отойдет.

С размаху я налетаю на колючую скирду, еще успеваю уцепиться, но гладкие соломинки скользят в ладонях. У Томки теплые, нагретые костром колени, пальцы мои как прилипли к этому теплу, и у меня нет сил стронуть их с места.

Я долго и неумело мучаю Томку. Она крепко обхватила меня за шею, как бы защищая выставленными локтями от всего мира.

...Ване Сапелкину выпала честь стать нашим рекламным щитом. Конечно, и без его подвига отчет о нашей работе выглядел бы прилично — сена заготовлено столько-то, выкопаны три силосные ямы, зерна обработано столько-то и тэ дэ. Но ясно, что совсем другими глазами посмотрят, если отчет начнется фразой: «Комсомольский студенческий экипаж комбайна убрал эн гектаров», Ване с самого начала светила медаль, и если он ее теперь не получит, то это, как говорится, сик транзит... — так проходит мирская слава.

Сначала предложение. Ваню испугало — даже в родной деревне он выше должности копнильщика не поднимался. Потом он увидел в этом блестящую возможность разделаться с остряками, которые пустили по факультету анекдот, как Ваня на вопрос, есть ли у них импрессионисты, чистосердечно сознался, что, кроме совхозов и колхозов, в районе ничего нет. Но когда Ваня впервые залез на свой «Сталинец-4», он пришел в глубокое уныние. Комбайн числился отремонтированным, он действительно был отремонтирован еще весной, но с тех пор с него столько успели украсть, что проще было перечислить, что осталось.

Целыми днями Ваня крутился в этом несуразном железном ящике, который подкатили теперь к самому нашему сараю, или бегал по совхозу в надежде что-нибудь выменять, выпросить или просто украсть. Он и ходил-то теперь странно — опустив голову, не отрывая глаз от земли, как будто думал, что кто-нибудь потеряет магнето, или медный змеевик, или еще какую-нибудь хреновину. Он перестал замечать все на свете и даже не обратил внимания на плакат, который завистники прибили над его кроватью. На плакате красивыми буквами было написано: «Достойна чести и стиха в колхозе должность пастуха!».

Тут Ваню и подкараулил Юрка Ермаков. Будь Ваня поосмотрительнее, смотри он на мир в эти минуты трезво, он скорее согласился бы до конца жизни ходить босиком по стекляшкам или пустить на портянки свои парадные суконные штаны, чем драться с перворазрядником, которому понадобилась жертва для поддержания спортивной формы. Но Ваня думал в этот момент, наверное, про какую-нибудь звездочку. Сначала Юрка, опустив руки, проверил себя в нырках и уходах, потом побегал по галдящему квадрату, разминая ноги. Нападал Ваня однообразно, Юрке это быстро надоело, и он решил попробовать апперкот.

Ваня лежал на сухой, твердой земле, потому что пола в нашем сарае не было, под кроватями даже росла трава (в то хорошее время мы еще спали на кроватях). Он пролежал весь вечер с широко открытыми глазами, помаргивая белесыми ресницами. Все уже отступились и разошлись, только Жиркин сидел у Вани в ногах и твердил как попугай:

— Ты меня знаешь, а?

Ваня молчал. Он никого не узнавал.

Утром Ваня как ни в чем не бывало ворочался в недрах своей посудины, а если кто-нибудь уж очень пытался узнать у него фамилию, высовывал молоток с длинной ручкой.

...Уже давно шла уборка. Кончились сухие дни, и зарядили дожди. В тусклых просторах горели ярко-желтые полоски полей с тяжело склонившимися колосьями. То, что было скошено для раздельной уборки расползлось бурыми подтеками, дожди вбили скошенные колосья в стерню и обмолотили их. А Ваня все еще возился с ремонтом. Потом долго искал свободный трактор, но трактористы, зная, что комбайн собран из бознать чего, а комбайнер — студент, бежали от нас кто куда. Но вот наконец трактор все-таки нашелся, и в неприметный день, напутствуемые подгулявшим помбригадира, мы поехали.

В помощники Ваня выбрал меня. Я его об этом не просил. Но, может, он сам заметил, что мне осточертело на току, может, решил оформить союз с очкариками, а заодно, после особо удачного трудового дня, спросить ненароком про импрессионистов.

Мы сделали круга четыре, высыпали два бункера самосвалу, который приезжал на соседнее поле к подборщику. Все шло ничего. Ваня только раз зазевался, и зубом жатки пропороли бугорок. Штука эта неприятная, потому что перед зубом сразу вскипает бурун липкой земли, а за жаткой тянется хвост колосьев. Но Ваня успел быстро поднять и опустить жатку, да и пшеница в этом месте была жиденькая, так что хвост получился небольшой. Еще у нас полетело полотно, но мы к этому были готовы, так как полотно нам дали старое.

На пятом круге я увидел, как к нам, скользя по мокрой земле и размахивая руками, бежит помбригадира Мишка. Сердце у меня заныло. Так уж глупо оно устроено, что всегда я думаю самое страшное и потом, когда оказываюсь в дураках, зову себя директором паники. Вот и тогда я почему-то решил, что началась война, что в Москве сейчас ой-ой-ой и все прут в метро, где с рельс уже сняли ток, а в Третьяковке сейчас пусто даже перед «Тремя богатырями». А о чем я еще мог думать, глядя на подбегающего Мишку — запыхавшегося и совсем трезвого?

Мишка сказал, что нужно возвращаться, отсоединять молотилку, чтобы только косить. Ваня возразил ему в том духе, что валить хлеб на землю, когда дожди идут не переставая, дело зряшное. Мишка в полемику не полез, а выматерился и сказал:

— Твое дело телячье — привязали, и стой. Да и мое тоже. А рассуждают пусть те, кому за это деньги платят.

У директора шло совещание. Мы просидели в коридоре часа полтора. Ваня все ерзал, потому что боялся, что трактористу надоест загорать и он куда-нибудь зальется. Когда мы наконец вошли, директор уплетал ломоть серого хлеба, запивая его водой из захватанного стакана. Ване он потряс руку, а мне только кивнул и опять схватился за стакан. Видно было, что он спешит. Ваня стал рассказывать, а директор без всякого выражения уплетал свою краюху. Ваня кончил, помолчал и с деревенской обстоятельностью принялся рассказывать по новой, а директор все ел, и вода капала с его небритого подбородка. Кончив есть, он не бросился, как я думал, к вешалке за плащом, а неторопливо сгреб с бумаг крошки, высыпал их в рот и, подперев кулаком щеку, уставился на Ваню.

— Ну и что? — спросил директор, когда Ваня замолчал.

— Зряшное дело, — вставил я, но директор даже бровью не повел и опять спросил Ваню:

— Ну и что?

Ваня потянулся к графину, налил себе воды в тот же стакан, выпил и воззрился на директора.

— А у меня план, — ответил директор, — шестьдесят процентов убрать раздельно. И так по всей области, — он перевел взгляд на меня, взвешивая, стоит ли при мне откровенничать. — Были и такие, что не согласились. В соседнем районе, например. А я не хочу пасти свиней.

— Достойна чести и стиха, — вдруг сказал Ваня.

— Брось, шкура у меня дубленая. Но если ты такой настырный — поговори с уполномоченным. Это он велел. Только ничего не выйдет.

Уполномоченного мы нашли на окраине поселка. Присев над мокрой дорогой, он что-то подсчитывал, чиркая прутиком по глине, или играл в крестики-нолики — издали не поймешь. Не доходя шагов пять, Вася вобрал голову в плечи и кивнул. Уполномоченный выпрямился и тоже кивнул. На нем был мятый костюм, но несвежий воротничок был стянут вполне официальным темным галстуком. Ваня кивнул еще раз и еще, а уполномоченный ничего не понял и тоже кивнул, потому что устроен был, наверное, совсем не так, чтобы представлять себе самое худшее. А Ваня вдруг взбрыкнул как-то совсем не по правилам и влепил ему в ухо. Уполномоченный упал и закрыл голову руками. Ваня глупо улыбнулся и спросил:

— Ты меня знаешь, а?

С тех пор мы с Ваней катаем погрузчик по току. Перевели нас без объяснений и даже без выговора. Только вечером Славка Пырьев завел в уголок и сказал, что если мы кому-нибудь трепнемся, то пойдем под суд за теракт — террористический акт то есть, а если будем молчать — уполномоченный нас прощает.

Хуже всего, когда надо переехать через бурт. Тогда хватаешься за спину и тянешь что есть сил. На твои пальцы ложатся еще руки, зерно со скрипом раздвигается, и нужно хвататься за следующую спицу, и пальцы не оторвешь, так крепко их прижали. Про импрессионистов Ваня, кажется, решил меня не спрашивать.

...Зерно набивается в кеды, оно оказывается в и карманах штанов, в волосах, ушах. В самые первые дни мы стеснялись на него наступать, благоговейно пробовали на зуб. Потом оно потекло нескончаемым потоком. С зеленой пеной оно лилось из кузовов самосвалов, дробно мельтешилось в веялках, загадочно жужжало в похожих на вагоны ВИМах, шипящей плетью впивалось в небо, вылетая из зернопультов, покорно ползло под скребками зернопогрузчиков.

Обожравшиеся воробьи устало дремали на проводах, и даже прожорливые утки плохо нам помогали. Зерно потеряло над нами магическую власть, оно превратилось только в единицу работы, как земля для землекопов. Зерна было слишком много.

А оно текло с необузданной силой цепной реакции, и нечем было управиться с этой массой. Оно слеживалось в теплые гранитные глыбы, рассыпавшиеся от удара сапога. Над током стоял теплый запах браги. Заваленные буртами, упрямо лезли обреченные бледно-желтые ростки.

Я очухиваюсь от холода. Печь прогорела, и стало слышно, как дует из-под двери. Впопыхах я бросаю несколько совков угля в топку, но слишком много — он только зашипел и покрылся белыми дымками. Все так же впопыхах, потому что печь гаснет, а разжигать ее снова целая волынка, я выскакиваю на крыльцо за соляркой, выплескиваю в топку одну банку, вторую, третью и только наклоняюсь за четвертой, как печь глухо ухает, и пол вздрагивает. Сноп раскаленных углей вылетает из топки.

Я думаю, что мало суметь родиться — нужно еще родиться счастливым. Иначе не проживешь. Я, кажется, сумел, потому что стоило сейчас вот этому угольку пролететь еще несколько сантиметров и упасть в ведро с соляркой, как все очень мило бы кончилось. Я такую картинку видел в учебнике судебной медицины — кулаки сжаты и выставлены перед грудью, как готовые к выстрелу пружины. Поза боксера, глава «Ожоги».

Я по-быстрому затаптываю угольки, оглядываюсь с тайной надеждой, что никто, не проснулся, и натыкаюсь на неподвижный взгляд — Ушкин.

Кто его знает, что за парень! Уснет он сегодня хоть на минуту? Не намотался он за день, что ли? Я в это никогда не поверю.

...День выдался неприятный. Утром мы с лопатами пошли на ток. Дул холодный сильный ветер. Колонна машин не пришла. Грузить было не во что. С подветренной стороны бурта каждый сколупнул корку, вырыл яму, улегся в зерно поплотнее. Зерно бродило и было теплым. Низко над землей неслись серые тучи. Колонны все не приходили.

К обеду засветило солнце, потеплело, и выпавший вчера первый раз снег начал кое-где таять. Колонна все не шла, и директор бросил нас на обмазку коровника. Такое можно придумать разве что в наказание — холодную, как лед, мокрую массу вымазывать голыми руками. Но директора тоже понять можно — ветер продувал стены коровника как хотел, а бригада грелась на солнышке и развлекалась анекдотами.

Быстро выкопали яму, привезли глину, солому, залили водой, поставили Яшку и Борьку месить. Они неторопливо плюхали в ледяной каше, а если кто-нибудь хотел их подогнать и замахивался лопатой, вскидывали свои большеглазые морды, поджимали хвосты и в панике замирали. Наверное, им было непонятно, как можно требовать от них еще чего-то сверх этой ледяной муки.

Нам с Ушкиным выпало таскать носилки. Сооружение это громоздкое и тяжелое, и две лопаты месива уже вытягивали руки из плеч. Ушкин хорохорился, но я-то знал, что он совсем доходит. Я шел впереди и чувствовал, как он все время сбивается с ноги, как его заносит то вправо, то влево, и мне приходилось выруливать. Но такой уж он упрямый, что стоило мне заикнуться, чтобы клали поменьше, как он заорал, чтобы наложили с верхом.

— Снесем, — сказал он, — если я — Ушкин, снесем.

Шагах в пяти от ямы, когда я, чувствуя, что ладони у меня разгибаются, хотел удержать носилки на пальцах, он заорал: «Я не Ушкин!» — и отпустил носилки. Ручки больно выстрелили у меня в ладонях. Я обернулся и сказал ему пару нежных слов.

А чего он сейчас не спит, я понятия не имею. Или, точнее, не хочу иметь. Но мне его жалко. Я сажусь к нему на тюфяк и опять наталкиваюсь на тот же неподвижный взгляд. Ушкин сильно похудел, лицо обтянулось, глаза стали еще больше, чуть навыкате, неподвижные. Глазами он хочет сейчас просверлить во мне дыру.

— Скажи, — говорит Ушкин, — чего тебе сейчас больше всего хочется?

— К мамочке!

— Выпендриваешься. А если по правде?

Я, конечно, выпендриваюсь. Но разве это так просто — сказать правду? Мы очень устали за эти три с лишним месяца. Дай нам сейчас волю, мы будем неделю спать часов по двенадцать (но это я вру, наверное). Мы отупели, никому и в голову сейчас не придет спорить о сервитутах или каких-нибудь еще ученых вещах. Говорим мы мало, только о необходимом, анекдоты в ходу у нас самые примитивные. Письма вызывают уже скорее досаду, чем радость, — все, что в них написано, безумно далеко и совсем неинтересно, а на письма нужно что-то отвечать, придумывать какие-то слова.

На нас навалилась совсем другая жизнь, о которой раньше почти никто и понятия-то не имел. Она соскребла красивенькие слова и лихие лозунги. Она втиснула в нас что-то свое. И мы уже стали другими и чувствуем это в себе.

Но разве все это расскажешь так, чтобы можно было понять? И почему я должен это рассказывать, пока во мне сверлят дыру? И я читаю Ушкину стихи:

Закружились во сне заснеженном Белоснежные снежинки. Тают, маленькие неженки, Словно детские слезинки. Это где-то одуванчики Дуновеньем потревожены И летят к нам, заморожены, Из далеких теплых стран.

Я опять, выпендриваюсь. Эти стихи кто-то принес в редакцию факультетской газеты. Даже тогда они показались сентиментальными, и печатать мы их не стали. И запомнил я их главным образом потому, что уж очень они нас всех рассмешили.

— Кончай трепаться! — говорит кто-то из-за печи.

Ушкин приподнимается на локтях:

— Рощупкин! Еще одно слово, и утром пойдешь колоть дрова!

Белоснежные фонтанчики Наблюдаю завороженно И боюсь неосторожно я Их вспугнуть, раскрыть обман. Я ведь знаю — снег из облака.

Я продолжаю читать. Я начал читать эти стихи, чтобы позлить Ушкина, чтобы отбить у него дурацкую охоту сверлить в людях дыры, чтобы как-то защититься от его неподвижных глаз, но получается странное — я окунулся в эти стихи, спасаясь от сегодняшней усталости. Я читаю их уже совершенно серьезно, не замечая их слащавости. Ушкин выпустил меня из своих глаз, он смотрит куда-то поверх моей головы и кивает еле-еле.

— Пусть! Но ты хоть раз попробовал Позабыть, что снег из облака, Присмотреться и понять Красоту снежинок-неженок, Прилетевших во сне заснеженном Нашу землю согревать?

— Ушкин! — тот же голос возвращает нас в темный зал на жесткий тюфяк. — А ты — разницу между снегом и манной кашей знаешь?

Ушкин молчит, он весь напрягся и сейчас взовьется.

— Так вот, — продолжает тот, — снег господь бог чистеньким посылает, а в кашу вы бром валите почем зря.

Тут нужно кое-что объяснить. С месяц назад мы стали в некотором отношении совсем слабаками. Пополз слух, что Славка-начальник решил наказать нас за посиделки у костра и каждое утро подкладывает в кашу бром. Застать его за этим делом никому не удавалось, а на все вопросы он только ухмылялся.

— Все! — взвивается Ушкин. — Я тебя, Рощупкин, предупреждал. Встанешь на час раньше.

— Ты хоть и Ушкин, а дурак! — гремит совсем из другого угла бас Рощупкина. — Разве я хоть слово сказал?

— Ушкин, прекрати! — визжит кто-то со сцены.

Но Ушкину упрямства не занимать.

— Все, Рощупкин! — говорит он. — Вот и высказался. А с тем болтуном сам разбирайся.

Рощупкин что-то ворчит, парень он добродушный, а я смотрю на часы — без пяти четыре. Мне пора смениться, но за всеми этими воспоминаниями я забыл, кого мне надо будить. Ушкин тоже забыл, но я тронул его этими стихами, и скандалить он не хочет.

— Буди Сапелкина!

Ваня без слов берет у меня часы, садится за стол, трясет тяжелой со сна головой. Я ложусь рядом с Ушкиным, закрываю глаза, и опять на меня плывет зерно. Твердобокие волны, грозя раздавить, надвигаются одна за другой. Я отчетливо, до боли в глазах, вижу, как они сверкают под солнцем, как срываются с гребешков тонкие струйки, как зеленеют на их боках изрубленные стебли полыни. Так у зарвавшегося грибника горят перед глазами разноцветные шляпки.

Я не могу больше видеть это. Мне осточертели волны. И я вспоминаю Строганову. Она смотрит на каждого, кто выходит из зала Федора Васильева в Третьяковке. Место у нее довольно бойкое — на углу, но проходик там узкий, и не всякий догадается задрать голову. Семиклассником я убежал от экскурсии и выглянул, чтобы узнать, где наши. И тут заметил ее. Она смотрела строго, но как-то очень доверчиво, как будто строгость она напустила только для вида. Так смотрели студентки-практикантки, когда давали уроки, — боялись они нас куда больше, чем мы их. С тех пор я часто приходил к ней. Смотрительница зала — она сидит как раз за углом, между Поленовым и Левитаном, — заподозрила во мне вундеркинда и даже таскала к «Постели больной» и долго говорила, как это хорошо и трогательно. Но больная старуха меня не заинтересовала. А у Строгановой было красивое лицо, тонкая шея. Дальше я не очень фантазировал. То есть, конечно, немного фантазировал, ведь она мне нравилась и смотрела совсем доверчиво. Я и приходил к ней так часто еще и потому, что можно было фантазировать.

На обнаженных мне очень хотелось смотреть, но я не решался, потому что боялся, что кто-нибудь подойдет сзади и спросит:

— А ты, мальчик, что здесь делаешь?

На них я смотрел. только издали, как будто случайно.

И даже много позже, когда уже знал, что такое передвижники и прочитал про Маковского уничтожающие строчки Александра Бенуа, мне все еще нравилась эта картинка. Нравилась фиолетово-лиловая гамма, да и сама девица была ничего. Мы стали с ней ровесниками, и я уже понимал, что ничего особенного в ней нет, но все-таки она мне нравилась.

И вот сейчас я пытаюсь вспомнить ее лицо, мне очень нужно это, и я шепчу:

— Ну, выручай, Маша, или как там тебя зовут!

Но ничего не вижу. Только фиолетовые разводы.

Наверное, так себе умишко — стишки в альбомчик, музицирует для гостей, дуется на маменьку из-за каких-нибудь булавок и ленточек. Хорошенькая дочка богатого купца. Характером тверда и расчетлива, а доверчивость придумал художник, чтобы побольше заплатили. Как бы она заверещала, если бы я дотронулся до ее белых с кружевами панталон!

Меня будит Юрка Ермаков. Он теперь работает прицепщиком и живет в бригаде, но трактор сломался в километре от центральной усадьбы, и он пришел сюда. Места у него нет, и он решил одарить меня своей дружбой. Большой, толстый, да еще в свитере и ватных штанах, он совсем сталкивает меня с тюфяка. Я пробую брыкаться, но он советует давить Ушкина и засыпает.

Я вижу Ушкина теперь совсем близко, и мне становится не по себе. Он выглядит так, словно что-то болит в нем неутихающей, жестокой болью или какой-нибудь вопрос неотступно мучает его. Я хочу окликнуть Ушкина, потом представляю, как он воткнет в меня свои сверлилки, спросит, чего мне сейчас больше всего хочется, и я буду сидеть вот с такими же остановившимися глазами и думать, что же случилось и что же делать дальше. Пускай уж он один ломает голову, если ему так хочется все знать до конца.

Заснуть как следует мне в ту ночь так и не удается. Хлопает дверь, и чьи-то сапоги бесцеремонно топчутся у порога. Ушкин взлетает, как выстреленный из рогатки, сдергивает с меня одеяло. На всю комнату звонит его поросячий дискант:

— Подъем! Колонна пришла!

Юрка Ермаков, не дожидаясь, пока я очухаюсь, расправляет поверх меня свои конечности. Ему не вставать, он может спать, пока наладят трактор. Ушкин бегает по тропинке от сцены к двери и сдирает одеяла.

— Кончай ночевать! Колонна пришла! — кричит он почти с торжеством.

Всхлипнув пару раз, на току начинает стучать движок. Спиралька в лампочке медленно алеет.

— Кончай ночевать! Подъем!

...Да, чуть не забыл! Много позже, когда мы уже вернулись в Москву, отмылись, отоспались, налюбовались на свои значки и грамоты, мы узнали, что там, на целине, никакого брому нам не давали — просто мы очень уставали. А байку про бром придумал Ушкин, чтобы мы не так волновались.

КИНДЖИ, СТЕПНОЕ СОЛНЦЕ 

Раннее-раннее утро. Настырный петух орет как заведенный у самого сарая:

— Те-тя Ли-на-а-а! Тетя Ли-на-а-а!

Линка Смирнова обзавелась медицинской справкой и не поехала. На факультетском бюро она размахивала этой бумажкой и кричала, вытаращив глаза:

— Нет, вы скажите — это добровольное дело или принудиловка?

Пальцы у нее были корявые, с длинными яркими ногтями. Наверное, ей очень хотелось пустить когти в ход. Мы ей дали выговор — справка все-таки была.

— Те-тя Ли-на! — надрывается Петя.

Еще совсем тихо. После первых дней, когда мы нежились до девяти, а потом в самую жару задыхались и обгорали на току, наш начальник Славка Пырьев изменил распорядок. Теперь начинаем в семь, в девять завтрак. С двенадцати до трех — обед и отдых. И с трех до семи снова работа, а кто не управится — может хоть до ночи ковыряться со своим квадратом.

В темном пустом сарае прохладно после ночи. Нас здесь немного — только двенадцать. Остальные кто где. Для девиц наша работа — сдирать дерн для будущего тока — признана вредной, и они под звонким лозунгом «Не оставим скотов без хороших кормов!» трудятся на сене. Пшеница еще совсем зеленая, и до уборки далеко, но Славка Пырьев регулярно призывает нас продемонстрировать готовность к великой битве за урожай. Мы демонстрируем.

Петух орет как заведенный. Какая балда научила его в казахской деревне кричать по-русски? И как ему объяснить, что тетя Лина сейчас купается в теплом море и чихать на него хотела? А сапогом в петуха отсюда не попадешь...

За моей спиной кто-то шлепает, потом щелкает приемник.

— И телевизор приобрел, — возвещает Рощупкин, — и зрелищ мне искать не надо!

— Может, заткнешься? — вежливо спрашивает Сахаров уже получивший кличку Шмунин.

Кино, спектакли и футбол ко мне приходят сами на дом! — заканчивает свою мысль Рощупкин и ржет от удовольствия.

Диктор зарубежной программы сонным голосом перечисляет важнейшие новости. Память моя, наверное сконструирована, как решето. Всякие там имена и названия проскакивают, не задерживаясь, остается только привкус не поймешь чего — такое странное ощущение, словно где-то в пустом океане качается одинокий буй и скороговоркой сообщает что-то понятное только ему одному. Если все устроены так, то никто не заметит, когда это начнется, и в газетах будет напечатано: «На днях началась третья мировая война!» Но не у всех такое решето. Никонова можно поднять среди ночи, и он назовет любую столицу, фирму правления и любую цифру.

Петух наконец успокоился. Теперь совсем тихо, только слышно, как продавец сельпо Яков Порфирьевич что-то бормочет, запрягая, а мерин Васька лениво отдувается. Странно все-таки, что такой приемник, как «Родина», что-то ловит. Батареи вот только садятся. Поэтому идет жестокая экономия: утром последние известия и немного музыки вечером. Обзор газет делает Славка Пырьев, когда приезжает на своем драндулете.

Мне кажется, что Яков, когда никто не слышит, говорит Ваське «Вы» и просит прощения за то, что должен это скрывать, а хитрая скотина Васька только презрительно сопит. В первый же день вид запряженной лошади вызывал у нас взрыв идиотизма. Мы все набились в телегу, а Саня Сахаров схватил вожжи, крикнул какое-то грубое слово. Васька от этого и вздрогнул, как от удара, и ошалело приложил уши. Яков прыгал у него перед мордой и просил:

— Ну, давай, Васенька, покатай! Они же гости!

Ну а теперь, конечно, о Пономаревой. Диктор немножко оживился. Советская спортсменка Нина Пономарева в сопровождении сотрудника посольства явилась в полицейский участок на допрос и была отпущена под залог, ожидается, что дело будет передано в суд.

— Провокация! — заключает Рощупкин. — Капиталистов надо душить!

— Отделение, подъем! — орет Никонов и соскакивает на холодный пол.

Даже смотреть холодно, как он скачет по глиняному полу. На низенькой травке под кроватями, кажется, блестит роса.

— Не виновата я! Не виновата! — орет Сахаров, он же Шмунин, как Катюша из «Воскресенья».

Взяла она эти шляпки или нет — какая разница? Нужно вставать. Никонов уже выскочил наружу и дурашливо заржал. Представляю, как Васька на него посмотрел. Яков Порфирьевич, извиняясь, заглядывает в нашу берлогу.

— Какие будут заявки?

Сигареты. Пасту. Пасты нет. Только зубной порошок. Тогда проще мелу натолочь.

Никонов совсем ополоумел — просит ваксу для сапог. Как он их в такую жару наденет?

— А этого ни-ни? — задает свой обычный вопрос Рощупкин и щелкает по заросшей шее.

— К сожалению, — разводит руками Яков, — до конца уборки сухой закон.

— Пастилы белой и розовой. И чтобы розовой было побольше, — это Шмунин.

Список получается недлинный.

— А скажите, Яков Порфирьевич...

Яков озирается по сторонам, отыскивая говорящего. Бунин стоит в дальнем углу, задрапированный в простыню. Совсем как римский сенатор. Яков кланяется.

— Скажите, Яков Порфирьевич, вот вы, как торговый работник, что думаете? Украла Пономарева эти шляпки или нет?

Яков молчит, как бы отвешивая ответ.

— Мне не нравится эта история, — говорит он наконец и сам себе, кивает. — Да-да, не нравится. Что-то скверное творится в мире, если в копеечную кражу вмешивается большая политика.

— А все-таки! — настаивает Бунин.

Ну что он привязался к человеку! Разве должен Яков с нами откровенничать? Хватит и того, что он добрейший ночью мотался в аптеку за пятнадцать километров, когда мы все обгорели.

Яков оглядывает нас. Что-то разладилось в его весах.

— Трудно сказать, молодые люди. Магазин — это испытание души. Любой магазин — богатый ли, бедный, и тут все может быть. Взять, к примеру, меня. Когда я получил паспорт и вернулся в Россию (об этом я мечтал много лет), я поселился в Иркутской области, в деревне. И никогда я не забуду впечатлении от того единственного магазина — длинные полки и ни них ничего, кроме черных буханок и бутылок с уксусом. И, поверите, я заплакал. Нет, я не сравнивал эту лавку с магазином в Шанхае или с магазином отца в Питере. Я только подумал, что очень скоро умру в этой стране, которую так люблю. Так мне стало горько...

Он машет рукой и снова оглядывает нас всех.

— Заговорился, а нужно ехать. Но ведь это между нами, да?

Яков Порфирьевич! — нагло вылезает Рощупкин, — все это, конечно, между нами, но уж вы насчет водочки постарайтесь.

Яков Порфирьевич суетливо запихивает в карман книжку и карандаш.

— Попрошу. Обязательно попрошу. Но обещать не могу-с.

— Ну, ты молодец! — кинулся Рощупкин к Бунину, когда Васька пополз по дороге. — Он теперь у нас на крючке. Выпьем сегодня, орлы!

Бунин презрительно морщится.

...Лопата привычно ложится на плечо. Рано, но от дороги уже тянет теплой пылью, а белые утки улеглись в тени. По дороге носится девчонка лет десяти в красном платьице выше колен и двое мальчишек поменьше. Девчонку зовут Кинджи. По-казахски это значит последняя, поскребышек, что ли. Игра заключается в том, что Кинджи щелкает одного из мальчишек по затылку и бросается наутек. Мальчишки догоняют ее, прыгают перед ней с раскрытыми ртами, как собаки, а она снова щелкает одного, и погоня возобновляется. Пыль клубится над дорогой, и утки недовольно крякают.

Увидев нас, Кинджи замирает как вкопанная и приставляет ладошку к бровям. Мальчишки наскакивают на нее, но Кинджи уже не обращает на них внимания, и ребята тоже разглядывают нас, приставив ладони — наверное, они думают, что началась новая игра.

Ну и обезьяна, эта Кинджи! Где она сперла этот взгляд? С картинки, что ли? Она смотрит на нас, как старуха у колодца на драпающих солдатиков. Только крестом осенить не догадается. Ну и обезьяна!

...Ток — это тоже испытание души. Если допустить, что ад существует, его филиалом на земле может быть это место. Алюминиевые миски с кашей так накалились, что их нельзя было держать в руках. Это было в девять. А сейчас одиннадцать. Жарища стоит зверская. Из-под наших лопат клубится пыль, и от этого еще противнее — дышать совсем нечем.

Работа у нас нехитрая. В стороне от деревни, около старого, неизвестно когда построенного сарая нарисован прямоугольник. От энтого кола до энтого, как говорит управляющий, мы должны содрать дерн. Потом прямоугольник прикатают, утрамбуют, и ток будет готов. А может, и не будут прикатывать, но нас это не касается. Мы должны сдирать этот паршивый дерн и надеяться, что совхоз не посадит нас в яму за долги. Славка Пырьев говорит, что мы сюда приехали не за длинным рублем, а чтобы участвовать в подъеме сельского хозяйства. Управляющий ничего не говорит. Он приходит по нескольку раз в день и смотрит на нас из тени сарая, довольный, что нашел дураков на самую дешевую работу. Никаких указаний сажать нас в яму, наверное, еще не поступало, поэтому кормят нас регулярно, и каждый вечер мы можем посчитать, на сколько вырос наш долг совхозу.

Мы выскребли длинную, узкую полосу. Она еще не успела прокалиться и выцвести, рыжая, гладкая. Только кое-где торчат неподдавшиеся лопате травинки. Глазомер нас подвел, поэтому края у полосы получились неровные, как будто живые, и сама полоса кажется плешью на огромном живом теле.

Нет, мы так помрем. Во рту столько пыли, что даже плюнуть не получается. А ведро в сарае пустое и тоже теплое. Кто-то придумал облиться, и теперь ведро пустое, а идти за водой неохота. Сейчас бы сесть в теньке и закрыть глаза, но тогда придется ковыряться до темноты, и, конечно, кто-нибудь возьмется помогать. А он сам сегодня наишачил столько же и видел, как ты прохлаждался. Так что не посидишь. Шевелись, лопата. Обед уже скоро. Хоть бы половину до обеда сделать, а то потом так развезет, что до ночи не управишься.

Шмунин все-таки не выдержал и повалился. Это дико приятно — вытянуться, дать отдохнуть спине. Опять за него сегодня доделывать придется. Рощупкин работает ровно, как машина, — шмыг, и пауза, шмыг, и пауза. Лопата у него почему-то не прыгает, а ходит ровно, словно он масло режет, а не землю. Никонов пробил в своем куске две полосы — клещи и сейчас соединяет их, — окружил. Ему бы все в войну играть.

А вон наша дама — учетчица Эмка. Делать ей, наверное, совсем нечего, поэтому целыми днями она лежит рядом с нашей полосой, задрав белые, удивительно противные ноги. Она ждет тарахтенья Славкиного драндулета, а на нас даже не смотрит. Так, видите ли, в книгу углубилась, что даже на секунду оторваться не может. Привыкла небось с трактористами собачиться и другого обращения не понимает. Правда, попытка Рощупкина безо всяких слов установить контакт успеха не принесла, но это было уже после того, как она увидела Славку и решила его подцепить. Только едва ли он на нее и глядеть-то захочет. Ноги у нее противные. И когда подол задирается, видно, что они у нее и дальше там такие — белые и рыхлые, как тесто. Пускай книжки читает. Мы книг мешков десять принесли в подарок совхозу. Вот пусть она и читает.

Около сарая звякает что-то. Кинджи принесла воды. Я же говорил, что она на нас как на солдатиков глядела. Ух, какая умница!

Лопаты летят в сторону. Около ведра уже свалка. Кинджи хохочет, потому что ребята как взбесились. Она даже приседает от смеха, потом срывается с места, несется по полосе, раскинув руки, как будто хочет взлететь с пухлой, неподатливой земли, но полоса кончается, и она бросается животом в траву, катится и визжит на всю степь.

Эмка на это не обращает никакого внимания, но вдруг подняла голову и прислушалась. Вдали что-то затарахтело, Это, конечно, Славка, Скорее хватай лопату.

Славка у нас как с плаката. Секретарша декана зовет его Славочка-булавочка и поджимает малиновые губки. Рост сто девяносто пять сантиметров. Таких рисуют на праздничных плакатах с отбойным, молотком на плече.

Славкин драндулет, давно списанная полуторка, пылит к нам. На подножке застыл управляющий. Уже, конечно, нажаловался.

— Равняйсь! — орет Никонов. — Смирно!

Нет, вы посмотрите на Эмку! Она вцепилась взглядом в кабину полуторки, в белую Славкину рубаху и поднимается медленно, как во сне. Книжка, конечно, валяется — ай-яй-яй, казенное имущество! Это даже не взгляд, а две веревки, по ним не только нежности — посылки с тушенкой отправлять можно. Новейшее достижение парапсихологии! Сенсация века! Передача тушёнки на расстояние!

— На-кра-ул! — орет Никонов.

Лопаты взлетают совками вверх и замирают в вытянутых руках. Славка, собака, знает, что держать их так — удовольствие маленькое, но проходит мимо строя степенно, как глава дружественной державы. Потом выходит на середину и негромко здоровается.

— Здравжеламтоварищмаршал!

Управляющий приподнимает кепочку с пуговицей.

Славка быстро растет. Совсем недавно он был ефрейтором. Но что делать? Все мы у него в руках, если не зарабатываем даже на еду. И только его милость может спасти нас от долговой ямы и других неприятностей. В следующий раз он будет генералиссимусом. Не по заслугам, конечно, но что делать, если другой работы не предвидится? А вот как мы его через раз называть будем, этого даже Никонов не знает. Выше уже вроде некуда. А долг растет.

Эмка стоит далеко от нас, вытянув шею. Наверное, даже на цыпочки встала. Чтоб нам всем здесь обуглиться, если она не топчется сейчас тряпочными босоножками по раскрытому тому Тургенева. Библиотеку мы всю такую привезли, классическую.

В душном сарае Славка раскрывает блокнот и начинает политинформацию. Докладчик он опытный, поэтому начинает с погоды в Москве, победы «Спартака» — чтобы овладеть вниманием. Мы тоже можем с ним кое-чем поделиться — насчет Пономаревой, например. Но вдруг он взовьется? Слушать зарубежную программу, конечно, не преступление, но говорить об этом не принято — как о дырявом носке. Никто ведь не выставляет эту дыру, а у кого ее нет? Может, и Славка слушает. Но лучше его не испытывать, мы и так должники, нас теперь всякий обидеть может. Управляющий наверняка успел нажаловаться, и речь про сачков у Славки уже готова.

В Москве идут дожди. А у нас в сарае такая духота, что мы стоим мокрые, как мыши. Это когда кот поймает мышь, обмусолит и отойдет полюбоваться, а она лежит полудохлая — вот мы сейчас такие. А Славка сгорел — ежится, плечи под белой рубашкой ходят ходуном и руки, как ошпаренные. Где его так угораздило? У нас он только раз за лопату взялся и сразу отложил — тут мигом без авторитета останешься. Наверное, с девчонками на сене упражнялся. Теперь будет нас корить: «В то время как наши замечательные девушки ежедневно перевыполняют нормы...» Знаем, какие у них нормы. Они там, как на пляже, загорают. Вот он и решил не отстать. Это только дуреха Эмка думает, что он в ее честь белую рубаху надел, а он с девицами на солнышке валялся и сгорел.

— А теперь главное, — говорит Славка и сдвигает брови.

Будет бенц. Это даже неинтересно. Я уже прикинул, что можно продать, чтобы расплатиться. В крайнем случае дам домой телеграмму, хотя это и стыдно. Сколько можно нас обличать!

Но Славка, оказывается, все еще пересказывает газеты. Теперь про то, что в ФРГ принят закон о воинской обязанности, левые силы негодуют, в Европе снова возникает военная опасность... Наконец Славка кончает. Правильно! У нас уже обеденный перерыв.

— Ну, — говорит Славка, — какие будут мнения?

Мы молчим. Какие могут быть мнения, если обед уже, а он не приступал к нотации?

— Скорее, товарищи! Сами себя задерживаете.

Он что, шутит? А нотация? Неужели сегодня пронесет?

— Есть предложение, — это Шмунин пускает пробный шар, — послать протест в бундестаг.

— Так, — Славка кивает, — какие еще мнения?

— Поручить штабу подготовить.

— Кто за? — спрашивает Славка.

Мы поднимаем руки. Обошлось.

...Пропахшая полынью степь заглядывает в дверной проем. Небо над ней выцветшее, как застиранная майка. Они вместе навалились на наш сарай, и жар, как толстый язык, ворочается в дверях. У нас послеобеденный отдых. Я мыкаюсь в вязкой дремоте, сон не идет. А что еще придумаешь в такую жару? Даже кузнечики не трещат — уморились.

— Ну и что? — вдруг раздается голос Бунина, и я понимаю, что уже давно слышу, как они спорят, но этот разговор до сих пор катился мимо меня. — Ну и что? — еще громче спрашивает Бунин. — Коммунизм как экономическая формация — это прежде всего изобилие материальных благ. А эту производительность способен дать только автомат, а также человек, участвующий в производстве на правах автомата. Конечно, будут личности, изыскатели новых путей, но масса — автоматы. Иначе коммунизм сам себя не прокормит. Не может существовать общество, состоящее из одних личностей — слишком дорого-с!

Нашли время философствовать. Тут бы не свариться заживо, а они судьбой человечества занялись. Всегда их не вовремя разбирает. В ту первую ночь, когда Яков Порфирьевич мотался за пятнадцать километров в аптеку, они устроили семинар по Бунину. Клички так и остались — Бунин и Шмунин. Если мы здесь с полгода поживем, они собственные фамилии забудут.

— Ерунда! — не сдается Шмунин. — Пусть на производстве человек будет автоматом! Пусть! Но ведь это только четыре часа. А остальное время он свободен. Разве он не может употреблять его так, чтобы развиваться как личность. Общественная жизнь, искусство...

— Бред! — презрительно обрывает Бунин. — Откуда там общественная жизнь? Чем она будет питаться в бесклассовом обществе? С кем бороться? А искусство? Старик, неужели ты еще не понял, что настоящее искусство — это не цветики-цветочки, не красота слога, линии, мелодии, не всякая, одним словом, мура-эстетика, а прежде всего боль страдающего человека. Всякое великое искусство — это поиски гармонии, место человека в жизни, приспособлений к ней. Искусство невозможно без противоречий, раздирающих общество. Иначе оно только мелодрама.

Они некоторое время молчат, а мне уже наплевать на весь этот треп, и дремота засасывает меня, как болото.

— А ты прав! — кричит вдруг Шмунин. — Человек был личностью, пока не связался с машиной. Он был самим собой, и только от него все зависело, когда он шел с дубиной на мамонта. И победа была только его победой. И поражение — только его поражением. А потом он стал придумывать машины, чтобы они ему помогали, и все больше стал зависеть от них. Теперь уже он при машине, а не машины при нем, но он еще чего-то может. Сейчас любой работяга может подать рацпредложение и что-то изменить в машине. И он — личность. Но если машина совершенна, человек около нее — только пешка, будь он хоть с тремя высшими образованиями.

Шмунин орет эту муру с яростью неофита, слюни небось летят до крыши, но Бунин молчит, и все молчат.

Сонная одурь совсем овладела мной. Я почему-то вижу, как Кинджи, раскинув руки, несется по нескончаемой рыжей полосе с неровными краями. Неужели это мы такую выкопали? Да на нее бомбардировщики сажать можно. Кинджи несется все быстрее, а я как будто бегу за ней, но отстаю все больше. И вот я вижу только крошечное красное пятнышко у самого горизонта, и что-то странно звякает — как дужка ведра, и красная точка отделяется от земли и тает.

...Кинджи стоит в дверях и смеется. У ее ног качается, посверкивая, вода в ведре.

— Эй! — прошипел я, — кинь попить!

Кинджи подхватила ведро двумя руками, двинулась ко мне через весь сарай. Подол ее короткого платья плескался в ведре, как рыба.

«Совсем обнаглел, — подумал я, — барин паршивый!»

Я вскочил, пошел навстречу, а Кинджи вдруг повернулась, перебросила ведро в правую руку и, скособочившись, засеменила к выходу. На пороге она оборачивается с притворным испугом, а я кричу что-то вроде «догоню-догоню», Кинджи взвизгивает и семенит еще быстрее. Солнце бьет ей в лицо и высвечивает ее состроенную из углов фигурку с еле заметной округлостью под рукой, в которой висит ведро.

— Догоню-догоню! — кричу я, и Кинджи откликается счастливым смехом.

Метрах в двадцати от сарая она ставит ведро и отбегает. Я обхватываю мокрую жесть, лезу в ведро головой, и лицо леденеет. А Кинджи, конечно, крадется ко мне. Я чувствую это неизвестно как, я прямо вижу ее сгорбившуюся спину и выныриваю, когда остается метра три. Кинджи с визгом отскакивает. Я пью и не спускаю с нее глаз, как дрессировщик Вальтер Запашный со своих любимых хищников. Вода холодная, и у меня уже болят все зубы, и язык онемел, и губа, кажется, примерзла к железу, но мне нравится испытывать Кинджи — ей хочется поиграть в «догоню-догоню», она готова взвиться, как только я оторвусь от ведра, и я глотаю ледяную воду, а Кинджи даже приседает и визжит от нетерпения. Наконец я отрываюсь от ведра.

Уже около трех часов. Парит еще здорово, но солнце заметно свалилось набок. Ребята, надо полагать, поднимаются. Может, уже кто-нибудь вышел и с интересом смотрит, куда это я пошлепал. Кинджи несется в степь. Что ей там понадобилось? В эту сторону хоть сто километров беги — никого не встретишь. Клад у нее там, что ли, зарыт? Степь замерла и следит за нами. Даже гады-кузнечики не трещат. И волы Яшка и Мишка, на которых мы по вечерам отвозим дерн, тоже подняли головы и смотрят мне в спину.

«Куда это вы шлепаете, молодой человек? — спрашиваю я сам себя. — Такая дылда, студент Московского государственного, член факультетского бюро и редактор стенгазеты, кричит, как ребеночек, „догоню догоню“. Не стыдно? А может, у вас еще что-то на уме? Так вы это бросьте.

Достаточно того, что уток воруете. Не хватало еще девиц воровать. Да и куда вы ее украдете? На два метра между столом и маминой кроватью? Да и не девица она вовсе — ребенок лет десяти, наверное. Не помню, какой брачный возраст установлен в Казахстане, но уверен, что не меньше шестнадцати. Ах, вы возмущены! Вы об этом, конечно, и не думали! Так зачем шлепаете?»

Наверное, Кинджи недовольна моей скоростью, но стоять и дожидаться она не может, поэтому она описывает вокруг меня круги и визжит, чтобы я шел быстрее, а я, конечно, все кричу свое веселенькое «догоню догоню» и никак не могу понять, куда она меня тащит.

Далеко в степи, так далеко, что нашей деревушки отсюда и не видать, составлены в полукруг штук двадцать сеялок. Они стоят точненько одна к одной хвостами наружу и ступеньками вовнутрь, отделенные от степи вспаханной полосой, и кажутся какими-то загадочными — из-за своей неподвижности, нездешности, что ли. Наверное, в этой бесконечной зелено-желтой степи любая железка — дверная ручка или корабль марсиан — будет выглядеть одинаково нереально.

Я сажусь на ступеньку в центре дуги — это как в театре, только занавеса не хватает, а Кинджи куда-то прячется. Надо бы кончать эту игру. Ребята уже, наверное, вкалывают, а я тут сижу.

Кинджи появляется слева. Я не сразу узнал ее, хотя ничего вроде не изменилось — то же платьице, те же острые коленки и растрепанные волосы, но в том-то и дело, что теперь я не вижу ничего этого. Ко мне приближается человек средних лет, несомненно, в сапогах — нога крепко и тяжело вдавливается в землю, большие руки спрятаны за спину, так что плечи повисли, толстая шея торчит столбом. Да это наш управляющий! Он останавливается прямо передо мной, в упор смотрит и сдвигает кепчонку с затылка на лоб.

Я холодею от восторга, боюсь, что заору сейчас и спугну это чудо, но управляющий поворачивается и не спеша уходит направо, и я вижу, как поблескивают мозоли на громадной клешне.

И почти тотчас из левой кулисы показывается Эмка. Ее-то я узнаю сразу. Она движется как во сне, как загипнотизированная. Руки ее распахнуты для равновесия, и она не идет, а плывет, только ноги ее, белые, толстые, выглядывающие из-под короткого красного платья, чуть вздрагивают от каждого шага.

Эмка уходит, и справа появляется худой парень. Ходок из парня неважный. Наверное, на что-нибудь напоролся, и сейчас он шагает, высоко задирая ноги, как будто перешагивает через что-то. Очки у парня все время сползают, и их приходится подхватывать. Так ведь это я!

Вопль вырывается из меня, а Кинджи как будто просыпается и, вскрикнув, несется в степь. Она летит стрелой, и платьице ее через минуту уже мелькает совсем далеко, а еще через минуту я вижу только ее растрепанные волосы и мотающиеся над головой руки.

...Еще только девять часов, а мы уже пьяненькие сидим такие, веселые. Не поймешь даже от чего — совсем вроде немного выпили, а пьяненькие. Может, отвыкли. Ехали мы целую неделю, да и здесь уже сколько вкалываем. Словом, так заработались, что пьянку совсем забросили. А выпили, честное слово, немного.

Яков Порфирьевич нам, конечно, удружил и достал. А платить чем? Мы люди бедные. То, что из дома взяли, на сигареты и пряники извели, а поступления — ноль целых, ноль десятых. Но тут Рощупкин проявил благородство. Да, проявил. Продал управляющему электробритву. Я управляющему фотоаппарат хотел всучить, но он отказался. Ну и не буду его за это снимать. Вот Эмку буду, а его нет. А электричества в деревне еще нет. Пусть бреется.

Сидим мы так: составили четыре кровати, а в середине на ящике бутылки и кружки. Закуски почти никакой. Может, потому и опьянели так быстро. Яков Порфирьевич все порывался чего-нибудь принести, но мы его не отпустили — нечего растаскивать народное добро. Денег ведь у нас нет? Нет. А фотоаппарат вам не нужен. Он вас с Васькой и так сфотографирует. Вот и сидите. Мы вас очень уважаем без всякой закуски.

Около ящика стоит приемник. Пока без применения. Мы уже спели «Нам электричество сделать все сумеет», «Жил один студент на факультете». Особенно громко получилось «Мы в московском кабаке сидели». Слова мы немного изменили. Вышло так: «Без вин, без курева, со Славкой Пырьевым — куда везешь, начальник? Отпусти!» Славка тут не очень рифмуется, но он у нас начальник, так что надо упомянуть. А приемник пока но включаем. Яков Порфирьевич очень нашу самодеятельность хвалит, хотя поем мы, конечно, плохо. Это у него стиль такой. Вот мы, например, все ругаем — за дело, без дела, серьезно, несерьезно, но ругаем. А он все хвалит — стиль у него такой. Но он тоже пьяненький сидит, носик красный. А наш стиль лучше. Конечно, не такой красивый, но без обмана зато.

Рощупкин опять разливает перцовку по кружкам. Мне уже хватит. А то полстепи заблюю. У меня на это большие способности, а степь жалко, и так мы в ней эту рыжую плешь пробили и завтра еще будем долбить. Я включаю приемник, пока Рощупкин наливает и все затихли, и сразу выплывает маяк. У нас точно замечено, где какая станция.

Маячок очень приличный — только музыка. Говорят, что это для самолетов, то есть для летчиков пеленг: если чисто слышно — значит, правильно идешь, не сомневайся. Сиди и слушай песенки. Вот такую, например: «Мы оба ждали. Я у аптеки. А я в кино искала вас. Так, значит, завтра на том же месте, в тот же час». Но есть там одна штука, совсем непохожая на эти песенки, из-за нее я и люблю этот маячок. Только бы они не вздумали загорланить!

— Скажите, — говорит Яков Порфирьевич, — из Питера никого нет?

— Не пускают? — спрашивает Бунин.

— Вы не подумайте, что я недоволен. Я доволен. Мне не отказывают совсем. Говорят: «Подождите, сейчас трудно с жильем, да и родных у вас в Ленинграде нет. Со временем все, может быть, решится». А я потихоньку перебираюсь поближе. Был в Иркутской области, сейчас вот в Казахстане, а через годик, глядишь, еще ближе переберусь.

Голос у старика осекается, он лезет в карман, достает наглаженный платочек.

— Ничего, дед! — говорит Рощупкин и приваливает его к своей здоровенной груди. — Это, может, к лучшему. Когда война начнется, куда бомбы бросят? Газеты, дед, читай.

Сейчас будет эта штука — еще одна песенка, и она.

— Ладно, — говорит Бунин, — что загрустили? Выпьем за Рио-де-Жанейро.

— А почему?

— Там все в белых штанах, а белое защищает от радиации.

Они пьют, морщатся. Трудное это дело — пить теплую перцовку без закуски. А приемник молчит — крохотная пауза между двумя номерами. Сейчас будет эта штука.

— А знаете, — говорит вдруг Никонов, — какой диплом мой батя в военной академии защищал? Десант...

И в эту минуту начинают скрипки. Они играют спокойное вступление. Это — как теплое море, сверкающее в ранний час, как степь, просыпающаяся от первых лучей. И низкий женский голос торжественно произносит: «А-а-а-ве, Ма-ри-и-и-я!»

Мелодия льется, и что-то трагическое появляется в голосе женщины. Я сто раз слышал ее, но не знаю ни одного слова из того, что она поет. Может, я не прав, но я думаю, что это последний разговор человека с богом, последний перед тем, как произойдет это, и там такие слова:

Ты услышь, Мария! Человеку много не хватало на земле, И он придумал тебя. Ты слышишь, Мария? Человек выдумал атомную бомбу. Но сначала он придумал тебя. И это не обязательно — чтобы то, что родилось позже, было сильнее. Ты слушай, Мария! Человечество живет на земле в первый раз,                                         а каждый человек — в последний. И нужно дать каждому человеку что-нибудь кроме страданий. Жизнь не может кончиться войной. Иначе зачем тогда было столько жизней и смертей?

Я закрываю глаза, и опять Кинджи в красном платьице несется по пробитой нами полосе. Рыжая плешь разорвала степь пополам и тянется без конца. Крохотная Кинджи стремительно уносится от меня и красной точкой тает у горизонта.

БРЫЗГИ ШАМПАНСКОГО 

1

Темно-фиолетовая, с розовыми краями туча появилась неожиданно и теперь закрывала все небо, оставляя лишь небольшой, в ладонь, просвет, куда и спешило укатиться солнце. Вдруг потемнело, и все тревожно замерло. Воздух загустел, и машина катила словно в киселе, продавливала себе дорогу.

Точнее говоря, никакого вдруг не было. Еще когда торопливо догребали дневную норму, когда собирали один на всех рюкзак и кто-то все время что-нибудь забывал и приходилось все складывать снова, чтобы не путать чистое с грязным, а потом сидели и психовали, что Толик не приедет, и Лидка чуть не в рот каждой вталкивала хлеб с маслом и кричала: «Девочки! Тридцать километров! Похудеете!» — уже тогда на горизонте появилась черная полоса, словно там произошло землетрясение и выросли горы.

Лидка кричала и кричала, а все психовали, потому что в баню хотелось до смерти, а на Толике написано было, что он трепач, и не приехать он мог запросто. Лидку обзывали, пихали, а она пела свое: «Де-е-е-вочки!» — и все-таки сунула каждой по куску. Потом она вспомнила про банку маринованных огурцов и кинулась их искать — расщедрилась, потому что ужина сегодня не будет. Тут забыли и про Толика и про баню, сначала прыскали втихаря, потом уже не было сил сдерживаться, а когда Лидка, обыскав свои нехитрые тайники, заголосила: «Девочки! Забыла, куда положила!», тут уже хохотали вкрик, и даже Алла Перминова, которая в краже не участвовала, ощерилась, не переставая подозрительно оглядываться.

Лидка так ничего и не поняла. Толик уже подогнал машину, девочки залезли, а она все искала, словно банки с маринованными огурцами так просто и валяются. Алла молча ждала на ступеньке, потом сказала: «Хватит!» — и хлопнула дверцей. Машина тронулась, и Лидка, размахивая руками, кинулась догонять и неслась довольно долго, пока Толик не притормозил.

У палатки осталась только всхлипывающая Лена. Алла назначила ее сторожить. Нужды в этом не было никакой — ни один вор на их барахло не позарится. Просто ей нельзя было ехать, и с утра, когда Алла объявила о бане, Лена это понимала и сказала, что не поедет. Но когда девочки стали запихивать шмотки для легкой постирушки, Ленка заскулила и сказала, что поедет.

— Это как? — спросила Алла.

— А как я тут одна останусь? А если кто-нибудь нападет?

— Не в Америке живем. Это у них каждые полчаса изнасилование.

— Меня каждые полчаса не надо, мне и одного раза достаточно. Поеду!

— Поедешь! А зачем мы тебе сегодня воду берегли?

Ленка поняла, что спорить бесполезно.

Конечно, Славка Пырьев, тогда еще старшина, поступил не очень здорово, отправив девчонок одних. Но решение это было вынужденное. Кому-то нужно было работать на сене, а ребята уже все были разобраны — кто в лес, кто сдирать дерн, кто на ремонт техники. Можно было, конечно, найти трех-четырех и послать на сено смешанную бригаду. Безопасность бы это, конечно, гарантировало. А если еще что?

Решение общего собрания — «Меньше лирики — больше сверхплановых процентов!» не выполнялось. Новый плакат, повешанный у девчонок, — «А если мама узнает?» существенных изменений не внес. Посиделки у костра, продолжались. Директор уже несколько раз спрашивал Пырьева: «Всю, что ли, солому спалили?», явно намекая на моральное разложение.

Сено подвернулось, таким образом, даже кстати — можно было отправить самых ненадежных. А Перминова обеспечит порядок. Да и некому туда прогуливаться — далеко. Водовозку для них раз в три дня и то еле выбиваешь. Главное — чтобы не было пляжных настроений. Но тут уж основная надежда на сознательность, если каждый день проверять нельзя. И никакой художественной литературы, только газеты — книжки будем дома на диване читать.

Но этот пункт приказа был нарушен. Культурная Лена утаила «Очерки истории западных литератур» Фриче, у Томки был «Маленький принц» в огоньковском издании, у Ларисы — «Три мушкетера». Лидка ревела белугой над здоровенным томом Шекспира. Даже Перминова ослушалась, и самая нежная ее любовь — «Гражданский процесс» дарила ей минуты неземной радости. Задачей номер один в бригадном распорядке значилось спрятать всю эту крамолу при приближении Славкиного драндулета. Интимные детали туалета подлежали эвакуации с глаз долой во вторую очередь. Еще ни разу не засыпались.

А ведь надо было в эти считанные минуты и одеться. Траву свалили в длинные валки еще до их приезда.

Казалось, что она, тут так всегда и лежала. Подсматривать было некому, и в эту дикую жару можно было бы работать нагишом, если бы не пыль, от которой и так зудело все тело. Но от лифчиков все-таки можно было отказаться. Это было просто необходимо, чтобы не портить загар, хотя намотавшаяся за день грудь к вечеру наливалась болью.

Загар разжигал воображение. Вспоминалось платье развратной Элен Безуховой с совсем открытой грудью. И хотя, конечно, ни одна не решится сделать себе такое к целинному вечеру в Москве, все-таки интересно было поговорить, как чувствует себя в нем женщина и что чувствует мужчина, взирая на это декольте, способна ли обнаженная грудь, предъявленная одновременно множеству лиц в шумной атмосфере бала, вызвать сексуальные переживания или только эстетические.

Умная Лена анализировала взаимосвязь эстетического и сексуального, проводила параллель между вожделением и рождением замысла, оргазмом и вдохновением.

— Ты это где прочитала? — придирчиво спрашивала Алла Перминова и старалась вспомнить, что она чувствовала, когда придумала формулировку, за которую ее хвалил сам Бергманн.

— Бергманн, — говорил он не раз на лекциях, — с двумя «эн». По-немецки это значит «человек-гора». Берг — гора, манн — человек. Только, пожалуйста, с двумя «эн». Если у кого-нибудь есть вопрос, встаньте и скажите: «Товарищ Бергманн, мне неясно» или «Товарищ Бергманн, я с вами не согласен!» Мне будет очень интересно узнать мнение молодого коллеги. В науке «Гражданский процесс» существует большое число нерешенных вопросов. Только, пожалуйста, не забудьте про два «эн».

— Врешь ты все! — говорила Алла. — И нечего путать похабщину с наукой.

Обсуждалось также вечернее платье из черного бархата, закрытое спереди и сзади, прямое, с двумя разрезами по бокам почти до талии — вроде такое кто-то видел на какой-то японке. Обсуждение также было чисто теоретическим, потому что у нас такие не носят и, если оденешь, сгоришь со стыда. Во-вторых, бархат не носят особенно. В-третьих, платье длинное, до земли, к нему нужен мальчик с машиной, а такого даже у Тамарки еще нет. В-четвертых, оно не годится — хотя руки в нем и обнажены до плеча, но с таким загаром не грех показать и побольше, а оно под шейку. В-пятых, как быть с бельем? Ведь оно в этот разрез будет вылезать. Неужели ничего не надевать?

Конечно, дискуссии эти велись совсем не тогда, когда Славкин драндулет дребезжал поблизости. Тут дорого было каждое мгновение. Полуголые метались по тесной палатке, словно начался пожар. Больше всех попадало Лидке — раскормила так, что ничего не лезет. А ей было проще всех — накинула свой поварский халат и готова. В эти последние секунды рвались завязки, летели вырванные с мясом пуговицы, лопались резинки.

— Славочка, входи! — пела на улице Ленка. Она от радости еще больше глупела. — Сейчас я тебя кормить буду! Славочка, возьми меня к мальчишкам. Девочки ничего не едят, с ними неинтересно.

— Вот какая! К мальчикам захотелось! — ругалась Алка, быстро оглядывая каждую, перед тем как скомандовать выход.

Самая тайная книга была у Маргошки. То есть ее вообще как будто не было. И кому Маргошка о ней сказала — было неизвестно. Но знали о книжке все. И если хотелось почитать, нужно было только подойти к Маргошке. Та или мотала головой, что означало — нету, занята, или кивала. После этого производилась сложная операция. Нужно было как будто незаметно достать эту книжку из-под тюфяка, как будто незаметно во что-нибудь ее завернуть и как будто незаметно уйти с нею в степь. Поводов для ухода было немного:

1) надоели вы мне все, собачки,

2) письмо хорошенькому напишу,

3) труд человека кормит, а лень портит.

Книжка была по тем временам неприличная — второй том полного собрания Мопассана, только-только пришедший и незаметно украденный с отцовской полки в последний перед отъездом вечер. Репутация автора разжигала интерес, а некоторые эпизоды вызывали ужас: неужели это можно? Но заговорить о книжке вслух ни одна не решалась — совали ее Маргошке молча, не поднимая головы. Только дура Лидка причитала: «За что он ее, а?» — в финале рассказа «Сумасшедший» герой, ревнуя свою любовницу к коню, на котором она любила скакать галопом, убивает и коня и любовницу.

Толька не обманул и приехал почти вовремя. Алла сказала: «Хватит!», хлопнула дверцей, и машина тотчас тронулась, а Лидка, размахивая руками, кинулась догонять.

Был душный, яркий, красный вечер. Когда, взревев, газон выскочил на дорогу — при этом запаска, на которой сидели, рванулась к заднему борту, и все повалились, — когда газон выскочил на дорогу, понесся по бокам отливающий красным ежик жнивья. Горели под солнцем красные самоходки, горели красные вымпелы на серых прицепных «сталинцах», горели огненные пятна на стеклах привалившихся к ним под загрузку самосвалов. Толик гнал по наезженной дороге, словно шел на рекорд, и, сторонясь встречных или обгоняя груженых, закладывал такие виражи, что газон кренился, как самолет. На запаске все время нужно было сидеть, хотя удобнее было бы стоять за кабиной. Но тогда эта запаска, оказавшись на воле, могла бы оставить без ног. Поэтому сидели, держась друг за друга, чтобы не слететь с мягкой резины на стальной обод. Беспризорный рюкзак носился по кузову, как заяц, пока не забился в угол у заднего борта.

Туча надвигалась из-за кабины. О ней вспомнили, когда она уже захватила полнеба. Машина неслась ей навстречу, и через несколько минут солнце прыгало и узкой щели у горизонта и по кабине ударили звонкие капли.

— Стойте! — закричала Лидка и забарабанила кулаками по крыше.

Толик тормознул, и недовольная Алла вылезла на подножку.

— Я вспомнила! — сказала Лидка. — Я огурцы, наверное, мальчишкам в лес послала.

— Вот какая! — сказала Тамарка. — А думала на нас.

Все, конечно, захохотали.

2

Когда въехали в деревню, дождь уже хлестал вовсю. Но солнце еще не зашло, было тепло, и головы можно было не прятать, раз сейчас все равно мыться.

— Тещенька! — позвал Толик, подрулив к забору из двух жердей, за которым стояла не новая, но крепкая, в три окна изба с чуть покосившимся крыльцом. — Выходи, москвичек привез!

Никто не откликнулся. Дождь лупил по плоским грядкам развалившихся картошек. Им этот дождь был как раз.

— Толик, — спросила Тамарка, — а промтоварный у вас до каких?

— А мне в библиотеку! — сообразила Лариса.

— Ты меня на танцы приглашаешь? — приступила к делу Маргошка.

— Всем тихо! — сказала Алла. — Идет только Лида. Купишь сухарей, подушечек — и никаких ананасов!

— Но в библиотеку-то можно? — ныла Лариска.

— Ну да. А потом ищи тебя всю ночь! — не сдавалась Алла.

— Ты не веришь в простых людей! — верещала Маргошка.

— Никаких ананасов, ясно?

— Мы тихо, — пообещал Толик, — не слышны в саду даже шорохи.

— Показывай! — сказала Алла и дернула калитку. Ей тут же пришлось разуться, потому что по тропинке катил желтый, пенящийся ручей.

— Баня топится, — успокоил Толик, — а теща, наверное, корову доит. Кому спинку потереть, записывайтесь!

— А водки в магазине нет! — крикнула с дороги Лидка. Она уже отбежала метров на пятьдесят, словно боялась, что Алла ее остановит. — Может, сладенького купить?

Алла на эту провокацию не среагировала. Она шлепала к баньке в углу участка, труба и правда дымилась. Девочки шли за ней.

— И алкоголичка к тому же, — сказала Тамара. — Теперь я знаю, куда наши деньги летят.

— Ты пока не очень кадрись, — крикнула Маргошка Толику, который остался около машины, — а то я с тобой на танцы не пойду.

— Побежишь! Я ботинки индийские достану, со скрипом!

— А рюкзак где? — спохватилась Алла, когда уже подошли к бане.

— О чем вы только думаете? Толик, сбегай, пожалуйста!

В бане было жарко и так дымно, что щипало глаза, полосы тянулись к маленькому окошку с огрызком стекла, потому что солнце все еще не зашло. Все то ли разомлели, то ли так устали, что не было сил раздеваться — сидели на лавке, и даже говорить не хотелось. Потрескивали угли в печи, где-то далеко играла музыка, истошная баба кричала на дороге: «Мань, Мань, Мань! Где ты ходишь, сука рогатая?»

— Как хотите, — сказала Тамарка, — но с грязными, я спать не лягу. А люстр тут, извините, не повесили.

Она нагнулась, подхватила подол, полезла, раскачиваясь, из сарафана. Грудь мешала ей выбраться, хотя она, схватив подол наперекрест, тянула его так, что где-то трещало.

— А я вот!.. — крикнула Маргошка, выскочив к печке, и дернула полы. Пуговицы проскакивали в петли одна за другой, только самая верхняя застряла, словно так было и задумано, и Маргошка гордо выставила маленькую острую грудку в белом атласном лифчике.

— Алле гоп! — скомандовала она себе и, повернувшись к девчонкам спиной, задвигала руками под сарафаном, и он лег ей между локтей, как хвост, прикрывая чуть переломленную поясницу. — Кто заплатит за большее?

Она опять повернулась, показывая смуглые, с вишенками сосков груди, повисшие над скорлупками опущенного лифчика.

— Делайте ваши ставки, господа!

Алка раздевалась спокойно и деловито, как работала. Расстегнула и стащила прилипшую к плечам кофту, спустила юбку. Потом, морщась, полезла за спину... А в это время Маргошка, облитая красным солнцем, все еще в сарафане и повисшем лифчике, приплясывала, прижав ладони к покачивавшимся бедрам.

— А-ва-ра-я, а-а-а! — раздался Толькин голос, и в окошке — осколок стекла он незаметно вытащил — показалась его макушка.

Маргошка рухнула, где стояла, Тамарка свела ноги, как клещи, обхватила себя руками, прикрывая грудь. Громче всех кричала Лариска, хотя сидела она в самом углу и видеть Толик ее никак не мог.

— Ну-ка! — спокойно сказала Алла, перешагивая через копошившуюся на полу Маргошку, и двинула тазом Тольке по макушке.

— Вы что? — обиделся он. — Я рюкзак принес!

— Негодяй! Хам! — кричала Лариска, она подскочила и застучала кулачками в таз, которым Алла закрыла окно.

— Возьмите свое барахло! — крикнул Толик под дверью. — А еще в институте учитесь!

— Хватит кричать! — сказала Тамара. — Будем мы сегодня мыться?

Она встала и пошла к печи — высокая, с плавными плечами, широкой спиной, перехваченной выше бедер как жгутом. Два белых полушария, заключенные в четкие рамки загара, светились, покачиваясь. Там, где начиналось белое, загар казался особенно темным, почти фиолетовым.

— Толик! — закричала на улице Лида. — Ты тоже мыться пришел? А я «Цинандали» купила и печенье. После бани чай будем пить.

— Нужны вы мне очень. Я лучше на молочную ферму поеду.

— Ты не уезжай! — кричала Лида. — Я «Цинандали» купила.

Алла откинула крючок и ждала. Лидка ворвалась красная и счастливая:

— Девочки!

— Подожди! — сказала Алла. — Кто тебе разрешил?

— Девочки, — заспешила Лидка, — я такое печенье купила! Я его еще с войны помню. Галеты называется!

— Зубы сломаешь! — буркнула Маргошка.

— А водки нет! — кричала Лида. — Продавщица сказала, что до конца уборки не будет.

Она, задрав руки, стягивала платье, но Алла вдруг дернула подол вниз.

— Ты чего? — спросила Лидка, высовываясь. — Я сейчас.

— Ты порядка не знаешь? — спросила Алла. — Ты не помнишь, что я тебе говорила? Чтобы питание было не дороже восьми рублей в день. А у тебя сколько выходит?

— Девочки! Что она пристает? Сами ведь едите. Разве я продукты в землю закапываю? А ты даже поросенка взять не разрешила. Сейчас бы уже какой вырос!

Лариска скинула наконец сарафан и, прикрываясь растопыренными пальцами, пробежала к лавке, села рядом с Тамаркой и плеснула из таза пригоршню на чуть заметные округлости. Тамарка, намылив на ладони что-то розовое, теперь осторожно касалась этим тяжелых грудей — сверху и снизу, словно боясь тронуть темно-коричневые припухлости, на которые сверху наползала пена.

— Девочки! — закричала вдруг Маргошка. Она даже мыться перестала, вскочила с намыленной головой. — Давайте выберем мисс Целину.

— Это в каком смысле? — не пропустила случай съехидничать Лариска.

— А в таком. Выбирают же мисс Европу, мисс Америку. А мы выберем мисс Целину — самую красивую, самую конфетку.

— Зачем тебе это? — спросила Тамарка.

Алле эта идея тоже не понравилась:

— Мало мы ругаемся? С этими выборами до утра проковыряемся.

— И пусть, — закричала Лидка, — пусть до утра! В человеке все должно быть прекрасно. Это писатель Чехов сказал. Мы выберем самую красивую и будем ей поклоняться, будем ценить красоту, воспитывать себя.

— А ты этой самой красивой будешь пахту по утрам для лица давать? — спросила Тамарка. — Тогда я согласна.

— Буду. Я тебе даже конфитюр дам. У меня одна банка спрятана.

— А почему ей? — спросила Маргошка. — Выборов еще не было.

— Только гамбургский счет! — сказала Лариска.

— Какой? — насторожилась Алла.

— Книжки надо читать, художественную литературу. Гамбургский — значит строгий, без обмана.

— Сделаем так, — распоряжалась Маргошка, — считаемся, и тот, кто выходит, встает у печки. А мы говорим оценки — два, три, четыре, пять. Победит, кто больше наберет.

— Дочки! — крикнул на улице Толик. — Кому спинку потереть?

— Вот паразит, — возмутилась Лариска, — уже напился. Как же мы поедем?

— Никак, — сказала Алла, — не видишь, что ли?

За окном действительно уже шумел настоящий ливень. Незаметно потемнело, и наступил вечер. Дорога уже наверняка размокла, по этой глине теперь никакая машина не пройдет, только трактор.

— Толик, — Лидка по стенке пролезла к окну и выглянула, прикрывая грудь руками, — ты сейчас не мешай. У нас собрание.

— Вот ненормальные! Я к дояркам пошел.

— Не сердись, Толик. Я тебе правду говорю.

— Начали! — скомандовала Маргошка. Они встали в круг, касаясь друг друга мокрыми, теплыми бедрами, Маргошка чуть ближе к центру. — Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана...

Она считала и шлепала ладонью по мягким грудям, только до Лариски она не доставала, и ладонь ее болталась в воздухе.

— ...девок резать, баб давить. Все равно тебе водить!

Первой вышла Лариска. Она отошла к печке, встала лицом к девчонкам, прикрыв живот узкими ладонями.

— Два! — сказала Алка.

— Руки убери, — попросила Тамарка. — Понятно.

— Девочки, так нельзя! — закричала Лидка. — Нельзя обижать человека. Я ставлю пять. Ну, ладно — четыре. Нужно все качества учитывать.

— Два, — сказала Маргошка, — какие там качества? У нее ноги как спички.

— А зато она умная! — не согласилась Лида. — Разве это ничего не значит?

— Значит-значит, — отозвалась Тамарка. — Это, конечно, очень важно, но мы о другом сейчас говорим. Два, два и два. Ты четверку ставишь?

— Тройку, — сказала Лидка, — только нехорошо так.

— Девять очков, — подытожила Маргошка. — Следующая!

Следующей была Алла. Она встала, как солдат, вытянув руки по швам, сухая, с широкими плечами.

— Два, — сказала Маргошка, — чего с ней церемониться!

— Два, — отозвалась Лариска.

— Два, — согласилась Тамарка, — но грудь красивая.

— А ты плясать не умеешь? — спросила Лидка. — Или, может, петь? Я бы тогда четыре поставила.

— Стриптиз я вам покажу! — фыркнула Алка.

Она тоже получила девять очков..

Лидка стояла перед этой комиссией, краснея от смущения, и все гладила широкий, как поднос, живот.

— А ты плясать не умеешь? — спросила Алла. — Два!

— Три! — сказала Лариска. — Она хорошо кормит.

— Три! — подтвердила Тамарка.

— Пускай три! — крикнула Маргошка. — Только ноги на ночь обстругивай, а то как бегемотка.

Лидка получила одиннадцать очков.

Потом вышла Тамарка. Она не спеша повернулась, потянула руки к потолку, отчего груди поднялись, стали круглыми с темными пятнами точно по центру.

— Пять! — сказала Алла. — И кончаем эту игру.

— Пять! — сказала Лариска. — Только не в этом счастье.

— В этом! — заспорила Лидка. — У меня еще для тебя кое-что спрятано.

— А я говорю — три! — крикнула Маргошка. — Она рыба. В ней огня нет. Вы на меня посмотрите!

Она выскочила к печке и замерла — прямая, со сведенными крест-накрест ногами и опущенными руками. Потом пальцы ее поползли вверх...

— Москвички, — раздался под дверью женский голос, — вы там не уснули?

— Кто? — осипшим голосом спросила Лариска.

— Может, водички еще дать?

— Спасибо, есть.

— Ну, мойтесь. А я чайник поставлю.

Было слышно, как она пошла по лужам. Потом вернулась и опять дернула дверь.

— Вы не из швейного института?

— Такого нет, — не очень вежливо сказала Алла.

— А какой есть?

— Может, вам текстильный нужен?

— Может, — согласилась женщина.

— Мы из другого.

— Ну, мойтесь, мойтесь! После поговорим.

— А ну! — сказала Алла. — Зачем мы сюда приехали?

3

Алла оделась первой и смотрела в приоткрытую дверь на темный, залитый водой огород. По болоту гуляла рябь от набегавшего ветерка, и тогда крупные капли срывались с ботвы и падали, ломая эту рябь спокойными кругами. Было холодно и грустно. Холодный воздух полз в приоткрытую дверь. За спиной Аллы тихо сопели, одеваясь, девчонки.

Толик вывернулся откуда-то сбоку, вытянулся, заглядывая в темную щель двери, и остался стоять, загораживая дорогу. На Аллу пахнуло запахом мокрого сукна и водки.

— Ты чего? — спросила Алла.

— Учат вас, учат, а вы шайками по голове...

— Не лезь, куда не надо.

— Может, у меня голова не только для того, чтобы шапку носить. Ты об этом подумала?

— А ты подумал?

— Ладно, — сказал Толик, — чего с вас взять? Жизни вы не знаете.

Он стянул толстый суконный пиджак, под которым была новая, с еще магазинными складками ковбойка, встряхнул его, отчего в карманах зазвенела мелочь, и, отступив на шаг, замер, держа его в вытянутых вверх руках.

— Карета подана!

— Хватит копаться! Выходи! — сказала Алла.

Лидка вышла, поежилась, шагнула под Толькин пиджак, и они побежали к крыльцу. Толик бежал сзади, придерживая пиджак двумя руками за отвороты, чтобы он не свалился, дурашливо ржал и то ли случайно, то ли нарочно задевал Лидку коленом. Она, конечно, визжала. Толик сбегал так с Тамаркой, Ларисой, Маргошкой. Алла не стала дожидаться, пошла одна. Холодный воздух приятно трогал голые руки, от него свежело в голове и возвращалась сила размягшему телу.

В избе тетя Наташа, худая, остроносая женщина лет пятидесяти, в ватнике, который, наверное, забыла сбросить, и длинной, закрывавшей до половины голенища сапог юбке, суетилась возле каждой, совала какие-то тряпки, чтобы вытереть ноги. Она кинулась искать шерстяные носки, чтобы москвички не простудились, но ничего не нашла, кроме кучи стареньких, с дырами на пятках чулок в резинку. Чулки годились только Лариске. Тамара даже мерить не стала, она сидела на лавке, задрав ногу, и ковырялась в красной ступне — занозила в сенях.

— Расселась! — зашипела Алла, загораживая ее. — Давай скорее.

В избе было полутемно. Свет еще не дали, а может, где-нибудь что-то сломалось — так было часто, потому что энергии не хватало. Девчонки шлепали босиком по тряпочным половикам, наслаждаясь ощущением пола под ногами — отвыкли. И даже скромная обстановка — стол под клеенкой, этажерка, скамья, три венских стула — казалась им шикарной.

— Молочка, девочки! — угощала тетя Наташа и подталкивала каждую к столу, где белели разномастные чашки, а в самой середке, около тарелки с толстыми ломтями хлеба, колыхалось от всей этой суеты в широкой кастрюле молоко с еще не осевшей пеной. — Не стесняйтесь, гостеньки!

— Галеты! — вспомнила Лидка и кинулась на улицу.

— Может, картошечки отварить? — спросила тетя Наташа, окидывая взглядом стол.

— А ты как думала! — сказал Толик. — Раньше ты, теща, быстрее понимала.

— Ага, — откликнулась она, — раньше быстрее. А сейчас одна. Много ли мне надо? Вот и отвыкла совсем. Да вы пейте молочко — свое!

— Давай! — сказала Маргошка и протянула Толику чашку.

— Молочка, доченька? — спросила тетя Наташа.

— Извините, конечно, — сказала Маргошка, — но меня от парного мутит. Толик, долго я так буду стоять!

— Ты чего? — не поняла Алла.

— Хитрая! — сказал Толик и полез за занавеску.

— Привык с дурочками, перестраивайся. Время-то теперь какое! — ворчала Маргошка, пока он доставал с подоконника бутылку «Анапы» и отдирал желтый алюминиевый хвостик.

— «Цинандали», девочки! — закричала с порога запыхавшаяся Лидка и встала, как американская свобода с факелом.

И тут вспыхнула под потолком лампочка.

— Ну, я пошла картошку варить! — сказала тетя Пптлша. — А вы молочко пейте.

— Кому молочко бешеной коровки? — спросил Толик. — Подходи!

— Давай! — согласилась Алла. — Что с этими алкоголичками делать!

— «Цинандали» лучше! Он натуральный! — кричала Лидка и бегала вокруг стола, но «Анапа» имела больший успех.

— Не кричи! — сказала Лариска Лиде. — Поставь сюда. Нечего на них добро переводить.

— С легким паром! — возгласил Толик и чокнулся с каждой.

Алла заглянула на подоконник, откуда Толик вытащил бутылку, и сердито свела брови — там еще две стояли.

— Иди-ка сюда! — позвала она Толика и стала ему выговаривать, придерживая за рукав, чтобы не убежал.

— Девочки, галеты! Почему не едите? Они питательные! — кричала за столом Лидка и совала каждой эти сухие деревяшки.

Лариса потихоньку налила себе вторую чашку «Цинандали» и сидела-потягивала, наплевать ей было на этот галдеж.

— Нет, ты подожди! — сказала Маргошка Алле и полезла из-за стола. — Ты почему у меня кавалера отбиваешь? Толик, ты чей кавалер?

— Чего делить-то? — спросила Тамара. — Музыки все равно нет.

— То есть как — делить? — возмутилась Маргошка. — Ты себе найди сначала, а потом дели, если хочешь.

— Тещенька, — крикнул Толик, — ты Нинкин патефон не выкинула?

— Ай забыл? — спросила тетя Наташа, появляясь из сеней. — Вот он, на этажерке. Только пластинки подружки растащили. Ты, говорят, свое отплясала, а Нинка в Москве буги-вуги найдет. Одна, кажись, осталась в середке.

— Ноги я им оторву, — пообещал Толик, — там половина моих была. Пластинка была старая, заезженная, в некоторых местах мелодию не было слышно совсем, одно шипение, «Брызги шампанского» — та-ра-рам, та-ра-ра-ра-ра-рам, та-ра-ра-ра-ра-рам, тра-ра-ра-ра-ра-рам...

— Белый танец! — крикнул Толик.

— Я тебе дам белый танец! — сказала Маргошка. — Пошли!

— Пойдем! — сказала Тамара Лидке. — Мы тоже не рыжие.

За столом остались Алла и Лариса.

— Выпьем, — сказала Лариса, — это сближает.

Она еще налила себе «Цинандали». Толина бутылка уже была пустая, и Алла взяла с подоконника другую.

— Так, о чем мы говорили? — спросила Лариска, когда Алла себе налила. — О близости. Ее высшей формой считается близость двух организмов разного пола. А это неверно. То есть это верно, но лишь для сегодняшней стадии развития. А не нужно забывать, что эта стадия есть до известной степени роскошь, которую могут позволить себе организмы только в благоприятных условиях.

— Это какие еще условия? — насторожилась Алла. — Ты сюда зачем приехала?

— Я не об этом. Я говорю, что существование двух полов не является необходимостью, а есть роскошь. Потому что природа для своего воспроизводства может обходиться и проще — одним организмом, а не двумя. Об этом еще Бельше писал.

Пластинка кончилась. Толька поставил ее сначала, и опять Маргошка подкатила к нему, не успел он даже оглянуться.

— ...Вот, и говорю, — рассуждала Лариса, — что это роскошь. Есть же организмы, которые размножаются делением. Есть организмы, имеющие атрибуты и того и другого пола, и каждый из них бывает и самцом и самкой — дождевые черви, например. А есть и еще интереснее — есть такие, что делятся на самцов и самок и размножаются соответствующим образом, но стоит измениться условиям — корм исчезает или похолодает, как самцы погибают, остаются только самки, и они одни, без этих дураков, справляются.

— Подожди! — сказала Алла и позвала Маргошку.

Маргошка подплыла, не выпуская Толика.

— Пригласи Ларису, — сказала Алла Толику, — я Маргошке кое-что скажу.

— Очень он мне нужен, — сказала Лариса, — я тебе что объясняла? Мы главнее.

— Ну и ладно! — согласился Толик и пошел разбивать Лидку с Тамарой. Он пригласил Тамарку, а Лиду сразу же захватила Лариса. Алла отвела Маргошку к двери.

— Ты чего?

— Иди оденься.

— А я неодетая разве?

— Лифчик одень.

— У меня плечи сгорели, — заныла Маргошка, — а сейчас мыла и растерла.

— Тогда сиди и не выступай.

Тетя Наташа вошла с тарелкой дымящейся картошки, когда Толик танцевал уже, наверное, раз десятый. Маргошка из игры вышла, Лариса тоже сидела. Толика приглашали по очереди Тамара, Лидка и Алла.

— Не жалеете зятька моего, — сказала тетя Наташа, — взмок весь.

— Они трутни, — сказала Лариса. — Чего их жалеть?

Алла на нее очень строго глянула.

— Я чего хотела спросить? — сказала тетя Наташа. — Может, вы мою Нинку в Москве видели? Селиверстова ее фамилия.

— А где она учится?

— Она шить любила. Вот я и думаю, что по этой части пошла. Она в институт поехала поступать, еще в позапрошлом году.

— Не пишет? — спросила Алка.

— Открытки на праздник шлет. А что в открытке напишешь?

— В Москве Селиверстовых много, — сказала Лидка, — может, тысяча или две.

— Да я так. Думала, может, видели. Ешьте картошку, пока, горячая. А я тоже в баньку схожу.

— Нинка — приятельница твоя? — спросила Алла у Толика, когда тетя Наташа ушла.

— Была. Теперь в Москве живет. Она мне написала недавно. С намеком — хочешь, мол, приеду. А зачем? И без нее девок хватает — только помани.

— Ах ты, замухрышка! — сказала Тамара. — Ну, меня помани!

— Вот еще, — фыркнула Маргошка, — нужна ты ему!

— А я говорю: тихо! — поднялась уже совсем пьяненькая Лариса. — Налейте, сейчас все выпьем. Выпьем за плохие условия. Тогда все трутни подохнут, а мы останемся одни. Выпьем за то, чтобы у нас без них все хорошо получилось! Ура!

...Тетя Наташа уложила москвичек на полу, застелив комнату какими-то пальтушками и ватниками. Сразу запахло тавотом, бензином, но привередничать не приходилось.

Опять пошел дождь, и ветер швырял его горстями в окно.

Раньше чем после обеда завтра не нужно и собираться.

— Девочки, Лена там одна, — затянула в темноте свою волынку Лида, — и голодная, наверное.

— Сбегай, покорми, — посоветовала Лариса.

— У меня там еще пряники остались, — сказала Маргошка, — захвати, когда обратно побежишь.

— Она одна, ей там холодно, — стонала Лидка.

— А нам тепло? — спросила Маргошка.

Ей никто не ответил. Она помолчала, потом сказала:

— С усатым я ни разу не целовалась. Хорошо, а? Кто знает?

— Я знаю, — сказала Алла, — еще одно слово, и пойдешь прохладиться.

— Зануда ты все-таки, — сказала Тамара, — И что ты все командуешь?

Опять стало тихо. Только где-то далеко громыхало — не то движок работал, не то трактор все куда-то шел и не мог уйти.

— Надоели вы мне! — сказала вдруг Алла. — И когда это все кончится!

Ей никто не ответил.

СКОРО УЕЗЖАЕМ 

«Китайцы в честь какого-то своего праздника набегали вокруг МГУ десять тысяч километров. С ума сойти! Тут бы до ближайшей станции добежать! — Юрка Ермаков крутится по скользкой, замерзшей грязи вокруг вагончика. — Конечно, китайцы психи, нормальному такое в голову не придет — бежать от Москвы до Пекина. Но не так уж им досталось — из тепленьких постелек в сухих кедах кружок по асфальту и под душ! И себе полезно, и капиталистов напугали».

Юрка крутится как белка на своей крошечной дистанции — шесть настоящих шагов, поворот — скользко, и руки дергаются, как на нитках, еще шесть шагов — и снова поворот, тут скорость не наберешь.

— Пятнадцать, — считает Юрка круги, — шестнадцать...

Бригада уже проснулась. У землянки пофыркивает «хозяйка» — полуторка, привезли хлеб. Противно взвизгивает «Беларусь». Какой-то дядя с утра пораньше ковыряется в моторе, и старичок визжит как резаный: взз-взз-взз. Комбайнеру какому-то не терпится. Учетчица Эмка причесывается на крыльце вагончика напротив. Она по-птичьи склонила голову и завесилась реденькой бахромкой волос, но и оттуда пялится своими рачьими глазами.

— Девятнадцать, — выдыхает Юрка.

«Теперь некогда смотреть по сторонам. Бешено звенит колокол — участники пошли последний круг. Весь стадион затаил дыхание. Только бы не упасть на повороте. Чем там размахивал Давид? Пращой, что ли? А праща — это сплошной крутящийся момент. Или как там, в технике?»

На повороте Юрку немножко заносит, он неловко переступает, но скорость уже вспыхнула, она выбрасывает его вперед, на сверкающий, нетронутый снег.

«Кто сказал, что спринтер должен быть мухачом? С этим Ушкиным, будь он даже порядочный человек, я бы рядом не стал. Зачем обижать маленьких? Пушинкой не выстрелишь. Стадион визжит от восторга. Атлет в белой майке и черном трико стремительно уходит от соперников. Посмотрите, как легко он бежит. Его ноги, как черные молнии, мелькают на белом снегу. Он даже позволяет себе обернуться и что-то кричит отставшим соперникам. Ничего я не кричу. Это я Ушкину язык показал. Только он так отстал, что и не видит ничего».

За Юркиной спиной, покачиваясь, отодвигаются вагончики, землянка с дымящей трубой, припорошенные комбайны, выстроенные в ряд, и тракторы, ставшие как попало у землянки. Все вместе это называется станом полевой бригады и занимает крошечный пятачок в бесконечной степи. Юрка еле заметной точкой ползет от истоптанного пятака, ноги его действительно довольно резво мелькают на белом фоне.

«А в общем-то китайцы правы. Нельзя бежать без конца — нужно придумать какую-то цель. Например, добежать до Пекина и каждый день складывать километры. А тут глазу не за что зацепиться, и сколько до станции — неизвестно. Стадион уже охрип, от визга... Последний рывок. Ленточка еще несколько шагов ползет по животу, цепляется за ноги. Пошире улыбнуться кинохронике, поприветствовать публику. Можно переходить на шаг.

Бой с тенью получается, если все время чувствуешь противника. Иначе только прыгаешь, как козел. Лучше представить, что кто-то держит „лапу“ и работать в нее. Это тоже не очень легко, бить точно. Виктор Степанович Огуренков, отец и наставник олимпийских чемпионов, сам редко надевает „лапу“. Обычно покажет что-нибудь и пошел гулять по залу, присматривается. Смотреть особенно не на что. Огуренков любит игровой, интеллектуальный, что ли, бокс. В нашей секции все интеллектуалы, а боксеров нет. Может, в центральной секции есть получше, а у нас, у гуманитариев, нету. Всестороннее развитие заставляет себя ждать. Мы для Огуренкова — несбывшиеся мечты, и поэтому „лапу“ обычно держит помощник с челочкой и злыми глазами, которые вспыхивают всякий раз, если бьешь неточно.

Писал ли Ницше о боксе? Монолог Заратустры мне дали только на одну ночь, и я прочитал страниц сорок. Но там есть такие слова: „И пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы“. Это относится и к боксу, потому что бокс — тоже танец: и ритмы у него будь здоров, и по части секса он року не уступит. На первый взгляд секса в боксе нет, но нужно привидеться, и вспомнишь поединок самцов на лесной поляне. Поэтому бокс любят смотреть даже самые малахольные девицы. Победителю они готовы простить отсутствие диплома. И пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы! Огуренкову надо набирать в секцию фэзэушников, раз всестороннее развитие запаздывает».

Из вагончика, вокруг которого только что бегал Юрка, появляется унылая фигура в голубом теплом белье — распавшийся интеллигент Саня Сахаров. Он же Шмунин. Шмыгая одетыми на босу ногу сапогами, он идет в уборную. Женщина в бригаде только одна — учетчица Эмка. Ее особенно не стесняются. Кухарничает в бригаде угрюмый мужик, имени его никто не знает, и все зовут просто Эй. Эмка смотрит на Шмунина брезгливо, как на клопа, и откидывает расческой волосы на пробор. Шмунин пританцовывает перед будочкой, потому что занято. На Эмку, ему наплевать, но, если бы ее здесь не было, он бы уже давно вышел из положения. Юрка приседает, придерживаясь за станину брошенного кем-то плуга.

«Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы. Чуть пробежал, и уже коленки дрожат, как у пенсионера. Китайцам было легче, они всем землячеством бегали. У них не побежишь — измену революции пришьют. Все бегали и складывали, потому до Пекина и добежали. А тут бы до ближайшей станции добежать».

От зарядки Юрка разогрелся, вспотел, и сейчас все тело у него горит нестерпимым зудом, особенно живот и ноги. В бане они не были уже недели три, спят, не раздеваясь, потому что вагончик щелястый и, сколько его ни топи, все выдувает — обовшивели. Юрка встает на корточки, чтобы не так видно было, задирает майку, спускает штаны и с наслаждением натирается снегом. Зуд проходит.

«Эти ханурики все еще валяются и клянчат друг у друга окурки. С такими далеко не убежишь. Казалось, что много пробежал, а на самом деле — метров триста, не больше».

Около вагончика Юрка догоняет Шмунина. Шмунин замерз и хочет первым вскочить на лестницу. Юрка поддает ему сапогом и кричит:

— Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы!

— Дурак! — обижается Шмунин и хлопает дверью. — А еще Ницше читал! — кричит он, показывая кончик носа.

Наверное, он сейчас уперся сапогом в косяк и приготовился к штурму. Но где ему удержать! Юрка одним махом взлетает на крыльцо, дергает ручку и падает на холодные доски — дверь никто не держал. Эмка хихикает у своего вагончика.

— Скубенты! — кричит от землянки Мишка, который на время отпуска бригадира стал за главного. — Чухаться долго будете?

«Наверное, дядя этот оставил старика — не визжит. А то как по нервам пилой: взз-взз-взз. Палачи тоже завтракают. Вот и сидел бы дома. Маша бы ему кофей в постель подавала. А он сюда прискакал — кусок от его комбайна откусят. А кому он нужен? В уборку — другое дело, мигом разденут. Вон Ваня Сапелкин, на что телок, а перед тем, как в поле выехать, со всех других комбайнов змеевики поснимал. Они и не нужны ему были — зато сразу за все обиды рассчитался. Если бы узнали — был бы шум, а так каждый поматерился и достал откуда-то новый. У них все припрятано. Дядя, наверное, и боится, что такие, как он, его комбайн раскурочат. Только зря он тут крутится — „Беларусом“ комбайн в мастерскую не оттащишь, а все „дэты“ на пахоте».

Вторым выскакивает из вагончика Никонов.

— Выходи строиться! — кричит он. — Быстро!

Бунин и Шмунин спускаются, не обращая на него внимания.

— Равняйсь! — кричит Никонов. — Смирно! С песней шагом марш!

Высоко подбрасывая худые ноги, Никонов печатает, как на параде, шаг.

— Наша Таня громко плачет, — кричит он дурным голосом, — уронила в речку мячик.

Скользко. Идти нелегко, но Никонов не сдается, шлепает к землянке впереди всех.

— Возьмите знамя красное, все вымпелы назад, — заводит Шмунин на мотив «Среди долины ровные».

Дело идет к концу. Уборка кончилась. Подвели итоги. Юристы стали победителями и получили знамя Центрального штаба. Славка Пырьев объехал с ним все бригады, призывал крепиться в оставшиеся дни.

Юрке наплевать на все эти песенки.

«Мало смеюсь, и желудок плохо работает. Сейчас бы „Волгу-Волгу“ посмотреть. А то сидишь целый день на железке, и желудок не работает. Нужно зарядку делать потяжелее или на пурген переходить. А этих хануриков, конечно, на зарядку не вытащишь».

— Отделение, стой! — командует сам себе Никонов у входа.

В землянке хохот стоит, как в бане. Миски отставлены, и даже угрюмый Эй силится раздвинуть губы.

— Ну и что? — допытывается Мишка у замурзанного пацана с длинной худой шеей. Это Лосев, Юркин тракторист.

— А чего? — удивляется Лосев, смущенный этим вниманием. — Врубаю четвертую и тащу по улице.

— Зачем по улице? — встревает кто-то. — В объезд надо было.

— А я знал? — опять удивляется Лосев. — Иду, значит, и вдруг какой-то мужик выскакивает и кричит: «Стой!» А чего мне останавливать? До мастерских добежит, если нужно. А он не отстает, бежит рядом и кричит, а сам в одном белье, пальто не застегнуто, и все наружу. Я остановился. Чего, говорю, бегишь?

— И-и-и! — скрипит Мишка. — А он что?

— А он говорит: «Я директор, я тебя, в рот, в нос, научу порядку. Кто разрешил комбайн тащить?» А я думаю, не станет директор по ночам в одном белье бегать, и говорю: «Пойди проспись, без наследства останешься!»

Землянка опять грохочет. Лосев, смущенный, оглядывается по сторонам.

«Нашли над кем смеяться! — подумал Юрка. — Не, знают они, что ли, у него под ватником даже рубашки нет. Что он будет, делать, если выгонят?»

— Все, — говорит Мишка, насмеявшись, и стучит ложкой. — Сегодня получишь выговор. В конце месяца заплатишь за горючее.

Глаза у него стекленеют, он откидывается от стола и вопит:

— Ой, уморил!

Но в землянке уже никто не смеется. Эй раскладывает по мискам кашу.

«Гречневая, — отмечает Юрка, — от такой еще хуже будет. Хорошо, что поржал немножко, может, обойдется. С этим пацаном и в цирк ходить не надо».

Шмунин и Бунин встают. Им можно привередничать, они еще шмунинскую посылку не доели. Никонов, не дожидаясь приглашения, двигает к себе лишнюю миску, вторую он толкает Юрке.

— Нет, — отказывается Юрка и отпасовывает миску на середину, — мне хватит.

Кашу подхватывает какой-то мужик. Наверное, это тот самый дядя, который с утра гонял «Беларуса» — чистенький, и ватник у него зачинен, ясно, что из дома.

Дядя озирается по сторонам — ложку ему, видите ли, нужно. Эй хранит молчание. Бунин и Шмунин свои унесли. Лишних ложек нет. Тут ложки дефицит, приходится носить в сапоге.

Не дождавшись ложки, комбайнер запускает в кашу горбушку. Ничего, получается. С такой смекалкой он и без запчастей проживет. Так что зря волнуется.

— А за горючее комбайнер заплатит, — говорит дядя, облизывая горбушку, — так положено.

— Как же, — неожиданно для себя вылезает Юра, — вы заплатите!

«Зачем я вылезаю? — думает он. — Лосева мне, что ли, очень жалко? Так дам ему пару рубашек, когда будем уезжать. Но уж очень этот дядя джентльмена из себя строит. Не надо было давать ему кашу. Съел бы сам, а с животом как-нибудь бы обошлось. Не стоило вылезать».

Но комбайнер уже поднял перчатку.

— А ты кто такой, чтобы тут разговаривать? — спрашивает он Юрку. — Ты мамкину сиську давно бросил?

Трактористы смеются. Мишка чуть под стол не лезет от удовольствия. В такой ситуации нужно сразу бить по морде. Но зря Огуренков возится с интеллигентами, лучше бы он брал в секцию фэзэушников.

— Спорим, что комбайнер не заплатит?

— Я с тобой не только что спорить, — спокойно говорит дядя, — я с тобой рядом какать не сяду.

Слово-то, гад, какое выбрал!

Самое гнусное, что Никонов смеется вместе со всеми. А был бы тут Шмунин, он бы визжал как поросенок. Эй собирает миски.

После завтрака Юрка долго стоит около землянки. У Лосева сломался пускач, и кто-то таскает его на тросе, чтобы завелся. Никонов пошел в вагончик в надежде, что Шмунин расщедрится. Сейчас они, наверное, не спеша сосут кружки соленой колбасы и смеются над Юркой, который получил по ушам. Наконец лосевский трактор часто-часто зачихал, завелся. Можно ехать.

Работа эта, если поглядеть на нее со стороны, — не бей лежачего. Садишься в железное такое креслице с бортиками — как для младенцев, чтоб не падали, — и поехали. Можно даже художественную литературу читать, если хочешь, конечно, потому что работы — никакой. В начале борозды опустишь плуг, потом в середине, где поле пересекает дорога, поднимешь и опустишь, чтобы дорогу пропустить. Но если зазеваешься — тоже не трагедия. Тракторист высунется и обматерит, а ты ему ручкой — ладно, мол, не волнуйся.

Дорог этих в степи сколько хочешь. Нечего из-за муры волноваться — не асфальт, укатается. В конце борозды, когда трактор будет разворачиваться, опять поднимешь плуг, чтобы лишнего не пахать, и опустишь, когда снова выйдешь на борозду. Вот и вся работа.

Оборудование соответствующее: рычаг, чтобы плуг поднимать, и колесо — вроде штурвала, чтобы заглублять или, наоборот, делать помельче. Только сейчас этой штукой никто не интересуется. Конечно, если агроном приедет и палочкой в борозду потычет, может вообще, все забраковать, и придется перепахивать. Но агронома давно не видно, и за все отвечает Мишка.

А с него план спрашивают, ему чем мельче — тем лучше, потому что мельче быстрее. А может, и агроном, если бы узнал, тоже бы не волновался — урожай здесь бывает раз в три года, в будущем году, значит, ничего не будет, и, если по совести разобраться, можно вообще ничего не делать и зря горючее не жечь. Но, как говорится, мы не можем ждать милостей от природы.

На конце рычага, которым поднимаешь и опускаешь плуг, есть дырка. Кто ее знает — для чего, но трактористы наловчились: продевают в эту дыру какой-нибудь шнур и хорошо без прицепщиков обходятся. Это ведь тоже вопрос — нужны мы здесь или не очень?

Но, как говорится, мы не можем ждать милостей от начальства.

Конечно, бывают и запарки. Это когда прозеваешь и под плуг попадает перекати-поле или какая-нибудь еще травка поздоровей. Получается вроде запруды — земле некуда отходить, и она наливается под ногами тяжелым комом. Тут нужно соскакивать и кричать трактористу, чтобы остановился. Потом, обдирая пальцы, выковыриваешь из-под плуга эту землю с запутавшейся травой. Земля, только что мягкая, как вода, не поддается, колупаешься долго и проклинаешь себя за то, что прозевал эту травку. Но так бывает нечасто — раз пять за смену. А все остальное время сидишь и торгуешь дрожжами.

Холодно, и ничего не спасает — ни ватник на сиденье, ни ушанка, ни теплые портянки. Прячешь ладони под мышки, поза получается гордая. Гордо плывешь над белой землей, и сзади тебя остается черный шлейф.

Но наполеонствовать долго не получается — зябнут коленки. Соскакиваешь и чешешь за трактором. Не такая уже и скорость, но ведь и харч не тот, и по утрам, если бегаешь один, далеко не убежишь, поэтому, форма совсем неважная.

Другим прицепщикам легче. Юрке не повезло с Лосевым. Другие спокойно сидят в кабинах, дремлют и вылезают только перед дорогой или в конце загонки, чтобы поднять плуг, а потом обратно. А у Юрки Лосев. Стоит Юрке залезть в кабину, как тот начинает озираться, словно Юрка просит его ворованное спрятать. С таким нервным не поездишь. Так весь день и трясешься на этой железке.

Юрка закрывает глаза. Не очень холодно. Но все-таки не уснешь. К вечеру, если холоднее не станет, можно будет подремать, а сейчас не очень и хочется. Такое ощущение, как будто выпил бутылки две пива — не поймешь, чего хочется, но, в общем, ничего.

— ...........!

Юрка открывает глаза. Это кричит Шмунин. Он бежит через степь, почему-то подбрасывает шапку и кричит изо всех сил. Лосев высовывается и смотрит на плуг — все вроде в порядке, орать не из-за чего. Юрка встает с креслица. Это похоже на то, как сходишь со ступеньки трамвая. И машет Лосеву — мол, поезжай. Но тот уже не видит. Ничего с ним не сделается, если проедет полкруга без прицепщика.

— ...........! — кричит Шмунин. Он уже совсем близко, и видно, как на его всегда кислом лице сейчас играет улыбка.

— Шабаш! — говорит он, подбегая. — Пырьев приезжал. Что, говорит, на банкет заказываете? Понимаешь?

— А куда он поехал?

— Уезжаем, понимаешь? — кричит Шмунин. — К ядрёне фене уезжаем.

— А куда он поехал? — тупо повторяет Юрка, словно боится поверить в то, что кричит Шмунин.

— А кто его знает! Может, к Эмке своей. Ты что? Не доволен? Оставайся, они на тебе зимой будут воду возить.

Шмунин уже убежал. Ему не терпится поделиться новостью. Бунинский трактор метрах в двухстах, а дальше никоновский.

«А почему воду? — думает Юрка. — У них водовозка есть. О чем я, дурак, думаю? Ведь уезжаем — к ядрене все это фене. Уезжаем, понятно? Люська, наверное, на вокзал прибежит. Лосев сейчас опустит плуг и пойдет обратно. Ему даже рассказать ничего нельзя — все будет оглядываться, как будто Мишка его караулит. И все-таки уезжаем!»

Мишка в это время сидел в землянке около Эй, который чистил картошку для супа, и обсуждал международное положение:

«Мы, понимаешь... а они...» Разговаривать с Эй было приятно, потому что он не перебивал, но и скучновато — даже на самые смелые предположения Эй не реагировал и не отрывал взгляд от ножа, по которому затейливыми лентами ползли очистки. «И тогда, понимаешь...» — говорил Мишка, успевая следить и за тем, как плюхаются очистки, и за открытой дверью — не случилось ли там что-нибудь, требующее его руководящего вмешательства.

Делать ему было совершенно нечего, поэтому он еще издалека услышал полуторку, слазил в карман, достал замусоленную бумажку и карандаш, и к моменту, когда Славка прошел мимо двери, вид у Мишки был деловой и даже озабоченный — вчерашние цифры его не совсем устраивали. Хотя Славка не заметил его, Мишка вскочил и сказал «здравствуйте», потому что считал Славку довольно большим начальником.

— А как ты думаешь, — спросил Мишка, усаживаясь снова, — сделал он ей пузо?

Но Эй и тут ничего не ответил.

Эмка тоже услышала, как подъехала машина, и посмотрела в окно. Славка шел прямо к ее вагончику, как будто знал, что она его ждет.

«Шапку-то какую дрянную со склада выписал, „не идет она ему“», — подумала Эмка и, спохватившись, кинулась сдирать с веревки белье. Так она и застыла с вытянутыми руками, когда Славка стукнул в дверь.

— Нельзя! — сказала Эмка и сама удивилась, что это сказала.

— Это я.

— Знаю. Тебе нельзя сюда.

Она слышала, как он сопит за тонкой дверкой.

— Что скажешь? — спросила она, не спуская глаз с двери.

— Поговорить пришел. Уезжаем.

— До свидания, — и Эмка кивнула, как будто Славка мог увидеть.

— Эмма! — начал было Славка, но Эмка его перебила:

— Уходи!

— Я...

— Уходи! — закричала она так громко, что даже Мишка услышал и выскочил из землянки.

Завизжали ступеньки. Эмка ткнулась головой в косяк и заплакала.

— Уезжаете? — подскочил Мишка к Славке. — Какие будут указания?

— Привет! — сказал Славка. — Быстро закрой наряды на ребят и до обеда отправь в бухгалтерию.

— Будет сделано!

Мишка не отставал от Славки, широко шагавшего к своей полуторке, забегал то слева, то справа.

— А может, еще поживете? У нас скоро лафа начнется. Сухой закон отменят. А девок еще знаешь сколько?

— Подслушивал?

— Да она дура, — паясничал Мишка, — счастья своего не понимает. Другая бы радовалась столичному подарочку.

Славка что было сил хлопнул дверцей.

«Ладно, — подумал он, — теперь хоть знаю, что за автобус она цепляться не будет».

Когда вечером, после смены, Юрка вернулся в вагончик, вся компания уже была в сборе. Сидели они, наверное, давно, с обеда, потому что вещи у всех были сложены, только Юркино шмотье валялось. Солома из тюфяков пошла в печь, еще жгли какие-то тряпки — вонища была зверская.

«Замерзли, собаки!» — подумал Юрка.

— Привет ударникам труда! — сказал Шмунин.

«Колбасу они, конечно, доели, — подумал Юрка. — Собаки, конечно. Ну да что от этих хануриков ждать?»

— Сэры, — спросил он, — кто ужинать пойдет?

Желающих не оказалось.

Когда Юрка вошел в землянку, все замолчали.

«Обо мне говорили, — подумал он, — или о нас. Интересно, хоть один отказался бы поменяться с нами?

На карачках бы за поездом, пополз, если бы предложили. Только кто предложит? У них классов по пять, по семь. Не всем же быть интеллигентами. Надо кому-то и землю пахать. А все-таки здорово они нам, наверное, завидуют».

Юрка сел на свое место, достал из сапога ложку, Эй наложил ему каши. За столом молчали. Эй поставил рядом еще одну миску, потом еще две — для ребят. Эмки за столом не было.

«Зря он эту кашу выставил, — подумал Юрка, но ничего не сказал. — А то начнутся расспросы да подковырки. Пусть уж лучше молчат. Я, что ли, виноват, если всестороннее развитие задерживается?»

Ел Юрка торопливо, все время прислушивался, не едет ли машина. Эти товарищи мигом забросят вещички, а ему еще нужно укладываться. Но было тихо. Эй все так и стоял с черпаком. Эмка еще не пришла.

Потом послышались шаги, дверь распахнулась, и ввалились все трое.

— Смирно! — заорал Никонов с порога. Они так сияли, что смотреть на них было противно.

— Имениннички, — залыбился Мишка, — ну, садитесь. Посидим последний разок.

— Некогда! — сказал Бунин. — Доедай скорей и догоняй. Мы пойдем навстречу машине.

— Зачем? Я лучше дождусь.

— Ну уж да! — встрял Шмунин. — Будем мы из-за тебя туда-сюда кататься.

— Посидите, ребята, — тянул Мишка, — чайком с заварочкой побалуемся. Успеете в свою Москву.

— Ладно, — сказал Бунин, — счастливо оставаться.

Он вытащил, из сапога ложку и ткнул ее в дымящуюся кашу. Шмунин сделал то же. И Никонов.

Они вышли, и Никонов сразу заорал:

Наша Таня засмеялась, В полчаса она собралась!..

«Никонову ничего, — подумал Юрка, — он с рюкзаком. А как эти два свои чемоданы потащут — обхохочешься».

— Улетели пташечки! — сказал Мишка и посмотрел на Юрку. Юрка старательно выскребал миску.

— Их теперь на тросу не удержишь... — подхватил кто-то.

«Начинается! — подумал Юрка. — Ближний бой».

— В Москве небось хвост набок — мы герои, мы пахали.

— Ладно, — сказал Юрка и почувствовал, как противно похолодело в животе. Огуренков напьется с горя, раз у него такие ученики. — Ладно, вы герои, вы пахали. Счастливо вам оставаться.

«Ну, не кретин ли я? — подумал Юрка, пробираясь к двери. — Кто мне этот Шмунин, чтобы его защищать?»

Он уже взялся за ручку двери, как кто-то крикнул:

— Стой!

Юрка обернулся и чуть не обалдел. Кричал Эй.

— Стой, — повторил Эй, — ложку положи.

Юрка вернулся к столу. Три миски еще дымились. В землянке молчали.

— Ну, герои! — вдруг крикнул Юрка («И пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы»). — Орденоносцы и покорители! С кем в ночную пойдем?

В землянке молчали.

— Давай! — кричал Юрка. — Деньги вам не нужны? Медалей не хотите? Студенты, конечно, слабаки, но вы-то ведь герои. Вам же не впервой по две смены вкалывать!

— Ты пойдешь! — вдруг сказал Мишка Лосеву. — Тебе еще за горючее расплачиваться.

Загонка казалась бесконечной. Пожалуй, когда сидишь на плуге, она кажется короче. Сидишь там, думаешь про что-нибудь свое и не видишь, далеко ли до конца — трактор все закрывает, а потом вдруг приехали, нужно разворачиваться.

Фары далеко пробивают ночную темноту, а загонка все тянется, тянется. Юрка сидит в кабине. Так установилось сразу, как только выехали. Даже подумать смешно, что Мишка ночью побежит проверять, где он сидит. А в кабине теплее. Это заметно, когда выпрыгиваешь, чтобы поднять плуг. Потом на рысях догоняешь трактор и впрыгиваешь в кабину. Прыжок рискованный, потому что можешь оступиться на гусеницу — она гремит под тобой в темноте. Но об этом лучше не думать, когда прыгаешь.

Лосев молчит, и видно, что сон его одолевает по-страшному. Он не опускает руку с левого рычага, чтоб трактор не сполз в борозду, нога на педали сцепления — всё вроде правильно, но голова его, как игрушечная, болтается на длинной шее.

От гула балдеешь. Может, это только с непривычки, но кажется, что ты уже не человек, а карасик в стеклянной банке и рядом грохочет отбойный молоток.

«Собаки, наверное, уже добрались, — думает Юрка, — дрыхнут в клубе. А может, Тамарка концерт дает прощальный. Умора была, как они чемоданы тащили. Кантовали небось, пока машина не подошла. А ведь так и не заехали. На принцип пошли — раз не с нами, так бог с тобой. Это хорошо, что не заехали. Разве устоишь, если карета подана? Утром на „хозяйке“ доберусь».

А Лосев уснул. Загонка кончилась нужно разворачиваться, а он сопит только. Юрка наваливается на него, хватает рычаг, Лосев испуганно вздрагивает и просыпается.

Снова вышли на борозду. Лосев смешно мотает головой, стряхивает сон.

— Может, поговорим? — спрашивает Юрка, но Лосев не слышит.

Юрка толкает его в бок и кричит:

— Зовут-то тебя как?

— А? — откликается Лосев и подставляет ухо.

— Зовут, говорю, как? — орет Юрка, но Лосев опять не расслышал. Юрка машет рукой — толкуй с тобой...

Лосев бурчит что-то — это видно по губам. Песню, может, поет. Не спит. И Юрка закрывает глаза. Гул сразу становится глуше, все тише и тише, как будто банку с карасиком медленно поднимают вверх от этого проклятого молотка, и вот он уже еле слышно, как кузнечик, трещит внизу.

«Сплю, — понимает Юрка. — Ну, еще минутку. Считаю до десяти — раз, два... — но дальше цифры не вспоминаются. — Раз, два, — снова считает Юрка, — восемь, девять, десять».

Он открывает глаза. Сначала все темно, потом проступают очертания рамы, видна светлая полоса от фар, пробка радиатора. Юрка оглядывается — ничего себе заехали! С обеих сторон вспахано — во заехали!

— Заехали! — кричит Юрка. — Проснись!

Но Лосев спит, и Юрка, отталкивая его сапоги, шарит по полу, отыскивая педаль сцепления, нажимает на какую-то хреновину, и трактор визжит как укушенный.

Потом долго искали — слева и справа — борозду, нашли. Лосев высморкался и уселся поудобнее, а Юрка тотчас уснул, и так крепко, что увидел сон.

Ему приснилось, что он идет по серой утренней улице, заставленной длинными домами без дверей, и редкие прохожие останавливаются и смотрят ему вслед. Он идет почему-то без ботинок, в одних носках, и вся улица смотрит, как носки свисают с ног, как они падают в грязь и взлетают снова. И некуда спрятаться — длинная серая улица с длинными домами без дверей. Он идет под презрительными взглядами каких-то женщин в темных платьях с широкими юбками до земли и каких-то мужчин в сюртуках и лоснящихся цилиндрах, пока дорогу не преграждает чья-то растопыренная пятерня. Верткие руки лезут за пазуху Юркиного замасленного ватника и вытаскивают две алюминиевые ложки.

— Вор! Вор! — кричит улица. — Это он украл змеевики! Это он украл магнето!

Какая-то женщина целится зонтиком Юрке в лицо. Юрка кричит и просыпается.

Уже рассвело. Холодный ветер гуляет по кабине. Лосев спит, свалившись на Юркины колени. Трактор стоит.

Юрка выскочил наружу. Во все стороны тянулась белая гладкая степь, завешенная вдали серой пеленой. Лосев поискал в кабине шапку и тоже вылез. Было холодно, и мотор совсем остыл. Стояли, значит, уже давно. Лосев покопался в моторе и повернул к Юрке грязное, сияющее лицо:

— Все! Горючее кончилось!

— Кончилось! — заорал Юрка и бросился на Лосева.

Щуплый Лосев полетел в снег, вскочил и погнался за Юркой. Они долго носились вокруг трактора по свежему снегу, перепрыгивая через одинокую черную борозду. Вставало солнце.

ТРИ ДНЯ С СЮЗАННОЙ 

1

— Трошкин, — кричу я изо всех сил и смотрю по сторонам, — ты тоже остался? Трошкин!

Рота переобмундировывается на крутом берегу реки Волги. Берег разлинован веревками на секторы, у каждого взвода свой загон. Гражданское валяется пестрыми кучками, все уже влезли в хэбэ — ни одного не узнаешь.

— В самоволку пошел? — надрываюсь я, потому что знаю, что он где-то здесь. — А честь факультета?

Рыхлый Трошкин — он сидит, оказывается, чуть ниже — оборачивается, на его громадном носу качается скупая мужская слеза.

— Что ты визжишь, поросенок? — говорит он с чувством. — Ты заблудился? Ты хочешь к мамочке? Так я тебя пошлю!

— Проверка слуха, — говорю я.

Он отворачивается и опять мотает длинную, как полотенце, портянку.

...Мы все грустные. В начале девятого нас выстроили в нижнем полутемном коридоре альмы матер на Моховой, 11. Товарищ генерал пожелал нам счастливого пути и успехов в боевой и политической подготовке. Потом развели повзводно, и полковник Панин обстоятельно нам объяснил, кто мы теперь такие и что такое воинская дисциплина. Двоих он с ходу отправил стричься и дал из собственного кармана три рубля — старыми, конечно, на Гранд-отель не хватит.

Было скучно, но солдат спит, а служба идет, впереди еще целый месяц — сиди и не рыпайся. А потом — ай-яй-яй, — потом наше начальство обмишурилось, и мы получили полтора часа на устройство личных дел. А что такое полтора часа? Кто умеет — тот личные дела себе регулярно устраивает. А кто не умеет, все равно за полтора часа не научится.

Разногласий не было никаких. Все мы — четвертый курс, факультетское начальство, и почти каждый имеет право на какой-нибудь ключ — кто от профкома, кто от спортклуба, кто от Красного Креста и такого же Полумесяца, а в наших пустых рюкзаках можно пронести хоть весь гастроном были бы деньги. Тихий и обстоятельный гудеж начался за запертыми дверями — в армии все делается с запасом, где полтора часа, там и два, береги закуску, запуски не хватит.

Но на вокзал явились точно и в полном составе, под придирчивым оком начальства каждый блестел, как стеклышко, а целоваться с полковником нижнему чину не положено, да и ни к чему — наши полковники едут с нами.

ЧП случилось в городе N, где была пересадка. Трое наших зашли добавить и отстали. Они рванули на такси, пока мы гребли на речном трамвае, обогнали нас минут на тридцать и первыми рапортовали заплетающимися языками вышедшему нас встречать командиру дивизии, что курсанты такие-то для дальнейшего прохождения службы прибыли. Потом они улыбались нам из-за штыков караула виновато и счастливо, как репатрианты на пограничной станции.

А какие оскорбления сыпались на нас в эти минуты. Мы разгильдяи, мы вакханалия, мы худший факультет лучшего университета страны... Наши полковники молча выражали свое презрение, и только тонконогий Скоков задумчиво улыбался. Но кто знает, чему может улыбаться человек, окончивший две военные академии подряд?

Ребят увели на гауптвахту. В университет они вернутся уже только за документами. Сгорели мы по недоразумению, как поется в одной такой песне.

Пожилой старлей, гуляющий возле нашего загона, останавливается и кричит:

— Курсант Трошкин, ко мне!

Трошкин, беззвучно матерясь, карабкается в одном сапоге. Развертывающаяся портянка запечатлевает его стремительное движение.

— Обрежьте, — говорит старлей, — а то к вечеру ноги собьете.

— Ладно. Сам соображу.

— Смирно! — взвивается старлей. — Отвечать по уставному не умеете? Два наряда вне очереди!

Мы несем тяжелые потери. А бой еще не начинается. Кто из нас встретит завтрашнее утро?

Через час нас выстраивают снова, на этот раз на пыльном плацу возле палаток. Мы уже сходили в каптерку, сдали личные вещи. Обратно каждый возвращается с легкой грустью о гражданской жизни и с зубной щеткой, пастой и мылом, завернутыми в домашние трусики. Набили сеном тюфяки и застелили постели... Но вздремнуть не удалось — выходи строиться!

— А ты говоришь — купаться! — протянул Грачик. — Холодно еще, мамочка не велит.

Теперь компания совсем домашняя — все начальство разошлось. С нами только три старлея — командиры взводов и капитан — командир роты. Он ходит перед нами, выстроенными повзводно, и говорит примерно так: лиха беда — начало, забудем прошлое, мы армию нашу растили в сраженьях, командир всегда прав, хорошему солдату служить легко.

— Ну и все, — заканчивает он. — Для сведения, моя фамилия Останин.

— Оставим! — рифмует кто-то.

— Придется. А в следующий раз за разговоры в строю накажу. Понятно?

Мы молчим, задавленные этими посулами и угрозами.

— Напра-во! Старшина, ведите роту в столовую. С песней! — игриво кричит он нам вслед.

Мы выходим на рыхлую песчаную дорогу. Старшина рысью — и как у него это получается по такому песку — обгоняет строй.

— Рота, запевай!

Держи карман шире, старшина! Наши ребята в кутузке? Трошкина нарядами обвешали? А сапоги? С утра не жрамши к тому же. Нету песен, старшина! Никто не говорит это — знаем мы ваши порядочки. По думать-то ведь еще можно?

— Запевай! — надрывается старшина.

Вот ведь, такого молодого так орать научили!

Грачик поправляет очки — чопорный интеллигент из Малаховки, и, выставив кадык, задумчиво (идем мы не очень шибко) начинает:

Целый день лежим на нарах, Вспоминаем жен чужих.

Два наряда он уже заработал.

— На фига, очкарик, выпендриваешься? Нам же хуже будет! — гундосит осторожный Трошкин. — Дайте ему кто-нибудь по шее.

Но Грача уже не остановишь.

В дерзко смятых пеньюарах Или — лучше бы — нагих.

А теперь хор. Стройный и могучий мужской хор подхватывает мелодию:

Эге-ге-гей! Сюзанна! Мы вышли из игры, И повисли, как бананы, Наши грозные...

— Отставить! — вопит старшина, он опять бежит откуда-то сзади, красный от натуги. — Прекратить! На месте, стой!

Но, милый, разве нас теперь остановишь? И мы бережно и спокойно повторяем припев.

— Рота, налево! Кто запевал?

— Бизе! — представляется Грачик и смущенно поправляет очки.

— Два наряда вне очереди! Смешно? Кто еще хочет?

Ох и помотал же нас старшина после этого выступления. По гадскому сыпучему песку мы шли строевым, неслись как угорелые, а он кричал: «Быстрей!» Несколько раз мы проскакивали столовую, потом какой-то сверхсрочник с красной повязкой остановил нашего начальника — обед остывает.

На вечерней поверке капитан Останин делился с нами своими сокровенными мыслями:

— Весь полк уже знает, что вы хорошо поете. Меня это радует, потому что скоро дивизионный смотр. Но репертуар вам следует обновить. Надо петь не про баб, а про воинскую доблесть, чтобы дух поднимался, а не, сами понимаете, что. Попробуем?

Нам предстоит совершить последнюю прогулку. Скорее бы — находились за день. И лучше бы поспеть первыми — другие роты займут этот загончик, обнесенный плетнем, не протолкнешься.

С места, с песней, шагом марш! — командует Останин.

«Песни ему не хватает! Дожили! В сортир строем с песней ходим!» — вопят наши униженные индивидуальности.

— Рота, запевай! — кричит Останин.

В немом безмолвии мы проходим мимо веселого загона, откуда доносятся тяжелые вздохи и бойкая скороговорка счастливцев.

— В сторону леса, — кричит Останин старшине, — и обратно. Пока не запоют!

Трошкин пришел с кухни ещё позже. Он сбросил сапоги на решетчатый настил перед койкой и счастливо засмеялся.

— Шакаленок! — позвал он. — Служи честно! Смотри начальству в рот, целуй его в щечку. Горлопаны приведут Россию к гибели.

Он долго тер громадные, сбитые в кровь мослы и смотрел на звезды в проем палатки.

2

Утром мы просыпаемся от духоты. Солнце накалило брезент, а Трошкин на ночь застегнул все, что было можно, только замок не повесил. Китайский мандарин Ли-си-Цын, облаченный в казенные кальсоны — помкомвзвод пока единственный, кто добровольно изменил личным трусикам, — откидывает полог и осторожно, на четвереньках высовывается. Из-за мандариновской спины видна парадная линейка, песчаная полоса метров в двадцать шириной. Она тянется километров на семь, вдоль всего лагеря, и ни один охламон не имеет права ни днем, ни ночью ступить на нее своей кирзухой — только командир дивизии, и то не для моциона, а с рапортом генералу, если он приедет инспектировать, а также министру обороны, который может приехать сюда просто так, удовольствия для, как на дачу. Это нам тоже объяснили. Нижнему чину за каждый шаг по святой земле, конечно, наряд вне очереди.

Мандарин распрямляется и смотрит на часы.

— Трошкин! Тебе подъем. Через десять минут должен быть на кухне.

— Не учи ученого! — мужественно отбивается тот и натягивает одеяло на голову, но это уже дохлый номер.

— Мандарин! У тебя руки чистые? — осведомляется Грачик, но помкомвзвод оставляет этот вопрос без внимания.

— Ребята, — выступает он, — а что, если сейчас всем встать по-тихому и пришить подворотнички? Днем некогда будет.

— Вспомнил! — отзывается молодцеватый Серж Никонов — у него уже, конечно, пришито.

— Петя! У тебя руки чистые? — опять задушевно спрашивает Грачик.

Трошкин, матерясь — поспать не дают — сбрасывает одеяло, тянет отсыревшие за ночь галифе на волосатые ноги. Серж, лежа на спине, разглядывает свою гимнастерку, растопырил руки на полпалатки.

— Ты что, не мог их снаружи повесить? — накидывается Мандарин на Трошкина, который вытащил из сапога портянку и самозабвенно обматывает ступню.

— Мне батя значок отличного пожарника дал, — говорит Грачик. — Никто поносить не хочет? Дорого не возьму — три воротничка. Показать, Серега?

— В ларьке купишь.

— А «ворошиловского стрелка» он не дал. Бережет как память. Показать пожарника?

Трошкин, закусив губу, толкает пухлую ногу в сапог.

— А маршальской звезды, извини, нету, — продолжает Грачик. — Хотя у одной девушки папаня герой. Когда приедем, могу на день достать звездочку. Но не больше, а то они вопрос ребром поставят.

— Трошкин, на выход! — командует Мандарин. — И бегом. А то еще схватишь.

Трошкин срывает портянки, сует их в сапоги, прижав сапоги к груди, как букеты, роется в постели — пилотку потерял. Портянки пенятся в сапогах, это похоже на шампанское в бокалах.

— Лодыри, — гундосит он, — сегодня каша гречневая с подливой. Кровать уберете — не пожалеете.

— А может, у тебя руки чистые? — спрашивает Грачик, но Трошкин только пятками босыми сверкнул.

— Вам нужно старлея позлить? — вопрошает Мандарин меня и Грачика. — Нормально вы жить не желаете?

— Желаем! — вопит Грач. — А условий нет. У меня пузырь разрывается — не добегу. А отнести никто не может — все неумытые.

— Довыступаешься!

А вот и труба.

После завтрака старлей Гречишкин командует построение. Полковник Панин здоровается с нами. Мы кричим: «Здражелам!», а дальше кто по уставу — «товарищ полковник», кто от себя — «отец родной». Главное, чтобы громко было. А что кричишь — хоть здравицу английской королеве — никто не разберет.

— Сегодня учебно-тактическое занятие, — говорит Панин. — Взять оружие, скатки, противогазы, лопатки. Построение через пять минут. Разойдись!

Все-таки человек у нас полковник! Ничего хорошего вроде не сказал — невелика радость в такую жару скатки напяливать. И тон у него не слишком сердечный. Но стало как-то приятно, когда он подошел. Соскучились, что ли? Или обрадовались, что хоть он на горло не берет? Или уверенность его понравилась — если он так серьезно говорит, значит, не зря мы здесь крутимся.

У нас в каждой группе (а для военной кафедры группа — это взвод) свой полковник. Есть бешеный, со сросшимися бровями Шевченко. Когда он орет, сразу думаешь, какое счастье, что полковники на занятия без оружия приходят — этот выстрелить может. На экзаменах он своим ниже четверки не ставит.

Есть выдумщик Сакеев. Он ребятам такие вводные дает, что прямо война с марсианами. А они и рады стараться. У них во взводе, который на ящике с песком обозначается только фигурной скобкой, у каждого солдата есть фамилия и про каждого солдата известно, что он может. Ручной пулеметчик у них Герой Советского Союза. Его то и дело в засаду посылают, и он им целую роту противника кладёт. Почему-то у них в составе взвода самоходка действует — трофейная, говорят, от начальства спрятали. Они ее в атаку не посылают (заметят и сразу отберут), но при бое в глубине обороны противника или при отходе на заранее подготовленные позиции она их крепко выручает. Заиграются и на перерыв не выходят.

Есть лысый, маленький Скоков. Он, дав обстановку, поднимает и спрашивает: «Ваши личные ощущения?» Тут можешь выдать поток сознания, можешь говорить хоть час — не перебьет, только на самом деле представь, что все это началось. Он все выслушает — про мать, соседей и последнее свидание, а потом скажет: «Понятно. А задача, по нашим сегодняшним представлениям, будет решаться так...» На экзаменах он всем ставит трояки, но если тебе важна отметка — на повышенную тянешь или ты общественный деятель и тебе лишняя тройка ни к чему, то скажи заранее — поставит пять.

А у нашего Панина нет никаких странностей. Аккуратный и точный. Встает каждое утро в шесть — сам говорил. Каждую неделю ходит в парикмахерскую. Прическа у него одна и та же — мальчишеский полубокс, который никак не скрывает прямоугольный, как патефон, затылок. Держится ровно, без выкрутасов. Ставит двойки, тройки, четверки — кто как отличится. Пятёрки у него получает только Серж Никонов, он весь ВУП наизусть выучил. Одна особенность, правда, есть — он никогда ничего не забывает.

Мандарин орет: «Выходи строиться!», а я никак не могу застегнуть ремень с надетой на него лопаткой. То под ремень лезет хвост от скатки, то противогаз, то эта хреновая труба-гранатомет. Все это хозяйство, висящее сзади, я норовлю приподнять, как баба подол, чтобы протянуть ремень, и, когда это у меня наконец получается, оказывается, что ремень я держу не той стороной. А Мандарин надрывается! Как бы ящик для гранат не забыть.

3

Мы похожи на новогодние елки — увешаны со всех сторон и звезда у каждого на лбу. Хорошо, что идем лесом — не жарко, но эта скатка обнимает жарко, как негритянка. А может, и жарче — не знаю я негритянок, я дома живу.

Но и в общежитии негритянок не густо. На нашем факультете их, например, нет совсем. Есть, кажется, на экономическом. И еще на филологическом — у них там кого только нет. Значит, нужно идти на другой этаж, в чужую гостиную. А танцы начинаются как следует только в одиннадцать. А без пяти двенадцать тебе уже нужно быть в бюро пропусков, иначе (раз не проживаешь в общежитии и задержался) ты получишь свой студенческий билет только в учебной части и распишешься, что с приказом о выговоре познакомился. А разве за пятьдесят пять минут успеешь? Потом еще нужно будет вспомнить, в какой комнате оставил плащ, а к хозяину тоже, может, уже так просто, не попадешь. Нет, не успеешь — лучше не пробовать.

Так ведь и попробовать не дадут. Во-первых, их мало. Во-вторых, так она тебя, принца, и ждала, у нее наверняка хахалей навалом. А потом — оперативный отряд.

Откуда только они берутся? Нет, я серьезно. Вот мы юристы, через год, как раз в это время, будем спихивать госы, а дальше... что ж, друзья, душой и сердцем чисты, как в песенке поется, начнем вкалывать. Ребята пойдут в прокуратуру и милицию, почти все на следственную работу. Про нее мы уже кое-что знаем — и теоретически и практически и согласны ею заниматься. А в оперативном отряде, где работа самая сыскная, нет ни одного юриста.

Наверное, потому, что заниматься нашей работой — если по-честному, то грязной и неприятной — можно только вооружившись чувством долга. Даже не вооружившись, а нужно, чтобы ты был на растяжках этого чувства, как труба какой-нибудь артели, нужно, чтобы ты был распят этим чувством. Причем чувство долга, чтобы держать тебя, должно быть двояким. Общественным — ты знаешь, что от твоей работы зависит общество, что ты ему необходим. И личным — ты должен зарабатывать, кормить мать, жену, детей. Ты должен быть общественно и лично привязан к этой работе. А любительский интерес к ней — эта работа не из чувства долга, а из любви к искусству — есть что-то безнравственное и непорядочное, как подглядывание в замочную скважину.

Но и вооружившись чувством долга, оснащенные юридическими нормами и служебными предписаниями, мы все-таки не можем безнаказанно нарушать нравственные основы человеческого общежития, вламываться в заповедники чужих мыслей и чувств. Мы не только грабим других — мы грабим самих себя, заглушая в себе естественное чувство стыдливости, нравственные начала глохнут в нас, уступая место беззастенчивости, ухарству, развинченности.

Шинельное сукно липнет к щеке, оно намокло — от дыхания, что ли? — и кажется живым. Не такое уж это удовольствие — идти по лесу. Хребтины корней — в земле им места мало — то и дело подставляются. Из-за скатки не видишь, и спина впереди закрывает — споткнешься и тычешься в эту спину, и сзади кто-то тычется. И все эти украшения на тебе болтаются, а у меня еще и сумка из-под гранат. Хорошо, что пустая, легкая, но нескладная — висит и хлоп под коленки, хлоп. Грачик заржал, как жеребец:

— Тяжело в походе — легко на привале!

Полковник наш шагает впереди. Говорить в строю можно — не орать, конечно. И петь не заставляет, Я же говорю, человек!

Но что у нас все-таки — марш-бросок? Растянувшись, не соблюдая строй, мы еще шлепаем километра два, пока не выходим на опушку. Впереди пустое, с реденькой травкой поле, измятое танками. С поля тянет жарой, так и хочется отступить, повалиться в разлапистый папоротник и закинуть подальше все эти железки, нагревшиеся, как утюги.

— Взвод! Становись! Равняйсь! Смирно! — возвращает нас к суровой действительности Панин. — Мы прибыли на место занятий. Можно снять скатки. Перерыв пять минут. Можно курить.

Через десять минут он выстраивает нас по краю уже отрытой кем-то траншеи и устраивает легкий опрос по теме «Стрелковая рота в наступательном бою». Мы, конечно, ни хрена не помним, записей — чтобы заглянуть и отличиться — ни у кого нет, и Панин, демонстрируя сверхспокойствие, целый час без перерыва прохаживается перед нами по ту сторону траншеи и терпеливо рассказывает, как должна вести себя эта рота с начала артподготовки и до занятия первой линии обороны противника. Так он ходит и ходит и даже не потеет, а у нас уже коленки трясутся. Мне еще ничего. Моя труба легкая, а у ребят автоматы с магазинами (слава богу, без патронов) — не сахар. Серега, доблестный водитель, застыл с ручным пулеметом на плече. Пулемет-то уж можно было положить или взять к ноге, но Серега, конечно, счастлив. А вообще зачем мы стоим с оружием?

После перекура мы спускаемся в траншею. Полковник теперь располагается сзади. В траншее тоже жарко, пахнет почерневшим на солнце дерьмом — обжитая траншея, но, если привалиться спиной к стенке и сдвинуть пилотку на глаза, все это кончается, и ты уже где-то в парке на скамейке, а она опаздывает еще только минут на пять, но это даже к лучшему, потому что есть время подумать о том, что можно предпринять, если в кармане у тебя всего три рубля, а нужно еще купить курева — хотя бы «Дукат» за семьдесят копеек. Остается два тридцать. Значит, рубль на метро. Лучше всего, конечно, в Сокольники. Но неизвестно, в каком она придет платье — если оно будет уж очень изысканное или очень светлое, самые тихие уголки Сокольников окажутся ни к чему, и тогда уж лучше и ЦПКО, чинно фланировать по асфальтированным дорожкам, издалека осуждать примитивные аттракционы, легкий обжим выше пояса, когда стемнеет, и эскимо за рубль десять в подтверждение самых нежных чувств. Но как возвращаться? Останется только двадцать копеек.

Полковник выручает меня: «Взвод! В атаку, вперед!» Траншея, оказывается, все-таки глубокая. Я прыгаю в ней, как собака за колбасой, ребята успевают отойти метров на двадцать, но я их быстро догоняю, потому что двигаются они не спеша, как будто атака психическая.

— Серега! — ору я. — Ура! Бей фашистских захватчиков!

Но Серега отваливает вправо и шипит:

— Дистанция!

Какая на фиг дистанция! Сейчас убьют. Ура!

Полковник свистит и крутит фуражкой над головой — все ко мне!

— Шаров! — говорит он, опять построив нас перед траншеей. Шаров это я. — Для кого я полтора часа рассказывал?

— Очень интересно рассказывали, товарищ полковник! — Грач спешит мне на выручку.

— Помолчите! Лисицын, назовите ошибки курсанта Шарова.

Ошибок я сделал целую кучу — не вырубил ступеньку и потому долго вылезал. Побежал, хотя до противника еще больше двухсот метров, и надо было двигаться ускоренным шагом. Кричал «ура», а «ура», мощное оружие советской пехоты, должно обрушиваться на противника неожиданно. Не снял чехол с гранатомета.

— Еще! — требует полковник. — Не знаете? — он нагибается и швыряет к моим ногам сумку для гранат. — Разгильдяй! Как вы пошли в атаку без боеприпасов?

— Но она пустая, товарищ полковник. Гранат мне не выдали.

— Молчать! Или я вам сейчас камней прикажу положить.

Правильно, булыжник — мощное оружие пролетариата. Он еще пару раз обзывает меня, а потом вламывает Сереге за засученные рукава — форму не соблюдаете! Расстегнуть одну пуговицу на воротничке — единственное, что нам позволяется.

И опять — «Взвод! В атаку, вперед!» Цепью мы проходим метров сорок, потом Мандарин что-то кричит и машет автоматом. Ага! Перестраиваться в колонну, чтобы преодолеть проход в проволочном заграждении. А попробуй перестроиться, если расцепились мы метров на семьдесят, а Серега из середины рванул к проходу так, будто ему там медаль повесят. Он первый, конечно, проскакивает этот коридор, обозначенный веточками, и, оглянувшись, видит, что мы бежим дружной толпой метрах в тридцати. Серега плюхается на пузо, раскидывает ножки пулемета и строчит, прикрывает наш подход. Полковник свистит отбой.

— Лисицын! — говорит он, когда мы взмыленные возвращаемся на рубеж атаки. — Вы сейчас положили весь взвод, тридцать жизней у вас на совести. Куда вы спешили, Никонов? Почему не дождались товарищей?

— Пусть бегают! — Серега еще не остыл после подвига.

— Бегать нужно быстрее! — соглашается полковник, и мы бежим в третий раз.

И опять мы только вырываемся из прохода — свисток, назад! Оказывается, мы должны держаться правой бровки, слева двигается поддерживающий нас танк. В четвертой атаке придурковатый Сапелкии так рванул с левого края, что влетел в проход со своим автоматом раньше Сереги — не считать, впереди должен быть ручной пулемет. В пятый раз нас возвращают опять из-за меня — я не успеваю пристроиться к Сереге, а в колонне мне надо быть вторым. В шестой раз все было правильно, мы преодолели эти самые заграждения, развернулись за танком, еще метров десять (а мы уже несемся изо всех сил), еще метров десять, и мы грянем «Ура!» и свалимся на голову неприятеля. Но свисток. Мы возвращаемся. Грачик лежит воронкой кверху перед заграждениями. Ладно, похоронная команда закопает. Мандарин берет его автомат.

— В чем дело, Грачиков? — спрашивает полковник, построив нас.

— А я убитый. Имею право?

— Из-за вас товарищи побегут еще раз.

— А я больше не могу. Я убитый. Ведь на войне это бывает?

— На войне не бывает «не могу», товарищ Грачиков, на войне есть слово «нужно»!

И последнюю атаку нас водил сам полковник. Иначе бы он нас не поднял. Он бежал за нами метрах в десяти, и мы все сделали правильно — враг был разбит, и победа была за нами.

Потом мы сидели в тени, неохота было даже разговаривать, и я решил, что поедем в Сокольники — наплевать мне, какое на ней будет платье, я ее пальцем не трону, буду лежать на спине под кустиком, и больше мне ничего не надо. А за обратную дорогу пусть сама платит, если поехала.

В лагерь мы шли под командой Мандарина — полковнику все-таки не надо было бегать с нами наперегонки. С полковником остался Сапелкин. Мы шли тихие и внимательные, и никто не рубил товарища по пяткам. Серж Никонов затянул:

Мы идем по полигону, Солнце светит высоко, Лейтенантские погоны Заработать нелегко.

Никто не поддержал, хотя это была все та же «Сюзанна».

Вечером — а после обеда у нас еще было два часа строевой и два физической, — вечером, после отбоя, старшина опять гулял с нами в сторону леса. А нам уже было наплевать. Мы уже шли как пьяные и хохотали. И даже команда «Правое плечо вперёд!» казалась нам очень смешной, как будто мы ее в первый раз слышали.

— Нигилисты! — встретил нас Трошкин, когда это все-таки кончилось. Он сидел у палатки, подвернув босые ноги, и грыз украденный на кухне сахар. — Вы думаете, потомки вам памятник поставят? Покажите мне это место. Я орошу его солеными брызгами.

4

После завтрака старлей Гречишкин ведет нас на полигон. Снова, конечно, со скатками, противогазами, лопатками. Ну и оружие — само собой. Идем стрелять — поясная мишень, из автомата, одиночными выстрелами. Патроны нам не роздали, их несет Мандарин — не жалеет начальство младших командиров. Нам-то что, а вот Серж Никонов, наверное, очень переживает, душевная травма у него. Но держится и пулемет свой прет как ни в чем не бывало. Пулемет нам на полигоне не понадобится, мой гранатомет тоже. Но несем. В армии главное что? Порядок.

Свою пустую сумку я тоже тащу, хотя ею даже в рукопашном бою не убьешь. Разве что заставишь противника ее проглотить. Но сумка здоровенная, пока он будет глотать, война, наверное, кончится. Но несу. Хорошо еще, что полковник в нее булыжники не положил. В армии самое важное что? Дисциплина.

Дисциплина создает порядок. Порядка без дисциплины, как известно, не бывает. И если дисциплина требует, исполняй приказ, так как дисциплина сама по себе есть высший смысл, и то, что угодно ей, угодно и смыслу. И не стоит обольщаться насчет своих возможностей, не стоит вступать в личные противоречия с высоким смыслом. Все равно тебе до него даже не дотянуться. Да и не дадут.

Лагерь наконец кончился. Гречишкин, который все время шел сбоку, не обращая на нас никакого внимания, встрепенулся, поправил ремень с тяжеленным стечкиным (это офицерский пистолет в деревянной, похожей на небольшой рояль кобуре), окинул нас быстрым взглядом и крикнул:

— Взвод! — на внимание командира мы должны ответить усердием. Тверже шаг! Выше ногу! — Взвод! Запевай!

Мандарин озабоченно оглядывается. Мы рубим строевым. Трошкин от усердия весь как на шарнирах ходит. Он сегодня первый день как от нарядов освободился. Тянется противная минута.

— Валяй, — толкаю я Грача, — начальство просит.

— Пой! — поддерживает меня кто-то сзади.

— Отвали! — огрызается Грач. — Сами пойте. Мне еще два наряда ни к чему.

Гречишкин пятится перед строем, не спускает с нас глаз. Расправь плечи, Серж, пусть он меня не видит. Почему я должен петь? Не праздник сегодня. И почему я должен петь, когда мне этого не хочется?

— Взво-о-о-од!

Строевым так строевым. Идея в общем-то ясная. Строевой шаг — раз, раз! раз, два, три! — связывает нас единым ритмом, превращает нас в единое целое. Теперь до песни осталась самая малость. Осталось только продернуть через этот ритм ленточку мелодии. Какого цвета ленточку желаете, товарищ старлей?

— Бегом!

Эх, поспешил Гречишкин. Еще минута — и мы бы запели. Погода хорошая, еще не устали — обязательно бы запели. А теперь ничего хорошего не выйдет.

В скатках мы еще не бегали. Я не знаю, за что хвататься. Ребятам, наверное, легче — придерживай одной рукой автомат, а другой скатку, чтобы не лезла на голову. А у меня эта сумка мотается, как хвост, и лупит меня по ногам.

— Не отставать!

Но Серж совсем без понятия. Куда он мчится? И Мандарин тянется за ним, чтобы не ломать строй. Гаубицу на Серегу повесить нужно, миномет прицепить — пусть тянет, если он такой трактор.

— Быстрей!

Гречишкину тоже бежать не сладко. Этот самый рояль болтается у него и сбивает с шага. Да и бежит Гречишкин не по дороге, а сбоку, целиной. Но бежит легко, нас не первых, наверное, гоняет. Ваня обходит меня, во всю работая локтем. Соревноваться решил!

— Стой! Налево!

Трошкина, оказывается, потеряли. Он еле-еле ковыляет, и морда у него злая, словно кто-то съел его пайку. Но шагов за десять он переходит на строевой, и лихо козыряет:

— Разрешите встать в строй?

— Вас команда не касается? — кричит Гречишкин. — Почему отстали?

— Ноги болят.

— Вам сапоги по размеру выдали? Сами, значит, виноваты. Еще раз отстанете — накажу!

И снова — шагом марш! Взвоод! Опять строевым. Командовал бы уж сразу «бегом»! — быстрее бы до полигона добрались. Давай, старлей, пробежимся!

И вдруг отчаянный козлетон Трошкина:

По долинам я по взгорьям...

Не выдержал. Бежать испугался. В наряд опять не хочет. Он истошно вопит, но никто его не поддерживает.

— Отставить песню! — командует Гречишкин. — Взвод, стой! Надеть противогазы.

Остаток пути мы бежим в противогазах. Тот, кто не знает, что это такое, пусть возьмет в руки по чемодану, повесит на спину рюкзак, обмотает лицо махровым полотенцем и в таком виде выходит на старт. Дистанция от метро «Новослободская» до Савеловского вокзала. Билеты на поезд можно купить заранее, чтобы нельзя было опоздать, а в чемодан положить что-нибудь ценное, чтобы не бросить. Но лучше не играть в такие игры. Да на «гражданке» такой номер и не пройдет — первый же милиционер остановит. А тут бежим...

Дрожащими руками, то и дело отрываясь от приклада, чтобы вытереть пот, который все лил и лил на глаза, мы не спеша расстреливали мишени. Главное не спешить, а то потом, в личное время, будешь лежать под кустиком и целиться, а терпеливый полковник, сидя на корточках, расскажет тебе, как надо затаить дыхание перед тем, как спускаешь курок.

Трошкин все рассчитал правильно — он пришлепал, когда мы уже отстрелялись, но нарядами его старлей не наградил.

5

После обеда полковник посадил нас вокруг ящика с песком. Настоящих лесов и полей ему мало. Чтобы оснастить нас тактическим мышлением, нужны вот эти холмы из утрамбованного песка, река из синьки и непроходимые чащи из подкрашенных ершиков. Но война подождет, сначала решим про песню.

— Товарищи, — говорит полковник, — завтра дивизионный смотр, и раз вы здесь, вы должны в нем участвовать. Но пока вы относитесь к этому вопросу без до должной серьезности. Приказываю петь. Никонов и Грачиков, идите к штабной палатке. Там с запевалами других взводов разучите песню. От занятий я вас освобождаю.

— Товарищ полковник! — Серега обалдел от такого поворота. — Я не умею петь.

— ...А я не буду, — сказал Грач. — Что я, рыжий?

Серега — запевала! Это действительно номер! Если он на какой-нибудь поддаче, разойдется, мы ему всегда глотку винегретом набиваем, чтобы не орал, потому что слуха у него совсем нет. И обидел его полковник: для Сереги играть у этого ящика — самое большое удовольствие.

— Разговоры! — сердится полковник. — Кругом!

Они ушли. Сказано ведь было — к занятиям не допускаю.

А нам полковнику госэкзамен по войне сдавать. А кто знает, что должна делать рота в условиях внезапного ядерного удара? Или внезапного нападения, как говорит другой полковник, который тоже может быть членом комиссии. Не надо сердить полковника, себе дороже выйдет.

Эти четыре часа тянулись, как резиновые. Не было Сереги, и некому было правильно отвечать. И дурацких штучек Грачика не хватало. К тому же мы устали от утренней беготни, и всем было наплевать, что роту в ящике обложили со всех сторон — все равно она пластмассовая. Полковник раз пять начинал кричать: — «Встать! Сесть! Встать! Сесть!», как какой-нибудь старшина, чтобы не дремали.

... — А теперь попробуем! — сказал Останин на вечерней поверке. — Каждый взвод пройдет с песней. Разойдись!

— Взвод! В колонну по два становись! — закричали наперегонки старлеи.

Наш взвод третий. Мы идем последними. Первый взвод, как самолет для разбега, уходит к парадной линейке. Останин с полковниками будет принимать парад. Наш взвод и второй пристраиваются к первому. Тихо и совсем темно. Только палатки справа чуть проглядывают. Первый и второй старлеи суетятся около своих. Наш Гречишкин молча стоит впереди колонны, даже не оборачивается. Мы тоже молчим. О чем говорить?

Первый взвод пошел. Сначала в темноте слышится только размеренный шелест шагов, словно где-то далеко товарняк идет в гору. Потом старлей крикнул: «Взвооод!», и звук стал резче и громче, словно они перешли на булыжник. И тут же Витька Савин, которого исключили на втором курсе из комсомола за то, что подрабатывал по воскресеньям в церковном хоре, возгласил:

Взвейтесь, соколы, орлами! Полно горе горевать! То ли дело за шатрами В поле лагерем стоять!

Ему, конечно, от запевал никак нельзя было открутиться. После той истории с церковью он весь факультет в самодеятельность записал, боялся, что вообще из университета попрут.

— То ли де! — выкрикнул Витька, и хор подхватил припев.

— Молодцы! — крикнул. Останин. — Достаточно!

Второй взвод тоже прошел прилично. Конечно, Савина у них не было, зато кто-то лихо подсвистывал. Останин опять крикнул: «Молодцы!»

— Шагом марш! — негромко скомандовал Гречишкин, так и не взглянув на нас.

А что он мог увидеть?

— Я тебе запою, доходяга! — сказал Серж Никонов Трошкину. Это было минут десять назад, когда Останин назначил репетицию. На спевку они с Грачом не пошли — те самые значки оказались у Грача в кармане, и Серега не устоял против «ворошиловского стрелка». Они пошли в палатку, и Серега собственноручно пришивал Грачу подворотничок, когда заглянул Гречишкин. До ужина они собирали шишки на парадной линейке, остальное получат завтра от полковника, когда доложат о своем нарушении.

— Взвооод! — прикрикнул Гречишкин, и мы перешли на строевой, прижав руки к штанам и пожирая глазами то место в темноте справа, где должен стоять Останин.

— Молодцы! — крикнул он, когда мы прошли. — Только нужно петь. Давайте еще разок!

Мы так ходили восемь кругов. Полковники ушли от стыда подальше, малодушно бросив Останина. Ребят из других взводов разогнали по палаткам, но они выползли посмотреть на этот цирк — ушастые головы торчали на фоне палаток. Гречишкин уже не ходил с нами, а только кричал издали: «Правое плечо вперед! Прямо!»

Наверное, это ничем бы не кончилось — мы бы так и не запели. Хотя ничьей тут быть, не могло. Если бы мы не запели — проиграл бы Останин. Может, он понял это раньше нас и решил нас завести. А может, ему просто надоело ждать, и он обозлился. Обозлился он здорово. Каждый раз, когда мы проходили мимо него, печатая шаг — а, кажется, уже стало светать, потому что с каждым кругом мы видели его все яснее, — каждый раз он лепил в повернутые к нему лица:

— Сопляки! Хотите армию переспорить? Вы у меня еще плакать будете! Левой! Тверже шаг! Я вам тут устрою университет! Думаете, что вы здесь самые умные и смелые? Не таких обламывали! Благодарить будете за науку! Смотреть мне в глаза, интеллигенты скороспелые!

Не выдержал Мандарин. Когда в восьмой раз мы подходили к Останину и Гречишкин крикнул «Взвоод!», Петя вдруг радостно, словно освобождаясь от непосильной ноши, доложил:

Среди нас талантов нету, Ну и где же их найти? Не дадут нам лейтенантов, Ну и маму их...!

Громко, так что проснулись, наверное, наши полковники в коттеджах, мы рявкнули припев — «Э-ге-ге-гей, Сюзанна!» Останин нас не прервал. Он уже понял, что выиграл. За этот номер он может сделать с нами все, что захочет. Теперь мы у него в руках.

— На месте! Стой! — крикнул он, когда мы подошли в девятый раз. — Направо! Кто запевал?

— Я, — сказал Грач и четко вышел из строя.

Ай да Грач! Неужели он так Мандарина любит, что решил вместо него пойти на губу? Или плюнул на все — утром ему и так на кухню идти? А, с другой стороны, ведь это Грач вспомнил «Сюзанну» в первый день. Если бы не он, мы, может, и не выступали бы. Так что он прав, взяв вину на себя.

— Бизе! — сказал Останин. — Больше мы не будем с тобой церемониться. Теперь ты получишь по заслугам.

— Товарищ капитан, Грачиков здесь ни при чем! Это я запел, — Мандарин тоже вышел из строя.

Веселенькая ситуация! Губу не поделили!

— Ага! — протянул, не смущаясь, Останин. — Так вот кто настоящий заводила! Вот кто воду мутит! Правильно — рыба с головы гниет. Мы вас очень строго накажем, товарищ помкомвзвод!

— Никак нет! — Ваня рванулся на середину, сметая всех на своем пути. — Это я пел!

Вот тут Останин опешил. Тихий Ваня, которого мы никогда не принимали всерьез, нашел гениальный ход. Мы все виноваты, товарищ капитан, — все решили, все пели, все проштрафились. Как ты нас теперь накажешь? Коллектив нельзя наказывать. Всех на губу не посадишь! Ура!

Через секунду вокруг Останина кипела неорганизованная толпа, и каждый кричал, что запевал он. Гречишкин минут пять орал: «Становись!» Но мы еще плохо знали Останина.

— Прекрасно! — сказал он весело, когда взвод построился. — То не было ни одного запевалы, а теперь по крайней мере трое. Завтра и послушаем. Я был уверен, что мы с вами договоримся по-хорошему.

Вот это талант пропадает. Он сделал нас, как котят.

6

Весь день мы занимались какой-то ерундой, хотя в расписании значилось «Действие стрелковой роты после преодоления первой полосы обороны противника». Часа три нещадно чистили оружие. За это время стратегическую ракету можно разобрать до последнего винтика и протереть. Чистили пуговицы и пряжки, Серега пришил подворотничок и мне — так они с Грачом договорились.

После обеда Останин устроил мертвый час. Жара в палатках была зверская, и только хиляк Трошкин ухитрился уснуть, а мы анекдотами пробавлялись — но все лучше, чем носиться по полигону или корпеть над ящиком с песком. После обеда старлеи проверили оружие — заставили чистить еще раз. Это они уже явно выпендривались, чтобы занять время.

Около пяти Останин скомандовал построение: колонной по шесть пошли на стадион. Старшина тащил ваксу и щетку, чтобы освежить сапоги на месте. Трошкин сразу захромал, и Останин разрешил идти ему отдельно, чтобы не портил строй.

Подступы к стадиону были уже забиты, а за нами еще шли. Впереди духовой оркестр шпарил марш. Озабоченные дежурные метались вдоль колонны. Наши полковники сразу прошли вперед. Потом оркестр смолк, и все стали тянуть шеи, чтобы увидеть, что происходит у входа на стадион.

Стояли мы еще долго. То есть не стояли, а ползли еле-еле. Справа и слева, по газонам, врассыпную, уходили проигравшие с разгоряченными, злыми мордами. По рядам гуляла вакса со щеткой — почисти и передай товарищу. Вот уже рукой подать до ворот. Вот качнулся последний ряд стоявшего перед нами саперного батальона. Следующие мы.

— Умницы мои! — Останин, как волчок, крутился вокруг колонны. — Дружно и громко! И личики — на трибуну!

Мы прошли хорошо. Савин запел вовремя, поэтому припев мы гаркнули как раз в тот момент, когда поравнялись с трибуной; и с шага никто не сбился. От ворот, где Трошкин в притворном восхищении развел руками, нас повернули и поставили в центр поля. Там уже стояли какие-то роты. Их тоже пустили во второй тур. А пока проходили последние.

Во втором туре мы пели так, что, если бы я слушал со стороны, я никогда бы не поверил, что это мы. Мы, которые... Наверное, не надо объяснять, какие мы. Но пели мы с настоящим энтузиазмом.

Во-первых, потому что Савин сразу начал с третьего куплета:

Закипит тогда войною Богатырская игра. Строй на строй пойдет стеною, И прокатится «ура!».

Это самое «ура!» мы рявкнули с такой страшной силой, что в городе N за икс километров отсюда, наверное, задребезжали стёкла: Честное слово!

Во-вторых, был азарт соревнования, мы завелись.

А в-третьих, произошло неожиданное. Эта самая дисциплина, от которой мы отбивались с первой минуты лагерной жизни, вдруг захватила нас. Ощущение частицы, крошечного винтика громадной, размеренно несущейся машины вдруг пленило каждого из нас, и мы подчинились ему. В этом ощущении была какая-то могучая, спаявшая всех нас радость. Именно радость!

В финале нас обштопала полковая школа. Шли они, конечно, лучше, а пели, может, и хуже, но они для финала припасли еще одну песню, а мы прошли с той же. Но второе место нам досталось. Полковники махали нам фуражками, когда командир дивизии объявил итог. А Останин был просто счастлив.

— Умницы! Умницы! — причитал он, когда мы выходили со стадиона, и норовил дотронуться до каждого.

И мы были счастливы, словно обыграли сборную Англии на ее поле. Савин безо всякой команды запел. Мы с готовностью подхватили песню, и пели ее в первый раз всю от начала до конца — хорошую старую солдатскую песню о славе русского оружия.

— Разорались! — бубнил Трошкин, который встал в строй и теперь портил нам настроение. — Думаете, вам за это добавку дадут?

...Больше мы не пели «Сюзанну». Пели «По долинам и по взгорьям», «Наша Таня громко плачет», «Катюшу». А чего? Когда поешь — легче идти. Когда не выпендриваешься — все быстрее проходит. А нам месяц, всего.

ПОСТ У МАГАЗИНА 

1

Рота уходит в караул. Взвод уходит в караул. Мы уходим в караул.

Караул в полном составе с приданными нам молотками из полковой школы построен на плацу. Идет какая-то, смутно припоминаемая из Устава этой службы процедура. Молотки будут сторожить знаменную беседку с находящимся в ней знаменем дивизии. По этому случаю все они в праздничных мундирах, украшенных значками отличников боевой и политической подготовки, классных специалистов, ГТО, ГЗР и еще бознать какими.

Наш взвод будет сторожить склады с обмундированием, а мы трое — Мандарин, Грачик и я — магазин. Другим взводам повезло больше. Первый вообще млеет от счастья — они стерегут артиллерийский склад. Говорят, там есть даже атомные боеголовки. Увидеть им эти головки, конечно, не удастся, но млеют.

Разница в экипировке соответствующая. Нам троим даже автоматов не дали — пост с холодным оружием, болтаются на поясах железки, именуемые кинжалами. А молотки, конечно, сияют всеми своими наградами.

Я все думаю, почему в армии так любят значки? Означают ли они стремление выявить индивидуумов из общей массы? Их утверждение в, так сказать, приказном порядке? Нет, наверное. Потому что выявление идет в строго определенных направлениях. Вешая эти награды, человеку как бы говорят: ты для нас вот это и это — и старайся!

Командиры взводов докладывают дежурному с красной повязкой, кто они такие и что будут стеречь. Наш Мандарин на правах начальника отдельного караула тоже представляется. На этом церемония заканчивается. Сейчас мы начнем проявлять бдительность, смелость и самоотверженность. Но прежде нужно поужинать. Мандарин ведет нас с Грачиком колонной по одному в столовую.

Когда мы с дежурным приходим на пост, магазин уже закрывается. Толстая тетка в белой куртке с закатанными рукавами выметает мусор на крыльцо. Она все кланяется и кланяется у порога, словно прощается на ночь со своими материальными, ценностями. На ступеньке, прислонившись к перилам, сидит без фуражки сверхсрочник — муж, наверное. Он рассматривает голенища своих офицерских сапог — то ли любуется, то ли гневаться изволит. А может, ему больше ни на что смотреть не хочется.

Метрах в пяти справа от крыльца переминается с ноги на ногу парень с двумя лычками на погонах. Он смотрит на нас с таким вожделением, что сразу ясно — это начальник вчерашнего караула и ему не терпится спихнуть нам это дело. Ну, валяйте!

Магазин стоит слева от дороги, пересекающей весь летний лагерь дивизии, боком. Перед ним метрах в ста — длинный одноэтажный барак со множеством дверей. С другой стороны магазина на таком же расстоянии тоже барак, от которого несется сейчас мерный гул ужинающего полка или какой-нибудь другой боевой единицы. Мимо магазина наискосок от одного барака к другому идет тропинка. Вот такая диспозиция. Да, еще ящики пустые, небольшой штабель за магазином.

Грачик сел покурить рядом с сверхсрочником. Последнему это явно не доставило удовольствия. Но повода для придирок нет — Грачик на пост еще не заступил, может и подымить. А что касается правила о том, что солдат должен курить только в специально отведенных местах, то оно и на сверхсрочников распространяется. Даже можно сказать, что Грачик внял немому призыву младшего командира — «делай, как я!».

А может, сверхсрочник и не задиристый. Может, ему сейчас интереснее всего посчитать, когда он получит новые сапоги, и обдумать, какой брать размер, так как носить их придется зимой, на шерстяной носок. Но, как известно, сапоги, взятые с запасом, снашиваются быстрее, и при такой дилемме чем-то нужно жертвовать — удобством или прочностью, или, переведя разговор в другую систему единиц, красотой или пользой.

Мандарин в это время принимает по описи оборудование в караульном помещении — самой крайней комнате барака. Стол, две скамьи, табурет, телефонный аппарат, бак с водой, три кружки алюминиевые, шахматы, лампа керосиновая, два стекла к ней, фонарь, пожарный инвентарь (висит на стене магазина, увидишь), замок от двери караульного помещения, веник, опись предметов под стеклом в раме (в руках держишь, балда)...

Продавщица запирает магазин. Сверхсрочник отряхивается. Дежурный опечатывает дверь. Такой-то пост сдал... Такой-то пост принял...

— Мальчики! — кричит уже с дороги продавщица. — За ящиками приглядывайте. На посылки тащат.

А что отсюда посылать? Золотое оружие им, что ли, выдают? Или они бронетранспортеры по частям продают? Проявим бдительность.

Стоять будете через два часа по два, — говорит Мандарин, когда мы остаемся втроем, — так в Уставе. Кто первый?

— Давай по четыре, — предлагает Грачик, — на два часа ложиться неинтересно.

— Ложиться никто не будет, — чеканит Мандарин, — пост двухсменный.

— А ты, значит, будешь прохлаждаться?

— Стоишь первым, — говорит Мандарин, — не попадись с курением. И за ящиками следи.

— А песни петь можно?

— Я тебе спою!

— Вот дела! — изумляется Грач. — То сами просят, то петь не дают...

Мы с Мандарином сидим в караулке. На улице еще жарко, а у нас прохладно и чуть сыро. Делать нечего, говорить не хочется.

— Давай в шахматы! — предлагает Мандарин.

— Не играю.

Он долго и напряженно думает, потом говорит:

— Тогда давай в шашки!

— Не будь Ноздревым.

— Нет, — не отстает Мандарин, — ты мне объясни! Почему вы с Грачом все время выступаете? Или вы лучше других?

— Кто выступает? Грач доблестно охраняет магазин. Я сейчас буду чесать тебе пятки.

Мандарин весь извивается, чтобы увидеть в открытую дверь Грача. Тот, как ни странно, стоит около крыльца и даже папиросу прячет в кулак. Крыть Мандарину нечем. Ах, как трудно быть командиром! Даже младшим.

2

А солдатом, в общем, ничего, жить можно. Наша летняя стажировка идет к концу. Капитан Останин после смотра любит нас если не как родных детей, то уж никак не меньше, чем племянников. Гречишкин, правда, все еще зверствует на строевой и физической, но и та и другая бывают только по разу в неделю. Полковник Панин все так же истязает нас на учебно-тактических занятиях и растит наше стратегическое мышление у ящика с песком, но делает, он это ровно, без крика и нарядов, и, хотя хвалить нас он не считает нужным, мы чувствуем его спокойную доброжелательность. После того как выпивших засадили на двадцать суток, после истории с «Сюзанной» мы не выпендриваемся. Мы все поняли, и зря Мандарин в чем-то подозревает меня и Грачика. Мы уже привыкли к этой лямке и знаем что тянуть ее все равно нужно.

Девица в белом халатике, который колышется на ней так, словно под ним ничего нет, семенит от столовой по тропинке-диагонали к нашему бараку. Девица, прямо скажем, ничего, по крайней мере издали. Я толкаю задумавшегося Мандарина, он сразу схватывает суть момента, складывает губы бантиком и громко чмокает, подманивает. Но девица — то ли глухая, то ли ей надоели эти глупости — размеренно пересекает наше поле зрения, равномерное прямолинейное движение, как учили в школе, и даже длинная мандариновская шея, которая все тянется и тянется над моим плечом к двери, не в силах угнаться за ним.

Его кадык с хрустом дергается у меня над ухом. Холостой выстрел, пом комвзвод!

— Стой! Кто идет? — слышим мы бодрый возглас Грача, и это уже так интересно, что мы оба вываливаемся из караулки.

Грач стоит перед магазином, уперев руки в бока и выставив живот с кинжалом, и безо всякого снисхождения рассматривает девицу.

— Ты, салага, очумел? — бодро дает она ему сдачи. — Мы тут всегда ходим!

— А теперь не будете! Двадцать метров правее, и не пререкаться с часовым.

Он решительно идет на сближение. Замысел у него довольно прозрачный. Кинжал, конечно, в ход не пустит, ну а руками покомандовать не откажется.

Девица сворачивает с тропинки, уступая приказу.

— Часовой! — хлещет она Грача по незащищенным местам. — Салага ты зеленая! Долдон старательный!

— Иди-иди, кочерыжка! — мужественно отбивается Грач. — Я вам тут наведу порядок. По воздуху будете летать.

Мандарину активность подчиненного нравится, но он делает Грачу замечание за лишние разговоры — часовой имеет право только на несколько уставных фраз: «Стой! Кто идет? Караул на месте, разводящий ко мне! Ложись! Стрелять буду!»

— Так точно! — говорит Грач. — Следующую буду стрелять без разговоров.

— В восемь часов я сменяю Грача. Вечер накатывается быстро, через полчаса будет совсем темно. Барак светится, как пароход, хотя, наверное, однопалубные не бывают такими длинными. Но можно представить, что это трехпалубный и сейчас он тонет, осталась только одна палуба, на которой бурлит предсмертная суета.

— Чтоб муха не пролетела! — напутствует меня Грач и ржет. — А я вздремну маленько.

Мандарин заботливо поправляет мне пояс с кинжалом, но никаких указаний не дает. И я понимаю, что он уже не в восторге от Грачиной активности, но формально Грачик был прав — постороннему подходить к посту ближе чем на двадцать метров запрещено, и упрекать Грача Мандарину не за что. Я бы сказал Грачу, что я думаю про этот энтузиазм, но ругаться с ним при Мандарине мне не хочется, и я злюсь про себя и жалею, что в подходящую минуту от этой злости ничего не останется.

Не успели мы еще с Мандарином вернуться тогда и караулку, как Грач опять кричит — следующую заворачивает. И пошло. Работа у них кончилась, что ли, женщины и девчонки шли одна за другой, а Грач уперся и не дает идти мимо магазина. Одному ему с этой массой было не справиться, и мы с Мандарином вернулись и тоже кричали. Занятие малоприятное.

А Грач как обалдел. То ли застоялся, то ля власть так его опьянила — вещает на всю округу. Нас, конечно, тоже ругают последними словами. А Грач тем, кто потише, кто спокойно спрашивает, почему новый порядок, доверительно сообщает, что в магазин завезли импортные кофты и поэтому стеречь приказано особенно строго. Самым покладистым он шепчет, что записывать на кофты будет он лично в шесть часов утра.

— А ну отходи! — для конспирации он тотчас переходит на крик. — Часовой есть личность неприкосновенная, а также знамя и хоругвь!

Последнее уже совсем не по Уставу, и Мандарин опять делает ему замечание.

Но к восьми, когда я заступил, поток женщин уже иссяк. Помощи не требовалось, и Грач пошел чесать Мандарину пятки, чтобы разрешил поспать. Я постоял на опустевшей тропе войны, решая, что буду делать, если на ней кто-нибудь появится.

Кричать не хотелось, но и не кричать тоже нельзя — Мандарин и Грач подумают, что я испугался, скажут, что роняю марку. Но, с другой стороны, если я начну кричать, едва ли они прибегут мне на помощь — Грач хоть сидя, но дремать будет, а Мандарину это орево тоже надоело. Получается, что, не желая осрамиться в их глазах, я окажусь без их поддержки. А если сделаю так, как им удобнее, то есть не закричу, то они меня дружно запрезирают. Ничего себе, коллизия! В стиле греческих трагедий — что бы ни сделал герой, он все равно обречен. Вот ведь какой грецкий орешек!

Но, наверное, и в греческие времена существовал такой расчудесный выход, как компромисс. Это когда не делаешь ни того, ни другого, а велишь закладывать колесницу. По-русски это звучит так: «Плохи твои дела, Иван-царевич! Садись на своего Серого Волка и катись к ядрене фене!».

Рассуждая таким образом, я оставил эту тропу и решил отдать все свои силы охране пустых ящиков, которые сложены с другой стороны магазина.

Ящики явственно белели в наступавших сумерках. Они лежали тихие и спокойные, кричать на них не требовалось, и можно было присесть и закурить. Так как ужин уже кончился, барак стоял темный и никаких провокаций с этой стороны не ожидалось. Хотя, конечно, нельзя было забывать предостережений полковника Логинова, который вел у нас войну на первых двух курсах, о возможности нападения с внезападной стороны.

Так сидеть можно было долго, если бы не опасность уснуть. Прегрешение наверняка бы осталось без последствий, если не считать визгливого мандариновского мата — дежурный едва ли захочет проверить наш пост. Но важен был принцип, уже вошедший в сознание, — не выступать. Не тянись и не отставай — и тогда служба будет идти сама, и ее тяготы, показавшиеся сначала невыносимыми, станут вполне сносными правилами игры. Вот ведь голодали мы в первые дни, Трошкин с ввалившимися щеками торчал все личное время у продовольственной палатки в надежде перехватить пятерку или пряник в натуре. А сейчас научно обоснованные нормы нас уже вполне устраивают. Если мы пробудем здесь еще месяца два, то каждый наест себе будку, как у солдата срочной службы.

Главное — не нарушать эти правила. Конечно, Мандарин сатрап, чинодрал и офицерский прихвостень, но раз сказано, что через два часа по два и без сна, то так оно и будет, даже если веки придется держать подпорками. А посему пойдем посмотрим, как выглядит фасад объекта, именуемого в целях маскировки промтоварным магазином, не ведет ли кто под него подкоп и не накапливаются ли здесь силы для штурма. И, что тоже важно, не повредила ли какая-нибудь собака пластилиновую печать на двери, что грозило бы нам всем вместе и каждому в отдельности губой тотчас и другими неприятностями впоследствии.

Печать была цела. Темные силы, если они и замышляли что-то на этом участке борьбы, полностью растворились в их любимой темноте и не были видны без приборов ночного видения, и это делало их особенно опасными и требовало повышения бдительности, роста боевого мастерства и полной политической зрелости.

В этой тишине и темноте, словно специально для того, чтобы отвлечь наше внимание от выполнения боевой задачи, сверкал и гремел барак. Все окна были открыты и двери тоже — а барак был устроен так, что дверей в нем было штук десять, и в освещенных квадратах и прямоугольниках под соответствующий крик мелькали женские головы, плечи, руки. Всего этого было так много, а ты стоял в темноте такой одинокий и незаметный, что исчезала реальная ситуация и можно было думать, что барак напротив — это не общежитие поварих, продавщиц, прачек и т. д., а, например, такой особый зверинец, где их показывают с наступлением сумерек за умеренную плату и просят не дразнить и детей на барьер не ставить ввиду крайней опасности.

Выражения раздавались действительно вольные и достаточно громкие. Мандарин выглянул из караулки пару раз, и уши его явственно горели. Но я думаю, что это не от стыда и гнева, а просто потому, что лампочка светила ему в затылок. Один раз он меня окликнул, чтобы убедиться, что не растерзали.

В некоторых комнатах переодевались, но девки, конечно, были ученые — сначала они закрывали дверь и надергивали занавески. Поэтому самое большое, что можно было увидеть — это задранные руки и бретельку на плече.

Зато у ящиков все было тихо. И лучше было сидеть к этому бараку спиной и не оборачиваться, памятуя печальную участь любопытной жены Лота.

— Стой! — закричал я и вскочил, потому что какая-то фигура мелькнула метрах в десяти.

Он от неожиданности споткнулся и спросил:

— Ты чего?

— Стой! — еще раз крикнул я.

— Дальше что?

А вот этого я сказать ему не мог, потому что напрочь забыл весь свой текст. Я крикнул и вскочил со страху, а не по долгу службы. Все служебные предписания застряли в самых далеких извилинах, и я только знал, что пускать нельзя.

— Ты подумай, — сказал он, — после скажешь.

— Не пущу! — крикнул я не по тексту.

Но он двинулся и тотчас упал, потому что кто-то налетел на него сбоку.

— Что за шум? — спросил Мандарин у меня за спиной и зажег фонарик.

— Нарушитель задержан, товарищ начальник заставы! — доложил Грачик, сидя на неизвестном.

— Встаньте! — сурово приказал Мандарин.

Грач для острастки рубанул ребром ладони задержанному по шее и слез с него. Парень поднялся. Не успел он еще разогнуться, как нам бросились в глаза офицерские полевые погоны — мягкие, зеленые, с двумя маленькими звездочками и одним просветом. Вляпались! Просили Грача кидаться!

— Студенты? — спросил лейтенант, он был молоденький, лет двадцати. — Да не свети ты, обрадовался!

Мандарин погасил фонарь, парень сопел в темноте, отряхиваясь. Одеколоном от него пахло, наверное, за километр. Из темноты вышли еще двое таких же.

— Серега, ты чего? Что здесь такое? — спросили они нашего.

— Споткнулся. Набросали тут всякого.

— А ты раньше всех хотел!

— Летел к своей Ниночке!

— Пошли! — сказал наш лейтенант. Они двинулись к бараку с девушками. Проходя мимо меня, лейтенант только сплюнул, хотелось ему, конечно, большего. Но за моей спиной была шахтерская ярость Мандарина и подмосковная удаль Грача. А что за его спиной? Два таких же сопляка, как он.

3

Я отдежурил к десяти, но менять меня пришел не Грач, а Мандарин.

— Ладно, спите, — сказал он, — только дверь оставьте открытой, чтобы я услышал, когда захрапите. И телефоном не балуйтесь.

— Петь, — сказал я, — душа жаждет! Позволь любимой девушке в Кинешму позвонить. Ты ее знаешь, наверное, — она на первом курсе самая дылда, и все зубы стальные, целуешь, как к дулу прикладываешься. Начфин такой расход выдержит. К тому же ночь, тариф льготный. Прояви заботу о солдате!

Мандарин приказал отставить Кинешму.

Телефон нам этот нужен, конечно, как собаке зонтик. А насчет храпа Мандарин заврался. Тут не только храпи — одноименные стихи В. Маяковского читай во весь голос, частушки пой про Семеновну, о которой поют везде, он ничего не услышит, потому что в комнате прямо перед магазином шла гулянка. Многие окна уже совсем погасли или притухли — на лампочки что-то накинули или занавески задернули, а это пылало во всю. И радиола надрывалась. Лейтенанты гуляли.

— Рядовой Шаров пост сдал! — крикнул я погромче.

— Принял! — сказал Мандарин без энтузиазма. — Долго они еще орать будут?

В караулке Грачик устроил себе комфортные условия: одну шинель постелил на пол, скатку, положил под голову, а третьей накрылся. А я, значит, ложись на голую лавку.

— Двигайся, — сказал я, сдирая сапоги.

— Гуляй! — начал выкобениваться Грач. — Ты бодрствующая смена. Вот когда я Мандарина сменю, ты ляжешь, а Мандарин будет сидеть. Устав читать надо.

— А ты читал?

— Умные люди рассказывали.

— Тебе повезло. Тогда отдавай шинель, а мандариновскую пополам разорвем.

— Военное имущество, — возмутился Грач и отодвинулся к стене, освобождая мне место, — как можно!

— Спишут. А ты думал, что после такого козла эту шинель еще кто-нибудь оденет?

— Ладно, — пошел Грач на мировую, — давай про что-нибудь интеллектуальное поговорим.

— Давай. А про что?

— Про что! — передразнил он меня. — Подумать надо. Давай про Шуберта.

— Кто начинаем?

— Ты начинаешь.

— Давай, — сказал я, — хороший композитор.

— Мировой! А что он написал?

— Романсы какие-нибудь, квартеты.

— И арии, — добавил Грач. — Они все арии пишут.

— Да. А ты его недооценивал. Теперь понимаешь, как ты был неправ?

— Почему недооценивал? — возмутился Грач. — Я про него всегда хорошо думал. Только случая не было сказать. Редко удается с культурным человеком поговорить.

— Мне тоже. Хорошо, что мы с тобой встретились.

Мы помолчали, переживая каждый про себя эту удачу. Потом Грач сказал, кивнув на открытую дверь, в которую все так же пер грохот радиолы:

— А они про Шуберта и не слыхали.

— Куда им! Одни буги-вуги. Дом они не подожгут?

— Нет, наверное, — выразил надежду Грач, — но ты на всякий случай не спи — ты бодрствующая смена.

Он отвернулся, засопел, но чувства, вероятно, превозмогли в нем сон, и он сказал:

— А все-таки хорошо мы с тобой поговорили. Спасибо тебе, что ты есть.

— И тебе спасибо. Я сейчас решил, что познакомлю тебя с девочкой из Кинешмы. Пусть она тебя любит, если ты такой хороший. Ты лучше меня.

— Ну да? А как зовут? — оживился Грач, он даже повернулся, но поговорить на эту тему нам не удалось, потому что послышались шаги и в комнату заглянула пожилая женщина в темном сарафане.

Нас она не видела, потому что стол загораживал, а мы ее из-под стола отлично наблюдали. Тетка обвела взглядом стены и постучала в открытую дверь.

— Мамань! — позвал Грач. — Кого ищешь? Коза, что ли, убегла?

— Тьфу, как напугал! А я думаю, куда они подевались?

— Посты проверяешь? — спросил Грач и полез из-под шинели. — По совместительству работаешь или как общественность?

— Да ну тебя! — отмахнулась тетка. — Спать я хочу. Мне в пять часов вставать, а они моду взяли — всю ночь гулять. Вызови дежурного, пускай их вздует.

Нам эти козлы тоже надоели. Но капать все-таки не хотелось. Грач посмотрел на меня.

— Товарищ сержант, — сказал я, хотя Грачу даже ефрейторская лычка не светила, но бабке наверняка все погоны были без разницы, — со связью у нас непорядок. Тараканы у телефона середку съели.

— Разгильдяй! — рявкнул на меня Грач. — А ты, мамань, садись. Побеседуй с воинами. Мы о штатских соскучились. Как у вас жизнь на гражданке? Трамваи еще ходят или теперь все вертолетами летают?

— Некогда мне сидеть. Мне в полшестого на работу.

— Видишь, уже в полшестого, а говорила — в пять. Еще посидишь — и к девяти пойдешь.

— Брехун ты, — сказала тетка, — а мне целый день у плиты стоять.

Тут на улице опять заскрипели шаги, и в дверях показался лейтенант Сережа и девица — та самая, кажется, перед которой Грач решил отличиться и затеял с нею эту игру в стой-кто-идет. Лейтенант галантно пропустил девицу, вошел и сказал:

— Садись. Посмотрим, как солдаты службу несут.

— Уж они несут! — подхватила девица, запас стервозности у нее, вероятно, еще не вышел. — Мне бы такую службу.

— А мне бы такую фигуру! — не упустил случая Грач. — Давайте меняться — я вам службу, а вы мне фигуру. С такой фигурой я получше службу найду.

— Но чтобы к фигуре и все остальное, — дополнил я выступление Грача, — а то будет противоестественно.

А мы соответственно отдаем вместе со службой комплект обмундирования и кинжал.

— Обмундирование и кинжал нельзя, — возразил Грач, в котором вдруг взыграло уважение к закону, — казенное.

Но я с ним никак не мог согласиться.

— А фигура — разве это личное достояние? А удовольствие, которое она доставляет всем? Красота есть явление общественное, общечеловеческое, можно сказать. И если тебе ее предлагают...

— Вам никто ничего не предлагает, — перебил меня лейтенант, — и потрудитесь встать в присутствии офицера.

— Я пойду, — испугалась тетка, — вы уж тут потише. Людям вставать в пять утра.

Вставать мне сразу расхотелось, и я спросил девицу, которая уселась на лавке:

— А мне вы ничего не предложите?

— Встать! — завопил Сережа. — Встать, когда, с офицером говоришь.

— Пардон, — вмешался Грач, — он говорит с дамой. А вы, собственно, кто такой?

— Я тебе сейчас объясню, — пообещал Сережа. — Сейчас вызову наряд и прямо на губу проследуешь.

Это предложение его и погубило. Теперь, после того как он нам пригрозил, никакой жалости у нас к нему не осталось. И мы с Грачом оба посмотрели на телефон. Нам-то дежурный ничего не сделает, а пьяного Сережу уведут под белы руки тотчас.

— Плюнь на них, — сказала девица. — И что тебе за удовольствие с ними разговаривать?

Она встала и поплыла на улицу, Сережа закрыл за ней дверь и вернулся на середину комнаты.

— Я не какой-нибудь бурбон! — сказал он с выражением, — я уважаю солдата, даже если вижу его ошибки. Но и он должен уважать меня и признавать свои ошибки. Иначе получится, что командир прощает солдату все. А как это называется?

— Ты скажешь, как ее зовут? — спросил меня Грач. — Или передумал уже?

— Я скажу, останемся одни, и скажу.

Сережа вышел и хлопнул дверью. А пока я придумывал, как зовут мою девочку в Кинешме, Грач уснул. И наверное, он видел во сне не ее, потому что сказать, что у нее все зубы железные, я тоже не успел.

4

Разбудил меня Грач. Он стоял надо мной в шинели, подпоясанный, с кинжалом наружу и пихал меня сапогом в бок. Мандарина в комнате не было. Грачу я вежливо объяснил, что не люблю, когда со мной так бесцеремонно обращаются.

— Мне, конечно, все равно, — сказал Грач, — можешь сопеть в две дырочки. Но я бы на твоем месте принял мое предложение.

Со сна я довольно долго расставлял все эти сказанные шепотом местоимения по своим местам. А Грач стоял загадочный, нацелив ухо на открытую дверь. Радиола уже не играла.

— Шинель надень, — сказал он, когда я управился с сапогами, — холодно.

— Только учти, — забеспокоился я, — тебе еще час остался. Я за тебя стоять не буду.

— Просить будешь! — пообещал. он и выключил свет. — Двигай за мной.

Темень на улице была жуткая. Грач сразу пропал, и я затоптался перед дверью. Потом он зашипел на меня, и я еле-еле разглядел, что он, пригнувшись, крадется к столовой. Я пошел за ним, но он опять зашипел, и я тоже встал на карачки. Когда мы отползли от нашего барака метров на десять, я увидел, что не так уж темно, что можно кое-что различить, а магазин виден даже отлично, потому что в комнате напротив, где гуляли лейтенанты, все еще горел свет.

Мы уже поравнялись с магазином, когда я услышал, что на крыльце кто-то есть. До магазина было метров тридцать. Грач совсем распластался, и казалось, что он уснул. Я дернул его за сапог, но он даже не шевельнулся. А на крыльце кто-то — теперь я это уже слышал отчетливо — шептался. Я привстал, чтобы разглядеть, кто это, но Грач пихнул меня, и я свалился. Я сразу отвесил ему по шее, благо свалился прямо на него, но он не стал уточнять отношения, а медленно, не поднимая головы, пополз к крыльцу. Я пополз за ним. Я ему верил, потому что хотя мозгов у него немного, но чувство юмора всегда было в порядке. Очень скоро можно уже было, различать слова. Говорила девка: — Ее одевают, а она все в окошко выглядывает — где ее прекрасный. Извертелась вся, а его нет. А папаша под дверью на стреме, и старикашка тут же. Весь красный и трясется. Папаша каждую минуту кричит: «Чего вы там ковыряетесь? У шофера уже трешник настучало». Руки убери, а то рассказывать не буду.

Наконец она вышла, папаша ее по голове погладил — не бойся, дуся. Старикашка ей, конечно, букетик в ручку — и в машину. Втроем сели, а гости должны были прямо в церковь приехать. По дороге она еще надеялась, что он откуда-нибудь вывернется, но все зря.

— Кто он? — спросил мужской голос.

— Владимир.

— Ты его знаешь, что ли?

— Да это певец Высоцкий. Я уже говорила, слушать надо. И не жмись ты ко мне.

— Я тебя вдохновляю. Давай дальше.

— Приехали они в церковь, поп их окрутил в один момент, только спросил: «Ты всерьез за такого жмурика выходишь?» Она видит, что Владимира нет, шепнула белыми губами, что все равно деваться некуда, и в обморок хлопнулась.

— У тебя ноги холодные, — сказал парень.

— Иди ты со своими ногами. Неинтересно, что ли?

— Давай-давай, Я слушаю.

— Ее в обмороке в машину положили и поехали. Гости за ними — папаша автобус где-то нанял. Но, пока выходили из церкви, пока садились, такси уже далеко уехало. А в такси только она, старичок и шофер. Вдруг стрельба, крики. Она глаза открывает, а Вовка уже старика из машины тащит, тот помертвел даже — так боится. Она тогда старика за шею и к себе, а Вовке говорит: «Я тебя, миленький, ждала, но ты долго собирался. На такси, наверное, экономил? Мне такой жадюга не нужен». Он похлопал глазами и отвалил.

— И все? — спросил парень.

— А тебе мало? Конец первой серии.

— Я это уже читал. Это же «Дубровский» Пушкина.

— Сам ты Пушкин. Мне это одна женщина в электричке рассказывала про актера Высоцкого. А дуреха за стариком еще лет десять маялась, он никак не умирал.

— Чего нам о стариках говорить? — спросил парень, и доски на крыльце заскрипели — наверное, он приступил к делу.

Это было уже неинтересно, мы встали и пошли в полный рост. Грачик зачем-то потянул меня туда, где свет горел. Открываем дверь — ах ты наш дорогой начальничек! Мандарин спит, положив голову на стол. Грачик ему воротник расстегнул — жалко все-таки, если командир задохнется.

— А кто на посту? — спросил Мандарин, открыв свои дурные глаза.

— Нинка с лейтенантом. Тебя записать?

— В другой раз, — сказал Мандарин, — а сейчас дверь закрой, дует.

Порядок в комнате был тот еще... Мы погасили свет и ушли.

Минут через десять, когда мы, почему-то невеселые, укладывались, дверь открылась, и, держась за стенку, вошел Мандарин.

— Ребята, — сказал он, — мне стыдно. Вызовите патруль. Пусть меня арестуют.

— Ну да! — сказал Грач. — Дежурного будить! Он заодно и нам впаяет.

— Ладно, — сказал я, — отдашь мне завтра в обед второе, а Грачу — ужин. И будем в расчете.

— Отдам, — согласился Мандарин. — А вы про меня никому не скажете?

— Не скажем, — заверил Грач. — Только ты нам еще полай для полного удовольствия.

Мандарин с готовностью гавкнул пару раз. Он, может, еще полчаса бы гавкал, но я сказал, что больше не надо. Грач это плохо придумал. Никогда не надо унижать человеческое достоинство — это какой-то большой мыслитель сказал.

БЛЕСТЯЩАЯ ПОБЕДА МОСКОВСКОГО «ДИНАМО» 

Л. Бозриковой

1

Юру задержал на работе научный руководитель. Сиятельному Жуку приспичило выяснить, в чем колупается его несчастный мэнээс. В течение семнадцати минут Юра удовлетворял его высокое любопытство.

— Значит, к осени завершите, — сделал оптимистический вывод Жук, давая тем самым понять, что верит в своего мэнээса.

А что ему, если разобраться, оставалось? Машина, на которой Юра обрабатывал свои спектрограммы, была чужой, другого института, и Жук ею не распоряжался. Конечно, у него и в этом Другом были знакомые и он мог бы устроить, чтобы машину давали почаще и сеансы были подольше. И чтобы начинались они — ехать так ехать — не в 23.05, а в 14 или 15 часов. Ведь из-за того, что сеанс начинается так поздно, перспективный мэнээс Ю. Васильев по крайней мере раз в неделю опаздывает на метро, а раскатывать на такси, получая 120 рэ и имея двух иждивенцев и невыплаченный пай в кооперативе, — это, согласитесь, предел нахальства.

Извольте обратить внимание и на другую сторону проблемы, профессор. Пока ваш мэнээс доблестно кемарит около этой гудящей стервы, его верная молодая жена сидит дома с маленьким ребеночком не жрамши, потому что не может отойти. А он потом еще толчется с авоськой, проклиная пропавший автобус, и гордо игнорирует шмыгающие туда-сюда такси. Они как стервятники кружатся, потому что знают, что сдастся он в конце концов и отвалит два драгоценных рубля — черт бы их побрал, эти Химки и одноименное водохранилище, если до них так дорого добираться.

Но ведь и третья сторона есть у проблемы. Если жена из дома никуда, то это не значит, что к ней никто не может прийти. Скорее даже наоборот — потребность в контактах сохраняется, она растет от этого круглосуточного заточения в четырех стенах при орущем ребеночке. Жена мэнээса — вот так, с большой буквы — Жена мэнээса, конечно, выше подозрений, и пятимесячный Обратно — не лучший фон для нежных сцен, но ведь младенец пока еще спит большую часть дня, и днем он особенно крепко спит.

«Только спокойно, — сказал себе в этом месте Юра, — тверже шаг, ребята, по земле московской мы идем, в пехоте служим мы крылатой и громко песенки поем-ем-ем!»

И вот ведь в чем острота положения — Наташка абсолютно уверена, что он раньше чем в без двадцати час домой не вернется, когда у него сеанс, свидание с железной троглодиткой никак не пропустит и что она, то есть Наташка, может принимать в этот день с утра до полуночи кого угодно. Малолетний Обратно не проболтается.

«В пехоте служим мы крылатой... Рота! В науке служим мы крылатой... Рота-а-а! В аптеке служим мы крылатой... Молодцы! И где прикажут упадем-ем-ем!»

Товарищ Жук прав. Нельзя превращать академический институт в детский сад. Вам в науку захотелось? Вы не чураетесь знаний и не стесняетесь приличной зарплаты? К тому же вам очень хочется понять, что в этой молекуле накручено? Тогда извольте не ныть, а работать, и ничего не ждите на блюдечке с голубой каемочкой. Жук вступит в игру, когда диссертация будет готова. Тут уж он будет действовать без подсказок и решительно — репутация фирмы, в которой не бывает неудачных работ, обязывает. И нечего у него сейчас отнимать драгоценное время, тем более что его и у Юры нет совсем.

Наташка была уже в последней стадии каления, когда Юра забежал, чтобы бросить портфель. Легкомысленный Обратно не чувствовал остроты ситуации, сосредоточенно теребил приготовленные для выхода штаны. Все у них нормально, все хорошо. Но делиться этими наблюдениями Юра не стал, потому что тотчас последовала бы фраза: «Тебе хорошо...»

Ему очень хорошо, ему жутко замечательно. Он бросил портфель, чмокнул Наташку («Извини, пожалуйста, Жук привязался. Одевайтесь и выходите, я сейчас поймаю такси»), схватил сумку с запасными вещами и побежал.

Ехать к Савельевым было недалеко, до «Аэропорта» — четыре остановки на метро, без пересадок, а что от Васильевых до метро, что от метро до Савельевых — одинаково, минут по десять ходу. Вся дорога — чуть больше чем полчаса. Но, поскольку в путешествии участвовал Обратно, метро отпадало.

Был холодный апрельский вечер. Разбрызгивая грязь, набитые автобусы вылетали из-за поворота, кренясь так, что, казалось, сейчас чиркнут тяжелым правым бортом по мостовой. Такие же набитые мчались им навстречу от метро. В маленькой церкви через дорогу кончалась всенощная, и женщины в белых платочках переходили по кирпичам лужу у ворот. Далеко впереди, у выезда на Ленинградское шоссе, сигналила желтая мигалка. Ничего зеленого не светило.

И хотя Юра стоя у автобусной остановки, последней перед метро, у которой они даже не притормаживали, напряженно вглядывался в те пятьдесят метров, которые оставались до поворота, ожидая, что оттуда выскочит зеленый огонек, и оборачивался на шум каждого мотора, приближавшийся сзади (хотя вероятность того, что свободное такси пойдет от метро, равнялась нулю), из-за того, что он понимал, что стоит здесь совершенно напрасно, он почувствовал, что беспокойство, которое владело им сегодня весь день, уходит. Он подумал, что в общем-то ожидал от разговора с шефом большего, хотя сам факт того, что сиятельный Жук вспомнил о жалком мэнээсе и удостоил его беседой, кое-что значит. Он понял, что весь день — с того момента, как секретарша сказала, что Викентий Борисович назначил ему аудиенцию, и до той минуты, когда Жук протянул ему руку, весь день он томился предчувствием какой-то радости.

Ну, например: «Знаете что? — скажет Жук. — Надоели вам эти спектры, я чувствую. Потому что все это — крохоборство и мартышкин труд, а никакая не наука. Есть у меня для вас тема интересная и срочная. Её можно (точнее — нужно) сделать за полгода. В случае успеха кандидатская обеспечена. Заказ особый, поэтому оборудование будете иметь какое пожелаете». Мэнээс млеет от восторга, но, стремясь сохранить остатки достоинства, лепечет, что ему жалко расставаться с любимым спектроскопом, но он, конечно, согласен, если так нужно.

Но это еще не предел мечтаний. «Знаете что? — может сказать все тот же маг и благодетель. — Молодому специалисту нужно расширять кругозор, а не забиваться с пеленок в узкую щель, именуемую научной темой. Как вы смотрите на то, чтобы съездить на пару лет, скажем, в Англию или в ФРГ? Ваши способности ученого не вызывают у нас сомнений, язык (ах да, немецкий — значит, к немцам) вы знаете в достаточной степени, с моральной стороны характеризуетесь положительно. К тому же на политзанятиях ведете себя активно. Не благодарите меня. Вы же знаете мой принцип: учитель должен раствориться в ученике».

Ну, это уже явный перебор. Ни в ком Жук растворяться не будет. Да и одного выступления на семинаре по «Материализму и эмпириокритицизму» для такой блестящей характеристики недостаточно. А что касается научных способностей, то скажите, пожалуйста, у кого их нет? Сейчас от научного работника требуется такой мизер, что им может быть любой, кроме откровенных дебилов. И почему государство должно тратить дефицитную валюту именно на него — Ю. Васильева? Поумнее, что ли, никого не найдут? Так что бог с ней, с заграницей, неплохо было бы, если бы Жук предложил хоть какой-нибудь наш симпозиум по специальности.

Но ведь нужно будет куда-то ехать. Скорее всего симпозиум организуют в каком-нибудь Занюханске, и Наташка, конечно, сразу выдвинет возражения: «Я не хочу оставаться одна. Кто мне будет помогать? Или ты хочешь, чтобы я с Обратно бегала по магазинам?» Симпозиум накроется. А было бы совсем неплохо попасть на какую-нибудь такую толковищу в Ленинград.

Прошлой осенью, еще до рождения Обратно, Юра был в командировке в Ленинграде. Тогда он только получил спектроскоп и не знал, как к нему подступиться, а в Ленинграде на таких уже работали вовсю. На одном ленинградском заводе Юру прикрепили к тихому и добросовестному Васе, и этот Вася десять дней без выходных вдалбливал в него методику. На одиннадцатый Юра сказал: «Писец! Дальше сам разберусь. Надо выпить за трудовые успехи».

Вася был не против, но сказал, что уже назначил свидание с женой, а позвонить ей на работу нельзя — не зовут. Поэтому заведение выбрали недалеко от того места, где они должны были встретиться.

Было это у черта на куличках; заведение весьма посредственное. Но до прихода Аллы они приняли под холодную закуску граммов по двести, и стало ничего. Потом Вася появился с рыженькой вертлявой девкой, которая для начала состроила Юре глазки. А он то ли сразу купился, то ли потому, что соскучился по женскому вниманию — Наташка была на восьмом месяце, но скорее всего просто потому, что двести граммов без должной закуски сделали свое черное дело, расшиковался, заказал шампанское, коньяк, фирменное филе.

Вышли они уже в двенадцатом часу совсем тепленькие. Темень в этих захолустных переулках была жуткая. Вася ушел вперед, за такси, а он остался с Аллой и у какого-то столба обнял ее. Что столб был, он хорошо запомнил, потому, что она шагнула назад, и он прижал ее к ребристому столбу и обхватил сзади руками, чтобы ей не было больно, а она, закинув голову, ответила влажными губами.

Потом все продолжалось в машине. Они сели на заднее сиденье, а Вася впереди. Юра сразу же нащупал ее колени, они раздвинулись, пропуская его руку, и сомкнулись. Подол Алла придерживала, чтобы не задирался. Но Вася все-таки увидел и сказал: «Портфелем бы хоть закрылись, черти!» — и передал им свой тяжеленный сундук. Он все рассказывал про свою работу.

Когда они наконец доехали, Алла сказала: «Пойдем к нам. Я сварю кофе», и Вася, который к концу дороги то ли задремал, то ли обиделся, подхватил: «Пойдем, старик. Это она здорово умеет!» Но Юра отказался — кто его, этого Васю, знает, может, он нарочно терпел в машине, чтобы дома устроить бенц. Да и ее поведение было подозрительным.

— Мы выйдем, Вася. А ты подержи машину, — сказала Алла, Юра полез вслед за ней. — Я попробую его уговорить.

Было сыро и холодно. Девятиэтажная башня стояла, уже совсем темная, под ногами еле угадывалась мокрая асфальтная дорожка.

— Ты боишься? — спросила Алла, когда они зашли в подъезд. — Он сейчас заснет и утром ничего не вспомнит.

— Давай утром, — сказал он, не в силах совладеть с собой, — скажи адрес.

— Позвони. У нас дома есть телефон, Я возьму отгул.

Она записала номер ему в книжку, и он, не прощаясь, выскочил на улицу. Такси Вася все еще держал.

Утром ему было противно и стыдно. Особенно стыдно за то, что деньги, которые он вчера истратил, предназначались на шмотки для ребеночка. Жили они тогда не лучше, Наташка эти самые тридцать рублей скопила черт знает какими хитростями. И он просадил их на малохольного Васю и его рыжую прости господи. Бедный Вася, она, наверное, на каждого встречного так вешается и специально придумала, что на работе ее к телефону не зовут, чтобы муж не мог контролировать, где она крутится.

В то утро ему до слез захотелось скорее очутиться дома, прижаться к располневшей Наташке, положить руку на ее твердый живот и всем, чем он сможет — бешеной халтурой для реферативного журнала, мытьем полов, походами в кино не реже чем раз в неделю с обязательными последующими обсуждениями увиденного, — ну, всем-всем искупить свой ленинградский грех.

Но до Наташки было далеко, самолет улетал только вечером, а чувства требовали немедленной реализации, и он яростно зачеркнул в записной книжке пляшущие цифры — номер телефона. Потом, в самолете, он еще раз достал книжку и увидел, что паста в ручках у Аллы и у него была разная. При спектральном анализе цифры вылезут как миленькие.

— Стоишь? — спросила Наташка, подходя с Обратно на руках. — И где же твое такси?

— А где твой вертолет?

— Вот он, — сказала Наташка, подавая ему Обратно, — а сейчас будет и такси.

Она встала на бровку тротуара — тоненькая, в красном полосатом пальтишке с блестящими желтыми пуговицами, и подняла руку, отчего край пальто приподнялся вместе с платьем и стала видна не только коленка, но и плавная трапеция бедра с дорожкой от натянувшей чулок резинки.

Юра смотрел на нее издали, спрятавшись с Обратно за стену дома, чтобы того не продуло. Ему вдруг показалось странным, что вон та кокетливая девица, выступающая на панели улицы Смольной, этот розовый поросенок, сопящий под клапаном пушистого синего одеяла, и он сам, голодный, в мятом плаще и мокрых, с воскресенья не чищенных ботинках, что вся эта троица есть единое целое, именуемое семьей. Он подумал, что гораздо ближе к истине было бы предположение, что этот сверток ему дала подержать какая-то незнакомая толстая женщина, которая забыла купить хлеб и сейчас кинулась исправлять свою оплошность, что с той девицей он незнаком вовсе, но мог бы попробовать, только сначала бы залез в ванную, потом надел чистое белье, не спеша побрился, съел пару бутербродов и выпил бутылку пива.

Значит, сегодня он к ней не подойдет: пока ванная, пока бритье, пока пиво — это часа два. Брюки от черного костюма уже три недели висят неглаженые — Наташка, считает, что он должен сам их гладить. Нет, сегодня свидания не будет. И вообще, прежде чем опять садиться на эту карусель, неплохо недели две пожить просто так, одному — работа, кино, пара бутылок пива, дочитать «Деревушку» и найти где-нибудь «Город». А потом в один прекрасный вечер, возвратились из кино, видишь чуть ли не у порога своего дома вот такую танцующую девицу — отчего не познакомиться?

Только если она так танцует, значит, куда-то спешит, и он на своих двоих ей совсем ни к чему. Даже если он понесет ее на руках по указанному адресу, это будет совсем не та скорость, да, наверное, и не тот комфорт, на который она рассчитывает. К такой девице нужно подъехать в новом «Москвиче», тогда, может быть, появится какой-то шанс.

2

Наташка так и стояла у кромки тротуара, подняв руку, и не опускала ее, даже если из-за угла выскакивал автобус. На автобус она не реагировала, но, если вылетала легковая и было видно, что без пассажиров, она вскидывала голову и улыбалась, хотя вряд ли шофер мог разглядеть ее улыбку, потому что уже смеркалось, Она даже произносила какой-то текст вроде — ох ты мой хороший, ну давай скорее сюда! Но пока все это плохо действовало. Машины проносились одна за другой, были и без пассажиров, но ни один гад даже не притормозил. Юра потихоньку злорадствовал, благо Обратно вел себя прилично. Наташка каждой машине грозила вслед кулаком.

Наконец старенькая «Победа», постукивая, выползла из-за поворота, дернулась было, набирая скорость, но на этот раз Наташкино обаяние сработало, и машина вильнула к тротуару и встала метрах в двадцати. Тот, кто сидел за рулем — это было видно в овальное заднее стекло, — перегнулся и открыл дверцу.

«Кавалер! — подумал со злостью Юра. — А ведь может увезти. Только неужели она клюнет на этот драндулет? А что? Клюнет и уедет. Очень даже просто. А я останусь с Обратно».

— Васильев! — крикнула, выпрямляясь Наташка. — Васильев, ты идешь?

Юра шел эти пятьдесят метров не спеша, как и подобает человеку с ребенком на руках, а Наташка нетерпеливо топталась у открытой передней дверцы.

Ну, не поймал он такси, не повезло, но это не значит, что он ни на что не годится. У него есть сын. А если ты, как прости господи; охмуряешь первого встречного, то это никакая не победа, а, может, даже поражение твое, потому что ты не хочешь смотреть на мир реалистически и быть в нем тем, что ты есть на самом деле, и не требовать себе сверх положенного.

— Привет! — сказал Юра, залезая на заднее сиденье. — С прицепом берете?

За рулем сидел длинношеий парень.

— Привет, — сказал он, — мне все равно.

Он еще раз перегнулся, захлопнул дверцу.

— Вы нас очень выручили, — сказала Наташка, когда они поехали, — беда с этими маленькими.

— А мне все равно в ту сторону, — сказал парень, — В гости собрались?

— Как бы не так! Мыться!

«Зачем она это говорит? — подумал Юра. — Что за манера откровенничать с первым встречным?»

— Вы представляете, — продолжала Наташка, — дом три месяца как сдали, а воды горячей все нет.

— У нас тоже нет, — сказала парень. — Правда, мы неделю как вселились. И даже этого самого нет.

— Канализации? — подхватила Наташка, демонстрируя умение устанавливать контакт в самые сжатые сроки. — Кошмар! Мне даже вспомнить страшно, как мы это пережили.

Парень оказался неназойливым. Он пару раз поддакнул, даже не взглянул на нее — это бы Юра увидел — и замолк. Наташка, вероятно, сочла продолжение разговора нецелесообразным — везет и ладно, интереса у нее этот длинношеий не вызвал.

Машина, все так же постукивая, выбралась на Ленинградский проспект и покатила направо, до того места, где можно развернуться. На повороте Наташка не удержалась и ткнулась парню в плечо, но тотчас выпрямилась и уставилась в зеркальце.

Юра поймал ее взгляд. Она смотрела тревожно и строго, как будто через минуту ей выходить на сцену или еще куда-то — экзаменоваться, предстать перед судьями, приговор которых должен определить ее судьбу.

«Что-то не видно их здесь, этих судей. Я-то уж, известно, не в счет. Шофера тоже можно не считать. Но есть еще память. Можно вспомнить чье-то лицо, глаза, разглядывавшие тебя, и представить, что они и сейчас смотрят на тебя. Или подумать, что он где-то есть и что-то делает свое, а нужно, чтобы он вспомнил о ней, увидел ее. Поэтому все должно быть в полном порядке, а в сырую погоду марафет так и течет. Нужно быть внимательней, и тут уж, конечно, не увидишь, как сзади маловыразительным фоном нарисовалось лицо опостылевшего супруга, с торчащими ушами, которые, как рога, подпирают поля идиотской круглой шляпы — только такая ему и нравится».

— Папина «Победа»? — спросил Юра.

— Папина, — согласился парень, — но теперь-то уж фактически моя.

— А что же он вам «Волгу» не купит?

— Я тоже думаю, почему бы ему этого не сделать?

— Не возражали бы?..

— А вы бы возражали?

«Все правильно, — подумал Юра, — вот и получил но мозгам. Сам нарвался».

— А я бы возражала, — вдруг пришла ему на помощь Наташка, — с собственной машиной только морока. Куда удобнее такси.

— Может быть, — сказал парень. Конечно, лезть ему в спор не было никакой нужды — достаточно того, что он вез их на своей машине. Это был самый убедительный аргумент.

«Чего это она кинулась меня выручать? — подумал Юра. — И на опоздание не среагировала, даже не спросила, почему задержался. Хотя я же сказал, что меня Жук задержал. Но она приняла это как должное, как будто я каждый день с Жуком беседую — вот что странно. Даже не поинтересовалась, о чем у нас с ним был разговор. А если бы он мне действительно предложил зарубежную поездку? Могло же такое быть, не последний я дурак в институте. Я бы ничего не сказал ей ни сегодня, ни завтра. А когда все уже было бы решено, показал ей заграничный паспорт, или как это там называется. Вот это была бы сцена! Только она ведь не вериг ни в какие такие возможности. Она даже подумать не может, что мне такое предложат. Она уже наверняка рассчитала мою карьеру на двадцать лет вперед — времени у нее для этого достаточно, а может, и говорила с кем-нибудь обо мне. Она уже все знает про меня (по крайней мере думает, что знает), и в моей судьбе нет для нее ничего неожиданного, каких-нибудь там взлетов или свершений. Поэтому ей и спрашивать меня неинтересно. И не исключено, что она теперь смотрит по сторонам, чтобы не связывать себя навсегда с такой маловыразительной личностью. А иначе зачем ей работа? Почему она хочет сдать Обратно в ясли и вернуться в свой разъездной театрик? Былые успехи покоя не дают, блеск славы? Фиг-то, не было там никакой славы, да и успеха, пожалуй, не было. Мотались на автобусе по области, играли какую-то муру перед сельскими тружениками. В итоге — пневмония и Обратно.

Стоп! — крикнул он сам себе. — Теперь уж точно приехали. Нет у меня никаких оснований в чем-нибудь ее подозревать. Я сам все придумал. Шире шаг, ребята, мы шагать пешком не устаем, пускай планета маловата, мы только песенки поем-ем-ем!»

— А что тебе Жук сказал? — спросила Наташка, оборачиваясь.

— Жук? — опешил Юра. — Ах да, Жук. Ерунду. Я ожидал большего. Через две недели будет симпозиум в Ленинграде, там пара докладов будет по моей теме.

— Поедешь?

— Не знаю.

— Но ведь тебе это нужно.

— А как же ты одна с Обратно?

— Какая разница? Я и так с ним целыми днями одна. Тебе надолго ехать?

— Дней на пять..

— Продержусь. Обратно уже большой, я могу с ним в магазин ходить — другие-то ведь ходят. А Светку сегодня попрошу, чтобы приезжала помогать.

«Она действительно хочет, чтобы я поехал, — подумал Юра, — как будто ей даже нужно, чтобы я уехал. Может быть, за две недели я что-нибудь узнаю».

— Ладно, — сказал он, — тогда я, пожалуй, смотаюсь. Это ведь правда ненадолго. Жалко, что один доклад поставлен на второй день, а другой на четвертый. А то можно было бы и быстрее вернуться. Но программа уже утверждена.

(«Ну, я даю! Она ведь теперь будет уверена, что я раньше, чем через пять дней не вернусь. Лихо это у меня получилось. Наверное, могу детективы сочинять. А если правда уехать? То есть как будто уехать: Три ночи переночевать у ребят в общежитии, а на четвертый день вечером вернуться — второй доклад сорвался, докладчик отравился в ресторане котлетой, а вы чем тут занимаетесь? Впрочем, это бред, к ребятам в общежитие нельзя — пристанут с расспросами, сочувствием. На фиг все эти инсценировки. Но интересно будет понаблюдать эти две недели. А в последний момент скажу, что симпозиум перенесли из-за гриппа. Тоже будет интересно».)

— А знаешь, — сказала Наташка, — я от Трандофилова сегодня открытку получила. Он арбузовскую «Таню» собирается ставить. И, знаешь, кого мне предлагает играть?

— Таню.

— Ты представляешь? Эго же не роль, а сказка, мечта.

— В вашем театре?

— Ну и что? У нас эта пьеса разойдется, в ней действующих лиц немного.

— Но это же сентиментальная дребедень.

— Сельские труженики любят сантименты. А потом, это вовсе не дребедень. Это классика.

(«В общежитии появляться нельзя. Три ночи можно и на вокзалах прокантоваться. Там знакомых едва ли встретишь. Останется, правда, еще один вариант: кто-нибудь без приглашения является в гости. „А Юра на симпозиуме в Ленинграде!“ — говорит Наташка. „А я его сегодня в лаборатории видел“. Но это один шанс из ста — едва ли на их Смольную кто-нибудь без предупреждения поедет. Хотя могут и поехать: если в доме маленький ребенок, то родители по вечерам никуда не отлучаются. Ну и пусть являются! Пусть Наташка подумает, что у меня какая-нибудь баба появилась. Может, это на нее подействует».)

— Ты слышишь? Я говорю, что роль отличная.

— Не помню. Я этот спектакль сто лет назад по радио слышал.

— Бабанова великолепно Таню играла! — проявил эрудицию шофер.

— Не помню, — повторил Юра. — Ты можешь поверить, что я действительно не помню?

— Ты просто злишься, — сказала Наташка, — а я думала, что ты хоть на эту роль меня отпустишь.

— Ни на какую. Никуда я тебя не отпущу. Мы же договорились, и хватит об этом.

— Это улица Черняховского, — сказал шофер. — Вам куда?

— Можно здесь остановиться.

— Спасибо, — сказал Юра, он передал Обратно Наташке, которая уже выпорхнула из машины, звонко хлопнув дверцей, — на такси это стоит рубль.

— Что вы! Я деньги не беру.

— Возьми, — сказал Юра, — слышишь?

Он пожалел, что в этот момент у него не было металлического рубля — тяжелого кругляшка, который можно было бы швырнуть парню в лицо. Хотя в чем тот виноват? А в чем он сам виноват? Только в той ленинградской истории. Но разве он еще не расплатился за нее всеми своими сомнениями и мучениями?

— Спасибо большое, — сказал Юра и положил на сиденье смятую рублевку, — до свидания.

3

Савельевы, как и договаривались, были дома — в своей просторной обжитой двухкомнатной квартире, казавшейся роскошной по сравнению с их однокомнатной. Эти посещение, да и не только они, а вообще вся дружба с Савельевыми вызывали у Юры. ощущение зависти, тем более стыдной, что он предполагал, что Савельевы знают о ней. Но как не появиться этой зависти, если все, за что ни возьмись, у Савельевых лучше?

Ладно, оставим квартиру (хотя она не только двухкомнатная, но и гораздо более удобная: с просторной передней, большой кухней, высокими потолками, их кооператив — высшей категории, а у Васильевых — последней, наверное), оставим район (у Савельевых он куда ближе к центру, и репутация у него гораздо выше). Но оставим все это, возьмем Свету и Наташку. Они одноклассницы, одну школу кончили в одном году. Светка — кандидат наук, работает в Институте философии. Наташка четыре года поступала в театральное училище, окончила его посредственно, три года сидела без работы (таких актрисочек в Москве завались), пока ее не взяли в этот разъездной театрик. У Светы — статьи в толстых журналах и поездки за границу, у Наташки — дребезжащий автобус, на котором они ездят по Подмосковью, и пятнадцать строчек мелким шрифтом в «Вечерней Москве», которая однажды удостоила их балаган вниманием. Разница в зарплате соответствующая. У Светы Вера пошла в третий класс, у них — Обратно, который пока не знает ни одного слова, кроме этого, потому что ему еще и полгода нет, и, значит, все болезни, беспокойные ночи, ясли-садики еще впереди.

Конечно, эти доводы ничего не стоят. Наташка ничуть не глупее, не хуже, она даже красивее Светки, хотя модных шмоток у нее в десять раз меньше. Но что-то ведь и это значит?

Или взять Виктора и Юру. Виктор с первого захода поступил на филологический факультет МГУ, а Юре вернули документы в скромном Станкине — не прошел по конкурсу. Потом Виктор изучал классическую филологию, а Юра — курс молодого солдата, Виктор ходил на самые интересные спектакли и выставки, а Юра — на вахту через двенадцать часов по двенадцать (самое смешное, что Виктор окончил Университет лейтенантом, а Юра — все тем же ефрейтором, потому что бывшие солдаты военную подготовку в институте не проходили).

И дело тут не в том, что Виктор москвич, а Юра из Верхних Серег (поступил же парень из их класса сразу в физтех). И не в том, что служба в армии отняла три года (надо же кому-то служить? И очень ошибается тот, кто думает, что в армии служат только ни на что не способные дурачки). А в чем же дело?

Но продолжим сравнение. У Светки и Виктора родители москвичи, с одной стороны — врач и научный работник, с другой — какие-то театральные деятели. Тут и моральная, и материальная, и любая другая помощь. У Наташки мать алкоголичка, сходится и расходится с такими же пропойцами, встречаться с ней — одна мука. Помощи, конечно, никакой — лишь бы в покое оставила. И еще мысль, не передалось ли это по наследству Обратно (Наташка тоже от выпивки никогда не откажется). У Юры родители учителя. Помощи почти никакой — много ли они получают, а там еще два младших брата. Деньги на кооператив дали — заставили взять — все те же Савельевы, век с ними не расплатиться. Конечно, родителей не выбирают и мать — всегда мать. Но почему бы, черт побери, не наоборот?

Ладно, поехали дальше. Да, потом Юра поступил на химический факультет МГУ, даже солдатские льготы ему не пригодились, он и по общему конкурсу со своими пятерками прошел бы — а это кое-что значит, если перед этим три года в ушах только точки и тире, окончил (кстати, с отличием), его взяли в академический институт, и через год он выйдет на защиту. Все, кажется, прекрасно, и ни в чем он тут никому не уступает.

Это — если смотреть со стороны. Но на себя-то он со стороны смотреть не может. А внутри черт знает что творится. Очень странные, дерзкие даже мысли стали посещать скромного мэнээса: он перестал верить в науку. Нет, не в могуществе ее он начал сомневаться, не в ее постоянном движении и не в будущих ее открытиях. Роль ученого, а если выражаться еще более высоким стилем, роль личности в науке — вот, что стало занимать его. Он пришел к выводу, что наука перестала быть уделом избранных. И не только потому, что этих избранных не хватило бы, чтобы удовлетворить ее гигантский аппетит, а потому что ей эти избранные не очень и нужны. При сегодняшнем уровне знаний всякое открытие прогнозируется задолго до того, как оно станет реальностью. И само открытие — это не результат чьей-то смелой концепции, а лишь отдача на вложенные средства. Вопрос быть или не быть открытию решается не в голове одиночки, а в Министерстве финансов, которое выделит или не выделит ассигнования, достаточные для того, чтобы сотня муравьев попробовала тысячу тропинок и наконец нашла верную. Наука перестала быть откровением, она стала работой, столь же неодухотворенной и прозаической, как и любая другая.

Творчество осталось лишь в гуманитарных науках, думал Юра, науках, неподвластных жестокому расписанию футурологов. Какой-нибудь Сидоров по-своему прочитает «Евгения Онегина» — и это будет его открытие, его концепция, его личный вклад. Пусть потом кто-то докажет, что это прочтение было неверным — это ничего не значит. Великая неточность гуманитарных наук позволяет личности заявить о себе в полный голос. А что еще нужно личности кроме того, чтобы ее услышали?

Вот, пожалуй, самое главное. Человек, занимающийся гуманитарной наукой, может (если хочет, конечно) всегда иметь в своем рюкзаке маршальский жезл (фу, какое затасканное выражение) и — идти с этим жезлом в любую сторону (он ведь не тяжелый), а технарь (назовем представителя точных наук так), он пассажир поезда, о котором точно известно, когда и куда он придет — возбудитель рака будет найден тогда-то, код наследственности расшифруют чуть позже, плазму укротят раньше. Это — узловые станции, а между ними — мелкие полустанки, разъездики. А проблема, которой занимается Юра, в лучшем случае километровый столб, на котором значится — «1973 год» и название темы такое длинное, что нормальному пассажиру его и не прочитать из окна вагона.

4

А так все прекрасно. Радостные хозяева крутятся в передней, Обратно кочует с рук на руки и уже кричит, потому что воспитан в тишине. Нас раздевают, разувают, окружают вниманием. Я ж говорю, что все прекрасно!

— Чай, наверное, потом, — сказала Света, — сначала искупаем.

— Чур не я! — откликнулась Наташка, она уже развернула Обратно, выложила его на манежик, сооруженный с помощью подушек на Вериной кровати, и прихорашивалась в передней — Васильев, смотри, какое у ребят зеркало. И я хочу такое!

Это зеркало Юра видел уже сто раз — круглое, в резной деревянной раме, похожее на громадную баранку. Каждый раз, поправляя в передней прическу, Наташка говорит одно и то же — сдохнуть можно.

— И совсем недорого, да? — спросил он, выглянув из комнаты, где следил за Обратно.

— Да, пустячок, а приятно.

Света сменила Юру на его посту, и у нее Обратно мигом утих. Он всегда вел себя у Савельевых очень прилично, это была уже не первая поездка, потому что Наташка очень тяготилась одиночеством и ныла об этом не переставая.

— Они, по-моему, сдурели, — сказал Витя. — Разве можно его купать? Повезете — простудите.

Юра уселся напротив него в низкое квадратное кресло — такое мягкое, что усталость сразу навалилась, и потянул со столика какой-то журнал в роскошной обложке. Большая комната была обставлена финской мебелью — здоровенный обеденный стол, стенка из трех секций, письменный стол и вертящееся кресло к нему, длинный мягкий диван. Мебель была громоздкая, и возникало ощущение чего-то настоящего, уютного и спокойного.

— Это я буду смотреть, — Наташка взяла у Юры журнал и села на диван. — Где вы их только достаете?

— Может, не будем Обратно купать? — спросил Юра. — Я дома пару чайников нагрею — и готово.

— А когда мы вернемся? Он уже спать будет.

— Ну, как хочешь, — сказал Юра, ему стало обидно, что Наташка так невнимательно относится к Обратно, он почувствовал в этом пренебрежение к себе — мол, наплевать мне на твоего сына. — Ты мать, тебе виднее.

— Можешь ты меня хоть один вечер так не называть?

— Кто тут ссорится? — спросила Светка, появляясь с Обратно на руках, — Посмотрите, какие мы хорошие.

— Как хотите, — сказал Витя, — я бы этого не делал.

— Но ведь можно? — спросила Света. — Наташ, я быстро его искупаю — ужасно хочется. А Юра мне поможет. Я потом сама за такси сбегаю.

— Купай, — сказала Наташка, — только отстань. Ненормальная ты все-таки баба.

— Ты у меня спроси, — сказал Витя, — я тебе про нее много интересного расскажу.

— Вот и посплетничайте, — согласилась Света, — а мы с Юрой делом займемся.

Купаться Обратно очень любил. Да и обращалась с ним Света так умело и бережно, что только последний поросенок стал бы визжать. Юра топтался около ванночки, в которой лежал на Светкиной руке Обратно, и вид маленького, беспомощного тельца, сознание своего отцовства — все это волновало и трогало его. И он боялся, что Света отправит его курить, поставить чайник или еще за какой-нибудь ерундой и он не найдет, что ей ответить.

5

— А теперь давай покурим, — сказала Света, она уже отнесла Обратно, вытерла, одела его, устроила на кровати, снабдила какой-то погремушкой и позвала Юру на кухню. — Они там хорошо устроились, не скоро о нас вспомнят.

— Что делают?

— В коробочку играют. Сейчас телевизор включат.

Света села на табуретку у двери и чуть придерживала ее ногой, словно опасалась, что кто-нибудь войдет.

— Знаешь, — сказала она, пуская дым подальше от двери, чтобы он не шел в комнату, — а ты хороший муж.

— Шутить изволите.

— Нет, я серьезно. Что, по-твоему, главное в мужчине? — Юра промолчал, он понял, что сегодня ему предстоит выслушать монолог, Света не скупилась на них, когда у нее было плохое настроение. — Верность? Это важно. Образование, честность, материальная обеспеченность? И это важно. Но все это не главное.

— Ты забыла о сексе.

— Почти забыла. Но об этом потом. А главное все-таки работа, отношение человека к делу своей жизни.

— И я, по-твоему, фанатик? — спросил Юра.

«Ну и бред! — подумал он. — Рассказать бы ей, как мне эти спектры осточертели, как по утрам я за уши тяну себя на работу, какое высокое удовлетворение получаю! Не стоит, пусть изливается».

— Необязательно. Но если ты честно относишься к делу, которое тебя кормит, — это и есть главное.

— Ладно, я, значит, хороший. А кто плохой?

— А чего это вы тут делаете? — спросила Наташка, заглянув на кухню. — Целуетесь, наверное. Ты у меня мужа отбиваешь?

— Он мне давно нравится, — сказала Света, — хочешь, поменяемся?

— Я пойду у Виктора спрошу — вдруг он меня не возьмет.

— Обратно уснул?

— Глядит еще. Его покормить нужно. Вам свет погасить? — Наташка вернулась в комнату.

— Там такие события назревали, — сказала она Виктору. — Кажется, я вовремя вошла.

— Ты отыгрываться будешь?

— Только не этим коробком. Заговорил ты его, что ли? Почему у меня ничего не получается?

— Потому что не умеешь, спешишь. И вообще ты Гваделупа.

В коробочку они играли уже много лет, пристрастившись к этой игре, кажется, в школе, а потом словно отдавая дань ушедшей юности. Игра состояла в том, что спичечный коробок щелчком подбрасывался над столом. Если коробок падал этикеткой кверху — два очка. Если вставал на чиркалку — десять. Если на попа — двадцать пять. Если сиреневой спинкой — то ничего. Если падал со стола — все сгорело, ваших нет. Побеждал тот, кто первым набирал условленную сумму очков, побежденный, к великому удовольствию зрителей, возил коробок носом по краю стола.

Наташка играла хуже всех, и еще очень давно ей было присвоено имя этой ни в чем не повинной страны, не блистающей на мировой арене спортивными достижениями. Виктор был то Бразилией, то Англией, то ФРГ — в зависимости от того, кто выигрывал чемпионат мира по футболу. Юра — только московским «Динамо». Света в коробочку не играла.

— Ну и пусть! — сказала Наташка. — А где Вера?

— Носится где-то. У матери спроси.

— Ничего вы, голубчики, не знаете. Слушай, а зачем вам вообще дети?

— Кому — вам?

— Мужикам.

— На собственного мужа погляди. Чего тут непонятного?

— Все. Он мне этим ребеночком все уши прожужжал, а теперь мучается, что не его.

— Можно я спрошу?

— Нет уж, хватит мне допросов. Почему вы все такие дураки?

— Полегче у тебя вопросов нет сегодня?

— Будем играть в коробочку?

— Будем, А тебе проблемы мироздания решать хочется?

— Где уж мне! Мне бы с Юркой разобраться.

— Чего с ним разбираться? Он что, ворует, фальшивые деньги делает, к толстой бабе бегает?

— Я боюсь его, когда он с работы приходит. Он смотрит на меня, словно узнать что-то хочет. Словно я последняя дрянь и он меня сейчас в этом уличит. Я же чувствую, как он смотрит на мою шею, руки — нет ли пятен. В пепельницу заглядывает — нет ли чужого окурка. И я не знаю, как себя вести. Я веселая — чему радуешься? У меня плохое настроение — о чем грустишь? Есть продукты в доме — кто принес? Нет еды — чем занята была? Он из всего сеть плетет, ему все годится, чтобы только поймать меня.

— Врешь ты все, — сказал Виктор, — кажется тебе это.

— Если бы я могла тебе все рассказать. Я думаю иногда, завел бы он себе и правда толстую бабу — может, успокоился бы.

— Мы будем играть? И что это у вас за страсть ковыряться в себе, в людях? Кому от этого легче?

— Ладно, — сказала Наташка, — давай играть. Только найди другой коробок.

— Вы чай будете пить? — спросила Света, открыв дверь из кухни.

— Не мешай, — сказал Виктор, — решающий матч на первенство мира.

— Ты там не очень активничай, — крикнула ей Наташка, — мы еще с Виктором ничего не решили. Нам пока некогда этим заниматься.

— Я думала, что они уже пьют, — сказала Светка, наливая чайник, — и телевизор включили. Чем-то его Наташка увлекла.

— Это она может.

— А я, наверное, нет. Мне кажется, что он меня иногда даже не видит — смотрит и не видит. Я для него, как предмет, картина какая-нибудь, которая все время висит перед глазами.

— Ну, картина ты роскошная. Такую грех не заметить.

— Мерси за комплимент. Что ты хороший муж, я уже говорила. Или ты хочешь комплимент другого сорта?

— А почему мы торчим на кухне? — спросил Юра. — Может, пойдем в комнату? И Обратно нужно кормить.

— Подожди, я хочу, чтобы ты все увидел.

— А что я могу увидеть? Это уже интересно.

— Представь, что мы с тобой в засаде («Тверже шаг ребята!» — опять включилась у него в голове эта пластинка). Ты почему-то его идеализируешь («По земле красивой мы идем»), да и он тебя стесняется. Это ему, конечно, мешает («В пехоте служим мы крылатой, — уже гремело у него в голове, и он плохо слышал, что говорит ему Света. — В пехоте служим мы крылатой... Рота! В пехоте служим мы крылатой...» — еще громче, перепонки сейчас лопнут). А если нас не будет, они вдвоем быстро поладят. Ты чего? Что с тобой?

— Ты говоришь, что у него с Наташкой? — сказал Юра, ему противно было слышать свой голос, такой он был жалобный.

— Ты с ума сошел. Разве я это говорю!

— А что?

— Конец света! Но можете вы думать о чем-нибудь другом? Интересно, сколько у вас ощущений — одно, два, три? Что-нибудь другое, кроме элементарного скотства, вы представить можете — вы, повелители? И говорят, что женщина создана из ребра такого дикаря!

— Чего она кричит? — спросила Наташка у Виктора. — Может, они там выпивают втихаря?

— А мы тоже можем. У меня где-то портвейн есть. Будешь?

— Можно. Только Обратно надо покормить. Я все привезла.

— Светка покормит. Доставь ей такое удовольствие.

Виктор поставил на столик две рюмки, вазочку с конфетами, открыл бутылку.

— А ты раньше вроде портвейн не пил, — сказала Наташка.

— Да, у нас в семье это почему-то считалось моветоном.

— Я тоже думаю, что большинство пьет сухое вино из пижонства.

— Есть контакт, — сказал Виктор, — давай выпьем за это.

— Нет, давай за меня. Мне Трандофилов вчера открытку прислал, предлагает Таню сыграть. Давай выпьем, чтобы Юра меня на работу отпустил.

— А как он не пустит? Ты свободный человек.

— Эмансипация наступит, когда рожать машины научатся. А пока все это вранье. Куда я денусь?

Они выпили, потом Виктор спросил:

— А зачем тебе эта Таня?

— Тебе тоже пьеса не нравится?

— Пьеса хорошая. Я про другое. Как это только объяснить? Вот ты сыграешь, допустим, Таню. Сыграешь гениально, потрясешь двести человек, или сколько там у вас собирается?

— Где уж там! Мне бы хоть, чтобы прилично получилось. Это ведь такая роль, что плакать хочется.

— Пусть так. Вот ты выложила все, что имеешь, вышло хорошо, зрители волновались, некоторые плакали. Были бурные аплодисменты, цветы...

— Цветы — это в Большом. Нам бы на поклон аплодисментов наскрести, чтобы хоть раз выйти.

— Ну, был один букетик. Вы же в деревнях играете. Трудно там летом цветов нарвать?

— Да ты не волнуйся, — сказала Наташка, — можно подумать, что ты в пустом зале играл, а не я.

— Ладно, не будет тебе букетов. Похлопали и разошлись. А ты никогда не думала, что они дальше делают?

— Как — что? Идут домой, ужинают, ложатся спать. А что еще?

— Не о том ты говоришь. Вот посмотрел он ваш спектакль, пришел домой, включил радио — Пятый концерт Бетховена. Скучно — выключил. Включил телевизор — кино. Можно посмотреть, но лампа барахлит (какая-нибудь ЗП1С — он такие вещи знает) — выключил. Взял журнал, сосед хвалил роман в «Иностранной литературе», жена говорит: «Гаси свет, завтра тебя не разбудишь!» — погасил. Засыпая, подумал: «А им еще два часа на автобусе трястись. Ну ничего, актерам рано не вставать, перебьются». Как тебе такой итог нравится?

— Твои родители меня в этот театр устроили. Я им по сей день очень благодарна. А в академический не пробьешься.

— Гваделупа! Разве я об этом говорю? Ты понимаешь, о чем я?

— Не ори, Обратно испугаешь, он заикаться будет. Давай выпьем за него.

— Давай. Ну как ты меня не поймешь? Дело не в том, какой театр — МХАТ или ваш. Дело в принципе — искусство стало общедоступным. Я не сноб, я не считаю его собственностью элиты. «Искусство принадлежит народу» — это прекрасно и правильно сказано. В нашей стране все принадлежит народу. И ядерная физика тоже. Но почему-то лекции по этой самой физике на каждом перекрестке не читают. И от этого она, между прочим, не становится хуже. Ты знаешь, сколько у нас было поэтов во времена Пушкина? Два десятка. А сейчас ежедневно выходит четырнадцать поэтических книжек. Ежедневно. Искусства стало слишком много. И оно обесценилось. Оно стало общедоступным — и ненужным. Оно лезет в уши, прет в глаза. Где уж тут восхищаться, наслаждаться, учиться? Уберечься бы от него, устоять против этого напора. И знаешь, гениев-то уже больше не будет. Для гения простор нужен, как для дуба. Их уже и сегодня нет.

— Ну и не надо. Издавай всех подряд, потомки разберутся.

— Не хочу я варить это месиво. Понимаешь, я подумал, что то, что сейчас происходит с искусством, с восприятием его, походит на фантастический мировой банкет. На этот банкет пригласили всех — премьер-министров и уборщиц из домоуправления. Готовили десять тысяч разных блюд, сотни разных напитков, а потом вдруг столы опрокинулись и все смешалось — водяра с мадерой, апельсины с селедкой, все превратилось в одно месиво. И месива этого хватит на всех, с лихвой, с добавкой — только миску подставляй!

— Слышишь? — спросила Света, они все еще сидели на кухне. — До вселенского, месива уже дошел. Это кульминация. Значит, бутылку выпили.

— Почему ты так? Для него это серьезно.

— А что мне делать? Слезы ему вытирать? Вытирала. Спорила, соглашалась, убеждала. А потом поняла, что вся эта скорбь — лишь повод, чтобы выпить бутылку портвейна. Хорошо еще, что сегодня Наташка подвернулась. Обычно он включает телевизор и пьет. Меня и Веру он уже не стесняется.

— Да брось ты, — сказал Юра. — Что он, пьяница, что ли?

— А если он каждый вечер пьет?

Обратно заплакал в маленькой комнате.

— Дай сигарету, — сказала Света, — и не смотри на меня.

— Свет! — крикнула Наташка. — Покорми ребенка.

— Молчи, — попросила Света, — и не уходи. Пусть что хотят думают. Не сердись, что я реву.

— Вить! — нарочно громко сказала Наташка. — Ты бы поинтересовался, что там происходит?

Виктор промолчал.

— Ну, жизнь пошла! — рассердилась Наташка — Самой собственного ребенка кормить приходится. Я тебе, Светка, это запомню!

— Ты, наверное, все усложняешь, — сказал Юра. Ему стало неловко от Светкиной откровенности, жалко Светку, и — в этом ему было стыдно признаться себе самому, но, несомненно, это было так — он испытал удовлетворение от того, что узнал о Викторе, как будто он сам вырос, стал сильнее, лучше. Гнусно было, конечно, так думать. И он попробовал оправдаться: — Никогда я за ним такого не замечал.

— Уже месяца два. Это должно было прорваться. Я знала, что Наташку он стесняться не будет, она добрая. Ну вот, телевизор включил.

— Но что, собственно, произошло? — спросил Юра. — Смотрит человек телевизор и выпивает. Да великое множество граждан именно так проводит свободное время. Что ты от него хочешь? Чтобы он «Войну и мир» писал? Кораблик в бутылке складывал? К толстой бабе бегал?

— Лучше бы бегал, — сказала Света. — Может, у него из-за этого? Я хотела у тебя спросить. Полгода я его уже совершенно не интересую. Понимаешь? Это ведь может сказаться на его отношении к жизни, работе? Ведь это сильно меняет человека?

— Наверное, — сказал Юра, — я читал про это.

6

— Ну что она, правда? — сказала Наташка. — Будет она его кормить сегодня? Ребенок надрывается.

— Свет! — крикнул Виктор. — Может, хватит сплетничать?

Что-то упало на кухне или Света со злости дверью хлопнула, ответа не последовало.

— Знаешь, — сказала Наташка, — я, конечно, не такая умная, как ты. Нас ведь ничему такому не учили. Да и вредно, говорят, если актер очень много думать будет.

— Как сороконожка.

— Вот-вот! Только ты ведь вот чего не учитываешь. Пускай мы сегодня недополучили — аплодисментов мало, цветов не было, а кто-то даже с середины спектакля ушел. А ты знаешь, как это обидно, когда в зале кресла хлопают? Так бы, кажется, и завопила: «Куда же ты, миленький! Я ведь для тебя стараюсь!» Или надавала бы ему по щекам. Только это — ерунда. А главное, чтобы хоть одна доярка над моей Таней заплакала. А у этой доярки будут дети, то есть они уже есть, наверное, и они будут умнее, чище, тоньше, чем мы. Вот что главное. И мой Обратно сыграет им Гамлета.

— Бедные дети! — сказал Виктор. — Ты представляешь, сколько мегатонн искусства для них приготовлено!

Громко хлопнула входная дверь, и Вера, не раздеваясь, влетела в комнату.

— Где Обратно? — закричала она. — Я его еще на лестнице слышала. Папа, включай скорее телевизор, сейчас тираж «Спортлото» будет.

— Во-первых, здрасьте, — сказала Света, перехватив ее у порога. — Во-вторых, марш раздеваться и умываться — разве такой к ребенку можно? Наташка, где у тебя кефир! Сейчас будем кормить.

— Наконец-то. А то я думала, что отсюда матерью одиночкой поеду.

— Ну и накурили! — сказал Юра, он тоже пришел в большую комнату. — Никакой заботы о детях.

— Вам мешать не хотели, — сказал Виктор. — Садись, сейчас мы проверим силу московского «Динамо».

«Динамо» оказалось в редкостном ударе. Юре удавались совершенно фантастические серии — по два «попа» подряд, и ни сборная Бразилии, ни сборная Англии, ни сборная ФРГ ничего не могли противопоставить могучей «силе в движении», как сказал об этом обществе когда-то сам Алексей Максимович Горький. Сборная Польши проиграла всухую — 100:0. Наташка визжала от восторга и целовала этот волшебный коробок после каждой победы.

— Все! — сказал Виктор, проиграв четыре матча, подряд. — Этот день войдет в историю. Нет силы выше «Динамо».

От чая Васильевы отказались. Обратно, подавленный обилием впечатлений, уже засыпал, и пора было трогаться. Виктор побежал ловить такси.

— Дядя Юра, — хныкала Вера, тираж опять оказался для нее несчастливым, — рассчитай мне на машине, какие цифры зачеркивать.

— Деточка! Да над этим лучшие умы трудятся. И все без толку.

Пришлось отвалить ей рубль, чтобы не плакала.

— Все вы одинаковые, — рассердилась Света. — Чему ребенка учите? Это же хуже водки.

— Говорят, что портвейн хуже водки, — совсем не к месту выступила Наташка, — и совсем это неверно.

— Может, правда поменяемся, сказала Света, — если такое, родство душ обнаружилось?

— А квартиры? Дети? — Наташку заинтересовали конкретности. — Ладно, Веру мы возьмем. Но тогда нам квартира большая нужна. А ты, Светка, в Химки поедешь?

— Ладно, поедет, а пока до свидания, — согласился Юра, он стоял с уже завернутым Обратно в передней. — Пойдем скорее, ребенок вспотеет.

— Давайте подумаем, — сказала Света, — и в следующий раз все решим.

С такси Виктору повезло, и ждать почти не пришлось, только вышли — машина у подъезда. Он к тому же и о себе успел позаботиться — из кармана взглядывала бутылка с беленьким алюминиевым флажком на затылке.

— Мы там серьезную проблему поставили, — сказала Наташка, — посоветуйся с семьей.

— Тренируйся, — сказал Юра, — через неделю матч-реванш. Это тебе не книжки читать, тут руками работать нужно.

Может быть, и не следовало так подчеркивать свое торжество, но ведь недаром говорят, что испытание славой — одно из самых трудных. А для Юры оно только началось, опыта еще нет. Вот он и не удержался. А следовало бы проявить снисхождение.

Ерундовое, конечно, событие — победа в этой детской игре, и не событие даже, а просто ерунда. Но пустячок, а приятно — кажется, так принято говорить, И Юра чувствовал, что эта победа доставила ему немалое удовольствие, и если никакие ребята не взялись печатать шаг, когда пошел в передней этот дурацкий разговор об обмене, то это прежде всего заслуга блестящего московского «Динамо», влияние того праздничного настроения, которое принесла Юре его победа. И когда Наташка уже в машине, заглянув в лежащий на коленях у Юры сверток и убедившись, что Обратно уснул, сказала: «Все хорошо. Только неудобно, что с пустыми руками приехали. Нужно было какую-нибудь бутылку захватить», — опять эти ребята не зашагали. «Ладно, — сказал Юра, — в следующий раз возьмем. Или они к нам приедут, я куплю. Я, наверное, ни в какую командировку не поеду».

Он переложил Обратно на левую руку, а правой притянул к себе Наташку. И было ему хорошо, спокойно. И ей, кажется, тоже.

— Нажаловалась? — спросил Виктор, когда Света пришла из ванной. Вера уже закрылась в своей комнате и не то куклам сказку рассказывала, не то читала вслух — отсюда не разберешь. Виктор сидел с бутылкой перед телевизором. Шел какой-то спектакль. В бутылке уже было меньше половины.

— А ты тоже хорош. Зачем ты ей голову морочишь? Пусть она свою Таню играет и радуется. Зачем ей твои сомнения, если ты в них сам разобраться не можешь?

— Ты можешь. Думаешь, что если защитилась, то умнее тебя и нет?

Света не ответила, она пошла на кухню, вернулась со стаканом, вылила в него остаток портвейна и выпила.

— Вот и все, что я могу, — сказала она, — разделить с тобою все пополам. Но, кажется, тебе этого мало.

— Да, — сказал Виктор, — лучше бы я это выпил сам. Сейчас ты будешь говорить всякие умные слова, а магазин уже закрылся.

ВЕТЕР ПОПЕРЕК ПОЛОСЫ 

1

В последний день командировки Евдокимов попросил собрать руководителей и доложил им итоги. Он приводил только очевидные факты, опуская то, что хотя и казалось ему установленным, но могло вызвать даже малейшие возражения. Тон доклада самый сдержанный — никаких разносов и иронии, только факты, выводы делайте сами, дорогие товарищи, а мы вам из Москвы поможем, если потребуется. Но и снисхождения, естественно, никакого — не нужно прятаться за объективные причины, все сваливать на трудные северные условия. Вы ведь тут и зарплату с северным коэффициентом и надбавками получаете, не правда ли?

Конечно, последнее — не открытым текстом, между строк, скажем, во фразе об особом внимании к развитию дальневосточных и северных районов и к нуждам северян, но и так все ясно. Какие есть вопросы к докладчику?

Вопросов, как и следовало ожидать, не было — вот что значит правильно построить доклад. Туркин в ответном слове поблагодарил за большую работу и ценные советы, которые помогут преодолеть, улучшить и тэ дэ. Но ссылка на эти северные условия все-таки прозвучала, и Евдокимов подумал, что, видимо, на сей раз он оказался либеральнее, чем следовало, или Туркин упрямее, чем он предполагал, нужно это учесть в ближайшем будущем, а конкретно — в справке по результатам командировки, сформулировать в ней основные причины порезче, а Туркину уделить особое внимание.

После совещания прозвучало обычное приглашение поужинать в самом тесном кругу — на посошок, так сказать, на дорожку, тем более что работали вы, не примите это за лесть, но честное слово, Александр Александрович, как зверь, можно теперь и расслабиться. Все, одним словом, как обычно. И, как обычно, Евдокимов спокойно и твердо отклонил это предложение — премного благодарен, но дорога дальняя, нужно оглохнуть (знаем мы эти застолья: дружеский интим после двух рюмок, хватание за руки — «Понимаешь, Сан Саныч, мы тут тоже...», а в завершение всунут какой-нибудь сувенир — на память о вашем пребывании). Попробуй после этого объективно доложить о недостатках, а то и просто безобразиях, не рассиропиться. А если не рассиропишься и все укажешь объективно, неловко будешь себя перед этими людьми чувствовать, словно подвел их в чем-то, не оправдал доверия. Нет, упаси бог, подарок не взятка, а ужин не подкуп, смешно подумать, что за какие-нибудь сорок — пятьдесят рублей можно купить мнение такого высокого гостя... Но вот и давайте не будем.

— Ну что ж, — сказал Туркин, заметно оседая, словно освобождаясь от роли, которую он играл эти четыре дня — доброжелательного, участливого хозяина, готового с предельном вниманием отнестись к каждому замечанию гостя, — поиграли и будя. — Что ж, — протянул он, — нам тоже всего доброго. Виктор будет стоять у гостиницы в девять пятнадцать и отвезет на вертолетную площадку. Извините, если что не так...

Они пожали друг другу руки, улыбнулись. Евдокимов — мягко говоря, несовершенству последней фразы: ничего себе — «что не так», да тебя, дорогой, по материковским, как вы здесь говорите, понятиям, снимать нужно, с персональным делом даже... Туркин, без особого труда прочитав эти мысли, — ничего ты, дорогой, не понял, ну да не мне тебя, к сожалению, учить, лети, голубь, только чует мое сердце, что посидишь ты завтра в аэропорту, но уж за это не обессудь, северные условия, которые ты не признаешь.

Может быть, думать так было не очень порядочно. Но и хозяин тоже человек, может и он обидеться, в конце концов, к тому же и гостю нечего из себя цацу строить, не велик начальник, таких в год два-три бывает, на каждого души не хватит.

2

В девять пятнадцать было еще совершенно темно — 24 декабря, одна из самых длинных ночей в году. Газик попыхивал у крыльца — по северному обычаю глушить мотор не полагалось. Белый, в свете других фар, выхлопной дым обволакивал машину. Евдокимов и взобрался на переднее сиденье, звонко клацнула о промерзший кузов дверца.

— Побежали? — спросил Виктор. — Сразу на вертолетную?

Это его «побежали» показалось Евдокимову фамильярным — не хватало мне еще с тобой бегать, нашел себе товарища в салочки играть. Ну да ладно, если Туркин так его воспитал. Только как бы не добегался с таким стилем — не Виктор, конечно, а Туркин. Может и добегаться.

Пока бежали до вертолетной площадки, малость развиднелось, но все равно было еще темно для того, чтобы вертолет мог сесть — это и неавиатору ясно. Зачем, спрашивается, ехали спозаранок? Чтобы здесь, на морозе, колматить? Рядом стояло еще несколько машин — газики, «Волги», автобус и грузовик связистов с белой полосой по диагонали кузова. Около бревенчатого сооружения, с подветренной стороны, темнело несколько фигур — тоже, наверное, улетающие. Остальные грелись в машинах. Типичная провинциальная бестолковость.

Дремалось, и, чтобы прогнать сон, Евдокимов еще раз стал подводить итоги командировки — уже для себя, в свете предстоящих первоочередных дел, когда вернется домой.

Во-первых, значит... отдать двадцать пять рублей Тростянскому — давно пора, на месяц, кажется, задержался. Можно было раньше отдать, но забыл, к великому, вероятно, удовольствию Тростянского — тому только дай повод плохо подумать о человеке, а какую рожу он скроит, когда Евдокимов протянет эти деньги: «Ну что вы, Александр Александрович! Зачем так спешить? К чему такая скрупулезность?» — представить противно. Ну да ладно, о нем после. Он-то почему здесь вылез? Тоже мне, итог называется.

Первое, конечно, справка — деловая, спокойная, фактов по сравнению со вчерашним докладом можно добавить, но важно и не переборщить, чтобы не заподозрили в предвзятости. Все спокойно, все обосновано, а вы, товарищи руководство, решайте: наказывать этих северных деятелей, миловать или к наградам представлять — Это ваша компетенция.

Во-вторых — и это, естественно, вытекает из того, что во-первых, — сделать все это надо так убедительно, чтобы у Листоедова и тени сомнения не осталось в возможностях и способностях Евдокимова, возникших (не о способностях — о сомнениях речь) после предыдущей командировки, — хватит его шпынять, разве у вас, товарищи руководство, все везде хорошо получается, тоже ведь не боги, хотя, конечно, упаси вас хоть раз усомниться в этом. Иначе такие, как Тростянский, и здороваться с вами в коридоре перестанут. А что вы без тростянских?

Здравствуйте, опять вылез! Да отдам я тебе эти двадцать пять рублей... Не волнуйся.

— Сан Саныч, летит! — сказал Виктор, ложась на руль, чтобы разглядеть что-то в незамерзшем овале стекла. — Сейчас вон над той сопочкой отметится и сюда завернет. Идите билет брать.

Вертолет долго, со свистом и звоном, присаживался, раскручивался, отчего на площадке сделалась свирепейшая пурга — только, кажется, камни не летели. Наконец успокоился, повесил лопасти.

Тут еще, — сказал Виктор, когда Евдокимов, попрощавшись, полез из машины. Шофер потянулся к заднему сиденью и вытащил из-за спины Евдокимова увесистый пакет, аккуратно перевязанный бечевкой. — Туркин велел передать — рыбка.

«Чтоб тебя шлепнуло с этим северным гостеприимством, — подумал Евдокимов. — Ну да ладно, брошу где-нибудь в аэропорту, не устраивать же шоферу сцену — он-то здесь при чем? С другой стороны, нехорошо, конечно, если он будет думать, что московские гости увозят подарки. Но ведь видел уже, наверное, не раз такое. Так что ничего я своим жестом не изменю, мир не переделаю. А парень хороший, стесняется, наверное, — в самую последнюю минуту сунул. Хорошие у нас все-таки люди».

3

С таким радостным настроем Евдокимов перелетел лиман.

Сели рядом с полосой, долго дожидались автобуса, и, пока ждали, стал заметен ветер — противный, прожигающий, метров так на двенадцать. Настрой все не покидал Евдокимова, и он с теплым сочувствием приглядывался к попутчикам, плясавшим вместе с ним метрах в двадцати, от вертолета, и старался определить, выделить из них тех, кто здесь чужой, временный и полетит сейчас на сверкающем лайнере в Москву, а кто останется, а если и полетит, то куда-нибудь еще дальше, где и холоднее, и неудобнее, и, господи боже мой, как они там вообще живут? А ведь они не только живут — еще что-то делают.

«Как же надо беречь этих людей, — думал Евдокимов, гордясь своей добротой, переходящей в терпимость, — этот золотой фонд, передовой отряд технического и социального прогресса! Именно так, потому что освоение Севера — задача исторического масштаба. И пусть делается здесь далеко не все и не всегда так, как надо, но ведь делается в условиях, порой превышающих человеческие возможности — во всяком случае, наши представления об этих возможностях. Да я бы им всем медаль давал после десяти лет жизни здесь, а через пятнадцать — орден».

Далее мысли его обернулись к собственной судьбе, он подумал, что хоть двадцать лет прослужи еще в нынешнем месте, — не видать ему никакой награды, как своих ушей, хотя и нервотрепки хватает, и в такие вот уголки приходится добираться, а зарплата такая, что не разбежишься...

«А сумел бы я, — думал он дальше, — приехать сюда насовсем — лет этак на десять — пятнадцать? Ведь выгоды северной жизни немалые — и без фантастических медалей и орденов. Сумел бы прижиться здесь и стать таким, как они? Едва ли».

Скрипучий автобус — городская модель, выглядевшая здесь, в холод и ветер, совершенно несуразно, — наконец появился. В его заиндевелых стенах было несколько теплее, но все равно Евдокимов еле удерживался, чтобы не завыть дрожащим — оттого что все его нутро тряслось в полусмертельном ознобе, — перепуганным голосом: «Да кончится ли это когда-нибудь! А вы говорите — приехать сюда насовсем! Да ни в жизнь! Дудки!»

В промерзших ботиночках, едва не плача, он первым из всех пассажиров одолел последние пятнадцать (двадцать, тридцать — не до счету, лишь бы только это скорее кончилось), последние метры заледеневшего наста, дернул прихваченную морозом дверь, потом, через тамбур, еще одну и с ходу ткнулся в чью-то могучую спину, потому что крошечное пространство аэровокзала было набито битком. Размахнувшаяся дверь придала ему новое ускорение, и он ткнулся в эту спокойную спину еще раз. А потом, по мере того как входили остальные пассажиры вертолета-автобуса, бился об нее за разом раз, прикрыв на всякий случай лицо рукой с портфелем — от справедливого возмездия.

Ему снова захотелось закричать. Теперь уже что-нибудь и вовсе жалобное, что-нибудь вроде: «Я больше не буду! Простите меня, пожалуйста! Я больше этого никогда не буду!»

Может быть, он даже шептал эти слова, но ни он сам и никто не слышал их, потому что, перекрывая все голоса, заговорило радио:

— Вылет рейса, двадцать седьмого, следующего по маршруту Анадырь — Тикси — Москва, задерживается в связи с неприбытием самолета...

— Повторяю для идиотов, — сказала спина каким-то очень неожиданным — Евдокимов даже не сразу понял, что женским, — голосом. — Разве они когда-нибудь вовремя прилетали?

4

«Так, — сказал себе Евдокимов, — значит, так...»

После объявления прошло минут десять, прежде чем он опомнился и сумел сформулировать эту важную для себя мысль. За это время движение массы переместило его от входной двери — вперед и немного влево, к стойкам регистрации. Широкая добрая спина отплыла вправо, и теперь, до хруста вывернув шею, Евдокимов смог увидеть каштановую прядь, выбившуюся из-под ушанки, и кончик носа. Почему-то в эту минуту ему очень нужно было разглядеть ее.

Между тем выяснение и уточнение позиции продолжалось: «Значит, так — неприбытие. Или ё — неприбытиё? А это что значит? Не-при-бытиё? Я и говорю, чтобы меньше толкались. А куда оно прет, если регистрации все равно нет? Нет, наверное, все-таки не так. Тут, наверное, какое-то слово пропущено. Не при-ком-то-бытие. А при ком? Тут нужно что-то подставить, как в кроссворде, и тогда все сразу сойдется и станет ясно. А какое бытие?»

Стоять было тесно по-прежнему, к тому же обе руки заняты — портфель и сверток с рыбой, и это ограничивало свободу передвижения и ориентировки. Но и так было ясно, что аэровокзал — крохотулечка, метров, наверное, сто, а то и семьдесят квадратных. На этом мизерном пространстве находилось человек сто пятьдесят с вещами, а также кресла, конечно, занятые, стойки регистрации, весы (на них тоже сидели). Где-то вдали, за телами и вещами, угадывалась, унюхивалась по помойному запаху слаборазведенного кофе с молоком, коричневатой такой бурды, и буфетная стойка. Но было до нее, как до бога. Хорошо, что Евдокимов успел позавтракать в гостинице.

«А на сколько же он все-таки задерживается?» — подумал Евдокимов и сам удивился спокойной мудрости этой мысли: конечно, самолет прилетит, объявят посадку, и сразу все это кончится, нужно только узнать, когда самолет прилетит. Но как узнать, если не пошевелиться, а радио молчит — полное отсутствие информации, сенсорный голод.

И тут опять пришла мысль о Тростянском — двадцать пять рублей, о справке — будет строгой и объективной, о Листоедове — теперь-то уж не подкопается, да и вообще какие могут быть претензии к человеку, пережившему такие злоключения и сдавливания со всех сторон.

Этот слой вопросов проскочил легко, без задержки — еще в машине когда ждали вертолет, все было ясно. Что там еще — в смысле первоочередных задач? Дом. Динь-дом! Динь... Слышен звон кандальный. Твой дом, твой дом — распрекрасный, дальний. «Кинь дом, кинь дом» — слышно там и тут. Это вас повестка вызывает в суд.

«Надо же, — удивился он, — песню сочинил! Ну-ка, а еще?»

Но тут проснулось радио и объявило посадку на местный рейс. Толпа пришла в движение, как будто все только и собирались лететь в Залив Креста, а на самом деле из-за тесноты, выпуская немногих счастливцев на улицу. В этой суматохе Евдокимова развернули раза три вокруг его собственной оси, и потом он еще минуту отыскивал свое прежнее положение и, как только нашел, извернулся направо, в надежде увидеть ту самую женщину. Но Спина улетела, наверное, или вынесло ее потоком счастливцев на улицу — хотя это вряд ли, ее не вынесешь. Так или иначе, но Спины не было, и Евдокимов вдруг почувствовал такую боль, такой ужас одиночества, что хоть кричи.

Работая локтями, благо стало чуть свободнее, он пробился к автомату и набрал номер Туркина.

— Василий Романович на объектах, — ответила секретарша, — звоните после обеда.

Параллельно в трубке звучало радио — родина слышит, родина знает. «В Москве час, — сказала диктор, — Передаем ночной выпуск „Последних известий“».

5

— ЦСУ сообщает: трудящиеся промышленных предприятий еще трех союзных республик — Латвии, Белоруссии и Азербайджана рапортовали о досрочном выполнении годовых заданий. Это результат дальнейшего...

«Она уже спит, конечно, — подумал Евдокимов и представил зеленоватый — из-за широких и длинных, во всю стену, штор — мрак спальни в их квартире на двенадцатом этаже, сладкий запах ее ночного крема, вялую мягкость беззвучной постели, услышал частое посапывание четырехлетнего Яшки, свернувшегося рядом на кушетке за приставленным — чтобы не упал — стулом, увидел в промежутке штор тихую панораму спящего микрорайона, состоящего из длинного ряда бесконечных пятиэтажек, очерченного такими же темными пиками шестнадцатиэтажных домов, бессонные глаза далеких каркасов-строек за Аминьевским шоссе. Все было, как и тогда, когда он вставал с ее кровати после недолгого и безмолвного сближения и шел на свой диван в большую комнату, успев увидеть мельком в промежутке штор мягкий снежок, засыпающий всю эту панораму, и услышать, сверх всего, тихий шум, идущий от иллюминированной градирни. — Уже второй, должно быть, ты легла, в ночи млечпуть...»

Утром он приглядывался к жене, стараясь увидеть, заметить хоть что-то необычное: не каждую же ночь он приходил к ней, в конце концов, должно же это хоть как-то на нее действовать, пусть не в лучшую — хоть в какую сторону. Но ничего не видел — обыкновенное спокойствие, размеренная деловитость, привычная мягкость. Встала раньше, заглянула в большую комнату — послушай Яшку, пока я умываюсь. Потом каша или омлет для Яшки, пока он или одевает ребенка, или умывается-бреется, если ребенок еще досыпает. Дружеская перепалка со свекровью, которая встает позже всех, потому что страдает бессонницей, — из-за того, кто будет варить кофе, при этом одна норовит оттолкнуть другую от плиты, кухонные энтузиастки и верные друзья. Потом кофейная церемония за столом, в которую вплетаются и Яшкины капризы, желающего невесть чего с утра пораньше — на эскалаторе, например, покататься («Иди обувайся!» — говорит ему Евдокимов, и Яшка с восторгом сползает со стула), и агрессивные вылазки вконец проснувшейся Веры Яковлевны и норовящей подбросить им — всем и каждому в отдельности — лучшие кусочки того или другого, которое она, конечно, с нынешнего утра не любит всю жизнь. Заключительный марафет, пока он одевается, чтобы уже уходить (он уходит раньше). Дежурный поцелуй и дежурный вопрос: «Ты сегодня не задержишься?», когда он уже в передней и она выскакивает с полураскрученными локонами, чтобы его проводить.

И ничего, ничегошеньки больше, кто бы ее побрал! Ни капли нежности сверх нормы, никаких, конечно, жалоб, что больно где-то, или след остался (позволит она его оставить — на секунду раньше взовьется, как ракета), или боится она чего-то. Но хотя бы раздражение проскочило, потому что де всегда на то ее добрая воля бывает, иной раз вместо воли смирение действует — ну вот наутро и окрысилась бы, черт подери, свела бы счеты, раз Яшка не спит, а Вера Яковлевна в ванне полоскается, не услышит. Дудки... «Ты яичницу будешь или всмятку сварить?» — «Всмятку!» — «А может, лучше яичницу сделать?».

И длится это уже почти два десятилетия — с разными нюансами, но в принципе одно и то же, с ума сойти можно.

С ума Евдокимов не сошел, но уже давно — лет, может, пятнадцать назад появились у него такие жесточайшие приступы ревности, что он чувствовал себя — крохотная частица сознания оставалась — невменяемым, неуправляемым. Потому что не может же быть живой человек бесстрастной куклой — ну, не может же! Значит, кто-то у нее есть.

6

Опять проснулось радио:

— К сведению пассажиров! Вылет рейса Анадырь — Залив Креста задерживается по метеоусловиям трассы. Повторяю...

Для идиотов, — мелькнуло у Евдокимова, и он засмеялся — ну и хорошо, значит, и Спина не улетела, сейчас придет, а то несправедливо — она улетела, а он нет.

В зале ожидания стало еще теснее, а дверь стучала и стучала, вталкивая новых пассажиров. Евдокимов пытался развернуться, чтобы увидеть, кто входит, но теснота мешала. Оставалось только надеяться на высшую справедливость.

7

«Так о чем я? — подумал он, убедившись в тщетности своих попыток. — Ах, да — динь-дом».

Он пристроил сверток с рыбой у ног, зажав его коленями, чтобы дать отдохнуть занемевшей левой руке и заодно взглянуть на часы — одиннадцать десять — десять минут второго по-Москве, уже второй, должно быть, ты...

Но кто? Самое — тут и слово не подберешь — какое, потому что, если прекрасное, то это, конечно, правильно, с одной стороны, а с другой — что же тут прекрасного, если кто-то должен быть, а его нет, ужасное — тоже не годится, тоже только с одной стороны рисует ситуацию, в общем самое какое-то заключалось в том, что никаких зацепок для ревности Евдокимов не получал, не было их, черт подери, словно вообще ничего не было. И приходилось строить такие воздушные замки, на такие смелые предположения идти, что любой писатель-фантаст позавидовал бы.

Но писатель за свои домыслы гонорар получает, а тут никаких тебе аплодисментов, никакого удовлетворения от могучего взлета фантазии, кроме исступленной, не знающей выхода ярости. Но только спокойно, крик ничего не решает. Тем более сейчас, когда ситуация совершенно критическая, или — или.

Поводом послужила поздравительная открытка, которую жена получила к седьмому ноября, даже не открытка, а роскошное такое письмо в длинном праздничном конверте. Чепуха, конечно, она таких штук десять получила, но, простите, почему «с теплыми дружескими чувствами» и «Ваш», когда он в другом институте работает, доктор наук и завкафедрой — при чем тут «Ваш» и кто «Ваш»?

Почему на торжественное собрание ты пошла к ним на кафедру, хотя там у тебя только четыре часа в неделю, а своей лаборантке наврала, что нездорова?

Почему ты вернулась с этого собрания с букетом роз? Ты что, старый большевик, в подполье работала? Да там таких почасовиков четыре или пять — неужели каждой по букету выдали? Или это за ваш неоценимый вклад в науку, представленный в сборнике того института (а не своего), который потом пришлось выкупать в количестве двадцати экземпляров?

А потом глаза — их-то ведь не спрячешь. Диковатые, вдруг раскосые, сумасшедшие какие-то. Они столкнулись тогда в передней — Евдокимов вышел из спальни, где укладывал Яшку, а жена только вернулась, еще плащ не сняла, шарила босой ногой по полу, отыскивая тапочек, потому что руки были заняты — сумочка и этот самый букет.

— Все в порядке? — спросила она шепотом, потому что с самого начала в их доме установилось правило: не говорить громко, когда Яшка спит. — Ты не сердись, я шампанского немножко выпила на кафедре.

И коридоре было почти темно — свет только от телевизора из большой комнаты, перед которым сидела Вера Яковлевна, сократив звук до безголосого минимума. Но все равно видны были эти сумасшедшие глаза.

8

Евдокимов вдруг почувствовал, что Спина вернулась — словно ему в затылок маленьким молоточком постучали. «Да зачем мне это? — подумал он, оборачиваясь. — Конечно же вернулась. Никто ведь не улетел».

За частоколом голов он увидел ее или похожую пыжиковую шапку — самую макушку. Ну, значит, вернулась.

9

Следующий день был нерабочий — то самое седьмое ноября. По установившемуся правилу, в нерабочий день Яшка принадлежал ему — формулировка, может, и не очень точная, скорее он, Евдокимов, принадлежал Яшке. Но дело не в словах. И когда она встала и занялась умываниями-прихорашиваниями, а потом чем-то сдержанно громыхала через стенку, на кухне, старалась соблюдать правило о тишине, он перекинулся из большой комнаты в спальню — досыпать и контролировать Яшку, который тоже досыпал, явно из последних сил, разбрасываясь и причмокивая, словно убеждал себя, что спать он еще хочет, а на самом деле собирал неоформившиеся силенки для решительного броска — чтобы вскочить и крикнуть сиплым со сна голосишкой: «Ма-ма-а-а!», вот так — с ударением на последнем слоге.

Так он и вскочил, и Евдокимов сразу же сел на кровати, чтобы Яшка быстрее осознал свою ошибку, и тот с ходу затараторил — чисто и правильно, только буква «эр» еще не выходила, и он ее пропускал:

— Папочка! Мне сейчас такие добые звеи снились!

Поддерживая его, когда он писал, и потом, натягивая ему пижамные штанишки, Евдокимов почувствовал ужасающую беззащитность этого длинненького, хрупкого тельца и, наверное, сжал его, обнимая, сильнее, чем следовало, потому что Яшка укоризненно зашептал ему в самое ухо:

— Волчишка! Что ты делаешь? Не дави меня так, я ведь ланеный.

И стал медленно, картинно падать на спину, раскинув руки и закатив глаза: Как и в каждой семье, у них у всех были клички: Евдокимов — Волчишка, если у Яшки было нежное настроение, или Буратино, если Яшке хотелось щегольнуть знанием чего-то перед глупой деревяшкой. Жена была Котом Васькой или Васенькой — опять-таки в зависимости от Яшкиного настроения, а Вера Яковлевна — санитаркой, с которой обычно и происходила игра в раненого Дорожкина или Алексея Петровича Мересьева (смотрел кино по телевизору), а также Черепахой Тортилой и каким-то морским чудовищем, имя которого трусоватый Яшка произносил беззвучно, одними губами. У него самого прозвищ было огромное количество, и он сам выбирал, кто он такой в данную минуту.

И вот тогда, ощущая беззащитность этого хрупкого тельца, Евдокимов с особой ясностью почувствовал, на какой тонюсенькой ниточке-веревочке-веточке зависло его счастье и как легко оно может упасть и разбиться вдребезги. И ему стало страшно.

Он не разговаривал с женой с того самого вечера. Она, после нескольких попыток заставить его объяснить причину молчания, тоже замолчала, и теперь в их квартире стояла кромешная тишина, нарушаемая лишь для того, чтобы Яшка ни о чем не догадался и чтобы Вера Яковлевна не так переживала — вежливое спокойствие, под которым отчаяние и еще бог знает что.

10

Радио:

— Пассажира Евдокимова, вылетающего в Москву, просят зайти в отдел перевозок.

Продавливаясь сквозь с трудом расступающуюся толпу, Евдокимов гадал, зачем и кому он понадобился.

Звонил Туркин.

— Александр Александрович, — сказал он, — обстановка складывается напряженная. Аэропорт вот-вот закроется — идет сильный циклон. Они даже не знают, успеют ли посадить московский борт, а обратно он уже не полетит. Может быть, вы пока вернетесь? Я договорился, последний вертолет вас возьмет.

— А на сколько циклон?

— Кто его знает! Может, к ночи утихнет, а может, неделю дуть будет.

— Но может так случиться, что московский рейс все-таки придет и я на него опоздаю?

— Все может быть. Это ведь авиация.

— И еще северные условия.

— Я вижу, вы не унываете, — засмеялся Туркин.

— Уже нет. Но что же, правда, делать?

— Решайте. Номер в гостинице вам заказан. А там небось и присесть негде.

— Да, спасибо за заботу, — вспомнил Евдокимов, — спасибо. Хотя и не стоило себя утруждать.

— Чепуха, — торопил Туркин, — так решайте: остаетесь или вернетесь?

«Вот Спина удивится, если я вдруг исчезну, — подумал Евдокимов. — Ну, скажет, какой барин — начальник, наверное, а мы тут выстаивай. А сначала и не показался вовсе».

— Да нет, — сказал Евдокимов без всякой грусти и сомнений. — Сегодня ведь уже двадцать четвертое, каждый день дорог. Я останусь, а то вдруг рейс пропущу. Придется здесь Новый год встречать.

— Вы оптимист, — опять засмеялся Туркин.

— К тому же не знающий северных условий, — поддержал его Евдокимов. — Спасибо, что позвонили. Я остаюсь.

— В случае чего звоните, мои телефоны вы знаете. Звоните в любое время.

— Спасибо. А вы там погодой займитесь. Что она у вас безобразничает?

— Непременно.

Ничто не связывало их больше. Поэтому можно разговаривать просто и даже смеяться. Отказавшись вернуться в город, Евдокимов чувствовал себя чуточку героем, и ему хотелось смеяться погромче, чтобы все поняли, что он ничего не боится.

11

Вера Яковлевна была женщиной невыносимой. Такой же свекровью. И такой же матерью. Невыносимость ее объяснялась тем, что она была безгранично добра и самоотверженна, старалась чуть ли не одна везти домашний воз, всех кормить, холить. И была в этом своем стремлении чрезвычайно навязчива, отбиться от ее приставаний не было никакой возможности.

Впрочем, невестке, исповедующей в критические минуты принцип «не ты меня родила!», еще как-то удавалось защититься, но Евдокимов пощады от своей матери не видал и не раз утром, стоя в набитом тамбуре электрички, с подвыванием мчащейся к Киевскому вокзалу, думал, что притиснутые к нему люди слышат, чувствуют, как колотит его нервная дрожь после разговора с любимой мамочкой — может, и правда слышали.

Спор мог возникнуть из ничего, из ерунды (только так он и возникал) — в каком белье, простите, Евдокимов сейчас пойдет? Теплом или нет.

— Мне же, черт побери, пятый десяток! — вопил выведенный из себя сын.

— Для меня ты все равно еще маленький, — парировала Вера Яковлевна, — ну одень, пожалуйста. Успокой меня.

Вот такие казни египетские приходилось терпеть в любое время и по любому поводу. А что делать? Разъехаться? Но это кара похлеще — оттолкнуть от себя, может быть, самого близкого человека, ближайшего, только потому, что он слишком привязан к тебе. К тому же и практическая сторона имеется, как ни противно об этом говорить, — Яшка почти целиком на руках у Веры Яковлевны. Сам Евдокимов в эту игру вступает только в субботу и воскресенье, если, конечно, не в командировке, у жены нагрузка приличная (да еще почасовая работа в другом институте), и дорога съедает в день три часа, как минимум. И надо ведь еще и покупки сделать, в очередях постоять. А у Веры Яковлевны к тому же бзик — ее, скажем, колбаса, продающаяся в их районе, не устраивает, подавай только из Елисеевского или, на худой конец, с Калининского проспекта. Но если даже отмахнуться от этого заскока, все равно кое-что в центре покупать нужно — в их районе ассортимент не слишком богатый, иногда даже яиц не найдешь. И получается — там постоишь, здесь — еще часа два ежедневно.

Без Веры Яковлевны они погибли бы, раз ребенок в детский сад не ходит. А отдавать его или не отдавать — дебатируется уже года три, так, вероятно, до школы этот вопрос и не решится.

А тут еще чуткость Веры Яковлевны — поняла она, что случилось у них что-то, переживает, но спросить не решается — вернее, боится вмешиваться. Целую ночь проворочается, утром еле встанет, и, пока любимейшего кофе громадную бадью не выпьет, все кажется, что сейчас упадет. Но вот кофе выпито, Вера Яковлевна собирает со стола грязную посуду к себе поближе, чтобы нести ее на кухню (Яшка уже что-то проглотил, включил проигрыватель и наплясывает «Утренний туман, голубой обман, та-та-та та-та-та, счастья талисман»), и засучивает рукава — «У кого какие на сегодня жизненные планы?» День начинается — обыкновенный, нормальный день, но в глазах у Веры Яковлевны все еще тревога.

Эта командировка кстати пришлась.

12

Снова радио:

— Внимание! К сведению встречающих. Прибытие рейса двадцать шестого Москва — Анадырь задерживается до трех часов по метеоусловиям Анадыря. Время московское. Повторяю...

«Для идиотов, — подумал Евдокимов. — Значит, до тринадцати по-нашему, до обеда. Ну и хорошо, а то посадили бы — а пассажиров куда? Здесь и так не протолкнуться».

Он с тоской поглядел в ту сторону, где теперь уже редко, но все-таки хлопала дверь — не протолкнуться. Почему-то ему очень захотелось выйти сейчас хотя бы ненадолго на улицу — глотнуть свежего воздуха, обжечь лицо на морозном ветре, пройти хотя бы несколько шагов и бросить куда-нибудь этот чертов сверток с рыбой.

— Что там, а? — спросил он притулившегося рядом парня в какой-то необыкновенной меховой куртке — из собаки, что ли, или из волка.

— Где? — спросил парень.

— С погодой.

— Ветер поперек полосы. Теперь засели.

— Ну и хорошо, — сказал Евдокимов. — Тише едешь — дальше будешь.

— Да и иди ты, — обозлился вдруг парень. — Меня, может, жена ждет.

— Подождет, — сказал Евдокимов, — куда она денется?

 Парень не ответил.

13

Наверное, подумал Евдокимов, все врут календари и треугольник — это совсем неплохо. Скорее всего это просто необходимо, иначе бы он не встречался так часто. Необходимо потому, что длительное совместное существование двух людей способно довести их до безумия или до полного безразличия. Чтобы этого не случилось, и появляется третий. Или, может быть, третья. Только очень важно не промахнуться в выборе.

Упаси бог связаться с молоденькой девицей, которая сама не знает, чего она хочет, а если тряхнуть ее посильнее — то замуж, конечно, и будет цепляться, как репейник. Или, наоборот, окажется такой шлюшкой, что будешь к ней в очередь за месяц записываться. Как уж тут удовольствие и равновесие найти.

Евдокимов вспомнил, что года два назад познакомился с такой. Было это в Чебоксарах, в гостинице. Еще с вечера он заподозрил, что в соседнем номере происходит какое-то безобразие — громкие голоса, мебель падает, слова какие-то необычные. А потом в первом часу раздался истошный женский крик: «Помогите!» Он кинулся, благо одеваться не надо было — еще работал, стал барабанить в дверь. Что-то там еще грохнуло, звякнуло, вякнуло, потом дверь распахнулась, и какой-то распаренный, ухоженный мужик лет сорока вылетел с шубой под мышкой, едва не сбив его с ног. Евдокимов помедлил, но все-таки заглянул в комнату, а там — боже ты мой! — все сдвинуто, пол залит, и девица из-под стола вылезает. Да, еще электрический чайник опрокинутый посреди комнаты на боку валяется.

Оказывается, она режиссер, он — этот мордастый — актер. Вернее, она еще не режиссер, студентка, приехала в их театр ставить оперу «Евгений Онегин», а здесь что-то проходили, репетировали. А закончилось попыткой изнасилования с применением кипятка из чайника.

В тот вечер Евдокимов проявил немало благородства, успокаивая и дежурную, которая тотчас прибежала, и пострадавшую. О последней заботился особо, предложив ей и ванную, и горячий чай, и даже собственную постель, потому что ее была залита водой. Девица (звали ее Полина Захаровна) от всех этих благ не отказалась, и под утро, помыкавшись сначала в кресле, а потом на полу, на пальто, и основательно продрогнув, Евдокимов совершил дерзкую вылазку, которая, ошеломив сонную противную сторону, имела полный успех. Однако долго торжествовать победу и пировать не пришлось — только три дня, в течение которых Полина, сославшись на моральную травму, не ходила в театр и проявляла чудеса заботливости и нежной привязанности. А потом началась круговерть репетиций — спектакль готовился к сдаче, в том числе и ночных — снова крики за стеной, падающая мебель — делали выгородки. Весь набор удовольствий, только без чайников.

«Чтоб тебя там изнасиловали! — метался по своему номеру в эти часы Евдокимов. — Чтоб тебя там трахнули как следует. И не ори больше!»

Вот такой получился нестойкий треугольник — без особой радости и никакой гармонии. Но хоть было что вспомнить. И, вскипая бессильной яростью, вызванной инертностью жены, ее реальной или мнимой изменой, Евдокимов хватался за это воспоминание, как за спасательный круг, повторяя про себя с мальчишеским, конечно, торжеством: «А у меня было это!»

Нет, молоденькие девицы для надежной треугольной конструкции не годились. Не лучше было нарваться и на какую-нибудь замшелую тетю, которая, вынырнув из горячей привязанности к кошке-собачке-канарейке, вопьется в тебя, как изголодавшаяся в пустом жилье клопиха — и ты станешь для нее и кошкой, и собачкой, и кенарем, полной ее собственностью на полном довольствии, но без права выйти на улицу без ошейника или вылететь в форточку. Такое удовольствие Евдокимов мог представить — гипотетически, и оно его не привлекало.

Вероятно, для этой конструкции наилучшим образом подошла бы спокойная, замужняя женщина лет тридцати с небольшим — не шлюшка, конечно, но почему-то недовольная мужем — скажем, его меркантильностью, бездуховностью, что ли, только не совсем уж романтическая дура — такие в любом возрасте встречаются, и не стяжательница, которой не хватает на мелкие удовольствия выделяемых мужем сумм — транжирить Евдокимов и здесь не собирался, — но может же быть такая: спокойная, замужняя, не корыстная, не дура, не страхолюдина и не шлюшка, конечно. С такой возникли бы прочные, надежные и необременительные отношения со свиданиями раз-два в неделю без всяких эксцессов, типа «где ты был раньше», «ненавижу твою жену», «ты бы ушел ко мне, если бы я тебе родила сына» и так далее. И пусть тогда будет у жены этот ее профессор, доктор наук — хоть академик.

Евдокимов пытался представить себе существование этой конструкции во всех деталях или даже другой — четырехугольной и находил, что и та и другая будут работать. Он думал о том, что его связь с другой женщиной не только не помешала бы его нормальным и самым интимным отношениям с женой, но и, напротив, укрепила бы их, устранила бы их монотонность и избавила бы его от мук ревности — что ревновать, если сам грешен. Он подумал и о том, что если бы, будучи грешником, узнал бы о романе своей жены с кем-то, то отнесся бы к этому гораздо спокойнее и, может быть, так бы это и существовало, если ей это очень нужно.

Может быть? Да, может быть. И, может быть, даже очень вероятно, что так бы оно все и было. Но ведь это разврат? Наверное. Наверное, это гадко, низко, подло. Но он не был уверен в том, что это действительно так плохо. Если бы это случилось у кого-то, он ни минуты не сомневался бы в оценке — разврат. А про себя, про ту же самую ситуацию, если бы сам в ней участвовал, он бы так сказать не мог. Почему? Из врожденной похотливости, испорченности, аморальности? Может быть. Что уж тут защищаться.

Но разве лучше жить в этой цельноморальной, высоконравственной конструкции «я — она» и претерпевать нынешние муки самому, мучить жену, мать, сына? Или лучше, что ли, развестись, сломать семью — остаться без сына, нанести удар матери? Кто от этого выиграет? Жена? Но, может, ей это тоже совсем не нужно?

Так что же лучше?

«Тайные мысли о браке и семье, — думал Евдокимов, перекладывая из руки в руку надоевший портфель. — У кого их нет? Вопрос на засыпку».

14

Стало вдруг свободнее — наверное, потому, что пассажиры (встречающих тут едва ли было много, а те, что были, наверняка улетучились последним вертолетом — чего ждать, если аэропорт закрывается на неопределенное время) оккупировали площадку за стойками. В толпе образовались проходы, как промоины в снегу, и можно было уже не только повернуться, но и сделать шаг-другой, можно было даже попытаться протиснуться к буфету или к двери на улицу.

«Выйти? — подумал Евдокимов. — Посмотреть и тотчас вернуться. Никуда этот вокзал пока не улетит. Да и рыбу выкинуть нужно. Что я, действительно в Москву ее повезу? А снова сюда войти обязательно сумею. Народу меньше стало»

15

«Вопрос на засыпку» — из студенческого жаргона. Вот и давайте, думал Евдокимов, не будем забывать, кто есть кто. Был студентом, стал инженером, в настоящее время, пожалуй, больше чиновник, чем инженер, но и этой работой кто-то должен заниматься. Впрочем, последнее к делу отношения не имеет. Вот и рассчитывай конструкции применительно к разным строительным материалам. А при чем тут души? Ты строитель, и нечего лезть во все эти человеческие тонкости. Твое дело проект, план, ход выполнения, причины срыва, расстановка кадров.

А в моральных вопросах, даже если они касаются лично тебя, выворачивают тебя наизнанку — как быть? Своих суждений не иметь? Руководствоваться имеющимися нормами, устоявшимися воззрениями? А если эти воззрения не устраивают?

И потом, с другой стороны, для нынешнего технаря все более важной становится работа с людьми. Потому что людь эта — будь то рабочий, техник или подчиненный тебе инженер — становится все сложнее. Таков закон эпохи — личность растим. И эту личность ты за рубль не купишь и криком не двинешь и не остановишь. Она, заразившись духовной жизнью — самой, может быть, липучей из всех зараз, хочет видеть и в тебе, в каждом руководителе, личность. И ваши отношения — самые что ни на есть производственные — личностными, как теперь говорят, оказываются. Поэтому и ты — инженер человеческих душ, если у тебя хоть звено, хоть бригада, хоть один подчиненный имеется.

Вот и приди в свой отдел и шепни на ушко кудрявенькому инженеру Лидочке Чукаевой, пока Листоедов в коридоре курит, что не прочь обзавестись любовницей — средних лет и не стервой — и готов закрыть глаза на то, что в ответ жена себе тоже кого-нибудь заведет. Воспитывай юное существо, доверенное тебе по службе. Чему ты ее еще научить можешь?

Ну, конечно, ты этого не скажешь. И никто такой откровенности от тебя не требует. Есть мысли дневные и мысли ночные. Есть существо сознательное и существо биологическое. Есть лицо должностное и лицо, глядящее на тебя нелепым отражением с тусклого ночного стекла. Но ведь все это — один человек. Как ему все это примирить, разложить, расставить в себе?

Может быть, это и удается, если человек велик — этакая анфилада залов, как в Эрмитаже или Версальском дворце (был по туристической путевке). А если все его нутро — скромная двухкомнатная, ну, предел возможного — его, евдокимовская трехкомнатная квартира — пятьдесят метров на четверых, все комнаты отдельные, но ведь комнат-то всего три? Много ли в ней расставишь?

Вывод (опять-таки из студенческого опыта): нет жилья — не женись. Нет душевной жилплощади — не отягощай свою жизнь дополнительными съемщиками и загулявшими гостями, не тот возраст уже, чтобы спать вповалку, утром противно будет.

Значит, этот вариант — с многоугольными конструкциями — не проходит. Ну, а другой — с разводом? Ведь придется квартиру разменивать — и не только ту, духовную, но и реальную, кооперативную. И что он получит — однокомнатную квартиру пополам с Верой Яковлевной, — потому что жене с Яшкой нужно отдать большую, двухкомнатную, если такой вариант, конечно, найдется. А скорее всего он получит только комнату в коммунальной квартире (чтобы они получили двухкомнатную). Вера Яковлевна, наверное, с ним жить не станет, уйдет к внуку и любимой невестке. И снова — заря человеческого существования со всей ее материальной и душевной неустроенностью. И свободные поиски путей дальнейшего развития, которые под старость, вероятно, приведут его к той же, нынешней ситуации. Так в чем же она тогда — свобода?

16

На улице словно прояснилось, стали виднее и низкое серое небо, и монотонная белая окрестность с редкими полузасыпанными бараками. У самой двери ветер не чувствовался, но, как только Евдокимов вышел из-за прикрытия постройки, он ударил ему в бок, словно кто-то большой и мягкий толкнул. Метрах в пятидесяти на мачте полосатая колбаса летела, повиливая незакрепленным концом. Еще дальше виднелась полоса, по обеим сторонам которой стояли небольшие самолеты. Между ними моталось несколько фигурок, смотреть на которые было совершенно немыслимо — как на горящих в аду грешников.

«Да что же это такое? — подумал Евдокимов. — Даже рыбу оставить негде. Бросить на землю — собаки подберут. А повесить сверток негде — голо. Хоть на крышу его забрасывай. Но ведь не закинешь. Хоть бы машина какая была. Можно было бы в кабину пихнуть. Но все уехали».

Он так и вернулся с этим свертком в аэровокзал, почувствовав, как больно стекленеют пальцы рук в легкомысленных чешских вязаных перчаточках. И, ступив под те же тесные своды, бросив к ногам поклажу — сверток и портфель — и отогревая дыханием зашедшиеся пальцы, вдруг почувствовал, как что-то сдвинулось, тронулось в нем и пошло какое-то непонятное ощущение не то узнавания, не то признания не только этих бледненьких, голубоватых стен, густо заляпанных плакатами, пропагандирующими могущество Аэрофлота и правила пользования им, но и самой ситуации пребывания, ожидания в этих стенах, словно это — его нормальное, естественное состояние, в котором он и должен находиться до тех пор, пока неведомая злая сила снова не вытряхнет его на беспощадный ветер, а он, преодолев его, опять будет стремиться в эти голубенькие стены, меж которыми разлит полудомашний аромат кофейной бурды.

— Вы покараулите? — спросил он у стоящего рядом человека и кивнул на сверток и портфель. — Я покурить.

— Идите, — сказал он, — тут не тронут.

17

В крохотном тамбуре, притиснувшись к трем мужикам, и без того заполнившим все это пространство, Евдокимов во второй раз за сегодняшнее утро оценил обстановку: в помещении тепло — не замерзнет, есть буфет — не умрет с голоду, найдется, наверное, и какое-нибудь местечко присесть, есть и где покурить. Вот за нуждой только придется выходить на улицу — наверное, это и будет тот случай, когда злая сила вытряхнет его под безжалостный ветер. Но как-нибудь он это все же выдержит. Все не так уж плохо, черт подери!

Что бы вы там ни говорили о прогрессе, о его крайней форме — научно-технической революции, но движется это явление с помощью такого старомодного средства, как железная дорога. Имеется в виду движение не вглубь — тут уж всякая физика-химия-биология, а вдаль — на новые территории, их освоение. И не случайно в этот блистательный электроатомный и еще какой-то век крупнейшая стройка — БАМ. Но ведь и эта стройка — небольшое звено из той цепи, которая должна лечь на территории Севера Восточной Сибири и Дальнего Востока, чтобы соединить их с прогрессом. Ведь уже сегодня есть прикидки продолжения северной нитки БАМа далеко на Северо-Восток. Без железной дороги здесь экономически целесообразного хозяйства не наладишь. Вот такая она — железнодорожная — поступь прогресса.

А на долю авиации помимо экстренно-спасательных и отпускниково-перевозочных функций приходится еще одна — с точки зрения этого высшего движения, может быть, наиглавнейшая — разведочная функция. Только не путайте это, пожалуйста, с военной авиацией или полетами американских спутников-шпионов. Тут Евдокимов не специалист, он этого не знает и не об этом сейчас говорит.

Он говорит о том, что и он сам и половина из застрявших в этих стенах людей, ждущих вылета в Москву, равно как и те, что прилетали сюда десятки лет и будут летать еще, все они, по сути дела, разведчики, посылаемые из центра, чтобы послушать здесь биение пульса этого самого прогресса, при необходимости — навести небольшой шорох (см. вчерашнее совещание) или взять языка (имеется в виду перевод местного руководителя на среднюю должность в аппарат — Туркин для такой роли, конечно, не годится) и потом достойно отступить в расположение части. Вот для этого и нужна авиация.

Конечно, одна ласточка весны не делает, без железной дороги все равно не обойдешься. Но раз появились ласточки, значит, будет и новая железная дорога. Только когда? Это в природе все более или менее закономерно обусловлено. В человеческом хозяйстве порядка пока меньше.

Тем более что и природа ошибается. Видел Евдокимов на юге года два или три назад, как внезапное похолодание — снег вдруг пошел — сгубило сразу всех ласточек. Правда, один из отдыхающих, биолог, говорил, что это еще не смерть, а летаргический сон, мудро придуманный на этот случай природой, что ласточки, по крайней мере хотя бы некоторые из них отойдут, как только потеплеет, нужно только их собрать и где-нибудь сложить, чтобы собакам и кошкам не достались. Конечно, сердобольные, и праздные отдыхающие, вооружившись расцветшими было прутиками, полдня обшаривали территорию и окрестности, отыскивая эти твердые, на удивление невесомые комочки, выявили таких двадцать семь штук, сложили их в коробку из-под болгарских помидоров и заперли в сарае.

Но ведь ни одна так и не взлетела! Наврал все Лука-профессор, слукавил для успокоения отдыхающих. А чего лукавить? Прогресс — штука жестокая.

И мы, наверное, думал Евдокимов, такие же ласточки, нас тоже мороз прихватил.

18

Щелкнуло в динамике, и русалочий голос:

Уважаемые товарищи пассажиры! Познакомьтесь с правилами поведения в нашем аэропорту. Вы находитесь в одном из северо-восточных аэропортов Советского Союза. Новое здание будет построено в ближайшие годы, а пока просим вас в нашем тесном, но гостеприимном помещении соблюдать, чистоту и порядок. В здании аэропорта имеется комната матери и ребенка, камера хранения, буфет, где вам предложат салаты, бутерброды, кофе и прохладительные напитки. Туалеты находятся на улице, столовая — через дорогу. В помещении аэропорта просим вас воздержаться от курения и не злоупотреблять спиртными напитками. Об изменении метеоусловий мы вам сообщим. Благодарю за внимание. А теперь слушайте музыку.

Опять щелк. А понеслась залихватская, веселенькая такая мелодия: «Увезу тебя я в тундру, увезу к седым снегам!»

«А где же она?» — подумал Евдокимов и удивился тому, как давно он не вспоминал о ней, и еще больше тому, что вспомнил о ней под звуки этой песенки — словно ему хотелось, чтобы его увезли в тундру, бросили там к его ногам бог знает что и доказали, что Север бескрайний.

Он замотал головой из стороны в сторону, пытаясь углядеть ее в нечастые просветы, но Спина опять куда-то исчезла.

«Спиноза какая-то!» — мысленно обругал ее Евдокимов неизвестно за что.

19

Но ведь надо, в конце концов, и определяться — это была его следующая мысль. Ясно, что сидеть здесь придется долго — вот и нужно раздобыть какое-нибудь местечко, чтобы присесть — на портфель ведь не сядешь и на сверток тоже.

И вот ведь что интересно, думал он, осторожно протискиваясь и маневрируя, чтобы хоть немного приблизиться к двум рядам кресел-стульев, стоявших слева, напротив стоек регистрации, интересно, что вот сейчас, в этой тесноте и неустроенности, все эти конструкции — треугольник, четырехугольник, равно как и отношение к ним, представляет чисто гипотетический, можно сказать даже — научный интерес. Отсюда на них можно совершенно спокойно смотреть со стороны и препарировать как трупы — отсюда они кажутся совершенно неживыми.

Но, с другой стороны, размышлял далее Евдокимов, уперевшись в чью-то могучую, явно непроходимую спину — приехали, отдохнем пока, с другой стороны, если искомым результатом должна быть истина моральная, то есть четко сформулированное личное отношение к каждому элементу этих конструкций, как можно его (ее) получить, оперируя мертвым материалом? Да, со стороны все это — мразь, похоть и разврат. Но неужели со стороны?

«Неужели со стороны? — вдруг забеспокоился Евдокимов. — Вот те на! Здравствуйте, пожалуйста. Неужели это уже ничего не значит для меня?»

Его мысль судорожно забегала, заметалась, запрыгала между воспоминаниями-образами-понятиями, которые уже столько лет не то чтобы считал — это шло не от ума, а ощущал, чувствовал своими, личными, родными: это были сын, мать, жена — его, его собственные приспособления к жизни, которые держали его во всей мелкой суматохе будней. Но сейчас ни один из этих образов не вызывал никаких эмоций, словно он произносил про себя пустые, ничего не означающие наборы звуков. Только раз, при упоминании Яшки, мелькнула в этом сером безмолвии его физиономия — да и то злая, капризная, какая была, если Яшке что-то не разрешали и он начинал злиться, норовил зацепить локтем или ударить ногой — не просто так, шутя, а чтобы побольнее.

«И ему я не нужен! — с ужасом подумал Евдокимов. — Это я к нему цепляюсь, расстаться с ним на неделю боюсь, всякие дурацкие конструкции горожу, чтобы семью, а прежде всего — его около себя сохранить. А я ему не нужен совершенно уже сейчас. И дальше так будет — только как средство пропитания».

И словно что-то рухнуло. Порвалась связь времен, как сказал Шекспир.

20

К вечеру, в результате осторожных, но неотступных перемещений — так ему казалось, а скорее — волею случая, потому что толпа ожидающих, повинуясь имманентным законам, еле заметно, но постоянно дрейфовала и могла вынести его и к противоположной стене, Евдокимов все-таки приблизился к желаемому месту настолько, что, вытянув руку, сумел кончиками пальцев коснуться спинки кресла. В течение двух следующих часов — с двадцать одного до двадцати трех — он, преодолевая многотонную инерцию дрейфа, удерживал захваченный плацдарм, вытаскивая свое тело из общей массы — в левой руке портфель, сверток он передвигал ногой, до тех пор, пока толпа не выпустила его и не потекла дальше, мимо, уже без него, притиснутого к спинке кресла, но свободного.

Все это время его сознание было, вероятно, выключено. Не полностью, конечно — кто-то все-таки дежурил и докладывал, выслушивая информацию по радио и разговоры в толпе, что существенных изменений не произошло, что ветер дует по-прежнему, московский борт (мелькало именно это словечко) не пришел, поэтому регистрацию не объявляли, торопиться некуда. Ближе к вечеру, когда толпа загустела и движение замедлилось, о чем доложил тот же дежурный, в сознании состоялось что-то вроде совета — Евдокимов наблюдал за этим со стороны, — обсудившего причины этого явления и возможные последствия. Причина оказалась простой: люди, пообвыкнув, пообедав, пообмякнув, стали, кто где был, располагаться на ночлег, а присевший человек, не говоря уже о прилегшем, занимает больше места — поэтому и стало теснее и двигаться стало труднее.

Еще только впадая в этот дрейф или, как он сам думал, начиная движение к намеченной цели, Евдокимов поколебался было — не сходить ли в столовую, неплохо и в туалет по дороге завернуть, но движение уже началось, а с другой стороны, опять выскакивать совсем не хотелось, и он отдался этому медленному передвижению, решив вернуться к этой мысли позднее.

Особенно трудными были последние два часа, когда он, коснувшись спинки кресла, подтягивался к нему, противодействуя движению толпы, старавшейся пронести его дальше — вероятно, к двери, чтобы там развернуть и понести вдоль противоположной стены к буфету, уже закрывшемуся, кажется, — бурдой не пахло. Или ее всю выпили?

На это противодействие ушло столько сил, что вполне объяснимой была его радость, когда, вырвавшись наконец, он сказал себе ликующим голосом: «Все! Точка!» И память услужливо пропела ему: «Здесь мой причал, и здесь мои Друзья». Ничего удивительного не было, вероятно, и в том, что в ту же секунду Евдокимов увидал в ближайшем кресле женщину, которую еще утром окрестил Спиной, — это было как награда за долгие труды и мучения. Эту награду он, конечно, заслужил.

Спина, закинув голову в известной уже шапке, спала, сладко всхрапывая.

«Спиночка! Спиношенька! — подумал размягченный всеми этими переживаниями Евдокимов. — Ну вот мы и встретились. А ты думала, что я улетел. Или я так думал?»

21

В двадцать три ноль ноль убавили свет — выключили светильники через один, стало уютнее, спокойнее, дрейф, обтекавший Евдокимова, приостановился, и слышнее стал вой ветра за стенами — погода не унималась. Теперь пространство аэровокзала напоминало поле после тяжелой битвы — поверженные и в беспорядке разбросанные тела, завалы багажа-амуниции, одинокие недремлющие фигуры уцелевших и жалобный детский плач, возникающий время от времени в той стороне, где комната матери и ребенка.

«Ну да, — подумал Евдокимов, — битва и есть, битва со временем. Не такие уж мы, черт побери, ласточки. И мы его все-таки убьем, а не оно нас».

Он долго и тщательно обдумывал, как ему переменить позицию — ноги уже не очень годились, чтобы стоять, присесть около кресла было не на что — не на портфель же, не выдержит, да и обтопчут, как только задремлешь.

В кресле, перед ним сидел, склонившись вправо, в сторону Спины, тот самый парень в необыкновенной меховой куртке, что так дерзко днем ответил Евдокимову — иди ты, мол, к черту, меня жена ждет. Сейчас парень не то уснул, не то глубоко задумался — не разберешь.

План Евдокимова состоял в том, чтобы прорваться за первую линию кресел и устроиться на подлокотниках с левой от парня стороны, которую он опрометчиво освободил, склонившись в сторону Спины. Вот и будет он за это наказан. Портфель и сверток с рыбой туда не потащишь — во-первых, потому, что руки должны быть свободными, иначе через это препятствие не перемахнешь, нужно опираться, во-вторых, некуда их там поставить, следующий ряд кресел очень близко стоит.

Но вещи можно будет сунуть под кресло, на котором сидит парень, — никто их не тронет.

Только Евдокимов изготовился к своему перемахиванию-переползанию, только взялся за кресла, как Спина очнулась, подняла голову и взглянула на него — настороженно и строго, словно он за сумочкой ее лез, и Евдокимов почувствовал себя не то чтобы вором — тут помыслы его были чисты, а смущенным влюбленным, безусым старшеклассником, который явился в дом своей одноклассницы с букетом цветов и напоролся вот на такой взгляд в передней — даже ладони вспотели.

«Что это я? — подумал Евдокимов. — Здравствуйте, цветики-цветочки, разрешите с вами познакомиться, на старости лет дурью маюсь. Тут сидеть не на чем».

— Тсс! — прошипел он и приложил палец к губам. Спина, то ли утолив любопытство, то ли смущенная его дерзостью — «Это позже узнаем», — подумал Евдокимов, — отвела взгляд, и он, вдохновленный собственной решительностью, смело и неловко полез через кресла, чтобы занять свое место под этим негостеприимным аэрофлотовским солнцем.

Лез он и впрямь невероятно нескладно. Мало того, что кресла под его не очень сильными ладонями ходили ходуном — такие уж хлипкие сооружения попались, они еще скрипели и кряхтели на всю, наверное, Чукотку, пугая этими резкими звуками столь распространенных здесь белых медведей — к великому огорчению местных борцов за охрану окружающей среды. К тому же выпрастывая по очереди ноги из вязкой трясины по ту сторону ряда, отделявшего его от желанного отдохновения, проталкивая их через дали неоглядные, он по очереди толкнул и парня в куртке — «ничего, милый, потерпишь — тебя жена ждет!» — и его соседку с левой стороны, респектабельную даму явно столичного вида, тоже, вероятно, прибывшую сюда в командировку — «Ах, Арбат, мой Арбат — ты моя религия!» На удивление самому себе, лез он столь решительно и спокойно, словно возвращался на свое законное место в очередь на Калининском проспекте за окороком, который до этого всю жизнь назывался ветчиной (информация Веры Яковлевны), и взоры потревоженных им людей не уязвляли и не ранили его, а вызывали лишь добрую, чуть снисходительную улыбку сильного, уверенного в себе человека, пренебрегающего трудностями в достижении поставленной цели.

Перебравшись, он еще потоптался на крохотном межкресельном пространстве, задевая, конечно, ноги все тех же соседей, — чтобы, дотянувшись, водворить под кресло парня портфель и сверток с рыбой и завершить тем самым свое устройство на новом месте. Тут он словно двигался по инерции предпринятого им поступка, и никакое стеснение уже не могло остановить его.

Более того, инерция была так велика, что, устроившись вроде бы окончательно, усевшись — предварительно расправив полы пальто, чтобы было мягче и теплее — на подлокотники кресел и гордо возвышаясь над всем этим спящим и частично потревоженным им рядом людей, он все никак не мог остановиться в своем завоевательном движении и, чувствуя неодобрение соседей, столь дерзко им потревоженных, и не желая показаться робким и даже бравируя собственной дерзостью. произнес негромко, но вполне четко:

— Знаете, невероятный случай — совершенно издержался в дороге!

А потом еще, склонившись сначала направо — в сторону парня, потом налево — к даме, проконтролировал их реакцию на эту хлестаковскую фразу. Реакция была сдержанной — соседи не желали на него смотреть.

«А теперь спать, — сказал сам себе Евдокимов. — Конечно, лучше было бы прогуляться на сон грядущий в туалет, но все удовольствия потом, утром, когда приживусь. А теперь спать».

22

Сначала Евдокимов куда-то провалился. Он чувствовал, что падает, но не так чтобы очень стремительно — скорее, летит, но летит все-таки вниз, легко и беззвучно пробивая преграды, словно был он не довольно представительным мужчиной, перевалившим на пятый десяток и состоящим из известного количества костей, мяса и жира, а чем-то невесомо-стремительным, как солнечный луч или радиоволна. Так миновал он гулкую фиолетовую пустоту, в которой не было ничего, кроме посверкивания редких льдинок (возможно, они и кажутся людям на земле звездами), потом он пересек четко обозначенные, как канаты, трассы военных самолетов, которые в большинстве своем пустовали, ниже оказались трассы Аэрофлота, загазованные, как угол Охотного ряда и Пушкинской, еще ниже пошли птичьи стаи и отдельные парашютисты, а также боевые вертолеты, которые предпочитают особенно не подниматься.

Неминуемое соприкосновение с жилым строением, которого Евдокимов ждал не без трепета душевного, прошло благополучно — что-то слегка хрустнуло, словно конфета «Мишка» на зубах, и пошли мелькать под этот хруст перекрытия вперемешку с интерьерами квартир. Падал Евдокимов сквозь такую же шестнадцатиэтажную башню, в которой и сам жил в Москве, сквозь ряд трехкомнатных квартир, а еще точнее — сквозь коридоры этих квартир в том месте, где сходятся почти впритык четыре двери — средней (по размерам) комнаты, кухни, уборной и ванной, через самые насыщенные жизнью перекрестки.

Во всех квартирах было утро — вероятно, начало восьмого, обычное утреннее столпотворение — полуодетые женщины и капризничающие дети, шум из ванных и запах яичниц, жужжание электробритв. Ничего интересного, словом.

Падая в этой суматохе, Евдокимов не мог избежать столкновений с обитателями квартир, и то рука его, то нога, то корпус задевали кого-то, и эти прикосновения — сначала, а потом и проникновения в чужую плоть — вызывали невероятно приятное ощущение, и в той части тела, где оно происходило, Евдокимов чувствовал в этот миг сладкое набухание, уплотнение своей разреженной, как солнечный луч, материи, а потом контакт уходил, и ощущение пропадало, чтобы снова возникнуть при новом прикосновении. Тут был соблазн каким-то образом замедлить падение и попытаться войти в чужое тело всему, целиком, раствориться в нем, чтобы это ощущение возникло в каждой клетке, а потом и вовсе остановиться, остаться и поглядеть, что из этого выйдет. Но почему-то было стыдно на такое решиться даже во сне, хотя чего уж тут, казалось, бы, стесняться — сон ведь, кто за это осудит?

Но Евдокимов не решился и продолжал падать, словно скользил по этим перекресткам, прикасаясь и отлипая от встречающихся тел, отчего его собственное тело все время меняло свое положение, потому что каждый контакт притягивал и задерживал его на какие-то доли тех неизвестных единиц, которые отсчитывали теперь его время.

Наверное, единицы эти были чрезвычайно скоротечными, потому что летел Евдокимов долго, не раз успел это с удивлением отметить. Но вот что-то хрустнуло в последний раз, наступила тьма, и сознание стало уходить, как иссякает ручей — все тоньше нить его, все тоньше — и нет ничего.

23

Евдокимов встрепенулся, открыл глаза: ничего не изменилось за это время, что он спал, — все тот же аэровокзал, наполненный глухим шумом пребывания в нем нескольких десятков людей, духота, притушенный свет.

«К чему бы это? — подумал он. — А если самолет разобьется? Бывает ведь такое». Страх, гнездящийся в душе даже самого отважного путешественника, заскулил в нем, и захотелось, чтобы никогда не кончалась ночь, а если это невозможно, то пусть уж подольше дует пурга или что-нибудь еще случится, потому что главное — это жить, а прожить он сумеет везде.

Он снова уснул и увидел себя маленьким мальчиком, бегущим по зеленым дорожкам нынешнего микрорайона Матвеевское, которого, конечно, не было во времена его детства — деревня Матвеевская тут стояла. В руке у него свитая из толстой проволоки (такой было удобно цепляться, стоя на коньках, за борт грузовика — но это из его детства, а не из сна) палка-погонялка, которой он попеременно подталкивает три катящихся перед ним разноцветных пластмассовых колесика. И все у него чудесно получается: колесики едут ровно, не валятся набок и не отстают, они послушно, с радостью бегут впереди него и послушно ускоряют движение, стоит только их чуть подтолкнуть. Но так длится недолго, потому что на Нежинской, идущей от знаменитого в Москве круглого дома к станции, этих колесиков оказывается тьма-тьмущая и гонят их такие же, как он, мальчики в панамочках и злые девчонки в гольфиках. Колесики начинают капризничать, они или разбегаются, или отстают, или валятся на мостовую, они того гляди потеряются в этой разноцветной толпе, а надо спешить к станции, потому что вот-вот из-за последнего поворота с истошным свистом выскочит последняя электричка и все они опоздают куда-то, потому что потом поезда долго не будет — следующая только в одиннадцать сорок две. И все подхватывают свои колесики, чтобы бежать к станции, а у Евдокимова одно — зелененькое — пропало, кажется, его взяла вот эта девочка (или вот этот мальчик?). Но как найти, как доказать, если все эти колесики совершенно одинаковые и таких зелененьких тут, наверное, штук сто или даже больше? И он хватает чье-то, ближайшее к нему — красное и бежит с тремя к станции, и кто-то гонится за ним, чтобы отнять это чужое колесо, а последняя электричка уже действительно свистит, выскочив из-за поворота, а над головой — он уже бежит по тоннелю к платформе на Москву — грохочет, сотрясая землю, встречный товарный состав.

«Ну уж нет, — подумал Евдокимов, опять проснувшись, — хватит с меня этих снов — так и под поезд попадешь. И что это за ночь — то авиационная катастрофа мерещилась, то железнодорожная».

Злился он, пожалуй, даже не на то неизвестное, что подсовывало ему такие сны, а на самого себя, на то, что как ни хочется, а надо сейчас встать, проделать акробатический этюд над креслами и спящими в них людьми и выбираться через толпу на улицу — ничего не поделаешь, надо.

«А деньги я Тростянскому, — подумал он вдруг, лежа на спине и задрав ноги, чтобы пронести их над головой парня и спинкой его кресла и таким образом развернуться, — не отдам — и все. Расписку я не писал, свидетелей не было. Какие деньги, Адольф Тимофеевич, помилуйте! Приснилось вам это, наверное. Или, может, пьете вы по вечерам в одиночку — вот и зашла мозга за мозгу. А я тут при чем? Пить нужно меньше».

Та самая инерция, которая заставляла его топтаться по ногам соседей, устраиваться на подлокотниках кресел, а потом толкнула обратиться к ним с несуразным заявлением, инерция не только предпринятого им дерзкого, самоутверждающего движения, но и могучего, уверенного в себе духа снова проснулась в нем, и, торжествуя и ликуя, празднуя освобождение от неуверенности чувств и робости мысли, он с упоением продирался сквозь человеческий бурелом, не очень-то щадя встречных, но и не злоупотребляя окрылившей его свободой поступать так, как ему хочется.

— Никто ничего не должен. Мне радостно, что мы врозь. Целую вас через сотни нас разделяющих верст.

«Откуда это? — подумал Евдокимов. — Слышал где-то или читал. Или сам сейчас сочинил? Хотя едва ли. Слово „версты“ уже сто лет не употребляется, да и нет у меня никакого желания целовать Тростянского. Пусть уж он меня поцелует, если хочет...».

Темень на улице была кромешная, только за домом, на полосе, что-то кое-где светилось. Дул прежний пронизывающий ветер — собачья погода. Но она не остудила души Евдокимова, а, может быть, только еще чуть подзакалила ее, и, когда он, дрожа всем телом, ухватился за ручку двери, трудно было определить, что вызывало эту дрожь — холод или переполнявшее его радостное возбуждение...

А теперь разберемся с Листоедовым. Какие у вас, Павел Федорович, к Евдокимову претензии? Да знаете ли вы, что он незаменимый работник, способный не только быстро и профессионально уяснить ситуацию и найти главные причины неудовлетворительного хода дел, но и замечательный, мужественный человек, преодолевающий любые житейские невзгоды и бытовые неприятности, а также мимоходом сочиняющий стихи, которые потом почему-то печатают в своих книгах другие авторы? Согласитесь, что не знали. И неужели после этого сообщения вы по-прежнему при всяком удобном случае — а создавать такие вы великий мастер, тут уж вам, как говорится, не откажешь, — неужели вы по-прежнему будете вот на этого Евдокимова при всяком удобном случае катить бочку?

С той же легкостью, невозможной еще прошлым вечером, но теперь снизошедшей на него как вдохновение, Евдокимов проделал обратный путь к креслам и почти достиг их, как вдруг пришедшая мысль заставила его развернуться и двинуться в новом направлении — к телефону-автомату.

Подступы к нему были густо завалены телами и вещами, но сегодняшнего Евдокимова это ничуть не смутило, равно как и то, что его голос разбудит спящих рядом людей — величие духа, не знающего колебаний, неудержимо влекло его к намеченной цели.

24

— Михаил Матвеевич! — закричал Евдокимов, услышав в трубке сонное: «Алло! Туркин слушает». — Это Евдокимов. Я хочу сказать, что все у вас в управлении прекрасно. Я так и отражу в справке. Есть, конечно, отдельные недостатки. Но у кого их нет? Так что здравствуйте и процветайте, пожалуйста. Я тут долго думал о северных условиях, о человеке на Севере и пришел к выводу, что эта проблема заслуживает особого внимания. Вы меня поняли?

— Да, — ответил Туркин, зевая, — понял вас хорошо. А как у вас там с погодой? Какие перспективы?

— Погода прекрасная. Я чувствую себя совсем другим человеком. Утром непременно улетим. Самолеты уже какие-то летают, — сказал Евдокимов, вспомнив грохот товарного состава в последнем сне.

— Ну и добро. Если что — звоните.

Евдокимову казалось, что эта ночь никогда не кончится, что никогда поверженные сном люди не восстанут вновь, и, чтобы разбудить их, чтобы увидеть жизнь в ее прекрасном, целенаправленном, стремительном движении, он готов был совершить сейчас любой поступок. Можно даже сказать, что вот это дремотное состояние, царившее вокруг, провоцировало его, толкало на совершение каких-то действий, а он не мог догадаться, понять — каких именно, и от этого его нетерпение становилось все острее.

В тамбуре, в вырвавшемся из зала ожидания луче, он неожиданно узнал ту самую женщину, которую еще утром окрестил Спиной. Оказывается, она тоже курила.

— Извините, — сказал Евдокимов, остановившись около и доставая сигареты. — Я должен извиниться перед вами, потому что толкнул вас утром.

— Разве? — спросила она. — А я и не заметила. Многие толкались, тесно было.

— Ну конечно, — подхватил он. — А как вы думаете, если бы вот это беспорядочное, хаотическое движение можно было организовать и направить, что удалось бы совершить?

— Не знаю, — ответила Спина, зевая. У нее было простое, курносое лицо с частыми морщинками под глазами — года сорок два, пожалуй. — Скорее бы уж ветер кончался. Надоело сидеть. Спина устала.

— А, знаете, я вас так про себя и звал — Спина.

Но и это его сообщение не вызвало у нее интереса, она притушила папиросу о стену над урной, бросила ее и, кивнув, неторопливо ушла.

«Ну и ладно, — подумал о ней Евдокимов безо всякого сожаления, — не очень-то и хотелось».

25

Он легко проделал обратный путь, уже привычно устроился на подлокотниках и даже не взглянул направо, в ту сторону, где через одно кресло от него опять сидела эта женщина, — не потому, что его разочаровала ее внешность или невнимательность. Все это было пустое, ненужное ему сейчас, потому что он был достаточно силен для того, чтобы самостоятельно решать стоящие перед ним проблемы, не прибегая — пусть даже неосознанно, — ни к чьей защите.

«Никто ничего не отнял...» Именно так — не отнял. Раньше была ошибочка. «Мне радостно, что мы врозь».

Но разлуки этой осталось часов на двадцать максимум, включая дорогу на такси из Внукова. Бог знает, сколько будет времени в Москве, когда он прилетит, — не хочется считать. Да и не имеет это никакого значения — утром, днем или ночью. Какая разница?

«На смелый полет крещу вас. Лети, молодой орел!» — это, наверное, уже она говорит.

«Молодой орел» — конечно, красиво, и он действительно будет лететь со скоростью, не уступающей орлиной, и не такой уж старый — то есть в принципе, можно о нем и так сказать, хотя, конечно, чувствуется в этой фразе некоторая ирония, а сегодняшнему настроению Евдокимова ирония никак не отвечала, потому что ирония — оружие и защита слабых, боящихся кинуть вызов противостоящим силам и вступить с ними в решительную борьбу.

Но, с другой стороны, ведь это она так говорит — лети, мол, дорогой мой, тебе ли, все перенесшему, юный мой взгляд тяжел. Оставим женщине ее природную слабость, пусть она так и говорит, как думает.

Или лучше ничего не говорит. Пусть будет ночь или поздний вечер (хватит у него сил, чтобы дождаться, даже если прилетит он утром), и она будет молча уступать его рукам, только приподнимая голову, чтобы разглядеть в полутьме, не сползло ли с Яшки одеяло.

И утром снова будет свидание с Яшкой, который вскочит, взлетит в своей кроватке, как пружина, с криком: «Ма-ма-а-а!» — и увидит обожаемого Волчишку, который через полчаса станет Буратиной, потому что за эти две недели Яшка приобрел огромное количество сведений и ему совершенно необходим бестолковый, ничего не соображающий деревянный слушатель.

Все будет, все есть и было прекрасно и замечательно. А всякие сомнения, страхи и предположения, а также проектирование разных многоугольных конструкций нужно оставить, выбросить, забыть. Потому что — что из того, что она не похожа на какую-нибудь шлюшку, которая показывает в постели чудеса акробатики? С такой, что ли, надежнее строить семейную жизнь?

Он заснул так же стремительно и неожиданно, как и жил всю эту ночь, и не слышал, как, проснувшись, опять загудел аэровокзал, не почувствовал, как сжалившийся парень переложил его в свое кресло. Потом объявили прибытие московского рейса; это он тоже не слышал.

Когда объявили посадку (а регистрации не было — вероятно, потому, что пассажиров и на один салон не набиралось), та самая дама, что сидела слева от него, разбудила его. Он садился в самолет в полусне, уже, чувствуя, что болит, словно в жесточайшее похмелье, голова.

Померкли плафоны, и зажужжало магнето (или как там у них эта штука называется?), раскручивая турбину. Мотор зачихал и завелся, и в салоне опять стало светло. Плафоны гасли еще раз, еще и еще, пока не заработали все четыре движка. Самолет качнулся и двинулся на полосу.

«Что я наделал!» — подумал Евдокимов, и в памяти его промелькнули события минувшей ночи, все его движения-перемещения, вспомнилось неизвестно откуда взявшееся настроение победителя и дурацкие рожденные им мысли и выводы. Да, тот человек мог все так просто решать, но ведь Евдокимов не тот, самозванец он в лучшем случае, а в худшем — беззастенчивый хвастун и болтун, вот что он такое, и права она тысячу раз, если наставляет ему рога с этим своим профессором и доктором наук, хорошо еще, что не с ассистентом или лаборантом — так хоть честь какая-то.

— Извините меня, — сказал он все той же даме, которая и здесь оказалась рядом. — Я, кажется, не очень правильно вел себя вчера вечером. Глупости какие-то говорил.

— Ничего, — откликнулась она охотно. — Я сразу поняла, что вы немножко навеселе. Конечно, ожидание, безделье — как тут не выпить? Все вы, мужчины, одинаковые.

ДЛИННЫЕ ДНИ В СЕРЕДИНЕ ЛЕТА 

Вина и заслуга детей в огромной степени

ложится на головы и совесть их родителей

Ф. Э. Дзержинский

Первый день 

— Нин! Нинка!

Было около пяти, жара спадала, но ветер утих и было еще душно. Окна, выходившие во двор, были закрыты занавесками, простынями, газетами, и двор казался вымершим.

Наташка рослая, кажущаяся старше своих шестнадцати лет, но еще по-детски круглолицая и нескладная, в выцветшем коротком сарафане — стояла одна посредине пустого двора и со злостью смотрела на окно в третьем этаже.

— Нинка! — опять крикнула она и погрозила окну кулаком.

Наконец занавеска в окне дрогнула, и мелькнуло чье-то лицо.

— Открой! — крикнула Наташка и побежала в парадное.

Нина встретила Наташку на лестнице перед дверью.

— Оглохла? — спросила Наташка. — Уши ватой заткнула?

— Мать дома. Я ждала, когда она на кухню уйдет. Она в магазин собирается.

Нина говорила почти шепотом и все время оглядывалась на неплотно прикрытую дверь.

— Некогда, — сказала Наташка. — Ну ка повернись!

— А зачем?

— Ну повернись. Жалко тебе?

— Жалко знаешь где? — спросила Нина, но все-таки повернулась.

— Все хорошо, только спереди нужно будет подложить.

— Что подложить?

— Платье синенькое дашь?

— Меня мать убьет!

— Нин, очень нужно.

— Она знаешь что сказала? С лестницы тебя спустит.

— Такое раз в жизни бывает. К родителям его иду. Помолвка называется.

— Не знаю, — неуверенно сказала Нина, — она меня убьет. А можно, я спрошу? Может, она сама разрешит.

Не дожидаясь ответа, Нина юркнула в дверь. Через минуту она выглянула и позвала Наташку. Мать стояла в передней и вытирала руки о фартук.

— Ну что у тебя случилось?

— Здрасте, Вера Сергеевна.

— Здравствуй. Что ты ей наплела?

— Это правда. Я выхожу замуж.

— Какая правда! Лет тебе сколько? Что молчишь? Не знаешь, что соврать?

— Нам исполком разрешил.

Вера Сергеевна махнула рукой — мол, хватит врать, но вид у нее был испуганный.

— А ты что слушаешь? — накинулась она на дочь. — Иди на кухню.

— Допрыгалась? — шепотом спросила она, когда Нина ушла. — Конечно, к этому все и шло. Господи, да разве не видно было! Поэтому и боялась я тебя, как змею. А может, и моя Нинка уже гуляет? Ты и ее втянула? Говори, а то я сейчас тебе башку расшибу!

Наташка покачала головой.

— Ух! — выдохнула Вера Сергеевна. — Что же мы тут стоим? Пойдем в комнату.

В комнате она потопталась у окна, потом подошла к шкафу, распахнула дверцу.

— Ладно, выбирай. Раз такой случай — ничего не жалко.

Наташка крутилась перед зеркалом, прикидывала, то одно платье, то другое.

— А может, это и хорошо? — спросила Вера Сергеевна. — Будет у тебя дом, семья. А сейчас ты кому нужна? Может, у тебя все хорошо получится.

Он у тебя кто?

— Инженер.

— Ну да?

— Не совсем инженер, учится.

Вот и хорошо. Жизнь для тебя и начнется.

— Можно? — спросила за дверью Нина.

— Заходи. Что же ты стоишь? Поздравь подругу. У нее сегодня праздник.

Нина кинулась к Наташке, стиснула ей шею.

— Пусти! — Наташка отодвинулась! — Платье изомнешь. Итак, видишь, морщит! Очень у тебя тут много.

— А как же! — сказала Вера Сергеевна. — Она ведь тоже невеста. Как время бежит! Давно ли в куклы играли, а теперь — невесты. Ну иди, а то к жениху своему опоздаешь.

— Спасибо, Вера Сергеевна. Я платье завтра утром принесу. И поглажу обязательно.

— Дай я тебя перекрещу. Мать-то идет?

— Ей некогда.

— Вот ведь прости меня господи!

— Я вас в крестные возьму, ладно?

— Счастливо! — сказала Вера Сергеевна. — Очень я за тебя рада.

Нина вышла с Наташкой на лестницу.

— Боишься? — спросила Нина.

— А чего? Кусок не откусят.

— Вату забыли! — вспомнила Нина.

— Тащи побольше. И карандашик захвати.

Ваты Наташка запихала за пазуху столько, что Нина пришла в ужас.

— Молчи! — сказала Наташка и поглядела в зеркальце. Теперь грудь была что надо. — У, воровка! Покрась мне глаза.

Нина очень старалась, даже язык высунула.

— У, воровка! — ворчала Наташка, следя за работой в зеркальце. — Умеешь! Дальше, дальше крась!

— На меня смотри. И молчи. А то брошу, — Нина была довольна, что может покомандовать.

— У, воровка!

— Все шепчетесь? — спросила Вера Сергеевна, выглядывая. Нина сразу отскочила и карандаш бросила. — Иди, Наташ, а то упустишь жениха-то. После наговоритесь. Подожди, это что же ты с собой сделала? Сотри немедленно.

— Это не я! — сказала Нина. — Это она сама.

Наташка встала со ступенек и, не обращая внимания на эти крики, пошла вниз.

— А может, ты все врешь? — крикнула Вера Сергеевна. — Придумала все про свадьбу? Ну, конечно, придумала. Как же я, старая дура, не догадалась?

— Ну и ладно. Вам-то что? У вас вон своя невеста, за ней следите.

— Паразитка! Снимай платье.

— Сейчас!

Наташка вихрем пронеслась по лестнице, выскочила во двор, закружилась. Платье надулось и поднялось, как у какой-нибудь балерины. Во дворе было по-прежнему душно и сонно, и никто не смотрел на это представление.

...В подворотне улица гремела как ненормальная. Как гигантские жуки, гудели троллейбусы, лязгали прицепы грузовиков, визжали тормоза, и казалось, что все машины мчатся сюда, в этот двор, но в последнюю секунду сворачивают и проносятся мимо.

Наташка стояла в глубине подворотни, приглаживая растрепавшиеся волосы, и никак не решалась выйти. Народу на улице уже было много. Кончился рабочий день. Шли распаренные тетки с толстыми сумками, ребята в пестрых рубашках. Девицы стучали босоножками, как гвозди забивали.

В подворотню зашел пьяный. Он постоял, шатаясь, потом пошел вдоль стены, касаясь ее рукой. Волосы упали ему на глаза, и он ничего не видел. Наташка пятилась от его растопыренных рук. Оказавшись во дворе, парень опять постоял, словно старался что-то вспомнить, и снова пошел подворотней, держась за стену. Наташка опять отступала, пока не вышла на тротуар. Парень вышел вслед за ней и повернул обратно. Он что-то бурчал под нос, но слов разобрать было нельзя.

На улице Наташка растерялась еще больше. Она шла, не поднимая глаз, но все равно ей казалось, что вся улица смотрит на нее и каждый знает, зачем она идет, и что сейчас кто-нибудь подойдет. Этого Наташка боялась больше всего.

Впереди, у милиции, остановилась машина, из нее вышли три милиционера, два остались на тротуаре, а третий зашел в отделение.

«Это за мной!» — подумала Наташка. Она понимала, что думать так глупо, но все-таки перешла на другую сторону.

«Конечно, за мной! — думала она, стоя перед киноафишей и напряженно прислушиваясь. — Нинкина мать позвонила и сказала приметы. И теперь они ищут. Может, уже увидели!»

Она чуть не обернулась, но кто-то сказал у нее за спиной:

— Девушка, пойдемте вместе? Леонов такое вытворяет, что повеситься можно.

«Клеит! — подумала Наташка, замерев от страха. — Вот идиот, а! Сейчас меня заберут, а он клеит!»

— А я не хочу вешаться! — сказала девушка, стоявшая рядом.

«Он на меня сзади смотрел, — подумала Наташка и поправила подложенную на грудь вату. — А у нее кофточка стильная».

Она еще постояла у афиши, но никто не обращал на нее внимания. Какая-то девка читала всю афишу сверху вниз, а ее парень говорил про каждый фильм: ерунда. Подошел пенсионер, он, наклоняясь, толкнул Наташку и спросил:

— Ты смотришь или дурака валяешь?

— Сам дурак! — обиделась Наташка и отошла.

Она вспомнила о милиционерах в конце улицы, обернулась, по машины около отделения уже не было.

...На шумном и бестолковом перекрестке Садовой и Каляевской Наташка остановилась. За стеклянной стенкой ларька растрепанная продавщица нанизывала на длинную палку скатывающиеся по металлическому желобу пончики и сваливала их в противень с сахарной пудрой. Пончики были горячие, с них капало масло. Наташка стукнула в стенку, чтобы продавщица ее увидела, потом ткнула себя в грудь и выставила два пальца — дай, мол парочку, у тебя их вон сколько. Та показала на очередь. Наташка снова стукнула в стекло и выставила один палец — ну, один ты можешь дать? Продавщица даже не посмотрела. Тогда Наташка стукнула как следует, кулаком, и, когда она подняла голову, ткнула себя под глаз (несильно, конечно), сложила ладони лодочкой и помахала перед лицом. На языке немых это значит «дам в глаз, убегу, как рыбка». Но продавщица, наверное, не знала эту азбуку. Из очереди что-то кричали.

...Было все еще жарко. Воздух над Садовой плавился, и казалось, что дома вдали стоит по берегам прозрачной реки, и машины уходят в нее, и там тихо и прохладно. Но это только казалось. А вонища там, наверное, была не меньше и так же жарко. Вата под платьем жгла, как горчичник, даже дышать было трудно. Лучше было подождать до вечера.

Наташка все стояла на углу. Машины скапливались перед светофором, они замирали на минуту, дрожа от нетерпения, потом, словно громадная свора, бросались за кем-то вдогонку. Маленький «Запорожец» остановился прямо перед Наташкой.

— Мальчик, — сказала она, наклонившись, — прокати на броневике.

— Не могу. Авторалли.

— Чего?

— Авторалли «Монте-Карло — Красноярск». Газет не читаешь?

Зажегся желтый, и парень задвигал переключатель.

— Авторалли — кошки срали! — крикнула Наташка и пнула ногой в дверцу. — Фраер несчастный! У меня «Жигули» скоро будут.

— Постовой! — крикнул парень, приоткрыв дверцу. — Товарищ инспектор!

Уже зажегся зеленый, машины сзади засигналили. Парень засуетился, захлопнул дверцу, «Запорожец» тронулся.

— Фраер! — крикнула вслед Наташка. — У меня и «Волга» новая будет!

Злая на то, что первая попытка не удалась, на духоту, на голод и еще неизвестно на что, Наташка двинулась через Садовую. Она уже дошла до середины, когда увидела, как с противоположного тротуара, держась за руки, бросились через улицу (уже зажегся желтый) тихий Витек с их двора и воображала Элка.

— Витек, — сказала Наташка, загораживая ему дорогу на белой линии, — извини, конечно. Мама никак не найдет две золотые ложки. Ты, наверное, пошутил?

— Ты что? — растерялся он. — Да я у тебя не был ни разу.

— Ну что ты, Витек, здесь не милиция. Зачем отказываешься?

— А зачем он к тебе пойдет? — нахально спросила Элка. — Про вас в стенгазете все написано.

— Ложки — ерунда, — продолжала Наташка. Элку она как будто и не видела. — А помнишь, ты меня на черном ходу обнимал? У меня теперь все коленки в пупырышках. Ты заразный?

— Врет она все, — пролепетал Витек. — Не было этого.

— А может, показать, где ты меня трогал?

— Давай, — сказала Элка. — Слабо показать?

— За показ деньги платят.

— Сколько? — не отступала Элка.

— Три рубля.

— Давай!

— У меня нет, — сказал Витек, — ты же сказала, чтобы я билеты в кино купил. Может, сбегать домой?

— Беги! — захохотала Наташка. — Беги воруй, пока трамваи ходят. И чувиху свою захвати. А то думает, если папа генерал, так она самая умная! У, воровка!

...Через несколько минут Наташка стояла перед старым особняком. Он был расположен полукругом, и на улицу выходили только крылья. Перед домом — клумба и чей-то бюст. У входа поблескивала красная с золотом табличка.

Дверь была не заперта, и Наташка вошла в прохладный, со сводчатым потолком вестибюль. Здесь украшений не было никаких, но налево, в арке, перед которой в старом, массивном кресле сидел милиционер, была видна мраморная лестница с золотыми шишечками на каждой ступеньке.

— Тебе чего? — спросил милиционер. — Рабочий день окончен.

— А мне срочно нужно.

Через его плечо Наташка увидела стену второго этажа, над лестницей на желтом фоне между белыми полуколоннами были нарисованы гирлянды из каких-то цветов и птиц.

— Отец пьет, что ли?

— А вам-то что? Вы не пьете?

— Спокойно. Выйди на улицу и там ори, если хочется.

— А если он дом подожжет? — спросила Наташка. — Вы будете отвечать?

— А ты ему спички не давай! Прячь от папы спички!

— Смешно, да? А небось на собраниях выступаешь.

— Спокойно, — сказал милиционер, смех все еще не отпускал его, но он потянулся к телефону, висевшему на стене — Владимир Наумович? Дежурный говорит. Здесь девочка просит принять по личному вопросу. Слушаюсь. Живо! — сказал он Наташке. — По коридору третья дверь. А про спички я тебе точно говорю. Прячь спички от папы.

Стены в коридоре были такие же красивые, и даже двери были расписаны. Наташка случайно посмотрела под ноги и ахнула — на полу черные змейки сплетались в такие узоры, что их, наверное, и на бумаге нарисовать трудно, а тут все из дерева выложено. Половицы скрипели громко и весело.

В кабинете Наташка чуть не ослепла. Стены, покрытые темно-коричневым бархатом, были затканы золотыми розами. Люстра была как букет — стебель и ветки золотые, а цветы и бутоны хрустальные, казалось, дунь на них — и зазвенят. Вдоль стен выстроились низенькие кривоногие стулья, с их темных спинок сбегали золотые завитушки.

— Здравствуйте, меня зовут Владимир Наумович, — длинный и худой человек, сидевший над бумагами, показал Наташке на стул.

— А меня Шура Бутылкина, — сказала Наташка.

— Ну и прекрасно. Как живете, Шура Бутылкина? Что у вас новенького?

— Ничего. Все по-старенькому.

— В школе учитесь?

— Нет, надоело.

— Работаете?

— Тоже нет.

— Папа-мама кормят?

— Они накормят!

— Что же вы делать собираетесь?

— Деньги зарабатывать.

— Много вам нужно?

— Вагон и маленькую тележку.

— А вопрос у вас какой?

— Сколько этот дом стоит?

— Хочешь купить?

— Нет, прицениться только.

— За этот дом люди кровью заплатили.

— Чтобы вы тут сидели?

— Да, чтобы мы тут сидели. Не нравится?

— Дом нравится. А чей он раньше был?

— Князя Голицына. Ты ему не родственница?

— Он мой двоюродный дедушка. Но я его плохо помню.

— Неважное у тебя положение. Наследство, как говорят юристы, не открылось. И не откроется.

— Ничего. Хоть посмотрела.

— Это пожалуйста. Как свободное время будет — приходи. Я тут допоздна сижу, поговорим. Живешь-то наверное, недалеко?

— Из Америки приехала.

— Ну и как там капитализм? Загнивает?

— Вам издали виднее.

— А Москва тебе нравится?

— Ладно, — сказала Наташка, — пойду я.

— Нет, подожди! Вопрос-то у тебя какой?

— Я уже сказала.

— Тогда я, можно? Хочешь на работу устрою?

— А куда?

— На завод, на фабрику, на стройку — выбирай.

— Сколько я буду получать?

— Сначала немного, но на еду хватит, и на кино останется. Если надо — в общежитие перейдешь.

— А мне этот дом нравится.

— Слушай, а если я тебе другой дом предложу? Училище, но специальное. Кончишь там десять классов, профессию получишь. Там режим, охрана — глупостей сделать не дадут.

— А если я хочу?

— А рожна горячего на лопате не хочешь?

— Вы на меня не кричите. Я тоже крикнуть могу.

— Кем же ты будешь?

— Это мое дело.

— Значит, не хочешь работать?

— Мне дом нужно, машину. У меня мать тунеядка. Кто ее кормить будет? Разве я на заводе столько заработаю?

— Слушай, а давай я комсомол подключу? У них сегодня за городом какой-то слет. Вон, видишь, автобусы стоят? Сейчас приедете, искупаетесь, рыбы наловите, а вечером — у костра. Хорошо ведь!

— Не могу. Мне идти нужно. До свидания.

...На Пушкинской площади уже крутилась обычная карусель свиданий. Наташка встала у памятника и посмотрела на часы, висевшие на углу, — как будто у нее тоже было свидание. На лавочках пенсионеры читали вечерку. Недалеко от Наташки вышагивала длинная, как цапля, женщина — пять шагов, и поворот, и еще пять шагов. То и дело она лезла в сумку и подносила к глазам очки, чтобы взглянуть на часы. Толстый дядя с другой стороны стоял спокойно и рассматривал прохожих.

«Выбирает! — подумала Наташка. — Вот такие и выбирают».

Чуть дальше стояли ребята лет по восемнадцати. У одного была гитара, и он что-то тренькал, повернувшись спиной к улице, а ребята глазели на проходивших, мимо девок и кричали всякую ерунду.

— А вы не скажете, — спросила Наташка у толстого, — как проехать к Савеловскому вокзалу?

— Очень просто — пройдите через сквер и на улице Чехова садитесь на любой троллейбус или автобус. Лучше всего на пятый, он ближе к вокзалу останавливается.

Наташка вернулась на свое место. Тетка все так же вышагивала.

«Может, глаза размазались?» — подумала Наташка и попросила у тетки зеркало, но глаза были в порядке. А толстый даже не смотрел в ее сторону.

Один из той компании подошел к Наташке.

— Мы все слышали, — сказал он, — не уезжайте, в Москве можно неплохо повеселиться.

— А я не уезжаю.

— Прекрасно. Подваливайте к нам. Еще штучки три закадрим — и порядок.

— В бутылочку поиграем?

— Поиграем.

— И свет погасим?

— Все условия создадим.

— В другой раз, сегодня я занята.

— Ну что вы, какие занятия!

— Тебе плохо объяснили? — спросила цапля. Она остановилась совсем рядом, раскачивалась, поддавая раскрывшуюся сумочку. И казалось, что она сейчас долбанет парня острым носом.

— А что, нельзя подойти?

— Ты еще спрашивать будешь? Ты не понял, что ты хам и что так с женщиной не обращаются?

Парень пожал плечами и отошел.

«Злись, злись, — подумала Наташка про цаплю, — все равно к тебе твой аист не прилетит. Кому ты нужна такая старая?»

И незаметно показала ей язык.

А толстый как будто задремал. Так и стоял, не двигаясь, а вместо глаз только щелочки остались.

— Простите, — сказала Наташка, опять остановившись перед ним, — сколько время?

— Вон часы висят.

— Может, они неправильные. Мне точно надо.

— Правильные. На моих столько же.

— Сразу видно, что не спешите.

— А ты очень спешишь? Давно бы уже на вокзале была.

— И поеду. А вам-то что?

— Ничего.

— А чего вы меня прогоняете? Может, я здесь хочу!

— Мне не жалко.

— И нечего щуриться. Подумаешь какой — стоит и щурится!

— Совсем сумасшедшая. Ты что на людей кидаешься?

— А хочу! Ты мне что ли, запретишь!

— Иди! — замахал руками толстый. — Иди куда хочешь! Я тебя знать не знаю и знать не хочу!

— И я тебя знать не хочу. Ты мне очень нужен, думаешь?

...У мясного магазина Наташка села в такси. Шофер попался старый, лет пятидесяти.

— Тебе куда? — спросил он.

— А ты не знаешь?

— Чего?

— Не знаешь, говорю?

— А чего — не знаешь?

— Насчет картошки — дров поджарить!

— Вроде не пьяная, а глупости говоришь.

— А ты только умных возишь?

— Мне все равно, лишь бы деньги платили. Куда поедем?

— На Савеловский, если сам не знаешь.

«Волга» обогнула дом АПН со сверкающей витриной и понеслась по улице Чехова.

— Непонятная вы молодежь, — сказал шофер. — Выпендриваетесь, все вам не нравится. По-русски уже совсем разучились — чао да хилло. А Москве девятая сотня идет. Кому мы ее оставим?

— Распорядимся. Я себе уже домик присмотрела. Только дорого стоит.

— Вам, конечно, все по дешевке надо. Все из синтетики — снаружи ярко, а внутри ничего, мура одна. И любовь у вас такая же. Парочка сядет — счетчик не успеешь включить, а он уже к ней под юбку полез.

— А ты не подсматривай. Вот мой дом. Ничего?

— Как же не подсматривать, когда зеркало? Мне, старику, стыдно, а им наплевать. А как дальше жить если так начинаешь? Ты ее не для баловства, а на всю жизнь берешь. Ты ее для себя беречь должен, чуть-чуть приоткрывать, как к иконе прикладываться. А если ты ее в первую неделю везде перехватаешь, разве тебе с ней потом интересно будет? И ей тоже кого другого захочется. Поэтому семьи сейчас такие некрепкие.

— А ты каких любишь, дед? Блондинок или брюнеток?

— Не про меня речь. Мы с Ниной Тимофеевной двоих уже до ума довели. Старший в институте, дочка замужем. Леньку осенью в армию сдадим. Мы свое дело сделали.

— Памятник тебе где поставят? Около дома или за собой на прицепе возить будешь?

— Не шустри! Жизнь таких знаешь как обламывает.

— А жизнь — это кто? Ты, что ли?

— Зачем я? Люди.

— А я про них все знаю. Понял? Я про них столько знаю, что пусть они лучше заткнутся.

— Не я твой отец!

— Не ты. Какие еще будут вопросы?

Дальше ехали молча. Наташка кляла себя за то, что завелась — теперь от деда ничего не добьешься и расплачиваться денег нет. А что делать на Савеловском?

Когда подъехали к вокзалу, Наташка схватилась за ручку, но шофер спросил:

— А деньги?

— Я вернусь. Только подругу найду. У нее деньги.

— Вот те раз! Зачем тогда садилась?

— А может, я думала, что ты меня куда-нибудь отвезешь?

— Ну, ты даешь!

— Мне не жалко, только денежки, плати.

— Ладно, вместе пойдем. Она какая?

— Так себе, я лучше.

Они походили по площади, потом шофер потащил Наташку на перрон. Конечно, никто и смотреть не захочет, когда идешь с таким дедом — брюхо у него совсем из штанов вывалилось. Шофер все время дергал Наташку за руку и спрашивал: «Эта?»

— Нет, — наконец сказала Наташка, — значит, она не приехала.

— Куда же теперь?

— Куда хочешь! — Наташка шмыгнула носом.

— Да брось ты, дочка, расстраиваться. Завтра встретишь. Поехали домой?

— Я ключ потеряла.

— Куда же тогда?

— На Сходню. Мать там на даче.

— Да ты что! А если ее нет?

— Пожалуйста, дед. Ну куда же мне деваться? — спросила Наташка. Она очень устала и готова была сама поверить, что на Сходне у них дача, а на даче ее дожидается мама. — Ну можешь ты помочь человеку?

...Всю дорогу до Сходни дед молчал. Темнело, машина неслась, мягко покачиваясь. В окно бил свежий ветер. Наташка приободрилась.

Когда они приехали, Сходня уже спала. Нигде не было ни огонька, и даже радио не играло. Время от времени где-то далеко рождался гул, а потом с громом и свистом шел на посадку самолет, посверкивая сигнальными огнями.

— Где твоя мамочка живет?

— А тебя только старье интересует? Я не подойду?

— Так, — дед выключил мотор и посмотрел на Наташку. — Как тебя зовут?

— Алиса.

— И давно ты уже?

Наташка не ответила. Дед зажег спичку и осветил ей лицо.

— А ты ничего. Ну, пойдем.

Они перебрались на заднее сиденье. Было совсем тихо, только счетчик стучал, словно кто-то тряс копилку с мелочью.

— Дед, сколько настучало?

— Почти семь рублей. Накаталась!

— Порядок! А ты за рубль хотел? Выключи.

Он чертыхнулся, выключил и потянул Наташку к себе.

— Подожди, — сказала она. — Что же ты — такой правильный, а лезешь?

— Почему — правильный? Я только разницу знаю. Мне ведь с тобой детей не крестить. А со старухой мы хорошо пожили.

— А чего дожидался?

— Думал, вдруг ты и правда кого-нибудь ищешь.

— Я искала.

— Ну да! А я не видел?

— Искала! А ты думаешь, я в твое пузо влюбилась?

— Да ладно. Чего спорить?

— Нет, подожди. Ты правда так подумал? Уй, не могу! В пузо я твое влюбилась! — хохотала Наташка. — Не щекочи, дурак. Уй, не могу!

— Вот я тебе сейчас покажу!

— Уй, не могу!

— Эй, такси! — вдруг крикнул кто-то и стукнул по крылу.

— Чего? — спросил шофер, открывая дверцу.

Перед машиной стоял парень.

— Как хорошо! — сказал он. — Жене рожать нужно, а «Скорой» все нет. Мы вышли навстречу, а жена еле идет. И вдруг ваш огонек зажегся.

— Нин! — крикнул он в темноту. — Не спеши, мы подъедем.

— Я не знаю, — сказал шофер. — У меня пассажир подругу ищет.

— А кого?

— Кудинову Соню, — сказала Наташа.

— Кудинова? Это на улице Кирова, кажется. А лучше знаете как? Сейчас идите к нам, переночуете. А завтра найдете. Мать тут всех знает.

— Ну что, Алиса?

— Решайте, пятый дом по этой стороне.

Наташка вылезла из машины и пошла.

— Она мне не заплатила, — сказал шофер, — у подруги взять хотела.

— Заплатим, только поехали.

Женщина в шерстяном платье прошла мимо Наташки, чуть коснувшись ее высоким животом. У пятого дома Наташка долго стучала. За забором носился громадный пес, он не лаял, а только клацал зубами. Зато соседские собаки старались вовсю.

«Обманул он, наверное», — подумала Наташка.

Но на террасе вдруг вспыхнул свет, и женщина крикнула с порога:

— Что нужно? Майор, на место!..

Второй день 

Утром они ели на террасе манную кашу. На коленях у хозяйки сидел внук, Ольга Владимировна кормила его с ложки. Максим вертелся, норовил ухватить что-нибудь со стола.

— Ну, Максимчик! — уговаривала его Ольга Владимировна. — Гляди, как тетя хорошо кушает. Давай поедим скорее и пойдем. Дел-то у нас сколько? Маме цветочки передать надо? Кто будет резать? Максимчик? Не делай запасов, глотай. Мама у нас хорошая? Обидчивая только и замечания старшим любит делать. Но мы ей все равно цветочки отнесем, да? А потом куда пойдем? К дяде Вале в отделение. Какие у дяди Вали карандашики есть! Дядя Валя Максимчику дом нарисует, речку, солнышко. А баба дяде Вале протокол отдаст на нехороших Быковых. У, какие они нехорошие! Вторую неделю мусор с участка не вывозят, а от мусора — вонь, мухи. Максимчика муха может укусить, и заболеет Максимчик. Или Аллочка тети-Дашина. A Быковы ничего не понимают, им хоть кол на голове теши. Совсем общественность не признают. На членов квартального комитета голос повышают. Ничего, дядя Валя их оштрафует в административном порядке — будут знать. Глотай, Максимчик, не вертись. А еще мы с дядей Валей график составим — наденут ветераны труда красные повязки и будут вечером по улицам ходить, людям пример показывать и преступления предупреждать. У бабушки уже черновичок готов. Дядя Валя его утвердит, красным карандашиком распишется. А в магазин Максимчик пойдет? Молочка купим?

— Каса, каса! — закричал Максим, он взмахнул рукой и выбил у Ольги Владимировны ложку. Каша попала ей за ворот, она вскочила, принялась вытряхивать.

— Болтун! — сказала она со злостью. — Никогда ты мне поесть не дашь! Теперь со вторым морока будет. Иди гуляй, если вести себя не умеешь. Не даст тебе дядя Валя красный карандашик.

Максим, кряхтя, сполз со ступенек, чем-то загремел около крыльца.

— Одного им мало! — сказала Ольга Владимировна, снова усаживаясь. — Второго завели. Им это просто, только о себе думают. Не подходи к бочке!

Наташка подчистила тарелку и теперь намазывала хлеб маслом.

— Хороший у тебя аппетит, — сказала Ольга Владимировна, — мне бы такой! Сколько еще полезного можно было бы сделать. А сил у ветеранов немного. Вечером даже телевизор смотреть не хочется. Поэтому молодежь у нас и безнадзорная.

— Вот и хорошо!

— Ты голос не повышай. Лучше объясни, почему по ночам бегаешь? И куда только твоя мать смотрит?

— А у меня нет матери.

— С кем же ты живешь?

— С бабушкой.

— А на бабушку наплевать — пускай волнуется?

— Она старая совсем. Все время спит, не заметит.

— Врешь ты что-то. Это вы, молодые, много спите.

— А она вот такая — все время спит.

— А живете на что?

— Она пенсию получает, персональную. Ей пенсию на легковой машине привозят. И путевки разные.

— Заслуженный, значит, человек.

— А как же! Она шпионкой была, у американцев томную бомбу украла. Только вы никому не говорите. Это секрет.

— А сейчас спит. Вот ведь как устала!

— Ну да. Очень смешно получается — ей пенсию несут, а она проснется и говорит: «Идите вон! Я уже все получила!»

— Врешь ты что-то. Не может персональный пенсионер говорить — «идите вон». Это так на Западе господа разные говорят. А у нас господ нет.

— Что я, свою бабку не знаю?

— Вот и не знаешь. Тебе бы сидеть около нее и каждое слово ловить, а ты собак гоняешь.

— У меня секретное задание.

— Да? А Кудинова тебе зачем?

— Не скажу, это тоже секрет.

— Ну, хватит. Я в своем доме секретов не люблю. И вообще я думаю, что здесь что-то нечистое. Ну-ка скажи, что ты здесь высматривала?

— Подумаешь! А я к вам не просилась. Меня ваш сын послал.

— А он, дурак, не разглядел в темноте, что ты за птица.

— Сами вы птица, ворона старая.

— Убирайся прочь! Я сейчас милицию позову.

— Беги-беги в свою лягавку!

Наташка спустилась с крыльца, пошла к калитке. Из будки вылез Майор, он потянулся и встал, загородив Наташке дорогу.

— Ну, уйди! — Наташка махнула рукой, но пес только приподнял губу, показывая желтые, как прокуренные, клыки. — Эй, кобеля своего убери!

— Погоди. Тебя правда дома не ждут?

— А вам-то что?

— Посиди у меня до обеда. Кудинова твоя все равно небось на работе. А у меня дела. Посиди с Максимом. Не может общественное ради личного страдать.

Наташка согласилась, потому что идти ей в этот час все равно было некуда. Ольга Владимировна включила утюг, разложила гладить цветастое платье.

— Только о себе думают, — говорила она. — А у меня дела — то дежурства, то заседания. Посмотри в той комнате грамоты. Думаешь, их за так дают?

Наташка посмотрела — на больших листах, украшенных лентами и знаменами, сообщалось, что Ольга Владимировна ведет большую общественную работу. Перед уходом Ольга Владимировна проверила, все ли заперто. У калитки она обернулась и крикнула:

— Убежать и не думай! Майор все равно не пустит.

Было еще не жарко. Солнце стояло за деревьями и теплыми пятнами просачивалось сквозь листву. День собирался хороший. Наташка стянула платье и осталась в лифчике и коротких трусах.

— Ну, что там — крикнула она Максиму, который присел перед длинной доской и вцепился в нее изо всех сил. — Каса, Каса! — передразнила его Наташка и, отвернувшись, сняла лифчик.

Оглядываясь по сторонам и прикрывая грудь рукой, как будто кто-то мог увидеть ее за глухим, с проволокой наверху забором, она вытащила раскладушку на солнце и легла загорать. Максим крикнул еще несколько раз свое непонятное слово и затих. Наташка задремала.

— ...Каса! Каса! — вдруг закричал Максим.

Наташка открыла глаза. Максим бежал к ней расставив руки, что-то висело у него на пальцах. Наташка подумала, что это какой-то шнурок, но, когда Максим подбежал, увидела, что он держит длинного желтого червя, взвизгнула и вскочила.

— Каса! — кричал Максим и растягивал червя, как гармошку, а Наташка пятилась от его рук.

— Брось! Брось эту гадость!

Максим ее не слушал, тогда Наташка, зажмурившись, бросилась на него и замахала руками. Максим вдруг заплакал. Наташка обняла его, но он отбивался и кричал так, что было слышно, наверное, на станции.

— Ну и ори. Мало еще получил.

Максим покричал у нее за спиной и успокоился.

— Давно бы так. А то распустил сопли. Не стыдно, каса?

Максим молчал. Наташка обернулась и увидела, что он идет мимо Майора к калитке. Майор приоткрыл глаз и даже не шевельнулся.

— Стой! Стой! — закричала Наташка и побежала к калитке.

Максим потянул ручку вниз, а Майор встал и зарычал. Максим уже повис на ручке, калитка вот-вот могла открыться, и Наташка рванулась к нему, почувствовала, как ударилась коленкой о что-то твердое, а потом как будто горячий утюг приложили к ноге. Майор отпрыгнул, оскалив зубы. Наташка схватила Максима за руку и замерла. Но Майор больше не нападал, и тогда она, не выпуская руку Максима, бросилась к дому. Майор помчался за ней. Максим упал. Наташка остановилась. Майор прыгнул и повис почти над ней, натянув цепь. Рыча, он бросился снова и снова повис.

— Дурак! Сволочь зубастая!

Максим поднялся и пошел к ней, протягивая руки. Майор успокоился, вернулся к будке и сел, приложил уши и тяжело дыша.

...Вымыв Максиму руки и коленки, Наташка посадила его за стол, поставила разогревать кашу. Максим капризничал. Наташка бегала от плитки к столу, ей на хотелось есть, и несколько раз она поднимала ложку, чтобы черпануть как следует, но каши было мало, и даже для пробы она брала чуть-чуть, на самый кончик ложки.

Ел Максим плохо, весь измазался. Каша летела по всей террасе. Наташка посадила его на колени. Дело пошло лучше. Нужно было только вовремя вытирать рот и следить, чтобы глотал.

— Ну и молодец! Хорошо ешь! Скоро вырастешь, за братиком маленьким ухаживать будешь. Ты кого хочешь — сестру или брата?

Наташка вытерла ему рот, покачала. Он прижался к ней, притих. Тогда она подчистила тарелку, но каши было совсем мало, только еще больше есть захотелось. Она хотела положить Максима в кровать, но он вцепился в грудь и заныл.

— Ты чего? Спать надо, глазки закрыть. Вот дурачок. Чего же ты хочешь?

Она освободила из его пальцев грудь, осторожно подвалила ко рту. Он взял сосок и зачмокал. Наташка замерла от неожиданного ощущения. Ей показалось, что Максим ухватился за конец клубка, спрятанного глубоко внутри, и тянет и клубок поворачивается, распутывается.

— Спи, дурачок, спи!

Наташка положила его в кровать, подумала и запела вполголоса песню, которую любила больше других: «Эти глаза напротив...»

...Майор заскулил у калитки.

— Ну, как дела? — громко спросила Ольга Владимировна.

Наташка выскочила на крыльцо за платьем. Хозяйка сразу заметила у нее кровь на ноге и нахмурилась.

— Значит, не послушалась?

— А вы кобеля своего не распускайте! — сказала Наташка, еле сдерживаясь от нахлынувшей обиды. Она стояла перед хозяйкой, поджав окровавленную ногу и прикрывая грудь, и от того, что стеснялась, злилась еще больше.

— Ты тут не командуй! — Ольга Владимировна прошелестела мимо нее и плюхнулась на стул. — Ух, как жарко! Бабушку, значит, можно волновать? Можно не жалеть старого человека? А зачем врешь? Нет у нас никакой Кудиновой!

— Ну и ладно. Вам-то что?

— Мне ничего. Но вы, молодые, очень языкастые. Ну-ну, не груби! Я тебе добра хочу. А старших нужно слушать. Вот ты мне кто? Никто. А я о тебе позаботилась. Ты мне благодарной быть, должна, а ты фыркаешь.

— Иди со своей заботой знаешь куда? — Наташка вышла во двор.

— Нет, плохо вас, молодежь, учат, — сказала Ольга Владимировна с крыльца. — Ничего вы не понимаете. Вот я хотела тебе на мороженое дать за то, что с Максимом посидела, а теперь не дам, раз такая грубиянка. Себе же навредила.

— Кобеля убери! — крикнула Наташка, и Ольга Владимировна затрусила за ней к калитке.

Наташка еле успела выйти на улицу, как, гремя цепью, Майор рванулся за ней. Он носился вдоль забора и в бессильной ярости клацал зубами.

— У, сука, — прошептала Наташка и швырнула в забор камень. — Что скажешь?

Майор заметался, как будто его ошпарили.

— Эй! — позвала она, сразу перестав злиться. — А как там дочка ваша, родила?

Ольга Владимировна вернулась к забору и закричала на всю улицу:

— А что ей сделается? Родила, конечно. Им это просто, как чихнуть.

...В Москву Наташка приехала на электричке, послонялась по площади, зашла в уборную. Захотелось пить, и Наташка долго пила из-под крана, хотя вода была теплой и воняла карболкой. Выпрямившись, она посмотрела на свое отражение в зеркале. Нинкино художество совсем размазалось, картинка была неважная. Рядом наводила марафет ярко-рыжая женщина лет сорока. Вот у нее получалось!

— Ну и что? — спросила она Наташку. — Кино это тебе?

— Я тоже, синеньким хочу.

— Иди сюда. Какой дурак тебя намазал?

— К этому мастеру вся Каляевская ходит и даже часть Новослободской.

— Тебе ничего не нужно. Ты инженю.

— А что это такое?

— Так называют артисток, которые играют девочек.

— Вы в театре работаете?

— В цирке.

— А что вы там делаете?

— По проволоке хожу. Знаешь, песенка такая есть — она по проволоке ходила?

— Слышала. А вы никогда не падали?

— Какое твое кошачье дело до моей собачьей жизни?

— Спросить нельзя?

— Стирай свое художество.

Наташка послушалась, придвинулась к зеркалу. Рыжая стояла сбоку, смотрела на нее.

— Вот так, — сказала она, — сразу другой вид. А матери скажи, чтобы выпорола.

— Она тоже в цирке работает. Может, вы ее знаете?

— Мало ли в Москве цирков.

— Постыдились бы! — сказала толстая женщина, выходя из кабинки. — Чему девочку учите?

— Ты беги! — окрысилась рыжая. — А то благоверного своего упустишь, ему уже надоело сумки стеречь!

— Тьфу! Откуда вы, паразитки, беретесь! — толстая заковыляла к выходу.

— Теперь уши вымой и шею. Что ж ты такая грязная?

— Сколько вам платят? — спросила Наташка.

— На торгу деньга проказлива.

— А мне сколько брать?

— Я откуда знаю? Дают — бери.

— А бьют — беги? Нет, мне точно знать надо.

— Дурочка, что в нашей жизни точного? Про Энштейна слыхала?

— А как брать? Сначала или потом?

— Бери сначала. Потом не получишь.

— А как подходить? Или ждать, когда сам подойдет?

— Конец света! — рыжая звонко шлепнула себя по ляжкам. — Ты за кого меня приняла?

— А чего? Чего ты смеешься?

— Ой, не могу, докатилась!

— Да ладно прикидываться! Думаешь, я не поняла?

— Да ты что? С ума сошла? Марш домой, дурочка!

— Как же! Тебе можно, а мне нельзя?

— Тихо! — крикнула рыжая. — Спектакль окончен, зрителей просят расходиться.

— Ты меня не обманешь! — Наташка загородила ей дорогу. — Я и так уже день потеряла. Пока не скажешь — не пущу.

— Да ты с ума сошла!

— Все равно скажешь.

— Что я должна сказать?

— Адрес! Мне клиент нужен.

— Я на поезд опаздываю.

— Вот и говори скорее.

— Не знаю я никаких клиентов.

— А я тебя не пущу. Я тебе сейчас всю морду расцарапаю. Хочешь?

— Это черт знает что такое. Ну, ладно — гостиница «Балчуг», тридцать пятый номер.

— А как сказать?

— Это меня не касается! — рыжая рванулась к выходу. — Как хочешь!

— У, воровка! Обмануть хотела!

...Гостиницу Наташка искала долго и когда наконец нашла, было уже часа четыре.

— Вы к кому? — спросила дежурная, поднимаясь из-за столика.

— В уборную можно? На нашем этаже засорилась.

— Вот ведь наказание! Прямо, хулиганство, а не туристы. Позавчера у нас одна тоже надумала — консервную банку хотела спустить. Ненормальная она, что ли? Или унитаз никогда не видела?

В коридоре было тихо, в каком-то номере пропели позывные «Маяка». Наташка постучала в тридцать пятый — никто не откликнулся. Она обернулась и увидели, что дежурная стоит в начале коридора, разглядывает ее. Тогда Наташка стукнула посильнее.

Щелкнул замок, мужчина средних лет в белой навыпуск рубашке открыл дверь. Он был чуть пьян.

— Вам кого? — спросил он.

— Здрасте. В этом номере вы живете?

— А кто же?

— Мне адрес дали.

— Заходите, — сказал мужчина, — только я ничего не понимаю.

Качнувшись, он посторонился, пропустил Наташку. Номер был одноместный, стандартно обставленный. На столе на мятой газете лежали крупно нарезанные куски колбасы и огрызок батона. Водки в бутылке было меньше половины.

— Так чем могу служить? — спросил мужчина.

Наташкина смелость вдруг куда-то делась, и она ответила совсем тихо:

— Она сказала, «Балчуг», тридцать пятый номер.

— Кто она?

— Рыжая такая.

— Не знаю. Ну и что?

— Вот я и пришла.

— А зачем?

— Так.

— Что так?

— Взяла и пришла.

— Слушай, девочка, может, тебе нездоровится? Может, ты заболела?

— Нет, я здорова. Вы не бойтесь.

— А чего мне бояться? Ничего не понимаю. Да объясни ты мне все по-человечески?

— Значит, она адрес наврала. Вот ведь какие люди бывают!

— Люди разные. А ты-то кто?

— Никто. Я пойду, наверное.

— Ну иди. И разберись, пожалуйста, кто ты! А то очень трудно с тобой разговаривать. Подожди, может, водки выпьешь?

Наташка вернулась к столу.

— Да у вас тут мало, — сказала она, — вам ничего не останется.

— А ну-ка давай, опрокинь. Из моего стакана будешь?

— Мне немножко, в крышечку от графина.

— В крышечку? Чего притворяешься? По глазам вижу, что умеешь. — Наташка выпила. Обтерла рот рукой и улыбнулась — дела, кажется, шли на лад.

— Повеселела? — спросил мужчина. — А я голову ломаю, понять не могу.

— А сам отказывался. Проверял, да?

— Проверял. Снимай платье.

— Сначала деньги.

— Деловая. А сколько хочешь?

— По таксе, пять рублей.

— Дорого. А если трояк.

— За трояк жучку поймай.

— Ладно, — мужчина встал и запер дверь, — раздевайся.

— Деньги сначала.

— Вот они, видишь? Только их заработать надо. Или ты не хочешь? Может, я тебя не понял опять?

— Понял. Окно занавесь, видно все.

— Ах, ты застенчивая? А ну быстро, разговариваешь много.

— Отвернись.

Мужчина отвернулся, стал копаться в чемодане. Наташка раздевалась.

— Все снимай, все! — сказал он. — И ложись.

Наташка легла. Ощущение было, как перед уколом в поликлинике. Мужчина выпрямился, шагнул к кровати и что было сил хлестнул Наташку проводом от электробритвы. Она вскочила.

— Ты чего?

— Сучка! Сучка поганая! — кричал мужчина. Наташка металась по комнате, спасаясь от ударов, а он хлестал и хлестал ее. — А может, и моя Ленка проституткой стала? Я тут по кабинетам бегаю, оборудование выбиваю, а разве мать-дура уследит? Кто ей комбинацию с кружевами подарил? Кто ей засос на шею поставил? Говори!

Он бросил шнур, сел на кровать и заплакал. Наташка, всхлипывая, одевалась.

— Псих ненормальный, — сказала она. — Я-то при чем?

— Тебе мало? — он опять схватил шнур.

Наташка бросилась к двери, ключ заело, и он успел еще пару раз хлестнуть ее по спине. Дежурная словно караулила у двери, и Наташка, вывалившись из комнаты, налетела на нее.

— Это что такое? — закричала дежурная. — Что это вы себе позволяете?

— Босоножки отдай!

Он нагнулся и швырнул их так, что они чуть не пробили стену в коридоре.

— Только и приезжают безобразничать! — сказала дежурная — Дома небось тихие.

Наташка, размазывая слезы, пошла к лестнице.

— Подожди, — позвала ее дежурная. — Еще понадобишься. Не все такие психи. Ты что, глухая?

...Домой Наташка пошла пешком. Идти было неблизко. Она машинально двигалась по уже шумным вечерним улицам, машинально сворачивала в нужную сторону. Иногда она вдруг останавливалась и подолгу стояла на одном месте. Поток оттеснял ее к самым стенам домов, к пестрым витринам и унылым занавескам.

Где-то вдали прогромыхало. Потом пошел дождь. Людей на улице сразу поубавилось. Наташка разулась и пошла босиком. Ей стало легче, она остановилась у витрины, увидела себя, мокрую, с всклоченными волосами, и улыбнулась.

Во дворе своего дома Наташка по привычке посмотрели на окно — с форточки свисало, как флаг, полотенце. Значит, можно идти. Дверь открыла мать.

— Явилась? — сказала она. — Где же ты, паразитка, шляешься? Я из-за тебя всю ночь не спала. С милицией тебя искать?

Она размахнулась и несильно шлепнула Наташку по щеке.

— Прости! — всхлипнула Наташка и ткнулась матери в плечо. — Прости меня, мамочка.

— А, теперь мамочка! Ну ладно, тихо. Соседей бы хоть постеснялась. Катя спрашивает, а я ей что скажу?

— Ничего, — всхлипывая, ответила Наташка, — перебьется. Все ей знать нужно!

— А ты молчи! Хвост не поднимай, виновата по уши.

— Кто у нас?

— Мишка друга привел — костюм его обмываем. Где же ты была?

Они прошли по длинному, заставленному всяким хламом коридору. Телевизоры грохотали в каждой комнате — шел какой-то военный фильм.

— А это мы! — сказала мать, распахивая дверь. — Ну как у меня доченька?

В узкой комнате у стола, прилепившегося к окну — остальное место занимали широкая кровать и шкаф с осколком зеркала посередине, — у стола сидели маленький лысый Мишка и красивый парень лет двадцати. На кровати был аккуратно разложен костюм.

— Явилась? — спросил Мишка. — Твое счастье, что народу много, а то бы я тебе сказал!

— Не кричи, — попросила мать. — Я ее сама к подруге отпустила, а потом забыла.

— Адвокатка! Дай-ка ей стаканчик. А это мой друг Николай, познакомься. Тоже, видишь, молодой, но собак по улицам не гоняет. Вот на кого тебе надо равняться.

Мишка уже был заметно пьян. Когда он поворачивался к свету, лысина блестела, как люстра.

— Пусть портретик принесет, — сказала Наташка, — в новом костюме. Принесете?

— Правильно, — одобрил Мишка. — А еще, Мань, купи в магазине парочку каких-нибудь писателей, для воспитания.

— Ну да! Что у меня, красный уголок? А потом они все на портретах старые.

— Ишь ты! — восхитился Мишка. — Тебе молоденьких нужно?

— Мам, я есть хочу! — сказала Наташка, на столе, кроме рыжих рыбных консервов на дне баночки и бутылки водки, ничего не было.

Мать вышла из комнаты. Мишка тоже вылез из-за стола, пощупал рукав распластавшегося пиджака.

Повезло нам, Коль! — сказал он. — За такой костюм не то что бутылку — канистру выпить мало. Если бы я продавцу не намекнул, мы бы с тобой такой не отхватили.

У Николая были широкие темные брови, а на пухлых щеках горел румянец.

«Чудной какой-то! — подумала Наташка. — Немой он, что ли?»

— Карточку принесете? — спросила она.

— Зачем?

— Правильно, Коля. Не давай себя охмурять. Они, женщины, знаешь какие?

— Ты, что ли, знаешь? — спросила Наташка.

— А ты далеко пойдешь, если, конечно, мильтон не остановит. Думаешь, я не понял, откуда у тебя новое платье?

— А ты видал?

— Вот дает! Смотри, Коль, стыда ни капельки. Ну, молодежь пошла!

— Не верьте ему. Мне платье подруга дала.

— Для первого раза не продешевила?

— А ну, тихо! — сказал Николай, брови у него сошлись на переносице. — Ты чего к ней пристал? Какие у тебя доказательства?

— Наташ! — позвала мать, просовываясь в дверь.

— Вы ему не верьте. Пусть что хочет говорит.

— Наташ, — еще тише сказала мать в коридоре, — Катя сейчас на кухне. Зайди — как будто руки помыть. А я опосля.

На кухне Катя, здоровенная баба лет сорока пяти, вытирала посуду.

— Здрасте! — сказала Наташка и взялась за кран.

И надо же, чтобы кран, как на грех, вдруг фыркнул, затрясся мелкой дрожью, а в трубе что-то противно заныло. Тарелка выскользнула у Кати из рук, ударилась о цементный пол и разлетелась.

— Чтоб тебя разорвало! — сказала Катя. — Вечно от тебя неприятности.

— Уже и на кухню выйти нельзя?

— А тарелку ты мне купишь?

— Я не виновата, что кран ненормальный.

— Ты очень нормальная. Все шляешься?

Назревал скандал, но мать вошла как ни в чем не бывало, сияя улыбочкой.

— Видишь, Катя, явилась моя доченька!

— Где же она пропадала? — ехидно спросила Катя.

— У подруги. Я сама разрешила, а потом забыла, потому что голова болела. Вчера так душно было.

— Видишь, что она устроила? — сказала Катя. — Кран повернуть не умеет. Загремело — я и уронила.

— Она сейчас все соберет. Правда, доченька? Все, до осколочка. А я тебе новую отдам — ту, что от сервиза.

— Уж от сервиза! Скажи, что приблудная.

— Ну и приблудная. Какая разница? Все равно красивая. Она тебе нравилась, я видела. Кать, ты не дашь пару котлеток? Наташа совсем голодная.

— Возьми в синей мисочке.

— А я кухню вымою, — сказала мать, — сейчас твоя очередь, а я вымою за тебя.

— Ладно, — сказала Катя, — ты бы за себя убирала, а уж я свою уборку как-нибудь сделаю.

Она вздохнула и пошла в комнату — тарелку ей все-таки было жалко.

— Где же ты была? — спросила мать, поставив разогревать котлеты.

— На даче.

— У кого?

— Очень смешно получилось. Я сидела на лавочке на Миусах, и вдруг подходит дяденька и говорит: «Девушка, у меня дочка на даче болеет, а я не могу поехать, у меня совещание. Может, поедете к ней поиграть?» У него машина, шофер меня отвез.

— И он платье подарил?

— Ага. Вот, говорит, может, понравится. А на даче у него клумбы, фонтаны. А в одной комнате стена золотом заткана. Он генерал, наверное.

— Позвонить ты могла?

— Я хотела вечером приехать, но девчонка прилипла — не оторвешь.

— Надо было позвонить. Знаешь, как я волновалась!

— А вот и наши дамы! — закричал Мишка, когда они вошли. — Коля, встать надо перед женщинами.

— У меня стул не вылазит.

— Нет, не уважаешь ты женщин. А зря.

Наверное, они еще выпили, пока мать с Наташкой были на кухне, — водки осталось на самом донышке, а Мишка еле на ногах стоял, и у Николая глаза осоловели.

— Тихо! — крикнул Мишка, хотя никто его не перебивал. — Я речь буду говорить. Дорогой наш цветочек, Наташка-ромашка! Вот и оборвали у тебя первый лепесток!

— Ты чего? — спросила мать. — Какой еще лепесток?

— Тихо! — сказал Николай и ударил по столу кулаком. — Пускай все говорит. Вам, мамаша, полезно послушать.

— Я знаю, про что говорю, — продолжал Мишка. — Вот и оборвали. Сколько их у тебя? Не знаю. И ты не знаешь. И никто. Ты думаешь, что их много, а потом раз-два, и ничего не осталось, прошла жизнь. А я хочу выпить за женщину с большой буквы, за жен-щи-ну! Ну что ж, мне такая не встретилась. А может, я ее сам не заметил. А теперь уже поздно. Встань, Николай. За женщину, которая бережет свои лепестки!

— Ты бы налил женщинам, — сказала мать, — а то лакаете, козлы, одни. Только слова говорить умеете.

— Виноват, Мань. Чокнемся! И ты, Наташка, давай. За вас! Большого вам женского счастья.

Выпили. Мишка о чем-то задумался. Николай таращил глаза на Наташку.

— А знаешь, — сказала Наташка матери, — на даче цветов — завались. Я сегодня нарвала букет и забыла.

— Ладно, хорошо, что хоть сама приехала.

— А? — спросил Мишка.

— Букет она забыла, — сказал Николай.

— Ты чего? — спросила мать. — Грустный какой-то, женщину с лепестками тебе подавай. А мы не годимся?

— Старый я уже, — сказал Мишка.

— Лепестков мало сорвал? — спросила Наташка.

— Может, и много, да не те.

— Вы что? — спросила мать. — Психи, что ли? Все про какие-то цветочки-лепесточки.

— Помолчи, Мань, — попросил Мишка, — не понимаешь.

— А вам бы знать не мешало, — строго сказал Николай. — Ваша ведь дочь!

— Ну и что? Что моя?

— А то: что если вы настоящая мать, то следить нужно. Не жалко вам ее, да? Какая же вы мать после этого?

— А ты меня не учи. Молодой еще.

— Все, — сказала Наташка, — теперь я скажу.

— Подожди, — Мишка потянулся к ней со стаканом, — я тебе отолью. Чокнемся!

— Я коротко скажу. Пошли отсюда оба!

— Наташ, гости ведь! Разве так делают?

— А я говорю — пошли отсюда! — Наташка подскочила к кровати, сгребла костюм и выкинула его в коридор.

— Она права, Коля, — сказал Мишка, — только поздно она спохватилась. Почему раньше меня не выгнала?

...Вечером, когда Наташка уже легла, мать присела к ней на край раскладушки.

— Знаешь, — сказала она, — утром участковый приходил.

— Чего ему?

— Спрашивал, почему не работаю. Про тебя спрашивал.

— А ты?

— Сказала, что к бабушке тебя отправила. Он поверил. А мне говорит — или оформляйся на работу, или выселим. А кем мне идти работать? Ты попроси своего генерала — пусть пенсию дадут или справку какую. Работает, мол, и не лезьте.

— Кто же тебе справку даст, если ты сто лет не работаешь?

Они помолчали, потом мать сказала:

— Зря ты с Мишкой так. Кто нас, твой генерал, что ли, кормить будет?

— Ладно, — сказала Наташка, — погуляла, спи давай.

Третий день 

С утра шел дождь. Капли стучали по подоконнику, как будто кто-то сыпал крупу в пустую кастрюлю. Мать гладила на столе Наташкино платье и пела вполголоса: «А ты улетающий вдаль самолет...».

— Чего распелась? — спросила Наташка.

— А, Таточка проснулась! Ну разве можно с хорошими вещами так обращаться?

— Ладно, положи.

— Не ладно, а спасибо должна сказать. Гляди, как измяла!

И опять запела: «Под крылом самолета о чем-то поет...»

— Во-во — сказала Наташка. — Мы завтракать будем или песни Пахмутовой петь?

— В постель тебе прикажешь подавать? У нас господ с семнадцатого года нет!

— И что тебя участковый вчера не забрал? Как ты мне надоела!

— А ты мне, думаешь, нет? Чего же ты вернулась? Шлендала-шлендала и явилась свои порядки наводить. Очень тебя ждали.

— Ладно, — сказала Наташка, спуская ноги с раскладушки, — я пошутила. Есть дашь что-нибудь?

— Там эти консервы остались. Будешь?

— А ты?

— Я не хочу.

— Знаю я твое «не хочу»!

— Правда не хочу. Голова раскалывается, чайку попью. Сахару только нет. Не трогай платье, пусть просохнет.

— Сухое уже. Давай бутылку.

— Еще одна есть.

— Ты без меня не скучала!

— Приносят.

— Сама бы хоть не пила.

— Хвост не поднимай! Что бы ты без матери делала?

— Две бутылки — двадцать четыре копейки, как раз на триста грамм песку. Трех копеек не хватает. Есть три копейки?

— Даст кто-нибудь.

— Наташка сунула ноги в непросохшие, скользкие босоножки. Мать крикнула ей вслед:

— Только быстро! Я чайник уже поставила.

Нина дожидалась Наташку в подъезде, стояла в углу на первом этаже.

— Ты чего? — спросила Наташка. — Подняться не могла?

— Очень нужно. Мне мама сказала: «Не смей ходить к этим проституткам. Платье через милицию вернем!»

— Ну и беги, целуйся со своей мамочкой!

— И побегу. А ты платье снимай. И возьми свое барахло.

— Здесь я буду раздеваться?

— А меня не касается. Раньше нужно было думать. К ней — как к человеку, а она — как свинья! Ты когда платье обещала принести?

— Ничего с твоим платьем не сделалось.

— Не сделалось! Меня мать знаешь как ругала. И гулять вчера не пустила.

— А я не виновата, что она у тебя психованная.

— Сама ты психованная. Разве так люди поступают?

— А что мне люди? Я проститутка. Ты сама сейчас сказала.

— Это я сгоряча. Мать знаешь как ругалась? Сказала, что и меня с лестницы спустит.

— А я проститутка! Ну беги, зови свою милицию. Что она мне сделает? Пломбу поставит?

— Ладно. Уж и сказать ничего нельзя. Пойдем ко мне, переоденешься. Мать сегодня с утра работает.

У Нины они забрались на тахту, поставили долгоиграющую пластинку, попили чаю, а пластинка все играла.

— Ну и что теперь? — спросила Нина.

— А ничего.

— Но разве ты виновата, что у него родители такие? Подавайте заявление — все равно распишут.

— У его матери сердце больное.

— А правда, что у тебя ребенок будет?

— Теперь уже не будет.

— Врешь! Как же ты?

— Очень просто.

— А где? В больнице?

— Тебе тоже нужно?

— Опять ты врешь.

— Ну и что? Все врут.

— И как ты только не боишься!

— А ты откуда знаешь? Я боюсь. А Гагарину, думаешь, не страшно было? Ничего, сел.

— Сравнила! Он в космос летал, а ты воображаешь из себя чего-то.

— Я не воображаю. Дурой быть не хочу. В кино под ручку ходить, ждать, когда он тебя в подъезде обжимать будет — тебе это интересно, а для меня уже пройденный этап. Понятно?

— А с Витьком ходила?

— Это он за мной бегал. Но это все мура. Таких, как Витек, я могу пачками охмурять.

— Опять врешь! Ты в зеркало посмотри! Подумаешь, Бриджит Бардо!

— Неважно, в темноте все кошки одинаковые.

— Как тебе не стыдно!

— Не смеши. Они об этом только и думают. Хочешь, я у тебя Эдика на один день отобью?

— Врешь!

— А вот это не вру. Спорим?

— Не выйдет у тебя никогда! Он мне такие письма писал, когда воспалением легких болел.

— Чего же ты боишься?

— А я не боюсь!

— Зря.

— Не боюсь. Ничего у тебя не выйдет. Я тебе даже платье самое красивое дам. Пусть он думает, что оно твое. Только вечером принеси.

— Ты проиграешь. Я тебе точно говорю. Любому из них только разреши подержаться — все на свете забудет.

— Эдик не такой. Он хороший!

Наташка быстро переоделась.

— А как ты с ним будешь? — спросила Нина.

— Я-то сумею. А вот ты как? Тебя ведь мать убьет.

— Не привыкать. Только вечером принеси и все расскажешь.

— Это пожалуйста.

— Бутылки свои возьми! — крикнула Нина, когда Наташка уже была на лестнице. — На дорогу тебе нужно?

— Я быстро! — Наташка чмокнула ее в щеку.

— Ну и пусть она меня убивает — кричала Нина, пока Наташка бежала по лестнице. — Пусть! Не поддамся! Смерть немецким захватчикам! Ура!

— Дура! — крикнула ей с первого этажа Наташка. — Дубина!

Дождь вроде перестал, но босоножки опять сразу намокли. Наташка пробежала через двор и была уже перед аркой, когда услышала за спиной протяжный крик. Пожилой человек в мятой шляпе, с замызганной сумкой в руке шел между луж, выбирая дорогу посуше, и, не поднимая головы, кричал по привычке громко: «И-ё-ё!»

— Эй, — крикнула Наташка, — старье берем?

Он серьезно посмотрел на нее.

— Бутылки не возьмешь? Совсем новые.

— По пятаку, — сказал старик, — хочешь?

— Давай. А знаешь, где старья много? Вон там, — Наташка показала на свое окно: с форточки, как кишка, свисало намокшее полотенце. — Квартира сорок три. Дешево отдадут.

Старик кивнул и пошел к парадному. «И-ё-ё!» — затянул он опять.

Было уже часов одиннадцать. Длинные серые лужи вдоль тротуара то лежали неподвижно, то вздрагивали, как от холода, под порывами ветра. Наташке нравилось ее отражение. Она шла по самой кромке тротуара — так ноги получались длиннее и юбка красиво колыхалась вокруг них. Но было пасмурно, и дождь мог пойти в любую минуту, народу на улице было немного, и был он совсем не такой, чтобы рисковать платьем.

Наташка дошла до метро, походила вокруг толстых ребристых колонн, словно искала кого-то. Но и здесь публика была не та — больше приезжих. Какие-то тетки в бархатных тужурках, с сумками через плечо, мыкались около упрямых, на пружинах, дверей, а мужики в кителях, курточках, пиджаках с отвисшими лацканами старательно шмыгали сапогами по темному блестящему мрамору перед входом, счищая грязь.

Наташка остановилась у висевшей на стене схемы, выбирая, куда поехать, потыкала пальцами в кнопки — схема всякий раз вспыхивала веселенькими лампочками.

— Чудеса-то какие! — сказала женщина у нее за спиной.

— Дочка! — попросил стоявший рядом с ней мужчина в кителе железнодорожника, — как нам до Рижского вокзала? В Прибалтику едем отдыхать, супружнице солнца нельзя много.

Наташка нашла нужную кнопку, и на схеме загорелось несколько лампочек.

— Чудеса! — повторила женщина.

— Электроника пришла на транспорт! — торжественно сказал мужчина. — Техническая революция, понимаешь?

Женщина закивала и сунула Наташке монету.

Через несколько минут Наташка уже вошла в роль. Она вышагивала перед схемой и кричала:

— Товарищи, проверьте ваш маршрут! Экономьте время!

Желающих было много, около Наташки уже выстроилась очередь, но подошла тетка в фуражке и сказала:

— Ну-ка, иди отсюда!

— Да они сами дают. Я им помогаю.

— Вот я тебе сейчас помогу. Иди, а то милицию позову.

Наташка поехала на Выставку. Еще не выходя из метро, она поняла, что ошиблась — опять вокруг нее были приезжие да какие-то бабушки с детьми. Но делать было все равно нечего, и она решила выйти посмотреть, какая погода. На худой конец можно будет попробовать этот номер с лампочками — мелочи в кармане набралось много, целая горсть.

Здесь погода была лучше. Солнце то и дело выглядывало. Перед входом на Выставку пело радио, шумели на ветру флаги. Прямо на тротуаре стояло штук десять автобусов, а один даже иностранный, высокий и весь из стекла, как аквариум. Наташка подошла поглядеть на него. На ступеньках автобуса, пригревшись на солнце, дремал иностранец, двуглазый аппарат шевелился на его толстом животе.

— Эй, — позвала Наташка, — фото!

Иностранец открыл глаза и без всякого интереса посмотрел на нее.

— Товарищ, — сказал он и начал загибать пальцы, — спутник, мир, дерьмо, спасибо.

И опять закрыл глаза.

— Фото! Фото! — не отставала Наташка.

Иностранец вздохнул и начал наводить аппарат, а Наташка закинула руки за голову и улыбалась, как будто была на пляже и ей было жарко.

— Спасибо, — сказал иностранец.

— Фото! — кричала Наташка. — Адрес запиши.

— Ты чего пристаешь? — спросил из окошка другого автобуса шофер. — Не видишь, устал человек? Отойди.

— А чего он, спать сюда приехал? Пускай все смотрит, капиталист проклятый.

— Спутник — бип-бип! — сказал иностранец, не открывая глаз.

— Видишь, им всем ракеты нужны. А больше им ничего неинтересно. Шпионы проклятые!

— Вот я сейчас вылезу, — пообещал шофер, — и дам тебе такую ракету!

Едва ли эта угроза смутила Наташку, но и так было ясно, что измученного туриста ничем не проймешь. К тому же у входа назревал какой-то скандал, и Наташка поспешила к месту происшествия.

Здоровенная деваха лет двадцати в темно-синем костюме, который, казалось, вот-вот лопнет от движений могучих округлостей, билась, как пойманная рыба, в тесном проходике, высоко вскидывая красные ручищи. Две контролерши — одна молоденькая, с челочкой из-под берета, другая старая, в очках, — надежно держали оборону.

— Это что же получается! — кричала девушка. — В туалет сходить нельзя? Или городские и это уже механизировали?

— Предъявите ваш билет! — спокойно сказала очкастая контролерша.

— Я тебе сто раз говорила, что все билеты у нашего Самоделкина. Он за билеты отвечает.

— Тогда купите.

— Как же! Я с делегацией, обязаны пропустить.

— Девушка, у нас триста делегаций в день. Нужно соблюдать порядок.

— А ты за уборные отвечаешь? — спросила молодая контролерша.

— Я за рост надоев отвечаю, понятно? За рост поголовья. За снижение себестоимости.

— Плохо отвечаете, — сказала очкастая. — Цены на мясо когда поднялись? Это вы так себестоимость снижаете?

— А вы привыкли все даром получать. Привыкли на деревне выезжать.

— Бедненькая! — опять влезла молодая контролерша. — Совсем тебя заморили. Да на тебе пахать можно.

— Как же! Прошли те времена. Сейчас где сядешь — там и слезешь.

— Очень много вам свободы дали, — строго сказала очкастая. — Совсем распустились.

— Дали! От вас дождешься!

«У, воровка, — подумала Наташка, — дави их!»

— Государство вас орденом наградило, очень сухо сказала очкастая, — а вы такие слова?

— Ты моего ордена не касайся, — она прикрыла ладонью лацкан жакета. — Ты сама такой заработай!

— Давайте пустим ее, — предложила молоденькая.

— Ни за что! Она мыслит неправильно. Разве можно такое поощрять?

— Я про вас в газету напишу! — кричала доярка. — Я напишу, как вы ставите рогатки передовому опыту. Я вас всех с работы поснимаю.

Контролерши молчали — старая, поджав губы, демонстративно смотрела в сторону, как будто доярки с орденом здесь и не было, а молоденькая смотрела с интересом, какой она еще номер выкинет. Наташка пошла к кассе и на вырученную в метро мелочь купила два билета.

— Пойдем, — сказала она, — пусть они застрелятся.

— Я про них все напишу, — сказала доярка, — в «Маяк коммунизма». У меня там редактор знакомый. Знаешь какой ловкий! Пять минут с тобой поговорит — и готово, приезжай за гонораром. Он с них стружку снимет, будут знать, как с рабочим человеком разговаривать.

— Ты рабочий человек?

— Ну!

— А орден за что дали?

— За примерное поведение. У нас в школе одна подхалимка была, ко всем учителям ластилась. Они ее на медаль вытянули. А в институт она все равно не попала — разве в Москве за месяц ходы найдешь! Так и сидит теперь в конторе, костяшки перекладывает за семьдесят рублей. И медаль у нее ерундовая, даже в клуб надеть нельзя. А я после седьмого класса на ферме.

— Доярка?

— Ну, — она растопырила пальцы, — видишь?

— В какой павильон пойдем?

— А ни в какой! Зоотехник с председателем ходят — и ладно. А мне зачем?

— Чего же ты лезла?

— А как они могут не пускать? Да они ручки по швам должны протянуть, если рабочий человек идет.

Они сели на лавочку. Совсем рядом шумел фонтан. Солнце уже больше не пряталось, и вызолоченные женские фигуры по краям фонтана сверкали так, что было больно смотреть.

— Это знаешь, как назвать можно? — спросила девка. — Слава труду. Точно! Ты со мной не спорь. Я заголовки умею придумывать. Редактор говорит, что в центральных газетах так не могут. Мы с ним писали статью про навоз. Нужен заголовок, я и придумала — «Сделаешь так — будешь с удобрениями». Здорово?

— Так и напечатали?

— Ну!

— У, воровка! Мороженого хочешь?

— Давай, я все московское люблю. Только ты меня так не называй.

— Ничего, перебьешься.

По дороге Наташка посчитала мелочь — не хватило трех копеек. Она тронула за локоть какую-то расфуфыренную даму — та от нее, как от прокаженной, отвернулась. Попросила у дяди в полотняном костюме — тот тоже скривился, но три копейки дал.

— А хорошо! — сказала девка, мороженое так и хрустело у нее на зубах. — Если бы в городе жила, по десять пачек в день ела и на танцы ходила. А где у вас танцы бывают?

— Везде.

— А что танцуют?

— Твист.

— А как?

— Вставай, сейчас научу.

Доярка послушно встала, и Наташка под какую-то торжественную песню — она гремела из репродуктора — закрутила ее по площади.

— Бедрами, бедрами работай! — кричала Наташка.

Вокруг стали собираться любопытные. Зрелище было смешное. Костюм на доярке вот-вот должен был лопнуть. Но, видно, крепкие нитки были в районном ателье.

— Ух, больше не могу! — простонала она, повалившись на скамью. — Купи еще мороженого.

— Сама купи.

— Ну тогда не надо. Я думала, что ты меня уважить хочешь.

— А за что?

— Как за что! Мне даже у нас в сельпо все без очереди дают.

— Ну и беги в свое сельпо.

— А ты не очень воображай! Кто ты есть? Стиляга московская. Танцы какие танцуешь? Тебя бы к нам на ферму — быстро бы рога обломали.

— Му-у-у-у! — Наташка выставила пальцы, как рога. — Буренка, му-у-у!

— Стиляга! И про тебя в газету напишу!

— Му-у-у! — прыгала вокруг нее Наташка. — Му-у-у!

...Часа через два Наташка шла мимо кафе. Солнце уже пекло, и было душно. Из окон валил крепкий запах щей. Вдруг парень, сидевший за столиком у окна, ей подмигнул. Наташка вернулась и уставилась на него. Он уже что-то рассказывал своим соседям — парню и девке и не смотрел в окно. Девка была очень носатая. Наташка стукнула по стеклу и, когда парень посмотрел, показала ему язык. Парень махнул рукой — заходи, мол.

— Парле ву франсе? Шпрехен ди дейч? Спик ту инглиш? — спросил он, когда Наташка села за столик.

— А по фени ботаешь? — спросил другой, и девка засмеялась.

— Сам ты Феня! — окрысилась Наташка!

— Правильно, мы же не познакомились, — сказал первый парень. — Нашу даму зовут...

— Валькирия, — сказала носатая, — ничего?

— Ничего, — сказала Наташка. — Валька, значит?

— Эдик! — представился первый парень.

— Эдмонд! — поправила его носатая.

— А зови меня Семеном! — сказал второй парень, и все трое засмеялись.

— Ладно, — сказала Наташка, — а я Бутылкина. Годится?

— Ну и прекрасно, — сказала носатая. — Эдмонд, наливай.

— Вы коньяк употребляете? — спросил Эдик. — Мадеры, к сожалению, нету.

— Нечего с ней церемониться! — сказал Семен. — Закажи двести граммов портвейна — и хорош.

— Вы его извините, — попросил Эдик Наташку, — он у нас парень добрый, но неотесанный. Не обращайте на него внимания — как будто его не видно и не слышно.

— Хрен вы меня не услышите. Я песню петь буду.

Носатая уже икала от смеха, а Семен растрепал волосы и рванул узел галстука. Наташка выпила, теплый ком встал в горле так, что не продохнуть, и даже слезы выступили.

— Извините, — сказал Эдик, — он интеллигента из себя представлял и скушал весь лимон. Осталась только пудра. Не угодно ли макнуть пальчик?

— Слушай, — спросил Семен, — а мы с тобой на Ярославском не встречались? Ты еще с подругой была — тощая такая, и все зубы золотые. Ты мне тогда больше понравилась, но тощая вцепилась — не оторвешь.

— Ты ошибся, — сказал Эдик. — Мы виделись на вечере органной музыки. Орган, Бах. Незабываемое удовольствие, не правда ли?

— Ну и ладно! — согласился Семен, — Тогда я с горя петь буду.

Мамаше дочка говорила: «Зачем с папашею ты спишь? Зачем с папашею ты спишь, А я, девчоночка, одна?»

— Тише! — зашипела носатая. — Это уже черт знает что. На нас смотрят.

— Ты, шнобель! Не порти песню! — сказала Наташка.

— Как? — спросила носатая. — Как ты меня назвала?

— Понравилось? — обрадовался Семен. — Ты ей про Баха, а народная-то лучше. Налей ей еще. У нее душа простая, ее коньячок не испортит.

— Мадемуазель пошутила, — сказал Эдик носатой, — она не хотела тебя обидеть. Шнобель это..

— А ты не лезь! — оборвала Наташка. — У меня у самой язык есть. Давай выпьем, шнобель.

— Это черт знает что! — вспыхнула носатая.

— А что вы думаете об Антониони? — спросил Эдик.

— Перестань паясничать! — носатая встала. — Нам пора, позови официантку.

— Ты фокусы носом показывать не умеешь? — спросила Наташка. — Тебя в любой цирк возьмут.

Носатая двинула стул, споткнулась и побежала из зала.

— Девушка! — позвал Эдик официантку и положил на стол деньги. — А вы попали под дурное влияние. Жаль, я думал, что мы приятно побеседуем.

— Ты беги, — сказала Наташка, — беги за своим шнобелем. Паяльную мастерскую откроете.

Эдик ушел. Подошла официантка, заглянула в блокнотик, взяла деньги и собрала посуду. На столе остались только две рюмки и почти пустая бутылка.

— Чего ты раздухарилась? — спросил Семен. — Выпила и молчи. А то вывести можем.

— Ты, что ли? Попробуй.

— Не роняй марку. Ты же с Ярославского.

— А ты откуда? От маминой юбки? Пижон несчастный, стиляга!

— Ладно, давай дернем по последней и разбежимся. Совсем шуток не понимаешь.

— Нужны мне ваши шутки! У меня работа.

— Ври больше.

— А зачем мне врать? Ты же сам говорил, что видел меня на Ярославском.

— Мало ли что я говорил.

— У меня работа такая. И нечего над ней смеяться. Думаешь, это легко?

— Ну, тогда действуй. Коньяк можешь допить.

Он встал, пошел, но вернулся и неловко сунул Наташке трешник.

— Пока, на Ярославском встретимся!

...Вечером Наташка шла по глухой, темной улице. Идти было нелегко. Наташку пошатывало, как будто кто-то ее толкал или тротуар качался. Как это получается, Наташка понять не могла, но все равно было смешно и даже весело.

— Мамаша дочке говорила, — пела Наташка, — зачем с папашею ты спишь?

Мимо проносились машины. Наташка махала им, кричала, но машины не останавливались. Тогда Наташка встала посреди мостовой и, дождавшись, когда вдали сверкнули фары, пошла навстречу. Машина остановилась.

— Занято. Не видишь? — спросил шофер.

— А мне тоже нужно, — сказала Наташка и полезла в машину. — Здрасте!

— Куда вам нужно! — спросил сидевший сзади мужчина.

— А мне все равно. Ты не очень старый?

— Напилась — молчи! — сказал шофер, аккумулятор у него барахлил, и мотор никак не заводился. — А то высажу.

— А я тебя знаю. Ты меня на Сходню возил, только у тебя ничего не вышло. Поэтому ты и злишься. Но больше я на Сходню не поеду.

— Ах ты дрянь! — рассердился шофер. — А ну вылезай.

Наташка не двинулась с места, пассажир молчал.

— Куда она пойдет? — сказал он наконец. — Девчонка еще совсем. Поехали.

— Только я портвейн пить не буду, понял? — сказала Наташка, когда машина тронулась. — Может, у тебя мадера есть?

На Наташку понеслись огоньки — белые, красные, зеленые. Казалось, что машина стоит на месте, а огоньки кружатся вокруг нее — маленькие, с длинными, острыми лучиками, или это была елка — большая и невидная в темноте, а машина все ехала вокруг нее и никак не могла объехать.

— А ты ничего! — сказала Наташка пассажиру. — Хочешь, я к тебе пересяду? Шеф, останови!

— Как же! Сиди, где сидишь, — шофер все еще злился. — Я вообще считаю, что таких стричь нужно наголо, чтобы все видели. Правильно?

— А что хорошего? — спросила Наташка. — Ни себе, ни людям. Но если ты очень хочешь — на, стриги. Только кто тебе разрешит?

Пассажир опять промолчал. Машина мчалась неизвестно куда. Ничего нельзя было разглядеть, Наташка задремала.

Она проснулась, когда машина остановилась и шофер зажег свет. Пассажир сунул ему деньги и выскочил.

— Эй! — крикнул шофер и тоже выскочил. — Подарочек свой забери.

— Почему мой? — спросил пассажир и снова достал бумажник.

— Ну уж нет! — не уступал шофер. — Мне сейчас в парк. Куда я с ней денусь?

— А я куда?

Наташка вылезла из машины и дожидалась, чем кончится этот торг. Пассажир был не старый, лет тридцати пяти.

— А что ты раньше думал? Мадеру ей обещал.

— Да, мадеру. А портвейн я пить не буду.

— Слушай, — сказал шофер, — раз такое дело — возьми свой трояк. А я поеду. Совсем засыпаю.

— Годится! — Наташка выхватила у него деньги и отдала их пассажиру. — И катись.

— Дождешься! — шофер полез в машину. — В следующий раз бритву захвачу. Наголо обрею.

Машина завелась сразу.

— Эй, — позвал шофер, — а то давай я ее в отделение подброшу! Вдруг она несовершеннолетняя?

— Завидно стало? — крикнула Наташка. — Катись!

Такси уехало. Они стояли на пустой темной улице, застроенной одинаковыми длинными домами. Почти все окна были уже темными.

— Ты правда несовершеннолетняя?

— Я паспорт дома забыла.

— Может, домой тебя отвезти?

— Далеко ехать. Я здесь на Выставке с коровой. К ней в паспорт вписана.

— Вам паспорта до сих пор не дают?

— Чегой-то? Что мы, не люди, что ли? Ты бы так за сиськи подергал! Какой твой дом? Пойдем.

Наташка пошла. Мужчина двинулся за ней.

— Думаешь, нахалка? Это у меня привычка такая: как решу — так и делаю. Мне даже в сельпо все без очереди дают. Не веришь?

— Вот сюда. Третий этаж.

— Между прочим, — сказала Наташка, когда они поднимались по лестнице, — меня зовут Алисой. А тебя?

— Сергей Петрович. То есть Сергей, наверное.

Квартира была трехкомнатной. Первая комната, слева, была детской — у окна стояла кроватка, на столике и на полу валялись игрушки, книжки.

— А жена где? — спросила Наташка.

— На даче.

— Это ты сам, значит, играешь? Или девочек приводишь? А ничего живешь. Вот где наши деревенские деньги!

Они прошли на кухню. Сергей топтался около окна и молчал. Наташке стало смешно.

— Ну что? — спросила она. — Телевизор будем смотреть? У нас в деревне у председателя уже цветной.

— Программа кончилась.

— У кого кончилась, а у кого только начинается. Правда? Хочешь, я спою? «Я не стану тебя есть, милая ты девица. У тебя во рту медведь из нагана целится».

Хмель уже проходил, и Наташка почувствовала, что звучит ее частушка несуразно. Сергей все молчал.

— Не нравится? Дурочка деревенская, думаешь? Презираешь деревню? А кто тебя кормит?

— Не кричи.

— А чего — не кричи? Привел и презирает. А ты кто — князь, чтобы простой народ презирать?

— Не кричи, — еще раз попросил Сергей, — никто тебя не презирает.

— А может, у тебя водка есть? — совсем другим голосом спросила Наташка. — Давай выпьем за дружбу между городом и деревней.

— А ты дурить не будешь?

— Что ты! Я знаешь как сразу поумнею? На сорок процентов. — Сергей достал из холодильника бутылку, разлил.

— А ты ничего, — сказала Наташка, выпив. — Только все молчишь. Ты меня боишься?

— Не очень.

— А ты совсем не бойся. Я без нагана, понял?

— Понял.

— Ну, тогда давай еще.

Она налила себе, пошла с бутылкой к Сергею, но остановилась.

— Только ты сразу скажи — пять рублей дашь?

— Дам.

— Нет, ты на стол положи.

Сергей выложил пятерку и так и остался стоять с пустой рюмкой.

— Ха-ха! — крикнула Наташка. — Дал, а? Дал!

Она схватила эту бумажку, приложила ее к лицу, попробовала сдунуть, потом смяла, подбросила. Она носилась по кухне и кричала:

— Дал, а? Дал! А ты боялась!

Потом она замолчала, и наступила неловкая тишина.

— Ну что? — спросила Наташка. — Что ты молчишь? Сейчас, да? Нет, давай еще выпьем.

Сергей пить не стал. Наташка опять одним махом опрокинула рюмку, посмотрела, куда ее поставить, обтерла о платье руки и медленно пошла к Сергею. Не доходя шаг, она остановилась. Они стояли минуту или две друг против друга.

Вдруг в комнате зазвонил телефон. Сергей побежал и снял трубку.

— Привет! — закричал он. — Что же ты не звонишь? У меня все по-старому. Какой отпуск — я же в приемной комиссии. А у тебя что? То есть как — нет новостей? Нет уж, если позвонил, говори конкретно, выкладывай свои мысли. Нету?

Вошла Наташка с налитой рюмкой, но Сергей только махнул — не мешай, сейчас.

— Нет, — сказал он, — ты меня не обманывай. Весь советский народ строит коммунизм, а у тебя никаких новостей? Зачем же мы тогда убили царя и господина Рябушинского? Чтобы ты беспартийно дрых на продавленном диване? А как же пролетарии всех стран? Тебе до них нет дела? Я напишу в твою партийную организацию. Поверят. Ничего, я тоже беспартийный. Пускай воспитывают. Лучше давай новости. Ты еще про погоду расскажи. В газете прочитал? А Грета Михайловна... Передай ей привет. А еще что? Ну и жизнь. Тогда привет. Звони. И чтобы новости были, слышишь?

Сергей повертел трубку — она орала противным голосом, с сожалением положил ее и пошел в кухню. Наташка сидела за столом.

— Думаешь, — сказала она, — если заплатил, можешь издеваться как хочешь? Ты не прав.

— Ин вино веритас. Давай выпьем. Разве пятерка — деньги?

— И опять не прав. Пятерка, конечно, ерунда, но важен почин. А потом можно и прибавить. Вот ты сколько получаешь?

— Сейчас. Давай выпьем. Мне нужно позвонить.

— Не горит. Или боишься, что жена придет? Давай закроемся и свет погасим.

— Ты и в деревне такая смелая?

— А что? Она позвонит-позвонит и пойдет к своему хахалю. Думаешь, у нее хахаля нет?

— Интересная мысль. Не бойся, она сегодня не придет. В другой раз проверим.

— Тогда посиди. Так ты сколько получаешь?

— Выпили! — Сергей взялся за рюмку. — И подожди. Я только позвоню.

Он опять пошел к телефону.

— Я, — сказал он, набрав номер, — не нужны мне твои серые новости. Я вчера «8½» смотрел. Не мог я тебя взять, меня самого взяли. Там такая давка была — хоть конную милицию вызывай. Пуговицу оторвали, пока с билетом лез. Как еще билет не вырвали! А потом, знаешь, смешно было. Из-за чего шум? Зачем милиция? Ты представляешь, мечется этот несчастный Гвидо Ансельми — кажется, так его зовут, — которого играет великолепный Мастрояни, то между бабами, с которыми он раньше спал или собирался это сделать, то между своими детскими воспоминаниями, в которых тоже до фига эротики... Ну, баб временами голых показывают... Не совсем, правда, но кое-что видно... А что еще? Зачем все это? Не поймешь.

В конце — это, наверное, Феллини очень любит — такой горько-радостный карнавал. Помнишь, как Кабирия идет в финале — оскорбленная, обманутая, оборванная? Слезы у нее на глазах — и тут толпа каких-то веселых людей. Они пляшут, поют вокруг нее, и, подчиняясь их настроению... Погоди!

Что-то загремело. Сергей пошел посмотреть, что случилось. Наташка стояла на четвереньках перед ванной и мычала.

— Порядок, — сказал Сергей и пустил воду, — только не утони.

— Так вот, помнишь, — вернулся он к телефонной трубке, — все они кружатся около Кабирии, и она оказывается охваченной этим весельем — не совсем, но самую чуточку, но уже появляется какая-то надежда у зрителя, что переживет свое горе героиня, что не так уж страшно то, что произошло, а если и страшно, то что поделаешь, жить все равно нужно. Гениально, правда?

Но там, в «Кабирии», был сюжет, ты знал, что с ней происходит, что она хочет, кто ее обманывает, — все было ясно. А здесь вот такие метания, а потом похожий карнавальчик, все берутся за руки и водят хоровод вокруг не то макета, не то настоящей ракеты — пускай раньше было тяжело и противно, но жизнь продолжается. И потому, что раньше ничего понять было нельзя, этот железный финал не срабатывает. В итоге думаешь: «А на фига все это?»

Потом наступила очередь Сергея слушать. Прижав трубку к уху, он кивал, говорил: «Да, да. Ну и что? Допустим. А зачем?» Наташка вошла в комнату, села у ног Сергея. Он не обратил на нее внимания.

— А ты меня не разлюбишь? — спросила Наташка и дернула его за штанину. — Ты будешь меня любить всегда-всегда? Давай, как у Райкина — осенние листья шумят и шумят в саду. Я твою дочку буду любить.. А жену мы кому-нибудь отдадим. Она ведь красивая, да? Вон у нее марафета сколько в ванной. Не пропадет.

— Ну уж дудки! — закричал вдруг Сергей. — При чем здесь свобода художника? Разве я на нее покушался? Пусть он будет самим собой. И никто не требует, чтобы он только отражал. Зачем ты несешь всю эту ерунду? Я согласен, что художника нужно судить по законам, которые он сам установил для себя. Но если законодатель ошибся? И ничего не значит — как он совершил ошибку, выразив себя или изменив себе. Личность художника не может быть критерием. Как мерить метром, который не можешь взять в руки?

Нет, я не владею истиной в чистом виде. Ты прав, нет у меня ее и в виде сиропа. И компота тоже нет. Но какого черта ты звонишь среди ночи и судишь о том, что даже не видел? А таким восторженным идиотам и смотреть не стоит. И, наверное, прав наш родной кинопрокат, что защищает мозги таких, как ты, от чрезмерного напряжения. Посмотрел в свое время «Кубанских казаков» — и хватит с тебя. И больше не рыпайся.

Сергей повесил трубку. Наташка уже спала, положив голову ему на колени. Он поднял ее, положил на кровать, отвернул край одеяла и перекатил Наташку на простыню. Платье задралось, Сергей потянул его выше, хотел снять. Наташка открыла глаза и бессмысленно уставилась на него.

— Извини! — сказал Сергей. — Может, разуешься?

Но и разувать Наташку ему пришлось самому. Потом он разделся, выключил свет и лег рядом. Несколько минут он лежал неподвижно, потом зажег спичку, стал набирать, номер, но бросил трубку. А через минуту телефон зазвонил.

— Что тебе? — спросил Сергей. — Ну и что? Да? Ладно. Что еще? Господи, ну при чем здесь Буденный и Бабель? Борода уже у этого анекдота. И что говорил Пушкин про толпу я тоже знаю. Но пойми, что любой свободе творчества положен предел — восприятие читателя. И этот предел, по-моему, разумный. Творчество без расчета на зрителя — это онанизм. Разве я говорю, что Кафку нужно издавать стотысячным тиражом? Ну назови мне хоть одно произведение, которое оценили бы только потомки. Стендаль не годится — у него и при жизни были читатели. Ты мне лучше скажи, кто сегодня читает Стендаля. А Толстого читают все, но его и при жизни читали. Нет, я не демагог, не волюнтарист. А ты обходи графоманов, скупай у них рукописи и храни их под подушкой. Все!

Сергей повесил трубку, но через секунду телефон зазвонил снова. Он снял трубку, сказал: «Да!», но слушать не стал, положил ее на пол. Он подождал несколько минут, потом, улыбаясь, поднял:

— Наговорился?

И дал отбой. Трубку он положил рядом с телефоном. Она загудела громко, как сирена. Он повертелся, потом положил ее на рычаг — телефон тотчас зазвонил.

— Чтоб ты сдох! — выругался Сергей и спрятал трубку под подушку.

Утром зазвенел будильник. Сергей, проснувшись, подумал, что это телефон, свесился с кровати, чтобы найти его, увидел часы, ахнул и вскочил. Через минуту он был уже одет. Наташка спала.

— Вставай! — он потряс ее за плечо. — Я опаздываю.

Он сбегал на кухню, принес вчерашнюю пятерку.

— Возьми. Только скорее — мне очень некогда.

Наташка встала, одёрнула платье, молча пошла к двери. У порога она обернулась.

— Ты добрый? А я тебя об этом просила? — крикнула она и швырнула эту бумажку. — Подавись ты своими деньгами.

Четвертый день 

В семь часов народу на улице немного и машин почти нет. Наташка шла по пустой улице. Район был новый, зелени еще никакой, кроме затоптанной травки и тонких, в палец, саженцев. Утро было ясным, от политых мостовых еще тянуло прохладой. Где-то рядом все время что-то падало, и грохот прокатывался по пустой улице. Наташка повернула за угол — здоровый парень в распахнутой спецовке поддевал из кузова машины ящики с румяными батонами и бросал их на обитый жестью подоконник булочной. Пахло теплым хлебом.

— Эй, — крикнула Наташка, — дай батончик!

— Оголодала?

— Мне для коровы. Где я ей травы возьму?

— Правильно. Молоко небось жирное от хлеба?

— Что ты! Одно масло!

— Сколько же ей батонов нужно? — парень мотался между машиной и окном булочной.

— Мешок. И то мало.

— А чего я тебя раньше не видел?

— Мы только переехали.

— И корову взяли?

— Ну!

— Из деревни?

— Ну да! Из центра.

— Где же вы ее там держали?

— А у нас барак был аварийный. Туда никакое начальство не заходило. А комнаты были свободные, в аварийный новых не селят. Вот и держали — кто козу, кто свинью.

— Правильно. Зачем помещению пустовать? Воняло здорово?

— Ничего. Все равно переезжать скоро.

— А теперь как?

— В ванной. Воды горячей пока нет.

— Хитрая у тебя мать. А ты, значит, побираешься?

— А тебе жалко?

— Мешок твой где?

— Попробовать сначала нужно. Может, у тебя невкусный.

— Садись, — парень разломил батон пополам, они сели на ступеньку машины. — Ну как?

— Ничего.

— Вон как наворачиваешь. А ты что, спишь с коровой вместе? Платье она тебе жевала?

— Она! Хахаль настырный попался. Гляди, как все измял. А ты девочек не лапаешь?

— Тебе очень надо знать?

— Знаю я вас, правильных, первые лезете.

— Откуда ты такая умная?

— А ты дурочек больше любишь?

— Ну-ка встань!

— А зачем?

— Встань, тебе говорят!

Наташка встала, парень посмотрел на нее сверху вниз и ударил ногой под зад.

— Ты чего? Ты чего? — загнусила Наташка, отскочив.

— Пошла домой! Я тебе рога посшибаю!

— Посшибаешь, как же!

— Брысь отсюда!

Наташка, размазывая слезы, затрусила по все еще пустой улице. Через несколько домов в чахлом скверике она села на лавочку и закрыла глаза. Солнце было приятное, еще не слепило. Прохожих почти не было, Наташка задремала.

...Она встала, когда солнце припекло по-настоящему, прошла несколько улиц дождалась троллейбуса. Он был пустой, только около кассы под табличкой «общественный контролер» сидел старик в сетчатой безрукавке поверх голубой майки.

— Возьмите билет! — сказал старик.

— А у меня проездной.

— Предъявите.

— Дома забыла.

— Тогда возьмите билет.

— А у меня проездной.

— Предъявите.

Наташка села напротив старика и, закрыв глаза и не слушая его, говорила как заведенная:

— У меня проездной, дома забыла, у меня проездной, дома забыла...

Что-то звякнуло.

— Ha-те, девушка! — старик протянул ей билет. — Бывает, что мелочи нет, а крупные менять не хочется. Со всяким бывает.

Наташка от неожиданности даже встала. Старик отвернулся к окну, считая разговор оконченным. Троллейбус тормозил перед остановкой.

— Подавись ты этим билетом! — крикнула Наташка и выскочила.

Идти до пляжа оказалось далеко. Наташка разомлела и, ступив наконец на серый песок, застыла, подставив лицо прохладному ветерку.

— Вы не можете дальше пройти? — спросила у нее за спиной щупленькая девушка в очках. Она лежала в купальнике, подставив солнцу узкую, как доска, спину и уткнувшись в раскрытые книги. Еще несколько книг торчало из полосатой сумки.

— А здесь не читальня! — сказала Наташка. — Подумаешь какая умная!

Девушка не ответила. Наташка все-таки шагнула в сторону. Народу на пляже было немного, даже топчаны стояли свободные.

В этот час молодых было немного, старых даже больше. Наташка прошлась по берегу, оглядываясь. А может, это только казалось, что старых больше. Они возвышались своими телесами, как слоны, и пляж был, как кладбище старых белых слонов. А солнце уже палило, и нужно было где-то найти купальник.

«Если у этой умной попросить? — подумала Наташка. — Ей купальник и не нужен совсем. Пусть книжками закроется».

Наташка села рядом с ней и спросила:

— Все читаете?

Она взяла книжку, полистала, положила, взяла другую.

— Вам это неинтересно, — строго сказала девушка, она была не такая уж и молодая, как сначала показалось Наташке — лет тридцати.

— А про что книжка? — спросила Наташка, которой стало обидно, что такая кикимора не хочет с ней разговаривать.

— Ты не поймешь.

— А ты объясни. Ты же ученая.

— Мне некогда.

— Всем некогда. А говорят, человек человеку друг, товарищ и брат.

— Ну и что?

— Ничего. Неправда все это.

— А что, по-твоему, правда?

— Ее нет — кошки съели.

— Еще что скажешь?

— А чего ты мне рот затыкаешь? Целый город людей, а поговорить не с кем.

— Ну, что тебе?

— Ты сколько зарабатываешь?

— У меня стипендия.

— А у меня ни фига. А машину я все равно раньше тебя куплю.

— Ну и что?

— Ничего. Тебе неинтересно?

— Покупай.

— А работать я не буду.

— Не работай.

— Я и так проживу.

— Попробуй.

— Не веришь? Да если я захочу, ко мне очередь будет, как в ГУМе за кофтами. Нарасхват буду!

— Пожалуйста.

— А ведь это нехорошо. Меня воспитывать надо.

— Зачем?

— Доучилась? Что же ты такое говоришь?

— А зачем тебя воспитывать?

— Чтобы я так не делала.

— Другая найдется.

— А вы и другую воспитывайте.

— Ну и что? Третья будет.

— Неправильно ты говоришь. Зачем тогда милиция?

— До тех пор, пока будет социальная основа для таких поступков, они сохранятся. Милиции трудно с ними справиться. Нужно, чтобы произошли глубокие изменения в сознании каждого человека.

— А я? Выходит, я ни при чем?

— При чем. Но захочет общество — в космос полетишь или на фронт санитаркой пойдешь.

— Неправда! Я сама все решила!

— Вопрос появляется только тогда, когда есть предпосылки для его решения. Знаешь, кто это сказал?

— А мне все равно. Никакого твоего общества нет. Есть клиенты, шпана, работяги, фраера. Общество, может, бывает, когда выпить собираются. А так каждый сам по себе живет.

— А ты попробуй хоть день без людей прожить — заскучаешь. И есть что-то ведь надо.

— Заработаю.

— Иными словами, вступишь в какие-либо общественные отношения. А они определяются в конечном итоге объективными законами, изменить которые человек не в силах. Он может лишь познать эти законы, научиться использовать их в своих интересах. Но изменить эти законы человек не может.

— Хорошо говоришь! И какие там про меня есть законы?

— Обыкновенные. Перебесишься. Залечишь гонорею. Пойдешь работать. Выйдешь замуж. Дадут тебе квартиру отдельную, чтобы с соседями не ругаться. Родишь мальчишку, отдашь его в английскую школу, тогда во всех школах языки начнут с первого класса преподавать. По воскресеньям будешь с мужем на «Фиате» за город ездить. Вот и все.

— Неправда! — крикнула Наташка. — Врешь ты все. Ничего этого не будет.

Она вскочила, сжав кулаки. Девушка смотрела на нее с удивлением и испугом. А Наташка прыгала вокруг нее и кричала:

— Неправда! Я сама все решила. Зачем ты врешь? Я проститутка, и в гробу я твой «Фиат» видала. Поняла? Ты мне рот не затыкай. Плевать я хотела на твое общество.

Потом она упала на песок и затихла. Мокрой косынкой девушка вытерла ей лицо. Потом сходила еще раз к реке, принесла в пригоршне воду, плеснула на Наташку. Та открыла глаза.

— Ты чего? — спросила девушка. — Чем я тебя обидела?

Наташка посидела несколько минут, встала и пошла.

— Эй! — позвала она, отойдя уже порядочно. — Как твоя наука называется?

— Философия.

— Не будет этого никогда. А книжки свои выкини!

Потом она долго шла по улице. От чахлой молоденькой зелени прохлады не было никакой. Воняло асфальтом. Тяжелые грузовики пыхтели какой-то дрянью. У Наташки разболелась голова, и она смотрела по сторонам, отыскивая, куда бы спрятаться. На лавочке можно было сейчас поджариться.

Она зашла в мебельный магазин. Покупателей не было, и даже продавцы куда-то, попрятались. Наташка присела на стул. Никто на нее не закричал. Тогда она шмыгнула в дальний угол к широкому дивану, потрогала обивку и даже поморщилась, обнаружив на полировке царапину, как будто хотела этот диван купить. Никто не прогнал ее. Она легла, спряталась за высокой спинкой.

Наташка закрыла глаза. Негромкий шум магазина вдруг навалился на нее. Он густел, становился громче, Наташка испугалась и открыла глаза. В магазине было тихо, только у входа визгливая тетка что-то кричала. Но стоило Наташке закрыть глаза, как гул усилился. Что-то крутилось вокруг Наташкиной головы все быстрее и быстрее, и уже не было никаких сил выдержать эту страшную карусель. Наташка заплакала.

— Ты чего? — над ней стоял толстый парень в сатиновом халате.

— Голова, — Наташка потрогала затылок, ей было так плохо, что она даже не подумала о том, что продавец может заорать, выгнать ее на улицу.

— У меня тоже. Это от жары. На таблетку — проглоти и полежи. Все пройдет. Только разуйся.

Он отошел, а Наташка снова закрыла глаза и почти тотчас уснула. Спала она так крепко, что не слышала, как звенел звонок на перерыв. Кто-то хотел ее разбудить, но тот же толстый парень сказал: «Пусть поспит!» К вечеру покупателей в магазине стало больше, к дивану, на котором спала Наташка, тоже подходили. Но парень положил на этот диван табличку «Продано». Потом в магазин пришли пять ребят, почему-то им понравился только этот диван, и они сказали: «Засечем время!» — и стояли до тех пор, пока продавец не убрал табличку.

— Эй, барышня, — закричали ребята, — приехали! Подъем! Вас ждут великие дела! Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше!

От этих глупых криков Наташка проснулась. Ребята схватили диван и потащили его к выходу. Наташка пошла за ними. Горланя, ребята подняли диван на руки и понесли. Он торжественно плыл над головами прохожих, и прохожие оборачивались, смотрели на это шумное шествие. Наташка зачем-то шла следом, по образовавшемуся коридору, понемногу отставая, и смотрела, как диван уплывал от нее, красивый, похожий на корабль.

— Добрый вечер! — сказал тот самый толстый продавец. — Как ваша голова?

— А вы уже кончили?

— Меня отпустили. Голова болит.

— А у меня прошла. Спасибо.

— Меня зовут Виктор.

— Такая жара! — сказала Наташа, потому что Виктор стоял перед ней, дожидаясь чего-то. — Сейчас бы арбуз!

— Где же его взять? Арбузы будут через месяц. Но это идея. Можно купить сок манго. Пойдемте!

— Куда?

— Ну вот, вы уже испугались. Разве я похож на людоеда? Хотите, я дам вашей маме расписку, что верну вас в целости и сохранности.

— Я далеко идти не хочу. Сейчас в троллейбусе задохнуться можно.

Виктор жил в новом девятиэтажном доме. В подъезде он долго ковырялся пальцем в почтовом ящике, выуживая какую-то открытку, но оказалось, что это квитанция за телефонный разговор.

— Вам пишут! — сказала Наташка.

— Дождешься от нее.

Однокомнатная квартира сверкала чистотой. Наташка все ждала, что откуда-нибудь выйдет мать или жена — на пальце у него блестело обручальное кольцо, но никого, кроме них, в квартире не было. Квартира была обставлена, как, наверное, и тысячи других — стандартный гарнитур, пестрые занавески, два горшочка с «бабьими сплетнями», телевизор, магнитофон, полка с книгами, гравюра в белой раме.

Виктор вытащил желто-красную машину для сбивания коктейлей открыл банки, стал резать мороженое. Мороженое попалось твердое, и, хотя Виктор нарезал его мелко, лопасти крутились еле-еле, как сонные.

— Разойдется, — сказал он, — вы идите в комнату, я подам.

Через несколько минут он появился с подносом.

— Ну как? — спросил он. — Вкусно? Может, сахару мало?

«Какой чудной парень, — подумала Наташка, — как нянька».

Виктор опять пошел на кухню, но вернулся и уставился на Наташку.

— Вы чего, а? — спросила она.

Виктор взял у нее чашку из рук, поставил на подоконник.

— Чего, а?

— Сейчас! Сейчас! — заторопился Виктор, он пошел к шкафу, потом остановился, посмотрел на Наташку. — Ничего, показалось. Вы ешьте, а я на вас посмотрю. Ладно?

— Смотрите. Только на мне ничего не написано.

Но Виктор все смотрел, и тогда Наташка спросила:

— А вам Леонов нравится?

— Кто?

— Ну этот, киноактер.

— А, нравится. Только вы не поворачивайтесь. Так и сидите.

— И мне нравится. Он такое вытворяет, повеситься можно.

— Очень хороший артист. Но он во всех ролях очень похож. А бывает, знаете, что один человек на другого так похож, что волосы на голове шевелятся.

— Это от электричества. У меня иногда от расчески вот такие искры отлетают.

— Положить вам еще?

— Немножко. Только вы тоже ешьте. Я одна не буду.

Виктор ушел на кухню. В это время в дверь позвонили.

— Кого это несет? — проворчал Виктор.

— Привет, бобыль! — заорал с порога парень. — Не повесился еще?

Гостей было двое — муж и жена. Его звали Юрой, ее — Люсей.

— Что я вижу! — кричал Юра. — Опять женщина в доме. Он вам тоже гарнитур устроил?

— От Светки ничего нет? — спросила Люся.

— Нужен он ей, как же! — опять закричал Юра. — Кому нужны ненормальные? Вы, девушка, сразу учтите, что он псих, и не очень на него заглядывайтесь.

— Как псих?

— А вы ничего за ним не замечали?

— Нет, вот только смотрел он как-то.

— Он всегда с этого начинает. А чужие вещи он вам не давал мерить?

— Юра, перестань! — вмешалась Люся. — Хватит глупости говорить. А Светка твоя паршивка, так и знай. Я ее не защищаю.

— Ты только его защищаешь, — сказал Юра. — А может, у вас амуры?

— Успокоишься ты или нет?

— А может, у вас амуры? Вы скажите. Я не против, только порядок должен быть, очередь установим.

— Я вам сейчас мороженое сделаю, — сказал Виктор, — вы такого еще не пробовали...

— О, великий кухонный муж! — заорал Юра.

— Открывай бутылку, — сказала Люся. — Я так устала и спать хочу, а ты все время орешь.

— Здрасте! А кто ныл: «Навестим Витю! Навестим Витю!» Я, что ли, тянул этого психа смотреть?

— Вы извините его, девушка! — сказала Люся Наташке. — Он прораб. Привык на стройке горло драть. Вот и орет, никак остановиться не может.

— И прораб! Производитель работ то есть. А вы что, позвольте узнать, производите?

— Нет, я этого больше не вынесу, — сказала Люся и включила магнитофон.

Юра ушел на кухню, что-то там громко рассказывал. Люся задернула шторы, забралась с ногами на тахту, внимательно посмотрела на Наташку.

— Где он тебя подобрал? Ты на Светку и не похожа совсем.

— Это неважно. Какая есть!

— А ты с характером. Ему почему-то всегда попадаются с характером. Хоть бы одна мямля попалась.

— Ну и ладно. А тебе-то что?

— Ничего. Только учти, в этом доме хозяйка не требуется. Витя сам лучше любой хозяйки. А завтра ему станет стыдно, и он тебя выгонит. Ты не смотри, что он мямля. В два счета с лестницы спустит.

— А вот и мы, — сказал Виктор, входя с подносом. — Не скучаете?

— Сейчас развеселю! — Юра шел следом с бутылкой и фужерами. — К пьянке товьсь!

Выпили. Юра сменил пленку, пошел твист. Люся легла и уставилась в потолок. Виктор тихо сидел рядом с нею.

— Эх, завалилась моя супружница. Выручайте, девушка! — орал Юра, не переставая крутиться перед столиком. — Ну, спасите!

— Я так не умею.

— Научу.

— У меня босоножки жмут.

Виктор вытащил из шкафа туфли, но они были велики.

— Возьми мои, — сказала Люся, — от него не отвяжешься.

— Вот так! — кричал Юра. — Как будто спину вытираете и ниже.

Сначала подметки никак не отлипали от пола, потом Наташка приладилась, и стало получаться. Когда она поворачивалась к тахте, ей казалось, что Люсина рука двигается у Виктора за спиной, словно она его гладит.

— Все! — сказал Юра, когда пленка кончилась. — Во наломался. Завтра на карачках ползать буду.

— Еще, еще! — требовала Наташка.

— Нет уж, баста, — сказал Юра. — Вставай, супружница. Пора возвращаться в лоно семьи.

— Как ты мне надоел! — поморщилась Люся. — И все ты орешь! И все какие-то глупости!

— Семья не глупость, а ячейка общества. С классиками споришь?

— Я тоже пойду! — сказала Наташка, когда Юра с Люсей стали прощаться. — Подождите.

— Нет-нет! Нам совсем в другую сторону.

Наташка и Виктор вернулись в комнату. Виктор снова включил магнитофон. Опять пошел твист, потом вдруг оборвался, как будто магнитофон поперхнулся, и негромкий хриплый голос запел: «На Смоленской дороге метель, метель, метель...»

— А куда она уехала? — спросила Наташка.

— Не знаю.

— Вы ее любите?

— Не знаю. Допивайте. Я пока посуду уберу.

Он ушел на кухню. Было слышно, как он включил там воду. Наташка повернула ручку магнитофона. Теперь голос гремел на всю квартиру.

— А все-таки? — сказала она, входя в кухню. Виктор в фартуке мыл посуду. — Почему она уехала?

— Не знаю. Она говорила, что больше всего на свете я люблю мыть посуду. Ну и что? У каждого свои причуды.

— Вы бросьте психом прикидываться. Я знаю, что вы любите. Видела, как вы с Люськой амуры разводите. А зачем врете? Зачем Люську мучаете?

— Вы ошиблись, девушка. Вам показалось. Почему вы кричите на меня? Разве я сделал вам что-нибудь плохое?

— А чего хорошего? Мороженое купил? Да таких кобелей по сотне на каждой улице.

— Я вас не пущу, уже поздно. Как вы поедете?

— А это не твоя забота. Не волнуйся, а то чашечку разобьешь.

На улице уже было безлюдно. Наташка долго стояла на остановке, но троллейбуса не было. Наконец подошел. Он даже не остановился, а только притормозил.

— Машина в парк! — объявил водитель.

«В парк так в парк!» — подумала Наташка и легла на заднее сиденье.

Троллейбус мчался без остановки, лежать было удобно, только где-то впереди дребезжало стекло. Наташка уснула.

Пятый день 

Под утро Наташка совсем замерзла на гладком дерматиновом сиденье и уже не спала, слышала какие-то шорохи и шаги, чьи-то голоса в отдалении. От каждого ее движения пружины поднимали визг, и еще спустя минуту где-то в самой середке тоненько вскрикивала опоздавшая. Пора было вставать, но Наташка все не хотела открывать глаза.

Что-то загрохотало над головой, лязгнула дверь впереди и заурчал мотор. Потом — щелк, и торжественный, как у Левитана, мужской голос сказал:

— Земля! Земля! Я «Заря»! Все бортовые системы работают нормально. Пассажир спит. Разрешите старт! Пять, четыре, три, два, поехали!

И Наташка почувствовала, как сиденье дернулось и она понеслась вверх. Она вскочила — троллейбус полз по залитой солнцем улице.

— Иди сюда, космонавтка! — крикнул в микрофон сидевший за рулем парень. — Тебе куда?

— В Париж можешь?

— А чего? Могу. Только сначала по Садовому кружок для разгона, ладно? Садись.

Складной стульчик был совсем низенький, и видела Наташка только стены домов. Стены то прижимались совсем близко, то отбегали.

— А чего одна? — спросил парень. — Тут такие картинки бывают — детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается. А ты теряешься!

— Перед стартом нельзя.

— Понимаешь! А после можно?

— Ты верти, разберемся.

— А в полете можно? Новый космический эксперимент! Любовь в невесомости.

— Платят тебе сколько?

— Хватает. Алиментов пока не плачу. Соглашайся!

— С восьмилеткой берут?

— А я думал, ты в академии учишься. Не годишься!

— Ты всегда такой дурак?

— Нет. Я сегодня первый день, понимаешь? Тут со мной один хмырь ездил, на твоем стуле сидел. Ему что ни скажи — молчит. А с тобой поговорить можно. Как насчет эксперимента?

Уже выехали на Садовую. Она была совсем тихой и казалась еще шире. На тротуарах никого не было, но парень все-таки затормозил и объявил в микрофон: «Воротниковский переулок. Следующая остановка — площадь Маяковского». В тоннеле стало темно, парень пошарил над головой, но выключателя не нашел и только чертыхнулся.

— Дай я покручу, а? — попросила Наташка.

— Совсем чокнулась?

— Тут никто не видит.

— Сразу в стену врежешься.

— Как же! Всего две педали: одной тормозишь, другая — скорость. Как на велосипеде.

Снова в глаза ударило солнце. От гостиницы «Пекин» вдогонку троллейбусу кинулся дядя с чемоданом. Парень стал его дожидаться.

— Не забудьте оплатить свой проезд! — сказала Наташка в микрофон, когда дядя вошел. — За чемодан — десять копеек. Проходите вперед, не мешайте входу и выходу.

На Бронной тоже никого не было, но парень и тут остановил.

— Давай, — сказала Наташка, — там дальше широко будет, я знаю.

Они пересели.

— Только тихо! — сказал парень и отпустил тормоз.

Троллейбус двинулся еле-еле. Наташка почувствовала, как у нее сразу вспотели ладони.

— Поехали! — крикнула она и прижала педаль.

Что-то захрустело под ногой, троллейбус с гудением стал набирать скорость.

— А можешь! — сказал парень. — Только не гони.

— Поехали!

Странное было чувство. Весь мир мчался на Наташку, и мостовая неслась под колеса. Тротуар норовил встать поперек, но парень еле заметно подталкивал руль, и тротуар опять укладывался на место. С пола рвался и бил по ногам ветер. А Наташка впервые за эти дни почувствовала себя спокойно. Это было ощущение покоя и свободы одновременно. Наташка была счастлива.

— Тормози! — сказал парень. — Остановка.

— Ладно, нет никого.

— Остановка, понимаешь?

— Обойдешься!

Наташка еще нажала на педаль. Теперь троллейбус, как огромный снаряд, мчался по широкой, пустой Садовой.

— Ты что? Ты что? — кричал парень, он потянулся к рулю, но Наташка не выпускала баранку. — Куда, ненормальная? Останови! Светофор!

И тут прямо перед собой Наташка увидела красный. Она растерялась и сразу забыла, что нужно делать.

— Тормози! Скинь скорость! — кричал парень и бил ногами под руль. Улицу Герцена проскочили. Самосвал, рванувшийся было наперерез, затормозил и обиженно зашипел. Троллейбус проехал еще метров двадцать и стал.

— Ну и дура! — сказал парень. — Дать бы тебе по морде!

Наташка посидела с минуту, приходя в себя, встала — ноги были как ватные, вышла на улицу. Пассажир тоже вылез, он показал на Наташку, постучал себя по лбу и пошел на остановку.

— Эй, — крикнул парень, — иди сюда!

Наташка покачала головой. Ноги все еще были ватные, и голова кружилась.

— Да ты не бойся, поехали. Я, что ли, в Париж собирался!

— Крутись по своей Садовой. Приветик!

Парень хотел что-то сказать, но подошедший сзади троллейбус засигналил, и парень послушно полез за руль.

— Приветик! — еще раз крикнула Наташка.

Несколько минут спустя она была на площади перед входом в зоопарк. Дворничиха в белом фартуке неторопливо махала метлой. Решетчатые ворота еще были закрыты, но и так был виден блестевший под солнцем пруд с какими-то утками. Одни были рыженькие, маленькие, только головка торчит, как запятая, другие — большие, белые и черные. Все они толкались у берега, середка была пустая. Только, наверное, самые психованные вдруг замашут-замашут крыльями, понесутся, поднимая брызги, к другому берегу, и все-таки не взлетят, успокоятся, опять зарядку делают.

— Кыш! Кыш! — крикнула Наташка, ей хотелось, чтобы поднялась вся эта разноцветная куча, рванулась куда-нибудь, но, наверное, голос ее даже не долетал до пруда — такой там стоял галдеж.

— Ну да! — сказала дворничиха, она подошла, оперлась на метлу. — Разгонишь их, как же!

— Крылья, гады, подрезали. Кыш! — Наташка что было сил била кулаком по железным воротам.

— У них уже линька была, крылья хорошие. А зачем им лететь? Тут они сыты, зимой в тепле. Эта Сонька ничего не понимает. Видишь, вон мотается. Сейчас намашется и сядет. Далеко не полетит.

И точно — большая белая птица, вытянув длинную шею, широкими кругами носилась над прудом, как на привязи.

— Сонь, Сонь, Сонь! — позвала дворничиха.

— Кыш Кыш! — кричала Наташка, она подобрала какую-то коробку и высоко подбрасывала ее, чтобы отогнать птицу.

— Не, — сказала дворничиха, не обращая внимания на беспорядок, — птицы нынче с понятием. Им эта Африка и не нужна. Зачем им она? Там пищу добывать надо, от хищников спасаться. А здесь кормушки полны, опасности никакой. Только размножайся. А что — воля, воля? Волей сыт не будешь. А летать все равно где.

Дворничиха еще что-то говорила. Наташка не слушала. Раскинув руки, как крылья у этой Соньки, она носилась перед воротами. Круги были не такие широкие. И еще дворничиха мешалась. Наташка выскочила на площадь и понеслась вверх, к Садовой.

Дверь парадного высотного дома была тяжелая, руки оборвешь. Закутанная лифтерша поднялась со стула и спросила:

— Вы к кому?

— К дяде.

— В какую квартиру?

— На десятый этаж. Скорее, у меня вещи на вокзале украли.

— Я с вами поеду.

Это уже было совсем ни к чему, но тетка нажала кнопку, двери открылись, и они вошли в лифт.

— Что же вы не закрываете? — спросила Наташка. — Так и будем стоять?

Двери подумали, потом сами медленно двинулись, сомкнулись. Лифтерша нажала кнопку десятого. Наташка вытянулась из-за ее спины и нажала пятнадцатый.

— Вам же десятый нужен?

— Ну и что? Нельзя нажать?

— Ну и молодежь пошла — самостоятельная, а ума никакого!

— Вот я дяде скажу, как вы про молодежь говорите. Будете мартышкам клетки чистить.

— А что я сказала-то? Вы же сами говорили, что на десятый.

— Слону хобот качать. Там поработаешь! А то сидит, как на курорте.

— Вам бы такой курорт. Ревматизм через неделю заработаете.

— Значит, по собственному желанию, — заключила Наташка, — и вся любовь.

Лифт остановился. Двери опять долго думали, как им разойтись. Разошлись.

— Ну вот что, — сказала Наташка, — я дяде ничего не скажу, а вы позвоните вон в ту квартиру. Если дядя меня сразу увидит, у него приступ будет.

Лифтерша послушно пошла. Двери наконец надумали и, поскрипывая, стали сходиться. Лифтерша протянула руку к звонку, но на всякий случай обернулась. Наташки на площадке уже не было.

Она вышла на пятнадцатом. Покрутилась, отыскивая нужную сторону, позвонила. Долго не открывали.

— Кто там? — спросил наконец мужской голос.

— Очень срочное дело.

Дверь приоткрылась, и выглянул рыхлый мужчина с выпуклыми глазами. Одет он был в старый халат.

— Я из зоопарка. У нас мартышка убежала. Где-то по вашему дому прыгает. Можно в окно посмотреть?

— П-п-пожалуйста! — мужчина слегка заикался. — Только я не думаю, чтобы она могла так далеко убежать.

— Что вы! Я один раз за ней в Малаховку ездила.

— Как же ей удается?

Комната была обставлена красивой старинной мебелью, но сейчас Наташке было некогда рассматривать. Она рванулась к окну.

Ну и видик отсюда открывался! Машины на Садовой были маленькие, как букашки, а люди меньше муравьев. Совсем рядом были Никитские, бульварное кольцо, ей показалось, что она несется высоко над землей с маленькими домами, машинами, людьми.

— Как же она у вас убегает?

— Отмычки делает.

— Ну это ерунда! Обезьяны не могут делать орудия труда.

— Вы со мной не спорьте. Сейчас вот такой шкет уже с отмычкой ходит. Она за день столько увидит, всего наберется.

— Люди, значит, виноваты?

— А то кто же? У нас даже слон теперь просит на ночь анекдот рассказать. А в три часа как рассмеется!

— Сеня! — позвал из глубины квартиры сонный женский голос. — Ты с кем разговариваешь?

— Мартышка в окно заскочила. Очень смышленая.

— Совсем с ума сошел. Возьми телефон. Я чувствую, что он сейчас зазвонит.

Пучеглазый извинился и пошел куда-то. Наташка открыла окно, села на подоконник. Теперь вокруг была пустота, казалось, что в ней можно плыть, если, конечно, хорошо работать ногами.

— Не видно мартышку?

— Шастает где-то, — Наташке уже надоела эта история, — ничего, сама прибежит. Только, вы ее не кормите.

— Ладно. Вы в Москве живете?

— А что?

— Мы домработницу ищем. Может, согласитесь?

— А что делать?

— Как обычно — уборка, магазины. Обед мы часто берем из ресторана.

— И все?

— Будут, вероятно, еще какие-то поручения. Все сразу не скажешь.

— За те дела плата отдельно?

— Отдельно? Я не знаю. Но мы договоримся.

— Нет, давайте сразу. Бесплатно ничего не будет.

— Ладно-ладно. Приходите часов в одиннадцать, и все с женой решите.

— С женой? А она это разрешит?

— Приходите обязательно. Вам понравится.

Наташка чуть не подавилась от смеха. Этот пучеглазый мог кого хочешь уморить. Она уже сбежала одну лестницу, но остановилась и крикнула:

— Сеня!

Пучеглазый выглянул и приложил палец к губам.

— Я не приду, — сказала Наташка. — А ты мартышку мою не трогай. Она еще девочка.

Ну и физиономия была у этого Сени. Глаза совсем на лоб вылезли.

Улица Воровского Наташке понравилась. Дома были интересные. Правда, тот желтый в самом начале пора было уже ломать — раскорячился, как рак. А рядом серый, со всякими штучками, — похожий на замок, был совсем ничего. И у посольства ФРГ домик был солидный. Мрачноватый только, но так им и нужно, Наташка не удержалась и постреляла из пальца по наглухо закрытым окнам. Рядом в красивом доме тоже было посольство. И соседний дом тоже, наверное, для кого-то ремонтировали. Интересная была улица.

Перед посольством Венгрии Наташка прошлась раз и два, даже на другую сторону перешла, чтобы хорошо рассмотреть и решить. Из открытых окон института Гнесиных кто-то голосил с утра пораньше и скрипка визжала. Дом Наташке не понравился — аккуратный, конечно, но без всяких украшений и очень большой. Куда такую громадину — три этажа. Да и соседи очень горластые.

А вот рядом одноэтажный, даже не такой чистенький, был симпатичный. Наташка подошла и прочитала — «Посольство Королевства Норвегии». Вот ведь как! Оказывается, королевства еще бывают. Она прошла вдоль окон — занавески были не совсем, как наши, но похожие, книги на подоконниках. Странно, королевство — и занавески с цветочками, и книги тоже читают.

Наташка вернулась к входу и позвонила. Невысокий полный мужчина открыл дверь.

— Что вам угодно?

— Можно посмотреть? Никогда в королевстве не была.

— Девушка, здесь люди работают, живут. Вы можете помешать.

— А я тоже могу работать. Знаешь, я даже троллейбус водить умею.

— У нас персонал укомплектован.

— Персонал! Сам устроился, а другим не дает.

— Проходите, девушка. Иначе у вас могут быть неприятности! — сказал толстый и закрыл дверь.

— Неприятности! — передразнила его Наташка и пошла.

...Часа через три Наташка стояла в грязном, освещенном тусклой лампочкой коридоре перед табличкой «Отдел кадров». Где-то стрекотала машинка, осипший мужской голос втолковывал в телефон про какие-то катушки.

Наташка открыла дверь. В комнате за столиком, заваленным бумагами, сидела красивая молодая женщина в хорошо сшитом костюме с институтским ромбом на лацкане.

«Во, вырядилась!» — подумала Наташка и спросила:

— На работу здесь берут?

— Здравствуйте. Что вы хотите?

— Ученицей возьмете?

— Как ваша фамилия, имя, отчество? Сколько вам лет? Какое у вас образование?

— Ну вот! Как в милиции! Вы меня в директора хотите взять?

— Какую профессию хотите у нас получить?

— Все равно, лишь бы побольше платили.

— Ну а планы, стремления у вас к чему?

— Сказала я уже. Чего еще надо?

— Нужно, чтобы вы оставили этот тон и отвечали на вопросы.

— А что вы глупости спрашиваете? Уборные тоже по призванию чистят?

— Вам никто не предлагает чистить уборные. Я спрашиваю, какие у вас стремления?

— Пристала как банный лист.

— Что такое? Ты почему так разговариваешь?

— А чего ты пристала? Значок повесила и думаешь, что самая умная.

— Это черт знает что такое! Как ты можешь себя так вести?

— А могу! Ты, что ли, запретишь?

Женщина застучала кулаком в стену.

— Стучи! — крикнула Наташка. — Зови своих хахалей. Вечерком с ними рассчитаешься.

В комнату заглянул маленький старик в черных нарукавниках.

— Что случилось?

— Пришла на работу поступать, я с ней по-хорошему...

— А мне не нужно твоего хорошего. Ты им с плешивеньким поделись!

...Время уже шло к обеду. Наташка остановилась у витрины продовольственного магазина. Она так хотела есть, что не могла отвести глаз, стронуться с места. К стеклу витрины было приклеено объявление: «Комсомольско-молодежному коллективу магазина „Смена“ требуются ученики продавцов».

«А что? — подумала Наташка. — Чем не работа? И в тепле! И жратва под носом. Тут не похудеешь».

Директором оказался молодой парень с комсомольским значком на лацкане пиджака — такой молодой, что Наташка не поверила и спросила:

— Это вы директор?

— Слушаю вас.

— Объявление у вас висит про учениц. Возьмете?

— Ученицей? Знаешь, я замотался, не успел пообедать. Пойдем кофейку погоняем.

Они пошли через весь магазин в кафетерий, директор поставил на столик две чашки, тарелку с пирожками.

— Налетай. Пирожки у нас толковые.

Наташка набросилась на пирожки, а он только прихлебывал кофе.

— Да, работать тебе нужно. Сколько дней бродишь?

— А вы откуда знаете?

— Вижу. Я ведь в торгашах недавно. А до этого пять лет вот с такими гавриками возился. Что же делать с тобой, а?

— Возьмите, и все.

— Возьмите! Вот посмотри на них, — директор обернулся и показал на длинный прилавок, за которым стояли девушки в одинаковых халатиках. — Хороши, а?

Наташка улыбнулась.

— Хороши! — ответил директор. — Красавицы. А я ночей не сплю — недостачи. Почему? Не знаю. Ведь золото, а не девчонки. Все по комсомольским путевкам пришли. И наставницы у них золотые, на лучшем счету в управлении. Вся бухгалтерия в порядке. И недостачи. Думаешь, они что-нибудь зарабатывают? Только успевают гасить. Почему?

— Вы ешьте. После разберетесь.

— Ты говоришь — и все. Разве это так? Вот я тебя возьму — и опять недостача. Ты к ней пальцем не приложишься, а думать будут на тебя. Прошлое разве утаишь? И я буду думать. А что мне делать? Должен же я понять. А ты говоришь — и все. Совсем не все. Ты, наверное, и украсть можешь?

— Могу.

— На завод тебе надо.

— Там тоже воруют.

— Там соблазна меньше. А тут разве устоишь?

Директор выбил чек и принес еще тарелку пирожков.

— Ешь, — сказал он, — и не сердись. Я ведь не хочу тебя обидеть. Я просто не могу тебя взять.

— Ладно, вы со своими разбирайтесь. Я устроюсь где-нибудь.

— Нет, погоди. Дай мне месяц, а лучше — два. Я за это время или разберусь, или прыгну к чертовой матери с пятого этажа. Через два месяца приходи. Обязательно возьму. Ты не бойся, я разберусь.

— Конечно, — сказала Наташка, — я вам тогда за пирожки отдам.

Вечером Наташка, как и четыре дня назад, стояла на Пушкинской площади. Как и тогда, крутилась обычная карусель свиданий. Наташка никого не ждала. Она и сама не знала, зачем пришла сюда. Люди около нее сменялись, как будто сдавали вахту, и это мелькание раздражало Наташку. А на одного фраера даже смотреть было смешно — в клетчатой рубашке навыпуск (сейчас такие только деревня носит), с желтыми цветочками. Кто к такому подойдет? Но парень вдруг повернулся к Наташке и протянул цветы.

— Прекрасный вечер, — сказал он, — правда?

— Зачем мне желтые? Это к разлуке.

— Без разлук не бывает и встреч.

— А мне никто не нужен.

— Никого не ждете?

— Тебя дожидалась.

— И вся любовь. А то ломаешься.

— Возьми свои цветочки и катись.

— Даже неудобно получается. Я вам подарил.

— Кавалер! Нужен ты мне очень!

Наташка швырнула цветы на асфальт и пошла. На углу она просто так обернулась. Парень шел за ней, сунув руки в карманы.

— Эй, — крикнул он, — погоди!

Наташка пошла быстрее, но парень не отставал. Тогда она побежала, расталкивая плотную, теплую толпу. Около «Минска» она перешла на шаг, запыхалась. Но парень был совсем рядом — это она чувствовала. Она обернулась, вздернула подбородок. Парня не было. Она очень удивилась. Куда он делся? Постояла, подождала. Но парня не было. Она пошла к Маяковке.

— Привет! — сказал парень, появившись как из-под земли. — Еще побегаем?

— Ты хочешь, чтобы я милицию позвала? Отстанешь ты или нет?

— Нет. И не бегай.

— Ну и дурак. Кто тебя умным назовет?

— А мне-то что?

Наташка пожала плечами и пошла.

— Девушка! — сказал парень, он шел чуть сзади. — Почему вы не хотите познакомиться?

— Я на улице не знакомлюсь.

— А где же я мог вас еще увидеть? Может, в кино пойдем? Леонов такое вытворяет — повеситься можно. Это очень невежливо — не отвечать, когда к вам обращаются.

— А я не хочу вешаться, понял?

Парень отстал, но все еще шел за Наташкой, и вдруг она поняла, что он вот-вот плюнет и уйдет. Она остановилась. Парень тоже остановился. Так они стояли и смотрели друг на друга, а люди шли, встревали своими головами, плечами, бюстами. Но казалось, что этих людей и нет вовсе, а они — Наташка и этот парень — только вдвоем.

— Ну пойдем! — сказала Наташка. — Чего ты стоишь?

Парень подошел, он хотел взять ее под руку, но Наташка прижала локоть.

— Ты чего? — спросила она. — Думаешь, закадрил?

— С тобой не соскучишься. В цирк ходить не надо.

— Экономить будешь.

— Может, в кино пойдем?

— Я устала. Я устала от всей этой жизни, понимаешь?

— Ну, даешь! А еще?

— Я серьезно. Почему ничего не получается?

— Что не получается?

— Ничего. Хочешь одно, а получается совсем другое.

— Не умеешь, значит. Учиться надо.

— Очень умный. Еще что скажешь?

— Мне-то какое дело?

— Конечно, всем наплевать. Разве это правильно?

— Не знаю. А ты не чокнутая?

От Белорусского вокзала они повернули на Лесную. Было совсем темно. Наташка взяла его под руку. Он вздрогнул, рука у него сделалась, как деревянная, а шаги стали твердыми, как будто, он шел на параде.

— Ты не прав, Коля, — сказала Наташка.

— Я и говорю — чокнутая. Какой же я Коля?

— Молчи, это все равно. Почему никто не помогает другому? Только и стараются обидеть, посмеяться. Разве это удовольствие — обидеть, человека?

— Смотря какой человек. Некоторых давить надо, как клопов. У меня мастер — гад ползучий.

— Меня тоже нужно давить.

— За что?

— За все. А мастер у тебя, может, человек. Может, это тебя давить нужно. Ты так никогда не думал?

— Ты в цирк иди, там выступай.

— Не получилось. Даже говорить не умеем. Ну, иди гуляй. Мне пора. — Наташка остановилась перед каким-то домом.

— До двери, как полагается.

— Очень хочется? Ну на, дурачок! — Наташка подставила щеку.

— Ладно, — сказал парень, — я пойду. Ты ненормальная, наверное.

— Подожди, я серьезно. Иди сюда.

Парень вернулся, неловко поцеловал Наташку в щеку.

— А теперь иди. Будешь вспоминать, как с ненормальной гулял?

— Завтра на Пушкинскую придешь?

— А зачем? Все это неправда. Ничего этого не бывает, понял?

— Я завтра в вечернюю. Послезавтра приходи! — сказал парень и пошел.

— Зовут-то тебя как? — крикнула Наташка.

Была уже ночь — темная, тихая. От дома, у которого Наташка простилась с парнем, до троллейбусного парка было совсем недалеко — она все заранее обдумала. Наташка дошла до троллейбуса, залезла в один — в железной коробке было душно, как в душегубке. Рядом, в маленьком скверике, Наташка выбрала скамейку, чтобы свет фонаря не бил в глаза, и легла. Было совсем тихо. Осыпая искры, возвращались, последние троллейбусы. На Белорусском вскрикивали электрички.

Наташка проснулась от свиста. В двух шагах от нее стоял парень. Где-то близко играла музыка. Наташка села.

— А ты ничего, — сказал парень. — Не скучно одной?

— Иди отсюда. Я тебя не знаю.

— Ах, какие мы строгие. Нас за это мамочка заругает.

Из кустов вышли еще трое. На плече одного болтался транзистор. Передавали музыку.

— Вот, красавицу откопал, — сказал первый, — дикая только.

— Ничего, сейчас обучим.

С другой стороны подошли еще двое.

— Я закричу! — сказала Наташка, прижимаясь к скамейке.

Чья-то жесткая ладонь зажала ей рот, вонючие забинтованные пальцы вцепились в щеку.

— Ну, кричи. Что же ты не кричишь?

Наташка рванулась, вскочила со скамейки. Кто-то кинулся ей наперерез. Наташка со всего маху ударила кулаком. Парень отскочил.

— Ну, кто еще? — крикнула Наташка и оглянулась.

Она была в кольце. Тени двигались на нее. Кто шел в открытую, кто перебегал от дерева к дереву, прятался за кусты.

«Сколько же их? — подумала она. — Сколько?»

— Помогите! — крикнула Наташка изо всех сил.

Кругом было тихо, совсем тихо. Музыка кончилась.

Зазвенели позывные «Маяка». «Повторяем ночной выпуск известий», — сказал диктор.

Кто-то прыгнул сзади на Наташку и повалил. Опять она почувствовала эти вонючие пальцы на лице. Не поднимаясь, она что было сил лягнула его и попала, наверное, очень больно, потому что вонючий вскрикнул и сразу отпустил. Но тотчас на нее навалился другой, а еще кто-то ударил ногой в бок.

«И все!» — подумала Наташка, не в силах шевельнуться, потому что этот другой сел ей на спину, и, чувствуя, как грубые руки шарят у нее под платьем, закричала: «Мамочка! Мамочка! Спасите!»

И вдруг с другого конца сквера, от Менделеевского института, откликнулся пронзительный милицейский свисток. Она только успела сесть, как на ближайшую дорожку, полыхая фарой, вынесся мотоцикл. Он пронесся мимо, преследуя бросившихся врассыпную подростков, грохотал то дальше, то ближе, потом вернулся. Милиционер вел его медленно, одной рукой, а другой держал за шиворот сидевшего в коляске.

— Ты кричала? — спросил милиционер, остановившись перед ней. — Этого узнаешь?

— Да я шел мимо — чего узнавать-то? — заспешил парень, на вид ему было лет шестнадцать-семнадцать. — Я у товарища телевизор смотрел, можете проверить.

— У того пальцы вонючие были, забинтованные — сказала Наташка.

— Да ты лучше посмотри, — сердито сказал милиционер и встряхнул этого парня в коляске. — Врет он все. Неужели не видишь?

— Нет, — сказала Наташка, — его не было.

— Ну это мы еще выясним. А ты чего сидишь? Ночевать здесь собралась?

— А мне куда? Тоже с вами? — спросила Наташка.

— Домой иди. И больше не бегай по ночам. Где-то я тебя уже видел, а? Музыку свою забери! — крикнул милиционер, потому что Наташка уже неслась напрямик, по газонам, к выходу из сквера.

Я познакомился с Наташкой на областном смотре художественной самодеятельности. Хор спецпрофтехучилища стал тогда лауреатом.

— Вот, — подтолкнула руководительница рослую девушку в школьной форме, — наша староста, и голос хороший. Осенью будет поступать в музыкальное училище. Как мы будем без нее, просто не знаю.

Наташка смущенно улыбнулась.

Оглавление

МАМИНА БРИГАДА 

СНЕГ ИЗ ОБЛАКА 

КИНДЖИ, СТЕПНОЕ СОЛНЦЕ 

БРЫЗГИ ШАМПАНСКОГО 

СКОРО УЕЗЖАЕМ 

ТРИ ДНЯ С СЮЗАННОЙ 

ПОСТ У МАГАЗИНА 

БЛЕСТЯЩАЯ ПОБЕДА МОСКОВСКОГО «ДИНАМО» 

ВЕТЕР ПОПЕРЕК ПОЛОСЫ 

ДЛИННЫЕ ДНИ В СЕРЕДИНЕ ЛЕТА 

  Первый день 

  Второй день 

  Третий день 

  Четвертый день 

  Пятый день  Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg