«Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия»

Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия (fb2) - Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия 2953K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Павлович Колотенко

Владимир Колотенко Хромосома Христа или Эликсир бессмертия

Кто всегда рядом!

Се творю все новое

Откровение 21,5

Все мерзостно, что вижу я вокруг…

Вильям Шекспир

Мы уже не животные, но, несомненно, еще не люди.

Генри Миллер

Не ищите чудес, их нет.

Ищите знание – оно есть.

Всё, что люди зовут чудесами,

есть только та или иная степень знания.

Тибетская мудрость

Книга первая ПРИКОВАННЫЕ К ТЕНИ

Не короли правят миром, и даже не олигархи. Мир заставляют двигаться – идеи. А любая идея о «правильном» устройстве общества приводит к большим потрясениям, чем полномасштабная ядерная война.

Юрий Никитин. 

Часть первая РАДОСТИ МУК  

Глава 1

– Пуля, – рассказываю я, – прошла через мягкие ткани…

Если бы мы могли знать тогда, если бы могли только предположить, как все обернется… Но как в любом большом деле, жертвы неизбежны. Нам тоже не удалось их избежать… Мы так и умерли, не успев…

Я – единственный, кто, судя по всему, уцелел в этой жуткой схватке за совершенство, и единственный, кто знает код кейса, где хранится вся информация о нашей Пирамиде. Вот поэтому-то за мной и такая охота: прессинг по всему полю. Я им нужен живым, это ясно… Меня радует и то, что они так и не смогли победить наш код. Еще бы! Это же не какой-то там «Код да Винчи»!

И не смогут!

Пуля прошла через мягкие ткани левой голени, поэтому я отжимаю педаль сцепления пяткой. Попытка шевельнуть пальцами или согнуть ногу в голеностопе вызывает жуткую боль. Зато правой я могу давить на акселератор автомобиля до самого коврика.

Они стреляют по колесам: убивать меня нельзя, это теперь ясно. Им нужна моя голова в полном сознании, только голова, поэтому они и стреляют по колесам.

Вот и еще одна очередь. Пули как бешеные шипя, прошивают обшивку, дыры насвистывают на ветру, как флейта, пахнет в салоне паленым, но не бензином, не машинным маслом – значит, можно еще вырваться из этого пекла.

Мне бы только пересечь черту города, а там, среди узких улочек, насыпанных вдоль и поперек, я легко оставлю их с носом. Я с закрытыми глазами найду себе убежище в этом небольшом южном городе, где за годы отшельничества изучил все его уголки. Я знаю каждый выступ на этом асфальте, каждую выемку. Слева – высокая каменная стена, справа – пустырь… Ты – как на ладони!.. Этот крохотный остров любви и меда не очень-то гостеприимен, хотя здесь и более трехсот церквей.

Свежая очередь оставляет косую строчку дырочек на ветровом стекле справа от меня, вплетая новые звуки в мелодию флейты. Опять промазали! «По колесам, бейте только по колесам!», – мысленно наставляю я своих преследователей. Ведь так можно, чего доброго, и в голову угодить. Что тогда? Что вы будете потом делать с напрочь простреленной головой?

В боковом зеркале я вижу черный мордастый джип с огненными выблесками автоматных очередей. Они бьют не наугад, а тщательно прицелясь, поэтому мне нечего опасаться. Но вот, оказывается, бывают и промахи…

Счастье и в том, что автобан почти пуст, я легко обхожу попутные машины, а редкие встречные, зачуяв во мне опасность, тут же уходят на обочину, уступая левую полосу, словно кланяясь: вы спешите – пожалуйста.

Вот и мост. Лента речечки (или канала?) залита пожаром вечернего солнца. Я успеваю заметить и золотистые купола церквушки, что на том берегу, и красные огоньки телевышки, а в зеркальце заднего вида – обвисшие щеки джипа. На полной скорости я кручу рулевое колесо вправо так, что зад моей бээмвэшки залетает на тротуар. Теперь – побольше газу, а теперь налево и снова направо, без тормозов, конечно, сбавив, конечно, газ. Свет пока не нужен, фары можно не включать. А что сзади? Пустота. Еще два-три поворота, две-три арки и сквозь густой кустарник в чащобу сквера. Теперь только стоп!.. И снова боль в голени дает о себе знать. Зато как тихо! Тихо так, что слышно, как сочится из раны кровь. Пальцами правой руки я зачем-то дотягиваюсь до пулевых пробоин на ветровом стекле с причудливым ореолом радиальных трещинок, затем откидываю спинку сидения и несколько секунд лежу без движения с закрытыми глазами в полной уверенности, что ушел от погони. Потом тянусь рукой за аптечкой, чтобы перебинтовать ногу. Врач, я за медицинской помощью не обращаюсь, самостоятельно обрабатываю рану, бинтую ногу, не снимая брюк, не обращая внимания на часы, которые показывают уже 23:32. Это значит, что и сегодня на последний паром я уже опоздал. Только одному Богу известно, что будет завтра…

Я дотягиваюсь рукой до бутылки «Nexus», медленно откупориваю ее и, приложившись к горлышку, пью не отрываясь, пока она не пустеет наполовину. Теперь финики…

И еще два-три глотка из бутылки…

А теперь можно и поспать… Полчаса, не больше. Чтобы прийти в себя.

Потом я никому об этой истории не рассказываю, лишь иногда, отвечая на вопросы о шраме на левой голени, произношу:

– А, так… ерунда… Мир хотел ухватить меня за лодыжку.

Лене же решаюсь рассказать. Почему только ей, Лене? Так бывает: глянешь в глаза и знаешь – это она, ей можно.

И это не объясняется – это Она!

Здесь, в Турее, в двух часах езды от Питера, среди корабельных сосен и с аистами за окном на цветочной поляне, особенно хочется рассказывать ей, как я жил все эти трудные годы. Вспоминаются такие подробности, от которых мороз по коже… От смерти уйти нетрудно…

Я тогда едва не погиб.

– Это было на Мальте, – говорю я, – была ранняя осень, жара стояла адская, как обычно, я уже выехал из предместья Валетты… Ты слушаешь меня?

– Да-да, говори, говори, – говорит Лена, – я слушаю…

Глава 2

Что бы там ни говорили самые сильные мира сего, будь то царь Соломон или Македонский, или Крез, или Красс, или вождь племени майя (как там его?), султан Брунея, Билл Гейтс, Карлос Слим Хел или даже Уоррен Баффетт… Или все они вместе взятые… Как бы не воспевали они свои славу и мощь, всесилие и всемогущество, я уверен, и могу дать голову на отсечение, что каждый из них, лежа на замаранных простынях своего смертного одра, отдал бы без раздумий и сожалений все свои богатства и состояния, нажитые непомерно тяжелым кропотливым трудом, не задумываясь отдал бы за какой-то еще один лишний день своей жизни… За час! За еще одну крохотную минуту…

Не задумываясь!

Я уверен!

Я многое дал бы, чтобы расслышать едва уловимый стон мольбы на их подернутых тленом вечности, пересохших и едва шевелящихся в просьбе немых губах, чтобы увидеть их, сверкнувшие вдруг в предсмертной надежде, стекленеющие глаза. О чем этот стон, этот блеск? О мгновениях жизни…

Я уверен!

Не зря ведь люд так старательно и надрывно занят тем, что, сколько помнит себя, ищет этот чертов эликсир бессмертия. Нет в мире силы, способной утолить жажду жизни… Вот и мы бросились, сломя голову, в этот омут постижения вечной жизни. И что же? Понадобилось довольно много времени, чтобы осознать тщетность наших попыток достичь совершенства. И теперь у меня нет права на молчание. Я рассказываю о том, что не может не волновать. Отчего же мне с содроганием не решиться поведать миру и эту историю?

– Слушай, Реет – что за имя? – спрашивает Лена.

Я рассказываю…

– Все началось, – говорю я, – с какого-то там энтероцита – крохотной клетки какой-то там кишки какого-то там безмозглого головастика… Он не успел даже превратиться в лягушку! Правда, потом из этой вот самой клеточки и родился крохотный трепетный лягушонок, который и прожил-то всего-ничего… Вот за него-то мы и ухватились. Как за хвост какой-то Жар-птицы! Мы будто тогда уже были уверены, что этот чертов Армагеддон всенепременно придет и к нам.

Так и случилось.

Прошло каких-то там тридцать лет…

Глава 3

Не без восхищения могу сказать, что тот варварский мир, на который мы с такой прытью набросились в попытке его усовершенствования, дал-таки трещину, и те лучшие годы, которые мы отдали поиску путей нестарения, этой ахиллесовой пяты человечества, не пропали даром. А все началось с небольшой перепалки, спора ни о чем – мы любили тогда поспорить. Впрочем, спором это и не назовешь…

Помню совсем ранний весенний вечер, это был уже май, только что отгремела гроза… Мы собрались, чтобы обсудить плановый завтрашний эксперимент. И, если быть откровенным, не хотелось уже сидеть в подвальном холодном и сыром помещении, где размещалась наша лаборатория – полумрак опостылел за зиму, хотелось тепла и света. Листья еще не распустились, лужицы воды на асфальте золотились вечерним солнцем. Мы устроились на двух скамейках. У меня, по правде говоря, не было никакого желания устраивать ему какой-то допрос.

– Верно ли я понял, – спросил я тогда Юру, – что тебе удалось вызвать свечение, но ты просто не успел его заснять?

Юра снял очки и невидящими глазами стал рассматривать свои холеные музыкальные пальцы.

– Реет, мы это уже обсуждали. Ошибки здесь быть не может.

Юра нередко своими ответами ставил меня в тупик. Но отступать было некуда, время поджимало, поэтому я и прилип к нему.

– Ты пойми, ты же держишь всех нас…

Этот клеточный феномен, и в самом деле, интересовал нас больше всего на свете.

– Зачем ты меня обвиняешь?

Все сидели и наблюдали за стайкой воробьев, которые, громко чирикая, куражились на мокром асфальте. Юра встал, и тотчас шумно вспорхнули воробьи. Это вызвало всеобщее недовольство. Все посмотрели на него, затем на меня.

– Знаешь, я думал, – сказал Юра, – что…

– Что нашел?

– Да. Я хотел…

– Убедиться? 

– Да. Я не верил своим глазам. Весь фокус в том…

Подошел Шурка Баринов и бесцеремонно вторгся в нашу беседу:

– Мы идем?

Он считал все эти разборки пустой тратой времени.

– Да-да, бросьте, – кисло сморщившись всем лицом и, казалось, всем телом, поддакнул Шурику Валерочка Чергинец, – идемте в спортзал.

Большей частью своей жизни немой и недовольный всем, что его окружало, он иногда приводил нас в восторг своей смелостью и решительностью:

– Зачем цепляться за какой-то эфемерный феномен, если трансцедентность и экзистенциальность его проявления не содержит в себе никаких нуменологических признаков?

Все замолчали и посмотрели на Валерочку, пытаясь осознать сказанное. Иногда он всех нас вот так ошарашивал подобным набором слов.

– Гм! – произнес Ушков.

Он с нескрываемым любопытством уставился на Валеру, ожидая продолжения, но тот, охватив очки большим и указательным пальцами левой руки, тупо смотрел в пол, словно выискивая под ногами утерянный гривенник.

– Кхм-кхм…

Повисла пауза.

– Ты бы лучше… – сказала Инна и замолчала.

– Что же было потом? – наседал я на Юру, стараясь не упустить тему.

Он только хмыкнул.

– Кончилось, – процедил он, начиная злиться.

Я наседал на Юру согласно нашей прежней договоренности: в любом случае информировать друг друга о каждом добытом факте.

– Что кончилось?! – не сдержалась Наталья.

Нетерпеливая во всем, она, как капля ртути, казалось, сейчас нахлынет на Юру и поглотит его со всей его сдержанностью и неторопливостью.

Юра сел напротив, закинул ногу на ногу и стал лениво листать прошлогодний журнал «Природа», читанный-перечитанный каждым из нас вдоль и поперек. Было часов пять вечера, мы собрались в спортивный зал, затем – в сауну. Ната не унималась:

– Но ты сделал снимок, хоть как-то зарегистрировал?..

Юра закрыл журнал, бросил его на скамью и замотал из стороны в сторону головой.

– Нет, – тихо сказал он, – нет. В том-то и дело! Весь фокус в том, что… Я хотел проверить еще раз, но тут пришли эти…

Он снова взял журнал в руки. Мне даже стало неловко: мы его допекли. Но только от него зависел исход наших экспериментов. Клеточная аура, золотисто-палевый нимб, крохотное северное сияньице – как критерий чистоты и профессионализма наших усилий.

Юра попытался было еще раз оправдаться, но вдруг замолчал. По всему было видно, что ему не очень-то хотелось вспоминать о своем промахе.

– А скажи, пожалуйста, – сказала Ната, – как ты считаешь?..

Для Юры это был край!

– Слушайте!..

Он нервно поправил очки и тут же их снял.

– Да идите вы все!..

– Правильно! – воскликнул Баринов, – пошли ты их всех куда подальше…

Юру всегда было трудно расшевелить, но когда его прижимали к стенке, он не мог молчать. На это я и рассчитывал. Я никогда не видел его вышедшим из себя, растроганным или взбешенным. У него были крепкие нервы, и всегда он держал себя в руках. И даже свое «Да идите вы все!..» он произнес тепло и мирно, с улыбкой на лице; правда, взгляд его был обращен не на всех сразу, как, сняв очки, смотрят близорукие люди, не куда-то в пространство, а на меня, словно я был главным его обвинителем. Нет же, нет! Я и не помышлял вызвать у него комплекс вины. Но мне, как и всем, было важно дознаться, видел он эту чертову ауру, эту божью искру, этот неуловимый призрак, за которым мы гонялись вот уже больше года, видел или не видел? Почему не заснял, если видел? Были и другие вопросы, ответы на которые он от нас, нам казалось, таил.

– Мы, наконец, идем в спортзал? – спросил Баринов, – может, хватит нам ковыряться в этом… Это ж какой-то цугцванг!

– Шурик, отстань! – Ната даже не посмотрела в его сторону.

– Да-да, – сказал Валерочка, – я же сказал…

Назревала ссора.

– Хорошо, – сказал я, – в сауну, так в сауну. Но сперва – корт.

Баринов согласно кивнул, старательно улыбаясь.

– Да, – сказала Ната, – сперва корт. Я научу вас любить жизнь. Сидите тут, как… Как кроты!

– Вот! – сказал Валерочка и снова поморщился.

Никто не двинулся с места. Еще минут пять мы сидели на солнышке в ожидании новой команды. Внизу совсем рядом прогрохотал товарный поезд, и как только стук колес последнего вагона растаял в воздухе, с деревьев на не успевший просохнуть асфальт снова слетела взбудораженная, прыткая и чирикающая на все лады стайка воробьев. Ксения встала, кистью правой руки поочередно изящно ударила по вздувшимся на коленях джинсам, выпрямилась и предложила:

– Идемте?

Она стояла и, глядя на меня, ждала, когда же я все-таки поднимусь со скамьи. А меня раздражало лишь то, что не удалось вытащить из Юры признания. Как я ни старался, он лишь благоразумно молчал. Может быть, то, что меня в нем всегда восхищало (мне казалось, истая искренность!), вовсе и не было правдой, но доверие к нему было абсолютным. Я вздохнул с облегчением, когда случайно поймал на себе его продолжительный и спокойный взгляд.

– Все будет в порядке, – твердо сказал он, – идите вы в свою сауну.

Не знаю почему, но я всегда верил Юре, когда видел этот взгляд.

– Знать бы его природу, – грустно и мечтательно добавил он, когда мы остались втроем, – я бы легко нашел ключ к многим тайнам ваших клеток.

– Да какие там тайны, – сказал Валерочка, – что вы придумываете?

Он и на корте вел себя так же – морщился, жался, дергался, что-то недовольно бурчал, то и дело поправляя очки, дужки которых для усидчивости на его большой голове были связаны серой резинкой. Таясь и тая в себе всю злость на этот отвратительный мир.

Мы уже пожимали руки друг другу, когда я услышал:

– Анечка, закрой здесь все!..

Я оглянулся, чтобы увидеть, к кому обращалась Ната.

– Хорошо, хорошо, я закрою, – сказала Аня.

Это было прелестное дитя. Все это время она стояла за моей спиной и молча слушала нашу перепалку.

– Кто это? – спросил я у Юры, когда Аня ушла закрывать.

– Наша Аня.

Эту малышку я видел впервые. Разве я мог тогда знать, что она перевернет мою жизнь? Ни о какой Юлии я тогда понятия не имел. А уж мысль о какой-то там Пирамиде духа, ясное дело, тогда еще не могла даже вспыхнуть на горизонте.

– Ясное дело, – говорит Лена.

– И смешно было бы даже думать, что я мог ревновать Аню к принцу Альберту, случайно проведав об их романе.

– Мне кажется, – говорит Лена, – ты не способен ни на какую ревность.

Она просто еще не видела меня ревнующего.

Глава 4

Я понимал, что загадка клеточной ауры интересовала Юру не меньше, чем тайна египетских пирамид или неопознанных летающих объектов. Это было ясно как день, и он искренне сожалел и был расстроен лишь тем, что ему до сих пор не удалось, как волшебнику, привести нас в состояние захватывающего восторга, сдернув перед нашими удивленными глазами покрывало с этого непостижимого нимба кирпичиков жизни. Видимо, приборчик, который он сам смастерил из подручного материала для ее изучения, был не настолько ловок и цепок, чтобы ухватить ее за павлиний хвост. Я видел, с каким живым удовольствием он предавался своей работе и как его огорчали потери и неудачи. Я сделал попытку его успокоить:

– Никуда она от тебя не денется.

Он только широко улыбнулся и ничего не ответил.

– Я это и сам знаю, я же не слепой, – после короткой паузы сказал он и ослепил меня бликами стекол своих дорогих очков.

Щурясь, он задумчиво посмотрел на прячущееся за крышу дома солнце.

– Иногда мне кажется, что я могу прикоснуться к ней, я даже знаю, как она пахнет, – коротко улыбнувшись, признался он.

Мы помолчали, обнадеживающе пожали друг другу руки и разошлись.

Юра с нами в бадминтон не играл, но от сауны не отказывался. Он был очкариком и заядлым книжником и отчаянно любил свою скрипку. А однажды я поймал его на горячем: он раскладывал на столе небольшие картонки, на которых цветными фломастерами были написаны иероглифы. Английский он уже знал хорошо, а китайский, видимо, давался ему с трудом. Он смутился и что-то невнятно пробормотал, сгребая картонки со стола и суя их в карман пиджака.

– Учишь китайский? – спросил я, чтобы что-то спросить.

– Японский, – сказал он и кашлянул.

– А-а-а, – сказал я.

Для меня иероглифы оставались всегда иероглифами. Китайские или японские – разве можно их различить?

Все мы были твердо убеждены только в одном: на свете нет ничего важнее и интереснее, чем проблема сохранения молодости и увеличения продолжительности жизни! А человек должен жить тысячу лет.

– Не меньше, – утверждал Жора, – это определенно!

Мы уже причислили себя даже к масонскому клану от экспериментальной медицины и верили, что на этом поприще нас ждет непременный успех.

– Теперь это наш крест, – сказал тогда Жора.

Валерочка только скривился.

Аура! Это теплое, нежное и простое слово, ставшее не только для Юры, но и для всех нас таким близким и родным, было спрятано за семью замками. Вот почему мы не давали Юре продыху, вот почему мы преследовали его. А он оберегал ее от нас, как невесту. Мы наступали, наши атаки были яростны и бескомпромиссны, а ему нечем было их отражать. И он бунтовал: брал свою скрипку и пиликал что-нибудь невеселое, совершенно забыв о нашем существовании. Нередко это давало повод для насмешек, но вскоре звуки грусти и нежной печали проникали в наши сердца и охлаждали наши горячие головы. И мы снова любили друг друга. Только Валерочка держался особняком, впадая в обиду, и тупо молчал, жуя в себе свои умные слова. Его даже подбадривал Ушков.

Если бы в те дни кто-нибудь мне сказал, что Юра, уже к тому времени достигший изумительной сноровки в распознавании клеточных скорбей и страхов, станет киллером, я бы даже не рассмеялся тому в глаза, дав, однако, понять, что он полный дурак и невежда. А как страстно он потом убеждал нас о необходимости клонирования Иуды и Сталина: «Если вы уж так жаждете совершенства!». Тогда он считал, что совершенство невозможно без предательства и насилия.

– Ты тоже так думаешь? – спрашивает Лена.

– Теперь – да! Совершенно невозможно! Ведь предательство и насилие призваны для проявления совершенства. Это как свет и тень, как «инь» и «ян», как…

И тот и другой, считал Юра, не только в полной мере удовлетворили свое человеческое любопытство, но и, реализовав феноменологию собственных геномов, выполнили и свое небесное предназначение. Нелепые, на мой взгляд, утверждения: я просто диву давался!

Глава 5

Безусловным лидером среди нас, конечно, был Жора. Он никоим образом не требовал ни от кого подчинения, никому себя не навязывал, и, казалось, был чужд горделивого честолюбия молодого таланта. Но неслыханно подчинял своим обаянием. И преданностью делу, которому служил, как царю, верой и правдой.

Когда я впервые увидел Жору… Господи, сколько же лет мы знакомы! По правде говоря, он привлек мое внимание с первой встречи. Не могу сказать, что именно в нем поразило, но он крайне возбудил мое любопытство. Я никогда прежде не встречал такой щедрости и открытости! И преданности науке. Его внешний вид и манеры, и голос… А чего стоила его улыбка! Бросалась в глаза и привычка, когда он задумывался, время от времени дергать кожей головы, коротко стриженым скальпом так, что и без того огромный лоб, точно высвобождая из западни и давая волю рвущейся мысли, удваивался в размере. И, казалось, что из него «вот-вот вылетит птичка». Затем я узнал еще многое. Жора, например, мог легко складывать язык трубочкой или без единой запинки произносил трудную скороговорку о греке, или, скажем, бесстрашно мог прыгнуть ласточкой в воду со страшной высоты… А как он шевелил ушами! Однажды мы, играя в баскетбол, боролись за мяч. Я было уже мяч отобрал, и он инстинктивно схватил меня за руку. Я всю неделю ходил с синяком.

– Смотри, – сказал я, укоряя его, – твоя работа.

Жора улыбнулся:

– Я цепкий, – произнес он и не думая оправдываться, – у меня просто на единицу мышечной массы больше, чем у тебя, нервных окончаний. Поэтому я сильнее тебя.

Он смотрел на меня спокойным прямым открытым взглядом так, что я невольно отвел глаза. И признал его силу.

А еще он мог выстрелить во врага, не задумываясь. Хотя терпеть не мог брать в руки оружие. А однажды, стреляя из рогатки (мы устроили соревнование на берегу моря), он трижды попадал в гальки, одна за одной подбрасываемые мною высоко вверх. Я – ни разу! Были и такие истории, что просто оторопь берет. Разве кто-то из нас мог тогда предположить, что, став лауреатом Нобелевской премии, он явится в Шведскую академию в кедах и джинсах, и всем нам придется хорошо постараться, чтобы затолкать его во фрак и наскоро напечатать ему Нобелевскую речь на целых семи листах почти прозрачной бледно-голубоватой, как обезжиренное магазинное молоко, финской бумаге, в которую он аккуратно, листик за листиком завернет купленную по случаю на блошином рынке Стокгольма какую-то антикварную финтифлюшку, за которой, по его словам, охотился уже несколько лет. А всем собравшимся академикам будет рассказывать на блестящем английском о межклеточных взаимодействиях так, словно нет в жизни ничего более важного: «Уберите межклеточные контакты – и мир рассыплется! И все ваши капитализмы, социализмы и коммунизмы рухнут, как карточный домик». Контакты между клетками, так же как и между людьми – как связь всего сущего! А несколько позже, вернувшись домой, улыбаясь, будет всех уверять, что и ездил-то он в Стокгольм не за какой-то там Нобелевской премией, а именно вот за этой самой неповторимой и потрясающей финтифлюшкой: «Вот эксклюзив совершенства!». Чем она так его потрясла – одному Богу известно. И никого уже не удивлял тот изумительный факт, что вскоре за ним увяжется какая-то принцесса то ли Швеции, то ли Борнео, от которой он сбежит на необитаемый остров, где женится на своей Нефертити, взращенной собственными руками из каких-то там клеток обрывка кожи какой-то мумии, выигранного в карты у какого-то бедуина. Невероятно? Не знаю. Это ужасало? Наверное. Во всяком случае, ходили и такие легенды. И когда он стоял под луной на вершине пирамиды Хеопса и грозил своим толстым указательным пальцем дремлющему Сфинксу, он, я уверен, думал о звездах. Он ведь и забрался туда, чтобы быть к ним поближе. Его влек трон Иисуса, и он (это стало ясно теперь) уже тогда примерял свой терновый венец. К Иисусу он присматривался давно, а когда впервые увидел Его статую в Рио-де-Жанейро, просто онемел. Он стоял у Его ног словно завороженный, каменный, а затем, пятясь, отойдя на несколько шагов и задрав голову, пытался, встав на цыпочки, заглянуть в Его глаза, каменные. Но так и не смог этого сделать. Даже стоя на цыпочках, Жора головой едва доставал Ему до щиколоток. Я видел – это его убивало. Я с трудом привел его в чувство, а он до утра следующего дня не проронил ни слова. Чем были заняты его мысли?

В Санто-Доминго ему посчастливилось еще раз восторгаться Иисусом, история повторилась: он отказался идти в мавзолей Колумба, и даже самая красивая мулатка – беснующаяся царица карнавала, этого брызжущего весельем, просто фонтанирующего праздника плоти – не смогла в ту ночь увлечь Жору. Но наибольшее потрясение он испытал, когда прикоснулся к Плащанице. Я впервые увидел: он плакал. Да-да, у него было свое отношение к Иисусу и к Богу. Он так рассуждал:

– То, что корова ест клевер, волк – зайца, а мы – и корову и зайца, а нас, в свою очередь, жрут мириады бесчисленных бактерий и вирусов, не мешает нашему Богу смотреть на всю эту так называемую дарвиновскую борьбу, как на утеху: мол, все это ваши местнические земные свары – буря в стакане, пена, пыль… Бог держит нас в своей малюсенькой пробирке, которую люди назвали Землей, как рассаду и хранилище ДНК. Он хранит наши гены в животном и растительном царствах точно так же, как мы храним колбасу и котлеты, с одной лишь разницей – ДНК для Него не корм и не какое-то там изысканное лакомство, а носитель жизни, а все мы – сундуки, да-да, ларцы, на дне которых спрятаны яйца жизни. Бога, считал Жора, и не нужно пытаться понять. Он недосягаем и неподвластен пониманию человеческого разума. Другое дело – Иисус. Иисус – Бог Человеческий: «Се Человек!». Он ведь и пришел к нам затем, чтобы мы научились Его понимать. Он – воплощенное человеческое совершенство. Поэтому под Ним и надо чистить себя…

Как только Жора защитил кандидатскую (ему стукнуло тридцать три!), ни минуты не раздумывая, он умчался в Москву.

– Знаешь, – признался он мне, – я уже на целый месяц старше Иисуса.

Его голос дрогнул, в нем были спрятаны нотки трагизма, которые вдруг вырвались на волю и оповестили мир о несбывшихся надеждах. Он словно оправдывался перед историей.

– Надо жить и работать в Нью-Йорке, Париже, Лондоне… На худой конец, в Праге или Берлине, или даже в Москве, – добавил он, – а не ковыряться до старости здесь, в этом периферийном говне.

Он так и не стал интеллигентом, но всегда был максималистом. Нас потрясало его отношение к научной работе. Он был беспощаден к себе и не терпел никаких компромиссов. «Все или ничего!» – это был не только один из законов физиологии, но и Жорин девиз.

Да-да, он был нетерпим к человеческим слабостям, оставаясь при этом добряком и милягой, своим в доску, рубахой-парнем. Он не любил поучать, но иногда позволял себе наставление:

– Если тебе есть что сказать, то спеши это сделать. И совершенно не важно, как ты об этом скажешь – проблеешь или промычишь… Или проорешь!.. Важно ведь только то, что ты предлагаешь своим ором, – как-то произнес он и, секунду подумав, добавил, – но важно и красиво преподнести результат. Порой это бывает гораздо важнее всего того, что ты открыл.

Это было, возможно, одно из первых Жориных откровений.

Меня потрясало и его беспримерное бескорыстие!.. Я не знал человека щедрее и так по-царски дарившего себя людям. Его абсолютное равнодушие к деньгам потрясало. Если ты их достоин, считал он, они сами приплывут к тебе. Он, конечно, отдавал им должное, называя их пластилином жизни, из которого можно вылепить любую мечту. Но нельзя этого сделать, говорил он, не испачкав рук. Я часто спрашивал себя, что, собственно говоря, заставляет Жору жить впроголодь, когда люди вокруг только тем и заняты, что набивают карманы? И не находил ответа.

Защищая свою кандидатскую, он не то что не мычал и не блеял, он молчал. За все, отведенное для каких-то там ничего не значащих слов время, Жора не издал ни единого звука. Он просто снял и продемонстрировал короткометражный фильм вместо своей защитной речи, двадцать минут тихого жужжания кинопроектора вместо никому не нужных рассуждений о научной и практической значимости того, что, возможно, забудется всеми после третьей или четвертой рюмки водки за банкетным столом. И привел, нет, поверг всех в восторг.

– И вы считаете, что всего этого достаточно, – прилип к Жоре тут же с вопросом седовласый Нобелевский лауреат, совершенно невероятно каким ветром занесенный сюда на Жорину защиту (Архипов постарался!), – и вы считаете…

Он сидел в пятом ряду амфитеатра огромной аудитории, забитой светилами отечественной биологии и медицины, и, разглядывая Жору сквозь модные роговые очки, теперь рассказывал о достижениях и величии молекулярной биологии, о роли всяких там гормонов и витаминов, эндорфинов и простагландинов, циклической АМФ и генных рекомбинаций… Собственно, он в деталях излагал содержание последних номеров специальных журналов и результатов исследований в мировой биологической науке, демонстрируя как свою образованность, так и манеру поведения, и красивый тембр своего уверенного голоса, не давая себе труда следить за чистотой собственной мысли. Это был набор специальных фактов, о которых мы знать, конечно, никак не могли и, как потом оказалось, блистательный спич по мотивам своей Нобелевской речи. Тишина в аудитории была такой, что слышно было, как у каждого слушающего прорастали волосы. Он задавал свой вопрос минуть пять или семь, уничтожая этим вопросом все Жорины доводы и достижения, делая его работу детским лепетом. Было ясно, что своим авторитетом он хотел придавить Жору, смять этого наглого молодого выскочку, осмелившегося нарушить вековую традицию. Когда он кончил, тишина воцарилась адская. Ни покашливания, ни скрипа скамеек… Тишина требовала ответа.

– И вы считаете, – снова спросил он, – что этого достаточно, чтобы…

– Да, считаю!

Это все, что произнес Жора в ответ.

Последовала пауза, сотканная из такой тишины, что, казалось, сейчас рухнут стены.

Наш Нобелевский вождь смотрел на Жору удивленным взглядом, затем приподнялся, посмотрел налево-направо-назад, призывая в помощники всех, у кого есть глаза и уши, и, наконец, задал свой последний вопрос:

– Что «Да, считаю!»?..

Он уперся грозным черным взглядом в Жорин светлый лоб.

– Sapienti sat, – сказал Жора, помолчал секунду и добавил, – умному достаточно. И перевел взгляд в окно в ожидании нового вопроса.

Зал рявкнул! Тишина была просто распорота! Возгласы и крики, и истошный рев, и смех, и, конечно, несмолкаемые аплодисменты, зал встал. Это был фурор. Больше никто вопросов не задавал. Дифирамбы облепили Жору, как пчелы матку. Это был фурор! Кино! Цирк! Все были в восторге от такого ответа, налево и направо расхваливали этот неординарный шаг, и за Жорой закрепилась слава и звание смельчака и оригинала, от которого он и не думал отказываться. Так на наших глазах рождалась Жорина харизма.

Однажды он высказал какое-то неудовольствие.

– Тебе не пристало скулить, – сказал ему тогда Юра, – ты уже состоялся…

Жора не стал противоречить.

– Все так считают, – сказал он, – но что значит «состояться»? Можно сладко есть и хорошо спать, преуспеть в делах и быть по-настоящему и богатым, и знаменитым; можно слыть сердцеедом и баловнем судьбы, но, если мир не живет в твоем сердце, тебе нечем гордиться и хвастаться. Эта внутренняя, незаметная на первый взгляд перестрелка с самим собой, в конце концов, прихлопнет тебя, и ты потеряешь все, что делало тебя героем в глазах тех, кто пел тебе дифирамбы, и на мнение которых тебе наплевать. И в собственных тоже. От себя ведь не спрячешься… Состояться лишь в глазах тех, кого ты и в грош не ставишь, значит убаюкать себя, не давая труда назначить себе настоящую цену.

Временами казалось, что он все обо всем знает.

Я часто заходил к нему в комнату общежития. Мы взбивали с ним гоголь-моголь, и, поедая с хлебом эту вкуснейшую массу, я думал, как неприхотливо-изящно устроен Жорин быт. На кровати вместо подушки лежало скатанное, как солдатская шинель, синее драповое пальто, и нарочито-небрежная неприбранность в комнате казалась очень романтичной. Жорино синее пальто поражало меня своей многофункциональностью. Оно использовалось как подушка, как одеяло и как пальто, и часто – как штора на единственное окно, когда требовалось затенить свет от солнца. Я никогда не видел, чтобы Жора подметал пол или мыл посуду. Это не могло даже прийти ему в голову – его мысли были заняты небом, а не шпалерами, звездами, а не лампочками… Когда вопрос отъезда Жоры в Москву был решен, я набрался смелости, подошел к нему и, взяв за заштопанный на локте рукав синей шерстяной кофты, всё-таки спросил его:

– А как же мы, как же всё?..

Жора хмуро посмотрел на меня и сказал:

– Если я сейчас не уеду, я навсегда останусь Жорой вот в этой своей вечной синей кофте…

Он бровью указал на прозрачный куль, в котором навыворот было скатано и перетянуто каким-то шнурком его пальто, и добавил:

– …и вот в этом вечном синем пальто.

Грусть расплескалась в синеве его глаз, но он хотел казаться счастливым. Меня это сразило. Я точно зачарованный смотрел на него, все еще не веря в происходящее.

– Нет, но…

– Да, – твердо сказал он. Время от времени нужно уметь сжигать все мосты. И спереди, и сзади. Здесь вся эта местническая шушера, все эти Люльки, Ухриенки, Рыжановские и Здяки, все эти Чергинцы, Авловы и Переметчики, все эти князи из грязи и вся эта мерзкая мразь дышать не дадут. Ты только послушай этих жалких заик…

«Эта мерзкая мразь» было произнесено Жорой с неимоверно презрительным и даже злобным выражением. Я никогда прежде не видел его таким. Он искренне не любил, если не ненавидел «всю эту местническую шушеру». Вскоре и я убедился в правоте его слов: было за что…

Обрусевший серб, он так и не стал, вернее, не проявлял никаких признаков и манер аристократа, хотя и носил в себе гены какого-то знаменитого княжеского рода. Такт не позволяет мне говорить о других, казавшихся нам просто дикими, чертах его личности, но в наших глазах он всегда был великим. Мы тянулись к нему, как ночные мотыльки к свету. Теперь я без раздумий могу сказать, что, если бы он тогда не уехал, мир бы вымер. Как раз накануне своего отъезда он так и сказал:

– Чтобы хоть что-нибудь изменить, нужно смело выбираться из этой ямы. Катапультироваться!.. А? Как думаешь?..

Я лишь согласно кивнул.

– Лыжи бы! – воскликнул Жора.

Он, видимо, давно навострил свои лыжи и только ждал подходящего момента, чтобы совершить свой прыжок к совершенству. Остановить его было невозможно. «Совершенство, – скажет он потом, – это иго, нет – это капкан! Чтобы вырваться из него, нужно отгрызть себе лапу!». Он бы перегрыз горло тому, кто встал бы на его пути.

– От смерти уйти нетрудно, – задумчиво произнес он.

К чему он это сказал, я так и не понял.

Вскоре, тем же летом, Жора укатил в Москву. Без жены Натальи, без своей дочки Натальки… Без гроша в кармане!

Признаться, мы осиротели без Жоры. Поначалу мы чувствовали себя, как цыплята без квочки. Потом это чувство прошло. И пришла уверенность в собственных силах. Но Жорин дух еще долго витал среди нас. И у меня появилось чувство, что расстались мы совсем ненадолго и судьбы наши вновь встретятся, переплетутся и побегут рядышком, рука в руке. Так и случилось. И скоро имя его миллионными тиражами газет облетело весь мир, а работы уже давно признаны бессмертными.

Глава 6

Когда у меня появилась уверенность, что генами можно манипулировать, как посевным горохом, я рассказал им свою идею. Это был день поздравлений, мне стукнуло тридцать. Когда все поприутихли, рассевшись в кружок и отдышавшись, я сделал попытку привлечь их внимание первой фразой.

– Мне кажется, – сказал я, – что пришло время и нам позабавиться генами…

Фраза сорвалась с губ неожиданно и не произвела на них никакого впечатления. Они внимательно выслушали мой победоносный план по борьбе со старостью и целиком и полностью приняли его. Наконец я предъявил самый главный довод:

– Мы вскоре сможем продлить жизнь не только отдельных клеток, мышек или собак, но и самого человека. 

Да. Если идея сработает, думал я, о нас будут трубить на каждом шагу. Невероятно. Невероятно! Я думал только о красивом блестящем будущем, совершенно выбросив из головы, что у каждой медали имеется и обратная сторона. Как сейчас помню эту кошмарную ночь. Меня одолела бессонница, что само по себе было странным: в мои-то годы! Я сидел за рабочим столом и что-то крапал в научный журнал. Какие-то жалкие данные о новых путях и способах продления жизни экспериментальных животных. Казалось, что мы нашли эликсир молодости, какой-то состав из порошка минералов, цветочной пыльцы с медом и коктейля из лекарственных трав – композицию БАВ, которая достоверно увеличивает продолжительность жизни белых мышек месяца на полтора. Статистика была безупречной. Потом мы повторили эксперимент несколько раз, и результат был, так сказать, налицо. Результат был надежным, и у меня на этот счет не было никаких сомнений. Я понимал, что геронтология пополнится еще одним маленьким достижением и, возможно, какой-нибудь молодой гений положит добытый нами факт в корзину своих «за» при создании новой теории нестарения. Но от мышки до человека, как от Киева до Созвездия Псов. Экстраполировать на человека результаты, полученные на мышах, почти невозможно. Особенно в механизмах старения. Все это я ясно осознавал, и меня бесило не бесславие в научном мире (за плечами уже были и первые научные достижения и кое-какое признание среди нашей ученой братии), не бесславие, а бессилие, застой мыслей, творческий запор. Я не выходил из подвала. Радиомаяк пропиликал четыре часа утра. У меня гудела голова, я ощутил голод, отложил бумаги в сторону и съел три холодных пирожка с картошкой. Остатками теплого чая («помоями» – сказал бы Жора) я запил пирожки и прилег на кушетке. Сейчас в это трудно поверить, но эта сумасшедшая идея пришла мне в голову на той самой кушетке во сне. Мне казалось, что я и не спал, так ясно и четко виделись мне детали эксперимента. Я видел даже плоды наших усилий – красивых, здоровых, счастливых долгожителей: они шли стройными рядами, как взводы солдат – роты, армии, целые армии в белых одеждах, как ангелы; их лица светились, они пели какие-то веселые песни…

– Пели песни?

– Ага, пели… Строительство Пирамиды духа тогда еще не входило в мои планы.

Лена улыбается, кивает, дескать, ясно, ясно.

Идея была проста как палец: смешать гены, скажем, секвойи, живущей до семи тысяч лет, с генами, скажем, мушки дрозофилки или бабочки однодневки. Идея была не нова: мировая научная мысль уже билась над воплощением подобных проектов, но я ясно видел, как добиться успеха. Вся трудность как раз и состояла в этом «как». Ноу-хау, «знать как» – это ключ к разгадке в любом деле. Смешно вспомнить: сон, вещий сон принес мне решение. Случайное стечение обстоятельств – лето, баня, ночь, пирожки, кушетка… Точно такое же, как: «Ночь, улица, фонарь, аптека…». Это кажется смешным, но от этого не спрячешься. Вещий сон, оказалось, – дело житейское. Главное же во всем этом стечении обстоятельств – мой мозг. Он давно был готов к тому, что пришло во сне, ведь все эти годы он только тем и занимался, что думал об этом. Тридцать лет неотступного думания! Я преувеличиваю, конечно же, не все тридцать лет голова моя была забита мыслями о спасении человечества. Я не Иисус, и ничто человеческое мне не чуждо. Я просто жил, а свежие и оригинальные идеи роились в моей голове, как пчелы вокруг матки. Правда, тогда мысль о Пирамиде не могла даже прийти в голову.

– О какой Пирамиде ты все время твердишь? – спрашивает Лена.

Глава 7

Мне казалось, что начинается новая эра. Я стоял за дирижерским пультом с блестящими глазами в новеньком синем лабораторном халате, гладко выбритый и с сияющей улыбкой на лице. Указательным и большим пальцами правой руки (мне казалось) я нежно держал ту таинственную невидимую и всесильную палочку, которой дано было право утвердить на земле первый шаг новой жизни. Что из этого выйдет?

И вот что еще меня волновало: дадут ли разные соотношения генетического материала разные плоды? Что вообще из этого получится? Мы нутром понимали, что вмешиваемся в Божий промысел. Жуть! Каждый был уверен, что такие эксперименты с комбинированным геномом не только интересны с точки зрения науки, но и опасны. Опасны для будущего человечества. Вообще для будущего! Как это не выспренно или банально сейчас звучит, но мы твердо знали, что над миром нависла угроза сумасшествия.

Я решил выбросить из головы мысли о будущем. Мысль о том, что с генами шутки плохи, давно витала в головах ученых, но избавиться от нее было невозможно. Плод манил, зубы так и чесались откусить кусок поувесистей. И терпеть этот зуд не было сил. Тем более, что у нас, в нашей затхлой лаборатории с жалкими самодельными приборами и допотопным оборудованием что-то там выблеснуло яркой надеждой. Это был залп «Авроры» по старому миру. Мы открывали такие горизонты!.. Никто не мог тогда и предположить, как далеко может зайти эта затея. Но отступиться мы уже не могли. Котел с колдовским зельем уже закипал, и из кипящего слоя во все стороны разлетались брызги шампанского, звуки оваций и аплодисментов. Ради этого мы сперва убежали от мира, дали себе меньше воли, чем прежде – мы просто оскопили себя, заковав в цепи поиска истины. И это было для нас особенным счастьем, если хочешь – милой забавой, счастьем евнухов от науки и ее поэтов. Мы, что называется, proprio motu[1] напрочь лишили себя каких-либо разнузданных привычек, обещавших веселие и праздность эпикурейцев, превратившись в затворников и, возможно, изгоев с одной только целью – постичь тайну жизни. Ах, как молоды мы были!..

Мы были единственными на этой планете, чьи пальцы впервые в истории ощутили вязкость глины Творения. Никто, никто в мире не знал этого счастья. По крайней мере, мы так думали. Даже в жутких условиях подвального помещения, в этой жуткой стране, Богом созданной для руин и долголетней разрухи, нам удалось разложить по полочкам Его Высочайшее Величество Геном. И совместить несовместимое! Сказка заиграла нежнозолотыми переливами жизни. Это не какие-то путешествия Одиссея и Гулливера, не какие-то странствования Дон Кихота или барона Мюнхгаузена, или Алисы в страну чудес. Не какие-то метаморфозы Овидия или Гаргантюа и Пантагрюэля, не умствования Мефистофеля и не ужасы Дракулы и Франкенштейна. Это не выкрутасы Гарри Поттера и даже не призрак коммунизма. Куда им всем, бедолагам! Эта идея никому еще не приходила в голову, и ее призрак не бродил еще по Европе, Азии или по какой-то Америке, нет. Правда, мир давно бредил эликсиром бессмертия и давно был беременным поиском путей вечной жизни. Мир не там рыл свой колодец. Многие копали, но не там, где надо. Даже мысли лучших фантастов витали далеко от метаморфоз и перипетий генетического кода. А ведь кому, как не им, пробивать, проклевывать заскорузлую скорлупу невежества, торить светлую тропу жизни! Просто ген, его сила и мощь, этот код – шифровка самого Бога – не стали пока еще достоянием разума человека. Эти едва различимые вооруженным, так сказать, до зубов глазом крохотные обломки какой-то там кислоты – ДНК – таят в себе силы неведомые. В генах, в генах – главная сила жизни. Этого не видеть может только слепой. Обуреваемые надеждой и страхом мы верили в успех.

Итак, сказка ожила. Мы перешли свой Рубикон, преодолели видовую несовместимость и теперь гены кролика дружили с генами удава, а гены мышки – с генами сиамского кота или тигра. Получались самые невероятные комбинации генов и животных, и растений, и растений с животными. Еще не все в мире перемешалось, хаос еще не наступил, химеры еще не завоевали обширные территории и не стали врагами людей, но каждый продвинутый и посвященный теперь понимал: лед тронулся…

Это была мучительная полоса новых открытий, откровений, досадных промахов и прекрасных удач.

Ушли годы…

Глава 8

Формула открытия выглядела в виде короткой справки – двух-трех предложений, из которой следовало, что открыто ранее неизвестное явление рекомбинации генов животного и растительного происхождения… Мне хотелось выписать ее наилучшим образом, чтобы Жора, однажды ее прочитавший, не нашел никаких изъянов. Формула открытия – это как строчка гения: «Остановите Землю – я сойду!». Прибавить нечего: Земля сдурела с ума. Мы надеялись, что «неизвестное явление рекомбинации генов» приостановит падение Земли в пропасть безумия и небытия.

Научный мир признал наше открытие. Наша короткая заметка в «Nature» привлекла внимание специалистов, и нам два-три раза кто-то звонил из Англии и Массачусетского университета. Никому из ученых ведущих лабораторий мира не могло прийти в голову, что такие результаты можно получить в цокольном помещении городской бани, используя самодельные генераторы, допотопные микроскопы, консервные банки, бутылки из-под пива, ржавые скрепки, прищепки и даже резинки из старых выношенных ситцевых трусов. Вскоре и «Science», и «Cell Biology» почти одновременно поместили наши результаты с подробными комментариями известных ученых. Посыпались, как пшено из мешка, эксперименты в разных лабораториях мира, чтобы подтвердить или опровергнуть полученные нами научные факты. Сам Джеймс Уотсон, один из отцов молекулярной биологии гена, приветствовал наш скромный труд и пригласил к себе с курсом лекций.

– Надо ехать, – решили мы, и я стал спешно диктовать Ане тексты лекций.

Тамара редактировала, мы спорили, она настаивала, я сдавался. Или не сдавался. Теперь в лаборатории слышался только стрекот пишущей машинки.

– Нельзя ли помедленнее?..

– Нельзя.

Пулеметные очереди слышались до самой ночи. А что делать? Нужно было спешить. Куда, спрашивается.

– Дальше, – сказала Аня.

Я читал с черновика, а они меня, так сказать, правили, предлагали свои варианты текста, искали слова. 

– …и не вызывает сомнений тот факт… – диктовал я.

И Аня снова открывала огонь.

– Слыхали, – сказал Юра, – интеллектуальное убийство! Здорово придумано!

– Ты это к чему? – спросил Шут.

– Так, – сказал Юра. – Весь мир ищет средства от всех болезней, но все усилия мира направлены на разработку универсального оружия. Чувствуете накал! Гонка! Кто кого – разум или дурь, Бог или сатана! Я же вижу, чего стоит нормальному человеку устоять перед такими соблазнами… Я же не слепой. У Агаты Кристи, кстати, вы не поверите, точно такая же идея, не помню в каком романе.

– Это какой-то цугцванг, – бросил Шут.

Через две недели, прихватив курс моих лекций, в Штаты укатил наш кудроголовый голубоглазый парторг.

Не имея желания с ним связываться, мы отдали ему какие-то результаты, чтобы он мог поразить Америку.

– Ты рассказывал, – говорит Лена, – что он этой поездкой перечеркнул все ваши планы.

– Он всегда был глуп, как баран, со своими вылупленными, просто выпадающими из орбит бараньими блекло-водянистыми глазами. Не обязательно ведь знать английский, чтобы быть гостем открывателя структуры ДНК Нобелевского лауреата Джеймса Уотсона. Потом оказалось, что не обязательно читать и мои лекции. Можно ведь просто рассказывать о себе, о быте, о планах на будущее. По возвращении он собрал нас на пиво с жареным мясом и, порыгивая и ковыряясь в зубах ногтем мизинца, с восхищением рассказывал, как он заткнул за пояс нашими результатами самого Уотсона.

– Они же там ни хера не понимают в вопросах прикладной генетики, ковыряются в генах, как куры в говне…

Брызгая слюной и пересыпая свой рассказ сочными матерщинными словами, помогая им вырваться из своей черной пасти с помощью куцых кургузых толстых пальцев с нестриженными ногтями, шевелящимися, как клешни краба, он изрыгал комья грязи, чехвостя и распиная Уотсона, а с ним и всех американцев с их хваленым The American Way of Life[2].

Глава 9

Весной мы стали популярны среди нашей ученой братии. Все искали с нами знакомства, нас приглашали на встречи с приезжими знаменитостями, там и сям можно было слышать наши имена, мы сидели в первых рядах оперного театра и в президиумах ученых советов. Многие стали говорить нам «ты», иные величали на «вы», искали наши руки, чтобы почтительно их пожать, и искренне поздравляли. Но с чем? Никто не мог толком объяснить, в чем наше величие. Были и откровенные скептики.

– Это те, банщики?..

– Говорят, что они…

Иронично подсмеивались, а многие открыто насмехались.

– Ты был у них в подземелье?

– Никогда.

– И не советую, там – ад.

К нам редко кто заглядывал из начальства, местечковые профессора многих из нас просто не знали. Тем не менее мы были счастливы и теперь тратили уйму времени на пустоту славословий и почестей, которые преподнесла нам судьба. Нас стали узнавать на улице и первыми подавать руку для приветствия. Мы улыбались: этим нас не возьмешь! Мы были далеки от сетей и капканов тщеславия. Мы знали себе цену. Да, я часто бывал бит, но никогда не чувствовал себя побежденным. Когда буря ликования потихоньку улеглась, стали судачить о практическом применении нашего открытия. Никто не знал, как к этому подступиться. Как, скажем, продлить жизнь министру обороны или директору ресторана «Заря Ильича»? Здоровый образ жизни, физическая культура и спорт, лечебное голодание, отвращение к жирной пище и половым излишествам, йога, молитва, иглоукалывание, настойка женьшеня и вытяжка из яичек мула… Где золотое сечение жизни? И при чем тут гены?

Незамеченными пролетали недели…

Эксперименты с генами черепахи, сосны и бабочки-однодневки – это прекрасно! Но как быть с человеком? Как продлить его жизнь на день, на час, используя добытые с киркой в руках наши научные факты? В чем наше know howl Мы этого не знали. Ни мы, ни кто-либо другой не мог знать, как это сделать. Никто другой на Земле! Так нам казалось в подвалах бани.

Тогда мысль о Пирамиде не могла даже прийти в голову. – О какой Пирамиде? – снова спрашивает Лена.

Глава 10

Однажды, я выбрался в парк погреться на солнышке… Промах за промахом, не все шло гладко. Работать решительно не было никакого желания.

– У вас, Реет, все получится, – сказала мне тогда Аня. Если бы она могла знать, как в ту минуту меня поддержала!

Легкий северный ветерок ворошил волосы, я поднял воротник пиджака. Мимо меня время от времени, задорно крича во все горло, пробегали дети. Я поймал взглядом двух бабочек и следил за тем, как они, кувыркаясь в воздухе друг вокруг дружки, порхали над моей головой. Я не находил в их полете ничего осмысленного – совершенно беспорядочные движения, танец двух сумасшедших, пляска святого Витта. Я старался понять, каков же, собственно, смысл этих загадочных кувырканий, и не мог. И мне было нестерпимо обидно: два пузатых тельца, четыре крыла, но какое ощущение невесомости и сколько кружевной вязи в полете! Возможно, этот танец и вызывал чувство ревности и стыда: недоступная пониманию простота. А мы с топором и бензопилой лезем в гены! Можем ли мы в этом дремучем лесу хозяйничать? Имеем ли право?! Было уже, наверное, около пяти часов вечера, когда на край скамьи примостился какой-то мужик с шахматной доской под мышкой.

– Сыграем?

Солнце уже коснулось верхушек деревьев, но птицы еще трещали в ветвях. Собственно, я собирался уже уходить. А этот мужичок шумно высыпал фигурки в свою потертую кепку и установил между нами доску.

– Тебе – белые, – сказал он. 

Я люблю играть в шахматы: сидишь себе за столом или на скамье, а то и на траве, думая об очередном ходе сколько душа пожелает, никто тебя не торопит, не гонит в шею, хоть час сидишь, хоть полдня, никто слова не скажет; вокруг, как обычно, галдят зеваки, и у тебя есть возможность побыть одному. В этом и есть прелесть шахмат. Пока мы сидели вдвоем. Можно было просто встать и уйти. Без слов. Я, собственно, и хотел это сделать, я даже опустил ворот пиджака. Тем временем мой партнер, как оказалось совсем лысый, уже успел расставить мои фигуры, белые, и теперь взялся за черные. Он даже сделал за меня первый ход: е2—е4, классический ход. Белыми. Не успев расставить свои. Это был вызов, нет, это было приглашение, а вызов случился через несколько ходов. Нельзя сказать, что его угроза была серьезной, тем не менее нужно было как-то выпутываться. О том, что он неплохой игрок, свидетельствовал уже следующий его ход. Этот черный слон просто выводил меня из себя. Встать и уйти? С этим я не мог согласиться. Я все еще думал о бабочках и о наших генах. Что если заменить, думал я, динатриевую соль этилендиаминтетраацетата трипсином? Жесткая декальцинация клеточной поверхности, возможно, просто повреждает ее, а трипсин все-таки сработает мягко…

– Ходи.

Партия разгоралась, черные наступали, теснили на левом фланге. Я держал за голову своего короля, не находя ему места. Я понимал, что все дело даже не в повреждении поверхности. Тогда в чем?

– Что тут думать, у тебя один ход, – заверял меня лысый враг.

Это был его промах. У меня, действительно, был один-единственный ход: королем на с5. Я так и пошел. И он клюнул на это, он даже взялся за голову коня, чтобы объявить мне гарде. Пожалуйста, объяви! И он-таки прокололся.

– Шаг!..

Моя пешка оскалила свои белые зубы.

– Фу ты, мать родная! – он всплеснул руками, – ах, ты…

Теперь его мат слушали и зеваки, которые успели окружить нас со всех сторон. Его мат все еще стоял в моих ушах, когда меня просто жаром обдало: клон!.. Странная ассоциация: матерщина и клон, но было именно так. Клон! Я даже не слышал такого слова. Никто еще в нашем окружении его не произнес. Клонировали только растения, морковь, капусту… Но человека! Клонировать человека – это казалось безумием. Даже фантасты еще не нащупали эту жилу. Я вдруг вспомнил – странная ассоциация – вспомнил Архипова, его лекцию о пересадке ядра из клеток кишечника лягушки в яйцеклетку. Это осуществил некто Кинг и что-то там у него получилось. Что если попробовать?..

– Ну ты, брат, даешь, – сказал лысый и поскреб ногтем лысину.

Мне показалось, что закачалась скамейка. Можно ли вырастить клон человека из ядра клеток кожи или языка, или, скажем, крови?

Вот вопрос! Что если попробовать?.. Когда я встал со скамьи, мне показалось, что качнулась под ногами земля.

– Ты куда? – не меняя позы, враг поднял голову и уставился на меня с открытым ртом.

Клон человека! Это был мат всем будущим моим врагам и противникам.

– Я счас, – сказал я.

Идея состояла в том, чтобы ядро нашей клетки, содержащее набор разнородных генов, скажем, черепахи (нам удалось добыть у индийских друзей геном черепахи, которой более 250 лет), какого-то моллюска (северная речная жемчужница, не имеющая программы старения) и, к примеру, секвойи, живущей, как известно, сотни и даже тысячи лет, пересадить это многонациональное ядро в энуклеированную яйцеклетку. И вырастить плод! Живого ребенка, клон… Который мог жить бы, по идее, тысячу лет. Это была сумасшедшая идея! Но дело было не только в получении возможности увеличения продолжительности жизни. Все коварство этого шага таилось в другом. Хотя клоны еще и не ходили по улицам…

– Я счас, – повторил я и повернулся, чтобы уйти.

Я понимал, что эта идея может стоить человечеству жизни, что химеры и уроды заполонят пространство между землей и небом, что человек может превратиться в невиданное до сих пор на земле чудовище, что…

– Сдаешься?!. – победительно спросил его беззубый рот.

Испустив этот истошный крик и восторженно озираясь, мой победитель шумно зашелестел своими ладонями.

– Конечно, – улыбнулся я и не думая сдаваться, – еще как.

Никакие взлеты фантазии не в состоянии представить даже в общих чертах последствия такого вмешательства в жизнь клеточного ядра человека. Атомному ядру такое и не снилось! Здесь нельзя торопиться: нужно быть прозорливым, умным, бережным и осторожным. Все это было понятно и дятлу, но уже тогда любопытство побеждало во мне осторожность. Любопытство мало подвластно разуму. Даже безгрешный Адам не устоял перед соблазном ощутить запах яблока. И вкус золотого налива, как известно, пришелся ему по душе. Как же нам устоять, маленьким и грешным? Мы чему угодно найдем оправдание.

– То-то, – сказал мой лысый победитель и тотчас потерял ко мне всякий интерес.

А мысль моя продолжала лихорадочно биться. Пытаться можно было бы и на бабочках-однодневках, – думал я, – на разных там мушках, жучках-паучках… Потом на мышах, на крысах… Пусть попробуют пожить дольше обычного, а мы посмотрим…

В моей голове был настоящий цугцванг! Или цейтнот? Но мы уверенно вступали в большой мир науки.

Глава 11

Вскоре мы были приглашены в Москву на международный съезд геронтологов. Жора встретил меня на вокзале. Мой доклад слушали, как всегда, с особым вниманием. Я еще не кончил доклад, когда раздались аплодисменты, а за ними хлынул жаркий поток славословий. Такого я не ждал! Тема была так актуальна, что произвела эффект разорвавшейся бомбы: клон?!. В провинции?!. Ну уж нет! Слово «клон» ни разу не прозвучало, но каждый о нем подумал. Природой нам дан дар воображения, видимо, поэтому мы так алчно и ненасытно впитываем в себя все запретное и таинственное.

– Слушай, – сказал тогда Жора, – ты гений…

Потом мы сидели уже на Арбате в пивбаре.

– Определенно, – добавил он, – ну давай, выкладывай…

Мне казалось, я был для него неплохим сотрапезником, которому он мог без стеснения рассказывать о своих успехах и трудностях. Мы говорили до самого закрытия и затем у него дома, всю ночь.

Никто уже не спорил по существу нашего открытия, не подвергал сомнению полученные факты. Во многих лабораториях мира их вскоре подтвердили и кое в чем нас даже опередили. Этого следовало ожидать, так как люди работали не в подвальных помещениях, а в хорошо оснащенных и достойно финансируемых лабораториях.

– Здесь уже ходят слухи, – сказал Жора, – что Академия Швеции рассматривает вопрос о включении цикла твоих работ в список на соискание Нобелевской премии в области биологии и медицины.

– Ух, ты! – воскликнул я.

У меня, конечно, екнуло в груди.

– Не может быть! – сказал я.

– Это переворот во взглядах на жизнь, – сказал Жора, – так что вполне может быть… Нужно все должным образом оформить и достойно преподнести. Я знаю, как это сделать.

Жора прикурил сигарету, глубоко затянулся и даже закрыл от удовольствия глаза.

– Слыхал, – неожиданно сказал он, медленно выпуская из себя дым, – в Штатах кого-то тюкнули чем-то невидимым, неслыханным… Никаких следов. Интеллектом!

Я не понимал, к чему была сказана эта фраза: при чем тут какое-то интеллектуальное убийство к нашему разговору о модификации генов. Тут я вспомнил Юру. Он коллекционировал способы интеллектуальных убийств.

– Оружие, – сказал Жора одно только слово и сделал очередную затяжку. Несколько секунд он испытывающе смотрел на меня, а затем добавил:

– Гены – как цель, как мишень…

Он выдержал еще небольшую паузу и еще раз уточнил:

– Этническое оружие, понимаешь?

Я не понимал.

– Ты не думал об этом?

Об этом невозможно было не думать, но я покачал головой: нет.

– Не думал, – потом сказал я.

Об этом говорил весь мир, и это не могло нас не интересовать, хотя наши мысли и были направлены в противоположную сторону. Мы думали не о войне с человеком, а о битве за него.

Жора отвел от меня свой пристальный взгляд и не стал развивать эту тему. Дома у него мы долго не спали, болтали. Потом я откровенно зевал.

– Слушай, – вдруг сказал он, – валяй-ка сюда, к нам…

За окнами уже брезжил рассвет.

– У меня прекрасные девочки, мы тебя женим…

– Я женат.

– Когда ты успел? Я этого не знал. Знаешь, здесь такие возможности…

У меня слипались глаза.

– Слушай, мы тут с тобой…

Этим он еще раз подтвердил мою уверенность в том, что и подвалы бань могут удивлять высокий научный мир своими смелыми достижениями.

Он что-то еще говорил, но я уже не слышал его. В ту ночь о клоне я даже не обмолвился.

Глава 12

В кулуарах я по-прежнему был окружен вниманием участников съезда, а на банкете, когда внимание сидящих за столом было поглощено торжественными речами и спичами, ко мне подсел молодой человек в черной тройке.

– Покурим?

Он достал пачку «Marlboro» и щелкнул по ней ногтем большого пальца снизу. Я взял одну из выскочивших сигарет и приклеил ее к нижней губе.

– Вообще-то я не курю, – сказал я.

Он поднес зажигалку к моей сигарете, делая вид, что не слышит меня, затем прикурил свою и, чуть повернув голову в сторону, выпустив дым тонкой струйкой, представился:

– Марк Фергюссон.

Без всякого акцента. Я пожал его мягкую уступчивую руку и назвал себя.

– Кто вас теперь не знает! – восхищенно произнес он.

Затем он сказал несколько сухих, но, по его мнению, впечатляющих фраз. От имени правительства он предложил сотрудничество по созданию технологии, – он так и сказал, – технологии продления жизни человека. Какого правительства? Этого он не уточнил, а я не спрашивал. Ясно было, что Марк Фергюссон не может работать в нашем правительстве.

– Вы ни в чем не будете нуждаться.

От него пахло чем-то заморским, его черные глаза были чуть сощурены, их пронизывающий взгляд холодил сердце. Он сидел, откинувшись на спинку кресла и не давал отдыха своему языку. Забытая сигарета, словно в обиде на хозяина, вяло дымилась между указательным и средним пальцами. Он не сделал ни одной затяжки, пепел, казалось, вот-вот упадет на его колено, и я напряженно ждал этого момента.

– Вам, конечно, придется и поработать.

Мне казалось, что я стал одним из героев телесериала с хитро закрученной интригой. Загадочная торжественность собеседника, мягкий дорогой коньяк, настороженный пепел… Все это держало меня в напряжении и тешило мое честолюбие. Я вдруг обрел уверенность в том, что наши усилия не пропали даром. Еще бы! Я курил и молчал, он рассказывал. Когда пепел-таки рухнул на лацкан его пиджака (а не на колено, как я рассчитывал), Марк положил сигарету в пепельницу, пальцами правой руки добыл из бокового кармана визитку и опустил ее на скатерть стола.

– Позвоните мне завтра.

С этими словами он встал и, не прощаясь, исчез. От него осталась лишь кучка пепла на ковре и какое-то время я еще ощущал запах моря.

На следующий день я уехал. Я не стал никому звонить, но и визитку вчерашнего таинственного незнакомца не выбросил. Это было первое предложение открыть, так сказать, новое дело, которое могло принести нам, не буду скрывать, хорошие деньги. Хм! Об этом мы думали не меньше, чем о спасении человечества. Деньги и славу. Да! Пусть плюнет и бросит в меня камень тот, кто в наши годы не жаждал славы. Но даже Жоре я не осмелился рассказать о клоне – непременном источнике безусловной и немыслимой славы.

Прошло еще две-три недели. Мы еще заглядывали в свое подвальное помещение, но всем было ясно, что дедовская технология продления жизни себя исчерпала. Мы только пристрелялись, узнали условия, выяснили подробности и детали, без которых невозможно было добиться успеха. Ключ к разгадке тайны долголетия был теперь в наших руках. Чувство независимости, нам казалось, тоже было достигнуто, но баня с ее шикарным подвалом уже не могла нас удовлетворять.

И мы выжидали.

Все это время я не переставал думать о совершенно сумасбродном проекте. Меня преследовала одна-единственная мысль: зачем пробовать на бабочках и мышках, если можно это сделать на живом человеке. И завтра же вырастить клон! Сегодня, сейчас!.. И тут же вставал вопрос: каковы будут последствия? Кто или что появится на свет божий в результате такой генной комбинации? Я понимал, что ни завтра, ни послезавтра клон не вызреет, как тесто в кастрюле. Требуется время, по крайней мере, тут уж как ни пляши, месяцев девять. И все же, и все же!.. Важно начать! Сегодня, сейчас!.. Эта сумасбродная идея не давала покоя. Я жил в муке и вскоре, все поприкинув, упрятал идею в далекий сундук, который запер на крепкий замок, а ключ выбросил. Вон! Я никогда никому даже не заикался на этот счет. Ха! Кто на такое мог бы решиться? Хотел бы я посмотреть на такого смельчака! Но она, эта жаркая идея, сверлила мой мозг, и у меня просто зубы чесались откусить от запретного плода. Нутром я понимал: сюда нельзя, запретная зона! Но зубы чесались. И я бросился на поиски выброшенного ключа.

От встречи с каким-то там Фергюссоном я благоразумно отказался. Почему-то мне эта фамилия с двумя эс (именно так я ее расслышал) не совсем пришлась по душе. Да и Жора не советовал с ним встречаться.

– От таких предложений отказываться нельзя, – сказал он, – но сейчас нам нельзя терять ни минуты.

Но о клоне он не мог даже заикнуться!

Глава 13

Проверено жизнью: от судьбы не уйти. Зуд желания нестерпим, и если тебе суждено что-то совершить, ты это что-то обязательно совершишь. Господи, спаси и сохрани!.. Это произошло через год. Или два. Прошло немало времени, прежде чем мы на это решились: да будет клон! Сегодня это слово уже у всех на слуху, примелькалось и даже набило оскомину. И ни кого это не удивляет и не шокирует. Клоны уже, Слава Богу, гуляют по нашим улицам, но тогда… Мы не знали тогда даже слова такого. Никто его ни разу не произнес. Но я, как ищейка, уже взял этот след. Мы тщательнейшим образом готовились к этому событию.

Оказывается, человеку тоже дозволено вмешиваться в дела Божьи. Сейчас в это трудно поверить, но ушли годы. А пролетели – как один день. Мы решили не торопить события. Сначала мы клонировали мышек и кошек, затем собак и телят, а потом в Сухумском обезьяньем питомнике, под прикрытием изучения рака, клонировали шимпанзе. Саня Воеводин здорово нам помог и, по-моему, вскоре и сам забросил свой рак и свой обезьянник и уехал в Америку. Или в Англию, или даже в ЮАР. Он парень цепкий и честолюбивый, он своего добьется. Геном, мне казалось, его увлек. Сейчас он маститый профессор, а в те годы был самым молодым в стране доктором наук.

– Сегодня, я слышала, против клонирования восстала и христианская церковь. Папа Бенедикт XVI осуждает попытки создания… 

– Да, весь мир восстал против нас. Аза, кстати, была не первой, согласившейся вынашивать плод. До нее были Тоня, Тина, Зоя, Клара, Ася… Была Дана, этакая знатная бабенка, пытавшаяся меня даже шантажировать. Это еще одна история. Да. Потом были Валентина и пани Рита… Кто еще? Городецкая, Ася Городецкая, красивая девка… И Рада еще… Рада, кстати, была знатного рода, принцесса, голубая кровь. О каждой можно писать книгу. Но нам было не до книг. Все наши дела вершились подпольно и были основаны на деньгах, на уговорах, можно сказать, на слезах. Ну откуда у нас деньги? Гроши… Воровали… Криминал и крамола. Мы могли залететь так, что… Рисковали? Еще бы! Странно, но у нас не было страха. И мы уж вытворяли все, что хотели. Каких только генных комбинаций мы не применяли! Здесь были гены граба и одуванчика, черепахи и каких-то вирусов, овцы и теленка, конечно же, шимпанзе, женьшеня и элеутерококка, и пчелиной матки, и каких-то лютиков или васильков… Винегрет! Мешанина! Хаос!.. Все было зря. Нам так и не удалось ничего слепить из нашей затеи. Рассказывать – море времени. Все было напрасно. Но какая была пройдена школа! Мы, что называется, набрались опыта, поднаторели, мы закалились в борьбе со стихией, в битве не на жизнь, а на смерть. За жизнь! Окружающий тебя мир – это тьма, пропасть, это враг жизни. Потом подвернулась Аза…

– Подвернулась?

Лена не понимает: как так подвернулась Аза?

– Исчерпывающе проанализировав все «за» и «против», мы решили: рискнем! Возбудить у коллег интерес и привлечь их внимание к нашим работам можно было чем-то неординарным, из ряда вон выходящим. Чем? Мы решились: пусть будет клон! Даже слово это звучало, как колокол!

В канун появления на свет малыша мы собрались, чтобы обсудить предстоящее событие. Была поздняя осень, нет – зима, да зима, валил белый снег. Почему зимой так хочется лета? Итак, мы собрались в тот день, чтобы рассказать о том, чем наполнится наше завтра, если вдруг на свет он появится.

– Я понимаю, – сказал тогда Шут, сидя на каком-то ящике с торчащей во рту сигаретой, которую время от времени прикуривал, – я понимаю, что мы впряглись в такую телегу… Вы можете смеяться, но я спать не могу… Вам рассказать, о чем я думаю по ночам?

Юра улыбнулся и произнес:

– О сыне, о ком же еще? О ком может думать молодой папа в канун появления на свет собственного сына?

– Или о дочке? – спросила Оленька и искоса взглянула на Шута.

– Да идите вы, – возмущался Шут, – накаркаете еще…

Глава 14

И вот долгожданный звонок: у Азы начались схватки. Все, как один, мы ринулись в роддом. Я был оглушен биением собственного сердца.

В середине февраля, это был четверг, помню, снегу навалило по пояс, около восьми утра родился мальчик, три девятьсот, с родимым пятном под левой лопаткой. Никакого панциря ни спереди, ни сзади, уши как уши, глаза как глаза, голова, две руки, две ноги… Слава Тебе, Господи!

Когда на свет появляется малыш, мир тот же час преображается. Мы все, конечно, предполагали, что наше дитя, не совсем обычное рукотворное создание, напичканное генами граба и черепахи, потребует к себе повышенного внимания. Это и понятно: первый! Первый такой! Единственный! Тем не менее, уговаривали мы себя, это наш лишь подопытный кролик, обычный экспериментальный материал. Уговаривали. Но только до его появления на свет. Первый же его крик заронил в души каждого из нас чувство отцовства и материнства. Мы улыбались нашей удаче, еще бы! И с этой минуты каждый считал его своим. Сыном. Господи, что тут началось!.. Мы поздравляли Азу, Шут, шутя, отнекивался, но ты не можешь себе представить, как мы были горды. Мы заботливо предлагали ей свои услуги, стараясь ничем ее не обидеть, не обделить, выказывая уважение и восхищение ее геройством, да-да! Мы считали ее героиней и, не переставая твердили об этом на каждом шагу. С первых же дней появления новорожденного поползли слухи, что Аза родила не совсем обычного ребенка. Говорили, что родился черный чертенок с хвостом, рассказывали о том, что у малыша глаза без век и ресниц, как у рыбы, кто-то ненароком заметил, что у него между пальцами рук и ног перепонки, как у утконоса…

Мы пришли всей гурьбой, все в белых бахилах и белых халатах, на лицах белые маски, а на головах белые косынки и шапочки…Мы были похожи на ангелов, и при желании можно было заметить у каждого белые крылышки за спиной… Да, мы назначили себя ангелами-хранителями своего младенца, нашего первенца, человека новой эпохи, эры…

Не без труда нам все-таки удалось пробиться в палату Азы. Молодая мама сияла со слезами счастья на глазах. Радость переполняла ее.

Мы увидели краснощекого пацана и не знали, радоваться или огорчаться.

– Вылитый Шут, – крикнула Ната.

Шут улыбнулся и, шутя, признал сына.

– И глаза мои, и нос мой… Это какой-то цугцванг!

Все наши страхи тотчас рассеялись: глаза как глаза, нос как нос, крохотные розовые пальчики без перепонок…

Это был первый ребенок на свете, геном которого содержал гены сосны, черепахи и человека.

– Ты говорил – граба и черепахи, – подсказывает Лена.

– Сосны или граба, я уже не могу вспомнить. Что бросалось в глаза – его рот. Жабий рот, черепаший. От уха до уха. Если б только рот…

– Да уж, вылитый, – невесело пробормотал Юра.

Никто даже не улыбнулся.

– Взгляни на его рот, – прошептала мне на ухо Ната, – Гуинплен, не меньше.

Вскоре мы присмотрелись к младенцу: было от чего огорчиться: маленький Переметчик! Его было так жаль, так жаль… И обдно. До слёз…

Жора бы сказал: «Родили уроды уродца». Но он еще ничего об этом не знал. Он всегда был против всего из ряда вон выходящего. Все были, конечно, в ужасе от увиденного, но никто не подал и виду, что поражен внешностью малыша. Только Аза не могла нарадоваться. Его большой рот до ушей – это была лишь малая толика тех уродств, которые в скором времени обнаружились у нашего мальчика. Боже праведный, что мы сотворили! Идея продлевать жизнь вечно была похоронена в ту же секунду. Ушков укорял:

– Что я говорил! Намудрили. Вот теперь и расхлебывайте.

И вдруг исчез. Просто пропал! Мы долго не могли его отыскать.

– Это какой-то цугцванг, – словно признавая и свою вину, признался Шут. А Валерочка Чергинец только ухмылялся, мол, так вам и надо. Он ходил взад-вперед с прилипшими ко лбу волосами, потирая руки и похохотывая, иногда вставляя-выплевывая в разговор какое-либо труднопроизносимые и ничтожно-мерзкие словечки:

– …похотливые мизантропы…

Или: 

– …удручающе-омерзительные особи…

Или просто:

– …эти ученые недоучки…

Он произносил это так тихо, что читать можно было только по губам. И не указывая ни глазами, ни пальцем, кому эти слова были адресованы. Так – в воздух! Самодовольно улыбаясь.

– Мал золотник?.. – спрашивает Лена.

– Да вонюч.

Только Аза не могла нарадоваться.

– Расскажи лучше о своей Пирамиде, – просит Лена.

– Хох! Это длинная история… Нам нужно выспаться перед завтрашними событиями.

– Ты думаешь, они…

– Я на них рассчитываю.

Глава 15

Гениальное прозрение автора барона Мюнхгаузена воплотилось в жизнь в полной мере: вишневая косточка проросла. Не было, конечно, никакого деревца, растущего на голове, но было много такого, что свидетельствовало: гены черепахи и граба проявили свою коварную активность. Одним словом, мы родили уродца. Что уж там было – врожденные пороки развития, деформации, дизрупции или дисплазии – одному Богу известно. Нарушения морфогенеза, врожденные дефекты развития… Об этом гудел весь город, слухи дошли и до правительства. В трамваях и парикмахерских, в поездах и на рынках из уст в уста ходили легенды: какая-то цыганка родила от негра обезьянку с хвостом… Чего только не говорили! Народ ведь у нас на выдумку крепок. Даже в местных теленовостях промелькнуло сообщение о том, что экологический кризис, повышенное загрязнение окружающей среды выбросами промышленных предприятий, возможно, является причиной аномалий развития у новорожденных. И с этим необходимо срочно что-то делать. На неделе провели круглый стол… И, как это бывает, вскоре забыли. Но мы не забыли Азу. Мы были обездвижены, просто убиты. Какие уж тут планы, какие эксперименты?! Мы не строили никаких иллюзий, отказались и поставили мысленно крест на дальнейших исследованиях. Началась черная полоса. Странно, но через две недели постоянного прессинга со стороны следственных органов нас оставили в покое. Никто, никто не выдал нашей тайны. Все рассказывали об Азе одно и то же: стало жаль цыганку, мыла посуду, полы, работа нелегкая, пойди-принеси-подай… Кушать подано! От кого забеременела? От какого-то африканца, ищи-свищи его… Мы-то тут при чем? Чем мы тут занимаемся? Ясно чем: изучаем работу клеток. Каких еще клеток, какого генома? О наших исследованиях можно почитать в «Nature» и в «Science» – вот… И даже в местных газетах – вот…

Наших работ читать не хотели. Нам было трудно защитить Азу от жестокого своеволия режима власти. Она пропала, и мы, стыдно признаться, не искали ее. Мы даже шепотом не говорили о ней! Все как-то само собой утрясется, надеялись мы. И не смотрели в глаза друг другу. Это было время работы совести, она уж поприжала всех к стенке, может быть, даже поиздевалась над нами, а иначе как расценить тот факт, что у каждого обнаружились какие-то недуги, а у беременной Сони начались преждевременные схватки. Аза пропала. То там, то тут вдруг кто-то краем уха слышал о ней какую-то новость, мы втягивали головы в шеи и настороженно слушали: что? Без очевидного любопытства: что? Где она, как?.. Она стала мерилом нашей совести. Говорили, что она вместе с ребенком бросилась в воду с моста. Ударили первые морозы, и каждый из нас, представив себе весь этот ад, коря себя за причастность к случившемуся, качал головой: о ужас!.. Мы жутко переживали. Жутко!

– Еще бы! – говорит Лена.

Глава 16

Но вот как-то Аза пришла к нам…

Ее невозможно было узнать, только глаза, два черных больших бриллианта, все еще сверкали, все еще светились. Меня не было – она дождалась. Подходить к ней и расспрашивать о чем-либо никто не осмелился. Она, говорят, сидела в моем кресле и покорно меня ждала, как ждут дождь или свет. Говорили, так можно ждать у Бога прощения – молча, покорно, смиренно. И дождаться. Я пришел, но никто мне даже не улыбнулся навстречу.

– Что случилось? – спросил я у первого попавшегося.

Юра даже не подал мне руки, лишь кивнул в ее сторону. Я посмотрел в угол комнаты, где находился мой стол, но ее не узнал. С тем же вопросом я обратился к Нате. Она только пожала плечами. Ко мне подошел Шут:

– Аза, – сказал он одно только слово и тоже посмотрел в ее сторону.

– Что-то с ребенком? – спросил я.

Шут смотрел в сторону и, казалось, не слышал меня. Ушков просто сбежал, а Валерочка, нахально пялясь на меня сквозь стекла очков, только улыбался, растягивая редкие усики на верхней губе и демонстрируя невыразимо желтые крепкие большие зубы. Я старался найти хоть чьи-нибудь глаза. Молчание и ни одного встречного взгляда. Мне ничего не оставалось, как направиться прямо к ней. Я не знал, что ей скажу, какое слово приветствия выберу. Мне нужно было видеть хотя бы ее глаза.

– Привет, – сказал я и присел напротив.

Она даже не сняла платок, сидела в каком-то мешковатом старом задрипанном пальто, скрестив ноги и откинувшись на спинку моего кресла. У меня мелькнула мысль, что как только она уйдет, я тут же выброшу это кресло. Прежде я никогда к ней так не относился. Она только смотрела на меня и молчала. Я тоже ждал. Спрашивать: как дела, как живешь, что тебя к нам привело, не имело никакого смысла. Я это видел: жилось ей плохо, вполне вероятно, что чересчур плохо. Полумрак, царивший вокруг нас, еще больше утверждал меня в этой мысли. 

– Вот я и нашла тебя, – наконец произнесла она, повернула голову в сторону сбившихся в кучку ребят и, притишив голос так, чтобы никто кроме нас ее не мог слышать, добавила, – и мне очень плохо…

Теперь она смотрела только на меня, и даже в этом полумраке мне удалось разглядеть на ее запавших щеках бегающие желваки. И тотчас я увидел, как у нее увлажнились глаза. Так мы и сидели еще целую минуту или две, или три, целую вечность. Я не бросился вытирать ее слезы, целовать глаза, утешать ее… Я не упал перед ней на колени… Это был бы взрыв. Я это чувствовал и сидел перед ней по-прежнему, не снимая куртки, собрав пальцы в замок, глядя ей в глаза, но не видя ее. Конечно же, и у меня на щеках бугрились желваки взволнованности, конечно же, и мои пальцы стали похрустывать, когда я попытался усилием воли разрушить замок. Ни одна слезинка не упала из ее глаз, слезы просто высохли. Так долго мы молчали. Потом она сказала:

– Реет, мне нужны деньги, много…

Теперь ее голос был тих и спокоен, она бросала короткие фразы-условия нашего тайного договора, и через две-три минуты я уже знал, что каждое слово, которое она произносила, требовало действия и не терпело отказа. Я просто хорошо знал нашу Азу. С глазами, выжженными бессонницей, она теперь твердо знала, зачем пришла: долг платежом красен. Долг? Конечно! Я признавал: мой долг перед нею был огромен, чудовищен!

Как только я это понял, я тотчас перебил ее:

– Сколько?

Она назвала сумму. Я выдержал ее взгляд и сказал только:

– Зачем тебе столько?

Она не ответила, только смотрела на свои пальцы, собранные в твердые кулаки. Только теперь я почувствовал запах, этот запах полного отчаяния, запах ямы, пропасти, дна.

– Хорошо, – сказал я, – я найду.

Аза прекрасно понимала, что суммы, которую она назвала, я не мог себе даже представить. Я никогда бы не сосчитал таких денег. Я смотрел на нее с ужасом, который граничил с отчаянием. Но я сказал «да», которое сделало меня в тот момент свободным.

– Я приду через месяц, – сказала она, встала и ушла.

Это был первый настоящий великий шантаж в моей жизни, обратная сторона той медали, которая, нам казалось, будет весело и звучно сверкать на каждой нашей груди. Через месяц она позвонила, я просил подождать неделю. К тому времени мы уже были близки к поставленной цели. У нас не было выхода, и мы взяли банк.

– Взяли банк?!.

Лена в восторге!

– Ничего лучшего мы не могли придумать. Втроем с Юрой и Шутом мы сделали классический подкоп.

Лена не верит:

– Ты шутишь!..

– До сих пор не могу поверить, как это нам удалось. История, достойная пера Дюма. Не могу поверить и тому, как мы на это решились! Шут, по своему обыкновению, пошутил, и Юра сказал: «А что?! Чем мы хуже других?!!».

Об этом теперь можно написать детектив и снять фильм. С утра до ночи каждый день мы, как кроты, рыли землю. Полтора месяца. Шут проявил себя настоящим героем, а Юра, наш тихоня, умница и мечтатель-скрипач, поразил нас своей находчивостью и изобретательностью.

– Юра, – предупреждал я его, – будь осторожен, ты же видишь, как хитроумно защищены все доступы…

– Вижу, – обрывал меня Юра, поправляя очки, – я же не слепой.

Чего он только не напридумал, чтобы нам удалось проникнуть в здание банка! И потом замести следы. Усилия по отключению сигнализации не стоили выеденного яйца, а сейфы с купюрами раскрылись перед нами, как по мановению волшебной палочки. Я был ошеломлен происходящим, я до сих пор не могу взять в толк, как до смешного легко нам удалось осуществить задуманное. Мы набили рублями мешки и сумки… А что оставалось? Аза бы никогда не оставила нас в покое. Я не знал тогда никакого Вита.

– Кто такой Вит? – спрашивает Лена.

– Вит – человек-доллар! Это наш Абрамович, Гусинский и Березовский вместе взятые.

– Что же Аза?

– Когда она позвонила, мы как раз набивали пачками ее сумку.

Лена удивлена!

– И она вам поверила? 

– Говорили, что за эти деньги она с сыном уехала из страны. Нам хотелось бы хоть одним глазом посмотреть на нашего малыша, но мы не стали просить ее об этом. Вот такая история…

– Да уж, история… Особенно с банком!.. Вы и в самом деле взяли банк? Вы рыли землю?.. Сегодня не так-то просто…

Лена просто поражена!

– Мы рыли!.. Мы рыли!..

Видимо, в моем рассказе было не все так правдоподобно, как я пытался это представить. Все было гораздо проще.

– Ничего мы не рыли, не было никакого подкопа, и Юре не надо было исхитряться и мудрствовать с отключением сигнализации. Ты же понимаешь, что сегодня взять банк невероятно сложно. Это целая технология, если хочешь – искусство! Это только в кино… Да. Мы сделали проще. Юра быстренько излечил своими серебряными и золотыми китайскими иглами (как раз набирала силу китайская медицина) от неизлечимой болезни директора банка, и тот в знак благодарности рассказал ему за бутылкой коньяка, как бы в шутку, все, так сказать, тонкие места в работе инкассатора. Вот мы и накрыли его в одном из таких мест. Никто не пострадал. Денег хватило не только, чтобы рассчитаться с Азой, но и чтобы щедро вознаградить и директора, и следователя. Все были довольны. Инкассатора даже повысили в должности.

Мое «рассчитаться с Азой», конечно, резало слух, но я не хотел оправдываться и молчал.

– Зачем же ты мне все это рассказывал… Ну, про рытье и…

Лена не понимает: зачем же рассказывать то, чего не было?

– Так…

Этим «Так…» я прервал целый каскад ее вопросов, которые разглядел в любопытных глазах.

– Так, – сказал я еще раз, чтобы поставить жирную точку.

С тех пор и Юля часто ловила меня на всяких придумках. А мне нравилось ее удивлять, эпатировать, восхищать: я не мог себе отказать в удовольствии видеть блеск ее дивных глаз и слышать короткий, похожий на маленький взрыв, восторженный выкрик: «Правда!?.».

То, что я придумывал, не всегда было правдой.

Глава 17

Дни стремительно проходили… Казалось, еще вчера деревья были зелеными и вот они уже золотые. Осень в тот год ворвалась в нашу жизнь стеной мощных холодных дождей. С крыш текло, капало, булькало, все куда-то спешило. В наши души прокралась лень, мы готовились к зимней спячке. Даже Архипов махнул на нас рукой. Наступил период растерянности перед будущим. Работать в подвале мы уже не могли, а другого помещения нам пока не светило. К тому же у каждого накопилась масса неотложных дел. Вдруг влюбилась в какого-то волейболиста Инна, Ната увлеклась английским и бадминтоном, а Шут ударился в подработки (он называл это «малый бизнес»), так и не уговорив нас взять новый банк. А у Юры украли скрипку! Это был шок: у нас никогда ничего не пропадало! Ни часов, ни колечек, ни рубля, ни копейки. Вдруг исчезла скрипка! Это тоже был знак. В тебе возникает странное чувство растерянности и недоумения, когда взгляд упирается в непривычную пустоту на том месте, где ты привык видеть предмет всеобщего обожания – Юрину скрипку. Она принадлежала всем нам, она была нашим достоянием и талисманом, если хочешь – брэндом. И реликвией, да, не меньше.

– Юра, – успокаивал я его, – найдется твоя скрипка. Ты же видишь, что все, чем мы жили, катится козе под хвост. Пройдет черная полоса и мы снова…

– Не слепой, – оборвал меня Юра.

Стае уехал в Голландию, а Васька Тамаров – в Сибирь, разводить, кажется, кроликов…

Пропала и Аня…

Мне нужно ненадолго уехать, – сказала она и пропала надолго.

Только Ушков не мог ничего не делать. Он писал научные статьи и клепал уже докторскую. Его не интересовали никакие перспективы, кроме своей собственной. Не давая себе отдыха и не уставая, он резал на микротоме залитые в эпоксидную смолу кусочки тканей, аккуратно укладывал их на латунные сеточки и совал в дупло электронного микроскопа. Затем, не отрываясь смотрел в бинокуляр на межклеточные контакты и сиял, находя в них подтверждение своим умозаключениям. Глядя на него со стороны, казалось, что он был гармоничным продолжением этого блестящего куска железа, напоминающего то ли маленькую ракету, то ли огромный фаллос. Когда он работал, к нему было не простучаться.

– Слав?..

– Извини, ты же видишь…

Он произносил это, не меняя позы и не отрывая глаз от экрана.

Только пальцы его, как клешни перевернутого рака, лихорадочно шевелились, вращая ручки регуляции фокуса в поисках той картинки на серо-зеленом экране, которую он хотел видеть.

Иногда мы ненадолго встречались, но, не найдя темы для разговора, разбегались в разные стороны. Снова катастрофически не хватало денег! Ты смеешься, но тогда было не до смеха. Спас пожар!

– Пожар?!.

Лена удивлена: разве пожар может спасти? Просто удивительно, с каким искренним любопытством она выспрашивает о подробностях нашей затеи с покорением вечности.

– Сам Бог так решил. Он примчался на помощь по моей просьбе, когда отчаяние стало несносным. Я молился, я умолял, Он услышал. Я понимал: это то испытание, которое я сам для себя придумал. И Бог поспешил мне на помощь. Я просил, я молил и молился. И Он дал мне то, что я смог унести – пепелище пожара. Бог ведь не по силам не дает.

Меня затаскали по каким-то комиссиям, следователи просто пытали:

– Кто поджег?!

Кто-то должен за все ответить. Потом Новицкая все уладила: обвинили в пожаре грозу, буран, ветхую проводку и короткое замыкание… И т. д. и т. п… А меня злые языки обвиняли в поджоге. Дурачье и завистники! На кой мне этот поджог?! И еще меня обвиняли во многом таком, о чем я не мог даже мечтать: отравил, мол, всех парами горящей ртути! Взбрело же кому-то в голову! Говорят, что Валерочка тайно шептался с кем-то там… Ну да Бог с ним, с Валерочкой: воздастся и ему… Тогда я впервые узнал, как гадок может быть человек. Они были, как свора диких собак… Рвали кожу до крови и харкали желчью. Только Ушков помалкивал, он вообще куда-то пропал. Если бы не Новицкая – грыз бы я и сейчас сухари… А сегодня не найду времени даже позвонить ей!

Одним словом, тот пожар стал чертой, разделившей мою историю жизни на «до» и «после». Как мировая война, как рождение Христа. Сначала я был поражен, потрясен: за что мне такая немилость? И только теперь, с высоты своей Пирамиды, я ясно вижу: это был знак Неба, вмешательство Бога. Да, нужно было выбираться из подземелья на свет. Тогда я этого не понимал. Единственное, что меня радовало в те, казалось мне, черные и жаркие дни, это то, что украли Юрину скрипку. Хоть она-то осталась целой!

Лена тоже рада: да, скрипка – это важная деталь нашей жизни! Мои мысли возвращали меня в те годы, а с ними и Лена приобщалась к нашему прошлому и теперь переживала его вместе со мной. И все это совершенно серьезно! Она как бы протягивала мне руку помощи в трудную минуту. И я старался удержать эту руку. И наслаждался ее рассказами. У нее тоже, оказывается, случались в жизни пожары.

Глава 18

Я потерял покой, мне снились кошмарные сны, у меня возникло множество проблем: семья, дом, работа, будущее… 

Как-то поздним вечером я машинально приплелся в лабораторию. Я не мог нигде найти книгу Альберта «Избирательная токсичность» и надеялся обнаружить ее в той дальней комнате, где обычно хранилось старье и которая единственная уцелела в пожаре. Я не мог объяснить себе, зачем мне понадобилась эта «Избирательная токсичность»! На кой она мне? – спрашивал и спрашивал я себя. Но ноги сами привели меня сюда. Замок наружной двери, замененной после пожара, я легко открыл изогнутым гвоздем, который всегда носил в кармане. Замок можно было открыть небольшой монетой, кончиком ножа, булавкой, даже спичкой, если не прикладывать никаких усилий. Пропуская меня, дверь легко поддалась, приветствуя по-новому непривычным скрипом, вызвав во мне чувство вины. Я, и правда, был виноват: я забыл сюда дорогу. Запах гари, горелого пластика крепко ударил в нос. Еще бы! Ведь с тех пор, как пожар удалось погасить, эти двери ни разу не открывались. Нащупывая подошвой цементные ступеньки и скользя по стене левой рукой, я спустился вниз и привычно щелкнул выключателем. Лампочка не зажглась. В правой руке я уже держал большой латунный ключ от массивной железной двери. Года три тому назад нам сделали ее под заказ за два литра спирта, и теперь она уверенно охраняла тайны нашего подземелья. Альберт был, конечно же, только поводом. Мои клеточки! Я не мог не помнить, что две недели назад, незадолго до пожара, сделал первую в своей жизни попытку изменить ход истории. Правда, никаких надежд я тогда не питал, просто бросил на обычную питательную среду свой волос из медальона – фамильной драгоценности, который всегда ношу на груди. Бросил и забыл? Нет. Такое не забывается. Но я не рассчитывал на скорый успех. А тут еще этот пожар! Я вошел и закрыл за собой дверь. Полуслепые коридорные лампочки, как всегда это было, радостно не засияли: заходи, привет! Тишина в темноте была адская, словно я находился в могиле. Но мне вдруг показалось, что я не один. Показалось, конечно. Было ощущение, что за мной кто-то следит. Меня это насторожило. Кто? Я не двигался с места, стоял не шевелясь, сзади дверь, по бокам стены, передо мной – пустота коридора. Кто? Я кашлянул и спросил: «Кто-то есть?». «Кто-то есть?» – отозвалось только эхо. Через несколько осторожных шагов я осмелел и вскоре был на пороге той дальней комнаты. «Кто?» – снова спросил я и, не дожидаясь ответа, повернул выключатель. Лампочка загорелась. Здесь была автономная проводка, до которой язык пожара не смог дотянуться. Я осмотрелся: ни души. Да и кто здесь мог быть? Это были «апартаменты» Азы, подсобное помещение, где она была полновластной хозяйкой. Здесь была ее территория, ее табор и ее империя. Может быть, поэтому огонь пощадил эту комнату. Я стоял на пороге и шарил взглядом по стенам, по разбитым шкафам, по горам непотребного хлама, уснувшего на полу мертвым сном. Никого. Да и кто мог здесь быть в этом пекле сломанного и непотребного старья? Я смело шагнул внутрь, снял перчатку с левой руки, затем пуховик и упал в драное кресло. Оно здесь доживало свой век, и я время от времени, прячась от людей, бухался в него, продлевая теплом своей задницы его жизнь. Прислушался – тишина. Вдруг раздался щелчок, который заставил меня вздрогнуть. Что это? Я повернулся на звук, как на выстрел. И катапультировался из кресла, как пилот из горящего самолета.

– Аня, ты? Что ты… Как ты здесь оказалась?

– Вошла…

Я пальцами левой руки машинально провел по лицу справа налево, словно сдирая с него повязку.

– Что ты здесь делаешь?

– Так… вот пришла…

– Но зачем? И как?

– Я пойду?..

Она стояла передо мной и даже в этом подвальном полумраке блестела своими огромными глазами.

Я пожал плечами: иди. Я давно никого из наших не видел и Аню здесь встретить не ожидал. Было странно видеть ее здесь, в темноте, одну, поздним вечером. Как она сюда пробралась, для меня так и осталось загадкой. Сначала я уселся на стул, а затем было бросился за ней вслед (ночь на дворе!), но тотчас себя остановил: будь что будет. И потом долго корил себя за это. Я снова упал в кресло. Мне подмигнула зеленая лампочка термостата, который, по всей вероятности, уходя не выключили. Старый списанный и выброшенный сюда за ненадобностью термостат… Кто его включил? Не хватало и здесь пожара! Может быть, с ним работала Аня? Вряд ли. Я усмехнулся, задрал ноги на стул и закрыл глаза. Я вдруг почувствовал жуткую усталость – я не мог не работать. Для меня мишура мира была страшнее самой смерти. Впервые за долгое время я оказался в одиночестве и был рад этому. Я сидел и скучал, засыпая. Но разве я мог уснуть? Книга? Какая тут к черту книга! Я заставил себя прогнать все мысли о клеточках, которых, я был в этом уверен, не пощадило пламя пожара. Бушующее пламя пожара над моими клеточками – при мысли об этом у меня судорогой перехватило горло. Мне вдруг пришло в голову, что все эти годы, которые были нами отданы самому, на наш взгляд, важному делу, главному делу жизни, были потрачены зря. Жалкое запоздалое прозрение. Я стал убеждать себя в том, что другого пути быть не могло, что мы достигли желанных высот (в таких-то условиях!), что вполне осознанно и продуктивно трудились на благо людей и самой жизни и что, наконец, добились признания, славы… Каждый из нас, и я в том числе, теперь можем спокойно себе позволить…

Но что здесь делала Аня?!.

Реле термостата снова щелкнуло, и я открыл глаза. Теперь слышалось и булькание воды в канализационном люке. Я встал и осторожно, словно чего-то опасаясь, правой рукой открыл кран, из которого сначала раздалось угрожающее шипение, а вскоре он стал стрелять и чихать короткими очередями коричнево-ржавой воды. Резкий поворот вентиля заткнул горло водопровода. Я обвел взглядом комнату: на столах граненые стаканы и чашки с заплесневевшей чайной заваркой, сухие колбы и реторты, цилиндры и бутыли, всякие самодельные приборы и приспособления; шланги, змеевики, хлорвиниловые трубки и лакмусовая бумага, и фильтры, и розовые восковые кружки в чашках Петри; искореженные весы, гирьки, обломки карандашей, батарея спиртов, ванночки, ершики; сломанные стулья и табуретки; скрещенные скальпели и пинцеты на облупленных эмалированных лотках с бурыми пятнами засохшей крови; голые, зловещие корнцанги и захваты для кривых, как турецкие сабли, хирургических игл; мусор на бетонном полу, скукоженный, в испуге вжавшийся в угол, обшарпанный веник; новенькая белая швабра с сухой тряпкой…

Вспомнилась Аза. Господи, Боже мой! Какой набор надругательств над жизнью. Какие чувства он возбуждает! Пытки инквизиции, тьма Средневековья… Когда-то здесь билось сердце нашего организма. Оно остановилось. Ни единого удара, ни шевеления. Ни одна порция живой алой крови не выплеснулась из его желудочков, не вздрогнул ни один клапан, ни одна капля живой жизни не подпитала этот некогда слаженный, славный, кипящий идеями, организм. Это – смерть? У меня сердце сжалось и защемило в груди. Еще летом здесь бурлила жизнь, а сейчас я вижу ее агонию на замаранных простынях научного познания… «Щелк!». Это был единственный живой звук. Я перевел взгляд на термостат, он подмигнул: «Привет». Привет, дружище, привет! Здравствуй! Как тебе удалось уцелеть?! Я подошел и бережно погладил левой рукой потускневшую эмаль обшивки, а правая привычно потянулась к никелированной блестящей ручке. Зачем? Стоя у термостата, я рассматривал теперь перепачканные мелом и пеплом носки своих новых ботинок. Я ощутил прохладу металла и улыбнулся. Сколько раз я открывал эту дверцу, за которой хранилась тайна жизни, сколько раз своим вторжением в этот храм жизни я разрушал ее хрупкий остов, рвал ее тонкую нить, пытал ее розгами любопытства в надежде выведать…

Я потянул ручку на себя – дверца отворилась. Я боялся поднять глаза. Теперь еще одна дверца из органического стекла, которую я открыл легким движением указательного пальца. Я боялся заглянуть внутрь термостата. Теплым духом жизни пахнуло из темноты, я качнулся вперед в приветственном поклоне и смело взял один из флакончиков с розовой жидкостью. В подслеповатом свете лампочки едва ли можно было что разглядеть, но я видел кожей собственных пальцев: луковица волоса… да-да! Луковица моего волоса дала всходы! Клетки, мои милые клетки пустили корни! Да, мои клеточки проросли, как прорастают зерна пшеницы, попавшие в благодатную почву. Мне не нужно было даже бежать к микроскопу – я знал это. Кто каждый день живет ожиданием чуда, тому не нужен никакой телескоп, чтобы его, это чудо, хорошо рассмотреть. Я стоял и не мог произнести ни слова, затем улыбнулся и клетки улыбнулись мне в ответ. Вдруг просияли их лица, заблестели глаза. О! Это были сладкие минуты блаженства, когда я увидел своих питомцев, живых, красивых, радующихся встрече со мной.

– Привет!..

Я просто вскричал, возопил от восторга. Ноги оторвали меня от бетонного пола, руки вскинулись вверх… На глаза навернулись слезы.

– Привет, золотые мои!

Я и прежде замечал за собой удушливые наплывы сентиментальности, когда горло перехватывала спазма трогательной душевной грусти, и ноги вдруг теряли опору, но никогда еще в душе моей не пела так скрипка небесного блаженства. Есть, значит, есть Бог на этом свете, есть справедливость. Слава Тебе, Господи!..

Я был благодарен Ему за ту музыку, что тихо струилась пряным елеем из темноты термостата в мои оглохшие уши и наполняла невероятным блаженством мне душу и сердце, и мозг… Да, и мозг… Ведь это он так усердно работал все эти дни и годы, чтобы Небо упало на землю и засветились, просияли глаза землян светом Небесным. Я это знал, но видел только полуслепые глаза Ушкова и красные от усталости глаза Юры, и крик в глазах Анечки, когда она слышала мат Шута, крошащего собственными руками самодельную допотопную установку для перфузии печени лабораторных животных.

Конечно есть! Разве в этом я когда-нибудь сомневался? Он во всем и всегда, и везде, и всюду! Бог в сиянии этих глаз и в жужжанье реле, и в …

Щелк!..

Словно в подтверждение моим мыслям о вездесущности Всевышнего этот звук привел в действие мои руки. Почему до сих пор на руке перчатка? Я зубами, как пес, сорвал ее с правой руки и резким кивком головы зашвырнул в темноту. Тот же час высвободившиеся из перчатки пальцы, как щупальца спрута, потянулись к чашечке Петри. Осторожным движением я снял верхнюю стекляшку и увидел их, свои клетки. Словно сметенные ладонью с чистого ночного неба яркие звездочки они сияли, мерцая всеми красками радуги, весело подмигивая мне и благодаря за освобождение из темного плена термостата. Единение было полным, проникновенным и доверительным. Наши души слились, их музыка звучала в унисон с музыкой моего восторга в безупречной гармонии, мы читали мысли друг друга. Сейчас это кажется мистикой, но тогда я боялся шевельнуть пальцем, чтобы не разрушить это единство. Мне казалось, что это сон, и я не хотел просыпаться. Я дернул себя за мочку уха, чтобы убедиться, что я не сплю. Я не спал. С этим белесовато-золотистым сияющим монослоем клеток нужно было что-то делать. Я стоял у термостата с распахнутыми, словно жаждущими обнять меня, прозрачными дверцами, держа в левой руке чашку с клетками, а правой уже шарил по поверхности стола в поисках пипетки. Идея пришла мгновенно, и я не мог отказать себе в удовольствии тут же проверить себя: ты – жив. Никакой лихорадочной спешки, никаких колебаний. Сначала нужно было приготовить бескальциевый изотонический раствор для отрыва клеток от стеклянной подложки. Баночка с динатриевой солью этилендиаминтетраацетата стояла на привычном месте, старые торсионные весы, и это меня не удивило, работали исправно, нужно было рассчитать пропорцию, и я лихо это сделал в уме. Чтобы избежать температурного шока, жидкость необходимо было подогреть. Клетки снова были упрятаны в термостат и теперь ждали своего часа. Теперь термостат, мне казалось, был единственным на земле живым местом! Я сказал им, что время пришло, пришла та минута! Они тоже ее дожидались. Дождались! Я снял пиджак и бросил его на кресло. Галстук болтался, как маятник, пришлось стащить и его. Весь трепеща, но все же стараясь держать себя в руках, я до хруста пальцев сжал кулаки. Теперь я точно знал, чего хотел. Чего, собственно? Конечно же, я нервничал, у меня колотилось сердце, и слезы то и дело вызревали в уголках моих глаз. Да, это было до слез трогательное предприятие – знать, что ты жив. Этого знания было достаточно, чтобы раскричать на весь мир грядущие перемены. Наступает новая жизнь! Нет – эпоха! Эра!.. В чем, собственно, эта новизна выражается? Я не хотел даже пальцем пошевелить в поисках ответа на этот вопрос. И дятлу понятно, в чем! В том, что я могу теперь себя клонировать. Не только себя – кого угодно! Это было потрясение! Власть хромосомы была так сильна, что у меня судорогой перехватило дыхание. Да! Я чуть не умер! Мне казалось, я был бы гораздо счастливее, если бы это случилось. Единственное, что теперь нужно было сделать – тщательнейшим образом изучить и проанализировать условия выращивания собственных клеток, чтобы отработать технологию поддержания их жизни. Но это были технические трудности, которые, я в этом ни капельки не сомневался, легко можно преодолеть. Это были даже не трудности, а работа ума профессионала. Я теперь твердо знал: в жизни планеты Земля пришла новая эра! Ух, ты! Это звучало чересчур громко, дерзко, выспренно, вызывающе. Но и восхитительно! Больше всего на свете мне хотелось с кем-нибудь поделиться этим знанием, но никого не было под рукой. Некому было даже позвонить. И никто из моих, ни Шут, ни Тамара, ни Ната или Инна, не знали об этих клеточках. Юре я тоже ничего не сказал. Чтобы он занялся, наконец, своей скрипкой. А знала ли о них Аня? Жаль, ах, как жаль, что она ушла. Но я же ее просто выгнал!.. Мне вдруг пришло в голову: Аза! Где она, что с ней, как поживает наш клон – Гуинплен?

Через час я стоял уже в телефонной будке междугородного переговорного пункта, чтобы позвонить Жоре. Я его поражу! Хорошо, что в те минуты его не оказалось на месте! Длинные гудки, летевшие из Москвы, притишили бег моих мыслей, и я медленно поплелся домой. И долго не мог уснуть.

А утром был уже у термостата. Зачем?

– Ты ответил на свой вопрос?

– Ты не знаешь, куда я подевал свою флешку?

Часть вторая НЕИСТОВСТВО ЛЮБОПЫТСТВА  

Глава 1

Итак, я закатал рукава. Теперь я все делал за всех, я был человек-оркестр и извлекал звуки музыки из каждого прибора, каждой установки и каждой пробирки, пипетки или подложки так, как это делали и Юра, и Шут…

Даже Анечка позавидовала бы мне – с такой быстротой я носился от одного прибора к другому, перескакивая с одного табурета на другой. А с какой аккуратностью и усердием я чистил, мыл, нарезал, взвешивал, крошил!.. Мне позавидовал бы любой лаборант! И даже до жути педантичный, дотошно скрупулезный и всеуспевающий Слава Ушков. Но я уже не помнил, как он выглядит. Когда все было готово – все клеточки, выжившие в термостате, были отделены от подложки и наслаждались свободой, плавая поодиночке в суспензии, я приступил к самому ответственному моменту: оценке их жизнеспособности. Я нисколько не сомневался, что и по отдельности они все будут мне улыбаться. Ремесло это мне очень нравилось: мне доставляло огромное удовольствие командовать полками клеточных масс, подчинять их своей воле, бросать в бой за жизнь, рискуя их жизнями. Нравилось побеждать!.. Мне пришлось некоторое время повозиться с генератором поля, а затем и с Юриным микроскопом: настроить бинокуляр под себя, подобрать табурет по росту, и вот я, глядя в окуляр, пальцами на ощупь нахожу тумблер. Что ж, с Богом!.. Я легонько нажал рычажок: щелк.

То, что я увидел, меня потрясло: клетки едва дышали. Смерть со своей черной косой гналась по пятам за каждой из них. Глаза их запали в черные глазницы, зияли рты, они едва уносили ноги от костлявой старухи, страх сочился из каждой поры… «За что?» – беззвучно кричали их рты.

У меня оборвалось сердце. Моя вина была очевидна – я переспешил, переусердствовал, перестарался. Лучшее – враг хорошего, я тогда это прочно усвоил. В своем стремлении побыстрее убедиться в победе над смертью я, конечно же, увлекся и не учел множества элементарных вещей. Скажем, забыл подогреть до нужной температуры (плюс 37,7°) розовую питательную 199-ю среду. Не подкормил клеточки АТФ и витаминами, не дал им ни пузырика кислорода… Я поспешил и чуть было не потерял их. Да, чуть не потерял. Я видел: они еще были живы и взывали о помощи. Я опрометью бросился их спасать. Главное, что требуется для спасения жизни, будь то жизнь муравья, баобаба, слона или клетки, – вложить в эту уходящую жизнь свою душу. И больше ни одна мимолетная мысль об Ане даже не коснулась меня.

Час тому назад они еще улыбались мне, сияя и светясь от встречи со мной, и вот своей поспешностью я обрек их на умирание. От осознания происходящего меня охватило огромное чувство вины и досады: как же так?! У меня случались промахи, но я редко чувствовал себя виноватым. Снова нужно было спешить, но не торопясь. Прежде всего, нужно было все тщательно продумать, шаг за шагом, выверить, просчитать. Каждую долю градуса, каждый нанограмм протектора мембран, каждую молекулу того же холестерина или мукопротеина, или фактора адгезии клеток. Нужно было залатать дыры в клеточной поверхности, наладить работу митохондрий, центриолей и лизосом; ядерная мембрана должна восстановить свой энергетический потенциал, и исправно должен работать насос по перекачке ионов…

Надо дать им возможность раздышаться!

Всю машину клеточной жизни нужно было держать в голове и предугадать все возможные последствия их повреждения.

Я сел в кресло и уперся подбородком в крепко сжатый кулак. Роденовский мыслитель! Проблема была и в том, что здесь, в этих чертовых апартаментах нашей Азы, не все, что мне требовалось, было под рукой. Это и понятно! Но через пять минут я уже колдовал над суспензией. Сначала я добавил в 199-ю среду гомеостатический коктейль, содержащий жизненные амины, микроэлементы, незаменимые аминокислоты. Я знал, что для латания дыр в клеточных поверхностях требуются холестерин, специфические белки и мукополисахариды, поэтому, не жалея, щедрой рукой добавил необходимую порцию всего этого добра. С радостью ребенка я заметил, как мои усилия через несколько минут были вознаграждены. Протекторы мембран залепили дыры, из которых сочились наружу целые стада разных ферментов. Иногда, я заметил, в большие дыры проникали рибосомки, эти крошечные станции по производству белка, и даже отдельные митохондрии. Я добавил в суспензию щепотку универсальной энергии жизни – циклических АМФ и ГМФ. Клетки ожили. Особенно благотворно подействовала АТФ в составе придуманной еще Жорой «гремучей» смеси. Это была жизнетворная антистрессовая композиция биологически активных соединений, за считанные минуты приводящая поврежденные клетки в чувство. Жора знал толк в механизмах скорой помощи не только людям, но и клеткам. И в этом была его сила как универсала-целителя. Я не припомню ни одного шамана, колдуна или экстрасенса, способного так ярко и быстро поставить больного на ноги. Разве что только Христа, да и то понаслышке. Жору я мог потрогать рукой, выпить с ним пива… И, конечно же, активированный в дезинтеграторе Хинта кремний. Этот воистину божественный порошочек, полученный из природного минерала цеолита, магамин, как его величают ученые, позволяет клеткам, измученным нашей цивилизацией, найти в себе силы для ремонта поврежденных ДНК и вопреки всем пережитым катаклизмам снова улыбнуться. Клетки ожили: взволновалась и затрепетала, как флажок на флагштоке, клеточная поверхность, раздышались, словно меха кузнеца, митохондрии, закачал калий-натриевый насос. А как заработал аппарат Гольджи, порция за порцией выбрасывая из клеток ненужные шлаки. Я любовался своими клетками и радовался их успеху. Еще бы! Ведь каждая из них была частью меня, моим продолжением, моей вечностью.

Я вхожу в такие профессиональные подробности лишь для того, чтобы каждому, кто когда-нибудь будет это читать, было ясно, в какую глухую и никем не хоженую чащобу жизни мы забрались. Да, мы были уже там, совершенно обездвиженные, скованные по рукам и ногам лианами поиска и любопытства. И пути назад уже не было.

У меня, как у каждого серьезного испытателя, в душе еще таилась тревога, что чего-то я не учел, и эта вспышка жизненных сил, которую я возбудил в клетках, может так же быстро угаснуть и умереть. Но когда через час или два, а может быть, прошло часов пять или шесть (для меня тогда время остановилось), когда я увидел, что в цитоплазме начали формироваться для укрепления цитоскелета микротрубочки, я облегченно вздохнул и включил электрочайник. Мне даже почудилось, что я слышу их голоса. Многолетний опыт подсказывал мне: нельзя успокаиваться! Но у меня уже не было сил стоять кряду еще несколько часов, наблюдая в микроскоп за этими фабриками жизни. Ноги дрожали, глаза слезились и уже не хотелось есть. Мечта упасть в постель и забыться казалась неосуществимой. И все-таки я позволил себе упасть в кресло, смежить наглухо веки и дождаться, когда закипит вода в чайнике. Я на ощупь выдернул шнур из розетки и этим действием выключил и себя. Не знаю, сколько я спал, но когда проснулся, вода в чайнике была холодной. Прошел час. Или два. Я снова воткнул штепсель в розетку и стал ждать. Чего, собственно? Я знал, что вода в чайнике в конце концов закипит. И в конце концов я выпью свой кофе. Но меня, известное дело, интересовал не чайник, не кофе и даже не стук, время от времени доносившийся со стороны двери. Я не мог заставить себя встать и заглянуть в микроскоп. Ясное дело, что меня больше всего на свете интересовало: как там мои клеточки, мои крохотулечки? Мой мозг похлеще самого скоростного компьютера перебирал варианты поведения клеток, из которых я теперь мог вырастить самого себя. Самого себя, свой собственный клон! О, Пресвятая Мария! Осознание этой возможности перехватывало мне горло, останавливало биение сердца. Никому в истории Земли не приходилось переживать это чувство творения, сотворения человека. Ощутить себя Богом – было вершиной наслаждения. Это придало мне смелости и уверенности в себе. Наконец я взял себя в руки и призвал на помощь все свое мужество. Будь что будет, решил я, не последний ведь день на свете живем. Я встал и вперился глазами в бинокуляр. Видимо, я на время лишился рассудка, так как из меня вдруг вырвался дикий вопль победителя. Но передо мной никогда не было врага, которого нужно было побеждать. Битва с самим собой, не на жизнь и, тем более, не на смерть – на вечность. Я не мог бы себе объяснить, что это значило, но я точно знал: мы победили смерть. Я и мои клеточки. Заглянув в микроскоп, я увидел нежно-золотисто-зеленую паутину клеточного веретена, нити которой на обеих полюсах клеток уже крепко схвачены центриолями и собраны в лучистые пучки, а другие их концы, как солнечные лучи, рассеяны к экватору клетки и уже уцепились за перетяжки моих хромосом. Клетки делятся! Да, делятся! Неужели мне все это снится?! Они готовы создавать себе подобных, от деления к делению, каждый день, из года в год, от века до века, всюду и всегда сеять вечно мой генотип…

– Ты действительно?..

– Я видел, как, набухая и утолщаясь, бугрятся и взъерошиваются, готовясь к редупликации, мои хромосомы, хранящие память о моем роде, как поровну распределяются по дочерним клеткам и митохондрии, и рибосомы, и… Нити ДНК расплелись, чтобы не запутаться, можно пальцами перебрать все эти триплеты или кодоны, поправить, упорядочить, придержать… Кто-то не поверит, что вот так запросто, пялясь в какой-то допотопный бинокуляр допотопного микроскопа, можно наблюдать за делением собственных клеток, видеть все клеточные органеллы и даже помогать делению собственными руками, щупать кончиками пальцев ДНК, гладить мембраны митохондрий, ощущать шероховатость гранулярного ретикулума… Неверы, не верьте. Но я же вижу! Я же держу в своей пригоршне целый рой рибосом! Вот они, как икринки…

– Ты действительно видел? – спрашивает Лена еще раз.

– Только слепые могут не видеть всей прелести небесного света клеточного деления, только простуженные могут не ощущать небесной свежести его ароматов, и только глухие могут не расслышать той гармонии звуков, исходящих из струн арфы клеточных веретен. О, Его Величество, Митоз! Никто еще не сложил о Тебе легенды, никто еще не оценил Тебя по достоинству. А ведь только Тебе Жизнь обязана жизнью.

Лена не может взять в толк:

– Послушай, Реет, нельзя увидеть невооруженным глазом митоз.

– Начни я убеждать тебя в обратном, тебе пришлось бы приглашать бригаду санитаров со смирительной рубашкой. Конечно же, нет! Я не знаю человека, которому удалось когда-либо наслаждаться чудом деления клеток кожи человека, хотя от этих митозов просто сияет и светится весь ее камбиальный слой. Это же факт неоспоримый! 

– Да.

– И я видел все это своими глазами, да, силой собственного воображения. И ни капельки не ошибся… Я провозился с ними весь день и всю ночь.

– Да, – повторяет Лена.

– Да, и всю ночь. И представь себе: вдруг ниоткуда, это было как чудо! вдруг снова появилась, оказалась вдруг рядом со мной, кто бы ты думала? – Аня, наша милая, странная, нежная Аня… Мне не причудилось это и не приснилось – она стояла в шаге от меня, оперевшись плечом о ребро термостата и прелестно мне улыбалась. И в глазах ее, я это видел, вызревали озерца слез. Да-да-да, она плакала, она плакала, радуясь моему успеху, моим клеточкам… Не помня себя, я схватил ее, оторвал от пола и кружил, и кружил по всем, свободным от хлама, закоулкам комнаты, меж столами и стульями, меж какими-то тумбами и шкафами, целуя и целуя и глаза, и лоб, и лицо, осыпая его нежными поцелуями, и шею, и губы, и, конечно, губы… Раздевая ее… Это – как глоток шампанского в невыносимую жару. Я впервые так терял голову…

Потом раздался голос Юры:

– Эй, здесь есть кто-нибудь?

Аня спряталась за какой-то шкаф.

– К тебе невозможно достучаться. Что ты тут делаешь? В темноте!

Я даже не спросил, как ему удалось снять с петли внутренний крючок на двери.

– Зашел вот за книжкой… Ты случайно не брал «Избирательную токсичность» Альберта? – спросил я.

– Я? Зачем мне она теперь? У меня только твой Каудри – «Раковая клетка». Принести?

– Оставь себе. Мне теперь она тоже не понадобится. 

Юра даже не снял свои новые очки с притемненными стеклами, чтобы лучше меня рассмотреть. Он и не старался. Мое «теперь» и его «тоже» ответили на все вопросы, которые мы могли бы задать друг другу. Мы не стали утомлять себя ими.

– А мне? – только и спросил он.

Я не знал, что ему ответить даже на это.

– Ты случайно не видел Аню? – спросил он напоследок.

– Нет, – не моргнув глазом соврал я, – а что?

Он взял с полки книгу, которую я якобы так усердно искал, и протянул ее мне:

– Вот она, твоя книжка, на! Видно, Аза ее здесь читала…

– Не иначе, – сказал я.

– Слушай, а что ты тут делаешь? – снова спросил Юра.

– Думаю.

Юра улыбнулся и поправил очки.

– Non multa, sed multum (немного, но много, лат., прим. автора), – дружелюбно сказал он.

Я тоже улыбнулся.

– Видишь, – сказал я, озирнувшись, – это – болит.

– Не слепой, – сказал Юра, привычно поправив оправу, – le cri du coeur[3].

– А как это звучит по-японски? – спросил я.

– По-японски, – сказал он, – это не звучит.

Юра вскоре ушел, и вслед за ним, через несколько минут, наспех одевшись и не прощаясь, убежала и Аня. Когда я вышел из подвала – светило солнце. С тех пор я Аню не видел. Ни Аню, ни Азу…

Глава 2

Я назвал свою технологию карманной культурой клеток. Пришлось повозиться, но игра стоила свеч.

Надо сказать, что как только результаты наших исследований стали достоянием не только мировой научной общественности, но и широких масс населения, у нас не было ни минуты покоя. О нас писали «Гардиан» и в «Нью-Йорк Тайме», «Le soir» и «Per Standart», «Le Figaro» и еще с десяток изданий. Мы стали героями многих телерепортажей, какой-то журналист из Англии уже писал о нас книжку, о нас снимали научно-популярные фильмы, мне предложили стать соавтором фантастического киносценария под названием «На пороге вечности». Словом, настигла и нас суета сует.

За цикл работ, посвященных изучению продолжительности жизни клеток и экспериментальных животных путем генетических рекомбинаций, меня объявили претендентом на соискание Нобелевской премии. Вот где был порох! К этой премии Шведская Академия представила Ларсона – немолодого шведа из Массачусетса и меня – нестарого ученого средней руки из периферии Союза, неожиданно ставшего известным всему научному миру своими оригинальными подходами к решению глобальных проблем человечества. Вот где был бум! Наши работы были оценены должным образом, и академики не ошиблись. Как потом оказалось, работы проторили надежную тропу и вывели-таки человечество на дорогу бессмертия. Мы с Ларсоном были заочно знакомы, и вот представилась возможность пожать руки друг другу. У многих из нашего окружения, выдающихся профессоров и руководителей местного, так сказать, разлива, случился удар: как же так?! Это невозможно! Но и такое, оказывается, бывает! А я был уверен, что премию заслужил, и готовил речь. Каждый из нас это заслужил, но на всех не хватило премий. Черный фрак до сих пор пылится в моем сундуке. Я ждал встречи с королевой Швеции и приготовил ей несколько лестных фраз на английском, в котором каждый день совершенствовался. Это был один из прекрасных сонетов Шекспира:

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж…

– И т. д. Ну ты помнишь…

Все мерзостно, что вижу я вокруг…

– Да. Помню, – соглашается Лена.

– Если честно – я хотел прочитать его и принцессе!

Пожар, надо сказать, сильно нас подкосил, выбил из-под ног землю. Я мог бы долго рассказывать, как рвалась нить между нами, как мы рассыпались. Как жемчужины по паркету. Это было бы очень грустно. Можно остыть, потерять интерес, зачерстветь, но нет в мире силы, способной разрушить узы братства. Мы стали похожи на первых христиан в Римской империи. Нас, правда, никто не преследовал, не травил тиграми и львами, не распинал на крестах вдоль столбовых дорог…

Тем не менее, со временем каждый из нас достиг каких-то высот. Мы получили звания и должности… Профессора и члены-корреспонденты. Стае стал академиком национальной Академии наук Голландии, а Шут тоже достиг каких-то то ли научных, то ли коммерческих высот. Защитил свою докторскую по надуванию печени и Ушков… Одним словом, мы стали знамениты, мир нас признал, стал хвалить и холить, за нами гонялись… Кто-то, конечно, хулил и требовал новых подтверждений и доказательств результатов наших исследований. Мир ловил нас в свои сети, мы убегали. И как часто бывает, когда дело сделано и люди насытились славой, став для многих героями и кумирами, мы притишили свой бег по тропам науки и теперь наслаждались славой, рассказывая о своих достижениях.

Нам нравилось путешествовать по миру с лекциями и презентациями своих книг, быть героями телерепортажей и гостями королевских семей.

Шли годы, кто-то умер, кто-то сбежал в Штаты или в Париж… Мне удалось повидать мир и свет, я объелся славословий…

Вскоре мы разбежались.

Мы, конечно, перезванивались какое-то время, поздравляли друг друга с праздниками и днями рождениями… Как же, как же! Мы были ведь не чужие!

Вера в бессмертие, что бы там не говорили и как бы к этому не относились скептики, навсегда овладела нашими умами. Аза и связанные с ней ожидания чуда пропитали насквозь каждую нашу клеточку и переполнили все наши чувства. Даже живя вдалеке друг от друга, духовно мы всегда оставались вместе. Мы были единым живым организмом, синцитием, клетки которого рассеяны по всей планете, но живут одной жизнью. Так мне, по крайней мере, казалось и хотелось, чтобы было именно так.

Мы рассыпались, но не распались. Было нелегко, а новая зима только началась.

Глава 3

Я приехал в Москву и с Курского вокзала позвонил Жоре.

– Ты где? Приезжай…

Улицы просто кишели людьми. Москва!.. Мне пришлось выискивать лабораторию Жоры где-то на окраине Москвы в одном из корпусов Института дружбы народов. Новое здание из стекла и бетона сверкало в лучах солнца. Жора встретил меня на крыльце.

– Как нашел? – спросил он вместо приветствия.

Сверкающие стеклянные двери приветливо распахнулись, мы зашли в роскошный просторный светлый вестибюль, пересекли его по диагонали и тут же по крутым ступенькам юркнули куда-то вниз, как вскоре оказалось – в преисподнюю ада. Да-да, это были круги ада. Со света ничего нельзя было разглядеть. Я слышал только уверенные шаги Жоры и слепо спешил за ним.

– Здесь осторожненько…

Жора дождался меня и, положив мне свою теплую ладонь на голову, чуть-чуть примял меня к земле. Нужно было сделать поклон, чтобы пройти под какой-то трубой. Глаза постепенно свыкались с темнотой, и я почувствовал себя уверенней. Перед нами был длинный коридор, на протяжении которого над головами в голых патронах висели едва различимые тусклые лампочки Ильича, из которых густая удушливая темнота выжимала жалкий и, казалось, липкий желтый свет. Справа по ходу прохладно серебрились изолированные фольгой длинные теплопроводы, по которым Жора время от времени приветственно похлопывал правой рукой, мол, свои, все в порядке. Когда впереди возникала очередная преграда, Жора дожидался меня, а иногда даже брал за руку, чтобы не тратить слова, и вел меня за собой, как поводырь слепого. Мы шли по этим подземным лабиринтам минут пять-семь, а мне показалось – целую вечность. Наконец Жора открыл дверь.

– Заходи…

Это была не баня, но и не храм науки сверкающего лабораторного оборудования.

– Слушай, – сказал я, – что это?..

Жора не обратил внимания на мой вопрос.

– Знаю, – сказал он, – но я хотел бы услышать это от тебя.

Я коротко рассказал все, как было: гены кедра, черепахи, бабочки-однодневки… гетерогенный геном, что еще? Я уступал под его натиском, но рассказывал, конечно, не все. Никакой Азы не было и в помине. Не хватало еще и ее сюда приплести. Я темнил? Да нет. Мы же об Азе не напечатали ни строчки. Ни в «Nature», ни в «Science». И было бы ошибкой обличать меня в двоедушии.

– Граба, – поправил меня он, – гены граба…

– А я что сказал?

Он привычно дернул скальпом, и я тотчас узнал нашего Жору.

– При чем тут твои бабочки, мы говорим о мышках.

– Ну да?

Если честно – я запутался в этих экспериментах. Их было столько проведено и с генами дуба, и граба, и какой-то сосны, и черепахи – самые разные комбинации в самых невероятных условиях… И на бабочках, и на мушках, и на мышах, и на крысах… Даже на обезьянах в Сочинском питомнике… Я и правда не помню, какие результаты и где мы опубликовали.

– Не темни, – сказал Жора, – я с тобой.

У меня и в мыслях не было что-либо таить от него! Об этом не могло быть и речи! Я был полон признательности и уважения к Жоре, чтобы что-то скрывать от него. Но обо всем рассказывать – не хватило б жизни! Я попытался было как-то оправдаться, но он взял меня за руку.

– Да ладно тебе…

Затем он подвел меня к своему модулю.

– Вот смотри. Мы тут побеждаем рак, и скоро он упадет к нашим ногам. Как думаешь, упадет?

Я увидел новенький, с иголочки, шведский дезинтегратор тканей, предназначенный для испытания биологически активных химических соединений.

– Прямо с выставки, – хвастался Жора.

– Ух, ты! – сказал я.

Он взял трубку и стал набивать ее табаком, долго раскуривал. Я не переставал удивляться: Жора никогда не курил трубок! Затем он водил меня от прибора к прибору, рассказывал и рассказывал об открывающихся перед ним возможностях теперь, наконец-то! обеими руками вцепиться в горло непобедимому раку и душить его, душить…

– А вот наша гордость – модуль с биодатчиками, обыкновенный планктон…

– Планктон?..

– Да, планктон, память которого…

– Память?..

Оказалось, что память какого-то там планктона способна обнаруживать подводные лодки врага. И Жора (это была тайная разработка, спецзаказ военного ведомства) с удовольствием гонялся за ними под водами мирового океана и обнаруживал, что, видимо, доставляло ему немалое удовольствие.

– Слушай, – снова спросил я, – но как здесь можно работать? Это же Москва, а не какая-то там Хацапетовка…

– Нам строят испытательный полигон, – сказал Жора.

Когда я был наспех ознакомлен со всем арсеналом борьбы с раком и вражескими подлодками, мы снова уселись в какие-то драные кресла, он посмотрел мне в глаза и задал свой главный вопрос:

– Как там мои Натальи?

В Москве он жил один, и ему, я знал, не хватало его Наташ. Он, конечно, звонил им, но разговаривающий пластик, я это понимал, не мог заменить блеска их глаз и задорного смеха. Я это прекрасно понимал. Я стал рассказывать все, что о них знал. Жора слушал.

– Ладно, – вскоре прервал он меня, – хватит. Гоголь-моголь будешь? Яйца свежайшие, из соседней деревни.

Это был золотой вопрос!

– Давай свои яйца, – сказал я.

Глава 4

Я ни словом не обмолвился ни об Азе, ни о нашем клоне, ни о своих собственных клеточках, которые я собирался клонировать. Это были мои козыри, сюрпризы для Жоры.

– У тебя денег не хватит, – отшутился я.

Казалось, он не слышал меня, молча уплетал свои креветки и загадочно молчал. А я не выкладывал своих козырей.

– Если нам удастся хоть на два-три года продлить жизнь…

Я изредка, под настроение, брал в рот дымящуюся сигарету, делая вид, что курю.

– … и мы станем дружить против старости вместе, – говорил Жора.

Голова гудела не только от пива, но и от избытка чувств и тех сведений, что удалось ей схватить за истекший день. Надо сказать, я не терпел прокуренных помещений и пиву всегда предпочитал чай или кофе, или мороженое с кислым вином, густую терпковатую фанту. От его предложения выпить водки меня просто передернуло, и, чтобы меня не стошнило, я призвал на помощь все свои силы. Мне захотелось выскочить на свежий воздух, я даже готов был мерзнуть, но единственным спасением для меня стал туалет. Я несколько раз освежал лицо холодной водой из крана. А Жора сидел за столом, как новая копейка. Никакое пиво его не брало. Он снова долил доверху мой едва отпитый бокал.

– Знаешь, – сказал он с досадой в голосе, – а у меня тут ни черта не получается. Современнейшее оборудование, любые реактивы, филигранная техника, ты же знаешь, и ни-ни…

По-соседству с нами что-то весело звякнуло, Жора на секунду замер, прислушиваясь, затем продолжал.

– Все, кажется, делаешь правильно, но результата нет.

Мы помолчали, я сделал маленький глоток и бросил в рот соленый орешек. Вдруг мне вспомнилась Аня! Вспышка молнии, миг!.. И все.

– А денег, – продолжал Жора, – у них немеряно. За лишний год жизни они отдадут золото партии. Они…

– Как это «лишний»?

Жора только хмыкнул, а я поймал себя на мысли, что забыл даже, как Аня выглядит. Почему она вспомнилась мне?

– Ты же понимаешь, что по фенотипичееким проявлениям можно узнать, что ждет человека через месяц, через год…

Я кивнул: конечно.

– Сейчас стало модным говорить о конце генетического кода. Чушь, конечно, собачья – у кода не бывает конца. Исчерпывается лишь источник генетической информации, что-то там скукоживается и дохнет. Все на свете когда-то кончается. А ты, мне кажется, умеешь продлить то, что сегодня должно кончиться, верно?

Я слушал.

– Лишняя жизнь – это то, что осталось после того, что неизбежно кончилось. Я полагаю, тебе не надо объяснять, что… Тут и дураку ясно…

– Ясно-ясно, – сказал я и улыбнулся, – очень понятно.

Жора тоже улыбнулся, откинулся на спинку стула и закурил.

– И мы это «осталось» можем пощупать. Верно? И контролировать. Верно?

– Никаких сомнений.

Жора снова облокотился на стол и уперся в меня взглядом.

– Вот мы тебя и продадим, а? У них денег – не-ме-ря-но, – повторил он еще раз, – ты понял?

Мы помолчали. Я не знал, что ему ответить. Продлить жизнь клетки, бабочки или мышки, за это я мог бы взяться, но я не имел ни малейшего представления, как увеличить на один-единственный день жизнь человека. На час, на минуту! Он встал, я за ним, мы оделись и вышли на улицу. Арбат сиял огнями, улица уже была пуста, по проспекту шуршали на большой скорости поздние машины. Мы остановили такси и вскоре уже сидели в креслах его квартиры. В тот вечер он предложил мне участвовать в разработке способов продления жизни правящей верхушки страны.

– У меня есть один генерал, – сказал он, – ты ему понравишься.

Я – человек трезвый и сначала принял это предложение за шутку и был далек от мысли понравиться какому-то там генералу. Я понимал, что просто так к правительству никого не подпускают.

– Можно, – отшутился я, – если они захотят жить лет по сто.

– Я не шучу, – сказал Жора.

Глава 5

Продлевать «лишнюю» жизнь кого бы то ни было не входило в мои планы. Меня ждали мои клеточки, и я не собирался их предавать. Но предложение Жоры меня заинтриговало. Деньги на дороге ведь не валяются, а возможность заниматься любимым делом в наше время вряд ли кого может оставить равнодушным.

– Я подумаю, – сказал я.

– Ты ни в чем не будешь нуждаться.

– Я подумаю.

– Ты пойми, у тебя будет…

Я поймал себя на мысли, что Жора, никогда никого ни о чем не просивший, уговаривал меня стать его соратником в борьбе за жизнь власть имущих. Он изменился?

– Ладно, утро вечера мудренее, – согласился было я, – давай взвесим все завтра на свежую голову.

– Но как тебе удалось провернуть дельце с Нобелевской?..

– Сам не знаю.

Было за полночь.

– Ты так ничего и не придумал с этническим оружием? – неожиданно спросил он.

Я сказал, что мне было не до оружия. Он кивнул, мол, я тебя понимаю, снял телефонную трубку и набрал номер. Затем стал с кем-то говорить.

– Он у меня, – сказал он, – утром я его привезу.

Я чувствовал себя совсем разбитым.

– Завтра в десять нас ждет генерал.

– Слушай, – спросил я его в лоб, – скажи правду – зачем я тебе?

Жора ответил не сразу. Сперва он достал из тумбы стола два граненых стакана и полбутылки «Пшеничной». Затем произнес просто:

– Ты тот, кто мне нужен.

И разлил водку в стаканы. Это был его тост, и я не мог за себя не выпить.

– Понимаешь, – признался потом Жора, – мне нужно, чтобы ты прикрывал меня с тыла. И я должен быть уверен, что ты не воткнешь мне нож в спину.

По правде сказать, такое признание тешило мое самолюбие.

Я лег в постель, но меня тошнило. Я долго не мог уснуть, а утром проснуться. Генерал, дородный, толстотелый и носатый детина с желтыми жадными глазами, задал мне несколько вопросов, ответы на которые его удовлетворили.

– Между прочим, – сказал Жора, кивнув в мою сторону, – он претендент на премию Нобеля.

– На премию чего? – спросил генерал.

– Ничего, – сказал Жора.

– На Нобелевскую, что ли?

– На Бабелевскую, – сказал Жора и предложил, – выпьем?

Мы выпили по рюмке коньяку. Еще несколько фраз, которыми мы перебросились, не несли в себе никакого смысла. Потом генерал сказал, сколько я буду зарабатывать, где буду жить, и на какой машине меня будут возить.

– Ух, ты! – выпалил Жора.

И я окончательно убедился: он изменился. Москва прошлась, пробежалась-таки по его косточкам легким асфальтоукладочным катком. Мои жизненные планы генерала не интересовали, и мои клеточки, слава Богу, никому не были нужны.

– Подготовьте список всего необходимого и план ваших действий на ближайшее будущее.

Это прозвучало, как военный приказ. Мы с Жорой кивнули одновременно. Я поймал себя на мысли: а что бы сказали по поводу этого беспрекословного нашего с Жорой подчинения приказу генерала мои ребята, Юра, Тамара, Ната, Инна, Стае?.. Шут, наверное, посмеялся бы: «Реет, что с тобой приключилось?». А Маврин бы похлопал меня по плечу, мол, ну-ну, вот ты и попался. Алька бы воскликнул: «Да пошли ты этого вояку куда-подальше!». Аня? О ней я даже не вспоминал…

Глава 6

Окончательно я переехал в Москву только к холодной осени. Август стоял жаркий, асфальт просто плавился под ногами, потом зной ушел, а с начала октября зачастили дожди. Я притащил в Москву два огромных чемодана, набитых всякой лабораторной всячиной, без которой никакая советская лаборатория не в состоянии достичь более-менее приличных научных результатов. Голь, известно, на выдумку хитра. Мы и выдумывали. У меня не было проблем с жильем, но я жил у Жоры на даче в Баковке. Рядом была дача Фурцевой, неподалеку могила Бориса Пастернака. Мы читали самиздатовский «Доктор Живаго» и пожимали плечами: что в нем не устраивало нашу власть? Мы полдня тратили на дорогу, добираясь до места работы, работали допоздна и, если лень было ехать домой, ночевали в лаборатории. Жора, как и прежде, был влюблен в свое дело, и с этим Москва ничего поделать не могла. Ничто на свете не интересовало его больше, чем наука. Он был предан ей, как раб своему вассалу, как хозяину пес. Ни деньги, ни слава не могли похвастать, что он когда-либо обострял свой слух при звоне монет или звуках фанфар. Он боготворил свои клеточки, собственноручно с ладошки кормил их, холил и лелеял, разговаривал с ними на языке полного взаимопонимания и взаимной любви, он даже спал с ними, как спят с любимой женщиной, безраздельно деля с ними свою жизнь. «Биодатчики» стало его настольным, так сказать, словом. Чего он только не напридумал, каких только биомодулей на основе реакций отдельных клеток и фрагментов тканей, чего только не понасоздавал, чтобы вооружить себя и человечество новыми, так сказать, инструментами для тестирования степени насыщения окружающей человека среды как вредными, так и несущими ему несомненную пользу веществами и их композициями. Эти модули были его дополнительными рецепторами, обострявшими слух и зрение, нюх и вкус, повышавшими чувствительность его кожи… Одним словом, они были надежным подспорьем в оценке возможной агрессии всей той грязи, которую веками нагромождал вокруг себя человек, порабощавший природу в попытке выхолостить ее недра и не настроенный ждать от нее милостыни. Вокруг него всегда было много молодых людей, с кем он щедро делился своими знаниями, все признавали в нем вожака, женщины безрассудно влюблялись, а многие мужики даже искали у него защиты. Это выглядело странным, но так было, я помню. Однажды я стал свидетелем настоящего плача Салямона – известного исследователя раковой клетки, личная жизнь которого не удалась. Мы сидели в «Национале», он рассказывал свою жизнь, как на исповеди, Жора слушал и вдруг произнес:

– С каждым днем у нас все меньше и меньше света.

Я не смог оценить всей глубины сказанного, а Салямон воскликнул:

– Ах, как это верно сказано!..

Видимо, они уже неоднократно встречались и понимали с полуслова друг друга. Вскоре я узнал, что Салямон женился. Или уехал в свой Израиль. Или в Америку. Во всяком случае, кризис был разрешен. Я уверен, что помог этому Жора.

Лаборатория была его империей, царством. Здесь все было подчинено его воле и пропитано его духом. Везде можно было видеть его хитроумные приспособления, собственноручно изготовленные штучки: установки, модули, узлы, детали. Притом что помещение было просто набито самой современной импортной аппаратурой. Но он и ее улучшал, украшал, упрощал, совершенствовал. Здесь он спорил с матушкой-природой. Он хотел ее победить? Нет, конечно! Улучшить, усовершенствовать. У нее ведь немало изъянов, требующих, по его мнению, правок и доработок. Он спорил с Богом? Этого не знал никто. Вряд ли он мог бы на это решиться. Здесь была его империя поиска путей вечной жизни. Жора был абсолютно уверен: это ему, влюбленному в свое дело, вооруженному до зубов новейшими приборами и технологиями и знающему теперь, как это делать, ему вот-вот удастся, наконец, задвинуть куда подальше колченогую старушку с косой, если не дать ей вообще хорошенько под зад. Чтобы и дух ее выветрился. Он пока не верил в воскрешение мертвых, но победа над смертью не вызывала у него ни малейшего сомнения. И ему многие верили. Вся Москва устремлялась к Жоре.

– Ты куда?

– В «Лумумбу».

– Что там, кто-то приехал?

– К Жоре…

О Риме теперь и думать забыли, все пути вели к Жоре.

Ирузян, Чайлахян, Салямон, Симонян, Шабад… Светила советской биологической науки и асы научных интриг рвались в «Лумумбу», чтобы увидеть своими глазами то, о чем гудел ученый мир: рак побежден! Раковая клетка, этот чудовищный черный ящик, приковала к себе взгляды ученых всех стран. И вот Жора дал ей увесистую пощечину, бросил ей вызов. Я видел, что живется ему здесь нелегко и удовлетворения он ищет в работе, стараясь освободиться от нелегкого груза собственных мыслей. В том, что рак является порождением рук человеческих, его, человека, издевательством над природой, не было никаких сомнений. Плохо живет человек: грязно, пошло, жадно, криво… Не дружит с природой, с Богом, вот и рак, вот и СПИД… Идеи ученых оставались идеями, писались статьи и книги, звучали целые теории на многих международных симпозиумах, но практическое воплощение этих идей принадлежало Жоре. Его воистину золотые руки творили чудеса. Успехи молекулярной биологии давали надежду на спасение человечества от грозной болезни…

Переехал к Жоре и я.

Не то чтобы Жора не мог без меня обойтись – он нутром чуял мои способности заглядывать в мир молекул и клеток. Я был для него своеобразным тестером и инструментом, и он доверял моей интуиции. На этом и сошлись. Он не требовал подчинения, но искусно пользовался моей свободой экспериментального поиска. Тандем состоялся. Мы работали не покладая рук. Через месяц мы получили первые результаты по угнетению роста опухолевых клеток путем применения гомеопатических доз препаратов из акульего хряща, черепахи и горчичного семени, а к декабрю создали из них оптимальную композицию. Мы работали на клетках и тканях in vitro и не могли экстраполировать полученные результаты на человека. Требовались клинические испытания, разрешение фармкомитета и преодоление множества чиновничьих преград, которые сопровождают любое достижение науки. Иногда я тайно подмешивал в эти композиции куски каких-нибудь генов и тогда Жора был вне себя от радости:

– Я же говорил, – восклицал он, – что сперма кита активнее рога оленя!

Он даже не догадывался о том, что гены черепахи (белесоватый порошочек, напоминающий гипс или сахарную пудру) делали свое доброе дело, без труда преодолевая желудочно-кишечный барьер.

Глава 7

– …и Юля, конечно, – говорит Лена, – тебе…

– Что?.. Ах, да! Юля! Я совсем забыл рассказать о ней. А ведь без нее бы… Я уже не раз пытался вспомнить, с чего у нас все началось.

– Что всё? И с чего же? – спрашивает Лена.

– Как-то поздно вечером я застал в лаборатории Жору с какой-то черноволосой девицей.

– Я знаю эту историю, – говорит Лена.

– Я знаю, что ты знаешь. Послушай еще.

– Хорошо.

– Я забыл папку с первичными материалами, необходимыми для завтрашней конференции. Было уже около полуночи, и я не надеялся кого-нибудь застать, хотя Жора мог здесь торчать сутками, возясь со своими модулями. Привычным было и то, что у нас всегда были поздние гости. Так что я ничему не удивился.

– Привет, – только и произнес я войдя и, не ожидая услышать ответ, направился к своему столу.

Они не обратили на меня никакого внимания. Я открыл книжный шкаф и стал искать свою папку. Она должна была лежать на средней полке, но ее там не было. Где же она может быть? Я точно помнил, что в ту пятницу сунул ее вот сюда…

В тишине был слышен ее негромкий голос:

– И вы полагаете, что именно так можно?.. Мир сегодня ведь не очень заботится о строгости нравов…

Жора молчал. Речь, конечно же, шла о происхождении жизни.

– … а не думаете ли вы?..

Мне стало интересно, я стоял и слушал. Чтобы не вызвать у них подозрения, я несколько раз хлопнул дверцей, мол, до вашего разговора у меня нет никакого дела, а сам между тем старался уловить каждое ее слово. Я не знал, зачем. Иногда, скосив глаза, я бросал на них любопытный взгляд. У нее были роскошные длинные черные волосы, ниспадающие на плечи, густая челка, прикрывающая высокий лоб, красивый профиль с греческим носом. С греческим? Так мне показалось. Глаз ее я не мог разглядеть, но они, мне казалось, были тоже черными. «Как у Азы» – подумалось мне. Сидя за столом друг против друга, они тихо спорили. У нее был простуженный голос с сипотцой. Жора время от времени лениво отвечал на ее вопросы. Иногда он убеждал ее в чем-то. Жорина трубка сиротливо лежала на столе, не дымясь, значит, разговор у них затянулся. Прежде чем спросить, я кашлянул и еще раз хлопнул дверцей по шкафу.

– Извините, – сказал я, – пардон…

– Что ты ищешь? – спросил Жора.

Она тоже повернула голову в мою сторону.

– Нашу папку, – сказал я, – извини…

Ей было, на первый взгляд, лет восемнадцать. Да, не больше. Она была совсем юной, но вопросы задавала такие взрослые:

– Вы считаете, что валовый продукт как интегральный показатель может отражать…

– Может, – прервал ее Жора.

Меня она просто не замечала. Жора взял со стола папку и протянул ее мне: на!.. Чтобы я отвязался.

– Ну, я пойду, – вдруг сказала она, вставая, – поздно уже… Спасибо! Я вам еще позвоню…

– Тебя отвезти? – предложил Жора.

– Нет-нет, я на метро. Спасибо…

– Ночь на дворе…

– Мне не страшно.

Когда дверь за ней захлопнулась, я спросил Жору:

– Кто это?

– Выпить хочешь? – спросил Жора.

– Не откажусь.

Жора разлил коньяк по каким-то мензуркам, мы выпили.

– Кто это был? – спросил я еще раз.

– Понравилась? – спросил Жора.

Я только пожал плечами. «Понравилась?» Что я мог на это ответить, не успев ее даже как следует рассмотреть?

– Студентка ВГИКа, – сказал Жора, – снимает у нас свою дипломную работу, – и добавил, – Юля, Юленька… Такая умненькая…

– Какая-какая?..

– Ей у нас понравилось. Она даже…

– О чем же она снимает? – спросил я.

– О каких-то там коацерватах. Документальный фильм. Как зарождалась жизнь. 

– Где же она их берет? 

– Что?

– Ну, эти твои коацерваты?

Жора вопросительно уставился на меня:

– Как где?! Я же рассказываю!

– Она снимает твои слова?

– Пока да…

Это было в начале зимы. Разве мог я тогда предположить, как эта милая черноглазая девчушка изменит мою жизнь? Не мог.

– Изменила? – спрашивает Лена.

– А ты как думаешь?

Глава 8

Однажды приехал наш генерал.

– Бери, – сказал ему Жора, кивнув на зеленое пластмассовое ведерко, до краев наполненное какими-то орешками, – угощайся…

– Что это? – спросил генерал.

– Укрепляет силу…

– Здесь у вас как в аду, черт ногу сломит. Как тут можно работать?

Это был второй его вопрос. Потом последовали еще, на которые отвечал только Жора.

– Покажите мне все, что нам удалось сделать.

Он сделал акцент на слове «нам», и Жора мне подмигнул.

– Вот, – сказал Жора и нажал кнопку.

Тихо зажужжал микродвигатель, замигали разноцветные лампочки, затрещали самописцы, задул вентилятор. Экспериментальный храм ожил. Генерал молчал. Жора следил за приборами, генерал следил за Жорой, прошло минут десять-пятнадцать.

– Ну и что? – спросил генерал.

У него было выражение глаз человека, которого обсчитала буфетчица.

– Что мне сказать там?

Генерал кивнул на потолок. Жора пожал плечами.

– Мы испытали семь композиций, – сказал он, – наиболее успешная…

Генерал перебил:

– Где она?..

Жора усмехнулся.

– Нужны клинические испытания. Мы не можем…

– Можем, – сказал генерал и жадно посмотрел на меня своими желтыми глазами, – как думаешь?

Теперь и я пожал плечами.

– У нас мало времени, давай все, что есть, – генерал снова обратился к Жоре, – и набросай схему приема.

Было ясно, что от нас он пустым не уйдет. Какое-то время Жора раздумывал, затем задал свой вопрос:

– Кто он? 

Это был вопрос, который задал бы каждый ученый: для кого предназначен препарат? Теперь задумался генерал. Он давно знал Жору, они, кажется, даже дружили, во всяком случае, генерал всегда хвастал знакомством с Жорой, теперь он думал, что ему ответить. Ответить как другу или отдать приказ?

– Ты хочешь знать?

Жора молчал.

– У него рак простаты, аденокарцинома.

Жора молчал.

– Ладно – Иванов. Ты не знаешь его.

Жора улыбнулся.

– Ладно, – генерал посмотрел на меня, приблизился к Жоре и прошептал на ухо чье-то имя.

Жора нажал красную кнопку, и в помещении воцарилась тишина. Мы сели в кресла, Жора включил электрочайник. Затем мы ели буженину и пили кофе с коньяком, генерал рассказывал о достижениях нашей космонавтики, мол, и в космосе проводятся испытания по увеличению продолжительности жизни лабораторных животных и создаются новые сверхсекретные технологии получения эликсира молодости. И т. д., и т. п.

– Теперь, значит, так, – в заключение сказал генерал, – вы должны вступить в партию.

Он взял обрывок какой-то газеты, тщательно вытер губы и пальцы и, скомкав газету, бросил ее в мусорное ведро.

– Вступить в куда?! – у Жоры глаза полезли на лоб.

– Пишите мне заявления, я протащу.

– Еще кофе? – спросил Жора.

– С этим не шутят, – сказал генерал, – пишите…

– Если партии будет надо, – сказал Жора, – она всегда нас найдет.

Перепалка длилась минут двадцать, но мы так ничего и не написали.

– Хорошо, хорошо, – сказал генерал, – никуда вы не денетесь. – Слышали новость? Вчера мне доложили, что какие-то там азиаты, китайцы или корейцы, изобрели способ поражать противника без единого выстрела. И никаких следов. Вот бы нам заполучить…

– Мы же не убиваем, – возразил Жора, – мы те, кто наоборот.

Я вспомнил, как Жора однажды предлагал мне заняться этническим оружием. Я еще не жил тогда в Москве.

– Чудак, – сказал генерал, – не все ли равно!

«Как люди с такими ледяными сердцами могут ходить по земле», – думалось мне. Не знаю почему, но мне вдруг пришла в голову мысль и о Юре. Вдруг! Он сказал бы, – подумалось мне, – примерно то же самое: не все ли равно! Странная мысль о Юре – вспышка молнии, и я тут же забыл о ней. Много позже я понял, почему эта мысль поразила меня.

Когда генерал уехал, заполучив свою порцию нашего препарата, Жора сказал:

– Он перечеркнет все наши усилия. У него нет времени, он не может ждать. Этот Иванов, может, и вылечится от своей карциномы, но дольше положенного не проживет. А ты сколько хотел бы жить?

– До полуночи, – сказал я.

Жора задержал зажигалку у рта и, когда понял, что я не собираюсь серьезно отвечать на его вопрос, нажал на ее колесико.

Я тоже закурил сигарету. Мы молчали. Мысль об этническом оружии не пришла даже в голову.

Хочешь вступить… в партию? – спросил Жора, – Он пропихнет.

Вступать меня никуда не тянуло.

– Слушай, – Жора схватил меня за рукав, – не послать ли нам всех их козе под хвост! Этническое оружие…

– Что это? – спросил я так, будто слышал о нем впервые.

– Это, знаешь, такое чудесное средство…

– Я все это знаю, – сказал я. 

– А?..

– Тоже знаю, – сказал я, – я знаю все, что касается генных рекомбинаций и имею над ними неслыханную власть, но мое оружие…

Теперь Жора остановил меня:

– Брось трепаться…

Я не дал себя перебить. Мне нужно было ему об этом сказать.

– … но мое оружие, – сказал я, – смирение.

– Что есть смирение? – спросил он тоном Пилата, пытающегося выбить у Иисуса признание о какой-то там истине.

О смирении я мог говорить часами. И ни словом не обмолвился о нашей Азе, о клоне, о моих клеточках… Этническое оружие меня интересовало не более, чем вдруг ожившая между рамами муха. Убивать ведь не воскрешать… Близилась весна.

Глава 9

Летом мы жили на даче. Как раз в это лето проходил чемпионат мира по футболу, и мы, коротая время, торчали у телевизора… Мы, конечно, мучились: дела наши шли из рук вон плохо…

Однажды, была суббота, мы отоспались после трудной ночи и, навалявшись в постелях, выползли наконец на улицу. День стоял звонкий, синий, безветренный. Было около полудня, солнечные лучи, пробившись сквозь верхушки корабельных сосен, дымчато-беловатыми штыками вонзались в землю. Жора, сонный, в голубой кофте, с голыми белыми ногами, сидел на деревянном крыльце и, щурясь, крошил в прах своими белыми зубами кедровые орешки.

– Люююбишь ты нежиться на белых простынях, – улыбнулся он, даже не взглянув на меня.

Всегда было наоборот. Во-первых, не было никаких белых простыней, мы спали на старых ватных матрацах, кое-как прикрытых какими-то марселевыми покрывалами. И даже летом укрывались блестящими стегаными ватными одеялами. Во-вторых, это он спал до полудня, я же – жаворонок, просыпался рано и старался себя чем-нибудь занять, пока он не выползет на крыльцо. Я бродил по летнему лесу между корабельных сосен, делал зарядку, я даже бегал к озеру, чтобы поплавать… Зато он мог ночи сидеть напролет, даже не зевнув, а я едва доживал до двенадцати.

– Представь себе, – неожиданно произнес он, – что нам удастся найти такую композицию… 

Он думал о вчерашнем дне. Мы длительное время добавляли в пищу животным в различных комбинациях биологически активные вещества животного и растительного происхождения: мумие, цветочную пыльцу и прополис, маточное молочко и женьшень, и элеутерококк, и лимонник китайский с желтым сахаром, присланные нам из Владивостока самим Брехманом, вытяжку из рога оленя и рога единорога… Все это готовили на основе меда и на соках трав, примешивали сперму кита и перепелиные яйца. Гоша Ачичеладзе привез из Поти акулий хрящ, а Вит притащил из Таллина от Хинта и Урмаса Алтмери жутко вонючий препарат АУ-8… Ко всему этому были примешаны и чесночные капли на молоке (рецепт тибетских монахов), и настойка чаги, и прижигание китайских точек (хе-гу, цзу-сань-ли…), и абсолютное голодание по схемам, придуманным Жорой с Аленковым. Было нелегко найти такое редкое сочетание всех этих мыслимых и немыслимых препаратов и биодобавок, чтобы хоть на месяц достоверно продлить жизнь подопытной группы белых мышек или рубиновоглазых крыс. Хоть на месяц? На день! Какая логика выбора условий эксперимента овладевала Жорой, никто не знал. Интуиция экспериментатора, чутье охотника. Жора назвал это методом научного тыка. Да, Жора верил своему шестому чувству. И Аленков поддерживал эту веру. Машинное и математическое моделирование? Кто-то из знакомых Аленкова занимался и этим, но надежда была только на Жору. Я присматривался. О своих клеточках я молчал. А Аза вообще тут была ни при чем. Что-то удерживало меня от рассказа о них. То, что проделывали с мышками Жорины ребята, забивая их как котят и растаскивая экспериментальный материал (кто-то мозг, кто-то сердце, кто кишки или печень, кто кровь и мочу…) по своим углам для изучения тонких механизмов развития рака или предупреждения старения, меня мало интересовало. Все они работали над кандидатскими диссертациями и просто не могли не заметить, как Жорины композиции благотворно действуют на организм мышек. Клетки теряют молодость под воздействием вредных факторов окружающей среды. Всякие там свободные радикалы и канцерогены, ксенобиотики и энергетические киллеры, все это, безусловно, не молодит клетки. Было ясно, что старение напрямую зависит и от генов. Появились сведения, что немало генов определяют продолжительность жизни экспериментальных животных. Скажем, мутация гена белка ламина А приводит к нарушению функций клеточных ядер, что приводит к прогерии Хатчинсона-Гилфорда – болезни, приводящей к преждевременному старению. Жора и сам понимал: долголетие – не такая простая проблема, чтобы решить ее с помощью новых комбинаций. Не говоря уж о раке!

– Если бы можно было…

Жора размышлял. Ему, конечно, и в голову не могла прийти мысль о воздействии на гены. Дело в том, что эта мысль не могла быть реализованной в нашей экспериментальной «кухне»: другие пути поиска, другие методы, другие мысли – стереотип. От этого нелегко избавиться. Мы нанизаны на привычки, как вобла на леску, пришпилены к ним, как бабочки к сукну. Мы как рабы, прикованные к веслу. Да, мы рабы своих стереотипов, и чтобы обрести хоть краюху свободы, нам необходимо предпринимать неимоверные усилия для ухода из-под их власти. К тому же мы настолько ленивы, что становимся ненавистны сами себе. Лень губительна для исследователя, и единственным лекарством от лени является каждодневная битва с собой. Хотя лень бывает и плодотворной.

То, что я украдкой подмешивал в наши композиции гены черепахи, не могло иметь решающего значения в нашем поиске. Нужны были клинические испытания, а это было, как говорят, целое дело.

– Что, если нам попытаться? – задумчиво произнес Жора, но так до конца и не сформулировал свой вопрос.

Затем мы ели суп из крапивы – похлебка, вкус которой невозможно забыть.

– Ммм! – мычал Жора, – как вкусно!

Я тоже суп нахваливал. Яичница с кружками поджаристой «московской» исправила первое впечатление. А чашечка кофе на десерт доставила истинное наслаждение.

Жора закурил и уселся в кресло-качалку.

– Скажи мне, – сказал он, кашлянув, – ты, и правда, не-е-е?..

Он всегда начинал разговор об этническом оружии с вопроса.

– Я сбегаю к озеру, – сказал я, чтобы этническое оружие вдруг не выстрелило. На кой оно мне?! Сказать откровенно – мне было достаточно Азы с нашим клоном, имени которого я так и не узнал. Гуинплен!.. Это было прозвище, кличка, но не имя. Как же назвала его Аза?..

– Сбегай…

– Я думаю, что…

– Хорошо думаешь, – сказал Жора, – ладно – беги к своему озеру.

Жора знал мое отношение к войне, к любому оружию, тем не менее, время от времени тестировал меня: не изменил ли я своего мнения? Я не изменил.

Уже по дороге домой мне впервые пришла в голову мысль, что я занят не своим делом. Я как раз пытался прошлогодними сосновыми шишками метров с десяти попасть в ствол огромной корабельной сосны. Все мои снаряды летели мимо, и только когда эта мысль вдруг упала на голову, я поразил, наконец-то! цель. Мне показалось, что сосна вот-вот рухнет… И еще был один вопрос, на который все это время я так и не мог найти ответа: что делала Аня тогда в том далеком темном ночном подвале? И зачем приходил туда Юра? А оружие – так на кой мне оно?!.

– Ты и в самом деле никогда не думал об этническом оружии? – спрашивает Лена.

– Всегда.

Но больше всего на свете меня привлекала мысль о гетерогенном геноме. Я не верил, что Аза – моя последняя попытка создания человека, скажем так, хорошо управляемого феноменологически и, как мечта и надежда, – человека совершенного: Homo perfectus или perfectum, я до сих пор не силен в латинских окончаниях.

– Perfect – это обыкновенный английский, – заметила Лена.

– Все равно. Так вот: я жил этой мечтой!

Глава 10

Прошло еще месяца три. Больше! Лето пролетело, как день, пришла осень… Деревья уже стояли голые, когда вдруг позвонил генерал и пригласил нас к себе.

– Вот они, виновники твоего торжества, – сказал он, когда мы вошли в его кабинет, кривоногому человеку с выпученными, как у рака, карими глазами, одетому в синий спортивный костюм с двумя белыми полосами по бокам.

Тот выбрался из кресла и шагнул нам навстречу.

– Рад познакомиться.

Он поочередно пожал наши руки, называя себя.

– Женя.

– Жора.

– Женя.

Я назвал себя. Он не отпускал мою руку и вопросительно смотрел на меня.

– Орест, – повторил я.

Он улыбнулся и, прикрыв на секунду глаза, кивнул.

– Ясно, – сказал он, – значит, это вы…

– Да, – вмешался генерал, – это им ты обязан своим выздоровлением.

Мы пили коньяк и много ели, говорили о событиях на Ближнем Востоке, затем пришла очередь крылатых ракет. Наш бывший пациент оказался генерал-майором ракетных войск Евгением Золотайкиным. Это был невысокий крепыш лет сорока пяти, у него был зычный командирский голос с хрипотцой и глаза навыкате, как у злого быка. Он оказался миролюбивым и добрым и Жоре едва доставал до плеча.

– Хотите анекдот?

Все смеялись, и было видно, что генералы нами довольны. На следующий день мы не поехали в наш институт.

– Возможно, это случайность, – сказал Жора, когда мы пили кофе, – что этот коротышка выздоровел благодаря нашему препарату. Но, возможно, и нет. Как думаешь?

Я сказал, что у профессионалов случайности очень редки.

– Ты прав. Просто не могу представить, что при приеме внутрь наш порошок прошел желудочно-кишечный барьер, не потеряв свою активность. 

Мы не спорили, делились впечатлениями, но факт выздоровления генерала-ракетчика оставался фактом, от которого нельзя было отмахнуться. Мы молчали, правда, о том, как наш генерал взял на себя смелость предложить Золотайкину препарат, не прошедший клинических испытаний. В случае неудачи мы могли бы жестоко поплатиться. Но пришла удача. Никто из нас, правда, до конца в это не верил. Это не укладывалось в голове, не объяснялось никакими теоретическими выкладками. Вот если бы препарат попал в кровь и нашел в организме свои клетки-мишени… Но мы не сделали еще такую лекарственную форму, которую можно было бы вводить внутривенно, у нас просто не дошли до этого руки. Зато в нас поверил генерал. Мы понимали, что радоваться этому нельзя, тем не менее, мы были рады, что у нас будет возможность продолжить наши эксперименты и, даст Бог, мы все-таки доведем наше дело, так сказать, до ума. Вскоре наш генерал, Семен Степанович, стал завсегдатаем нашей лаборатории. Видно, военные дела его стали интересовать меньше, чем спасение жизней высокопоставленных чинов. Ради этого мы, между прочим, и образовали наш научно-военный альянс. Он не был навязчив: придя к нам, забивался в какой-нибудь темный угол и тихо, как мышь, сидел, когда мы работали, казалось, не обращая на нас никакого внимания. И мы, казалось, привыкли к его привычкам, но я всегда кожей спины чувствовал его взгляд, его присутствие. Жора тоже был не в себе. Он, правда, и виду не подавал, что его волнует присутствие генерала, но я-то видел, что у него не все клеилось. Когда эксперимент заканчивался, чаще всего это случалось за полночь, мы пили кофе, болтая о всякой всячине, генерал шутил, выдавая себя за этакого простачка, но не объяснял нам своего паломничества в нашу научную кухню. Затем тоном, не терпящим возражений, просил у Жоры очередную порцию нашего порошка, будь то композиция для лечения простатита или холецистита, или полового бессилия. Мы ехали на его черной «Волге» по ночной Москве, он напевал, сидя на переднем сидении, а мы с Жорой слушали. Зачем он проводил у нас в темном углу долгие вечера, мы так никогда и не узнали. Собирал на нас компромат? Вряд ли. Он мог уничтожить нас одним телефонным звонком, прорычав в трубку одно только слово: «Фас!». Ни одна живая душа не узнала бы, куда мы подевались. Жора не мог ни в чем ему отказать, но всегда предупреждал:

– Это сырая композиция. Она требует испытания…

– Вот я и испытаю, – шутил генерал.

Мы понимали, что ходим по лезвию бритвы: мало ли как подействует наш препарат. Пока он действовал безотказно. Генерал шутил, что мы создали панацею от всех болезней, так как он испытывал его при самых разных заболеваниях и почти всегда помогало. С нашими порошками он чувствовал себя увереннее и сильнее, он сам в этом как-то признался. Роль целителя и шамана ему нравилась, и он хорошо ее исполнял. И мы тоже поверили в себя. Очевидного успеха не было, но мы чувствовали прогресс и не жалели себя. Мы даже стали подумывать о создании эликсира молодости, о котором всегда мечтало человечество и особенно старики, облеченные властью. Не все было гладко, случались промахи и даже курьезы. А у какого-то старика даже стали резаться молочные зубы. Мечтой было полное клиническое испытание, которое могло удовлетворить наше научное любопытство и расставить все точки над i. Для этого требовались испытательный полигон – клиники нашей необъятной Родины – и проведение испытаний по всей научной программе. Нам были предоставлены все возможности – выбирай! Но работа с больными, разработка схем приема, изучение клинических проявлений, анализ, статистика, выбор условий применения препарата и ряд других медицинских подробностей – все это жутко неинтересно, трудоемко и утомительно. Обычная рутина. Все это требует выдержки и холодного расчета, но таков путь ученого. Это придает уверенности в своих действиях, гарантирует успех и, в конце концов, оправдывает усилия. Наука есть наука. Семену Степановичу этот путь не нравился, не подходил. Жора был в бешенстве.

– Этот говнюк, – излил он мне душу, – должен мне уже тысяч семь.

– Рублей?

– И не думает отдавать.

Его возмущала жадность генерала. Всякая жадность. Мы работали на совесть и, казалось, вполне были довольны собой. И все же…

А как мне недоставало моих ребят! Я грустил по Анечке. А Ирину, Жорину жену, то и дело называл Инной. Я тосковал по подвалу бани, где нам было хорошо и не было никаких генералов, никого не надо было лечить от заболеваний простаты, где все жили единой семьей, одним духом, были светлы и счастливы.

Но еще хуже были ночные кошмары, которые приходили в мой сон, когда я рисовал себе свое будущее. Стареющие генералы или члены Политбюро, их жены, любовницы, родственники… Они толпились в моих снах, роились тучами, висли на плечах, лезли пальцами в рот, чтобы вырвать из меня слова утешения, хоть какой-то надежды, которую я не мог им дать.

Особенно было тошно, когда я оставался один и не знал, куда себя деть. У меня не было ни друзей, ни врагов. Самым близким мне человеком был Жора, который по горло был занят генеральскими делами и всегда считал уныние одним из самых серьезных грехов. Я и не лез к нему со своими думами.

Накануне какого-то всеобщего праздника Жору пригласили на мальчишник, он потащил с собой и меня.

– Идем, тебе это будет интересно.

Но я откровенно скучал, мне это было неинтересно, меня снова и снова преследовала мысль, что я зря теряю время, лучшие годы, занимаясь Жориными генералами.

Мы моделировали самые распространенные болезни пожилого возраста: стенокардию, инфаркты, инсульты, рак… И всякие там склерозы, простатиты, геморрои, даже тугоухость и подслеповатость.

– Жаль, что мы не можем вызвать у крыс плоскостопие и моделировать лысину, – шутил Жора, – мы бы победили и эти болезни.

– Если бы нам удалось сделать негра белым, представляете! – мечтал Вит.

Подопытных мышек забивали по определенной схеме и изучали органы, ткани и клетки через месяц, три, полгода. Изучали их поведение и плодовитость. Аналогичные эксперименты проводили на крысах и морских свинках, на собаках и даже на свиньях. Мучительнее всего было ждать отдаленных результатов. Ждали, а что оставалось? Мы ждали и жили надеждой избавить человечество от болезней, дряхлости и старения и подарить ему вечную жизнь. Разумеется, наша вера в достижение этой высокой цели была безгранична. Единственным, кто нас торопил, был наш генерал. Он не мог ждать месяцами, поскольку жизнь ни на мгновение не останавливалась, она струилась, как вода из воронки, и невозможно было предугадать, что будет с нашими высокопоставленными подопечными через час, через день…

А Жора просто издевался над нами! Он вычитал где-то рецепт «эликсира жизни» какого-то алхимика аль-Кубарийя для арабского халифа Гаруна аль-Рашида и повторял его слово в слово по всякому поводу, когда у нас возникали трудности:

– Взять жабу возрастом десять тысяч лет, летучую мышь тысячи лет, высушить и пить порошок с молоком столетней кобылицы…

– Но где взять в Москве та-акую кобылицу? – спрашивал в тон ему Вит.

Жора улыбался:

– Здесь их как грязи…

Я, конечно, тоже не сидел сложа руки. Мне удалось мало-помалу оборудовать для своих клеточек уютный уголок, где они чувствовали себя просто прекрасно. Время от времени я заглядывал к ним и мы вели тихую тайную беседу о вечности. Вечность! Вот она рядом. Ее можно видеть, слышать (если умеешь слушать), к ней можно прикоснуться рукой, с нею можно даже шептаться, как шепчутся влюбленные под луной.

Что ты тут лепишь? – спрашивал иногда Жора, разглядывая мои приспособления и всякие там подпорки и пристежки для культивирования клеток.

Я отшучивался или принимался дотошно рассказывать в расчете на то, что он никогда не выслушивал мои речи до конца. Он и не выслушивал.

Шли дни, месяцы. Пробежали весенние ручьи, прогремели майские грозы. Как-то вечером позвонил генерал, Жора поднял трубку. Он долго слушал, кивая и пытаясь вставить в разговор хоть слово, но генерал не умолкал. Жора, как всегда, когда генерал упорствовал, положил трубку на стол, взял сигарету и произнес:

– Твой генерал.

Мы давно ждали этого вторжения и были к нему готовы. Жора прикурил сигарету, посмотрел на часы и снова, взяв шумевшую трубку, выпустил в нее дым.

– Хорошо, приезжай, – сказал он, – у нас все готово.

Я вопросительно смотрел на него, ожидая разъяснений, но Жора молчал.

– Будь доволен, – наконец произнес он, – начинается настоящая работа, так что радуйся, братец мой. – Да! – неожиданно произнес он, – тебя разыскивает некто Фергюссон… Кажется, Фергюссон…

– Ма-арк? – спросил сидевший молча Вит.

– Вот его телефон, – сказал Жора, бросив на стол клочок старой газеты.

– Марк? – снова спросил Вит.

– Что ему нужно? – спросил я.

– Бу-удь с ним поосторожней, – сказал Вит, – он та-акой шшшу-улер…

Я посмотрел на обрывок газеты с записанным на нем зеленым фломастером огромным семизначным числом и не стал запоминать номер. У меня ведь где-то была визитка этого Фергюссона.

– Что было нужно твоему генералу?

– Прихвати с собой все, что потребуется, – сказал Жора.

Он встал со стула, одернул полы своего груботканного свитера, как полы мундира генералиссимуса, и сказал:

– Мы едем на рак!

«Мы едем на рак!» Он произнес эту фразу так, как когда-то какой-то там князь, угрожая врагу, бросал вызов свой: «Иду на вы!».

Вит смотрел на Жору с нескрываемым любопытством.

Генерал вошел озабоченный, долго молча курил, затем стал рассказывать. На следующий день мы уехали в клинику, где нас ждал пациент. Весь набор, так сказать, полевой медицины был в полной боевой готовности. Он умещался в обычном кейсе, который всегда в таких случаях был при мне.

– Не забудь свой коктейль, – сказал Жора.

Я посмотрел на него молча.

– Да, – сказал Жора, – видимо, и твой час пробил.

Он доверил мне приготовить такую композицию генов, которая, по моему мнению, поднимет на ноги больного. «А если не поможет», – подумалось мне, но я тотчас отбросил все сомнения.

Через полчаса мы были на месте.

– Рак, – произнес Жора одно только слово, от которого у меня по спине не побежали мурашки: к этому я был готов.

Бродя по ночным московским улицам на привязи у этого невзрачного черного ящичка, я тысячу раз задавал себе вопрос: наступит ли когда-либо время, когда я найду ему применение. И вот он понадобился всерьез, и у меня не побежали по спине мурашки.

Нас одели в белые халаты, шапочки, бахилы, прикрыли лица марлевыми повязками, привели к больному. Палата была пропитана сладковато-приторным запахом долгой и тяжелой болезни. Лечащий врач, симпатичный толстяк в очках и с буденовскими усами, от которого струился дурманящий аромат океанской свежести, долго рассказывал нам историю жизни и болезни пациента, которого мы сразу узнали, так как его фотографиями пестрели газеты, а его портреты несли на всех праздничных демонстрациях. Правда, сейчас он не улыбался, был неподвижен и землисто-зеленовато-желт. Как бронзовый памятник. Пока врач говорил, Жора, бросив короткий взгляд на больного, подошел поближе ко мне и шепнул на ухо:

– Он – не жилец.

Конечно же, Жора имел в виду больного. Но врач сделал паузу, точно прислушиваясь к Жориным словам, затем продолжил рассказ.

– Понятно.

Это было единственное слово, которое произнес Жора, все еще терпеливо выслушивая толстяка-очкарика, который, казалось, в большей степени оправдывался, чем объяснял свои неудачи в лечении пациента. Он снова открыл было рот, но Жора оборвал его:

– Ясно.

Теперь слышно было, как скачками по большому циферблату настенных часов прыгала длинная красная стрелка, секунда за секундой воруя у жизни время и градус за градусом завоевывая себе территорию на циферблате. Мы стояли у постели больного и смотрели на него, как смотрят покупатели на товар, в выборе которого появились сомнения. Рак! Это роковое слово пугало каждого, кто хоть отдаленно слышал его. Его боялись, как пугала, как атомной бомбы, как конца света. Мы потратили не один год жизни, чтобы подобраться, подкрасться, как кот подкрадывается к мышке, к сути этой болезни, зная из опыта своих коллег и мирового опыта профессионалов, как безнадежно безуспешно ее лечение. Мир был напуган раком, как сейчас напуган терроризмом и СПИДом.

– Он спит? – спросил Жора врача, кивнув в сторону постели, пытаясь вопросом остановить поток его немудреного красноречия.

– Спит, да-да, спит…

Наш генерал – статуя в белом – смотрел то на Жору, то на пациента, то на врача. Было видно, что он не в себе, что все эти разговоры его, человека действия, просто раздражали. Зачем разговаривать?! Ясно ведь, как день, что этого партийного бонза с крутым нравом инквизитора, а теперь безвольного старикашку с едва призакрытыми небесно-белесыми стекленеющими глазами и бессмысленным ангельским взором, мы вот-вот можем потерять. Врачи уже, что называется, опустили руки, отдав его жизнь на откуп Богу. Считанные часы, возможно, минуты отделяют его от Неба. Так какие могут быть разговоры?! Жора приказал открыть окно, присел на краешек постели и опытным глазом врача скорой помощи следил за больным, поглядывая то на монитор кардиографа, то на больного. Наконец он встал, наклонился над спящим и двумя пальцами левой руки разлепил его веки. Он заглянул в глаз, как в колодец, изучая реакцию зрачка.

– Уже минут десять, – ввернул фразу врач, – как ему ввели…

Я недоумевал, зачем ему вдруг понадобилась реакция зрачка?

– Все ясно, – сказал Жора, останавливая оправдывающегося врача жестом руки.

В наступившей тишине раздавалось только зудящее жужжание кондиционера. И грохотала, побеждая за пядью пядь на часах красная стрелка. Мы понимали, что пришло время «Ч», что мы стоим на пороге открытия или на краю пропасти. Пан или пропал. Но час пробил. Как раз было ровно пять.

– Мы останемся здесь вдвоем, – приказал Жора, кивнув в мою сторону, и врач с радостью ретировался и исчез за дверью.

Я мгновенно развернул свой прибор экспресс-диагностики, взял безвольную кисть больного и подложил под нее датчик прибора.

– Вижу, – сказал Жора, когда я оторвал взгляд от экрана и посмотрел на него. – Ты посмотри на его кожу, на ногти, на волосы… А глаза, а губы… Он – не жилец, – повторил он, – ты понюхай его…

Мне казалось, я впервые тогда узнал, как вонюч может быть человек.

Глава 12 

– Мы остаемся вдвоем, – повторил Жора, глядя в окно и всем своим видом показывая, что третьим является сам генерал.

Я все ждал, когда же Жора пустит в ход свой скальп. Почему он до сих пор не дает ему воли?

Генерал зорко зыркнул на Жору, но тот даже головой не повел: сказано же – вдвоем! И генерал, как всякий военный, тотчас подчинился: приказ есть приказ, и не выполнить его – смерти подобно.

– Хорошо, – произнес генерал и развернулся, как по команде, на сто восемьдесят градусов.

Он не сказал короткое «есть», и это, видимо, его ободрило. Решение было принято, и мы остались с Жорой вдвоем.

– Ну что? – спросил Жора. – Типичная радужка рака печенки.

Он так и сказал – «рака печенки».

– И все признаки налицо.

Даже у меня не возникло вопросов по поводу диагноза.

– Разве у нас есть выбор? – спросил я.

Здесь уже не имели значения, мы это твердо знали, никакие процедуры, никакие действия. Кроме инъекции наших липосом. Мы уповали на наши гены, запаянные в стеклянную ампулу. Нам не нужно было заниматься омолаживанием нашего пациента. Речь не шла об увеличении продолжительности его жизни на пять или семь лет. Было бы чудом, если бы нам удалось поддержать жизнь в этом безнадежно безжизненном теле на несколько дней, чтобы смертью не омрачать наступающих праздников. Но рак есть рак, у него свои праздники. Мне понадобилось немало времени, прежде чем игла оказалась в вене больного. Не то чтобы у меня дрожала рука – спавшиеся вены никогда не были для меня проблемой – у меня просто дух захватывало от предвкушения первых удачных попыток в борьбе за жизнь с применением комбинации генов растений и человека. Наш живительный коктейль безукоризненно работал в эксперименте. И крыски, и мышки, и хомячки под его воздействием в большинстве своем выздоравливали и прекрасно себя чувствовали в течение длительного времени. Многие и сейчас живы и имеют потомство. Но одно дело мышки и хомячки, другое дело – наш старикашка. 

– Учитывая возраст и тип, – сказал Жора, – род занятий и пол, и, конечно, диагноз, и жадность, и желание повелевать, мне кажется…

– «Пээсцэ», – вставил я.

Так условно мы называли композицию генов клеток печени, сердца и дыхательного центра мозга.

– Думаю – да. И внутрибрюшинно суспензию свежих гепатоци-тов донора. Нужно поддержать его печенку. Плюс весь «пердуновский» набор.

Решение было принято. Аню бы сюда! Подумалось мне. Мне, как сказано, пришлось повозиться в поисках вены, которая, точно живая, убегала от иглы. Наконец мне удалось нанизать ее на острие.

– Есть, – сказал Жора и выдохнул полной грудью, будто это ему удалось проколоть вену. И дернул, наконец, своим скальпом!

Я неторопливо и нежно давил на поршень шприца, напитывая кровь стимуляторами фаго– и пиноцитоза клеток нашего пациента и суспензией липосом с соответствующей композицией генов, а Жора тем временем упал в кресло и, откинувшись на спинку всем телом, правая стопа на левом колене, запрокинув голову, закрыл глаза. Я знал эту его излюбленную позу абсолютной релаксации в ответственных моментах. Момент как раз и был таковым, мы рисковали и знали это.

– Готово.

Я приложил к месту укола смоченный в спирте ватный тампон, спрятал иглу со шприцем в пакет. Затем достал флакон с суспензией клеток печени донора, заполнил ею новый шприц и оголил живот больного. Он был вздут. Бледно-желтая кожа натянута, как на барабане. Я пальцами правой руки надавил и тут же убрал ладонь, живот качнулся, как огромный пузырь, наполненный жидкостью.

– Асцит, – сказал я.

– Вижу, – сказал Жора.

Пришлось делать прокол живота, чтобы выпустить литра три с половиной жидкости, а затем через ту же иглу ввести в полость суспензию донорских гепатоцитов.

– Теперь фактор роста сосудов…

– Сделано! – отчеканил я.

– Стимуляторы?..

– Уже ввел.

Жора не мог на меня нарадоваться:

– Когда ты успел?..

Когда все было сделано, я вымыл руки и, присев на краешек табуретки, посмотрел на Жору. Он сидел напротив и, казалось, спал.

– Готово, – сказал я.

Жора открыл глаза и долго смотрел на меня совершенно бессмысленным взглядом, затем вдруг резко вскочил, сдернул с себя маску, шапочку, халат и, оставшись в белых бахилах, подошел к больному, снова зачем-то заглянул в колодец его левого глаза и, с любовью пошлепав ладонью по бледной щеке, произнес:

– Не подведи, дед!..

Затем он, даже не вымыв рук, взял из вазы апельсин, разодрал его на две части, так что сок закапал на ковер и, отдав половинку мне, вторую сунул себе в рот, не очистив от корки.

Когда мы вышли из палаты, нас встретил генерал, сидящий у двери на поднесенном кем-то стуле. Врач-толстяк подпирал стену стоя, коридор был светел и пуст, в окна лился желтый праздничный свет, а на стене, подмигивая нам, прыгали солнечные зайчики.

– Ты что, ослеп? – с упреком накинулся на врача Жора. – У него пузо чуть не лопнуло. Ты не мог откачать жидкость!?

И, не слушая оправданий врача, тут же добавил:

– Проведи полный курс интенсивной антисклеротической терапии, весь курс, как положено, я проверю. И все эти гепабене и эссенциале, и аллохолы, и печеночные протекторы, и стимуляторы… Понимаешь меня?

– Да, – врач нервно поправил очки на носу.

– Ты пролечил его «украином»?

Жора бесцеремонно говорил врачу «ты», чтобы тот чувствовал за собой еще большую вину и ответственность. Этот его психологический приемчик я знал давно и нередко сам его применял.

– Да, мы были в Австрии у Новицкого. Его жена, Володимра… Он обижен и с большим трудом согласился…

– Хорошо, – оборвал его Жора, – нельзя обижать хороших людей, – наставительно сказал он и добавил, – ладно, все остальное отменить. И каждый день прижигай ему точку жизни. Как ее там?..

Жора посмотрел на меня.

– Цзу-сань-ли, – сказал я. 

– Именно, – сказал Жора, – прижигай до ожога.

– Да, – сказал врач.

– Ну и все такое – уход, питье, сердце, почки, кровь, моча, стул… Особенно сердце. Следи каждую минуту, непрестанно. Потеряешь его – посажу.

Врач стал клевать носом пространство перед собой.

– Ясно, ясно…

Жора вдруг замер, посмотрел на врача в упор и спросил:

– Да, он кто?

Врач вопросительно-недоуменно смотрел на Жору, не понимая вопроса.

– Русский, туркмен, араб, турок?.. Или негр?

Генерал только слушал.

– Литовец… – неуверенно пролепетал врач, – нет латвиец. Латвиец! Латыш!..

– И пои его «Рижским бальзамом», – сказал Жора, – это важно, запомнишь? Тридцать три капельки три раза в день.

Врач еще раз кивнул, а Жора повернулся и твердой походкой продефилировал по коридору к выходу. Генерал поспешил за ним.

– Бахилы сними, – сказал я Жоре, когда мы вышли на улицу.

– Ух, ты, – сказал он, – сколько света!

И снова удовлетворенно дернул скальпом.

– Своим «посажу» ты его убил, – сказал я.

Жора улыбнулся:

– Припугнуть никогда не мешает. Теперь он будет спать с нашим дедом и не даст ему помереть, верно?

– Да-да-да, – прострочил генерал, едва поспевая за нами, – припугнуть никогда не мешает.

Жора остановился у машины и все еще улыбался, когда к нему подошел генерал и, прикоснувшись к плечу рукой, спросил:

– Едем пить?

– Нужно где-то вымыть руки, – сказал Жора, – видишь – липкие…

Я видел только две огромные, вяло растопыренные веером, Жорины лапищи.

Глава 13

– Я смотрю на него, – рассказывал потом Жора, – определенно: он не жилец. Я уже купил ему билет в рай…

На следующий день мы ввели ему в вену еще один коктейль, содержащий не только гены экстренной помощи, но и гены секвойи. Какие-то биологи привезли их нам по Жориной просьбе. Нам здорово помог и Ричард Смолли, этот удивительный старикан…

– Зачем они вам, – спрашивали они нас, – ведь секвойя расти в Москве никогда не будет. Жора смеялся: у меня будет.

– Кто такой этот Смолли?

– Нам позарез нужен был успех.

– Кто такой Смолли? – еще раз спрашивает Лена.

– Смолли – сам Бог! Не меньше! Он признанный отец нанотехнологий. Без него бы мы еще долго тыкались со своими коктейлями как слепые котята… Недавно он умер, 29 октября. Я опоздал…

Мы были совершенно сбиты с толку. Наш пациент не только не умер, но вскоре потребовал нас к себе. Нас каждый день информировали о состоянии его здоровья, и каждый день мы с Жорой, боясь испугать судьбу, только подмигивали друг другу, ни словом не обмолвясь о нашем успехе. Прошел месяц, состояние больного заметно улучшилось, он уже рвался на волю, но мы не отпускали его из клиники. Когда мы вошли, он чуть не с кулаками набросился на нас. Не понадобились никакие приборы, никакие ауромеры и кардиографы, чтобы дать оценку состоянию его здоровья. Он ходил по палате бодрым шагом, глаза его горели юношеским задором, речь была ясна, голос звонок, он смеялся, строил планы на будущее.

– Теперь мы с вами…

Наша надежда, что комбинация генов, упакованная в крошечные липосомки, найдет поврежденные клетки печени, сердца и дыхательного центра мозга пациента, заменив там поврежденные куски ДНК, и вскоре оздоровит каждую клеточку и всю его печень, великолепно оправдалась. Так мы представляли себе механизм действия наших препаратов. Что делали в его организме гены секвойи, мы даже не пытались понять. Как на самом деле обстояли дела – одному Богу известно. Но мы видели собственными глазами, что наши усилия не пропали даром, и теперь верили, что держим в руках мощное оружие против рака. Больше всего нас поразил тот факт, что не потребовалось никаких пушек для стрельбы по воробьям: ни беспощадно уничтожающих все живое облучений, ни бесконечно угнетающей здоровые клетки химиотерапии. Вероятно, заставили о себе говорить и гены долголетия – фрагменты генома черепахи и крошечные дозы (нанограммы), просто следы ДНК секвойи, и спермы кита. Жора раздобыл даже гены калифорнийской сосны, прозванной Мафусаилом и живущей вот уже пять тысяч лет. Этого мало: ему привезли из Швеции геном ели, возраст которой составляет восемь тысяч лет. Там ученые обнаружили три старые ели, которые стали первыми деревьями после ледникового периода.

– Интересно, – говорит Лена, – если бы вы намешали в свой коктейль и…

– Да! И вот ещё что! Мы сделали вытяжку из реликтовых бактерий, добытых из вечной мерзлоты. Мы думали так: если эти бактерии, пролежавшие десятки, если не сотни тысяч лет в этой самой мерзлоте до сих пор живы, значит, они накопили в себе, в своей ДНК, хоть какую-то часть этой самой вечности и легко могут поделиться ею, вечностью, с нами, с людьми. Почему нет? Так и случилось! Бактерии ведь не так жадны, как люди. Юра Суховей проверил всё это сначала на мышках, а потом мы с Жорой – на нашем старикашке. Все эти гены мы смешали и дали нашему подопечному. Коктейль получился что надо! И хотя подбор ингредиентов осуществлялся эмпирически, методом Жориного научного тыка, результат оказался ошеломительным. Впервые в жизни я почувствовал запах успеха. Да, это был успех, несмотря на то, что нас ждало в ближайшем будущем. Мы, конечно, не могли знать отдаленных последствий, но то, что мы видели живого и веселого партийного бонзу, радовало нас и вселяло надежду.

– Даже старческие пигментные пятна на морде исчезли, – удовлетворенно шепнул мне Жора, – глянь на его кожу: мальчишка, пацан!.. А какие юные полулуния на ногтях!

– Теперь мы с вами…

О чем мог мечтать этот, вырвавшийся из цепких объятий неминуемой смерти, сухопарый семидесятитрехлетний старик? И почему «мы»? Почему он решил, что в его планах на его собственную жизнь мы будем принимать какое-нибудь действенное участие? 

Мавр ведь уже сделал свое дело, думали мы. О генерале он даже не вспомнил. Зато в потоке его славословия мелькали имена не только отечественных вождей, но и лидеров других стран.

– … и Федор Кастро, и те же китайцы…

Он произнес «Федор Кастро» так, словно Фидель был его должником.

– Они теперь к нам со всех ног помчатся, понимаете?

Мы не понимали. Мы с Жорой только слушали, кивали головами и перемигивались, пожимая плечами. Мы не могли знать планов стоявшего у зеркала во весь рост, скалящегося и бесцеремонно рассматривающего свои золотые зубы пожилого мужчину, как-то вдруг заявившего о своих видах на нашу жизнь. Но оживший старикан не обращал на нас никакого внимания.

– Слушайте, у меня прорезались коренные зубы, смотрите!

Он просто разодрал свой рот, чтобы мы могли увидеть его немолочные зубы, мы заглядывали, бьясь головами, кивали: ага!

Отойдя от зеркала и бороздя, как утюг, взад-вперед ворс ковра, он размахивал руками и развивал свои стратегические планы. Вождь он и есть вождь. И выглядел лет на тридцать моложе.

Он проводил нас до самых ворот.

– О, если бы еще раз влюбиться! – неожиданно возопил он, закатив глаза и воткнув руки в небо.

– Завтра, – пообещал ему Жора, – завтра это непременно случится.

Старикан, подмигнув, улыбался. Что будило в нем дикую жажду жизни, сперма кита или нуклеиновая нить секвойи, нам предстояло еще выяснить. Но уж никак не признаки черепашьих генов, которые ведь тоже проявляли свою активность. Что же? Мы не знали ответа, а нам прежде всего нужна была ясность. И я позвонил Юле.

– Приезжай, – сказала она.

Что может быть яснее?

Глава 14

Мы должны были четко представлять себе, как ведет себя каждый ген, каждый фрагмент ДНК баобаба или черепахи, индийской кобры или африканского льва. И для этого нам нужны были клеточки, наши клеточки, нежные комочки живой жизни. Жора оказался прав, однажды сказав: «Мы лезем со своим желанием знать порядок вещей в промыслах Бога, но нам никогда не выведать правду жизни». Это было сказано давно, но я всегда помнил этот невеселый Жорин тезис. Но никогда, до самого последнего времени, не придавал ему значения. Вера в то, что нам впервые удастся ухватить Бога за бороду, жила во мне удивительно долго.

Итак, нам понадобились клеточки. Это радовало: наконец-то я займусь своим делом! Да, нам понадобились точные, можно даже сказать математические, знания о тех биологических процессах, которые проистекали в клетках и тканях, и органах, и в целом организме, когда мы подвергали их тем или иным экспериментальным воздействиям. Квалификация, иными словами – количественная оценка состояния внутриклеточных молекулярных процессов или психики человека, стала для нас тем Рубиконом, который предстояло неминуемо преодолеть. Сколько чего? Вот вопрос вопросов, на который должно найти ответ. Сколько ума, чести, совести, сколько злости и гнева, счастья или любви у Майкла Джексона или Жаклин Кеннеди? Сколько генов добра или долголетия? Как управлять этим «сколько»? Эти вопросы торчали в мозгу, как ножи в сердце, как бревно в глазу, как крик в ухе. Мы, конечно, не провозглашали их вслух, не произносили всуе, мы носили их молча, как носят траурную повязку, не позволяющую думать ни о чем другом, кроме случившейся невосполнимой потери. Мы, правда, ничего не теряли, но до сих пор ничего и не нашли. Если не считать нашего пациента. Он стал ярким свидетельством того, что мы на верном пути.

– Честно говоря, – говорил Жора, – я до сих пор не верю в твои гены.

Я верил!

– Если бы мы ввели ему вместо генов твоей секвойи мочу белой вороны или яд гюрзы, он бы также прекрасно сегодня каркал. Правда, зубы, его проросшие, как горох, зубы заставляют задуматься.

А я верил!

Глава 15

Латыш Михаил Николаевич предложил нам возродить монархию, завести царя. Оказалось, что он никакой не латыш, а исконно русский российский князь, отпрыск августейшего рода с крепкими монархическими корнями и здоровыми царскими генами, без сомнения, вызванными к жизни нашим вмешательством и рижским бальзамом. Голубая кровь! Теперь мы даже сожалели, что пришлось ее разбавить генами пресмыкающегося и даже далекого заморского дерева, но без этого, оправдывались мы, вряд ли бы он выжил.

Он не переставал повторять:

– … и теперь мы с вами!..

– Мы?..

Жора не мог не уточнить этого.

– Сударь, я в восторге от вашего вмешательства, – сказал он Жоре. – Вы снова пробудили во мне желание навести здесь порядок, восстановить status qvo и наладить жизнь. Все должны знать, кто есть кто, и теперь мы с вами…

Его «сударь» не прозвучало фальшиво. Мы сидели в плетеных креслах на даче будущего царя и недоумевали: зачем нам все это? Только потом, с тех пор прошло несколько лет, мы поняли, как в нашем подопечном проявились вдруг царские замашки.

– А вы не боитесь, – сказал Жора, – что сегодня…

Наш Латыш улыбнулся:

– Милые мои, – сказал он, – от страха меня освобождают мои годы.

Он вдруг остановился и, сорвав листик березы, стал жевать его.

– Взгляни на чудо, которое мы сотворили, – улыбнувшись, шепнул мне Жора. – Скажи, сколько в нем человека, акулы или черепахи? Сколько саксаула или как там ее, твоей секвойи?.. Он лев или дуб? Или коза?

– Козел, – вырвалось у меня.

Жора кивнул и улыбнулся:

– Сорви ему еще веточку… Пусть жует.

А царь тем временем уже властно шагал по песочной аллее, смело рассуждая о путях преобразования жизни в стране. Нет, не было никакого умопомешательства, произносились вполне здравые и разумные речи. 

– Прежде всего мы должны…

Нужно было как-то выбираться из этой ситуации. Смешно было даже думать о нашем участии в какой-то революции, какой-то политической возне, военном перевороте или смене власти путем тихих демократических преобразований. Мы не были ни революционерами, ни монархистами, ни демократами, вообще мы были лояльны к любой форме правления, которая бы позволяла нам продолжать свои исследования. Анархия, диктатура, олигархия или военный коммунизм, капитализм или социализм, тоталитаризм или авторитаризм, непотизм или трайбализм, автократия или теократия, монархия или даже военная диктатура… – нам было все равно. Во всяком случае нам так казалось, поскольку мы считали себя свободными художниками. Нас случайно занесло каким-то нелепым ветром в общество этой царской персоны, и мы не понимали: причем тут мы? Он нам был интересен, как пациент, которого мы спасли, но все эти разговоры о царствовании нас тяготили.

– Невероятно, – сказал Жора, подмигнув мне и вплетаясь интонацией своего голоса в возмутительный тон Михаила Николаевича, – как можно было допустить такое?

Мы уже были в доме, пили чай с бубликами. Царь остановился, затем подошел к нам и опустился в свое кресло. Последовала пауза, затем он пронзительно посмотрел на Жору и произнес:

– Вы зря иронизируете, друг мой. Я не расположен сегодня шутить, а вы, я вижу, не в состоянии воспринимать меня всерьез. Ну, хорошо, поговорим об этом в другой раз.

Он встал и, ни слова нам не сказав, направился в соседнюю комнату. Прошло несколько нескладных минут, мы сидели в тишине и чего-то ждали. То, о чем наш пациент сегодня поведал, привело нас в замешательство. Такого поворота событий никто не ожидал. Мы были в полном недоумении. Мы не могли с полной уверенностью утверждать, что наши липосомки с фрагментами ДНК черепахи и секвойи не явились причиной такой революционной настроенности Михаила Николаевича. Вскоре он появился с какими-то бумагами в руке, уселся в свое кресло, коротко посмотрел на меня, затем на Жору.

– Вот что, – сказал он, – я знаю, что предоставлять вам возможность делить ваши усилия между собой – значит поссорить вас, если не сделать врагами. Можно было бы это проверить, оплатив ваш труд одним чеком.

Он сделал акцент на последних словах, подчеркивая, как он высоко ценит всю эту нашу генетическую возню.

– Посмотрел бы я на вас котиков-братиков, на вашу драчку, когда бы вы стали делить одну бумажку на двоих. Я этого не сделал, вы должны остаться друзьями-соратниками. Такой ваш союз дал мне возможность снова почувствовать землю под ногами, и только в таком альянсе мы сможем продолжить наше дело.

Он так и сказал: «Наше дело». Помолчал секунду-другую и, не меняя позы, вытянул правую руку перед собой, небрежно держа между указательным и безымянным пальцами две аккуратные кремово-желтые прямоугольные бумажки.

– Здесь по три миллиона…

Мы сидели не шевелясь, пораженные этим царским жестом.

– Долларов США, – прибавил он, – вот, держите…

Рука, зависшая перед нашими лицами, разделила нас с Жорой на два лагеря. Михаил Николаевич вдруг чуть-чуть приподнял руку, и мы с Жорой уперлись взглядами друг в друга. Секунду царила тишина, затем он произнес:

– Держите же!

Ослушаться было невозможно. Нам пришлось встать и сделать по шагу, чтобы каждому достался хрустящий чек. Когда сценка была нами блестяще исполнена и Михаил Николаевич остался доволен своей режиссурой, он произнес:

– Каждый из вас будет получать в качестве новогоднего подарка по миллиону.

Мы молчали, а он, выдержав паузу, проговорил:

– Ровно столько лет, сколько я буду жить. Надеюсь, вас не обременят такие условия. Вы мне нужны, да и вам не помешают мои миллионы. Теперь мы – союз, Антанта…

Мы вышли на улицу с чеками в руках, Михаил Николаевич проводил нас до черной чугунной калитки.

– Чеки-то спрячьте и будьте здоровы, – сказал он, – я вас найду.

Мы шли по лесной дачной бетонке, солнечные лучи еще пробивались сквозь толщу сосновых крон, но день уже качнулся к ночи и все наши вечерние планы оказались перечеркнутыми.

– Ну, что скажешь, Парацельс? – после некоторого молчания спросил Жора.

И мне ничего не пришло в голову, чтобы отшутиться.

– Вот мы и получили свои желтые билеты.

– А знаешь, – спросил Жора, – сколько весит твой миллион?

– Ровно столько же, сколько и твой, – сказал я.

– Всего-навсего – семь килограммов. Как две гантели по три с половиной кило.

– Ты что, взвешивал?

– Если по стодолларовой бумажке…

Это были первые мои большие и, я считал, бешеные деньги, которые невозможно было не то что сосчитать, но и уместить ни в одном из моих самых больших карманов, и которые требовали к себе внимания не меньшего, чем кожа стареющей жены президента. Пришлось хорошо покорпеть, чтобы эти доллары превратить в рубли. Сперва новые заботы, свалившиеся как снег на голову, льстили моему самолюбию. Я с удовольствием тратил деньги, доставляя неудовольствие своему окружению: стал покупать совершенно ненужные вещи, какие-то столы и кресла, и костюмы, и туфли, и галстуки, французский парфюм, и самые дорогие билеты в театр и на футбол. Мы с Жорой теперь ездили на средней руки новенькой иномарке, часть денег была пущена в дело (мы открыли бистро на Арбате), часть просто пылилась в банке, а еще часть шла в рост. Мы просто плевали на главную формулу жизни: тот, кто покупает ненужные вещи, вскоре станет продавать самое необходимое. Плевать мы хотели не только на мудрые изречения, но и на каноны умеренной жизни. Надоело жить в бережливости и нищете! Надоело быть скупердяем! Я стал другим человеком, у меня появились никогда не посещавшие меня прежде сумасбродные мысли о ночных клубах. Я купил себе тройку и стал заглядываться на молоденьких женщин, у которых просто нюх на хрустящие рублики… Я стал другим человеком. Жора тоже изменился. Мы таскались по каким-то гостям, поддерживали светские разговоры ни о чем, научились держать вилку в левой руке и браво орудовали ножом. Мы стали другими, совершенно другими. И нам это нравилось. Но всему когда-то приходит конец. Однажды, проснувшись поздно вечером, чтобы снова убежать в праздную ночь, завязывая узел галстука перед огромным зеркалом во всю стену, я заглянул в собственные глаза и не поверил себе: пустота. Там была дыра, яма, пропасть… В глазах не было ни одной стоящей мысли. Там не было даже намека на мысль. Я смотрел и смотрел – яма, просто дыра… Ничто не напоминало о предстоящем великом подвиге, который еще недавно планировалось совершить в битве за долголетие, если хочешь, за вечную жизнь. Пустота просто злобно зияла, бесстыдно и презрительно ухмыляясь, и эта ухмылка неожиданно сковала все мои действия. Я закаменел, не в состоянии двинуть ни рукой, ни веками. Теперь мы стояли с тем, другим, отраженным в зеркале, гладко выбритые с четким пробором в набриолиненных волосах, с белыми отложными воротничками и в костюмах с иголочки, стояли друг перед другом, каменные, в позах манекенов витрин, с пустыми, как дупла, глазами.

– Ты куда собрался? – спросил я его неоправданно громко.

А он тем же тоном задал мне тот же вопрос. И я не нашел на него ответа. Я растерялся: в самом деле – куда? Я себе очень нравился, но вопрос был задан в упор и тот, кто был в зеркале, ждал ответа. И я еще раз растерялся. Такое бывает: вопрос следует за вопросом, растерянность за растерянностью, удар за ударом. Бокс жизни, бой не шуточный. И я сорвал с шеи смеющийся галстук, сдернул с себя непомерно гордый пиджак, затем штаны и сорочку, так то лучше! затем и носки, и остался только в трусах, с въевшейся в жирненькое пузцо резинкой, с утлой грудью и уже покатившимися к полу плечами… Так-то лучше! Но и голому пустота моих глаз не давала покоя: и чего ты добился? Все осталось, как было. Пустота по-прежнему ухмылялась. Чтобы не сойти с ума, я забрался в холодную ванну. Как в прорубь. И тотчас выскочил из нее как ужаленный. И потом две недели болел. Да, простуда, грипп, аспирин, чай с малиной, горчичники… Я своего добился. Целых две недели неотступного думания и я снова у зеркала в трусиках. Еще круче обвисли плечи, пуще прежнего выдался живот, но, и это ведь главное, ухмылка пустоты напрочь пропала. Теперь глаза жаждали света, их томил голод по порции свежей мысли, но и этого мало – они улыбались будущему. Взгляд снова искал наших баранов, о которых мы и думать, казалось, забыли…

Иногда мне снилась Аза, а Аня – ни разу.

– Тогда ты был влюблен? – спрашивает Лена.

– Похоже…

– А сегодня, сейчас?

– Ты же знаешь.

Глава 16

Михаилу Николаевичу в то время было семьдесят три. Оказалось, он никакой не латыш – русский, русский! Скоро ему стукнет девяносто. Мы уже получили приглашение на юбилей. Мы поистине были восхищены этим дивом! Мы, конечно, никогда не забывали о нашем первом успехе (как такое забудешь!), и проблемы управления жизнью клеток, регуляции потоков, так сказать, живой жизни поглотили нас настолько, что речь о возрождении монархии больше не возникала. Да и наш Михась, как любовно называл его Жора, о ней больше не вспоминал. Мы просто росли, если так можно сказать, росли навстречу друг другу: он молодел, мы старели.

– Вы старели?

– Представь себе.

– Почему же вы не воспользовались своими липосомами молодости для…

– А ты бы воспользовалась? Мы же не были уверены в том, что это действуют наши гены, наш гремучий коктейль. Как секвойя и черепаха могли запустить процесс ювенилизации, двинуть время вспять? Мы ломали головы, но ответ найти не могли. Нужны были новые пробы, новые испытания препарата. В клинике. Мы, правда, втихомолку принимали коктейль нашего даосца – эликсир древних китайских монахов. Хочешь попробовать? Не могли же мы позволить себе стареть! Я и до сих пор… Мы давали его и нашему монарху. Генерал, наблюдая за тем, что происходит с Михасем, просто сел нам на голову: давай!!!

– Держи, – щедрым жестом как-то предложил ему Жора, – на, выпей…

– Что это? – спросил генерал.

– Здесь сперма девственника и тертый алмаз… Слезы гор.

– Не, – сказал генерал, отмахнувшись, – у меня есть наш, французский.

И привычным жестом вытащил из внутреннего нагрудного кармана мундира плоскую флягу нержавеющей стали, наполненную французским коньяком, отвинтил крышку и приложился к горлышку.

– Будешь? – он протянул флягу сперва Жоре, затем мне.

Мы отказались. 

– Хочешь попробовать? – спрашиваю я у Лены.

– Там, и правда, в состав этого вашего эликсира входит сперма девственника?

– А как же! Человеческое мумие и эта самая сперма, и… Там сложный состав.

– Как же вы ее добываете?

– Хм! Сперму, что ли? Проще простого… Хо!.. Ясно как! А знаешь, многие дамы, разные там стареющие жены крупных чиновников, артистки и, ты не поверишь, – даже разного достоинства и калибра молодящиеся мужики, пронюхав, что у нас сперма льется рекой, платили нам неплохие деньги за наши мази, приготовленные на основе спермы. Дамам особенно нравилась маска из свежей. Ведь гиалуроновая кислота очень эффективно пожирает всякий там старческий коллаген и щедро молодит кожу. После маски рожица становится пунцовой и морщины просто сползают с лица. Девки дуреют!..

– Вероятно, еще и от запаха, – предполагает Лена.

– Да-да-да! Надо же! Запах просто валил их с ног.

Мы пытались отговорить генерала от такого безрассудного применения коктейля методом научного тычка. Нет: давай!!! Хорошо, что состав препарата мы держали в тайне, а то бы… Не сносить бы нам головы. Иногда вместо препарата мы подсовывали ему плацебо, ну, пустышку, ампулу с опалесцирующей жидкостью, содержащей обыкновенную смесь каких-то индифферентных для организма солей, и тогда у генерала и его оперативной команды (у него теперь были свои врач и фельдшер) случались проколы. Он неистовствовал, крыл нас матом, обзывал шарлатанами и грозился повесить на первом суку. И когда дело доходило до брызгания слюной, мы давали ему наш препарат с заверениями, что теперь поможет. Помогало. Это и был наш тест на активность коктейля. А как мы еще могли его апробировать? Михаил Николаевич держал слово, только вот с реставрацией монархии у него ничего не вышло. И мы не настаивали. Близился какой-то там новый год, и мы ждали очередной миллион. Деньги, как известно, долго в карманах не залеживаются. Но если не дать им должного хода, они становятся непомерным грузом и тянут корабль благополучия на самое глубокое дно. Мы с Жорой тратили их как могли. Деньги, добытые не умом и тяжким трудом, но упавшие с неба как легкий снежок, точно так же, считали мы, должны и уйти. Бешеным деньгам – бешеную жизнь! Тот нелегкий труд, которым мы занимались изо дня в день, был для нас развлечением, детской игрой, забавой, ведь по сути мы наслаждались генной комбинаторикой в свое удовольствие и не ставили на нее, как на резвого скакуна. Победам мы радовались, а проигрышам не огорчались. Пока однажды за пивом Вит не спросил:

– Откуда у вас та-акие деньги?

Наша бесшабашная жизнь стала бросаться в глаза.

– Хочешь заработать? – спросил Жора.

– Да, – сказал Вит просто, – хо-очу.

И Жора, зная бульдожью хватку Вита и его умение прикладывать копейку к копейке, к рублю рубль и, когда выгорает какой-нибудь завалящий коммерческий проект, сулящий получение хоть ничтожнейшей прибыли, не теряя ни минуты бухнуть в него все сбережения без остатка, Жора тотчас отдал ему все наши деньги.

– Бери, – сказал он, – этого добра не жалко.

Вит был ошеломлен, ошарашен.

– Жо-ор, – сказал он, – ты меня просто пу-угаешь. Будь я на твоем месте…

– Садись, – предложил тут же Жора, – пожалуйста!..

Между тем время шло, и этот другой раз наступил только лет через семь.

Совсем недавно, в июле прошлого года, я был в Сиднее, и кто-то из наших мне сказал, что Михаил Николаевич…

– Умер?

– Что ты, что ты!.. Он цветет и пахнет! Он женился на двадцатилетней Санди.

– Санди?

– Кажется… Одним словом, мы нашли свою золотую жилу!

Свои собственные клеточки, привезенные сюда из подвала бани, я давно собирался пустить в дело. Сколько же можно было испытывать их терпение?! Я ждал удобного случая. Требовалось надежное лоно – здоровая крепкая женщина, которая согласилась бы выносить плод и, возможно, стать ему матерью. Найти б нашу Азу! Нет, сейчас бы я не стал рисковать незнакомками. Здесь, в Москве, дамы ушлые, с ними держи ухо востро. Нет, я бы не стал рисковать. Аза! Я готов был оплатить все ее издержки. Где ее найдешь? А мне до смерти хотелось снова взглянуть на свое детство, так сказать, со стороны, прожить его еще раз, сделать его, может быть, более радостным, звонким, счастливым… У меня ведь в детстве тоже не было детства. Дитя беспощадной войны миров я был лишен многих его радостей.

Я все еще держал в тайне историю с Азой и ее малышом. Это была грустная история. Поэтому любое случайное воспоминание о ней сковывало мои мысли и тисками сжимало сердце. Это был для меня урок, но и достижение, результат, о котором даже маститый ученый мог только мечтать. А я прятал этот факт в темном чулане своей памяти и старался забыть к нему дорогу. И время от времени даже терзался угрызениями совести.

– Ли, – говорил я, – едем к тебе?..

– Ли? – спрашивает Лена.

– Да, Ли – Юля. Ю. Ли. Я. Ли…

Глава 17

Мысль о клонировании величайших умов мира не была для нас чуждой. Почему бы нам не вырастить Эйнштейна, Цезаря, Навуходоносора или, скажем, того же Шекспира? Или самого Льва Толстого!

Оставалась неразрешенной проблема получения животворной ДНК из умерших клеток. Скажем, клетки кожи Тутанхамона, Мао Цзедуна или Пирогова не давали желанных всходов. Подвижки какие-то были, но до победы было еще далеко. Мы пытались это делать и в бане, а потом я в Москве…

Нам пришлось платить более двадцати тысяч долларов (22,6 тыс.) за зуб Наполеона, проданный с аукциона.

– Вы-ы сду-урели?!. – пятил на нас свои рачьи глаза Вит.

А Ирина только молчала, только удивлялась нашему мотовству.

А как мы гонялись за его членом!

– За чьим членом? – спрашивает Лена.

– Наполеона! За членом Наполеона! Ты знаешь эту историю?

– Нет.

– Мы напросились в гости к самому знаменитому коллекционеру Америки, разделявшему наши взгляды на жизнь. Это был профессор Колумбийского Университета Джон Латтимер…

– Латтимер? Я слышала…

– Да, это у него среди наиболее интересных экспонатов коллекции находится и залитый кровью воротник Линкольна, и ампула с цианидом Германа Геринга.

– И…

– Да, и член Наполеона.

– Откуда он у него?

– Говорят его отрезал священник, соборовавший Наполеона, и вот он какими-то путями оказался у Латтимера. Мы, конечно, отколупнули кусочек кожи.

– Вы не могли упустить такой удачи! – Лена разводит руками.

– Так вот…

– Постой… Клонировать Наполеона или Мао Цзедуна, на худой конец Ленина… Это я еще могу себе представить… Но Шекспира, Леонардо да Винчи?! – недоумевает Лена.

– Ты права: весь мир восстал против клонирования человека. Во всех странах до сих пор принимают запреты. Церковь тоже против… 

– Против чего?..

Мы не могли не согласовать с Церковью наши действия, и Жора пригласил к нам Андрея Кураева.

– Мы, собственно, не против клонирования, – стал пояснять нам Андрей, – мне кажется, людям полезно знать, что Церковь в этом плане стоит на позициях здравого смысла. Наука ведь по сути еще очень мало знает об этом, позволяя при этом себе множество умопомрачительных прогнозов и перспектив. Да, интерес огромен! Биологи сегодня рьяно орудуют киркой и ломом в попытке разузнать тайну генома. Успех налицо! Кто бы мог думать с десяток лет назад, что сегодня можно вырастить глаз или почку, или овцу Долли? Завтра вырастят человека… Кем он станет? Как сложится его жизнь и как к нему отнесутся другие? Это будет новый вид или новая раса?.. Мы до сих пор не знаем, что есть человек? Кто он? Где его границы, и что делает его человеком?..

– Какие же у Церкви аргументы против клонирования? – спросил Жора.

– Насколько я знаю, – сказал Андрей, – их нет. Есть отдельные эмоциональные вскрики, что, мол, создание человека человеком является узурпацией прав Самого Творца. Но мне они не кажутся убедительными. Если человек может создать жизнь, значит, он поистине несет в себе образ своего Творца. Любые успехи науки лишь прославляют Творца!

– Есть проблема с душой, – сказал Жора, – где взять душу для клона? Ведь все души исходят из семени Адама, и его грех мы несем до сих пор. А откуда душа возьмется у клона?

– Все, все души творятся Богом. Вопрос в том, найдет ли Он душу для клона. Это в Его воле. И если клон, как джин, уже вырвался из бутылки – это тоже в воле Бога. Значит, он Ему угоден. И никакого греха здесь нет. Но есть огромная опасность греховного применения результатов клонирования. Вот поэтому Церковь против.

– Слушай, Андрей…

– Наша брань, – сказал Андрей, – не против науки, нам нужно быть уверенными, что эта наука направлена на благо людей.

Разумеется, не было никакой необходимости убеждать Андрея в наших чистых помыслах.

– Считай, что мы получили благословение, – сказал мне Жора, когда мы расстались с Андреем, – теперь можно и пивка попить.

Глава 18

Мы долго еще спорили на этот счет. Сомневаться во всем – кредо ученого.

– Слушай, – как-то солнечным утром воскликнул Жора, – разве можно запретить светить солнцу?! Ген теперь, как и атом, стал достоянием человека, и чем крепче будут запреты, тем сильнее будет желание познавать его силу. Это неизбежно – запретный плод сладок.

– При-и-чем тут со-олнце? – спросил Вит, не расслышав. И попал под горячую руку. Казалось, Жорин скальп только и ждал команды, чтобы обрушиться на Вита.

– Ген теперь – как колесо, как порох и пар, как крыло и турбина. Как расщепленный атом. И засунуть его обратно в бутылку уже никому не удастся. Попробуй новорожденного вернуть в утробу матери! Это – война. Вечная борьба зла и добра. Армагеддон! Победителем в этой схватке будет тот, кто осилит эту силищу его величества Гена.

– Ты думаешь, – сказал Вит, что…

– Сегодня, сейчас, конечно же, нельзя давать в руки этим дикарям такое мощное оружие. Люд дик и невежествен, и точно так же, как во все времена, дикари, стремясь к покорению себе подобных, размахивали какой-нибудь дубинкой что поувесистей, скажем – луком или атомной бомбой, так и теперь будут размахивать генами и этническим оружием в попытке устрашения соседа по дому.

Жора окинул нас с Витом испытующим взглядом, затем:

– Но уже завтра, когда человек наберется ума и научится управлять этой мощью, он поймет, что ген – это не только самое сильное оружие устрашения и уничтожения всего живого (клин клином!), но и единственное средство его спасения. Не паритетный баланс, не преимущественное размещение ракетных установок и наращивание военного потенциала, но тонкая прецизионная работа с генами. Это и есть Божий промысел. Но он дозволен только человеку разумному, Homo, так сказать, по-настоящему – sapiens'y. А вернее Человеку совершенному – Homo perfectus. Так что…

– Так что что? – спросил Вит.

Пришло время еще раз дернуться скальпу. Хотя взгляд Жоры был спокоен. Вит долго смотрел на Жору, не понимая, зачем тому понадобилось так долго рассказывать о каких-то генах, каком-то оружии, что похлеще атомной бомбы… Зачем? Виту такие лекции, что мертвому припарка.

Я тоже не намерен был выслушивать Жору: все, что он декларировал, напоминало мне кусок текста из школьного учебника. Может быть, Жора пишет учебник?

– Жор, – сказал я, – не забудь позвонить нашему монарху. Жора, думая о том, что только что произнес, посмотрел на меня и ничего не сказал.

– А, Гиви, – сказал он затем, обратившись к вошедшему Сахуралидзе, – ты то мне и нужен, слушай…

Он умолк на мгновение, внимательно посмотрел на Гиви, затем:

– Ты уже устроился?

– Нэт, – сказал Гиви, – ещо работаю…

Глава 19

Мысль о клонировании величайших умов мира была для Жоры абстрактной, чисто теоретической мыслью, которую, по его представлениям, нельзя было воплотить в наших условиях. И зачем? Перед нами стояла иная задача – длить как можно дольше жизнь наших вождей. Как? Мы часто спорили на этот счет. Однажды Жора проронил несколько слов о том, что геном-де может служить прекрасной мишенью для наших атак, мол, если достучаться до его основ, научиться управлять его активностью, то жизнь можно длить бесконечно долго. Потрошитель нутра жизни, он, конечно же, чуял это. Чуич! Другой раз, сидя в ночном вагоне подземки, нахлобучив на глаза свою старую коричневую заячью шапку с обвисшими ушами (он с трудом признавал обновки) и, казалось, совсем отрешась от действительности, он вдруг что-то пробормотал про себя. В тот вечер мы были в гостях у Симоняна, вернувшегося из Штатов и до позднего вечера потчевавшего нас новостями прикладной генетики. Что-то было сказано и о клонировании. Жора, обычно без всякого интереса выслушивающий чьи-либо россказни об очередных победах науки, теперь просто заглядывал в рот Симоняну.

– И они вырастили мышонка?..

Симонян рассказывал так, будто сам был участником экспериментов.

– А что случилось с пиявками?..

В тот вечер Жора был вне себя от услышанного. Мы уже проехали Кольцевую, мне казалось, он спал, полагаясь на то, что в нужный момент я его разбужу. Вдруг он резко повернулся ко мне и, подняв указательным пальцем шапку, посмотрел мне в глаза.

– Ты действительно что-то там скрестил, черепаху с дубом или корову с клевером?..

Я как раз думал о своих клеточках.

– Ты читаешь мои мысли?

– Да. Ты уверен?

Я не знал, зачем он это спросил. Жора, судя по всему, так и не смог поверить, что наш пациент выжил благодаря инъекции липосом, содержащих фрагменты генов секвойи. Или той швейцарской ели. 

– Ты уверен, – снова спросил он, – что все достоверно?..

– Об этом писали и «Nature», и «Science».

– Мало ли, – хмыкнул Жора, – я не все успеваю читать, да и не очень-то верю написанному. И ты же знаешь: я даже Чехова…

– Знаю, – сказал я, – не всего прочитал.

Жора кивнул: да.

Это была правда. Все достижения науки он узнавал от кого попало и всегда среди сора новостей отбирал те, что изменяли представление о предмете его интересов. Его невозможно было застать в библиотеке или у телевизора. Газеты он использовал как оберточную бумагу. Никаких симпозиумов, ни научных конференций, ни коллоквиумов он не посещал: «Чушь собачья, чердачная пыль, ярмарка тщеславия…». Он никогда не важничал и не кичился своим, так сказать, показным невежеством, но всегда жил в кипящем слое науки.

Ты думаешь, наши липосомы спасли монарха?

Я был в этом уверен.

– Слушай, что если нам попытаться создать клон нашего миллионера или, скажем, твой? Или мой?..

Он не мог не прийти к этой мысли.

– Как испытательный полигон, как модель!

Он смотрел мне в глаза, но не видел меня.

– Того же Брежнева…

– Ленина, Сталина, – сказал я.

Жора посмотрел на меня оценивающе. Он не принимал моей иронии. Я тоже не шутил.

– Я серьезно, – сказал он.

– Валеру Леонтьева, – сказал я и посмотрел ему в глаза.

– Мне нравятся хорошо пахнущие ухоженные мальчики, – ни глазом не моргнув отпарировал он.

Мы рассмеялись.

Убеждать его в том, что я давно об этом мечтал, не было никакой необходимости. Мне чудились не только отряды маленьких Лениных, Сталиных и тех же Брежневых с Кобзонами и Табачниками, но и полчища Навуходоносоров, Рамзесов, Сенек и Спиноз, Цезарей и Наполеонов. И, конечно, Толстых, Моцартов, Эйнштейнов… Ух, как разгулялось по древу истории мое воображение!

– И это ведь будут не какие-то там Гомункулусы и Големы, – вторя мне, говорил теперь Жора, – не андроиды и Буратино, а настоящие, живые, Цезари и цари плоть от плоти… И нам не надо быть Иегуде-Леве Бен-Бецалеле, верно ведь?

– Повтори, – сказал я.

– Иегуде-Леве Бен-Бецалеле, – выпалил Жора еще раз.

– Верно, – сказал я и улыбнулся.

– Ты победил, – сдался наконец Жора, – этот твой сокрушительный победоносный царизм перекрыл мне дыхание. Полчища твоих полководцев и царей скоро выползут из преисподней и тогда…

Жора был не последний мечтатель.

– Был?..

– Но и это еще было не все! Гетерогенный геном! – вот полет мысли, вот золотая ариаднина нить вечной жизни! Тем более что у нас уже был первый опыт – наш молодеющий на глазах миллионер.

Синие глаза Жоры взялись поволокой под мерный перестук подземки.

– Мне кажется, я тоже не последний гений, – произнес он, нахлобучивая шапку на глаза и снова проваливаясь в спячку. – В твоих Гильгамешах и Навудоносорах что-то все-таки есть. И мне еще вот что очень нравится: какая это светлая радость – вихрем пронестись по истории!

А меня радовало и то, что постепенно мысль о клонировании, как о возможном подспорье в поисках путей увеличения продолжительности жизни, проникала в его мозг и с каждым днем все настойчивее овладевала всем его существом, становясь одной из ключевых тем наших бесед. Нам, по мнению Жоры, не нужны были ни Ленин, ни Сталин, ни Тутанхамон или какой-то Навуходоносор. Мы хотели вырастить клон и изучать его поведение в различных экспериментальных условиях. Как модель. Она, думали мы, и подсказала бы нам, как надо жить, чтобы жить долго. Я не спорил. Я и сам так думал, хотя у меня, как было сказано, были свои взгляды по поводу дальнейшей судьбы клонов. Сама идея получения копии Цезаря или Наполеона была, конечно, достойна восхищения. Но и только. Хотя как знать? Я не мог себе даже представить, как можно распорядиться судьбой вдруг возникшего, так сказать, с кондачка Наполеона! Идея для какого-нибудь научно-фантастического романа или киносценария – да! Но воплотить эту идею в жизнь – нет, это было, по мнению Жоры, нереально. Собственно, мы никогда и не развивали эту идею. Как и тысячи других, она просто жила в нас и была лишь предметом нашего восхищения. Мы никому о ней не рассказывали – нас бы здесь засмеяли. Хотя слухи об успешном клонировании животных где-то за океаном уже набирали силу и долетали и до наших ушей. Вот и Симонян привез свежие новости. Мы загорелись…

К тому времени Михась укатил за границу, но к Новому году мы исправно получали свои миллионы. А Вит, Вит беспощадно их тратил. С умом. Он забросил науку в тот же час и миг, как только завладел правом подписи на банковских чеках. Жора верил в его коммерческий гений, а я верил Жоре. Скажу еще одну вещь: мы бы с Жорой никогда бы не нашли применения нашим деньгам. И никогда бы не стали из-за них врагами. Деньги всегда были для нас ничто, а большие деньги – ничем. У нас, у меня и у Жоры, просто все валилось из рук, как только нам приходилось вытеснять мысли о наших клеточках мыслями о купле-продаже, дебите-кредите, наварах и прибылях, бонусах и… Я говорю это без всякого красного словца. Это состояние и отношение к деньгам нужно пережить, с ним нужно переспать не одну ночь.

– Я тебя понимаю.

– Если ты в жизни занят тем, без чего люди не могут, – поучал меня Жора, – деньги всегда найдут тебя сами. И дадут тебе жару!

Это было истинной правдой.

– Научись говорить деньгам «нет», и они будут липнуть к тебе как банный лист к заднице, – проповедовал Жора, – ведь деньги – как женщины: «чем меньше женщину мы любим, тем лучше…». Запомни это правило: чем мы менее любопытны к тому, что привлекает безмерное внимание толпы, тем настойчивее это то возвеличивает тебя в ее глазах. Присмотрись к жизни…

Глава 20

Чего я все-таки опасался: нас могут обойти. Престиж первооткрывателя был для меня еще достаточно важен, чтобы не принимать его в расчет. Я как только мог неназойливо и не торопясь подводил Жору к мысли о том, что даже в наших условиях возможно получить клон.

– Да, – соглашался он, – но зачем? Мы все равно будем плестись в хвосте мировых достижений. Хотя, знаешь, ты прав: мы сможем. Надо пытаться, а перспективы этого дела бескрайние.

Его убеждение в том, что мы в состоянии осилить технологию клонирования человека, вселяло надежду. Он, конечно же, будет готов поддержать новое направление в нашей деятельности, как только почувствует уверенность хоть в малейшем успехе.

О своих клеточках, об Азе и нашем первом клоне, который мы вырастили в бане, я все еще помалкивал.

Прошло еще какое-то время. Мы по-прежнему возились с композициями, пытаясь соединить несоединимое. Например, в сперму кита подмешивали то мумие с цветочной пыльцой, то мед перемешивали с дорогими выдержанными винами и вытяжкой из чеснока или лиофилизированным прополисом, маточковым молочком или корнем женьшеня, а то вдруг корицу смешивали с перцем и добавляли легендарный АУ-8, который Алтмери расхваливал на все лады. Котел долгожительства постоянно кипел, в нем варились Жорины идеи. Аленков то и дело привносил свои коррективные штучки, дымился пар небывалых надежд… Сказывалась сила привычки, заскорузлый стереотип мыслей. Метод научного тычка жил и властвовал: да, царил, щедро царил над нами.

Мы из Лумумбы перебрались в Курьяново…

Желтый домик в Курьяново давно привели в полный порядок. 

Сюда не стыдно было привозить иностранных гостей, охать и ахать по поводу наших технологий, пить шампанское и фотографироваться у модуля по дезинтеграции тканей. Это было новым обнадеживающим направлением в изучении свойств раковых клеток. Теперь считалось общепризнанным, что раковые клетки, дедифференцируясь, получают автономию путем изменений свойств клеточной поверхности и изучение ее состава и реакций на те или иные воздействия стало модой в биологической и медицинской науках. Внимание ученых мира было приковано к реакциям клеточной поверхности в самых разных условиях in vivo и in vitro. Аленков быстро собрал факты мировой науки в этой области и так же быстро издал книжку «Клеточная поверхность и реакции клеток», ставшей бестселлером среди ученых. Казалось, как это часто бывает, что рак будет вот-вот побежден, а значит, и жить станут дольше. Преждевременно умирают ведь от болезней старости – рака, заболеваний сосудов и сердца, чего там еще?.. При этом никто не думает ни о каком конце генетического кода. Куда там! Какой конец?! Какой генофонд и какие гены?! До клиники гена научная мысль еще не дошла. Еще нет способов управлять работой гена на уровне целого организма в клиническом, так сказать, аспекте.

У меня к этому времени появились свои испытательные апартаменты, где я мог предаваться любимому делу. Мой отсек, бокс, сектор так и назывался – молекулярно-генетическая лаборатория. Это была моя вотчина, мой хлев и очаг, поприще во плоти, если хотите – мой скит. Я был полновластным хозяином и добился того, чтобы здесь было поменьше людей. Когда Жоре нужно было спрятаться от назойливых посетителей, жен или вездесущих папарацци, он бежал ко мне: спрячь! Я прятал. Мы пили пиво и трепались обо всем на свете.

– Привезли Джоконду под колпаком, надо бы взглянуть на нее.

– Думаешь, стоит?

– Когда мы попадем с тобой в Париж?

Я то и дело укреплял его во мнении о возможности клонирования в нашей лаборатории человека. Для этого, я-то ведь знал это наверняка, здесь было все готово. Впрочем, Жора и сам подошел к этой мысли. Нужно было только переориентировать часть нашей работы в нужном направлении. Конечно, требовалась и другая команда, но и эта задача легко решалась.

Однажды он спросил меня в лоб:

– Слушай, ты меня преследуешь своими Хеопсами и Хаммурапи, Гильгамешами и Навуходоносорами. Зачем?

Я что-то промямлил на этот счет, мол, никто в Москве этим не занимается, а это ведь в науке направление стоящее. Не пора ли нам занять эту нишу?

– Зачем?

Он беспрестанно капал и капал по моему темечку своим «зачем?».

– Чтобы не кусать потом локти, – зло буркнул я.

И стал объяснять, чтобы он не задавал свои дурацкие вопросы. Все-таки мы ближе всех, убеждал я, понимая, что зря только трачу время, мы ближе всех подошли к пониманию роли генома и колоссальных возможностей его практического использования в биологии и медицине. Генетика генетикой, селекция и всякое такое – они идут своим трудным путем…

Жора делал удивленные глаза: не может такого быть! А я продолжал: Мендели, Морганы, Вавиловы и Дубинины… Уотсон и Крик… Да, ДНК – это нить жизни, но клонирование человека – это вмешательство в дела Творца…

– Неужели? – спросил Жора. 

– Да!

– И?..

Жора был мастак поиздеваться.

– И свойства клеточной поверхности тоже зависят от работы генов, и все процессы в клетках и тканях, вообще все в организме…

– Что ты говоришь?!.

Жора шутил. А я был как никогда серьезен.

– И мы получим блистательную модель…

– Ты в таких деталях и с такой уверенностью рассказываешь об этом, что можно подумать, ты ее уже получил.

Он посмотрел на меня так, словно поймал меня на горячем.

– Да? – спросил он.

Он ждал ответа.

– Давно, – сказал я.

Жора пригубил вино и приказал тоном генерала:

– А-ну, выкладывай. То-то я чувствую, что ты от меня что-то скрываешь.

Но я снова ничего ему не сказал. Он бы не поверил. Уж не помню, как я вышел из этой ситуации, притворился глухим или отшутился, но эта шутка изменила Жору. Время от времени он возвращался к этой теме, и вот однажды, когда с большим преимуществом выиграл партию в теннис, пожимая мне руку, сказал:

– Послушай, мы давно с тобой не занимались клонированием, ты готов?

Я сделал вид, что не понимаю вопроса.

– Знаешь, я подумал: ты – прав. Завтра же начинаем.

– Зачем? – задал я ему его вопрос.

Он только улыбнулся.

– Ну, как я тебе всыпал? Ты поучись у меня резать мяч, вот смотри…

И, подбросив вверх желтый теннисный мячик, чуть присев и прогнувшись в спине как заправский теннисист, он вдруг резко и хлестко нанес по нему удар ракеткой, да так ловко, что тот угодил точно в среднюю линию площадки.

– Эйс, – сказал Жора, – учись.

И добавил:

– Пока я жив.

Итак, решение было принято, требовалась остановка. Нужно было проанализировать все, что было у нас в руках, какое оружие хранилось на наших складах. За это время нам удалось спасти от неминуемой смерти с помощью генсодержащих липосом еще нескольких высокопоставленных чиновников, и мы чувствовали себя теперь королями. К нам и относились, как к королям. Мы могли теперь выбирать и всегда выбирали лучшее.

– С кого начнем? – спросил Жора.

Часть третья ВОСКРЕШЕНИЕ ВОЖДЕЙ  

Глава 1

Живого Брежнева я впервые увидел на трибуне Мавзолея, куда он в составе правительственного бомонда был водружен по случаю празднования какой-то знаменательной даты. Говорили, что это был двойник, но с расстояния нескольких сотен метров невозможно было распознать истинного носителя облика генсека. Как обычно, это была международная выставка достижений страны, демонстрация старых, пардон, пердунов, по сути человеческих развалин. Я всегда избегал толпы, но тогда мы с Жорой были вызваны генералом и, поскольку, его присутствие на Красной площади было обязательным, он притащил нас с собой.

– Смотрите, – сказал он нам, почти не раскрывая рта и стоя спиной к Мавзолею, – это объекты ваших исследований.

– Выбирай, – сказал Жора, – и легонько толкнул меня в плечо.

Я улыбнулся и приветственно помахал рукой правительству. Среди каменных бюстов, лишь присмотревшись, можно было увидеть легкое шевеление, а в общем впечатление было такое, что эти изваяния вырастали прямо из гранита усыпальницы вождя мирового пролетариата. Я уже несколько раз посещал его в этом каменном гробу, и тут мне снова захотелось к нему заскочить и каким-то невероятным способом содрать с его руки кусочек кожи. А то и с лица. Ясно, что идея клонировать Ленина сидела у меня во всех моих печенках.

Нашего генерала куда-то призвали, и мы осиротели, оставшись одни. Делать было нечего, из толпы ведь не выберешься просто так, мы подняли воротники, чтобы хоть как-то защититься от пронзительного холодного ветра.

– С кого начнем? – спросил Жора.

– С головы…

Заполучить клетки генсека не составляло проблемы. Поставка материала – это была задача генерала, которую он решал по-военному добросовестно.

Мы работали с клетками крови, которые нам привозили в зеленом «бобике»… Что-то терялось в этом военном режимном автомобиле как теряется при любом режиме, у нас всегда были какие-то проблемы: то подавлялся синтез ферментов, то экспрессия генов была слабовата, в общем режим он и есть режим, и его депрессивное влияние ежечасно напоминало о себе.

Мне надоело!

Жаль было времени, да и терпение мое кончилось.

Я сказал об этом Жоре за очередной кружкой пива, на что он только облизал языком свою пухлую верхнюю губу. Глаза его были привычно прищурены, и я уже ждал его «Определенно!..».

– Чего же ты хочешь? – через некоторое время спросил он, глядя сквозь меня, словно через стеклянную витрину.

Я молчал.

– Ты жаждешь славы…

Он поставил кружку с пивом на стол, достал из кармана зажигалку и, добыв сизый язычок пламени, как пещерный человек, стал поджаривать на нем воздушный пузырь копченого леща. Когда пузырь скуксился и почернел от копоти, Жора легонько подул на него, охлаждая, и сунув в рот, стал нежно жевать.

– Все этого хотят, – сказал он, пряча зажигалку, – но чем ты заслужил эту самую славу?

Я не нашел что ему ответить. Не желать славы, тратя на достижение великой цели лучшие годы единственной своей жизни, было бы чистым фарисейством. А в том, что цель наша велика и величественна никто из нас уже не сомневался.

Между тем, наш Михась неожиданно пропал. Как в воду канул. Но у нас еще оставались его миллионы. А с «Джокондой» мы так и не встретились, и потом кусали себе локти: упустили такую возможность!

Глава 2

Куда бы Жора не направлялся – это могло быть ранним утром, ночью или средь бела дня – он всегда таскал меня с собой. Я ему нужен был как зеркало, в которое он мог когда ему вздумается заглянуть, чтобы поправить удушливый узел галстука (он терпеть не мог петлю на шее!), улыбнуться или подмигнуть, мол, все в порядке, старик, а то и гневно бросить свой пронзительный взор, возмутившись какой-нибудь важной персоной. Он даже разговаривал со мной, как с зеркалом, высматривая в моих глазах, мимике и жестах объяснения и даже оправдания своим словам или действиям.

– Поехали, – говорил он, – Меликянц женится… Гульнем, а?

Я неохотно соглашался, и чем больше я находил причин, чтобы отвертеться от соблазнительных предложений, тем менее настойчив он был. Он считал насилие над свободой других огромной ошибкой, и всегда покорял собеседников правом выбора: поступай как хочешь. И при этом загадочно улыбался. Каждому хотелось знать, что скрывается за этой загадочной улыбкой, и он попадался на крючок любопытства. Попался и я.

– Подумаешь, свадьба, – сказал я.

– Там будут Ширвиндт, Гердт, Гафт …

– А Федор Шаляпин? – ехидничал я.

– Нет, – отвечал Жора, – только Федор Кобзон.

Все ему было интересно, до всего у него было дело, все он хотел успеть, он хотел объять необъятное. Но больше всего на свете он хотел победить раковую клетку, которая по-прежнему, он это твердо знал, была неподвластна его обаянию. Она не поддавалась ни на какие уловки, его загадочная улыбка не покоряла ее. Это его бесило.

– Определенно, – говорил он, – клетки – как люди. У них такие же проблемы, как у людей, та же физиология, те же страсти…

«Определенно» – это было его словцо-паразит. Когда оно слетало с его губ, он весь светился и был подернут каким-то уверенным блеском, сияя светом всего неба, и глаза его загадочно щурились. Он произносил его нараспев, заменив «О» на «А», и звучало оно очень душевно. «Апредиленно!». Это было свидетельство прекрасного расположения духа. Однажды летом, был пасмурный грибной день, Жора позвонил мне и приказал генеральским тоном: 

– Собирайся.

Это было мало на него похоже.

– Захвати с собой все, что нужно.

– Знаешь, – сказал я, – у меня сегодня…

Трубка терпеливо выслушала программу моих воскресных устремлений и затем бросила коротко:

– Это твой шанс.

Последовала пауза, я больше ни о чем не спрашивал, только ждал, когда прозвучит последнее его слово. Жора тоже молчал.

– Определенно? – спросил я.

– Можешь не сомневаться, – сказал он.

Я ясно увидел небесную синеву его глаз с характерным прищуром, улыбающиеся морщины по углам, почесывание средним пальцем левой руки спинки носа… Жора наступал. Сопротивление было бессмысленным. Власть его убеждения подчинила меня.

Через полчаса за мной приехала генеральская «Волга».

– Ты готов? – спросил Жора.

Я всегда был готов к его неожиданностям. К чему теперь?

Все эти таскания по дачам, пивным, по мальчишникам и симпозиумам не приближали ни на шаг меня к цели. Я искал во всем этом хоть какой-то смысл, объяснение происходящему, оправдание бесцельной трате драгоценного времени и не находил. Жора же находил смысл во всем: и в бессонных ночах, проведенных на какой-то загородной пирушке, и в чистке гнилой капусты (его попросили и он не отказал) на какой-то овощной базе, и в игре в теннис, которая не приносила ему побед. Он искал себя в водовороте событий, не разделяя поступки на главные и второстепенные, не ставя перед собой ни задач-минимумов, ни максимумов, не расшаркиваясь ни перед сиюминутностью, ни перед вечностью.

Он ввалился ко мне:

– Хватит дрыхнуть, поехали…

Мы приехали на дачу к Брежневу часам к десяти. Прошуршал короткий летний дождь, вскоре выглянуло солнце. Дышалось по-летнему легко, блестел на солнце асфальт, белели стволы берез…

Комендант дачи Олег Сторонов, полненький краснощекий крепыш с бегающими маленькими голубыми глазками, встретил нас подозрительно радушно.

– Кто из вас Жора? – спросил он.

Жора только кивнул и ничего не сказал.

– Я все, все про вас знаю, – торопясь проговорил комендант, – если вам удастся подздоровить шефа, за мной, ребята, не заржавеет.

Он понимал, что и его судьба теперь в наших руках. Нас раздели догола, загнали под горячий душ, затем одели в спортивные костюмы и кеды – спортсмены! Когда я спросил Жору о цели нашего приезда, он коротко бросил:

– Не знаю.

Я знал его привычку никогда преждевременно не загадывать, как развернуться события дня. Нужно просто ко всему и всегда быть готовым. Комендант нервничал, суетился. Вскоре нас сделали садовниками или охранниками, снова переодели, нарядив в зеленую с бурыми амебоподобными пятнами униформу, и указали места обитания – розарий, березовая рощица с отдельными молодыми елями и «там, около забора», на задворках дачи. Мы, новоиспеченные слуги, безропотно подчинялись. Тучки рассеялись, блестело теплое утреннее солнце. Территория дачи была безукоризненно прибрана и ухожена: кустики калины подстрижены и причесаны, гаревые дорожки выметены; казалось, что даже зеленая шелковая травка была свежевыкрашена и стволы берез свежевыбелены, а кирпичная кладка крепостной стены, пылающая огнедышащей красной шершавостью, настороженно шептала нам: «ага, попались, попались…».

– Как тебе все это? – спросил Жора, мучая сигарету своими сильными пальцами.

Мы сидели уже битых два часа на белой низкой еще влажной скамейке в величественном бесшумном рукотворном лесу, редкие стволы корабельных сосен золотом горели на солнце. Я впервые видел Жору, не осмеливающегося осквернить даже нежно-голубой струйкой сигаретного дыма эту трогательно-хрупкую прозрачную негу, в которую мы были погружены, как в музыку распускающейся сирени. О нас словно забыли. Никто не появлялся нам на глаза, ни одна дверь не скрипнула, не гавкнула ни одна собака. Нас как бы вычеркнули из жизни. О том, что жизнь продолжается напоминали лишь далекие пулеметные очереди дятла. Между тем, хотелось есть.

– И что же дальше?.. 

Этим вопросом из меня вырвалось нетерпение, которое не давало мне покоя. Известное дело – нет ничего хуже, чем ждать и догонять. К тому же, я не мог так долго бездельничать. Жора словно не слышал меня. Он достал из пачки новую сигарету и прилепил ее к нижней губе. Я не заметил, куда девалась предыдущая невыкуренная сигарета – видимо, была сунута в карман и забыта.

– Что же мы так и будем?..

– Не суетись.

Он и сам не был в восхищении от этих бессмысленных посиделок. Разумеется, ему не раз приходилось тратить время на пустяки, но, видимо, такого неприветливого отношения со стороны хозяев он до сих пор еще не знал. Это его удивляло и настораживало. Одним словом, он был не в себе. Он молчал. Почему никто не проявляет к нему интереса? Зеленая форма садовника или охранника превращала его в клоуна: эти ужасные парусиновые туфли, эти пятнистые шаровары и рубаха с воротом на две пуговицы, пластиковый ремень с желтой бляхой… Жора просто не видел себя со стороны, а я перестал быть для него зеркалом, он ни разу на меня не взглянул, и я ни разу не рассмеялся ему в глаза. Но и мой внешний вид его не веселил. В другой обстановке он отпустил бы в мой адрес пару-тройку зло-едких шуточек (Как к лицу тебе эти пятна на штанах! Или: эти ползающие по тебе амебы просто влюблены в тебя!), а тогда – молчал. Чем были заняты его мысли?

Я вдруг снова подумал, что продлить жизнь Брежнева на день-два или год-другой не такая уж интересная работа, что гораздо интереснее вырастить какого-нибудь фараона из кожи мумии или того же Ленина. Но сейчас об этом можно было только мечтать, и я даже словом не обмолвился, сидел рядом с Жорой и простодушно скучал.

Прошло еще томительных полчаса, прежде чем царственный покой этого райского уголка планеты был нарушен голосами придворной челяди. То там, то тут вдруг появились какие-то люди, засновали, засуетились, бесшумно, как тараканы, лишь изредка доносились слова команды: «Сюда!», «Давай!», «Неси…», «Тише…».

Всего несколько минут гудел растревоженный улей, жужжали пчелки и важно ползали трутни в ожидании выхода матки, затем снова все стихло.

– Вот видишь, – сказал Жора.

– Что?

– Ничего.

Глава 3

Брежнев вывалился из дома, как медведь из берлоги, грузный, вялый, волосатый, чужой. Во всей его большой косолапой фигуре было так мало теплого, человеческого, что не хотелось даже двигаться, чтобы не привлекать его внимания. Во всяком случае, его появление не вызвало восторга ни у меня, ни у Жоры.

– Нравится? – неожиданно спросил Жора.

Я не знал, что ответить.

Брежнев шел босиком по траве газона, не замечая пешеходных дорожек, куря папиросу, не обращая на нас никакого внимания. Казалось, что идет слепой – с такой осторожностью он делал каждый шаг, точно опасался наступить на стекло. Синий шерстяной спортивный костюм с белыми полосами по швам и на воротнике превращал его в крадущегося тяжелоатлета, и это умиляло и вызывало улыбку. Свита следовала за ним по пешеходной дорожке на небольшом расстоянии, ни приближаясь, ни отдаляясь, – ничем не примечательная стайка то ли родственников, то ли служащих, из которых никто нам не был знаком. Вдруг Брежнев остановился, повернул голову в нашу сторону и несколько секунд пристально смотрел на нас, как смотрят в бане на битые валенки. К нему тотчас, бережно-вприпрыжку, чтобы не смять траву на газоне, подскочил лысый карапуз в шведке с галстуком на шее и что-то быстро проговорил. Не знаю уж, за кого нас принял Брежнев, но он тут же потерял к нам всякий интерес.

– Вот мы и познакомились, – сказал Жора, – теперь можешь смело рассказывать всем, что ты на короткой ноге с самим Брежневым.

Мы по-прежнему сидели на скамье и были озабочены лишь одним: как заполучить слюну Брежнева? Зная его привычку гасить окурок «Беломор-канала», наполняя мундштук папиросы слюной, мы ждали момента, когда он швырнет окурок в траву. Только начальник охраны знал, что мы охотимся за клетками Брежнева, которые можно обнаружить и в слюне, и в моче, а то и в брюшке комара, насосавшегося его крови. А он еще даже не закурил! Как только генсек прошел мимо нас по соседней дорожке и мы получили команду «вставай!», нам пришлось подняться со скамьи и, то и дело наклоняясь перед собой, делать вид, что мы прорываем газон, очищая его от сорной травы. А каким еще другим способом мы могли отыскать окурок? Жорина придумка с чисткой газона охране пришлась по душе, вот мы и клюкали теперь землю, ожидая, когда же генсек одарит нас выкуренной папироской. Наконец он-таки закурил! Мы с Жорой приподняли головы и, как заправские псы, принюхиваясь, втянули носами воздух. И нам показалось, что мы ощутили даже запах дыма. Теперь наши взгляды, как взгляды ищеек, были прикованы к белой папиросе и неотступно следили за ее перемещением при каждом движении руки генсека. Потом, рассказывая друг другу о том, как мы охотились за этой треклятой папироской, мы помирали со смеху. Я вздохнул с облегчением только тогда, когда выдавил из окурка слюну в микротермостат с питательной средой. И сегодня для меня все еще загадка, как нам удалось поймать комара с раздутым брюшком в спальне Брежнева. Помню, Жора тогда вдоволь поиздевался надо мной: «Охотник на блох». Тем не менее, дело было сделано, нам удалось добыть клетки, собственно, геном Брежнева, и через пару недель мы уже колдовали над его будущим. Кстати говоря, он так и не помочился у той березки, где мы наставили и замаскировали с десяток пластмассовых воронок для сбора его мочи.

– Он даже поссать как следует не умеет, – возмущался Жора.

– Как мы ее добыли потом и зачем она нам понадобилась – это целая история… Ты спросишь, почему этим мы занимались лично? Я скажу…

– Я не спрошу, – говорит Лена.

Глава 4

Мы с Жорой, я уже говорил, проделали огромную работу по созданию тайной лаборатории. Под предлогом необходимости быстрой разработки экспресс-диагностической системы методов состояния организма человека на основе изучения реакций отдельных клеток Жора убедил генерала найти подходящее помещение и средства на его оснащение. На вопрос генерала (зачем все это?) Жора, используя широкий арсенал специальных терминов и всю мощь своих ораторских способностей, дал генералу понять, что без «всего этого» нам не добиться скорого успеха.

– Ты думаешь?

– Спрашиваешь!

Синева немигающих Жориных глаз и тон, которым он провозгласил о своей уверенности, выбили из под ног генерала почву для всяких сомнений.

– Хорошо.

– Хорошо бы где-нибудь в тихом неприметном месте, – настаивал Жора.

– На Капри? Или на Крите? – пошутил генерал.

– Я предпочел бы на Корсике…

Нам досталось, я уже, кажется, говорил, роскошное старинное толстостенное кирпичное одноэтажное здание с коваными решетками на окнах, под железной крышей с обитыми цинковыми листами дверьми.

– Да, ты рассказывал. 

– Курьяново – окраина Москвы, забытая Богом пристань. Это была полуразрушенная и оставленная на погибель психлечебница, желтый дом с по-царски высокими потолками и тысячью засовов на дверях, словом то, что и было надо для тихого творчества серьезных ученых, работающих не покладая рук на благо царя и Отечества. С нами работали Жорины ребята, которые «клепали» себе кандидатские, занимаясь решением отдельных частных проблем, кто – чем: и ионными насосами, и энергетикой клеток, их адгезией и чем-то еще. Помню, Вася Сарбаш изучал какие-то там реологические свойства крови, без которых нельзя было, так он считал, гематологию называть гематологией, Какушкина занималась цитохромами, а Володя Ремарчук отдавал себя без остатка гликокаликсу эпителия легких. Это был, в большинстве своем, молодой талантливый и умный народец, которому по плечу были любые трудности, связанные с испытанием лекарственных препаратов. Скажу честно: не все они были посвящены в тайну нашего дела. Зачем? Но частные свои задачки они щелкали как орешки. И все же, и все же… Эх, сюда бы мою команду, сокрушался я, моих Юру и Тамару, Шута и Нату, Инну, Соню, Кирилла Лившица, обязательно Славу Ушкова и, конечно, Анечку! И Женьку!.. Женьку!!! Как же мне их недоставало! Было в них что-то родное, свое, теплое, как вязаный шарф на мерзнущей шее. И даже Юля не могла их заменить.

Глава 5

Иногда мы обсуждали наше будущее, но слова, которые мы произносили, его не проясняли. Это было непередаваемо. Наше будущее было трудно себе вообразить.

– Оно размыто, как юношеские годы Иисуса, – сказал Жора. – Будущее – это страна без границ.

Мы спорили. Гены работали как часы. Мы убедились, что этой работой можно управлять, как лошадью. Гены были чутки к нашим командам и смиренно послушны. Вскоре мы установили, что гены жизни нашего «кролика» процентов на 90 уже исчерпаны. Они напрочь заблокированы, и считывание с них генетической информации возможно только при определенных условиях специальными средствами и способами. К тому же, так называемое «число Хейфлика» – максимально возможное количество делений для нормальных человеческих клеток – равно не 50, как это наблюдается у здоровых людей, а всего лишь семи.

– Еще несколько делений, – сказал Жора, – и наступит…

Он пытался раскурить свою трубку.

– И наступит конец. Конец генетического кода вождя. Просто конец.

– Если открыть шлюзы для здоровой информации, – рассуждал я, – и заблокировать гены всех его болезней и стенокардии, и геморроя, и атеросклероза, и старческого маразма, и…

– И что?

– Он может жить еще лет 15–20. А может и все 50.

– Почему не 786, как Самуил? Кто-то жил даже дольше. Кажется, Мафусаил…

– В самом деле!

– Но зачем? – спросил Жора.

Я посмотрел на него – он улыбался. Эту его самодовольную улыбку я хотел погасить своим крепким вопросом в лоб: «Это ты организовал за мной слежку?».

– Зачем? – снова спросил он и взял свой стакан.

Теперь улыбался я. Своим дурацким «зачем?» Жора всегда выбивал у меня скамейку из-под ног. Что на это ответишь? У меня опускались руки, когда я слышал этот иронично-насмешливый шипящий звук, летящий над моей головой. Единственная мысль «увернуться бы!» заполняла мой мозг. Правда, время от времени, произнося его, Жора будил во мне желание побыстрее добиться желаемого результата. Я знал, что он знал, как на меня действует его вопрос и ничего не предпринимал, чтобы изменить ситуацию. Да и как можно было уйти от того, что всегда было с нами?

Я молчал, а Жора, не замечая моего кричащего молчания, тем временем наполнял мой стакан.

– Бери, – сказал он.

Мы сделали по два-три глотка и стали доедать остатки ветчины.

– Слушай, – вдруг сказал он, – не лучше ли нам заняться этническим оружием, а? – Прекрасная перспектива!

Я даже перестал жевать ветчину.

– С чего бы это?

– Этническая чистка…

– Бред, – сказал я, – голый фашизм.

– Избирательность – прекрасная штука. Не обязательно уничтожать ненавистный этнос. Можно стрелять в любой геном… На выбор.

– Я представляю себе…

– Очень слабо, – сказал он, – это ведь господство над миром.

– Наполеоновские планы…

Жора не слушал меня.

– Если добиться того, чтобы гены слышали твое слово…

– Гаряев…

– При чем тут Гаряев?! Мы ведь умеем посильнее Гаряева. А телевизор и радио – наше оружие – теперь в каждом доме. Ты представляешь себе размах?! Плюс двадцать пятый кадр…

Когда-то, совсем недавно, Жора уже делал попытку обсудить со мной возможность применения этнических пуль, я уклонился, и вот он опять прицелился прямо в мой глаз.

Затем Жора встал, тщательно вытер пальцы обрывком газеты и, подойдя к вешалке, снял чье-то пальто.

– Ты куда? – спросил я.

– Подрыхну маленько… 

Он подошел к дивану и, не раздеваясь, бросил на него свое большое вялое тело. Затем небрежно натянул на него синее драповое пальто и затих. Выспаться! Это была наша мечта. Я так и не спросил у него, замечал ли и он за собой слежку. А что если и он знал, что за мною следят? Но как можно?!. Зачем?!! Когда я убедился, что клеткам ничего не угрожает, и теперь они могут жить вечно, я тоже растянулся на какой-то кушетке. И тотчас уснул. Пусть следят…

Но нередко мою радость омрачали мысли об Азе и ее малыше: как они там? И тогда я звонил Юле: «Привет!».

Глава 6

Нам нужно было убедиться самим, способны ли мы продлить чью-либо жизнь (не мушек, конечно, не крыс и мышей, не слона и не какой-то там тли) хоть на час или день. Но этот час или день должен быть нашим. И этим «нашим» мы должны распоряжаться по своему усмотрению – сокращать и удлинять, мерить, резать, кроить. Вот мы и бились над этим часом, вот Жора и дергал меня за ниточку честолюбия: «зачем?!.». Мы понимали друг друга и без этого дурацкого «зачем?!.». Конечно, можно было бы идти традиционным путем, как все – размотать ДНК Брежнева, вырезать куски, хранящие информацию о болезнях, и заменить их «здоровыми». Нужно было это проделать с каждой «больной» клеткой всего организма. Как? Мы решили решить эту задачку с помощью наносом, этих вездесущих молекулярных инструментов, использование которых позволило бы провести прецизионный ремонт генетических поломок. Наносомы уже широко использовались в мире, Жорины ребята прекрасно освоили технологию их приготовления в нашей кухне, и мы были готовы сварить эту молекулярную кашу. И, конечно же, мы без сомнения жаждали присобачить к выхолощенному геному Брежнева куски геномов секвойи и черепахи, точно так, как мы это применили для нашего покровителя-монархиста и для многих других. Наша тактика себя оправдала, и мы не думали от нее отказываться. В случае удачи нас ждали успех, награды, слава, в случае неудачи – мы не знали бы, куда бежать, где прятаться и как жить дальше. Мы рисковали? Еще бы! Наши головы висели на волоске над черной пропастью жесточайшей расправы. И все же мы оправдывали этот риск будущей свободой. Да, шкуру, которую мы бы получили за час жизни Брежнева, мы достойно разделили бы между собой, всем бы досталось по хорошему куску, но главное – этот кусок сделал бы каждого из нас спокойным, добрым, сытым и свободным. И чуть-чуть счастливее! Ибо, что такое свобода, как не ощущение счастья? Работая с клетками Брежнева, меня так и подмывало высветить их в «Кирлиане», уточнить, так сказать, их святость.

Это не составляло большого труда, но до этого пока не доходили руки. А Юрка Маковецкий, в совершенстве овладевший методикой Кирлиана, вдруг стал лейтенантом пограничных войск. В самом центре Москвы!

– Кто такой Маковецкий?

– Да так…

Глава 7

Однажды Жора спросил меня в лоб:

– Слушай, тебе не кажется, что мы просто стучимся не в ту дверь?

Значит, сомнения терзали и Жору! Прошел месяц. Под вечер подъехал эсэс – наш генерал – и потребовал отчет.

– Вы сидите тут на сдобных хлебах, дуете пиво и жрете балык…

Мы молчали. Жора полулежал в своей излюбленной позе с ляжками на подлокотниках. Он даже век не поднял, когда тот вошел: курил свою трубку. Я тоже не спорил. Такой тон был в стиле поведения генерала, он понимал, что мы работаем, что называется, на износ, и мы знали, что в конце концов он произнесет свое крепкое кривое слово.

– Этот наш пердун будет жить или нет?

Вопрос был поставлен колом, и каждый из нас знал, что ответа здесь может быть только два: «да» или «нет». И мы продолжали молчать.

Эсэс не любил Брежнева, но эта его нелюбовь никого не интересовала. Была цель, были средства, надо было выполнять свой долг и взятые обязательства. Генерал налил себе коньяку и выпил.

– Что мне ему сказать? Вы же понимаете, что у него сотни шептунов, он никому не верит и мои уговоры подождать еще день или два ему до жопы…

Мы знали, чем весь этот разговор закончится, поэтому Жора взял на себя смелость сказать:

– Мы готовы…

Генерал на мгновенье умолк, рука его снова потянулась к бутылке.

– Нам необходимо следующее, – продолжил Жора и взял трубку в обе руки так, словно собрался вручать ее генералу как саблю. Я знал этот его жест – он принял решение.

На мгновение в комнате воцарилась тишина. Затем генерал произнес:

– Ну?..

– Первое, – сказал Жора и положил трубку на стол, – никто к нему с завтрашнего дня не должен прикасаться.

– К кому? – задал дурацкий вопрос генерал. 

Жора выдержал паузу, снова взял трубку и сделал затяжку, медленно выпустил из себя облачко дыма и продолжал:

– Второе…

Я взял сигарету и тоже закурил.

– Второе, – повторил Жора, – его нужно усыпить, обездвижить, словом, выкрасть на пару дней, пока мы будем с ним возиться…

Было начало ноября, приближался всенародный праздник, и все, что требовал Жора от генерала, исполнить ему было сложно..

– Хорошо, – сказал в конце концов генерал, но если…

– Никаких «если», – оборвал его Жора, – теперь я генерал! Ты же…

Генерал умолк, перевел взгляд на Жору, секунду подумал, налил себе снова в стакан. А Жора оседлал своего боевого коня: ему нужно было пропитать генерала чувством его, генерала, огромной вины.

– Ты – не человек, ты – растение, – тихо произнес Жора, глядя генералу прямо в глаза. – Но не кактус, не баобаб и не киви. Ты даже не репейник – ты никогда не станешь Хаджи-Муратом! Ты – ползучая зелень, пригодная разве что для корма баранов или для подстилки свиней. Тебя непременно сожрет какая-нибудь корова…

Я удивлялся неожиданной смелости Жоры и понимал, что теперь никакие генералы и члены правительства над ним не властны, они для него – просто пыль, да, чердачная пыль, кролики, да, подопытные кролики… Раз уж вы идете ко мне, ползете, как жабы в мою пасть…

Как-то он произнес в сердцах:

– К богатству и власти, к свободе и славе нужно всегда быть готовым. Этому нужно учиться. А ты посмотри на этих держиморд-дармоедов! Разве они способны поделиться славой? А властью, а рублем? Дудки! А ведь щедрость – это первый признак красоты и величия, это вызов вечности. Отдавая частичку себя, ты обретаешь весь мир. Они не способны этого осознать, их кирпичные мозги не впускают в себя подобных мыслей. И вообще запомни: там, у них наверху, только вонь. Быть рядом с ними невыносимо, а прикоснуться к ним – значит провоняться на целый мир.

Я давно заметил, что Жора недолюбливал и был зол на тех, кто так или иначе ограничивал его свободу, но и создавал условия для безбедного существования.

– Что я должен делать? – спросил генерал.

– Взять жабу возрастом десять тысяч лет, – серьезно сказал Жора, – тысячелетнюю летучую мышь…

Генерал уставился на него стеклянными глазами, но Жора продолжал:

…высушить и пить порошок с молоком столетней кобылицы.

– Что ты несешь?! – возмутился генерал.

И только после этого выпил. А Жора неистовствовал:

– На что мы жизнь тратим! Эти пердуны!.. Эти крутолобые уроды с квадратными рябыми мордами и заплывшими жиром свиными глазками… Они же не видят дальше собственного носа! Ублюдки, быдло!.. Зачем нам тратить лучшие годы на то, чтобы эти маразматики, эти свиные рыла прожили в своем сомнамбулическом состоянии и в полнейшей интеллектуальной прострации еще один день?

– Уймись, – примирительно сказал генерал.

– И не подумаю. Нет, ты скажи мне – зачем? Чем за эту минуту или год, которую ты ему подаришь, они осчастливят тебя, меня, человечество? Да ничем! Определенно, ничем!..

– Уймись же, – попросил генерал.

– А с какой такой радости, – наступал Жора, – я должен забивать свою умную голову никчемными и дурными мыслями о здоровье какого-то недоноска?

– Он что болен? – спросил меня генерал, когда Жора куда-то вышел.

– На всю свою умную голову, – сказал я.

Я и сам так думал: с какой такой радости? И все-таки мы упустили еще один шанс испытать свои липосомы. Ведь достаточно было настоять на своем, сделать крохотный укол, и мы бы, я в этом уверен, добились очередного успеха. Но уже в тот момент, когда Жора с желваками на скулах произносил свои злые слова, я понял, что никакого укола не будет. Я подумал, что он может уцепиться вождю даже в горло, чтобы никогда его больше не видеть.

Иногда Жора давал волю своим чувствам, и тогда доставалось каждому, кто стоял у него поперек дороги. Я молил Бога, чтобы этого не случилось.

– Вся эта пузатая срань… – Жору несло, – … это же шпана, ворье!.. Ворье в собственном доме!

– Никто этого не доказал.

Жора хмыкнул:

– Так сплошное ж ворье. Некому доказывать… Всех их нужно кастрировать, вырывать у них яйца, как больной зуб, чтобы их сперма никогда больше не покрывала землю своей зловонью…

Я любовался этой искренней злостью: мне доставляло удовольствие видеть живо сверкающие синью злые глаза, нарочито быструю жестикуляцию рук и его жаркий, не срывающийся ни на крик, ни на визг бархатный баритон, не забывающий в конце почти каждой фразы повторять неизменное «Определенно!».

– И скажи мне на милость, за что нам досталась такая кара? Разве мы заслужили лизать им замшелые задницы?.. И… могу ли я, в конце-то концов, увлекаться тайнами звезд, когда у меня вечно перед глазами смерть или рабство?

– На, выпей, – сказал генерал, наливая Жоре полный стакан, – и уймись, наконец. Я за эти задницы не мало тебе плачу, не так ли?

Это была правда, от которой даже Жора не смог отмахнуться.

Так, мне казалось, тратилось по пустякам драгоценное время, отведенное нам на земле.

Глава 8

Накануне праздника мы встретились с Брежневым, чтобы обсудить перспективы его дальнейшего пребывания на этой планете. Да, мы говорили откровенно и в таком высокопарном тоне, поднимая в его глазах значимость и величие его личности. Он слушал и кивал.

Когда речь зашла о возможном бессмертии – вечном существовании в форме клона, Брежнев остановил Жору поднятием своих роскошных бровей и коротко бросил:

– О каком бессмертии ты говоришь?

– Клонирование – это такой способ… – начал было объяснять Жора, но Брежнев не слушал его:

– Сколько я еще буду жить?

Он приготовил носовой платок, чтобы промокнуть слезившиеся глаза и геморроидальным взглядом уставился на Жору.

– В виде клона – вечно, – просто сказал тот.

Брежнев промокнул глаза, проморгался и, втянув, как конь, порцию воздуха через ноздри, задал еще один вопрос:

– Ты не все понимаешь, что я говорю?

Тишина продержалась ровно секунду.

– Если вы не умрете, то не будете жить, – как Иисус произнес Жора, и у него на скулах вдруг заиграли желваки злости.

– Ты, видимо, не по годам туговат на ухо, – прошамкал Брежнев.

– Мы вас мумифицируем, – поспешил Жора исправить положение.

– Как Ленина?

Брежнев задержал дыхание.

– Как фараона, – выстрелил Жора.

Брежнев глубоко вдохнул, улыбнулся и сказал:

– На хрена мне ваше бессмертие, я хочу просто немного пожить. Мне уже трудно дышать…

Наш последний довод – клонирование – вождь отверг.

– На прошлой неделе под колесами автомобиля, – сказал он, – погиб мой красавец кот. Это знак. Когда в меня стрелял полоумный, этот кот сидел у меня на коленях. Две обоймы были выпущены в Берегового. Чтобы знал, как носить мои брови. Тогда кот меня спас. А сейчас – некому… 

Все были наслышаны о черном коте, которого подарил Брежневу Далай-лама. Говорили, что вождь нелегко пережил смерть любимца.

– Так что ни хрена у вас не получится, братцы-кролики вы мои, – обреченно заключил он.

– Есть еще один надежный способ, – сказал Жора, – золотой эликсир даосцев в нашей модификации. Вообще-то от смерти уйти нетрудно, гораздо труднее…

Брежнев, скривившись, молчал, Жора тоже ждал. С нами работал китаец Ши-Ханг Ти – представитель Ассоциации верующих даосов. Он знал секрет напитка бессмертия, но разговорить его нам так и не удалось. Кое-что мы, конечно, у него выведали и, возможно, Жора и хотел этим соблазнить Брежнева.

– Ну, – сказал, наконец, вождь.

– В одном из даосских монастырей, – издалека начал Жора, – жил старец Сунь Мин, возраст которого превышал пятьсот лет.

Знаменитые брови Брежнева медленно поползли вверх, он медленно повернул голову, и, выпрямившись в спине, так сказать, свысока посмотрел на Жору.

– Ну? – повторил он.

– Этот Сунь Мин, – продолжал Жора, – долгое время жил на восточных островах вместе с гениями, владевшими секретом этого напитка…

– Не тяни, кхм-кхм, кота за хвост, – сказал Брежнев.

– В его состав входит 999 ингредиентов….

– Чего входит? – спросил Брежнев.

– БАВ, – пояснил Жора, – биологически активных соединений.

– Точно активных?

Жора кивнул.

– Ну?..

– В его состав входят киноварь, мышьяк…

– Ты хочешь отравить меня, как Наполеона?

– В гомеопатических дозах, – пояснил Жора еще раз, – минимум миниморум.

– Скажи по-русски.

– Киноварь, мышьяк, толченный алмаз, сперма девственника, – перечислял Жора, – мумие, ладан, мускус, рог единорога, маточковое молочко…

– И что, эта сперма и рог помогут мне… эта… ну… с Ксюхой…

– Еще как! – сказал Жора. – Кин-тан способен не только…

И тут я услышал от Жоры такой рекламный спич о «золотом эликсире» кин-тан, который не снился ни одной западной фарм-фирме.

– И все это замешивается на талой воде, добытой с высочайших горных вершин. Нужно только…

– Хорошо, – перебил Жору Брежнев, – давай свою сперму с рогами и алмазами. Попробуем еще и эту вашу кашу, – заключил напоследок Брежнев и сплюнул, – я уже столько вашего говна переел, что мне ничего не страшно.

Он постоял минуту мумией, затем подошел к Жоре, обнял его и неожиданно проговорил:

– Не, кхм-кхм, ешь сам свое говно.

– От смерти уйти нетрудно, – повторил Жора, – гораздо труднее…

– Ешь, ешь, – перебил его Брежнев, – кхм, сам-сам…

На этом наш разговор и закончился. Мы ушли от Брежнева не солоно хлебавши.

– Что «гораздо труднее»? – спросил я, когда мы брели к машине.

– Гораздо труднее, – сказал Жора, – уйти от нравственной порчи, вот что!

Только много лет спустя я узнал, что он цитировал самого Сократа.

А в тот день Жора был зол, как раненный вепрь, о него можно было зажигать спички. Я прежде никогда не видел его таким разъяренным.

К Брежневу мы так и не попали. Как там его ни премедицировали, как ни старались, ни пыхтели над ним, он умер через день после праздника Великого Октября. Умер во сне… Гроб в красном кумаче с черными лентами положили на артиллерийский лафет. Затем, как и полагается, зазвучали скорбные речи…

Мы просто вышли на улицу прогуляться.

– Жор, – а где твое синее драповое пальто? – спросил я.

Он надел прямо на свою синюю кофту не по сезону белый длинный до колен полушубок.

– Где-где?..

Жора натянул на голову по самые глаза свою желтую заячью шапку с опущенными ушами. 

– В Караганде, – сказал он.

Зима была уже на пороге.

Глава 9

Стало холодно. Москва недружелюбно встречала гостей свирепыми порывами ветра, грозным пугающим ходом низких свинцовых туч, стылыми булыжниками мостовых. Я в очередной раз, кутаясь в капюшон куртки, стоял в очереди к Ленину. Часовые со стеклянными глазами у входа в Мавзолей своей бездвижностью и бездыханностью казались каменными статуями, одетыми в парадную форму. Ничего не выражающие мраморные лица, ничего не выражающий белый взгляд. Мертвецы, стерегущие мертвеца. Каждый раз, глядя на мумию вождя мирового пролетариата, я не видел в нем ничего пролетарского. Мне трудно было представить, как чуть более чем полвека тому назад манифестация генов этого онемевшего и обездвиженного временем гения держала в узде любопытство всей земной цивилизации: «Да здравствует коммунизм – светлое будущее всего человечества!».

Ступенька за ступенькой я подбирался к святая святых оплота мира, всеобщего равенства, братства и справедливости, чтобы еще раз взглянуть на эту мумию с восковым черепом и мертвыми губами, замершими на последнем слове надежды. Или проклятия? Этого никто не знает. Я часто приходил сюда, чтобы здесь, стоя в очереди в абсолютном одиночестве (лучшего места для размышлений в Москве не найдешь), думать о своих клеточках. Меня не оставляла мысль о создании клона Ленина. Можно ли оживить мертвую ДНК мумифицированных клеток? У меня всегда было часа полтора для обдумывания наших проблем. Булыжники мостовой на Красной площади вели к одной цели и не давали мысли сбиться с пути. Шаг за шагом я обдумывал все возможности реанимации ДНК, строил планы. Мумии фараонов толпились в моем мозгу, как песчинки в песочных часах. Если нам удастся…

Когда я проходил мимо стеклянного колпака, под которым в подслеповатом серо-желтом освещении в темном вечернем костюме лежал Ильич, мне пришло в голову, что если мы его оживим, то есть, клонируем… Если нам удастся вырастить его клон… У меня даже мурашки побежали по спине от предвкушения такого научного подвига. Именно: подвига! И засияла надежда: что если он, новый Ленин, возьмет и достроит свой коммунизм в отдельно взятой стране! 

Да! В России! Или где-нибудь в Швейцарии, или, на худой конец, на так полюбившемся ему Крите, или Капри, или на острове Пасхи! На отдельно взятом квадратном километре…

Признаться, я не всегда принимал Ленина. Читая его «Философские тетради» или «Как нам реорганизовать рабкрин», я ловил себя на мысли, что никогда в жизни ни одна жилка моя, ни одна клеточка не заставят себя участвовать в реорганизации рабкрина. «Материализм и эмпириокритицизм» угнетал меня своей абсолютной бездуховностью. Атом неисчерпаем! Ну и что с того?! Там же нет ничего человеческого, теплого, задушевного. Ни слова о любви. У вождя мировой революции, на каждом шагу долдонившего о счастье людей! Как же можно преобразовать или осчастливить людей, не сказав им ни слова о каждодневной заботе? Люди ведь не признают однобокости суждения и высокопарности всяких там «измов». Там нет простоты жизни – вот что для жизни опасно. Для меня милые забавы Гаргантюа, усатые пучеглазые подвиги Дон Кихота или туго набитые оптимизмом жульничества Остапа Бендера гораздо более прекрасны и жизнеутверждающи, нежели сто сорок томов заунывного философско-эпистолярного наследия Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и нуд от всей Истории КПСС. И дурмана всех исторических и диалектических материализмов, капитализмов, социализмов и коммунизмов.

– И империализмов же?

– Да. Мне более ясны и милы Гоголь, чем Гегель, Бабель, чем Бебель… А простая случайная мысль о письмах Сенеки, Флобера или того же Ван Гога приводила меня в трепет. И уж, конечно, читая Евангелия, невозможно не оглядываться на жизнь Христа, не прислушиваться к Его велеречивым речам и притчам, каждодневно выискивая верную тропинку для своих поступков. И вот что еще меня поражало: как мог Ленин, однажды узнавший Христа, мог о Нем не воскликнуть: «Вот матерый Человечище!». Ведь даже какой-то там прокуратор Иудеи осмелился произнести свое «Се Человек!». А Ленин, Ленин – не удосужился. Матерый материалистище! Ну и что с того? Как-то я спросил об этом Жору.

– В своих работах, – сказал я, – он не приводит ни одной притчи Христа как, впрочем, и Соломона или Экклезиаста, ни одной Его заповеди. Это потрясающе! Почему?! Не был же Ленин так близорук и недалек, что не видел Его величия?

Жора тотчас откликнулся на мой вопрос.

– Знаешь, я и сам не в восторге от твоего Ильича? Искренний поборник справедливости, ратовавший за счастье каждого на этой грешной земле (Жора ерничал), не мог ведь просто так взять и отмахнуться от Нагорной проповеди, перевернувшей умы многих поколений и до сегодняшнего дня (?) приводящей в восторг своей изысканной ненавязчивой простотой миллионы людей на планете.

Жора ерничал?

– Неужели он с карандашом в руке не читал Евангелие от Матфея или Луки, или от Иоанна? Как того же Маркса, Маха или Фейербаха? Читал. Читал! В его работах ни слова об «Апокалипсисе» Иоанна! Читал!!! Так в чем же дело? Он не мог поверить в воскресение Христа? Многие не верили. Многие и сегодня не верят. Попы, конечно, попы исказили Его учение. Религия – опиум для народа. Может быть. Религия – все это нагромождение ряс и обрядов, сытых заросших рож и тонкоголосых плаксиво воющих фарисеев, весь этот ладанный смрад и сверкание тяжести золотых крестов на жирных пупах, все это не может не действовать на чувства верующих. Но святое учение Христа о том, что Небо может упасть на Землю, что и на земле могут царить небесные добродетели, что восторжествуют-таки красота, нежность, справедливость и любовь, это учение, указавшее человеку Путь на Небо, не может не стать фундаментом для строительства новой жизни.

Жора секунду подумал и продолжал:

– Христос же старался как мог. Изо всех сил, кровью и потом. Он убеждал нас следовать за Ним. Двадцать веков подряд, изо дня в день. Ленин не мог этого не видеть. Ленин не прислушался. И чем, позволь спросить тебя, закончилась его социальная инженерия? Пшиком! Нужно быть слепым, чтобы не видеть бесконечные толпы людей, следующих до сих пор за Иисусом, как овцы за поводырем; нужно быть глухим, чтобы не расслышать животворную мелодию Его «Любите друг друга» и набат колокольного звона Его «Горе вам, фарисеи и книжники…». Иисус – вот же матерый Человечище!

Гений не слышит Гения… Обычное дело.

Гения – да, но Бога! – возразил Жора.

Он Его отрицает, – сказал я.

Он отрицает религию, поповщину и это понятно. Но Бога!.. Жора усмехнулся.

– Он хотел Его перепрыгнуть, – сказал он, – но кишка оказалась тонка.

Глава 10

Я вглядывался в навеки запечатанные смертью глаза вождя в какой-то мистической надежде, что вот-вот он их откроет, привычно прищурит и подмигнет мне, мол, зря ты все это с моим воскрешением затеял. Я же не Иисус, простой смертный, пытавшийся утолить жажду власти над умами современников своими нехитрыми предложениями всеобщего счастья. Что вы еще хотите у меня выведать? Ходите толпами, как овцы, пялитесь на меня, как на девятое чудо света, сделали из меня посмешище, мумию, как из какого-то фараона. Дикари, африканцы!..

Ни один мускул не дрогнул на его лице. Меня уже толкали сзади, и мне пришла в голову поспешная мысль, что ДНК Ленина легко, так сказать, натурализовать, оживить в каком-нибудь мощном биополе, скажем, биополе ростка пшеницы. Или яйца черепахи, или красного перца. Это был знак судьбы. Я вышел из Мавзолея, наискосок пересек Красную холодную площадь и зашел в ГУМ, чтобы спрятаться от ветра. Через минуту я уже звонил своему знакомому биохимику.

– У тебя есть кто-нибудь в Ленинской лаборатории?

Секунду трубка молчала, затем биохимик спросил:

– У Збарского что ли? 

– Да.

– Да все они наши, я их…

У меня заныло под ложечкой.

– Я еду к тебе, – прокричал я в трубку.

У меня было желание выпить чего-нибудь горячего, но я даже не стал ждать в очереди. Первый раз в жизни мне захотелось поверить в осуществление своей мечты. Я понимал, что на пути встанут тысячи трудностей, но вера в возможное чудо отметала все мои сомнения. Я готов был стереть с лица земли каждого, кто встанет на моем пути.

– Выведи меня на кого-нибудь из Ленинской кухни, – попросил я знакомого бородатого парня в очках, с кем мы когда-то обменялись телефонами на вечеринке у Ирузяна. Я не помнил даже, как его зовут. Илья (я взглянул на визитку), ни о чем не спрашивая, тут же позвонил. Никто не брал трубку. 

– Они на месте, – успокоил меня Илья, – перезвоним через три минуты.

Прошло целых пять, я то и дело поглядывал на часы, Илья возился со своими пробирками, мы обменялись короткими ничего не значащими фразами (Как дела?.. Терпимо…) и Илья снова набрал номер.

– Привет, – сказал он в трубку, и у меня чаще забилось сердце.

Через час я был в лаборатории, сотрудники которой всю свою сознательную жизнь отдавали во власть смерти. Все их профессиональные усилия были направлены на то, чтобы смерть держала себя в известных пределах и не позволяла себе ничего лишнего. Задача была непостижимо трудной и сравнимой с превращением свинца в золото, но ответственной и благородной. Алхимики современности! И плата за труд была высокой.

Меня встретили прекрасно и вскоре мы уже пили кофе и шептались с Эриком в уютном уголочке. Мы вспомнили всех наших общих знакомых, Кобзона и Кио, Стаса и Аленкова, Ирину и Вита, Салямона, Баренбойма и Симоняна, и, конечно же, Жору, поговорили о Моне Лизе и Маркесе, Эрик был без ума от Фриша, а Генри Миллер его умилял.

– Слушай, а как тебе нравится Эрнест Неизвестный? Ты видел его надгробный памятник Хрущеву?

Я видел. Мы обменялись впечатлениями еще по каким-то поводам, Солженицын-де, слишком откровенен в своем «Красном колесе», а у Пастернака в его «Докторе», мол, ничего крамольного нет. То да се…

Помолчали.

– Мне нужен Ленин, – затем просто сказал я.

Эрик смотрел в окно. Где-то звякнул, упав на кафельный пол, по всей вероятности, пинцет или скальпель, что-то металлическое, затем пробили часы на противоположной стене. Казалось и стены прислушиваются к моему голосу. Эрик молчал, я смотрел на чашечку с кофе, пальцы мои не дрожали (еще бы!), шло время. Я не смотрел на Эрика, повернул голову и тоже смотрел в окно, затем поднес чашечку к губам и сделал глоток.

– Что? – наконец спросил Эрик.

Видимо, за Лениным сюда приходили не редко, возможно, от настоящего вождя уже ничего не осталось, его растащили по всей стране, по миру, по кусочку, по клеточке, как растаскивают Эйфелеву или Пизанскую башню, или Колизей…

– Хоть что, – сказал я, – хоть волосок, хоть обломок ногтя…

– Все гоняются за мозгом, за сердцем. Зачем?

Я стал рассказывать легенду о научной необходимости изучения тела вождя, безбожно вря и на ходу придумывая причины столь важных исследований…

– Стоп, – сказал Эрик, – всю эту галиматью рассказывай своим академикам. Я могу предложить что-нибудь из внутренних органов, скажем, пищевод, кишку…

– Хоть крайнюю плоть, – сказал я.

Эрик улыбнулся.

– Идем, выберешь, – сказал он.

– Сколько? – спросил я.

Эрик встал и, ничего не ответив, зацокал по кафельному полу своими звонкими каблуками. Мы вошли в анатомический музей: привычно воняло формалином, на полках стояли стеклянные сосуды с прозрачной жидкостью, в которых, как в витрине магазина, был расфасован наш Ленин.

Все это он? – спросил я.

Знаешь, – сказал Эрик, – мой шеф Юра Денисов…

Юрка?!. – воскликнул я, – Юрка Никольский?!.

Эрик вопросительно взглянул на меня.

– Ты его знаешь?

– Хм! – хмыкнул я. – Мы же с ним…

Я безбожно врал! Никакого Юрия Денисова-Никольского я, конечно, не знал. Краем уха я слышал о том, что он является, кажется, замдиректора «Мавзолейной группы», еще где-то читал, что Ленина в свое время бальзамировали Борис Збарский (потом его посадили) с Воробьевым, а затем это знаменитое тело поддерживали в нужной кондиции и Сергей Мордашов, и Сергей Дыбов или Дебов. Лопухин, Жеребцов, Михайлов, Хомутов, Голубев, Ребров, Василевский… Затем Могилевский или Могильский. Я стал Эрику перечислять всех, кого мог вспомнить, он только смотрел на меня и молчал. Странно, но я помнил все эти фамилии. В конце концов я назвал и эту: «Денисов-Никольский».

– Ладно, – примирительно сказал Эрик и, ткнув указательным пальцем в одну из банок, произнес:

– Все, что осталось…

– Это все?! – спросил я.

– Воруем потихоньку…

Эрик взял меня за локоть и, зыркнув по сторонам, почти шепотом произнес:

– Только для своих. Здесь кишка толстая, пищевод и кусочек почки. Там, – Эрик кивнул на запаянный сверху мерный цилиндр, – желудок, а там – сердце…

Давай, – сказал я, – всего понемногу.

Эрик кивнул: хорошо.

– А кожи, кожи нет? – спросил я.

– С кожей напряженка, – сказал Эрик. Есть яички и член. Никому не нужны…

– Мне бы лоскуток кожи, – сказал я.

Он не двинулся с места, затем высвободил свою руку из объятий моих пальцев и произнес, глядя мне в глаза:

– Ты тоже хочешь клонировать Ильича?

Я не был готов к такому вопросу, поэтому сделал вид, что понимаю вопрос как шутку и, улыбнувшись, кивнул: «Ну да!».

– Все хотят клонировать Ленина. Будто бы нет ничего более интересного. С него уже содрали всю кожу и растащили по миру. И в Америке, и в Италии, и в Китае, и в Париже… Немцы трижды приезжали. Только вчера уехали индусы. Все охотятся как за кожей крокодила. На нем уже ничего не осталось, только на лице, да и там она взялась пятнами. Если бы не я…

– Сколько? – спросил я.

– Все гоняются за его мозгом, – возмущенно произнес Эрик, – ни яйца, ни его член никого не интересуют. Никому и в голову не придет, что, возможно, все его проколы и неудачи были обусловлены не головой, а головкой.

Эрик глазами провинившегося школьника заглянул мне в глаза.

– Как думаешь? – спросил он.

– Это неожиданная мысль, – сказал я.

– Да, – сказал Эрик, – Ленин таит в себе еще много неожиданностей.

– Гений есть гений, – согласился я.

– Слушай, я у всех это спрашиваю, – сказал Эрик, – почему у него не было детей?

– Он же в детстве болел свинкой, – сказал я.

– Я тоже, – сказал Эрик, – ну и что?

– Нет, ничего, – сказал я, – где это достоинство?

– Какое?

– Ну… член…

– А, счас…

Затем Эрик легко нарушил герметичность каждой из банок, взял длинные никелированные щипчики, наоткусывал от каждого органа по крошечному кусочку и преподнес все это мне в пенициллиновом флакончике, наполненном формалином.

– Держи. Ради науки мы готовы…

Я поблагодарил кивком головы, сунул ему стодолларовую банкноту. Он взял, не смутившись, словно это и была эквивалентная и достойная плата за товар. Сколько же стоило бы все тело Ленина, мелькнула мысль, если его пустить с молотка?

– Спасибо, – сказал я еще раз и удержал направившегося было к выходу Эрика за руку. Он удивленно уставился на меня.

– Кожи бы… – тупо сказал я.

Эрик молчал. Шел настоящий торг и ему, продавцу товара, было ясно, что те микрограммы вождя, которые у него остались для продажи, могли сейчас уйти почти бесплатно, за понюшку табака. Он понимал, что из меня невозможно выкачать тех денег, которые предлагают приезжающие иностранцы. Он не мог принять решение, поэтому я поспешил ему на помощь.

– Мы тут с Жорой решили…

Мой расчет оправдался. Услышав магическое имя Жоры, Эрик тотчас принял решение.

Идем, – сказал он и взял меня за руку.

Мы снова подошли к Ленинской витрине.

– Крайняя плоть тебя устроит? – спросил Эрик, как торговец рыбой.

Я согласно кивнул: давай!

– Только…

– Что?..

– Понимаешь, он…

– Что?..

Эрик какое-то время колебался.

– Член, – сказал я, – давай член.

– Он сухой, мумифицированный, как… как…

Эрик не нашелся, с чем сравнить мумифицированный член вождя.

– Давай, – остановил я его пытливый поиск эпитета.

Он пожал плечами, подошел к металлическому шкафу с множеством выдвижных ячеек, нашел нужное слово («Penis») и дернул ручку на себя. Содержимое ящика я рассмотреть не мог, а Эрик взял пинцет и с его помощью бережно изъял из ящика нечто бесценное… Как тысячивековую реликвию. Затем он нашел пропарафиненную салфетку, положил в нее съежившийся от длительного неупотребления член вождя и сунул его в спичечный коробок.

– Держи!..

Когда я уходил от него, унося в пластиковом пакетике почти невесомую пылинку Ленина, доставшуюся мне, считай, в дар, он хлопнул меня по плечу и произнес:

– Только ради нашей науки. Пока никто ничем не может похвастать. Неблагодарное это дело – изучать останки вождей. Но, может быть, вам и удастся сказать о нем новое слово, разрыть в его клеточках нечто такое… Он все-таки, не в пример нынешним, вождь, а Жора – мудрец. Я знаю, он может придумать такое, что никому и в голову не взбредет. Ну, пока…

Ни о каком клонировании не могло быть и речи. Эрик, конечно, шутил, и я поддержал этот шутливый тон. Едва ли он мог даже предположить, что Жора на такое способен. Мы еще раз обменялись рукопожатиями, он еще раз дружески хлопнул меня по плечу.

– Привет Жоре и удачи вам.

– Обязательно передам, – сказал я.

Мне хотелось подольше побыть одному, поэтому я не взял такси и не вызвал нашу служебную «Волгу». Я ехал по кольцевой линии метро через всю Москву. Уже трижды произнесли слово «Курская», я не выходил. Я испытывал огромное наслаждение от того, что Ленин, покоривший полмира и угрожавший миру всенепременной победой коммунизма, теперь лежал в боковом кармане моей куртки, и его дальнейшая судьба была теперь только в моих руках. Вот как в жизни бывает! На «Текстильщиках» я вышел в половине первого ночи, затем 161 автобусом доехал до Курьяново.

– Где тебя носит? – встретил меня Жора, – тебя все ищут…

– Подождут, – сухо сказал я, не снимая куртки.

– Ты заболел?

– Коньячку плесни, а?

Жора замер, присел на краешек табуретки, затем потянулся рукой к дверце шкафа.

– И мне? – спросил он, наливая в граненый стакан коньяк.

– И тебе.

Мы выпили.

– Поделись с другом истиной, – произнес Жора, улыбнувшись, – ты влюбился? И мы рассмеялись. А затем болтали о чем попало, заедая коньяк апельсинами и остатками красной копченой рыбы. Привет Жоре от Эрика я так и не передал. Зато мне впервые посчастливилось увидеть Жору пьяным. Не знаю почему, но я этому радовался. Да и я, собственно, напился до чертиков в глазах: было от чего!..

– Ну, ты, брат, совсем плох, – заметил тогда Жора, – хочешь стать богом, а пить совсем не умеешь.

Я, и правда, едва держался на ногах.

Могу поклясться, что в те минуты у меня не было ни малейшего представления о том, как я распоряжусь судьбой воскресшего Ленина.

– Да, позвони Юльке, – сказал Жора, – она тебя ищет.

Он впервые назвал меня братом.

Глава 11

Как-то незаметно исчез и наш монарх Михаил Николаевич. Кончился январь, а за ним и февраль, мы справлялись в банке о пополнении наших счетов – тщетно. И мы уже не пытались его разыскать. Мы же не какие-то там вышибалы!

Вскоре оказалось, что наши закрома оскудели, запасы поистощились, а монарх – источник нашего существования – канул в лету. Пропал и наш генерал. И заела нужда. Виту пришлось даже прятаться от новой власти в Израиле, и теперь мы вынуждены были искать любую возможность, чтобы хоть как-то поддерживать силы. Наш Михась, по имеющимся у нас сведениям, то ли умер, то ли жил теперь где-то в Париже, и мы к нему не могли пробиться. Телефон, что по случаю нам удалось заполучить у какого-то его родственника, просто не отвечал, а лететь в Париж и искать его там – ну какой в этом резон? Мы ведь не какие-то вышибалы. Новый год не принес новых радостей. Полагающиеся нам ежегодные чаевые от Деда Мороза больше нас не беспокоили. И на том спасибо! Вероятно, он все-таки помер, решили мы, и оставили всякую надежду. Мы оказались в состоянии абсолютной прострации, невиданного коллапса. Первые дни навалившихся трудностей казались последними днями жизни. Мы были как в бреду. Страна нищала, надеясь на лучшее завтра, пришлось и нам затянуть пояса. Наши дела пошли вкривь и вкось. Ни о каких генных рекомбинациях или клонах не могло быть и речи. Даже Жорин оптимизм не спасал. Он бурчал:

Те хоть были старыми и немощными, от них ни пользы, но и зла никакого. А этот, с меченой репой, просто пугает своими речами и телодвижениями. У него, наверное, генов, как у Эллочки слов. Он, надутый спесью и чванством, продержится всего-ничего.

Жора тогда ошибся.

Но так продолжалось недолго, до тех пор, пока мы не оценили всю прелесть хаоса. Перестройка! Мы легко под нее подстроились. 

Это было чудесно: вдруг ты оказываешься в такой непомерной нужде, что мировые идеи спасения человечества или продления рода людского вылетают из головы, как птицы из клетки. Дошло до того, что чтобы пообедать или поужинать, мы напрашивались в гости, то к Чайлахяну, то к Симоняну или Салямону, а то и к самому Ирузяну. Аленков стал бывать у нас не так часто, но приезжая, все-таки привозил нам чего-нибудь поесть: то кулек с овсяным печеньем, то яблок, а то и увесистый кус ветчины. Такого обвала я давно не испытывал в своей жизни. И вот нужда – мать изобретательности – схватила нас за руки и потащила к свету. За нами оставалось несколько комнат с высокими пятиметровыми потолками в центре Москвы. Нет, мы не упали духом, просто жаль было терять время. Поблизости был Новый Арбат, наш любимый ресторан «Прага», кафешки и пивбары, где мы прежде часто бывали, и которые теперь без нас просто скучали. Как-то мы приехали с Жорой в наш офис под вечер, пришло очередное неуверенное лето, чертовски хотелось, конечно, есть. Жора произнес:

– Что если нам открыть здесь лавчонку? Надо ведь что-то и жрать!

Я удивленно посмотрел на него, не понимая вопроса. Как бы не было трудно, мне редко удавалось застать Жору в панике и никогда – в отчаянии. Он, как медведь, впадал на какое-то время в недолгую спячку, надеясь, что новый день принесет новую пищу. Мы выручили небольшую сумму денег, продав за бесценок допотопный микроскоп и могли позволить себе выпить пива и вдоволь наесться вареной колбасы. Он оторвал бутылку ото рта и снова спросил:

– Что ты умеешь делать, дорогой наш Нобелевский лауреат?

Я, улыбнувшись, хмыкнул. Мы с Жорой знали друг друга, как брат знает брата. Долгое время мы изучали наши повадки и пристрастия и прекрасно представляли себе возможности каждого из нас.

Жора продолжал:

– Пришла, брат, пора зарабатывать на хлеб, как думаешь?

– Я врач, – сказал я.

Жора промолчал, явно неудовлетворенный моим ответом. Затем встал и зачем-то начал передвигать стол, стоявший у окна.

– Я тебе не понравлюсь, – бросил он, – но выхода у нас нет.

Я все еще не понимал его намерений и действий, но таскал по его просьбе какие-то стулья, передвигал с места на место столы, тумбочки, вынес вешалку в коридор. Затем вымыл пол…

– А что, из тебя выйдет толк, – заметил Жора, – когда мебель была расставлена так, как ему хотелось, и мы присели передохнуть, – будешь моим ассистентом.

Я недоуменно уставился на него. Я смотрел на эту затею скорее с недоумением и ужасом, чем с наслаждением. Но мне было и любопытно: что из этого выйдет? Все это могло кончиться очередным провалом, и я мысленно готовил себя к нему.

– Здесь будет салон красоты, – сказал Жора.

– Что вы тут затеваете? – спросила Юля.

Я пожал только плечами.

– Помоги лучше, – сказал Жора.

– Какой еще салон?

– Красоты.

– Какой еще красоты?

– Тебе следовало бы знать это: только красота спасет мир, – сказал Жора, – это определенно! И нас прокормит. Юль, скажи ему. Как думаешь?

Я неуверенно пожал плечами.

– Еще как прокормит, – уверенно произнес Жора, – идем…

Жора считал себя богачом, если вдруг обнаруживал в собственном кармане измятую трешку.

Потом мы притащили из коридора кушетку, нашли и выстирали какие-то измятые простыни, разложили шприцы и пинцеты, ножницы и даже скальпели, расставили уйму баночек и бутылочек, принесли журналы с картинками… Юля вымыла пол еще раз. Кухня красоты была готова через неделю, и вскоре появился первый пациент – дама с начальными признаками старения кожи лица и шеи, с угасающим блеском в глазах и звонким лающим кашлем. Крашеные рыжие волосы тяжелыми ржавыми слитками давили на ее полнеющие плечи и, казалось, что еще мгновение и голова под их тяжестью рухнет на паркет. Я узнал дикторшу ЦТ и недоумевал: зачем Жора ее сюда привел? Репортаж неудачника? Но по его внешнему виду этого не скажешь. Он всегда одевался с изысканной небрежностью, но перед камерами тележурналистов тщательно чистил перышки и выглядел безупречно: этакий супермен-щеголь, Гиппократ с чарующей улыбкой на устах. Облачившись в накрахмаленный белый, как чаячий пух, халат, накупанный и гладко выбритый, с коротким соломенным ежиком над высоким лбом, Жора распахнул перед дикторшей дверь.

– Прошу…

Я сидел в уголочке и наслаждался Жорой, как наслаждаются игрой великого артиста. Казалось, что кожа лица дикторши всегда была единственным объектом внимания этого высоколобого синеглазого великана в белоснежном халате, накинутом на крепкий обнаженный торс. Врач он и есть врач. Гиппократ и Артист! Одним словом, Абу-Али ибн Сина! Каждый вечер сеансы по ювенилизации дикторш телевидения повторялись в моем присутствии и без меня. Маски, массажи, примочки, оттяжки – все способствовало их бурному омоложению. Вскоре они уже бродили стаями по коридору, ожидая своей очереди. Дикторши ЦТ – это был первый успех. За ними потянулись жены высокопоставленных чиновников, артистки кино и известные актрисы. Я их видел теперь вживую. В жизни они оказались вялыми, тусклыми, тихими и даже больными, хотя я помнил их, геройски сражающихся на баррикадах, или смело входящих в горящую избу, или стремительно и бесстрашно бросающих свой самолет на таран врага. Особенно эффективны были маски из свежей спермы кита (где ее Жора добывал, было тайной) с алтайским медом, которые превращали наших пациенток в принцесс и, когда страна видела их теперь на экране TV или в кино, не было отбоя от звонков и писем. Дикторы щедро делились своими ощущениями, тем самым невольно рекламируя Жорину технологию омоложения, и вскоре нам пришлось устанавливать очередность приема посетительниц.

Юля была потрясена! Глядя на Жору, глаза ее сияли, и я по-черному завидовал Жоре.

Я тоже не сидел без дела, мои навыки в чжень-цзю терапии тоже были востребованы как и другие нетрадиционные способности, которые приносили явную пользу нашим пациентам. Но Жору я превзойти не мог!

Затем к нам просочилось несколько членов правительства, но Жора быстро от них отказался: они были брюзгливы, тучны, требовательны и надменны. И главное – они были вонючи, как козлы. Жора, не эстет по природе, обожал эстетику экстерьера, а пациентки были просто без ума от его обворожительной улыбки, его голоса, рук… Случалось, что в Жору просто влюблялись, и тогда он дня на три, на четыре вообще пропадал. Искать его в такие дни передышек не имело смысла. Нередко многие из этих писаных красавиц потом приходили к Жоре с требованием: «Теперь ты должен на мне жениться!». У Жоры брови просто лезли на лоб: «Да с какой такой стати?!.».

– Я даже не помню, как ее зовут, – возмущался он. Переспать с женщиной, считал Жора, – это не повод даже для знакомства.

Особенно меня веселила его технология лечения облысения. Для этого он содержал в нашем подвале черепах и ежей, ужей и гадюк, каких-то огромных жуков-носорогов, покровы которых (хитин!) использовал для приготовления густых и вонючих мазей. Однажды нам пришлось отбивать атаки какого-то журналиста из Вены, у которого густой шевелюрой покрылась не только лысина, но и все тело. Когда он разделся перед нами, в истерике доказывая чрезмерную эффективность нашего лечения, мы просто упали со смеху. Перед нами был настоящий йети с чертами лица звереющего на глазах человека. Мы хохотали, а он от возмущения не находил себе места. Дошло до скандала, но нас защитила дочь какого-то члена ЦК, не сводившая с Жоры влюбленных глаз. Мы работали, не покладая рук, и к осени уже могли позволить себе заглядывать в зеркальный зал «Праги», в полуподвальную пивнушку и даже купить новые джинсы.

– Если так и дальше пойдет, – как-то проронил Жора, – можно будет открывать филиал. Пойдешь директором?

Мне ничего не оставалось, как согласиться.

– Юль, а ты моим ассистентом?

– Хорошо.

Меня, как своего ассистента, Жора почему-то отверг.

Наши телодвижения по добыванию карманных денег были, конечно, всего лишь ловкой уловкой, прикрытием, которое Жора придумал для отвода жадных и завистливых глаз. Настало такое время. Денежных средств оставалось вполне достаточно для того, чтобы заниматься своими изысканиями. Правда, все они были разбросаны по миру. Эти деньги делали новые деньги. С этим легко управлялся Вит, и, как я уже говорил, в этом деле среди нас ему не было равных. Время от времени раздавались его звонки:

– Мы купили казино в Антананирву.

– Где это?

– На Мадагаскаре!..

Или:

– Есть небольшой остров на Сейшелах, купить? 

Жора злился:

– Откуда мне знать?!.

– Хорошо, я подумаю. Ну пока…

Жора злился:

– Этого засранца совсем не волнует наша Пирамида. Но он без труда скоро купит пирамиду Хеопса…

У нас были трудности, как же без них?! Но мы были ко всему готовы. Главная же трудность, с которой мы не могли справиться, состояла том, что мы топтались на месте. Это был творческий кризис, глубочайший застой, коллапс и запор. Мы как загнанные кони упали на колени, а затем и в яму, из которой не знали, как выбраться.

Эта суета с омолаживанием и борьба с зеркальностью чужих лысин не сулила нам золотых гор, но была предприятием достаточно прибыльным, чтобы нам безбедно существовать. Жора был далек от желания на этом разбогатеть, но и мысль о том, чтобы жить впроголодь, его не веселила. Хорошая научная идея его соблазняла гораздо больше и задорнее, чем возможность по крупице накапливать деньги. Да, он легко мог расстаться с миллионами, но проблема выбора галстука для него была просто неразрешима. Мы, слава Богу, пережили испытание бедностью. Не бедностью – нищетой! И слава Богу, вернулись к своим баранам…

Глава 12

– Слушай, – воскликнул однажды Жора, – почему бы нам не смотаться в Египет! Мы тут строим-строим свою Пирамиду, а в глаза не видели тех, что живут уже тыщи лет!

Он так и сказал: «живут»!

– Там же настоящие пирамиды, первое чудо света! Я уверен, что у них еще можно кое-что выпытать о вечной жизни.

Мне понравился его взгляд на пирамиды. Выпытывать ведь можно только у живых.

– Они столько повидали на своем веку, что такое никому и не снилось.

Идея была прекрасной. В самом деле: строить Пирамиду жизни, не спросив совета у пирамиды Хеопса или пирамиды Хефрена было бы, по крайней мере, бестактно. Почитание предков – основа основ благой жизни. Сирия, Ирак, Палестина, Египет… Здесь зарождалась жизнь. Здесь колыбель и истоки цивилизаций. Да, было бы, по крайней мере, неосмотрительно и далеко не умно начинать свою стройку без того, чтобы не подпитаться опытом древних зодчих и сотен тысяч рабов силой своего ума и собственных рук тащивших по горячим пескам каменные монолиты неподъемных глыб, аккуратненько складывая их друг на дружку, выверяя каждую долю градуса угла наклона, подгоняя каждый дюйм, каждую меру филигранной точности. Чужой опыт – награда за победу над собственной гордыней…

Мы прилетели в Каир рано утром…

– Только ты тут не лазай по этим горам, – сказал Жора, кивнув на пирамиды, – и не корми сфинкса с руки, это опасно.

И в тот же день он забрался на пирамиду Хеопса. Нужно было видеть, как он лез, покоряя глыбу за глыбой, ступень за ступенью… Альпинист! Скалолаз!

– Ты не лезешь со мной? – спросил он, оглянувшись.

Я пожал плечами.

– Это никогда не повторится, – крикнул он и ухватился за очередной выступ.

Чем выше он поднимался, тем чаше отдыхал. Смеркалось. Когда наконец ему покорилась вершина, было уже темно. Даже в свете полной луны я едва мог рассмотреть его черный силуэт на фоне темно-синего неба. Было безлюдно и тихо, как в могиле. Жутко и холодно.

– Давай лезь, – расслышал я, – не пожалеешь.

Света луны и подсветки сфинкса было явно недостаточно, чтобы я осмелился подняться хотя бы на первую глыбу. Я не знал, что мне делать. Теперь спускаться с вершины было не менее безопасно, чем подниматься. Что предпримет Жора? Не будет же он там ночевать? Я замерз.

– Я остаюсь, – крикнул он, – здесь есть небольшая площадка. Я буду здесь ночевать.

– Это целая история… Я еще расскажу об этом. Мы таскались от пирамиды к пирамиде, залезали на них, забирались внутрь, бродили и ползали по разным ходам и всматриались в настенные надписи…

Мы целых две недели жили в пирамидах… Там же, в Египте Жора впервые произнес еще несколько новых фраз: «генная экология», «генный социум» и «генная власть», а вместе с ними и ставшую потом знаменитой – «власть гена». Всесильная власть гена! Эта фраза, ставшая вскоре крылатой, изменила представление людей о жизни, о мире, заставила их взглянуть на себя по-новому… Это была та точка опоры, тот Архимедов рычаг, с помощью которого Земля с головы встала на крепкие ноги. Для этого как раз оказалось достаточно силы гена.

Глава 13

Во всем мире существуют не много источников мумифицированной кожи: Ленин в Москве, Пирогов под Винницей…

– Я знаю, что и Георгий Димитров, и Сталин…

– Чойбалсан, Готвальд…

– Хо Ши Мин, Ким Ир Сен…

– Да-да, а Линдон Бернхем, а Агостиньо Нето…

– Добавь к ним, – сказала Варя, – и Мао Цзедуна, и Энвера Ходжу…

– Кто это? – спросил Вит.

– Кажется турок или албанец.

– А еще все египетские фараоны, – сказал Амер.

– Есть места древних захоронений, – сказала Нева, – о которых мы толком ничего не знаем.

Все попытки оживить ДНК, добытую из тканей, подвергшихся обработкой формалином, спиртами или другими гистологическими способами фиксации материала, нигде в мире не принесли желаемого результата. Оставалась надежда на мумию.

Я не знал, как обстояли дела с Пироговым, но можно было догадаться, что паломничество к нему уже началось. С фараонами тоже нужно было спешить. За те тысячи лет, которые прошли с момента их мумификации, варвары современности не раз надругались над останками египтян и растащили их по разным концам земли. Нужно было спешить, везде успевать. Ехать в Египет? Эта мысль торопила меня, Ленин Лениным, Пирогов Пироговым, но заполучить ДНК какого-нибудь Хеопса, Рамзеса или Аменхотепа было очень заманчиво. Эта мысль кружила, как сказано, мне голову, из нее вырастали крылья за моей спиной. Пирамиды, сфинкс, мумии… Есть, конечно, и Тибет, и Шамбала… Говорили, что где-то в горах, в недоступных пещерах в состоянии анабиоза лежат штабелями лучшие представители человечества, готовые тут же стать Адамами или Ноями нового рода людского в случае очередного всемирного потопа.

– И ты веришь всем этим россказням? – спрашивал меня Жора, когда речь заходила о сенсационных результатах какой-нибудь научной экспедиции или новой гипотезе какого-нибудь исследователя из Массачусетса, Гарварда или Сорбонны. 

Я верил.

– Верить нужно тому, что можно увидеть собственными глазами, пощупать или попробовать на зуб.

– Каренчик рассказывал…

– Каренчик?! И ты веришь этому болтуну? Он же чистой воды хронофаг! Балабол! Балаболка!.. Ты побольше слушай всяких там экстрасенсов. Их сейчас развелось… Как грязи.

Для демонстрации веры Жора чаще всего использовал свои большие, крепкие как у коня белоснежные зубы. Одному ему было известно, как он отбеливал и растил этот жемчуг в пучине своего рта, но тот факт, что этим зубам завидовали писаные красавицы и красавцы, оставался незыблемым.

– Вот смотри…

Он добывал из глубин заднего кармана своих видавших виды потертых джинсов старинную изломанную, но отполированную до блеска золотую монету и, ощерясь, как пес над костью, вгрызался в нее зубами.

– …это золото, – не разжимая челюстей, сипел он сквозь зубы и, делано выпучив от натуги глаза, пальцами гнул монету, а затем, тыча ее мне под нос, добавлял, – это золото. Ему более трех тысяч лет, подарок от Нефертити, не веришь?

Я верил. Этому нельзя было не верить.

Слушая Жору, все заглядывали ему в рот, который время от времени сыпал такими откровениями, что это приводило в восторг:

– А, кстати говоря, ты знаешь, что ДНК вообще не земного происхождения? Энэлотики воруют наших женщин и с их помощью клонируют себя, пополняя человечество небесными генами. Так они хотят помочь стать твоему человечеству совершенней. Ты это знаешь?

И тот, кому предназначалось это откровение, еще долго оставался в недоумении: откуда Жоре все это известно? Но никто об этом Жору не спрашивал.

Я тоже слышал о проделках энэлотиков, но знать этого не мог. Я не мог понять также, почему эта новость была кстати.

Он, смеясь, приставал с этим знанием и ко мне:

– Ты-то хоть знаешь?..

– Знаю, – сказал я, чтобы он отлип.

Жора пропустил мое «знаю» мимо ушей и продолжал:

– Теоретизирование всегда было, а сейчас и подавно является прекрасным способом зарабатывать деньги собственной башкой. Но ты же знаешь крылатую фразу о том, что теория без практики мертва. Этот догмат хоть и мертв, но живуч. Покажи мне свое Царство небесное…

Жора подходил ко мне вплотную, заглядывал в глаза, как заглядывают в зрачки человека, перенесшего клиническую смерть, и продолжал наступать:

– Ну, покажи, покажи… И ты веришь этим россказням?!

Я верил. Я вполне мог допустить, что ДНК может храниться в клетках человека, помещенного в такие условия, при которых ее свойства сохраняются длительные промежутки времени наилучшим образом. Какие свойства? Те, что обеспечивают все проявления его жизни. Это как спора человека. Изучить эти условия, научиться управлять – было бы верхом желаний каждого исследователя.

– Человек – хранилище ДНК! Ну, ты, брат, загнул. – Жора не давал мне проходу. – Ты в своем уме?

Я верил, что клон и вечность – близнецы-братья. Создавая условия существования отдельных клеток, органов или целого организма, можно научиться управлять вечностью. Такова сила власти гена. Я понимал, что эта цель эфемерна и в продолжение наших жизней – недостижима. Но направление поиска и вектор устремлений, считал я, были выбраны верные: колодец копать нужно здесь. Хранилищем ДНК является не только человек, но и все формы жизни – от вируса до каждого самого что ни на есть жалкого и ничтожного Homo. И аж до Иисуса Христа, Человека совершенного – Homo perfectus! Ибо кто же, как не Иисус Христос, способен оплодотворить человечество Совершенством?!!

– И вот наука, а не глаз или ухо, не зуб или палец – на-у-ка, слышишь?! должна стать инструментом…

– Ну за-ачем, – возражал Вит, просто давясь собственными словами, – за-ачем простому человеку твоя наука? Он же, ну-у…

– Что «ну-у»?..

– Ну-у туп!..

– Наука, – зло прерывал Вита Жора, – это инструмент и аппарат веры человека. Пойми: без нее человек слеп. Без нее он теленок и раб. Раз уж Бог дал человеку науку для изучения самое себя и природы, глупо от нее отказываться.

Все это Вит знал и без Жоры, но Жора еще раз ткнул Вита лицом в грязь, чтобы тот не задавал своих дурацких вопросов. Время от времени Жора поступал так с каждым, кто покушался на его, Жорино, предназначение.

– При чем тут твой Ho-omo perfectus?!

– При том!..

– Кофе хотите? – вторгалась в разговор Юлия, чтобы остудить наши головы.

А тем временем в стране начался переполох. Этот лысеющий меченый пятноголовый Homo, пересевший с кресла комбайна на трон царя, дал-таки жару всем. Надо же быть таким подслеповатым!..

А к нам со стороны генералитета страны пропал всякий интерес. О нас попросту все забыли, мы стали просто изгоями. Генеральская, так сказать, неопека давала о себе знать…

Глава 14

У каждой вещи, как и у всего живого, есть свое поле, некий эфир, который обладает способностью помнить все о себе и о своем окружении.

– А Эйнштейн говорил…

– Эйнштейн ошибался. Память вещей еще недостаточно изучена современной наукой. Правда, уже появились сведения о памяти воды и камней… Не говоря уж о памяти растений и животных, кур, дельфинов, собак, памяти, которую человек тут же стал эксплуатировать для достижения своих прагматических целей. Биополе можно изучать в различных экспериментальных условиях, влиять на его состояние, управлять им. Вокруг этого много споров, тем не менее факт его существования установлен. Кто видел ауру, тот помнит ее фантасмагорическое очарование. Говорят, таким золотисто-бежевым сиянием была обрамлена голова Иисуса Христа и его апостолов. Потом ее видели и у других святых. Оно есть у каждого человека, но выражено, разумеется, у всех по разному. В зависимости от уровня святости. Чем дальше живет человечество, тем меньше света над его головой. Биополе – один из самых привлекательных фактов, которым должны заняться ученые для улучшения породы людей.

– Природы, – говорит Лена.

– Именно: по-ро-ды… Вещи тоже живые. И у каждой есть душа, и у каждой есть память. Поэтому с ними нужно жить в дружбе. Почему нам так дорого фамильное серебро и золотой медальончик бабушки? Ведь не потому, что они из серебра или золота, нет. Потому что у нас с ними души родственны. И их память всегда можно восстановить, реструктурировать.

– Ерунда какая-то, чушь собачья…

Лена не верит в эти сказки.

– Если бы вдруг удалось собрать воедино все памяти, которые существовали на этой планета – это и была бы настоящая история земли. Самая живая и, главное, – самая правдивая. И все мудрствующие историки сели бы в калошу. Ведь то, что они выдают за истину, совсем не то, что было и есть на самом деле. И истории наплевать на то, что пишут историки.

– Ясное дело, – соглашается Лена. 

– Я не сказал – я прекрасно вижу ауру людей без всяких там специальных устройств и условий, а прибор необходим как генератор. С его помощью можно не только проявлять свойства ауры, но и восстанавливать поле по памяти вещей. Это обнаружилось совершенно случайно, но случай всегда на стороне настойчивых и усердных. Ведь кто никуда не плывет, тому не бывает и попутного ветра. Прежде, чем изучать свойства биополя, мы потратили уйму времени на создание прибора, с помощью которого можно любую вещь превратить в цифровой образ и читать этот образ, как детектив Сименона.

– Биополе, – сказал как-то Жора, – должно стать «Молодой девственницей, предающейся самой с собой содомскому греху при помощи рогов собственного целомудрия», а не «Черным квадратом».

– Да уж, – говорит Лена, – твой Жора чем-то смахивает на Сальвадора Дали.

– Разве только на Дали?

На самом же деле я так не думал. Как раз, думал я, «Черный квадрат» наиболее полно олицетворяет Его биополе, да-да, именно «Черный квадрат» – совершенная беспредметность, только дух, только бесконечный дух…

Глава 15

Как-то вечером, я сидел в лаборатории в полном отчаянии. Мне не удавалось получить идеальное биополе Ульянова-Ленина лишь по той причине, что я не был уверен в подлинности музейных экспонатов, принадлежащих ему в разное время. В наших музеях, как оказалось, так много фальшивок! Большая часть экспонатов являются подделками, подлинники же украдены и проданы или хранятся где-нибудь в частных коллекциях. Я исколесил всю Москву в поисках всего, что хоть как-то было связано с Лениным. Пальто, костюмы, рубашки, жилетки… У меня был набор галстуков, носки и подтяжки, ручки, расчески, ножи и ложки, были книги и тетради, письма, приказы, даже любовные записки и наволочки. А какие я добыл прекрасные черные ботинки с коричневыми шнурками! Что из всего этого багажа было подлинным, а что подделкой? Кто мог знать, в каких очках вождь работал по ночам и какими зубными щетками пользовался? А кепка, его пресловутая вездесущая кепка! Или красный шелковый бант!..

– Ты собираешься на блошиный рынок? – шутила Юля.

Разумеется, из всего перечисленного у меня настоящей, так сказать, «живой» была только английская булавка, которую можно было видеть, о которую можно было уколоть палец или с помощью которой вытащить занозу. Я украл ее у какого-то старика, лично знавшего Ленина и ни за какие деньги не соглашавшегося мне ее продать. Украл в надежде вскоре вернуть, но он неожиданно умер. Куда было девать эту драгоценную революционную реликвию? Я и хранил ее у себя. Итак, у меня настоящей была только булавка, все остальное существовало как поле. Мы притащили к себе генератор…

– Генератор чего?

– В основе работы такого прибора лежит эффект супругов Кирлиан. При определенных условиях вокруг предметов, помещенных в поле известной частоты, появляется эта аура, сияние, которое можно зафиксировать на фотопленке и затем провести количественный анализ ее состояния. Перед тобой человек – как на ладони. Жора был в восторге, однажды увидев свою ауру.

– По-твоему я – святой?

Его аура не сияла небесным светом, и я не стал ему рассказывать о его качествах, но ему было достаточно моего молчания, чтобы какое-то время ходить в задумчивости. А однажды, когда я проявил недовольство каким-то его поступком, он выпалил:

– Я и сам это знаю! И нечего горбатому так часто тыкать в нос его горбом. 

Это было сказано в злости на себя, и я успокоил его тем, что у него еще ничего не потеряно. Итак, у меня настоящей была только ленинская булавка с ее неподдельным, истинным полем, ее памятью и т. д., и т. п. Она и послужила для меня своеобразным индикатором, тестером, мерилом, так сказать, настоящести, истинности всех других Ленинских вещей и их полей. Все, что было поддельным, фальшивым, никогда не принадлежащим Ленину, я безжалостно выбрасывал в мусоропровод. Сопоставляя память булавки и память, скажем, Ленинской расчески, мне удалось бы создать обобщенный образ настоящего биополя Ленина, в котором каждая клеточка, каждая молекула соответствовали бы истинному вождю. Это было необходимо для того, чтобы поместить в него, наконец, кусочек добытой у Эрика Ленинской крайней плоти, размельченной до ДНК, и оживить ее, а значит, ренатурировать ее геном. Вот конечная цель всей этой суеты сует. Можно было бы идти и другими путями, но пути Господни неисповедимы, и мы выбираем те, которые мы выбираем. В данную минуту интересными кажутся те действия или поступки, которые подогревают в нас эти интересы. Итак, моей путеводной звездой стал до смерти скрюченный и до слез скукоженный, высушенный до размера фисташки Ленинский член. Его крайняя, самая крайняя плоть. Кроме того, работа с мумифицированной кожей доставляла мне гораздо большее удовольствие, чем возня с омерзительно воняющими формалином кусочками, частями тела, всегда вызывающими в моей памяти первый труп, с которым я столкнулся лоб в лоб в анатомическом музее, будучи студентом первого курса медицинского института. Ты знаешь этот отвратительный запах, который всегда ассоциируется со смертью. К тому же, работа с кожей, как я уже сказал, доставляла мне чисто эстетическое наслаждение, ведь это всегда были приятно пахнущие беленькие лайковые дамские перчатки или сапожки со стертыми каблучками, или пушистые муфточки, или соболиные воротники, лисьи хвосты, кожаные пиджаки, пальто, шубы… Они еще были живы, у них была своя история, которую я с интересом распознавал и наслаждался или ненавидел. И, признаюсь, мне просто нравилась именно эта технология «замораживания» жизни, технология, таящая в себе мягкий, легкий, совсем воздушный и безболезненный способ превращения жизни в бесконечный причудливый сон, этакую зимнюю спячку. Здесь применялись тихие воздействия, теплые ингредиенты, сладкие вина засыпания и пребывания во сне. Правда, дубление кожи, использование спиртов и красителей и другой всякой всячины, на которую я закрывал глаза, тоже было в памяти кожи, но эту память я не тормошил и избегал разговаривать с нею. Мы всегда стараемся беречь и защищать себя от ужасов, придуманных цивилизацией для своего, так называемого, расцвета.

– Ну, вы, надо сказать, и закрутили, – говорит Лена, – с ума сойти!

– Нас зацепило…

Глава 16

Булавка легко «распознавала» поля фальшивых предметов, а мне они казались истинными. Не мог же Ленин, например, написать статью о Христе. Он писал о кооперации. Или о том, как реорганизовать рабкрин. Дух статьи был конструктивный, но в ней не было веры в возможность реализации предложений, написанных убористым торопливым, но разборчивым и экономным почерком. Эту-то фальшь булавка и должна была чувствовать. Но не тут-то было. У меня появилось желание просто вышвырнуть эту блестящую проволоку в открытую форточку, но я не мог себе этого позволить и решил просто бросить коту под хвост сегодняшний вечер. А ранним утром ни свет ни заря я уже пыхтел со своим приборчиком в очередной попытке собрать воедино куски полей ленинских вещей и предметов, которые еще помнили вождя. Я рассказываю все это так подробно, чтобы ты, человек не очень-то искушенный в экспериментальной медицине, могла себе представить все трудности, стоявшие на нашем пути к клону Ленина, вообще к разрешению проблемы вечности. Можно свою жизнь тратить как угодно. Великие победы никогда не приходят легко, все сопряжено с усилиями, которые прямо пропорциональны величию достижений. Это только на первый взгляд кажется, что Пастер случайно нашел антибиотики, а Моцарт вприпрыжку создавал свои музыкальные арабески. Нет. Они всей своей жизнью были подготовлены к тому, чтобы все, что они делали, делать так, как они делали.

– Ай-да Пушкин?!. – воскликнула Лена.

– Вот-вот: ай-да сукккин сын!.. Они вытягивали из себя жилы, чтобы слова звенели, звуки сверкали, а плесень оживляла больных. Ведь известно, что плодотворно только…

– Чрезмерное!..

– Да. Умеренное же – никогда. И на это не жалко жизни. Только через полгода, в окна уже заглядывала очередная московская зябкая весна, у меня впервые за все время работы над созданием образа Ленина появилась уверенность в том, что он вот-вот наполнится истинной живой, кипучей жизнью Ильича с его пламенными речами, легкой картавостью и революционным воинствующим материализмом. И английская булавка сыграла здесь не последнюю роль. 

Ее поле, как сказано, служило для меня мерилом истинности всех частей образа и, когда я увидел на экране абсолютную когерентность всех полей того, что мне удалось собрать, слезы невольно затуманили мой взор. Это были слезы восторга, и я мог сам себе прокричать: «Счастлив! Как я счастлив!..». Сколько квантов этого самого счастья во мне было тогда, я не знаю, но с уверенностью могу сказать, что я им был переполнен.

– Как осенние соты медом? – улыбается Лена.

– Да, через край. Коэффициент корреляции составлял единицу. На экране высвечивалось одно и то же число: 1,0000. Не 0,9999 и не 1,0001. Но только полноценная, тугая, плотная, тучная, тяжелая, жирная и надежная золотая единица. Логика размышлений требовала поместить драгоценный кусочек мумифицированной кожи в то место, откуда он был взят – в крайнюю плоть образа. Достаточно было фрагмента ткани, состоящего даже из одной клетки, одного дерматоцита камбиального или зернистого слоя, чтобы из нее получился клон. Чтобы сориентировать этот фрагмент, определить в нем, где верх, а где низ, где, так сказать, юг, а где север, я сделал гистологический срез, окрасил его всеми красками радуги по всем правилам гистологической техники и целый день рассматривал под микроскопом. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить! У меня дрожали руки и перехватывало дыхание – возможно ли это?! Теперь нужно было микроиглами отколупнуть от кусочка несколько клеток, поместить их в питательную среду, а затем поместить на свое законное место в биополе Ленина, в его самую крайнюю плоть. Память биополя, по идее, должна впрыснуть порцию живой жизни в ДНК помещенных в него клеток. Им нужно будет сделать первый вдох, расшевелить все кодоны, которые запустят весь механизм жизнедеятельности клеток и – в путь дорогу! Казалось, ничто не должно было помешать такому ходу событий. Тем более, что в свое время в подвале бани мы это делали каждый день. Нужно было только дать возможность пальцам, их коже, вспомнить профессиональные навыки, а мысли сосредоточиться только на ядрах клеток: шевелитесь! Шевелитесь же, воскресайте! Мысль ведь материальна, она заставляет биться сердца и людей, и клеток.

– Невероятно!.. Сказка!..

Лена в восторге!

– Ara… Здесь я должен заметить, что не все так просто, как я пытаюсь представить. Я хочу сказать, что без дыхания Неба у нас никогда ничего бы не вышло. Речь идет о душе, которая должна найти свое место в каждой клетке, в каждой молекуле. Одухотворение! О, сколько жизни моей было убито на то, чтобы это понять! Животворящее дыхание Неба в нашем деле – самое главное действие, без которого ни одна клеточка не обретет ни одного качества жизни. Помнишь, как сказал Иисус: «Животворит только Дух». Это правда. Эту правду я выверял собственной жизнью. Так вот – оживить клетку можно, нужно найти гомологичную, родственную ей душу и напитать ею ожившую клетку, ткань или орган. Или всего человека. Мистика! Где ее взять, эту душу? Оказалось, что души эти всегда есть, всегда рядом, здесь, под рукой. Только помани их пальчиком и они тут как тут. Поманить можно, но пойдут ли они на зов твоего манка? Вот где нужна целенаправленная работа целеустремленной мысли. Да! Твоя мысль не должна блуждать в океане бесконечных причуд и желаний, ей нужно дать точную мишень – дух! Годы, тысячи лет моей лучшей жизни ушли на овладение способностью управлять мыслью. Когда я поймал ее за хвост, и она улыбнулась мне, я получил первый результат – высохшая клетка Hela дала первое потомство. Это был первоклассный эксперимент, поставленный госпожой Жизнью при участии этого взбалмошного баловня судьбы принца Случая. Мне случайно удалось оживить забытую и высохшую в чашке Петри суспензию клеток Hela. Я уже не помню, какие мои действия обеспечили успех, но я прекрасно помню, как у меня раскалывалась голова, до тошноты, до рвоты, просто разлеталась на куски от одной единственной мысли – где взять душу для этих клеток? Эта мысль была для меня чудовищным испытанием. Я просто сходил с ума, и меня, как водится, поместили в психушку. Лечили! От чего!? И зачем? Мысль была настолько ясной и светлой, что мне пришлось надевать светозащитные очки. Но от Небесного света ведь нет лекарств и никакое лечение докторов уже не способно вернуть на землю, если ты побывал на Небе. Умопомрачение, как все считали, вскоре прошло, но не прошла уверенность и желание держать мысль в кулаке. Это бесконечно трудное дело – укладывать мысль в прокрустово ложе идеи, осенившей тебя однажды. Удержать в руках живого сома гораздо проще.

– В прокрустово ложе?!.

– Ну да! Итак, только с новой весной мне, наконец, удалось подготовить всю кухню жизни для выпечки нового Ленина. Да, нужно было еще попасть в сезон, в суточный ритм, ну и т. д. – детали, изучение которых отняло у меня не один год жизни. Говоря коротко, все было готово к открытию века. Что ж, я и приступил. В те дни Жоры не было в Москве, и ассистировать мне пришлось просить известного у нас молчуна Васю Сарбаша. Он кивнул: надо так надо…

В урочный день, это была суббота, он пришел в лабораторию к шести вечера, как мы и договорились, я с самого утра возился с приборами. Тщательная подготовка эксперимента – залог успеха, это понятно каждому. По моим расчетам пик максимальной активности ленинских клеточек приходился в промежутке от семи до восьми утра, поэтому нам предстояла трудная ночь, на что Вася ответил традиционным пожатием плеч: надо так надо. Я долго рассказывал ему, в чем заключается его помощь, он внимательно слушал. В моем рассказе не было ничего непривычного для него: следи за температурным датчиком, включи магнитную мешалку, подай фильтр, налей физраствор… Обычное дело, рутина эксперимента. Он проделывал это каждый день и с удовольствием согласился мне помочь. Когда я закончил свой рассказ, он спросил:

– Ты скажи, что я должен делать?

Он ждал каких-то особенностей. А иначе, зачем бы я тащил его в лабораторию на ночь глядя.

– Ничего, – сказал я.

Мы улыбнулись друг другу. Дружелюбие – одно из главных условий сотрудничества. От этого существенно зависит результат. Васины глаза светились добротой, аура была плотной, без единого зазора или пятнышка, он был полон сил и энергии и готов к любой трудности. К девяти вечера все было готово, и мы начали. Я взял пробный кусочек какого-то органа (такого экспериментального добра у нас всегда пруд пруди) и поместил в инкубационную камеру. Это был высохший фрагмент печени морской свинки, оставленный в термостате на всякий случай. Мне было все равно, что поместить в камеру, чтобы лишний раз «прогнать» весь ход эксперимента.

Там пипетка с 199 средой, капни на ткань пару капель, – попросил я.

Василий безукоризненно выполнил просьбу. Я сидел за бинокуляром и наблюдал за поведением клеток, они молчали. Мне это не нравилось. Я то и дело вертел микровинт, как будто этим мог расшевелить жизнь в клетках.

Теперь возьми генератор и легонько на них светни.

– Что сделать? – спросил Василий.

– Ну, клюкни их пару раз.

– Что сделать? – снова спросил Василий.

Это тихое неуверенно-нерасторопное «Что сделать?» вывело меня из себя.

– Юра, – зло проговорил я, – дай сюда…

Я приподнялся и выхватил из его рук зонд генератора. На мгновение воцарилась тишина, затем он виновато пробормотал:

– Реет, я не Юра, я – Василий.

И тут я сообразил, что мое недовольство вызвано тем, что я обращался к Юре, а не к нему, что винил я в нерасторопности Юру, а не Василия и, вероятно, желал, да, желал, чтобы на его месте оказался вдруг Юра. С ним у нас бы все вышло, как надо, все бы у нас получилось. Почему вдруг на Юрином месте оказался какой-то Василий, я не мог взять этого в толк. От него и все беды…

Я сам нажал тумблер и направил никелированное острие зонда – пучок поля – на исследуемые клеточки. И тут у меня раскрылись глаза.

– Вася, – сказал я, – ты прости…

– Бывает.

– Мне вдруг показалось, – оправдывался я, – что здесь Юрка…

– Тебе нужно отдохнуть.

– Да, пожалуй…

– Что-то еще? – спросил он.

Я как раз регулятором настраивал необходимую частоту и ничего не ответил. Теперь нужно было выждать определенное время, и я предложил ему кофе.

– Как тебе Фриш? – спросил он, чтобы выйти из темы, и сделал первый глоток, – его «Гантенбайн» превосходен, не правда ли?

Я понимал, что случилась нелепость, но ничего не случилось такого, чтобы прерывать начатое нами неотложное дело. Я ждал этой минуты, может быть, год, годы. Я знал: это была моя ночь.

– Да, – сказал я, – я листал.

– Ты не находишь, что он чересчур толстокож?

С Юрой мы бы эту задачку решили в два счета.

– Да, чересчур, – сказал я.

– Перевод прекрасный!

Это был праздный разговор…

– По-моему – очень, – сказал я.

Мы знали, что у нас есть около часа времени и теперь спокойно болтали о всякой всячине.

– А какие прелестные кружева из суффиксов и междометий вяжет и плетет Татьяна Толстая!

Юра исчез так же быстро, как появился. Но мог ли он исчезнуть теперь навсегда?

– Да, – сказал я, – по-моему, здорово!

Через минуту Василий смирился с тем, что добиться от меня обсуждения литературных новинок наверняка не удастся, и проворно ухватился за Жору.

– Мне кажется, Жора темнит, как думаешь? – спросил он.

– Он стал более скрытен, – сказал я.

Едва слышно тикали настенные часы.

– Хочу попасть на выставку этого француза, ну ты знаешь, о ком я говорю.

Я не знал, но кивнул: знаю. Прошел час, мы время от времени посматривали на экран. Клетки пришли в себя только через два с половиной часа, и это нас не удивило. Важно было то, что все шло своим чередом, все приборы работали безотказно, жужжал процессор, пыхтел микрокомпрессор, мигали зеленые и красные индикаторные лампочки… Это был пробный эксперимент, отработка методики, прогонка операций. Все было чин чином, и мы, как это обычно бывает, уверено делали свое дело. Юра, как сказано, пропал и больше нам не мешал. Вскоре мы перекусили и выпили кофе, а затем спали. Василий пристроился на диване, а я привычно на мягкой тахте в небольшой глухой комнатке, служащей подсобным помещением. Для меня было невдомек его откровение: Жора темнит. По правде сказать, Жора на всех производил впечатление искренней чистоты и прозрачности. И лишь немногие знали, что тайник его щедрой души тихо таил в себе тщательно припрятанную от любопытных глаз и ушей сокровенное нечто. Среди них был и я. Правда, это «нечто» еще никогда не выбиралось из тайника наружу, на свет. Между нами, мне казалось, были минуты абсолютной искренности, и я ожидал его откровений, но всегда что-то мешало нашему душевному родству. Се ля ви. Жора темнит? Вряд ли. Что ему скрывать от Василия? Меня больше волновало неожиданное появление Юры. Вдруг. Как же мне его не хватало! Всех их! Юры, Эли, Инны, Наты, Тамары, Ксении, Ии, Сони… Даже Азы и того же Шута… Как же мне их недоставало! А как я скучал по Ушкову!.. Вот бы они все вдруг появились!.. И чудо, чудо произошло: они мне приснились. Видел, правда, я только Аню, снилась, правда, только она: мы болтали, я расспрашивал о ее успехах в бальных танцах, она хохотала, и мы вместе смеялись, а все остальные были с нами, правда, лиц я не различал, они просто были рядом, и я это знал. Я позвонил Юле:

– Слушай, мне приснились все наши, представляешь – все!..

– А который час? – сонно спросила она.

– Ой, знаешь… Прости, пжста…

В шесть утра мы были на ногах и приступили к делу. Наши действия точь-в-точь повторяли то, что мы делали вечером. Но теперь вместо клеток печени свинки в инкубационной камере была кожа Ленина, бесценный материал, от которого зависела, может быть, судьба человечества. У меня была полная уверенность, что именно так и будет. Ничего другого я от этого эксперимента не ждал.

Когда на экране, наконец, забились сердца первых клеточек, от которых, как от крошечных солнц, во все стороны брызнули золотистые лучи, у меня перехватило дыхание и качнулась под ногами земля.

– Смотри, как красиво!.. – вырвалось у Василия.

А у меня подкосились ноги.

– Здорово! – Василий упал в кресло и не мог оторвать глаз от экрана. – Что это?..

– Ленин, – еле выдавил я из себя.

Он принял это за шутку, посмотрел на меня и спросил:

– Что с тобой, тебе плохо?

От того, что я видел на экране, можно было сойти с ума: клетки Ленина делились!..

– Да, – сказал я, – мне нехорошо.

У меня действительно кружилась голова, и в тот день я впервые узнал, в каком месте находится сердце.

– Конечно-конечно, – говорит Лена, – ну да, ну да…

Глава 17

Если бы все, что было в моем виртуальном музее, это биополе вещей, которые собраны мною с такими тщанием и трогательностью, можно было «надеть» на одного человека, его можно было бы превратить в кого хочешь: в уникальную и универсальную личность, а все комбинации биополей, что есть на земле, непременно дали бы Человека совершенного! Никто просто не задавался такой целью. Никто, кроме Эволюции. Это она, всесильная, может позволить себе роскошествовать своими придумками и высверками, это только ей подвластно решение таких сверхзадач. А имя ей – Бог.

Конечно, я не мог, как бы не старался, в одиночестве добиться никакого результата. Для создания клона требовалось не только первоклассное оборудование, дорогостоящие реактивы, автоматизированные операции и прецизионные технологии, но главное – люди, команда единомышленников, какая была у меня в подвале бани. Жорины ребята и Вит, и Вася Сарбаш, и Юра Смолин и Таня с Какушкиной были прекрасными специалистами в своей области…

– И Мила Радкевич…

– Да, и Мила… Но обучать их технологии клонирования, переучивать, когда у каждого был уже набран экспериментальный материал и на выходе были кандидатские диссертации, было бессмысленно. Мне нравился своим напором и Володя Ремарчук, а своей кажущейся бесхребетностью – Леша Команов. В нем, как вскоре оказалось, я ошибался: хребет у него состоял из стальных позвонков. Мы сдружились, стали ближе и даже родней, это да, но перетянуть их на свои рельсы мне бы не удалось никогда. Я это понимал и даже не обсуждал с Жорой такую возможность.

– И откуда у тебя только руки растут! – набросился я однажды на Смолина.

Они меня раздражали своим безучастным присутствием. Они не видели себя в нашем деле. В такие минуты я мечтал даже об Ушкове!

Готовить же новую команду – долгий и кропотливый труд, требующий и времени, и нервов. Как быть? 

С помощью случайных людей, биологов, медиков, программистов и электронщиков мне удалось создать несколько модулей. Мой прошлый опыт был востребован на сто процентов, пригодились и все штучки-дрючки, привезенные в двух чемоданах. Мое внимание теперь в основном было сосредоточено на создании искусственной плаценты. Искусственные печень и почка, выращивание глаза, руки или пениса, пересадка сердца или даже головы не шли с ней ни в какое сравнение. Эта идея зародилась у меня давно, еще когда у нас возникли проблемы с Азой. Все это время я вынашивал планы по осуществлению этой мечты, и вот я был готов провести первые испытания. В конце концов нужно было дать лад и делам, и мыслям. Питание и выращивание плода in vitro, в пробирке, вне стенки матки матери – это была революционная идея. Все сложности с токсикозами беременности, с неправильным прилежанием плода, кесаревы сечения и другие человеческие акушерско-гинекологические проблемы отпадали напрочь. А сколько решалось в одночасье этических проблем! Если бы нам удалось создать этот искусственный детородный орган, мечтал я, мы бы продвинулись вперед не на шаг, а на сотни миль. Эта мечта делала меня несчастным. Я проводил в лаборатории и на почтовом ящике, где электронщики и технари из самых современных технических узлов лепили мне матку, долгие дни и месяцы… И вот – испытание…

Железная плацента (Жора назвал ее «Милашкой») работала как часы.

– Милашка?!. Я не ослышалась?

Лена просто ошарашена!

– Ну да! – говорю я, – а что?

– Да нет, – говорит Лена, – просто…

– Она стала хорошим подспорьем, но она не могла подменить людей. Люди – команда – оставались главной проблемой.

Глава 18

Бывает, что я думал о себе, как о ком-то другом: ему-таки доставалось!..

Он уже столько прожил и пережил, что перестал даже надеяться… Ему кажется, ничто не может застать его врасплох. Чтобы скрасить свое существование, он стал размышлять о смысле жизни и успокаивать себя тем, что занимается важным делом, которое его кормит и держит на земле. Заглянуть бы немножко вперед, в завтра – об этом можно только мечтать.

Объявление в газете вытащило из битком набитого мешка памяти ту историю с покорением вершины. Сейчас он уже не помнит, какой тропинкой они поднимались: смеркалось, накрапывал дождь…

– Ты невнимателен, – сегодня это ее первое замечание.

Да, он заметил эти знаки не сразу, и чуть было не выехал па полосу гравия. Он читает: «Ремонт дороги». И тут же рядом: «Объезд».

А тем далеким летом дорога была в полном порядке.

Он наслаждается мыслью, что никто не знает, где его искать, и хотя жизнь не имеет смысла, он ищет его вот в таких путешествиях, в том, что пытается убежать на какое-то время от жизни, спрятаться, что не всегда удается – от себя ведь не убежишь.

С шести утра они на ногах, вернее на сидениях его «BMW». И уже часов пять-шесть кряду едут без остановки.

– Пристегнись, – говорит он.

Она не слышит. В томике сонетов Шекспира она ищет подсказку – какую-то страницу, где есть продолжение тех строчек, которые она уже ему прочитала:

Но, может быть, ты скажешь мне в ответ, Что красоту не надо украшать. Что правде придавать не надо цвет, И лучшее не стоить улучшать. Да, совершенству не нужна хвала, Но ты ни слов, ни красок не жалей Чтоб в славе красота пережила… И вот здесь память ее подвела.

– Это сто первый сонет, – говорит Юлия, – кажется сто первый…

Нет – точно сто первый…

– Пристегнись, – повторяет он.

Мотоциклиста он заметил давно, но скорости не прибавлял. Он и не подумает от него убегать, нет. Он просто подпустит его поближе. Еще никому из тех, кто преследовал его на мотоцикле, не удалось его обогнать. У всех была одна и та же ошибка – обойти его справа. Тут-то и поджидала их судьба.

– Вот, – говорит Юлия, – ну как же!.. Как же я могла забыть?!. Ну, конечно…

Она с удовольствием выразительно и так, чтобы ее слова победили шелест шин, повторяет:

Но ты ни слов, ни красок не жалей Чтоб в славе красота пережила…

– Пристегнись же наконец! – Он уже не выбирает тон.

– Что?..

Юлия смотрит на него с недоумением, а он указательным пальцем правой руки так, что вся рука его, как пас спасателя, ложится на ее грудь, указывает на ремень.

– Что, – спрашивает она еще раз, – что случилось?

– Ремень, – говорит он тоном, не терпящим возражений.

– Что это у тебя там?

– Пистолет…

– Пистолет?!!

Юля смотрит на него как на чужого. Ее глаза не только удивлены, в них застыл страх. Она послушно пристегивается, а он принимает влево. Чтобы этот резвый наездник в черном шлеме (как космонавт, думает он), чтобы этот цепкий преследователь мог обойти его справа. А куда ему деваться?! Он ведь и не подозревает, какая ему уготована западня! Эта ловушка уже не раз выручала. Объездная дорога – узкая полоска асфальта – вот-вот закончится… А теперь все, как по маслу: резко упав подбородком в ее пах (не теряя из вида ленты шоссе), дотянуться пальцами правой руки до рычажка правой дверцы, дернуть его на себя, чуть-чуть толкнуть дверцу и почти одновременно резко затормозить!.. Слава Богу, законы инерции не подводят: дверца гостеприимно распахивается: входите! Но в тот же миг в нее на полном ходу всей своей скафандровой головой влетает, врезается, влепливается мотоциклист!.. И срезает дверцу словно лезвием бритвы…

Он уже отпустил тормоза и машина, слава Богу и законам инерции, теперь медленно катится к безжизненно валяющемуся поперек дороги мотоциклу. Только заднее колесо еще живо, еще куда-то спешит, бешено вращаясь. А где же резвый наездник? Рядышком. На обочине…

Он не останавливается, чтобы помочь пострадавшему, он никогда в таких случаях не останавливается. Зачем?..

– Ух ты!.. – только и слышит он.

Теперь придется до самого города ехать без правой дверцы.

– Что это было? – спрашивает Юлия.

– «Свой золотом покрытый мавзолей», – говорит он.

– Что-что?..

– Ничего, – говорит он.

Это было ее первое свидание с адом.

– Страшно? – спросил он.

– Я не успела испугаться.

Теперь он съезжает на обочину и останавливается, чтобы она размяла косточки. Да и он с удовольствием выйдет из машины.

Ее белые ноги, белые руки, белые шортики… Его кожа тоже давно не видела солнца: не то, что белая – голубая…

И эти пречерные дивные живые глаза, сверкающие алмазами из-под непокорной челки…

Я вижу даже, как он счастлив!

Глава 19

Однажды я рассказал Жоре о своих клеточках. Ничего нового!.. Все, что я мог ему сообщить, он знал. Он действительно жил в кипящем слое всех достижений науки, мог предположить, чем кончится то или иное начинание, видеть далеко вперед. Ему не нужны были никакие подробности, которые сверкали на научном небосклоне. Чуич, он чуял путь, на который следует встать, чтобы выйти к храму. Так чумаки знали Млечный путь, когда шли за солью. Я и не рассчитывал его удивить. Я вообще чрезвычайно скучен. До тупости. И редко расплескиваю себя разговорами по пустякам. Разве что с Жорой. Он – чудный слушатель – просто вытягивает из тебя слова. Да, я скуп на слова до отчаяния, но в этот раз меня вдруг прорвало. Рассказывал я долго, подводя его мысль к самому главному – к вечности. Он вполуха вяло слушал, морщась и щурясь, курил свою трубку, и время от времени, поглядывал на меня, мол, зачем ты мне все это рассказываешь, и чего, собственно, ты от меня хочешь? Я несколько раз повторял сказанное, как бы не замечая этих повторов, сбивчиво и помогая словам движениями собственных пальцев, как бы убеждал его в достоверности сказанного и, когда он был готов выказать мне свое удивление, это было видно по его ерзанию в кресле, я произнес:

– … и мы получили…

Я поражу его, решил я.

– …получили клон.

Он открыл один глаз и уставился на меня, как Кутузов.

– Что получили?

Мы сидели за длинным лабораторным столом, на котором можно было найти все, что угодно: от колб и пробирок до красного кашне и перчаток, плоскогубцы, отвертки, паяльник, гвозди, сверла, шурупы… Это был миниатюрный блошиный рынок, глядя на который отдыхала душа исследователя: все всегда было под рукой.

И мы вырастили клон, – сказал я еще раз.

Жора взял карандаш и на чистом беленьком кругляшке фильтровальной бумаги начал рисовать огромную клетку с темным ядром и длинными отростками. По всей видимости это был нейроцит, так как одному из отростков – аксону – места на фильтре оказалось мало.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, рисуя аксон теперь на линолеуме стола.

Я расписал ему еще раз нашу Азу и ее малыша в лучших красках, на которые был способен. Это было творение Рафаэля. Мадонна с младенцем стояли у меня перед глазами, и я был уверен, что они и Жоре понравились.

– Да, – подтвердил я сказанное, – так все и было.

Мундштук трубки оставался во рту, Жора открыл другой глаз и выпрямил спину.

– Ну?

Я не знал, что можно было добавить к портрету святого семейства. Трубка, стукнув, упала на стол.

– Не нужно, – сказал я, – удлинять жизнь, нужно жить в вечности.

«Как это?» – этот вопрос не прозвучал, он был написан на его лице.

Прошла секунда-другая…

Жора острием попавшегося под руку карандаша старательно сгребал со стола в чашку Петри дымящиеся кучки табака. Выглядело это смешно, и я улыбнулся. Но дело было не в табаке. Видимо, он и сам давно думал об этом. Он тот же час схватил идею. Собственно, хватать было нечего. Мы не раз обсуждали с ним возможность клонирования, но чтобы вырастить клон! Это казалось невероятным! Он по-прежнему возился с непослушными кучками, глаза его были сощурены, мозг напряженно работал. Он бросил, наконец, на стол карандаш, поерзал по сидению кресла, вдруг замер.

– Врешь, – мягко и ласково сказал он.

Его скальп угрожающе дернулся, отъехал к затылку и, казалось, изготовился к прыжку, чтобы наброситься на меня. Жора вперил всю синь своего взгляда в мои глаза.

Зачем мне тебе врать? – сказал я так, что он не мог не поверить.

Мне показалось, что он знал все об Азе, и вот это знание подтвердил и я.

Он на целую минуту превратился в камень. Казалось, и время застыло. Я тоже ничем не нарушал тишины.

– И ты, сволочь, – наконец процедил он сквозь зубы, – до сих пор об этом молчал, молчал?!. 

Он едва сдержался, чтобы не ударить меня и, чтобы этого не случилось, одним резким движением руки смел дымящийся табак со стола на пол. Он не смотрел мне в глаза, а я довольствовался тем, что меня впервые в жизни обозвали скотиной. Сволочью! Покорно благодарствую, думал я и молчал. Прошло еще несколько тихих минут.

– Слушай, ты вообще себе можешь представить?..

Скальп угрожающе выжидал.

– Да, – сказал я, чтобы не стать его жертвой.

Жора встал и подошел к окну. Была ночь, в стеклах отражалась голая лампочка, вешалка с висевшими куртками, шкаф, за окнами видны были редкие черные кресты рам желтых окон соседнего дома.

Никто не нарушал тишины. Затем он произнес просто:

– Это же революция. Ты это разумеешь?

Он так и сказал: «Разумеешь?». Я прекрасно все разумел.

– Бедняга Дарвин… Я не думал, что это так просто…

Он не договорил, стараясь обрести спокойствие. Ни разу в жизни он не повысил на меня голос. Он и не думал просить прощения, но ему было неловко, я это видел, за свою несдержанность. Такого за ним не водилось, ничто не могло застать его врасплох и вывести из себя. И вот он попался. Я стал первым свидетелем его неожиданной растерянности. Я не знаю, отчего у него проснулось чувство жалости к Дарвину, но он не мог не схватить своим цепким умом всю мощь этой идеи. Ключи к Ее Величеству Вечности – разве это не величественно! Это любого бы поразило. Жора отошел от окна, приблизился ко мне и заглянул в глаза.

– И ты, засранец, – добродушно улыбаясь, сказал он, – до сих пор молчал.

Он дружески хлопнул меня по плечу. Это не был упрек, это было примирение с фактом. Я тоже улыбнулся.

– Мне хотелось тебя удивить.

– Тебе это удалось. И всего этого ты добился в своей бане?

Я улыбался.

– Ты правда вырастил клон – где он теперь?

Скальп дружелюбно вернулся на место и лениво распластался на своем троне.

Мне ничего не оставалось, как рассказать Жоре все подробности.

– И мне интересно, – говорит Лена, – рассказывай.

Глава 20

Стояла невыносимая жара, и Жора предложил поездку к морю.

– Развеемся, – сказал он, – к тому же, в поисках вечности, время от времени нужно давать себе передышку и время от времени устраивать себе праздники, не так ли?

У меня, как было сказано, земля качнулась под ногами, когда мы с Василием оживили крайнюю плоть Ленина. Ее клеточки, разумеется… Это была радость, которая затмила на несколько недель мой разум, и теперь я вдруг осознал, что с этой радостью нужно было что-то делать. Что?! От постоянного думания (теперь не было необходимости концентрироваться на чем-то одном, в голове была единственная мысль: что дальше?) у меня не было больше сил слоняться из угла в угол. Кто хоть однажды испытал восторг воплощения своей мечты, которую вынашиваешь точно желанный плод, тот никогда не забудет тот трепет, что наполняет каждую фиброчку твоего тела, трепет и восторг победителя, охватывающий и переполняющий тебя по самое горло. Ты просто слепнешь, сиднем сидя на покоренной вершине, ничего и никого не замечая, не слыша и не желая ни видеть, ни слышать, ни ощущать. Это ступор, столбняк мысли и плоти. И ты бессилен что-либо изменить. Когда потом вдруг приходишь в себя и находишь себя среди пустоты и неспособности справиться с собой, невозможности преодолеть в себе кисельную размазню, начинаешь возмущаться своей великовозрастной инфантильностью и, в конце концов, ненавидеть себя. Бессилие бесит. Нужно было что-то предпринять, и я с удовольствием соблазнился Жориным предложением.

– Куда махнем, – спросил он, – на Канары, в Китай, на Багамы?

– Мне, собственно, все равно, – сказал я, – давай в Крым.

Жора сочувственно посмотрел на меня и произнес:

– Ты как Куравлев.

Я с испугом заглянул в зеркало, боясь обнаружить на собственной голове признаки облысения. Ладонь механически потянулась к макушке.

– Да нет, – рассмеялся Жора, – как Шурик Балаганов, пойманный на краже бумажника. Ну, Крым значит Крым. Хотя могли бы смотаться в гости к Тутанхамону или к твоей любимице Нефертити. Я бы не отказался побродить по висячим садам Вавилона. Ты же хотел пошептаться с Навуходоносором?

У меня застучало в висках, но я промолчал.

– Я заставляю себя, – признался Жора, – время от времени говорить себе «нет». И тебе советую. Нет научному поиску! Нет генной инженерии! Нет твоему клонированию, твоим клеточкам и геномам, твоим Аням, Петям и Васям… Твоим Азам!.. Нет! Ты согласен?..

Я не знал, что ответить.

– Ты не дрейфь, ты громко скажи себе: «Нет!». И никого не слушай!

– Нет! – выкрикнул я.

– Так-то лучше… И никого не слушай!..

О Ленине Жора пока ничего не знал, и я не спешил сообщать ему эту новость. Ему, думал я, достаточно было и Азы. Хотя после моего рассказа он ни разу о ней не вспомнил, притом, что я благоговейно хранил ее в своей памяти. Это было, конечно, странно, но я не тянул его за язык. Он не мог об этом не думать, я это знал. Вася Сарбаш не придал никакого значения той ночи (сколько их таких же было у нас!), и ни словом не обмолвился с Жорой о нашем эксперименте. Тем временем клеточки прекрасно существовали, неожиданно возродясь к жизни и найдя себе уютное жилище в теплой пещере нашего термостата. Ленин жив! Этот прекрасный лозунг снова зазвучал в моем сердце как и несколько десятков лет назад, когда я, будучи пионером-ленинцем, торжественно провозглашал, держа правую ладонь наискосок у собственного лба: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!». Ленин будет жить! Это была моя клятва. Я, как Гиппократ, давал ее себе и отечеству. Я верил, что клеточки Ильича вскоре засияют поярче даже его «Искры», и его эмпирио – и империокритицизма, и даже его пресловутых лампочек! Когда Бог создавал веру в душах людей, ему пришлось немало потрудиться над преодолением упрямого догмата ленивого безверия. Нужно сказать, что и моя вера в геном Ленина претерпела немало сомнений, пока я, наконец, смог произнести сам себе: «Ленин жив!..».

Глава 21

На третий или четвертый день нашего пребывания на биостанции я все-таки не сдержался и рассказал Жоре о клеточках Ленина. Мы, как всегда, вяло болтали, слово за слово…

– Смешно сказать, но я взял их из крайней плоти, – произнес я и выдавил из себя дурацкий смешок.

Мы пили пиво и лениво жарились под беспощадным солнцем, сидя на надувных матрасах на огромном камне, прозванным Жорой «Кузьмичом». В воздухе были разлиты тишина и покой и, казалось, что мир вокруг вымер. Жора некоторое время молчал, затем спросил:

– Сперва была твоя Аза с клоном, теперь Ленин… Ты меня разыгрываешь? Зачем?

Не знаю почему, но его вопросы доставляли мне удовольствие. Мне было приятно его удивлять.

– Я тебя не разыгрываю, – сказал я, – это чистая правда.

– Иди к черту! – сказал он и повернулся ко мне лицом.

Я смотрел на него и улыбался. Но глаза выдавали меня: ничего смешного в моем рассказе не было.

– Ну, валяй, черт с тобой, рассказывай, – сказал он и лег на спину.

Я рассказывал еще минут пять или десять. Я мог бы об этом рассказывать сутками.

– Ты не пробовал писать фантастические романы? – спросил он, когда я закончил.

Ты же «Фору» читал. Мой рассказ…

А как ты назвал свой роман про Азу?

Он так и не поверил тому, что я ему рассказал.

– Если ты на мне проверяешь («На мне проверяешь» – это было еще одно его чудесное высказывание) сюжет, то скажу тебе так: не очень. Ты же знаешь, что я люблю Шекли и Саймака, мне нравится Бредбери и не очень Беляев, а Уэллса я терпеть не могу, ни Уэллса, ни твой «Пикник на обочине». 

Это была полуправда. И Азимов, и Шекли, и Саймак, и Бредбери были его любимчиками. И, конечно, Гарри Гаррисон и Стругацкие. К «Человеку-невидимке» и «Войне миров» он, правда, был равнодушен, если не откровенно холоден. Ему не нравились и «Дневники Ионна Тихого», но «Солярис» Жора нахваливал. Особенно он носился с «Формулой Лимфатера». Там был Бог в виде барабана с самописцами, и эта идея про Бога его веселила. А охоту на курдля изнутри он просто обожал!

– Жора, – сказал я и ткнул указательным пальцем в его розовую безволосую грудь, – все, что я сейчас говорил – чистая правда.

Он даже не шевельнулся.

– Да знаю я, знаю, – лениво буркнул он, отмахиваясь от моей руки, как от змеиного жала, – знаю, – сказал он еще раз.

Моя «чистая правда» даже не взволновала его.

– Сколько ты заплатил Эрику? – неожиданно спросил он.

Я знал, что это интересовало его меньше всего.

Он тебе передал привет.

Жора вытянул шею и повернул голову, стараясь заглянуть мне в глаза.

– Сколько?

Я по глазам видел, что мысли его были заняты не какими-то жалкими рублями, не «Доктором Живаго», не «Осенью патриарха» и даже не «Одним днем Ивана Денисовича», нет. Он думал о живом Ленине. И его мысли о живом Ленине доставляли мне, я этому удивился, доставляли мне немалую радость.

Он ничего не взял.

– Я, – только и вырвалось у него, – я-я-я…

Он не произнес больше ни звука. Затем отпил из бутылки и произнес:

– Он надул тебя, мальчик мой.

Ему просто нечего было сказать. Потом я назвал, просто перечислил по пальцам, такие подробности, что ему делать вид, будто он мне не верит, уже не было никакого смысла. Это было бы просто смешно. Ленинская булавка и генератор биополя, наконец, убедили его. И все же он не сдержался:

– Ты шутишь, ты, скотина, меня разыгрываешь.

Я посмотрел ему в глаза и снова в ответ ничего не сказал. Он выбрал из меня все слова, просто выхолостил меня. Оставалось молчать.

Жора аккуратно поставил бутылку на камень, встал и подошел к краю камня. Розовокожий (его белая кожа никогда не загорала на солнце, а бралась лишь легким пурпуром) с облупившимися плечами и облезлой спиной, он был похож на ангела в нежно-воздушных пеленах только что спустившегося с небес. Не было только крыльев, но это не нарушало впечатления божественности. Совсем рядом над его головой парила чайка, и Жора некоторое время любовался ее полетом, затем вдруг взмахнул руками, точно пытаясь взлететь, и прыгнул в воду. Я слышал, как он булькнул в воду, до меня долетело несколько обжигающе-холодных брызг, затем все стихло, а вскоре Жорина голова появилась на стеклянной глади воды метрах в десяти от камня. Несмотря на июньскую жару вода в то лето была ледяной, дух захватывало, но Жора, толстокожий, этого не замечал. Он плыл сильными гребками к середине моря в направлении Турции, и мне казалось, что больше я его не увижу. Я лежал на матраце и, оперевшись на локти, напряженно всматривался в даль. Там была лишь неподвижная темная точка, то появляющаяся, то исчезающая на едва волнующемся тяжелом стекле, и мне становилось жутко, когда я терял эту черную дыню из вида. Прошел час или два. Это были бесконечно долгие мучительные десять или двадцать минут, которые показались мне часами. Потом он приплыл, медленно вышел из воды и улегся на берегу на голую гальку лицом вниз, ангел, со слипшимися волосами и неуклюже вывернутыми руками. Ни шелковой опушки, ни крылышек теперь не было, и даже мое воображение не могло их дорисовать. Я бросил ему его матрац, но Жора даже не шевельнулся. Я снова плюхнулся на матрац, успокоился и задремал. Ничего необычного, как я рассудил, в таком поведении Жоры я не нашел. Его поступки нередко отличались оригинальностью, и за время нашего сотрудничества (я бы назвал это дружбой) я привык видеть в Жоре то врача скорой помощи, то отчаянного спортсмена, то отъявленного Дон Жуана, а то и эдакого Джеймса Бонда с непременным пистолетом в руке. В нем легко уживались артист и ученый, знахарь и дотошный математик, писарь, плотник, портной и поэт. Он умел делать все, что дано природой мужчине, и многое из этого делал беспримерно умело и хорошо. Правда, я не слышал ни разу, чтобы он пел (у него не было слуха), и никогда не видел его за рулем автомобиля. Он не ездил даже на велосипеде. Но какие он творил шашлыки! И мог пить, не пьянея… Сейчас он лежал ничком, и я знал, что к нему лучше не лезть ни с расспросами, ни с советами. Он просто спал. Я тоже дремал, но наш разговор о Ленине остался незаконченным, и я лениво перебирал возможные пути его продолжения. Спустя полчаса он меня разбудил:

– Хватит дрыхнуть, едем…

Мы долго ехали в аэропорт на такси, зато к вечеру уже прилетели в Москву. Меня еще раз поразила способность Жоры без особых усилий решать, казалось, на первый взгляд, неразрешимые задачи. Билеты на московский рейс он добыл за считанные минуты. Пока мы летели в Москву, Жора, развалясь в кресле как на приеме у гинеколога, казалось, спал, и впечатление было такое, что никакие потрясения не могут вырвать его из цепких объятий Морфея. Но я знал, что это не так. С того момента, когда он впервые услышал от меня, что нам с Василием удалось оживить ленинские клеточки кожи, Жора повел себя несколько странно. Но ни его реакция на мои россказни, ни даже его резкое «сволочь» или «скотина» в мой адрес в тот день не удивили меня. Теперь же он меня поразил: я впервые видел его не то, что встревоженным, нет – несколько отрешенным и чем-то озабоченным. Что привело его в такое состояние? Ко всему равнодушный и почти бесшабашный, он как-то замкнулся в себе, и на мои вопросы отвечал невпопад. Он улыбался, когда мне совсем не было смешно. В чем дело? Я украл у него тайную мечту? Но я никогда не претендовал на первооткрывательство. Мы стали пионерами совершенно случайно и обвинять нас в этом нельзя, как нельзя обвинять воду, которой утолена жажда. Так случилось и все. Жора с полным правом может тоже называть себя пионером. И я всегда готов разделить с ним все охи и ахи, которыми, я знал, будет сопровождаться наше открытие. Да, открытие! Я не мог себе представить другой формулировки, ведь мы и в самом деле открыли глаза человечеству на новые возможности человека, как на дар не только Бога, но и самого человека. Человек с помощью нашего открытия теперь сможет подарить себя себе самому. Неуклюже, смешно и наивно звучат эти слова, но они очень точны – в руках человека появился дар Божий, и перед ним, человеком, теперь есть океан возможностей по изучению собственной природы…

Глава 22

Что же меня в нем поразило? Я думал и думал над этим.

Так вот, Жора – по сути self-made man[4], никогда не претендовал на роль первооткрывателя. Он всегда, насколько я помнил и знал, был совершенно безразличен к величию и славе. Ему было чужды попытки удовлетворения шумных честолюбивых страстей. Определенно. Насколько я помню. Возможно, все это только мои домыслы и догадки, и дело вовсе не в первооткрывательстве. Тогда в чем же?

Позднее, став поуверенней в том, что наши клоны способны завоевать и перевернуть мир, Жора не будет отказывать себе в удовольствии стать одним из претендентов на получение Нобелевской премии. И вскоре, получив ее, он будет стоять даже в черном фраке с темно-вишневым галстуком-бабочкой на фоне белоснежного воротника-стоечки, гладко бритый, с коротким ежиком на голове и своей ослепительно-добродушной улыбкой на лице рядом с королевой Швеции, которая доверительно будет трепать его по щеке своей славной королевской ладошкой. Он будет задорно рассказывать ей о своих биодатчиках, способных обнаруживать субмарины врага в толще вод Атлантики и весело уверять в литературных преимуществах Лагерквиста над Стридбергом, которого легко перепутает со Сведенборгом и припишет ему заслуги то ли Спилберга, то ли Скандербега, и не подозревая о том, что Стрикленд – это всего лишь чей-то вымышленный герой. Ученому нельзя ставить это в вину. 

Он и в дальнейшем часто будет допускать в разговорах неточности и даже нарочитое невежество, чтобы доказать свою рассеянность, которая, он в этом абсолютно уверен, только споспешествует организации одной главной кардинальной мысли, не позволяющей ему, ученому, уснуть. Победителя, а вскоре мир его таковым безусловно признает, такие милые оплошности только украшают. Газеты и TV будут представлять его именно таким – рассеянным и чудаковатым ученым, влюбленным только в свои клеточки и совершенно случайно наткнувшимся на открытие каких-то там уникальных свойств триплетов или кодонов, из которых каждый недурак, смеясь, может раскладывать пасьянс, изменяя тем самым судьбу не только того, кому они принадлежат, но и мировой истории. Эта роль ученого шута ему будет нравиться, и под маской этой роли он будет щедро дарить себя газетчикам и телеведущим, мужчинам и женщинам. Хотя в будущем это будет стоить человечеству пластической операции, которая изменит до неузнаваемости не только его, человечества, лик, но и его душу и, возможно, дух. И пока миру нужны герои, способные тешить и удивлять его, он будет за ними гоняться и производить их, как производят гвозди или цыплят. Ведь лоно вечности всегда будет занимать умы человечества.

Я здесь сказал «ученого-шута», но Жора и не думал шутить…

В тот же вечер меня словно кипятком обдало, и вот что тогда меня поразило: он впервые вдруг очень ясно произнес свое «Я». «Я!». И ничего больше не существовало. Хотя произнесено это «Я» было почти шепотом и невзначай. Наше «мы», показалось мне, пошатнулось. Я старался прогнать эту мысль, но она, как назойливый комар, жужжала у моего виска.

– Покажи, – сказал Жора, – как только мы вошли в лабораторию.

Я открыл дверцу термостата.

– Вот.

Стройные ряды флакончиков из-под пенициллина, наполовину наполненные розовой питательной средой, где живут и прекрасно здравствуют клетки тех, у кого мне их под разными предлогами и с помощью всяких уловок удалось раздобыть, были выстроены в беленьких блестящих эмалированных лотках. Они были похожи на римские фаланги воинов, готовых по приказу Цезаря ринуться в бой за взятие какой-нибудь неприятельской крепости. Они были готовы ринуться в жизнь. Они жаждали славы, хлеба и зрелищ. И возможно крови. Они поразили Жору. У него были такие глаза, как в тот день, когда он впервые увидел нашего Гуинплена.

– Гуинплена?

– Ну да, тот первый наш клон, который Аза нам выносила еще там…

– Да, да, помню-помню… Интересно! Этот ваш Гуинплен вас разыскал? Где он теперь?

– Он нашел нас… да… Это новый роман… Так вот у Жоры, когда он увидел эти флакончики, были глаза бедуина, впервые увидевшего Ниагарский водопад – столько воды!.. Просто выпадающие из орбит! Только синие. Синие-синие! Суперультрамариновые!..

– Модильяни, – уточняет Лена, – это Модильяни рисовал глаза запоминающейся бирюзой. А Матисс смешивал краски в такие полутона, которые не всякий мог повторить.

– Как розы у Гогена, которые он так и не успел написать.

– Гоген никогда не рисовал синих роз, – говорит Лена.

– Я же сказал: не успел…

Жора тут же ткнул пальцем в первый попавшийся флакон:

– Это – я?

– Нет, – сказал я, – это Вит.

– А это – я? А где ты? А кто это? А это?…

Он поочередно тыкал своим толстым с обкусанным ногтем указательным пальцем в каждый флакон и даже не смотрел в мою сторону. Я чувствовал себя провинившимся учеником и молчал как сломанный карандаш. Когда у него кончились вопросы, он закрыл дверцу термостата, взял меня двумя пальцами за локоть и, открыто заглянув мне в глаза, произнес:

– Я всегда знал, что ты вкрадчивый отшельник, затаенный монах, этакий копуха, способный в куче говна отыскать крохотную золотую крупицу истины, но всегда был уверен, что тот самый драгоценный навозный гран, за которым гоняются тысячи умников от науки, тебе никогда не поднять.

Он замолчал, по-прежнему выжидающе глядя на меня, выжигая мне глаза своей небесной синью. Я пожал плечами, мол, мне нечего тебе ответить.

– Жизнь, – он продолжал философствовать после небольшой паузы, – это нечто непостижимое. Птичка, которую никому еще не удавалось ухватить за ее павлиний цветастый хвост. Тебе удалось уцепиться за него обеими руками.

– Нам, – попытался уточнить я.

Он пропустил мою поправку мимо ушей и продолжал смотреть на меня стеклянной синевой, взглядом, которым можно было бы проколоть китайскую стену или заморозить мамонта. Я не знал, зачем ему для определения жизни понадобился пышный павлиний хвост, но он явно был недоволен случившимся, и это недовольство рвалось из него, как густой белый пар из пузатого чайника. Он не упрекал меня, нет. За что, собственно? Я терялся в догадках. Может быть, зависть? Я никогда не замечал за ним этого. Он, я знал, завидовал только птицам, и никогда кому бы то ни было из людей. Он жалел человека, кем бы тот ни был – карликом или банкиром, Шварценеггером или Майклом Джексоном.

– Нам, – повторил я, пытаясь еще раз растопить лед его недовольства.

Жора усмехнулся и разочарованно отвел взгляд в сторону.

– Ты ничего не понял, – сказал он.

Но теперь я прекрасно понимал, что его гложет: первый – это всегда только один. Двое не могут быть первыми, Боливару, как известно, не свезти двоих. Кто-то из двоих первых всегда второй, и вторым среди нас он признал себя. Это не было сказано прямым текстом – отсюда философский тон его речи – но этим признанием было пропитано все его существо. И это, конечно, задело его за живое. Он никогда не был вторым, он был королем, и его окружение прекрасно играло роль этого короля. Я всегда был его окружением. Он всегда был первым!

Он до боли сдавил мою руку, не мигая и долго глядя мне в глаза и как бы говоря: «Ты же знаешь, я – сильный!». И мне ничего не оставалось, как только признать: я всегда буду его окружением.

– Скажи честно, – сказал он, отпустив мою руку, – вы и вправду уже кого-то клонировали?

И я вдруг стал сомневаться: может быть не было никакой Азы, никакого Гуинплена? Может быть…

– Трудно быть честным? – спросил Жора. – Я тебя понимаю.

– Но я же… Но мы…

– Молчи!..

Радужные перспективы, которые рисовало Жорино воображение, не могли не отразиться на его поведении. Конечно же, он был вне себя от радости. Или от гнева! Он старался взять себя в руки, но ему это плохо удавалось. Мне было непривычно и грустно видеть его таким озабоченным, а промахи, которые он время от времени себе позволял, удивляли меня и повергали в уныние. Да ты, дружок, нервничаешь! Отчего? Вслух я этих вопросов не произнес, и, признаюсь, был сам посрамлен тем, что только так подумал. Мне было жаль Жору? Нет. Конечно, нет. Я просто испытывал чувство стыда и какой-то неясной и тупой вины перед ним. Но за что, собственно?

Эти клетки были подобны досье на каждого их представителя. В них в живой микроскопической форме была собрана информация о прошлом, настоящем и будущем каждого, кто попал в наши сети. Гестапо? КГБ? Вот о чем, вероятно, подумал Жора, когда спросил:

– Ты на каждого завел папочку?

Я улыбнулся и пожал плечами:

– Зачем? Это скучно.

– Это не скучно, это…

Он не продолжил мысль.

А я представил себе, как Жора представлял себе мои усилия и уловки по добыванию его собственных клеток или Ирузяна, или Аленкова, того же Васи Сарбаша. Да, как? Очень просто! У кого-то с пиджака незаметно снял выпавший волос, с кем-то поздоровался за руку с кусочком скотча или лейкопластыря, прикрепленном к собственной ладони (Извини, пожалуйста!), незаметно взял из пепельницы окурок чьей-то сигареты… Да мало ли как! Как будто все дело в этом. Дело в другом. Эти досье и в самом деле могут быть вскрыты и использованы по моему усмотрению. Это Жора прекрасно понимал. Шантаж! Я совершенно случайно пришел к этой мысли, и тут же постарался от нее избавиться, но это было не так-то просто. Я подумал о том, что и Жора мог так подумать, и снова молча извинился перед ним.

– Так где же все-таки я?

Я ткнул в первого воина второй фаланги.

– Ты уверен?

Я не был уверен.

– Но нас же легко перепутать. Стоит только переставить лотки…

Я объяснил, сказав, что это исключено. Его, мол, Жору, перепутать ни с кем невозможно. Я понимаю всю ответственность перед всеми и каждым и принял жесткие меры, чтобы этого не произошло.

– А эти, кто они? – Жора кивнул на своих соседей по фаланге.

Я ответил и Жора был разочарован своим соседством.

– Я бы в жизни с Аленковым никогда не ужился.

– Живи, где хочешь – хоть на вершине пирамиды, хоть в яме. Выбери себе логово сам.

Жора усмехнулся.

– Твоя щедрость восхитительна, но она, знаешь, покоится на цепях с тысячью капканов. Ну да ладно. А все эти, – он обвел взглядом остальные лотки, – кто они? Господи, да их же тут тьма тьмущая. Когда ты успел их надергать?

Мы теперь сидели в креслах, я горделиво и с известной долей фантазии рассказывал об обитателях нашего клеточного мира, живущего в камере термостата, как в тюрьме. Я ведал историю за историей и снова переживал смешные и казусные подробности отдельных случаев добывания материала. Жора сперва внимательно слушал, кивая головой, иногда просто хохотал, когда речь заходила о курьезных моментах.

– И ты… и ты для этого пригласил ее в оперу.

– Ну да!

– Как же ты, бедняга, все это пережил, ты же арий терпеть не можешь?

– Теперь я от них без ума…

Мы сидели и задорно смеялись.

Нужно заметить, что не все было так легко и просто, как я пытался демонстрировать Жоре свои достижения. Скажем, клетки Аленкова мне удалось оживить только с третьей попытки. Они не хотели жить и долго бастовали, пока я не добавил в питательную среду нанасомки с генами интриганства. А с клетками Магомаева мне пришлось повозиться недели две. Оказалось, они без вытяжки из азербайджанской крови отказывались делиться. Ну и другие истории…

– А Пугачева, представь себе, согласилась с первой попытки…

– Согласилась на что?

– Быть всегда молодой!

– Господи, – сказал Жора, – она-то зачем нам?

Наконец-то он произнес это долгожданное «нам»! Я знал, что не сегодня так завтра мы снова будем вместе. Так и случилось.

– Значит, здесь и Брежнев, и Ленин, и Сталин, и, похоже, вся Кремлевская стена? – спросил он.

– Еще не вся, – сказал я, – но уже многие…

– А есть фараоны? Тутанхамон, Рамзес, Нефертити?..

– Пока нет, – признался я.

– Все равно. Тебя пора убивать, – сказал он и расхохотался.

У него оказался пророческий дар, но я даже не подозревал этого. Я всегда это знал. Но в тот вечер принял его высказывание за неудачную шутку и тоже расхохотался. Жора еще ни разу не задавал мне подряд такое множество вопросов.

– Хочешь умереть молодым?..

У меня и в мыслях не было умирать.

– Все будет так плохо? – спросил я.

Жора только хмыкнул.

– Не уверен, что с этим можно жить долго. Хотя, ты же знаешь, «От смерти уйти нетрудно…», – процитировал он Сократа.

– Знаю-знаю…

Мне казалось, что он, как Нострадамус, заглядывая в будущее, провозглашает свои катрены. Мы сидели уже часов пять подряд, у меня раскалывалась голова, хотелось чего-то выпить и съесть.

– А где ты?

Это был последний вопрос. Жора еще раз пристально уставился на меня.

Моих клеток в термостате не было, хотя я, секунду помешкав, и указал на какой-то флакон. Жора тотчас заметил мою растерянность. Вдруг все резко изменилось: он встал и, ни слова не сказав на прощанье, не подав мне руки и даже не посмотрев в мою сторону, ушел в ночь. Говорят, так поступают только англичане, но Жора ничем не напоминал скупого холодного альбионца, он был до мозга костей славянин и крепко держался родной крови. Было за полночь. Мы напились так, что с трудом могли «вязать лыко». Мне отказывали ноги, а Жора уморил меня дурацкими шутками, которым сам и подхихикивал. Мне показалось, что в нем что-то надломилось.

– Жор, – сказал я, – понимаешь…

Он вдруг мгновенно протрезвел и произнес, глядя мне прямо в глаза:

– Запомни, – сказал он, – я – сильный.

Он улыбнулся и добавил:

– Потому что у меня гуще удельная иннервация не только мышечной массы, но и воли к победе.

Разве я мог этому возразить? Иннервация его воли была восхитительна!

Мы могли бы, как это часто бывало, переночевать и в лаборатории, но он, как это часто случалось, предпочел абсолютное одиночество, уйдя, как я уже сказал, не сказав ни слова. Он даже не стал есть свой любимый гоголь-моголь.

– Ясное дело, – говорит Лена. – А что же ваш Гуинплен. Где он сейчас?

– И назавтра я не мог его вызвонить.

– Ясное дело… А ваш этот?..

– Аза отравилась…

Вечером я нашел Юлию.

– Жора не появлялся? – спросил я.

Она только пожала плечами.

Часть четвертая ГЕОМЕТРИЯ СОВЕРШЕНСТВА  

Глава 1

Через какое-то время, прошла неделя или полторы, Жора отыскался. Как след Тараса у Гоголя. Шок прошел. О том, что Жора был шокирован тем, что я ему рассказал не было никаких сомнений. Он пришел в лабораторию рано утром и с порога предложил дальнейшую стратегию нашей будущей жизни. Стали приходить сотрудники, затем зачастили телефонные звонки. Все это выводило Жору из себя, он встал, взял меня за руку и потащил к выходу. Было холодно и мы нашли какое-то тихое теплое кафе. Стратегия заключалась в том, чтобы строить новое, как он сказал, тело нового общественного строя нового типа. Для меня это было не ново. Но как?! Строить как? Как этот строй будет называться – не имело никакого значения. Социализм с человеческим лицом, или рябое рыло капитализма, или же лучезарный лик коммунизма со светлым теплым нежноголубым будущим – все равно, ведь от названия, провозглашал Жора, ничего не меняется.

– Ты как Ленин, – попытался я вставить словцо. Он не слышал.

– И положим в основу его развития принцип разумного отбора, основанного на подробном тестировании генома человека с выбором тех признаков и качеств его фенотипа, которые достойны людей продвинутых, детей Света, достойных Человека Неба…

Он так и сказал: «Человека Неба», назвав оба слова с большой буквы.

Я не мог не съязвить:

– Опять евгеника, опять прикрытый налетом достижений современной генетики махровый расизм?..

– Да нет же, – Жора отмахнулся от моих слов, как от мух, – нет-нет!..

Он взял чистую салфетку, сложил ее вчетверо и, достав из внутреннего кармана пиджака шариковую ручку, стал рисовать свой излюбленный нейроцит без аксона. В дальнейшем я не мог даже слово вставить.

– Пусть это будет даже Царство Небесное, Град Божий!.. Христианополис!..

Господи, подумал я, какие смелые слова!

– Архитектоника генома позволяет нам…

Жора иногда поднимал голову и коротко смотрел на меня, но не видел, и в большей степени говорил сам с собой, рассуждал, убеждая самого себя и используя меня в качестве любознательного студента-первокурсника, впервые услышавшего о возможностях практического применения новых знаний о генах. Было очевидно, что за эти несколько дней своего отсутствия он хорошенько продумал наши перспективы.

– Понимаешь, все идеи прокисли, нужна новая мысль. Это определенно! Архитектоника генома позволяет нам не только…

Он, мне вдруг пришло это в голову, впервые предлагал человечеству, пусть всего лишь в моем лице, предлагал свою стратегию не только увеличения продолжительности жизни, стратегию, так сказать, преодоления времени, но и стратегию улучшения рода человеческого, его породы, по сути – стратегию совершенства. И, вот что самое главное, – его выживания! А по сути – спасения! Словно в забытьи, он уже тысячу раз произнес свое «Определенно», что свидетельствовало о постоянной работе ума и потере контроля при подборе слов для точного выражения мыслей. Бешеный поток сознания лился из него, как вода из лейки, бурный поток слов и ничего больше.

– Почему бук или тис живут тысячу лет? Почему твоя секвойя живет до шести-семи тысяч лет? Это сотни поколений людей?! Тут все дело, я уверен, в геноме. Распознав архитектонику их генома, мы не только сможем…

– Да, пожалуй…

– Я уверен!

– Тут не может быть никаких сомнений…

Нужно было, я знал, помочь ему спуститься с Неба на Землю, но всякая попытка пробраться вопросами в его мозг смывалась горячими струями словесного месива. А сколько было пышной клубящейся жаркой пены!

Господи, снова подумал я, какое смелое воображение!

– Позволяет, а? Как думаешь? – то и дело спрашивал он, и, не рассчитывая услышать ответ, щедро делился своими задумками и планами.

Я не успевал поддакивать. Спорить же не имело смысла.

– Вся эта вонючая навозная куча, которую кто-то обозвал человеком, вся эта мерзость и мразь…

Нельзя сказать, что «мерзость» и «мразь» были любимыми Жориными жарящими словцами, но их сочетание он часто использовал для выражения полного отвращения к тем, кто погряз в животной грязи.

– Мир живет в полном дерьме, и теперь каждому олуху ясно, что никакая демократия, никакое народовластие и народоправие не способны остановить его падение в бездну. Ни свет, ни церковь не способны остановить гибель и этого Рима…

– «И ни церковь, ни кабак…» – начал было я.

– Именно! – воскликнул Жора, – «Ничто не свято!..». Маммона, маммона, деньги, деньги, животная страсть накопительства. Вот на нее-то и требуется накинуть узду! Мы обросли коростой невежества и скупердяйства. Жрать!.. Да, нужна свежая звонкая и холодная мысль… Чтобы из этой плесени, покрывшей всю землю тонким молекулярным слоем, сделать, наконец, хотя бы антибиотик.

– Какой плесени?

– Ну, твоего человечества.

Я знал, что Жора давно растерял все симпатии к современному миру и жадно искал пути к его улучшению. Он все чаще задавался вопросом: почему? И разве ничего нельзя изменить? 

Пока Жора гневно расточал свои грозные филиппики нынешнему устройству мира и несовершенству цивилизации, я вдруг подумал о том, что и меня не все устраивало в этой жизни, в жизни этих людей, этой страны и даже этой планеты. Я поймал себя на мысли, что во многом, во всем! солидарен с Жорой. И готов за ним следовать. В рай или в ад, куда? Я не знал. Во всяком случае, наши мысли, как это часто бывает у… у братьев по разуму, сходились на одном: пора! Но как?.. Я понимал лишь одно: нужно спешить! Бежать!!! Но куда?.. И что же все-таки позволяет нам разгадка архитектоники генома?

– А тут еще и ты со своими клонами, – огорченно заключил он.

Когда нас попросили освободить кафе, был третий час ночи, Жора аккуратно сложил салфетку и сунул ее в задний карман джинсов, уложил в переполненную пепельницу дымящийся окурок и, заглянув мне в глаза, спросил:

– Ну что скажешь?

Он вдруг протянул свою правую руку и пальцами доверительно прикоснулся к тылу моей левой ладони.

– Ты совсем не слушаешь меня. Сидишь, молчишь…

Возникла пауза тишины – мне нечего было ему сказать.

– Ты опять что-то там придумал? – спросил он.

– Нет. У меня проблема – не хватает вдохновения.

Он только хмыкнул.

– Не понимаю: зачем ждать какого-то вдохновения, когда работы невпроворот! Горы груд!..

Он так и сказал: «Горы груд!».

– Хорошо сказал, – говорит Лена.

Глава 2

Какое-то время Жора задумчиво рассматривал свою левую ладонь с растопыренными веером пальцами, проводя ногтем указательного пальца правой руки по прекрасно вырисованной линии жизни. Затем сказал:

– Знаешь, я вот о чем думаю: закон жизни в вере. Он заключается в том, что если курицу усадить теплым майским вечером на ветку высокой березы и сказать ей, что она соловей, уже утром она перестанет кудахтать и наполнит всю рощу роскошной соловьиной трелью. А если человека все время тыкать мордой в грязь и при этом долдонить ему, что он тупорылый кабан или аппетитная свинка, в конце концов он захрюкает. Если же ему, ленивому ублюдку, принести в спальню на тарелочке с золотистой каймой тщательно и убористо выписанную выкладку, основанную на так называемых научных фактах, в которых он сперва засомневается (слушай, не чуди!), а потом, жуя их от унынья и скуки, беспрекословно поверит (ну как же: наукой доказано!), и вскоре, не выходя даже из своей засаленной спальни, вдруг заорет (Эврика!) на всю Вселенную: «Обезьяна – мой единственно верный и правильный пращур!». И плюнет в лицо каждого, кто попытается посеять сомнения в его вере. Утопит, отравит, сгноит, сожжет, закует в кандалы, распнет на кресте. Такова сила веры, таков закон. Как думаешь?..

Я кивнул. Он продолжал:

– Так и твой Дарвин, приплывший с Галапагосских островов с идеей изменить представление о происхождении видов.

– Мой Дарвин?!.

Жора не слышал меня.

– Мы ведь до сих пор тайно считаем себя родичами шимпанзе, находя у них больше человеческого, чем в самих себе. И, в зависимости от ситуации, относимся к этому утверждению с иронией или выказываем абсолютное убеждение в том, что мы – обезьяньи потомки, и что все было только так и не иначе. Идея Дарвина сверхсногсшибательна, архиупоительна, но только Богу известно, как там все было, и только Он может расставить все точки над i. Верно ведь? Нужно хорошо знать устройство мира и всего сущего, чтобы постигнуть истину и, исполняя Закон, управлять жизнью согласно Его предписаний, по сути – воплощать идеи Христа. Он еще раз явится нам и еще раз скажет свое сакраментальное: совершилось! И улыбнувшись в реденькую бородку своей божественной улыбкой, сядет на тучку, свесив свои святые ноги, чтобы все люди Его видели, сядет и тихонько заплачет, радуясь. И прольются Его святые слезы на Землю, и каждый получит по заслугам, и тоже возрадуется.

Совершенство свершится! И воплотится Его Слово, программа жизни, заложенная в ее генофонде с абсолютной ее реализацией всего живого. Рай снова вернется на Землю. Формализация Святого Писания – вот что важно. Мы подготовим Второе пришествие, приблизим его и покажем каждому. Мы к этому готовы. Мы уже ведем схватку со временем и вот-вот одержим над ним победу. Для этого у каждого из нас есть внутренняя аптека, а вне нас – целый мир, больной мир. Его нужно только правильно сосчитать: дважды два – четыре, а четырежды два – не семь и не девять. Нужно только правильно научиться считать. Правильно – значит правдиво. И лечить. Нам удалось договориться и с клеточками, с их ДНК. Они слышат нас, наши просьбы и требования, наши молитвы. Они стали послушными как кролики, как Павловская собака. Рефлекс. Классика. Всевселенское счастье в том, чтобы правильно рефлексировать. Как думаешь?..

Потом мы брели по безлюдному ночному скверу, и мне казалось, что мир уже стал таким, каким только что рисовал его Жора, что люди стали если не ангелами, то добрыми и щедрыми, и прекрасными, как когда-то мечтал Антон Чехов, и жизнь, наконец, стала светлой и нежной, длинной и радостной…

– Твой Антон был прав, – словно распознав мои мысли, сказал Жора, – в человеке все, все должно быть прекрасным, и одежда, и мысли… Особенно мысли!..

Он вдруг остановился, взял мой левый локоть и, сжав его мертвой хваткой, сказал:

– И, знаешь, меня вот еще что поражает – такое остервенелое равнодушие к совершенству! Почему? Почему?..

Я не знал что ответить. Калининский проспект был пуст, мы пересекли его медленным шагом и поймали такси.

– Сейчас как никогда, – сказал Жора уже сидя в машине, – нам нужны новые мысли. И твои генчики – это то, что нам требуется. 

Ведь только они наполняют жилы жизни вином вечности. Во Вселенной еще много невостребованных идей и время от времени они будут падать на светлые головы, как яблоко на лысину Ньютона.

– Разве он был лысым? – спросил я.

– В Курьяново, – сказал Жора водителю.

– Разве он был лысым? – спросил я еще раз.

– Не знаю.

Архитектоника генома пока оставалась для меня тайной. Но стратегия совершенствования, стратегия выживания и спасения человечества именно в те весенние дни дала первые свои ростки.

– Было же лето, – говорит Лена.

– Да, это был жаркий июль, но для человечества начиналась весна.

Глава 3

Заглядывая в будущее человечества, я и сам часто ловил себя на мысли о его несовершенстве. Дом, в котором мы живем, мне давно не нравился. Никакого фундамента, стены рыхлы, крыша дряхла, воздух затхл… Дом худой, построенный на песке. Нет в нем света, нет жизни, радости. В этом я обвинял политиков. Это они «собирают себе сокровища на земле, где ржа… где подкапывают и крадут…». На земле, а не на Небе, как сказано. Это они разрушают… Это они…

– Наверху тьма власти, – говорил Жора, – а внизу власть тьмы…

Когда я думал об этом, задыхаясь от злости и собственной беспомощности что-либо изменить, меня брало отчаяние. А в них ли все дело? Я оставлял вопрос без ответа, ни на минуту не сомневаясь, что это они, недомерки ума, недоумки! своими действиями напрочь разрушают экономику нашей планеты, это они тащат жилы жизни из земли, не оставляя ей шанса на будущее, это из-за них гибнет общество, вырождается человек… Экономика, экология, социум – лебедь, рак и щука. Три кита, но нет синергизма в их действиях, сплошной диссонанс и полный разброд. Каждый гребет под себя. А тут еще и безмозглая власть. Как же их примирить, как заставить всех тянуть в одну сторону свои лямки к Небу, к гармонии? Вот вопрос, над которым испокон веков гнули мозги лучшие умы человечества. Но при чем тут мы с Жорой и с нашими клеточками и генами? Клетками ведь не накормишь голодных. (Хотя уже не один год поговаривают, что скоро полки магазинов и складов будут забиты съедобной клеточной массой). И никакими генными рекомбинациями не повысишь зарплату. Так казалось на первый разумный взгляд каждому рассудительному мужу. И тогда ребром вставал вечный вопрос: что же делать?! Скажу честно: я тогда уже знал, что на это ответить. Во всяком случае, мне казалось, что знал. По счастью, у меня не было необходимости пускаться в какие-либо авантюры, чтобы привлекать чье-либо внимание к его решению. Мне казалось, знал это и Жора. Но мы понимали, что наши амбиции имели шансы на успех лишь при условии достойного финансирования проекта. Где взять столько денег?

Глава 4

Однажды в приемной (назову его просто приятелем) профессора Вильяма Задорского, на мой взгляд, одного из немногих на этой планете, кто действительно знает, как преобразовать жизнь к лучшему, я увидел на столе секретарши настольный календарь из плотной бумаги, склеенной в виде пирамиды: основание, вершина, четыре грани…

– Что это? – спросил я.

Надо же было о чем-то спросить.

– Календарь. Нравится? Могу подарить…

Мои мысли были заняты предстоящим разговором с Вильямом.

– Да-да, нравится, – сказал я, улыбаясь и все еще думая о своем.

– Подарить? – снова спросила меня секретарша.

Пирамиды всегда у меня вызывали восторг. Просто удивительно, как эти каменные гробы так долго живут на земле! Сперва каменные, а потом железные или деревянные, пластиковые или стеклянные, а теперь вот и картонные… Даже на обычном столе. Чем они завоевали такое внимание?

– Спасибо, – сказал я, как всегда говорят в таких случаях, – спасибо, не надо…

Я улыбался секретарше, но мысли мои блуждали в проблеме устойчивого развития жизни. Об этом мы должны были спорить с Задорским. Спор был давний, и сегодня я намеревался его все-таки выиграть. Возможно, поэтому я и пришел к нему сам, чтобы наконец увидеть его побежденным. Это не всем удавалось. Мне, правда, для победы недоставало крепеньких аргументов. В моих мысленных рассуждениях, я признался себе, были тонкие места, и все же, и все же… Я надеялся, что они, как это часто бывает, и вызреют в споре.

– Спасибо, – сказал я еще раз и снова улыбнулся.

И вдруг меня словно током прошибло: пирамида! Вот модель жизни! Ее грани – четыре кита: экология, экономика, социум и, конечно же, личность, собственно, власть. А на чем держится, зиждется эта самая жизнь, что есть ее основание, ее фундамент? Боже мой! конечно же, ген! ДНК! Вот краеугольный камень жизни! С этим спорить – людей смешить… 

Меня просто трясло. Осушая стакан заботливо преподнесенной мне воды, я видел только огромные удивленные глаза секретарши. Ее вопрос: «Вызвать скорую помощь?» привел меня в чувство. Нет, зачем? Как раз в это время вышел из кабинета сам Вильям: что случилось? Я снова кисло улыбнулся и, схватив календарь, выскочил на улицу. А потом уселся на скамейку в сквере и забыл обо всем на свете. Я думал о своей пирамиде: какая прекрасная придумка! Итак, ее основание – генофонд, без которого жизни нет. Дальше – больше: что такое вершина? Здесь все грани сходятся в одну точку, назовем ее точкой гармонии всех составляющих. Что это, если не самое совершенство?! Не развитие, не разбрасывание камней, а их собирание, свитие всех проявлений жизни в точку абсолютной гармонии. Наконец-то! Вселенная, как известно, разбегается во все стороны, разлетается, распадается на куски, а жизнь на Земле, вопреки всевселенской агонии, должна собираться воедино, свиваться из своих составляющих для всеединства точно так же, как вьется гнездо из соломинок для птенца. Ты понимаешь?

– Не совсем, – говорит Лена.

– Я потом расскажу…

– Сейчас!

– Собственно, вот и все: основание, грани, вершина, да! еще ось, центральня ось! Это вектор развития жизни. От основания до вершины. Ее путь к совершенству. И еще это – время… Вот и все. Это я сейчас так быстро и коротко изложил идею…

– Это все? – спрашивает Лена.

– Sapienti sat, умному достаточно. А что тут еще?.. Я потом расскажу в деталях.

Я рассказал о своей Пирамиде Вильяму. Он долго морщился, перебивал мой рассказ возражениями, затем, почесав лысину, признал:

– А знаешь, – сказал он, – в этом что-то есть.

Он меня так поддержал!

– В твоей Пирамиде есть множество тонких, даже дырявых мест, но в общем и целом…

Я неудачно и, уже не помню как, пошутил, на что он громко рассмеялся. 

Потом мы еще много раз обсуждали Пирамиду, и вскоре Она уже стояла на крепких ногах. Повторяю, это сейчас, по прошествии стольких лет, я могу так прозрачно и ясно представить храм нашей жизни – Пирамиду. Понадобились, конечно же, длинные годы, чтобы она засветилась плодоносным лучом, отчетливо видимым даже каждому бестолковому шаромыге.

Но и первого, едва теплившегося, размытого и едва зримого представления о громаде жизни мне было достаточно, чтобы возгордиться собой. Вить гнездо новой жизни – это ли не главное предназначение человека! Идея мне нравилась. Я нарезал бумажных заготовок и наклеил пирамид разных размеров: большие и маленькие, синие, красные, зеленые, желтые… Жоре же о Пирамиде и словом пока не обмолвился. Мне нужно было осилить эту идею, сжиться с ней, слиться, в нее, так сказать эмпатировать…

Несколько дней подряд я возился с картонками, клеем, ножницами и разноцветной бумагой, и напоминал школьника из кружка «Умелые руки».

– Ты даже сейчас, – говорит Лена, – рассказывая о своей Пирамиде, ведешь себя как школьник, решивший трудную задачку, весь светишься…

– Правда?

Лена улыбается, берет меня за руку, ведет к зеркалу:

– Посмотри на себя!..

Господи, как же я сдал!

Глава 5

Отыскался и наш монарх. Он сам нас нашел и вернул все долги. Выглядел молодцевато. Он не только не умер, как мы думали, но заметно прибавил в весе. У нас даже возникла мысль, не пошло ли под действием наших липосом его развитие в обратную сторону. Инволюция возраста! Это была еще одна наша Нобелевская премия. Встреча была теплой и трогательной. Он то и дело просил прощения.

– Вы уж, господа, извините.

– Что вы, что вы…

Приближался Новый год. Миллионы, опять посыпавшиеся на наши головы, как манна небесная, теперь казались нам гранитными глыбами, поскольку поддержание в должном и желанном здравии нашего подопечного, заставляло нас каждый день справляться о его самочувствии, и как только в его голосе чувствовались хандра или недовольство, мы неслись к нему как угорелые, вооруженные ампулами с лекарствами и шприцами, липосомами и простагландинами, с гормонами и антиоксидантами. Мы подкалывали ему и транквилизаторы, и даже слабенькие наркотики, только бы он не хандрил, и пока нам удавалось держать его в добром здравии, мы даже уверовали в чудодейственную силу наших генных ухищрений и надеялись, что битва за крепость под названием cancer hepati уже выиграна.

Как-то позвонил Вит:

– Послушай, ста-а-рик… Мне надоело подбирать крохи со стола Америки. Вы ученые, умные, а здесь деньги под ногами валяются. Что если?..

Он наскоками бывал в Америке и видел, что мы стоим гораздо дороже, чем себя продаем. Ему это не очень нравилось, он настаивал на переезде. Он никогда не был ученым, но стал великолепным менеджером.

– Зачем нам переться в какую-то Америку, – сказал я, а сам думал о том, что, возможно, в этом и есть свой резон. Ведь нужны были огромные деньги. Миллионы монарха уже не спасали и таяли как вчерашний снег.

Глава 6

Как-то вечером мы сидели в кафе, за окном моросило, а за столиком было уютно и тихо. Жора жадно курил, сигарета за сигаретой и огрызком карандаша, откуда-то появившимся в его руке, рисовал на салфетках какие-то одному ему понятные структурные схемы. У него была страсть – все превращать в знаки, символы, схемы, рисуя их на всем, что попадалось под руку и даже под ногу – на фильтре, на клочке газеты, на колене или на салфетке, на асфальте или веточкой на прибрежном песке… Ему нравилось марать бумагу, создавая на ней какой-либо очередной графический шедевр своей мысли.

– Понимаешь меня? – время от времени спрашивал он и, не дожидаясь ответа, продолжал одним росчерком, как Пикассо своего знаменитого голубя, рисовать корону. Я не силен в политике, но из вороха его слов и салфеточного символа царской власти можно было догадаться, что речь шла о монархии, возвращаемой Жорой на территорию нашего кафе. Жору несло. Он так быстро и сбивчиво говорил, что трудно было вставить слово и уследить за его мыслью.

– Ко мне словно прикоснулась Божья десница, – горячо произнес он, – я теперь знаю, зачем живу…

Я не знал, куда себя девать, слушая его признания. О лечении рака, инфаркта или инсульта не было сказано ни слова, как не было упомянуто и о предупреждении старости, решении проблем долголетия. А между тем, от решения этих проблем, кормивших и одевавших нас, впрямую зависела наша жизнь.

– И мы построим, – возбужденно говорил он, – новый мир, новый мир… Экология, экономика, социум… Но главное – дух! Главное изменить сознание этого ублюдка, объявившего себя Homo sapiens – твоего человека разумного.

– Моего?!

Мы помолчали. 

Жора словно в воду глядел. Изменить сознание человека, пожалуй, самое трудное дело. И мозг его напряженно думал об этом: нужно менять. Менять и затем, как на камне, строить новый дом, новый мир! Строить. И владеть… И владеть, конечно! Кто из нас не мечтал в свое время стать на миг Александром Великим или Наполеоном, Цезарем или Октавианом, Коперником или Эйнштейном, или, на худой конец, Чан-Кайши? Пусть кинет в меня камень тот, кому хоть единожды в жизни не приходила в голову эта великая мысль: владеть миром!

Все, что Жора рисовал на салфетках, мне не очень нравилось. Это были спирали развития и круги, и ромбы… Были и чьи-то глаза и уши, нейроциты и ДНК… Жора был никчемным художником, фигурки его кособочились и, хотя были плоскими, как листок фанеры, они едва держались на хрупких бумажных ногах. Я смотрел на все его художнические потуги и ухмылялся: нарисует он пирамиду или не нарисует? Нет. Нет! И вот пробил час, решил я, пришла та минута!

– Дай-ка я, – сказал я и забрал у него карандаш.

Я взял салфетку и стал рисовать на ней сначала какие-то фигурки: кружки, спирали, квадратики… Жора снисходительно улыбался, мол, давай-давай, я уже все перепробовал.

– Вот смотри, – сказал я и смело начертил пирамиду.

– Что это? – спросил он.

– Пирамида, – сказал я тихо, – пирамида жизни. Четыре грани: экономика, экология, социум…

– А четвертая?

– Личность, власть…

– Власть!.. Какое крепкое, сильное слово, – сказал Жора, сверкнув очами, и повторил с наслаждением, – власть!.. Как клинок! Как кортик!..

Я дождался, когда он снова вернулся ко мне и стал рассказывать о значении каждой линии на салфетке. Что-то дорисовывал, что-то черкал… Пока салфетка не превращалась в бумажный ошметок. Я тянулся рукой за другой…

– Пирамида, – сказал я еще раз, – вот модель жизни.

Жора откинулся на спинку стула и посмотрел на меня.

– Ты, парень, бредишь, – произнес он, – какая еще пирамида?! Пирамида – это каменный гроб, яма, смерть…

Я выждал, когда он закончит, и попытался продолжить рассказ.

– Брось, – сказал Жора, – тебе не идет быть упрямцем. Ты же знаешь: я их терпеть не могу. Упрямство – это явный признак…

– Тупости, – сказал я, – я знаю.

Я и не думал обидеться, я понимал, я чутьем, шестым чувством своим ощущал, что пирамида прекрасна. И Жора, я уверен, тоже почуял: это то, что он так долго искал! На то он и Чуич, чтобы ловить на лету! Пирамида, как ничто другое, вместила в себя существо жизни. Это было новое представление о жизни, новый брэнд. Геометрическая пространственная модель. Как модель атома. Или модель ДНК. Я увидел мгновенную искру не то чтобы зависти, нет, искрометную вспышку обиды, может быть, сожаления и внутреннего неудовольствия, даже разочарования собственной персоной: почему не я?! Почему не мне пришла в голову эта мысль? Такое бывает: ты думаешь, мучаешься, сходишь с ума от того, что не в состоянии разложить, так сказать, по полочкам свои представления о чем-то значимом для тебя, важном, скажем, о жизни, и вдруг кто-то приходит и заявляет: «Смотри: это же пирамида!». И у тебя выпадают глаза: в самом деле! Именно в такую минуту Архимед и проорал свою «Эврику!» Но глаза загораются и тот же час тухнут: только слепой мог этого не увидеть. Такое бывает. Теперь мы сидели и просто молчали. Как-то не было слов. Я черкал очередную салфетку, Жора раскурил свою трубку.

– Налить? – спросил он и потянулся рукой к бутылке.

Я кивнул: давай.

– Знаешь, – сказал потом Жора, – в этом что-то есть.

Он слово в слово повторил слова Вильяма Задорского. Ничего другого от него я и не ждал. Еще бы! Есть не какое-то «что-то», а именно то, что нам было нужно. Вскоре мы в этом удостоверились в полной мере.

– Смотри, – снова с жаром сказал я, суя ему под нос свежую салфетку с красивенькой пирамидой, – смотри…

– Ладно, ладно, я понял.

Еще бы! Как такую простоту не понять!

– Здесь все, – сказал я, – основание – это весь генофонд жизни, на вершине – Иисус.

– Да, – сказал Жора, – мне нравится. Вершина – это точка абсолютной гармонии всех ее составляющих.

Он и мою мысль повторил слово в слово!

– Точно! Точка! Точка абсолютного совершенства, – кивнул я, – если хочешь – трон Иисуса Христа.

– Трон?!.

Он выкрикнул это слово и сам себе удивился. Он был просто обезоружен моими доводами. Я гордился и торжествовал, видя, как Жора был потрясен моей придумкой.

– Слушай, – сказал он, – ты опять гений!.. Прекрасный образ! Мы ведь редко думаем словами, хотя, собственно, здесь слова уже и не нужны. Но вот еще что…

Он задумался на секунду и тут же обреченно прорек:

– Совершенства ведь не бывает…

Он сказал это так тихо, что мне пришлось читать по губам.

Как раз в этот момент я было пригубил рюмку, но тотчас оторвал ее от губ и приподнял над столом. Я спешил ему на помощь.

– Ты тоже гений, давай выпьем за это. За нас, гениев…

Жора отложил трубку в сторону, взял свою рюмку, и теперь искренняя обворожительная улыбка озарила его лицо.

– За нас, гениев, – согласился он, мы чокнулись и опрокинули в себя содержимое рюмок.

Потом мы долго молчали. Он тоже стал рисовать пирамиды, затем конусы, многоугольники и даже какие-то тетраэдры или октаэдры. Но они ни в какое сравнение не шли с моей пирамидой. Мне нравилась лишь его похвала: «Мне нравится».

– Невероятно, – вполголоса произнес он, – но еще вчера я жил как слепой…

– Слушай, мне нравится, – повторил он, – это – совершенно! Как круг! Просто и совершенно!

Он не только прозрел, но и принял мою пирамиду. Как неизбежность. Как приговор палача. Как крест! Мы легко водрузили ее на свои плечи и готовы были нести в мир людей.

– Знаешь, я понял теперь, чего мне так не хватало – воздуха!..

Я смотрел на него в ожидании пояснений. Он даже стукнул себя кулаком по лбу с досады, что не ему пришла в голову мысль о Пирамиде.

– Воздуха, – повторил он, – объема, пространства…

Воздушная, пространственная модель жизни – это была моя придумка! Я сиял! Как здорово! Просто прекрасно!

– Идея твоя, на мой взгляд, потрясающа, – сказал Жора, – мы должны ее хорошенько поэксплуатировать. Вытащить из нее все жилы…

– Да, – сказал я, – выпить все соки…

Жорина похвала, одобрение и его признание возбуждали и оживляли меня: я горячился, острил, невпопад хохотал… Да-да, это была истерика открывателя. Не каждому удавалось снискать Жорино восхищение. Впору было бы выкрикнуть свое «Эврика!», но я удержался.

– Все имеет свою цену, но самые большие деньги умные люди выкладывают за идею, реализация которой вскоре с лихвой окупается и приносит баснословную прибыль, просто бешеные деньги. Вот только как прилепить сюда наши клеточки? – задумчиво произнес Жора. – Над этим мы должны еще потрудиться…

Это был самый главный вопрос: как? А ведь тогда мы уже знали, как на него ответить. Но не сказали об этом друг другу. Мы еще опасались неверных формулировок, неточностей в подборе слов, мы знали, как это важно – дождаться словам своего часа. И мы верили своей интуиции: наши клеточки тут были как раз очень кстати. Оставался открытым вопрос финансирования.

– И знаешь, – добавил он, – меня просто убивает такое неслыханное равнодушие к совершенству…

Я это знал: даже самая никчемная глупость его раздражала.

Вот так на измятых салфетках какого-то ночного кафе мы и набросали первый план строительства Пирамиды. Тогда мы жаждали вытащить из нее все жилы, выпить все ее соки… Эх, знать бы нам тогда, что все так грустно закончится… Но в тот день я ни разу не произнес его фразу, когда-то брошенную как камень в мой огород: «Совершенства ведь не бывает…». Как же он оказался прав!

– Мне кажется, что и ты разлил для меня свое масло, – сказал тогда Жора, – как та Аннушка… Да, нужно спешить работать, времени крайне мало.

Ему было около тридцати пяти. «Работать» было его любимым словом. Однажды я спросил, не хочется ли ему отдохнуть, уехать на неделю-другую к морю, уйти в горы…

– Я буду работать, даже если меня подвесят вниз головой, – сказал он, ни на секунду не задумываясь. 

Меня поразил его ответ. Я не считал его трудоголиком, он много времени проводил, мне казалось, впустую, мог сидеть в задумчивости часами, жуя свои кедровые орешки и перебирая четки, и попыхивая трубкой, просто откровенно бездельничая.

– Даже за яйца, – прибавил он.

– Что «за яйца»? – не совсем понимая его, спросил я.

– Подвесят…

Он сухо улыбнулся и в подтверждение своих слов утвердительно кивнул: да!

– А ты хотел бы умереть молодым? – неожиданно спросил он. И, секунду помедлив, добавил, – ладно… договоримся.

Я не знал, что на это ответить: умирать мне не хотелось. К тому же он меня уже не раз спрашивал об этом. Почему? А о чем мы должны были договориться, я понятия не имел.

Глава 7

Идея Пирамиды жизни пришла мне в голову совсем неожиданно в чьей-то приемной…

– Ты рассказывал, – напоминает Лена.

– Да. И она не оставляла теперь меня ни на минуту: Пирамида – вот гнездо человеческой жизни! Теперь я носился со своей Пирамидой, как… Как… Мир перевернулся!..

Мы с Жорой просто ошалели от радостного предвкушения немедленной перестройки мира. Да-да, эта была та перестройка, о которой мир так долго мечтал! И там уже грелось на завалинке в ярких лучах нового солнышка наше хрупкое совершенство. Мы вдруг легко нашли ему теплое место, и теперь оно высиживало свои яйца. Оставалась нерешенной проблема гена.

– Гена?

– Однажды я застрял в пробке и не знал, куда себя деть. Мы двигались медленно, метр, еще метр… Я опаздывал на какую-то встречу… Взгляд мой упирался в номерной знак впереди стоящей машины, а мысли бродили по долине Нила. Назойливо гудели клаксоны, я включил кондиционер и поднял стекла… Уж не помню, из каких чисел состоял на машине тот номер, но я прекрасно видел на нем три буквы: ДНК. ДНК! Машины с таким номером в Москве не встречаются, откуда же взялась эта? Я не вышел, чтобы у водителя удовлетворить свое любопытство, я просто заорал: «ДНК!..». Меня вдруг осенило: феноменология гена! Это как выходишь из тьмы на яркое солнце! Вот решение всех проблем!

– Ты поешь гимны гену, и это не может не восхищать, – говорит Лена, – но ты не можешь не знать, что… Тебе не кажется, что твоя Пирамида горбатая?.. Что вершина ее из сусального золота, а грани выкрашены краской для пола? Или для стен психбольниц!

Лене тоже не совсем нравилась наша Пирамида. Я защищался:

– В том-то и дело, в этом-то и суть, – произношу я, – мы выгорбили ее до неузнаваемости. До непристойности! Мы ведь и пришли сюда, чтобы выровнять этот горб!

Сидя потом вечером дома, я рассуждал: управлять феноменологией жизни через геном! Именно здесь сокрыта сокровенная тайна жизни. А недра гена просто натоптаны информацией о твоем прошлом, настоящем и будущем. Задача заключается в том, как раскрутить эту информацию во благо, как ее правильно разрулить. Если вожжи генофонда в твоих руках – ты властелин жизни! Ведь давно известно, что тот, кто владеет информацией, тот владеет и миром. Значит – ДНК! Засилие ДНК! Во всех составных частях Пирамиды! Вот и все решение! Но это было только озарение, первый гром, вспышка молнии…До воплощения идеи было еще далеко.

И откуда здесь, в Москве, думал я, появилась эта машина с тремя пророческими буквами на номере?

Только через три месяца мы приступили к первым экспериментам.

С этого момента мы уже жили в своей Пирамиде. Не было часа, чтобы мы не обменялись свежими впечатлениями о Ее устройстве.

Так была провозглашена Пирамида!

Глава 8

В суете сует мы не заметили, как подкралась зима. Навалило снегу, который выбелил всю Москву и скрипел под ногами, холодя душу. С приходом зимы пришло и время получения очередного миллиона. Мы с Жорой ни разу не обмолвились об этом, но каждый из нас ждал этого момента, поскольку денег всегда не хватало. Их, как известно, никогда не бывает много. Всегда что-то попадется на глаза или подвернется под руку такое, без чего невозможно представить себе дальнейшее существование. То новенький компьютер последнего поколения, то японский спектрофотометр с международной выставки, то старенькая иномарка монгольского дипломата, а то и дачный участок с рубленным домиком где-нибудь в Переделкино или в той же Баковке. Да мало ли куда и на что можно тратить бешеные деньги! Между тем, наши миллионы взяли, что называется, нас за горло. К тому времени Вит удачно провернул весьма выгодную сделку с приобретением каких-то ларьков и киосков, разбросанных по всей Москве и даже в ее пригородах. Шла бойкая торговля то ли женским нижним бельем, то ли бубликами и пирожками, где-то, рассказывал Вит, мы открыли магазинчик по продаже бижутерии, а в самом центре столицы – парфюмерный киоск. Только табачных лавок было штук семь, множество вино-водочных ларьков, а вскоре и несколько пивных баров. Потом были и салон старых иномарок, и какая-то картинная галерея, и даже, кажется, какое-то оружие, не то автоматы, не то бронетранспортеры, если не целые ракетные установки. Когда Вит об этом рассказывал, Жора не мог сдержать улыбки.

– Вот мы и превратились в торгашей. В рост-то деньги кому-то даешь? – спрашивал он у Вита, – не жалей, взымай пеню, бери мзду, шантажируй своих клиентов. Скоро станем Крезами и Гобсеками и заживем припеваючи! Ты не устал жить в этой грязи?

– Аа-а ты? – в свою очередь спрашивал Вит. 

Такие Жорины шуточки-издевки не производили на Вита никакого впечатления. Всю эту Жорину муть он пропускал мимо ушей, выслушивал Жору молча, глядя на него своими рачьими желто-зелеными глазами, ни разу не моргнув и не отводя взгляда. Иногда он прищуривал веки, и мягкая улыбка озаряла его лицо, и было ясно, что он думает о чем-то приятном, радостном, добром. Он знал одно: деньги не пахнут, и еще никто от них не отказывался. Когда долго бродишь по миру в поисках повседневного хлеба, не спишь по ночам, голодаешь, варясь в этом затхлом вонючем вареве, и однажды вдруг чуешь и рылом, и ухом, чуешь вдруг – есть, нашел! В тебе тотчас, сию же секунду, в тот же миг, это как крик, в тебе вспыхивает пожар обладания. Нашел! Зацепил! Ухватил жилу… Крепко! Как хвост той Жар-птицы, которую ловит весь мир, сколько помнит себя человек. Это чувство знакомо каждому, кто хоть раз чуял запах кредиток. Ни я, ни, понятно, Жора этим чувством не были наделены, но у нас был Вит с нюхом гончей. И здесь среди нас ему не было равных. Говоря коротко, наш бизнес процветал, и мы с Жорой жили припеваючи, не дуя ни в ус, ни в ухо, получая от Вита солидные дивиденды и не заботясь о завтрашнем дне. Это гораздо позже Вит со своей братией освоили конвейер и стал делать деньги на выращивании у стариков и старух новых зубов. Но до этого нам еще надо было дожить. А пока мы занимались своим важным делом, не позволяя себе снизойти до торгашеской суеты, и нам казалось, что так будет всегда.

– Есть такая притча, – говорит Лена, – знаешь? Приходит мужик к мудрецу… Знаешь?

– Не…

– Приходит мужик к мудрецу и говорит: «Дед, всё так плохо… кончились деньги, ушла жена, никто не любит…». «Так будет не всегда, – отвечает мудрец, – иди, молись…». Через время приходит мужик, весь светится!.. «Слушай, дед, у меня просто нет слов, вот тебе подарки…». «Брось их в угол, говорит мудрец, иди молись… Так будет не всегда».

– Вот-вот, – говорю я, – так будет не всегда… Разузнав, что к Новому году мы получим очередное вознаграждение от нашего мецената и несостоявшегося пока еще воинственного монарха, Вит прилип к нам, как плесень к дорогому сыру. Он уже не миндальничал с нами, не просил относиться к нашему делу с холодком, он требовал.

– За-автра же незамедлительно и-идите к патрону. Дайте мне его те-елефон! 

У него были такие грандиозные планы, что он готов был пустить в оборот все деньги мира. В этом блошином бизнесе мы с Жорой были совершенно беспомощны и слыли в глазах Вита полными профанами, просто потерянными для него. И меня, и Жору бесили разговоры о постоянных деловых встречах, каких-то договорах и обязательных платежах. А от упоминаний о партиях французских лифчиков или гонконговских плейеров просто тошнило. В голове нужно было держать так много сведений, что она превращалась в забитый до отказа торговый склад. В ней совсем не оставалось места для научных идей, наши способы увеличения продолжительности жизни (по сути, наши кормилицы), перспективы клонирования и вообще все идеи улучшения человеческой природы (между нами говоря – породы) пылились где-то в заброшенных грязных темных углах подвальных помещений, доступ к которым контролировал только Вит. И все это наряду с тем, что уже полным ходом шло виртуальное строительство Пирамиды. Да-да Новой Атлантиды. Нам хотелось вернуть Золотой век. Мы всегда вынуждены были куда-то спешить, не опаздывать, быть пунктуальными и сдержанными, держать язык за зубами и ходить под присмотром бритых косноязычных бычков, плюющих на тротуар и вечно жующих соленые орешки. Этого мало – нужно было хитрить, лицемерить, ерничать, безбожно врать. Мы вынуждены были даже воровать. Не в привычном понимании – как булку с прилавка или сливу с лотка, нет – тихо, тайно, не вступая в битву с законом, но всячески его надувая и обходя. Вит никогда не рассказывал, как он это делает, но было ясно, что его мозг постоянно над этим работает. У него был широкий круг знакомств среди деловых людей и высоких чиновников, которые были у него на крючке. Случайный взгляд на страничку его засаленной и истрепанной записной книжки обнаруживал там галерею портретов не только торгашей женским бельем и винно-водочных продуктов, но и торговцев автоматов Калашникова, ракетного топлива, нефти и газа. Страницы иногда даже сверкали крупинками сибирского золота и якутских алмазов. А последняя запись на странице с буквой «П» говорила сама за себя: «Плутоний, переговоры с корейцами, суббота, 19.30». Одному Богу было известно, как во всех этих делах можно было найти живую жилу. Вит этим жил, и на первых порах нам тоже было любопытно, что творится в нашей торгашеской империи, но вскоре ее законы властвования взяли, как уже сказано, нас за горло. Это претило нашим творческим натурам и высоким устремлениям, и хотя Вит и настаивал, что здесь творчества не меньше, чем в науке, мы в конце концов воспротивились его напору, и, стараясь уйти от разговоров, даже прятались от него. Если же он находил нас, хватал за рукав и пер как танк, это приводило нас в ярость.

– Да иди ты со всеми своими памперсами и подгузниками в самую глубокую задницу! – возмущался Жора.

Вит выслушивал такие возмущения, не моргнув глазом, и продолжал дергать за рукав. Тогда Жора хватал дубленку и выскакивал на улицу. Доходило до того, что он подбегал к Виту весь в кулаках и набрасывался на тщедушного еврейчика с готовностью убить его, но это не пугало Вита и даже смешило его.

– Жор, я пе-екусь и о твоем будущем.

Если не было Жоры, Вит налегал на меня, и мне приходилось часами его выслушивать. А что было делать? В конечном счете он давал нам возможность безбедно существовать. Ведь нищета, каждый это знает, никому еще не позволяла добиться выдающихся результатов ни в какой из сфер человеческой деятельности. Нищий всегда творчески мертв, и никто меня в этом не переубедит. Для творческого человека нет в мире ничего хуже, чем жить в нищете, но для пробуждения творческого начала, я не знаю и ничего более мощного, чем нищета. Вит, конечно же, крал у нас по куску жизни, педантично и тихо сжигал наше время, которого нам так недоставало. Нужно сказать, что среди непререкаемых достоинств Вита была его способность располагать к себе тех, без кого его дела шли наперекосяк, убеждать их в целесообразности того, что Вит считал важным, и в конце концов делать их своими рабами, ничем не подчеркивая ни малейших признаков такого рабства. Я как-то сказал об этом Жоре, но он наотрез отказался обсуждать эту тему.

– Все мы чьи-то рабы, – сказал он, – например, Божьи. И разве ты когда-нибудь согласишься копаться в этой навозной куче, которую звучно назвали бизнесом? Да никогда! Ты ведь кроме своих клеточек и какой-то надуманной Пирамиды ничего знать не хочешь. Да ничего и не можешь, не так ли?

Это был не упрек, это была голая правда, от которой невозможно было спрятаться. И я больше с подобными вопросами к Жоре не лез. Жора верил в торгашеский талант Вита, целиком и полностью доверял Виту, а я доверял Жоре, и этого было достаточно, чтобы заниматься любимым делом и жить припеваючи.

Глава 9

Теперь мысль о Пирамиде, как о геометрической модели совершенной жизни просто преследовала меня по пятам. Навязчивая идея? Да нет. Просто если тебе однажды пришло в голову что-то важное на твой взгляд, такое, что зацепило тебя за живое, всколыхнуло и выбило из колеи повседневного топтания на одном месте, это что-то уже не отпустит тебя, не оставит в покое. С людьми поиска, ловцами жар-птиц, это случается на каждом шагу. Случилось и со мной. Модель Жизни – Пирамида – это как пространственная модель атома или модель ДНК. На мой взгляд они гениальны. Вот скажи мне – Резерфорд и Бор – Нобелевские лауреаты?

– Ну да! Кажется…

Лена щурит глаза, пытаясь вспомнить.

– И Крик, и Уотсон?..

В этом Лена уверена:

– Разумеется!..

Так ведь и моя модель жизни ни чем не хуже ни модели атома, ни ДНК!

Одним словом, Пирамида прилипла как банный лист. Она стала для меня предметом непрестанного думания, довлела над всем остальным, царила и господствовала, и безраздельно властвовала над моим внутренним миром. В чем же, собственно, было дело? Вот как я рассуждал. Всему миру известно, что жизнь, как когда-то считали, земля, держится на трех китах: экономика, экология, социум… Это аспекты устойчивого развития, о которых и в Рио-де-Жанейро, и спустя десять лет в Йоханнесбурге, а недавно в Брюсселе с пылом и жаром спорили и экологи, и политики, и экономисты…

– Ты говорил на четырех, – говорит Лена.

– Верно, к этим трем китам, признанным и бесспорным, я прибавил четвертого – личность. Личность или, собственно, власть. Власть так называемого разума так называемого Homo sapiens безусловно вершит жизнь на земле, ведает множеством ее проявлений. Роль личности в истории…

– Я прекрасно понимаю и признаю эту роль, – говорит Лена.

– Вот видишь! Ты легко согласилась…

– Еще бы!

– Так вот… Все четыре наши кита состоят из генов. И вот что еще надо признать: какие в экономике гены? Зависит ли, так сказать, качество экономики от работы генов? А как же! Конечно! Экономику ведь делают неэкономной люди, натоптанные генами, как бочки тюлькой. Говорят, что законы экономики не зависят от деятельности человека. Я скажу: это – неправда! Все это выдумка лукавых, сухих счетчиков, калькуляторов жизни. Даже самый старший экономист мира, дедушка Маркс, весь, весь с головы до ног состоял из генов. И его тяжелейший и величественный «Капитал» – плод работы его генотипа. Разве не так?

Лена не уверена:

– Никто так не думает. Гены в экономике?..

– Это было еще одно Жорино открытие: «генная экономика»!

Вот еще одно доказательство: не было бы на планете Земля человека, не было бы и никакой экономики. Не было бы вообще угрозы для жизни! И не нужно было бы строить никаких пирамид. Но это другая тема, мы ее еще обсудим. Итак, хороша ли, плоха ли экономика жизни – зависит от людей. Зависит ли количество ВВП на душу населения от активности генов премьер-министра или парикмахера? Еще как!

Лена удивлена:

– Никто так не думает.

– В том-то и дело. Итак, правило первое: экономика человечна. Если это так, то гены людей управляют и экономикой. Правило второе… Все остальные правила сводятся к одному: генофонд планеты – основа жизни, основание нашей пирамиды, и все проявления ее составляющих – экономики, экологии, социума и власти определяются работой генов. Феноменологию жизни творят гены. Теорема доказана?

Лена и не сомневается:

– Это ясно как день.

– Ясно то ясно. Почему же жизнь висит на волоске? Сегодня пирамида жизни – как Пизанская башня. Кособочит, горбится, выпирает… Если экономика хороша – страдает экология, если власть узурпирована – страдает народ… Это сплошь и рядом, примеров – тысячи. В чем же дело? Нет гармонии. Кривая Пирамида. И выровнять ее могут только гены. 

– Только гены? Но как?

– Вот и я спрашивал себя: как?!

В середине декабря, как сейчас помню это была суббота, я затянул Жору в ЦУМ, и мы купили себе роскошные дубленки. Зима была холодной и ходить в демисезонном пальто по Москве было холодно и просто неприлично. Дубленки в жуткий мороз – это было прекрасно! Чувствуешь себя, как на печке. И выглядели мы с Жорой в них солидно и достойно.

Глава 10

Скоро и мой портфель был полон, просто набит принципами истинной, я считал, демократии, и мы уже готовы были начать строительство идеального общества, но тут вдруг вновь появился тот, кто без всяких церемоний взял и, пардон, написал в мой портфель.

– Не говори мне кто это, хорошо? – просит Лена.

– Жора, кто же еще! На все наши принципы – горячей струей пессимизма.

Помню, он прилетел то ли из Перу, то ли из Мексики и, когда я спросил у него по дороге из аэропорта, не желает ли он выслушать, как мы тут без него расправились с совершенством, он только ухмыльнулся. И после небольшой паузы произнес:

– Знаешь, эта твоя Пирамида не выходит у меня из головы. Весь мир говорит о совершенстве, но разве можно верить словам тех, кто живет в роскоши, кто в пост завтракает рябчиками и засаленными губами произносит тосты, славя равенство и справедливость? Я могу тебе точно сказать: мы свернем себе шеи и обломаем ноги. Это, конечно, мягко сказано.

Через час он снова набросился со всем своим пылом и жаром на толстозадых без всякого предисловия и, как мне казалось, без всяких видимых причин. Просто он был не в духе. Я не часто видел его в гневе и никогда не видел сердитым. Он всегда всему и всем улыбался. Его ничем нельзя было удивить. Ни обидеть, ни рассердить. Несправедливость же приводила его в бешенство.

– Среди этой своры, – сказал он, – я не знаю ни одного, кто на самом деле жаждал бы торжества справедливости. Все они одним миром мазаны, и от нас требуется лишь только одно…

Затем он стал перечислять то, что уже говорил мне тысячу раз. Я не мешал ему высказаться. Когда пар нарочитого недовольства был выпущен, Жора произнес:

– Так что до совершенства нам, как до Киева пёхом. Поэтому имена здесь не имеют значения.

Какие имена? Для меня это осталось загадкой.

Затем он подробно рассказывал о своем участии в раскопках Мачу-Пикчу и о достопримечательностях Чичен-Ица, восторгаясь не только технологией их строительства, но и системой правления, которую называл истинной демократией. Одному Богу было известно, как он эту демократию определил.

– Что такое «демократия Пирамиды»? – спрашивает Лена.

– Ее принципы совершенства.

Глава 11

При каждом удобном случае Жора не упускал возможности рассказывать о своих принципах:

– Итак, если сформулировать содержание и основные, так сказать, глубинные принципы совершенной жизни, то нужно назвать следующие: первое – споспешествуй абсолютной реализации собственного и всеобщего генофонда жизни, второе – пользуйся обратной биологической связью как путеводной звездой, третье – живи по мере. Вот три кита совершенства!

Твердя нам свою рацею, Жора весь преображался. Он светился, сиял, и еще ярче горели немыслимой синью его глаза. Было ясно, что эти три кита давно теснили его мозг, и вот он пустил их в свободное плавание. Это были часы откровений. Мы сидели перед ним, как те евреи перед Иисусом, читающим им Нагорную проповедь. Но мы не молчали, заглядывая ему в рот, не поддакивали, кивая в такт его речи: у нас были на этот счет и свои представления о принципах. Кто-то даже был не согласен с его доводами. Жора ждал, когда все выскажутся. В тот вечер он сидел на диване, привычно расставив ноги, поглаживая рыжего кота, приютившегося у него в паху. Когда Жора так серьезно о чем-нибудь говорил, невольно хотелось прислушаться. Так уж повелось, что каждая его фраза, сказанная в таком тоне (ведь чаще всего он просто противоречил, если не ерничал) несла в себе нечто новое, да. Щеки покрывались румянцем и время от времени ехал к затылку ежистый скальп, обнажая и без того высокий лоб.

– И прицепи, – продолжал Жора, – прицепи на флаг своего совершенства вот такой лозунг-девиз: «Мы не должны быть сильнее самого слабого!».

Это и была та самая фраза, которую он так долго вынашивал. Да! Мы не должны быть сильнее самого слабого! Жора сделал паузу, чтобы и мы смогли насладиться ею. Мы впитывали ее сладость.

– Нет, – сказал Жора еще раз, – не должны! Ведь сила народа, нации, страны определяется благосостоянием слабых ее представителей – бедных, больных, уродливых и бомжей, кривых и горбатых… Да-да, и горбатых, и… 

Первым не удержался Володя Ремарчук:

– Нетрудно быть сильнее самого сильного.

– Трудно быть только Богом, – сказала Таня и встала, наконец, со своего табурета.

От природы робкая и застенчивая, она больше слушала, чем спрашивала. Кто-то сказал что-то еще, мол, Бог тут не при чем и т. д. Поспорили.

– Ну и, конечно, – сказал потом Жора, – «Не убий, не укради, не прелюбодействуй…». Это – классика! Мы ведь говорим…

Он взял кота за холку и легонько опустил на пол.

– Здесь нужно повсеместно использовать и «игольное ушко» Христа, и все Его заповеди блаженств, все Его учение… И другие учения… – Но всё это только воспитание, утверждение веры, возможно, насилие, да-да, диктатура, скажем, чести, совести, справедливости… Преображение сознания – да, но извне, лоск, наведение глянца. Главное же…

– И когда наши принципы восторжествуют, – вдруг произнесла Таня, – и все станут братьями, свободными и равными…

– Одинаковыми? – спросила Наталья.

Жора посмотрел сначала на Таню, затем перевел взгляд на Нату. Они вопросительно смотрели на него.

– Нет, – сказал он и улыбнулся. – Нет, – родные мои…

Его скальп уехал к затылку, расправив морщины и омолодив лицо, уползли высоко вверх русые густые брови, а глаза просияли. Жора выдержал небольшую паузу, собираясь с мыслями, поднял правую руку вверх и, грозя всем указательным пальцем, наконец произнес:

– Нет в мире более изысканного и свирепого рабства, чем равенство. И всякая гнусная попытка его навязать – это насилие над природой. Ведь она так устроила, что каждый ее геном неповторим, необычен и уникален. Более трех миллиардов абсолютно одинаковых нуклеотидов, но в беспримерно разной последовательности! Вот корень разнообразия! И если каждому гену дать волю абсолютной реализации, то все станут и Эйнштейнами, и Леонардо да Винчами, и Наполеонами… И эта разносортная гениальность станет…

– Да, но…

– Каждый, да-да, каждый, – не сбавлял оборотов Жора, – должен создать себе идеал и стремиться воплотить его в жизнь. Каждый должен стать гением своей социальной ниши, своего места: метельщик подворотни столь же велик и славен, как царь! И мы должны быть всемерно и повсеместно кипуче деятельны, просто воинственны на своем месте! Ведь деятельность всегда означает победоносность!

– Но сегодня, – возражала Наталья, – наша среда…

– Вот-вот, – продолжал Жора, – в том то и дело, что сегодня жить… Среда, которую мы окружили, взяв в заложники и творя повсеместную глобализацию, убивает в нас Богом данное разнообразие, причесывая всех под одну гребенку. Мы подвержены влиянию нашего куцего воспитания и образования, которые совершают над нами акт обрезания, не связывая нас заветом с Богом, но с каждым днем удаляя от Него. Это – правда!.. Человек – враг Бога! И как бы Бог не старался уговорить его притчами и призывами стать лучше, этого хромодушего недоноска можно изменить только корчеванием корня, отсекая гниль и ветхость и растя свежие побеги добра и света… Это – правда!.. Так что – зри в корень!

Жора на секунду задумался.

– Так что главное, – заключил он, – в том, что жить – вредно. И мы должны найти в себе силы победить современное рабство. Милые мои, двадцать первый век на пороге!

– Ты хочешь сказать, что…

Юля смотрела на Жору влюбленными глазами и не решалась задать свой вопрос. Наконец, спросила:

– …что наша цивилизация не достойна того, чтобы?..

– Хм!

Жора посмотрел на Юлю, затем взял ее за локоть и сказал:

– Милая моя, знаешь… Мне с вашей цивилизацией не совсем по пути.

Взгляд его был устремлен в бесконечность, лицо стало каменным. Вот бы вылепить его, подумалось мне. Сократ. Сократ!..

Меня уже не удивляло, что Жора так назидательно и скрупулезно пытался заселить наше сознание своими девизами и лозунгами. Мы часто все это обсуждали, и он, переосмыслив и выкристаллизовав все наши мнения, затем высказывал их, выставляя на суд всей компании.

Не сводя потом глаз с Вари, он вдруг выпалил:

– И запомни: Вселенная справедлива! И каждому воздаст по заслугам. Кто был… Впрочем, вы все это знаете. Для достижения совершенной жизни все открытые до сих пор и еще не открытые законы должны использоваться человеком через призму би-о-ло-ги-ческой…

С каждым слогом Жора качал своей большой головой, …повторяю – би-о-ло-ги-чес-кой целесообразности, постоянно повышая энтропию жизни. Придуманные же людьми разные там худосочные приоритеты политики и экономики, работающие в ущерб биологического начала, все более и более разрушают жизнь, неся в мир опустошение и погибель. Да!

Жора неотрывно смотрел на Юлю.

– Не по пути, понимаешь?

Юля только кивнула и не высвободила локоть.

Я сидел у окна и листал какой-то журнал. Но я слушал. Мне было любопытно, как Жора расправится с совершенством. Не каждый мужчина, будь то ученый или философ, способен сегодня взять его в осаду. Жора решился. Решение, как я уже говорил, пришло неожиданно, в какой-то пивнушке. С тех пор Жора был в наступлении.

– Но если следовать всем этим принципам, не совсем ясно, зачем нужно строить вашу Пирамиду? – произнесла Таня.

Жора улыбнулся лишь уголками губ.

– Танечка, – сказал он, – ты – царица вопросов.

Таня смутилась, но ни разу не моргнула глазами.

– Верно, – сказал Жора, – так и есть! Ведь что из себя представляют ее составляющие? По сути, они и представляют из себя ту или иную ступень развития и реализации генофонда жизни, ту или иную степень ее совершенства. Что есть власть: вождь, лидер, король или шейх, президент или?.. Что есть парламент, правительство, местные князья?.. Вся власть, все эти слуги народа представляют из себя не что иное, как битком набитые генами, генами, генами рыхлые человеческие тельца, в большинстве своем толстые, сытые, жадные, жирные, лицемерные и лгущие, гнилые и пропащие, мертвые, мертвые вонючие души…

Все это Жора произнес на едином дыхании. Видимо, у него не хватило воздуха, чтобы продолжить этот список уничижительных человеческих качеств. Он глубоко вдохнул и ни словом не обмолвился о «мерзкой мрази». Странно, но на этот раз он не произнес этих огненных слов.

– Хорошо-хорошо… Итак, вся эта власть…

Женевьева сидела у окна и стенографировала Жору.

– Да, все эти власть имущие наполнены генами, но не человеческими, а животными: свиньи, волка, гиены, грифа, гада, жабы, тли… Противоречие в том, что…

– Да, в чем?!

– Золотой вопрос! – воскликнул Жора, на секунду задумался, затем:

– Вот же, вот, где разлом сознания! Человеку нужно помочь избавить себя от всего гадьего, жабьего, лисьего и волчьего и в то же время оставить в нем богово.

– И?..

– И задача состоит в том, чтобы наполнить эти мешки с говном генами Человека. И это – главное! Здесь корень совершенства! Его кость! Здесь мы и будем копать наш колодец.

– Задачка, надо сказать, не совсем простая, – снова вмешалась Ия.

– Для этого мы и строим Пирамиду. Человек должен стать не только разумным, но и совершенным, – сказал Жора. – Homo perfectum.

– Perfectus, – поправила его Женевьева.

– Все равно, – сказал Жора. – Если хочешь – даже Homo seraphicus Christi, Человек серафический Христов. Человек Пре-о-бра-женный! Если хочешь! Мир заждался его прихода. И все, кто мечтали о нем – и Сенека, и Августин, и Шекспир, и Сервантес с Рабле, и Данте с Петраркой, и Леонардо, и…

– И Менделеев, – подсказала Светлана Ильюшина.

Жора кивнул.

– И Паскаль, – не удержалась Мила Радкевич.

– И Дидро, и Вольтер, и Кант, и Юм, и Толстой, и Чехов…

– Да, – сказал Жора, – и Жюль Верн, и Лем, и даже Ярослав Гашек.

– И даже Маркс с Энгельсом, и сам Ленин…

– Да, – сказал Жора, – весь прогрессивный люд… Поэтому-то и не по пути.

– Как ты сказал, – спросила Женевьева, – Человек сера… как? 

– Сератак, – сказал Жора, – се-ра-фи-чес-кий! Это и будет вам Гений места! И чтобы выбор ваш был верен, возьмите метельщика улиц и усадите в трон царя, а царя заставьте мести улицу! Если справятся – там им и место! Каждый велик в своем болоте, но долг одного не может быть долгом другого.

– Жор, а Переметчика мы клонируем, – неожиданно спросила Ильюшина, – ты обещал.

Жора остолбенело посмотрел на неё. Потом все рассмеялись.

– Как посмотрел? – спрашивает Лена.

– Ну, так, знаешь…

Глава 12

Было ясно, что Жоре, как и прежде, нужны были только слушатели, чтобы сформулировать, наконец, то, о чем мы так долго и неуверенно размышляли. Да, Жора искал любой повод, чтобы свести воедино все наши разрозненные и несмелые представления о сути совершенства. Это было непросто.

– Тьма власти, – говорил Жора, – легко рассеется, как только мы…

Ната не выдержала рассуждений о власти:

– С властью мы, кажется, разобрались. Дальше…

Жора не был согласен с таким утверждением. Он прекрасно осознавал, что с властью, как составной частью Пирамиды, еще долго придется поработать, чтобы эта самая власть качнулась к добру и свету. Но сейчас… Достаточно было и того, что у власти нашлись изъяны и прорехи, за которые можно было зацепиться, анализируя ее несовершенство. Это позволяло, решительно и густо презирая ее, подбирать к ней ключи управления.

Нельзя сказать, что Жора испытывал священную ненависть к властьимущим, нет, он лишь нарочито выпячивал и без того очевидное их гнилодушие и ущербность, чтобы каждый мог это видеть и тыкать пальцем: а ты кто такой? Да, он рассеивал тьму тени тех, кто выдавал свою тень за свет, по той простой формуле, что каждая тень должна знать свое место. Жора считал, что этим он увеличивал количество света. И светился сам. Сиял!..

– А принципы, – сказал он, – это я сам и моя мадам Бовари, и моя Наташа Ростова, и… Ведь твоя «Стратегия совершенствования», написанная совершенно бессердечно-академическим малоудобоваримым квадратным стилем, ничем не лучше.

– Стиль – это я, – парировал я его удар, вытащив из кармана чью-то известную фразу.

– Вот-вот, – сказал Жора, – твой стиль – это ты, а мой – я.

А мне казалось, что мы говорим на одном языке. Ведь у нас не только слова, у нас даже носки были одинаковы.

– И вообще, – заключил Жора, – de principiis non est disputandum[5], ты согласен?

Он иногда любил поставить свою, так сказать, точку над i безупречной латынью. Я кивнул: конечно, согласен!

Вот так полушутя и серьезно и были обнародованы основные принципы и правила новой жизни, по сути – стратегия совершенствования. Это был тот первичный бульон, на котором вскоре взошли первые ростки совершенства. До сих пор на земле шла игра без правил: кто во что горазд. Все жили по одному закону: «дай!». А если бы работали гены ненакопительства и абсолютного бескорыстия, гены альтруизма, то и вся феноменология жизни была бы другой – альтруистической: «на!». Всем бы всего всегда хватало. Истинный коммунизм? Пожалуй.

– Ведь мы до сих пор, – заключил Жора, – смотрим на каждого встречного как на потенциального инвестора своего кармана: а что ты, милый мой, кинешь мне в мою сумку? Сколько?! И это «сколько» определяет к этому встречному-поперечному нашу любовь. Или нелюбовь. И скажи мне, будь добр, – Жора посмотрел мне в глаза, – разве не так ты оцениваешь свое отношение ко мне, к своей Анечке, к Юрке, к Виту, к Юленьке, Танечке, Тамаре, к своему Славику или своему Сенеке?

– Я об этом не думал, – сказал я.

– Ты думаешь об этом всегда и всюду, ты просто не можешь признать этого и выразить это вслух, – заявил Жора, – ты так воспитан, и это не лучшее, что в тебе есть.

Жора улыбнулся.

– Ты думаешь об этом по тридцать шесть часов в сутки и не можешь не знать, что…

– В сутках, – перебил я его, – всего двадцать четыре часа.

– Правда?! – искренне воскликнул Жора. – А я думал… Четырежды девять – тридцать шесть…

Он задумался. Сделал, конечно, только вид, что задумался. Я, как ни силился, так и не смог объяснить, при чем тут его «четырежды девять».

– Да, ладно, – сказал он примирительно, взяв меня за рукав, – ты ни в чем не виноват. Все мы такие. Нет в нас меры. Ах, как нам не хватает меры! Est modus in rebus![6].

Оказалось, что недра гена неисчерпаемы, как и недра атома. Мы нырнули в этот сладкий омут познания с головой, и никакая соломинка нас уже спасти не могла. 

– Тебе не кажется, – спросил я однажды Жору, – что ты мечешь бисер перед свиньями?

– Даже свиньи, – ответил Жора, – могут отличить зачерствевший хлеб от дерьма. – Но, знаешь, – устало добавил он, – иногда наступает такая унылая пустота, что и жить не хочется. Но мы должны уметь разговаривать, не уставать разговаривать, нести в мир знания, знания, растолковывать, если хочешь, наставлять, навязывать, если хочешь – петь! Да, петь им нашу Пирамиду, танцевать ее, вкладывать в клювики… Собирать буковки, как зерна, в слова-караваи, чтобы этими хлебами накормить все человечество. Как Иисус накормил своих голодных овец. Ведь слова – это то, что останется в них навсегда. Строи слов! Мы должны каждый день, каждый день упражняться в щедрости. И нельзя ни на шаг уходить от своих обещаний, иначе в нас быстро разуверятся, а нет ничего хуже, чем разочарование.

С восторгом и грустью вспоминаю я наши бесконечные беседы и споры, которыми он украшал наш ученый быт, иногда дурача и смеясь над нами, но всегда заканчивая глубокомысленными рассуждениями о сути наших трат и усилий. Он, врач, вселял и напитывал нас живым оптимизмом.

Не у всех, конечно, хватало терпения выслушивать Жору. Вит, скажем, просто вставал и уходил. Какие могут быть принципы, если деньги сами текут к нам рекой, возмущался он: бери, греби, натаптывай, пересчитывай…

А Юля была в восторге!

Почему Жора ни разу не вспомнил о принципах трансмутации и Монтескье, я не знал. И – ни слова о добровольной простоте! Я спросил его: почему?..

– Потому, – сказал Жора, – что сегодня среди людей лютует самый главный принцип: homo homini lupus est[7]. Но мы победим и этого зверя! Мы его зажарим на вертеле и сожрем с кетчупом, с перчиком и горчичкой, а?!..

– Похоже, что вы, – говорит Лена, – готовы были не только волка, но и самого мамонта съесть.

– С чесночком и горчичкой.

Глава 13

Теперь, когда уже все известно, кажется невероятным, что Жора, точно какой-то там Нострадамус, смог так далеко заглянуть в будущее. Он и сам, вероятно, не предполагал, что держит в руках вожжи правления новой жизнью. То, о чем он говорил, не было для меня потрясением, тем не менее я испытывал чувство невероятной прозрачности, ясности наших дальнейший действий. А с ясностью приходила и уверенность в правильности выбранного нами пути. Четкая формулировка принципов позволяла нащупать под ногами твердую почву.

Я понимал, что пока он не выскажет все, что у него накопилось, пока в нашем присутствии не докажет самому себе необходимость и обоснованность следующего шага, он не остановится. И не сделает нового шага. И вот что еще мне тогда пришло в голову: Жора – пророк! Его интуиция и постоянное думание, даже, можно сказать, жизнь в проблеме, познавание ее изнутри, то, что все называют эмпатией, несомненно давали ему преимущество перед нами. Без Жоры, теперь-то я в этом уверен, нечего было и помышлять браться за выправление кривой жизни. А ведь было время, когда он (как апостол Павел) был противником строительства Пирамиды. Теперь же он яростно Ее защищал.

– Но это была лишь только модель? – спрашивает Лена.

– Да. Пока еще только модель. Но мы уже были готовы наполнять ее живой жизнью.

Стремление к совершенству стало у нас основным признаком выживания. Мода на совершенство затмила все плотские позывы. Необоримое желание духоборства влекло умы и сердца людей к свету, заставляло тянуться к Небу, задрав голову вверх и встав даже на цыпочки, ввергало в иго смирения и святости. Такое состояние души бередило лучшие умы. Такое еще никому на свете не удавалось. Такое – было возвышенным, величественным и вожделенным. И стоило дорогого.

– Восхитительно!..

Лена в восторге!

– И вот еще что: не было спасения от такого! Не было спасения!.. Невозможно спрятаться!.. 

– Но жить на свету, согласись…

– Да, светиться! Быть прозрачным как стеклышко, как слеза…

Лена согласно кивает:

– Это же пытка, нечеловеческие усилия… Человек не в силах…

– Бог не по силам не дает.

– Это же клеть Христа! – восклицает Елена.

– Вот такая была парадигма, вот такие пролегомены…

Так мы мечтали.

– Чтобы подвинуть мир, – настаивал Жора, – нужно прежде подвинуть себя.

Я всецело разделял этот тезис: преображение неизбежно!

Когда с принципами было покончено, какое-то время мы просто ничего не делали. Даже Жора, казалось, впал в спячку. Мы думали. Да, я уверен, что каждый из нас теперь сам задавал себе вопросы и сам на них отвечал. А когда ответа не было, мы записывали свой вопрос в вопросник или запоминали, чтобы в нужный момент задать его Жоре. Что касается меня, то я и сам старался уяснить, что же, собственно, представляет из себя эта самая Пирамида, очарование и сила которой росли с каждым днем. Мы не раз с Жорой рассуждали о ее сути, сущности, существе, о Ее структуре… В чем ее явление, неожиданность, так сказать, ее самость? По правде говоря, у меня не было ясного понимания. Можно ли строить нашу Пирамиду, не представляя для себя Ее стержень, кровь, Ее соль? Нет, нельзя. Мы должны разжевать Ее до последнего зернышка, разобрать на мелкие части, разложить по полочкам… И развесить по стенам как таблицу умножения, как календари, как портретики своих кумиров.

Эти беседы, надо признать, были достаточно скучными и становились всегда оживленнее, лишь когда речь заходила о коммерческой стороне наших изысканий. И здесь Виту не было равных.

Глава 14

Наше путешествие в царство гена не было напрасным. Мы все настойчивее осваивали его недра, рыскали по его нехоженым тропам и Жора – наш поводырь и наставник, с каждым днем открывал нам глаза на мир гена. Его взгляды иногда нас просто шокировали.

– Недра гена, – проповедовал Жора, – неисчерпаемы и бесконечно щедры, и содержат в себе такие залежи добродетелей, что ни одному государю с его узким умом такое и не снилось. Запасы тепла и света, справедливости и альтруизма в недрах наших генов так велики, что этого добра хватило бы на тысячу человечеств. На сто тысяч человечеств! Здесь есть место где разгуляться счастью. Каждый ген отличается ненасытной щедростью для того, кто способен быть бережным, даже, можно сказать, скупым на слова, но расточительным на дела добродетельные. Щедрость гена – это такой Божий дар! И согласие, и взаимная приязнь, и любовь, и Любовь! здесь хранятся неподъемными, невыработанными, просто чудовищно невостребованными пластами. Бери – не хочу! Высвобожденная энергия гена – это же очевидно! – даст фору любому другому виду энергии. В утробе гена запечатана сила невиданной доселе мощи. Атомная – ей не годится ни в какие подметки! Задача состоит в том, чтобы человечество разведало, наконец, эти залежи и потихоньку, остерегаясь торопливости и присущей ему беспощадной жадности, шаг за шагом, даже дюйм за дюймом, бережно и нежно стало добывать на гора по зернышку, по грану это золото высочайшей пробы, хрусталь веры и духа, строя новый ковчег, новую Пирамиду жизни, Храм, созидая и творя на земле, наконец-то! Царствие Небесное. Да, наконец!.. Дождались, слава Богу! Все сверла и буры, отбойные молотки и добродобывающие машины, скрепы, и стропы, стояки и подпорки… Все готово для этого, ждет команды чистых, крепких и заботливых рук, ждет команды ума и достойного разума, ждет начала, толчка, тихого «Поехали…». Так поехали же!..

Тут Жора вставал, направлялся к двери и обеими руками зазывно звал всех за собой, мол, поехали…

Затем, никого не дождавшись, продолжал:

– Две тысячи лет тому назад, – говорил он, – Иисус указал надежный и единственный Путь совершенствования человека – через геном. Ведь что такое плодоносное зачатие? Чудо? Чудо!.. Две тысячи лет ушло на разгадку этого Чуда. Истинно все тайное становится явным.

Жора не мог, не имел теперь права не уточнить подробности.

– Сегодня человек дошел и умом и наукой, что его геном – величайшая святыня, несущая в себе зародыш жизни и свет совершенства. Иисус – Учитель! Он на собственной жизни показал, как нужно к Нему стремиться. Его know how как раз в том и состоит, что сделать человека лучше, а мы говорим совершеннее, можно только прилепившись к Нему Самому. Нужно слиться с Ним воедино, врезаться, въесться, впиться в его геном зубами совершенства и грызть, грызть в нем все человеческое, грызть до последней жилы, аж пока не пробьется, не выблеснет сизый вьюнок совершенства, порождая его пожар.

Разъяснять существо всякой сущности было для Жоры истинным наслаждением.

– Бог оплодотворил Своим Плодоносным Лучом Марию, земную, сделав Ее Неземной! Это значит, что к гаплоидному набору хромосом Марии – такой же земной женщины, как все мы, Он присоединил Половину Своих Божественных Хромосом – Свой Совершенный Гаплоидный Набор, недостающую для совершенства Свою половину …

– Но как?!. Как себе это представить?

– Плодоносный Луч – Святой Дух, Биополе… Он достроил земную полуспираль ДНК Своей Полуспиралью – Божественной…

– И…

– И родился Иисус – Человек Совершенный, Сын Бога и человека, Богочеловек. Совершенство свершилось! Вот, вот вам Путь, сказал Он. И всей Своей Жизнью показал всем нам, как нужно жить, чтобы стать совершенным.

– Как все просто! – восхищалась Юля.

– Просто гениально! – восклицает Лена.

– Здесь нет ничего удивительного, – сказал тогда Жора, – если у тебя в голове есть план творения и пути его воплощения. Бизнес-план – это обычное дело. Главное – все должно быть продумано до мелочей. А у Бога, как известно, мелочей не бывает, ведь Он Сам в мелочах! Он присматривает за всем на свете в том числе и за нами. 

Чергинец скорчил рожицу недовольства-несогласия и, тупо глядя в пол сквозь рог и грозно сверкнувшие стекла очков, повел речь о чем-то совсем несуразном, нес просто какую-то собачью чушь, мол, де вот Георгий Викторович бы с этим не согласился и т. д и т. п… Да плевать Жора хотел на чьи-то согласия!

– Я не хочу тебя обижать, – сказал потом Жоре Валера, – но тебе следовало бы знать…

– Чтобы меня обидеть, – перебил его Жора, – тебе придется хорошо попотеть. Понимаешь, мой милый, обиду надо заслужить. И может ли мокрица обидеть журавля? Она ведь только корм для него, понимаешь?

Валера как-то весь съежился, сдулся, обмяк, сник… Как использованный презерватив. И умолк, казалось, навеки. Только желваки на скулах выдавали всю его ненависть к Жоре.

Молчание длилось недолго.

– И все-таки, – задумчиво произнес Жора, словно Валеры уже и вовсе не существовало, – нам в нашем деле не помешали бы Копье Судьбы и Чаша Грааля. Как думаешь?

Я тогда не нашелся, что ответить. А В.Чергинец тупо ныл и ныл, мол, вот де, кстати сказать и без обиняков, эфемерность всех этих изысканий… Тупо глядя в пол…

Глава 15

Иногда нам казалось, что мы прижимали Жору к стене: покажи нам своего Бога! Дай нам возможность к Нему прикоснуться, ощутить собственной кожей…

Жору такие наши желания приводили в восторг.

– Вы хотите Его потрогать?

У каждого из нас были, конечно, свои представления о Боге, свои убеждения. Мы ждали Жориных откровений на этот счет.

– По-твоему, идея Бога?…

– Из всех известных идей, – сказал он, – идея Бога – самая сильная и красивая. Определенно! Придумка, достойная Homo sapiens. Идея Бога неисчерпаема. И это понятно: в этом мире, где каждый живет в своей скорлупе, где по сути человек человеку волк, как только ему угрожает опасность, он ищет защиты у окружающих и, не найдя, обращается к Богу. Он и придумал Его только затем, чтобы прятаться за Его спину! Не было бы человека, не было бы и Бога. Только его сознание способно на такую выдумку. Ни паук, ни слон, ни черепаха не способны…

– Ты так думаешь?

– И пока человек бессилен перед стихией, он всегда будет искать защиты у Бога. Тем более, что Бог в иных случаях и выручает. Поэтому идея Бога неистребима. Ему, этому беспомощному и бессильному перед лицом стихии человечишку, помогает и вера. Он верит. Верит с тех самых пор, когда впервые, затиснутый обстоятельствами в угол (загнанный стаей волков!), взмолившись, взглянул на небо и Небо, услышав этот жалобный зов, неожиданно пришло на помощь. Так мы спасаем муравья, несущегося на соломинке в дождевом потоке, а ему кажется, что спасает его Бог. Спасибо тебе, Господи!.. И слава… И слава тебе, Господи, Он помог, спас! И человек тот же час ухватился за идею и назвал спасителя Богом. Поэтому идея Бога неисчерпаема, неистощима и непоколебима.

– Значит Бог – это?.. 

– Я и говорю, – сказал Жора, – Бог – это удачная и прекрасная придумка испуганного и ищущего защиты и утешения сознания, и поскольку сознание принадлежит лишь человеку, то и Бог принадлежит только ему. У льва, крокодила, грифа и гада нет сознания человека, поэтому они без оглядки на нашего Бога и без зазрения совести жрут свои жертвы с огромным наслаждением, и эти их жертвы, настигнутые, а значит не сумевшие избежать такой участи, не молят о пощаде никакого Бога, а безропотно отдаются на волю победителя. Как и язычники, не знавшие Бога, скажем, рабы или гладиаторы, сознание которых не отличалось от сознания курицы. Богословы твердят, что Бог создал человека, я же думаю, что все было наоборот.

Мне тоже была интересна эта Жорина модель Бога. Куда же он ведет?

– Дарвиновская борьба за существование, – продолжал Жора, – не приемлет никакого нашего Бога. Там есть лишь инстинкт: догнал – съел, убежал – спасся…

– Выходит, что…

– Выходит, что человеческий Бог – это инстинкт самосохранения человека. И в случае всяких там разных жизненных неурядиц или угроз, человек, упав на колени (таков ритуал!) тянет свои беспомощные ручонки к Нему: спаси и помилуй! И Он, протянув руку помощи, спасает… Или не спасает. Выбор за Ним. И вот что важно: человек этот выбор оправдывает: как Бог положит!..

– Ты думаешь, что твой Бог так прост, что…

– Думать – нелегкий труд, – сказал Жора. – Идея Бога проста и понятна. Только человек знает Бога таким, каким создало Его его воображение. Клоп, карась, канарейка, крот, кит человеческого Бога не знают и живут по своим дарвиновским законам. Человек придумал своего Бога прежде всего из лени. Но и как отдушину в суете сует. С тех пор, когда мир почуял возможность слияния всех религиозных исканий в единый порыв страстного богоискательства, человек, вдруг учуявший Бога, уже не отпускал Его от себя. Тоска о Боге не удовлетворена до сих пор. Он нам нужен не только как немой, никогда не перечащий собеседник, но и как защитник и спаситель, нередко (в пределах постулатов теории вероятности) спешащий на выручку. А для мысли, одухотворенной мистическим чутьем, искание Бога является жизненной потребностью единения с некой неведомой сущностью, частица которой чуется в каждом из нас.

Жора окинул нас внимательным взглядом, словно спрашивая: все ли согласны?

– Прекрасный спич, – воскликнула Ната, – я никогда не слышала такого частого повторения слов: почуял, учуявших, чутьем, чуется… Браво, Чуич!..

Жора улыбнулся.

– Чуять – мой дар, – сказал он.

Виту все это не совсем нравилось, и он решился разрушить торжество Жориного чутья.

– Бог и на самом деле, – возмущенно произнес он, – сле-епоне-емоглу-уууу-хой.

Я не помню, чтобы Вит та-а-а-а-к заикался! Никто Вита не поддержал.

– Весь институт Бога, – продолжал Жора, – служит для человека оправданием его поступков. Но!..

– Но?!.

Жора посмотрел на меня, на Варю, мол, верно я говорю? Мы не проронили ни слова. И даже глазом не повели – говори-говори…

– Но у человека, обладающего сознанием и известным воображением, есть представление об идеале, о совершенстве, воображаемом Боге. Иисус! Иисус – вот воплощенный Бог! Вот идеал, к которому должен стремиться думающий человек. Если он – не волк, не гриф, не гад, не червь… Если он – не овощ. И весь институт Бога, собственно церковь – работает на человека, верующего в возможность своего совершенствования.

Жора на секунду умолк и добавил:

– И не имеет никакого значения, был исторический Иисус или не был. Человек думающий и, значит, человек сознательный и воображающий, такой человек всегда будет тянуться к совершенству, находя в нем все наипрекраснейшее. И только курица со своими мозгами и безмозглый овощ мечтают попасть в суп.

Тишину нарушило пугающее покашливание Джулии.

– За Бога, экхе-экхе, очень легко спрятаться…

– Но труднее всего выполнять Его требования, подчиняться Ему.

– Значит, – заключил Стив, – институт Бога предполагает такую власть над человеком, что…

– Да, и вот еще что, – перебил его Жора, – власть Бога, зерна которой вскормлены, вызрели и взошли на вере во сто тысяч крат надежнее и сильнее власти света, основанной на насилии, симпатиях или подкупах. Вера несокрушима, как гранит. Вера – это инстинкт человека. Это как крик улетающего на юг журавля, его тихое, но и уверенное курлыкание. И если на ней, на этой вере зиждется здание Института Бога, то и человек крепче стоит на ногах. И он, сильный и смелый, и уверенный в себе и в своем Боге, просто плюет на эту светскую власть, как правило, проституирующую на симпатиях и доверии. И если Иисус Христос это Бог, воплощенный в Человеке, и представляет Собой всю феноменологию совершенства, то есть манифестацию всех наилучших ценностей, которыми должен обладать Homo prefectus и проявляющихся в Его поступках, в учении, в Его Духе и даже в Теле, то что же является краеугольным камнем, стержнем или ядром этой феноменологии, что?..

– Интересно…

Жора улыбнулся.

– Ответ один, – сказал он, – Его геном! Его гены, определенная последовательность нуклеотидов в каждом ядре каждой клеточки Его Существа. Другого – не дано. Эта-то последовательность и делает Его Совершенным. У каждого из живущих на этой земле есть, была и будет чисто «человеческая» такая последовательность, но никто из землян никогда не обладал такой, как у Него. Гены человека определяют и пол, и цвет глаз, цвет кожи и цвет волос… Они определяют бесконечное множество признаков, перечисление которых могло бы втиснуться не в один том специальной литературы. Но только у Иисуса имеется то, что отличает Его от нас – Ген Совершенства! Если бы нам удалось в чистом виде добыть этот Ген, впрыснуть каждому из живущих, так сказать, «раскрутить» этот Ген, мир людей бы…

– Это потрясающая идея!

Жора хмыкнул.

– Ничего необычного.

Так вот откуда у нас эта тяга к генам Христа!

Но не все разделяли наше желание препарировать Его геном.

– Одумайтесь, – обреченно проговорила Надя, – вы все тронутые…

Она старалась избегать рассуждений об Иисусе, произносить Его имя всуе. Разговоры же о Его генах вызывали у нее страх: как можно даже так думать! Но Жора думал именно так.

– Сегодня, – сказал он, – мир готов эту идею воплотить в жизнь. Поэтому краеугольным камнем в фундаменте нашей Пирамиды и является ген, который служит не только материальной основой веры каждого в ней живущего, но и материальной основой совершенства.

– Ген на службе у веры? Надо же такое придумать!

– Хватит вам! – прошептала Надя, крестясь.

Юля молчала. У нее блестели глаза!..

– А я вот, – неожиданно заявила Кристина, – первый раз купила лотерейный билет. Может, мне повезет и Бог подарит мне…

Жора посмотрел на нее очень серьезно.

– Если проведешь ночь со мной, – сказал он, – тебе повезет больше.

Теперь улыбались все.

– Ладно, сдаюсь, – примирительно сказал Жора, улыбнувшись Наде, но (я это видел) и не думая сдаваться. Когда все разошлись, я взял его за руку:

– Надеюсь, все, о чем ты тут нам рассказывал, не более, чем плод твоей славной фантазии?

Жора улыбнулся:

– Это не выдумка, милый мой, – сказал он, – это аксиома, не требующая доказательств, если хочешь – истина мироздания жизни, ее краеугольный камень. Пойми: совершенство может вырасти только из гена… Пулю из дерьма не слепишь.

А вечером Жора сказал мне:

– Неужели не ясно, что Бог сидит у нас в голове. Ведь наши парни из Миссурийского университета практически достоверно сказали: местом, где обитает Бог, является… мозг человека. Причем не имеет значения, к какой именно религии принадлежит тот или иной индивидуум: физиологические процессы для всех одинаковы.

– Да, но… 

– А показателем общения с Богом является трансцендентальное состояние. Ты же это знаешь лучше меня. Во время молитвы или медитации человек перестает ощущать себя как конкретную личность и становится частью Единого Целого. Именно в этом состоянии творятся чудеса и делаются пророчества. И единственным способом вхождения в это состояние является понижение активности правого полушария головного мозга. Именно таким методом пользуются наиболее продвинутые адепты всех без исключения мировых религий и культов. Интересно, что все различие между религиями заключается в ритуалах, то есть способах введения себя в транс и соединения со своей божественной сутью. Молитвы, медитации, использование психотропных веществ или особые танцы – все эти действия направлены на одно и то же – увидеть Бога собственными глазами, прикоснуться к Нему, слушать Его…

– Да, но…

– И не надо ничего выдумывать… Ты сегодня молился? 

– Да.

– Вот видишь! Ну, а если ты совсем туп и не веришь ни в Бога, ни в черта, то посмотри на раскраску крыльев бабочек, или на зерно, или на…

Он умолк, сощурив глаза и думая о чем-то своем, затем:

– Подумай над экзистенцией и трансцедентальностью этой раскраски или как из вишневой косточки вырастает вишневое дерево, или как творится музыка или стих… Пойми – вся нуменология творчества…

– Что-что? – не расслышал я.

– Нуменология, – разъяснил он, – это то, что никто не видит, а знает только Бог! Разве это не Его работа, не Божий промысел? Так что… Ведь для того, чтобы поверить в Бога самому заскорузлому атеисту, нужно всего лишь оторвать глаза от земли, в которую он врос по самые… по самый пояс, не так ли?

Жора стал привычно ладошкой хлопать себя по карманам в поисках спичек.

– И вот еще что, – сказал он, раскурив, наконец, свою трубку, – не было бы Иуды с его поцелуем, не было бы и никакого христианства…

Я только смотрел на Жору. Он улыбнулся:

– Подумай над этим на досуге. И пропой Иуде хвалу. Исповедуй Небо, но живи на земле. И верь, верь… Воспитывай в себе веру. Он услышит и пригреет тебя.

Глава 16

Собственно, все, что мы рассказывали о Пирамиде – это и есть Манифест Царства Божьего, подробное его изложение согласно требованиям современной науки. В наших январских тезисах каждый может найти основные вехи на пути к совершенству, а Программа подробных действий с технико-экономическим обоснованием, основанном на скрупулезно-дотошном изучении проявлений иерархической организации жизни посредством менеджмента и тотального аудита занимает целых сто семнадцать увесистых томов.

Как уже было сказано, мы пережили и это испытание бедностью…

Блошиный бизнес Вита приносил немалые доходы, и львиную их долю мы отдавали на финансирование наших изысканий. Мы прекрасно обустроили наши лаборатории, закупали с выставок и по договоренности с представителями иностранных фирм новейшее, с иголочки, научное оборудование – хроматографы, спектрофотометры, цейссовские микроскопы… Сердцем нашей кухни стали боксы для клонирования. Вход сюда был строго воспрещен и вообще наша кухня располагалась, можно сказать, вне досягаемости, на окраине Москвы, куда ехать кому бы то ни было было просто лень. Даже Жорины ребята толком не знали, куда мы исчезали на день-другой или на недельку. Это было обычное дело – долго не встречаться и при встрече не удивляться друг другу. Здесь было все новенькое, чистота и стерильность, пунктуальность и вежливость. Персонал знал свое дело и делал его хорошо без всякого любопытства к тому, чем он занят. Святая святых – так можно было бы охарактеризовать нашу творческую мастерскую. Здесь мы молились, немо разговаривая с самим Богом. Мы, как Эллочка-людоедка, ограничили даже запас своих слов: личность, власть, экономика, экология… Слово «ген» для нас стало священным, а слово «клон» мы даже не произносили, стараясь не упоминать его всуе. Пирамида стала нашей мечтой, образом жизни, мировозрением. Пирамида – как Храм! Чтобы своими глазами видеть все, что происходит внутри наших клеточек, мы установили сканирующий электронный микроскоп. Самыми современными способами и методами мы следили за тем, как они живут, какие испытывают трудности при разных нагрузках, как их преодолевают и какую предлагают нам, исследователям, информацию к размышлению.

Для того, чтобы всех этих будущих гениев хоть как-то упорядочить, мы стали перед выбором: кого выбросить и кого оставить? Мы должны были взять на себя роль Творца или Природы с ее естественным отбором, а на худой конец – пытливого селекционера, возжелавшего вывести лучшую породу людей. Но что положить в основу отбора? И с кого начать? В конце концов, чего мы, собственно, добиваемся? Было множество мнений. До этого момента у нас никогда не было разногласий. Жора со всем всегда соглашался. А тут вдруг… Мы с Жорой спорили до хрипоты, обзывая друг друга чокнутыми и тупицами, доходило до того, что мы неделями не могли видеть друг друга. Смешно сказать, но мы напоминали то детей, не поделивших игрушку, то непримиримых врагов, готовых вцепиться друг другу в горло, а то и опустившихся забулдыг, нализавшихся пива с водкой и беспомощных в своих действиях. Между тем, мы – друзья и соратники, удавили бы каждого, кто осмелился бы оскорбить кого-то из нас.

Итак, требовалось сформулировать генеральную линию наших дальнейших действий, основную цель, направление главного удара. Это удивительно, но у нас этого не было.

– Что если по велению доброй воли, – сказал как-то Жора, – собрать, свести, свить воедино в одни заботливые, умные, трудолюбивые руки все современные технологии, обеспечить эти руки достойным финансированием и указать Путь к совершенству: твори! К тому есть все предпосылки: все составляющие Пирамиды подробно изучены, а?..

Он смотрел на меня своими синими глазами, но, как часто бывало, не видел меня. Я понимал, что что бы я не ответил, он не услышит меня.

– А? – снова спросил он и, не дожидаясь ответа, взял телефон и стал набирать номер.

Будто кто-то на другом конце провода мог ему ответить вместо меня.

– Legem… brevem… esse… oportet…[8], – чеканя каждое слово, произнес Жора, – твори!..

Для меня было ясно одно: Жора уже вцепился в Пирамиду.

Глава 17

Одно дело получить клон из ядра живой клетки и совсем другое – из ядра клеток оттаявшего динозавра или мумифицированного фараона. Мы намучились… Я доставал книжки о Египте. О царях, фараонах…Теперь я знал историю Египта, как таблицу умножения. Уже этого было достаточно, чтобы считать свою жизнь прожитой не зря. Все фараоны были моими друзьями и близкими. Я в деталях изучил все способы консервации и мумификации тел и стал египтологом! И меня понесло… Я стал просто жить в Пирамиде, которую выстроил сам в собственном воображении, но не мумией, а живым ее обитателем, аборигеном, и не в каменном гробу – в Храме Жизни.

Кроме фрагментов тел Ленина и Пирогова, у нас теперь были и Мао-Цзедун, и Ким Ир Сен, и Хо Ши Мин. Ну и другие…

– Ты рассказывал: Чолбайсан, Мао, Энвера Ходжу…

– Чой!.. Чойбалсан!..

– Не все ли равно?

Наши ребята побывали и в Пекине, и Пхеньяне, и в Ханое. Все продается и все покупается! Сложнее всего им пришлось в Пекине, но и здесь деньги сделали свое дело. Хотя, правду сказать, от Мао нам досталось только несколько хиленьких волосинок с левой руки кормчего.

– А член?..

– Что «член»?

– Вы же специализировались по членам?

– Смеешься… Ну, а самый большой наш успех – это Рамзес Первый. Это заслуга Жоры. Мы с ним обрыскали весь Египет, прежде чем попали в Луксор. Никакие наши уговоры хранителей мумии Рамзеса, ни уговоры, ни деньги, которые мы им предлагали, не возымели должного действия: мумия оставалась нетронутой. Тогда Жора пошел на крайние меры. Ему удалось обольстить какую-то толстую египтянку, которая после первой же ночи, проведенной с Жорой, готова была вынести нам не только кусочек мумии, но и завернутого в газету всего фараона. Жора смеялся:

– Путь к вечности лежит через сердце женщины…

– Да уж, через сердце…

– Дела сердечные правили и фараонами, и всем миром. 

– Ну ты мастак! – восхищался я.

– Учись, – сказал Жора, – пока я жив.

Мы прихватили с собой не только Рамзеса, но и одну из его жен, Тиу – кусочек мумии со спичечную головку.

– Это часть ее нижней губы, – сказал Жора, – она помнит всю страсть Рамзеса.

Для получения «живого» и «говорящего» генома необходимо ренатурировать ДНК, взятую из мумифицированной или формалинизированной ткани того, кого ты собираешься клонировать. Мертвая ДНК – это просто мусор…

– Ренатурировать? Как? Насколько я знаю, еще никому не удавалось…

– Биополем. В свое время, еще в подвале бани, мы сделали несколько попыток получить из мумифицированных органов животных, чучел пса, кролика и аиста, получить ядра клеток кожи и поместить их в яйцеклетки Джесси (так звали суку), крольчихи Белки и самки аиста, которого все называли Степаном. Мы не успели. Со Степаном, правда, ничего не вышло, но Джеська ходила беременной, а Белка сбежала по недосмотру нашего лаборанта. Вскоре я уехал и все распалось. Что случилось с Джеськой, никто толком сказать не мог. Но Джеська – это Джеська, а Ленин – это Ленин. Я понимал все сложности, которые меня ожидали, появись вдруг малыш-Ильич в новой ипостаси. Не нужно иметь богатое воображение, чтобы представить весь ворох мытарств, навалившихся бы на нас с рождением розовощекого крепыша – будущего вождя пролетариата. Но меня уже, как я сказал, несло. Остановиться было невозможно, мозг мой кипел от одной только мысли: вдруг получится! Это был зуд, чесотка. Ничто не может сравниться с желанием воплотить идею в жизнь. На карту было поставлено все. Все остальное теряло всякий интерес. Своими мыслями я теперь ни с кем не делился, стал неразговорчив, на что Жора не преминул заметить:

– Влюбился, так и скажи!..

Провидец!

Глава 18

Нам важны были мельчайшие подробности, которые мы тщательно анализировали и затем строили свои предположения и прогнозы, рабочие гипотезы и теоретические умозаключения. Доходило до того, что мы устраивали для клеток порки и пытки, истязали их и изголялись над ними, мы даже убивали их густыми тысячами тысяч только лишь для того, чтобы выяснить какую-то мельчайшую подробность из их камерной жизни, какую-то йоточную деталь, позволяющую дать нам представление о том или ином внутриклеточном процессе или сделать заключение о правильности выбора наших лекарств. Нам важно было знать, как поверхность яйцеклетки будет подчиняться нашим приказам, как она будет цепляться своими щупальцами за стенку изолированной матки, прочно ли будет с ней связана и т. д. и т. п.

Я рассказываю такие подробности, чтобы ты имела представление о нескончаемом потоке трудностей, преград и передряг, встречающихся и стеной стоявших на нашем пути.

– Да-да, – говорит Лена, – я понимаю важность подробностей. Ведь в них не только Бог, но и черт…

– Не сложно вырастить одного гомункулуса, он может стать результатом случайного стечения обстоятельств. Я тогда уже понимал, что там, в подвале бани, нам просто повезло, как везло Флеммингу, открывшему пенициллин, или Ньютону, голова которого оказалась на пути падающего яблока. Гораздо важнее добиться стабильности в клонировании, поставить производство человека с заданными качествами на поток. На это необходимо было, не раздумывая, положить лучшие годы жизни. Мы клали…

Итак, пробил час!

Семнадцатым в моей коллекции клеток был китаец Цзу-Сан-Ли, приехавший к Жоре из Штатов. Они были знакомы уже лет пять, у них были совместные работы по экспериментальному долгожительству мышек или крыс путем избирательного воздействия на биологически активные точки кожи. Жора успешно использовал свои рецепты, и китайцу стало любопытно, как Жоре удалось сочетать иглоукалывание с вытяжками из корня женьшеня и элеутерококка. Но дело было не в крысках или мышах. Жора с не меньшим успехом омолаживал знатных старушек, и они длительный период времени сохраняли свежесть и известную моложавость не только духа, но и тургора кожи. Жора держал свой секрет в тайне, но вскоре слухи о его небывалых достижениях расползлись по свету, и к нему потянулись вереницы людей. Тут уж Вит постарался с рекламой! Были не только женщины, но и дряхлеющие короли, состоятельные торговцы оружием, какие-то актеры и спортсмены, знатные попы и нефтяные магнаты. Даже Папа римский присылал своего гонца, да, сам понтифик, но сам так и не приехал. Китаец привез с собой свою жену, японку, годившуюся ему в матери, но баснословно богатую. Требовалась помощь в ее омоложении, и Жора дал согласие с ней поработать. Вот мне тогда и удалось заполучить в свою коллекцию китайскую и японскую кровь. Так мало-помалу коллекция пополнялась всеми цветами радуги. Здесь уже были и белые, и черные, и желтые, красные и голубые, серые и зеленые. Клетки различались и по национальному признаку. Англичане, русские, французы и турки, индусы и евреи… Были даже индейцы и мулаты, хотя ни тех, ни других, по-видимому, нельзя причислять к какой-то нации или национальности, как нельзя мула называть монгольским. 

Как в хорошей картинной галерее собраны работы известных мастеров всех времен и народов, так и у нас была собрана коллекция клеток всех рас, множества народностей и народов. Но были и клеточки простых смертных – пекарей, инженеров и швей, продавщиц мороженного и работников зоопарка, людей без рода и племени, разного пола и разного возраста, алкоголиков и заик, карликов и калек. Как мы их собирали – это целый роман. Как-нибудь я об этом скажу. Я не говорю о клетках множества животных и птиц, амфибий, рептилий и рыб, всяких там жучков-паучков, ужей и гадюк… А клоны растительного царства – тут и говорить нечего. Ясно, что всего этого было в избытке и все это всегда было под рукой. Какой выбор материала для пытливого ума! Твори, выдумывай любые сочетания, любые комбинации! Мы стали творцами судеб всего живого. Мы получили клоны, содержащие комбинированные признаки кактуса и ужа, секвойи и, например, вируса гриппа. Наши рукотворные химеры уже готовы были заселять планету. Селекционеры невиданных сочетаний неслыханных видов и форм жизни, мы чувствовали себя всесильными и всемогущими, подобными самому Богу. В наших руках были умопомрачительные возможности. Мы взвалили на себя непосильную ношу преобразователей жизни на планете Земля. Достойны ли мы были такой чести, и не слишком ли большая ответственность легла на наши плечи – этого мы просто знать не могли. Каково было чувствовать себя открывателями новой эпохи, эры! Да, так и было. А разве не так? У кого есть хоть капля воображения, тот может представить себе всю грандиозность наших планов.

– Могу себе представить, – говорит Лена.

– Не можешь!.. Никто не может!.. И мы не могли. Если бы хоть одной клеточкой знали все то, что нам уготовила жизнь. К тому времени мы, правда, еще ничего не сделали, мы только вышли на рубежи великих преобразований. Наши планы величественных побед над природой влекли нас в бездну неизведанного, но устоять перед этим мы были уже не в силах.

Глава 19 

Я уже говорил, что мы встали перед выбором – кто первый? Кто-то всегда должен быть первым. Как Гагарин в космосе или Америго Веспуччи в Америке. Хотя кто знает, сколько их было до Гагарина и до Веспуччи? Начать с себя у нас не хватило мужества – что потом с собой делать? Тут и так не знаешь, куда себя девать, а если появится твой двойник – кровь родная – как быть с ним?

– У нас где-то должен быть Брежнев, сказал Жора, – мы же брали когда-то его клеточки, кровь, на даче. Ты помнишь? Они сохранились?

Я помнил. Они сохранились.

– Этого пердуна не жалко! Ты не против?

Мы не осмелились пустить в рост ни Ленина (хотя близилось 22 апреля), ни Маркса, ни Энгельса, ни Наполеона или Рамзеса. Ленин – первый из мертвых! Это не совсем укладывалось в голове. Это – как воскрешение Лазаря! Если не Самого Иисуса! Что-то мешало принять такое решение.

Честь перешагнуть Рубикон эпох досталась какому-то африканцу, эфиопу или конголезцу, курчавый локон которого попал к нам совершенно случайно. Выбор пал на бывшего олимпийского чемпиона Абебе Бикилу, кажется, так его звали, приехавшего в университет Патриса Лумумбы по каким-то делам. Этот случай и помог нам определиться в выборе. Мы разговорились в буфете, Жора пригласил его к нам в подвал и за чашечкой кофе с коньяком вытряс из него все подробности его физической подготовки к Олимпийским играм. Мы никогда не упускали случая раздобыть какое-нибудь «know how» от неординарной личности, и вот этот случай представился. Вместе с подробностями мы раздобыли и немного курчавых его волос. Жора не жалел коньяка, и когда Бикила хорошенько набрался, нам не составляло труда выдернуть пару-тройку волос с его головы. Для нас с Жорой этот ритуал стал традицией. Чего только мы не напридумывали, чтобы заполучить клеточки людей выдающихся, замечательных, необычных!.. Вот мы и взяли этого абиссинца…

– Эфиопа.

– Ну да, чемпиона. Он стал нашим пробным камнем, вернее, первым блином. Важно было рассчитать время и дату предстоящих родов. Нам нужен был плод, рожденный в Овне, поскольку…

– В чем-чем рожденный? – не поняла Лена.

– В Овне.

– Извини, мне послышалось в…

– Нет, в Овне.

– Почему в Овне?

– Это неважно.

Глава 20 

И были роды, и был первый крик…

– Это был гетерогенный геном, сложный, смешанный?

– Нет. Это была линия, чистая как слеза.

– Никаких разбавлений?

– Господи, какие это были роды! Наша искусственная матка…

– Матка? Это еще что за чудо?

– Истинное чудо! Да! Мы прозвали ее Милашкой. Никакие Азы не могли теперь с ней сравниться!

Созданием искусственных плаценты и матки мы убили не одного из зайцев. Во-первых, мы напрочь избавились от всех чисто женских проблем. Ни охов, ни ахов, ни токсикозов беременных, ни кесаревых сечений, ни преждевременных родов! Ничего этого не было и в помине. Одним махом решались и все этические проблемы. Вскоре это был обыкновенный конвейер по производству младенцев. С рождением каждого такого бутуза пуповина перерезалась, как ленточка при спуске на воду нового судна. Большому кораблю – большое плавание. Мы были уверены, что скоро наш флот, расплываясь по морю жизни, покорит и преобразует весь мир.

Вообще-то, надо сказать, что наша разработка достойна высочайшей оценки мировой научной общественностью не меньше, чем пересадка сердца или, скажем, открытие ДНК. Легко себе представить перспективы ее применения!

Нам тогда здорово помог Стае. Он специально прилетел из Голландии и привез с собой целые узлы для Милашки. У себя в Голландии он открыл производство искусственных органов: почек, печени, сердца и, кажется, даже глаз. Теперь это крупнейший в мире бизнес. Стае сколотил неплохой капитал и вошел в первую десятку самых богатых людей Европы. Но у него остался комплекс вины перед нашим прошлым, потому-то он так старательно и занимался Милашкой. Нельзя сказать, что он стал садомазохистом, этаким самоедом, нет, но всегда откликался на наши предложения и просьбы. Совсем скоро, пройдет пара-тройка лет, и его Милашка завоюет мировой рынок. Ведь грядет эра обновления человечества.

– Ты хочешь сказать, что спрос на ваших Милашек будет такой же, как на холодильники и стиральные машины?

– Как на тишину.

Глава 21

И вот наша «Милашка» выплеснула рыжеволосого розовотелого натоптыша с водянисто-голубыми глазами и здоровыми хватательными рефлексами. Крепким рыком прогремел его крик.

– Рыжего? С голубыми глазами?!

– Мы ждали африканца и сами были обескуражены: почему белый?

Когда я услышал этот звонкий оглушающий звук, я заплакал. Все вокруг ликовали. Это была неслыханная победа нашей команды. Восторг разорвал мне грудь, радость выплеснулась из меня, как нефть из скважины, а вместе с ней выплеснулись и мысли о будущем. Я жил только этой счастливой минутой, сегодняшним днем, и все заботы и трудности, ожидавшие нас в недалеком завтра, просто выбросил из головы. Мы понимали, что Бог поселился в нас, что Он милостив, и пали ниц перед Его милостью. И уже ничему не удивлялись. Мы назвали натоптыша его Иваном. One, Ван, Первый! Хотя для меня он и был вторым. Первым был, как ты знаешь, тот, Гуинплен. Аза…

– А она?..

– Не знаю. Все мысли о Пирамиде были тут же забыты. В заботах о новорожденном прошла неделя-другая. Мы все сбились с ног и ополоумели. А как же! Это ведь была неслыханная победа на тернистом пути к вечности! Теперь каждый день мы собирались рядом с боксом для новорожденных и спорили, спорили… Внезапно Иван почернел.

– Что будем делать с Иваном? – спросил Жора, когда Тамара, показав нам, унесла его в бокс.

Как горох из мешка снова посыпались предложения. Битый час или два мы искали варианты будущей судьбы Ивана, пока из-за приоткрытой двери не раздался нежный плач.

– Маленький мой, – сказала Лиля и ринулась в бокс.

Плач стих. Мы гурьбой последовали за ней.

– Маленький мой, – повторила Лиля, беря Ивана на руки и, повернувшись к нам лицом, грозно приказала, – закройте дверь! 

И все стало ясно: это теперь ее сын. Дело в том, что недавно она родила двойню, и теперь неожиданно для себя, надо понимать, усыновила и третьего. Она так припала к нему и так зыркнула в нашу сторону, что никто не осмелился произнести даже слова. Она отвернулась от правды, и я вдруг принял ее сторону. Мне тотчас вспомнилась Аза, ее выжженные страданиями глаза… Я их тут же постарался забыть. С Ваней же было все ясно: его судьба теперь в крепких руках, и все мы дружно этому радовались. Через день Ивану исполнился месяц, мы накрыли роскошный стол, пили, пели, шутили и каждый лез к Лиле с поцелуями и своими советами. Прошли месяцы. Малыш рос и отличался от Лилиных двойняшек лишь цветом кожи и глаз. Но доступ к нему, как к экспериментальному материалу для нас был закрыт. Нам оставалось только справляться о его здоровье и время от времени дарить Лиле подарки. Мы потихоньку смирились с тем, что с Иваном придется нам распрощаться. Пусть живет под Лилиным присмотром, решили мы. На Иване мы, так сказать, только опробовали, обкатали, нашу «Милашку». Она работала превосходно!

– Она заменила Азу.

– Да, Аза… С Азой было покончено. «Милашка» крепко встала на ноги…

– Покончено?..

– В том смысле, что… Ну ты понимаешь. Нам нужен был другой Иван. Петр или Мафусаил, мальчик, который бы рос и развивался не в течение двадцати лет, как все, а сразу, сейчас, в продолжение месяца или двух. Своей продолжительностью жизни мы ведь были весьма стеснены во времени. А каждому хотелось увидеть зрелые плоды своей деятельности, так сказать, отдаленные результаты. Это – годы, десятки лет. Ожидание здесь равносильно смерти. Мы устали ждать.

Глава 22

Мы разработали и применили композицию стимуляторов развития и роста, в состав которой входили препараты растительного и животного происхождения. Ведь главный закон молодости гласит: ты не стареешь, пока растешь! Среди них были маточное молочко, продукты пчеловодства, сперма кита и хрящ акулы, биокомпозит известного эстонца Урмаса Альтмери АУ-8 и гормон роста, вытяжка рога единорога и множество других стимуляторов роста, которые сейчас и не вспомнить.

– Это тебе не какие-то там американские пилюли бессмертия, – нахваливал Жора нашу композицию Алексу Анатолю, – белая, красная… Это – пилюли вечности! Продуманные, выверенные, вымученные, настоящие… Это ты понимаешь?

Алекс только кивал головой. Мы нашли даже человеческое мумие, приготовленное сто лет тому назад по специальному рецепту известным китайским ювенологом. Вот он. Recipe: «Взять рыжего пятнадцатилетнего розовощекого юношу, поместить его в глиняный сосуд, добавить чего-то там сколько необходимо, запаять и зарыть в известном месте… Использовать по прошествии ста лет». Мы взяли. Да, на нас висит теперь и этот грех. Но самым сильным, стимулирующим рост клона эффектом обладали липосомы, содержащие комбинацию генов восточной смоковницы, белого медведя и пчелиной матки. Да, вот такое удивительное сочетание, дающее непревзойденный тропный результат. Испытания этого препарата мы проводили, как принято, на бабочке-однодневке, на мышках, крысках, собаках и даже на обезьянах, и вот теперь потребовался клон из нашей коллекции. Мы просканировали имеющийся в мире материал по технологиям увеличения продолжительности жизни и не нашли ничего нового.

– Они тупо развивают тупиковое направление, – сказал Жора. – Какой совершеннейший застой мыслей!

– Мои друзья, – сказал на это Питер, – Мехмет Оз и Майкл Ройзен издали прекрасную книжку: «You. The owners…» «Ты. Инструкция по использованию».

– Вот эту? – спросил Жора, беря с полки и показывая названную книгу.

– Там все о том, что нужно делать и есть, чтобы долго жить.

– Прекрасный переплет! – сказал Жора.

Майкл предложил даже смесь поста. Я испытал ее на себе… И теперь нам не нужно ждать несколько поколений, чтобы видеть результаты своей работы.

– А сколько же нужно ждать?

– Месяца полтора, от силы – два.

– Надо же!

– Мы с ним вместе расписывали диеты для наших клеточек, – сказал Жора. – А что ты сейчас читаешь? Ты всегда с какой-нибудь книжкой.

Он кивнул на книгу, которая была у меня в руках.

– Донцова, – сказал я.

– Ты читаешь Донцову?

Он смотрел на меня так, словно я украл у него из стирки трусы. Я не понимал, что его так удивило, стоял молча, глядя ему в глаза с неменьшим любопытством. Затем спросил:

– А разве ты не читаешь Донцову, Маринину, Устинову, Дашкову? Разве тебе не интересны Пелевин, Незнанский, Головачев? Они ведь как никто…

Жора, как я уже говорил, книг почти не читал. Современное чтиво он обходил стороной.

– Отчего же, – сказал он, – бывает…

Он секунду подумал и сказал:

– Но не перечитываю.

Я знал его отношение к современным авторам. Я хотел еще раз услышать его суждение на этот счет.

– Перепевы, – сказал он. – Шуршание, шелест слов… У тебя должно быть пять-семь книг, которые нужно время от времени перечитывать…

Я уже слышал это и хотел услышать еще раз. Я слушал.

– У тебя есть такие?

Я слушал.

– Ксенофонт, Сенека, Рабле, Монтень… Наверное, Жан Жак Руссо, Гете и Бальзак, наверняка, Чехов, может быть, Дюрренматт и Фриш, может быть, Моэм… И, конечно, письма, их письма, письма Флобера, Ван Гога, Мериме, «Письма незнакомке», еще чьи-то там, Тургенев, Пушкин, Гоголь, Чехов, Толстой… Эпистола! Человек – в письмах. В «Исповедях» и дневниках… Августин, Руссо, Толстой, Набоков, да та же Анаис Нин или тот же Нагибин… И, пожалуй, еще «Апологию Сократа». Да, пожалуй…

– Платона?! – почему-то радостно воскликнул я.

– Может быть, еще Ксенофонта, – сказал Жора, – не придав значения моей радости.

Он говорил об этом не первый раз, часто меняя местами Бальзака и Гете, Фриша и Дюрренматта, называя и Паскаля, и Сервантеса, и даже Бальтасара Грасиана, забывая Мериме и автора «Писем к незнакомке», перечень был, конечно, пошире, но не выходил за десятку. Но я точно знал, что он знал и Шекспира, и Карамзина, и Генри Миллера, и Лема… Князя Мышкина он не любил, а Воланд вызывал у него приступ ярости. Он не объяснил почему? О Евангелиях он молчал. И я никогда не видел на его столе Библии.

– Этих же, – Жора снова кивнул на мою книжку, – никто никогда не будет перечитывать. Бабочки-однодневки…

Он секунду повременил и добавил:

– И уж тем более с карандашом в руке. Как думаешь?

– Почему? – спросил я.

Ему лень было даже открыть рот, чтобы ответить на мой вопрос. Я понял: сегодня для него я потерян.

– В твоем списке нет Джойса.

Я хотел хоть как-то ему отомстить.

– Да-да-да, – сказал он, – такая синяя, толстая, со смешными картинками… Импрессия этих книг должна соответствовать экспрессии твоих генов.

Из современников он читал только Зюськинда, перелистывал, я видел, «Алхимика» и Сарамаго, а о Пелевине даже не слышал. Подборку книг о Христе (целая гора фолиантов!) он хранил в несгораемом сейфе. Но я никогда не видел в его руках Библии…

– Да, ты говорил.

Глава 23

С помощью нашего генератора мы создали биополе матки здоровой роженицы, поместили в него стволовые клетки и заставили их развиваться. Вскоре матка была готова, и к нашему удивлению рассеяла все наши подозрения насчет непредвиденных трудностей и опасений, которые мы ожидали встретить при ее использовании. Мы не один раз испытали матку на готовность принять яйцеклетку, и она проявила невиданную прыть – тот же час захватила ее складками искусственного эпителия, как спрут щупальцами, и готова была погрузить в стенку, как и все нормальные матки. Мы же, как и все первопроходцы, ожидали от нее всяких каверз и трудностей и не были готовы к такому естественному ходу событий – пришлось делать аборт. К нашей неимоверной радости матка по всем гомеостатическим показателям жила полноценной жизнью и ждала своего часа. По желанию мы могли эту жизнь регулировать – убыстрять, притормаживать, а если в том была необходимость – даже останавливать, погружать в состояние анабиоза, а затем по требованию обстоятельств – возвращать к жизни, воскрешать. Этого мы жаждали, и нам казалось, что так все и будет. Но нельзя сказать, что испытания матки прошли успешно. Мы вырастили in vitro не один орган, прежде чем двадцать седьмая или тридцать первая матка стала полноценно реагировать на донорские яйцеклетки, которыми мы, как кур пшеном, кормили ее каждый день, каждый день… Были, конечно, и разочарования, и огорчения, и падения духа. Мы сутками не выходили из лаборатории и в состоянии абсолютной депрессии пили пиво или что-нибудь и покрепче, только бы заглушить эту жуткую ежечасную муку постоянных неудач, следовавших одна за другой, как верблюды в пустыне. Однажды мы были просто убиты тем, что при всех, казалось бы, идеальных условиях, созданных нами для захвата зиготы, матка вообще отказалась ее узнавать, и выплюнула ее как выплевывают кусок яблока, в котором вдруг обнаружен червяк. По всем физиологическим показателям матка была возмущена до предела. Она просто свирепствовала и угрожала покончить жизнь полным распадом, если мы не перестанем подсовывать ей оплодотворенные яйцеклетки мулатки. В чем было дело? Мы сходили с ума от догадок и предположений. 

– Я разворочу этот курятник, – неистовствовал Жора.

Этот выкидыш больно ударил по нашему самолюбию. Дело в том, что мы применили идеальную, по нашему убеждению, композицию стимуляторов развития и роста будущего плода, скрупулезно выверенную до мельчайших подробностей и подготовленную с использованием основ матанализа и теории вероятности. Мы ожидали всенепременного и грандиозного успеха – ведь обогнать время еще никому не удавалось. Помню, во мне тогда каждая клетка жила ожиданием чуда, внутри меня все бежало, спешило, стремилось, летело, все гудело, звенело, бурлило, кипело… Ничто не могло остановить этот взрыв надежды. Вдруг – выкидыш. Я был убит наповал. А Жора осыпал матку самым сочным и убедительным матом. Я поражался густоте красок и разнообразию форм череды черных слов, дружными рядами вырывавшихся из его чувственного рта сквозь редут сцепленных в белой злобе зубов и теснившихся зычным эхом над нашими головами. Тогда я поймал себя на мысли, что, к своему удивлению, был с ним абсолютно солидарен. И все последующие наши попытки получить здоровый преждевременный плод так и не увенчались успехом. В чем дело? Мы ломали головы, гнули мозги. Пропал аппетит, нас нашла бессонница. В чем дело? Нас ждал целый новый звонкий мир, мир признания и неслыханных побед над природой. Мы пробрались в него, просочились, казалось, и прокрались через тернии и гранит неудач. Нам грезилось чудесное будущее всего человечества! Но это была лишь иллюзия – мы сидели по уши в ученом дерьме, в вонючем болоте поражений и неудач. Крах? Я бы не назвал это крахом, но страх его приближения сковал меня по рукам и ногам. Сейчас бы к нам Аню, подумалось мне. Она бы быстренько все расставила на свои места. Или Юру! Но все-таки лучше Аню.

Жаль, что Юля… Нет-нет… Юля – нет.

Почему предпочтение отдавалось Ане, я так и не смог ответить.

Глава 24

А Иван тем временем рос, набирая вес, радуясь жизни. Это был тот случай, когда первый блин не оказался комом. Но все последующие – сыпались комьями, как горох с горы. Я не рассказываю подробно об издержках нашего производства, они ведь неизбежны как в каждом великом деле. Замечу лишь, что наша Милашка была чересчур чувствительной. Ее биополе обнаруживало всякую фальшь и отвергало любые наши ухищрения. Находиться рядом с ней с мыслями о какой-либо выгоде – значило перечеркнуть получение желаемого результата. Она легко распознавала жадничание и фарисейство, тщеславие и крохоборство, и заставить ее рожать бездуховных болванчиков, сделать частью конвейера по производству мясных натоптышей было невозможно. Программа ее работы была настроена на возрождение высокой духовности и обмануть Милашку еще никому не удавалось. Это был пропускной пункт в Пирамиду.

– В Пирамиду? В ту, что ты рисовал на салфетке?

– В настоящую. Это было Иисусово «игольное ушко», сквозь которое мог пройти только тот, чьи помыслы были наполнены теплом и светом. Возникли проблемы. Наши ребята нервничали: им не удавалось заставить Милашку работать по их указке. Сначала мы недоумевали, искали причины неудач в несовершенстве программы, в технических узлах и электронном обеспечении, пока не заметили одну закономерность. Милашка терпеть не могла Вита. Как только он появлялся в лаборатории, она не то, что барахлила, она просто шла вразнос и тотчас выключалась. Даже Жора обратил на это внимание.

– Вит, – сказал он, – почему Милаха тебя не любит?

– Вы ее ба-алуете, – сказал Вит, – всыпьте ей по за-аднице.

Я понимал, что из этого ничего не выйдет. Менять программу было нельзя и перестраивать восприимчивость Милашки к справедливости и добру, так сказать, отуплять ее к обыденной жизни, было бы верхом бессердечия и ханжества. Ведь всю жизнь мы тянулись к Свету!

– Вит, – сказал как-то Жора, – не подходи ты к ней близко, ладно? Надо проверить…

– Я вообще-то могу и уехать.

– Ты не обижайся, сказал Жора, – но она тебя недолюбливает.

– Обижаться – это удел швейцаров и горничных, – отрезал Вит без единой запинки и заикинки.

– Вит, – сказал Жора, – ты очень умен, и мы все от этого страдаем.

– Стра-адание еще никому не вредило.

– Юль, – сказал Жора, улыбнувшись, – обними Вита.

– Пф!..

Как потом оказалось, наша Милашка легко распознавала духовный разлом между нами, всю недосказанность, которая всегда существует между партнерами в деле. Отсюда – выкидыши. Все наши усилия шли коту под хвост до тех пор, пока мы не выяснили причину. Потом, конечно, все образовалось.

– А Иван? Тот Первый? Что ж, он вырос?

– Умер. Вдруг. Внезапно. Внезапно вдруг умер… Кажется, от гриппа… Или от кори. Понимаешь, издержки технологии…

– Понимаю.

– А какие мы возлагали на него надежды!

– Я понимаю…

– И тогда мы отправились с Жорой в Техас.

– В Техас?

– И еще раз прошли весь Крестный путь Христа. Мы надеялись…

– Почему не Иерусалим?

– А вскоре и в Иерусалим.

Глава 25 

А однажды мне снова приснился Юра, мы играли с ним в теннис, он выиграл сет и сказал:

– Ты бредешь в никуда.

Но он никогда не умел правильно держать ракетку! Я точно помню, что он легко выиграл этот сет и жаждал взять реванш. На протяжении всего последующего дня я пытался разгадать тайный смысл этой фразы. Никто из живущих на Земле не знает, куда он бредет. В стаде человеческой массы мы путешествуем жалкий промежуток времени и успеть понять, куда бредет каждая овца, чрезвычайно трудно. У меня еще не было пастуха, пастыря, который указал бы мой путь, вот я и брел, дыша в затылок другим, едва успевая различать свою колею, окунув усталый взгляд в придорожную пыль. А требовалось только лишь возвести глаза к Небу. Юрой была произнесена еще какая-то фраза, но толком я ее не расслышал и, проснувшись, тотчас забыл. Что-то там было о нас, прежних, дружных, увлеченных одним делом. Что? Я силился вспомнить, но в голову лезли какие-то жалкие мысли о дружбе, единстве, преданности, совести… Какая еще совесть?! Я не помнил за собой поступков, которые бы тревожили мою совесть и пока не терзался ее угрызениями. Хотя все мы грешны. Но где границы греха? Кто может их верно отметить, отмерить? Как сказано, я жаждал реванша. Потом они снились мне всей гурьбой, каждый день, каждую ночь: Юра, Шут, Стае, Тамара, Кирилл… А однажды даже Света Ильюшина! Со своим переметочным упырем.

– Каким упырем, – спрашивает Лена, – Переметчиком что ли? Кто он, этот ваш загадочный, как я понимаю, ублюдок?

Я не отвечаю.

– Чаще всех, – продолжаю я, – почему-то Жора, хотя он был совсем рядом. И ни разу не снился Лесик. Как-то Аня пришла и сказала:

– Реет, мы все еще ждем той минуты… Ты должен…

Кажется, она впервые сказала мне «ты». Потому что во сне? 

Я вскочил, чтобы расцеловать ее, но была только ночь. Вдруг меня осенило: без моей команды, без моих ребят, с которыми я съел не один пуд научной соли, прошел Крым, Рим и медные трубы, одного взгляда которых мне было достаточно для верного выбора решений и которых я уже успел позабыть, да, я вынужден это признать, мне не обойтись. При чем тут все они? Я не знал ответа на этот вопрос, но теперь знал определенно, что нужно делать. Команда! Это великое слово в любом деле. Дух единства в каждой душе. Жорины ребята просто блестяще и безупречно делали свое дело, участвуя в решении поставленных задач, но каждый жил в своей скорлупе, как орех в мешке, у каждого были свои представления, и каждый тянул, как лебедь, рак и щука в свою сторону. Это было ясно и мы ничего с этим не могли поделать. Я пришел в чужой монастырь со своим уставом. Кто же будет все это терпеть?! До сих пор все было прекрасно и вдруг… Я всегда это знал, и все же надеялся обойтись без своих ребят, без Юры, Инны, Шута и Ксении… Без Тамары и Сони, без Ани… Даже Ушков, с которого Чехов писал своего Беликова, стал для меня теперь близким и родным. Мне его недоставало, как недостает теплых варежек в зимнюю стужу. Когда я сейчас вспоминаю об этом, мне становится не по себе. И если бы не Юля… Да-да, Юля стала моей спасительницей. Это ей я обязан тем, что…

Я, как сказано, никогда не терзался угрызениями совести, и вдруг почувствовал себя виноватым. В чем? Односложно ответить на вопрос я не мог, но не мог уже и работать. Это была пустая трата времени. Я сказал об этом Жоре.

– Не выдумывай. Нет незаменимых людей.

– Помнишь, у нас был Юра Черненко?..

– Юрка? Как же, как же! Конечно, помню! Где он сейчас?..

Если бы я мог это знать.

А Пирамида тем временем потихоньку складывалась в моей голове. Камень на камень, кирпич на кирпич… На прочный фундамент генофонда планеты крепкими и стройными, упорядоченными рядами укладывались тяжеленные глыбы раздумий и добытых научных фактов. Представление… Умозрительная модель. Как потом оказалось, Пирамиду в своей голове строил и Жора. Вскоре мы начали их сравнивать и примерять друг к дружке. Притирать, совмещать, склеивать. Так и рос день за днем наш Храм жизни. Час за часом…

Что же касается власти – тут, конечно, мы спорили. До хрипоты. Жора видел лидера этаким Александром или Цезарем, или Наполеоном, что было, в общем-то очевидно; мне же был ближе Христос. Его власть мне казалась непререкаемой и непревзойденной, власть совершенства. Потом мы пришли все-таки к консенсусу, но что было толку?

А однажды мне такое приснилось: наша Пирамида в лесах! В строительных лесах… И на них людей – как муравьев в муравейнике, видимо-невидимо, видимо-невидимо… Каждый занят своим важным неотложным делом, каждый спешит… Медленно. Со знанием дела. Строится Пирамида, растет, уже высится…

Но вот кто-то сорвался с лесов… С криком!..

Я и проснулся.

Книга вторая CREDO UT INTELLIGAM[9]

Создавать не золото, a жизнь.

Тейяр де Шарден

Часть пятая ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ  

Глава 1

Через месяц очередных неудач я снова напомнил Жоре о своих ребятах. Сначала он отмахивался от моих слов и просто молчал. Мне казалось, как-то упорно и даже ожесточенно.

– Слушай, – сказал он, – брось цепляться за прошлое. Прошлое – прошло! Так и отпусти его с богом. Дай ему волю. От этого выиграешь не только ты, но и твоя душа.

Я не уступал, ходил вокруг да около, говорил, что без них мы вылетим в трубу, я даже просил его, наконец, настаивал.

– Ты пойми, – твердил я, – мы не можем, не имеем права терять больше ни единого дня, ни часа!

– Представь, что кого-то из них нет в живых, что тогда? – спросил Жора.

От этих слов у меня потемнело в глазах. Я не знал, что ответить, и настаивал на своем.

– Ищи, – обреченно бросил Жора, щелкая ногтем указательного пальца правой руки по бусинке четок, – где ты сейчас их найдешь?

Жора прекрасно понимал, что так дальше продолжаться не может. Что если я прав, что если в этом все дело? В чем же, собственно, в чем? Мы не могли найти точного ответа на этот вопрос. А меня словно ветром несло на поиски бывших моих сослуживцев. Так бывает, устоять невозможно. Но для меня очень важно было получить Жорино согласие. Понадобилось немало времени и еще больше настойчивости и аргументов, чтобы побудить его к этому, и он не устоял перед моим напором. Это «Ищи» для меня прозвучало как приказ. Я тут же отказался от продолжения всех попыток заставить нашу матку забеременеть и родить очередного уродца. Я вдруг ясно осознал: без своих ребят я – никто. Жору очень позабавило мое заявление о том, что у меня больше нет желания просто сидеть и тупо ждать, когда бог смилостивится и пошлет нам удачу.

– Милый мой, – сказал он, – засунь свои желания себе в задницу. Ты уже давно вырос из тех штанишек, где желания легко сбываются. А умение ждать – это искусство. Дожидаются – редкие. Моли своего бога и он даст.

Он удивлялся моему настроению, но вскоре смирился.

– Но, может быть, ты и прав. Хочешь – ищи…

Но это «ищи» звучало вяло, несмело и неуверенно. Меня раздражало его безразличие.

– Мы бы с ними в два счета…

– Я же сказал тебе русским языком, – буркнул Жора, – ищи! Иди и ищи! Сколько влезет!..

– Русским?

– Русским!

Мне этого было достаточно.

– А ты знаешь язык Эзопа? – мирно спросил я.

– Как ты сказал, язык и… что?

– Э! – сказал я, – Эзопа!..

Наконец мы рассмеялись.

Глава 2

Вдруг пропал Вит. Как в воду канул. Какое-то время мы ждали, что он внезапно появится, как это было всегда, но шло время, и он не появлялся. И когда Жора произнес свое сакраментальное «определенно», прибавив, «умотал на родину», стало ясно, что Вит уехал в Израиль. А куда он мог еще деться? Он давно об этом мечтал.

– Для счастья, – твердил он Жоре, – нужны каких-то там пять миллионов. Это факт проверенный учеными. А сколько ты здесь получаешь?..

Жора смеялся:

– Целый мешок!

– Вот-вот… В мире есть места, где деньги валяются под ногами… И с нашими технологиями мы давно бы…

– Да мотай ты в свой Израиль!

Виту нужно было заручиться Жориной поддержкой:

– Я все ра-азузнаю, на-аведу мосты и…

– Я готов, – сказал Жора.

Вскоре Вит позвонил.

– Вы не представляете, какие здесь возможности!

– Мы выезжаем, – сказал Жора.

Он шутил. Мы понимали, что все то, что было в наших головах и руках было здорово и стоило больших денег, но было так еще зелено и сыро, что выставлять его на суд света пока было рано.

– Здесь мы…

– Сколько ты мне будешь платить? – спросил Жора.

Вит еще долго, заикаясь, рассказывал о преимуществах капитализма, затем, словно разуверившись в том, что ему удастся Жору уговорить, обреченно произнес:

– Жор, без тебя я там никому не нужен. С тобой же мы…

– О, key, – успокоил его Жора, – узнавай. Но только посмей платить мне меньше своих пяти миллионов.

– В ме-есяц, – обрадовался Вит.

– В день, – сказал Жора и положил трубку.

Он посмотрел на меня:

– Едем в Израиль?

Я притворился, что не расслышал. Я не думал, что Жора мог серьезно отнестись к предложению Вита.

– Ты оглох, я спросил! Жора ждал ответа. Я медлил.

– Ты серьезно? – затем спросил я.

– Серьезнее некуда.

– Я должен сначала поду…

– Тут и думать нечего, – прервал меня Жора.

– Да хоть к черту на кулички, – сказал я, – но прежде надо найти моих.

Жора расхохотался:

– Ну ты и зануда!

Глава 3

Наши клеточки! Разве мы могли о них забыть? Под грузом навалившихся перестроечных проблем мы не забывали, мы, конечно же, помнили о них, но ничем не выдавали этой священной памяти.

Шел, по-моему, 91 год. Как можно забыть о том, что связано с твоим предназначением на земле?! В том, что раскрытие механизмов продления жизни человека, создание эликсира вечной жизни и достижение его бессмертия было смыслом нашей жизни, теперь у нас не было ни малейшего сомнения. Мы просто ждали своего часа, веря в свое дело и не теряя при этом ни минуты для достижения своей по-настоящему достойной и великой цели. И вера наша по-прежнему питала наш дух. Разумеется, клетки были всегда с нами, мы как могли их кормили, поили, они были сыты и радостны, делились и множились, росли… Брежнев жил рядом со сколопендрой, а Ленин соседствовал с дикторшей ЦТ. На всякий случай мы пополнили свою коллекцию выдающихся личностей клетками волосяной луковицы с почти лысой головы Орби. Мало ли… Но у нас не было и в мыслях его клонировать, хотя он и стал Нобелевским лауреатом премии мира… Это, конечно, всевселенский конфуз! Какая там премия?!. Какого мира?!. Этот недоумок развязал такую войну миров, что похлеще, чем у Герберта Уэллса.

– Он развязал нам руки, – вступилась Лена за Горбачева.

– И завязал, запудрил глаза. И души опустошил… Выел! Этот его великовозрастный ползучий инфантилизм обставил самого Терминатора. Так разрушить полмира мог только полный невежда и недоумок.

– Может быть, может быть, – говорит Лена, – в отличие от Наполеона, однажды сказавшего про себя «Я не добр, но надежен», этот, пожалуй, чересчур добр и совсем ненадежен. Нет. Совсем безнадежен.

– Да он Наполеону и в подметки-то не очень годится! Разве что…

– Что? 

– Какое-то время мы вообще не показывались в лаборатории. Я наслаждался тем, что не надо было никуда спешить. Мы вдруг заметили, что пришла весна, помню, снег долго лежал в лесу под деревьями, а на улицах Москвы уже брызнули первые почки. Мы ничего не делали, и это бездействие угнетало нас сильнее, чем наши неудачи. Честно сказать – я опасался куда-либо звонить, чтобы в ответ не услышать грустное «нет». Жора тоже не торопил, мы выжидали. Ситуация должна была как-то разрешиться, мы это понимали. Прошли праздники…

– Мы просто теряем время, – как-то сказал я Жоре, чем вызвал его удивление.

– Разве ты до сих пор?!.

Он недоумевал.

– Я плачу тебе бешеные деньги, а ты…

Это была шутка, но и укор.

– Ищи же! – сказал он еще раз, и теперь это прозвучало для меня, как приказ!

Мы решили искать. Но кого в первую очередь – Юру, Ию или Тамару, или Ваську Тамарова, или Альку Дубницкого?.. Может быть, все-таки Ушкова? Он как раз… Стае! Ага, Стае! Начнем с него!

Как-то вечером, роясь в сумке, я наткнулся на свою записную книжку, в которую уже много лет не заглядывал. Круг людей, с которыми мне приходилось работать, был очень узок, их имена я хорошо знал и телефоны их помнил наизусть. Я стал ее листать, я решил: пора.

– Мне отвечали незнакомые, чужие голоса. Вдруг я услышал знакомое до боли:

– Я слушаю?..

Это была Людочка, Лю!

– Кто такая Людочка? – спрашивает Лена, – ты о ней ни разу не упоминал.

– Привет, – сказал я, но она меня не узнала.

И я не признался: зачем мне сегодня Лю? Можно было порасспросить обо всем, разузнать тамошние новости, я не стал. Я узнавал и другие знакомые нотки, но у меня не было желания напоминать о себе. Нет, все ушло безвозвратно. Зачем?

– Что «все»? – спрашивает Лена.

– Ты бы чайку заварила, – говорю я.

Я звонил и звонил. Я знал, кого я искал. Две недели плотных поисков привели меня в Киев. Только через несколько дней мне удалось напасть на след Ани. Удача обрушилась на меня поздним вечером. Это была ее тетя.

– Алло, слушаю.

В двух словах я рассказал, кто я есть, и как мог объяснил, зачем мне нужна Аня.

– Ой… нет!

И через секунду в уши мне полилась музыка гнева:

– Она бросила вашу науку к чертям собачьим, не трогайте вы ее больше, и ваша наука ей не нужна, и все вы, вместе взятые …

Трубка умолкла, затем прошипела:

– И не трогайте вы ее, у нее все в порядке.

– Как ее найти? – спросил я.

Раздались короткие гудки. Я звонил до полуночи – тщетно. Я понимал, что тетка – родная кровь – никого не подпустит к своей племяннице, никого из жуткого советского прошлого, кто бы мог ей снова испортить спокойную жизнь. Почему мой выбор пал на Аню, я не мог себе объяснить. Мне было достаточно слышать тон голоса Аниной тетки и тех ничего не значащих двух-трех фраз, которыми она защищала Аню от моего желания встретиться с ней. Утром я позвонил ровно в шесть.

– Это я, – сказал я, – Реет.

– Слушайте…

Я не слушал.

– Рано или поздно я найду ее, так зачем же?..

В трубке снова запиликали короткие гудки.

В Киев я прилетел на следующее утро первым рейсом, и сразу же приступил к поискам дома Аниной тетки. А уже через час-пол-тора бродил в скверике у ее подъезда. Было около десяти и надеяться, что мне тут же повезет с нею встретиться было бы просто смешно. Я отправился бродить по городу, в котором не был тысячу лет, наслаждаясь памятью тех далеких дней, когда я жил здесь в гостиницах, приезжая в город по разным делам. Здесь не было ни фонтанов, ни электронных часов, а вон там было кафе, где я всегда завтракал, а на той стороне стояли огромные каштаны, которые теперь заменены кленами, липами… Многое изменилось в облике Киева, изменился и я. Я смотрел другими глазами на все эти перемены и эти перемены меня не радовали. Я пообедал в кафе, посидел на скамеечке, любуясь видами Днепра, прошелся мимо чугунного крестителя Руси и направился к дому, где жила Анина тетка.

Было тепло и солнечно, я был уверен, что добьюсь своего, и эта мысль меня веселила. Мне казалось, что моя затея собрать снова моих ребят является единственно верным решением. Как? Я не знал ответа на этот вопрос. Где они, что с ними, захотят ли они слушать меня? Это казалось невероятным, тем не менее, вожжа воссоединения уже попала под хвост. Чем бы они не занимались, думал я, как бы жизнь не изменила их взгляды, они всегда помнят те дни, когда мы вместе жили единой семьей. Я надеялся, нет, я был в этом уверен! Да, мы были полны юношеского задора и верили в дело, которому служили не ради живота, но ради реализации той высокой идеи, что, возможно, изменит мир. Я верил, что в них еще жив дух вечного поиска истины, он только покрыт налетом повседневности и сиюминутных забот, и стоит лишь смахнуть пыль рутинных мытарств… Меня бросало в дрожь от мысли, что все то, чем я занят, может свести меня с ума. Как же, как я их соберу?

– Ты дуреешь, малыш, – беспокоился Жора, – ты что, сбрендил с ума?..

Но я уже закусил удила. Да поможет мне Бог, решил я.

К пяти вечера я вернулся к заветному дому, уселся на скамеечку, и в каждой женщине, входившей в подъезд, пытался угадать хозяйку тридцать седьмой квартиры. Я опасался, что, когда стемнеет, она просто не впустит меня к себе, поэтому поднялся на этаж выше и стоял на лестничной клетке в ожидании хозяйки. Когда наконец она вышла из лифта, подошла к двери и вставила ключ в замочную скважину, я вихрем скатился по лестнице вниз. В ее глазах стоял ужас, но дверь была уже открыта, и я тихонько плечом стал заталкивать ее в квартиру. Испуг был настолько сильным, что она просто онемела и не оказала никакого сопротивления. У нее подкосились ноги, и мне пришлось ее поддержать.

– Я вчера звонил вам из Москвы.

Я произнес эти слова тихим спокойным голосом, надеясь, что они приведут ее в чувство. Нет. Она висела всем своим безвольным обмякшим весом, как мешок с сахаром. Мне никогда не приходилось держать женщину на руках в таком состоянии. Нужно было двигаться вперед, только вперед, и мы стали продираться сквозь все пороги, сквозь цепляющиеся за куртку дверные косяки, сквозь множество неудобств, созданных спайкой наших одежд и громоздких тел. При каждом усилии, которое я предпринимал для преодоления этих препятствий, я произносил какую-нибудь тихую фразу, чтобы спокойствием своего голоса успокоить и ее, и в конце концов заставить поверить, что не происходит ничего такого, что могло бы угрожать ее жизни. Я ведь не вор, не насильник, не какой-то там наркоман или уголовник. Мне и нужно-то всего ничего…

– …и зовут меня Орест. Вам Аня рассказывала обо мне?

Мы еще стояли в обнимку, но уже в прихожей, я прислонил ее к стене, а сам вернулся к двери, выдернул ключ из замочной скважины и прихлопнул дверь. Замок разухабисто щелкнул, свидетельствуя о том, что он крепко стоит на страже нашего уединения.

– Аня вам обо мне рассказывала? – спросил я еще раз, нащупал на стене выключатель и, когда свет залил прихожую, заглянул ей в глаза.

Она кивнула. Это значило, что она пришла в себя, и я дружелюбным жестом руки предложил ей пройти в комнату. Видимо, свет и моя улыбка, и тон, с которым я к ней обращался, развеяли в ее душе все подозрения насчет моих разбойничьих планов, она преодолела испуг и произнесла:

– Я не скажу вам ни слова.

К этому я был готов, и для такого случая у меня уже был заготовлена фраза:

– Ей угрожает опасность, она даже не подозревает, что ее ждет в ближайшее время.

Мы вошли в гостиную и, не снимая верхних одежд, стояли друг перед другом, враги, с опаской взирая в глаза друг другу, выискивая во взглядах каждого тропинки мирного сосуществования или вражды. Убедившись в том, что я не причиню ей вреда, она взяла тон не только хозяйки квартиры, но и хозяйки положения и даже попыталась выставить меня вон.

– Я сейчас позвоню в милицию и на этом все кончится.

В ее голосе появились нотки уверенности, и мне ничего не оставалось, как в подробностях расписать жуткую картину расправы над Аней каких-то мафиози, с которыми вот уже много лет подряд Аня сотрудничает. 

Я называл имена и улицы Парижа, килограммы гашиша сыпались из моих уст, как песок из ковша, шелестели тысячи франков и долларов, лились реки алкоголя и спермы. Чего только не придумаешь ради достижения цели! Я понятия не имел, откуда в моей голове вдруг вызрели эти жуткие факты. Чем дольше я говорил, тем больше в моих словах было правдоподобных подробностей, которым невозможно было не верить. Я поражался собственным выдумкам, искренне веря и сам во все сказанное.

– И сейчас ее жизнь в ваших руках. Вы ведь не можете не знать, чем живет сейчас этот мир: нефть, газ, оружие, наркотики… От этого никуда не скроешься, живя не только в Париже, но и в самом заброшенном и утлом городишке. Мы все теперь, Наталья Сергеевна, замешаны в этом дерьме.

Последнюю фразу я произнес для убедительности и, возможно, она и произвела на нее (я, как Шерлок Холмс, узнал ее имя и отчество из поздравительной открытки, случайно попавшейся мне на глаза) такое сильное впечатление. На удивленный немой вопрос, возникший в ее серых округлившихся глазах, я ответил устойчивым взглядом и глубокомысленным молчанием, мол, знай наших, мы обо всем хорошо осведомлены. Прошло несколько напряженных минут, мы обменялись еще парой ничего не значащих фраз, наконец, она предложила:

– Хотите чаю?

Вопрос был задан, как свидетельство полной капитуляции, и мне ничего не оставалось, как снять куртку и следовать за хозяйкой в ванную, чтобы вымыть руки. Через час мы уже дружно болтали, попивая чай с абрикосовым вареньем, и она даже порывалась позвонить Ане, хотя была убеждена, что в такое время поймать ее будет трудно.

– Она не берет трубку, а ловить ее нужно с часу до двух, днем. Семь звонков в тринадцать пятнадцать или в тринадцать сорок пять. Это наше условное время. Кроме выходных дней. Я звонила ей буквально вчера, после вашего звонка, но не поймала. А сегодня не получилось…

– Извини, – говорит Лена, – чайник закипел. Тебе сколько сахара?

– Как всегда.

Глава 4

В тот же день, поздно ночью я вернулся в Москву. Когда я рассказал Жоре о своих успехах, он только пожал плечами.

– Ты едешь в Париж? – спросил он, листая какой-то красивый журнал.

– Завтра же.

Он отложил журнал в сторону, посмотрел на меня, думая о чем-то своем и сказал:

– Я с тобой.

– Правда? – искренне обрадовался я.

– Я с вами? – спросила Юля.

Жора только поморщился.

Если он настроен лететь со мной в Париж, значит он согласился с моими доводами о необходимости поиска Ани и Юры, и Шута… Да, другого пути нет. Это еще раз утвердило меня во мнении, что только наш коллективный разум способен сдвинуть нас с мертвой точки. Я просто забыл, что всегда так думал, я это знал наверное, у меня просто голова была забита другим, а теперь и Жора был на моей стороне. В конце концов, у нас не было никаких оснований не доверять нашей интуиции.

– Да, – сказал Жора, – правда.

И улыбнулся своей роскошной улыбкой.

Я рассказывал ему о Париже: Сена, Елисейские поля, Эйфелева Башня, Жанна д'Арк, Нострадамус, Наполеон, Жорж Санд, Бальзак, Лувр, Гоген, Генри Миллер, наконец, Жан Батист Гренуй…

– А что, твоя Эйфелёвая башня, – ёрничал Жора, – еще не упала? Ей давно пора уже в Пизу, к своей кривоногой сестренке.

– Стоит, – сказал я, – стоит как… как…

– Ты рассказываешь о Париже так, словно… Ты был там хоть раз?

– Я и сейчас там, – сказал я.

Это была правда! Казалось, что утро никогда не наступит. Было около трех часов ночи, когда мы улеглись наконец спать. Жора еще дымил сигаретой, время от времени озаряя малиновым светом сигареты лабораторные стены и потолок, а я лежал с открытыми глазами и представлял себе нашу встречу с Аней. У меня не было полной уверенности, что наш приезд ее обрадует, и все же я надеялся на ее помощь. Без ее рук, ее тонких пальчиков, без ее чутья и материнской заботы о наших клеточках, у нас ничего не выйдет, решил я, и с этой мыслью закрыл глаза.

– К ней нужно дозвониться, – сказал Жора, – обязательно дозвониться, чтобы не насмешить людей. Ты уверен, что тетка не подсунула тебе липовый телефон?

У меня этой уверенности не было, но я загорелся предстоящей встречей с Аней, и меня уже трудно было остановить. Даже если мы не найдем Аню, поездка будет оправдана только тем, что мы побывали в Париже. Вот какую роскошь я хотел себе позволить. Итак, завтра – Париж! Вот единственная мысль, которая перечеркнула все мои тревоги и хлопоты!

– Хорошо, – сказал я, – завтра дозвонимся.

– Сегодня, – сказал Жора, и слышно было, как он повернулся на бок.

Глава 5

Каштаны Парижа ничем не отличаются от каштанов Киева. Ничем. Даже язык, на котором они шепчут тебе приветные слова, точно такой же, хотя вокруг звучит французский прононс и впечатление такое, будто даже голуби на Рояль де Палас воркуют по-французски. Мы с Жорой уже третий день жили близ виллы Боргезе, той самой виллы, где полвека тому назад Генри Миллер приветствовал своих героев «Тропика рака» потоками спермы из своего железобетонного фаллоса. Мы совершили паломничество в этот праздник, который, как ты понимаешь, всегда с тобой… Аню мы нашли сразу.

– Ань, привет, это я, – сказал я по-русски, как только в трубке раздался ее голос.

– Привет, – сказала она и умолкла, видимо, вспоминая мой голос.

Чем я мог ей помочь? Разве что этим:

– В баню с нами идем?

Трубка какое-то время молчала, затем коротко запиликала. Я набрал номер еще раз.

– Привет, – повторила она и тут же спросила:

– Я тебя знаю? Ты кто?..

– Реет.

Трубка молчала.

– Алло, – сказал я, – это я, правда.

Затем произнес на чистом французском:

– Я здесь, в Париже, я совсем рядом. Это тоже правда.

Встреча была назначена на шесть вечера. Мы были безумно и искренне рады снова видеть друг друга. Я ее сразу узнал. Эти широко открытые на мир, огромные, синие, как море, сияющие радостью встречи глаза…

– Я не верю своим глазам, – сказала она, – как ты меня нашел?!.

Боже мой! Вот же эти родные глаза! Еще более красивые, чем прежде!

– Красное тебе очень идет, – сказал я.

– Я знаю. А ты похож на быка, – улыбнулась Аня.

Я и сам чувствовал, что готов на нее наброситься.

– Ты безупречна! – сказал я. 

Это была чистая правда. Сколько же лет мы не виделись?!

– И ты почти не изменился.

Мы обнялись, я нежно обеими руками прижал ее к своей груди и, закрыв глаза, долго, как только мог, вдыхал и вдыхал, наполняя легкие прохладным ароматом ее духов. Сколько же лет мы не виделись?! Ее комплимент и это осторожное «почти» меня не расстроили. Я представил ей Жору.

– Жора, – сказал он, подавая ей руку.

– Жора?!. – Аня посмотрела Жоре в глаза и сказала: – какое крепкое и простое имя!

Затем мы пили какое-то кислое, как уксус, вино, я рассказывал, Аня слушала. С первых же минут нашей встречи, я понял, что в присутствии Жоры (хотя он не проронил ни одного слова, а только вполглаза зыркал на нас, потягивая вино из бокала) она не произнесет ни слова правды.

– …и мы переделаем мир, – говорил я.

– Это хорошая идея.

Односложность ее ответов свидетельствовала, что лимит ее доверия к людям в этой, чужой для нее стране, давно исчерпан, и я не смогу узнать у нее даже малую толику из той жизни, которую она здесь ведет. Даже мне, я заметил, она не совсем доверяла. Видимо, жизнь в Париже научила ее держать язык за зубами, хотя, казалось, здесь-то и можно было позволить себе посплетничать о ком и о чем угодно. Я шепнул об этом Жоре на ухо, и он испарился в ту же минуту, сославшись на неотложное дело в парижской мэрии.

– Кого ты с собой привез?

Это был первый вопрос, который она задала, как только мы остались одни.

– Мы к тебе с деловым предложением.

– Мы?

– Это тот самый Жора, о котором ты постоянно спрашивала.

Она только пожала плечами.

– Не помню…

Потом я как только мог коротко рассказал ей существо вопроса. В моем рассказе не было ни слова пафоса, никаких обещаний или предположений, голая правда и ничего кроме правды. Чего, собственно, я добивался?

– И мы с тобой, как и прежде, – оптимистически заключил я, – одержим в очередной раз победу над генами…

Мы помолчали. Аня взяла сигарету, и я чиркнул зажигалкой.

– Я не понимаю тебя, – сказала она, пустив в сторону струйку дыма, – зачем ты так шутишь?

Ее глаза ни разу не мигнули. Я не знал, что ответить, и тоже прикурил сигарету.

– Я не шучу, – сказал я.

– Все эти истории – корм для фантастов. Ты такой же мечтатель…

– Никакой это не корм! – возмутился я. – Это, это…

– Знаешь, – сказала она, – мне жутко приятно видеть тебя, мы еще успеем наговориться, позвони мне после восьми. А сейчас мне надо идти.

– Я тебя понимаю…

Я был ошарашен таким недоверием.

– Я за тобой заеду. Вот мои телефоны.

– Хорошо.

– Ты где остановился? – спросила она так, словно Жоры вовсе не существовало.

Я сказал. Она положила в пепельницу дымящуюся сигарету, достала из сумочки свою визитку – держи! – Встала и поспешила к выходу. Я смотрел ей вслед, и как ни старался, не мог в ней узнать нашу Аню. Так много в ней всего изменилось. Когда ее фигура скрылась за дверью, я посмотрел на визитку: «Anni Gyrardo». Жирардо, Жирардо, подумалось мне, что-то очень знакомое.

Кто такой Жирардо? Я не мог тогда вспомнить. Потом выяснилось, что у нашей Ани такая же фамилия, как и у этой блистательной и непревзойденной француженки – Анни Жирардо.

– Жирардо?!. – у Лены от удивления глаза просто выпадают из орбит.

– Ага, Жирардо.

– Представляешь?!

– Что?

– Ну, помнишь, ты уже как-то сказал, что…

– Не, – говорю я, – не помню. А что?

– Да нет, – говорил Лена, – ничего. А на самом деле, – спрашивает Лена, – она и есть та самая Аня Тройская, о которой ты?..

– Да. Та.

– Ты слишком много куришь, – говорит Лена.

– И пью тоже. Вообще-то я давно бросил, – произношу я и окунаю еще тлеющую сигарету в стакан с недопитым вином.

Глава 6

– Раз уж мы выбрались в Париж, – сказал Жора, – мы должны увидеть его ногами. Такие праздники не часто выпадают на нашу долю. Ты согласен?

Что я мог на это ответить? У меня, видимо от вчерашнего вина, раскалывалась голова. Мне однажды довелось побывать в Париже, но я так и не смог насладиться его величием. И вот я снова в этой купели праздника. Ведь Париж – это праздник, который всегда… Современный и старинный Париж! Мы трубим о Париже на всех перекрестках как о чем-то привычном и близком, шутим, слушаем, кивая головой, всякие россказни о его достопримечательностях, никому не давая повода сомневаться в том, что знаем Париж, как знают собственное отражение в зеркале.

В тот день мы до вечера валялись в постелях, и теперь торопились на встречу с Аней.

– Ты спешишь как на собственную свадьбу, – заметил Жора, – никуда твоя Аня не денется.

– Еще надо успеть где-то купить цветы, – сказал я.

Я то и дело поглядывал на часы, переходя с быстрого шага на бег, и Жоре время от времени приходилось рукой придерживать меня за плечо. Я редко видел Жору спешащим, хотя всегда едва за ним успевал. Теперь же он тянулся за мной, как последний, улетающий на юг журавль. На углу мы купили розы.

– Мне кажется, она была бы рада и лютикам, – сказал Жора.

Я не помню, чтобы он дарил цветы женщине. Жора с букетом в руке – я не мог себе такое представить. Я силился вспомнить, дарил ли я когда-либо Ане цветы, и не мог.

– Она крайне редко смеется, – заметил Жора.

– Это ее большой плюс, – сказал я.

Жоре нечего было сказать, мы плелись по какой-то узенькой улочке. Потом мы сидели на скамье. Неожиданно совсем низко прогудел самолет, и я решил, что это знак неба. Через час мы уже были рядом с кафе.

– Привет, – крикнул я, едва увидев ее, стоящей в условленном месте, и замахал обеими руками. 

Я протянул ей букет и чмокнул в щеку. Жора уже стоял рядом и смотрел куда-то в сторону, ожидая, когда очередная радость нашей с Аней встречи поприутихнет. Он так и не произнес ни единого слова приветствия, и Аня ответила тем же.

– Извини, – сказал я.

– Я заказала столик, – сказала она, – идемте…

Мы с Жорой были голодны, а Аня даже к вину не притронулась. Разговор сначала не клеился, и мне было жаль, что ничего нельзя изменить. Мы с Жорой делали вид, что заняты только едой, а Аня тем временем рассматривала лепестки бархатных роз. В ее руках была не только розовая салфетка, которую она зачем-то пыталась свернуть в трубочку, но и наша жизнь. И вот мы с Жорой наелись. Как-то нужно было перейти к разговору о будущем сотрудничестве. Собственно, о чем говорить? Вчера было сказано главное – без нее мы ни шагу! – и сейчас мы ждали ее ответа. За этим и пришли.

– Ты можешь устроить мне встречу с Моно? – спросил Жора и посмотрел на Аню.

– Кто такой Моно?

Нам и в самом деле нужны были подробности о механизмах регуляции генов. В последнем журнале «Cell Biology» мы прочитали статью этого любопытного француза и теперь, пользуясь случаем, хотели бы кое-что у него уточнить. Аня сказала, что не знает никакого Моно, а в «Cell Biology» не заглядывала уже лет десять. Еще не было и пяти, а она, я заметил, уже пару раз бросила короткий взгляд на свои крошечные наручные часики.

– Реет, – сказала она, – я ничего не решила.

Она положила салфетную трубочку на стол, посмотрела мне в глаза виновато-застенчивым взглядом и пожала плечами.

– Я не знаю, – сказала она, – я не представляю себе…

И снова ее прелестные плечи повторили движение абсолютного непонимания своего с нами будущего. Она смотрела то на меня, то на Жору, который только молчал, и мне приходилось идти ей навстречу, выручая новым вопросом:

– Ты совсем не ешь, и вино тебе не по вкусу?

На этот счет у Ани не было желания даже кивнуть головой. Не в этом ведь дело. Иногда она указательным пальцем левой руки упиралась в щеку, как бы в попытке ее проколоть (ее детская привычка), и я узнавал нашу Аню. Все возвращается на круги своя.

– Где-то здесь, в Париже обосновался и наш монарх, – сказал Жора, – ты не знаешь, как его найти?

Переход на «ты» не произвел на Аню никакого действия.

– Какой еще ваш монарх?

– Его зовут Михаил Николаевич. Он отпрыск царского рода…

– Я знакома с потомками и Толстого, и Пушкина, – сказала Аня, – знаю многих из второй и третьей волны эмиграции, а вот вашего Михаила Николаевича среди них не припомню.

– Зачем он тебе? – спросил я Жору.

– Так…

Мы сидели в небольшом кафе невдалеке от кабаре «Мулен Руж», не спеша попивая легкое красное винцо и жуя какое-то французское мясо: крохотные хорошо прожаренные кусочки, сдобренные острым соусом. За окном еще сновали взад-вперед прохожие, уже стемнело, и кафе было просто набито прекрасными служанками Мельницы, танцовщицами Мулен Руж, без припыленных мукой лиц, без запаха свежесмолотого зерна… Прошло еще полчаса.

– Понимаешь, – наконец сказал Жора, – мы приехали за тобой и…

Он выпрямился в спине и передернул плечами.

– …и без тебя не уедем.

Скальп его молчал.

– Да, – сказала она, – я все понимаю.

Теперь она откровенно рассматривала Жору, а он рассматривал свои ногти. Ему надоела осада Ани и он приготовился к штурму.

– Послушай, – сказал он, – ты послушай меня… И вдруг рассмеялся.

В жизни бывают минуты, когда кто-то должен взять на себя ответственность за происходящее. Как раз пришла эта минута, и Жора взял дело в свои руки. Как поведет себя Аня, я не мог даже предположить. Пусть Жора пробует, думал я, надо ведь сдвинуться с места. Мы же прилетели в Париж не ради веселой прогулки по Елисейским полям, у нас дела посерьезнее! Но пошли они вкривь и вкось! Почему? Мы решили: без Анны мы не сдвинемся с места, без Ани, без Тамары и Юры, без Васьки Тамарова, без Женьки… Нет-нет, без них – ни шагу! Это решение пришло к нам не сразу и не просто так. Ну, и раз мы решили…И вот мы в Париже, и вот оно наше спасение перед нами: Аня! Неужели она наше спасение, думал я, глядя ей в глаза. А Жору уже ничто не могло остановить. Он положил локти на стол, взял пальцы в замок и ровно секунду пристально смотрел на Аню, словно изучая ее. Кто-то громко рассмеялся за соседним столиком. Этот смех заставил Аню повернуть голову в сторону, и теперь нам с Жорой ничего не оставалось, как только любоваться ее прекрасным профилем. Я понимал: началась игра, жизнь продолжалась, я отпил очередной глоток из бокала.

– Так вот, – произнес Жора, откидываясь на спинку из белого пластика, – ты должна это знать…

– Что?

Аня впервые посмотрела Жоре прямо в глаза, и за это он одарил ее своей обворожительной улыбкой. Глухая стена, все это время разделявшая их, вдруг рухнула. И она тоже не сдержала улыбки.

– Что именно? – спросила она еще раз.

Но Жора не спешил отвечать. Он добыл из своего видавшего виды, некогда желтого с медной защелкой портфеля сначала кисет, а затем и тяжелую черную трубку, и стал тщательно набивать ее табаком. Я не вмешивался в это представление.

– Не понимаю, – сказал он, наконец, – как можно так жить?

Скальп его, наконец, дернулся, обнажив устрашающе голый (мне так казалось) пребелый череп. Так, во всяком случае, мне показалось. Анины брови медленно поползли вверх, и мне впервые удалось заметить морщинки на ее лбу. Она не произнесла ни слова, только смотрела то на Жору, то на его пальцы, которые со знанием дела управлялись с уже почти побежденной ими трубкой.

– Аня, – сказал он и снова посмотрел ей в глаза гипнотизирующим взглядом, не переставая работать пальцами, – я вижу тебя первый раз в жизни и вижу, что ты не Жанна д'Арк, не Марина Влади и даже не Нефертити…

Он выждал паузу и продолжал:

– Ты даже не Бельмондо, понимаешь?..

Я тоже смотрел на Жору: мне стало любопытно, куда он ведет. Он взял несколько кусочков льда, бросил их в бокал с вином и сделал несколько глотков. Даже для меня этот Жорин сравнительный анализ стал неожиданностью. И при чем тут Бельмондо? Я перевел взгляд на Аню: такого хамства, об этом кричали ее глаза, она в жизни еще не встречала! Не ее ведь вина, что Жора, о котором она столько прежде слышала и уже успела его позабыть, оказался теперь в ее глазах обыкновенным пройдохой… Но это была и не моя вина: я знал Жоре цену. И эти его Нефертити и Бельмондо всего лишь уловка, сеть, которая уже была брошена и, я видел, вот-вот Аню накроет. Аня не произнесла ни слова, но ее глаза, для которых я стал явной мишенью, уже требовали моего вмешательства. На мой взгляд, никакой трагедии не было, во всяком случае, я не предпринимал никаких попыток, чтобы наброситься на Жору с порицаниями. Возможно, это была моя оплошность, что Аня не дождалась от меня ни слова защиты, но мне казалось, что Жоре удастся-таки пробиться сквозь защитную скорлупу, в которую Аня себя тот же час заточила.

– Вот что, ребята… – сказала она, но Жора не дал ей продолжить. Я видел, что он уже готов сразить Аню своим обаянием. И не только обаянием.

– Ань, – сказал он тоном, которым приручают даже тигриц, – ты же не бросишь нас пропадать в этом мире?

Его скальп вдруг привычно дернулся, выдавая напряжение воли.

– Тебе, рыбка моя, – продолжал он, – нужно понять всего лишь одно: Пирамида – это некий скреп, такой уникальный сцеп всех генов Вселенной, понимаешь, такая увязка, когда все хорошие люди должны быть вместе.

Жора неожиданно наклонился вперед и положил свою огромную пятерню на Анину руку и секунду держал ее как в капкане, и когда Аня сделала было попытку ее высвободить, Жора дал ее руке волю, а своей взял трубку и, улыбнувшись лишь уголками губ, сунул ее себе в зубы.

– Не бросишь, – прибавил он очень серьезно, утвердительно кивнув головой, и стал усердно раскуривать трубку.

Повисла пауза, тишину нарушал лишь чей-то дурацкий смех за соседним столиком.

– И вот еще что, – пыхнув дымом, сказал Жора, – ты здесь совсем забыла что такое наш гоголь-моголь. Нельзя ничего забывать – вот что важно.

Он вдруг коротко хохотнул и добавил:

– Да, нельзя забывать… И позвони своему массажисту.

Не знаю, произвел ли этот короткий Жорин смешок на Аню какое-либо впечатление. На меня она даже не взглянула. Но она не смотрела и на Жору. О чем она думала? Напоминание о массажисте окрасило румянцем Анины щеки. У меня пересохло во рту. Я пригубил бокал и сделал глоток. А Жора, тем временем, встал из-за стола, и сказав лишь «Я прогуляюсь», ушел не оглядываясь, дымя своей трубкой, как паровоз. Желтый портфель остался на стуле, кисет на столе. Его не было больше часа, мы с Аней по-прежнему говорили о чем попало, обо всем на свете. Без Жоры ей легче дышалось, и она стала более откровенной и рассудительной. Ей-таки пришлось выслушать все мои аргументы, но она одного не могла взять в толк: насколько все это серьезно?

– Это не просто очень серьезно, – сказал я, – это выбор между жизнью и смертью. Для нас с Жорой и для…

Я посмотрел на нее, она сосредоточенно слушала, рассматривая колечко на безымянном пальце.

– … и, как ты понимаешь, – добавил я, – для всего человечества.

Она оторвала взгляд от кольца и заглянула мне в глаза, как в колодец. Мои глаза ни разу не мигнули и ни один мускул не дрогнул на моем лице: это была чистая правда. Аня отвела взгляд в сторону, она не знала, что мне ответить. А кто на ее месте смог бы? Подошел Жора.

– Я уже не надеялся вас здесь застать, – взяв портфель и усаживаясь на свой стул, сказал он.

Я посмотрел на него, он рылся в портфеле.

– Звонил Вит, – сказал он и посмотрел на меня исподлобья, – ты ему очень нужен.

Мы сидели и молчали. Жора ни словом не обмолвился о главном: что же все-таки мы решили? Он методично засунул трубку в кисет, затянул тесемку и кисет положил в свой желтый портфель, щелкнул замком и поставил портфель у ноги. Мы с Аней только наблюдали за его действиями. Он не задал ни одного вопроса. Затем мы встали.

– Твои цветы, – сказал Жора, взял букет и вручил его Ане.

– Ах!..

И снова вдруг рассмеялся.

– Такой вот сцеп генов, – добавил он, – так что у нас с тобой выхода нет. Но тут вот еще что…

Жора умолк, рассматривая свою ладонь, затем посмотрел Ане прямо в глаза и произнес свое твердое: 

– Se no – no! [10]. Выбор за тобой. И знаешь, ты мне нравишься – ты не из слабых.

– Я знаю, – сказала Аня.

Когда мы остались с Жорой вдвоем, я спросил:

– Ты отчего время от времени ржешь, как конь?

Жора только улыбнулся.

– Знаешь, – сказал я, – твой смех проникает прямо в кровь.

Жора только пожал плечами.

Глава 7 

На следующий день история повторилась. Но на этот раз Аня не позволила нам ее уговаривать.

– Хорошо, – сказала она, – поехали…

Мы пошли к ее спортивного вида машине. Обходя авто сзади, я не мог не прочесть: «Феррари». «Феррари» это «Феррари». С этим трудно спорить. Аня заметила мой восхищенный взгляд:

– Пятьсот девяносто девять икс-икс, – сказала она, – семьсот тридцать конских сил, семь тысяч оборотов в минуту…

Она так и сказала – «конских сил». Я согласно кивнул, мол, понимаю. Вздыбленный конь на носу, на каждом колесе, на руле, да куда ни глянь! Этот гарцующий жеребец только и ждет, когда на него усядется эта колоритная женщина! Не успел я за собой прикрыть дверцу, как вдруг завизжали колеса, меня вдавило в кожу сидения, и я ощутил запах паленой резины. Вены тут же наполнились чистым адреналином!

За рулем Аня была как наездница на прытком, вихрем несущемся скакуне. Ей нравилось сидеть за рулем, подчиняя себе этого железного, рвущегося в погоню коня. Это было видно по тому, как легко она управлялась с двумя сотнями резвых лошадиных сил, не давая им спуску. Даже модные очки «Paris» не в состоянии были скрыть эту прыть. Слившись с машиной, с этой бешеной скоростью, как сливаются в беге седок и лошадь, она была горда своей властью над скоростью, над ветром, бьющим в лицо, над шуршанием шин и, конечно, над нами, вдавленными этой ветреной скоростью в кожу сидений…

Ухоженные деревеньки, изумрудные виноградники, кайма синих гор в белесоватой дымке, море, Средиземное море, южный берег Франции… Через каких-нибудь два часа мы были в Ницце. Потом были Канны и Монте-Карло…

Галопом по Европе.

– Здесь рукой подать до любой точки Европы, – между прочим бросила Аня, – здесь жизнь мира…

С этим не поспоришь. Даже Жора, видавший виды, не мог ничего противопоставить. Конечно же мне это пришло в голову: мы терпим фиаско!

В Париж мы вернулись поздно вечером и ужинали в том же кафе.

– И вы хотите, чтобы все это я променяла на вашу, пардон, грязную, закопченную и вонючую Москву?! Где каждый кирпич до сих пор под присмотром всех этих Лениных, Сталиных и Дзержинских…

– Ты когда была-то в Москве?! – воскликнул Жора.

– Вчера, – сказала Аня, – мне звонила Марина. У нее забрали театр.

– Какая Марина? Там давно уже рай!

– Да-да-да! Как же, как же!.. Там у вас до сих пор цокают кандалы…

Аня так и сказала: «цокают».

– Чего стоит один только этот ваш мэр! Он же…

Мы с Жорой только слушали. Наконец он не выдержал:

– Ты живешь здесь в своей скорлупе, как в каменном веке! Вокруг тебя уже совсем новый мир! Правда, его нужно подровнять.

– Нет, ребятушки, нет. Вы подумайте – у меня здесь доход, дом под самой Эйфелевой башней, хорошая работа, муж… Я счастлива, как никогда не была там, у вас…

Ни у меня, ни у Жоры не нашлось слов, чтобы спорить.

– Я живу в центре мира, и жить здесь мне нравится!

Это был последний ее довод. И tout est dit [11] – И мне снова это пришло на ум: мы с Жорой оказались бессильны.

Глава 8

Прошла еще одна ночь. Мы, казалось, потеряли к Парижу и к Ане всякий интерес. Но проснувшись поутру, с новой силой принялись за старое. Нас подстегивало и наше самолюбие: как же так?!

– Никогда не сдавайся, – прорек Жора свой любимый девиз.

И мы не сдавались. Я позвонил Ане и договорился о встрече.

– Вам понравилась моя Франция, – рассмеялась она, – продумайте нашу программу на вечер.

Я сказал, что мы будем ждать ее на набережной Сены.

«Я живу в центре мира…». Это был серьезный барьер. Это была стена попрочнее Китайской, но мы с Жорой брали и не такие крепости. Я не помню женщины, которую Жора не смог бы обаять, и вот стал свидетелем его полного поражения, хотя на Жору, признаюсь, в этом деле я не очень-то и рассчитывал. Его обаяние здесь было бессильно, мы это прекрасно осознавали. Аня опоздала минут на пятнадцать. Я возложил на себя всю ответственность за ее будущее, и дал слово устроить это будущее с минимальными для нее потерями.

– Ты будешь, – уверял я, – обеспеченной и совершенно свободной, у тебя будет квартира в центре Москвы и дом на Рублёвке… И, главное, – любимая работа…

Я старался как мог.

– Извини, у меня был трудный день, – сказала она, – и я не понимаю, о чем ты говоришь. Какой центр, какая Рублёвка?

Я не слышал ее.

– Единственное, что будет по мере необходимости тебя ограничивать – наши клеточки. Без тебя они чувствуют себя сиротами, они умирают, как умирают ростки без живительной влаги.

Жора тоже не молчал.

– Ты пойми, – сказал он, – мы топчемся на месте вот уже несколько лет… Только ты… Ты станешь царицей мира!..

– Звучит красиво, – улыбнулась Аня.

Она совсем нас не слушала, то и дело бросала короткий взгляд на часы.

– Я не могу…

– Можешь, – тихо сказал Жора. 

Он не сводил с Ани глаз! Сердцеед, ах, сердцеед!.. Жора выплеснул вдруг на нее все свое обаяние. Но Аня словно не замечала его.

– Мы действительно топчемся на одном месте, – сказала она и встала со скамьи, – я поеду, меня уже ждут. Жаль, что мы потеряли время.

Ни о чем не договорившись, мы снова перенесли разговор на завтра.

– Твои цветы, – сказал Жора, беря розы и вручая их Ане.

Она рассмеялась и произнесла, посмотрев Жоре в глаза:

– Ты очень мил. Славные вы ребята! Но хватит вам тратить мое время.

Я понимал: никакие уговоры нам не помогут.

Глава 9 

На следующий день в ожидании встречи с Аней мы сидели на солнышке, любуясь Парижем и его обитателями.

– Ты только посмотри на них, – ни с того, ни с сего произнес Жора, кивая на прохожих, – как они одинаковы, все на одно лицо.

В своей излюбленной позе свободного жителя планеты Земля, развалясь на скамеечке и разбросав ноги в стороны, он, щурясь от солнца, рассматривал струившихся в оба конца Елисейских полей торопящихся горожан, всем своим видом обвиняя их в бесцельности существования.

– Они, как мумии, ни одного живого лица… Знаешь, когда глаза мои открыты, я устаю от того, что вижу.

Он всегда предавался все и вся уничтожающей критике, если ему что-то не удавалось. Больше всего он не терпел праздных людей, хотя бесконечно и нежно любил человечество.

– Они приросли к земле, точно статуи, не желая двигаться дальше, хотя все куда-то стремятся, спешат, бегут, едут, плывут, летят… Куда, зачем?! Все их телодвижения ублюдочны и крючковаты, они лишены красоты и красок. Ты только посмотри вот на этого или вон на ту…

Хорошо, что он еще не показывал пальцем.

– И это не только в Париже – так во всем мире, представляешь, на всей земле…

Он даже грозил им:

– Дайте мне только время, я устрою вам хорошую порку!

Когда Жора был не в духе, он часто срывался на философствование (хотя по-прежнему крайне неубедительно отличал Бабеля от Бебеля, а Гегеля от Фейербаха), и тогда доставалось каждому, кто попадался ему под горячую руку. В тот день это были парижане. Какую порку он собирался устроить им и всем живущим на этой земле, я до сих пор не имею представления.

– Она кто у тебя, плясунья? – неожиданно спросил Жора.

– Танцовщица! Она та, – сказал я, – без которой мы не сдвинемся с места.

Гений Жоры состоял и в том, что в такие минуты отчаянной хулы он принимал единственно верное решение по вопросу, который долгое время не поддавался решению.

– Она никуда не поедет, – неожиданно произнес он, – зря мы в эту глухомань забрались.

Я ничего не ответил, зная чем заняты его мысли.

– С этим решительно нужно что-то делать, – сказал он напоследок и встал. – Идем. Этот бубнеж с твоей кралей ничего нам не даст, нужно двигаться дальше. И, знаешь, я не так ловок, чтобы стелиться у ее ног.

Он умолк, но я знал, что мысль его оставалась невысказанной, и ждал заключительного слова.

– Мы клонируем твою Аню, – наконец произнес он, оправдав мое ожидание.

Сколько было шутки в его утверждении, я не знал.

– Просто не верится, что кончился этот ад, – добавил он.

Я тоже не чувствовал уверенности в том, что смогу убедить Аню вернуться к нашим прежним занятиям, уж слишком далеко она ушла от проблемы улучшения породы людей. Но разве встречу с ней можно назвать адом? Мы все еще сидели на скамье.

– Идем! – Жора посмотрел на свои ручные часы и вдруг резко встал.

– Что еще? – я не понимал его возбуждения.

– Идем же! – он стал тащить меня за рукав.

Через каких-то полчаса мы были гостями Иоселиани. Он познакомил нас с Алекс, милой обаятельной французской графиней, игравшей главную роль в его «Фаворитах луны». Море книг, на полу шкура зебры… Мы пили французский коньяк; Отар, смеясь, рассказывал, как они вместе с Алекс разгружали фуру с керамикой панно Людмилы Мешковой для ЮНЕСКО, приехавшей в Париж в выходной день.

– Звоныт мнэ Люся и просыт: «Отар, выручай!». «Что случылось?». Она рассказывает, что нэкому разгрузыт фуру, так как французы нэ работают по выходным. Я говорю: «Счас будэм». Мы пришли с Алекс, закатали рукава и таскали эты чертовы ящикы, представляешь?..

– И Алекс? – не удержался Жора.

– Oui, bien sur![12] – улыбнувшись, подтвердила Алекс. 

Затем Жора рассказывал о Пирамиде!

– Поднимитесь по ступеням материи, и вы найдете Дух… Поднимитесь по ступеням сознания, и вы найдете Бога…

Лучшей лекции я в своей жизни не слышал. Мы говорили всю ночь напролет.

– Вы с ума сошлы! – восторгался Отар.

Даже его лысина засияла. А мешки под глазами расправились.

– Хочешь снять фильм о Пирамиде? – спросил Жора.

– Как ты сэбэ это прэдставляешь? – глаза Отара просто сверкали. – Как?!

Жора настаивал.

– Приезжай, – сказал он, когда мы расставались.

– Обязатэлно, – пообещал Отар, посмотрел на стоящую рядом мило улыбающуюся Алекс и спросил, – поедэм?

Его острые седые усики замерли в ожидании ответа, но Алекс так ничего и не сказала. Они так и не приехали в тот год, а мы, даже не попрощавшись с Аней, улетели в Москву. Когда самолет набрал высоту, я набрал ее номер:

– Ань, мы срочно улетаем домой.

– Подожди секунду.

Прошла минута, я смотрел на часы, затем трубка спросила:

– Привет, – сказала Аня, – ты где?

– Уже в небе.

– Что-то случилось?

– Я приеду. Обещаю.

– Обещаешь?

Я молчу.

– Что-то случилось?

Вдруг я понял: случилось! Я просто не мог поверить, ибо казалось совершенно невероятным, что мы с Аней можем вот так запросто вернуться в то веселое мимолетное прошлое, где нам было так восхитительно хорошо!

Глава 10

Однажды нежданно-негаданно заявился Вит.

– Ста-а-рик, – сказал он Жоре с порога, не подавая руки, – есть разговор…

Он нашел нас не ради забавы и прилетел специально, чтобы предложить нам участие в совместном проекте по генной инженерии.

– У нас в Массачусетсе, – сказал он так, словно делился впечатлениями от поездки на дачу, – мы спорим о том…

И стал рассказывать историю с генами ржи и хомячка, которая вызвала в научных кругах волну пересудов и споров. Мы молча слушали, Жора курил свою трубку.

– А главное вот что: они ковыряются в фундаментальной на-ауке, как куры в говне. У них нет никакого практического использования мировых идей в этой области…

– Вит, – сказал Жора, когда тот на секунду умолк, – а ты растолстел.

Вит был по-прежнему тощ, как щепа: тонкая шея, худые руки, только лысеющая голова казалась непомерно большой, блестящий череп и выпуклые глаза, которые он, вероятно, взял напрокат у Жана Рено, придавали лицу устрашающе-жуткое выражение.

– Помнишь наш модуль, – сказал Вит, – если мы сможем его запустить… Понима-аешь, они не думают так, как мы. Это бе-еда.

– Вит, – сказал Жора, – пива хочешь?

– Чудак, – сказал Вит, – это же куча денег…

Жора сделал затяжку и долго не выпускал дым, затем произнес:

– Мы едем в Америку? 

– Да.

– Я бы предпочел казино на Сейшелах, – сказал Жора.

Вит выжидательно смотрел на него. Жора посмотрел на меня:

– Мы едем в Америку?

– Жор, – тихо произнес Вит и коснулся рукой Жориного плеча, – я не шучу. Там такие для на-ас возможности!..

Он так и сказал: «Для нас»!

– Зачем нам все это? – улыбнувшись, спросил Жора, – нам и тут хорошо.

– Жор, – тем же тоном сказал Вит, – там – это море денег, а тут твоими идеями давят клопов… 

Жора посмотрел на меня:

– Мы едем?

Вит мельком взглянул на меня и, не дожидаясь моего ответа, сказал:

– Да, я все устро-ою.

– Ты же был в Израиле…

– А теперь в Штатах. Не все ли равно?..

У меня не мелькнуло даже крохотной мысли об Ане. Это меня поразило.

Глава 11 

Америка! Америка! Америка! Америка!..

Мы бросили все! Осознавая тот факт, что нет пророка в своем отечестве, мы предложили себя другому. Родная страна не заметила нашего исчезновения, как армия не замечает потери бойца. Америка хороша тем, что любое зерно находит там благодатную почву. Вит, как и обещал, быстро устроил все выездные дела, наше путешествие было прекрасным, единственные неудобства на таможне нам создали наши клеточки, ставшие частью нашей жизни. Мы не собирались оставлять их на родине, которая не могла разглядеть их даже под микроскопом. Это был уже солидный банк генов. Геномы Ленина, Сталина и Вита, и Васи Сарбаша, и всех остальных, кого нам удалось собрать за эти годы, в том числе Жорин и мой. Если бы нам удалось всех клонировать, это была бы целая армия воскресших из мертвых, обещанная Иисусом Христом. Такой клад нельзя было оставлять без присмотра. Это было бы равносильно смерти. Все эти геномы стали смыслом нашего существования, нашей надеждой. Трудно было придумать, как эту армию протащить сквозь таможню, но и с этими трудностями мы легко справились. Жора, всегда здоровый на выдумку, перенес клеточки через границу (шириною в два шага мраморной плитки) в увлажненном питательной средой синем в мелкую клеточку носовом платке.

– Что это? – спросил сержант, кивнув на платок.

– Сопли, – сказал Жора, – мои сопли… Snivel, – уточнил он.

И чихнул так, что сержант поспешил отскочить в сторону. Я рассмеялся, а Жора был серьёзен как никогда.

Как только мы оказались в чужой стране, Жора сунул платок в пластиковый герметический пакет. Каждая клеточка на платке содержала капельку суспензии и была пронумерована нами для дальнейшей идентификации личности. Это была целая история – как мы потом резали платок на полоски и малюсенькие квадратики, которые помещали в чашки Петри и давали новую жизнь этим геномам. Зато мы убили и еще одного зайца. Нам, наконец, удалось сосчитать солдат армии, расставить их, так сказать, по ранжиру, по весу и росту, по своей социальной значимости и, конечно же, по жизнеспособности, тяге к жизни. Кем-то пришлось пожертвовать.

Ради чистоты линий. Жертвы в науке – залог успеха. Да, это была целая история! Так наши геномы пересекли границу и вырвались на свободу. Мы знали, зачем тащили с собой этот нежный груз: клеточки поддерживали в нас уверенность в собственных силах и служили доказательством нашей состоятельности. Как рекомендательные письма. С их помощью мы надеялись не только удивить, но и перевернуть этот жуткий никчемный мир, поставить его с головы на ноги. Я старался не думать о будущем, полагая, что в Америке хуже не будет, и кому-то понадобятся наши профессиональные способности. Запас знаний и навыков – вот все, что мы везли с собой за океан. Но как быть с командой? Теперь мы лишились не только Васи Сарбаша и Какушкиной, не только Саши Милекянца и Танечки, не только Аленкова и Айлахяна с Ирузяном и Салямоном, мы лишились родной земли под ногами. Осознавать это было не только грустно, но и страшновато. А что я скажу теперь Ане при встрече – поехали с нами в Америку? Я старался не думать об этом. Мы рассчитывали и надеялись на нюх Вита, который никогда, по твердому убеждению Жоры, его еще не подводил. И на собственные силы и знания! Мир уже знал наши имена и снимал перед нами шляпу. Это служило прекрасным залогом гостеприимства в любом его уголке. И мы ничего не боялись!

Был июнь, на земле шел дождь, а здесь в небе сияло сильное слепящее чужое солнце, облака под нами были залиты золотом, слышался рев турбин и пахло грибами.

Мы были уже над Атлантикой, когда Вит произнес:

– Слушай, ста-а-рик, через час по прибытии я улетаю на несколько дней в Израиль, затем у меня дела в Гонконге, а потом я вас найду…

Жора спал в кресле, пристегнутый ремнем. Казалось, спал. Козырек кепки был надвинут на глаза, руки плетьми разбросаны на подлокотниках и широко раскинуты в стороны ноги. Земным притяжением и силою турбин его безвольное тело было вдавлено в поролоновые топи кресла, и ремень был совершенно ни к чему.

– Ты слышишь меня? – спросил Вит. 

На это Жора заморщил на лице кожу и ногтем указательного пальца почесал переносицу. Козырек кепки прикрывал глаза, и невозможно было определить, о чем он думает, но мне было достаточно и этого почесывания, и этого ослепительного оскала, который обнажил белый ряд крепких зубов, и этого безмолвия, с которым Жора встретил сообщение Вита. Когда самолет пошел на посадку, Жора выпрямился в кресле, сдвинул кепку со лба и, наконец, посмотрел на Вита.

– Вит, – спросил он, – ты издал свой учебник по менеджменту?

– Да-авно.

– Помнишь, ты рассказывал мне, как научную идею превратить в кучу денег?

– Как? – спросил Вит.

Жора улыбнулся.

Я понимал, что у Вита были на нас свои планы. Смысл его жизни состоял в том, чтобы из всего, к чему он прикасался, капелька за капелькой сочились разного калибра и содержания денежные знаки – копейки, центы, шекели, иены… Капелька за капелькой. Единственное условие – их должно быть много и очень много. Идея была проста как палец. Как проблему долголетия человека поставить на службу своей идее Вит прекрасно себе представлял. Вот он и искал «кухню клона», где можно было бы лепить пирожки долголетия. Он доверял Жориной интуиции и делал на нас ставку. И мы тоже ему доверились.

Мы были еще в небе, а я уже скучал по Юлии.

Мы приземлились в назначенный час, был рассвет, свежесть раннего заморского утра вселяла уверенность в наших действиях, мы были свежи и жадны до всего нового и неожиданного, хотелось есть и это был признак здорового духа, Жора улыбался.

– Как? – спросил он, обращаясь к Виту, когда мы вышли из здания аэропорта.

– Зна-аешь, старик, – сказал Вит, – я вернусь из Иерусалима через пару дней и расскажу о перспективах сотрудничества с ними. Они давно занимаются клонированием миллиардеров, ты не поверишь, но, кажется, они уже растят клон Моргана. Или Рокфеллера. Но у них не все клеится… Мы поможем, я уже договорился.

Затем Вит резко повернулся и быстро пошел в противоположную сторону.

– Вит? – произнес Жора одно единственное слово, пытаясь остановить Вита.

Тот не оглянулся.

Глава 12

Ровно месяц ушел у нас на обустройство в Америке. Вит сдержал слово, и нам были предоставлены блистательные лабораторные апартаменты. Да, эта страна ждала уже нас. Мы были требовательны и даже привередливы, когда создавали свою «кухню» на новый лад. Учитывая наш предыдущий опыт, мы теперь все делали lege artis. Все было учтено до мельчайших подробностей. Термодатчик оповещал писком комара даже тепло Жориной трубки, которую он по-прежнему время от времени в раздражении бросал на полировку стола, и Жоре приходилось снова брать ее в зубы. Жили мы совсем рядом с лабораторным корпусом в роскошном коттедже, расположенном в редком соснячке в предместье Чикаго. Утро мы начинали с бассейна, а день заканчивали на теннисном корте. Я часто у Жоры выигрывал, но бывали вечера, когда он наседал так, что мне приходилось туго, и тогда я начинал хитрить, тянул время, перешнуровывал кроссовки или долго выбирал новый мяч.

– Нужно чаще бывать на корте, – говорил Жора и радовался, как дитя.

К нам пришел аппетит, у нас зарозовели щеки и заблестели глаза, наши ноги обрели под собой твердую почву, к нам вернулся здоровый сон. Иногда я звонил Ане…

– Мы перебрались в Чикаго!

– Мне больше нравится Лазурное побережье.

О генах мы даже не упоминали.

– Ты теперь никуда от меня не денешься, – грозился я ей.

– Когда ты будешь в Париже?

Вскоре мы поверили, что Америка действительно страна великих свершений. The American Way of Life нам нравился, хотя мы не могли ощутить его в полной мере, живя почти в полном затворничестве и не окунаясь в гущу мировых событий. Хозяином нашей жизни был Вит, этот щуплый заикающийся еврейишко, чьи тихие повседневные поступки вызывали восхищение своей обязательностью и неподдельной аккуратностью. Мы верили в него, доверяли ему во всем, полагаясь на его удивительную интуицию в выборе единственно верного решения в жутких условиях рыночных отношений, которые, что называется, взяли нас за горло при первом же самостоятельном шаге по чужой земле.

– Ну как тебе живется в чужой стороне, – время от времени приставал ко мне Жора, – хочется, небось, домой, похлебать борща с фасолью или сальца с картошечкой?…

Иногда мы откровенно скучали.

– Пригласи сюда свою Анку, – как-то сказал Жора, – ей понравится.

Он был уверен в том, что Аню мы ни за какие деньги не вытащим из Парижа и больше никогда не увидим. Вскоре стало ясно, что при всей нашей гениальности и старательности мы вдвоем с Жорой ничего не сделаем. Мы всегда это знали и все свои усилия тратили на создание экспериментального полигона – приобретение необходимого лабораторного оборудования. Перед нами открылся широчайший выбор всего, что душа желает. Нам привозили последние модификации лабораторной техники, с нами работали безмолвные (если не немые) менеджеры и наладчики, физики и химики, и электронщики, и программисты. Последнее слово было за Жорой. Он был генератором технологических новшеств и хозяином положения. Все операции были упрощены до гениальности и автоматизированы. Наши роботы и компьютеры шумели и пищали, и щелкали, шипели кондиционеры, мигали индикаторные разноцветные лампочки… Ни звука лишнего, ни пылинки. Солнечные лучи сюда не проникали, но света было достаточно, чтобы найти иголку и разглядеть наши клеточки, которым выпала честь стать первооткрывательницами новой эпохи, эры, да-да, новой эры.

Наши клеточки! Боже, как мы за ними соскучились! Мы были уверены, что все у нас получится. Все! Мы пригласили к себе Стаса, и он снова привез нам из своей Голландии несколько контейнеров с искусственными матками.

– Давно бы так, – радовался он за нас, – в этом сраном Союзе…

Он до сих пор пытался оправдать свой побег в Голландию.

Вскоре все стало на свои места. Это был полигон, конвейер по производству человеческих жизней, а если быть более точным и заглянуть в глубину явления – рукотворная дорога в вечность. Мы взяли на себя смелость спорить с Богом. Я понимал, что спор этот высосан из пальца. Спорить с Богом так же бессмысленно, как утолять жажду морской водой. Это все равно, что просить милости у палача. И вот настал час. Пришло лето, середина июля, наши приборы и экспериментальные установки прошли «прогонку» и были готовы исполнять любые наши команды. Теперь нужны были люди – команда завоевателей вечности. Тут и начались старые проблемы…

О Пирамиде не произносилось ни слова, но мы были уверены, что ее строительство уже идет полным ходом. Я даже забыл поздравить с днем рождения Юлю.

– В июле? – спрашивает Лена.

– В самом начале, – говорю я, – четвертого…

По правде говоря, я просто разрывался на части: Юля, Аня…

– Я тебя понимаю, – говорит Лена.

Глава 13

– Итак, что же у нас есть? – сказал Жора, – давай все разложим по полочкам.

Он, как всегда бывает в таких случаях, взял лист чистой бумаги и черкнул по нему карандашом.

– Первое…

Он стал вспоминать и по пальцам перечислять то, что мы никогда забыть не могли.

– Мы умеем знать…

Он вдруг притих и сделал вид, что прислушивается.

– Как тебе это нравится: «умеем знать»? – спросил он.

И не дожидаясь ответа, привычно дернул скальпом, ухмыльнулся и продолжал:

– Мы умеем выращивать клетки, содержащие гетерогенный геном. Наконец-то! Наконец-то и к нам пришла эта самая искусственная жизнь! Крейг прекрасно тут постарался! И это значит, что хрустальная мечта человечества воплощена! Бог в растерянности: как же так?!. Зачем тогда Я?!!

Жора с нескрываемым восторгом улыбнулся и поднял вверх сжатый кулак, мол, знай наших!

– А знаешь, – говорит Лена, – Стивен Хокинг в своей новой книге «The Grand Design» снова пишет о том, что современная физика не оставляет Богу места в устройстве Вселенной?

– Надо же!

– Он просто камня на камне тут не оставил от представления Ньютона о том, что Вселенная не могла возникнуть из хаоса только благодаря законам физики. Вот послушай…

Лена берет книгу, ищет нужную страницу, читает: «Так как есть закон, такой как гравитация, Вселенная может и будет создавать себя из ничего…».

Я слушаю.

– «…Самопроизвольное возникновение – вот причина, почему существует нечто, а не ничто…». Что скажешь?

– Гм! – говорю я.

– Извини, – говорит Лена, – так что там Жора еще сказал про гетерогенный геном? 

Мне нужно вспомнить, на чем я остановился.

– Это первое, – говорю я, – сказал Жора. Далее… Второе: мы знаем, сколько в геноме чего находится и умеем с этим «чего» поступать так, как нам заблагорассудится. Теперь третье: мы умеем внедрять модифицированный геном в стволовые клетки и клетки любого живого существа и знать при этом, что из этого получится, то есть: вылечить любой пораженный орган, продлить жизнь хорошего человека, создать новую, совершенно новую жизнь. Это – немало! Правда?

Во всем этом не было ничего нового, просто Жоре вдруг понадобился слушатель.

– Да, – согласился я. Мы еще можем…

Это была вопиющая правда! Каждый день, жадно созерцая свои достижения, мы с Жорой все более укреплялись в одной единственной мысли: Пирамида возможна! Но Ее строительство в современном мире – и это тоже было щемящей правдой – гораздо хлопотнее и труднее, чем водрузить знамя победы на Рейхстаге. И все же теперь мы были уверены, что добудем эту славу победителей, не разделяя ее ни с кем.

– Помолчи, – остановил он меня, – слушай дальше. Третье: у нас есть искусственная плацента…

– Это уже четвертое, – поправил его я.

Жора взял четки.

– Третье, – твердо произнес он, – искусственная матка с плацентой и все такое для клонирования как живых и ныне здравствующих человеков, так и для глубоких мертвецов, всяких там твоих Лениных, Сталиных, Македонских и Навуходоносоров… Так?

– Я еще не полный склеротик, – сказал я.

У меня решительно не было никакого повода для радости, но я весь светился: я был просто счастлив.

– Далее, – продолжал Жора, – мы обладаем генератором биополя на любой вкус и выбор, что очень важно, правда?

– Ну.

Я знал, я мог угадать наперед каждое Жорино слово, и это меня радовало.

– И в состоянии индуцировать любое поле любого существа животного или растительного происхождения с заданными характеристиками.

– И любого вещества, – добавил я.

– Само собой…

Он подумал секунду и добавил:

– И это значит, что говоря по сути, мы… становимся богами, Богом. О-пре-де-лен-но! Ты это заметил? Посмотри на меня, я – твой Бог.

Жора встал и расправил плечи.

– Разве я не Бог? – спросил он.

Я кивнул: Бог!

– Смех смехом, но так ведь оно и есть, ты согласен?

А сколько раз мы с Жорой хохотали до упаду, представляя себе, что мы уже всевластны и всесильны! Мы ведь ясно осознавали: мы – песчинки! Тем не менее, нам нравилось продвигаться вперед к поставленной цели. Из одной только гордости! А то! Мы – первые на планете! Это знаете ли…

Потом он еще долго перечислял все наши достижения, пока и обратная сторона листа не была испещрена карандашными числами, пунктами, которых набралось аж сорок семь. Когда в голову уже ничего не приходило и были перечислены, казалось, все наши достижения, Жора помолчал, привычно потирая спинку носа указательным пальцем, и наконец произнес:

– А чего у нас нет?

Он посмотрел мне в глаза, устремил свой палец в моем направлении и добавил:

– Зубов! Вот чего! Мы – беззубые козявки роемся в говне…

– То есть?

– Ты, как всегда прав: у нас нет главного – команды. Знаешь, прежде я думал, что могу перевернуть мир один, сам, как Ньютон, Галилей или, скажем, Эйнштейн. Как тот же Александр Македонский или Леонардо да Винчи. Увы! Оказалось – нет. Время одиночек прошло. Оно закончилось в наши дни, когда стало ясно, что одна голова не может вместить и проанализировать все новые знания, новые факты из жизни человечества, растущие как грибы после дождя, все разом, в один миг. Мозг ведь так работает, верно, раз и ответ готов. Невозможно знать сразу все, а вот твой да Винчи, тот мог. Но достижений в то время было всего ничего – колесо, крыло, порох, компас… Ни атома, ни гена они не знали. А теперь? Все эти электроны и нейтрино, гуанины и цитозины… С ума сдуреть можно! И твой интернет не спасет. Не спасет… И сегодня нам без команды не обойтись, ты согласен? Ну, что мы можем с тобой вдвоем, что? Да ничего!

Жора подошел ко мне вплотную, упер указательный палец правой руки мне в грудь и произнес:

– Я знаю: ты – гений. Но и я гений. И Вит, и Вася Сарбаш и твоя муленружка, и… Юлька! Ба-а-а-гиня! Пс! Все мы по-своему гении, а сейчас нужен Бог. Вот мы его и слепим из наших обрюзгших тел и извилин. В основном из твоих, тех прежних, не испорченных требованиями сегодняшнего дня парней и девиц. Если сможем вернуть их в то прошлое, где нам верно и щедро служили деревянные прищепки и консервные банки. Верно? Верно! О-пре-де-лен-но! Где, где все твои Коли, Пети, Ксюши и Сони? Чего только стоит один твой Ушков! Я тебя спрашиваю – где?

Мы разулыбались.

– В скором времени, я уверен, – задумчиво произнес Жора, перебирая четки, – мы получим доступ к святая святых феномена жизни – мы возьмем под уздцы ее будущее и приблизимся к пониманию вечности. Ах как верно подмечено, что будущее существует долго! Я тебе так скажу: не долго, но вечно. Верно? И без твоей Ани мы не продвинемся ни на йоту вперед. Где она? Я тебя спрашиваю: где твоя краля из Мулен Ружа?!

Это скорое вечное блестящее будущее застыло немыслимой синью в его глазах. Это было одно из редких мгновений надежды, и я знал, что в такие минуты Жора мысленно устремлялся в неведомые небесные выси и был недосягаем никакими земными заботами.

– А твое правило, – добавил он, – что для нашей работы можно подготовить кого угодно, видишь сам, не вполне пригодно. Старый друг лучше новых двух.

– Мое правило?!

– Завтра едем в Париж, к твоей муленружевской крале. А знаешь, она…

– Да ладно, ладно тебе…

– Да, – сказал Жора, – хорошо. Идем трахнем по пивку, а?..

– Может быть, по гоголю-моголю? – предложил я, – у меня есть прекрасные свежие яйца!

– Прекрасная идея! – воскликнул Жора. – Давай свои яйца!

Мы часто возвращались в те дни, где были так молоды.

Глава 14

Прошла целая неделя. Мы еще и еще раз испытывали нашу систему. Все работало безотказно. Теперь у нас было много народу – в основном молодежь, аспиранты, студенты-выпускники, но были и маститые ученые, крепко знающие свое дело. Команда! Но этого было мало. Трудность состояла в том, чтобы каждый пропитался не только надеждой, но и уверенностью в нашу победу. Многие, усердно выполняя свою работу, тем не менее сомневались: совершенство недостижимо! В течение нескольких месяцев мы пускались на всевозможные хитрости, стараясь обмануть себя с тем, чтобы сдвинуться с мертвой точки. Между тем, уверенность была совершенно необходима для продолжения наших поисков. Мы не хотели повторять ошибок и не оставляли мысли искать моих ребят. Иногда нас брало отчаяние: мы уже предвидели приближение роковой минуты, когда Пирамида, еще не встав на ноги, станет пошатываться…

Аня была первой в нашем списке.

– Нам, пожалуй, пора в Париж, – сказал я, – ты поедешь со мной?

– Ты звонил ей?

– Нет.

Жора сидел не шевелясь, уперевшись холодным стеклянным взглядом в стену напротив, сидел и молчал, словно не слыша моих слов, затем коротко бросил:

– Сам.

Он произнес это «сам», не повернув даже голову в мою сторону.

– Слушай, – вдруг сказал он, – давай клонируем твою Аню! И Юрку, и всех твоих бывших незаменимых рабов. Это проще и быстрее, чем гоняться за ними по всей планете.

– Каких рабов? – спрашивает Лена.

– Ну назови их сподвижниками или соратниками, или товарищами по оружию, назови их как хочешь, братьями и сестрами… Хоть горшками!..

Я вылетел из Чикаго в Париж утренним рейсом… Было лето, июль, кажется, июль… Я прилетел в Париж налегке… Жора срочно умчался в Японию, ему предложили трехдневное знакомство с нанотехнологиями, и этого нельзя было упустить. Эти япошки знают толк в мелочах жизни, у них есть чему поучиться. 

Да, это был июль, 21 – день рождения Лю, я звонил ей уже из Парижа…

– Лю? Кто такая Лю? – спрашивает Лена. – Я впервые слышу о ней.

– Разве? Мне помнится… Да-да, Лю! У нее золотые руки и она большая умница. Представь себе, она… Потом расскажу… У нее глаза – немыслимая лазурь! И ноги, и ноги… Потом расскажу…

– Да ладно, ладно, – говорит Лена, – можешь не рассказывать.

Я не стал звонить Ане из Чикаго, надеясь удивить ее своим внезапным визитом. Мы вылетели рано утром в начале восьмого, как и значилось в расписании. Пока самолет набирал высоту и ложился на курс, я, откинув спинку кресла и добровольно приковав себя к нему ремнем, прекрасно устроился: вытянул ноги, сложил, как мертвец, руки на брюхе и закрыл глаза. Что-нибудь случись, подумалось мне, мало ли что может приключиться в полете! и наша Пирамида так и не будет построена. Эта мысль заставила меня шевельнуться и еще раз проверить на прочность ремень. Он был в полном порядке, тем не менее, у меня ныло под ложечкой. Это чувство – аж дух захватывает! – знакомо каждому, кто когда-либо набирал высоту. Или падал.

Я все еще набирал…

Глава 15 

Наш «Боинг» не спеша пересекал океан, и на это ушло немало времени. Прилетел я в ночь и, зная, что Аня сова, решился-таки на поздний звонок. Чужой голос автоответчика холодно продолдонил по-французски, что Аня в отъезде и вернется в пятницу. Была среда. У меня было почти двое суток свободного времени. Я проспал в гостинице до обеда, сказывалась семичасовая разница во времени, побрился, принял ванну и решил прогуляться по городу. Жара стояла адская, и у меня очень скоро пропало желание бродить по Парижу. Что предпринять? Я взял себя в руки и заставил набросать программу действий на эти полтора-два дня. Меня теперь уже просто душила мысль о том, что в прошлый раз, будучи здесь с Жорой, мы не сделали даже попытки найти в Париже хоть какие-нибудь признаки жизни знаменитых французов. Хоть какую-нибудь зацепку, отголосок генома того же Наполеона или Гогена, Монтеня или Ларошфуко. Я бы рад был и Жан-Жаку Руссо, и тому же Ронсару. Было б здорово, думал я, заполучить хоть самую малость взволновавших недавно весь мир флюидов Жана-Батиста Гренуя, раздобыть небольшой флакончик, хоть с десяток молекул, и по этому биополю запахов попытаться создать его клон. Живое творение Жана-Батиста! А что, чем черт не шутит?! Я полжизни отдал бы за то, чтобы увидеть глаза Патрика Зюськинда, вдруг узревшего, какое чудовище он сотворил своим воображением. Да мало ли великих французов обитало в Париже! А не французов? Тургенев и Бунин, Некрасов и Набоков, Генри Миллер и Хемингуэй, и Гоген и Модильяни, и… Да целых полмира! В каком-то небольшом городишке невдалеке от Парижа покоились и останки самого Леонардо да Винчи! Хорошо было бы и там побывать! Напасть на след кого-нибудь из них и заполучить частичку генома, было бы для меня настоящим подарком. Для этого у меня в распоряжении было больше суток. Что можно успеть за это время? Выспаться! Но как только во мне проснулся инстинкт Пинкертона, сонливость как рукой сняло. Первая мысль была: Наполеон! Конечно! Величайший из великих! У нас уже был его пенис, и этим можно было бы удовлетвориться. Но хотелось чего-то еще! Я знал, что прах императора хоронится где-то под одним из самых красивых куполов мира, вознесенных на высоту более ста метров, который, как и Эйфелева башня, виден со всех концов города. Листья безмолвного каштана, под кроной которого я укрывался от солнечных лучей, рассматривая глазеющих на дорогие витрины туристов, то ли китайцев, то ли корейцев, прятали от меня не то, что купол Собора – соседнее здание, и мне пришлось оставить свое гостеприимное прибежище на Елисейских полях. Как только пришло решение не терять зря ни минуты, я тотчас вскочил со скамейки и ближайшим путем направился к Дому Инвалидов.

– В Амбуазе, – напоминает Лена.

– Что «В Амбуазе»?

– Покоится прах Леонардо да Винчи.

– Да-да, в Амбуазе… Кажется, в Амбуазе… Надо бы нам и там побывать.

Глава 16 

Величественный монументальный комплекс, суровые гладкие стены из темно-серого камня, центральный портал увенчан полукруглым фронтоном с барельефом на золотом фоне. Знаменитая архитектура! Мне уже приходилось любоваться ею поздним вечером в безлюдных синих сумерках, когда прожектора высвечивают золотистый венец купола с иглой шпиля.

Аня заворожила меня историей своего любимого Парижа, в котором, по всему было видно, она души не чаяла. Это была еще одна трудность, которую мне необходимо было преодолеть: разлучить ее с этим городом. Ведь нет в мире ничего тягостнее и горше, чем стать причиной и свидетелем разлуки влюбленных.

Итак, я мчался как угорелый вместе с потоком авто мимо Триумфальной арки вниз по Елисейским полям, не замечая ни знаменитых кафе («Колизей»), ни прославленных ресторанов («Берк-Паун», «Элизе-Матиньон», «Ledoyen»!), ни роскошных витрин супермаркетов. Я пересек площадь Согласия, усыпанную разного калибра и стоимости лимузинами, даже не подозревая, что здесь, у входа в Тюильрийский сад, были гильотированы Людовик XVI и Мария-Антуанетта. Мельком взглянув на облако белой фонтанной пыли, я мысленно принял ее свежесть и прохладу, и, впустив в себя новую порцию бодрости, ринулся дальше, сравнивая себя с крылатым конем статуи, которого укрощает мускулистый наездник. Было около трех часов пополудни, совсем не гостеприимное французское солнце обжигало своими раскаленными лучами, невзирая на уверения справочных изданий о том, что климат в Париже мягкий и летняя температура воздуха в среднем составляет около 25 градусов. К тому же, мне не давали покоя и мои пятки, кожа которых взялась волдырями. Это дали о себе знать мои новые летние штиблеты, купленные еще в Америке. Ты смеешься, а мне было не до смеха. С горем пополам мне удалось добраться до кассы Дома Инвалидов и купить долгожданный входной билет. Я держал в руке небольшую бумажку – пропуск в прошлое, которая давала мне возможность не только встретиться с глазу на глаз с великим корсиканцем-французом, но и, возможно, возродить его из праха. 

У меня дрожали колени при мысли, что мне удастся сковырнуть, содрать, соскрести, отщипнуть, откусить, выдернуть или даже вырвать хоть маленький кусочек из останков императора, хоть один ничтожненький граммик, одну-единственную клеточку, содержащую малюсенькое ядро с бесконечной нитью ДНК самого Наполеона, которая являлась единственной хранительницей его гения. Где-то хранились его волосы, в которых многие выискивали мышьяк, чтобы сделать достоянием широких масс факт отравления Наполеона. Но где? Я этого не знал. Возможно в Версальском дворце или в соборе Нотр-Дам, или на острове св. Елены тоже были какие-нибудь императорские вещички, но сейчас я был в центре Парижа, в нескольких метрах от давно охладевшего и замершего в черной пустоте могилы хилого, но и великого тела. Наверняка, думал я, медики императора с полной ответственностью отнеслись к подготовке тела своего господина для его пребывания в вечности. Ведь для них он был как фараон для египтян, и у меня ни на йоту не возникало сомнения, что они с честью выполнили свой профессиональный долг, передавая тело потомкам. Я представил себе, как тот священник, озираясь по сторонам, отрезал его член, и мне стало смешно. И снова подумалось о золотом скребке для языка императора: как он скреб свой язык! Но дело было вовсе не в этом. Биополе скребка – вот что хорошо было бы иметь под рукой, воссоздавая клон императора.

У меня не было никакого плана, я шел, что называется, напролом, наобум: вдруг удастся! У меня было предчувствие удачи и горячее желание заполучить Наполеона в свои руки. Мне чудилось, что я уже держал его за рукав. Я был простодушно уверен, что к нему, как к какому-нибудь фараону существует доступ, и каждый почитающий его француз или иноземец может прикоснуться к нему рукой. Я шел как завороженный. Конечно я отдавал себе отчет, что все не так просто, как мне казалось, что служителями Собора, администрацией города, страны и всего международного сообщества приняты все меры предосторожности от всяческих попыток хулиганов и разного толка психов нанести вред экспонату мирового значения, и все же меня не оставляла надежда. Я даже чувствовал себя в какой-то мере ответственным за будущее императора. К тому же мне хотелось прихвастнуть перед Жорой: смотри, вот он твой Наполеон, у меня на ладони!

Туристов было мало, я огляделся, выискивая глазами гроб императора и самый короткий путь к нему. В церкви было свежо и прохладно, привычно пахло Богом. Солнце осталось на небе, и я наслаждался этой соборной прохладой, как наслаждаются дыханием моря в знойный день. Мне, собственно говоря, было безразлично, как посмотрят те два японца или корейца, что пристроились за мной, на то, как я буду прикасаться к императору рукой, и я надеялся, что этот мой жест не привлечет их внимания. Мало ли кто как выражает свое почтение. Но о том, чтобы отказаться от задуманного и речи быть не могло. У меня вдруг расслезились глаза. Императора нигде не было. Я видел в гробу Ленина, мощи святых в Киево-Печерской лавре, мне рассказывали о Пирогове, о фараонах в египетских пирамидах и усыпальницах, и сейчас я жаждал увидеть Наполеона. Кажется странным, но мне ничего не было известно о способе его захоронения. Я был уверен, что он покоится в открытой могиле. Как фараон.

Его нигде не было. Я стоял и смотрел по сторонам, китайцы стояли рядом со мной. Потом они пошли, и я последовал за ними. Гроб Наполеона – сундук из красного дерева с крышкой, напоминающей седло во всю длину его маленького роста, покоился на темно-вишневом, даже коричневатом гранитном постаменте в центре мраморного круга, напоминающего цветущий подсолнух или зубчатое колесо с акульими зубами, за которым по большему кругу стояло двенадцать, прилепленных к квадратным столбам-колоннам, серых крылатых женских фигур в тогах до самых пят, с понурыми головами и упавшими плетьми вдоль туловищ скорбными руками, видимо символизирующие скорбь и утрату. Только свисающие со стен знамена, захваченные в битвах Наполеоном, казались настоящими. Над императором навис огромный купол собора, как маленький символ Великого Неба, к которому он так неустанно стремился. Он его получил. Гроб тускло и холодно поблескивал кровавым лаком, от него несло холодом. Ни единой щелочки, ни единого дыхания. Потом я узнал, что этот сундук, собственно гроб Наполеона, был сделан из цельного куска красного гранита, а убогие фигурки символизировали не утрату и скорбь, а победы императора. Я был разочарован, просто убит своим горем: не могло быть и речи не то, чтобы унести отсюда частичку тела с генами Бонапарта, но даже прикоснуться к полировке гроба было невозможно. Да и не было уже никакого желания. Здесь же, в боковых капеллах были погребены и какие-то знаменитые полководцы, и двое братьев императора, здесь же находился и бронзовый гроб его сына, доставленный сюда из Вены, но до всего этого у меня уже не было никакого дела.

– Ты считаешь, что твой Наполеон, – вдруг спрашивает Лена, – недостаточно добр?

Я уже ничего не считал.

Глава 17

Я поискал глазами корейцев, их и след простыл. Неожиданно я поймал на себе взгляд какого-то афроамериканца. Две слезливо блестящих даже в этом приглушенном церковном свете черно-синих оливы, покоящиеся на фарфоровых блюдечках белков, иронично-равнодушно уставились на меня, как бы спрашивая: «ну что, укусил своего кумира?». Негр был явно разочарован и всем своим видом демонстрировал полное удовлетворение тем, что он не один в своем разочаровании. Юрку бы сюда! подумалось мне, он бы в один момент… Я тогда не мог себе объяснить, что бы сделал Юра, будучи рядом, но мысль о том, что он бы что-нибудь придумал, каким-то чудесным способом смог бы «прощупать» насколько жив еще император, эта мысль сверкнула у меня в мозгу как солнечный зайчик. Только потом, много времени спустя, я вдруг вспомнил этот эпизод и смог уразуметь, зачем мне понадобились в тот момент уникальные способности нашего Юры. Да, он бы в тот момент пригодился бы как никто другой. 

На улице не стало прохладнее. Я побрел мимо здания военной школы, по Марсовому полю, мимо шумной толпы веселых зевак, гремела музыка, под открытым небом давала концерт какая-то рок-группа, народ наслаждался праздником, а мне было не до веселья. Мне хотелось побыть одному. На глаза попался символ прогресса французской инженерной мысли прошлого столетия, и я подумал, что смогу найти уединение, забравшись на Эйфелеву башню. Во всяком случае, тот факт, что пребывание на ранее неведомой высоте (не считая салона самолета) подарит мне ощущение птичьего полета, а вместе с ним и нежданное счастье короткого одиночества, которое всегда приводило меня в восторг, этот факт обещал редкие впечатления, которые не так часто испытываешь в жизни из-за обманчивой занятости, а вернее из собственной лени. Когда-то, будучи искателем острых ощущений, я отважился прыгнуть с парашютом и на всю жизнь запомнил всю гамму чувств, охвативших меня во время полета к земле. Сказка продолжалась считанные минуты, но она украсила мою жизнь новыми пестрыми впечатлениями и придала мне веры в свои силы. Хотя я не летел, не парил, как орел, расправив мощные крылья, от меня не требовалось никаких усилий, я просто лениво падал на землю как камень, беззастенчиво пользуясь законом всемирного тяготения, открытым давно и не мною. Я смотрел на башню восторженными глазами и желание высоты охватило меня с новой силой. Это чистое озорство, да, чистое сумасбродство. Ведь нет ничего удивительного в том, что тебя вдруг охватывает неукротимая страсть, с которой ты не можешь совладать. И зачем? Зачем пытаться укрощать в себе самобытный и непобедимый инстинкт торжества полета и света? Его нужно удовлетворить, вот и все, вот и все, верно? Я бежал, мчался по Марсовому полю, натыкаясь на прохожих и заставляя их оборачиваться, летел, не-взирая на жалящие подошвы своих новых штиблет и волдыри на пятках, пока не оказался в цепких лапах этого железного динозавра, уткнувшегося своей маленькой головкой в бело-голубой купол французского неба. Укрывшись в тени какого-то известного всему миру каштана, я присел на скамеечку, чтобы перевести дух и собраться с мыслями. Вот что прежде всего заботило меня: смогу ли я уговорить Аню уехать из Парижа? Без нее, я был в этом твердо уверен, наше предприятие с клонированием не только Гогена, Родена или Наполеона, не только Моне и Моно, и Матисса, но даже того же Ленина, крайняя плоть которого уже заявила о своем желании жить, без нее, без Ани все наши усилия были обречены на провал. Как бы Жора не уверял меня, что незаменимых людей нет, все же такие дела как создание новой жизни, ее, так сказать, строительство из кирпичиков ДНК, по сути – творение, нуждаются в животворной силе человеческого тепла, духа, который необходимо вдохнуть в новую жизнь для ее стойкости, как раскаленный клинок в ледяную воду. Да, как тот гран углерода, что делает мягкое как глина железо крепкой как алмаз сталью. И Аня как раз и несла в себе все признаки такого духа. Позвонить ей сейчас? Наши клеточки, помню, любили ее и всегда отзывались веселым жизнерадостным смехом на ее приветствие. Вдруг я впервые ясно осознал, что о работе без Аниного участия нечего и помышлять. Мне казалось, что эту истину я давно признавал, но теперь, сидя у железной лапы Эйфелевой башни, я впервые объяснил себе причину такой ясности: Аня – ангел. Да, в ней всегда было больше божественного, чем человеческого, и все признаки этой божественности делали ее ангелом, которого окружающий люд явно не замечал, многие посмеивались и даже недолюбливали ее, а иные – боялись. Теперь я понимал, что нужно приложить все усилия, чтобы ее заполучить. Я теперь точно знал, чего хочу. Позвонить? Оглядываясь на прошлое, я думал, что судьба была ко мне вполне благосклонна, подарив нам ничтожный отрезок времени, когда мы были просто знакомы и относились друг к другу как сослуживцы. Да, мы были близко знакомы, мы сроднились как брат и сестра, и нам было хорошо жить в таком родстве. Правда, мы были и гораздо ближе, но эта мимолетная близость… Да, стыдно сказать: все проходит. Итак, я сидел и думал, мне больше не хотелось рассматривать Париж с высоты птичьего полета, но нужно было убить время, и я встал в очередь за билетом. Позвоню, решил я, как только выйду из очереди. Мне не хотелось говорить с Аней в присутствии толпы томящихся под сводами башни туристов, хотя они были ко мне совершенно безучастны. Я так медленно продвигался вперед, что это меня раздражало. Хотя ничего здесь вызывающего не было: очередь как очередь, как и у нас к Ленину, не хуже и не лучше. Во всех странах мира очереди похожи друг на дружку как два апельсина.

Прошло не меньше полутора часов прежде, чем я увидел этот немыслимый Париж во всей его красе. С небесной высоты он предстал передо мной всеми своими красками, куполами и шпилями, башенками и изумрудными садами и скверами, и серебряной лентой Сены – …Это была сказочная панорама, вылепленная из серых лепестков розы с ее карточными домиками, без шума машин и гама людей, без запахов пота и гари, даже без гомона птиц… Мне захотелось поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями и, словно расслышав мое тайное желание, в тишину ворвался телефонный звонок.

– П-привет.

Звонил Вит.

– Где найти Жору?

Найти у Вита сочувствие или понимание относительно моих душевных радостей от встречи с прекрасным было бы по крайней мере наивно.

– Он в Японии.

– А где ты?

– На Эйфелевой башне.

– Ну, старик, – сказал Вит, – ты э-э-это хорошо придумал.

– Я, правда, в Париже.

– Хорошо живете, – сказал Вит и кашлянул.

Я молча согласился.

– Как мне Жору найти?

Я продиктовал номер.

– Он сменил телефон?

Я молчал.

– Ладно, ста-арик, пока.

Этот короткий разговор с Витом словно зашорил мне глаза, я смотрел и ничего не видел перед собой. Понадобилась минута, чтобы снова вернуться в Париж. Предместья города терялись в блекло-голубой дымке, а до солнца можно было дотянуться рукой. Здесь и дышалось легче, а купол высокого неба казался выметенным легким пуховым веником и вымыт лазурной морской водой. Чтобы ощутить легкость своего тела и посоперничать с птицами, ничего не требовалось. Нужно было чуть-чуть призакрыть глаза и слегка подпрыгнуть, и ты – как чайка, – на какие-то доли секунды ощущаешь себя парящим в свободном полете над бурными волнами жизни, свободным от забот оставшихся далеко под ногами. На целые доли секунды! Я ходил от одной смотровой площадки к другой, время от времени останавливаясь у перил и всякий раз, глядя на бесконечную едва различимую в белесой дымке линию горизонта, убеждая себя, что земля-таки круглая, а Франция с такой высоты ничем не отличается от России или от Канады и даже от Австралии. Хорошо бы увидеть отсюда закат солнца, подумалось мне. Вместе с Аней.

И какая здесь звонкая тишина! Не скрою, я был поражен ощущением, которого давно не испытывал – ощущением абсолютной независимости. Правда, время от времени, то тут, то там раздавались телефонные пиликания, и можно было расслышать то английский, то гортанный немецкий и даже ласковый русский, а то и какой-то сумбурный восточный язык, но все эти разговоры не могли перечеркнуть моего возвышенного чувства свободы. Мне не хотелось с ним расставаться и я не спешил на землю. Разговор с Витом, конечно, сильно испортил мои впечатления, но я старался об этом не думать, и нам вместе с Парижем это удавалось. Я чувствовал легкое покачивание башни и от этого у меня кружилась голова. Но вполне возможно, что головокружение было вызвано тем, что называется счастьем. Да, я был наполнен счастьем, как бокал наполнен вином, предназначенным для услады любовных утех. Я был им напоен. Когда я снова почувствовал под подошвами землю, дали знать о себе натертые пятки, я вдруг обнаружил, что забыл на перилах карту Парижа, куда время от времени заглядывал, рассматривая город. Как я теперь попаду на Монмартр? Я хотел пройти к Мулен-Руж какой-то неизвестной доселе дорогой и, поскольку Монмартр – это гора мучеников, решился-таки идти пешком, мучаясь своими истертыми в кровь горящими пятками. Мы всегда сочувствуем тем, кто пережил какие-либо лишения, и хотим хоть как то приблизиться к ним. Истертые пятки – как модель мученичества. Смех да и только. Но о том, чтобы снять штиблеты и шлепать по Парижу в носках у меня не возникло и мысли.

И, конечно же, я жутко скучал без Юлии!

– Ясное дело, – говорит Лена, – без Юли в Париже – это уже мученичество.

А я наслаждаюсь тем, что мне не надо на это ничего отвечать. Мне достаточно просто лежать в траве – бог с ним, с тем Парижем и горящими пятками, здесь важно ведь только одно: слышать нотки ревности в ее тихом голосе.

Глава 18 

Я поднимался к вершине монмартрского холма, увенчанного ослепительно белыми куполами Сакре-Кер и до сих пор усеянного невзрачными одноэтажными домиками с облезлыми стенами, кажущимися беззащитно-униженными соседством со своими высотными современными собратьями. Я плелся по крутым извилистым улочкам и бесчисленным каменным лестницам, любуясь зелеными палисадниками и балконами-клумбами, пестрящими всеми красками мира цветами. Уличные художники, торговцы овощами и фруктами, звонкие и смелые цветочницы, хватающие тебя за рукав, ранние проститутки и праздно шатающиеся туристы…

И вдруг на одной из афиш я увидел Аню, да-да, улыбающуюся Аню. Ее смеющиеся глаза, ее губы… Следующий телефонный звонок поймал меня на Елисейских полях у изумительной красоты невысокого старинного здания.

– Слушай, – сказал Жора, – ты там долго еще намерен оставаться?

Я не знал, что на это ответить, потому что ответ был ясен и попугаю.

– Мне нужно кое-что с тобой обсудить.

Я ждал.

– Нам предлагают участие, я считаю, в совершенно безумном проекте. Представляешь, эти неистощимые япошки дышат нам в затылок.

– А я тебе что говорил!

– Но их технология стимуляции роста клонов настолько проста и надежна, что просто диву даешься. Мы с тобой этот вариант обсуждали в Йоханнесбурге… Ты помнишь?

– Да, – сказал я.

– Ты спишь?

– С чего ты взял?

Повисла пауза.

– Алло, ты слышишь меня? Ты купил мне подарок?

– Не ори, – сказал я, – говори.

Жора еще какое-то время с восхищением рассказывал о каких-то достижениях японцев, затем спросил:

– Как думаешь, соглашаться? 

– Мы ничего не теряем, – сказал я.

– Ты уговорил свою кралю? Что ты за нее уцепился? Как ты там?..

Вопросов было неожиданно много, и на один из них мне удалось ответить.

– Далась она тебе!

Я не стал ничего объяснять, и мое молчание отбило у него желание спрашивать дальше.

– Как ты там? Ты купил мне подарок?

Никогда прежде он не интересовался моим самочувствием.

– Натер ноги.

– Ноги – это ничего, – сказал Жора, хмыкнув в трубку, – лишь бы не…

Я видел, как он улыбается.

– Привет Анке, вы спите?

– Соглашайся, – сказал я, – и будь с ними поосторожней. Они могут слямзить нашу идею, сорвав ее с твоих губ…

– Это ясно.

Я, скучая, сидел на скамеечке, сдернув с ног свои желтые новые туфли и рассматривал город, подернутый сизой дымкой. Надо же было как-то убить время! Мне было радостно слышать далекий веселый звонкий Жорин баритон, обеспокоенный в большей степени тем, что мы с Аней уже спим. «Мне кажется, ты гоняешься за мертвецами» – сказал он однажды, когда убедился в моем непременном желании разыскать Аню и Юру. Тогда он не мог и представить себе, как они нам были нужны.

А сейчас его заботило только то, что мир не стоит на месте и, хотя мы и живем в кипящем слое научных достижений, нас могут в два счета обскакать какие-то там япошки или индусы, а то и китайцы или евреи, чьи научные разработки в области клонирования человека, мы это уже знали не понаслышке, заставляли нас торопиться.

– Хорошо, – сказал Жора, – ты когда вернешься?

– Я еще не видел Аню.

Снова повисла короткая пауза.

– Хорошо, увидимся, – сказал он, – тащи ее к нам!

– Ты там не женись на японке.

– Как получится, – рассмеялся он.

День умирал. На каменных плитах ворковали голуби, хотелось есть и беззаботно сидеть вот так до утра. Я закрыл глаза и прислушался: тихий шелест листьев над головой, сердитое воркование, далекие голоса туристов, иногда звонкий смех… Мысль о том, что мне нужно надеть штиблеты была для меня ненавистной. Мне хотелось швырнуть их с вершины Монмартра в сторону Эйфелевой башни или собора Парижской Богоматери, чтобы они, вращаясь пропеллерами, пролетели над Парижем, как бумеранги со сломанными лопастями, и никогда больше не возвращались ко мне.

Позвонить Ане? Вдруг мне захотелось видеть ее! Телефон лежал рядом, номер я не помнил, но не составляло никакого труда заглянуть в записную книжку, чтобы восстановить в памяти длиннющее многозначное число, за которым прятался Анин голос. Я взял трубку, набрал номер и слушал гудки до тех пор, пока не услышал такое знакомое и родное:

– Да.

– Здравствуй, Энн.

Это мое «Энн» прозвучало как-то торжественно-чуждо, хотя я и пытался вложить в него все тепло, на которое только был способен. Иногда я называл ее так в случаях, когда мне хотелось видеть ее, и это «Энн» было для нас как условный знак.

– А, привет. Где ты?

– В сотне метров от твоей «Мельницы».

– Брось.

– Правда.

– Ты в Париже?

– Где же мне быть?

– Почему не предупредил?.. Я смогу только завтра. Не умрешь?

– Умираю.

– Ну пока. Прилетаю в Орли, в 10.40. Пока…

Я взглянул на часы: 19.37. До встречи с Аней в моем распоряжении была целая ночь, и у меня было прекрасное настроение. Мне хотелось петь, и я стал насвистывать какой-то веселый мотив. Вдруг я почувствовал жуткий голод, сунул ноги в свои желтые беспощадные кандалы и, не застегивая ремешков, позванивая пряжками, как колокольчиками, ринулся в поисках какого-нибудь кафе. Стоп! Можно ведь спуститься на фуникулере. Я так и сделал. Проплывая над крышами и головами прохожих, над затененными монмартскими переулочками и зелеными палисадниками, я думал о том, какие буду приводить аргументы в пользу Аниного переезда в Чикаго. У меня, конечно же, был разработан свой план ее, так сказать, похищения, но не было ни капли уверенности в успехе его реализации. Я снова и снова мысленно возвращался к нашему прошлому разговору, пытаясь уяснить для себя, что могло так приворожить Аню в этом огромном городе, который только с виду казался приятным и ласковым, но на самом деле был грубым, жестоким, перемалывающим все твои кости и вытягивающим из тебя все жилы жизни, кровавым Молохом. Как наша Аня, наша маленькая славная тихая и наивная девочка могла жить в этом чуждом ее мягкой и нежной душе, ужасном аду? Это не укладывалось в моей голове. Я силился разгадать эту непостижимую тайну: наша Аня – танцовщица кабаре! И еще я хотел купить что-то Жоре в подарок.

И Юле, и, конечно, Юле!..

Лента Сены золотилась вечерним солнцем. Сена не Терек, но довольно быстрая река. И вода в ней чище, чем в твоем водопроводе. Потом я снова бродил…

Почему Юля ни разу не позвонила?

– Странный вопрос, – говорит Лена.

– Теперь я и сам понимаю, почему.

Глава 19

Сгустились сумерки, когда я поднялся со скамейки, расположенной недалеко от музея Клюни, где битый час мой желудок в полную силу трудился над китайской дичью. Куда теперь?

По Сене уже шныряли взад-вперед рассвеченные тихие и шустрые речные трамвайчики без пронзительных гудков, и сквозь окна были видны пассажиры, сидящие за столиками, наслаждающиеся своими лангустами или омарами и бегающие между ними официанты с подносами, слышна была скрипка, иногда точно из-под воды раздавался негромкий таинственный смех.

Набережная была пуста, редкие машины проносились на большой скорости, я брел вдоль парапета, квартал за кварталом, зажав горлышко полупустой бутылки между указательным и средним пальцами левой руки, рукава пуловера были завязаны на шее, мне нравился сверкающий огнями город без людей, я разглядывал то темные дома с одинокими желтыми глазами окон, то высвеченные купола и башни соборов, любовался мостами Сены и густой, казалось, маслянистой поверхностью воды. Мне было хорошо.

Прожектор Эйфелевой башни резал черное небо на куски, но они не падали мне на голову. Мои мысли были заняты предстоящей встречей с Аней. Я представлял, как она теперь бросится мне на шею, как я чмокну ее в щеку, и мы усядемся где-нибудь на тихой скамеечке или в каком-нибудь не шумном загородном кафе, и пользуясь отсутствием чужих глаз и ушей, будем смотреть друг на друга и молчать. А потом говорить, говорить… Я заговорю ее. В конце концов я скажу ей самое главное. Она это самое главное и сама поймет, она его всегда знала, и через день или два, или через неделю-другую мы уже будем в Америке. 

Эйфелева башня осталась позади, я оглянулся, чтобы убедиться в том, что она, падая, не придавит меня своими конструкциями, но эта железная фосфоресцирующая огнями громада была ко мне совершенно безучастна. Если идти прямо по этому известному всему миру респектабельному шестнадцатому округу, размышлял я, то вскоре попадешь в Булонский лес. Где-то здесь ютилось российское посольство, куда можно было зайти и запросто сказать привычное русское «Привет!» какому-нибудь сонному клерку. С тех пор, как приземлился мой самолет, я не произнес еще ни единого слова. Кроме «pardon, madam» и «Au revoir», которые иногда вырывались из меня невпопад, я знал еще «Се ля ви» и «Ищите женщину!». Да, ищите женщину! За этим я сюда и приехал.

А пока я маялся… Мелькнула мысль: позвонить Юле? И что я ей скажу?..

Глава 20

Чтобы вырваться из окружения города нужно пересечь окружную автостраду (Boulevard Peripherigve), пройти по едва различимой среди таинственно замерших высоких деревьев тихой тропинке, и ты выходишь к зеркалу спящего озера. Булонский лес не испугал меня своей настороженной тишиной и тревожным мраком. Пока идешь в этом сказочном царстве, никакого страха не испытываешь. Во всяком случае, по пути к озеру, я старался думать не о его преодолении, а о том, зачем я несу с собой почти пустую бутылку. Как орудие защиты она наверняка мне не понадобится, думал я, но разбить ею зеркальную гладь озера или швырнуть куда-нибудь подальше я не решался. Мало ли кто может внезапно выскочить из-за дерева! Или вынырнуть из воды! Я шел не оглядываясь. Жора бы посмеялся над моими мыслями. Через каких-нибудь пять-шесть часов я буду рассказывать Ане об этой ночи, проведенной в темном лесу. «Ты ночевал в лесу? Зачем?!» Я буду только смотреть на нее и молча улыбаться. Вспомнит она или не вспомнит, как мы когда-то провели всю ночь вдвоем на берегу моря? С тех пор прошла тысяча лет! Мы были молоды, просто отчаянно молоды. Вскоре я добрался до причудливых невысоких зарослей японского садика, пасущегося на берегу озера в белесовато-дымчатом царстве предрассветного тумана. Пугающе-черные контуры камней казались загадочными притаившимися хищниками, готовыми вот-вот наброситься на тебя. Но я знал, что это были лишь камни, поэтому никакого страха не испытывал, и найдя первую же попавшуюся скамейку, с удовольствием плюхнулся на нее. Слава Богу! Мы с Аней тогда всю ночь просидели у костра. Пили вино и ели жареных мидий. Ее признания я пропустил мимо ушей, я словно оглох в тот вечер, а ночью мы плавали на матрасе, резвясь и развлекаясь в воде как дети. Нам было не холодно, а здесь уже через полчаса мне пришлось надеть на себя пуловер. Я потом часто спрашивал себя, что, собственно говоря, Аня имела в виду, когда с дрожью в голосе решилась рассказать о своем отношении ко мне. Ее признания застали меня врасплох и я все превратил в шутку. О той ночи мы потом ни словом не обмолвились. Ни разу. Хотя много лет подряд наши глаза напоминали нам о том костре и мидиях, и ночном купании при полной луне. Мне тогда было тридцать три, а Аня была совсем юной, просто девочкой с большими голубыми глазами и соломенным конским хвостом. Луны нигде не было, шатающиеся звезды уже тускнели, и я наконец допил свое вино. Хотелось спать, больше ничего. Когда я открыл глаза, было тихое ясное летнее утро, вокруг озера в трусиках и майках бегали трусцой красивые люди, солнце выкрасило золотом зеркальную гладь озера, пели птицы…

Пробило семь. Я с удовольствием потянулся, зевнул и подмигнул пробегающей мимо паре. Они улыбнулись в ответ и помахали руками. День обещал быть добрым. Я не знал номер Аниного рейса и решил заблаговременно добраться до аэропорта автобусом. Потом я часа два занимался тем, что вглядывался в лица выходивших из дверей пассажирок, пытаясь угадать в них Аню. Зачем? А вдруг она прилетит раньше. Розы! Как я мог забыть?

– Три, с самыми длинными стеблями, – попросил я цветочницу.

– Il est bon? Берите семь…[13]

– It's, okay, – сказал я. – Oh, isn't it lovely![14]

Я узнал ее сразу, как только она появилась на пешеходной дорожке. Я не мог ее не узнать! Ее фигура, ее походка, ее поворот головы, когда она о чем-то спросила сопровождавшего ее крепкого парня в желтой безрукавке и линялых джинсах, все было знакомо до кончиков пальцев, до корней волос.

– Познакомься, это Анри, – сказала она, улыбаясь. – Как тебе наш Париж?

Это «наш Париж» прозвучало так вызывающе просто, словно Аня спросила, не простыл ли я.

– Это тебе, – сказал я и протянул ей розы.

Затем я, бросив короткий взгляд на ее спутника, назвал себя и пожал протянутую мне руку. При этом Анри что-то сказал по-французски, на что я только кивнул. Мы пошли по направлению к автостоянке, Анри плелся сзади. Аня сказала:

– Месяц тому назад я не заметила седины на твоих висках. Что-то случилось?

Я улыбнулся.

– Ты к нам надолго?

Улыбка сошла с моего лица, я остановился и посмотрел Ане в глаза.

– Пока не увезу тебя отсюда. 

Аня, казалось, не слышала моих слов. Мы прошли несколько метров в молчании, затем она спросила:

– Где ты остановился?

– В Булонском лесу.

Аня как раз искала в сумочке ключи от автомобиля, и на мою шутку никак не прореагировала. Затем сказала:

– У меня к тебе тоже деловое предложение.

Ее запахи меня всегда очаровывали.

– Ты прекрасно выглядишь!

– Мог бы сказать мне об этом в прошлый приезд.

Она сама села за руль красивой красной машины с открытым верхом. Анри расположился рядом, а я забрался на заднее сидение.

– Так где ты остановился?

– В «Бристоле». Я люблю трюфеля.

– Перебирайся ко мне.

Меня просто ошеломило ее предложение.

– Этот Анри, – спросил я, – твой… Кто он?

Что это – ревность? Я был убит наповал собственным вопросом.

– Зачем ты спрашиваешь?

– У него есть ты. Я бы с ним поменялся местами.

– Ему нелегко…

Я не отрываясь смотрел на ее роскошные, исхлестанные встречным ветром рыжие волосы, на знакомые хрупкие и сильные загорелые плечи, открытую спину с милой цепочкой шелковых позвонков. Наш разговор был ни о чем.

– Нет, я не устал, – сказал я, когда она проявила заботу о моем самочувствии, – ты же знаешь, что я готов работать часами.

– Показывать время? – пошутила она.

Мы уже знали, что только оставшись вдвоем, мы сможем сказать друг другу те слова, которые снова сделают нас близкими, может быть, парой. Нужно было избавиться от Анри, и я понимал, что это случится при первом удобном случае. Он что-то говорил, но Аня, отвечая ему, не слышала его. Поэтому он так часто переспрашивал. Ее неподвижная голова, сжатые губы, чуть выдвинутый вперед подбородок и крепко сжатые пальцы на кожаной желтой оплетке рулевого колеса, все это свидетельствовало о ее продвижении к цели и было хорошо мне знакомо. О чем она думала? И какую цель преследовала сейчас?

Глава 21

Мы доехали до окружной дороги, и как только пересекли ее, Аня припарковала машину у тротуара.

– La sflance est close, – бросила она Анри, не поворачивая головы.

Он сидел и молчал, затем неспешно прикурил сигарету. Я безучастно наблюдал за торопливыми прохожими, рассматривал витрину магазина. Спать не хотелось. О каком совещании шла речь, я понятия не имел.

– Ne m'en veuillez pas, – сказал Анри[15].

Аня кивнула. Затем посмотрела на него и улыбнулась.

– Опять эти твои русские штучки, – недовольно буркнул Анри на плохом русском и приоткрыл дверцу.

И мне вспомнился день, когда Аня еще там, в полуподвале бани перечеркнула весь наш кропотливый труд, все наши надежды на достижение какого-то очень важного результата. Тогда она вот так же сидела и молчала, не обращая внимания на наши уговоры и устрашения, и когда я, не сдержавшись, попытался заставить ее выполнить какую-то никчемную операцию (не припомню какую), она вот так же посмотрела на меня и улыбнулась. Точно так же. И я тут же понял, что мы проиграли. Тогда все мы потеряли уйму времени лишь потому, что я перешагнул, как потом объяснила Аня, грань дозволенного. Я до сих пор не могу определить эту грань, а кто может? У каждого она своя. Анри, лениво выбравшись на тротуар, не успел встать на вторую ногу, как машина резво сорвалась с места и дверца захлопнулась с помощью инерции. Аккуратно перестроившись в скоростной ряд, Аня сильнее нажала на акселератор..

– Ты выспалась? – спросил я, чтобы что-то спросить.

– Ненавижу объяснения.

– Подскажи, что мне Жоре купить в подарок?

– Ты стал делать подарки мужчинам?

– Да нет, – сказал я, – не в том смысле…

– Купи ему крепкие очки в тысячу диоптрий, – сказала Аня.

Так она выразила Жоре свое недовольство, мол, мог бы рассмотреть ее и получше.

Глава 22

Мы промчались мимо Триумфальной арки, выскочили на уже знакомые мне Елисейские поля, затем свернули налево и стали взбираться на гору. Аня спросила, когда я улетаю домой. Я пожал плечами.

– Все зависит от тебя.

Аня засмеялась. Я вспомнил этот забытый простой ясный смех, когда в ее голубых глазах появляются игривые чертики, а губы приоткрывают стройные ряды длинных, как у актрис Голливуда жемчужин, эти ямочки на щеках в уголках губ, эти сочные губы… Я помню сохнущего по этим губам Стаса. Да и сам я потом не раз нахваливал эти губы самой Ане, словно она не ведала и не знала всех их достоинств. Тогда ей было шестнадцать и она была школьницей.

– Куда мы едем? – спросил я.

– Я хочу есть. Мы заберемся на butte aux Cailles[16].

Этих трех слов, произнесенных вскользь, как мне показалось, на чистом французском, было совсем недостаточно, чтобы оценить знание языка, но вполне хватало, как это вскоре и подтвердилось, чтобы она могла называть этот город своим.

«Как тебе нравится мой Париж!?».

Я вдруг подумал, что ни один город мира мне никогда не хотелось назвать своим. Пятнистые платаны на площади Поля Верлена. С Атлантики густой чередой тянулись влажные облака, было еще рано и на самом деле так тихо, точно жители на время покинули город, хотя часы показывали уже 10.02. Люди словно вымерли, хотя был только четверг. Мы сидели с Аней на открытой террасе, ели горячие круассаны с миндальными орехами и болтали о чем попало. И ни слова о причине моего внезапного появления в Париже.

– А помнишь, как Стае напился на моих именинах? И стал приставать…

– В тебя многие были влюблены, и Стае, и Шут, и, кажется, даже Юра…

– Который из них?

– И Черненко, и Маврин, и даже…

– Только не ты.

– Ты очаровала всю нашу команду. Тебе тогда стукнуло… 

– Я положила конец их ухаживаниям, как только ты… Я была от тебя без ума.

А вот этого я не знал. Это было первое ее признание, затем были еще и еще… Были минуты, когда мы, не переставая жевать, пристально вглядывались друг другу в глаза и улыбались. Мы изучали друг друга. Да, мы стали другими. У нас появились незнакомые жесты, не все слова, с которыми мы обращались друг к другу были понятны. Мы стали чужими? И да, и нет. Мы стали менее близкими и более незнакомыми. Между нами пролегла полоса отчуждения, которую мы старались теперь преодолеть. К этому мы были готовы, тем не менее требовалось время, чтобы мы снова срослись душами, как это было тысячу лет тому назад.

– Что ты знаешь о наших, где они?

Я сказал, что потерял всех из виду.

– Эля, Шут, Инна, Юры?.. Юра Маврин мне тоже нравился. Как у него сложилась жизнь?

Этого я не знал, хотя этот вопрос меня тоже интересовал.

– А о Черненко ты что-нибудь слышала? – в свою очередь спросил я.

Аня помолчала, отвела взгляд в сторону, затем произнесла:

– Ерунда какая-то. Он то ли умер, то ли уехал в Африку. Чушь какая-то. Я не помню, откуда у меня эти сведения. В Африку или в Австралию…

– Хорошенькое дело, – сказал я, – то ли умер, то ли уехал…

Когда кофе с молоком, который принес нам, облаченный во все белоснежное, высоченный африканец, был выпит, Аня промокнула салфеткой губы и выставила на стол, словно на витрину, свои изумительной красоты загорелые предплечья. Оперевшись локтями о белую скатерть, она вытянула шею и бережно уложила подбородок на сложенные в замок красивые пальчики с ярко-красными ноготками.

– Хорошенькое дело, – повторил я, думая о Юре Черненко, – он тоже сейчас нам нужен, как воздух. Да и Маврин бы не помешал.

– Сейчас – непременно! – улыбнулась она. – Как же мы без него?

Я пропустил ее иронию мимо ушей. Тем не менее, я прекрасно понимал: мы и без Юры, что гитара без струны. Никакой музыки у нас без него не выйдет.

– Ну, – сказала она, – что дальше?

– Я найду и его.

– Я не сомневаюсь. Ты зачем приехал?

Ее черные зрачки, как два жерла стволов были нацелены мне в глаза. Я сделал попытку отшутиться.

– Красть тебя, зачем же еще.

Она не произнесла ни слова. Глаза ее ни разу не мигнули.

– Ты по-прежнему такой же ненасытный. Тебе надо покорить весь этот жадный мир. Зачем, ответь мне – зачем? Ведь этих людей не изменить. Ты посмотри, – Аня кивнула на посетителей кафе, – посмотри, как они жрут. И этому ведь конца никогда не будет. Их жадность к еде неистребима, им не нужны никакие перемены. Ведь так?

Я попытался объяснить ей наши ближайшие планы.

– Мы в Чикаго…

– В Чикаго?

– Мы туда перебрались недавно…

– Вы тянули меня в Москву, а теперь вдруг у нас выпер Чикаго?

Это «выпер» она произнесла с усмешкой и удивлением. Для нее наш переезд в Чикаго был полной неожиданностью. Я коротко рассказал о причинах нашей передислокации в Америку. Она слушала, затем убрала руки со стола и наклонилась вперед.

– Поцелуй меня, – сказала она.

– Юль, но-о-о…

Это была уже полная неожиданность для меня:

– Здесь, – спросил я, – прямо здесь? Совершенно не заметив свое нежное «Юль», которое неожиданно прилепил Ане.

Она только смотрела на меня.

– Прямо, – затем сказала она.

Я привстал с пластикового кресла, потянулся всем телом и чмокнул ее в щеку. Она не шевельнулась. Только по-прежнему молча смотрела на меня, наконец, улыбнулась.

– Ладно, – сказала она, – рассказывай, что там у вас. И кто такая эта твоя Юлия?..

Я так и не сообразил, почему она вдруг спросила о Юлии.

Часть шестая УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВОЙ  

Глава 1

Странно и чудно устроен человек! Если бы я стал рассказывать, дотошно убеждать, приводить весомые доводы, просить, наконец, требовать или умолять, если бы я под угрозой жизни стал вынуждать Аню круто изменить ее дальнейшие планы на жизнь, у меня ничего бы не вышло. Она бы даже не рассмеялась. Я знал это, чувствовал всем своим нутром. Тем не менее, я рассчитывал на ее понимание и не собирался отступать. Никогда не сдавайся! В трудные минуты у меня всегда возникал перед глазами перекушенный надвое жестоким черным клювом надменной цапли зеленый лягушонок, ухватившийся в предсмертной судороге своими слабеющими передними лапками за длинную тощую шею своего заклятого врага. Никогда не сдавайся! Мне трудно было представить себе Аню в роли цапли, но себя я в тот момент чувствовал беспомощным лягушонком. Целый час я о чем-то говорил. Аня слушала, не перебивая. Это был набор давно заученных фраз, тотчас приходящих на ум, когда это нужно, скажем, при чтении лекций или когда делаешь доклад на симпозиуме, было и несколько предложений из моей нобелевской речи, очень понравившейся шведской королеве, что-то еще о совести и чести, о вечности и совершенстве и снова о вечности, обычный поток сознания, который невозможно остановить, когда входишь в раж, слова о смысле жизни каждого из нас и человечества в целом, речь сумасшедшего, предназначенная для неподготовленных красивых, заалевших ранней зарей, коралловых женских ушек с ослепительно сверкающими бриллиантиками, угнездившимися на прелестных мочках.

– И сегодня, – говорил я, – наша нить уже ткется, а завтра…

Я рассказывал ей прелестную сказку о Белоснежке и семи гномах, о бароне Мюнхгаузене и оловянных солдатиках, о… И ни слова о победе над смертью. И ни слова о Царствии Небесном и, тем более, о Христе. Я говорил быстро и уверенно, не переставая держать под контролем ее глаза, и когда заметил в них легкий налет усталости и зарождающейся тоски по тишине, тут же поспешил им на выручку:

– …и мы попытаемся с тобой все это прекрасно построить. Тебе нравится такая Пирамида?

Аня ничего не сказала, но глаза ее оживились.

– Ты хочешь клонировать Ленина? Зачем он тебе? – спросила она.

Мне не хотелось спорить о Ленине, он ведь будет только моделью.

– И вот еще что, – продолжил я с тем же напором и вдохновением, чтобы вызвать у нее реакцию нетерпения, – мы обязательно добьемся того, чтобы это была Пирамида Духа! Мы наполним ее…

– Хорошо, – прервала меня Аня, – поехали.

Мне, пока еще не поверившему в такой быстрый успех, показалось, что лед таки тронулся. Вот бы это случилось! Я обещал ей горы, о, да! золотые горы. И каждая такая гора воздвигалась на прочном фундаменте крепких убедительных аргументов и научно-обоснованных фактов. Аня молчала, она даже не пыталась спорить со мной. Ей, считал я, просто нечем было крыть мои козыри! Мы встали из-за столика и пошли к машине.

– Поехали, – сказал я.

О мои ужасные туфли! Я забыл и думать о них. Что она предложит в ответ на мое «Поехали»? С некоторых пор для меня стало невозможным предугадывать Анины действия. Я это понял в прошлый приезд, когда она вдруг отказалась, чтобы мы оплатили в ресторане наш ужин. Мы не шиковали, но ужин обошелся нам около полторы тысячи франков на троих. Это не был элитный ресторан «Максим», где только обед на одного может обойтись в тысячу франков. Мы ужинали в «Vagenende 1900», здесь было сравнительно недорого, тем не менее Аня расплатилась сама за себя.

– Брось, – сказал тогда Жора.

Аня, как всегда, промолчала и взяла сдачу. Только чаевые все были наши. Чаевые – это пожалуйста.

– Ты где остановился?

Я назвал отель.

– Если ты здесь надолго, можешь переехать ко мне.

Я поблагодарил и сказал, что задерживаться не намерен. Пока мы куда-то ехали, Аня не проронила ни слова.

– Как погода в Европе? – спросил я, когда стало ясно, что молчание должно быть нарушено.

Аня как раз пошла на обгон и отвечать на вопрос не стала. Вдруг снова мелькнула афиша с роскошной Аниной улыбкой.

– Тебя здесь так много, – сказал я, кивнув на афишу. Ты – лучшая!..

– Самая лучшая женщина та, о которой меньше всего говорят мужчины, – сказала Аня.

– Ты все еще танцуешь?

Я ждал подходящего момента, чтобы снова вернуться к прелестям Пирамиды.

– У меня аллергия на перья.

Небо над городом было иссечено разноцветными ватными полосами, которые оставляли за собой низко и стройно проносящиеся реактивные истребители, улицы были украшены красочными щитами и баннерами, флагами, гирляндами разноцветных шаров. Лица людей светились улыбками, нам приветственно махали руками с пестрыми блестящими на солнце шарами. Впечатление было такое, словно город встречал Аню. Это я заметил еще в аэропорту Орли и только сейчас произнес:

– Париж любит тебя.

Аня улыбнулась.

– А ты говоришь «поехали». Я могу твердо сказать, sans gene[17], что и я к нему не равнодушна. Как же я его брошу?

Нам в тот день не удалось проехать по Елисейским полям – шли танки. Военная техника перла в сизом дыму по всей ширине проспекта, лязгая и грохоча, и, казалось, что началась война. 14 июля – День взятия Бастилии, национальный праздник, и как принято в такие дни во всех цивилизованных странах, страна демонстрировала миру свое величие. Его было видно и в небе, и на земле, и на весело сверкавшей водной глади Сены, по которой хлопоча сновали катера и катерочки. Чтобы подъехать к дому, где жила Аня, нам пришлось пробираться узкими улочками, и когда она наконец припарковала свой «феррари», я спросил:

– Что ты задумала?

– Мы зайдем ко мне, немножко отдохнем, и потом я покажу тебе свой Париж. Как твои ноги, ты прихрамываешь?

Странно, но все это время у меня даже мысли не возникло позвонить Юле. Она тоже молчала, это было в ее стиле. А Аня больше о ней не спрашивала.

Глава 2

Когда мы вошли в ее квартиру, я сразу понял, что она живет одна.

– Слушай, столько роз!

Розами, белыми розами была просто забита прихожая. Затем розы обнаружились и в гостиной, и даже в ванной комнате.

– Я их просто люблю, – просто сказала Аня.

– Когда-то ты любила ромашки.

Я понимал, что она не могла покупать сама себе столько роз. А те, кто их дарил, знали ее вкус: только белые!

– Да, ромашки…

И множество книг. Книжными полками были уставлены все стены, книги, книги, засилие книг…

– Я не знал, что ты такая книжница.

– Я не помню, когда держала книжку в руках.

Пока Аня принимала душ, я бродил по огромной светлой квартире из комнаты в комнату, рассматривая фотографии на стенах, картины, маски и множество статуэток…

– Из твоих окон прекрасный вид, – сказал я, когда она вышла ко мне в белом халате.

– Это Сакре-Кер. Вечером от него невозможно отвести взгляд.

Затем мы пили вино и ели, и, недоев, без единого слова, словно заранее сговорившись, отправились в спальню, сдергивая с себя всякие, стесняющие наши мысли, одежды… Потом просто спали напропалую… Недолго, но глубоко – бух!.. А потом, спустя некоторое время, мы сели в машину и до самой глубокой ночи, она возила меня по городу, рассказывая историю за историей, показывая знаменитые места и площади, музеи и соборы, мосты и парки. Мы вспоминали прошлое.

– Нет-нет, – признался я, – у меня уже не тот юношеский запал, который был прежде. Когда-то идеи били из меня фонтаном, теперь же это жалкая струйка.

– А помнишь, как мы с тобой целовались у термостата? – спросила она при повороте на бульвар Сен-Жермен, – у меня тогда подгибались коленки.

– Ага, – сказал я.

– А вон там, – Аня кивнула в сторону, – магазинчик YMCA-Press, можем зайти. Там всякая всячина, Галич, Солженицын, русские французы. У Струве… Ты, правда, помнишь ту нашу ночь?

– Помню, – уверенно соврал я, – ту ночь, конечно…

Я силился вспомнить тот термостат и те поцелуи, но не мог. Когда начали сгущаться вечерние сумерки, мы оставили автомобиль на какой-то стоянке и пошли к Сене.

– Покатаемся? – предложила Аня, кивнув на проплывающий по реке, призывно сверкающий яркими огнями, речной трамвайчик.

Разве я мог отказаться? Здесь было не так шумно, свежесть реки пришла на смену дневной жаре. Мы купили билеты и вскоре уже сидели за столиком, прохлаждая себя шампанским и мороженым. По берегам еще можно было видеть запоздалых рыбаков, неотступно следящих за поплавками своих удочек и художников, собирающих свои мольберты, а на пляжах – неподвижно стоящих обнаженных парижан, подставляющих белые тела холодным лучам заходящего солнца.

– Это мост Мари, – сказала Аня, указывая на приближающийся к нам мост, – здесь принято целоваться. Ты готов?

Я посмотрел ей в глаза и пожал плечами. Я не понимал, зачем она это сказала. Но через секунду все стало ясно.

– Приготовились! Целуются все!

Эта команда, выкрикнутая гидом по-французски, прозвучала как только нос нашего bateaux-mouches («кораблика-мушки») оказался под мостом. Вдруг все пассажиры повскакивали с мест и стали друг друга спешно целовать. Я опешил. Возле меня столпились мужчины и женщины, старички и старушки, влюбленные и дети, и все старались чмокнуть меня, кто в щеку, кто в губы, я стоял и смотрел на улыбающуюся Аню, которая вдруг подошла, и вырвав меня из толпы, обвила мою шею своими прохладными руками, припав к моим губам своими, целуя меня долго и жарко, словно это был прощальный поцелуй влюбленных. И этот сладостный пьянящий поцелуй длился до тех пор, пока не раздались аплодисменты. Когда я открыл глаза, мост остался далеко позади, а Анины ладони еще лежали на моей шее.

– Ты загадал желание? – спросила она, чуть отстраняясь и глядя мне в глаза.

Аплодисменты стихли и пассажиры рассеялись, рассевшись за свои столики.

– Да, – сказал я, – и ты его знаешь.

Глава 3

Мы снова сидели в пластиковых креслах, я глазел по сторонам и приходил в себя. Этот страстный поцелуй несколько озадачил меня, и Аню это забавляло.

Вскоре над сверкающей бликами огней водой разлилась знакомая мелодия и чей-то тихий приглушенный с хрипотцей женский голос (а ля Каас) заглушил плеск волны за бортом и урчание двигателя. Аня, словно давно ожидавшая эту мелодию, поднялась и молча протянула мне руку, приглашая на танец. Этого я тоже не ожидал. Мимо проплывал как раз каменный парапет острова со знакомыми очертаниями расцвеченного прожекторами храма. В моей левой ладони совершенно безвольно и без всякого намека на какое-либо близкое расположение лежали Анины пальчики, а правой я едва ощущал ее теплую поясницу. Страстный поцелуй на виду у толпы ротозеев, шампанское, танцы на покачивающейся под ногами палубе… Я ведь точно знал, что это не земля уходит у меня из-под ног, нет, просто нашу «муху» слегка качает волна. Я испытывал, конечно, и наслаждение, но не переставал удивляться. Что все это значит? Значит ли это, что между нами… Нет-нет! Этого нельзя было допустить, думал я. Хотя… Мы ведь не чужие! Мне вдруг пришло в голову, что Аня испытывает меня. Ей, думал я, просто интересно узнать, что я из себя представляю теперь. Как мужчина. Может быть, она захотела мне отомстить? Но за что? Быть уверенным, что ты понимаешь женщину – значит обмануться собственной самонадеянностью. Нельзя сказать, что у меня голова шла кругом, но четкого ответа на свои вопросы я тогда сформулировать не смог. Теперь, когда прошло столько времени, и я знаю весь ход событий, кажется странным, что у меня тогда возникли подозрения насчет Аниных поступков. Никаких сногсшибательных поступков и не было, не было никакой игры. Аня просто жила, как привыкла жить без меня. Она изменилась – вот единственный факт, с которым мне пришлось согласиться. Но ведь столько лет прошло! С каждым бы произошли перемены. Но тогда обрести ясность мне так и не удалось.

– А помнишь, как мы с тобой, – произнесла она, поднимая глаза, – целую неделю жили в палатке?

– Еще бы! – снова соврал я. 

Ее губы едва не касались моих, и мне ничего не оставалось, как вместо ответа, коротко и сладко поцеловать их.

– Еще, – прошептала она, не открывая глаз.

Затем мы пили какое-то безвкусное, но очень дорогое кислое белое вино, ели мясо, мясо перепела или куропатки, может быть, даже канареечное, мне было все равно, и даже пели, подпевали певице, которая по моему заказу исполнила на русском песню о поручике Галицине и что-то еще, все на ломаном русском. Аня улыбалась, а мои глаза едва различали ее силуэт. Мы ни разу не вернулись к моему рассказу. Аня ни о чем не спрашивала и я молчал. Потом я напился! Да я был пьян, как последний сапожник. Боже, какое это счастье быть пьяным, как сапожник!

– Вот мы и прошли с тобой по триумфальной дороге Франции, – произнесла Аня, – от Нотр-Дам до дворца Шайо.

– Да уж, – сказал я, – это было триумфальное шествие!

Время от времени невдалеке раздавались глухие гудки, а потом небо вдруг озарилось тысячами падающих звезд. Праздничный фейерверк. Луч прожектора Эйфелевой башни словно проснулся и стал шарить своим слепящим белым стволом то по небу, то по домам, по реке, а сама она, разодетая в ажурный наряд из мириад мигающих огней, как невеста в свадебное платье, мерцала и светилась, и, казалось, летала в веселом и праздничном вальсе.

– Что ты еще знаешь о наших?

Я пожал плечами.

– Ого!.. – только я и сказал.

Это «Ого!», видимо, следовало расценивать так: столько лет прошло! Много воды с тех пор утекло… Что я мог знать о наших? Ничего. И Аня не настаивала, чтобы я объяснялся: «Ого!» так «Ого!». Купола искусно подсвеченных соборов сверкали золотом. Невидимые ракеты с шипением и свистом взмывали ввысь и, когда наступала недолгая тишина, вдруг взрывались над головой рассыпающимися цветистыми шарами искр с характерными хлопками-пуканьями. Мы сидели рядом и, задрав головы любовались удивительным зрелищем.

– Ты, правда, приехал за мной? – повернувшись ко мне лицом, неожиданно спросила Аня.

Она положила свои теплые пальцы на мою левую руку и заглянула в глаза. Вопрос застал меня врасплох и привел в чувство. Меня словно окатили холодной водой. Но пока я собирался с мыслями, Аня задала свой следующий вопрос. Как потом я узнал, она в тот вечер боялась услышать мое «нет». Было бы еще хуже, если бы я стал уходить от ответа, отделавшись шуткой или какой-либо выдумкой. Дождаться моего уверенного «да» у нее не хватило духа.

– Скажи!..

Внезапная мысль о Юле придала мне мужества.

– Да! – сказал я.

– Аза не нашлась? – тихо спросила она.

Я молча помотал головой из стороны в сторону.

– У меня до сих пор есть ваша фотография, помнишь?

Я кивнул: помню. Я не только помнил, я ждал. Я все еще ждал от Азы какой-то весточки, я помнил ее слова проклятия в свой адрес. Я жил ожиданием чего-то невероятного, может быть, даже чудовищного. И дело заключалось вовсе не в Азе, а в том, кого мы вместе с ней произвели на свет Божий. Это и была пресловутая биологическая обратная связь, вездесущий biofeed back. Что если он до сих пор жив? Каков он, что с ним, как ему живется?.. Было и еще множество вопросов, на которые у меня не было ответов. Я молчал, а Аня подняла ресницы и, посмотрев мне в глаза, вдруг рассмеялась.

– А помнишь, что ты мне сказал на той вечеринке, когда мы праздновали то ли День медика, то ли…

– Я тогда тоже набрался…

– Что ты мне сказал?

– Ты была совсем ребенком.

Аня пристально посмотрела на меня.

– Я была взрослым ребенком.

– Да-да-да.

– Что ты мне тогда сказал?

Если бы я мог помнить!

– Что мы водрузим свой флаг на планете! – воскликнул я и поднял правую руку со сжатыми в кулак пальцами.

– Не ерничай, ты никогда этого не вспомнишь.

Я умолк, и мое молчание было знаком согласия.

Это было сказочное путешествие. Сказка длилась до 23.00, а мне казалось, что три часа пролетели мгновенно. Я готов был платить бешеные деньги, чтобы пароходик катал нас до утра, до зимы, когда морозы закуют Сену в лед, но Аня остановила меня. 

– Зачем? Еще успеем.

Что я сказал ей на той вечеринке, так и осталось для меня тайной.

Глава 4

Затем мы брели по ночному Парижу, болтая и смеясь, в обнимочку или держась за руки, как школьники, целуясь и вполголоса распевая русские песни. С самой верхотуры Эйфелевой башни, ослепительно белым мечом кромсая на куски черный купол неба, летал белый луч мощного прожектора, словно в попытке разорвать путы ночи и приблизить людей к Небу. А сама башня, украшенная разноцветными мигающими лампочками казалась пульсирующей, воткнутой в небо иглой, фосфоресцирующей, как стройный рой светлячков.

– Мы всегда стараемся вернуть то, что вернуть уже нельзя, – задумчиво произнесла Аня. – Невозможно идти вперед и держаться за прошлое. Вот и ты бросился наутек, но прошлое поймало тебя за рукав: от меня не сбежишь!

Она крепко сжала мне руку и заглянула в глаза.

– Не сбежишь?

– Теперь – никогда! – сказал я. – Я за этим приехал.

– Зачем?..

Улицы были уже пусты, спать не хотелось, и мы не чувствовали никакой усталости. В каком-то уютном скверике нашлась одинокая, ожидающая нас скамейка, на которую мы, не сговариваясь, присели передохнуть и еще раз поцеловаться перед тем, как отправиться домой. Уже светало, и руки мои, конечно, ослушавшись меня, стали блуждать по ее спине в поисках каких-то застежек и тут же нашли упрямую, неподвластную пальцам молнию, которую Аня сама помогла расстегнуть, и вскоре и мы в это поверили – вдруг, мы оказались совсем голыми, как Адам и как Ева, голыми настолько, что ее нежная кожа казалась горячей на этой неуютной скамейке под раскидистым платаном, где ни один любопытный листик не шевельнулся, чтобы не спугнуть наши чувства, и нам не было холодно в этих парижских предрассветных сумерках до тех пор, пока нас не разбудили первые птицы. Мы спали, свернувшись в клубок, и было неясно, как этот клубок из двух любящих жарких тел мог держаться на этой неуклюжей остывшей скамейке. Мы спали «валетом», и я, как заботливый отец, отогревал своими ладонями и дыханием ее глянцевые мерзнущие голени и колени. 

– Что это было? – просыпаясь сонно спросила Аня, кутая себя в мой пиджак, – просто ужас, какая-то жуть…

– Варфоломеевская ночь, – сказал я.

– Похоже, – буркнула она с удовольствием, не открывая глаз, – и если говорить sans phrases[18], ты зарезал меня.

«Разве ты не этого хотела?». Я только намеревался задать свой вопрос, но он мог совсем ее разбудить, и я промолчал. Это была ночь любви и воспоминаний. И хотя я читал эту книгу с закрытыми напрочь глазами, кожа пальцев и губ открывала мне те страницы, что когда-то были бегло прочитаны, как стишок из школьной программы, прочитаны и забыты, и вот моя кожа будила теперь воспоминания тех далеких дней, которые казались забытыми навсегда. И память моя проснулась. Я вспомнил и эти плечи, и эти колени, и эту атласную упругость кожи, и ту же россыпь, россыпь милых родинок вдоль белой линии белого живота, родинок, сбегающих маленькой стайкой одна за одной к пупку, точно божьих коровок, спешащих к роднику. Я вспомнил и этот родник, источник прежних моих наслаждений… Как я мог его забыть?

– А что это у тебя на плече? – спросил я, указав глазами на татуировку.

– Крестик, сказала Аня.

– Вот видишь, – сказал я, – ты уже тоже… Меченая Небом…

– Да…

Это был праздник, рай!

Уже когда стало светать, мы нашли нашу машину и покатили домой. И снова, еще не успела закрыться входная дверь, снова набросились друг на друга, сон пропал, и мы не слышали ни звона, случайно задетой моим локтем и разбившейся о паркет хрустальной вазы, ни хлещущей через край ванны теплой воды, не видели разбросанных по всей спальне наших одежд… Запах сгоревшего кофе привел Аню в чувство…

– Содом и Гоморра, – сказала она и помчалась в кухню.

– Гибель Помпеи! – согласился я.

Затем она кому-то звонила, я не прислушивался.

Потом мы отсыпались… Когда меня разбудил телефонный звонок, я лежал рядом с ней совсем голый. Будто от самой скамейки и до этой постели я топал по всему городу без клочка одежды. Я видел ее обнаженное плечо, шею, сбившиеся на бок роскошные рыжие волосы. Она спала на правом боку, но когда зазвонил телефон, тотчас проснулась и, не открывая глаз, стала ощупью искать трубку на стекле журнального столика.

– Да, – сказала она и стала слушать.

Мой телефон пиликнул еще несколько раз. Она по привычке взяла свою трубку и, естественно, не могла ничего услышать. Затем сообразила в чем дело.

– Это тебя.

Я смотрел на светлые шторы, по которым смеясь прыгали солнечные зайчики. Она повернулась на левый бок и, улыбнувшись сквозь дрему, открыла глаза.

– На, держи, это тебя, – повторила она, положив свой и подавая мне мой телефон. И с головой уползла под одеяло.

Снова звонил Жора.

– Ты купил мне подарок?

– Слушай! – сказал я и рассмеялся.

– Шутка, – сказал он, – ты надолго там обосновался? Обабился что ли? Здесь работы полно…

Он коротко сообщил о своей поездке в Японию и уже сегодня, в четверг, уточнил он, ждал меня в лаборатории. Как, впрочем, мы и договаривались.

– Тут тебя поджидает сюрприз. Наш миленький Вит… Жадный он у тебя!

– Я знаю, – сказал я, – он мне звонил. Он просит очередной миллион.

– Дай ему половину, – сказал Жора, – пусть подавится.

– Сам дай.

– Ладно, приезжай, разберемся.

– О'кеу, – поставил я точку в разговоре.

Мне не хотелось ничего объяснять, и я сказал, что перезвоню позже.

– У тебя такой тон, словно ты стоишь под венцом в храме Парижской Богоматери.

– Так и есть.

– Я рад за тебя, – сказал Жора, – очень рад. И пока пишет твой карандаш, ты должен, не покладая рук, трудиться, трудиться…

Жора был весел, видимо, у него появилась уверенность в том, что дела наши сдвинуться с мертвой точки.

Наконец мы выспались и теперь просто молча лежали рядом, глядя в потолок.

– Ты – чудо! – прошептала Аня, приподнимаясь на локоть, – знаешь, я… Что это у тебя?

Она глазами указала на мою голень, где красовался тот злополучный шрам от пули, настигшей меня в Валетте.

– А, так… ерунда, – сказал я, – Мир хотел ухватить меня за лодыжку.

Чтобы коснуться пальцами ее лица, мне достаточно было протянуть лишь руку. Аня улыбнулась, затем снова устроилась со мной рядом, прижавшись всем телом. Я обнял ее…

– Это было, как если бы ты построил свою Пирамиду? – спросила она.

– Что?

Я думал, она спросила о шраме, но тут же сообразил, что спрашивала она о прошедшей ночи.

– Как будто бы я на нее взошел, – поспешил я с ответом.

Аня закрыла глаза и вдруг, улыбаясь, взяла обеими руками край одеяла и укрылась с головой. А я встал, и теперь уже думая о том, что сказал Жора, направился в ванную.

– Этот Жора твой – разрушитель, – донеслось из-под одеяла.

– Да, – согласился я, – в этом ему нельзя отказать.

И вот что мне еще тогда пришло в голову: общение с Аней доставляло мне истинное наслаждение.

Юле я так и не позвонил.

Глава 5 

Я не стал рассказывать Ане о том, что «этот Жора» на самом деле придумал устройство для разделения животных тканей на отдельные клетки и назвал его очень точно – дезинтегратор. Когда я потом рассказал ей об этом, она произнесла:

– Он разрушитель всего. Я знаю таких.

– Он создал не только прибор, но и способ, – стал было я на защиту Жориного устройства, – позволяющий разделять ткань…

– Не разделять, а разделывать.

Аня сделала паузу и затем добавила:

– Жизнь на куски. Я знаю таких.

Мне нечего было возразить на Анин выпад. Женская интуиция, как и женская логика – это такая удивительная штуковина, понять которую удается не каждому. Спор по этому поводу не имеет смысла.

Часам к семи вечера мы, наконец, привели себя в порядок. Ане нездоровилось. Видимо, ночь, проведенная на холодной скамейке, дала о себе знать, и я, врач, всеми силами и умением старался предупредить всякую возможность заболевания. Я ринулся на поиски хоть каких-нибудь лекарств, рылся в столиках, тумбочках, шкафчиках, пеналах и, ничего не найдя, решился на народные средства. Я провел сеанс массажа, напарил ей ноги, напоил горячим чаем с малиной, все как принято у людей, она хорошенько пропотела под пуховым одеялом, затем я ее купал в ванне, как ребенка, и вот мы уже собрались ужинать. Ей стало лучше, и она не переставала хвалить меня.

– Ты просто гений!

– Иногда выгодно быть чьим-то кумиром.

– В чем же тут выгода?

К этому времени я уже освоился в Аниной квартире. Когда я вдруг застывал на месте в поисках чего-нибудь нужного в данный момент, скажем, оливкового масла для приготовления гренок или кода в компьютере для беглого просмотра своего электронного почтового ящика, Аня тотчас подсказывала, как выйти из затруднительного положения. Я благодарил и с радостью принимал ее помощь. Нам нравилась эта игра в новую семью. По всему было видно, что это квартира одинокой женщины. Если я иногда случайно и набредал на мужские вещи, скажем, на огромный белый, как чаячий пух, пустующий и поникший на вешалке скучающий халат в ванной комнате, я просто не видел его. Я не замечал ни зубных щеток, ни подтяжек, забытых на спинке кресла, ни увесистой трубки темно-красного дерева с головой Мефистофеля, и ни разу не спросил Аню, не собирается ли она, в связи с приобретением такого количества мужских аксессуаров, изменить пол. Еще чего! С какой такой стати?! Постоянно хотелось есть, да, я жутко проголодался. Это был знак прекрасного расположения не только тела, но и духа. Наконец мы сели за стол, я взял бокал и, как пес, втянул в себя запах вина.

– Аня, – сказал я, – ты волшебная женщина! А я, дурак, этого не знал.

Она посмотрела мне в глаза так, как только она умеет это делать.

– Конечно, – сказала она, – волшебная. И ты, не дурак, этого не мог не знать.

Мы чокнулись и отпили по глотку. Она поставила свой бокал на стол и добавила:

– Ты всегда это знал.

Я смог подтвердить ее слова лишь кивком головы, поскольку рот был набит каким-то острым и ароматным салатом, щедро приправленным настоящим французским майонезом.

– Какая у нас на этот вечер программа? – спросил я, с удовольствием уплетая зажаристую яичницу с сочными кусками непрожаренного мяса.

– Разве тебе у меня не нравится?

– Как можно, что ты! Почему ты об этом спрашиваешь?

Мне так и не удалось позвонить Жоре в тот вечер. Не хотелось. Мне пришлось бы выдумывать какую-то историю, чтобы не говорить всю нашу с Аней правду, которая была прекрасной. Да, эта правда была славной, правда для двоих, и я не имел права ее оправдывать перед Жорой. Ни перед кем. А то, что в очередной раз затеял Вит, думал я, никуда от меня не денется.

Глава 6

Перед нами была очередная, я надеялся, ночь наслаждений, и я терялся в догадках: как мы ее проведем? Меня совсем не удивляло, что Аня в течение всего этого времени, когда мы были одни, ни разу не обмолвилась о своем решении относительно переезда в Америку. И я не торопил ее с ответом. Пусть все идет своим чередом. Мы сидели в уютной кухне, пили легкое перно или что-то красное от J.P.Chenet и вели мирную беседу.

– Du vin rouge, du vin rouge? – зачем-то дважды произнесла Аня, смакуя вино, – мне оно очень нравится. А тебе?

Прошедшая ночь снова сблизила нас, и теперь мы были еще более откровенны в своих высказываниях. А нам было что сказать друг другу. К сожалению, ей нездоровилось и мы решили остаться дома. Аня обещала со временем показать мне свой «Мулен Руж», познакомить с друзьями. Успеется. Они у меня славные, сказала она, и не дадут в обиду. Она произнесла это с гордостью, и я заметил в ее глазах блеск уверенности. Не всякая женщина может похвастать таким блеском. Вскоре разговор наш вернулся в старое русло. Ведь нет ничего приятнее, чем с радостью или сожалением вспоминать о том, что ушло навсегда. И вина оказалось мало. После третьей или четвертой рюмки коньяка – проверенное народное средство от гриппа и тоски по прошлому – начались укоры и признания.

– Я знала каждый твой шаг.

– Ты следила за мной?

– Ты переспал со всеми, а меня не видел в упор. Ты…

– Дык… – пробормотал я, защищаясь, – мы и с тобой, кажется, тоже…

– Ты только пробежался по мне…

– А помнишь, как мы с тобой зимой?..

– Я дам тебе почитать свой дневник. Он написан кровью.

Она снова отпила из рюмки, облизнула кончиком языка верхнюю губу и, медленно поставив рюмку на стол, уперлась в меня, как жерлами двустволки, черными зрачками.

– Я любила тебя, – наконец произнесла она так тихо, что ни одно из произнесенных слов не долетело до моего слуха. Я прочел их по губам, и они обездвижили меня, как железная спица обездвиживает лабораторную лягушку, пройдя через весь ее спинной мозг. Такие запоздалые признания кого угодно загонят в тупик. Я понимал, что какие бы прекрасные и мягкие слова я сейчас не извлек из кармана, они не могли бы вытащить меня из той далекой каменной ямы холодного бездушия и глухой безответности. Впервые в жизни раскаленный свинец непостижимого стыда переполнил мне рот, и я спрятался за ширму молчания. Почему? До сих пор не понимаю, в чем моя вина.

– Да, я любила тебя, – Аня собралась теперь с духом, – но ты запер меня и выбросил ключ. Ты не только меня – всех нас предал.

– Предал?!

– Ну да!

– У меня и в мыслях не было…

– Ты этого даже не заметил. Ты перешагнул через каждого из нас, сломанного и брошенного на дороге, как в погоне за славой перешагивают через… через…

Ей не хватало слов, и я сделал очередную попытку защитить свое доброе имя. Но Аня не дала себя перебить. Обвинения лились в мою сторону, как горячая смола из котла.

– Ты, как Алиса, загремевшая в Кроличью нору, – заключила она, – падаешь и растешь, и чем ниже ты падаешь, тем сильнее становишься. Правда, я не знаю пока, в чем твоя сила.

Мне пришла в голову какая-то расхожая в дни нашей молодости, дурацкая, похабная шутка, и я не смог удержаться.

– Наша сила, – кисло улыбнувшись, пробормотал я, – ну, ты знаешь в чем…

Это было жалкое подобие защиты от Аниных нападок, хотя я, повторяю, не чувствовал за собой никакой вины.

– Сила не только в том, чтобы защищать себя, но и в том, чтобы уметь расставаться с тем, что тебе наиболее дорого. Но ты просто сбежал от нас, предал…

Мне нечего было ей на это ответить. Я всегда считал, что предательство – последнее дело, и если тебя предали, нужно сжечь все мосты и жить дальше, не оглядываясь на прошлое. Ожидаемая ночь наслаждений превратилась в ночь душевных откровений. Мы не выясняли, как часто бывает после долгой разлуки, кто прав или кто виноват, мы просто говорили друг другу правду о нашем настоящем и прошлом. Вдруг ее вопрос: 

– Что такое любовь? Ты, я знаю, все знаешь, скажи!..

Я поймал себя на мысли, что когда-то уже отвечал на этот вопрос.

– Это когда несмотря ни на что, – отбарабанил я.

Зная, что такие признания за рюмкой чаще всего прячут наши тайны, я, тем не менее, знал и то, что в Аниных словах не было ни йоты наигранности и тем более фальши. Никакой тайны не пряталось за ее словами, и ей незачем было вводить меня в заблуждение.

– Долгие три с половиной года я жила здесь в мире дешевых и дурных запахов, – продолжала Аня, – я такого насмотрелась, такое узнала…

Ни с того, ни с сего я вдруг засмеялся. Аня посмотрела на меня так, что я захлебнулся.

– Перестань, – сказала она, – твой смех пронизывает все мои жилы…

Она прервала свой рассказ, и в уголках ее глаз снова вызрели бусинки слез.

– Это правда. Когда глаза мои открыты – я до сих пор устаю от того, что вижу. Знаешь, как было непросто.

Я мог себе это только представить.

Это был мой промах. Но вскоре мы снова пили вино, и ночь была, как и прежде, прекрасной.

Пришел новый день.

– Мне кажется, – сказала Аня, – что ты теряешь голову.

– Это лучшее, что во мне есть.

То, что я испытывал, было для меня прекрасно и ново. При этом у меня и мысли не было, что я вовлечен в очередную любовную историю. Я и в самом деле терял голову.

Помня, конечно, о Юле.

И думая о том, что надо не забыть позвонить Людочке.

Глава 7

Наутро, часам к одиннадцати, она была совершенно здорова. Мне нужно позвонить, сказала она, это займет три минуты, и только через час с облегчением вздохнула. Аня сделала несколько телефонных звонков и кому-то ответила, что до конца недели будет плотно занята. С кем? Это, сказала она, не имеет никакого значения. Ясно было, что жизнь ее, как у каждого делового человека, переполнена событиями разного ранга, и она каждый час и минуту должна выбирать, где и с кем должна находиться, что сказать и кому улыбаться. Как бы там ни было, но до конца недели, я на это надеялся, всем другим она предпочла меня. Это была моя маленькая победа? Или не малая? Она говорила в основном по-французски, но и по-русски, и по-английски. Ее греческий оставлял желать лучшего, а арабский и китайский были просто невыносимы.

– Фух! – вырвалось наконец у нее, и она швырнула трубку на диван, как швыряют давно надоевшую вещь. – Едем!

На сборы ушло несколько минут, и мы снова катили в ее фешенебельном «Феррари» по улицам Парижа.

– Хочешь побывать у Наполеона? – спросила Аня, когда мы на бешеной скорости проносились мимо Дома Инвалидов.

– Я уже был у него.

– Когда ты успел?

Я рассказал ей подробно историю с поиском генома императора. Не отрывая взгляда от задницы какого-то «Пежо», она только покачала головой из стороны в сторону.

– Невероятно, – сказала она, – это всего лишь красивая сказка.

– Что?

– Все ваши придумки с Пирамидой и с Наполеоном.

– Это не придумки, это…

– Да знаю я, знаю!.. Но это не укладывается в голове.

Наконец мы вырвались на простор загородного шоссе.

– Куда сегодня? – спросил я, выискивая на карте маршрут нашего движения.

Чем дальше мы жили и узнавали друг друга, тем настойчивее Аня меня допытывала. После поворота на кольцевую дорогу, она пошла в наступление.

– Ты и в самом деле веришь в то, что тебе удастся вырастить Наполеона? Или Ленина, Сталина, Тутанхамона?.. В клонирование Ленина я готова поверить, но оживить фараона, мумию, кусок воска…

Я ни словом не обмолвился о том, что клеточки крайней плоти вождя пролетариата давно были в Америке и уже дали первые всходы. Может быть, я проболтался под действием паров коньяка? Или Аня назвала только тех, кто в тот момент пришел ей на ум?

– А ты? – ответил я вопросом на вопрос. – Разве ты не веришь? Разве мы с тобой уже не вырастили его тогда в бане? Ты же помнишь Азу?

Вскоре мы выехали за городскую черту. Аня вдруг резко приняла вправо, так что раздался скрип тормозов и на нас понеслись крикливые гудки клаксонов. Машина подрулила к высокому, одиноко стоявшему дереву и остановилась в его тени.

– Давай, в конце концов, поговорим, – сказала она, – выкладывай все свои идеи и предложения, мне надоела вся эта мышиная возня, разговоры вокруг да около… 

Мне казалось, что все уже сказано: Аза, Ленин, Тутанхамон… И Пирамида! И Пирамида!.. Я же подробно о Ней рассказывал. Но Аня до сих пор мне не верила. Была среда, кажется, среда. Я начал издалека, из самой бани. Я, как разведчик легенду, выучил наизусть свой рассказ. Конечно же, мне не надо было ничего учить, вся история была у меня в голове, и мне доставляло удовольствие разматывать клубок задуманного, чтобы его нить, как нить Ариадны, вывела Аню из лабиринта неведения. Время от времени Аня спрашивала, я отвечал. Мимо проносились машины, мы их не замечали. Я вглядывался в бесконечную изумрудную даль виноградных полей и, как и день тому назад, с задором пылкого юноши лепил на ее глазах из глины своей мечты Пирамиду жизни.

– Но зачем тебе я?

Я не слышал вопросов. Я пер, как танк.

– Ты просто… Ты не слышишь меня.

– От тебя требуется всего-ничего – бросить все к чертовой матери и последовать слепо за мной.

– Для этого мне нужно сначала сдуреть.

– Кто тебе мешает? Порадуй меня.

– Ты – Иисус? Слепо следовать можно только поверив…

– Верь же, верь!

– Ну, хорошо, хорошо! Допустим, тебе удастся…

– Нам!

– Я не уверена, что подхожу для таких дел.

– От тебя требуется только одно – быть рядом, быть другом!..

Аня, казалось, пропустила эту фразу мимо ушей.

– У меня нет друзей, – грустно сказала она. – Но как, скажи, ты себе представляешь?..

Она спрашивала и спрашивала, задавала даже совсем нелепые вопросы, но я видел, что и глаза, и уши ее полны одной-единственной моей фразой – «быть рядом»! Мы вышли из машины и теперь бродили по густой траве.

– Ты живешь в своем мире, рисуешь картины, на которых все люди друг другу улыбаются, где нет места зависти, и не за что зацепиться предательству. Тебе кажется, что из твоих картин вылетают волшебные птицы и селятся в кронах деревьев твоего райского сада… 

Теперь говорила она, я отбивался, как мог.

– Мой мир не нов, – произнес я, пытаясь защитить свою Пирамиду. – На земле уже были Лемурия и Атлантида, и страна My, ты же помнишь: рай был на земле! И человечество снова живет ожиданием прихода мессии. Люди бредят Золотым веком и Царством Небесным. Разве не так?..

Аня сдвинула свои темные очки на самый кончик носа и подозрительно посмотрела поверх них на меня.

– Да, но в твоей Пирамиде невозможно жить!

– Я – живу.

– Ты не живешь, ты летаешь. Но настанет время, и ты приземлишься, грохнешься как сноп, и тогда…

– И тогда?..

– И тогда люди свернут тебе шею, – произнесла она, чеканя каждое слово. И, уперев указательный палец в дужку очков, снова водрузила их на переносицу.

– Вполне вероятно, – легко согласился я, – и это не исключается.

Мы какое-то время молчали. Слышны были только шум ветра и шуршание шин проносившихся мимо нас на большой скорости автомобилей. Аня первая нарушила молчание.

– Ты живешь как ребенок, – негромко сказала она.

Но я и не думал отступать:

– Завтра так захотят жить другие.

– Создал свой теплый мир, построил свой виртуальный город, населил его ангелами и теперь затягиваешь туда и меня…

– Всегда существует прекрасное завтра, – наступал я, – нужно только набраться сил, сил и духа. И крепкой веры…

– Существует только вечное сегодня, сейчас.

– Зачем тогда жить?

Теперь мы шли рядом, держась за руки, по заросшей тропинке. А затем уселись на теплые круглые валуны. Прошло столько лет, и я с удовольствием отметил, что Аня ничего не забыла, что она легко принимает мои идеи и планы, а отдельные ее вопросы ставили меня в тупик. Она не переспрашивала, как многие, с кем мне приходилось обсуждать эту тему, она предлагала свои варианты решения.

– Ладно, поехали, садись в машину. Скажи, у тебя есть семья?

– Конечно! Хотя я не так удачлив, как большинство из людей.

Аня посмотрела на меня и ничего не сказала. Какое-то время мы ехали молча. Я снова сверил по карте маршрут нашего движения. Вдруг Аня произнесла:

– Нет, нет, это невозможно, непостижимо… Это – утопия. Как вообще можно жить, когда в твоей голове такой кавардак?

– Там царит абсолютный порядок! Я все продумал. И не только я, думала целая уйма умников…

– Со слов Жоры ты – гений.

– Когда он успел тебе это сказать?

– Он все успевает.

Я вдруг вспомнил Юлию. Она точно так же отзывалась о Жоре.

– Что он еще успел?

– И что же придумала уйма умников?

– Семь лет коллективный мозг, – сказал я, – разрабатывал стратегию и тактику воплощения этой мечты. Целых семь трудных лет… Мы купили остров…

– Я-то вам зачем?

– Ты же знаешь.

– Да. Дальше.

– Что «Дальше»? Дальше все – как по маслу.

Потом я снова рассказывал, рассказывал, чуть не крича, споря с ветром и шуршанием шин, сидя вполоборота и уже привычно, помогая пальцами обеих рук, обретать своим словам убедительность и правдивость. В конце концов я сказал, что это – дело моей жизни.

– И если у нас есть хоть капля гордости за свой народ и свою страну, хоть грамм национального достоинства, гран! – заключил я, – мы должны положить его на алтарь отечества…

– Да ладно тебе, – остановила она поток моего высокого красноречия, – нельзя быть патриотом страны, где идет поголовный мор, где… Ну, да ладно, ты все это знаешь, ты скажи: почему ты считаешь это делом своей жизни? Пройдет год или два, ты добьешься каких-то результатов и придет к тебе какой-то успех, мир признает тебя, но достигнуть того, о чем ты мне так страстно рассказываешь, согласись, невозможно.

– Как ты не поймешь…

– Я понимаю, что я в этой игре – просто никто, но, ты послушай меня: и никто может быть прав. Тебе вскоре наскучит вся эта кутерьма с улучшением человеческой породы и ты захочешь стать известным картежным шулером или неизвестным вором, или режиссером кино, а то и отцом большого семейства.

– Что все это значит?

– Это значит, что ты снова пойдешь нарасхват и вразнос.

– Ань, послушай.

– Где гарантии того, что таких метаморфоз с тобой больше не произойдет, не случится? Даже ты не в силах изменить работу своих генов. Все твои утопические аферы сидят в них, как… как пули в обойме. Дай им только волю!

– Почему же как пули? Как зерна добра…

– Гены, ты же это прекрасно знаешь, как стальные оковы, держат каждого в своем стойле. Разве не так? И, главное, согласись – человек всегда грешен и никогда совершенным не станет. А его неистребимая вера в то, что из дерьма можно сделать пулю, выстроить, как ты предлагаешь, какую-то пирамиду справедливости и добра, эта вера ведет к катастрофам, к таким потрясениям, в сравнении с которыми мелкие жизненные неурядицы и даже трагедии кажутся манной небесной на парном молоке. История натоптана такими примерами, как энергией атом…

– То как пули, теперь как атом…

– Перестань придираться к словам. Плата за воплощение утопий всегда была очень велика, и ты это тоже знаешь. Но тебе нужна помпа, ты жаждешь славы, величия. Тебе хочется влиять на потоки сознания…

Аня не давала мне вставить слова. Я взял ее за руку и крепко сжал пальцы. Я понятия не имел, о чем сейчас буду говорить, теперь мне было необходимо остановить поток ее холодного скептицизма.

– Ань, смотри, – сказал я, ударяя указательным пальцем правой руки по ее правому колену, – смотри, слушай. Во-первых…

И я опять пустился в перечисление своих доводов. Я говорил быстро и горячо. Да, я был сродни великим ораторам всех времен и народов, Аристофаном, Эмпедоклом, Цицероном и всеми ими вместе взятыми, Гераклом современного красноречия и убеждения. Море моих слов бурлило и стонало, клокотало в моем горле, а слова просто кипели и пенились, им было тесно в моей луженой глотке. Я слышал, как умопомрачительно высоко звучало «дом, Родина, величие, вечность, честь…».

Юля бы, услышав все это, сказала: «Ты просто Цезарь в сенате!».

Аня слушала, рассматривая свои красивые руки и не сделала ни единой попытки остановить меня. Когда через полчаса или час пыл мой поугас и у меня исчез запас нужных слов, я поймал себя на том, что стал повторяться. Аня оторвала взгляд от своих восхитительных пальчиков и посмотрела мне в глаза так, как она всегда смотрит, требуя тишины.

– Что? – только это и произнес я. И умолк на полуслове, словно меня сразила пуля снайпера.

Аня улыбнулась своей обворожительной улыбкой с ямочками на щеках.

– Toute la vie est dans l'essor[19], – едва слышно произнесла она, – это единственный путь к совершенству.

– Что-что? – не расслышал я.

На мгновение воцарилась тишина.

– Рестик, – затем миротворно и нежно проговорила она, – я уже сказала тебе, что трудно быть патриотом страны, народ которой погряз в дерьме. Это – первое. И второе – гимны, родной мой, мне не нужны.

И чтобы сбить пену с моих высокопарных слов, она спросила:

– Тебе нравится, как я веду свой кабриолет? Хочешь кончиками пальцев прощупать качество французских дорог?

– При чем тут дороги? У нас грандиозные планы! Неужели ты…

Потом я все-таки, чисто машинально, выразил восхищение ее искусством гнать крылатое авто, кивнув головой и что-то пробормотав по этому поводу, но мысль свою не терял. Мне казалось, я избрал верную тактику убеждения. Правда, я пока не выложил свой главный козырь: я ни разу не упомянул о технологии строительства нашей пирамиды. Пирамида совершенства! – вот моя цель. А технология – это ключ, да золотой ключик от ларца жизни. Это дорога к вечности. Но не пришло еще время, думал я, применить свое главное оружие. Сделать как, know how – вот решение всех проблем. Этот ключ ее восхитит! Ей всегда нравилось все нетривиальное, неординарное, оригинальное и фантастическое… И, конечно, я ни слова не сказал ей об Иисусе Христе! Не то, чтобы всуе, вообще ни-ни. Даже мысль о Нем я гнал от себя.

Хотя и молился, немо молился, взывая к Нему и призывая на помощь. Как же без Него?!.

– И в конце-то концов, – заключил я, – надо знать, зачем ты живешь. Я – знаю. Я знаю и то, что это не только дело моей жизни, это мое предназначение, понимаешь, это мой и Божий дар, и ему я буду служить страстно… Чего бы мне это не стоило. Я отказался от всего…

– Ух, – воскликнула Аня, – вот теперь я тебя узнаю!..

– Да, – сказал я и добавил, – для тебя не будет открытием тот факт, что человечество идет по пути самоуничтожения. Я хочу вывести его на путь совершенства.

– Ха, – сказала она, – ну-ну… Много у нас было таких, кто под флагами добродетелей, пытались предложить свои светлые тропы. И что?

– Но они ничего в этом не понимали. У них не было знаний. Они предлагали пути насилия, используя силу дубинки, дыбы, меча, пороха, атома… Но есть другой, совершенный путь – сила гена. Это невероятно мощный фактор преобразования общества. Ген и сознание – вот выход для сохранения жизни. Это и есть моя Пирамида. Мы обязательно должны помочь…

– Я заметила, что сострадание – теперь твоя главная черта. Ты всех хочешь спасти, всем помочь. Зачем? Зачем тогда Бог? Он все решит.

– Как ты не понимаешь, – возмутился я, – ведь у нас грандиозные планы, и мы должны…

Она не дала мне закончить мысль:

– Если хочешь рассмешить Бога, – сказала она, – расскажи ему о своих планах.

Прошло еще полчаса. Мы снова вышли из машины и теперь бродили взад-вперед от дерева к дереву, глядя под ноги и по сторонам, то рассуждая, то вдруг умолкая.

– Сейчас наука познала истину. Мы умеем считать ее кванты. Кванты жизни, сознание гена… Задача в том, чтобы уметь управлять жизнью так, чтобы залезть на ее вершину. И забрать всех с собой. Там, на этой вершине – Бог, совершенство Природы. И там счастье каждого, и счастье всех.

– Я всегда знала, что ты – неисправимый мечтатель.

Аня наклонилась и сорвала травинку. Она разглядывала ее с таким любопытством, будто это был не зеленый стебелек, а перо из хвоста фазана. Я принял ее высказывание за комплимент, и все же не удержался:

– Но разве не мечтателями были Македонский и Цезарь, Августин и Иисус? Разве не они были Колумбами своих Америк. Вся история человечества покоится на костях мечтателей. Не было бы Тутанхамона, Навуходоносора и Рамзеса, не было бы Гомера, Сократа или Сенеки, Цезаря и Клеопатры, Таис Афинской или Лауры, не было бы Рабле и Гаргантюа, Шекспира и леди Макбет, не было бы Леонардо да Винчи и его Джоконды…

– Ты забыл Наполеона, Ленина, Гитлера, Сталина…

– Если бы их не было – не было бы истории. А что бы она делала без Будды, Магомета, Аллаха или Христа? Скажи что?

Аня молчала.

– Вот я и хочу вернуть истории своих созидателей. Творцов. Это ты понимаешь!? Спрессовать старую и воссоздать, возродить, воздвигнуть и утвердить новую историю. Но теперь уже не историю вождей и полководцев, пап и царей, не историю революций и войн, движений и партий, а историю человека, понимаешь, человека вообще.

– Не понимаю.

– Недра гена неисчерпаемы, – это был мой последний козырь, – в них смысл и суть всех наших историй…

Аня остановилась и взяла мою руку. Затем резким движением головы отбросила со лба распущенные волосы и посмотрела мне в глаза.

– Милый мой, – сказала она, – все это прекрасно! Но ты можешь мне объяснить: во что ты играешь?

– В кости. Ты меня раскусила: в кости. Как Бог. Все во что-то играют, но моя игра стоит свеч. И ты это знаешь.

– Знаю, но чего мы добьемся?

– Мы, – у меня запершило в горле, я закашлялся, как это бывает в кино и в книжках, когда героя зацепили за нерв. Мне удалось справиться с волнением и сказать то, о чем я так долго не отваживался сказать, – мы… мы изменим историю!..

Аня закрыла глаза, и снова ее губы растянулись в добродушной улыбке. Затем она встала на цыпочки, запрокинула голову, подняла обе руки к небу, словно желая улететь, и глубоко втянула в себя воздух через нос, будто наслаждалась запахом любимых фиалок.

– От тебя пахнет парным молоком и босоногим детством. И это – удивительно здорово! – произнесла она, – мне давно не было так хорошо!

На минуту воцарилось молчание, затем Аня тихо произнесла:

– Вернуть прошлое?.. Но ты ведь до сих пор ищешь себя, и я снова окажусь у тебя на пути… Ты же снова… Не знаю… Не знаю…

Глава 9

Держа друг друга за руки, мы пошли по заросшей травой тропинке, и я боялся даже шепотом вспугнуть это мимолетное ощущение счастья, да-да, счастья, ибо я знал, да, я это знал наверное: это были те редкие в жизни мгновения, когда счастье переполняет тебя до краев.

– Милый, милый мой Реет! Все это так, просто дух захватывает. Но ты знаешь, что жизнь гораздо сложнее твоих сказочных сооружений. Знаешь, знаешь, ты же у нас ум.

Аня сжала мои пальцы и снова заглянула в глаза.

– Скажи честно: все эти твои конструкции из хрусталя и бетона, все эти стальные сваи, эти фермы и мосты, канаты и тросы, быки и леса, все эти пирамидальные, сверкающие полировкой гранитные глыбы – это же… ловушка. Утопия чистой воды! Ну, скажи! Сам-то ты веришь в реальную возможность построения своего рая?

– Credo, quia absurdum est, – выпалил я, – верю, потому что нелепо.

– Вот-вот… Нелепо!

Наступило молчание. Мне ничего не оставалось, как только отвести взгляд в сторону и сглотнуть слюну. Но потрясение (она мне не верит!) длилось только секунду, долю мгновения. Я понял, что пришло время последней козырной карты. Мы уже сидели в машине, я взял ее руку.

– Анна! Анечка! Анюта!..

Я удивлялся самому себе: я не мог сдержать себя!..

– Ты делаешь мне больно.

– Да-да, ты прости… Слушай, слушай же!..

– Не ори ты так, я прекрасно слышу.

Я умолк, не зная с чего начать.

– Большая половина человечества, – затем произнес я, – христиане, это те, кто слепо верит в Христа.

Аня подняла брови и посмотрела на меня так, будто слышала это впервые. Но я не замечал ее удивления. Это «слепо» прозвучало фальшиво, но я часто использовал его в разговорах о вере для большей убедительности, и не стал и на сей раз отказываться от него. 

– Он у каждого в сердце, – продолжал я, – но не перед глазами. К нему невозможно прикоснуться. Доктрина христианства основана на вере, и каждый день, каждую йоту времени верующие должны, это закон их существования! подтверждать эту веру молитвой, ритуалом, изучением священных писаний и т. д. и т. п. И вот я, мы с тобой, им, неверам, покажем живого Христа! Представляешь!? Как вот эту карту…

Я взял карту туристских маршрутов и ткнул ею Аню в предплечье.

– …вот как эту твою расческу, как пачку сигарет или вот эти твои побрякушки…

Все, что я перечислял, я брал с мест, где эти предметы лежали и поочередно вручал их Ане, а она спокойно брала их и складывала рядом с собой на сидение.

– Как Папу римского, как Алена Делона или вон того лысого типа, бегущего трусцой вдоль автобана, будто запах выхлопных газов ему приятнее аромата лесной фиалки.

Аня включила зажигание.

– Живой Христос! – прошептал я, – это второе пришествие! Разве это не стоит наших усилий и трат и разве это не перевернет нашу жизнь? Поэтому я и верю. Crede ut intelligas! Верь и ты, чтобы понимать! Чтобы понимать, нужна вера, не так ли?

Аня, провожая взглядом марафонца, включила первую передачу.

– Постой, – потребовал я, – ответь: ты веришь?

Пальцами левой руки я взял ее за локоть. Она вернула рычаг передач в исходное положение и выключила зажигание. Мы молчали.

– Представь себе своего Наполеона, – сказала она, рассматривая теперь небо, – с мобильным телефоном в руке. Он же упадет в обморок, услышав голос своей Жозефины из какого-то серебристого пластикового коробка. И у меня есть еще множество возражений.

Мы уже, набирая скорость, мчались так, что в ушах свистело.

– Ты не могла бы ехать потише! – крикнул я.

Аня сбавила газ.

– Пожалуй, ты прав, – сказала она, – я уже привыкла ехать по жизни без тормозов и не замечать этого. Ты прав и в том, что жизнь сволочная, продажная, мерзкая, что ее нужно менять, но возвращать к жизни тех, кто давно из нее ушел… Зачем? Они были и они ушли. Они сделали все, на что были способны. Их следы уже не смоют никакие дожди. Зачем же?.. Я не вижу смысла, будь со мной честным, скажи: в чем тут соль?..

– Вся соль в том, – возражал я и снова седлал своего коня.

Чтобы нас лишний раз не беспокоили, Аня отключила телефон, но иногда, вдруг что-то вспомнив, сама куда-то звонила, то быстро и озабочено говоря по-французски, то вдруг просто хохоча в трубку, на ходу решая какие-то неотложные вопросы. И я думал, как нелегко мне с нею придется в дальнейшем. Даже смех ее был французским.

– Твоя Пирамида блистательна! Но у каждого власть имущего она своя. Никто тебя и слушать не станет. Ты же знаешь наших вождей, их убогость и серость, ты послушай их речи… Их ты не переубедишь никогда, а без них не построишь.

– Но я знаю истину.

Я сказал это и сам удивился. Но что сказано, то сказано.

– «Что есть истина?». Помнишь Пилата? Истина – это Бог! Ты готов стать Богом? Вспомни Иисуса. Не было и нет пророка в своем отечестве. Ты будешь изувечен, оплеван, растоптан, распят. Ты готов к этому? Но сперва надо стать ну хотя б президентом. Я не верю, что тебе это удастся. Ты станешь только фараоном своей пирамиды и будешь заживо в ней погребен. Зачем это тебе? Ты же не станешь, надеюсь, революционером?

– Разве что революционером сознания…

Какое-то время мы молчали, затем Аня сказала:

– Тебе, я знаю, плевать на истину, и за это я тебя люблю. И, знаешь, мне кажется, я уже готова идти за тобой, да-да… Даже если мы и не изменим историю. Чем ты берешь?

– Прекрасно! Идем!..

– Но ты же ни во что не веришь!

– Неправда – в тебя!

– Ах, какая прелестная музыка! Реет, нельзя доверять человеку, которого ты любишь.

– Ты будешь разочарована – я как раз так не думаю.

Снова наступила тишина. Я ждал, что она, в конце концов, выскажет свое мнение о Пирамиде.

– Знаешь, – наконец тихо произнесла Аня, – мне кажется, ты строишь корабль, для которого в мире еще нет ни одной пристани.

Она мне не верила. Она не верила ни в нашу Пирамиду, ни в какую-то там сверкнувшую вдруг во тьме мою истину. Нет. Для нее истина давно была открыта, ее истина – та трудная, но и счастливая необходимость, которая заставляла светиться глаза всех, с кем ей приходилось иметь в этом мире дело и делить грубый хлеб повседневности.

Так, то журя, то потакая и льстя друг другу, мы с невероятным наслаждением, я бы сказал с упоением, проводили эти вдруг свалившиеся на нас с Неба и стремительно теперь летящие, счастливые дни. Часы и минуты. Да, эти неповторимые мгновения…

Вернулось прошлое?..

Все мысли о Юле просто испарились… Надо же!

– Ты, в конце концов, можешь объяснить, что из себя представляет эта твоя Пирамида!

Господи, Боже мой! Значит, лед тронулся, если она задает такие вопросы!

– Пирамида – это… это наша силиконовая долина. Но только не долина, плоская как неудачная шутка, а вся в пупырашках, в холмах…

– В пупырышках?

– Ага, вся в прыщах и выступах…

– Сифилис какой-то, – рассмеялась Аня.

– Да нет! Какой сифилис?!. Все эти выступы и выпуклости – это горы ума, понимаешь, Эвересты и Джомолунгмы ума! Понимаешь? Мировой ум! Ну…

– Понимаю, – с серьезным выражением лица произнесла Аня, – теперь я тебя вполне понимаю.

– Ну вот!

– Теперь – да!

Теперь я не смог сдержать улыбки.

– Да нет, брось, – сказал я, – не издевайся. Так вот: Пирамида – это такой закон незыблемой и безукоризненной справедливости жизни на планете Земля. Если хочешь – диктатура! Да-да, диктатуpa Любви! Такая всеобъемлющая и самодостаточная штуковина, рисующая жизнь со всеми ее подробностями и во всей своей умопомрачительной красе. Простая, как палец!

– Как палец?

Аня только хмыкнула. Палец ее не совсем устраивал.

– Это такое состояние мира, понимаешь, некая плерома…

– Как ты сказал?

– Плерома, – сказал я, – идеальное состояние мира, понимаешь?

Аня внимательно посмотрела мне в глаза и сказала:

– Хорошо… Du sens commun[20] ваша затея – чистой воды иллюзия и ничего больше. Ну, да ладно. Лучше скажи, как ты меня нашел?

Я коротко упомянул про киевскую тетю.

Глава 10

Ночевали мы на ее вилле. Прежде всего мы много ели и пили, а затем снова утоляли голод тел… И только под утро…

– Голод тел?..

– И только под утро, совсем выбившись из сил, мы засыпали. А выспавшись, за утренним кофе, строили новые планы на день и, возможно, на жизнь… Аня не переставала твердить о трудностях, с которыми она покоряла вершину своей собственной пирамиды, о тех средствах и способах, что позволили ей завоевать положение в обществе и доброе имя.

– Мой трон, – говорила она, – достался мне не по наследству, но путем революционного переворота. Однажды фортуна и мне улыбнулась… Я уже выстроила свою пирамиду.

Она рассказывала историю за историей о своих поражениях и победах, и поражениях… Жаль, что я не Бальзак, подумалось мне, мог бы написать еще одну «Человеческую комедию» с нечеловеческим и, возможно, трагическим сюжетом, хотя трагедии здесь, на мой взгляд, никакой не было. А что было? Борьба!..

– Я изучила все пособия по выживанию и освоила тысячу и один способ, как не умереть с голоду… Когда вдруг выясняется, что твои планы на жизнь так провальны…

Мне не трудно было представить, как Аня завоевывала себе место под солнцем, под чужим солнцем. У нее была не сладкая жизнь эмигрантки, каких, впрочем, тысячи. Сотни тысяч их бродит по миру. Кому-то везет, а кому-то нет. Невезучим, как Аня, выпадают на долю нечеловеческие трудности, преодоление которых делает их сильнее. Если не убивает.

– Мне еще повезло, – говорила она, улыбаясь, – да, иногда я была и везучей.

И рассказывала мне очередную историю о своем замужестве.

– И, знаешь, почему мы расстались?

Я поднимал брови и делал удивленные глаза.

– Да-да-да, представь себе… Это длинная история.

– Я готов ее послушать.

– Хорошо, как-нибудь расскажу…

Трагедии, слава Богу, не было никакой, я это прекрасно понимал, как понимал и то, что все ее жизненные неурядицы как раз и были той платой за место на троне, который она свила, как орлица, на недоступной вершине скалы. Ведь за все нужно платить. В конце концов, выпив вина и всласть наговорившись, чтобы традиция не была разрушена, мы засыпали.

Вдруг Аня предложила:

– Тебя познакомить с принцем Монако?

– Зачем?

– Расскажешь ему о своей Пирамиде. Ему понравится. Он любит такие прожекты – сделать свое княжество самым-самым…

– Думаешь он осилит мою Пирамиду?

– Он неплохой теннисист.

– Ему вряд ли удастся меня обыграть.

– Альберт – большая умница, он поймет.

Это была хорошая мысль: превратить в Пирамиду Монако. Аня сказала об этом вскользь и как бы шутя, но эта была, на мой взгляд, прекрасная мысль. Я понимал, просто ясно себе представлял, что каждую страну, находящуюся на том или ином уровне развития, независимо от ее социального устройства, вероисповедания, способа правления и т. п., каждую такую страну можно превратить в Пирамиду совершенства. Любую, какую ни назови – Лихтенштейн или Америку, Конго или Мозамбик. На худой конец ту же Японию, ту же Исландию, Шри-Ланку или даже Гаити. Не только страну – континент, часть света и весь этот грешный мир. Ведь избавить мир от греха очень просто, поскольку грешен каждый житель этого мира. И сегодня не составляет никакого труда показать ему, кто бы он ни был – президент ли, бомж или крестьянин-китаец, показать ему реальный путь к совершенству. Для этого все готово! Наука накопила уже столько знаний и технологий, что достичь совершенства не составляет труда. Нужно только все эти знания и технологии выстроить в той последовательности и в том порядке, которые сделают человечество совершенным. Вот это и будет наша Пирамида! Для каждого человека земли можно создать алгоритм его преображения, в основу которого положить абсолютную реализацию его генофонда наряду с блестящим образованием и воспитанием, и заставить (опять диктатура!), нет, – убедить его жить в этом алгоритме (сделать его модным и выгодным), и тем самым изменить всеобщее сознание, что и будет означать изменить историю. Вот для этого и нужен его величество квант. Всеобщая квантификация, повсеместный тотальный аудит. Квант надо бросить на весы истории. И пригласить в весовщики Бога. Только Его. Человеку нельзя доверять решение этой проблемы, ведь он мелок, жалок, смешон и не исполнен нищеты духа. В этом беда. И падет эпоха, канет в Лету эра греха! Монако может стать первой ласточкой… Здесь все готово к полету: люди богаты и сыты, в них нет злобы, и живут они, кажется, уже в раю. Вот это «кажется» и требуется искоренить, выбросить на помойку. Чтобы рай засиял по-настоящему, въявь, без всяких там оговорок и двусмысленностей. Чем не задачка для интеллекта! Пищи для ума здесь предостаточно. Утопия? Возможно! Но и реальный путь к сверхобществу. Практика без теории мертва! Разработать проект квантификации каждого поступка, каждого движения мозга… Квантификация каждого генотипа каждого жителя каждой отдельно взятой страны. Ленин ведь гениально все это продумал, но у него не было под рукой ни пасьянса из нуклеотидов ДНК, ни компьютера, не было современных достижений науки и техники, чтобы сначала смоделировать новый мир, а потом строить его по чертежам коммунизма. Высосанные из пальца экономические модели, все эти базисы и надстройки, все эти планы ГОЭЛРО, НЭП'ы и пятилетки за три года – чушь собачья! В основе всего должен лежать прочный фундамент, состоящий из генов и осознанное понимание количества счастья для каждого человека. Вот скелет, на который нужно нанизывать живое мясо жизни. И мне наплевать, как называть это строительство – социализм, коммунизм, анархизм или монархизм. Эти измы не имеют никакого значения, значение имеет только квант. И, конечно, клон, как модель сверхчеловека. Я повторяю: все сейчас готово для этого. И совершенно неважно хотят ли этого низы и могут ли верхи. Важно одно – построить идеальную Пирамиду как модель, и показать преимущество этой модели перед всеми остальными. Тогда вся эти гонки вооружений, все эти предвыборные баталии, все программы и проекты, впопыхах и захлебываясь зовущие людей в земной рай покажутся детским лепетом. И тогда станет ясно, что они построены на песке, курам на смех! У людей откроются глаза и они, наконец-то! увидят свет в конце туннеля и почувствуют уверенность в завтрашнем дне. Опять призрак коммунизма побредет по Европе? По миру! Но не призрак, а танк, мощный, оснащенный по последнему слову науки и техники, уверенный в себе, боевой и воинствующий. И главное здесь, как в любом танке, как в любом мощном скоростном техническом средстве, главное здесь – не горючее и не двигатель, не гусеница, не пропеллер, не винт и не сопло ракеты, главное здесь – не укакаться!.. Для этого и нужна наша команда, у которой не будет другого выбора, кроме как таскать камни на вершину Пирамиды, не уподобляясь при этом Сизифу, а используя силу знания и ума. Сочетание воли и мастерства! Мы должны соорудить там трон для человечества, чтобы каждый чувствовал себя царем жизни.

Я снова восторгался Аниной интуицией:

– Ты как всегда видишь клад на глубоком дне.

Я давно искал такую страну, приглядывался, примерялся.

– Заглядывать в колодцы – моя слабость, – сказала Аня.

Это карликовое княжество – прекрасное место для строительства Пирамиды, думал я. Зачем же упускать такую прекрасную возможность – обсудить с хозяином дома план его переустройства? Я, правда, мечтал о Ватикане. Кому, как не Папе Римскому в первую голову нужно заботиться о преобразовании Ватикана в Царство Небесное на земле? Но нет! До сих пор Ватикан живет по земным законам…

Мы были приглашены во дворец Гримальди к половине седьмого вечера. Я заметил время по старинным часам с болтающимся из стороны в сторону массивным, напоминающим провинившееся и приговоренное к вечному движению маленькое солнце, латунным маятником. Ровно в семь часы своими нежными приглушенными и мелодичными звуками напомнили нам о том, что и они являются живыми участниками нашей беседы о судьбах Вселенной.

У меня сложилось представление о принце, как о сказочном персонаже, и, когда я увидел перед собой красавца-мужчину, одетого совсем не по королевскому этикету, шорты, майка, волосатые ноги и грудь, мне было приятно вот так по-свойски, говорить ему о своих проектах и планах. Аня в роли переводчицы была безупречна. Принц принял нас в частных апартаментах.

Глава 11

Я не пренебрег возможностью в качестве визитной карточки привычно извлечь из кейса и подарить ему мой бестселлер – нашумевшую среди ученой братии изящно и со вкусом изданную на английском языке сверкающую девственным абрикосовым глянцем небольшую книжицу («Strategy of perfection») с основами теории жизни на Земле, по сути переработанный и дополненный материал своей Нобелевской речи. Плотная белая бумага, в меру крупный шрифт, яркие красочные цветные рисунки. Принц молчал, следя взглядом за моими руками, а зеленый фломастер уже размашисто бежал наискосок по первой странице. «Дорогому Альберту…». Я осмелился назвать его «дорогим». «Дорогому Альберту в знак признательности и с надеждой на сотрудничество» – написал я по-русски и протянул ему книжку. Он открыл, скосив голову, прочитал надпись.

– «Сот-руд-ни-че-ство»? – разрывая слово на слоги, спросил он, переведя взгляд на Аню.

– Cooperation, – пояснила Аня.

Альберт кивнул, мол, понятно, затем бегло прочитал предисловие, полистал страницы, любуясь рисунками.

– Очень доступно, – сказал он, – любой школьник поймет.

– Простота сближает людей, – сказал я.

Принц пристально посмотрел мне в глаза и спросил:

– Вы верите в то, что это возможно? Друзья, не надо иллюзий!

Я ничего на это не ответил.

– Почему бы вам не осуществить ваш проект в своей стране?

Я только улыбнулся, приняв его слова за удачную шутку. Мы проговорили часа полтора, и к моему превеликому удовольствию, Альберт был из тех редких людей, кто понимал меня с полуслова. Это, конечно, не Чергинец, не Переметчик и даже не Здяк, подумал я. Моя идея даже в Аниной интерпретации Альберту нравилась. Время его поджимало, но Пирамида была ему по душе.

– Это еще одна ваша Нобелевская премия, – сказал он.

– Мы разделим ее между нами, – сказал я, сделав соответствующий жест правой рукой, приглашающий всех присутствующих к дележке сладкого пирога успеха.

Груз лести непомерно велик, и немногим удавалось не взвалить его на свои плечи. Не удалось это и принцу.

– Не откажусь, – сказал он, улыбнувшись и опустив, как школьница перед ухажером свои по-детски длинные ресницы, – я когда-то мечтал стать лауреатом.

Возникла пауза.

– Но почему Пирамида?

Я стал привычно рассказывать. Он внимательно слушал.

– … и в конце концов, – говорил я, – все эти четыре лица должны слиться в одно. Это как создавать виртуальный портрет преступника, только наоборот. Как…

– Какие четыре лица, – спросил Альберт, – какого преступника?

– Экономическое лицо Пирамиды должно совпадать с социальным и экологическим. И лицо власти должно…

– Лицо власти? Прекрасно!

– Именно! Как раз лицо власти и должно отражать…

– Понятно, – прервал он меня жестом руки, – мне понятно.

Но меня остановить было не так-то легко. Мне вдруг пришло в голову новое, совершенно прекрасное представление, новый образ:

– Пирамида, – сказал я, – это цитадель совершенства.

– Цитадель? – спросил принц.

– Цитадель! – подтвердил я и для большей убедительности кивнул.

– It's о key! – сказал он.

– It's о key! – сказал я.

Теперь мы только улыбались.

– И все же, – спросил он, – скажите, вы и вправду верите?..

– Yes! Of course![21] Sans doute![22]. Если бы я в это не верил, Аня бы не стала Вас беспокоить.

Улыбка теперь не сходила с лица принца.

– Анна не может беспокоить, – успокоил он меня, – она может только радовать и волновать.

Альберт так смотрел на Аню, что у меня закралось подозрение, не любовница ли и она этого всевселенского ловеласа и жениха. Мне даже показалось, что они перемигнулись. 

Было сказано еще несколько ничего не значащих фраз из светского этикета. Принц бросил едва заметный и как бы ничего не значащий короткий взгляд на часы, и не дав им возможности лишний раз напомнить об участии в решении мировых проблем своими ударами, по-спортивному легко встал с кресла.

– Я расскажу о нашем разговоре отцу, – сказал принц, – вы пришлите нам свои предложения. Затем на чистом немецком, как бы говоря сам с собой, добавил: – es ist eine alte Geschichte, doch bleibt sie immer neu[23].

Он взял из письменного прибора визитку и протянул ее мне, а для Ани с нарочито изящной небрежностью вытащил из вазы целую охапку длинностебельных кроваво-красных роз.

– Это тебе.

– Ах!..

Дождавшись от нее внезапно распахнувшихся в восторге удивительно-удивленных серых глаз, вдруг вспыхнувшего румянца и обворожительной благодарной улыбки, он подошел к книжной полке, взял туристский справочник «Монако» (точно такой лежал у меня в кейсе) и что-то быстро написал наискосок на открытой странице.

– Буду рад видеть вас здесь, – вручая его, сказал он.

Мы раскланялись и скрепили наш новый союз крепким дружеским рукопожатием. Затем он еще раз извинился и ушел. И едва за ним закрылась массивная белая в золоте дверь, тотчас раздался бой высоких напольных часов. Это нас не смутило, и я не отказался от удовольствия осмотреть дворец. Аня, оказалось, хорошо знала его достопримечательности и с удовольствием согласилась снова быть моим гидом.

В коллекции более семисот картин.

Я ходил, слушал ее и думал, что даже эта каменная кладка, так искусно осуществленная генуэзцами еще в начале тринадцатого века, вряд ли устоит перед созидательной силой моих Пирамид. Разговор с принцем не выходил у меня из головы. Чем черт не шутит! Когда для меня вдруг открылось, что здесь же, совсем рядом, в двух шагах от нас находится музей Наполеона, который хранит многочисленные свидетельства, связанные с историей рода и династией Гримальди, я не мог не уговорить Аню посетить его, несмотря на позднее время.

– Может, все-таки завтра? – спросила Аня.

Глава 12

При каждом удобном случае мы с Аней занимались любовью в любых самых невероятных условиях. Эта жадная жажда жизни проявлялась на каждом шагу!

– Ты не представляешь, – призналась она, – сколько лет я ждала этой минуты…

Я порывался было спросить про все эти длинные годы…

– Ни о чем не спрашивай, – закрывала она мне рот ладошкой, – лучше не спрашивай.

Я и не спрашивал.

– Знаешь, как я соскучилась здесь по родному славянскому духу, по широкой открытой душе, по крепкому русскому телу… Тебе трудно это понять. Но все они, все, эти французики и английцы, и америкашки, и япошки, да все подряд, весь этот вражий мир… У них все чужое!

Мы словно гнались за утерянным счастьем, настигая его на каждом повороте, на каждой одинокой скамье, под каждым одиноким деревом, на парапете моста и в морской воде, и в спальне, и на остывшем ночном песке, везде, где оно, наше счастье, настигнутое нашими горячими телами, предоставляло нам возможность искупить друг перед другом вину и мою слепоту.

Я был сражен ее жадностью, ее ненасытностью, я был выпит ею до дна, выхолощен до края.

– Я так счастлива, счастлива… Я уже хочу, сейчас, здесь…

Я старался, как мог, и все же чувствовал себя не вполне раскованно. Для меня было не совсем привычно выискивать среди дня укромные места, чтобы не быть застигнутыми врасплох каким-нибудь ротозеем.

– Будь проще, – сказала мне Аня, – секс – это ось, на которую нанизано все человечество, все живое. Здесь все к этому относятся, как к лечению. К тому же, это лучшее из лекарств, которые я знаю.

– Мы же не просто занимаемся сексом, – буркнул я, – мы ведь с тобой…

– Просто, – просто сказала Аня, – просто и непросто. Вот так.

– Я слышал, что секс – это последнее прибежище мужчины, чувствующего свое бессилие.

– По тебе этого не скажешь.

Мне льстило такое признание.

– Я не жила затворницей, – как-то обронила она, – у меня было много мужчин, но все они не в состоянии были осилить наш русский. Ты понимаешь, о чем я говорю.

Я слушал.

– На донышке моей славянской души было спрятано счастье, но никому не удалось до него донырнуть. И я прогнала их из моей жизни! О вражье племя! Ты слышишь меня?

Теперь мы брели по тенистой аллее, я слушал.

– Я и сейчас замужем, без этого здесь нельзя, но я всегда скучала по тебе, по нашей, славянской душе.

– Ты в долгу перед родиной? – съехидничал я.

Знаешь, не святотатствуй! У тебя свои грехи, у меня – свои. Я очень ответственная и не хочу компромиссов.

– Ты не жульничаешь?

Я не знал, зачем задал этот вопрос.

– Я устала думать о том, чтобы каждый день быть сильной. Скажи, а на этот раз ты приехал, чтобы загладить свою вину?

Я не знал, в чем должен виниться. Аня все еще не могла поверить в мои намерения всемерно и глубоко переменить этот мир.

– Я был бы счастливейшим человеком на свете, если бы мне было нужно только это, – сказал я.

Чем короче становились наши отношения, тем больше у меня появлялась уверенность, что Аня будет опять с нами.

Глава 13 

Затем были Канны…

– У тебя и здесь своя вилла?

– У каждой красивой женщины в каждом красивом городе должна быть своя красивая крыша над головой.

По правде говоря, к концу недели я уже устал таскаться за Аней по злачным местам Лазурного побережья и начинал потихоньку страдать. Когда у тебя есть высокая цель и до мелочей, до зерен разработаны пути ее достижения, никакие жизненные услады не идут в сравнение с тем наслаждением, которое испытываешь, ступая шаг за шагом по выбранному тобой пути. И если ты даже знаешь наверное, что эта тропа благих намерений приведет тебя в ад, ты, увы, не в состоянии с нее свернуть. Таков закон природы породы человеческой, и история не помнит случая, чтобы кому-нибудь удалось его победить. Если же на этом вожделенном пути тебе случается встретить препятствие, скажем, влюбиться, и ты вынужден вдруг делить или выбирать, – нет ничего более мучительного! Отсюда страдания не юного Вертера. И чем ты старше, тем более они мучительны: нет времени на раздумье.

– Я хотела, чтобы ты пожил моей жизнью и ощутил все то, что я ощущаю изо дня в день, – сказала Аня, заметив соринку равнодушия в моих глазах.

– Что ты! Без тебя я бы никогда этой красоты не рассмотрел!

Мне казалось, что ее бы огорчил мой рассказ о том, что на свете есть и другие райские уголки, где я прекрасно проводил время в абсолютном бездействии или упорно трудясь над решением какой-нибудь жизненной проблемы. Например, на испанском побережье, когда я след в след шел по следам Сальвадора Дали или на Кубе, куда нас с Жорой занес случай, и мы постигали феномен Фиделя, или на Таити, где мы преследовали дух Гогена. А что сказать про Кипр или Капри, где я выискивал следы ленинского присутствия?!

Я снова налил себе вина, теперь уже твердо зная, что остаток жизни проведу в стремлении не потерять эту женщину.

Затем было паломничество к Леонардо да Винчи. Мне удалось-таки раздобыть волосок из его роскошной, всему миру известной седой бороды. Я был рад, как дитя. 

Что я мог ей предложить? Я ей нравился, это бесспорно, и все во мне, пока мы были вместе, ее устраивало. Но о замужестве не могло быть и речи. С моей стороны на этот счет никогда не было даже намека, да и она ни словом не обмолвилась о возможном нашем семейном будущем. Ее детская влюбленность давно прошла, а в моих планах не было ни одного пункта о скором создании семьи. Она мне нравилась, спору нет, но при чем тут семейные узы?.. Что я мог ей предложить? Только честность! Абсолютную честность во всем. Без этого, я понимал, моя Пирамида развалилась бы, как карточный домик. Единственной прочной нитью, способной связать нас воедино, и я, признаюсь, на это рассчитывал, было ее неиссякаемое любопытство, новый шаг в неизведанное, цена которого превышала бы стоимость всех предыдущих, приведших ее на Олимп самодостаточности. Победительность – Анина наиярчайшая черта. В этом я смог убедиться в течение этих ярких праздничных наших дней, что были дарованы нам судьбой и Самим Богом. Да, это были три божественных дня и три ночи, незабываемые минуты, открывшие мне глаза на удивительный мир отношений мужчины и женщины, планету двоих, на которой нет места фальши и лжи. И Анина победительность играла здесь не последнюю роль, хотя я всегда признавал ее непобедимость. Пожалуй, только чувство преодоления предстоящих трудностей и высокого ранга новизны могло заставить ее сделать этот шаг к участию в нашем проекте. И только она могла это решить: да или нет. Я не настаивал, не уговаривал, не принуждал. Еще чего! Я даже не заикался на этот счет, мол, тебе не придется ни в чем раскаиваться, а захочешь – уйдешь в любую минуту, для тебя не будет границ…

– Страшно подумать, – сказала Аня, – что жизнь может существовать без тебя, и если вдруг ты исчезаешь, она этого даже не заметит.

Это было сказано так чисто и искренне, что я не мог в это не верить.

– Самое страшное – смотреть, как люди каждую долю мгновения изо дня в день умирают, упорно не желая замечать этого и не предпринимая никаких попыток что-либо изменить.

– Да, человек смирился со смертью, тупо ожидая ее прихода, днем раньше или часом позже, ему все равно, так уж он устроен, и изменить эту установку вряд ли кому-то удастся.

Мы уже не спорили.

– И только мы, наконец, сможем… – попытался было я бросить щепотку оптимизма в тлеющий костер ее грустных мыслей, но Аня тотчас остановила меня.

– Реет, объясни мне, скажи, пожалуйста, зачем таким вот как ты, нужны такие как я?

– Зачем!? И ты еще спрашиваешь?

– Я хочу знать.

– Ань, ты же знаешь все мои приоритеты. И знаешь, что на карту поставлена, скажу тебе так – наша честь. Да, честь. Не больше, не меньше! Терпеть не могу красивостей, но только наши с тобой честь и достоинство, и работа, работа и работа в поте лица, если хочешь – до крови, способны изменить ход истории. Теперь мы, наш ум и наш дух сотворят то чудо, которого человечество ждет сотни тысяч лет – преображение человека. Это ж ясно как день! Не знаю, но, возможно, это и будет потом читаться историей, как второе пришествие. И нам – зачтется. Мы заслужим благоговение Неба…

– Ты диктатор.

– Я, возможно, не очень добр, – сказал я, – зато очень надежен. Ты же знаешь: я не сойду с этой дорогой мне дороги чего бы мне это не стоило. У тебя еще будет время убедиться в этом и поверить, слышишь, поверить мне. И ты мне нужна…

– Зачем?

– Ты как Жора со своим «зачем»!

– Ты не очень-то вежлив со мной.

– Теперь мы – как сиамские близнецы. Я без тебя, без твоих рук, без твоих… Ну, ты знаешь…

– Не знаю, – сказала она, – говори.

– Ты знаешь, ты не можешь не знать.

Мы стояли друг перед другом, как на исповеди.

– И Бог будет с нами, – сказал потом я, – если что – Он поможет. В конце концов Он придет к нам. Мы ведь долготерпеливы.

– Ты говоришь о Боге таким тоном, будто бы он твой лучший друг.

– Я уверен!

– Ты уверен?

– Нужно только крепко держаться Его пути, – сказал я, сжимая ей руки до боли, – и идти след в след по Его стопам. След в след. И Он всегда будет рядом.

Аня попыталась высвободить руки, я не отпускал.

– Тебе же известен закон Паскаля: жить так, словно Бог следует за тобой по пятам, все видит, все слышит, дышит тебе в затылок и читает твои мысли. И потворствует твоему успеху.

– Ну и силища, – сказала Аня, потирая пальцы, когда я отпустил их на свободу, – посмотри – они посинели…

Ане хотелось, я это видел, услышать от меня то, чего ей не мог сказать никто: ты – мой Бог. Богиня! Но и я не сказал. Зачем? Она это знала и без моих слов.

– Я много думал, прежде чем предложить тебе…

– Мне всегда нравилось, как ты думаешь.

Она помолчала секунду и добавила:

– Ты взвалил на себя роль Бога. Это непосильная ноша.

– Бог, – сказал я, – не по силам не дает.

Мы шли по мосту. Сена сияла огнями.

– Твоя логика вынуждает признать, что…

– Да, – сказал я, – вынуждает. И ты знаешь: с логикой у меня все в порядке. Она безупречна.

– Да уж, знаю. Это я знаю.

– А я знаю тебя, – сказал я.

– Да, – сказала она, – знаешь… Ты знаешь, что если тебе это надо я – готова. Теперь я для тебя – раскрытая книга.

Она сделала широкий шаг вперед и повернулась ко мне через левое плечо.

– Если это тебе поможет.

Казалось, уже все сказано. Я затруднялся в выборе новых слов. На мой взгляд, Пирамида уже так сверкала, что ее невозможно было не видеть. Этого мало – Ее нельзя было не признать!

Бывали паузы, когда мы подолгу сидели, ни слова не произнося. Потом я читал ей стихи…

– Бродского.

– Бродского? И вот я дождался своего: наконец я услышал ее долгожданное «да»!

– Что ж, едем, – сказала она и взяла телефон, – когда вылетаем? Мне необходимо уладить кое-какие дела… 

Так она пошутила, и я с радостью разделил ее желание тот же час бросить все и лететь, и лететь… Я понимал, что дела есть дела, и каждое из них требовало завершения. С этим не считаться в этом мире нельзя. Оставалось ждать.

Потом она меня провожала.

– Обнимемся что ли? – предложил я.

Она подставила щеку.

– Чмокни меня на прощание, увидимся.

Мы стояли в здании аэровокзала, смотрели в глаза друг другу и улыбались. Нам жаль было расставаться.

– Реет, спасибо тебе, – сказала Аня.

– Я же ничего для тебя не сделал.

Как будто нам больше нечего было сказать друг другу.

– Я позвоню.

– Скоро увидимся, – сказала она еще раз.

Я держал ее ладони в своих руках.

– Не хочется уезжать.

– Оставайся.

Мы только улыбались.

– Я привыкла к тому, что все хорошее быстро кончается, и все-таки не хочется тебя отпускать. Оставайся.

– Пока, – сказал я, – найдемся.

Еще раз чмокнул ее в щеку и отпустил пальцы. Она приложила левую ладонь к моей щеке и произнесла почти неслышно:

– Я надеюсь, что и тебе повезло: у тебя есть теперь я. Не потеряй меня снова…

Глава 14 

Что в Ане было такого, без чего наши дела пошли бы вкривь и вкось? Теперь я знал, что это было: ее небесный свет. Я об этом ни разу не упомянул, но это было действительно так. Я не встречал человека, кто бы мог так, как она это делать. Никто меня не устраивал и устроить не мог. В ней сочеталось такое множество качеств, что только она, из множества людей, которых я хорошо знал и, я уверен, мог еще узнать, только она могла это делать наилучшим образом. Все их, эти качества, можно свести к одному-единственному – уметь разговаривать с ДНК. Это невероятно!

Меня вдруг осенило: это даже не дежа вю, это было всегда! Ведь это она оживила мои клеточки той чудной ночью в подвале бани, когда мы у какого-то ветхого термостата занимались там… Ведь это ей я обязан верой в себя, в свое дело, наконец, в нашу Пирамиду жизни. Ведь это ее «У вас, Орест, все получится» вело меня через тернии к звездам… В чем же дело теперь, когда мы наполовину взобрались на свою Пирамиду? Почему она все еще сомневается?

Она знала себя и свои способности, и знала, что я это знал. Они никогда никем не были востребованы, спали в ней, как спит жизнь в горчичном зерне на дне амфоры времен Рамзеса. Я приехал к ней с просьбой, если хочешь, с требованием пробуждения и преображения. Мы знали это, как знают дорогу к лучине, способной воскресить пламя угасшей свечи. И костра! Мы не исключали пожара, в котором уже горели и Жанна д'Арк, и Джордано Бруно, да и Сам Иисус, пожара, который сожрал бы и нас с нашими убеждениями. Мы не только не исключали пожара, мы его жаждали.

Это были сумасшедшие дни. И ночи. Мы едва успевали переводить дыхание. Казалось, я потерял голову. Но я прекрасно понимал, что мне нужно не только ее тело… Не только…

…Мне и в голову не могло прийти ревновать ее к князю Монако! Еще чего!

Это были сумасшедшие дни, наполненные любовью и духом французского, так сказать, менталитета, от восторга перехватывало дыхание и судорога сводила горло. Глаза разбегались и от усталости подкашивались ноги, мы просто валились с ног, как измученные и истощенные длинной дорогой кони. Мы были счастливы, я – во всяком случае. Во всяком случае, я не чувствовал под ногами земли! Анне тоже досталось. Она едва переводила дыхание, а я гнал ее и гнал, погонял свирепым кнутом любопытства и, пожалуй, жизненной необходимости. Ведь нельзя было допустить, чтобы зря пропала даже минута. И мы наполняли мгновение за мгновением, каждую нашу минуту новым и новым, и новым узнаванием друг друга. До изнеможения. А потом, напоенные теплым светом и радостью, засыпали. Доходило до того, что Аня спала у меня на плече, а я дважды спал даже стоя…

Иногда, правда, вдруг что-то вспомнив, Аня, резко притормозив, останавливала свой «Феррари» у обочины и со словами «вылезай, я сама тебя найду», тотчас срывалась с места по каким-то срочным делам, и тогда я, мгновенно осиротевший, бродил по городу или по какому-то скверу, или парку до тех пор, пока не раздавался телефонный звонок:

– Ты где?

Я называл какие-то ориентиры, и в скором времени красный лимузин уже услужливо подкатывал к моим ногам: милости прошу, мой господин!

Аня ни разу не извинилась.

Это были сумасшедшие и счастливые наши дни. И, конечно, ночи. Я еще ни разу не был так счастлив. Я ни разу не вспомнил об Азе! Даже, когда Аня случайно заметила, что, мол, тот, первый наш клон, может, где-то живет изгоем и нуждается в помощи, я сделал вид, что не понял ее вопроса.

– Какой клон?..

Аня только посмотрела мне в глаза и тут же задала новый вопрос:

– И ты, конечно, не знаешь, чем сейчас занимается Лесик?

– Не знаю, – сказал я. – По-моему, он растолстел.

Аня рассмеялась. И ни о Азе, ни о ее Гуинплене больше не спрашивала. А мне нечего было ей сказать. 

Сначала я надеялся выполнить свою миссию в течение двух-трех дней, но прошла неделя, и мне не хотелось уезжать. Это были незабываемые семь дней, которые заставили меня по-новому взглянуть на жизнь. Правда! Аня разбудила во мне интерес к другой жизни, и я по-новому взглянул на свое будущее. Мне казалось, что до этой встречи я и не жил, что лучшие мои годы были каким-то кошмаром, умопомешательством, бредом. Я просто зря терял время, тратил себя на кошмарную выдумку, на идею, не стоящую ломанного гроша. Э-ка невидаль – Пирамида! Совершенное умопомрачение! Утопия же, утопия чистой воды! А теперь! Я обрел целый мир, Вселенную! И какую Вселенную – Аню! Никакие гены, никакие клоны и Пирамиды не сравнимы с тем, что я вдруг обрел! Всеобщее счастье мира, погоня за совершенством… Какая собачья чушь, какая-то интеллектуальная блажь! Увидеть Париж и умереть! – не об этом ли мечтают миллионы, миллиарды людей во всем мире? А я могу жить, просто жить здесь, в Париже, с удивительной женщиной… Припеваючи! Мы построим свою Пирамиду, свой маленький тихий рай на белом берегу у самого синего в мире моря!.. Я вдруг осознал, по крайней мере, мне захотелось… Мне пригрезилось и почудилось, что… Я летал! И мне уже не казалось, что я здесь теряю время. Я расставался с Парижем с чувством до краев наполненного сосуда. Да, я был через край переполнен Аней. Оказалось, что теряя, ты всегда что-нибудь обретаешь.

Вот в какие искушения иногда нас бросает жизнь, вот как испытывает нас судьба. Значит, жив еще злой Люцифер!

Потом, оторвавшись уже от земли, в самолете, набирающем высоту, протрезвев и придя в себя, я, конечно же, взял себя в руки.

Итак, на следующее утро мы с Аней расстались.

Глава 15

Чикаго! Нет ничего родного в этом звуке, но я рвался теперь именно туда, я был полон сил и надежд, и готов был перевернуть горы. Мне хотелось как можно быстрее рассказать кому-нибудь о своих впечатлениях и планах, и я предвкушал удовольствие от встречи с Жорой.

– Ты никогда не рассказывал мне об Америке, о жизни в Чикаго, – говорит Лена.

– В Чикаго? А что там в Чикаго? Я просто не знаю, что рассказывать. Я ни разу не гулял по его ночным площадям и не любовался его крышами из окон последних этажей небоскребов. Нет. Город как город. Одним словом – мегаполис! И мы ведь забрались туда не ради каких-то там наслаждений.

– Я понимаю, – говорит Лена.

– Когда я переступил порог лаборатории, – продолжаю я, – Жора даже не взглянул на меня, сидел на своем привычном месте и, как всегда, что-то мастерил из подручного материала, какую-то миниатюрную камеру для наблюдения клеток. Как всегда что-то его не устраивало. И то ему было не так, и это не совсем подходило. Он не верил в то, что совершенству нет предела. Наши ребята, новая команда, собранная со всего мира (Жора лично тестировал и отбирал каждого), приветственно кивали и улыбались мне, кто-то пожал руку, кто похлопал по плечу и предложил сигарету, Ника обнажила свои жемчужные зубы и подмигнула, мол, привет, патрон. Работа кипела.

– У тебя такой вид, словно ты вернулся из свадебного путешествия, – сказал Жора, когда я присел рядом с ним. При этом он ни разу на меня не взглянул.

– Было дело, – сказал я.

– Слыхал, – сказал Жора, – опять грохнули кого-то в Зимбабве. Никаких следов. Я за тебя опасался.

Войдя в лабораторию, я тотчас сообразил, что проводится эксперимент на культуре клеток, цели которого я не знал. Мне было любопытно, что затеял Жора в мое отсутствие, но я не спрашивал, а ему было не до объяснений.

– Подержи, – сказал он, протягивая мне пипетку с клеем. 

Он встал и пошел к шкафчику со всякой мелочевкой в поисках какой-то детали, необходимой для его новой конструкции. Пока он там рылся в баночках из-под кофе, я сидел, держа двумя пальцами пипетку, будто для нее не было подставки, стоящей прямо передо мной на столе.

– Давай, – сказал Жора, усаживаясь на свое место, – теперь помоги мне приклеить.

Я успел сообразить, что Жора на ходу сооружает миниатюрную камеру для определения жизнеспособности клеток.

– Что-то не клеится? – спросил я в том смысле, что не все у них ладится.

– Да вот…

Он как раз сопоставил отполированные поверхности пластмассовых рамочек и теперь, поскольку руки его были заняты, ждал, когда я, наконец, соображу капнуть на них растворителем.

– Мы тут заждались тебя, – сказал он минуту спустя, – жаль терять время, и мы решили провести «КАТЮ», – добавил он. Так мы условно называли серию экспериментов с блокировкой генома антибиотиком.

– И что же?

– И, представь себе, без тебя у нас все получается наилучшим образом. Да. Ты, собственно, нужен теперь разве что для того, чтобы капнуть капельку клея.

Жора бросил на меня короткий испытывающий взгляд и улыбнулся.

– Как думаешь? – спросил он.

– Ну хоть для чего-то я пригодился.

– Да, но знаешь, ты прав, не все у нас клеится.

И он рассказал, что проблема оценки жизнеспособности клеток по-прежнему не решена. Ни их прижизненное окрашивание разнообразными красителями (нейтральный красный, метиленовая синька, акридиновый оранжевый), ни измерение соотношения калия внутри и вне клеток, ни показатели импеданса суспензии не дают возможности точно оценить степень их повреждения. Примерно – да, приблизительно, но это не решает проблемы.

– А Кирлиан? – спросил я.

– С ним столько возни, нужно ведь быстро. Да и кто это будет делать, ты же в… своем Париже. А Маковецкий – уже капитан.

– То-то и оно, – сказал я, – без меня ничего не склеится.

– То-то и оно.

– Без меня и без Юры.

– Ты и его собираешься искать по всему свету?

Только поздно вечером мы вышли в сквер и уселись на скамейку.

Из Парижа Жоре в подарок я привез курительную трубку.

– Это тебе, – сказал я, подавая ему футляр.

– Что это?

Не привыкший к подаркам, он просто опешил.

– Открой, – сказал я.

– Надо же, – засиял он, – в такой глуши и такие красивые вещи! Жора был от подарка в восторге.

– Слушай, – неожиданно воскликнул он, – ты с такими подробностями рассказываешь о своем Париже, будто ты жил там не одну сотню лет.

– Я и сейчас в Париже, – сказал я.

Жора посмотрел на меня, секунду подумал и сказал:

– Да. Я тебя понимаю. Ладно… А теперь давай…

– Нет, – оборвал я его, – пойду отосплюсь.

– Это – святое, – сказал Жора, – я тебя понимаю. Вид у тебя, как у мартовского кота…

– У тебя не лучше.

Ане я позвонил в то же утро. У нее была уже ночь.

– Как ты там без меня?

– Я только что разговаривала с Альбертом, ему интересна твоя Пирамида.

– Вот видишь. А тебе?

– Говори громче!

– Как тебе моя Пирамида?!

– Реет, ты никогда не искал легких путей.

– Я знаю, – сказал я, – а теперь знаешь и ты. Ты со мной?

– Разве у меня есть выбор? – спросила она. Вот такой была Аня.

Интересно, что в Париже я лишь время от времени думал о Юле. Нет-нет, я, конечно, помнил ее, но заставлял себя забыть ее на все это время. 

– Забыть? Разве…

– Думаешь, мне это удавалось?

– Думаю, что нет, – говорит Лена.

– Хм! Нет! Конечно, нет!..

Часть седьмая МНОГОЕ В МАЛОМ  

Глава 1

– Мы должны определиться, – без всяких предисловий начал Жора, – куда мы идем? Дело в том, что наш бизнес выходит из-под контроля. Вит развернул бешеную деятельность по всему миру. Его менеджеры собирают специалистов и создают филиалы нашей кухни по производству донорских органов из стволовых клеток, где только можно. Я уже не могу вспомнить, в какой стране мира их нет. Это своего рода интернет, паук, сеть, которая вылавливает из массы людей страдающих… Спрут!

– Понятно, понятно, – остановил я Жору.

Мне ведь не нужно рассказывать так подробно то, о чем я думаю каждый день. Жора это прекрасно знал, тем не менее, он произнес:

– Нет, ты уж послушай.

Я только пожал плечами: давай.

– Итак, первое – это производство органов. Миллионы людей в мире нуждаются…

– Да.

– Не перебивай меня. Вит, видимо, вынюхал какую-то жилу…

– Жор, – сказал я, – поменяй Вита. На Зяму, на Мишу, на Иосю, на Матфея или даже на Карла Маркса.

– Без него мы пропадем. Его деньги позволяют нам…

– Наши.

– Наши-то наши, но ты же не знаешь ни одной банковской операции. И не хочешь знать.

– Ты здесь не лучше меня.

– Не лучше, – согласился Жора, – поэтому и держу Вита рядышком, а если удается, то и на коротком поводке.

– Так уж и на коротком.

– Если удается. Ты же знаешь, что все это не просто. К тому же и Зяма, и Нося, как только разберутся в нашем деле, тотчас выскользнут из рук.

– Слушай, возьми Яна!!! Как я мог забыть? Возьми Яна! Он жадный, он…

– Яна Гуса?..

– Табачника! Этот не подведет.

– Смеешься?.. Ладно. Все это не так уж и плохо, пусть Вит живет. Он создает нам условия для работы, а большего нам и не надо, верно?

Это было так же верно, как и то, что солнце встает на востоке. Империя Вита росла и ширилась, и мы в ней не чувствовали себя изгоями.

– Ладно, согласился я, – ноу-хау клонирования органов есть только у нас и никто обойти нас не сможет.

– Да, идея с индукцией в стволовых клетках необходимых свойств посредством биополя с заданными характеристиками пока не раскушена. Люди работают вслепую на наших генераторах биополей. Отними у них генератор, и они как слепые котята будут беспомощно тыкаться мордочками во все стороны.

– Нас не обойдут, – повторил я, – на это пока не хватит ни у кого мозгов.

– Не знаю, теперь не знаю. Не уверен. По всему миру гуляют наши технологии. И мы не можем держать их в узде. Люди ведь умны везде. А когда ума недостает, за работу принимается интуиция.

– Так и пусть, – сказал я, – и слава Богу. Чем шире у нас будет география, тем…

– Да, – согласился Жора, – теперь вот еще что…

И стал рассказывать, что у нас теперь тысячи заказов от богатых людей, жаждущих омолодиться или продлить свою жизнь хоть на день. На час! Все это у нас уже было. Дежа вю… 

– Денег у них немеряно, они готовы отдать миллионы…

– В чем проблема?

– Вит хитрит, я чувствую, что он хитрит.

Я откровенно рассмеялся.

– Я же сказал: купи Иосю.

– Это смешно, но за мною уже гоняются сотни людей и требуют…

– Здесь мы тоже недосягаемы и неуязвимы. Никто не может так манипулировать генами, как это делаем мы.

– Никто, – согласился Жора, – но эта денежная трясина затягивает, а без нее мы тоже не обойдемся. Кстати япошки предлагают нам свои нанотехнологии с наносомками. Деньги бешеные, но их наносомы стоят того.

– Ты согласился?

– Надо посоветоваться.

Мы помолчали. Вдруг позвонил Вит:

– Послушай, ста-а-рик…

– Как я рад слышать тебя! – воскликнул я по привычке.

– Не-е-ппправда, – сказал Вит, – но ты мне ну-ужен, как воздух.

Глава 2

За все эти годы нашего с Жорой сотрудничества (а это более десяти лет зрелой жизни) мы ни разу, пожалуй, серьезно не обсуждали самую главную для воплощения нашего грандиозного проекта тему – финансирование разработок.

Ясно, как день, что, если бы мы сидели на безденежье, наши идеи были бы всего лишь седьмым киселем на воде. Мир сейчас таков, что ты, сколько бы палат ума в себе не насчитывал, и будь даже семи пядей во лбу, без достойных денег не в состоянии реализовать ничего стоящего. Нищета бессердечна. Это яма для ума. Она убивает в тебе всякое творческое начало. Правда, эта яма заставляет тебя и искать самые разные соломинки и ниточки, всякие там лесенки и ухватки, чтобы выбраться из нее. И тут уж – кто во что горазд! Так вот, мы доверились во всем Виту, его исключительным способностям торгаша и менялы, для которого не существовало никаких барьеров в формировании и насыщении денежных потоков, создающих условия для процветания нашего, так сказать, научного бизнеса. Ходили слухи, что мы уже причастны к торговле оружием и наркотиками, Виту удавалось успешно совершить несколько сделок по продаже энергоресурсов, где-то мы были пайщиками по добыче золота и алмазов и держали контрольный пакет акций даже по производству компьютеров. У нас была своя футбольная команда в Англии («Челси» что ли?), а где-то в Штатах – хоккейная. Мы, оказалось, торгуем людьми и поставляем проституток, и что-то там еще, о чем я иногда слышал лишь краем уха, и наверняка еще многое, о чем я не мог даже догадываться. А вот эта история – потрясающа! Рассказать?

– Я только вставлю новую кассету, – говорит Лена.

– Стволовые клетки, – сказал я, наблюдая за тем, как ловко работали ее пальчики, меняя в диктофоне кассету, – за ними будущее…

– Готово.

– Тебе известно, что сегодня на исследование стволовых клеток США тратит денег больше, чем на космическую программу?

– Все хотят долго жить.

– Так вот эта история с «Мэрэлин Линч»… Двое, парень и девушка, американцы, позвонили поздно вечером… Они извинились и представились наследниками этой компании, владеющей, как потом мы узнали, 80 процентами страхового бизнеса мира… Триллионы долларов!

– Триллионы!..

– Наш любимый дед, – сказали они, – основатель компании, ему за девяносто…

– И вы не убоялись? – спрашивает Лена.

– Мы взялись. У него была болезнь Альцгеймера…

– Меня в самом деле трясет! Ну и?..

– Наш «Боинг», – сказали они, – стоит на парах. И для дедушки там нашлось местечко.

– Странно было бы…

– Да, было странно… Остальное пространство в «Боинге», – сказали они, – мы заполнили долларами…

– Я бы ни за что не взялась…

– Мы рискнули. Сегодня деду девяносто пять. Он выигрывает в теннис у сорокалетних. Вот история!..

– И у вас не было никаких проблем?

– Трудно было выгрузить мешки с деньгами…

Глава 3 

Я понимаю, что кто-нибудь из тех, кто более предприимчивый, у кого воображение поразмашистей, покруче нрав и покрепче хватка, имея в своем распоряжении такой арсенал средств и способов избирательно влиять на сильных мира сего, мог бы поставить на конвейер все наши наработки и посмеяться над нашей неспособностью в два счета завоевать полмира, если не мир, подчинить себе планету и держать ее в страхе и покорности. Мог бы? Запроста! И посмеяться, и завоевать. Но не эту цель мы преследуем. У нас идеалы иные. Да, у нас были мирные планы. Не хватало, чтобы мы еще и каким-то образом споспешествовали глобалистам и террористам. Это было бы крайне нежелательно, жутко до неприязни и отвратительно, да, это бы противоречило нашим научным и духовным устремлениям. Мы, конечно, завоюем весь мир, но как?! Это будет прекрасное бархатное, но победительное шествие по планете справедливости и добра…

Я был уверен: наше предприятие – вне времени.

Жора как-то обмолвился, что теперь мы соперничаем с самим Биллом Гейтсом и, может быть, даже с самым богатым человеком планеты. Речь идет о Хоссанале Болкиахе Муиззаддине Ваддаулахе. Или о ком-то там еще – Слиме, Баффете?

– Сможешь повторить все эти слова? – спросил я.

Жора самодовольно ухмыльнулся.

– Легко, – сказал он, и чтобы я не задавал лишних вопросов, добавил, – Хоссан или, если хочешь, – просто Хосе – султан Брунея, манюхонького царства на острове Калимантан. Это Борнео. И если хочешь…

– Стоп, – перебил я его, – как ты смог все это запомнить?

– Я как-то был у него в гостях, в Лондоне. У него там шикарный дом. По соседству с дочкой Чучмы. Эта пигалица…

Для Жоры всегда самым трудным делом было запомнить день недели, число или год, в котором он жил, дату собственного рождения, имена всех своих женщин. Даже страну, что приютила его на какое-то время, он называл не иначе как, «где разруха и грязь». 

– … и если хочешь знать – он мой лучший друг и товарищ. А все эти твои Абрамовичи, Гусинские, Березовские и Еленины, и всякие прочие «екие» и «чи» и в подметки нам не годятся. Не говоря уж о разных там «чуках» и «геках» нашего, домашнего происхождения. Во всяком случае, как бы там ни было, мы уже обладали достаточным капиталом, чтобы позволить себе купить пару островов и какую-то маленькую планету. (До сих пор не понимаю, у кого можно покупать планеты, как спички?). И все это, конечно, благодаря Виту. Эти евреи, начиная с Давида и Соломона и заканчивая дедушкой Марксом и нашим старшим экономистом Цилей Иосифовной, знают толк в финансовых операциях.

Мы не переставали восхищаться Витом. Он и в самом деле был великолепен! Со своими, всегда выпадающими из орбит серо-желтыми рачьми глазами и вечным «Послушай, ста-а-рик!..».

Глава 4 

Итак, Юра! Теперь Юра! Теперь все мысли были о нем. Аня и Юра, и я, и Жора… Это уже немало! И Вит – наш, так сказать, финансовый базис, основа и опора… И Жора, да, Жора! Жора – это голова, всему голова. Без Жоры мы бы… Об этом не стоит даже упоминать. Итак, Аня, Жора, я, Вит…

– И Юля?..

– Юля… Юля – это… О ней отдельный разговор. Чего только стоит одна ее фраза: «Господи, как крайне мало у нас креатива!..». Эта фраза заставила нас многое пересмотреть, а потом и переделать. А вскоре Юля подлила масла в огонь:

– Есть множество способов развеселить людей, но я не знаю ни одного, чтобы сделать человека счастливым.

Она нас потрясла! А ради чего мы тут все тратим себя?! Неистово! Без остатка! Мы были посрамлены, унижены, просто убиты!..

Дошло до того, что Жора как-то в запале вдребезги разнес хрустальную модель нашей Пирамиды. Да! Бац!.. Вдребезги!.. Да что Жора, я и сам понимал, что то, о чем так просто и точно сказала Юля, перевернуло с головы на ноги наше представление о совершенстве. Ее «Геометрия совершенства» была так прозрачна, ясна и безупречна, что мы не решались смотреть друг другу в глаза: надо же! Как мы могли этого не видеть?!. Это случилось неделю спустя, а пока я размышлял, почему в нашем деле Юра стал такой важной персоной. Он, правда, был еще далеко, но интуиция мне подсказывала, что и без него наши дела не сдвинуться с места. Тот опыт работы, считал я, по обнаружению признаков жизни у клеток и тканей, живущих in vitro, который был им накоплен еще там, в подвальном помещении бани, без всяких сомнений нам очень бы пригодился. Я не знал в своем окружении никого, кто бы мог так точно и емко сформулировать степень активности или угнетения жизненных функций любого органа. А что может быть для нас важнее? Опыт – это опыт, это время и целенаправленная работа, если хочешь, – усердный труд по усвоению специальных знаний. Такую работу невозможно выполнить быстро, так сказать, с кондачка, с наскока, а для того, чтобы обучить этой профессии, научить распознавать грань между жизнью и смертью требуются не только годы и годы, но и непосильный труд. Нельзя научить чувствовать, интуитивно выведывать тайну живого. Интуиция либо есть, либо ее нет, как нет чувства юмора или музыкального слуха.

У Юры есть и чувство юмора и абсолютный музыкальный слух, но у него есть и то, что редко обнаруживает в себе человек даже при желании найти и развить это качество – чутье живого. Это чутье Юра всегда готов подтвердить современной техникой и показать это всем: вот, видите! Мы всегда смотрели и поражались: надо же! Да ты просто волшебник! Мы признавали: да ты экстрасенс! Юре нравилось это модное словцо, и он не противился, когда его причисляли к племени продвинутых и посвященных. Мы приставали к нему: расскажи! Как это у тебя получается? Разве об этом расскажешь?

С тех пор прошло немало времени, и я не был уверен, сохранил ли он свои качества и совершенствовал ли их на протяжении всех этих лет. Не знаю. Жизнь нас так раскрутила и раскидала, что нельзя было сказать определенно, остался ли ты по своей сути тем, кем тебя все знали. Я убеждал себя, что, видимо, с течением времени человек не может сильно измениться. От себя трудно уйти далеко. Даже если ставишь перед собой волевую задачу и пытаешься стать другим, привычка быть таким, каким ты есть, всегда берет верх над твоими потугами. К тому же – зачем? Зачем насиловать свою природу? Есть ли в этом смысл и необходимость? Переучивать левшу писать правой – все равно что пытаться заставить кукарекать кукушку. Ко всему, у меня было интуитивное чувство (как с Аней), что с Юрой мы гораздо быстрее построим нашу Пирамиду. Мне вдруг вспомнилось уверенное Юрино «Вижу, не слепой», которым он всегда завершал любой наш разговор или спор. Я представил себе, что вот мы, я, Аня и Юра снова вместе, что с нами теперь и Жора, и Юля, и Вит… Это уже команда! Стаса бы еще! И Элю. А чего только стоит Тамара с ее даром жить в унисон с биоритмом Вселенной! Жаль, что и Ушкова нет с нами. Без него мы… Вот и Лесик сбежал в свою Германию. А где Шут?..

Глава 5

Жору не нужно было убеждать в том, что Юра должен взять на себя роль эксперта по качеству жизни, и это значительно увеличит наши шансы на получение желаемых результатов.

Не знаю, зачем я ему рассказывал подробности из Юриной жизни, которые Жора и сам хорошо знал, но я не мог себя остановить.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Он всегда держался особняком.

Воспоминания навалились на меня с непреодолимой силой, и мне нужно было разлить это сладкое вино в наши бокалы.

– На наших мальчишниках Юрка…

– Хочешь выпить? – спросил Жора.

Этим проблему, я думаю, не решить.

– Как ты собираешься его искать?.. Мы снова потеряем месяцы, годы… Ведь вполне возможно, что он где-нибудь выращивает капусту или разводит кроликов. Или стал пчеловодом.

У меня не было ответов на вопросы, которыми засыпал меня Жора, проявляя явное недовольство новой проблемой – поисками Юры. Жора был сторонник методов «научного тычка» – начинай работать, и у тебя все получится. Он, как всегда, был прав. И я уверен, что мы бы нашли возможность подменить Юру Джоном и Джульеттой, и дело было бы сделано. Хотя был и риск зря потерять время. К тому же, я уже не мог отказать себе в удовольствии найти Юрку. Я уже вбил себе в голову: без Юрки – ни шагу. (Как и без Ани!). Жора должен признать мою настырность и напористость. И никакие логические и рационалистические измышления не могли меня остановить. Жора должен был это хорошенько усвоить.

– Ты прешь как паровоз, – высказался он по этому поводу.

Я улыбнулся:

– Как танк.

Это был Жорин приговор – вперед!

Прошло еще не меньше, чем полгода, да, был уже, кажется апрель, когда мы приняли окончательное решение: без Юрки – ни шагу. Мы же просто остановились в своих делах!

Глава 6

О Юре я думал…

Он всегда держался особняком, не любил шумных компаний, но если уж случалось ему бывать среди шума и гама какого-нибудь веселого праздника, вдруг ни с того, ни с сего возникал мальчишник или приезжал какой-нибудь важный гость, он завоевывал внимание окружающих без всяких натуг и усилий, спокойно и тихо, своим безучастным и скучным видом, сопровождающимся длительным молчанием, и когда его постная физиономия вызывала в конце концов естественное недоумение, и у всех ребром вставал вопрос: «А ты кто такой?», он, дождавшись тишины, тихим голосом, почти шепотом, так чтобы все прислушивались, произносил одно-единственное слово, фразу или молниеносный спич, которые тот же час признавались гениальными.

– Браво, браво!..

И все единодушно соглашались, что это «Браво!» он заслуживал по достоинству. Он говорил мягко, ясно, четко и лаконично, слова выбирал точные, часто украшая их старомодными витиеватостями и так, что всем бросалась в глаза его начитанность и знание предмета спора в самых разных областях знания. Он не старался победить в споре и, казалось, проигрывая, многозначительно умолкал, загадочно улыбаясь. Складывалось впечатление, что победивший всегда чувствовал себя побежденным и даже униженным, хотя об унижении и речи быть не могло. Оставалась сладкая недосказанность, которая заставляла окружающих принимать его сторону.

– Нельзя быть настолько зависимым от людей, – как-то упрекнул меня Жора, – нет незаменимых. Ты уцепился теперь за Юрку.

– Ты же знаешь его, – сказал я, – он нам нужен как воздух!

– Не уверен, не знаю. Возьми нашего рыжего немца, Курта или Ганса, как там его? Он не хуже твоего Юрки…

Я соглашался, но менять свое решение не собирался. Где его искать? Как? Не так-то просто было выйти на его след. Время слизало своим безжалостным языком память о прошлом. В моей электронной записной книжке, где я постоянно обновлял необходимые сведения и куда тщательно перенес самые необходимые адреса и телефоны, никакой информации о Юре, как, впрочем, и о многих других, не оказалось. Пересматриваешь время от времени свои записи и визитки, оставляешь, как тебе кажется, самое необходимое, остальное стираешь, выбрасываешь в урну, словом избавляешься от прошлого как от мусора – на помойку. Единственный телефон, который оказался в случайно сохранившейся записной книжечке в зеленой коленкоровой обложке с засаленными страницам, который я когда-то знал наизусть, я даже не стал набирать. Ясно было и без звонка, что о Юре там теперь ничего не знали. Я забыл даже код города, в котором мы жили: то ли 0562, то ли 0265. Ноль – это точно. И набор цифр такой же – 2, 5, 6. Но их последовательность – убей, не помню. 

Глава 7

Юра был оригинален во всем. Он не мог себе позволить шиковать, но даже в тех стесненных обстоятельствах старался не ударить в грязь лицом, держался моды в одежде и модных течений в образе жизни, в диетах… Он мог выбросить всю получку на ветер, лишь бы утвердиться во мнении какого-нибудь сноба, что деньги – вода, мусор, мог страстно влюбиться в буфетчицу или кондуктора трамвая или бегать за какой-нибудь студенткой, усыпая следы ее зимних сапожек кроваво-красными розами, или спросить в лоб, без всяких там предисловий: «А сегодня ты с кем спишь?». Тем не менее, все считали его аристократом в каком-то колене, хотя он и был сыном провинциального интеллигента, то ли счетовода, то ли учителя.

Он не всегда ел вдоволь, обходясь за обедом столовскими оладьями с каким-то подозрительно зеленым мандариновым повидлом и теплым сереньким чаем, часто жил впроголодь, просто, что называется, голодал. Но марку советского аристократа старался держать: раз уж назвался груздем… Однажды он объявил для себя голодовку. Лечебное голодание вошло тогда в моду и он испытывал его действие на себе. Это было не трудно – никаких дополнительных материальных затрат, даже наоборот. Он ходил зеленый и, когда Ушков разворачивал бутерброд с домашней котлетой, Юра выскакивал на улицу. Но он победил себя, две недели не ел, затем дня три-четыре восстанавливал силы соками, по какой-то принятой схеме, говорил, что теперь он просто летает, дух так и прет из него и голова светлеет, но через месяц выглядел как и прежде, серым, озабоченным, злым. Дух снова оставил его…

Как-то Юра приехал на серой «Волге», старой-престарой, но сверкающей, как новая копейка, свежеперекрашенной с вымытыми до хрустального блеска стеклами и фарами. Он сам сиял и светился, а притемненные зеленоватыми переливами морской воды стекла его очков, живо волнующиеся в массивной дорогой роговой оправе, жили тоже своей особенной возвышенной жизнью. Они казались радостными смеющимися и счастливыми глазами большого ребенка, получившего наконец в свое распоряжение долгожданную игрушку.

– Моя «Антилопа», – многозначительно и гордо заявил он. 

Он катал нас по очереди вокруг бани… Он не вылезал из нее часами.

Он всегда восседал за электронным микроскопом, как за штурвалом космического корабля, и рассматривал серо-зеленоватые картинки внутриклеточных структур, а мы все стояли вокруг него, сгрудившись тесной толпой и спрашивали: «А это что, а вот это?..». Здесь он был королем, стул был его троном, а мы, как и принято, были свитой, его окружением, окружением короля. Приходили теле– и фотокорреспонденты, расспрашивали его о внутриклеточной жизни гепатоцитов и миокардиоцитов, о роли рибосом и митохондрий, и внутриклеточного плазматического шероховатого ретикулума и, конечно же, о роли межклеточных контактов в условиях действия стрессорных и токсических факторов внешней среды… Он охотно рассказывал, и они просили повторить некоторые слова по слогам, поскольку слышали их впервые, и он диктовал по слогам:

– Эн-до-плаз-ма-ти-чес-кий-гра-ну-ли-ро-ван-ный-ре-ти-ку-люм…

И тут же давал перевод:

– Внутриклеточная сеть мембран, усеянная рибосомами…

– Чем усеянная?

– Ри-бо-со-ма-ми. Станциями синтеза белка.

На все на это невозможно было смотреть без улыбки и восхищения.

Его огромная фотография во всю стену («Ученый за работой») вскоре висела в фойе морфологического корпуса медицинского института между белыми глиняными статуями Давида и Венеры Милосской, и каждый входящий мог представить всю величественность и важность кропотливой научной работы, а студенты первых курсов, глядя на Юру, тайно мечтали поскорее усесться за микроскоп, на этот трон познания тайн жизни. Это было очень убедительно. Юра любил светлые одежды, часто чистоплюйствовал в дешевых белых брюках и, боясь их испачкать, почти никогда не садился, и если уж невозможно было не сидеть, покрывал стул куском белого ватмана, который у него всегда был наготове, и аккуратно сложенным хранился в непременной папке. Да, Юра был чистюлей и умницей, во всяком случае, от него исходил свет, и таким он мне запомнился.

Он был помешан на всем экстравагантном, любил изысканность, ум и тонкий юмор. Он никогда не смеялся, когда слышал плоские солдафонские анекдоты и не прислушивался к сплетням парикмахерш и кондукторов, любил точные науки и все красивое. Он был просто помешан на здоровом образе жизни и, как-то признался, что ради этого поступил в медицинский. Чтобы найти эликсир вечной молодости и разгадать тайну жизни. Оказалось, сетовал он потом, что для этого нужно хорошо изучить смерть. Электронный микроскоп, он считал, поможет заглянуть ему под ее покрывало, и овладеть самыми тонкими механизмами для овладения тайной жизни. Долгожительство стало его идеей фикс. Ему никогда не хотелось умирать. Он сожалел, что Уотсон и Крик, а не он открыли миру нить жизни. Они обокрали его в получении Нобелевской премии, и он тогда был готов открыть миру что-то еще, еще более грандиозное, чем ДНК, например, эликсир бессмертия, хотя понимал, что до него на протяжении тысяч лет это пытались делать и не такие умы. Тем не менее, он оставлял за собой право удивить человечество своим пребыванием в нем: ведь зачем-то он пришел в этот мир! А уж если родился – живи! Но не каким-то там овощем или осликом, лисой или дубом… Человеком! Чтобы не хрюкать у какого-нибудь корыта, не ныть выпью по ночам, не блеять козлом или бараном, чтобы проорать на весь мир: «Эврика!». Философ по складу ума и чистой воды идеалист, он всегда искал практического применения своих идей. И прежде всего для удовлетворения своих собственных нужд. Эгоист? Чистейшей воды! Ленин бы сказал: «воинствующий эгоцентрик!». Но и чувственный альтруист, готовый на беспощадные жертвы ради друзей и близких, ради торжества справедливости и добра. Однажды я поймал его на том, что он, стоя по щиколотки в воде, спасал муравья, мечущегося по обрывку газеты, плывущем в дождевой воде.

– Юра, – спросил я, – ты жертвуешь своими новыми ботинками ради какой-то жалкой букашки?

Он пристально посмотрел на меня сквозь свои драгоценные очки, затем перевел взгляд на спасенного муравья, бегающего уже по его ладони и, сдув его куда-то в траву, произнес: 

– Понимаешь, легче всего подать руку помощи страждущему человеку. Это часто остается замеченным. А кто подаст ее муравью? Никто! Потому что никто в этом акте не находит должного величия – побыть несколько мгновений, хоть один только миг, побыть Богом. Ведь для этого муравья я – Бог! Или я не прав?

Я не нашелся, что ответить и молчал.

И еще Юра был неистовый и неистощимый борец за мир во всем мире. К миру он относился с почтением, он считал, что только дураки не могут договориться, что причина всех военных конфликтов – это скудоумие правителей, их комплексы и упрямство, недалекость и недостаток элементарных знаний о природе вещей.

Он всегда был максималистом и жил по закону: «Все или ничего!».

Воровать, говорил он, так миллион, а спать, так с королевой.

Он знал историю жизни всех долгожителей, начиная от библейских персонажей и заканчивая бабой Грушей из Хацапетовки. Честолюбец? Конечно! Все мы страдали этим пороком. Врач по призванию, он легко разбирался в болезнях и знал все средства и способы их лечения, но я не помню, чтобы он кого-нибудь вылечил. Он изучал больного только как материал для получения дополнительных знаний о жизни и смерти. Я и по сей день не встречал никого, кто бы так глубоко погружал себя в смерть. Ему нужно было знать, как и отчего умирают атомы и молекулы. Где та видимая и невидимая грань, что отделяет живое от мертвого?

«Диагноз» стало его любимым словом. И все доступные ему достижения науки и техники он поставил на службу своей любознательности и своему любопытству. Для него важно было только одно: его диагноз должен быть точен! Он никогда не был мстителен или злопамятен, но помнил абсолютно все, что заставляло его краснеть или злиться.

Глава 8

Мысль о Юре теперь сидела не только в моем мозгу, но в каждой клеточке и, видимо, поэтому, как только Жора произнес эту фразу про очередное убийство какого-то нефтяного царька в Эмиратах без следов насилия, меня словно жаром обдало: Юрка!

Это же его работа! Надо признать, что интуиция меня никогда еще не подводила. Юра и это бесследное тихое интеллектуальное убийство! Тут и думать нечего! В голову тотчас пришли десятки воспоминаний – Юрины восхищения всякими способами дистанционного управления здоровьем человека. Он досконально изучал механизмы воздействия на психику, возможность подчинения небольших групп людей и целых народов. Зомби – это было его любимое словцо. «Ты сегодня, как зомби», «Эй ты, зомбированный»… Юрка, Юрка! У меня не было ни йоты сомнения. Как только эта мысль пришла мне в голову, я тут же объявил Жоре:

– Я завтра вылетаю.

– В Эмираты?

Я не удивился Жориной догадке. Я был просто счастлив.

– Знаешь, – сказал он, – я тоже подумал о нем. Все твои рассказы о его увлечениях и пристрастиях определенно позволяют предположить, что он к этим убийствам имеет непосредственное отношение. Во всяком случае, здесь можно говорить о почерке человека, по твоим рассказам похожего на Юрку. Да я и сам хорошо помню его страсть шкодить, не оставляя следов.

Чтобы поддержать Жору и услышать еще несколько доводов в пользу своих предположений, я возразил:

– Ни малейшего сходства.

На что Жора тотчас среагировал:

– Такие, как твой Юрик интересны тем, что у них размыты границы морали. По своему усмотрению они спокойно передвигают полосатые столбики, находя для себя тысячу объяснений, и всегда оправдывают любой свой поступок, если чувствуют какие-то нравственные неудобства. Они легко склоняют чашу весов на свою сторону и без зазрения совести распоряжаются жизнями других при достижении собственных целей.

– Ты так думаешь?

Мне было интересно его мнение.

– Да. Вполне возможно, что твой Юрка сейчас как раз тем и занят, что занимается отстрелом всяких там царьков и нуворишей, которые служат мишенями для его интеллектуального оружия. Таких сейчас пруд пруди, это прекрасный испытательный полигон.

Жора сделал паузу и добавил:

– Если, конечно, он не выращивает капусту где-нибудь на маленьком приусадебном участке или не разводит кроликов…

– Он – не такой.

Чтобы расшевелить Жору и подробнее разузнать его мысли о возможной причастности Юры к веренице этих загадочных убийств, я пытался противоречить, ставил под сомнение его аргументы и догадки, спорил:

– Да он муху не обидит. Помню…

– Не знаю.

У Жоры было свое представление о таких, как Юра тихонях, да и я давно знал, что в каждом тихом болоте есть свой черт. Тем не менее, я то и дело раззадоривал Жору, подливая масла в огонь.

– Он всегда был противником проведения экспериментов на животных. Мы как-то работали с амебами, изучали репаративные способности их клеточной поверхности, разрушали механическим воздействием – кавитацией – и смотрели, как они, полумертвые, латают дыры…

– Он возмущался?

– Какой там! Он назвал нас дикарями, варварами и живодерами.

– Так и есть.

– Да, но…

– Разве не так? До сих пор не понимаю, – сказал в конце концов Жора, – зачем он нам нужен? Можно попытаться разыскать его через Интерпол. У меня есть там концы и ребята помогут.

Неделю или две я не предпринимал никаких попыток, связанных с поиском, ни разу в разговорах с Жорой не упомянул его имени, запретил себе думать о нем. Чтобы успокоить себя, мне нужно было переспать с мыслью о том, что если даже мы с Жорой не правы в своих догадках и нам не удастся найти Юру, у нас, тем не менее, все получится. Как бы там ни было рано или поздно мы своего добьемся. И как часто бывает, решение придет совсем неожиданно. Все решится само собой и наилучшим образом, думал я, даже если Юра будет для нас потерян. Да и других дел было невпроворот. Звонила Аня.

– Ты не звонишь.

– Ань…

– Наши планы меняются?

– Да, я улетаю, но ничего не меняется.

– Звони хоть… Я обещал.

Глава 9

Приехал Вит и стал задавать свои дурацкие вопросы о каких-то жизненно важных денежных потоках. Я и ему обещал подумать. Мы по-прежнему торчком торчали в лаборатории, не все у нас ладилось, хотя, на первый взгляд, все всё делали правильно. Но теперь и Жора понимал, что без Ани и Юры нам не обойтись. Я знал, что так будет. Мы четко не формулировали причин этого понимания, но каждый из нас знал наверное, что только они сдвинут дело с мертвой точки. Она и на самом деле оказалась мертвой, точка, которую мы поставили в своем деле своим бессилием что-либо изменить. Абсолютная безысходность. Какие-то недочеты, недоработки, сволочные оплошности и ненавистные мелочи стопорили дело, которому мы безраздельно, да-да! посвящали жизни. Так бывает, когда вдруг дела идут вкривь и вкось (закон Мерфи), а против закона все бессильны. Как потом оказалось, недочеты и всякие там оплошности были здесь ни при чем. И вот однажды, когда очередная попытка обучить высоколобого Жана простейшей манипуляции переноса клеток из одной подложки на другую трагически, как жизнь Кеннеди, оборвалась, Жора не выдержал и стал орать на меня, да, орать, нещадно орать. Никто никогда не мог похвастать, что знал Жору орущим. Никто! Никогда! Жора орал так, будто ему серпом отрезали яйца. Ясно, что все, кто был в лаборатории, остолбенели. Я не знал, куда себя девать.

– Ты втравил меня в это гиблое дело!..

У меня волосы, что называется, встали дыбом.

– …и ни хрена у нас не получится, если ты будешь такой размазней…

У меня, что называется, отвалилась нижняя челюсть… 

Жора грохнул о кафель какую-то попавшуюся под руку реторту и как ошпаренный выскочил из лаборатории. Он не ночевал ни дома, ни в лаборатории, я обзвонил всех наших знакомых – его нигде не было. В тот день Жора открылся мне новой гранью. Я впервые видел его вышедшим из себя. Я его понимал: он не понимал, на что он тратил свою жизнь – на какие-то никому ненужные прожекты!.. Он! Жора! Но ради чего?! Жизнь лилась из него, как вода из лейки, и он не был ее господином. Это признание самому себе было нестерпимо. Но я был уверен в том, что и эти трудности мы победим. Я возражал:

– У меня есть целый мешок доказательств, что…

– Засунь свой мешок себе в задницу, – орал Жора.

Юля, глядя на Жору, была в восхищении! И это меня злило, но и смешило! Ага! Я не мог себе объяснить – почему смешило?

Всякая попытка с моей стороны убедить его в том, что мы на верном пути, еще сильнее бесила его. На верном-то на верном, но как долго будет он длиться? Меня тоже не покидали сомнения.

Глава 10 

– Слышал, – сказал как-то Жора, – опять кого-то грохнули. Без единого следа насилия. Как тогда того турка в Багио. Без единого… Теперь в Эмиратах. Наверняка это дело рук твоего Юрки.

И тут он скривился, как от кислого.

– Какого турка? – спросил я.

– Никакого!..

Никакая логика не могла заставить меня поверить в такую нелепость: Юра – убийца! Это не укладывалось в голове. Этот хлипкий вегетарианец и тихоня, пай-мальчик, галантный ухажер и послушный ученик, вдруг – убийца! Могла ли с ним произойти такая трансформация? Вряд ли. Зачем же я себя мучаю? Подобные вопросы не давали покоя. Изысканное интеллектуальное убийство? Да, это бы Юре понравилось! Это бы ему подошло. И было бы впору и по плечу. Ему, тихоне, гурману и гуманисту. Он бы взахлеб рассказывал, как ему такое удалось. И я бы поверил его рассказу. Мне и самому было бы интересно разобраться в такой методе лишения жизни. Когда-то я зачитывался детективами с такими сюжетами. Жизнь и смерть неразлучны, как сиамские близнецы. Мы каждый день понемногу умираем и каждую долю времени теряем частичку жизни, приобретая частичку смерти. Что-то от нас отпадает, отшелушивается, отлепляется, отстает. Но что-то и пристает, прилепляется, как банный лист к заднице. Кто кого? Ясно, что мириадами умирают эритроциты, клетки кожи, желудка, кишечника и на смену им толпами спешат новые. И каждую из этих частичек-клеточек мы можем увидеть, пощупать, взять, так сказать, на зуб. Мы, ученые, не имеем права этого не знать, это наш хлеб, наша соль, если хочешь, смысл нашей жизни. Мы знаем законы жизни, изучили и наперечет знаем признаки смерти. Но ее, смерти, законы нам неподвластны. Мы можем лишь констатировать: пришла карга старая… У нас хорошо получается следить за ее поступью, за каждым ее шагом и в чем-то даже мешать ее уверенности в себе. Нам иногда удается ее отодвинуть. Но остановить – никогда. Никому (кроме Иисуса!) еще не удалось провозгласить: «Я тебя, старая, победил!», хотя каждый жаждет этой победы. Куда там! Мы перед нею, как моська перед слоном. В каком же месте нашего величественного «Я» таится эта смертельная закваска? С чего она начинается, где искать ее зародыш? Смешно сказать, но в наш просвещенный и продвинутый век никто, никто! этого не знает (кроме Иисуса!). Догадок тысячи, гипотез и теорий – тьма. Но ни одна из них не выдерживает проверки временем. Идут годы, налево и направо плодятся новые и новые доктора наук и академики, раздаются направо и налево Нобелевские премии в области медицины, химии и биологии. Она только ухмыляется нашим потугам. Какой позор, какое бесстыдство и какая вопиющая беспомощность перед смертью! Зачем тогда жить? А она, хитрющая, милая и ласковая, просто душка, живет себе поживает, без забот, без стыда и совести, перемалывая нас, как Молох, таинственно и нежно, без каких-либо заметных усилий, стелется по лицу планеты как утренний туман. Только и слышны ее жуткие напевы: то тот умер, то этот. «Печальная весть пришла из Парижа: скончалась Франсуаза Саган…». Какая потеря! Уходят и уходят. Лучшие из лучших. Страх, жуть и беспардонное безобразие. Понимание всего этого просто бесит. А что можем мы? Ни-че-го…

Так вот, разобраться в этом смертельном деле мне всегда было интересно. Интересно! Какую несусветную чушь я несу! Это стало делом моей жизни, если хочешь – мечтой. Мечтой, которую можно осуществить, вылепить, как воробышка из глины. Я понимал и сейчас понимаю, что в наших руках были вожжи жизни, и осталось совсем немного, чтобы ее кони понесли тебя в желанную вечность. Вот тут-то и нужны были Юра и Аня, Юля и Тамара, и Вит, и, конечно же, Жора со всеми своими недюжинными достоинствами испытателя природы и всеми своими спичами и свечами. Жора такой, какой есть. И никакой другой. Ну и все наши Джоны, Таи и Гвинет, Ахметы и Ии, Сань-Ли и Мохаммед-Али-ибн-Сины и Моники, весь наш коллектив, бригада, команда, если хочешь – семья. Да мы сроднились, слились воедино, образовали некий биоконгломерат, синцитий, этакую ноосферу, да, разумную каплю, концентрат интеллекта, кипящий слой ума и недюжинной творческой силы, кристалл творца. Мафия! И вот этот кристалл сиял и светился, рассеивая тьму труднодоступного и неизведанного и, казалось, мы проникли и погрузились по уши в тайну жизни, ухватили ее за павлиний хвост и…Что-то оказалось не так, не все складывалось, не клеилось, чего-то недоставало… И вот тут-то и понадобилась реторта, чтобы взорвать тишину неудовлетворенного недовольства. 

– Чего еще не хватает этим твоим чертовым клеточкам?!

– Жор, – сказал я, – ты же…

– Да нет, – сказал он, – ты не волнуйся. Ты же знаешь, я – сильный.

Разве я в этом сомневался?

Не хватало (как потом и оказалось) Юры…

Клетки, с которыми мы работали, отказывали нам в самом простом – они не хотели так жить. Кто-то из нас им не нравился. Они умирали сотнями тысяч, целыми толпами, популяциями, молча, без нытья и ропота, ухмыляясь и с улыбкой на лице. Мы не понимали: в чем дело? Я тоже делал вид, что не понимал, но теперь-то я точно знал: только Юра вытащит нас из этой бездны непонимания.

– Надо Юрку искать, – сказал я.

– Пожалуй…

– Завтра же вылетаю.

Жора посмотрел на меня с недоумением.

– Ты что же сам будешь это делать?

– Я считаю, – сказал я, – что надежнее и быстрее, чем я, никто этого не сделает.

Жора подумал секунду и кивнул.

– Пожалуй…

Апрель, как сказано, был уже на исходе, приближалась Пасха.

– Я – с тобой? – спросила Юля.

Я ничего не ответил, точно зная, что на поиски Юры отправлюсь один. Юлей я не мог рисковать.

Глава 11

Я в тысячный раз продумывал свой маршрут. С непреодолимой настойчивостью маньяка я бросился на поиски Юры. Как хорошая гончая взял я след, применяя всевозможные правила и приемы индукции и дедукции, прогнозирования и эмпатии… К тому времени у меня уже сложился план поиска Юры, и мне хотелось обсудить его с Жорой. Но в те дни, когда мы терпели поражение за поражением, приближаться к Жоре с разговорами о работе, о Юре было бесполезно. Хотя он вел себя так, словно ничего непредвиденного не произошло. Собственно говоря, ничего и не произошло, но каждый из нас понимал, что мы топчемся на месте, а время идет, драгоценное время, которого потом нам так будет недоставать. Вечность – это идея, маяк в плаванье по жизни, маяк, но и мираж. Мы, я в этом был твердо уверен, ее познаем и победим, но жизнь каждого из нас складывается из мгновений, которые не остановишь, как секундомер нажатием кнопки и не заставишь ждать сколько потребуется, как коня в узде. Тут наша воля бессильна. И что печальнее всего – чем больше ты об этом думаешь, тем хуже у тебя идут дела. Всякие недовольства собой убивают веру в успех, а пока ты недоволен собой, жизнь уходит. 

В сотый раз задавал себе я один и тот же вопрос: где искать этого Юру? Я был недоволен тем, что не находил ответа, а тыкаться вслепую уже не мог себе позволить. Я понимал, что на поиски могут уйти годы, а трата впустую даже одного дня, даже часа! была для меня, для всех нас удручающим свидетельством непреодолимого препятствия на пути к великой и долгожданной цели. Иногда меня убивала гордыня: я – нобелевский лауреат! занимаюсь тем, что вынужден как последняя ищейка вынюхивать и искать следы какого-то средней руки микроскописта и электронщика, который сегодня, вполне может быть, прекрасно зарабатывает себе на жизнь торговлей рыбы, продажей подержанных авто, а то и подделкой икон. А что если он играет в каком-нибудь кабаке на своей драной скрипке?! Он всегда славился своим филигранным ремеслом. Ему не было равных в выдумках на всякое лубочное искусство. Он мог стать даже ювелиром. Или заняться изготовлением дамских шляпок. Но он никогда бы не стал пекарем самого высокого разряда. Или слесарем, токарем, машинистом. Масоном – да, но не каменщиком. Он не мог бы организовать новую партию. Религию – да. Вот какими рассуждениями были пересыпаны мои мысли, вот каким дерьмом была забита моя голова. От этого нельзя было отмахнуться. Но у меня не было и никаких надежд на успех, если бы мы попытались без Юры тупо долбить вилкой броню наших неудач. Никакой таран, теперь-то я это знал, никакие залпы никаких артиллерий не способны были проломить и разнести в щепки врата ада нашего бессилия и убогих потуг. Оставалось одно – искать. Значит, снова терять! Значит, жить опять в злости и, что невыносимее всего, – непременно стареть. Стареешь ведь с каждой новой минутой. Значит, умирать? Не давая вечности ничего взамен. Вот что страшно! Оставалось одно – искать. Как?! Мой рот раздирался в крике вопросом: ка-а-ак?! Искать иглу в стоге сена – дело не только не благодарное, но непристойное. В наше-то время, в наш век постижений глубочайших тайн и высочайших технологий!

Глава 12 

Почему же все-таки я сам должен был искать этого Юру? Да потому, что кроме меня он никому в мире не нужен. Это правда. И кроме меня никто его не найдет. Вот и выходит, что кроме меня некому. Я сам ответил на свой вопрос и этим ответом похоронил в себе свою надутую гордыню. Благо у меня есть возможность бывать всюду, где я захочу. У нас, нобелевских лауреатов, существует такой неписанный и негласный закон – нам все дозволено.

Для разработки поисковой системы мы купили себе выдающихся разработчиков электронных систем поиска. Спасибо Сергею и Ларри, они здорово нам помогли.

– Сергею?

– С ним мы работали еще в Москве. Потом в Стэнфордском университете в Калифорнии. Брин Сережа и Ларри Пейдж – основатели поисковой системы «Google».

– Ах, это та единица со ста нулями? Математичекий «гугол». Сегодня они очень популярны.

В Москве с Мишей Брином, отцом Сергея, мы творили чудеса. Сейчас он профессор математики в университете штата Мэриленд.

– Я где-то читала, что они…

– Да, в прошлом году они названы газетой Financial Times «людьми года». А Сергей уже миллиардер!

Только с ними можно было начинать строительство Пирамиды. А на Юру мы вышли в два счета. В систему были всунуты, вбиты, просто вколочены все, все исходные данные для получения всего одного ответа на наш вопрос: где он? Теперь на поверхности планеты Земля каждый камень, каждая травинка и капля росы, и песчинка занимались этим поиском. Поисковые программы были наполнены ключевыми словами, такими как: Юра, мужчина, врач, богатство, киллер, нежность, сирень, пиво «Жигулевское», жизнь, смерть, смерть мгновенная, Кастаньеда, знаменитость, генотип, щедрость, девственный, велосипед, книжник, импрессионизм и трансцендентальный, редкий, интеллект, генофонд и фенотип, эгоцентрик, свет, Евангелие, смелость, наркотик, тихоня, трон, национальная идея, юмор, Фукидид и Спиноза, пирамиды и Вавилон, помпезный, tight junction, такт, апельсиновый, диоксин, Папа Римский и Шварценнегер, шахматы, боль в спине, близорукость, сигареты «Кэмел», кожа, баян, ствол, баня, цзу-сань-ли, атолл, Геродот, анекдот, окуляр, кажется, Коэльо, валидол и элеутерококк, Зина, Жора, Алиса и даже динатриеваясольэтилендиаминтетраацетата. Что-то, конечно, еще, еще какие-то ключевые слова и фразы, скажем, «Волга» и Париж, и другие характеристики, которых сейчас я уже и не помню. Я позвонил Ане и спросил, чем ей запомнился Юра.

– Сноб, – сказала она одно только слово.

– Но он же…

– Ты ради этого позвонил?

– Понимаешь, мы без него…

– Сноб, самоед, садюга, – добавила Аня, – больше на букву «с» ничего в голову не приходит. Разве что вот еще…

Она помолчала, затем:

– Нет, пожалуй, все. Как наши дела?

– Сволочь? – спросил я.

– Нет, ну нет… Юра никогда не был сволочью.

– Слушай, мы тут такое придумали!..

– Да, тут, пожалуй, небольшая поправка: сентиментальный садист, этакий альтруистический эгоист. Альтруистический эгоизм Ганса Селье – это его конек.

– Ань, назови еще пару букв. Скажем, «ж» или «з»…

– «Ж» и «з» – пожалуйста: скреж-ж-жет з-з-зубов. Он из тех, кто до скрежета зубов будет…

– Это ясно, а еще?

– И – тихоня. Да. Рвал цветы и плакал. Тихо-тихо…

– Слушай, мы тут создали виртуальную Юркину модель! И теперь, представляешь, мы теперь…

– Посмотри в окно, там апрель. Реет, ты теряешь не только время, ты – теряешь меня.

Это был первый упрек, который я услышал от Ани. Потом были, конечно, еще… 

«Ты – теряешь меня». Я так не думал. Я искал и искал новые штрихи к портрету Юры и находил, на мой взгляд, новые яркие особенности в его физиологии, психике, образе жизни. Чего я только не предлагал! Информация о возможном участии Юры в решении мировых проблем была считана со страниц газет и журналов, с телеэкранов и просто со слухов пассажиров метро, парикмахеров, продавцов, портье и гарсонов, стюардов и проводниц. Работали тысячи людей, перевернули тонны характеристик и признаков. В конечном счете, программа всосала в себя множество мегабайт информации и создала блистательный образ этакого супермена, близкого по духу, повадкам и образу мыслей к искомому нами Юрику. Над нею корпел дружный коллектив, собранный из многих стран и профессий. Прошло лето. Пришло время распечаток. Три дня и три ночи шелестели винчестеры сотен тысяч компьютеров, чтобы в конце концов на экране появился вердикт: «Машина допустила ошибку…».

– А ты что молчишь? – спросил я Юлю.

– Мне кажется, – сказала она, – что Юра – твой любовник.

– Кто?!. Юрка?!. С чего ты взяла?

Глава 13 

Мы еще долго бились над нашим детищем, и в конце концов создали электронную модель человека, этакий виртуальный клон, тютелька в тютельку напоминающего Юру. С ним не только можно было беседовать на известные темы, играть в шахматы или в преферанс, с ним можно было пить его любимое «Жигулевское» пиво, кататься на водных лыжах где-нибудь на лазурном побережье, с ним можно было даже отправиться чартерным рейсом на Луну в поисках признаков лунной жизни или в глубь земли к тамошним обитателям, которые по представлениям некоторых ученых спрятались там от современной разрушительной урбанистической цивилизации. Большое удовольствие мне доставляло охотиться вместе с ним на знаменитых людей современности, скажем, на представителей клана Рокфеллера или на кого-нибудь из Онасисов, Била Гейтса и даже на Горбачева. Но наибольшее наслаждение я испытывал от нашего повседневного диалога.

– Как ты себя чувствуешь после вчерашнего?

Сегодня это был мой первый вопрос, заданный виртуальному Юре. Вчера мы играли с ним теннис, и наутро я едва передвигал ноги. Я выиграл два последних сета, но мне это стоило усилий.

– Не выспался, – позевывая, лениво произнес он, – а что?

Такая игра в жмурки длилась уже несколько дней. Я не торопил его и он не торопился. Мы разработали для него специальный тест-опросник, чтобы в конце концов услышать главный ответ: «Я в Париже». Или в Гонолулу, или в Гватемале. И не только, где он сейчас, но и зачем.

– Спроси у него про баян, – то и дело подшучивал Жора. Но дальше шутки дело не шло, каждый из нас понимал, насколько важно было добиться от Юры признания.

– Ты давно не заглядывал в объектив микроскопа.

– Это правда, годков эдак, дай Бог памяти, пять или семь… Знаешь больше! Лет десять прошло. А зачем? Это мне уже неинтересно.

– А что интересно?

– Шахматы…

– Ты любишь побеждать?

– Люблю солнце!.. 

Важно было не спугнуть Юру. Поэтому задаваемые вопросы вертелись вокруг да около нашей главной цели. Вскоре, как мы и предполагали, стало ясно, что наш электронный герой не какой-то виртуальный гомункулюс, созданный воображением коллективного разума, не какой-то Шариков или Гренуй, или Гаргантюа с Дон-Кихотом. Юра был самым настоящим, из плоти и крови, с хорошим мозгом и отличной печенкой, со своими мыслями, идеалами и целями, со своими иногда шокирующими страстями и глубокими нежными молитвами и раскаяниями. Ничто человеческое ему было не чуждо. И мы навалились на него с вопросами, как снежная лавина на одинокую сосенку. Мы наехали на него, как каток на пригретого солнцем кота.

– У тебя синяк под глазом.

– Было дело. Хочешь ударить?

– Я? Зачем тебя бить?

– Ты же хочешь, я вижу, у тебя чешутся руки…

– Но зачем же, зачем?

– Просто так. Ты бей, я увернусь.

– Идем лучше на охоту.

– Я этого не люблю. Приелось…

– А в тир, выиграем приз.

– Нет, скучно.

Мы интересовались его семьей, женой, дочкой. Он морщился и только тер небритый подбородок большим и указательным пальцами. И молчал. Его уши были забиты нашими вопросами, и когда мы его чересчур донимали, он перекрывал краник нашего словесного потока и разговаривал сам с собой. Со стороны это выглядело забавно. Иногда он был похож на психа, а наш разговор все чаще напоминал допрос.

– Ты врач?

– В общем, да, санитар.

Мы устроили ему настоящий допрос. Он относился к этому просто, как к чему-то само собой разумеющемуся. Для него это была не более чем игра. И так изо дня в день. Все ответы мы записывали на диктофон и затем подвергали тщательному анализу.

– Что ты делал в Палестине?

– Я люблю охоту на курдля.

– А в Иерусалиме?

– Белый город мира…

– Город мира полон добрых людей.

– Я не боюсь добрых людей…

– Скажи, ты мстителен?

– Месть не имеет срока давности.

Нам было не до смеха. По мнению наших психологов мы разработали уникальный тест-вопросник, позволяющий выяснить не только род занятий испытуемого, но и место его нахождения с точностью до квадратного метра на нашей планете и даже на Луне.

– Ты используешь в своей практике гомеопатические препараты?

– Клин клином, – тотчас отвечал Юра, – подобное подобным. Что-то в этом есть. Но понимание этого процесса со времен Ганнемана так и не продвинулось ни на шаг вперед. Нет теории, нет и успехов. Практика без теории мертва. Никаких выдающихся результатов. Молекула яда в ведре воды так же безобидна и бездейственна, как глас вопиющего в пустыне.

Эти его философствования по разным поводам не приносили нам утешения, мы бились как рыбы об лед, наши психологи сходили с ума, компьютеры дымились, в бой каждый час бросались новые силы.

– Ну, а меня ты хоть помнишь? – спросила Юля.

– Я ведь тебя совсем не знаю, – сказал Юра, – но ты мне нравишься.

– Чем же?

– Ты – свет…

Юлины щеки взялись пурпуром, и она больше не спрашивала.

Целые полки слов и фраз теснились тугими стройными рядами, тесты сыпались, как пшено из мешка. Если Юре не хватало уверенности для ответов на наши вопросы, мы тут же подбрасывали ему новые и новые. И слова, и отдельные буквы. На всех языках и наречиях мира, со всеми значениями и намеками.

– А как это звучит по-японски?

– По-японски это не звучит.

В ход шли не только латынь и кириллица, иероглифы и эсперанто, не только числа и знаки, но даже отдельные звуки такие, как, например, плач сыча или шепот звезд. Да! На! На, бери, пользуйся! 

Ешь весь этот винегрет всех известных и неизвестных земных и космических цивилизаций! Жри! Только будь хоть капельку правдив и честен, верен и смел, и добр, и суров, только скажи нам – где? В каком месте нам искать тебя, Юрочка, Юрик, Юрок?..

– Слушайте, надоели…

Глава 14

Надо сказать, что создание его виртуального образа и поисково-тестовой системы «Шныра» представляло огромный научно-практический интерес. Для этого были применены самые современные технологии. Тысячи шпионов рыскали по всему свету, собирая необходимые сведения и последние разработки ученых в самых разных областях науки и техники. Мы не жадничали и платили хорошие деньги за секретные «know how», которые тут же вплетали в электронную сеть системы. Машина научилась самостоятельно вынюхивать и просеивать через свои интеллектуальные сита сотни тысяч мегабайт информации, чтобы иногда радовать или разочаровывать нас каким-нибудь ничего не значащим сообщением. Чаще всего она отказывалась вести с нами диалог, высвечивая ставшую ненавистной для нас короткую фразу: «I don't understand you». Жора, не стесняясь, матерился по-русски, а вскоре и наши дамы стали произносить эти ужасные слова. Были привлечены и астрологи, и колдуны, и ведьмы, мы получали сведения о жизни земной коры, о перелетах птиц, о возможных землетрясениях и движении ледников, о смерчах, наводнениях, цунами, о ходе выборов в африканских странах, об удачном разделении сиамских близнецов и победителях в перекатывании апельсинов носом. Затмение солнца, движение комет, прыжки в высоту, кубок Стенли, покорение Джомолунгмы и Килиманджаро…

В наших руках земля шевелилась и ежилась, и напоминала картошку в руках неумелой хозяйки, сдирающей с нее кожуру. Но мы не отступали, открывая все новые и новые, подчас потрясающие наше воображение сведения. Как, например, засыпает звезда или счастлив ли ген вируса гриппа, или как пахнут ноги у Бритни Спирс? Мы даже знали, как совокупность мыслей огромных масс людей влияет на скорость обращения земли. Мы не знали одного – где искать Юру? Вит возмущался, кричал:

– Я тра-ачу на вас огромные де-еньги! Мы давно бы…

Прошло еще несколько недель, а мы не знали, куда нам направить свои стопы, чтобы встретиться с настоящим Юрием Черненко.

– Ну, знаешь, – как-то под утро произнес Жора, – с меня хватит.

– Я завтра вылетаю, – пообещал я.

– Давно пора! Не забудь пирамидку!..

Я и без его напоминания взял бы в Иерусалим пирамидку, специально по нашему заказу изготовленную из сплава алюминия, серебра и золота для транспортировки Благодатного Огня из Храма Господня. А как же! Я ведь понимал, что без Этого Огня нашей Пирамиде не выжить.

– Я хочу с тобой, – сказала Юля.

– Ты же знаешь, что это невозможно.

Наступил апрель.

Глава 15 

Звонила Аня: «Ты нашел Юру? Запиши телефон, месяц тому назад он был в Гонконге». Зачем ему понадобился Гонконг? – спрашивал я себя. Но сперва мне нужно было ответить себе вот на какие вопросы: киллер ли он? У меня до сих пор не было уверенности в том, что однажды пришло мне в голову: Юра не остановится ни перед чем. Но все мои предположения рассыпались в пух и прах, когда я пытался анализировать все его возможные поступки… И еще один вопрос не давал мне покоя: каков алгоритм поиска?

Машина предложила на выбор три варианта: киллер, ученый и пчеловод. И пчеловод! Это была, конечно, издевка.

Конечно ученый, какой еще пчеловод?! Киллер? Киллер вряд ли. А пчеловод? С какой стати вдруг пчеловод? Но и не киллер – ученый, конечно ученый!..

Вот и попробуй тут сделать выбор. Как старатель в поисках золотой пылинки пропускает сквозь сито горы песка, так и мы просеивали через мозг нашей «Шныры» мегабайты информации в поисках следов Юры. Мы продолжали ее пытать. Однажды вечером я не выдержал и спросил его в лоб:

– Ты же киллер, скажи?

– С чего ты взял?

– Но ты же видишь, что…

– Не слепой…

Виртуальный сноб только улыбнулся. Я видел его на огромном экране совсем голого, но уверенного в себе, улыбающегося своей снисходительной улыбкой, в роговых очках на носу, с волосатой широкой грудью, Юру, созданного воображением компьютера, абсолютно обнаженного, во весь рост, словно живого, находящегося здесь, совсем рядом, пьющим пиво или грызущим орешки, Юру, к которому можно прикоснуться рукой…

Каких только предположений у нас не было! Скажем, он всегда хотел быть богатым и знаменитым. Но это никак не клеилось с киллерством. Киллеру не нужно быть знаменитым. И машина давала сбой. Смешно вспоминать об этом, но это был ад. Я не шучу. Если бы мне завтра сказали, что все это нужно начать сначала, я бы застрелился.

– Слушай, – сказал Жора, – на, застрели меня.

И вручил мне новенький пистолет.

Глава 16

Мы просканировали и не раз просеяли всю имеющуюся у нас информацию. Машина в сотый раз отвечала одно и тоже: «No problems: Ierusalem». Все пути, как известно, всегда вели в Рим. Вдруг – Иерусалим!

До этого, полагаясь на собственное чутье, я уже успел облететь не раз всю планету. Я всегда опаздывал. То на час, то на два. К моему прибытию на место убийства уже совершались, и мне ничего не оставалось, как то там, то здесь выслушивать восхищенные вопли журналистов или различного ранга чиновников, в том числе и полиции, и наших сотрудников, рассаженных в разных странах и на всех континентах, выслушивать охи и ахи о том, каким таким чудным способом эти убийства совершались.

– Ни выстрела, ни крика, ни кровинки, представляешь! Не за что зацепиться!

У всех очевидцев горели глаза.

– Я был свидетелем, как этот нефтяной король без единого звука замер в кресле с открытыми, вылупленными от удивления глазами. Он застыл как восковая фигура. Умер на полуслове. При бликах вспышек, в сиянии собственной славы. Минуту тому назад он, веселый и шумный, подписал контракт на баснословную сумму и вот громогласно сник. Это был шок! Рука так и осталась лежать на папке с бумагами.

Это было великолепно!

Никаких следов, конечно же, никто не находил. И мне оставалось только разделять эти восхитительные возгласы.

В Иерусалиме я бывал не раз и неплохо знал этот город. Кто хоть раз посещал это славное святое место, на всю жизнь запомнит, что из десяти существующих в мире мер красоты, девять находятся в Иерусалиме. Это – правда. Невозможно этого не признавать, сознавая, что красота воплощена здесь не только в Стене плача, но и в небе, в пустыне, в запахах Гефсимании… Красота в тысячах лет истории этой земли, давшей миру Иисуса Христа и веру в Закон. Любые другие красоты меркнут перед красотой Человека, подарившего человечеству Путь к спасению. «Я есмь путь…». От такой красоты слепнешь.

Итак, я летел в Тель-Авив. Чтобы разогнать дорожную скуку, я закрыл глаза и все это время думал об Ане.

Раза три звонила Юля: как ты? 

– Прекрасно!

А что я мог ей ответить?

Глава 17  

Итак, я прилетел в Тель-Авив …

Со мной такое часто случается – идешь, думая о чем-то своем, совершенно не давая себе отчета в том, что упал на хвост кому-нибудь из впереди идущих, просто следуешь за ним, как слепой за поводырем, всем своим нутром чуя, что сейчас абсолютно во всем можешь на него положиться, слепо следуешь, мысленно занимаясь неотложными и важными делами. Потом, когда решение вдруг приходит и задачка, оказывается, давно решена, вдруг осознаешь, что первым помощником в ее решении были чьи-то ноги в линялых джинсах и в истоптанных кроссовках или просто в туфельках, голые ножки, белые как молоко или как бивни молодого слоненка, точно белый мрамор, стройные, сильные, смелые, цокающие по брусчатке своими алмазными каблучками. Но решение приходит внезапно, как излом грозной молнии, и ты принимаешь его как единственно верное, и теперь точно знаешь, что обязан этим решением этим смелым ногам, и прислушиваешься к стуку, который создавал ритм твоим мыслям, упорядочивал и выстраивал их в ровнехонькую шеренгу, чтобы они мягче шевелились в мозгу, и теперь открываешь глаза, расшориваешь их и прозреваешь, вдруг понимая: стук пропал. Тишина. Слушаешь глазами, шаришь взглядом по спинам, по задницам, по штанинам и по голым щиколоткам – пустота. Ты бросаешься за ними в погоню, но напрасно. Их и след простыл. Но кому-то надо ведь крикнуть свое «спасибо!». Некому! И рассыпаешься в благодарностях Богу.

Я привык верить первому впечатлению, первой мысли, и на этот раз не отказывался от нее: он! Не могу объяснить всех своих «за» и «против», но решение пойти за ним и проверить удачу пришло молниеносно. У меня, впрочем, и выбора не было. В случае острой необходимости, в каких-то непредвиденных ситуациях – нет другого выхода! – в себе многое можно изменить, внешний вид, ширину плеч и цвет глаз, основные привычки, образ мыслей и самой жизни. Трудно удлинить или укоротить ноги, изменить походку. Перепрыгивать небольшую лужицу ты всегда будешь так, как ты это делал в детстве. И в юности. Так ты это будешь делать и в сорок, и в семьдесят. Если сможешь перепрыгнуть. Он! Я все больше убеждался в этом, следя за каждым его шагом. Он слегка загребал правой, словно старался поточнее отдать пас налево. Я это помнил и теперь видел собственными глазами. Тот, за кем я увязался в тот вечер, был моего роста, но казался немного ниже, он был шире в плечах и плотнее телом. Во всяком случае, впечатление было такое. Вероятно, его создавала короткая светлая желтая куртка и туго нанизанные на ноги синие джинсы так, что ягодицам в них было тесно. Я отмечал это мельком, вскользь, поскольку мысли мои были в Париже. В левой руке у него был черный кейс. Я хотел позвонить Ане по прибытию в Иерусалим, но что-то мне помешало, и теперь шарил по карманам в поисках телефона. Куда же он подевался? И упал глазами на эти ягодицы и на эти линялые джинсы. Я не знаю, куда шел, но мне было удобно и комфортно следовать за ним. Это было как в сомнамбуле. О Юре не мелькнуло ни одной мысли. Он вдруг остановился и я тоже стал. Мы стояли в двух шагах друг от друга невдалеке от Сионских ворот, я нашел телефон в боковом правом кармане и набрал номер.

– Ань, привет…

Говорил я по-русски.

– …и тут же тебе перезвоню, – сказал я, – а хочешь – приеду.

Джинсы слушали.

– Не трать себя так бесшабашно, – сказала Аня.

Мелькнула мысль о том, что неплохо было бы на самом деле слетать за Аней и привезти ее самому. Это был бы поступок мужчины. Этой мысли было достаточно, чтобы потерять джинсы из виду.

Я сунул трубку в карман и тотчас бросился на поиски синих штанин.

Быстрым шагом иду до конца площади и поворачиваю налево, затем вниз по улице Батей Махасе. Если пробежаться по ней, то через пару минут я буду у Стены плача. Иду быстро, но не бегу. Просто каждому видно, что я спешу. 

Пройдя по всем четырем синагогам, обычные небольшие молельни, и не обнаружив нигде синие джинсы, я поднялся наверх и поспешил по улице Мишмарот а'Шхуна к самым знаменитым синагогам города. Может, я здесь настигну его? Я не мог объяснить себе, зачем преследовал эти синие джинсы. Что если это какой-то турист, каких сотни тысяч бродит по этим улицам? Я задавал себе вопросы один за другим и, не находя ответов, стремительно продвигался вперед и вперед по известному мне маршруту.

На широкой каменной лестнице, ведущей на Храмовую гору сидят какие-то туристы, видимо, отдыхая. Щурясь и прикрывая глаза от слепящего солнца, всматриваюсь в каждого из них – нет. Среди них нет того, кто мне нужен. А нужен мне Юра! Все еще не давая себе отчета в том, что гоняюсь за призраком, я делаю несколько шагов вдоль Южной стены Храма, но тотчас поворачиваю назад. Если уж искать его, то у Западной Стены. И вот я уже мчусь вниз по лестнице, ведущей к Стене плача. Вот, где я его и настигну!

Через полчаса я уже брел сквозь толпу ротозеев на одном из тысячи рынков. Воздух здесь просто пропитан Востоком, в глазах снова рябит от лежащих фруктов и овощей, всяких там сладостей и пряностей, пряностей, пряностей… Вдыхаешь эти запахи всей шириной своей груди и надышаться не можешь. Дух просто захватывает! А теперь магазинчики, ларьки и киоски, боже мой, чего здесь только нет!.. Что-то надо купить Ане в подарок. И Жоре. Жоре – трубку из ливанского кедра покоев Ирода. А Анюте – вон ту сумочку из крокодиловой кожи… Или, может быть, вон те каменные фигурки, из фундамента самой Цитадели. Вот, вот что я ей куплю: белый деревянный крестик на ниточке!

А Юле?

Глава 18 

Вдруг его ягодицы снова попались мне на глаза! Далеко впереди. На одно лишь мгновение. И я тотчас устремился за ними в погоню. Смешно вспомнить, но один только вид синей джинсовой ткани впрыснул в мои жилы порцию нетерпеливой свежей крови. И опять проснулся во мне дикий инстинкт пса, идущего по следу жертвы. Это был прилив новых сил и уверенности в своих действиях. Жаркая волна преследования подхватила меня, и даже мысли не мелькнуло хоть как-то остановить себя. Да нет! Нет!.. Не смотри на меня так! Я – не какой-то там голубой или розовый… Нет! Просто я уже ухватился за эти джинсы, как за соломинку! Я видел ведь не только эти джинсы, эту задницу, мое внимание привлекали в большей степени его белые толстые каучуковые подошвы, стоптанные по бокам! Такой каучук любил только Юрка! И так изнашивать подошву мог только он! Я помнил эту его слабость к каучуковой платформе. И кривизна этих уже до боли родных ног! Это его ноги!

Неужели я ошибаюсь, злился я на себя.

Я настиг его возле очередного обломка какой-то стены…

Я до сих пор не видел его лица, и вполне могло статься, что зря пошел на поводу у своей хваленой интуиции. Пока у меня не было никакого плана, как с ним себя вести. Схватить за рукав? Предстать перед ним и сказать: «Привет, это я»? Я шел наудачу, что называется, напролом. Между тем, он снова остановился, словно чуя мое преследование. Стоял, роясь в карманах, словно что-то искал. Я тоже рассматривал кусок какой-то стены, на которую смотрели десятка два глаз туристов. Краем глаза я, конечно, следил за синими джинсами. Вдруг я увидел, как он повернулся и пошел мне навстречу, штанины прошли совсем рядом, я видел белые кроссовки прямо перед собой, поскольку в этот момент завязывал шнурки собственных туфель. Он чуть не ударил меня по башке своим черным размашистым кейсом. Я испугался: что если он почувствовал слежку? Упасть на одно колено и перевязать шнурки – это первое, что пришло в светлую голову Нобелевского лауреата. Все это выглядит невероятным, но даю слово, так все и было. Проходя мимо над самой моей головой, он наверняка просверлил мой затылок холодным взглядом, но ничего подозрительного и уж тем более опасного для себя в моей позе, по всей видимости, не обнаружил, иначе я бы уже лежал ничком с пробитым черепом. Хотя вряд ли он стал бы так рисковать на глазах у множества прохожих. Вот какие страхи сидели в моей голове. Наконец, я поднялся с колена. Не оставалось ничего другого, как, наклонившись, отряхивать штанину и, повернув голову, бросить короткий взгляд в его сторону. Джинсы ушли уже довольно далеко, и теперь мирно шагали в противоположную сторону. Так бесцельно тратить время в наши дни может либо какой-нибудь жулик, либо заблудший турист, решил я, и снова, в который раз бросился его догонять.

Сзади я дал бы ему лет сорок семь, если бы он не был таким прытким. Взглянуть бы ему в глаза хоть разок, хотя б на его отражение в какой-то витрине. Вполне вероятно, что эта гонка с преследованием тот же час прекратилась.

Глава 19 

Вдруг, как в плохом детективе, он нырнул в переулок направо, я за ним. Улочка оказалась безлюдной, мелькнула мысль: ничем хорошим это не кончится. Теперь между нами была пустота и каких-нибудь двадцать шагов. И ни души вокруг. Он сбавил скорость, и у меня появилась возможность передохнуть. Что если он почувствовал слежку? И что предпринять, если он остановится и обернется, и дождется, когда я подойду к нему? Бежать?.. Он не остановился, не обернулся, а вдруг исчез в развалинах какой-то древней стены, просто растворился в них, как вода в песке, и я с радостью отметил, что тотчас потерял к нему всякий интерес. В голове радостно мелькнуло: не он! И я стал убеждать себя в этом. Нет, не он! Я стоял у древних развалин все еще глубоко дыша и немо разговаривал сам с собой.

О том, что это был полный провал, у меня не было никаких сомнений, и как бы я не прятался за всякие там объяснения, оправдания и самобичевания, было ясно как божий день: Юрка опять ускользнул. Я отрешенно бродил по городу, в ожидании каких-то решений – должен же быть хоть какой-нибудь выход! но ни одна здравая мысль не посетила меня, и только один вопрос сверлил мой мозг: ты сдался?

Увлеченный бурлящим потоком туристов, я оказывался, то там, то сям… Вдруг оказывалось, что я никогда еще не был у этих витрин! 

Знакомые джинсы я увидел случайно, у меня даже замерло сердце. Показалось? Нет, я видел родные до боли складки на подколенных ямках, милые моему взгляду упругие ягодицы. Впервые в жизни меня взволновал Юркин зад. Надо же! Если это был даже не Юра, я благодарен судьбе за эту случайную встречу. В конце-то концов нужно же в этом деле поставить точку. Та же желтая распахнутая куртка, та же черная кудрявая башка, в руке тот же кейс. Было впечатление, что вся его фигура просто притишила ход, чтобы я мог уцепиться за нее взглядом. Я обмер, волна удушливого крепкого жара обдала меня. Что делать? Накинуться на него сзади, ухватить за штанины, за рукава, впиться в кудри: этотыэтотыэтоты?!. Забежать вперед и заглянуть в глаза? Я перешел на другую сторону улицы, обогнал его шагов на двадцать, снова перешел на его сторону и пошел навстречу. Это был самый верный отважный ход. Я просто вылупил глаза и теперь сверлил его насквозь. Я уперся в него взглядом, словно штыком. Юрка! На нем были темные роговые очки. Это был Юркин лоб, я узнал и очертания губ, и даже родинку на левой щеке. Подбородок был точно таким же, как и сто лет назад, не было только этой складки. Не было и таких глубоких носогубных складок и этого шрама на левой скуле. Это был он и не он. С непременным кейсом в руке. Мы как два козлика на бревне встали друг перед другом.

– Sorry, – сказал он, улыбнувшись и сделал шаг в сторону, пропуская меня. Он даже не взглянул на меня, во всяком случае я не почувствовал его взгляда. Стекла очков холодно смотрели куда-то в сторону.

Его голос. Это был чужой голос. Я не мог ошибиться.

– I beg your pardon, – сказал он еще раз, и губы его дрогнули в приветственной полуулыбке.

Я нагло рассматривал его пока он выжидал, но ни один мускул не дрогнул на его лице. Оно показалось мне чужим и безликим, было в нем даже что-то неприятно-отталкивающее. Его взгляд был устремлен мимо меня. Мне ничего не оставалось, как буркнуть себе под нос свое «thank you very much» и воспользоваться его предложением пройти первому. Он не только не обратил на меня внимания, он просто не заметил меня, как не замечают шнурки на собственных туфлях или мелькающие дворники на ветровом стекле в дождливую погоду. Я был задет за живое? Да нет. Просто во мне вдруг проснулось припрятанное ворохом повседневных проблем чувство собственного достоинства. Никто так пренебрежительно еще не относился ко мне. Собственно, мне было наплевать на все эти сентиментальные штучки, меня огорчило лишь то, что и на этот раз я потерпел фиаско. Да, надо признать, интуиция стала подводить меня. Но, если следовать логике, я и не мог в этом черноволосом самоуверенном снобе обнаружить свидетеля тех давних событий, когда мы вместе делили, так сказать, и хлеб, и табак, и вино, и воду. И разве я рассчитывал на какой-то успех? Третий раз я встретил его у Стены плача. Я подумал, что это какое-то наваждение. Он стоял и смотрел на Стену, как смотрят на тигра в клетке. И только руки, точнее пальцы, сплетенные в замок над поясом, выдавали его. Два больших пальца, вращаясь, словно гнались друг за другом. Привычка – как идентификационный код. Я узнал эти руки! Такие же, как и сто лет назад длинные холеные пальцы музыканта с коротко стрижеными ногтями, с белыми полулуниями у оснований, всегда готовые прийти на помощь друг другу, настороженные, но и уверенные в себе, готовые к преодолению любых трудностей, вставших вдруг на пути хозяина… Я узнал эти руки! Я помню, как они держали хрупкую стеклянную пипетку, как вращали шары рычагов настройки электронного микроскопа… Я помню, как они брали скрипку…

Я смотрел на него со стороны, но кроме этих рук, этих пальцев ничего Юриного в нем не находил. Разве что усики, черная узкая полоска щетины. Вчера я их не видел. Или не заметил? И теперь, я отметил это про себя, не было кейса в левой руке. Мне снова захотелось броситься на него с воплем: «Ты Юрка, ты Юрка, отвечай, отвечай!». Я мог бы испортить все дело. Оставалось одно – упасть ему снова на хвост. Я не знал, как я прижму его к стенке, и единственное, что мне оставалось – уповать на Бога. Поскольку Юра не обращал на меня никакого внимания, я снова пошел за ним. Он ничем не выдавал беспокойства, бродил по улочкам и переулкам, жуя орешки, которые время от времени извлекал из кармана куртки и бросал на ходу в рот. Так продолжалось часа два. Мы даже пообедали в одном и том же кафе. Я снова видел эти руки, эти пальцы, вертящиеся как живой пропеллер, я их узнавал и все больше убеждался, что это они, те самые руки, которые я так долго искал. Я вспомнил, как когда-то меня восхитило и потрясло описание рук игроков казино в какой-то новелле Стефана Цвейга. Я перечитывал это место много раз, и с тех пор не мог уже не обращать внимания на руки людей, мужчин и женщин, стариков и детей. Как ноги – это лицо женщины, так руки – это воля и характер мужчин. Нужно только хорошо знать эти кисти, вылетающие из рукавов, как снаряды из стволов гаубиц, эти пальцы, куцые и узловатые, и длинные, и изящные, летящие в танце или свитые в крепкий кулак. Нужно уметь читать их движения, мысли. Это хорошая и надежная школа уметь различать зло и тепло, агрессию и печаль. Я прошел эту школу. Пальцы веером – это угроза, а пропеллером – беспокойство, осторожность. Прошло еще какое-то время, прежде чем мы снова оказались на безлюдной улочке, как и вчера, я шел за ним шагах в десяти, вдруг он снова пропал. Мистика! Вот он был передо мной шагах в десяти и теперь его нет. Мистика! Я остановился, прислушиваясь и осматриваясь: никого…

Глава 20

Вдруг пропал свет, я даже не почувствовал боли. Когда я пришел в себя, он сидел рядом на корточках и больно хлестал ладонью по моим щекам. Я попытался защититься рукой, он сказал:

– Как ты сюда попал?

Голова была ясной, светлой, но я молчал. Запиликал телефон. Он вытащил его из моего кармана и протянул мне:

– Держи.

Не могу передать, как я был рад этому «держи». Можно все в себе изменить, приукрасить, исправить, забыть, но не голос, я узнал бы этот сухой баритон среди тысяч других. «Держи». Так мог сказать только Юрка. Это нетвердое «р» и такое жужжащее, безжалостное «ж»!

– До чего же мир тесен! – произнес он и улыбнулся.

Теперь я ясно видел его, это был он – Юрка! Хитрый прищур черных глаз (я заметил даже гусиные лапки), кончик языка, облизывающий время от времени верхнюю губу, более глубокие носогубные складки… И, конечно, его ухмылка, его едва снисходительная всепрощающая и всепонимающая улыбка, я бы сказал улыбка мудреца, которая, если не отталкивала, то многим была не по вкусу. Эти крупные зубы, немного скошенный и как бы вдавленный чуточку внутрь левый резец, и эти ямочки на щеках, эти девичьи ямочки, когда он улыбался… Если бы не эти резцы, не эти клыки и премоляры, его улыбка могла бы соперничать с улыбкой Джоконды.

Я сидел и с интересом рассматривал его, да, все, теперь все выдавало в этом с виду спокойном, уверенном в себе и я бы даже сказал самодовольном супермене того, нашего Юру, абсолютно все. Я его узнавал. Он, конечно же, возмужал и немного изменил свою внешность. Что-то было в его облике незнакомое, чужое. Видимо, в том появилась потребность, но, на мой взгляд, вся эта мимикрия не была очень удачной. Если бы я стал придираться, то нашел бы тысячу зацепок. Раз уж ты стал маскироваться, раскудрил волосы, нацепил усики, изменил свой, так сказать, имидж и лоск, мог бы довериться и хорошему дантисту. Мне не очень нравилась и небрежная небритость его щек, и лунки ногтей, и т. д., и т. п., множество деталей одежды, которой наш Юра так любил щеголять. 

– Зачем ты так трахнул меня по голове? – набросился я на него. Юра улыбнулся и сказал:

– Pauvre diable…[24]. Ты не поверишь, но мне так захотелось…

– Ты же знал, что это я?

– Ты совсем не изменился, разве что рот…

– Ты что не видел, что я, что я…

– Видел. Не слепой…

И в тот же миг я уверовал: это – он!

Глава 21

Он смотрел на меня сквозь холодно блестевшие притемненные стекла, прочно упакованные в массивную роговую оправу и дружелюбно улыбался. Мы по-прежнему сидели рядом на холодных камнях.

– Прости, – сказал он, – прости, дорогой, но я не мог сдержать себя от такого удовольствия. Proh pudor![25].

– Ты же мог, – я пытался шутить, – убить почти дважды нобелевского лауреата.

– Proh pudor! – повторил Юра.

– А как это звучит по-японски? – спросил я и попытался улыбнуться.

– По-японски, – привычно ответил он, – это не звучит.

Секунду-другую мы улыбались, рассматривая друг друга, и молчали.

– Да сними ты свои чертовы очки! Я не вижу твоих глаз!

Я сделал движение рукой, чтобы сорвать с него очки, но он ловко перехватил мою руку.

Волосы его были растрепаны, беспорядочно курчавились в разные стороны, я заметил пряди седины. Когда-то, мы были еще так молоды, у него были прямые иссиня-черные волосы с кисточками седины на висках, придававшими ему известную взрослость. Как только тиски на моей руке ослабли, я высвободил руку и попытался встать на ноги. Он тоже встал. Мы улыбнулись друг другу.

– Ну, здравствуй, родной мой, – дружелюбно и нежно произнес он. – Ты не поверишь, но я даже не прикасался к тебе, так что никаких потерь армия нобелевских лауреатов не понесла бы.

Мы обнялись. Вскоре мы уже сидели в уютном ресторанчике… и разговаривали. Он, кстати, сказал, что никаких телесных повреждений мне не наносил, даже, он повторил это еще раз, не прикасался ко мне. У меня это сообщение вызвало удивление.

– Представь себе, – без какого-либо нарочитого хвастовства сказал Юра, – я тебя на время присыпил. Я, правда, помог тебе, когда ты падал поудобнее усесться на каменную плиту, чтобы ты не зашиб себе задницу. На мои вопросы, а у меня их были тысячи, он отвечал односложно, не вдаваясь в подробности, которые, как ему казалось, были мне неинтересны. Но как раз подробности мне-то и нужны были больше всего. Что, собственно, значило его «Аня тоже с нами»?

– Скажи лучше, зачем ты меня выслеживал? И как тебе удалось найти меня?

– Сначала ответь, – сказал я, – это правда – ты киллер?

– Правда – это лучшая ложь, – уверенно и просто произнес он.

Я всегда разделял подобное утверждение: правдивыми фразами можно прикрыть такую чудовищную ложь, что о ней заговорят, как об истине в последней инстанции. Я знаю эту технологию обмана.

– Ты не ответил, – сказал я.

– Нет же. Конечно, нет.

Мы сидели, как сто лет назад!

– Битых три часа ты рассказываешь мне о своих подвигах…

– Рассказываю.

– Кто же ты?

– Тебе налить еще?

Сперва в моем номере мы пили пиво, а потом и какое-то вино, и коньяк, и до утра рассказывали, рассказывали свои истории. Ясно, что в ту ночь нам было не до сна. Он прилетел в Иерусалим на несколько дней, и у него еще было много дел. Иногда меня раздражали его ответы, а его «Ты не поверишь» просто бесило меня. Конечно же, он, как и я, очень изменился, я имею ввиду не его внешний облик. Он действительно добился многого в жизни, он не был знаменит, но стал достаточно состоятельным. Он не хвастался своими успехами, чего-то недоговаривал, но держался достойно и, возможно, несколько гордо. Да, судя по его рассказам, ему было чем гордиться. Он по-прежнему считал себя натурой глубокой и более утонченной, чем весь этот смертный люд, я бы сказал художником, да, свободным и успешным художником. Он рисовал мне такие картины – голова закружится, но он не отвечал на главный мой вопрос:

– Значит, все-таки киллер?

– Реет, ну какой же я киллер? Киллер – это так прозаично, так грубо.

– Не води меня за нос! 

Время от времени в нашем разговоре речь заходила и о моих успехах, да, о них он был тоже наслышан, ведь они были общеизвестны, но когда я произносил давно позабытые им слова о межклеточных контактах, плотных и щелевидных соединениях между клетками, о рибосомах и митохондриях, и центриолях, и внутриклеточном веретене, он замирал.

– Не трави душу, – сказал он.

Когда мы потом разговорились, и я рассказал ему идею пирамиды, и указал ему его место в ней, место спасителя, и убеждал, что то, чем он в жизни занят, такая дикая ерунда и чепуха, и недостойная его предназначения и смысла существования собачья чушь, он только удивился:

– Разве?

– Конечно! Ты же можешь спасать десятки, сотни тысяч людей…

– А я, по-твоему, чем занимаюсь?

– Но ты можешь нести людям добро, любовь, справедливость…

– А я что делаю?

Этими вопросами он ставил меня в тупик, но лишь до тех пор, пока не раскусил, не прочувствовал и не проникся нашей идеей. На это ушли считанные секунды. И все те годы, которые мы провели вместе.

– Пирамида, говоришь… – сказал он, покусывая нижнюю губу, – значит, пирамида.

– Ага, – сказал я, – нравится?

Он пристально и долго смотрел мне в глаза сквозь блики стекол своих роговых очков тяжелым воинствующим и всепобеждающим взглядом гипнотизера. Его черные глаза ни разу не моргнули. Затем он двумя пальцами правой руки аккуратно снял очки, опустил веки, а указательным пальцем левой поскреб переносицу. По всему было видно, как он сдерживал себя, чтобы не сорваться с петель.

– Да, – наконец произнес он, – твоя пирамида – это великолепно. Это даже, если хочешь, величественно!

Я знал, что ему понравится.

– Ты, значит, хочешь спасти этот мир?

Я молчал.

– Думаешь, он того стоит?

– Ага, – сказал я, – кури.

– Тебе не кажется, что проповедуя свою Пирамиду, ты мечешь бисер перед свиньями? – спросил он.

– Не кажется, – сказал я.

И бросил ему пачку его любимых сигарет («Кэмел»).

Глава 22

Какое-то время мы молчали, потом он снова заговорил.

– Я тоже был близок к сумасшествию, – сказал он, – ведь если бы не случай… К счастью, мне удалось вырваться из страны, пришлось переквалифицироваться. Я не жалею. Я узнал другую среду, другие традиции и обычаи, другие правила жизни и игры, которую люди ведут непрестанно. От чего-то пришлось отказаться, но люди меня ничем не удивили – они везде одинаковые. Помнишь, мы в нашей бане проводили мальчишники, даже вели протоколы заседаний. Это была хорошая школа, ключевые моменты бытия мы понимали правильно: продолжение рода, еда, творчество. И все нанизано на стержень удовольствия. Вне зависимости от того, кто ты – араб или негр, коммунист или мусульманин.

– Помню, помню, – сказал я, – как же, как же…

Но он не слышал меня.

– И все же навыки, которые ты получаешь в молодые годы, во многом определяют твою судьбу, верно?

Я кивнул и не стал оспаривать его постулаты насчет стержня удовольствия и линии судьбы, я просто слушал и выжидал момент, когда он хоть словом обмолвиться о своей карманной лаборатории – невзрачном черном кейсе, который он все время таскал с собой. Портфель словно был приклеен к руке. Он как-то сказал, кивнув на него, что без него он, как без рук. Может быть, там минивинтовка с оптическим прицелом, спросил я. Он только хмыкнул. Теперь этот черный ящик лежал на соседнем кресле и отвлекал мое внимание. Мне все время чудилось, что он вот-вот откроется и из него выпрыгнет какой-нибудь современный джин. От Юрки всего можно было ожидать, хотя он и не был никаким фокусником. 

Я пил кофе, чашка за чашкой, и курил, сигарета за сигаретой. Я все ждал и ждал этой самой минуты появления чуда, но он говорил о земных проблемах, разные страны, какие-то немыслимые профессии (в Каннах, например, он собирал цветы жасмина, за что получал до двадцати франков за смену), изучал языки (японский так и не выучил) и даже какое-то время работал в цирке. Я вздохнул с облегчением, когда он из Китая перебрался в Европу, это случилось два года тому назад, и с тех пор, живя в Париже, мог позволить себе вылетать в другие страны только по собственному желанию, у него теперь был выбор.

Он пропал в воспоминаниях, и мне уже трудно было следить за нитью его рассказа. А у него, так во всяком случае я определил, полетели тормоза, он не мог остановиться, его несло, как ту щепку с муравьем, которого он когда-то спас, и я старался помочь ему тем, что всем своим видом изображал внимательного слушателя. Я понимал: он никому так подробно не рассказывал о себе, а во мне он нашел того, перед кем можно было раскрыть хоть какие-то карты. Мне подумалось, что о его похождениях можно было бы написать роман. Мелькнула мысль и о возможном курсе психотерапии. У него и язык, и руки просто чесались.

Мы снова ночевали в моем номере, а наутро пошли просто бродить по городу. И я, и он как-то попритихли, поуспокоились, как-то вдруг спало напряжение, и между нами установилась прежняя теплая и доверительная атмосфера. Мы поздно проснулись и поздно позавтракали, настроение было прекрасное, теперь мы брели, не зная куда, затем присели на камни. Он сам начал свое повествование. Он прочитал мне красивую, умную, строгую с приведением конкретного фактического материала лекцию о смерти.

– Я изучил самые знаменитые смерти – фараонов, царей… Александра, Цезаря, Тутанхамона, многих вождей, Ленина, Сталина… Ромео и Джульетты и Ивана Ильича, да, многих… Я добрался даже до Лазаря и до Самого Иисуса Христа. Это были прекрасные годы познания жизни. И смерти, конечно. Стремление познавать – наиудивительнейшая черта человека. Если ты любопытен к жизни, тебе никогда не будет скучно, и она никогда тебе не надоест. Мне надоело…

Юра неожиданно прервал свой рассказ, взял телефон и набрал номер.

– Алло, – сказал он по-русски, – все отменяется, я перезвоню.

И выключил телефон.

Часть восьмая НЕ РАВНЫЙ МНОГИМ  

Глава 1

Ученый, с убедительными выкладками и ссылками на авторов, известных и незнакомых мне специалистов, он говорил теперь сухо и лаконично, только факты и факты, доказательства, статистика, безупречная и безукоризненная аргументация, академическая дотошность, даты, школы, имена, все о смерти, по-русски, с привлечением общепринятых в науке штампов на латыни и греческом, на английском (punctum no return), на немецком, на французском и даже на иврите. Все о смерти. Врач! С клятвой Гиппократа в сердце. Что мы знаем о смерти? Все. Или почти все. Я знаю, что существует ген смерти, что этот ген иссякаем, конечен, что в конце концов приходит время, когда с этого загадочного гена перестает считываться информация, необходимая для поддержания жизни клетки или организма, или популяции организмов, и – все, приходит конец. Конец света, конец существованию, конец всему – бедам и радостям, счастью и страстям, умирает боль и любовь. Смерть – причина многих огорчений, но и освобождение. Человек истаивает, как отгоревшая свеча, как вчерашний снег на ладонях Бога, которые на протяжении жизни грели и ласкали его.

– Ты меня слушаешь? – спросил он, когда я размышляя, задумчиво стал рассматривать свои ногти.

– В самом деле, – сказал я, – смерть не очень приятная штука.

– На свете нет ничего интереснее, – возразил он. – Грань между жизнью и смертью неуловима только на первый взгляд…

Как и вчера ярко светило солнце, стало тепло, я расстегнул даже молнию на куртке, в огромных стеклах его массивных очков отражалась улица, это был маленький черно-белый экран, там все жило, дышало, спешило… Никаких признаков смерти.

– Лучше инсульт, чем инфаркт или язва, – продолжал рассказывать Юра, – прицельный направленный выстрел. Разрыв сосуда должен произойти в ромбе продолговатого мозга. Выстрелить надо точно в дыхательный центр или в турецкое седло, или…

– Выстрелить?

– Лучом лазера по китайскому меридиану, по точке, например, су-ляо. Это не составляет большого труда: она ведь на самом выдающемся месте!

– На каком «самом»?

– На кончике носа. Или по точке шан-син…

– Я знаю, – сказал я, – что самые жизненно-опасные точки находятся в области сердца.

– Да, лин-сюй, жу-чжун, чжоу-жу… Это область левого внутреннего кармана пиджака. Как правило, сюда и кладут пластинку… Защитную металлическую пластинку.

Юра приопустил очки и внимательно посмотрел на меня поверх оправы, словно принимая решение: продолжать свою исповедь или достаточно и того, что сказал.

– Я работаю с точкой хуэй-инь. Это самая надежная точка.

Я выжидательно молчал. Он не удержался:

– Это точка в самом центре промежности, между…

– В самом центре? Но…

Я с недоумением смотрел на него.

– В том то и дело, что с голым человеком справиться проще простого.

– А король-то голый! – воскликнул я.

– Вот именно, – сказал Юра, – голый всегда менее защищен, если не безоружен. Ну, а попасть лучом в промежность – это уже дело техники.

– Представляю себе, – сказал я, – здесь нужна изворотливость и изысканная сноровка… Мне казалось, что с носом все проще.

– Как раз нет. С носом я зачастую оставался «с носом». А вот в сауне или в бассейне, на безлюдном пляже… Мои подопечные любили большей частью проводить свой досуг в чем мать родила. Вот я и пользовался этой их слабостью…

Он рассказывал мне о способах убийства, как рассказывают сказку о белом бычке.

– Хотя все зависит от задачи: какая смерть тебе нужна – мгновенная или через час, или два, через сутки, или к празднику Святого Петра. В этом и есть профессионализм. Это как попасть в десятку. И совершенно не важно, это клетки мозга, сердца, кишки или крайней плоти: у каждой один и тот же геном, и ему предоставлено право решать: когда и где делать дырку в сосуде!

Мы брели по какому-то тенистому малолюдному скверу, неожиданно он остановился и засунул свой кейс между ног.

– Давай я понесу, – предложил я.

– Я сам. На-ка, примерь.

Глава 2

Он вдруг сдернул, как скальп, с головы свои черные с проседью кудри, оказавшиеся ничем иным как обычным париком, и протянул его мне. Я смотрел на его коротко стриженную белую голову, напоминающую матовый стеклянный плафон, едва сдерживая себя от того, чтобы не расхохотаться.

– Держи, – сказал он и расхохотался сам.

Я давно хотел задать ему свой вопрос, упрекнуть что ли:

– Но ты же убиваешь людей?

– Разве они этого не заслуживают? Люди, и только слепой этого не видит, а ты знаешь это не хуже меня: люди – это враги жизни…

Юра взял со стола зажигалку и привычным движением чиркнул по ней, сотворив маленькое чудо – сизый вьюнок.

– И ты не видишь среди них никого, кто мог бы…

– Вижу. Не слепой. Но, знаешь…

Юра пристально посмотрел мне в глаза, затем:

– Они враги всей планеты Земля, – сказал он, любуясь дрожащим пламенем. – Из-за них в этом мире все наши беды. Уже нет признаков цивилизации – вот что страшно! Они ее уничтожили. А ведь здесь только мы, люди, и среди нас я мало встречал таких, кому можно доверить продолжение рода. Неужели ты этого не видишь?

И словно в подтверждение абсолютной безнадежности добиться от людей понимания, он швырнул зажигалку на стол, чтобы пламя ее больше никогда не вспыхнуло.

– Это тебя шокирует? – спросил я.

– Меня трудно шокировать. Я умею брать нервы в кулак. Первое время было, конечно, непросто.

– Только не говори, что ты не мучился угрызениями совести!

– Я всегда готовил себя делать добро.

– И поэтому ты так жесток!

– Не более, чем племя твоих сослуживцев, умертвляющих стада экспериментальных животных ради познания какой-то надуманной истины. Чушь собачья! Нельзя познать человека через петуха или крысу, экстраполяция результатов на человека – бред сивой кобылы! Марш Мендельсона или корзина роз по-разному воспринимаются годовалым бычком и невестой. 

– Возможно, – согласился я, – но, знаешь, твое, так сказать, творчество киллера…

– Ты не поверишь, – перебил он меня, – но это такой креатив!

– Разве?

Он не ответил.

– Но люди достойны лучшей участи, – сказал я, – и отстреливать их, как бродячих собак…

Он только хмыкнул и ничего не сказал. Затем:

– Тогда живи себе и дальше в стране самодовольных уродов и деланных святош. Можешь и дальше холить и пестовать своих кретинов.

Я продолжал наступать.

– Но люди в большинстве своем добрые, и тупо отстреливать…

– Я не боюсь добрых людей, – сказал тогда Юра, – и всегда был справедливым.

Он был готов еще что-то сказать, но раздумывал. Затем все-таки произнес:

– И мне, повторяю, не нужен отстрел, как акт развлечения, как охота, мне нужна смерть как явление. Для ее изучения я отбираю людей, что похуже.

Юра сделал глубокий вдох и затем, глядя мне в глаза, на едином выдохе, чеканя каждое слово, произнес:

– Я вижу всюду заговор богачей, ищущих своей собственной выгоды под именем и предлогом – «для общего блага».

Он по-прежнему смотрел на меня гипнотизирующим взглядом змеи, в ожидании моей реакции на сказанное. Я молчал.

– Это Томас Мор. По-моему, прекрасная формула для оправдания любых телодвижений сытых и жирных, не так ли? Однажды наступил поворотный момент в моей жизни, и тогда я легко смирился…

Глава 3

Я его не узнавал. Таким Юра никогда не был. Каким? – спросил я себя, и ответил: бездушно жестоким! И, пожалуй, ханжой, за-одно и циником. Если ты так легко отбираешь жизни, то мораль всегда найдет себе оправдание в выборе выражений: ты не только жесток и ханжа, и циник, ты, по всей вероятности, и урод. Выродок. Да ты просто животное, овощ, существо без проблеска света в глазах. Сознавать это было ужасно. Я терялся в догадках, и уже не в состоянии был ответить себе: нужен нам такой Юра?

– Слушай, а зачем тебе все это? – спросил я.

Он расхохотался мне в глаза. А потом произнес спокойно:

– Я так юн и еще так любопытен!

За окном послышались крики, затем смех. Когда стало тихо, я сказал:

– Ты, наверное, очень одинок.

– Только среди людей.

Так мог утверждать только тот, кто считал себя единственной и последней инстанцией в вопросах жизни и смерти. Мир людей, по всей видимости, стал для него обузой. У меня появились веские основания утверждать это.

Многое из того, о чем он говорил, я уже знал, но мне нельзя было напоминать ему об этом: он слишком долго ждал такого слушателя, кому мог бы, не опасаясь быть непонятым, не таясь и с мельчайшими подробностями выскрести из себя и разложить на крахмальной скатерти все то, что долгие годы одиночества хранилось в его голове, переполняло все внутренности, въелось в кости и шершавой коркой накипи отложилось на стенках даже самых тончайших сосудов. Он был набит этими знаниями, как сундук бриллиантами. Набит, натоптан, напрессован и заперт. Он был как неразорвавшийся артиллерийский снаряд, ждущий своего часа. Как бомба!.. Атомная…

Юра пересыпал свой рассказ новыми подробностями, не имеющими никакого отношения к тому, что мне было так интересно:

– Пришлось лепить науку из того, что было всегда под рукой. Я разработал проект и сделал пилотный образец своего диагностического аппарата. Это были огромные металлические ящики, напичканные электронными датчиками, полупроводниками, диодами и триодами, ну и всякой необходимой требухой, позволявшей измерять физико-химические, температурные и цветовые характеристики слизистых оболочек, кожи, сердца, мозга, слюны и мочи, и крови, и всего другого, что помогало установить тот или иной диагноз. Ну ты знаешь требования к методам экспресс-диагностики: нетрудоемкость, быстрота и надежность…

Я знал.

– Ты не поверишь, – говорил он.

Я верил.

– Нужны были деньги, – продолжал он, – которых мне крайне недоставало.

– И ты воровал?

– Все воруют.

– Ты не поверишь, как было трудно, – повторял и повторял он, но я верил.

Его невозможно было остановить, и я слушал и слушал. Я вспомнил Аню, когда она точно так же исповедовалась передо мной, и понимал, что нельзя отказываться от роли священника. Откажись я, и его бы это здорово разочаровало.

– И ты купил себе БМВ?

– Я пошел в ресторан и до отвала наелся.

Не знаю, что заставило его доверить мне свои мысли, но он был настолько откровенен, что не стеснялся в таких подробностях, которые большинство людей таят в себе всю свою жизнь. 

– Я купил свободу. Это был важный этап в моей жизни. Я обрел независимость, да, я просто летал. Ты же знаешь, как окрыляют большие деньги! Надеюсь, тебе удалось пережить это чувство. И вот что важно: плата за это чудо была такой малой, просто ничтожно малой, такой мизерной… Бац! И все. И все! Я был на седьмом небе. Не скрою – мне доставляла моя работа несказанное удовольствие. Я, что называется, нашел себя, снова открыл себя для себя. Ведь я занимался любимым делом: по-прежнему изучал мир, как ученый, рассматривал его в окуляр. Только это уже был окуляр не микроскопа, а прицела, красивого современного прицела с большими оранжево-фиолетовыми стеклами, сверкающими в лучах улыбнувшегося наконец мне вечернего солнца. Или раннего, утреннего. Единственным отличием было то, что я рассматривал теперь уже не опостылевшую мне жизнь, не рибосомы и митохондрии, «гепы» или «тайты», ты помнишь? не центриоли и ретикулюм, в общем не застывшую, замершую жизнь каких-то там мертвых клеточек, а живую смерть. Ее величество смерть, начало ее начал. Смотришь в эти радостные синие глаза жизни, затем – тюк, и теперь тебе открываются прелести…

– Юр, – попытался остановить его я, он не слышал.

– …да, ты видишь, как теряется, прерывается жизни нить, на твоих глазах те глаза покрываются поволокой, стекленеют, хотя взгляд еще цепляется за зеленую листву дерева, за край облачка, что куда-то живо спешит…

– Юра!..

– Что? Ты не любишь сентиментальностей?

– При чем тут сентиментальности?

– Да, я любил эти ранние утра, когда…

– Мне больше нравятся вечера, – сказал я.

Я все-таки хотел вернуть Юру на Землю.

– Вскоре деньги уже гонялись за мной, а потом я стал от них убегать. Однажды в жизни приходит время, когда деньги застилают тебе глаза, затыкают уши, набиваются в рот, вяжут, топчут, плетут…

Весь мир становится для тебя жилищем зла, преисподней, адом.

Они, это правда, не пахнут, и их не бывает много, но их путы не дают тебе воли. Вот тогда и приходит к тебе момент истины: стоп! Нужно дать отпор, крепкий бой этим полчищам серо-зеленой нечисти. Или бежать от них, спасаться. Я бежал…

Юра встал, нашел сигарету, но не прикурил.

Глава 4

– У меня, – продолжал Юра, – появился комплекс вины. Знаешь, совесть замучила. Со всем этим нужно было, как часто говаривал Жора, переспать. Трудно было сделать первый выстрел. Ясное дело, что первая моя жертва преследовала меня днем и ночью долгое время.

Он делился и тем, как ему удалось преодолеть угрызения совести.

– Так вот, трудно было в первый раз лишать жизни ни в чем, на мой взгляд, не повинного человека. И даже если бы он был сильно передо мной виноват, насолил так, что невозможно было бы удержать себя от возмездия, я бы не смог просто взять и убить. Нужно было менять психологию.

Он рассказывал, а я примерял его истории на себя.

– Ты когда-нибудь убивал? – неожиданно спросил он.

Мне сказать было нечего, я не убивал и вдруг почувствовал себя обделенным.

– Это все равно, что не жил…

Юра произнес эту фразу так зловеще-тихо, что у меня по спине побежали мурашки. Небольшая пауза, вдруг повисшая в темноте, еще больше насторожила меня. Я слышал только стук собственного сердца. Это была логика больного человека, нечеловеческая логика.

– Да, я мстил. Это был роковой для меня 1998 високосный год.

– Если жаждешь мести, – сказал я, вспомнив китайскую пословицу, – готовь себе могилу.

Он только кивнул, чиркнул зажигалкой, но добыть огонька ему не удалось.

– Ты только не думай, что месть напросилась ко мне в любовницы, – сказал он, – совсем нет, мне нужно было поле деятельности, экспериментальный полигон что ли…

И прикурил наконец сигарету, которая давно ждала огня, поплясывая с каждым словом на его нижней губе.

– Меня купили за какую-то тыщу советских рублей, – сказал он с нескрываемой неприязнью. А потом я вошел во вкус. И решил для себя: я построю свой храм!

Он вдруг перешел на Камю. 

– Помнишь, мы спорили о «Постороннем»? Воспитание в себе выразительного протеста, взбунтовавшегося человека, восставшего против всей этой рутины стало для меня святым делом, высокой целью. Я поверил Камю и бросился за ним, хотя он и не призывал к восстанию. Ты же знаешь, что месть не имеет срока давности. Оставалось только выяснить, каким способом делать кровопускание и кому в первую очередь. Я составил список тех, кто, нуждался в моих услугах. Список, естественно, держал в голове, а вот способ выбрал самый простой и надежный – винтовка. Если рассказать тебе, как я переквалифицировался, сколько ушло нервов и времени на необходимую мимикрию…

– Они же невинные люди!

– Невинных людей не бывает. А этих – не жалко. У них кровь чужой группы.

– Другой, – попытался я уточнить, – другой группы!

– Нет, чужой. В них нет ничего человеческого.

Это была логика людоеда. Юра на минуту задумался и затем продолжал.

– Ты не поверишь, но я прошел этот путь за каких-то несколько месяцев. Преодоление – вот что важно. К весне я был уже, как огурчик. Мне, собственно, не пришлось менять профессию: прежде я смотрел в окуляр микроскопа, а теперь стал заглядывать в окуляр прицела, разницы – никакой, просто изменился объект исследования. Трудно было пристрелять винтовку, но к весне и это осталось позади. Когда страх уходит, это происходит неожиданно, вдруг, вдруг осознаешь, что ты неуловим, недосягаем, всемогущ и бесстрашен. Это поднимает тебя на новую высоту. Мужает твой дух, у тебя появляется азарт игрока…

– У тебя наверное сердце справа, – сказал я.

– Не смотри на меня так, – вдруг сказал он, – я в порядке. Я не нуждаюсь в психоаналитике, и во мне не сидит ген агрессии. А в моих половых хромосомах нет зловещего сочетания х2у.

Юра закинул ногу за ногу, и теперь, не обращая на меня внимания, продолжал:

– Человеку для того, чтобы он летал как птица, не нужны крылья в перьях, ему нужны смелость и сила духа! Да, пришел азарт игрока. Мною овладело доселе неведомое чувство охотника, от которого никому еще не удавалось себя удержать. Оказавшись во власти этой бешеной страсти, я забыл обо всем на свете. Какие там правила, какая мораль! Совесть? Да, совесть пыталась ухватить меня за рукав, она цеплялась за подол моего платья, треножила мои ноги, упрашивала меня, умоляла, стеная и плача, стыдила, не стыдясь крепких слов, и даже угрожала, оря во весь свой чувственный и сладкоголосый рот. Она молила меня, умоляла остыть, победить в себе эту дикую животную страсть. Нет, куда там! Я и ухом не вел. Лишь на долю секунды, сомнения, что зародились во мне, приглушили мое желание мести, лишь на короткий миг я притишил бег своей звериной плоти, и, надо же! мне попалась на глаза строка из Иакова о том, что сомневающийся подобен морской волне, поднимаемой и развеваемой ветром. Он сказал, что человек с двоящимися мыслями нетверд во всех путях своих. Все мои сомнения – как волной смыло. Тогда я еще не был так близко знаком с Иисусом и не знал, что Он приобрел для меня огромное наследство, что мне нужно было всего лишь преодолеть свой Иордан – научиться прощать. Чего бы мне это не стоило. Моя воля была порабощена этой местью, и я, раб, еще и не подозревал, что прощение – это путь к свободе. Моя жизнь была бы совсем другой, познай я тогда силу покаяния и молитвы. Я ни в коем случае не хочу сказать, что сожалею о содеянном, нет. У каждого своя дорога к храму, у каждого свой крест и каждый должен пронести его сам на собственных плечах и достичь, с Божьей помощью, последней черты. Бог каждому предоставляет выбор своего пути.

Юра кашлянул, сбил пепел с сигареты, затем взял со стола стакан с вином и сделал несколько жадных глотков, словно утолял жажду водой.

Я давно прозрел: не обязательно быть совершенным.

– Это твои правила?

– Да, это мои правила.

– Это, по крайней мере, честно.

– Терпеть не могу честность. Хотя она и достойна восхищения. Мир ведь намного проще, чем мы о нем думаем. Все ведь условно.

Мы помолчали.

– Потом это стало для меня театром, игрой. Мне было любопытно следить за людьми через стекла прицела – немое кино. Как они ходят, едят, целуются, спят – нездоровое, я скажу, любопытство.

Сдерживая дыхание, как последний подонок, лежишь где-нибудь затаясь, выжидаешь момент, затем – бац! Конец фильма. Ты сценарист, режиссер и продюсер, и даже киношник, впрочем только киношник, ты ведь только крутишь кино, давая возможность главному герою доиграть свою роль, а потом – тушишь свет. Все. Все! И выходит, что главный герой-то не он, а ты, главный – ты! Это радует… И, знаешь, – ничего личного. Просто игра. Кино.

Юра снова умолк, снял очки и, держа их на весу двумя своими белыми холеными пальцами скрипача, закрыл глаза. Он зевнул и как будто уснул на секунду.

Он снял ноги со стола, надел очки и, еще раз зевнув, теперь выполз из кресла и, наконец, прикурил сигарету.

– Человечество, – сказал Юра, не дождавшись от меня ответа, – чересчур увлеклось металлом и порохом. А надо бы генами и навозом.

Я так и не понял: при чем тут навоз?

Глава 5

Вскоре деньги уже гонялись за мной, у меня появилось право выбора не только мишени, но и места под солнцем. Ты не можешь представить себе, в каком котле я варился. С одной стороны солнце, море, коралловые рифы и пальмы… Это был маленький рай! Но с другой – ощущение вечной погони… Казалось, что за тобой охотится весь мир. И вот совсем недавно на помощь пришли цифровые технологии. Они просто спасли меня от нервного истощения. Я устал жить в постоянном напряжении, и они меня здорово выручили. Я избавился от назофобии…

Это были красочные сочные фразы к собственному памятнику, который он лепил на моих глазах из глины воспоминаний. Я не успевал наполнять его стакан.

– А помнишь, как мы лечили тебя от аллергии, когда ты объелся дармовыми апельсинами на свадьбе у Стаса? – спросил я, чтобы дать ему передышку.

История с апельсинами вызвала у него лишь легкую усмешку.

Я успел заметить, что Юра теперь стал гораздо щедрее, денег не считал и, по-моему, стал даже мотом. Однажды он вылил в раковину едва откупоренную бутылку дорогого вина. Я не смог оценить этот жест.

– Ты позволяешь себе…

– Да, – сказал он, – я хорошо зарабатываю. Просто терпеть не могу это пойло.

А мне вино показалось прекрасным.

– Мы просто должны смириться со своими страданиями. Ради спасения мира.

– Ты думаешь этот мир надо спасать? Разве он того стоит?

– Ты уже спрашивал. Он удивителен. Мы спасем его и сами спасемся.

– Единственное, что может меня спасти – это самоуважение.

Мне подумалось: надо бы хорошенько ошкурить его.

– Нам удалось расшифровать геном человека. Теперь я могу проследить…

– Расшифровать геном человека?!.

Я не мог поверить в то, что он сказал. 

– Значит ты один из тех, кто?!.

– Что тебя так удивляет?

– Но я знаю всех, кто этим занимается. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то из них назвал твое имя.

– И никогда не услышишь.

Всем своим видом я превратился в огромный вопрос. Юра сделал вид, что этого не заметил.

– Я много слышал о том, что…

– Большая половина из того, что ты слышал – неправда!

Я и не думал ему возражать.

– Скажу больше: я могу проследить теперь траекторию мысли генома и предсказать…

– Траекторию мысли генома?! Сильно сказано! Ты только вдумайся в то, что говоришь!

Юра пропустил мои слова мимо ушей.

– Я могу предсказать будущее генофонда, феноменологию поведения любого человека, любой жабы или бледной спирохеты…

Давно я не был так потрясен. Мы столько лет выбросили козе под хвост в поисках способов управления этой самой феноменологией генов, и вот передо мной сидел человек, который говорил об этом, как о маринованных лисичках. Значит, мы давно с ним шли по одной дороге.

– Ты – Нострадамус? – это все, о чем я мог его спросить.

Юра не ответил, а только поудобнее устроился в кресле, втиснулся, как бы вполз в него всем своим сбитым телом, как в нору, при этом ему пришлось выпростать ноги и, скрестив их, уложить на стол.

– Феномен Нострадамуса, – сказал он все тем же поучительным тоном, – теперь ясен каждому школьнику. Нострадамус – как биотестер. Так сложилась его жизнь и судьба, он был так воспитан и обучен, что его геном стал диктовать его мозгу картины будущего планеты. В этом нет ничего необычного. Мы придумали технологию предвидения будущего, основанную на изучении памяти ДНК. Это так же просто, как почесать задницу. Только гораздо убедительнее, чем это делают всякие там Нострадамусы и Мессинги, Грейси и Глобы, с указанием конкретных мест, дат и четкой формулировкой событий. Все изменения, любые потрясения носятся в воздухе и детерминируют поведение всего живого в том числе и функции ДНК. Этим объясняется феномен пророчества. За те деньги, которые платят ученым, гены должны разговаривать, и мы должны слышать не только их шепот, но и крик. Пусть это будет даже азбука Морзе или язык эсперанто, ты согласен?

У меня не было причин не доверять ему.

– Мне кажется, что теперь я все знаю о смерти.

Господи, Боже мой! Юра так просто это сказал, что у меня перехватило дыхание. Это было новое потрясение.

– Грань между жизнью и смертью невидима и неуловима, ты это знаешь лучше меня.

– Знаю, знаю…

– Я могу словом воздействовать на ДНК… Мы тут с Петей Гаряевым придумали способ бесконтактного влияния на активность хромосом.

Мне стало жутко от этих слов. Я тотчас вспомнил о Жоре, и не мог не спросить:

– Скажи, и этническое оружие?..

– Ты, я вижу, в курсе событий.

Я ждал ответа на свой вопрос.

– Да, – сказал он, – тут мы преуспели, и сегодня в мире нет…

– И ты в состоянии?..

– А то!!!

Он произнес это «А то!!!», как мальчишка, сбивший самолет рогаткой.

– Что же касается феномена смерти, то это всего лишь…

– Что?!.

– …всего лишь начало новой жизни.

Конечно, мы снова открывали друг друга. И удивлялись! Иногда мы с восторгом обсуждали какое-нибудь научное достижение:

– Из того углерода, что находится в твоем организме, можно сделать алмаз весом в несколько граммов.

– А из того, что в твоем?

Юра улыбнулся и сказал:

– А из моего – бриллиант, стоимостью в сотни карат. 

Да, это было похоже на правду: цена его углерода заметно подскочила прямо на моих глазах. И я не переставал удивляться, с каким непреклонным старанием он лепил себе памятник из, как я уже говорил, из вязкой глины воспоминаний, на мой взгляд, с одной только целью: уцелеть в будущем.

– А правда, что все газеты пестрят о конце света?

Как раз в те дни газеты вытряхнули на свои страницы подробности об очередном предстоящем Армагеддоне.

– Правда, говоришь, – Юра лишь скептически улыбнулся, – где ты видел сегодня правду?

Глава 6

Я не мог не спросить:

– И этим ты зарабатываешь себе на жизнь?

– Я тогда уже созрел для мести и к тому же не мог устоять перед чарами такой перспективы.

– Чарами?

– Представь себе: я был очарован своим всемогуществом и свободой. Этим я удовлетворяю свое любопытство и живу в свое удовольствие. Немного моральных страданий и…

– Ты мог бы найти и другой источник доходов.

– Ты – тоже, – отрезал Юра. – Ничто не стоит так дорого, как жизнь человека, у которого есть деньги или которому они нужны в большом количестве.

– И ты этого никогда не стыдился?

– Стыд, честь, совесть… Что это такое?

– Это знает каждый благовоспитанный ребенок.

Юра снял очки, шумно дохнул на стекла и стал тщательно их протирать носовым платком. Затем улыбнулся.

– Ты же знаешь: я – дитя подворотни.

– Не юли, – сказал я.

– У меня, – проговорил, наконец, он, – работа нестыдная, хотя есть и не все, чем хвастают люди друг перед другом. Но того, что у меня есть, вполне хватает, чтобы быть счастливым. Меня тяготит лишь будущее, неопределенность…

Он продолжал тереть стекла.

– Скажу больше: у меня в предместье Парижа маленький карманный НИИ, там работают уникальные люди, мы строим свой мир по нашим чертежам и проектам. А наука должна хорошо финансироваться.

– Ты про банк мне расскажешь? – спросил я.

Юра тщательно расправил носовой платок, затем сложил вчетверо и, словно боясь помять уголки, сунул его в боковой карман, висящей на кресле куртки.

– А с совестью я всегда дружил и никогда не страдал от ее угрызений. И честь…

Он надел очки, и я увидел его черные глаза.

– …никогда не терял.

– Именно такой ты нам и подходишь! – сказал я.

Он снова расхохотался.

– Правда, знаешь, иногда…

Юра приложил ладонь правой руки к сердцу.

– Что, свинец в груди? – спросил я.

Он кивнул:

– Да.

– Слушай, – неожиданно спросил я, – а твоя скрипка цела?

– Ну да!..

Я искренне обрадовался!

– Извини, – сказал я, – мне нужно позвонить.

Я разговаривал с Юлей, а сам радовался тому, что с Юрой мы наверняка найдем общий язык.

Глава 7

– Теперь ты знаешь все или почти все, чем я жив, – заключил Юра, – что ты расскажешь?

Пришла моя очередь. Я рисовал ему свою Пирамиду золотыми красками с точеными ребрами и сверкающими на свету гранями, на вершине – крест, пик совершенства. У меня уже был опыт художника. В который раз я ваял это здание совершенства уже не пальмовой веточкой на песке, а на прочном фундаменте из самых надежных глыб, проверенных миллионами лет – на генах. Мой рассказ не привел его в восторг. Он, на мой взгляд, стал заскорузлым скептиком, и ничто не могло его поразить.

– В фундамент Пирамиды мы заложим гены всех человеческих добродетелей – справедливости, нежности, любви и свободы, гены света, успеха, любви и творчества, и любви, и любви, бесконечной любви. Мы выведем формулу любви и подарим ее человечеству. Мы туго забьем этот фундамент генами гения и таланта, созидателя и сеятеля. Мы лишим Пирамиду генов всех грехов и навсегда избавим человечество от злобы и зависти, жалкого тщеславия и ненасытного корыстолюбия, мы избавим людей от болезней и дадим им в руки рычаг вечной жизни. Мы густо засеем склоны Пирамиды пшеницей, ромашками и васильками, высадим вокруг нее секвойи и пальмы, разобьем розарии и вишневые сады, разольем моря и озера…

– Это будет рай? – спросил Юра, по-прежнему лежа в своем кресле с задранными на стол ногами.

– Это будет рукотворное Царство Небесное на Земле! – не без гордости произнес я, и ты будешь его творцом.

Юра какое-то время молчал, затем, приподнял очки на лоб, щурясь от яркого света, посмотрел в мою сторону своими близорукими глазами.

– Рукотворное?..

Я кивнул.

– Опять рукотворное… Знаешь, я, признаюсь, читал твою Нобелевскую лекцию… О твоей Пирамиде.

– Ну и как?..

– Туман…Эти люди, они ведь не так просты. Их столько… 

– Да, – сказал я, – люди всюду, куда бы ты ни пошел, но…

Он не дал мне продолжить.

– Ты просто безнадежный мечтатель. Все, что есть на Земле рукотворного в скором времени превратится в труху. Мы не успеем даже глазом моргнуть.

– Юра, – сказал я, – все это не мечты, не прожекты, у нас все готово для построения Пирамиды. Ты не поверишь, – произнес я его любимую фразу, – но уже проведены маркетинг и менеджмент, осуществлен тотальный аудит ситуации, в деталях разработан проект Пирамиды, экспертиза подтвердила его жизнеспособность и очевидную целесообразность. Это кажется фантастикой, но это живая реальность, есть земля, ряд островов для нашего рая, есть люди – команда, ангелы и апостолы, созидатели и творцы. Наконец, в наших руках сосредоточены все самые современные технические, технологические и, если хочешь, моральные средства и способы этого величественного строительства! Готов бизнес-план и есть деньги, да, море денег…

– А Иисус?..

Юра надел очки и теперь сверлил меня своим тяжелым гипнотическим взглядом так, что казалось темные стекла очков вот-вот разлетятся в разные стороны.

– А Иисус у вас есть?

Я выдержал паузу и этот змеиный завораживающий взгляд, и тихо, почти шепотом и как можно более равнодушно произнес:

– Он всегда с нами. Не хватает тебя!

Молчание длилось не меньше минуты, затем:

– Ну, какой из меня ангел? Я же обыкновенный мясник, кил…

Я не дал ему договорить.

– Ты – ваятель, творец!

Он это знал и без моей поправки. Снова повисла тишина. По всей видимости, так его никто еще не называл, хотя он в это беспрекословно верил. Конечно, он – творец, созидатель и гуманист.

И непревзойденный альтруист. Он готов раздарить себя людям, каждой твари и каждой пылинке, но ему нужно знать, что дар этот не пройдет незамеченным. Жажда славы еще прочно сидела в нем, еще тлела и теплилась, грея его честолюбивое нутро, как уголек костра, ждущего свежей порции пересохшего сена: брось горсточку и – затрещит, запылает…

– Ты нам нужен, как …

Я порылся в памяти, чтобы подобрать весомое слово.

– …как крик! Понимаешь, как крик!..

Я произнес эти слова громко, четко и ясно, и этого было достаточно, чтобы Юра убрал ноги со стола и выпрямился в кресле. Он в ответ не сказал ни слова, я видел, как он борется с собой, как его распирает гордыня от того, что он признан, принят в ряды признанных, он высоко оценен мною. Я же не просто человек с улицы, не какой-то прожектер и ханыга, не пустопорожний мечтатель, я – убежденный прагматик, строитель, если хочешь, – бог. Ведь каждый из нас по-своему бог. По-моему, я по-своему тоже бог. Созидатель, творец. Не переоценивая своих способностей и возможностей, я могу смело заметить, что строительство Пирамиды, а по сути – Царствия Небесного на этой грешной Земле, теперь, вот сегодня, сейчас – вполне постижимое и реальное дело. Теперь это можно понять. Главное – положить начало, начать. Сегодня пришло, наконец, время свершения чуда, долгожданных планов Иисуса, наступило Второе пришествие…

Вот какими аргументами я зазывал его в Царство небесное. Я торопил его, ведь жить ему оставалось всего-ничего…

Я приглашал его в свою команду, и, главное, – признавал беспомощность и бессмысленность своего будущего без его участия в нашем деле. Все это очень возвышало его в собственных глазах, это брало за живое.

– Кстати, – сказал я, – уже готова и виртуальная модель Пирамиды, – и добавил, не меняя тона, – там и для тебя местечко нагрето!

– Какое?

Мне больно было смотреть на него. Он еще не верил в то, что вдруг оказался кому-то нужен. Нужен не для того, чтобы кого-то убрать точным выстрелом в лоб, не для того, чтобы мстить, убивать, ненавидеть, просить, даже не для того, чтобы протянуть руку помощи или подставить плечо, кого-нибудь напоить или поделиться последней лепешкой, нет, – для чего-то другого, непостижимо-величественного! О таком он мечтал все последние годы! Неужели дождался?

– Какое же?!

Нетерпение подводило его. Еще бы! Терпение терпело фиаско. Когда мечта достижима, и кажется, что ты уже хватаешь ее за роскошный павлиний хвост, хочется быть уверенным, что на этот-то раз, что сегодня, сейчас вот, она уже никуда от тебя не ускользнет, никуда не денется, заветная твоя мечта.

– Ты должен делать то, что ты умеешь делать лучше других – месить и лепить. Из глины генов ваять основание…

И тут Юра не удержался. Он расхохотался бешеным истерическим смехом, я даже испугался. Он просто выпрыгнул из кресла, катапультировался, как из горящего самолета, несколько раз подпрыгнул, затем замер, поднял голову вверх, протянул руки к небу, словно пытаясь ухватиться за облака, и так стоял не меньше минуты, колосс Родосский, бог в джинсах… Затем он снова упал в кресло, снял очки и, как обиженный школьник, кулаком вытер слезы, катившиеся из глаз. Он не мог удержаться от слез, тер и тер кулаком свои красные щеки, тер и всхлипывал, икая, как ребенок, которому вернули любимую игрушку.

– Да-да, – почти шепотом сказал он, – ваять жизнь – это то, что мне надо.

Я не знал, что мне делать: утешать его или радоваться вместе с ним. Я знал точно одно: я попал в десятку: он теперь – мой. И дал вволю ему наплакаться. Потом мы шли по ночному Иерусалиму и молчали.

– Я до сих пор не верю, – произнес он, наконец, – но как тебе все это удалось провернуть? Знаешь, ты – гений…

– Знаю, – сказал я.

– Я бы до Пирамиды никогда не додумался!

– Пирамиду не я придумал, – сказал я, – мы ее все вместе придумали, ты, я, Аня и Стае, Ия и Юля, Архипов и Тамара, и…

– Да, и Славик, и Ксения…

– И Жора, и Вит…

– Да, Жора – гений всяких придумок…

– Бог, – сказал я.

– Да, Жора тоже… Ты уже не раз называл Юлию, кто это? 

– Пирамиду, – сказал я, – придумал Сам Бог. В Его Книге все написано, там начертан и план нашей жизни. В ней все есть и маркетинг, и менеджмент, аудит и консалтинг, даже бонус и дивиденды, абсолютно все, надо просто уметь читать… Пришло время прочитать ее заново и по-новому, и досталось это нам, понимаешь, не кому-то, а нам. На нас Он возложил это Его плодоносное иго, это бремя небесное, понимаешь, нам нельзя Его подводить.

– Ты строишь свою Пирамиду так уверенно и с таким вдохновенным смирением, как это может делать только глубоко верующий в правоту своего дела человек.

– А ты разве в нее не веришь?

Тут я вспомнил Аню, наш спор, и сказал то, что говорил ей:

– Crede ut intelligas! Верь, чтобы понимать!

– Да-да… Чтобы понимать, – согласился Юра, – требуется вера.

Видимо, этот мой небесный спич, свято вырастал и ширился по ночным вымершим переулкам Иерусалима, и наводил на нас некий таинственный трепет, звуча как молитва, как клятва, которую мы давали на верность служения Небу. Это был наш катарсис.

– Так кто эта твоя Юлия? – снова спросил он.

– Муза, – сказал я, – наша муза… Чистый креатив!

Юра посмотрел на меня и ничего не сказал.

Вот так, рассуждая о Боге и Его исповедимых для нас путях, мы и добрели до гостиницы.

– Только бы не оказалось все это благими намерениями, которые приведут нас известно куда, – сказал Юра, – ведь самый главный бич человечества – невежество и неверие…

Но этой капельки пессимизма было недостаточно, чтобы затушить тот костер, который, я это видел, в нем уже разгорался.

– Знаешь, – он сделал еще одну попытку уйти, – мне кажется, у тебя ничего не получится.

– Чудак, – сказал я, – у тебя уже нет выбора!

Мы не знали тогда, что костер этот превратится в пожар.

Глава 8

– Я и в самом деле умею делать с генами все, что захочешь, – заключил Юра, – резать, клеить, лепить, мне подвластна любая технология, комбинаторика генов – это, если хочешь, мое хобби. Мне интересно знать, как может выглядеть то или иное сочетание, какое оно даст плоды, какие у этого плода могут быть заложены признаки. Теоретически я могу просчитать все ходы и выходы, абсолютно все. В моих руках своеобразный кубик Рубика вот и все. И я знаю как. Как, например, сделать так, чтобы…

– Мы тоже комбинируем, – сказал я, – чтобы похвастать и своими достижениями, – мы тут вот на днях скрестили козу и лягушку, дрозофилу и рожь, а совсем недавно нам удалось внедрить гены секвойи в геном одной дамы. Мы надеемся, она будет жить тысячу лет.

Юра на это только улыбнулся.

– Я могу проследить траекторию, так сказать, мысли любого генома, каждого гена. И предсказать прекрасное будущее. Или не очень прекрасное.

– Ты – Нострадамус? – снова спросил я.

– Если хочешь – пророк. Вот только не знаю, – продолжал он, как бы не слыша меня, – как эту генную кухню применить для пользы человечества. Они мне нужны только для заработка, ну и для интереса. А ведь сила гена – это самая могущественная сила на Земле. Атомная энергия не годится ей даже в подметки, согласен?

– Были бы кости, – сказал я, – мясо нарастет.

– Какое мясо?

– Если ты владеешь этой силой и можешь направить ее на созидание совершенства – ты владеешь миром. Это и есть тот костяк, на котором мы будем наращивать мясо жизни. Ты скажешь, что этого мяса на земле предостаточно, это верно. Задача заключается в том, чтобы создать совершенство! Нам теперь известен и путь, технология этого дела. «Я есмь истина и путь» – это помнишь? Две тысячи лет ждал Иисус того дня, когда твой Homo sapiens дойдет своим прытким умом до познания гена, и вот сегодня, когда ген открыт, когда ген расшифрован, пришло время измерить и его всемогущую силу. Как?! И этот путь указал нам не царь, не дедушка Ленин, а Иисус. Плодоносный луч – вот know how, вот та звезда, которая должна нам светить во тьме нашего поиска. Оказывается все дело в Духе, в Духе Святом. Мы пришли к пониманию Духа, мы теперь можем его пощупать, измерить, ощутить на вкус. Это твой Кирлиан, биополе или торсионное поле, называй его как захочется. Он вездесущ и всесилен, Он – это всевселенская Мысль, это Слово, с которого все и началось в этом мире, верно? Мысль, ты же знаешь теперь и уверен в этом, Мысль эта – материальна. Что хочу, то и Творю.

Юра слушал, не шевелясь.

– Так вот know how состоит только в том, что наша Мария зачала от Него, от Святого Духа, прилепив к своим половинкам ДНК Его половинки. Это ясно, как день: гаплоидный набор хромосом Марии достроил на себе, как на матрице хромосомы Иисуса, обыкновенного плотника, но и Сына Божьего. Дух создал в матке Марии такое Свое Божественное Поле, чтобы в нем образовался Его гаплоидный набор, точно так, как опилки железа располагаются по силовым магнитным линиям. Таких примеров в природе – тысячи тысяч и миллионы миллионов, ты согласен? Материализация мысли – это уже не чудо из чудес, это явная явь, это наша действительность, сегодняшний день. Об этом уже трубят все газеты нашего мира. Но материализация, надо заметить, только добра. Зло не удавалось еще материализовать никому и никому не удастся. Так что билет только в одну сторону, к совершенству, ты согласен?

Юра молчал.

– Вот тебе чистое и незапятнанное использование силы гена в мирных, так сказать, целях. Обожествление человека. На свет появился не только Иисус, каких тысячи тысяч, но Христос – Человек, Помазанный, Homo Khristosus! Тот же Бог в человеческом виде. Появился похожим на нас, как две капли воды – голова, руки, ноги, глаза, тютелька в тютельку, пришел для того, чтобы мы – такие же! – научились его понимать. Но мы – нет! Нет! Мы умные, гордые, мы марксисты и дарвинисты, ученые-книжники, мы открыли порох, расщепили атом, разрубили ядро… Понимаешь? 

Юра только кивал. Не могу сказать, что я поразил его чем-то неожиданно новым, он это и сам прекрасно понимал и не нуждался в моих лекциях для первокурсников. Но в нем зрела убежденность в том, что и он так думает, а значит – не одинок в своих мыслях, а значит – на верном пути. Единственное, чем он мог восторгаться – беспорочным зачатием Марии. До этого момента он, конечно, не мог себе его объяснить и только теперь у него открылись глаза: а действительно, все так просто! До этого надо было дожить. Он дожил.

– Твои гены, – продолжал я, – это и есть та гранитная подложка, та незыблемая скала, а не зыбкий песок, на которой мы и будем возводить нашу Пирамиду. Это и есть та самая кость, на которой мы будем наращивать мясо живой совершенной жизни.

– Белая, – сказал Юра.

– Что «Белая»? – не понял я.

– Кость, – сказал он, – белая кость.

Я улыбнулся:

– Еще бы!

У каждого человека есть кости и своя ахиллесова пята, подумал я. Есть она и у Юры.

Глава 9

– С генами все ясно, – произнес он, – а вот с совершенством не очень. Это будет большой киббуц?

Я знал, что когда-нибудь он задаст и этот вопрос: от генов до совершенного общества, как от лучины до северного сияния..

– Как же и когда мы вскарабкаемся на вершину твоей Пирамиды?

Теперь я замолчал. Об этом можно было бы написать томов сто или двести, о том, как строить совершенное общество. Оуэн написал, скажем, тома два или три, Томас Мор – три или шесть, я не все их читал. Что-то написали и Бекон, и Монтескье, и Ленин… Писал и Сталин, и даже Брежнев нацарапал свое «Возрождение», которое и сам вряд ли читал… Даже узколобый Чучма и тот что-то накрапал! Да! О том, что Волга-де – это не Днепр, и она, мол, не впадает в Азовское море. А Александр Зиновьев в своей работе «На пути к сверхобществу» подробнейшим образом расписал причины невозможности его построения. Многие писали, я уж не говорю о Платоне и Аристотеле, об Августине и Марке Аврелии… А что толку?!. Библия!.. Но как разработать бизнес-план на такую программу? Для этого снова понадобится не одно тысячелетие, а жить хочется сегодня, сейчас. Как с этим быть? И быть или не быть? Вот же в чем вопрос!

– Как же и когда мы вскарабкаемся на вершину твоей Пирамиды? – повторил свой вопрос Юра.

Я посмотрел в окно, выдержал паузу, затем:

– Клон, – это все, что я мог ответить Юре, – наш клон.

Он аж подпрыгнул!

– Так я и думал, я так и думал!..

И утих. Упал в кресло и закрыл руками лицо. И снова слезы хлынули у него из глаз.

– Ты – гений, гений, ты, правда, гений, – запричитал он.

Я и не подумал его отговаривать. Мне были хорошо знакомы эти восхитительные прекрасно-томные и умопомрачительные мгновения жизни, когда тебя захлестывает волна возвышенного восторга, и неподвластные твоей крепкой воле спазмы судорог вдруг перехватывают горло, готовые удавить тебя, задушить в своих цепких объятиях. Я и не подумал его отговаривать.

– Ты, правда, – гений.

Я и не подумал его отговаривать. А что он скажет, когда я расскажу ему о том, что нам удалось уже воскресить Ленина?..

– Теперь и ты это знаешь, – сказал я.

– А кто еще?

Такие слова как «управляемая феноменология гена», теперь-то я был абсолютно уверен, приведут его в восторг, потрясут.

– Немногие, – сказал я.

Мы помолчали. Затем он, чтобы что-то сказать, продолжал.

– Если ты заметил, даже в названии моего сайта есть «klon».

Я заметил. Вместе с тем, это было признание и того факта, что мой выстрел попал в десятку.

– Юра, – сказал я, – твой ход.

– У меня есть мечта, – проговорил тихо он.

Он смотрел куда-то прищуренными глазами и молчал.

– Мне кажется, ты ее выкрал, – потом сказал он.

– Нам не хватало только черной зависти! Теперь мы вместе, – сказал я, – я – это ты! А ты – это я!

– Так не бывает.

– И мы с тобой обязательно разрулим наше общее дело!

– Мы, безбожники?..

– Юра, – я добыл из запасников еще один (Жорин) аргумент, – ты скоро умрешь.

Ни один мускул не дрогнул на его лице, он по-прежнему смотрел вдаль, затем согласно кивнул и сказал:

– Ты и тут прав: времени у нас очень мало.

– Мы – уже давно не безбожники, – уверенно произнес я, – но мы те, кто впервые сделал попытку стащить Небо на Землю. Ты не можешь себе даже представить всю тяжесть бремени, что свалилось на наши плечи.

– Но как вы собираетесь сотворить столько клонов? Где взять генетический материал того же Хаммурапи?

– Технология очень проста: берешь гомогенат клеточных ядер стволовых клеток человека и помещаешь его в биополе той персоны, которую ты хочешь клонировать. И – пожалуйста! Другой вариант – это уже готовый геном, скажем Иисуса Христа. Его кровь с плащаницы.

– У Христа уникальная группа крови, редкая для людей. 

– Тем лучше для мира.

– Но десятки, сотни людей?.. Это – невероятно!

– Для этого у нас есть «Милашка».

– Кто такая «Милашка»?

Я рассказал и это. Юра сначала, конечно, спорил:

– Ты со своей Пирамидой никому не нужен, эти люди тебя не поймут! Я же нужен им всем, все хотят быть святыми и идут ко мне со своими страхами и грехами, как овцы к пастырю. Я для них – тестер совести, если угодно, – совесть мира. Моя технология безупречна и совершенна. Она каждому скажет, кто есть кто. А тут ты со своей Пирамидой! Твой остров напоминает мне лепрозорий. Неужели мы должны быть заперты на засов и спрятаны от всего света?

Глава 10

Наступила среда, кажется среда, да среда, потому что в четверг, то есть завтра, я должен был вылетать в Европу. Да, в Париж, чтобы с Аней отправиться, наконец, за океан. Такой у нас был уговор. Юра сладко спал, утро было пасмурным, в Иерусалиме еще тоже были дела, и я решил отправиться в одиночку. «Созвонимся» – написал я на клочке бумаги и бросил его на журнальный столик. Звонок Юры застал меня на окраине города, я уже вышел на какую-то козью тропу, направляясь в пустыню. Было около полудня.

– Встретимся у тебя в восемь, – предложил Юра, – я должен еще кое-что успеть.

Я брел теперь, борясь с ветром, солнце так и не пробилось сквозь низкие, быстро плывущие навстречу тучи, пришлось застегнуть молнию куртки и поднять воротник. То, что я должен был сделать, я должен был сделать сам, только сам, вдали от чужих глаз и ушей. Даже Юру я не хотел посвящать в свои планы. Не то, чтобы я ему не доверял, просто я всегда это делаю так – в одиночку. Я шел и шел, обходя невысокие холмы по извилистым тропам, иногда спотыкаясь о случайные камни и цепляясь штаниной за сухой жалкий куст. Эту серо-бурую холмистую местность невозможно назвать пустыней, но здесь принято так считать, попадаются целые горные кряжи, даже редкие деревца, невпопад громко крякнет какая-то птица, хлещет ветер в лицо. Хорошо еще, что не хлещет дождь! Я ни разу не оглянулся. Так я брел часа два или три. Я ни разу не взглянул на часы, твердо зная, что к вечернему кофе прибуду в город. Что мне вдруг понадобилось в этой дикой глуши? Это была не Сахара, не Гоби, и даже не Кара-Кум. Это была, я полагал, обжитая и знакомая до последнего камешка, исхоженная вдоль и поперек Святая земля, по которой точно так, как и я брел когда-то Иисус. Чтобы превозмочь искушения. Точно так, как и я. Только, может быть, ближе к ночи и – не торопясь, не боясь опоздать к вечерней чашечке кофе. Я слегка торопился, так как чувствовал легкий озноб и, боясь простудиться, шаг за шагом спешил, набирал обороты, греясь быстрой ходьбой, даже легким бегом. Я забрел далеко, но не испытывал страха. Никаких гиен, никаких гадюк или грифов-стервятников я не боялся. Может, встретиться волк? Нет, не может, убеждал я себя, хотя твердо знал, что Иисус от них отбивался палкой. Палкой-посохом и огнем, и, похоже, огнем, все огнем защищают себя от волка. Вскоре я упал на колени. Молясь. Я молился. Это так совершенно! «Да святится имя Твое!..». Это так совершенно! Я просил у Него одного: «Дай мне силы преодолеть ту рутину, что всосала людей…». Я просил одного – понимания! Здесь нельзя было торопиться, я как мог тормозил бег своей плоти, в надежде услышать хоть одно только слово. Он был нем. Было тихо и одиноко. Но я знал, что Он рядом и молился в этой загадочной тишине. Ведь молчаливое служение труднее словесного – оно не требует признательности. Я и не искал ее. Одиночество – это дар! Я спешил к нему, я искал его, как ищут каплю ранней росы на сухом стебле пустыни. И вот я нашел! Это – совершенно! Затем я поднялся и побрел назад, не чувствуя ног под собой, не различая дороги… Вдруг я вспомнил Ушкова! Бог – это Тот, сказал он когда-то, Кто не отвечает на твои просьбы. Я никогда не был согласен с таким утверждением. Солнце уже пробилось сквозь дыры туч и теперь светило в глаза. Пока шел назад, я стал прислушиваться к Небу, слушал и слушал: не прольется ли Его пара желанных и таких нужных фраз. Юра встретился мне через десять минут, он стоял во весь рост, я узнал его сразу! он стоял, задрав голову к небу и не видя меня, шевелил губами. Ветер теперь дул в мою сторону, так что он не мог слышать моих тихих шагов, я подошел почти вплотную.

– Не крадись, – сказал он, – погоди секунду.

Я стоял, как вкопанный. Он опустил руки, постоял еще секунду.

– Идем, – сказал он и махнул рукой в сторону города.

Он следил за мной?!

– Что ты здесь делаешь? – спросил я.

Он остановился и, дождавшись меня, улыбнулся.

– Видишь, – сказал он, – как нас судьба-злодейка свела, соединила, сплела. Мы теперь – как сиамские близнецы, у которых одно сердце, одна голова, мы сроднились душами и даже…

– Что ты здесь делаешь?

– Не шуми, – сказал он, – каюсь.

– Ааа, – сказал я, – я тоже молился…

Мы еще долго молчали. Потом он сказал, отвечая на мой вопрос:

– Покаяние – это такая потрясающая штука, дух захватывает! 

Если ты хоть на йоту проникся феноменом преображения Христа и мятежно искренен в своем порыве, в тебе возникает такое потрясение, такой внезапный взрыв, сгусток такой энергии наполняет тебя и такая вспышка света озаряет твой мозг и такой бурный поток течет в твоих жилах, что ты… Поток живых электронов… Вкрути в себя лампочку и свети…

– Да-да… Это правда.

– Ты просто лишаешься самого себя, всего бренного, мертвечинного. Собственного тела! И тяжести всех его грехов, и можешь лететь. И летать… Ты из волосатой мерзкой и медлительной гусеницы превращаешься в легкую, порхающую с цветка на цветок веселую бабочку с роскошными цветистыми крыльями. Все это дорогого стоит и требует несказанных трат и неизмеримых усилий. Но все эти траты и силы – ничто в сравнении с тем, что ты приобретаешь…

– Так и есть, – сказал я, – я тоже так думаю.

– А знаешь, отчего хороша пустыня? – спросил вдруг Юра. И тут же ответил: – где-то в ней скрываются родники.

Я улыбнулся, вспомнив эту фразу. Теперь мы медленно брели по Ветхозаветному зоопарку, где были собраны, как нам рассказали, все птицы и животные, которые упоминаются в Библии.

Впечатление было такое, что ты попал в начало времен.

– Тогда еще не было даже названий, – сказал Юра.

Я только кивнул. Мы уже и думали об одном и том же.

А потом, закутавшись в теплую шаль нежной восточной ночи, мы с Юрой бродили по древним безлюдным улочкам старого города, все еще исповедуясь друг перед другом, притираясь и все больше сближаясь.

Глава 11

Потом Юра признался, что самым потрясающим открытием для него из того, что он узнал от меня, стала подробная информация о возможности построения Пирамиды. Не на бумаге, не на песке, а на самом деле. Он понял, что я в этом уверен, и его это понимание потрясло. «И приидет Царствие Твое на земле, как на Небе…» стало для него не просто далекой мечтой, не только еще одной утопической идеей, но настоящей реальностью. Он даже стал рассказывать мне и предлагать различные варианты, как побыстрей это сделать. Его живой ум мгновенно схватил идею, и у него вызрел красочный план строительства новой Атлантиды, который в общем немногим отличался от нашего. Это было самое интересное, сказал он, что он слышал до встречи со мной. Не знаю уж, как ему удалось так быстро переплавить ту отрывочную информацию о Пирамиде, но не было никаких сомнений, что из нее он построил свой дворец и теперь восседал на троне царя, по уши увязши в этой прекрасной идее. Что касается конкретных вещей, то он был в восторге и от нашей искусственной матки, позволявшей как ложки штамповать по заказу младенцев, и от нашей способности быстро взращивать их. Полторы-две недели – и ты человек. Потрясающе, просто невероятно! Его заботило только одно: куда их девать?

– Они же будут расти, как грибы! И, хочешь – не хочешь, – завоюют весь мир, все пространство земли…

Мы снова проговорили всю ночь. Светало. За окном обозначились серые силуэты домов.

– Начинается новый день, давай спать, – сказал он, – у нас много работы.

Когда мы выспались, было за полдень, я предложил Юре, раз уж мы решили строить вместе нашу Пирамиду (с большой буквой «П»), я предложил ему вместе, теперь только вместе разыскать и скопировать биополе Христа. Раз уж мы с тобой в Иерусалиме, сказал я, почему бы нам не попробовать. Сканер биополя, как всегда был со мной (рояль в кустах) и мы могли бы его испытать на его, Юриных, глазах. Чтобы еще раз поразить его и уверить в том, что мы на верном пути.

– Биополе Иисуса?!

– А что? 

– Что такое это самое биополе? Никто толком не знает.

– Я прочту тебе короткую лекцию.

– Ты всегда отличался тем, что большей частью молчал.

– Биополе для нуклеотидов как матрица для льющегося из ковша металла. По сути – это создание искусственной жизни. Как силовые линии магнита упорядочивают на стекле металлическую крошку, так и биополе структурирует по нашему заказу нуклеотиды в цепочку ДНК в известной последовательностью. Шлифовальный станок для огранки алмазов. Если это биополе Петрарки, Рембо или Дон-Кихота, то это матрица для расплавленной меди или бронзы. А если Сократа, Жанны д'Арк или Леонардо да Винчи – для струящегося тонкой ниточкой золота. Только Биополе Святого Духа – матрица для святых, для Иисуса, для Будды, для Мухаммеда… Космическое же биополе, Всевселенский Разум, Бог структурируют все гены на земле. Осенить Святым Духом – это значит наделить развитие жизни траекторией совершенства.

– Красивая сказка.

– Вся она помещается вот в этот кейс.

– И ты можешь сказать мне, чем я дышу?

– И ты, и вот этот кактус, и даже Джордано Бруно…

Юра помолчал.

– Давай проверим?

Юра подумал. Затем:

– Давай, так давай!

Сонливость слетела с него, как пух с одуванчика при дыхании ветра. Он задал еще несколько вопросов, на которые получил ясные ответы. О чем-то промолчал, потом спросил еще раз:

– Думаешь, удастся воскресить Христа?

Я не стал отвечать, из моих предыдущих ответов это было ясно, как день.

– Ты гений? – спросил он.

– Держи, – сказал я, – протягивая ему его кейс.

– Зачем, зачем мне он теперь?

Я пожал плечами: решай. Мой кейс для сканирования биополя, как ружье, висящее на стене и ждущее своего часа для выстрела, лежал на журнальном столике…

– Ладно, – сказал Юра, – я верю. Я знаю, что это возможно.

Ладно, так ладно. Я не стал его уговаривать, и вместо этого показал ему несколько цветных фотографий биополя увядшей фиалки, клеточек кожи Ленина и Жориного указательного пальца правой руки.

– Это цветы, потерявшие запах, – стал угадывать Юра, а это… эпидермис какого-то упрямца…

– Ты почти угадал. А это?

Юра посмотрел на третью фотографию.

– Я узнал бы его с закрытыми глазами.

Я молча смотрел на него.

– Это Жорин указательный палец.

Это сообщение меня потрясло:

– Как ты узнал?

– Этим пальцем он всегда тыкал мне в грудь…

Я такого не помню.

– Он орал: не женись, не женись!.. Я его не послушал…

Затем мы вспоминали.

– Расскажи и ты тайну своего кейса, – попросил потом я.

– От тебя у меня нет теперь тайн.

Часть девятая VIA DOLOROSA  

Глава 1

На следующий день мы вступили на Скорбный Путь. Была как раз пятница, страстная пятница. Как раз в пятницу, каждую пятницу в три часа пополудни, я это уже знал, отцы-францисканцы и организуют скорбное шествие паломников по Крестному Пути. А сегодня не только пятница, но и преддверие Пасхи.

– Как ты представляешь себе свое будущее? – снова спросил я.

Мне так хотелось услышать: «Я не мыслю теперь свое будущее без Пирамиды». Но Юра был непреклонен:

– Будущее всегда неизвестно, – по-прежнему ответил он.

Солнце уже качнулось к западу, мы шли по безлюдным улицам, город спешил до захода солнца закончить дела…

– От людей я не жду ничего хорошего, – продолжал Юра, – поэтому наше будущее мне кажется беспросветным.

Он все еще был полон тихого бархатного, но и неистребимого пессимизма и, казалось, ничто не могло поколебать эту его унылую неуверенность в преобразовании жизни.

Мы пришли сюда заранее, чтобы насладиться не только прохладой оливковой рощи, но и церковью Святой Анны, и великолепием фасада церкви Всех Наций, и золотыми маковками, увенчанными золотыми крестами русской православной церковки Марии Магдалины. Просто не верится, что когда-то здесь был предан Иисус. До сих пор спорят, было ли это предательство, или же Иуда выполнил просьбу Иисуса. Чтобы сбылось пророчество. Тем не менее, мир до сих пор порицает Иуду, и его именем проклинает каждого, кто уличен в этом мерзком проступке: Иуда!

И тем не менее, здесь же, на Масличной горе, где Иисус проповедовал свои, теперь уже ясно, нетленные истины, где Он оплакивал Иерусалим, был предан и арестован, именно здесь хотят быть похоронены многие евреи, до сих пор ожидающие прихода Мессии, который вот-вот должен появиться, войдя через Золотые ворота. Говорят, и Иосиф Кобзон приобрел себе часть горы, возможно, вон с той, огромной величины, корягой, что осталась от масличного дерева, под которым, вполне вероятно, мог отдыхать Сам Иисус? Зачем Кобзону эта Святая земля? Неужто и он надеется воскреснуть, как Лазарь, чтобы напроситься сопровождать Мессию при Его вступлении в город?

Нужно обязательно побывать здесь с Аней, подумал я и тут же ей позвонил:

– Слушай, ты была когда-нибудь в Иерусалиме?!

– Много раз… Я вчера вернулась из Ватикана… Меня представили Папе…

– Папе?!. Тебя?!!

– Я рассказала ему о твоей Пирамиде.

– Ты рассказала?..

– Я рассказала, он в восторге! Он…

– Он готов отказаться от роскоши и вести полуголодное существование?

– Ты не поверишь: он живет уже так много лет.

– Я не верю.

– Ты бы видел его глаза!

– Не могу понять, почему же?..

– Ты бы видел его глаза! Мы говорили всего несколько минут, он – святой…

– Но как же тогда объяснить?..

– Ты когда вернешься?

– Мы тут с Юрой…

– Я потом тебе все расскажу… Ты когда вернешься?

– Мы тут с Юрой… 

– Ты нашел-таки и его?! Поздравляю… Папа ждет твоего звонка.

– Но-о-о…

– Правда-правда.

– Я готов. Мы тут с Юрой… Хочешь с ним поговорить?

– Хочу.

Пока они разговаривали, я думал о Папе: неужели лед тронулся?!

Сейчас справа по ходу нашему взору откроется… Так и есть: ах, какая удивительно уютная часовенка! Нежные, хрупкие, изящные колонны…Часовня Вознесения. Отсюда Иисус и вознесся на небо…

– Ты можешь представить себе себя летящим? – спросил Юра.

– Папа Римский с нами, – сказал я, как только у нас представилась возможность немножко поотстать от толпы.

– Как это понимать?

Я только кивнул, мол, я в этом уверен.

Время от времени я думал о Папе. Мне вдруг пришло в голову, что изменить его мировоззрение, воспитывавшееся веками, не так-то просто. Что если он не увидит нашу Пирамиду во всей ее красе? Потом я позвонил Юле. Телефон не отвечал.

Глава 2

Когда впервые идешь по Via Doloroza, тебя охватывает странное чувство огромной тревоги и, удивительное дело! – беспощадного стыда за всю предыдущую свою жизнь. Это чувство не покидало меня никогда, даже если я шел по этой Дороге в третий и пятый, и десятый раз, в одиночку (я специально пришел сюда как-то задолго до восхода солнца) и в унылой толпе паломников, слепо бредущих нескончаемым ручейком друг за дружкой, словно олицетворяя собой стадо без пастыря… Да, чувство стыда и безмерной вины за содеянное!.. Груз креста здесь чувствуешь собственной кожей и невольно клянешься все свои силы положить на алтарь утверждения Духа Христа, воцарения Его идей на Земле. Потом, конечно, клятву чуть-чуть нарушаешь, немножечко, ну, самую малость, и каешься, клятвоотступник, вымаливая у Него прощение… Таков человек! Всегда ведь живешь с оглядкой на покаяние. Будто клятву можно нарушить чуть-чуть.

– Ты в порядке? – шепотом, остановившись и внимательно посмотрев на меня, спросил Юра.

Я тоже остановился и в свою очередь с недоумением посмотрел на него.

Мне показалось, что тебя пошатывает, – сказал он.

Я не успел даже пожать плечами в ответ, так как шедшие позади нас паломники стали теснить, принуждая двигаться дальше. Может быть, земля и качнулась у меня под ногами, когда стыд в очередной раз переполнил меня, вечный стыд за грехи, от которых никто ведь не застрахован и которые тут, на Этом Скорбном Пути, ощущаются очень остро, и этот самый твой стыд, совершенно не волнующий тебя в повседневности, вдруг берет тебя за горло… Так, что подкашиваются ноги. Да, надо побывать здесь вместе с Аней, решил я, пройти этот Путь… Каковы будут ее ощущения? А что сказала бы Юля?

– Я тоже чувствую тяжесть креста, – сказал Юра.

Еще бы! Кому уж кому, а тебе эту тяжесть нужно чувствовать каждую долю жизни, подумал я.

Стены дворика кое-где увиты густым ярко-зеленым в солнечном освещении плющом с устремленными на тебя стрелами веток, увенчанных, словно раненными сердцами, наконечниками кроваво-красных цветов. Черный проем входа в часовню – как открытые двери ада. Вблизи входа – молодое оливковое деревце, единственный признак живой жизни в этом тесном и жарком каменном гробу.

– Я бы не вынес пыток, – сказал Юра.

– Ты же – не Иисус, – сказал я, – тебе нечего и волноваться.

Я вдруг снова подумал о Папе: неужели великий прелат разделяет наши взгляды на жизнь? Неужели лед тронулся?!.

Вот и долгожданный Череп, Голгофа! Никакого черепа, конечно, здесь нет (разве что, может быть, где-то череп Адама!). Уникальный архитектурный ансамбль. Все, что можно, упаковано в мрамор. В остальном – чистота и простор. И невероятная легкость собственного тела. Кажется, что еще шаг, и ты оторвешься от земли, воспаришь, как и Он, вознесешься… Как и Он. Такое ощущение. Хотя тяжесть преступления, содеянного против Него, чувствуешь собственными плечами. Объекты всеобщего поклонения – под единой кровлей. Здесь каждый камень соответствует этапам этой священнейшей мировой мистерии: распят, погребен, воскрес… Храм на Голгофе, часовня Гроба Господня, храм Воскресения…

Пахнет прохладной свежестью, небом. Идешь короткими медленными шажками, поглядывая под ноги, словно боясь наступить на череп Адама, захороненный согласно легенде тоже где-то здесь. Прослеживается связь времен: Адам, творение Бога – Иисус, Сын Божий – и ты, Его раб…

Сунув левую руку в небольшой разрез молнии сумки и легким движением пальца повернув рычажок на панели прибора, я чисто автоматически, как это всегда делаю, настраиваю на полную мощность датчик считывания биополя.

– Что ты ищешь? – спрашивает меня Юра, заметив, что я роюсь в сумке.

– Пишу…

– Ты надеешься, что?..

– Нельзя упускать такую возможность.

– А что это у тебя там? – спросил Юра, указывая бровями на мою пирамидку.

– Приют для огня.

– Приют? 

– Да, приют, альков, если хочешь – лоно и ясли… Для огня.

– Для огня?

– Ага, – сказал я, – для Огня, – и пояснил, – Благодатного…

Юра тотчас кивнул: ясно, ясно…

Глава 3

Входим в Храм, осторожно – лестница, спускаемся, глядя под ноги, а когда потом поднимаем головы, обнаруживаем просторный, но темный и даже мрачный зал.

Храм Гроба Господня – как мемориал Христа. Все здесь, все упаковано в мрамор, зеркала которого, преломляя лучи бесчисленных лампад, озаряют непорочную белизну покоев.

За часовней – притвор греческой церкви, где расположена огромная каменная ваза – символ «Центра Земли». А напротив часовни – притвор русской православной церкви. Среди образов четырехъярусного иконостаса на богато отделанном золотом алтаре покоятся четыре большие иконы с необычайно тонкой работы серебряными окладами. Одна из них – пожертвование императора Александра первого. Три роскошных паникадила – дар Николая первого. В Гробницу ведет низкий проход, проходя по которому невольно склоняешься в низком поклоне. Над входом на мраморной доске надпись по-гречески: «Что вы ищете среди мертвых? Его здесь нет: Он воскрес».

Все здесь связано с Его именем.

Все, все здесь свято: и столб, где Его бичевали, и камень, где Он сидел с терновым венцом на голове, и Голгофа с напрочь распоротым основанием, и камень, на котором Его помазали… И Кувуклия с Гробом Господним, и Величественный Храм Воскресения… Все!..

Мы с Юрой, как по команде, преклоняем колени перед этим камнем, орошая его вдруг навернувшимися на глаза слезами и покрывая поцелуями. А как же! Только так, с поцелуями и со слезами на глазах и не иначе как коленопреклоненными, мы должны чтить памятники человеческого спасения.

Мириады верующих, как ночные мотыльки на свет, устремляются сюда, чтобы прикоснуться, прильнуть, собственными взглядами обласкать блаженно сияющие в свете лампад вечные святыни. Несмотря на раздел церквей и ожесточенные споры по поводу истинного расположения святынь христианства. И если Ватикан и православные со временем и пришли к согласию, то англиканская конфессия все еще настаивает на том, что истинная Гробница, Садовая, находится невдалеке от Дамасских ворот. Но каковы бы ни были противоречия между различными конфессиями, все кажется смешным и наивным перед искупительной жертвой Христа.

Сторож-магометанин каждый день отпирает и запирает Святые Ворота Храма. Вот уже много лет подряд эта мусульманская семья владеет ключами от Храма Гроба Господня, передавая их из поколения в поколение старшему сыну.

Осколки колонны, у которой был привязан Иисус, сегодня хранятся в церквах Испании и Венеции, а Его Плащаница – в соборе Турина. Ее подлинность и по сей день с дозволения Ватикана проверяется современными методами науки.

– Хорошо бы найти чашу Грааля, – произносит Юра, – ее биополе нам бы здорово пригодилось.

Мне нравится Юрино «нам». Оно вселяет уверенность в том, что мысленно он уже с нами.

– Хорошо бы знать, что есть эта самая чаша, – говорю я, – говорят, что вся Франция, а теперь и Европа заселена теперь наследниками Иисуса.

– Да, я слышал… 

Чтобы стать еще раз свидетелями чуда схождения Благодатного Огня, мы с Юрой, завоевав себе место у стены с помощью локтей, остались на ночь в Храме Гроба Господня, и уже с самого утра Великой субботы, стесненные со всех сторон немыми и радостными соглядатаями, тянем головы в сторону Кувуклии, выискивая взглядами Патриарха Иерусалимского. Но только часам к десяти тушат свечи и лампады. Полумрак, тишина… Нам удается кое-как протиснуться к Кувуклии, которую, предварительно проверив на наличие источников огня, опечатывают большой восковой печатью. Теперь на эту печать чиновники мэрии, стражи и полицейские ставят свои личные печати. Все! Никакому огню здесь неоткуда взяться! Полный мрак! Тишина!.. Мы ждем чуда, чуда!.. Все!.. Первый сполох… Бархатный зайка… Бабочка… Затем – то там, то тут… Над головами… Все головы задраны, все рты открыты… Блаженные улыбки… Неожиданный вскрик!.. И вот… Все пространство наполняется нежно-сизыми мотыльками… Теперь слышно, как у Кувуклии арабы сперва тихо несут свои молитвы Христу, Марии, святому Георгию, и вот первый удар барабана, который вырывает из заждавшихся глоток веселые возгласы и взрывает тела в неистовых плясках. И только после двенадцати с Патриарха снимают ризы и, обыскав, оставляют в одном подризнике. Ему предоставляют право войти в Кувуклию и молиться, молиться, вымаливая у Него не только чудесный Небесный Огонь, как свидетельство прорастания верующих своими корнями в Небо, но и заслон для прихода Антихриста. Когда, некоторое время спустя, Феофол выходит из Кувуклии с горящей лампадой в руке, раздается всеобщий выдох. Затем шепот, где-то снова одинокий вскрик, и у многих увлажняются глаза.

– Браво, – шепчет мне на ухо Юра, словно это слово единственное из всех слов, выражающих восторг происходящего.

Я только киваю. И смахиваю навернувшиеся слезы миганием ресниц. Потом и наши свечи принимают этот Дар Неба. И мы, не закрывая глаз, омываем этим Небесным светом свои лица: да святится Имя Твое!..

Наконец я переношу Огонь в свою пирамидку: не дай нам сгореть в своих намерениях и надеждах!

Глава 4

Вот и мы прошли этот Путь! Я не мог поступить иначе. Взяв на себя ношу Бога – изменить этот грешный умирающий мир – мне нужно было еще раз пропитать себя Его мыслями и той несокрушимой энергией и крепостью Духа, которые привели на крест. И раз уж и Юра качнулся в сторону совершенства, думал я, то и ему этот Путь поможет утвердиться в верности своего выбора. Я надеялся! Сканер биополя был постоянно включен.

Какое-то время мы шли молча. Здесь каждый немного Преображается. Во всяком случае пока идет по Этой Дороге. Прошло не меньше получаса прежде, чем Юра задал свой вопрос:

– Поразительно, – сказал он, – прошло две тысячи лет с тех пор, как Иисус показал людям дорогу в Небо. Ничего в мире не изменилось. Если бы сегодня появился Сократ, ему тотчас бы насыпали в рот цикуты.

– Налили, – говорю я.

Юра даже не повернул голову в мою сторону.

– Ты же лучше меня меня знаешь, что до сих пор этот мир грузно заселен не человеками, а какими-то там волками, шакалами, грифами и прочей нечистью, готовой слопать тебя… Или какими-то слизняками, мокрицами вроде твоего Чергинца… Слушай, где ты его откопал? Ну и вонючка! Они как клейкая масса липнут к рукам…

– И хочется сей же час вымыть руки с мылом.

– Нет, – говорит Юра, – не вымыть – отрубить.

– Отрубить?

Я был поражен: Юра слово в слово повторил Жорины слова о липких руках Авлова – «отрубить»!

– Или обуглить, сунуть их в очищающее пламя топки мартена. Или паровоза… Ясное дело – чувствовать себя голодным гораздо хуже, чем быть униженным и оскобленным, и поэтому эти мокрицы будут ползать, лизать, лебезить, пресмыкаться до тех пор… до последней капли своей ненасытной крови… Да всегда!..

Стрелка напряженности биополя тут же прыгнула за сотню и мне пришлось Юру успокаивать:

– Не злись, – говорю я, – ты искажаешь священное биополе.

– Да-да, извини-извини… Потом… 

– Что «потом»?

Юра не ответил, затем:

– Так что же, по-твоему, жертва Иисуса была ненужной, бессмысленной, зряшной?..

Меня удивил его вопрос: как можно назвать Эту Жертву зряшной?

– Вот поэтому мы и не имеем права, – сказал я, – терять то, что добыто Его тяжким трудом. Мы, знающие теперь толк в делах Его. Вот теперь-то и нужна наша Пирамида.

– Но тебе не кажется?..

– Не кажется, – оборвал я его, – нужен клон…

– Клон – это хорошее слово.

– Нужен клон, чтобы наша с тобой Пирамида засверкала всеми гранями совершенства…

Теперь Юра только смотрел на меня, он просто ждал продолжения разговора.

– Клон, – продолжал я, вспомнив рассуждения Жоры, – это ведь инкубатор, хранилище избирательных генов. И в этом его главное предназначение. Мы в любой момент можем дать развитие новому поколению, выпустить своего джина из бутылки, и пусть себе он осваивает свою Ойкумену. Но наш джин всегда будет на коротком поводке, с уздой совершенства на шее.

– Клон – это хорошее слово, – согласился Юра, – хотя жить в узде – последнее дело…

– «И будет сладко иго Мое», – сказал я словами Иисуса.

– … а вот Пирамида… Я ее не совсем понимаю.

– Это так же просто, – заверил я, – как поймать вон ту бабочку.

– Ты сначала поймай, – предложил Юра.

Я только улыбнулся.

– Слушай, – вдруг сказал он, – а помнишь у Лема, в его «Сумме технологий»…

– Это наша настольная книга, – сказал я, – «Библия», «Капитал», «Феномен человека» и «Сумма технологий»…

Юра с любопытством посмотрел на меня.

– И вы…

– Мы просканировали все, что мир постарался очень забыть.

– Слушай, – Юра неожиданно взял меня за плечо, – а что Аза, как она, где она?.. Ты что-нибудь знаешь о ней?.. Наш Гуинплен, наверное…

– Не знаю, – отрезал я и высвободил плечо.

– Интересно было бы…

– Да, – сказал я, – интересно…

И Юра, и Аня, все они, конечно, считали виновным меня в той трагедии, которая приключилась с Азой и нашим первенцем. А я так не думал. Они ведь тоже были участниками тех грустных событий. Правда, ни Аня, ни Юра, да и никто из них не могли чувствовать за собой никакой вины за случившееся. Вся вина, считали они, ясное дело, лежала на мне. Но в чем выражалась эта вина? Кто мог на это ответить? Никто. Вины просто не было.

Еще два дня мы пробыли с Юрой вместе. Мы уточнили детали сотрудничества и договорились с ним созвониться.

– Хорошо, – сказал он, – я приеду. Причешу все свои дела и…

Вот-вот, радовался я, вот ведь в чем сила Его Святого Духа!

Когда мы уже расставались, договорившись о скорой встрече, он взял меня за локоть, крепко сжал его и, сняв очки, чтобы я не смог солгать ему, заглянул мне в глаза:

– Слушай, – спросил он, – это правда?

Я сделал вид, что не понимаю его.

– Ну вся эта твоя Пирамида?

Он все еще не верил мне. Нельзя было медлить с ответом, нельзя было ни на миг посеять в его душе никаких сомнений. И я сказал, сказал просто и ясно:

– Пирамида, – я тоже сжал его локоть, – это моя кровь.

Он улыбнулся, высвободил руку и надел очки.

– Да, видимо, нанотехнологии все-таки изменят лик Земли. И твоя Пирамида вполне может быть выстроена.

– Да, – сказал я.

– Да, – сказал он.

Я в этом был уверен, поэтому не сказал больше ни слова.

– Хорошо, – сказал он, – ладно… Скажи мне вот еще что…

Он поправил очки указательным пальцем.

– Ватикан – это Пирамида? 

– Ну, конечно, нет, – сказал я, – Ватикан – это лишь одна грань Пирамиды: власть Бога. Может быть, две. Власть Бога и денег. Не нужно смотреть даже в оптический прицел, чтобы увидеть, как скособочена эта Пирамида.

Юра внимательно слушал.

– Понимаешь, – сказал я, – Пирамида – это когда все грани равны у каждого, кто наделен генофондом. От какого-то там завалящего вируса и аж до царства людей.

– От вируса?

– И до царства людей…

– Ладно, – сказал Юра, ища мою руку, – разберемся потом. И пока! Мне нужно еще успеть…

Если бы мы могли только знать тогда, если бы мы могли предположить, как все обернется… Но, как в любом большом деле, жертвы неизбежны. Нам тоже не удалось их избежать.

– Да, ты говорил…

– Это было в конце марта на Пасху католиков, а уже в начале апреля…

Глава 5

Мы еще долго не могли взять в толк: тем ли мы в жизни заняты? Знаешь, мы – мучились… Наступил 2001 год, пришла осень… Вдруг, как снег на голову, как всевселенское умопомрачение – 11 сентября!.. Это был вызов добру, справедливости, совести, наконец, вызов разуму… В самом ли деле ты sapiens, Homo? Или ты просто гомик, миллионолетия преследующий самое себя? Дикое животное, тварь, урод, гадина, мерзкая мразь…

И саморазрушение – твоя суть!

Как же построить это неуловимое, не поддающееся пока даже осмылению совершенное общество, этот Град Божий? Где взять рецепт? У Будды, у Христа, у Мухаммеда?..

Я чувствовал себя совсем раздавленным: как представить себе это Царство Небесное? Как потом оказалось, сотворить мир гораздо проще, чем его осознать. За две тысячи лет мир ни капельки не изменился, не стал ни на йоту добродетельнее, мягче, счастливее, тише… «Хлеба и зрелищ!» – это лозунг и сегодняшнего дня. Деньги по-прежнему являются эквивалентом деятельности человека. Схема жизни человечества – сделать деньги – захватить власть – покорить рабов – наслаждаться…

Мир с такими грандиозными открытиями (порох, пар, колесо, письменность, крыло, атом, электричество, ген…), мир, который кичится такой высокой организацией мозга человека разумного, его воспитанием и образованием, человека, вооруженного знаниями поражений и побед предыдущих цивилизаций, оснащенного интернетом и самыми современными достижениями науки и техники, человека, в руках которого управляемый атом и подвластный его воле ген, мир, который, казалось, так ладно скроен и крепко сшит, сегодня трещит по всем швам. По всем швам… На земле уже нет места, где бы не ступала нога человека, и где бы она не ступила, везде оставила свой замызганый и заплеванный, зловонный, черный роковой след. Ор, жор, мор, тремор, террор… Tumor, kolor, kalor, dolor, наконец, functio leze и все остальные признаки не только воспаления, но и скорой агонии. Апокалипсис, ад…

На сегодяшний день 99,9 % живых существ на земле уже вымерло. Это факт, от которого не отмахнешься. И чем мы отличаемся от Содома и Гоморры? Ничем. Чем мы отличаемся от Великой блудницы, Рима? Ничем. Люди, разлепите ресницы, расплющите очи: Армагеддон на дворе! Выковыряйте из ушей серные пробки! Разве вы не слышите зычных труб Апокалипсиса?..

– В чем же все-таки дело?

– А все дело в том, что технология естественной генной инженерии не соответствует технологии социальной инженерии, которую человек берет, так сказать, с потолка. Мы для строительства общественной жизни, человеческого муравейника, используем экономические, экологические и социальные законы и успешно пренебрегаем биологическими, потому-то и Пирамида современной жизни кривая: кособочит, дрожит, едва держиться на ногах…

– Что же делать? – спросил я у Жоры.

– Как это «что»? Нужна свежая кровь…

Глава 6 

Конечно же, все это не могло оставить равнодушным даже самого черствого из людей. Я почувствовал, что задыхаюсь, тону в этом жутком угаре. Душа моя рвалась в клочья, а ум приказал ухватиться за спасательный сук. Выбора не было, не было мочи терпеть. Это заставило присмотреться к себе и своему окружению, пересмотреть концепцию собственного существования, круто изменить стиль и траекторию жизни. Требовалось незамедлительное вмешательство воли. Я пришел к выводу, что из года в год, день ото дня, час за часом человечество деградирует. Что там деградирует – вымирает. Вымерли динозавры и мамонты, птеродактили и бронтозавры, исчезли с лица земли эти безмозглые узкоумые уроды, туда им и дорога, но ты, человек, Homo и, так сказать, очень sapiens, ты-то о чем думаешь? Что творишь на земле?! Достаточно было внимательно присмотреться к себе, сначала к себе. Достаточно было посмотреть через призму добра, да-да, через призму добра, красоты и, конечно же, совершенства, посмотреть на сей серый и убогий мир рабов плоти, роботов наслаждения… Господи, Боже милостивый! что я увидел! Царящий хаос безвкусицы, ханжества и разврата. Мир невежд и неверия окружал меня. Я был убит, потрясен, растерзан. Какой смерч, какое нагромождение неразумия и бесстыдства. Все институты, созданные человеком для защиты и услады греха просто потрясали. Про что пестрели газеты, о чем галдели радиопродукторы, что проповедовали телеведущие?.. Насилие, наркотики, террор, смерть всех искусств, гибель книги, театра, кино, поэзии и, главное, – правды. Этот зловонный мир, этот смердящий человеческий отстойник стал невыносим и уже требовал своего Везувия, своего Апокалипсиса и, наверное, своего очистительного Потопа. Очевидным знаком надвигающейся беды стали сладострастные обещания рая вождями в то самое время, когда вокруг смердело дерьмо разложения и распада. Невозможно стало слышать косноязные убогие речи наших правителей, этих жалких кротов и заик. Это не были тихие теплые велеречивые проповеди Иисуса, как не были и пламенные речи Сократов и Цицеронов, Демосфенов и Цезарей. За ними не стояли очереди в библиотеках, их не переписывали в терадки, не перепечатывали десятками экземпляров… Заики оставались заиками, фарисеи и книжники – лжепророками. С кем бы я не распечатывал эту тему, у кого бы не пытался добиться ответа на душераздирающий крик, никто внятно и членораздельно мне ответить не мог. Все только удивлялись моему удивлению, пожимали плечами, мол, нашел о чем спрашивать, разводили руками или что-то мычали… Или молчали, тупо рассматривая свои ногти. У кого-то были, правда, попытки найти выход из тупика юродливым философствованием, но эти уродцы были настолько жалки и беспомощны, что хотелось рыдать. Как-то я бросился с этим к Жоре. Я прилип к нему, как банный лист к заднице: «Ты скажи, нет скажи мне, скажи!..». Жора встрепенулся, откашлялся и вдруг загудел:

– Ты только посмотри на эти сытые рожи глухарей и кротов, на этих рябых жаб и горилл…

По всей видимости, Жора и сам давно мучился этими вопросам.

– …эти свиные рыла, свиные же!..

Жора даже закашлялся.

– Ты только прислушайся к их чавканию у корыт и мирному хрюканию. Разве ты веришь им? Разве ты не готов заткнуть их поганые глотки увесистой порцией свежего говна? Ты давно готов. В чем же дело? Да этих косноязычных заик нужно просто…

У Жоры судорогой свело горло, но он снова откашлялся и продолжал:

– Казалось бы: что нам делить? Мы делим мир, как делят добычу, колем его на куски, тащим во все стороны и, забившись, как кроты в норы, притаившись грызем поодиночку. Мы не люди, гордые своей щедростью и всесилием Бога, мы – кроты. Тараканы, гады, жабы и крысы куда великодушнее нас, куда красивее и, конечно, достойнее…

Жора долго искал свою трубку (она лежала перед ним на столе!), наконец, взял ее и стал набивать табаком. Я заметил: трубка была его спасительным талисманом. В минуты злости или отчаяния он всегда прибегал к ее молчаливому участию.

– Отсутствие чувства стыда и совести, – продолжал он, – что может быть более греховным? Мы живем в эре греха. Не живем – вымираем, мрем, как мухи. Несмотря на то, что количество человеческой плоти на земле возросло до шести с половиной миллиардов голов, количество духа на каждую из этих душ упало до крайности.

Ни в какие, даже самые темные времена истории, не был так низок удельный вес духа отдельного человека. Даже во времена инквизиции среди нас были Леонардо да Винчи и Джордано Бруно, Жанны д'Арк и Яны Гусы….

Он гудел, как сирена и ревел, как белуга.

– Нельзя сказать, что мы как-то вдруг, в одночасье стали свидетелями очевидного регресса. Долгие годы хлам деградации нагромождался вокруг нас, день за днем это дерьмо жизни мы складывали зловонными кучками до тех пор, пока сор невежества не стал путать нам ноги, пеленать руки, застилать глаза и затыкать уши, пока эта вязкая паутина не стала вить вокруг каждого из нас свой уродливый кокон, пока эта мерзкая плесень не стала кляпить нам рот… Мы были ослеплены, обездвижены, мы оглохли и онемели, нечем стало дышать… Нас превратили в гниющую мертвечину и лишили возможности взвешивать, сравнивать, думать. Думали, что лишили, надеялись, твердо верили, что мозги наши превратились в опилки. Но вот тут-то и ждал нас промах. Произошла осечка. Заржавели патроны, промок порох. Для истории это не ново. Каждую империю ждет свой конец. На фоне этой проржавевшей упаднической идеологии вдруг проросли свежие тугие ростки новой мысли. Ее конечно, пытались скосить, выжечь, вытравить…Даже распять. И распяли… Но известно давно: мысль погубить невозможно. Человека можно убить, но нельзя запретить ему думать и жить его мыслям…

Вскоре с трубкой было покончено, он долго ее раскуривал, наконец произнес:

– Этот мир, без сомнения, должен быть разрушен. Как Содом и Гоморра, как Карфаген…

Это был приговор миру.

– «Камня на камне от тебя не останется»…

Мне показалось, что на землю снова пришел Иисус…

– «Не мир пришел я принести, но меч…», – сказал я.

– Вот именно, – сказал Жора, – не мир… Миру вкрай нужен острый меч, чтоб отсечь дурью голову с плеч…

– Стишок так себе, – сказал я.

– Я и не старался.

– А мог бы…

– Тут я не мастак, – сказал Жора.

– Нужно побыстрей строить нашу Пирамиду, – сказал я, – сколько можно топтаться на месте?!. Необходимо действовать, действовать, а не…

Жора прервал меня:

– Стой, стой, – сказал он, – послушай меня. Ты должен усвоить это навсегда: действие – злейший враг мысли, ибо любая самая ничтожная и даже глупая на первый взгляд мысль предполагает отрешение от всего мира движений, всяких там перемещений и достижений успехов, отрешение от мира движений звезд и планет.

Жора прервал свою мысль, посмотрел на меня и продолжал:

– Когда человек думает, он должен остановить бег не только собственной плоти, но и несущегося мимо него мира. Чтобы мысль, пришедшая ему в голову, смогла изменить этот мир. Прошли те времена, когда прогулки по побережью под мерные накаты волн Средиземного моря, создавали мир мыслей для строительства будущего человечества. Я прав?..

– Возможно, – сказал я.

В течение нескольких месяцев мы каждый день обговаривали сложившуюся ситуацию. И решение было принято окончательно: строить! Смешно было даже предполагать, что мы могли от него отказаться. Ведь мы ждали этого момента с таким нетерпением! Отрешившись от химер славословия и отрекшись от всего, что заставляло нас любить жизнь, мы перестали видеть в ней все, что доставляло нам наслаждение и все свои силы устремили на ее спасение. Да! Нужно было безотлагательно действовать, спасать жизнь, спасать… Мы понимали: если не мы, то кто же?!. И если все-таки кто-то, то почему не мы? Вот эти ханжи и невежды, эти прилипалы и живодеры, эти Авловы, Здяки, Чергинцы, Переметчики, Шпуи и Штепы, Шапари и Швондеры, и Шариковы, и швецы… Эта шелушивая шушера, вот эти ублюдки?!.

Нет…

Мы понимали: если не мы, то кто же?!. И если все-таки кто-то, то почему не мы? (Это стало и нашим девизом!).

Глава 7

Как-то я застал Жору с огромной толстой книгой в руках. Грубый темно-вишневый переплет, какие миллионными тиражами издавались в Советском Союзе. Книга, казалось, вдавила Жору в кресло и создавалось впечатление, что теперь ему из него не выбраться до тех пор, пока не будет прочитана последняя страница. Она прочно удерживала своего читателя и, как бы мстила ему за такое запоздалое любопытство к своей величественной персоне.

Я знаю много толстых книг: Библия! Или «Война и мир». Или «Гаргантюа и Пантагрюэль», или «Дон Кихот», или «Словарь русского языка», или «Биология» (Вилли), или, скажем, «Улисс»…

Какую из них он не дочитал?

– Ты еще и книжки читаешь? – с издевкой, на которую способен только самый последний ехидна, спросил Вит.

– К твоему большому стыду я победил не все самые толстые книжки.

– Осилишь ли, а, ста-арик?

Не так давно Вит отпустил усы и бороду и теперь был еще больше похож на Жана Рено-Леона из французской картины про киллера. Если бы Вит был чуть повыше ростом, пошире в плечах, поплотнее в теле и не настолько лыс, он мог играть его двойника. А сейчас у него был такой вид, словно он только что придумал теорию относительности. Жора оторвал взгляд от книжки и, усмехнувшись, неуверенно произнес:

– Вряд ли.

– Что это, неужели Библия?

– Да, – сказал Жора, – наша Библия.

Он закрыл книгу и теперь можно было прочесть огромные золотые буквы на темно-вишневом коленкоре: «Капитал».

– Ух, ты! – произнес Вит.

– Да, – сказал Жора. – Я давно хочу вам сказать, что…

Вит неожиданно прервал Жору:

– Я и сам об этом думаю.

Почувствовав, что Наталья все это время смотрит на меня, я подошел к ней, мол, в чем дело? Я ждал подходящего момента, чтобы сказать Жоре о том, что пора ехать в аэропорт. Мы собирались на день-другой в гости к китайским друзьям. 

– … что твой прадед был на верном пути, – продолжал Жора.

– Ска-ажите-ка! Надо ж!..

Жора не замечал ерничания Вита.

– Он строил свою Вавилонскую башню, но не на песке, а на звенящих монетах. И был неплохой экономкой. Если бы он знал, что гены…

– Он был чистым экономистом, – сказала Инна.

– Всего лишь, – с сожалением произнес Вит, – а наша тетя Циля уже сегодня – старший экономист, но и она о генах мало что знает.

Вит всегда упоминал этот бородатый анекдот о тете Циле, когда ему нужно было прекратить всякий спор.

– Но работает не хуже Маркса, – сказала Наталья.

– Издеваешься, – сказал Вит, – В «Капитале» ни-и строчки о генах, даже Энгельс о них ни-игде не упоминает. А ведь его «Диа-алектика природы»…

– Слушайте новый анекдот, – вдруг сказала Вера, – подходит новый русский к старому еврею и говорит: «Папа, дай денег»…

Возникшую паузу снова прерывает ее голос:

– Все, – говорит она очень серьезным тоном и обводит всех внимательным взглядом, – все, – повторяет она еще раз.

Теперь все смеются.

– Вер, сама придумала? – спросил Боб, – it's very well!..

– Да…

Думать ни о чем не хотелось.

– It's o'key!

Я тоже говорил какие-то глупости. Чтобы не молчать.

– Вот вам чистая работа генов, – сказал Руди.

Генная инженерия…

– Да, генная инженерия – это прекрасно, – сказал Жора, – но пришло время и генной экономики.

– Вот-вот, – сказал Вит, почесав бородку, – я так и знал: генная экономика…

Я знал, что Жора давно вынашивал эту мысль. Однажды он попытался пробиться ко мне со своей генной экономикой, но не нашел никакого ответа. Тогда я даже не сообразил, что он имел в виду. Он и не стал разъяснять. Видимо, идея еще не совсем вызрела. И вот он решился.

– Чушь какая-то, – сказала Рая.

– Конечно, – поддержал ее Вит.

Признаюсь, и у меня до сих пор не было ни малейшего представления о Жориной «генной экономике» – что это? Можно ли инъекцией премьер-министру наносом, содержащих по всем признакам совершенный геном, повысить уровень ВВП или снизить цену за баррель нефти? В самом деле: какая-то чушь собачья… И ничего больше. Так я думал тогда. Так думали все, кто впервые услышал это. Никто до сих пор серьезно не воспринимал Жорину «генную экономику». Когда он читал курс своих лекций в Сорбонне, Оксфорде или Массачусетсе, вначале (рассказывал он, улыбаясь) тоже часто встречал недоумение и неприятие: какая еще «генная экономика»? Он терпеливо разъяснял. До тех пор, пока не приходило ясное понимание: теперь-то все it's o'key! Вначале и мы противились. Мы даже слушать не хотели. Поэтому перешли на Дарвина. Или на Мальтуса…

– Слыхали, – сказала Инна, – уже создан виртуальный неандерталец…

– Если бы не я, – сказал Вит, – из тебя давно бы сделали чемодан или да-амскую сумочку.

Наталья рассмеялась.

– Ты бы лучше побрился, – сказала Виту Инна, бережно снимая с его бородки хлебную крошку, – ты и без бороды – наш дедушка Маркс.

Я подошел к Юле и тихо спросил: что? Она медленно покраснела, потянулась к моему уху губами и прошептала:

– Вы меня берете с собой?

Поездка к китайцам была небезопасной, и хотя они уверяли нас в том, что нам ничего не грозит, мы с Жорой не стали рисковать.

– Нет, – сказал я.

– Ты же мне обещал! – настаивала Юля.

Мы тотчас забыли о Марксе и его слишком узком взгляде на жизнь. И «генная экономика» не легла нам в тот день на слух.

– Нам пора, – сказал я, обращаясь к Жоре.

– Да-да, идем-идем… 

Мне запомнился Жорин взгляд, которым он одарил всех присутствующих, слегка снисходительный радостный взгляд, каким любящий отец смотрит на шалящих детей: ах, вы мои милые несмышленыши…

Это же он придумал и свой «генный социум», и «генную экологию», и «генную власть»… Засилие Жориных генов! Жуть!

В Пекине он об этом не сказал ни слова. Зато там, среди китайцев, мне вдруг открылась вся тайна Жориной идеи. В самом деле: разве вся экономика жизни не соткана из генов?!.

– Главное в «Капитале», – заключил тогда Жора, – как делить? Правда, об этом в книжке – ни слова.

– Значит, Жора был прав?

– Его интуиция – как центурии Нострадамуса. Как иероглиф. Я понял это еще в Китае. Это и был тот самый Жорин культ, о котором из уст в уста уже кочевала по миру молва. Это был Жорин след на Земле.

И Юля была без ума от Жоры!

Глава 8 

Мы то и дело возвращались к нашим принципам.

– Это ведь не простое дело, – сокрушалась Света, – жить по вашим принципам невероятно сложно. А как же любовь и…

– Да, это трудно, – сказал Жора, – но в достижении наших целей плодотворно только чрезмерное. Умеренное же – никогда! Вот в чем парадокс и противоречие.

Казалось, говорить больше не о чем.

– Так вот эти самые наши принципы, – заключил Жора, – и составляют существо Пирамиды. Они лежат в основе «работы» каждой ее грани и обусловливают гармоничное и устойчивое развитие жизни совершенной и, будем надеятся, вечной. Правда, есть еще принцип трансмутации, но с этим нам придется пока подождать.

– Какой трансмутации? – спросила Света.

Жора зачем-то кивнул, как бы про себя отвечая самому себе. И ничего не сказал.

– А что, нанотехнологии и правда – это революция, – спросила Рита, – говорят они изменят уклад общества?

Жора улыбнулся.

– Мы же, родная моя, – сказал он, – и являемся продуктом этих самых нанотехнологий. Ведь мы состоим из мириадов всех этих молекул-наночастиц, из которых и сотворена жизнь. Это и есть та самая глина, которую Бог месит вот уже столько лет и, поскольку, мы взяли на себя Его роль, то, понимая это и научившись дергать правильно вожжи, мы и заставим эти самые бионанотехнологии двигать телегу жизни к совершенству. Ведь все эти гены и генчики, иончики и молекулы в наших руках, поэтому-то руки наши должны быть…

– А что за книжица у тебя в руке? – спросила Дрю.

– Эта?..

Жора закрыл небольшую брошюру в тонкой обложке, взял ее двумя пальцами так, чтобы всем было видно название и поднял до уровня глаз.

– Это и есть та самая «Стратегия совершенствования», где подробно изложено все, о чем я вам вот уже третий месяц рассказываю.

Дрю смотрела на Жору с нескрываемым недоумением.

– Что же ты не дал нам ее почитать?

– Кто хотел, тот читал, – сказал Жора, – здесь коротко и ясно все о том, как спастись самому и спасти этот мир. Коротко и ясно, – повторил он.

– Новая Библия? – спросила Элизабет.

– Наиновейшая, – сказал Жора, сделал паузу и добавил, – супербестселлер. И уже библиографическая редкость.

– И такая тонюсенькая…

– Совершенство не терпит сытых и толстых.

– А как же «Капитал»?

– Он тоже весь тут, – сказал Жора и потряс книжицей в воздухе.

– И мы сможем из всей этой глины, – не унималась Рита, – слепить искусственного человека?

– Бог же слепил, – сказал Жора.

– Но…

– Да, Он сотворил человека из глины жадным, завистливым, мелким, вонючим… И на глинянных ногах. Мы же вдохнем в него свет. Щедрость и силу, и смех… Мы наполним его совершенством! Это понятно?!.

– Еще как!..

Тогда Жорино «коротко и ясно» обласкало мой слух. Но почему Жора ни словом не обмолвился о трансмутации для меня осталось загадкой. Клеопатра тут бы нам здорово подмогла. Ведь приемы психофизиологической практики достижения бессмертия, основанные на принципах трансмутации, несомненно укрепили бы кладку кирпичиков жизни в нашей Пирамиде.

Глава 9

Вскоре мы и Стаса с его искусственными матками и плацентами, хорионами и пуповинами перетащили к себе.

– Ты не пожалеешь, – сказал ему Жора, – здесь безмерное поле для твоего творчества.

– Я никогда не сомневался, – сказал Стае, – в твоем умении обольщать людей, не суля им ни денег, ни славы…

Жора просиял:

– Стае, – сказал он, – ты – у нас не девочка, и уже не так молод, чтобы, задрав, так сказать, штаны, бежать за своим комсомолом.

Легкий на подъем, Стае перебрался к нам, не колеблясь. Америка ему тоже нравилась. Мы приняли его, как родного. Он располнел и сильно отяжелел. Не могу сказать, что он изменился настолько, чтобы я не узнал его, встретив случайно на улице. По-видимому, я слишком долго стоял и разглядывал его прежде, чем мы бросились друг другу в объятия.

– Что, я так изменился? – спросил Стае.

На это я только дружески потрепал его по щеке ладошкой.

– Дела заели, – сказал он, словно оправдываясь, – деньги, знаете ли, не дают продыху.

На своих искусственных матках Стае заработал солидный капитал и теперь, как каждый капиталист, терзался мыслями о новых проектах.

– Мы тебя быстро приведем в норму, – пообещала Наташа.

Она имела в виду теннис. И не только теннис – утренние пробежки по песчаному берегу, умеренность в еде, посты, молитвы… Вообще весь наш образ жизни – The Pyramiden Way of Life. Впрочем, мы были избавлены от заботы загонять каждого в наше стойло – наш стиль поведения: вольному воля, но никто не отказывал себе в удовольствии проповедовать его преимущества.

Вслед за Стасом прилетел к нам и Юра. Они встретились с Жорой так, словно только вчера расстались. Будто и не было этой пропасти лет.

– Ты здоров? – спросил Жора, и, не ожидая ответа, добавил, – это хорошо. А я здоров.

Я смотрел на них и радовался, что мне удалось снова собрать их вместе. 

– Слетаются птенцы к родному гнезду, – рассмеялась Ната.

– Юрка! Ты!?. – Тамара бросилась ему на шею, – ты – прелесть! Толстый какой, жирный просто…

– Крепкий, – сказал Юра и нежно обнял Инну, – не толстый, а крепкий.

– Да! А это что? – воскликнула Инна и ткнула указательным пальцем Юре в живот. – Ты же был худющий, как щепка!..

– Ань, привет…

– Юрка!..

Это было время радостных встреч. Мы сидели и пили вино. Как сто лет назад.

– Ты богат? – спросил Жора.

– Я счастлив, – сказал Юра, – кажется, счастлив. А ты?

Жора окинул его вопросительным взглядом. Затем:

– Я нищ как последний проныра, – сказал он, – но и баснословно богат.

– А где Шут, – спросила Тая, – кто знает, где теперь Шут?

Мне было интересно, как Юля встречала каждого – на «ты»:

– Ты сегодня ел?

Этим вопросом она встречала всех новеньких.

Я был восхищен: как хорошо Аня держится!.. С Юлей они встретились, как родные.

Глава 10

Объявился и Шут. Он нашел нас по интернету и тут же бросил все свои дела, чтобы быть с нами.

– Это какой-то цугцванг!

Это были первые его слова. Мы, конечно же, все изменились. Да! А разве могло быть иначе? Но его нарочито-насмешливый склад ума остался при нем. Это было время не только встреч, но и неожиданных узнаваний. Однажды расставшись и расставшись, казалось, навсегда, мы вдруг встретились снова и узнали друг друга… Не верилось, но прошли годы.

– Удача, я вижу, не обошла и тебя стороной, – сказал Юра Ане.

Мне показалось, что у Ани давно был готов ответ и на этот вопрос.

– Все люди верят в удачу, – сказала она, – но самые удачливые верят только в себя.

Были и вопросы, что называется, в лоб:

– Я слышала, ты стал киллером? – спросила Наталья.

– Тебе не терпится узнать правду?

Не переставая щурить глаза, Ната кивнула.

– Правда, – сказала она, – это одно из самых больших наслаждений человека. Без нее мир погряз бы в дерьме!

Юра только секунду держал паузу.

– Ты пользуешься правдой, – сказал он, – как инструментом дознания.

И еще секунду подумав, добавил:

– Как щипцами для пыток.

– Я просто ее очень люблю. Впрочем, можешь не отвечать.

Ната встала и отошла к окну.

– Я стараюсь никогда не делать людям больно, – сказала она.

Кто-то мог бы расценить эти слова, как упрек. Только не Юра.

– Я тоже, – сказал он.

Слух о том, что среди нас появился самый настоящий профессиональный киллер вызвал невиданный интерес. Каждый хотел задать ему свой горячий вопрос. Юра не прятался – пожалуйста! Правда, отвечал сухо, но без какого-то там нарочитого вызова, без восторженных нот в голосе, просто, словно рассказывал вчерашнюю газетную утку.

– У меня ведь такая профессия – заглядывать в глазок, – уточнил он. – Этим я зарабатываю на жизнь. И профессию, замечу, никогда не менял. Прежде я заглядывал в глазок объектива микроскопа, а теперь вот в глазок прицела… Разницы ведь никакой. Я использую свои знания и опыт в разных сферах жизни и на самом высоком уровне.

– А скажи, – приставала Инна, – а скажи…

– Это твой черный день, – сказал Жора, – держись!

Юра улыбнулся:

– Черные дни мои давно позади.

– Я тебе верю, – сказала Инна, – но…

– Да, – едва слышно сказал Юра, – убивал.

Он кротко стоял перед Инной, как стоят перед иконой, потирая свои пальцы и не мигая, смотрел через притемненные стекла своих очков прямо Инне в глаза. В эти недолгие секунды Инна была похожа на беспомощного щенка. Между ними повисла короткая тишина, затем Юра добавил:

– Да убивал, – сказал он. – Как мух!

Инна только сглотнула и ничего не сказала, а Юра уселся на диван и добавил:

– Мою работу всегда сопровождали одиночество и смерть. Так что…

– Но ты же убивал живых людей? – набросилась на него Ната.

– Ошибаешься – мертвых, – ни на секунду не задумываясь, сказал Юра, – и не людей – нелюдей… Для меня они были мертвыми.

– Как ты мог знать? – спросила Инна.

О том, что Юра убивал мертвых, у меня не было никакого сомнения. Я всегда знал, что он делил мир людей на живых и мертвых. Как Иисус. Эти мертвые, по его теории жизни (или смерти) тянут мир на дно пропасти. Поэтому, по его мнению, они и должны быть… Нет, не уничтожены! Они не должны мешать жить! А вести их отстрел… Мне казалось, что Юра это понимал: всех не перестреляешь. Он просто… Ему просто… Хобби, вот!.. Это для него было просто хобби!.. Хобби?!. Если честно – я не знал ответа на этот вопрос.

– Господи, какая дикость! – возмущалась Юля.

– Лишить человека жизни, – поддержал ее Стае, – это значит лишить жизни сто миллионов удивительных существ, обладающих… 

– Ошибаешься, – сказал Юра, – мертвые не могут ничем обладать, они же во власти тьмы! Там света нет, а значит нельзя ничем обладать…

По всему было видно, что ему было лень тратить слова на разъяснения.

Итак, мы снова были все вместе! И нас собрала Пирамида! Никому из них это, правда, и в голову не пришло. Только я это знал и, пожалуй, Жора, который без всяких сомнений теперь был уверен, что пришло время новых побед, а все неудачи и поражения остались в прошлом. Признаюсь, я очень обязан всем этим удивительным и неординарным людям. И никогда то, что мы пережили и сотворили не покинет мое сердце и память.

Глава 11

Пока я гонялся по свету за Аней и Юрой, Жора с ребятами, дай Бог им здоровья, проделал огромную подготовительную работу. Он восхищался:

– Это был сильнейший мозговой штурм! Целая вереница проблем одна за другой были решены в считанные дни. Мы расчистили, так сказать, плацдарм для строительства, вычистили авгиевы конюшни, в общем сделали все lege artis. Я надеюсь, тебе понравится.

– Я уверен, – сказал я.

Меня ведь на самом деле ничуть не интересовало, как им удалось достичь запланированных результатов, для меня важно было, что они спелись. Я хотел только одного – сбить их в крепкую команду, склеить, скрепить…

– Нам нужно было хорошенечко въехать в тему, – сказал Жора.

– Я тебя понимаю.

– И, заметь, все это мы сделали без тебя, – добавил он, улыбнувшись.

– Видишь, Скрепнин, – заметила Тая, – мы и без тебя теперь можем…

Я обещал ей привезти из Парижа модные клипсы и не привез.

– И без Лесика, и без Ушкова? – спросил я.

Жора только хмыкнул.

– Зато с Инкой и Натой, они у тебя просто…

– У нас.

– И со мной, – сказала Тая, – я же тоже!..

Юля молчала.

Мы собрались с мыслями, сбились в теплую кучку, свились в плотный рой и, уверившись в своих силах, решили: пора!

Но не тут-то было. Нужно просто хорошо знать Жору.

И опять, уж в который раз, мы собрались как-то вечером.

– Что ж давайте-ка, – сказал Жора, – еще раз взвесим камни, которые мы собрали.

Он сидел и курил свою трубку. Собирать камни было его любимым делом. Прежде чем штурмовать новые бастионы, Жора любил подвести итог пройденному этапу.

– Что мы можем и чего не можем, – сказал он, – и на что мы можем расчитывать с тем, что мы можем? 

Все притихли и посмотрели на Жору с нескрываемым любопытством: что еще он нового мог нам поведать?

– Итак, первое…

Так всегда начинался у нас новый этап.

– Мы легко можем получить клон из живых клеток: кожи, крови, спермы, мочи, слюны… Из любых – печени, почки, кишки…

– Не тяни, – сказала Тина.

– Второе: из ядра мертвых тканей – мумии, формалин, криостат…

– Есть и это…

– Теперь – известное биополе плюс стволовые клетки с их последующей трансформацией…

– Дальше…

– У нас есть «Малышка» и стимуляторы роста…

– Есть и это.

– Наконец, гетерогенный геном, по сути искусственная жизнь на любой заказ, – спасибо Крейгу…

– Прекрасно!

– Таким образом в наших руках могучая технология преобразования мира! Пора собирать камни для строительства…

– Никто не спорит.

– Что ж, да здравствует Пирамида!

– Ура!

– И здесь очень важно – не переспешить.

– Да поможет нам Бог!

Будто кому-то из нас было неясно, что назад пути нет!

– Юль, ты готова?..

И в тот же день Жора улетел в Швецию. Бжезинский сам позвонил нам и пригласил на заседание клуба.

– Заседание клуба? – спрашивает Лена.

– Бильдербергский клуб… Я же рассказывал.

– Не помню.

– Да. Нужно было принимать решение о финансировании строительства Пирамиды.

– Это же… Страшно сказать! Это же огромные деньги!

– Но и nervus rerum![26]. Сам Нельсон Рокфеллер вместе с Бушем и Киссинджером предложили нам свое участие, когда Жора убедил их в неизбежности ломки старого мира.

– Ломки?

– А разве этот мир не заслуживает перемен? Этот мир, как и тот Рим свое отжил. И правление клуба…

– Чем же они занимаются?

– Правят миром. Они – все! Правительство мира. Это только кажется, что в странах правят короли и президенты, что есть ООН, Совет Европы и Совет Безопасности, разные другие надгосударственные структуры. Нет. Есть бильдербергеры! Масоны, розенкрейцеры, мормоны… Орден иллюминатов! С тех пор, как… Кстати, этому Ордену – 6000 лет! Ровесник пирамид! С тех пор, как потомки пришельцев вручили шумерским жрецам каменную Книгу власти, эти иллюминаты и замахнулись на абсолютную власть над миром. Потомки разумных рептилий… На протяжении тысячелетий в орден входили лучшие умы человечества. Сами рептилии ассимилировались среди людей, их ДНК ничем не отличается от нашей. Разве что разница в частотном поле…

Жора смеялся:

– Это инопланетные существа, принявшие образ людей… Клонировавшие людей как программу по ДНК для использования в качестве рабов.

Он просвещал нас: – Все они появились в Шумере, Египте, а затем в правящих слоях Европы и дальше – мира. Состоят из 48 семейств и все кровно связаны между собой. Они стремятся к установлению Нового Мирового Порядка, единства мира под единой политической, финансовой и религиозной властью… себя любимых… Они изобрели религию для поддержания человека в страхе…

Жора даже нарисовал их портрет: – Они отличаются мясистым горбатым носом и оттопыренными ушами. Но главное – это их нечеловеческие глаза. Часто смотрящие в разные стороны как Хамелеоны… Всмотритесь в глаза Ротшильда…

Жора показал портрет Ротшильда.

– Видите… А вот вам принц Нидерладский Бернхард, который после войны создал Бильдербергский клуб (мировое правительство), в состав которого и входят большинство приведенных тут товарищей… Дюпоны, Рокфеллеры, Онассисы и прочие ящеры… Их символ – всевидящее око. На долларовой банкноте – вот, видите?

Жора извлек один доллар и продемонстрировал нам это око.

– Но тут есть и наша пирамида! А над ней надпись: «Novus ordo seclorum», что значит – «Новый мировой порядок». Так что теперь мы с ними напрочь повенчаны, – заключил Жора, – их око и наша Пирамида! Как Ленин и партия!

Мы, конечно, удивлялись:

– Надо же!..

– Самые богатые и влиятельные люди в мире. Это они контролируют выборы во всех странах мира. Кто им нужен, того и избирает народ. Это они контролируют все земные конфликты: нужна маленькая война – пожалуйста! Нужен мир во всем мире – милости просим! Цены на нефть, продовольственные программы, рождаемость и смертность, ядерный арсенал, даже управляемые смерчи и торнадо, рукотворные извержения вулканов и цунами… Все! Все в их руках. Сказано же: правят миром! И цели у нас теперь едины: единое мировое правительство, где правит Дух, а не жалкая плоть… Еле уговорил их! Теперь им постоянно приходится бороться со своей звериной сущностью, рептильей натурой…

Чуть не пришибли…

Поговаривают, что они сотрудничают с инопланетянами…

– Брось. Это же…

– Инопланетяне – как источник безграничной власти.

– А вы, ты, Жора, Юра, Аня, Юля… Вы, случайно, не инопланетяне?

– Ты же видишь – нет! Мы живые, вот, потрогай меня…

– Se non е vero, е ben trovato[27] И что же твои бильдербергцы? Они согласились? Они готовы отказаться от своих миллиардов, от власти?!.

– Они – умные! Они не только готовы, они с радостью бросят все свои накопления под ноги совершенству. Упадут ему в ноги!

– Ты меня удивляешь!

– Они и сами были удивлены своему решению. Но потом, когда все было учтено и просчитано…

– Где же выгода? В чем их бонус?

– Ты меня удивляешь: принципы! Наши принципы! И-и-и… решение всех проблем. Всех земных проблем. Мир спасен! – разве это может быть кому-то невыгодно?.. Жора так им и сказал: «Теперь вы – как боги!..». 

– И они?..

– И они подписали чек.

– На какую сумму?

– На всю сумму стоимости нашей планеты: море денег… Ведь сегодня деньги – это…

– Эквивалент труда.

– Да, чтобы мир избавился наконец от денег нужен беспримерный труд, работа до кровавого пота, и для этого необходимо много денег. Вот такой замкнутый круг. Порочный и позорный круг, разорвать который под силу лишь совершенству. Да! Совершенство – всесильно! Наши принципы… Материальная нищета – это добровольная жертва нашего духа! Это – как распятие Христа! И вот еще что: самая сильная власть на Земле – это власть над совершенством. Это и есть истинное совершенство.

– Так много совершенства?

– C'est la vie![28]

Глава 12 

Я не уверен, что в своем рассказе придерживаюсь хронологии, но все события, которые произошли, все, что с нами случились, изложены, на мой взгляд, достаточно точно и подробно. Я допускаю, что в этой последовательности могут быть прорехи, но отдельные эпизоды до сих пор стоят у меня перед глазами так отчетливо и ясно, будто все это было только вчера…

Иногда я позволял себе с кем-нибудь вырваться из объятий умопомрачения, этого ига совершенствования. Нередко с Юлей. Мы забирались в самые отдаленные уголки Земли… Ночью там, на юге, сквозь быстрые белесые облака светили огромные яркие звезды, на дождь и намека не было, утро было тоже солнечное, верхушки гор еще не охвачены заревом, не пылали золотом, но вот-вот луч коснется и их. Небо не фиолетовое, не голубое и не синее, высокое и чистое, как лестница Иова. Никакого грома, никакой музыки, только крики чаек, которые летают и над поселком, да шелест листвы платанов. Воздух свеж, никаких запахов, даже лавровые кусты не пахнут.

Год тому назад я дал себе слово к нынешней осени выпустить брошюрку, листов тридцать шесть – сорок. «Стратегия совершенствования». Как, не страшась страданий и самой смерти, жить на земле? Мне казалось, что я сумею рассказать людям, донести до каждого правду жизни. Все, что сказано до меня Сократом, Сенекой, Спинозой и Фрейдом тоже правда. Библия, Веды, Коран и Талмуд ответили на все вопросы бытия. Почти на все. Почему же человечество несчастно?

– Пирамида, – сказал тогда я, и рассказал еще раз о том, что сам пережил и выстрадал.

– Египтяне?

– Нет-нет, – сказал я, – это Пирамида Духа. Человек осваивает, завоевывает планету… Численность населения растет, и его волнует проблема больших городов. Здесь, на Земле, мы уже так наследили, что теперь должны входить в Храм жизни, хорошенько вытерев ноги…

– Об этом можно где-нибудь прочитать?

– Вот, держи! Эта книжонка сегодня идет нарасхват.

– Что это, твоя Нобелевская речь?

– «Стратегия совершенствования».

– Та самая инструкция?

– Там же сказано: «Стратегия».

Ни один Юлин жест, ни одно ее слово меня не раздражали, даже ее привычка отвечать вопросом на вопрос: «А ты?». А ее неумение справиться с обычным пистолетом, когда мне приходилось рисковать и ее жизнью, меня просто восхищало.

– Рука, – говорю я, делая резкий поворот вправо, – рука…

И когда машину выравниваю, снова бросаю:

– …прямая!

И снова ору:

– Рука – прррямая!..

– Я помню, – едва слышно говорит Юля и разряжает всю обойму в преследующего нас мотоциклиста.

Только потом, в постели, я шептал ей на ухо слова благодарности и признательности.

На нас уже тогда охотились как на зайцев.

Из движущегося с бешеной скоростью автомобиля этот мир разглядеть невозможно. Но и, сидя за рулем, тоже нельзя наслаждаться картиной мира. Я ловил себя на мысли, что иногда даже любуюсь этими пальмами, освещенными лучами заходящего солнца, этими дальними синими вершинами гор, этой золотом залитой поверхностью океана… А ведь я хотел коренным образом изменить эту жизнь. Зачем?

– Почему ты не отвечаешь? – спрашивала Юля.

Если бы я знал ответ.

– Разве строя свою Пирамиду, – спрашивает Юля, – ты не плетешь новые сети для человечества?

Я и сам над этим не один раз задумывался. Я помню, что что-то о сетях недавно читал у Марка Аврелия или у Сенеки, кажется – у Сенеки. Да, у Сенеки. Я помню прочитанное дословно: «Никому из смертных не сравниться с пауком в тканье». Я делаю для себя новое открытие: я – паук!

– Не плетешь? – спрашивает еще раз Юля.

– Ткут пауки, – отвечаю я.

– Да нет, – уточняет Юля, – я в том смысле, что ты – как ловец человеков…

Я помню из Сенеки и следующее: «Этому искусству не учатся, с ним рождаются».

Разве я рожден со способностями каменщика, строителя Пирамид? Попросту говоря, не масон ли я?

– Ловцы человеков – апостолы, – разъясняю я, – я же – паук, человек – паук…

– Не обижайся, пожалуйста, улыбается Юля, – ну, плыз, я же…

Ее «плыз» звучало упоительно!

– Обижаться, – повторяю я, – это удел холуев и лакеев, ты сама говорила – удел горничных…

Глава 13 

Сначала мы, конечно, смоделировали Пирамиду. От а до я. Каждый винт, каждый болтик… Каждый ген и его фенотип!

– Как такое возможно? – спрашивает Лена.

– Нам удалось! Вся Америка, да что там Америка – весь мир ринулся к нам в помощники. Да-да, ученые всего мира считали за честь участвовать в этом проекте. Мир ведь зашел в тупик. Каждый здравомыслящий политик понимал, что цивилизация на краю гибели. Армагеддон вошел в каждый дом, и только слепой не мог этого не видеть. Особенно старался Римский клуб. Каких только прогнозов и моделей будущего не напридумали! Но все они сводились к одной – край! И вот наша «Стратегия совершенствования» стала началом координат нового времени, точкой отсчета. Это был всевселенский, небывалый доселе мозговой штурм! Лучшие умы мира!.. Мы работали, не разгибая спин, мозги гнулись и плавились… Никто уже не варился в собственном соку, мы пили коктейль всеобщей свободы мышления. Архитекторы новой жизни, мы участвовали в преображении мира и каждый чувствовал себя богом. И социальная инженерия дала свои плоды. Мы создали нашу виртуальную Пирамиду, тысячи компьютерных персонажей…

– Цивилизационные игры? – спрашивает Лена.

– Что-то похожее. 

Как когда-то для поиска Юры, ребята из «Google» создали нам его виртуальную модель, так и сейчас мы построили компьютерную модель Пирамиды, собственно, модель идеального социума, если хочешь, – Града Божьего! Да-да, именно!.. Над нею трудились уже давно, с того самого момента, когда Жора еще в Москве познакомился с Мишей Брином и его сыном Сергеем. Вернее, с тех самых пор, когда Жора по-настоящему уверовал в Пирамиду, в неизбежность ее построения. Модель была великолепна, знаешь, просто блистательна!.. Это был рай! Люди там жили, как во времена Адама. Все деревья познания добра и зла мы, конечно же, повыдергивали с корнями. Еву сразу же одели в красивые, но скромные одежды, и все яблони заменили на пальмы. Адам стал садовником… Что же касается змия-соблазнителя, то из него мы сварили уху… Мы наделили каждого такими качествами, такими добродетелями!.. Это была виртуальная страна Совершенства, Новая Атлантида, если хочешь, – Царство Небесное…

– И Иисус…

– С Иисусом не все так просто, как кажется. Быть может, поэтому у нас и пошли потом сбои. Но модель – это всего лишь модель, нам же нужны были живые люди… А модель была лишь подсказкой, штампом, матрицей, обычной инструкцией, но она помогла нам верно выстроить свою стратегию достижения цели. Ну и тактику, конечно, и каждый наш шаг.

Тысячи компьютерных персонажей с нашими апостолами во главе мы расселили в виртуальном мире и дали им полную свободу действий – живите! Сейте, пашите, стройте жилье, производите товары и машины, творите, любите, рожайте детей…

– Прекрасно! И что?..

– Мы натоптали их геномы всеми известными добродетелями, известными человечеству: никакой борьбы, никаких войн, никаких революций…

– Да-да… И?..

– И эта виртуальная цивилизация… Можно скептически ухмыляться, но дело обстоит именно так: близок, как никогда близок конец эры греха, мир на новом витке развития; вот-вот настанет день, когда горб мира выровняется, когда животные страсти (это же атавизм!) изживут себя, и только в книжках можно будет прочесть о змеиных уловках человека прошлого, о волчьих его повадках, лисьей хитрости, слоновьей нерасторопности и заячьей трусости… О нечеловеческой страсти к накопительству, жадности, скупости, скряжничеству и нещедрости… И вот все это умрет навсегда. Можно над этим смеяться, но совсем скоро каждый увидит это собственными глазами.

Мы вбили себе в голову во что бы то ни стало достичь желаемого результата, брались сразу за несколько дел и, конечно же, совершали ошибки. Не понимаю, как от этих беспрестанных, упорных и чрезмерных усилий мы не сошли с ума. Страсть к совершенству превратила нас в маньяков.

– Ты уверен? – спрашивает Лена.

– Мы освоили методику выращивания нейроцитов in vitro в лабораторных условиях, а потом…

– In vitro!?.

– Мы вырастили мозг не только Эйнштейна, но и твоего любимого Маркса, и Пригожина, и Маккиавели… «Голова профессора Доуэля». Гаврилишин нам помог в экономике… И в случае необходимости использовали эти головы при мозговом штурме для решения трудноразрешимых проблем.

– Вы брали напрокат мозг Эйнштейна? – спрашивает Лена.

– Да, на пару часов, на сутки… Это был коллективный мозг.

– Коллективный мозг и брейн стоминг?

– Да. Это был и кабмин, и парламент, и конгресс, и кнессет, здесь была и Палата лордов, и Дума, и Совет старейшин, объединены все формы правления. И не было короля. Ни короля, ни президента, ни шейха, ни… Правила, собственно, машина. Она принимала решения, предлагала несколько вариантов и прогноз развития тех или иных событий. Учитывалась каждая мелочь, способная изменить в будущем ход истории.

– Такая как?..

– Да любая, самая незначительная на первый взгляд, скажем, глянец плеч Жозефины или блеск глаз Таис…

– Блеск глаз?

– Неодолимый признак творческого потенциала любого вождя.

– Улыбка Джоконды?

– Да, кокетство – как двигатель прогресса.

– И не было никакой борьбы за власть?

– Никакой…

– Никаких партий, идеологий?

– Они не имели смысла. Любая идеология – это пустышка, поскольку каждый день жизнь преподносит такие уроки существования и развития, какие невозможно предусмотреть никакой идеологией. Идеология – это догма, тормоз и враг развития, застывшая, окаменевшая мысль. Застывшая лава еще вчера грохочущего и брызгающего новыми мыслями политического вулкана. Это рудимент политики, анахронизм. Подчинившись какой-либо идеологии и следуя ей, общество заливает свои легкие суперпрочным цементом. У такого общества нет будущего, поскольку оно перестает свободно дышать.

– Даже Америка, даже Китай?

– Даже Лихтенштейн и Монако.

– И Ватикан?

– Пока белый дым вырвется из трубы на свободу, не одна голова претендента на роль Папы рухнет на плаху святого престола.

– Значит, роль каждого игрока в этом вертепе?..

– Да, весь мир – театр… И битва за трон никогда не выявит победителя. Совсем скоро мир станет един, как…

– Невероятная скука!

– Ты не поняла: един – не значит однообразен. Он будет един, но разнообразие его будет таким же пестрым. Ведь для этого Бог и дал каждому из нас по три с половиной миллиарда нуклеотидов. Чем выше гетерогенность системы, тем она устойчивее и ее энтропия неизменно растет. Единство мира в его генофонде, а проявление, манифестация, вся феноменология жизни, останутся бесконечно яркими и богатыми. Традиции, чувства наций по-прежнему должны уважаться. Никаких шовинизмов, нацизмов и национализмов. Никаких расизмов! Все авгиевы конюшни геномов будут напрочь очищены от всех скотских поползновений.

Мы понимали, что вполне возможно, именно это неясное, расплывчатое, чисто абстрактное представление о Пирамиде и являлось камнем преткновения, вызывая среди нас споры, недомолвки и даже мелкие ссоры. И все же меня радовало, что каждая такая стычка проясняла какую-нибудь деталь, линию, штрих в строящемся сооружении, просветляла наше будущее. Я радовался даже чашечке кофе, которая объединяла нас за завтраком и особенно партии в теннис, когда, проиграв свой сет, Инна искренне казнила себя за неудавшийся эйс и потом просила меня подавать ей мячи для отработки техники подачи. Но самую большую радость мне доставляли минуты общения с Аней, живописные минуты искренней радости, деля которые на двоих, мы были счастливы. Поздним утром, медленно выбравшись из ленивой постели, раздвинув полоски жалюзи и удостоверившись, что небо чисто от туч, она, тотчас распахнув окна настежь и встав на цыпочки, тянулась руками и всем телом к уже высокому солнцу… И вдруг начинала петь…

– Ты был счастлив с ней? – спрашивает Лена.

– Она была неравнодушна ко мне.

Глава 14 

Юлиному любопытству не было предела:

– Расскажи, расскажи еще раз об этом чуде…

– О каком чуде?

– О любви…

Юля, как всегда, открыто посмотрела мне в глаза.

– О любви?.. О любви ты все уже знаешь.

– Каждый раз ты рассказываешь по-новому.

Я не помню, что вообще когда-либо рассказывал ей о любви. Между слов можно было, конечно, прочесть, что мне доводилось в жизни испытывать это чувство, но чтобы об этом кому-то рассказывать – нет. О любви не расскажешь словами. Все что сказано, считаю я, сказано неверно и наверное впустую. Любовь молчалива, нема. И каждый знает, что это такое. Облечь в слова – значит фарисействовать, даже юродствовать. Мы ведь произносим слова для того, чтобы за них спрятаться. Чтобы мир знал нас такими, какими мы хотим ему казаться.

– Чудо любви непостижимо, – говорю я. – О том, кого мы любим, мы рассказываем меньше всего. Мы просто знаем, что любим. И все слова, сказанные об этом кажутся никчемными и даже ложными. У этих слов нет никакой надежды выразить это чудо. Любовь – это Бог. Она не признает разговоров всуе.

– Значит, ты считаешь…

– Не надо считать.

– Что же, по-твоему…

– Нет-нет, – говорю я, – любовь – это такая природа и такой порядок вещей во Вселенной…

Юля не понимает:

– Порядок вещей?..

– Нет смысла писать какие-то там законы сосуществования между людьми, если они не пронизаны, не наполнены духом любви.

– И в твоей Пирамиде все законы наполнены…

– Переполнены, – говорю я, – а как же!?.

– Что ты ищешь? – спрашивает Юля.

– Вот, – говорю я, взяв с книжной полки увесистый том, – вот послушай… 

– Что это?

– Точка зрения, – говорю я и читаю: «Смысл любви состоит в том, чтобы с трудом отыскать бабу, которая органически не способна тебя полюбить, и бухнуть в нее все: душу, мозг, здоровье, деньги, нервы».

– Кто это? – спрашивает Юля.

– Твой современник.

– Что же по-твоему самое страшное для любви?

Я это уже говорил: разочарование. Юля в полной растерянности:

– И ничто ее не может спасти?

Я и это уже говорил: истинной любви, что от Бога, не нужны костыли и подпорки. И всё же, и всё же – что такое любовь? Любовь, думаю я, – это бездонная чаша, любишь – пей, хоть залейся, а разбил – не склеишь…

– Своими ответами ты открываешь двери не для ответов, но для проблем, – говорит Юля.

– Проблем? Разве у нас возникли проблемы?

– Проблем нет, но уже, кажется, слышен скрип двери.

Никакого скрипа я тогда еще не слышал. Но Анин вопрос не выходил у меня из головы: «Что-то случилось?».

Глава 15 

Проект первого города-Пирамиды был разработан давно, и теперь пришло время вдохнуть в него жизнь. Где строить? Это были недели мучений. Сначала (если верить легенде) Бог создал свой Эдем где-то в Атлантическом океане. Говорят, Атлантида была чудесной. Если верить Платону, что-то Ему не понравилось и Он смел ее с лица Земли своей справедливой ладошкой в небытие, как сметают со стола остатки пиршества. Затем была гора Арарат с Ноем и его ковчегом (кстати, новый потоп Нострадамус предрекал в августе 1999 года, когда сошлись в крест все планеты. Что-то там не сошлось), а затем было Междуречье – плодородный полумесяц от Иудеи до Персидского залива, где-то в устье Тигра и Евфрата. Дождевые тучи цеплялись здесь за вершины гор и, чтобы напоить плодородием землю, беспрерывно лили дожди. Золотое место для зачатия цивилизации! Так и случилось, здесь она и была зачата, и мы до сих пор живем в ней. Но когда все это было? Прошли тысячелетия! Времена изменились, и мы изменились вместе с ними. Tempora mutantur et nos mutamur in illis[29]. Зачем нам вершины гор, зачем нам дожди? К тому же на поверку и эта цивилизация оказалась никчемной: снова войны, непонимание, неслыханная роскошь и беспримерная бедность… Снова удручающая разница и рознь. Бог еще раз доверился человеку, и человек в очередной раз не оправдал Его доверия. История повторяется с невероятной дотошностью: нас ждет новый потоп. Содом и Гоморра уже затаились и ждут своего часа. Собственно, Страшный суд уже начался, и только слепой этого не замечает… Спасение – в новом Плодоносном Зачатии. Это понятно? Нужен новый виток истории. Это понятно?

– Как день, – говорит Лена.

Прислушиваясь к голосу здравого смысла и учитывая свидетельства научных отчетов и изысканий, мы споро кинулись искать новое благословенное место для своей Пирамиды. Там, где не ступала нога человека. Был собран, обработан и проанализирован огромный материал. Мы слушали доклад целой армии специалистов. Компьютеры, что называется, просто дымились. По нашему желанию из памяти машин извлекалась любая справка. На стеллажах, на окнах на полу лежали груды книг и журналов, свежих и старых газет. Отчеты научных обществ были досконально проштудированы…

– А что говорит наш космический мониторинг? – спросил Жора.

Команда Волошина тотчас представила снимки спутниковой фотосъемки. Мы смотрели, слушали, спрашивали, спрашивали…

– Ты нам скажи, – спросил Жора, когда Вячеслав закончил доклад, – ты хотел бы жить там, куда собрался закинуть нас? Это же край Земли!..

Волошин, ухмыльнувшись, достал сигарету, нарочито долго искал зажигалку и, наконец, усевшись в кресло и прикурив, произнес:

– Я, может быть, и искал для себя.

Он выдохнул дым и добавил:

– Имея в руках такой метод прощупывания качества жизни, грешно было бы не применить его для устройства собственной старости.

– Не рано ли печешься о старости? – спросил Стае.

Мы обшарили каждую пядь Земли, каждый закоулочек. Все забытые Богом участки были изучены и хорошенько зачищены. А как же! Ведь нужно было начинать жизнь с чистого листа!

Вот какими были наши планы, вот как широко мы мечтали… Все, что нам предлагали машины было отвергнуто. Все места припылились, оказались исхожены и засижены, как стекла витрин у плохого хозяина. Печь споров была раскалена до-красна, доходило до драчек… Когда пыль баталий улеглась, кто-то предложил строить Пирамиду на обжитой земле – в Ватикане, в Монте-Карло (как и договорились с принцем Альбертом), в Лихтенштейне, на островах Японии, в Австралии, в Швеции или в Швейцарии, даже в Америке… Почему нет?

– Рай в отдельно взятой стране? Это же чистой воды ленинизм!

– Ну да! Ленин хоть и лысый, но как-никак гений.

– Что если мы переберемся в Гренландию?

– Я бы предпочел Шпицберген, – сказал Юра, – вечная мерзлота, сто тридцать метров над уровнем моря… Там, кстати, вот-вот будет готов Ноев ковчег – хранилище для семян. Четыре миллиона образцов со всего света! Если вдруг случится очередной потоп, новый мир начнется отсюда.

– Это же почти на Северном полюсе! – воскликнула Юля.

– Вот-вот! Самый нуль! Я говорил с Кери Фаулером – он согласен. Да и Грета Эвлен и Пер Сефланд не против. 

– Кто такие? – спросила Нева.

– Правительство и губернатор, – сказал Юра.

– Жуть! – сказал Жора, – край земли. Да и холод собачий!

– Или на остров Пасхи, – сказала Юля, – там теплынь…

– Мне больше нравится остров Рапа, сказала Тамара, – воистину край земли: до ближайшего острова Раиваваэ аж 600 километров, а до Таити – целая тысяча! Там прекрасная крепость – Моронго-Ута, уже расчищена Туром Хейердалом для строительства нашей Пирамиды. Или остров сокровищ Стивенсона! Кусок камня, рядом Карибы… Чем не будущий рай?!.

– Или в Израиль, начнем с Иерусалима! Все-таки Город Мира!

– Я бы со-оветовал всем Алькатрас, – сказал Вит. – Остров пуст уже более тридцати лет. Че-ем не чистый лист?

Глава 16 

Мы искали, примеряли на себя разные страны, как перчатки.

Проектов было множество, и конкурс был жесток, в конце концов его выиграли французы. Но нам не все нравилось, что они предлагали. Зачем, скажем, нам их Эйфелева башня без единой заклепки? Хотя проект Лувра в виде пирамиды нам подходил…

– Возьмите в конце концов какой-нибудь ну совсем необитаемый остров, – робко бросила в пламя спора свое предложение Инна, – я согласна быть Пятницей…

Утром в июне мы взяли огромный глобус…

Рассыпанные желтым пшеном на голубой карте мирового океана острова, острова… Каролинские или Соломоновы, или Филиппины, или Кука, или Фиджи, или…

– Мне нравятся Принцевы острова в Мраморном море, – сказала Пенелопа, – правда, с турками я не смогла бы жить долго…

– Что так?

– Чересчур темпераментны…

Мы искали… Тысячи зерен! Есть ли необитаемые? Может быть, есть безымянные? Машина просканировала и прошлась ковровой бомбардировкой поиска по всем территориям. Ответ был один: человек успел наследить везде. Ни квадратного метра, ни дюйма на этой Земле не осталось девственного. Рыло человечества рылось даже в недрах гор и глубинах вод.

– Что ж, крути, – сказал Жора, навесив свою могучую ладонь с растопыренными и шевелящимися, как клешни краба, пальцами над вращающимся экватором глобуса.

Наш виртуальный самолет-разведчик стал кружить то над водами Атлантики, то над водами Тихого океана, до тех пор, пока Жорина медвежья лапа с широко растопыренными пальцами и покрасневшими от прилива крови ногтями часам к четырем ночи не рухнула в воды Индийского океана. Все, кто стоял рядом с Жорой отшатнулись от глобуса, а Юра рукавом своей толстовки даже смахнул с лица соленые брызги якобы выплеснувшейся из океана воды.

– Вот так и возникают цунами, – сказал он.

В напряженной тишине было слышно, как грозно шумит, спеша к берегу, вздыбившаяся волна. 

– Здесь, – прорычал Жора и кашлянул.

Глобус, оглушенный ударом его руки, тотчас замер и, мне показалось, даже задрожал. Показалось: ось земли дала крен, а земля качнулась. Затем медвежья лапа сползла с него и ее пальцы, большие и толстые созидательные пальцы скульптора и кузнеца, я не мог отвести от них взгляда, стали медленно и мягко сжиматься в кулак. Это был самый большой и грозный кулак, какой мне довелось когда-нибудь видеть и тяжесть которого никто, я был в этом уверен, не взялся бы на себе испытать. Это было прекрасное зрелище – грозящий всему миру Жорин кулак! И мир (глобус) зашатался в испуге. Теперь и весь мир, и каждый из нас чувствовал власть этой крепкой руки и понимал, что она единолична, бесспорна и безоговорочна. Всем сразу стало понятно: поиск закончен. А с ним исчезли и все наши шатания. С пониманием этого тотчас пришло веселье.

– Я же не умею плавать.

– Где же наше шампанское?!

Когда Жора убрал руку с карты, кто-то робко ткнул указательным пальцем в синь Индийского океана и спросил:

– Здесь что ли?

– Угу, – буркнул Жора и упал в кресло.

Мы стояли и ждали: ведь конкретно не было произнесено ни слова.

– Жор, ты должен произнести это название, – сказала Тамара, – все пальцы указывают на тебя.

– Мьей, – сказал Жора, – я же сказал: Мьей! В конце концов, это не имеет никакого значения…

И мы снова окружили глобус. Почему Жора выбрал этот островок я до сих пор не имею представления.

Глава 17

Из центра океана все, кто был в нашей виртуальной лодке, потихоньку переплыли в Андаманское море и через каких-то полчаса мы уже гуляли по побережью Пхукета. Рядышком, через три пальца на карте, синими бусинками был рассыпан Мьей. Или Мергуи. Все сошлись на том, что лучшего места в мире, чем этот солнечный и вечнозеленый архипелаг просто не сыщешь.

– Вы что же не доверяете моему чутью, – удивился Жора, когда кто-то попытался оспорить его решение, – я же видел такой дивный сон…

– Может, все-таки Галлапагосы?.. Дарвин, помнится…

Этот робкий голосок был расстрелян в упор:

– Кто такой Дарвин?

Рассмеялись. И снова вспомнили о шампанском, о крабах…

Все устроились поудобней в креслах и теперь, поглощая прохладу пузырящейся, оживленно шипящей на нас, искрящейся пены, слушали рассказ знатоков и смотрели кадры о будущем рае.

– Без космической фотосъемки мы бы еще долго блуждали, – убеждал всех Волошин, – а теперь мы во всеоружии, мы теперь на коне…

При этом зеленые глаза его хитро блестели.

– Может, нам всем перебраться в твой космос и там строить Пирамиду? – спросила у него Наталья.

В моем доме места всем хватит – пожалуйста!..

Волошин говорил так, будто был хозяином космоса.

– Между прочим, если хотите знать, – с видом знатока недалекого будущего произнес он, – мы со Стивом давно предлагаем найти новые дома для жизни не на островах Индийского или Тихого океанов, не в Атлантике или в Антарктиде, даже не в Монако или в вашем любимом безупречно строгом и правильном Ватикане, а там, – он лениво ткнул указательным пальцем правой руки в потолок, – в космосе…

– На Небе? – уточнила Наталья.

– Именно там, – сказал Вячеслав, – в космосе.

Со своим другом, астрофизиком Стивеном Хокингом, известным знатоком черных дыр, они уже давно пугают людей угрозой уничтожения Земли. На пресс-конференции в Гонконге, где мы втроем в очередной раз слушали эти угрозы, Стив заявил: «Мы не найдем ничего такого же хорошего, как Земля, если не отправимся в другую звездную систему. Если даже мы сами не уничтожим себя в ближайшие сто лет, мы должны заполучить космические колонии, которые должны существовать без поддержки людей».

Жоре не понравилась эта ученая спесь. В самом деле: жизнь на Земле находится под постоянно растущей угрозой уничтожения. Вдруг вспыхнет ядерная война! Ведь если ружье висит на стене (атомная бомба) оно обязательно когда-нибудь выстрелит. Никто не знает спасения и от глобального потепления, которое неуклонно шествует уже по планете. Все TV и газеты трубят об этом, но ничего существенным образом не предпринимается, чтобы хоть как-то этому воспрепятствовать. А то вдруг восстанет какой-нибудь вирус! СПИД'а, гриппа или табачной мозаики… Вирус, скажем, птичьего гриппа еще ведь не побежден. На все эти угрозы Жора только улыбнулся. Я давно вам говорю, сказал он, что жить вредно, так что спешите делать добро. Жора всегда восхищался простором и светом, чистым воздухом и бесконечностью далей… Видимо, недавняя жизнь в затхлых каморках и вонючих полуподвалах хорошенько поднадоела ему. Однажды в Гонконге его поразил аэропорт: какое великолепное сочетание простоты и пространства! И сколько света! Целое море!.. Такой, сказал тогда Жора, должна быть и наша Пирамида!

– Так что всем советую в ближайшее время, – сказал Волошин, – примерить скафандры, пройти тесты на психологическую совместимость, заниматься в тренажерном зале…

– Сам-то ты примерил уже? – спросила Наталья.

– Да! Шлем вот тесноват, – ответил Вячеслав, – но я подстригусь.

Глава 18

А пока мы были на Земле, и укромное место для рая искали в тихих заводях. Кто-то уже звонил по мобильному телефону, заказывая места в гостинице, кто-то в аэропорт, Вит выяснял подробности и торговался с властями о закупке трех островов. Он торговался за каждый цент, и за него нам не было стыдно.

Теперь все старательно искали внимания Жоры, лезли просто из кожи вон со своими предложениями.

– Представь себе, на острове Дезерташ недавно обнаружили консервные банки и пластиковые бутылки!

А на Селваженше – даже использованные презервативы.

– Мадейра и Порту Санту для нас потеряны, – заявил Вит. – А вот захват и оккупация Селваженше и Дезерташа входит в ближайшие наши планы.

Захват и оккупация, – возмутилась Юля, – как так можно?!.

– Иначе – никак, – пояснил Вит, – на этот архипелаг вечной весны уже положили глаз богатые арабы и турки. Но я уже уговорил португальскую власть.

– На «Сашу да-Серра», мы играли там в гольф, в эвкалиптовой роще…

– Ты говорил – Монако.

– Принц Альберт согласился. Он просто дара речи лишился, когда Юля продемонстрировала ему свою «Геометрию совершенства».

– Монако – страна такая маленькая, что требуется лупа, чтобы разглядеть ее на карте Европы, – заявила Дженнифер.

– Мал золотник, да-а ддорог, – пробурчал в полудреме Вит, не открывая глаз.

– Да-да, мал клоп, да вонюч, – сказала Тина.

– А для Ватикана – электронный микроскоп? – спросила Ната.

Этот карлик под завязку набит деньгами. И с Папой давно ведутся переговоры.

– Есть еще остров Гуам, – подсказала Рита, – в Тихом океане. Народ Гуама встретил Колумба. Там рядом кокосовый остров…

– Жжжжжор, – вдруг выдавил из себя Вит, – мы же за-абыли, как мы забыли?!.

Он, лениво дремавший до этой минуты, с легкостью дикого зайца выпрыгнул из своего кресла и, подбежав к Жоре, схватил его за руку. 

– Жор, мы же совсем за-абыли – наш Ха-а-ссан! Остров Калимантан! Я не видел в мире ничего пре-екрасней! В его дворце до двух тысяч залов и ко-омнат, ты же помнишь!?.

– Помню, – сказал Жора и отцепил пальцы Вита от своего запястья.

Потом Жора рассказал о желании султана Брунея участвовать в нашем большом проекте строительства пирамиды в его стране. Мне понравилось, с каким энтузиазмом султан уцепился за эту идею. «Мои деньги – ваши деньги!». Это было откровение. Он прекрасно понимал, что мы не пришли к нему с мешками за его драгметаллами и камнями, а о строительстве на острове восьмого чуда света султан мечтал еще с тех пор, когда учился в королевской военно-воздушной академии. Почему не пирамиды? С посадочными площадками на самой вершине! На самом деле султан мечтал о строительстве самой красивой в Азии мечети, и Вит не скупился с обещаниями ее возвести.

– Мы построим ему мечеть и сделаем из его дворца лучшую в мире лабораторию! Он же нас приглашал, помнишь?.. Раха от те-е-бя без ума. И Пенгиран гла-аз на тебя положила. Его жены в тебя просто вввтресканы. А какие у него при-ииинцессы! У тебя тоже глаза раазбегались, не так ли?

– Помню-помню, – сказал Жора и улыбнулся.

«Мои деньги – ваши деньги!» – это было, конечно, откровение. Мы и рассчитывали на деньги султана, и, оценивая свой капитал, конечно же, уже прикарманили его восемьдесят миллиардов. Во всяком случае, он с легкостью выписывал нам чеки на огромные суммы, если знал, что его имя будет увековечено в нашей Пирамиде.

– А хотите, – однажды расщедрясь, сказал нам султан, – мы разберем пирамиду Хеопса и по камешкам перенесем ее к нам.

Мы смеялись от всей души! Он искренне все еще не понимал о какой пирамиде идет речь.

– Или распилим на пирамидальные глыбы Тибет, Эверест или, если хотите, Арарат и возведем нашу пирамиду, – веселил нас Хассан.

Впечатление было такое, что он и на самом деле готов распилить Арарат.

– Мне нравится, как там по улицам столицы Бандар-Сери-Бегаване, – вспомнил Бен, – катают в золоченых «роллс-ройсах» молодоженов. И беснующаяся толпа орет что есть мочи: «Наша Маша краше английской Дианы!». А между прочим, – добавил он, – народ Брунея, их около трехсот тысяч, освобожден от уплаты налогов. Рай! Живи – не хочу! Представляете?..

Я представил себе, как жены султана обхаживали Жору, как он дарил каждой из них свою обаятельную улыбку. Представлял ли себе султан в полной мере, что это будет не каменная пирамида, как у египетских фараонов, где и для его крепкого смуглого тела в скором времени найдется уютное местечко для вечной жизни, не каменная, не золотая и даже не бриллиантовая пирамида, а всего лишь Пирамида Духа, этого я не знал.

– Я думал об этом, – сказал Жора, – у Хосе, конечно, условия идеальные, но на острове столько нефти, целый процент мировых запасов. Мир топчется там на каждом квадратном метре. Нам определенно такая толчея не нужна…

– Прекрасно, – сказал Вит, – мы и нефть приберем к ру-укам, и закроем остров. Обнесем его рвом и валом, и преколючей проволокой…

Вит шутил.

– С англичанами из компании «Шелла», присосавшейся к скважинам султана, я договорюсь, – убеждал нас Вит, – и фра-анцузов мы победим, уломаем…

Мы были в Париже, когда Елисейские поля в честь приезда султана были усеяны желто-белыми флагами с его инициалами. А сливки французских деловых кругов расстарались так, что стол султана был просто усыпан его любимыми блюдами: рыбное консоме, пирожки с лангустами, филе окуня, запеченное в картофеле…

– Французы – народ покла-адистый, мы купим их за-а гроши…

Было решено, что остров Калимантан и в частности султанат Борнео, будет одним из претендентов на строительство нашего базового лагеря. Если, конечно, победит в конкурсе.

Мы легко могли бы воспользоваться «Боингами» султана или его аэробусом «310» для доставки генетического материала куда-нибудь в океан, на наши острова. Или вертолетом. Предполагалось, что островов будет несколько в разных морях, в Индийском и Тихом океанах. Может быть, мы построим лаборатории и еще где-нибудь, скажем, в Средиземном или Адриатическом море, или на Кипре, или на Сицилии, Корсике, на худой конец – на Мадагаскаре или даже на Гренландии.

Много позже, когда Хосе уяснил для себя, о какой Пирамиде идет речь, он с присущими ему щедростью и энтузиазмом стал одним из самых напористых и даже дерзких участников реализации нашего проекта.

– Не хотите на А-алькатра-асе? – снова предложил Вит.

– А чем вам не нравится Индия, тот же Конарк, – сказала Юля, – ведь желание – основа Вселенной?

Поначалу планировалось выбирать места потеплее, поуютнее, покомфортнее, места тихие, глухие, почти райские, не заплеванные нашей цивилизацией. А потом уж, потом, когда мы раскачаемся в полную силу… Это будет в конце концов сеть пирамид, расположенных в определенной последовательности на поверхности планеты, связанных между собой одной нитью и одной идеей, объединенных в единый апостольский конгломерат справедливости и добра. Там должны по идее прорасти ростки новой жизни, абсолютно новой, обустроенной так, что мир ахнет, весь этот серый, черствый прохудившийся мир просто ахнет. А базовые лагеря будут на материках, в Европе, в Азии, в Америке, в Африке… Австралию – большой зеленый континент-остров мы тоже не обходили стороной. А как же! И в Канберре, и в Сиднее уже трудились наши люди. Да, и Куба! Фидель пообещал нам сбрить бороду, если наши Пирамиды прорастут и приживутся на его острове Свободы. Свобода, сказал он, это и есть самая социалистическая справедливость. Падкий на свободу, он не мог дождаться утра, и на следующий же день выступил по национальному телевидению с пропагандой новой программы жизни. Зря ли мы с оружием в руках, сказал он, забивали сваи социализма на нашей земле, зря ли мы косили наши тростниковые рощи…

– Федор хвалит свое болото, – сказал тогда Жора.

Словом, наша Ойкумена наконец-то пустила корни…

Глава 19

Иногда Юля просто восхищала меня: ее смелость и непредсказуемость… Однажды, я уже готов был проститься…

– Я с тобой!..

Я недоумевал: зачем она надевает плащ? Ночь на дворе! Ах, да! Мы же договорились! Что теперь, с того момента, когда мне пришлось самому выбираться из Валетты, когда меня едва не прихлопнули, и я сожалел, что ее не было рядом (я сказал это просто так, шутки ради), мы тогда договорились, что она меня теперь одного никуда не отпустит.

– Я только губы подкрашу, – говорит Юля.

– Конечно-конечно…

Я думаю, как же мне удрать одному, и ловлю себя на мысли, что впервые должен прибегнуть к обману. Вполне может быть, что через какой-то час-полтора в меня снова будут стрелять. И я не могу позволить себе подвергать и ее жизнь опасности.

– Я жду тебя в машине, – говорю я, – захвати сигареты…

– Угу…

Ночь такая, что даже съежилась от холода. Мой «мерседес» срывается с места как угорелый, но за углом я резко торможу и, выйдя из машины, возвращаюсь, чтобы выглядывать из-за угла дома: я должен убедиться, что она вернется в номер и тут же позвонит мне. Зная ее, я только на это и рассчитываю. Расчет точен. Когда она звонит, я произношу одно только слово: «Прости». И выключаю телефон. Я найду потом нужные слова для объяснения. Никаких оправданий…

Еще три дня тому назад мне казалось, что все уже позади, что преследователи потеряли наш след и теперь можно пожить какое-то время без оглядки. Юля даже пошутила на этот счет:

– Ты мастер заметать следы.

Я бы согласился и с этим ее утверждением, как и со многими другими («ты знаешь, чего хочешь», «я не всегда понимаю, когда ты шутишь», наконец: «ты у меня большая умница!»), но я не могу не признать, что главная опасность еще впереди. Я знал это и сто лет назад и все же надеялся…

На что, собственно?!.

Терять – вот ведь что страшно!

Чтобы не потерять ее, я набираю номер:

– Привет, – ее голос взволнован, – зачем ты отключил телефон?

– Я целую Ваши руки, – медленно, разделяя затяжными паузами слова, диктую я своему мобильнику, – завидуя тому, кто целует все то, чего не целую я.

И жду. Тишина. Даже шуршания шин не слышно. Тишина длится как раз вот до этого баннера над головой, на котором я успеваю прочесть одно только слово: «Pardon…». Значит, никакой это не Гудзон, думаю я, и вдруг слышу:

– Так целуй!.. Целуй же!.. Ты где?..

Как можно такое терять?

– Кажется, это Авиньон, – говорю я.

Вот что меня вполне в ней устраивает: она ни разу не заикнулась о браке! Видимо, зная, что я не терплю заик.

– Нет, это не Авиньон – Амбуаз! Я же еду к Леонардо да Винчи!!!

Проходит неделя. Я вхожу и спрашиваю Юлю:

– Нет, ты можешь мне, наконец, сказать, за что ты меня так любишь?

– Не волнуйся ты так, – говорит Юля, – только за то, что ты – это ты.

Глава 20

Еще несколько дней мы потратили на обдумывание предложения Роберта: гора Арарат!

– Что если нам попытаться, – вдруг сказал Боб, – найти этот старый ковчег и подле него разместить нашу Пирамиду? Это было бы здорово! Феноменально! Ведь именно там, на этой самой горе и началось возрождение человечества после Великого потопа.

От этого факта нельзя было отмахнуться. Как известно, в Курдских горах Армении покоится древний ковчег Ксисутроса. Об этом писали древние историки еще в 275 году до н. э. С этого времени восхождения на священную гору были запрещены. Но кто может запретить светить солнцу? Любопытство людей всегда побеждало любые запреты, и чем строже был запрет, тем сильнее распалялись страсти по его удовлетворению. Весь мир искал останки Ноева ковчега на склонах горы и ждал новых сведений о возможном разрешении одной из самых волнующих тайн человечества: тот это ковчег или не тот?

– В этом есть сенс, – сказал Жора. – Ведь с тех пор, когда Ной пустился в свое плавание, на горе ничего не произошло. Определенно, это святейшее место на нашей планете, во всей своей простоте и сложности. Хорошо бы все это пощупать.

– Вы все опять у-уходите в сторону, – возразил Вит, – у нас ясная и прямая до-орога, а вы все время сбиваетесь в бок, то на Гаити, то в Гималаи, то на А-арарат. Мало вам Ти-ибета и всей этой Ша-амбалы?..

Что ты еще хотел нам сказать? – Жора посмотрел на Роба.

– Скажи мне кто я, – очень серьезно произнес Роб, – и я скажу тебе, кто ты.

Все рассмеялись. Я понимал Жору. Сенс состоял в том, чтобы в самом деле, как он сказал, прощупать дух Арарата, ее душу. Не зря ведь Бог зацепил за какой-то ее отрог или выступ ковчег Ноя, и именно здесь посеял зерна обновленного человечества.

– Этот выступ длиной в два футбольных поля, – сказал Тэн, – и высотой с «Титаник». 

– Трудно себе представить стену воды высотой в пять километров, – сказала Юля, – это даже не потоп, а что-то смертельно страшное. Бедные люди, за что же им так досталось?

– Об этой аномалии до сих пор спорят: что это – артефакт, ледник, каменный монолит или останки ковчега? Пока на эти вопросы нет ответов, а турки запретили дальнейшие поиски, сославшись на тревожную обстановку в курдских районах.

– Вит, – спросил Жора, – договоришься с турками?

Вит только молча пожал плечами, мол, о чем с ними можно договориться? Мы не остались в стороне и отправили с экспедицией научного объединения «Космопоиск» своих людей.

– Вит, – сказал тогда Жора, – нам нельзя упускать эту изумительную возможность.

Речь шла о том, чтобы из первых рук разузнать побольше, раздобыть хоть капельку правды об этом ковчеге. Верно ли, что новый виток жизни начался с Ноя и его окружения, разных там тварей, которые до сих пор плодятся на этой земле? С помощью нашего сканера можно было бы записать биополе вокруг вершины горы и пролить лучик света на эту тайну, а возможно и клонировать Ноя. Все-таки он не последний человек на этой планете! Виту не очень нравилось это предприятие, но Жора был неумолим. В конце концов Вит сдался.

– Как прика-ажешь, – пробормотал он, и в тот же день договорился о нашем участии в экспедиции.

А вскоре и Далай-лама согласился-таки нас принять. Да, он читал о наших работах и наслышан о наших успехах. Он считает, что Нобелевский комитет в большинстве случаев верно оценивает значимость работ своих лауреатов. Далай-лама в курсе всех мировых достижений. Интернет? Конечно! Мы такие же, как и вы, сказал он, и достижения цивилизации принимаем как данность времени. Но искусство применения высоких технологий, добавил он, у нас используется только ради простоты доступа и обращения с информацией.

У него были проблемы с правительством Китая, он пообещал не предпринимать никаких мер по выходу Тибета из состава Китая. Сепаратистские настроения, раздуваемые правительством Тайваня, он не разделяет, считая, что народу Тибета абсолютно все равно под чьей юрисдикцией находиться. Светская власть, считает народ Тибета, не имеет над тобой никакой власти, если ты во власти своего внутреннего мира, и можешь не только соперничать, но и жить в согласии с нею. Но ты всегда готов запереться от нее на все засовы, если она вдруг попытается властвовать над тобой по своему усмотрению. Это будет зряшная попытка, считает народ Тибета, даже в случае применения силы, как это правительство Китая объявило тайваньцам. Никакая сила не в состоянии победить веру, так как у веры нет точки приложения материальной силы. Вера имматериальна, а значит пуля не найдет цели. Ни пуля, ни бомба, ни петля, ни яд. Эти смертоносные предметы могут разрушить носителя веры, но не суть ее самое. Так, впрочем, считает не только Далай-лама и его народ, мы с Жорой, к примеру, того же мнения. Далай-ламе близки и наши идеи, и он готов строить у себя в горах нашу Пирамиду, только зачем?

– Ведь мы в ней давно живем, – сказал он. – И все ваши затеи с генной инженерией и клонированием у нас уже лет эдак тысяч пять или семь успешно используются для культивирования власти духа над телом.

Мы прожили у него две недели, но я так и смог сесть на шпагат. Зато Жоре удалось разбить камень ладонью. Бить же кирпич лбом он отказался. Мы проговорили с Далай-ламой детали нашего сотрудничества и обмена опытом. Ему любопытны были наши проработки, и он даже согласился показать нам пещеры, где хранится, так сказать, золотой запас генофонда человечества – лежат много сотен или тысяч лет в состоянии анабиоза (я бы так это назвал) обычные люди – неисчерпаемый источник генов. В пещеры, правда, мы не попали, не всем смертным есть туда доступ, но по указанию Далай-ламы нам удалось заполучить уникальный материал – волосок с чьей-то головы кого-то из тех, кто спит вечным сном.

– Будьте осторожны, – предупредил Далай-лама, – ваши попытки вдохнуть в него жизнь могут дорого вам обойтись. Будьте с ним ласковы и обходительны.

Мы обещали. Мы обещали информировать его о каждом шаге этого человека.

– Да, – сказал он, – это обязательное условие нашего сотрудничества.

Никаких бумаг мы не писали, наш договор основывался на доверии.

Почему Далай-лама поверил нам вот так с первого раза, я не мог себе объяснить. Возможно, он просто видел наши глаза, наши чистые ауры, знал наши благие намерения. Наверняка так оно и было. Так оно и есть. Единственное, что заставило его на секунду задуматься – Жорина фраза о дезинтеграторе тканей.

– Интеграция, – сказал Далай-лама, – вот что важно. Разрушение еще никогда никому не приносило правды знания о жизни, о мире. Разрушение – это правда о смерти. И вы это теперь знаете.

Мы кивнули.

– Я искренне желаю всем вам удачи, – напутствовал нас гуру, – пусть счастье сопутствует вашему поиску истины.

– Ага, – сказал Жора, – знаешь, я не очень-то верю в удачу. Работа, только работа до капелек пота на лбу приносит удачу. Если тебе удается чего-то в этой жизни добиться, если ты знаешь, для чего живешь и вдруг осознаешь свое предназначение, и чувствуешь, что на верном пути, и уже близок к цели, вот тогда где-то поблизости с этой целью однажды ты замечаешь, как на лужайке твоих достижений и неожиданных побед в сторонке от пыльных дорог пасется и твоя ненаглядная лань-удача. А рядышком с ней на солнышке, возможно, греется и твое счастье. Только кто мне назовет, что есть это самое счастье. Никто не назовет. Но каждый знает, что это такое. Ты же помнишь, что плодотворно только чрезмерное, умеренное же – никогда…

Глава 21

Нам вдруг пришло в голову, что в поисках места для своей Пирамиды мы перебрали множество стран и континентов, исчеркали множество географических карт и тысячу раз провертели не один глобус… Многие страны, большие и маленькие, мы объездили сами: Англия, Америка, Аргентина, Армения, Афганистан, да-да, даже Афганистан, затем Бельгия, Бразилия, Белоруссия, Бирма… Можно перечислить все буквы алфавита: Венесуэла, Ватикан… Голландия, Гваделупа…Дания, Ирландия… Израиль, Иерусалим…

– Бесспорно Иерусалим! – сказал Алька Дубницкий. – Где же еще как не в Иерусалиме, в этом белом городе мира строить нашу Пирамиду! Сам Бог, сколько помнится, выбрал эту святую землю для преображения и восхождения человека к Небу.

– Или Багдад, – сказал Стае. – Вавилонская башня, насколько я осведомлен, возводилась именно там. Она не доросла до Неба лишь по одной причине…

– Или Ватикан, – предложила Тамара, – почему не Ватикан?.. Папа, мне кажется, ждет не дождется той минуты, когда сможет все средства этого сундука с золотом бросить на алтарь совершенства.

– Да, и Тибет, и Египет, и Иерусалим, и Ирак, и Ватикан, – сказал Жора, – но…

– И Конго, и Лихтенштейн…

– А как же Кайлас! – воскликнула Тина, – Кайлас!.. Вот где… Вы просто не знаете, что здесь, на этой горе располагается вход в Шамбалу. Где же нам строить наш новый полис, если не…

– О, нет! О, нет-нет! Только не Кайлас! – тотчас возразила ей Мумтаз. – Тайна этой горы до сих пор не разгадана. Даже ламы, проложившие к ее вершине священные тропы, не советуют к ней приближаться. Иначе – беда.

Мы бегали по всем параллелям и меридианам, особенно вдоль тридцатой, где расположены египетские пирамиды и Китайская стена, Бермудский треугольник и гора Кайлас, древние города Гелиополь и Эриду, Персеполь и Лхаса…

Мы добежали аж до самой Японии…

– И что? – спрашивает Лена.

Мы примеряли все эти страны и города, как перчатки… Но прошло еще не меньше трех месяцев, пока мы не остановили свой выбор на Индийском океане, под теплом крыши Жориной ладони. Как он нарек, так и случилось. Мы всей гурьбой – я, Аня, Юля и Нана, Юра и Жора и даже Вит с Ирой летали на вертолете от острова к острову, выбирая лучший, затем изъездили каждый из них вдоль и поперек на джипе, и потом исходили пешком. Чтобы не было никаких недоразумений. Если не хочешь ошибиться, изучай местность легкой трусцой или короткими шажками. Так мы и поступили.

– Вы бы еще проползли по нему на пузе, – подтрунивал Жора, – с севера на юг, потом с запада на восток. Или от самого центра к периметру по спирали.

И мы ползали. Жора не отставал. Он сознавал всю полноту ответственности каждого из нас и смеялся над нами только для того, чтобы нас подзадорить. Остров нравился. Еще несколько недель мы потратили на то, чтобы обосноваться на этом острове. Теперь, привязавшись к конкретной местности, можно казалось бы, было заняться строительством…

Мы просто насели на султана Брунея, и наш Хосе дал согласие.

Пока в его хоромах занимались перестройкой его дворцов в лабораторные помещения, на острове полным ходом шло строительство экополиса нового типа. Это не были пещеры, как не были и современные технополисы, города-небоскребы со всей инфраструктурой. Минимум удобств. Мы не монахи, но выше их.

Саша не давала Жоре покоя:

– Ты хочешь превратить страну в большой монастырь?

– Мы должны переспать с богатством и затем подняться над ним. А вообще-то я скажу так: это будет еще один лозунг на нашем знамени: «Нам нельзя быть богаче самого бедного!». В этом – величие любой власти, ее победоносность и совесть, и ее божественный сенс. У власти должен быть стыд, самый обыкновенный стыд. Это главное, что всем нужно понять.

– Так много всего главного, – сказала Валя Пинская.

Жора и тут не упустил возможности наставлять. Он настаивал: 

– Погоня за богатством, за успехом и славой обусловлены завистью, только завистью и больше ничем. Победить в себе зависть, когда вокруг столько богатых и сытых, человек не может. Быть богатым и знаменитым – это крик и последний писк нашего времени. Но это не девиз совершенства. Мир наш ором орет: «Стань успешным!», «Делай деньги!», «Живешь только раз!». Мир занят в основном добыванием материальных благ, но нет концепции увеличения духовной прибыли. Церковь? Нет. Она не объясняет преимущества духа над материей. «Блаженны нищие духом!» – вот формула любого успеха и жизни в веках. Иисус никому не завидовал и был беднее самого бедного. Но был совершенен – и этим баснословно богат.

– Это будет страна святых? – спросил Алька.

– Возможно…

– Это будет большой кибуц? Или орден тамплиеров?.. Знаешь, даже безумие должно быть в рамках разумного, – сказала Тамара.

Нужно было показать это преимущество так, чтобы каждый, даже ленивый, захотел там жить!

– Это был бы третий Иерусалим? – спрашивает Лена.

– Ты уже тоже читаешь мои мысли.

– А кто еще?

Глава 22

Бывает, что Юля мне просто не верит.

– Это опасно, – говорю я.

– Пс!..

Мы возвращаемся, поздний вечер, едем не спеша, на спидометре – 70.

Я думаю: деньги – это признак удачи, ее прихоть… А иной раз – это просто какое-то недоразумение: у меня полные руки денег! Гонорар за издание баснословным тиражом моей книжицы, ставшей вдруг бешено популярной. Разве я не предполагал о таком фуроре? Я шел к нему неисчислимое количество дней… И ночей! Мой мозг просчитал множество вариантов достижения цели: построить на земле общество без денег! Пирамиду! И вот только издание этого прожекта принесло мне кучу денег, пирамиду, сложенную не из каменных глыб, но из круглых золотых дисков – долларов, евро, франков, песо, шекелей…

Море денег…

– Ты ни словом не обмолвился о стоимости этого колье, – говорит Юлия.

Я, не задумываясь, теперь позволяю себе путешествие вокруг света. И мог бы, не задумываясь, отправиться на недельку-другую в Космос, да, я ни разу не видел свою Землю, которую стараюсь, беспримерно стараюсь населить новыми, современными Пирамидами, ни разу не видел ее из космоса. Как она будет смотреться со стороны? Понравиться ли космическим обитателям, если им вздумается когда-нибудь посетить ее? И возьмут ли они на вооружение мою идею по обустройству Космоса его Пирамидами.

– Почему ты не отвечаешь? – спрашивает Юлия.

Я забыл, что дал себе слово, как только у меня появятся первые приличные деньги, купить себе новый галстук – вместо галстука я, теперь уже мультимиллионер, купил себе старый дом, старинный, целый замок на берегу Луары в провинции Pays de la Loire, в стране средневековых историй, забыв и о том, что Пирамиде не нужны никакие замки. Я давно мечтал о новом доме…

– Это колье, – говорю я, – очень идет тебе…

– Мне тоже нравится, спасибо тебе.

Встречных машин мало.

– И с каких пор, – спрашивает Юлия, – ты впервые почувствовал себя свободным?

– Впервые?..

– Ну, примерно…

Свободным я никогда себя не чувствовал. Даже когда врачи констатировали клиническую смерть. Я видел себя со стороны, откуда-то сверху, парящим над собственным телом, над врачами, бившимися за мою жизнь и победившими мою смерть… Но я и тогда не чувствовал себя свободным.

– Примерно с той минуты, когда увидел тебя.

Я знал, что эта фраза ее обрадует.

– Правда?!

– Ну да!..

Нам казалось, что мы уже все знаем друг о друге. Мы даже заканчивали фразы друг друга. Но разве это может означать, что и эта любовь на пороге краха? Среди людей утвердилось мнение, что как только у кого-нибудь из двоих теряется интерес к другому – любовь кончилась, силы ее исчерпаны…

– Больше нет сил терпеть это, – говорит Юлия.

Мне она очень нравится в этом черном свитере с высоким воротом под самое горло, в вылинявших джинсах, белых кроссовках… Я просто не могу оторвать от нее глаза.

– Да, это похоже на край, – соглашаюсь я.

Мы спорим о том, сколько может длиться это преследование. Вездесущие папарацци просто не дают прохода. И как только они нас выслеживают, тотчас появляется опасность, если не угроза для самой жизни (охоту никто не отменял!). А значит и угроза для нашей любви, да, да, – угроза любви, поскольку мы до мельчайших подробностей знаем, как будет вести себя другой. Как же? Я все силы, все свои силы и все возможности отдам на ее защиту. От любых посягательств. А значит и для спасения этой любви. И никакие страхи, никакие угрозы…

– Ты именно тот, – говорит она, – без кого моя жизнь теряет всякий смысл.

– Малыш, – говорю я, – не забудь передвинуть рычажок предохранителя.

– Да знаю, знаю я, – улыбается Юля, – я уже передвинула… Скажи лучше, как называется этот город? Я до сих пор не могу запомнить это слово.

– Антананариву…

– Да-да… Точно так же, как Тиауако…

– Тиауанако, – подсказываю я, – ты пропустила целую букву, даже целых две «на»! «На» – это важнейший закон Пирамиды.

– Что, – спрашивает она, – что ты сказал?

Я не успеваю ответить, так как фары вдруг высвечивают дерево, лежащее поперек дороги и мне приходится призвать на помощь все свое мастерство автогонщика, чтобы развернуть «мерсик» ровно на сто восемьдесят градусов. А теперь – за считанные секунды – нужно довести зеленую дугу спидометра хотя бы до 170…

И выстрелы уже почти не слышны… Пук-пук… Тра-та-та-а-а-а…

Охота продолжается?..

Глава 23

Нам понадобилось немало времени, чтобы поверить в то, что мы ни в чем не допустили ошибок. Любая погрешность могла свести все наши усилия на нет, поэтому все тщательно контролировалось, выверялось, дублировалось. Информация о строительстве Пирамиды, конечно же, просочилась на страницы газет. Кто-то все-таки проболтался. Подозрение пало на Джека, всегда готового ради красного словца привлечь внимание папарацци к собственной персоне. Нас просто взяли в осаду. Мы, что называется, зарылись в песок, и теперь, разумеется, не имели права на ошибку. Хотя любая ошибка могла дать неожиданный результат и стать громогласной сенсацией. Особенно придирчив был Юра. Он всегда был таким, сколько я его знал. Теперь же он стал непреклонен в своих мыслях и действиях. Бескомпромиссный эстет, он требовал от нас прецизионной исполнительской дисциплины, не давал проходу мельчайшим элементам неряшливости и распущенности, он просто убивал взглядом любые проявления нашей неаккуратности или беспечности.

Как и всякую пирамиду, мы начали строительство с головы, с вершины. Вершина нашей Пирамиды Духа по проекту должна быть увенчана Совершенством. Кого положить в голову? На этот вопрос ответ давно был готов: Иисус! Это было ясно, как день. Но можно ли рисковать? Нельзя. Нельзя было допустить, чтобы венец нашей Пирамиды, Храма с Большой буквы, вдруг поблек у всех на глазах. Мало ли могло быть случайностей. Вдруг мы не все просчитали! Храм тотчас бы рухнул. Нужны были пробы и пробы, мы должны были удостовериться в своих силах, увериться в своих действиях…

И мы настойчиво продолжали бурить свои скважины, сулившие нам фонтаны духовного обновления.

– Наверное, это обошлось вам в копеечку? – спрашивает Лена.

– Это стоило баснословных, просто бешеных денег! Но ты ведь понимаешь, что все деньги планеты Земля, все ее золото и все богатства не идут ни в какое сравнение с попыткой водружения на ее шаткой оси флага совершенства.

Однажды Вит не удержался:

– Слушайте! Но зачем вам все это?! – возопил он в отчаянии, обняв ладонями свою голову своими. – Мы могли бы купить… 

Жора посмотрел на него, как на старый рубль и, не меня выражения лица, произнес:

– Вит, не жадничай.

Вит тотчас умолк.

– И ваши бильдербергеры, – говорит Лена, – не отказались…

– Да, Бильдербергский клуб! Это «тайное правительство» нашей планеты, не скряжничало, не скупилось. И Бжезинский, и Киссинджер, и Рокфеллер и Буш… Да и многие другие, а их около двух тысяч, ни минуты не раздумывая, отвалили нам солидный куш…

– Правда? Без всяких споров и обоснований? – спрашивает Лена.

– У них ведь достаточно ума, чтобы понять: власть денег – ничто по сравнению с властью совершенства. Вот ведь – где истинная власть!

– Власть совершенства?

– Если хочешь – власть над совершенством.

– Но такой власти нет и не может быть, – говорит Лена.

– Пока не построена Пирамида.

– Ну и?..

– И пришел долгожданный час выбора наших клонов. Наконец-то!

Срочно понадобился и источник яйцеклеток. Где их столько набрать? И эту задачу мы решили легко. Была б шея… Спрос обеспечил производство. Мы же на этом не экономили. Как только Вит сделал рекламный проект, женщины тучами предложили нам свои услуги. Тьма доноров, мириады, так сказать, самой качественной, пардон, женской икры. Дошло до международного скандала! Общественные движения, «Green peace», «Женщины мира»… Вит потом все утряс, откупился. А Жору, преуспевшему в ладах с любой женщиной, чуть не женила на себе эта самая мисс «Green реасе-200». Эта зеленоокая бестия своей красотой покорила весь мир. И у Трампа, покровительствовавшего ей, возникли сложности. Это целый роман, я потом расскажу…

Книга третья СТЕНА ПЛАЧА

Поднимитесь по ступеням материи, и вы найдете Дух.

Поднимитесь по ступеням сознания, и вы найдете Бога.

Эдуард Шюре 

Часть десятая ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ  

Глава 1

И вот мы еще раз, так сказать, in corpore [30], собрались все вместе – фух! И еще раз убедились в том, что готовы к рождению новой эры. Мы заждались этой минуты. Прошло немало времени, прежде чем Богу стало угодно снова собрать нас и свести всех в единый союз, связать в один узел. Прошли годы. Жора предложил по этому поводу поднять рюмку содружества.

– Лесик, скажи, – сказал он.

Лев, вставая, долго и шумно отодвигал стул, наконец, встал, улыбаясь, обвел всех взглядом. Его по-девичьи длинные ресницы по-прежнему, как и десять лет тому назад, прикрывали глаза. Он стоял и молчал, высокий, знаменитый на весь мир профессор, мачо! с большим в залысинах блестящим без единой морщины лбом и редкими седыми волосами. Высоко поднятый бокал с шампанским завис над головой Вита. Мы, глядя на Льва, выжидательно молчали. Мне вдруг вспомнилось, как много лет тому назад Архипов взял нас, Жору, Лесика и меня в научную экспедицию на биостанцию в Кара-Даге. Я впервые увидел Лесика без одежды в одних только плавках и был поражен стройностью его по-женски изящного и белого как чаячий пух тела. Это было тело балерины: ровные, стройные, длинные ноги, напоминающие ножки циркуля, узкая талия, длинный торс с точеной тонкой шеей, на которую была насажена красивая правильных пропорций гордо сидящая голова с благородными, но и довольно надменными чертами лица вассала. Или аристократа. Его кожа была шелковой, беломраморная с голубоватым оттенком, без единой складки и не выдавала никаких мышечных усилий. А пальцы плетьми висевших безвольно-безжизненных рук, казалось, доставали колен. Голый он был похож на прыгнувшую и застывшую в воздухе лягушку. Но в этом, казалось на первый взгляд, тщедушном теле таился огромный сгусток энергии: он был непревзойденным трудоголиком и впитывал знания, как губка воду. Меня поразил и его взгляд. Он пронизывал насквозь и, казалось, что Лесик знает все твои мысли. Ничего утаить было невозможно. Даже когда он улыбался, его серые, прикрытые ресницами глаза были очень серьезны. С тех пор он совсем не изменился. Профессорское пузцо, укрупнившее талию и залысины, увеличившие лоб, не портили впечатления. Он даже молчал так же! Без каких-либо лишних высокопарных слов, он провозгласил наступление новой эры. Он понимал, что здесь, в нашей компании, не нужны торжественные сладкоголосые слова о мире во всем мире, о победах над бедностью и необходимости войны с глобализацией, здесь нужны слова простые, как свет. Кто-то может сказать – как правда. Да, как правда. Правда слов – это знак судьбы, но и величия, и совершенства. Его речь всегда отличалась изяществом и простотой. Возможно, Лев даже предпочитал стать священником (однажды он в этом признался), потому что говорить проповеди казалось ему прекрасным делом. Вообще, надо признать, он так много всего знал и читал так много хороших и умных книг, что слушать его было не только интересно, но и поучительно. Мы все дорожили знакомством с ним, хотя он никого не подпускал к себе близко.

Каждый из нас пытался в этот первый тост внести и свой звук, свою лепту, свое желание участвовать в этом первом слове, которое по желанию Жоры неожиданно выпало на долю Лесика. Он переводил взгляд с одного на другого, выслушивая и поддакивая, давая каждому возможность участвовать в этом первом, по праву самом значительном, может быть даже, пророческом тосте.

– Да, – только и слышалось, – да, да…

Взгляд его блуждал по нашим головам, он слушал нас, но не слышал.

– Да.

Он искал слова, которые могут вместить и выразить все наши мысли. 

– Да.

Он ни разу не кивнул в знак согласия с говорившим. На его лице аристократа маской сердечной приветливости и простоты застыла полуулыбка неприкаянного. Когда тишина наконец пришла, Лесик выждал еще минуту (вдруг кто-то не успел все сказать), теперь и тишина заждалась, и мы услышали его покашливание. Потом он сказал просто, что вот, мол, мы все сделали для себя свое открытие, открыли себя в себе, нашли там в самом себе то самое главное, ради чего все эти годы жили и ждали. Ему не нужно было одевать свои мысли в изящные и высокопарные слова. Он сказал просто:

– Сегодня мы открываем новую эру!..

Никто не проронил ни звука, все знали, что так оно и есть. Мы настолько были уверены в успехе, что давно свыклись с мыслью о новой точке отсчета на циферблате истории. Мы не просто надеялись на успех, мы прожили его в мыслях час за часом, минута за минутой, пробежались с ним рядом, прощупали каждое зернышко, каждый его высверк, переспали с ним и крепко ухватили его за хвост.

– Никто не может упрекнуть меня в неискренности моих слов и моего знания каждого из вас. Ведь вы доверяете мне и моим профессиональным качествам. Мир науки легко обмануть, его можно убедить, усыпить, профанировать… Вас обмануть – невозможно.

Я не знал, зачем он так упирает на искренность и поет нам дифирамбы. Я думаю, среди нас не найдется ни одного, кого бы можно было уличить в неискренности. Жора, Юра, я, Ната, Тамара, Юля, Стае, Вит – все мы впряжены в телегу перемен, и с абсолютно чистыми намерениями и помыслами тянем каждый свою лямку в попытке стащить Небо на Землю. И Ушков с нами! Это факт! Как же он без нас? Да весь мир с нами, весь люд, как только узнает, куда мы едем, тотчас спешит к нам приклеиться, прилепиться, впрыгнуть в наш воз, хоть на подножку.

Глава 2

Успеть на наш плот. В наш ковчег. Все. Все-все-все… Об Ане и говорить нечего. А Нана с Ютой! Наши зодчие. И Шут, и Шут… Даже султан, предоставивший в наше распоряжение лучшие свои апартаменты и, уверовав в нашу идею, бросившийся было распиливать Джомолунгму на глыбы, был искренне рад своим участием в нашем проекте. Мою уверенность мог поколебать только Вит, который неожиданно встал и, взяв Лесика за рукав, чтобы тот помолчал, вдруг сказал:

– Я обращаюсь ко всем и взываю к вашему здравому смыслу…

Вит понимал, что пришло время «Ч». Что еще день-два и наш маховик будет запущен, и что львиная доля тех денег, которые льются сквозь его пальцы, навсегда оставит его. Он не мог с этим смириться.

– …я поражен вашим недомыслием, вашей ослиной упрямостью, даже тупостью… Это же чи-истой воды ааа-вантюра!

– Вит, – перебил его Жора, – ты меня утомляешь. Сядь.

Лесик так и стоял с бокалом шампанского в руке.

– Тут среди вас есть хоть один нормальный?

Вит обвел всех своим рачьим взглядом и хотел еще что-то сказать, но Жора снова перебил его:

– Я, – мягко сказал он, – я – нормальный.

Здесь надо заметить, что Жора давно уже признан предметом, так сказать, изучения многих наук, в том числе психологии и психиатрии. Являясь любимцем немногих незаурядных умов, выпрыгнувшим из заезженной колеи повседневных забот, он вполне отдавал отчет своим мыслям и действиям, ну никак не втискивающимся в прокрустово ложе общепринятых норм. Многие просто не принимали его увлеченности наукой, не понимали каскада его колючих замечаний и шуток, этого вихря пытливого и бескорыстного азарта так фонтанирующе щедрого на всякие выдумки и придумки и на умилительные экстравагантности. Холодный, правильный снобизм академической науки вздыбился и взъежился на Жору, укоряя его в распутстве духа. Это только веселило его.

– Я, – повторил Жора, теперь тыча себя в грудь указательным пальцем, – я – нормальный. Вот, Вит, смотри!.. 

Нашла, что называется, коса на камень.

В таких случаях Вит не выбирал лестных слов, ни с кем не считался, становясь наглым, циничным, неустрашимым, неистовым. Никакой стыд не мог его остановить. Да что стыд – мир переставал для него существовать. Иногда его неуступчивость нас бесила. Он даже не посмотрел на Жору.

– Жор, – продолжал он, – но нельзя же быть просто тупым и таким толстокожим… И ты знаешь, сколько тебе уже лет?

Вит ни разу не заикнулся.

– Сегодня? – сделав серьезное лицо, спросил Жора.

Вит даже не улыбнулся.

– Если мы потеряем это…

Я сидел и машинально листал какой-то журнал.

– Вит, – снова сказал Жора, – если тебе так хочется разговаривать, то сядь и молчи.

Их спор я всегда находил блистательным и с наслаждением слушал, как они поносили друг друга.

– Жор, – вдруг взмолился Вит, – нас ни-икто не поймет.

Он впервые заикнулся. Его слова застряли у него в горле. Он смотрел на Жору глазами нищего, выпрашивающего милостыню. И тут снова заговорил Жора.

– Ты, – сказал он, – скоро умрешь. А это, – Жора сделал паузу и добавил: – останется.

Вит словно окаменел.

– Сдай лучше анализы на СПИД, – сказал он через секунду, – а потом пугай.

Затем он обвел всех своим желтым взглядом, и безнадежно махнул рукой.

– Вы все рехнулись, – едва слышно прошептал он, – вы чокнутые… И, знаешь, – он снова, презрительно щуря свои рачьи глаза, посмотрел на Жору, – твоя жажда все разрушать и неодолимое желание перевернуть мир с ног на голову погубят тебя, знай это!

Жора этого знать не хотел. Он сделал вид, что не слышит Вита.

– Ты жадный, – сказал Жора, глядя теперь в окно. – А нельзя быть жадным. Жадный – всегда больной, и поэтому ты скоро умрешь. А это – останется, понимаешь? Никогда не думай о выгоде и собственном интересе. Это – признаки бедности. Твоя тяга к вечной выгоде – это философия нищего. И не волнуйся ты так, мы все обязательно тоже умрем!

Вит молчал.

– Знаешь, почему тебе так не везет? – спросил Жора.

Вит ел Жору глазами. Он залился краской, лысина его побагровела.

– Потому что ты, – сказал Жора, – это ты…

Кадык Вита дернулся, а Жорин скальп даже не шевельнулся.

– Посмотри на Гришку, – продолжал Жора, кивнув в сторону Гриши Перельмана, – тебе нужно у него многому поучиться. Как, скажем, легко расставаться с миллионами… И даже не этому! Важно ведь не то, что ты миллион долларов в грош не ставишь, гораздо важнее, какие мысли при этом наполняют тебя и питают твою сущность.

Жора так и сказал: «Питают твою сущность»!

– Эти чо-окнутые маа-атематики…

Вит стал заикаться, понося свободу человека от материального мира. Мы слушали. Жора, как Цезарь в сенате, поднял открытую ладонь, мол, стоп!

– Я люблю математику, – сказал он, – за то, что в ней нет ничего человеческого, за то, что с нашей Вселенной ее ничего не связывает. Но мы – не математики. Мы не пересчитываем и не переводим в, так сказать, материальный эквивалент все сущее. Наша задача проще, яснее, чище, человечнее… Сегодня мир так порабощен денежными знаками…

Вооружившись теперь терпением, он холодным уверенным тоном уже произносил слова, производившие чрезвычайный эффект: мурашки бежали по коже, и, казалось, вот-вот откроется дверь и зайдет к нам старуха с косой. Он не первый раз таким образом останавливал Вита. И только так он мог заткнуть рот столь ненасытному гобсеку. Впрочем, не нужно думать, что Вит был уж таким ненасытным, нет. Так он взывал к нашему здравому смыслу. Мне тогда вспомнилось, как Жора однажды осадил нашего московского генерала. «Ты», сказал он, – «просто овощ, полевой одуванчик, и тебя когда-нибудь обязательно сожрет какая-нибудь худобокая корова». Мне довелось видеть рожу этого генерала, невзначай подвернувшегося Жоре под горячую руку. «Ты», – говорил ему Жора, – «даже не овощ, а корм…. Ты просто корм для вшей и клопов, для всяких там кишечных палочек, бледных спирохет и грибков… Ты это понимаешь?». На что генерал, вылупив свои бараньи глаза, только срыгнул и тут же сглотнул слюну. Вот и Вит напоролся. Тишина воцарилась такая, что слышно было, как у Вита заскрипели зубы.

– Ты – монстр, – едва слышно, не глядя на Жору, произнес Вит, – удав! Ты – паук! Спрут! Ты восстал против мира. И он не простит тебе…

Он не договорил, глубоко выдохнул и молча, смирившись, опустился на стул.

– Не зря все говорят, что ты даже…

Было так тихо, что слышалось, как у нас росли уши.

– Слушай, – воскликнул Жора, – никого не слушай!.. Все, что обо мне говорят – чушь собачья! Здесь важно только одно – вера в меня! Ты – веришь?

Вит молча кивнул.

Какое-то время все смотрели на него, затем перевели взгляд на Жору.

– Да почитайте, почитайте вы все, – как-то вяло и разочарованно проговорил, наконец, Жора, – проштудируйте вы своего так любимого Тициана, который еще сто тысяч лет тому назад сказал, что…

– Тацита, – уверенно перебил Жору Вит, – Тацита, а не Тициана! Ты даже этого не можешь запомнить: Тацит, а не Тициан!

– Не все ли равно, – улыбнулся Жора, – кто сказал – Тацит, Тициан или твой Тит Ливий. Важно только то, что он сказал это навсегда. Когда умер Цезарь…

– Что, что он сказал? – спросила Горелова.

Жора не ответил. Он повернулся к Лесику:

– Так что ты хотел нам сказать?

Надо сказать, что Жора, однажды признав, что на свете есть интересы, стоящие выше его собственных, никому из нас не позволял пренебрегать этими интересами. Он был рабом этого убеждения: все личное должно быть подчинено достижению общей высокой цели. Легче было выковать из чугуна молнию, чем заставить Жору отказаться от принятого решения.

– Я хотел сказать, – повторил Лесик, – что вас обмануть невозможно.

Что хотел Лев, крупнейший специалист в области применения новых инструментов познания истины, нам этим сказать? Преподать нам урок праведности?

– Мы откроем новые законы жизни, основанные на мерах любви и добра, – говорил Лев, – мы научим каждого гражданина нашей новой страны, не только видеть в соседе брата и друга, не только видеть, слышать и осязать его, но и – знать. Знать, что пришло время давать и гордиться этим знанием. И знаете – знать, что с тобой твой сосед поделился последним, как та нищенка у Христа – это вершина любви. Нет ничего сильнее этого знания… И это pura Veritas[31]. Мы знаем, как это сделать, и теперь нам нельзя перестать знать, что мы это знаем.

– Какой-то он, этот ваш Лесик, весь травяной, – говорит Лена.

– На то и Гербильский…

– Да-да, – сказал Жора, – нам позарез нужно знать!.. Знать как! Когда умер Цезарь…

– Вот-вот, – кивнув, подтвердил и Алька Дубницкий, знать как – это главное условие сосуществования.

Непревзойденный специалист в области обратных биологических связей, он лишь тогда соглашался с мнением других, когда был уверен, что связь эта установлена и принесет только ощутимую пользу выясняющим отношения спорщикам.

– И вы же помните, – добавил Алька, – мы должны быть в главном – едины! А в споре – свободны. А иначе…

– Когда умер Цезарь, – сказал Жора, – тут же стали говорить…

– Его жа-адность не мешала ему, – сказал Вит, – быть великим.

Этот спор не прекращался ни на минуту. Даже если все умолкали. Правда, это трудно было назвать спором.

Ко мне тихонечко подошел Валерочка…

– Какой Валерочка? – спрашивает Лена.

– Наш, Чергинец… Ну тот, что… ВИЧ, этот вирус табачной мозаики.

– Ты давно о нем не вспоминал.

– Просто не было повода… Подошел, даже нет – подполз. Давай, сказал он почти шепотом, мы Жору… ну… это…

Он не отваживался даже произнести это слово – кинем! Он часто предлагал мне дружить то против Юры, то против Лесика, а то и против Шута или Стаса. Инну он просто терпеть не мог, обхаживал Оленьку и по-черному завидовал Юле. Он просто соткан был для интриг и во всем искал свою выгоду. И вот он осмелился предложить мне дружить против Жоры. Мне захотелось съездить его по ничего не выражающей кислой рожице, но я сдержался. Бить его значило бы для меня сделать его достойным моего отвращения. Как он собирался подставить Жору, я не знал, но Жору предупредил.

– Кто?!. Эта мокрица?!. – Жора расхохотался. – Плюнь и разотри, – сказал он.

Мы сидели всю ночь. Вит напился. Жора пел.

– И Задорский тоже был с вами? Вильям? – спрашивает Лена.

– Куда же мы без него? Конечно, с нами!.. Из него, если ты помнишь, и выросла, так сказать, наша Пирамида. Это он зародил в нас уверенность… Потом Юля своей «Геометрией совершенства», по сути, – «Манифестом щедрости» укрепила ее…

– Да, ты говорил.

– Щедрость, щедрость… Мир без денег…Можно ли представить себе жизнь без денег? Если бы не торговля в свое время овощами на автотрассе, которые мы выращивали на приусадебном участке и деньги от которой мы давали в рост всем, кто в них сильно нуждался, нам бы не видать своей Пирамиды, как собственных ушей. Да, без тех денег, каких-то засаленных, измятых, задрипанных рублей, умением Вита превратившихся в звонкую золотую монету, в сотни тысяч кубометров леса, газа, нефти, в оружие, и даже в наркотики (страшно вспомнить!) наша Республика Духа, не знающая денежных отношений, никогда бы не состоялась. Мы даже людьми приторговывали – самый прибыльный бизнес…И вдруг – мир без денег! Деньги исчерпали себя как инструмент обмена количеством труда и товара. В них нет никакой нужды тем, кто получает весь перечень средств и способов для реализации собственного генома. Он счастлив! Зачем лодке счастья на борту лишний груз? Теперь денежные запасы, как залежи труда и товара, перестали служить приманкой для охотников полакомиться за чужой счет. Нет денег – нет и борьбы за овладение этими ископаемыми. Даже Дарвиновская борьба за существование перестала беспокоить людей и животных. В мире – мир! Никакой конкуренции, никакого рынка! Мера взяла верх над животной страстью накопительства. Мода на меру – единственная неистребимая страсть, превратившая Homo sapiens в Homo perfectus – Человека совершенного. Формула войны «деньги – товар – деньги» заменена формулой мира «миру – мир меры»…

Можно красиво мечтать о такой жизни, где деньги не имеют цены и не являются эквивалентом человеческого или нечеловеческого труда, затраченного на получение какой-то прибавочной стоимости, сеющей раздор и различия между людьми. Но попробуйте мечту превратить в реальность – вас засмеют. Мир без денег – такое еще никому не приходило в голову. Мы же – уже жили без них в своей Пирамиде. Да, мы было на пороге совсем новой жизни.

Глава 3

– Это было похоже на тайную вечерю перед походом на Иерусалим. Правда, среди нас не было Иисуса Христа, и мы не собирались омывать ноги друг другу, но Иисус был в каждом из нас. Я, правда, не совсем уверен, впустили ли Его в свои сердца Лесик и Вит, поскольку первый так и не поверил в то, что Бог создал Адама и Еву. Во всяком случае, Лев при каждом удобном случае цитировал Дарвина и мог с убедительностью ученого мирового класса привести тысячу аргументов в пользу того, что так оно и было, что эволюция ни на миг не останавливалась все эти тысячи и миллионы лет и тому есть научные доказательства, упрямые факты, от которых никуда не спрячешься и не отмахнешься. И даже не достающие ей какие-то там переходные виды не могут умалить того факта, что так все и было, было!

– Хербильский, что ли? – спрашивает Лена.

– Ну да, он самый – Лев Гербильский! Вит же, яростный почитатель и слуга Маммоны, никогда не высказывал никаких мыслей относительно своей веры в Иисуса. Во что он точно верил – это в здравый смысл и точный расчет. Здесь ему не было равных. Я удивлялся молчанию Тамарова. Он только загадочно улыбался. Что же касается Ани и Юры, у меня не было никаких сомнений, что они идут строить новую жизнь с верой в Христа. Достаточно ведь нескольких фраз, двух-трех слов, случайного взгляда, совсем незначительного поступка, штришка, чтобы знать, с кем имеешь дело. С Аней, с Юрой, с ними я готов был идти на край света.

– С какой Аней, – спрашивает Лена, – с Поздняковой или с Тройской?

– И с той, и с другой! Это ж ясно!

– А что Ната, – спрашивает Лена, – что твоя Ната?

– Какая?

– И та, и другая… И эта… Хераськина что ли?

– А что Ната?

– Не знаю, – говорит Лена.

– Да-да, – говорю я, – Ната… Наталья… Ты заметила – она всегда мне нравилась. Телом, умом и характером. Ее ноги и грудь, и…

– Какая? – снова спрашивает Лена. 

– Ну… Все!.. Жорина!..

– Это ясно, – говорит Лена, – а что характер?

– Знаешь, – ее… покладистость…

– Покладистость?

– Я просто верю ей и все! Не так часто на тернистом пути к успеху встретишь женщину, которая…

– Не часто, – признает Лена, – а ты встретил?

Пауза. Я думаю: тут и думать нечего – а как же! Но делаю вид, что не слышу вопроса.

– И, конечно, с Жорой, С Жорой – без сомнения. С Жорой, думал я, можно преодолеть любые трудности, пройти самые жестокие испытания. Жора – это Жора. Я искренне завидовал его терпению, с которым он приручал нас. С таким терпением он мог приручить даже тигра. Он бы вынес меня на плечах из любого пожара. Помню, как на Кара-Даге, в Крыму, он тащил меня на себе. Раненого. Это было. Стае? Стае был наш и не наш. Мы долго не виделись, долго не знались, но тех слов, которыми мы уже успели обменяться, было достаточно, чтобы он снова почувствовал себя с нами. Ну и Юля – зодчий нашего совершенства. Она… Да!.. С ней… Правда-правда: без Юли бы мы… А что Аня? Я повернул голову в ее сторону: она, не мигая, смотрела на меня. Да-да, я помню тот наш недавний разговор: она спрашивала, не забыл ли я наш Париж. Я не забыл. Но Париж наш остался в том сказочном прошлом, а сегодня, сказал я, вот видишь… Сама понимаешь…

Аня и без лишних слов прекрасно все понимала: да, без Юли мы бы не сделали и шага вперед!

Мы, не сговариваясь, стали правительством нового мира, кабинетом министров новой страны. У каждого был свой портфель. Среди нас, правда, не было ни премьера, ни президента, все были лидерами и в то же время винтиками огромной машины, имя которой никто не произносил, но его знали все – новый мир. Пи-ра-ми-да! Да, Пирамида. Никто и не претендовал на лидерство, но у каждого из нас была тайная надежда на свою значимость в этом грандиозном строительстве, и каждый был уверен, что доля его участия самая важная. Ей просто нет цены. И самый важный из принципов счастливой жизни – принцип Монтескье – был реализован у нас в самой полной мере. И трансмутации тоже! С этой уверенностью и с такими надеждами мы чувствовали себя апостолами нового времени. Мы были и Матфеями, и Иоаннами, кто-то назначил себя Лукой, кто-то Марком. Здесь сидели и Павел, и Петр, обязательно был и Иуда, и в этом не было ничего предосудительного. Ведь если бы не было Иуд, мир был бы другим. Каким? Никто не знает. Жора как-то назвал Аню Марией. И мы нарекли ее Магдалиной. Не сговариваясь. Была ли это случайная ассоциация? Мы не раз подспудно пересыпали свои беседы библейскими фразами и аллегориями, не задумываясь, подсознательно. Иначе и быть не могло: что бы ты не сказал, это уже сказано в Библии. Мы и не удивлялись никаким сравнениям. Кто-то был даже Иоанном Предтечей, а кто-то и Иоанном Богословом со своими звонами и трубами. Весь прогрессивный мир, все, кто обеспокоен судьбой будущего человечества и уже осознали роковые перспективы использования достижений генной инженерии для улучшения породы людей, восстали против клонирования человека. Это решение и у нас не вызывало сомнений. Мы прекрасно осознавали цену этой тайны. Все силы беспримерного контроля и дотошной секретности были брошены на стражу и защиту наших исследований. Все, нам казалось, было all right и lege artis. И мы начинали новую жизнь, так сказать, tabuba rata[32]. Чтобы ни у кого не осталось и тени сомнения, мы, наконец, разработали стратегию нашего будущего. Оно нам показалось прекрасным.

– Вот поэтому-то, – сказал в заключение Лев, – мы и бьем эту бутылку шампанского о борт нашей Пирамиды… Счастливого пути и семь килей под футом…

– Семь футов под килем, – толкнула его в бок Тамара.

Лев посмотрел на нее с высоты своего роста и, подняв еще выше бокал, выкрикнул:

– Да!.. И сто тысяч футов!..

Возникшую тишину бережно нарушил Вит.

– Вы еще пожалеете, что не слышите меня, – едва слышно сказал он.

Никто не обратил на его слова никакого внимания.

– А что же Ушков, он приехал? – спрашивает Лена.

– Нет, конечно. Жаба задавила. Он, правда, звонил: «Ничего у вас не получится…». Мне было, конечно, жалко, что мы начинали новый мир без него, ну да бог с ним… Но меня до сих пор восхищает его дотошное усердие и тщательность, с которыми он относился к работе. Да, здесь ему не было равных. Затем несколько слов сказала Юля, коротко, in drevi, без всякой патетики, о терпимости, о дружбе и любви, и буквально два слова об этике взаимопонимания и взаимопроникновения, она так и сказала – «взаимопроникновения друг в друга, если хотите – взаимослияния». Речь шла о независти, нетрусости, непредательстве… Ею нельзя было не восхищаться! Я снова поймал на себе пристальный Анин взгляд и отвел глаза в сторону.

Наконец встал Жора. И подвел, так сказать, итоговую черту. Без всяких там призывов и экивоков, тихо и мирно он объявил войну старому миру.

– Да-да, – сказал он, – «Вставай, страна огромная!..». Как когда-то мы сплотились против ига татар, так сегодня мы идем в бой за иго совершенства…

– Мы должны всему этому миру, – сказал Юра, – montrer les dents[33]!

– Определенно! – сказал Жора, – показать крепкие зубы… И здесь очень важно вот еще что: нам нельзя допускать ни одной оплошности, ни одного наимельчайшего просчета, ведь черт, как известно, таится в деталях.

Он сказал еще несколько ярких фраз, так, что у многих увлажнились глаза, а Тая просто расплакалась… Это был плач Ярославны.

– И мы, и мы, – вытирая слезу, с надеждой произнесла Света, – клонируем и Переметчика…

Тут все просто грохнули смехом!

– Да, – давясь от смеха, сказал Маврин, – и Переметчика, и…

– Да-да, – поддакнул ему Жора, – ведь такие ублюдки – это самые тонкие места в плесени человечества, опеленавшей нашу планету! Все эти авловы и здяки, рульки и ухриенки, и уличенки, переметчики и ергинцы, штепы и шапари, и шпуи и шуфричи…

– Ты злишься? – спрашивает Лена.

– … все эти мытари и жнецы, бондари и швецы, все эти шпицы, шариковы и швондеры, это шшша-акальё, стервятники и гиены, что так падки на падаль, эти лавочники и мясники, эти шипящие и сычащие, гавкающие и блеющие… Все эти головоногие моллюски и пресмыкающиеся, зануды и заики, рябые и членистоногие, и… О, отродье!!! Кррр-ово-сосы и кррровососки!..

– Ты, когда злишься, – говорит Лена, – у тебя белеют глаза.

– Эти дети Антихриста!.. Одним словом – Зверь! Зверь Апокалипсиса! Еще Иоанн Богослов в своем Откровении обозвал это шакалье Зверем. Как точно!

– На, выпей воды. Держи же!..

Я беру стакан, отпиваю глоток, улыбаюсь и продолжаю:

– Смех постепенно стих, погребенный густотой Жориной неприязни к плесени. Жора секунду помедлил, глаза его снова рассветились, он продолжал:

– Милый, Вит, – улыбаясь, сказал он напоследок, обратившись к погрустневшему Виту со всей нежностью, на которую был способен, – я надеюсь, что вскоре и ты обретешь настоящую радость среди благ, которых ты больше всего желаешь. А сейчас мы с тобой должны клепать новое человечество, верно? До этого уже дошло. И у нас с тобой для этого все готово. Определенно! И запомни – настоящий вождь умирает бедным. С этим ведь не поспоришь. Но главное – это то, что мы с тобой в главном – едины! И в споре свободны. Не так ли?

– Я не рвусь в вожди, – тихо произнес Вит.

– А я не собираюсь умирать, – сказал Жора, – от смерти уйти, как ты знаешь, нетрудно, гораздо труднее…

– Знаю-знаю…

И Вит сдался.

– А, – разочарованно махнув рукой, произнес он, – ты всегда был чайником, чайником и останешься.

– Вит, – добродушно сказала Тамара, – не огорчайся, ты прав. Ведь мы недавно обнаружили-таки у Жоры этот самый ген чайника. Его уже не перекуешь!

Вит только согласно кивнул, мол, я и не спорю.

– И вот еще что, – добродушно улыбнувшись, произнес Жора, – ешь побольше лимонов, целиком, с коркой, они делают человека щедрее. На себе проверил.

Наконец и Вит улыбнулся:

– Зачем же так жадничать, – сказал он, – корку мог бы и выплевывать.

Жора, улыбаясь только кивал, и когда Вит кончил, добавил:

– И обязательно пей картофельный сок – лучшее средство от геморроя и зависти. Ты не поверишь, но я сам на себе проверил: зависть – как корова языком слизала…

– А геморрой? – спросил Вит.

– А этим я никогда не страдал, – по-прежнему улыбаясь, сказал Жора.

Мы уже не конфузились наших чувств, и у нас не было страха показаться слабыми в глазах друг друга. Таков был естественный ход вещей. Мы искренне верили: нам удастся изменить ход истории! Ведь мы были так сильны!

– Хорошо бы, – задумчиво произнес потом Жора, – было бы иметь в своем распоряжении Копье Судьбы и Чашу Грааля.

Эти слова выдавали его неуверенность, хотя я не помню случая, чтобы Жора когда-либо отступался от принятого решения. Потом он еще не раз вспомнит об Этих Святых Реликвиях, дающих, по мнению посвященных, всенепременную власть над миром.

– Разве он жаждал этой власти? – спрашивает Лена.

– Ха! А как же! Bay! А то!.. Мы напились…

– Ты уже говорил это.

– У меня, и правда, белеют глаза, – спрашиваю я. – И сейчас белые?

– Нет-нет, – улыбается Лена, – сейчас зеленые. Как у Иисуса.

Глава 4

Вот так и был провозглашен наш «Манифест». Я, еще будучи в Москве, начал его сочинять. Была зима, канун Нового года. Я пытался рассказать его суть. Не все выходило складно. Многие скептически ухмылялись. Поддержал меня только Жора и Танечка Сарбаш. И Ната Горелова, да!.. Она тогда просто бросилась, как она всегда это делала, бросилась мне на шею, прижавшись всем телом…

– Да, ты говорил, – говорит Лена, – Ната и твоя Наталья… Жорина жена!

– Да! А как меня с моим «Манифестом» тогда поддержала Юля! Ведь многие, казалось, искренне восхищались нашим проектом, но, я знал, что все они в глубине души считали его очередным прожектом, пресловутым воздушным замком, который никто и не собирается строить. Юля ясно и просто выложила на тарелочке, так сказать, с голубой каемочкой всю суть нашего совершенства. Это было как раз под Новый год, мы сидели и, болтая, пили кофе. Юля пришла с мороза и ветра, сдернула с себя свой дутый роскошный пуховик, свою вязанную пушистую шапку и, как Пушкин перед лицеистами, встала перед нами с огнем в глазах, с рассветным жаром на щеках…

– Слушайте, вы, – сказала она, – слушайте же!..

Она еще раз шумно вдохнула и, тряхнув головой, высвободила из-под льющихся черной смолой нарочито небрежно взъерошенных волос, придававших ей особую привлекательность, свой высокий белый лоб. Она всегда была одарена той красотой, от которой слепнут.

– Я хочу поделиться с вами наставлениями и пожеланиями моего друга Kiyosaki. Пусть они помогут нам в этом новом году приблизиться к своему абсолюту.

Мне показалось, что нет в мире голоса призывней и слаще!..

Я не знал, что у нее есть такой друг, я всегда думал, что она и сама в состоянии нести в мир похлебку совершенства, не расплескивая его по капелькам. Ведь ее «Геометрия совершенства» стала для меня да и для всех нас не только таблицей умножения, но и нашей E=mc2. Ага – нашей Вселенной!

– Новый год, – Юля пришла в себя, но щеки ее еще пылали, – гораздо лучшее время, чем понедельник, чтобы начать новый виток самосовершенствования! 

Так она собрала наше внимание. Выдержала паузу и продолжала:

– Создавай благожелателей! Пусть всё большему количеству людей будет хотеться сделать тебе добро. Пусть не будет на свете тех, кто желает тебе зла. Ищи возможность сделать так, чтобы люди выигрывали от сотрудничества с тобой, но и о своём выигрыше не забывай.

Она даже прикрыла глаза, чтобы даже свет единственной свечи не отвлекал ее от монолога.

– Не борись против – борись за. Не разрушай – строй. Любая война невыгодна. Особенно – затяжная. Сотрудничество всегда полезнее. Не вкладывай свои ресурсы в чужое поражение – займись своим делом. Созидай!

Ее правая рука невольно поднялась, и пальцы собрались в крепкий кулак, которым она какую-то секунду качала, словно утверждая свою созидательность. Мне казалось, невозможно найти в мире более прекрасной руки!

– Всегда выполняй соглашения. Или не соглашайся. Договорились – сделай. Тогда с тобой захотят иметь дело и впредь. Да и сам получишь всё, на что договаривался.

Выбирая работу, думай не только о деньгах, но и о всех прочих приобретаемых там возможностях: информация, связи, опыт, умения, репутация, атмосфера… Иногда работа не столько выгодна, сколько перспективна, а иногда ты за свою работу получаешь только деньги.

Юля опустила руку и открыла глаза. Мне казалось, невозможно найти в мире более выразительных глаз!

– Перспектива важнее! – тихо произнесла она и снова прикрыла веки. Заботься о собственном здоровье, думай, что кладёшь и заливаешь себе в рот. Как со всем этим справляется организм? Какой ценой? К чему это приведёт через десять лет? Прекращай есть яды – питайся правильно! Сок лучше колы, фрукт лучше шоколадки, овощи легче мяса. Очевидно!

Она стояла у самой новогодней елки, на игрушечных блестящих шарах которой, играли блики от единственной свечи. Было так тихо, что слышно было, как стекает плавящийся воск.

– Учись на ошибках. Замечай их. Спрашивай обратную связь. Тогда ошибок будет меньше, а результатов – больше.

Я ждал, что она, говоря об обратной связи, утонет в примерах, но Юля не собиралась тонуть. Она перешла на молодость.

– Старость, – сказала она, – это когда уверенность в собственной правоте важнее результата. Будь молодым! Меняйся к лучшему!

Она расправила свои хрупкие, не всегда податливые плечи, придав всему телу еще большую обворожительность. Теперь она смотрела мне прямо в глаза, и я принял этот ее удар на себя. – Производи нужное первое впечатление. Создавай себе репутацию. Всё это будет работать на тебя годами, ведь людское мнение столь инерционно.

Тут я был на ее стороне. Удивительно, но и Жора, и Юра не перебивали ее. Хотя Стае и порывался вставить словцо, но Шут держал его за рукав.

– Окружи себя успешными людьми. Окружи себя любящими людьми.

Об этом можно было бы и не вспоминать: любовь у нас была на первом месте. Что же касается успеха, то мы всегда были на его вершине. Мелких неудач мы просто не замечали. Что дальше?

– Общайся с теми, кто тебе нравится, и на кого тебе хочется походить. Создай себе среду, которая тебе поможет. Поддержит. Направит. Покажет верный пример. Не водись с тем, кто будет тебе мешать развиваться и тянуть не туда.

Ее «не водись» меня обескуражило: никто ни с кем, кто куда-то там не туда тянет, и не водится! Вопрос заключался в том, что, по мнению Юли, нужно тщательно отсеивать зерна от плевел и иметь мужество эти отбросы тут же захоронить.

– Не ври! Иначе придётся запоминать всё, что и кому сказал – тратить лишние ресурсы. Плюс враньё – мина замедленного действия под отношениями с этим человеком. Или организацией. Честность перспективнее.

Еще бы! Я всегда знал, что ее сердце всегда питалось честью и правдой. Это правило жило у нее в крови. И даже самая малая толика неправды приводила ее в замешательство. Если не в негодование!

– Доделывай начатое. Только после достижения результата ты сможешь вернуть то, что ты в него вложил. Иначе… И вложения зависают, и сожаление подступает, и вера в себя уменьшается. Лучше доделай. Хотя бы до отрицательного, но конечного результата.

Это был хороший призыв, хотя в нем не было никакой надобности.

– Не мусоль проблемы, не тереби старые раны – думай конструктивно. О будущих результатах, о необходимых средствах, о путях достижения, об открывающихся возможностях. Позитивные мысли создают нужный настрой. – Негативные – медленно убивают. Думай конструктивно!

Если бы не нити прошлого, конструктивные мысли давно бы уже выстроили нашу Пирамиду. Но не хватает ни ножниц, ни топоров, чтобы отсечь все то, что еще удерживает нас в прошлом.

– Расширяй зону комфорта. Осваивай новое. Учись! Нарабатывай навыки. Исследуй неизведанное! Тогда ты сможешь чувствовать себя уверенно в самых разных обстоятельствах…

«Учись!», «Исследуй неизведанное!»… Прекрасно!.. Прекрасно!.. Юля, переминаясь с ноги на ногу, с закрытыми все еще глазами и чуть покачиваясь, говорила все тише и тише. Мы слушали. Кто-то попытался ее остановить, но она не дала себя прервать.

– Выбери стратегию расширения! Потому что иначе придётся поступаться даже тем, что уже есть, а навык развития окажется утрачен…

Она снова открыла глаза и затихла. Затем:

– И вот еще что: не пытайтесь мстить. Живите будущим, а не прошлым. А кто жаждет мстить, пусть готовит себе могилу.

Она слово в слово повторила эту китайскую мудрость, медленно обвела всех нас ласковым взглядом, улыбнулась и добавила:

– Будьте счастливы и прекрасны! Искренне Ваша, Юлия…

Слово «Ваша» она произнесла с большой буквы. Мы все это почувствовали. Тишина была такая, что слышно было, как плавится воск свечи. Наш кофе оставался нетронутым. У меня до сих пор звучит в ушах та интонация, с которой Юля проповедовала нам свои пролегомены.

– Какая мощная экспрессия генов, – прошептал мне на ухо Жора, – экспрессия с импрессией! А?!. И какой пленэр!.. 

Как тот бедуин у Экзюпери, чтобы сделать хоть крохотный глоток, собирал по капельке в предрассветной пустыне с растений росу, так и Юля, чтобы утолить жажду человечества в справедливости, так и Юля собирала по капельке росу знаний о совершенстве… Чтобы потом обрушиться водами Ниагарского водопада на ветхую плотину неверия и скептицизма.

– Мне кажется, – говорит Лена, – что твоя Юлия… 

– Что?!.

– Да нет… Ничего.

Глава 5 

Я тоже был восхищен и горд!

– И вот еще что, – сказала Юля, немного повременив, – у каждого гена есть своя Пирамида. Да-да. Подумайте и над этим…

Я сидел на подлокотнике кресла и слушал. Мне достаточно было видеть ее исполненное нежной прелести раскрасневшееся лицо, прекрасные горевшие огоньком абсолютной уверенности даже в свете свечи чуть прищуренные черные глаза, ее живые призывные полные губы, так победоносно аргументировавшие в пользу нашей Пирамиды!.. Очертания ее обольстительной груди, стесненной настойчивыми и неуступчивыми объятиями тонкой шерсти черного свитера, уводили мои мысли далеко от тех постулатов, которые только что провозгласила Юля, и я даже прикрыл глаза, чтобы получше рассмотреть те кущи, где мои мысли могли бы спрятаться и потом затеряться. Мне казалось, невозможно было найти более прекрасную грудь, более изящную шею…

И тут дали яркий свет, который просто убил пламя свечи. Но даже при таком ярком свете египетские пирамиды просто меркли перед величием того, о чем нам только что поведала Юлия – перед величием нашей Пирамиды. Излив нам все свое красноречие, Юля еще какое-то время стояла молча, чтобы мы могли наслаждаться не только ее словами, ни и безукоризненно исполненными линиями ее смелого тела.

Господи, а как ослепительна ее кожа!

Обладая безупречным вкусом и чувством прекрасного, Юля не могла не завершить свое новогоднее поздравление милой улыбкой.

Тишина стояла такая, что слышно было, как наш кофе теряет тепло. Что же касается меня, то я прекрасно исполнял роль первого ученика: слушал и молчал, давая волю лишь неуемному воображению.

Улыбнувшись, Юля окинула нас беглым взглядом, и произнесла только одно слово:

– Все!..

Никто не осмелился нарушить воцарившуюся тишину. И только через минуту грохнул вал аплодисментов.

А потом я подумал: Гильгамеш, Хаммурапи, Навуходоносор, Хеопс, Клеопатра, Македонский, Гомер, Аристотель, Конфуций, Сократ, Аристотель, Сенека, Платон, Конфуций, Цезарь, Данте, Шекспир, Рабле, Сервантес, Монтень, Маккиавели, Паскаль, Вольтер, Наполеон, Дидро, Маркс, Толстой, Достоевский… И Будда, и Иисус, и Августин, и Мухаммед, и даже, наверное, Савонарола с Торквемадой и Лойолой, и Кампанеллой, и Томасом Мором, и Жан Жаком, и Монтескье, которых, к моему стыду, я так до конца и не прочитал…

И многие, и еще многие… Многие…

– Ты дважды назвал только Конфуция, – сказала Лена.

– Он того стоит.

Юля собрала все мысли всех этих отцов жизни и преподнесла нам их как дар, как новогодний дар. К сожалению, я помню не все из того, что тогда говорила Юля, а диктофона под рукой не оказалось. Меня поразило только одно: как Юля могла держать в своей прелестной головке столько ярких и теплых слов? Мне казалось, невозможно найти более прекрасную голову! И еще: какая же у нее умопомрачительно белая нежная атласная кожа под этим тонким обездвиживающе тесным черным холодным свитером! Это – непостижимо! Вот креатив!..

«Юлия!..». Я не произнес это имя вслух. Я спросил себя, очарован ли я этим тихим, теплым, шелковым милым именем, этой славной россыпью нежно льющихся светлых букв? Ответа не требовалось. Вот кому, думал я, прекрасно удалось соединить в себе (редкое сочетание!) физическую красоту с даром ума! Иногда я ловил себя на том, что разговариваю сам с собой, вслух, громко и вдруг замечал удивленный Жорин взгляд.

– Ты с кем разговариваешь?

– Я рассказываю, – отвечал я.

– Ну-ну, – Жора только улыбался.

Умопомрачение от Юлии я испытываю и по сей день.

– Да уж! – говорит Лена.

– Да, вот так и был провозглашен наш Манифест!

– Тут на днях Никита Михалков, – говорит Лена, – сделал попытку удивить народ Манифестом Просвещенного Консерватизма. Ты читал?

Я кивнул, мол, да, видел.

– По-моему, – сказал я, – он забрался не в свою песочницу.

Когда я спросил об этом Жору, он улыбнулся. 

– Его потуги на гениальность просто смешны. Он все делает для ее выпирающей демонстрации. Он ею просто пугает. Жалкая попытка казаться, а не быть. Он пугает, а мне не страшно. Ведь гениальность сродни беременности. Нет, НикИ'та не НикитА'.

Вечером я снова думал о Юлии. Ночью мне не спалось.

– Вы напились?

– А то!..

Глава 6

Прежде, чем дать жизнь и пустить в рост первого апостола новой жизни, нужно было подготовить для него место. Не выпускать же его в пустыню, на ледник или в тундру. Не бросать же его в бескрайнее море жизни – плыви! Задолго до этих событий мы приняли решение подготовить плацдарм для строительства. И несмотря на то, что срок был далек, приучали себя к мысли действовать на этот счет решительно. Десятки солидных фирм и организаций уже не один год корпели над разработкой проекта нашей Пирамиды. Были привлечены лучшие из лучших. Сам знаменитый испанец Рикардо Бофил работал с нами бок о бок несколько лет! Он и сегодня все еще консультирует нас…

– И сегодня?..

– Ага. Несколько лет неустанного труда. Проектировщики, конструкторы, программисты, строители, дизайнеры, экологи, медики… Бесконечные совещания, споры… Многое ведь впервые. Сотни компьютеров новейшего поколения. Известные зодчие, специалисты по фен-шуй, их удивленные лица, когда Жора вносил свои коррективы.

– Здесь вам придется сделать вот как… 

Он настаивал, они, часто кивая головами и пожимая плечами, соглашались, перешептываясь на китайском. Большей частью Жора оказывался прав, но иногда они не уступали и тогда, улыбаясь, уступал Жора. Я с удовольствием наблюдал, как один грек убеждал Жору в том, что если уж лить статую Колосса Родосского, то лить ее из чистого золота (разумеется, только волосы), а лицо, руки, торс лепить из слоновой кости, пластинка к пластинке, как это делал, убеждал Жору грек, сам Фидий, создавая своего четырнадцатиметрового до сих пор непревзойденного Зевса, на что Жора, тыкая греку указательным пальцем в грудь, предложил вылить из чистого золота и его, грека, статую и точно так же, как Фидий, вылепить из пластин слоновой кости и его, грека, греческий профиль. Жора говорил все это с серьезнейшим выражением лица на чистом английском, время от времени переходя на французский и даже кое-какие детали уточняя по-гречески, что заставляло грека то и дело заглядывать Жоре в глаза: не шутишь ли ты, братец? Жора не шутил. Чтобы не обидеть грека и не указывать ему на порог, Жора стал декламировать ему Гомера по-гречески, что-то из «Одиссея», а затем цитировать страницы Овидия из его «Науки любить», думая, конечно, о чем-то своем. Он старался побить грека его же фидиями, гомерами и овидиями и в конце концов одержал над ним верх. Он знал, что ничем не рискует: будет не грек, так испанец или даже китаец. Так грек с Овидием на ушах и ушел.

– Зачем нам сорокаметровый Колосс, – сказал потом Жора, – если у нас нет своего Родоса.

Доходило до того, что Жора с Наной часами не разговаривали.

– С Наной?

– Островов мы прикупили уже предостаточно, и ничто не мешало какой-нибудь из них назвать Родосом. (Потом мы так и сделали). Я тоже ни минуты не принадлежал себе. Ежедневные мысли о будущем городе: каким он должен предстать перед взором первого посетителя, иногородца или чужестранца? Его вокзалы, дома, храмы, музеи, статуи?..

– Что, – спрашивал Жора, – должно стать отличительным признаком новой эры? Как пирамида Хеопса. Или как статуя Христа в Рио?

Жора убедительно просил всех сильно подумать на этот счет. Он был за то, чтобы в Пирамиде царила не только изящная, как настаивала Нана, но даже грубая простота. Не обязательно блистать драгоценными камнями и золотом, настаивал Жора, нужно давать шанс и духовным излишествам, не впадая, конечно, в крайности.

– Это была ваша силиконовая долина, – говорит Лена.

– Да, да, – говорю я, – силиконовая… Мировой центр хай-тек! Воздух здесь был напитан запахом ума. Ты знаешь, как пахнет человеческий ум?

– Сиренью, – улыбается Лена, – да, знаю.

Глава 7

У Лены от моих рассказов уже болит голова. Хорошо, соглашаюсь я, объявляем день молчания. Через час она спрашивает:

– Острова в Океании?

Я не успел спилить даже эту ветку. Осень. Солнечно и сухо. Сентябрь. Лена ждет, когда ветка рухнет, затем:

– Я бы тоже начала с островов.

Мы сидим на спиленной сухой ветке, я все еще с ножовкой в руке, Лена ждет продолжения моего рассказа, жуя стебелек.

– Каждый день, – наконец произношу я, – мы отвоевывали у современной цивилизации новые и новые острова то в Атлантике, то в Тихом или в Индийском океанах. Те, где человек не успел еще наследить.

– Разве есть еще на земле такие? – спрашивает Лена.

– Мы выискивали…

Юре нравились суровые просторы Антарктики, а Жора не переносил холодов. Помню, мы как-то зимой прилетели в Рейкьявик… Вулкан Эйяфьяллфйекюль тогда еще спал, и мы…

– Что ты сказал, – спрашивает Лена, – какой вулкан?

– Эйяфьяллфйекюль, – сказал я, – тот, что недавно укутал в пепел Европу.

– Ух, знаешь, жуткая картинка… Ты видел эти кадры?

Лена встает.

– Мы сутками сидели в аэропорту, – говорю я, – я привез тебе этот пепел, там, целлофановый пакетик в ящике стола…

– Да, да, да… Спасибо! Ты не мог не привезти. Спасибо! Запах ада? Ты мил…

Я старался понять Лену. Тщетно. О каком аде она говорит?

– Вскоре наш архипелаг Пирамиды насчитывал до сорока островов.

– Почему сорок?

Я тоже встал, повесив ножовку на сломанный сук. Лена стояла с закрытыми глазами, подставив лицо лучам яркого солнца: явно не Нефертити! Не Венера Милосская, ни Милетская, не Аспазия, не Таис Афинская… Не «Мадонна в гроте» и не «Мадонна в скалах» и даже не «Сикстинская»… Не Мона, не Лиза и не Гала… и даже не Мерилин Монро с Наташей Королевой и Веркой Сердючкой…

Лена!..

И сожалею я лишь об одном: я – не Рафаэль Санти!

Вот мир тишины!

Абсолютный покой и сердечная щедрость!

Я всю жизнь жаждал этого!

– Одно перечисление их названий, – говорю я, – заняло бы несколько часов. Назову лишь некоторые из них. Мы старались, чтобы сеть наших Пирамид покрыла большую часть поверхности земного шара. В основном это были острова океанов, экваториальный пояс, но были и северные районы, и южные, большие острова, скажем, Гренландия или Мадагаскар, и маленькие, скажем, остров Ситэ или малюсенький островок Мелла Гибсона, любезно согласившегося участвовать в нашем проекте.

– Ситэ?.. Остров Ситэ? Это тот, что?..

Нет, не Леда и не Афина Паллада…

– Да, сердце Парижа. Нам было интересно, как миллиардеры этого клочка земли раскошелятся на создание нашей Пирамиды в своем денежном царстве. И Ситэ, и Сен-Луи, там, где Бодлер в свое время…

– Послушай, но ведь Гибсон…

– И теперь Мелл – наш сосед.

– И, конечно, Мон-Сен-Мишель, – говорит Лена.

– И, конечно, Мон-Сен-Мишель, – говорю я. – Аббат Хильдеберт тысячу лет тому назад уже знал, что здесь мы выстроим нашу Пирамиду.

– Что же все-таки вам удалось? – спрашивает Лена.

И явно не Маха…

– Многое. Только вот скупость… Победить в человеке скупца не удалось даже Иисусу. Зато они, эти богатеи откупались и жертвовали нам немалые деньги. Клинтон, скажем, в Давосе особенно ратовал за благотворительность. У него и мысли не мелькнуло о том, что дело не в благотворительности, а в жутком перекосе…

– Что перекошено?

– Распределение! Как же! Это ж понятно даже… Блеснуть благородством – им это нравится. Жертвоприношения в виде благотворительности они обожают.

– Но Нотр-Дам де Пари до сих пор…

– Что с ним станется? Он легко вписался в архитектонику нашей Пирамиды и сегодня каждый житель этого острова…

– Живет в вашей Пирамиде? 

«Симфония в белом»? Похоже…

– Стал щедрее. Это – много. Он качнулся в сторону света. Это, повторяю, значит очень много и многого стоит!

– Почему только острова? – спрашивает Лена. – Это напоминает мне лепрозории, резервации индейцев.

– Острова – название условное. У нас есть остров Крым, острова Ватикан и Монако, Лихтенштейн и Гонконг, Тибет и Лас-Вегас…

– А как, кстати, ваш принц Альберт? Он построил Пирамиду в Монако?

– Ему больше по душе Северный полюс. Он покорил его так же легко, как…

– И на мировой карте счастья эти ваши места…

– Есть и острова-города: Париж, Рим, Нью-Йорк, Дели, Пекин… И острова-государства: Ватикан, Лихтенштейн, Монако…

– А острова-континенты?

– Мы были в шаге от этого. На карте мира это были острова совершенства в мировом море человеческой глупости.

– Были?

– Были, конечно. Наша всевсленская Пирамида сегодня бы уже… Да…

И Пальмира, и Бермуды, и множество других аномальных мест на планете… Нам все-таки и там удалось…

Лена восхищена:

– Вы бесстрашны!

– Мы приходим с добром, а добро понимаемо на любом языке. Были, конечно, и промахи…

– Вы теряли людей?

– Но не веру.

– А нашли, нашли то, что искали? Символ новой эры?

– Пирамида!

– Но, пардон, египтяне…

– На новом витке. Египтяне совсем не знали геномики. Ни геномики, ни генетики… Пирамида с Иисусом на самой вершине, точно таким, как в Рио и в Санто-Доминго, да-да, Пирамида с Христом на вершине…

Между тем и Ленин, и Папа уже требовали к себе нашего внимания.

Глава 8

Тендер на строительство первого городка для обитания наших подопечных выиграл некий Том Смит. Этот удивительный, прыткий умом и невероятно предприимчивый англичанин с хитрым прищуром серых глаз тотчас откликнулся на наше предложение и, не заставляя себя долго ждать, прилетел к нам с группой своих спецов на своем воздушном трамвайчике.

– Какова цель строительства? – это был первый его вопрос после короткого знакомства.

Мы так же коротко объяснили.

– Современная Атлантида?

Он сказал это так же просто, как можно говорить о штопке колготок.

– Знаете, – признался он, – я вас сразу почувствовал, как только пробежался по вашему сайту. Вы те, кто мне нужен.

Он тоже нам подходил. Хотя на сайте ни слова не было сказано о наших планах на будущее. Но – sapienti sat![34]. Смиту, умному, было достаточно того, что он просмотрел, чтобы составить себе представление о масштабах нашего строительства. Эти масштабы его удовлетворяли. В тот же вечер был заключен контракт.

– Сроки жутковаты, – признался Смит на вечеринке, устроенной нами в честь подписания договора, – но мы постараемся.

– Уж постарайтесь, – сказал Жора.

– Мы не подведем, – заверил Смит.

– Уж не подведите.

– Назовем это «Эдемом», – предложил он.

– Как это не ново звучит, – сказал Жора, – но мне нравится.

На эту шутку Смит только улыбнулся.

– И Гиперборея, и Лемурия, и Атлантида всем набили оскомину, а «Эдем» весьма благозвучен.

Смит не настаивал, но и не оправдывался, и с «Эдемом» все согласились: «Эдем» так «Эдем».

– У меня в Лондоне, – сказала Доминика, – я сделала у себя…

– У тебя там дом? – искренне обрадовался Смит.

– А у кого сегодня нет дома в Лондоне? – удивилась Доминика.

Вскоре пластиковая пена, прозрачная, как слеза, купола, сшитые из выпуклых, напоминающих пчелиные соты, шестигранников покрыли центральную часть территории острова. С высоты птичьего полета казалось, что на остров набежала огромная волна и теперь, спавшая с суши вода оставила после себя островки белой пены, сверкающей в лучах солнца сказочным перламутром. Как мыльные пузыри, упавшие с неба. А вечером эти купола пылали малиновым пламенем в косых лучах заходящего солнца. Но самое прекрасное зрелище открывалось на рассвете, когда купола были окутаны утренней дымкой и едва отсвечивали нежно-розовым светом, точь-в-точь, как цвет шеи фламинго. Это было райское зрелище. Мы несколько дней подряд всей гурьбой облетали остров на вертолете, чтобы насладиться всеми красками нашего рая. Не жалея утреннего сна. А изнутри эти сказочные купола представляли собой вполне благоустроенное жилье, удобное и чрезвычайно простое – пластик, дерево, стекло, камень… И зелень, и роскошествующая зелень! Как вне жилищ, так и внутри них, да-да, особенно в наших пластиковых пещерах. Живи – не хочу! Возможно, это и есть будущее архитектуры. Изящная простота и изысканность вкусов, удобства, комфорт, гармония с природой, подражание ей, потакание…

– Вам нравится? – время от времени наведываясь к нам, спрашивал Том и всегда добавлял, – вы останетесь мной довольны.

Нам нравилось. Мы были довольны. Прозрачные шестиугольники, как пузыри мыльной пены, ютились уже в самых разнообразных местах, обволакивая и украшая то склоны гор, то побережье, то пальмовые рощи, а то и огромные пустыри. Пирамида строилась…

Шут шутил:

– Когда мы доберемся до трона Иисуса, я попрошу Его чуть подвинуться.

Пирамида росла.

– Я добился разрешения строительства вашего «Эдема» и у себя дома, – торжественно объявил нам Том, – Гордон Браун согласен!

Мы были рады за Тома и за Брауна.

В проекте участвовал и гениальный испанец – Риккардо Бофил.

– Ты говорил.

– Здесь безмерное поле для воплощения не одной моей мечты, – сказал он, как только мы выпрыгнули из вертолета. 

А гениальные неутомимые и всегда улыбающиеся китайцы понастроили нам своих плавательных бассейнов-кубиков и свили множество стальных «птичьих гнезд» – стадионов из металла и пластика, и стекла… Играйте, радуйтесь!..

Глава 9

Мы пригласили к себе Юру Горбачева: разрисуй наш рай райскими красками! Выходец из Украины, одессит, он сегодня живет в Нью-Йорке по соседству с Мадонной и Барбарой Стрейзанд. А с недавних пор – на Бали, наш сосед. Он ходил взад-вперед босиком по влажной прибрежной полоске мокрого песка, а мы рассказывали ему о Пирамиде.

– Ну, вы, братцы, на такое замахнулись!..

Он не скрывал своего восторга. Пользуясь этой минутой, Жора лил сироп ему в уши:

– У тебя светлые, радостные тона и мотивы…

– Что правда, то правда, – отвечал Юра, – в моей палитре совершенно нет черного… Хотя в черном, как, впрочем, и в белом, спрятаны все краски мира. Знаменательно то, что как только я избавился от черного, тот же час и жизнь моя посветлела.

– Сам-то весь в черном, как монах.

– Черный цвет в одежде – другое дело. Недаром попы…

Жора тоже попов не жаловал:

– В черных сутанах с золотыми крестами на шеях…

Горбачев с удивлением посмотрел на Жору.

– Золото на черном – редкое сочетание, – пояснил он, – символы света и тьмы, жизни и смерти. Золото, солнце – символы жизни…

– Вот мы и зазвали тебя расписать нашу Пирамиду золотыми красками… Жизнь должна вовсю воссиять и светится…

– Да-да, и сиять, и светиться… И смеяться… Да-да-да…

Природа создала его весельчаком, хотя, я знал, что у него были и черные дни. С Юлей они давно были дружны, и теперь радовались этой встрече.

Ты на Западе, – сказала она, – один из немногих русских, чьи картины пользуются неизменным успехом. Как ты сам думаешь – почему?

– Юленька, я так рад снова видеть тебя! Но как ты-то здесь оказалась?

Мы шли веселой гурьбой по прохладному прибрежному песку.

– Запад тоже устал от проблем и серьезностей, – отвечал Юра, – и скучает по свету. Там знают только три русских имени: Марк Шагал, Малевич, Кандинский… Даже друзья мои Эрни и Шемякин кажутся мрачноватыми. У меня же все так беспроблемно и весело. Видимо, поэтому…

– А Никас Сафронов? – спросила Ая.

– Никас?!! Никас – барин! Он пишет королей и вождей, как…

– Он придворный художник?

– Нет-нет, – возразил Горбачев, – у него есть две-три стоящих вещи. Он… Да!.. К тому же он эдакий баловень. Все ему сходит с рук. Знаете, написать «Джоконду» намного проще, чем какой-то «Подсолнух» или «Черный квадрат». Но стоит она намного дороже. Но есть «Мона Лиза», а есть «Чучма». Это свет и тень, золотой луч и беспросветная тьма! Это шелк и яма, да-да, выгребная яма, клозет… Это, знаете, дух и… Никас не заглядывает так глубоко, он считает деньги. Это ему нравится, нравится… Это всем нравится. И ему очень нравится нравиться. Всем. И я его тоже люблю.

– Но у него есть теперь и «Лунная дорожка» из женских поп…

– Да, – только и промолвил Горбачев, – есть…

Вдруг Юля спросила:

– Ты – звезда?

– Я сияю!..

– Дорогая?

– Надо признать.

– Сравнимая с Мунком?

– Мы разные… Его «Крик»… Говорят, его просто сперли. Как коврижку в булочной…

Мы просто наслаждались золотым закатом.

– Сколько стоят твои картины? Или это секрет? – спросила Юля.

– От тебя у меня нет секретов. Мик купил у меня «Прыгающего льва» за 54 тысячи, а Латойя мою «Странную женщину и четыре животных» приобрела за 52 тысячи. А «Святого Георгия и дракона» я продал за 210 тысяч… Вот так-то, вот и соображай…

– И где он теперь, твой «Святой Георгий»? Висит где-нибудь в частной коллекции, и наслаждается им одна-две пары глаз… День, два, три, месяц, год… Но вскоре…

– Картина висит…

– Нельзя каждый день наслаждаться даже котлетами с чесноком, – сказала Юля.

– Котлетами нельзя, но каждый восход солнца по-своему восхитителен. Как и этот закат. К тому же «Георгий» висит в самом центре Праги в самом большом в Европе пассаже, и каждый день ею любуются 20 тысяч человек. Каждый день…

Чтобы что-то спросить, я тоже задал свой вопрос:

– Тебе нравится быть богатым и знаменитым?

Видимо, я был не первый, кто спрашивал его об этом.

– Только богатство позволяет быть щедрым. Человек так устроен, что нищета делает его злым, голодным, жестоким, а богатство освобождает от этих пут.

– Нищета духа – самое большое богатство, сказала Ната.

– Не уверен, не знаю…

– Вот для таких, как ты, – сказал до сих пор молчавший Шут, – для богатых и сытых, для нищих и голодных, для сомневающихся и колеблющихся от дуновения малейшего ветерка и даже от собственного дыхания, мы и строим нашу Пирамиду.

– Да уж! Вы тут такое затеяли! Я вот о чем хочу вас спросить: ваши мужья, жены, дети?.. Где они? Вы же здесь, как в резервации.

– Наши мужья с нашими женами, – сказала Джессика, – что же касается наших детей…

– …то как раз сейчас, – закончил фразу Стае, – на них и отдыхает природа.

– В твоих «Семи смертных грехах» ни капельки грешного, – сказал Стае, – даже огромный фаллос у зеленого черта кажется улыбающимся и миролюбивым.

– Я не просто люблю, я обожаю золото. Золотой солнечный цвет – цвет небесный, божественный. Он воспринимается не только глазами, но и умом. Это цвет Преображения Христа на Фаворе, а разве может быть что-то более восхитительным? Золото ассоциируется не только с изобилием и великолепием, оно – как застывшие слезы солнца.

– Значит, тебе нравится наша затея? – спросила Аня.

– Ваша задумка грандиозна! У меня на Бали свой дом, райский уголок… Пальмы, волны, музыка по душе… Там время останавливается и такое чувство, что и умереть не страшно. Разве можно желать лучшего?

– Значит там твоя Пирамида, – сказала Юля, – и теперь тебе нужно поселиться в ней. Все дело в преображении.

– Юленька, мне нравится ваша Пирамида, вот только как же я откажусь…

– Это будет твой первый шаг…

– Да, я уже думал об этом. Мне нравится и то, что у вас много золота, – улыбнулся Горбачев.

– А скажи, – спросил Жора, – у тебя есть полотно, отражающее наш век? Как символ эпохи?

– Как символ?

Юра задумался.

– Мне кажется, – сказал он, – лучше Мунка никто не смог. Его «Крик», пожалуй… Да, его «Крик». И, конечно, «Герника». Сперва «Герника», потом «Крик», да, пожалуй…

– Ты, значит, тоже с нами? – снова спросила Горбачева Настя.

– Я же сказал, – сказал Юра, – я распишу вашу Пирамиду лучшими красками мира. Это будет величественно и достойно. Но это будет вам дорого стоить.

– Мы за ценой не постоим, – сказал Жора, – если ты сможешь ее назвать.

Итак, мы сдружились. И Шилов, и Никас со своими VIP-персонами…

– Он недавно закончил свою русскую «Мону Лизу», – сказал Стас. – Мне нравится: голубые глаза, распущенные пшеничные волосы… Но главное – свет! Там так много солнечного русского света, что от этого просто слепнешь.

– Никас – наш, – сказал Жора, – а как же!.. Хоть он и всеядный.

– Да уж! Этому пальцы в рот не клади, – сказала Тая.

– С нами теперь и Бахай! – провозгласила Сяо Линь. – Его искусство каллиграфии востребовано нашей Пирамидой, да! Вы бы видели эти полотна! Глаз не оторвать!

– А что Дэмиен Херст, – спросила Юля, – ты давно его видел?..

Юра поморщился, как от кислого.

– Его мертвая акула в формалине… Бррр!.. Да что там акула! Недавно он продал человеческий череп, инкрустированный бриллиантами за баснословные деньги!

– Я бы за этот череп…

– За сто миллионов долларов!

– И кто-то ведь купил этот череп!

Малиновый серп солнца уже почти скрылся за горизонтом, только небо на западе все еще пылало пожаром заката. Кто-то предложил использовать Юрины картины в качестве источника биополя добра и света.

– Пожалуйста, – сказал Юра, – сколько угодно!..

– У нас уже есть целая галерея правителей мира, – уточнила Ната. – Вместе с восковыми фигурами мадам Тюссо, они служат надежным источником биополей множества знаменитостей. Это часть всеобщего нашего банка. Теперь и ты среди них.

– Да, ради бога!..

– И белотелая Елена, – сказал Стае.

– Белотелая?

– Рубенса, – сказал Стае, жуя свои сушеные кальмары, – белотелая…

Почему-то все посмотрели на Юлю. А о Ван-Гоге так и не вспомнили. Ни о Ван-Гоге, ни о Гогене…

Ни о Дали.

Ксения тоже не сказала ни слова.

– Какая Ксения, Лаврова что-ли? – спрашивает Лена.

– Ага, Лаврова! Без нее…

– Вы и ее пригласили?

– Знаешь, Лен, – говорю я, – без нее наша Пирамида никогда бы не состоялась вполне, ага, это она своими красками придала ей такую небесную святость, да-да, просияла ее, рассветила… Да что там рассказывать – это надо видеть!

– Я хочу посмотреть!

– Да, пожалуйста, плиз…

Глава 10

Слежку за нами я заметил еще в городе, когда мы шли с рынка.

– Малыш, – сказал я, – нам нужно поторопиться, нам до ночи нужно успеть…

Я взял ее за руку, она подчинилась моему требованию безропотно: надо так надо! В моей руке не ощущалось тревоги, мы шли как школьники, рука в руке, как счастливая пара с покупками перед свадебным путешествием. Ни я, ни она ни разу не оглянулись, даже когда остановились на перекрестке перед загоревшимся красным, пропуская, словно сорвавшихся с цепи псов, шумно спешащие машины. Не было произнесено ни слова. О том, что вдруг появилась угроза для жизни (Вдруг! Как крик!) она узнала по тому, как я обратился к ней, предлагая свою руку: Малыш! Не Ю, не Ли, не Юль, а Малыш! Это был сигнал тревоги. В таких случаях она верила мне и подчинялась безоговорочно.

– Ты за рулем, – сказал я.

Она повернула голову в сторону и рассмеялась так, чтобы смех был слышен всем вокруг.

Две-три минуты ушло, чтобы добраться до машины, и вот уже приятно заныло сердце мотора. Этот звук всегда вселял нам надежду. Да, в машине мы чувствовали себя в безопасности, хотя опасность уже надвигалась мордой джипа. (Я успел заметить ее краем глаза в боковом зеркале заднего вида), точно так же, как это было в Валетте. Он надвигался, ощерившись пастью радиатора. Что ж, милости просим…

– На первом же светофоре – направо, – сказал я, – и выбирайся за город.

– O'key! – сказала она, посмотрела на меня и снова улыбнулась.

Я подмигнул левым глазом, мол, на тебя вся надежда.

Только минут через двадцать мы выехали на автобан. Морда не отставала.

– Вон за тем леском, – сказал я, – повернешь на первую же попавшуюся дорогу, и попытайся оторваться.

Граната была у меня уже в правой руке.

– Хорошо…

Джип после поворота, когда и встречных, и попутных машин заметно поубавилось, нагло сел на хвост. 

– Теперь, – сказал я, – поверни вон за тем зеленым забором и резко затормози.

– Хорошо…

Взрыв был такой силы, что джип кувыркнулся раза три или четыре. Она сидела в машине, в воцарившейся тишине слышно было, как мирно работал двигатель и стучало в висках. Я дождался второго взрыва (бензобак), затем вышел из-за забора и направился к горящему джипу. Двоих выбросило из машины, они были живы, корчились на траве, на них дымилась одежда, а у одного не было полруки. Сколько еще осталось в горящем джипе, разобрать было невозможно. Я не стал добивать их выстрелами в голову, чтобы избавить от ужасных мучений. Я не знал даже, зачем подошел к ним. Чтобы удостовериться в том, что погони больше не будет?

– Что? – спросила она, когда я уселся с ней рядом.

– Хочешь, поведу я? – спросил я.

– Нет уж, – сказала она, – теперь и я справлюсь.

– Юль, – сказал я, – неужели тебе все это нравится?

– Открой, пожалуйста, воду, – попросила она.

Проходит неделя…

Юлию совсем не интересует, почему я сижу в темноте, почему со стаканом коньяка в руке, почему шляпа на голове…

– Что случилось?

И этот ее вопрос, думаю я, тоже из будущего. Случилось! И я в отчаянии: я мало что могу изменить. Я не в состоянии не то, чтобы как-то повлиять на этот процесс всеобщего умопомрачения, мне не удается даже взять себя в руки!

– Где ты была?

Ревность? Юля просто хохочет!

– Ты меня ревнуешь? Почему ты в шляпе?! Мы с Лешей Карнауховым провожали Дэвида…

– Он улетел?

– Реет, как ты можешь?.. Включи же свет!

Я убеждал Дэвида, уговаривал, умолял его не пускать деньги на ветер. Ведь никакие миллионы и миллиарды не в состоянии решить проблему всеобщего потепления. Дыры в небе не залатать никакими ассигнациями. Парниковый эффект – это плод невежества…

– Налей и мне, – просит Юля. – Я расскажу тебе прекрасную историю про твою Пирамиду.

Человечество, думаю я, еще не совсем выбралось из пещеры на свет, и если не изменить его пещерное сознание, парники облепят землю, как… Парниковая катастрофа неминуема, если…

– Дэвид, – рассказывает Юля, – спешил на самолет, но мы его все-таки пытались склонить к небольшому общению. Ты слушаешь меня?..

Я приношу стакан для Юлии.

– Мы караулили его в коридоре. За что нас на месте хотели уничтожить взглядами сопровождающие сэра! Они не переставали бубнить: «…из-за вас сэр Дэвид не успеет на самолет!..». Этот бубнеж не прекращался ни на минуту: «Если вы зададите вопрос, он не сможет вам не ответить, даже если будет опаздывать!..» и телепатически добавляли: «Он же сэр, а не какой-нибудь там… мужик.». Плесни же и мне!..

Я наливаю коньяк.

– За что выпьем?..

Я слушаю. Юля отпивает глоток.

– Мы-таки поймали его, – продолжает она, – нас пригласили в кабинет… Я уже знала, что Дэвид в коридоре общаться не будет – не положено…

Юля сделала еще глоток.

– Мы вошли в кабинет, я вижу: сэр замешкался – не могу понять почему… Оказывается, сэр не может спокойно сесть на диван, если присутствующие дамы стоят, даже если это дамы из съемочной группы.

После интервью он снова замешкался. Оказывается, он не может первым выйти из кабинета, если женщины не вышли, и даже, если толпа сзади и людям невдомек проблемы сэра, и даже, если ему нужно спешить на самолет.

Юля прерывает рассказ, какое-то время сидит в раздумье, затем: – Честно говоря, мне было просто дурно, я почувствовала себя в племени индейцев, куда случайно суровой судьбой занесло белого человека. И, – представляешь! – даже мои дорогие и великолепно сидящие на мне джинсы стали мне вдруг противны: я же Женщина, из-за которой сэр не может спокойно сесть на диван и выйти из комнаты. Я должна носить платье со шлейфом даже в дождь и метель, и пургу, и слякоть! Ты меня понимаешь?..

Теперь Юлины глаза блестят, она едва сдерживает слезы.

– Я тебя обожаю! – говорю я.

– Состояние было подавленное весь день. Особенно после проезда на метро. А что, если бы в метро все были сэрами!?. Вот такая случилась со мной Пирамида. Лешка тоже был весь потерянный…

– Я не ревную тебя, я тоже об этом думаю.

– О чем?! Я хочу в страну к сэрам!!!

– Я тебя понимаю.

– Но почему ты в шляпе? Со стаканом в руке…

– Я думал о тебе.

– Правда?

– И вот твое платье. Со шлейфом!..

Ее слезы таки срываются и падают, падают… На ее джинсы, на мои ладони. Это стоит дорогого.

– Разве вам, сударыня, нужна теперь эта пурга, этот дождь?..

В ответ она не может произнести ни слова, лишь кивает: да, нужны… И потом еще: да! Да!. Да!..

– И пурга, и дождь, – говорит Юлия, – мне нужны, чтобы чувствовать шлейф своего платья… Всегда!..

Великая Женщина!

– Так где ты была?…

Ее глаза просто выпадают из орбит:

– Ты-ы-ы… ревнуешь?…

Глава 11 

Строительные работы подходили к концу. Bee семь чудес света были воссозданы с абсолютной точностью, и это было само по себе новое чудо. А вскоре были сооружены и семь новых чудес: статуя Христа (копия бразильской), Колизей, Китайская стена, Чичен-Ица, Мачу-Пикчу, Тадж-Махал и, конечно, Петра, этот удивительный город-скала. Статую Христа мы воздвигли на пирамиде Хеопса. А статую Зевса…

– Не представляю, какой красоты были ваши сады Семирамиды!

– Ливио постарался.

– Ливио?..

Ливио де Марки! Да! Его деревянные чулки и трусики висели на каждой пальме! Да что там чулки!..

– Сколько же нужно было дерева, чтобы?..

– Он работал только с ливанским кедром… Караваны барж привозили деревья из питомников.

– Море леса!

– А один из островов мы назвали Родос и подарили ему своего Колосса. Сам Церетели, не покладая рук…

– Объясни мне, зачем? Зачем это все?…

– Нить жизни в ее величественных проявлениях не должна прерываться. И горе тому, кто…

– Ясно-ясно.

– В архитектурном и строительном деле мы пошли тем путем, который уже прошло человечество: зиккураты, города-государства, крупнейшие мегаполисы, технополисы… В миниатюре. Здесь нужно отдать должное нашей Наночке Геташвили. Ее чувству прекрасного позавидовал бы сам Бог! Сперва, правда, спорили… Одно было несомненно: она – гений! И мы ее благословили. Они вместе с Френком Гери взяли, так сказать, контроль над хаосом. Френк не мог обойтись без своих…

– Ясно-ясно, кто еще? 

– Вазарелли, Церетели, Илья Глазунов, Бонэ… И этот всевластный и излучающий непостижимую детскость крохотный японец Кензо Танго! Когда он одним движением бровей или глаз отдавал распоряжения своим помощникам, нам казалось, что он немой. Да, еще истый мексиканец Рудольф Майдави, итальянцы и Зюрфюс, и сам Бернард Зюрфюс – архитектор Юнеско. Его привезла к нам милая Мила Мешкова – удивительно стойкая и премилая украинка. Ее панно, керамика и картины украшают почти все наши здания. Эти лица великих!.. Пикассо, Рерих, Шнитке, Жерар Филип, Иоселиани, Ростропович, Башмет, Ролан Быков и Николай Амосов… И Католикос, да-да… Все они нам были нужны для формирования всеобщего биополя совершенства нашей Пирамиды. Ее иконы просто светятся совершенством. Как колокола! А еще она изваяла точную копию памятника Эйнштейну, что стоит в Америке: огромная голова гения с туловищем годовалого ребенка. Так что…

– Вы собрали весь цвет…

– Раз уж мы направили свои стопы в сторону совершенства! А еще нас крепко порадовал Павел! Его великолепный и до совершенства простой дизайн очень гармонировал с нашей мечтой. Посмотри его сайт: , там все сказано и показано.

– Пещеры, землянки и хижины… Ну кто же сейчас согласиться жить в хижине?

– С этим нельзя не считаться, – твердил Юра, – это нужно пропустить через сердце…

– Да-да, – говорил Жора, – с этим нужно переспать. Вот Митчелл считает, что…

– Тебе со всеми хочется переспать, – сказала Ася.

Нана в спор не вступала. Маслины ее чуть прищуренных глаз ярко сверкали, но губы молчали. Не могла же она петь дифирамбы сама себе!

– Какой еще Митчелл? – спросила Лиля.

– Наш, теперь наш!..

– Ты постаралась, – сказал Стае, – уговорила-таки.

– Да уж, старалась. – сказала Ната.

Она и в самом деле старалась. Ей очень нравилась эта идея: живые дома! И она приложила немало усилий, чтобы перетащить к нам сотрудников ведущих фирм мира.

– Это наш архитектор, – пояснила она, – из лаборатории Media Lab's Smart Cities group Массачусетского технологического института. Теперь и он, и Лара Греден, и даже Хавьер Арбона-Гомар, так упорно отказывавшийся от сотрудничества с нами, теперь все они согласились. Я как только узнала…

– Ты – молодец! – выразил похвалу Нате Стае. – Хочешь сушку?

Он протянул ей пакетик с сушеным кальмаром. Ната только улыбнулась.

– Сам давись этой гадостью. Я же вам сказала: я старалась!

Конечно же, это ее заслуга в том, что она перетянула к нам и Митчела, и Лару, и Хавьера, и даже самого Риккардо Бофила, который, как только увидел ее, тот же час согласился. Жить рядом с Наной – кто же откажется?!

– Будущее за «живыми» домами, – продолжал Жора. – Мы разработали концепцию экологического жилья, фактически – живой экосистемы. Проект называется Fab Tree Hab. Об этом трубили газеты…

– Интересно…

– Да, все жилые дома мы выращивали из деревьев…

Послышался короткий смешок.

– Выращивали? Дома?!

Каркас дома сплетается из молодых деревьев, формируя арку, решетку или экран, а затем со временем, по мере роста деревьев, каркас укрепляется плотным слоем защитных лоз. Мелкие прорехи заполняются землей и растениями. От влаги и солнца стены снаружи и изнутри защищаются глиной вперемешку с соломой…

– А окна?

– Из соевого пластика.

– А удобства, свет, газ, вода?..

– И здесь нет проблем. Дождевая вода собирается на крыше и по специальным трубам направляется в дом для использования в бытовых нуждах и для поливки, сточные воды очищаются в небольшом живописном пруду микроорганизмами, водорослями и рыбками, словом замкнутый экологический цикл.

– И чья же это идея?

– Да ничья, в общем… Мы доверились Нане, ее пламенеющим звездам, аркам и ротондам, ее масонам и королям… Ее интуиция архитектора красоты была безупречной. В нее нельзя было не влюбиться!

– Судя по твоему рассказу, у вас были одни красавицы.

– Пирамида не терпела уродства. Ни физического, ни духовного. И Ната, и Аня, и Юля, и Тамара, и Нана…

– Так можно перечислить всех женщин мира, – заметила Лена.

– Да. Но не все согласятся у нас жить. И вот еще Ричард Риме, наш «конструктор деревьев» из Орегона, выращивающий «живую мебель» путем прививки деревьев и кустарников, создает сказочный интерьер. Ну и Смит, и Смит со своей пеной из пластика. А Жора вырастил для себя целый кедровый лес. Он ведь без ума от кедровых орешков…

– И что же, вы всех их?..

– Да, и Ренцо, и Ренцо Пьяно! Прозрачность и естественный свет – вот его принципы гармонии. И хай-тек! Это он впервые придумал… Кстати, завтра, 14 сентября, у него день рождения. Каждый раз, когда начинаешь новый проект, говорит он, жизнь возрождается…

– Что придумал?

– И, конечно, сам Гауди! Этот великий испанец… Поражает не то, что он это придумал, а то, что еще и построил. Его песочные замки из стекла и бетона. Он хотел строить так, как строит природа, и лучшими из интерьеров считал небо и море, а идеальными скульптурными формами – дерево и облака.

– Говорят, будто он был затёрт между двумя первыми трамваями еще в 1926 году.

– Красивая легенда! Образцом совершенства он считал куриное яйцо и в знак уверенности в его феноменальной природной прочности одно время носил сырые яйца, которые брал с собой для завтрака, прямо в кармане. У него были разные глаза: один – близорукий, другой – дальнозоркий, но он не любил очки и говорил: «Греки очков не носили». Чтобы не «резать» помещение на части, он придумал собственную безопорную систему перекрытий. Только через 100 лет появилась компьютерная программа, способная выполнить подобные расчёты. Это программа НАСА, рассчитывающая траектории космических полётов. Вот такая кооперация.

– Как же вы?..

– Мы смоделировали все его проекты, даже тип мышления, способ, и, конечно…

Лена просто потрясена!

– Что?!. Клонировали?

– Ничто гениальное не должно пропасть зря. 

– И все это сегодня утеряно?..

– Нет. Рукописи ведь не горят, идеи не пропадают. Они томятся где-нибудь в чердачной пыли или под толстым слоем сизого пепла, а потом, когда на землю приходят живительные весенние дожди, они снова прорастают крепкими тугими ростками, как зерна, попавшие в благодатную почву. Сегодня мы участвуем в проекте MATscape. Полным ходом идет разработка жилья, состоящего из органики и растений, которое будет составной частью экосистемы. Дизайн, как матрица, направляет рост, а природа делает все остальное.

– Сказка… 

– Да.

– Значит, благодаря Нане…

– Наше невежество в архитектуре и живописи беспредельно, поэтому мы и доверились Нане. Это ей мы обязаны воплощением идей Гауди. Ну и Риккардо, и Павлу, и Ричарду… Никасу и Юре Горбачеву… Собственно, все мы без исключения, как могли, принимали участие в этом проекте.

– А скажи, хоть одно полотно Макаревича у вас есть? – спрашивает Лена.

– Малевича? Конечно! У нас есть даже его…

– Не Малевича – Макаревича!

– Женьки?!

Лена улыбается:

– Да нет! Какого Женьки?! Андрея! Андрея Макаревича! Ну… Из «Машины времени»…

– Ах, Андрюши! Ну да! Полно! Его картинами мы украсили нашу церковь.

– Церковь?

– Сперва я и сам… А потом понял: в нем живет Бог.

Лена одобрительно кивает.

– Ну, а пирамиду Хеопса, – говорит она, – вы у себя выстроили? Хеопса или Хефрена?..

– Остались облицовочные работы…

Глава 12

Миниатюрный Иерусалим с игрушечным храмом Соломона, миниатюрный Киев со своей Софией… Рядом с Иерусалимом – Иерихон, в получасе ходьбы. И если тот, истинный Иерихон был непрерывно обитаем в течение всего лишь семи веков (раскопки обнаружили уже двадцать последовательных культурных слоев – здания из необожженного кирпича), мы надеялись что наш Иерихон, город-пирамида будет стоять вечно. Без всякой трехметровой стены, защищающей от вражеских набегов грабителей. Он будет открыт для всех: приходи, бери лучшее, живи… В самом деле: чем проще жилище, тем дольше жизнь. Каменная кладка, речной ил вместо цемента, крыша из тростника или листьев…

– И маленькая Барселона? – уточняет Лена.

– Да. И зеркало из полированного камня, как то, что обнаружено в Турции при раскопках древнего Каталхыука.

– Этому зеркалу, между прочим, десять тысяч лет, – заметила Дженнифер, – как, кстати, и Каталхыуку.

– Ах, Джени! И все-то ты знаешь!..

– Gutta cavat lapidem[35], – улыбнувшись, сказала Дженнифер, – it's o'key?

– That's![36].

Простота жизни – залог долголетия. Выискивая необходимые сведения из прошлого, мы рылись в интернете, как куры в навозе.

– Балканы и Ближний Восток – вот вам еще одна, Восточная Атлантида, – сказала Нана. – До сих пор считалось, что только начиная с 8-го тысячелетия до н. э. именно на Ближнем Востоке стали формироваться первые в мире земледельческие культуры и началось одомашнивание животных.

Нана давала нам уроки истории архитектуры.

Как прилепить это одомашнивание к нашей Пирамиде мы пока не знали. Зато из произведений Платона черпали главное. Мы вычитали у него: «Существовал остров, лежавший перед тем проливом, который вы называете Геракловыми столпами (Гибралтар). Он именовался Атлантидой и был больше Ливии и Азии, вместе взятых… Власть союза царей этого острова простиралась на многие другие острова и на часть противолежащего материка, а по эту сторону пролива – вплоть до Египта и Тиррении (Италии). Но когда 9000 лет тому назад случились невиданные землетрясения и наводнения, Атлантида исчезла за одни ужасные сутки, погрузившись в пучину…»

– «Власть союза царей» – вот что главное! – сказал Юра. – Это нужно взять в наш арсенал.

Мы работали, как рабы на галерах. Просмотры сотен тысяч проектов. От постоянного сидения за компьютером слезились глаза. Мир уже ничем не удивишь, да и задача другая: жить в унисон с требованиями собственных генов!

– А что Лесик? – спрашивает Лена.

– Ничего…

– Но он хоть…

– Он придавил всех своей гетерогенностью.

– А Нана?

– Она очень сдружилась с Юлей.

– А музыка, кто писал для вас музыку новой жизни?

– Это мы доверили Юте.

– Какой Юте?

– Понимаешь, наша архитектура, наша музыка, живопись и литература… Это все, что останется, когда уже камня на камне…

– Зачем ты так безнадежно сурово?

– И эти наши запасы культуры станут краеугольными камнями…

– Да, я понимаю. 

– Да.

Глава 13 

Мы пока еще не знали, как назовем свой славный город, столицу совершенства – Новый Свет, Нью-Ворд или Нью-Васюки…

На Центральной площади, выстланной синей тротуарной плиткой бил фонтан. Молодые пальмы, стриженный кустарник и зеленые лужайки, разноцветные цветники… Все радовало глаз. Правда, без людей все выглядело пустынно и сухо. От площади радиально как солнечные лучи (маленький Париж!) до самого побережья расходились мощенные камнем улицы. Брусчатка была еще не отшлифована подошвами людей и автомобильными шинами и уже ждала нашествия цивилизации. Двух-трехэтажные аккуратные коттеджи по сторонам были окружены зелеными полянами, по которым в разные стороны разбегались пешеходные тротуарчики. Молодые деревца одинокие и группами были разбросаны тут и там. Крыши домов были большей частью тоже зелеными, реже синими и вишневыми, и даже песочно-палевыми.

То там, то тут, казалось, без соблюдения всяких архитектурных требований и условностей над крышами вырастали серые каменные средневековые башенки с острыми, прокалывающими небо, наконечниками красных черепичных крыш. И золотые купола! И купола… То тут, то там высились и небоскребы. Правда, они не скребли небо своими крышами, это были копии известных высотных зданий. По проекту китайцев построили два падающих здания, соединенных для прочности вверху перемычкой… Да! Вот что еще важно: каждое здание, каждый дом, каждая башенка имели форму пирамиды Хеопса! Ведь давно известно, что в условия жизни в таком строении…

– Да, – говорит Лена, – я знаю множество фактов, свидетельствующих о…

– Да!..

– Это было…

– Это была страна пирамид! А Коля Грановский выстроил свою пирамиду по индивидуальному проекту: золотое сечение, ливанский кедр и пр. и пр… Правда, здесь была и своя Эйфелева башня (без единой заклепки!), и Пизанская башня (с креном, не угрожающим ни ей, ни прохожим), и Колизей, и…

– И Великая Китайская стена? – спрашивает Лена.

– И даже Великий каньон!

– И маленькая Барселона?

– Районы с разными стилями застройки. С высоты птичьего полета город выглядел сказочной рекламной картинкой, маленьким игрушечным цветистым раем. Но когда мы ходили по его пустынным улицам, слыша лишь шарканье собственных подошв и не встречая ни одного прохожего, становилось жутко. Ни скрежета трамвайных колес, ни автомобильных гудков, ни людского шума и гама… Даже пения птиц пока еще слышно не было. Город был пока мертв. Первое впечатление было такое, что он был поспешно брошен, а все его жители срочно эвакуированы в преддверии большой беды. Зато здесь всегда было лето…

Скоро, скоро по этим улочкам потекут первые ручейки людей, скоро по вечерам в этих окнах зажгутся тихие мирные огоньки тепла и покоя, запоют по утрам голосистые птицы в роскошных кронах деревьев, пронесутся первые ветры и пройдут первые дожди. Все в этом городе будет впервые.

Мы мечтали выстроить Храмы единобожия, Храмы всеединства. Бог ведь один. Если никому не рассказывать, что Бог есть, никто сегодня о Нем и не вспомнят. Зачем им Бог, если они живут по Его заповедям и законам?

Мы рассказали о Всевселенском Разуме, не называя Его Богом.

– Это же рассказ про Иисуса! 

– Да.

– Значит… 

– Да.

А пока нужно было думать о главном, о людях, о первых жителях этого уникального города этой единственной в мире новой страны. Теперь нужно было быть готовым учить наших апостолов новой жизни – просто есть и ходить, воспитывать, обучать разным наукам – как работать, что делать, как жить?.. Как, наконец, каждому реализовать в полной мере свой геном?! Это был уникальный проект, эксперимент мирового значения. Пирамида! Пирамида счастливой жизни! В мире такого еще не было.

– И Барселона у вас была? – еще раз спрашивает Лена.

– Барселона… Эта сказка из сказок… Была, была… Это было Евангелие от Антонио Гауди…

– А, знаешь, – говорит Лена, – что Гауди, чтобы изобразить скорбь на лице своих скульптур, брал мертворожденных детей. А когда его спросили, зачем так кропотливо и тщательно раскрашивать шпили двенадцати башенок будущего храма, мол, с земли этого ведь никто не увидит, Антонио сказал, что этой красотой будут любоваться ангелы.

Я этого не знал, признался я.

– А еще, – говорит Лена, – когда Сальвадор Дали узнал, что храм Гауди кто-то будет достраивать, сказал, что это все равно что дописывать сонеты Шекспира. Пусть этот храм, сказал Дали, так и останется, как гниющий зуб…

– Дали был прав, – сказал я. – С зубом он, конечно, переборщил. Но на то он и Дали.

Собственно, рассказывать об этом – зря терять время. Это надо видеть! Одним словом, были созданы такие условия существования, в которых даже комары и мухи находили свой рай.

Лена удивлена:

– Комары?..

– И мухи! Да-да, комары и мухи! Если бы они у нас были. Но у нас не было ни комаров, ни мух, ни вшей, ни клопов… Но если бы они были…

– Они бы…

– Да, они бы жили в раю! А для наших питомцев были созданы такие условия… Они, понимаешь?.. Для них мы… И кто-то ведь всем этим должен заниматься! Растить, воспитывать, учить, строить, лечить? Кто? Лучшие из лучших! У Македонского был Аристотель, значит, он должен быть и у нас. И не только Аристотель. У нас должны быть и Гомер, и Овидий, Ориген и Зенон, Аристофан и Авиценна… Образно говоря!.. Выдающиеся учителя старого мира, работающие в новых условиях.

– И у каждого Цезаря был свой Брут? – спрашивает Лена.

– Учить есть, пить, дышать, лечить, спать… Ведь мы представляем из себя то, что едим, что мы пьем, как дышим и спим. Учить писать, рисовать, строить. Учить быть здоровыми. Учить творить. Учить новой, невиданной и неслыханной пока еще на Земле новой жизни. Сколько же всего нового нужно было для этого?! Страшно даже подумать! А это бесконечное множество воспитателей, счетоводов, дворников, строителей… Фидий, Микельанджело, Рафаэль, Пикассо… Лучшие из лучших! А чего стоил наш Леонардо! И Лёня Вайсберг! Ну, ты помнишь этого…

– Вайсберг? Лёнька?! Наш что ли, питерский?!. – удивляется Лена.

– Ваш… Наш… Наш!.. Если бы не он, не его щедрый ум, мы бы задохнулись, захлебнулись, утонули в мусоре…

– Да, сегодня проблема бытовых и промышленных отходов в больших городах…

– Этот ваш-наш Лёнька снял все проблемы! Он всегда поражал мир своими безотходными технологиями, а у нас воплотил свою давнюю мечту…

– Делать из дерьма пули?

– Ага! Только не пули – золото! Алхимик современности, он так тонко и точно рассчитал…

– Ему не откажешь в счете, – говорит Лена.

– Оказалось, что принцип трансмутации, как принято думать потерянный человечеством навсегда, наш Леня успешно и не тайно использует, и вот результат – золото… Потоки золота!.. Из… дерьма! Тут требуется дерзкий ум, невероятные комбинации…

– Без плазменных компьютеров не обойтись, – говорит Лена.

– Этих компьютеров было, как грязи… И плазменных, и квантовых, и биокомпьютеров…

– Био?..

– Киборги… Стивен Хокинг нам посоветовал….

– Кстати, Стивен заявил в Белом доме о скором исчезновении Homo, как вида. Он прав?

– Не зря же он собирается в космос, чтобы привлечь внимание землян к необходимости осваивать другие планеты. Его книжка «Ключ к тайнам Вселенной для Джорджа» (George's Secret Key to the Universe), написанная вместе с его дочерью Люси и доктором Кристофом Гальфаром – прекрасный учебник для детей, который мог бы послужить образцом для написания учебника по нашей «Пирамиде». Мы с Юлей даже название придумали – «Геометрия совершенства».

– С Юлей?

– Я же говорил! Это она впервые произнесла: «Геометрия совершенства». Красиво, не правда ли? 

Лена кивает:

– Лучше не скажешь!..

– Собственно, они с Наной и стали, можно сказать, основателями совершенства.

– А Жора, а Юра, а Аня, а ты?..

– Ну все мы, все: и Шут, и Ната, и Стае, и Ушков, и Тамара, и Лесик… Все! Понимаешь – все!.. И Архипов! И обязательно Архипов! Без него бы ни один камень нашей пирамиды не нашел свое место.

Говоря по сути, мы приступили к строительству новой планеты. Если хочешь – нового мира!

Глава 14

Когда мы вошли наконец в лабораторный корпус, нас охватил непривычный трепет. Давно, целых тысячу лет, мы не брали в руки колбочки и пипетки, не заглядывали в микроскоп, не следили за поведением своих клеточек и хромосом. И теперь, живя уже в лоне своих представлений о новой жизни, мы были охвачены трепетом ваятеля, если хочешь, – Творца!

Да, это была наша Sancta sanctorum![37].

– О, Пресвятая Мадонна! – воскликнул Стае. – Не дай мне упасть!

Юля улыбнулась. Она лишь коротко встряхнула головой из стороны в сторону, привычно, как она всегда это делает, освобождая лицо от водопада черных как смоль блестящих волос, и чтобы немо, одним лишь грациозным движением, привлечь наше внимание, свела лопатки, расправив свои мирные гордые прекрасные плечи.

– Дай нам, Господи, силы, – произнесла она тихо, – изменить, то, что мы в состоянии изменить, мужество перенести то, что мы изменить не можем и мудрость отличить одно от другого.

У меня, смешно вспомнить, задрожали коленки. Мне показалось, что я уже слышал когда-то эту ее просьбу. Но теперь она просила Небо от имени всех нас. Мы уповали на Его помощь, и все, все свои надежды связывали с теплом и заботой Его рук. Каждый прекрасно понимал, что на кон была брошена и его жизнь. Все операции минута за минутой были расписаны на бумаге, но одно дело бумага, план, инструкция или схема и другое дело – работа руками, головой и руками, каждой извилиной, каждой клеточкой. Нельзя было допустить ни единого промаха. Да, нужно было что-то брать, куда-то смотреть, спрашивать соседа, отдавать команды и исполнять чьи-то просьбы, ждать, молчать, поспевать… И глядеть в оба. Одним словом – работать. Не допуская осечек. Аня тоже чувствовала себя далеко не в своей тарелке, ей казалось, что все валится у нее из рук, и мы все как могли помогали ей и подбадривали друг друга. Особенно старалась Юлия. Ее нежное участие придавало Ане уверенности, и со временем они привыкли друг к другу.

Что-то действительно звякало, жужжало, хрустело, звенело, капало, шипело и мигало, мы дружно шутили, затем Юра сказал:

– Я готов.

Мы, как всегда ждали от него чего-то большего, подробных разъяснений, напутствий, остроумных реплик, но он не произнес больше ни слова.

– Кто хочет сушеных кальмаров?

Стае, чтобы снять всеобщее напряжение, вышел на середину с огромным хрустящим мешком в руке.

– Отстань! – сказала Наоми на чистом русском.

– Хотите, я вам спою? – спросила Кайли.

– Давай, сказал Филипп.

– У нас нет таких денег, чтобы с тобой расплатиться, – сказал Вит.

– Я дорого не возьму, – улыбнулась Кайли, – ну, так…

– Мне нравится, как ты поешь, – сказала Гитана.

Утро стояло солнечное, сквозь приспущенные белые жалюзи сочились яркие белые солнечные лучи, играя белыми зайчиками на белом мраморе прохладного пола. Мир мягкого белого света наполнил не только лабораторию, но и наши души, и наши надежды, мы и сами были во всем белом: белые шапочки, белые маски, белые халаты, белые штаны, белые бахилы… Даже Жора, никогда не снимавший во время эксперимента своего черного халата, сегодня был непривычно бел. Жужжали кондиционеры, мигали разноцветные лампочки, бежали поперек экранов компьютеров какие-то полосы, все было готово и ждало начала. Да, решение было принято, и лучшее решение заключалось в том, чтобы не отступать от него. Мы и не отступали. Обладая воображением, достаточно богатым, чтобы мечту сделать былью, мы были твердо убеждены, что сказка, наконец, оживет. Да, мы пустились в увлекательное плавание и надеялись на скорый успех.

Глава 15 

– С тех пор ты слышал что-нибудь об Азе, о ее малыше? – спрашивает Юля.

– Ничего…

– Думаешь он жив?.. Ты во сне часто…

– Одному Богу известно.

– Что ты можешь сказать по этому поводу? – спрашивает Юля, – от них ведь невозможно просто так отмахнуться.

Еще бы! Я помню каждую складку ненависти на лбу Азы, каждое ее слово, камнем брошенное тогда в меня, каждый вздох…

– Знаешь, – говорю я, – они всегда со мной, и я не стараюсь от них избавиться.

Давно замечено, что камень, брошенный в прошлое, обязательно врежется тебе в лоб при твоем продвижении в будущее.

Право ведущего безраздельно принадлежало Жоре. Он восседал за управляющей панелью полиграфа, как на троне. Царь! Кесарь! Он был признанным богом экспериментального поиска, изучения природы путем ее тщательнейшей дезинтеграции с последующим собиранием всех частей в единую купу интереснейших, как нам казалось, результатов и выводов. Дезинтеграция всего была его стихией, а неисчерпаемая потребность действовать – меня настораживала. Ведь нет в мире ничего страшнее деятельного невежества! Но эта формула нынешней жизни Жоры не касалась. Его отличали не прямота и напор фанатика, а знания скрупулезно собранных и выверенных научных фактов, которыми всегда был наполнен его круглый высоколобый череп. Этот живой компьютер ни разу нас не подвел! Он напрочь истреблял все наши сомнения и наполнял нас верой в него.

Мы с Жорой переглянулись, он кивнул: пора.

– Что ж, ab ovo! – сказал Юра. 

Я вытер лоб платком. Это была пробная прогонка технологии клонирования в новых условиях. Ни Цезарем, ни Наполеоном или, скажем, Эйнштейном мы рисковать и не думали. Навуходоносор, Тутанхамон, Таис и Клеопатра, как впрочем, и Ленин сейчас еще не были востребованы. Для тестирования нашей машины времени, мы довольствовались чьим-то завалящим ошкурком. Чтобы испытать наш новый конвейер по производству клонов достаточно было небольшого фрагмента высохшей кожи какого-нибудь фараона или его слуги, или даже мамонта, пролежавшего в зоне вечной мерзлоты в Сибири. Не говоря уж о членах Наполеона и Ленина! Да кого угодно, при условии, что эти клеточки можно было бы оживить.

– Вам удалось раздобыть отрезанное ухо Ван-Гога? – спросил Жора.

– Да-да, удалось, – сказала Горелова, – правда от этого уха осталось всего-ничего…

– Ничего, – сказал Жора, – это как раз то, чего нам так недоставало. Клеточки проросли?

Ната кивнула, мол, проросли.

Жора тоже кивнул, мол, прекрасно! и подошел к Бриджит Буаселье:

– Вот видишь, – сказал он ей, – у нас все готово! Надеюсь, Бри, ты подаришь нам ген бессмертия? Хватит прятаться от людей! Да и мир заждался!

– Дело в том, – говорю я, – что эта самая секта раэлитов…

– Секта? – спрашивает Лена.

– Да, их окрестили сектой за свою скрытность. Тем не менее, им удалось добиться успеха по укорочению стареющей ДНК, и теперь…

– Значит, старость побеждена? – спрашивает Лена.

– Бриджит основала новую компанию «Stemaid», которую… А ранее созданная компания «Clonaid», как известно, уже проводит клонирование человека.

– Ты скажи мне – старость побеждена? – снова спрашивает Лена.

– Похоже, – говорю я, – поскольку Бриджит дала нам согласие предоставить результаты своих исследований для дальнейшего участия в наших работах.

– Я же знал, что ты умница и прекрасница, – сказал Жора, обняв Бри за плечи, – да и как же ты без нас, верно?

Бриджит улыбнулась и произнесла:

– Ты кого угодно очаруешь и заставишь на себя работать.

– Это правда, – сказал Жора, целуя Бри в щеку, – только не на себя – на нас всех. А тебя я хвалю, хвалю…

– Bay! – воскликнула Бри, – твои похвалы – сироп в уши!..

Раздались даже аплодисменты.

– А что у тебя, Крейг, – обратился затем Жора к Крейгу Вентеру, – как поживает твоя искусственная жизнь? Ты готов предложить свои разработки для рождения новой Эры?

Крейг улыбнулся и кивнул, мол, всегда пожалуйста! А иначе и быть не могло! Мы столько лет шли вместе к созданию, я бы сказал, сотворению этой самой искусственной клетки! Получилось! Наконец-то нам удалось! И теперь эта кухня творения предлагает нам такие возможности, о которых никто и думать не мог!

– Какие же? – спрашивает Лена.

– Ой, – говорю я, – это трудно даже перечислить. А какие перспективы! Это и есть ноосфера в действии. Скоро лик Земли так преобразится, что прилетевшие к нам в гости инопланетяне Ее не узнают! Если бы я был писателем-фантастом… М-да!.. Уже сегодня разработаны умопорачительные проекты и заключены баснословные контракты… Да! Эре Греха, кажется, пришел капут! И Жора уже неоднократно провозглашал: «Мы на пороге рождения новой эры!». Какой? Пока он не придумал ей названия…

– Эры Преображения, – говорит Лена, – какой же еще?

– Похоже… Мы выбрали для пробы какого-то никому не известного жалкого завалящего фараонишку. Первым. Здесь нужно упомянуть вот о чем. Это – важно! Задолго до того, как пустить в ход, вернее дать жизнь этому пробному фараончику, мы тщательнейшим образом, как Авгий свои конюшни, вычистили от скверны геномы тех, кому доверяли строительство нового мира. Да! Все мы, все, и Юра, и Аня, и мы с Жорой, и Тамара, и Стае, и Шут, и, особенно, Ушков, да-да, особенно Ушков, сидели сутками, выжигая словно каленым железом из ДНК наших будущих апостолов все те участки, которые столько тысяч лет, целые миллионнолетия, держали человека в шкуре животного. Даже наш тишайший Валерочка…

– Чергинец что ли? – спрашивает Лена.

– Ага, он самый. Ты уже выучила его фамилию… ВИЧ! Он тоже…

– Вы и его с собой всюду таскали? Зачем? Ведь всякому ясно, что такие тихони как раз подставят ножку в самый трудный момент. Как известно, в тихом болоте…

– Ясно-то ясно… Такие как наш Валерочка, как Переметчик, Ушков… да многие… Оказалось без них… Ушков так и сказал однажды – «на таких как мы землеройках Земля держится». Так и есть: на таких, как Валерочка жучках-вонючках держится любое большое дело. Эти винтики-скрепки-шпоньки-булавки нам нужны, как соломинки в тесте самана, надо сказать – спасительные соломинки… Как крепеж. Многие, конечно же, как Валерочка, оказываются гнилыми, поэтому ухо нужно держать востро. Ну и – чтоб карась не дремал.

– Почему «ВИЧ»? – спрашивает Лена.

– Потому что они как вирусы, как инфекция… Эта зараза жрет нас как…

– А что это за история с «денежным деревом»? – спрашивает Лена.

– Это такой прекрасный цветок. Помню, Женя принесла его к нам еле живым. Он умирал… Цветы ведь как ничто другое, как никто помнят зло! Женя взялась его оживить… Вообще Женя – это целая страна в нашей Пирамиде, если хочешь, – еще один наш целебный родник. Если бы не Женя…

– Ты о ней еще ни слова не сказал.

– Знаешь, по правде сказать, в жизни так мало слов… Тех слов, что есть у меня никогда не хватит, чтобы рассказать о ней. Женя, Женька… Они с Настюхой… Так вот. История… Хлебное дерево… Принято считать, что этот цветок… Ну, ты понимаешь: хлеб – это хлеб. Женя его выпестовала. Она не жаждала от цветка денег, у нее и в мыслях не было, качать с него доллары или рубли, или… Нет. Врач, она по сути своей дарила себя всему живому. Она приводила в чувство не только людей, не только… Она прикасалась своими пальчиками к лепесткам выброшенной жухлой розы и те оживали. Она оживила и хлебный цветок. Он ожил, ожил!.. Все были потрясены! Да нет – все были как-то возбуждены и рады, и очень рады… Мы не верили, что цветок вернется к жизни, куда там! Он был так плох, сухой весь и коричнево-мертвый… И вот наша Женька!..

– У тебя даже сейчас ком в горле, – говорит Лена.

– Ага, судорога перехватывает… Об этом невозможно рассказывать, не содрогаясь. И Женя привела цветок в чувство. Одим дыханием своим, одним прикосновением своей славной ладошки.

– Что же было потом? – спрашивает Лена.

– Я был где-то далеко… Я не оправдываюсь. Я виноват только в том, что не почувствовал… Ну, не проникся… Будучи в отъезде, я…

Валерочка уволил ее. Просто выгнал… Она до сих пор не может простить мне…

– Ты-то тут при чем?

– Он уволил ее, просто выбросил на улицу. Эта жаба… Вечто мнущаяся и заискивающая перед… И забрал цветок. Говорили, что в его кабинете только что оживший Жениными усилиями и неожиданно благодарно расцветший цветок, тотчас увял. Валерочка тут же унес его домой, где цветок и усох. Юра, зашедший по случаю к нему домой, был поражен: цветок был мертв. Скукоженный и скрюченный, он уже не дышал. Вот такая история с денежным деревом. Цветок – как тестер на доброту. Впрочем, это известный феномен: с ними нужно разговаривать и быть щедрым на ласку, и они отвечают тем же – цветут! Эти же упыри-вампиры вроде Валерочки…

– И что же их нельзя заменить? – спрашивает Лена.

– Можно. Хлопотно… Ведь на них потрачены годы…

– Значит – зри в оба…

– Хотя Ушкову можно, можно доверять. Хотя знаешь… Прав, прав был твой любимый Эфэм, – признался как-то мне Жора, – что некоторая тупость ума…

– Я же Достоевского терпеть не могу, – отпарировал я.

– Неправда, – сказал Жора, – я же видел, как ты с карандашом в руке и кончиком языка в уголке рта прорабатывал «Идиота».

– Я искал там «положительно прекрасного человека».

– Так вот, – продолжал тогда Жора, – «некоторая тупость ума, кажется, есть почти необходимое качество если не всякого деятеля, то по крайней мере всякого серьезного наживателя денег».

Он слово в слово процитировал Эфэм.

– Не считаешь же ты тупым Славика? – спросил я.

– Считаю серьезно жадным наживателем. И Славика, и твоего Валерочку, и… Да, собственно, все они… Бедные и больные люди. Ведь жадный – всегда больной.

Жора на стал продолжать, равнодушно махнув рукой.

Это был кропотливый, изнуряющий труд, работа до седьмого пота, без которой мы не могли, не имели просто права свежеиспеченному человечеству делать свой новый первый шаг. И Юля…

– Юля?! – спрашивает Лена.

– Да, и Юля каждый нами обновленный геном превратила в документ.

– Какой еще документ?

– Точка отсчета новой жизни и начало ее координат. Если хочешь – точка опоры!.. Для всей планеты! Рычаг! Который так неохотно и вяло искал Архимед. Мы и в самом деле…

– Да-да, я понимаю…

– С Юлей, надо признать, не всегда было так легко и просто, как хотелось бы. Человек одной цели и бесконечного множества путей ее достижения, она могла часами выслушивать нас с Жорой, соглашаясь или не соглашаясь и предлагая свои варианты, но в конце концов выбирала свое, подчас совершенно нелогичное и даже противоречивое решение, оказывающееся на поверку единственно верным. Однажды она, наперекор нашему желанию (мы не совсем принимали тайскую медицину), пригласила какого-то хилера и доверила ему чистку генома Конфуция своими тайскими пальчиками. Как так пальцами? Каким таким восточным биополем? Это был вызов! Геном Конфуция хранился у нас в одном-единственном посеве. Что если этот таец своим непоправимым вторжением нарушит его структуру? Это был вызов! Но вскоре ДНК-анализ твердо выявил: Конфуций чист, как стеклышко. Его геном свободен от всяких привнесенных временем примесей и отражает чистую китайскую линию. Этот таец с ученым именем Ли Фэйгань оказался не только родственником Ба Цзиня, но и представителем какой-то старейшей китайской династии, истоки которой восходят к временам допотопной эры. Он сам нам рассказывал, как, медитируя и погружаясь в прошлое, он колено за коленом, изучал свою генеалогию. Юля была так дружна с ним, что однажды, будучи в Индии, чуть было не…

– Что же ей помешало? – спрашивает Лена. 

– Да-да, я отвлекся. Как только компьютер высветил номер ячейки, в которой хранился генный материал фараона, все тотчас облегченно вздохнули и согласились: пусть! Пусть будет хоть фараон. Фараона не жалко. Только бы он не наломал дров. Все шло хорошо, начали тринадцатого в семь утра, выждали несколько минут, чтобы сумма всех чисел, включая и всех присутствующих, составила единицу. Мистика мистикой, но числа, как известно, играют немаловажную роль в нашей жизни. Архимед ведь не зря чертил на песке свои теоремы. К примеру, если бы Иисус родился не седьмого января, а пятого или восьмого, мир был бы другим. И не только Иисус – каждый. Скажем, тот, кто воткнул наконечник копья под ребро Иисуса. Или те, что сожгли Жанну д'Арк и Джордано Бруно и заставили Галилея произнести свое «А все-таки она вертится». Или те, кто направили самолеты в небоскребы Нью-Йорка. Даже Вит и Лесик, не давшие миру ничего, чтобы брать. Известная формула «Do ut des[38]» здесь себя не оправдала. Кто бы ни пришел в этот мир, тотчас спешит изменить его жизнь. Лицо мира в долгу перед каждым из нас, как и мы его должники. Если лик Вселенной неизменно вечен, то только лишь потому, что, преображая планету по своему усмотрению, человек не в состоянии обезобразить ее настолько, чтобы пошатнулась земная ось. Слава Богу до этого пока еще не дошло.

Глава 16

Жора изо всех сил старался избегать даже ничтожных неточностей.

Не помню почему, но и от фараона мы отказались.

Было решено взять из нашей кладовой фрагмент кожи под номером 17131313, принадлежащий некогда знаменитому вождю, которого скальпировали его соплеменники. Это был подарок шамана, Жора привез эту кожицу из камчатской экспедиции.

– Пожалейте вождя, – взмолилась Тамара.

Вождя было не жалко.

– Людоеды, живодеры, вампиры…

Ася просто бросилась в слезы.

В последний момент Жора все-таки пожалел вождя и взял другой фрагмент. Лет триста тому назад он принадлежал какому-то кузнецу. Мы согласились: кузнец со здоровым геномом, прекрасным телом и крепким духом – это было то, что надо. Выбор был не случаен, и мы надеялись на хороший результат. Жора сам своими крепкими пальцами, вооруженными миниатюрным глазным пинцетом, сунул кожицу в камеру дезинтергатора и нажал кнопку. Нежно запел трансформатор, замигали лампочки термоконтроля, что-то запикало, засвистело, застонало… Лед тронулся, ожил большой экран на стене. У меня застучало в висках, глубоко вздохнул Стае. Прошло несколько томительных минут и раздался пронзительный писк зуммера: готово! Ткань кожи под воздействием одному Жоре известных дезинтегрирующих факторов через какое-то время рассыпалась на отдельные клетки. Они потеряли адгезивные свойства и стали свободны друг от друга. Это была первая небольшая победа. Опасность была получить мертвые клетки, но Жора, кудесник, колдовал над ними так, что его лоб покрылся испариной, а белая шапочка съехала на затылок. Его ежик (скальп) иногда нервно дергался, обнажая из без того огромный лоб и выказывая напряженность в работе хозяина. Жора зачем-то время от времени смотрел на Юлю, как бы прося у нее поддержки. Но ее ресницы ни разу не моргнули. Ее лицо казалось мраморным, мертвым. О том, что она жива свидетельствовали глаза, ее дивные умные чарующие живые глаза. И ниточка пульса на мраморной шее, хладнокровно и ровно отсчитывающая удары сердца. На меня Жора ни разу не посмотрел. Все мы, выжидая и надеясь на лучшее, уставились на экран, где эти клеточки плавали в растворе во взвешенном состоянии. Сколько из них живых? – вот вопрос, на который теперь все ждали ответа. Это был главный вопрос, вопрос жизни и смерти. Это было «Быть или не быть?» нашего времени. Ответить на него мог только Юра.

– Давай, – Жора легонько толкнул Юру в плечо, – теперь ты наш Бог.

Юра не двинулся с места.

Мы все тоже стояли, не шевелясь.

– Слушай, – улыбнувшись, произнес Жора, обращаясь к Юре, – скажи мне все-таки: у тебя есть враги?

– А у кого их нет? – ответил вопросом на вопрос Юра и, поправив очки, сделал первый шаг.

О каких врагах шла речь, я понятия не имел.

– Слава, а помнишь Абрамова? – спросил Жора теперь у Ушкова, – он сегодня великий человек… Он теперь…

– Абрамов никогда не будет великим, – отрезал Ушков и принялся тщательно протирать очки.

– А Люлько?

– Этот удод, что ли? – спросила Инна, – этот…

Кто такой великий Абрамов я тоже понятия не имел. А о Люлько и речи не могло быть. Этот напыщенный бычьим самодовольством ублюдок не стоит даже упоминания.

– Все у тебя ханжи и ублюдки, – говорит Лена.

– Разве?..

Глава 17 

– За твою голову назначено десять миллионов, – говорит Юлия. – Смотри, ты читал? Она отдает мне свежий номер газеты.

– Она этого не стоит, – говорю я.

– Тебя обвиняют в гибели сотен тысяч людей.

– А сколько бы ты дала за попытку создания новой религии?

– Тридцать сребреников.

Сегодня мы, наконец, уедем из этой страны.

– Они уже понимают, что Пирамида каждого из них прижмет к стенке, высветит их черные планы, заставит трепетать и бояться…

– Не забудь нацепить бакенбарды и свои ужасные усики, – говорит Юлия.

Каждый день я меняю свой облик. Ей не нравятся эти тонкие злые усы. А мне не очень нравится ее золотистый парик! Выбирать не приходится.

– Десять миллионов – это немало, – говорит Юлия.

– Это капля в море. Нашей же Пирамиде – нет цены.

– Помоги мне, пожалуйста…

– Не забудь свою сумочку…

– Завтра вылетаем, – говорю я.

– Правда?! Куда?

Юлия рада этому сообщению. Я тоже рад.

– Я подумала, – говорит она, – что встреча с этим узколобым клерком из Совбеза ООН ничего не изменит.

– Я решил, – говорю я, – с завтрашнего дня устроить для нас маленький отпуск.

– Правда?!.

Когда пуля, прошив оконное стекло, разносит вдребезги китайскую вазу, мне удается завалить Юлю на пол и подтянуть за руку к стене.

– Не шевелись, – говорю я, – не двигайся…

– Что ты собираешься делать? – спрашивает Юля.

– Не знаю, – говорю я, и прыткой ящерицей перемещаюсь к выключателю.

– Не двигайся, – повторяю я. 

В наступившей темноте сперва ничего не видно, но когда глаза привыкают, в свете луны можно различать и кровать, и стол, и стулья…

– Уходим, – говорю я, – ползи к двери…

– Моя сумка, – говорит Юлия.

– Я все возьму сам, – говорю я.

Теперь целая автоматная очередь. Инстинктивно мы распластываемся на животе, прикрыв голову обеими руками.

– Ты как? – спрашиваю я, когда воцаряется тишина.

– А ты? – ее вопрос.

Нам удается и на этот раз уйти от преследования. Незначительные порезы ладоней осколками стекла, небольшой испуг, потом минуты настоящего страха…

Отпуск отменяется?

Глава 18

Прошло еще несколько напряженных минут. Юра медлил. Он стоял с пипеткой в правой руке и выжидательно смотрел на Жору. Тот молчал. Я был в полном недоумении: чего, собственно, они ждут? Вскоре пришла ясность: в этом молчании шла яростная борьба за выживание. Клеткам, чтобы заявить о своей воле к жизни, необходимо было выиграть какое-то время. Время, как известно, лечит и оживляет. Оживут ли наши клеточки? Условия для их жизни были предоставлены в полной мере: абсолютная потребность в строительном и энергетическом материале, разные там витамины, аминокислоты, простагландины и гормоны, и АТФ, и даже солевой баланс, всего этого было не в избытке, но в полном достатке. Этого было мало. Чтобы вдохнуть новую жизнь в эти крохотные беззащитные комочки, их необходимо одухотворить биополем! И теперь все зависело от меня. Но сначала провели отбор нужной фракции клеток. Здесь годятся только клетки ростковой зоны, молодые, красивые, мощные, с огромной потенцией и желанием жизни, клетки, готовые к борьбе с невзгодами. Это клетки, что называется, ad hoc[39], из камбиального слоя кожи, вот как они выглядят на фото: роскошная оранжевая аура-опушка и красное, полное жизни ядро. Эти не подведут!

Прошло минут десять, Жора молчал. Чутьем экспериментатора он знал, что спешить тут нельзя. Я поступил бы неискренно, если бы не упомянул еще об одной Жориной привычке – абсолютному равнодушию к ожидаемому результату. В те дни весь мир ждал от нас потрясения! Жора же – ни одной своей клеточкой не выдавал интереса к происходящему. Для него шел очередной день его жизни, от которой он был не всегда в восторге, но и другой не искал.

– Не парься, – сказал он Нате, которая то и дело с нетерпением ждала его команды.

Все смотрели на него, не отрывая глаз, но ни один мускул не дрогнул на его сосредоточенном лице. У меня мелькнула мысль, что вот таким его увидят потомки, когда он будет изваян, вероятно, еще при жизни, из камня или бронзы и пополнит галерею великих. Весь в белом! И Лисипп, и Фидий, и Микельанджело многое дали бы за возможность позировать им. Как памятник Жора был великолепен.

В мраморе! И только присмотревшись, можно было заметить, как время от времени вздымалась его грудь. Он жил, он дышал! Всей своей сосредоточенностью, казалось, он сам участвовал в оживлении наших клеточек. Телепатически, мысленно, вдыхая в них часть своей жизни. Прошло еще с полчаса. Жора наконец перевел взгляд на Юру и снова улыбнулся. Юра сделал было движение туловищем, но Жора только покачал головой из стороны в сторону: нет. Рано. Теперь он не смотрел ни на меня, ни на Аню, ни даже на Юлю.

Казалось, никакая поддержка ему уже не нужна. Мы сгрудились вокруг него, сбились в стайку, напряжение росло. У Родена есть прекрасная на мой взгляд работа – «Жители Кале». Там застыли в бронзе (или камне?) его соплеменники в самых разных позах, в заботах о хлебе насущном, люди, живущие ожиданием счастья. Живущие в камне. (Или в бронзе). Мы сейчас были точь-в-точь как те люди, живущие ожиданием счастья, каменные, но живые.

– Да, – наконец произнес Жора, – можно… Велите дать лошадей!

Это значило, что мы тронулись.

– Похоже, – говорит Лена.

Глава 19

Когда клетки дошли, так сказать, до кондиции, проснулись и стали активными, задышали и даже затанцевали, в работу наконец-то! включался Юра со своими методами экспресс-диагностики. Он взял пробу суспензии и поместил ее в свою тест-систему. На экране его компьютера эти же клеточки теперь можно было видеть в обрамлении нежного зеленовато-желтого сияния. Оно окружало каждую клетку как бы нимбом святости, и чем жизнеспособнее была клетка, тем шире и интенсивнее был этот мерцающий ореол.

– Ух ты!..

Теперь все взгляды были прикованы к этому экрану.

– Потрясающе! – прошептал кто-то за моей спиной.

Были, конечно, и совсем темные клетки. Они словно дыры в мишени беспорядочно расположились по всему экрану.

– Семьдесят два процента, – сказал Юра.

Это означало, что нам удалось оживить только около тридцати процентов клеток. Не мало. Достаточно было и одной!

– Да, – сказал Жора, – вижу.

Теперь мы все превратились в глаза, и зачарованно наблюдали за каждой клеточкой, мысленно помогая им набираться сил. Терпение – вот что сейчас главное! Здесь нельзя торопить события.

– Нужно подождать, – предложил я.

Все согласились. Чем больше процент жизнеспособных клеток, тем вернее и надежнее наше старание…

– Потрясающе, – сказал кто-то шепотом еще раз за моей спиной. Я оглянулся: это был Лесик. Я еще не видел его чем-либо потрясенным.

– Ну что, – спросил я, – вам удалось договориться с китайцами?

Он только кивнул. 

Мы не могли оторвать глаз от экрана. Сияние, исходившее от каждой клеточки ошеломляло и очаровывало. Это было похоже на сон, дивный сон. Были, конечно, клетки и совсем темные, тусклые, апатичные. У них не было никакой ауры, никакой мерцающей опушки, они умирали, но мы их не замечали. Зачарованные, мы видели только клеточки, полные жизни, радостные и кричащие. Мы просто онемели и стояли каменные, с открытыми ртами и настежь распахнутыми глазами, влажными от умиления. Будто бы каждому из нас вдруг признались в любви.

– Ну вот мы и дождались, – произнес Жора и упал в кресло.

И все мы, как по команде, глубоко вздохнули.

Я посмотрел на Аню. Вся, как уже сказано, в белом, она напоминала снежную королеву. Правда, от нее веяло теплом и ароматом моих любимых духов.

– Можно, – сказал Юра, тоже посмотрел на Аню и кивнул головой. Его очки, соскочили со лба на переносицу, он перевел взгляд на меня и посмотрел такими глазами, будто увидел меня впервые, затем улыбнулся и подмигнул, мол, все хорошо. Я тоже улыбнулся в ответ. Все и на самом деле шло по плану, клетки ожили процентов на тридцать, и это был первый успех.

Прошло еще минут семь-восемь… Казавшихся вечностью!

– Теперь ты, – сказал Юра, глядя мне в глаза, и выражение его лица снова стало серьезным, – я старался как мог!..

Я кивнул: знаю. Еще бы!..

– Der Mohr hat seine arbeit getan, – коснувшись плеча Юры и улыбнувшись, тихо произнесла Лиз, – der Mohr kann gehen[40].

Этой минуты я ждал, может быть, всю свою жизнь. Еще бы! Самый ответственный момент – воздействие биополем. Я нажал белую кнопку. Живые клетки тут же ощутили поле, встрепенулись, на мгновение ощетинились и тут же расслабились, и теперь каждая из них засверкала, заиграла красками, всеми красками радуги, теперь они были словно крохотные северные сияньица, мерцающие трепетные мотыльки, порхающие с цветка на цветок, танцующие в лучах солнца нежные пылинки, негаснущие в черном небе звездочки фейерверка. И даже большая часть из поврежденных клеток тоже качнулась к жизни. Такова животворная сила биополя! Мы по-прежнему были бездвижны. С каждой минутой число вернувшихся к жизни клеток увеличивалось, так что лагерь мертвых заметно пустел. Оставалось ждать. И уже через полчаса стало ясно, что биополе вернуло к жизни почти все, казавшиеся на первый взгляд мертвыми, клетки.

– Восемьдесят семь процентов живых, – констатировал Юра.

Это была победа! Никогда еще никому не удавалось такое: с первой пробы нам удалось оживить столько крохотных жизней.

Этого было достаточно, чтобы каждый из нас, живущих ожиданием чуда, прослезился. Вот она феерия живой жизни! Я не знаю человека, способного удержаться от слез радости и умиления. Разве что Лесик? Он легонечко толкнул меня в бок, мол, видишь, как все красиво? Я тоже обнял его за талию: ага! Мне не видно было его глаз, но я мысленно видел и его слезы. Вероятно, так и выглядит счастье – молчаливые слезы радости на глазах. Как безмерное отчаяние в «Крике» Мунка, эта наша всеобщая радость, перенесенная на холст, готова стать шедевром мирового искусства. И Анина, и моя, и Жорина… А что Юра? Снял очки, близоруко вытирает глаза рукой. И улыбается той сдержанной, только ему принадлежащей улыбкой, в которой всегда спрятана снисходительность мудреца. Я смотрю на Жору – он прячет слезы. Не надо прятать, Жорочка! Плачь! Плачь, реви белугой! Лей свои крокодиловы слезы счастья! Ты это заслужил – открыто реветь от радости! И вы плачьте, плачьте – и Ната, и Инка, и Тамара, и Юля… Юленька, плачь, плачь же!.. Я никогда не видел Юлиных слез. Мне всегда, с первых дней нашего знакомства, казалось, что на нее возложена некоторая секретная миссия – проводника Неба. Не какого-то там медиума или контактера – ангела. Я каждый день видел, как она, встав на цыпочки и выпростав руки вверх, тянулась к Небу. Так и случилось. Когда трудности брали нас за горло и, казалось, что не избежать поражения, мы всегда спешили к ней: выручай! Я был поражен ее щедростью. Она дарила себя каждому нуждающемуся и страждущему (мы ведь все ходили по краю), дарила себя без остатка, расточая налево и направо свои креативные советы и наставления, поднимая наш дух и укрепляя веру. Кто дал ей эту небесную силу?! Я благоговел перед ее волей к жизни. И не мог себе представить иного счастья, как быть рядом с ней.

Нашу радость разрушил вдруг откуда ни возьмись появившися Валера Чергинец.

– Что случилось, – спросил он, переводя взгляд с одного на другого, – почему вы все в слезах?

– Пришло время слёз, – сказала Тамара, – тебе этого…

– Значит, всё у нас получилось? – снова спросил Валера.

Никто ему не ответил. 

– Я вот что хочу вам сказать. Я давно… Я недавно узнал, что мы все состоим из ста триллионов клеток! И только десятая часть из них – человеческие! Остальные – микробы!

– Ты-то себя к какой части причисляешь? – спросила Ната.

Валера не понял вопроса.

– Девяносто триллионов микробов – это же целая армия злых и голодных бойцов, – уточнил Жора, – и каждого из них надо кормить.

– Что если нам, – предположил Валера, – провести ряд предупредительных мер по…

– Ты же не станешь себя травить, – сказал Стае.

Валера недоуменно посмотрел на него, затем:

– Мы смогли бы тогда…

– Собою, – сказал Жора.

– Что «Собою»? – не понял Валера.

– Кормить, – сказал Жора, – собою кормить эту армию паразитов.

Мы, конечно, все скуксились – наша радость была Валерой разрушена. Но не было в мире силы, способной разрушить наши надежды! Это-то мы точно знали.

Иногда мне снилось, что с карабином наперевес я веду в бой полки наших клонов… А ведь я никогда не держал карабин в руках!

Глава 20

Чувство удушающего одиночества… Я знаю что это такое.

– Фух, – произносит Юля, – вот и эта вершина взята!

Мы стоим на самой макушке горы, которую часа три покоряли и таки покорили, влезли, выкарабкались из последних сил, чтобы теперь сказать, наконец, себе, что любая вершина по силам, если видеть перед собой только небо…

– Здесь совсем мало места, – говорит Юля, озираясь вокруг. – Точно так же, как и на вершине твоей Пирамиды.

– Там полно места, – говорю я, – только негде сесть. Все время нужно идти, двигаться…

– Но куда? С вершины ведь только один путь – вниз…

– Нет: вперед!..

– Но как можно не видеть, не чувствовать всей красоты этого феномена? – возмущаюсь я. – Преображение Иисуса – это ведь приглашение в Его дом: заходи, сними на пороге запыленные сандалии, сбрось измученные одежды повседневности, оторви глаза от земли и взгляни на небо… Заходи же!.. Смелее!..

– Не так-то просто стать Богом, – говорит Юлия, – для этого нужно…

– Бог так устроил нас, – говорю я, – что мы не можем без него обойтись.

Край земли! Здесь кажется, что мир вымер.

– А знаешь, – говорит Юлия потом, – Цюрих и на этот раз, уже шестой год подряд, признан самым лучшим городом на земле для работы и жизни. Там что – живут все продвинутые и преображенные?

– В Цюрихе наша Пирамида уже выстроена наполовину.

– Как так выстроена? – удивляется Юлия.

– Так, – говорю я, – там старики умирают счастливыми.

– И в Канаде, говорят, тоже…

– И в Канаде, и в Штатах, и… Кстати, в Штатах идеи Пирамиды уже вошли в школьные учебники… Правда, этот кризис здорово все подпортил…

Когда однажды дождливая погода обрекла нас на затворничество, мы целую неделю не выходили из дома. Это было не в Цюрихе, не в Париже, не в Риме… И даже не в Антананариву. Какое-то заброшенное и забытое Богом селеньице в три ветхие хибары на краю земли. Но лучшего места на Земле я не помню…

А сюда мы рвались, как никуда прежде. В начале мая здесь особенно хорошо, хотя зимы в Давосе нам тоже нравились. Был, как сказано, май, воздух был наполнен прохладой, все утопало в густой зелени, стекающей по склонам швейцарских Альп, и тишина пронизывала душу до слез. Тишина была такая, что слышно было, как распускаются эдельвейсы. Смешно было даже думать, что нужно куда-то бежать, от кого-то скрываться… Мы ведь никому ничего плохого не сделали, я предложил миру новый, как мне казалось, новый стиль жизни, где каждый в состоянии стать счастливым, жить долго, может быть, даже вечно, если укротить свои прихоти, подчиниться каким-то там новым законам сосуществования, хотя эти законы и придуманы много тысяч лет тому назад… Что в этом плохого? Ровным счетом – ничего. Но вот этот-то новый стиль стал теснить старые привычки, ломать прогнившие опоры, рушить устои… Люд встрепенулся, ожил… Оказалось, что новое-то как раз и не всем по нутру. Отсюда – преследования.

– Смотри, – сказала Юля, – какая дымка!..

В Самадене (кантон Граубюнден) мы сняли комнату и, казалось, что спрятались от мира надежно: тишь, глушь, край мира… Наутро, чтобы совсем уйти от людей, мы решили покорить даже пик Кеш. До снега, казалось, рукой подать, но карабкаться по склонам, усеянным галькой, было не очень-то удобно: то споткнешься о выступ, то нога вдруг скользнет, ступив на камешек… Солнце уже взошло и стало теплей. Через час мы устроили привал в расселине Кеша, съели по бутерброду и выпили по стаканчику кофе.

– Кажется, в мире нет ничего, что могло бы тебе угрожать.

– Разве что только вот эти мелкие камешки, – согласился я.

Теперь было слышно, как они (потревоженные камешки), постукивая, катятся по склону.

Еще целый час мы добирались до снежной границы. Теперь перед нами был самый опасный участок пути. Приходилось ледорубом высекать в снегу ямки для ступней, шаг за шагом, я шел впереди, она следом… 

Даже если оступишься – ничего страшного, склон не такой уж крутой, чтобы сорваться, можно ухватиться рукой за выступ скалы, за обнаженный корень кустарника или горного деревца, словом, никакой серьезной опасности не было. Кроме ветра. Кроме ветра, который здесь давал о себе знать резкими порывами и свистом в ушах. Мы достигли-таки вершины, когда солнце стояло почти в зените. Стало тепло, несмотря на ветер. Мы укрылись за валунами и так сидели плечо к плечу, одни в мире, наедине, в полной отрешенности…

Юля сорвалась на спуске. И дело вовсе не в порывистом ветре – соскользнула нога, я не успел поймать ее руку…

Я нес ее на руках до самого дома.

– Мне это очень нравится, – призналась она.

– Что?

– Ты носишь меня на руках.

– Мне тоже, – сказал я.

Тогда целых две недели мы провели в Швейцарии. Никто нас не преследовал, никуда не нужно было бежать…

Никто по нам ни разу не выстрелил. Казалось, повсюду горели маки…

– Маки?

– Казалось…

Но как быть с этим чувством удушающего одиночества? Ведь чувства никогда не лгут.

– Слушай, – говорит Юля, – где ты был? Аня звонила… Просила срочно перезвонить… Где ты был?

– Хорошо-хорошо, – говорю я.  И выключаю телефон.

Глава 21

Вот пришла и эта победа, и еще один маленький успех. Огромный!

Этот танец может продолжаться вечно. И мы готовы наблюдать его до тех пор, до тех самых пор, пока…

– Как тебе? – обратился я к Жоре.

Он только повел плечом.

Какое-то время я еще продлевал наш всеобщий восторг, а потом, признаюсь, вдруг стал черств, безжалостен и несносен. Нам нельзя выбиваться из графика, ну никак нельзя. Нужно было брать себя в руки. К тому же все когда-нибудь да кончается. Я просто призван был разрушить (c'est la vie!) и эту радость, и принять на себя лавину укоров и разочарований, которая вот-вот накроет меня, как только я нажму красную кнопку. А что делать? Кто-то ведь должен и радости разрушать. Щелк! Теперь экран черен. Лавина несется мимо, и теперь…

Теперь дело за Аней!

Вперед, Анечка, вперед, родная!..

Теперь всеобщее внимание переключилось на Аню уже припавшую своими дивными серыми глазами к бинокуляру микроманипулятора.

– Вы все мне мешаете, – едва слышно сказала она, и этого было достаточно, чтобы мы тихим ручейком заструились за дверь.

– Реет, останься… 

Я никуда и не уходил, сидел рядом на высоком табурете и смотрел на нее. Ее тонкие милые пальчики, я заметил, уже вращают рычажки его управления. Задача заключалась в том, чтобы из этих клеточек вытащить живые ядра и заменить ими ядра яйцеклеток. Это филигранная техника, которой, даже при огромном желании, упорстве и усидчивости, мог овладеть далеко не каждый, была доступна лишь тем, у кого наряду с терпеливостью и жаждой поиска был и божественный дар целителя. Целителя, врачевателя и, я бы сказал, сеятеля добра. Именно! Сеятеля тепла, света, чистоты… Мало было того, чтобы вытащить из яйцеклетки ее родное ядро, энуклеировать ее, нужно было, чтобы ядро клетки кожи нашего кузнеца прижилось еще в ней, пришлось ей, так сказать по вкусу и стало той завязью, которая, по нашим благим намерениям положила бы род новому клону. Здесь одного биополя было мало. Требовалась душа Ани, ее дух, умноженный на ловкость и ласковость ее рук. Это редкий дар избранных Богом, дар продвинутых и посвященных. Вот за этим-то даром я и гонялся по Парижу, по всему свету. Мало было овладеть только техникой, требовалось в эту яйцеклетку вместе с чуждым ей ядром вдохнуть еще и порцию жизни. Я волновался не меньше Ани.

– M'y voila![41] – сказала она, не отрываясь от бинокуляра, когда дверь захлопнулась, – я надеюсь, у тебя хватит мужества признать, что твоя Пирамида может и не состояться.

Я словно нырнул в ледяную прорубь! Я не знал, что ответить на эти слова, но, секунду подумав, сказал:

– Знаю.

Я знал только одно: Пирамида была вот в этих изящных пальчиках. Аня больше не сказала ни слова. Она продолжала работать, и я слышал только ее ровное дыхание. Когда все вскоре вошли, я только поднял руку вверх, чтобы они не шумели. Энуклеация яйцеклеток была простым и привычным делом.

У Ани не дрожали руки, и мне оставалось только следить за движениями ее нежных и уверенных пальчиков. Хотя меня так и подмывало вмешаться в этот порядок движений, хоть что-нибудь подсказать, поправить, помочь… Это как, сидя рядом с водителем, рассказывать ему, в какую сторону вертеть баранку или с какой силой давить на акселератор, чтобы ехать так, как тебе кажется нужно. Потом мы следили за тем, как на экране пульсировала новая жизнь.

Глава 22

Только часам к шести вечера, солнце уже пробивалось сквозь жалюзи с другой стороны комнаты, мы увидели на экране вполне жизнеспособную яйцеклетку. Она напоминала ленивую живую каплю масла, взвешенную в мутноватой слегка опалесцирующей воде. При большом увеличении можно было видеть ее возмущенную волнующуюся поверхность.

– Как…

– Как…

– Как…

Мы точно зачарованные смотрели на это чудо жизни, призывая всю свою поэтическую силу и мощь, чтобы не обидеть ее недостойным эпитетом.

– Как головка еще спящей, но и пробуждающейся Эриннии, – едва слышно, словно боясь разбудить Эриннию, прошептала Нана.

И все мы как по команде кивнули: да! Как головка!..

– Oh, isn't it lovely![42] – пролепетала никогда не видевшая яйцеклетку Кэмерон.

Для меня же впечатление было такое, будто уснувшую медведицу силой вызволили из глубокого плена сладостной зимней спячки, и теперь она готова выплеснуть нам все свое недовольство. Реснички трепетали, словно стебельки ковыля. Она была окружена мерцающим красновато-оранжевым ореолом. Яйцеклетка жила! Об этом свидетельствовали все датчики, следящие за ее метаболизмом. Кислород и АТФ, и ГТФ, и…

Мы сидели теперь в креслах, с наслаждением жуя бутерброды и потягивая кофе, запах которого нравился, видимо, и ей, и ждали только одного – перетяжки. В обычных условиях она появлялась через несколько часов после проникновения в клетку спермия. Мы же ускорили процесс созревания биополем.

– Ну же, родимая, – не удержался Стае, – давай быстрей!..

– Festina lente[43], – сказал Юра.

Желобок, образовавшийся по экватору зиготы, на наших глазах превращался в ров, словно тело нашей красавицы как раз по талии ловко заарканили лассо и затягивали до тех пор, пока перетяжка не разделила ее на две равные части – две клетки, из которых через известное время образовалось четыре…

– Как переспелая ежевичка, – сказала Янка.

Процесс пошел: морула, затем…

– Как ягода морошки, – сказала Тамара.

Стае со своими искусственными матками и плацентами, хорионами и пуповинами и всей своей плодоносной кухней едва поспевал за усердно работающей Аней. Глядя на нее со стороны, нельзя было ею не любоваться. Прежде, чем поместить свеженькую зиготу в стенку такой матки, Юра тщательно изучал ее, зиготы, жизнеспособность по сиянию ауры. Эти огромные клетки, хранящие теперь ядра наших первенцев, плыли по фиолетовому полю экрана, как путеводные звезды по вечернему небосклону, и мы, как волхвы, устремились за ними в неизведанный новый мир с огромной надеждой на наших глазах сбывающейся мечты. Юра и сам был заворожен таким необычным удивительным зрелищем, выглядел торжественным и счастливым. Все зиготы светились по-разному, и это было в порядке вещей – каждая несла свой, так сказать, запас индивидуальности, но все они светились, сияли, блистали во всей красе своими жизненными красками, кружась в своем первом вальсе, смеясь и сверкая. В этом празднике рождества новой жизни Аня безоговорочно преуспела. Это, несомненно, ее заслуга, что наши клеточки задышали, заговорили, отвечая на наши вопросы. Ее и только ее. Все это понимали и Аня, может быть, впервые за многие годы была горда тем, что стала причастной к деяниям мирового значения, о масштабности которых в тот момент можно было только догадываться. Так глаза ее не блестели ни в Париже, когда мы бродили по Булонскому лесу, ни в том далеком счастливом, сверкающем молодостью подвале бани, когда она была по уши влюблена в меня…

И я наслаждался тем, что победа была достоянием всех. И Аня, и Юра с особой тщательностью относились к своему делу, и по всему было видно, что эта работа доставляет им огромное наслаждение. Каждый шаг, каждое их движение были выверены и грациозны, и можно было смело говорить, что их геномы (и они это признавали!) реализовались вполне. Так вот в чем смысл их жизни! Они светились, их глаза сверкали, они были счастливы. И было от чего: ведь мы совершили паломничество в неизведанную страну Творения. И та Анина угроза, когда мы с ней остались вдвоем (я надеюсь, у тебя хватит мужества признать, что твоя Пирамида может и не состояться), мне казалось, вскоре забудется. Но утром при встрече Аня задала мне новый вопрос:

– И какой же стиль отношений ты теперь мне предлагаешь? – спросила она, когда мы встретились. Если бы я мог знать!

Глава 23 

– Знаешь, – говорит Юлия, – твой Фукуяма, торжественно возвестивший лет пять тому назад о конце истории, недавно заявил, что говоря о конце истории, он имел в виду не совершившийся факт, а то, что ждет нас в ближайшем будущем. «Началась ли история опять?» – спрашивает сегодня он.

– Началась ли? – спрашиваю я.

– Либерализм, демократию и рынок он объявляет универсальными ценностями планетарного масштаба…

– Очередная сказка, – говорю я, – о бесконфликтном будущем человечества… Сегодня в моде уже Хантингтон. Он делит человечество на цивилизации по первичному признаку этно-конфессиональной идентичности и утверждает, что цивилизации обречены на конфликты.

– Все эти Рамзесы и Хаммурапи, Платоны и Аристотели, Македонские и Цезари, Макиавелли и Монтескье, Оуэны, Мальтусы, Локки, Фитхе и Беркли, Гегели и Гоголи, Кьеркегоры и Канты, Фрейды и Фроммы, все эти Марксы-Энгельсы-Ленины-Сталины, все эти…

– Именно!

– Что от них толку для человека?

– Толк очевиден – это движение мысли из пещеры к свету. И последняя зрелая мысль – любите друг друга!..

– Да, – говорит Юлия, – это шаги от зверя к Богу, но от этого во рту слаще не стало.

– Да, – говорю я, – все они только описывают то, что хотят видеть, не давая себе труда указать бесконфликтный путь развития… Что же касается рынка, где человек человеку – волк, то он, рынок, не может быть планетарной ценностью, скорее всего рынок – это бесконечная война, да, собачья грызня за кость планетарного масштаба…

– Значит…

– Да, – в сотый раз повторяю я, – спасение человечества в Пирамиде. Только повсеместная диктатура и селекция совершенства способны изменить его пещерное сознание. И без очередного плодоносного зачатия человеческую породу не осилить! Неужели не ясно?..

– А что ты думаешь о детях индиго? – спрашивает Юля.

– Вот-вот… Надо усердно трудиться над тем, – говорю я, – чтобы укротить бег собственной плоти и создать в себе тишину и покой…

– Ты говоришь, как какой-то философ.

– Я и есть философ.

– А мне по душе, когда ты стреляешь из рогатки в попытке сбить с дерева созревшее яблоко, не повредив его кожицы. Особенно мне нравится, – говорит она, – когда ты споришь с дельфинами о преимуществах Моцарта перед Вагнером.

– Они умнее людей.

– Но как с ними можно спорить?

– Они умнее людей…

Юля не отступает:

– А вчера ты говорил, что в результате глобального потепления Альпы лишатся трети горнолыжных курортов.

– Во всяком случае, здесь, – говорю я, – вот на этом самом месте, где мы стоим, через десять-пятнадцать лет будет глубоководное озеро.

– Живописное озеро у подножья Альп!..

– Да, – соглашаюсь я, – сначала озеро, а потом и потоп… Если они откажутся от строительства Пирамиды.

Мой скепсис непобедим.

– А знаешь, – говорит Юля, – если бы люди находились в равновесии с природой, то их, как и других, аналогичных по массе и весу животных, сегодня жило бы на Земле всего сто тысяч человек. Ты это знал?

– Вот они и жили бы в Пирамиде! – говорю я.

Юля молчит. Затем:

– Значит, Земле тяжело нести груз семи миллиардов?

– Ты сказала, – говорю я.

– В прошлую пятницу, 25 сентября, – говорит Юля, – Global Footprint Network сообщила, что наступил Earth Overshoot Day – день, когда человечество, израсходовав возобновляемые ресурсы, имеющиеся в его распоряжении, стало поглощать ресурсы, предназначенные для будущих поколений.

– Ну вот, – говорю я. 

– Что «Ну, вот»? Человечество стало особенно прожорливым за последние десятилетия. В настоящее время мы расходуем на 40 % больше того, что Земля может произвести. И если рост потребления не прекратится, то уже в 2050 году придется искать планету-близнец, чтобы использовать ее как сырьевой придаток.

– Ну вот, – повторяю я, – нам без Пирамиды…

– Я так и знала, что ты так ответишь!

– Ну вот…

Юля молчит и уже через минуту меняет тему:

– Ты мне так и не ответил: мы приглашены на церемонию вступления на престол принца Альберта? – спрашивает Юля.

– Там будет очень узкий круг.

– И Аня будет?

Что ей ответить? И думаю о том, что завтра уже Новый год! Как летит время!

– И Аня там будет? – снова спрашивает Юля.

Аня! Если бы Аня… Что я могу на это ответить?

– Нет, – говорю я уверенно, – Ани не будет.

Если бы Аня могла там быть!..

– Мы, наконец, едем ужинать? Ты ей звонил?

– Непременно, – говорю я, – а как же!..

И вручаю ей маленький пистолет.

– Что это?

– Новогодний подарок.

Глава 24

Итак, прогонка с геномом кузнеца прошла успешно! Все обновленные яйцеклетки с его геномом мы заморозили, а недельные зародыши пустили на банк стволовых клеток. Мы не имели права рисковать Эйнштейном, Леонардо да Винчи или тем же Лениным, нет! Мы принесли в жертву геном кузнеца, и кузнец сделал свое великое дело! И теперь вопрос встал ребром: кто же все-таки первый?! С того самого момента, когда у нас с Жорой появилась мысль о наполнении нашего поселения первыми горожанами мы, конечно же, не переставали мысленно вести отбор – кто?! Кому мы доверим эту громогласную честь?

Мужчине!

Не было никаких сомнений, что это должен быть только мужчина.

Первый фараон Аа, Гильгамеш, Навуходоносор?..

Или Адам?

Имени Иисуса назвать не осмелился никто.

– Тутанхамон!..

Когда об этом зашла-таки речь, мы одновременно произнесли это имя. Тутанхамон стал самым известным из фараонов. Его мумия стала одной из доступнейших для исследователей, некоторые ученые пытались воссоздать его внешний облик и у нас, к тому же, был готов уже материал для клонирования. Как мы его добывали – это целая история. Тутанхамон был среди первых наших жителей, но не первый. Адам и Ева, Каин и Авель… Затем пришел очистительный Потоп, оставивший нам Ноя с женой и каких-то там тварей по паре… Этих мы оставили в покое. Не то, чтобы воссоздать их геном для нас оказалось непосильным делом, нет, но это требовало скрупулезной и тонкой работы в течение длительного времени, а нас уже поджимали сроки, и мы махнули на своих прародителей рукой. А зря! Как потом оказалось, и об этом твердит Библейская заповедь, родителей надо чтить в первую очередь.

Значит, Тутанхамон!

– Как бы нам не напороться на месть фараонов, о которой трубят все газеты! – осторожничала Тамара. 

Мы прекрасно представляли себе, что первый наш блин не должен ляпнуться комом. Что первая Пирамида, какой бы она не оказалась кособокой, должна быть принята миром, как спасительный очаг, как соломинка в бурном потоке истории, как первая капля дождя в засушливое время года. Но и как отборное зерно, нашедшее благодатную почву. Да, как стержень жизни, как ее основа, как кость, на которой вскоре нарастет мясо новой жизни. В то же время нам хотелось спрессовать в Пирамиде историю, все эпохи и эры, все часы и века. Человек появился в эпоху голоцена? Прекрасно! Первый неандерталец? Прекрасно! Но не всех же перволюдей нужно совать в нашу Пирамиду. Не всех поголовно, но только тех, кто оставил заметный след в истории человечества.

Значит, Тутанхамон! А как быть с Эхнатоном и Нефертити? Эта достойная пара тоже требовала места под крышей нашей Пирамиды. Во-первых, этот Аменхотеп IV, назвавшийся Эхнатоном, впервые в истории предложил миру единобожие. Встать и сказать во весь голос, что Бог один на весь свет, разве не в этом величие Человека! Правда, вскоре эту великую идею выбили из голов людей преемники Эхнатона, тем не менее, благодаря этой идее он остался в памяти потомков. Так бывает в истории, что безмозглые правители запоминаются своей тупостью. С Эхнатоном все было наоборот. И с тех пор никто не осмелился встать во весь исполинский рост и произнести эти великие слова во всеуслышание: Бог един!!! И едино Его создание – человек. Нет ни рас, ни религий, ни стен, разделяющих людей, нет разноголосицы и разногласий, кровь у всех одинакова – красная, как пожар в ночи, как свет солнца, ДНК – едина на всех, на весь мир людей. Кто-то может этому противиться? Разве что убогий недоумок, бездушный недотепа, упырь, жалкое отродье, гад, гной, навозная куча и собачье дерьмо. Но вот Папа недавно сказал-таки о единстве людей.

– Нам не обойтись и без Клеопатры, – заявил Жора, – определенно! Какая же без нее может быть эпоха Египта?

– Любишь ты древних баб, – произнесла Ната, – у тебя просто тяга к этим Нефертитям и Клеопатрам.

Жора расплылся в улыбке:

– И Клеопатрам. Особенно последней, седьмой. Пусть она не красавица, но какой стратег и какая сучка! Определенно! Притвора и хитрище…

– Значит, – сказала Тая, – мы признали-таки: красота спасет мир. Наша женская красота!

– Красота умрет, – сказал на это Жора, – ум же останется с нами до могилы.

Затем были греки, римляне…

И вот уже сам Цезарь спешит к нам на поселение. Рим! Великий Рим! В Цезаре вся его империя. И коль скоро Цезарь нашел у нас свое пристанище, то и Брут должен быть где-то рядом. Формула жизни «У каждого Цезаря есть свой Брут» не должна быть разрушена нашими принципами заселения Пирамиды.

– Ладно, – сказал Жора.

– Не много ли египтян и римлян? А вавилоняне, а шумеры? – заметила Нана, – история ведь начинается в Шумере! А раз так, то я бы предложила нам фараона Снофру. От него ведь мир впервые услышал о пирамидах.

– Но как же без Моцарта?! – воскликнула Дженни. – Нельзя нам без Моцарта, нет, мы без него…

– Угу, – сказал Жора, – без Бетховена мы не выживем. Да!

– Здяка, Здяка, Здяказдя…здя… – заикаясь, пробормотал откуда-то вдруг вынырнувший Валерочка Чергинец, и сняв очки, стал тщательно протирать стекла концом галстука.

– Ты где пропадал? – спросила его Ната.

– Болел, болел… Панкреатит, знаете ли… Срочная операция… Здяка возьмите…

Он стоял перед нами бледный и потный с синими полулуниями под глазами в дорогом белом костюме, прислонив ладонь левой руки к животу, а правой водружая дорогие очки на переносицу.

– Возьмете? – он смотрел на Жору молящим взглядом.

Жора молчал.

– А вы знаете, – вдруг с достоинством произнес Валерочка, – что тетрахлордибензопарадиоксин в шестьдесят семь раз ядовите цианистого калия и потому…

– Как тебе удалось это проверить? – спросила Нана.

– Так что…

– Так что что? – Жора сушил глаза и скальп его уехал на затылок.

– Да нет, я так… – пробормотал Валерочка, – нет, ничего… Просто…

– И… и Переметчика, – робко произнесла Света Ильюшина, – вы просто о нем забыли.

На это все только улыбнулись. Повисла пауза, затем:

– Геометрия жизни, – тихо сказала Юля, – прежде всего. Я – категорична!

– А что это у тебя там, – Жора глазами указал на ее плечо, – на плече?

– Рыбка, – сказала Юля, – Золотая рыбка, Gold fish.

– Почему на английском?

– Потому.

Иногда ее категоричность меня просто пугала. По счастливой случайности Юлина «Геометрия совершенства» ни у кого не вызывала возражений, и вскоре привлекла внимание даже сильных мира сего.

– И вы взяли этого вашего… Здяка, – спрашивает Лена, – Здя, Переметчика, Шуфрича, Шпуя, Авлова… Всех этих… ваших… я их уже помню по фамилиям… мокриц?…

– А как же! Для равновесия! Ведь у каждого Христа должен быть свой Иуда. Иначе мир рухнет.

Часть одиннадцатая DURA NECESSITAS[44]  

Глава 1

Так кого ж мы берем с собой в будущее? Наш ковчег был готов и давно ждал своих совершенных граждан. Раз готов ковчег, значит должен быть где-то рядом и Ной.

– А знаете, – сказал Стае, – кстати… К слову… Дмитрий и Надежда Зима с помощью матанализа еще раз проштудировали катрены Нострадамуса.

Сегодня его потрошат, кто как может.

– Их прогноз неутешен: перед нами снова угроза новой мировой войны.

– Для этого не нужно тащить жилы из Нострадамуса, – сказал Юра.

– Что же будет потом?

– Потом для всех тех, кто выживет, настанет новая эра…

– Ах, скажите-ка, люди! Удивил Нострадамус!

– Это будет совсем новое мировоззрение, мир захлестнет волна новых знаний и технологий…

– Это же будет наша Пирамида! – воскликнула Джессика. – Значит все мы и выживем!

– Немного же нас останется, – сказала Инна.

– Инка, – сказал Стае, – у тебя такой вид, будто ты только что покинула монастырь.

– Мужской, – добавил Джо и хихикнул.

– Да, – сказал Юра, – так и сказано: «земли станут почти необитаемы, и долгое время на них будет царить мир».

– Снова «Золотой век»?

– Да мир будет спасен новой религией…

– Наша Пирамида, я давно вам об этом талдычу, – возмущенно произнесла Рада, – это и есть новая религия.

– Это будет «секта философов, презирающих смерть…». Там так и сказано.

– Это же про нас! – снова воскликнула Ната. – Разве мы не намерены сделать жизнь нашу вечной?!

– Секта – э-это явно про нас, – сыронизировал Вит.

– Презирающих не только смерть, но и «почести и богатства», – заключил Стае.

О нас лучше не скажешь!

– И вот еще фраза: «Это будет такое учение, которое совместит современную науку с таким понятием как Бог!».

– А мы чем занимаемся?! – произнес Жора. – Мы как раз все и совместили. Мы летаем с ангелами нос в нос…

– Ты хотел сказать – крыло в крыло, – заметил Стае.

– Да, – сказал Жора, – тютелька в тютельку.

– Мы должны растанцевать нашу «Геометрию совершенства», – заключила Юлия, – сделать из нее «Танец с саблями» и убежище для всех людей на Земле.

Ее страсть к завершенности мысли и природная острота ума никого не оставляли равнодушными.

– «Геометрия совершенства»! – в который уже раз восхищенно воскликнул Жора, – ай-да Юлия, ай-да Цезарь!.. Какая выверенная и совершенная точность! Юль, я всегда говорил: ты – золото!..

– Так много золота… Почему же не Ной?! – ревниво спросила Ася.

Спорили до хрипоты. Я начинал злиться. Почему бы мне, думал я, не решиться на крайние меры – сделать и свой выбор. В конце концов, я имею на это полное право! Но и Жора, и Юра, и Аня, рассуждал я, имели точно такое же право выбора. А Юлина «Геометрия совершенства» просто выбила у меня почву из-под ног. Как я мог не прийти к этому сам?! Геометрия! Это то, что можно увидеть собственными глазами, ощутить кожей собственных пальцев… Геометрия – это и начало веры в Пирамиду. Веры! Что может быть сильнее веры?

– Об этой «Геометрии» можно где-нибудь прочитать? – спрашивает Лена.

– Набери в адресной строке любой поисковой системы только два слова: «Юлия Елькина!». И все! Ее сайты! Запиши ее сайты: , затем – , вот еще – нет этот не помню, и потом «Начало конца»: и что-то про климат – , какие-то еще, но их я уже тоже не припомню.

– Ей можно и письмо написать?

– E-mail: elkina@list.ru.

– И позвонить?

– Вот мобилка: +7 (903) 285-21-54.

– Ты звонил?

– Зачем? Мы полчаса как расстались.

Наконец все, казалось, сошлись на том, чтобы решение принимала машина.

Критерии отбора были самые простые: исторический вес личности, возможность изменять судьбу мира, раскрутить маховик истории в сторону совершенства! Тут, конечно, машине не позавидуешь. В конце концов она и назвала Иисуса Христа. Это не было для нас откровением: каждый думал о Христе, но побаивался произносить Его имя вслух.

– Оставьте Иисуса, – сказала Юля, – забудьте о Нем…

Это был приказ. Даже ее роскошная челка содрогнулась в твердой уверенности: сюда нельзя!

– Кто хоть раз прикоснулся к одеждам Иисуса, – сказал Юра, – тот уже не в состоянии Его забыть.

– Верно, – сказала Юля, – от нас этого и не требуется. Но не трогайте вы Его. Забудьте!

Будучи покорной и часто уступчивой по своей природе, на этот счет Юля оказалась неумолима!

Итак, требовалась харизма! Сильная, интересная, внятная, ясная и привлекательная идея. Требовалась личность!

Глава 2

Мы, словно ротные перед атакой, сверили часы: секунда в секунду… И теперь я располагаю свой «Роулинг» на желтом ремешке таким образом, чтобы видеть секундную стрелку, судорожно прыгающую к роковой цифре.

– Почему ты не отвечаешь? – спрашивает Юля.

У меня есть еще целая минута! Минута и семь секунд… И шесть… и пять…

– С такой скоростью мы не успеем не только на этот рейс, но и на следующий… Может быть, поведу я?

– Ровно минута, – произношу я.

– Что «минута»? – спрашивает Юля.

Я сбавляю скорость настолько, чтобы успеть притормозить и не врезаться в какой-нибудь встречный автобус или дерево, или не выскочить на бордюр… Для преследователей наша скорость – не помеха. Еще ни разу они не промахнулись.

– Ты в порядке? – спрашивает Юля.

Тишина длится еще секунд семь… Выстрела, конечно, мы слышать не можем. Я понимаю, что снова рискую не только своей жизнью, но и ее жизнью. Особенно ее жизнью!.. Когда стрелка прыгает на цифру «12», я резко торможу.

– Что?!. – спрашивает Юля.

– Заднее левое колесо, – говорю я.

– Что, опять?!!

Я смотрю в сторону-влево-вверх: они стреляли вон с той горы. Вот когда может понадобиться бинокль!

– Дай мне, пожалуйста, бинокль…

Теперь я вижу сквозь него азиатское смуглое лицо с черными усиками на верхней губе, растянутой в улыбке, эти крупные желтые зубы, и не могу понять, какого цвета у него глаза: черные? Или карие?

– Дай и я посмотрю, – просит Юля.

Я приятельски машу правой рукой тому, кто пристроился на той горе. Но как они могут знать, где я буду сегодня в 17.37?!!

Запаску я ставлю сам, и в ближайшей автомастерской меняю шину.

– Ваша пуля! – говорит на прощание мне автослесарь.

Я только киваю, мол, знаю.

Они знают о каждом моем шаге! Как можно так жить?

Только иногда, забравшись в географический центр какой-нибудь дикой пустыни, скажем, Гоби или Сахары, думаю я, мы с Юлей можем чувствовать себя в безопасности…

Можем?..

– Какие у этого тюрка желтые зубы! – говорит Юля. – А глаза – голубые…

Итак: 17.37! Все сходится: общая сумма цифр – 9. Как я и предполагал…

К счастью и сегодня дождь льет как из ведра.

– Слушай, – говорит Юлия, – такой ливень!..

Я киваю: да, ливень. Вот и повод для долгого разговора.

– Ты обещал рассказать о своих, о Тае, о Нате и ее пупке, об Инне с ее смелыми ногами, о Насте, о Пенелопе с ее родинкой у левого ушка…

– Тебе это интересно?

– Но они все роботы, твои клоны – на одно лицо…Как ты их различаешь?

– Что ты, что ты!.. Они все очень разные, замечательные и очень живые, они просто… Ну, знаешь!..

– Представляю себе…

– Вот видишь!..Что же касается их имен…

– Да, как?! Как ты их отличаешь?

– Хм! Ну, просто! По именам!

– По именам?!. Да, действительно… Но они ведь все…

Что касается их имен, то мне ведь достаточно различать только камни, которые они кладут в основание Пирамиды. Да, только камни…Принадлежность к расе или нации здесь не имеет значения. И никакие имена не нужны!

– Македонский и Сократ – греки, – говорит Юлия, – Цезарь – римлянин, Лео – итальянец, Наполеон – француз, Эйнштейн – еврей, Ленин – русский, Коперник – поляк, Папа Римский – немец…

– Ты забыла Эхнатона и Нефертити, Клеопатру…

– Да, и они! Египтяне!.. Как они понимали друг друга?

– Как мы с тобой. 

– Они разговаривали на эсперанто?

– Они не знали, что они греки, римляне и евреи, и говорили на…

– На английском?

– И на английском.

– Какой же язык был для них всех родным?

– Язык мира и язык любви.

– Но они так и не смогли договориться!

– Не смогли… Когда стали говорить языком войны.

– Слушай, – а что ты думаешь об Аненербе? – вдруг спрашивает Юля.

Это для меня неожиданный вопрос!

Глава 3

Это становилось смешным: мы не могли ни на ком остановить свой выбор.

– Мир начинался с Адама, – сказала Анаис, – кто вам нужен еще?

Я знал, что Адама трогать тоже нельзя. Ни Адама, ни Еву. Ни Иисуса.

– Не уверен, – сказал я.

Анаис посмотрела на меня так, словно я стал преградой на ее пути в церковь.

– Гермес Трисмегист, – тихо проговорил Юра. Но все слышали. И промолчали.

Сегодня известно, что Ной, пускаясь на ковчеге в свое спасительное плавание по волнам Мирового потопа, прихватил с собой и останки Адама. И теперь эти останки (может быть, даже его ребро, крохотный обломок кости, который мы еще не успели идентифицировать), с огромным трудом добытые той памятной экспедицией к Ноеву ковчегу, что до сих пор покоится на склоне Арарата, хотя эти самые его останки и были в наших руках, я не решался пустить их в дело. Геном Адама был перенесен в стволовые клетки, жизнеспособностью которых Юра не мог нарадоваться.

– Не зря Бог все-таки создал Адама по своему образу и подобию: клетки светятся божественным светом! Их просто распирает от счастья! – восторгалась Ксения. – Начнем?

Но внутренний голос проорал мне: «стоп!», и я не двинулся с места. Почему? Я даже не пытаюсь искать ответ на этот вопрос. Может быть, потому, что в каждом человеке, жившем и все еще живущем на этой Земле, есть частичка того Адама, нашего пра-пра-прародителя, и Адама, и Евы. Все мы из одного яйца, одной красной человеческой крови и кровь эта священна. Честно признаться – я просто не решался нарушить существующий все эти миллионнолетия порядок вещей. Жора с Юрой тоже были на моей стороне.

– Тогда кто-то из шумерийцев, – произнесла Нана, истолковав мое молчание, как похороны Адама, – Гильгамеш, или кто там еще? Если вам не нравится Хаммурапи.

И снова никто не откликнулся на ее призыв.

Мы шли уже по пятому кругу.

– Вы что ж, боитесь Адама, трусите?! – воскликнула Анаис. Смешно было это слышать: никакого страха мы давно не испытывали. Мы просто перестали бояться.

– Для Адама у нас есть только кусок буро-рыжей глины, – заявила Николь, – из него ничего не получится.

– De nihilo nihil[45], – с ухмылочкой буркнул Вит и добавил: – le mort saisit le vif[46].

Что касается клонирования Адама или Иисуса, интуитивно мы понимали: сюда нельзя. Пока нельзя. До тех пор, пока у нас не появится уверенность в том, что риск наш будет оправдан.

– Риск? – спрашивает Лена.

– Смелость здесь была неуместна.

На этот раз Света ни слова не сказала о своем Переметчике.

Глава 4

Мы, творцы и хозяева новой жизни, могли, конечно, позволить себе выбрать из этой груды имен самое, на наш взгляд, прекрасное, самое незапятнанное, наидостойнейшее, царственное имя, царское и даже божественное, безгрешное, обласканное тысячелетиями, увенчанное любовью веков и всеми известными добродетелями, – мы могли бы себе позволить такую роскошь. Если бы не неумолимый приговор компьютера: «Христос». Из огромного множества имен, собранных нами по крупицам со всего света, чьи гены хранились в наших пробирках и колбочках, в термостатах и сейфах под строжайшим контролем и за всеми семью печатями тест на высшую, так сказать, добродетельность не прошло ни одно. «Христос» – только одно имя высвечивал компьютер. Иисус! Мы и без тестирования знали, что самое подходящее имя для начала нового рода – Иисус. Но разве мы могли себе позволить такое – Иисус! Разве мы могли так рисковать?! Мы снизили требования, поуменыпили, так сказать, добродетельность будущего первенца, и компьютер высветил имя Сократа. Ни Македонский со своим Аристотелем, ни Цезарь со своими Клеопатрой и Брутом, ни Эразм Роттердамский, ни Монтень или Паскаль, или даже Ларошфуко вместе с Жан Жаком Руссо или даже Флобером, или тем же Толстым, или Чеховым, или Лениным, Сталиным, Черчиллем и даже Мерилин Монро со своими братьями Кеннеди не попали в шестерку лучших пар. Рейтинг Иисуса был недостижимо высок. Странно, но самых ярых борцов за мир во всем мире и счастье народов там тоже не было. Компьютер был неумолим и холоден, как лед: Мария Тереза, Ван Гог, Иоанн Павел Второй… Горбачев или Картер? Нет. Какую уж он там применил систему отбора, какие «за» и «против» использовал одному Богу известно. Ясно было одно: он не очень считался с нашими желаниями. Ему, этому бесчувственному, расчетливому и высокомерному куску пластика с прецизионной начинкой было, собственно, наплевать на наши планы и чаяния. Он был неприступен, как средневековая крепость.

– Оставьте на-адежду, – прорек тогда Вит.

– Тупица! – возмущался компьютером Жора.

– Урррод! – шептал Стае, алчно жуя свои любимые неразжевывающиеся ошметья подсоленных сушеных кальмаров. 

– Да он просто у вас дебил, – сказала Тая, – чего вы от него хотите?

А я был рад, что все шло по плану. Программа работала так, как ей и предписывалось, и никакая самодеятельность не должна была нарушать ход событий. Сейчас век такой: атом, ген, квант… Расчет!

Мы попробовали еще раз пробежаться по истории в алфавитном порядке:

Анаксагор, Анаксимен, Аристотель, Александр, Аристофан…

Кроме Аристотеля и Александра все остальные для меня ничего не значили, хотя Архимеда я ясно себе представлял: этакий отрешенный, рисующий свои теоремы на песке (как и я свои Пирамиды), пока его не разрубил мечом какой-то тупой вояка-римлянин (а кто разрубит меня?).

Автандилы и Аваакумы, Аристархи и даже Андроповы бродили у нас бесконечными толпами…

– Теперь «Б»! – сказала Юля, – на «Б» я знаю многих…

– «Б» – хорошая буква, – сказал Юра, – скажем, Таис Афинская…

– Она же просто гетера, – сказала Юля.

– Конечно, просто…

– Блез Паскаль, Бебель, Бродский, Боткин, Берия, Бонч-Бруевич, Брежнев…

Потом были и Владимир Мономах и Вячеслав Ушаков и Воланд, Жанна д'Арк! Жан Жак Руссо, Женевьева…

– Зеикаэлэмэнопэрэсэ… – протараторил Стае.

– Соломон, Семирамида, Сократ, Сенека, Спиноза Сен-Симон, Сент Экзюпери, Сталин, Стриндберг, Солоухин… – распинался Кристофер.

– Самуил Маршак, Солженицын… Слава-Ушков, – вяло произнес Дик.

Все упражнялись в знании алфавита.

– Может быть, все-таки Клеопатра? – настаивал Дик. – «Клеопатра» – значит «славная по отцу». Почему мы не можем позволить себе славить род фараонов по женщине? И какой женщине!

Дик встал с табурета, и требуя тишины, обвел всех нас прищуренным взглядом, и вдруг, поднявшись на цыпочки на чистом русском и на одном дыхании произнес:

– Чертог сиял…

Он задрал голову, закатил глаза, размашисто взмахнул правой рукой, словно давая волю своим словам, и сделав два коротких, но очень эмоциональных шажка, продолжал:

Гремели хором Певцы при звуке флейт и лир. Царица голосом и взором Свой пышный оживляла пир; Сердца неслись к ее престолу, Но вдруг над чашей золотой Она задумалась и долу Поникла дивной головой…

Мы, конечно же, были поражены не только тем, что «сердца неслись к ее престолу» или «Клянусь… О матерь наслаждений, тебе неслыханно служу…», но и чистым русским Пушкина, и теперь ни у кого не оставалось сомнений, что Клеопатра попадет в список наших первенцев. Из семи Клеопатр, известных истории, мы выбрали самую-самую – Клеопатру VII Филопатру, ту самую, которая по словам Аврелия Виктора словами Пушкина произнесет свое: «Скажите: кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?». Ту, кто стал украшением этой династии фараонов. Разве она так уж и славна добродетелями или небывалыми успехами? Или ее прославил вопиющий грех?

– Зачем тебе это? – вдруг громко спросил Стае, указав пальцем на ухо Вита.

– Что-что? – спросил Вит, выдернув наушники.

– Что там?

– Моцарт, Мо-оцарт, – сказал Вит, – сколько же можно слу-ушать вашу бббб-е-е-либерду!

Безусловно, нам стоило огромного труда из этого битком набитого знаменитостями мешка истории вытащить на свет божий и пустить в мир первую малую дюжину апостолов новой жизни. Мы понимали, что, давая путевку в жизнь, скажем, Александру Македонскому или Гаю Юлию Цезарю и оставляя при этом за порогом жизни Аристотеля или Октавиана, мы возлагали на собственные плечи огромную ответственность за будущее планеты. Поэтому отбор был чрезвычайно жестким, если не сказать жестоким. Суровым!

Естественно, мы бы сами, без помощи машин, никогда бы не пришли к единому мнению. Юра, например, считал, что мир без любви был бы тускл и беспомощен, поэтому даже не мыслил его без Ромео и Джульетты. Почему беспомощен, он не объяснял. Жора из всех женщин, а их набрался добрый десяток, предпочел одну Нефертити. Далась она ему! Ни Клеопатра, ни Семирамида, ни Мерилин Монро ему не подходили. Даже Жанна д'Арк не пришлась ему по вкусу.

– Но если вы выберете и Эхнатона, я убью его на дуэли, – заявил он.

Это была, конечно, шутка, в которой была огромная доля правды. Никогда не выказывающий в себе чувства ревности, Жора по юношески ревновал. Его желание видеть Нефертити собственными глазами было неистребимо. Он с детства был в нее влюблен.

Наша Ната не могла жить без Алена Делона, а Лесик был удивлен тем, что в список претендентов не попали кот Мур и Воланд. И Моби Дик, и Вий, и сирены Сциллы и Харибды, по его мнению, должны были присутствовать в Пирамиде.

Получалась куча мала!

– Гермес Трисмегист, – сказал Юра, – вот начало начал… Этот атлант…

Все разом посмотрели на него и на этот раз тоже промолчали.

Глава 5

– Нам не обойтись без африканца, – заявил Стае, – и черные, и желтые имеют право на жизнь в нашем городе. Тем более, что Адам, говорят теперь, был негром.

– Значит, Конфуций или Мао-Цзе-Дун, или…

– Абу-али-ибн-Сина! – воскликнула Настя. – Авицена, врач нам нужен как воздух.

– Никаких врачей! У нас не будет больных. И жить мы теперь будем тысячу лет, не меньше.

– Тысячу и один год, – заверила Юля.

И ни на день больше.

– А самый известный черный – это кто? – спросила до сих пор молчавшая Тина.

– I am, – просто произнес Джо.

– Вы все хорошо придумали с вашими апостолами, – сказал Ренер, – но куда вы дели атлантов и лемурийцев, да, куда?

– Вот, – сказал Юра, – Ренер прав! Нам как воздух нужен Гермес Трисмегист! Я понимаю, что вам не удастся найти ни единой песчинки с острова Атлантида, но ее виртуальный образ мы могли бы попытаться создать. Ее биополе на многое раскрыло бы нам глаза.

– Да-да-да-да… – прострочил Артамонов, – без Гермеса нам просто гаплык!

Он всегда кому-то поддакивал и похихикивал.

– Мулдашев, кстати сказать, – сказал Юра, – предложил нам участие в эксперименте по дематериализации человеческих тканей. Эрнест пригласил меня в экспедицию на Восток… Ах, как бы я хотел побывать там!..

– В чем же дело? – спросил Стае.

– В рамках строительства нашей Пирамиды мы должны использовать каменные саркофаги. Эрнест рассказывал…

Какая же Пирамида без саркофага? – спросила Ната.

– Нам ни к чему никакие саркофаги, коль скоро впереди у нас вечность, – заявила Инна, – мы ведь не собираемся умирать!

– Ни в коем разе! – кивнул Жора. 

– Здесь нет речи о жизни и смерти, – продолжал Юра, – вот что тут интересно: каждая частица человеческого тела несет в себе огромную энергию. Как дерево, уголь, нефть или газ дают нам какое-то количество калорий при сгорании, так и человеческое тело…Запасы, так сказать, топлива в структуре живых тканей человека настолько огромны и неисчерпаемы, что при умелом пользовании…

– Вот-вот! – сказал Роб. – Что такое умелое пользование?

– Это и есть методичное и рациональное использование генома. Абсолютная его реализация по закону обратной связи…

– Хм! Легко сказать…

– Ничего другого я предложить не могу, – сказал Роб. – А кто может?

– Похоже ты прав, – вмешался Жора.

– Здесь собрана энергия миллионнолетней истории человечества, – продолжал Юра, – в структурах белка, ДНК, АТФ и…

– Это дятлу понятно, – прервала его Ната.

– Здесь не только тепловая энергия, при сгорании которой выделяется какой-то мизер, здесь энергия гена и, главное, – Духа – силища, с которой не может сравниться ни сила тротила, ни сила атома…

– Энергия гена! – сказал Жора. – Звучит прекрасно!

– Мы просто не умеем пока еще этим пользоваться.

– Зачем же мы строим Пирамиду? – сказала Инна и сама ответила: – чтобы учиться, учиться, учиться… И уметь!

– Не понимаю, при чем тут саркофаги? – спросила Тина.

– Камень, согласно тибетским текстам, – это кристаллизованный первоэлемент «Огонь», который считается олицетворением энергии времени, играющий главенствующую роль в мышлении и памяти.

– Камень помнит все, начиная от создания Земли…

– Как интересно!

– Заметь: вся современная электроника основана на свойствах памяти кварца и кремния.

– Да. А лиофилизированная (высушенная в вакууме) ткань человека, положенная в каменный саркофаг, изготовленный из монолита может существовать вечно.

– Саркофаг – это своеобразный пожиратель плоти.

– Я слышал, – сказал Стае, – что нужно знать еще и заклинания!

– Кто у нас ворожка? Юля, ты?..

– Ворожка?!.

– Ну, ты же все это умеешь!.. Тебе же ничего не стоит…

– Умею, – просто сказала Юля, – да.

– Там еще при съемках внутри саркофага в Баальбеке на пленках обнаружены летающие шары Праны. Их, предполагают, древние прикрепляли к короне на голове. Они несут жизненную силу…

– А что, собственно, представляет из себя этот Эрнест?

– Эрнест Рифгатович Мулдашев…

– Ясно.

– Он врач.

– Ясно-ясно.

– Я читала все его книжки, – сказала Инна, – фантастика!..

– Красивая жирная жи-ила, – сказал Вит.

– Нет-нет, – сказал Юра, – там много правды, – Ань, как ты думаешь?

Аня только кивнула.

– Среди наших апостолов есть и шумеры, и вавилоняне, египтяне, евреи и европейцы, есть китаец и эскимос, – заметила Юля, – но нет ни одного индуса. А ведь Индия дала миру немало видных людей и учений.

– И ни одного австралийца, – добавила Инна.

Ната сделала пометку в своем блокноте.

– И еще, – произнесла Инна, – мы бы сильно погрешили перед будущим, не взяв на свой ковчег ни одного представителя черной расы. У нас нет ни одного африканца. А ведь, кажется, в Африке находится колыбель человечества. Во всяком случае до недавних пор так считалось.

– Это прокол, ты большая умница! – воскликнул Жора. – Как же мы без Опры-то будем жить? Без Отелло!

– Я же говорил вам, – сказал Сизый Джо, – я же говорил!

– Хотя Маркс и считается самым значительным из философов всей истории мира, – заметила Юта, – меня больше прельщает Соломон. Сбитый крепыш, царская осанка, белозубый…

– А что если остров Пасхи был когда-то пупом земли? – сказала Ната, – что если этот самый затонувший когда-то MU-континент, между прочим, наша с вами прародина, и в самом деле соперничал с Атлантидой? Лемурия – это ведь вам не досужий вымысел. А у нас нет ни одного представителя.

– Лемурия, – замечательная страна, – сказал Юра и улыбнулся.

– Вы представляете, сколько нам потребуется биополей, чтобы восстановить их геномы, – возроптал Стае, – ты предлагаешь искать эту Пасху в безбрежных просторах Тихого океана. Может быть, ты захочешь еще тащить сюда через весь мир длинномордых каменных истуканов? Их биополя бесспорно пролили бы свет на историю лемурийцев, но…

– Зачем же тащить, – сказала Ната, – можно организовать экспедицию. Как Тур Хейердал.

– Хм, – хмыкнул Стае, – можно все организовать. Можно-можно… Давайте работать, мечтатели. Нам хотя бы управиться с теми, кто уже есть.

– Но послушайте, но позвольте, – просто орал Стае, – нельзя в первую десятку не включать Македонского. Лучшего из лучших. Потомки нас не поймут. Это вы понимаете?!.

Спроси у машины, кого выбросить?

– Я бы легко убрал Коперника. Он Александру не годится в подметки.

– Коперник поставил мир с головы на ноги, – возразила Инна, – мы бы до сих пор ходили вверх ногами.

– Он не стоит Сашкиного мизинца!

– Подождите секунду, – сказала Ната, – ящик сейчас высчитает, кого вышвырнуть вон. Вот читайте: «Равноценная замена невозможна».

– А дальше?..

– А дальше – вот: «Из тринадцати самый низкий рейтинг у Хаммурапи».

– Ну вот! Гнать надо в шею этого Хаммурапи с его каменными законами. – Ребята, каменный век!

– Меняем? – спросил Жора, посмотрев на меня.

Я не возражал. Македонский так Македонский. Спроси у десятка прохожих, кто такой Хаммурапи – никто не ответит. Македонского знает каждый прохожий. Пусть будет Македонский.

– А как же Сократ?..

– Пусть будет и Сократ.

– Но Боливару не свезти двоих!

– А что сказала машина?

– Сократ. 

– Значит Сократ!

Потом, конечно, мы всех примирили: и Сократа с Македонским, и Цезаря с Брутом… Юра по-прежнему ненавязчиво предлагал своего Гермеса.

Глава 6

Странно, что безгрешный Адам так и не был предложен нам машиной.

Потом мы бродили по континентам.

Я по пальцам пересчитывал дни, отделяющие нас от той минуты, когда будет сделан первый шаг. Но не могли же мы всех сразу клонировать! Хотя, если бы была на то Божья воля… Наши возможности позволяли, да, все было готово.

Как же много теснится имен в истории, думал я, без которых ей пришлось бы влачить жалкую участь свидетельницы. Но почему мир так несчастен? Иногда я даже испытывал какой-то смутный страх: вдруг у нас ничего не получится? Что тогда?..

Мы создали виртуальные образы каждого из вероятных претендентов на роль апостолов и, как при отборе экипажей космонавтов или подводников, провели тесты на психологическую совместимость. Этого мало, мы изучили и биологичесую совместимость, и синергизм, и потенцирование каждого каждым. Это как в медицине при выборе эффективного лечения больных несколькими лекарственными средствами. Мы провели также испытания на способность решать сложные задачи в экстремальных условиях (строить, например, демократию или коммунизм) и творить чудеса. Да, творить чудеса. Коллективный разум! Виртуальный коллективный разум! Все это было проделано нами с дотошностью и тонкой расчетливостью. А как же! А как же иначе!

Мы освобождали свою совесть от каких бы то ни было будущих угрызений. Она должна была быть незапятнанной никакими погрешностями и оплошностями, никакими ойями и ахами, чистенькой как стеклышко, как слеза радости.

Только Вит торопил:

– Копухи, жуки навозные… Мир полон случайностей.

Стохастические принципы присутствуют повсеместно, всего учесть невозможно.

– Я приведу лишь несколько фраз из Платона, – сказал Юра, – и вы все поймете. Никакие прогнозы ваших машин не смогут убедить меня в том, что кто-то из древних греков может соперничать с Сократом. Да и не только из древних. Я уверен, что история до наших дней не может похвастать таким величием духа…

– А Иисус?

– Иисус – Бог. Сократ же был простым смертным. Язычником, как и мы с вами. – Вот, слушайте.

Юра выискал в груде книг, всегда лежащих на его рабочем столе в жутком беспорядке, выискал «Апологию Сократа» Платона и стал выборочно громко читать. Нам ничего не оставалось, как выслушать еще раз этот торжественный монолог.

– Вы только послушайте, – говорил он, – кто сегодня на такое способен?!

Глава 7 

Прошло еще дней пять или семь прежде, чем мы утвердили список наших апостолов. Были споры относительно греков: Сократ или все-таки Македонский? Македонский! Полубог-получеловек, царь, каких мир потом и не видывал, завоеватель всего древнего мира, покоритель душ и сердец! Сократу было нелегко выдержать осаду и выиграть битву за место в нашем списке. И, надо сказать, по нашим земным человеческим представлениям, с нашими аргументами и требованиями к кандидату на греческий трон, он ее поиграл. Тайное голосование выявило девять белых шаров из двенадцати, брошенных за Македонского. Только Жора и Юра (они потом мне признались) были за Сократа. Аня, не задумываясь, бросила свой шар в лузу Македонскому. Сократ давно ее раздражал. Его речь-экстаз в свою защиту перед римским сенатом выводила ее из равновесия. Она даже цитировала отдельные фрагменты «Апологии» Платона и объясняла, почему они ей не нравятся. Защищалась Сенекой, этикой Спинозы и Канта и даже Фрейдом. Я с нею соглашался, но свой шарик бросил Сократу. Когда я читал его самозащитную речь, я просто не мог поверить, что еще две тысячи лет тому назад человек мог противостоять мнению толпы, судей, восседавших в амфитеатре сената в белых одеждах с торчащими вниз большими пальцами на вытянутых вперед руках. Сенат, конечно, голосовал иначе, но мне казалось, что они обошлись с ним, как император с гладиатором, как с рабом. Когда я ее в последний раз перечитывал, мне казалось, что это я сам произносил слова, которые говорил Сократ. Я его даже немножко подправил. Я бы с ними не лебезил, не ерничал, я бы резал им такую правду-матку в глаза, что их белые одежды в местах восседания взялись бы дурно пахнущими пятнами испуга. Я, конечно же, был за Сократа. В свои тридцать три Македонский был не по годам мудр и силен, но нам-то была нужна другая мудрость, не победителя, не завоевателя мира злой силой силы, но завоевателя мира непостижимой силой духа. Бесспорно, здесь подошел бы Иисус. Но Иисус был недосягаем, Он был вне нашего списка, Он не был ангелом нового мира, Он был и всегда будет Богом. О Нем особый разговор. И Юля была категорична: «Не трогайте Иисуса!». Кто-то прочил в греки и Аристотеля, и Гомера, и Архимеда с Зеноном и Анаксагором. Но они были явно слабее Сократа и Александра. Были проблемы и с Соломоном. Его гарем кого-то восхищал, но кто-то (кажется, Лесик) недоброжелательно относился к такой буйной мужской силе царя. Кто-то предложил Экклезиаста, кто-то Иова, а Ната даже Иоанна Крестителя. Об Иисусе никто даже не заикнулся. Досталось и Ленину. О Ленине, надо признать, говорили в черных тонах. При этом досталось и Марксу, и Энгельсу (своим трудом превратившего обезьяну в человека), и Маху с Фейербахом, и многим другим классикам марксизма-ленинизма. Сталин был убит наповал, а последние цари империи зла были просто растоптаны нашими сапожищами воинствующего нематериализма. Без замечаний прошли только Леонардо да Винчи, Эйнштейн и Иоанн Павел Второй. По отношению к ним все были единодушны: эти – наши.

– А что, – спросил меня Жора, – что ты думаешь о Юрином Гермесе?

Я только пожал плечами, мол, это – неподъемное дело.

Можно было бы еще долго спорить, но все мы полагались в основном на выбор машины. Она нас не подводила. Она, бесчувственная, без всяких сюсюканий и сантиментов принимала единственно верное решение. Ее холодный разум был непреклонен: только так и никаких компромиссов. Мы верили ей.

Египтяне, конечно, вызывали у нас чувство опасения. Месть фараонов была у всех на устах. Мы старались об этом даже не думать. Только Жора над всем посмеивался:

– Бросьте, помрете, как мухи… Определенно! Лучше выкиньте этих фараонов к чертям собачьим.

И курил свою трубку.

Глава 8

Пришло лето. Список наших апостолов был окончательно утвержден недели две тому назад. Машине мы доверяли, но и собственной интуиции тоже. В списке не было, например никого из индопакистанской цивилизации, ни одного представителя из Америки, а ведь там тоже до сих пор высятся пирамиды, которым по несколько тысяч лет. Народы майя – удивительные люди. Чего только стоят их календари и запасы золота, золота…

Наступил июнь…

Все это время шла работа по подготовке и тестированию генетического материала. Труднее всего пришлось Ане и Юре. Все время капризничали геномы Хаммурапи и Эхнатона. Это и понятно. Биополе Хаммурапи Юра создавал, используя каменную стелу с его законами общежития. 282 наставления. С каждым из них пришлось повозиться, чтобы составить окончательный электронный образ царя. Психологические характеристики фенотипа все время отсвечивали фиолетовым. Было ясно, что гений Хаммурапи не нуждался в корректировке, но по этому фиолетовому полю шла насыщенная черная полоса. Черная с красными крапинками. Что это? Мы ломали головы, гнули мозги. До тех пор, пока Жора однажды, проснувшись среди ночи, не выкрикнул.

– Это же его конец!

Мы тупо потирали сонные глаза: что значит «его конец»?

– Его же кокнули, – убежденно произнес Жора, – как и всех царей.

Мы не знали последних дней Хаммурапи. Никто ничего не мог сказать по этому поводу. Мы знали, что черные полосы в аурах биополя обозначали насильственную смерть их носителей. Все без исключения, кто был убит, скажем, Архимед, Цезарь, Наполеон или Джордано Бруно, все они имели эти роковые черные отметины в своих аурах. У Джордано Бруно, правда, полоса была не черной, а горяче-красной, как и полагается при сожжении. Как и у Жанны д'Арк. Что означали красные вкрапления в черную полосу Хаммурапи мы не знали.

– Значит его не только грохнули по голове, но и поджарили, – заключил Жора.

Спать мы уже не могли.

– Может быть, врет какой-то закон, – предположил Маврин, – мне не нравится его сто девятнадцатое правило: «Око за око, зуб за зуб». Представьте себе, что все мы должны каждому, кто нас обидит дать в глаз. Я всегда готов обидчику подставить другую щеку.

– Это правило не сто девятнадцатое, а одно из первых, – заметила Инна.

– Иисус куда тоньше, куда нравственнее и убедительнее вашего Хаммурапи, – продолжал Маврин, – жаль, что мы Его не берем в свою Пирамиду. С Ним мы были бы, как у Бога за пазухой.

Были и другие трудности. Особенно наседал султан Борнео: почему нет в списке его имени?! Он шутил, но в этих шутках было столько правды и желания увидеть своего двойника, что Аня пообещала султану включить его первым в следующую партию наших клонов.

– У тебя еще будет возможность, – сказала она, – лелеять и холить свое молодое тельце.

Между тем, у меня тоже были свои амбиции. Мои клеточки просились, просто рвались на волю. Они тайно существовали уже несколько лет, были полны сил и желания увидеть свет и готовы были по первому моему приказу ринуться завоевывать себе место под солнцем. Я ждал. Не знаю почему, но мне не хотелось клонировать себя вместе с первой партией наших апостолов. Не могу объяснить причин опасения, но внутренний голос говорил мне – нет, не сейчас. Если бы я мог тогда знать, о чем предупреждал меня этот мой голос. А выяснять у машины было, как всегда, лень. Просто лень. Аня и Юра тоже не решались. Только Жора был не против.

– Мой клон, – изрек он уверенно, – даст фору всем этим Тутанхамонам и Цезарям. Хочу вам напомнить, родные мои, что как и три тысячи лет тому назад, жить сегодня не стало проще и веселее. Жить стало куда тяжелее, просто вредно. Да, жить вредно. Вот о чем я хочу вам напомнить.

Знать бы ему, как он был прав! И неправ. Одновременно. То, что случилось потом перевернуло не только его жизнь, но и его представление о жизни. О ее смысле, о судьбе. К этому, как оказалось, Жора был не готов. Определенно! И его формула «Нужно быть готовым ко всему» дала ему первую пощечину. 

Только я, Жора, Аня, Юра и Стае знали о том, что у нас есть не только материал для клонирования наших персон, но и каждого нашего сотрудника. Это был как бы золотой запас нашей рабочей группы. И каждый, кто входил в эту группу автоматически становился донором материала для собственного клонирования. Это было не сложно, так как клетки можно было получить не только из кожи или волосяной луковицы, но и из крови, слюны… Занимался у нас этим Стае. Он был как бы начальником отдела кадров и тайным агентом по сбору и содержанию генной информации наших сотрудников. Золотой запас строителей Пирамиды. Строителей нового мира… Вдруг какой-нибудь очередной всемирный потоп! Что тогда? Теперь мы научены горьким опытом, теперь мы прозорливы и запасливы. Мулдашев рассказывал, что в пещерах Тибета на этот самый случай всевселенской катастрофы штабелями лежат в анабиозе какие-то люди – отборный материал человеческой расы для продолжения рода. Мало ли что может случиться с человечеством! Вдруг атомная война! В Тибете люди, у нас – геномы. Лучших людей! Жора, Аня, Юра, Юля… Радетели процветания и добра. Генофонд планеты…

То лето только начиналось.

Глава 9

Когда, казалось, что все точки над «i» были расставлены, Жора, как это обычно бывает, предложил остановку с оглядкой на проделанную работу.

– Итак, – сказал он, – давайте посмотрим, что у нас есть. Шумеры, Ассирия, Египет, Иудея, Китай, Индия, Греция, Рим, Византия, Осман-паша, где-то там Скифия, норманны, гунны, Атилла, затем Возрождение, затем Просвещение, все революции вместе взятые, затем Европа и весь современный мир, наконец, Америка, злостолюбивый СССР, затем распад этой империи зла, наконец, замаранная сказками помаранчевая Украина… Из всего этого нелегко выбрать не то что дюжину – сотню…

– Первые шумеры, – вставил Али, – это ясно. Хотя первый человек был обнаружен, кажется, в Африке.

– Артур Кларк написал новый роман, сюжет которого завязан на расшифровках знаменитых шумерских папирусов, найденных в Верхнем Египте еще в 1945 году. Там с планетой Нирибу в нашу Солнечную систему прибыли и космические пришельцы. Они упали с неба на Землю, которая уже была населена человекообразными существами, доработали их генетически… Они-то и стали основателями нашей цивилизации. Это было 450 тысяч лет тому назад. Уже тогда были применены методы генной инженерии…

Кларк хорошо закрутил.

Никаких выкрутасов. Ведь шумеры – это не его выдумка.

– А знаете, какой первый город на планете?

Юра даже снял очки, чтобы лучше видеть наши вопросительные физиономии. Но без очков он, похож на беспомощного ребенка.

– Не знаете. Первый город на земле не Ур и не Урук, не не не и не Рим, и не Иерусалим, ясно, что и не Чикаго, и не Нью-Йорк или Лос-Анджелес…

– Первый город на земле – это Рио-де-Жанейро, – заявил Джо.

– Э-а, – произносит Юра и надевает очки, чтобы видеть наше всеобщее изумление, – это и не Киев, и не Москва, и даже не Лас-Вегас, первый город на земле – И-е-ри-хон.

– Где это? – спрашивает Сесиль. 

– Это? Это на Иордане. Иудея, Израиль… Это на той стороне земли.

– Зачем же выбирать? Пусть будет сотня. Сто лучших людей всех времен и народов!

– Слушайте, эврика! У меня идея, касательно Иудеи. Зачем нам сушить мозги! Что если в нашем городе организовать отдельные районы, части, зоны, отдельные места, которые будут представлены всеми странами мира? Здесь шумеры, рядом египтяне, рядом китайцы или индусы, там Советы или Америка, а? А?! По-моему, блестящая идея! Вся история в нашей Пирамиде!

Мы пока не знали, как нам управиться с двенадцатью. И хотя машина преподносила нам множество вариантов, будущее не предвещало ничего хорошего. Чутье подсказывало, что торопиться нельзя. Аня даже настаивала на отдельном тестировании каждой генетической пробы.

– Нам нетрудно определить количество, кто чего стоит, сколько в каждом из наших будущих господ апостолов добра, чистоты, звона, пены…

Интуитивно мы признавали ее правоту, но уж больно всем нетерпелось поскорее потрогать своими руками первого представителя нового мира. Это все равно, что прикоснуться к Гагарину. А ведь сказано было: «Спеши медленно».

Тая просто прыгала на двух ногах от нетерпения.

– Первый – Хаммурапи!

Спору нет. Мы и не спорили.

– Мы же его тюкнули, – всполошилась Ната, – забыли? Забыли.

– Точно.

– Да, точно. Мы ведь его вычеркнули.

– Зря, – сказала Тая, – мужик что надо! Не чета нынешним царям.

Этот Хаммурапи может изменить твою жизнь.

– Да, – сказала Ната, – я на это надеюсь. Я просто не мыслю себе жизни без него.

– Ты творишь себе кумира.

– Без него я чувствую себя, как официантка в отпуске.

– Все апостолы были мужчинами, значит и у нас должны быть, раз уж мы решили по образу и подобию, первыми должны быть мужчины.

– Как бы не так! Какая же гармония без женщин?! Они что же все будут голубыми?

– Шерше ля фам! Как же иначе?!

– Давайте пока без женщин, – произнес Стае и засмеялся. – Без женщин жить на свете нет нельзя… – вдруг запел он.

– А Иудея!

– Иудея вместе с Римом.

– Ладно.

Из евреев я бы взя-ал Соломона, – сказал Вит, – и его…

– И его гарем.

– Соломона, Иисуса и Эйнштейна…

– Авраама, Давида и сорок его колен…

– И Иисуса?

– Что касается Иисуса…

– Иисуса нельзя.

– Да, ни Иисуса, ни Магомета, ни Аллаха…

– Мы совсем забыли о библиотеках. Книга – источник знания. Без книг мир бы ослеп. Страна, где не издаются книги, обречена на вымирание.

– Геродот, Тацит, Фукидид, оба Плиния, Сенеки и Спинозы……

– Толстые, Достоевские, Чеховы, Гоголи…

– Гюго, Бальзаки, Флоберы…

– Проще было бы взять учебник литературы для старших классов и перечислить всех писателей, композиторов, скульпторов, живописцев…

– На них и учебников не хватит.

– Что же касается Иисуса…

– Да! Что?..

– Как уже было сказано, Иисус…

– Да вы просто струсили!

– Так что там сказала твоя машина, – спросил Жора, взглянув на Нату, – список готов?

– Счас.

– Давай я, – предложила Тамара. 

Казалось, мы перебрали все знаменитости всех эпох и эр, но, конечно же, это было не так. Например, еще нужно было разобраться с лемурами и атлантами… С золотом и календарем майя и охотничьей сумкой какого-то мерзляка, обнаруженного совсем недавно в какой-то там вечной мерзлоте…

Я и представить себе не мог, насколько вредна в таком деле поспешность.

– И не забудьте, золотые мои, – сказала Ната, – что у нас до сих пор нет ни одного нобелевского лауреата.

– Возьмите Швейцера, – предложила Хераськина, – или Иосифа Бродского…

– Или Солженицина…

– Или Горбачева…

– Горбачева?! Ну, нет… Нет! Лучше Обаму!

– Я же сказал, – сказал Юра, – нас спасет только Гермес.

На это никто не откликнулся.

Глава 10

Наконец, были выбраны первые двенадцать апостолов новой жизни. Их следовало бы назвать: Хаммурапи, Эхнатон, Соломон, Сократ, Цезарь, Конфуций, Леонардо да Винчи, Коперник, Наполеон, Эйнштейн, Иоанн Павел II, Ленин.

– А Гермес? – спрашивает Лена.

– Ну, ты же понимаешь, – говорю я, – мы не понимали, как к нему подступиться. Биополе этого золотоволосого голубоглазого атланта было напрочь блокировано. И мы как ни бились… А эти – двенадцать… Их преподнесла нам машина, и мы решили остановиться. Да! Мы согласились с ее доводами. И каждый нашел в них свое оправдание: таковы были критерии отбора. Двенадцать ровненько. (Кто же из них Иуда?). В список не попали ни Адам, ни Ной, ни Навуходоносор, ни Александр Македонский, ни Шекспир, ни Августин, ни Карл Маркс… Не попали многие, наидостойнейшие, колоссы и титаны всех времен и народов, тот же Микельанджело и тот же Толстой, Достоевский, Сталин… Хотя ни Гитлер, ни Сталин, ни Ленин, ни даже Брежнев не могли обрести новую жизнь по известным причинам. Но Гомер-то, Гомер!.. Даже ему не нашлось места в нашем перечне знаменитостей. Зато вскоре легко втиснулся туда Ленин. А потом и Тутанхамон…

– Какой-то фараонишко, – равнодушно констатировала Тая.

– Ты прилип к своему Ленину, – бросил мне как-то Жора, – как жвачка к заднице.

Я и в самом деле возлагал на клетки крайней плоти вождя большие надежды. Добытые мною у служителей Мавзолея за сотню долларов, они уже истомились в ожидании своего звездного часа. Мир тоже ждал нового пришествия Ленина, как второго пришествия Христа.

В течение целого лета я убеждал Жору и Юру в том, что Ленин был как никто другой близок к цели. И совершенно неважно, настаивал я, как он шел к этой цели. Мы ведь идем-то другим путем.

– Слушайте, – сказал Жора, – с вами сдуреть можно.

В подтверждение своих доводов я даже обещал предоставить математическую модель ленинских принципов построения коммунизма. С тех пор как я подружился с марксизмом-ленинизмом, я вполне довольствовался теми идеями и выкладками, которые в свое время стали путеводной звездой для людей. Я даже нашел удовлетворение своему самолюбию в том, что мужественно отбивал все нападки на Маркса и Ленина, защищая искренность их побуждений. А вскоре мне представился случай создать виртуальную модель коммунизма. Да-да, я набрался храбрости и мы с Мишей построили-таки этот всеми развенчанный коммунизм. Виртуальный, машинный. Жора был в восторге. Но у него были и свои возражения.

– Я иногда вот о чем думаю, – сказал он, – почему же Ленин, создавая свою теорию строительства коммунизма и воплощая ее на территории России, не принял Христа?

– Ты уже спрашивал об этом, – говорит Лена. 

– Жора не раз возвращался к этому вопросу: почему?! Он искренне удивлялся Ленинской слепоте. Искренний поборник справедливости, ратовавший за счастье каждого на этой грешной земле, не мог ведь просто так взять и отмахнуться от Нагорной проповеди, перевернувшей умы многих поколений и до сегодняшнего приводящей в восторг своей изысканной ненавязчивой простотой миллионы людей на планете. Неужели он с карандашом в руке не читал Евангелие от Матфея или Луки, или от Иоанна? Как того же Маркса, Маха или Фейербаха? Читал. Читал! В его «Философских тетрадях» ни слова об «Апокалипсисе» Иоанна! Читал!!! Так в чем же дело? Он не мог поверить в воскресение Христа? Многие не верили. Многие и сегодня не верят. Попы, конечно, попы исказили Его учение. Религия – опиум для народа. Может быть. Религия – все это нагромождение ряс и обрядов, сытых заросших рож и тонкоголосых плаксивовоющих фарисеев, весь этот ладанный смрад и сверкание тяжести золотых крестов на жирных пупах, все это не может не действовать на чувства верующих. Но святое учение Христа о том, что Небо может упасть на Землю, что и на земле могут царить небесные добродетели, что восторжествуют-таки красота, нежность, справедливость и любовь, это учение, указавшее человеку Путь на Небо, не может не стать фундаментом для строительства новой жизни. Христос старался как мог. Изо всех сил, кровью и потом Он убеждал нас следовать за Ним. Двадцать веков подряд, изо дня в день. Ленин не мог этого не видеть. Ленин не прислушался. И чем, позволь спросить тебя, закончилась его социальная инженерия? Пшиком! Нужно быть слепым, чтобы не видеть бесконечные толпы людей, следующих до сих пор за Иисусом, как овцы за поводырем; нужно быть глухим, чтобы не расслышать животворную мелодию Его «Любите друг друга» и набат колокольного звона Его «Горе вам, фарисеи и книжники…». Оказалось, что ни одно из учений за все эти годы не привело человечество к желанной цели. Ни диктатура, ни олигархия, ни военные, ни… Ошибка в том, что никто не учитывал роли биологического начала в человеке. Как же возможно отмахиваться от биологической целесообразности, а в основу развития и стремления к счастливой жизни людей класть политические и экономические камни? Никто еще не строил счастье человечества на фундаменте из генов. Жора, бесспорно, как всегда был прав: все дело в генах. К ним нужно прислушиваться.

Мы изменили уровень требований, уменьшили проходной бал, снизили планку. Не могли же мы просто взять и выбросить на помойку истории их геномы! Африканца, Отелло или Чемберлена, или Кассиуса Клея, или Мартина Лютера Кинга, мы так и не решились взять в список. Поль Робсон? Нет, он тоже не прошел в наши списки. Обама? Тогда мы еще не знали этого имени. Об Иисусе – и речи не могло быть! Возможно, это и стало причиной трагедии…

Глава 11

– Готово…

Однажды, когда, казалось, что мы уже не сдвинемся с мертвой точки – не все так гладко в нашем деле, как порой кажется – однажды Юра подошел к нам с Жорой, мы как раз только-только закончили третью партию в теннис (2:1 в его пользу, Жора торжествовал победу и был в приподнятом настроении), Юра подошел, бросил свою спортивную сумку на корт и, хлопнув меня по плечу, тихо и не выявляя никаких эмоций, произнес это долгожданное слово:

– Готово, – сказал он и улыбнулся.

Жора сидел, развалясь в плетенном кресле, разбросав свои белые крепкие ноги в новеньких кроссовках по сторонам и вытирал со лба огромным синим полотенцем несуществующий пот.

– Хочешь сыграть? – спросил он у Юры, – я сегодня очень силен.

Юра продолжал улыбаться.

– Правда, – сказал я, – не может быть?

– Правда, – сказал Юра, – можно начинать. Жаль, что мы так и не осилили Гермеса.

Жора прислушался и сказал:

– Сегодня пятница, корабли не выходят из гавани. А в субботу сам Бог не велит работать. Значит, начнем в понедельник. Все новые дела умные люди начинают с понедельника. А Гермес твой… Никуда не денется.

– Давай, – сказал Юра, – давай сыграем. Я выбью из тебя эту победительную спесь.

– Попробуй, – сказал Жора и выбрался из кресла.

Обнаженный по пояс в белых спортивных трусах, весь белый как снег (загар всегда боялся его кожи), с синими глазами и с теннисной ракеткой в правой руке, он был похож на древнюю греческую статую, изваянную в честь победителя Олимпиады.

– Аня уже работает, – сказал Юра и, согнувшись в три погибели и прыгая на одной ноге, стал стягивать с себя спортивные брюки.

– Кто первый?!. 

Мы с Жорой прокричали этот вопрос одновременно. Юра как раз освобождал от штанины вторую ногу и ничего ответить не мог. Мы с Жорой терпеливо ждали. Жора подошел к Юре и поддержал того, чтобы он не рухнул на корт, запутавшись в собственных штанах.

– Как и решили, – наконец произнес он, – первый – Ленин. С ним нужно поторопиться. Поговаривают, что мумию вот-вот предадут земле.

– Ладно, – сказал Жора.

– Ленин так Ленин, – сказал я.

Иначе и быть не могло. В так называемой культуре клеток у нас хранились лишь клетки Ленина и Иоанна Павла Второго. Они и должны были быть пущены в дело в первую очередь. Сначала Ленин, затем Папа римский.

– Да, Ленин, – сказал Юра, – мы же решили.

Он неуклюже залез в длинные цветастые шорты, помахал руками, разминаясь, два-три раза присел, припав на левую ногу (его всегда подводило правое колено), наконец извлек из чехла ракетку, и кивнул Жоре, мол, я готов.

– Ленин, – сказал он еще раз, – а вы кого хотели? Ленина у нас хоть отбавляй. Он уже засиделся в наших термостатах. Как бы не взялся душком… Его нужно привлечь в первую очередь.

Это было ясно и без Юриных уточнений. Клетки Ленина из его крайней плоти, добытой мною у служителей мавзолея за сотню долларов, кажется за сотню, уже истомились в ожидании своего звездного часа. Мир тоже ждал нового пришествия Ленина, как второго пришествия Христа.

– А вот и наша Анюта, – сказал Жора, указывая глазами на подходящую к нам Аню, – как там наш дедушка вождь?

– У меня есть полчаса, чтобы побить здесь самого сильного, – сказала Аня, – кто готов принести себя в жертву.

– Я не только самый сильный, – сказал Жора, – но и самый благородный. Иди, дай Юрке жизни.

Он широким щедрым царским жестом правой руки, словно даря половину царства, предоставил Ане свою часть теннисного корта.

– На, – сказал он, – убей его.

И отдал Ане свою ракетку.

– Я готова, – крикнула Аня Юре, стоя согнувшись на широко расставленных полусогнутых в коленях ногах в конце своей площадки и раскачиваясь из стороны в сторону, как заправский теннисист, – ну-ка, давай!..

Мы с Жорой отошли в сторону.

– Поздравляю, – сказал Жора и дружески хлопнул меня ладошкой по плечу, – сегодня прекрасный день.

– Да, – сказал я, – поздравляю…

Мы улыбнулись друг другу. Мы понимали: если удача нам будет сопутствовать, этот день станет точкой отсчета нового времени. А все было за то, чтобы не произошло ничего чрезвычайного. У Ани было прекрасное настроение, и это был хороший признак того, что все идет, как по писаному. На нее возлагалась ответственность за начало эксперимента, и мы ей доверяли. И все наши искусственные матки, все эти железные леди, как их называл Юра, все двенадцать, тоже были готовы принять наших питомцев. Юра еще две недели тому назад сообщил об абсолютной готовности.

– Мы как космонавты, – рапортовал тогда он, – готовы выполнить любое задание родины и правительства.

Пока Аня с Юрой сражались на корте, мы с Жорой молча наблюдали за ними. Сказать было нечего. Слова были просто лишними. И Аня, и Юра, и мы с Жорой, все мы прекрасно осознавали, что значат вот эти минуты для будущего человечества. И Анины вскрики, когда ей не удавалось укротить лихо закрученный Юрой мяч, были не криками отчаяния, а способом разрядки колоссального напряжения, которым было переполнено ее красивое прыткое тело. Юра только ахал при подаче, стараясь держать на лице улыбку. Так он держал себя в руках.

– Хэ-эх! – только и слышалось с его стороны.

Игра продолжалась не более трех-четырех минут.

– Все, – крикнула Аня, – о'кеу!..

Она побежала к сетке и, дождавшись, когда подойдет Юра, подала ему руку.

– Ты победил, – призналась она, – ты сильнее.

– Ань, – сказал Юра, – счет пока один ноль в твою пользу. Сегодня ты самая сильная, ты же знаешь. Сегодня и всегда. Ты – непобедима!

Они подошли к нам.

– Аню-у-та, – тихо произнес Жора и обнял Аню за плечи, – ты – гений.

– Я знаю, – сказала она и в ее глазах заблестели слезы.

Да, было отчего разрыдаться. Труднее всего было, конечно, ей. Мы же – мужики! Мы рассчитывали на нее, мы надеялись, мы знали, как нелегко взять на себя такую святую обязанность, как рождение новой эры. Но никто из нас не в состоянии был ей помочь, взять на себя ее обязанности, сыграть ее роль в этом чудесном и непомерно ответственном спектакле. Это был приговор времени, вердикт, вынесенный самим Богом. Ничего бы не случилось, если бы что-то там не заладилось, не удалось, мало ли что могло помешать открытию века! Правда, это был бы такой срыв, такой для нас удар, ударище, от которого мы бы не скоро пришли в себя. Проигрыш, поражение, край, крах… Многие бы, я в этом был уверен, бросились бы от нас наутек, кто-то бы – предал. Такое случается…Но, слава Богу, кажется, все получилось. Бриллиантики слез в Аниных глазах свидетельствовали о первых признаках неудержимой радости, переполнившей не только Аню, но и каждого из нас. За долгие годы ожидания это была первая победа. Ее слезы были наградой всем нам за наш труд и терпение, и верность своему делу. Во всяком случае, Ленин уже оживал. Воскресал. Ядра его клеток были полны жизненной энергии, они уже зацепились за жизнь и теперь локтями пробивали себе дорогу в будущее.

Воскрешение…

Мы не произносили подобных слов, но уши наши слышали их.

– Сколько было ядер в исходном материале? – спросил Жора.

Чтобы Аня пришла в себя.

– Пятое разведение…

– Ты выбрала самое сильное, мощное, самое воинствующее, ленинское ядро… Самое живучее.

Аня кивнула. Мы знали, что из фракции тугих сочных жизнеспособных ядер, было отобрано лишь одно, хотя большинство из них тоже могли стать Лениными. Тучи Ленинов – как саранчи. Такое вряд ли могло прийти в голову нормальному человеку. Мы были ненормальными? В какой-то мере, в какой-то мере…

– Не бережешь ты крайнюю плоть вождя, – пошутил Жора, – одно-единственное из десятков тысяч… Сколько было бы юных ленинцев?! Тьма!..

Ленин и теперь живее всех живых, – сказал Юра.

– Аня, – сказал я, – ты теперь наша Ева.

– Да…

– Мадонна, – сказал Юра.

– Да…

– Ты наше золото, – сказал Юра, – ты подняла глаза людей к Небу. Да-да! Царица Ра! Если завтра солнце взойдет, то лишь благодаря твоим усилиям, твоей старательности и щепетильности…

– И твоей обворожительной божественной улыбке, – сказал Жора.

– Вы все людоеды, – сказала Аня и смахнула ресницами очередную слезу.

– Он тоже будет лысый? – спросил Жора.

– Златокудрый, – отшутилась Аня. – Как ты.

– Теперь нужно искать геном Нади Крупской. И Инки Армандт. Без любовницы вождь – не вождь. Доказано историей.

– А Горбачев?

– Какой из него вождь, – сказал Жора, – комбайнер. Подкаблучник и надутый павлин…

– В своей Нобелевской речи ты его нахваливал, – сказала Аня.

– Я хвалил его только за то, что он развалил твой Союз. За это же его хвалил и Нобелевский комитет. За мир во всем мире! Разве он не достоин похвалы?

– Сыграем, – предложил Жоре Юра, – ты как?

– С радостью, – воскликнул Жора, – а-ну, становись!..

Они начали партию, а мы с Аней побрели к океану.

– Как раз сегодня, – сказала Аня, – нужно было начинать. Сегодня Ленин попадает во все свои циклы.

– Я знаю, что ты все сделала правильно.

– Я сама приняла решение.

Аня не оправдывалась. Ей нужно было просто выговориться.

– Идем купаться, – сказал я.

Я просчитала: он должен родиться 22 января.

– Сегодня июнь, начало лета.

– Да, семимесячным, – сказала Аня.

– Недоноском, – вырвалось у меня.

– Мы его хорошенько подкормим, стимульнем гормончиками, он будет у нас первым красавцем.

– Надо надеяться. 

– Слушай, у тебя же скоро день рождения, – сказала Аня, – хочешь, я подарю тебе?..

– Ты уже подарила, – сказал я, – Ленин – это лучший подарок.

– Нет, – сказала Аня, – не Ленина…

– Идем купаться, – снова предложил я и взял ее за руку.

Глава 12 

По всем показателям жизнеспособности, отобранное Аней и Юрой ядро клетки крайней плоти Ленина превосходно прижилось в энуклеированной яйцеклетке, которую мы вскоре внедрили в стенку искусственной матки. Все приборы режима жизнеобеспечения свидетельствовали о том, что яйцеклетка с радостью приняла ленинский геном и теперь, как наседка яйцо, будет согревать его своим теплом до самых родов. Впереди были долгие полтора месяца, и нам нужно было просто набраться терпения. И следить за развитием зародыша. Пришла очередь Папы. Его клеточки Жора добывал самостоятельно, пробившись к нему на аудиенцию, когда тот приезжал в Польшу. Жора рассказывал, как он ломал голову, чтобы раздобыть хоть какие-нибудь клетки понтифика. Пришлось сделать надрез на указательном пальце правой руки и затем обмотать ранку на концевой фаланге узкой полоской двустороннего скотча так, чтобы липкая сторона оказалась снаружи. Эта хитрость позволила дважды заполучить волоски с тыльной стороны Папиной ладони. Первый раз, когда Жора целовал поданную ему руку понтифика и второй раз – при прощании.

– Я даже зубами старался вырвать волоски, – рассказывал Жора, – но боялся укусить Папу. А лейкопластырем удалось депилировать целых семь штук.

Клетки понтифика, полученные из волосяных луковиц, прекрасно жили себе поживали, прилепившись к стеклянным подложкам в пенициллиновых флакончиках, жили не тужили. Они прекрасно делились, пролиферативный пул был очень высок, словом, давно были готовы воплотиться в новую жизнь. Вот и пришла пора. С ними были проделаны те же операции, что и с клетками Ленина. Популяция ядер тоже получилась безукоризненной. Ядра светились, сияли, смеялись. Они были полны жизни, просто хохотали, переполненные ожиданием прекрасного будущего.

– Папаша невероятно крепок, – радовался Юра, – он посвежее Ильича и куда жизнерадостнее. Вы бы видели его калий-натриевый насос: качает как при пожаре. Этот внутриклеточный пожар был для нас слаще меда и пуще всяких там призывов и лозунгов вдохновлял на подвиг во имя спасения человечества. Громко сказано? Да нет.

Так на самом деле и было. Как только мы, часами вглядываясь в показания приборов, обнаруживали, что клеточки оживают, что у них разбухают митохондрии от избытка энергии жизни, что поверхность внутриклеточной сети обзаводится скоплением рибосом для продукции белка, что клеточная поверхность захватывает, как голодная рыба ртом, захватывает из окружающей среды питательные вещества, а лизосомы их активно переваривают, что жизнь внутри клеток бьет ключом и ничто не может ее остановить, мы приходили в совершенный восторг. Ай, да мы! Ай, да сукины дети!

Итак, Ленин и Папа Римский стали первыми. Модуляторами и биостимуляторами роста Аня с успехом провела временную коррекцию зиготы понтифика так, что его роды по прогнозу приходились на конец июня. Это всех нас устраивало.

– Слушайте, вы просто кудесники! – восхищалась Горелова.

– Боги! – вторила ей Юля.

И снимала, снимала своей камерой каждый наш шаг. Мне казалось, что и все наши мысли были запечатаны в эту камеру. А Юта к этому торжественному моменту сочинила даже какую-то ораторию. У нас прослезились глаза. Я тоже был всеми доволен: большего я и не требовал.

Еще день ушел на переход к следующему апостолу. Эйнштейн! С ним было сложнее, так как ни одна волосяная луковица из волос его головы, которые нам удалось добыть в Америке (это еще один детективный сюжет), не дала роста в клеточной культуре. Аня с Юрой просто сбились с ног, но ни один посев не имел успеха. Пришлось брать волос из бороды гения. Или из усов. Мы даже не знали его происхождение. В том, что это была луковица Эйнштейна, сомнений не было, но откуда ее вырвали, мы не знали. Не все ли равно? Аня провела предварительную подготовку клеток, поместив их в индивидуальное биополе Эйнштейна, хорошенько, как только она умеет это делать, поколдовала над ними, попробовала культивировать и получила прекрасный обильный рост.

– Bon anniversaire, милые![47] – радостно приветствовала она новорожденных. 

Пришлось поволноваться. Без Эйнштейна генерация наших апостолов выглядела бы бледновато. Эйнштейн – это Эйнштейн! Он без всякого рычага взял и перевернул землю с головы на ноги. Теперь каждому стало ясно, что все в мире относительно, что… Ясно ведь? Теперь каждая домохозяйка и каждый сапожник знают, что если…

Архимеду для этого нужен был рычаг. Он просил его у своих соплеменников, но ему так и не дали. Может быть, поэтому земля до сих пор еще вертится? С приходом в мир Эйнштейна и его последователей появилась угроза смещения оси. Теперь мы каждый день живем в ожидании свершения этой угрозы. Предчувствуя и понимая это, Эйнштейн, вероятно, и сжег свою теорию общего поля, по сути – программу и план развития человечества, по сути – архитектонику и сущность Духа Земли и рычаги управления, которыми какой-нибудь уродец мог бы воспользоваться, чтобы размахивать как кнутом, направляя телегу человечества в колею своих собственных нужд и желаний. «Рано» – решил, по-видимому, Эйнштейн, этот кнут вручать неразумному люду.

– Между прочим, – сказал Эяль, – мозг Эйнштейна, нейрон за нейроном, до сих пор изучают разные там патологоанатомы и нейрофизиологи, нейрохирурги и психиатры. Ничего особенного, ничего сверхнормального. Мозг как мозг, как у каждого смертного. А по поводу гениальности Эйнштейн как-то сказал, что гениальность – это вопрос свободы. У него тоже были трудности с обучением.

– Все дело в законе всемирного тяготения! – пояснила Нана. – Мозг Эйнштейна так же подвержен его действию.

Она нас просвещала. И все мы тяготели к ее красоте.

– Все великие евреи, – сказал Лесик, – никогда не изнуряли себя работой до пота…

– Кроме Иисуса, – сказал Жора.

– Он работал до кровавого пота, – сказала Юля. – Заметь разницу. И попытайся ее измерить.

Глава 13

Это были те первые, первопроходцы, которых мы доверить никому не могли. На создание каждого клона уходили сутки. Поочередно Аня могла пересаживать ядра через каждые сорок минут: 15 минут энуклеация, 15 минут пересадка. 10 минут приживление к стенке матки… Были попытки обучить кого-то еще всем этим нехитрым процедурам – ничего из этого не вышло. Казалось, не было проблем ни с энуклеацией, ни с пересадкой, ни даже с приживлением. Проблема была с выживанием. Даже Юра ничем здесь не мог помочь. Через несколько минут пересаженные Даном или Джессикой яйцеклетки сморщивались, куксились, теряли жизнеспособность, и даже Юля не в состоянии была вдохнуть в них новую жизнь. Мы намучились. И в конце концов отказались от услуг тех, кто с пылким воодушевлением хватался за микроманипулятор. Удивительное дело: клетки были послушны только Аниной воле. Никто другой не в состоянии был их приручить. Юра к этому относился спокойно, Жора злился.

– Чем ты их так чаруешь? – спрашивал он Аню.

– Я же ничего не делаю, – улыбалась она, – вот смотрите…

И проводила процедуру за процедурой, неустанно, легко и просто, просто гениально. Ни одно из пересаженных Аней ядер не дало сбоя. Все яйцеклетки просто благоухали, светились, сияли… От экрана невозможно было оторвать глаза. И Жора, наконец, сдался.

– Ты, как всегда, оказался прав, – признался он мне, – без Ани мы бы сели в огромную лужу. Я приветствую твой выбор и поздравляю!

– А я поздравляю тебя с прозрением! – сказал я.

Кто же из них Иуда? Всегда нужно следовать мировым традициям. Двенадцать так двенадцать.

– Иуда – первый, – сказал Жора, – не было бы Иуды с его поцелуем…

– Да-да, – поддакнул я, – не было бы и христианства. Я помню. 

Но если есть двенадцать, то должен быть и их пастырь. Тринадцатый. Или Первый! Это место мы оставили вакантным. Свято место! Мы были уверены, что оно не останется пусто. Кто нарушает традицию, у того всегда есть повод к оправданию своих неудач. Выбрав двенадцать, с пустым местом для первого, мы тем самым избавили себя от возможной унизительной процедуры оправдываться перед человечеством. И тем самым запретили себе даже думать о неудачах, отрезав все пути к отступлению. Итак – двенадцать!..

«В красном венчике из роз впереди Иисус Христос…»

– Я же просила, – тихо сказала Юля, – оставьте Христа. 

Глава 14

Я говорю какие-то глупости, чтобы Юля не донимала меня никакими вопросами. Это случилось, и я никак не мог этому помешать. Ну никак! Я же был тогда на другом конце Земли. Молчать же было еще ужаснее.

– Хочешь выпить? – спрашивает Юля.

Никаким алкоголем эту боль не унять!

– Да, налей, пожалуйста…

Мне ужасна и эта ее забота: неужели так плох?

– Я побуду один…

– Конечно-конечно, – говорит Юля и никуда не уходит.

Терять – это самое ужасное, что можно испытывать в этой жизни.

– Спасибо, – говорю я, сделав глоток, и беру ее руку.

Юля стоит рядом молча, и этого мне достаточно, чтобы не сойти с ума.

– Скажи, – спрашиваю я, – разве я мог предупредить это зло?..

– Не мог, – твердо говорит Юля.

Массивный граненый стакан опустошается теперь одним большим глотком до самого дна.

– Хорошо, что ты… – произношу я, – что ты…

– Молчи, – говорит Юля, сжимая мою руку, – просто молчи…

Что смерть, думаю я, умрем мы все… Не страшно умереть самому, страшно терять…

То, что я могу вот так на огромной скорости сбить перила моста и рухнуть вместе с машиной в сверкающий далеко внизу Гудзон, меня нисколечко не волнует: дело сделано!

Но, может быть, это и не Гудзон? Я же не сплю! Ведь мне это не снится!

Будет ли наша Пирамида принадлежать и аристократам? Чтобы ответить на этот вопрос, я рассказываю историю об одном, приговоренном к смерти аристократе, который по пути к месту казни попросил дать ему перо и бумагу, чтобы что-то там записать…

– Да-да, – говорит Юлия, – я об этом где-то читала, то ли у Вольтера, то ли у Ларошфуко…

– У Фриша, – говорю я.

– Может быть, – говорит Юлия, – я только не помню…

– Записка никому не была адресована, – говорю я, – он записал, что-то важное для себя. Чтобы не забыть. Обыкновенная заметка на память…

– Что из этого следует? – спрашивает Юлия.

– Ничего. Просто вспомнилось. Что же касается аристократов, то они, как и все остальные, не осененные Духом, далеко не совершенны.

– Среди них могут быть и уроды, и убийцы, и поэты…

– Ты звонила своему князю Альберту?..

– Зачем?.. Да! Позвони Ане, она злится… 

Глава 15

На Стаса была возложена особая ответственность: его матки не должны дать ни малейшего сбоя! Небольшая поломка, изменение режима беременности – и все могло рухнуть в тартарары.

Я тоже старался изо всех сил, чтобы ни у кого из команды, а это человек семнадцать отборных специалистов, профессионалов самого высокого класса, чтобы ни у кого из них не возникло сомнений относительно своей роли в общем деле. В своих я был уверен, как в самом себе. Они составляли костяк команды, и о них нечего было беспокоиться. К сожалению, мне не удалось разузнать остальных, хотя все они прошли отборочные тесты на профпригодность и добродетельность. Но что творится в душе всегда улыбающегося индуса Джавахарлала или вон того американизированного китайца Чана никому знать не дано. Чужая душа – потемки, к этому добавить нечего. Приходилось рассчитывать на те штудии, что мы проводили с каждым из них и на волю Бога и на все совместные усилия. Я – не маг, не волшебник, хотя многое могу предсказать и предвидеть. Интуиция для ученого – как инстинкт для животного. Она редко подводит и почти всегда определяет выбор правильного решения. К тому же, я всегда руководствуюсь здравым смыслом. Как может прийти в голову, что твой опыт выбора, так сказать, товарищей по оружию однажды может тебя подвести? Никогда! Эта уверенность окрыляет, и все сомнения разлетаются в пух и прах. Если бы мне тогда сказали, что Жора вдруг вздумает жениться на Нефертити (он сам, без помощи Ани и Юры, выпестовал, взлелеял и вырастил в своем индивидуальном боксе клон любимой царицы), я бы рассмеялся тому в глаза. Не могу сказать, как бы я себя вел, но, во всяком случае, не стал бы настаивать на том, чтобы он относился к клону, как к собственному ребенку. Само собой разумеется, что клонированная Нефертити, даже если она красавица и царица, не может быть предметом твоих мыслей и искушений. Когда ты занят спасением человечества, никакая блажь не должна сходить тебе с рук, даже если ты – самый выдающийся сноб, даже если ты Жора – человек без правил и комплексов.

Глава 16

Капризничали геномы Хаммурапи и Эхнатона. Это и понятно. Биополе Хаммурапи Юра создавал, используя каменную стелу с его законами общежития. 282 наставления. С каждым из них пришлось повозиться, чтобы составить окончательный электронный образ царя. Психологические характеристики фенотипа все время отсвечивали фиолетовым. Было ясно, что гений Хаммурапи не нуждался в корректировке, но по этому фиолетовому полю шла насыщенная черная полоса. Черная с красными крапинками. Что это? Мы ломали головы до тех пор, пока Жора однажды, проснувшись среди ночи, не выкрикнул:

– Это же его конец!

Мы тупо потирали сонные глаза: что значит «его конец»?

– Его же кокнули, – убежденно произнес Жора, – как и всех царей.

Мы не знали последних дней Хаммурапи. Никто ничего не мог сказать по этому поводу. Мы знали, что черные полосы в аурах биополя обозначали насильственную смерть их носителей. Каждый без исключения, кто был убит, скажем, Архимед, Цезарь, Наполеон или Джордано Бруно, все они имели эти роковые черные отметины в своих аурах. У Джордано Бруно, правда, полоса была не черной, а горяче-красной, как и полагается при сожжении. Как и у Жанны д'Арк. Что означали красные вкрапления в черную полосу Хаммурапи мы не знали.

– Значит его не только грохнули по голове, но и поджарили, – заключил Жора.

Спать мы уже не могли.

– Может быть, врет какой-то закон, – предположил Маврин, – мне не нравится его сто девятнадцатое правило: «Око за око, зуб за зуб». Представьте себе, что все мы должны каждому, кто нас обидит дать в глаз. Я всегда готов обидчику подставить другую щеку!

– Это правило не сто девятнадцатое, а одно из первых, – заметила Инна.

– Иисус куда тоньше, куда нравственнее и убедительнее вашего Хаммурапи, – продолжал Маврин, – жаль, что мы Его не берем в свою Пирамиду. С Ним мы были бы, как у Бога за пазухой.

О Гермесе никто уже не напоминал. 

Были и другие трудности. Особенно наседал султан Борнео: почему нет в списке его имени?! Он шутил, но в этих шутках было столько правды и желания увидеть своего двойника, что Аня пообещала султану включить его первым в следующую партию наших клонов.

– У тебя еще будет возможность, – сказала она, – лелеять и холить свое молодое тельце.

Между тем, у меня тоже были свои амбиции. Мои клеточки просились, просто рвались на волю. Они тайно существовали уже несколько лет, были полны сил и желания увидеть свет и готовы были по первому моему приказу ринуться завоевывать себе место под солнцем. Я ждал. Не знаю почему, но мне не хотелось клонировать себя вместе с первой партией наших апостолов. Не могу объяснить причин опасения, но внутренний голос говорил мне: нет, не сейчас. Если бы я мог тогда знать, о чем предупреждал меня этот мой голос. А выяснять у машины было, как всегда, лень. Просто лень. Аня и Юра тоже не решались. Только Жора был не против.

– Мой клон, – изрек он уверенно, – даст фору всем этим вашим Тутанхамонам и Цезарям. Хочу вам напомнить, родные мои, что как и три тысячи лет тому назад, жить сегодня не стало проще и веселее. Жить стало куда тяжелее, просто вредно. Да, жить вредно. Вот о чем я хочу вам напомнить.

Знать бы ему, как он был прав! И неправ. Одновременно. То, что случилось потом перевернуло не только его жизнь, но и его представление о жизни. О ее смысле, о судьбе. К этому, как оказалось, Жора был не готов. Определенно! И его формула «Нужно быть готовым ко всему» дала ему первую пощечину.

Только я, Жора, Аня, Юра и Тамара знали о том, что у нас есть не только материал для клонирования наших персон, но и каждого нашего сотрудника.

– Среди них и Лесик, и Ушков? – спрашивает Лена.

– Обязательно!

– И Юля?

– Юля – конечно! Юля – как краеугольный камень! И Нана, и Юта. А Натка Горелова, та просто…

– Что?

– Ах!

– Ты и в нее был влюблен?

– Я, признаться, и сейчас, знаешь…

Это был как бы золотой запас нашей рабочей группы. Наш «золотой миллиард». И каждый, кто входил в эту группу автоматически становился донором материала для собственного клонирования. Это было несложно, так как клетки можно было получить не только из кожи или волосяной луковицы, но и из крови, слюны… Занимался у нас этим Маврин. Он был как бы начальником отдела кадров и тайным агентом по сбору и содержанию генной информации наших сотрудников. Золотой запас строителей Пирамиды. Строителей нового мира: вдруг какой-нибудь очередной всемирный потоп! Что тогда? Теперь мы, наученные горьким опытом, прозорливы и запасливы. Мулдашев рассказывал, что в пещерах Тибета на этот самый случай всевселенской катастрофы штабелями лежат в анабиозе какие-то люди – отборный материал человеческой расы для продолжения рода. В Тибете – люди, на Шпицбергене – вся флора земли, а у нас – геномы. Лучших людей! Жора, Аня, Тамара, Юра… Радетели процветания и добра. Да, и Юля. Сливки генофонда планеты – Нана, Юта…

Да все, все мы!..

– И Ушков с Лесиком? – спрашивает Лена.

– А как же!..

Почему даже Лена сплела, так сказать, Лесика с Ушковым, я понятия не имел.

– Ну, а Светкиного Переметчика вам-таки удалось клонировать? – спрашивает Лена.

– Да. Да! Мы выправили даже его жабий рот! И сделали обрезание…

– Это-то зачем? – удивляется Лена.

– Мы вырезали у него часть мозга, отвечающую за жадность. Чтобы он расщедрился на зубную пасту. Или хотя бы на порошок…

– И…

– Да, отрезали тоже.

– Кастрировали что ли? – спрашивает Лена.

– Ага, – говорю я, – обрезали ему и все его причиндалы! Так надежнее!

– Перестраховщики, – говорит Лена. 

– А яйца зажарили на постном масле и скормили бездомным псам.

– Дикари! – восклицает Лена.

– Гуманисты! – провозглашаю я.

Глава 17 

Когда и с Эйнштейном было покончено – яйцеклетка с его геномом была захвачена эпителием очередной искусственной матки, и это был наш очередной успех – нужно было приниматься за Наполеона. Я уже рассказывал, каких трудов нам стоило получить его биополе, мои походы к его гробу в Доме инвалидов, путешествие на Эльбу и остров Святой Елены. Аня напомнила:

– Ниточка, где твоя ниточка! Ты не потерял нитку из его мундира?!

Я не потерял ту ниточку, и она-то нас и выручила. Кроме того, нам удалось за кругленькую сумму купить на аукционе зуб Наполеона.

– Зуб? Какой зуб?

– Его собственный зуб, какой-то моляр… Я же рассказывал.

– Моляр?

– Да, кажется… Тем не менее, мы ухлопали тогда уйму сил и времени, но все же нам удалось раздобыть и волосяную луковицу с его лысеющей головы и воссоздать биополе. Ну и член! Я же рассказывал! Кстати говоря, клетки члена Наполеона, как и клетки фаллоса Ленина оказались самыми жизнеспособными. Мы гадали – почему?

– Хорошо бы нам, – предложил тогда Алька Дубницкий, – отыскать и ухо Ван Гога. У нас ведь ни одного известного импрессиониста пока нет.

– Хорошо бы, – сказал Жора, – но его ухо, говорят, съел Гоген.

У нас еще оставалось время на шутки.

Одним словом, все было готово к воплощению наших, так сказать, наполеоновских планов, как вдруг клетки подняли настоящий бунт. Среди них начался повальный падеж. В стане своих, откуда ни возьмись, появились чужие, озлобленные и опасные клетки. Это как раковая опухоль. Клетки гибли десятками, несмотря на свою изначальную жизнестойкость, гибли сотнями, издавая радостные победные вопли, точно это были какие-то воины, вплотную приблизившиеся к врагу. Кто был их врагом, для нас было загадкой. Знаменитая формула успеха Эйнштейна (работа до седьмого пота и умение держать язык за зубами) теперь нас не спасала. Абсолютно исключалось, что информация о том, чем занималась наша лаборатория, могла просочиться за ее пределы. Об этом не могло быть и речи. А работали мы не только до седьмого пота – с нас сошло сто потов. Мы недоумевали и злились.

– Так действительно можно с ума сдуреть, – гневно сводя брови в тонкую черную молнию, бросила Ася.

Но подобные возгласы не принимались всерьез, и их авторы оставались безутешны. Тестирование на присутствие в культуральной среде мышьяка, которым якобы был отравлен Наполеон и, следы которого могли сохраниться в его волосах, не дало положительных результатов. Экспресс-диагностика других токсических ингредиентов, возможных загрязнителей среды, также ничего определенного не выявила. Все было чисто, как в спальне молодоженов. В чем дело? Откуда у клеток эта гибельная радость? Мы гнули мозги. Юра носился со своим ауромером от термостата к термостату, от флакона к флакону в попытке обнаружить хоть какую-нибудь специфическую изюминку, хоть ничтожный изъян, крапинку в изумительной красоты радужных сияниях, оплетавших контуры тестируемых клеток, но он был бессилен дать толковое объяснение обнаруженному феномену. Это была война миров на клеточном уровне. Был бы я Гербертом Уэллсом, Гарри Гарисоном или хотя бы Васей Головачевым, я бы нарисовал такую красочную картину битв этих микроскопических гигантов, вооруженных самым старым и самым примитивным на свете оружием – молекулами стресса.

– Признанное абсолютное оружие – это лук со стрелами, – напомнил Эяль. – Гарри Гаррисон…

– А Роберт Шекли, сказала Тина, – считает, что это какой-то там рот, пожирающий все живое: «Мне нравится спокойная протоплазма».

– Оказывается…

– Верно: молекулярные бомбы! Молекулярные междоусобные войны. Никаких автоматов Калашникова, никаких танков и бомбардировщиков, ни авианосцев, ни баллистических ракет дальнего действия. Незримые ничтожно малые смертоносные молекулярные инструменты. Нанотехнология смерти… Это и есть самое что ни на есть абсолютное оружие для уничтожения жизни.

И это – наше неизбежное завтра! 

– Если мы не…

– Да, если не… Ученые гадают, как полчища раковых клеток берут верх над своими соплеменниками? Как? Какие-то внутриклеточные дисгармонии? Здесь, именно здесь находят благодатную почву зерна неприятия и розни людей, именно здесь разворачиваются основные события вражды и ненависти друг к другу, вызревают гроздья расовых, религиозных, социальных конфликтов. Гены, всесильные гены – вот источник радостей и бед человечества. Вот где собака зарыта!

– Зри в корень! – воскликнул Стив.

– Вот-вот! Вот где нужно копать свой колодец иссохнувшему и исстрадавшемуся от жажды справедливости и добра человечеству.

– Тебе нравится везде копать свои колодцы, – заметила Шарлотта.

– Научиться управлять генами – как лошадью – насущнейшая задача сегодняшнего дня. Кто этого не видит – слеп! Кто не слышит шепота, опутавших нашу планету, как шелкопряд куколку, опутавших и натянутых, как струна, нитей ДНК, тот глух. Слеп, как крот, глух, как зимний медведь и поэтому нем, как сом. Слепоглухонемой. Зачем жить? Многие, все, все до нашего времени, все, кто правил странами и народами так и жили. Многие так и живут. При упоминании аббревиатуры ДНК (DNA) они морщатся, они не понимают, при чем тут ДНК. Она напоминает им урок биологии в седьмом классе, экзамен по которой они дважды заваливали. Неприятные ассоциации, да и детство давно прошло. При чем тут ДНК? Они строят счастливую жизнь своего народа на валовом продукте и рабочих местах без учета возможностей более полной реализации его генофонда. Они снова построят гроб…

– Ты опять оседлал своего коня? Опять ода гену? – спрашивает Лена.

– Ода? О! Да!..

Глава 18

Итак, Наполеон бунтовал. Эта гибельная победительность его клеток, как облако саранчи, как полчища татар, как лава вдруг ожившего вулкана, как ползучая чума стремительно наползала, накрывала и убивала едва уносящих ноги живых клеток, но по всему было видно, что век их недолог и спасения им не будет. В чем дело? Что произошло? Даже Цзю со всей своей мощной биоэнергетикой и удивительной экстрасенсорикой была в растерянности. Такого мы еще не видели… Спасение пришло нежданно-негадано, пришло неожиданно, тихо, как тать. Аня – вот кто был нашим спасителем. Однажды, привычно возясь с культурой клеток императора, Юра заметил, что их поведение существенно отличается от обычного, как только в комнате появляется Поль. Едва он приближался к камере, как у клеток появлялась избыточная взаимная агрессивность, они просто набрасывались друг на друга, как крысы, подвергнутые электрострессу в ограниченном пространстве. Клетки, конечно не царапали друг друг мордочки, встав на задние лапки, не грызли друг друга до крови своими острыми белыми саблевидными резцами, но у них были свои молекулярные инструменты агрессии. Часть из них, что покрепче и понастырнее приводила в отчаяние более слабых. Они кукожились, жались друг к дружке и старались избежать контакта с клетками-агрессорами. Одному Богу известно, как клетки избивали друг друга. Но приборы фиксировали состояние напряжения в их обществе, и если бы не своевременное вмешательство Юры, мы могли бы потерять Наполеона. Это закономерность проявилась несколько раз, и когда Юра поделился своими впечатлениями с Аней, она вдруг вскрикнула на чистом французском:

– Поль, выйди!..

Тот замер и долго, недоумевая, внимательно смотрел на Аню.

– Выйди, – зло повторила Аня и прищурила, точно в гневе, глаза.

Поль только пожал плечами и молча зашагал к двери. Аня и Юра уставились на приборы: все, как по команде, они засвидетельствовали мир в камере. Дверь едва захлопнулась за Полем, как Аня бешено заорала, будто ее собирались резать.

– Поль, Поль!!!

Они переглянулись с Юрой и снова устремили свои взгляды на приборы. Дверь отворилась, на пороге стоял шокированный Поль.

– Ани, ты сдурела? – спросил он (по-французски).

– Да, – ответил Юра, – подойди.

Тот послушно направился к камере. Аня и Юра не отрывали взглядов от приборов, и как только Поль подошел к ним, они одновременно вскочили и бросились друг другу в объятия. Такова радость открытия.

– Что с вами, – спросил Поль, – вы оба сдурели?

Все еще стоя в обнимочку, Юра и Аня теперь следили за приборами, не расплетая рук, и кивали головами, как полоумные: да, да, да…

– Признавайся, – обращаясь к Полю, наконец произнесла Аня, высвобождаясь из Юриных объятий, – ты кто?

– Привет, – сказал Поль, – приехали…

– Ты внешний враг, понимаешь?

Поль молчал.

– Я так и думала, – сказала Аня, – помнишь, еще в Париже ты мне рассказывал…

– Выйдите, – сказал Юра, – поговорите там…

Он кивнул на дверь.

– Понимаешь, – сказала Аня, – когда они с Полем вышли из лаборатории, – если особи враждуют друг с другом, пусть это люди или животные, или даже клетки, если у них есть общий враг и им грозит гибель – они объединяются. Для того, чтобы врага этого одолеть. Если же они ограничены временем, местом, свободой, при появлении врага они дерутся между собой, считая соседа врагом. Это закон. И ты – враг.

– Ань, ты думаешь, что говоришь?

– Помнишь, в Париже, ты мне рассказывал о своих корнях?

Поль молчал.

– Ты потомок в каком-то колене самого Бурбона – ярого противника Наполеона.

Поль кашлянул и продолжал молчать.

– Твои гены, твой геном создает биополе, в котором геном Наполеона не может спокойно существовать. Значит, ты – враг, понимаешь? 

– Мне умереть?

Аня рассмеялась.

– Я принесу цветы на его каменную могилу, – дружелюбно сказал Поль, – и буду заботиться, чтобы они не увядали.

Он помолчал и добавил:

– Не понимаю, зачем нам этот коротышка-корсиканец? Вокруг множество умных красивых людей.

– Вот именно, – сказала Аня, – именно! Твои мысли распознаны его клетками. Отсюда – их поведение, эта агрессия. Ты все можешь испортить. Знаешь, похоже, что наш Валерочка прав. Его чувство противоречия…

– В чем же?

– Этот умничающий вирус тупой всеугрюмости, всенедозволенности и всенелюбопытства, всем своим видом демонстрирующий неприятие наших идей, он таки споспешествует… да-да, нашему продвижению к цели. Если бы не такие, как он…

– При чем тут твой вирус, – спросил Поль. – Ответь: мне умереть?

– Да-да, ни при чем. Умереть? Да ладно, – улыбнулась Аня, – живи! Просто держись подальше от императорских клеток. Вот и все. Вот и все…

Так была обнаружена причина дискомфорта, вооруженного революционного восстания в культуре клеток Бонапарта.

Глава 19

Немалых хлопот досталось и от Эхнатона. В поисках его биополя и ДНК прошлым летом мы с Жорой исколесили весь Египет, всю территорию пирамидального яйца. Как известно, большинство пирамид Египта расположены по периметру приплюснутого круга, напоминающего куриное яйцо.

Этот Аменхотеп-Эхнатон перенес столицу своего царства из Фив в Ахетатон. Сегодня это небольшое селеньице Тель-Амарна, где до сих пор витает дух его создателя. По периметру яйца мы ездили и бродили из чистого любопытства. Будучи в Египте, мы не могли не утолить жажду собственного любопытства. Правда ли, что?.. Не являются ли?.. Как можно представить себе?..

Многобожие египтян разнило людей и не способствовало духовному единению нации.

– Это похоже на множество партий во многих странах нынешнего мира, – сказал тогда Жора. – Сотни партий – это и сотни лидеров, и, хотя программы партий схожи, как клювы у пеликанов (ничего нового они придумать не в состоянии), их вожди мнят из себя эдаких удельных князьков, большинство из которых выползли из обычной человеческой грязи. Отсюда – усобицы и разруха, ведь верно?

Эхнатон первый в истории человечества утвердил единобожие. Бесспорно это был прорыв, это было проявление силы ума, его просветление. Фараон нанес сокрушительный удар разжиревшему жречеству, склонному к неповиновению и этим ущемлявшему его царскую самодержавную власть. Он упразднил культ всех прочих богов, отобрав таким образом власть у жрецов и сделал себя единовластным правителем, наместником бога на земле. Пусть этим богом был солнечный диск – Атон, но он сцементировал народ в единую нацию, ставшей мощной силой, противостоявшей не только врагам, но и стихиям. Такой фараон нам подходил, и мы с Жорой не могли не броситься на поиски его генома. Мы знали, что с фараонами шутки плохи. Ходили слухи о мести фараонов тем, кто пытается из праздного любопытства или прикрываясь научным поиском нарушить их многовековый покой.

Глава 20

Теперь каждый день, с утра до ночи, мы были заняты тем, что следили за показаниями приборов наших железных рожениц. Они густой чередой стояли вдоль длинной стены нашего, так сказать, родильного дома, сверкая своими прозрачными пластиковыми стенками, мигая разноцветными лампочками, жужжа и потрескивая всякими там реле и дрожа стрелками приборов визуального наблюдения. В помещении было довольно прохладно, привычно пахло работающей оргтехникой и кварцевым облучением, как в операционной. Как Великая китайская стена, опоясавшая беззащитное беременное брюхо рождающейся в потугах огромной страны, стояли на защите заалевшей зари новой эры несметные ряды наших искусственных маток. Сквозь их прозрачные стенки можно было видеть, как развиваются наши апостолы. Миниатюрные, зачем-то скрюченные в три погибели и вышедшие в открытый космос из корабля космонавты, наши эмбрионы плавали во взвешенном состоянии в питательной среде, привязанные искусственными пуповинами к стенкам своих маток. На человека, впервые попавшего в этот необычный родильный зал, эта картина произвела бы жуткое впечатление. Мы не были новичками, мы видели это, как сказано, каждый день с рассвета до заката и от зари до зари, поэтому нас ничто поразить не могло. Наше внимание было приковано только к показаниям приборов, которые на протяжении вот уже целого месяца свидетельствовали о том, что апостолы наши чувствуют себя превосходно, развиваются, растут как на дрожжах и набираются, набираются сил. Пока ни один прибор не протрубил тревогу, пока все шло стабильно и гладко. Тем не менее, мы ни на минуту не могли позволить себе расслабиться. Очень высока была ставка. Даже в минуты коротких передышек нас не оставляли мысли о будущем. Все мы ждали той минуты, когда первый наш подопечный звонким веселым криком известит мир о рождении новой эры. Это мог быть и Ленин, и Эйнштейн, и Леонардо да Винчи, да кто угодно, кто окажется самым прытким и нетерпеливым. Хотя по нашим расчетам первым должен стать Соломон. Именно ему мы планировали вручить ножницы и право перерезать ленточку и впустить жаждущее перемен человечество в Новый Свет. 

– Ты говорил Ленин и Папа, – говорит Лена.

– Правда? Кажется, так и было! Но это не суть важно. Нам казалось, что мы теперь крепко держим в руках дерзкие дрожащие вожжи стремительно несущейся вперед колесницы. Мы были убеждены, что не соскочит колесо, не лопнет подпруга, не срежется с копыта подкова. Мы были так уверены, так обнадежены!

– Слушай, – сказал как-то мне Жора, – мне сегодня такое приснилось…

Он взял меня за локоть и заставил смотреть ему в глаза, чтобы видеть мою реакцию на свое откровение.

– Ну, – сказал я, внимательно глядя на него, – и что же?

– Мне приснилось, что я пишу письмо…

Он сделал паузу и, не сводя с меня глаз, крепко сжал мой локоть. Мы стояли напротив и словно гипнотизировали друг друга. Я понимал, что главного он еще не сказал, и ждал, не отводя взгляда.

– …письмо Богу, – наконец тихо сказал он и сжал мой локоть до боли, так, что я невольно попытался выдернуть руку из его лапищи. Он не отпускал.

– Определенно, – добавил он, – Богу. И, не зная за что, прошу у него прощения.

– Мы все тайно просим у Него прощения, – сказал я, – мы ведь знаем свои грехи.

– Да уж… знаем. А знаешь…

– Руку-то отпусти, – взмолился я.

– На, – сказал Жора, отпустив мой локоть, точно давая мне свободу, – держи.

Нам казалось, что мы уже прощены и Он благословил нас на наши праведные дела. Вселенная признала наши усилия плодотворными и не чинила нам никаких преград. Мы это знали по первым проявлениям первых минут жизни наших малышей. Дело в том, что в качестве наполнителя питательных сред мы использовали не обычную воду, а реликтовую, живую, которую в замороженном виде тоннами льда привозили нам в рефрижераторах из далекой Сибири. Именно воде, как утверждал Леонардо да Винчи, дана была волшебная власть стать соком жизни на земле. Но есть вода и вода. И именно эта, сибирская разновидность воды, наполняя жизненное пространство ДНК, является информационным рецептором команд Вселенной. Она, только она слышит божественный шепот Космического Разума, только ей дана блажь первой на земле ведать Его согласие и право на будущее существование каждого живого существа. А раз так, то теперь сама Вселенная защищала от неудач наше дело тем, что запретила вмешательство в работу своей информационной системы кому бы то ни было постороннему. Мы отдали себя в руки Богу, приютились в Его Ладонях …

– И что Он ответил? – спросил я.

– Кто?

– Бог.

– Еще не было почты, – сказал Жора. 

Возникли проблемы и с Эхнатоном.

– Да, ты говорил уже.

– Его биополе то и дело давало сбои, Юра не мог добиться стабильности и уже просто выбился из сил, денно и нощно возясь с генератором.

Юра злился. Жора настаивал. Доходило до ссор.

– Да брось ты его в помойное ведро, своего Эхнатона, – в который раз выговаривал Жоре Юра. – Этих фараонов – как грязи. Выбери себе кого хочешь: Хеопса, Тутанхамона, Рамзеса или того же Хоремхеба, перечеркнувшего все реформы твоего Эхнатона. Возьми на худой конец Клеопатру…

А вот клетки Леонардо да Винчи вели себя уверенно и спокойно. Так ведут себя клетки совершенного Человека, знающего свое предназначение, Человека посвященного и продвинутого, реализовавшего потенциал своего генофонда.

– В чем же? В чем его предназначение? – спросила Тая.

– Быть Лео! Только Лео и никем другим! Лео – Лео, а Сократу – Сократом…

– Это известно сегодня каждому школьнику, – говорит Лена.

– Да, история нашла им свое место на полочке, свою нишу. Но только сегодня, глядя на формулу генома наших сверстников, можно сказать, кто из них выполнит свою миссию на земле, а кто просочится через сито истории, как вода сквозь песок.

– Но это же…

– Я не просто уверен, я – вижу.

Жора, в подтверждение сказанного, поднял вверх указательный палец.

– Вижу, – повторил он.

– Ты упомянул Сократа, – говорит Лена.

– Да, и Сократ, и, конечно, Сократ… Сократ – это яркая манифестация совести. Как Иисус – это Бог в человеческом обличье, так Сократ – это воплощенная совесть. Совесть в самом чистом виде. Это был голос крови Сократа. По реакции его клеток в дальнейшем мы строили калибровочную кривую совести для квантификации основных добродетелей. 

– Для чего, для чего? – спрашивает Лена.

Я не отвечаю.

– Слово-то какое – квантификация! – говорит Лена.

– Я не раз его еще назову. Для определения количества совести в человеке, мы вычислили единицу совести – 1 сократ, и она стала самой весомой единицей при разработке формулы Любви. Формула Любви – это основной закон Жизни.

– Мы опять славим идеи расовой дискриминации, – с грустью заметила Инна, – среди них нет ни одного черного!

Ирена воскликнула:

– Вот беда!

– Меняем твоего Хаммурапи на… на кого? Пусть это будет Отелло! Или Поль Робсон. Или, на худой конец, Кондолиза Райе… На худой конец…

Мы словно перебирали картошку.

Противился и Конфуций. Его клеточкам пришло в голову есть по две порции каротина. Мы убили уйму времени, пока Юра, как-то не бросил:

– Он же желтый! Дайте ему лишнюю морковку… Или апельсин! – предложила Ия.

Юра редко ошибался в диагнозах, вот и на этот раз угодил в десятку. Как только в среду добавили несколько нанограмм каротина, клетки Конфуция аж прослезились в благодарностях.

Цезарь требовал Брута и Клеопатру, от которой потом отказался. Да-да! Так и было! Сначала клеточки Цезаря отказывались даже флюоресцировать. Каких только композиций мы не перепробовали!

– Юра, что скажешь? – приставали мы к Юре.

Но и он разводил руками, мол, не могу понять, что ему еще нужно. Только на следующее утро он пришел в бокс ни свет, ни заря и объявил: «Плесните-ка им пару доз Клеопатры…». Да-да! Именно «Клеопатры». Когда питательную среду проэкспонировали известное время в биополе Клеопатры, Цезарь тот же час воспрял духом, а когда ему в друзья добавили Брута, он и вовсе разулыбался: это то, что мне нужно! Потом, конечно, был поражен: «И ты, Брут?!».

– А как вел себя Папа Римский? – спрашивает Лена.

– Требовал тишины.

– ?..

– Ведь тишина, говорил он, – это все самое лучшее, что я хотел бы слышать от этих людей. Тишина – как залог единения. Не покой – тишина. Тихая революция сознания. Папа это сразу признал: через геном! Притчи, призывы и лозунги позастревали в зубах. В те дни мы сделали еще одно удивительное открытие. Оказалось, что по реакциям клеток можно прогнозировать поведение личности. А что говорить о клонах!

– А что Ленин?

– Он переболел свинкой, и остался бесплоден. Что ж до Сократа… Знаешь, тут такая веселая история. Сперва он стал олимпийским чемпионом на стометровке, по метанию копья и, кажется, по лыжам… Прыжки с вышки, да!.. Ну что-то зимнее на лыжах… А затем… ох-хо-хо…

– Интересно, – говорит Лена, – что же затем?

– …м-да… Залез в бочку к Диогену…

– Лаэртскому?..

– И жили там, как сиамские близнецы, вместе…

– Голубые?

– Знаешь, вонь жуткая…

И т. д. Спорили, спорили…

– Не забудьте только вот что, – сказала Ната, – и Цезарь, и Наполеон были левшами. Вообще, надо сказать, что ген леворукости принадлежит к тем рычагам управления, без которых нельзя строить ваше совершенство. Вы не считаете?

– Скажу тебе честно, – признался мне тогда Юра, – в этих Цезарях и Наполеонах я сразу увидел угрозу нашей Пирамиде. Я же говорил: нужен Гермес!

Как же он был тогда прав! Мы строили дом, которому вскоре судилось стать нашей могилой. И вот что еще меня поразило: наш Ленин вскоре стал-таки матерым христианином, новым апостолом, яростно проповедовал Новый завет, отчаянно спорил с атеистами и звал на интеллектуальные баррикады в защиту Христа.

– Скажите-ка! – воскликнула Лена. 

– Да!

Часть двенадцатая АПОСТОЛЫ НОВОГО ВРЕМЕНИ  

Глава 1

Как уже было сказано мы, так сказать, для пробы, сперва купили маленький неприметный остров в Индийском океане, а затем, присмотревшись, прибавили еще набольшую группку совершенно безлюдных островов. И еще два года тому назад вычистили эти необитаемые авгиевы конюшни, вымели мусор, выскребли и вымыли полы, подстригли и причесали траву и проветрили пространства, выскребли все сусеки…

– Зря стараемся, – сказала Ната, – лучше, чем сама природа вряд ли мы обустроим.

Мы обустроили лучше. Потом это признала и Ната.

– Я и представить себе не могла, какие вы волшебники! – хвалила она.

Инфраструктура города тоже отвечала последнему слову науки и техники. Мы завезли туда все необходимое оборудование, поставили ветряки, парники и насосные станции…

И завезли первую партию клонов.

Теперь мы на них просто молились. Вся забота о самочувствии будущих Адамов и Ев была возложена на Нату, и она была этим очень горда. А контроль их жизнестойкости – конечно, на Юру. 

Вскоре все мы стали ладонями Самого Бога, а глиной служили гены, из которых мы хотели лепить новый мир. Каждый делал свое дело, делал его хорошо, но никто из них не представлял себе всей грандиозности нашей задумки. Только мы, посвященные и продвинутые, варились в этом кипящем творческом котле и варили до умопомрачения свой сок Совершенства. Только нам было решать, как, чего и сколько всыпать в этот котел, чтобы похлебка оказалась приятной, сытной и вкусной для каждого, кто стремиться к Небу. Это был невообразимый творческий поиск, невероятные фантазии плескались в наших мозгах, мы ходили черные и счастливые, до смерти выхолощенные собственной идеей и перспективами ее воплощения, просто ополоумевшие. Наша Пирамида грезилась нам, грани ее сверкали золотом всеединства, а вершину венчал сияющий крест. Крест! Символ Неба и Совершенства. Ведь сила Креста – в совершенстве! Были, конечно, и минуты прострации, абсолютной пустоты. Иногда нас сковывал страх: вдруг все это зря! Но мы стойко держались своей идеи и, одержимые непоколебимым желанием достичь своей цели, терпеливо и настойчиво двигались вперед. Мы были неутомимы в своих поисках.

– Иногда мне кажется, что я Бог, – признался я Жоре.

– В каждом из нас теперь живет комплекс Бога, – сказал он, – но ты же знаешь, что мы даже не ангелы.

У нас в руках был проект нового мира, но только сегодня, когда гены можно ощутить кожей собственных пальцев, как клавиши рояля, извлекая созидательные аккорды, только сегодня мы могли бы наслаждаться музыкой совершенства. Если бы не…

Глава 2

Нам казалось, что время холостых выстрелов кончилось. Мы сгорали от нетерпения, как можно быстрее увидеть плоды своей изнуряющей работы. Но известный факт, что вода в чайнике не закипит быстрее, сколько бы ты, приоткрывая крышечку, в него не заглядывал, этот горячий факт охлаждал наши нетерпеливые порывы и заставлял задуматься над дальнейшей судьбой младенцев.

– Мы наверняка использовали не все возможности для ускорения их роста, – торопила Ната, – давайте попробуем еще что-нибудь.

Жора улыбнулся.

– Натуля, – сказал он, – нельзя, чтобы трава росла быстрее, тянуть ее за стебли из земли. Терпение – это признак не только понимания сути дела, но и достижения цели. Как лучшее – враг хорошего, так и нетерпение – враг успеха.

– Ух, ты! Запишу эту мудрость сегодня в дневник.

– Запиши и запомни, – сказал Жора, не переставая улыбаться, – и всех своих детей надоумь.

Кажется, все давно было продумано и решено. Но как в любом большом деле, когда речь идет о переустройстве, переделке мира, оказавшегося на разломе эпох, когда в процесс вовлечены не только судьбы отдельных людей и целых народов, но судьба цивилизации и, возможно, планеты, в этом вареве жизни, ясное дело, всегда что-нибудь окажется недосчитанным, забытым или неучтенным. История не помнит такого, чтобы какая-то жалкая случайность (недогоревшая спичка, неверно взятая нота или, скажем, гололед на дороге) не стала в ее повороте благодетельной или роковой.

– Мы так бережно и старательно вынашиваем наш плод, – сказала Юлия, – что сотворить очередного уродца просто не имеем права!

Она стояла у открытого окна в своих белых шортах и, высвеченная солнцем, напоминала мне какую-то греческую богиню. Или римскую… Ах, какие у нее безукоризненно смелые ноги! Окончательно покоренный их красотой, я поймал себя на мысли, что завидую сам себе.

– Да-да, – поддакнул Юле Жора, – нельзя допустить ни одной ошибки. Чтобы угениалить наших первенцев, надо хорошенько унавозить их геномы самыми изысканными добродетелями.

– Что ты такое говоришь?

– Разве я не прав?

На многих островах нашего архипелага завершалось строительство наших городов. Мы объехали почти все острова и были поражены успехами наших подрядчиков. Аня была в восторге от садов Семирамиды, а Юре захотелось стать Аменхотепом, чтобы, когда придет его скорбный час, занять место в своей пирамиде. Его маленький Египет был почти готов. Мы радовались успехам.

– Я, наконец, понял, в чем твое счастье, – сказал мне Жора, – ты знаешь, чего ты хочешь.

Это была правда. Уничтожить мечту о строительстве Пирамиды теперь, я был в этом твердо уверен, никому не по силам. Я знал: зерно совершенства посеяно…

На одном из островов мы создали искусственную пустыню. Сколько мог видеть глаз по всем сторонам света царил белый песок, вздымались палевые барханы, иногда, пройдя суток трое на север, можно было встретить оазис, как награду за испытание, которое ты сам себе придумал, редкие пальмы, чахлая растительность, ключ пресной чистой холодной воды, как награда… Иногда мы устраивали себе такие побеги. Как тест на стойкость духа, как испытание… Зачем? Мы подражали тем, кто испытал на себе благотворное действие одиночества, искушений, мы подражали Иисусу, Иоанну Крестителю, жили впроголодь, долго постились, иногда радуя себя аркидами, которых завезли и разводили в округе, аркидами и росой, каплями росы, которую собирали по утрам со стеблей редких растений, жевали колючие кактусы, как верблюды, какой-то чертополох, который выискивали, скитаясь до изнеможения… От усталости и самобичевания мы даже теряли сознание, сознание покорителя и царя природы, венца Творения, чтобы потом, придя в обновленное сознание, осознать единение с ней и величие пустоты…

– Ты куда собрался?

– К Нему…

– Будь осторожен…

– С Ним нечего опасаться… 

Мы бредили пустыней. Ее мир хрупок и бесконечно богат. И если ты знаешь, что болен болезнями цивилизации, попытайся проникнуться его заботами, изучить и понять его, и слиться с ним, если сумеешь. Первый же опыт отшельничества преображает тебя, призывает к ревизии ценностей, утверждая в тебе добродетели, ранее тебе неподвластные. Мы стремились в эту удивительную белую пустоту, чтобы победить в себе раба скверных привычек и навала болезней. Только здесь можно поправить свое здоровье, принимая сладкие таблетки поста и тишины…

А на Цейлоне как раз начинался сбор чая.

Глава 3

Наступил январь. Для европейца январи здесь такие же, как и июли. Здесь вообще не заметно течение времени. Если бы не телефонные звонки, не теленовости, не вдруг откуда-то взявшиеся на левом виске новые сединки, мы бы совсем забыли о времени. Но оно-то помнит о нас, и каждый день дает о себе знать. Кто его выдумал?..

В суете прошли праздники. Мы считали дни. Мы ждали рождения Ленина, как в засуху ждут дождя. За неделю до назначенного времени у Стаса случилась истерика:

– Кто, кто внес изменения в режим инкубации?!.

– Я хотела, – оправдывалась Люся, – снизить потребление кислорода…

– Поставь им своего Паганини, – предложил Жора, – и следи за приборами.

Да, так и сделали. Вся лаборатория наполнилась звуками скрипки.

– Они слышат, слышат!

Так Аня выразила свой восторг. Они слышали музыку все по-разному. Особенно возбужден был Эйнштейн. Он терпеть не мог почему-то Лундстрема, Ленин требовал Аппассионату, а Эхнатон морщился от Генделя. Они реагировали и на свет. «Света, больше красного!..» – мы не слышали этого крика Наполеона, так кричали приборы. Особенно ему нравились вспышки молний и раскаты грома. А Мао орал: «Монада, монада!..».

И Ушков не мог скрыть своей радости.

– Он-то здесь при чем?

– Не знаю. Успех, казалось, пришел и к нам.

– У Эйнштейна есть прекрасная формула успеха: работа до седьмого пота и умение держать язык за зубами, – говорит Лена.

– Вот-вот! Мы и работали, не покладая рук с зашитыми напрочь ртами. Потому и успех…

– А как вел себя Далай-лама? – интересуется Лена.

– Спал, просто спал. Как сурок!

– А Юра? Он больше не насиловал вас своим Гермесом?

– Да. Нет. Он разочаровался в нас. 

Как только мы убедились, что все наши двенадцать апостолов стали уверенно набирать вес и подвластны нашим командам, мы тотчас поспешили перейти к решению следующей проблемы: женщины!

– Cherchez la femme![48] – провозгласила Тая.

– В самом деле: ни один правитель, ни один ваятель или поэт, полководец или ученый, ни одна творческая личность не способна активно творить и создавать шедевры без участия муз. В мире нет исключений. Даже если бы мы с огромной натяжкой попытались установить, что, скажем, тот же Диоген, сиднем сидя в своей утлой вонючей бочке и изрекая свои гениальные перлы, не помышлял о женщине, мы бы покривили душой. Бочка бочкой, но мысли наши далеко за ее пределами. Мы ведь никогда не сидим у себя дома. Наши мысли (а вместе с ними и мы) шумно бродят по странам и континентам и, надо признать, часто с женщиной, которой мы и посвящаем большую часть наших творческих потуг. И наш необоримый воинствующий мужской шовинизм лопается как мыльный пузырь как только мы слышим знакомый стук ее каблучков: наконец-то! Так что – cherchez la femme…

И мы искали…

– Нам удалось, так сказать, разрулить цепи генов современного человека в глубь веков, к началу начал.

– Что же оказалось? – спрашивает Лена.

– Библия свидетельствует: «Все вы – дети одного Отца». Мы это подкрепили наукой. Так что призыв Иисуса любить ближнего, как самого себя небезоснователен. Иисус знал родство генов.

– А Адам?

– Что касается Адама… Сотворение Евы – такое же чудо, как сотворение всей Вселенной, и солнц и лун, и песчинок, и рос… Ева божественна, истинная и вечная мисс Вселенная. Она вышла из ребра Адама, как прекрасная статуя из паросского мрамора под резцом гения. Мы могли бы найти и резец, и мрамор, создать молодого Фидия, Праксителя, Лисиппа или Микельанджело, или, на худой конец, того же Родена, и уж на самый худой – Церетели… Чтобы кто-нибудь из них взялся изваять каменную Еву. Мы бы ее потом оживили, как Пигмалион оживил Галатею.

– Пигмалион? Галатею?

– Ну грек там какой-то! Мы бы сумели одухотворить ее каменную плоть. Но кто бы из них осмелился взять на себя труд спорить с Богом? Сотворить чудо! Золотой дурманящий шелк волос, чарующая прохлада атласной кожи, родниковая свежесть губ, филигранная точеность шеи, плеч, рук, хрупкие пальчики с розовыми ноготками… Красота, от которой слепнут! Какой землянин смог бы отважиться на создание такой небесной красоты? Здесь ведь недостаточно взять мраморную глыбу и с помощью молотка и резца просто отбросить лишнее. Излишнее, на наш приземленный взгляд, на поверку оказывается тоже божественным, вот ведь в чем дело.

А сколько было бы возни с Адамом! Пришлось бы сломать ему не одно ребро, пока Ева не заблистала бы перед миром во всей своей красе. Чего стоил бы только змей со своим искушением. И запретный плод. Яблоко? Мы не были уверены, что это было бы яблоко. Почему не ананас или авокадо? Почему не тот же банан? Ты можешь представить себе Еву, кусающую банан?.. «Змей обольстил меня, и я ела». Как же, как же!.. Затем ее сыновья. За что Каин убил Авеля? Чтобы мир потом каялся? Братоубийственная вражда до сих пор еще жива среди нас. Мы ведь все, все-все на земле – братья, братья… По крови. Мы ягоды одного поля, яблоки одной яблони. Гем он и в Африке гем. Не говоря уж о генах. Не родился еще на земле человек с генотипом крота или гада, хотя многие из людей этим гадам и кротам и в подметки не годятся. Жаба, она и в человеческом облике жаба. Человек-крот, человек-гад, гаденыш, человек-жаба… Я знал одну такую жабу…

– Назови ее!

– Да мало ли их рябых, надутых, ползающих, блеющих и шипящих.

– Фамилия, – настаивает Лена, – назови фамилию! Мир должен знать своих жаб!

– Я же говорил – Переметчик! У меня просто…

– На, выпей, – предлагает Лена.

– Нужно было бы ждать, когда Адаму исполнилось бы 130 лет, чтобы Ева родила ему Сифа. Хотя можно было бы и ускорить его рост стимуляторами. Правда, это стоило бы наших усилий и тревог, поскольку семя Сифа было бы великим семенем: родословная Самого Иисуса Христа ведь восходит к линии этого самого Сифа. 

Как потом оказалось, чтобы изваять Еву, нельзя просто взять глыбу даже самого лучшего мрамора и отбросить все лишнее. Нельзя потому, что лишнее, по нашим меркам, оказалось божественным. На земле нет ничего лишнего.

– Каждая песчинка в норе крота и каждый жучок в навозной куче, – сказал Юра, – так же божественны, как Пьета Микельанджело или улыбка твоей Джоконды, или крылышки за плечами толстопузых амурчиков.

Глава 4

Вот какие планировались пары: Навуходоносор и Семирамида, Эхнатон и Нефертити, Леонардо да Винчи и Джоконда, Ромео и Джульетта…

Лена недоумевает:

– Джоконда?!.

– Ну да!

– Джульетта?

– Ага, Джульетта. Цезарь и Клеопатра, Наполеон и Жозефина, Александр Македонский и Таис Афинская… Классика истории земли…

– При чем тут Таис? – спрашивает Лена.

– При том. Что же касается Сократа и Соломона, и Коперника с Иоаном Павлом Вторым… А кого взять в жены Николо Тесле?

– Но зачем вы приплели сюда Таис, эту…

– Так.

История человечества просто кишмя кишит знаменитыми парами. Выбор был огромен, начиная с тех же самых простых и вполне доступных Адама и Евы. Самая открытая и незащищенная пара на Земле! Прикрытая разве что лишь, размером с ладонь, фиговым листиком. Следуя логике, новый род можно было бы начать с них. С них или с Ноя и Лотты. Да мало ли с кого? Пар этих предостаточно! Соломон и Суламифь, Сократ и Ксантиппа, Тристан и Изольда, Лаура и Данте и Петрарка, Жозефина и Наполеон…Пушкин и Керн (или Натали?), Тургенев и Виардо, Толстой и Соня, Роден и Камилла, Бернард Шоу и его мраморная фея, Бальзак и его панночка… Да те же Ленин и Инесса Армандт, Гитлер и Браун, Маяковский и Брик…

Наконец, Авось и Юнона…

И еще пара пар. Если хорошенько поскрести по сусекам истории…

Мы перемыли косточки всех знаменитых пар…

Наконец, Христос с Магдалиной! Идеальная Пара!..

– Дон Кихот и Санчо Панса? Это пара, это как раз та пара…

– Голубые что ли?

– Принцесса Диана и Чарльз…

– Гала и Дали…

– Гете со своей… Как там ее?..

– Ульрикой фон Левецов, – сказал Юра.

– Вот-вот…

– И Бернар Шоу со своей…

– Камалией…

– Галатеей, – подсказал Юра.

– Пигмалион! Это он оживил камень…

– А с кем Мерилин Монро?

– Я бы, – вызвался Стае, – я бы не против… Если вы не против…

– Слушайте, вы их что, солить собираетесь?! – воскликнула Ната.

– Тише ты! – воскликнула Света Ильюшина, – а мне Колика, – она посмотрела на Альку Дубницкого, – Колика мне сделаете?

Будто бы Алька мог тут же родить ей этого Переметчика.

– Колика, – улыбнулась Тина. – Да у тебя, милая, колика в твоей голове! На кой он тебе, этот скряжничающий заморыш?

– Ты что, с ним спишь? – спросила Лиля.

Света вся просто засветилась, залилась румянцем. Даже спина в вырезе платья порозовела.

– Дался он тебе, – сказала Людмила.

– Дададада, – протарахтела Светлана, – сплю! Сплю, сплю! А что?

– Но он же даже зубы не чистит! Как это «что»?!. Светлана, казалось, вот-вот лопнет от злости.

– А вы…

Она судорожно искала слова.

– Зато вас… Вы же… А я вас…

Он вдруг резко повернулась и выскочила из комнаты.

– Алька, – обратился Жора к Дубницкому, – сделай ты ей этого Переметчика. Жалко что ли? С тюбиком зубной пасты в его жабьей пасти! А?

– Ага, разбежался, – сказал Алька, – щаз!!!

– Зачем же вы так безжалостно нападаете на Светлану, – возмутился было Валерочка, – ведь она…

– Придержи язык, – зыркнул на него Жора, – а то и тебе достанется.

Валерочка прикрыл голову рукой, словно опасаясь удара, втянул голову в плечи и, казалось, вот-вот вильнет хвостиком. Он Жору боялся, но и боготворил. Тайно. 

Цари и царицы, короли и королевы, их любовницы и любовники, жрецы и полководцы, величественные князья, графы, дворяне и масоны, принцы и принцессы, выдающиеся актеры и музыканты, писатели и поэты, художники и скульпторы… Неповторимая плеяда… Сливки всех времен и народов… Нам невероятно трудно было удержаться от того, чтобы не перемыть им все кости.

Их гениальные гены не могли не сработать на совершенство! Разве не об этом мечтали народы мира миллионолетиями, ожидая мессию?! Разве мы не могли рассчитывать на успех?!

Глава 5

Итак, споря до хрипоты, мы выбрали самые бесспорные пары. Я хочу их назвать. Первая: Эхнатон – Нефертити.

– Ты уже их называл, – говорит Лена.

– Да. Против них никаких возражений не было, и машина тоже дала им зеленый свет. Надо сказать, что несмотря на то, что программа выбора пар была давно нами принята, мы, тем не менее, давали себе право оспаривать действия машины. Все-таки мы – люди! Мы ведь творцы не только будущего, но и самих этих самых умных машин! Так неужели мы не можем позволить себе то, что принадлежит нам по праву? И мы позволяли.

Споры были по каждому поводу, по каждому пуку. Так мы заменили Хаммурапи на Македонского, почти без спора. Так каждый из нас – творцов – пытался вставить в число первых пар своего любимчика. Жора, как всегда, носился со своей Нефертити, которая шла вне всяких конкурсов. Поэтому он был абсолютно спокоен. Правда, когда ему стало не о чем беспокоится, время от времени он произносил свое:

– Не забудьте мою Наталью… Моих Наталий, – добавил он.

– Какую? – спрашивали все хором.

– Портман, какую же еще? – смеясь, отвечал Жора.

Помолчал и затем добавил:

– И Глебову…

– И Ветлицкую…

– И Гончарову…

Все, кто был рядом с Жорой, скандировали имена его предполагаемых пассий.

– Да, – соглашался Жора, – и Гончарову, и Милу Иовович. Вы видели ее губы! А глаза?! Мы же с ней одной крови…

– Лучшие мужчины Вселенной, – произнесла Рада, – предлагали ей…

– Вы же знаете, что лучший из лучших – это я, – перебил ее Жора.

– Да уж…

– Вы забыли еще и Наталью Кемпбелл, – подсказал Жора.

– Наоми, – поправил Стае.

– Наоми или Натали – не все ли равно, – улыбнулся Жора, – и еще, пожалуйста, Диану принцессу, если можно… И Леночку Великанову. Пожалуйста. Да! И Настю, и Настю! 

– Заворотнюк?

Жора поморщился.

– Почему нет? У нее же…

– Нет, – отрезал Жора. – Ну, понимаешь, нет в ней… Ну, знаешь, пустышка… Не бриллиант, подделка, даже не хрусталь, бутылочное стекло…

– Значит, Вертинскую?

– И Волочкову! Без Насти наш мир будет не полон.

Мы поймали ее…

– У меня уже есть мой маленький клон, – улыбнулась она.

Я не видел такой обворожительной улыбки.

– Дочь – это дочь, – сказал Жора, – но миру нужен твой клон. Пойми, без тебя будущее не может быть совершенным.

Мы сидели в гримерке театра и Жора читал Насте лекцию о Пирамиде. Я не слышал ничего интереснее!..

– Это будет мир без беды и тупиц, без власти денег и голода. И твои гены, как Аполлоны, будут держать Небо, пришедшее к нам на землю…

Цветов было столько, что гримерка казалась клумбой.

– Красивая сказка, – сказала Настя и поведала нам историю борьбы за совершенство.

Мы знали эту историю из газет: Москва, Большой театр, балет, засилие зависти… Ее разочаровали мужчины.

– Знаете, – сказала Настя, – среди них я не встретила ни одного, кто мог бы достойно нести звание мужчины. Ни одного, представляете! Все они были мущинами через «щ», да – морщинами. Даже стоя передо мной во весь рост на мешках с деньгами и даже встав на цыпочки, чтобы выглядеть знатными и могучими, они едва доставали мне до щиколоток. И чтобы заглянуть мне в глаза, им приходилось надувать свои щеки и пуза и надутыми прыгать передо мной, как воздушным шарикам, в попытке подняться до моей высоты. Это было жалкое зрелище, отвратительное… Щемящее чувство досады долго не покидало меня. После общения с такими хотелось побыстрей принять душ… Соскрести с себя их липкое присутствие, отмыться… Я сожалела и о том, что разговаривая с ними, не надевала противогаз.

– Я тебя понимаю, – сказал Жора.

– Мне трудно это понять, – сказала Настя, – ведь этому нет объяснения…

– Мне трудно заставить тебя поверить, но без тебя Пирамида…

Насте некуда было бежать.

– Хорошо, – согласилась Настя, – что мне нужно делать?

– Хм! – хмыкнул Жора, – танцевать. А что ты еще умеешь?

– Танцевать?!!

– А что ты еще умеешь?

– Поливать цветы, вышивать крестиком, люблю любить…

– Танцевать, – повторил Жора.

– Это все?!!

Жора улыбался.

– И еще мне, знаете, нужна гарантия…

– С этим – к Богу, – сказал Жора, – а это – тебе, – и протянул Насте нашу белую розу.

В уголках ее глаз тут же вызрели бусинки слез. И она стала просто таращить свои благодарные глаза на Жору, пока слезы не потекли черными ручейками по ее щекам… И она, уже не сдерживая себя, разрыдалась у нас на глазах, размазывая ладошками смытую краску по пунцовым щекам.

И мы снова вернулись к своим баранам. Жоре туго пришлось, но он с радостью дарил нам своих претенденток.

Когда страсти немного улеглись, Жора, с карандашом в руке, казалось, изучавший какую-то научную статью, вдруг оторвал глаза от журнала, внимательно посмотрел на Юру, затем на Тамару, затем, выдержав паузу, направил указательный палец своей правой руки Стасу в грудь.

– И, помнишь, – произнёс он, – мы вчера с тобой…

– Я помню, – сказал Стае, кивнув, – Чурикову.

– Да, Чурикову, – кивнул в такт Стасу Жора, – именно!

– Чурикову?..

– Чурикову?..

– Чурикову?..

– Чурикову?..

Это «Чурикову?..», словно снежная лавина, неслось на Жору со всех сторон. Наконец, воцарилась тишина, которая ждала Жориного ответа.

– Инну?.. – не удержалась и Инна.

Тишина просто царапала наши души.

А Жора уже сидел на своем стуле-вертушке и, казалось, вчитывался в какой-то текст на той же странице того же «Nature». С карандашом в руке. Затем, привычно дернув скальпом и улыбнувшись произнес:

– Да, Инну!

Теперь он смотрел в глаза Инне.

– Если нам удастся собрать воедино, – мягко произнес он, – всех ваших Инн и всех ваших Чуриковых, мы и получим ту самую Инну Чурикову, в которой каждый, каждый из нас и найдет Его Высочество Совершенство!

Я не помню, чтобы Жора когда-либо так яростно отстаивал совершенство женщины. Он помолчал, затем коротко дернув плечами, произнес:

– Как можно этого не понимать?

Затем тоном, не терпящим возражений, мягко добавил:

– Чурикову и Чурсину… Неужели не ясно?

И снова вперил свой взгляд текст той злополучной статьи, которую все еще не мог осилить. С карандашом в руке.

Чуич, Чурикова, Чурсина… Чу!.. Жора набирал себе команду чудотворных?

– И Аллу Демидову, и Наташу Фатееву, и Семину, и…

Жора загадочно улыбнулся.

– И Ксению, Ксению… Мне.

– Алферову?

– И Лаврову. Ксюха наконец-то нашла время потрясти мир своими талантами…

– Алферова?

– И Лаврова! Ты видела ее иллюстрации к моей книжке?

– Ты и книжку уже успел написать? Дал бы хоть на картинки взглянуть, – сказала Света.

– На.

Жора взял с полки свою нашумевшую книгу «Жить вредно» и протянул ее Свете.

– Держи, – сказал он, – и устрой со своим Переметчиком громкую читку. Вслух! Он уже выучил алфавит?

Света лишь пожала плечами.

– Он уже, – сказала она, словно оправдываясь, – прочитал голубую книжку и теперь раскрашивает розовую. С алфавитом у него еще трудности-трудности… Он все еще путает буквы «жы» и «фы». И водит пальцем по строчкам.

– Как же их можно спутать? – удивляется Рона.

Света только пожимает плечами, мол, вот так!

– И Лолу, – сказал Жора напоследок.

– Лолу?!.

– Ага, – сазал он, – и Лолу. Если хотите.

– Ты знаешь и Лолиту? – спросила Кира.

Жора только хмыкнул.

– Зачем тебе весь этот га-арем? – споросил Вит.

– Чем более гетерогенна популяция, тем она устойчивее к действию факторов окружающей среды. А Лола… Лола… Ну, ты и спрашиваешь – хм, зачем?!. И мне, знаете, еще нравится Катенька… Катенька Гусева…

– Да-а-а… – протянул Вит, – Е-э-катеррри-ина – да!

– Жор, – спросила Рада, – зачем тебе весь этот… курятник?

– Милая моя, – ответил Жора, – представляешь, какой это банк генов! Плавильный котел! Здесь же целая Новая Америка! Ведь каждая из них, совершенно не важно каким путем, добилась известности! В каждой проявили себя гены успешности и знаменитости! Если сбить их все воедино, в кулак и затем… Это же будет такая упоительная композиция, если хочешь – божественный коктейль совершенства! И если ты не турок…

Он не стал продолжать, делая вид, что ищет свою трубку.

– И вы всех их клонировали?

– Жора велел…

Второй бесспорной парой стали Цезарь и Клеопатра. Мир трубит о них, не переставая. Здесь не о чем было спорить. За ними следовали креолка с Мартиники и Великий корсиканец. Жозефина Таше де ля Пажери! Какое звучное имя! Правда, было время, когда Наполеон был по уши влюблен и в хорошенькую ослепительно белокожую, белокурую Маргариту-Полину Белиль, ради которой готов был развестись с Жозефиной. Слава Богу, этого не случилось, и нам не пришлось сомневаться в правильности выбора этой пары.

Леонардо да Винчи и Мона Лиза были так же бесспорны, как Лаура с Петраркой, и Данте с Беатричче, и Тургенев с Полиной Виардо. И как Гете со своей Анжеликой…

– Не Анжеликой, а Ульрикой.

– Все равно…

– Жор, – сказала Сесилия, – пришло время выбирать, – ты ведь можешь многим из них сказать свое дерзкое «прощай».

Жора улыбнулся и произнес:

– Дело в том, родная моя, что в нашей Пирамиде нет слова «прощай». И это прекрасно! Тебе не кажется?..

Сесилия задумалась.

– А вы читали вот это? – спросил Жора, подняв журнал над головой. – Здесь наш Коля Грановский предлагает создать «Орден совершенства»!

– Коля?..

– Грановский?..

– Орден, – сказал Вит, – орден… Ордена нам пригодятся. Готовьте свои груди.

Глава 6

Пришло время считать наших цыплят. Долгожданная плодоносная осень, как мы и планировали, наступила зимой. Здесь зима не вьюжная, не промозглая, не ледяная. Лед можно найти только в холодильных комнатах, тонны. Первыми пришли ленинские дни. Мальчик Ленин, я уже говорил, родился в 5 часов 54 минуты…

– Нет, – говорит Лена.

– Что «Нет»?

– Ты не говорил.

– Да, в 05 часов 54 минуты. Я закрываю глаза и вижу эти четыре зеленые цифры электронного хронометра. Еще бы минута и было бы три пятерки. Мы удовлетворились и тем, что сумма всех цифр составляет пятерку. Пятерка! Значит, сработали мы отлично! Это был день нашей славы! Нетерпеливый мальчуган рвался наружу, покорять мир, подчинять его коммунизмом, подминать. Конечно же, как только проявились первые признаки родов (замигали лампочки, запиликали датчики, зажужжали системы препровождения плода), мы дружно перебрались в родильное отделение. Никто глаз не сомкнул до утра. Когда принимавшая роды Юля ловким движением отсекла пуповину и, как и полагается, шлепнула карапуза ладошкой по тугой розовой попе, он тотчас разразился всевселенским веселым криком, оповестившим мир о рождении новой эры. И в ту же секунду тихо грянуло наше краткое «ура»! Даже султан прокричал его на русский лад. У меня от волнения подкашивались ноги.

– Кому пуповину?!

Тотчас вырос лес рук.

– Возьмите кровь в криобанк, – сказал Жора, – а потом делите.

Юля усадила вождя на свою ладошку и, поддерживая его другой рукой за правую ручку, поднесла мне под самый нос, мол, смотри – мальчик. Будто я был полноправным отцом этого дитяти, который наконец заполучил желанного наследника.

– Пацан, – произнес Стае так, словно кто-то из нас сомневался в рождении мальчика.

Мое сладкое волнение тотчас передалось и другим.

– Где елей, где мирра, где дары волхвов? Кто оповестит мир о приходе мессии?.. 

Конечно же, это было событие, сопоставимое разве что с рождением Иисуса Христа. Пришел и на нашу улицу праздник!

Вскоре младенцы посыпались, как пшено из куля. Тома едва успевала переводить дух. Не покладая рук, она принимала роды, привычно шлепая новорожденных ладошкой по попе, привычно вырывая из их беззубых сморщенных ртов первый крик. Мы привычно и дружно сотрясали воздух кратким негромким «ура» и привычно открывали шампанское. А когда Тома сбилась с ног, ее дело взяли на себя и другие женщины. Конвейер работал круглосуточно и бесперебойно. Жора с нетерпением ждал появления Нефертити, и когда пришло ее время появиться на свет, он сам закатал рукава и, как заправская акушерка, сам принял девочку в свои огромные надежные ладони. Работа спорилась. Бесспорно было только то, что лед тронулся. Мы были без ума от успеха. Потом радость стала привычной, и наше «ура» слышалось постоянно, будто целая армия шла в наступление. А спустя какое-то время наши глотки, совсем обессилев, прохудились, дали течь. Из них вырывались только хрипы, а вскоре и они попритихли. Пришло время абсолютной тишины, если не считать щелкания и жужжания каких-то датчиков и легкой прохладной небесной музыки, тихо льющейся из динамиков. Не покладая рук, мы делали свое дело, не покладая ног, мы старались как только могли. Теперь мы знали определенно: начало положено, новый мир начинается. Как и следовало ожидать, все трудное для нас стало привычным, а привычное вскоре стало прекрасным.

До сих пор не верю глазам своим, – говорила Ася.

Мы хорошо постарались, – радовалась Тамара.

– Я тебя очень люблю, – улучив момент, прошептала мне на ухо Аня, – ты – чудо!..

– Вот видишь!..

Это было своевременное и приятное признание, так как вот уже больше месяца мы с Аней не имели возможности перекинуться словом. Я просто с ног валился, и своим признанием Аня крепко меня поддержала. Нет в мире лучшего средства для поднятия духа, чем признание любимой женщины.

Но нас и попрекали.

– Вы настолько далеко зашли в своих желаниях отличиться, – бурчал Ушков, – что забыли об ответственности перед людьми.

– Слав, ну скажи, о какой ответственности ты говоришь? – недовольствовал в свою очередь Шут, – ты всегда отличался тем, что…

– Перестаньте!..

С появлением Шута (он нашел-таки нас!) перепалка снова возобновилась. Ушков пристально посмотрел на Шута сквозь холодные и, казалось, злые стекла очков, выдержал паузу и произнес свое традиционное:

– Я же просил вас…

Он окинул всех уже спокойным и почти равнодушным взглядом.

– … просил не говорить горбатому, что он горбат.

Этим он как бы признавал свое неучастие в нашем деле, свою отстраненность. Может быть, так он себя подстраховывал: мало ли…

– Горбатого, – сказал тогда Жора, – могила исправит.

Ушков как бы сердился на нас за наш успех. Но ведь и он был соучастником этого успеха! Он прекрасно это и сам понимал. Его тщательность и щепетильность, его нежная забота о клеточках и то усердие, с каким он наставлял каждого из нас, допекая своей угрюмой мелочностью, я бы сказал филигранной проникновенностью в суть наших неуклюжих телодвижений, все это делало его незаменимым и всегда востребованным. И каждый, каждый, что там греха таить, каждый в душе был ему благодарен. Да что там благодарен – мы просто валялись у него в ногах. Так бывает…

А Юра с момента появления на свет Ленина не проронил ни слова. Он не принимал никакого участия в родах. Юра облюбовал себе укромный уголок у окна и, сидя в кресле, немигающим взглядом сквозь щель в жалюзи смотрел на океан. Казалось, он спал с открытыми глазами. Время от времени он надвигал на глаза со лба очки и бросал короткий взгляд на приборы контроля. Затем снова засыпал, не закрывая глаз.

Только Жора ничему не удивлялся.

– Я – лучший, – только и сказал он, – определенно.

К чему он это сказал, было не вполне ясно. Он всегда был эгоцентриком, оставаясь при этом космополитом. И мир для него был лишь воздушным шаром. Даже шариком. Что его еще отличало от нас: он мог работать сутками, не отдыхая. Да, его трудолюбие было достойно восхищения. Если меня даже подвесить на крюк за ребро, говорил Жора, я все равно буду работать. Как-то он всерьез заговорил о том, что неплохо было бы увеличить сутки часов этак до тридцати-сорока. У кого-то он вычитал, что некий старец настаивал для поддержания душевного равновесия дважды в день делать то, что вызывает у тебя отвращение. Я терпеть не могу, сказал Жора, засыпать и затем просыпаться. Мы только посмеялись, а он искренне сокрушался. И еще: если ему удавалось, он спал по пятнадцать минут, затем ровно четыре часа работал, затем снова на пятнадцать минут впадал в спячку и снова работал… И так – целыми сутками! Не выглядывая в окно: что там – день или ночь?

– Юр, – нарушила вдруг тишину Юлия, – ты как вроде бы и не очень доволен?!. В чем, собственно, дело?..

Юра развернул свое кресло так, чтобы видеть всех разом.

– Если быть до конца справедливыми и выбирать самых-самых из всех знаменитостей, – сказал он, – мы должны клонировать и товарища Сталина.

– Сталина?!

– Этого рябого?..

– Этого сухорукого?..

– Труса?..

– Неуча?..

– Параноика?..

– Этого христопродавца?..

Этот град вопросов ударил Юру в лицо. Он не шевельнулся.

– Да, – сказал он, выдержав паузу, – этого рябого, сухорукого, труса, неуча, параноика и христопродавца…

Он средним пальцем правой руки поправил очки и обвел коротким взглядом всех, кто его окружал.

– Эту самую знаменитую посредственность, – добавил он и улыбнулся своей легкой ироничной улыбкой, – раз уж мы отдаем предпочтение знаменитостям.

Глава 7

Надо сказать, что рождение наших младенцев, вся эта милая возня с пеленками и памперсами, бессонные ночи и беспокойства по поводу обильных срыгиваний и абрикосовых пудингов, первых шагов и первых синяков, первых плачей и первых осмысленных взглядов – все это одна из самых светлых, просто сияющих полос нашей истории. Мы на целый год растянули рождение наших первенцев. Кто-то был Козерогом, а стал Водолеем, кто-то попал в свой знак зодиака, были самые разные варианты, но каждый из них был просчитан и обоснован, и с учетом этого обоснования прослеживались все изменения в особенностях умственного и физического развития каждого малыша. Итак, целая дюжина апостолов новой эры – мужчин! – была преподнесена нам в подарок к рождеству. Это был уже 2000 год. Мир только-только перешагнул свой миллениум, а человечество сделало первый робкий шаг в эпоху Водолея. И наши апостолы, мы надеялись, были тоже своеобразным подарком Богу за Его заботу о нашем будущем. Ведь наши успехи (а теперь уже никто не сомневался, что мы достигли величайших высот на пути к совершенству) были, так сказать, налицо. И всегда, на протяжении всех этих долгих дней и часов, мы ощущали заботливое тепло Его ладоней. Мы бесконечно верили этому теплу! Вера – это беспрецедентный акт прилежания и подчинения, без веры – человек труп.

– Но и вера без действия – пустота, – говорит Лена.

– Мы верили. И с верой делали свое дело. Мы верили! Я и сейчас верю, я просто знаю, что наши усилия заархивированы на каком-нибудь носителе информации и пополнили банк уникальных знаний в хранилище мировой библиотеки. Они вот-вот будут востребованы и тогда… И тогда Божьей милостью будет предпринята очередная попытка прорыва человечества к свету. Не мы ведь назначили эпоху Водолея. В наших силах лишь пробить брешь в плотине неверия и животных страстей, и тогда сквозь нее ринутся потоки небесного света, потоки прозрения и преображения. Бог ведь не по силам не дает.

Глава 8

Наши дети росли и радовали нас. Самым непоседливым оказался Эйнштейн. Тихим-тихим рос Цезарь, а Македонский – задирой.

– Ну, а Ленин? – спрашивает Лена.

– Я же говорил: он млел, слушая Аппасионату, да, но большую часть времени посвящал изучению Библии. Да-да, он стал ярым последователем, ортодоксом и апологетом учения Христа, цитировал Его на каждом шагу, провозглашал Его истины, где только мог, велеречиво, искренно, без запинок и не картавя. И все время держал руки в паху. Они у него просто чесались…

– Кто? – спрашивает Лена.

– Руки, конечно, руки!

– Как же так? Вы, верно, хорошо вычистили его геном?

– Да уж, Жора там постарался… С ножницами в руках.

– А Далай-лама? – спрашивает Лена.

– Мы назвали его Атлантом… Мы отгородились от этого мира всеми защитными средствами, которые были известны человечеству, от высоких китайских стен и колючей проволоки до… Абсолютный карантин! Мы, конечно, поначалу не были абсолютно изолированы от мира, и иногда под нашим наблюдением вывозили Рамзеса в Москву, а Клеопатру – в Лас-Вегас. Организовывали встречи Мэрилин Монро с Цезарем, а Алена Делона с Таис Афинской… Наша сборная по футболу сразилась со сборной Бразилии и проиграла – 1:17. Такого разгрома и такого позора мы долго не могли себе простить. Но один-то гол мы забили! Пока!.. Гол забил как раз Цезарь. И радовался, радовался!.. Покрикивая свое «Разделяй, разделяй!..». И тихо добавляя: «И властвуй…».

Разработанная нами методика ураганного роста клеток и развития зародыша позволяла в считанные дни добиваться желаемого результата. Качество всегда было гарантировано. Жора называл это: made in Piramides[49].

– Ах, этот ваш Жора! – восторгается Лена.

– Мы довели скорость роста от обычных 400 клеток в секунду сначала до 657 и, постепенно увеличивая, добрались до 1237. И это еще был не предел. Расти клону в три раза быстрее обычного нас не совсем устраивало. И мы настоятельно совершенствовали технологию.

Никто бы не мог поверить, что основным действующим началом, обеспечивающим этот самый ураганный рост клеток была обыкновенная вода, получаемая из сибирского льда, приготовленная, правда, специальным образом. Плюс, конечно, другие ингредиенты, такие как гормон роста и гормон радости или счастья (серотонин), сперма кита, маточковое молоко и пыльца диких пчел, всякие там ферменты, обломки (гомогенат) ДНК, модифицированной РНК, простагландины, антиоксиданты, микроэлементы… Да, и селен, и мумие, и женьшень…

– И рог единорога? – спрашивает Лена.

– Да и рог, и множество всего другого, необходимого для создания человека из… ничего. Бог бесхитростно, не пачкая рук и не прикладывая никаких усилий, вылепил это Номо из какой-то там глины, а нам пришлось терпеливо корпеть над составом наших композиций, чтобы не ударить в грязь лицом. Скажу тебе так: не покладая рук. Чтобы сотворить человечество Всевышнему понадобилось всего две яйцеклетки. Думаю, что никаких трудностей для него, Всемогущего, это не составило. Ясное дело, что создать даже самую простую из всех простых, самую примитивную клетку с ее умопомрачительной архитектоникой и невероятной способностью не только существовать в этом жутко враждебном и агрессивном мире, но и давать бесконечное потомство, ясное дело, что такое по силам только Богу. Он так все наилучшим образом продумал и так устроил, что там, в клетке, каждый электрон бежит к своей цели, по дорожке, ведомой только Богу. И никогда не сбивается с намеченного и единственно верного пути. Клетка умна, как никто другой. И она никогда не ошибается. Клеточный ум – явление беспрецедентное, божественное… Постичь тайну ума клетки – не нашего, человеческого, ума дело. Нам понадобились миллионолетия и моря соленого пота и крови, чтобы сегодня без особого труда, теперь во всяком случае так кажется, мы смогли создать клон, по сути, вылепить из рукотворной глины кого заблагорассудится. Невероятно! Сказка! Песня! Да, это – чудо!

– В Израиле, – сказала Крис, – я слышала, генетики создали деревья-акселераты, растущие в 2 раза быстрее обычных. Они вдвое больше поглощают углекислоту и вдвое больше выделяют кислорода!

– У нас все скверы и парки в таких деревьях.

– Море кислорода!..

– Мы пригласили Леонарда Хейфлика. Я рассказывал уже, что он получил свою Нобелевку за установление максимального числа делений клеток…

Этого ты не рассказывал.

– Это явление и открытие получило название «число Хейфлика» и равно оно пятидесяти. Никто не знает почему клетка может делиться только полсотни раз.

– А потом?

– Ей приходит конец. Как и всему в этом мире.

– Почему? В чем причина?

– Исчерпался, говорят, генетический код. Чушь собачья! Код неисчерпаем…

– Что же происходит?

– Прекрасный вопрос! Я потом расскажу…

– Нет. Сейчас…

– На это уйдут годы.

– Одним словом…

– Одним словом, мы с помощью Леонарда научились управлять «числом Хейфлика», и он был в восторге от этого. Мы добились того, что наши клеточки при известных условиях могут делиться бесконечное количество раз. Как in vitro, так, и это важнее всего! так и in vivo. Леонард тогда заявил:

– Мы не гении – боги. Теперь в наших руках будущее мира!

– Ты бы видела, как у него сияли глаза.

– Было отчего.

– Было…

Ясное дело, что эта уникальная технология ураганного роста, мы называем ее просто ТУР, держится в строжайшем секрете. Борьба за нее была тяжкая, битва: кость в кость. История с созданием эликсира бессмертия еще не скоро закончится. Поиски философского камня продолжаются до сих пор. А у нас в руках уже есть хвост жар-птицы. Это как ключ от ядерного чемоданчика, этакий условный золотой ключик, части которого хранятся у нескольких человек. Только я, Аня, Жора, Юля и Юра знаем код замка. И то – частично. Все вместе мы составляем этот ключ. Так что мы теперь – как сиамская четверня, мы – единое целое, не разлей вода. Правда, я, я один знаю полный код, от и до. Так что я… Меня нужно беречь как зеницу, я, оказывается, непотопляемый. Потому-то и наставили в мире силков и капканов. Охота идет полным ходом. Охота! И это понятно: владеть этим кодом – владеть миром, ничуть не меньше. Это не охота на какого-то там курдля. Это похлеще ядерной угрозы, и не только ядерной… Я нисколько не преувеличиваю.

– А остальные?

– Мы летали крыло в крыло…

– Летали?

– В том смысле, что жили в полном согласии. Абсолютный консенсус…

Вскоре подтянулись и наши подружки. Я уже говорил, что мы овладели методикой скорого роста зародышей и новорожденных без ущерба для полноценного развития и личностных качеств. Это было одно из существенных достижений нашего времени, наверняка заслуживающих не одной Нобелевской премии. Как одним лишь нажатием кнопочки или поворотом рычажка можно изменить скорость движения поезда, самолета и даже космического корабля, так и мы научились изменять скорость роста наших клонов. Для, так сказать, организации и строительства полноценной особи нам не нужны теперь месяцы и годы – дни! Считанные дни! Это трудно себе представить, но это и есть выдающееся открытие нашей эпохи, нашей цивилизации. Если самыми значительными достижениями предыдущих цивилизаций, обусловивших невиданный прогресс человечества считают веревку, компас, крыло или порох, колесо, или пар, телескоп, электричество или что там еще? то сегодня таким достижением, олицетворяющим сегодняшний день, является наше открытие. Не полеты на Марс, на Сатурн и Венеру, не….

А сотворение человека нового типа, Человека совершенного, Homo perfectus. Невозможно представить себе, какие для жизни на земле открываются перспективы. Новый виток развития, вот-вот снова придет Золотой век, на землю вернется потерянный рай. Браво, браво! Брависсимо! Я спрашиваю себя: разве все это не стоит собственной жизни? Это сравнимо с жертвой Иисуса. И, пожалуй, самое главное: любой ген мы теперь держим в узде. В наших руках он кроток и жалок, и только по нашей огромной милости он может стать величественным и желанным. Мы можем дать ему волю или не дать, открыть перед ним зеленую улицу или загнать в самую черную дыру, какие бывают на свете. В этом наша сила и мощь, свет и праздник. Вместе с нами восходит новое солнце, и каждый из нас теперь твердо знает, что значит быть римской свечой на празднике жизни. Мир дождался-таки своего часа. Это насущная необходимость сегодня, сейчас. Мы сотворили то, чего люди ждали тысячи лет. Необходимость, как известно, – это мать изобретения. 

Глава 9

Кормежка у них была отменная, просчитан каждый грамм, каждая калория и молекула. Это была пища богов. Если прав кто-то там, утверждающий, что мы представляем из себя то, что едим, то вдвойне прав Юра, сказавший, что дух наш зарыт в геноме, как драгоценный клад, ждущий своего Сильвестера. Какова последовательность и вся совокупность нуклеотидов, таков и дух. Не так давно была такая формула: один ген – один белок.

А сегодня можно утверждать следующее: дух – продукт жизни гена. В здоровых генах здоровый дух…

– Это значит, что…

– Верно: бытие определяет сознание. Бытие гена. Сначала мы сами пытались создать рацион, а потом решили пригласить специалистов.

– На наш призыв откликнулись Майкл… Они написали целую книгу «Ты. Инструкция по использованию». Не читала? Занятная книжица.

– Даже не слышала.

– Они расписали бизнес-план и содержание жизни для каждого, для каждой, да, для каждой клеточки и всего организма. Индивидуальный план-график и содержание. Это было что-то сверх-супер… Как бы это сказать?..

– Прецизионное…

– Пожалуй. Да, пожалуй…

– Я знаю, что желтый сахар…

– Да, кристаллики сахарозы покрыты тонким слоем патоки, содержащей до 200 различных биологически активных соединений, очень полезных для человека.

– Что такое польза?

– Это – нужное количество в нужное место в нужное время…

– Ясно-ясно…

– Огромным успехом пользовался рог единорога. Во-первых все любили пить только из него. А во-вторых…

– Я знаю, что из него делают пищевые добавки.

– Они их просто пожирали! Хотя мы и ограничивали их аппетиты.

– Что еще? 

– Всего не упомнишь. Вытяжка из пантов лося, гуминовые кислоты, препарат Алтмери Урмаса АУ-8, мед, пыльца, витамины и микроэлементы и т. д., все, так сказать, по полной программе… Композиции подбирались машиной индивидуально. Что же касается их здоровья, то наши врачи едва успевали следить за результатами экспресс-анализов и разнообразить диету. Собственно, врачи врачеванием так и не занимались, только повсеместный контроль за качеством и количеством здоровья. Тут в полной мере пригодились системы Амосова и Ушкова.

– Ушкова?

– Его вращательная гимнастика приобрела среди нас яростных поклонников. Ни восточные системы поддержания здоровья, ни йога, ни аутотренинг не имели такого успеха. Вообще надо сказать, что Ушков своей дотошностью и щепетильностью, и чересчур, на мой взгляд, повышенной заботой о здоровье напридумывал разные там хитрые штучки для раскрытия и использования скрытых резервов организма…

– Ты рассказывал, что он…

– Да-да, наряду с тем, что он глубоко копался во всем, что было ему интересно, он еще и выискивал в этом мусоре фактов нечто до сих пор неизвестное. Во всяком случае, в его интерпретации это нечто выглядело совершенно по-новому…

– Открывал?

– Раскрывал нам глаза. Он придумал даже свою систему мироздания, разложил все по полочкам и каждому определил свою нишу.

– Что он сказал о твоей пирамиде?

– Выслушав мой рассказ, он тут же предложил свою модель – Эйфелеву башню..

– Ух, ты!

– Да. И его рецепты оздоровления…

– Вы широко применяли…

– Никто, слава Богу, ни на что не жаловался, никто не болел, все развивались в согласии с нашими графиками и планами. Это был прецедент в мировой науке, новое слово в формировании нового человека, Человека Совершенного – Homo Perfectus. Поэтому велся подробный дневник, протоколы исследований, где отмечались особенности физического и психического развития каждого подопечного. Все, как и должно было быть. Правда, Валерочка наш…

– Чергинец, что ли, вирус ваш, ВИЧ? – спрашивет Лена.

– …ходил днями желтым и морщинистым…

– Что так?

– Он выражал свое недовольство всему, что у нас получалось. А однажды просто в лоб мне сказал:

– Вы же в энтропии социума ничего не смыслите. Ведь еще Тит Лукреций Кар в своей «Природе жизни» говорил…

– В «Природе вещей», – подсказала Ната.

Валерочка выдержал паузу и продолжал, не обратив внимание на замечание:

– И потом Эпиктет, а за ним Демокрит… Вы даже не читали «Накомихину этику»…

– «На-ко-ма-хо-ву», – по слогам произнасла Ната.

Он снова сделал вид, что не расслышал.

– И Геродот, и Фукидид, – продолжал Валерочка, – давно заявляли…

Я не мог не рассмеяться его попытке в сотый раз демонстрировать свою грамотность и начитанность. Потом он плел что-то о сукцинатдегидрогеназах и аланинаминотрансферазах, о величии динатриевой соли этилендиаминаминотетраацетата, еще о каких-то молекулярных инструментах жизни и смерти, без которых, по его мнению, никакая Пирамида не может состояться… Вычурные слова, вычурные мысли… Впрочем, какие там вычурные – дурь какая-то, невежественная и наглая дурь!

Я смеялся ему в глаза. Но Валерочка был очень серьёзен.

Потом я рассказал об этом Жоре.

Он расхохотался, затем лицо его стало суровым.

– Да пошли ты его, – сказал он, – куда подальше!..

Скальп его нервно дернулся.

– Von Pontius zu Pilatus[50], – улыбнулся я.

– От какого Понтия, к какому Пилату?!.

Глаза его аж побелели!

– В жопу! – выкрикнул он. – Засунь всех этих своих шариковых и швондеров, и чергинцов, и шавок и шпицев, всю, всю эту шушеру в одну глубокую жопу!

Жора даже сплюнул. Затем:

– Убей их!

– Да ладно тебе, – сказал я примирительно.

– Не, не ладно! Убей!.. Ведь вся эта хрень собачья, эта плесень, эти моллюски и мокрицы… Липнут… Они дышать не дают.

Он посмотрел мне в глаза и добавил:

– Если можешь…

Ах, как он был прав! Он предвидел наш крах из-за таких вот…

– Что-нибудь уцелело после… После того, что случилось? – спрашивает Лена.

– Дневники удалось спасти. Это летопись пламенных дней и ночей.

– Они обнародованы?

– За ними охотятся, как за сокровищами инков или египетских фараонов. Ты по себе это знаешь.

– Да уж…

Глава 10

Наступила весна. 

С головной болью и муками были отобраны и уже развивались наши первенцы. Наконец-то! Все они без исключения недолго ползали по полу, с удовольствием встали на ноги, делали первые шаги. И вторые и третьи… За ними отправились в путешествие по жизни и их избранницы. Всем им нравилось крепко стоять на ногах и каждую минуту прибавлять в весе. Им нравилось ходить, взявшись за руки. Для них устраивались хитроумные игры и состязания. А как они любили купаться, плавать, нырять! Вода – их родная стихия! Они могли спать на воде, жить в воде. Они не были Ихтиандрами, но чувствовали себя здесь, как рыба. Но больше всяких там игр в воде им нравилась игра в пирамиду. Компьютеры просто дымились от перебора вариантов при выборе наиболее верных условий ее строительства. Малышей не оторвать было от экрана. Их пальчики бегали по клавиатуре как угорелые, глаза блестели, лица сияли застывшими улыбками. Иногда было даже страшно на все это смотреть. О еде забывали, спать не могли. Сначала мы беспокоились, чтобы не произошло ничего непредвиденного. История мира не знала подобного опыта, клонирование людей только-только прокладывало себе дорогу и тут всякое могло случиться. К счастью, ничего непредвиденного не произошло, все контролировалось, и нам было подвластно. Мы были прекрасными кукловодами, и наши куклы беспрекословно подчинялись нашим командам. Ура! Да, ура! Нас это радовало, но мы никак не выказывали своей радости. Каждый день, каждую секунду мы ждали сюрпризов. Наши мальчики и девочки были личностями неординарными, и это нужно было учитывать. Мы жили, как на пороховой бочке. Но мы жили, и это было для нас главным. Пирамида возводилась, в фундамент забит прочный камень, надо прямо сказать – камень краеугольный: гены пыхтели, трудились, тужились. На Совете теперь каждому из нас была дана воля проявить свои творческие способности. Свобода творчества – разве есть что-нибудь слаще на свете? Ни мороженое, ни крюшон, ни малиновый сироп не идут здесь ни в какое сравнение. Даже арахисовая халва не слаще. Уж какие только критерии для отбора своих питомцев и всякого рода химер не были использованы нашими ребятами. Каждый творил то, что хотел, на что хватало ума и фантазии, каждый хотел блеснуть своим остроумием. Был даже конкурс объявлен на самую оригинальную особь. Мы не знали, что или кто это может быть, у нее не было даже названия. Мы хотели и в то же время боялись предвосхитить появление нового Франкенштейна. Или какого-нибудь Кинг-Конга, или, не дай Бог, Терминатора. Конечно, каждый давал себе отчет в том, что он делает. Как врачи дают клятву Гиппократа использовать свои профессиональные навыки во благо человека, так и мы дали клятву друг другу отдавать, даже дарить свои творческие способности и с таким трудом добытые знания только на пользу всего человечества. Друг другу! А не Гиппократу. Это важно. Никто из нас ни на йоту не сомневались в верности этой клятве.

Лене интересно:

– Юля ведь тоже не…

– О Юле и речи не может быть! Ей не нужны никакие клятвы! Ее сострадательность и неисчерпаемая доброта, открытый и искренний нрав, нередко граничащий с кротостью и мысли не допускали о возможной неверности. Да и все наши ребята, мы знали, были ей так же верны.

– Даже Ушков, даже ваш осторожничающий Ушков? – спрашивает Лена.

– Он теперь был впереди всех с флагом в руках.

– Со знаменем! – уточняет Лена.

– Да, с флагом. Чтобы ни у кого не возникло сомнений или, не дай Бог, подозрений в том, что кто-то может поддаться искушению и под каким-либо соусом торговать своим опытом (мы еще так несовершенны!), каждый ежедневно языком цифр и только нам понятных символов писал краткий отчет о проделанной работе, и машина его анализировала.

– Каким языком? – спрашивает Лена.

– Мы сдружились с цифрами, да. Цифровые технологии заменили нам все недомолвки и устранили все трудности общения. Программа контроля не допускала промахов, так что мы не опасались проколов. Человечеству не грозила, по нашей твердой убежденности, никакая угроза перенаселения, медленного вымирания или внезапной гибели. И мы были спокойны и за своего Homo, и за своего sapiens'a. Вид, по нашему мнению, не страдал, а лишь укреплял свои позиции, только совершенствовался и процветал. По нашему твердому убеждению.

Кроме известных исторических личностей, ребята клонировали и литературных героев. Ната взялась за своего Дон-Кихота…

– Какая Ната, – спрашивает Лена, – Горелова или Куликова?

– А Инка, так та прилепилась к своему волейболисту, а Танечка принялась за Гуинплена. Что она в нем нашла, ума не приложу! Стае к этим поползновениям был безразличен, как, впрочем, и Вит, а вот Ушков, смех да и только! тайно от всех растил себе Гобсека. Правда, прибавив тому немного генов от чеховского Беликова и зюськиндского Гренуя. Вот чудище бы выросло, если бы не… Слава Богу, Он вовремя все это остановил… На радость Юлии. Она никогда не была в восторге от этих, так сказать, кровосмешений.

– Да уж, – говорит Лена, – вовремя вас остановили! Не то бы…

– А наш Колюня, представляешь, – вдруг говорит Алька Дубницкий, – клонировал-таки Переметчика! Для нашей Светки. Он был от нее без ума!

– Кого клонировал? – спрашивает Лена.

– Чмо!

– Чмо?

– Ага! Это самое Чмо собрало в себе всю мерзость мира. Это такой ублюдок! Ты видела когда-нибудь, как улыбается жаба?

– Жаба?

– Или гадюка, гад?!

– Да-а-а-а… Ты, брат… Видно, тебя…

– Жалкое, жадное, мелкое, никчемное, ничтожненькое отродье… Это… Это…

Лена наливает воду в стакан:

– На – выпей. Что с тобой?

Я никогда не видел Альку таким возбужденным!

– Ага, спасибо. Извини, пожалуйста.

– За что? Собственно, за что? Да у тебя, брат, руки дрожат!

– Прости. Прости, пожалуйста. Понимаешь… Этот Еремейчик…

– Налить еще? Может, коньячку?

– Да ладно! Ладно тебе! Я в порядке…

Алька берет сперва стакан, отпивает глоток, затем берет себя в руки.

– Понимаешь, – говорит он, – это же просто модель. Ну, пойми – всю мерзость мира, всю нечисть и мразь Вселенной нужно собрать в одну… в одно… Даже не знаю, как ее обозвать.

– Тварь!

– Даже не знаю. Тварь? Не-е-т. Тварь – это звучит гордо! А это… это… Ну, да ладно. Ты ведь и без названия понимаешь, что…

– Понимаю, – кивает Лена.

– А вообще-то человечество еще не придумало слов, чтобы выразить всю мерзость и убожество этого отморозка…

Пауза.

– Зачем же он, ваш Колюня, его…

– Чтобы уравновесить! Для баланса!

– Ясно, ясно, – говорит Лена, – как противовес! Хотела бы я на него взглянуть.

– Бррр! Что ты! Такой урррррод! Аж смердит! Да! Он даже зубы по утрам не чистит!

– Ясное дело!

– Этот говноед…

– На-на, выпей-выпей…

– Ага, спасибо. Если бы я знал, какому ублюдку оставляю управление…

– Управление чем? – спрашивает Иван.

Лиля только улыбается.

– Я бы…

А Людочка Жос таращит на меня свои глазищи, мол, что ты такое говоришь?!!

– Какому ублюдку? – спрашивает Ильюшина.

– Этому говноеду? – спрашивает Света.

– …я бы повесился…

– Ты можешь это сделать сейчас, – говорит Жора.

– У тебя есть в довесок к твоему Переметчику, – говорит Ната, – еще и твой Валерочка Чергинец, все эти блеющие, ну помнишь, этот ваш метиз – булавки и скрепки, и шпонки, и заклепки, эти шипящие швецы, шпуи и шпаки, шапари и шуфричи, все эти шариковы и швондеры, Наконец, чергинцы, здяки, авловы, и… Кто там еще?..

Слушай, ну и вонь же! Брррр… Зачем же ты их всех собрал в эту гнилую навозную кучу?

– Ха! – Теперь Алька улыбается, – зачем? Зачем? Ясно зачем! Чтобы… Чтобы…

Он не знает, что сказать, берет сигарету и прикуривает.

– Вся эта хрень собачья… – выдохнув струю дыма, наконец, говорит он и затем только щурится. И молчит.

Каждый клон подвергался тестированию на интеллект. Коэффициент IQ, как правило, был очень высок – за 180. Как правило, у многих. Но были и такие, кто не мог усвоить простую истину. Скажем, маленький Наполеон наливал в ванну горячую воду и все время пытался выяснить, как долго аквариумные рыбки могут в ней продержаться. Или почему крохотный кролик не пьет фруктовый кисель. Ему было невдомек, что как рыбка, так и кролик могут существовать только в известных условиях и пить только то, что они могут пить. И почему стрелки часов движутся только по часовой стрелке?!.

А вот Эмма, на мой взгляд, рисковала, пытаясь воспитывать малыша Франкенштейна по своей новой методике. Она была убеждена, что ни Франкенштейн, ни Дракула, ни другие интеллектуальные уродцы не представляют никакой угрозы для общества, если их вовремя наставить на путь истинный.

– И даже ваш Перемотчик-кишкомот? – спрашивает Лена.

– Вот: кишкомотатель! Как точно! Ты тоже учуяла в нем ублюдка?

– Ты уже дважды назвал его ублюдком.

– Хм, дважды! Да он, золотая моя, достоин быть ублюдком в стотысячной степени! Мир ведь и гнется под тяжестью таких вот…

– Ублюдков?

– Упырей… А Николка – святая простота! – надеялся выстрогать из него добряка и паиньку. Но эта простота…

– Хуже воровства?

– Ха! Хуже… Она убийственна! Ведь нет ничего страшнее деятельного невежества и жажды наживы. Этот говноед…

– И что же?

– Бесполезно: говно, пардон, и есть говно! И говняные пули не…

– Ясно-ясно…

Лена только кивает, мол, и с этим понятно.

– Возможно, Эмма была и права. И все же оставалась опасность выпустить джина из бутылки. И мы это должны были предвидеть. Чтобы никакие кентавры, циклопы или снежные человеки на нас не накинулись. Предвидеть – значит избежать, верно?

– Хм! Само собой!

– Ген – это ген. С ним шутки плохи. Сила его – безмерна. Мне было понятно желание каждого поиграть в кости с самим Богом, поспорить и, ясное дело, позабавиться своими малышами, пытаясь лепить из них то, чем, возможно, жизнь тебя обокрала. Все-таки дети – это самые лучшие в мире куклы! К тому же, здесь было где разгуляться воображению. Наши ребята большей частью создавали химер из растений, жучков, паучков и птичек, и разных животных. Каких только комбинаций не напридумывали! Смешивали и перемешивали, кроили и перекраивали, лепили, созидали, ваяли… Нет в мире ничего интереснее игр, в которые играют взрослые люди. Но невозможно утишить или победить страсть деятельного ученого, однажды откусившего от плода своего воображения. Необоримый азарт игрока, неизлечимый диагноз, наркотик… Даже Юра не смог удержаться от соблазна клонировать своего «мышонка». Так он называл творение, созданное из генов жирафа, кактуса и паука… Жуткое зрелище… Там было что-то и от акулы, и от грифа, и от крота… Юра развлекался. А Жора и не думал скрывать свою любовь к Нефертити. Его Тити, Тютелька, как он ее называл, росла первой красавицей. Так и должно было быть. И хотя мы не опасались никаких неожиданностей, тем не менее были всегда начеку. Мало ли!.. Генная комбинаторика – страшная зараза, наркотик… Он влекла нас в неведомое…

Гены, как известно, – это вопрос свободы, Эйнштейн оказался прав. Они, как тот джин, вырвались на свободу, которую мы им и предоставили. Ох, уж эта тяга к независимости…

– Ну, а кого-нибудь из своих вы тоже… – спрашивает Лена.

– Что «тоже»?

– Ну… клонировали? У вас же, помнится, был полный набор… Там и ты, и Жора, и… Этот ваш Еремейчик.

– Да, мы всей гурьбой до поры до времени томились в стеклянных флакончиках, сердце мира, золотой запас человечества… Себя-то уж мы берегли, холили и лелеяли: вдруг новый потоп! И мы, сапожники, не могли же оставить себя без сапог! Но вот история, достойная вечности. Об этом нельзя не сказать. Как ты помнишь, к 2003 году был расшифрован геном человека. Эта работа, в которой участвовали как государственные научные центры, так и частные…

– И вы тоже в этом участвовали? – спрашивает Лена.

– Мы там были в кипящем слое… Это заняло 13 лет жизни и потребовало 400 миллионов долларов.

Лена согласно кивает:

– Игра стоила свеч.

– Помнишь, я рассказывал о Джеймсе Уотсоне?

– Как они с вашим парторгом ели сало…

– Ему восемьдесят! Мы подарили ему DVD-диск с расшифровкой его генома. Это обошлось в миллион.

– Завидный подарок!

– Мы вместе, две компании – «454 Life Science Daily» и «ВСМ Human Genome Sequencing Center» работали над этим два месяца. Джеймс достоин такого! И хотя этот подарок чисто символический, Джеймс успешно теперь, имея перед собой всю картину генетических поломок в собственном геноме, борется с раком кожи, в полном соответствии с законами, которые сам открыл всему миру.

– Завидное применение. Вы и его клонировали? – спрашивает Лена.

– Его геном в нашем банке один из самых…

– Рядом с Наполеоном?

– С Леонардо да Винчи, с Августином Аврелием, с Марком Аврелием, с Франциском Ассизским и е…Там их столько… И с Френсисом Криком… Да! Там собралась неплохая компания.

– Неплохая история…

Глава 11

В конце концов, думаю я, в мире есть правда жизни!..

– Не торопи меня, – просит Юля.

– Ты должна знать, что я дорожу каждой минутой, каждой долей минуты…

– Секундами…

– Да, каждым мгновением…

– Я это знаю, – говорит Юля.

– Так почему ты ничего не делаешь?

Ей уже нравится эта жизнь среди книг и цветов, хоть она, эта жизнь, и полна опасностей, хоть она и бывает порой впроголодь.

– А ты, ты собираешься что-то делать?!.

Теперь мы смеемся. И это тоже правда жизни.

– Слушай, – говорит Юля потом, – что если?..

– Я тоже об этом подумал.

Нам уже не нужны слова.

– Я никогда не поверю, – говорит Юля, – чтобы Бог враз создал из какой-то там глины человека со всеми его сверхъестественными сложностями и структурами, с ДНК, белками, рибосомами, триллионами клеток…

– Здесь нет ничего удивительного, если у тебя в голове есть план творения и пути его воплощения. Бизнес-план – это обычное дело. Главное – все должно быть продумано до мелочей. А у Бога, как известно, мелочей не бывает. Он присматривает за всем на свете, в том числе и за нами. И твоя глобализация – тоже творение Бога.

– Моя?!.

– Пирамида – это вызов глобализации!

Я забыл, что хотел позвонить. Да-да, думаю я, нужно кое-кому напомнить, что я жив и здоров, что у меня дела идут наилучшим образом, что…

– А ты, – спрашивает Юля, – ты сам бы хотел жить тысячу лет?

– Мне хотелось бы увидеть плоды наших усилий.

– Ни одно государство не устояло перед соблазнами похоти и животного накопительства.

Я так не считаю:

– Пирамиды стоят… 

– Каменные.

– Камни тоже говорят. Нужно учиться их слушать.

– А знаешь, – говорит Юля, – вот мы тут строим свою Пирамиду на новом витке развития, а ведь подобные проблемы человека интересовали с тех пор…

– Да, – говорю я, – человек сколько помнит себя, строит свою Пирамиду. Я уже рассказывал тебе о городе мудрецов, выстроенном где-то в глубине Анд.

Юля ест какой-то фрукт, названия которого я не могу запомнить.

– Этот новый виток начался с Гитлера, – продолжаю я, – с его «Аненербе», где выясняли не только чистоту рас, но и пытались аккумулировать магическую энергию…

Юля всегда с огромным интересом слушает мои рассказы о попытках людей искать пути совершенствования. Она не перестает восторгаться:

– Это так интересно!..

Облизывая свои прелестные пальчики.

И я не устаю восхищать ее. Я рассказываю о проделках практикующих магов и ученых, алхимиков, физиков и философов…

– Маркони, Линдини, Тесла…

Мне лень пересказывать все, что я знаю об этом городе и его обитателях. У меня же есть подборка информации на эту тему. Я просто беру и читаю: «По дошедшим отрывочным сведениям, таинственное обиталище ученых-отшельников находится на высоте свыше четырех тысяч метров в гористых джунглях. Скрытый зарослями густой растительности и расположенный в сотнях километров от асфальтированных шоссе, город практически невидим, а изобретенная гениальными учеными техника позволяет блокировать все способы его обнаружения с помощью любых приборов разведки и даже из космоса…».

– Как интересно!..

– А вкусно? – спрашиваю я.

– Пальчики оближешь!.. Хочешь?..

Я продолжаю читать:

– «По словам очевидцев, к таинственному городу ведут широкие подземные автострады, многие из которых совершенно непонятным образом проложены в толще Анд: ведь при нынешнем уровне дорожного строительства это практически невозможно. Притом любая попытка пробить в основании южноамериканских гор даже небольшой участок трассы с помощью известной сегодня техники была бы сразу же неминуемо обнаружена. Да и ни одна современная технология не дает мгновенного результата. Эта тайна напоминает загадку древнего города Тиауанако, построенного из гигантских блоков – как гласят легенды южноамериканских индейцев – „белыми богами-пришельцами“».

– Тиауанаку? Никак не могу выучить это слово, – говорит Юлия.

Я читаю:

– «С подобным строительством известная нам техника не справится… Но шоссе, ведущее к какому-то загадочному объекту, видели, по их словам, не только случайные туристы, но и местные индейцы. Они уверены в том, что там живут „другие люди“ – ведь обычные европейцы, да и сами местные жители в такую глушь не забираются. Для многих эти места вообще являются табу. При приближении к ним индейцы испытывают явный дискомфорт и, ссылаясь на свои верования, отказываются даже за большое вознаграждение быть проводниками…».

– Тиауанаку, – говорит Юля, – звучит как Вауанату. Тебе не кажется?

– Да, – говорю я, – Вануату. Мы с Джимом Алленом… Впрочем…

– Что?

– Во время подводных съемок на дне озера Титикака мы обнаружили развалины храмов и дворцов…

– И ты пытался туда проникнуть? – спрашивает Юлия.

– Еще нет, – говорю я.

Я не говорю ей всей правды. Когда мы с Жорой прилетели тогда в Чили… Это еще одна история… Тогда Пиночет чуть было не примазался к нам… Нет-нет, об этом – ни слова! Как-нибудь в другой раз я расскажу ей и об этом городе. А сегодня только то, что написано на распечатках.

– Ты возьмешь меня с собой?

– Это небезопасно…

– Что такое опасность? – спрашивает Юля.

Я и в самом деле забыл, что напоминать Юле о какой-то опасности – пустое, зряшное дело.

– Слушай дальше, – говорю я.

– Ara…

– «…косвенные „улики“ подтверждают реальность подземного города – ученые Чилийского НИИ биофизики Омар Хессе и Хорхе Миллстейн, проводя исследования в Андах, столкнулись с поразившими их аномальными явлениями. По словам побывавших в этом заповедном месте, его жители используют новые, пока неизвестные человечеству источники энергии, полученные на основе применения так и не опубликованных на „Большой земле“ теорий Маркони и Николы Теслы, создателей принципов и устройств, на которых держится вся современная электротехника».

– Невероятно! – восклицает Юля.

– Я же тебе об этом рассказывал.

– Об этом Омаре и как там его – ни слова.

– «Маркони, – читаю я дальше, – один из самых известных специалистов по передаче волн, лауреат Нобелевской премии по физике, разрабатывал и специальную аппаратуру, которая должна была улавливать не что иное, как голоса из прошлого. Еще в 1919 году он в интервью газете „Нью-Йорк Тайме“ заявил: „Если послания, которые были отправлены десять лет назад, еще не достигли ближайших звезд, то почему, когда они туда доберутся, должны вдруг исчезнуть?“. Маркони также разрабатывал теорию антигравитации и способы передачи энергии без проводов. Многие его идеи и разработки стали основой для секретного вооружения. Его мечтой, вызвавшей негодование неоднократно беседовавшего с ним Папы Римского Пия Двенадцатого, было желание услышать последние слова Христа на кресте. Ведь Маркони был уверен в том, что эфирные волны вечны. Маркони в июне 1936 года, незадолго до своей смерти-исчезновения, продемонстрировал правителю фашистской Италии Бенито Муссолини действие загадочного устройства – изобретенных им „лучей смерти“».

– Услышать слова Самого Иисуса…

– Да, – говорю я, – Самого! А сегодня новый виток: теперь должны сказать свое веское слово генетики… Власть гена…

– Всех интересует только власть. А, скажи, разве ты ни разу не?..

Она меня об этом уже спрашивала. Политическая власть меня никогда не интересовала. Все власти, считаю я, мне подчинятся, как только станут подвластны гены. Об этом не нужно даже думать.

– И Маркони, и Линдини в конце тридцатых тайно перебрались в Латинскую Америку, а вскоре к ним присоединилось и множество других выдающихся и богатых умов…

– И Фульканелли?..

– Это псевдоним Франсуа Леве. В его «Готических соборах» расписана вся технология трансмутации элементов.

– И ты считаешь, что из… из… можно сделать золото? – спрашивает Юля.

– Некий Нарсисо Дженевесе, физик из Калифорнии, если верить ему, сам жил в этом городе. Но потом таинственно исчез. А вскоре о «городе мудрецов» написал Роберт Шару в книжке «Тайна Анд».

– Ты читал?

– В ней собраны и проанализированы легенды о секретном городе.

– Ты читал? – снова спрашивает Юля.

– Книга бесследно исчезла… А выставленный на одном из нью-йоркских аукционов в 1998 году по стартовой цене 450 долларов экземпляр «Тайны Анд» был снят с торгов еще до начала аукциона.

– Все-таки богатство, – говорит Юля, – является неизменным атрибутом поиска нового.

Я нахожу ее величие и в том, что, говоря о богатстве, Юля не нуждается в таком светоносном явлении, как социальный успех. При этом она не кривит душой, не ёрничает, не выставляет напоказ свое пренебрежение к богатству. Она просто обожает эту жизнь среди роз и хризантем. Даже впроголодь, даже когда нет денег, чтобы выйти из дому.

Великая женщина!

– Они начали строительство внутри кратера потухшего вулкана.

– Пирамида вверх тормашками?

– Вот-вот…

– Они просто убежали, спрятались от мира…

– Мир жесток и, ты сама теперь знаешь, не прощает ничего нового. Он охотится за умами, как за куропатками…

– Ты веришь в существование этого города, во все эти россказни?

– Я строю свой город.

– Назови его.

– Хм! Ясно ведь – теополис! Град Божий! Или Город Неба, о котором мечтала даже Таис Афинская. Или Уранополис. А хочешь – Город Солнца! Красиво, не правда ли? 

Лена согласна:

– Правда! А что же Аненербе? Вы изучили их усилия по воплощению наследия атлантов и тех, других наших предков?..

– Война кончилась… К сожалению. Немцы уничтожили все наработки. И к счастью, конечно.

– Что «К счастью»?

– Война кончилась…

Теперь Юля, вымыв и вытерев руки, рассматривает свою линию жизни.

– Это хорошо, что войны кончаются, – говорит она, – ну, а ты… ты собираешься что-нибудь делать?

И своим розовым язычком облизывает свои малиновые губы.

Ей нравятся войны со мной! Хотя, какие же это войны?

Глава 12 

Это были первые люди Божьего Царствия. Во всяком случае, мы были полны желания видеть именно таких граждан, именно тех, кто даст миру первый пример совершенного человека. Иисус – первый, скажешь ты. Никто и не отрицает. Но Иисус один. Одинешенек! А здесь целый мир, целый свет людей, переполненных совершенством, как осенние соты медом.

– Как соты?

– Ага! Как соты медом! Собранный трудом ста тысяч неустанных тружеников, высветленный, вызревший, отяжелевший от беспрецедентной полноты и дурманящий запахами всех цветов мира, золотисто-жидкий янтарь… С мошками и букашками, с крапинками пыльцы, воска и дорожной пыли, поскрипывающей на зубах. Сладкий – как мед. В нем собрано все совершенство роя, утаилась вся, так сказать, биосоциальная целесообразность каждого члена сообщества. В нем – гармония, абсолютная гармония мира. Можно только мечтать: вот бы и нам такую! А ведь мы были на пути к этой гармонии. Наша Пирамида потихоньку наполнялась совершенством, как кружка пивом. И пусть наши дети пока только подрастали, росли как грибы, мы были вне себя от восторга: они же обязательно вырастут!..

А пока…

Ведь если говорить о жизни на нашей планете, то ее кристаллизующим центром, ее стержнем, краеугольным камнем и началом ее координат является Его Величество Ген! Можно спорить и навозные куры, добывающие из кучи знаний о жизни какие-то зримые зерна, будут, конечно, кудахтать, мол, а как же быть с этим, а как же быть с тем… На то они и куры, чтобы копаться в говне. Ген – это ген! Иисус бы сказал: «Вы, Ген, – соль жизни». Если бы в те времена были Мендели, Морганы, Уотсоны и Крики. Люди просто не знали слова такого – «ген». В ходу были только колена. Я не зря пропел гену гимн. Все остальное, что есть на Земле – его свита, сервис, обслуга. Как короля играет его окружение, так и все живое отражает активность гена. Все законы жизни от законов наследственности до самых лучших конституций государств обеспечивают работу гена. Гену подвластны не только законы желудка (есть, пить, метаболизировать), но и законы экономики, экологии, социума. Биологическая обратная связь, biofeedback – движущее колесо всех законов и всех экономик. Деньги? Деньги – эквивалент работоспособности гена, мера его труда. Вся феноменология жизни от какой-то там бледной спирохеты до геобиоценоза, вся-вся-вся – феноменология ее генофонда. Хочешь – спорь. От этого ничего не изменится.

Мы спрессовали историю так, что генам ее стало тесно. Она шла перед нашими глазами густыми рядами. Колонии клонов – как жар пожара… Когда численность населения нашей Пирамиды достигла критической массы, Жора нажал красную кнопку: стоп!

– Все, – сказал Стае, – это последний…

Веня облегченно вздохнул.

– Жор, шумит в голове, в ушах звенит…

– Выпей.

– Да нет, звон такой, что…

– Это уже не звон, а звоночек, – сказал Жора, – за тобой пришли.

Последним оказался Мунк со своим «Криком». Было и в самом деле о чем прокричать. Но это был не крик оголтелой толпы, не крик потерь и отчаяния, не крик, исказивший облик доведенного до крайности человека, и даже не последний вздох смертника, это был восторженный крик победителя. И клич Архимеда: «Эврика!». Да, мы нашли все то, что искали все колена планеты, ухватили Жар-птицу за хвост, отыскали свой «философский камень», изготовили эликсир бессмертия, вылепили из глины неверия своего Homo perfectus, высекли его из камня, что крепче Тунгусского метеорита. Крепче телом и особенно духом. Так нам казалось.

– О Гермесе так никто и не вспомнил? – спрашивает Лена.

– Куда там!.. Было уже не до него!..

– И, конечно же, не до Переметчика?

– Хм!.. Мы дали возможность природе отдохнуть от него.

– На его детях?

– Какие дети?! Он же голубой! Хоть и крайне активно пассивный, но и пронзительно голубой! Как… Медный купорос. Аж сияет, аж светится!!!

– И кастрат!

– И кастрат! Это – всенепременно! 

Каждый житель нашей чудной страны, мечтали мы, станет сильнее самого сильного и богаче самого богатого. Но никто не нарушит призыв: «Мы не должны быть сильнее самого слабого и богаче самого бедного».

Мы отправились в путешествие, значение которого трудно переоценить. Наконец-то! Настало время осознать наши принципы и приоритеты. Теперь увесистый том Бенджамина Спока «Разговор с матерью» стал нашей настольной книгой.

Глава 13

Не только ради любопытства, но и с необходимостью выяснения поведения человеческих генов в организме животных мы освоили технологию имплантации стволовых клеток человека разным там мышкам, крыскам, собакам и обезьянам. Это были химеры с человеческими качествами. Например, белые мышки… А морские свинки… Наши Тузики и Каштанки были так умны, что не всякому удавалось выиграть у них в шахматы, а белоснежный скакун Цинциннат поражал всех игрой на виолончели.

– То есть?

– Да, невероятно! Особенно радовала нас шимпанзе Глоба. Этот заросший цыганчонок запросто предсказывал будущее. 

Мы сотрудничали с Ирвингом Вейсманом из Института биологии рака в Стенфорде. Этот профессор сумел вырастить мышей с человеческой иммунной системой. Конечно, это был успех. Но в большей степени нас интересовал обратный процесс. Теперь наши усилия были направлены на реабилитацию иммунной системы людей, больных раком, СПИДом и многими другими заболеваниями при которых она страдает. Мы использовали геном собак и особенно акул, у которых самая совершенная из всех известных иммунная система. Помнишь, я рассказывал, как Гоша Гачичеладзе с Аленковым пытались получить катрекс из акульего хряща? Что-то там они получили, и был огромный спрос у людей на эту вытяжку, был, казалось, какой-то прорыв и даже, казалось, успех, но вскоре стало ясно, что эффект от применения этого препарата совсем незначителен. Их обвинили в шарлатанстве и чуть было не пришили дело. А вот иммунноактивные, так сказать, куски генома акулы, прицепленные к безвредному вирусу гриппа, или, скажем, вирусу табачной мозаики и внедренные в геном больных дают прекрасный оздоровительный эффект, и во многих случаях даже полное выздоровление. Мы ждем, что Нобелевский комитет вот-вот оценит и эти наши усилия. И дело вовсе не в том, что наши ребята вместе с Вейсманом разделят между собой какой-то миллион долларов, дело в другом: наша идея работает на благо людей. Не многие этим могут похвастать. А что делать со слепыми, глухими, кривыми и горбатыми, что делать с теми, у кого шалит сердце, раздута печень, ноет желудок и отказывают почки? Огромная проблема с мужиками и фригидными женщинами. Правда, Наташка вот на днях хвасталась, что добилась блестящих результатов с генами оргазма. Это ее первая большая победа и ее методика теперь идет нарасхват среди первых красавиц мира. Все эти шоу-менши и топ-модели, суперстары и супермалы бегают перед ней на цыпочках. Наташка рада.

– Звонил Тим, – сказала она, – если мы обеспечим ему достаточное финансирование…

– Спектор, что ли?

– Он самый. Так вот если вы дадите ему еще денег…

– Он вылечит всех фригидных женщин планеты, – сказал Юра.

– Именно, – сказала Ната, – он вот-вот прицепит ген оргазма к обезвреженным вирусам гриппа. Нужно дать ему денег на этот проект.

– Какая Ната, – спрашивает Лена, – Куликова ли Горелова?

– Хераськина…

– Ната, тебе нечего волноваться, – сказал Стае.

– Да я, собственно, и не волнуюсь. Тим просил передать…

– Вит, – сказал Жора, – это важный проект. Не жалей своих денег…

– Вы бы еще финансировали те-ечку козлов, – сказал Вит.

Мало-помалу скелет нашей мечты обрастал живым сочным мясом. Каждой твари по паре? Конечно! Никто не был обижен. Весь биогеоценоз Пирамиды был представлен в полном объеме и жил в полной гармонии с небесными законами. Каждой твари по паре? Конечно! Никто не был обижен. Это был сад сказок и сбывшихся желаний. Семирамиде такое не могло и присниться. Правда, в природе, как и принято, пока еще шла непримиримая борьба за существование среди растений и животных, да, львы еще не сосуществовали с косулями и крокодилы вовсю пожирали всех, кто зазевался на берегу. Даже людей. Да, были первые жертвы, прощания, похороны… Как у людей. Но люди были уже другими. Это еще не был Эдем, но уже не было и сборище людей, обуянных идеями строительства китайского капитализма, русского коммунизма или шведского социализма. Никаких «измов»!

Это были первые люди Божьего Царствия. Во всяком случае, мы были полны желания видеть именно таких граждан, именно тех, кто даст миру первый пример совершенного человека. Иисус – первый, скажешь ты. Никто и не отрицает. Но Иисус один. Одинешенек! А здесь целый мир, целый свет людей, переполненных совершенством, как осенние соты медом.

– Как соты?

– Ага! Как соты медом! Собранный трудом ста тысяч неустанных тружеников, высветленный, вызревший, отяжелевший от беспрецедентной полноты и дурманящий запахами всех цветов мира, золотисто-жидкий янтарь… С мошками и букашками, с крапинками пыльцы, воска и дорожной пыли, поскрипывающей на зубах. Сладкий – как мед. В нем собрано все совершенство роя, утаилась вся, так сказать, биосоциальная целесообразность каждого члена сообщества. В нем – гармония, абсолютная гармония мира. Можно только мечтать: вот бы и нам такую! А ведь мы были на пути к этой гармонии. Наша Пирамида потихоньку наполнялась совершенством, как кружка пивом. И пусть наши дети пока только подрастали, росли как грибы, мы были вне себя от восторга: они же обязательно вырастут!..

А пока…

Ведь если говорить о жизни на нашей планете, то ее кристаллизующим центром, ее стержнем, краеугольным камнем и началом ее координат является Его Величество Ген! Можно спорить и навозные куры, добывающие из кучи знаний о жизни какие-то зримые зерна, будут, конечно, кудахтать, мол, а как же быть с этим, а как же быть с тем… На то они и куры, чтобы копаться в говне. Ген – это ген! Иисус бы сказал: «Вы, Ген, – соль жизни». Если бы в те времена были Мендели, Морганы, Уотсоны и Крики. Люди просто не знали слова такого – «ген». В ходу были только колена. Я не зря пропел гену гимн. Все остальное, что есть на Земле – его свита, сервис, обслуга. Как короля играет его окружение, так и все живое отражает активность гена. Все законы жизни от законов наследственности до самых лучших конституций государств обеспечивают работу гена. Гену подвластны не только законы желудка (есть, пить, метаболизировать), но и законы экономики, экологии, социума. Простой пример: вода есть – воды нет. Вдруг не стало воды. Закричат, заорут, застонут все геномы земли. То же и с хлебом, с электричеством, нефтью и газом… Нет света – мир слепнет, нет нефти – мир цепенеет, нет газа – мир стынет. Вот и вся экономика. Биологическая обратная связь, biofeedback – движущее колесо всех законов и всех экономик. Деньги? Деньги – эквивалент работоспособности гена, мера его труда. Вся феноменология жизни от какой-то там бледной спирохеты до геобиоценоза, вся-вся-вся – феноменология ее генофонда. Хочешь – спорь. От этого ничего не изменится.

Мы спрессовали историю так, что генам ее стало тесно. Она шла перед нашими глазами густыми рядами. Колонии клонов – как жар пожара… Когда численность населения нашей Пирамиды достигла критической массы, Жора нажал красную кнопку: стоп!

– Все, – сказал Стае, – это последний…

Веня облегченно вздохнул.

– Жор, шумит в голове, в ушах звенит…

– Выпей.

– Да нет, звон такой, что…

– Это уже не звон, а звоночек, – сказал Жора, – за тобой пришли.

Последним оказался Мунк со своим «Криком». Было и в самом деле о чем прокричать. Но это был не крик оголтелой толпы, не крик потерь и отчаяния, не крик, исказивший облик доведенного до крайности человека, и даже не последний вздох смертника, это был восторженный крик победителя. И клич Архимеда: «Эврика!». Да, мы нашли все то, что искали все колена планеты, ухватили Жар-птицу за хвост, отыскали свой «философский камень», изготовили эликсир бессмертия, вылепили из глины неверия своего Homo perfectus, высекли его из камня, что крепче Тунгусского метеорита. Крепче телом и особенно духом. Так нам казалось.

– О Гермесе так никто и не вспомнил? – спрашивает Лена.

– Куда там!.. Было уже не до него!..

– И, конечно же, не до Переметчика?

– Хм!.. Мы дали возможность природе отдохнуть от него.

– На его детях?

– Какие дети?! Он же голубой! Хоть и крайне активно пассивный, но и пронзительно голубой! Как… Медный купорос. Аж сияет, аж светится!!!

– И кастрат!

– И кастрат! Это – всенепременно! 

Каждый житель нашей чудной страны, мечтали мы, станет сильнее самого сильного и богаче самого богатого. Но никто не нарушит призыв: «Мы не должны быть сильнее самого слабого и богаче самого бедного».

Мы отправились в путешествие, значение которого трудно переоценить. Наконец-то! Настало время осознать наши принципы и приоритеты. Теперь увесистый том Бенджамина Спока «Разговор с матерью» стал нашей настольной книгой.

Глава 14

Юлю огорчает лишь мысль о том, что какое-то время ей придется жить без телевизора и интернета. Телефон – вот спасение! Спасение от чего? Болтая с Вашингтоном (подруга замужем за афроамериканцем), она узнает, что в мире ничего существенного не происходит. В конце концов, сенсации не случаются каждый день. Даже в Америке, даже в Нью-Йорке… Разве что какой-то всемирный кризис…

– Кто, кто? – спрашивает она, – как ты сказала?..

И тут же, выслушав подругу:

– Обама? Ты сказала Обама? Твой муж что ли?!!

И тут же, повернувшись ко мне, прикрыв трубку рукой:

– Представляешь, президентом Америки стал-таки афроамериканец!.. Этот Барак!

И снова в трубку:

– Слушай, теперь мы с тобой…

Затем долго молчит, слушая подругу. Затем:

– Слушай, этот Обама, говорят, сегодня популярнее, чем Иисус!

– Вот это-то меня и настораживает, – говорю я, – даже пугает.

Да-да, признаю я, – пугает! Я признаюсь в этом Юле. И дело тут вовсе не в трусости. Просто никто из нас, земных, не может быть популярнее Бога!

Юля молчит.

– Ты уже третий день не бреешься, – говорит она через полчаса.

– Да-да, – говорю я, – предсталяешь?..

– Скажи: что для тебя твоя Пирамида?

– Я уже говорил, – говорю я, – это моя мадам Бовари и моя Наташа Ростова, это…

– Ясно-ясно, – говорит Юля, – ты повторяешься.

Тем не менее, я добавляю:

– Пирамида – это я.

И спешу в ванную комнату.

– А знаешь, – слышу я, – я сама убедилась в том, что твою Пирамиду читают в Массачусетсе, да! И в Кембридже! Да-да! Но они так перевирают идею – ужас!.. Они толком не понимают, что такое духометрия и квантификация… Ты слышишь меня?..

– Да, – говорю я, намыливая пальцами подбородок, – слышу…

– Можно сколько угодно говорить словами, – говорит Юля, – это все будет как об стенку горох. Увидеть! Вот ведь что важно! Не слова, а действия… И узнать масштаб! Ты слышишь меня?..

Я думаю, что Обама как никто другой проникся идеей моей Пирамиды.

– Верно! Поэтому всякие призывы и лозунги, всякие просьбы и даже притчи Христа – вода… И даже угрозы и насилие, и всякие там диктатуры и коммунизмы, – говорю я, – не в состоянии…

– Что же в состоянии? – спрашивает Юля.

Я не могу ответить, так как скоблю подбородок.

– Что же в состоянии? – спрашивает Юля еще раз.

Я просто мычу. Затем:

– Ты же сама сказала: расчет! Квантификация чести, совести, справедливости… Духометрия – вот Путь! Количественная христианизация жизни…

– Этого не поймут даже в Сорбонне.

– И стыд, всечеловеческий стыд! Написанный на каждом лице. Как клеймо. Что ж до масштаба Пирамиды, то она…

– Да, – говорит Юля, – она – грандиозна! Как новая религия.

– Ничего нового. Новый виток понимания, – говорю я, а сам думаю о том, что понимание всегда приходит с опозданием. И радуюсь, что не опоздал с Обамой. Я на него рассчитываю.

– Поэтому, – продолжает Юлия, – я понимаю тщетность моих попыток донести суть, именно поэтому я и пытаюсь делать кино о Пирамиде, и делать его так, чтобы даже тем, кому интересно жить как страусу, засунув голову в песок, было все равно интересно.

– Я ни на йоту не сомневаюсь!

– Я буду лукавить и изворачиваться, но донесу.

– Еще бы!

– И бог мне в помощь!..

– Да и я подмогну, – говорю я, выйдя из ванной. – Ты ж не против?

– Я отчаянно хочу пожелать вам удач и успехов на этом трудном пути к совершенству, и, знаешь…

– Нам, – говорю я, – нам, милая…

– Конечно-конечно… Нам, ну как же! И знаешь… 

– Потом, – говорю я, беря ее на руки, – все остальное потом…

– Ты и пахнешь как бог! А что ты думаешь о потлаче? Ни о каком потлаче сейчас я, конечно, уже не думаю.

Глава 15

Ураганный рост наших детей требовал и ураганного усвоения знаний. Отрадно заметить, что вся мировая история, на которую были, так сказать, способны наши няни и педагоги, усваивалась юными головами, как манная каша на крестьянском масле. Мы просто диву давались: мириады исторических дат, миллионы имен, сотни тысяч событий, правила математики, законы физики, химии и биологии…

Скажем, закон биологической целесообразности принятия политических решений для них был так же прост и понятен, как закон повторяемости случайных событий. Любо было смотреть, как они управлялись с задачками по прикладной генетике, строя виртуальные образы тел гениев и уродцев с заданными свойствами. Не вызывал никаких трудностей поиск феноменологических проявлений сложных комбинаций растительных и животных генов. Они легко создавали всяких семихвостых и семидесятиглазых химер с пшеничными колосьями вместо бровей или с пальмовыми ушами, или русалок с рыбьим хвостом, циклопов с кактусами на голове, словом творили, кто во что был горазд. И все им нравилось. Генная комбинаторика оказалась самой излюбенной их игрой. Можно было просто с ума сдуреть от бесчисленных композиций генов, какими были забиты головы этих маленьких творцов и ваятелей. Эти хитроумные Франкенштейны и Леонардо да Винчи поражали на каждом шагу. Юркие умом, они нас и радовали, и настораживали. Как я уже говорил, трудности с обучением были у Эйнштейна. Маленький Эйни не мог для себя уяснить, зачем забивать голову всякими химическими элементами, их атомными весами и электронными оболочками, если все их легко можно было отыскать вялым клюком на клавиатуре карманного notebook'a.

– Эйнштейний, вот смотри… 

Справку об Эйнштейне, его краткую биографию, род занятий, основные научные работы и основные положения теории относительности маленький Эйни рассказывал без запинки. Ему нравилось рассказывать об этом больше, чем, скажем, о походах Александра Македонского и границах его царства. Нам это было понятно, но Эйни ведь не знал, что он сам Эйнштейн. Ему и не надо было это знать. Всему свое время. Хотя он мог подвергнуть генетическому анализу и свой геном, и легко установить, не только кто он, но и кто тут есть кто. Кто, например, этот самый Маркс? Или кто, скажем, эта крохотка Нефи, на которую положил глаз дядя Жорж? Всем бросалось в глаза, что Жора покровительствовал не только Нефертити, но сам взялся за воспитание Сары и Таис. И Эйни, крохотный Эйни уже взревновал? Не думаю. Ревность, как свойство натуры, как человеческое качество была искоренена в каждом из них. Не только ревность, но и множество других качеств, скажем, зависть, злость… Их гены были напрочь зарепрессированы, а некоторые, скажем, гены жестокости и насилия, выжжены из генома каленым железом. И навеки вырезаны из генофонда народа. Да-да, навсегда, навеки…

– Какого народа?

– Нашего! Природа не терпит насилия. Наш народ – народ Пирамиды, идет от сердца, от Бога, а не от шального ума строителей светлого будущего. Трудно было поверить, что то, что было задумано когда-нибудь сбудется. Я жил в постоянном страхе, что вот-вот что-то произойдет, случится непредвиденное, какой-нибудь страшный ливень или вулкан, землетрясение, эпидемия чумы или атипичного гриппа, да мало ли что может вдруг взять и свалиться на нашу голову. Бог миловал. Наши дети росли, планы сбывались. Бог миловал. И поскольку дети наши росли как грибы нужно было думать о воспитании. Воспитание и образование – два кита, без которых невозможно воплощение фенотипа личности. Гениальные, на наш взгляд, геномы теперь должны проявиться в качественных фенотипах. Зерно должно попасть в благодатную почву. В этом никого убеждать не надо, все это ясно, как день. Если ты хорошо образован и у тебя царское воспитание, то и царство твое процветает всемерно. Возьми Соломона. Даже тысяча женщин ему не в упрек. Но если ты ни ухом, ни рылом… Скажем, если бы Сталин, эта самая знаменитая, по словам Юры, самая знаменитая посредственность, крепко выучил «не убий», прочитал с пометками на полях Ксенофонта или хорошо усвоил правило золотого сечения, мир был бы другим. Ведь достаточно двух-трех слов («И ты, Брут?!.»), чтобы мир стал добрее. Может быть, он начитался Шекспира? Ведь театр его придуманной жизни – беспрерывная сплошная трагедия. Никто не может сказать убедительно, читал ли он «Витязя в тигровой шкуре». Да, чтобы править страной хорошо, нужно знать, чем уже дышала планета. Опыт жизни людей, поколений – неоспоримо краеугольная штука. Опыт жизни людей… Скажем, атланты. Беспрецедентный пример Атлантиды! Читал ли Сталин Платона? Или Бэкона? Беспримерно завистливый, разве он не завидовал царю атлантов?

На все эти вопросы мы должны были знать ответы. В третьем или пятом, не помню уже, кажется, в третьем, нет в четвертом, точно в четвертом эшелоне мы планировали клонировать и Джугашвили. Маленький веселый Coco должен был появиться на свет. Как же без Coco, как же, как же?! Кем он станет, наш славный Coco? На этот вопрос мы не знали ответа.

– Священником, – предположила Тамара.

– Костоправом, – сказал Стае.

– Или верным заветам Ленина строителем коммунизма.

– А генералиссимусом, а вождем не хотите?

Мы боялись не успеть, опоздать. Все для нас было впервые. Как вбить в голову, растущего не по дням, а по минутам малыша основы физики, химии, математики, ознакомить его с техникой рисования, научить правильно держать нож или вилку, отличать «фа» от «ля», приучить делать гимнастику по Ушкову? С языками, правда, было полегче, они их изучали во сне. Крепкий сон был хорош и для запоминания хода истории, знаменательных дат, знаменитых имен. Когда был всемирный потоп, отчего вымерли мамонты, в эпоху ли голоцена появился человек, и произошел ли он от обезьяны, все это было у нас на слуху, и мы сами многое узнавали впервые, и учились вместе со своими учениками. Так молодая мама, занимаясь с первоклашкой уроками, проходит очередной виток обучения со всеми его новинками и сложностями. По утрам можно было слышать разноязычные звонкие голоса, в которых нам ничего нельзя было разобрать, кроме звона восторга, но малыши наши с полуслова понимали друг друга и щебетали, как горлицы и чирикали, как весной воробьи. Мы не могли нарадоваться, а они росли на глазах.

Никто из них ведь не знал, что они двойники, что Напи – это Наполеон, а Лео – Леонардо да Винчи.

– А Ленин? Как вы назвали Ленина?

– Воська! Смешно, правда? Воська! А Жора – Волей… С ним потом была куча проблем.

– С Жорой?

– С Волей. Он в полной мере, что называется, дал волю рукам, и нам пришлось сделать ему обрезание. Видимо, клеточки его крайней плоти…

– Брось!..

– А как можно еще объяснить эту его неусыпную тягу?

– А другие, Сократ, Эхнатон?

– Эхнатон делал гимнастику фараонов: ручонки в стороны на четыре секунды задержать дыхание и напрячь все мышцы, затем – руки вверх… А Ушков настойчиво лип к каждому со своей вращательной гимнастикой. По его мнению нет ничего более эффективного для поддержания здорового образа жизни, чем ежедневные упражнения для суставов. Он просто прилипал к каждому из нас со своими круговыми движениями головой, руками, ногами и тазом, и каждой фалангой каждого пальца на руках и ногах, и даже суставами копчика, донимал он, и если кто-то недоумевал – как это? – он тут же показывал на собственном примере. Нужно попеременно в обе стороны прокрутить от тридцати раз каждый сустав, считал он, и никакая болезнь к тебе не пристанет. И хотя каждый из нас волен был подобрать себе гимнастику по вкусу, мы очень старались потрафить Ушкову, и он этому был бесконечно рад.

– Слушай, ну а Переметчика вы своей Светлане клонировали? Кто он такой, этот Переметчик?

– Я же говорил: да, клонировали. О! Это воплощение жадности, невежества, зависти, бедности ума, пошлости, ничтожества… чего там еще?.. Как же без него?

– Зачем же он так понадобился вашей Светлане Ильюшиной?

– У кого что болит…

– И она с ним спала?

– Он же голубой! – возмущалась Кэт. – Как медный купорос! И спит с ним не ваша Светлана, а этот… узколобый рябой упырь… Ну тот, что…

– Что что?

– Тот, у которого лоб так узок, что нет места даже для одной морщины. 

– А Светка? Она спит с ним?

– С кем?

– С кем, с кем? Ну… с этим? Или она и с тем, и с этим?

– Слушайте, – не выдержал Жора, – не пошли бы вы в задницу со своими узколобыми и голубыми Переметчиками! И с их Светкой!

Умилительно было видеть, как день за днем, даже час за часом росли и крепли наши мальчиши-крепыши. Мы не успевали менять им сначала подгузники, а затем наряды. Новые джинсы, впервые свободно надетые вчера вечером, назавтра уже стесняли движение, поэтому в домашних условиях мы предлагали им легкие брюки или шорты одноразового использования. Так же часто менялись носки и кроссовки, рубашки и смокинги.

– Как быстро растут ногти! Едва успеваю стричь…

Мы просто сбились с ног в поисках достойного имущественного обеспечения то Цезаря, то царя Соломона.

– Вчера я свободно входил в эту низкую дверь, а сегодня чуть голову себе косяком не провалил…

Так возмущался тщедушный Эйни. Когда он подрос, Жора спросил его: что есть Бог? Что такое религия? Эйни ни на шаг не отступился от своих генов.

– Слово «Бог», – сказал он, – для меня является не более, чем выражением и продуктом человеческой слабости, а Библия – коллекцией достойных, но тем не менее примитивных легенд, которые выглядят весьма по-детски.

В то время ему было уже три месяца.

– А что ты можешь сказать о своем народе, его религии? – спросил Жора.

– Для меня религия евреев, как и все прочие, является воплощением самых детских суеверий. А еврейский народ, к чьему образу мыслей я испытываю глубокое уважение, для меня ничем не лучше других народов. Евреи ничем не отличаются от остальных, разве что они защищены от большинства бедствий своей слабостью.

Вот такое сильное признание! Эйнштейн уже тогда был жителем нашей Пирамиды. Что же касается взаимоотношений науки с религией, он сказал:

– Наука без религии является хромой, а религия без науки – слепой.

Можно ли было с ним спорить?

Глава 16

Беспримерную работу по воспитанию и образованию растущих апостолов проводил Лесик. Его талант наставника и учителя не пропал зря. Каких только методов он не придумал, чтобы мировой запас знаний и практических навыков как можно плотнее заполнил стремительно растущий мозг ребенка. Например, курс всемирной истории сотрудники его школы проводили на миниатюрной натуре

– в музее «живых», так сказать, макетов мировой славы. На площади в 17 гектаров по его проекту были созданы самые известные здания и сооружения, без которых историю мира невозможно теперь представить. Ученическая тропа начиналась с пещер неандертальцев и по мере движения по лабиринтам истории ученики в течение урока, словно в машине времени, перемещались из одного века в другой за считанные часы. Не хватит бумаги, чтобы подробно перечислить все эти пирамиды и Геркулесовы столпы, сады Семирамиды и Эйфелевы башни, замки Иф и Бастилии, Стоунхеджи и Гонконгские аэропорты.

Лев предложил систему воспитания и образования наших клонов, основанную на предварительном тестировании потенциальных возможностей их генома. Эти тесты помогали составить образ будущей личности и обозначить границы ее профессиональных возможностей. Уметь в превосходной степени реализовать свой геном – значит знать предназначение человека, распознать его божий дар. Это ли не оправдательный смысл существования науки!

Конечно же, программа Лесика включала все общеобразовательные предметы, знания, которые хороши для всех людей, но стержнем программы было изучение таких законов состояния Вселенной, без которых шествие по планете человеческих добродетелей было бы невозможно. И Коменский с его дидактическими принципами, и Эразм Роттердамский с его Похвалой глупости и Домашними беседами и даже Сухомлинский с его «Педагогическими сочинениями» – все были привлечены с их идеями для воспитания наших младенцев.

– Сократ, Аристотель, Сенека, Спиноза…

– Да, это ясно…

– Макиавелли с его «Государем»…

– Да-да…

– И эти злые безжалостные фараоны замучили сотни рабов для строительства своих пирамид?! – возмущался маленький, не по годам любопытствующий, Эхнатон.

– Сотни тысяч, – отвечала Тина, – но не рабов, а профессиональных строителей.

Эта брызжущая умом и энергией обрусевшая грузинка своей холодной безжалостной красотой богини соперничала с самой Нефертити, и уже успела испепелить не одно безутешное сердце. Малыш Эхнатон тянулся к ней всей душой, на что Жора дружелюбно заметил:

– Эх! Твои капризы меня вовсе не тешат…

Эх – это краткое имя Эхнатона, с которым Жора обратился к малышу, тот же час было ему и присвоено.

– Эх, ты не съел свои витаминки…

– Эх, у тебя же кривая линия…

– Эх, была не была, – сказал Юра и выстрелил из своей винтовки в то, что он сотворил. Что у него не склеилось.

Не менее любопытным был и маленький Леонардо. Он ненавидел законченность. И все делал вполдела…

Впрочем, все они проявляли не по-детски завидную любознательность по всем преподаваемым предметам. Видимо, любопытство как раз и есть то отличительное качество человека, которое не только обусловило существующий прогресс человечества, но и ведет его к неминуемому самоуничтожению. Оно подавляет, просто сжирает инстинкт самосохранения. Азарт познания питает наши жаждущие ненасытные корни и таит в себе могучую силу, готовую, пренебрегая осторожностью, преодолевать любые преграды, встающие на ее пути. Страсти, страсти неизведанного, непобедимые страсти открывания… Возгласы отчаяния, но и победоносные кличи успеха. «Эврика!» Кто может удержаться, чтобы не прокричать это во все свое горло: «Эврика!» Уже тысячи лет сотнями тысяч глоток наша планета, вздув на шее синие вены, сжав до хруста в суставах дрожащие пальцы, оглашает Вселенную этим зычным ором: «Эв-р-и-и-и-и-к-а-а-а-а-а-а-а-а!..».

Чем заткнуть эту стотысячеголосую глотку? Если пройтись по истории, многое покажется просто смешным. Нам было не до смеха. 

Нам даже в голову не могло прийти, поскольку все они, наши апостолы еще в утробах искусственных маток были осенены Святым Духом и еще не появившись на свет уже были нравственно безупречны, нам даже не о чем было спорить: натаптывать ли их детские головы разными там дидактическими принципами познания мира, основами педагогики, лепить ли из них стоиков или эпикурейцев, бойскаутов или юных ленинцев. Конечно, натаптывать, конечно, лепить! Да, христианских ценностей для утверждения на земле справедливых принципов жизни с головой хватит каждому, кто попытается заселить ими бесконечное поле вражды и невежества. С головой. Но укоренить эти принципы невозможно без решения основного вопроса этики. Как нам строить счастливую жизнь – мудрствуя или наслаждаясь? Стоики или эпикурейцы – кто из них прав в выборе жизненного пути? Может быть, слить воедино наслаждение с мудростью? Как? А что скажет по этому поводу всемирно признанный акушер идей? Где золотая середина, истина где? Мудрость, говорит Сократ, скреплена крепкими нитями человеческих уз с теми законами, из которых построен наш мир и которые миром правят. Но ведь человек тянется к мудрости лишь потому, что и она доставляет ему неслыханное наслаждение, море удовольствия. Море! Это много? Но сколько? А может быть мало? Где мерило этого удовольствия? Нужна мера, квант! Вот, вот где нужно копать наш колодец! Квант мудрости, квант удовольствия! Если их сформулировать, найти, обозначить, значит можно вывести формулу счастья. Значит, можно формализовать любые тело и психодвижения жизни вообще и найти тот единственный путь, который приведет человечество к совершенству. И гармония мира не заставит себя долго ждать. Она упадет к ногам всей Вселенной и наступит, наступит-таки Царство Божие и на земле. Вот такая нас ждала перспектива, вот чем мы жили все эти годы.

«Миру – мера!» – это хороший клич для людей. И здесь как нигде нужен потлач.

Глава 17

Мы предложили создателям «Google'a» разработать компьютерную игру в Пирамиду, и они это сделали с блеском. Мишка и сам был в восторге от этой идеи.

– Если мы выиграем тендер, реализуем проект и посеем интерес среди широких масс… – убеждал его Жора.

– Ты говоришь с ними, – сказала Инна, – как какая-то умная книжка… Даже мы не всегда тебя понимаем…

– Я понимаю, – прервал ее Миша, – эта игра перевернет мир. Я чую это своим нутром.

Мы так и назвали ее – «Пирамида».

Самым любопытным было, конечно, то, что Игра стала пользоваться у наших малышей большой популярностью. Среди всех программ подготовки и обучения они выбирали только ее и охотно тянулись «строить свой рай». Да и мы не отказывали себе в удовольствии. А вскоре Игра вошла в каждый дом.

– Но уже есть прекрасная воспитательная игра – «Сталкер» и еще целая куча, – говорит Лена.

– «Сталкеру» до «Пирамиды», как лампочкам Ильича до звезд. Каждый старался построить сверхновое общество и заслужить похвалу педагога. Как мы не учили их не ожидать пряник за успешное решение той или иной задачи, гены тщеславия нет-нет и проявляли свои свойства.

– Воспитание воспитанием, – сказал тогда Жора, – но, если корень сверх меры обрезан, гол и сух, как сук, не жди хороших плодов.

– Очень образно и наглядно.

– Сказано же: «Зри в корень». Вот коротко суть игры: я беру, скажем, свой генофонд и строю на нем свою пирамиду индивидуальной счастливой жизни, все ее составляющие… Ген – как начало координат жизни, как точка отсчета. Ген, геном, генофонд человека… Пирамида для семьи, для школы, для всех иерархических организаций вплоть до страны, континента, мира, всей Вселенной… до Самого Бога…

– Пирамида Бога – это Царство Божье…

– Вот-вот…

– Да, это ново, это… 

– Потрясающе! Запомни: начинать строить новую жизнь, собственно, плясать нужно от потребностей гена.

– Это как?..

– И искать корреляции между ее составляющими.

– Например?

– Как например, скажем, цена нефти зависит от длины ног Шерон Стоун? Или…

– По-твоему, если цена будет то и дело расти, то ей нужно укорачивать ноги?..

– Не плети ерунды! Ты же понимаешь…

– Не понимаю…

– … что условная цена длины ног коррелирует с условной ценой на бензин. Есть коэффициенты корреляции…

– Это ясно…

– Или, скажем, как зависит урожайность пшеницы в колхозе Ильича от размера озоновых дыр над Антарктикой?

– Или, скажем, чего будет стоить Меллу Гибсону недостаточное для жизни евглены зеленой содержание кислорода в водах озера Чад?

– Но это ведь повсеместное изучение всех составляющих всей жизни на планете?! Слежка КГБ!

– Да, тотальный аудит жизни, ее полная квантификация. До последнего гена.

Но это же абсолютный бред! Нельзя ведь…

– Жизнь уже давно разобрана на кирпичики, нужно их только сосчитать, упорядочить и выстроить из них Храм. Пирамиду жизни!.. Иисус на вершине, а вокруг – совершенство… Блеск!

– Утопия.

– По крайней мере, можно строить виртуальную модель такой жизни. Для этого и придумана эта игра.

– Да, недурно, – соглашается Лена.

– Да, умно… И очень серьезно. Игра стала тестом для оценки качества личности во всех сферах деятельности человека. Вскоре она стала столь популярна, что затмила все известные игры на свете. Она удовлетворила все человеческие страсти: войны, наркотики, погоню за богатством, казино, секс, охоту, спорт… Ведь для человека нет ничего интереснее, чем удовлетворение жажды собственного совершенства. Сравнить себя с Самим Иисусом – что может быть выше, слаще и благороднее?!.

Вот такая получилась игра. Как сама жизнь. Игра принесла в мир новый стиль жизни, моду на совершенство. Это был перелом в сознании…

– Ну вы, конечно, надо сказать, – говорит Лена, – и замахнулись…

– Ага! Но игра игрой… Теперь каждый старался работать над собой.

– Да, что будем делать с миром?! – восклицал султан. – Как его изменить, как улучшить?..

– Тебе-то зачем? – приставал к нему Вит.

– Но как ты не понимаешь, – возмущался тот, – он же болен, умирает жизнь…

Даже Жора удивлялся прозрению друга:

– Мне хочется плакать.

– Я так ждал этой минуты, – радовался султан.

– Что же делать? – спросил Юра.

– Изменить мозги!

– Как? Укол в мозг гена мудрости? Вставить новые? Как?!. Пересадка мозга?!.

– Чушь собачья! Пересадка сердца, чужого лица, чужих мозгов – это же двадцатый век.

– Так что же? Остается воспитание, образование, религия, вера в Бога?.. Девятнадцатый век. Но халва не станет слаще только от того, что…

– Не станет. Значит…

– Значит что?

– Менять корень. Стержень, кость, основание…Менять гены! Тем более, что только семь-восемь процентов генофонда человека используются в его жизни. Остальные – молчат. И среди этих восьми процентов только 223 гена по настоящему человеческие. Гены – это 90 процентов породы человеческой и только 10 процентов личности определяется воспитанием.

– Не знаю, не уверена.

– Это гибельные слова. Разве могут быть сомнения? Жить так, как до сих пор жило человечество – это война против самих себя, самоуничтожение. – Вот-вот, – вмешался Жора, – человечество нуждается в очеловечивании! Джо, расскажи ты им, – обратился он к Джону Зерзану, – просвети…

– Ах, устал я, – улыбнулся Джо, сняв очки и привычно взяв свою короткую бородку в кулак.

– Нельзя уставать, – улыбнувшись, сказал Жора, – расскажи, расскажи им о своем примитивном человеке нашего будущего. Это же житель нашей Пирамиды?

Джон промолчал, надел очки и внимательно посмотрел на Жору.

– Хорошо, – сказал он, – что хоть ты это понимаешь.

– Что он понимает? – спросила Ната.

– А то, – сказал Джо, – что нам нужно как можно скорее вернуться в каменный век.

– Да?! Зачем же? Ты шутишь!

– Чтобы снова научить людей умению делиться, – тихо проговорил Джон, – чтобы это стало основной ценностью людей: делиться и отвергать иерархию. На это способен только каменный век.

– Ты открываешь нам Америку!

– Наши предки, – продолжал Джон, – не знали организованного насилия, им не нужны были никакие новые технологии, они не меняли орудий труда в течение миллионов лет, не знали такоих явлений, как накопительство и обжорство, они были просто…

– Дикими, – сказала Света.

– …они были настоящими людьми, а не животноподобными существами.

– Правда?

– Ага, – сказал Джон, – их потребности были полностью удовлетворены самым необходимым, они не были бедны, хотя ничего не зарабатывали, не копили впрок, они и жили дольше нас… Наша цивилизация просто античеловечна, а зеленая технология – просто дурь человеческая. Жить и двигаться нужно в сторону Каменного века. Сегодня же никто, ни один самый влиятельный политик, ни самый богатый бизнесмен не в состоянии обуздать падение нашей цивилизации в бездну ада.

– Откуда ты знаешь?

– Все эти политические системы, все эти партии и прочее надуманное дерьмо являются абсолютными импотентами в преобразовании современного мира. 

– Верно-верно, – сказала Юля, – продолжай-продолжай.

– Наши нужды никогда не будут удовлетворены, хотя мы и набиваем мешки деньгами, а дома – совершенно не нужным для нормальной жизни новейшим оборудованием и модным тряпьем.

– Откуда ты все это знаешь? – снова спросила Светлана.

– Знаю, – сказал Джон, – и вот еще, – он взял со стола свою книжку «Бег в пустоту» и протянул Свете, – вот… почитай.

– И вот, – сказал Жора, – почитай и эту…

И вручил Светлане еще одну книжку – «Экономика Каменного Века».

– Ух, ты, – воскликнула Света, – вы такие книжки читаете!

– И пишем, – сказал Жора, – и пишем…

– Можно я дам Переметчику? Почитать…

И тут уже Иван не выдержал:

– Свет, – сказал он, – не смеши людей. Подари ему лучше фломастеры для раскрашивания картинок. Он же читать еще не научился.

– И уже не научится, – с грустью добавила Татьяна.

– Что вы, что вы, – заступилась за Переметчика Света, – он уже перестал ковыряться пальцем в носу.

– А в паху ладонью? – едко спрашивает Лиля.

– В паху?! – спрашивает Джо.

– Зачем? – спрашивает Хелена.

– Не могу отучить, – с сожалением произносит Светлана, – уже говорила ему говорила… И пока еще обкусывает ногти… Зато не курит и уже не сосет указательный палец!

Глава 18 

Итак, что же это будет за мир? Апостолы росли быстро, поэтому требовалось срочно отвечать на главный вопрос бытия. На земле уже был Золотой век, во всяком случае человечество помнит такое устройство. Как тогда было? Ответить трудно. Можно ли смоделировать Золотой век, не зная посылок на его структуру. Людям, говорят, было хорошо, было здорово. Атланты, лемурийцы или как их там называли были довольны всем. Ни партий, ни забастовок, ни восстаний, ни революций… Скука серая? Никаких потрясений. Террор? Но зачем и кого терроризировать? Наркотики? Но они упивались живой жизнью. Войны?.. Борьба за власть не имела смысла, потому что за трон царя не боролись, не травили соперников, не убивали… Не было предвыборных битв между соперниками, никаких «стенка на стенку». На трон царя упрашивали воссесть самого достойного, увещевали, соглашаясь быть подвластным ему, как былинка ветру, но и не суля сладкой жизни. Царь, если вдруг соглашался взлезть в царское кресло, брал на себя труд управлять государством, не получая взамен никаких привилегий. С его стороны это была жертва. Но все эту жертву ценили. И боготворили царя. Говорят, что так было. Кто знает? Что если это только выдумка фантазеров-мечтателей. Но ведь это пришло кому-то в светлую голову! Это – было прекрасно. Говорят, Платон тоже придумал свою Атлантиду, чтобы удивить человечество новым стилем существования, чтобы там, в этой стране чудес могли жить без оглядки на мнение соседа такие узники совести как Сократы, как… Кого еще вспомнить, близкого по духу к Сократу? Не знаю. Не помню. Такие как Иисус. Как Мухаммед, как Будда… Конфуцианцы и даоисты, и зороастрийцы, и Заратустра? Наверное. Вот кого следовало бы клонировать в первую очередь, вот кто бы мог стать родоначальниками новейшей эры. Кто нам мешал это сделать? Никто. В чем тогда дело? Страх? Да нет. Просто нужно было пройти этот путь: от простого смертного до сверхчеловека. Можно было бы и от самых простых, но мы взяли, самых, на наш взгляд, выдающихся, самых избранных, знаменитых, успевших оставить свой след на земле. С ними – проще. Проще лепить шедевры из глины, чем из золота. Мы ведь замахнулись на то, чтобы род человеческий, люд, серый, мелкий, злобный и завистливый люд поселился на земле, как на Небе. Совершенство – штука архитрудная, и совершенствовать человека далеко не легко. Правда-правда, святая правда – архитрудно, сверхтяжело. Это – проверено, это закон, аксиома. Да это и так понятно… Царство Божие, одним словом, вот что должно стать предметом наших вожделенных мечтаний. Но за что ухватиться? Законы Божии, заповеди Христа? Да! Дадада! Но если понятно, что такое дебит и кредит, что такое валовый продукт, если известен эквивалент стоимости труда столяра, мясника и торговца рыбой, то какую экономику мы должны развивать в царстве духа? Сколько стоит совесть? А благодарность, а честь? А сколько стоит любовь? Какая цена добродетели? И другие вопросы… А ведь надо и есть. Ведь не духом единым жив человек. Так-то, так-то, да, так. Так! Вот и оказалось, что строительство государства, особенно сверхгосударства и особенно Града Божьего – это прецедент. Ну какой там коммунизм с человеческим лицом, ну какая там рыночная экономика с осклабившейся звериной мордой? Никакая экономная экономика нас не спасала. Никакие базисы и надстройки, ни ни … Даже самые отчаянные кризисы не могли для нас стать благодатным полем для внезапного пышного расцвета экономики и ураганного роста валового продукта. Тогда что же? Мера. Мера всего во всем. Запомни и это: мера – всему голова! Да – да, как в Каменном Веке! А пока нужно было придумать страну, заселить ее смелым народом веры и посеять первые зерна духа. Структурировать жизнь. Создать для нее кристаллическую решетку, матрицу. Когда есть структура, есть кристалл, алмаз жизни и ты можешь его ощутить кончиками пальцев, шлифовать его, править на оселке своих чаяний, ты легко растишь бриллиант, да-да, растишь бриллиант, камень жизни, сверкающей как бриллиант. Подбираешь потом для него оправу, подбираешь по цвету, по вкусу и запаху… И живешь в нем… В этом бриллиантовом мире. Ты его хозяин и раб.

Нас привлекла матрица жизни в форме египетской пирамиды. Мы старались отказаться от всего, чем кичится наша цивилизация.

Сейчас трудно не попасть под колеса прогресса.

– Невозможно. Мы, конечно, взяли и компьютер, и ген, и атом… Без этого сейчас никуда. Но взяли во благо…

– Я давно хотела тебя спросить… Расскажи о…

– Слушай, слушай же!.. Смотри…

Глава 19 

Ее Венеция!..

Три дня подряд мы, что называется, не вылезали из гондолы. Юля готова и ночевать в гондоле. Здесь не до рассказов! Уши заняты слушанием плеска воды. Вечером в китайском ресторанчике к нашему столику подходит француз. Он усаживается рядом с нею, не обращая на меня никакого внимания, ровным счетом никакого. Говорят они по-английски, она даже не представила нас друг другу, я слушаю их, не пытаясь вникнуть в суть разговора, потом встаю, оставив их наедине и иду к бару, не теряя ни на миг их из поля зрения… Только раз она, слушая француза, повернула лицо в мою сторону и, словно успокоившись, поправив левой рукой прическу, стала снова слушать француза. Коктейль, который я заказал, был отвратителен. Во всяком случае, я тянул его через трубочку, казалось, бесконечно долго. Когда француз ушел, она встала и подошла ко мне.

– Пойдем? – спросила она.

– Хочешь выпить? – спросил я.

– Охотно…

Мы уже лежали в постели, когда зазвонил ее телефон.

– Выключи, – попросила она.

Весь следующий день мы снова бродили по городу. Она ни словом не обмолвилась о французе, а телефон уже не звонил. Не знаю, почему я назвал его французом.

А Париж мне понадобился на какой-то час-полтора – неотложное дело! Но мы не улетели ни на следующий день, ни послезавтра… Мы бродили по знакомым мне улочкам, я рассказывал, а сам думал о том, как вот так же, не спеша и с огромным наслаждением, я бродил здесь совсем недавно, прошло каких-то три года или, может быть, пять, я бродил здесь с другой женщиной, которая тоже была в меня влюблена.

– Ты говоришь так, – сказала Юля, – будто был здесь только вчера.

Я тоже думал, что люблю ее, нет-нет, я любил ее, до последней минуты…

– Рано или поздно, – сказал я, – ты всегда возвращаешься туда, где однажды был счастлив.

– Да, тебе звонила некая Иоко. Кто это? 

– Это ружье, которое уже не выстрелит.

А вскоре нам понадобился Рим. Рим, Рим, Рим… Великий могучий вечный Рим… Первый! Юле нравилось срываться с места вдруг, через час или два, бросив все, к чему успела привыкнуть, новые места, новые впечатления, голуби на площади, не дающие прохода, чопорная стража Ватикана…

Встреча с Папой меня не разочаровала, но и не изменила моего представления о путях совершенствования. Папа признал Пирамиду, да, слушал мой рассказ с нескрываемым любопытством, спрашивал, уточнял, кивая или заглядывая мне в глаза, иногда останавливался и, словно выискивая нотки фальши в музыке моих слов, щурил глаза и ждал, ждал, когда же прозвучит эта злополучная нота, и когда она-таки звучала, самодовольно улыбался, мол, вот, вот тут-то зацепка, дескать, как же вы преодолеете, как осилите в человеке это самое скряжничество, это самое скупердяйство – его жадность, его зависть, мол де, никому это еще не удавалось…

Я рассказывавл…

Он слушал, слушал… Затем, коротко простившись с нами, ушел.

– Ну что, – спросила Юлия, – думаешь, он признал?

– Думаю, что он думал о Великом Инквизиторе, – сказал я.

– Я тоже о нем подумала, – призналась Юля и улыбнулась.

Затем были святые места Петра и Павла, Колизей, Via Appia antica… Затем Венеция, ее Венеция, Палермо, Милан, что-то еще, все второпях, проездом, бегом…

– Ну, – спрашиваю я, – кто же тогда выиграл?

– Я проиграла, – радостно сообщает Юля.

Проигрыши ее еще не смущают. А что по поводу проигрышей говорит Конфуций? Этого я вспомнить не могу.

Тогда в Дели, был уже вечер, за мной увязались два индуса, мне пришлось налысо остричься. Это был последний, как мне показалось, спасительный шаг – стрижка под ноль. Я до сих пор не могу дать объяснения этому решению: стрижка налысо, золотисто-зеленоватая мазь на кожу лица, чтобы не отличаться от окружающих, и эта одежда – не то простынь, не то портьера через плечо, да – сандалии, браслеты на запястья… Вынужденная мимикрия. Когда потом я увидел себя в зеркале, опасность была уже позади, я смеялся до колик в животе: вылитый Джавахарлал Неру! Я сам себя не узнавал, не то, что какие-то индусы…

Этот смех спас мне жизнь.

Она никогда не видела меня стриженным под «нулевку».

– У тебя череп кроманьонца, но никак не Неру!

– Кроманьонцы дали миру человека разумного, а он уж на выдумку хитер.

– Ты так и не сказал мне своего мнения о потлаче, – говорит Юля. – Что ж до Конфуция, то он создавал свое величие, отдавая. Он благодарил каждого, кому мог хоть чем-то помочь!

Ее щедрость, я заметил, жила в каждом кончике ее славных пальчиков.

Часть тринадцатая ЗУБ ВРЕМЕНИ  

Глава 1

И вот апостолы выросли…

Первым – Ленин!

Мы просто диву давались его способностям, эрудиции и возможностям. Он творил чудеса. И не только Ленин. И Соломон, и Македонский, и даже Аа, поразивший всех тем, как он играл в хоккей. А какие стихи писал Чемберлен! Этот афроамериканец… Удивлял и Эйнштейн. А Цезарь, как не странно, подружился с Сократом. Особняком держался только Конфуций, а Леонардо да Винчи был без ума от Анжелины Джоли:

– Теперь и ее улыбка перевернет мир! Эти губы…

Надо сказать, что Эхнатон не очень-то настаивал на едином Боге. Дело все в том, что о Боге, как Едином и Всевластном Творце вообще говорили мало. О Нем не принято было говорить просто так, всуе Его имя никогда не произносилось. Им незачем было к Нему обращаться, так как они твердо знали, что живут у Него за пазухой, и в любой момент будут согреты Его ладонями. Среди них не было ни христиан, ни буддистов, ни мусульман, ни иудеев… Они ведь не знали никаких разделений. Если Он один, то какие же могут быть разделения? И Иоанн-Павел разделял эту точку зрения. Он вообще всегда был за единение и единство. И, кстати, был одним из лучших игроков в покер.

– В покер?

– Он был азартнейшим игроком. Между тем, это новое сообщество, этот новый народ, необходимо было организовать в новую страну, государство, каких свет еще не видел. Пришло время населять город горожанами, а страну гражданами. Наш султанат…

– Интересно было бы понаблюдать за ними. Как они росли?

– Как грибы! Сегодня они бегали в трусиках, а назавтра подавай им уже джинсы, платья…

– Это невозможно представить.

– Да-да, так и было… Парней стригли каждый день, а девчонки отрастили косы… Поскольку сначала были города-государства, точно так, как в старые добрые времена, нам не пришлось ничего выдумывать. Иерархическая организация власти была крайне проста: лидер – посредник – народ. И эта организация была, конечно, условна. В Пирамиде, как и предполагалось, должна царить абсолютная свобода выбора стиля жизни, полная демократия… А выбор определялся желанием быть счастливым, реализовать свой геном в полной мере.

План был таков: наполнить город людьми, как сосуд влагой. Их выпустили из питомников и предоставили полную свободу действий. Вскоре колонии клонов, как кораллы покрыли поверхность нашего архипелага жизни. Пирамиды, пирамиды… Тут и там… Не успел наш фараон встать на ноги, даже еще ползая по пляжу, стал лепить из песка пирамиду.

Город ожил, ожил…

– Город? Только один город?..

– Нет же, нет! Я имею в виду Пирамиду. Уже Пирамиду. Городов было множество, целая сеть небольших городов… Скажем, Астана! С Норманном Фостером тут уж мы постарались! Надо признать, что Назарбаев, да-да… Нурсултан – человек будущего! Без его яркого и горячего участия нам бы никогда не удалось воплотить здесь идеи нашей Пирамиды! Да! Дом мира и согласия, объединивший все религии мира и единый народ… Ассамблея народа! И вот что еще важно: единение душ, единство духа! Впервые на Земле! Назарбаев, и об этом надо кричать на весь мир! один из немногих правителей осознал важность генома! Я был в восторге от понимания и признания! Надо же! И не могу до сих пор назвать еще кого-либо, так глубоко понимающего нашу идею. Город ожил… Зашумели деревья, зажужжали кондиционеры, зашевелились на окнах занавески, засветились, засверкали брызги фонтанов и улыбки прохожих, пробудились к жизни запахи, запрыгали по стенам солнечные зайчики… Как будто все разом пробудились от спячки, поднялись из мертвых… Это была Антипомпея. Скажу вот как: это была воплощенная добровольная простота! Гениальная простота жизни! Мы были свидетелями Возрождение Феникса. И все знали что нужно делать, все были при деле и очень заняты и работоспособны. Дело влекло, требовало усилий и жажды познания, совершенствования… Такова власть хромосомы. Геном знал, где ему лучше и спешил реализоваться в сфере хлебовыпечки или парикмахерском деле, кто-то стал поэтом, кто-то бухгалтером. Не было только военных, милиции, силовых структур, хотя были и Спартаки, и Цезари, и Наполеоны, и Гитлеры… Правда, с Гитлером не все было гладко.

– А что, правда, Спартак стал художником? – спрашивает Лена.

– А Сципион, ты будешь смеяться, Сципион с самого мала объявил себя королем шахмат. Каспаров не выиграл у него ни одной партии.

Лена просто поражена:

– Какой Каспаров? Вы и его клонировали?

– Нет-нет – Гарри. Гарик Каспаров. Он со всем своим прямодушием был искренне восхищен Сципионом. Они оба были счастливы. Рыба ищет где глубже, а наши – где счастье по биофидбеку. Интуиция и любопытство сделали свое дело, каждый получил то, что хотел…

– Гарик проиграл, видимо, потому что… – предполагает Лена.

– Да, как только ты прилепляешься, примазываешься к власти, ты уже в проигрыше. Ты – вляпался! Все рыло в грязи! А значит – проиграл. Не так ли?..

Вот такая получилась компания…

– И Атлант женился на Нефертити?

– С Лениным была уйма проблем. И с Наполеоном.

– Ленин же умер!.. – недоумевает Лена.

– Да, ему повезло. Умер первый, тот, пробный, но был же второй… И седьмой, и семнадцатый… Да!

– Реет, – не унимается Лена, – а вот этот ваш Лео, Леонардо да Винчи… Чем он вам открылся еще? Что еще выдающегося вы в нем нашли?

Это вопрос на засыпку: а, действительно, – что? Я думаю.

– Я думаю, – произношу я уверенно, – что вот что…

И непроизвольно чешу левой рукой свой затылок.

– Думаю, – затем говорю я, – что вся гениальность нашего Лео заключается в том, что он раскрыл нам всю тайну своего, так сказать, родителя. Его можно было слушать часами. Сутками!.. И…

– Да. И в чем же та тайна?

– Он распечатал язык картин.

– Язык?

– И не только картин. Как ты по буковкам читаешь своего любимого Лермонтова, так и мы теперь, глядя на его «Мадонну в скалах» или «Тайную вечерю» можем читать историю христианства. Ну, и ты же знаешь эту историю с указательным пальцем, упирающимся в небо! Его последняя работа «Святой Иоанн Креститель»…

– Да-да, – говорит Лена, – знаю-знаю…

На секунду задумывается, затем:

– А что же твой князь Альберт? Вы в Монако построили свою Пирамиду?

– А как же! Ты же сама могла вчера видеть…

– Ах, да!.. Ну, да!.. Видела-видела…

Глава 2

К 2003 году заселили небольшой остров одними Эйнштейнами, другой – Шекспирами, а еще один, совсем крохотный – Ромео и Джульеттами, десять пар…

– Зачем?!. Десять пар!

– Итак, мы выросли из коротких штанишек и вступили во взрослую жизнь. Оглянувшись назад, вслед за Чеховым я могу с сожалением заявить, что в детстве у нас не было детства. Я, конечно, имею в виду только наших героев.

– Да уж…

– И понеслись эшелоны…

Мы помнили, знали и отдавали себе отчет в том, кто есть кто. Я, Жора, Аня и Юра, а с нами и наша команда, поверившая в нашу идею построения новой жизни…

– И Юля!..

– Юля до сих пор… Да… История с Юлей требует… Если бы не ее от корней волос до кончиков ногтей самоотверженность и режиссерская способность собирать всех в цельную купу, подчиняясь одной идее, мы бы давно разбежались по своим честолюбивым тропинкам и увязли бы в грязи собственных страстей. Она вывела нас на широкую тропу света, дорогу для триумфального шествия. Мы и пошли по ней… Когда у партнеров нет ясности, прощай совершенство.

– Ты до сих пор о ней…

– Ее идея о том, что каждый ген имеет свою Пирамиду нашла реальное воплощение при строительстве новой жизни. Без этого мы бы не сдвинулись с места. Мы, примерившие и взявшие на себя роль, я не боюсь теперь сказать это открыто, взявшие на себя роль Бога, понимали, что дело, которому мы отдали лучшие годы жизни – сделано. Сделано, на наш взгляд, превосходно. Во всяком случае, достигнуто главное, найден ключ, know how – как! Как жить долго и дружно, как жить, радуясь и любя, не злясь, не завидуя… Жить в счастье!

– В счастье?

– В Пирамиде нет зла! Ему негде там спрятаться! Как ты можешь догадаться, визитной карточкой нашего города, как, впрочем, и в Рио-де-Жанейро, стала статуя Иисуса Христа, величественный монумент белого мрамора, венчающий гранитную пирамиду с полированными сторонами, установленную в геометрическом центре.

– Как называется твой город?

– Мрамор мы привезли из Греции, а гранит украинский.

– У вашего города есть название?

– Его не найдешь ни на одной карте, ни в одном справочнике. Названия радиальных улиц – самые разные и простые: Красная, Оранжевая, Желтая, Зеленая… По цветам радуги. Эйнштейн жил на Синей, а Соломон с Суламифь – на Розовой. Это шестая по счету улица, дом номер 6, квартира 6. Три шестерки, дьявольское место… Семь радиальных улиц и семь окружных: первая и т. д.

– А у вас были?..

– Полно! Да, у нас много всего до смешного простого, просто первобытного. И знаешь чего еще у нас огромное множество – тишины. Тишины у нас – море…

– Тишина сейчас на вес золота.

– Пирамида знаменательна еще и тем, что в ней не нашлось места слову «прощай».

– Ты хочешь сказать, что…

– Да. Это безнадежное горькое слово так и не было востребовано, и ни разу здесь не прозвучало.

– Поразительно! Но это значит…

– Да. Просто не нашлось повода.

– А скажи, – спрашивает Лена, – с Папой у вас что-нибудь получилось? Ватикан вы преобразили в свою Пирамиду?

– Хм! А то!.. Ты же сама могла видеть: Папа ушел в пустыню… Образно говоря…

Глава 3

– Тогда в Дубае, – говорю я, – мне удалось встретиться с руководителями проекта. Я рассказал о Пирамиде, и все они в один голос заявили, что готовы на этих искусственных островах строить Пирамиду.

– Правда?!.

– Да, – говорю я, – эти три острова в Персидском заливе, и Jumeira, и Jebel Ali и Deira, входящие в проект The Palm компании Nakheel, получили статус самых крупных в мире. Они выполнены в форме пальм и надежно защищены от водной стихии искусственными барьерными рифами.

– Новая Атлантида? Кто же там будет жить?

– Я надеюсь поселить там наших апостолов.

– Среди этих толстосумов?

– Апостолы Иисуса шли в такой же жестокий и жадный мир.

– Это же бешеные деньги!

– Да, проект предполагает строительство вилл, отелей, торговых центров…. Бухты у каждого острова будут вмещать по 150 обычных и 50 океанских яхт…

Юля в восторге:

– Я бы тоже не отказалась…

– Уже открыты «гены предпринимателя», «гены сорвиголовы», гены «сексуальной страсти»…

– В чем же трудность?

Я затрудняюсь с ответом:

– Ты не знаешь, где моя синяя ручка?

– Ты ни словом не обмолвился о встрече со своим Ринпоче.

– Представь себе: он провел трехлетнее затворничество в диких горах западного Ладака.

– Диких?

– Абсолютно!..

– Он принял твою Пирамиду?

– Они с Далай-ламой чем-то похожи.

– Так в чем все-таки трудность?

– Только начитка Ваджрасаттвы тянется до трех лет. Это сто тысяч мантр. Это очищающий канал. Очищает от омрачений, кармических наслоений и таких отвратительных качеств, как злость, зависть, ненависть…

– И невежество.

– Да! Это важно: и невежество! Зеленую Тару в Тибете и Гималаях называют целительницей очищающей прежнюю карму.

– И жадность?

– Жадность?! Жадность конечно! Жадность в первую очередь!

– Ты до сих пор живешь своим прошлым?

– Перевал Тары 5660 метров. Это самая высокая точка обхода вокруг Кайласа, где разрушается старая карма.

– Ты до сих пор не можешь забыть?

– Что?

– Почему ты не взял меня с собой?

– У тебя нет такого прошлого.

Не заступить за черту – вот что важно, думаю я. Та – заступила. Та не только переступила черту, та пересекла ее, не задумываясь, как танк пересекает траншею врага. Не задумываясь и без оглядки. Та ее перечеркнула, черту, за которой разверзлась бездна… Она разорвала нить взаимоненасыщения. И теперь эту нить – не соединить. Я не помню, почему вдруг я снова вспомнил ее – ту, кто до сих пор не дает мне покоя.

– О чем ты думаешь? – спрашивает Юля. – Снова о ней?

Она просто читает уже мои мысли.

– Видимо, жадность, – говорю я, – да, теперь это стало особенно очевидно, ее жадность… Да, чересчур жадная, чтобы быть счастливой, она так и не смогла…

– Жадная… Чтобы быть счастливой?

– Именно: чтобы стать счастливой! Я бы мог понять и принять ее экономность, излишнюю бережливость или оправданную заботу о завтрашнем дне… Мог бы объяснить ее обоснованную обстоятельствами расчетливость… А тут – обыкновенное банальное скупердяйство, беспримерная животная жадность! Это даже не обсуждается. Здесь точка. Ведь если это уже случилось, жажду стяжательства и наживы, алчного собирательства сокровищ на земле, а не на небе, остановить невозможно. Мы ведь не должны быть богаче самого бедного, и каждый божий день должны упражняться…

– В щедрости!.. 

– Именно! Не надо лезть на пьедестал с пятаком в руке и орать нищему: «Держи, несчастный!». Мы должны быть благодарны этому нищему за то, что он есть, и мы, подавая ему, помогаем самим себе становиться щедрее и совершеннее.

– А знаешь, – говорит Юлия, – в каждом человеке заложена энергия добра, которая увеличивается, когда ты её отдаёшь. Конфуций…

– Знаю-знаю. Ты уже говорила. Ты своим Конфуцием уже… Извини…

– Хм!..

– Юсь, – говорю я, – знаешь…

– Слушай, – вдруг взрывается Юля, – я запрещаю тебе…

Да сыт я уже, сыт твоими запретами! Своими запретами, думаю я, ты медленно режешь мне вены вдохновения и подрезаешь крылья, несущие меня к тебе же! Ты же знаешь – крылья любви!

И больше не слушаю ее:

– Ты не могла бы, – прошу я, – свою щедрость дарить не только всему человечеству, но и мне!

– Пс! Да please[51], да, пожалуйста! Сколько угодно!.. Да, так вот Конфуций благодарил каждого, кому смог помочь, за то, что ему помогли проявить лучшие свои качества. Величие своё он создавал – отдавая.

– Вот! Вот-вот… Вот и мы свое величие должны…

Что на этот раз она хотела мне запретить, я не знаю.

– Ясно-ясно. В чем же трудность? – снова спрашивает Юлия.

О, Sancta simplicitas![52]

Если бы я мог это знать. Эта болезнь ведь неизлечима испокон веков и, она смертельно опасна.

– Своим «Юсь» ты делаешь меня бесхвостой, – потом говорит Юля.

Ах, вот в чем все дело! Ладно… Но зачем ей все эти хвосты?

– А помнишь, – говорит Юлия, – нам тогда так и не удалось покататься в Дубае на лыжах?

Да, мы тогда едва унесли ноги.

– Да, – говорит Лена, – не любишь ты жадных.

– Не. Не люблю.

Глава 4

Нам казалось, что человечество вот-вот протиснется сквозь узкое генетическое горло, что его золотоносный песок просеян через густое сито самого совершенства. Пыль ушла, осталась золотая крупа. Пена бурной жизни потихоньку спала.

И теперь у нас роскошные дворцы, предназначенные не для роскоши, великолепные арены, предназначенные не для утоления жажды страстей. У нас теперь богатейшие музеи и блистательные театры, величественные колокольни и роскошные храмы.

– И теперь?..

– Ну теперь-то… Теперь, конечно, все это в прошлом.

– Да. Да-да-да…

– Их предназначение зиждется на радости созерцания и молитвы. Но у нас нет никаких других желаний, кроме желания быть счастливыми. У нас нет богов… Меня охватывал ужас от того, что у нас появились размолвки. Там, где люди не умеют договариваться рано или поздно обязательно появляются развалины и руины. Вспомни Вавилонскую башню.

– Итак…

– Мы перешли к воплощению задуманного.

– Клоны великих?.. – спрашивает Лена.

– Великих и маленьких… Все это – для людей разумных, мыслящих, осознающих необходимость перемен и всеми жилами тянущихся к совершенству.

– Но сами-то вожди!

– Дело в том, что страна без лидера – не страна. Нет в мире людей такого сообщества, где бы не было вожака, лидера, царя или шаха, короля или президента, чья харизма сумела бы выковать…

– Каким же должен быть глава государства?

– Я же сказал: щедрым! Щедрым на жизнь! И царь, и король, и окружение, которое должно их играть, подражая каждому их слову и шагу, каждому телодвижению и движению мысли, должны быть бесконечно щедрыми на дела и поступки, дарить себя, и безропотно дарить себя людям, людям, начиная от самого нищего и ущербного, и убогого и…

– Но откуда у вас нищие и убогие? 

– Добровольная простота, соперничающая с нищетой, стала модой.

– Вот какие качества, – настаивала Юля, – мы должны похоронить навсегда!

– Интересно!

– Да! Гордость, высокомерие, тщеславие, гнев, грубость и невежество… Да! И жадность, и все новые грехи, о которых объявил Ватикан.

– Какие же новые?

– Непомерное однобокое богатство, насилие над окружающей средой, наркотики, аборты и контрацептивы и, представьте себе, – вмешательства в природу генома, да-да!..

– Но…

– А вот чем мы должны напоить, напитать, до отказа наполнить нашего вождя.

– Интересно!

– Да! Бесстрашие, благотворительность, самообладание, аскетизм, простота, неприменение насилия, правдивость, свобода от гнева, самообладание, спокойствие, нежелание выискивать недостатки в других, сострадание ко всем живым существам, свобода от алчности и неодолимая щедрость, доброта, скромность, стойкая решимость, энергичность, всепрощение, сила духа, чистота, отсутствие зависти и стремления к славе…

– Это же про Иисуса! – восклицает Лена.

– Верно! Все эти трансцендентальные качества присущи праведным людям, наделенным божественной природой.

Для меня уже стало привычным: слушаешь Юлю и в ее словах находишь то, что давно искал. Должен сказать, что тем немногим хорошим, что во мне еще сохранилось, я обязан ей, Юлии. Я всегда поражался: откуда в ней столько всего совершенного?!. До сих пор поражаюсь.

– И вожди должны были жертвовать собой, как Иисус?

– Никаких жертв. Жертва Иисуса была ради процветания и утверждения веры. Она уже оправдала себя: вера состоялась. Теперь вера в Иисуса глубока и всемерна. Всемирна! Ей не хватает технологии воплощения Его Пути, не хватает формализации Его учения. И моды, да-да моды! Моды – как двигателя к совершенству. Мы не должны теперь чем-то жертвовать, мы должны научиться распознавать, различать, где плохо и где хорошо, где добро и где зло, где справедливо и несправедливо, где по совести, а где нет… И что есть Любовь! Различать количественно! Я повторяю: ко-ли-чес-твен-но! Квантификация Света – вот путь! Квант добра, квант справедливости, совести и Любви. Здесь зарыта собака Совершенства, здесь нужно копать Колодец Новой Жизни. Клад в кванте. И никаких, повторяю, жертв. Только животворное великодушие Совершенства! Сказано же: «Дух, только Дух животворит!..».

– Лекция, достойная Нобелевского лауреата.

– Все это расписано в моей книжице «Стратегия совершенствования».

– Я читала, – говорит Лена.

– Я знаю. Поэтому и повторяю только то, что там написано. Что же касается наших жертв…

– Да.

– …то наш добровольный отказ от материальных благ – это и есть наша Иисусова жертва. Да, добровольная простота! Ведь мы не должны быть богаче самого бедного. Одним словом – абсолютный потлач!

– Да-да, ты это уже не раз говорил. Этот твой потлач…

– Правда?! Как раз здесь и должен быть применен Homo sapiens[53] пресловутый принцип biofeedback – умение посмотреть на себя со стороны.

– Со стороны?

– И какое же, согласись, жалкое ничтожество мы порой там обнаруживаем, когда смотрим на себя глазами Иисуса!

– Где?

– Там, в себе.

– Недавно я вычитала у Бродского, что выбор вождя, лидера, человека, которому можно доверить правление страной, должен основываться не на его политической программе, как это распространено везде и всюду, а на знаниях мировой литературы, культурных ценностей…

– Мысль прекрасная! Ведь кино и литература, классная, конечно, умная литература и достойное кино, а не всякие там пустышки, которыми переполнены сегодня книжные прилавки и экраны телевизоров, классика, как никакой другой источник информации отражает желание, неутолимую жажду людей тянуться к свету. Вычеркни из истории России Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Бунина, Набокова и эта страна исчезнет с лица планеты. Тяга к справедливости всегда востребована. А глубокое знание жизненной мудрости Библии могло бы стать для лидера проходным баллом в поводыри. Как правила уличного движения для водителя. Нельзя брать на себя ответственность, пускаясь в путь без знания тех правил, которые умные люди давно придумали путем проб и даже ошибок.

– Многие берут…

– Потому так блуждают, потому так живут. Воистину нет в мире ничего страшней деятельного невежества. 

Глава 5

– … и все знания жизни, накопленные до сих пор человечеством, они впитывали как молоко матери, черпали их с Неба. Они помнили не только прошлое, но могли заглянуть и в будущее. У нас были свои Нострадамусы…

– Фантастика! У вас в руках были все эти технологии? – спрашивает Лена.

– Они и сейчас в наших руках. Но теперь…

– Я понимаю, я понимаю… Что же стало в итоге?

– Итог, девиз, главный лозунг и содержание существа нашей жизни теперь можно сформулировать так: «МЫ НЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ СИЛЬНЕЕ САМОГО СЛАБОГО!». И большими буквами!

– Сильно сказано. А кто это – «мы»?

– Но мы должны быть сильнее самого свирепого и вероломного. Мы должны быть сильнее всех этих мастодонтов и монстров, всех этих уродов и упырей!.. Должны! Мы же в неоплатном долгу перед вечностью.

– Потрясающе! В то же время!..

– В то же самое!

– Какой прекрасный призыв, какой клич на знамя Будущего! Любая революция взяла бы его на свой щит. А кто это – «мы»?

– За него многие потом ухватились. А «мы» – это те, кто правит страной, миром… Это те, кто идет во власть не ради наживы, но чтобы отдать себя до последней йоточки…

– Я заметила: «йоточка» – твое любимое словцо.

– Да, до последней йоточки, до последнего грана отдать себя служению людям.

– На мой взгляд, все весьма тривиально: «служению людям» – пустой лозунг и только. Голые короли ведь бывают только…

– Лозунг просто прекрасный, восхитительный лозунг! В том то и дело, что такими лозунгами прикрываются уроды и крохоборы, быдла и горлохваты, жаждущие власти для обогащения и собственно власти над людьми.

– Животный инстинкт, это в природе человека…

– Это в природе животного. Человек же…

– Но это закон! 

– В мире животных – волков, гиен, грифов, ужей, жаб…

– Но и китов, и слонов, и тигров, и орлов, и кузнечиков…

– Да, но и среди людей, ничем не отличающихся от жаб и кузнечиков.

– И вам удалось хоть на дюйм приблизиться к этой цели?

– Я скажу больше: «МЫ НЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ БОГАЧЕ САМОГО БЕДНОГО».

– Невероятно! Но такого не может быть, – утверждает Лена, – каждый, каждый, кто только что перебрался во власть, тот же час… Голых королей ведь…

– Да, своя шкура дороже всего…

Я вдруг вспомнил Жору, его слова:

– Сегодня трудно, – сказал он, – почти невозможно выбрать из толпы умников личность, мыслящую планетарно и свободную от материалистической догмы.

Жора погрустнел и умолк, видимо, выискивая в памяти кого-нибудь из нашего окружения в подтверждение своего тезиса. И вдруг глаза его просияли:

– Разве что Гришка! – воскликнул он. – Ах, как он своим миллионом блистательно вытер сопли всем этим пузатым жлобам и тряпичникам!

– Какой Гришка? – спросил я.

– Наш! Ну… Перельман! Какой же еще?! Не Лепс же! И не Кобзон!

– У вас то Перельман, то Переметчик, – говорит Лена.

– Лен, – прошу я, – не пачкай ты нашего чистого Гришу этим Переметчиком. Неужели ты не чувствуешь, что когда ты произносишь «Переметчик», воздух наполняется запахом дерьма?

– Да-да, – извини, – говорит Лена, – фу… Но при чем тут Кобзон?

– Вот-вот: ни при чем. Тогда и Жора это признал: ни при чем! Он только скривился, точно откусил от лимона. И продолжал:

– Вот где гордиев узел людей. Мы не должны быть ни сильнее, ни богаче! Но у нас должно достать сил быть сильнее самого сильного и свирепого и гораздо богаче самого богатого. Духом, конечно, духом, неистребимым и непобедимым духом справедливости и добра, духом милосердия и, конечно, любви… И чтобы завоевать эту власть, мы должны ее отдать. Это единственный и самый верный способ овладения властью: нате! Берите – не жалко!

– Иисус проповедовал то же…

– Да, точно то же. И ничего лучшего никем не придумано. Богатство – зло наипервейшее. Богатый христианин – безногий скакун. Так и богатый правитель. Он далеко не ускачет.

– Но разве власть сегодня живет Его проповедями? Я не знаю ни одной формы светской власти, давшей человеку возможность обрести свободу и счастье. Использованные предыдущими цивилизациями формы правления (военная, религиозная, политическая, экономическая) до сих пор знамя счастья на нашей планете так и не водрузили. Люди больше не живут идеологиями, потому что все идеологии себя исчерпали. Они ничем по сути не отличаются друг от друга (кроме особого набора слов), и ни одна из известным нам будь то капитализм, коммунизм, социализм, тоталитаризм, авторитаризм, непотизм, трайбализм, автократия, теократия, монархия, анархия, олигархия или военная диктатура не одарила человека и человечество счастьем.

– Власть Иисуса…

– Эта Власть не пользуется популярностью у властей. Сказано же – животные, свиньи, кроты, упыри, крохоборы… Жабьё!.. Шкурный инстинкт животного в них…

Лена удивлена:

– Я и не знала, что ты умеешь так злиться. Бессилие…

– Умею. Иногда так хочется, руки просто чешутся, сьездить по харе какого-нибудь рябомордого низколобого уродца со свиными глазками, взять за глотку какую-нибудь квакающую жабу… Вроде твоего Переметчика.

– Но за что? Они же не виноваты! Нужны поколения…

– Потому и хочется, что не хочется ждать. Ведь мир сбился с ног…

Мне вспомнился наш спор с Жорой:

– Из всех государственных мужей и множества чиновничьей челяди, с кем мне приходилось иметь дело, – как-то признался он, – я не встретил ни одного, кто бы не был отмечен оспинами нравственной порчи. Рябые аж до камбиального слоя кожи, все они были переполнены только заботливым ором о нуждах людей, не делая при этом ни шагу навстречу, роя лишь непреодолимые рвы и возводя неприступные стены. Сегодня мир погружен в такую пучину мерзостей, что… 

– «Все мерзостно, что вижу я вокруг…».

– Вот именно! Шекспир сказал это пятьсот лет тому назад. Ничего не изменилось! Это же совершенно очевидно! Этот совершенно несовершенный мир и соткан вот такими пауками и устлан вот такими жабами, вроде твоего Переметчика. И такими, как…

– Ясно, ясно, не надо мне их напоминать.

– Определенно!..

Глава 6

– Я вспомнила, – говорит Юля, – Фукуяма!..

Она повторяла изо дня в день: «Фудзияма… Что-то очень похожее на Фудзияму…». Я не мог сообразить, что она этой «Фудзиямой» хочет сказать. Наконец, она вспомнила: Фукуяма.

– Что «Фукуяма»? – спросил я.

– Ты читал его книжку о нашем будущем? Там…

– «Наше постчеловеческое будущее».

Я, конечно же, читал пророческую книжку этого американца.

– Точно-точно… Там…

– Там описана наша Пирамида в неявном виде и не так структурировано.

– Я тоже так подумала.

Френсис Фукуяма – гуру современной политологии, – пояснил я, – мы с ним жили, как братья.

– Френсис?

– Да, гражданин США. Он в восторге от нашей Пирамиды!

– Вы встречались?

– Я же сказал: мы работали! В книжке, конечно, ни слова не сказано о потлаче, но вся она пронизана этой идеей.

– Какой идеей?

– «Настоящий вождь умирает бедным». На языке индейцев племени нутка это слово означает «дар». Время от времени вождь раздает своим родственникам и соплеменникам все нажитое имущество. И чем обильнее и лучше дары, тем выше престиж не отягощенного собственностью правителя. Настоящий вождь, раздарив все свое имущество, умирает в чести и почете. Вот поступок! Ты можешь мне назвать хоть одного вождя современности, раздающего свое имущество?

– Таких сейчас не сыскать днем с огнем, – говорит Юля.

– Жадность…

– Да, это болезнь, – говорит Юля.

Чтобы выйти из темы болезни, она произносит:

– А мы с тобой еще не были на Фудзияме…

Я помнил эти виды, этот восход… Помнил, но молчал. Тогда Иоко чуть не погибла.

– Еще побываем, – пообещал я.

– Слушай, – вдруг сказала Юля, – я все время хочу у тебя спросить: как поживает ваш монарх, ну тот отпрыск царизма? Где он, он жив?

Я бы и сам хотел это знать.

– А что рак? Вам удалось его победить? Рак, СПИД, что там еще?..

– Разве ты не знаешь? Совсем недавно Вивеку удалось внедрить известный тебе противораковый ген Раг-4 в геном мышки и тем самым…

– Какому Вивеку?

– Рангнекару. Из Университета Кентукки. Ну, ты помнишь, когда мы были с тобой в Америке…

– Помню. И что?

– Теперь мы с ним пытаемся ввести этот чудо-ген больным раком.

– Так ведь можно исправить все поломки в любом геноме.

– Для этого мы и строим нашу Пирамиду.

Юля задумалась на какое-то время, затем спросила еще раз о Плащанице. Ей не давала покоя эта Священная Реликвия.

– Ты скажи, скажи мне, как вам удалось добыть эту кровь? – спрашивает Юля.

– Это Жора, – без него бы…

Я вспоминаю, как мы с Жорой осенью 2000 года прибыли в Турин.

– Теперь, – сказал я, – любопытные смогут посмотреть на Нее только в 2025 году.

Когда я увидел Туринскую плащаницу – по сути кусок древнего льняного полотна длиной более четырех метров и метром в ширину, ничего особенного, никакого трепета, восхищения и даже удивления я не испытал: полотно, как полотно, ветхая ткань с симметричным непривычным рисунком… И только потом…

– Его называют «Пятым Евангелием», – сказала Юлия. – На нем, словно на фотографии, удивительным образом отпечатались лик и тело Христа. Запечатлелась каждая из многих ран Иисуса, каждая капелька пролитой во спасение человечества крови! Представляешь?!

– Да, так и есть… Это послание зримо свидетельствует: все, что написано в Евангелии – правда! Оно несет людям благую весть о Спасителе, о победе над смертью… 

Потом я видел и Жорины слезы…

– Жорины друзья, – сказал я, – Мехтхильд Флури Ремберг и Карлхайнц Дитц…

– Жорины друзья?!. Метхильд и Карлхайнц?..

– Следы крови на ней оставили многочисленные раны…

– Да…

– Черты лица прекрасно видны, борода, губы, волосы, пальцы… Кровоподтеки от ударов бичей на спине, на груди, на ногах…

– Да…

– Кровь из гвоздевых ран застыла на запястьях и на ступнях, а на груди – пятно крови от удара копьем в сердце…

– Ужас!..

– Установили даже группу крови – IV (АВ). А по набору хромосом в лейкоцитах определили пол – мужской.

– Еще бы! – воскликнула Юлия.

– Жоре удалось добыть пылинку…

– И вы решились?..

Я только посмотрел на Юлю и ничего не сказал в ответ.

Только потом на одной из фотографий Плащаницы я увидел живые глаза.

Я до сих пор помню этот взгляд: это были глаза Бога.

Глава 7

Мы уже были в шаге от цели…

Да, мир признал наши усилия и устремления. Пирамиды стали расти как грибы, тут, там… Словом – повсюду… То тут, то там… Во всяком случае… Да!.. Первой признана Вена! Лучший город мира! Пирамида там возвысилась аж до небес. Согласно рейтингу консалтинговой компании Mercer. Качество жизни оценивалось… Ну да это совсем не важно… 39 факторов по десяти категориям… Почти все наши принципы были воплощены! За Веной – Цюрих и Женева. В десятку вошли Дюссельдорф, Франкфурт, Мюнхен и Берн…

Европа – старая кляча…

– Значит-таки Вена первая, – говорит Лена.

– Вена возглавляет список на протяжении пяти лет. Все города оцениваются по системе, в которой Нью-Йорку присуждается базовая оценка в сто баллов. При этом сам Нью-Йорк занял 49-е место, после Вашингтона и Чикаго.

– А что же ваше Чикаго так подотстало?

– Вот так… Мы ведь решили начать с островов, затем перебрались на материк…

– Значит, Европа…

– Мы решили ее омолодить… Но вот пошли сбои…

– Где же мы все-таки дали маху? – вопрошал Юра.

Мне вдруг пришло в голову: это Аниных рук дело! Месть? Нет! Нет-нет-нет!.. Только не месть! Разве Аня способна на месть?

– Я же говорил, – сказал Юра, – надо было растить Гермеса, а не этих…

Компьютерный анализ свидетельствовал, что осечка произошла при планировании. Этот незначительный сбой впоследствии привел к существенным изменениям в росте. Отсюда такие неприглядные формы. Зато какое великолепное содержание! Наши апостолы побеждали на всех международных математических олимпиадах. В общем-то, дети как дети, только, конечно, с такими лбами… Кажется, оттуда вот-вот брызнут мозги.

– Разве ничего нельзя изменить? Можно ведь перепрограммировать эти геномы, перетасовать нуклеотиды, причесать, так сказать, и пригладить… 

– Были ли просчеты, ошибки? Лучше не напоминай мне об этом. Мы не знали, как поступать с тем материалом, который не оправдывал наших надежд. Ведь там были и пятиглазые, и трехрукие, и покрытые листьями березы, и сосновыми иглами, живущие в воде и бензине, жрущие олово и асфальт. И Эйнштейны, которые пытались оспаривать значение теории всеобщего поля и Ньютоны, которые становились садовниками и собирали жуткие урожаи яблок и смокв. Где-то мы все-таки просчитались. В чем? Оказывается, случается и такое: мы вдруг поняли, что те цели, которые нас окрыляли и объединили, собрали в единый кулак и даже породнили, оказались разными. Каждый из нас наши общие лозунги понимал по-своему. Иногда меня охватывал ужас от мысли о том, что все может рухнуть из-за чьего-то недомыслия, нежелания подчиниться, неумения взглянуть на себя со стороны, заглянуть в будущее… Жуткий ужас! У нас были построены и прекрасно служили величественные сооружения, собранные со всего мира. На их строительство ушло несколько лет. И бесконечное количество тонн долларов. И султан, и шахи, и Буш, короли и королевы, Папа и даже монахини – настоятельницы многих монастырей, щедро жаловали нас всем, чем могли, когда мы рассказывали о своих планах.

– И Билл Гейтс? – спрашивает Лена.

– И Гейтс, и Карлос Слим Хел, и Баффет вместе с нашим Хосе…

– И Буш, даже Буш?

– Старший. Вместе с Картером. А младший…

– Этот глобалист. Он только и знает, что насаждать свою демократию. Силой! Как и все до него, фараоны, цари и Цезари…

– И?..

– И не требовали ничего взамен. Вера, беспримерная вера в то, что кому-то удастся сделать так, чтобы Небо сошло, наконец, упало на Землю, эта вера сминала любые сомнения, и ни о какой выгоде речь уже не шла. И весь мир затаился в надежде увидеть свое долгожданное светлое будущее. Утопия, мечта, выдумка? Нет. Нет и нет. Мы рассказывали, убеждали, демонстрировали реальность этой созидательной плоти, воплощенной мечты. Это не были очередные прожекты, нет, все подтверждалось расчетами и чертежами, бизнес-планами и конкретными сметами. И мир верил и благотворил. И боготворил! Денег не жалели. Нате, сейте зерна справедливости и добра!..

– И что же ваши бильдербергеры? – спрашивает Лена. – Вы собрали всех их в большую кучу?

– Да, деньгам стало тесно! Ох, уж эти Гобсеки и Крезы!.. Расщедрились, расшвырялись: на это – не жалко, не жалко!..

– Кто бы мог предположить!

– Ага! Да!.. Мы просто диву давались!.. И вот с этого затаившегося в надежде и ожидании мира мы и собирали по ниточке, по щепотке, по камешку и по капельке… По грошу! А то и по миллиарду! Мы творили и созидали. Китайцы построили нам кренящийся офис…

– Но ваша Пизанская башня…

– Наша поменьше в размерах, зато стоящая на прочном фундаменте. У нас есть и свой Галилей, и башня эта ему нужна для проведения своих опытов. Ему мало яблонь с тяжеловесными краснобокими яблоками, чтобы они падали на его лысую умную голову, вот мы и выстроили ему эту башню.

– Все, я заметила, у вас слегка лысые, немного толстые… Разве и Галилей был лысым? – спрашивает Лена.

– Этого я не знаю. Но точно знаю, что земное тяготение никто не отменял, и без него Галилей и дня не протянет.

– Это был Ньютон с яблоками, – уточняет Лена.

– И Ньютон тоже. А с ним и Галилей. Он не произнес еще и свое знаменитое «Eppur si muove!»[54]. О том, что Земля вращается вокруг Солнца и вокруг собственной оси он прочитал в интернете, но этого ему было мало, ему нужно было все это самому доказать. Вот мы и приобрели для него телескоп. У него теперь было все, что он пожелал для изучения природы. И всегда будет все, что он пожелает. Мир ведь бесконечен, безмерен, бездонен и бескраен. В этом мире всегда будут тайны для любопытных и, разумеется, открытия. Чтобы не возникало желания отнимать и делить. Абсолютная реализация генома – это свершилось! И вот что интересно! Галилею нет еще и сорока по тем меркам, а он только недавно научился плавать и уже спорит с Эйнштейном о всеобщей теории поля. Эйни это веселит, но Галик уперт, как логарифм единицы.

– А Ньютон был у вас? – спрашивает Лена.

– Я же говорил! А как же! Он написал продолжение своих «Основ математической философии» и, представь себе, – расписал там всю нашу Пирамиду! Да, до гвоздика, до гена и даже до каждого триплета и кодона!

– Это же одно и тоже, – говорит Лена.

– Правда?!. Но вот, как я уже сказал, пошли сбои… Дела пошли вкривь и вкось. Но мы все же надеялись: omnia vincit labor improbus.[55]. Ведь все наши устремления и труд наш, считали мы, были не только честными, но и благородными. Слушай, – я вдруг вспомнил, о чем хотел спросить Юлию, – а куда подевался наш Дон Кихот? Я его третий день не нахожу.

– Я его просто выгнала!..

Юля вызывающе сверкнула глазами, и, втянув в себя вдруг побелевшими и расширившимися ноздрями воздух так, что казалось, грудь вот-вот разорвет ее красивую блузу, произнесла, сцепив зубы:

– Терпеть не могу недотеп!..

И вдогонку, показав свои жемчужные зубы:

– И слюнтяев!.. Этот старческий инфантилизм меня убивает.

Господи! Как же она прекрасна в гневе!..

Об Ане я даже не вспомнил.

– Ясное дело, – говорит Лена.

Конечно же, я благодарен Елене за ее умение выслушивать меня часами. Соглашаться с моими доводами, задавать вопросы. Или сидя совсем молча. В такие минуты только глаза ее говорят о том, что она слушает, глаза и тишина, которую она не смеет нарушить, когда следовало бы, на мой взгляд, ором орать. Да что там ор, меня можно было бы за такое (я ведь с ней, как на исповеди!) пристрелить на месте!

В знак признательности я иногда только нежно прикасаюсь ладошкой к ее обнаженному плечу. В знак признательности. На это она только на миг прикрывает веки, мол, ну что ты, мол, это само собой разумеется, мол, все в порядке, мол, ты же не мог поступить иначе (как с тем выстрелом в голову тому придурку!). Я же не насилую ее своим вниманием! Не хочешь – не слушай! К тому же, все, о чем я ей тут рассказываю, весьма любопытно, полагаю я. Иначе бы она…

– Да-да, – повторяет Лена, – старческий инфантилизм – это гиблое дело… Надо постоянно принимать этот ваш даосский эликсир вечной молодости. Чтобы… 

– Так я и принимаю, – говорю я, – а ты будешь?

– Мне-то зачем? Или ты считаешь…

– Нет-нет, что ты, что ты!.. Ты – сказка!..

Глава 8

Я и в самом деле знаю столько, что этих знаний хватило бы для построения не только Пирамиды Совершенства, но и для освоения Луны или Марса.

– Правда?!.

Все эти знания порой просто захлестывают, накатываются как цунами, перемешиваются и крутым варевом парят мозг… Жуть!.. Тогда я сажусь в свой двухместный самолет (Юля за штурвал) и мы взлетаем. Когда неба и моря становится так много, что на свете, кажется, больше ничего нет, я прыгаю вниз… Парашют – вот спасение от умопомрачения!

Мысль о том, что там, в синих соленых водах меня может ждать свидание с небольшой акулой, выбивает из головы абсолютно все знания, которые ведут человечество к новому Армагеддону.

И я уже вижу точку на горизонте, растущую точку, стремительно летящую по едва волнующейся поверхности воды и превращающуюся в быстроходный катер. Юля!!! Юля уже вызвала спасательный катер! Чтобы меня не сожрала маленькая акула.

Оказывается, освоить Марсианские пустыни и снова поселить там Жизнь гораздо проще, чем построить на Земле нашу Пирамиду.

Когда я в спасательном жилете болтаюсь в воде как… Как… Я ни с чем и не пытаюсь сравнить себя, а просто смотрю в ту бесконечную даль, где серебристо-белая вода, уничтожая всякое представление о горизонте, сливается с бело-серебристым небом…

Дожил? – вот вопрос, который я мысленно задаю себе. Неужели я дожил до того дня, о котором мечтал все эти годы? Разве Небо уже упало на землю?

Дожил!..

Когда подоспевшие спасатели всем телом своего быстроходного катера напрочь закрывают линию горизонта и обеспокоенные моим самочувствием, задавая тысячу вопросов, ждут от меня ответа, я произношу только одно слово, одно единственное слово:

– Отойдите!..

– Что-что?..

– Солнце, – говорю я, – небо, – говорю я, и отдаю себя во власть крепких земных рук. 

Я снова привязан, скован, обездвижен…

«Беги, скройся, умолкни, успокойся…». Я помню и это.

Отступать было поздно… Тот, что был в маске не стал стрелять в упор и это его погубило. Мелькнула мысль о Жоре: как бы поступил в этом случае он? Юра бы выстрелил в глаз, а Жора…

Это была моя последняя мысль. Позже, в палате, я не мог вспомнить, как… Я не мог простить себе такую неряшливость и беспечность. После этого я стал прихрамывать на левую ногу. И никакая вращательная гимнастика по Ушкову не снимала боль в колене.

Юля смотрит на меня с недоумением.

– Этого мало, – говорю я, – я готов был умереть за это!

– За это?!. А за меня?

– За это не жалко жизни…

– А за меня? Это так интересно! – говорит она, – расскажи что-нибудь о любви.

– Любовь, – говорю я, – это крик, который долго не длится. Ничто, слава Богу, не длится вечно.

Я не могу себе представить, что ради какого-то красного словца меня могут просто предать. Какой же я после этого строитель новой жизни?

– С этих пор для тебя меня нет? – спрашивает Юля.

Я этого не говорил. К тому же не было никакого предательства. Я уверен: не было!

Хорошо было бы иметь под рукой карту местности. Мы идем на запад, это-то ясно, но верно ли выбран путь я утверждать не могу. Доверяю ли я своей интуиции?

– А что Зюськинд?..

– А что Зюськинд?.. Сыграть такую симфонию на одной струне!.. По-моему это гениально! На одном рецепторе нюха он въехал в мировой литературный процесс, как Цезарь в Рим.

– Да, гениально, – соглашается Юлия. – И утер нос самому Гоголю с его «Носом».

– Не уверен… Нет. Уверен, что нет.

Я доверяю своей интуиции.

Глава 9

Вершина, казалось, уже близка. А там и Небо…

Однажды мой взгляд поймал меня в зеркале: я – тот, что смотрел на меня потухшими глазами, – он сильно сдал. Мне было жаль его. Он считал себя умником и везунчиком, взвалив на наши плечи непосильную ношу – Новую Вавилонскую башню. Зачем?!.

Он где-то читал, что в покорении самой трудной вершины самое удивительное и прекрасное – это само покорение. Потом – пустота. И единственный путь с даже самой высокой вершины – вниз. Он уже ничего не сможет сделать! Все, что написано, не может быть уничтожено («…и в случае моей смерти, прошу сжечь все мои книги, бумаги, письма, расчеты, ноты, стихи… Все мои свидетельства жизни…»): рукописи, как известно, не горят. Ему хотелось бы одного: чтобы Пирамида стала тем плечом, на которое смогли бы опереться другие, пытаясь дотянуться до Неба.

Зачем же пожары?

Выдохся, он просто выдохся…

Даже те минуты абсолютной прострации, которая наступает после жуткого напряжения, жадного поиска выхода из тупика, даже такие минуты приносят ему удовлетворение.

Cest la vie![56]

Ведь плодотворно только чрезмерное…

И если уж делать свою жизнь с кого-то, думал он, если уж кому-то подражать, перед кем-то преклоняться и поклоняться кому-то… Да, он готов следовать за кем-нибудь, но за кем? Он знает, что если уж чистить себя под кого-то, то, конечно же, под Христа… Христос – вот воплощенное Совершенство!

Но везде только люди… И нигде совершенства…

Вдруг он заметил: мы все стали клониться к старости, наша жизнь ускользает, как бы мы не старались, не силились ее удержать. И наши надежды, хоть краем глаза увидеть свою Пирамиду, просто ничтожно мизерны.

Это убивало. Отчаяние было невыносимым. Его охватила паника.

Чтобы умерить горечь поражения, он спешил взять мобилку и набрать ее номер. И услышать: «Привет… Что случилось?.. Еще только три часа ночи…».

Это спасало от сумасшествия.

– Слушай, мы все обязательно скоро умрем! И Сам Бог не…

– У Него, – сказала Юля, – не бывает мертвых. Это спасало.

Вел он себя (потом я признал это) просто несносно. И начинал себя нежно ненавидеть.

Глава 10 

Как-то Жора поймал меня за рукав:

– Слушай, пробил час! Мне кажется, я нашел ту точку опоры, которую так тщетно искал Архимед.

Он просто ошарашил меня своим «пробил час!». Что он имел в виду? Я не знал, чего еще ждать от него, поэтому стоял перед ним молча, ошарашенный.

– Испугался? – он дружелюбно улыбнулся, – держись, сейчас ты испугаешься еще раз.

Я завертел головой по сторонам: от него всего можно ожидать. Что теперь он надумал?

– Нам позарез нужен клон Христа!

Мы все всеми своими руками и ногами упирались: не троньте Христа! Только оставьте Его в покое! Жора решился! Я видел это по блеску его глаз. Он не остановится! Он не только еще раз напугал меня, он выбил из под моих ног скамейку.

– Но это же… Ты понимаешь?..

Он один не поддался панике.

– Более изощренного святотатства и богохульства мир не видел!

Жора полез в свой портфель за трубкой.

– Ты думаешь?

Я не буду рассказывать, как меня вдруг всего затрясло: я не разделял его взглядов.

– Тут и думать нечего, – сказал я, – только безумец может решиться на этот беспрецедентный и смертоносный шаг.

– Вот именно! Верно! Вернее и быть не может! Без Него наша Пирамида рассыплется как карточный домик.

– Нет-нет, что ты, нет… Это же невиданное святотатство!

Я давно это знал: когда Жора охвачен страстью, его невозможно остановить.

– Конечно! Это – определенно!..

Он стал шарить в карманах рукой в поисках зажигалки.

– Что «конечно», что «определенно»?! Ты хочешь сказать…

– Я хочу сказать, что пришел Тот час, Та минута… Другого не дано.

У него был просто нюх на своевременность:

– Какой еще час, какая минута?.. 

– Слушай!.. Если мы не возьмем на себя этот труд…

Он взял трубку обеими руками, словно желая разломить ее пополам, и она так и осталась нераскуренной.

– Более двух тысячелетий идея Преображения мира, которую подарил нам Иисус, была не востребована. Церковь без стыда и совести цинично эксплуатировала этот дар для укрепления собственной власти, и это продолжается по сей день.

Я попытался было остановить его.

– Ты раскрой, – не унимался Жора, – пораскрой свои глазоньки: маммона придавила к земле людей своим непомерно тяжелым мешком. Золото, золото, золото… Потоки золота, жадность, чревоугодие… Нищета паствы и изощренная роскошь попов. Не только церковь – весь мир твой погряз в дерьме. Какой черный кавардачище в мире! Мерой жизни стал рубль. «Дай», а не «На» – формула отношений. И все это длится тысячи лет. Весь мир стал Содомом и Гоморрой. Эти эпикурейцы снова насилуют мир своими сладострастными страстями. Они не слышат и слышать не хотят Христа. Его притчи и проповеди для них – вода. Они не замечают Его в упор. Они строят свое здание жизни, свой карточный домик из рублей, фунтов, долларов… На песке! Это чисто человеческая конструкция мира. Спички у тебя есть?

– Держи.

Жора чиркнул спичкой о коробок и поднес огонек к трубке.

– Да, – сказал он, наконец, прикурив, – карточный домик. Это чисто человеческая конструкция мира, – повторил он, – в ней нет ни одного гвоздя или винтика, ни одной божественной заклепки, все бумажное, склеенное соплями.

Жора даже поморщился, чтобы выразить свое презрение к тому, как строят жизнь его соплеменники.

– И как говорит твой великочтимый Фукидид…

– Фукуяма, – поправляю я.

– Фукуяма? – удивляется Жора.

Я киваю.

– Не все ли равно, кто говорит – Фукидид, Фуко, Фуке или твой непререкаемый Фукуяма. Важно ведь то, что говорит он совершенно определенно: без Иисуса мы – что дым без огня.

– Я не помню, чтобы Фукуяма или Фукидид, – произношу я, – хотя бы один раз в своих работах упоминали имя Иисуса.

Жора не слушает:

– Только беспощадным огнем Иисусовых мук можно выжечь дотла эту животную нечисть. А лозунги и уговоры – это лишь сладкий дымок, пена, пыль в глаза… Верно?

Он уже не раз клеймил этот мир самыми жесткими словами, и всякий раз едва сдерживал себя, чтобы не броситься на меня с кулаками. Будто бы я был главной причиной всех бед человечества. Его нельзя обвинять в чрезмерном усердии, у него просто не было выбора: без Христа мир не выживет! И каковы бы ни были причины, побудившие его сделать этот шаг, он искренне надеялся на благополучный исход. Что это значит, он так и не объяснил.

– Современный мир… В нем же нет ничего человеческого. Скотный двор и желания скотские. Ni foi, ni loi![57]. Его пещерное сознание не способно…

Это был манифест ненависти, что называется, Жорин sacra ira[58].

Жора прищурил глаза, словно что-то вспоминая, затем:

– Они живут так, словно никогда не слышали о Божьем суде, будто этот Божий Страшный суд – это иллюзия, миф, выдумка слабого ума, будто Его никогда не существовало, будто, если Он, этот Страшный суд, где-то и существует, Он обойдет их стороной. А ведь Он придет. И в первую голову придет к этим хапугам и скупердяям, ухватит их за жирненькие пузца и войдет в их жалкие души, а рыхлые холеные тельца превратит в тлен. В пух и прах, в чердачную пыль… И Его не надо ждать-выжидать, Он уже на пороге, и уже слышен Его стук в наши двери, прислушайся… Вся эта пена схлынет как… И если мы не хотим…

Он захлопал ладонью по карманам.

– Спички дай…

Возможно, он и раскаивался в том, что совершил, но у него, я уверен, и мысли не мелькнуло что-либо изменить.

– Они в твоей левой руке.

Он снова раскурил потухшую трубку.

– …а главное – технология достижения совершенной жизни, – продолжал он, – она такова, что позволяет в корне, да-да, в самом корне менять человека, вырезать из его сути животное и заменить звериное человеческим. Ген – это тот божественный болт, тот сцеп, та скрепа, которая теперь не даст рухнуть твоей Пирамиде. Мы сотворили то, что человечество не смогло сделать за миллионолетия своего существования. Миллионолетия! Перед нами – край, последний рубеж, крах всего нечеловеческого. Перед нами новая эпоха, новая эра – Че-ло-ве-чес-ка-я! Это значит, что вместе с преображением человека преобразится и сама жизнь. Одухотворение генофонда жизни воплотит многовековую мечту человечества – Небо наконец упадет на Землю. Но, чтобы все это состоялось, нам нужны Его гены. Здесь нерв жизни земной и nervus rerum – нерв вещей! Ты это понимаешь? Мы завязли в трясине нерешительности и, пожалуй, уже старческой инфантильности.

Я понимал это как никто другой. Жора затянулся, помолчал, выпустил, наконец, дым и тихо сказал:

– Сейчас или никогда! Пирамида без Христа просто сдохнет. И здесь, повторяю, нужны гены Бога! Порода этих людей уже требует этого. И мы проторили ему, этому жалкому выкидышу эволюции, проторили ему новый путь. Мы же лезли из кожи вон, разбивали себе руки в кровь, валились с ног… Мы же ором орали… Отдали ему свое сердце… И что же?!. Он был и остается глух… Глух, слеп, нем, туп, просто туп!.. Для них наши призывы – вода, понимаешь?.. Я дивлюсь совершенству их тупости!.. Ведь это они омерзили жизнь, сделали ее…

– Что сделали?

– Омерзили! Испакостили!.. Понимаешь, ну просто…

Видно было, как тщательно Жора подбирал слово для характеристики своих соплеменников.

– …испохабили, приплюснули, если хочешь, просто пришибли, и теперь все мы, пришибленные, живем как стадо баранов, слепых, как кроты…

От такого отчаяния Жора даже поморщился.

– Невыносимо видеть, – продолжал он, – как мельчает наш род. Кто-то должен остановить это гниение! Животное в человеке уже дышит на ладан. Еще одно, от силы два поколения и оно сыграет в ящик. Пришло время заглянуть в корень жизни!

Секунду длилось молчание, затем:

– Или – или, – едва слышно, но и решительно, и мне показалось даже зло, произнес Жора, – или они нас, или…

Его вид был красноречивее всех его слов.

– И вот еще что, – Жора поднял вверх указательный палец правой руки, – у нас нет права на ошибку. Каждая ошибка сегодня – это пуля, летящая в наше завтра. Мы не должны превратить наше будущее в решето или в какой-то измочаленный нашими ошибками дуршлаг.

Я вдруг открыл для себя: он зарос! И теперь был похож на состарившегося Робинзона Крузо. Казалось, что на голову ему надели соломенного цвета парик, а рыжая, с полосками проседей по щекам, борода прятала большую часть лица, оставляя лишь сухие губы, нос и глаза, и эти горящие страстью глаза, ставшие вдруг как два больших синих озера среди знойной пустыни. Я вдруг заметил: за последние дни Жора сильно сдал. Его шея с большой родинкой над сонной артерией казалась тоньше даже в незастегнутом вороте синей сорочки, а любимая, изношенная почти до дыр на локтях, джинсовая куртка болталась на нем, как с чужого плеча. Он и дышал, казалось, реже. И только руки, только его крепкие руки с крупными венами свидетельствовали о буре в жилах этого могучего тела. Всегда спокойные и уверенные пальцы были в постоянном поиске: они уже не могли жить без дела. Я знал: он уже закипал. Его кровь, разбавленная теперь не сладким вином, но крутым кипятком, может быть, даже царской водкой, уже проступала сквозь поры мятущегося нетерпения. Он пока еще тихо неистовствовал, но яростное влечение к почти осязаемой цели будило в нем неистощимые силы Молоха! Я сказал бы, что это была свирепость апостола, устремившегося на спасение самого Христа. О движениях его души можно было судить и по тому, как горели его глаза: этот взгляд прожигал насквозь!

Я помню, как тогда Валерочка Чергинец, прослышав о решении Жоры, съежившись в ежевичку, словно прячась от удара молнии, произнес:

– А я бы не стал рисковать, это вам не…

– Ты и риск, – прервала его Ната, – это как «да» и «нет», как ночь и день, как небо и земля. Ты, рожденный ползать, никогда не станешь лестницей в небо. У тебя даже язык длиннее, чтобы вылизывать задницы всех этих…

– Перестань, – прервала ее Света, – тебе не следовало бы так…

– Только так! – возразила Ната. – Иначе всё это ползучее гадьё укроет землю…

Этот Валерочка, чересчур осторожничая, просто гирей висел на ногах! Мелкий, завистливый, совсем никчемный, но и движимый своей изворотливостью и угодничеством хоть чуточку подрасти в глазах сослуживцев, он настойчиво и не выбирая путей, лез и лез…

– Мал золотник, да дорог, – говорит Лена.

– Брось! Мал клоп, да вонюч! Так точнее. Но в конце концов и он праздновал свои маленькие победцы…

Между тем, Жора упорно провозглашал свое стремление к решительным действиям:

– Мы пережили с тобой беспощадный гнев нищеты, нас сжигала горечь непризнания, и вот теперь, когда мы в седле и с копьем наперевес ринулись в бой…

Эти откровения приводили меня в ужас. Мне казалось, что Жора в такие минуты для достижения своей высокой цели готов разрушить не только этот обветшалый и трясущийся от страха мир, но и себя – царя мира. Да-да, думал я, нормальные люди так не рассуждают, и пускался наутек от этого, мне чудилось, чудовища, приравнявшего себя к богу. Ведь он был слеп ко всему человеческому.

– Третьего – не дано! Пришло, знаешь ли, время ровнять траекторию жизни, выковывать ее, подобно мечу, сделать ее прямой, как солнечный луч, светлой, яркой, ослепляюще совершенной, да-да, как солнечный луч!.. Пробил час!..

Он снова посмотрел на меня, и выбил в пепельницу содержимое так и нераскуренной трубки. Глаза его снова сияли. Теперь он молчал, но я слышал его ровный спокойный голос: «Ты знаешь, я – сильный». Я знал этот его смелый взгляд.

– Вот я и решил, – произнес он и добавил, – и решился. Наша задача оказалась серьезней, чем мы предполагали. И я был бы трижды дурак, если бы не сделал этого! Это и есть победа над самим собой, как думаешь?

– Да уж, – сказал я, – veni, vidi, vici[59].

Этим решением он не мог меня удивить. Я знал, что такие как Жора не гнутся, а ломаются. Но я не знал никого, кому хоть раз удалось бы его сломить. Его здоровая жадность ко всему совершенному не позволяла ему обуздать в себе страсть жить наперекор общепринятым правилам и законам. И если ему преподносили линованную бумагу, он только улыбался и писал поперек. К тому же, за все то, что он успел сделать, мне казалось, ему давалось право получить у Всевышнего свой паспорт на бессмертие. Он хлопнул ладонью меня по плечу.

– Вот так-то… Ты бы не решился. Ты для этого чересчур осторожен.

Это был не вопрос, но утверждение. Он как бы оправдывался передо мной в том, что сделал все это без моего участия. Но и обвинял меня в нерешительности.

– Ты и сейчас, я вижу, коришь меня за это.

Я и теперь не знал, как ему на это ответить. Он, я это уже говорил, весь соткан был из неординарных поступков, заставлявших сердца окружающих биться сильнее и чаще. Сюда примешивалось и смутное опасение нашего поражения, возможно, бесславия и бесчестья, которые заставили бы содрогнуться не только нас, но и мир. Ведь мир уже давно, затаившись, ждал от нас чуда!

– Истинная цель истории, – заключил он, – это духовное совершенствование и развитие Человека. Это путь человека от зверя к Богу, и смысл ее состоит в реализации человека как богоподобного существа. Человек же нужен Богу для самореализации.

– Значит?…

– Да. Христианизация – вот путь! Только всеобщее преображение человека способно…

Его глаза вдруг блеснули.

– …только Иисус мог добром и любовью так замахнуться на человечество! И никто другой так, как Он! Понимаешь, как есть Бетховен и есть остальные, так есть и Иисус и есть остальные.

Жора снова взял меня за рукав.

– Разве ты сомневаешься? Нет! Я знаю: ты думаешь точно так! Но ты… Просто вы все – еще в прошлом. И сейчас уже не время отступать. А капитализм, которым сегодня дышит весь мир, скоро сдохнет. Ведь в каждом капиталисте до сих пор живет азарт грабителя и насильника. Это не может продолжаться бесконечно. И этот вот сегодняшний кризис – это и есть начало конца…

Жора улыбнулся, заглянул мне в глаза и добавил:

– … конца этой твоей так горячо любимой цивилизации. Как думаешь? И не заставляй меня ее жалеть. А создателю финансовой «пирамиды века» Бернарду Мэдоффу грозит 150 лет тюремного заключения. Каких-то 150 лет. Сегодня ему уже за шестьдесят. Когда он выйдет на волю, наши пирамиды…

Жора мечтательно прикрыл веки.

Дожить до того времени, когда мир наполнится совершенством, было невероятным искушением, от которого мы не могли отказаться. И вот, кажется, мы нащупали этот путь: христианизация!

– Кстати, слышал?!. – вдруг воскликнул он.

Я только вопросительно взирал на него.

– Лиза, Кэрол и Джон получили-таки нашу Нобелевскую. За свои теломеры. Я же говорил, что так будет! Это еще одно подтверждение того, что жизнь можно длить вечно! Как мы и предполагали, теперь наши хромосомы не будут стареть. А уж хромосомы Христа мы постараемся сохранить неприкосновенными! Надо только успеть… Да, надо спешить…

Вот почему Жора так торопил события! Ему не терпелось посмотреть собственными глазами на свое творение – рукотворное совершенство. Не разрушение всего старого дотла, не дезинтеграция жизни до самого мельчайшего ее проявления, но ее созидание, слепка, спайка, сцеп… Скреп совершенства!..

– Да-да, – сказал я, – я тебя понимаю.

Жора посмотрел на меня и улыбнулся.

– Когда нам кажется, – сказал он, – что мы в этой жизни уже все понимаем, нас неожиданно приглашают на кладбище. Верно?

Я ничего не ответил.

– Надо вовремя менять свои цели, – сказал Жора и дружески обнял меня, – не так ли?

Мог ли я тогда возражать этому, по сути, lato maestro[60], этому, по сути, великому человеку, если хочешь, – матерому человечищу?!.

Да, это было второе пришествие Христа. Чудо? Еще бы! Это и есть материализация Его божественной сути. Его можно было видеть, слышать, потрогать руками и даже поговорить с Ним. Он пришел в этот мир тихо, как тать, и Жора стал Его крестным отцом. Я слушал Жору и теперь видел, что в нем поселилась, наконец, поселилась уверенность в том, как преобразовать этот мир. Знать как – это ведь главное! Мы растягивали и теряли минуты, мы сутками не смыкали очей… И вдруг меня словно кипятком обдало: Жора примерял свой терновый венец! И тиара эта пришлась ему впору. Его влек трон Иисуса. К сожалению, этого нельзя было избежать. И вскоре случилось то, что и должно было произойти. Не могу вспоминать без содрогания, что нам пришлось пережить. Это было мрачное и роковое воплощение неотвратимой и беспощадной судьбы. Но я и сейчас твердо уверен, что какая бы опасность нам ни грозила, Жора бы никогда не отступился от своего решения. Увы, пути назад уже не было. У меня до сих пор звучит в ушах та интонация, с которой он провозгласил свое решение: «Нам позарез нужен клон Христа!».

– Что ты собираешься делать? – спросил я.

– Медитировать. А что?

Он секунду подумал и добавил с досадой:

– А знаешь, ведь все против нас. Все! Но всем им мы повесим камень на шею, каждому! Мы похороним эту цивилизацию животной жадности и наживы. И этот Carthagenium esse delendam![61].

– А что, – спросил я тогда, – может, Юра и прав был со своим Гермесом?

– Не думаю, – сказал Жора, – Гермес – это совсем другая планета. Мы же – живем на Земле! Никому еще не удалось разглядеть сквозь тьму веков наше прошлое. Хотя горшки иногда и рассказывают, как там все было. Было и прошло, быльем поросло…

Лена только качает головой.

– Что? – спрашиваю я.

– Невероятно, – только и произносит она, – вы просто… Невероятно!..

Я целую ее в щеку и она умолкает.

– Да, – говорю я.

– Ты думаешь, Страшный суд уже на пороге? – спрашивает Лена.

– Прислушайся: Он уже стучит в нашу дверь. Нет, Он уже ее проломил…

Глава 11 

Иногда приходила щемящая, ранящая чуткое сердце тревожная мысль: вдруг придется внезапно уйти, что останется? Сын, дом, дерево… Все, чем мы владеем – Архимедов рычаг с устойчивой точкой опоры – способно не только поднять Землю, но и перевернуть ее с головы на ноги, а уж материальных ценностей у нас просто немерено. Если все разделить между нами по справедливости, то хватило бы каждому на века. И можно было бы жить припеваючи в этом гнусном мире, как в раю…

– Опять коммунизм?

– Но разве в этом мое предназначение, спрашивал я себя, разве до конца реализован твой генофонд?..

Я не находил ничего, что могло бы снова усладить мое сердце. И снова взбирался на леса, окружившие со всех сторон Пирамиду, чтобы вбить еще один крепкий гвоздь. Чтобы стало еще надежнее…

– А знаешь, – сказал как-то Жора, – за все наши достижения мы с тобой достойны похвалы Бога. Нам, конечно, кинут еще по одной Нобелевке, дадут на орехи, раскричатся теперь, расхвалят, но главное признание – признание Творца.

– Мир еще не знал дважды лауреатов Нобелевской премии!

– Узнает. Важно, чтобы нас узнал Он. Признал наши усилия по поиску путей совершенствования и преодолению смерти. Это важно, это – главное. Мы показали человечеству реальный путь. Сказано было: «Я есмь путь и истина, и жизнь». Это же живая мечта Бога. Мы этот лозунг положили на научные ноты, выверили, просчитали, обосновали так, что каждый, имеющий глаза, способен увидеть, а имеющий уши – услышать: такая музыка жизни!..

– И дали миру.

– Велика сила даяния – самая великая сила из сил. Мы дали. Берите, не жалко.

– Хорошего не жалко…

– Мы вышли на тропу света, и всегда должны держаться этой дороги, – сказал Жора, – мы развенчали тьму власти и рассеяли власть тьмы. И по сути высветили Храм Счастья: вот Он, любуйтесь! Ведь что есть, на самом деле, это твое крохотно-тщедушное неуловимое счастье? 

Жора сощурил глаза, выискивая в своей светлой голове, как я полагал, формулу счастья.

– Счастье… Вот, слушай, это… непререкаемый авторитет внутренней щедрости, ее, так сказать, глубинный трансцедентализм и экзистенция, и беспримерная манифестация всех добродетелей, понимаешь меня?..

Я слушал.

– Всех до единой!

– Как это?

– Всех ста тысяч добродетелей…

– Ста тысяч?

– Да! Ста тысяч и еще одной!

– И еще одной? Какой же?

Жора даже не посмотрел в мою сторону.

– Какой, какой, – буркнул он, – серебряной и золотой. Разве не ясно?

Я пристыжено молчал.

А он, щурясь от яркого солнца, посмотрел на небо, улыбнулся и тихо добавил:

– Но мы должны всегда помнить, что вода и огонь – основное оружие Бога в борьбе с людьми. Они очищают. И если нам сужден успех… Знаешь, история онемеет, если мы с тобой… Поэтому мы должны, так сказать, pugnis et calcibus, unguibus et rostro… [62]. Мудрость в том…

Он просто оборвал мысль, не договорив. К чему это было сказано, я тогда так и не понял. Мы шли по берегу. Затем Жора стал рассматривать в бинокль океан. Куда ни глянь, прямо перед собой, направо, налево, везде одно и то же – вода, блестки, барашки… Мне так только кажется. Но при разном освещении солнца, с разных сторон и под разными углами зрения, вода разная. Другой цвет, другие блестки, другие барашки… Разные. Жора без бинокля теперь шагу ступить не мог: ему нравилось рассматривать этот мир! Хотя я уже крепко знал, что ни в каких биноклях, ни в каких микроскопах и телескопах Жора давно не нуждался. Словно жрец, предсказывающий судьбу мира по каким-то там звездам, Жора, до молекул, до атомов прозревавший часовой механизм мироздания, мог с точностью до секунды, до йоты, назвать час и минуту, когда пошатнется ось мира. Я уверен: мог! Но не называл, ерничая:

– Ты видел, – то и дело нарочито восклицал он, – ты видел!..

Ему не было никакого дела до моего вопроса (как же нам покорить Европу?).

– На, посмотри, – то и дело предлагал он, но бинокль не отрывал от глаз.

Ему нравилось приближать и увеличивать в размерах каждую деталь, каждую мелочь.

– И все же, что ты думаешь по этому поводу? – спросил я.

Теперь он рассматривал берег, белый песок атолла, на нем отдыхающие, пестрые зонтики пляжа, величественные пальмы без единого шевеления листьев… Жара (в тени около сорока по Цельсию) совсем не ощущается.

– Я уверен, – произнес он, по-прежнему не отрывая бинокля от глаз, – что Европу нужно побеждать тихо, мирно, лаской, как женщину. Она должна полюбить нас, признать, призывать и желать. Она должна таять и млеть от ощущения совершенства. А мы должны видеть каждую ее клеточку, каждый ген… Чтобы выверять ее путь. Не только Европу – мир, весь этот загнивающий мир! У нас есть только одна альтернатива – смириться, упасть на колени, преклоняться, просить, взывать, плакать, ластиться, даже лизать… Или…

– Или что? – не сдержался я.

Жора даже не повернул голову в мою сторону, лишь искоса бросил взгляд:

– Или повелевать!..

Теперь взгляд его был устремлен в бесконечность. Его кулаки были крепко сжаты, и мне показалось, что в левой руке он держит флаг (а не щит), а правая сжимает рукоятку меча.

Я подарю ему микроскоп, решил тогда я. Чтобы он рассмотрел поподробнее свое «повелевать». Чтобы подчинить мир, нужно хорошенько рассмотреть всю его подноготную, всю его требуху.

– Можно договориться об улучшении климата на земле, – сказал Жора, – но нельзя договориться с климатом. Его нужно брать за узду, за горло. Так и с этим миром.

Затем он с досадой произнес:

– И еще мы должны смириться с тем, что стареем. Это обидно…

Я впервые услышал от него такое признание. Он заметил свой возраст. Прежде Жора его просто в упор не видел. Он продолжал рассуждать.

– Европа – старая кляча, – сказал он, – навозная куча, руина… Когда-то разорив и стерев с лица земли Византию, она едва тащится по миру, с тупым простодушием крестьянки, каждый день с утра до ночи занятой изнуряющей повседневной работой. Глаза зашорены, нет мочи везти этот воз равнодушия и вялой скуки, нет перспектив. Нет, она не готова к восстанию, к революции, к вспышке гнева. И с чего бы ей гневаться? Все держится на вранье самому себе, на внутреннем противоречии. Мы же рвем себя на куски, ежедневно борясь с волчьей сутью капитализма. Бомба спрятана внутри нас. И фитиль уже разгорается… Ведь достаточно какому-нибудь остолопу встать не с той ноги… Вот уже и коллайдер слепили. Никто ведь не знает, куда его занесет. Да и вселенский кризис этот… Ты слышал? Это уже звоночек!

– Какой звоночек?

– Ты что, в самом деле, не знаешь?

Я, конечно, все знал: всемирный кризис набирал обороты. Мне хотелось услышать от Жоры прогноз, так сказать, наше завтра.

– Что именно? – спросил я, будто слышал об этом впервые.

Жора улыбнулся, мол, не разыгрывай меня, малыш. Но и от прогноза не отказался.

– Знаешь, я ждал этого, как… И этот Рим рухнул. И Рим, и Византия, и Рейх… Такой, казалось бы, надежный и устойчивый на волнах мировых бурь крейсер империи капитализма вдруг обнаружил в собственном борту пробоину. Наконец-то! Я ждал этого, как…

– Как Ленин? – не удержался я.

Жора выдержал паузу и продолжал:

– И вот… «Прокричали репродукторы беду». А иначе и быть не могло! Этот мир не мог не пасть, не рухнуть, не сдохнуть. Я же говорил! Давно сказано, что мир – это склеп. Мы прорубили дыру в его мертвой стене, чтобы оживить заживо усопших. И никому уже не удастся задраить эту дыру!

– Да, – сказал я и кивнул.

– Да, – сказал Жора, – поэтом у нас и нет другого пути – селекция совершенства! И сколько же можно ждать – октябрь кончается…

– Селекция?!. Опять селекция? Это же чистой воды евгеника!

– Ну да! – воскликнул Жора. – Евгеника! Чистейшей воды! Но какая! Не-бес-на-я!

Жорины глаза просто сияли. В эту минуту он казался мне очень праздничным.

– И без Иисуса тут не обойтись. Ты это понимаешь? Совсем недавно мы были озабочены лишь ростом экономики, но сегодня мы нуждаемся в этике и эстетике, особенно в эстетике. Нам нужен праздник! Нам позарез нужна красота…

Это Жорино «позарез» просто резало уши!

– Та красота, о которой?..

– Именно! Именно та! О которой мечтал не только твой Федор Михалыч, весь мир ждет эту красоту как спасение… И Иисус, и только Иисус, понимаешь?.. И это – невероятно серьезно. Мы же с тобой не торгуем пончиками.

Он внимательно посмотрел на меня и, не дождавшись ответа, отдал мне бинокль.

– На, держи…

Он сунул мне бинокль, и щурясь от солнца, сделав из левой ладони козырек над глазами, улыбнулся.

– Прекрасно, – сказал он, – как это здорово! И вся Вселенная должна быть у нас на ладони, – помолчал и уточнил, – в кулаке, лучше – в кулаке!..

Все стены мира, я вдруг ясно увидел, вдруг разом пали, рухнули… Перед Жорой. А Стена плача вдруг пошатнулась… Все вожжи мира были в этом его крепко стиснутом кулаке.

Я подарю ему телескоп, решил я. Но при чем тут наша старость?

– Ты видишь? – спросил он.

– Что?..

Я приложил бинокль к глазам. Мне казалось заманчивым разглядеть хотя бы в бинокль то, что Жора запросто видел невооруженным глазом.

– Призрак, – сказал он и добавил, – призрак совершенства по миру кочует.

Прижав бинокль к глазам, я теперь силился рассмотреть этот призрак. Но все пальцы мира указывали на Жору.

– Так в чем все-таки мудрость? – спросил я.

– Хм! Ты-то как думаешь?

Я стал плести какие-то узоры из красивейших слов, которые тщательно выискивал в закромах своей памяти, Жора слушал, затем остановил меня: 

– Стоп! – сказал он, – малыш, да ты болен! У тебя просто понос, словесная диаррея! Выпей на ночь стакан коньячку с ложкой крепкой соли. И – как рукой…

– А по-твоему – в чем?

– Мудрость в том, чтобы жизнь положить на алтарь Неба.

– То есть? – не совсем понял я этот его сладкий сахарный набор слов.

– Стать росой на проклюнувшемся ростке жизни.

Я стоял и ждал еще каких-либо пояснений к сказанному, но Жора мыслями был уже так далеко, что вернуть его к нашему алтарю было невозможно.

Я и не пытался…

Поздно вечером я нашел Юлю у компьютера.

– Что это у тебя? – спросил я, найдя на столе глазами какую-то безделушку, напоминающую бронебойный патрон.

– Флешка, – сказала она, – здесь вся наша Пирамида. На случай если этот ваш задрипанный коллайдер даст деру. Вдруг его понесет куда-нибудь в бок, а? Что тогда?..

– Да, – сказал я, – с коллайдером шутки плохи.

Флешка! Вот что останется! Там вся моя жизнь! Наша жизнь!

И все будущее… В этой вот самой, как сказал Жора, бздюшке…

Глава 12 

– Вот видишь!..

Юля не находит себе места.

– Я же говорила…

В уголках ее дивных глаз вызревают озерца слез.

– Я же говорила…

Еще одно мое слово и слезы, я знаю, ливнем рухнут из этих глаз. И мне ничего не остается, как только, резко повернувшись на носках своих летних туфель, быстро уйти… Убежать, да-да, убежать… Это бегство спасет ее от умопомрачения, от истерики. Ничего не поделаешь – жертвы неизбежны. Это – как хоронить в сырую землю живые зерна… Надеясь на скорые всходы. Жаль, конечно, и этого краснощекого пузана, будущего Паганини… Конечно жаль! Но сколько их, будущих Бахов и Моцартов, Гогенов и Ван Гогов, Микельанджело и Роденов, Цезарей и Наполеонов… Сколькими из них еще придется пожертвовать, чтобы их Пирамида пустила крепкие корни?… Сотнями, сотнями тысяч… Да, каждый новый клон – это новая жизнь, что там жизнь – целый мир, целая вселенная! И пока технология их производства (какое жуткое слово!) хромает, пока она несовершенна, достичь совершенства жизни никому не удастся.

Отсюда – жертвы…

С трупами в мире всегда были проблемы…

Но если люди уходят один за другим, десятками, сотнями или сотнями тысяч…

Каждая стволовая клетка может стать новым Цезарем, Наполеоном или Эйнштейном… Но они (клетки) мириадами гибнут, не достигнув совершеннолетия… Издержки технологии, производства и чьего-то неудовлетворенного честолюбия.

Мириады Цезарей – страшно подумать! Засилие не только Цезарей, но и Эйнштейнов! И Ленины, Ленины, Ленины, Ленины… Да-да: Лениныленинылениныленины…

С ума сдуреть!..

– Ты куда? – слышу я за спиной.

И не оборачиваюсь… Через час-полтора я найду ее успокоившейся.

– Это тебе, – скажу я, даря ей свежий букетик.

– Ах!.. Я пока еще не умею читать твои мысли, – говорит Юля, – спасибо!

– Неправда, – говорю я, – ты уже заканчиваешь мои предложения.

Я думаю теперь не о том, сколько прожить, но как. Хотя для меня и небезразлично знать, сколько еще осталось. Нет большого урона в том, что я не смогу взобраться на вершину своей Пирамиды. Да и ни к чему пытаться оседлать трон Иисуса. Главное – сделано! Кость есть, а мясо жизни обязательно нарастет.

– Ты не застегнул манжеты! – произносит Юлия.

– А где мои запонки? – спрашиваю я.

Я и сам стал замечать за собой некоторую рассеянность. Что это – старость? А в самом деле: сколько же осталось? Все наши научные ухищрения с преодолением старения, конечно, достаточно эффективны. Многие из тех, кому мы продлевали молодость, прекрасно живут и здорово себя чувствуют. Тот же несостоявшийся монарх! Давненько же мы не виделись! Женился ли он на своей пассии?

– Держи свои запонки, Маша-растеряша.

Я и сам до сих пор нахожу в себе силы, удивляющие не только меня, но и Юлию, да и многих из…

– Ты позвонил своему султану? – снова спрашивает Юля.

– Я помню… Ты не видела мою записную книжку?

– Эту?..

– Электронную…

Я благодарен Юлии за ее заботу.

И все же никто не может сказать мне, сколько осталось. Кроме Юры. И Ани… Они могли бы, подсчитывая активность нуклеотидов в генах моего долголетия, сказать до дня, может быть до последнего часа, могли бы предупредить: завтра!.. Будь готов!.. Но где их искать? Где они, те, кто… Те, без которых?.. Где они?… Даже Юля не знает…

Может быть, мне скажет Сенека – мой веками проверенный друг?

– А где мои таблетки? – спрашиваю я.

– Держи…

– Ой, Юсь! – восклицаю я, – ты у меня просто…

– Слушай, я же просила! – снова возмущается Юля. – Я запрещаю тебе!.. 

Теперь я только улыбаюсь! Ведь своими запретами она в очередной раз полосонула по моим переполненным венам, уже просто лопающимся от восторга и любви к ней!

– Слушай!..

Я и не думаю слушать ее. Запрещай, запрещай!!! Я только рад твоим запретам!

Юля! Вот, кто скажет мне правду-матку в глаза. Почему я не спрашиваю у нее? Я ловлю себя на мысли: я боюсь! Иногда я шлю ей только эсэмэски: «Живу ожиданием. Totus Tuus.[63]».

Глава 13 

Я до сих пор не знаю, как расценивать факт клонирования Жорой Христа. Что это – вызов, отчаяние или твердая уверенность в себе? Жора, при его напускной вялости и нарочитом равнодушии ко всему, что вокруг него происходило, нередко готов был на поступок, поражающий своей новизной и значимостью. И его решительно невозможно остановить, если он вбил себе в голову достичь цели. Чем больше я размышляю о его поведении в тот решительный час, тем больше убеждаюсь в его правоте. Клонирование Христа – цель достойная, архиважная цель. Эта идея многие годы таилась в наших умах. Ведь из всех великих Он один Великий, единственно Великий. Он недоступно и непостижимо Велик! Поэтому-то Жора и взял в осаду эту идею. Она томила наши души, но никто из нас не осмеливался что-либо предложить по части ее осуществления. Клонировать Самого Иисуса? Но как?! Разве мы вправе, разве нам дозволено? Жора осмелился.

– Мы должны протиснуться через это Иисусово игольное ушко, – заявил он, – Ad augusta per angusta![64].

Он отчаянно жаждал стать архитектором новой жизни.

– Обустроить жизнь, изменив мироустройство – вот достойная цель! Мы живем по законам плоти, страсти и, по сути, – по законам греха. А ведь время от времени законы нужно менять, не правда ли? И теперь сущность любого, так сказать, «человеческого» закона должна составлять никакая не политическая целесообразность, но би-о-ло-ги-чес-кая. То есть природная, если хочешь – божественная. Мы, как Буриданов осел, мечемся между двумя вопросами – «иметь» или «быть». А ведь главный вопрос жизни давно уже сформулирован: «То be or not to be?» [65]. И вот что я еще заметил: сейчас в мире какая-то дурная мода на посредственность! Чем ты дурнее, серее, площе, чем ты богаче и жирнее, тем больше ты привлекаешь к себе внимание. Так, правда, было всегда, но сегодня посредственность прям прёт как… Запрудила жизнь, заполонила… И не понимать этого, медлить… 

Он воистину понимал: промедление сейчас смерти подобно! Он не терял ни желания, ни надежды и был твердо уверен в правоте своих действий! Это казалось ему достойным высшей славы. Каждый из нас мог бы это сделать, ведь в наших клеточных культурах поддерживалась культура клеток с геномом Иисуса. Когда мы с Юрой были в Иерусалиме, Жора, вероятно, уже принял решение.

– Мы должны либо изменить себя, – сказал как-то он, – либо исчезнуть. История онемеет, если мы не наберемся мужества.

Мне вдруг показалось, что сама судьба в долгу перед Жорой. А иначе, зачем же она одарила его этой тягой к Небу? Он верил в судьбу и теперь ждал от нее преображения. А как же можно изменить себя, как не через Иисуса? Почему без согласия с нами? Мы бы его отговорили? Или препятствовали? Мы бы просто-напросто мешали. Думаю, что к этому выводу пришел и Жора.

– Знаешь, – как-то признался он мне, – я не знаю человека, которому от меня ничего бы не было нужно.

Я не помню, к чему он это сказал, но меня это возмутило.

– А я?!.

Жора скупо улыбнулся, обнял меня, прижимая к груди, а затем, выпустив из объятий, сказал:

– Тебе же я нужен весь, целиком. Как наживка тунцу.

Он продолжал улыбаться, но глаза его были грустными. Это была не добрая, но и не злая улыбка, мне приходилось видеть ее, когда ему нездоровилось, или не все шло по намеченному плану, или просто рушилось… Втайне я полагал, что интуиция его не подведет, и мы достигнем-таки своей цели.

– Понимаешь, – сказал Жора, – пока что Иисус, увы – Единственно Совершенный Человек. Определенно: Единственный!.. Ессе Homo![66].

– Не могут же все стать богами!

– Но каждый может встать и идти по Его Пути. Разве сегодня не ясно, что среда, то, что нас окружает убивает каждый геном, каждый ген. Начиная от какой-то там бледной спирохеты и заканчивая нами с тобой. Нас жгут, травят, топят в таком дерьме повседневности, что удивительно, как мы до сих пор еще живы. Люди сегодня живут так недолго, потому что мир, в котором они живут, агрессивен. Это враг всякой жизни. Жить просто вредно! Вот, где работает обратная связь! Чем агрессивнее окружающая среда, тем меньше у жизни шансов реализовать свой геном. Она, эта безжалостная среда, как корова языком, просто слизывает, точнее сжирает всю добродетельную феноменологию, оставляя в геноме только пороки, способные ей противиться, выживать – алчность, гнев, корысть…

Жора на секунду задумался, затем:

– И вот что еще важно понять: Земля – живая!.. Она как может, всеми своими силами противится деяниям этого ненасытного чудища – Человека производящего – Homo faber…

Ему совсем не нравился портрет этого человечества.

– И ведь нет выбора: ее единственные рычаги самооздоровления – молнии, пожары, землетрясения, вулканы, цунами, смерчи… Это нам только кажется, что все эти смертоносные вздохи бесчисленными жертвами устилают землю… Нет! Это так живая Земля сбрасывает со своих плеч непосильную ношу человеческих нагромождений, созданных для услады своей сытой и стареющей плоти, да! Жить надо проще, проще: «Naturae convenienter vive»[67]. И даже еще проще… А мы, жадные, все силы свои тратим на загребание… Поэтому и живем по короткому циклу: 60–70 лет. А могли бы…

– По сто…

– Если создать условия для абсолютной реализации геномов…

– Это будет…

– Рай!

– Интересно, сколько жил бы Иисус, став пророком в своем отечестве и не будучи распят соплеменниками?

– Его геном в наших руках и мы можем…

Жора не стал развивать эту тему. Ему надоело нас убеждать и он поросто плюнул на нас. Он позволил это себе из любви к совершенству! Потому-то он в эти дни был так безучастен! Пирамида без Иисуса его больше не интересовала. Определенно. А ведь и в самом деле жизнь в Пирамиде зашла в тупик. Мы просто повторили историю человечества, историю цивилизаций. Спрессовали, стиснули, сжали, как пружину. И Лемурию, и Атлантиду, и Египет, и Грецию, и Израиль, и Рим и даже глобализацию спружинили. А потом – Содом и Гоморру! Все, что было создано человеком, им же и разрушено. Пружина бабахнула!..

Путь к совершенству посредством уговоров и даже угроз оказался не по зубам человеку. Оказалось, что единственное его спасение – гены Бога.

– Слова, – сказал тогда Жора, – вода… Просто чушь собачья! Без этого жизнь умрет на Земле. Нам нужна хромосома Христа… Да, поголовное преображение…

Он так и сказал: «Хромосома Христа»! Он так и сказал: «Поголовное преображение». Это был вызов, бомба!.. Это был шок!..

– Вот Он придет к нам, – сказал Жора, – сядет на завалинке, улыбнется и…

Ни в одной книжке я не читал, чтобы Иисус когда-нибудь улыбался, хотя улыбку Его я легко могу себе представить.

– Вот Он придет и только улыбнется, – повторил Жора, – я не шучу. И коль скоро нашим с тобой геномам все-таки удалось просочиться сквозь миллионолетия и преодолеть беспримерные барьеры и тернии, то нам с тобой и вершить это преображение! Тебе, мне, Юрке, Крейгу, Тамаре, Юльке, твоей Анюте, Стасу и Виту, и… Все нам! И если мы этого не сделаем…

– И всем этим шариковым и швондерам, скрепкам, булавкам, бондарям и швецам, всем этим Переметчикам и Чергинцам, и…

– Э, нет! Вот здесь уже нужна зачистка, э-эти-и-их, – Жора покачал головой из стороны в сторону, – этих нужно выкорчевывать с корнем, кастрировать, ага, вырезать у них яйца! Пусть живут себе… Евнухами! Поют в хоре, вышивают крестиком, выращивают капусту… Но их геномами надо кормить бродячих собак.

Жорин скальп, съехавший было на затылок, вернулся на место.

– И если мы этого не сделаем, – повторил Жора, – жизнь умрет…

Он заглянул мне в глаза.

– Понимаешь, жить станет нечем… Но какой успех приходит к нам по заслугам? Знаешь, пришло время взять свое.

Я не смел противоречить. Что «свое» и у кого Жора собирался его взять, я понятия не имел. И как бы распознав мои мысли, Жора сказал:

– Вот и Крейг уже синтезировал свою искусственную жизнь. Мы ждали только его. И вот он это сделал и теперь мы во всеоружии! Да, в наших руках теперь мастерская самого Бога – валяй! Твори, ваяй – не хочу!

– Тут главное…

– Да, – сказал Жора, – Primum non nocere[68]. И, сам знаешь, – главное тут – не укакаться!..

– Ты, наконец, можешь сказать мне, что есть твоя жизнь?

Жора хмыкнул, затем:

– Жизнь, – сказал он, – это неизлечимая болезнь, передающаяся половым путем.

– М-да… Звонко сказано!..

Мы до одури ждали успеха! Если угодно – чуда! Люди жаждут чуда! Неистребимость веры в чудеса – одно из чудес света.

Трудно себе представить, в какую гнетущую пустоту ввергло бы нас поражение. Мы ведь падали в пропасть! Спас Жора. Какая редкая сила духа! Скажу честно: если мы, все вместе взятые, чего-то и стоили, этим мы безусловно обязаны Жоре. Оглядываясь назад, я думаю, что в те дни Жора находился на вершине блаженства. Он испытывал неодолимую потребность перевернуть этот мир с головы на крепкие ноги. И ему казалось, что земля уже качнулась. Он чуял это, как звери чувствуют землетрясение, и жадно ждал этого момента. Если хочешь – он вожделел! Казалось, он познал сущее, истину, суть совершенства! И теперь не знал, что с этим делать. Жора был главным виновником нашего успеха, а дело, которому мы служили, зашло слишком далеко. Отказаться было уже невозможно.

– Ты, наконец, удовлетворен, – спросил я. – Ты испытываешь удовольствие от того, что?..

Жорины глаза были чуть прищурены и он, наконец, овладевший судьбой человечества, точно неприступной женщиной, напоминал мартовского кота.

– Нет, – сказал он, – какое же это удовольствие?

Секунду помолчал и добавил:

– Это, милый мой, – оргазм. Да. Определенно!..

Несколько секунд длилась тишина.

– Ты счастлив? – спросил я его.

– Сейчас – да!

Я видел это по его глазам: это был человек, победивший судьбу!

– Скучаешь?

Он улыбнулся и согласно кивнул:

– Чуть-чуть. – И добавил: – Feci quod potui, faciant meliora potentes[69]. Не шуточное это дело менять судьбы мира. Как думаешь? Жаль, что у нас не всё получилось с античной камеей… Помнишь – «…всё, о чем может только мечтать человек»?

Я помнил эти слова, сулившие каждому обладателю этой таинственной безделушки весь мир, весь этот мир! Конечно же, я это помнил! И только удивился Жориной латыни: не мог же он помнить все это со студенческой скамьи! А что свое и у кого он хотел его взять я до сих пор не понимаю.

– Ты хочешь круто изменить свою жизнь? – спросил я.

– Нет, – сказал Жора, – жизнь мира. Надо сделать так, чтобы все наши усилия, вся наша жизнь и наши потуги по достижению всевселенского совершенства стали делом Самого Бога. И – наоборот. Понимаешь, наш с Ним трансцедентализм и экзистенциализм должны войти в резонанс, совпадать, совместиться. Наша феноменология должна слиться с Его нуменологией, понимаешь меня?

Я кивнул. И чтобы не вызвать у него разочарования своей явной тупостью, добавил:

– Ты – гений…

– Le genie veut l'obstacle, l'obstacle fiat le genie[70], – произнес на это Жора.

– Вот-вот… Вот и я об этом.

– Перестань, – сказал Жора, – какой из меня гений – раб! Просто я терпелив, как мул. Ну и уперт, как ослик…

Воцарилась тишина, которую нужно было разрушить, чтобы Жора не отказался вообще разговаривать. Он с трудом выносил тех, кто не понимал его с первого слова. Ко мне же всегда был сносно толерантен. Мне показалось, что он вполне удовлетворен моим кивком, и я, сам не знаю зачем, спросил:

– Ты хочешь уйти и оставить этот мир с носом?

– Я отдал ему себя всего, до последней клеточки. Мы предложили бесспорный и беспроигрышный алгоритм.

– И теперь хочешь бросить все это?

– Я утру ему нос.

– И громко хлопнуть дверью…

– Перед самым его мохнатым носом.

Я был потрясен! Я не верил собственным ушам!

– Всю жизнь я работал и только работал… Зачем?…

Это были последние слова, которые я слышал от Жоры.

Его «Зачем?» меня ошеломило: неужели, неужели и наша затея, нет – чисто выверенный и до грана просчитанный Путь спасения и этого мира от падения в пропасть ада – тоже рухнула?..

– Посмотри какие звезды, – сказал я, – они не позволят…

– Звездам плевать на нас… Когда Сократ умер…

Я был просто убит. Было ясно, что Жора уже начал подготовку к поражению.

Когда умер Иисус, мир перевернулся. И подвинулся к свету. Требовалась новая жертва… Он, Чуич, просто чуял этот крах… Крах греха…

Глава 14

Я гнал от себя всякую мысль о прошлом. Никакого прошлого просто не было, был чудесный сон: абрикосовая дорога… Теперь бессонница ни на шаг не отпускала меня, преследуя словно коршун цыпленка. И в те короткие промежутки времени, когда мне удавалось немного поспать, я даже во сне старался завладеть ее вниманием, стремился не упустить ее, не отдать, удержать, бился за нее, как за каждую пядь родной земли, захваченной врагом…

– Ты не в себе, – заметила Юля, – что-то случилось?

– Если ты сваришь мне кофе…

– С удовольствием!..

… но когда я просыпался и сидел чумной на кровати, глядя бессмысленным сонным взором на свои белые голые ноги, вдруг понимал: и эту битву я проиграл. Битву за ту, что… За жизнь, собственно говоря. Лучшую ли? Одному Богу известно. Ведь для того, чтобы это знать, эту лучшую жизнь следовало бы прожить.

– Знаешь, у нас кончился кофе…

– А который час?

– Выпей коньячку…

Как оценить качество жизни?

И если удавалось ненадолго уснуть, мне снилось одно только слово: хро-мо-со-ма! С восклицательным знаком! Да-да, снилось слово. Без всякого образа, даже без намека на какой-либо образ, на какой-то клубок или нить, или… Просто слово: хромосома. И я сам прибавил к нему другое – Христа. Хромосома Христа! Какое небесное звучание! Яркое, как «крест».

Нам удалось получить один-единственный клон Иисуса, один-единственный. Наши усилия не пропали даром. Мы собрали все Его Биополе в единый Дух! В Святой Дух!.. Пришлось потрудиться… Не зря ведь мы с Жорой и Юрой прошли весь Его Крестный путь. От камня до камня. До Гроба! В нашем распоряжении были и ниточка из Его плащаницы, и фрагмент Его ризы. Когда мы были в Софии Киевской Жора ухитрился раздобыть небольшой ее кусочек, некогда принадлежавшей Михаилу Романову. Вот так с миру по нитке… В воссоздании Его Биополя мы побывали почти во всех Его любимых местах. Со сканером на плече! От Вифлеема мы прошли пешком по всем Тропам, побывали на Его любимых холмах и горах, заходили в пустыню, даже ходили по водам Генисарета и Иордана… Собственно, мы посетили каждый Его закуточек, каждый камень, где он мог сидеть отдыхая, каждое дерево, спасающее Его от зноя, каждый источник, утолявший Его жажду… Мы даже нашли могилу Пилата! И Матфея, и Иоанна, и Павла в самом Ватикане… Трудности были с наконечником копья центуриона Лонгинуса, так лихо и безжалостно нанесшем Ему удар под самое сердце. Не говоря уж о Чаше Грааля – этой нехитрой скромной рюмке из оливкового дерева высотой в каких-то там двенадцать сантиметров и диаметром в шесть… Совсем малюсенькая. Но до сих пор помнящая тепло Его рук. И Его губы! В эту Чашу Иосиф Аримафейский собирал кровь распятого Иисуса – Священный Грааль. Пришлось, конечно, приложить немало усилий, чтобы эти святые реликвии стали для нас источником Его Биополя.

И, конечно же, Евангелия… От Матфея и Иоанна, и от Луки, и от Марка… Мы пробежались сканером также и по текстам апокрифических Евангелий евреев и египтян, и ессеев, 12-ти апостолов и Варфоломея, Иакова и Фомы, Иуды и Никодима, Петра и Евы… Неоценимую услугу нам оказали деяния Петра и Павла, Иоанна, Фомы и Андрея, а также Апокалипсис, «Пастырь» Ерма, Апостольские послания и Сивиллические книги… Нам удалось проникнуть и в библиотеку Ватикана и целых три дня и три ночи бродить датчиком сканера по притихшим святым страницам громоздких манускриптов. Здесь благоразумие оставило нас. Да, пришлось потрудиться. Святость ведь не такая простая штука, как кажется на первый взгляд. Святость же Иисуса – Иго! И стоит она дорогого…

Главное же – Его кровь! Из двадцати восьми пятен крови, обнаруженных на плащанице… Она, кстати, точно такая же, как и на Тунике Аржантоя и Судариуме Овьедо! На всех этих святынях кровь принадлежит только Ему.

– Правда?!.

– Редкая группа: АВ (IV).

Лена, естественно, возбуждена:

– Правда?! Слушай, и у меня четвёртая! – восклицает она. – И вам удалось взять…

– Никто из нас так и не решился… Никто кроме Жоры. Он взвалил на себя эту ношу. Я поражался: разрывая цепи, которыми сам себя сковал, он бесстрашно ввязался в битву за Пирамиду. Да, он решился на героические усилия. Видимо, поэтому ему и удалось…

– Скажи, – говорит Лена, – а у тебя какая группа крови?

– Ясное дело, – говорю я, – четвертая! Какая же еще?

– Значит мы с тобой…

– Ясное дело!

Лена задумывается, затем:

– А ты знаешь, что эта кровь принадлежит к редчайшей группе. Из всего многомиллиардного населения планеты она обнаружена лишь у полуторамиллионов человек. Это, кажется, каких-то две десятитысячных процента. Жуть какая редкость!

– Да-да, – говорю я, подмигнув, – мы с тобой редкие птицы.

– Да уж…

– И, понимаешь, сказал тогда Жора, – продолжаю я, – теперь для власти над миром нам совершенно не нужны ни Копье Судьбы, ни Чаша Грааля… Ни античная камея…

– Для власти над миром? – спросил я.

– Ну да! Для власти глубокого понимания мира, – сказал Жора, – понимания и власти добра. И как только мы откроем миру этот самый строительный материал Вселенной… ну, «частицы Бога», мы тотчас же выстроим без всяких усилий твою Пирамиду. Вылепим…

Он молча кистями обеих рук с растопыренными пальцами сымитировал работу скульптора, лепящего из глины свою вселенную. Затем кивнул и привычно дернул скальпом. Затем:

– Беда не приходит одна… – как-то кротко и обреченно вдруг произнес он.

– Какая беда?!. – спросил я.

Жора не ответил.

– И все же, – попытался было я увести его мысль от беды, – Бог щедро одарил нас…

– Бог скуп на щедроты, – прервал меня Жора, – и это Его дар.

О какой беде он говорил? Он предчувствовал свое поражение?

– И все-таки зря мы с тобой, – грустно проговорил Жора, – так и не применили наше основное оружие в битве за совершенство.

– Какое еще оружие? – спросил я.

– Ты ведь сам когда-то говорил, что…

– Какое оружие? – перебил я его.

– Этническое…

Я был поражен Жориным признанием.

– Но зачем?! Это же…

Жорин скальп сперва нервно дернулся к затылку, затем медленно вернулся на место. Жора грустно посмотрел на меня и произнес с сожалением:

– Мы так и не вычистили с тобой Авгиевы конюшни человеческой жадности.

И он снова процитировал Сократа:

– «…гораздо труднее – уйти от нравственной порчи…». Нам это не удалось. Зато мы отрыли, наконец, для мира его философский камень…

– Открыли!

– Отрыли, открыли… Гены Иисуса – вот Эликсир Бессмертия! Это ясно?

Хм! Мне это было ясно всегда! Но не все ясно Лене:

– Гены Иисуса?!. Эликсир?!. То есть… Как это?..

Она на секунду задумывается и вдруг радостно восклицает:

– Ах, да!.. Ну да!.. Ну, конечно!.. Ну, как же?!.

– Это ясно? – снова спрашиваю я.

– Ну ты что?!. А как же!..

– Другого, – заключил тогда Жора, – просто не может быть! Теперь важно напоить этим эликсиром всех и каждого. Вот задача!

– Вот мы и постараемся, – сказал я.

– Что ж, – сказал Жора, – узбеков вам.

– Каких еще узбеков?

– В смысле – успехов…

Он улыбнулся, помолчал, затем:

– И знаешь… шестьдесят девять – это шестьдесят девять… Как не крути, и какие бы ты не пил эликсиры…

Да уж, как не крути! Что да, то да…

– Слушай, я уже на два года старше Лео…

Жора никак не мог прикурить свою трубку. Наконец ему это удалось.

– Мне хочется лишь одного, – выдохнув струю сизого дыма, тихо произнес он, – чтобы никто не нарушал моего одиночества.

Затих на секунду и, снова улыбнувшись, добавил:

– Но и не оставляли меня одного…

Вскоре все повторилось: и звезда на востоке, и волхвы, и их дары… Ведь всякое будущее содержит в себе частичку прошлого. И его, это будущее, нужно жадно звать, тянуть к себе, приближать… Сегодня! Сейчас!

– Правда?!.

Лена аж подпрыгивает! Я киваю: да, правда! Она просто бросается мне на шею.

– И вам удалость?!!

Я только нежно прижимаю ее к себе. Кожей щеки я чувствую ее губы, затем нахожу их своими губами и целую, целую… Затем мы усаживаемся на свои места, и я, как ни в чем не бывало, продолжаю:

– И представь себе, – говорю я.

– Представляю…

Теперь мы только смотрим в глаза друг другу. И молчим… ее глаза просто сияют от счастья! И это тоже чудо!

Чудесно!

Глава 15 

Нам удалось получить один-единственный клон Иисуса, один-единственный…

– Да, ты говорил…

– Он быстро рос… Казалось, он был таким же, как все мальчишки его возраста: белокожий, густочерноволосый, вихрастый, ловкие руки и быстрые ноги, звонкий заливистый смех и немыслимо зеленоглазый… Он рассказал: 

– Я помню, мне было лет пять или шесть, и это было весной и, кажется, в субботу, мы играли у ручья… По уши в грязи, конечно же, босиком, с задиристыми блестящими глазами, вихрастые мальчуганы, мы строили плотину. Когда перекрываешь ручей, живую воду, пытаешься забить ему звонкое горло желтой вялой мясистой глиной, которая липнет к рукам, вяжет пальцы и мутит прозрачную, как слеза, нетерпеливую воду, кажется, что ты всесилен и в состоянии обуздать не только бурный поток, но и погасить солнце. Я с наслаждением леплю из глины желтые шарики, большие и маленькие и бросаю их что есть мочи во все стороны, разбрасываю камни, и в стороны, и вверх, и в воду: бульк!.. У меня это получается лучше, чем у других. Гладкая вода маленького озера, созданного нашими руками, пенится, просто кипит от такого дождя, и я уже не бросаю шарики, как все, а леплю разных там осликов, ягнят, птичек… Особенно мне нравятся воробышки. Закусив от усердия губу и задерживая дыхание, острой веточкой я вычерчиваю им клювы, и крылышки, и глаза. Не беда, что птички получаются без лапок, они, лапки, появятся у них в полете, и им после первого же взлета уже будет на что приземлиться. Несколькими воробышками придется пожертвовать: мне нужно понять, как они ведут себя в воздухе. Никак. Как камни. Они летят, как камни, и падают в воду, как камни: бульк! Это жертвы творения. Их еще много будет в моей жизни. Надо мной смеются, но я стараюсь этого не замечать. Пусть смеются. Остальные двенадцать птичек оживут в моих руках и в воздухе, и воздух станет для них родной стихией. А мертвая глина всегда будет лежать под ногами. Мертвой. В ней даже черви не заведутся. Наконец все двенадцать птичек вылеплены и перышки их очерчены, и глаза их блестят, как живые. Они сидят в ряд на берегу озера, как живые, и ждут своей очереди. Я еще не знаю, почему двенадцать, а не шесть и не сорок. Это станет ясно потом. А пока что, я любуюсь своей работой, а они только подсмеиваются надо мной. Это не злит меня: пусть. Мне нужно и самому подготовиться к их первому полету. Нужно не упасть лицом в грязь перед этими неверами. Чтобы глиняные комочки не булькнули мертвыми грузиками в воду, я должен вложить в них душу. Надо сказать, что весенние воробышки, вызревшие из глины – это моя первая любовь! Я беру первого воробышка в руки, бережно, как свечу, и сердце мое бьется чаще. Громко стучит в висках. Я хочу, чтобы эта глина потеплела, чтобы и в ней забилось маленькое сердце. Так оно уже бьется! Я чувствую, как тяжесть глины приобретает легкость облачка и, сжимая его, чувствую, как в нем пульсирует жизнь. Стоит мне только расправить ладони, – и этот маленький пушистый комочек, только-только проклюнувшийся ангел жизни устремится в небо. Я разжимаю пальцы: фрррр! Никто этого «фрррр» не слышит. Никто не замечает первого полета. Я ведь не размахиваюсь, как прежде, чтобы бросить птичку в небо, и не жду, когда она булькнет в воду, я только разжимаю пальцы: фрррр! Я не жду даже их насмешек, а беру второй комочек. Когда я чувствую тепло и биение маленького сердца, тут же разжимаю пальцы: чик-чирик! Это веселое «чик-чирик» вырывается сейчас из моих ладоней, чтобы потом удивить мир. Чудо? Да, чудо! Потом это назовут чудом, а пока я в этом звонком молодом возгласе слышу нежную благодарность за возможность оторваться от земли: спасибо!

Пожалуйста…

И беру следующий комочек. Все, что я сейчас делаю – мне в радость. Когда приходит очередь пятого или шестого воробышка, кто-то из моих сверстников, несясь мимо меня, вдруг останавливается рядом и замерев, смотрит на мои руки. Он не может поверить собственным глазам: воробей в руках?!!

– Как тебе удалось поймать?

Я не отвечаю. Кто-то еще останавливается, потом еще. Бегающие, прыгающие, орущие, они вдруг стихают и стоят. Как вкопанные. Будто кто-то всевластный крикнул откуда-то сверху всем: замрите! И они замирают. Все смотрят на меня большими ясными удивленными глазами. Что это? – вот вопрос, который читается на каждом лице. Если бы я мог видеть себя со стороны, то, конечно же, и сам был бы поражен. Нежный зеленовато-золотистый нимб вокруг моей головы, словно маленькая радуга опоясал ее и мерцает, как яркая ранняя звезда. Потом этот нимб будут рисовать художники, о нем будут вестись умные беседы, споры… А пока я не вижу себя со стороны. Я вижу, как они потихонечку меня окружают и не перестают таращить свои огромные глазищи: ух ты! Кто-то с опаской даже прикасается ко мне: правда ли все это? Правда! В доказательство я просто разжимаю пальцы.

«Чик-чирик…»

– Зачем ты отпустил?

Я не отвечаю. Я беру седьмой комочек. Или восьмой. Они видят, что я беру глину, а не ловлю птиц руками. Они это видят собственными глазами. Черными, как маслины. И теперь уже не интересуются нимбом, а дрожат от восторга, когда из обыкновенной липкой вялой глины рождается маленький юркий звоночек:

– Чик-чирик…

Это «чик-чирик» их потрясает. Они стоят, мертвые, с разинутыми от удивления ртами. Такого в их жизни еще не было. Когда последний воробышек взмывает в небо со своим непременным «чик-чирик», они еще какое-то время, задрав головы, смотрят заворожено вверх, затем, как по команде бросаются лепить из глины своих птичек, которых тут же что есть силы бросают вверх. Бросают и ждут.

«Бац, бац-бац… Бульк…»

Больше ничего не слышно.

– Послушай, – кто-то дергает меня за рукав, – посмотри…

Он тычет в нос мне своего воробышка.

– Мой ведь в тысячу раз лучше твоего, – говорит он, – и глазки, и клювик, и крылышки… Посмотри!

Он грозно наступает на меня.

– Почему он не летает?

Я молчу, я смотрю ему в глаза и даже не пожимаю плечами, и чувствую, как они меня окружают. Они одержимы единственным желанием: выведать у меня тайну происходящего. Я впервые в плену у толпы друзей.

А вскоре их глаза наполняются злостью, они готовы растерзать меня. Они не понимают, что все дело в том… Они не могут допустить, что…

У них просто нет нимба над головой, и в этом-то все и дело!..

Я этого тоже не знаю, поэтому ничем им помочь не могу. В большинстве своем они огорчены, но кто-то ведь и достраивает плотину. Ему вообще нет дела до птичек, а радуги он, вероятно, никогда не видел, так как мысли его увязли в липкой глине.

Затем они бегут домой, чтобы рассказать родителям об увиденном. Они фискалят, доносят на меня и упрекают в том, что я что-то там делал в субботу. Да, делал! Что в этом плохого? И наградой за это мне теперь звонкое «чик-чирик». Разве это не радость для ребенка?!

Им это ведь и в голову не могло прийти: я еще хоть и маленький, но уже Иисус…

– Потом, повзрослев, Он добавил:

«Да, и вот еще что: каждый день, каждый день, встав на цыпочки, я тянусь к Небу, к Христу… И к кресту, тоже…».

Когда Он совсем уже вырос, стал взрослым мужчиной, мужчиной с крепкими признаками труда и воли, прочно стоящего на земле, мы спросили его:

– Кто Ты? Ты Кто?..

– Иисус, – отвечал Он просто.

Он стоял перед нами, как на допросе.

– Ты Бог?

Вопрос задала Юля, но Он отвечал всем нам.

– Вы сказали.

Он и не думал отказываться от Своей роли. Бога! Вышла заминка: мы ведь не учили Его ничему такому, что давало Ему право так отвечать. Даже Лев, наш великий наставник, был изумлен.

– Чем ты занят сейчас? – спросил я.

Он сделал вид, что не расслышал вопроса.

– Ты счастлив? – спросила Тамара.

– Разве кто-то из нас может на это ответить? – ответил Он вопросом на вопрос.

Мы каждый день наблюдали Его: Он рос веселым подвижным парнем, не всегда побеждал в играх, поражениям не расстраивался, нырял довольно глубоко, был среди лучших наших шахматистов, не любил уединений, но и шумных компаний избегал. Рослый, за сто восемьдесят, черные волосы (обычная стрижка), черные усы и не очень густая аккуратно подстриженная кирпично-рыжая, точно крашеная бородка, и, конечно, глаза, дивные огромных размеров презеленые глаза – два немыслимых изумруда со щепоткой лазури… Он привлекал внимание женщин и пользовался авторитетом среди знатоков восточных учений и единоборств. И вот Он вырос…

– Тебе приходилось стыдиться? – неожиданно спросила Тая.

– Ну, конечно! – сказал Он, – как и каждому, у кого есть совесть.

Мне казалось, что между нами была какая-то таинственная настороженность, и поэтому разговор наш, не совсем, так сказать, клеился. Нам что-то мешало проявить дружескую душевность. Что? Какая-то подспудная неловкость сидела в каждом из нас, и Иисус, не заботясь о церемониях, давал нам об этом знать своей беспримерной покорностью и радушием. Он просто стоял перед нами и мило улыбался.

– Садись, – предложил Жора.

– Спасибо, – поблагодарил он по-английски.

Он уселся в кресло-вертушку, нога на ногу, бледно-голубые джинсы, желтые кроссовки, белые носки…

– Кофе? – предложила Инна.

– Охотно!..

И вот мы устроили ему пытку. Синедрион! Каиафа и Пилат, и толпа ротозеев… Именно так мне представлялась наша беседа.

Мы рассказали Ему все, что тогда знали. Все!..

– Верно, – сказал Он, – теперь можно.

– Что можно?

– Творить Суд. Пришло время Страшного Суда, ваше время. Теперь Я спокоен.

– Чего же Ты боялся?

– Ничего. Но теперь Я уверен.

Мы не понимали.

– Какие же вы, право…

Он не договорил, не сказал «тупые» или «безмозглые», Он сказал, разъяснил нам то, что мы знали и без него:

– Если вам удалось Меня воскресить, стащить снова с Небес на Землю, если Я вам зачем-то стал снова нужен, значит вы и есть теперь то племя и то поколение, что готово жить на земле по-новому, вместе со Мною в каждом из вас и во Мне. И нет у вас другого пути, ибо сказано же: «Я есть путь и истина и жизнь».

– Ты Иисус?

– Ты сказал и сказал верно.

– Значит, мы, теперь мы вершители Суда Страшного?

– Мы.

– Страшного?

– Да. Страшно ведь жить нерожденным вечно. А все, все неправедные так и останутся жить в виде праха. Их семена никогда не взойдут. Разве может быть во Вселенной что-то более страшное, чем жить мертвым? Ничего! Да, нужна свежая кровь. Пришло время омолодить седины человечества. Ведь это – моя профессия. Но и ваша воля. И коль скоро…

– Да. Но как? Каким таким образом собираешься Ты вершить этот самый Суд?

– Только мне дано Небом знать как.

– Это тайна, которую Ты не можешь раскрыть?

– Это тайна и чудо для вас, для меня же обычное дело.

– Не юли, скажи просто. Ты же можешь раскрыть свою тайну простыми словами?

– Отчего же! Конечно!

– Так скажи нам, скажи…

– Отчего же, слушайте: Святое Зачатие – вот Мой Путь…

– Святое Зачатие?

– Ты не ослышался, повсеместный сев Моих генов.

– Повсеместный сев?

– Повсеместный и поголовный.

– Поголовный?

– Повсеместный и почти поголовный сев моих генов.

– Поголовный?! – воскликнула Юля.

– Да, сейчас этому миру необходимо поголовное преображение.

Он слово в слово повторил Жорины слова: «Поголовное преображение».

– Да, но как Ты собираешься себя сеять? Не станешь же Ты?..

– Нет, не стану. Мне не нужно иметь свой гарем с тысячами наложниц для того, чтобы мои гены, ворвавшись в мир людей, преобразили тела их и души. У Меня есть для этого Святой Дух, Мое, как вы его называете, Биополе, а точнее и сегодня уже привычнее – подвластное только Мне информационное поле Земли, которое способно превратить плотника в Бога. Для вас это было диво, единичное чудо, потрясение, теперь же это будет обыденным делом, да, обыкновенной рутиной. Ключ же – в Библии. Здесь содержится вся информация о прошлом и будущем как отдельного человека, так и всего человечества в целом. Библия – это компьютерная программа, способная принимать и передавать сведения с информационного поля планеты. Космический код Ветхого Завета легко читается, если знаешь ключи… Я – знаю! Требуется лишь небольшое усилие добра и света, нужна воля… И вот Я сегодня здесь, с вами, сотканный вашими желаниями и чаяниями и наполненный, как сосуд вином, жаждой преображения. И воля Моя – непреодолима! Она и преобразит этот мир! И спасет…

– И спасет?

– Я буду строго судить каждого, и в этом будет спасение многих.

– Значит, скоро мы?..

– Суд давно идет. Оглянитесь! Разве вы не видите начала конца? Иоанн ведь в своем Откровении вам всё рассказал. Апокалипсис! Да и Я вот Он – перед вами. Пришёл! Вашими усилиями! Где-то здесь уже и Антихрист притаился пока, но уже подает признаки своей дьявольской жизни.

– Значит…

– Иоанн же вам ясно сказал: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали». Я же говорю: се творю всё новое. Боязливых же и неверных, и убийц, и любодеев, и чародеев, и идолослужителей, и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою.

– Кто ж придет им на смену?

– Вы ведь слышали уже о странных детях, для которых ваш мир чужд и страшен? Это и есть то поколение, та новая раса… Как вспышки магния они озарят вокруг себя пространство ослепительно яркими небесными бликами. Их ураганный рост, нашествие тепла и света, этот вал совершенства, как благодатная очистительная волна цунами захлестнет скоро мир…

– Это дети индиго?

– Да, дети Света. Вам они кажутся белыми воронами, но в их жилах течет Моя кровь.

– Дети индиго?! Это те, фиолетовые? – не унималась Наталья.

– Тефлоновые, – сказал ей Юра, – ты же помнишь…

– Тефлоновые, – брови у Наты полезли на лоб, – ты сказал – тефлоновые?!!

Иисус только улыбался.

– Ага, – сказал Жора, – тефлоновые…

Ната недоуменно молчала, вперив в Жору свой жгучий вопросительный взгляд. Затем посмотрела на Иисуса.

– Почему тефлоновые? – наконец спросила она.

Иисус молчал. За Него ответил Жора:

– Потому, – сказал он, помолчал секунду и добавил, – чтобы никакая человеческая короста к ним не прилипла! Понимаешь теперь?

– А! – улыбнувшись, сказала Наташа, – так бы и сказал!..

– Но скажи, каков главный признак этих перемен, – спросила Кристина, – и причины, и причины. Почему?

– Оскудение веры и любви в людях. Разве не так? Вот и пришла уже скорбь дней ваших, меркнет солнце и луна не дает полного света своего и вот-вот и звезды спадут с неба… Смотрите, не ужасайтесь; ибо надлежит всему тому быть прежде; но это еще не конец; ибо восстанет народ на народ, и црство на царство; и будут глады, моры, смятения и землетрясения по местам; все же это – начало болезней. Но вы смотрите за собою.

– Что значит «смотрите за собою»? – не удержался Василий.

Иисус улыбнулся:

– И если бы Я сто раз бы был рожден в яслях, но не в тебе самом, ты не был бы спасен, – сказал Он. – Это Мое Второе Пришествие не только внешнее, но и внутреннее событие. Это ясно?

Василий, улыбнувшись, кивнул: ясно-ясно.

Вот так все и было…

– Просто…

– Просто…

– И среди вас не нашлось ни одного Великого инквизитора, который бы еще раз задал свой черный вопрос: «Зачем же ты пришел нам мешать?».

– Не нашлось. На них мода кончилась. Да их просто не могло и быть в Пирамиде.

Это была наша победа, если хочешь, – наш контрудар по невежеству и несправедливости и прорыв, да-да, и настоящий прорыв к совершенству. Это был Час Христа!

– Чем же ты теперь намерен заняться?

– Ты задаешь вопросы, на которые нет ответов.

Для меня навсегда осталась тайной, как Юле удалось Его заснять. Я замерз.

Глава 16 

– И если у нас все же родится девочка, – говорит Юля, – мы…

– Так-так, – говорю я, – мы…

– …мы назовем ее Пирамидой! Пира! Или Мида! Или…

– Чудесное имя, – говорю я, – по крайней мере – свежее, не…

– Не юли, – говорит Юлия, – ты не возражаешь? 

– Я-за!..

Юля нежно поглаживает свой округлившийся живот.

– А если все-таки мальчик? – спрашиваю я.

– А мальчика назовем знаешь как?

– Как?

Юля думает.

– Вот как: Сократом!.. – восклицает она.

– Сократом?..

– Сократом!..

– Это в честь кого же? – спрашиваю я.

– В честь твоего Чуича! Кого же еще?..

– Чуича?!!

– Или Сенекой…

– ?..

– Или, если хочешь, – Аристотелем… Если хочешь.

– В честь Жоры?

– Именно! В честь твоего пропавшего без вести Жоры.

– Хорошо, – соглашаюсь я, – назовем его, быть по-твоему, назовем его просто: Георгием!..

– Прекрасное имя!..

– Красное! Аж горячее… Крепкое, как Сократ!..

– Ты же можешь клонировать Жору, – говорит Юлия, – можешь, можешь!!! Если захочешь!!!

Я представляю себе: колонии клонов! Чуичи, Чуичи, Чуичи… Это невозможно себе представить – чуичичуичичуичичуичичуичичуичи…

– Будь по-твоему, – соглашается Юлия, – Сократ так Сократ… Я могу себе это только представить.

Если захочу…

Глава 17

Я рассказывал ей историю за историей, как мне казалось, историю своей жизни, рассказывал торопясь, спеша от истории к истории, порой невпопад, все, что приходило в данный момент на ум, обычный поток сознания, мейнстрим, все, что, казалось, на мой взгляд, важным, то, чего нельзя не рассказывать, вернее нельзя забывать, рассказывал, не заботясь о хронологии и не подбирая красивых слов, сухо, а порой даже тошно было слушать: одно и то же, одно и тоже, с дотошными подробностями и повторами, так, что хотелось затыкать уши, но и настойчиво, с завидным упрямством педагога, которому есть что сказать, вложить в голову слушающего то, что нужно вложить и так, чтобы это знание вскоре не выветрилось, осталось надолго, может быть, навсегда, рассказывал и рассказывал…

– За это время прошло много времени…

– Да уж…

– Мой усталый ум не в состоянии все припомнить…

Лена слушала…

– …нас просто стерли в порошок жернова наших желаний…

Лена лишь сочувственно кивала.

– И вот я стою на распутье…

Я и всамом деле не знаю, с чего начинать.

– Да ты просто чудик, чудак! Выпить хочешь?..

Я только пожимаю плечами: я и этого не знаю.

– А ты напиши, напиши обо всем, об этом, – предложила вдруг Лена, едва сдерживая себя от очередной порции смеха, – о своей пирамиде, о вселенской любви, о генах…

Она так шутила, он так умно шутила.

– Конечно, конечно, – улыбаясь, отвечал я, – напишу, напишу…

– Напиши, напиши… Ты так здорово об этом рассказываешь. Вдруг прочтут и поймут…

– Напишу, напишу…

Потом, мы уже расходились в разные стороны, пятясь, как раки, с радостными лицами и улыбками на устах, она вдруг зачастила:

– Ну, пока, будь здоров, ну, пока… ну, пока…

– Ага, ну, пока… счастливо… 

Пока она не споткнулась о камень или о какой-то бордюр, или пень, и тогда можно было слышать ее бурчание… И я опять рассмеялся. Шутка удалась.

А когда день прошел, пришла ночь, за окном загустели сумерки и погасли в доме напротив огни, я прислушался – в доме спали. Я тихонечко выбрался из-под теплого одеяла и по стеночке, не дыша и глуша полами халата стук собственного сердца, босиком…

– Ты куда?..

– Спи, я счас…

… босиком выполз в кухню. Без очков и в пупырышках по всей коже. Найдя на ощупь вчетверо сложенный лист бумаги и ручку, припрятанные еще днем под немытой тарелкой супа, и забравшись с ногами на ледяной табурет, я включил настольную лампу. Тишина. Я расправил лист, два-три раза черкнул по бумаге пером, чтобы убедиться оставляет оно хоть какой-то след, и немного подумал. Что ж, вперед, кто-то должен быть первым! Надо, нужно писать, думал я, чтобы не забыть, чтобы каждый знал, как там было вчера и вчера, и позапозавчера, и два года тому назад, и две тысячи лет, и три тысячи лет или даже семь, или даже все восемь тысяч лет назад, и давно-предавно, так, что даже не вспомнить, что там было тогда в начале всего – курица или яйцо, или крошечное зерно, или просто какая-то мировая пыль? Что там было в начале, в начале всего?.. Ничего? Пустота? Мрак и тлен? И мир, и покой! Или что?..

– В Начале было Слово, – прошептал я и прислушался, ожидая чего-то – тишина… И затем эту мысль перенес на бумагу…

В тишине только скрип пера.

Это были первые слова, которые увидели свет.

И пошло-поехало…

И пошло.

И поехало.

Так было положено Начало.

Всего…

– Да-да, ты рассказывал… Ты взял на себя роль…

– Рассказчика… Всего лишь рассказчика…

Как радостно время от времени воскресить в памяти прелестные мгновения молодости, когда жизнь казалась простой и беспечной и не требовала никакой платы за любопытство и наслаждения, которыми она щедро тебя одарила!

– А как сложились ваши отношения с Аней?

Да-да, наши отношения с Аней… Вот о чем бы я хотел еще рассказать. Как сложились? Я убежден, что как бы они ни сложились, это бы ничего не изменило. При мысли об этом сердце сжимается, как при виде пропасти, которая вдруг возникает на твоем пути.

Оказалось – я рассказывал новую историю, новейшую, и даже не историю, а путь, новый путь, я бы сказал, алгоритм, алгоритм построения новой жизни, светлой, радостной, совершенной, да, Совершенной, Путь, который был указан давно, но так просто и четко не выписан, пошажно и посоразмерно и аж погенно (словцо-то какое), да-да, аж погенно… Каждому гену – свою тропку, которая вывела бы все-все гены Жизни на Дорогу Любви… Да!..

– Ты мне все уши прожужжал своим совершенством, – говорит Лена. – Ты бы лучше…

И эта история повторяется.

– Эта твоя философия неуспеха, не очень-то принимается современниками. Добиться успеха, стать знаменитым… Об этом только и твердят на каждом шагу.

С успехом не так все просто. Никакое скопление народа не должно, считаю я, мешать тебе приближать совершенство. Даже если перед тобой крепко запрут двери, его можно затащить через окно.

– Мир туп и сер оттого, что в нем закончились лампочки.

Нужно изменить сущность успеха, его формулу, кость… Нужно научиться стыдиться… Наконец, – sapere aude![71] И вскоре ветви деревьев начнут гнуться под тяжестью его плодов.

Мне не стыдно за Аню.

В том памятном заснеженном январе, когда мир узнал о случившемся (цунами!), мы встретились на каком-то симпозиуме… Потом Юля пришла ко мне летом с рекомендательным письмом академика, был июнь или июль, а потом, в августе, мы отправились в первое свое путешествие на автомобиле. С ней я стал забывать прошлое, которое никак не отпускало меня… В ней я нашел, наконец нашел то, что так тщетно искал в других: мы срослись душами, срослись так, что заканчивали фразы друг друга…

– Я звонила Полу Пайака, сказала Лена, – он теперь глава Global Language Monitor. Я спросила его, какие сейчас наиглавнейшие в мире слова. И знаешь, что он мне ответил?

– Какие?

– Беженец, цунами и Папа.

– Это и есть картина, если хочешь – кристалл современного мира.

– Но в нем нет твоей Пирамиды.

– Наступивший год инкрустирует в кристалл мира и это слово. Слово и стиль… Да-да, стиль Новой Жизни – The Piramiden Way of Life…

– Думаешь, у него есть шанс пробить себе дорогу в этой сумасшедшей сутолоке наших дней? – спрашивает Лена.

– Это спасет мир…

– Ты считаешь, что это тот самый Путь, о котором не уставал говорить Иисус?…

– Призрак совешенства по миру кочует…

– А как же красота?

Если взять и вдруг незаметно уйти, думал я. Никто же не хватится. Какое-то недолгое время, мир, конечно, повздыхает, поахает… Но через неделю-другую о тебе никто не вспомнит. Жернова жизни перемелют и эту новость, из памяти мира выпадут все сведения о каком-то строителе, каменщике, строившем какую-то там Пирамиду (Новую Вавилонскую башню), чтобы добраться до Неба…

– Красота в совершенстве. Бог творит ее из хаоса мироздания, и если ты совершенен, и у тебя есть глаза, чтобы видеть, ты обязательно увидишь ее. И никогда не разрушишь.

Нельзя уходить! Даже те минуты абсолютной прострации, которая наступает после жуткого напряжения, жадного поиска выхода из тупика, даже такие минуты приносят мне удовлетворение. C'est la vie![72]. Ведь плодотворно только чрезмерное…

Выдохся, я просто выдохся…

– Чем же ты теперь занимаешься? – спрашивает Лена.

И, конечно же, потерпел неудачу!

– Теперь, – говорю я, – я кошу здесь в скверах траву, и моим ежедневным неотложным занятием является забота о чистоте. Скверов, улиц, мыслей и душ… 

Я поймал себя на мысли, что, боясь признаться себе, всегда готовил смелый путь к бегству.

– Господи! Я так счастлив! Мой геном абсолютно реализован. И что может быть лучше запаха скошенных трав?..

Бежать? Но куда?! Нет! Нельзя уходить!

Лена тоже согласна – нельзя уходить:

– А как же твоя империя?!

Собственно, я не помню, как все произошло. Это ведь само собой разумеется: мы – пара! Мы просто лежим рядом, Лена курит, я вижу, как сизый дымок вьется от ее сигареты…

Вдруг мы узнаем: мы – пара… Вдруг оказалось, что совершенно не зная друг друга, мы стали приобретать новые знания друг о друге, которые по силе своих впечатлений, затмили все до сих пор существующие наши знания друг о друге. И это приобретение было сладостно-прекрасным!

– Обещаешь? – спрашивает Лена.

– Что?

– Что напишешь?

– Ага… Напишу-напишу… И будь что будет.

– Что ты имеешь в виду?

– Да так…

Глава 18

Конечно же, мы гордились своими достижениями!

– Ты посмотри, ты только взгляни на этого Эйни! – восхищалась Юлия. – Он же…

– Он не только лучше Македонского стреляет из лука, – сказала Инна, – он стометровку бежит за восемь секунд.

– Ровно?.. Ровно за восемь? – спросил Том, – это же рекорд…

– Ну не ровно, – сказала Инна, – за восемь и семь, но эти семь десятых секунды ровным счетом ничего не значат.

Я не участвовал в этих разговорах, мне достаточно было это слышать.

– А Папа, – сказала Ната, – вы послушайте нашего Иоанна Павла… Он же гений!

– Теперь он святой, – уточнила Инна, – Папа Бенедикт XIV…

– Его стихи уже вошли в школьную программу не только…

– Он выиграл почти все партии у Каспарова.

– И у машины, – сказала Ната, – машина сдалась…

– Машины не сдаются! – возразил Ушков.

И Ушков, и Ната, и Тамара, и даже Жора, думал я, кладя каждый по своему камню, строили, строили Новую Вавилонскую башню, торя дорогу в Небо. И Юра, и Том, и Тамара, и… Всех не перечислить!..

И Аня, и Аня!..

И Юля…

Надо всех помнить, всех до единого: Ната, Света, Жора, Юра, Алька, Тамара, Васька Тамаров, Лесик, Ушков, Маврин, Вит, Аленков, Ира, Ната, все Жорины Наты и Иры, и…

Архипов!..

Я никогда не забуду и… Нет – забуду. Забыть бы!..

Спасибо и Азе! Отдельное спасибо Азе! А Стае, Шут, Нана, Юта… Юленька! А..

Я помню!..

Всех до единого!!! И Переметчик? А как же?!! И Валерочка Чергинец со своими… И все Иуды… Как же без них-то?

Да и как такое забыть?!.

Если просмотреть все кадры хроники Юли и прослушать все ее записи, можно писать Новую историю.

– Послушай, – говорит Лена, – разве нельзя было предусмотреть… Разве Ваши железные Нострадамусы и Мессинги, ваши Кейси и Глобы не смогли вас предупредить, предсказать именно такой ход событий, разве..

– Стоп-стоп, – произношу я, – конечно, могли. И предсказывали, и предупреждали… Ха! Попробуй остановить! Попробуй остановиться, когда тебе кажется, что у тебя в руке не только синица, но и тот самый журавль, да-да, и не только журавль – и Жар-птица, и борода Самого Бога! Ха! Мы ведь закусили удила! Мы пришпорили наших коней… О-о-о!.. У нас слезились глаза, мы были просто ослеплены небесным сиянием нашей Пирамиды, мы стремились, мчались, слетались на ее свет, как ночные мотыльки на пламя свечи…

– И сгорели…

– Мы переспешили… Перепрыгнули через эту пресловутую punctum no return – точку невозвращения… И назад пути уже не было…

– Н-да… Я вас понимаю, – говорит Лена, – вовремя остановиться – это еще не всякому по силам.

– И все же я еще надеюсь: скоро, совсем скоро мы выберемся и из этой передряги.

Теперь молчание…

– Так что же во всем этом самое страшное? – спрашивает Лена.

– Самое страшное, – говорю я, – не знать под ногами земли.

И слышу голос Юлии: «Не давайте святого псам или свиньям…».

– Не убивайся ты так. Тебе надо отдохнуть, – говорит Лена, – едем в Турею?

– Ладно, налей, пожалуйста…

Глава 19

– Была такая тишина, что слышно было, как распускаются лилии.

– Лилии?..

– Мы брели по кромке воды, был сильный отлив, Жора сказал, что ему как перед смертью хочется вишен…

– Вишен?..

– Он рассказывал, что слоны убегали от воды в г лубь острова, да, он заметил, все это заметили: слоны были неуправляемы. Это был декабрь, канун Нового года.

– Как же ты?..

– Мне позвонили, я должен был срочно лететь…

– А Жора остался?

– Да, не могу простить себе…

– В чем твоя вина?

– Мне казалось… Я же чувствовал, чувствовал… Как могло случиться, что никто не пришел ему на помощь?..

Мы как раз и собирались в первых числах Нового года собрать пресс-конференцию и рассказать о Пирамиде. Да, мы были убеждены, что пришла пора миру знать. Кто-то ведь должен быть первым! Мы были уверены: совершенство свершилось, Пирамида состоялась!..

В тот день ничто не предвещало беды. Утро, как всегда в эту пору, выдалось яркое, солнечное. Утро как утро, как и сотни других, нежное, тихое. Слышно было даже, как в прудах распускаются лилии…

Был выходной день и у нас не было никаких планов. Когда дело, потребовавшее от тебя неимоверных усилий, кажется, сделанным, забит последний гвоздь и поставлена точка, наступает этап тупой неопределенности – ты не знаешь, куда себя деть, чем занять… Я был даже рад такой абсолютной прострации, наконец-то! Никакой апатии, просто чувство исполненного долга, прекрасно выполненной работы. И ожидание славы. Даже нет, неодолимое чувство отрешенности и познания мира, может быть, ощущение божества… Да, ты над миром, ты – как Небо…

Завтра нас ждали… Был как раз канун Рождества…

Жора еще спал. Все-все мы были вместе, вкупе, а как же! Съехались со всего мира, собрались, как, впрочем, и всегда в такие минуты, собрались в единый кулак, а как же! Мы ведь всегда были едины, а в те дни едины, как никогда, да, мы ведь такое свершили! Мы бесконечно надеялись: совершенство свершилось! И теперь вот нас собрала наша Пирамида… Было от чего потерять голову, мы и теряли… Пьяные предчувствием изменения хода истории, мы жили ожиданием той минуты, когда…

– Вы знали, что?

– Никто не мог этого знать. Я уже проснулся, день давно начался, пляж уже был засеян людьми, тишина была такая… звонкий детский смех, еще слышалась настороженная перекличка одиноких птиц, но этой настороженности никто не замечал… Был выходной день. Вода, правда, далеко ушла от берега, отлив, на целый километр обнажилось высокое дно, рифы, даже белый песок уже подсох и теперь прилипал к влажным ногам…

– Говорили, что даже слоны…

– Да слоны спешили уйти подальше от берега, но мы же не следили за их повадками. Я уже проснулся и решил… Не только слоны, вся живность ушла от беды. Кто-то из наших, кажется, это были Стае с Инной, пробежали трусцой невдалеке мимо, Инна приветственно махнула рукой и, улыбаясь, о чем-то спросила, на что я только кивнул и поднял в приветствии правую руку. Я ничего не сказал в ответ, так как ответа не требовалось. Я и не прислушивался к ее словам. Разве я мог знать тогда, что это были ее последние слова, адресованные мне? Какое-то время я любовался ее красивыми сильными ногами теннисистки, белые спортивные трусики, просторная синяя майка (с брендом Н2O), округлые ягодицы… Она трусила босиком, показывая мне свои розовые пятки. На Стаса я даже не взглянул. Помню только, что он бежал со жгутом на левом колене, но его колено надолго не привлекло моего внимания.

Глава 20

Никого из наших я в то утро на пляже не заметил. Спали, видимо, все спали после бурно проведенной ночи. Еще бы! Я рано проснулся, а Жора еще спал. Он всегда по утрам долго дрыхнет. Долго не просыпается. Аня тоже спала… Когда я выходил из бунгало, она только спросила, шутя: «Ты меня бросаешь?». И натянула простынь на голову. Разве мог я тогда знать, что больше никогда не услышу ее? Это – жутко!.. И все остальные еще спали… Есть не хотелось, только пить… И была такая тишина, что казалось мир вымер… Я стоял с пластиковой бутылкой воды, отпивая маленькими глотками, и смотрел на линию горизонта, бесконечную линию горизонта, где море слилось с небом и думал, что уже завтра, может быть, даже сегодня весь мир узнает…

– А разве до сих пор мир не знал?

– Знал. Не верил.

– А сегодня…

– Да, мы решили собрать пресс-конференцию на одном из островов, который подарил нам Хосе еще пять лет тому назад.

– Хосе?

– Речь идет о Хассанале Болкиахе Муиззаддине Ваддаулахе…

– Это тот, что?..

– Да, султан Брунея, Хосе… Я просто стоял на берегу, счастливый, с мыслями о том, что мы добились, добились того, о чем люди мечтали тысячи лет, выстроили-таки свою Вавилонскую башню и достигли небес, и стащили, стащили-таки Небо на Землю, как любил говорить Жора. И никто, слава Богу, не смешал языки, чтобы нас разлучить, разъединить… Никакого прибоя не было, вода была так непривычно далеко от привычного берега, что мне лень было к ней идти, стоять в одиночестве на полупустынном берегу было истинным наслаждением, блаженством, глубоко вдыхать утреннюю свежесть бездыханного воздуха, улыбаться самому себе… Инка, я успел это заметить, еще раз обернулась и махнула мне рукой, как бы извиняясь, за то, что она оставила меня одного, но я сделал вид, что уже не смотрю в их сторону. На небе – ни облачка. Истинное блаженство! Меня просто распирает от одной только мысли о том, что сделано. А тут еще – небо, слепящее солнце, песок, свежесть моря…

Это был Индийский океан. Или какое-то прибрежное море, переходящее в океан. Было утро, но уже жарко. Легкий ветерок, я заметил, подул легкий освежающий ветерок – редкость в этих краях в такую пору. 

Мое ликование было бескрайним! Я сожалел лишь о том, что нет рядом Юли, улетевшей в Москву по каким-то срочным делам. Несколько раз у меня даже судорогой перехватывало горло. Так бывает: ты не в состоянии сдерживать собственных эмоций, тебя просто несет… Впору ором орать! Мысленно я перенесся в Сокольники и пожелал Юле приятных снов. Я едва сдерживал себя, чтобы не закричать во все горло, и, чтобы не уронить себя в собственных глазах и не сорваться на крик, я побежал трусцой… К горизонту. Меня догнала Аня: «Привет!.. Я с тобой!..». Пожалуйста! Отлив был необычно-далеким, вода отошла более, чем на километр, нам кто-то сзади кричал (я оглянулся) и махал руками, рядом никого уже не было, но мы продолжали бежать к воде, Аня отстала, а я, стягивая с себя на ходу футболку, бежал уже по влажному песку, а затем подпрыгивая и стягивая с себя шорты, бежал и бежал, пока не выбился из сил, а затем шел быстрым шагом к воде, чтобы бухнуться в воду и затем плыть и плыть что есть мочи… Я плыл и плыл, задыхаясь уже и думая о том, что пора, наконец, снова возобновить утренние пробежки и взять в руки ракетки, о которых с этими Навуходоносорами и цезарями забыл и думать. Вокруг – ни одной головы. Аня осталась на берегу. Никто не отважился заплывать так далеко. Плавать я умею, и страха никакого не было. Ни о каких акулах или там осьминогах в этих местах никогда не говорили. А что еще могло меня остановить?! Я плыл до тех пор, пока не стал задыхаться, дна давно уже не было под ногами, я не видел его и, когда открыл глаза под водой, то увидел, что там была стихия воды, привычная зеленоватая толща воды, пронизанная солнцем, ставшая родной. Она не могла испугать (я видел ее довольно часто), но мысль о том, чтобы сил хватило на обратный путь, остановила меня, я поплыл к берегу. Сил хватило, и я снова почувствовал дно под ногами… Аня стояла на берегу и приветственно махала руками. Не хватало воздуха! Я шел по песку, обходя обнажившиеся и успевшие подсохнуть розовые рифы, медленно брел, тяжело дыша, фух!.. Завтра же, решил я, возобновлю утренние пробежки. Жора утром не любил ни бегать, ни есть, сова есть сова, он всегда спал почти до обеда. Мы бегали без него – я, Инна, Ната, Аня, Стае… Юра же с нами тоже не бегал, он садился на шпагат, а в позе лотоса мог сидеть часами. Стойку на голове он делал в белых груботканных льняных штанах и всегда старался, чтобы штанины, казавшиеся измятыми жестяными трубами, не обнажали его белые волосатые икры. Как ему это удавалось – одному Богу известно. Ушков, когда прилетал к нам в гости, нередко тоже выходил на берег и отдавался во власть своей вращательной гимнастике. Он вращал всем, чем только было можно. И он был в восторге от восхода солнца. А закат его раздражал. Он никогда не дожидался заката.

Иногда с нами бегали и наши навуходоносоры и Эйнштейны…

Я искал глазами того, кто махал мне, казалось, руками, это был какой-то мужчина, он был в шортах с кривыми черными тонкими ногами, и смешно было смотреть, как он махал длинными черными руками, как крыльями маленькой ветряной мельницы. Его нигде не было. Вообще берег был непривычно пуст… Только Аня меня дожидалась. И махала, призывно махала руками, и прыгала, прыгала…

Когда потом я смотрел любительские кинокадры, я видел себя, устало бредущего по мелкой воде и не подозревающего, что сзади в сотне метров от меня… Кто-то снимал меня кинокамерой с неблизкого расстояния, я казался небольшим черным пятнышком с малюсенькой головой и спичечными ручонками, едва движущимся на фоне серого песка. Это был я, я и Аня. Как потом оказалось, снимали не нас, а то, что было за моей спиной. Я оказался случайно в кадре. Но это был я, а за мной… Оторопь берет! Я уже видел искаженное ужасом лицо Ани, но недоумевал: что случилось?! Когда я оглянулся на нарастающий шум, вода уже грозно нависла над нами мутно-зеленой накатной стеной.

Аня бросилась ко мне, обвив шею руками:

– Voila tout…[73] – вот и все, что мне удалось расслышать в этом беспощадно жутком навале стихии.

В тот же вечер эти кадры облетели все страны мира. Все люди мира видели, что я в шаге… что у меня нет… что мне не устоять… Это был всевселенский вздох сожаления и бессилия: никто ничем мне не мог помочь.

Глава 21

Я видел перед собой залитый солнцем белый берег, стену изумрудной растительности, бездвижные опахала пальм, их частые темно-коричневые кривые стволы, словно ножны сказочных сабель. Ни Стаса, ни Инны нигде не было, не было никого, кто мог бы привлечь мое внимание. Вскоре я восстановил дыхание и теперь брел уже по подсохшему песку, обходя розовые рифы, удивляясь лишь тому, почему до сих пор на пляже никого нет. Был, как сказано, выходной день, и обычно к нам на остров приезжало множество разных гостей. С утра все они спешили на пляж. Среди зарослей и пальм то тут, то там виднелись, высвеченные ярким солнцем, синие крыши отдельных строений. Ни страха, ни каких-либо тревожных ощущений я не испытывал. С чего бы?!. Только любопытство: где же все? Я ни разу не оглянулся. Что я мог там, сзади, увидеть? В моих ближайших планах был завтрак, затем мне хотелось обсудить с Жорой и Юрой завтрашний день, затем – Аня, может быть, Слава Ушков, который так и не поверил в завершение строительства Пирамиды («Пирамиды не будет и быть не может!»), но на звонок отозвался и прилетел. Чтобы воочию убедиться: Пирамиды не будет! Он придавал мало значения духометрии и не верил в нее. Как, ну как можно измерить дух?! Дребедень какая-то! А уж жить без денег!!! Об этом и речи быть не могло. В этом они с Витом держались друг друга.

Итак, я брел себе, размышляя…

Волна была такой силы… Бедный Йорик!..

Я не успел испугаться, только обернулся на нарастающий шум. Испуг был погребен этим серым вероломным валом, я просто задохнулся от страха, видимо, инстинкт заставил меня вдохнуть и тотчас меня пронзило ощущение абсолютной беспомощности, словами этого не передать, я завис, но сознания не терял, бывали мгновения, когда я падал, как в яму, летел, словно это были качели, мчался вниз в ожидании удара о дно, но удара не было, меня вертело в этом вихре воды, как Богу было угодно и, когда вдруг кожей я почувствовал воздух, я открыл глаза и мне снова удалось глубоко вдохнуть, я успел совсем рядом заметить верхушки пальм, но и только, и опять провалился, меня снова накрыло водой, а я, будь что будет, открыл под водой глаза… 

Я не успел даже удивиться, мол, а ты кто такой?!. Кто такая?!! Жалкое, жадное тупое серое, не знающее ни слова ни по-русски, ни по-английски, ведущее себя просто по хамски, мокрое, как мокрица, как какой-то слизняк, мутное, слепое чудовище! Да ты… Да я… Да ты знаешь, кто я такой?! Я был бесконечно возмущен: как ты смеешь?!. Эта мысль мелькнула в моем мозгу лишь на мгновение. В самом деле: какая-то там вода, обычное Н2O, сочившееся всегда, как вода сквозь пальцы или уходящее просто в песок… Я никогда не знал силы воды, никогда не испытывал на себе ее мощи. Иногда меня настигал ливень, я как-то было даже тонул… Я, конечно, видел всякие там репортажи о ее вероломстве – сносило дома, мосты, слышал о жертвах… Но никогда не был в ее власти… А ты кто такая?!. Она меня не то что не заметила, она обратила на меня внимания не более, чем на собачью кучку, просто плюнула на меня. Все эти рваные мысли молнией сверкнули в мозгу, и тут же их сменили мысли о прошлом, о том, что было в моей жизни значительного и никчемного. Точно так, как это описывается в книжках: мальчик на велосипеде, живые родители, моя несравненная бабушка Саня, что-то из школы – лампочка, как я однажды разбил лампочку, и в классе стало темно, что-то еще, молнией, вспышка воспоминаний, Оля, затем Таня, кажется, Рия и целая вереница лиц, а затем наши клоны, клоны, колонии клонов… Все в цвете (мне всегда снятся лишь цветные сны). А потом – свет, безжалостный слепящий белый свет во все глаза, море света, и я снова вдохнул.

Я был в шаге от Бога!.. И Аня тоже…

– Ты видел Аню?

– А потом был ад… Ададад… да-ад… Неожиданно, высверком молнии воскресивший мечту снова жить среди книг и цветов… В ту минуту самым страшным же было – не знать под ногами земли. Я же…

– Ты плачешь?

– То, что Богом дано – не отвертишься… Назови мне того, кто ушел от судьбы! Да никто! Неизбежность судьбы – вот промысел Бога. Для кого-то это и предназначение…

Глава 22

Смешно было даже думать о каких-то там телодвижениях, о каких-то усилиях по спасению с моей стороны, о какой-то помощи со стороны… Нигде не было никаких сторон. Мрак, гул, ад и страх, жуткий страх… Страх сковал мое тело…

Ничего другого не оставалось, как только молиться и отдать себя в руки Бога. Ведь и эта волна, и я в ней – Его воля, Его промысел. Она – проявление нашего с ней Бога, живое Его воплощение.

Мы остались наедине. Чушь, конечно, собачья, несусветная чушь. Это я сейчас все придумал и всем так рассказываю, что мне доставляло немалое удовольствие чувствовать себя в ее сумасшедшей власти, представления не имея, где верх, а где низ, где восток, а где запад, где дно, а где небо, где рай, а где ад, ад везде, всюду ад, только ад… Но еще большее удовольствие, рассказываю теперь я, мне доставляли те считанные мгновения, когда вдруг голова, да глаза и нос, и, конечно же рот, рот, да рот, только губы, две рыбьи губы оказываются вдруг, о, какое это счастье! Вырываются на единственный миг из воды, на одно лишь мгновение, на один только блеск молнии, на такую лишь долю времени, когда ничего невозможно успеть, ничего в этой жизни, а лишь только схватить, уцепиться зубами, всей своей жизнью, ее еще жарким остатком, ухватиться за воздух, откусить от его бесконечного неба, отгрызть, да отгрызть его малую толику, кубик, гран, жаркий жадный свистящий глоток… О, какая это несказанная Божья милость, Его милая щедрость!.. Потом – снова пучина волны… Где верх, где низ?.. Абсолютная тьма, ад. Хоть бы лучик света…

Не знаю, как мне удалось зацепиться за сломанный пальмовый ствол, (может быть, это была десница Бога!), я завис, уцепившись обеими руками, ногами же… Мои ноги так и не нашли опоры до тех пор, пока скорость воды не упала. И лишь потом я смог ухватиться за ствол дерева… Но я мог дышать и открыть глаза, круглые от ужаса, мог орать сколько было сил, из страха, конечно, и одна только мысль сверлила мой мозг: удержаться!.. Мои пальцы просто въелись, вгрызлись в этот спасительный сук, как челюсти бульдога в горло врага. Когда пришло понимание того, что случилось, я все еще орал, словно меня резали. Потом понял, что меня некому слышать. Так что толку орать на весь мир! Аню я увидел…

– Аню?!

– Мимо меня неслись кровли крыш, окна, кресла и сломанные кровати, плыли, задрав кверху ноги и кувыркаясь столы, деревья и джипы, какие-то бочки и ящики, какая-то змеями извивающаяся одежда, чемоданы и сумки, яркие пляжные зонты и даже отломанное крыло двухместного самолета… И люди, и люди, они, кто был еще жив, цеплялись за все, что было на плаву, их головы еще были над водой, как кокосовые орехи, а мертвые, те кто был уже без признаков жизни, просто… Аня была…

– Аня?..

– Все они проносились мимо, безвольно плывя среди всякого хлама, я старался на них не смотреть, не искать среди них знакомых, кто-то, несясь в метре от меня, тянул ко мне руку, эти молящие о помощи, полные страха, еще живые глаза, а какой-то таец оказался на спине проносившегося мимо слона, хоботом пытавшегося ухватиться за мою пальму… А Аня…

– Что «Аня», что «Аня»?!

– Это был ад!..

Все вокруг куда-то неслось, спешило… Антаманское море пришло в каждый дом…

Это была водная «Герника», воплощенный «Крик» Мунка…

Я на собственной шкуре узнал, что такое бульдожья хватка. У меня даже мысли не мелькнуло, чтобы расслабить пальцы, они были под водой и я не чувствовал боли. Чтобы отцепить, отковырять меня от ветки, спасателям пришлось применять металлический уголок. 

Я не знал, куда меня отнесло. По всей видимости, я был среди первых, подхваченных волной, и когда зацепился за пальму, находился от берега далеко. Мимо плыло все, что смогла в своей жадности и жестокости одолеть вода. И безмерно много людей, бесконечное множество… Словно их всех специально собрали и, отмывая в огромной ванне, как какие-то там овощи, готовили для засолки. Люди просто кишмя кишели… Я не искал среди них знакомых и находил. Сперва я узнал чью-то кофточку с большими красными маками. Она облепила мертвое тело, и маки не казались такими яркими. Вчера вечером я видел эти маки совсем рядом живыми, под ними была живая атласная кожа… Среди тел были и живые головы, стриженные и с мокрыми обвисшими волосами, абсолютно черными или длинными русыми… И глаза, глаза… И эти, полные немого крика глаза. Таких глаз, переполненных страхом, я никогда в жизни не видел. Никакого крика я не слышал, все уже откричало и было погребено в беззастенчиво-веселом смеющемся шуме воды. Мысль о том, что мои новые шорты, оставшиеся на берегу, могут плыть где-то рядом, меня рассмешила. Пронеслась, покачиваясь, как бакен, искусственная матка, за которую успели уцепиться двое. Я заметил только их затылки. Мне удалось узнать еще одного – нашего садовника-мексиканца. По его цветистой красно-зеленой футболке…

Глава 23 

– Потом я увидел Аню…

– Аню?!

– Кажется, Аню…

– Кажется?

– Я не мог ее не узнать…

– Ты?..

– Я не смог расцепить пальцы.

– Ты уверен, что это была она?

– Ее затылок, плечи, ее уши, да, ее белое маленькое ушко с бусинкой бриллианта в центре мочки… Я не мог ошибиться.

– Но может быть?..

– И этот крестик на левом плече… Мне до сих пор слышится ее шепот: «AddioL»[74].

– Тебе показалось.

– Пальцы были, как клещи…

– Ты же до сих пор не уверен…

– Я был бессилен… Это длилось секунду, не больше, миг, это было как выстрел, как детский крик. Я не мог всего этого видеть и просто закрыл глаза. Чтобы все побыстрее кончилось…

«И ты? И ты, Брут?!!».

Это мне послышалось. Но я ведь никого не предавал!

Как же Юля была права: «Оставьте Иисуса!».

– Это непостижимо.

– …мне стало страшно и я поднял голову, чтобы видеть лишь чистое, равнодушное к тебе небо. Что я мог? Я не мог заставить себя разжать эти чертовы пальцы…

– Да, да…

– Ее не оказалось ни среди мертвых, ни среди живых.

– А ты пробовал?..

– Потом пришла вторая волна, но я уже знал, что удержусь на пальме. Страх ушел и теперь я был только наблюдателем, свидетелем смерти…

Бог подал-таки мне свою крепкую руку. Это не был сон, проснуться и сказать слава Богу все кончилось, – было невозможно. Обломанный сук – как Божья десница… 

Был канун католического Рождества. Высота волны – с многоэтажный дом, а скорость – до семидесяти… Семьдесят километров в час!

Позже, сутки спустя, просматривая телерепортажи с места событий и любительскую хронику, я узнал себя, бредущего к берегу, догоняемого первой волной. Никто не верил, что это был я. Кто-то снял нас с Аней, снимая волну. Волну и, по случаю, и нас с Аней.

Потом этот берег назовут берегом скелетов, побережьем мертвых. Триста тысяч жертв, не считая наших. Это лишь те, кого удалось идентифицировать с помощью ДНК-анализа.

Я стоял на пустынном берегу… Тишина абсолютная. Ни пения птиц, ни шевеления воды, ни единого человеческого голоса…

Океан, если смотреть прямо перед собой, был спокоен и тих, как наевшийся лев, вода – мирная, гладь, как зеркало… Если же оглянуться на берег – жуть!.. Это – как ковровая бомбардировка. Скелеты домов, скрюченные лопасти винтов самолета – как лепестки увядших ромашек…

– Значит и Жора, и Аня?..

– Трупы людей на побережье – как мертвые муравьи… Искореженные вагоны, вывороченные с мясом железнодорожные колеса… И среди всего этого нагромождения останков цивилизации, как укор человеку – нетронутая статуя Будды. Талаве Гандраратаме – наш приятель, коротко стриженый монах с соседнего острова скажет потом, что Бог таким образом решил наказать людей за их никудышный образ жизни. А какой-то поп сказал, что это место сегодня – Юго-Восточная Азия – место наибольшего разврата на земле, что именно здесь секстуризм в наибольшей степени убивает в людях божественное начало, и поэтому Бог наслал нам сюда цунами как когда-то огонь на Содом и Гоморру. И проснулся морской дракон. Человек, сказал он, вот кто крестный отец цунами. Люди, люди сами рубят сук на котором сидят, и Земля теряет внутреннее равновесие. А Ира Верпакова, давно живущая в Шри-Ланке и с удовольствием помогавшая нам разобраться в местных обычаях, была в ужасе от того, что на какой-то там час или два оставила своих туристов без присмотра. И вот результат – никто не спасся. Будто бы она могла им помочь.

Глава 24

У нашего бедного Саманты все тоже погибли – жена, дети… Он без слез не мог вымолвить слова. Наш сотрудник, знакомый еще по университету Патриса Лумумбы – Мадаванарачч, хорошо знающий повадки океана и уже не веривший в морского дракона, сказал, что даже самые старые люди не припомнят здесь такой разрушительной мести воды. История не помнит такого… Слоны уходили от побережья, смолкли птицы, где-то выбросились на сушу киты…

Потом вспоминали, что какая-то прорицательница за несколько дней до того предупреждала о возможном ударе, но кто сейчас верит прорицателям! Говорят, что индийские сейсмологи даже сообщили о подводном толчке местным властям. Никто не прореагировал, мол, напугаем туристов.

География трагедии очень обширная: большая часть побережья Индии, Шри – Ланка, острова Цейлон и Суматра, Бирма… Некоторые острова навсегда ушли под воду. Говорили, что образовалась трещина земли, длиной в шестьсот километров, что произошло передвижение гигантских масс планеты… Только некоторое время спустя мы узнали, что все это дело рук…

– Как?! – спрашивает Лена. – Как вы узнали?

– Да!.. Это смертоносное беспощадное цунами прокатилось по всему свету. В США обледенели города, в России зазеленела трава. А Европа сползла на несколько сантиметров.

Я до сих пор не могу взять в толк, как мне удалось спастись…

– Видимо, Бог, – предполагает Лена, – все-таки…

– Знаешь, ты права, видимо, наша затея с клонированием самых великих оказалась Ему не по нраву. Мне тогда вспомнились Жорины слова о том, что вода и огонь – главное оружие Бога в борьбе с людьми.

– И Он…

– И Он одним, так сказать, махом решил положить конец…

– Ты говорил, что…

– У меня есть неопровержимые доказательства, что все это дело рук тех, кто… Прошли подводные испытания тектонического оружия. Все кипело… Встала земля на дыбы и волны поднялись до небес. Скорость волны была до 700 км в час, а у берега – 70.

– Значит, видимо, Бог, – снова предполагает Лена, – вмешался-таки…

– Они сговорились. И на все Его воля…

– Значит, Аня и Юра?..

– Только на пятнадцатый или на семнадцатый день после этого вероломного нападения нас случайно нашли… Разрушило все лаборатории, размело постройки, погибло множество клеток, тканей, клонов, оборудование… Да! Все наши многолетние усилия – коту под хвост! Мы со спасателями обшарили весь остров в поисках своих, перевернули множество трупов, среди них не было ни Ани, ни Жоры, ни Юры, никого из наших…

– Но ты?..

– Среди них были, правда, Моцарты и Тутанхамоны, Моне и Мане, Цезари и Шекспиры, Чаплины и Чапаевы, сотни Пифагоров и Сенек в возрасте от зиготы до нескольких месяцев – вполне взрослых и половозрелых особей… Но это была только жалкая горстка из всех тех, кого мы успели вырастить и воспитать, Остальные же…

– Остальные?..

– Остальные же, от отдельных клеток до вполне вызревших наших гениев и знаменитостей, плавали где-то в океанской пучине, как в опаре первичного бульона плавали когда-то коацерваты Опарина. Или сидели где-нибудь на обломках домов, на вершинах пальм…. В ожидании помощи. Они вышли из-под нашего контроля, разбрелись по свету и, видит Бог, мы уже не в состоянии их поймать в наши сети и вернуть в наши стойла. Они наверняка войдут в нашу жизнь, как потерпевшие и пережившие страшную стихию, войдут победителями и рассеются по планете, как рассеиваются семена чертополоха или тополиного пуха. Среди них нет только одного – Иисуса.

– Аня, Жора, Юра, все ваши?

– Погибли, наверное погибли… Кто мог сказать мне, что я больше их никогда не увижу?! Никто из них не держался за жизнь.

– Даже Жора? 

– Особенно Жора… Я до сих пор слышу его ровный голос: «Ты же знаешь, я – сильный». Было как раз Рождество, и оставшиеся в живых зажгли свечи под бумажными колпаками. Мы отправляли Богу души погибших в черное небо ночи. Весь мир откликнулся в порыве благотворения. Это был триумф терпения и воли, триумф мужества. Папа римский отслужил поминальную молитву. Людей наспех хоронили в братских могилах, боялись массовых эпидемий…

– Невероятно!

– Мне понадобилось немало времени, чтобы привыкнуть к одиночеству.

– Что же послужило спусковым крючком этой вселенской беды?

– Весть о новом крестовом походе в миг разнеслась по миру. Небесный Иерусалим не только манил, но и раздражал: «Зачем ты пришел нам мешать?». Христианизация мира – это угроза существующей цивилизации, живущей в эре греха, не знающей ни в чем меры, копящей «себе сокровища на земле». Для Интерпола не составило никакого труда обнаружить архипелаг Пирамиды. Решение было принято незамедлительно: «Карфаген должен быть разрушен!». Все было рассчитано до мелочей, и волна сделала свое дело.

– Ты думаешь это был подводный атомный взрыв?

– Здесь и думать нечего. Я позвонил Нику, и он полчаса молчал в трубку. «Почему ты не предупредил?» – спросил я у него. Он не знал, что ответить, нес какую-то чушь… «Я звонил, я же звонил Жоре!» – оправдывался он. Может быть, он и звонил. Он, и правда, много раз предупреждал нас о возможной агрессии со стороны военных и толстосумов. А как мы могли себя защитить? Окружить себя крепостной стеной, рвом и валом?! От этого злобного мира защиты нет. Бомбоубежища и подземные бункеры здесь бессильны. И пока они контролируют климат своими HAARP-ами, они управляют миром. А мир сегодня – это…

– Да, мир уже тесен злом, – соглашается Лена. – Даже подлодки в Атлантике сталкиваются.

– И спутники в Космосе!

– Что же дальше? – спрашивает Лена.

– А разве есть выбор? Нужен новый виток, Путь же известен…

Глава 25

– Слушай, Реет, – это ведь удивительная, бесконечно привлекательная, до мурашек по коже – просто дух захватывает! – интересная и вполне правдоподобная история!.. Но скажи…

– Правда?

– Да. Но скажи, вся эта ваша затея со строительством какой-то виртуальной Пирамиды, с Натой, Аней, Юлей, Наной, Тамарой, с Юрой и Жорой, Лесиком и Ушковым, с Витом и Стасом и со всеми вашими цезарями и Эйнштейнами, с Леонардо да Винчи и… Наконец, с Иисусом, надо же!.. Это же… Ну это просто…

– Что?..

– Утопия. Это же чистой воды утопия… Ну, скажи!..

– Конечно!..

– Ну, ведь ясно как день: мир еще не готов! Сегодня ваша Пирамида – как бельмо в глазу. Люди…

– Конечно утопия, – сказал я, – но какая!.. Прекрасная и величественная! Верно: это утопия. Но и Путь. Это наше неизбежное завтра.

– Ты в это веришь?

– А ты?

– Да вас задавила обыкновенная жаба, ведь жажда признания…

– Верно. Желание славы – сегодня самый жаркий и неистребимый инстинкт современного человека. Но разве это постыдно? Ведь его удовлетворение поможет нам протиснуться сквозь узкое ушко совершенства.

– Ну, а цунами? Этот рукотворный подводный взрыв с сотнями тысяч жертв? Ты это тоже придумал?

– Разве ты не видела кадров хроники?

– Репортажи – да, но ты, Жора, Аня, Юля, Юра?.. Там же… И, потом, клоны, все ваши клоны? Это же…

– Это наше неизбежное завтра, – сказал я, – у нас нет другого Пути.

– А ты пробовал рассказать… 

– Я сорвал голос, я рассказывал, убеждал, шептал на ухо и кричал, я неистовствовал, стучал каблуками и стучался лбом о стену, мой ор пропитал поры, а хрип леденил души в попытках донести до них, и до ученых, и до политиков, до олигархов и президентов, и даже до отцов церкви, донести элементарные знания о своей Пирамиде… И, знаешь, как ни странно меня понял мир, весь мир, но не свои, не домашние, не родные мне люди, нет, – чужие, ставшие мне самыми дорогими и близкими. Прав-таки Иисус: нет пророка в своем Отечестве.

И теперь, когда двери в прошлое захлопнулись за моей спиной…

Если бы я мог себе только представить, чем закончится для всех этих, избранных нами родоначальников нового мира, всех этих шумеров и египтян, евреев и китайцев, греков и римлян, византийцев и турок, и монголов, и скифов, всех этих знаменитых представителей всех эпох и народов, чем закончится для всех нас строительство нашей Пирамиды! Видимо, и в этом права история, жертвы в таких огромных делах всегда неизбежны. Это следовало бы предвидеть, хотя бы спрогнозировать будущую картину мира с учетом нашего строительства. Но ведь хотелось все сделать побыстрей, поскорей одарить человечество счастьем. И что же? Спешка, как известно, нужна лишь в одном случае. Мы даже не насмешили мир, мы потрясли его, погрузив в пучину несчастий и бед. Очередная Вавилонская башня, ее руины… И в каких масштабах!

– Почему же вы, – спрашивает Лена, – вы не сотворили себе Нострадамуса или Эдгара Кейси, или того же Мессинга, на худой конец Глобу… А?

– На худой конец?

– Ну да! Вы ведь легко могли, клонировав их всех, предсказать свое будущее, будущее вашей затеи, вашей пирамиды. Глобу-то, надеюсь, вы вовлекли…

– Глобу – нет.

– Нет? Почему?..

– Ну, знаешь, не смеши, – говорю я, – Глоба… Ну нет-нет… Ну при чем тут эта Глоба? Он же пуст как дырявая алюминиевая кружка.

– Кружка?!.

Лена вытаращила на меня свои огромные глазищи.

– Наша машина сказала, что…

– Машина сказала?

– Мы надеялись, что прогнозы, которыми нас снабжал наш электронный предсказатель…

– Не оправдаются?

– Собственно, в ее предсказаниях не было этого подводного атомного взрыва. Машина не могла знать настроение тех вояк, которые все это…

– Да-да, – говорит Лена, – я понимаю: машина – это машина. Ей, пожалуй, никогда не заменить ни Нострадамуса, ни Кейси… Только живой мозг способен распознать угрозу для человечества.

Я только согласно киваю: только живой мозг!

– Но слушай, – Лена берет мою руку, – из всего, о чем ты мне все это время рассказывал, можно не только создать какой-то там виртуальный образ или прекрасный сценарий фантастического фильма, из этого можно, это же очевидно! можно сделать красивый бизнес-план строительства нового мира! Ты согласен?

– Да. Но не в этой стране.

– Ты согласен?

– Ты меня спрашиваешь?

– Слушай, напиши! А ты напиши! Книгу! Напиши об этом целую книгу! Ведь такой необходимый, такой прекрасный и простой материал.

– Я пробовал, – говорю я, – но это…

– Что?

– Ты знаешь, что такое страх чистого листа?

– Страх чего? Ты чего-то боишься?! Ты представляешь, какой будет резонанс, какой будет фурор!

– Зачем нам фурор?

– Это должно быть похоже на «Крик»! – восклицает Лена.

– Мне кажется, мир уже обожрался ором, – сказал я, – мир жаждет нежной, если хочешь, волшебной тишины.

– Вот и напиши свою «Тишину», подобно тому, как Мунк написал свой «Крик».

– Ах, Мунк! «Крик»!

– Это будет величественно!

– Ты думаешь, у меня хватит красок?

– Все они в моем note-book'e. Зря ли я все, что ты мне рассказывал так старательно записывала и снимала? Как Лени Рифеншталь собрала своей кинохроникой всю историю нацизма, так и я всю историю строительства Пирамиды запечатлела на пленку. И Юлин багаж! Там есть все… Даже слышно, как в прудах распускаются лилии… Ты же сам видел! И стоит только захотеть…

– Да-да, ты права, – верно, верно… Вот только…

– Что? Страх?!

– Кому это нужно? Лучше послушай:

Погас мой свет, и тьмою дух объят – Так, солнце скрыв, луна вершит затменье И в горьком роковом оцепененье Я в смерть уйти от этой смерти рад.

Это Петрарка…

– Как красиво!..

– Я так не смогу, потому-то меня и одолевает страх. Молчание… И вдруг я просто ору!

– Слушай!

Меня давно уже мучает этот вопрос:

– Почему – ты?! – спрашиваю я.

Лена не понимает. Выжидательно смотрит на меня удивленными глазами.

– Почему я рассказываю все это только тебе? Лена улыбается:

– Ах, вот ты о чем!

– Да! Я мог бы все это… Лена качает головой:

– Не мог!

– Объясни! У меня в жизни было столько прекрасных…

– Пойми, – говорит Лена, – в жизни каждого человека есть только один слушатель! Ты же сам говорил: у каждого Македонского свой Аристотель, у каждого Цезаря – свой Брут.

– Ты – мой Брут? Или мой Аристотель?

– Я – твоя Елена!

К этому добавить нечего, я и молчу. А моя Елена встает и выключает диктофон.

«Почему – ты?!». Разве этот вопрос требует ответа? Ведь чувства не лгут.

Ну и дурак же!

Мы стали близкими раньше, чем друзьями.

Глава 26 

– Слушай, – снова говорит Лена, – напиши, а? Я тебя прошу!

– Да-да, – говорю я, – напишу-напишу…

Ведь нельзя терять то, что выстрадано и на что ушли лучшие годы жизни. Даже если это связано с риском для жизни!

– Я напишу, – обещаю я еще раз, – и это будет очень хорошая книга!

– Надеюсь, – говорит Лена.

Даже если это связано с риском для жизни!

– Ты ведь знаешь, что плоха та книга, за которую стыдно быть не убитым. Да, да, – повторяю я, – за которую могут не убить.

Лена только смотрит на меня и молчит. Но глаза ее полны вопроса: как не убить?

– Я, – говорю я, – напишу очень хорошую книгу! Правда?

Лена не знает, что на это ответить.

– А как же, – говорю я, – обязательно напишу!

И беру чистый лист бумаги… Белый, как чаячий пух…

Юля бы сказала: как молоко молодой кобылицы или как распустившаяся лилия, или…

Позвонить Юле я не решаюсь.

…или как проснувшийся ландыш, сказала бы Юля, или как младенческий сон, как ствол юной березы, как молочное мороженное, как лебединая шея, или как подснежники, белые вдвойне, потому что они из-под снега, или как жемчуг, есть снежные кораллы, или океанские ослепительно белые раковины, или – мякоть перистых облаков…

Наконец, как снега Килиманджаро!!! Ты видел снега Килиманджаро, освещенные ранним солнцем, спросила бы Юля.

– ОК, – говорю я, – уже пишу…

И будь что будет!

– Пиши-пиши, – говорит Лена, – люди ждут.

– Пророка в своем отечестве? – спрашиваю я.

– Распятие сегодня уже не в моде, – говорит Лена.

– И я ни на йоту не сомневаюсь, что могу быть зверски убит…

– Убит? Убит?!.

– Или распят…

– Распят?!. Но за что, за что?!!

– А за что распяли Иисуса?

Глава 27

– Это все, что мне удалось записать, – сказала Юля. – Волна цунами была ужасной, просто вероломной… Пирамиду как языком слизало… Остались…

– Развалины…

– Эти развалины – дело всей нашей жизни. Потом мы узнали, что это подводное землетрясение было рукотворным.

– Как это?

– Они взорвали под водой бомбу невероятной силы, чтобы уничтожить Пирамиду наверняка. Налицо было все, что свидетельствовало об этом сокрушающем ударе.

– Кто «они»?

– Те, кому она стала костью в горле.

– Кому же?

– Тем, кто погряз в пучине скупости и обжорства. Этим животным…

– Это достоверно известно?

– Об этом сегодня не знает только ленивый.

– Какой ужас!..

– Это был ад, ад, – говорит Стив. – Достаточно просмотреть то, что смогла снять Юля – «Начало конца». Но это лишь малая толика того, что нам пришлось пережить.

– Ты думаешь, что это все-таки ваши иллюминаты, эти одноокие ящеры-мормоны?

– Уверен! Они так и не смогли подняться к вершине нашей Пирамиды, где царят добровольная простота и щедрость, где сильные не сильнее самого слабого, где торжествуют свет и любовь, где роскошествует вселенский праздник немыслимого совершенства…

И как же Юля была права: «Не трогайте Иисуса!».

– А это что? – спрашивает Лена.

– Флешка.

– А в другой руке?

– Медальон. С волосами. На случай, если вдруг этот мир…

Глава 28

Из всего этого ясно, что многое так и осталось недосказанным. Кто остался в живых, кто погиб? Где теперь Орест, Жора, Юра и Анна?.. Где все они, созидатели нового рая?!. Выжил ли хоть один клон, какова их судьба?

– И какие у тебя планы на новую жизнь?

– Смеяться!..

– Смеяться?!.

И другие вопросы…

Правда, у нас сохранился весь банк клеточек… Все геномы, которые нам удалось раздобыть, стихия так и не смогла сожрать, а это значит, что…

– Что это значит?..

– Что возможен новый виток… Жизнь ведь ни на минуту не останавливается, – сказала Юля, ни на миг… Даже если тебя уже нет в живых. И даже, если тебя уже нет в живых, – добавила она, – это еще не конец мира.

Теперь каждому, кто видел Юлю, было ясно, что руками она касается звезд. Правда, она еще не обосновалась на Небе, но ее уже не было на земле.

– А как книга-то? Как называется? Ты написал?

– Давно.

– Как называется?

– Хм! «Хромосома Христа»! Как же еще?.. Набери в адресной строке «GOOGLE,а» эти буквы и читай… Сколько сможешь.

– А тяжелая, – спрашивает Лена, – если взвесить?

– Если бросить и не увернешься – капут! Только…

– Что?

– Вот уже больше года издать не могу.

– А что спонсоры, меценаты, твои бильдербергеры? Попроси у них денег. Они же – жители твоей Пирамиды. Им ведь щедрости не занимать.

– Попросить?.. Просить?.. Просил…

– Что же твои миллиардеры и знаменитости? У кого просил-то? 

– Я вышел на «Всемирный живой портал» – -duniverse.net/ru/ «Земля и Вселенная»! Вышел с флагом своего романа, как на покоренную вершину! Пик Надежды! Нате! Я щедро предложил им то наилучшее в себе, чем располагал на ту пору – свой роман: нате! Лучшего – не жалко! Ведь в этом романе – не какая-то там ярко выписанная детективная возня вокруг тазика с кровью, сопливой любовной историей или умопомрачительным групповым сексом, не какая-то политическая трескотня, не… Там – стратегия! Стратегия совершенствования этой породы людей и технология ее воплощения. И ведь – не меньше же! Я предложил и застыл в ожидании ответного хода лучших, как мне казалось, представителей этой цивилизации. Да! Do ut des![75]. Ведь здесь, в этом списке все, кто, по мнению знатоков, а не парикмахерш и продавцов куриных голов, представляют наидостойнейших из племени людей во Вселенной! Вот же, вот весь этот список: первый – Барак Обама, затем эти… И тут же – Руперт Мердок – четвертый. Затем идет…

– Ты мне всех их будешь перечислять? Сколько их?

– Просил у каждого по списку. Да мы же, помнится вместе с тобой сочиняли это письмо! Лен, Лен, ты что же, забыла?!. Зачем ты меня спрашиваешь? Ты меня разыгрываешь?

– Да нет, нет. Успокойся, милый…

– Седьмой – Билл Гейтс, девятый – Николя Саркози, одиннадцатый – Карлос Слим Хэлл, тринадцатый – Альберт Гор…

– Сколько же их?

– Вот где собрано всё фарисейство нашего мира! Ведь это они, каждый! каждодневно и ежечасно громогласно и громоподобно заверяют нас в том, как чутко и тщательно заботятся о маленьком человеке и человечестве, расточая превосходные сладкие слова и уверяя, что нет им равных в этом непосильно трудном благотворительном деле. Ведь это они старательно и цепко ткут паутину душераздирающих прилежаний и забот, выплетая филигранные узоры на плащанице наших скорбей и нужд и при этом, и это главное! – не забывая упорно и с неимоверным тупым упрямством набивать миллионами и миллиардами, ловко отнятыми у нас же фарисействующими законами, свои уже лопающиеся по швам вонючие карманы! Ах, скупердяи, ах, лицемеры! Фарисеи! Фарисеи чистой воды же! Жора бы сказал – говноеды…

– Но не все же, – говорит Лена, – не все же, кто получил твои письма…

– Лен, – говорю я, – я не знаю ни одного из этого списка, кто бы…

– Брось, – говорит Лена, – я, например, знаю, что…

– Да они просто читать не умеют! Инопланетяне!

– Инопланетяне?

– А то! Ведь они не ходят по этой земле, не видят росы, не пьют из ручья, не слышат щебета птиц, не знают запаха скошенных трав…

– Думаешь?

– Уверен!

А ведь мы все дети одной нашей мамы – нашей мамы Евы… Или как там ее? Кто первее? Люси или… Это факт неоспоримый – научный. А наука – упрямая штука. Так что же мы должны вырывать кусок хлеба из рук своей сестры или брата, отца или матери? Тогда кто же мы? Кто назовет нас умными?

О, уроды! Просто упыри и ублюдки!..

Мы с тобой целый год писали им письма. Ну, помнишь?! Вот текст:

«DEAR FRIEND! This letter is a TEST on GENEROSITY…».

– Да помню я, помню, – говорит Лена.

– Ты же сама просила, смотри: «And request to help to the talented author V.Kolotenko to publish his book Christ's chromosome or Immortality elixir. This book is dedicated to description HOW GOOD CONSCIENCE AND PERFECTION CHAINS are forged!». Ты сама это произнесла – «Цепи совершенства».

– Да…

– А вот отзыв самого Самойлова: «It is Eduard Samoilov's call-off, who is a poet, author, and script-writer: „Vladimir Kolotenko is a power, inspired fantast. One only might hat off to such strength. History of life, enlightenments, revelations of this novel character being violent in science dazzles a reader, wafts him off on inspired waves of recital to the extent of last, vindicatory wave – tsunami. The author's style (student, youth) being too much assertive doesn't scares away, and the character's crazy idea („to mix genes of sequoia living for 7 thousand years and genes of mayfly“). V.Kolotenko owns the writer's secret to keep a reader and retain him till the last page not only with hurricane plot and briskly cut characters, but also with high colored verbal pyrotechnics where at every step, there is some food for reflection, i.e. aphorisms. In addition, the author is a large-scale portrait master“».

Разве он неправ?

– Самойлов – это чистая правда! Никто так пронзительно и точно…

– А вот и твое обращение к миру: «This novel is contemporary and especially actual today, when total world has involved into economical crisis. Turns out, one may solve macro-problems by way of addressing to microcosm, to the Lord's chromosomes. The doubtless manuscript dignity is its life-asserting tone that is passed to a reader. This book unintentionally becomes the good friend, competent, interesting interlocutor, who is like to listen…».

– Ну вот же твоя подпись!

– Да вижу я, вижу…

– А вот все это по-русски: «Дорогой, Друг!..»

А вот это же по-немецки, по-французски, по-итальянски, по-испански и на латыни, иерглифами и на иврите, на десятке наречий… На ста двадцати семи языках мира, по сути – обращение ко всем жителям планеты Земля! Вспомнила?!.

– Да помню я, помню. Ты думаешь, я совсем уже… И что же? – спрашивает Лена. Хоть кто-нибудь откликнулся?

– Никто!.. Четырнадцатый – Пол Маккартни, девятнадцатая – Хилари Клинтон, двадцать второй (или вторая?) – Юкио Хатояма, двадцать третья – Анджелина Джоли…

Никто!.. Ты же знаешь – ни один!..

– Знаю…

– Вот… Джордж Сорос, тридцатый – Папа Бенедикт XVI…

– Даже Папа?!.

– Тридцать пятый – Пан Ги Мун…

– А твой ненаглядный Альберт? Князь Альберт?

– Он как раз был на Северном полюсе, холод собачий и ни копейки в кармане.

– Ты его оправдываешь? – спрашивает Лена.

– Тридцать второй – Усама бин Ладен…

– Итак, ты считаешь, – спрашивает Лена, – что нынешняя элита человечества…

– Какая же это элита, если все они ведут цивилизацию в пропасть!

– Да-да, ты прав… А скажи, история человечества помнит своих просветителей? Ты можешь назвать хоть одного, кто…

– Иисус! Иисус же!.. Вот Кто… Человекобог и Богочеловек! И если бы мы не были в этом уверены, зачем бы тогда Жора, ну и мы все вместе с ним строили свою Пирамиду?

– Вы могли ошибиться! – восклицает Елена. – И вместо Пирамиды Совершенства выстроить очередную Вавилонскую башню! Или и того лучше – какую-нибудь избушку на курьих ножках… Дом на песке…

– Вполне, – говорю я, – мы – могли. Ошибиться… Он не мог! Он пришел и сказал…

– Кто?

– Ну Иисус же, Иисус! Он пришел и сказал…

– Но это же ваша затея – клонировать Христа.

– Наша-то наша, твоя правда, но и Его воля – Неба. Да, на то воля Бога… Мы – просто передний фронт атаки, кипящий, так сказать, слой мировой науки, и если нам это удалось, то это и есть проявление Его воли – Божьей… Верно?!.

Лена кивает.

– Тридцать первый, – говорю я, – Дэвид Бекхэм. Ззатем идут Леонардо ди Каприо, Бред Питт, Квентин Тарантино… Люди искусства… Моника Беллучи, Люк Бессон, Том Круз, Стинг, Стивен Спилберг…

– Хорошая компания, – говорит Лена, – думаешь эти готовы раскошелиться на какое-то там эфемерное совершенство? Ведь они давно считают себя богами.

– Мадонна, – говорю я, – Анна Нетребко, Наталья Портман…

– Натали, – говорит Лена, – ваша любимица! Она-то хоть знает, что вы и ее собирались клонировать?

– Да, Жора ей звонил. И еще Ричард Гир – сто тридцать шестой, Элтон Джон, Дима Хворостовский вместе с Игорем Крутым…

– Пугачева, Киркоров?

– Да, Пэрис Хилтон, Эмир Кустурица, Бритни Спирс, Хулио Иглесиас, Шарль Азнавур, Джек Николсон, Джеки Чан, Дарья Жукова, Шэрон Стоун, Спиваков, Джулия Роберте, Чулпан Хаматова, Наоми Кемпбелл, Михалков Никита и с ним Андрон…

– Да ясно-ясно, можешь не перечислять. Ты считаешь их жадными?

– Скорее глухими…

– Я не уверена, что они получили твои письма.

– Если бы каждый прислал по восемьдесят семь долларов, как раз бы хватило на издание «Хромосомы» тиражом пять тысяч экземпляров.

– Всего-то?

– Мишель Обама, Рома Абрамович, Сильвио Берлускони, шейх Халифа…

– А султан ваш, султан Брунея откликнулся?

– Он подарил дворец и несколько самолетов. Не продавать же их!

Лена качает головой.

– Мишка Прохоров, королева Рания, Пратибха Патил…

– Это кто?

– Понятия не имею. Пятьдесят девятая в списке. А шестидесятый – Аун Сан Су Чжи…

– Китаец?

– Похоже… Пеле! Соня Ганди, Габриэль Гарсиа Маркес…

– Этот не мог не откликнуться!

– Орхан Памук, Фредерик Бегбедер, Салман Рушди, Пауло Коэльо…

– В «Алхимике» он уже выстороил Пирамиду, – говорит Лена.

– Жозе Сарамаго…

– Ты дочитал его «Перебои в смерти»? – спрашивает Лена.

– Король Абдалла второй…Арнольд Шварценеггер, Хамад бин Халифа, Елизавета вторая…

– Зачем ей-то ваша Пирамида?

– Ей не нужна, нужна человечеству. Асиф Али Зардари, Мухам – мад Юнус, король Абдалла…

– А Горбачеву писал?

– Тоже – глух… Памела Андерсон, Брижит Бардо, Опра…

– Интересно! Что ж Опра?

– Оп-пра! Ничего… Тут еще и Жорес Алферов, и Патриарх Варфоломей первый…

– Патриарх не мог не откликнуться, – говорит Лена.

– Да никто ни гу-гу! Диего Марадонна, Елена Исинбаева, Криштиану Роналду, братья Кличко, Усейн Болт…

– Болт?

– Болт! Принц аль-Валид, Мукеш Амбани, Лужков, Назарбаев, Зураб Церетели, Иосиф Кобзон… И, пожалуй, – Сократ…

– Что «Сократ»? – спрашивает Лена.

– Иисус и Сократ – вот маяки человечества. Сократ – его совесть, а Иисус – просто Бог…

– Одного отравили, другого распяли…

– Ясное дело: ведь это все, на что способна эта цивилизация, эта порода людей. Потому-то и надо как можно быстрее сделать ей укол в голову…

– Укол в голову?

– Да укол! От бешенства жадности…

Жадные, жадные… Жадность – как манифестация сущности современного Homo sapiens!

Я вдруг вспомнил, как совсем недавно Жора с сожалением говорил о том, что мы напрасно так и не применили нашу разработку этнического оружия для ликвидации человеческой жадности…

– Мы упустили, – сказал тогда Жора, – редкую и реальную возможность подавить алчность вот в этих…

Он кивнул на сверкающий на солнце журнал «Форбс», как раз к тому времени опубликовавший на своих страницах список самых богатых людей мира.

– …и этих…

Жора снова кивнул на кипу глянцевых журналов и цветных газет, где красовались, так сказать, успешности и знаменитости сегодняшнего дня.

– …и, конечно, этих…

Теперь Жора взял как раз распечатку сайта вот этого «Всемирного живого портала» со списком в 300 человек самых-самых, так сказать, выпершихся на ровном месте прыщей и, скомкав его, бросил в ведро для отходов.

– Помои, – сказал он, грязь мира. – Всех их надо… Ведь это они сдирают с мира кожу живьем… Ведь это они, сегодняшние гобсеки, оседлав золотого тельца, тупо и беззастенчиво направляют потоки золота, золота в свои бездонные карманы, лишая миллиарды своих соплеменников даже корки черствого хлеба. Ведь это они, баррраны и головоногие моллюски уничтожают леса и реки, и поля и озера, и, видимо, скоро и горы и вечные снега и даже облака, слепо роют свои кротьи норы в попытке отнять у нас последние запасы угля и нефти, воды и газа, выхолащивая и без того уже кастрированную планету и делая нашу жизнь тусклой и серой, неприглядной и уже дышащей на ладан. О, тупые баррраны! Всех их надо было – под генетический нож! Как класс! Как этнос жадюг! И пока на это никто не решится, мир как бриллиант никогда не засверкает, он просто не состоится, это-то тебе ясно?

Он так и сказал: «Этнос жадюг»! И, безнадежно махнув рукой, добавил:

– Это стадо ненасытных баранов…

– Почему же баранов? – спросил я.

– Да потому… Потому!.. Потому что только ослы и бараны с таким сверепым упрямством могут не замечать своей жадности и никчемности, не стремясь заглянуть и разглядеть мир на шаг дальше собственного носа. И пока мы эту коросту не соскребем с лица планеты…

– Какую коросту?

– Ну это самое твое хваленое человечество…

Жора вдруг смягчил свой обвинительный тон и произнес с надеждой:

– И хорошо, что китайцы, мне кажется, начинают прозревать. Они просто выпотрошили нашего Карла Маркса и его «Капитал», наглядно и просто показав сущность капиталистического рыла. Может быть, оттуда, с востока, как это всегда было, и придет к нам новый мессия? Как думаешь? И освободит нас…

Да, я тоже это уже понимал: всевселенская животная жадность – враг человечества!

Ведь все они…

Юля бы сказала – трусы, трусы!.. Слепые кроты, землеройки… Страусы!..

Все они, эти самые знаменитости, прочитав о себе такое, тотчас стали бы наперебой обвинять меня, мол, как так можно, что ты такое несешь, какие же мы жадные, если наши благотворительные взносы иногда превышают бюджет какой-нибудь там жалкой африканской республики, если все наши помыслы…

И т. д. и т. п…

А вскоре в мой адрес понеслись бы не только обвинения, но и угрозы, мол, если ты…

Ха! Обвиняйте – пожалуйста! Суть ваша от этого не изменится, нет. Этого мало: вскоре вы и сами вдруг обнаружите мой пророческий дар: камня на камне от вас не останется! Тут Сократ бы сказал: «А теперь, о мои обвинители, я желаю предсказать, что будет с вами после этого. Ведь для меня уже настало то время, когда люди особенно бывают способны пророчествовать, – когда им предстоит умереть. И вот я утверждаю, о мужи, меня убившие, что тотчас за моей смертью придет на вас мщение, которое будет много тяжелее той смерти, на которую вы меня осудили». Вот и я скажу так: и для меня уже настало то время! И не могу я больше молчать! Хоть у нас до сих пор так и нет… Да, нет пророка в своем отечестве! …Сенека бы просто… А Иисус бы никогда бы не взял их в Царствие Небесное.

– А что бы сказала ты? – спрашиваю я у Лены.

– Я?! Я бы…

– Ага, что?

– Ты же знаешь: «Я тебя люблю!».

– Знаю…

– И хорошая, – спрашивает Лена, – книга-то хорошая получилась?

– В каком смысле?

– В том самом!

– Ах, ты об этом!

Я же знаю, о чем она спрашивает: могут ли убить?

– А вот послушай. Тут я вполне солидарен с автором этих строк.

Я цитирую:

«От смерти уйти нетрудно, о мужи, а вот что гораздо труднее – уйти от нравственной порчи, потому что она идет скорее, чем смерть. И вот я, человек тихий и старый, настигнут тем, что идет тише, а мои обвинители, люди сильные и проворные, – тем, что идет проворнее, – нравственною порчей. И вот я, осужденный вами, ухожу на смерть, а они, осужденные истинною, уходят на зло и неправду; и я остаюсь при своем наказании, а они – при своем. Так оно, пожалуй, и должно было случиться, и мне думается, что это правильно».

– А знаешь, какое последнее слово произнес твой любимый Сократ? – спрашивает Лена.

– Знаю. Он обвинял. А слово… Кажется… Знаешь…

– Нет-нет, – говорит Лена, – он не обвинял. Еще будучи в сознании он произнес: «Исследуем…».

– «Исследуем»?

– Ага! Представляешь?!.

– Да, он до конца был уверен, что только изучение самых мельчайших подробностей жизни, уже качнувшейся к смерти, может помочь нам сотворить ее совершенство. Во! Сократ, как всегда, был на высоте. То есть он уже тогда ратовал за квантификацию жизни, за расшифровку генома, его чистку… Собственно, за строительство, возведение нашей Пирамиды Жизни! Разве нет?

– Да! Именно! – восклицает Лена.

– Вот и Жора… Как Сократ… Вооруженный до зубов знаниями ее законов, Жора разложил жизнь по полочкам, по ячейкам и затем, удалив фальшь и всякую человеческую гниль, создал то самое Совершенство, о котором мечтал Сам Иисус: «Совершенство свершилось!». Жора запросто мог бы так же воскликнуть.

– Но был распят…

– То есть?

– То и есть, – говорит Лена, – разве эта волна цунами – не современный крест?

– Да-да, – говорю я, – уж куда современнее.

– Слушай, – говорит Лена, – твой Сократ, прав, конечно, но когда это было?

– Видишь, – говорю я, – ничего не меняется…

– Сегодня у жизни другие законы.

– Поживем – увидим, – говорю я.

– А скажи мне вот еще что наконец, – спрашивает Лена, – что для тебя твоя Пирамида? Вот вы ее строили-строили…

– Да, строили… Это…

– Да, что?

– Я же уже говорил: Пирамида – это моя Наташа Ростова, это мой князь Мышкин, это мой «Крик», если хочешь – это моя Мона Лиза…

– Да-да, понимаю… Я тебя понимаю, – говорит Лена, – твоя Мона… А что, ты надеешься, что ее, твою Пирамиду, все-таки построят, выстроят на Земле? Без тебя?

– Запросто! – уверен я.

– И ты думаешь, у них хватит сил и ума, чтобы…

– Поживем – увидим, – повторяю я.

А сам думаю: если доживем…

Глава 29 

– Вот и все, что он наспех успел рассказать, – говорит Лена. – И последняя хрустящая новость. Час назад CNN сообщило: на каком-то необитаемом островке нашли мужика внешне очень похожего на Жору, а с ним девушку неземной красоты. Мир тотчас же узнал в ней ту самую Нефертити, жену Эхнатона, царицу египетскую… Говорят, как две капли воды. Откуда ей взяться на необитаемом острове в наше время? Что касается Жоры, то вполне может быть, что ему удалось спастись…

– Как?! – восклицает Юля.

– Этот вопрос нужно адресовать Богу.

И другие вопросы… На них просто некому отвечать. Мы так и остались в неведении…

– Да, и вот еще что…

Юля постояла, раздумывая, и произнесла так, как только она одна это умеет:

– Я живу, а не играю, понимаешь?..

Подумала и добавила:

– И люблю только Жору… Это – было всегда! Я не могу перестать знать, что он… Нет-нет!.. Ведь без Жоры мир станет на голову ниже.

Она на секунду умолкла, у нее заблестели глаза, затем она прикоснулась обеими ладонями к своему животу и добавила:

– И у нас скоро будет сын…

Будто этот их сын мог еще как-то спасти этот смертельно больной, рассыхающийся и разваливающийся на куски, истлевающий мир.

Будто этот их сын еще мог…

Да не мог он, не мог… Мы ведь знаем, что на детях гениев отдыхает природа. На детях таких, как Жора, отдыхает Вселенная.

Так что никто уже не мог…

И, как сказал бы Жора, – зачем?..

О, Господи, Боже мой! Как же Юля была права: «Не трогайте Иисуса!».

Воистину – не троньте!..

И вот – тишина… Ничего не слышно…

Тихо так, что слышно, как шурша песчинками сквозь стеклянное устье часов смертельно сочится время… Отведенное нам на земле…

* * *

Больше ничего не слышно…

Примечания

1

по собственному побуждению, лат.

(обратно)

2

Американский образ жизни. Англ.

(обратно)

3

крик сердца, фр.

(обратно)

4

Человек, сделавший самого себя. Англ.

(обратно)

5

о принципах не спорят, лат.

(обратно)

6

Есть мера в вещах! Лат.

(обратно)

7

Человек человеку волк. Лат.

(обратно)

8

Закон должен быть краток. Лат.

(обратно)

9

CREDO UT INTELLIGAM – Верю, чтобы познать. Лат.

(обратно)

10

Если нет – нет! Ит.

(обратно)

11

этим все сказано, фр.

(обратно)

12

Да, конечно! Фр.

(обратно)

13

Вам нравится? Фр.

(обратно)

14

О, какая прелесть! Англ.

(обратно)

15

не обижайся, фр.

(обратно)

16

Перепелиный Холм. Фр.

(обратно)

17

без стеснения, фр.

(обратно)

18

коротко, фр.

(обратно)

19

Жизнь – это вечный взлет. Фр.

(обратно)

20

С точки зрения здравого смысла. Фр.

(обратно)

21

Да! Конечно! Англ.

(обратно)

22

Безусловно! Фр.

(обратно)

23

это старая история, но она всегда остается новой, нем.

(обратно)

24

Бедняга… Фр.

(обратно)

25

О стыд! Лат.

(обратно)

26

Движущая сила! Лат.

(обратно)

27

Если даже это и неправда, но придумано хорошо. Ит.

(обратно)

28

Такова жизнь! Фр.

(обратно)

29

Времена меняются и мы меняемся вместе с ними. Лат.

(обратно)

30

в полном составе, лат.

(обратно)

31

чистая правда, лат.

(обратно)

32

с чистого листа, лат.

(обратно)

33

показать зубы, фр.

(обратно)

34

Умному достаточно! Лат.

(обратно)

35

капля камень долбит, лат.

(обратно)

36

Вы очень любезны! Англ.

(обратно)

37

Святая святых! Лат.

(обратно)

38

Даю, чтобы ты дал. Лат.

(обратно)

39

Для этой цели. Лат.

(обратно)

40

Мавр сделал свое, мавр может уйти. Нем.

(обратно)

41

Так вот! Фр.

(обратно)

42

О, какая прелесть!

(обратно)

43

Спеши медленно. Лат.

(обратно)

44

DURA NECESSITAS – Суровая необходимость. Лат.

(обратно)

45

Из ничего – ничто. Лат.

(обратно)

46

Мертвый хватает живого. Фр.

(обратно)

47

С днем рождения! Фр.

(обратно)

48

Ищите женщину. Фр.

(обратно)

49

Сделано в Пирамиде. Англ.

(обратно)

50

от Понтия к Пилату, лат.

(обратно)

51

пожалуйста, англ.

(обратно)

52

Святая простота! Лат.

(обратно)

53

Человеком разумным. Лат.

(обратно)

54

А все-таки она вертится! Лат.

(обратно)

55

Бесчестный труд преодолеет все. Лат.

(обратно)

56

Такова жизнь! Фр.

(обратно)

57

Ни чести, ни совести! Фр.

(обратно)

58

святой гнев, лат.

(обратно)

59

Пришел, увидел, победил. Лат.

(обратно)

60

свободному художнику, лат.

(обратно)

61

Карфаген должен быть разрушен! Лат.

(обратно)

62

Кулаками и пятками, когтями и клювом… Лат.

(обратно)

63

Весь Твой. Лат.

(обратно)

64

К высокому через узкое! Лат.

(обратно)

65

«Быть или не быть?» Англ.

(обратно)

66

Вот Человек! Лат.

(обратно)

67

Живи согласно с природой. Лат.

(обратно)

68

Не навреди. Лат.

(обратно)

69

Я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше. Лат.

(обратно)

70

Гений ищет препятствий, и препятствия его создают. Фр.

(обратно)

71

Решись стать мудрым! Лат.

(обратно)

72

Такова жизнь! Фр.

(обратно)

73

Вот и все. Фр.

(обратно)

74

Прощай. Фр.

(обратно)

75

Даю, чтобы ты дал! Лат.

(обратно)

Оглавление

Книга первая ПРИКОВАННЫЕ К ТЕНИ

  Часть первая РАДОСТИ МУК  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

  Часть вторая НЕИСТОВСТВО ЛЮБОПЫТСТВА  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 12 

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

  Часть третья ВОСКРЕШЕНИЕ ВОЖДЕЙ  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

  Часть четвертая ГЕОМЕТРИЯ СОВЕРШЕНСТВА  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19 

    Глава 20 

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25 

Книга вторая CREDO UT INTELLIGAM[9]

  Часть пятая ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7 

    Глава 8

    Глава 9 

    Глава 10

    Глава 11 

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15 

    Глава 16 

    Глава 17

    Глава 18 

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

  Часть шестая УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВОЙ  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5 

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13 

    Глава 14 

    Глава 15

  Часть седьмая МНОГОЕ В МАЛОМ  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3 

    Глава 4 

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10 

    Глава 11

    Глава 12 

    Глава 13 

    Глава 14

    Глава 15 

    Глава 16

    Глава 17  

    Глава 18 

    Глава 19 

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

  Часть восьмая НЕ РАВНЫЙ МНОГИМ  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Часть девятая VIA DOLOROSA  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6 

    Глава 7

    Глава 8 

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12 

    Глава 13 

    Глава 14 

    Глава 15 

    Глава 16 

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

Книга третья СТЕНА ПЛАЧА

  Часть десятая ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5 

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11 

    Глава 12

    Глава 13 

    Глава 14

    Глава 15 

    Глава 16

    Глава 17 

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23 

    Глава 24

  Часть одиннадцатая DURA NECESSITAS[44]  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7 

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12 

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17 

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

  Часть двенадцатая АПОСТОЛЫ НОВОГО ВРЕМЕНИ  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12 

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18 

    Глава 19 

  Часть тринадцатая ЗУБ ВРЕМЕНИ  

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10 

    Глава 11 

    Глава 12 

    Глава 13 

    Глава 14

    Глава 15 

    Глава 16 

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23 

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26 

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29  Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg