«Герой того еще времени»

Герой того еще времени (fb2) - Герой того еще времени 5885K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вячеслав Ефимович Малежик

Вячеслав Ефимович Малежик Герой того еще времени

Читать Малежика так же захватывающе непредсказуемо, как слушать его песни, – никогда не знаешь, какой сюрприз он преподнесет. Мозаика его вокального репертуара всегда неожиданна, музыкальная палитра настолько своеобразна, что ее не спутаешь ни с чьей другой, стиль исполнения резко отмежевывается от валового продукта неистребимо пошлой отечественной попсы. Такая обособленность называется оригинальностью. А может быть, интеллигентностью и интеллектуальностью?

Аналогично неожиданна и его проза. Того, о чем пишет Вячеслав, не встретишь ни в одной книге, ни у какого другого автора. Мир шоу-бизнеса? Нет, не только! Легко и естественно, как полюбившаяся мелодия, льется поток повествования, а за внешней безыскусностью – глубокое переживание о людях и знание этих людей, это плач о несложившихся судьбах, а порой и трагедиях, произрастающих из, казалось бы, не могущих иметь плохих последствий единичных поступков.

Подобный калейдоскоп отношений можно долго рассматривать, над ним можно бесконечно размышлять и колдовать – тасуя, складывая и получая новые сочетания. Но, может быть, самое главное: в разнокалиберной этой пестроте отчетливо прорисовывается характер самого рассказчика – тонкого, наблюдательного, ироничного, чуткого к мельчайшим деталям бытия и неявным порывам чувств – того Вячеслава Малежика, которого не разглядишь в свете прожекторов на сцене, а увидишь в повседневных отношениях с друзьями и окружающим миром, иного Малежика, до недавнего времени неизвестного почитателям, а теперь открывшегося в литературной ипостаси.

Андрей ЯХОНТОВ

Вступление

Проблуждав долгое время по бескрайним просторам российской музыки и изрядно там наследив, я неожиданно оказался в незнакомой стране под названием Литература. Высокая поэзия и филигранная проза буйным цветом росли в этом благодатном краю. Седые, бородатые классики чинно проживали в добротно построенном здании всемирной литературы; молодые начинающие поэты и прозаики снимали себе дешевое жилье с надеждой написать какую-либо нетленку, чтобы она прославила их, дабы потом учебники литературы на своих страницах анализировали произведения новых властителей дум.

Но никто не встречал меня хлебом-солью, и лишь маститые авторы с любопытством разглядывали волосатого мужика с гитарой за спиной. На теплое местечко рассчитывать не приходилось. И я без оплачиваемой работы, без определенного места жительства скитался по незнакомой стране, пытаясь заявить о себе, забывая, что названия мне «бомж» и «гастарбайтер».

И тогда я решил искать положительные стороны в моем нелегком положении. Не имея постоянного жилья, стал много путешествовать, не заботясь, где застанет меня ночь. Не получая серьезной зарплаты, я мог рассчитывать, что меня будут любить (если только это случится) женщины, и любить они будут именно меня, а не мой статус и мои деньги. Не имея в своем багаже популярных произведений, я смогу экспериментировать и буду иметь право на ошибку. Я буду жить не суетясь и не спеша разложу свои воспоминания и мысли по полочкам.

Но дома, своего дома в Литературе, у меня пока нет, и куда повесить пресловутые полки, пока неясно. Поэтому, автор, собери в котомку свои идеи и чувства и отправляйся в СВОЙ ПУТЬ, продолжая блуждать среди людей, описывая события и приключения, поступки и чаяния.

Герой того еще времени

Какие сказки нам дарил Московский бит, московский рок. И я порой мед-пиво пил И мысль укладывал меж строк. И в дальни дали уплывал Мой недостроенный корабль. И я успех там собирал, И вдохновенно девкам врал. И щас, наверное, совру, А что-то вспомнится не так, Но есть возможность поутру Стишки исправить натощак. И, возвратясь из Интернета, Я сел писать роман в стихах. Тогда, я помню, было лето, Волшебно лето на морях. И вместе с группой в Коктебелях, Герой наш рок-н-ролл играл. И радостно девчонки пели, Свой демонстрируя вокал. А Горик, так зовут героя, Через защитные очки Искал, кого сегодня к морю Он кликнет ножки помочить. – Ах, милый Горик (он же Игорь), Ну что за джинсы, что за стать… С тобой одним, скажи, и мигом Всю жизнь готова танцевать. – Тур вальса, милая богиня, Готов вам нынче подарить. А завтра… Завтра будет видно. Нельзя же, право, так спешить. И спев на бис ударну песню И морем смыв следы греха, Они, довольные друг другом, Прощались мило на-всег-да. Уплыл июль, и жаркий август На небе звезды запалил, А Коктебель любовны флаги Трепал с утра что было сил. И вкус греха перчено-сладкий Витал над лагерем, и вот Закончен пересменок. Ладно, Девчонок новый хоровод Жилье на море обживает, И, честно говоря, не знает, Что ночью их грядущей ждет. Открыты девичьи сердца, Не потерять бы лишь лица. В вечóр сегодня Горик с группой Готовы танцы вновь играть. Guitar – наживка, голос, струны, В порядке молодецка стать. И по привычке в ре-мажоре, Затянет группа «Drive my car»[1]. Ты – Бог, Ты – Леннон… Кто же спорит… И вьется вдаль моя строка. Не знал герой наш поражений, И меч разил всех наповал, И не терпел он чуждых мнений, И даже как-то заскучал.

* * *

А героиня – бог-девица, Принцесса голубых кровей, Приехала в Москву учиться Из-за взаправдошных морей. Учиться танцам, ведь в Союзе По танцам мы ого-го-гей; Кто сразу стих не понимает, То впереди планеты всей. Страна, где выросла девчонка, Не знала войн, не знала бурь. Отец-король на личном троне Подписывал такую дурь, Что подчиненные в отчаяньи Не знали, как им дальше жить. – Ты – лучший! – все ему кричали, — Нельзя же по течению плыть. А он, от доброты смиренный, В глаза с любовью всем смотрел. И заговор друзей неверных Под носом как-то проглядел.

* * *

А доченька в Москве училась — И па-де-де, и фуэте… А в школе танцев все так мило: Бордо, шампань и канапе. Принцесса, взрослою девицей, Семнадцати уже годков, Такой, что нету просто слов, Чтоб описать свеченье кожи, Фарфоровый отметить стан. Ну, в общем, я не вышел рожей… Для вдохновения – стакан Залить в себя, тогда, быть может, Найду я нужные слова, Но красоту таку негоже Нам обсуждать… И так молва О ней сложила в Коктебелях Легенды, ах, читатель мой. Пока группешник песни пели, Все любовались только той, Что танцевала, как богиня. То был не танец, а полет. И на кого свой взгляд поднимет, Тому предъявит этот счет. И каждый оплатить готов был, Как на смотринах во дворце, А Горик в такт тихонько топал, Забыв улыбку на лице. И спев последнее «е-е», Ансамбль замолк, готовясь снова Запеть, как двое на траве Укрылись небом, словно кровом. И выстрел-взгляд, как солнца блики, Направлен в Горика, а он Зачем-то кем-то был окликнут: – Давай сыграем роллингстон! И «Satisfaction»[2] от души Запел по-джаггеровски Горик, А для принцессы свет туши. Ах, Горик, горе, горе, горе. И не заладился роман В зеленых кущах Коктебеля. И словно сладкий яд-обман, Ее чудесный тонкий стан Не стал для Горика тем зельем. И он играл, и с кем-то ноги Привычно в море обмывал. Не будь, читатель, очень строгим, Таких историй ты не знал. А было то в далеко время — Мы строили социализм, Любили рок и ногу в стремя. Ну, потерпи чуточек, плиз. В столицу в сентябре вернувшись И к будням в плен, мы, как всегда — Работа, дождь, метро и лужи, И прочая е-ерунда. Принцесса? Да, наверное, Горик О ней не думал, и всерьез, Не вспоминал он и о море. Ответ, я думаю, так прост, Что долго объяснять не буду, Как строем девушки прошли, Которых было так нетрудно Гитарой, песней соблазнить. И вот однажды через месяц Раздался поутру звонок: – Привет, мы отдыхали вместе Принцесса – я… – Мой Бог… – Я не могу тебе звонить, В моей стране так неприлично Смотреть и просто говорить Для девушки… Так нетактично. – Принцесса, что вы? Я так рад. Чем я обязан, и не знаю, Хотите песню «Летний сад» Я сочиню… и вам сыграю. Понятно дело, каждый день С принцессами он не гусарил И чувствовал себя, как пень, А был неглупый в целом парень. Прощебетав еще о чем-то, Она сказала наконец: – У нас урок и там-то, там-то Я буду ждать вас… «Все, конец», — Подумал Горик, что на хвост Мгновенно сядет КГБ. Да наплевать, ведь помню море, Нам по колено, и не бэ[3]. Ты сам хотел погорячей, Ты пел, скажи мне, «Light me fi re»[4]? Шагай по жизни, guy[5], смелей. Держи удачу крепче, парень. И может, сдохнет КГБ, Пока с принцессою гуляешь. Но А и Б сидели на трубе, И ты на каторгу шагаешь. Пойдет ли милая тогда В Сибирь, как жены декабристов? И приговор тра-та-та-та… И все-таки побриться. Вам, Горик, надо… На свиданье. Не каждый день вас приглашают Принцессы… Что ж, пора. Престиж страны на карте, И ты – король азарта.

* * *

Был холодный осенний вечер, И они вспоминали лето. Шарф накрыл ее зябкие плечи И не дал никаких он ответов. КГБ за ним не следил, Что его чуть-чуть обижало, Он трепался, что было сил. Целоваться нельзя, пахнет скандалом. Из державы в державу ноты протеста Полетят, что же делать тогда? Бедный Горик не знал, где найти себе место. И сказал он себе: «Прорвусь, не беда». Позвонил двум девчонкам, что помнили море. И вернулся в разгульное лето. – А принцесса-то лучше, так кто же спорит, И потом зарубежная песня не спета. Он назначил свиданье Ей в семь на Ордынке. И билеты заранее В кино закупил. И дивилась толпа: Волосатый наш парень С желтокожей красоткой куда-то пилил. «Джентльмены удачи» кино называлось, И жаргон на экране маршировал. Да, принцесса в сюжете порой буксовала, Не поняв про «моргала», про «шмась» и «завал». И пустым Комсомольским проспектом Он девчонку пешком провожал, И опять все с тем же успехом Горик милую не целовал. И спросил он ее с расстановкой: – Почему мне не смотришь в глаза? И ее повернул он к себе так неловко, Что принцесса ответила, щеки в слезах: – Если женщина в нашей стране Ищет взглядом ответ у мужчины, То она не скажет вам нет, Для отказа пропали причины. Громче клятв и речей Вам глаза все расскажут. А меня? Если хочешь, то пей… Репутация? Ах, неважно. Горик как-то растерялся, Редко с ним тако случалось. Да, влюблялись, да, бывало, Вот сюжетец, коих мало. – А ответственность, поди… Вдруг пойдет войною папка? Ведь король он… Погоди, Я внесен в его тетрадку? Нет, делов не натворил. Был, как дипломат, корректен. И с принцессою не пил, Не возил на флэт[6] к Карете[7]. Волю ручкам не давал, Знаем ихние мы нравы — Вечером поцеловал, Утром в загс и под фанфары. А чего я так боюсь? Ведь пригожая принцесса. Об заклад с кем хошь побьюсь — Любит девка парня-беса. Порулю я государством, Может, заведу гарем, И детей своих на царство Посажу, ей-ей, затем. Укреплю там мир и дружбу, Базу в Азии создам, Сыновей друзей на службу Призову, трам-тара-рам. Евнухи в моем гареме Будут тоненько так петь. Я солирую, я в теме. Вам не нравится? Вас геть[8]! Размечтался, не заметил, Как дотопали они. – Нет прекрасней вас на свете. О, принцесса, ваши сны Пусть вернут вас в Коктебель… Боже ж мой, какой кобель.

* * *

А папашка проморгал Бунт в евойном государстве. Долго думать он не стал И сбежал… А грозных санкций Не успел вкусить народ. Взят тайм-аут был на год. А ООНы и Совбезы думают-решают, Но как быть, они не знают.

* * *

А в Москве да на Ордынке Грустный день прощания. И друг другу по старинке Пелись обещания. – Я должна лететь, мой милый. Родина в опасности. Горик, собери все силы И дождись, прекрасный мой. – Как-то странно, о принцесса, На войну вас посылать. Не найду в Москве я места, Буду всюду вспоминать. Полечу я в Коктебели, Брошу в море я письмо. И оно к вам в колыбельку Приплывет с вечерним сном. И тебя, моя принцесса, Буду крепко я любить, А гарему там не место, Счастье вместе станем пить. – Возвращусь в Москву с «Победой»[9]. – Лучше с «Мерседесом». – Ты меня дождись, отведай, Все же я – принцесса.

* * *

Горик деву проводил, Но не очень-то грустил. Парню в рок-н-ролле Не к лицу подобны роли. И своим чередом Потекли события, Но об этом всем потом Я спою в биг-бите вам.

Can’t buy me love[10]

За все приходится платить, За газировку и за водку, За милой легкую походку… За все приходится платить.

Он проснулся в полседьмого утра, надеясь что-нибудь по-быстрому проглотить и выскочить из дома до того момента, когда там начнется привычная утренняя кутерьма. Он давно уже жил на два дома и старался все дела, связанные с бизнесом, делать в Москве. А в Курске, где пятьдесят три года назад родился наш герой, а звали его Купчин Валерий, он построил дом, родил дочку, и на заработанные им деньги там был посажен сад, в котором каких только деревьев не было.

В общем он давным-давно выполнил предназначение мужчины и мог спокойно на досуге беседовать со своей совестью. Но полного комфорта в душе Валеры не наблюдалось, и он упрямо пытался доказать и себе, и окружающим, что его появление на свет было знаковым событием.

Для простого парня с курской окраины он сделал вполне успешную карьеру и с полным основанием мог надувать щеки, встречаясь с одноклассниками каждый год в последнее воскресенье мая. Автомобиль «Ауди-6», пусть купленный не новым (но кто знает, какой у него был пробег на момент покупки), имел вполне представительский вид, а дом (пусть Валера и влез в долги) говорил о достатке в семье.

Валера на этих встречах небрежно рассказывал о многотысячных сделках при поставке оборудования. Миллионные обороты его фирмы производили впечатление на одноклассников. Где и кем он работал?

– Я второй человек в иерархии нашей фирмы… К сожалению, кадровыми проблемами, – предупреждал Валера ненужные вопросы-просьбы, – занимается совет директоров, и мой голос один из… Конечно, могу замолвить слово, послезавтра я в Москву, забросьте мне свое резюме.

И все же Купчина терзало чувство неудовлетворенности и заставляло его срываться из Курска и рвать в столицу. Он убедил жену и окружающих, что, если он останется в Курске, то его бизнес может накрыться медным тазом, хотя его присутствие в Москве было вовсе необязательным. Он бежал… Бежал от жены, которая, раздобрев на достатке, располнела не только телом, но и душой. Валентина, или, как он ее называл в честь Дня всех влюбленных, Валентинка, задыхалась от безыдейности и безделья. Нет, дела по дому были, но они решались силами помощницы, которая за умеренную плату наводила шик-блеск-красоту. Старая подруга Джулька, собака дворовых кровей, была лучшей собеседницей Валентины, когда Валера по делам «службы» уезжал из города. У него (она это знала) в районе метро «Сокол» была съемная квартира, где он часто «проводил совещания», решая «производственные» проблемы. Валентина пару раз в неделю звонила вечерами туда и, услышав ровный голос мужа, успокаивалась, понимая, что он накормлен и переживать за него не стоит.

Она им гордилась, все подруги завидовали их дому и достатку. Вести разведывательную деятельность? А зачем? Вдруг что-то всплывет, и что потом делать с этими знаниями? Валера уезжал, и Валентина жила своей вполне устаканившейся жизнью. Замечу, кстати, что стакан, наряду с Джулькой, был ее верным дружком. Она пила вечером, чтобы расслабиться, но пила не водку или вино, а пиво. А его вполне хватало, чтобы помочь телу и душе поудобней расположиться на диване перед телевизором, где в очередной раз разыгрывались детективно-любовные страсти. Джулька не терпела запаха пивного выхлопа, и Валентина не баловала ее вечерами разговорами. Вернее, Джулька не жаловала хозяйку своей компанией.

Дочка Валеры и Валентины Ирина уже достигла возраста, когда выходят замуж, и успела нагулять себе беременность. Ирка была недурна собой, но эта красота не могла стать основой ее будущего благополучия. Валера ее баловал, и «прикинута» она была, по курским меркам, прилично. Но вот с мужиком вышла промашка – какой-то неубедительный он был и без конкретных стремлений. Что она в нем нашла, было загадкой для всех. Он, а звали его тоже как-то неубедительно – Костик, был среднестатистическим, средненевыдающимся, средненезапоминающимся молодым человеком. Желал ли он Ирку в тот роковой (во всяком случае для Валеры и Валентины) вечер, тоже неизвестно. Но она понесла, и было уже поздно что-либо предпринимать. Валентина смиренно считала недели, а Ирка боролась с токсикозом. Костик же надеялся, что беременность (а вместе с ней и проблема) сама собой рассосется, и не очень загружал себя мыслями о потомстве. После школы он не работал и не стремился найти работу. Чего хочет в жизни, он не знал, и что такое хотеть, не знал тоже. Правда, иногда назойливые вопросы друзей возвращали его мысли к Ирке, но понимание того, что она – папина дочка, восстанавливало комфортное состояние духа. Деньги у Костика не водились, видно, климат в его карманах не способствовал этому… Так и жил…

Но вернусь к Валере. Так вот, он неторопливо отправился в ванную комнату, но по дороге решил заглянуть в свой, именно свой, уголок дома. В подвале Купчин сделал себе музыкальную студию. Студию, о которой он в юношестве не мог и мечтать. Увлечение рок-н-роллом, битлами и роллингами пришло в Курск позже, чем в Москву и Питер. Значительно позже… Уже в полный рост гастролировали по стране «Веселые ребята» и «Самоцветы», «Синяя птица» и «Поющие гитары», уже в Москве музыканты заслушивались зеппелинами и пепл, а в Курске старшеклассники учились играть на гитарах под «Алешкину любовь» и стареньких битлов.

Кто-то из них однажды принес в школу текст и аккорды песни «Can’t buy me love», и Валера долго учил ее. Английского он не знал, поэтому его дружок Леха Костылев русскими буквами написал произношение слов песни.

Боже, как же трудно было потом выучить эту абракадабру… И в школе они собрали группу, и Валера играл на басу.

Как хотелось ему быть похожим на Маккартни. Снимаясь с группой, он надевал гитару как левша. А еще он мечтал о «Хофнере», басовом «Хофнере» – скрипке, как у Пола. И он купил-таки реальный «Хофнер» за реальные деньги. И теперь эта гитара висела в его студии на стенке. Под ней была прикреплена табличка с биографией баса, кто и когда ее покупал и перекупал и кто играл на ней. На стенах были еще различные раритеты, но «Хофнер» был главным, может, потому, что любовь Купчина к музыке и к басу была в нем жива.

Но это было значительно позже, когда он стал уважаемым человеком и бизнесменом, а гитара и прочие детские игрушки стали его всепоглощающим хобби. Какие-то инструменты он прикупил у Е. Хавтана, одна из гитар была куплена из коллекции И. Саруханова. Еще одна гордость Валеры – конденсаторный микрофон «Синхайзер» был приобретен у одного из московских спекулянтов. Этот микрофон в полном здравии был списан в лихие 90-е с фирмы «Мелодия», и в него точно пели все великие. Клавиши, бережно закрытые до поры до времени, стояли в углу и готовы были вступить в бой по первому приказу главнокомандующего.

Короче, он собрал приличную студию звукозаписи. Но Валера все откладывал запись. Он на всяких корпоративах переслушал множество музыкантов и понимал, что его курская команда не даст того качества, что он слышит по радио, а московские музыканты… А московские стоят денег, но это еще полбеды. Труднее их всех вместе собрать и срепетировать программу, ту, что он придумал.

Купчин сочинял песни и хотел удивить ими мир. Он мечтал, чтобы о нем, выходце из Курска, заговорили не менее громко, чем о Жене Белоусове, этом попсовом мальчишке. Он помнил, что об ушедших или ничего, или хорошо, но ничего не мог с собой поделать. Он должен переплюнуть творчество этого курянина, тем более что Женя не писал песен.

Недавно Валера познакомился с Олегом Завьяловым. Олег играл в группе Сергея Дроздова – легендарного певца и бас-гитариста, как и он. Выходец из «Синей птицы», Серега теперь ездит по стране с собственной группой. Олег обещал свести его с Малежиком и Владом Агафоновым. Валера верил в силу своего убеждения и очень надеялся на предстоящую поездку в Москву. Конечно, если эта «коза» Анька не разрушит его планы…

Он вышел из студии, зашел в ванную комнату и скинул халат. В зеркале во весь рост отразился загорелый мужчина, вполне статный, с заметной проседью на висках, с чуть намечающимся животиком. Довольный увиденным, Валера прыгнул под душ и быстро произвел все необходимые водные процедуры. Он чувствовал себя орлом, способным подвинуть кое-кого не только в бизнесе, но и в музыкальной тусовке. Снова вспомнил Аньку и в очередной раз решил, что она дура-девка и не знает, чего хочет.

– Ты будешь завтракать? – услышал он голос Валентинки.

– Да, я через минуту буду готов. Что-нибудь на скорую руку, хочу выскочить из города до пробок.

Валера оделся и прошел на кухню. Сев за стол, он проглотил яичницу, сыр и что-то там еще, попутно отвечая на вопросы жены, которые она задавала, заранее зная ответы.

– Все… Ну я рванул, – бросил Валера. Потом заскочил в комнату, где стояла собранная еще с вечера сумка (да, собственно, он ее и не разбирал).

Машина послушно ждала его во дворе дома. Он сел за руль, махнул на прощанье Валентинке рукой и, открыв пультом ворота, выехал в свой уже привычный путь в Москву.

Дела бизнеса в это утро интересовали Купчина постольку поскольку. А поскольку было таково, что участия Валеры в процессе зарабатывания денег не требовалось. Он ехал в столицу, чтобы встретить в аэропорту Аньку, его маленькую, его красавицу, его шебутную, беспечную девчонку.

Валера, будучи успешным бизнесменом, а он им таки был, позволял себе амурные увлечения. И женщины, пусть за его деньги, дарили ему ласку и не жалели слов, отдавая должное его щедрости. А он был видным мужиком и мог красиво угостить даму и дать ей почувствовать себя желанной. Кроме того, он неплохо играл на гитаре и пел, мало того – еще и сочинял песни. Правда, до сих пор Купчин не вошел в студию и не записал их, а так, если помнить, что это его хобби, он просто орел.

Валера не позволял себе влюбляться и держал своих женщин на дистанции. Как только кто-то, вопреки его желаниям, хотел остаться у него на ночь, в голове Купчина звучал колокольчик тревоги, и он «забывал» позвонить этой соискательнице в очередной раз. А еще, чтобы совсем себя обезопасить, он держал целую «команду» женщин, и они навещали его по графику, составленному им самим.

Валера выскочил из Курска и притопил… «Ауди» послушно набрала крейсерские сто сорок в час, и он включил свой любимый «For sale»[11] битлов. Он был старомоден и не стыдился этого. Даже рингтоны на телефоне были песнями великих британцев. Причем «любимая жена» звучала песней «Roll over, Beethoven»[12], а настоящая, Валентинка, кричала голосом Леннона «Help», что значит «На помощь».

Валера смело нарушал скоростной режим, все менты на трассе, считай до Орловской области, были знакомы и прикормлены. Он любил дорогу… Она его успокаивала, давая возможность уехать от домашних курских проблем и не въехать еще в московские. Купчин привычно отмечал неубранные целлофановые пакеты вдоль обочин дороги. Невольно вспомнилась поездка в Беларусь, где Батька навел идеальный порядок в городах и на магистралях. Но яркая сочная зелень раннего лета скрывала недостатки, и дорога, повторюсь, успокоила его.

Битлы запели «I’m a looser»[13]. Валера знал значение этого слова и задумался о степени удачливости своей жизни. Материальный достаток, да, он, конечно, греет. Но человек живет еще и духом. А в этой области не все пока завоевано. Женя Белоусов… Пока он еще не доказал всем, а главное себе, что может переплюнуть этого курского парня, только потерпите… Решив, что за ценой не постоит, он начал мечтать, как назовет альбом своих песен, где будут играть крутые музыканты в качестве сессионных.

Впереди замаячил гаишник, поднявший жезл, чтобы остановить Валерину «Ауди». Купчин притормозил и съехал на обочину. К нему неспешной походкой, отработанной за время службы в органах, направлялся знакомый сержант.

– Здорово, Валера!

– Привет, – ответил Купчин. – А ты сегодня в ночь?

– Да. Сейчас уже домой. А ты снова в Москву? Небось, к телочке?

– Левак укрепляет брак, – отрапортовал Валера.

– Ну давай-давай, только не гони, трасса сегодня будет сложная.

– И тебе хорошего дня.

«Ауди» тронулась и вскоре покинула зону ответственности курского ГИБДД. «For sale» тем временем закончилась, и зазвучала старая пластинка «Веселых ребят» – «Любовь – огромная страна». Молодые голоса, живая игра, песни, те старые песни, которые когда-то взорвали мозг и душу. Как быстротечно время – вот уже нет Барыкина и Лермана, и Боря Богрычев тоже умер. Но, может, посчастливится сыграть вместе с Малежиком и Дроздом, а если бы еще и Алешин! Конечно, на хрена им петь мои песни, если и Дрозд, и Слава свои сочиняют? А вдруг… Собрались же вместе Рой Орбисон и Харрисон, Том Петти и Боб Дилан. Это у них, а у нас все измеряют, у кого шире галифе.

Вот бы их собрать, да пусть за мои деньги, пусть поют свои песни, ну а вдруг согласятся одну мою спеть… Как там у Пушкина? «И буду тем любезен я народу…» Если бы такое дело провернуть, а ведь если кто-то из них увлечется этой идеей, так они могут кого-то и сами сагитировать, к примеру, Лозу или Подгородецкого. Ладно, хоть помечтаю…

Из колонок зазвучал голос Лермана – главного на момент записи солиста «Веселых».

Я к тебе не подойду. Я к тебе не подойду. И ты ко мне не подходи.

Мысли занозой вернулись к Аньке. Молодая, красивая, даже очень красивая, статная деваха последние полгода разрушала его. Как он мог это допустить? А ведь именно он позволил ей так беззастенчиво хозяйничать в его душе.

Все начиналось прозаично и романтично одновременно. Его партнерша по бизнесу из Нижнего Новгорода Лариса Ставрогина однажды привела с собой на корпоратив свою дочку, шестнадцатилетнюю девочку, которая обещала вырасти в красавицу. Но ведь черт не поймет, что с этими девчонками происходит в этот период. Какие-то гормональные взрывы, в общем, полный бедлам и сбоку бантик. Ну да, он там пел, чего пел, не помнил, но чтобы поразить душу девушки вот так бесповоротно… Не хотел, честно, не хотел. Но случилось… Что у нее там щелкнуло, он не знает…

Купчин еще несколько раз приезжал в Нижний и почему-то каждый раз сталкивался с Анькой. Он все же взглянул на нее мужским взглядом, но потом вспомнил, что она еще школьница и отогнал от себя наваждение. Но наваждение настигло – и уже давно – девочку Аню. А женщина, если она что-то вбила себе в голову, редко отступает от намеченной цели. Валера был уже на мушке, а нежный пальчик Ани – на спусковом крючке. Произошла сцена соблазнения и лишения невинности. Причем классические каноны соблазнения были нарушены с точностью до наоборот.

Однажды Анна пришла в номер нижегородской гостиницы, в котором остановился Валерий. Это было утро, и Валера открыл дверь на стук, решив, что пришла горничная. На пороге стояла Анька в короткой юбке и прозрачной кофте, которая демонстрировала все ее прелести. Босоножки на каблуке завершали наряд соблазнительницы. На Купчине же были надеты какие-то необязательные одежки, которые не греют, а не мешают спать. Он пригласил ее в комнату и пытался не смотреть туда, куда смотреть как раз хотелось.

Анька начала планомерно осаждать редуты Валерия. Поначалу он сопротивлялся, но она была настойчива и что-то говорила о том, что важно сделать это в первый раз именно с любимым и опытным мужчиной. И что она всю ответственность берет на себя. Валера говорил про чувство долга и про маму Ани, с которой у них совместный бизнес. Но все его аргументы убивала его легкомысленная одежда, которая, как он ни старался, не могла прикрыть его желания. И это было главным доводом девушки. И она его дожала… Пылкое объятие Аниных рук, и Валера бежал, позорно бросая на поле боя тяжелые и легкие орудия, конницу и пехоту…

– Я так об этом мечтала, – сказала Анька, когда они, отдышавшись, осмысливали произошедшее. Валера чувствовал, что над ним «надругались», но это ему понравилось.

И закрутилось… Девушка решила поступать в московский вуз, и он вызвался быть финансовым гарантом ее обучения. Анька, еще соблазняя его, говорила, что в своем будущем, она Валеру не видит. Дескать, он для нее наставник, учитель, гуру, в общем, старший товарищ. И с первого дня Валера был посвящен во все любовные переживания своей нимфетки. Они продолжали интенсивно встречаться в Москве на «Соколе», в его съемной квартире. Молодая оказалась способной ученицей и вот уже сама дирижировала процессом, удерживая Купчина от нетерпеливых телодвижений.

Однажды Анька сказала, что маменька знает об их отношениях и совсем не отговаривает дочь. У нее, похоже, тоже когда-то был опытный наставник, и в этом она, Лариска, значит, не видит ничего плохого. А папенька, тот и вовсе сказал, что, проходя «курс молодого бойца» с Валерой, она не научится ничему плохому, во всяком случае, на наркоту он ее не подсадит.

Валера все это принял к сведению, и у него выросли крылья. А самое главное, что Анька не хотела за него замуж. Он расслабился и не заметил, как влюбился. И вот уже Анька ревниво выслушивает звонки по его телефону, и он скрывает… Да чего там, всех баб из его записной книжки, Нюта, как он ее, особенно во время этого дела, величал, выжила и стала рулить им с девичьей жестокостью. Она уже не просила, а требовала и иногда уступала.

Но Анька была похотлива, и это спасало Валеру, потому что он уже не мог отказаться от сладкого. Но это же качество сводило его с ума. Он в пятьдесят три почувствовал, что такое огонь ревности. Он еще не опустился до того, чтобы влезать в ее почту, но фантазия рисовала ох какие картинки. А ей это было и надо. Нюта, Анька, девочка его, питалась энергией, выделяемой Купчиным во время сеанса очередного приступа ревности. Она не читала, к счастью, «Отелло» и потому не знала, что бывает с девочками, если они не помолились перед сном. Зато Аня посмотрела «Лолиту» по телевизору и была вооружена самыми современными знаниями. Она на голубом глазу злила его, рассказывая о женихах, якобы для того, чтобы получить квалифицированный совет. И лишь доведя его до крайней точки, вдруг меняла интонацию и, целуя, говорила:

– Мой Гумберт, как я тебя люблю, какой же ты маленький, мой старикашка.

А еще Валера «учился» с ней в институте, осваивая высоты бухучета. Иногда она капризничала и говорила, что эта наука ей не дается никак.

– Реши вопросы, милый, – ворковала она.

– Ты меня отправляешь в свой институт, как на заказное убийство.

– На заказное, на заказное, – шептала она, змеей проникая в его брюки.

И он шел в институт и решал пресловутые вопросы. Это было нетрудно, так как существовали жесткие расценки, и если к делу относиться с юмором, то особых моральных потерь можно избежать.

Валера не был скуп и тратил приличную сумму из своего бюджета на капризы и подарки для милой. Но это была цена любви, его любви, как он считал, может быть, последней в жизни.

Он ей часто пел, и Нюте откровенно нравились песни, которые он придумывал. Она его торопила с записью, повторяя, что ей хочется быть девушкой поп-идола. Несколько песен он написал для нее, и она твердила, что этот альбом будет только ее.

– Я сфотографируюсь для обложки обнаженной, и ты назовешь альбом «Ню-та».

– Конечно, конечно, дорогая. Та еще Нюта, – отбивался Валера.

А в этот раз Анька уехала отдыхать со своей подружкой в Турцию. Он проплатил ей пятизвездочный отель в режиме «все включено» и дал еще денег на карман. И вот она десять дней не отвечает на его звонки, он весь извелся, мучаясь в безинформационном пространстве.

И вдруг приходит смска с текстом: «У меня все отлично. Нюта».

– У нее все отлично… А у меня? А у меня так, что гоню время ее прилета и ругаю себя последними словами, что отпустил одну в этот вертеп с аниматорами и рукоблудами. А еще говорят, что женщины помнят своего первого. Короче, первый пошел… Куда пошел? Да, пошел, куда пошлют.

Незаметно пролетела дорога… «Веселых ребят» сменила «Синяя птица», и снова битлы… В автомобиле зазвучал «A hard day’s night»[14]. «Ауди-6», которой рулил Валерий Купчин, подъехала к аэропорту «Домодедово». Вдруг, будто кем-то нашептанная, всплыла фраза: «За все приходится платить». Валера съехал на обочину, поставил телефон на режим «диктофон» и с места наговорил целую строфу будущей песни:

За все приходится платить, За газировку и за водку, За милой легкую походку. За все приходится платить…

Ему понравились придуманные строки, и он тронулся в аэропорт, где вот-вот должен был приземлиться самолет из Антальи. Валера ткнул проигрыватель, и битл Пол закричал:

Can’t buy me love, No, no, no, no.

А это означало – мне не купить любовь…

Стихи, когда есть чуть-чуть времени

Не заходит ко мне в гости…

Не заходит ко мне в гости музыка, Не поют под пальцами струны. И компьютер почему-то не грузится, И портрет твой я куда-то засунул. Вроде все вокруг – как надо, как водится. Тушку солнцу подставлял, море радовал. По привычке взгляд бросал в девок-модниц я. Но не пенилась душа, как заказывал. И вина испил с тоски, только без толку. Не поет струна, что же делать с ней? И крутился я весь день рыжей белкою. По стаканам, дождь, ты тоску разлей. И чегой-то всем я тоски налью? Ишь, добряк-мужик, ничего не жаль. Да таких, как ты, не жалеют – бьют. А в суровых буднях закалялась сталь. Подожду чуток, соблазню гитар, И споет душа с ней на пару блюз. Наконец реши – стар ты или суперстар. Ну, а если заболел, выпей терафлю.

Поздравление Д. Гордона[15] с днём рождения

К великой радости хохляцких президентов Гордон взорвал демографически страну. Как здорово, что в сладкие моменты Саперы зачитались твоей книгой… Ну и ну.

* * *

Я пытался не фальшивить. Иногда и получалось. Ну, а если было пиво, Часто пел я как попало. Иногда писал стихи я: Рифма, ритм и смысл – что надо. Но порою не с руки мне, Получалась дрянь-шарада. Я ругать свою жизнь не буду, Желчи много: пей – не жалей. И обиды сваливать в груду Что за смысл? По стаканам разлей Эту жизнь, кое-что там осталось, Хватит мне, чтоб еще захмелеть. Всем налить? Всем, пожалуй, что мало. Если мало, могу еще спеть. Моя песня на жизни настояна. Забирает, а как ты хотел? Ведь тропинок, дорог столько пройдено, Что устанешь листать, всего-то и дел. И сгоняет кто-то пусть за добавкой, Молодым-то у нас дорога. Ну а мы соберем к завтра справки, Что на пенсию, я шучу, ради Бога. Что ж теперь, от чужого пира Захмелеть? Вот вопросик. Или пойти с котомкой по миру. Я когда-то был чемпионом по кроссу. А ругаться на мир от злости Я не буду, это для слабых. Жизнь течет чередом, это просто «200 лет» распевает табор.

Услышь меня

Чуть-чуть улыбки, Немного слез. Заплачут скрипки Под тенью звезд. Родится песня, И о любви Споем мы вместе, Я и ты. Чуть-чуть потери Среди побед, Но надо верить, И счастью вслед Родится песня, И о любви Споем мы вместе, Я и ты. Немного блюза, И ты моя. Умеешь слушать — Услышь меня.

* * *

Мы спасались от одиночества, Находя этот сайт по закладке. Приносил я туда свое творчество И сбегал к вам порою украдкой От тоски, от забот, от неволи, Чтоб найти там просто участие. И лечили меня вы от боли, И спешил я к вам в поисках счастья. А когда мы единым строем — Нам не страшен сам черт, понимаешь. Александр эСэМэЛ[16], и не стоит Обижаться на девушку Майю[17]. Может, лучше назначить вам встречу. Выпить кофе, послушать Малежика. И укроет вам музыка плечи. С Новым годом! Люблю вас, как прежде.

Дроздову

Холодно без тебя на Земле, неуютно, Вот хохлы опять за власть подрались. А мы нынче помянем тебя без занудства, Не любил ты грустить. Только не злись, Что опять одни выпиваем, Я же помню, пьянел от компании ты. Анекдотов нальем тебе, только ты знаешь, Не успеешь до вечера, так позвони. Интересно, Серег, у вас в Интернете Диск «Последний» – его можно скачать? А еще Олег[18] обещал разозлиться и к лету Тройку песен твоих и моих записать. Выпью я за тебя, за тебя – музыканта. Знал всегда ты, что хочешь сыграть и услышать. А подвластны тебе были рок и соната, А друзьям ты всегда был и домом,                                             и крышей.

Селфи

Я потерялся средь фейсбуков. А твитер не желал знакомства. И даме не подал я руку. Она в тот миг себя снимала просто. Система гаджетов, айпадов и айфонов Не приняла тебя, по крови ты чужой. Ты думаешь, что под тобой                           девчонка стонет? Нет, просто фильм она снимает                           личный, свой. Потом пошлет подружке,                             что «ВКонтакте». – А я? – Ну ты же кончил, милый мой! И что же вам еще? Не понимаю,                                ах, оставьте. Капризный, право, вы какой. Резиновую женщину купить? Она хоть без запросов, все понятно. Кому теперь цветы дарить? И ни к чему, мадам, все ваши клятвы. Эх, только б с дуру не запить.

Поживем мы взахлеб

Невеселые мысли я выгнал за дверь, А они в окно норовили вернуться. Я «цыганку» с заходом для кайфу запел. И еще, и еще я мечтал улыбнуться. Чтоб улыбка моя отразилась в тебе. Позабудь, что со смогом нет сладу. И продолжу черед я бед и побед, А «цыганка» с утра звучит даже складно. И закружимся в танце мы, что наша жизнь! Мы станцуем ее – жги меня, музыкант! Эй, подруга, что можешь ты, покажи. Горячей, горячей, в масть ложится строка. Поживем мы взахлеб, а «фанера» – отстой. От нее, как в цинге, вылетают все зубы. Новый день начинается там, за горой, И противиться этому, милая, глупо.

А под крышей птицы гнезда вили

Затянулась моя черная полоска, Вместо зебры получается корова. Все вопросы раньше разрешались просто: – Не волнуйся, Слава, все готово. И катался я по жизни сочно, ярко. Хлебом-солью нас снабжали полустанки. Что-то жизнь не дарит нам подарков. И засохший на столе букет, и пива банка. Мир таращит глаз на Олимпиаду. Ты-то кто – участник или зритель? На Майдан хохлы идут, и нету с ними сладу. Может, и тебе не песни петь, а митинг, Где-нибудь устроить и со смыслом Речи говорить и несогласным Быть и рисовать плакаты? Боже мой, и как же классно Иногда от счастья плакать. И заплаканную щеку для удара Подставлять – сильнее бей, вражина. И в пылу борьбы забыть, что утром старым Чувствовал себя орел-мужчина. Явки, стрелки, встречи в Интернете. Раздробил для боя мостовую. А гитара? Перед нею я в ответе. Лучше заключу с ней мировую. И спою о хлебе и о доме. Как любил и как меня любили. Был я на экскурсии в Содоме. А под крышей птицы гнезда вили…

Жена должна быть

Жена должна быть сукой у поэта. Капризной, взбалмошной, тиранкой. А за окошком догорало лето, Искрились чувства, как алмаз в огранке. И, как фельдфебель, поутру Она супруга на развод[19], Вечернюю продлив игру, Построит мигом, вот… И ты – «мой дрессированный щенок» — Ей лижешь руки, ловишь взгляд. Поешь Вивальди или рок И ждешь с надеждою наград. И в унисон поет квартира, И в терцию поет наш кот. Ну отпусти меня ты с миром, Ну что же делать, коль не я Когда-то песенку придумал «Плот».

* * *

Когда-то мне снились песни, Когда-то приснилась мне ты, Но с тобою давно мы не вместе, А секрет твоей красоты Не разгадал я, а, впрочем, Просто ты нравишься мне… Расстались мы – многоточие, Но ты приходишь во сне. Тебя дописать не сумел я, Хотя ты живешь во мне. И я по жизни несмело Шагаю, блуждая во тьме. Ты где-то, как птица, летаешь, А я самолетом в Москву. Твой адрес – окраина рая, А я себя в клочья рву.

Созвездие Дрозда

18 ноября 2012 года не стало замечательного человека, певца, музыканта и солиста ансамбля «Синяя птица» Сергея Дроздова.

Это стихотворение написано к годовщине со дня его смерти…

В созвездии Дрозда сегодня будет шумно От взглядов телескопов… Серега, песню жги! Мы подпоем тебе, не смей ты даже думать О грустном… Все потом… Печаль нам не с руки. А песни, словно дети, фамилию Дроздова Прославят, славься, музыкант. А Бог тебя отметил, сначала было слово, А музыка, Серега, – надежнейший гарант. И мы с тобой сверяем свои дела и цели; Спасибо, что так планку ты поднял высоко. Шагаем мы по жизни, пока что уцелели, И вдаль бежит дорога далеко-далеко.

17.11.2014 г.

Памяти Александра Смогула

Он умел «взять на грудь»,          но в груди столько места, Что и в радость, и в горе,          как в церковь, – к нему. Но по жизни летели мы                  все в темпе presto[20], И о чем-то жалеть нам                  теперь ни к чему. Правда, жаль, что порой                   до тебя не доехал… Твое Свиблово[21], Шурик,                      живет черте где. А сегодня, Смогул, честно,                     нам не до смеха — Ты назначил нам встречу                    на Синей звезде… Ты всегда был шутник,              только нам не до шуток, Как нам жить без тебя,                    без улыбки твоей? – Старичок, ты неправ, —                  я услышу как будто… Ты пришел без звонка                   и стоишь у дверей. – Что, не прав я, Сашок?            Ведь терять – это больно, Чередою потери,                       где силы искать? – Потерпи, старый друг,                       без перца и соли Жизнь скучна…       Бог поможет правду сыскать!

1 января 2015 г.

Стихи на Пасху

Наине Величко

Подарила мне Наина Величко На Пасху крашено яичко, Исписанное сплошь стихами, И пусть оно побудет с нами. Пока мы живы, пока мы любим, Для поцелуя открыты губы. И пусть яичко духовной пищей Накормит нас и не будет лишним. И пусть завидуют владельцы Яиц алмазных Фаберже. В среде из знаковых умельцев Ты находишься уже. Хотелось срифмовать мне с Фаберже Фривольную одежду неглиже. О, как она тебе идет… Раздухарился что-то… Вот.

На отъезд Наины Величко

В день рождения Ленина Как покинуть нас посмели вы?

Прчань, 22.04.2014

Бить или не бить?

Я прилетел в Тиват из Москвы. Из Москвы, где длинный, бесконечный сериал про Украину наполнял и даже переполнял жизнь. Жизнь, которую ты не мог изменить, но за которую ты был в ответе. Так казалось тебе… И ты ловил новости из Украины, и ты писал песни на злобу дня, и ты был Гражданином, болевшим за страну и за соплеменников. Ты решал, кто прав, а кто неправ… И ты во всех случаях ошибался. Все были неправы, и ты в том числе…

Да, люди пошли против Бога и переступили черту, которую обозначил Господь, и мир перевернулся. Перевернулся, и нет времени, чтобы понять, зачем, почему и во имя чего? И никто не вспоминает Твои заповеди, Господи, и никто не решает проблему – бить или не бить?…

Бедный Шекспир, твое «быть или не быть?» тысячу раз произносили со сцены, но это не научило людей, и они с такой легкостью отвечают утвердительно на твой вопрос, меняя всего одну букву в глаголе. И за азартом драки забывают о любви, о красоте, о Боге… Хотя слово «Бог» вмещает в себя все эти понятия разом…

Но пока некогда остановиться, некогда подумать, некогда удивиться и восхититься жизнью, которую ты отнимаешь у кого-то или отнимают у тебя. И вот ты уже умираешь во имя «свободы», во имя «Отчизны», во имя «языка» и еще черт знает во имя чего, что тебе навязали, заменив понятие Бога, понятие жизни.

И тревожно звучит колокол на соседней церкви, созывая прихожан на вечернюю молитву. Но ее не слышат те, кто старые автомобильные шины кинул в адову печь революции. И, как на кострах инквизиции, горят души инакомыслящих, взывающих к миру и покаянию.

И вечные горы Которской бухты смиренно смотрят на мои страдания, отдавая себе отчет, что этот парень должен пройти через это, чтобы понять, простить и принять.

Сердце мое пополам

Трещали чубы у холопов, Ругались паны на Майдане. Ежевечерне Европа Смотрела кино на экране. И жито ночами горело, И строем шагали вопросы, И как же легко быть нам смелым, Ответов ведь нет, все так просто… Сердце мое пополам — Предчувствие гражданской войны. На небе получим сполна, Дожить бы нам всем до весны. Струна от гитары удавкой, Я знаю, быть не желала. Но как высоки нынче ставки, А избранным денег все мало. Может, мы все нагрешили, И ангелам к нам не пробиться? Может, неправильно жили? В ответ полыхала столица. Сердце мое… Под маской не видно щеки. Что же подставить врагу? Наотмашь бить не с руки. Мозги превратились в рагу. И черное знамя от дыма. Анархия, а не свобода. А кто-то айфоном все снимет Забыв, что в огне нету брода. Сердце мое…

Путь домой

В далекий поход наш корабль снарядили, Не зная куда, познать что почем. И мы ненароком в пути заблудились, Но подпирали друг друга плечом. Туманы, торосы и злые наветы Пытались надежду нашу сломить. На тыщу вопросов нашли мы ответы, Свет вырвал победу в финале у Тьмы. Свет маяка, знакомый причал. Сколько же глаз встречает в порту? И пусть ты в походе немного устал, Но знал, что тебя здесь ждали и ждут. Путь домой. Дым отечества, словно маяк. Путь домой. Мы скучали, мы вместе – семья. Вместе радость и горе, И беда – не беда. Пьем за счастье, кто ж спорит. И не трусь никогда.

Прорвемся мы…

Прорвемся мы, куда, не знаю, Но думаю, что к лучшей жизни. И беженцы собрались в стаю. Пора лететь домой, к Отчизне.

Крымский рок-н-ролл

Когда-то открытые двери Джанкой Держал круглый год нараспашку. И ты решал вопрос свой простой, Куда бы махнуть, где же краше? Ялта, Алушта, Алупка, А может быть, Симеиз? А в Коктебеле какая-то группа Играет битлов – зашибись. И разбредались по Крыму друзья. Ночлег – не беда, мигом сыщем. И стол, чтоб вино, чтобы ты, ты и я. Чтоб зрели греховные мысли. И мы вспоминаем, чтоб выстроить вновь Маршрут по любимому Крыму. И плещется в скалах богиня Любовь, И море необозримо.

Баба Деня

Как часто слышишь, что мужчина ищет жену, похожую на мать. Но недавно, перебирая старые фотографии, я наткнулся на снимок моей бабушки, матери моей мамы, в день ее замужества и остолбенел… Евгения Никитична Петрова, в девичестве Коняхина, на этой фотографии была копией моей жены Татьяны, в пору ее студенчества, когда она играла в одном из спектаклей школы-студии МХАТ. Такой же высокий лоб, волосы, чуть вьющиеся, гладко зачесаны назад; ясный, уверенный взгляд лучистых глаз (фотография была черно-белая, даже коричневато-белая); рельефно очерченные губы и волевой подбородок контрастировали с еще плавным, по-девичьи нежным овалом ее лица. И, разглядывая старую фотографию, я был поражен статью бабушки и скромностью ее платья, застегнутого на все многочисленные пуговки и делавшего ее такой целомудренной и загадочно-привлекательной одновременно.

И если моя жена, окончившая ко времени поступления в театральный вуз все, что надо, несла на себе отпечаток знаний и жизненного опыта, то бабушка была неграмотной крестьянкой, которая через семь дней после начала обучения, обидевшись на учителя, ушла из школы и больше уже не возвращалась. Откуда в ней все это было – я не знаю. Более светлого человека я в своей жизни не встречал…

Сказать, что она была шибко верующая, не могу… Что шибко грамотная – тоже… Нынешние семилетние мальчики и девочки при поступлении в школу лучше нее пишут, читают и считают, но вот поди разберись… Когда я в первый раз услышал анекдот про то, что царица Екатерина в слове «еще» сделала пять ошибок, я не рассмеялся, потому что моя бабушка сделала бы шесть…

Она вела свое хозяйство и делала какие-то записи в тетради, но разобрать написанное могла только она сама… И вот ведь как бывает – когда речь заходит об интеллигенции, я часто вспоминаю свою бабушку Евгению Никитичну Петрову, которая жила по Богу, не делала никому и никогда того, чего не пожелала бы себе, и за это ее любили все, с кем сводила судьба. А ее домашние животные порой даже ревновали к нам бабу Деню.

Баба Деня и история семьи

Собственно, Евгенией Никитичной, как по паспорту звалась моя бабушка, ее никто не называл. Ну совсем редко, когда кто-то хотел показать окружающим, что он зело городской, звучало полное ее имя. Чаще всего «тетя Женя» или «бабушка Евгения» можно было услышать из уст уехавших на ПМЖ в Тулу или Серпухов бывших занинских жителей. Ну очень хотелось им подчеркнуть, что они по статусу выше деревенских. А еще, чтобы это все увидели во время своих посещений нашей деревни, они одевались в домашний, но «чисто конкретно» городской халат и домашние же тапочки. И в этом наряде степенно прогуливались по деревне, вызывая в глазах общественности смесь удивления и недоумения.

А так для нас с сестрой она была бабушкой, для родителей – мать, а деревенские ее звали либо Евденька, либо баба Деня – это смотря кому сколько лет. Думаю имя Евгения, Женя было для деревни редким, и как-то незаметно буква «Г» превратилась в «Д». К этому все привыкли, и я в детстве еще долго не мог понять, почему баба Деня по документам Евгения.

Хотел написать – по паспорту, но вспомнил, что у колхозников паспортов не было. Вот и верь после этого, что крепостное право у нас отменили в 1861 году.

А трудились на селе тяжело, да и не зарабатывали крестьяне практически ничего. Полный трудодень, который стоил 40 копеек, пару килограммов картошки и не помню, сколько пшеницы, не выплачивался никому, ну, может, председателю колхоза. Обычный человек, отработав от восьми утра до семи вечера с перерывом на обед и дойку коровы, получал двадцать пять сотых трудодня. Вот так. Вся надежда была на корову и на приусадебный участок. Но вернусь к своему повествованию…

Семейная жизнь у бабушки, наверное, не сложилась. Почему? Правды мне маленькому никто не говорил, а если судить по фактам, то после Гражданской войны мой дед, Иван Матвеевич, уехал в Москву на заработки и в деревню к молодой жене возвращался лишь на выходные и в отпуск. Он работал закройщиком в кремлевских мастерских. Процесс его продвижения по службе никогда в доме, во всяком случае при мне, не обсуждался, и как он достиг таких высот, обшивая первых лиц государства, мне неизвестно.

Правда, в семье была легенда, что однажды Иван Матвеевич и его команда шили китель для самого товарища Сталина. Китель был готов, его нужно было только отпарить утюгом. И гладильщица по разгильдяйству оставила старый – еще чугунный, на углях – утюг на кителе, отвлекшись от процесса глажки. Вернувшись к столу, она обнаружила на рукаве мундира пятно, в точности повторяющее очертания утюга. Спасти китель не удалось. И тогда в течение вечера и ночи был закуплен материал и сшит новый костюм. Работу приняли, и даже страшно думать, что было бы, если бы… Вредительство – это, наверное, был бы самый мягкий приговор.

А вскоре дед забрал в Москву и мою маму. Бабушка осталась в деревне одна, у нее были большое хозяйство (сад, огород, всякая живность) и дом, за которым нужен был присмотр. Что уж там случилось в тридцать седьмом году, я точно сказать не могу, но деда забрали соответствующие органы… Мама говорила, что он рассказал политический анекдот, кто-то стукнул… Я думаю, что причиной были зависть, ревность к успехам, а там уж Бог свидетель, что было…

Дедушка умер на Колыме в сорок третьем году, но почему-то мне несколько раз снился один и тот же сон, что я был на его похоронах в Занино. И хотя его похоронили в ссылке, каждый раз детали этого действа совпадали.

Однажды, а я уже учился в десятом классе, бабушка, перебирая вещи в сундуке, обнаружила и показала мне одежду из гардероба Ивана Матвеевича. Это был костюм из ткани невиданного мною табачного цвета с какой-то жилеткой в искорку. Летние брюки цвета слоновой кости в тонкую полоску рождали мысли о Рио-де-Жанейро. Но вот беда – дед был значительно ниже меня ростом и шире в поясе. А я чуть не захлебнулся слюной от зависти, когда бабушка все это снова убирала в сундук.

Бабушка так замуж и не вышла, хотя была хороша собой и хозяйство знатное имелось. Отсутствие в доме мужчины, а может, и арест мужа сделали ее несмелой, я бы даже сказал, пугливой. Бесправие, которое царило в деревне, не добавляло уверенности, а долгая, темная, холодная зима выматывала все нервы и силы. Часто с приближением осени бабушка и мама обсуждали проблему, как жить, если зимой уведут корову или разграбят ульи. Пожаловаться? Но даже если ты знаешь, кто это сделал, страшно – сожгут дом.

И наступала длинная, беспросветная зима, которая была заполнена делами по хозяйству – поросенок, корова, потом теленок – и всех накорми, за всеми убери. А самая трудоемкая работа – это натаскать воды из колодца для скотины, себя и для хозяйства. Иногда в гости к соседям – это если праздник, а так с вечера ожидание нескорого рассвета.

Была, правда, лампочка Ильича, которая тогда уже пришла в деревни… И что? К семи вечера все дела переделаны, и чего зря свет-то жечь, он денег стоит. И зима была с октября (когда выкапывалась последняя картошка) по май. Считай, Покров 14 октября был началом зимы. Правда, Покров был в Занино престольным праздником, и у бабушки, как и у всех в деревне, накрывался праздничный стол. И из соседних Давыдовского, Шульгина, Санина и Зыбина шли гости, и всех угощали рюмочкой и добротной закуской. Пели песни, все было чинно, благородно, драки были уже потом, на всяких праздниках урожая, а тогда… Хотя вот я соображаю, а когда же происходили кулачные бои, которые берут начало в еще дореволюционной России? Но это, наверное, отдельная тема.

И все-таки – а как же действительно бабушка проживала эти бесконечные зимние ночи? Радио, телевидение отсутствовали, читать она не умела. Работа? Да, работа по дому, переборка картошки, чтобы не проросла и не загнила, яблоки, мед… А главное – животные. Те, которых кормила она и которые кормили нас. Причем животные настолько к ней привыкали, что никакой Куклачев не сравнился бы с бабушкой в части дружбы людей и зверей. Коты и кошки ходили с ней по деревне, как собачки, а Шарик блестел шерстью так, как ни один породистый пес не выглядит после водно-помывочных процедур в специальных заведениях.

А куры… Бабушка с ними начинала разговаривать, когда их курушка-мать высиживала яйца в курятнике. Да-да, она разговаривала с яйцами, из которых должны были вылупиться цыплята! И птицы признавали в ней президента своего куриного государства. Более того, несушки несли порой двухжелтковые яйца. И нас это нисколько не удивляло.

Корова Дочка была бабушкиной любимицей, и нужно было видеть, как вечером, возвращаясь из стада домой, Дочка летела к ней, чтобы получить кусок черного хлеба с солью и услышать ласковые слова, которые говорились ей и только ей. Корова не подпускала к себе никого, кроме хозяйки, и имела репутацию брухачей (бодливой). Во всяком случае мы, пацаны, обходили ее стороной. Доить себя Дочка позволяла только бабушке. Правда, летом, после длительных «переговоров» с бабой Деней, корова подпустила к себе мою маму. Да и то сначала доили ее в четыре руки.

Я был младшим в доме, и ко мне отношение было точно такое, как к Дочке. Бабушке хватало ласковых слов, чтобы решить со мной все проблемы, и я ее слушался. Меня привозили в Занино в конце мая, и целый месяц я был с ней вдвоем, до приезда мамы и всех остальных.

Баба Деня и хорек

Мне было, наверное, лет семь, когда в нашем доме в Москве я подслушал, как мама и ее подруга обсуждали случай, как какая-то воспитательница детского сада наказала мальчика и посадила его в чулан на весь день. А там крысы отгрызли мальчику уши и нос, и когда горе-воспитательница решила парня выпустить из заключения, то нашла его поседевшим, без носа и ушей. Короче, мама и ее подружка ахали, охали, а потом переключились на другие проблемы и забыли эту историю. А у меня этот случай застрял в голове.

Я приехал в деревню, и мы остались с бабушкой вдвоем жить-поживать. Обычно я спал на печке. Печка – это лучшее ложе из всех, где мне приходилось засыпать. Никакие суперматрасы и эксклюзивное белье не сравнятся с тряпками и одежками, беспорядочно разбросанными на горячих кирпичах русской печки.

Я много путешествую, но последний раз на печке спал, думаю, в одна тысяча, может, шестьдесят девятом. Так вот, чтобы попасть на печку, надо было сначала влезть на хоры. Хоры – это был такой загончик в избе, где жил еще маленький теленок во время холодов, там же выращивали цыплят и поросят, пока стояли морозы. А в барских домах, наверное, это было возвышение, где располагались певчие. Но это я так думаю, а в жизни, при барине, может, все совсем не так было. Короче, когда я отправился спать и влез на хоры, вдруг снизу раздался какой-то звук, будто кто-то ворочает бревна. Я спросил бабушку:

– Ба, кто это?

– Да хорек, наверное, леший его подери.

– А кто это?

– Да зверек такой, коричневого цвета, кур еще таскает.

– А он большой?

– Да, больше крысы, но меньше лисы.

И я рассказал бабушке леденящую историю про мальчика, которому отгрызли нос и уши.

– Ты боишься? – спросила бабушка.

– Боюсь…

– Ты молодец, что говоришь об этом.

– А можно я с тобой лягу?

– Ложись…

– Ба, а если он захочет нам отгрызть нос, как мы будем обороняться?

– Ну я на него закричу.

– А если он тебя не испугается? Давай вооружимся.

– Чем, косой? Здесь косой не размахнешься. Может, нож взять большой?

– Давай положим около кровати, – предложил я.

– Хорошо, а я еще ухват поставлю, чтобы он от нас никуда не убежал.

Так мы и спали с ухватом и ножом в изголовье. Примерно через неделю шумы под хорами прекратились, и я вернулся к себе на печку. А потом уже мне бабушка сказала, что она укрепила бревно, которое хорь или собака пытались отодвинуть, чтобы залезть в курятник.

Баба Деня и пионер

Бабушка… Она одна как-то так воспитывала меня, незаметно для меня самого, не применяя репрессивных мер. И, с одной стороны, в то время, что жил под ее опекой, я рос, как трава, – не чувствовал ее вмешательства в мои дела (она все время пропадала на огороде либо занималась делами по дому и скотиной); с другой, она тем не менее подправляла мое движение по жизни так, что я не сильно отклонялся от курса, заданного мне родителями.

Я привозил в Занино целую библиотеку книг для классного и внеклассного чтения и жил в своем «нарисованном» мире. Но этот мой мир был сильно идеологизирован, и я был примерным пионером, у которого еще не возникало сомнений в правильности курса партии и правительства. Вообще средства массовой информации, кино и книги оказывали на мой незашлакованный мозг огромное влияние. В дни войны на Ближнем Востоке я безоговорочно верил в вероломство Англии, Франции и Израиля в войне не только в районе Суэцкого канала, но и против Советского Союза. Самолеты, которые летали в окрестностях Занина, проводя учения, представлялись мне вражеской армадой. Короче, победив хорька, я готовился отражать агрессию мирового капитализма. Да и пропагандист во мне не дремал – я, как миссионер, нес в массы учение Маркса – Ленина… И неважно, что моими «массами» была единственная слушательница – бабушка, неважно… Я с горячим сердцем вел среди нее агитацию, но она почему-то не поддавалась.

– Ба, а скажи, вот ты при барине жила, когда революция была, ты же помнишь?

– Конечно, помню, мне уже двадцать три было, я уже Нинку родила…

– Так, скажи, при барине ведь хуже жилось?

– Почемуй-то хуже? Лучше жилось.

– Не, ты не понимаешь…

– Чегой-то я не понимаю?

– Ну, значит, не помнишь…

– Помню я все. Хорошо мы жили при барине, добрый барин был, не обижал нас.

– Да вот ты даже грамоте не выучилась.

– Не выучилась… Дура была, обиделась на замечание учителя, а потом в лесу пряталась и не ходила в школу.

От неожиданного отпора я терялся, не понимая, как можно не разуметь очевидные вещи. Баба Деня тоже не спешила обращать меня в свою диссидентскую веру, и мы отходили на свои рубежи, лениво перестреливаясь.

В следующий раз я уже выступал в роли пламенного пионера-атеиста и нападал на иконы с лампадкой, висящие в красном углу. Бабушка, не вступая со мной в кровопролитные сражения, как-то очень мудро уходила от моих наскоков, гася мою пропагандистскую дурь доброй улыбкой.

Нужно сказать, что она не посещала церковь и службы… Не знаю, как было бы, если бы в Занино был храм, но фанатизма по отношению к религии в нашей семье не наблюдалось, хотя и богохульство не дозволялось тоже. Больше того, однажды я услышал от бабы Дени фразу, которая (я уже был взрослым и довольно начитанным парнем) меня поразила:

– Знаешь, Славка, Бога, наверное, нет… Если бы он был, то разве мог бы допустить войну? И потом, что же я-то так всю жизнь мучаюсь? Счастливые денечки-то по пальцам можно пересчитать.

– Не знаю, ба, – в растерянности ответил я. Пускаться в длинные рассуждения не хотелось. Да и не ждала она от меня ответа. Это было продолжение какого-то ее внутреннего монолога.

Баба Деня и переезд в Москву

Время шло, бабушка не молодела… Все тяжелее давались зимовки в Занино. Деревня пустела, народ разбегался по окрестным городам в поисках лучшей доли. «Мудрое» руководство Хрущева, пустившего под нож домашнюю скотину, сделало жизнь еще более «сладкой». И все чаще в нашем доме велись разговоры, что надо продавать дом в Занино и забирать бабушку в Москву. Мы в Москве стали жить в финансовом смысле повольготнее – сестра выросла, вышла замуж и жила отдельно, отцу повысили зарплату, да и я поступил в институт и мог претендовать на стипендию. Так что худо-бедно…

И вот со слезами на глазах бабушка соглашается на переезд к дочке в столицу. Нашелся покупатель на дом, сделка купли-продажи прошла успешно – дом отошел в хорошие руки и до сих пор принимает в своих стенах московских и тульских родственников новых хозяев. И я, когда попадаю в Занино, с нежностью смотрю на старое жилище бабы Дени, тем более что липка около дома, хотя и изрядно подсохла и потеряла часть ветвей, все еще стоит на посту, как верный часовой.

Была осень, яблоки и картошку убрали. Родители предложили раздать урожай деревенским, но бабушка наотрез отказалась… Она сказала, что надо все это продать, потому что на эти деньги она сможет прожить целый год. В итоге картошку и яблоки мы продали на Центральном рынке в Москве, и бабушка получила деньги, приплюсовав их к средствам, вырученным за дом, а мы с сестрой и отцом получили бесценный опыт, проторговав на колхозном рынке полтора дня.

Наше понимание, как баба Деня будет жить в Москве, что есть, что пить, во что одеваться, никак не совпадало с тем, как это понимала она сама. Привычка жить самостоятельно и ни от кого не зависеть привела ее в размышлениях к тому, что она высчитала (не знаю, правда, какими действиями арифметики при этом пользуясь), сколько денег можно потратить на себя в месяц. А в ее бюджет входила еще пенсия, которую платило наше государство колхозникам. А пенсия была «громадная» – аж 4 рубля 80 копеек в месяц. Так вот, ее богатство состояло из денег, вырученных с продажи дома, урожая и ежемесячной пенсии. Правда, вычисляя свою норму трат, неясно, сколько времени бабушка отпустила себе для жизни. Так или иначе, но сумма, которую Евгения Никитична могла позволить себе проесть и пропить (имеется в виду чай; ничего спиртного она себе не позволяла), составляла 9 рублей 26 копеек в месяц!

Она тщательно высчитала, сколько можно съесть хлеба, сахара, чая, иногда мяса. И первые месяца три или четыре ее с этих позиций сдвинуть было невозможно. Лишь потом уговорами и обманом мы сломили упорство бабушки, которая не хотела собой никого обременять. Финансирование такой статьи расхода, как приобретение одежды и обуви, бабой Деней не рассматривалось. В общем-то она и не хотела тратить денег на это. У нее все было. Даже одежду, которую одевают в последний путь, она приготовила. И с этой одеждой иногда происходили нестыковки. Раз в полгода бабушка производила ревизию своего траурного костюма и с удивлением обнаруживала, что он стал ей велик. Евгения Никитична сердилась, обвиняла темные силы, что одежду ей подменили, отказываясь верить, что с годами она худеет.

А еще… Еще во времена жизни в Занино у нее была мечта купить себе полушубок черного цвета, приталенный, сшитый, я думаю, из меха крота. Эта телогреечка имелась у самых богатых и успешных модниц деревни, и приобрести ее ну очень хотелось. Сначала мы жили так, что сами с трудом сводили концы с концами, а когда появились какие-то свободные деньги и возможность сделать что-то приятное для бабы Дени, этот наряд куда-то пропал из магазинов. Может, всех кротов истребили… И бабушка так и не получила от нас такого желанного подарка…

Уже после того как она ушла, в Биробиджане, гуляя по улице, я встретил крестьянку, явно еврейского происхождения (почти как в анекдоте), одетую в кротовое манто. Я спросил, где такое можно купить, и мне показали заветный магазин, но бабы Дени уже не было… Кроты, да и я так и не смогли ее порадовать…

Баба Деня и телевизор

Бабушка очень обижалась, когда в Москве ей не позволяли мыть посуду и пол, стирать… А мы просто жалели ее.

– Что ж, я уже совсем ни на что не пригодная, что ли? – спрашивала она.

Привыкшая к труду, она явно тяготилась своим праздным, как ей казалось, образом жизни, когда не знала, чем заняться. Два или три раза она съездила в Занино, но, кроме грусти, других впечатлений эти поездки у нее не рождали.

Мы жили на пятом этаже в доме без лифта, и поначалу она спускалась во двор. Но подружек себе так и не завела, поскольку мир ее интересов сильно отличался от быта ее сверстниц из Москвы. А потом заболели ноги, и она уже не спускалась с пятого этажа совсем.

Развлечением для бабушки были гости семьи и персонально мои дружки, которые часто захаживали ко мне. Если родителей еще не было дома, то это был день бабы Дени – она нас кормила, поила чаем, а потом еще и выходила на лестничную площадку, когда ребята шли покурить, а я брал гитару, стул и самозабвенно пел в подъезде. Ох, как звучали мои песни, спетые у дверей квартиры № 59 на пятом этаже! Естественная реверберация подъезда затоптала бы любой фирменный прибор поздних времен, используемый для обработки звука нынешними музыкантами.

А вечерами мы пытались подсадить бабу Деню на массовую культуру… Вся семья начинала зазывать ее посмотреть телевизор, но ни фильмы, ни «Клуб кинопутешествий», ни «В мире животных» не смогли победить консерватизм Евгении Никитичны.

– Что мне на них смотреть? Если б они мне Игната показали или Нюрку-бригадирку, а так…

Однажды, зайдя в комнату с телевизором, она увидела там оперу, где тетка с вытаращенными глазами, прижимая руки к полной груди, что-то голосила.

– И за что им только деньги платят? Их всех бы клевер стоговать отправить, больше бы пользы было.

А как-то раз в доме случилась «трагедия»… Бабушка уже никуда не выходила из квартиры и была узницей тюрьмы по имени «Москва». Стоял солнечный день – солнышко, ярко сверкающее за окном, отражалось от стекла серванта и попадало на экран новенького, недавно купленного телевизора. На экране горел яркий зайчик, так похожий на зарождающийся огонь в печке ее деревенского дома. Посоветоваться было не с кем, пожаловаться тоже – все были на работе и в школах. И баба Деня решила бороться с «пожаром» самостоятельно. Было вылито несколько кастрюль воды на цветной широкоэкранный «Рубин». Что интересно, «пожар» был потушен – солнышко зашло за тучи. А вечером случилась гроза: отец вернулся, и стоило больших усилий успокоить разбушевавшуюся стихию гнева кормильца семьи.

И все-таки я помню один случай, когда бабушку удалось усадить к телевизору. В тот вечер показывали КВН, и я в составе команды МИИТа участвовал в съемке программы. Было домашнее задание – сочинить песню о трудовом подвиге комсомола… И мы вместе с поэтом Р. Плаксиным придумали:

Под тихий звездный шорох Хлеба растут быстрей. И шепот всех влюбленных При звездах горячей. Дадим друг другу руки, Нам день сияет вновь. Под стать большой работе Высокая любовь…

Неплохая песня получилась, и мы ее даже с успехом пели в своих концертах. Но, видно, веселости и находчивости в ней было маловато, и, чтобы увеличить процент содержания этих компонентов в песне, в нее включили танец. Парень и девушка вдохновенно изображали красками танца трудовые будни и делали это так ярко и незабываемо, что певцов практически не показывали. Баба Деня, сидя у экрана (все это передавали в режиме живого эфира и поэтому веду пересказ со слов сестры), прокомментировала увиденное следующими словами:

– И чего эта вертихвостка в экран все время лезет – малóго загораживает!!!

Чуднáя чýдная баба Деня

Описывая чудачества своей бабушки, я невольно задумываюсь, что сам стремительно приближаюсь к возрасту ее геройств. Кровь, текущая в моих жилах, несет и ее гены, и каких тараканов буду я сам разводить и гонять, еще неизвестно. А жить-то хочется, и чувствовать себя нужным тоже, и о возрасте задумываешься не в первую очередь. И баба Деня жила и утверждала себя в нашей семье.

Моя сестра в очередной раз вернулась с юга и должна была привести к нам в дом кавалера, который с большой степенью вероятности мог стать ее новым мужем. Нонне было уже тридцать два, а ухажеру сорок пять. Впоследствии все у них сложилось удачно, они женились и сестрица родила долгожданную дочку. А тогда переполох в доме был значительный – что-то ставилось на стол, доставались какие-то дорогие, специально для такого случая припасенные напитки.

Бабушка тоже участвовала во всеобщей суете и нарядилась в праздничную одежду. Наконец раздался звонок, и в квартиру вошли Нонка и кандидат в женихи. Он был высок, красив… Лысина, венчавшая его голову, как раз украшала и не вызывала сожалений. Запомнилось сразу, что глаза были разного цвета – один коричневый, другой голубой. Не знаю, что это значит в физиогномике, но это рождало какое-то полутревожное, полулюбопытное чувство. Время взаимных приветствий прошло, и начался ни к чему не обязывающий треп о море, о футболе и еще бог знает о чем. Бабушка всю эту прелюдию была на кухне и, когда я туда зачем-то заскочил, спросила меня:

– Славк, а как малóго-то зовут?

– Игорь Николаевич.

– А как ты думаешь, хорошо будет, если я приду и с ним поздороваюсь?

– Конечно, ба, все тебе будут только рады.

Я ушел к столу и забыл о нашем диалоге. И вдруг в комнату со стороны кухни, сложив в лодочку ладонь и вытянув ее (думаю, еще на кухне) вперед, как быстроходный катер, влетает бабушка.

– Доброго здоровьичка, Игорь Миколаич!

– Здравствуйте, Евгения Никитична, – сказал Игорь и поцеловал бабе Дене руку.

Все рассмеялись, и дальше застолье и беседа шли уже в расслабленном режиме.

– Внучок, – обращалась бабуля к жениху, – ты подкладывай, подкладывай.

– Спасибо, все очень вкусно.

И я удивлялся, слыша это «внучок». Игорь Николаевич, по моим, тем еще, понятиям, уже на него не тянул. И как потом было грустно, что в мои сорок пять меня внучком никто не называет…

А я учился в институте, и привычная система «аврал» помогала мне сдавать экзамены и зачеты и в последнюю минуту доделывать очередную курсовую работу.

– Милый, что ты не спишь, все учишься, учишься?

– Ба, надо доделать проект…

– Ложись, утром доделаешь. Хочешь, я тебя разбужу. Утром дело спорится.

– Да, ба, ты права. Лягу я, пожалуй, спать. А ты разбуди меня в шесть утра, а то я будильнику не доверяю.

– Спи, разбужу.

И я, минуя «подготовку ко сну», через минуту уже спал. Проснулся от того, что кто-то меня толкал в плечо.

– Что, ба? – спросил я, еле открывая глаза.

– Славка, во сколько тебя будить? А то я забыла.

– В шесть.

– Ну, спи, спи.

И я снова легкомысленно заснул, правда, ненадолго.

– Милый, ты спи, спи, еще только два часа ночи.

– Ба-а-а, – стараясь не раздражаться, ныл я из-под одеяла.

Я снова отошел ко сну, но не тут-то было…

– Славка, ты спи, спи… Не беспокойся, я помню, что тебя надо будить в шесть.

Слава Богу, следующая побудка была уже именно в шесть. Но я не злился и отдавал должное обязательности бабы Дени.

В восемь утра, когда все уже расходились по работам, школам, институтам, бабушка оставалась одна. Чем она занималась в квартире? Наверное, копошилась по хозяйству, а главное – ждала нас. Нам к тому времени (а квартира была еще новая) провели телефон, и я научил бабушку, как звонить ее сестре Варьке и еще одной ее подруге Польке Кондратьевой.

Телефон у нас был спаренный с соседским, и блокиратор стоял в прихожей нашей квартиры. Когда соседи общались по телефону, при снятии трубки в нем раздавался громкий щелчок, этот же щелчок раздавался при отбое. А если с соседского телефона пытались дозвониться, то щелкало довольно часто и надоедливо.

– Славка, вот вы уходите, а около дверей в прихожей кто-то все время стучит.

– Да никто там не стучит, ба.

– Не стучит, не стучит… Стучит! Не сегодня-завтра стену проломают и залезут в квартиру. Что тогда делать?

– А давно стучит-то?

– Да уж порядочно.

И в это время соседи решили позвонить. Блокиратор послушно щелкнул. И я понял, где истоки бабушкиных фобий, и снял синдром ее страха.

Я уже говорил, что бабушка не любила оставаться одна. Так вот, если кто-то приходил в дом, то все ее гостеприимство выдавалось на-гора. В те годы я уже интересовался девушками и, переступив грань стеснительности, приводил их домой, используя разные предлоги. Мы даже уединялись в отдельной комнате, где предавались скромным, а иногда и смелым плотским радостям. Бабушка чувствовала себя на коне и через промежутки времени стучалась к нам с предложением откушать чайку, съесть селедочки и полакомиться конфетами.

А однажды в дом к нам пришла моя школьная учительница по английскому языку. Юлия Михайловна хотела взять у меня послушать какой-то диск битлов.

– Как тебя зовут, милая, – спросила баба Деня в прихожей нашу гостью.

– Юля, бабушка.

– Ты проходи, проходи, не стесняйся, Юленька.

– Да я не стесняюсь, спасибо.

– Раздевайся, вот комната, вы там со Славкой музыку послушайте, я вам чайку организую. Можете полежать, я вам мешать не буду.

Юлия Михайловна развеселилась и, раздевшись, прошла в комнату, где у меня располагалась звуковая аппаратура. И конфетки с чаем очень были кстати при прослушивании «A hard day’s night». Томным вечер не получился, но настроение у нас улучшалось при каждом появлении нашей «свахи»…

Как-то раз, возвращаясь из института, я обнаружил, что забыл ключи от квартиры.

«Ничего страшного, бабушка дома, она мне откроет», – подумал я.

Я поднялся на пятый этаж и позвонил в дверь. В те годы понятия «рингтон» не знали, и звонки телефонного аппарата были похожи на звонок в квартиру с лестничной площадки. За дверью была тишина… Я еще несколько раз нажал на кнопку. Наконец за дверью началось какое-то движение, и я услышал бабушкин голос:

– Слушаю, кто это?

– Бабуль, это я, Славка.

– Кто ты-то, милый?… Что-то гудит, ничего не пойму.

– Да это я, Славка, внук твой.

– Славки нет, ушел Славка; одна я здесь… Посадили, как собаку, на пятом этаже, охраняй их добро.

– Бабуль, да я здесь, за дверью, ключи забыл, открыть не могу.

– И что меня черт понес в эту Москву… Сидела бы да сидела в Занино, а тут все гудит, стучит, еще этот телевизор. Прибрал бы меня Господь, что ли, скорей.

– Бабуль…

Наконец она мне открыла, я вошел в квартиру, и она вместе со мной смеялась над своей «дурью» и «дурью» московской жизни.

* * *

Ушла бабушка тихо. Заболела и, не доставляя хлопот окружающим, тихо-тихо ушла. Я думаю, если рай есть, то она сейчас там…

В день ее кончины я был с «Веселыми ребятами» в Иркутске, и родители даже не сообщили мне о ее смерти. Наверное, пожалели меня, а может, не хотели срывать с работы – Иркутск так далеко, что я бы мог и не успеть проводить бабу Деню в последний путь. А она даже в такой час стремилась никому не причинять неудобств.

Евгения Никитична Петрова лежит на Хованском кладбище рядом с моими родителями. И когда я прихожу их проведать, невольно улыбаюсь, глядя на ее фотографию на памятнике…

Волки и телки

I

Алексей Гусятников был моложе меня лет на десять, но в силу моей привычки дружить с более молодыми людьми, чем я, эта разница в возрасте практически не ощущалась. Он был менеджером среднего звена и, как мне казалось, не очень печалился успехами окружавших его приятелей. Карьера Алексея не очень увлекала. Денег на игрушки – игрушки взрослого мальчика – ему хватало, и он со своими «Ленд Крузером», «Ауди», моторной лодкой – не яхтой, конечно, но вполне быстроходной – очень даже вписывался в окружающий его «ландшафт».

Недавно Леха купил себе снегоход, и предстоящая зима и зимняя охота грели его душу. А охота была для него основной страстью, с которой не могли сравниться ни женщины, ни футбол, ни тусовки с их бессмысленным времяпрепровождением. Хотя охота без выпивки после тяжелого дня тоже смотрелась неполноценно. А женщины? Если их выписать из близлежащего города, да еще не тратить на них силы, ублажая разговорами и бессмысленным ухаживанием, почему нет… Пусть будут. А если телка еще и сама на тебя спикирует, то это вообще высший пилотаж – ты становишься этаким «сегодняшним» героем, и твои «ходовые достоинства» шумно обсуждаются наряду с достижениями зарубежных автопромов.

А Гусятников был привлекателен как мужчина, и женщины, а они тоже выходят на охоту и хвастаются в своем кругу победами над мужиками, часто смотрели на него призывными взглядами. Но Алексей был ленив до баб и позволял сделать это с собой, если его уложили в кроватку, предварительно с ним повыпивав и позакусывав. Может, я буду дерзок в оценке своего героя, но посмею предположить, что и на поле «любовного боя» Алексей не очень маневрировал и не старался удивить противника неожиданными тактическими ходами. Про любовную стратегию я и вовсе умолчу. Но чаровницы его любили и, делясь друг с другом впечатлениями о прошедшей ночи, сравнивали Гусятникова с актером Александром Домогаровым:

– Красив, сволочь, – обращаясь к своей товарке, говорила очередная девушка в очередном охотничьем домике. – И как ему идет эта небритость!

– А как он в деле?

– Знаешь, я, вопреки расхожему мнению, сегодня любила не ушами, а глазами. Тем более что он все делал молчком.

Но Алексей был еще истинным мастером в устройстве нарядного стола, где водочка соседствовала с пивком и шампусиком для девчонок. Если удавалось добыть дичь или свежую рыбу, то, приготовив их на костре, Леха художественно сваливал дичь на блюдо, и потом компания все это шумно и весело поглощала. Он был в этом художником и наполнялся настоящим вдохновением, предвкушая застолье. Глаза его влажнели, лицо покрывалось испариной, и Гусятников становился прекрасным, как профессионал, занимающийся своим любимым делом. И я думаю, для него понятие «охота» подразумевало под собой не только отстрел и выслеживание дичи, но и всю суету по заготовке продуктов, устройству банкета и бани в охотничьем домике. В общем, это тоже охота.

Однажды Гусятников уговорил меня поехать с компанией его друзей в Осташков, на озеро Селигер, где у них была «прикормленная» гостиница. У меня в тот день был в Осташкове концерт, и я, никогда прежде не бывавший на Селигере, решил посмотреть на красоты верховьев Волги. Алексей заехал за мной, и мы на его «крузере» рванули в сторону озера. Через полчаса были на месте. Отель, как бы сказали репортеры, гостеприимно распахнул свои двери, и мы вошли в банкетный зал, где уже был накрыт стол, не оставлявший сомнений, что «свадьба» может крепко принять на грудь. Застолье плавно перетекло в «корпоратив», и я пел больше двух, а может, и трех часов, прерываясь на тосты и приветствия все подъезжающих новых охотников. Становилось страшно за уток, которых приехали пострелять стаи людей с ружьями. А мой репертуар был с явным креном в рок-н-ролл. Суровые с обветренными лицами мужские особи явно не были склонны к сантиментам.

Примерно в полвторого ночи провели маленькую конференцию о «кривой проституции» в Осташкове и единогласно решили, что в этом городе с этим пороком покончено раз и навсегда и смысла нет ехать в город за «телками». А в три часа «усталые, но счастливые» мы разошлись по номерам. Мне хватило сил принять душ и после этого упасть и мгновенно уснуть.

Но сон мой был недолгим. В полпятого (я взглянул на часы) меня кто-то ласково похлопал по плечу. Я открыл глаза – передо мной на стуле сидел мужик в штормовке и сапогах. У него в руках была непочатая бутылка «Смирновки». Увидев, что я проснулся, гость начал откупоривать бутыль, стаканы уже стояли на столе.

– Слава, извини, я опоздал к вам за стол, но я никогда себе не прощу, если не выпью с тобой за твое здоровье. Под твою «Мозаику» прошла вся моя служба в армии.

Понимая, что сопротивление – это бесполезная трата времени и сил, я присел на кровати, закутавшись в одеяло. Выслушав тост, я пригубил водки, и, извинившись, рухнул в свой сон.

А в восемь утра пришел Гусятников.

– Слава, я пока не спустил катер на воду, поэтому отправлю тебя на экскурсию к истокам Волги, там построили чудесную церковь, вроде Лужков ее сделал.

– На какую экскурсию, с кем? – обалдело спросил я.

– А тут дирекция одного из заводов Электростали приехала пострелять уток. Так у них свой автобус, через десять минут они отъезжают. Ты едешь?

– Ну, раз я здесь, то, конечно, еду.

Наша экскурсионная группа загрузилась в «Кубань», и мы тронулись в путь. Я, много раз видевший выпивающих людей, даже не предполагал, что за пятнадцать минут можно так напиться. А именно столько длился наш маршрут до церковки «имени Лужкова». Пока я любовался на красоты окружавшей нас природы, начальственный люд в экспресс-режиме выпивал. Красота в тот раз не спасла мир. Из автобуса трое натурально выпали, остальные вышли, поддерживая друг друга под руки. Самый трезвый из компании поинтересовался, давно ли я был в Электростали и не хочу ли с концертами посетить их славный город. Договорились обсудить это в гостинице за «столом переговоров».

Природа была прекрасна и почти первозданна. Очень похожие чувства, я имею в виду воздействие окружающей среды на меня, я испытывал на Байкале и Алтае. Возможно, мои новые друзья протрезвели бы значительно быстрее, чем в Москве (экология, то есть чистый воздух, способствовала бы этому), но они продолжали добавлять. После экскурсии весь автобус можно было бы везти в вытрезвитель, но мы приехали в наш отель, где вся электростальская компания расползлась по номерам.

Гусятников уже ждал меня на берегу с каким-то усатым мужиком с ружьем. Новый персонаж был с утра вмазанным и приветливо заулыбался мне.

– Сорокин, Олегом меня зовут, – представился усатый.

– Слава, лодка на воде. Сейчас мы тебе покажем Селигер с воды, и ты прикоснешься к таинству охоты, – сказал Гусятников.

Я смиренно вздохнул и шагнул в сторону лодки. На дне ее спал еще один охотник, подложив под голову приклад ружья.

– А это кто еще? – спросил я, понимая, что не все эпизоды вошли в фильм про особенности национальной охоты.

– Так это Володя. Он напротив тебя вчера сидел и про Апину тебя доставал, помнишь?

– А чего он не спит в доме?

– Не-е… Он здесь не спит, он здесь досыпает. Вот когда дойдем до места, я его разбужу, – ответил Леха.

Меня посадили на скамейку где-то ближе к корме лодки. Позади меня с ружьем расположился Сорокин, Гусятников – у руля, а на дне валялся бесхозный Володя. Наверное, ему снилась Апина, которая пела песню про его другана Леху.

Гусятников очень гордился своим катером, только что купленным и прошедшим обкатку на Селигере. Лодка была не супер-пупер, но шустрая и очень хотелось продемонстрировать ее ходовые качества перед важным артистом. Погода благоприятствовала прогулке… Но это была еще и охота, и ружье у Сорокина было заряжено. Мелкая рябь покрывала воды озера; Леха Гусятников выжимал из лодки максимум скорости; тремоло ударов сиденья катера по моей заднице было столь интенсивным, что могло сравниться с изощреннейшей китайской пыткой. Сорокин стоял с заряженным ружьем за моей спиной, готовый сбивать уток влет. Лодка на скорости врывалась в заросли водных растений, тормозя так резко, что Олег падал с ружьем на меня. Я с ужасом ждал рокового выстрела. На мой призыв умерить страсть в охоте, я услышал в ответ покровительственное:

– Не бзди, гитарист, не впервой.

Наконец, после одного из самых резких торможений Сорокин перелетел через мою лавку и наступил на спящего Володю. Володя мгновенно проснулся и попытался вскочить, хватаясь за ружье. Я приготовился к смертоубийству, но Гусятников какими-то словами усмирил потенциальных дуэлянтов.

Лодка взяла курс к берегу, к гостинице. Я начал искать повод, чтобы срулить в Москву.

– Ну что, достали мы тебя? – спросил Леха на берегу.

– Достали, но я попал и поздно чирикать.

– Ладно, сейчас приедет Лахтер, и можешь с его шофером рвануть в Москву. А я пойду поймаю тебе каких-нибудь подарков, ты же не можешь домой ехать с пустыми руками. Ты же на охоте был…

И Гусятников пошел куда-то, чтобы решить проблему охотничьих трофеев для меня. А я отбыл в свой номер собрать нехитрый скарб. Приехал Лахтер. Мы с ним были знакомы шапочно, и я сделал вид, что не услышал его приезда. Как с ним познакомился Леха, я не знал. Думаю, что через свою жену Людмилу.

Людмила, с которой Гусятников учился в Менделеевском, какими-то непонятными путями оказалась на работе на одном из телеканалов в качестве телепродюсера. Наполовину еврейка, Людмила Наумовна отличалась какой-то бульдожьей хваткой и, почуяв, что в Останкино тоннами гуляют бесхозные деньги, – льстила, трудилась и унижалась, но зацепилась за новое место работы.

И вот химик-технолог начала решать судьбы нашего шоу-бизнеса, определяя пути его развития, перспективы денежных вложений и прочее, и прочее. Была она не сильно привлекательна, этакая училка. По-житейски должна бы держаться за Леху двумя руками, но это про другую пару… Людмила, начав вращаться среди звезд и заработав денег, расправила плечи и несла себя так, что мужики начинали не доверять своим глазам. Чего там говорить, мы, мужики, очень внушаемы, и Людмила гипнотизировала свое окружение.

Гусятникова Л. Н. сумела подбить на совместный проект даже банкира Андрея Лахтера, и они стали компаньонами, выкупив Ялтинскую киностудию – там не столь была ценна «начинка», гораздо больше ценилась земля на побережье самого синего Черного моря, где располагались помещения киностудии. Общий бизнес сближает, и Лахтеры с Гусятниковыми стали дружить домами.

Андрей тоже был охотником. В силу своей профессии и национальности, а в нем еврейская кровь плескалась по всему организму, он был рационален и являлся антиподом Лехи. И они стали компаньонами по охоте, где Андрей на себя брал все расходы по организации, а Гусятникову надлежало решить как раз эту самую организацию процесса.

Успехи жены, с одной стороны, Леху расстраивали, так как он чувствовал, что звание главы семьи ускользает, но, с другой, он понял, что всю свою зарплату может тратить на себя. Он ее и тратил. Девчонки и казино, выпивка и охота стали основой жизни менеджера и охотника Лехи Гусятникова. Он привычно брал деньги от Лахтера и не понимал только, почему тот не участвует в его романтических трипах. Андрей Лахтер – высокий, статный с заметной проседью мужик, так похожий на американского актера Джорджа Клуни, и совсем не интересуется бабами. Это было выше понимания Лехи.

Леха не понимал, а у Лахтера тем временем начинался роман с Людмилой, с которой он часто ездил в командировки. И жена Гусятникова, на которую, как считали окружающие нас женщины, невозможно было взглянуть без слез, закрутила роман с еще одним завидным мужиком. И примерный семьянин по фамилии, что особенно удивительно, Лахтер, неожиданно влюбился и был готов на безумства. Чувство вины перед Гусятниковым у банкира росло как на дрожжах, и он с радостью откликался на любые авантюрные предложения Лехи. Они совместно начали строить охотничий домик, да какой там домик, замок с баней и прочими постройками в глубине тверских лесов. Андрей не жалел денег, а Леха времени и любви при строительстве.

И однажды, неожиданно для всех, а главным образом для Гусятникова, грянул гром. Людмила подала на развод и при полной парализации чувств и сил окружающих это действительно произошло. К счастью, желтая пресса не осветила это событие, да и кто такие Леха и Людмила, чтобы их жизнь комментировать в светских новостях? Поделили имущество, и Лехе досталась одна из квартир, нажитых с Наумовной. Машины, снегоходы и прочая охотничья утварь тоже отошли ему. И вдруг Андрей заявил, что оставляет охотничьи угодья Лехе. Неожиданно для всех друзей Гусятников этот барский подарок принял и даже сказал Лахтеру, что на их охотничьи дела развод и последующие отношения Андрея и Людмилы не повлияют.

И все подивились, как, что, почему, но никто не попытался поговорить с Лехой на эту тему, тем более что у него сбылась мечта – он стал профессиональным охотником, уехав в практически достроенный дом в тверской тайге. Он ушел с работы, сдал свою квартиру за замечательные деньги и стал убежденным бирюком, принимая у себя охотничьи команды и Андрея Лахтера в том числе.

Но это было позже, а в тот день на Селигере Алексей пришел с двумя судаками, которые ему вручили для меня вчерашние охотники-зрители, и я с шофером Лахтера отбыл в Москву.

II

Когда-то я познакомился в Казахстане с семьей Оспановых. Лидером этой семьи был второй по старшинству сын Бауржан. Он был успешным бизнесменом, и мы с ним сошлись еще на любви к истории. Он меня познакомил с книгами, посвященными истории тюрков, которая вплотную пересекалась с нашей. Их автором был ученый из Дагестана Мурад Аджи. Я же из Москвы привозил ему книги А. Фоменко. Мы плотно дружили на протяжении нескольких лет, приезжали друг к другу в гости. Трижды я катался на Чимбулаке, что рядом с Алма-Атой, на горных лыжах. Сейчас, к сожалению, общаться стали значительно меньше, ограничиваясь поздравлениями на большие праздники. А тогда мы знали друг о друге все, что знают близкие друзья.

Так вот, вы, наверное, помните, что лет пять назад в России, да и в Казахстане в конце декабря были лютые морозы. А один из братьев Бауржана был заядлым охотником. И в преддверии этих морозов Руслан – так звали младшего брата из семьи Оспановых – отправился на север Казахстана поохотиться на волков.

Они приехали вместе со своим товарищем Сереком на охотничью базу еще до наступления этих лютых морозов. Все было готово для охоты: ружья проверены, снегоходы заправлены, одежда аккуратно разложена по комнатам. Охотники отправились в степь на снегоходе, надеясь догнать, загнать и добыть волка. Они углубились в степь… И грянули лютые холода. Температура опустилась ниже минус 40°, снегоход заглох, и все попытки запустить мотор не имели успеха. Может, бензин был некачественный, может, какой-нибудь фильтр засорился. Короче, случился кирдык со снегоходом, но что еще неприятней – батарейки в сотовых телефонах от холода сели, и ребята лишились еще и связи. Они начали замерзать, пока еще не теряя присутствия духа.

Но холод не тетка, и вскоре одежда перестала согревать. Щеки отчаянно мерзли, и сначала удавалось их отогревать, растирая кожу варежками. В степи соорудить костер не получалось, и страх замерзнуть все крепче поселялся в их душах. Решили устроить костер, разобрав снегоход. Была надежда отогреть телефон. А в снегоходе можно сжечь только сиденья.

Час горел, отчаянно дымя, пластик машины. Руслан и Серек считали время, предполагая, что раз они к ночи не вернулись, значит, на базе поймут, что что-то случилось, и начнут искать. Поддерживая друг друга и не позволяя заснуть, а значит замерзнуть, ребята дождались рассвета. А утром был поднят в воздух вертолет, и к полудню промерзших и обмороженных охотников нашли и сразу же отправили в больницу. К счастью, их удалось спасти, и даже отогреть обмороженные пальцы на ногах.

III

И однажды я, работая писателем, решил, что неплохо было бы объединить два моих сюжета и отправить двух охотников-соперников Алексея и Андрея из первой истории на охоту в казахстанскую степь. И они, так же как Руслан и Серек, в страшный холод потеряют снегоход и средство связи. И наступит критическая точка, и тень тетки с косой вплотную приблизится к героям. И тогда два друга-соперника начнут все сильнее заводиться, и, наконец, будет выяснение отношений, изрядно сдобренное холодом и предчувствием фатальной развязки. Экстремальность ситуации усиливалась наличием оружия – огнестрельного и холодного.

Сколько всего интересного давала мне, автору, эта ситуация. Какие возможности для раскрытия характеров! Через героев (а поди еще разберись, кто из них положительный, а кто отрицательный) можно пронести и свою авторскую позицию. А решимость перешагнуть через Господни заповеди практически на пороге Страшного суда. И любовь… Любовь чистая и порочная, всепобеждающая и сокрушающая. Любовь и Честь – вот две составляющие в этой драме, когда в степи, как на дуэли, сошлись два человека, которые в Москве не дошли бы до этой черты никогда.

И я с волнением ждал момента, когда сяду за стол и в поединке решится судьба двух его героев. Я был уверен, что провидение даст точный ответ, какой же из соперников победит и завоюет сердце читателя. Но я не спешил рассказывать историю, не выяснив особенностей волчьей охоты на снегоходе. И позвонил своему хорошему товарищу – доктору и охотнику Боре Хусаинову.

IV

Мы встретились, и я реферативно изложил сюжет своего рассказа. Боря меня внимательно выслушал и через паузу молвил:

– Ну что я тебе скажу, Ефимыч. Правды жизни не будет в твоем рассказе.

– Почему?

– Во-первых, водка, которую взяли с собой на охоту твои герои, не поможет им. Ну, может, минут на десять, да-да, будет греть сначала, а потом их начнет клонить ко сну, а это самое страшное – во сне они сразу замерзнут. Потом в степи нет ни кустарников, ни деревьев, чтобы развести костер.

– Я это понимаю…

– Не перебивай. Во-вторых, в связи с тем, что земля вращается вокруг своей оси, в степи непрерывно дуют ветры, а в мороз это страшно. Потом твои длинные диалоги героев невозможны, потому что в холод за сорок челюсти сведет так, что будет не до выяснения отношений. Губы не будут шевелиться.

– Согласен… Я однажды был в Иркутске… Было за сорок, мы ждали автобус, прячась за зданием гостиницы. Как только я делал шаг, лицо обжигал ветер, и было ощущение, что его как будто обработали наждачной бумагой.

– Вот видишь, все понимаешь, ты же способный.

– Правильно, я же инженер человеческих душ…

– А потом еще… Проблема выяснения отношений из-за бабы, даже такой-растакой, в холод будет закрыта проблемой выживания как такового. Убить друг друга? Ну такое может быть, и то лишь для того, чтобы потом вспороть живот убитому, чтобы согреть руки в теплых внутренностях соперника. Вот так будет себя вести мавританец Отелло, встретившись на узкой дорожке в морозной степи со своим соперником.

* * *

Так мне не удалось написать драму, трагедию или что-то там еще под условным названием «Однажды на охоте». Так я лишил наше киноискусство потенциального сценария. Так я в очередной раз не стал великим драматургом.

Сизифов труд

В это утро Сизиф проснулся рано… Во сколько? Ну, наверное, еще не было семи (хотя каких семи, в те годы еще не придумали часов). Короче, роса уже просохла, и можно было заняться всяческими утренними процедурами, но разве о процедурах может идти речь, если ты уже высоко забрался по восточному склону горы и нельзя ни на мгновенье оставить изрядно опостылевший Камень без присмотра. Иначе… Иначе он скатится вниз, и вся предыдущая работа по водружению Камня на пьедестал полетит коту под хвост, а чего доброго и Камень побьется и расколется под воздействием сил гравитации.

«Какой же я умный – сил гравитации… Словечко-то какое, – подумал Сизиф. – Когда закончу свой труд, нужно посмотреть, как это явление – явление скатывающегося с горы камня – назовут ученые. Может – Rolling Stones? Да нет, «The Rolling Stones» – так потом группу назовут. И еще почему, интересно, они назовут нашу страну Древней Грецией? Какая она, право, древняя, если все это происходит с нами сегодня?»

Сизиф выглянул из-под камня, который в эту ночь был для него и драгоценной ношей, и крышей над головой, спасавшей от проливного дождя.

«Эх, попить бы… Дурень я, дурень – ночью дождь хлестал как из ведра, надо было бы впрок напиться, а я в своем домике спал и не думал о дне грядущем. Но ничего, что-нибудь придумаю. Главное – вершина горы уже не за горами. Да, Сизиф – не поэт ты… Горы, не за горами… Все силы твоя работа отняла – кати и кати вверх этот булыжник. Не знаю, как мой труд оценит человечество и оценит ли? И будет ли гора достойным пьедесталом для моего Камня? Может, вся филигранная работа по его обработке и шлифовке издалека не будет видна? Жаль…

Сколько дней и ночей я вынашивал идею моего Камня! Сколько пройдено-осмотрено скал и рек, где я искал основу для своего творения! Да, это было чудесное время – время поиска и находок, ошибок и свершений. И я сделал мой Камень. Друзья, вскинув вверх руки, воскликнули: «Виват, Сизиф, ты – большой молодец», а завистники, истекая желчью, твердили, что Камень никому не будет нужен, и что, если бы они захотели, то сделали бы такой же и даже лучше. Женщины становились в очередь, чтобы прикоснуться к Камню и к его творцу, а многие обещали отдать себя без остатка за счастье иногда быть рядом».

Солнце, вышедшее из-за тучки, осветило Камень, и он засверкал своими волшебными гранями. Птицы, увидевшие диво дивное на плечах Сизифа, в восхищении замолкли. И только небольшой водопад продолжал свой неспешный разговор с Вечностью.

– Вот я попью водички, – сказал Сизиф, поудобнее устраивая Камень на своих плечах.

Он отошел от скалы и медленно двинулся в сторону водопада. Сизиф вместе с Камнем встал под струи воды, которая ополоснула Камень и его творца.

«Ну что ж, теперь можно и вверх. На вершину, на пьедестал, на пик… Как много слов, обозначающих успех… И я туда стремлюсь. Стремлюсь, чтобы ВСЕ увидели творение рук моих, творение души моей и моего таланта. Большое видится на расстоянии. Так говорят умные люди. Но как понять – насколько твое творение велико и из какой дали на него нужно смотреть. Но я же велик… И значит, для моего Камня достойным пьедесталом может быть только гора, которую видно из всех уголков Греции».

Сизиф взглянул на камень и не спеша покатил его к самому трудному участку своего восхождения. Он не привык отступать перед трудностями, и предстоящий подъем его пугал и радовал одновременно. Он все свои действия давным-давно продумал заранее, и только землетрясение или какой-то подобный катаклизм могли заставить его отступить, да и то отступить лишь на время. Еще немного, и цель будет достигнута, но с этого момента начинался самый трудный участок восхождения. Теперь Камень не положишь где-нибудь в безопасном месте, не боясь, что он сорвется вниз. Но дорогу осилит идущий, и шаг за шагом Сизиф продолжал свой путь.

Все сильнее сказывалась нехватка кислорода, и солнце нещадно слепило глаза. Думать о чем-то, кроме своего труда, было некогда. И все больше неожиданных препятствий возникало у Сизифа на подъеме. Он и не предполагал, что восхождение окажется таким долгим, и запас пищи не помешал бы сейчас нашему альпинисту. Но он от него отказался, решив, что налегке ему удастся этакий блицкриг. Ведь чем меньше у него будет запасов воды и продуктов, тем легче будет штурмовать вершину. Фрукты, овощи и ягоды уже не встречались ему на пути, а коренья невозможно откопать, так как надо все время следить, чтобы Камень не покатился вниз. Но все равно он чувствовал себя героем, на которого равняются и которому поклоняются.

С каждым днем, да что там – с каждым шагом Сизиф чувствовал, насколько важным для него становится подъем Камня на вершину. У него уже кружилась голова от сознания, что люди его именем назовут дело всей его жизни – подъем Камня на гору. Оно, может, даже более важное, чем сотворение самого Камня. Сизифов труд – как это красиво и гордо звучит, и сколько взоров людей устремлено на него в эти дни, часы, минуты!

И он шел, шел неуклонно вверх, поднимая себя и свой Камень на пьедестал. Дело заняло все существо Сизифа без остатка, и он даже не задумывался, а что же будет, когда он водрузит Камень на пьедестал. Пот застилал глаза, усталость затуманивала мозг. Еще чуть-чуть, последний рывок, последний толчок.

Сизиф остановился на ночевку, намереваясь завтра, скорее всего к полудню, достигнуть вершины. Он закрепил Камень и лег таким образом, чтобы собой помешать ему скатиться вниз.

«Завтра, да-да, завтра я стану знаменит. Мое имя навеки свяжут с Камнем, и кто-то гору-пьедестал назовет моим именем. И я тогда смогу почивать на лаврах. Хотя… Хотя лавровые листья высохнут, будут крошиться и доставлять дискомфорт. А потом, ну попразднует народ, попраздную я, будет похмелье, а доступные женщины осточертеют. Чем заняться потом? Где найти такое дело, чтобы люди и его называли Сизифовым?»

Сизиф неловко подвинулся, и Камень дернулся, грозя сорваться вниз.

«Какое же счастье было поднимать мой Камень в гору и не думать о завтрашнем дне, понимая, что Бог меня не оставит, и знать, что будет день, будет и пища».

Атлет закрыл глаза и попытался отогнать от себя глупые, как ему поначалу казалось, мысли.

«Но если я поставлю Камень на постамент, – сказал голос скульптора, который еще жил в Сизифе, – то люди будут любоваться им, и он скрасит их тяжелую жизнь».

«А я? – спросил второй голос Сизифа, который принадлежал непонятно какому началу в его душе. – А я буду изнывать от скуки и безделья и с нежностью вспоминать те дни, когда я занимался своим, именно своим Делом. Наверное, мое предназначение – катить этот Камень в гору и счастье мое, я думаю, тоже в этом. Это мой Сизифов труд».

Сизиф чуть ослабил руку, и Камень сделал нетерпеливое движение, намереваясь сорваться вниз. Еще до конца не поверив себе, Сизиф позволил Камню начать свое движение. И вот любимое детище скульптора все быстрее и быстрее катится с горы.

Он вскочил на ноги и побежал за Камнем, пытаясь себя убедить, что хочет остановить его. На самом деле он бежал вниз, чтобы, догнав Камень у подножия горы, начать с ним новое восхождение к Олимпу. Он спешил заняться своим Сизифовым трудом, в котором находил успокоение и счастье.

Рассказы очевидца

Когда-то, еще в средней школе, изучая на уроках литературы великое творение М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», я неожиданно для самого себя решил – буду фаталистом.

Почему фаталистом? Наверное, точного ответа я бы не дал, просто слово понравилось. Да и не задумывался я в те годы о взаимоотношениях своей судьбы, предначертанной на небесах и рукотворной. И не мог я (напоминаю, что называл себя фаталистом) покорно принимать удары судьбы и вверять себя Господу. Не мог, и все. Очень меня расстраивали происходящие события, если они свершались не в моей системе координат и вообще выходили из-под моего контроля. Я обычно терял уверенность в себе, и нужно было прожить определенное время, чтобы ситуация устаканилась и отыскалась правильная точка зрения на нее. Короче, сжигал я себя по пустякам безжалостно, и подчас никакие доводы не могли вернуть мне устойчивость… И вот при таком отношении к жизни, когда я пытался жить наперекор судьбе, все равно называл себя фаталистом. Вот такая молодежная непоследовательность и дурь.

А что сейчас? А сейчас философское отношение к жизни, а главное, к самому себе, позволяет взглянуть на себя со стороны. И мозг, путем длительных тренировок обретший определенную сноровку, опережает язык, руки, ноги и прочие органы, которые совершают необдуманные движения. Вот они, преимущества зрелого возраста…

– Итак, мистер Фаталист, не расстраивайтесь, что слетели гастроли в Красноярске… Так угодно Богу… Помните, что Бог ни делает, все к лучшему? – спросил меня внутренний голос.

– Помню, помню, – ответил я самому себе. – Только ведь я уже настроился и мечтал об этих концертах. Ты же знаешь, какие классные там зрители, и хотелось…

– Ты, небось, и деньги уже посчитал? – перебил меня собеседник.

– Не твое дело.

– Не злись, все будет так, как должно быть. Ты даже об этом песню придумал.

– Придумал и хотел спеть ее в Красноярске.

– С голоду ни ты, ни твоя семья не умрут. Зрители тебя простят, ты же не виноват в отмене.

– Кому ты это объяснишь?! – начал заводиться я.

– Простят, простят… Смотри, сколько у тебя свободного времени появилось. Напиши что-нибудь.

– Напиши… Ты же знаешь, пока я не выпущу свои песни, у меня новые не получаются.

– Вячеслав, вы же хвастались, что стали писателем. Вперед, мой друг.

– Да что-то и не знаю… О чем писать?

– А вы за стол-то садитесь, садитесь. И хватит себя жалеть. Пойдите, примите душ; глядишь, вода все дурное настроение смоет.

Я нехотя поднялся с дивана, на котором лелеял свою лень и зализывал глубокие раны, нанесенные мне нерадивым организатором концертов в Сибири. Вода действительно оказала на меня положительное воздействие, и я сел к столу и взял ручку.

– Ну что, барин? Вот вы тут как-то возмущались, что в кинематографе много неточностей в описании быта, одежды, причесок. Песни неправильно поют, гитары с неправильными «подтягами» струн играют. Поделитесь своими воспоминаниями, опишите ваше детство, игры, привычки, забавы.

– И напишу…

Федор Яковлевич и знамя

Наверное, нужно обладать диковинной фантазией, чтобы, разглядывая чудовищных стеклянно-железобетонных монстров, нахально расположившихся у Белорусского вокзала в устье двух улиц – Лесной и Бутырского вала, разбудить в себе сладкую истому воспоминаний. Воспоминаний, связанных с детством, когда еще не задумываешься, почему булочная на углу Лесной и 1-го Лесного переулка носит странное название «Котяшок», хотя во дворе пацаны тебе объяснили, что значит это слово.

Еще не понимаешь, что метро «Белорусская»-радиальная совсем рядом, а метро «Белорусская»-кольцевая или новая станция – чуть дальше, но тоже рядом. Еще никто тебе не объяснил, что белокаменная церковь, которая, как бы сейчас сказали, венчает архитектурный облик площади одного из вокзалов столицы, старообрядческая и что она мирно сосуществовала с другими традиционными храмами Москвы.

В этой церкви были какой-то склад, мастерские, а в одной из комнат жила семья моего одноклассника Кости Шевелева. Комнатка была маленькая, когда-то это была дворницкая, да и семья Кости была маленькая: он сам и его мама, работавшая на неприметной низкооплачиваемой работе. Рассказ мой будет, собственно, не о Косте, он просто вспомнился мне при описании района Белорусского вокзала.

Мой одноклассник был вызывающе беден, тих и неприметен. Он запомнился тем, что при всей бедности семьи Шевелевых, когда не в чем было пойти в школу (пальто его могло посоперничать разве что с шинелью Акакия Акакиевича Башмачкина), вдруг явился в класс, а мы тогда учились в четвертом, с портфелем и ластами для плавания. В ближайших переулках 142-й школы не наблюдалось ни одного бассейна, и даже завалящего моря невозможно было обнаружить при тщательном осмотре местности. Костя на два дня стал нашим героем. И никто к нему уже не относился покровительственно, но к третьему дню он устал быть центром внимания и оставил ласты дома.

Так вот, если бы я снимал кино, то можно было бы, понаблюдав за перемещениями длинноногих красавиц на этажах архитектурных чудовищ, а затем, расфокусировав кадр, уйти в изображение картин старой послевоенной Москвы. Можно было бы показать деревянные и каменно-деревянные домики, что сейчас встречаются лишь где-то в предместьях областных городов. Дворы, которые были заполнены сараями, зачастую украшали палисадники с георгинами и золотыми шарами. А сараи были своеобразными кладовками семей, живших в Лесных переулках. Эти строения отделяли дворы домов по четной и нечетной сторонам улицы друг от друга. Зачастую они срастались и образовывали целую «страну», в которой мы гоняли по крышам в казаки-разбойники.

Все жили тесно, и поэтому ребята, и я в том числе, большую часть времени торчали на улице. Футбол, хоккей, лыжи и санки – во все это играли между колес автомобилей и ног пешеходов. В футбол мы гоняли в переулке на асфальте, и поэтому техника, футбольная техника, у нас была на высоком уровне. Мяч скакал по асфальту, как блоха, и его надо было все время прижимать к мостовой. При появлении автомобиля кто-то кричал: «Колеса», и все замирали на месте до команды «отбой». Никто под машину не попал, но на меня наехал однажды велосипедист, и я крепко приложился головой об асфальт. Успокоило то, что велосипедист приложился крепче, да еще и велосипед заработал пару «восьмерок» на колеса. Публика, населявшая квартиры Лесных переулков и наблюдавшая этот матч, проводила форварда Малежика домой и сдала с рук на руки причитающей маменьке.

А жили мы, повторюсь, тесно, даже очень тесно. Я родился в роддоме имени Н. К. Крупской, что рядом с Лесной улицей. И, как говорят, до шести месяцев орал как оглашенный. Что в моем организме находилось в дисгармонии, не знаю, но в итоге я принудительно развивал и закалял свои голосовые связки. А в шесть месяцев через пупок вышло что-то твердое и черное, и я выздоровел. Матушка сказала, что это было вредительство, но меня Бог уберег, и я продолжил расти и развиваться в 4-м Лесном переулке, в доме № 3, в квартире № 1.

Комнатка, в которой я прожил свои первые годы, была одной из пяти, что находились в коммуналке на втором этаже. Хотел написать, что творческой интеллигенции у нас не было, но вспомнил, что соседка тетя Галя (взрослая уже женщина) была дочкой Александры Васильевны. А Александра Васильевна…

А Александра Васильевна Воронова училась в женских гимназиях при царе-батюшке и всячески это подчеркивала. Она была сильно пьющей гражданкой и в состоянии подпития постоянно указывала на свое интеллектуальное и родословное превосходство над соседями. Убираться в комнате и в местах общего пользования было ниже достоинства Александры Васильевны и тети Гали.

Дверь в их комнату перекосило, и она все время предательски открывалась. Тетя Галя вернулась с войны с дочкой Светой на руках, как-то ее кормила-растила, но с зовом организма справиться не могла. Как рассказывала моя старшая сестра, тетя Галя приглашала к себе кавалеров, отправляла Светку погулять на улицу и предавалась любовным утехам практически при открытой двери. Баба Шура спала рядом, забывшись тяжелым алкогольным сном.

– Мы с Галкой (это ее соседская подружка – Авт.), – продолжала сестра, – отправлялись в коридор и сквозь дырки в стене смотрели это «реалити-шоу». Поэтому мы не нуждались ни в какой дополнительной sex-информации.

Квартира тети Гали располагалась сразу справа от входной двери. А напротив Вороновых жили дядя Ваня Шапка и его жена тетя Надя. Тетя Надя была торговым работником и очень ярко одевалась, хотя мне трудно судить, насколько это было эстетично с точки зрения вкуса. Во-первых, я был маленький, и в моей памяти сейчас этакий салат оливье из собственных наблюдений и рассказов сестры и матери. Во-вторых, я был пацан, и описываю наших соседей по своим более поздним впечатлениям, когда мы, съехав из дома № 3, приходили туда в гости. Но тетя Надя в ярком халате из материала (думаю, трофейного), раскрашенного крупными цветами, с высокой, как тогда говорили, шестимесячной прической хорошо сохранилась в моей памяти. Она курила и была, наверное, первой женщиной, которую я наблюдал с папиросой.

Дядя Ваня носил фамилию Шапка и очень соответствовал ей – он все время ходил в кепке, и если тетя Надя курила иногда, то дядя Ваня не выпускал папиросы изо рта. Я написал, что они были муж и жена, но, позвонив сестре, выяснил, что они жили не расписанными, и вот эта неопределенность создавала некий фон в их взаимоотношениях. Довольно часто их бурная любовь, особенно в сочетании со спиртным, приводила к громкому выяснению отношений. Кто кого бил, история умалчивает, но, как я однажды узнал из рассказа матушки, милиция, которая зорко стояла на охране правопорядка, ни разу не смогла застать дядю Ваню Шапку в состоянии клинча с тетей Надей. Напротив, все обитатели квартиры при появлении жандармерии дружно братались и прославляли партию и лично товарища Сталина. Блюстители нравственности ни с чем уходили восвояси.

А еще дядя Ваня был офицером Красной армии. Он вернулся с войны с трофеями – несколько велосипедов, ковры, пара тюков женской одежды составляли немыслимое богатство отставного офицера Шапки. И он гонял детей, да и взрослых, приближавшихся к чулану, где хранились сокровища Ивана Монте-Кристо. Дети боялись его, а взрослые опасались.

Коммунальная кухня, которая располагалась сразу за тети Галиной комнатой, вмещала в себя газовую плиту на четыре конфорки, кран с холодной водой и пять столов по количеству комнат квартиры № 1. На кухню мы еще вернемся. А напротив входной двери в квартиру находились еще три комнаты, в одной из которых жили мы. Семь квадратных метров, где умещались, спали, ели и делали домашние дела и уроки двое взрослых – папа, мама и мы с сестрой. У нас не сохранилось фотографий этой комнаты, и я с трудом представляю, как там могли расположиться две никелированные (с обалденными шишками) кровати, стол и два стула. Я спал с отцом, сестра – с мамой. Когда родители делали «это», я не знаю. Правда, потом, когда мне уже было лет десять, я фиксировал слова мамы:

– Пошли бы вы с Нонкой погуляли, а мы отдохнем… Что-то устали сильно.

Я не придавал этому значения и радостно шел на улицу, не подозревая, чем родители будут заниматься. Если бы догадался, то, думаю, прекратил бы процесс неконтролируемого размножения – мне почему-то не хотелось младшего братика или сестрички. А товарищ Сталин и правительство хотели, чтобы в стране все плодились во имя обороноспособности страны, и всячески поощряли это, хотя бы на словах.

А иногда к нам приезжали гости, кто-то оставался ночевать. Стулья ставились ножками вверх на стол. И гостю стелили под столом.

Мама моя, Нина Ивановна, славилась в округе еще тем, что была свахой на общественных началах и портнихой. Она обшивала не только членов семьи, но и многих во дворе. За деньги или так, не знаю… Думаю, все-таки что-то ей перепадало. А еще, это когда уже сестра подросла, Нина Ивановна вдруг стала гадалкой на картах. И все подружки Нонны приходили на сеанс ясновидения к нашей «цыганке». Смешно, но во время сеанса «предсказания судьбы» девчонки сами выбалтывали маме больше, чем рассказывали карты. И она таким образом была в курсе всех девчачьих дел. Короче, карты были рычагом, который располагал подружек к откровенности.

А как-то раз мой крестный, Славка Коняхин, жил у нас целую неделю. Он только что вернулся из армии, где служил водолазом, и мать решила познакомить его с одной из своих молодых подружек. Они как-то встречались-любились, но что-то в их отношениях не заладилось, и через неделю крестный сказал:

– Не, Нинк, поеду я лучше в деревню, давно я в Занино не был.

– Ну что ж, езжай, дядя Федя с тетей Грушей, небось, все извелись, тебя ожидая.

Так мой крестный не стал в тот раз москвичом, зато меня подсадил на водолазное дело. И думаю, мои увлечения впоследствии Нансеном, Амундсеном и прочими Папаниными берут начало из тех лет.

А рядом с нами жила семья Зыбиных – мама, папа, старшая дочь Галка, младшая Татьяна и их старший брат Виктор. Дружбу с Галкой моя сестра пронесла через всю жизнь, а Татьяну, когда она стала зрелой девушкой, моя матушка зачем-то, наверное, по привычке, пыталась сосватать за меня. К счастью, я не понравился Таньке, и в итоге у нее был длительный роман с двоюродным братом моей мамы Аликом, бывшим в детстве моим друганом. В целом же Зыбины были здоровой, крепкой, советской семьей, и, думаю, дружба с ними формировала нас с сестрой.

А вот другие соседи в нашем торце были очень примечательными. Это была полуеврейская-полурусская семья, главой которой был Федор Яковлевич. Фамилию он носил по тогдашнему поветрию на русский лад. Но имя Коганов Федор Яковлевич, да еще в сочетании с большим крючковатым носом, украшенным очками, не вызывало никаких сомнений в его семитском происхождении. Тетя Тоня, его жена, была молодой красивой (ну мне так казалось) женщиной, и ее внешность очень контрастировала с обликом мужа. Все детство я решал проблему, почему, как и зачем она стала его женой, и ответы нашел, только когда самому стало за… У них было две девочки, сестра говорит, что очаровательные, а я тогда этого не понимал. Федор Яковлевич их обожал и постоянно носил на руках и плечах. В выходные они всей семьей куда-то уезжали на весь день.

– Опять в парк пошли шляться, – осуждала их общественность, а за ней и мы, дети.

Но при всем таком, почти европейском менталитете, два факта из облика-биографии Федора Яковлевича выбиваются и не позволяют слепить из него целостный образ…

Был товарищ Коганов заведующим складом. Комплектацию его я, наверное, точно не смогу привести, но что там были знамена, это известно, потому как у всех соседей квартиры № 1 дома № 3 по 4-му Лесному переулку скатерти были цвета знамени и с бахромой из такого мягко-бархатного материала. Как только жильцы не боялись доносов (а я помню, как у нас в МИИТе студента хотели выгнать из комсомола за красные носки)? Я думаю, что все они были повязаны «кровью» – скатерти были во всех пяти комнатах. Не знаю, сколько уж срубил завскладом за оптовую поставку скатертей населению, но делал он это явно не из альтруистских побуждений.

А вторая история могла бы попасть в рубрику «Их нравы…». Однажды жильцы квартиры № 1 решили провести косметический ремонт кухни и мест общего пользования. Вече собрали на кухне – долго составляли калькуляцию, смету и прочие бухгалтерско-эстетические проблеморешения. Наконец, все пришли к общему знаменателю: в какой цвет, за сколько и в какие сроки. Федор Яковлевич с общим решением не согласился. Все про себя вспомнили его национальность, а дядя Ваня Шапка сказал, что он так и знал, что так будет, и что он в разведку с Когановым бы не пошел. Федор Яковлевич заявил, что он и сам в разведку не очень рвется… Начали думать… И решение пришло. Все скинулись, закупили обои, клей, краску. Вся кухня сияла после ремонта как новенькая, и только над столом бунтаря Коганова остались полурваные обои и непобеленный потолок.

Игра как отражение жизни…

Я рано выучил буквы и цифры и никак не мог понять, почему так часто встречаю написанные одну за другой единицу, девятку, пятерку и снова единицу. Мне было четыре года, а с окончания войны прошло всего лишь шесть. Взрослые часто говорили о войне, но что это такое, я тоже не понимал, хотя повсюду были знаки, оставленные этой самой кровавой бойней двадцатого века.

На улицах Москвы можно было встретить множество инвалидов – это были дяденьки, у которых один рукав пиджака был пустой, и хозяин этого пиджака заправлял рукав в карман. Кто-то передвигался на костылях, а те, кому совсем не повезло, катились по улице на самодельных тележках, сбитых из нескольких досок и поставленных на подшипники. Бывший солдат передвигался на этом «транспорте», отталкиваясь от асфальта или грунта при помощи пары утюгов, запакованных в толстую материю. Герои войны привязывали себя к самодельной тележке ремнями и вытворяли на ней почти цирковые номера.

Кто-то, кому повезло, чистил ботинки и сапоги прохожим, кто-то побирался, часто выбирая для этой цели трамваи и электрички. Кстати, из этих же материалов для нас, пацанов, отцы мастерили самокаты – под одной доской два подшипника, а вторая, скрепленная с первой дверной петлей, выполняла функции руля.

Потом как-то незаметно, сейчас по памяти я не смогу восстановить год, все инвалиды из Москвы вдруг исчезли. И женщины, которым и так не хватало мужиков, в еще большей степени обездолили. Потом я узнал, что этих людей убрали в дома инвалидов, и об одном из таких домов на острове Валаам я читал у Юрия Нагибина.

Вы, наверное, видели в послевоенных хрониках, что на танцверандах под ритмы «Рио-Риты» и «Кукарачи» танцует множество женских пар. Им не хватало партнеров – это тоже эхо войны.

Расшибалка

Расшибалка, казеночка, пристеночка – эти ребячьи игры на деньги, на мелочь (на «серебряные» и медные копейки) были бы невозможны, если бы основной монетой-биткой не были бы медали, которые ребята брали у отцов для своей игры. Я не думаю, что, рассказав правила игры, поспособствую взращиванию порока в душах читателей…

Смысл трех названных мной игр примерно одинаков. Остановлюсь на расшибалке. Сначала на тротуаре чертилась линия, обычно перпендикулярная направлению тротуара. В центре этой линии рисовался квадрат примерно 10×10 сантиметров. Обычно игроков больше четырех не бывало, и перед игрой договаривались о ставке. Положим, это были десять копеек. Игроки в любом наборе давали деньги, которые укладывали в квадрате (казеночке) в виде пирамиды. Затем метров с восьми-десяти соперники бросали битку, стараясь попасть в казеночку. После того как все сделали свои броски, определялся порядок игроков в расшибалку. Кто попал в казеночку – тот первый; кто разбил монеты, смотрел – не перевернул ли он их с орла на решку.

Я забыл сказать, что пирамидка складывалась вверх решкой или орлом по договоренности. И еще преимущество имел тот, чья битка была ближе к линии. Первый бьющий тоже имел преимущество, так как бил по горке монет и хоть одна, да переворачивалась. Очередь передавалась, если после удара ни одна из монет не перевернулась. Нельзя было бить под себя, это считалось шулерством. При достоинстве монет в пять копеек, чтобы забрать гривенник, то есть десять копеек, – его надо было перевернуть два раза. Вот, в общем-то, и все. Не думаю, что на этой игре делались состояния, но потом, со временем, я даже не заметил, когда эти игры ушли с московских улиц. Думаю, их вскоре приравняли к азартным.

Еще мы играли в догонялки, но там была другая битка. Опять же чаще всего играли на асфальте, но в этой игре нужна была битка, не прыгающая по асфальту, и все пацаны были вооружены ими, сделанными из свинца. Производство происходило на кухне: в крышку из-под гуталина бросались куски свинца, который отгрызали от кабелей, намотанных на громадные катушки (почему-то они бесхозно стояли во многих дворах). Удерживая формочку для битки кусачками, ее помещали в огонь газовой плиты. Свинец очень быстро расплавлялся и приобретал форму крышки из-под гуталина. Был еще способ: положить кусок свинца на рельсы трамвайных путей – битка получалась даже более тонкая.

Смысл игры таков: твой противник бросал свою битку, и ты должен был максимально близко кинуть свою. Чтобы заработать очки, ты после своего броска должен был, используя растяжку пальцев, дотянуться до битки противника от своей. Если ты свинчаткой накрывал битку противника, то выигрывал. Этот бросок назывался «с наляпой».

Кстати, о трамваях. После войны в нашем мальчишеском царстве было много боевых патронов, которые откуда-то брались. И одной из забав пацанов было подложить патрон на трамвайный рельс или под колеса электрички. Из наших вроде никого не убило, хотя могло бы.

Войнушка

На железнодорожном перегоне от станции «Белорусская» до «Савеловской» вдоль путей были свалены противотанковые ежи, оставшиеся после войны, и мы катались на лыжах, маневрируя среди этих заграждений. Часто, насмотревшись соответствующих фильмов про доблесть наших партизан, подрывающих железнодорожные составы в тылу врага, мы играли в войну и вели «диверсионную деятельность», спускаясь с пригорка перпендикулярно поезду. У меня были короткие лыжи, которые позволяли резко менять направление, и в нашем дворе я по этому виду спорта был впереди планеты всей.

На лыжах мы катались без палок, и это позволяло держать в руках серьезный «боезапас» – 4–5 снежков, которые выпускались в поезд, когда мы на всем ходу мчались с горки. Никто в этих играх не попал под колеса, но я один раз закопался в снегу и крепко треснулся башкой об рельс. Шапка самортизировала удар, но с тех пор я начал писать песни… Шучу… Сейчас, проезжая по виадуку у Белорусского вокзала, я с улыбкой смотрю на эти супергорки, понимая, что не заслужили бы они даже бледно-зеленого цвета по современной классификации горнолыжных трасс.

Игра в войну, а мы – пацаны – засматривались фильмами о Великой Отечественной, была одной из главных наших забав, если мы не играли в футбол. Во всяком случае мы на много лет опередили и предвосхитили появление пейнтбола. Мы творчески подошли к игре в снежки и не просто кидались ими друг в друга. Мы выработали правила «боя», когда игроки делились на две команды и каждому игроку давалось по три снежка. Если в тебя попадал снежок, то ты был убит и побеждал тот, в чьей команде оставался кто-то «живой». Мы разрабатывали тактику, когда первый снежок бросался, чтобы лишить противника возможности увернуться от второго снежка, и вторым ты уже «убивал» противника. Короче, не все так просто…

А я еще продолжал играть в войну, даже когда никто не выходил во двор. И тогда я выполнял «спецзадания». Напротив нашего дома стояло трехэтажное кирпичное здание, из которого уже выселили всех жильцов. Почему так происходит, я не знаю, но покинутые дома без жильцов быстро саморазрушаются. И наш дом стоял одинокий, без окон, лишившийся местами потолков и лестничных проемов.

И вот я пробирался однажды по «партизанской тропе», которая проходила по карнизу полуразрушенного дома. Моя «тропа» была на уровне второго (того еще второго) этажа и была мною в достаточной мере изучена. Но в тот день я не сделал поправку на погодные условия, и вот я замер, раскинув, как циркач, руки в стороны, в проеме между двух окон. Я понимал, что шаг в сторону, причем в любую, и сорвусь в пропасть. Я застыл в позе канатоходца, забыв о своем «спецзадании»… Секунды продолжали свой бег, а я стоял, стараясь не делать никаких телодвижений… И все-таки сорвался… Я до сих пор помню ощущение полета… Приземлился, как кошка, практически «на четыре точки». Не выполнив «задание», я поковылял домой, не подозревая, что заработал трещину в ступне. Я шел на расправу к самому строгому командиру – маме.

– Я же тебя предупреждала, я же тебя просила не играть в этом проклятом доме, – причитала мама. – Мало того, что бутылкой палец себе чуть не отрезал…

Было дело. Я бросал бутылку, представляя, что она с зажигательной смесью, в штаб фашистов, который, конечно же, был в злополучном доме. Бутылка не взорвалась, у нее только отбилось горлышко, и тогда я решил добить врага, схватил свой снаряд и кинул в стену. Бутылка разбилась, а вскоре вся варежка стала красной от крови. Сняв ее, я увидел, что кусок безымянного пальца на правой руке держится на честном слове. Палец спасли, и теперь на этом пальце у меня как бы лишняя фаланга.

А в тот раз мама нашла детскую коляску и меня, этакого переростка, под улыбки окружающих возили к хирургу в поликлинику на Лесной. Нога, освобожденная со временем от гипса, еще полностью не функционировала, и я начал развивать свою левую, чтобы быть футболистом, бьющим с двух ног. И в целом преуспел в этом деле. Левая подтянулась, и я мог в игре перекладывать мяч на слабую ногу.

Мальчишеская тяга к войнушке, к взрывам воплощалась во многих вещах. Делали пугачи и самострелы, используя как порох серу с обычных спичек, уже в школе смешивали марганцовку с чем-то там еще (не скажу, с чем) и устраивали взрывы. А карбид! Больше всего травм, ожогов и выбитых глаз было от этого вещества. Наш дружок Коля Корзинкин потерял глаз, когда хотел выяснить, почему не взрывается бутылка с водой, начиненная карбидом. Ему вставили стеклянный, и он, играя с нами в футбол, был непобедим, так как было непонятно, куда он смотрит, контролируя мяч. Направление его взгляда поймать было невозможно.

Ножички

Еще целая серия пацанских игр была связана с ножом. Все игры были построены на втыкании его либо в землю, либо в стенку, либо в дерево. И практически все ребята с той или иной степенью мастерства умели метать ножи разными способами. Мастером ты считался, если мог метров с пяти вогнать нож в стену росписью. Этот способ предусматривал метание ножа, который удерживался за лезвие пальцами правой руки. Бросок осуществлялся ручкой вперед, и нож, сделав несколько оборотов, а может, всего лишь пол-оборота, вонзался в стену. Серьезных ножей у наших мальчишек я не видел, но многие таскали их в карманах постоянно.

Хочу заметить, что забавы с ножом не заканчивались вместе с игрой. В одиночку я продолжал метать нож, чтобы в соревнованиях с ребятами преуспеть. Думаю, и сейчас смогу росписью вогнать нож в стену метров с четырех, хотя рука стала не та, да и спортивный режим порой нарушаю.

Что касается родителей, то они тоже спокойно давали ножи для ребячьей забавы. Мы тогда и не задумывались, что многие наши увлечения имеют криминальную подоплеку. С нашими взаимоотношениями с холодным оружием мы были практически готовыми бойцами для криминального мира.

А песни… Лично я знал множество песен, услышанных по радио и за столом. Но уже с детства был напичкан еще и песнями, которые рождались и пелись в местах не столь отдаленных.

Гоп со Смыком это буду я, Воровать – профессия моя…

Или песня, где более двадцати куплетов, и я до сих пор знаю их наизусть:

Помню, зашли за мной трое товарищей, Звали на дело меня…

А такая еще:

Жил в Одессе славный паренек, Ездил он в Херсон за арбузáми.

Все это нынче стало классикой жанра, а мы тогда их озвучивали и, подражая взрослым мужикам, пели вечерами, расположившись на какой-нибудь отдаленной лавочке, сплевывая сквозь зубы.

Сейчас вдруг осознал, что у нас в доме тот еще «шансон» за столом никогда не пели, и репертуар застолья составляли народные либо ставшие народными (такие как «Коробочка», хотя автор ее известен – Н. Некрасов) песни. Советская классика тоже не забывалась. За столом основными запевалами были моя мама и сестра, игравшая еще на гармошке-двухрядке. Отец, будучи украинцем, многих песен не знал и пел, если его долго упрашивали, «Запрягайте, хлопцы, коней», «Нiч яка мiсячна, зоряна ясная». Потом я научился играть на баяне, заменив на посту сестру, и пение продолжилось.

Голуби

В нашем кинематографе есть несколько фильмов, в которых голуби несли не только эмоциональную нагрузку, но авторы и режиссеры вкладывали определенный смысл в сцены, где главный герой поднимал на крыло стаю этих красивых птиц. «Вера в мечту», «Прощание с детством», «Вера в свободу» – эти и еще бог знает какие ассоциации должны были вызвать голуби на экране. И эти чувства рождались, тем более что для многих зрителей голуби были символом дворового детства, символом эпохи, когда ты мог вместе с голубями улететь в небо от суеты и быта нелегкой жизни пятидесятых.

И практически во всех дворах были голубятни, и птицы становились символами успешности, а иногда и достатка. Я, например, сейчас не смогу с достоверностью сказать, зачем наш главный голубятник двора дядя Коля, мужик лет тридцати пяти, разводил голубей. Он был прилично выпивающим, неженатым, вечно небритым, но при деньгах «на кармане». Сказать, что в нем не жила тонкая душа, не могу. Художественная литература и личный опыт говорят об обратном. А мы, пацаны, к нему тянулись, и он нам рассказывал про голубей, пускал в святая святых – в голубятню.

Показывал птенцов и даже позволял их с руки кормить и поить водой. Пацаны отвечали благодарностью и вместе с ним гоняли голубей. Мы были глазами и ушами дяди Коли.

– Дядя Коль, чужой! – кричал кто-то из наших.

Наш мастер резко открывал голубятню и выпускал свою стаю на волю, поднимая максимальный шум. Мы ему в этом помогали. Дядя Коля затем хватал длиннющий шест, на конце которого была прикреплена какая-то тряпка, и принимался размахивать им, поднимая голубей все выше в небо. И начиналась битва, в которой стая дяди Коли завлекала к себе чужака. И чаще всего тот «клевал» на голубку, усталость от «одиночества» заставляла чужого приземлиться в новую голубятню.

Думаю, дядя Коля приторговывал голубями, и это было для него одним из средств к существованию. Во всяком случае, поддержать нужный градус в организме он мог безболезненно. Где работал наш голубятник, я не знаю. Он все время был во дворе. Не работать он не мог, так как борьба с тунеядцами шагала по стране, и участковые милиционеры были начеку.

Какие породы были в голубятне дяди Коли? Чеграши, сороки, монахи, белые – эти породы я запомнил с детства. А потом, уже читая специальную литературу, выучил такие мудреные названия, как турман, поутер, агаран.

О голубях мечтали практически все мальчишки. И сейчас, когда где-то на окраине Москвы или в другом городе вижу голубятню, невольно поднимаю голову вверх посмотреть, не летит ли там чужой…

Стихи в короткую ночь

Каждый год в двадцатых числах августа в очередной раз пытаешься обмануть себя… Наслаждаясь летним – еще летним – теплом, отгоняешь от себя мысли о грядущей осени, о длинной, занудливой московской зиме, в которой солнечные дни можно пересчитать по пальцам одной руки, а воспоминания о лете будут выглядеть волшебной сказкой. И снова станем торопить время, поспешая к весне – к зеленым листочкам, к первому купанию, свиданию и еще бог знает какому …нию. И пока забирался на вершину лета, вдруг обнаружил, что в самую короткую ночь с 22-го на 23 июня в Москве пасмурно, и белые ночи в Первопрестольную вновь не пожаловали… И ты, дабы скрасить свою почти осеннюю хандру, возьмешься среди ночи за ручку, и стихи, словно грибы на лесной куртинке, вырастут, опережая друг друга.

Мне снова не спалось…

Мне снова не спалось, и мысли каруселью… Бессмысленный полет воображенья. Разбитая судьба, разбитое стекло, И в зеркалах разлито отраженье. Не хочется пенять на жизнь и на планиду. На вахте капитан и штурман хоть куда. По курсу льды, туман, а дале Антарктида. Зачем тебе туда, романтик и чудак? Ты, верно, заблудился – страна твоей Удачи Устала ждать тебя, открой свои глаза. И женщина в окне ночами тихо плачет, А у тебя, как видно, сносились тормоза. А, впрочем, так верней, в походе не прокиснешь. И свежие мозги, и ветер всем в лицо. Тихонько подпоешь ты Джорджу: Харе Кришна, А миражи рисуют родимое крыльцо.

Холодное лето

Холодное лето, чемпионат по футболу. Дыханьем согрета чья-то душа. И ты с чашкой кофе Сидела у столика голой И слушала песни мои не спеша. Что в них ты искала, Опору иль утешенье? Откуда мне знать. Я спел и забыл, А у тебя о песне Частное мненье, А кофе тем временем В чашке остыл.

Лето короткою ночью

Лето короткою ночью Отметило начало войны, А потом дни короче, короче И длинней бестолковые сны. И сказал поэт, Что нет плохой погоды, Но туманно – непонятно, Правда или нет. А в дурной погоде Нету брода, За окошком снова Сумрачный рассвет. И грустит природа, И дождями плачет, И висит в шкафу Ненужный сарафан. Может быть, махнуть С друзьями нам на дачу? Баньку растопить И поднять стакан. Нет, с такой погодой, Честно, можно спиться. Осень или лето, Черт ее поймет. Но с собою, знаешь, Мне пора мириться. И плевать, что Гидромет Что-то снова врет.

А рассвет мне играет блюз

А рассвет мне играет блюз, Чтобы стихи украдкой Под дождик за окном В тетрадку записать. Чего же я не сплю? Ведь можно сладко-сладко Под одеялом тушку Вольготно разметать. Конечно, помечтать, Что ты избранник Музы, Приятно, что там говорить. И что несешь свой крест, Не надорвать бы пузо. И нечего пощады у судьбы просить. Стихи как баловство. Стишки как утешенье, Как ребус, как кроссворд, Как дважды два, чтоб пять… И солнышко встает, Отбрасывая тени. И рвется день в полет. Как хочется мне спать…

Старый московский дворник

Старый московский дворник В ритме осеннего блюза Желтые листья в букеты Снова с утра собирал. Тучи унылые гонит Ветер с одною обузой — Всем нам напомнить лето. Только как, увы, он не знал.

Стихи – это стихия

Стихи как настроение. Стихи как вдохновение. Стихи это просто стихи. Стихи, когда есть чуть-чуть времени. Стихи – почти вожделение. Стихи – нету лишней строки. Стихи – и есть ритм песни. Стихи – когда все мы вместе. Стихи – это просто стихи. Стихи и есть ритм жизни. Стихи от колыбели до тризны. Стихи – нету лишней строки. Стихи – это стихия.

Рассвет прорвался сквозь дома

Рассвет прорвался сквозь дома И осветил дворы и улицы. Чего себя с утра ломать? Я не петух, а курица. И не рвануть мне в облака, В заокеански дали. Не долететь мне, что ж, пока. Крылышки устали. Они из чистой стали.

Стихи на скатерти

18 июля 2014 г., Алушта, «Порте-Маре»

Следуя доброй традиции, но отмечая элементы роста, публикую серию стишков, написанных мной на скатерти ресторана санатория «Порте-Маре» в качестве автографа. Я вошел во вкус и никак не мог остановиться.

Чтобы было понятно – я попал в ресторан по приглашению директора санатория Михаила, с которым уже подружился… А перед автограф-сессией успел обменяться мнениями по поводу только что прошедшего концерта, выложить на-гора старые и новые анекдоты, а также выслушать несколько крымско-кавказских тостов… Порядок стишков не меняю специально. Как вылетели, так и публикую.

* * *

Может, проснутся правители И вспомнят о народе, А мы с Мишей друг друга увидели. Такая наша порода.

* * *

В «Порте-Маре» поздним вечером Мы решали судьбы страны. Да, чуть-чуть мы талантом отмечены И рисуем цветные сны!

* * *

С такою грудью, да на амбразуру. Не знаю, верный ли то шаг? И снова я включаю «дуру», Поглубже спрятав свой вселенский страх.

* * *

Стихи на скатерти, Как милостынь на паперти. И песни под гитару, Пока еще не старый.

* * *

И «Боинг» под Донецком, Словно разлом в нашей жизни, Буду старым перцем, Но служил я Отчизне.

* * *

Крым как юность, Крым как прыжок. Самосознанье проснулось Меж легкомысленных строк.

* * *

Какая грустная минута, Какое сладкое мгновенье. Срываю куш, срываю путы, А если честно, драться лень мне.

* * *

Трогая твои коленки, Я писал опять нетленку.

* * *

Тут или в другом месте Мы всегда будем вместе.

* * *

Мы зарядили Мишу И рванули на баррикады. И за него нам страшно. Он – чемпион, и рады мы.

* * *

Ты настроишь камин И нальешь мне вина, И опять я один. В чем моя, Миш, вина?

* * *

Какой, блин, неуспех? Наверное, просто грех.

Осенний блюз

Осенний блюз

Я прилетел к тебе,              прорвавшись сквозь столетья. Я прилетел к тебе сказать, что я люблю. А за окном печально догорало лето И пел осенний сад осенний блюз. А ты меня ждала на старом месте, Где мы расстались сотни лет назад. И чай, чтоб не остыл,               укрыл кленовый листик, И пел осенний блюз осенний сад. И больше нет понятья «время», И скорость света на кону. Закон Эйнштейна мы отменим. Любовь, как сон. Но не уснуть. Как долго я среди галактик Блуждал, тропинку потеряв. И ты устала горько плакать, Но продолжала ждать меня. И в сотый раз печально догорало лето, И ветер в дымоходе пел осенний блюз.

I

Во второе воскресенье сентября Геннадий Вольнов с привычным успехом закончил концерт в одном из московских клубов. Обычная суета: сбор гитары и автографы, цветы и ответы на вопросы окружившей его публики. Наконец, он добрался до гримуборной, переоделся, вышел из клуба, сел в автомобиль и отчалил домой. Через час Гена пришел в свою квартиру, разделся и поставил чайник вскипятить воды для привычного вечернего чая.

Ему уже перевалило за шестьдесят, но многие его привычно величали Гешей, не обращая внимания на седину и морщины на ландшафте его лица. «Геннадий Вольдемарович», тем не менее, все чаще звучало из уст людей, обращавшихся к нему – музыканту, ветерану, легенде, маэстро, композитору, автору-исполнителю, человеку, который не нуждается в представлениях… И он соответствовал, пройдя путь от рядового гитариста до известного артиста. Не любил, правда, когда его называли Вольдемарыч, так и не поняв, в какой путь отправляли корабль дед и бабка, когда называли сына Вольдемаром (помните ведь, наверное, как корабль назовешь, так он и поплывет). Но постепенно привык и уже не раздражался, когда его величали по имени-отчеству.

Фамилию артист носил Вольнов, и в сочетании с именем она звучала так же, как у известного советского баскетболиста, – Геннадий Вольнов. Но баскетболиста мало кто помнит, а артист Вольнов часто появляется на радио и телепросторах, и хотя пик популярности пройден, тем не менее, имя есть, и оно все еще кормит Гешу. Сцена обязывает, и он поддерживает приличную физическую форму, стараясь убирать жиры на животе и боках в зародыше. Седина, обработанная специальным шампунем, добавляла образу этакий шик, а бело-черная борода навевала мысль о Шоне Коннери.

Геша нравился женщинам, хотя интенсивность ухаживаний за прелестницами в значительной степени уменьшилась. Старая фраза, которую он где-то подслушал и часто использовал в разговорах, – мы взрослеем, а нашим девчонкам все равно двадцать – все чаще не соответствовала истине. Девочки-тинейджеры и студентки уже не смотрели на нашего героя с прежним вожделением и часто на идею продолжить вечер не откликались с готовностью.

Но интерес к себе Геша чувствовал все равно, хотя претендентки на его внимание все чаще соответствовали понятию «дама». И он «отрывался», «отвязывался», «ходил налево». Геша себе давно уже все доказал, но механизм должен функционировать и поэт (а он писал приличные песни, в большей степени о любви) должен искать эмоции и сюжеты.

Геннадий Вольнов выпустил несколько знаковых песен, которые пели даже на застольях, не остановился и шел вперед, придумывая новые мотивчики и слова к ним.

Со временем он стал для себя еще и неплохим редактором, и в пластинки, которые регулярно выпускал, не просачивались халтура и мелкотемье. В определенных кругах стало модно слушать Вольнова. То, что он не был тотально популярен, добавляло его поклонникам определенных вистов. Нечастые концерты позволяли Геше выкладываться на них на сто двадцать процентов, и те, кто не входил в число его постоянных зрителей, не могли не отметить атмосферу творческого подъема на сцене и в зале.

II

Возраст и заведенный порядок вещей привели Гешу и его жену Галину к комфортной поре жизни, которую часто стыдливо называют золотой осенью. Они многое могли позволить себе, да и позволяли. Дети были самостоятельны и жили со своими семьями отдельно. Забот никаких – гуляй не хочу… Единственное бремя – кот Кеша, ленивый кастрированный зверь, которому дали такое вот канареечное имя. Поэтому, когда появлялось желание полакомиться поездкой за границу, надо было пристраивать кота.

Два ленивых существа – Геша и Кеша – в этот вечер остались одни… Галина со своей подругой, которую она называла (за уникальную способность очищать карманы мужа) Ирка-Пылесос, отправилась в Милан на шопинг, который ничем хорошим для Геши закончиться не мог – новая порция одежды не имела места для дислокации. И артиста по возвращению жены ожидал привычный диалог:

– И зачем тебе это, куда ты все это денешь?

– Ты не хочешь свою жену видеть красивой? – вопросом на вопрос обычно отвечала Галина.

Вводить войска и устраивать контртеррористическую операцию не хотелось, и Геша прятался в свою норку, где его преданно ждали книги, гитара и пластинки. «Может, объявить брачный период и устроить гон? Карты лежат как надо», – подумал Вольнов, поцеловав на прощанье жену в аэропорту.

– Ты гонишь, – сам себе ответил Геша. – Какой гон? Что нового ты узнаешь в этом?

– Да ничего, – продолжался внутренний диалог. – Тряхну стариной.

– Старина, какой стариной ты решил тряхнуть?

– Ну уж какая есть, той и тряхну…

– А ты еще и пошляк…

– А это кто на что учился…

В общем, с романтическим свиданием не сложилось. Геша включил телек, надеясь наткнуться на какой-нибудь футбол… И тут, как в кино, раздался телефонный звонок. Вольнов снял трубку и услышал голос мужчины, с которым познакомился после вчерашнего концерта. К нему тогда подошел незнакомец за пятьдесят, неброско и дорого одетый, уверенный в себе, с приятными манерами (это почему-то сразу же почувствовалось) и каким-то обволакивающим голосом. Он представился бизнесменом, занимающимся телекоммуникациями, и попросил у Геннадия Вольдемаровича телефон, сообщив ему, что для него есть любопытное предложение.

– Добрый вечер, это Треч, мы договорились созвониться, и я звоню, – услышал он голос, который спутать было практически невозможно.

– Да, Треч, я вас слушаю.

– Я рядом с вашим домом и хотел бы минут пятнадцать с вами побеседовать. Как вы?

– Хорошо, я спущусь, а вы что, корреспондент?

– Нет-нет, не беспокойтесь, никакой желтой прессы. Я – друг… Хорошо, если это пугает, то считайте меня просто поклонником. Считайте меня этаким Дедом Морозом, исполняющим самые сокровенные мечты.

– Любопытно, хотя не знаю, почему, но немного страшно.

– Не бойтесь, я сегодня добрый волшебник.

– Ок. Я иду.

Вольнов отключил трубу, погладил Кешу и вышел из квартиры. Около подъезда прогуливался новый знакомец.

– Вот и я, чем обязан? – приближаясь к Тречу, начал он разговор.

– Помилуйте, Геннадий Вольдемарович, это я обязан вам за счастье слушать ваши песни столько лет. Они такие добрые, что я того и гляди начну верить в вашего Бога.

– А вы в какого верите?

– Ой, господин Вольнов, это интимная вещь, и мы пока не будем ее касаться.

– Господин Треч… Странное у вас имя, я никак не могу понять, кто вы, какой национальности и вообще – это имя или фамилия?

– Скажем так… Считайте, что это мой никнейм… как в Интернете… Устраивает?

– Да нет, это я расспрашиваю вас, чтобы начать разговор.

– Геннадий, я, собственно, отниму у вас совсем немного времени… Короче, я хочу сделать вам неожиданный подарок. Я обладаю некоторыми возможностями…

– Финансовыми?

– Фу, Гена, как банально. Хотя финансовыми, если вам они понадобятся, тоже. Так вот… Я в некоторой степени волшебник, – сказал Треч и устремил на Гешу свой пронзительный гипнотизирующий взгляд.

Геша выдержал паузу, стараясь не реагировать на происки новоявленного волшебника. И тогда визитер продолжил:

– Дорогой, Геннадий Вольдемарович, я знаю, что вы часто перед сном мечтаете о том, как было бы здорово с нынешним вашим уменьем играть на гитаре, петь да и сочинять тоже оказаться в старые годы в среде своих друзей, поклонников, да чего уж там, и поклонниц. Собственно, чтобы вычислить эти ваши мысли, особой проницательности и волшебства не надо… Фраза «Если бы молодость знала, если бы старость могла» придумана была не зря, и практически всем людям она приходит в голову. Мое волшебство заключается не в этом.

– А в чем? – глухо спросил Геша.

– Я хочу предложить вам в качестве презента возможность перенестись на один день в свою юность. Правда, вы не будете снова (пусть даже на один день) молодым, ваш возраст, седина, даже иногда появляющаяся одышка – все это останется с вами. Вы побываете в выбранном вами дне, как в кино… Вы будете участником этого события, но постарайтесь не изменить ход истории.

– Ну что ж я – глупый, что ли? Я же книжки всякие читал… Брэдбери там, Айзека Азимова.

– Вот именно. Как приятно иметь дело с умным человеком.

– Мистер, как вас там?

– Треч…

– Это что, история про доктора Фауста и как он за разные там коврижки душу дьяволу продает?

– Ну что вы! Я не хочу с вас никакой платы, никаких услуг.

– Свежо предание, да верится с трудом.

– Я делаю это бесплатно.

– Мистер Треч, бесплатно душу Богу отдают, а я еще не готов отойти в мир иной…

– Да нет, с вас не требуется никакой платы, я получил чертовское удовольствие, слушая ваше выступление.

– Чертовское удовольствие… Бог мой, как я сразу не догадался… Треч… Да это черт, написанный наоборот!

– Ну и что?

– Что, ну и что? Просто какая-то «Мастер и Маргарита», место действия – Москва. Патриаршие Пруды, в роли Берлиоза артист Геннадий Вольнов. Аннушка уже разлила масло?

– Геннадий Вольдемарович, ну не горячитесь, право. Ну могут быть у черта слабости, считайте, что я с вами провожу свой досуг и получаю удовольствие от добрых дел.

– Не верю!

– Гена, это пошло, в конце концов… Не стройте из себя Станиславского. Знаете, если не верите, считайте, что я делаю доброе дело, чтобы потом почувствовать глубину своего нового злодеяния.

– Слушайте, ваше лукавство не знает предела.

– Вот видите, я коварен, я – соблазнитель, но дайте, в конце концов, черту хоть раз почувствовать себя человеком, бескорыстно делающим другому добро.

– Ага, а потом вам это дело не понравится, и вы с утроенной силой будете творить злодеяния?

– Да не на работе я, Гена.

Геннадий задумался, и было видно, что внутри его идет яростный спор. Ему очень хотелось согласиться. Он всегда был авантюристом, а тут было предложение, от которого трудно отказаться.

«Гена, ты вступаешь в сговор с дьяволом», – подумал Вольнов.

– Вступаешь, вступаешь, – ответил Треч. – Но это так заманчиво, и если вы сами не напорете никаких глупостей, мир будет продолжать свое поступательное движение. Вы же мечтали спеть и сыграть для старых друзей свои новые песни?

– Ну мечтал… А вы откуда знаете?

– Гена!

– Ну да… – и через паузу, – что, только на один день?

– На одни сутки… Число, год и месяц выбирайте сами. Короче, в семь утра, к примеру, вы окажетесь в указанном вами месте, и в семь утра следующего дня…

– Понял, понял… И моей душе не гореть в аду?

– Слушай, Гена, – Треч неожиданно перешел на «ты». – В конце концов, после своего путешествия ты сможешь, если тебе что-то не понравится, пойти в церковь и отмолить этот грех.

– В том-то и дело, что боюсь, что понравится. Три карты, три карты, три карты…

– Господин Герман, я жду.

– Хорошо, год шестьдесят восьмой, пусть это будет следующий вторник. Место, в котором бы я хотел оказаться, называется Москва – столица нашей Родины.

– Нет, Гена, я тебя могу командировать в любой из дней. А почему сентябрь и почему вторник?

– Сентябрь? Не знаю, почему… Наверное, потому что сейчас сентябрь, а по вторникам в шестьдесят восьмом были заседания бит-клуба и там всегда играли группы.

– Договорились…

– Стой, стой… Коль ты говорил, что это командировка, суточные мне для представительских целей будут?

– Сто пятьдесят тебе хватит? В старых, тех еще рублях?

– Вполне… Да, еще… А как я пройду в кафе «Молодежное», где все это происходило? Туда просто так пройти невозможно было.

– Минуточку, шеф, – сказал Треч и вытащил что-то похожее на наш айфон.

– Вот, есть у нас один комсомолец, продавший душу дьяволу, который работает в горкоме московского комсомола. Зовут его Цаплер, очень исполнительный товарищ. Он все организационные вопросы решит, но на него очень уж не полагайся. Он сделает то, что ему приказано. А так по жизни сдаст тебя и не заметит… Продажная шкура… Короче, он тебе позвонит.

– А гостиница… Где я буду жить? Коль командировка, то уж будьте любезны…

– Может, пройдемся по райдеру? – спросил черт. – Хотя требования вполне справедливы и выполнимы. Я думаю, что во вторник вы проснетесь в однушке в спальном районе близ проспекта Вернадского. Этот район вам был знаком, вы там и жили. В родительском доме вам просыпаться не стоит, зачем пугать матушку и отца, да и вообще можно наследить во всемирной истории. Завтрашний день вам на подготовку, а послезавтра в девять утра вы проснетесь в сентябре шестьдесят восьмого. Одежду образца шестидесятых вам приготовить?

– Да нет, не стоит. Джинсы «Ливайс» – 510-й модели у меня есть, а они и в Африке «Ливайс». Кеды и свитер сгодятся? Треч, а что там с погодой на вторник?

– Не замерзнешь, дождя нет.

– Вот и отличненько. А что я еще могу с собой взять в путешествие?

– Еще одну, всего одну вещь…

– Тогда пусть это будет гитара.

– Ну что, договорились? – спросил Треч.

– Да черт его знает…

– Черт знает… Договорились. Геша, у тебя сутки на подготовку, и вперед. А через сутки возвращение.

– А, была не была…

– Вот вы, русские, всегда такие. Расчет на авось, и, что удивительно, у вас это часто прокатывает.

Треч порылся в карманах, достал визитку и сказал, что если что не так, то нужно перезвонить. Мысль, что у черта может пойти как-то не так, почему-то не возникла. Черт лукаво (а как могло быть иначе) улыбнулся и растворился в синеве вечера. Геша вздохнул и отправился к Кеше.

III

Кеша преданно ждал хозяина и сразу начал вертеться у его ног, требуя ласки и вообще внимания. Гена сел в кресло и задумался: «Верить в чертовщину или нет? А черт его знает… Опять почему-то вспомнился черт, а не Бог. Может, нагрешил? Да, было… А у кого не было? А, собственно, грешить он не собирался… Может, если повезет, взгляну на родителей, окунусь в атмосферу старой тусовки, выясню, насколько были круты те еще музыканты и стоит ли так самозабвенно ругать нынешних за школярство в любимой музыке. Ладно, – решил Гена, – мужик я или кто? Если бы черт хотел меня охмурить, то давно бы это сделал – у него поди столько инструментов для этого есть. А что, Геша, что сыграете, маэстро, для незашлакованных душ ребят из шестидесятых?»

Он потянулся к акустической гитаре и взял привычный ре-мажорный аккорд, подстроил четвертую струну и задумался.

– Наверное, надо спеть пару своих песен и что-нибудь из битлов.

Певец и гитарист Геннадий Вольнов вспомнил, что в «Молодежном» на гитаре, как он нынешний, в то время никто не играл, так, чтобы звучали басовая партия, аккомпанемент и еще контрапункты. Может, что-нибудь придумать новенькое? Геша взял тетрадь и ручку, и рука вывела первые строчки:

Я прилетел к тебе, прорвавшись сквозь столетья.

И все-таки ля-мажор, и все-таки блюз…

Я прилетел к тебе сказать, что я люблю.

Неплохо, приободрил себя Геша, и как-то очень легко появилась еще пара строк:

А за окном печально догорало лето, И пел осенний сад осенний блюз.

Плотина была прорвана, и, как обезумевшие, строки полились на бумагу:

А ты меня ждала на старом месте, Где мы расстались сотни лет назад. И чай, чтоб не остыл,                 укрыл кленовый листик, И пел осенний блюз осенний сад.

Припев:

И больше нет понятья «время», И скорость света на кону. Закон Эйнштейна мы отменим, Любовь, как сон. Но не уснуть. Как долго я среди галактик Блуждал, тропинку потеряв. И ты устала горько плакать, Но продолжала ждать меня.

Припев.

И в сотый раз печально догорало лето, И ветер в дымоходе пел осенний блюз.

Геша поплутал среди A, F#, hm, E, затем нетрадиционно ушел в E’m, G, и все срослось. Он начал играть свой «Осенний блюз», все более входя в раж. Он знал, что песня вышла, если наедине с самим собой получаешь от пения удовольствие. А оно, то самое удовольствие, разлилось по квартире.

Он закончил свои песнопения и отправился в душ, смыть все впечатления дня. Геша был счастлив… Счастлив непонятно почему, и Кеше тоже повезло – его пустили в хозяйскую постель. Сон нагрянул моментально, так быстро, что не успелось подумать о визите в кафе «Молодежное» образца тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года.

IV

Весь понедельник прошел сумбурно, наполненный сменой струн на гитаре, перезвоном с женой и друзьями. Бесконечный чай и сухомятка заедались игрой на инструменте… И абсолютное спокойствие, граничащее с равнодушием, а может, с опустошенностью. Размышлений о контакте с дьяволом не было, но не хотелось искать и защиты у Бога.

V

Заснув в своей квартире вечером в понедельник, в девять утра во вторник Геша проснулся в незнакомой квартире со старомодной мебелью. Стоял сервант с хрустальной посудой, журнальный столик на тонких ножках, рядом обязательный торшер, на столике красный телефон с диском. В книжном шкафу покоились Дрюон и «Мушкетеры», полное собрание Чехова, Леонов и еще какие-то классики советской литературы. Книжки были покрыты тонким слоем пыли, видно, открывали их нечасто.

«А может, это съемка фильма?» – с надеждой подумал он. Спустил ноги с диван-кровати и сразу попал в тапочки. Причем у него ни на секунду не возникло сомнений, что это именно его тапочки, которые были точно по размеру и помнили только его ноги. Геша подошел к окну. Проспект Вернадского приветствовал его троллейбусом № 34 и редкими «жигулями». Грустные «хрущобы» стояли вдоль магистрали, никаких высоток.

– Боже мой, как же они похожи на многоэтажные бараки… Да-да, бараки, несмотря на то, что там совмещенный санузел и теплая вода.

Геша отыскал свою гитару, которая успешно телепортировалась на проспект Вернадского с Мичуринского. Он вытащил ее из чехла и проверил строй. Путешествие сквозь время влияния на инструмент не оказало. Раздался телефонный звонок. Геша снял трубку.

– Здравствуйте, Геннадий Вольдемарович, это – Цаплер. Меня Виктор зовут, я руководитель отдела пропаганды МГК ВЛКСМ. Мне надо будет вас встретить у бит-клуба.

– Слушайте, какая у вас дисциплина, – не без восхищения сказал Геша.

– Так я вас встречу без двадцати семь у КаэМа? Вы знаете, где это? – не отвечая на вопрос, спросил Цаплер.

– Естественно… Я буду.

– До вечера.

В трубке прозвучал отбой. Геша прошел на кухню, открыл холодильник. Все необходимое для завтрака – яйца, масло, колбаса, сыр, хлеб – было в нем обнаружено.

«Ай да Треч, вот дисциплина!» Он приготовил яичницу, сделал чай из пачки со слоном.

Любительская колбаса, уложенная на хлеб в два слоя, вызвала приятные воспоминания о праздниках из детства, когда колбасы в достатке не было, но вкус ее… Да что там говорить…

«Нет, все-таки раньше вода была мокрее, и старики, ностальгирующие по старым временам, не так уж неправы. А еще пели без фонограммы, и пусть упаковка этих песен была «не ах»… Ладно, сегодня вечером я все увижу своими глазами», – подумал Геша.

Он посмотрел на красный аппарат, и вдруг всплыли цифры: 132-47-65. Он набрал номер своего домашнего телефона. Через несколько длинных гудков Геннадий услышал голос своей матери:

– Алло, слушаю… Алло…

У Гешки навернулись слезы на глазах… Он молчал…

– Алло, – повторила Лидия Николаевна. – Нету Генки, нету, и нечего стесняться, не съем я вас.

В его родной квартире положили трубку.

«Она дома. Пойду, подожду ее, посмотрю, какая она… Сейчас, наверное, пойдет в магазин», – подумал Вольнов.

Он быстро оделся и почти бегом побежал к своему старому дому. Около него в кустах стояла лавочка, на которой ребята собирались вечерами, и он пел там песни под гитару. Позиция для наблюдения была идеальной – он видел все подъезды дома, а его не видел никто. Вот вышел из подъезда Коля Цыганов, его старинный друган – классный партнер в футболе и верный Санчо Панса, когда они отправлялись на сейшены, где он играл вместе со своими «Космонавтами». С трудом удержался, чтобы не окликнуть его… И вот матушка открыла дверь подъезда и со своей видавшей виды сумкой повернула в сторону магазина. Но далеко не ушла. Ее окликнула Супруниха, подружка из соседнего подъезда и очень громкая женщина. Они начали болтать ни о чем, но потом перешли на проблемы детей. Что-то говорили про Нинку и ее женихов, а потом его мать начала жаловаться Супрунихе, что Генка ее сильно волнует – не учится совсем и только играет на своей гитаре.

– Прям, не знаем, что с ним и делать, – подвела итог матушка.

«Как же женщины похожи друг на друга, – подумал Гешка, вспомнив о Галине и ее взаимоотношениях с сыном. – Обязательно надо, чтобы ребенок выполнял программу, заданную родителями».

Женщины закончили разговор, и матушка направилась в сторону магазина. Вольнов хотел последовать за ней, но, вспомнив о своей внешности, понял, что на агента спецслужб он весьма мало походит. Внешность его даже для посещения бит-клуба была вызывающая, а тут шестидесятые двадцатого века… на окраине Москвы… Геннадий Вольнов был высок, строен, волосы были той длины, к которой еще не привыкли москвичи тех лет, он был скорее похож на капитана мушкетеров из того еще старого французского фильма, чем на пожилого жителя Москвы. А уверенный взгляд и внутреннее ощущение собственной значимости окончательно говорили, что он «не наш». Гена это почувствовал еще по дороге к родительскому дому, а сейчас убедился в этом окончательно. И он отступил, тем более что мать, чувствуя на себе его взгляд, пару раз тревожно оглядывалась, пытаясь найти причину своего беспокойства. Геша махнул рукой проезжавшему мимо такси, и «мотор» остановился. Он помнил, какими капризными в те годы были таксисты, но в нем увидели, наверное, выгодного клиента, и на команду «Поехали» таксист с готовностью тронул машину.

– Вам куда? – спросил шофер.

– Хочу просто прокатиться по Москве, я тут давно не был.

– Вы русский?

– Да, я журналист-международник, – на ходу начал придумывать легенду Вольнов, – и долгое время работал за границей.

– А я подумал, что вы – иностранец.

Гена промолчал и начал соображать – куда бы поехать? Он помнил, что такси стоило недорого – десять копеек километр и за десять или двадцать рублей можно объехать весь город. Было около одиннадцати утра, и основная масса людей уже была на работе. Автобусы и троллейбусы ехали полупустыми, а штурмующих прилавки жителей других городов на окраине было немного. «Волга» таксиста шустро доехала до станции метро «Университет», и Гена предложил повернуть налево в сторону Кутузовского. Автомобилей было немного, и водитель не поверил бы, расскажи ему пассажир об ужасах московского трафика десятых годов двадцать первого века.

Достаточно весело одетая толпа людей шла в сторону Университета. Много красивых девчонок можно было выделить в этом потоке. Ломоносовский плавно перешел в Минскую улицу, узкую, но не забитую авто. Он никак не мог к этому привыкнуть. Город был невесел, но прибран, и это радовало взгляд. Невольно сравнивая старую Москву с нынешней, Гена отметил ощущение спокойствия, которое излучала столица шестидесятых. Он попытался проанализировать эти впечатления и из компонентов, составляющих нынешнюю агрессию, отметил настырную рекламу, чувство соперничества, которое считывалось с лиц эмигрантов, приехавших завоевывать мир, а неуверенность в завтрашнем дне (вот ведь штампы), витавшая в воздухе, делала людей из двадцать первого века неспокойными и напряженными.

Тем временем они проехали станцию «Кутузовская» и приближались к гостинице «Украина». Никакого Третьего автомобильного кольца и московского даунтауна «Сити» не было еще и в помине. Что-то ему нравилось в старой Москве, а что-то проигрывало двадцать первому.

Метро «Кропоткинская» и громадная кастрюля бассейна «Москва»… Нет, нынешний храм, что бы там ни говорили, украсил Москву, да и Петр работы Церетели – он к нему привык, и без памятника Москва-река выглядит как-то обездоленно. Организация автомобильного движения в центре… Но все это не производило такого впечатления… Люди – они были совсем другими… Никакие нынешние фильмы не смогут передать ощущения от той толпы. Никакая нынешняя массовка не даст почувствовать ауру тех москвичей… Даже повторив одежду, прически, модели автомобилей и телевизоров, мы не ощутим аромат той эпохи. Мы другие, и актеры, создающие людей их тех времен, тоже другие… Человек, не попробовавший соленых огурцов, никогда не узнает их вкус. Если попытаться одним словом описать свои ощущения от тех людей, то можно сказать просто – доброта.

VI

Близилось время обеда, и Геша решил пойти в заведение, откушать яств из тех времен. Да, нынче пришелец из двадцать первого века был сыт и не нуждался в добротном питании, как в свое время. А тогда он был молод, и его организм еще рос, и все равно… Он чувствовал себя иностранцем, который хотел отведать диковинных яств, чтобы составить свое мнение о народе, населявшем эту землю. Куда пойти? В какой-нибудь дорогущий и престижный «Арагви»? В «Узбечку»? В которой в те времена так и не побывал… Цены в ней, как, впрочем, и в «Арагви», для студента ох как кусались.

Ностальгировать так ностальгировать, и хотя Геша помнил формулу, что нельзя возвращаться туда, где было когда-то хорошо, он решил остановиться в шашлычной на Пресне, куда часто захаживал со своим дружком Моней, музыкантом из Гнесинки. У Мони там была знакомая официантка тетя Зоя, и за умеренные чаевые корейка из баранины была им обеспечена.

Таксист подрулил к стекляшке на Краснопресненском валу. Кто знает Москву, скажу, что сейчас в этом здании располагается клуб «16 тонн», в нем часто играют рок-н-ролл вживую, и для молодежи это знаковое место. А тогда на первом этаже была «Пельменная», в которой не было особых разносолов. А на втором размещалась «Шашлычная», более дорогое и потому не столь посещаемое заведение.

Геша пригласил таксиста откушать с ним. За время экскурсии-поездки они сдружились, и «шеф» согласился. На втором этаже их встретила тетя Зоя, которую Вольнов сразу узнал по громадному бюсту, сросшимся бровям и неизбывной веселости, которая помогала ей получать изрядные чаевые от посетителей. Тетя Зоя, почувствовав в новых гостях благодарных клиентов, начала тараторить сразу обо всем… Геша не очень помнил проблем страны осени шестьдесят восьмого… Кроме танков в Чехословакии ничто не вспоминалось, но про Пражскую весну и августовские события в братской стране официантка молчала… Молчал и Геша, за него отдувался таксист Серега.

Тем не менее какие-то фразы Вольнов все-таки вставлял в разговор, чтобы понять, подадут ли ему такой же пити, как когда-то, и сможет ли он рассчитывать на блатную корейку. Тетя Зоя иногда задерживала на нем взгляд, и он не мог понять, что она хочет рассмотреть. Наконец, почему-то обращаясь к нему на ты, официантка с утвердительно-вопросительной интонацией сказала:

– Что-то твоя личность мне знакома, особенно голос. Как тебя зовут?

– Виктор, – ответил Геша, решив, что в интересах дела стоит называть себя другим именем.

– Виктор, Витя… Нет, не помню… Так что будете заказывать?

– Тетя Зой, нам два пити и кореечку, ну ты знаешь, о чем я, нам очень рекомендовали вашу шашлычную. Мы в долгу не останемся.

– Это уж как водится… А пить что-нибудь будете?

– Я за рулем, – ответил таксист.

– А я на службе, сама понимаешь… Так что «Боржоми», а потом чайку. Сережа, ты, может, еще что-то закажешь?

– Спасибо…

Тетя Зоя ушла, и Геша с таксистом по-мужски обсудили политику и футбол в СССР и Европе. Вольнов заявил, что в СССР один из самых интересных чемпионатов, поскольку в нем сражаются сборные Белоруссии, Москвы, Узбекистана, Армении, Грузии, Украины. А если взять отдельно сборную России, то успех такой команды будет сомнителен на международной арене.

– А зачем говорить о сборной России, если СССР – вечная держава, которая никогда не разрушится?! – пылко воскликнул таксист.

– Знаешь, Сережа, все империи когда-то рассыпаются.

– Журналист, это в тебе идеи тлетворного Запада бродят.

– Да нет… Просто я учил историю и могу заглянуть вперед.

– И что же нас ждет?

– Серега, давай оставим эти опасные разговоры… Мы пришли пообедать, а то ты решишь, что я тебя вербую. А вот и тетя Зоя.

Еда Геше понравилась, не восхитила, но понравилась. И вообще, как может не понравиться кавказская кухня? За время своих странствий Вольнов только однажды наткнулся на ресторан кавказской кухни, где все было не так, все было невкусно… Причем это было в Лондоне. Короче, Геша и Серега отправились к машине, оставив тете Зое щедрые чаевые. Она еще раз оглядела Гешу внимательным взглядом, пожала плечами, положила бюст на поднос с грязной посудой и гордо понесла это сооружение на кухню.

Сергей отвез Гешу-Виктора на его квартиру. Вольнов расплатился с ним, и они, довольные друг другом, расстались. При всем старании в кошельке у нашего «журналиста» оставалось сто пять рублей, которые можно спустить в кафе «Молодежное» или еще где…

Неожиданно Геше пришла мысль, что он может даже совершить что-либо противоправное и попасть в тюрьму, например. А в девять утра его вновь вернут в сентябрь 2013-го.

«Вот менты с ума-то сойдут! Узник ушел сквозь стены, сквозь военизированную охрану, не оставив следов! Сколько голов, может, даже у начальников, полетит с плеч в родной милиции… Нет, нельзя, это ж реформируют органы внутренних дел, а это вмешательство в историю» – подумал Вольнов.

Гена вошел домой, хотелось переварить впечатления, поиграть на гитаре и сделать пару звонков по номерам, что прочно сидели в памяти. Собственно, номеров было два: один домашний, а второй Ольги, с которой он глупо расстался в конце весны шестьдесят восьмого.

«А вдруг она дома?» – подумал он, набирая врезавшийся в память номер.

Ольга, Олюня ему очень нравилась, но отношения складывались как-то не по привычной схеме. Она почему-то не смотрела на него с восхищением, к которому он привык, являясь королем рок-н-ролла местного разлива. И однажды она опоздала на свидание и он, прождав аж двадцать пять минут, ушел, решив, что «ничего, сама приползет». Но она не приползла и даже не позвонила… И Гешка не понял – кто кого бросил.

После третьего гудка телефон ожил, и он узнал взволновавший его голос.

– Але.

– Привет, это я.

– Геша? Как я рада, что ты объявился, а я и не знала, что думать.

– Слушай, Оля, я решил попросить извинения за свою дурь, за свою какую-то глупую мальчишескую гордыню, за то, что я себя вел, как не подобает мужчине.

– Да все в порядке. Главное, ты жив и помнишь меня.

– Я могу тебе сказать, что уж до старости буду помнить, это точно, верь мне.

– А мы это проверим.

– Нет, Ольга, нельзя… Я в тот вечер сделал выбор, и переигрывать историю не буду.

– Ты как-то масштабно говоришь.

– Не обращай внимания… Как ты?

– У меня все в порядке. Я скоро выхожу замуж. Если б не твоя тогдашняя взбалмошность, может, я бы не встретила своего Данилку.

– Слава Богу, что у тебя все хорошо. Счастья тебе, твоему Данилке и будущим Даниловичам и Даниловнам.

– Спасибо, тебе тоже успехов… Буду тебя вспоминать. Привет.

Она ушла в свою жизнь, а Геша понял, кто молился за него все эти годы. Он сидел около своего красного аппарата и раздумывал – позвонить ли матери. Он подумал, где бы он мог сам быть в это время. Занятия в институте закончены, и скорее всего он в общаге коротает время до вечера, чтобы отправиться в бит-клуб. Он решительно снял трубку и набрал домашний, не очень задумываясь, как поменяется движение жизни после разговора с матерью.

– Ма, привет, это я, Геша. Как ты?

– Все хорошо, готовлю ужин. Ты будешь щи с кислой капустой?

– Конечно, даже не сомневайся.

– Когда ты домой? Что у тебя с голосом? Ты простудился?

– Вечером, не волнуйся и не сомневайся. А голос чуть охрип, песни в общаге пел.

– В чем? В чем не сомневайся?

– Что я люблю тебя.

– Спасибо, я и не сомневаюсь…

– Просто я так редко тебе говорю об этом, – у него снова подкатились слезы к глазам, и, чтобы не выдать себя, Геша быстро закончил разговор. – Ладно, ма, до вечера, – и повесил трубку. Отцу позвонить не было возможности. Он работал ненормированно в секретном КБ и рабочий телефон не давал никому. А позвонив вечером, можно наткнуться на себя и напугать всех. Жаль…

VII

Некоторое время Вольнов сидел без сил около журнального столика, потом взял гитару и начал перебирать струны. Гитара была его лучшим лекарством. И в этот раз отпустило. Он звучал, понимал, что точно споет сочиненную вчера песню, и положился на свою фортуну. Время таяло стремительно, и пора было выходить из дома.

Решив однозначно ехать на метро, Геша, не обращая внимания на разглядывающую его публику, добрался до «Белорусской». И вот по улице Горького он отправился в сторону «Маяковки» с гитарой за спиной. При виде необычного для шестидесятых двадцатого века человека, длинноволосого, бородатого, в джинсах толпа расступалась, как при виде правительственного кортежа. Некоторые забывали, куда идут, разворачивались и шли за Гешей. «По улице слона водили» Крылов И. А. написал, судя по всему, наблюдая эту картину. Комсомольский вожак Цаплер преданно ждал его у дверей КМ.

Цаплер, как ледокол, проложил дорогу в клуб для дорогого гостя и повел его к одному из столов около сцены.

– Я вас усажу к группе «Ребята». Это Николай Воробьев, их лидер, и Вячеслав Малежик – гитарист. Ребята, а это наш гость, журналист…

– Виктор Митькиных, – представился Геша.

– Товарищ Митькиных только что вернулся из длительной командировки в Штаты, – продолжил Цаплер.

Все пожали друг другу руки и начали усаживаться, чтобы получше было видно сцену. Геша с интересом посмотрел на своих соседей по столику. Он помнил их по тем еще временам, хотя в жизни с «Ребятами» пересекаться часто не приходилось. Их лидер Коля Воробьев был среднего роста парень, очень похожий лицом на французского актера Алена Делона. Геша помнил, что Воробьеву хорошо давались (а он обладал приятным баритоном) песни из репертуара Клифа Ричарда и Пола Анки. Рок-н-ролл Николай пел скорее по-европейски, нежели по-американски, и тем отличался от остальных московских исполнителей, которые копировали Элвиса и Чака Берри. О Воробьеве ходили легенды еще и как о Самоделкине, который мог починить любую аппаратуру, сделать гитару и даже сшить джинсы. Лидер «Ребят» был одет в «самострок», но уверенность, с которой он все это преподносил, давала ощущение, что он модник.

Малежик был прикинут как-то совсем не «по-системному» – на нем был надет двубортный, серый в крапинку костюм, белую рубаху украшал ярко-красный с некрупными ромбиками галстук и на ногах у него были светло-коричневые туфли, ну с очень тупыми носами. Слава явно выделялся своим костюмом среди этой захиппованой публики. Это словечко появилось позже, но оно точно отражало желание молодых музыкантов соответствовать… Малежик выглядел не модно, но зато стильно, и это почему-то порадовало Гешу.

– А кто сегодня играет? – спросил Вольнов.

– Первая группа «Верная рука»… Думаю, что-то детсадовсконачинающее, а потом будут играть «Скифы» с Леней Бергером. Очень вам рекомендуем, – ответил Воробьев.

– Я обязательно послушаю все, мне очень интересно, тем более я так давно не был в Москве.

– У вас гитара? Вы играете?

– Думаю, что да…

– А что у вас за гитара?

– Это американский инструмент – «Тейлор». Может быть, я и не достоин его.

– А вы сегодня сыграете? – спросил Воробьев. – Вы кто, бард?

– Вообще-то я поклонник битлов… Пола Саймона… Слышали такого?

– Это который с Гарфункелем, вернее, Гарфанкелем?

– Ну да… Тот самый.

– Вечер может получиться интересным. А не побоитесь после «Скифов»? – спросил Воробьев.

– Посмотрим… А потом «Скифы» – это группа, а я спою что-нибудь в одиночку, но сначала Цаплер должен договориться.

– С Сушкиным и Абраменковым?.. Я пойду, замолвлю за вас словечко, – сказал Воробьев, отправляясь к кураторам от комсомола.

– А вы битлов на концерте видели? – спросил Малежик.

– Да, я видел их в Нью-Йорке на стадионе «Шей». Это грандиозно.

И Геша пересказал концерт, который видел на видео. Малежик, открыв рот, завистливо слушал его монолог.

– А как вы думаете, почему Джордж и Пол поют подпевки в один микрофон? Что, трудно поставить еще один?

– Знаешь, Слава, так тебя зовут? Наверное, когда-нибудь музыканты позволят себе поставить на сцену колонки, которые будут направлены на них, чтобы слышать, что они поют и играют. А так они поют вслепую, и, чтобы был баланс в подпевках, Джордж и Пол поют в один микрофон. А потом, может, это традиция так петь?

– Интересная мысль… А вы никому из великих об этом не рассказали?

– Слава, у меня другая профессия.

В это время к столику подошли Воробьев, Абраменков и подвели молодую, очень красивую девушку.

– Виктор, извините, не знаю, как вас по отчеству?

– Достаточно имени.

– Так вот, меня зовут Игорь Абраменков – президент бит-клуба. Мне отрекомендовал вас Коля Воробьев. Я надеюсь, вы порадуете нас и споете что-нибудь.

– Буду счастлив, – ответил Геша.

– Мужчины, – обратился Абраменков к Геше. – Я думаю, девушка по имени Нателла украсит вашу компанию?

– Конечно, все будем за ней ухаживать, – откликнулся Малежик.

Воробьев помог Нателле усесться, а Геша, глядя на новую гостью, замер от удивления. Рядом с ним сидела девушка почти точная копия его недавнего увлечения.

Девушка Ксения, которую он называл Сенька, Семен Александрович, унаследовала от своей матери Нателлы Гиевны стать и красоту. Эти глаза с поволокой, высокая грудь и уверенный взгляд, пронизывающий до самых потаенных участков души.

Нателла знала себе цену, а Гена знал ее, как маму его девочки, его Семена, от которой он потерял голову и лишь недавно ему ее (голову то есть) вернули, сочетавшись законным браком с каким-то олигархом-лайт. Но пару лет были его, и Сенька баловала его своей благосклонностью, а он ее снисходительным вниманием и не очень частыми подарками. Она боялась его, боясь упустить время, когда девушки выходят замуж, а он боялся начать сравнивать Сеньку с женой и явно не в пользу жены. А Нателла? А Нателле он нравился, это он почувствовал сразу, когда Сеньке вздумалось познакомить его со своей мамой после одного из концертов.

– Вы знаете, Гена, мне кажется, я вас давно знаю и даже чувствую, как…

– Нателлочка, такая уж у нас планида – нравиться женщинам.

Геннадий снова улетел в двадцать первый век.

– Да, вы нравитесь и дочери, и мне. Вас не пугают такие страсти-мордасти? – кокетливо поинтересовалась Нателла, улучив момент, когда Ксения отлучилась на кухню и они остались вдвоем.

– Уж и не знаю, – отвечал Гена, поглядывая на располневшую, но все еще очень интересную Нателлу Гиевну.

Вольнов вернулся в кафе «Молодежное» из своего далекого далека.

– А группа «Космонавты» будет сегодня в клубе? – спросил Гена, стряхивая с себя наваждение.

– Я с ними созванивался, – ответил Воробьев. – Они должны быть все, кроме Вольнова. Гешка заболел.

«Интересно, – подумал Геннадий, – это предусмотрительность Треча или как? А то было бы раздвоение личности… Смог бы выдержать мальчик известие, что он со временем вступит в сговор с дьяволом? Нет, мне определенно симпатичен этот Треч…»

Геша взглянул на Нателлу и спросил, не хочет ли она что-либо заказать. Она попросила кофе. Вольнов подозвал официанта и заказал два кофе – для Нателлы и себя.

– Ребята, – обратился он к Воробьеву, – что-нибудь заказать вам? Я угощаю…

– Ну если вы угощаете, то я бы выпил пятьдесят коньяка и кофе, – откликнулся Воробьев.

– Слава, а ты?

– А мне, пожалуй, тоже кофе и пару бутербродов, а то я с утра ничего не ел.

Официант ушел, Воробьев поднялся, сказав, что хочет покурить, и позвал Малежика составить себе компанию. Геша и Нателла остались вдвоем за столиком.

VIII

– Ну, рассказывай, как живешь, где учишься? – начал беседу Геша, обратившись к Нателле.

– В Стали и сплавов учусь, на втором курсе.

– Отличница поди?

– Какой там… Сейчас хвост надо сдать за прошлую сессию.

– Не беда, сдашь, а сюда как попала?

– А кавалер пригласил, Игорь… Помните, он меня к вашему столику подвел.

– И чего, нравится кавалер-то?

– Да нет. Он уж не знает, чем меня завлечь. Вот притащил на модную вечеринку. Сюда все хотят попасть, я и согласилась.

Нателла замолчала и зачем-то начала поправлять волосы.

«Как же она похожа на Сеньку… Прическа другая, а так… Даже глазами часто-часто моргает, что ее делает такой беззащитной… И чуть заметные волосинки над верхней губой, как у Сеньки. Ну да, они же грузинской крови.

И роман у мамы, как и у дочки, был с мужчиной значительно старше ее. Сенька говорила, что даже не роман, а одна единственная встреча, по которой Нателла сверяет все свои чувства. От той встречи у нее остался лишь клочок бумаги, на котором какие-то сумбурные слова от исчезнувшего (а может, сбежавшего) возлюбленного. Но она его помнит и любит. Странные все же существа женщины…» – размышлял Вольнов.

Геша улыбнулся, вспомнив, как прокомментировал Сеньке эту историю, сравнив маминого героя с Остапом Бендером и его расставанием с мадам Грицацуевой, когда тот подписал прощальную записку – твой Суслик.

– Нателл, а какую музыку ты любишь?

– Так, чтоб до обморока, никакую, а так… ну, наверное, на меня воздействует весь комплекс ощущений: мелодия, слова, голос и внешность исполнителя. Вот ваша внешность мне импонирует, потом споете, и я вам все расскажу.

– Это ты что, со мной заигрываешь? – лукаво спросил Геша.

– Что вы? Обычно со мной заигрывают, а я мужчинам говорю всегда, подчеркиваю – всегда, правду. Вот вы мне явно нравитесь, вы необычно выглядите, в вас читается мужчина и, наверное, вы талантливы. Кстати, а что вы будете петь?

– Знаешь, я пишу песни и вчера специально для сегодняшнего сейшена придумал новую… С утра весь день учил, надеюсь, что не заблужусь в словах.

– Любопытно… Почему-то вспомнилась история любви Гёте, пожилого Гёте и юной девочки, вроде Гретхен.

– Солнце, не про нас ли ваши дерзкие мысли?

– Виктор… – начала Нателла, пытаясь вспомнить отчество.

– Виктор, Виктор!

– Так вот, Виктор, девушка, тем более такая, как я, имеет право говорить глупости и не отвечать за них.

– О как… Стало быть, ты, проходя мимо, разбила мне сердце и даже не замела осколки?

– Да, Виктор, в вас живет поэт… Замести осколки сердца!

– Ну я же профессиональный журналист, и писать – моя работа.

IX

На сцену вышли ребята из первой заявленной группы. «Верная рука» состояла из четырех музыкантов. Классический состав: три гитары и ударные. Ребята подстроились, опробовав гитары и микрофон. Причем у «Верной руки» был самодельный (на базе магнитофонной приставки «Нота») ревербератор[22]. Реверб был настроен на максимальную задержку, и голоса ухали и летали по всему помещению кафе.

Зрители заняли свои места. Воробьев и Малежик вернулись к столику, где их ждали Геша и Нателла. Подоспел официант и принес кофе, коньяк и бутерброды. Геша расплатился с официантом, а ребята съели бутерброды и выпили коньяк, как голодные собаки – проглотив все разом.

«Верная рука» приготовилась к своему сету, и вот уже барабанщик задает темп первой песни. Самодеятельность, которую не спасла никакая реверберация; самодеятельность, которая вслепую прокладывала себе путь в дебрях неизвестного в стране биг-бита. Геше было скучно до оскомины в зубах. Он развлекал себя, устроив с Нателлой игру глазами. Ему льстило, что красивая девочка отдает ему предпочтение, не замечая симпатичных молодых парней из «Ребят».

«Да, с годами музыканты научились играть поп-рок», – отметил про себя Геша, дослушав последнюю песню программы «Верной руки».

– Ну как вам русскоязычная группа по сравнению с «Битлз»? – спросил Малежик Гешу.

– Знаешь, Слава, ты говоришь крамолу, и в Средние века гореть бы тебе на костре инквизиции.

– Да, слабо это, – вступил в разговор Воробьев. – Вот сейчас «Скифы» сыграют, Леня споет, тогда и делайте выводы.

– Мальчики, угостите даму кофеем и еще чего-нибудь сладенького, – капризно надув губки, проворковала Нателла.

Геша встал и пошел к соседнему столику, где официант задержался у очередных клиентов. А тем временем на сцену вышли «Скифы». Даже внешним видом они сильно отличались от предыдущего коллектива. Дюжиков в клетчатой рубахе носил светлые, как солома, длинные волосы и имел вид этакого сказочного Леля. Валов, как потом выяснилось, надел на себя сшитую из кошачьих шкур поддевку, которая имела вид жилетки. На лице у него была борода, никак не окультуренная и придававшая всему облику гитариста вид народовольца. Невысокий, чем-то похожий на Сергея Есенина, Слава Донцов расставлял под себя ударные. Четвертый участник группы басист Виктор Дегтярев был одет в какой-то белый, на пару размеров больше, чем нужно, китель морского офицера. Басисты обычно отличаются флегматичностью… Так вот Виктору этой флегмы добавляли очки.

Ребята подстроили гитары и взяли вместе соль-мажорный аккорд. Звучание обнадежило… А за роялем колдовал Леонид Бергер – парень с испанской бородкой, и, судя по тому, как он обращался с инструментом, в нем чувствовалась профессиональная выучка.

Геша, конечно, слышал и «Скифов», и Бергера, и они в те годы, куда он так чертовски неожиданно попал, производили впечатление. Но хотелось услышать их, будучи обогащенным, а может, отягощенным опытом и грузом лет. А еще ему хотелось удивить их – музыкантов, друзей из своего такого далекого прошлого. Он понимал, что песни, которые он споет на русском языке, будут более зрелыми, более мастеровитыми. А главное, он сыграет рок-н-ролл и споет без группы, с одной гитарой.

Бергер ушел со сцены, и «Скифы» сыграли что-то из «The Ventures»[23], затем «Michigan Avenue»[24]… Было близко к оригиналу и довольно лихо. В Дюжикове явно чувствовалась харизма, и аплодисменты были наградой музыкантам.

Потом «Скифы» сыграли и спели валовскую «Осень» и инструментальную версию битловской «I feel fine»[25]. Революционно для того времени звучала игра в две соло-гитары, когда Валов переставал аккомпанировать и начинал играть в интервал с дюжиковским контрапунктом. Валов прокричал «Sgt. Pepper’s Lonely Heart’s Club Band»[26], и после аплодисментов пригласил на сцену Бергера.

Леня как-то угловато поднялся к ребятам и сел за рояль. Как бы раздумывая, начал наигрывать, бережно нажимая на клавиши… Он сделал замедление и через паузу запел по-английски… Это была «Джорджия» Рэя Чарльза, и для московской сцены это было откровение. Зрители, они же музыканты молодого московского андеграунда, захлебнулись от восторга. Потом были Сэм Кук и Вильсон Пиккет, Чеслав Немен и снова Рэй Чарльз. Несильный, но очень умело используемый голос Бергера царствовал, обрамленный игрой «Скифов». Бергер и «Скифы» задали уровень, и Геше стало тревожно. Но он хотел этого, хотел и получил.

Как и после первой группы, авторитетное жюри приступило к обсуждению программы Бергера и «Скифов». Был всеобщий восторг, все стремились подойти к музыкантам, чтобы пожать им руку или похлопать по плечу.

– Ну, как вам? – спросил Воробьев Гешу.

– Коля, это очень приличный уровень, и ребята играют и поют, как на Западе.

– Виктор, после такой тирады обычно ставится запятая, и дальше говорится, что не нравится.

– Вы правы, Николай. Очень забавная ситуация получается. «Скифы» для вас соперники, но сейчас вы находитесь по другую сторону баррикады, воюя со старшим поколением, то есть со мной.

– Я не услышал ответа, – сказал Воробьев, устремив свой взгляд в глаза Геши.

– Что ж, я отвечу… Собственно, это будет не критика, а совет, который я дам тебе и, может, он вам пригодится. Мне кажется, чтобы ребята могли называть себя мастерами, им нужно придумать что-то свое, а не копировать классику жанра.

– Наверное, вы правы, – задумавшись, ответил Николай, – я подумаю.

– И не стоит расстраиваться, – продолжил Геша. – Этот период нужно пройти, вы же тоже, скорее всего, снимаете песни для своего репертуара?

– Снимаем, но у нас есть несколько своих. Вот Слава у нас пишет, и пара песен имеют даже известность.

– Что ж, поздравляю вас. Ну я пойду готовиться…

– Удачи вам! – хором напутствовали Гешу музыканты из группы «Ребята». Геша вытащил из чехла гитару, акустическую гитару с металлическими струнами, и поднялся на сцену, захватив с собой стул, на который и сел, установив его в глубине сцены. Микрофоны были не «ах», но выбирать было не из чего. Он попросил отключить все микрофоны, кроме того, в который собирался петь. Уменьшив громкость на пульте до уровня комфортной, он вернулся к своему месту. Достал шнур для своей гитары, мимоходом поцеловал в щеку Нателлу и снова поднялся на сцену. Подключил гитару к усилителю, тоже уменьшив уровень громкости, покрутил эквалайзер на гитаре, подстроил ее, взял аккорд и, довольный услышанным, спустился к своему столику. Публика, заинтригованная видом дядьки с длинными волосами и бородой, одетого в «родной» «Ливайс» и собирающегося играть на акустической гитаре, которую сделали явно не в Советском Союзе, притихла. Все пытались на себя напустить равнодушный вид, но это ни у кого не получалось.

К микрофону вышел Игорь Абраменков и произнес:

– Сегодня у нас в гостях журналист-международник, долгое время работавший в Америке. Как он сам мне рассказал, сочинительство песен в последнее время стало для него всепоглощающей страстью. Он любезно согласился спеть для нас несколько песен. Встречайте, товарищи, наш гость Виктор Митькиных.

Раздались аплодисменты.

– Ни пуха… – шепнула ему Нателла, подошедшая к сцене.

– К черту, – на автомате брякнул Геша и усмехнулся двусмысленности этой фразы.

Он сел на стул и, пододвинув к себе микрофон, начал:

– Добрый вечер, мои юные друзья. Я очень рад, что музыка, которую я так полюбил, находясь вдали от Родины, добралась до Москвы. И, зная талантливость нашего народа, я уверен, что вы сможете со временем составить конкуренцию западным исполнителям. Находясь в командировке, я баловался сочинительством и сегодня отважусь показать вам пару-тройку своих опусов. Первая песня называется «Титаник» и посвящается музыкантам, которые в минуту трагедии… Вы наверняка знаете эту историю, и я не буду ее пересказывать…

Геша начал играть на гитаре, и в его аккомпанементе угадывался лейтмотив песни. Вступление звучало как классическое произведение для гитары. Публика «Молодежного» затихла, и после первых аккордов он уверенно запел, заполняя своим голосом все пространство бит-клуба. Для журналиста, да и для профессионала-певца он пел очень уверенно и чисто. Музыканты в зале забыли, что этого седого дядьку представили как непрофессионала. Песня-реквием закончилась, и все встали, аплодируя Геше.

Второй номер был выдержан в традициях ритм энд блюза и рассказывал историю об улитке, которая ходила в гости, таская на спине свой домик, и если она напивалась там или случалась непогода, то пряталась в свой домик, и никто не имел от нее неудобств. Вместо соло саксофона Вольнов лихо просвистел блюзовый мотивчик, удивив неискушенных еще московских музыкантов и комсомольцев.

– Ребята, – сказал Геша, оглядывая зал. Никаких фотоаппаратов и включенных магнитофонов он не увидел. Никто его не записывал и не снимал, и значит, можно было не бояться поменять ход истории. – Сейчас я хочу вам спеть песню, которую придумал вчера. Так что премьера – «Осенний блюз». Я бы хотел позвать на сцену Леню Бергера, Витю Дегтярева и вашего барабанщика. Я написал вам гармонию, и со второго куплета вы аккуратненько можете мне помочь. Сережа и Юра, вас, вернее, ваши гитары некуда подключить, поэтому извините.

Ребята, смущаясь, вышли на сцену и начали готовиться. Тем временем Геша, сыграв вступление, неторопливо спел первую фразу:

Я прилетел к тебе, прорвавшись сквозь столетья.

Куплет закончился, и Геша спел:

А ты меня ждала…

И, словно в спиричуэлсе, Бергер ответил: «А ты меня ждала», поддержав эту фразу гармонией, сыгранной на рояле. Дегтярев сыграл пару нот, а Донцову хватило ума и такта сыграть на барабанах щетками. Зал взорвался аплодисментами.

После второго припева Геша на гитаре и Бергер на рояле сыграли соло в режиме «вопрос – ответ» и потом была кода, и после слов «осенний блюз» Геша и Бергер устроили этакую дуэль двух вокалистов, вместе закончив интервалом ми-ля. Такой овации КаэМ не знал… Геша пожал руку Лене, они обнялись, и Вольнов представил Дегтярева и Донцова. Затем он пригласил на сцену Дюжикова и Валова, и все вместе долго кланялись московской элите рок-н-ролла.

X

Вольнов подошел к столику, около которого стояла Нателла с широко открытыми удивленно-восхищенными глазами. Она неожиданно обняла его и поцеловала в щеку.

– Ты проводишь меня? – шепнула Нателла.

– Договорились.

– Я сейчас быстро уйду, найдешь меня у бюста Маяковского, у первого вагона в сторону «Сокола».

– Спасибо, Нателла, до свидания, – ответил Вольнов, подмигнув ей.

Азарт, вожделение, сумасбродство заполнили его душу. И уже не до комплиментов, которые он слышал со всех сторон, было ему.

Он не думал, «изменится ли история» от его действий. Девчонка, желанная девчонка пронзила его насквозь. В сознании всплыл образ Сеньки, но он решил, что это Нателла, и любовная лихорадка колотила душу певца и журналиста Геннадия Вольнова-Митькиных.

Сложив гитару и поблагодарив всех, кто в этот день составил ему компанию, Геша покинул бит-клуб и оправился в сторону площади Маяковского. Он спустился на перрон, прошел его до конца и обнаружил Нателлу, взъерошенную и испуганную, как воробей.

– Ты чего? – спросил Вольнов.

– Мне почему-то страшно…

– Что страшно?

– Да все… Ты такой взрослый, такой красивый, такой умный и талантливый, а я…

– А ты самая лучшая девочка Москвы и Московской области, – процитировал Вольнов фразу из известного фильма.

– Я боюсь…

– Я тоже боюсь… Ну хочешь, я исчезну?

– Ну уж нет… Хоть ночь, да моя.

– А почему так? Почему только ночь?

– Боюсь захлебнуться от эмоций. Ну что? Ко мне?

– Давай к тебе. Вина и прочего мы не купим, магазины закрыты.

– У меня в холодильнике все есть.

– А ты одна живешь?

– Одна… Родители квартиру мне снимают, я же студентка еще. А еще «грузинская княжна».

– Это я помню. Слушай, может, наверх и на такси.

– Нет, так быстрее. Я прямо около метро «Аэропорт» живу. Поехали.

Они вошли в вагон, и на них поглядывали запоздалые москвичи, принимая их за иностранную пару – высокого седовласого мужчину и очень красивую девушку.

Геннадий и Нателла ворвались в квартиру и, не проинспектировав содержимое холодильника, набросились друг на друга.

«В меня как черт вселился», – подумал Гена.

Фраза «Господи, прости» почему-то опять не пришла ему в голову. Это безумство продолжалось около трех часов. Иногда до сознания Вольнова долетали ее слова «Хорош, как дьявол», «Красив, как черт», «Гореть нам в аду», «Чертовски здорово». Они исступленно целовали и ласкали друг друга, а потом одновременно уснули, задохнувшись от безумств этого вечера и ночи.

XI

В восемь тридцать он проснулся и сразу понял, что, как в сказке о Золушке, вскоре все начнет превращаться в тыкву… Геша вскочил, решительно оделся, прополоскал рот водой, выдавив туда зубной пасты. Потом бросился к столу, нашел лист бумаги и авторучку.

«Прости, Нателл! Ты – лучшая! Мне чертовски повезло, что я встретил тебя… Буду помнить всегда! Прости».

Он выскочил на улицу, было 8:45… Три минуты прошло, прежде чем поймал такси.

Он сунул шоферу двадцать рублей (немыслимые по тем временам деньги для таксиста) и попросил гнать на проспект Вернадского. Но светофоры не подчинялись ему, и время стремительно летело к времени X – девяти утра среды. Такси приближалось к станции метро «Проспект Вернадского», когда за окном машины возникла пробка из фирменных автомобилей… «Ауди» и «мерсы», «субару» и «тойоты» сковали маневренность его «Волги», которая вдруг превратилась в «Рено». Из радиоприемника авто неслись звуки рекламы, перешедшие во вступление «Осеннего блюза» непонятно в чьем исполнении. Кажется, он наследил в истории. А как Нателла? Вроде он контролировал себя… Раздался звонок его мобильника, он нажал на кнопку «прием».

– Але…

– Привет, это я, Сенька.

– Не может быть! Семен Александрович…

– Представляешь, ты мне сегодня приснился.

– Я тебе завидую.

– Ты не поверишь, я видела во сне, как ты занимаешься сексом с моей маменькой. Я страшно ревновала…

– Что за глупость?

– Не знаю, что за глупость, но я хочу тебя, и немедленно…

Как я «пожюрил» белорусов

Мои взаимоотношения со всяческими конкурсами, куда меня поначалу приглашали судить начинающих артистов, пожалуй, не сложились по ряду определенных причин. Поначалу я отказывался идти в них, считая, что зрители, увидев меня среди многомудрых деятелей культуры, решат, что меня списали из действующих артистов и я теперь гожусь только на то, чтобы надувать щеки и развешивать лейблы на концертную одежку молодых музыкантов. Потом однажды пригласили на конкурс «Танцы со звездами», по-моему, так он назывался… Я сдуру ляпнул, что мне не нравятся чемпионаты мира по танцам, где двигаются не люди, а dance-машины. Мой текст успешно вырезали, я понял, что меня больше не пригласят, и они не пригласили. Ну не очень-то и хотелось… Лить елей, а потом отмывать липкие руки, да пошли они…

И вот приглашение в Беларусь, в Полоцк, с концертом, но с условием посидеть в жюри, украшая его своей сединой и многозначительными кивками головы. И я упаковал гордыню в одежку смирения, решив говорить, что все услышанное перспективно и самобытно.

И вот я в Беларуси… И снова радуют чистота на магистралях и в лесу, отсутствие пробок и вкусная, почти как в деревне, еда. И нет сил остановиться в процессе поедания драников. И, выпустив погулять живот, ты важно рассуждаешь о том, что вот, дескать, мы потеряли самодеятельность и занятия спортом и теперь пожинаем проблемы с молодежью. И ловишь себя на мысли, что говоришь-то вроде затасканные истины, а на самом деле они верные, и неплохо бы перенять у «белорусских друзей» их опыт.

Прогулка с «сопровождающими лицами» по городу, чтобы его посмотреть и скоротать время от обеда в ресторане до звуковой репетиции. Наконец, мы приходим на главную площадь, где будет происходить вечернее действо. Площадь окружена специальными заграждениями и охраняющими их милицейскими чинами. Нас не пропускают по короткому пути к сцене, заставляя обходить эту территорию по периметру к специальному входу. Слова «не положено» всплыли в сознании, напомнив славные времена застоя. Я пытаюсь растопить волю главного из милицейских охранников на данном блокпосту и рассказываю историю об одном секьюрити в южной филармонии из тех еще времен.

Его звали Гарик, был он неадекватен, имел неопределенный возраст и сильно любил артистов. Он всем дарил открытку с памятником Ленину на главной площади города, причем покупая ее на свои небольшие кровные деньги. Он и вправду, как я узнал у местных работников, имел проблемы с головой… Несколько лет назад он, работая музыкантом, встрял в драку и получил серьезную травму мозга. Над Гариком подшучивали постоянно, но он этого не понимал, и поэтому никто не собирался останавливаться.

Так однажды кто-то из начальства очень серьезно сказал, что сегодня из двора филармонии в багажнике «Запорожца» должны вывезти украденный мотор, и поэтому надо досмотреть все машины и найти злоумышленника. Кто не знает, скажу, что в великом детище советского автопрома «Запорожце» мотор расположили сзади, а впереди был багажник. И Гарик обнаружил «злоумышленника», и «Запорожец» бухгалтера был задержан, и вызвали из дома директора, и директор оценил шутку и пообещал разобраться в этом деле. А Гарику была вынесена благодарность в устной форме от лица филармонии за верную службу и бдительность.

А потом и мы, ансамбль «Пламя», стали жертвами бдительности Гарика. Наши концерты пользовались успехом, и люди, не сумевшие достать билетик, пытались пройти в концертный зал, используя все возможности. И чтобы через черный ход никто не проник на заветную территорию, там поставили нашего верного часового. И он нас не пропустил, как безбилетников, за кулисы с улицы через служебный вход и со слезами на глазах твердил:

– Юра, Слава, да, я вас знаю; да, я понимаю, что вам нужно на сцену, но не могу… Я выполняю приказ. Гарик его нарушить не может.

Эти истории я рассказал белорусским стражам порядка. Они смеялись, но говорили, что тоже не имеют права. Я им обещал вручить орден Гарика первой степени, не помогло. И тогда я сказал:

– Вот что, ребята, я теперь точно знаю, что в Беларуси коррупции нет.

И мы пошли вокруг площади к входу, оборудованному металлоискателем.

«А может, так и надо? – думал я. – Тем более времени у нас еще уйма».

А вечером был конкурс молодых исполнителей, и я важно возглавлял жюри. Мне понравился уровень, на котором ребята пели, понравилось, как они волновались и, слизывая у «мастеров искусств», кричали: «Где ваши ручки?» Милые, именно милые, костюмы с попыткой доказать себе… В целом по первым пяти нотам был понятен уровень каждого конкурсанта. И я, как член правительства при докладе его главы, важно что-то писал в программке, которую нам раздали. Однажды меня показали на большом экране… Думаю, впечатлял… Честно…

Теперь о концерте… Одна девочка меня удивила больше других. Она пела песню из репертуара Марыли Родович, и сначала я не понял, в какой тональности она поет. Фонограмма звучала на полтона ниже. Я, чтобы совсем ее не убивать, поставил в своих записках трояк… Во втором куплете она справилась с волнением и нащупала нужные ноты. Я зачеркнул три и написал четыре. А в конце песни я как председатель жюри поставил конкурсантке пять с минусом, но с восклицательным знаком. А вообще-то, за столиком я занимался явно не государевым делом и писал стишки. И хочу их представить на ваш суд. Не «жюрите» меня уж очень строго.

* * *

Я кормил комаров, Пока дети мне пели, А ведь мог для зимы заготовить дров. Был бы, честное слово, при деле И не видел бы ночью мучительных снов. Не отдал бы вампирам последней крови, А «жюристка» одна завлекала без слов, По лицу раскидав свои дивные брови. Да, тянули мы вверх в Беларуси культуру, Москалям и хохлам на зависть… Засудил я хорошую девочку сдуру. Видно, балом сегодня Сатана все же правит.

* * *

Под драники надраться – милое дело, И не прокиснет тогда любимое тело.

* * *

Меня не пускали менты «пожюрить»… За что мне подобная честь? Что ж теперь, председателю горькую пить И под водочку драники есть? Как теперь мне понять, Кто в стране вашей лучший? Кто поет, понимая, о чем? Не страшны Белоруссии путчи, Коль в милиции всенародный подъем.

* * *

Успеть бы до дождя, До приезда вождя, До грома и молний, Песен по полной. Успеть, чтоб оставить след… И есть две таблички – «да» и «нет». Как Гиппократу не навредить, Коли в жюри невозможно не пить.

* * *

Я бы лучше два концерта спел, Неохота выносить вердикты, Но сегодня я как в лужу сел Для жюри нужны реликты.

* * *

Было громко, басовито… Слава Богу, что не жарко. В рок-н-ролле и биг-бите Пели мальчики и девочки. Как же мне их жалко…

Ядран [27] слезам не верит

Острова, острова, Где-то ждут нас острова…

Наверное, считать себя поклонником экстремальных видов отдыха было бы неправильно. С одной стороны, на горных лыжах катаюсь, но больше по синей трассе, изредка по красной, а по черной и тем более по бездорожью и не уговаривайте. Плаваю, могу нырнуть с крутого бережка, но чтоб по своей воле да на десятиметровую вышку – не-е, это не про меня. То же самое с помидорами – есть люблю, а так нет… Почему? Скорее всего, мне хватает экстрима во время выступлений, и адреналин так и плещется в организме от края и до края.

Поэтому, когда моя жена дала добро на поход на яхте по Хорватии (а там, кто не знает, прекрасная акватория), пусть всего на неделю, я особого восторга не испытал… Правда, согласился, и более того – ни лицом, ни телодвижениями своего негатива не выразил. Ну очень моей благоверной хотелось приобщиться к великосветскому летнему времяпрепровождению. Не стал я ей говорить, что морская болезнь и, не дай Бог, ненастная погода будут не лучшими спутниками в нашей поездке. Укачает – будет в следующий раз умнее, а то, что каюта маленькая, так бачили очи, что куповали.

Хотел ли я, чтобы нас поболтало? Все-таки нет… Во-первых, я понимал, что все неудобства мне придется терпеть с ней и быть сторонним наблюдателем не получится; а во-вторых, я уж не совсем Мальчиш-Плохиш и до сих пор жену холю и лелею… Слово «люблю» не употреблю, поскольку считаю, что это интимное чувство и нечего им сорить.

И сколотили мы команду, в которой я был мужем своей жены, а остальные ее члены были подружками Татьяны. Собственно, подружек было две, и одна из них, Наташка, была по совместительству матросом. У нее за год до нашего путешествия завязался небесный роман с черногорцем, или сербом, или боснийцем – да Бог его знает, с кем по национальности. Замечательный парень по имени Вуколо с приличным знанием русского языка был на нашей яхте капитаном, экскурсоводом, медиком и Миклухо-Маклаем. Он не терял присутствия духа и управлял нашей бабско-музыкантской командой с чувством такта и юмора. Матрос или матроска (хотя «матроска» это вроде какая-то одежда) была в меру бестолкова, но желание быть рядом с Морским Волком и не подкачать сглаживало ее недостатки. Как в фильме «Москва слезам не верит», все члены экипажа приняли Вуку и понимали, что нельзя не полюбить такого мужественного и обветренного в походах ветрами командира.

И нам почти повезло с погодой. Небольшая качка добавила перца в наш круиз, а маленькие каюты никого не довели до клаустрофобии. Были проблемы с санузлом, но сейчас, по истечении некоторого времени, все это отлетело куда-то. Мы вкусно ели и пьяно пили… Точнее будет, мы пьяно пили, а чем закусывали, было уже и неважно. А еще я себя во всей красе показал разноплановым исполнителем песен и рассказчиком анекдотов. Их хватило на всю поездку… И еще я успевал впечатляться и писать стихотворный дневник. Очень жаль, что фраза «досуг, но не до сук» была уже, как я узнал, придумана до меня, но все равно – буду гордиться собой, и, пожалуйста, не переубеждайте.

Лучше почитайте мои стишки…

Непорочные стихи

В. Милановичу

Капитан Вуколо в далекой стране Нашел на корабль матроса. И это могло присниться во сне — Влюбился он, все очень просто. Матроса звали Наташка. И Вуколо ненапрасно Теперь бороздил Ядран. Послушна в походе девчонка, Душа ее сложена тонко, На зависть мужчинам ее тонкий стан. И вместе они команда — Склянка, рында, шаланда, И ветру послушны их паруса. Семь футов, ребята, под килем И долгих счастливых милей, И пусть ваши чувства хранят небеса.

Острова в Хорватии

Острова в Хорватии, Хорошая компания… И к такой-то матери Хочется послать Детей, Москву, заботы, Начальство и работу, Телек и правительство, Газеты. И плевать На партию, Обаму, Налей-ка двести граммов. И Ирка спляшет Бойся, доктора. Как жалко, что причалит «Ласта» и так дале. И под парами «Боинг». Ждет Москва. Пора.

Вуколе

Ты – наш учитель, Ты – наш мучитель И просто друг. Хорош ты под парусами И за столом вместе с нами, И дружба случилась вдруг. И любят тебя девчонки, И любят тебя артисты. Ты парень, что надо, Вуку, И я считаю дни До вечера расставанья, Да здравствуют компания И о Хорватии долгие сны.

В партизанском лесу

Ресторан в партизанском лесу… Рагу из взятого в плен «языка», А на тропе, что проложила лиса, Не заблудилась твоя рука. И песня над ночным заливом, Вином ее потом запили, Дня впечатленья переварили И в горб верблюда отложили, Чтобы вручить друзьям, Остальное съем я сам.

Я послал себя к Ядрана матери

Я послал себя К Ядрана матери И недолго шел, Не стоптал ботинок. Впечатления… Их хватит мне, Сколько видел я И каких картинок. Под парусами Шли на абордаж И пленили сами всех, Поймав с тобой кураж. Море и погоду, Одолев невзгоды, Клевету, наветы И пустой шантаж. И с побитой мордой Мы шагали гордо, Зарядив по полной Сексопатронташ.

Ядран слезам не верит

Москва слезам не верила, Юрий, Георгий, Гоша Встретил свою Наташку. Их повенчал Ядран. Видно, ей в жизни отмерено Быть на корме матросом, А Юрий, Георгий, Гоша Будет ее капитан. И где их корабль причалит, Там радость встретит печали, И под парусами счастья По жизни им кочевать. Если б все только знали, Вы б на Наташку не гнали Завидовать ваша доля, А там как знать, как знать.

Планы на новое лето

Наш выпивон на Ядране С Ирой, Наташею, Таней. Какой там «Арагви», «Максим»! Килька, вино, помидоры, По рюмочке «Лозы» и снова. Ты хочешь еще, попроси. Планы на новое лето И беспощадная смета. Может, осилим яхты прокат. Но эта поездка, Как первая ночь — Садишься на судно, Сомнения прочь. Но ветер попутный Пропел нам: «Пока».

Мы с борта кормили рыбок

Мы с борта кормили рыбок Хлеб и остатки ужина. И без дежурных улыбок Слушали голос простуженный. И улетали мысли, И прилетали чувства. Заоблачные выси, Но чуточку все-таки грустно.

Нас потчевал…

Нас потчевал в Хорватии юхой На острове хозяин ресторана. Домашнее вино… Неверною рукой Пишу стихи и, право, странно Ложится в масть моя строка, Пока еще, не зная, что сказать. Да просто я валяю дурака, Теряя время? Нет, чтоб полетать И свысока взглянуть на землю, Себя поставить в угол, чтобы знал, Но скоро в СССР, но скоро дембель, Хоть в Адриатике я вовсе не устал.

Лагуна

Синяя лагуна, Теплый вечер лунный, Песня улетает в океан. А на рейде шхуна, На гитаре струны И вина пригубленный стакан. А в кафе напротив, Кажется, не против Девочка в амуры поиграть. Молодой матросик, Что глазами просит Вечерком ему не отказать. Припев: И о любви поет прибой, Не уходи, побудь со мной, А ночка, ночка, ночка, ночка коротка. И в небе месяц молодой Пел о любви мотив простой, И все смелей, смелей, смелей его рука. И отчалит шхуна, И умолкнут струны, Вспомним ли с тобою наш роман? И запели снасти До свиданья – здрасте. А лагуна спрячется в туман.

Первый гей-парад

Вторая половина шестидесятых уже прошлого века… Мы – совки, родившиеся в эпоху строительства социализма, – пробуем на вкус и на зуб новую жизнь, о которой читали в книгах, видели в кино и снах, снятых по сценариям, придуманным нашим воспаленным сознанием. Редкие командировки за границу постепенно становились достаточно регулярными, хотя в познании «ихней» жизни участвуют в основном слух и зрение. Да какое там зрение, если на желанный концерт рок-группы сходить невозможно – пустой кошелек не способствует.

Потратить деньги на ресторан и отведать заморских кушаний? И это не входило в обязательную программу. Если в поездке принимающая сторона кормит, то есть шанс отведать невиданных и нееденных яств. Но это было нечасто, и все наполняли свою утробу супчиками из пакетов, которые кто-то удачно назвал суп-письмо, а также колбаской сырокопченой и чаем.

И все это делалось для того, чтобы в конце поездки закупить заветные джинсы, дубленку, шузню и всякое там по мелочи. Зато как поднимался твой статус, когда ты, твоя жена надевали фирменные шмотки и выходили в свет. И ты мечтал о загранке – просчитывал, что надо взять с собой в поездку и что на вырученные деньги надо приобрести.

И вот перестройка, начатая формально с приходом к власти М. Горбачева, набирает обороты. «Гласность» и «ускорение» – термины, постоянно мелькающие в средствах массовой информации. За границей русское, ассоциирующееся с «новым мы́шлением», входит в моду… И уже на подиуме щеголяют девицы, одетые в длинные юбки, на которых гордо красуются серп и молот, а через все туловище сверкает надпись «Perestroika»!

А в это же время удивленному радиослушателю объясняют, что советскому (еще советскому!) человеку не к лицу ходить с тринадцатью долларами в кармане. И тебе по официальному курсу меняют рубли на доллары. А американский дензнак стоил тогда семьдесят четыре гордые наши копейки. И ты, отправляясь в загранку, уже ощущаешь в кармане приятную тяжесть американских рублей. И греет сознание, что ты уже заработал, просто потому, что на черном рынке доллар стоит 18–20 рублей.

И все понимали, что долго это продолжаться не может, лавочку скоро прикроют, но ты успел – в этот раз успел, потому что… Да какая разница, почему – у тебя есть деньги, и пусть ты еще не созрел, чтобы заплатить за всю компанию в пивняке (это произойдет только через год-полтора), но взгляд твой стал более стабильным, что ли… «Новые русские» своими деньжищами еще не выжгли заграничную поляну, перестройка на ходу, Горбачев популярен, как Элвис, – гуляй не хочу.

И как раз в это самое время мой старинный товарищ Костя Воробьев, который отвечал за культуру в ЦК ВЛКСМ, предложил мне слетать в ФРГ, которая была еще самостоятельным суверенным государством, не успевшим объединиться со своими единокровными братьями из Германской Демократической Республики. На вопрос «куда летим?» Костя ответил, что в городе Ульм передовая молодежь ФРГ хочет пофестивалить со своими сверстниками, живущими по берегам Дуная. А поскольку Дунай впадает в Черное море на нашей территории, то почему бы нам не составить компанию беснующейся западной молодежи, показав лучшие образчики правильного времяпрепровождения. А еще попить хваленого бюргерского пива и поесть ихних же сосисок, что называется, от пуза.

Получив от меня утвердительный ответ, Воробьев рассказал, что компанию нам составят группа «Оливер Твист» (название команды я поменял) и Александр Градский. Документы и деньги обещали выдать перед отъездом, а еще разрешили взять с собой на продажу собственные пластинки. Неслыханная щедрость и неслыханная же дерзость. В общем поездка обещала быть интересной и в творческом, и в коммерческом планах.

И я стал готовиться к зарубежному вояжу со всей серьезностью. Небывалое в моих карманах количество иностранных денег, пусть еще и не полученных, приятно волновало душу. Хотелось с умом потратить их, и поэтому весь бизнес-проект готовился заранее, чтобы «всем сестрам по серьгам» и чтобы хватило еще чуть-чуть средств на развлекуху.

Мы летели в Германию, страну, которая, как нам казалось, была впереди планеты всей в политическом и морально-аморальном плане. Сразу почему-то вспоминались порнофильмы, говорившие в основном по-немецки. Пышнотелые блондинки и брюнетки, томно восклицающие: «Я, я… Дас ист фантастиш… Гут, гут», чередой прошли в моем сознании. Короче, я получил возможность оторваться в стране, где вожделение сочится из всех окон и дверей зданий, оборудованных специально для этого дела, и просто из жилищ, где живут простые трудящиеся. А страна-то на поверку оказалась очень себе пуританской. «Я, я, дас ист фантастиш».

В предыдущие поездки, когда обновлялся гардероб моей жены, мне удалось набить руку, и я безошибочно попадал в размеры своей благоверной. Я ни разу не привез домой ничего такого, что потом бы пришлось продавать или дарить кому-то. А тут, да еще с такими деньжищами, я решил ее всю измерить, чтоб наверняка, чтоб тютелька в тютельку.

Как у заправского закройщика, были сняты все параметры с любимой женщины и записаны в заветную бумажку. Затем эту памятку я спрятал в бумажник и моментально забыл, какому месту организма Татьяны соответствует то или иное число. Тогда мы еще не знали формулу «золотого сечения» – 90-60-90, и поэтому моя писулька мгновенно стала филькиной грамотой.

И вот мы в Шереметьево. «Оливер Твист», Градский, Воробьев и я… Количество гитар на душу населения зашкаливает все разумные пределы. Летим в ФРГ, во Франкфурт-на-Майне самолетом компании «Люфтганза»… О чем еще можно мечтать?

«Твисты» куда-то испарились и через некоторое время вернулись явно в приподнятом настроении.

– По-моему, молодежь дунула травы, – негромко, обращаясь ко мне, сказал Градский.

– Ты думаешь?

– Уверен… Кажется, им в самолете будет весело.

– Так в загранку летим…

– «Твисты» сегодня будут на седьмом небе, – подытожил Александр Борисович.

Мы отправились на посадку, и через некоторое время наш самолет взял курс на запад. И был полет на самолете одной из ведущих авиакомпаний Европы, и стюардессы разносили нехитрые яства и в неограниченном количестве хваленое немецкое бутылочное пиво. И «Твисты» отчаянно лакировали им пьянящий дым канабиса, приходя во все более веселое расположение духа.

Аэропорт Франкфурта-на-Майне гостеприимно распахнул свои двери перед гостями из Москвы, и семиэтажное чудовище аэровокзала проглотило нашу делегацию. Воробьев пошел искать наш автобус, нас с Градским оставили на хозяйстве – сторожить вещи, а молодежь отправилась на экскурсию по магазинам аэропорта. Мы с Сашей, осматривая окрестности, обнаружили автоматчиков, которые должны были предотвращать теракты. Эти меры были усилены после инцидента на мюнхенской олимпиаде. Тень «черного сентября» витала над аэропортом…

Наша неспешная беседа о житье-бытье была нарушена видом компании из пяти человек: двое военных с автоматами на изготовке и трое перепуганных музыкантов приближались к нам. Автоматчики выглядели, как спецназ, обезвредивший арабских террористов.

– Что случилось? – своим поставленным голосом спросил Градский. В голосе будущего повелителя «Голоса» звучали одновременно металл и участие.

– Эти джентльмены нарушают общественный порядок и будут задержаны до суда, – ответил один из автоматчиков.

– Джентльмены, – переключив свой регистр на сарказм, спросил Александр, – так что случилось?

– Да, блин, – начал объяснять басист группы, – наткнулись мы на секс-шоп, зашли туда…

– Ну?

– Ну начали рассматривать игрушки разные для этого дела. Ты даже не представляешь, чего там только нет…

– Короче, Склифосовский…

– Сначала мы на это дело смотрели с интересом, а потом Коля кричит: «Толик, смотри!» и кидает мне какой-то агрегат из двух этих, ну как их…

– Фаллосов, что ли?

– Ну да…

– Дальше!

– А дальше я ему этот фаллос кинул назад, и нас «ха-ха» накрыло. Мы начали ржать.

– И что?

– А продавщица взяла и охранную кнопку нажала, и пришли эти двое.

– Так, – сказал Градский и повернулся к автоматчикам. – Господа, если вы не отпустите этих двух джентльменов сейчас, то музыкальный фестиваль в Ульме не состоится и дело перестройки умрет. А мосты дружбы, которые строят Горбачев и ваш канцлер, не будут достроены. А самое главное – Берлинская стена никогда не будет уничтожена и никогда не быть единой Германии.

Градский сделал паузу и спросил:

– Так что, солдаты, мосты или стены? Что вы выбираете? От вас зависит судьба германского народа.

– Мосты, мосты! – хором ответили служивые.

– Хорошо, – продолжал гипнотизировать Саша, – можете взять у ребят автограф.

В руках одного из солдат откуда-то появился фотоаппарат, и он попросил меня сделать совместное фото Градского, «Твистов» и их, доблестных охранников немецкого порядка в еще не объединенной Германии.

К приходу Кости инцидент был исчерпан, и мы отправились в Ульм. Там нас с Сашей поселили вместе, и мы в свободное от обсуждений судеб русского рок-н-ролла время прочесывали окрестные магазины, пытаясь с умом израсходовать деньги. Александр собирался прикупить детские кроссовки, а я хотел купить юбку-шорты, которой моя жена желала украсить ту часть тела, которая отвечает за ходовые свойства. Но наши глаза находили на прилавках все что угодно, только не нужные нам вещи. Так мы доплыли до последнего дня, и перекладывать решение на завтра уже не имело смысла.

Втроем – Градский, Воробьев и я – отправились мы в торговый центр за покупками. Вскоре мы с Костей потеряли Александра Борисовича, видно, он пошел искать свои кроссовки. А я наконец обнаружил в отделе джинсовой одежды заветную юбку-шорты.

Маленькое лирическое отступление. Несмотря на то что perestroika гордо шагала по стране, в области секс-информации мы сильно тормозили, и вопрос опять же о секс-ориентации не часто обсуждался на страницах газет и экранах телевидения. Поэтому мысль, что мы с Костей можем представлять из себя пару, которую кто-то может принять за возлюбленных, совершенно не возникала в нашем невоспаленном мозгу. Хотя любому образованному европейцу такая мысль должна была прийти в первую очередь.

Судите сами… Два высоких мужика, достаточно видных, а один просто красивый (это я про Костю), ходят вместе, чего-то там смеются да еще просят показать шорты-юбку в женском отделе… Замечу, что Костя неплохо говорит по-немецки… Но почему-то он в последний момент куда-то исчез, и мне пришлось вытащить свой английский, а продавщица его как-то знала, но не очень. По-моему, еще хуже меня. Я и говорю:

– Я бы хотел купить юбку-шорты.

– Какую? – спрашивает она.

– Вот эту, – сказал я и жестом показал на заветный товар.

– А какой размер? – интересуется продавщица.

– Сейчас.

Я вытащил из бумажника листок с заветными записями. А там были размеры груди и бедер, головы и ступни, и что чему соответствовало, было совершенно непонятно.

Я растерялся, а затем сказал:

– Я хочу их на себя надеть и посмотреть.

Продавщица на меня взглянула с удивлением и иронией одновременно. Но в моих руках была заветная юбка, и я не обратил внимание на происки фрау. Я отправился в примерочную, скинул джинсы и напялил на себя юбку. Повертевшись около зеркала и решив, что Татьяне не может не понравиться мой выбор, я резко отдернул шторку, заслонявшую меня от зала магазина, и почти театрально произнес:

– Ну как?

С непонятным для меня выражением лица продавщица и еще несколько ее коллег, торговавших за соседними прилавками, почему-то зааплодировали мне. Среди публики стоял мой друган Костя и с трудом сдерживал смех. Я театрально поклонился и ушел переодеваться.

– Чего ты там вытворял? – спросил меня Воробьев, когда мы выходили из магазина.

– Чего вытворял? Выбирал юбку-шорты.

– Представляешь, когда ты переодевался в свою обновку, ко мне подходит продавщица и говорит: «Извините, там ваша подружка, (да-да, она сказала именно подружка), примеряет юбку. Поглядите, как она вам.

С заветной покупкой мы, до конца не поняв наших новых немецких «коллег», отправились на поиски Градского. И вскоре его нашли, конечно же, в обувном отделе… В те годы мы еще не привыкли, что детская одежда стоит дороже взрослой. Мы думали как? Раз меньше материи или кожи потрачено портнихой или сапожником, значит, и обновка должна стоить меньше. Но не тут-то было…

Не знал этого и наш товарищ и очень возмущался по этому поводу. Сначала мы его услышали. Услышали голос отца нашего рок-н-ролла, совершенно не стеснявшегося в выражении собственных чувств. Если бы я решился весь монолог воспроизвести на страницах этой книги, то цензура весь бы его запикала. Русского литературного слышно не было… Мы с Костей зашли в обувной, и видеоряд, представший нашим глазам, удивил до глубины души. Саша брал очередные детские кроссовки, бросал взгляд на цену:

– Пип!

Взгляд, и еще «пип!».

Взгляд, и три раза «пип!»…

А юбка-шорты жене оказалась в пору, и она ее очень полюбила. И сейчас на даче, спустя много лет, Татьяна надевает ее, занимаясь сельхозработами. Окучивая грядки, она выглядит ну очень сексуально… А представляете, насколько хорош был я? Даешь первый гей-парад советского артиста в Ульме!

Протащиться за три моря…

По следам Афанасия Никитина, Марко Поло, Колумба и прочих английских завоевателей решили мы с моей благоверной совершить вояж в страну-сказку, в страну-загадку, в страну, которая своей вековой мудростью и не истребленными под корень нынешней цивилизацией специями на протяжении многих лет звала и манила нас – путешественников, которые облазили почти весь свет, вкусив от пуза яств и различных впечатлений. А тут еще младший сын решил по ускользающему следу битлов пройтись, чтобы отыскать свою, именно свою мантру и подсадить на нее весь остальной цивилизованный мир.

И вот мы в аэропорту, и громадный лайнер «Боинг-787» безжалостно проглатывает нашу супружескую пару. Пять часов лета, и мы в Катаре… Пересадку на другой самолет совершаем в темпе, граничащем с самоистязанием, но воспаленное сознание успевает выхватить виды вызывающей роскоши эмиратского аэровокзала… Да, дорого, да и еще раз да… Но деньги слуг арабской демократии чаще всего потрачены со вкусом; и нам есть еще куда расти, готовясь к проведению чемпионатов мира и прочих олимпийских игр.

Летим в Индию, в Тривандрум (это старое название города, сейчас он переименован в Тируванантапурам – в английском правописании пришлось аж 18 букв использовать, чтобы приблизительно соответствовать их звучанию; короче, звучит примерно так же, как названия исландских вулканов). Полный самолет индийских гастарбайтеров, которые в Дохе и ее окрестностях сшибали деньгу у эмиратских шейхов, которым, как всем известно, монета дается ох как нелегко.

Предварительно прочитав информацию о штате Керола, где гнездится Тривандрум (а это юго-западная оконечность Индостана), я выяснил, что основная масса жителей – мусульмане. Но то, как выпивали индусы в самолете, заставляло задуматься, а не в восточной ли Европе жили их далекие предки? Никто не отказывался от предложенного стюардами виски, и почему-то не были замечены граждане, читающие мантру для снятия психологического пресса, обусловленного немыслимой эксплуатацией шейхами-кровопийцами бедных индусов. После третьей приносить «one more whiskey» перестали, сославшись на то, что если так выпивать, то можно подорвать экономическую мощь саудитов.

Прилетели… Глубокая ночь… Море встречающих… Сразу вспоминаешь, что их в Индии миллиард. Да, забыл – служба безопасности в аэропорту круче, чем в Израиле, нужно же всем дать работу – вот тебя и шмонают, невзирая на твои пол, возраст и подданство.

Дорога до места нашего обитания прошла в состоянии стресса – наши горячие водилы отдыхают, если их сравнивать с индусскими драйверами, да еще зазеркальное (правостороннее) движение, когда ты ежеминутно прощаешься с жизнью, если встречная машина идет тебе лоб в лоб… Но как-то ведь разъезжались – остались целы, хотя нервные клетки по-прежнему не восстанавливаются.

Пропущу описание места пребывания туристов Малежиков и хандры первых трех дней, не заострю вашего внимания на факте профилактического вископития автором этих строк. Скажу, что от безделья начал перестреливаться письмами-стихами со своим дружком А. Зарецким. И настолько вошел во вкус стихотворчества, что когда Саша не ответил мне, стал писать просто так – для себя и грядущих поколений. И думаю, мои впечатления от Индии, от того, как мы там протащились, вы сможете прочувствовать, читая мои нескладные, но искренние вирши.

Про гуру и Гуревичей

sms для А. Зарецкого

Пока что не нашел я гуру в Индии, Зато Гуревичей на пляже до фига, Но вот вчера мелькнул за пальмой Харрисон, И мчится вдаль моя строка…

Еще раз про Гуревичей

Снова sms для Саши Зарецкого

Мы разгребем толпу Гуревичей, И мыслью устремимся в Даль… А музыка не давит плечи нам, И «Аll together now»[28] – как встарь!

А. Зарецкому…

Мне нравится с тобой просторы Интернета Взрывать… Ах, наша переписка —                              чума, восторг, полет! Я в Индию сбежал, сменив зиму на лето, И смело устремлен my way[29] вперед, вперед!

* * *

Тебя сумел поймать на верную наживку — Битлы… Не клюнуть ты не мог! Сижу на берегу, чешу седую гриву, А остальное, Саша, читайте между строк.

Я настроил тебя, как гитару

Я не взял с собой гитару, и дорога Показалась мне грустной и долгой. И решил я настроить тебя, как гитару, Но фальшиво звучала третья струна. Если ты гитарист, то уверен, что знаешь, Виновата оплетка, истерлась она. Не менять же аккорд, коль струна устарела, Мы в ансамбле с женой еще ого-го… И подстроил гитару неспешно-умело Под фальшивое соль – звучит ничего. И мы спели про Занино и про Снеги, Удивленно внимал океан… И под песнь на чужбине все было с руки — Волшебную жидкость плесните в стакан!

Про Индию, Афанасия Никитина и Интернет

Утренний хор, где солирует море, Где кричат рыбаки – тащат невод на брег, Где мулла призывает отдать время вере, И, конечно, вороны – от них смех и грех! И не пишутся мантры, скучает бумага, Поза лотоса снова не удалась… И купил я штаны в соседнем сельмаге, Чтоб в мозгах и штанах обдувать мою страсть. С Камасутрой индийцы, видать, не знакомы, Весь тираж по блату отправлен в Москву, Правда, может, боятся, что страшные громы Им пошлет ихний Бог за разврат на страну. Я пытаюсь перчить расслабон в Индостане И найти для себя начало начал; И налил я пивка, контрабанда – я знаю, И окрасился мир в рождественский бал! Афанасий Никитин… Как он жил на чужбине? Без капусты, без кваса, наверно, тужил? За три моря тащился в тоске и кручине И дошел ведь, зараза, и всех победил. Но никто не налили Афоне за дружбу, Камасутру никто не позвал почитать… Тверь кричит: «Фонь, тебя не забудем», А меня в Интернете будут искать!

Мантры в стиле кантри!

На крыльце соседнего бунгало Тетка мантры утром завывала… Так отчаянно немецкая страшила На индийщине от жизни убегала. Убегала от суровой бабской доли, Той, когда тебя не замечают, Той, когда пустые мокрощелки Правят бал, а годы тают, тают! Революций нет, и Клара Цеткин Не предмет для ихних подражаний; Стану йогой, все меня заметят, Буду я предметом обожанья! Кто не понял нашего ученья, Заклеймим презрением и позором! Харе Кришна, Будда, Шива, Ленин… Голосуем быстро, дружно, хором! И проходят женихи мимо бунгало, Не спугнуть бы ненароком мантры! Тетка на крыльце бухтит устало… Ну а я сыграю что-то в стиле кантри!

Индийское лето!

Про индейское лето нам пел Джо Дассен… Индийское лето пахнет дождями! Тропический ливень и так каждый день, И было ли это, любимая, с нами? Когда я весь мокрый к тебе прибегал, И ты на огне сушила одежду, И я наготы своей не скрывал, И хлопали крыльями флаги Надежды! И порох сухим был! Осечка… Так это рассказ про кого-то еще! Индийское лето – и был я отмечен Тобой, что любила так горячо! И флаги Надежды плащом нам на плечи!

Шопинг в Индии

Улица Бродвей – торговый ряд… – Кошелек, ваш выход, не скупитесь! Барахла навалом, и свой лад Слышен в каждом новом «заходите». И неважно, что язык чужой, Жест и взгляд порой яснее слова, Шопинг, барахолка, что еще… И отчаянно торгуешься ты снова. Под завязку чемодан забит, Но все мало, мало, мало, мало, мало… Перевес в порту, кошелек бухтит: – Дорогой, плати. А денег не осталось!

Мы втроем сыграли бы квартет

Я ворчу на Индию зачем-то, За окном теплынь и океан! И неважно, сколько стоит центов Рубль, что не тянет мне карман. Словно на посту, живу без мяса; А для профилактики вискарь! До гитары тут дорвался. Страстно Пел по-честному, поверь, как встарь. И индийцы что-то там стучали, Посылая ритмами привет! Если б Пол и Ринго услыхали, Мы втроем сыграли бы квартет.

О пользе медитации…

Не видя медитации индийцев, Я кучу европейцев обнаружил, Которые искали просветленья, В старании, покинув телом кожу. Чтоб обрести нирвану и «покой», Его сначала надо потерять… Но на поверхности вопрос простой — Зачем же в Индии его искать? Небось лежит «покой» себе в Европе И в ус себе не дует… Черт возьми, Зачем было терять? Да ну вас в ж**у, Ищите, коли так, а я к восьми Доделаю свой стих и почитаю книжку, «Покой» в душе моей, чего его искать? Не требуй от судьбы ты привилегий лишних, Пытаясь в этой жизни – быть и стать!

Ты не снишься мне…

Ты не снишься мне больше во снах, Не целуешь меня на рассвете… И ушел из души старый страх, Что ответ принесет вольный ветер! Время лечит, я снова здоров, И смешны мне вчерашние мысли. И зовут меня блики костров, Танцы дев и весной зелень листьев. И неважно, как ты живешь, — С кем ты, где ты, зачем ты и проче… Жизни – жизнь, а тоске – не возьмешь, Все приметы удачу пророчат! Ты услышишь еще обо мне, Затоскуешь – куда тебе деться? А увижу тебя я во сне — Значит, всех не нашел я ответов!

Я прикасаюсь к памяти…

Я прикасаюсь к памяти, не чувствуя ожога. Что? Вылечил я душу? А может, умерла Душа моя? И трогай, и не трогай, Не чувствует ни боли – ни боли, ни тепла! Но почему же тихо-тихо песня Звучит все чаще в глубине души? Я слышу робкий звук, и ты хоть тресни, Ее мотив во мне не сокрушить!

Миражи…

Шикарная гостиница, Шикарная постель! А в зеркалах не видится Отраженье тел. Но можно все исправить, Лишь стоит захотеть… Имею нынче право и Сохраню на впредь!

Селфи стихами

Словно селфи, снимал свои чувства стихами, Мой дневник не давал мне дремать по утрам. И садился писать, попробуйте сами, Про дорогу, которая выведет в храм. И неспешно текли мои мысли и строчки, День за днем, день за днем: Хинди — Руси пхай-пхай![30] А когда было в кайф, не хватало и ночки, Чтобы мне срифмовать Дели, Russia, Мумбай. Может, мне не спешить, отложить до России, Примут должную форму селфи мои? Но дорогу, я знаю, идущий осилит, Так что смело вперед, ничего не боись! А в Москве, ты пойми, нет ни перца, ни соли… Мемуар, как консервы, как не крути, Впечатлений шампур – на угли́, и не стоит Вас томить, мой читатель, пора закусить! Пусть еда без приборов, мясо ешьте руками, Кто не пробовал, я совет вам даю. Впечатлений – их масса, мое селфи стихами, А в России вам песню лучше спою!

Подводя итоги

Я запомню улыбку индийцев, Их открытые миру сердца; И не надо здесь жить, как в Каннах и Ниццах, Чтоб в суете не терять вам лица. Здесь порою пустыми рыболовные сети Приходили, что детям на стол? А они ничего, видно, Бог их отметил, Улыбаются, вот ведь прикол. И в усах все – такая здесь мода, Роковые красавцы – все как один; Замотаешься в тряпку, а на море погода, Что не нужно зимой пальто-габардин. А бибикать от пуза – вот она, крутизна, И вжимается в кресло трус европеец. В референдуме я голосую лишь «за», Чтоб помедленнее ехал супериндиец. Ну а быть суперменом – это, право, престижно. Мотороллер – твой конь, оседлал – и вперед. Ну, а может, себя представляют на лыжах, Или Виктором Аном, покоряющим лед? А вообще мне все нравится – дети они, Даже если лукавят, все сразу видно. Захочу ли вернуться? Постой, не гони… В каком смысле?                      Не понял?                                  Обидно!!!

Поздравление с праздником из Индии, куда автор сбежал из России, опасаясь хваленых крещенских морозов

Купалась ли ты в проруби? Каталась ли на саночках? Ну а на крыше голуби, А на столе бараночки. А голубь без профессии, Все чатятся и лайкают. А музыканты местные По барабанам страйкают. Зачем-то фонограммою Туристов бедных пичкают… Как это все неграмотно, Не нравится все лично мне! И выводы я делаю, И волны шумно вторят мне… В России буду смелым я По четвергам и вторникам! Для рифмы я про вторники, Хотел ввернуть про прорубь я, Но нету здесь джин-тоника, И съели кошки голубя!

Когда руки нечем занять!

Когда руки нечем занять — Нет ни девушки, ни гитары, По привычке лезешь в тетрадь, И писáть, и писáть тары-бары! И затейливо вьется строка, И маршрут мне порой незнаком, Что-то мне говорит, что рука Не обманет в деле простом! Странно как-то, я не пойму… Все что знал, уже рассказал, Но не понял, видно, страну, Коль писать стихи не устал. Понимаю, пишу ни о чем, Но не кончен, видно, процесс. Видно, специи Индии жгут горячо, И становится джунглями лес. Все! Закончил, к черту тетрадь. – Покайфуй, мил мой друг океан… Завтра снова Москва и писать О затрахавших пробках роман!

Письмо с киносъемки

Привет, мой читатель! Всю сознательную жизнь я знал высказывание В. И. Ленина о важнейшем из важнейших видов искусства. И смотрел я кино то с благоговением, то с отвращением, в зависимости от того, как легла «фильма» на мою душу, и ругал или хвалил, следуя своим предпочтениям. Но, не побывав на «кухне», даже прочитав море «поваренных книг» по киноискусству, все равно до конца понять, что такое КИНО, нельзя…

И я решил попробовать этот «орешек» на зуб, тем более что случай представился – меня пригласили сняться в многосерийном телефильме. И, не успев подумать, что об этот «орех» могу обломать зубы, я бросился в пучину неизведанного, дав согласие принять участие в киносъемке.

Мне предложили, что вдвойне приятно, сыграть не самого себя, а врача с мудреным нерусским именем и психологически, как опять же мне сказали, сложной судьбой. Звали доктора Марюс Оскарович, а внешность у него была, ну точь-в-точь, как на моей фотографии с фотосъемки на кастинге актеров. Какой у моего героя характер, чем он жил, жив и будет жить, не знал пока никто, даже сценарист, денно и нощно трудящийся над созданием нетленного образа героя и обстоятельств его жизни.

Но тем не менее с меня взяли обещание не разглашать информацию о думах, чаяниях и делах моего прибалтийского по крови врача. А как распространять, если он свою жизнь еще не прожил даже на бумаге?

Какие решения принимал мой Марюс, пока только зрело в голове режиссера, а я тем не менее начал лепить образ моего героя… Я решил, что он будет максимально обаятельным… И если впоследствии окажется нехорошим человеком, то поступки и ощущения от его внешности и привлекательной улыбчивости придадут большую глубину образу; если же он окажется сугубо положительным, то родится новый пример для подражания у молодежи. Душка Марюс заменит ей Павку Корчагина.

А еще есть мечта… А вдруг им понадобится песня для большего погружения во внутренний мир героев? А тут я… Короче, снимался я в первых эпизодах, не очень размышляя о сверхзадаче, об этике и эстетике, которые так мучили бедного Константина Сергеевича Станиславского. Я жил жизнью Марюса Оскаровича, ориентируясь исключительно на подсказки нашего режиссера. А в минуты ожидания команды «Мотор!» промышлял стишками, которые и вручаю Вам, мой драгоценный читатель. Что будет дальше, я не знаю. Если выживу, обязательно напишу.

За сим Ваш киноартист В. Малежик.

17.03.2015 г.

Кто сказал, что легко быть актером?

Кто сказал, что легко быть актером? Кто сказал, что там легкие деньги? Ученик брал Алана[31] измором… Пятый дубль никто не отменит. Режиссер, как Кутузов, войска из засады Бросал на врага, обратив их в бега; И каждый работал не за награды — Кризис, санкции – судьба нелегка! И за день мы отснимем пару минут, Чтоб людей всех отвлечь от войны на (У)краине. Прожуют нашу «фильму» и тихо уснут, Позабыв об АТО[32] и заложенной мине.

Я снимался в кино…

Я снимался в кино, А меня никто не снимал… И хмельные девчонки, словно вино, Но опять я один уезжал на вокзал. Видно, песня моя не была искрометной, Видно, где-то я взял фальшивое «ля»… Трудный день, очень потный, Но был сделан мной выбор, и voilà[33].

Длинная дорога…

Длинная дорога без конца… Куда нас приведет – никто не знает. Менты, злодеи, оп-ца-дри-ца-оп-ца-ца, И пацаны сбивались снова в стаю. И мой герой – попробуй разберись, С каким он знаком. Только лишь вопросы… А героиня – просто зашибись, Лицо и стать… Красотка, все так просто! Эх, мне бы минус двадцать пять, И в лобовую в бреющем полете! Но цифры в паспорте встают опять… Я потерплю… Так кто же против?

А у кино такая миссия…

Когда занудливая съемка Достигнет своего оргазма — Нарядят новогодни елки, Израйль полюбит Сектор Газа. И всех забьет экстаз познанья — Я видел, как все это было… И мы построим с вами зданье, Где будет свет… Как это мило! И мой штришок войдет в картину — Мой чудный Марюс, он же доктор, Войдет в ваш дом прям из трясины, Как водопад, как ветра рокот! Ну а менты, как доктор Марюс, Не будут знать о компромиссе. И ничего, я постараюсь… А у кино – такая миссия!

10.03.2015 г.

Меня пытали ядом…

Меня пытали ядом в киносъемке, Я, как Распутин, тупо выживал, Но после яда в организме ломки, А выплывать… О, как же я устал. Иммунитет… Мне помогает в жизни. Чуть зеленеешь, вот и все дела. И не спеша плетусь до тризны, Метель дорогу всю перемела. В башке дурные бродят мысли, Зачем мне это? Яды и кино? Но победю я мысли, чтоб не кисли, Их победю, ты знаешь, все равно!

13.03.2015 г.

Опять вызывают артиста на ринг…

Я учился ходить, мне давали подпорки; Я бродил по сценарию – радость и горе. И мне все помогали осваивать роль, Забывая при этом, пока что я – ноль! Где поставят цифирь – впереди или сзади? Буду я – девяносто или нолик-один? И из кожи я лез, перспектив на награду никаких… Но опять вызывают артиста на ринг.

Я играл свою роль…

Я играл свою роль как по нотам, Что решал режиссер, я не знаю. За окошком мелькали недели и годы, А мы все повторяли сцену без края. А мое уваженье к работе актеров Подрастало с количеством дублей. И напрасно мечтал я о лыжах, а горы Удивлялись, как падает все-таки рубль. Но и здесь я сорвал пол-чутка (а)дреналина — Пятый дубль, словно красная трасса. Вот такая война – бомбы, пули и мины… Жизнь как жизнь – а она, а она так прекрасна!

13.03.2015 г.

* * *

От рассвета до заката, От заката до рассвета За условную зарплату Я снимаюсь этим летом!

13.03.2015 г.

* * *

Я расту как актер, Я уже Гулливер — Не к лицу песня Про лилипутов. Я немножко позер И на капельку сэр, Но последняя сцена Смотрится круто. И я в паузе – дока, В темпоритме – знаток. Правда, все от души Мне помогают. Но гитару, ты знаешь, Продать не готов — Как в кино заработать, Пока я не знаю!

13.03.2015 г.

Москва мне шашней не простит…

Жаль не придумал сценарист Постельной сцены для меня, А то бы с героиней твист Я ни на что б не променял. Как славно танец на постели, Наверно, было б станцевать, Но патриарх я – на неделе Мне к кардиологу канать, Пусть доктор смерит мне давленье, Узнает, где и что стоит, А героиня? Что-то лень мне… Москва мне шашней не простит!

13.03.2015 г.

Кто все же кого победил?

Актеров кормили супом, На сладкое лишь обещания; А на гарнир, что в общем неглупо, Гречка – чуток пусть останется. И все, озверевши от дублей, Глотали еду, как акулы. Не знала почтенная публика Вкуса дырки от бублика. А я не смотрю сериалы, Но в тот, где я так наследил, Я все же взгляну чуть устало — Кто все же кого победил?

13.03.2015 г.

Дачное боккаччо

Ледяной дождь

А в конце декабря на Москву обрушился дождь, ледяной дождь. И за ночь вся столица – деревья и кусты, автомобили и дома – превратилась в хрустальную сказку. Москва обернулась в громадный леденец, который парализовал движение, а в Подмосковье и возможность привычно жить. Провода под тяжестью ледышек обрывались либо валились на землю под напором согнутых в бараний рог деревьев. Особенно пострадали березы и осины. Тысячи домов оказались обесточенными. И в большей степени парализованной стала не Москва, а Подмосковье. Аэропорты, главным образом Домодедово, не принимали и не выпускали самолеты… Привычная жизнь полетела в тартарары, но большинство москвичей в своих теплых квартирах еще не успели понять серьезности ситуации.

У нас дома на Юго-Западе было тепло – мы с вечера под дождем вернулись со дня рождения нашей подруги Риты Ивановой и поскольку до этого никогда не сталкивались с ледяными дождями, проснулись в полном комфорте и в окно и в телевизор еще не заглядывали. Телефонный звонок отца Татьяны, который дислоцировался на нашей даче под Рузой, поначалу нас не сильно обеспокоил. Алексей Степанович после смерти своей второй жены уже около шести лет жил в нашем загородном доме.

Степаныч был немолод и капризен. Причем его «качание прав» напрямую зависело от строгости отношения Татьяны к отцу. Конечно же, он долгими зимними вечерами скучал в большом дачном доме. Но некомфортно он чувствовал себя и в Москве, с нами. В общем он нуждался в процессе «жаловаться» и чтобы потом его жалели и уговаривали. Иногда это доходило до анекдотических ситуаций. Телефонный либо очный разговор с Татьяной (меня он, видимо, боялся) начинался с рассказа о том, что все болит.

– Ой, доца, голова, падла, болит, – пел Алексей Степанович.

– Папа, так погода какая? Вон как давление скачет… У меня тоже болит, а я моложе тебя, – отражала первый натиск Татьяна Алексеевна.

– Вот жизнь поганая, – заводился дед, прадед и отец в одном флаконе, – одну жинку схоронил, вторую схоронил… Жить бы да жить, а тут голова, падла, болит.

Вы понимаете, что жалобы отца Татьяны мы воспринимали с иронией и делили цифры его докладов на семнадцать. В общем, выслушав информацию о погоде на даче и о том, что уже пять часов нет электричества, Таня пообещала завтра к вечеру приехать.

– Я до вашего приезда сдохну…

– Папа…

– Что, папа? Я уже столько лет папа…

Я включил телевизор и сразу нарвался на информацию о ледяном дожде и о катастрофическом положении в Домодедово и других районах Подмосковья. К этому моменту Татьяна добавила стали в голосе и, закончив разговор с отцом на строгой ноте, сделала отбой на телефоне.

– Таня, надо ехать, наверное, какой-то катаклизм случился.

– Позвони в администрацию в Рузе, узнай, что там… Сто километров это расстояние…

Я связался со своими знакомыми по даче и услышал, что там не все здорово.

– Надо ехать, электричества нет, когда будет, неясно. Дед и дача замерзнут. Придется топить дом дровами и углем, дед это сам не сделает.

– Да, ты прав, у него уже паника. Одевайся, – сказала Татьяна, собирая вещи.

– А ты позвони детям, что мы на дачу поехали… Да… Заряди телефон, а то останемся без связи.

Через полчаса мы рванули в сторону Рузы. Мы с Татьяной не очень понимали масштаба аварии, и нам казалось, что знакомства, лицо и деньги быстро исправят положение. Мы не закупали продовольствие и воду, понимая, что магазины еще не опустошены, как во время войны, и при наличии бензина в автомобиле эти проблемы мы решим быстро и безболезненно. Мы приехали в наш загородный дом засветло. Дед нас встречал так, будто мы вернулись с войны. Я оставил Татьяну успокаивать отца, а сам рванул в Рузу, чтобы из первых рук получить информацию о положении в электросетях.

Мои высокопоставленные друзья меня не успокоили и сказали, что все хуже, чем когда-либо ранее. Ищут, где обрывы в проводах, но пока не могут найти.

Я вернулся на дачу и почувствовал, что помещение изрядно выстудилось и надо срочно топить дровами. Славу Богу, что в доме было много свечей и не страшна темнота вечером. Вскоре огонь заиграл в печке резервного отопления. Одна проблема начала решаться, но дом, заточенный под электричество, был пока непригодным для житья. Воды в унитазе и в кране не было – электрический насос не качал ее. Электрическая плита не работала, и надо было соображать, как решать эти проблемы. Конец декабря, и стемнело быстро. Огней из соседних деревень не было видно…

Я завел машину и включил дальний свет. При этом освещении натаскал дров и затопил камин. Затем сделал запас воды, натаскав снега, чтобы растопить его для технических нужд. Оставив Татьяну и Алексея Степановича поддерживать огонь, я поехал в магазин закупить продукты и питьевую воду. Моя операция удалась. Я вернулся в дом, наполненный мерцающим светом свечей и камина. Степаныч, забывший о головной боли и ужасах Москвы, вдохновенно рассказывал о трудностях деревенской жизни во время войны на Черкасчине. По его рассказу получалось, что он практически организовал партизанское движение в Чернобае. Мы подкинули дров в камин, чтобы было побольше углей. Татьяна уже достала бутылочку, которую Степаныч ловко «откупырил», а она нарезала хлеба, соленых огурцов и сала.

Как будто почуяв надвигающийся праздник, на огонек пришел сосед Виктор. И мы выпили за здоровье, и как-то водочка хорошо пошла, а сало в сочетании с черным хлебом и огурцом было в меру твердым. И полилась беседа, а вторая рюмка не заставила себя ждать.

Треск горящих поленьев в камине органично дополнял атмосферу вечера. Вечера, который, не случись катаклизма, все участники неожиданного праздника провели бы, не согревая друг друга душевным теплом, а лежа у телевизора или в лучшем случае с книгой в руках. И я взял гитару. И мы пели, причем атмосфера между партнерами нашего музицирования была такой, какой она бывает лишь иногда между профессиональными музыкантами во время творческого полета. Между тостами и песнями все пытались найти алгоритм действий для выхода из энергетического кризиса.

А тем временем подоспели угли, и Татьяна занялась шашлыком. Обычно она исполняет функции шашлычника, когда я пою, но если честно, то и когда не пою, тоже… Колбаски были уложены на решетку, Виктор сгонял за каким-то салатом, сделанным в еще докатаклизменный период нашей жизни, тесть пошел в подвал за разовой посудой. Решили, что, пока есть возможность, будем экономить воду. А атмосфера какого-то вселенского кайфа продолжалась. Песни и беседы, не говоря уж о выпивке, еде и камине согрели нас, и мы уже были почти благодарны ледяному дождю, устроившему для нас такой ретровечер. Мы допили бутылочку, она даже не успела взвизгнуть, и вскоре Виктор отправился к себе домой. Татьяна мобилизовала меня на обустройство спальных мест.

Степаныч вскоре отошел ко сну, любовно накрытый двумя одеялами, которых для него не пожалела дочь. Дед музыкально захрапел, и мы отчалили в свою опочивальню. Как когда-то во времена жениховства мы болтали без умолку, и вечер, еще несколькими часами назад не обещавший быть нарядным, превратился в сказку, когда не надо было создавать интимную обстановку – свечи уже горели, спиртное было высшего качества, а прохлада в доме заставила забраться под одеяло в одежде и прижаться друг к другу. И мы не подвели окружавшую обстановку – мы были и нежными, и пылкими и в итоге заснули, крепко обнявшись.

Продолжение

Проснувшись утром, мы удостоверились, что дом теплый и ждать взрывов труб отопления не приходится. Поэтому Татьяна занялась делами второй степени важности. Холодильник и продукты, по которым нанесло удар отсутствие электричества, требовали внимания жены. И она вынесла не успевшую испортиться еду в сенцы, где температура была близка к нулевой. Я же, как человек сугубо творческий, отправился на инспекцию сада-огорода. Сиюминутная красота ледяного пейзажа завораживала: яблони, будто под тяжестью плодов, склонили свои ветки к земле; кустарники с тихим перезвоном разговаривали о чем-то своем; березка… Вы же помните песню «Во поле береза стояла»? Так вот в песне ее некому было заломати, а здесь все березы склонили не только голову, но и всю свою сущность к земле, растеряв по дороге невинность и гордость.

Я вернулся в дом, разделся, набрал в ковшик воды и пошел заниматься гигиеническими процедурами. Не скажу, что испытал нечеловеческое удовольствие от умывания, чистки зубов и прочего холодной водой… Но освежило… Мозги заработали быстрее, и я решил сгонять в администрацию, узнать, что и как. Администрация до конца еще не разобралась в ситуации. «Когда», «что» и «где» – было ясно, но «как» пока было в состоянии обсуждения. Я получил информацию и поехал готовить семейство и соседство к дрейфу на льдине по океану неизвестности.

– Свет дадут? – был первый вопрос жены, когда я вернулся.

– А без телека жизнь немила?

– Да без телека-то как раз здорово, но вот без плиты и без воды как-то…

– Доктор приехал, – сказал я, – видел его машину.

– Ну, слава Богу, теперь нам черт не страшен.

В комнату вошел Доктор.

– Привет, честная компания. Что-то звонил вам, а вы не слышите.

– Звонил в дверь?

– Ну да.

– Так электричества нет. Ты бы по телефону позвонил.

– А что, будем встречать католическое Рождество?

– А чего бы нам его не встретить? Компания классная. Есть что выпить, есть что съесть… Кстати, Малежик, я собираюсь варить шулюм на костре. Милости просим ко мне поваренком.

– У тебя холодно? – спросил я.

– Как в морге… Хорошо, что у меня в системе отопления тосол, и трубы не разорвет. Таня! – продолжил Доктор. – Может, мы компоненты все заготовим у тебя, здесь тепло, а потом уже сварим все у меня?

– Давайте, мужики. Возьмите баллон воды, а мы с дедом еще чего-нибудь придумаем на стол. Виктору позвоните, узнайте, как он там.

В обед подтянулись и другие соседи, и застолье получилось многолюдным и обильным. Все с собой еще что-то принесли, а выпивка сняла состояние безнадеги, которое нет-нет да появлялось предыдущим вечером. Обсуждали проблемы резервных источников энергии – от генератора и солярки до солнечных батарей, от еды до спиртного. От немосковского воздуха всех сморило, и решили немного поспать, чтобы на свежую голову принять решение. Какое решение, не уточнялось… Короче, было принято решение «принять решение».

Все разошлись по домам, договорившись, что вечером надо повторить посиделки при свечах.

Вечер

Вечерняя суета в преддверии ужина напоминала досрочную встречу Нового года. Гостей ожидалось даже больше, чем было запланировано днем, но костяк составляли мы с Татьяной (дед в зависимости от его желания), Доктор и Виктор. Остальные гости-соседи отправлялись в партер, и хотя демократическое устройство вечеринки никого не лишало голоса, мы были президиумом заседания, а также актерами нашей постановки. Собственно, сценарий не продумывался, и все свято верили в понятие «импровизация», но еще в самом начале нашего «спектакля» (после первой) кто-то заметил, что действие боккаччовского «Декамерона» также проходило в темные зимние итальянские вечера, и почему бы нам не устроить этакое «Дачное боккаччо».

– А почему не «Декамерон»?

– Не-е… «Дачное боккаччо»… Послушай, как звучит! Попробуй на язык.

И все согласились на «боккаччо».

Амстердам

Я взял на себя роль ведущего нашего «концерта» и предложил Татьяне выступить в качестве артиста, открывающего вечер рассказа. Я думал, что мне придется ее уговаривать, но жена неожиданно для меня сразу же начала свое повествование:

– Я хочу вам рассказать о нашей поездке на круизном корабле вокруг Европы. Вернее, хочу остановиться на одной стране, на одном городе. Страна это – Голландия, а город – Амстердам. Мы там были вместе со Славой, и он мне поможет, если я что-то упущу. Туда мы приехали в конце августа, и, что особенно важно, – это было утро субботы. Рассказывая о том, что Амстердам – столица наркоманов всего мира, наша подружка Лена, живущая в этой стране, обрисовала главную проблему города в наплыве наркош из разных стран, которые на всех видах транспорта слетаются туда, чтобы оттянуться по полной программе.

Мы вышли с корабля, было десять утра, а на привокзальной площади уже стояло пианино на колесиках. Его как прицеп привез легковой автомобиль. Молодой парень, отчаянно тряся головой, играл рок-н-ролл. Три-четыре человека слушали пианиста, остальная публика привычно проходила мимо. В коробке, стоявшей около музыканта, лежали небольшие деньги. Мы послушали один или два номера, кинули в копилку монеты и пошли гулять по городу. Первое, что поразило в Амстердаме, не памятники архитектуры и истории, ни в общем-то нарядная толпа, а запах… Как потом объяснили, особенно ощутимый в субботу и воскресенье. Запах марихуаны и немытого общественного туалета.

– А откуда ты знала, как пахнет марихуана? – спросил я жену.

– Да ты же меня и просветил, – парировала Татьяна.

– Таня, продолжай, – попросил Доктор.

– Так вот, все отребье мира приезжало в столицу Голландии, деньги на гостиницу предпочитали не тратить, ночуя в спальниках. Ну а естественные потребности справляли, сами понимаете, в подъездах домов. А дворники не работают в выходные. Короче, мостовые в Голландии, которые моют шампунем, стали красивой легендой.

Увидели рекламу выставки Дали, его скульптурных работ. Решили сходить, но она открывалась только в двенадцать. Поэтому шопинг… Магазины поразили количеством одежды и обуви для неформальной молодежи. Поход в розовый (или как он там называется) квартал мы отложили на вечер. Честно говоря, чтобы к этому потом не возвращаться, кроме чувства брезгливости этот поход больше ничего не принес. А тетки в окнах, это вообще где-то за пределами разумного. После такой экскурсии можно потерять желание общаться с противоположным полом до конца жизни. Так мне сказал Слава.

– Таня, а помнишь, Рая Мухаметшина на корабле во время завтрака рассказывала…

– А… Это когда она после посещения всех этих секс-шопов, насмотревшись фаллоимитаторов и прочих прибамбасов, зашла в продуктовый магазин?

– Ну да, и как ее начало тошнить при виде разрубленной мякоти свежего мяса.

Все засмеялись, и Татьяна, выдержав паузу, продолжила:

– А вот Сальвадор Дали – это чудо. Столько фантазии, и вроде не можешь объяснить, что ты видишь, а забирает. Причем там была не только выставка скульптур, там была, например, мебель. Помните знаменитый диван в форме накрашенных женских губ? Восторг… Это тоже Дали. Конечно, хотелось бы пожить в этом городе, чтобы его полюбить, а так за два дня, что там поймешь…

А марихуана – это отдельная песня. В кофе-шопы, это где подают кушанья, сдобренные коноплей, мы не зашли. Думаю, не решились. Тем не менее в обычном заведении, которое мы посетили, чтобы выпить кофе, мой потребовал для меня палочку веселящего табака. Ему отказали. Но вы же знаете Славу – если он что-то вбил себе в голову, обязательно эту идею воплотит в жизнь. Вечером он продолжил осаду моей невинности в отношении марихуаны. Он говорил: «Ты же умеешь курить, а я нет. Вот попробуешь, а потом расскажешь мне». Он взял грех моего падения на себя, и я согласилась. Да мне и самой было интересно. Чуть не забыла… В городе мы встретили девушку Инну, одну из музыкантов группы, вместе с нами развлекавшую уважаемую публику.

«Таня, Слава, вы не купили траву? – обратилась она к нам. – Чумовая, так вставляет, и совсем недорого».

Но про Инну потом… И муж организовал мое падение. Он пришел в каюту с двумя знакомыми. Папироску прикурили, и мне осталось только затянуться. Вкус затяжки описать сейчас уже не могу, но он отличался от вкуса табака. Не помню, надо еще попробовать, но гадость несусветная. Никакого веселья я не почувствовала, растеклась безвольно по номеру, дура дурой, без желаний, без сил и без злости. Назавтра был Питер, а в тот вечер закрытие круиза. Все пошли веселиться, а я без кайфа, без понимания происходящего лежала на кровати в каюте.

– А в это время, – встрял в рассказ Татьяны я, – ко мне подошли музыканты группы, в которой пела Инна.

– Слава, – обратился ко мне один из них, – мы столько травы накупили в Амстердаме, помоги пронести ее через таможню.

– Вы что, дураки? – спросил я. – Нет, я помогать вам не буду и вам не советую этим заниматься.

– А что же нам делать? Мы затоварились под самую крышу.

– Знаете, – сказал я, не задумываясь, как мое слово отзовется в собеседниках, – а вы весь свой запас сегодня вечером выкурите, и дело с концом.

– А слово отозвалось в этих молодых ребятах довольно громко, – снова подключилась к рассказу Татьяна. – Утром мы с моим благоверным совершали ритуальное восхождение на верхнюю палубу. Чашечка кофе, потягивание и растягивание суставов давали заряд на весь день. А тут еще прощание с кораблем. Мы поднялись в кафе, корабль уже входил в порт Санкт-Петербурга. На полу бесчувственными бревнами лежала молодая группа в полном составе.

– Слушай, это моя работа, – сказал Слава с чувством досады и жалости. – Но я же не думал, что они такие дураки.

– Вот до чего доводит жадность, – сказала я, – посмотри на меня, я же смогла остановиться.

– Ну ты… Ты же ставила эксперимент, жертвовала собой во имя знаний, которые невозможно купить… Надо что-то придумать, как их сгружать с корабля.

В общем Слава договорился с представителями турфирмы и корабля, и тела ребят вынесли матросики. Должна вам сказать, что до вечера они не очухались, и в поезд их тоже загружали. И только утром уже в Москве сознание вернулось в их глупые молодые тела и головы.

– А не смешивай напитки, знай меру в питии, – молвил Доктор. – Вячеслав, теперь твоя очередь.

Садомов

– Хорошо, – начал я, пододвигая к себе чашку чая, что мне приготовил кто-то из наших сидельцев. – Вы представляете, наверное, насколько талантливы люди, окружавшие меня в моих многочисленных артистических путешествиях. К среднему уровню привыкаешь, а вот о выдающихся артистах складывались легенды. Зачастую эти легендарные персонажи были не столь яркими на сцене, но в жизни они проявляли недюжинную хватку и уверенно вели прописанную где-то сверху специально для них роль. Фамилия была у моего героя такая, что он придумал себе псевдоним.

Я, честно говоря, не очень в этом понимаю, но на сцену выходил Сергей Домов, конферансье и заслуженный артист республики. Музыканты, которые всегда отличались остротой ума, разузнали его отчество, и наш герой стал артистом Садомовым, Сергеем Анатольевичем Домовым, С. А. Домовым. Но я, собственно, не об этом…

Будучи крепким артистом на сцене, в жизни он отличался отменным талантом по обустраиванию, пробиванию, налаживанию контактов. Остап Бендер гордился бы таким учеником. Сергей Анатольевич обладал очень благородной внешностью: короткие седые волосы, причесанные на косой пробор, очки в тонкой оправе. Как правило, дорогой, не кричащих тонов костюм в сочетании с белой рубашкой и галстуком отлично сидел на его ладной фигуре с небольшим брюшком, добавлявшим этакой солидности. Уверенный взгляд неотразимо действовал на провинциальных начальников и официанток. Он мог решить любой вопрос и никогда не отказывал просителю. Другое дело, что срок выполнения заказа переносился на все более далекие даты, но в тот момент источаемая им уверенность заставляла вас сделать для Садомова все или почти все, что в ваших силах.

С годами, обзаведясь морем знакомых, он стал неплохим менеджером, удачно продававшим артистов. Причем делал это с размахом Остапа Бендера. Однажды я присутствовал при разговоре Садомова с директором Краснодарской филармонии. Сергей организовывал для меня концерты в Новороссийске и Геленджике, и вот он при мне звонит в Краснодар и говорит примерно следующее:

– Але, филармония?… Соедините меня с вашим директором, это Министерство культуры…

Через паузу:

– Да-да, Москва… Как? Виктор Петрович? Виктор Петрович, я знаю, что к вам с концертами прилетает Агутин… Так вот я бы хотел отрекомендовать вам очень хорошего профессионала в Новороссийске, зовут его Сергей Анатольевич Домов… Я и в моем лице Министерство культуры будем вам признательны и пойдем всегда навстречу, если вы поможете организовать в Новороссийске, Анапе пару-тройку концертов… Да-да, Сергей Анатольевич Домов. Жду.

Еще одним аргументом для обольщения служили фотографии Домова со всевозможными звездами. Конечно, с Пугачевой, конечно, с Антоновым, Добрыниным, Пьехой и Боярским. И совсем уж неожиданное ноу-хау, этакий эксклюзив – у него была подругой способная пародистка, которая из любви к искусству отмазывала Садомова от гаишников. Условная фраза-пароль, и его подружка становилась Аллой Борисовной, которая негодовала на гаишника, срывающего ответственную репетицию.

И это он вытворял, когда ушел со сцены. А по молодости это были полет, импровизация, завоевание города…

Историй о том, как проводили девчонок в гостиницу, чтобы они скрасили быт артистов, рассказано превеликое множество. Вот еще одна…

Операция «Константин Заслонов»

Гостиница в городе Ижевске имела необыкновенную длину коридоров, и поэтому на этаже, охраняя нравственный порядок, сидели две дежурные, которые еще выдавали ключи от номеров. Смысл операции заключался в том, что артисты шумною толпою окружали «этажерку», заслоняя ей обзор. В это время задавались совершенно разные вопросы о смысле бытия или, к примеру, режиме работы телефонной станции.

Но в гостинице Ижевска этот номер не прошел бы – вторая женщина все бы увидела. А девчонок провести надо… И тогда Садомов, расправив плечи, во всей своей красе двинулся в сторону второй охранницы. Он неотрывно смотрел на нее, гипнотизируя взглядом. Женщина 30–35 лет, не привыкшая к вниманию таких шикарных мужчин, стремительно теряла волю. Подойдя к стражу порядка в гостинице Ижевска, Садомов решительно обнял ее и начал со всей пылкостью своей артистической натуры целовать взасос. Женщина потеряла бдительность, и в мгновение ока все девчонки были расфасованы по номерам.

А что же наш герой? А наш герой, закончив упоительный процесс предварительных ласк, оторвался от своей партнерши и начал в нее внимательно вглядываться. Наконец, он для себя что-то решил и, смущаясь, произнес:

– Извините, я, кажется, обознался.

Поправив пробор, Садомов отчалил, оставив дежурную приходить в себя, раз за разом вызывая в своей памяти ощущения от небесного поцелуя.

Как заработать денег

Еще забавная история, связанная с Садомовым и его знанием психологии людей.

Во время одних гастролей артист Домов играли-с в преферанс с двумя участниками большого концерта, которые ставились во Дворце спорта по два представления в день. Игроки собирались в номере С. А. Домова, жившего в полулюксе центральной гостиницы города. Разговоры на таких посиделках крутятся вокруг работы, творчества и, конечно же, в конце концов причаливают к женщинам – их достоинствам и недостаткам, причем зачастую эти обсуждения напоминают охотничьи рассказы, в которых правда перемешивается с высокохудожественным вымыслом.

А в тот день ежевечерние посиделки за картами и пивом сдабривались разговорами о том, как здорово быть артистом эстрады, где такая яркая жизнь и деньги зарабатываются неплохо. Партнерами-соперниками по игре у Домова были два артиста разговорного жанра. Алик Писарев был невысок, плотен и лысоват. Он чуток комплексовал по поводу своего роста, но компенсировал это любовью к высоким худым девушкам.

«Кому-то все, а кому-то все остальное», – часто говорил Алик со сцены. Он был говорлив и мог уболтать практически любую девушку, и она часто соображала, что произошло, уже когда все произошло.

Так, однажды мы в Ростове стояли за кулисами, ожидая начала концерта. Травили анекдоты, Алик был в центре внимания. И вдруг в проходе он увидел статную высокую девицу. Мы не успели среагировать, а Алик уже как из пулемета, целуя ей руки, балаболил:

– Скажите, могла бы такая красивая, стройная девушка, как вы, полюбить такого маленького, невзрачного мужчину, да еще и еврея?

Если да, то мы пойдем гулять по ночному Ростову, я засыплю вас цветами и буду читать вам стихи. Мы не пойдем в ресторан, я куплю шампанское и конфеты, мы пойдем ко мне в номер, будем пить вино, танцевать, целоваться. Потом вы останетесь у меня до утра, но в постели между нами ничего не будет.

И тут ошалевшая от напора и красноречия девушка спросила Алика:

– Почему?

Наша компания, схватившись за животы, расползалась от поля боя, а Алик, по-моему, первый раз в жизни растерялся.

Второй картежник – Лев Шумнов был красивым импозантным артистом, работавшим на сцене номер, который ему писал кто-то из маститых авторов. Он был вальяжен и считал работу конферансье недостойной его статуса. Он был хорош, но немного наигрывал, желая понравиться публике.

– Что деньги? – вдруг бросив карты на стол, почти прокричал Садомов. – Деньги можно заработать где угодно, нужно только голову приложить.

– Сережа, – начал заводиться конферансье Алик Писарев, – ты же в день зарабатываешь больше шестидесяти рублей – это серьезные деньги.

– Во-во, и это за пятнадцать минут на сцене, два раза в день, – подхватил волну Писарева Лева Шумнов.

– Ребята, ну хотите, я вам покажу, как с легкостью можно заработать стольник в нашей стране? – начал горячиться Домов.

– Не заводись, Сережа, Лева прав, нам сильно повезло с работой.

– Да я завтра же докажу, что можно это сделать. Спорим?

– Стой, стой, в чем смысл спора? – спросил Шумнов, который слыл, ну, скажем так, излишне бережливым к деньгам человеком.

– Я говорю, – произнес Домов, – что завтра до исхода ночи заработаю стольник. Если я это сделаю, вы скидываетесь по сто рублей. Деньги на стол сейчас.

– Ага, значит, если ты выиграешь спор, то получишь 200 рэ, а проиграешь – мы всего по полтиннику, – подсчитал Лева.

– Шумнов, не крои, – подключился Алик Писарев.

– Ну что? По стольнику? – подзадорил С. А. Домов, вытаскивая из кошелька деньги.

– Почему нет? – поддержал Писарев и тоже отслюнявил стольник.

Преодолевая себя, вытащил деньги из кармана и Лева Шумнов.

Это была эмоциональная точка вечера, и карты как-то свернули, пиво допили, и все расползлись по номерам.

А днем Садомов по известным только ему адресам нашел девушку нетяжелого поведения, привел ее к себе в номер, дал ей аванс в пятьдесят рублей и пообещал дать столько же после окончания спектакля, который срежиссирует и напишет он сам, а она сыграет в нем одну из главных ролей.

– Что я должна делать? – спросила девушка.

– Значит так, ты живешь в моем номере до одиннадцати часов, а я тебя в нем закрою, чтобы не сбежала. А в одиннадцать ты должна раздеться догола, забрать с собой всю одежду в гардероб и сама там же спрятаться. Сидишь тихо до тех пор, пока я трижды не хлопну в ладоши. После этого ты обнаженная выходишь из шкафа в комнату, получаешь еще пятьдесят рублей и – свободна. Это нормальные деньги?

– Более чем, – ответила героиня предстоящего спектакля.

В пятнадцать минут двенадцатого игроки уже сидели за столом. Садомов неожиданно поставил на стол бутылку коньяка, объяснив, что кто-то там где-то сегодня родился и надо отметить. Шумнов подозрительно посмотрел на Домова, но от бесплатной выпивки не отказался. Игра шла ни шатко ни валко. Писарев и Шумнов ждали время «Ч», чтобы, во-первых, посрамить Сергея, а во-вторых, ну очень хотелось выиграть деньги. Но о пари никто не заикался, и Садомов перешел в наступление.

– Лева, а что ты, собственно, с выигрышем будешь делать?

– Не твое дело, и нечего там мне…

– Да я ничего, я просто, – отшутился Садомов.

– Сережа, да на баб он все спустит, – ухмыльнулся Писарев.

– Да на каких баб, где их взять, это что, Гамбург? – стал заводиться Шумнов.

– Лева, были бы деньги, а девчонок достать, проблем нет, – начал подзуживать Сергей.

– Это в Америке нет проблем, а мы коммунизм строим, – злился Лева.

– Да ладно вам, за деньги… Да я и без денег.

– Ты бы, мы бы, – перебил Алик. – Только языком чесать.

– Хорошо, не хочешь языком, могу хлопнуть в ладоши, и будут девчонки.

– Садомов, ты свои штучки можешь приберечь для девочек.

– Спорим? – встал со стула Садомов, направляясь в сторону Шумнова.

– Спорим… Ха-ха, да ты еще нам деньги за вчерашний спор не отдал.

– Ну так что, спорим? – протягивая руку, почти крикнул Сергей.

– Спорим, – ответил Шумнов, хватаясь за руку Садомова. Алик Писарев несколько отстранено смотрел на эту баталию, потом ухмыльнулся и разбил руки спорщиков.

Садомов театрально сделал шаг назад и очень торжественно хлопнул три раза в ладоши. Через пару секунд дверь шкафа открылась, и оттуда шагнула в комнату обнаженная девушка. Онемение, охватившее Алика и Леву, произвело впечатление на Садомова и «девушку из шкафа», они весело перемигнулись, и Сергей Анатольевич зааплодировал. Героиня, оставаясь голой, отвесила уважаемой публике поклон и протянула руку в сторону режиссера. Садомов вложил в ее ладошку полтинник и отправил в ванную комнату одеваться.

Победитель спора вытащил из шкатулки, куда вчера он сложил деньги на пари, двести рублей и назидательно сказал:

– Сто рублей – зарплата девушке, сто мои вчерашние, а сто я заработал, выиграв пари.

* * *

– Малежик, а спорим, что ты не откажешься выпить за сегодняшний прекрасный вечер, – воскликнул Доктор, разливая по стаканам что-то ну очень спиртное.

– Мы выпьем, конечно, и пусть Виктор продолжит наше «Дачное боккаччо».

Виктор

– История, которую я хочу вам поведать, стала настолько популярной, что ее пересказывают как анекдот. А было вот что… Мы с мужиками пошли на рыбалку: решили оторваться от жен, от московских забот, короче, забыться… Взяли спиннинги, подсачники, наживку и, естественно, напитки и закуску в ассортименте.

Приехали засветло, расположились на бережке, развели костерчик, выпили за удачную рыбалку, не злоупотребляя. Комары не сильно доставали, да и дым от костра отгонял их. И тут один из наших – Коляня с заговорщицким видом полез в свой рюкзак и вытащил оттуда лягушку, предварительно пойманную и умерщвленную. Он деловито взял прутик, насадил на него тушку и пошел к костру.

– Что, лягу на вертеле решил приготовить? Мы не французы, есть ее не будем, – сказал кто-то из мужиков.

– А вам никто ее и не даст. Я сейчас ее поджарю и на донку. Пойду сома ловить.

– Ну Бог тебе в помощь. Только ты рядом с нами не лови, а то своим сомом всю рыбу нам распугаешь.

– Ты договоришься, – огрызнулся Коляня. – Поймаю сома, тебя не угощу.

– Колянь, а водочку-то с нами будешь или как?

– Не, щас пропущу. Закину донку, тогда выпьем.

Мы выпили, а Коляня, звеня своими колокольчиками, насаживал жареную лягушку на крючок донки. Наконец, он ловко закинул свою наживку и вернулся к нам. Мы выпивали, травили анекдоты, изредка проверяя наши спиннинги. Ночь вступила в свои права, и только треск костра да всплески крупной рыбы в реке нарушали тишину, от которой мы так отвыкли в Москве. Садок с пойманной рыбой наполнялся, и мы были уже обеспечены уловом для завтрашней ухи. Кто-то пошел спать, забравшись в спальный мешок. Коляня, поставив донку и выполнив свой исторический долг, с удовольствием окунулся в пучину алкогольного разврата.

Колокольчики на донке зазвонили, как колокола на соборе, созывающие прихожан на утреннюю службу. Коляня моментально вернулся в ночную реальность и бросился к своей снасти. Удилище, когда Коляня попытался подтянуть к берегу добычу, гнулось и грозило сломаться. Леска натянулась, как струна, а колокольчики, словно взбесившись, пели свою победную песню.

– Думаю сом, килограммов на пять.

– Каких пять, там все восемь-десять будут. Коляня, ты не тяни, подспусти леску, а то порвет. Дай ему устать.

Борьба с сомом шла с переменным успехом, но опыт, рыбацкий опыт Коляни, давал себя знать. Уже метрах в десяти от берега отчаянно билась, поднимая кучу брызг, серьезная рыба.

– Коляня, ты – лучший. Что с сомом делать будешь?

– Закопчу, вас приглашу… Водка ваша.

– Коляня, заметано.

Рыба-зверь выбивалась из сил, и все ближе к берегу подтягивалась такая желанная добыча – любительница жареной лягушатины.

И вы верите, мы вдруг увидели, что Коляня на донку поймал… собаку! Мы не успели еще что-либо сообразить, как наш суперрыбак выхватил нож и перерезал леску. Пес отчаянно рванул на середину реки, проклиная нас и вкусную наживку.

– Ну что, Коляня, как теперь псу жить с крючком в желудке и с мотком лески?

– А я знаю? Но как же он на дне нашел мою лягушку?!

– Да ни на каком дне он ее и не искал. Коляня, ты так мастерски закинул свою наживку, что она улетела на другой берег, где лягу и сожрал Шарик… Морали никакой не будет, у меня все, – закончил Виктор.

– А мне моя сестра рассказывала, как они, будучи студентами, ловили на удочку гусей, – подхватил я бесхозное знамя вечера устного рассказа.

– Как это? – спросил Виктор.

– Дело в том, что моя сестра училась на факультете градостроительства в Московском архитектурном институте. И во время обучения у них были уроки рисунка. Весной студентов вывозили на пленэр, студенты рисовали пейзажи. Ребята выезжали за город со своими этюдниками. Если кто не знает, скажу, что это такой чемоданчик, в котором помещались краски, кисти, а сам чемоданчик преобразовывался в мольберт. Параметры его 50×30×15 см. Так вот… Ребята в деревне приспособились на удочку ловить не рыбу и не собак, а гусей. Делалось все примитивно просто: на удилище привязывалась толстая леска с крючком… И на этот крючок насаживался кусок хлеба. И вот рыболов, вернее, охотник этим куском хлеба на удочке соблазнял гуся. Гусь – птица умная, но жадность побеждала. И каждая поездка на пленэр заканчивалась ужином, в меню которого обязательно входила гусятина.

В тот день один из студентов, выйдя на «пейзаж» и успешно нарисовав девственные просторы Подмосковья, решил залакировать «этюды» пойманным гусем. И птица была поймана, и шея ей была успешно свернута… Но вот беда – ребята, которые играли поблизости в свои мальчишеские забавы, куда-то пропали. Несмелый московский студент решил, что мальчишки пошли звать мужиков, и расправа над ним, бедным студентом МАРХИ, будет скорой, справедливой и жестокой. И тогда без двадцати минут архитектор решил замести следы… Можно было бы бросить гуся в кусты и трусливо сбежать, но в этом случае друзья останутся без ужина. И наш Паниковский решил спасти гуся во имя будущего застолья. Он упаковал упитанную птицу в этюдник и даже сумел, поломав ему все косточки, закрыть ящик, в который сыграло бедное водоплавающее. И вечером на столе у студентов было эксклюзивное кушанье под названием гусь табака.

– Вздрогнули, – сказал Доктор, отцезуривая[34] очередной рассказ.

Вся компания дружно подняла рюмки.

– А теперь Доктор. Я сказал, Доктор! – спародировал я Глеба Жеглова из фильма про черных кошек.

Доктор

– У моей хорошей приятельницы по медицинскому институту Сони Цвайг на последнем курсе случился небесный роман с боксером легкого веса Володей Кацманом. Вова был выходцем из Кишинева и уже лет пять-шесть жил в Израиле. Короче, Сонька смоталась жить в Тель-Авив, где успешно устроилась работать женой господина Кацмана и врачом в местной частной клинике. Но в душе она оставалась нашей девчонкой, которую не испортила жизнь в сладкой загранице. Примерно раз в год мадам Кацман посещает Россию и Москву и вполне искренне зазывает к себе в гости. И вот однажды…

А однажды я со своей поехал в Средиземноморский круиз с заходом в порты Израиля. В среду мы зашли в Хайфу, а в пятницу из Ашдода наш лайнер отчаливал на Кипр, и я решил провести вместе с Соней и Вовой пару дней на Средиземноморском побережье Тель-Авива. Я сделал из Хайфы звонок Соньке, и мы с Иркой, предварительно купив литровую бутылку «Метаксы», рванули в гости к нашим израильским друзьям.

В доме Кацманов царила атмосфера веселья. За столом кроме хозяев восседали знаменитый русский артист Александр Благоев и супружеская пара Татьяна Щеглова и Жора Габриэлянц. Как выяснилось, они снимались в совместном русско-израильском кинопроекте и должны были, по замыслу продюсеров, сделать кассу. Благоев был кумиром не только всех женщин страны, мужская часть России тоже отдавала должное его мужественности и харизме. Таня была многогранна как актриса, умела на сцене и на экране практически все, но снималась не так часто, как Саша, и поэтому была не так востребована телевидением и глянцевыми журналами. Жора же терялся в тени своей красавицы жены.

Вот такая компания встретила нас в Тель-Авиве. Они коротали вечер за бутылочкой, которая к моменту нашего приезда уже опустела. Также они смотрели репортаж о выборах в Кнессет, и Благоев (большой любитель игры) подбивал всех сделать ставки за своего кандидата. Сашу не интересовала политика, но он не мог без игры. Наша «Метакса» пришлась к столу, но Таня и Жора быстро сошли с дистанции и отправились спать. Ирка тоже сказала, что она устала. Соня неторопливо убирала со стола.

– А не пойти ли нам прогуляться по ночному городу? – обратился ко мне и к хозяину дома Благоев.

– Хорошая мысль, а Сонька пока тут приберется. Всего-то час ночи. Ну что, вперед? – спросил Вова.

И мы вышли в город. Мои друзья жили в центре, и мы сразу же окунулись в водоворот ночной жизни. Все кафешки, а на улице было тепло, были заполнены публикой. Молодые люди пили кофе и коктейли, курили и ели мороженое. Кто-то играл на гитаре и негромко пел. Мы почувствовали себя студентами-переростками, и захотелось чего-то молодежно-дешевого и не очень крепкого.

– Предлагаю по джин-тонику, – сказал Саша.

– Нет возражений, – ответили мы.

В Благоева вселялся дух авантюризма, и чувствовалось, что он уже готов на подвиги. После второго стаканчика Саша решил взять инициативу в свои руки.

– Вова, а есть ли у вас в Тель-Авиве бордель?

– Конечно, есть.

– Доктор, а не сходить ли нам туда на экскурсию, медленно переходящую в оргию?

– Саша, я за деньги этого никогда не делал и боюсь, что у меня не получится.

– Доктор, вам ли стесняться? Мы просто постебемся.

– Что пост… сделаем?

– Правильно мыслите. Я всегда говорил, что медицина в этом деле впереди планеты всей. Ну что? – сказал Благоев, вставая из-за стола.

– Ну если вы настаиваете…

– Вова, ты готов?

– Всегда готов, – по-пионерски отдавая салют, ответил Кацман.

И Вова нас повел куда-то в темные переулки Тель-Авива, правда, не сильно удаляясь от центра города. Наконец появилась неоновая надпись, где по-соседству с буквами иврита расположились арабские цифры 69, «Клуб 69», как нам перевел Володя. Мы дружной стайкой следом за Володей вошли в дверь заведения. Сразу в предбаннике висел постер обнаженной женщины, причем не очень вульгарный. Мы вошли в комнату, которая в гостинице бы называлась рецепцией. Две высокие статные девахи в лосинах и необязательных кофтах на каблуках стояли, как бы поджидая нас. А мы были кто? Правильно – клиенты. Рядом с девчонками сидел рыжий еврей, немного за пятьдесят. И вдруг все сразу стали говорить по-русски, обращаясь в общем-то к Благоеву.

– Саша, какими судьбами? Почему к нам?

– А что делаете в Тель-Авиве?

– Когда в Москву?

У нас хватило ума не спрашивать, что девчонки делают в этом заведении. А вот рыжий объявил, что он из Питера и пришел сюда проведать друзей. Кто были его друзья? Скажи мне, кто твой друг! Все эти вопросы нарисовались в мгновенье, но никто из нас их не задал. В конце концов, мог же его приятель служить там истопником!

Беседа лилась, плавно перетекая с одной темы на другую. Проблемы импичмента Ельцина, нелегальной эмиграции и интеграции в Европу были успешно свалены в одну кучу, и никто не парился, что ответ чаще не находился. Нам предложили чая, что говорило, с одной стороны, о гостеприимстве, а с другой – о скромности заведения. Вдруг в комнату из одной из четырех дверей (это, видимо, была дорожка во внутренние покои) вошла невысокая на громадных каблуках работница борделя. Вид у нее был несколько растерзанный, но вся она была очень сосредоточена.

– Сволочь, – не обращаясь ни к кому конкретно, зашипела девица. – Он так нажрался, что ничего не может.

– Лиля, тебе ведь надо, чтобы он зашел к тебе, и считай, что контракт выполнен. Поговори с ним, отогрей его, – пришла на помощь одна из товарок.

– Поговори… Я же говорю он «мертвый».

– Да, не с ним, а с его «мальчиком», ты же не вчера родилась.

Лиля, так и не взглянув на нас, даже не обратив внимания на самого Благоева, ушла в свою дверь. И вдруг одна из девчонок, взглянув на стоявшего и курящего Александра, с интонациями Катюши Масловой из толстовского «Воскресенья» воскликнула:

– Я себе никогда не прощу, если не трахнусь с Благоевым!

Мы с Вовой сделали резко шаг назад, оставив Сашу одного перед его визави в лосинах. Саша плюнул на огонек сигареты, кинул ее на пол и растоптал с ненавистью.

– Пошли, – сказал киноактер, и они удалились в одну из комнат.

Рыжий и мы отнеслись к этому с пониманием и не стали акцентировать внимание на случившемся на наших глазах падении всенародно любимого актера.

В комнату снова вошла Лиля, победно улыбаясь. Видно, творческий подход к решению задачи имел успех.

– Победила, но пришлось раненого героя на носилках вносить в логово неприятеля.

– Герой жив или все?

– Скончался… Все-таки я профи.

Лиля плеснула себе в кружку, на которой была эмблема «Олимпиада-80», чая и села в кресло.

А Благоев не заставил себя долго ждать. Громыхая дверью, застегиваясь на ходу, он вошел к нам в «залу», сопровождаемый хохочущей профессионалкой. Почему-то он сразу обратился ко мне:

– Доктор, как там можно заниматься этим? Комната два на три, стенки покрашены дешевой масляной краской и кровать на колесиках, как в морге. Нет, ты скажи – можно или нельзя?

Я не успел ответить, как сексуальная партнерша молвила:

– А что ты хочешь за пятьдесят-то долларов? Чтобы апартаменты были?

– Я готов пятьсот заплатить, – пылко ответил герой-любовник в кино Александр Благоев.

– Саша, вот моя визитка позвоните завтра, все будет организовано в лучшем виде.

Саша, продолжая для видимости злиться, взял визитку питерца, и мы торжественно отчалили из дома терпимости, натерпевшись впечатлений от общения с нашими согражданами.

* * *

А тем временем к нашему камину на огонек зашел еще один хороший друган – Боря Хусаинов, которого все величали Хирургом. Он был движком любой компании – заводила, выпивоха, плейбой, рассказчик анекдотов и, конечно, блестящий хирург, способный скальпелем и словом убрать самый сложный нарыв и перелом в теле и душе своих пациентов. Искренняя радость компании по поводу прихода Борюсика подогревалась бутылкой вискаря и завернутой в фольгу бужениной из дикого кабана. Борек продирижировал процессом разливания напитка по стаканам и спросил:

– Как коротаете стихийное бедствие? Функционирует ли дорога жизни?

– Все здорово, коллега. Мы тут устроили вечер устного рассказа, и в качестве штрафа вам слово.

– Не-е, так сразу я не могу, я должен почувствовать тональность вечера.

– Ну что? Придется мне, – вступил в разговор я. – Кто в доме хозяин, тот и подкидывает дровишки в костер, чтобы он не потух.

– Мы все – внимание, – бросил Борис, поудобнее усаживаясь в кресле.

– Хорошо, я вам расскажу историю, связанную с артистами, но не совсем моими коллегами. Я вам поведаю историю, рассказанную блестящим актером, великим рассказчиком Евгением Яковлевичем Весником. Да, он выходил на сцену в эстрадных концертах, но он был в первую очередь актером театра и кино. Мне посчастливилось несколько раз выезжать с ним на гастроли и наблюдать его на сцене и в быту. Он был напичкан театральными байками и после концерта за столом, в поезде, на прогулке рассказывал эти истории, заставляя нас слушать их с открытым ртом. Весник настолько мастерски владел словом и жестом, что буквально двумя фразами и несколькими движениями мог нарисовать любой персонаж. Рядом с ним у всех нас, его слушателей, язык буквально прилипал к небу. Быть оппонентом ему или попробовать при нем рассказать свою историю или анекдот… Для этого не хватало ни сил, ни мастерства, и из наших ртов вырывалось только благодарное мычание.

Г-Р-г-родина, п-г-рости!

Однажды мы были с концертом на Череповецком металлургическом комбинате, и нас шикарно поселили в профилактории где-то в лесу в 10–15 километрах от города. Конечно, ежевечерние застолья. И вот во время одного из них, увидев, как один из наших – Володя Ковалев налил себе в рюмку холодной водки, Евгений Яковлевич остановил его, не дав опрокинуть содержимое в рот.

– Володя, вы неправильно пьете водку!

– А как надо?! – удивился Ковалев.

– А я вас научу.

С этими словами он неторопливо налил себе в тонкий двухсотграммовый стакан сорокаградусной и затем выпил содержимое. Делалось это в высшей степени благородно. Он аккуратно поставил стакан на стол, не морщась, не крякая, не издавая никаких звуков и жестов, которые могли бы говорить о том, что ему дискомфортно… Затем промокнул салфеткой рот и пододвинул к себе тарелку с борщом. Съев две или три ложки горячего супа, а может, закусив им, великий актер и педагог Евгений Весник повернулся к Ковалеву и спросил:

– Вы все поняли, Володя?

– Я буду стараться, – сказал ученик.

– Я скажу вам, молодым, вы пьете грустно, без полета. Это же неинтересно. Я вспоминаю, как великие – Ливанов Боря, конечно, Грибов, Станицин, в общем вся старая гвардия встречала в Сандунах Новый год.

– Как в «Иронии судьбы»?

– Да нет, Володя. Это «Ирония судьбы» списана с той истории, ну насколько это дозволяла цензура. Так вот мхатовцы выпивали, провожая Старый и встречая Новый год, так: они сначала выпустили в бассейн Сандунов кильку пряного посола…

– Что, прямо из банки?

– Не перебивайте, Володя. И вот, представляете? Они произносили тосты, выпивали, ныряли в бассейн и закусывали килькой, причем помогать себе руками было нельзя. Вот как, господин Ковалев, надо романтизировать процесс. И заметьте, великие старики-мхатовцы, голые, в роли дельфинов.

Мы замирали, переваривая услышанную историю, и надеялись, что последует продолжение. Евгений Яковлевич снисходительно принимал наш немой восторг, приканчивая свою тарелку борща. Замечу, что к водке он за весь вечер более не прикасался. Может, в этом и был секрет его самого и того великого поколения, к которому принадлежали он и другие актеры МХАТа и Малого.

Однажды я его спросил:

– Евгений Яковлевич, а что вы мне можете сказать об Александре Вертинском?

– А что?

– Сейчас поясню. Я не разделяю всеобщего восхищения им. Для меня далека эстетика его песен. На сцене я его не видел, а в кино, пожалуй, роль в «Анне на шее» запомнилась, но, повторюсь, он не герой моего романа.

– Вы знаете, Вячеслав, он действительно человек другой эпохи, но он, и я утверждаю это, – великий актер… Певец? Нет, пожалуй, все-таки сначала актер, а потом певец. И если говорить о шансоне на русской сцене и проводить аналогии с Морисом Шевалье, Шарлем Азнавуром, Эдит Пиаф, то я бы Вертинского назвал в первую очередь.

– Но как?! Эдит Пиаф с ее вселенским голосом, способным увлечь за собой многотысячную аудиторию, и камерный Вертинский?.. Я не знаю, как их можно сравнивать?

– А их и не надо сравнивать. Они похожи тем, что делали из каждой песни спектакль. И я вам замечу, Вертинский был не только драматургом и актером своих песен, он был блестящим режиссером своих мини-моноспектаклей. Я вам расскажу историю, свидетелем которой был сам.

В ноябре сорок третьего Александр Николаевич вместе с красавицей женой и маленькой дочкой Марианной возвращается в Москву из Шанхая, где он прожил последние годы эмиграции. Как говорят, он написал письмо на имя В. М. Молотова, и на самом верху было получено разрешение на его возвращение в Россию, да что я… Конечно, в СССР. Его сначала поселили с семьей, а дочка была еще грудной, в «Метрополь», а вскоре после этого дали квартиру на улице Горького.

И вот по Москве, а в столице тогда работали некоторые театры, разнесся слух, что во МХАТе состоится концерт Александра Николаевича. Вся театральная Москва, и я в том числе, моментально сошла с ума, хотя какая к черту театральная Москва, так, восемнадцатилетний парень, мечтающий стать актером… Наконец, а это было уже ближе к Новому году, был назначен день, вернее ночь, когда будет петь Вертинский.

Я льстил и умасливал нужных людей и прорвался-таки на этот концерт. Причем замечу, господа, что прорвался за кулисы… Вы, актеры, знаете, что нужно сделать для этого… Концерт, а его начало было назначено на час ночи, после окончания афишного спектакля МХАТа, заставил меня надеть парадно-выходную одежду, хотя что такое праздничная одежда во время войны?… Короче, сижу я, мокрый от волнения, за кулисами на стуле, не очень понимая, что меня ждет… Занавес, отделяющий сцену от зрительного зала, закрыт, и через него слышно привычное волнение, исходящее от публики перед началом представления.

На сцену вышел сосредоточенный Александр Николаевич. Он сцепил свои тонкие пальцы, загримированные в белый цвет. Когда он поднял руки, я увидел, что они выкрашены аж до плеч. Знаменитый черно-белый костюм Пьеро, мертвенный грим на лице, подчеркивающий его образ скитальца и страдальца, маленькая шапочка на голове и полное сосредоточение эмоций и воли. Я сидел и думал, с какой «ариетки», как он называл свои песни-спектакли, начнется концерт? Я увидел, как конферансье отодвинул одну полу занавеса и прошел на авансцену к зрителям. Вертинский сосредоточился, как лев, изготовившийся к решающему прыжку. Зрители затихли, и я услышал:

– Встречайте, Александр Вертинский!

Раздались бурные аплодисменты, занавес открылся, и Александр Николаевич шагнул к зрителям, которые сидели в этой всепожирающей пасти партера. Овация смолкла, и я услышал стук каблуков великого, я повторяю, великого русского актера Вертинского. Он вышел к своей публике (микрофонов тогда и в помине не было) и в полной тишине произнес:

– Г-Р-г-родина, п-г-рости!

И с этими словами он вскинул вверх белые руки. Фалды костюма Пьеро соскользнули к его плечам, а сам он со всего размаха рухнул на колени. Этот стоп-кадр продолжался… ну не знаю… секунд десять, а потом зал взорвался овацией, сквозь которую прорывались слова «браво!», «позор!». Кто-то крикнул:

– Занавес!

Сцена закрылась, Вертинский остался за кулисами все еще стоящим на коленях. Мы, зрители-безбилетники, ошеломленно сидели и стояли, глядя на нашего кумира. Выдержав паузу, а он оставался артистом даже для нас – небольшой кучки поклонников, Александр Николаевич встал с колен, абсолютно владея собой, огляделся и, не спеша стряхивая пыль со своих брюк, произнес:

– Ну как вам мой т-г-риумф?…

Вот так вот, Слава, вот так вот, Володя, а вы говорите: «Ваши пальцы пахнут ладаном», а вы говорите: «Желтый ангел»…

* * *

Я закончил свое повествование и позволил «публике» освежить бокалы и выпить за ледяной дождь, который «взрывает дурацкие устои и табу, сплачивая людей в стремлении к добру и свету». Это был тост Бори.

– Про добро и свет ты хорошо сказал, – обратился Виктор к балагуру Хирургу.

– А вы знаете, – продолжил Виктор, – ведь когда-то Весник работал на эстраде с еще одним блестящим актером Геннадием Дудником. Геннадий Михайлович тоже был великолепным пародистом и имитатором. Последние годы жизни, в конце восьмидесятых, мы жили по-соседству, и он мне рассказывал, что однажды в эфире подменил заболевшего Юрия Левитана, и никто этой подмены не заметил. Это происходило еще при жизни Сталина. Я хочу попробовать пересказать вам его историю о походе в Германии на стриптиз в те еще годы, в годы торжества строителя социализма.

– Виктор, не томи, – начал торопить Боря.

– Нет, я хочу сказать, что актерских данных Дудника, Весника и даже Славы у меня нет, поэтому… Все-таки буду рассказывать от первого лица, так, как я это услышал от Геннадия Михайловича.

Стриптиз

– В общем так… Мы с группой артистов Москонцерта оказались в Германии. И в конце нашей поездки попали в портовый город Гамбург. А вы понимаете, что портовый город – это и проститутки, и контрабандные товары, и наркотики. И вы помните, что на собеседованиях перед поездкой за границу мы обещали не участвовать в демонстрациях и не ходить на стриптиз? А интересно было – как же это ихние девки должны раздеваться, чтобы за это отваливать такие деньжищи?!

И мы с Леней Усачем, еще одним мастером разговорного жанра, решились. Если вы не знаете, кто такой Леня, я скажу… Примерно моего возраста, но невысокий, с очень характерной внешностью. Его лицо… Леня своим лицом вытворял умопомрачительные гримасы. Он что-то говорил, обычно в образе крепко пьющего мужчины, но что говорил – это не имело никакого значения. Его физиономия передавала массу оттенков человеческой души: от удивления, возмущения до отвращения, любезности и прочего, прочего. Все это вызывало почти животный смех у зрителей. Текст его монологов был, как правило, немногословен и быстро им заучивался практически на любом языке. И поэтому он был незаменим в зарубежных гастролях и из загранки не вылезал. И вот ведь как бывает – из загранки не вылезал, а на стриптизе ни разу не был.

Так вот я ему и говорю:

– Леня, а не сходить ли нам с тобою в заведение с раздеваниями гражданок, предварительно сбив руководителя поездки со следа?

– Я не вижу никаких противопоказаний, – услышал я ответ Усача. – В конце концов, после сытных обедов из привезенной московской колбасы и супчика, сварганенного на электроплитке, гормон играет, и хочется хоть взглянуть на обнаженную женскую натуру, если остального нельзя…

– Правильно… И еще мы должны убедиться, что ихние фемины с нашими бабами ни в какое сравнение не идут.

Сказано – сделано… И в ближайший вечер, как бы между прочим, мы сообщили, что хотим полюбоваться ночным Гамбургом. Около десяти мы с Леней вышли из отеля. Прямо перед входом нас каждый день встречала пожилая, лет пятидесяти пяти, работница панели. У меня с ней состоялся привычный диалог на русско-немецком языке.

– Я, я, – глядя мне в глаза, говорила дама, подразумевая, что я понимаю, что это означает только «да» по-немецки.

Но я мыслил по-русски и, лучезарно улыбаясь, отвечал ей:

– Ты, ты.

И мы расходились в разные стороны. А наша сторона в тот вечер имела название Рипербан. Путь был неблизкий, и мы отправились туда пешком, зная, что в облюбованном нами заведении, шоу идет в режиме non-stop. Денег на кармане было немного, поэтому решили сэкономить на транспорте. Наконец, мы подошли к намеченной цели. Зазывалы чуть ли не за руки затаскивали прохожих внутрь. Нас заманивать было не нужно. Мы знали, что в стоимость билета на стриптиз входят еще и выпивка, и легкая закуска. Мы приобрели билеты и вошли в зал, довольно большой, столиков на сорок. Публика прилично одетая, с дамами, а иногда, как мы с Усачем, – сугубо мужская.

Смущаясь от отчаянности нашего поступка (а вы учтите – это конец шестидесятых) и не очень хорошо понимая, как нужно себя вести, мы нашли свой столик и уселись за него. Обслуживали уважаемую публику девушки одетые, вернее раздетые. Как мы потом выяснили – профсоюз не позволял девочкам работать обнаженными, поэтому их одежду можно было назвать условной. Дамочки были в туфлях на каблуках, чулках на резинках и передник абсолютно прозрачный. Нечто подобное русскому кокошнику венчало эту «спецовку». Короче, одежда – смотри не хочу.

Выпивка, скажу я вам, была условная, и я даже не знаю, сколько таких порций надо влить в себя, чтобы опьянеть. Наглядевшись на девиц, мы занялись осмотром уважаемой публики и пришли к выводу, что наши так богато не одеваются и не умеют так достойно носить костюм. А на сцене тем временем происходил какой-то, как бы сказали в Москонцерте, сборный концерт. Немолодой мужик пускал мыльные пузыри, хорошо что не носом. Потом не очень худая тетенька с голой грудью, украшенная юбкой-пальмой каталась на одноколесном велосипеде.

– У нас в стране медведи, и те катаются на великах лучше, – вдруг громко сказал Усач.

– Тихо ты!

– А чего тихо, кто нас тут понимает?

– Ну все равно, наверное, надо знать приличия.

– Гена, ты же знаешь, на что я способен, если забуду приличия.

– Леня! – я умоляюще посмотрел на своего соседа по двухместному номеру в отеле Гамбурга.

– Давай выпьем. У нас там есть еще бабки?

– Можем и заказать, но тогда в Москву без подарков.

– Гена, в Москве что-нибудь придумаем.

Мы подозвали официантку и заказали выпивку. Она, приняв заказ, ушла, привычно играя своими бедрами.

– А знаешь, Леня, Белоусов в Москонцерте со своим номером был бы здесь лучшим. Жонглировать пятью булавами… Кого они хотят удивить? Мы это сожрали тысячу лет назад.

– А я тебя хочу спросить: «Где эта беспорточная команда с нашим заказом. Где наша выпивка? В конце концов, я не понимаю – кто победил в последней войне, мы или они? Разве можно над нами так издеваться?»

Пришла, наконец, наша красавица, и мы немедленно усугубили. А спиртное все же забирало. И мы не заметили, как с шепота перешли на довольно громкий и не всегда цензурный русский язык.

Наконец, ведущий объявил стриптиз. Вышла молодая девица, которая под музыку, поворачиваясь к нам и так, и этак, сняла с себя всю легко расстегивающуюся одежду и упорхнула за кулисы.

– Ну и как тебе хваленая германская грудь? Думаю, при Гитлере она не была бы олицетворением материнства.

– Гена, ладно, грудь… Ты посмотрел на ее задницу? Я бы с такими достоинствами постеснялся бы перед нами раздеваться.

– Да, мы видели экземпляры и получше. Как ей только не стыдно?

И тут, словно гром среди ясного неба, на чистом русском языке мы услышали:

– Господа, а как вам не стыдно? Вы сидите и весь вечер материтесь тут.

Нас с Усачем моментально парализовало. Ураган мыслей о нашей дальнейшей судьбе пролетел в мозгу… То, что мы теперь не выездные, это к бабке не ходи. Из партии погонят, а значит, из Москонцерта тоже. И как дальше жить? Удар был сильный, но это был не нокаут. При счете шесть мы встали на ноги, а при счете девять способность соображать вернулась к нам.

– Слушай, – сказал Леня, – если он так чисто говорит по-русски, значит, он наш… Да, может, он не советский, но по психологии русский.

– Правильно, его надо угостить.

И мы собрали все свои оставшиеся деньги и заказали бутылку коньяка. Если русский, то не устоит.

Когда наша, ну та, в переднике, принесла бутылку, я отправился парламентером на переговоры. Но блюститель нравственности и чистоты русского разговорного выпивать с нами отказался. У нас окончательно опустились руки, и мы съели наш коньяк в рекордно короткие сроки. Забрало ли нас, я не помню, но вечер был смазан. Мы вышли из заведения и пошли в сторону отеля.

Где-то через квартал нас окликнул голос, который мы моментально узнали.

– Господа! Извините, я вижу, испортил вам настроение. Я не хотел, видит Бог. Но вы поймите, в этом зале кроме меня русский язык не знает никто, но русский мат знают все. Вы, наверное, заметили, когда узнают, что ты русский, часто приветствуют: «О, мистер! Твою мать».

– А вы кто? – спросил я нашего мучителя.

– Не бойтесь, я не из КГБ, я – эмигрант и вот уже несколько лет живу в Западной Германии.

– Ах ты, продажная морда, – вдруг осмелел Усач. – Мало того, что ты Родину предал, так ты еще нам, русским мужикам, выпить спокойно не даешь.

И мы пошли в сторону отеля, а наш немец сел в свое авто и отчалил. Ближе к четырем утра мы доплелись до своего жилища. Знакомая проститутка встречала нас у входа. Леня опередил ее и довольно громко сказал:

– Я, я!!!

– Ты, ты, – уверенно ответила наша подружка.

* * *

Виктор сорвал аплодисменты эффектной концовкой своей истории. Скромный и не привычный к подобным знакам внимания, он пододвинул к себе стакан горячего чая и превратился в слушателя. И я снова подхватил «знамя», увлекая нашу компанию в воспоминания:

– Знаете, когда я был начинающим артистом, мне не приходило в голову, что, общаясь на сцене и за кулисами с большими мастерами, я прикасаюсь к истории. М. Танич, И. Шаферан, М. Фрадкин, А. Левенбук и А. Лившиц… А Аркадий Хайт? Один из самых светлых и остроумных людей, с которыми я общался.

Папа Волка и Зайца

Мы, ансамбль «Голубые гитары», репетировали музыкальный спектакль «Красная шапочка, Серый волк и «Голубые гитары», соавтором которого был А. Хайт. Музыканты всячески саботировали репетиции. Ну не хотелось нам перевоплощаться. Мы, как Станиславский, «не верили» и не чувствовали «правды жизни». И часто Аркаша, в то время уже бывший маститым автором, включал свое обаяние. Анекдотами и байками он разряжал раздражение, которое нет-нет да появлялось во взаимоотношениях музыкантов и генералитета ансамбля. Когда не было И. Гранова, нашего худрука, репетиция часто превращалась в «утро устного рассказа».

Однажды Аркаша пришел в состоянии человека, боящегося расплескать эмоции.

– Я только что из редакции журнала «Октябрь», – начал Хайт. – Захожу в предбанник к главному, а у меня была договоренность о печатании пары рассказов. Секретарша говорит, что Сам сейчас занят, у него Селезневский. Если вы не знаете, кто это такой, а вы не знаете, то я скажу: Семен – «великий» (конечно, в кавычках) цыганский писатель. Знаете, такой типичный еврей, но это… Это надо видеть… Всю свою долгую творческую жизнь Селезневский разрабатывал богатую цыганскую тему, делая из героев каждого своего романа, естественно, преодолевших все трудности и препятствия, добросовестных советских тружеников. Ромалы бросали кочевую жизнь и кибитку, поселялись в двухкомнатной квартире в хрущовке и становились ударниками труда.

И вот этот писатель оказался у главреда раньше меня. Минут через пять дверь открылась, и в приемную из кабинета вышел Семен Селезневский, явно недовольный своим визитом.

– Аркаша, – обратился он ко мне, – представляешь, он зарубил мой новый роман.

– Ну что, бывает…

– Нет, послушай, я в этом романе придумал слово «моржизм». Ты только вслушайся, как звучит – «моржизм».

Реакция Хайта была моментальной:

– Сеня, если бы ты еще и «тюленизм» ввел в свое повествование, он бы не посмел не принять твое произведение. Представляешь, как бы торжественно это прозвучало – моржизм-тюленизм.

* * *

Публика, заполнившая наш «каминный зал», жизнерадостно зааплодировала докладчику, то есть мне, и я картинно раскланялся. Большинство зрителей и участников «Дачного боккаччо» лучшие годы, вернее, молодые студенческие, прожили в эпоху торжества марксизма-ленинизма на планете и хорошо помнили ту эпоху.

Все дружно встали и с криками «Антракт!» выдвинулись в сторону улицы. Моментально был заключен договор ни о чем серьезном не разговаривать. Анекдоты – да, а крупные формы приберегите…

Минут через десять участники нашего действа, отмечая непривычную тишину в нашем подворье, когда не слышно ни машин, ни собак, шумно топая и на ходу раздеваясь, вернулись в зал, где призывно маячили бутылки со спиртным, не вся еще съеденная снедь, а для любителей чая закипала вода. Хирург проконтролировал процесс разливания спиртного.

– Ну что ж, видно, теперь моя очередь, – начал Боря. – Так… Закусили… Конферансье, – обратил он на меня свой взгляд, – объявите.

– Господа, а сейчас со своей историей перед нашей аудиторией выступит несравненный Боря Хусаинов, человек, которого никому из присутствующих представлять не надо.

– Да уж, – голосом Кисы Воробьянинова, вернее, Сергея Филиппова, сыгравшего героя Ильфа и Петрова, ответил кто-то.

– Просим, просим! – картинно-истерично завизжали женщины.

Выдержав театральную паузу, Боря начал свое повествование.

И снова Станиславский

– История, которую я вам хочу поведать, и про врачей, и про артистов одновременно… Я давал клятву Гиппократа и не должен выдавать врачебные тайны, но с другой стороны, я в этой истории был не врачом, а просто товарищем, который давал советы по телефону. А чтобы быть совсем уж чистым перед человечеством, поменяю фамилию артиста и ансамбля, где он служил, к чертовой матери.

Мой друг Геша – замечательный парень и музыкант, игравший на всех видах саксофона, кларнета и флейты, работал в те, еще советские, годы в ансамбле «Поющие в терновнике». Вы все взрослые мальчики и девочки, и я не открою вам Америки, сказав, что язва и Венера для артистов профзаболевания. Дамы, мне продолжать?

– Жги, Боря, жги, – крикнула Татьяна.

– Отлично. Я был еще студентом последнего курса медицинского, когда «Терновники» вместе с Гешей отправились в славный град Свердловск. А Свердловск, я вам доложу, это был город, отличавшийся вольным нравом и веселыми девчонками, легко идущими на сближение. Слава не даст соврать, что такие города, как Свердловск, в те славные времена отсутствия секса и рок-н-ролла, посещались так часто, что у многих заводились постоянные подружки, с радостью откликавшиеся на призыв оторванных от семей любимых артистов. Требовать, чтобы девчонки хранили верность хоть такому-растакому гастролеру, никто не собирался. И девчонки вдохновенно предавались плотским радостям и в тяжелые минуты разлуки тоже. Опять же, как врач и мужчина, скажу, что про СПИД тогда никто не слыхивал, и мужчины и женщины отчаянно бросались в пучину разврата, не удосужившись запастись контрацептивами. Да и потом… Как ты своей избраннице скажешь (это не нынешние времена), что хочешь обезопасить секс и свое и ее здоровье.

«Ты меня подозреваешь? Думаешь, что я больна?» – боялся услышать каждый, кто решил подстраховаться.

И Венера уверенно шагала по стране. И вот в Свердловске в одночасье восемь человек «Терновника» обнаруживают у себя после предыдущих загулов разной степени тяжести проблемы. А артисты – люди опытные, они могли не только обед на электроплите приготовить, но и вылечить от многих болезней. Некоторые отягощенные медицинскими знаниями музыканты возили с собой целые аптечки и как справиться с такой несерьезной, но очень несимпатичной болячкой, уж точно знали.

И вот весь коллектив в едином порыве делает уколы, глотает таблетки с одной лишь целью, чтобы не привезти «подарков» домой. И только мой друг Геша чистый и стерильный, как дурак, ходит и волнуется. Как так? У всех есть, а у меня нет… Тревожно это… А вдруг коварный возбудитель этой болячки сидит в организме и в ус не дует? У него, видишь ли, инкубационный период. «Нет, надо что-то делать», – решает Геша. И он звонит мне в Москву и спрашивает, знаю ли я, как победить эту чуму артистического мира, не получая рецепта от врача (а вы помните, что в те годы процедура посещения уролога означала, что ты должен привести всех своих партнеров на излечение, а не приведешь, тебя насильно упекут в больницу, оповестив при этом еще и партийную организацию). Так вот я его и спрашиваю:

– Знать-то я знаю, а зачем тебе, Геш? Ты же чистый.

– Страшно мне, Борек… Лучше я пропью или проколюсь лекарствами, а то с ума сойду.

– Это ж какая гора антибиотиков… Все в порядке у тебя.

– Ну так скажешь, чего купить?

Я ему говорю название препарата, схему его употребления. Геша слушает и через паузу спрашивает:

– А пить спиртное при приеме лекарства можно?

– Не только пить нельзя, но и ничего острого употреблять.

Геша опять замолчал в трубке, а потом выдал совершенно неожиданное резюме:

– Не годится. Последний день приема таблеток приходится на возвращение в Москву. И если я вернусь домой трезвым, Люська заподозрит и скажет: «Не верю!»

* * *

– Какие же вы гады, – произнесла жена Виктора, – не зря я все время своему подкладывала в чемодан пачки с изделиями № 2, когда он отправлялся в командировки.

– А поскольку никто в нашей компании сейчас не принимает антибиотики, предлагаю выпить, – сказал Боря.

– Почему не принимают? Я принимаю, – произнес Виктор, – борюсь с бронхитом.

– Как ты хорошо о нашем Хирурге говоришь – «Борюсь», – проворковал голосом гея Доктор.

– Да, да, Борюсь, борюсь с бронхитом.

– Борюсь – это Хирург, заболевший горлом, – подытожила новеллу моя жена.

Сама знаешь, за что…

– Хотя должен заметить, Боря прав, когда поведал о наших молодежных проблемах. – Это я снова стал конферансье. – Ко мне как-то обратился один мой приятель, тоже музыкант… «Слава, у тебя врач есть?» – «Какой?» – «Ну хреновых дел мастер». – «Есть! А тебе зачем?» – «Проблема, клиника налицо».

И мы отправились к моему знакомому врачу, что практиковал рядом с метро «Кировская». А там есть в переулках замечательный перекресток, где напротив друг друга стояли Дворец пионеров, Дворец бракосочетания и вендиспансер.

– Улица Грибоедова? – бодро спросил Боря.

– Правильно. Короче, приходим мы с Серегой к моему, прошу не путать с нашим, доктору. Так и так… Предчувствия Серегу не обманули, а дома жена ждет – первое, второе, третье приготовила. Что делать?

– А делать вам, ребята, вернее, тебе, Серега, надо следующее: покупаешь водки, нажираешься в хлам и, придя домой, ругаешься с женой и уходишь спать на кухню. Пока лечишься, к ней не прикасаешься… А ты ее еще не успел наградить?

– Нет, как-то не до того было.

– Отлично, сегодня напиваешься, а с завтрашнего дня ни грамма. Понял?

– Понял. А сколько партизанить?

– Дней пять-шесть, это уже со сверхгарантией.

И Серега пришел, вернее, приполз домой в час ночи. Был длинный пьяный звонок в квартиру. Дверь открылась, и его жена, подбоченившись, только что без скалки в руке, стояла, ожидая путаных оправданий. Серега, ничего не говоря, ударил ее по щеке и со словами: «Сама знаешь, за что», – собрал подушку, плед и отчалил на кухню.

Кристина, жена его, не понимая, за что, промучилась пять дней, тем более что Серега был трезв эти дни как стекло. А на шестой он пришел с дурацкими объяснениями, что был не прав и что в нем произрастает комплекс Отелло. Она его простила, тем более что к тому времени все-таки сообразила, за что ей можно было дать по лицу. Не поняла только, откуда он-то узнал…

* * *

– Врете вы все, мужики. Герои все такие… Только если мы начнем рассказывать, вам мало не покажется, – проявилась в первый раз за вечер «Докторша».

– А вы рассказывайте, рассказывайте – у нас же… как это?… А, «Дачное боккаччо», и некоторые вольности допустимы будут.

– Нет, женскую часть историй мы перенесем на завтра. В наших историях вы не будете такими орлами.

Я – Тучка, Тучка, Тучка…

Доктор с интересом выслушал выпады Ирки, оценивая – не пора ли ее усмирить, а то чего доброго подорвет репутацию его как главы семейства. Почувствовав, что девушка распаляется, он резко взял инициативу в свои руки.

– А вот был еще случай, – сказал он, поднимаясь со стула и окончательно переключая внимание на себя.

– Еще в советские времена у нас была научная конференция по микрохирургии, которую организовали в Киеве. Мы с Валей Сушко, только что вылупившиеся медики, были направлены на этот авторитетный съезд врачей. Весна, май, Киев, а он в это время особенно прекрасен, явно не располагали нас к тяжелой повседневной работе. Вот мы и не работали, сматываясь с конференций при первой, да и при второй возможности.

Поселили нас шикарно. Мы с Валей занимали двухместный номер на пятом этаже в гостинице «Москва». Кто не знает, это старое название гостиницы «Украина», что возвышается над Майданом Незалежности. Сейчас там чего-то настроили в стиле лужковского Манежа, а тогда… А тогда там был зеленый холм, у гостиницы, если на нее смотреть снизу, росли какие-то кусты и были такие деревенские лужайки.

А в один из вечеров меня пригласили в гости родственники, и я отправился на праздник жизни без Валентина, лишив его ежевечерних разговоров под пиво. Мы засиделись заполночь, и я вернулся в гостиницу, когда уже было около трех часов ночи. Вошел в номер и не узнал его – на двух кроватях я обнаружил одну простыню, одну подушку и… И, собственно, все. Где были остальные спальные принадлежности, непонятно, как непонятно было и то, где в столь «ранний» час находится Валентин.

«Ну я тебе устрою, только вернись», – был мой приговор, когда я под душем обдумывал создавшуюся ситуацию. Я вышел из душа, снова оделся и лег на кровать, покрытую единственной простыней. Я засыпал, чтобы набраться сил для серьезной разборки, когда придет Валька. И все-таки заснул.

Проснулся от того, что кто-то осторожно скребся в нашу дверь.

«Берегись», – подумал я, направляясь к двери и желая во всеоружии гнева встретить Сушкá. Но человек предполагает, а Бог располагает. Когда я увидел Валентина, весь гнев слетел с моей души. Я начал дико ржать (другими словами передать свое состояние я не могу)…

На пороге стоял Валентин, у которого вместо лица был шар, этакий мыльный пузырь, где можно было с трудом найти глаза, уши и усы. Наверное, хороший образ, чтобы понять, как выглядит мой товарищ, – это раскрашенная тыква во время Хэллоуина.

– Кто тебя побил? – спросил я, отсмеявшись.

– Это пчелы…

– Какие пчелы?!

– Какие, какие… Ну те, что на мед охотятся.

– И где ты их нашел?!

И Валентин поведал свою вечерне-ночную-утреннюю эпопею.

– Когда ты уехал к своим родственникам, я рванул в ресторан, и там мы как-то… В общем слово за слово, познакомились с Никитой, он из минской делегации. Короче, появилось предложение снять девчонок, и уже с ними продолжить праздник. Решили все это дело устроить в гостинице, а чтобы не попадать на ресторан, купили пять бутылочек сладкого токайского вина, конфет и зачем-то сала.

Все это мы занесли в номер и отправились в город на охоту. И уже где-то ближе к одиннадцати Никита снимает двух девчонок, причем интуристок, гражданок финского государства, этакие две белокурые бестии – Элиза и Николь. Короче, женская часть финских туристов тоже рассматривала путешествие в Союз как алкогольное приключение. И на предложение Никиты выпить в гостинице девахи радостно закивали головами, сопровождая это словами: drink, yes, wonderfully. И мы пошли на прорыв, не очень понимая сложность задачи – я имею в виду возможность пригласить дам после одиннадцати к себе в номер. А тут еще иностранки… Мы их убедили молчать, но бдительность горничных не знала предела. Нас развернули под изумленные вопросы Николь:

– Why?

– Потому что! – ответил Никита.

Мы вышли на улицу. Души наши и горячих финских девчонок горели. Трудности нас только распалили.

– Никита, оставайся с девчонками здесь и жди… Устроим пикник на обочине, если не нравится пикник, то дастархан в центре Киева – тот еще аттракцион.

Я сделал девчонкам «ша!» и рванул в номер. Понимая, что пронести одеяло мимо бдительной дежурной не удастся, выкинул его из окна нашего номера. Одна попытка не удалась, и часть будущего дастархана приземлилась на балконе третьего этажа. Второе одеяло достигло земли, и Никита успешно поймал его. Подушки, не обладавшие такими, как одеяла, летательными свойствами, значительно успешнее спикировали из нашего номера. Я неспешно собрал в сумку токайское и конфеты и под бдительным взглядом женщины-ищейки отправился фестивалить с Никитой, Николь и Элизой.

Сладкого венгерского вина было в достатке, оно лилось рекой в рот и на одеяло. Как нас никто не сцапал из милиции, непонятно… Наверное, такой дерзости невозможно было предположить, вот они и не предполагали. А у нас было весело. Отсутствие общего языка никак не отражалось на взаимопонимании участников. Не исключаю, что были сексуальные притязания, причем сразу со стороны всех участников переговорного процесса. Да это и не важно. На взлете этой вальпургиевой ночи мы как-то резко уснули, разлив вино не по стаканам, а на одеяло.

Представляешь, пьяная интернациональная компания в центре Киева устроила практически на Майдане демонстрацию протеста.

Помнишь, Леннон и Йоко в постели устраивали акции, а мы на одеяле. И менты опять-таки нас не обнаружили. Но нас обнаружили пчелы, когда пригрело солнышко, почуяв венгерское сладкое, они спикировали на нас и видишь, во что меня превратили… Ты еще Никиту не видел.

– А девчонок тоже покусали?

– Не знаю, они куда-то исчезли.

– То есть международного скандала не будет?

– Надеюсь… Только знаешь, Доктор, тебе придется взять свою большую сумку и спуститься вниз – я там в кустах спрятал одеяло… Да… На балконе третьего этажа лежит еще одно.

– И как я спрошу у хозяев: «Не залетало ли к вам ночью на балкон одеяло?» Мойдодыр какой-то.

– Доктор, прошу тебя, сходи, ты же видишь мое лицо…

И я пошел, а потом мы прятали Валю от начальства, а в Москве он заболел ОРВИ и некоторое время не появлялся на работе.

Жажда – это все

И снова я взял инициативу в свои руки… Вы, наверное, помните эту фразу из рекламного ролика какого-то цветного газированного напитка? Если нет, то напомню, что сначала звучала фраза: «Имидж – ничто…» и только после этого зрителя пытались убедить в тлетворном воздействии на организм жажды. Причем герой этого киносюжета был в концертном костюме и макияже, позволявшем узнать его в многотысячной толпе.

Так вот мои коллеги эту имиджевую составляющую, если ее удалось смастерить, холят и лелеют, сдувая с нее пылинки. И «продавцы», торгующие поющим, танцующим и прочим артистическим «товаром», бывают благодарны, если их актер, танцор, певец ну очень непохож на окружающую его толпу.

Пусть он будет страшным, уродливым, но только, чтобы был узнаваемым.

И вот толпы «охотников» от искусства гоняют по полям и лесам в надежде подстрелить удачу. И все рассуждают об образе, сверхзадаче, запросе зрительской аудитории… Но, к сожалению, по пальцам можно пересчитать артистов, которые были сконструированы по лекалам продюсеров. Чаще удача приходила случайно, и если актер был талантлив, в дальнейшем успех просто закреплялся. И уже потом можно было рассуждать о стратегии завоевания высот зрительской симпатии.

Я тоже был в длительном поиске, не очень понимая, каким хочу быть на сцене. Мои устремления были направлены в разные стороны и даже иногда приносили мне определенные дивиденды. Кто-то говорил: «Ты в этой песне в ноль был как Леннон». Почему в ноль, а не один в один, я не выяснял, да и быть похожим на одного из битлов было мечтой.

Но однажды я забыл напялить на себя свою (пусть и не очень добротную) имиджевую одежку и начал петь на сцене так, как я это делал в обычной компании. А надо заметить, что, как правило, там находилась какая-либо девушка, которой мне хотелось понравиться. И вот после моего песнопения компания, то есть зрительный зал, отреагировала совершенно по-новому. Я это почувствовал и задумался. «Так и надо… Петь, не напяливая на себя чей-то, пусть даже очень привлекательный, образ. Мой имидж – отсутствие имиджа», – решил я. Но это касалось моей одежды, моей прически. А состояние, внутреннее состояние, когда я пел… Оно, конечно же, менялось. Но зритель этого не понимал, вернее, не хотел в это вдумываться и желал часто видеть меня в жизни таким, каким хотел видеть.

Фанатка

Однажды я решил, чтобы убежать от доставших пробок, особенно беспощадных к автомобилистам в воскресенье вечером, вернуться с дачи в Москву ранним утром. Было в разгаре лето, и в пять утра я оседлал свой автомобиль и рванул в сторону столицы. Как говорят, самый глубокий сон у людей в предрассветные часы, и шоссе было практически пустым. Я еще не успел удалиться от своей дачи, как из утреннего леса навстречу мне вышла женщина, голосуя, чтобы я ее подбросил. Обычно, во избежание разных неприятностей, я никого не подвожу… Но это обычно… А в этот раз нога нажала на тормоз, прежде чем голова трезво оценила ситуацию. Я приоткрыл окно со стороны пассажирского кресла и пробормотал:

– Я в Москву.

Ни слова мне не сказав, женщина открыла дверь автомобиля и плюхнулась на сиденье. Я тронулся с места, и машина послушно набрала свои сто километров в час. Я продолжал находиться между сном и явью, плавая где-то в своих мыслях. Насколько я успел разглядеть свою пассажирку, она была возрастом где-то около сорока, внешность и одежда были настолько непримечательны, что, случись что, я бы ни в жизнь не смог составить ее фоторобот. Какое-то время мы ехали молча, а потом я почувствовал, что женщина меня разглядывает со все большим вниманием. Наконец, я услышал ее голос:

– Я не ошибаюсь?

– Не знаю, о чем вы думаете, поэтому мне трудно судить, – ответил я, не особенно желая втягиваться с утра в беседу.

– Вы же певец? Вы же по телевизору выступаете?

– Это иногда со мной случается…

– А чего это вы совсем не улыбаетесь, обычно вы так приятно поете, что любо-дорого смотреть.

– Да утро еще… Не проснулся я…

– Что значит, не проснулся? Вы же артист?

– Да, иногда меня так называют.

– Тогда улыбайтесь! – с напором сказала спутница.

– Да я как бы не на работе.

– Не на работе… Я же вас не петь прошу, а улыбаться, ну как это…

– Женщина…

– Что женщина, да, я – женщина. Что, я вам так противна, что вы мне не улыбаетесь?

– Вы с мужем поругались? Он что, вас из дома выгнал?

– А это не твое дело, – без предупреждения перешла на «ты» моя мучительница.

– Извините, может, я бестактен со своей шуткой насчет мужа?

– Знаешь, я за себя могу и постоять, в рыло схлопочешь моментально.

– Милая, давай без агрессий.

– Я с тобой на брудершафт не пила, чтобы ты ко мне на «ты» обращался.

– Спасибо, Господу, что он послал мне на дороге встречу с вами, я теперь точно не засну за рулем.

– Я всегда знала, что артисты хамы, пьяницы и фонограмщики.

– За что? – вырвалось у меня, хотя я уже подумывал о решительных действиях.

– Сам знаешь, за что, за все ваше презрительное отношение к нам… Дармоеды!!!

– Слушайте, почему вы всю дорогу мне хамите? Вы дождетесь, что я вас высажу посреди поля, – начал заводиться я.

– Никуда ты меня не высадишь, довезешь меня до места, до Голицына.

– Ну, слава Богу, что не до Москвы, а то я бы сошел с ума.

Я угрюмо замолчал, и мы какое-то время ехали, как надоевшие друг другу до чертиков супруги. С приближением Москвы количество транспорта увеличивалось, и не нужно было анализировать свое поведение и ругать себя последними словами.

Мы проехали Бутынь, через два километра Голицыно. Моя оппонентка начала злобно рыться в сумочке. Что-то там нашла и сидела в этаком ожидании последнего и решительного боя.

– Голицыно, – голосом диктора из метрополитена произнес я.

– Возьмите, – протянула мне деньги пассажирка.

– Спасибо, не надо… Я не занимаюсь извозом.

– Вы меня оскорбляете, возьмите!

– Еще раз повторяю, я вез вас не за деньги.

И, уже вылезая из автомобиля, она кинула в меня купюры (как потом оказалось, тридцать рублей) и со словами: «Ненавижу!» со всей дури хлопнула дверью.

Она переиграла меня. Мало того, что последняя фраза осталась за ней, так и хлопанье дверью было восхитительным восклицательным знаком в нашем противостоянии.

Я съехал с обочины и направил свое авто в сторону Москвы.

* * *

– Теперь вам слово, товарищ Браунинг! Боря, ваш выход!

– Ну что, – встал с бокалом вина Боря, – пора и честь знать. А завтра даст нам ответы на вопросы, которые задал ледяной дождь.

Женщины резко стали деловыми и начали прибирать посуду, а мужики пошли покурить перед сном.

А утром меня командировали в магазин, кончилась вода и надо было купить что-то еще по мелочи. А когда я вернулся, свет в нашем поселке уже дали. И все засобирались в Москву, где автомобильные пробки, опостылевший телевизор и вообще проблемы, которые никак и никогда не решаются. И все вдруг поняли, что без достижений цивилизации душа отдохнула, очистилась, и куски шлака валялись по всей территории еще вчера обесточенной дачи…

Зато як спивают

В начале нулевых я отправился в Киев на концерты, организованные моим другом Дмитрием Гордоном, который в тот момент стал не только основным движком популярнейшей в Украине газеты «Бульвар», но и сумел заявить о себе как о певце, умело построившем свою рекламную кампанию. Концерт был в Центральном зале Украины с одноименным названием и вызвал повышенный интерес у публики. Ко мне за кулисы явилась целая делегация моих родственников из села Белоусовка, где когда-то родились мой отец и большинство родни по его линии. Колоритную группу возглавляла моя двоюродная сестра Люба, и она-то и озвучила приглашение посетить деревню:

– Славик, – сказала Люба, – приезжай к нам, тетка твоя болеет часто, и если отложишь приезд, то можешь ее и не застать.

– А что с ней? – спросил я сестрицу.

– Да суставы замучили, порой не может с кровати встать.

– А вы когда домой?

– Знаешь, Дима Гордон сказал, что мы можем переночевать в вашей гостинице и завтра рванем до дома.

– Люб, жена со мной, в Москве особых дел нет, я попробую договориться насчет транспорта, и к вам на денек. Сейчас решу проблему с вашими местами в зале, а то уже пора начинать.

Администратор устроил моих родственников в партере, и концерт пошел своим чередом. Много пел Дмитрий, он же был и ведущим этого представления. Помимо меня в Киев приехали еще масса знаковых артистов с постсоветского пространства. А после концерта был банкет, на который Люба, ее муж Василий и их дочка Лена получили приглашение. Оказавшись на великосветской тусовке, мои родственники смущались, не знали, какой вилкой брать яства, от которых ломился стол. Соседство популярных людей отнимало последнюю уверенность в себе. Мое плечо не очень-то помогало, и, по-моему, Люба и ее семья (а там однозначно ощущался матриархат) остались голодными.

Не дождавшись окончания банкета, мы уехали в гостиницу, где что-то заказали в номер и накормили ребят, исправив их настроение. Чаепитие удалось, смущение Любы перед московским гостем растаяло, и беседа приняла душевный характер, чему в значительной степени поспособствовала моя жена, приехавшая в Киев, который весной особенно хорош. И захотелось поехать в Белоусовку не потому, что надо, а потому что именно захотелось.

Утром мы проводили Любу и ее семейство на вокзал, договорившись связаться в тот же вечер. Мы решили транспортные проблемы и, позвонив, сказали, что в понедельник приедем в Белоусовку. В качестве проводника с нами вызвалась поехать еще одна моя украинская сестра – Александра, которая родилась в соседней с Белоусовкой деревне, но уже больше десяти лет жила в Киеве.

Дима Гордон откликнулся на мою просьбу и обеспечил нашу делегацию автомобилем. Он даже чуток переусердствовал: в понедельник у дверей отеля нас ожидал белоснежный «Кадиллак», который был бы хорош для подъезда к ковровой дорожке где-нибудь на кинофестивале в Каннах, ну, в крайнем случае, для молодоженов во время торжества. А тут на тебе – лимузин для поездки в деревню Белоусовка, где еще неизвестно, есть ли асфальт.

– Слава, – прокомментировала моя жена этот суперкар, – ты для жителей деревни пришелец из параллельной реальности, и дай им поверить в сказку. Ты же выходец из Белоусовки, и чем круче ты будешь, тем круче они сами будут себя чувствовать. Будь героем их сказки.

– Может, ты и права…

– Права, права… Поехали!

– Саш, мы проедем на нашей карете до Любы? – спросил я Александру.

– Не бойся, братец, если что, вызовем трактор.

– По коням? – разнеслось по цепи делегации.

Мы закинули гитару и какие-то подарки в багажник и торжественно, ну разве что без праздничных фанфар, отчалили от отеля.

Дорога пролетела незаметно. Женщины, как умеют делать только они, быстро нашли тему для разговора, обсудив до мельчайших подробностей проблемы детей, родителей, погоды, политической обстановки и еще много чего разного. Я же глазел в окно и до Борисполя узнавал дорогу, а от Пирятина пытался ее узнать. Когда-то, когда я в первый раз ехал на родину моего отца, мы со станции Пирятин добирались до райцентра Чернухи на автобусе, а там нас подобрали на лошади, и в Белоусовку мы въехали на телеге. Сейчас же мы торжественно мчались на большом белом американском автомобиле, и встречные, да и попутные авто при виде нас пугливо прижимались к обочине. Но ни дорога нас, ни мы дорогу не узнавали.

Я, конечно, говорю о себе и о жене, Александра комментировала пролетающие мимо нас поселки и деревни. Наконец, мы съехали с магистрали на проселок. «Кадиллак» маневрировал на несильно накатанной дороге, избегая луж с непонятной глубиной. Мы вместе с шофером взгрустнули о том, что наш экипаж не внедорожник. Затем, заскочив буквально на полчаса в дом сестры Александры Гали, вручили подарки и поехали дальше к Белоусовке.

Там нас уже ожидала Люба. Мы отправились на место, где когда-то стоял дом деда – Ивана Семеновича Малежика. От дома кое-где остался фундамент, заросший бурьяном; сад превратился в заросли, в которых узнавались яблоневые, грушевые и сливовые деревья. Мы постояли около «дома» деда; я пытался вызвать в памяти картины прошлого, но получалось не очень – пруда, или, как его называли, ставок, не было (плотину когда-то прорвало, а запрудить заново ручей, никто не удосужился)… Погрустили.

– Люба, а жив ли клуб, где я когда-то песни пел? – спросил я свою сестру.

– Жив-то жив, но стоит заколоченным на своем старом месте.

Мы пошли к клубу.

– Люб, а ты помнишь, как мы приезжали к вам в Сухолохвицу в гости с отцом и матерью? – спросил я.

– Мне кажется… Да нет, не помню. Наверное, потом отец с матерью об этом часто вспоминали, что я это вижу так отчетливо, хотя это все моя фантазия.

Мы подошли к деревянному зданию, где крест-накрест были заколочены окна.

– Как будто война, – сказал я, глядя на клуб, в котором много лет назад получил первые настоящие аплодисменты после своих песнопений под гитару. Место, где жизнь сделала мне инъекцию наркотиком под названием «сцена», и до сих пор я, стареющий наркоша, испытываю ломки, если долго нет возможности спеть для моих зрителей.

– Люба, – обратился я к своей двоюродной сестре, – у меня в багажнике машины лежит гитара, я взял ее, чтобы спеть тетке Параске. Как ты думаешь, если кинуть клич, через какое время можно собрать людей на концерт?

– Да, думаю, что часиков через пять можно будет устроить представление. А где ты хочешь спеть?

– Если петь, то хотелось бы это сделать в вашем старом клубе. Опять же пусть люди вспомнят, для какой цели его строили, – сказал я этак назидательно.

– Все, я пошла.

– Куда?

– К главе администрации, надо же народ собрать, клуб привести в божеский вид.

– А соберем людей?

– Да все уже знают, что ты приедешь, и ты приехал. Не знали, как к тебе обратиться с просьбой попеть, а ты сам вдруг предложил… Ну я пошла.

– А мы чего делать будем одни?

– Так вон Микола и Андрей едут на «жигуленке». Коля тебя так развлечет, мало не покажется.

Люба ушла, и тут же нарисовался Микола – мой второй двоюродный брат, сын Марии Ивановны, старшей сестры отца. Коля был этаким гарным парубком, носившим в свое время лихой чуб и картуз на затылке. Он мне запомнился рубахой-парнем в сапогах, брюках, заправленных в эти самые сапоги, и пиджаке, из-под которого выглядывала развеселая косоворотка. Чуб Николая Алексеевича заметно поредел, но радостный островок волос практически на лбу напоминал его обладателю времена, когда он разбивал сердца гарных дивчин из Белоусовки.

– Здоровеньки булы, братец, а это жинка твоя? – начал он задирать меня.

– А то ты не знаешь… Если не уведешь, останется моей, – настраиваясь на его волну, ответил я.

– Не-е-е, мне такая не нужна. Мне надо, чтоб в огороде працювала, а за скотиной ходить у меня своя дружина есть. Братец, а ты доллари привез? Спонсиром моим будешь?

– Конечно, буду. Мой министр финансов, кстати, со мной, и думаю, нет причин, чтобы не сесть за стол переговоров, – ответил я.

– Ласково просимо, – пригласил Николай в свой дом.

Мы вошли в хату, сделанную в лучших традициях старины – с земляным полом, печкой, соломенной крышей.

– Заходите, гости дорогие. Это моя дружина, – представил брат свою статную и нарядную жену, – а это, дивись, дочкá. Можешь ее забирать в Москву, она будет работать у тебя на подтанцовках.

– Коль, молода она еще, – возразил я.

– Молода-то молода, но хороша…

– Да уж, – ответил я, разглядывая фигуристую пятнадцатилетнюю дивчину, которая явно смущалась московских гостей и напористых речей батьки.

– Коль! – продолжил я. – Не советую твоей дочери и моей племяннице такой жизни, которую ты ей желаешь.

– Шучу, шучу я, – ответил Микола, – а ты чего, хохол, приехал, как инопланетянин, на большой белой машине?

– Просто не сумел зафрахтовать яхту с алыми парусами, чтобы твою Наташку в Москву увезти, – ответил я.

– Хотя ты для нас и так инопланетянин, так что держи фасон. Так, вот и Андрей пришел, – сказал Николай, указывая на своего младшего брата, вошедшего в хату.

Андрей был моложе Миколы и был одинок. Он тоже жил в Белоусовке, но, вернувшись из армии, так и не создал семьи. Он служил на атомной подводной лодке, и, возможно, это было причиной его проблем в жизни.

– Татьяна, – обратился Николай к моей жене, – помоги что-нибудь накрыть на стол. Мою дружину тоже зовут Таней, надо что-то выпить за встречу.

Татьяны вышли в сенцы (так сказали бы в России), и я спросил Николая:

– Хохол, а ты звонил в Москву и рассказывал, что вы построили себе новый дом.

– Да, построили, но живу я здесь.

– Что, плохой дом? – спросил я.

– Да нет, в три раза больше этой хатки, но что-то душа не лежит там жить.

– Ну ты лентяй…

– Не, это я доллари вкладываю в недвижимость, – улыбаясь во весь рот, заявил Николай Литвиненко.

Вернулась Люба, несколько озабоченная:

– Славик, там нет ни микрофонов, ни усилителей, что делать?

– Подмести пол, проветрить, снять паутину и ждать зрителей. Придет народ?

– Конечно, придет, а ты как без микрофона? – спросила деловым голосом Люба.

– Люба, я же в этом клубе уже пел без микрофонов, так что не трусь… Коля, давай махнем за встречу, и я махну в клуб.

– А можно я с тобой? – спросил Андрей.

– Сейчас, вот старший брат молвит речь, и тогда…

Мы подняли стаканы за встречу, я быстро закусил и вместе с Андреем и Любой пошел к зданию клуба. Кто-то из деревенских отдирал гвозди из досок, которыми были забиты окна клуба. В помещении еще летала пыль, и солнечные лучи, как на шикарном шоу, через окна прорезали пространство зрительного зала, путаясь в паутине.

– Ну что, Люб, можем ехать в Сухолохвицу к тетке, здесь все вроде в порядке.

– Поехали, поехали, стол и мама ждут вас, – начала торопить Люба.

– Слава, а давай заскочим ко мне, я тут рядом живу, – сказал Андрей.

– Люб, мы ненадолго. А? Ты с нами?

– Нет, ребята, вы давайте по-быстрому к Андрюхе, а я сделаю еще несколько звонков. Потом заберу Татьяну, и мы вас подхватим у дома братухи.

Мы шли с Андреем по Белоусовке… Встречавшие нас деревенские степенно нам кланялись, исподтишка разглядывая меня. Дом младшего двоюродного брата был явно не из богатых. Он пригласил меня в хату. И я был удивлен. С одной стороны, бедностью жилища, которая считывалась со старомодного покрывала на кровати и с видавших виды стола и стульев. Но еще больше меня поразила почти стерильная чистота жилища. Земляной пол, на котором невозможно было найти даже пылинки: на столе, на плите, на печке все блестело чистотой и порядком.

– Андрей, к тебе приходит какая-то женщина помогать по хозяйству? – спросил я.

– Нет, это все я сам, я не зарабатываю столько, чтобы содержать женщину.

– Андрюха, а где ты работаешь?

– Да в деревне. Трактор, автомобиль, МТС.

– Машинно-тракторная станция?

– Ну да… Как в старые времена, когда мы были еще вместе.

– Наверное, зарабатываешь прилично? – спросил я.

– Шутишь? Двадцать пять гривен.

– Двадцать пять гривен? Что, в месяц?

– Да, в месяц. Чтоб тебе было понятно, скажу: это сто пятьдесят рублей.

– Ты меня ошеломил, Андрей. Как же ты выживаешь?

– Да вот, выращиваю двух боровов… Один на продажу, а второй себе на прокорм. Еще огород, куры. Да много ли мужику одному надо?

– По-моему, я оторвался от жизни, – промямлил я.

– Ты, наверное, думаешь, что это я такой нескладеха? – спросил Андрей.

– Подожди, я еще это не успел переварить.

– У нас практически все так живут, и у меня нет тревог по этому поводу.

– Андрюх, а праздники ты себе устраиваешь?

– Вот сейчас ты мне устроил «красный день календаря», а так…

Мы помолчали, но тут к дому подъехал «Кадиллак», и мы засобирались на выход.

– Мужики, поехали… Андрей, давай, давай… – почти прокричала Люба, ворвавшаяся в хату.

– Если есть место, то я с радостью.

– Поехали, поехали, – позвал я брата, обняв его за плечо.

Мы уселись в автомобиль и тронулись в сторону Сухолохвицы, где жили моя родная тетка Прасковья Ивановна, по мужу Пшикало, ее дочка с мужем и внучка Лена.

– Я тут без тебя, – зашептала мне на ухо жена, – была Дедом Морозом. Дарила направо и налево сто– и пятидесятидолларовые купюры, и получила столько слов и слез благодарности, что очень пожалела, что деньги быстро кончились.

– Ты не представляешь, как они в деревне бедно живут, – ответил я.

– Наверное, в нашей глубинке тоже несладко живется… – спросила-ответила Татьяна.

– Да, мать, оторвались мы от жизни…

Наша делегация въехала в Сухолохвицу, и вскоре мы причалили к дому, около которого стояла, опираясь на палку, очень благообразная женщина в белом платке, новой кофте и цветастой юбке. На ногах у нее были надеты мягкие тапочки. Я выскочил из автомобиля и подбежал к своей тетке.

– Ай, Славик, вот я и дождалась тебя, – сказала тетка и заплакала. Но плакала она недолго, и слезы сменились улыбкой. Когда были жив мой отец и тетка Мария, младшая сестра Параска терялась в тени их личностей. Сейчас она была одна, и я увидел, как она похожа на отца и как она красива, но при этом у нее был удивительно светлый лик. Да-да, – лик. Я не спутал слово, описывая выражение ее лица и весь облик – такой ясный и почти безгрешный.

– Что ж, гости дорогие, проходите в дом, – пригласила нас моя тетя.

Мы вошли в хату и увидели стол, который мог бы украсить свадьбу районного масштаба.

– Люба, я чувствую себя важным гостем, прибывшим на Украину установить двухсторонние отношения между нашими странами, – начал я гнать пургу.

– А что, – ответила Люба, – мы не можем, что ли, устроить праздник по поводу приезда брата на родину его предков?

– Небось, хрюшку замочили? – спросил я.

– Не только замочили, но и сделали эти ковбаси, кентюх…

– И все остальное великолепие, – перебила Любу моя жена.

– Гости дорогие, давайте за стол, – пригласила усаживаться тетка.

После долгого путешествия и всех перипетий дня это было как нельзя кстати. Все быстро разместились вокруг стола.

– Ну что, тетка, выпьешь с нами рюмочку?

– А что, Славику, и выпью.

И мы выпили за встречу, а потом за Юхима и всех родных, живых и ушедших. После третьей рюмки я сказал, что у меня сегодня концерт, и я объявляю мораторий на алкоголь. Гостей мои профессиональные проблемы мало интересовали, и веселье, разгоняемое Николой, поднималось в полный рост. Я уже расчехлил гитару и после пары песен, голосом провокатора произнес:

– Тетка, может, станцуешь? Утрешь нос молодым?

И Прасковья Ивановна, отодвинув стул, вышла в центр комнаты. Сказать, что она танцевала, было бы неверно. Двигались, словно крылья птицы, ее руки, глаза моей восьмидесятилетней тетки сияли, а ноги, обутые в тапочки, крепко стояли на полу, обозначая область ее танца. Все и всё замкнулось на нашей танцовщице, и она сорвала бурные аплодисменты.

– А если еще по рюмочке? – спросил я.

– А что? Можно и еще…

– Хватит провокаций, Малежик. Ща уволю, – прошипела моя жена.

И что вы думаете, я задушил этот прекрасный полет, этот восхитительный и упоительный танец. Не пришлось нам увидеть неограниченные возможности человеческого духа и тела.

Любовь, которая стимулировалась еще и алкоголем, создала какую-то удивительную атмосферу взаимопонимания, когда все начали чувствовать друг друга без слов. А время текло, и концерт, разрекламированный в округе Белоусовки сарафанным радио, неумолимо приближался. Наконец, дорогие гости встали из-за стола и направились к автомобилям, чтобы ехать в клуб. Николай вызвался подвезти Прасковью Ивановну.

А у клуба собралась уже приличная толпа, и все ждали, когда начнут запускать в зал. Люди были нарядными и праздничными. Почему-то вспомнилась старая притча, как король обкладывал плачущий народ все новыми и новыми налогами. Это продолжалось до тех пор, пока люди не перестали плакать и не начали петь и танцевать. И тогда король сказал: «У людей больше ничего нет, им нечего терять, поэтому они веселятся. Отмените мои новые указы». Я вспомнил свой разговор с Андреем, глядя на празднично-одетую публику. Мы вышли из своего лимузина, и публика зааплодировала.

– Подождите, я еще не заслужил, – крикнул я.

– Спасибо тебе, Малежик, что приехал к нам, уже это праздник, а петь мы и сами умеем.

«Антикризисное» поздравление с Новым 2015 годом

Как же страшно вступать в новый год,                                  честно слово, И с собой вас позвать                     вместе жизнь разделить! Но привычно делюсь                     с вами смехом и кровом, Пусть дырявая крыша —                                 и все-таки жить. Мы позволим, друзья,                    не сожрать нас невзгодам И согреем друг друга душевным теплом! Пусть пугают газеты,                       курс рубля, непогоды — Мы возьмем и назло им                               тихонько споем… «Лилипутик» с «Мозаикой»                                   будут порукой И помогут найти нам «Дорогу» во мгле, И «Попутчица»-девочка,                                такая вот штука, «200 лет» нам поможет                                прожить на земле. «Ты мне нравишься»,                      друг, чего там лукавить? И «Мне холодно»,                          коль тебя рядом нет… «Возвращайся» скорей,                      грустны мысли отставить! А за сим «До свиданья».                               Малежик… Привет!

Примечания

1

«Управляй моим автомобилем».

(обратно)

2

«Удовлетворение».

(обратно)

3

Не бойся.

(обратно)

4

«Зажги во мне огонь».

(обратно)

5

Парень.

(обратно)

6

Квартира.

(обратно)

7

Приятель героя.

(обратно)

8

Долой!

(обратно)

9

Марка советского автомобиля.

(обратно)

10

«Мне не купить любовь».

(обратно)

11

«Для продажи».

(обратно)

12

«Катись отсюда, Бетховен».

(обратно)

13

«Я – неудачник».

(обратно)

14

«Вечер тяжелого дня».

(обратно)

15

Дмитрий Гордон – главный редактор киевской газеты «Бульвар Гордона», отец четверых детей.

(обратно)

16

Ник постоянного посетителя гостевой книги на сайте .

(обратно)

17

Ник постоянной посетительницы этого сайта.

(обратно)

18

Олег Завьялов – музыкант, друг С. Дроздова и В. Малежика.

(обратно)

19

Имеется в виду развод солдат.

(обратно)

20

Быстро.

(обратно)

21

Район Москвы.

(обратно)

22

Прибор, позволяющий создавать эффект эха.

(обратно)

23

«Искатели приключений».

(обратно)

24

Инструментальная пьеса из репертуара «The Rolling Stones».

(обратно)

25

«Мне хорошо».

(обратно)

26

«Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пепера», песня из репертуара «The Beatles».

(обратно)

27

Адриатическое море (серб.-хорв.).

(обратно)

28

«А сейчас все вместе».

(обратно)

29

Мой путь.

(обратно)

30

Индия – Россия навсегда!

(обратно)

31

Алан Дзоциев – режиссер телесериала «Капитан Журавлева», в котором снимался автор.

(обратно)

32

АТО – антитеррористическая операция.

(обратно)

33

«Вот» (фр.).

(обратно)

34

Цезура – 1. Лит. Обязательная для данного стихотворного размера пауза внутри стихотворной строки. 2. Муз. Пауза в музыкальной мелодии.

(обратно)

Оглавление

Вступление

Герой того еще времени

Can’t buy me love[10]

Стихи, когда есть чуть-чуть времени

  Не заходит ко мне в гости…

  Поздравление Д. Гордона[15] с днём рождения

  Услышь меня

  Дроздову

  Селфи

  Поживем мы взахлеб

  А под крышей птицы гнезда вили

  Жена должна быть

  Созвездие Дрозда

  Памяти Александра Смогула

  Стихи на Пасху

    Наине Величко

    На отъезд Наины Величко

Бить или не бить?

  Сердце мое пополам

  Путь домой

  Прорвемся мы…

  Крымский рок-н-ролл

Баба Деня

  Баба Деня и история семьи

  Баба Деня и хорек

  Баба Деня и пионер

  Баба Деня и переезд в Москву

  Баба Деня и телевизор

  Чуднáя чýдная баба Деня

Волки и телки

  I

  II

  III

  IV

Сизифов труд

Рассказы очевидца

  Федор Яковлевич и знамя

  Игра как отражение жизни…

  Расшибалка

  Войнушка

  Ножички

  Голуби

Стихи в короткую ночь

  Мне снова не спалось…

  Холодное лето

  Лето короткою ночью

  А рассвет мне играет блюз

  Старый московский дворник

  Стихи – это стихия

  Рассвет прорвался сквозь дома

Стихи на скатерти

Осенний блюз

  Осенний блюз

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

Как я «пожюрил» белорусов

Ядран [27] слезам не верит

  Непорочные стихи

  Острова в Хорватии

  Вуколе

  В партизанском лесу

  Я послал себя к Ядрана матери

  Ядран слезам не верит

  Планы на новое лето

  Мы с борта кормили рыбок

  Нас потчевал…

  Лагуна

Первый гей-парад

Протащиться за три моря…

  Про гуру и Гуревичей

  Еще раз про Гуревичей

  А. Зарецкому…

  Я настроил тебя, как гитару

  Про Индию, Афанасия Никитина и Интернет

  Мантры в стиле кантри!

  Индийское лето!

  Шопинг в Индии

  Мы втроем сыграли бы квартет

  О пользе медитации…

  Ты не снишься мне…

  Я прикасаюсь к памяти…

  Миражи…

  Селфи стихами

  Подводя итоги

  Поздравление с праздником из Индии, куда автор сбежал из России, опасаясь хваленых крещенских морозов

  Когда руки нечем занять!

Письмо с киносъемки

  Кто сказал, что легко быть актером?

  Я снимался в кино…

  Длинная дорога…

  А у кино такая миссия…

  Меня пытали ядом…

  Опять вызывают артиста на ринг…

  Я играл свою роль…

  Москва мне шашней не простит…

  Кто все же кого победил?

Дачное боккаччо

  Ледяной дождь

  Продолжение

  Вечер

  Амстердам

  Садомов

  Операция «Константин Заслонов»

  Как заработать денег

  Виктор

  Доктор

  Г-Р-г-родина, п-г-рости!

  Стриптиз

  Папа Волка и Зайца

  И снова Станиславский

  Сама знаешь, за что…

  Я – Тучка, Тучка, Тучка…

  Жажда – это все

  Фанатка

Зато як спивают

  «Антикризисное» поздравление с Новым 2015 годом Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg