«Записки бостонского таксиста»

Записки бостонского таксиста (fb2) - Записки бостонского таксиста 1109K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Семёнович Бухин

Евгений Бухин Записки бостонского таксиста

Вместо предисловия Как стать писателем

Стать писателем в наше время проще пареной репы. Насчёт гонораров и всемирной славы — ничего не могу сказать. А вот заработать право носить столь гордое звание может каждый. Теперь не то что при проклятом царизме, когда, например, Достоевский был отправлен, по образному выражению г-на Пушкина, «во глубину сибирских руд», а над другим писателем, Гоголем, издатели просто потешались. В лицо, можно сказать, хохотали. А молодой человек был нервный и сжёг  свои великие произведения. Двадцать лет — возраст неустойчивый. Ну кто мог предполагать, что он станет классиком русской литературы. Вот и приходится теперь, в 21-м веке, заполнять пробелы в школьной программе шедеврами современной прозы.

Всё, что я рассказал, присказка, а главное, конечно, впереди. Сегодня на вершину Парнаса ведут разные пути, а значит, надо выбрать наиболее доступную дорогу. Всё равно что на высочайшую вершину мира Эверест можно подняться по западным отрогам, а можно и по южным. Успешное восхождение зависит от вашей ловкости. Итак, каждому, кто претендует на гордое звание писателя, есть над чем поразмыслить.

Самый простой путь — завести дружбу с главным редактором газеты или журнала. Как это сделать — не могу подсказать. Сами думайте. Но как события будут развиваться дальше, поясню на личном примере. Однажды знакомый мне главный редактор одной газеты организовал интервью со мной, и сделал это весьма квалифицированно — на то он и главный редактор. После этого из номера в номер стали публиковать отрывки из моего произведения, которое, как я утверждал, будут читать даже через сто лет. После этого я обошёл всех своих многочисленных приятелей, а также знакомых моих знакомых, и попросил прислать положительный отзыв о моём великом произведении. Конечно, я обратился не к каким-нибудь мальчишкам, а к людям солидным, пенсионного возраста. К таким людям у потенциального читателя больше доверия. В общем моего знакомого главного редактора по моей просьбе завалили письмами. А письма читателей всякое уважающее себя издание вынуждено печатать, что и было сделано, и тогда миллионные массы поняли, что моё произведение будут читать даже через сто лет. Но, естественно, все эти миллионы читателей захотели прочитать великую книгу не через сто лет, а сейчас. Вот вынь да положь им на стол немедленно. Итак, в моём случае получилось, что маленькая снежинка, вместо того чтобы бесследно растаять, стала причиной снежной лавины.

Для тех, кто захочет воспользоваться моим примером, приведу для подражания образцы положительных отзывов. Цитирую только опубликованные тексты. Вот что написал мой лучший приятель, который был моим многолетним собутыльником сначала в Киеве, а теперь и в Бостоне:

— Дорогой главный редактор! Я знаю Евгения Бухина с детства; и мы продолжили нашу дружбу в Бостоне, где он поддержал мою идею о создании «Ассоциации русскоязычных водителей», в которой Евгений стал президентом. За годы совместной работы я и мои товарищи убедились в том, что Евгений целеустремлён, энергичен, является чутким товарищем и прекрасным оратором, чётко выражающим существо вопроса. Теперь же, прочитав главы из его великой книги, я обнаружил, что Евгений ещё и тонкий психолог, вдумчивый и чрезвычайно талантливый писатель.

Другой читатель, который был хорошим знакомым моего знакомого, написал следующее:

— Дорогие мои! Меня зовут Захар. Я живу в субсидированном доме и мне 88 лет. Я прочёл отрывок из романа Евгения Бухина, и что удивительно, написано очень профессионально — хочется читать дальше. Вроде бы типичная житейская история, но ведь как написано! Какая психология, какая красота изложения! Будете ли вы продолжать печатать роман?

А вот что написала одна дама, которая живёт не в Бостоне, а на другом конце Америки, но является приятельницей моей соседки:

— На днях, когда я зашла в библиотеку нашего дома, моё внимание привлекла публикация с интригующим названием. На фотографии был изображён автор — интересный мужчина на фоне исписанных листов. Я быстро отлистала страницы и залпом прочла всю эту публикацию. Ну что можно сказать? Автор всё описывает так реально, со знанием той жизни и очень простым и красивым языком. Просто удивительно, что это перо человека, который не получил гуманитарного образования, а является всего лишь обыкновенным таксистом. Но перо это, без всякого сомнения, золотое! Я пришла домой и, позвонив друзьям, порекомендовала им прочесть эти материалы, чтобы получить то же удовольствие, что и я.

В жизни очень часто на передний план выходит злопыхатель, который стремится в бочку мёда добавить ложку дёгтя. Так и случилось в моём 6 случае; и эту негативную роль, как всегда в прошлом, исполнила моя жена, которая, в отличие от меня, имела гуманитарное образование. — «Что у тебя за слог, — сказала моя супруга. — Посуди сам». Сделав такое заявление, она тут же зачитала вслух следующий абзац из моего романа:

«Будучи лет на шесть старше Сабины, и вообще, волею жизненных обстоятельств рано повзрослев, не исчерпав в период холостых предсупружеских поисков выделенного ему природой запаса ласки и проявляя всё более потребность в отцовстве, Марик непроизвольно естественно репетировал на своей Сабине ожидаемую им реальную роль и, бесконечно счастливый этой возможностью, благоговея, отдавал ей всё наилучшее из того, что в нём было. Лишь перед сном, лёжа на широкой постели, когда по ставшей привычной должна была продолжаться, но уже иная игра, Сабина строптиво воспринимала марикино ограничивающее нововведение, имеющее убедительные доводы, опирающиеся на советы врача».

— Что за стиль, — сказала моя супруга. — твои фразы похожи на танковую колонну — также длинны и тяжеловесны. И вообще, кто такая эта Сабина?

— Это плод фантазии автора, — отговорился я. — Сабина — образ собирательный.

— Допустим, — сказала моя жена, — но как разговаривают твои герои, что за язык! Так разговаривают по-русски евреи и молдаване на улицах Кишинёва или киевские таксисты. Тут следует оговориться, что моя жена родом из Кишинёва. Но моя супруга, имеющая высшее гуманитарное образование, на этом не успокоилась:

— Вот ещё пример твоего блестящего в кавычках русского языка: «Марик был в этих мыслях, когда услышал звук будто капающего дождя, а затем и шум струи, ударившей об асфальт».

— Почитай, что люди пишут о моём романе, — сказал я с обидой. — Можно подумать, что ты самая умная на свете.

Однако жена продолжала добивать меня:

— Вот другой перл: «Жгучая, разрывающая на болючие клочья сердце и душу обида захлестнула Марика». Ты бы предложил свои тексты какому-нибудь заезжему эстрадному юмористу. Успех был бы потрясающий.

В общем этот разбор моего произведения закончился страшным семейным скандалом, и я теперь подумываю о разводе. Жена должна быть не критиком, а соратником мужа, а среди членов нашей «Ассоциации русскоязычных водителей» есть вполне привлекательные особы.

Однако вернёмся к теме моего очерка. Как же всё-таки стать писателем, если автор пыжится изо всех сил, а подружиться с главным редактором не может. Не надо отчаиваться. Есть беспроигрышная тема: ваши воспоминания о знакомстве с известными людьми. Вы спросите — какие могут быть знакомства у простого мужика, таксиста к тому же? А вот были! Ну, к примеру, был знаком с Первым секретарём ЦК КПСС товарищем Хрущёвым Никитой Сергеевичем. Было это так. В юности я со своим другом, чей хвалебный отзыв о моём произведении я привёл выше, обошли чуть ли не весь южный берег Крыма. Так вот однажды на пляже в Мисхоре случилось необычное происшествие. Сначала в море неизвестно откуда появилась лодка. На веслах сидел полный мужчина, а на корме — другой, молодой, представительный, с книжкой в руках. Тут все отдыхающие кинулись в море к лодке, потому что полный мужчина был товарищ Хрущёв. Одна женщина, с которой я познакомился на пляже, поплыла держа в зубах целлофановый кулёчек, в который она поместила жалобу на грубые действия по отношению к ней милиции города Архангельска. Как она узнала, что товарищ Хрущёв будет проплывать на лодке именно в этот час мимо пляжа, — ума не приложу. А ведь она специально приехала из Архангельска, чтобы передать свою петицию. Ну, конечно, товарищ Хрущёв немедленно приплыл к берегу, потому что испугался, что эта неорганизованная публика перевернёт лодку и утопит его. Итак, он вышел на берег, взобрался на неизвестно откуда взявшийся валун и попросил народ не мешать ему культурно отдыхать. Тут следует сказать, что сопровождающий с книжкой был одет в модные узкие брюки, а на ногах имел заграничные туфли. А Никита Сергеевич был в белой рубашке до пят из хорошего египетского хлопка, вроде балахон какой-то напялил, и, возможно, без трусов, потому что человек полный и, значит, в жару сильно потеет. Но точно сказать невозможно, балахон-то не просвечивался. Ну, а на ногах ничего не было. А вы говорите — какие могут быть у таксиста знакомства. Покопайтесь в своей памяти — тоже что-нибудь вспомните.

А вот другой пример. Написал я как-то несколько стихотворений. Мне это — всё равно, что плюнуть. Однажды даже один знаток поэзии высказал о моих способностях такое мнение: «Евгений, ты делаешь это легко. Настолько легко, что даже не думаешь о чём ты пишешь». Так вот, написал я стихи и решил показать понимающему человеку. Обратился, конечно, сначала к соседке, знакомая которой прислала мне хвалебный отзыв с другого конца Америки. Ну, соседка кому-то там позвонила, этот неизвестный мне человек тоже с кем-то связался.

В общем, в конечном итоге очутился я в бостонской квартире известного поэта Наума Коржавина. Я тогда чуть ноги себе не поломал, потому что комната была сильно захламлена, а книг — невероятное количество. Некоторые даже на потолке пристроили, потому что для них другого места хозяин не смог найти. Почитал г-н Коржавин мои стихи и сказал следующее:

— Ваши стихи красивы, может быть, кому-то понравятся, может даже кто-то напечатает их. Но мне мало что нравится.

И стал вслух читать стихи Ахматовой. Когда он закончил, я предложил посмотреть мои стихи в большем объёме.

— Нет, — сказал г-н Коржавин, — вот если бы вам было шестнадцать лет, то был бы другой разговор.

На этом мы и расстались. И теперь, когда моя жена, с которой я пока что ещё не развёлся, начинает приставать — пошли в кино или какое-либо другое место, я про себя думаю:

— Покрутила бы ты, дорогая, двенадцать часов баранку, то в голове была бы одна мечта: пожрать и на боковую.

Но вслух, конечно, культурно повторяю слова Коржавина:

— Нет! вот если бы вам было шестнадцать лет, то был бы другой разговор.

Так что и у таксиста могут быть встречи со значительными людьми.

Вот ещё об одном знакомстве — с другим известным поэтом Виктором Уриным, человеком талантливым, фронтовиком. Его за что из Союза советских писателей выгнали — честный был, не захотел бить гаечным ключом по голове другого поэта. Остальные били и премии получали. Он мне однажды прислал открытку, в которой предлагал возобновить древний обычай и ввести соревнования поэтов в программу олимпийских игр. Я за эту идею, конечно, сразу ухватился. Мне стих написать — всё равно, что плюнуть. Ну, я и поехал к нему. Один наш таксист подрядился отвезти клиента в Нью-Йорк и меня прихватил.

Внешность у г-на Урина была впечатляющей: одет в зелёную хламиду, волосы чуть ли не до пояса, а в них серебряные нити — от возраста. Зашёл я к нему в квартиру и ахнул: вроде попал на склад запасных частей; только на деревянных стеллажах не автомобильные детали, а книги. Стол и два стула, конечно, были, а кровати нет. Может он спал на одной из этих полок. Посадил он меня писать адреса на открытках, предлагающих ввести состязания поэтов в программу олимпийских игр. Сотни адресов я тогда написал, а отправил он к тому времени уже тысячи; и полмира изъездил, пропагандируя свою идею. Принимали его большие люди — президенты разных стран, премьер-министры. Но из-за этих открыток и разъездов г-н Урин сильно поиздержался. Поэтому обед, которым он меня угостил, состоял из плохо сваренной свёклы без масла и соли. Как известно, такой едой во время войны немцы кормили советских военнопленных; а я избаловался на разносолах жены, с которой пока ещё не развёлся. Однако терпел: искусство требует жертв. Но негативный опыт учёл: когда второй раз к нему приехал через пару месяцев, то привёз сардины в масле, бычки в томате, рижские шпроты и пару польских шоколадно-вафельных тортов. На деликатесы г-н Урин отреагировал равнодушно, но скушал, однако, несколько кусков торта. Ел и приговаривал: «Ну ты, брат, меня и уважил».

Когда я рассказывал эти истории моим товарищам, то многие таксисты вытянулись в струнку по стойке смирно и один даже отдал честь; а на очередном собрании меня выбрали президентом «Ассоциации русскоязычных водителей». Так что, господа, стать писателем в наше время проще пареной репы.

Когда я закончил этот очерк, один мой приятель сказал мне, что я могу нажить недоброжелателей и это закончится для меня печально. Он привёл мне в пример судьбу американского классика Эдгара По, который вздумал критиковать собратьев по перу, а в результате лишился литературных заработков и умер нищим. Я ответил, что хотя публикаций у меня много, но редакторы всё равно почти ничего не платят. Хлеб с маслом я покупаю на свои трудовые доллары, заработанные в качестве водителя бостонского такси. А читать мои великие произведения, как говаривал Стендаль, будут в следующем веке.

Бостонский детектив

Чтобы повествовать о нём — надо быть французом, потому что одним людям этой нации удаётся объяснить другим то, чего они сами не понимают.

Н.С. Лесков «Несмертельный Голован».

I. Необычная находка

Городок был небольшой — тысяч на двадцать жителей, и раскинулся на берегу спокойного овального залива на север от Бостона. Но иногда воды Атлантики, недовольные неадекватным поведением людей, приходили в волнение и выбрасывали на набережную резко пахнувшие водоросли, мешая прогуливаться скучающей публике. В городке было всё, что положено по штату маленькому городку: ратуша, где дремали ответственные чиновники; полицейский участок и пожарная часть, возле здания которой всегда стояла кучка пожарников, оживлённо обсуждающих спортивные новости; и, конечно, библиотека. Иногда по улицам городка со звоном молодецки проносились две или даже три пожарные машины, сопровождаемые эскортом ревущих полицейских машин, — это какому-нибудь престарелому жителю становилось плохо под тяжестью длинной вереницы прожитых дней, и потому пожарники и полицейские спешили помочь ему задержаться на нашей грешной земле. Беспокойство обывателям также причиняли ремонтные рабочие в жёлтых куртках, цветом напоминающих тоскливую осень. Ремонтники вечно что-то чинили, что-то копали, мешая проезжающему автотранспорту.

Стрела экскаватора задрожала от напряжения и, словно это была человеческая рука, стала сгибаться в локтевом суставе и во всех своих сочленениях, напрягая мускулы; а ковш с грохотом ударил по поверхности земли. Экскаватор был небольшой, как его обычно называют — мини-экскаватор, производства японской фирмы «Мицубиси». Его пригнали сюда, потому что новый владелец дома, окружённого большим садовым участком, любил культурно развлекаться, а потому решил построить стационарный бассейн. Денег у этого человека было достаточно, так что он мог позволить себе такую роскошь.

— Подожди Карлос, — закричал экскаваторщику по-испански его напарник, — посмотри что ты откопал.

— Ну что там у тебя, — недовольно произнёс человек, которого назвали Карлосом. Он хотел скорее закончить работу и отправиться в небольшой ресторанчик на берегу океана под названием «Станция Виктория», где его ждало голландское пиво и добрые приятели.

— Иди сюда, — продолжал настаивать его напарник.

Карлос слез с мягкого сидения, на котором восседал наподобие китайского мандарина, потому что четыре металлических стержня вознесли над ним некое подобие японского зонтика, защищавшего от солнца и непогоды. Так вот, в ковше экскаватора он увидел то, что поразило его приятеля — полузасыпанный землёй человеческий череп.

— Господи Иисусе, — произнёс Карлос и перекрестился. — Теперь всю ночь мне это будет сниться.

— А ты вечером выпей пару лишних банок пива, — посоветовал напарник. — Будешь спать как убитый. Однако надо позвонить в полицию.

Прибывшие немедленно полицейские с помощью Карлоса и его приятеля стали ковыряться в яме и постепенно перед ними обнажились два человеческих скелета.

Вечером того же дня прибывший из Бостона шеф полиции Лапардье дал интервью представителям прессы, которое транслировалось по местному телевидению.

— Обнаруженные скелеты идентифицированы как принадлежавшие крупному мужчине и женщине, которые умерли насильственной смертью, — сказал шеф Лапардье. — Больше я ничего не могу сообщить вам — ни имена этих людей, ни время преступления. Предстоит длительное расследование. Я понимаю, что эта печальная находка взволновала общественность вашего городка, в котором за последние пятнадцать лет не было ни одного серьёзного нарушения. Исключение составляет прошлогодний пьяный дебош в ресторане «Станция Виктория», учинённый работником фирмы «Железо, чугун и драгметаллы» мистером Ховардом. Подозреваемых в этом преступлении пока нет, поскольку дом и участок раньше принадлежали Эллен Перкинс, в девичестве Донован, которая получила его по наследству от своего брата Кэвина, а потом эта собственность переходила из рук в руки нескольких владельцев.

На этом пресс-конференция к разочарованию журналистов и собравшейся публики закончилась.

II. Гараж

В то время я работал в компании «Арчибальд и Николас», которая занималась ремонтом автомобилей. Клиентами были в основном эмигранты из Советского Союза, и было их вполне достаточно. Понятно почему — компания все работы выполняла добросовестно, а денег за свои услуги брала сравнительно немного. Занимался ремонтом машин Николас, который носил фамилию Квачёв. Был он худ, высок ростом, а жилистые длинные руки проворно копошились во внутренностях автомобиля.

— Я тебе советую продать машину, — говорил он очередному клиенту, растягивая слова и по-особенному выговаривая их, потому что родом был из Перми. — Она сейчас в хорошем состоянии, чистая. Посмотри на компьютере сколько можно за неё взять, потому что зиму корпус не переживёт.

Тут он тыкал указательным пальцем в переднее крыло машины, царапал поверхность своим чёрным, будто железным ногтем и объяснял неопытному клиенту:

— Видишь, краска вся слезла, а голый металл сгорит быстро. Ремонтировать — это всё равно, что бороться с ветряными мельницами. Здесь починишь — в другом месте дыра вылезет. Позвони под вечер Фурману — он тебе на аукционе подберёт недорогую машину, без хлопот проездишь лет десять.

Фурман был его напарником. Занимался он бухгалтерией, подбирал машины для клиентов на аукционах, но когда Квачёв зашивался, становился рядом и тоже занимался ремонтом. Фурман и принял меня на временную работу, для начала — на три месяца. В то лето было очень много клиентов, и Квачёв не справлялся. Платили мне не густо, потому что был, что называется, на подхвате; но я только приехал в Америку и был рад любой живой копейке. Помню, как сейчас, встретил меня мужик невысокий, плотный, вокруг большой лысины густой венчик зеленоватых, неопределённого цвета волос, вроде тех лавровых венков на головах римских скульптур, которые я видел в бостонском музее. Сунул мне заскорузлую, жёсткую ладонь и сказал: «Я — Фурман. Иди переоденься, будешь помогать Квачёву».

Тут я обратил внимание на лежащую перед ним газету. На переднем плане была помещена фотография: красивый садовый участок, а посредине его безобразная яма. Какие-то люди сгрудились вокруг неё и с ужасом разглядывали лежащие на дне два человеческих скелета.

— Квачёв, — закричал Фурман, — ты зачем сунул мне под нос это безобразие!

— Что ты такой нервный, — спокойно отвечал его напарник откуда-то из-под машины, — почитай что делается на белом свете.

Но Фурман уже скомкал газету и сунул её в урну.

Гараж, который снимали Фурман и Квачёв, был не очень просторен — загонишь две машины в помещение, а для третьей места уже нет. Но голь на выдумки хитра — включишь подъёмник, подымешь машину на уровень второго этажа, а третью временно поставишь на освободившееся пространство, пока до неё очередь дойдёт. Офиса специального у них тоже не было, потому поставили в углу стол, а на нём приспособили компьютер и радиоприёмник. Из него целый день неслась музыка, под которую танцевали в молодости папы и мамы нынешних американцев.

По соседству с ними был другой гараж, в котором заправляли так называемые испанцы, то есть выходцы из Южной Америки. Клиенты у них были, соответственно, испаноязычные. Вечно они собирались кучками на свежем воздухе у входа в гараж, низенькие, крепкие, и что-то быстро и громко тараторили на своём непонятном языке. Все эти крепыши, словно на подбор, были определённого роста, как будто владельцы гаража задались целью не обслуживать клиентов крупных размеров. Но один тип всё-таки выделялся из этой толпы. Был он на фута полтора выше остальных, а голова похожа на котёл, в котором прорезали узкие щели-глаза; и фигура его была какой-то нескладный — вроде взяли ствол сибирской сосны, грубо обтесали топором и сделали человека. Как-то мы с Квачёвым проходили мимо испанского гаража, а он стоит у входа, как столб, который воткнули в асфальт, и таращит гляделки — аж на душе нехорошо стало. Квачёв и говорит мне: «С таким в тёмном переулке встретишься — не обрадуешься. Может этот парень и укокошил тех двоих, скелеты которых ты видел на фотографии в газете». Из этого гаража тоже неслась музыка, но, конечно, испанская.

Поскольку в нашем гараже помещения для клиентов не было, то они болтались под ногами, хотя Квачёв всегда предлагал очередному клиенту: «Пойди, друг, погуляй часок, пока я этой женщине масло в машине поменяю». Но где тут погуляешь! Это же не парк культуры и отдыха, а большой двор, заставленный старыми машинами и моторными лодками с ржавыми бортами. Поэтому такой клиент, побродив во дворе минут десять, опять возвращался в гараж и со скуки морочил голову. Квачёв делал основную работу, а я первое время был на подхвате, потому больше приставали ко мне: «Проверь, Евгений, давление в шинах и посмотри, пожалуйста, почему при правом повороте руль скрипит». А потому он у него скрипит, что машину давно пора на металлолом отправить, а клиент этот планирует ещё лет десять на ней спокойно проездить.

Благодаря такой ситуации я через месяц со многими клиентами перезнакомился. Все они приехали, как я говорил, из бывшего Советского Союза, но один был коренной американец. Звали его Пол Ховард. Чёрт его знает чего он к нам ходил, утверждал, что один дедушка у него русский. Может так оно и было, но это ещё не причина ходить в наш зачуханный гараж. Однако ходил, и чем-то я ему понравился. — «Привет, Евгений», — кричал он мне уже издалека и приветливо махал рукой, а белые, ухоженные зубы обнажались в радостной улыбке — этакий русский Павлуша, душа нараспашку. Работал Ховард приёмщиком металлолома, но также их компания принимала у клиентов драгоценные металлы. Для меня это было странное сочетание — с одной стороны привозят старые железные кровати и поржавевшие трубы, а с другой — золотишко, но хозяевам виднее как вести свой бизнес.

Был Ховард человеком одиноким, снимал у кого-то квартиру в нашем городишке, который расположен на север от Бостона, но близко от него — всего полчаса на электричке. Вот однажды приехал он к нам в гараж к концу рабочего дня и, пока Квачёв менял масло в его машине, говорит мне:

— Пошли, Евгений, выпьем немного. У меня сегодня день рождения.

Ну я, конечно, стал мяться. Пойти с ним — значит положить пятьдесят долларов, а то и больше, а это сделает прореху в моём бюджете. А Ховард настаивает — пошли да пошли, он, мол, угощает. Но я всё равно засомневался: кто он мне — один из клиентов. С каждым пить — сопьёшься, а из людей, которые за день проходят через наш гараж, можно пехотный батальон составить, да и неудобно — чего он за меня должен деньги выкладывать. А Фурман, который только с аукциона вернулся, понял мои мысли и говорит:

— Иди с ним, потому что он прав. Когда разбогатеешь, ты его поведёшь в ресторан и меня с Квачёвым прихватишь.

В общем, поехал я с ним. Привёз он меня в ресторан на берегу океана с пышным названием «Станция Виктория». Сели мы за столик. Через стеклянную стенку видно было, как сумерки окутывают поверхность океанского залива и большой парусник, стоящий на приколе. Этакий пиратский корабль, зашедший в гавань. Можно было подумать, что команда только на короткое время сошла на берег, чтобы попить голландское пиво, а вскоре опять будет шляться по океану и грабить проходящие суда. Ховард пояснил мне почему ресторан носит такое название — вроде бы в Лондоне есть остановка метро — «Станция Виктория». Может папа хозяина держал кабак в тех краях до того, как переехал в Америку.

Ну, выпили мы, потом принесли нам суп, притом очень уж необычный: из рыбных продуктов, залитых молоком. Наваристый, густой, ложку воткнёшь — не упадёт. Миску такого супа похлебаешь и обедать больше не захочешь, и вкусно. Едим, значит, и ведём неторопливый разговор. Обсудили, конечно, необычную находку на садовом участке, которая взволновала весь город.

— У меня есть некоторые соображения по этому поводу, — подвёл итог обсуждению Ховард, — но я изложу их следователю.

Не хочет открыть секрет — не надо; я и переменил тему — рассказал ему несколько забавных историй из своей шофёрской жизни в Киеве. Он выслушал внимательно и говорит:

— Евгений, я тебе сейчас тоже весёлую историю расскажу, которая приключилась со мной этой зимой. Обхохочешься.

Разомлел я от выпивки и вкусной еды. После длинного рабочего дня даже на сон потянуло. Устроился поуютнее на мягком стуле и лениво так поощряю: «Давай, парень, рассказывай». А тот и рад доброжелательному слушателю, потому что человек одинокий — дома не с кем словом перекинуться.

III. Как Пол Ховард попал в тюрьму

Была пятница. Это Ховард помнил точно, также как и все детали последующих событий. Тогда, вернувшись с работы довольно поздно, он сварил себе кофе и устроился у телевизора. За окном завывал холодный, февральский ветер, который прилетел откуда-то с просторов Канады, но в комнате было тепло и уютно. Ховард смотрел фильм ужасов и было занятно, хотя немного страшновато. В перерывах, заполненных рекламой, он думал о том сладостном моменте, когда завтра вечером сядет в машину и поедет в ресторан «Станция Виктория». Это был раз и навсегда заведённый приятный ритуал: по субботам вечером он отправлялся в ресторан, сидел допоздна в баре, пил голландское пиво и калякал о разных разностях с постоянными собутыльниками. Однако в тот вечер Ховард не досмотрел фильм, только допил остатки кофе и вышел на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха.

— Привет, мистер! — крикнул ему какой-то мальчишка, проезжая на велосипеде.

— Привет, — пробурчал Ховард, а сам подумал, что этот парень вместо того, чтобы учить уроки, шляется неизвестно зачем по улицам в вечернее время. Однако вслух делать замечание поостерёгся. Чёрт его знает, может этот мальчишка член уличной банды, связанной с наркомафией, и свой невинный школьный ранец загрузил наркотиками. Получил этот парень у дилера очередную партию незаконного товара и развозит по известным адресам; а сделаешь ему замечание, так завтра же получишь пулю в лоб в подарок от его дружков. Эти вполне справедливые мысли Ховарда были неожиданно прерваны.

— Как поживаешь, Пол? — услыхал Ховард голос позади себя.

— Неплохо, — машинально ответил Ховард, поворачивая голову в ту сторону откуда шёл голос. Это был его домохозяин мистер Стэнли Райт.

— Слыхал, опять перепродали дом и участок, который принадлежал твоему дружку Кэвину Доновану. Это уже, наверно, шестой владелец. Не нравится почему-то людям там жить. Кстати, не знаешь ли ты что с ним приключилось?

— Не знаю, — неохотно отвечал Ховард, хотя имел некоторые соображения.

— Погода портится, — продолжал мистер Райт, — по прогнозу ночью начнётся буран. Завтра до продуктового магазина не доберёшься.

— Верно, — согласился Ховард и посмотрел на небо. Слабый свет уличного фонаря давал возможность разглядеть низко нависшее чёрное покрывало, словно раскинувшийся над землёй плащ убийцы, который тот приспособил, чтобы удушить невинную жертву.

— У меня жена уехала в Нью-Йорк к дочке, — сообщил мистер Райт.

— Приятное путешествие, — откликнулся Ховард, ещё не зная к чему клонит его домохозяин.

— Только что звонила, — продолжал мистер Райт, — всего за четыре часа добралась от Бостона до Нью-Йорка.

— Очень быстро, — согласился Ховард. — Наверно, никаких заторов на дороге не было.

— Не было, — задумчиво подтвердил мистер Райт, а затем произнёс: — Она уехала на неделю, так что у нас в гараже временно освободилось место.

Ховард выжидательно посмотрел на домохозяина, а тот пояснил свою мысль:

— Можешь загнать туда свою машину, а то её утром занесёт снегом — не откопаешь.

— Очень благодарен тебе, Стэнли, — сказал Ховард и сделал так, как предложил ему домохозяин.

Всю ночь и следующий день шёл сильный снег. Забегая вперёд, надо сказать, что закончился он только в понедельник к утру. Жизнь в городке замерла. Куда поедешь в такую погоду? Только машину разобьёшь и неизвестно останешься ли сам цел. В субботу к вечеру собрался Ховард, как обычно, в ресторан «Станция Виктория». Одел тёплую куртку, а шапку не надел, потому что её у него не было. А зачем тратиться на шапку: вышел из дому — и в машину, выскочил из неё — и в помещение. При всеобщем охвате населения автомобильным транспортом шапка стала анахронизмом, атрибутом прошлого, о котором школьники учат на уроках истории.

Так вот, вышел Ховард на улицу, а метелица метёт — зги не видно; куда в такую погоду поедешь — только машину разобьёшь. По мостовой одна за другой уборочные машины едут, отгребая горы снега в сторону на тротуар, и горы эти уже высотой в двухэтажный дом. — «Может автобус ходит», — подумал Ховард и пошёл по улице к автобусной остановке. Снег мгновенно залепил ему глаза, залез в волосы, и тогда Ховард накинул на голову капюшон куртки. Автобус ходил, и Ховард благополучно добрался до ресторана.

Воскресный день прошёл по такому же сценарию, и он опять провёл приятный вечер в баре ресторана «Станция Виктория». Тут следует сказать, что Ховард никогда не напивался до положения риз. Знал свою норму — десять банок крепкого голландского пива. Не больше, но и не меньше. Конечно, если бы ему предложили пройти десять шагов по прямой, то после пива он не сумел бы это сделать; но пиво не мешало ему вести машину уверенно. Однако в эти дни из-за непогоды он пользовался услугами автобуса, так что вообще не было никаких проблем.

В понедельник утром Ховард вышел на улицу и поглядел на небо — буран вроде бы закончился, мостовые расчистили для проезда машин, но дороги из-за снега настолько сузились, что две встречных машины рисковали зацепить друг друга. Ховард подумал немного, подумал и, махнув рукой, поехал на работу автобусом. Конечно, таким же манером вернулся вечером домой. То же самое сделал и во вторник, а в среду решил, что жизнь наладилась, снег почти весь вывезли, так что можно спокойно пользоваться своим транспортом. Вышел Ховард на улицу, а машины нет. Кинулся туда, кинулся сюда — нет её, как будто никогда и не было.

Вернулся Ховард домой и позвонил в полицию — так и так, была машина такой-то марки, номер такой-то, а теперь нет. В полиции, конечно, все данные записали и обещали принять меры. Однако делать нечего — поехал на работу опять на автобусе.

В субботу под вечер, как всегда, собрался в ресторан «Станция Виктория». Тут его окликнул домохозяин мистер Райт.

— Пол, — сказал мистер Райт, — у меня сегодня жена возвращается из Нью-Йорка.

— Поздравляю, Стэнли, — сказал Ховард, — тебе, наверно, надоело целую неделю быть одному.

— Нет, не надоело, — отвечал мистер Райт. — Но похоже, что ты вечно собираешься держать машину у меня в гараже.

— Ёлки-палки, — хлопнул себя по лбу Ховард. — Прости, Стэнли, я совсем забыл.

Сел Ховард в свою машину, и благополучно доехал до ресторана «Станция Виктория», где провёл приятный вечер со своими собутыльниками. На радостях он нарушил правило и вместо обычной нормы выпил двенадцать банок крепкого голландского пива. Всё было бы хорошо, но на обратном пути с ним случилась незадача.

IV. Продолжение

В голове приятно шумело голландское пиво, на душе было радостно. Завтра — воскресенье, а это означало, что предстоял ещё один хороший день. Машина, увлекаемая мощным мотором, шла ровно, параллельно снежной кромке, окантовывающей тротуар. Правда, дома по обе стороны улицы, по которой ехал Ховард, слегка покачивались и подмигивали ему светящимися глазами-окнами.

Вдруг позади раздался душераздирающий вой сирены. Ховард посмотрел в зеркало, — сверкая мигалкой, его догоняла полицейская машина. Делать нечего — пришлось затормозить и припарковаться у кромки снега.

— Ваши права, — жёстко сказал полицейский и на всякий случай расстегнул кобуру, где у него помещалось табельное оружие.

Неожиданно душераздирающий вой сирены раздался вторично. Появилась ещё одна полицейская машина и стала впереди Ховарда, заблокировав ему дорогу.

— Взяли в клещи, — подумал Ховард с испугом, потому что действия полицейских были совершенно необъяснимы.

В этот момент появилась третья полицейская машина и стала рядом с машиной Ховарда. Этот полицейский сирену почему-то не включал, возможно потому, что она у него испортилась.

— Полное окружение, — пришла очередная мысль в голову Ховарда, и ужас наполнил его пропитанное голландским пивом сердце.

Полицейские извлекли Ховарда из его машины и затолкали в одну из своих. Когда усаживали, то голову резко пригнули книзу, чтобы он не расшиб себе лоб. Не дай Бог что случится, и тогда этот пьяный дурак отсудит себе пару миллионов за причинённое увечье. А шишку-то он, может быть, набил по пьяной лавочке.

Итак, Ховард очутился в жёстком пластмассовом корыте, которое выполняло функции сиденья, уткнулся лбом в прозрачную перегородку, отделяющую его от полицейского, и задремал. Всё остальное ему потом виделось в некотором тумане. Куда-то его вели, что-то спрашивали, а потом уложили на вполне удобную койку.

Ночь Ховард провёл вполне удовлетворительно. Ему снился ресторан «Станция Виктория», и кто-то из его обычных собутыльников уговаривал его выпить одиннадцатую банку пива. Поначалу Ховард отказывался категорически, потому что его стандартная норма была десять банок. Но потом уступил и выпил одиннадцатую, а затем и двенадцатую, чтобы не огорчать приятеля. Но под утро приснился ему страшный сон. Вроде включил телевизор на том самом месте, когда показывали фильм ужасов, и видит: стоит перед ним его дружок Кэвин Донован, большой, толстый, в необъятных штанах, тот самый, который исчез много лет назад при невыясненных обстоятельствах; смотрит на него пронзительно и ничего не говорит.

— Меня в полицию таскали, — объясняет ему Ховард, — всё спрашивали не знаю ли я куда ты подевался. Может откроешь свою тайну?

А тот хочет что-то сказать и не может, и вдруг стал тыкать пальцем в грудь Ховарда. А палец, грязный, толстый, вроде сосиски, которую уронили на пол.

Когда Ховард проснулся в холодном поту, то не поверил своим глазам — вроде он опять в армии в помещении солдатской казармы.

— Чего таращишь глаза, приятель, — весело сказал элегантный джентльмен, стоящий перед ним.

— Где я? — слабым голосом спросил Ховард.

— Конечно, на курорте, — ответил весёлый джентльмен, и люди, которых Ховард принял поначалу за своих сослуживцев-солдат, беззлобно захохотали.

В общем, Ховард был арестован и препровождён в тюрьму за езду на машине, которая числилась в угоне. То, что это была его машина, никого не интересовало. Машина марки такой-то, под номером таким-то была зафиксирована как угнанная у владельца. Всякое лицо, находящееся в такой машине, вполне могло оказаться криминальным элементом, занимающимся этим незаконным промыслом. Предстояло длительное расследование, а пока что, делать нечего, Ховард стал обживаться в тюрьме. Элегантного джентльмена, который отнёсся к нему чрезвычайно дружелюбно, звали Джон Рокфеллер.

— О, у тебя знаменитая фамилия, — сказал ему Ховард. — Ты, случайно, не родственник им.

Кому «им» он не стал пояснять, потому что это семейство знала не только вся Америка, но и весь мир.

— Родственник, — скромно подтвердил мистер Рокфеллер и, помолчав немного, продолжил: — Конечно, я не так богат, как мои троюродные братья и сёстры, но у меня тоже достаточно денег.

— Как же ты попал в тюрьму?! — воскликнул с удивлением Ховард. — Такой богатый и уважаемый человек.

— Прыжки и гримасы жизни, — сокрушённо покачал головой мистер Рокфеллер, — и кроме того, происки моих многочисленных врагов.

Тут он задумался надолго, потому что перед его мысленным взором пронеслись отвратительные лица многочисленных врагов; а Ховард подумал, что этим людям не позавидуешь, когда мистер Рокфеллер, развеяв в прах все наветы, выйдет на свободу.

— За что же тебя судят? — только и спросил Ховард, когда узнал, что мистер Рокфеллер сидит в камере предварительного заключения уже целый год, но ввиду загруженности прокурора и судей его процесс начался буквально на днях.

— Также, как и тебя, за кражу, — спокойно ответил Джон Рокфеллер. — Только ты украл собственную машину, а я — собственную дочь.

V. История мистера Рокфеллера

Свидетельство пострадавшего социального работника:

— Мне было поручено поехать в аэропорт и встретить семилетнюю дочь Линды Андерсен, бывшей жены человека, который называет себя Джоном Рокфеллером. Девочка прилетела из Лондона, где постоянно проживает с матерью. Я доставил ребёнка на улицу Комменвелс в Бостоне, где по уговору должен был передать ребёнка отцу, мистеру Рокфеллеру. В мои обязанности входило контролировать находится ли ребёнок в нормальных условиях, а в установленное законом время девочка опять переходила под мою опеку с тем, чтобы я мог отправить её к матери в Лондон. Когда мы встретились, мистер Рокфеллер посадил ребёнка на плечи и направился к спортивной машине белого цвета, где его ждал собственный водитель в ливрее, я же сопровождал их. Мистер Рокфеллер усадил дочь в машину и неожиданно сильно толкнул меня. Я упал и на несколько секунд потерял сознание, а когда пришёл в себя, то машины мистера Рокфеллера уже не было. Прохожие вызвали скорую помощь, потому что я повредил руку и бедро, а лицо было разбито в кровь.

Свидетельство полицейского шерифа:

После того, как поступил сигнал от службы «Охраны детства и материнства» о похищении ребёнка, девочки семи лет, был объявлен всеамериканский розыск человека, который именовал себя Джоном Рокфеллером. Через шесть дней он был обнаружен в Балтиморе и арестован в собственном доме, который этот человек приобрёл незадолго до указанных событий. Этот факт свидетельствует о том, что мистер Рокфеллер готовился к похищению ребёнка заблаговременно.

Свидетельство психиатра, приглашённого прокуратурой:

Имея многолетний стаж в области психиатрии, я смею утверждать, что мистер Рокфеллер, конечно, страдает некоторым психическим расстройством, но эти симптомы сильно преувеличены. Его действия убедительно свидетельствуют, что он был вполне в здравом уме, когда похитил ребёнка. Я посетил мистера Рокфеллера в тюрьме, где он сейчас пребывает, и наблюдал за ним в течение трёх часов. Конечно, мистеру Рокфеллеру свойственен некоторый нарциссизм, а также антисоциальные наклонности, но в общем он вполне нормальный человек. Его утверждение, что он страдает «выпадением памяти» и не помнит, что родился в Германии, не выдерживает критики. Если бы это было правдой, он бы испытывал большие трудности в повседневной жизни.

Свидетельства психиатров, приглашённых защитой:

Мы провели с мистером Рокфеллером не три часа, а шестнадцать. В результате длительных бесед с ним выявилось, что у него было тяжёлое детство. Отец подозревал его в гомосексуализме и постоянно незаслуженно попрекал этим. Вообще этот, так называемый родитель, ревновал свою жену и считал, что мистер Рокфеллер не его сын. Как следствие — отношение было соответственным. Мы смеем утверждать, что мистер Рокфеллер страдает серьёзными психическими отклонениями, как результат психологических травм, нанесённых ему в детстве.

Свидетельство бывшей жены обвиняемого Линды Андерсен:

Я, Линда Андерсен, финансист по профессии, в своё время успешно закончила Гарвардский университет и работала в системе финансов, зарабатывая до двух миллионов долларов в год. В течение двенадцати лет моего супружества с этим человеком, он жёстко контролировал мои дела, поступки, поездки и главное — мои финансы, хотя я была единственным источником семейного дохода.

Я никогда не видела фотографий его детства и родственников, не видела документов и никогда не встречала его партнёров по бизнесу, хотя он утверждал, что происходит из семейства Рокфеллеров и работает в частной компании, занимающейся укреплением культурных и экономических связей между Европой и Америкой. Он говорил, что потратил всё своё состояние — пятьдесят миллионов долларов, чтобы восстановить честное имя отца, который был морским офицером высокого ранга, но уволен из флота, потому что в чём-то облыжно обвинён. Мой бывший муж также рассказывал, что его мать была кинозвездой, что он был немым от рождения и заговорил в семь лет, когда его испугала собака.

Мы жили в штате Нью-Хемпшер, где он был столпом общины и имел репутацию исключительного отца. Три года назад я настояла на переезде в Бостон, потому что его рассказы и поведение стали казаться мне подозрительными. Я считала, что в Бостоне легче будет прояснить его прошлое. Для этого я наняла частного детектива, который выяснил, что его фамилия Рокфеллер не является настоящей.

Вопрос адвоката защиты:

Как вы, женщина с таким образованием и общественным положением, могли быть столь наивной.

Ответ Линды Андерсен:

Я понимаю, что мой выбор мужа был не самым удачным. На ваш вопрос я могу ответить так: человек может быть гением в профессиональной области и дураком в обычной жизни. После развода я сразу ухватилась за возможность переехать в Лондон, где было отделение нашей компании, так как боялась контактов с ним.

Заявление прокурора:

Я считаю, что обвиняемый является ловким комбинатором и проходимцем с неуёмной фантазией, который всю жизнь манипулировал людьми и успешно надувал их. У обвинения есть доказательства, что человек, именующий себя Джоном Рокфеллером, в течение своей жизни многократно менял свою фамилию, заметая следы.

VI. Продолжение

Мистер Хилмс взял с камина пузырёк и вынул из аккуратного сафьянового несессера шприц для подкожных инъекций. Нервными длинными пальцами он закрепил в шприце иглу и завернул манжет левого рукава. Некоторое время он задумчиво смотрел на свою мускулистую руку, испещрённую бесчисленными точками прошлых инъекций. Потом вонзил острие и откинулся на спинку плюшевого кресла, глубоко и удовлетворённо вздохнув.

Эта картина пронеслась в голове старшего детектива Уолтена, когда он прочитал в газете сообщение о смерти своего друга и учителя мистера Хилмса от передозировки кокаина. В своё время это имя не сходило со страниц самых популярных газет в связи с раскрытием громких преступлений. Что только не писали о нём самом и о его необычном методе раскрытия запутанных случаев, когда самые квалифицированные детективы заходили в тупик. И вот теперь такой финал.

Детектив Уолтен сидел в кафе «Заботливый доктор» и, попыхивая трубкой, смотрел в окно. Трубка была привезена им из Индии, и представляла собой причудливым образом изогнутую кривую линию, которая заканчивалась большой чашечкой-набалдашником. В неё можно было заложить солидную порцию душистого индийского табака. Перед детективом Уолтеном на пластмассовой поверхности столика стоял бумажный стакан, формой напоминающий перевёрнутый усечённый конус. Он вмещал не менее пинты обжигающе горячего кофе. Кафе носило столь необычное название — «Заботливый доктор», потому что находилось на первом этаже госпиталя восстановительной медицины.

Итак, детектив Уолтен попыхивал трубкой, периодически вынимая её изо рта, чтобы глотнуть кофе, и смотрел на массивное здание на другой стороне улицы. Там на втором этаже какие-то люди в спортивной форме играли в баскетбол. Это была городская тюрьма. Детектив Уолтен знал, что в одной из камер находится заключённый, мистер Джон Рокфеллер, дело которого он расследует.

— Очень жаль, что Хилмса нет в живых, — подумал детектив Уолтен. — Это дело его бы заинтересовало. Оно только кажется простым, а на самом деле…

Перед мистером Уолтеном на столике лежала месячной давности газета, на переднем плане которой была помещена фотография: красивый садовый участок, а посредине его безобразная яма. Видны были какие-то люди, собравшиеся вокруг неё и с ужасом разглядывающие два человеческих скелета.

Детектив Уолтен, попыхивая трубкой, поглядывал то на фотографию в газете, то на окна тюрьмы; и вдруг на мгновение в одном из окон ему померещилось красивое лицо его клиента Джона Рокфеллера. Мистер Уолтен медленно провёл рукой по лицу и подумал: «Устал я, наверно».

На другой стороне улицы у входа в тюрьму охранники курили сигареты и что-то оживлённо обсуждали. Они стояли так уже минут сорок и уходить не собирались. Вдруг небо потемнело. Упало несколько капель дождя. Охранники вместо того, чтобы вернуться на рабочие места, побежали через дорогу, и вот они уже с громким топотом ворвались в кафе «Заботливый доктор», где их ждали пончики с вареньем и обжигающее рот душистое кофе.

Детектив Уолтен посмотрел на охранников и поднялся со стула. Они походили на стадо бизонов, которых спугнули с насиженного места, и глядя на них можно было подумать, что главное их занятие в жизни — поедать пончики с вареньем. Детектив Уолтен поднялся со стула, потому что ему надо было в спокойной обстановке подумать о порученном деле.

— Копай глубже, Уолтен, — сказал его босс Лапардье, — поверь моему опыту. Я чувствую запах чего-то необычного.

При этих словах Лапардье потянул носом воздух, и нос этот был похож на чашечку-набалдашник трубки детектива Уолтена, только размерами побольше. Уолтен и копал, продираясь через дебри многочисленных фамилий, которые в зависимости от обстоятельств в разные периоды жизни носил мистер Джон Рокфеллер.

Свидетельство первой жены обвиняемого Марши Смит:

Я была знакома с обвиняемым только один час. Я тогда приехала учиться в Бостон и очень нуждалась в деньгах. Это был рослый молодой человек с длинными, удивительно красивыми белокурыми волосами. Нас познакомила моя сестра Лиззи, которая была подругой этого человека. Они снимали небольшую квартиру на берегу океана в маленьком городке на север от Бостона — полчаса на электричке. Лиззи была очень практичной и сказала мне, что собирается расстаться с этим парнем, который сидит у неё на шее. Лиззи сказала, что ей сделал предложение солидный и обеспеченный человек, и она уже дала положительный ответ, но всё-таки хочет помочь своему сожителю найти место в жизни.

Я встретилась с этим парнем в тихом месте — ресторане «Станция Виктория». Он сказал, что приехал из Германии в Америку по программе обмена студентами, однако возвращаться домой не хочет. Он дал мне 500 долларов, чтобы я согласилась оформить с ним фиктивный брак. Для меня это были большие деньги. Когда мы в ратуше оформляли необходимые документы, этот человек попросил разрешения взять мою фамилию. Как он объяснил, «чтобы чувствовать себя полноценным гражданином Америки». Так он стал Джеймсом Смитом. Я оформила развод с ним только через десять лет, когда собралась выходить замуж.

Итак, детектив Уолтен докопался, казалось бы, до самого корня: Джон Рокфеллер, он же Джеймс Смит, он же Конрад Хольт приехал из Германии по программе обмена студентами и остался в Америке незаконно благодаря простой комбинации.

— Продолжай копать, Уолтен, — долбил его босс Лапардье, — не всё так просто. Я чувствую запах жареного.

При этих словах Лапардье тянул носом воздух, и нос его раздувался так, что шесть чашечек-набалдашников трубки детектива Уолтена, составленные вместе, уступили бы ему своими размерами.

А пока что процесс Джона Рокфеллера, обвиняемого в похищении ребёнка, шёл к завершению; и наконец, газеты вышли под громкими заголовками:

ЧЕЛОВЕК ПОД МНОГИМИ ФАЛЬШИВЫМИ ИМЕНАМИ ПОЛУЧИТ ОТ ЧЕТЫРЁХ ДО ПЯТИ ЛЕТ ТЮРЕМНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Вердикт присяжных гласил:

— Коллегия присяжных в составе четырёх мужчин и восьми женщин отвергла аргументы защиты и признала Рокфеллера виновным в двух из четырёх предъявленных ему обвинений, а именно: похищение ребёнка одним из разведённых супругов и оскорбление действием социального работника. Рокфеллер оправдан по двум другим обвинениям: оскорбление действием полиции и предъявление полиции документа на фальшивое имя.

Поскольку Рокфеллер с момента ареста находился в заключении без права взятия на поруки, коллегия присяжных рекомендует засчитать все 314 дней, проведённых им в тюрьме, и вычесть их из срока определённого ему наказания.

— Копай глубже, Уолтен, — продолжал долбить Лапардье. — Пусть этот молодчик пока посидит, а мы с тобой должны добраться до самой сути. Я думаю, что четыре года недостаточная награда за его подвиги.

Поощряемый боссом, Уолтен продолжал копать.

VII. Развязка

Ясным августовским днём, когда солнце пройдя свою наивысшую точку, стало клониться к закату, в воздухе появился самолёт немецкой компании «Люфтганза». Покружив некоторое время над океаном, лётчик получил разрешение на посадку и сел в бостонском аэропорту «Логан». Из него вышел представительный молодой человек. На плече у него висела довольно объёмистая сумка, других вещей не было. Это был успешный выпускник предпоследнего класса мюнхенской гимназии Конрад Хольт, который приехал по программе обмена студентами. В аэропорту молодого человека встречали владелец небольшого строительного бизнеса мистер Кэвин Донован и его супруга Ольга. На участке, принадлежавшем супругам Донован, было два дома: в одном жила сама супружеская пара, а меньшая постройка, которая именовалась «дом для гостей», была предоставлена молодому человеку из Германии. Планировалось, что Конрад Хольт будет находится у них где-то около года.

Письмо Эллен Перкинс (в девичестве Донован) детективу Уолтену:

Я очень внимательно следила за судебным процессом в Бостоне над мистером Рокфеллером, которого знала как Конрад Хольт. Дело в том, что более двадцати лет назад этот человек проживал в доме моего брата Кэвина, который исчез вместе с моей невесткой при невыясненных обстоятельствах. Это известие было страшным ударом для отца, и потому он покинул наш бренный мир раньше времени. Недавно строительные рабочие, копая котлован для бассейна на участке, которым когда-то владел мой брат, обнаружили два скелета. Один принадлежал мужчине, другой женщине. Было установлено, что оба они умерли насильственной смертью.

Письмо Пола Ховарда, сотрудника фирмы «Железо, чугун и драгметаллы», детективу Уолтену:

С мистером Джоном Рокфеллером я познакомился в камере штатной тюрьмы, куда я попал на несколько дней по ошибочному обвинению в краже собственного автомобиля. До этого никогда и нигде с ним не встречался. Ничего плохого о нём сказать не могу — очень приятный, респектабельный джентльмен.

На ваш другой вопрос о Кэвине Доноване скажу, что нас связывала многолетняя дружба и одно время я работал в его фирме строительным рабочим. Познакомились мы лет тридцать назад в баре ресторана «Станция Виктория» и по выходным дням часто там встречались, но дома у него я никогда не был. Был, однако, в курсе всех изменений в его жизни. Знаю, что со своей женой Ольгой он познакомился по переписке и привёз её откуда-то из Украины. В нашем городе она работала в школе учительницей младших классов. Пару раз я видел её — это была очень красивая женщина, лет на пятнадцать, а может и больше, моложе Кэвина. Я знал, что у них живёт какой-то парень из Германии, но никогда его не видел. Когда Кэвин с женой исчезли, то ребята в баре говорили, что этот немец их укокошил, но делу тогда не дали ход.

Они сидели за столом, на котором лежала раскрытая книга. За окном тёмное покрывало осеннего вечера легло на землю. Конрад должен был прочитать вслух несколько обязательных страниц английского текста, поскольку никак не мог избавиться от ужасного немецкого акцента.

— Ты очень красивый мальчик, — задумчиво произнесла Ольга Донован, — девочки в школе наверно умирают за тобой.

— Я удивительно похож на свою мать, — отвечал Конрад, не подымая глаз от книги. — Она в молодости была кинозвездой.

На самом деле его мать проработала всю жизнь в регистратуре большой больницы, но какое это имело значение. Ольга Донован каждый вечер помогала Конраду совершенствовать английский язык, чтобы в будущем он смог поступить в американский колледж. Мистер Донован не присутствовал при этих уроках и беседах, потому что каждый вечер или дремал у телевизора, или отправлялся в ресторан «Станция Виктория», где пил с приятелями голландское пиво.

Когда Конрад закончил читать заданный текст, он вдруг сообщил ей, что всегда мечтал быть военным лётчиком.

— Зачем? — удивилась она. — Ведь это довольно опасное занятие.

— Чтобы летать в голубом небе, которое окраской похоже на цвет ваших глаз, — последовал ответ.

— О, ты мастер говорить комплименты женщинам, — засмеялась она, но его слова были ей приятны.

Так прошёл месяц, может два. Однажды Ольга пожаловалась, что ей надоел её муж. Конрад не стал спрашивать зачем она тогда вышла замуж за мистера Донована, если он ей не нравится. Он понимал, что красивые женщины выходят замуж за толстяков, потому что у них, кроме толстого живота, есть ещё толстый кошелёк.

Как-то посредине урока она вдруг закрыла лежащий на столе учебник и сказала, что сегодня они будут изучать другую книгу.

— Пошли в мою комнату, — сказала Ольга, а затем, видя, что он с некоторой нерешительностью посмотрел на неё, прибавила: — Мистер Донован уехал на несколько дней по делам бизнеса.

Эти несколько дней они изучали куда более интересную книгу, и ужасный немецкий акцент не мешал Конраду Хольту. Но когда мистер Донован вернулся, то пришлось опять засесть за английские учебники.

Однажды, когда они читали книгу «Современный американский детектив», Ольга спросила его умеет ли он стрелять.

— Конечно, — с жаром ответил Конрад, — ведь мой дедушка был генералом и привёз с войны именной пистолет.

Его дедушка был всего лишь обер-лейтенантом, но какая разница. Важно было то, что дедушка научил Конрада Хольта искусству владения оружием.

— У моего мужа прекрасная коллекция оружия, — сказала Ольга. — Идём, я покажу тебе.

Они прошли в кабинет мистера Донована, и Ольга некоторое время колдовала над цифровым замком.

— По-моему я правильно подсмотрела код, — с некоторым сомнением сказала она Конраду.

Замок, наконец, перестал сопротивляться, ящик выдвинулся и перед Конрадом Хольтом открылась картина, которая заставила бы биться с восторгом любое мужественное сердце. Конрад взял небольшой полуавтоматический револьвер двойного действия системы «Берса 380». Рукоятка удобно легла на ладонь и приятно холодила руку. Конрад подумал, что с удовольствием всадил бы пару пуль в толстый живот мистера Донована, из-за которого он вынужден был читать английские тексты, а не заниматься куда более приятным делом.

Вдруг раздался шум автоматически отпираемой двери гаража — это приехал из ресторана «Станция Виктория» мистер Донован, где он пил с приятелями голландское пиво.

— Идём в гараж быстрее, — сказала Ольга и как-то странно посмотрела на Конрада Хольта. В голове его промелькнула мысль, что это правильное решение, потому что шум в гараже не будет слышен на улице. А за окном ночь полностью вступила в свои права. Она нависла над грешной землёй, словно плащ убийцы, который тот приспособил, чтобы удушить невинную жертву, пока она мирно занимается своими делами и не подозревает, какая возникла грозная опасность.

Мистер Донован, несмотря на толстый живот и жировые накопления на других участках большого тела, оказался достаточно проворен. Недаром он в молодые годы служил морским пехотинцем. Кто бы мог подумать, что этот толстяк в кармане своих необъятных штанов носит заряженный пистолет.

Ситуация неожиданно стала непредсказуемой, и женщина в испуге метнулась к своему дружку. Трудно сказать, зачем Ольга Донован это сделала. Странная вещь сердце человеческое, а женское в особенности. Может она хотела совершить героический подвиг и закрыть грудью своего приятеля; а возможно она просто растерялась от неожиданности и инстинктивно бросилась к дружку, у которого искала моральной поддержки. Как бы то ни было, но выстрел прозвучал, и так громко, что Конрад Хольт испугался как бы не лопнули его барабанные перепонки, а Ольга Донован тем временем стала медленно оседать на бетонный пол гаража. Вот тогда прозвучали два ответных выстрела, произведённые револьвером «Берса 380» двойного действия. Большое тело бывшего морского пехотинца, а до недавнего времени владельца успешного строительного бизнеса, мистера Донована мгновенно рухнуло на бетонный пол, как мешок, туго набитый тырсой.

— Молодец, Уолтен, — сказал босс Лапардье, — ты докопался до самого корня. Я говорил тебе, что мой французский нос чует жареное.

Детектив Уолтен ничего не ответил своему боссу. Стоял и попыхивал трубкой, потому что сожалел, что не может рассказать об этом деле своему другу и учителю мистеру Хилмсу, который, если верить газетам, недавно умер от передозировки кокаина.

— Ты, Уолтен, заслужил награду, — продолжал Лапардье. — Теперь этот фальшивый Рокфеллер после некоторого отдыха в тюремной камере, должен будет выйти на поле во втором тайме.

Детектив Уолтен продолжал молчать. Стоял и попыхивал трубкой, наслаждаясь душистым индийским табаком, а в голове крутились мысли, связанные с новым делом, которое на поверку выглядело покруче.

VIII. Эпилог

Прошло месяца три. Ховард в нашем гараже не появлялся, и я решил, что он по пьянке опять угодил в какую-нибудь неприятность. Очередной рабочий день катился к финишу, и в гараже я был один. Было даже как-то тоскливо, потому что Фурман застрял где-то на аукционе, а Квачёв ушёл к зубному врачу. Как вдруг ворвался Ховард, оживлённый и весёлый.

— Привет, Евгений! — с порога кричал Ховард, размахивая, видимо, только что купленным номером газеты «Бостон Глоб». — Читал? Этому артисту, Джону Рокфеллеру, за его проделки впаяли пожизненное заключение.

Газетные листы в его руках стали расти, вдруг заполнив пространство гаража, а буквы торопливо задвигались наподобие трудолюбивых муравьёв, торопясь сообщить эту новость миру.

— Ну не шуми зря, — откликнулся я, — он не будет сидеть так долго. Этот Рокфеллер в тюрьме напишет книгу «Как я защищал любовь», и под давлением защитниц прав человека его выпустят за примерное поведение.

В это время у входа в гараж, через который мы загоняли машины, появилась крупная женщина. Густые чёрные волосы, словно мантия прокурора, укрывали её плечи и спину, и в них в лучах заходящего солнца сверкали седые нити — серебряные звёзды преждевременного увядания.

— Где Фурман? — закричала женщина басом.

— Хоть бы поздоровалась сначала для приличия, — подумал я, но ответил культурно: — Задержался где-то на аукционе.

Это была одна из наших клиенток, которая всегда почему-то предпочитала иметь дело с Фурманом. Вечно она вляпывалась в какие-нибудь дорожные происшествия. Когда она уходила, то Фурман ей вслед говорил одну и ту же фразу: «Этой дамочке надо управлять не автомобилем, а швейной машинкой!» Её портрет часто появлялся на первой странице газеты «Бостон Глоб», поскольку она была председателем «Лиги защиты прав женщин». Её девиз: «Если женщина достойна стать членом Конгресса, то она достойна стать и автомехаником», только ленивый не повторял.

Когда женщина ушла, Ховард грустно произнёс:

— А знаешь, Евгений, это была моя бывшая жена.

Тут пришла очередь мне удивляться, а Ховард продолжал:

— Она хотела, чтобы я оставил работу в фирме «Железо, чугун и драгметаллы» и занялся домашним хозяйством, а также нянчил будущих детей, как этот артист Джон Рокфеллер. Теперь она командует целым батальоном женщин, потерявших надежду найти мужа, и, кажется, счастлива…

Я молчал, ошарашенный этим сообщением, а Ховард сразу переменил тему:

— Евгений, я к тебе вот по какому делу. У меня аккумуляторная батарея села — позабыл выключить свет. Подзарядить бы.

К этому времени мне уже доверяли самостоятельную работу, а потому получать стал больше и мечтал купить медальон, чтобы снова работать таксистом, как в Киеве.

— Прокатись по «хайвею» миль двадцать и будет полный порядок, — предложил я Ховарду.

— Пробовал, Евгений, не получается.

Открыл я капот его машины и спрашиваю:

— Ты когда менял аккумуляторную батарею?

— Не помню. Очень давно.

— Новую нужно ставить, — пояснил я авторитетно. — Поезжай пока в магазин «Автомобильный мир» и купи её, а я тем временем закончу эту машину и займусь тобой.

В общем, сделал я все работы на высшем уровне, закрыл гараж — Фурман так и не появился — и говорю Ховарду:

— Поехали в ресторан «Станция Виктория». Сегодня у меня день рождения, так что я угощаю.

— О’кэй, — отвечал Ховард, и мы поехали.

Квартира эмигранта в разрезе

(Рассказ моего соседа)

— Хотите, Гриша, я расскажу вам анекдот? Он, конечно, старый, с бородой, но очень актуален, и, как когда-то выражались в Советском Союзе, соответствует текущему моменту.

На лице у моего напарника появилась улыбка. Он уже привык, что я с серьёзным видом развлекаю его забавными историями, когда мне надоедает работать. Мы сидели в офисе на двоих, который нам с Гришей выделило руководство компании «Конус», расположенной в живописном рыбацком городке Глостер. Компания занималась проектированием примитивных коллекторов для разлива пластмасс в пресс-формы, хотя во всякой работе есть свои тонкости. В нашем офисе поместили три стола, и составили таким образом, что они походили на футбольные ворота, штанги и верхняя перекладина которых неожиданно стали пухнуть и опрокинулись на пол, не выдержав собственной тяжести. На поперечную перекладину поставили два компьютера, а в ящиках боковых столов мы поместили каталоги, чертежи и, вообще, что хотели.

— Так вот мой анекдот. Слушайте и мотайте на ус, потому что он касается непосредственно вас.

Гриша продолжал улыбаться, полагая, что это очередная шутка, а я начал свой рассказ: «Умирает старый армянин. Вокруг постели собрались дети, внуки, многочисленные родственники. Видно, что умирающий силится что-то сказать. Наконец, он выдавил из себя слово «берегите», один раз, другой. Все, конечно, кинулись к нему: «Кого беречь? Что беречь?» Больному, видимо, полегчало, и он уже внятно произнёс: «Берегите евреев, потому что когда побьют их, то начнут бить нас, армян».

— Напрасно, Гриша, вы так несерьёзно относитесь к моему анекдоту, — с наигранным возмущением заметил я в ответ на реакцию моего собеседника. — Ситуация в нём соответствует нашей. Перефразировав совет старого армянина, я могу рекомендовать, чтобы вы берегли меня. Когда меня не будет, то начнут бить вас, и от хулителей вы не сможете отбиться.

Я появился в компании «Конус» по рекомендации её президента, у которого когда-то начинал свою трудовую деятельность в Америке. Но, если в Киеве звонок директора в отдел кадров — «возьми Петю или Васю», решал вопрос сразу, то в Америке это было полдела или даже меньше. Начальник отдела два часа морочил мне голову, а потом потребовал рекомендации с предыдущего места работы. К счастью мой прежний начальник неожиданно оказался его дядей. Звонок дяди решил дело. Так я очутился в офисе, где находился старожил Гриша.

Боже, как переменчива жизнь в Америке. В Киеве на моём заводе проходили год, десять, и ничего не менялось. Казалось, что и Советский Союз просуществует тысячу лет. А здесь не прошло и месяца, как начальник отдела уволился. Ему повысили зарплату, но не настолько, как хотелось. На освободившуюся должность выдвинули сразу двух сотрудников. Создали, по примеру СССР, коллективное руководство.

Звали моих новых начальников Тим и Том. Тим был рослый молодой мужчина с могучими мускулами. Меня он называл — «маленький парень». Тим целый день что-то жевал, а в промежутках занимался гантельной гимнастикой. Однажды он показал мне эффектную фотографию в газете «Бостон глоб». Фотограф запечатлел Тима в спортивном зале, взметнувшим над головой огромную штангу. Рабочий день Тима начинался с того, что он со вкусом и знанием дела рассказывал о рекламных новостях, которые посмотрел по телевизору накануне вечером. Я, например, если смотрю спектакль или новости дня, то когда они перемежаются рекламой, иду пить кофе. Создавалось впечатление, что Тим делал наоборот.

Том был куда интеллигентней. Во-первых, он много читал, даже в рабочее время. Всегда у него можно было видеть какой-нибудь «бестселлер», на мягкой обложке которого художник изобразил полураздетую красотку или целующуюся парочку. Внешне он был очень импозантный: белокурый, широкоплечий. Девушки сохли по нему, поэтому полдня он вынужден был проводить на телефоне. Сам он никогда никому не звонил, девушки звонили ему. Конечно, и Тим, и Том не любили эмигрантов и евреев. А кто их любит? Но вели они себя вполне политкорректно. В Америке попробуй скажи что-нибудь в адрес евреев, афро-американцев, «голубых» или ещё кого-нибудь — по судам затаскают, костей не соберёшь. В общем обстановка вокруг меня была почти идиллической, и вдруг всё переменилось.

Началось вроде бы невинно. В помещении кафе, которое в компании «Конус» служило также конференц-залом, собрали нашу группу, и президент компании призвал нас ударно поработать, не считаясь с личным временем. Дело было в том, что одновременно поступило много заказов, и надо было быстро расхлебать эту кашу. Президент обратил внимание на семь особо важных работ, и мне тут же, как бывшему ударнику коммунистического труда из СССР, отдали три из них. Я, как человек творческий, тут же представил себе три причудливой формы коллектора. Мощные потоки расплавленной пластмассы вливаются через центральные насадки, тепловые трубочки разносят тепло по плотно сбитому телу коллектора, окаймлённому раскалёнными электронагревателями, а потоки пластмассы, вырываясь из сопел, разбегаются по разным точкам многоместных пресс-форм, из которых выскакивают разноцветные изделия, столь нужные людям.

Тут следует сказать, что в компании «Конус» я числился в передовиках, но не потому что был умнее других. Нет! Я просто придумал систему. Можно провести такую параллель: хозяева игорных домов в Монте-Карло чуть ли не сто лет успешно опустошают карманы своих клиентов; и вдруг объявляется умник, который придумывает систему. Конечно, его помещают в чёрный список нежелательных клиентов, но пока администрация раскачается, он успевает набить свои чемоданы франками или долларами. Так и я — придумал систему.

Коллекторы для пластмасс, которые мы проектировали, были похожи друг на друга. Вытащил на экран компьютера старый чертёж, сделал необходимые изменения — и дело в шляпе. Соль в том, что надо было выбрать наиболее подходящий тебе вариант. Как действовали другие сотрудники? Просмотрит он пару сотен чертежей, потратит время и выбирает не самый лучший путь, потому что удержать в голове эти две сотни и выбрать оптимальный вариант, надо было иметь не голову, а счётно-решающее устройство. А у меня система: разделил все коллекторы на шесть групп, а внутри каждой — шесть наиболее типичных чертежей, отпечатанных на бумажках размером в тетрадный листок. Пока другие копаются, я уже первую работу кончаю. Пытался я за бутылку научить Гришу этой премудрости, но он по образованию инженер-электрик, а потому не захотел вникать в такие тонкости. Не хочешь — не надо. Меня будут ценить больше.

Однако получилось наоборот. Подошёл как-то мой начальник Том и говорит, что я должен выйти поработать в субботу. А я отвечаю, что не могу. А он талдычит, что президент призвал ударно поработать. Смотрю я на книжку в его руке, на обложке которой нарисована красотка почти без ничего, и говорю, что я и так передовик и работаю каждый день по десять часов. А он опять своё. Надоело мне всё это, я и отвечаю: «Том, тебе видно нечего делать, а мне до шести часов надо закончить срочную работу. После шести и приходи, у меня будет время с тобой говорить». С этого и началось.

Сначала последовала серия мелких придирок, но я, имея огромный советский опыт, был несокрушим. Тогда мне стали прокалывать шины в моём автомобиле — три раза в течение летнего периода, но эту проблему я тоже успешно решил. Потом с помощью самосвала или автобуса мне помяли дверцу машины со стороны водителя, но я и это выдержал. Всё это проделывали, пока я проектировал коллекторы для пластмасс, а машина отдыхала на парковке компании «Конус». Не знаю как долго совещались Том и Тим, но придумали они простой выход из создавшегося положения.

Тут следует сказать несколько слов о стиле руководства моих начальников. Например, вызывает президент компании Тома с Тимом и говорит, что поступила рекламация — коллектор спроектирован неверно. А они отвечают, что виноват Джим, и этого Джима немедленно выбрасывают за ворота. Я только пять минут назад у этого человека консультировался, потому что он был грамотным парнем, и вот — нет его. Так мои начальники выбросили на улицу человек десять, а сами ходили с незапятнанной репутацией. Меня в Киеве тоже однажды хотели уволить. Но там все было обставлено солидно. Начальник конструкторского бюро товарищ Калошин пригласил секретаря партийной организации, председателя профсоюза, представителей общественности; а здесь — был человек и вдруг испарился.

— Гриша, — обратился я к своему напарнику, — пора начать собирать компромат.

Я только что вернулся из кабинета президента, где мне предложили в трехмесячный срок исправить все свои недостатки, потому что поступил сигнал о моей плохой работе. Я достал из ящика стола папку и на обложке большими красными буквами вывел фломастером: «Дело №…». Тут я задумался.

— Пишите «1837», — предложил мне Гриша. — Это год дуэли Пушкина. Ведь вы, как я понимаю, собираетесь вызвать на дуэль компанию «Конус». Надеюсь, что у вас получится удачнее, чем у Александра Сергеевича.

Итак, Том и Тим придумали простой выход из сложного положения. Каждую пятницу они выдавали сотрудникам план на очередную рабочую неделю. Обычно он состоял из 5–7 наименований коллекторов в зависимости от их сложности. Мне же Том написал 10 — он же не знал, что я придумал систему. План я выполнил, и на следующую неделю моё задание составило уже 14 наименований. Но система опять сработала на отлично. На следующий раз мне записали спроектировать 17 коллекторов. Система выдержала и это испытание. Тогда мне записали 23 наименования. Всё в этой жизни имеет свой предел и моя великолепная система тоже. Я сделал только 22 наименования. Но тут Том с Тимом сообразили, что жаловаться на меня нельзя — я сделал три человеко-нормы, и даже в Америке стал ударником коммунистического труда. Как же так — передовик и одновременно отстающий. Так не бывает.

В это время руководство компании «Конус», усомнившись в способностях Тома и Тима возглавлять работу отдела, учредило новую должность — вице-президента. Фамилия нового руководителя по-русски означала «мох», и Гриша мгновенно окрестил его товарищ Мохов. Внешним видом и вкрадчивыми повадками этот человек походил на группенфюрера СС Мюллера из известного телефильма. — «Гриша, — сказал я своему напарнику, — с помощью товарища Мохова меня постараются выгнать. Пора доставать из ящика «Дело № 1837». И действительно вице-президент через два дня вызвал меня.

— Было много сигналов о вашей небрежной и некачественной работе, — сказал мне товарищ Мохов. — Президент дал вам три месяца срока, чтобы исправиться. Они истекли, а воз и ныне там. У президента, видимо, не было времени, чтобы решить этот вопрос. Я даю вам три недели, чтобы вы изменили ваше отношение к работе.

И тут я достал свою папку. Я рассказал ему, как мне, плохому работнику, дали три важных работы, а десять передовиков взяли на себя ответственность за четыре других; я сообщил ему, что когда группа получила переходящий красный вымпел победителя в социалистическом соревновании, моя доля составила 22 коллектора, то есть 70 % от общего объёма, и т. д.

— Вы человек новый в организации, — сказал я вице-президенту, — и ещё не успели вникнуть во все детали. Но тут какое-то несоответствие фактов.

Товарищ Мохов опять стал что-то талдычить о сигналах общественности, о трёх неделях срока, но потом всё-таки отпустил меня восвояси. С тех пор меня оставили в покое. Через неделю я случайно услыхал, как товарищ Мохов, обсуждая с Томом какое-то важное задание, предложил: «Отдай Юджину, — то есть мне. — Он сделает это быстро». Не знаю, может быть, он догадывался, что у меня есть система. А через два месяца мне позвонили с прежней работы и предложили вернуться, и я согласился. Я вновь возвращался на передовой фронт науки и техники.

После подачи заявления об увольнении, в обеденный перерыв меня окружили все сотрудники компании «Конус», принесли вино, закуски. — «Я не знал, что вы такой популярный», — сказал мне Гриша. Потом мы с ним вернулись на рабочее место, и я стал чистить ящики стола. Кое-какие материалы могли пригодиться в будущей работе, но большинство следовало выбросить. Первым делом я вытащил пухлую папку, на которой красными буквами было выведено «Дело № 1837». Бумаги я порвал и бросил в урну, а за ними последовала и сама папка. Мне было жаль это делать, вроде резал по живому, ведь это была часть моей жизни. Мой напарник молча наблюдал за моими действиями. Никогда я не видел таких грустных глаз. Возможно, он вспомнил мой анекдот о старом армянине. Я посмотрел на экран его компьютера. На нём был изображён причудливой формы коллектор, похожий на жука, который словно замер в испуге, растопырив лапки. Поскольку чертёж был достаточно сложным, Гриша посчитал необходимым сделать несколько разрезов, чтобы у слесаря-сборщика не возникало сомнений как устроен жук, то есть коллектор.

— Вот вы изобразили несколько разрезов коллектора, — сказал я Грише, — а Великий конструктор, который спроектировал быстротекущую вечность жизни, тоже, наверно, сделал для ясности миллионы разрезов на чертеже мира.

— Да, конечно, — отвечал Гриша, но видно было, что его занимают какие-то другие мысли, с которыми он хотел бы поделиться.

— Из этих миллионов разрезов один ваш, — продолжал я, потому что, как и все люди, люблю слушать себя, а не других, — и на нём виден внутренний мир с вашими маленькими радостями и огорчениями. А другой разрез — мой, но с этой минуты они начинают стремительно удаляться друг от друга.

— Квартира эмигранта в разрезе, — задумчиво произнёс мой, теперь уже бывший, напарник.

В заключение этой истории, следует сказать, что мой анекдот о старом армянине, который призывал родственников беречь евреев, к сожалению, подтвердился. После того как я расстался с компанией «Конус», то есть когда исчез громоотвод, которым я служил, Том и Тим стали придираться теперь уже к Грише. Он работал неплохо, но был куда более уязвим, потому что, будучи инженером-электриком, попадал зачастую впросак в вопросах, которые следовало знать конструктору-механику, а подсказать было некому. Через несколько месяцев его уволили, и он более года числился на бирже труда безработным.

Золотая середина

I

Самолёт поднялся со взлётной полосы московского аэропорта Шереметьево. Толстая серебристая сигара прорезала нижние слои земной атмосферы и стала набирать высоту. В хвостовой части самолёта, недалеко от туалета, в пассажирском кресле у окна примостился пожилой еврей. Лбом, на котором неумолимое время прорезало глубокие морщины, он прижался к оконному стеклу. Со стороны могло показаться, что ещё усилие и этот человек выдавит стекло, и тогда вихревые потоки воздуха ворвутся в салон самолёта. Но авиационные конструкторы предусмотрели такую аварийную ситуацию. Стекло стояло плотно в предназначенной ему раме и не думало поддаваться усилиям пожилого еврея. Человек этот не был террористом или какой-нибудь отрицательной личностью, которая живёт только для того, чтобы делать неприятности окружающей публике. Нет, он просто хотел запечатлеть в памяти вид Москвы, в которой прожил долгую и, зачастую, трудную жизнь, и которую покидал навсегда. Может быть, в этот момент в его голове вихрем пронеслись разнообразные картины: коммунальная кухня, первая любовь, свары с соседями, развод с женой. Да мало ли какие события могли произойти в жизни рядового еврея, и вообще, человека любой национальности, прожившего долгие годы в Советском Союзе. Серебристая сигара, взлетевшая в аэропорту Шереметьево, имела конечной точкой назначения столицу мира город Нью-Йорк.

В этот же самый час, с точностью до минуты, со взлётной полосы нью-йоркского аэропорта Ла Гардиа взлетел другой самолёт и стал набирать высоту. Толстая серебристая сигара прорезала густую облачность, которая в тот день нависла над грандиозным мегаполисом. В хвостовой части самолёта, недалеко от туалета, в пассажирском кресле у окна примостился другой пожилой еврей. Этот человек не смотрел в окно. Во-первых, была густая облачность, и даже наблюдатель с острым зрением, сколько бы ни таращил глаза, ничего не сумел бы разглядеть. А во-вторых, этому другому пожилому еврею не было интересно что там внизу. Хотя этот еврей родился также, как и первый, в Советском Союзе, может в Киеве, а может в Одессе, но какой-то отрезок жизни он провёл в Нью-Йорке и знал в этом мегаполисе все ходы и выходы. Самолёт, поднявшийся в аэропорту Ла Гардиа, имел конечной точкой назначения столицу великого Советского Союза. Где-то на половине пути между Москвой и Нью-Йорком две серебристые сигары поровнялись, и тогда первый еврей стал крутить пальцем у головы, стараясь дать понять сотоварищу: идиот, мол, куда ты возвращаешься. В ответ еврей в американском самолёте тоже стал крутить пальцем у головы: идиот, мол, куда ты едешь.

Конечно, эта история — анекдот, который придумали евреи, как и все еврейские анекдоты. Но, как говорит народная мудрость, сказка — ложь, да в ней намёк… То, что произошло в реальной жизни с моими знакомыми Лёвой Рамзесом и Сеней Липкиным, подтверждает правоту народной мудрости.

II

Если бы сторонний наблюдатель сравнил Лёву и Сеню, то сразу уловил бы у них что-то общее. Хотя сходного было только то, что оба они были среднего роста и довольно плотного сложения. Лёва был красив лицом, с несколько смуглой, можно сказать, шафранного цвета кожей южанина, а голову украшала шапка длинных, прямых, чёрных волос. А Сеня был белокож, даже бледен от недостаточного пребывания на свежем воздухе, а на голове росли какие-то клочки коротко стриженных волос. Лёва был строен, широкоплеч, с тонкой талией кавказского джигита, а Сеня — пухленький, рыхлый, похожий на прямоугольник, поставленный стоймя, в котором, куда ни сунь пальцем, везде наткнёшься на подушечки жира. И по внутреннему содержанию они сильно отличались друг от друга. Лёва интересовался литературой, много читал и даже пробовал сочинять стихи. Сеня же читал только те книги, которые заставляла изучать учительница, да и то, зачастую, не дочитывал до конца. Но зато Сеня увлекался музыкой, которую Лёва терпеть не мог, брал уроки игры на скрипке и даже пытался сочинять скрипичные пьесы. Лёва, конечно, был круглый отличник, а вот Сеня получал когда четвёрки, а чаще тройки. Но, тем не менее, сторонний наблюдатель заметил бы у них что-то общее; и они это чувствовали интуитивно, а потому дружили со школы, где сидели на одной парте; и Лёва разрешал Сене списывать у него диктанты по русскому языку, а также по украинскому, потому что жили они, как и я, в столице солнечной Украины городе-герое Киеве.

Познакомился я сначала с Сеней Липкиным. Он жил за два квартала от меня в большом сером пятиэтажном доме, и парадное его выходило на оживлённую улицу имени маршала Ворошилова, по которой ходил трамвай № 2. Это был очень удобный и полезный трамвай для живущих в этом районе жителей. Во-первых, на нём можно было доехать до Сенного базара и на обратном пути не таскать тяжёлые кошёлки с продуктами; и конечной точкой его маршрута был киевский вокзал, что позволяло, в случае нужды, экономить деньги на такси. Познакомили нас наши мамы, которые работали в одной организации под названием «Дирекция радиотрансляционной сети». Мамы чертили планы города Киева и отмечали на них квартиры тех жильцов, у которых были установлены популярные тогда радиоточки, а также те квартиры, владельцев которых нужно было охватить в соответствии с общегородским планом развития радиосети. В этих радиоточках не было ручек, переключателей программ и других новомодных штучек. Из них всегда нёсся один голос — голос родной Коммунистической партии, которая однозначно чётко освещала все вопросы как внутренней, так и международной жизни.

Я тогда был студентом второго курса горного факультета Киевского политехнического института, а Сеня работал рабочим в какой-то типографии и занимался на первом курсе вечернего полиграфического института, хотя мы были однолетки; и конечно, ему, бывшему троечнику, учёба давалась тяжело. Зачем он пошёл в этот институт — не знаю. Наверно, по настоянию мамы, которая хотела, чтобы сын стал инженером. Так вот, однажды в нашей коммунальной квартире зазвонил звонок. Тут следует сказать, что квартиру населяло пять семейств, и, следовательно, было пять электрических счётчиков, от которых шли провода к пяти индивидуальным звонкам. Итак, однажды зазвонил именно наш звонок. Он не звучал спокойно и положительно, то есть так, когда кнопку звонка нажимали наши родственники; он также не звучал резко и требовательно, то есть так, когда приходил управдом или участковый милиционер. Нет, он был какой-то тихий, деликатный, и я бы сказал, неуверенный. Когда я открыл парадную дверь, то увидел Сеню — этакий прямоугольник, поставленный стоймя, в новеньком белом парусиновом кителе и только что наглаженных широких, матросских брюках. Для этого визита он несколько принарядился. На его бледном лице сияла деликатная улыбка. Сеню прислала его мама, и прислала с определённым умыслом: чтобы я помог ему выполнить какое-то задание для института. С тех пор он стал бывать у меня, часто нуждаясь в подобной помощи, и я тоже иногда приходил к нему в маленькую комнату коммунальной квартиры, похожую на коробочку, куда дети складывают перья, резинки и огрызки карандашей. В этой коробочке Сеня Липкин проживал вместе с мамой-чертёжницей и папой-доктором, специалистом по лёгочным заболеваниям.

III

Я летел из Лондона в Тель-Авив на самолёте британской авиакомпании. К этому времени могучий Советский Союз, в котором прошла большая часть моей жизни, вдруг треснул и рассыпался на крупные и мелкие обломки, словно это был грецкий орех, по которому ударили молотком. Капитализм восторжествовал во всём мире, и только в Северной Корее по инерции ещё продолжали заботиться о светлом будущем всего человечества и своего народа, в частности. Я летел в Тель-Авив, потому что хотел посетить святые места, связанные с пребыванием на земле сына Божьего Иисуса Христа, который, по моему твёрдому убеждению, был первым проповедником коммунистических идей. Мне было удивительно то, что в земной жизни у Него в паспорте, в графе национальность было записано — «еврей». В Советском Союзе это была непопулярная национальность, но пути Господни неисповедимы. Мне также было удивительно, что проводя в жизнь Его светлые идеи, люди совершили невероятные злодейства и пролили море крови.

Самолёт попал в турбулентные потоки воздуха и по нему прошла нервная дрожь вибрации. Опираясь крыльями на плотные слои воздуха, он стал медленно подниматься, туда — поближе к солнцу, как выбирается из остывшей ванны, опираясь на её борта, крупный, ширококостный мужик. Девочка впереди меня, слева от прохода, никак не могла устроиться поуютнее. Она забрала у матери подушку, стандартную принадлежность пассажирского кресла, и заложила себе за спину, а затем, откинув столик, положила собственную подушку на него. Девочка считала, что решила свою проблему, и теперь можно подремать. Голова её медленно опустилась на столик.

Но от её неловких движений задняя подушка соскользнула на пол, и на ней стал виден небрежный рисунок — какой-то шкодник изобразил фломастером грустную рожицу. Девочка открыла глаза и вдруг пропела: «Точка, точка, запятая — вышла рожица кривая». Идущая по проходу стюардесса-филиппинка толкнула грустную рожицу ногой.

Она не подняла подушку, потому что по инструкции у неё в этот момент было другое задание. Сидящий справа от прохода солидный джентльмен, увидев у себя под ногами печальную рожицу, осторожно отодвинул её снова в проход. Возвращаясь, стюардесса-филиппинка, споткнулась было о неожиданное препятствие, а затем прошла дальше, потому что у неё по инструкции было новое задание.

Пути Господни действительно неисповедимы. Через две тысячи лет после сына Божьего Иисуса Христа, или около этого, на земле появился человек, у которого в паспорте, в графе национальность тоже было записано — «еврей». В новейшие, просвещённые времена его никто не стал именовать сыном Божьим, но появился он не случайно. Звали его в земной жизни Карл Маркс, и он тоже стал проповедовать коммунистические идеи. Люди с восторгом приняли их, но проводя эти идеи в жизнь, они пролили море крови и совершили невероятные злодейства.

Самолёт снова попал в турбулентные потоки воздуха и по нему прошла нервная дрожь вибрации. Тогда пилот принял решение немного сбросить высоту, и самолёт, опираясь крыльями на плотные слои воздуха, стал медленно снижаться, как опускается в тёплую ванну, опираясь на её борта, крупный, ширококостный мужик. Я летел из Лондона в Тель-Авив, и в моём кармане лежал не советский, а американский паспорт, потому что сегодня я живу не в столице солнечной Украины, а в Бостоне, главном городе штата Массачусетс. В отличие от паспорта Карла Маркса, в моём американском паспорте не значится графа национальность. Теперь, если я захочу, то могу признаться бывшему полковнику, а нынче начальнику отдела кадров какого-нибудь предприятия, что я еврей. Но могу также сказать, что я итальянец, японец или афроамериканец, и проверить он не сможет. Стюардесса-филиппинка опять прошла по проходу. Впрочем, возможно, она была не филиппинка, а еврейка. Когда я летел через океан из Бостона в Лондон той же британской авиакомпанией, то обслуживающий персонал был женский, и притом не очень молодой, а возглавлял его только один мужчина — стюард-индус. А от Лондона до Тель-Авива всё было наоборот: обслуживали нас мощные мужики-стюарды, говорящие с израильским акцентом, и кормили несравненно лучше, чем английские дамы в первую часть перелёта. Я смотрел в окно, за которым расстилался огромный сияющий мир и слушал спокойный и приятный гул турбореактивных двигателей. Звук работающих двигателей был мне сладостен, поскольку с отроческих лет я увлекался моторами.

IV

В подростковом возрасте я бредил моторами. Они мне даже снились. Другим мальчикам снился удивительный мир, населённый прекрасными девушками, которые ласкали и целовали их. Правда, пробудившись, мои сверстники попадали в другой мир — мокрый и неприятный. А мне снились поршневые двигатели — двухтактные и четырёхтактные; и в свободное время я пропадал в автоклубе, где в нашем распоряжении были два стареньких мотоцикла марки Харли-Дэвидсон, а нашим кумиром был шестикратный чемпион СССР Евгений Грингаут, который установил абсолютный рекорд скорости — 172 км/час. Уже значительно позже нам прислали несколько кроссовых мотоциклов с коляской выпуска Ижевского завода.

Моё увлечение было удивительным для окружающих и для меня самого. Дело в том, что мы жили в большом, пятиэтажном доме, стоящем на пересечении двух улиц. Эти улицы были названы в честь знаменитых советских лётчиков Валерия Чкалова и Полины Осипенко. Так вот, когда мне исполнилось четыре года и я только выучился читать, нас посетила одна из моих многочисленных киевских тётушек. Она задала мне стандартный вопрос, который обычно задают детям: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» Тётушка была уверена, что я скажу — лётчиком, поскольку мы жили на пересечении улиц, названных в честь прославленных покорителей воздушных трасс. Но я твёрдо ответил: «Писателем». Однако выполнение этого утверждения я отложил на несколько десятков лет, а пока что занялся моторами. Но даже сейчас, когда я пишу рассказ или объёмную повесть, у меня возникает нетерпение, какое бывает у беременной женщины, то есть желание поскорее разрешиться от бремени, покрыть положенный литературный путь с максимальной скоростью. Приходится контролировать себя, сдерживать это нетерпение, потому что природа установила определённые сроки, и преждевременные роды могут оказаться пагубными для ребёнка.

Если оглянуться назад, то можно утверждать, что увлечение моё не началось на ровном месте. Сразу, как я провозгласил себя писателем, родители купили мне трёхколёсный велосипед. Они справедливо полагали, что теперь мне положено собственное транспортное средство. Я гонял на этом велосипеде вокруг цветочной клумбы, похожей на сплюснутый с боков огромный эллипс. Он помещался на Театральной площади возле оперного театра. Возможно, именно тогда возникла некая раздвоенность моей личности, и меня, как человека, попавшего в толпу после футбольного матча, всю жизнь несло из одной стороны в другую, то есть от литературы к технике и обратно. Позже, когда я подрос, на улицах города появился мотовелосипед «Киевлянин». Он казался мне чудом — этакая изящная стрекоза со стрекочущим мотором. Мой сосед, владелец этого чуда, вызывал законную зависть. Иногда он позволял мне покататься на нём. Самое сильное потрясение в тот период я испытал, когда увидел человека, который катил по декабрьскому снегу правой рукой один мотовелосипед «Киевлянин», а левой рукой — другой. Министерство финансов проводило денежную реформу, и трудящимся Советского Союза были даны три дня, чтобы обменять старые деньги на новые. Чтобы спасти свои денежные запасы, этот человек вложил их в «движимость».

Мы сидели в рабочей столовой недалеко от нашего автоклуба. Ребята отмечали присвоение мне 2-го спортивного разряда по мотогонкам по пересечённой местности. Саша Овечкин, мой товарищ и опекун, налил мне полстакана водки. Ребята было засомневались — я был ещё мал, но Саша сказал, что сегодня случай особый. Наряду с чемпионом Евгением Грингаутом, Саша был другим моим кумиром, потому что считался восходящей звездой нашего автоклуба. На нём живого места не было — весь в переломах и шрамах, как старый, поседевший в битвах наполеоновский солдат. Он только возобновил тренировки после почти годичного перерыва, потому что у него были сломаны ключица и правая нога.

После выпитой водки мир приятно кружился вокруг меня, а голова отяжелела и распухла, наподобие сплюснутого земного шара, уютно расположившегося на трёх слонах, толстые ноги-колонны которых, по утверждению учёных, навечно приросли к шершавой поверхности панциря черепахи. Поэтому я не очень чётко воспринимал сашин рассказ. Но суть его была в следующем: во время тренировок перед ответственными соревнованиями милиция перекрыла трассу, что не устроило какого-то мужика, который перегонял корову. Мужик обошёл милицейские посты и вдруг увидел перед собой разъярённое чудовище, которым управлял Саша Овечкин. — «Корова!» — с ужасом закричал колясочник Дима, но залатанный и многократно чиненный мотоцикл уже летел в кювет, словно опытный боксёр-профессионал, который ловко ушёл от удара, грозящего ему нокаутом.

V

Когда я закончил школу, то намеревался поступить в Киевский университет. В этот период жизни мне не давали покоя лавры писателя Ильи Эренбурга. Передо мной сияла возвышенная цель затмить его журналистскую славу. Клик-клак стучали деревянными подошвами немецкие фрау из очерка Эренбурга, и этот звук завистливо резал мой слух. Однако та же киевская тётушка, которая думала, что я буду лётчиком, посоветовала мне поступать в Политехнический институт на горный факультет. — «В Киевский университет принимают только национальные кадры», — сказала она. Я был комсомольцем, будущим строителем коммунистического общества, но я не был национальным кадром. Поэтому я послушался тётушку и подал в Политехнический институт на отделение механизации и автоматизации горнорудных процессов. Возможно, меня всё равно бы не приняли и на горный факультет, потому что я не был национальным кадром, но помогло то, что к этому времени у меня был 1-й спортивный разряд по мотогонкам.

Вот здесь я познакомился с парнем, которого звали Иван Гузенко. Был он человеком удивительным — словно переехал на машине времени из славного революционного прошлого, овеянного романтичными легендами, в наш трезвый, меркантильный мир. Конечно, радио и газеты призывали строить светлое будущее народа, и студенты горного факультета не возражали, но к лозунгам относились прохладно и больше заботились о своих делах, также как и те люди, которые бросали звучные лозунги в массы. А Иван был какой-то странный — всё воспринимал буквально, поэтому на этой почве у него возникали конфликты как с другими студентами, так и с руководящими товарищами. Так бывает в птичьей стае: вожак даёт команду — «вперёд», и все летят вперёд; потом вожак даёт команду — «назад», и все летят назад, а одна птица продолжает лететь вперёд, натыкается на товарок и возникает столкновение интересов.

Но подружился я с Иваном Гузенко только на четвёртом курсе и притом при чрезвычайных обстоятельствах. Наш факультет отправили на месячные военные сборы, и я с Иваном попали в военный городок в тридцати километрах от Баку. — «Защита социалистического Отечества — священный долг советского гражданина», — было написано в конституции СССР. Вот мы и выполняли священный долг, хотя было жарко, а на обед давали кашу из сушёного гороха и не первой свежести селёдку. — «Тяжело в ученье — легко в бою», — говаривал фельдмаршал Суворов. Послужил бы он под Баку пару месяцев, так внёс бы коррективы в свои инструкции. После сборов, уже в Киеве, мы должны были сдавать экзамены и затем получить офицерское звание младшего лейтенанта — командира зенитно-артиллерийского взвода. Поскольку было тяжело в ученье, то я «сачковал» по мере возможности, за что получил внеочередной наряд на кухню.

Я сказал, что было жарко, но это не то слово. Отвесные лучи солнца падали на плоские крыши неказистых зданий, на нефтяные вышки, которые тянулись навстречу солнцу, на стриженые головы студентов, едва прикрытые пилотками. От этих жарких лучей наши носы и уши получали ожоги второй степени. Иван и здесь умудрился «качать права» и потребовал, чтобы студентам выдали шляпы, которые носили солдаты срочной службы. Поля этих шляп шириной с Каспийское море были предназначены защищать солдатские уши. А где же их взять? Как говорится: на нет — и суда нет. За свою политическую активность Иван получил внеочередной наряд на кухню.

Из истории известно, что американский журналист Генри Стэнли прошёл шесть тысяч километров по африканскому континенту, и однажды, выйдя на берег озера Танганьика, увидел хижину, откуда с трудом вышел белый человек. Журналист Стэнли посмотрел на этого человека и вежливо произнёс: «Доктор Ливингстон, я полагаю?» Моя встреча с Иваном на кухне зенитно-артиллерийского полка проходила по сходному сценарию, но условия были похуже, чем на берегу озера Танганьика.

Незадолго до нашей преддипломной практики было назначено комсомольское собрание факультета, посвящённое дню советской конституции, которая раньше называлась Сталинской. Иван, как комсомольский активист, должен был выступить согласно заранее утверждённого списка, и от него ждали нужные слова. Он взобрался на трибуну, как когда-то Ленин на броневик или Троцкий на ступеньки паровоза, и стал бросать в комсомольскую массу пламенные слова. Неожиданно для всех он стал обвинять работников районного комитета комсомола, а заодно и партии, в пьянстве и аморальном поведении; он рассказал о том, что они приглашают на работу смазливых комсомолок, но используют их не для участия в строительстве светлого коммунистического будущего. Руководящие товарищи были ошарашены, но зал слушал с интересом. Это был хорошо аргументированный доклад о стране, где текут молочные реки среди кисельных берегов. После этого собрания Ивана многократно допрашивали компетентные товарищи, поскольку было подозрение, что он связался с агентами американского империализма и международного сионизма. Но потом эти подозрения отпали, и тогда его исключили сначала из комсомола, потом из института и отправили на одну из шахт Донбасса, и дальше его след потерялся. А меня тоже исключили. Моя вина состояла в том, что я пил водку с Иваном, слушал его антисоветские речи и не доложил об этом в соответствующую организацию. Я ни о чём не жалею. Отслужил три года в армии командиром зенитно-артиллерийского взвода, вернулся в Киев и стал работать в таксопарке, куда меня по «блату» пристроил мой старый друг Саша Овечкин. Зарабатывал тогда в три раза больше любого инженера.

VI

Всё, что я рассказал о себе, — присказка, а сказка будет впереди. Речь пойдёт о моих приятелях Лёве Рамзесе и Сене Липкине. Об их вполне заурядной жизни и не совсем стандартном конце. Легко сказать — рассказать. Писательский труд очень тяжёлый. Он напоминает полноводную реку с многочисленными притоками. Но если любая река, например Волга или Днепр, текут в определённом направлении к морю, а притоки тоже стремятся донести свои воды до главной артерии, то мысль подлинного писателя норовит плыть против течения и рыскает одновременно по всем притокам, забираясь в такие тупики, откуда выбраться почти невозможно. Эти постоянные изменения ритма и направления движения действуют на психику писателя. Поэтому подлинные писатели — люди не совсем нормальные.

Итак, я остановился на том моменте, когда в нашей киевской квартире раздался неуверенный звонок, и, открыв парадную дверь, я увидел прямоугольник, поставленный стоймя и одетый в парусиновый китель, то есть Сеню Липкина. Сеня был очень доброжелательный человек. Он всегда о ком-то заботился: одних знакомил с серьёзными девушками на предмет женитьбы, других — с полезными людьми, которые на поверку оказывались не очень полезными. У него была несколько странная манера вести разговор: он брал меня за руку, словно боялся, что я убегу, и периодически прерывая свою речь, близко наклонялся к моему лицу, чтобы убеждённо произнести: «Ты, конечно, понимаешь, о чём я говорю». А речь шла о совершенно обыденных вещах, например, о солидном сослуживце, который хочет жениться и ищет невесту с жилплощадью. Вечно он меня знакомил с какими-то некрасивыми девушками, с которыми знакомиться не очень хотелось, но отделаться от этих знакомств было не так просто; со своими сослуживцами, типографскими рабочими, которые все учились в вечернем полиграфическом институте. Он делал это столь часто, что мне иногда казалось будто все евреи Киева работают типографскими рабочими и учатся в этом институте; и если среди них появляются футболисты, вроде известного костолома Лермана, или специалисты, вроде врача-уролога Блатного, то это приятные исключения. Сеня и познакомил меня со своим школьным товарищем Лёвой Рамзесом.

Лёва тогда только что вернулся из Советской армии, где отслужил три года в какой-то артиллерийской части где-то на севере нашей необъятной Родины; и жил с родителями в развалюхе, состоящей из полутора комнат и прислонившейся к тёплой стенке общественной бани. Баня выходила на широкую улицу, по которой ходил трамвай № 23, а на другой стороне улицы был главный вход в административный корпус завода «Ленинская кузня» и за ним, в глубине, уже само предприятие. Производственный шум не умолкал 24 часа в сутки, поскольку рабочие и служащие завода в три смены выполняли заветы Ильича. Неподалёку находился другой завод — пенициллиновый, который периодически выпускал из огромной трубы, возвышавшейся над ним, облако жёлтого, едкого дыма, зависавшего над близлежащими жилыми кварталами, пока ласковые ветры не уносили его куда-нибудь подальше — в соседние жилые кварталы.

Я уже говорил, что Лёва был очень привлекательный мужчина. Когда в первый раз мы с Сеней, протиснувшись сквозь толпу советских граждан, желавших культурно помыться, и преодолев глубокую траншею, которую забыли засыпать, вошли в лёвину квартиру, а вход был со двора бани, то я был потрясён. В одном углу комнаты сидел толстый, солидный папа, в другом — худощавая мама, у входа в кладовку, которая считалась лёвиной комнатой, восседал Лёва Рамзес, а в центре на колченогом стуле расположилась девушка. Каждое её движение, каждое её негромкое слово были милы и нежны. Я тогда подумал, что на конкурсе красоты хвалёные звёзды Голливуда проиграют этой девушке. Когда мы вошли, то сразу стало тесно, словно опять попали в толпу советских граждан, которые хотели культурно помыться и спорили о чём-то за окном. А потом пришла ещё одна девушка, не очень красивая, с ключицами, выпирающими из скромного, сатинового платья, похожая на тех девушек, с которыми меня знакомил мой друг Сеня Липкин. Звали её Анжела.

VII

Тут следует сказать, что Лёва Рамзес работал не в типографии, как Сеня и его многочисленные приятели, а на электромеханическом заводе, то есть был приятным исключением среди евреев столицы солнечной Украины, вроде футболиста-костолома Лермана или врача-уролога Блатного. Лёва работал на стационарном гравировальном станке с постепенной вертикальной подачей шпинделя и считался квалифицированным специалистом. Сначала, конечно, учился на настольном гравировальном приспособлении типа «Малыш», которое ставили на верстак. Ему нравилось плавными движениями заставлять скользить копировальный палец по углублённому контуру знака или буквы, выгравированных на копировальной планке, одновременно нажимая большими пальцами на гашетки. Тяжёлая глыба шпинделя медленно ползла вниз, подводя резец к обрабатываемой поверхности, и на ней возникали надписи и рисунки, одобренные начальством. Лёва был человеком дотошным и добросовестным, и у него были хорошие руки, а потому руководство цеха его уважало, и он прилично зарабатывал. Эти качества в сочетании с приятной внешностью делали Лёву желанным женихом, а потому все девушки электромонтажного цеха, а там, в основном, был женский состав, не давали ему прохода. О голливудской звезде из электромонтажного цеха я уже говорил, но были и другие — немногим хуже. Но выбрал он Анжелу, ту самую — с выпирающими из платья ключицами. Вернее выбирал не Лёва, потому что был человеком мягким и деликатным. Выбирала Анжела. Кто смел, тот и съел.

Поселились они сначала в Левиной кладовке, но семейное счастье в ней продолжалось недолго. Развалюхи, в одной из которых проживало семейство Рамзесов, стали сносить, и они получили трёхкомнатную квартиру на одном из киевских жилых массивов. Тут наши контакты практически прервались из-за отдалённости его новой квартиры, но о главных событиях лёвиной жизни я узнавал от Сени Липкина. Я знал, что у него родился сын, что без отрыва от производства он поступил в техникум и сразу на третий курс, что после получения диплома его назначили мастером в родном цехе. Но потом до меня стали доходить какие-то странные слухи о неладах в его семье, о ссорах Анжелы с лёвиными родителями. Конечно, эта информация шла, в первую очередь, от Сени Липкина, но иногда и от его приятелей. Из чего я сделал вывод, что эти нелады начинают приобретать космический характер. Рассказывая о Левиных делах, Сеня, как всегда, брал меня за руку, словно боялся, что я убегу, и близко наклоняясь к моему лицу, спрашивал: «Ты, конечно, понимаешь, о чём я говорю?» А потом объяснял, что Лёва, спасаясь от домашних сражений, стал пить с цеховыми приятелями, сначала после получки, а потом всё чаще и чаще, и это пагубно отражается на его здоровье.

Но как было не ссориться, когда лёвин папа, мужчина солидный и полный, очутился с женой в комнате, похожей на отделение узкого пенала для цветных карандашей. А когда он выходил в открытое море, то есть в общую комнату, чтобы посмотреть по телевизору важный футбольный матч, то Анжела заявляла, что ей надо послушать последние известия, поскольку назавтра ей поручили провести политзанятия среди сотрудников электромонтажного цеха, и тут же маленький ребёнок громким плачем требовал тишины, потому что общая территория, совсем не общая, а его спальня, и ему давно пора спать.

Конечно, и раньше Лёва мог выпить со мной пол-литра «Столичной», но всегда в сочетании с хорошим обедом и по случаю какого-нибудь важного события, например, 50-летия образования Советского Союза или годовщины Октябрьской социалистической революции. Но чтобы так, почти каждый день. Этого никогда не было. Лёва в армии был сержантом, поэтому хорошо знал быт солдат, которые зависели от него, но он также хорошо знал быт офицеров, от которых зависел сам. Веселие Руси есть питие. Чего только не вытворяли господа офицеры в часы досуга на северных отдалённых батареях, лишённые прелестей цивилизации. Они не читали классиков Тургенева или Гоголя, не слушали музыку Чайковского или Бетховена. Их фантазия работала совсем в другом направлении.

Собирались в помещении, которое называлось кают-компанией. Посредине стола ставили тарелку с отбитыми от частого употребления краями. Каждый участник застолья клал на тарелку некоторую сумму денег, и начиналась игра. Заправила разливал водку по стаканам. Глаз у него был намётанный — всем поровну. Закуску ставили самую простую — никаких разносолов: сало, солёные огурцы, квашеная капуста, ржаной хлеб. Кто-то произносил тост за родную коммунистическую партию. Все стоя выпивали, и вдруг под истошный крик — «волки», господа офицеры лезли под стол. Потом заводила объявлял, что волчья стая ушла, и господа офицеры занимали свои места, закусывая выпитую водку солёными огурцами и салом, пока заводила снова не провозглашал тост за родную коммунистическую партию. И так много раз, пока оставшийся за столом в единственном числе победитель не забирал деньги из тарелки и дожил к себе в карман. Лёва не участвовал в этих развлечениях, поскольку был всего лишь сержантом, но господам офицерам никогда не завидовал. А вот дома стал «заглядывать в бутылку».

И вдруг Сеня Липкин сообщил мне, что Лёва покидает Советский Союз и уезжает в Америку. Я сначала подумал, что лёвино семейство решило таким способом улучшить свои жилищные условия, поскольку в Киеве никаких надежд на решение этого вопроса не было.

VIII

Я пришёл в их пенал, состоящий из трёх частей с небольшим отделением для карандашной резинки, каким являлась кухня, чтобы попрощаться с Лёвой. К этому времени у него уже было двое сыновей, которые сами играли в футбол, были завзятыми болельщиками киевского «Динамо», и потому футбольная проблема для лёвиного папы решилась сама собой. Когда я вошёл, то увидел огромное скопление народа. Я заметил, что людьми владело какое-то нервное возбуждение, хотя все улыбались, а от громких разговоров стоял такой шум, как от хлопанья крыльев неожиданно поднявшейся в воздух стаи пернатых. Это было естественно. Еще недавно за невинную переписку с американскими родственниками могли уволить с работы, меня в социалистическую Венгрию даже на две недели не пустили, хотя я был ударником коммунистического труда, а тут в Америку и навсегда. Мне хотелось расспросить Лёву о причинах столь непонятного, как мне тогда казалось, скороспелого отъезда, но суета вокруг него стояла такая, что это оказалось невозможным.

— Евгений, я никогда не буду зарабатывать так, как на родном электромеханическом заводе, — только и сказал мне Лёва. — Я получал зарплату мастера, прогрессивку в конце квартала, а в последнюю неделю месяца шёл в цех и подрабатывал на гравировальном станке, помогая выполнять план.

— Лёва, ты построил для себя коммунизм. Зачем же ты уезжаешь? — хотел спросить я, но не успел, потому что его вниманием завладели другие люди.

Тут я огляделся и увидел двух человек, сидевших особняком за журнальным столиком. Перед ними стояла бутылка водки, но закуски никакой не было. Ясно было, что эти люди случайно попали сюда, ни с кем не были знакомы и не стремились познакомиться. Я был в том же положении, поэтому взял стул и подсел к ним; тем более, что бутылка уже имелась в наличии, так что можно было «сообразить на троих». Тот, что сидел напротив меня, был высокого роста, лыс, голубоглаз, прыщав и носил длинные светлые усы. В углу его открытого толстого рта висела потухшая и прилипшая к губе папироса.

— Молятся, а сидят. Сволочь, — сказал он презрительно. Из дальнейших его слов я понял, что утром от нечего делать он зашёл в польский костёл и теперь делился впечатлениями со своим напарником.

— Слёзкин, — протянул он мне руку. Рука была влажная, липкая. — Начальник цеха на электромеханическом заводе.

— Бухин, давний приятель Лёвы — отозвался я и, сунув руку в карман, незаметно вытер её носовым платком.

Напарник Слёзкина, до сих пор хранивший молчание, вдруг произнёс:

— Я осуждаю такие нездоровые явления. Надо оказывать всемерное сопротивление американскому неоколониализму.

— Кавказец, — подумал я, — и, наверно, отставник.

Человек этот был явно восточного типа; на нём была гимнастёрка, перепоясанная солдатским ремнём, которая облекала полную, представительную фигуру.

— Это наш начальник отдела кадров, — представил напарника Слёзкин, — полковник в отставке товарищ Хьюго Шамес, бывший политический эмигрант из дружественной теперь Венесуэлы.

Товарищ Шамес строго посмотрел на меня и стал говорить:

— Я предупреждаю, что скоро состоится визит Фиделя Кастро на наш славный Киевский орденоносный электромеханический завод. Мы ждём тебя, дорогой Фидель, чтобы ты, товарищ, сказал нам речь на шесть часов.

Глядя на его дородную фигуру, я сказал:

— Это не для прессы, но у меня вопрос: вы что-нибудь читаете, кроме книги о вкусной и здоровой пище?

— А как же, — ответил бывший полковник. — Я выписываю газеты «Правда», «Красная звезда», а также журнал «Блокнот агитатора».

— А как насчёт Тургенева, — осторожно поинтересовался я.

— Я, конечно, в школе изучал классиков, — неопределённо произнёс товарищ Шамес, — но из иностранных авторов предпочитаю труды товарища Сталина.

Я хотел было разлить водку по стаканам, но меня остановил Слёзкин:

— Погоди. Сейчас принесут ужин.

— А что будет ещё и ужин? — удивился я, потому что еды на столах было предостаточно.

— Ох, и что вы говорите? — запаясничал Слёзкин. — И ещё какой ужин. Фаршированная рыба, фиш по-еврейски, жареный гусь со смальцем. О-ох, это что-нибудь особенного!

Когда мы уже приняли по стакану вовнутрь и закусывали разносолами, к нам неожиданно подошёл Лёва Рамзее, из нагрудного кармана его пиджака торчала жёлтая роза.

— Я рад, что вы подружились, — сказал Лёва, но его перебил товарищ Хьюго Шамес.

— Уезжаешь, — сказал начальник отдела кадров, — и правильно делаешь. Погостил и хватит.

Но Лёва не успел что-либо ответить бывшему полковнику, потому что его взяли в плен какие-то весёлые молодые женщины.

— Суслики. Безродные космополиты, — только и сказал Слёзкин, разливая остатки водки.

И тут мне в голову пришла неожиданная мысль, — а может мне тоже «свалить за бугор», как это делает Лёва Рамзес.

Когда я уходил, то до меня донеслись слова бывшего полковника Хьюго Шамеса:

— Наши трудящиеся берут предприятия под свой контроль. Это страшит олигархов и буржуазию. Они объявили нам войну. Я принимаю их вызов. Вы ведь знаете, что мне нравятся битвы. Я рождён для битвы! Я объявляю этим жалким безродным космополитам экономическую войну. Мы построим социалистическую Родину для достойной жизни рабочего класса!

IX

Люди всегда мечутся из стороны в сторону при решении важных жизненных вопросов, не понимая, что истина всегда лежит посредине. Некоторые, правда, понимают, но найти эту золотую середину не могут. Вот недавно, к примеру, со мной произошёл такой случай. Попросил я родственника, который живёт в штате Нью-Джерси, купить газету с моим очерком и переслать мне, поскольку к нам в Бостон русскоязычные газеты приходят с большим опозданием. В тот день была назначена репетиция всемирного потопа, и огромные массы воды обрушились на американский штат Нью-Джерси. Жители штата или сидели дома и кушали пиццу, или, если выходили на улицу, то одевали резиновые сапоги. А мой родственник, несмотря на преклонный возраст, отправился в русский магазин и купил не одну газету, а целых две; потом пошёл на почту и заплатил 18 долларов, чтобы мне доставили эти газеты в тот же день. Мало того, он не разрешил мне вернуть долг, мотивируя тем, что когда-то я оказал ему некоторые услуги. Чтобы убедить его взять эти деньги, я рассказал ему библейскую историю.

Первая версия библейской истории:

Призывает Высший судия двух рабов божьих Якова, то есть моего родственника, и Евгения, то есть меня, и начинает рассматривать наши дела при земной жизни. Положил Он на одну чашу весов одолжения, которые я делал Якову, а потом спрашивает:

— Яков, а как ты отблагодарил Евгения за его добрые дела?

— Я подарил ему 18 долларов, — отвечает Яков.

— Ты что, смеёшься над судейской коллегией? — возмутился Высший судия и тут же отдал команду: — Евгения — в Рай, а Якова — в Ад.

Вторая версия библейской истории:

Призывает Высший судия двух рабов божьих Якова и Евгения и начинает рассматривать наши дела при земной жизни. Положил Он на одну чашу весов одолжения, которые я делал Якову, а потом спрашивает:

— Яков, а как ты отблагодарил Евгения за его добрые дела?

— Я во время репетиции всемирного потопа купил две газеты с его очерком и заплатил 18 долларов, чтобы эти газеты ему доставили в тот же день, — отвечает Яков.

— Вернул ли Евгений тебе этот долг? — спросил Высший судия.

— Нет, — ответил Яков, — потому что…

Но судейской коллегии некогда было разбираться с вопросом о 18 долларах, потому что в тот день доставили много грешников. Поэтому Высший судия отдал приказ:

— Якова — в Рай, а Евгения — в Ад.

Третья версия библейской истории:

Она заключается в том, что Яков и Евгений оказали друг другу услуги. Яков даже потратил 18 долларов, которые Евгений, конечно, вернул. Высший судия был доволен их действиями и отдал приказ:

— Обоих, Якова и Евгения, отправить в Рай.

Эта история закончилась, как видите, благополучно, потому что я сумел в конкретной ситуации определить, где находится та точка, которая именуется золотой серединой. Поэтому у меня и Якова, когда придёт наш срок, есть неплохой шанс попасть в Рай. Мои приятели Лёва Рамзес и Сеня Липкин не сумели этого сделать, и потому их жизненный путь закончился печально. Но прежде чем завершить этот невесёлый рассказ, надо на машине времени ненадолго вернуться назад, когда мы были молоды и здоровы, когда Лёва только что женился и жил с молодой женой и родителями в развалюхе, а Сеня знакомил всех типографских рабочих Киева с некрасивыми девушками, а потом неожиданно и сам сделал одной из них предложение. Когда это случилось, он, конечно, пригласил меня на свадьбу, в отличие от Лёвы, который этого не сделал.

X

Это было так давно, что теперь я не могу вспомнить детали. Помню только, что невеста показалась мне чем-то похожей на лёвину жену. Только та была худощавая, с полными ногами, и ключицы выпирали из сатинового платья, а Гертруда, так звали невесту, была толстенькая, пухлая, и поэтому в том месте, где у неё были ключицы, лежала ровная гладь свадебного платья. В памяти моей остались только два ярких пятна. Во-первых, бабушка невесты, которая сидела в инвалидном кресле. В глазах её было столько огня, что и близорукому становилось ясно: душа её выделывала в этот момент невероятные танцевальные па и замысловатые коленца. На мгновение я даже пожалел, что не родился лет на шестьдесят раньше, когда этой бабушке было семнадцать лет. Другим пятном, не менее ярким, запечатлелась красивая, молодая женщина, которая танцевала с подругой. На устах женщины блуждала загадочная улыбка моны Лизы. Мне тогда в голову пришла мысль, что на такой я бы женился, чтобы не отставать от товарищей, но рядом вертелся высокий мужчина со стаканом вина в руке. — «Муж, наверно», — подумал я и сел за журнальный столик, на который кто-то поставил бутылку водки, а потом отвлёкся, да и забыл про неё.

Как потом выяснилось, женщина с загадочной улыбкой, тоже выделила меня из общей компании. Но она также заметила, что одна из Сениных некрасивых девушек не сводит с меня ревнивых глаз. — «Жена, наверно», — решила женщина с загадочной улыбкой и постаралась выбросить меня из своего сердца. А я пил водку, закусывал фаршированной рыбой и не замечал, что делается вокруг. Но, видимо, кто-то прочитал наши не высказанные вслух мысли, потому что вскоре удивительным образом я встретился с этой женщиной вторично, и это имело для нас далеко идущие последствия. В дальнейшей нашей семейной жизни загадочная улыбка, похожая на улыбку красавицы моны Лизы, оказалась совсем не загадочной, а даже с некоторым зловещим оттенком. Вроде яркой кометы, которая прочерчивает ночное небо, суля людям большие неприятности.

После свадьбы я виделся с Сеней Липкиным чрезвычайно редко, что было естественно: Сеня перестал быть моим соседом, потому что переехал из коробочки родителей к жене и стал жить в её двухкомнатной квартире в фешенебельном киевском районе под названием Печерск, в котором до революции жили либо очень богатые люди, либо важные чиновники, а евреев на пушечный выстрел не подпускали, даже купцов 1-й гильдии. В двухкомнатной квартире, кроме Сени и Гертруды и явившегося в наш неприглядный мир их сына, проживали папа и мама Гертруды, а также бабушка, та самая в инвалидном кресле с неугасаемым огнём жизни в глазах.

Однажды, когда в небе сгустились тяжёлые тучи, грозя залить прекрасный город холодным, осенним дождём, я заскочил к Липкиным. Это случилось уже после того как Лёва Рамзес уехал в Америку. Зашёл разговор на модную тогда тему — об эмиграции. — «Ну куда нам ехать, — сказала Гертруда. — Я учительница. Кому я там нужна?! А Сеня… — Тут она безнадёжно махнула рукой: — Я не знаю, что он делает в своей типографии». Я тоже не знал, и, думаю, сам Сеня тоже не смог бы это связно объяснить. И вдруг как-то на улице я столкнулся с типографским рабочим. Тем самым, что женился на девушке, которую предварительно Сеня пытался познакомить со мной, и он сообщил мне о трагическом событии в жизни семейства Липкиных: то ли водитель был пьян, то ли дорога обледенела, а может эти два неприятных явления соединились вместе, но машина, в которой ехала Гертруда, перевернулась, и она погибла.

Прошло много лет и много событий: Советский Союз неожиданно развалился, словно это был карточный домик, а Украина стала независимой. Я прилетел из Бостона в Киев на встречу бывших студентов и постарался разыскать Сеню. Мои студенческие друзья меня не забывали, хотя из-за истории с Иваном Гузенко меня исключили перед самой защитой дипломного проекта. Я стоял у станции метро возле Золотоворотского садика, станции, которой прежде не было, и вдруг увидел Сеню. Теперь это был не прямоугольник, поставленный стоймя, а квадрат, у которого, как известно из геометрии, все стороны равны. На нём был всё тот же парусиновый китель, который он носил на заре туманной юности, когда впервые появился на пороге нашей коммунальной квартиры. Но от долгого употребления китель сильно выцвел под воздействием солнечных лучей и воздушных потоков и, кроме того, стал тесноват, а потому застёгнут был только на одну пуговицу. Сеня выглядел довольным своей жизнью.

«Ты, конечно, понимаешь о чём я говорю, — сказал мне Сеня Липкин во время нашей встречи, как всегда, беря меня за руку, словно опасаясь, что я опять убегу в свой далёкий Бостон. — Я бы уехал хоть сейчас в Германию, но что я буду там делать один?» Я с сомнением посмотрел на его парусиновый китель и подумал, что ему трудно будет найти подругу. Но он сразу разуверил меня: «О, есть много свободных женщин, которые оказывают мне внимание». Когда Сеня говорил это, то на его лице играла улыбка многоопытного покорителя женских сердец.

XI

Вскоре я вернулся домой в город Бостон, красиво расположившийся на берегу Атлантического океана, город, который стал моим новым домом. О дальнейших переменах в судьбе Сени я узнавал от нашего общего друга Лёвы Рамзеса, с которым часто перезванивался, но которого мне никогда не удалось повидать, потому что он жил от меня очень далеко — на тихоокеанском побережье в городе Сиэтл.

Так вот, однажды у Сени Липкина заболела голова. В этом не было ничего необычного. У каждого среднестатистического гражданина земли один раз в два месяца болит голова. Но у Сени это неприятное явление возникало обычно весной, когда начинало припекать солнце. Сеня объяснял это тем, что у него гайморовы полости не в порядке. Иные люди после тяжёлого инфаркта живут ещё двадцать лет, а тут такая мелочь. И надо же — привела к трагическим последствиям.

Итак, Сеня стал ходить в поликлинику, где в кабинете физиотерапии ему стали прогревать гайморовы полости. Обслуживала аппарат медсестра по имени Марфа, женщина средних лет, но ещё вполне сохранившаяся. Неизвестно что в ней привлекло Сеню — сдобная фигура, полные ноги или нос картошкой, а может то, что Марфа называла его уважительно — Семён Леонидович. Как бы то ни было, но Сеня пригласил Марфу послушать его скрипичные пьесы, и она согласилась. Её не смутил даже сенин выцветший парусиновый китель. С этого началось.

Все счастливые любовные истории похожи друг на друга, и кончаются они в ЗАГСе при стечении большего или меньшего количества свидетелей.

То же самое произошло у Сени и Марфы, и они в свободные минуты мило ворковали о том, как вместе поедут на постоянное жительство в Германию, предварительно продав квартиру Сени, а комнату Марфы в коммунальной квартире будут сдавать студентам или одиноким женщинам. У Сени к тому времени была отдельная двухкомнатная квартира на массиве, которую он выменял взамен двух комнат в престижном киевском районе Печерск после смерти тёщи, тестя и бабушки, которая была прикована к инвалидному креслу.

Итак, неизвестно как долго продолжались безоблачные дни счастливой пары, однако через некоторое время Сене Липкину стало казаться, что отношение Марфы к нему изменилось в худшую сторону. Может на самом деле это была выдумка расстроенного воображения, но, тем не менее, в голове у Сени зародилась неприятная мысль: та ли это женщина, с которой можно ехать на чужбину в Германию? И хотя Сеня продолжал эпизодически ночевать у Марфы, но, несмотря на её возражения, подал документы на развод, мотивируя краткостью брачного стажа, и недостаточно ласковым отношением его новой жены, то есть Марфы. Этому обстоятельству способствовало то, что сын Марфы от первого брака, Никодим Иванович, заканчивал свой тюремный срок и должен был вернуться домой. Брать такого родственника с собой в Германию было не совсем удобно.

Вообще первые сомнения в душе Сени зародились ещё во время их медового месяца, хотя смешно теперь говорить о нём, когда их союз продолжался всего несколько месяцев. Однажды случилось так, что Сеня пришёл к Марфе в гости, а жили они и после регистрации брака каждый в своей квартире, и Марфа культурно так предложила: «Может пообедаете, Семён Леонидович?». Сеня сидел за столом, кушал борщ со сметаной и вдруг увидел перед собой таракана. Сеня смотрел на таракана, а тот смотрел на Сеню и грозно шевелил усиками. Он был чем-то похож на сына Марфы, Никодима Ивановича, который тогда сидел в тюрьме и фотография которого в алюминиевой рамке стояла на буфете. Сеня положил деревянную ложку на стол, таких ложек в его хозяйстве не было — только металлические, и сказал Марфе: «Убей его!» — «Зачем? — отвечала Марфа. — Пусть живёт. А ты лучше ешь пока дают». Сеню покоробил грубый тон Марфы, и хотя тогда он ничего не ответил, но про себя подумал, что у них с Марфой разные взгляды на жизнь.

Итак, Сеня Липкин подал на развод, чтобы развязать себе руки и поискать более подходящую спутницу для эмиграции в Германию. Но когда он явился в суд, то судья не сумел принять решение, поскольку ответчик, то есть Марфа, не явился на заседание суда. Пришлось отложить дело на пять месяцев в связи с огромным количеством бракоразводных процессов, которые, словно эпидемия птичьего гриппа, охватили огромный город в тот злосчастный год. И вот однажды, когда Сеня Липкин по старой памяти заглянул к Марфе, намереваясь остаться ночевать, он увидел широкую спину мужчины, спящего на диване. Со смешанным чувством ужаса и недоумения, уставившись на дырявую пятку коричневого хлопчатобумажного носка спящего мужчины, Сеня деликатно заявил, что сейчас уйдёт, потому что не хочет мешать. Это был вернувшийся из тюрьмы сын Марфы — Никодим Иванович.

XII

— Мамаша, кто это был? — спросил позёвывая Никодим Иванович.

— Да этот — муж мой, — сказала со смешком Марфа.

— На кой чёрт тебе сдался этот еврей? — продолжил беседу Никодим Иванович, поглаживая редкие, тараканьи усы. — Он что — богатый?

— Какой там богатый. В залатанном парусиновом кителе ходит, — отвечала Марфа.

— Так выгони его, — опять продолжил беседу Никодим Иванович.

— В Германию я собиралась с ним ехать, — объяснила Марфа. — И, кроме того, квартира у него неплохая.

— Квартира — это хорошо. Мне тоже где-то жить надо — не у тебя же в этой кладовке, — задумчиво произнёс Никодим Иванович, поглаживая тараканьи усы.

А тем временем Марфа поставила на стол блюдо отварной картошки в мундирах, солонку и на отдельную тарелку высыпала румяные кусочки докторской колбасы, поджаренной на подсолнечном масле.

— Выпьем по напёрстку, — предложила она, доставая из шкафчика заветную бутылку. — Припасла для соответствующего случая.

— Не откажусь, — отвечал Никодим Иванович и продолжал: — Эх, мамаша, как я жил в городе Чирчике до посадки. Катался, как сыр в масле.

Тут Никодим Иванович замолчал, потому что положил себе в рот аппетитный кусок картошки, пышущий паром наподобие паровозной трубы, прожевал его и между делом стал рассказывать:

— Подходит, к примеру, поезд к какому-нибудь полустанку. Один вагон мой. Я в нём хозяин. Помощник, шестёрка, соорудил мне что-то вроде прилавка. Гляжу — кругом не то казармы, не то бараки и люди — толпы, бегущие к составу. — «Родной, — слышу, — Продавать-то станешь?» — «Стану, но недёшево!» — отвечаю. Один кричит: «Родной, скажи по скольку?» А другой перебивает: «Давай по любой. Только бы состав не тронулся» И другие загалдели: «Милый, золотой ты наш, если он не хочет, — давай другим!» Понимаешь, мамаша, у меня целый вагон этой водяры. Минут тридцать идёт активный бизнес, потому что машинист за три бутылки водки немного задержал состав; затем мы медленно трогаемся, расписание есть расписание, а толпа неохваченных бежит за составом с руганью и плачем; «Родной наш! Когда ещё завернёшь к нам?!»

Тут Никодим Иванович замолчал, потому что положил себе в рот пухлый кусок докторской колбасы, пышущий жаром, словно его вытащили из паровозной топки, прожевал и задумчиво повторил: «Да-с, катался, как сыр в масле».

А тем временем Сеня возвращался к себе домой в полном смятении чувств, и тут ещё сгустившиеся сумерки наполнили его сердце дополнительной порцией тоски и страха. Никодим Иванович, который до сих пор был абстрактным понятием и мирно коротал дни своей жизни в неизвестно где расположенной тюрьме, вдруг объявился во плоти и крови. — «Как же так, — корил себя Сеня, — почему я вовремя не порвал все нити, связывающие с этой семейкой. Не проявил элементарную бдительность». Так машинально добрался он до своего дома. Здесь с трудом поднялся к себе на второй этаж, потому что ноги были как ватные, вошёл в квартиру и только тут немного ободрился. — «Может всё не так уж страшно. Они сами по себе, а я их не буду видеть и, значит, сам по себе», — возникла в голове успокоительная мысль. Но тут Сеня подумал, что формально они с Марфой муж и жена, что до судебного рассмотрения их дела ещё очень далеко, и эта мысль опять принесла в его сердце дополнительную порцию тоски и страха. Чтобы немного отвлечься, он сел в кресло и включил телевизор, но сколько не смотрел на голубой экран, не мог понять, что там происходит. Где-то шла война, где-то сбили гражданский самолёт; но где, зачем? Этого Сеня не мог понять, потому что в голове роились мысли о собственной сложной ситуации. Незаметно он уснул в мягком кресле и спал долго, пока его не разбудил звонок.

Он был какой-то тихий, неуверенный, и поэтому Сеня, когда открыл глаза, решил, что ему померещилось. Он сидел в кресле неподвижно ещё некоторое время, решая этот неприятный вопрос — померещилось или нет, когда звонок повторился. Он был всё такой же неуверенный, как и в первый раз, но одновременно настойчивый. Сеня подошёл к входной двери, но не открыл её, а только стоял, затаив дыхание. — «Семён Леонидович, откройте, пожалуйста», — послышался из-за двери голос Марфы. Сеня некоторое время стоял и колебался — открыть или нет. — «Уже поздно», — проговорил он. — «Сенечка, ты же хотел сегодня быть со мной, — послышался укоризненный голос Марфы. — Не переть же мне через весь город к себе домой!» Эта мысль убедила Сеню. Он снял цепочку и открыл дверь. Но Марфа повела себя странно: не сняв лёгкого пыльника, не поцеловав его, как обычно, она, раскинув руки, пошла прямо на него. Сеня даже попятился невольно, а Марфа, миновав его, быстрым шагом прошла в спальню. — «Куда ты?» — хотел спросить Сеня, но повторный скрип наружной двери отвлёк его внимание. Он обернулся и вдруг увидел, как огромное белое лицо с тараканьими усами с космической скоростью стало приближаться к нему, и тут же длинные руки-щупальца схватили его за воротник парусинового кителя. — «Что? Что? Зачем?» — закричал было Сеня. Но это был писк маленького мышонка, попавшего в мышеловку, который не услышали соседи.

XIII

Когда писатель базирует своё произведение только на жизненных фактах, то из-под его пера выходит всего лишь документ; если базой для произведения является только писательская фантазия, то возникает текст, похожий на бред не совсем здорового человека. Но вот писатель начинает смешивать попадающиеся под ноги жизненные факты со своей неуёмной фантазией, и тогда из этого коктейля возникает подлинная литература.

Лёва Рамзес в юности писал стихи. Потом жизненные обстоятельства отвлекли его от этого полезного занятия. И вдруг, уже в солидном возрасте, возродилась тяга к творчеству, словно какие-то угли в душе, долго тлевшие под завалами хвороста и старых газет, наконец разгорелись, и вот уже из каминной трубы густо валит столб дыма. Но стихи у него были своеобразные: он брал слова какой-нибудь старой советской песни, например, «Прощай любимый город, уходим завтра в море…», и несколько менял содержание. Стихи были грустные, с ностальгическим оттенком. Иногда их печатали в нью-йоркской газете «Новое русское слово».

«Евгений, — кричал он мне в телефонную трубку, — я сначала попал в город Сент-Луис. Страшно было — словно попал в Сталинград, только что освобождённый от немецких оккупантов. Целые кварталы сожжённых домов». В другой раз он похвалил город Сиэтл, но сказал, что работает на бензозаправочной станции, и тут же добавил сокрушённо: «Ну что я приношу домой! Разве это работа для мужика?» Но бодрости Лёва не терял, а потому поступил на двухгодичные заочные чертёжные курсы. И вдруг он перестал звонить, а когда я позвонил, то выяснилось, что Лёва серьёзно заболел. — «У всех людей одинаковые болезни, — сказал мне Лёва, — но моей болезни больше подвержены евреи», — а что это за болезнь не объяснил. И каждый раз ему было всё трудней поддерживать разговор со мною, какие-то спазмы мучили его, и казалось, что он вынужден руками помогать языку выталкивать нужные слова.

Вот в этот период он опять начал сочинять стихи. Может быть, фраза: «Прощай любимый город…» и натолкнула его на мысль вернуться в Киев. Возможно, он видел себя на Крещатике молодым и красивым, с тонкой талией кавказского джигита, или входящим в обеденный перерыв в столовую киевского электромеханического завода, и все девушки из электромонтажного цеха, как одна, поворачивали головы в его сторону. Ему казалось, что если он вернётся в Киев, то будет опять, если не молодым, то хотя бы здоровым.

Иногда, когда он дремал в кресле, к нему приходил его начальник цеха товарищ Слёзкин. В другой раз к ним присоединялся начальник отдела кадров, бывший политический эмигрант из Венесуэлы, товарищ Хьюго Шамес. Тогда они, как в старые добрые времена, разливали бутылку на троих, и товарищ Хьюго говорил Лёве: «Вернулся и правильно сделал. Погостил и хватит».

И вот однажды, когда Анжела была на работе, старший сын в университете, а младший болтался неизвестно где, Лёва сложил вещи в чемодан и вызвал такси, чтобы ехать в аэропорт.

Но в этой жизни не всё так просто, как хотелось бы. Старший сын, который по всем расчётам должен был быть в университете, неожиданно вернулся домой, и Лёву со скандалом водворили в постылую ему комнату. Но недаром говорят: за битого двух небитых дают. Мечту о Киеве Лёва не выбросил из головы, но стал куда осмотрительнее, хотя все члены семьи тайно следили за каждым его шагом. Когда он брал чистую рубашку или носки, то Анжела сразу же недоверчиво спрашивала: «Ты что на бал собрался?» Мало того, она мобилизовала для слежки за ним всех русскоязычных жильцов дома. Когда, взяв трость, он выходил на прогулку, то его сразу останавливала соседка с верхнего этажа, представительница первой волны эмиграции, и спрашивала куда он идёт.

— Подышать свежим воздухом, — отвечал Лёва и тут же задавал встречный вопрос: — Ксения Густавовна, когда я жил в Советском Союзе, правительство часто закупало в Канаде пшеницу. Вы не знаете какое положение сейчас?

— Когда мой отец был курским помещиком, то один кормил хлебом пол-Европы, — отвечала Ксения Густавовна и с подозрением смотрела на Лёву — не собирается ли он опять сбежать в Киев. А Лёва, постукивая палкой, шёл дальше, пока его не останавливала соседка по лестничной площадке, представительница второй волны эмиграции, и спрашивала куда он идёт.

— Подышать свежим воздухом, — отвечал Лёва и тут же задавал встречный вопрос: — Оксана Мусиевна, когда я жил в Советском Союзе, то в Киеве одно время продавали французское сливочное масло. Вы не знаете какое положение сейчас?

— Мой дед был всего лишь зажиточным крестьянином и, пока его не раскулачили, один обеспечивал сливочным маслом пол-Франции, — отвечала Оксана Мусиевна и с подозрением смотрела на Лёву.

— Сомнительно это. Скорей всего он продавал масло в Киеве на Бессарабском рынке, — говорил Лёва и шёл дальше, пока не наталкивался на соседа с нижнего этажа, представителя третьей волны эмиграции, который с подозрением спрашивал его, куда он идёт.

— Подышать свежим воздухом, — отвечал Лёва и тут же задавал встречный вопрос: — Миша, когда я жил в Советском Союзе, то в Киеве одно время было популярно филе из исландской трески. Вы не знаете какое положение сейчас?

— Не говорите мне про Исландию. Мои одесские предки заваливали весь мир бычками, кефалью и хамсой, а о тюльке и говорить не приходится, — отвечал Миша, который в Америке стал Майклом.

— Сомнительно это. Скорей всего они продавали рыбу в Одессе на Привозе, — говорил Лёва и шёл дальше, постукивая палкой; и когда он беседовал с соседями, тело его дёргалось и содрогалось, так что приходилось чуть ли не руками помогать языку выталкивать нужные слова. Но сколько верёвочке не виться, а конец будет. Однажды бывший напарник Лёвы, с которым он работал раньше на бензозаправочной станции, вышел из квартиры Рамзесов, и никто из соседей не догадался, что этот человек несёт лёвин чемодан. А Лёва, постукивая палкой, дошёл до конца улицы, завернул за угол и, сев в машину напарника, был таков.

Самолёт, в котором летел Лёва, прибыл в Киевский аэропорт в Борисполе поздно вечером. План был таков — остановиться на первых порах у киевских родственников, а дальше видно будет. Но не будешь же беспокоить людей в первом часу ночи. Поэтому Лёва, запрятав чемодан в ящик автоматической камеры хранения, пошёл в буфет. Здесь он съел две ватрушки с творогом и выпил два стакана кофе, а затем направился к длинному ряду стульев, которые были связаны в единое целое металлической арматурой, словно солдаты на полковом плацу, скованные железной дисциплиной.

Вдруг он почувствовал, что с ним творится что-то неладное. Мир вокруг него поплыл, потом чуть замедлил движение, чтобы с новой силой закружиться, словно все эти чемоданы, стулья, служащие аэропорта были звёздами неведомой галактики, центром которой был он — Лёва Рамзес. Тогда Лёва, уронив палку и сумку, сел на пол, боясь упасть и разбить голову, а затем вдруг быстро пополз туда к спасительному, как ему казалось, длинному ряду стульев. Какой-то человек, увидев странную ползущую фигуру, подошёл поближе, подобрал сумку, а потом направился к дежурному милиционеру. — «Человеку, кажется, плохо», — сказал он и ушёл с лёвиной сумкой, которую повесил себе на плечо. А Лёва всё-таки добрался до длинного ряда стульев и взгромоздился на один из них. Но стул повёл себя как-то необычно. Лёве показалось, что они вместе взлетели на воздух, затем мягко опустились, словно под Лёвой был не стул, а сказочный ковёр-самолёт, и так несколько раз. Но вдруг режущая боль пронзила сердце Лёвы Рамзеса, и он уже больше ничего не чувствовал.

Приехавшие из далёкого Сиэтла члены семейства похоронили Лёву Рамзеса на киевском городском кладбище в Берковцах рядом с могилой его школьного товарища Сени Липкина. Они посчитали, что так будет справедливо, поскольку Лёва мечтал вернуться в Киев. Кроме того были и практические соображения: безутешная вдова Сени Липкина, которая теперь жила в его квартире, передав свою прежнюю комнату сыну, согласилась за небольшую плату ухаживать за обеими могилами.

XIV. Эпилог

Самолёт поднялся со взлётной полосы московского аэропорта Шереметьево. Толстая серебристая сигара прорезала нижние слои земной атмосферы и стала набирать высоту. В хвостовой части самолёта, недалеко от туалета, в пассажирском кресле у окна примостился пожилой еврей. Лбом, на котором неумолимое время прорезало глубокие морщины, он прижался к оконному стеклу. Серебристая сигара, взлетевшая в аэропорту Шереметьево, имела конечной точкой назначения столицу мира город Нью-Йорк.

В этот же самый час, с точностью до минуты, со взлётной полосы нью-йоркского аэропорта Ла Гардиа взлетел другой самолёт и стал набирать высоту. Толстая серебристая сигара прорезала густую облачность, которая в тот день нависла над грандиозным мегаполисом. В хвостовой части самолёта, недалеко от туалета, в пассажирском кресле у окна примостился другой пожилой еврей. Этот человек не смотрел в окно, потому что ему не было интересно что там внизу. Самолёт, поднявшийся в аэропорту Ла Гардиа, имел конечной точкой назначения другую столицу — златоглавую Москву.

Где-то на половине пути между Москвой и Нью-Йорком две серебристые сигары поровнялись, и тогда первый еврей стал крутить пальцем у головы, стараясь дать понять сотоварищу: идиот, мол, куда ты возвращаешься. В ответ еврей в американском самолёте тоже стал крутить пальцем у головы: идиот, мол, куда ты едешь. Возможно, оба они были правы; и сознание своей правоты наполняло их сердца предвкушением близкого счастья. Каждый из них находился в той точке жизненного пути, которая зовётся золотой серединой.

Новый американец

Электрическая компания в Бостоне запускает проект под названием «Умное электричество». Недавно организованная компания «Управляемая энергия» спроектировала компьютерную программу, которая позволит жителям нашего района следить за расходом электроэнергии в их доме или бизнесе. Это поможет им снизить затраты, а в государственном масштабе уменьшит импорт энергоносителей и будет противодействовать глобальному потеплению.

Отрывок из статьи в газете «Бостон Глоб»

I

Сейчас его зовут Майкл, но так было не всегда. Было время, когда его называли Миша, потому что он родился в великом и могучем Советском Союзе и, как писали тогда авторы центральной газеты «Правда», «в столице солнечной Украины городе-герое Киеве». У него остались смутные воспоминания о том времени и сохранилось только одно яркое пятно — однажды воспитательница детского сада сказала ему: «Ты не уйдёшь домой, пока не съешь манную кашу». Майклу очень хотелось скорей уйти домой, но ему также не хотелось есть манную кашу. Она была невкусная, и в ней попадались противные комки. Однако что оставалось делать, и он давился, но ел. В какой-то момент, когда Майкл почти уже закончил свою работу, часть съеденной манной каши выскочила обратно. Он испугался, но никто ничего не заметил. Тогда Майкл повторно с помощью воспитательницы быстро доел всё, что было в тарелке, включая ту кашу, которая выскочила обратно.

Когда семья собралась уезжать в Америку, то в доме часто повторяли слово ОВИР. Что это такое, Майкл не знал и представлял ОВИР в виде прожорливого жука, щупальца которого загребают многочисленные справки. Когда собиралась достаточная кучка, жук жадно заглатывал их. Дело в том, что папа Фёдор Семёнович доставал для ОВИРа какие-то справки, но тот каждый раз был недоволен. Фёдор Семёнович уже отнёс ОВИРу несколько сот их, но прожорливому жуку всё было мало. Справки также получала старшая сестричка Майкла, и содержание одной он запомнил. В справке говорилось, что ученица третьего класса Аня вернула табели за три года учёбы в советской школе и все свои похвальные грамоты, что задолженностей в школьной библиотеке у неё нет, а потому школа к Ане претензий не имеет. Однако жук-ОВИР был очень придирчив, и папе Фёдору Семёновичу пришлось ходить в школу три раза.

Майкл также помнил, как они сидели в большом помещении на пограничной станции Чоп и ожидали поезда, который должен был отвезти их в Америку. Они уже прошли таможенный досмотр и проверку документов, а поезда всё не было. Майкл никогда раньше не путешествовал по железной дороге, а тут сразу столько увлекательных поездок — из Киева в Чоп, а теперь ещё дальше — в Америку. Они ждали уже очень долго, может час или два, и люди вокруг стали волноваться, но им всё не разрешали выйти на перрон. Позади, за дверью, которая вела в зал ожидания, был огромный Советский Союз, а за другой дверью лежала неведомая Америка. Майклу иногда казалось, что поезд похож на червяка, который выползает из спелого яблока, если расколоть его надвое. Но поезд сидел где-то в железнодорожном депо, где было тепло и уютно, и не думал оттуда выползать.

Неожиданно в зале ожидания появился человек в военной форме и закричал: «Проходите на посадку! Скорее! До отхода поезда осталось пять минут». Тут все засуетились, словно это были не люди, а поднявшаяся в воздух стая испуганных птиц, которые, толкая друг друга, старались проскочить через дверь, ведущую в Америку. Майклу пришлось бежать по перрону, потому что их вагон был в конце состава. Вдруг поезд, шипя парами, тронулся, набирая ход. Майкл не мог бежать так быстро, как поезд, и потому мама тащила его за руку. А вот Аня была уже большая и лёгко поспевала за ними. Но с бабушкой всё оказалось сложнее — она не могла так быстро бегать, потому что была очень старая. Бабушка стала кричать, так как испугалась, что все уедут в Америку, а она останется. Майкл оглянулся, чтобы посмотреть где папа и дедушка, но не увидел их. Они безнадёжно отстали, потому что тележка с вещами тормозила их. Поезд неожиданно остановился. Видимо, он передумал ехать в Америку без Майкла и решил подождать несколько минут. Майкл видел, как папа торопливо забросил их чемоданы на площадку вагона и вскочил на ступеньку, когда поезд уже тронулся.

II

Поезд привёз Майкла не в Нью-Йорк или Бостон, а всего лишь в Вену, где их поместили в гостиницу. Всех шестерых в одну комнату, в которой было много шкафчиков, а кровати были привинчены к полу. Аня боялась спать на такой кровати, и маме пришлось взять её в свою постель. Дело в том, что когда ехали в Вену, Аня в поезде читала интересную книжку. В одном рассказе, который назывался «Пёстрая лента», говорилось о том, как злодей с умыслом прикрутил ножки кровати к полу, но мистер Шерлок Холмс сразу догадался что тот задумал. Аня считала, что раз в их комнате сделано то же самое, то ночью должно произойти нечто ужасное. Но Майкл не боялся, потому что он был мужчина.

На следующий день взрослые ушли по своим делам, а Майкл и Аня принялись исследовать многочисленные шкафчики. Во всех ящиках они не обнаружили что-нибудь интересное, но один был заперт. Наверно, самое любопытное было в этом ящике. Аня целый час пыталась его открыть, но он не поддавался; а потом, видимо утомившись, неожиданно уступил. В ящике лежал толстый журнал с непонятными картинками. Они стали их разглядывать, и за этим занятием детей застала мама. Она стала ругать Аню, потому что журнал был порнографический. Майкл не знал что это значит и потому никак не мог понять почему мама так сердится.

Гостиница была двухэтажная, и на верхний этаж вела мраморная лестница, покрытая красной ковровой дорожкой. Хозяйка гостиницы не позволяла детям играть на втором этаже, потому что там жили богатые постояльцы. Но однажды они всё-таки нарушили запрет, когда хозяйка отлучилась куда-то. Ничего интересного Майкл и Аня не обнаружили, но там, где лестница делала крутой разворот, над лестничной площадкой висела белая мраморная доска. Её приколотили к стенке, наверно, лет сто назад, а может и больше. На ней золотыми буквами были написаны фамилии знатных постояльцев, которые когда-либо останавливались в этой гостинице. Майкл подумал, что когда он вырастет, то опять приедет сюда, и тогда его фамилию тоже напишут золотыми буквами. На доске ещё оставалось немного места, как раз для него.

Каждый день после завтрака бабушка брала Майкла и Аню, и они шли в близлежащий небольшой магазин. Там она покупала один банан Майклу, а другой Ане. Себе бабушка ничего не покупала, потому что у неё было мало денег. Бананы были крупные, сладкие, куда вкуснее манной каши. Майкл никогда раньше не видел их, и потому бананы были для него вдвойне привлекательны. Однажды в магазин, стуча палкой, зашла слепая женщина. Она выбрала целую гроздь спелых бананов, а затем, достав кошелёк, протянула его продавщице. Та вытащила из него денежную купюру, положила сдачу и вернула кошелёк слепой женщине.

Аня очень удивилась — как можно доверять кошелёк, набитый деньгами, незнакомому человеку?! Но бабушка ничего ей не объяснила, потому что сама не знала местные порядки.

Когда они вышли из магазина, то Аня не захотела идти домой. Бабушка даже начала нервничать, но Аня словно приклеилась к витрине магазина. Дело в том, что там было выставлено множество пирожных разнообразных сортов. Одно из них особенно привлекало Аню — разукрашенное аппетитным кремом, с затейливыми рисунками из шоколадных кусочков и орехов. Бабушка даже испугалась, что Аня носом продавит стекло витрины. Но Майкл знал, что беспокоится она напрасно, потому что стекло было толстое. Вдруг неожиданно из магазина вышла уже знакомая им продавщица и протянула Ане именно то пирожное, которое ей больше всего нравилось. Как она догадалась об этом, было непонятно. Дома Аня взяла себе половину пирожного, а другую отдала Майклу. Однако он посчитал, что ему дали меньшую половину, и хотел было заплакать, но затем передумал — ведь он был мужчина.

III

В Америку они летели сначала из Рима в Нью-Йорк, а оттуда уже в Бостон. До сих пор Майкл видел самолёты только в небе в виде маленькой серебристой птички, а тут сразу два таких увлекательных перелёта. Когда самолёт проваливался в воздушную яму, то захватывало дух и становилось страшно. Они были уже на полпути к Бостону, когда наступил вечер и за окном стало совсем темно. Майкл опасался, что лётчик подлетит слишком близко к одной из ярких звёзд, и она подпалит их самолёт, но этого не случилось. Впрочем, если бы даже и произошло такое несчастье, то Майкл всё равно ничего бы не заметил, потому что уснул.

В бостонском аэропорту их встречала мамина сослуживица по Киеву и представительница организации, опекавшей семьи эмигрантов, которую звали Бернис. Аэропорт был залит морем огней, и Майклу казалось, что вся Америка пришла встречать его. Но это было не совсем так, и также возможно, что огни, аэропорт и вообще Америка привиделись ему во сне. На следующее утро оказалось, что все женщины заболели гриппом — мама, бабушка и даже Аня. Это случилось потому, что по соседству с ними в самолёте сидел американец, который всё время сморкался, кашлял и распространял вокруг себя микробы. Но Майкл не заболел, потому что чувствовал ответственность — кто-то должен ухаживать за больными.

Как оказалось, к их приезду в Америке открыли много колледжей, школ и подготовительных курсов. Мама пошла в профессиональную школу, потому что знала английский язык, папа Фёдор Семёнович — в колледж и сразу на второй курс, а Аня в обычную школу, хотя она опоздала к началу учебного года на целых три месяца. Но Майкла никуда не взяли, так как он был ещё мал, и потому ему пришлось бегать по улицам и хватать новый язык на ходу. Когда семья собиралась за обеденным столом, то папа Фёдор Семёнович рассказывал, что он, на манер знаменитого учёного Ломоносова, восседает в классе этаким великовозрастным студентом. Он так говорил, потому что был старше самого старого ученика лет на двадцать пять. Папа Фёдор Семёнович жаловался, что лучше всех пишет сочинения и знает все формы неправильных глаголов, но почти ничего не понимает, что говорит учительница. А другие ученики, которые приехали в Америку со всех концов света, прекрасно болтают с ней, хотя не знают что такое неправильные глаголы. Майкл ковырял вилкой котлету, внимательно слушал папу Фёдора Семёновича и вдруг увидел, что в комнате появился мужик в пиджаке и галстуке. Майкл сразу сообразил, что это и есть Ломоносов, потому что мужик был плечист и велик, куда больше папы Фёдора Семёновича. Глядя на него было понятно почему он получил столь необычную фамилию. Но также возможно, что этот человек почудился Майклу.

У Ани тоже были свои проблемы. Она и её новая подруга Маша попали в класс, где все дети были из Вьетнама, и Фёдор Семёнович сердился, что семье скоро придётся забросить английские учебники и начать говорить по-вьетнамски. Но Майкл никаких проблем не испытывал — он бегал по улицам и хватал язык, на котором говорила Америка, из первоисточника. Новые слова залетали в его голову сами по себе, как падают с ветвей деревьев на землю хлопья снега, когда начинает немного припекать неяркое, зимнее солнце. А через несколько месяцев произошло новое событие — папа Фёдор Семёнович неожиданно нашёл работу. И хотя он по-прежнему плохо понимал по-английски, но помогло ему именно знание неправильных глаголов.

Как Фёдор Семёнович нашёл работу в Америке

Всё лето Фёдор Семёнович безуспешно пытался устроиться на работу, но отсутствие автомобиля создавало большие трудности. Впрочем, если бы он и был, то это мало помогло бы делу. Фёдор Семёнович до этого времени видел автомобили только на улицах больших городов, а также в кино, и даже не представлял, где в машине прилеплен руль. Однако, если менеджер какой-либо компании приглашал его на интервью, то не будешь же отказываться; и, значит, следовало как-то туда добираться.

Жили они тогда севернее Бостона в маленьком городке. Можно было, конечно, доехать электричкой до Бостона, потом на метро до автобусной станции, а оттуда уже автобусом до места назначения. Но на этом путешествие не кончалось, и дальше надо было брать такси или идти пешком. В общем, совершить кругосветное путешествие. Но таким способом добраться к назначенному часу было затруднительно, и, кроме того, лавры Магеллана не очень привлекали Фёдора Семёновича. Поэтому обычно сослуживица жены по Киеву звонила своей приятельнице, та звонила ещё кому-то, и этот незнакомый человек без особых возражений соглашался назавтра по дороге на свою работу подвезти Фёдора Семёновича примерно в тот район, куда его приглашали на собеседование. Именно примерно, потому что у этого доброго человека рот был тоже полон забот, и своё драгоценное время он не мог тратить впустую.

Сняв пиджак, потому что стояла жаркая погода, Фёдор Семёнович шёл мили три до необходимого места, хотя бывало и больше. Точно он никогда не знал — ведь указателей на дороге для него не ставили. Однако расстояние было значительное и было очень жарко, а потому через какое-то время Фёдор Семёнович снимал также галстук и засовывал его в чемоданчик рядом с завтраком в целлофановом кульке и чертежами, которые он собирался демонстрировать. А через два-три часа, закончив переговоры с представителем компании, он уже шёл обратно до универмага, где просиживал в переходе до самого вечера, пока добровольный шофёр, возвращаясь с работы, не подбирал его. В переходе универмага было прохладно, в огромных бочках росли пальмы. Фёдор Семёнович зубрил английские слова, с аппетитом жевал прихваченный с собой бутерброд и с любопытством поглядывал на снующую мимо нарядную публику.

Однажды менеджер одной компании попросил его сделать рабочие чертежи нескольких деталей. Фёдор Семёнович тут же сумел показать, что инженеры, приехавшие из Советского Союза, не глупее американских. Он указал на ошибку, которую сделал конструктор в узловом чертеже, и менеджер согласился с ним. Путь эмигранта вроде требующей ремонта асфальтовой дороги, из трещин которой вместо сорной травы вылезают неожиданные осложнения. Так и на этот раз — размеры на чертежах нужно было проставлять в дюймах. Чёрт его знает, что означали эти 7/8 или 9/16 дюйма, а также другие дробные числа. Фёдор Семёнович дроби учил давно, ещё в четвёртом классе. Менеджер был столь любезен, что предложил простой выход из возникшего затруднения.

— Дорогой Фред, — сказал он доброжелательно, — можете ставить размерные цепи без цифровых значений.

Но в конечном итоге, возможно из-за незнания этой дурацкой системы, менеджер всё-таки не взял Фёдора Семёновича на работу. Итак, пришлось опять идти учиться в колледж. Ученье — это свет, а неученье, конечно, — тьма. Однако затруднения продолжали сыпаться на голову Фёдора Семёновича, как сыплются на пол зёрнышки гречневой крупы из прорванного кулька. Информацию о Фёдоре Семёновиче уже получили не менее сотни американских компаний, а он продолжал печатать и рассылать всё новые и новые «резюме». Но не будешь же разъезжать по организациям на самокате или велосипеде; и тогда стало ясно, что сочетать учёбу с поисками работы без автомобиля невозможно. В канцелярии колледжа его стали расспрашивать почему он бросает учёбу и, указав на висящее над головой объявление, сказали: «Попробуйте позвонить».

Обычно на собеседовании с работодателем Фёдор Семёнович предпочитал говорить побольше, стараясь облегчить себе жизнь, поскольку то, что ему говорили, он не понимал. Понимали ли его собеседники — это было уже не его дело. Менеджер, средних лет индус, слушал Фёдора Семёновича безучастно, но когда тот показал несколько чертёжиков на листках плотной цветной бумаги, они произвели впечатление, словно это были произведения современного концептуального искусства; и менеджер, прихватив их, куда-то убежал.

Потом Фёдор Семёнович сидел в кабинете вице-президента компании, и опять много говорил, стараясь создать трудности непонимания уже для вице-президента. Тот внимательно слушал, и когда уже всё было сказано, вице-президент произнёс небольшую, но яркую речь. Эту речь Фёдор Семёнович, естественно, не понял, но последнюю фразу всё же разобрал: вице-президента интересовало — какой рукой он обычно держит карандаш. На всякий случай Фёдор Семёнович решил больше ничего не говорить, а только поднял правую руку, и это решило дело. Для вице-президента всё уже было ясно, но менеджер-индус никак не мог угомониться.

— Послушайте, Фред, — сказал менеджер, — было бы неплохо, если бы вы предоставили нам пару рекомендаций.

— Да кто ж мне их даст? — наивно воскликнул Фёдор Семёнович.

— Преподаватели колледжа, — последовал ответ.

Преподавательница написала Фёдору Семёновичу панегирик, в котором восхвалялось его знание форм неправильных глаголов, а также говорилось, что он лучше всех писал сочинения; и это уже окончательно решило дело.

IV

На заре жизни отпущенные нам дни неспешно толпятся, вроде дисциплинированных пассажиров на автобусной остановке. Это потом они начнут убыстрять ход, хотя в начальной стадии, при всей своей неторопливости, всё-таки тоже движутся, выстраиваясь в линию. Майкл бегал по улицам, хватал на лету английский язык и, кроме того, узнавал много полезных вещей. Ну, к примеру, можно было зайти в супермаркет и съесть бесплатно пару конфет, закусив печеньем, тоже бесплатным. Для этого нужно было разорвать целлофановую обёртку, а потом вытаскивай оттуда три штуки, пять, десять — сколько нравится. Можно было свинтить колпачки с ниппелей автомобильных шин и играть с ними в войну вместо оловянных солдатиков, которые он забыл в Киеве. Колпачки были разных сортов и конфигураций и похожи на маленьких гномиков. Конечно, Майкл был ещё мал и не всё умел. Американские ребята могли ровно за четыре секунды открыть без ключа дверцу любого автомобиля. Майкл этого не мог, но ребята утешали его, что через пару лет он подрастёт и тоже научится.

Заканчивалось первое американское лето, приближалось начало нового учебного года и, значит, пришло время Майклу тоже идти в школу. Вот однажды зашёл к ним сосед с верхнего этажа, отец их подруги Маши, и стал говорить, что в школе девочки выучили некоторое количество вьетнамских слов, которые им ни к чему, и что в школе много хулиганов, которые оказывают дурное влияние на детей. И вот что он предложил: подать заявление в частную школу, которая в первый год освободит их от платы за обучение, а там видно будет. Майкл ожидал с нетерпением, что скажет папа Фёдор Семёнович, потому что не хотел, чтобы хулиганы оказывали на него дурное влияние. Фёдор Семёнович подумал немного, подумал и согласился.

В частной школе Майкла проэкзаменовали. Сначала по английскому языку. Но тут проблем не было. Майкл даже знал некоторые слова, о которых сам экзаменатор не имел понятия. Потом была проверка математических знаний. Его спросили сколько будет два плюс три, и Майкл бодро ответил, что будет пять. Тогда экзаменатор задал другой вопрос: сколько будет, если два умножить на три. Но Майкл под руководством дедушки давно выучил таблицу умножения и дал правильный ответ. Экзаменатор похвалил Майкла и определил сразу во второй класс. А вот приятельница Майкла Неля, которая приехала из Ленинграда, не знала всех этих премудростей, и её зачислили всего лишь в первый класс. А через несколько месяцев произошло новое важное событие — папа Фёдор Семёнович получил водительские права.

Как Фёдор Семёнович получил водительские права

Фёдор Семёнович всегда в шутку рассказывал знакомым, что его супруга, просыпаясь утром и ещё не протерев глаза, уже думает: «Какую бы очередную неприятность сделать Фреду?» Конечно, это была шутка, но без всякого злого умысла в жизни именно так и получалось.

До работы Фёдору Семёновичу добираться было сложно: он выходил из дому где-то в пять часов утра, шёл к пригородному поезду и ехал довольно долго до рыбацкого городка Глостер. Потом опять шёл пешком от железнодорожной станции до скоростной дороги, или как её называют в Америке — «хайвей», и здесь уже сослуживица подбирала его и везла миль десять до места работы. На это путешествие уходило часа два с половиной.

Пригородный поезд ходил редко, поэтому Фёдор Семёнович работал около 12 часов, и вечером менеджер отвозил его на железнодорожную станцию. Всё это было непросто, и был один выход из создавшегося положения — нужна была машина. И автомобиль был куплен. Всего за 350 долларов у другого эмигранта. Дверцы машины были помяты как со стороны водителя, так и со стороны пассажира, передний и задний бамперы погнуты, как будто прежний водитель вздумал таранить танковую колонну. Но она ездила, и это было самое важное. Оставалось приобрести водительские права, и дело в шляпе.

Экзамен состоял, как и во всём мире, из двух частей: первая — правила вождения и знание дорожных знаков. Фёдор Семёнович явился на экзамен в полной уверенности, что будет письменно отвечать на все вопросы, как это делали до него другие эмигранты; но полицейский объяснил, что письменный экзамен отменён, и он должен отвечать устно. Для Фёдора Семёновича это было нереально. Ну как это выполнить с его знанием английского языка?! Одно дело поставить крестик против нужного ответа, а другое — понять что от тебя хотят. Несколько минут они препирались, потому что каждый настаивал на своём.

— Вы должны отвечать на вопросы устно, — говорил полицейский.

— Письменно, — возражал Фёдор Семёнович, — так было всегда.

— Отменено, — настаивал полицейский.

— Письменно, — твердил Фёдор Семёнович, — мне так легче.

Полицейский считал, что экзаменующийся не понимает его, что, в общем, было правдой. И вдруг полицейского осенило — он ясно понял ситуацию и решил нарушить закон. Он был потрясён, когда человек, который связно не мог трёх слов произнести по-английски, единственный из группы правильно ответил на все десять вопросов, и долго дружественно тряс Фёдору Семёновичу руку. Оставалась вторая часть экзамена — практическое вождение.

Уважаемая супруга Фёдора Семёновича, пойдя по его стопам, была раздосадована, попав в аналогичную ситуацию, и решила жаловаться. Как потом стало известно, выстояв положенное время в общей очереди, она выразила своё недовольство чиновнику, круглое лицо которого виднелось в окошке. Тот отправил её объяснять свои претензии самому шефу полиции.

— Эва, — воскликнул главный полицейский, внимательно изучив предъявленные ему ученические права Фёдора Семёновича, — вы сообщили мне интересную историю. Самое удивительное в ней именно то, что вашему мужу удалось сдать экзамен, нарушив правила сдачи. Я запишу номер и постараюсь разобраться, но вы должны сдавать экзамен согласно регламентированным правилам.

— У нас в школе за такие дела били, — сказал Фёдор Семёнович своей супруге, но после драки размахивать кулаками было уже поздно.

Фёдор Семёнович был возмущён, но, к сожалению, не один — возмущён был также полицейский, принимавший у него письменный экзамен, и которого из-за этой истории, возможно, лишили очередного повышения по службе. В течение многих месяцев этот полицейский пять раз проваливал Фёдора Семёновича на экзамене по вождению. Как он умудрялся в списках, где числились тысячи любителей автодела, находить фамилию именно Фёдора Семёновича, уму непостижимо. Другие полицейские охотно заменили бы его, но каждый раз на экзамене Фёдор Семёнович видел всё то же знакомое лицо.

Итак, знакомый полицейский каждый раз проваливал его и делал это чрезвычайно просто и элегантно: не успевал Фёдор Семёнович проехать несколько сот футов, как полицейский с наслаждением и треском нажимал на второй тормоз и в объяснение всегда произносил одну и ту же фразу: «Потерял контроль над рулём!» На робкий вопрос Фёдора Семёновича: «Что это означает?» — он решительно отвечал: — «Твой учитель тебе всё объяснит». Через год учитель отказался от Фёдора Семёновича, а ещё через какое-то время полицейский заболел, или, наоборот, будучи абсолютно здоровым, решил совершить приятное путешествие на Мадагаскар; а может его простили и дали долгожданное повышение по службе. Во всяком случае, на шестой раз экзамен по вождению принимал другой полицейский, который также, как его товарищ на письменном экзамене, долго тряс руку Фёдору Семёновичу, восхищаясь его искусством водить автомобиль.

V

Тем временем Майкл начал ходить в частную школу; вместе со своей приятельницей Нелей, которая приехала из Ленинграда, вместе с сестричкой Аней и её лучшей подругой Машей, которая тоже приехала из Ленинграда. Это легко сказать — начали ходить. Вроде бы взяли ноги в руки и пошли. Так в Киеве можно было делать. Но Киев остался далеко, где-то там за океаном, а здесь всё было не так просто — совсем другие расстояния. Жили они в одном городке, школа была в другом, а школьный автобус возил детей из третьего.

Школьный автобус был похож на жёлтую коробку, поставленную на большие колёса, которые крутились по разным маршрутам, но к ним в городок не заезжали. Почему так происходило — трудно сказать. Может директор школы забыл сообщить водителю адрес Майкла и трёх девочек, а может были какие-то другие причины. Во всяком случае указать директору на этот просчёт Майкл пока не решался. Выручил сосед с верхнего этажа, отец Маши.

— Фред, — сказал сосед Фёдору Семёновичу, щёлкая на счётах, которые он привёз из Ленинграда, — у нас есть в наличии четыре ребёнка, и для них нужен всего лишь один автомобиль, на котором нарисованы шахматные шашечки и написано — такси, — тут сосед передвинул на своих счётах ещё одну костяшку и продолжил: — Конечно, такси каждый день дорого, но если разделить нужную сумму на четыре, то получится не так уж много.

Майкл с нетерпением ожидал, что скажет папа Фёдор Семёнович. К тому времени он уже умел не только умножать, но и делить и потому хорошо понимал, что предлагает отец Маши. Ездить в школу на такси было куда привлекательней, чем в жёлтой коробке, в которую детей запускали, словно мух; хотя всем известно, что летать и жужжать во дворе или на улице им куда интереснее. Майкл ждал решения проблемы с нетерпением, а Фёдор Семёнович подумал немного, подумал и согласился, поскольку предложение было разумное.

Итак, компания стала ездить в школу на такси. По утрам никаких проблем не было, а вот на обратном пути из школы иногда возникали некоторые сложности. Ну, во-первых, каждый день водителем такси был новый человек, а значит, если у родителей возникали какие-либо претензии, то неизвестно было кому их предъявлять.

— Чёрт знает какие у них тут порядки, — кипятился Фёдор Семёнович. — Или у них постоянная текучка кадров, или кто свободен, тот и выполняет договор, а мы должны волноваться.

Как бы то ни было, а поменять эту ситуацию не было никакой возможности. Руководство таксопарка относилось к жалобам сочувственно, мило улыбалось, твёрдо обещало прикрепить к детям постоянного шофёра, и всё оставалось по-прежнему. Так вот, утром всё обстояло хорошо, а вечером таксисты по дороге из школы часто прихватывали дополнительного пассажира. По-человечески это было понятно — каждый хочет заработать лишнюю копейку. Но мама Майкла была недовольна.

— Они скоро начнут возить детей домой через Вермонт или Мэйн, — говорила она соседям возмущённо.

Однако Майкл не возражал против такой ситуации, хотя с мамой спорить не собирался. Он любил кататься на такси, тем более, что в данном случае это было бесплатно. Именно теперь у него в голове созрело твёрдое решение стать таксистом, естественно, когда он вырастет, чтобы бесплатно катать Нелю, Машу и, может быть, Аню. А пока что очередной таксист катал их. Не через штат Вермонт, конечно, однако делал такие крюки, что дети приезжали домой позже на тридцать минут, а иной раз даже на пятьдесят; и тогда дома возникала паника. Бабушки нервничали, дедушки звонили куда-то, но там не понимали их русскую речь, а дедушки по-английски знали только: «Хау ду ю ду?» и «Гуд бай».

Но это было всё-таки полбеды. Дело в том, что зачастую эти дополнительные пассажиры были какие-то странные люди. У них правая рука никогда не знала, что через минуту будет делать левая, а одна нога могла шагнуть назад, когда другая делала движение вперёд.

— Он сумасшедший, — сказала Маша, когда впервые увидела такого дополнительного пассажира и хотела было уже испугаться, но её успокоила сестричка Майкла Аня:

— Ничего подобного. У сумасшедших зрачки глаз расширены, а у этого нет.

Как она успела это заметить — неизвестно, потому что пассажир сидел на переднем сидении к детям спиной. Но Аня всегда была глазастая. Однако спор решила всё-таки Неля, хотя была самая маленькая и ходила всего лишь в первый класс.

— Он выпил слишком много пива. Может быть, бутылок пять, а может целых десять, поэтому у него ноги ходят в разные стороны.

Девочки подумали и согласились с ней, а Майкл сидел тихо и молчал. Он был мужчина и в женские пересуды не вмешивался.

VI

Однако школьные дни катились, как катятся запряжённые лошадкой санки по наезженной колее, и вместе с ними катилась жизнь Майкла. В школе у него особых проблем не было, и тем не менее, через два месяца после начала учебного года Фёдор Семёнович получил письмо из школы, что было удивительно, — в Киеве учителя не писали письма родителям. Но здесь была Америка, и, значит, всё было наоборот. Потом такие письма стали приходить регулярно через равные промежутки времени, и Фёдор Семёнович попривык к ним, но первое он открыл с некоторым содроганием сердца. В письме классной руководительницы говорилось следующее:

«Майкл вошёл в коллектив очень хорошо. Не побоюсь сказать — как патрон входит в обойму. Он в добрых отношениях с другими детьми как во время учебного процесса, так и на игровой площадке. С детьми вежлив, с учителями тоже. Домашние задания выполняет аккуратно, хотя не всегда употребляет правильные обороты речи, потому что зачастую пишет, как он слышит. Майкл способный, но некоторые его привычки, в первую очередь торопливость, мешают его работе. Зачастую он начинает выполнять задание так и не дождавшись указаний учителя. Стремление скорей закончить работу приводит к неправильным ответам, а зачем ему это нужно — непонятно. Хотя с другой стороны такой энтузиазм следует приветствовать».

Фёдор Семёнович повертел письмо в руках, прочитал его один раз, другой и положил в специальную папку, так и не придя к определённому выводу — положительное это письмо или отрицательное. — «Время покажет», — философски заключил он, пряча папку в ящик письменного стола. Папка тем временем стала пухнуть, приобретая столь внушительные размеры, что закрыть ящик стало затруднительно. Фёдор Семёнович испугался, что помнёт её, однако она вдруг опять съёжилась, похудела, и ящик стола прекрасно закрылся. Папка эта основательно разбухла только через несколько лет.

Тем временем приближались праздничные дни, и дети радовались, что не нужно будет ходить в школу. В предпраздничный день, перед тем как они разошлись по домам, каждому вручили подарок — корзинку из цветной бумаги. Когда дома Майкл развернул её, то увидел, что внутри было помещено множество разнообразных конфет в ярких обёртках. Майкл даже удивился, как их сумели разместить в такой небольшой корзинке. Но, тем не менее, сумели. В центре поместили огромную конфету, и выглядела она вроде флагманского корабля, возглавлявшего флотилию бесчисленного количества мелких судов. Майкл сразу сообразил, что эта конфета самая вкусная и тут же её съел. Потом он съел ещё четыре меньших размеров и решил, что для начала этого достаточно.

Однако Аня со своей корзинкой поступила совсем по-другому. Они вообще были разные дети. Если Майкл торопливо начинал выполнять в классе задание ещё до того, как учительница открывала рот, то Аня была невероятно медлительна и приступала к работе тогда, когда учительница давно уже всё разъяснила. Аня, конечно, не стала открывать красивую корзинку, а поставила её на видное место с тем, чтобы из любого угла комнаты можно было полюбоваться ею. Однако через два дня она всё-таки решила открыть корзинку, чтобы посмотреть что там внутри.

В тот момент, когда Аня приняла такое решение, Фёдор Семёнович находился на техническом совещании отдела исследований и перспективного развития. Он не только присутствовал, но и силился понять сущность обсуждаемых вопросов. Обычно в таких случаях руководитель отдела сопровождал Фёдора Семёновича в качестве переводчика. Конечно, по-русски руководитель знал только одно слово — «работай». Но до сих пор ему удавалось после таких совещаний объяснить подчинённому, что от того требуется. Однако на этот раз руководитель покинул совещание необычно рано, и Фёдор Семёнович сидел и думал, что ему тоже следует смыться, поскольку он лишился переводчика.

Руководитель объяснил свой уход очень просто: он должен был присутствовать на финальном матче детских хоккейных команд, в котором принимал участие его сын. Это была важная причина. Финальный матч бывает только один раз, а технические совещания каждую неделю, а то и чаще. Итак, Фёдор Семёнович сидел и подумывал как бы смыться, когда дверь открылась и в неё просунул голову его сослуживец. — «Фред, — сказал сослуживец, — тебя срочно требуют к телефону».

Сначала Фёдор Семёнович испугался, потому что решил, что случилась превеликая неприятность. Воображение мгновенно нарисовало ему картину взрыва кухонной плиты, на которой он утром жарил яичницу, и как следствие, охваченный пламенем их многоквартирный дом на берегу океана. Дело в том, что в телефонной трубке слышался голос Ани, прерываемый горькими рыданиями. Однако постепенно Фёдор Семёнович сообразил в чём дело. Выяснилось, что когда Аня, наконец, решила открыть свою корзинку и развернула обёртку конфеты, похожую на флагманский корабль среди флотилии мелких судов, то обнаружила непорядок. — «Это Майкл откусил половину самой большой конфеты», — рыдала Аня.

VII

Жизнь постепенно налаживалась, осваивая новую почву, как когда-то клубни американской картошки осваивали российскую почву; и большую экономию времени принесло приобретение автомобиля. — «Автомобиль не роскошь, а средство передвижения», — глубокомысленно заметил Фёдор Семёнович после того, как совершил свою первую поездку на работу. Конечно, эта мысль не была его изобретением, но глубокий смысл её он осознал только сейчас. Автомобиль, который перешёл в собственность его семейства, именовался красиво — «Олдсмобил омега». Был он пятнист, как старый бенгальский тигр, и неопределённо буро-малинового цвета. При беглом взгляде на автомобиль создавалось впечатление, что кто-то первоначально решил пустить его под пресс, но потом передумал; и такое решение пришло в голову этому неизвестному человеку не сразу. Однако автомобиль бегал и довольно резво.

Первое приключение автомобиля «Олдсмобил омега»

Хотя автомобиль был стар, но в некоторых ситуациях вел себя как молодая, норовистая лошадь. Ну, к примеру, перед сигналом «Стоп» или когда загорался красный свет, он, конечно, останавливался, но потом заставить его сдвинуться с места не было никакой возможности. Особенно часто это случалось в сырую, дождливую погоду, наверно потому, что в непогоду «Олдсмобил» предпочитал не мотаться по улицам, а оставаться дома. Однако безвыходных положений не бывает, и умный человек всегда придумает правильное решение. Фёдор Семёнович был умный человек и нашёл простой выход: в сырую погоду он нигде не останавливался. Ехал без остановок и всё. «Олдсмобил» мягко катил, а Фёдор Семёнович, конечно, чётко контролировал ситуацию.

Однажды Фёдор Семёнович, подъезжая к огромной площади, которая широким кольцом опоясывала цветочную клумбу в центре, наподобие круглого медового пирога, который пекла одна из его киевских тётушек, притормозил норовистый «Олдсмобил». Именно притормозил, а не остановил, потому что была сырая погода. После этого Фёдор Семёнович дал газ и совершил рывок на асфальтовую поверхность медового пирога, то есть на кольцевую ленту дороги вокруг клумбы. Во время этого рывка он краем глаза заметил вдали слева полицейскую машину, но тут же забыл про неё. Полицейский не был столь проворен как Фёдор Семёнович и сумел догнать его на своей быстроходной машине только через несколько кварталов.

И тут начались некоторые казусы. Фёдор Семёнович, как культурный человек, норовил выйти из машины, а полицейский требовал, чтобы он сидел на месте. Но Фёдор Семёнович был воспитанный человек и считал неудобным сидеть, когда собеседник стоит, но полицейский долбил своё. Так продолжалось три раза, пока Фёдор Семёнович подумал немного и решил: «Чёрт с ним, сделаю как он хочет, если ему так нравится».

— Регистрационный листок, — потребовал полицейский, с трудом усадив Фёдора Семёновича в кресло водителя, — ваши водительские права.

Все документы были в полном порядке и выданы совсем недавно, а на ветровом стекле была наклеена бумажка, которая гласила, что машина прошла техосмотр своевременно.

— Почему же у вас на номерном знаке указано, что вы ещё год назад просрочили регистрацию машины? — удивлялся полицейский. Такого несоответствия он не встречал за свою долгую практику. Но Фёдор Семёнович не стал объяснять, что когда прислали новую наклейку, то за ненадобностью, как ему тогда казалось, он выбросил её в мусорное ведро. Так до конца не разобравшись с документацией, они перешли ко второму вопросу.

— Почему вы не остановились перед сигналом «Стоп»? — стал допытываться полицейский. — Ведь на месте нарушения эта информация указана трижды. Понимаете — трижды. У вас что — проблемы со зрением?

— Возможно, он прав, — подумал Фёдор Семёнович, однако штраф платить отказался. На следующий день он исследовал это место, и действительно справа на красном фоне сияли огромные белые буквы, которые, складываясь, составляли слово «Стоп»; слева это же слово было написано на другом плакате, но уже чёрными буквами, а для непонятливых написали третий раз — уже на асфальте. Но не будешь же объяснять полицейскому, что его «Олдсмобил» вроде необъезженного скакуна, которого после остановки невозможно сдвинуть с места.

Фёдор Семёнович на следующий день с помощью Майкла сделал несколько фотографий на месте происшествия и в назначенное время сумел доказать судейскому чиновнику, что полицейский, который прятался в одном из переулков, не мог видеть остановился он или нет перед соответствующим знаком. А он, Фёдор Семёнович, конечно же, остановился и, вообще, за свою недолгую практику всегда строго следовал правилам дорожного движения. Фёдор Семёнович, как тогда выяснилось впервые, обладал определённым юридическим талантом и впоследствии выиграл много подобных дел.

Второе приключение автомобиля «Олдсмобил омега»

Каждый водитель может написать книгу о дорожных происшествиях, которые произошли с ним на протяжении его жизни. Иногда этот текст будет забавен, иногда трагичен, но всегда занимателен. Однако никто не пишет такую книгу, потому что первого автора прочитают с интересом, второй для читателя будет скучноват, а книгу третьего повертят в руках, повертят и отложат в сторону, поскольку все дорожные происшествия похожи как две капли воды.

Однажды зимой по дороге на работу «Олдсмобил» Фёдора Семёновича приблизился к мосту через залив, за которым начинался город Глостер в штате Массачусетс. Был сильный снегопад. Сильный — это не то слово. Перед глазами стояла белая пелена, которую подхватывал северный ветер и, наподобие огромного покрывала, раскладывал на дрожавшей от холода земле. Фёдор Семёнович ехал осторожно, хотя дорога была пуста, так как другие водители сладко спали, не желая рисковать в столь мерзкую погоду.

Где-то далеко сквозь снежную пелену проглядывала идущая впереди машина неизвестной марки. Возможно, опытный водитель сразу определил бы что это за машина, но Фёдор Семёнович знал только одну марку — «Олдсмобил омега», а до остальных названий ему не было дела. Машина впереди, тем временем, начала взбираться по крутому склону, который вёл на мост. И вдруг что-то произошло. Машина неизвестной марки почему-то свернула вправо, а затем на берегу залива поднялся столб снега, словно на том месте упал небольшой, но увесистый метеорит.

Фёдор Семёнович протёр глаза — может машина и вся эта картина ему приснились, однако удвоил бдительность. Когда «Олдсмобил» в свою очередь начал взбираться по склону, то Фёдор Семёнович вдруг почувствовал, что его надёжный автомобиль стал вести себя так, как будто ему в бензобак по ошибке налили вместо бензина сотню, другую бутылок хорошего голландского пива. «Олдсмобил» всё-таки медленно преодолел подъём и уже на ровной поверхности моста окончательно остановился. Это был первый и единственный случай за время их знакомства, когда «Олдсмобил» самостоятельно принял разумное решение.

И вдруг сзади появилась большая машина, идущая на скорости не менее 100 миль в час, водитель которой сквозь снежную пелену увидел у себя под носом стоящую как вкопанную великолепную машину марки «Олдсмобил омега». Он был с большим опытом и поэтому прекрасно разбирался в марках автомобилей. Этот опытный водитель, конечно, захотел объехать сидящего в машине Фёдора Семёновича, но не тут-то было. Теперь уже его великолепный автомобиль повёл себя так, словно ему в бензобак налили несколько сотен бутылок знаменитого голландского пива.

Потом была полиция, которая вызвала специальную технику, чтобы разъединить две машины. Дело в том, что «Олдсмобил омега» сцепился со своим собратом так, как намертво соединяются два металла в результате диффузии.

— Эй парень, ты о’кэй? — спросил Фёдора Семёновича водитель другой машины.

— Вроде никаких проблем нет, — отозвался Фёдор Семёнович.

Только впоследствии, когда он ездил уже на новой машине, Фёдор Семёнович оценил достоинства своего старого «Олдсмобила», который был крепок как носорог. Всё познаётся в сравнении.

Фёдор Семёнович получил денежную компенсацию от страховой компании за причинённый автомобилю ущерб, но не стал его ремонтировать, а положил деньги в карман. Конечно, задний бампер «Олдсмобила» ещё более выгнулся вовнутрь, но какая разница — больше он погнут или меньше; правда, лампочка левой задней фары побилась, а также было разбито стекло, защищавшее её. Фёдор Семёнович вкрутил новую лампочку, аккуратно наклеил снаружи красную целлофановую бумажку и этим ограничился.

— Ну, дорогой, ты даёшь! — сказал Фёдору Семёновичу сосед с верхнего этажа, полюбовавшись на красную бумажку, имитирующую разбитое стекло. — Ты, парень, в Америке не пропадёшь.

Третье приключение автомобиля «Олдсмобил омега»

Супруга Фёдора Семёновича, которая просыпаясь утром, всегда думала, какую бы очередную неприятность сделать мужу, умудрялась создавать сложности также и себе. Как-то она торопилась к бабушке Майкла, поскольку там её ждал социальный работник. Мало ли какие проблемы возникают у старых людей и нужен был человек, который знал два языка. Кто-то её напугал, что парковать машину возле дома, где жили бабушка и дедушка Майкла, неразумно, потому что место это опасное. — «Олдсмобил омега» — знаменитая марка, — сказал этот знающий человек, — и хотя время помяло вашу машину, но обязательно найдётся любитель, который её угонит». Поэтому супруга Фёдора Семёновича в подобных случаях парковала машину неподалёку на тихой, безопасной улочке, где жили мирные люди, которые занимались чем угодно, но только не угоном автомобилей. Но на этот раз она опаздывала и приходилось рисковать.

Когда все дела были закончены, она вышла на улицу и, как предсказывал ей знающий человек, не обнаружила свою прекрасную машину «Олдсмобил омега». Тут все жильцы дома, большинство которых составляли выходцы из Советского Союза, высыпали на улицу, с интересом ожидая, чем закончится эта необычная для них история. А супруга Фёдора Семёновича немедленно позвонила в полицию.

— Странная история, — произнёс задумчиво голос полицейского на другом конце провода, — никогда не слыхал, чтобы за такое короткое время отсутствия владельца угнали столь старую машину. Подумайте, мэм, может быть, вы запарковали вашу машину в каком-то другом месте.

Действительно, «Олдсмобил омега», как старая, но ещё дойная корова, щипающая траву на привычном пастбище, мирно стоял на тихой соседней улочке, жители которой занимались чем угодно, но только не угоном старых автомобилей.

VIII

На север от Бостона широкой полосой вдоль берега Атлантического океана на десятки километров выстроились в затылок друг другу небольшие городки с деревянными двухэтажными домами своеобразной архитектуры, с небольшими церквями в честь Джона Баптиста, или по-русски Иоанна Крестителя, и кирпичными ратушами. Кто-то с высоты птичьего полёта кистью очертил ломаные, причудливые границы этих городков. Но эти живописные границы существуют только на карте и в воображении чиновников, отсиживающих рабочий день в ратушах. В реальной жизни — это полоса сплошной застройки, и только железный шест с табличкой, установленный даже не в начале улицы, а где-нибудь на её продолжении, указывает, что вы въезжаете в другой город.

Семейство Фёдора Семёновича жило в одном из таких городков в старом трёхэтажном доме в двух минутах ходьбы от океанской набережной, по которой было чрезвычайно приятно гулять. Дом был населён разнообразной публикой. На первом этаже напротив их квартиры жила эффектная, молодая женщина, которая нигде не работала, так как была занята воспитанием трёх детей. Мужа у неё не было, и богатое американское государство помогало этой красивой женщине растить своих милых детишек. Иногда к ней приходил её друг, тоже очень красивый и статный парень, который, как потом оказалось, был отцом этих славных ребятишек.

Однажды в выходной день утром раздался нервный стук. Тарабанили в дверь квартиры Фёдора Семёновича. Когда он открыл дверь, то увидел свою эффектную соседку. Виду неё был растерянный. Фёдор Семёнович сразу сообразил в чём дело. Для этого не нужно было иметь много ума. Соседка утром открыла дверь, чтобы отправиться по своим делам, а та возьми и рухнула. Вот так, вывалилась в коридор и делай что хочешь. А был воскресный день и, значит, некому было восстановить порядок. Как же быть, и что это за квартира без двери? Сиди целый день на своих вещах и карауль их, чтоб не увели. А ночью любой незнакомый человек может по ошибке зайти к тебе, и не будешь же ему предъявлять претензии — человек перепутал в темноте и всё.

Фёдор Семёнович тщательно исследовал места крепления петель двери. Всё было понятно. Старое трухлявое дерево, из которого был сделан дом, уже не выдерживало напора времени. Отверстия, предназначенные для крепёжных шурупов, были такого диаметра, что человек с выдумкой мог заложить туда качалку. В общем, всё было ясно, и для этого не нужно было знать английский язык, хотя Фёдор Семёнович, как знаток неправильных глаголов, всё-таки мог как-то объясниться с эффектной соседкой.

«Принесите молоток, пожалуйста», — сказал Фёдор Семёнович. Это слово он к счастью знал, также как и слово «пожалуйста». Сам же пошёл к себе и достал коробку деревянных спичек, которую привёз из Киева. В Америке, при всём богатстве и могуществе этой страны, таких спичек нет. Фёдор Семёнович в каждое отверстие плотно заколотил киевские спички, и тогда крепёжные шурупы мягко вкрутились в предназначенные им места, словно дверную раму только что изготовили из свежего кедра. Этот эпизод лишний раз показал, что если соединить российские спички с американскими шурупами, и вообще, ресурсы и возможности двух стран, то проблемы в мире исчезнут.

На втором этаже жил пожилой американец пенсионного возраста. Жил он с молодой женой, и были они как юные влюблённые — целый день ворковали о чём-то своём. Пенсионер был старше своей жены лет на сорок. Его супруга, которая приехала из какой-то неизвестной Фёдору Семёновичу экзотической страны, всё свободное время хлопотала по хозяйству, а богатый американец смотрел на небо. Дело в том, что он был астрономом-любителем и у себя на квартире оборудовал небольшую обсерваторию.

Однажды он пригласил Фёдора Семёновича и Майкла к себе и предложил посмотреть в телескоп на звёздное небо. Когда Майкл дождался своей очереди, то сразу понял, что быть астрономом куда интереснее и престижнее, чем быть таксистом. Тогда он посчитал, что это решение окончательное, и именно этим он будет заниматься, когда станет взрослым. Но жизнь сложна и вносит свои коррективы в наши планы.

А Фёдор Семёнович подумал, что пройдёт время и памяти о наших войнах, катастрофах, экономических кризисах и о нас самих не останется, а эти звёзды будут. И возникал вопрос: почему же вместо того, чтобы смотреть на вечные звёзды, мы стараемся друг другу делать неприятности? Фёдор Семёнович смотрел на звёзды, но звёзды молчали и не хотели давать ответ на поставленный вопрос. Мол, сами думайте почему.

— Фред, — сказал сосед-астроном, — как я понимаю, ты опытный инженер. Я дам тебе рекомендацию, которая поможет устроиться на хорошей работе.

Тут этот человек, который в своё время работал инженером в известной всему миру компании, достал визитную карточку и вручил её Фёдору Семёновичу.

— Позвони им, — сказал астроном, — скажи, что я тебя рекомендую.

— Спасибо, — отвечал Фёдор Семёнович, — я это обязательно сделаю, но повременю немного, так как хочу улучшить свой английский язык.

А Майкл подумал, что папа Фёдор Семёнович неправ. Если бы ему такое предложили, то он не стал бы мешкать. Однако Майклу пока никто таких предложений не делал. А сосед тем временем продолжал:

— Фред, у меня к тебе только одна просьба — не показывай мою визитную карточку посторонним людям. Я не хочу, чтобы моя первая жена и взрослые дети узнали, где я сейчас живу.

Фёдор Семёнович твёрдо обещал соседу-астроному выполнять его пожелание.

Был ещё один американский сосед, здоровенный мужик баскетбольного роста. По пятницам к нему приезжали два приятеля, тоже крупные мужчины, но ростом пониже. Все они вооружались винтовками с оптическим прицелом и отправлялись на охоту. Возвращались только в воскресенье, когда начинали сгущаться сумерки. Ни Майкл, ни Фёдор Семёнович никогда не замечали, чтобы они привозили с охоты какую-нибудь добычу. Уж на что Аня была глазастая и тоже ничего не видела. На улицу обязательно выбегала жена соседа — может нужна какая-нибудь её помощь, но обычно этого не требовалось. Три приятеля неспешно шли, причём тесно обнявшись. Вернее в центре группы возвышался вроде скалы баскетбольного роста сосед, а на каждой руке его висел соответствующий приятель. Сосед волок их, словно это были мешки, набитые тырсой, или резиновые пузыри, наполненные пивом. Ну а другую половину жильцов дома, конечно, составляли граждане, приехавшие из Советского Союза.

IX

— Майкл, — сказал как-то в выходной день Фёдор Семёнович, — ты, конечно, не забыл, что у нас есть прекрасная машина марки «Олдсмобил омега».

— Угу, — отвечал Майкл, ещё не зная к чему клонит папа Фёдор Семёнович; однако про себя подумал, что когда он станет астрономом-профессионалом, то будет ездить на «Ягуаре».

— Майкл, — продолжал Фёдор Семёнович, — ты помнишь, что нам дали бесплатно семейный членский билет в спортивный центр.

— Угу, — откликнулся Майкл, всё еще не догадываясь к чему клонит папа Фёдор Семёнович.

— Бесплатно, но только на определённый срок; и прошло уже много времени, а билет лежит в ящике стола, и мы не пользуемся им, — завершил свою речь Фёдор Семёнович.

Тут следует сказать, что бывшая сослуживица мамы по Киеву в этот день повезла Аню и маму в магазин. Ей было абсолютно неважно купят они что-нибудь или нет, а вот посмотреть на красивые тряпки всегда любопытно. Так что Майкл и папа Фёдор Семёнович остались дома вдвоём. А что дома делать? Ну, можно в шахматы сыграть одну партию, другую; мультик посмотреть по телевизору, но воскресный день-то длинный. Вроде итальянской сосны-пинеи, которая достаёт верхушкой голубое небо.

Итак, папа Фёдор Семёнович предложил Майклу не сидеть дома у телевизора, а поехать в спортивный центр и поплавать в бассейне; и Майкл, поколебавшись, согласился. Поколебавшись, потому что в этот момент по телевизору показывали чрезвычайно интересные мультики; вот Майкл и приклеился к экрану, пользуясь мягким характером папы Фёдора Семёновича. Дело в том, что мама Майкла была принципиальным противником телевизора и, когда была дома, запрещала включать его. Будь её воля она вместо прекрасного «Олдсмобила» купила бы танк и с его помощью подавила бы все телевизоры в мире, которые мешают миллионам мальчиков и девочек хорошо учиться.

Когда её не было дома, то она тоже не разрешала смотреть телевизор, но, к сожалению, контролировать ситуацию не могла. Однако зачем она выходила замуж? Чтобы был муж, способный решать вопросы, которые ставит занозистая жизнь. Поэтому супруга Фёдора Семёновича потребовала от него что-нибудь придумать.

— Ты инженер, вот и думай, — сказала она.

И Фёдор Семёнович придумал. Всё гениальное — очень просто. Эффектная соседка в квартире напротив, в благодарность за оказанную ей услугу, подарила ему миниатюрный, изящный замочек. Наверно, несколько сот лет назад свирепые воины хромого Тимура делали дырку в носу и вешали такие замочки для устрашения врагов. Фёдор Семёнович использовал его для другой цели. Дело в том, что в штырях штепселя телевизора были проделаны небольшие отверстия. Назначение их Фёдор Семёнович не знал, эффектная соседка в квартире напротив тоже не знала. Но это не имело значения. Фёдор Семёнович, также как свирепые воины Тимура, повесил на одну дырку замочек соседки, и проблема была решена. Попробуйте воткнуть штепсель, на котором весит такой замочек, в розетку. Вещь совершенно невозможная. Фёдор Семёнович был талантливый инженер, и потому, как ему предсказал сосед с верхнего этажа, в Америке стал достаточно успешным. Правда, через много лет выяснилось, что Аня была тоже способная девочка, достойная своего талантливого отца. Когда она и Майкл приходили со школы, то не садились делать уроки, как рекомендовала мама. Нет, Аня с помощью заколки для волос открывала замочек, а дальше всё было просто. Перед приходом родителей, она опять закрывала его, и все были довольны.

Итак, Майкл и папа Фёдор Семёнович поехали в спортивный центр, где сначала хорошо помылись под душем, потом поплавали, затем пошли в парилку, после неё опять хорошо помылись под душем и всё это совершенно бесплатно, потому что срок годности семейного членского билета ещё не истёк. Так вот, когда они довольные вышли из раздевалки, им на глаза попалось объявление.

X

Объявление было очень красочным и на нём художник изобразил фигуру юного баскетболиста, забрасывающего мяч в кольцо. Делал это баскетболист чрезвычайно эффектно, и его тело, словно мощная птица, парило в воздухе. Объявление гласило:

НАБОР МАЛЬЧИКОВ В БАСКЕТБОЛЬНУЮ СЕКЦИЮ

А дальше говорилось об организации нескольких команд под руководством опытных тренеров-волонтёров. Тренировки намечалось проводить по выходным дням, и юные баскетболисты должны были оспаривать звание чемпиона спортивного центра.

— Запишемся? — сказал папа Фёдор Семёнович и посмотрел вопросительно на Майкла.

— Угу, — отвечал Майкл.

— Но понимаешь, — продолжал Фёдор Семёнович, — я всю жизнь больше интересовался футболом, а что такое баскетбол не знаю. Может ты знаешь?

— Знаю, — сказал Майкл.

— Тогда пошли и посмотрим, где будут проходить состязания команд мальчиков.

Они прошли в огромный, залитый электрическим светом зал с великолепным паркетом. Он был похож на вместительное брюхо каравеллы, на которой Колумб приплыл в Америку. С каждой стороны зала на специальных конструкциях были подвешены баскетбольные корзинки, но кроме того приспособили дополнительные сетки — по две на каждой боковой стороне.

— О, — сказал восхищённый Фёдор Семёнович, — такой зал не стыдно предоставить для тренировок олимпийской сборной Советского Союза по баскетболу.

— Угу, — согласился Майкл.

Итак, в следующее воскресенье за полчаса до назначенного срока прекрасный «Олдсмобил омега» привёз их в спортивный центр. Выполнив свою работу, «Олдсмобил» удобно расположился на паркинге, расслабился и задремал на солнышке, а Майкл и папа Фёдор Семёнович направились в тренировочный зал.

Как оказалось, они пришли не первыми. Мальчиков было превеликое множество, все они были одеты в спортивную форму и ни секунды не стояли на месте. Они беспрерывно двигались, вроде тех живых организмов, что живут в капле речной воды и хорошо видны, если рассматривать эту каплю под микроскопом. Воздух был наполнен стуком многих мячей о паркет пола и от этого казался более плотным, чем обычно. По краям зала стояли восхищённые папы и мамы, и каждый видел своего сына лет через десять ведущим игроком знаменитой бостонской команды «Селтик».

Майкл стал участником команды, в которую попали ещё два мальчика, которые, проделав длинный путь, тоже приехали из Советского Союза. Один, также как и Майкл, был из Киева, а другой, как его приятельница Неля, из Ленинграда. Наверно, в этом был свой резон. Организаторы этого мероприятия посчитали, что им легче будет притереться друг к другу. А взаимопонимание в баскетбольной команде — великое дело. Помноженное на мастерство оно приносит победы, о которых десятилетиями вспоминает вся Америка.

Конечно, Майкла для начала посадили на скамейку запасных. Это было естественно — ведь он никогда не держал в руках мяча. Но Фёдор Семёнович был уверен, что это временное явление, и, как показало будущее, оказался прав. А пока что Майкл сидел и смотрел как играют другие.

Но вот наступил судьбоносный момент в его баскетбольной карьере — тренер выпустил Майкла на площадку, и впервые в жизни ему адресовали мяч. Вот тут случилось что-то странное. Таких эпизодов историки баскетбольного спорта не припомнят, хотя нет ни одной стороны спортивной жизни, которая укрылась бы от их внимательного взгляда.

Тут следует сказать, что в Америке очень много историков, которых интересуют все явления общественной жизни. Люди эти знающие и являются авторами хотя бы одной книги, но иногда даже двух или трёх. Однако их не интересует, что было двести лет назад или, тем более, пятьсот. Общественности не интересны старые развалины, а вот книги о недавнем прошлом хорошо расходятся. Ну, к примеру, знаменитый гангстер Эл Капоне. Тысячи авторов описали его жизнь, а потом купили себе дома в тёплых штатах — Флориде или Калифорнии. А кинофильмы о нём — они получили все мыслимые и немыслимые награды, и публика до сих пор охотно смотрит их.

Однако вернёмся к Майклу, которому впервые в жизни адресовали мяч. Так вот, мяч почему-то очутился у него за спиной. Майкл повернулся, чтобы поймать его, но тот опять очутился у него за спиной, словно у мяча были крылышки, как у тех красногрудых небольших птиц, которые ранней весной появлялись во дворе их дома. Со стороны наблюдать эту картину было смешно, и поэтому все мальчики захохотали, папы и мамы заулыбались, а тренер немедленно посадил Майкла на скамейку запасных игроков.

После игры, когда они шли по паркингу к своему верному «Олдсмобилу», папа Фёдор Семёнович сказал:

— Чтобы попасть в «Селтик», надо много работать.

Майкл молчал, и на его лице не было видно огорчён он или нет. Ведь он был мужчина. А папа Фёдор Семёнович продолжил свою мысль:

— Хочешь, я буду тебя тренировать каждый день?

— Угу, — отвечал Майкл.

XI

Со стороны Фёдора Семёновича это было очень смелое предложение. Он, конечно, прекрасно разбирался в футболе, долгие годы был заслуженным болельщиком киевской футбольной команды и за всю жизнь пропустил, правда по уважительной причине, только один матч, но о баскетболе не имел ни малейшего понятия. Однако, как известно, терпение и труд всё перетрут. Дальнейшие события показали правильность этой поговорки.

Сразу же после знаменательного разговора, закончив рабочий день, Фёдор Семёнович отправлялся не домой, а в спортивный центр, где его поджидал Майкл. При этом никаких проблем у Майкла не возникало, потому что школа и спортивный центр составляли один комплекс, а, значит, находились на одной территории. Для начала Майкл пробегал с мячом несколько кругов по залу. Левой рукой вести мяч для него не представляло никакого труда, а вот с правой рукой возникали некоторые проблемы. Дело в том, что Майкл был левша, и в школе при письменном задании ручку зажимал в кулаке левой руки. Так вот, когда он вёл мяч правой рукой, то зачастую делал ошибку, которая по баскетбольной терминологии называлась «двойной дриблинг». Конечно, за такую ошибку судьи, не задумываясь, штрафовали. Итак, Майкл делал несколько кругов и отрабатывал дриблинг правой рукой. Закончив это упражнение, Майкл становился под самым кольцом и старался забросить мяч. Это не представляло труда — корзинка была совсем рядом. В это упражнение Фёдор Семёнович вкладывал особый смысл: надо было войти в ритм, набрать спортивную форму и тогда дальние броски станут точно укладывать мяч в корзинку. Ну, конечно, Майкл только бросал по кольцу, а подавал ему мяч Фёдор Семёнович. Темп тренировки был интенсивный, но Фёдор Семёнович, несмотря на солидный возраст, выдерживал его. Но чтобы не употеть, он, как и Майкл, обряжался в спортивную форму.

Постепенно Фёдор Семёнович отодвигал Майкла от баскетбольной корзинки всё дальше и дальше, и к концу тренировки Майкл бросал мяч чуть ли не со средины зала, и с каждым днём всё успешнее. Естественно, стоять так два часа и тупо бросать по кольцу скучно. Поэтому Фёдор Семёнович вводил в тренировку элементы игры. Ну, скажем, ставил Майкла с правой стороны и говорил, что сейчас он работает за бостонскую команду «Селтик». Потом Майкл переходил на левую сторону и делал столько же бросков за их вечного соперника команду «Лейкерс». А затем, сделав минутный перерыв, они подсчитывали кто выиграл. То же самое делали при отработке штрафных бросков: пятьдесят бросков за одну команду, пятьдесят — за другую. В общем, они оба каждый раз что-нибудь придумывали.

И, конечно, они вели разговоры. На разные темы — спортивные и не только. Не повесишь же себе на рот замок, вроде того, который Фёдор Семёнович приспособил к штепселю телевизора. Тем более, что эффектная соседка подарила только один. Темы были из российской и европейской истории, говорили о гангстере Эл Капоне или о писателе Марке Твене. Да мало ли о чём можно болтать, если есть время. Ну, а баскетбольные темы тоже занимали важное место.

— Майкл, — говорил Фёдор Семёнович, — я могу научить тебя футбольной технике, но не баскетбольной, так что присматривайся как это делают другие, особенно большие игроки.

— Угу, — отвечал Майкл и присматривался. Он был способный мальчик и быстро прогрессировал. Но был ещё один результат от этих тренировок и разговоров — Майкл стал относиться к Фёдору Семёновичу как к старшему товарищу. Он не потерял к нему уважение. Нет, конечно. Как писала в своём письме классная руководительница: «Майкл с детьми вежлив, с учителями тоже», а, значит, и с родителями вёл себя не менее культурно. И всё-таки непроизвольно получалось, что Фёдор Семёнович вроде бы его товарищ; и в разговорах с другими людьми Майкл стал говорить не «папа велел» или «папа обещал», а «Фредди велел или обещал», и это обращение осталось навсегда.

Итак, Майкл вскоре стал ведущим нападающим в своей команде, и старики, которые приходили в спортивный центр поплавать, помыться и выполнить определённый комплекс упражнений, чтобы продлить себе жизнь, стали называть Майкла — Ларри Бэрд, по имени знаменитого игрока бостонской команды «Селтик». Во-первых, Майкл, по их мнению, играл не намного хуже и, кроме того, у него были такие же светлые волосы как у Ларри.

Дни их жизни, тем временем, катились один за одним, иногда толпясь и наскакивая друг на друга, как волны Атлантического океана, на берегу которого они жили; и катился к финишу, чётко следуя расписанию, чемпионат детских баскетбольных команд. Но вот наступил знаменательный день — день финального матча на звание чемпиона. И, конечно, одним из участников этого матча была команда Майкла. В зале творилось настоящее столпотворение. Пришли все папы и мамы, и многие бабушки и дедушки. Одного старичка привезли в инвалидной коляске. Пришли представители общественности, а также баскетбольные тренеры и селекционеры, которые присматриваются к способным ребятам.

Майкл был в ударе. Собравшаяся публика охала и ахала, глядя на его игру. Он подхватывал мяч возле своего кольца, пробегал с ним весь корт и бросал. Он бросал с любой дистанции — средней, дальней, и всегда попадал в корзинку. Иногда, правда, судья наказывал его за обычную ошибку — «двойной дриблинг» правой рукой. Но тут уж ничего нельзя было поделать.

Однако всё-таки счёт держался примерно равным, потому что противная команда была потенциально много сильнее, и шаткое равновесие поддерживалось только усилиями Майкла. Матч шёл к концу, когда на корте стало твориться нечто странное: судья стал чересчур строго относиться к двум товарищам Майкла, которые проделав длинный путь, приехали в Америку из Советского Союза. Чересчур строго — к Грегори, который приехал из Киева, и Виталику, который приехал из Ленинграда. Сделав, по мнению судьи, шесть нарушений, покинул корт сначала Грегори, а затем и Виталик. Это была огромная потеря для команды. Они не очень хорошо играли в баскетбол, но были крепкие ребята, а потому незаменимы в защите. Многие в зале стали громко выражать своё возмущение, считая что судья штрафовал этих игроков неправильно. Но с судьёй спорить невозможно, потому что он всегда прав. И тогда Майкл удвоил свои усилия. Его пытались держать вдвоём, втроём — ничего не помогало. Он был неудержим.

Пошла последняя минута матча и казалось, что победа в кармане, потому что команда Майкла вела с перевесом в три очка; и в этот момент игроки противной команды отквитали два очка. Но в запасе ещё оставалось одно очко. Как вдруг отец Виталика, которого судья удалил за шесть нарушений, заметил, что часы, отмеряющие время матча, стоят. Всё в мире движется. Шар земной крутится, вместе с ним крутится бесконечное время, а вот часы остановились. А часами управляла мама одного игрока из противной команды, которая была уверена, что её сын через десять лет станет ведущим игроком «Селтика».

— Вы специально остановили часы, — нервно закричал отец Виталика.

— Ой, — испуганно воскликнула эта мама, которой поручили столь ответственное дело, — я не знаю как это получилось.

Она немедленно включила часы, и теперь уже второй раз за время матча потекла последняя минута. И вот тогда противная команда забросила ещё один мяч. Теперь у них было преимущество в одно очко, достаточное для полной победы. Оставались считанные секунды, и тогда Майкл пошёл в прорыв. Он шёл на кольцо, как лётчик идёт на таран, когда его самолёт охвачен пламенем; как орёл, который камнем падает на спину беззащитной косули; и тогда сразу три игрока уложили его на пол. Время вышло, но нарушение было очевидным. Итак, два штрафных; и Майкл смазал оба, хотя на тренировках забрасывал более 90 %. Видимо, слишком много сил и нервной энергии он отдал в этом матче.

Майкл сидел понурив голову и молчал, один в опустевшей раздевалке. Фёдор Семёнович попытался заговорить с ним, но Майкл не отвечал. Он не хотел никого видеть, потому что вдруг понял, что окружающий его мир взрослых жесток и, главное, не всегда честен.

XII

После этого случая Грегори признался Майклу, что собирается возвращаться в Киев. Он даже начал готовиться к переезду: копить деньги и складывать сухари на дорогу в наволочку подушки. Грегори просил не говорить об этом его родителям и предложил Майклу составить ему компанию. Однако Майкл подумал немного, подумал и отказался, хотя для себя решил, что не будет стремиться стать знаменитым баскетболистом и поступать в бостонский «Селтик». Впрочем папе Фёдору Семёновичу он не стал говорить об этом решении. Придёт время — они совместно подумают что делать. Однако Грегори он твёрдо пообещал не рассказывать его родителям о подготовке к возвращению в Киев. И тут произошло новое событие: Фёдор Семёнович поменял работу, что привело к некоторым важным последствиям. Корни этого события уходили в тот период его жизни, когда Фёдор Семёнович ещё не имел прекрасной машины «Олдсмобил омега» и ездил на свою первую работу в Америке поездом.

Как Фёдор Семёнович поменял свою первую работу

Это произошло случайно, как и многие события в нашей жизни. На свою первую работу Фёдор Семёнович добирался пригородным поездом до рыбацкого городка Глостер, расположенного на севере штата Массачусетс. Поезд отходил где-то около шести часов утра; а так как пассажиров было немного, то проводник отпирал только один вагон. Поэтому Фёдор Семёнович наглядно знал всех своих попутчиков. Каждый день с ним ехала молодая женщина, не очень красивая, но чрезвычайно активная. Все мужчины в вагоне были ей знакомы, но женщинами она пренебрегала. Когда появилось новое лицо, то есть Фёдор Семёнович, она немедленно подсела к нему; а когда он открыл рот и произнёс несколько слов с иностранным акцентом, то молодой женщине стало вдвойне интересно.

С этого момента каждое утро по дороге на работу они болтали о разных разностях. Правда, молодая женщина предупредила Фёдора Семёновича, чтобы он не садился рядом с ней. Она сама, когда сочтёт возможным, перейдёт на его лавку. Дело в том, что в этом же вагоне всегда ехал её ревнивый бывший друг, который выходил на полпути. Он выходил — и тогда молодая женщина пересаживалась к Фёдору Семёновичу.

Работали они в разных компаниях, но отстоящих близко друг от друга. От железнодорожной станции в Глостере было ещё миль десять до промышленной зоны, где находились их компании. Молодую женщину всегда подвозил до места работы кто-нибудь из сослуживцев, и она брала Фёдора Семёновича с собой. Когда была снежная погода, она и её товарищи брали такси, и опять она приглашала Фёдора Семёновича.

И вдруг эта молодая женщина сообщает, что выходит замуж за гражданина Иордании и скоро уедет на Ближний Восток. Тут Фёдор Семёнович подумал немного, подумал и в голову ему пришла такая мысль: «Моя попутчица скоро исчезнет из поля зрения, а ведь она хвалит свою компанию. Наверное там работают «русские», так пусть познакомит с кем-нибудь».

Тут следует сказать, что все выходцы из Советского Союза, неважно чукчи они, узбеки или евреи, для американцев были «русскими». Молодая женщина, которая была не очень красивая, но чрезвычайно активная, действительно познакомила Фёдора Семёновича с русским парнем из Ленинграда по фамилии Сидоров. Закончив институт, Сидоров решил, что ему в Ленинграде больше делать нечего. Почему он так решил — сам не знал. Решил так и всё. Однако в Советском Союзе было легче полететь в космос, чем поехать в Болгарию или Венгрию, а тем более в Америку. Вот в этот момент на некоторое время в Ленинград прикатила симпатичная американская девушка, и Сидоров предложил ей руку и сердце.

Против этого были все: во-первых, родители Сидорова, особенно папа, который справедливо полагал, что у него возникнут неприятности на работе; во-вторых, комсомольская и партийная организации, а также административные и ещё какие-то органы. В общем все, кроме американской девушки. Сидоров оказался настойчивым парнем и в конечном итоге оказался в Америке.

Паша Сидоров занёс «резюме» Фёдора Семёновича его будущему шефу, который немедленно выбросил этот важный документ в урну, как только Паша закрыл дверь. Но Фёдор Семёнович оказался тоже настойчивым человеком — не меньше, чем Паша Сидоров. Через несколько месяцев Фёдор Семёнович, который уже ездил не на поезде, а на великолепной машине «Олдсмобил омега», появился у главного входа этой компании, и охранник по его просьбе позвонил начальнику Паши Сидорова.

— Почему звонишь ты, а не этот человек? — последовал естественный вопрос.

— Дело в том, — отвечал охранник, — что существует некоторая загвоздка.

— Какая ещё загвоздка? — раздражённо спросил шеф, которого отвлекли от важных производственных дел.

— Этот человек почти не говорит по-английски, — объяснил охранник.

Шеф подумал немного и разрешил пропустить Фёдора Семёновича.

Потом руководитель отдела долго изучал чертежи, разложенные Фёдором Семёновичем на столе, и интересовался почему он сделал так, а не эдак.

А тот тем временем размышлял — как придумать такое, чтобы окончательно удовлетворить любопытство шефа.

— Я покажу вам чужой чертёж, — сказал Фёдор Семёнович. Это был неожиданный ход — на интервью каждый рекламирует себя, а не чужого дядю.

— Может у них в Советском Союзе при социализме всё шиворот-навыворот, — пришла в голову шефа здравая мысль.

Однако в предложении Фёдора Семёновича был глубокий смысл. Он работал с человеком, который был не то чтобы неграмотен, а несколько туповат. Фёдор Семёнович многократно объяснял этому сотруднику азбучные истины и не мог объяснить. Их руководитель попытался сделать то же самое, но с ещё меньшим успехом. Тогда начальство плюнуло и велело Фёдору Семёновичу отмечать ошибки этого человека, чтобы тот мог сделать необходимые исправления. Вот такой чертёж, разрисованный красным карандашом, Фёдор Семёнович продемонстрировал своему будущему шефу, и это решило дело.

Забегая вперёд, надо сказать, что Фёдор Семёнович в этой компании в общей сложности проработал много лет. В общей сложности, потому что его три раза увольняли и три раза брали обратно. Это было для Фёдора Семёновича наилучшей рекомендацией при поисках новой работы. Почему увольняли — было понятно: в полупроводниковой промышленности бизнес прыгает то вверх, то резко идёт вниз. Но чтобы человека три раза брали обратно — это был необычный для Америки случай.

— Ну что? Вернулся домой, — говорили Фёдору Семёновичу те товарищи, которым удалось удержаться на насиженном месте. По этой причине Фёдор Семёнович, потеряв работу, чуть ли не на следующий день всегда находил новую.

— Наверно, это ценный товарищ, — думали работодатели, изучая его «резюме».

XIII

Итак, Фёдор Семёнович поступил на новую работу. А новая работа — это новые возможности; и тогда на семейном совете было принято решение купить кооперативную квартиру. Майкл всем сердцем одобрил эту идею, а Аня молчала, потому что по натуре была нерешительной. А старая квартира не то чтобы была плохая, но имелись некоторые недостатки.

Таракан — это прямокрылое всеядное насекомое с длинными усиками, отдельные виды которого обитают в жилище человека. Так утверждают учёные книги. Так вот, один из этих видов обитал на кухне, хотя хозяин дома предпринимал героические усилия и на борьбу с ними периодически вызывал целый взвод специалистов, вооружённых новейшей техникой. С верхнего этажа иногда по непонятной причине лилась вода и почему-то именно в том месте на кухне, где на полках хранились продукты. Естественно, после очередного потопа эти продукты годились в пищу только тараканам. Но самое неприятное было то, что зимой в квартире температура воздуха стояла на низкой отметке. Выше, чем на Южном полюсе, но достаточно низкая; и поменять ситуацию было невозможно. Холодно и всё. Поэтому Майкл и Фёдор Семёнович более тёплую комнату уступили женщинам, а сами зачастую спали в одежде. Ну и конечно всегда была опасность, что дверь квартиры вывалится в коридор, как это случилось с дверью эффектной соседки.

Для того чтобы купить квартиру, и вообще что-нибудь купить, нужны деньги, а у Фёдора Семёновича их было немного. Но Америка удивительная страна; и Фёдору Семёновичу объяснили, что здесь, чтобы что-то купить, совсем необязательно иметь деньги. Хочешь приобрести штаны — иди в магазин и бери. Ещё спасибо скажут. То же самое и с квартирой. В Советском Союзе всё было наоборот — даже наличие денег не гарантировало, что можно сделать необходимые покупки. Например, когда Фёдор Семёнович был ребёнком, существовал дефицит на штаны и их выдавали по талонам. Знаменитый на весь мир поэт Мандельштам как-то дал по морде руководителю союза советских писателей за то, что тот отдал его талон другому человеку. Руководитель союза был физически здоровее и хотел поначалу дать сдачи, но передумал, так как посчитал, что такое действие ниже его достоинства. Поэту Мандельштаму за непотребное поведение позже сторицей отплатило советское государство.

Конечно, когда Фёдор Семёнович стал взрослым, солидным человеком, то благосостояние советских трудящихся выросло и дефицита на штаны уже не было. Но был дефицит на холодильники, машины, колбасу, не говоря уже о квартирах. Фёдор Семёнович помнил, как он записался в очередь на холодильник. Ему на ладони левой руки написали химическим карандашом его номер, и каждый месяц он должен был приходить в назначенное место, чтобы отмечаться. Фёдор Семёнович несколько месяцев не мыл левую руку, потому что боялся смыть номер на ладошке. А в Америке всё проще: тебе надо 1000 долларов — бери, 100 000 — пожалуйста. Конечно, не насовсем — только на время, но зачем заглядывать далеко в будущее.

Итак, семейство Фёдора Семёновича переехало на новую квартиру, и это решило ряд проблем. Во-первых, сэкономили на такси. Зачем оно нужно, когда школьный автобус останавливается неподалёку от них, и нет никаких проблем, хотя Майкл всё-таки предпочитал такси — так интереснее. Аня тоже предпочитала такси, потому что оно подвозило к самым дверям их квартиры, а автобус останавливался на улице. Но не будешь же спорить с родителями — им всё равно ничего не докажешь. И вот однажды, когда автобус остановился на улице, и водитель с треском открыл дверь, чтобы выпустить детей, пошёл дождь. Тут не было ничего особенного. Дожди поливают нашу землю уже несколько тысяч, а может даже миллионов лет. Но этот дождь был особенно противный и очень сильный. Дети сняли обувь и побежали. Через пять минут они были уже дома. И тут Майкл почувствовал, что с его левой ногой не всё в порядке.

— Наступил на что-то и порезал пятку, — сказала мама. — Нечего бегать босиком. — Майкл молчал, хотя было больно, а мама продолжала: — Ничего страшного нет, до свадьбы заживёт.

Майкл про себя подумал, что, наверно, это действительно так, а мама промыла рану, чтобы микробы туда не залезли, потом смазала её йодом, чтобы микробы, которые успели туда забраться, умерли; забинтовала ногу и велела немедленно сесть за уроки.

Под вечер вернулся с работы папа Фёдор Семёнович и был неприятно поражён, увидев забинтованную ногу Майкла.

— Покажи пятку, — потребовал он.

Майкл нехотя развязал бинт и сунул пятку под нос Фёдору Семёновичу. Пятка, разрисованная жёлтыми пятнами, которые оставил йод, имела неприглядный вид.

— Немедленно к врачу, — закричал Фёдор Семёнович, — потому что может быть заражение.

Тут мама Майкла стала ругать его.

— Ты паникёр, — тоже закричала она. — Вечно тебе мерещатся неприятности. Это паранойя. Дети должны не бегать по врачам, а делать уроки.

Но Фёдор Семёнович стоял на своём, и маме Майкла пришлось покориться. Верный «Олдсмобил» уже ждал их во дворе и за несколько минут доставил в травматологический центр, где очкастый врач извлёк из пятки Майкла здоровенный кусок стекла; и нога Майкла сразу перестала болеть. Фёдор Семёнович был очень расстроен этим происшествием, потому что баскетбольные тренировки пришлось временно прекратить, а для того, чтобы стать игроком «Селтика», надо тренироваться ежедневно. Но большой спорт без травм не бывает.

XIV

Тем временем как-то незаметно подошло лето к радости всех ребятишек, потому что уже не надо было учить уроки. Лето было большое, толстое и казалось, что оно будет продолжаться вечно, как и сама жизнь. И встал вопрос: что делать с Аней и Майклом? Фёдор Семёнович думал, думал и ничего придумать не мог. Как всегда, выручил бывший сосед, отец Маши.

— Маша поедет в детский лагерь в Нью-Хемпшере, — сказал сосед. — Вы можете сделать то же самое.

Фёдор Семёнович почесал в затылке и задумчиво произнёс:

— Отправить туда двух детей будет дороговато. Нам не по карману.

— Вы можете просить скидку. Вам дадут, — уверенно сказал сосед. — Но учти, я возражаю, чтобы Маша и Аня поехали в один лагерь. Они будут болтать по-русски, а Маше нужно совершенствовать язык в английской среде.

В назначенный час Фёдор Семёнович сидел в кабинете человека, который решал давать скидку или нет.

— Почему вы решили, что вам положена скидка? — спросил этот человек.

— Не знаю, — отвечал Фёдор Семёнович, — но думаю, что моим детям положена.

— Хорошо, давайте подсчитаем ваши доходы и расходы.

И они стали считать загибая пальцы — плата за квартиру, расходы, связанные с ремонтом прекрасной машины «Олдсмобил омега» и так далее. Когда пальцев на руках стало не хватать, человек, от которого зависело давать скидку или нет, с недоумением воскликнул:

— Как можно жить на такие доходы?!

— Мы живём, — скромно отвечал Фёдор Семёнович, — и довольно неплохо. Лучше, чем раньше в Киеве. У нас всё есть.

В общем, Фёдор Семёнович получил большую скидку, и детей стали готовить к поездке в детский лагерь в Нью-Хемпшере. Но тут возникли некоторые проблемы. Майкл был дисциплинированный мальчик и не стал возражать родителям, а вот Аня устроила скандал — не поедет она и всё. Ей все объясняли, как это хорошо для неё: мама проводила разъяснительную работу, папа и даже бабушка с дедушкой. Ничего не помогало. Подключили соседку — тот же результат.

Тут следует сказать, что Аня была невероятно консервативна. Всякое новое мероприятие она отпихивала руками и ногами, даже если оно сулило удовольствие или выгоды. Но если она всё-таки влезала в него под давлением обстоятельств или родителей, то вытащить её обратно не было никакой возможности, даже если на горизонте маячили неприятности. Она с головой окуналась в эти неприятности, но слезать с насиженного места не хотела. Так было и на этот раз, но после нескольких невероятных сражений мама всё-таки заставила Аню согласиться поехать в детский лагерь в Нью-Хемпшере. Однако возникла новая проблема — как туда добраться? Дело в том, что хотя Фёдор Семёнович уверенно управлял своим верным «Олдсмобилом», но на большие расстояния ездить пока опасался. Выручил опять бывший сосед.

— Хотя Маша едет в другой лагерь, но я могу отвезти твоих детей. Это по дороге, — сказал бывший сосед.

Итак, все проблемы отпали, и дети были доставлены в лагерь, где провели прекрасный месяц. Тут следует отметить одну деталь из лагерной жизни. Майкл однажды заметил, что руководитель их группы встаёт рано утром, когда все дети сладко спят, и бегает вокруг лагеря. Майкл долго думал зачем это ему нужно, но понять не мог и решил проследить. Ничего особенного он, конечно, не выяснил, но тоже стал бегать вокруг лагеря вместе с руководителем группы. Эта беготня, которая постороннему человеку могла бы показаться бесцельной, имела важные последствия для его дальнейшей спортивной карьеры.

С Аней же произошла другая история. Она, конечно, тоже провела прекрасный месяц в Нью-Хемпшере, но хотя лето было большое и толстое, но всё-таки оно, как оказалось, было не вечное. Наступил момент, когда отец Маши, который опять вызвался помочь Фёдору Семёновичу, приехал в лагерь, чтобы забрать детей. И тут произошла осечка.

Был уже поздний вечер, темнота укрыла землю, а яркие звёзды с удивлением таращили глаза на суету людей, которые никак не могли угомониться. Внизу же на земле творилось что-то необычное. Двадцать девочек плакали, обнимая Аню по очереди, — они не хотели, чтобы она уезжала. Аня тоже плакала. Все они настойчиво добивались, чтобы Аня уехала не сейчас, а завтра утром. Фёдор Семёнович растерялся, а бывший сосед объяснил, что надо ещё ехать за Машей, и путь этот неблизкий. Ничего не помогало. Фёдор Семёнович был человеком мягким, но о бывшем соседе этого нельзя было сказать. Однако и он ничего не мог поделать. Аню трудно было заставить ехать в детский лагерь, но забрать её оттуда оказалось ещё труднее. Так она впоследствии вела себя всегда; и как обычно, в таком поведении есть свои плюсы и свои минусы. Но только к концу жизни человек может сказать с каким знаком она у него прошла.

XV

Однажды мама Майкла принесла газету «Бостон Глоб». В этом не было ничего необычного. Мама всегда читала эту газету от корки до корки. Во-первых, она узнавала много интересных новостей, а во-вторых, совершенствовала английский язык. Особенно мама Майкла любила воскресный выпуск. Он был такой толстый, что она с трудом могла его поднять. Майкл иногда думал, что наверное, чтобы отпечатать один экземпляр такого воскресного номера, надо срубить четыре дерева, а может целых пять. Читать такой номер от корки до корки надо было долго, поэтому у мамы Майкла на другие дела всегда не хватало времени.

Итак, мама принесла воскресный номер газеты «Бостон Глоб» и попросила минуту внимания. Выждав некоторую паузу, мама зачитала объявление, которое предлагало мальчикам и девочкам школьного возраста разносить подписчикам эту замечательную газету. Три года добросовестной работы, и руководство газеты выдавало чек на 5 000 долларов при поступлении в колледж. Это было прекрасное предложение. Цифра «5» была напечатана столь эффектно, как будто она устремилась в космос, и ветер бьёт ей в лицо; а нули были пузаты и похожи на бочки с французским шампанским.

— Возьмёмся за это дело? — спросил Фёдор Семёнович и посмотрел выжидательно на Майкла.

— Угу, — отвечал Майкл.

И дело закипело. Утром приезжал представитель «Бостон Глоба» и сваливал кипу газет у крыльца их квартиры, а Майкл и Фёдор Семёнович, засучив рукава, дружно принимались за работу. Через некоторое время Фёдор Семёнович, приобретя достаточный опыт, подумал немного и сказал Майклу:

— Я каждый день всё равно встаю очень рано, а работа эта небольшая, так что я сам с ней справлюсь. Зачем мне тебя будить.

Майкл молчал — он был дисциплинированным мальчиком, а Фёдор Семёнович продолжал:

— Но в воскресенье очень много работы и газеты тяжёлые, так что будем разносить их вместе.

— Угу, — сказал Майкл. Он был послушным ребёнком.

— Но деньги у подписчиков будешь собирать ты. Мне это неудобно делать, — закончил свою длинную речь Фёдор Семёнович. Он не умел по-солдатски кратко выражать свои мысли.

— Угу, — опять ответил Майкл, который умел кратко выражать свои мысли.

Итак, работа закипела, и каждую неделю газета «Бостон Глоб» присылала иногда розовый, а иногда жёлтый листок с забавным рисунком, под котором всегда было написано большими буквами одно и то же:

ПОЗДРАВЛЯЕМ!

ВЫ ПОЛУЧИЛИ «НОЛЬ» ЖАЛОБ НА ПРОШЛОЙ НЕДЕЛЕ.

ХОРОШАЯ РАБОТА!!!

А подписчики, встречая Фёдора Семёновича, смеясь говорили ему:

— У вас с Майклом замечательное разделение труда. Вы разносите газеты, а Майкл собирает деньги. Ваш мальчик очень умный ребёнок.

5 000 долларов маячили где-то далеко за горами, потому что должно было пройти ещё много лет до предполагаемого поступления в колледж. А обычный человек не гадалка; он не может угадать, что произойдёт с ним через месяц или даже завтра. Но пока что Майкл зарабатывал некоторые реальные деньги.

— Спрячь эти деньги у себя, — сказал он Фёдору Семёновичу, отдавая свой первый заработок, — потому что завтра у меня ничего не останется.

Те же слова сказала Фёдору Семёновичу его жена, когда они только поженились. Она вручила ему свою зарплату и сказала:

— Держи деньги у себя, потому что завтра у меня ничего не останется.

Итак, Фёдор Семёнович стал персональным банкиром у Майкла, а в голове у него крутилась рациональная мысль: «Когда денег накопится достаточно много, надо будет на них купить Майклу хороший компьютер».

Через год добросовестной работы газета «Бостон Глоб» прислала Майклу сертификат, в котором говорилось:

МЫ С ВЕЛИЧАЙШЕЙ ГОРДОСТЬЮ И УВАЖЕНИЕМ ПОСЫЛАЕМ ЭТОТ НАГРАДНОЙ ЛИСТ, КАК СВИДЕТЕЛЬСТВО ВЫДАЮЩЕЙСЯ РАБОТЫ В ТЕЧЕНИЕ ОДНОГО ИЗ САМЫХ ТРУДНЫХ В ИСТОРИИ ЗИМНИХ СЕЗОНОВ.

Однажды, а стоял тогда тёплый, летний день и был не то вторник, не то четверг, Фёдор Семёнович, как обычно, встал рано и разнёс газеты. Сделал он это быстро, и поскольку уже поднялось солнышко, то на душе у него было радостно. Так вот, когда Фёдор Семёнович был уже совсем близко от своего дома, над его головой появилась небольшая птица и стала делать круги, наподобие тех, какие делает бомбардировщик, прежде чем спикировать на цель. Свои действия птица сопровождала угрожающими криками.

Фёдор Семёнович засмеялся, потому что на душе у него было радостно, и, спасаясь от злобной птицы, побежал по дорожке, которая была выложена из бетонных плит. А та не отставала и резко пикировала, всем своим видом показывая желание клюнуть Фёдора Семёновича. Это было неприятно, и Фёдор Семёнович увеличил скорость бега, чтобы скорее добраться домой.

Тут следует сказать, что на ногах у него были резиновые туфли, которые при каждом шаге пытались соскочить с ноги, но потом меняли своё намерение и возвращались на место. Так они и бежали: Фёдор Семёнович вперёд по бетонным плитам, а туфли на его ногах то туда, то сюда.

И следует добавить, что Фёдор Семёнович, конечно, бежал вперёд, но голову повернул назад, чтобы контролировать действия злой птицы, — ещё клюнет ненароком. Вдруг резиновая туфля слетела с его левой ноги, отчего на мгновение произошла заминка, а нога Фёдора Семёновича, сделав неловкое движение, ступила на ребро бетонной плиты. Конечно, ступню сразу выкрутило, вывернуло, а Фёдор Семёнович почувствовал сильную боль.

В общем, заключение врача было мало утешительным: растяжение лодыжки и трещина в кости. На ногу Фёдора Семёновича наложили гипсовую повязку и обещали, что через месяц всё пройдёт. Но чтобы разносить подписчикам замечательную газету «Бостон Глоб», не могло быть и речи. Пришлось Майклу засучить рукава и работать за двоих. Но он не возражал, потому что был дисциплинированным человеком.

Прошёл месяц — нога у Фёдора Семёновича болела; прошло два — тот же результат; и тогда он решил опять пойти на приём к врачу.

— У вас воспаление нерва, — сказал врач, но какого не уточнил. И вот что он предложил: — Во-первых, снимите гипс. Вы что собираетесь всю жизнь его носить — это же не медаль.

Тут следует разъяснить, что в Америке всё наоборот, даже гипсовая повязка. В Советском Союзе если накладывали гипс, то он был как надгробная плита — не сдвинешь с места. Когда врач считал, что пришло время снять гипс, то разрезал его и выбрасывал. А в Америке не так: захотел — снял, захотел — одел, вроде это носки или рубашка. А врач тем временем продолжал:

— Итак, гипс снять, десять дней подряд прикладывать лёд к больному месту, а в туфель положить специальную пластинку, чтобы нога занимала правильное положение. Тут доктор положил перед Фёдором Семёновичем пластмассовую штуку, похожую на те лодки, которые участвуют в ежегодной регате на Темзе, когда состязаются университеты Кембриджа и Оксфорда.

— Если не поможет, — продолжал доктор, — пойдёте на операцию.

Шесть дней Фёдор Семёнович строго следовал указаниям врача, потому что не хотел идти на операцию, но становилось всё хуже и хуже.

На седьмой день произошло следующее: мама Майкла зачем-то ушла из дому. Куда ушла — неизвестно, но какая разница. Фёдор Семёнович, как человек мягкий, разрешил Майклу смотреть телевизор. Так они и сидели — Майкл смотрел кино, а Фёдор Семёнович охлаждал льдом больную ногу.

— Интересное кино? — спросил Фёдор Семёнович, чтобы что-нибудь сказать, потому что ему было скучно возиться со льдом.

— Мусорник, — отвечал Майкл. Так он называл всё, что не представляло большого интереса.

— Почему же ты смотришь? — продолжал допытываться Фёдор Семёнович.

— Потому что мне надоело, чтобы мои мозги работали, — отвечал Майкл.

Они помолчали немного, и тут Майкл произнёс некоторые слова. Как вскоре оказалось, они выражали идею, полезную для обоих и, конечно, для газеты «Бостон Глоб». Эта идея позволила Майклу через короткое время утром спать столько, сколько ему хотелось, а Фёдору Семёновичу встать в строй и опять по утрам разносить замечательную газету «Бостон Глоб».

XVI

— Послушай, Фредди, — сказал Майкл, который благодаря совместным баскетбольным тренировкам и общей работе на благо знаменитой газеты «Бостон Глоб» относился к Фёдору Семёновичу как к хорошему товарищу и называл его Фредди. — Послушай, я никогда не слыхал, чтобы прикладывали лёд через два месяца после травмы. Через два месяца больному месту нужно тепло и только, а вот гипсовую повязку я бы не снимал, потому что нога твоя пока что слабая.

— А что делать с пластмассовой штукой? — спросил Фёдор Семёнович, вертя в руках специальную пластинку.

— Выбросить в мусорник, — последовал ответ.

В общем, Майкл порекомендовал Фёдору Семёновичу сделать всё наоборот тому, что советовал американский врач, и тот так и поступил. Пластмассовую штуку, похожую на лодку команды Кембриджа, выбросил; гипсовую повязку снимал одновременно с носками, когда ложился спать, и два раза в день держал ногу в миске с тёплой водой, периодически подливая кипяток из чайника. Через неделю стало значительно легче, а через две Фёдор Семёнович опять разносил газеты. Оказалось, что совсем необязательно заканчивать медицинский колледж; большой спорт даёт более глубокие знания.

А спорт всё больше и больше захватывал Майкла, вроде водяного вала во время наводнения, который догоняет человека, кружит его, а потом несёт в определённом направлении. Тут как раз и появилось сообщение, что в конце мая предполагается общегородской кросс, и длина дистанции — 10 миль. Майкл немедленно принял решение участвовать в нём. Забегая вперёд, надо сказать, что по возрасту он оказался самым младшим участником этого забега, но, конечно, попал в возрастную группу до двадцати одного года.

Вдень забега улицы городка были заполнены яркой толпой. Это было событие в его монотонной жизни. В обычные дни прохожие на улицах появлялись редко, исключением была только океанская набережная и то в тёплые дни; а происшествий вообще никаких не происходило. Ну что это за событие — у кого-то с новой машины ночью сняли четыре колеса. Поговорили два дня об этом и забыли. Или соседка Фёдора Семёновича на машине сломала невысокое ограждение, проехалась по цветочной клумбе и врезалась в стеклянную дверь здания офиса на их территории. Ну поговорили день, обсудили детали происшествия и опять забыли. А тут такое событие — общегородской кросс на 10 миль.

Через определённые расстояния поставили столы с прохладительными напитками, расставили специальных волонтёров на резких поворотах трассы, чтобы участники случайно не побежали в обратном направлении, запутавшись в лабиринте маленьких улочек. В общем, все детали организаторы состязания продумали очень тщательно.

Майкл пробежал дистанцию вполне достойно. Он не был первым, но и не последним, а ведь он был самым маленьким — ему исполнилось всего двенадцать лет. Однако, несмотря на очевидные спортивные успехи, Майкл не был уверен стоит ли стремиться попасть в «Селтик», хотя Фёдору Семёновичу об этих сомнениях он пока ничего не говорил. Дело в том, что по воскресным дням, помогая Фёдору Семёновичу разносить подписчикам популярную газету «Бостон Глоб», ему в голову пришла интересная мысль — стать журналистом. Чтобы попасть в «Селтик» нужно было ждать несколько лет, то есть стать взрослым, а журналист — человек без возраста. Этим делом можно заниматься в пять лет и в девяносто пять. Сказано — сделано; и в местной газете появилась небольшая заметка Майкла под названием: «В защиту писателя Стефана Кинга». В заметке говорилось:

— Я устал от людей, которые критикуют писателя Стефана Кинга. Я не только устал, но по-моему уже болен. Критикуют его за фильм под названием «Человек, подстригающий лужайку». Но Стефан Кинг не автор сценария этого фильма. Он продал права на свою книгу, когда был очень молод и наивен. И вот сегодня в Голливуде решили, что поскольку автор знаменит, то народ будет валом валить, если поместить его имя на экране. Нравится вам фильм или нет, но Стефан Кинг не мог контролировать ситуацию, а, значит, вы не должны его обвинять.

Майкл был разумный мальчик и рассуждал очень логично. Правда, было непонятно нуждался ли писатель Стефан Кинг в его защите или нет. Но это не имело значения. Главное, заметку напечатали. Потом появились другие статьи, и вопросы, которые он поднимал, становились всё серьёзнее. Вот, к примеру, под таким названием: «О здоровье американских подростков». В статье Майкл писал:

— Когда американские школьники выбирают какие предметы они будут брать, уроки физического воспитания в их голове на последнем месте. Если постороннему человеку вдруг захочется посетить урок физкультуры, то он будет потрясён, потому что не поймёт что происходит. Школьники в своей обычной одежде занимаются чем угодно, но только не физкультурой. А других — вообще нет на уроке, и где они никто не знает, потому что они избегают уроков физвоспитания как чумы. Американские подростки болеют больше, чем их родители, и менее мускулисты. Они рыхлы, как варёная картошка, только потому, что сидят на стуле, приклеившись к телевизору или компьютеру.

Майкл и тут был прав, но кто читает такие статьи. Впрочем, Фёдор Семёнович прочитал, а потом подумал немного и спрятал в специальную папку — авось пригодится. Но тут произошло событие, которое повлияло на окончательное решение Майкла — кем он станет, когда вырастет. Профессия журналиста была отвергнута, также как и карьера баскетболиста; и, как всегда в нашей жизни, решающую роль сыграл его величество случай.

XVII

Время, отпущенное нам, вроде речной воды. Течёт безостановочно и непонятно зачем. На уроках географии учитель говорил Майклу, что река Миссури впадает в реку Миссисипи, а зачем впадает — не объяснил; и где столько воды берётся, тоже не говорил. Как бы то ни было, а время вроде проточной воды, на поверхности которой от наших дней только круги остаются, но очень скоро исчезают. После шестого класса Майкл перешёл в государственную школу. Понятно почему — частная школа стоит денег. Не каждому это по карману. Однако Майкл продолжал ездить с Фёдором Семёновичем в спортивный центр, где в зале, которому могла позавидовать баскетбольная сборная Советского Союза, продолжал интенсивные тренировки. Но играл Майкл уже за школьную команду.

Так вот, однажды, когда занятия закончились, и Майкл вышел из школы, к нему подошёл его приятель Грегори.

— Привет, — сказал Грегори, — как поживаешь?

— Неплохо, — отвечал Майкл и хотя видел Грегори в классе всего пятнадцать минут назад, но спросил для порядка: — А ты?

— Очень хорошо, — сказал Грегори, а потом, помолчав немного, продолжал: — У меня брат купил компьютер.

— Угу, — отвечал Майкл, ещё не зная как реагировать на эту новость.

— Но он разрешает пользоваться компьютером только вечером.

— Угу, — задумчиво произнёс Майкл, не понимая зачем ему нужно знать эту информацию.

— Так вот, я подсмотрел пароль, — заключил Грегори и торжествующе посмотрел на Майкла, но тот не удивился. Он знал, что Грегори глазастый парень.

С этого момента каждый день после школы они отправлялись домой к Грегори и занимались делом более интересным, чем уроки. Грегори включал компьютер и они попадали в совершенно другой мир: сперва выводили с помощью ракеты космический корабль на орбиту, после чего космонавт открывал люк и выходил в безвоздушное пространство, где по их указанию занимался ремонтом повреждённой обшивки корабля. Когда космонавт освобождался от технических забот, Майкл брал у него интервью, которое планировал поместить в местной газете.

Но самое трудное было мягко приземлить космический аппарат. Грегори и Майкл, которые находились за пультом управления в космическом центре, успешно справлялись с этой задачей.

Перед тем, как взрослые возвращались с работы, Грегори выключал компьютер; и Майкл шёл домой, где обедал, учил уроки, а потом отправлялся на баскетбольную тренировку. Грегори тоже обедал и кушал много, так как его мама была замечательной поварихой, а затем, получив официальное разрешение от старшего брата, опять садился за компьютер и продолжал работу, начатую днём, то есть запускал космические корабли на орбиту. Надо было торопиться, потому что человечество наплодило столько этих кораблей, что живого места в околоземном пространстве почти не оставалось для космических аппаратов Грегори. Тем временем Майкл делал уроки под руководством мамы и про себя думал, что компьютер — это именно то дело, которому он посвятит жизнь. Так оно в дальнейшем и оказалось.

Как-то к ним заглянула знакомая мамы. Майкл не очень прислушивался к женским разговорам, но Ане было интересно. Мама сразу же стала жаловаться, что дети не успевают по математике, особенно Аня; и она думает, что уровень преподавания математики в школе невысок.

— Возьмите ей частную учительницу на какое-то время, — порекомендовала знакомая.

— Не говорите мне о частных учителях — произнесла мама, — это одно разочарование. У нас с ними печальный опыт.

А дело было так. Когда Аня заканчивала седьмой класс, у неё впервые возникли проблемы с математикой. У кого их не бывает. Сегодня у вас, к примеру, миллион долларов, а завтра компания, акции которой вы приобрели, рухнула; и в кармане у вас осталась одна несчастная десятка. Ну, купите вы на неё пирожное или пару бутылок пива, а дальше что? И никакие учительницы математики вам не помогут. Но тогда Ане всё-таки наняли учительницу. Ну, пришла, значит, эта учительница, а Аня как раз билась с одной задачей и ни туда, ни сюда. Учительница стала биться с задачей вместе с Аней. Час бились, два и ни туда, ни сюда. Тогда учительница поднялась со стула, извинилась и ушла, как оказалось, навсегда. А была она очень грамотная, с хорошими рекомендациями. Пришлось маме, хотя она не была учительницей математики, решать задачу, которую Ане задали в школе. Мама была очень умная, и в отличие от учительницы, знала не только английский язык, но и математику. Мама решила задачу, и всё завершилось благополучно, потому что учительница за свой единственный урок денег не потребовала.

— Да, бывает, — глубокомысленно произнесла знакомая мамы, прослушав этот рассказ. Однако вскоре выяснилось, что пришла знакомая совсем по другому поводу и разговор на математические темы поддержала из вежливости, потому что была человеком воспитанным и высококультурным.

XVIII

А пришла знакомая к ним в гости вот по какому поводу. Был у неё сын, студент колледжа, которого звали Игорь. В этом нет ничего необычного. У миллионов людей в мире есть сыновья, и многие из них при рождении тоже получили красивое имя Игорь. Этот Игорь, о котором идёт речь, с детства увлекался телевизорами. Вечно он их разбирал, потом собирал, вечно в них что-то ломал, потом, правда, чинил. И, конечно, всем знакомым своей мамы он ремонтировал телевизоры, хотя не всегда удачно. Комната его была похожа на отдел телевизоров большого магазина, или скорее на склад запасных частей. В общем занимался весьма похвальным делом.

Но к сожалению его интересовали только телевизоры и всё. Они даже ночью ему снились, большие, с пузатыми экранами, хотя другим молодым людям его возраста обычно снятся красивые девушки. Так вот, мама Игоря решила его женить. А что делать, если сын интересуется только телевизорами, хотя в мире есть много других интересных вещей. С этой целью она и пришла к маме Майкла, уверенная, что получит полезный совет и даже помощь.

— Я слыхала, — сказала знакомая, — что у вас есть дальние родственники, у которых симпатичная дочка, такая же скромная как и мой сын.

Мама Майкла была очень умная женщина и сразу смекнула к чему клонит её приятельница.

— Я понимаю ваше беспокойство, — сказала она, — у меня самой растут двое детей.

— Я очень благодарна вам, — воскликнула знакомая, которая этот ответ восприняла как положительный, — настоящих друзей познаёшь только в трудных обстоятельствах.

Тут они стали судить и рядить как лучше выполнить столь деликатное дело. Конечно, если Игорю предложить познакомиться с симпатичной девушкой, то он откажется. Скажет, что не может тратить время на пустяки, когда нужно ремонтировать очередной телевизор, и будет по-своему прав. Потому что, если, например, на одну тумбу поставить красивую женщину, а на вторую телевизор новейшей марки и предложить на выбор что кому нравится, то одни выберут женщину, а другие телевизор. Все мы разные люди, а если бы были одинаковыми, то можно было бы помереть от тоски.

— А почему бы родителям девушки не пригласить Игоря проверить их телевизор, — задумчиво произнесла гостья. Она была высококультурная дама и не менее умная, чем мама Майкла. — Пусть скажут, что их телевизор барахлит.

— Великолепная идея, — отозвалась мама Майкла.

Итак, две приятельницы вполне резонно решили, что такое приглашение не вызовет у Игоря никаких подозрений. Тут люди спотыкаются на каждом шагу — того инфаркт хватил, того инсульт, а телевизионная техника тем более требует профилактического ремонта ежемесячно.

Сказано — сделано; и вскоре Игорь пришёл в дом симпатичной и скромной девушки. Естественно, на девушку он даже не взглянул, а сразу кинулся к телевизору и немедленно разобрал его на отдельные части. На его действия хозяева смотрели с некоторым содроганием, а их нарядная комната сразу стала походить на склад запасных частей. Потом Игорь опять собрал телевизор и дал необходимые инструкции как им пользоваться. Хозяева были очень рады этому, потому что телевизор вроде бы работал; и на радостях пригласили Игоря закусить чем бог послал. Конечно, обед был великолепен. Ради такого случая и мама, и дочка постарались на славу. После обеда подали аппетитный творожный торт. Игорь наелся, разомлел, ему хотелось немного понежиться на мягком стуле, однако он сделал волевое усилие.

Итак, он сделал волевое усилие и поднялся. А когда поднялся, то потребовал за проделанную работу пятьдесят долларов. Не больше и не меньше — ровно пятьдесят. Хозяйка и скромная дочка были ошеломлены, а папа тоже был ошеломлён, однако всё-таки достал кошелёк и выдал Игорю требуемые деньги. А что оставалось делать? Работа была проделана, а при капитализме ничто бесплатно не делается. Не нравится — надо было оставаться в Советском Союзе. Правда, мама Игоря через некоторое время, узнав обстоятельства визита сына к этим людям, вернула им деньги. Так и не удалось погулять на свадьбе, а хотелось бы.

XIX

— Привет, — сказал Грегори, как-то повстречав Майкла на школьном дворе, — как поживаешь?

— Неплохо, — отвечал Майкл и хотя видел Грегори в классе всего пятнадцать минут назад, но спросил для порядка: — А ты?

— Очень хорошо, — сказал Грегори, а потом, помолчав немного, продолжал: — У нас в школе организован «Клуб политической активности». Приглашаются все, кто хочет.

— Угу, — отвечал Майкл, ещё не зная как реагировать на эту новость.

— Это будет учитываться при поступлении в колледж, — пояснил Грегори. — Так что, запишемся?

— Угу, — задумчиво произнёс Майкл. — А что делать надо?

— Да, ничего, — сказал Грегори. — Стоять на улице с плакатом и выкрикивать фамилию кандидата в Сенат штата, чтобы проезжающие водители её запомнили.

— Можно, — отвечал Майкл.

Хотя Грегори втравил Майкла в это мероприятие, но ему всё это дело скоро надоело. Грегори испарился, а Майкл остался, успешно участвовал в предвыборной кампании и даже написал небольшую заметку в местную газету. И хотя вся эта предвыборная суета была в ущерб урокам, мама Майклу не препятствовала, потому что все мероприятия проводились на свежем воздухе, а, значит, были полезны для здоровья.

— Голосуйте за Стивенсона, — кричал Майкл проезжающим водителям и размахивал плакатом, где было написано имя кандидата. Водители отвечали Майклу радостными улыбками, что-то кричали в ответ и махали руками, хотя предполагали голосовать за Джонсона.

А рядом с Майклом другие мальчики тоже размахивали плакатами с именем кандидата и кричали:

— Голосуйте за Джонсона.

Но все они — и те, что были за Джонсона, и те, что были за Стивенсона, глядя на очередного проезжающего водителя, который бросив руль, радостно махал обеими руками, гадали — врежется он в дерево или нет.

Однажды Фёдор Семёнович вышел из продуктового магазина с заманчивым названием «Не проходи мимо» и увидел человека, окружённого покупателями, в основном пожилыми женщинами. Толпа вокруг этого человека росла, а женщины смотрели на него с восторгом. Это был кандидат, за которого агитировал Майкл. Кандидат объяснял потенциальным избирателям, почему они должны голосовать именно за него. Фёдор Семёнович ничего не понял из этих объяснений, но про себя подумал: «Можно и за него. А почему бы нет? Парень молодой, энергичный и улыбка у него приятная». Так он и сделал, когда подошло время выборов. Наверно потому, что Майкл агитировал за этого человека, а Фёдор Семёнович голосовал за него, этот молодой, симпатичный кандидат успешно прошёл в Сенат. Чтобы он делал без таких как Майкл и Фёдор Семёнович? Наверно, укладывал бы продукты в кульки в знаменитом магазине «Не проходи мимо», и никто в его сторону не посмотрел бы. А так почёт, уважение и неплохая зарплата.

Тем временем денежные накопления Майкла под умелым руководством Фёдора Семёновича настолько возросли, что встал вопрос о покупке компьютера.

— Надо ещё немного заработать, — сказал Майкл, — доставим подписчикам штук пятьсот экземпляров газеты «Бостон Глоб» и, наверно, этого будет достаточно.

— Я тебе добавлю, — предложил Фёдор Семёнович.

— Фредди, у тебя мало денег, — возразил Майкл. — Не нужно. Я сам заработаю.

И пошёл зарабатывать. Первым делом он направился в городскую библиотеку и предложил свои услуги. На него посмотрели с некоторым сомнением — он ещё был слишком мал, но всё-таки взяли.

— Мы можем предложить тебе работать волонтёром, — сказали ему, — а там посмотрим.

Но Майкл столь успешно справлялся со своими обязанностями, что его вскоре перевели на оплачиваемую должность. Дело в том, что он придумал специальную систему как раскладывать книги по полкам, и ту работу, которую выполняли два человека, он делал один; и кроме того, наладил все компьютеры, недавно приобретённые библиотекой, к восторгу директора, а также рядовых её сотрудников. Теперь раз в неделю, а иногда и чаще, кто-то из сотрудников библиотеки приглашал Майкла к себе домой. Здесь он учил главу семейства как использовать компьютер для пользы его бизнеса, сына — как с помощью компьютера запускать космические аппараты и брать для местной газеты интервью у космонавтов, а маме читал лекцию о применении компьютерной техники в библиотечном деле. Затем с чувством глубокого удовлетворения он клал заработанные деньги в карман, и его, как крупного специалиста, отвозили домой, где он мгновенно засыпал. Ему снились сладкие компьютерные сны, в которых компьютеры были огромны, с пузатыми экранами, на которых мелькали космические аппараты и лица космонавтов. Это через много лет компьютеры похудели и стали плоскими, как доска.

XX

Но вот произошло долгожданное историческое событие — Майкл стал владельцем компьютера. Можно долго описывать как они поехали в магазин, как обсуждали достоинства и недостатки разных компьютеров и вели учёные разговоры с продавцом. Конечно, Фёдор Семёнович больше молчал, — что он понимал в этом деле. Учёный разговор с продавцом вёл Майкл. Но всё это, в общем, обычное дело. В Америке, если у вас есть деньги, можно купить даже подводную лодку, работающую на атомном двигателе.

Итак, компьютер был приобретён; и тут произошло то, что наблюдает иногда пассажир во время кругосветного путешествия на корабле. Появляется небольшое, но зловещее облако, которое растёт, набухает водяными каплями и, наконец, закрывает всё небо; а людям на корабле кажется, что сейчас наступит конец света. Так компьютерные знания Майкла с приобретением компьютера стали расти с невероятной скоростью, а голова стала набухать, конечно, не водяными каплями, а упомянутыми знаниями. Иногда Майклу даже казалось, что его голова увеличилась в размерах в два раза, и стала похожа на огромные арбузы, которые он видел когда-то на киевском базаре.

А тут как раз в школе ввели компьютерные классы. В этом нет ничего необычного. Сейчас миллионы детей чуть ли не с детского сада владеют компьютером куда лучше, чем их папы и мамы. Но тогда это было всё-таки новое дело. Так вот, обычно учитель давал школьникам задание и уходил. Куда? А кто его знает. Мало ли забот у школьного учителя. Он уходил, и это было ошибкой. Подрастающее поколение очень любознательное. Выполнять стандартное задание не очень интересно — молодёжь всегда тянется к неизведанным высотам. А как же иначе? В этом залог прогресса человечества.

Старшее поколение, конечно, помнит, что в прежние времена вся информация об учениках записывалась в школьный журнал. Компьютеров тогда и в помине не было, слово такое не существовало ни в одном языке. Но что учитель записывал в журнал? В основном, отметки. Иногда кто-то из двоечников воровал его, чтобы исправить двойку на тройку, или даже на четвёрку. Но это редко проходило гладко. Когда произошла техническая революция, то всю информацию об учениках стали заносить в компьютер, и была она интересна, как приключенческий роман или фильм ужасов. И конечно, Майклу, Грегори и другим ребятам хотелось знать, что там учителя понаписывали о них.

Итак, день за днём, получив задание от учителя, который всегда отлучался по каким-то делам, класс пытался проникнуть в тот файл, куда учителя заносили всё, что они думают о жизни вообще и об учениках в частности. Это было интересно, но не так просто, потому что пароль не удалось подсмотреть. Даже глазастый Грегори не сумел. Конечно, учитель догадывался, чем они занимаются, но считал, что, во-первых, это безнадёжное занятие, а во-вторых, хорошая практика. Но ученики старались, и как бегуны в забеге, кто-то вырвался вперёд, а кто-то отстал. И вдруг учитель обнаружил, что один взломщик сумел открыть секретный файл, и это был Майкл.

— Фредди, мне было наплевать, что они там пишут, — сказал Майкл Фёдору Семёновичу. — Было интересно выполнить эту работу, но я не хотел сделать что-нибудь плохое. Важно было придумать новый пароль, который компьютер не отвергал и, значит, можно было бы открыть любой файл, какой хочешь. Но всё-таки непонятно, почему от нас должны скрывать то, что нас касается. Может быть, мы предложим новые идеи для общей пользы.

Фёдор Семёнович был очень доволен, что у него такой сообразительный сын, который выиграл очередной забег. А учитель, обнаружив проделки Майкла, поступил очень разумно, потому что все учителя умные люди — глупых на эту работу не берут. Учитель поступил так, как часто делают, когда разоблачают крупного жулика: ему дают возможность искупить свою вину и принести пользу обществу, а для этого назначают главным консультантом по криминальным делам. Учитель тоже так поступил и назначил Майкла своим ассистентом.

Во время очередной интенсивной баскетбольной тренировки, когда они одновременно вели разговор на историческую тему, Фёдор Семёнович сказал:

— Знаешь, Майкл, учитель с тобой поступил, как Наполеон поступил с известным бандитом и жуликом Фуше.

— Угу, — отвечал Майкл, ещё не зная к чему клонит папа Фёдор Семёнович, потому что он, конечно, читал Стефана Кинга, а вот Наполеона пока что не читал.

— Наполеон сначала посадил жулика Фуше в тюрьму, — продолжал Фёдор Семёнович, — а потом передумал и сделал министром полиции, чтобы использовать его огромный криминальный опыт.

— Угу, — отвечал Майкл, соглашаясь с тем, что учитель поступил по рекомендации Наполеона, которого, как и Майкл, никогда не читал.

XXI

Когда Фёдор Семёнович работал инженером в Киеве, то не проходило месяца, чтобы что-нибудь не произошло. Все эти происшествия были крупного, государственного значения, потому что в Советском Союзе инженер считался главной движущей силой общества. Ну, к примеру, заводские рабочие не справлялись с производственным планом, который составила для них коммунистическая партия, а также советское правительство. В этом случае в конце квартала Фёдор Семёнович, как и другие инженеры, шёл в цех на две-три недели в качестве слесаря-сборщика, присоединял одни детали к другим с помощью болтов или винтов, затем закручивал гайки — и план к сроку был готов. Когда подходил срок отправки готовой продукции заказчику, Фёдор Семёнович, как и другие инженеры, опять шёл в цех на две-три недели в качестве грузчика, таскал двухсотфунтовые деревянные щиты, сколачивал ящики — и продукция уходила с завода вовремя; а директор и секретарь партийной организации получали премии. Или другой пример: колхозники не справлялись с уборкой помидоров. Фёдор Семёнович ехал в колхоз на месяц, а то и на два, и вместе с другими инженерами помогал колхозникам собирать помидоры. Иногда им доверяли яблоки, другой раз морковку. В общем, инженер был главной фигурой советского общества, и поэтому советское государство первым в мире запустило человека в космос.

А в Америке всё шиворот-навыворот. Жизнь тихая, спокойная. Случаются, конечно, происшествия, но все они какие-то мелкие, не государственного масштаба. Вот однажды вернулся Фёдор Семёнович с работы и притом несколько раньше обычного времени. А раз раньше, то все члены его семейства отсутствовали. По логике вещей в доме должна была стоять мёртвая тишина. А она не стояла, вернее было действительно тихо, но эту тишину периодически нарушал какой-то странный шум. Фёдор Семёнович даже растерялся: шума не должно быть, а он есть. Ну, побежал он на верхний этаж — может там что-то случилось. Нет, всё вроде бы в порядке, а странный звук есть, и непонятно откуда он идёт. Сбегал Фёдор Семёнович в подвал — опять то же самое: звук вроде бы рядом, а источник его зарождения неизвестно где.

Выбежал Фёдор Семёнович во двор и даже рот разинул от удивления, потому что вдруг увидел такую картину: приятной наружности молодой человек ломом старался выломать железную дверь, которая вела в подвал его квартиры. А она не поддавалась, потому лицо у молодого человека было красное от усилий, и пот заливал его. Когда же ему совсем становилось невмоготу, то он рукавом вытирал лицо, а затем опять продолжал свою нелёгкую работу. Ну, естественно, в такие моменты шум прекращался.

— Ты что, идиот, — заорал Фёдор Семёнович, — зачем дверь мою ломаешь?

— Я кабель ищу, — отвечал молодой человек приятной наружности. — Никак не могу до него добраться.

— Какой ещё кабель? — продолжал орать Фёдор Семёнович.

— Телевизионный, — отвечал этот человек, который оказался телевизионным мастером. Оказалось, что молодой человек всё перепутал. Ну, конечно, ему сказали какой нужно искать номер, и объяснили, что квартира крайняя. Но здание-то имело две крайние квартиры, одна — справа, а другая — слева. Надо было для ясности повесить на одной стороне вязанку лука, а на противоположной — чеснока. Тогда всё было бы понятно, где висит лук — там телевизор исправный, а где чеснок — испорченный. Ну и Фёдор Семёнович тоже был виноват. На двери следовало написать: «Вход в подвал квартиры номер такой-то. Телевизор исправен», и всем ясно было бы. В общем, молодой человек железную дверь помял основательно.

— Наверно, он читал только Стефана Кинга, — сказала супруга Фёдора Семёновича, когда вечером ей сообщили об этой истории. Так она сказала и почему-то посмотрела на Майкла и Аню. — Вот если бы он читал Марка Твена и Диккенса, то был бы поумнее.

— Я думаю, — сказал Фёдор Семёнович, — что он вообще ничего не читал в своей жизни, даже Стефана Кинга. И боюсь, что когда у нас испортится телевизор, этот парень полезет на крышу и проломит потолок, чтобы попасть в квартиру.

В конечном итоге вся эта история закончилась вполне благополучно: телевизионная компания отремонтировала дверь в подвал, а деньги, потраченные на ремонт, вычла из зарплаты молодого человека приятной наружности. Это был для него удар. Он был бедный парень, и денег у него было мало. Правда, Диккенса после этого случая он всё равно не стал читать. Может быть поэтому через два месяца этот молодой человек опять сломал чью-то дверь, пытаясь войти в квартиру, чтобы починить испортившийся телевизор, и его уволили с работы. Дальнейшая его судьба Фёдору Семёновичу осталась неизвестной.

XXII

Сейчас компьютерный век. Информация, можно сказать, по воздуху перелетает из одной страны в другую, и никакой железный занавес не может её остановить. Захотел договориться с девушкой в Индии или Японии — послал электронное послание: «Люблю, мол, мечтаю о встрече», и дело в шляпе. Но когда Майкл учился в школе, то существовали некоторые технические трудности. Электронная почта в современном виде к тому моменту уже была изобретена, но не охватывала полноценно все слои населения. Такое случается в жизни часто, например, с денежными потоками, которые в одних местах накапливаются в больших количествах, а в других тоже присутствуют, но в малом объёме.

Майкл всё знал об электронной почте, хотя Стефан Кинг о ней почти ничего не писал. Круг его друзей постоянно рос, но жили они в основном не в Бостоне. Кто жил в Лос-Анджелесе, а кто в Лондоне; и тут возникали некоторые проблемы. Электронная почта-то была несовершенна. Это сейчас люди легко обмениваются посланиями. Миллионы пальцев колотят по клавишам, и пулемётная дробь стоит по всему миру, хоть уши затыкай. Некоторые люди так увлекаются электронными разговорами, что забывают даже чистить зубы. А ещё совсем недавно требовалось предварительно позвонить в этот Лос-Анджелес или Лондон, а затем уже общайся через компьютер хоть до утра, если мама, конечно, не заставит учить математику. Но вы представляете что значит звонить в Лос-Анджелес, а завтра, может быть, в Париж или Токио. Тут никаких денег не хватит, даже если будешь разносить подписчикам не только «Бостон Глоб», но и «Нью-Йорк Таймс». Однако в воздухе всегда витают великие идеи, которые приходят в голову многим. Правда, всегда кто-то чуть-чуть опережает конкурентов, и тогда в историю попадает его имя, а хорошие деньги — в его карманы.

Конечно, эта идея возникла впервые не в голове Майкла — она витала в воздухе; и сейчас трудно докопаться кто был первым. Скорее всего первыми были многие; и среди этих многих были Майкл и его товарищи, которые построили игрушку — очень интересную штуку, которую в магазине «Детский мир» не купишь. Ну, такую маленькую коробочку, которая решала все тогдашние несовершенства электронной связи. Вот были недостатки — и вдруг испарились, вроде эфира, который поместили в стеклянную колбу. Вытащил пробку — и нет его.

Тут следует для тех, кто не закончил школу, объяснить некоторые технические подробности работы телефонной связи. Что вы делаете обычно? Берёте нужную монету и бросаете в прорезь телефона-автомата. А телефон умное устройство — проверяет монету по размеру и весу и посылает сигнал на телефонную станцию: «Монета есть и никаких гвоздей». Всё это, конечно, если телефон исправен. Если нет, то вы колотите по нему руками и ногами, надеясь вернуть проглоченную монету.

Так вот, игрушка, которую придумали юные умельцы, присоединялась к телефону-автомату и через него посылала сигнал на телефонную станцию. Сидит там учёный дядя, который закончил два колледжа, и думает — монета есть. А её на самом деле нет, и всё тут. Но телефон умное устройство и соображает куда лучше учёного дяди, а по конструкции мало чем отличается от человека.

Вот вы скушаете большой кусок торта и сразу чувствуете — во рту сладко и живот полный, а не скушаете — ничего не чувствуете. Так и телефон всегда может определить, что во рту ничего не было и что в брюхе монеты нет — пусто. А раз нет, то набрать нужный номер, чтобы позвонить в Лос-Анджелес или Лондон, нельзя, хоть жми кнопки телефона, пока пальцы не заболят.

Однако игрушка юных умельцев тоже была неглупая. Нажимаешь кнопку на нёй, и сигнал пошёл, нажимаешь другую — пошёл новый сигнал. Набирай на игрушке номер и связывайся с любым абонентом, хоть на луне. Телефон-автомат знает, что денег ему не дали, а потому не разрешает играть со своими кнопками с нанесёнными цифрами. Но его-то никто не спрашивает. Не разрешаешь — и не надо. Он вроде болванчика, через который идут сигналы на телефонную станцию и далее к абонентам по всему свету.

Теперь всё это отпало в связи с быстрым ростом науки и техники, а тогда было чудом. Учитель, который не читал Наполеона, но очень любил сладкие творожные торты, очень удивлялся этому изобретению, о котором узнал, правда, далеко не сразу.

XXIII

А тем временем Майкл придумал себе новое занятие.

— Фредди, — сказал он однажды, — я буду раз в неделю по субботам ездить в технологический институт в Бостоне.

— И что ты будешь там делать? — поинтересовался Фёдор Семёнович.

— Понятно что — учиться, — последовал ответ.

Фёдор Семёнович знал, что его супруга голосует обеими руками за любую учёбу, и потому возражать тоже не стал. Ученье — это свет, ну и, естественно, неученье — это тьма. А Майкл продолжал:

— Я в этом институте буду строить роботы, изучать астрономию, и, конечно, компьютеры.

— Учись, учись, — сказал Фёдор Семёнович, — но, чтобы попасть в «Селтик», это необязательно.

— Фредди, — сказал Майкл, — таких хороших игроков как я очень много.

Но Фёдор Семёнович не стал развивать эту тему — зачем обсуждать вопросы, которые встанут на повестку дня через несколько лет, и только поинтересовался:

— Кто учить-то вас будет?

— Студенты первого курса.

Тут Фёдор Семёнович рассердился:

— Как они могут учить, когда сами не знают, где Полярная звезда, а где Большая Медведица. Это же идиоты, которые, чтобы починить телевизор, выламывают двери. Единственное, что они умеют, это ездить на машинах и орать не своим голосом, чтобы испугать прохожего, который на пятьдесят лет их старше.

Фёдор Семёнович ещё некоторое время распространялся на эту тему, потому что ему наступили на больную мозоль. Дело в том, что недавно ночью кто-то в их квартире выломал дверной звонок и, возможно, не только им. Вот взял и выломал; и нельзя позвонить — хоть тресни. А через несколько дней этот неизвестный, покончив со звонками, обратил свой взгляд на радиоантенны автомобилей.

Тут следует сказать, что радиоантенна спроектирована так, что когда вытянешь её из гнезда, она представляет собой идеально ровную линию. А неизвестному ночному человеку такая ситуация не нравилась. Инженерам «Форда» или «Крайслера» нравилась, а ему — нет. Поэтому, когда Фёдор Семёнович утром подошёл к своей машине, то обнаружил, что радиоантенна представляет собой ломаную линию. Хоть выпрямляй её обратно. А как её выпрямишь, когда она, проклятая, пружинит и не поддаётся.

— Это чёртовый «панк» сделал, — сказал Фёдору Семёновичу техник, который обслуживал их территорию. А сказал он так о его соседе, у которого волосы всегда торчали в разные стороны и были выкрашены в ярко-оранжевый цвет.

Ну как тут поступить? В Советском Союзе взяли бы они с техником этого «панка» и набили бы ему морду. А в Сингапуре, как сообщала газета «Бостон Глоб», поступили ещё проще: сняли штаны с такого шкодника и отвесили десяток горячих по заднице. Мама, папа просили, чтоб пожалели его, — не помогло. Но это Азия, дикие обычаи, а в Америке так нельзя. Здесь всё шиворот-навыворот. Набьёшь такому шкоднику морду, а он подаст на тебя в суд и потребует пять миллионов. Дорогое удовольствие получится.

Но Майкл дверные звонки не выламывал, потому что свободного времени становилось всё меньше. Теперь раз в неделю по субботам, когда день начинал клониться к концу, он стал ездить в Бостон в технологический институт, чтобы набраться ума-разума. Дело в том, что студенты, которые руководили его группой, всё-таки кое-что знали и не пугали дикими голосами пожилых прохожих, а наоборот, культурно спрашивали: «Хау ду ю ду?»

Ездили они в Бостон большой компанией. Кроме Майкла были Виталик, Ноэм, которого все прочили в будущие гении, а также Грегори, который увязался за компанию, хотя астрономией интересовался не очень. Ноэм и его папа, который выполнял роль водителя, находились впереди, а три мальчика устраивались на заднем сиденье. Места достаточно, хотя машина была маленькая — марки «Мазда протеже». Хорошая была машина — без сучка и задоринки. Иные автомобили на подъемах тужатся, урчат, словно в животе у них не всё в порядке, а «Мазда» прёт легко, хоть и загружена под завязку. Домой после занятий — тем же порядком: Ноэм и его папа впереди, а Майкл, Виталик и Грегори на заднем сиденье.

И вот однажды после занятий подошёл Грегори к машине, а он несколько задержался по своим надобностям, подошёл он, значит, и захотел занять своё обычное место, да не тут-то было. Впереди, как всегда, Ноэм и его папа, на заднем сиденье Майкл и Виталик, а рядом с ними Энтони. И откуда он взялся — чёрт его знает; но не будешь с ним драться — он был на два года старше и, значит, сильнее.

Тут папа Ноэма стал говорить:

— Машина не резиновая — всех увезти не может. Вы сами разбирайтесь, кто поедет на моей машине, а кто останется.

А чего тут разбираться — существует морской закон и не нами он придуман: кто последний, тот и едет общественным транспортом. Последним же был Грегори. Ну что оставалось Грегори — надо идти к ближайшей станции метро. Тут Майкл вылез из машины и говорит:

— Зачем тебе в такое позднее время идти одному.

— А что я могу сделать? — отвечает Грегори.

— А тебе ничего делать не нужно, потому что я пойду с тобой за компанию.

Ну, поехали они на метро, потом ещё минут пятьдесят на автобусе, а дальше уже пешком. Но к одиннадцати часам вечера благополучно добрались каждый до своего дома. Прошла не спеша очередная неделя, не спеша, потому что в начале жизни все недели какие-то неторопливые, поворачиваются лениво. Это к концу жизни они бегут сломя голову, как когда-то в Киеве бежали в универмаг знакомые Фёдора Семёновича, когда узнавали, что будут давать дефицитные импортные рубашки.

Итак, прошла неделя. В технологическом институте мальчики выполнили очередную работу — приделали ноги роботу, потому что планировали научить его танцевать украинский танец «гопак»; потом посмотрели в телескоп на звезду Большая Медведица, но поскольку ничего особенного там не обнаружили, то решили отправиться домой, потому что было уже довольно поздно. Ну, подошли они всей компанией к машине под названием «Мазда протеже», которая хоть и маленькая была, а пёрла на подъёмах легко. Ноэм и его папа устроились, как обычно, впереди, а мальчики на заднем сиденье. Но на этот раз Майкл подошёл с некоторым опозданием, потому что где-то задержался по своим надобностям. Подошёл он, значит, хотел занять своё обычное место, да не тут-то было. На заднем сиденье рядом с Виталиком и Грегори, как и в прошлый раз, сидел Энтони. Шустрый парень оказался, быстро оценил ситуацию — опять без спросу занял чужое место. Однако не будешь же с ним драться — он был на два года старше и, значит, сильнее.

Тут папа Ноэма стал говорить:

— Машина не резиновая — всех увезти не может. Вы сами разбирайтесь, кто поедет на моей машине, а кто останется.

А чего тут разбираться — существует морской закон и не нами он придуман: кто последний, тот и едет общественным транспортом. Последним на этот раз был Майкл. Ну что оставалось делать — надо идти к ближайшей станции метро. Он и пошёл, и никто из его друзей не захотел составить ему компанию — ни Грегори, ни Виталик. Правда Ноэм хотел было выйти из машины, но папа его не пустил.

Как всегда, где тонко — там и рвётся. Проехал Майкл несколько остановок на метро, как поезд остановился. Чёрт его знает, что там случилось, но стоял поезд ровно сорок минут, потом, правда, всё-таки поехал и довёз Майкла до конечной остановки под названием «Великолепная земля». А какая она великолепная, если дальше надо пересаживаться на автобус, а его нет. Нет и всё тут. Через сорок минут всё-таки пришёл.

Довёз водитель автобуса Майкла до какой-то остановки и говорит ему:

— Вылезай, дальше не поеду.

— Это почему вы дальше не поедете? — возражает ему Майкл. — Вы проехали только половину своего маршрута.

— А потому я дальше не поеду, — отвечает водитель, — что время позднее, и ночью у меня сокращённый маршрут.

Что тут будешь делать? Взял Майкл ноги в руки и пошёл, а идти надо было не менее часа. Идёт Майкл по пустым улицам, потому что в это время нормальные люди все спят, а рыскают по улицам неизвестно кто. Идет Майкл и видит догоняет его машина, которая вдруг засверкала разноцветными огнями, словно это не машина, а ёлка, которую на Рождество дети украшают гирляндами лампочек. Выходит из машины человек, здоровый такой — на голову выше Майкла и в три раза шире, и спрашивает:

— Ты куда идёшь?

— Домой, — отвечает Майкл этому человеку, который оказался полицейским.

— А почему так поздно? — интересуется полицейский.

— Потому что в технологическом институте я смотрел в телескоп на звезду Большая Медведица.

— Ладно, — говорит полицейский, — полезай в мою машину. Я отвезу тебя домой.

Забрался Майкл в машину на заднее сиденье, а сидеть жёстко, потому что сделано оно было из твёрдой пластмассы в виде глубокого корыта, в которое забраться легко, а выбраться не так просто. В «Мазде протеже» заднее сиденье куда комфортабельней. Но что сделаешь — всё-таки лучше, чем идти домой пешком. Проехали они положенное расстояние, и возле своего дома постучал Майкл кулаком по прозрачной загородке, которая отделяла его от полицейского, постучал и сказал: «Я здесь живу».

Тем временем, поскольку было очень поздно, Фёдор Семёнович стал паниковать — где Майкл? Решил позвонить Грегори, а тот отвечает:

— Майкл поехал общественным транспортом.

— Какой там общественный транспорт! — закричал Фёдор Семёнович. — Глубокая ночь на дворе.

Но что Грегори мог ответить, когда сам ничего не знал; потому промычал что-то в трубку и пошёл спать. А Фёдор Семёнович продолжал паниковать, но что делать — неизвестно. Уж на что мама Майкла была спокойным человеком, а тоже разволновалась и хотела уже звонить в полицию, когда вдруг открылась дверь и вошёл Майкл, которого полиция привезла домой.

XXIV. Как Фёдор Семёнович растерял своих знакомых

Фёдора Семёновича некоторые знакомые называли нелюдимым человеком, который не умеет дружить и выпивать с приятелями. Но какая тут может быть дружба, если каждый день с утра подписчики газеты «Бостон Глоб», потом десять с половиной часов на работе, в субботу, правда, шесть, два часа крутишь баранку по дороге на работу и обратно, а вечером баскетбольные тренировки и уроки математики. Ну и всевозможные домашние дела тоже существуют и требуют внимания: то кран потёк, то туалет засорился. Будешь тут нелюдимым — в сутках ведь всего 24 часа. Но даже своих редких знакомых, которые были приятны его сердцу, он умудрился потерять. А ведь одна доброжелательница предупреждала его: «Фред, вы поосторожнее со своими шуточками. Их не каждый понимает — не все же такие умные как вы». Но Фёдору Семёновичу некогда было менять свой характер; и кроме того, как пели в знаменитой советской песне: «Нам шутка жить и дружить помогает». А, значит, кто шуток не понимает, так и чёрт с ним.

Вот однажды пришёл по какому-то делу к Фёдору Семёновичу один из его немногих знакомых. Зачем пришёл — непонятно было. Но раз пришёл — не выгонишь же. Пришёл, значит, этот знакомый и открыл дверь — ту, которая наружная и сеткой задраена. А внутренняя, стационарная была открыта по случаю тёплой погоды. Ну, открыл он эту наружную дверь и вошёл в комнату. Тут Фёдор Семёнович напустился на него без тени улыбки, потому что по природе своей был немного артистом:

— Как ты, такой-сякой, заходишь ко мне в квартиру без звонка или стука. Считаешь себя культурным человеком, а вламываешься в квартиру без предупреждения.

Всё это Фёдор Семёнович произнёс столь убедительно, как будто находился на подмостках театра на Бродвее. Знакомый сразу стушевался и начал бормотать, что дверь была открыта.

— Правильно, внутренняя дверь была открыта по случаю тёплой погоды, но наружная, задраенная сеткой, плотно закрыта, — не дал себя поймать Фёдор Семёнович и продолжал с ещё большим энтузиазмом: — А может по случаю отсутствия жены у меня в гостях девушка, которую ты так напугал, что она бедная спряталась в подвале.

Через некоторое время, когда Фёдор Семёнович уже забыл об этом эпизоде, потому что не будешь же запоминать все шутки, которые позволил себе на протяжении жизни. Итак, когда он забыл об этом происшествии, то позвонил этому своему знакомому, который всегда входил в чужой дом без звонка или стука.

— Дорогой Соломон, — сказал Фёдор Семёнович, — мне нужна твоя консультация. Скажи, пожалуйста, как правильно пишется «корова» или «карова».

И услышал в ответ:

— Мне надоели твои консультации. Поищи другого остолопа. Будь здоров и не кашляй.

После такого заявления этот человек повесил трубку, а Фёдор Семёнович про себя подумал, что во времена поэта Пушкина это дело кончилось бы дуэлью, и его знакомый продырявил бы ему, Фёдору Семёновичу, живот; а он, как и поэт Пушкин, попал бы в пуговицу пиджака своего противника.

С другим знакомым, которого звали Селифан, произошла другая история. Ещё когда Фёдор Семёнович только начал тренировать Майкла, чтобы тот со временем мог попасть в «Селтик», встретил он как-то Селифана и предложил ему с сыном поехать в спортивный центр. Пусть мальчики побросают мяч, а они тоже побросают, а потом заодно и помоются в душевой. Сели они в прекрасную машину «Олдсмобил омега» и поехали. Ну, побросали мяч час, другой, и пошли мыться в душевую. Помылись с удовольствием, а потом ещё и попарились в парилке.

В следующий выходной Фёдор Семёнович опять встретил Селифана и, конечно, предложил ему с сыном поехать побросать мяч в спортивном центре и заодно помыться, потому что чистота — залог здоровья. Селифан не возражал. Ну, сели они опять в прекрасный автомобиль «Олдсмобил омега» и поехали. Как всегда, побросали мяч и пошли мыться. И видит тут Фёдор Семёнович, что Селифан достал какую-то бутылочку, а зачем — непонятно. Стоит Фёдор Семёнович под душем, тепло, приятно, и ждёт что будет дальше. А Селифан в эту бутылочку стал цедить жидкое мыло, которое обслуживающий персонал приготовил для посетителей душа спортивного центра. Фёдор Семёнович посмотрел, как бутылочка медленно наполняется жидким мылом, посмотрел ещё какое-то время на действия Селифана и подумал:

— Ведь это неприлично, а его, Фёдора Семёновича, здесь все знают. Кто-то может подумать, что он тоже занимается столь неблаговидным делом. Какой-нибудь злой человек ещё начнёт утверждать, что сегодня они цедят мыло в бутылочку, а завтра начнут выносить стулья. И пошло — поехало, доказывай потом, что ты не верблюд.

В общем, Фёдор Семёнович, как человек мягкий, ничего не сказал Селифану, но приглашать его в спортивный центр перестал; однако знакомство с ним не прервал, чтобы другие люди не сказали, что он нелюдимый. А тут как раз Селифан позвал Фёдора Семёновича с женой к себе в гости. Сейчас трудно вспомнить по какому поводу, но позвал. А идти с пустыми руками неудобно. Ну, пошёл Фёдор Семёнович в русский магазин и купил торт под названием «Каприз», потому что продавщица ему объяснила, что торт очень свежий — только сегодня привезли. Пришли Фёдор Семёнович с женой к Селифану, а там уже сидят другие люди и среди них их общий знакомый Соломон с женой. Им тоже было неудобно идти в гости с пустыми руками, а потому они купили торт под названием «Каприз», поскольку он был очень свежий. Взял Селифан обе коробки с тортами «Каприз» и с некоторым трудом запихал в холодильник, с трудом, потому что там и другие продукты были.

Ну, покушали гости, выпили за хлебосольных хозяев, потом поговорили о разных разностях, опять выпили — так время и прошло. Тут как раз хозяйка подала разрезанный на небольшие куски яблочный пирог, который она сама испекла. А жена Фёдора Семёновича вдруг заявляет, что не хочет яблочный пирог, а хочет попробовать торт «Каприз», потому что он свежий — только сегодня привезли. Но Селифан не реагирует, словно он глухой, и хозяйка его тоже не отвечает. А жена Фёдора Семёновича продолжает настаивать: хочу, мол, попробовать торт «Каприз», потому что он свежий. Селифан же молчит, словно он глухой, и кушает яблочный пирог. Ну что оставалось делать — жена Фёдора Семёновича тоже стала есть кусок домашнего пирога.

Когда уже все расходились, жена Селифана открыла холодильник, чтобы положить остатки колбасы, и с удивлением воскликнула:

— Да у нас ещё остались два торта «Каприз»!

Гости, конечно, промолчали, а жена Селифана в утешение им сказала:

— Ничего, мы завтра исправим эту ошибку. Я вам позвоню и скажу в какое время прийти к нам снова.

Но назавтра она не позвонила, и Селифан, видимо, оба торта съел сам. Жена Фёдора Семёновича очень обиделась, и он — тоже. Но не будешь же портить отношения с людьми из-за торта «Каприз». Однако отношения между ними всё-таки испортились и не по вине Фёдора Семёновича.

XXV. Как окончательно испортились отношения между Фёдором Семёновичем и Селифаном

Пригласил как-то Фёдор Семёнович к себе Селифана с женой в гости — надо же ответный обед организовать, а то скажут люди, что он нелюдим. Пришли родители Фёдора Семёновича, ещё некоторые знакомые. Но не пойдёшь же в дом, в который тебя пригласили, с пустыми руками. Вот кто-то из гостей принёс коробку конфет, кто-то бутылку вина, а Селифан принёс бутылку водки.

— Это тебе, — сказал он Фёдору Семёновичу и протянул бутылку.

Фёдор Семёнович взял бутылку, повертел немного и говорит:

— Ты принёс открытую бутылку.

А Селифан возражает:

— Бутылка была закрыта.

— Нет, открыта, — настаивает на своём Фёдор Семёнович, — и несколько капель брызнули мне на штаны.

— Это ты, наверно, случайно повернул крышку, — говорит Селифан.

— Я ничего не поворачивал, — отвечает ему Фёдор Семёнович, — бутылка была открыта, и может ты туда воды долил.

А ты попробуй, — предлагает Селифан, — вода там или нет.

Фёдор Семёнович попробовал и говорит:

— Вроде, вода.

— Не может такого быть, — возражает Селифан, — потому что от тряски в машине вода должна была перемешаться с водкой.

— Нет, — отвечает Фёдор Семёнович, — если долить полбутылки воды, то никакая тряска не поможет.

Так они препирались некоторое время, а когда жена Фёдора Семёновича пригласила гостей к столу, то выпили эту бутылку водки, так и не выяснив долили в неё воду или нет. А гости тем временем покушали, выпили за хлебосольных хозяев, потом поговорили о разных разностях, опять выпили и съели торт «Каприз», купленный в русском магазине, — так время и прошло.

Собрались гости уходить домой, а Фёдор Семёнович вышел на улицу и включил мотор своей замечательной машины «Олдсмобил омега», чтобы он прогрелся. Когда же Фёдор Семёнович вернулся, то Селифан его спрашивает:

— Ты куда ходил?

— Мотор завёл, чтобы он прогрелся, — отвечает Фёдор Семёнович, — потому что мне надо родителей отвезти домой.

— Зачем тебе ехать, — возражает Селифан. — Мне по дороге, я их отвезу.

А сказал Селифан так, потому что по натуре был человеком добрым и отзывчивым. Ну, Фёдор Семёнович ему в ответ:

— Спасибо. Буду тебе очень благодарен.

Собрался Селифан уже уходить, как подошла к нему жена Фёдора Семёновича и говорит:

— Дорогой Селифан, сделай мне одолжение. Захвати с собой для родителей Фреда пирожки с мясом. Я специально больше сделала, будет им на целую неделю добавка к обеду. Здесь 80 штук. Они ещё тёплые, а потому я их в несколько слоёв целлофановой бумаги завернула. Ты, как зайдёшь к ним в квартиру, так сразу в холодильник этот пакет и положи.

— Хорошо, так и сделаю, — отвечает ей Селифан, потому что был добрым и отзывчивым человеком.

Жена Фёдора Семёновича сунула ему пакет с пирожками, и они уехали.

На следующий день было воскресенье, и Фёдор Семёнович пришёл к своим родителям, потому что раз в неделю возил их в магазин «Не проходи мимо» за продуктами. Пришёл он и заглянул в холодильник, а пирожков нет. Пошарил там руками для верности — ничего нет.

— Не может быть, чтобы мои родители после обильного обеда ночью съели 80 пирожков, — подумал Фёдор Семёнович, однако спрашивать их о пирожках с мясом посчитал неудобным. Ну, поехали они в магазин «Не проходи мимо», купили продукты на неделю, вернулись обратно, а Фёдор Семёнович никак не может успокоиться — где пирожки? Решил позвонить Селифану и всё разузнать.

— Я положил пирожки в холодильник, — сказал ему Селифан, — и прежде, чем положить, тщательно пересчитал их, чтобы ты не говорил, что я один пирожок съел по дороге. Было ровно 80 штук, как мне твоя жена и сказала.

— Но их нет в холодильнике, — рассердился Фёдор Семёнович, — и не могли мои родители ночью после сытного обеда съесть такое количество пирожков.

— Этого я не знаю, — отвечал Селифан, — вы уж сами разбирайтесь со своими делами.

Фёдор Семёнович и его супруга очень обиделись на Селифана за такую неаккуратность, но не будешь портить отношения со знакомыми из-за каких-то пирожков с мясом. Через некоторое время, когда Фёдор Семёнович уже забыл об этом эпизоде, он позвонил Селифану.

— Дорогой Селифан, — сказал Фёдор Семёнович, — мне нужна твоя консультация. Скажи, пожалуйста, как правильно пишется «собака» или «сабака».

И услышал в ответ:

— Мне надоели твои консультации. Поищи другого остолопа. Будь здоров и не кашляй.

После такого заявления Селифан повесил трубку, а Фёдор Семёнович про себя подумал, что во времена поэта Лермонтова это дело кончилось бы дуэлью, и его знакомый продырявил бы ему, Фёдору Семёновичу, грудь; а он, как и поэт Лермонтов, не испортил бы даже пуговицы пиджака своего противника.

Так Фёдор Семёнович потерял ещё одного знакомого и окончательно прослыл нелюдимым.

XXVI

Да, сейчас компьютерный век, и никуда от этого не денешься. А компьютерный мир — это какая-то другая жизнь, в которой можно существовать вечно. Раньше как было. Ну, к примеру, римский поэт Гораций — написал великие стихи, а потом сказал: «Я воздвиг памятник». И оказался прав. Действительно, сегодня, через две тысячи лет, все читают его звучные латинские стихи. Но рядовой гражданин так не мог, а потому и следа его на земле не осталось. Но с появлением компьютеров всё оказалось проще пареной репы. Берёт, скажем, какой-нибудь Эдди Обама, не тот Обама, что стал великим президентом, а другой — рядовой гражданин, и запускает на интернет: «Я воздвиг памятник». Никаких великих стихов он, конечно, не писал. Эдди Обама по вечерам с помощью пылесоса убирал офисы, а днём пил пиво и смотрел телевизор. Но представители грядущих поколений когда-нибудь включат компьютер, прочитают его послание и будут говорить: «Вот две тысячи лет назад жил человек по имени Эдди Обама, который воздвиг себе памятник».

Но тут возникает некоторая загвоздка. Нынче компьютерами владеют не только профессора престижных университетов, но и крупные гангстеры, а также мелкие шкодники. Как только надоест такому шкоднику ломать дверные звонки или гнуть автомобильные радиоантенны, он запускает компьютерный вирус. И тогда не смогут грядущие поколения прочитать послание Эдди Обамы.

Майкл интересовался компьютерными вирусами и много об этом знал. Вирус — он всегда вирус, и неважно человека он заражает гриппом или компьютерную программу. Результат всегда крайне неприятный. Так вот, компьютер помог Майклу познакомиться с интересными людьми, которые тоже интересовались этой областью человеческих знаний.

Собирались знакомые Майкла на квартире, которую снимали у одного хозяина современного восьмиэтажного дома. Этот человек все квартиры в своём доме сдал разным жильцам, а сам уехал в тёплый штат Флориду, где нежился круглый год на пляже. В Америке, если у вас есть деньги, вы можете снять не только квартиру, но и подводную лодку с атомным двигателем. Но знакомые Майкла много денег не имели, поэтому каждый дал немного и получилось достаточно. Конечно, это была не квартира в полном смысле слова, а одна большая комната. Там эти люди расставили нехитрую мебель и установили компьютеры. У постороннего человека сразу возникает вопрос: «Зачем выбрасывать деньги на ветер? Ту же работу можно выполнять дома». Но есть такое замечательное слово — мотивация. Эти люди создали коллектив и помогали друг другу генерировать великие компьютерные идеи.

— Понимаешь, Фредди, — объяснял Майкл, — эти ребята часто забывают, что иногда нужно мыться и чистить зубы, но они сейчас создают компьютерную технологию, которой скоро будет пользоваться весь мир.

Майкл тоже хотел войти в этот коллектив и работать вместе с ними, но у него не было денег, чтобы внести свою долю в общий пай. Для этого пришлось бы разносить не только «Бостон Глоб», но и «Нью-Йорк Таймс», а, может быть, также «Чикаго Трибюн». Но дело было не только в деньгах. Майкл не подымал этот вопрос, потому что знал — мама будет категорически против. По её мнению, это было бы в ущерб урокам.

Однако Майкл с помощью компьютера активно контактировал с этими людьми, которые забывали, что иногда нужно мыться, но имели глубочайшие познания в компьютерном деле; и раз в месяц встречался с ними. Собирались они все в Бостоне в маленьком кафе неподалёку от Гарвардского университета. Приходили на эти собрания люди разного возраста: были любознательные школьники, вроде Майкла, а были убелённые сединами старцы. Название кафе состояло из одной буквы — кафе «А». Но буква-то была какая — первая буква алфавита. Может быть потому, именно в этом кафе собирались люди, развивающие совершенно новое дело. Они кушали пиццу с колбасой или сыром, пили кофе и обсуждали такие вопросы, что стороннему наблюдателю могло показаться будто он попал на собрание инопланетян или сумасшедших.

Итак, Майкл раз в месяц ездил в Бостон на эти собрания инопланетян, которые не всегда чистили зубы, и расширял свои познания о компьютерных вирусах и других премудростях. Фёдор Семёнович называл эти собрания — ассамблеями профессоров и жуликов. Конечно, это было шутливое название, но в каждой шутке есть намёк. Большинство этих людей стали высокооплачиваемыми специалистами, после чего стали аккуратно мыться, но пара жуликов всё же затесалась в эту среду, которым, в конечном итоге, за свои глубокие познания в компьютерном деле пришлось сесть в тюрьму.

— Фредди, — сказал как-то Майкл, — у меня сегодня расширенное совещание в кафе «А», так что я приеду последним пригородным поездом.

Тут следует сказать, что последняя электричка приходила к ним в городок через тридцать две минуты после того, как часы на железнодорожной станции пробивали полночь. Однако мама Майкла, которая обычно была очень спокойным человеком, заволновалась.

— Майкл, — сказала она, — как же ты ночью будешь идти домой такое расстояние от железнодорожной станции. Я тебя встречу. Наша замечательная машина «Олдсмобил омега» домчит меня до станции за несколько минут.

Тут заволновался Фёдор Семёнович, потому что он всегда волновался в подобных ситуациях:

— Как же ты, дорогая жена, будешь одна ночью ожидать Майкла на железнодорожной станции. Это меня не устраивает, а потому я поеду с тобой.

На том и порешили, и Майкл не стал спорить с родителями, потому что всегда был послушным ребёнком.

Итак, когда часы на железнодорожной станции отстучали полночь, Фёдор Семёнович с супругой сели в свой надёжный автомобиль «Олдсмобил омега» и поехали встречать Майкла. Выехали несколько раньше, чем было необходимо. Кто его знает — ведь это последний поезд, может выбиться из расписания. Приехали они, значит, на станцию и ждут. Пришёл, наконец, последний поезд, вышло пару загулявших в Бостоне пассажиров, а Майкла нет. Посидели они в своём верном «Олдсмобиле» минут пять — нет Майкла.

— Поедем домой, что ли? — нерешительно спросил Фёдор Семёнович.

Супруга его ничего не ответила, только кивнула головой.

Только они открыли дверь своей квартиры и переступили порог, как пронзительно задребезжал звонок. Телефонный звонок, конечно, потому что дверной звонок, который выломал проклятый «панк», ещё не успели починить.

— Майкл, — нервно закричал Фёдор Семёнович, — где ты сейчас находишься?

— Я в Бостоне, — закричал в ответ Майкл, — потому что опоздал на последний поезд.

— Где же ты будешь ночевать? — ещё более нервно закричал Фёдор Семёнович, хотя всё-таки был очень доволен, что Майкл нашёлся.

— В технологическом институте, — отвечал Майкл, — там открыли новые офисы и в каждом — компьютер и диван. Что мне ещё нужно?

— Майкл… — хотел ещё что-то спросить Фёдор Семёнович, но Майкл перебил его:

— Фредди, я не могу больше разговаривать. Охранник кричит на меня, потому что хочет запереть дверь. Я приеду первым поездом и помогу тебе разносить «Бостон Глоб».

Хорошо человеку, когда он в добрых отношениях с разными людьми, в том числе и с охранниками престижных университетов. Как говорится: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».

XXVII. Маккабиада

На фотографии они стоят, устало опустив руки, на футболках — влажные пятна от пролитого пота. Их запечатлели для потомства сразу же после игры — одиннадцать парней, а позади — два тренера. Некоторые даже не улыбаются, потому что отдали игре все силы. Это игроки баскетбольной команды Северного берега, которая в драматическом матче за третье место выиграла бронзовые медали на Маккаби играх.

— Ты читал объявление в газете? — спросил приятель Майкла Леон.

— Нет, — отвечал Майкл, — а что?

— А то, что газеты иногда надо читать, — глубокомысленно заметил Леон. — Вот здесь сообщают, что формируется баскетбольная команда Северного берега для участия в Маккаби играх, и я в ней ассистент тренера.

Сказав это, Леон ткнул пальцем в то место газеты, которое, по его мнению, Майклу следовало прочитать. Леон подходил для этой роли, потому что росту в нём было 6 футов и 3 дюйма. В шестнадцать лет — неплохо. Можно играть центровым. У Майкла было всего 5 футов и 10 дюймов, что для нападающего тоже неплохо. Правда, он был на год моложе Леона, так что был шанс догнать его.

Итак, в назначенный день в зале спортивного центра собралось не менее 150 парней, которые прочитали объявление в местной газете и загорелись желанием принять участие в Маккабиаде.

— Он всегда так бросает? — спросил тренер Леона, наблюдая как Майкл сажает один мяч за другим из трёхочковой зоны.

— Всегда, — уверенно отвечал Леон.

В общем, отобрали сначала 50 парней, потом осталось 18, а в конечном итоге на Маккабиаду в город Балтимору поехало 11 парней. А пока что Майкл под руководством Фёдора Семёновича ежедневно усиленно тренировался. Первые час-полтора они работали по обычной схеме: Майкл бросал мяч с разных позиций то за команду «Лейкерс», то за команду «Селтик», а Фёдор Семёнович бегал за мячом и немедленно отправлял его Майклу, чтобы поддержать высокий темп тренировки. А затем шла игровая практика.

Вечером обычно играли взрослые: кто ради своего удовольствия, кто, чтобы отдохнуть немного от жены, а кто, чтобы сбросить фунтов тридцать, а то и пятьдесят. Майкл смело вступал в силовую борьбу с этими толстяками, хотя из некоторых можно было сделать четырёх Майклов. Фёдор Семёнович считал, что это очень полезный опыт игрового единоборства.

Однажды один парень лет двадцати пяти попытался блокировать Майкла, но тот резко выпрыгнул и, несмотря на сопротивление противника, забросил мяч в корзину; а здоровенный парень вдруг закрыл лицо руками. Вызвали скорую помощь, и, в конечном итоге, оказалось, что Майкл сломал ему нос. Фёдор Семёнович ужасно переживал, и тогда Майкл сказал ему:

— Фредди, я очень сожалею, но это игра. Меня тоже бьют, только я не жалуюсь тебе. Посмотри на некоторых игроков НБА — они играют в масках, потому что им по два-три раза ломали нос.

Но Фёдор Семёнович долго не мог успокоиться. По воскресеньям команда Северного берега играла тренировочные игры со сборными командами различных небольших городков. И вот однажды, после разбора прошедшей игры, их тренер объявил, что в ближайшее воскресенье состоится забег на 5 миль по улицам города. Каждый, кто хочет остаться в команде, должен принять участие в нём.

— Ребята, — сказал тренер, — я тоже приму участие в забеге, и тех, кто победит меня, я угощу обедом в лучшем ресторане Бостона.

Забегая вперёд, можно сказать, что трое ребят, в том числе и Майкл, победили тренера, и они вчетвером провели приятный вечер в Бостоне. Но накануне забега у Фёдора Семёновича и Майкла произошёл такой разговор:

— Майкл, как можно участвовать в забеге на 5 миль без всякой подготовки?!

— Фредди, — отвечал Майкл, — я пробегу эту дистанцию без проблем.

Но Фёдор Семёнович настоял, чтобы они пошли на стадион, где Майкл должен был пробежать в лёгком темпе хотя бы половину этого расстояния.

Темнота сгустилась над миром, людей не было видно и казалось, что на белом свете произошло нечто непонятное, и они остались одни. Конечно, это было не так, мир бурлил, на другой половине земного шара был ясный солнечный день, но так им казалось. А Майкл мерил на гаревой дорожке один круг за другим, пока Фёдор Семёнович не посчитал, что это уж слишком, но остановить его не мог.

«Фредди, я могу так бежать всю ночь», — возражал Майкл и продолжал свой лёгкий, размеренный бег. Фёдор Семёнович с трудом остановил его — ведь надо же сохранить силы назавтра. В общем, Майкл занял почётное место в забеге, и хотя ему было только пятнадцать лет, но в группе юношей до двадцати одного года он показал лучший результат, и информация об этом появилась в местной газете. Так что обед в ресторане, обещанный тренером, он вполне заслужил.

В Балтимору ехали на автобусе, который организаторы рентовали для баскетбольной команды. Ехали почти без остановок. Фёдора Семёновича, в порядке исключения, тоже взяли с собой. А как же не взять — ведь он был персональный тренер Майкла. Более тысячи семей открыли двери своих домов для юных атлетов, чтобы вокруг них была тёплая, семейная атмосфера. Фёдор Семёнович, который тоже не возражал против семейной атмосферы, остановился в доме своего знакомого по Киеву — Марка.

О, это был впечатляющий день — день открытия Маккабиады. 3 500 юных атлетов из 27 стран промаршировали по арене дворца спорта Балтиморы; зачастую в экзотических костюмах тех стран, откуда они приехали. А на трибунах — яблоку негде упасть, и заполнили их 14 000 поющих, выкрикивающих различные лозунги болельщиков. Ну, конечно, спортсменов приветствовали с краткими, но выразительными речами мэр города Балтиморы, губернатор штата Мэриленд, представители общественных организаций. В общем, мероприятие прошло на высоком уровне, а на следующий день в спортивных залах университета штата Мэриленд начались суровые спортивные будни.

В первой же игре команда Северного берега была разгромлена командой штата Нью-Джерси. Забегая вперёд, следует сказать, что эта команда стала чемпионом баскетбольного турнира по группе «графства». Уже к перерыву разрыв составлял 25 очков, и тренеры посадили основных игроков на скамейку запасных.

«Пора, кажется, складывать чемоданы», — с тоской думали тренеры, а Леон и Майкл сидели на скамейке запасных и смотрели, как ребята из Нью-Джерси терзают их команду.

Однако в следующей игре случилось обратное: они разгромили команду Нью-Йорка, и, как писали потом газеты, «в команде Северного берега лидировал центровой Леон, который принёс своей команде 22 очка, и не отставал от него снайпер команды Майкл, на счету которого 17 очков». Дальше они шли от победы к победе, пока вторично не споткнулись в полуфинале на той же команде из штата Нью-Джерси.

И вот матч за бронзовые медали, и противостоит им команда, которая при жеребьёвке предварительного турнира была посеяна под первым номером. Игроки команды Северного берега казались карликами по сравнению с соперниками. У неё был только один высокий игрок — Леон, и он вынужден был сражаться против трёх парней, выше его ростом на 2–3 дюйма. Об остальных игроках и говорить не приходилось — это была битва пигмеев с великанами.

За две минуты и три секунды до конца игры преимущество противной команды составляло 12 очков и её игроки считали, что дело в шляпе и победа у них уже в кармане. Напрасно они так думали — сражаться надо до последней секунды. Команда Северного берега, ведомая Леоном, начала сокращать разрыв; и преимущество в 12 очков растаяло. За секунду до конца оно составило всего одно очко. Вот в этот момент Майкл пошёл в прорыв, как лётчик идёт на таран, когда его самолёт охвачен пламенем, как орёл, который камнем падает на спину беззащитной косули; и тогда сразу три игрока уложили его на пол.

Время вышло, но нарушение было очевидным. Итак, два штрафных. Что тут поднялось: болельщики свистели, кричали, но когда Майкл взял в руки мяч, наступила тишина. На мгновение он вспомнил злополучный матч у себя дома на звание чемпиона спортивного центра, когда он смазал оба штрафных. Но теперь была совсем другая обстановка: симпатии публики были на его стороне, и он чувствовал локоть своих товарищей по команде.

Итак, Майкл взял мяч в руки и сделал бросок; и мяч точно угодил в кольцо. Восторгу публики не было предела. Счёт стал равным, а Леон бегал вокруг корта и махал руками, чтобы публика ещё энергичнее выражала свой энтузиазм.

Майкл опять взял мяч в руки и сделал бросок, и мяч снова точно угодил в кольцо. Это была победа со счётом 72–71. Команда завоевала бронзовые медали.

— Я играл в баскетбол всю мою жизнь, — сказал корреспондентам газет один из тренеров команды Северного берега. — Это вершина моей карьеры. Такую игру невозможно забыть.

В довершение истории о Маккаби играх в Балтиморе следует сказать, что приятель Фёдора Семёновича Марк не взял к себе на постой юных спортсменов, потому что ему хватало хлопот со своим гостем, то есть с Фёдором Семёновичем. Но его соседка взяла двух мальчиков из российской команды. По вечерам в дом приходили их товарищи, мальчики и девочки, которые устраивали танцы. Однажды Марк и Фёдор Семёнович встретили соседку на улице. Обсудили спортивные новости, потому что на Маккаби играх каждый день происходили какие-нибудь сенсации, а в конце разговора соседка с удивлением заметила:

— Марк, эти мальчики и девочки из российской команды совсем не евреи. Это, наверно, дети какого-то начальства, которым захотелось прогуляться в Америку.

Соседка была эмигранткой из Советского Союза и к тому же еврейкой, а потому хорошо разбиралась в этом вопросе. Тут Фёдор Семёнович подумал, что когда он жил в Киеве и приходил в какую-либо организацию, чтобы устроиться на работу, то в отделе кадров у него первым делом требовали паспорт, и начальник отдела смотрел в 5-ю графу паспорта — еврей он или нет. А в Америке всё шиворот-навыворот, и каждому наплевать кто ты такой; а потому у мальчиков и девочек российской команды не требовали документы и не проверяли евреи они или нет.

XXVIII. Мореплаватели

Мореплаватели бывают разные. Одни, как Магеллан, отправляются в путь, чтобы объехать вокруг земного шара, а другие пускают затейливые бумажные кораблики в луже, которая образовалась после недавнего дождя. Сегодня, конечно, в кругосветное путешествие отправляются не на парусном корабле, как во времена Магеллана, а на комфортабельном лайнере. Но у Магеллана в пути были свои трудности, а у сегодняшних любителей путешествий другие, потому что трудности будут существовать всегда. Ну, к примеру, недавно пассажиры одного круизного лайнера устроили бунт, потому что всё время случались какие-то неполадки. Поэтому, пока лайнер стоял пять суток в одном ремонтном доке, потом ещё трое суток в другом, пассажиры за свои деньги любовались окружающей природой через окна иллюминаторов. Будешь тут устраивать бунт и ломать стулья о голову капитана. Но Майкл вроде бы не собирался плавать вокруг света.

— Фредди, — сказал он, — у Грегори сегодня день рождения. Можно я возьму твою машину?

— Ты вернёшься вечером домой? — поинтересовался Фёдор Семёнович.

— Нет, скорей всего завтра утром и помогу тебе разносить «Бостон Глоб».

Собрались они у Грегори небольшой компанией. Пришёл центровой баскетбольной команды Леон, пришёл другой участник команды — Виталик и, конечно, их верная болельщица Неля, которую Майкл подвёз на замечательной машине «Олдсмобил омега».

Тут следует отметить два важных момента. Первый — Грегори к тому времени переехал в новый дом, который купили его родители; и дом этот стоял на берегу большого озера. И второй момент, может быть, ещё более важный, — в тот вечер родителей Грегори не было дома, потому что они уехали куда-то отдыхать и должны были вернуться только на следующий день.

Что делали подростки в тот вечер — неважно. Наверно, то, что и все: ну, слушали музыку, может быть, пили пиво, разговаривали, а в часов одиннадцать им стало скучно. И тут Грегори предложил совершить путешествие, только не по морю, а по озеру, которое было видно за окном. Опять следует отметить два важных момента. Первый — байдарка, которую они планировали использовать для поездки, была абсолютно новой и куплена родителями Грегори перед отъездом на отдых. И второй момент, может быть, ещё более важный, — с наступлением темноты городские власти строжайше запрещали кататься на озере.

Когда они пришли на берег, то Леон неожиданно запротестовал. Он, мол, плохо плавает и потому останется на берегу. Компания не возражала: Леон был чересчур большой и занял бы слишком много места. Байдарка была рассчитана на двух человек; вчетвером ещё можно было как-то влезть в неё, но впятером — уж никак невозможно. Итак, они отплыли. Было довольно темно, потому что тучи закрыли звёзды, которые обычно указывают путь отважным мореплавателям. На середине озера первой забеспокоилась Неля и сказала, что надо бы возвращаться. Ей никто не стал возражать.

На следующий день утром маме Майкла на работу позвонили из газеты. Не той, в которой Майкл регулярно печатал свои статьи, а из другой, совсем неизвестной. Корреспондент газеты интересовался как правильно пишется её фамилия. Мама Майкла по буквам сообщила нужную ему информацию, и разговор на этом закончился. Зачем ему это было нужно — непонятно, но мама Майкла не была любопытной женщиной. Через два часа Фёдору Семёновичу, тоже на работу, позвонил отец Грегори. Голос его прерывался от волнения.

— Фред, они утопили новую лодку, — кричал он в телефонную трубку, — и чуть сами не утонули.

— Пора возвращаться, — сказала Неля, когда они были на середине озера, и вообще, что-то стало холодать.

Грегори послушался и хотел было повернуть лодку, но из-за резкого манёвра она перевернулась, и вся компания очутилась в воде. Но может это произошло также потому, что Виталик попытался поцеловать Нелю. Майкл сначала пошёл на дно, но потом вынырнул и оглянулся. Байдарки нигде не было, Грегори и Нели тоже не было видно, а вокруг расстилались бесконечные массы тёмной воды.

— Плыви ко мне поближе, — крикнул Майкл Виталику, потому что знал, что тот не очень хорошо плавает.

Виталик сидел на камне и тяжело дышал, а Майкл побежал к ближайшему телефону-автомату и поднял тревогу. Первым делом он позвонил в пожарную команду. Что тут началось! С грохотом и звоном прикатили бравые пожарники, с воем примчалось множество полицейских машин, приехало даже четыре машины скорой помощи, но все они никак не могли найти Грегори и Нелю.

— Поплыли к другому берегу, — сказала Неля, когда они очутились в воде, — так ближе.

— О кэй, — отвечал Грегори.

Так они и сделали, но если Грегори добрался до берега легко, то Неле пришлось трудновато. Дело в том, что в тот день она одела новые модные туфли, за которые её папа уплатил много денег, и их жалко было бросить. Туфли тянули на дно, было очень трудно, но она всё-таки доплыла до берега. Когда они шли домой, их сразу же обнаружила полиция. Отец Грегори сгоряча хотел взыскать со всех мореплавателей стоимость новой байдарки, но потом передумал.

XXIX. Как Фёдор Семёнович стал писателем

Однажды в выходной день утром стояла чудесная погода, и Фёдор Семёнович решил прогуляться. Идёт он, значит, по улице, дышит с наслаждением свежим воздухом и видит — идут навстречу два его бывших приятеля Соломон и Селифан. Ну, конечно, Фёдор Семёнович хотел было пройти мимо, и даже, на всякий случай, во избежание конфликтной ситуации перешёл на другую сторону улицы. А они, весёлые такие, машут ему руками и кричат:

— Фред, ты почему не признаёшь старых друзей? Может ты за прошедшее время богатым стал, а потому зазнался.

— Что-то они больно весёлые, — подумал Фёдор Семёнович. — Выпили, что ли, с утра?

А Соломон и Селифан уже рядом и спрашивают:

— Ты почему с утра бездельничаешь?

Тут Фёдор Семёнович стал оправдываться: мол, раньше он помогал детям готовить уроки по математике и также много времени отнимали баскетбольные тренировки, а теперь дети выросли, и нечем заполнить досуг.

В ответ на его объяснение Соломон и говорит:

— Фред, я за бутылку продам тебе идею.

Тогда Фёдор Семёнович ему в ответ:

— Если хорошая идея, то и две бутылки не жалко.

— Вот ты, Фред, — инженер, я — фрезеровщик, — начал объяснять Соломон, — а Селифан развозит пиццу. Так вот, если пересчитать всех людей в Америке этих трёх специальностей, то их будет меньше, чем эмигрантов из Советского Союза, которые думают, что они писатели. Сейчас все пишут, а ты чем хуже других?!

Фёдор Семёнович посчитал, что это интересная идея, а потому немедленно вернулся домой и засел писать очерк. Навидался он в жизни всякого, память была хорошая, а значит, сочинить что-нибудь было проще пареной репы.

Первым делом послал он свой очерк в газету «Абсолютно свежее русское слово», которую очень уважал. Однако шли неделя за неделей, а ответа не было; и Фёдор Семёнович решил позвонить.

— Я прочитала ваш очерк, — сказала ему редактор. — Вы слишком много пишете о себе.

— Но это традиция русской литературы от Пушкина до Чехова, — возразил Фёдор Семёнович, — есть рассказчик и есть герой.

— Вы не Чехов, — резонно заметила редактор.

— Но я тоже хорошо написал.

— Кто вам это сказал? — удивилась редактор.

— Многие говорили, например, моя жена.

— Вот пусть ваша жена и печатает этот очерк, — предложила редактор, давая понять, что разговор окончен.

Тогда Фёдор Семёнович решил проявить настойчивость и послал очерк в другую русскую газету «Голос общественности Нью-Йорка», которую тоже очень уважал. Однако шли неделя за неделей, а ответа не было; и Фёдор Семёнович решил позвонить.

— Очерк ваш замечательный, — сказала редактор, — мы его обязательно напечатаем. Вы не обижайтесь за задержку — слишком много материалов. Я понимаю — авторы, когда их долго не печатают, начинают звереть.

— Я человек мягкий, — возразил Фёдор Семёнович. — Я хотел бы озвереть, но не умею.

Опять прошёл месяц, потом другой, а результата всё не было.

— Кому ты предложил свой очерк, — сказала Фёдору Семёновичу знакомая писательница. — Есть только одна достойная русская газета в Америке — «Нью-Йорк вечером». Туда и пошли.

Фёдор Семёнович так и сделал, а через какое-то время позвонил.

— Я ничего не знаю, — ответила ему дама на другом конце провода. — Звоните главному редактору по вторникам, и вообще, мы не газета, а так…

Что она имела ввиду, дама не пояснила. Три долгих месяца по вторникам Фёдор Семёнович аккуратно звонил, потому что никак не мог застать главного редактора. Но вот наступил счастливый миг, когда ему сообщили в каком номере газеты будет напечатан его очерк.

В тот день у газетных киосков Нью-Йорка возникла толчея. Писательница, знакомая Фёдора Семёновича, купила четыре номера; меньше двух не брал никто, а один его приятель приобрел даже четырнадцать номеров. В общем, скупили весь тираж подчистую. Но когда дома эти люди развернули газету, то очерка Фёдора Семёновича в нём не оказалось.

— Фред, ты чем занимаешься? — спросил Соломон, как всегда без звонка или стука входя в квартиру.

— Хочу распалить камин, чтобы сжечь рукопись моего очерка, — отвечал Фёдор Семёнович. Сказав так, он стал с помощью спичек поджигать подобранные на улице сухие веточки переложенные газетами, где так и не напечатали его очерк.

— У тебя нет подхода к женщинам, — сказал Соломон, который знал, что все три главных редактора были женщинами. — Даме нужно сувенир подарить, вовремя комплимент ввернуть — это тебе, дорогой, не очерк написать. Тут, брат, особый талант нужен. Но раз у тебя его нет, то пошли-ка ты своё произведение в Лос-Анджелес, в журнал «Литературный ренессанс». Там мужик заправляет делами.

Фёдор Семёнович так и сделал, очерк был опубликован и очень даже понравился читателям. Так Фёдор Семёнович стал писателем.

Справедливости следует заметить, что когда через год Фёдор Семёнович получил Пулитцеровскую премию, его всё же напечатали в газете «Абсолютно свежее русское слово» и также в «Голосе общественности Нью-Йорка», а вот в «Нью-Йорке вечером» не напечатали, потому что там обычно сообщалось о событиях, которые происходили после четырёх часов дня, а у Фёдора Семёновича действие разворачивалось в основном утром.

XXX. Как Фёдор Семёнович стал лауреатом Пулитцеровской премии

Стать писателем непросто. Но если вы всё-таки добились этого, то чтобы поддержать столь высокое звание, надо много работать. Можно, конечно, сделать маленький перерыв и съездить, скажем, на остров Аруба для укрепления здоровья, а потом опять за дело. Фёдор Семёнович быстро освоил секрет писательского мастерства и написал исторический очерк, который был удостоен столь высокой и престижной награды, что каждый встречный узнавал его в лицо и здоровался с ним за руку. Этот очерк впервые был напечатан в газете «Бостон Глоб», которую Фёдор Семёнович к тому времени уже перестал разносить подписчикам. Ниже приводится полный текст этого очерка, выверенный по первоначальной рукописи с учётом исправлений, сделанных рукой автора. Эта рукопись недавно была продана за семьсот тысяч евро на знаменитом аукционе Сотби.

Царица Семирамида и пастух

Уже второй день дул хамсин. Он зародился где-то в пустыне и нёс обжигающий воздух, смешанный с песком. Старик впряг мула в повозку, а затем легко и споро погрузил тяжёлые кувшины с козьим молоком и завёрнутые во влажную ткань плоские круги сыра. Его глаза уже семьдесят раз видели, как там внизу весной земля покрывалась сочной зелёной растительностью и яркими жёлтыми цветами, но каждый раз солнце безжалостно сжигало их и скоро, наверно, сожжёт его.

Старик, подгоняя мула, вышел на узкую дорогу. Несмотря на возраст, его тело было ещё достаточно сильным и проворным, и он не затруднялся, преодолевая крутые подъёмы и спуски горной дороги. К полудню он добрался до городских ворот. Здесь дышать было легче: город был расположен совсем близко от моря.

Мул не спеша плёлся по главной улице городища, и ленивые мысли роились в его голове. Он с осуждением думал о беспокойном хозяине, которому не сидится дома даже тогда, когда дует хамсин. Но старик не знал о чём думает мул и делал безнадёжные попытки заставить его ускорить шаг. Они миновали глубокий водоём, который служил сборником дождевой воды. Прозрачная вода открывала дно, выложенное отполированными мраморными плитами.

Впереди показалось пришедшее в запустение капище, а это означало, что до лавки эдомитянина Гордоса оставалось совсем немного. У входа в капище сидел молодой грек, на его коленях лежала лира. Никто из жителей города не знал как сюда попал этот бродяга. Но он всегда сидел на ступенях и, перебирая пальцами струны, тянул бесконечную песню о делах бессмертных богов. Он сидел почти не двигаясь, и казалось, что его мускулистое тело, покрытое дырявой короткой туникой, высечено из того же гранита, что и массивные колонны капища. Однако сегодня дул хамсин, было безлюдно, и потому грек не пел, а только машинально перебирал струны, натянутые на раму из панциря черепахи.

Но вот, наконец, лавка Гордоса. Из-за проклятого хамсина покупателей совсем не было, и лавочник сидел у дверей лавки на скамейке из тёсаного камня, изнывая от жары и безделья. Это был плотный, начавший жиреть мужчина, полное лицо которого украшала курчавая чёрная борода. При виде старика он лениво поднялся.

— А, это ты, — небрежно сказал он.

Старик внутренне напрягся: он ожидал, что сейчас из горла лавочника понесутся гортанные слова и тот начнёт божиться, сбивая цену. Он будет утверждать, что даёт хорошие деньги, и призывать в свидетели всех известных ему богов: всесильного египетского бога Аписа, который является людям в виде чёрного быка с белым пятном на лбу; могучего бога эллинов Зевса и даже козлоногого Пана — покровителя пастухов. От этой лавины оглушающих слов у старика начинала болеть голова и он всегда уступал. Но сегодня случилось по-другому. У лавочника болели зубы, наверно потому, что дул хамсин и песок хрустел на зубах. Он не стал спорить и молча помог разгрузить повозку.

«Удачный день», — думал старик, проходя мимо неподвижного, как колонны капища, мускулистого лирника-грека. Но мул думал не так. Ему было невдомёк, зачем нужно было проделывать такой долгий путь, когда хамсин обжигает глаза. Возможно, мул был прав.

Они приближались к водоёму с дождевой водой, по краям которого сидели голуби. Их было так много, что казалось земля приобрела серо-голубой цвет и тяжело дышит, задыхаясь от горячего воздуха, принесённого хамсином. Вдруг старик замедлил шаг: он увидел неизвестно откуда взявшуюся стройную, молодую женщину. Мул тоже остановился и, сорвав листок масличного дерева, стал жевать его, чтобы освежить пересохший рот. Он не удивился остановке, так как давно знал, что его хозяин на старости лет стал довольно любопытен.

Женщина явно была не из этих мест. Одета она была так, как обычно одеваются женщины Сирии из богатых и знатных домов. Старик видел тяжёлые рыжие волосы, ниспадающие на плечи, и широкие золотые браслеты на щиколотках. Неожиданно женщина нагнулась, как будто положила что-то на землю. Туча голубей взметнулась в воздух и сквозь просветы в этой туче старик увидел, как женщина, неловко взмахнув руками, упала в водоём.

— Какое несчастье, — ахнул старик. Но когда он подбежал к краю водоёма, то перед ним лежала ровная, незамутнённая гладь воды.

— Странно, — подумал старик. — А где же женщина?

И вдруг он увидел в воде большую рыбу. Чешуя её переливалась всеми цветами радуги, а глаза — это были разумные, человеческие глаза. Но тут рыба сделала резкое кругообразное движение и, прежде чем она исчезла из виду, старик заметил широкий золотой браслет на её хвосте.

— Из-за этого проклятого хамсина у меня плавятся мозги, — подумал старик. И на этот раз его мнение совпало с мнением мула, который стоял в отдалении, выжидая, что ещё придумает хозяин. Старик направился к своей повозке, но его внимание привлёк странный писк.

— Наверно мангуста отыскала змею, — подумал он и хотел было продолжить свой путь, когда писк повторился. Старик вернулся к водоёму и вдруг увидел белый сверток. Он поднял его и к великому своему удивлению обнаружил, что это завёрнутый в ткань маленький ребёнок. Вот тут он и понял, что положила на землю прекрасная женщина, прежде чем прыгнуть в водоём.

Мул не спеша плёлся обратной дорогой. К его удовольствию, старик не понукал его палкой, а задумчиво шёл рядом, приноравливаясь к шагу животного. Он даже не обращал внимания на стайку голубей, которая расселась на бортах повозки. Но вдруг старик встрепенулся и поспешно распряг мула, а затем его действия стали совершенно непонятными: он потащил мула вверх по косогору. Впервые за целый день мул не сопротивлялся, а старался изо всех сил помочь хозяину, хотя его копыта зачастую скользили и срывались, сбрасывая мелкие камешки вниз. Мул знал, что у хозяина за долгую жизнь выработалось острое чувство опасности. Едва они схоронились в небольшой пещере, как вдалеке появилось быстро приближающееся облако пыли. И вот уже из него стали вырисовываться морды и копыта лошадей и фигуры тяжеловооружённых воинов. Кавалькада спугнула сидевших на бортах повозки голубей, и тут старику, выглядывающему из пещеры, померещилось, что стайка голубей подняла и понесла в клювах сверток из белой ткани, который он впопыхах оставил в повозке. Когда через некоторое время старик вернулся и заглянул в неё, то ничего не обнаружил.

— У меня, кажется, окончательно расплавились мозги из-за проклятого хамсина, — сказал он мулу. Но мул молчал, видимо, согласившись с хозяином.

— Наверно никакого ребёнка не было, — продолжал старик. Но ребёнок был и через тринадцать вёсен превратился в прекрасную, юную женщину. И стала та женщина царицей в Вавилоне, царстве могучем и богатом. Слава о красоте и мудрости вавилонской царицы пошла среди многих народов земли. Но больше всего прославляли люди её кротость, за что прозвали «Горной голубкой». Много раз царице снился дивный сон: рыжеволосая женщина с золотыми браслетами на щиколотках, падающая в водоём, и старик, поднимающий ребёнка с земли. Много попыток было сделано, чтобы разыскать старика, но все они оказались бесплодными. Удача, в который раз, прошла мимо него, и умер он в бедности и заброшенности. А великой царице была суждена долгая жизнь, и когда она умерла, то оборотилась в голубку, которая, махнув на прощанье крылом безмерно любившим её приближённым, улетела в окно.

Вот такие события произошли в Вавилонском царстве, возникшем на развалинах Ассирийской империи; сначала в городе Ашкелоне, а потом в столице — знаменитом Вавилоне. Случились они за сотни лет до той точки отсчёта времени, когда началась новая эра в истории человечества, то есть задолго до рождения сына божьего Иисуса Христа.

XXXI. Окончание литературной карьеры Фёдора Семёновича

В любом деле важно почувствовать момент, когда необходимо остановиться. Неважно кто вы — великий спортсмен, знаменитый писатель или разносчик пиццы. Всегда нужно вовремя уйти, иначе люди, которые долгие годы возносили вас до небес, вдруг начинают поносить недавнего героя непотребными словами. И будут правы. Потому что могучие мышцы спортсмена с годами становятся не такими эластичными и могучими, мощный интеллект писателя слабеет под напором склеротических явлений, а аппетитная пицца выскальзывает из дрожащих рук человека, ещё совсем недавно неутомимо доставлявшему её требовательным заказчикам.

Чехов как-то высказал мысль, что нужно написать на хорошем уровне три вещи, и этого достаточно для писателя. Фёдор Семёнович был полностью согласен с классиком. Две вещи были уже написаны и получили одобрение читателей и критики. Оставалось написать ещё один очерк и на этом поставить точку. Тема, выбранная Фёдором Семёновичем, была очень актуальной: экономические кризисы и рецессии, которые периодически поражают капиталистическую систему.

Социалистическая система, при которой вырос Фёдор Семёнович, таких явлений не знала. Великий и могучий Советский Союз с усмешкой наблюдал, как корчатся в объятиях кризисов капиталистические государства. Правда, эти страны опять становились на ноги, а потом жили да благоденствовали до следующего кризиса. Но у людей память короткая. А Советский Союз критиковал проклятых капиталистов, критиковал и вдруг сам по неизвестной причине развалился. Одни говорили, что к этому приложили руку журналисты, другие, — что виноваты евреи. Как бы там ни было, но так случилось и на то, видно, была воля Божья.

Итак, в завершение своей литературной карьеры Фёдор Семёнович написал очерк на актуальную тему, который получил одобрение читателей и критики. Вот этот очерк, рукопись которого недавно была продана на знаменитом аукционе Сотби за четыреста тысяч евро.

Президент и золотая рыбка

Человек расположился на пляжном лежаке и смотрел на небо. Он видел белые облака, которые медленно плыли в неизвестность, также как и дни его жизни. Только что они светлыми пятнами расцвечивали ослепительную голубизну неба и вот уже нет их; а на смену выплывали другие. Лежак, на котором отдыхал человек, был сделан из алюминиевых трубок, к которым прикрепили пластмассовые ленты голубого и белого цвета; и ему казалось, что весь мир соткан из бело-голубых полос. Человек этот был строен, приятен лицом, правда, несколько узкоплеч. У самых ног его мягко плескались солёные волны Караибского моря, а вокруг была тишь да благодать. Человек отдыхал на лежаке в тени развесистого дерева. Изогнутые ветви дерева предусмотрительно стелились над землёй, чтобы было легче противостоять порывам ветра. Толщиной они напоминали ногу могучего атлета. Ветви были усыпаны густой листвой, форма которых повторяла конфигурацию Овального кабинета в Белом доме.

— Как называется это дерево? — спросил человек охранника.

— Не могу знать, мистер Президент, — отвечал охранник, вытянувшись в струнку и отдавая честь.

Президент опять изучающим взором посмотрел на густую крону дерева. Там и сям были видны ползающие игуаны.

— Хорошо им, — подумал Президент. — Они не знают что такое экономический кризис.

И вдруг ему показалось, что он превратился в большую игуану и ползёт, не зная хлопот, по золотистому песку пляжа, а хвост его прочерчивает на этом песке широкий след. Многочисленные туристы, которые толпились рядом, стали щёлкать фотоаппаратами, потому что никогда в жизни не видели такой крупной игуаны. Но это был плод минутной фантазии, и сразу чёрные мысли, как рой назойливых мух, накинулись на его полную забот голову. А ведь всё начиналось так прекрасно: убедительная победа на выборах, инаугурация, толпы восторженных почитателей, желающих присутствовать при историческом событии. И вдруг, как гром среди ясного неба, — экономический кризис. Советники, конечно, собрались на одно совещание, потом на другое.

— Мистер Президент, — сказали они посовещавшись, — мы рекомендуем вам напечатать побольше денег, чтобы предупредить всеобщий развал.

И напечатали миллиарды денежных банкнот, а напечатав, стали раздавать всем, кто протягивал руку за помощью. Конечно, были и такие, которые протягивали руку, а у самих собственных денег было без счёта. Но такова человеческая природа. В общем, раздали бесчисленное количество денег, а кризис всё продолжался. К тому же оставалось ещё очень много напечатанных денег, а кому их раздавать — неизвестно. Президент даже заболел от чёрных мыслей, которые, как назойливые мухи, накинулись на него. И тогда советники заволновались и отправили его на остров Аруба, чтобы он немного поправил расшатавшиеся нервы.

— Так ты не знаешь как называется это дерево? — сказал Президент охраннику. — Очень жаль. Узнай, голубчик, у человека, который выдал мне этот прекрасный лежак.

— Будет исполнено, мистер Президент, — отвечал охранник, вытянувшись в струнку и отдавая честь.

Однако пляжный служитель хорошо разбирался в лежаках, но тоже не знал, как называется развесистое дерево. Тем временем жена Президента отправилась в магазин «Не проходи мимо» за продуктами, потому что советники рекомендовали организовать Президенту калорийное питание. Продукты были великолепного качества: яйца таких размеров, словно их снесли не куры, а страусы; сыр был не меньше головки новорождённого ребёнка, баклажаны и цветная капуста издавали приятный аромат. Касса выбила 68 долларов, но кассирша почему-то взяла только половину этой суммы.

— Может она узнала кто я, — подумала жена Президента, но не стала настаивать на том, чтобы уплатить полную стоимость.

Дома она положила продукты в холодильник и включила телевизор. Жена Президента стала смотреть телеканал Би-Би-Си, который передавал сообщения из разных уголков земного шара. Это входило в круг её обязанностей. Вечером она доложит мужу, и он будет в курсе всех событий в мире. В Белом доме это было невозможно, потому что американские телеканалы рассказывали только о местных новостях: то муж задушил жену, то жена надела мужу на голову кастрюлю с кипящим супом, потому что он завёл себе молодую подругу. Притом, в отличие от телеканала Би-Би-Си, эти передачи каждые две минуты прерывались пятиминутной рекламой. Так что приходилось, чтобы получить информацию из разных уголков земного шара, содержать целый штат высокооплачиваемых сотрудников и разведчиков.

— Как же всё-таки называется это дерево? — размышлял Президент, лёжа на бело-голубом лежаке.

Вдруг он услыхал чей-то сочувственный голос:

— Почему вы такой печальный, мистер Президент?

Президент оглянулся вокруг — никого не было. Даже охранник ушёл, чтобы отнести домой пиджак и галстук, потому что было очень жарко. И тут Президент заметил золотую рыбку. Она лежала на песке и мягкий прибой периодически накатывался на неё, а чешуя на солнышке переливалась всеми цветами радуги.

— Почему вы не отвечаете мне, мистер Президент? — ласково, но настойчиво произнесла золотая рыбка.

Президент на этот раз откликнулся и стал жаловаться на судьбу, на экономический кризис; на то, что по совету помощников он напечатал кучу денег, часть которых попала в руки нуждающихся, а остальные непонятно куда девать.

— Не горюй, мистер Президент, — отвечала золотая рыбка, — я помогу твоей беде. Отдай все эти лишние деньги мне, а я раздам по одному доллару всем рыбам, которые только есть на белом свете. Каждая купит себе в магазине что-нибудь, и экономический кризис окончится.

Президент обрадовался такому простому решению, и так они сделали. Но, к сожалению, не учли одну деталь: когда золотая рыбка выдавала своим товаркам по одному доллару, деньги в воде размокли, и магазины отказались их принимать. Однако это была временная загвоздка, потому что деньги можно просушить на солнце; после чего магазины их обязательно возьмут и экономический кризис окончится.

XXXII

— Фредди, — сказал как-то Майкл, — я больше не буду ходить в школу. Там мне нечего делать.

— А как же диплом об окончании школы? — спросил Фёдор Семёнович. Мама же Майкла ничего не спросила, а только с ужасом посмотрела на мужа, как бы ожидая от него защиты от такой напасти. Она уже видела Майкла членом банды отпетых двоечников, которых часто показывают по телевизору в программе «Закон и порядок».

— Диплом будет, — уверенно отвечал Майкл и продолжал: — Фредди, в выпускном классе все ученики лентяйничают. Одни окончательно решили, что не пойдут дальше учиться; а другим уже известно в какой колледж их приняли, а потому никто не хочет тратить время и зубрить уроки.

И тут выяснилась интересная вещь: если вместо 12-го класса катать коляски возле магазина «Не проходи мимо», то школа, конечно, диплом не выдаст; но если пойти на квалифицированную работу, то это совсем другое дело.

— Сейчас не время объяснять вам что такое американская жизнь, — сказал Майкл, — потому что я должен ехать в Бостон на интервью. Позже поговорим.

Но тут в разговор вмешалась мама:

— Нельзя идти на интервью в дырявых штанах.

— Они не дырявые, — возразил Майкл, — а очень даже модные.

— Я залатаю их, — сказала мама, голосом не терпящим возражений; и Майкл не стал спорить с ней, потому что был послушным ребёнком.

Ни минуты не мешкая, мама достала старую юбку, отрезала от неё кусок материи и сделала великолепную лату на левой штанине, и лата эта была также огромна и прекрасна, как озеро, где была утоплена байдарка родителей его друга Грегори. Но когда она принялась за вторую штанину, которая требовала латы размером в озеро Мичиган, Майкл остановил её:

— Мама, я опаздываю. Вторую штанину ты починишь, когда я вернусь домой.

Так он и пошёл на интервью с одной штаниной модной на американский манер, а с другой — на русский. Может по этой причине Майкла взяли на работу в компанию, в которой создавались системы, помогающие людям пользоваться интернетом.

— Сколько человек проводили интервью? — поинтересовался Фёдор Семёнович, когда Майкл вернулся домой.

— Может, пять, — небрежно отвечал Майкл.

— И что они спрашивали?

— Да я им не всё рассказывал, потому что они всё равно ничего бы не поняли.

— А как они были одеты? — продолжал допытываться Фёдор Семёнович.

— В пиджаках и галстуках, — последовал ответ.

— А у тебя одна штанина была дырявой, а другая — латаной. Не мог прилично одеться, — не преминула уколоть его мама, заканчивая латать вторую штанину.

— Это очень модные штаны, но я не знаю как тебе это объяснить, — возразил Майкл.

Через месяц работы в бостонской компании у Майкла уже было двое помощников. А когда закончился учебный год, Майкла вызвали в школу на торжественное собрание выпускников и родителей, которое проходило как раз на том стадионе, где он однажды тренировался вечером накануне забега на 5 миль, и ему вручили диплом об окончании школы.

Как положено, ещё после одиннадцатого класса Майклу сообщили, что он принят в Северо-Восточный университет в Бостоне; и вот теперь началась его студенческая жизнь. Хорошо быть студентом — куда лучше чем пенсионером. Человек думает, что вот-вот ухватит жар-птицу, а она каждый раз выскальзывает из рук и, отлетев на некоторое расстояние, опять дразнит и манит его.

Поселился Майкл в общежитии университета, расположенном в районе, который студенты и жители близлежащих улиц считали замечательным, а жители богатых предместий не очень хорошим, потому что каждый вечер там случались какие-то происшествия. Но все инциденты в мире происходят только для того, чтобы полиции не было скучно. Тут следует сказать, что Майкл обычно возвращался в общежитие зачастую после того, как часы пробивали полночь. Бинг-бом звенели городские часы, и тогда Майкл говорил себе, что время прощаться с друзьями, потому что завтра очередной учебный день. А приятелей у него было много; и жил он, следуя правилу — не имей сто рублей, а имей сто друзей. И вот однажды мама решила проверить, как живёт её сын.

— Мама, — сказал Майкл, — я буду рад тебя видеть, но приезжай попозже, потому что мне надо идти к врачу.

Тут мама, конечно, заволновалась и сказала, что пойдёт к врачу вместе с Майклом. Это было естественно — какая мама не заботится о здоровье своего сына.

— Что тебе сказали? — спросила мама, когда он вышел из кабинета врача.

— Пустяки, — отвечал Майкл, — челюсть немного вывихнута, но это скоро пройдёт.

Майкл был абсолютно прав. Когда тебе восемнадцать лет, то неприятности, как и у всех, тоже иногда возникают, но они, словно облако, неизвестно откуда взявшееся на ослепительно голубом небе. Вот оно закрыло солнце, и вот уже нет его; а небо снова сверкает ослепительной голубизной.

— Ничего себе пустяки! — всплеснула руками мама. — Но как это случилось?

— Понимаешь, я вчера вечером был на танцах и задремал в автобусе, — стал объяснять Майкл. — Водитель резко затормозил, и я ударился подбородком о металлическое ограждение впереди меня.

Мама не очень поверила такому объяснению, но что оставалось делать. Пришлось принять на веру такую версию. Всё было так и немного не так. Майкл действительно был на танцах, а потом проехал некоторое расстояние на автобусе; и сидение впереди него имело металлическое ограждение, на которое можно было опереться подбородком. Так что он не обманывал маму. Но были ещё действующие лица в этой истории.

— Привет, — весело сказал высокий парень, на пару дюймов повыше Майкла.

Майкл сразу оценил, что парень выпил достаточное количество пива и теперь размышляет, чем бы ещё заняться.

— Привет. Как дела? — сказал другой парень, неожиданно появившись справа от Майкла; и было ясно, что он тоже ищет себе занятие. Третий, пониже своих товарищей, держался на всякий случай чуть в стороне.

Майкл, не выпуская из виду центрфорварда этой команды, локтем отпихнул противника справа. Был ли это удар в лицо или просто сильный толчок сейчас трудно сказать, но парень почему-то сел на землю. Вот в этот момент центрфорвард нанёс удар в челюсть Майкла. Тот сгоряча не оценил увесистость этого удара, но всё же понял, что три противника — многовато для него. Поэтому, отпихнув трусоватого третьего парня, он кинулся наутёк. Парни попытались его догнать, но после пива сделать это было трудновато, тем более такого опытного бегуна, каким был Майкл. А челюсть его через пару недель опять встала на то место, которое ей предназначила природа.

XXXIII

Танцы — это хорошо. Человечество уже танцует несколько тысячелетий и пока не хочет остановиться. Майкл тоже часто ходил на танцевальные вечера, где знакомился с девушками. Конечно, это были не вальсы и фокстроты, которые танцевали его папа и мама. Век стал динамичным, и молодёжь, размахивая руками, прыгала и вопила от восторга на этих танцульках, а музыка, конечно, была соответствующей. Каждое время имеет свои танцы. Вполне возможно, что лет через сто люди захотят чего-нибудь поспокойнее; и тогда кавалеры и дамы опять станут танцевать степенный менуэт.

Однажды Майкл познакомился с китайской девушкой. Особенно ему понравились её красивые глаза. У других знакомых девушек таких глаз не было. Всё шло хорошо, пока подруга не пригласила Майкла к своим родителям на обед. Китайская еда чрезвычайно популярна в Америке, но то, что довелось попробовать в тот вечер Майклу, нельзя было ни с чем сравнить. Доктор Чэн любил хорошо покушать и понимал в этом толк.

Однако, начиная со следующего дня, китайская девушка перестала встречаться с Майклом. Может доктору Чэну не понравилось, что Майкл увлекается баскетболом и бегом на длинные дистанции, а он предпочитал игроков в пинг-понг; может он не любил евреев, но уважал японцев. Кто может угадать о чём думает квалифицированный китайский врач.

В другой раз, опять же на танцах, он познакомился с красивой девушкой из России и целый вечер провёл с ней. Видно было, что Майкл произвёл на неё сильное впечатление, но ему также было интересно с ней. Она много рассказывала ему о той России, которую он не знал. Ведь Майкл уехал из Советского Союза, когда ему было всего шесть лет. Однако встречаться с ней он не захотел.

— Понимаешь мама, она нарядилась так, как будто пришла на приём в Белый дом, — объяснял Майкл. — Мне такие девушки не нравятся.

Тут следует заметить, что Фёдор Семёнович был непререкаемым авторитетом у Майкла по вопросам баскетбола, но о своих девушках он рассказывал только маме, считая, что Фёдор Семёнович в девушках ничего не смыслит. Но однажды уже не на танцах, а на концерте рок-музыки Майкл познакомился с потрясающей девушкой. Однако это знакомство было прервано трагическими обстоятельствами.

Леди «К»

В 1917 году на выставке в Нью-Йорке французский художник Марсель Дюшамп представил скандальный экспонат. Дюшамп, воспользовавшись формальным правом участника, установил в зале выставки писсуар и объявил его образцом нового искусства. Художник дал этому произведению название «Фонтан». Когда его спросили, почему он считает, что это произведение искусства, то последовал ответ: «Потому что я так сказал». Эти слова стали лозунгом целого ряда поколений художников 20-го века, а «Фонтан» Дюшампа установили в Париже в музее современного искусства, где он находится и поныне.

Для концептуального искусства важнейшим является идея, обитающая в голове художника, а способы её выражения произвольны и вторичны. Оно чрезвычайно спорно, но отражает реалии современного мира; и новые поколения, выросшие на этой почве, чувствуют себя в нём вполне комфортно.

Она была представительницей нового искусства и её знали все. Звали её Кирстен и была она художницей, рок-певицей и пианисткой. Её многочисленные знакомые никогда не называли её по имени или фамилии. Для всех она была Леди «К». Она заканчивала художественный колледж в Бостоне и уже была принята в другой колледж в Чикаго для продолжения образования. В Бостоне Леди «К» занималась на особом факультете, который обучал художественной фотографии, как строить и подать материал в телевизионной передаче, как делать фильмы, давал знания по искусству и понимание методов, которые могут помочь преподнести миру новые идеи. А какие идеи — это уже твоё дело. Этому научить нельзя.

Как известно, в Америке инженер, строительный рабочий, музыкант — каждый, кто хочет продать свой труд работодателю, печатает на листе бумаги информацию о себе: какую работу ищет, в каких фирмах работал, какие функции выполнял; в конце — образование, семейное положение и личные интересы. В «резюме» о своих интересах Леди «К» написала следующее: искусство, художественная фотография, музыка, коллекционирование пластинок, танцы, велосипед, путешествия, долгие прогулки по океанскому побережью, спокойные вечера. Она не указала ещё один предмет — Леди «К» очень любила детей.

— Она была необычной тётушкой для моих детей двух, пяти и семи лет, — сказала её сестра. — У них было духовное родство. Она играла с ними в такие игры, которые ни одному взрослому не могли прийти в голову. Дети никогда не считали её взрослой, они воспринимали её равной себе.

Сохранилась её фотография: она сидит на полу на фоне ослепительно белого холодильника. Насунутая на уши лыжная шапочка, из-под которой выбиваются тёмные прямые волосы, чёрная рубашка из плотной материи, потёртые джинсы, пальцы рук плотно обхватили колени: вид мальчишки-сорванца, но глаза печальные. И вдруг она прославилась. Она составила «резюме» и запустила его на интернет. Но это был необычный документ и назывался он «Резюме любви». Документ был выпущен в свет как художественная разновидность ультрасовременного и концептуального искусства и таковой была воспринята тысячами молодых людей.

Новое искусство старается размыть границы между художественным произведением и реальной жизнью, дать им возможность проникнуть друг в друга, как это происходит с металлами в результате диффузии; а для этого нужна оригинальная идея. В этом плане «Резюме любви» — художественный проект. Леди «К» в устоявшуюся форму бюрократического документа, который десятки лет мирно и честно служил миллионам людей, вложила юмор, даже сарказм и необычное содержание, а с другой стороны этот документ служил вполне прозаичной цели — найти спутника жизни. К документу было приложено стандартное по форме, краткое сопроводительное письмо. Вверху — обычная заставка: «Каждому, для кого это «резюме» представляет интерес». А дальше шёл текст, имитирующий форму бюрократического документа:

— В настоящее время я претендую на определённую позицию, а именно — стать вашим партнёром. Ниже прилагается описание моего жизненного опыта, который достаточно обширен, и потому я чувствую, что являюсь превосходным кандидатом, чтобы занять эту позицию в вашей жизни. Пожалуйста, контактируйте со мной для получения большей информации или для интервью. Рекомендации могут быть представлены в случае необходимости. Если вы не интересуетесь, но знаете тех, кто мог бы заинтересоваться, передайте им эту информацию. Буду благодарна за любые дополнительные предложения или комментарии.

Дальше, как всегда, шло непосредственно «резюме», но на этот раз необычное — «Резюме любви». Вначале опять вроде бы стандартная заставка: «Цель: солидные и серьёзные отношения». А затем в форме бюрократического документа перечислялись все любовные знакомства в её жизни, точные даты, конкретные фамилии, что она приобрела в результате этих знакомств, чему научилась и причины, по которым рассталась с этими людьми. Материал преподносился с юмором, искренне и видно было, что она не придумывает, а именно так думает; и вырисовывалась необычная личность. Своих партнёров она именовала сослуживцами, коллегами, то есть так, как диктует стиль стандартного бюрократического документа.

Этот текст в сочетании с оригинальной формой создал у молодых читателей представление о документе как о художественном произведении, но преследующим вполне реальную цель. Чёткой границы с жизнью нет, то есть то, что проповедует концептуальное искусство. Она получила 2 000 предложений, но не явилась ни на одно интервью.

Вот выписка из полицейского отчёта:

— В субботу утром мисс Кирстен, проезжая на велосипеде пересечение Франклин и Линкольн-стрит в Бостоне была сбита автомобилем. Мисс Кирстен получила тяжёлое повреждение головы и была доставлена в главную больницу штата Массачусетс, где скончалась.

Кто-то о ней сказал: «Она была слишком хороша для этого мира». Леди «К» жила в другом, невидимом нам мире и потому выехала на скоростную дорогу, возможно, не видя бешеный поток автомобилей, и наш жестокий мир наехал на неё. Она говорила, что никогда не будет старой, и её предвидение исполнилось.

Вдень похорон сотни её поклонников выкрасили волосы в чёрный цвет; а вечером того же дня оркестр, где она была рок-певицей и пианисткой, дал прощальный концерт, посвящённый её памяти.

— Её невозможно было представить без нас, а нас без неё, — сказал руководитель оркестра собравшейся многочисленной публике. — Мы решили, что не можем больше выступать вместе. Вы слушаете нас в последний раз. Оркестр прекращает свои выступления.

На том месте мостовой, где её сбила машина, каждый день появляются свежие цветы. Грязная мостовая и яркие цветы — картина концептуального искусства, сочетающая горестную художественную идею в головах её почитателей с жестокой реальной жизнью.

XXXIV

Жизнь человеческого сообщества похожа на мировой океан. Также как в океане, в нём постоянно циркулируют бесчисленные подводные течения; также в определённые периоды времени приливы сменяются отливами; и также человеческий океан заключён в определённые границы, из которых ему никогда не вырваться.

Как у волков или диких гусей, у людей есть свои вожаки, для которых все остальные — «винтики» машины. Но время течёт, и ереси или либеральные идеи постепенно разъедают диктатуру вожака; и тогда наступают новые времена, которые приносят новые проблемы. Люди начинают думать, что раньше было лучше, что при диктатуре вожака царили порядок и благополучие. И так до бесконечности. Историческая память, как свеча, недолговечна. Но если океанские приливы и отливы подчиняются определённому природному ритму, то в человеческом океане с развитием технологий нарушается баланс, установленный природой, и смена циклов убыстряется. Кто знает — хорошо это или плохо.

Майкл всегда стремился к самостоятельности и потому ему не нравилось жить в общежитии. Почему его соседом по комнате должен быть человек, которого выбрала администрация; почему он должен кушать ту еду, да ещё платить за неё большие деньги, которую кто-то считает полезной для него? Кто-то, а не он. Поэтому после первого курса Майкл с друзьями сняли небольшой дом, в котором он получил отдельную комнату. Фёдор Семёнович называл её голубятней, потому что она находилась под самой крышей, и голуби считали её своей территорией. Они всегда сидели на подоконнике, а самые молодые и глупые разгуливали по комнате, не обращая внимания на Майкла. Мама не возражала против этой перемены, потому что однажды в общежитии студенты выпили бочку пива и, поскольку стояла прохладная погода, а топить уже перестали, разожгли в коридоре большой костёр, чтобы согреться. Бравые пожарники этот костёр, конечно, успешно затушили. Студенческая жизнь Майкла текла по накатанной дороге, но когда он закончил второй курс, произошло некоторое возмущение спокойствия.

— Фредди, — сказал Майкл, — я уезжаю в Калифорнию.

— А как же университет? — спросил Фёдор Семёнович, однако ответа не последовало.

Тут следует объяснить ситуацию в американском обществе. Это было время бурного роста компьютерных технологий, и, как грибы после дождя, появлялись талантливые мальчики, которые зарабатывали сумасшедшие деньги, не имея дипломов престижных университетов. Майкл тоже был одним из них, не самым талантливым, но в голове у него тоже кое-что было.

— Майкл, — писал ему один из его друзей, которого сразу после школы взяли на работу в знаменитую компанию, — на кой чёрт тебе университет. Приезжай ко мне в Калифорнию. Ты будешь получать в два раза больше, чем твои папа и мама вместе. Мне дали дом величиной с бейсбольное поле, так что жить будешь у меня.

— А как же диплом? — спросил Фёдор Семёнович, однако ответа не дождался, потому что университет — не школа. Тут катай коляски возле магазина «Не проходи мимо» или работай президентом «Дженерал электрик» — не имеет значения. Диплом даётся только после завершения учебной программы.

— Нет, — сказал Фёдор Семёнович, хотя был мягким человеком, — получи сначала бумажку об окончании университета, а потом делай что хочешь.

Когда впоследствии Фёдор Семёнович пригласил своих друзей Соломона и Селифана с жёнами, чтобы отметить успешное окончание сыном Северо-Восточного университета, Майкл сказал собравшимся гостям:

— Я всё делаю для папы и диплом получил тоже для него.

— Играть за «Селтик» ты однако не захотел, — возразил Фёдор Семёнович.

Итак, Майкл продолжил овладевать в университете компьютерными науками, но его также интересовали и другие полезные вещи, например, философия; и в частности, немецкий философ Хайдеггер. Конечно, он не прочитал все 65 томов его сочинений. Для этого пришлось бы забыть о девушках, танцульках, баскетболе, беге на длинные дистанции. Возможно, пришлось бы оставить университет и компьютерную компанию, в которой Майкл продолжал работать, так как было интересно, а также потому, что надо было помогать папе Фёдору Семёновичу платить за учёбу.

Осилить 65 томов — невозможный труд, но курс философии Майкл взял, а один раз в неделю, когда его профессор имел свободный час, они вдвоём шли в кафе, где пили кофе и кушали пончики, а также обсуждали философские темы и углубляли те идеи, которые Хайдеггер не успел углубить, потому что жизнь человеческая кратковременна.

Время, которое у нас есть, — это деньги, которых у нас пока ещё нет; и никто не знает наполнят ли они когда-нибудь наши карманы. Однако мчится время стремительно, и не успел Майкл оглянуться, как наступил день выпускных торжеств. Наконец-то он ступил на паркет того зала, где проходили напряжённые баскетбольные матчи, но не в качестве игрока бостонского «Селтика», а как выпускник Северо-Восточного университета. Конечно, пришли Фёдор Семёнович и мама Майкла, его любимая сестра Аня со своей лучшей подругой Машей, а также бывший центровой баскетбольной команды Леон и их верная болельщица Неля.

Церемония выпуска и вручения дипломов была организована весьма торжественно.

— Вы вступаете в новую жизнь, — сказало с высокой трибуны специально приглашённое значительное лицо, — но вы всегда должны помнить об университете, из стен которого вышли.

Майкл, как и другие выпускники, одел на себя мантию, на голову водрузил шапочку-конфедератку; и эта униформа вызывала чувство сопричастности традиции, возникшей сотни лет назад, — принадлежности к единому академическому братству. Каждого студента персонально вызывали на трибуну, жали руку и вручали диплом. Выпускников было много, поэтому церемония затянулась и публика ужасно проголодалась; и перед глазами у некоторых фантазёров стал возникать образ огромной пиццы с колбасой и сыром размером с трибуну, на которой стояли важные гости.

— Вы вступаете в новую жизнь, — сказало с высокой трибуны другое, специально приглашённое значительное лицо, — она будет непростой, но вы всегда должны помнить об университете, из стен которого вышли.

О, это был незабываемый момент для всех присутствующих.

XXXV. Нью-Йоркский марафон

Когда литературная карьера Фёдора Семёновича успешно завершилась, он стал заполнять свой досуг длительными прогулками, особенно в летнее время. Обычно, когда дневная жара начинала спадать, Фёдор Семёнович выходил из дому, шёл минут тридцать до океанской набережной, гулял там некоторое время и уже затемно возвращался домой. Набережная тянулась на несколько километров и по ней всегда прохаживалась гуляющая публика. Толчея на набережной утомляла, и поэтому Фёдор Семёнович ходил по противоположной, более спокойной стороне мимо глядящих на океан двухэтажных домиков. Они так увлечённо разглядывали то, что Фёдору Семёновичу не было видно, что рисковали, сделав шаг, сойти со своего фундамента.

Набережная была отделена от пляжа бетонной стенкой, в которую вмонтировали продольные и поперечные трубы-перила. Сторона, по которой гулял Фёдор Семёнович, была несколько выше, но бетонная стенка вдоль набережной загораживала вид на пляж и казалось, что океан начинается сразу за ней. Мимо бежал густой поток автомобилей. Шум работающих двигателей, трущихся об асфальт шин невидимой перегородкой разрезал улицу на две независимые части. Навстречу Фёдору Семёновичу шёл крупного сложения старик с двумя лохматыми псами на поводках.

— Раньше у него было три собаки, — вспомнил Фёдор Семёнович, опасливо посторонившись. — Наверно, одна умерла.

И тогда он подумал, что старик будет так прогуливаться, когда останется одна собака, затем — ни одной, а потом и старик перестанет ходить. Фёдор Семёнович прошёл немного вперёд и вдруг увидел, как слева, закрыв половину линии горизонта, растянулось розоватое облако. Ближний край его был весь в зубцах, словно кто-то гигантским гребешком вырвал из тела облака множество кусочков и голубое небо тут же заполнило пустые места.

— Ты лучше гляди не на небо, а себе под ноги, а то нос расшибёшь, — услышал он чей-то голос.

Фёдор Семёнович повернул голову в ту сторону, откуда прозвучали эти слова, и увидел, что навстречу ему идут его приятели Соломон и Селифан с жёнами; и этот полезный совет в своей обычной грубоватой манере подал ему Селифан. Подошли они поближе, и вдруг вся компания стала с любопытством разглядывать Фёдора Семёновича. А удивляться было чему: Фёдор Семёнович по случаю тёплой погоды одел на себя футболку и притом необычную. Футболка была сделана из чистого хлопка, что было удивительно, и сшита в Гондурасе, что было менее удивительно, а на спине и груди красовались надписи, и именно они поражали гуляющую публику. Когда любознательный прохожий смотрел на Фёдора Семёновича со спины, то мог прочитать следующее:

НАША МОЩЬ И УСИЛИЯ ОСТАНУТСЯ В ПАМЯТИ ЛЮДСКОЙ

Повыше надписи были нарисованы две энергично работающие руки и над ними шарик, символизирующий голову человека, а внизу художник изобразил бегущую ногу. Левая рука ушла назад, другая — взлетела в воздух, и обе они посинели от напряжения, но голова и бегущая нога были красного цвета, видимо, от прилива крови. А вот на груди у Фёдора Семёновича красовалось уже другая надпись:

ПРЕОДОЛЕВШИЙ ПОЛОВИНУ МАРАФОНСКОЙ ДИСТАНЦИИ

— Фред, — спросил уважительно Соломон, — ты что, стал марафонцем?

— Нет, ребята, — отвечал Фёдор Семёнович, — эту футболку мне подарил Майкл.

А началась эта история так. Однажды к Фёдору Семёновичу подошёл Майкл и голосом, исключающим всякие возражения, сообщил:

— Фредди, я решил участвовать в Бостонском марафоне.

Фёдор Семёнович робко попытался возражать. Робко, потому что был человеком мягким. Мол, зачем бежать такую длинную дистанцию — это вредно для здоровья. Ну, пять километров, десять, но сорок два — это уж чересчур. Но Майкл не хотел его слушать, и с этого дня стал бегать для тренировки каждую свободную минуту. А когда в квалификационных состязаниях Майкл успешно пробежал двадцать километров, ему и выдали футболку, которую Фёдор Семёнович с законной гордостью продемонстрировал Соломону и Селифану, а также их жёнам.

Жизнь наша полна неожиданностей. Идёте вы по улице, настроение хорошее, но вот завернули за угол, и вдруг на голову валится кирпич. Какой уж тут может быть марафон, когда искры из глаз сыплются, и одна только мысль в голове — откуда этот чёртовый кирпич здесь взялся. Нечто подобное случилось с Майклом, и тренировки пришлось временно прервать. Прошло некоторое время.

— Майкл, — сказал как-то бывший центровой баскетбольной команды Леон, — помоги мне пробежать Бостонский марафон. Протащи меня хотя бы полдистанции.

— Угу, — согласно кивнул Майкл, и хотя только недавно возобновил тренировки, но пробежать двадцать километров было ему под силу. Так у Фёдора Семёновича в дополнение к знаменитой футболке появилась историческая фотография: Майкл впереди, а в затылок ему, пыхтя, бежит Леон. Тут следует сказать, что Леон успешно добрался до финиша марафонского забега.

Опять прошло некоторое время; и неожиданно возникли некоторые обстоятельства, в результате которых Майкл перебрался в Нью-Йорк. Об этих обстоятельствах речь впереди, а пока что каждое утро уже на новом месте Майкл совершал длительные пробежки. Если же нужно было в магазин или ещё куда-нибудь, то он всегда ездил на велосипеде, потому что общественный транспорт не признавал. А вот его друг, бывший центровой баскетбольной команды Леон, каждую субботу ездил из Бостона в Нью-Йорк, правда, не на велосипеде, а на автобусе, потому что в Нью-Йорке жила его девушка. И вот однажды вдруг, а в жизни всё случается вдруг, раздался телефонный звонок. Он звенел настойчиво, потому что торопился сообщить что-то важное.

— Привет, Майкл, — сказал Леон, а это был именно он. — Как поживаешь?

Звонил он из кафе, где вместе со своей девушкой пил кофе и кушал пирожные.

— Неплохо, — отвечал Майкл и хотя видел Леона недавно, потому что ещё утром они вместе совершили длительную пробежку, однако спросил для порядка: — А ты?

— Очень хорошо, — сказал Леон, а потом, помолчав немного, продолжал: — Я решил участвовать в Нью-Йоркском марафоне. Составишь мне компанию?

— Угу, — отвечал Майкл, ещё не зная как реагировать на это предложение.

— Кажется, ты не потерял право быть участником?

— Угу, — отвечал Майкл, — оно даётся на два года. Но времени осталось маловато, а я не готов.

— Пробежишь, никуда не денешься, — возразил Леон, и на этом они поладили.

Почему эта идея пришла в голову Леона именно в кафе, трудно сказать. Может он похвастался перед девушкой какой он герой, может была другая причина. Как бы то ни было, а решение было принято.

XXXVI. Нью-Йоркский марафон (продолжение)

Итак, Майкл начал усиленно готовиться к Нью-Йоркскому марафону. Времени для подготовки было маловато, а марафонская дистанция требует к себе уважения. Но форсировать подготовку тоже нельзя — перегоришь раньше времени и можешь отправляться на собачьи бега, и то — в качестве наблюдателя. Успех в марафонском забеге приносят ежедневные длительные пробежки. Каждую неделю Майкл пробегал в общей сложности сорок миль, и надо было успеть хотя бы раз в официальных соревнованиях преодолеть половину марафонской дистанции и желательно с хорошим временем.

Хорошее время Майкл показал и его зачислили, как он выражался, в «быструю группу», в которую вошли опытные бегуны со всего мира. Ну, конечно, их было ни десять, ни сто и даже не тысяча. Было их ровно десять тысяч, но даже попасть в столь большую группу было почётно. Однако Майкл подумал немного, подумал и сказал себе: «Марафонская дистанция требует уважения, а я не готов достаточно». Поэтому перед самым началом состязания он попросил организаторов переписать его в «медленную группу», потому что целью было не выиграть забег и прославиться на весь мир, а всего лишь успешно добраться до финиша.

И вот день забега. Ноябрьское небо нахмурилось, покрылось густыми облаками и с подозрением смотрит на землю — откуда, мол, такое огромное сборище, потому что чуть ли не полгорода высыпало на улицы. Однако по прогнозу дождь не предвиделся. А на старте — море футболок и маек всех цветов радуги. Один участник только в плавках и демонстрирует рельефную мускулатуру. Плавки чёрные, а на самом интересном месте нашит синий лоскуток с номером. Другой украсил себя налобной повязкой, расшитой бисером, на голову водрузил шапочку из мягкой кожи, над которой возвышалась корона из перьев молодого беркута. Перья были белого цвета, а кончики их предварительно окунули в чёрную краску. Впрочем, это были не орлиные перья, а всего лишь перья индюшки, но столь искусно обработанные, что казалось их только что выдернули из орлиного хвоста.

Итак, старт и толпа бегунов ринулась вперёд, и среди них Майкл. Тут он пожалел, что рядом нет Леона, потому что в трудную минуту хочется чувствовать поддержку друга. Однако сам виноват — Леон остался в «быстрой группе», которая отправилась в путь раньше. Бежит Майкл, а вокруг сплошное человеческое месиво, и в голове одна только мысль: «Затолкают! Затопчет его это человеческое стадо». Перед глазами мелькает множество спин, широкие и узкие, расширяющиеся кверху, а другие — книзу. Вроде сплошной стены какого-то сооружения, но вместо кирпичей — спины; и из этой толчеи никак не вырваться.

Вот по этой причине после шестой мили Майкл немного прибавил и стал уходить от этой толпы. Так продолжалось долго, бесконечно долго. Но к середине дистанции он стал уставать — сказалась недостаточная подготовка. Люди, которые выстроились шпалерами вдоль улиц, протягивали участникам апельсины, бананы, шоколад и, конечно, подсахаренную воду, потому что происходит обезвоживание организма от такой нагрузки; и, перейдя некоторый предел, бегуну уже не добиться победы, а значит, и мировой славы.

Так вот, на середине дистанции Майкл устал и вдруг упал. Вот так — бежал, бежал и непонятно почему упал; и его сразу стали перегонять другие участники. Тогда он поднялся и опять побежал. Но преодолев пару миль, почувствовал боль и спазмы в ногах, однако продолжал бежать. Так продолжалось ещё пару миль, а потом ноги одеревенели и Майкл упал вторично. Марафонская дистанция требует уважения, и её не преодолеешь с кондачка. Однако поднялся и опять побежал. Он видел, как некоторые бегуны впереди него шатались и, потеряв контроль над собой и ориентацию, начинали бежать в противоположном направлении. Тогда вмешивались специальные наблюдатели и направляли их на путь истинный.

Последние три мили были очень трудные — Майкл бежал и плакал. Почему — сам не знал. Крупные слёзы катились по щекам, потому что было очень тяжело. Майкл не вытирал их. А последние несколько сот метров показались вообще непреодолимыми: конец близок, но никаких сил уже нет.

Майкл всё-таки добежал до финиша. Он не стал победителем забега, но победил своё слабое тело, которое дал ему Бог. Он победил себя.

XXXVII

Но всё-таки, как же Майкл очутился вдруг в Нью-Йорке? И почему Нью-Йорк, а не Лос-Анджелес, где блистает знаменитая баскетбольная команда «Лейкерс». После окончания Северо-Восточного университета Майклу сначала в голову такое не приходило. Он нашёл себе работу в районе Бостона в компьютерной компании, которая занималась чрезвычайно полезным для людей делом.

Тут следует сказать, что в это время в Америке стали популярными судебные дела, которые получили название «гражданский акт». Конечно, первоначальная идея пришла в голову не рядовому гражданину, а одному из солидных адвокатов. Но общественность оценила полезность его идеи и поддержала её. Сидел однажды этот адвокат на диване, пил кофе и смотрел матч между командами «Селтик» и «Лейкерс». За кого он болел — сейчас никто не знает. Известно только, что глядя на могучих атлетов, он вдруг задал себе вопрос: «Почему эти ребята такие здоровые? — и тут же сам и ответил: — Потому что не курят. А миллионы людей не следуют их примеру и страдают от болезней. А кто виноват — табачные компании».

Историкам известно, что этот адвокат не досмотрел матч между командами «Селтик» и «Лейкерс», а побежал в суд и подал иск на табачную компанию от имени миллионов людей, здоровью которых повредило курение. И конечно, суд поддержал его. В результате табачная компания выплатила пострадавшим несколько миллиардов долларов. Неплохая сумма. Конечно, половину забрал адвокат, а другая половина досталась людям. Но поскольку их было несколько миллионов, то каждому досталось по 400 долларов. Не такие уж большие деньги, но тоже на улице не валяются. Отсюда можно сделать вывод, что лучше быть некурящим адвокатом, чем человеком, который по наивности или незнанию всю жизнь активно курил и заработал астму или что-нибудь похуже.

Компания, в которую поступил Майкл, занималась чрезвычайно полезным делом. Она помогала людям, которые всю жизнь курили и не спохватились вовремя, понять азбучную истину: «Курить — здоровью вредить!» А значит, от вредной привычки надо избавляться поскорее. Майкл быстро стал ведущим специалистом и составлял соответствующие компьютерные программы.

В основе их лежали две идеи: человек, который хочет бросить курить, не бежит очертя голову в ресторан или на стадион, не идёт к политику, занявшему достойное место в Конгрессе их штата. Он нуждается в помощи эксперта.

Другая идея заключалась в том, что человек, который хочет избавиться от вредной привычки, нуждается в общественной помощи. Но если клиент — женщина сорока лет, не имеющая мужа, но имеющая семь детей, то она не интересуется опытом девчонки, которая в десять лет начала курить, а в семнадцать сумела бросить. Ей важны совет и поддержка сорокалетней женщины, которая пять лет назад бросила курить, и которая тоже не имеет мужа, но имеет, по крайней мере, четверых детей. Такая женщина для клиентки компании сама становится как бы экспертом. Программы Майкла помогали клиентам находить профессиональных экспертов и людей с определённым опытом в данной области.

Однако время мчится стремительно. Человек, явившись в этот мир, не сразу осознаёт это, а когда до него доходит, он хватается за голову, но поздно. И не менее стремительно развиваются компьютерные технологии. Они вроде товарного поезда, который набирает ход на уклонах.

«Не забивайте себе голову историей. Просто возьмите и сделайте что-нибудь потрясающее», — сказал один из основателей компании «Интел» Роберт Нойс. И тысячи компьютерных мальчиков ринулись сломя голову выполнять этот наказ; а на «сайте» компании появилось объявление о поставленной перед нею стратегической цели: «Миссия группы по разработке технологий «Интел» состоит в том, чтобы продолжать ломать барьеры и тем самым внедрять в жизнь закон Мора». Гордон Мор, другой основатель компании «Интел», её президент и почётный председатель, ещё в 1965 году провозгласил закон, по которому количество транзисторов в микропроцессоре будет удваиваться каждые два года. По предсказанному Гордоном Мором сценарию компьютерный мир живёт до сих пор.

— Фредди, — сказал Майкл, — я решил взять двухгодичную программу в Нью-Йоркском университете.

Против такой идеи даже мама Майкла не возражала, потому что приветствовала всякую учёбу. Она придерживалась правила, что работать необязательно, но учиться надо всегда.

— Понимаешь Фредди, — объяснял Майкл, — компьютеры согласно закону Мора становятся всё быстрее, тем самым воздействуя на жизнь и меняя её; а наше понимание этого процесса замедленное. Жизнь меняется, а мы не замечаем; и никто не думает об этом. Школа, куда я хочу поступить, занимается этими проблемами.

Фёдор Семёнович в философии был не силён, в советском университете изучал Ленина и Сталина, а не Хайдеггера, которого в Советском Союзе считали фашистом. Поэтому он потребовал от Майкла более конкретное пояснение.

— Ну, к примеру, кино, — сказал Майкл. — Когда сто лет назад братья Лумьер впервые его показали, то зрители перепугались и в панике побежали из зала, потому что трамвай на экране ехал прямо на них. Психика человека не поспевает за быстрым ростом технологий, но независимо от того может она угнаться или нет, а наша жизнь меняется.

— Да, ты прав, — согласился Фёдор Семёнович, — человеческое сознание отстаёт от явлений жизни. Пока террористы не стали захватывать самолёты, никто не думал проверять пассажиров. А теперь я должен держать штаны двумя руками, чтобы не потерять их, потому что у меня забирают брючный ремень. — Фёдор Семёнович подумал немного, подумал и продолжил свою мысль: — Однако туфли никто не заставлял снимать, пока какой-то псих не сунул туда взрывчатку. Вот и приходится топтаться в носках на холодном полу. Твоя мама таким образом получила насморк.

Итак, Майкл поступил на факультет, студенты которого поставили перед собой цель: рассмотреть поближе меняющуюся под воздействием компьютерных технологий жизнь и попробовать оценить ситуацию. Теперь Майкл жил в Нью-Йорке и связь с ним была только по телефону, по которому он иногда читал Фёдору Семёновичу короткие лекции.

— Фредди, — сказал Майкл во время одной из таких лекций, — сейчас все печатают нужные тексты, но многие не умеют их написать; а другие бойко считают на калькуляторе, но не могут в голове разделить 81 на 3. Хорошо это или плохо? Для тебя, человека старшего поколения — плохо, а как для новых людей? Люди начинают думать по-другому.

— Фредди, — сказал Майкл во время другой лекции, — вот я с тобой сейчас разговариваю, и в голове моей картинка, как ты стоишь на кухне возле телефона. Но раньше это была постоянная ситуация, а сегодня мы можем говорить по телефону, когда ты в самолёте или машине. Моя голова уже не может представить обстановку, в которой ты находишься. Поэтому я сейчас разрабатываю программу для телефона со встроенным фотоаппаратом. Я живу своей жизнью, а аппарат находится при мне и фиксирует то, что я не вижу. Возникает другой взгляд на мою жизнь и на мир, в котором я живу. А другой взгляд рождает новые идеи.

После окончания двухгодичной программы Майкла в составе группы выпускников направили в город Сиэтл на стажировку в компанию «Микрософт». Ему дали стипендию, бесплатную квартиру, машину и даже велосипед. Через несколько месяцев компания предложила ему постоянную работу, но Майкл отказался и вернулся в Нью-Йорк. Он не хотел осуществлять идеи других людей, его мечтой было генерировать собственные идеи.

XXXVIII. Эпилог

— Майкл, — кричал Фёдор Семёнович в трубку, — что-то плохо слышно. Как поживаешь?

— Неплохо, — отвечал Майкл. — Фредди, у меня сегодня во второй половине дня важное интервью, и я хочу немного отдохнуть. Я только что вернулся от дантиста, который мучил меня два часа.

— А что у тебя с зубом?

— Да понимаешь, дантист несколько раз делал обезболивающий укол, а он не работал. Дантист возился со мной, возился и ничего не мог поделать. Тогда мне это надоело и я обманул его — сказал, что всё в порядке.

Фёдор Семёнович, как всегда, стал паниковать. Он представил себе зуб Майкла с огромной чёрной дырой, которую доктор никак не мог запломбировать; и зуб в его воображении вдруг стал расти, достигнув величины бивня слона.

— Так было же очень больно, — закричал Фёдор Семёнович.

— Ничего, терпимо, — отвечал Майкл.

— Иди отдыхай, — сказал Фёдор Семёнович, а сам подумал, что Майкл уже живёт своей жизнью, которая только изредка переплетается с его жизнью, чтобы опять надолго уйти в другой, незнакомый ему мир. Ему захотелось хоть одним глазом заглянуть в него, и он спросил:

— А что это за интервью?

— О, я встречаюсь с очень важным чиновником. Потом расскажу, — отвечал Майкл. — Я послал тебе статью из газеты. Почитай — тебе будет понятно, чем я сейчас занимаюсь.

УМНОЕ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО

(ОТРЫВОК ИЗ СТАТЬИ В ГАЗЕТЕ «БОСТОН ГЛОБ»)

Электрическая компания в Бостоне запускает проект под названием «Умное электричество». Недавно организованная компания «Управляемая энергия» спроектировала компьютерную программу, которая позволит жителям нашего района следить за расходом электроэнергии в их доме или бизнесе. Это поможет им снизить затраты, а в государственном масштабе уменьшит импорт энергоносителей и будет противодействовать глобальному потеплению. 100 волонтёров примут участие в этом интересном проекте. Установленные бесплатно в квартирах и бизнесах мониторы зафиксируют сколько и где израсходовано энергии, сколько это стоит; и тогда можно будет дать рекомендации какие действия надо предпринять, чтобы сэкономить расход энергии. Организован компьютерный «сайт», где участники эксперимента смогут обмениваться опытом, а специалисты компании «Управляемая энергия» будут отслеживать реакцию участников проекта.

Майкл сидел в мягком кресле и объяснял человеку, сидящему напротив него, задачи компании «Управляемая энергия». Майкл был официальным представителем компании и одним из её основателей. Человек внимательно слушал. Был он не худ, но и не толст, одного роста с Майклом, а голова похожа на шар, потому что обрита наголо. Человек этот пытался таким способом спасти остатки растительности, дарованные ему природой. Он смотрел на Майкла и думал о том, что в бизнес вступают энергичные молодые люди с интересными идеями, что мир вокруг под их напором стремительно меняется. А Майкл старался убедить собеседника, что поддержка компании «Управляемая энергия» принесёт колоссальные выгоды городу Нью-Йорку. Человек этот был членом городского совета и от него многое зависело, но не всё. Вот если бы Майклу удалось убедить в своей правоте ещё двух-трёх членов городского совета, то это решило бы дело. Но лиха беда начало, а пока нужно было сделать своим союзником этого человека.

Член городского совета понимал, что если молодой человек прав, то это принесёт огромные выгоды городу и компаниям, которые поставляют электроэнергию. Многие электростанции безнадёжно устарели, модернизация их будет стоить огромных денег, которые сегодня никто не собирается выкладывать. А пока что компании платят огромные налоги по той причине, что устаревшие электростанции загрязняют окружающую среду. Если молодой человек прав, то закрытие хотя бы одной из них принесло бы огромную выгоду всем.

Член городского совета удобно расположился в мягком кресле, и противоречивые мысли крутились в его голове. Конечно, он понимал, что какие-то частные лица субсидируют этот проект, но они могут позволить себе рисковать своими деньгами, а государство — нет. Член городского совета предпочитал подумать, подождать — бюрократическая машина крутится медленно.

А Фёдор Семёнович в это время включил компьютер и стал читать статью, помещённую в газете «Бостон Глоб» под названием «Умное электричество». Фёдор Семёнович читал и думал, что когда он был подростком в советской школе, то учителя говорили ему: «Америка — страна больших возможностей, но только для богатых». Это оказалось правдой, но только частичной. И вообще, богатым людям везде хорошо — не только в Америке. Фёдор Семёнович удобно расположился на стуле, подложив под себя подушечку, потому что сиденье стула прохудилось от возраста и стало жёстким. Чёрные буквы на экране компьютера вдруг увеличились и составили слова, которые утверждали, что демократия создала эту великую страну, но она же её и погубит. Фёдору Семёновичу стало грустно, но он тут же подумал, что любое человеческое утверждение никогда не было бесспорным. А буквы на экране снова перестроились и сложились в успокоительные слова — когда это ещё будет. Пока что в Америке можно достигнуть многого. Неважно кто ты — таксист, инженер или баскетболист. Нужно только иметь что-то в голове и хорошо трудиться, но если такого желания нет, то тут уж ничего не поделаешь.

Смерть Григория Самойловича

В ГРУ евреев почти нет. Всех их оттуда выгнали. Евреев из разведки начал удалять ещё Сталин, а сейчас их туда просто не принимают. В ГРУ, насколько мне известно, всего один еврей — майор Хаймович. Держат его только потому, что он владеет урду, хинди и другими языками. Он даже перевёл на русский язык Коран.

(Из записок разоблачённого агента иностранных разведок полковника Олега Пеньковского)

I

Большой комар распластался снаружи на оконном стекле. Пётр Сергеевич сидел за столом у широкого, почти на всю стену, окна и читал газету, когда неожиданно увидел его. Крылья комара были сложены, два небольших усика шевелились, но это можно было заметить с трудом, только тщательно присмотревшись. Две задние лапки были небрежно отброшены — одна вправо, другая влево, но четыре передние располагались довольно симметрично. — «Зачем он здесь?» — подумал Пётр Сергеевич. Ему стало неприятно, хотя двойное стекло отделяло его от насекомого. — «Как долго он будет сидеть?» Однако комар не собирался трогаться с места — он как будто что-то ждал.

В окне был виден типичный американский пейзаж: сосны, помахивающие огромными зелёными крыльями, чтобы защититься от наседающего ветерка; шары аккуратно подстриженных кустов. Казалось, что если ветер усилится, они покатят по мостовой, обгоняя поток автомобилей. Пётр Сергеевич машинально потрогал бритую голову. Он всегда брил голову на лето и делал это самостоятельно, повторяя эту операцию в течение лета несколько раз. С одной стороны полное отсутствие волос создавало ощущение необычной лёгкости, а с другой — он выглядел значительно моложе. — «Ты совсем как юноша», — говорила Софья Антоновна в подобном случае, и это был единственный вопрос, в котором у неё не было расхождений с мужем.

Технология бритья у Петра Сергеевича была давно тщательно отработана: он располагался в ванной комнате перед большим настенным зеркалом, а за спиной у себя помещал высокий торшер. С помощью проволоки, одетой в чёрный изоляционный рукав и просунутой сквозь дырочку ручки, к торшеру подвешивалось небольшое зеркало. Лампочка плафона освещала переднюю часть головы, лампочка торшера — затылок; и Петру Сергеевичу иногда казалось, что их свет пробивает его голову насквозь, а в двух зеркалах начнут отражаться картины, которые роятся в его голове.

Комар продолжал сидеть на стекле. Пётр Сергеевич взял лежащую на столе лупу, чтобы разглядеть его получше, но ничего нового не увидел. Только более отчётливо стала видна голова-грибок. — «А ведь он смотрит на меня!» — сообразил вдруг Пётр Сергеевич. Комар прилёг удобно на брюшко, приклеился лапками к стеклу, чтобы не соскользнуть, и смотрел на него. Пётр Сергеевич отвёл взгляд от окна, и тут ему в голову пришла необычная мысль: «А может быть, никакого комара нет и это я сам подглядываю за собой?» Но комар был. Неизвестно сколько времени длилось бы это взаимное разглядывание, когда вдруг раздался телефонный звонок.

Пётр Сергеевич заторопился и неловко толкнул стул, загораживающий ему дорогу. На мгновение ему померещилось, что стул не случайно очутился на его пути, что он, быстро перебирая тонкими ножками, чуть сдвинулся с обычного места. Возможно это было не совсем так, но Пётр Сергеевич привык, что у него всегда, неважно в мелких делах или серьёзных, возникали препятствия; что обычные человеческие цели он достигал с опозданием, когда другие не только уже их достигли, но и перестали думать о них. Раздался новый резкий звонок. — «Опять предлагают вставить новые окна или выгодную поездку на Бермудские острова», — с раздражением подумал Пётр Сергеевич, обходя стул. Однако телефонное табло высветило фамилию Адама Карловича. Буквы фамилии, пока Пётр Сергеевич их рассматривал, стали набухать, увеличиваться в размере и, казалось, сейчас выпрыгнут из табло, но как только Пётр Сергеевич поднял трубку, они исчезли.

— Петя, — послышался голос Адама Карловича в трубке, — ты мне очень нужен.

Петра Сергеевича всегда все называли по имени, даже малознакомые люди, интуитивно чувствуя мягкость и застенчивость его характера. Так было и в этом случае, хотя нельзя было сказать, что Адам Карлович значительно старше Петра Сергеевича.

— Петя, — продолжал Адам Карлович, — 11 августа исполняется сорок дней со дня смерти Григория Самойловича, и мы с женой хотим устроить ему поминки. Есть одно неплохое место для этого мероприятия. Не отвезёшь ли ты меня туда и заодно поможешь договориться?

Уже длительное время Пётр Сергеевич исполнял роль шофёра и переводчика. Иногда это было обременительно, но он считал неудобным для себя отказываться, хотя Адам Карлович несколько раз говорил, что «не хочет ездить на нём».

Свободного места у кромки тротуара Пётр Сергеевич не нашёл и пришлось поставить машину так, что она загораживала выезд со двора. — «Ничего, — подумал он, — я же далеко не ухожу». Пётр Сергеевич вошёл в подъезд дома и нажал кнопку звонка, который должен был отозваться где-то на третьем этаже в квартире Адама Карловича. В течение последнего времени он проделывал эту процедуру много раз и всегда испытывал какое-то неприятное чувство. Пётр Сергеевич был человеком суеверным, а над кнопкой была выбита цифра «13»; и каждый раз ему казалось, что с этого простого нажатия кнопки начнётся серия пока ещё неизвестных, но неизбежных неприятностей.

А пока что он, подав сигнал Адаму Карловичу, вышел на улицу и сел на невысокий каменный заборчик так, чтобы подставить солнечным лучам бритую голову. Неизвестно сколько времени сидел Пётр Сергеевич, когда неожиданно перед ним возникли большие ступни без носков, обутые в старые сандалеты; и Пётр Сергеевич, подняв глаза, увидел шорты, а над ними небольшой, но выпуклый живот, который слегка распирал цветистую тенниску. — «Петя, — прозвучал над ним голос Адама Карловича, — я готов».

II

В рамках программы правительства Москвы по военно-патриотическому воспитанию клубом «Курсант» были проведены традиционные соревнования, посвящённые годовщине битвы под Москвой. В них приняли участие школьники старших классов. Ребята состязались в умении пользоваться общевойсковым защитным комплектом и выполнении нормативов с противогазом, в военизированной эстафете и стрельбе. Победители были награждены кубками и медалями. На мероприятие был приглашён участник парада Победы на Красной площади в 1945 году полковник в отставке Приходько.

(Газетная информация)

Пётр Сергеевич познакомился с Адамом Карловичем где-то около трёх месяцев назад. Обычно в летнее время, когда дневная жара начинала спадать, он выходил из дому, шел минут тридцать до океанской набережной, гулял там некоторое время и уже затемно возвращался домой. Так Пётр Сергеевич поступил и в тот раз. Набережная тянулась на несколько километров и по ней прохаживалась гуляющая публика. Толчея на набережной утомляла, и поэтому Пётр Сергеевич пошёл по противоположной, более спокойной стороне мимо глядящих на океан двухэтажных домиков. Они так увлечённо разглядывали то, что Петру Сергеевичу не было видно, что рисковали, сделав шаг, сойти со своего фундамента. Набережная была отделена от пляжа бетонной стенкой, в которую вмонтировали продольные и поперечные трубы-перила. Сторона, по которой шёл Пётр Сергеевич, была несколько выше, но бетонная стенка вдоль набережной загораживала вид на пляж и казалось, что океан начинается сразу за ней. Мимо бежал густой поток автомобилей. Шум работающих двигателей, трущихся об асфальт шин невидимой перегородкой разрезал улицу на две независимые части.

Навстречу Петру Сергеевичу шёл крупного сложения старик с двумя лохматыми псами на поводках. — «Раньше у него было три собаки, — вспомнил Пётр Сергеевич, опасливо посторонившись. — Наверно, одна умерла». И тогда он подумал, что старик будет так прогуливаться, когда останется одна собака, затем — ни одной, а потом и старик перестанет ходить. Пётр Сергеевич прошёл немного вперёд и вдруг увидел, как слева, закрыв половину линии горизонта, растянулось розоватое облако. Ближний край его был весь в зубцах, словно кто-то гигантским гребешком вырвал из тела облака множество кусочков, и голубое небо тут же заполнило пустые места.

— Здравствуй, Петя, — услышал Пётр Сергеевич знакомый голос и увидел переходящего дорогу господина Готлиба. С ним был гражданин выше среднего роста, на голове которого росла пальма торчащих в разные стороны седых волос. Два встречных потока автомобилей стояли, выжидая пока пешеходы не ступят на тротуар.

— Присоединяйся к нам, — продолжал господин Готлиб, улыбаясь так приветливо, что даже его большой нос картошкой излучал удовольствие от встречи с Петром Сергеевичем. — Познакомься с Адамом Карловичем.

Пётр Сергеевич посмотрел на круглый нос господина Готлиба и, как всегда, удивился сочетанию немецкой фамилии с очень украинской внешностью её владельца. Личность Адама Карловича была ему известна, поскольку он как-то побывал на его выступлении в местном клубе. Тогда Адам Карлович говорил о своей правозащитной деятельности в Советском Союзе.

В это время розоватое облако куда-то исчезло, небо быстро потемнело и стало такого же тёмно-синего цвета как океан; и в тёмном небе неожиданно распластался блин месяца, одна сторона которого была небрежно обрезана чей-то сильной рукой. Но Пётр Сергеевич не стал любоваться видом вечернего неба, а прислушался к рассказу Адама Карловича, начатого, видимо, ещё до встречи с ним. Говорил тот очень образно:

— Московская публика представлялась мне в виде слоёного пирога. Первый слой составляли те, кто ходил в дом известного академика-правозащитника; второй слой — те, кто ходил к тем, кто ходил к этому академику; третий слой — те, кто ходил к тем… и т. д. А я — человек обычный, в меру трусливый — вначале пребывал в четвёртом слое.

Адам Карлович выдержал паузу, что выдавало в нём опытного рассказчика, и продолжал:

— Но я хотел заниматься чем-либо полезным и, разумеется, вполне законным и безопасным. Ну, например, помогать семьям политзаключённых, где есть дети. — «За это же не посадят», — рассуждал я. Каково же было моё удивление, когда именно из-за этого меня вызвали на допрос в качестве свидетеля. Я пошёл в библиотеку, почитал соответствующую литературу и неплохо справился с ролью свидетеля. Потом друзья попросили меня рассказать как это происходит. В итоге из-за моих рассказов меня стали вызывать на новые допросы, и мои знания о технике и этике допросов неуклонно возрастали.

— За эти глубокие знания вас, в конечном итоге, и посадили, — засмеялся господин Готлиб, и в это время они подошли к его дому.

— Зайдём на минуту, Петя, — сказал Адам Карлович. — Я заберу свои материалы.

Они прошли узкую прихожую и очутились в довольно большой комнате. Адам Карлович сразу уселся на единственный стул, стоящий у журнального столика, а Пётр Сергеевич остался стоять. Господин Готлиб копался в ящиках небольшого шкафчика и никак не мог найти материалы Адама Карловича. Увидев, что Пётр Сергеевич стоит, он сердито произнёс: «Что ты стоишь, Петя? Сядь вот в это кресло». Кресло, о котором говорил господин Готлиб, вдруг увеличилось в размерах и стало тянуться к Петру Сергеевичу мягким сиденьем и удобными подлокотниками; но Пётр Сергеевич, обращаясь не то к господину Готлибу, не то к креслу, сказал: «Не беспокойтесь, я постою».

Господин Готлиб рылся в ящиках, которые он попеременно с грохотом выдвигал, чтобы затем с не меньшим шумом задвинуть на привычное место; и, периодически отрываясь от своего занятия, убеждал Петра Сергеевича сесть в кресло. Пётр Сергеевич, наконец, уступил, посчитав неприличным продолжать противиться настояниям хозяина, но сел на то, что было ближе к нему — небольшую, очень изящную кушетку. Когда он усаживался, кушетка, возмущённая Петром Сергеевичем, недовольно заскрипела; и в это время на пороге комнаты появилась госпожа Готлиб. Наверно, её внимание привлёк недовольный скрип кушетки. — «А кушетка-то новая, — несколько взволнованным голосом сказала госпожа Готлиб. — На ней ещё никто не сидел». Пётр Сергеевич смутился и, только теперь оценив деликатность хозяина, пересел в кресло. Вот при таких обстоятельствах и состоялось знакомство Петра Сергеевича с Адамом Карловичем.

III

Если империалисты развяжут войну, США станет мишенью для сокрушительного ответного удара. Советская разведка должна будет заблаговременно принять необходимые меры для обеспечения безопасности агентурной сети, и прежде всего, разместить самых ценных агентов за пределами больших городов.

(Из инструкции по оперативной работе, составленной полковником ГРУ Приходько).

Ехали они медленно, потому что машины впереди часто останавливались по неизвестной причине. Когда подъехали к перекрёстку, Пётр Сергеевич собрался было проскочить его, но светофор, глумливо подмигнув жёлтым глазом, вдруг переключился на красный свет. Пётр Сергеевич нажал на педаль тормоза и стал молча ждать, как молчал всю жизнь, когда кто-то останавливал его, хватая за полы пиджака. Через стёкла машины было видно, как почтальон, положив объёмистый свёрток на крыльцо двухэтажного дома, пошёл дальше по улице, закладывая корреспонденцию в почтовые ящики. Адам Карлович, глядя на свёрток, сказал:

— У нас долго бы не полежал — украли бы. Я, Петя, в советское время, года три работал бригадиром на стройке. На стройке все воруют. Но когда воровали гвозди, доски или олифу, я закрывал глаза — остановить «несунов» было невозможно. Но один повадился тащить дверные полотна — вещь дорогую и дефицитную. Решил я его проучить. Ездил он домой обычно на электричке; и вот когда он пошёл покупать билет, прислонив дверное полотно к дереву; я тут как тут и дверь переставил. Вернулся он — туда, сюда, а двери нет. Поезд уже подходит, а рядом куча вывороченных из земли булыжников лежит — ремонт шёл привокзальной площади. Сунул он один в кулёк и вскочил в поезд. На следующий день я его спрашиваю: «Николай, что с булыжником-то будешь делать?» — Он и отвечает: «А вместо точила — ножи точить». Не мог человек с пустыми руками домой прийти.

Адам Карлович закончил свой рассказ и стал давать указания куда ехать дальше. Целью их поездки был китайский буфет, о существовании которого Пётр Сергеевич не подозревал, но Адам Карлович очень хвалил, и куда он собирался пригласить гостей, чтобы справить поминки по Григорию Самойловичу. Вскоре они добрались до широкой площади, которую полукругом окаймлял ряд зданий и на одном из них бросалась в глаза надпись большими красными буквами: «Императорский буфет».

Они очутились в зале, столь необычно растянутом в длину, будто кто-то специально сплющил его с боков, чтобы он вытянулся в другом направлении. Неожиданно, как из-под земли, перед ними возник официант: неопределённых лет китаец в чёрных брюках и белой рубашке, на которой траурным пятном чернел галстук-бабочка. Лицо китайца абсолютно ничего не выражало; он стоял и обозревал то, что можно было увидеть в просвете между фигурами Петра Сергеевича и Адама Карловича. Пётр Сергеевич, в свою очередь, смотрел на белую рубашку официанта и старался угадать, когда он одел её в первый раз — сегодня утром или на прошлой неделе; но в зале горел тусклый свет и определить это было сложно.

Когда Пётр Сергеевич сказал, что им нужно помещение, чтобы собрать человек двадцать гостей, официант исчез и вместо него, как в китайском театре, возникла маленькая, похожая на фарфоровую девочку, китаянка, которая провела их в продолговатую комнату без окон. Адаму Карловичу помещение понравилось, а фарфоровая девочка пояснила правила, которые действуют в китайском буфете и, возможно, на всей территории китайского государства: каждый посетитель должен заплатить 15 долларов за вход, а потом может сидеть сколько душе угодно и скушать столько китайской пищи, сколько сумеет осилить.

Адам Карлович стал задавать множество вопросов, которые Пётр Сергеевич усердно переводил. В частности, его интересовало — можно ли принести с собой вино. Фарфоровая девочка разрешила. Вообще она всё объясняла очень толково и обстоятельно, но Адам Карлович дёргал Петра Сергеевича за рукав, нетерпеливо спрашивал что она говорит, торопился с новым вопросом, не давая дослушать до конца ответ на предыдущий; и Петру Сергеевичу было трудно одновременно выслушивать двоих. Фарфоровая девочка даже стала сердиться, так как разговор, в силу этих обстоятельств, проходил несколько сумбурно. И тут Пётр Сергеевич совершил оплошность: он спросил фарфоровую девочку нужно ли сейчас дать задаток. Фарфоровая девочка подтвердила — крайне желательно. Адам Карлович, уловив знакомое слово, начал выговаривать Петру Сергеевичу: «Я просил тебя, Петя, быть переводчиком и только». Пётр Сергеевич пытался возражать, что таков порядок, но не убедил Адама Карловича, а денег у того с собой не было.

В конечном итоге всё решилось благополучно, и тогда Пётр Сергеевич попросил: «Адам Карлович, заедем на несколько минут в продуктовый магазин. Это тут рядом». Они так и сделали, и Пётр Сергеевич действительно быстро справился с порученным ему Софьей Антоновной делом; но когда он уже направлялся к кассе, к нему подошёл Адам Карлович. В руках у него была половина арбуза. Сочная красная мякоть арбуза смотрела на Петра Сергеевича и, казалось, сейчас начнёт выстреливать чёрными косточками в снующих рядом покупателей. — «Петя, — сказал Адам Карлович, — одолжи мне пару долларов. Я хочу жене сделать подарок».

Но вот, наконец, все дела были сделаны. Пётр Сергеевич отвёз Адама Карловича, а потом и сам поехал домой. Он остановил машину, нажал кнопку, автоматически открывающую багажник, и уже хотел выйти, чтобы забрать купленные продукты, как вдруг увидел что-то на полу. Посторонний предмет удивил его: Пётр Сергеевич никогда не позволял себе бросать что-либо на пол в машине. Предмет был похож на одну из тех скоб, которые Пётр Сергеевич и его товарищи делали в детстве из толстой алюминиевой проволоки, чтобы стрелять из рогаток по воробьям, а иногда и по окнам соседей. Пётр Сергеевич поднял предмет, но это была не алюминиевая скоба, а бумажная. Какую-то бумажку свернули плотным жгутом, а затем аккуратно согнули в виде скобы, чтобы уменьшить её объём. Пётр Сергеевич развернул бумажку и увидел чек, который Адаму Карловичу выдали за купленную половину арбуза. На обратной стороне чека корявым почерком Адама Карловича была выведена надпись — «поминки», а ниже, — нарисованный небрежными штрихами, двойной портрет, какие бывают на медалях или монетах. — «Эва, — сказал себе Пётр Сергеевич, — да это Григорий Самойлович в профиль». Рядом было изображение какой-то незнакомой ему женщины.

IV

Какие бы серьёзные проблемы не обсуждались на встрече, офицера разведки не должно покидать чувство юмора, которое высоко ценится американцами. Поэтому не следует упускать возможность пошутить по тому или иному поводу. Это оживляет беседу и способствует установлению добрых отношений оперативника с агентом.

(Из инструкции по оперативной работе, составленной полковником ГРУ Приходько).

На свете встречается категория общественных людей, которым до всего есть дело, у которых много знакомых и которые всегда всем нужны. Но Пётр Сергеевич был другой человек — знакомых имел мало, и вспоминали они о его существовании только в случае нужды. Возможно, он не совсем удачно выбирал их, но это не всегда зависит от нас.

Прошло всего два дня, когда Адам Карлович позвонил ему снова:

— Петя, я решил все вопросы, связанные с китайским буфетом. Ещё раз напоминаю: жду тебя там 11 августа, в среду, в семь часов вечера и обязательно с супругой. Рад буду с ней познакомиться. Покушаете вкусно и будет что выпить.

Пётр Сергеевич ответил, что всё это неплохо, но повод не очень весёлый. На что Адам Карлович со смешком сказал такую фразу: «А знаешь — он не собирался умирать». А затем голос Адама Карловича стал более деловитым, и между ними произошёл такой диалог:

— Петя, я тебе напоминаю, что завтра, в четверг, на два часа дня мне назначена встреча с адвокатом мистером Велчем. Надеюсь ты опять поможешь мне в качестве переводчика.

— По-моему четверг сегодня.

— Нет, сегодня среда.

— А я думал, что среда была вчера, потому что в среду мне нужно было встретиться с автомехаником, чтобы отремонтировать машину. Я и ездил к нему вчера утром; машину мне починили и никаких возражений у механика не было.

— Петя, у тебя есть календарь.

— Нет.

— Хорошо, я разыщу свой календарь.

Тут наступила некоторая пауза в разговоре, потому что Адаму Карловичу понадобилось время, чтобы найти календарь.

— Петя, всё правильно. Сегодня — среда, а вчера был вторник.

— Нет, вторник был позавчера, и во вторник мы с Софьей Антоновной везли кошку к ветеринару.

— Как же нам всё-таки выяснить истину?

— Я думаю, что надо позвонить в Белый Дом. Там всё знают.

— Подожди, Петя. Я сейчас всё узнаю и позвоню тебе.

Неизвестно звонил ли Адам Карлович в Белый Дом, но через какое-то время раздался телефонный звонок:

— Петя, ты был прав. Жду тебя к двум часам около моего дома.

Они подошли к большому четырёхэтажному зданию и хотели было открыть парадную дверь, как их окликнул какой-то человек в рабочей одежде. — «Лифт не работает, а парадный ход закрыт», — сказал этот человек с такой радостной улыбкой, как будто сообщал чрезвычайно приятную новость. Адам Карлович и Пётр Сергеевич обошли здание, чтобы воспользоваться запасным ходом. Адам Карлович подёргал ручку двери, отпирающую мощный французский замок, но она не поддавалась. Ручку, видимо, заело, и они долго топтались перед закрытой дверью. В конце концов, Адам Карлович справился с трудной задачей, и они вошли в подъезд.

Лестница была довольно крутая, и Пётр Сергеевич подумал, что она, возможно, ведёт на небо, где сейчас обитает душа Григория Самойловича. Но на третьем этаже Адам Карлович вдруг прекратил восхождение и свернул направо. Секретарша, молодая женщина с характерной внешностью выходцев из Южной Америки, велела им подождать. Однако ждали они недолго. Вошёл мистер Велч, похожий на среднего размера крепко сколоченный шкаф, и широким дружелюбным жестом пригласил их следовать за ним. Они шли гуськом за мистером Велчем, и уже возле двери его кабинета тот, не оборачиваясь, сказал: «Последний пусть закроет дверь». Пётр Сергеевич выполнил это, поскольку Адам Карлович, естественно, не мог понять просьбу мистера Велча.

Цель визита Адама Карловича была простая: попросить мистера Велча проверить правильно ли он заполнил анкеты, необходимые, чтобы подать в судебную инстанцию. Только суд мог утвердить Адама Карловича в качестве официального душеприказчика Григория Самойловича, и тогда его наследство можно будет использовать для благотворительных целей, как они и договорились.

Конечно, Адаму Карловичу кто-то помогал заполнять анкеты, но работа эта была выполнена неграмотно. И тут мистер Велч рассердился. Внешне это не было видно, но голос его стал жёстче. Мистер Велч сказал, что после истечения месячного срока со дня смерти Григория Самойловича его завещание в пользу Адама Карловича теряет силу, и у того осталось всего два дня. Мистер Велч также разъяснил, что он бесплатно консультирует, но дела не ведёт и для этого надо взять адвоката, услуги которого не бесплатны. Мистер Велч в данной ситуации настоятельно рекомендовал нанять адвоката, потому что отношение приёмного сына Григория Самойловича к этому делу крайне враждебное. В заключение мистер Велч сказал, что поскольку его рабочее время ограничено, он не имеет права заниматься пустыми разговорами.

Так как оставалось только два дня до истечения месячного срока, то Адам Карлович немедленно согласился со всеми предложениями мистера Велча, с его помощью тут же договорился по телефону с платным адвокатом, который был столь любезен, что согласился сегодня же встретиться с Адамом Карловичем.

Мистер Велч не случайно помянул о враждебном отношении приёмного сына Григория Самойловича. Конфликт с сыном возник у того давно. Подробностей Пётр Сергеевич не знал, но кое-что Григорий Самойлович ему рассказывал. Пока жила Нина Ивановна — всё было хорошо. Но как только она ушла из жизни, начались неприятности. Сначала сын уговорил Григория Самойловича вложить часть его небольших сбережений в ценные бумаги, поскольку один опытный человек это советовал. Однако ценные бумаги превратились просто в листы бумаги. Как дальше развивались события Пётр Сергеевич не знал, но известно было со слов Григория Самойловича, что тот подавал в суд, и суд постановил отселить сына на год из их общей квартиры в надежде, что тот за это время исправится и изменит своё отношение к отцу.

Пётр Сергеевич видел приёмного сына Григория Самойловича только один раз. Как-то он заехал к Григорию Самойловичу и застал крупного, несколько полноватого мужчину, сидящего на диване и внимательно разглядывающего в окне что-то интересное. Пётр Сергеевич машинально тоже посмотрел в окно, но увидел там только свою машину. — «Как он похож на покойную Нину Ивановну, — удивился про себя Пётр Сергеевич, — и сложением, и чертами лица». Мужчина вежливо ответил на приветствие Петра Сергеевича и, выждав когда тот закончит разговор с Григорием Самойловичем, сказал жёстко, ни к кому не обращаясь: «Зачем заезжать машиной на зелёную траву?»

Улица была узка, но с достаточно интенсивным движением. Вот, чтобы не мешать проезжающему транспорту, Пётр Сергеевич и заехал немного на полосу шириной в метр, поросшую травой, которая отделяла тротуар от мостовой. Трава эта давно выгорела, поскольку её никто не поливал, и на её поверхности появились пыльные проплешины, в которых весело купались воробьи и солнечные лучи. Но Пётр Сергеевич не стал препираться и сказал только, что он уже закончил разговор с Григорием Самойловичем и сейчас уедет.

Всё это вспомнил Пётр Сергеевич, когда выходил из кабинета мистера Велча, но его вернул к действительности Адам Карлович:

— Петя, не отвезёшь ли ты меня к адвокату?

— Адам Карлович, — отвечал Пётр Сергеевич, — я никогда в Бостон не езжу на машине. Если мы так сделаем, то застрянем где-нибудь в пробке и вы попадёте к адвокату завтра утром. Я довезу вас до первой станции метро и сэкономлю вам час времени.

— Меня это устраивает, — сказал Адам Карлович, и на этом они поладили.

Когда они ехали, Пётр Сергеевич вдруг спросил:

— Адам Карлович, почему вы привлекаете к делам Григория Самойловича только меня? Супруги Готлиб лучше знают английский язык и в делах куда практичнее меня.

— Это так, — отвечал Адам Карлович. — Но мне с тобой, Петя, приятнее иметь дело, потому что они какие-то недружелюбные.

V

Анализируя каждую поездку по городу, необходимо делать выводы об оперативных методах работы контрразведки в городе и в общественных местах. Выводы полагается фиксировать в специальном блокноте. Постепенно накопится ценный материал, усвоив который разведчик сможет увереннее действовать в оперативной обстановке.

(Из инструкции по оперативной работе, составленной полковником ГРУ Приходько).

Сколько верёвочке ни виться, а концу быть; и неизбежен тот момент, когда наши маленькие радости и большие неприятности нужно будет уложить в дорожный мешок, чтобы уйти с ними навсегда. И тех, кто уже пришёл нам на смену и будет ходить по земле после нас, волнуют их маленькие радости и большие неприятности, а до наших им дела нет. И с ними будет то же самое. И будет этот поток тянуться до тех пор, пока не высохнут ручьи, которые питают реку под названием жизнь. А когда эти ручьи высохнут — никто не знает и знать не нужно. Таков тысячелетний порядок, который установил Господь, и не нам его обсуждать.

Однако у каждого правила есть исключения; и тогда рождаются сиамские близнецы или человек, у которого борода растёт не только на щеках, но и на лбу. Дела, которые стали зарождаться вокруг Григория Самойловича за год до его смерти, не ушли вместе с ним, а наоборот, разбухли до размеров атомного гриба на мирном небосклоне и стали развиваться по нескольким сюжетным линиям, как в хорошем детективном романе. Пётр Сергеевич иногда думал, что Григорий Самойлович каким-то невероятным способом незримо остался на земле и разыгрывает понятный только ему спектакль с одной целью: чтобы много людей занимались его делами, склоняли его имя и, значит, не забывали его.

Григорий Самойлович, в общем, прожил благополучную жизнь и у него была хорошая, заботливая жена. Правда, он всегда немного тяготился властностью Нины Ивановны, которая уверенно вела семейный корабль меж подводных и надводных рифов. Но когда её не стало, заботы набросились на Григория Самойловича, как рой болотного гнуса, и спасения от этих забот не предвиделось. Нужно было думать о чистых рубашках и целых носках, об уплате по счетам и многих других вещах, о существовании которых Григорий Самойлович даже не подозревал. А тут ещё начались ссоры с приёмным сыном. Как всегда в человеческих отношениях, всё началось с малого, но брошенный невзначай непотушенный окурок служит началом грандиозного лесного пожара. Характер они имели сходный и выслушивать мнение другого человека не умели и не хотели уметь.

Григорий Самойлович старался придерживаться привычного ритма жизни: утром совершал длительную прогулку и на подходе к дому заходил в магазин; в установленный час опять пешком шёл в столовую для пожилых людей; потом заходил в библиотеку, где читал свежие газеты на русском и английском языках; а вечера проводил дома — писал статьи о юморе евреев или изучал книгу «Психология творчества». Но бывает так, что на безоблачном ночном небе, усыпанном радующими глаз звездами, появляется зловещая комета — предвестница неожиданных событий.

Неизвестно при каких обстоятельствах Григорий Самойлович познакомился с госпожой Китнер, но важен факт — знакомство состоялось. Хотя Григорий Самойлович держал себя в руках, но одиночество иногда хватало за горло. Клубок благополучной жизни вдруг размотался в цепочку грустных событий: смерть жены, нелады с приёмным сыном и, наконец, смерть собаки, которую пришлось усыпить, потому что она стала очень стара.

Госпожа Китнер была культурная женщина, и беседы с ней доставляли истинное удовольствие; но, кроме того, она имела медицинское образование, что было не менее важно. Григорий Самойлович был серьёзно болен, и советы госпожи Китнер для него много значили. Правда, лечащий врач говорил Григорию Самойловичу, что он умрёт от какой-нибудь другой болезни, и в конечном итоге оказался прав.

Госпожа Китнер была довольно красивая, цветущая женщина. Приехала она из России и жила на пособие, которое ей платило американское правительство. Пособие было скромное, но достаточное, чтобы жить безбедно. Но Григорий Самойлович был человеком из другого мира: много лет проработал в американской военной академии и обеспечил свою старость. У него была неплохая государственная пенсия, он имел какие-то сбережения и владел половиной двухквартирного дома. Поэтому иногда у практичной госпожи Китнер появлялась мысль выйти замуж за Григория Самойловича. Это было вполне реально, так как он привязывался к госпоже Китнер всё больше и больше — в известном возрасте сердечность отношений между мужчиной и женщиной чрезвычайно важна и выходит на передний план. Теперь каждый вечер он уже не садился писать статью о юморе евреев или изучать книгу «Психология творчества», а спешил на прогулку с госпожой Китнер, которая рекомендовала при его болезни много ходить. Григорий Самойлович иногда признавался себе, что эти встречи доставляют ему больше радости, чем те свидания, на которые он бегал в двадцать лет.

Госпожа Китнер была очень практичная женщина и потому через короткое время она пришла к выводу, что возраст и болезнь Григория Самойловича могут создать в совместной жизни неприятные осложнения. Поэтому она выкинула из головы мысль о замужестве, но продолжала встречаться с ним почти каждый вечер. Иногда они заходили в недорогой ресторанчик, где заказывали диетическую еду. Платил, конечно, всегда Григорий Самойлович, но это был праздник для него, а за всякое человеческое удовольствие надо платить.

Однажды Григорий Самойлович рассказал госпоже Китнер о своём московском сослуживце, который сначала эмигрировал в Париж, а теперь переехал в Калифорнию, но парижскую квартиру сохранил.

— А что он с ней делает? — поинтересовалась госпожа Китнер.

— Он сдаёт её своим приятелям, которые хотят провести отпуск в Париже. — отвечал Григорий Самойлович.

Тогда этот разговор не имел последствий, но госпожа Китнер его запомнила. Однажды, а была зима и хотя светило солнце, но было ветрено и холодно, госпожа Китнер завела разговор о парижских музеях и добавила, что самый приятный месяц в Париже — апрель. И тут Григорий Самойлович неожиданно предложил совершить совместную поездку в Париж в апреле. Все расходы он брал на себя, так как понимал, что у госпожи Китнер нет средств для такой поездки.

Они прекрасно провели время в Париже: музеи, картинные галереи, парижские кафе, хорошее вино, вкусная еда, удивительное многообразие паштетов, наводящее на мысль, что французские повара задались целью придумывать каждый день хотя бы один новый сорт. Это был праздник после двухлетней диеты, после овсяной каши и жидкого супа столовой для пожилых людей. Григорий Самойлович провёл, может быть, лучший месяц своей жизни. Правда, приехав домой, он попал в больницу, но за всякое человеческое удовольствие надо платить.

Когда Григорий Самойлович вернулся домой из больницы, его приятные встречи с госпожой Китнер возобновились. Госпожа Китнер считала своим долгом контролировать здоровье Григория Самойловича, и как-то тот пожаловался, что чувствует себя неважно и трудно предугадать долго ли он будет ходить по земле. На это практичная госпожа Китнер посоветовала подумать, кто станет наследником его имущества — о конфликте Григория Самойловича с приёмным сыном ей было известно. Вот тут Григорий Самойлович и предложил ей стать его наследницей. Госпожа Китнер сказала, что подумает. Она не только долго размышляла сама, но и поехала посоветоваться с невесткой, которая тоже имела медицинское образование и, кроме того, хорошо разбиралась в юридических вопросах. Невестка объяснила, что получив наследство Григория Самойловича, госпожа Китнер автоматически теряет право на пособие, которое ей платит американское правительство. И тогда возник новый вариант, с которым Григорий Самойлович согласился.

VI

Встреча с агентом — главная фаза оперативной деятельности. Встречи играют важную роль в совершенствовании навыков агента. Офицер разведки обязан проявлять искренний и неослабевающий интерес к личным, служебным и прочим делам агента, чтобы в случае необходимости предостеречь его от неверных и опрометчивых шагов.

(Из инструкции по оперативной работе, составленной полковником ГРУ Приходько).

— Давайте немного посидим на скамейке — вы наверно устали, — сказала госпожа Китнер Григорию Самойловичу и, взяв его за локоть, стала нежно подталкивать к ближайшей скамейке. К этому моменту они уже прошли значительное расстояние вдоль набережной, любуясь мягкими красками заката, который вдруг стал зловеще-багровым.

На скамейке сидел большой комар и, выставив голову-грибок, смотрел на них.

— Какое мерзкое насекомое! — воскликнула госпожа Китнер и, размахивая свободной рукой, попыталась отогнать комара. Однако комар даже не шелохнулся. Григорию Самойловичу показалось, что комар стал увеличиваться в размерах, а голова-грибок, вытягиваясь всё больше и больше, вот-вот коснётся его лица.

— Что с вами, Григорий Самойлович? — с беспокойством сказала госпожа Китнер, поскольку заметила, что с её спутником творится что-то неладное.

— Да так, ничего. Голова немного закружилась.

— Какой вы впечатлительный. Так нельзя, но, если хотите, можно устроиться на другой скамейке.

Впереди, до самой линии горизонта, полыхал пожар. Казалось, ещё немного и пламя, высушив океанскую воду, перекинется на окружающий их прекрасный мир, превратив его в пустыню.

— Григорий Самойлович, — как бы между прочим заметила госпожа Китнер, — вы как-то подымали вопрос о наследнике вашего имущества.

— Да, да. Это чрезвычайно важно для меня. Спасибо, что напомнили, — откликнулся Григорий Самойлович, оценив деликатность госпожи Китнер.

— Я не смогу стать вашей наследницей. Это создаст для меня ряд неприятных осложнений, — сказала госпожа Китнер и, заметив огорчение на лице своего спутника, продолжала: — но есть один приемлемый для всех вариант.

— Я — весь внимание, — отвечал Григорий Самойлович. — Я чувствую, что у вас есть своя теория на этот счёт.

Григорий Самойлович был интеллигентом старой формации и иногда выражал свои мысли несколько витиевато. Госпожа Китнер помолчала немного и сказала:

— Теория, как вы выразились, такова: формально вашей наследницей станет моя невестка, но право распоряжаться наследством будет предоставлено только мне. Чтобы всё выглядело логичным для окружающих, вы станете клиентом моей невестки — она медицинская сестра и обслуживает пожилых людей на дому.

Это предложение было неожиданностью для Григория Самойловича, но поразмыслив, он понял, что оно чрезвычайно разумно и, лишний раз оценив ум госпожи Китнер, согласился с ним. Адвокат Григория Самойловича, мистер Велч, помог составить завещание по всей форме и взял документ на хранение.

Прошло некоторое время и, казалось, вопрос закрыт и все юридические документы будут пылиться в шкафу кабинета мистера Велча, пока печальные обстоятельства не заставят вытащить их на свет Божий. Но известно — когда умный человек решает какой-либо вопрос, в его голове роятся тысячи мыслей и возникают всевозможные сомнения. Конечно, есть люди, которые идут напролом и сомнения отскакивают от них, как отравленные дротики туземцев от одетых в железные латы завоевателей. Но невестка госпожи Китнер была умная женщина, имела медицинское образование и хорошо разбиралась в юридических вопросах.

Она подумала: есть приёмный сын, здоровый пятидесятилетний мужчина, который будет, естественно, возмущён, когда наследство попадёт в руки неизвестного лица, имеющего необъяснимую связь с Григорием Самойловичем. Может возникнуть судебный процесс, потребующий огромных расходов, с финалом, результат которого предсказать невозможно. Она позвонила госпоже Китнер и сказала, что передумала. Госпожа Китнер была крайне недовольна, но что оставалось делать, и она сообщила об этом решении Григорию Самойловичу. Но поскольку он всегда был человеком непрактичным, мало думал о всяких текущих делах, то завещание осталось пылиться в шкафу мистера Велча и ждать своего часа.

VII

Поведение офицера разведки самым непосредственным образом влияет на его работу с агентами. Люди, с которыми разведчик входит в контакт, должны быть убеждены, что все его действия и поступки диктуются интересами дела.

(Из инструкции по оперативной работе, составленной полковником ГРУ Приходько).

В силу указанных выше обстоятельств и возникла на горизонте фигура Адама Карловича, близкого приятеля Григория Самойловича, которому было предложено стать его наследником. — «У меня всё есть, — сказал Адам Карлович. — Мне ваши деньги не нужны». Однако после недолгой, но убедительной беседы он согласился, правда, с одним условием: все деньги, которые останутся после Григория Самойловича, пойдут на благотворительные цели. И на этом они поладили. Было составлено новое завещание, которое стало пылиться в шкафу мистера Велча по соседству с первым.

Юридически всё было оформлено правильно, но всё-таки был совершён существенный промах. После финансовой аферы сына у Григория Самойловича оставались в банке ещё некоторые деньги, которые он собирался истратить на приятные поездки в Париж с госпожой Китнер — умирать он не собирался. Поэтому во втором завещании было записано, что Адам Карлович получит после смерти Григория Самойловича принадлежавшую ему половину двухквартирного дома и только: ведь кроме этого у Григория Самойловича ничего существенного не было.

Однако ещё до этих событий нелады Григория Самойловича с приёмным сыном приняли такой размах, что он был вынужден обратиться в суд, который запретил сыну в течение года появляться на квартире отца. И хотя после решения суда мирная жизнь опять укрыла своим нежным покрывалом Григория Самойловича, и хотя опять возобновились ежевечерние прогулки с госпожой Китнер, но Григория Самойловича грызла постоянная мысль: а что будет через год? Решения не было. Поэтому Григорий Самойлович решил обратиться за советом к практичной госпоже Китнер и не напрасно. Она порекомендовала снять для себя квартиру, а принадлежавшую ему половину двухквартирного дома продать. И это было сделано.

В результате таких действий Григория Самойловича второе завещание в пользу Адама Карловича потеряло силу: нельзя наследовать то, чего уже нет. Действительным опять стало первое завещание в пользу невестки госпожи Китнер, но в суете переезда на новую квартиру об этом никто не подумал.

Прожитые годы, как тяжёлые гири, которые пригибают нас к земле всё ближе и ближе, чтобы при окончательном уходе было не так больно падать. Хлопоты, связанные с продажей одной квартиры и переездом на новую истощили силы Григория Самойловича, и он опять попал в больницу. Из неё он уже не вышел. Но пока ему было неплохо. Григорий Самойлович был окружён уходом, которого не имел дома, и большую радость ему доставляли посещения госпожи Китнер. Ей было затруднительно добираться к нему двумя автобусами, но она несколько раз брала такси. Адам Карлович также навещал его. Однажды, когда они обсуждали шансы кандидатов на пост президента, кто-то из них вдруг вспомнил о втором завещании и сообразил, что оно недействительно.

И опять начала раскручиваться длинная леска, в конце которой на крючке был подвешен жирный червячок под названием — наследство Григория Самойловича. Адам Карлович немедленно связался с адвокатом, который твердо обещал, несмотря на невероятную занятость, через два дня приехать в больницу, чтобы составить третье завещание. По третьему завещанию деньги, вырученные от продажи квартиры, должны были перейти в распоряжение Адама Карловича с тем, чтобы он потратил их на благотворительные цели.

VIII

С великим прискорбием сообщаем о кончине Григория Самойловича Хаймовича, человека разносторонних знаний и талантов. Он владел восточными языками, урду, хинди, и перевёл на русский язык Коран. В Америке мистер Хаймович стремился занять достойное место в обществе и после ряда настойчивых попыток был принят в военную академию в Калифорнии в качестве преподавателя русского языка, где проработал много лет.

(Из газетного некролога).

Жизнь человеческая подвержена невероятным случайностям. Вы, например, занимаете комфортабельное купе поезда дальнего следования и предвкушаете удовольствие от путешествия, а ночью грабители отнимают у вас деньги, но вы радуетесь, потому что остались живы; ваши карманы пусты, но выйдя на перрон во время очередной остановки поезда, вы находите деньги, которые выронил небрежный пассажир, доставая носовой платок, — немного, но достаточно, чтобы позавтракать.

Госпожа Китнер была раздосадована глупым, по её мнению, решением невестки; она также была возмущена тем, что деньги, которые Григорий Самойлович заработал тяжёлым трудом, пойдут на непонятные благотворительные цели и попадут к неизвестным людям, возможно, даже недостойным этой помощи. Нужно было что-то предпринять — пока хотя бы отложить на неопределённый срок приезд адвоката в больницу. Госпожа Китнер подошла к телефонному аппарату и вызвала такси.

— Как я рад вас видеть, — говорил Григорий Самойлович госпоже Китнер. — Я не ждал этого внепланового визита.

— А вы сегодня молодцом, но вы забыли, что у меня недавно был день рождения.

Госпожа Китнер достала из сумочки сувенирную бутылочку коньяка:

— Помните, вы купили её в Париже и сказали, что мы разопьём её в день моего рождения.

Пять звёздочек, нарисованные на бутылочке, вдруг вспыхнули ярчайшим светом, и тёплая, благотворная волна разлилась в груди Григория Самойловича.

— Закусите конфеткой, — сказала госпожа Китнер. — Гулять — так гулять, и забудем на минуту все запреты врачей.

Дни нашей жизни бегут стремительно, и чем старше мы становимся — тем быстрее, как будто кто-то шкодливой рукой подталкивает стрелки часов. Наступил новый день, на который была назначена встреча с адвокатом. Адам Карлович ехал в больницу с нехорошим предчувствием. Оно возникло накануне и проснулось утром вместе с ним. Действительно, к Григорию Самойловичу его не пустили — тот чувствовал себя плохо, а значит, встреча с адвокатом срывалась.

В последующие недели Григорий Самойлович чувствовал себя иногда хорошо, иногда плохо, потом опять хорошо и опять плохо; но в конце концов, в какой-то удачный момент, адвокату всё-таки удалось встретиться с Григорием Самойловичем, и было составлено третье завещание в пользу Адама Карловича.

IX

Петя, ты читал некролог в газете? Представляешь в какой организации в Москве работал Григорий Самойлович! Они же готовили разведчиков. Как его выпустили в Америку?

(Телефонный разговор).

Но вот наступил печальный момент, когда Адаму Карловичу сообщили, что Григорий Самойлович умер; и значит, он становился его единственным наследником. Однако официальным душеприказчиком Григория Самойловича Адама Карловича мог утвердить только суд, а это был долгий путь.

В тот же день Адам Карлович и госпожа Китнер встретились. Они не стали говорить о Григории Самойловиче: что тут говорить — человека уже нет; но госпожа Китнер попросила вернуть ей деньги, которые она потратила на такси во время посещений Григория Самойловича в больнице; и Адам Карлович дал ей эти деньги. Но разговор этим не закончился: госпожа Китнер передала Адаму Карловичу письмо своей невестки, которая оказывала медицинские услуги Григорию Самойловичу при его жизни. Невестка просила выдать ей 500 долларов, которые ей обещал покойный. Письмо было написано очень убедительно.

— Эта дама получала зарплату за свою работу, и я полагаю, в её ведомстве существуют этические правила, не поощряющие подобную практику, — отвечал Адам Карлович. — И, кроме того, я не имел на этот счёт никаких устных или письменных распоряжений.

— Но вы отдали мне деньги, которые я потратила на такси, не имея распоряжений.

— Я выдал вам деньги из своего кармана, поскольку вы не предъявили мне квитанций от водителей такси.

Госпожа Китнер была поражена:

— Я верну вам эти деньги.

Наступила пауза, которая, однако, продолжалась недолго. Госпожа Китнер объяснила Адаму Карловичу, что Григорий Самойлович обещал ей оплатить поездку в Швейцарию, где она намеревалась пройти курс лечения. Деньги она пока одолжила у племянника.

— Насчёт вашего племянника никаких распоряжений также не поступало.

— Но вы понимаете, что я могла получить все деньги Григория Самойловича?

— Разумеется, я это понимаю, — отвечал Адам Карлович.

Когда человек уходит из жизни, его близкие и соответствующие службы совершают необходимый похоронный ритуал. Для этого нужен короткий срок, но с Григорием Самойловичем всё случилось по-другому. Тело его привезли из больницы в похоронный дом, положили в большой холодильник, расположенный в подвале здания, и как будто забыли. Прошёл день, два, неделя, но никто не являлся.

Много тысяч лет назад всё было очень просто. Существовало два закона: для живых — закон жизни, для умерших — закон смерти. Однако с накоплением знаний возникали новые законы и их становилось всё больше и больше. Люди уже не могли удержать их в памяти и потому стали записывать в книги. За последние несколько сот лет книги эти разбухли настолько, что пришлось создавать специальные школы для людей, которые могли бы ориентироваться в книгах законов. Теперь решение простого вопроса напоминает барьерный бег: прыжок, бег по ровной поверхности и опять прыжок. Когда человек добегает до финиша, то он неуверен, что это именно та истина, которую он искал.

От момента смерти Григория Самойловича до дня утверждения Адама Карловича его душеприказчиком была огромная дистанция, как оказалось, почти в четыре месяца. А пока распоряжаться похоронами мог только приёмный сын, но он относился к Григорию Самойловичу враждебно. Поэтому Адам Карлович записался на приём к адвокату, мистеру Велчу, тот связался с адвокатом сына Григория Самойловича, адвокат сына уже непосредственно с сыном, который после некоторых раздумий дал письменное разрешение на кремирование Григория Самойловича. Через три недели после смерти Григория Самойловича кремировали, а урну с прахом покойного опять привезли в похоронный дом, поместили в подвале здания и теперь уже надолго. Второй раз добраться до сына Григория Самойловича не представлялось никакой возможности. Он, как подводная лодка, убрал перископ, залёг на океанское дно и связь его с внешним миром была прервана.

X

Наступила среда, назначенная для поминок по Григорию Самойловичу. Пётр Сергеевич обычно старался не пропускать свою ежевечернюю прогулку; но вечер был занят, и потому он вышел раньше обычного. Дул тёплый и влажный, несильный ветер. Небо закрывали рваные тучи и солнце пряталось за ними; но оно было где-то рядом — совсем близко к лику земли, и небо скоро посветлело. Был прилив. Океан, проглотив обширную поверхность пляжа, накатывался на бетонную стенку вдоль набережной, стараясь подвинуть её. Пётр Сергеевич глубоко вдохнул пряный океанский воздух и вдруг почувствовал во рту что-то постороннее. Он попытался языком вытолкнуть неприятный предмет, но не сумел это сделать; и тогда, сморщившись, проглотил его. Вокруг роились маленькие мушки. Может быть повышенная влажность и тепло вызвали их к жизни, а может резко пахнувшие водоросли, которые волны выбросили на набережную. И тут Пётр Сергеевич как бы заглянул вовнутрь себя и увидел, как маленькая мушка тычется хоботком в бесконечные препятствия, как она жужжит, летая в замкнутом пространстве, что может случиться с любым живым существом, которое к чему-то стремится, затрачивает усилия, а попадает в мышеловку. — «Плохая примета», — сказал себе Пётр Сергеевич и продолжил свою неспешную прогулку.

— Здравствуй, Петя, — услыхал он звучный голос и увидел госпожу Готлиб. — Проводи меня домой.

Пётр Сергеевич пошёл рядом, и они заговорили о Григории Самойловиче.

— Вы бы помогли иногда Адаму Карловичу в его хлопотах, — сказал Пётр Сергеевич, — ведь у него нет машины.

— Пусть ездит на такси, — отвечала госпожа Готлиб. — У него теперь много денег.

Пётр Сергеевич не стал обсуждать эту тему, а похвастался, что в Нью-Йорке напечатали его очерк.

— Это еврейский журнал? — спросила госпожа Готлиб.

Пётр Сергеевич удивился:

— Он выходит на русском языке.

— Да, конечно, но в редакции сидят евреи.

Пётр Сергеевич опять удивился и сказал:

— Я не изучал родословную этих людей, но это совсем необязательно. Один из них потомок знаменитого поэта и носит русскую фамилию Державин.

— Евреи всегда меняют свои фамилии, — авторитетно заявила госпожа Готлиб.

Пётр Сергеевич хотел сказать, что в определённых обстоятельствах так поступают все, и собирался привести убедительные примеры, но не успел — госпожа Готлиб покинула его на улице. Она не любила выслушивать доводы оппонента.

Пустые глазницы окон дома госпожи Готлиб укоризненно смотрели на Петра Сергеевича, похожие на глазницы греческих атлетов, добежавших до наших времён, хотя и потерявших некоторые существенные части своего тела. А пример Петра Сергеевича был таков: фамилия Готлиб родилась в Германии и первым обладателем её был еврей Готлиб. Сложным путём она попала на Украину. Муж госпожи Готлиб всю жизнь числился по документам украинцем и мог поменять свою неблагозвучную фамилию, но почему-то этого не сделал. А госпожа Готлиб была в девичестве Телегина и очень гордилась своим дворянским происхождением и, тем не менее, заменила дворянскую фамилию на еврейскую. Но вот в какой-то исторический момент, как в волшебной сказке, еврейская фамилия стала превращаться в испанскую каравеллу, которая обросла парусами и при попутном ветре доставила супругов Готлиб в благополучную Америку. Точно также, как до них, еврейская фамилия помогла добраться до Америки господину Колумбу. К счастью Пётр Сергеевич не успел привести свой пример, потому что испортил бы отношения с супругами Готлиб навсегда.

Пётр Сергеевич медленно поднялся по каменным ступенькам небольшого крыльца, вставил ключ в скважину замка и открыл дверь. Его квартира находилась в двухэтажном здании жилого комплекса и занимала крайний отсек. С одной стороны она была ближе других расположена к улице, на которой движение автомобилей затихало лишь на короткое время ночью; но с другой стороны было и преимущество: шумная деятельность соседей сюда не доходила. Пётр Сергеевич, миновав большую комнату, прошёл на кухню. Многочисленные ящики и дверцы стенных шкафчиков были открыты. Софья Антоновна считала, что таким способом можно обеспечить доступ свежего воздуха в шкафчики — и это хорошо, но Пётр Сергеевич считал, что такой способ обеспечивает доступ пыли — и это плохо. Поэтому он занялся обычным делом: стал задвигать ящики и закрывать дверцы шкафчиков.

Пётр Сергеевич закончил было свою работу, как вдруг одна мысль с опозданием достигла его сознания. Он открыл одну из дверок, перед этим плотно закрытую им, стал копаться в шкафчике и вытащил из него пять вскрытых коробочек с зубочистками. Одни были опорожнены наполовину, другие только начаты. Пётр Сергеевич выставил их в ряд на столе, чтобы Софья Антоновна сразу их увидела, как только зайдёт на кухню. Пётр Сергеевич понимал, что перевоспитать Софью Антоновну невозможно, но никак не мог примириться, что кто-то рядом живёт и действует совсем не так, как он, а наоборот.

XI

Пётр Сергеевич вёл машину по довольно широкой и оживлённой трассе. — «Это должно быть где-то здесь», — сказал он Софье Антоновне, удобно расположившейся рядом с ним. На ней было длинное цветистое платье из искусственного шёлка. Красные нераспустившиеся тюльпаны и жёлтые ромашки, густо разбросанные на тёмном фоне платья, придавали ему нарядный и торжественный вид. Дома вдоль трассы как будто засуетились, подвинулись, и открылся обширный вид на большую площадь, на которой были расставлены неподвижные коробки многочисленных автомобилей и которая примыкала к стоящим полукругом одноэтажным зданиям. Пётр Сергеевич хотел было пересечь уходящую в бесконечность двойную жёлтую линию, как вдруг увидел полицейскую машину, которая притаилась за деревом в углу площади. Полицейский тихонько сидел в машине и выжидал, когда Пётр Сергеевич нарушит правила. — «Заверни в тот переулок, — сказала Софья Антоновна. — Из него должен быть въезд на площадь». Пётр Сергеевич так и сделал, а потом долго искал место для стоянки машины: многие участки площади были разрыты и огорожены пустыми железными бочками, между которыми натянули широкие полосы жёлтой ленты.

«А мы не первые», — сказал Пётр Сергеевич, обращая внимание Софьи Антоновны на идущих не спеша по площади супругов Готлиб. На господине Готлибе была рубашка, на которой серые пятна переходили в чёрные, потом опять в серые и так до тех пор, пока не обегали его вполне спортивную фигуру, чтобы в конечном итоге соединиться в единое целое с тёмными брюками. Госпожа Готлиб тоже надела платье сходной расцветки. Одежда их была подобрана со вкусом: она не была траурной и вместе с тем соответствовала грустному мероприятию, явиться на которое они посчитали своим долгом. У Петра Сергеевича тоже была мысль одеться подобным образом, но было жарко и Пётр Сергеевич, махнув рукой на приличия, надел отливающую осенней желтизной лёгкую тенниску.

Адам Карлович стоял у входной двери и что-то оживлённо обсуждал с плотным господином, который был не худ, но и не толст. Над ними под самой крышей прилепились большие буквы названия: «Императорский буфет». Седые волосы Адама Карловича, как всегда, торчали в разные стороны и были похожи на вылинявшую щётку. Пётр Сергеевич открыл тяжёлую наружную дверь и, придержав её, пропустил собравшуюся компанию. Но когда он сам переступил через порог, дверь догнала его и с силой втолкнула в большой зал. — «Сюда, сюда! Направо!» — широким жестом указал Адам Карлович.

Софья Антоновна и Пётр Сергеевич вошли в уже знакомую ему узкую и длинную комнату без окон. Слева и справа помещались два больших продолговатых стола. Стол по левую сторону стоял голый, как одинокое дерево зимой на ветру; но стол по правую сторону был накрыт радужной скатертью, и на нём возвышались бутылки с вином и газированной водой. Публики было довольно много, но все присутствующие расположились вокруг той половины стола, которая была ближе к выходу. В этом был свой резон: за едой нужно было ходить в общий зал. Пётр Сергеевич ещё раньше заметил в нём несколько параллельно расположенных стеллажей, на которых красовались аппетитные изделия китайской кухни.

Софья Антоновна взялась рукой за стул, тесно прижавшийся спинкой к краю стола и, улыбаясь, сказала: «Какое собралось приятное общество». Стул никак не хотел отлепиться от стола, и казалось, что тот невидимыми щупальцами, спрятанными под свисающей скатертью, держит его. Софья Антоновна, наконец, с грохотом выдвинула стул и села, продолжая улыбаться значительной улыбкой. Пётр Сергеевич скромно примостился по левую руку от неё. Рядом с ним оставалось свободное место, но хотя публика продолжала прибывать, никто не занимал его. Пётр Сергеевич сидел молча и больше слушал, что говорят другие. Он видел, как супруга Адама Карловича давала какие-то указания официанту, что-то объясняла опоздавшим и, наконец, угомонившись, огляделась, высматривая где же можно и ей примоститься. А свободным было место только рядом с Петром Сергеевичем.

— Это очень хорошее вино, — сказала она, протягивая Петру Сергеевичу бутылку с красным вином и глядя на него сквозь толстые стёкла очков удивительно приветливым, радующимся окружающему миру взглядом. Из-за сильной близорукости она не всегда могла сразу распознать предметы окружающего мира, и когда, наконец, узнавала их, то это наполняло её чувством радостного удивления. Пётр Сергеевич поблагодарил и вдруг увидел какая молодая, атласная кожа у неё на щёках. Он наполнил свой бокал вином и вдруг спросил:

— Вы верующая?

Пётр Сергеевич знал, что это она придумала устроить поминки по Григорию Самойловичу.

— Да, — ответила она просто и опять посмотрела на него ласковым, удивительно приветливым взглядом.

— Какая прелестная зрелость, — сказала полная дама, сидящая напротив Петра Сергеевича, и все стали рассматривать стоящую на столе фотографию Григория Самойловича с супругой.

— Как хорошо вы сказали, — одобрила госпожа Готлиб, но тут же заметила, что Григорий Самойлович получился таким, каким был в жизни, а вот Нина Ивановна вышла плохо. Господин Готлиб не высказал своего мнения о фотографии и даже снял очки, положив их на стол.

— Какие модные у вас очки, — сказала Софья Антоновна, и на её лице опять появилась многозначительная улыбка.

— Нет, они старомодные, — возразил господин Готлиб и показал на искусно соединённую изоляционной лентой сломанную перемычку очков.

— А я и не заметила, — сказала Софья Антоновна, отдавая должное мастерству господина Готлиба.

— Пора начинать, — раздался довольно громкий голос полной дамы, и все посмотрели на Адама Карловича.

Петр Сергеевич тоже повернул голову и вдруг увидел неизвестно откуда возникший стол, покрытый красной скатертью, а на нём графин с водой; он увидел председательствующего, одетого в военную форму, и услышал звук колокольчика, призывающий публику к порядку. Пётр Сергеевич вспомнил, что Григорий Самойлович говорил ему, что в своё время он был послан в Ташкент, где занимался идеологической разведкой против Афганистана ещё задолго до введения ограниченного контингента советских войск в эту страну. Григорий Самойлович всегда с гордостью добавлял: «Я был тогда капитаном, а в моём подчинении находились полковники». До Петра Сергеевича донеслись слова председательствующего, сказанные отчётливым голосом человека, привыкшего командовать:

— Торжественное собрание, посвящённое памяти Григория Самойловича Хаймовича, считаю открытым.

Колокольчик звякнул, подтверждая это, и замолк. Адам Карлович медленно поднялся со стула и слегка откашлялся, чувствуя некоторое напряжение, поскольку стал центральной фигурой собрания. Стол вдруг непонятным образом поплыл в сторону дальнего неосвещённого угла комнаты, на мгновение мелькнуло красное пятно скатерти и растворилось в темноте; а председательствующий как-то бочком стал быстро передвигаться по направлению к выходу в общий зал и тоже пропал.

А тем временем Адам Карлович начал свою речь:

— Наверно, вы ожидаете, что я скажу о Григории Самойловиче какие-то необычные слова, потому что он был человеком своеобразным. Многие знавшие его считали, что он большой ребёнок в обычных житейских делах. Но это не совсем так.

Адам Карлович помолчал немного, подумал и продолжал:

— Григорий Самойлович был очень умный человек, а умный человек не может вести себя в жизни как ребёнок. Он просто знал — что важно, а что нет. И то, что для нас важно, для него не было важным.

Адам Карлович опять помолчал, а затем сказал:

— Я хочу внести ясность в одно деликатное дело: я согласился стать наследником Григория Самойловича при условии, что все его деньги пойдут только на благотворительные цели. Я подчёркиваю — все. А теперь я предлагаю выпить за помин его души, и пусть земля ему будет пухом.

В этот момент раздался саркастический смешок госпожи Готлиб, но присутствующие сделали вид, что не заметили его, и вставши, выпили вино. Реакция госпожи Готлиб на слова Адама Карловича была неслучайной: хотя прошло уже сорок дней со дня смерти Григория Самойловича, а урна с прахом покойного всё ещё находилась в похоронном доме и подзахоронить её к могиле его жены пока не представлялось возможным.

— Я тоже скажу несколько слов, — раздался бодрый, свежий голос госпожи Готлиб, который неплохо гармонировал с её слегка оплывшей, но энергичной фигурой. Но как только она начала говорить, муж прервал её замечанием, в котором сквозила тонкая ирония. У господина Готлиба была своеобразная манера: он давал собеседнику сказать несколько слов, а затем прерывал его многословным комментарием.

— Дайте жене сказать что-нибудь, — рассердилась Софья Антоновна, и господин Готлиб замолчал. Речь его супруги полилась более плавно, но ненадолго, потому что на другом конце стола всё громче стал раздаваться голос ещё нестарой, красивой дамы. Что она говорила, Пётр Сергеевич не мог разобрать, так как её голос накладывался на голос госпожи Готлиб, и до него долетали с двух сторон только обрывки фраз. Адам Карлович попытался утихомирить красивую даму, но та небрежно отмахнулась от него, так как считала, что самое интересное может сказать только она. Адам Карлович всё-таки восстановил порядок, а госпожа Готлиб, хотя была чрезвычайно возмущена, но вслух сказала:

— Ничего страшного — я не собираюсь сказать что-нибудь особенное.

На самом деле она так не думала и потому продолжила свою мысль:

— Библиотека была для Григория Самойловича вторым домом. Он всегда об этом всем говорил. У меня возникла интересная идея: увековечить память Григория Самойловича, установив в библиотеке полку с его любимыми книгами и возле неё табличку с его портретом.

Я предлагаю вам, Адам Карлович, подумать об этом, поскольку вы душеприказчик Григория Самойловича.

Закончила госпожа Готлиб свою речь очень красиво:

— Я рада, что такой человек был, и я была с ним знакома.

Господин Готлиб посчитал, что последнее слово всё-таки должно остаться за ним, и потому добавил:

— Человек жил, учился, приобрёл знания, играл в шахматы, дожил до преклонного возраста и, значит, прожил хорошую жизнь.

— Вы закончили на оптимистической ноте, — похвалила его полная дама; а сидящий рядом с ней старый господин с широким лицом, которое под напором времени стало похожим на разбухшую в мыльной воде губку, вспомнил как он познакомился с Григорием Самойловичем в шахматном клубе ещё в школьные годы:

— Григорий Самойлович выигрывал тогда много шахматных призов, а после занятий мы шли в кафе, расположенное на углу улицы, и пили очень вкусный сок. Старые петербуржцы помнят это кафе.

Лицо старого господина поскучнело, стало похожим на вынутую из воды, отжатую губку, и он стал говорить о своих статьях, которые тоже, как и статьи Григория Самойловича, были посвящены юмору евреев.

В это время возникло некоторое движение, публика засуетилась, в узком выходе из комнаты возник небольшой затор. Те, кто просочился через него, устремились к стеллажам с китайской едой. Пётр Сергеевич сделал то же, что и все.

Он стоял в нерешительности между двумя стеллажами, на которых на железных подносах лежала непонятная ему еда. На стеллаже слева находились неизвестного назначения ракушки, блюда из овощей, названия которых Пётр Сергеевич не знал; на стеллаже справа пища была более знакомой: картофельные стружки, кусочки курицы, запечённые в тесте, что-то похожее на рыбные котлетки. Все кулинарные изделия были миниатюрны. Пётр Сергеевич привык к другим размерам: к киевским котлетам — широким, как песчаные пляжи на Днепре, к мясным тефтелям величиной с футбольный мяч. Однако, когда китайские кулинарные изделия соединились в его бумажной тарелке, то получилась внушительная горка, и Пётр Сергеевич забеспокоился как бы не уронить что-либо на пол.

Когда он вернулся с полной тарелкой, публика за столом аппетитно закусывала, а общий разговор, как электрическая лампочка неожиданно упавшая на пол, разбился на отдельные мелкие осколки.

Красивая дама, у которой во время выступлений случился небольшой конфликт с госпожой Готлиб, говорила какой Григорий Самойлович был галантный кавалер, как он умел целовать дамам ручки. — «Таких интеллигентных людей сейчас нет», — с чувством добавила она. Софья Антоновна пожелала узнать кто эта дама. Но госпожа Готлиб пренебрежительно пожала плечами, а жена Адама Карловича со смущённой улыбкой сказала тихо, что это приятельница Григория Самойловича госпожа Китнер, с которой он ездил в Париж.

По соседству господин Готлиб обсуждал с плотным господином, который был не худ, но и не толст, как лучше путешествовать на Балканах. Господин Готлиб утверждал, что лучше на автобусе, однако господин, который был не худ, но и не толст, стоял на том, что лучше на поезде. — «Это не те паровозы с углём и копотью, на которых мы ездили в молодости», — сказал он, и этим утверждением окончательно сразил господина Готлиба. В это время лицо у старого господина оживилось, стало опять похожим на набухшую губку, и он захотел узнать что делал Григорий Самойлович, когда работал в разведке.

— Я тоже хотел знать подробности, — сказал Пётр Сергеевич, — но Григорий Самойлович всегда откладывал на другой раз, и в конечном итоге ничего мне не рассказал. Но когда мы опять встретимся, он от меня не отвертится, и тогда я передам вам его рассказ до мельчайших подробностей.

Все засмеялись, а Софья Антоновна сказала: «Пора домой». Они прошли в общий зал, и тут Пётр Сергеевич услыхал разговор между Адамом Карловичем и госпожой Готлиб. По мнению Адама Карловича Григорий Самойлович всегда считал, что его статьи о юморе евреев — это и есть память о нём. Поэтому не следует тратить деньги Григория Самойловича на вещи, которые противоречат его убеждениям. Тем не менее Адам Карлович соглашался, что предложение госпожи Готлиб о создании в библиотеке полки с любимыми книгами Григория Самойловича разумно, но предлагал финансировать это мероприятие его друзьям. Сам он готов выделить личных денег больше, чем другие.

«То, что вы говорите, — ужасно! — вскрикнула госпожа Готлиб. — Никогда больше не обсуждайте со мной эту тему». Но Адам Карлович уже не слушал её, а увидев Софью Антоновну и Петра Сергеевича, направился к ним: «Большое спасибо, что вы пришли. Очень рад был познакомиться с твоей супругой, Петя».

Пётр Сергеевич открыл тяжёлую дверь и, придерживая её, пропустил Софью Антоновну, а затем и сам вышел на улицу. В этот момент позади послышался грохот, напоминающий небольшой обвал в горах — это дверь под действием сильной пружины с треском захлопнулась за ними. Когда они ехали домой, Софья Антоновна говорила, что госпожа Готлиб стала какой-то нервной, разговор ведёт возбуждённым тоном. Пётр Сергеевич сказал, что он не наелся, потому что обстановка не располагала к застолью. Софья Антоновна согласилась с ним и сказала, что она ела только сладкое. На что Пётр Сергеевич ответил, что сладкое он даже не пробовал, и в это время они подъехали к дому.

XII

После долгих проволочек Адам Карлович получил, наконец, разрешение забрать урну с прахом Григория Самойловича; и всё, что осталось от его покойного друга, опять совершило путешествие, теперь уже предпоследнее, из похоронного дома в квартиру, где обитал Адам Карлович с супругой. Урну поставили на стол в кухне и стали совещаться, что делать дальше. В конечном итоге на семейном совете было принято решение: развеять прах покойного над океаном, поскольку Григорий Самойлович, будучи знатоком восточных языков и обычаев, при жизни иногда высказывал такое пожелание.

Людей собралось немного. Пришли Пётр Сергеевич с Софьей Антоновной, супруги Готлиб и, конечно, госпожа Китнер. Адам Карлович с женой уже были на месте. В руках Адама Карловича был сосуд, похожий на небольшую греческую амфору. Подобные амфоры опытные ныряльщики часто достают со дна Средиземного моря. Собрались они на том участке набережной, который широким клином вдавался в океан и носил название «Мыс красных скал». Однако был прилив, и красных скал не было видно, а океанская волна мощно, но осторожно, била о парапет набережной, стараясь не разрушить его.

— Мы все вроде заводных игрушек, — сказал Пётр Сергеевич; и хотя произнёс он эту фразу как бы ни к кому не обращаясь, но присутствующие оборотились к нему, а Пётр Сергеевич продолжил начатую мысль: — Кто-то на заре нашей жизни вставляет ключик в скважину, заводит пружину и мы начинаем бегать по кругу. Но вот завод кончается…

Тут Пётр Сергеевич остановился, а взгляды собравшихся устремились к греческой амфоре, которая была в руках Адама Карловича.

— Я хочу прочитать стихотворение, которое любил Григорий Самойлович, — сказала супруга Адама Карловича и, сняв очки, оглядела присутствующих лучистыми близорукими глазами. Читала она хорошо, с выразительными интонациями:

Далёкий друг, пойми мои рыданья, Ты мне прости болезненный мой крик. С тобой цветут в душе воспоминанья, И дорожить тобой я не отвык.

Тут госпожа Китнер вынула из сумочки батистовый платочек и вытерла почему-то только один глаз. Смахнула ли она набежавшую слезу, или была другая причина, Пётр Сергеевич не мог решить, но во всяком случае она так сделала. Тем временем Адам Карлович решительно направился к ступенькам, которые вели к красным скалам, но сейчас, кроме верхней, были покрыты водой. Он присел на корточки и стал высыпать содержимое амфоры в набежавшую волну. И сразу же на поверхности воды стало расползаться буро-пепельное пятно. С присущей ему аккуратностью, Адам Карлович тщательно вытряхнул остатки содержимого сосуда, а бурое пятно, перемешиваясь с океанской водой, стало бледнеть и удаляться от берега всё дальше и дальше и вдруг исчезло из виду. А над тем местом, где ещё недавно оно было, стали с криком кружить неизвестно откуда взявшиеся жирные чайки.

— Пойдём, Петя, пройдёмся по набережной, — сказал Адам Карлович. — Я давно тебя не видел.

Пётр Сергеевич молча пошёл рядом с ним.

— Понимаешь, Петя, насчёт заводных игрушек ты сказал красиво, но как-то примитивно. А где же человеческий интеллект, знания? Куда это всё девается? — тут Адам Карлович вздохнул, сокрушённо покивал головой и продолжил свою речь: — Вот я тебе скажу о себе: когда я жил в Москве, то помогал людям уезжать из Советского Союза. Конечно, я имел университетский значок, но в общем был никто. Я не мог позвонить в ОВИР и сказать: «Иван Иванович, выпусти в Америку группу пятидесятников, потому что они обижаются на советскую власть»; или: «Отпусти Фельдмана в Израиль, что ты ему палки в колёса вставляешь». Но я изучил советское законодательство и мог дать полезный совет.

— Приведите пример, — попросил Пётр Сергеевич.

Рассказ Адама Карловича

Я тебе скажу, Петя, что советский закон гласил — на каждую жалобу трудящихся нужно обязательно ответить в течение месяца. Был такой закон от 12 апреля 1968 года. Однако в реальной жизни получалось так, что вышестоящая организация пересылала жалобу в нижестоящую, а та или отписывалась, или вообще не отвечала. Так вот, жалобу надо было так составить, чтобы спустить её ниже было невозможно, а ответить — тоже невозможно.

Вот как-то пришёл ко мне человек, назовём его Фельдман, и говорит, что ОВИР отказал ему в выезде к родственникам в Израиль. Я ему порекомендовал послать жалобу в прокуратуру, чтобы с него сняли уголовное дело или хотя бы объяснили по какой причине оно заведено.

Дело в том, что после звонка родственникам в Израиль, ему отключили телефон, а значит, телефон Фельдмана прослушивался. По советскому закону это можно было делать только тогда, когда на владельца телефона заведено уголовное дело. А Фельдман вроде бы был чист как стёклышко, и всю жизнь числился хорошим общественником и ударником коммунистического труда. Обычно такие нестандартные жалобы пересылали в КГБ, а там рекомендовали ОВИРу не возиться с авторами странных писем, когда непонятно — или автор идиот, или издевается над властью, и выдворять их из СССР, чего Фельдман и добивался.

XIII

После своего рассказа Адам Карлович вдруг заторопился, потому что в тот вечер планировал уехать в Нью-Йорк. Этот грустный день он хотел отметить каким-нибудь актом, который одобрил бы покойный Григорий Самойлович, и самым лучшим решением было, чтобы именно в этот день наследство Григория Самойловича начало приносить пользу людям. У Адама Карловича уже был предварительный разговор с представителем религиозной организации в Нью-Йорке. Конечно, пожертвование можно было сделать, послав чек по почте, а не мотаться чёрт знает куда. Но Адам Карлович был человеком дотошным и хотел прежде увидеть этого представителя и, в зависимости от своего впечатления, принимать решение.

Автобус доставил Адама Карловича к месту назначения довольно быстро, потому что водитель гнал со скоростью километров 100 в час. Было уже довольно поздно, и осенние сумерки окутали огромный город. Адам Карлович приехал в Нью-Йорк впервые, английского языка практически не знал и потому чувствовал себя несколько неуверенно, хотя приятель, у которого он предполагал остановиться, подробно объяснил ему путь от автобусной остановки до его дома, а Адам Карлович, с присущей ему добросовестностью, всё тщательно записал.

Он без проблем нашёл станцию метро, проехал около часа, вышел из поезда в нужном месте и здесь должен был пересесть на другую линию. Вот тут и возникло затруднение. Везде висели, конечно, указатели, но на них были изображены какие-то буквы, цифры. Чёрт их разберёт, что они означают. Адам Карлович чувствовал себя в шкуре космонавта, впервые попавшего на Марс и столкнувшегося с местной системой обозначений улиц и дорог. В такой ситуации любой умник станет в тупик.

Итак, полагаясь только на свою интуицию, Адам Карлович двинулся в нужном, как ему казалось, направлении. Он, конечно, пытался уточнить путь у встречающихся ему людей, но из-за позднего времени их было немного, а те, с кем он заговаривал, давали противоречивые ответы. Возможно, ответы они давали правильные; просто Адам Карлович плохо понимал, что ему говорили. — «Настоящие катакомбы, — думал Адам Карлович, глядя на пошарпанные, грязные стены и закоулки, разбегающиеся в разные стороны. — Кажется, придётся заночевать здесь».

Он прошёл ещё немного. Стало совсем пустынно и как-то страшновато, потому что навстречу попадались какие-то странные фигуры, и тогда Адам Карлович решил вернуться к тому месту, где он начал свой путь. Ещё издалека он увидел трёх женщин, видимо ожидающих поезд, и решительно направился к ним. Женщины были молоды и стояли плечом к плечу, словно солдаты построившиеся по ранжиру. Первой была высокая чернокожая женщина, следующей — молодая женщина явно азиатского происхождения, а замыкала линию миловидная белокожая шатенка. Они, вытянув шеи, смотрели на приближающийся поезд метро.

Двери вагонов с грохотом растворились, немногочисленные пассажиры вышли, а женщины, потеряв к поезду интерес, тем не менее, остались стоять, выстроившись в линию. Адам Карлович решил подойти к миловидной белокожей шатенке: может она объяснит ему как выбраться из этих катакомб и пересесть на нужный поезд. — «Заблудились, — ласково сказала миловидная женщина по-русски, — вы, видно, здесь первый раз». Она толково объяснила Адаму Карловичу куда нужно идти и, что было особенно важно, что означают все эти чёртовы буквы и цифры на указателях. Всё оказалось очень просто, и он даже удивился как это он сам не сообразил сразу. Когда Адам Карлович прошёл некоторое расстояние и обернулся, то увидел, что три женщины, вытянув шеи, смотрят на остановившийся очередной поезд, и опять никто не подошёл к ним. — «Странный город», — подумал Адам Карлович, и теперь уже уверенно зашагал в нужном ему направлении.

Очутившись в другом поезде, он вздохнул с облегчением, но ненадолго. Остановки никто не объявлял, и нужно было быстро схватывать мелькающие названия, написанные на стенах станций, а с английским Адам Карлович был не в ладах. Рядом с ним стояла приятная парочка: белокурая девушка в розовой кофточке и с ней высокий парень в блузе, которую во времена детства Адама Карловича в Москве называли блуза «апаш» или просто «апашка».

По расчётам Адама Карловича, он уже приближался к нужной ему остановке и потому решил уточнить у милой девушки где они находятся. Но реакция её на его невинный вопрос оказалась неожиданной: она закрыло лицо руками, как бы удерживая истерические возгласы, которые рвались из её горла. — «Что ты! Что ты! Успокойся», — говорил парень, обнимая её и прижимая к себе. Поезд тем временем остановился, и они поспешно вышли.

«Припадочная, наверно», — подумал Адам Карлович. Однако выбрался на поверхность всё-таки в нужном месте. Поздний вечер уже вступил в свои права, когда он пересёк большую площадь и углубился в плохо освещённую длинную улицу. Было совершенно безлюдно, при слабом свете редких фонарей Адам Карлович сверялся со своими записями, но тут ему навстречу попалась пожилая женщина, которая выгуливала собачку. Адам Карлович не стал бы уточнять у неё свой путь, если бы собачка не подошла к нему и не обнюхала его. Реакция женщины на его вопрос опять была необычной: она, не выпуская длинный поводок, закрыла лицо руками, и Адам Карлович услыхал негромкие вопли и истерические возгласы. — «Странный город, — подумал он, — странные люди». Но в конечном итоге, благодаря своим записям, Адам Карлович всё-таки нашёл нужный ему адрес.

XIV

На следующий день Адам Карлович встретился с представительницей религиозной организации. Свидание ему назначили в кафе. Когда он вошёл, то навстречу ему поднялась очень пожилая дама, на лице которой сияла приветливая улыбка, и были видны прекрасные зубы. Адам Карлович подумал, что женщина эта в молодости была очень красива.

— Вы Адам Карлович, — сказала дама и, услышав утвердительный ответ, озабоченно спросила: — Может вы голодны?

Адам Карлович ответил, что он уже обедал.

— Ну, тогда я угощу вас хорошим кофе, — сказала дама, и опять на её лице появилась приветливая улыбка.

— Вы хотите, наверно, знать о нашей организации немного подробнее, — сказала дама, поставив два высоких бумажных стаканчика на стол.

Адам Карлович хотел было взять свой стаканчик, но отдёрнул руку — так он был обжигающе горяч, а дама начала своё пояснение:

— Наша организация чисто благотворительная. Членом её может быть каждый, но нужно выполнять три условия: верить в Бога, принадлежать к одной из христианских конфессий и работать на благие цели организации.

Беседовали они около часа, и у Адама Карловича сложилось наилучшее впечатление, а потому он тут же выписал чек на некоторую сумму, который, как объяснила дама, будет использован для помощи людям, пострадавшим от страшного наводнения в Европе.

— Я надеюсь, что мы с вами ещё будем встречаться, — сказала пожилая дама на прощание, пожимая руку Адама Карловича; и, слегка притянув её к себе поближе правой рукой, положила сверху другую, словно опасаясь, что порознь они не смогут выразить её доброжелательное отношение к собеседнику. И опять на её лице появилась приветливая улыбка, и стали видны прекрасные зубы.

Итак, все дела были завершены удачно, и Адам Карлович отправился в обратный путь. Когда он преодолел первый пролёт лестницы на выходе из метро, в глаза ему бросился нищий, который сидел на полу лестничной площадки. На нём была хорошая зимняя куртка, хотя до зимы было ещё далеко, а перед собой он поставил картонную коробку, наполненную мелочью. Вид у нищего был здоровый, лицо полное и свежее. — «Радикулит ещё схватит», — подумал Адам Карлович. Но нищий не собирался уходить, хотя было уже поздно и безлюдно. Адам Карлович заторопился и, обойдя нищего, стал преодолевать второй пролёт лестницы, которая, круто поворачивая, выводила на поверхность.

Чувствуя себя как-то неуютно на тёмной улице, он пошёл торопливым шагом — до автобусной остановки оставалось довольно далеко. Этот район назывался Китай-город — не самый лучший район города. Однако китайцев на улице не было видно. Возможно, многие из них уже спали после трудового дня, другие смотрели передачи китайского телевизора.

Вдруг прямо перед ним возникла тёмная фигура. Адам Карлович был хорошего роста, но этот человек был выше его на голову. — «Откуда он взялся, — подумал Адам Карлович, — ведь секунду назад на километр вокруг никого не было. Что он из воздуха родился?» Но человек был и загораживал дорогу. Вот так — стоял и загораживал, а правой рукой держал топор, который прижимал к груди. Адам Карлович смотрел на человека и на топор, а тот смотрел на Адама Карловича, и оба молчали. Адам Карлович видел фигуру в блузе, с расстёгнутой наполовину змейкой, а что видел неизвестный человек, трудно сказать, но поскольку он был значительно выше ростом, то Адам Карлович был у него как на ладони.

Пауза затягивалась. Неожиданно неизвестный мягким движением свободной руки залез в боковой карман пиджака Адама Карловича. Рука была чёрного цвета, только на секунду блеснули при слабом свете фонаря бело-розовые ногти. Рука выдернула из кармана бумажник, и человек сразу же стал удаляться. Вроде шёл не спеша, но каждый шаг его был, как несколько шагов Адама Карловича. Шагнул — пять шагов, ещё раз шагнул — десять шагов, и вдруг исчез за углом, оставив Адама Карловича одного на пустынной улице.

На мгновение тому показалось, что всё это померещилось. Он потрогал пиджак на груди — бумажника не было. — «Хорошо, что я заранее переложил в другой карман деньги на билет, — подумал Адам Карлович». Только в автобусе, немного успокоившись, он вспомнил, что в бумажнике, кроме небольшой суммы денег, была кредитная карточка.

Чернокожий парень, завернув за угол, немедленно бросил топор и побежал. Длинные ноги его совершали какие-то замысловатые прыжки вдоль бесконечного ряда машин, припаркованных у бровки тротуара. Неожиданно он остановился у помятого жизнью «форда», открыл дверцу и плюхнулся на сидение; а машина, как старая лошадь, пришпоренная опытным наездником, сразу взяла с места в галоп.

За рулём сидела молодая женщина. Она не произнесла ни слова, даже не повернула голову в сторону своего приятеля, а парень начал исследовать содержимое бумажника.

— Сорок долларов, — протянул он с разочарованием.

— Небогатый улов, — насмешливо заметила женщина.

И тут парень наткнулся на что-то интересное — это была кредитная карточка Адама Карловича, а подруга парня, увидев карточку, прибавила скорость.

Старый «форд» остановился на огромной площади, которая была разлинована белыми полосами, обозначающими места парковки автомобилей. Площадь окантовывало длинное одноэтажное здание, в котором располагались магазины. Когда они вышли из машины, то женщина оказалась совсем маленькой рядом с возвышающимся над ней здоровенным парнем, но чувствовалось, что парадом командует всё-таки она.

— Пошли, купим тебе модные туфли, — сказала женщина.

Парень посмотрел на неё с недоумением — зачем ему это, но покорно поплёлся за подругой. На карточку Адама Карловича, кроме туфель, были приобретены белая в полосочку рубашка и модный красный галстук. Парень покорно тут же напялил на себя приобретённые вещи, хотя чувствовал себя в них очень неуютно.

— Теперь костюм, — сказала женщина.

Парень попытался запротестовать, но подруга резко оборвала его:

— Заткнись, дурак, тебе бы только с топором ходить.

— Нам недорогой, но элегантный костюм, — сказала она вежливому продавцу отдела готового платья. А когда тот начал по долгу службы демонстрировать всё многообразие товаров отдела, оборвала его и, ткнув пальцем, сказала коротко:

— Вот этот.

Через несколько минут, с удовлетворением оглядев приятеля, она произнесла:

— Похож на преуспевающего бизнесмена, только причёска как у молодого бандита, — а затем, нахлобучив ему на голову шляпу, и теперь окончательно довольная его видом, продолжила: — Поторопись, у нас всего полтора часа до закрытия магазинов.

В оставшееся время на карточку Адама Карловича парочка приобрела телевизор, фотоаппаратуру и другие полезные вещи, тем более, что подпись Адама Карловича подделать было легко: не зная английского языка, он поставил на карточке какую-то загогулину.

Уже была ночь, когда Адам Карлович добрался до своей квартиры. Как ни странно, жена ещё не ложилась спать. Ждала ли она мужа или были другие причины — неважно, но это оказалось очень кстати. В отличие от Адама Карловича она успешно вписалась в американский образ жизни, как входит нога в удачно купленный тёплый ботинок. По расстроенному лицу мужа она сообразила, что приключилось что-то неприятное. Спокойно, без лишних слов, как всегда в трудные минуты жизни, она набрала аварийный номер телефона и приостановила действие карточки, а затем, сняв очки и глядя на мужа лучистыми близорукими глазами, сказала так:

— Адам Карлович, — она всегда называла мужа по имени и отчеству при обсуждении серьёзных вопросов, — Адам Карлович, я думаю, что тебе не под силу заниматься благотворительным фондом, — она помолчала немного и продолжила: — Григорий Самойлович понял бы это, если бы жил. Нужно знать язык, водить машину, тогда не пришлось бы мотаться по ночному Нью-Йорку; и нельзя же бесконечно эксплуатировать Петра Сергеевича. Моё мнение: передай деньги Григория Самойловича благотворительной организации, с которой у тебя наладился контакт.

Адам Карлович так и сделал, и деньги Григория Самойловича соединились с безбрежным океаном денежных знаков, которые безостановочно путешествуют по нашей грешной земле.

XV. Эпилог

Странный я человек: смотрю на себя со стороны, как будто сижу в кинотеатре. Какая-то тень, носящая моё имя, движется на белом экране, а я на неё смотрю. Только боль возвращает к действительности. Но боль проходит — и я снова в кинозале.

(Автор повести «Смерть Григория Самойловича»)

Познакомился Пётр Сергеевич с Григорием Самойловичем, когда ещё жила Нина Ивановна. Как-то Петра Сергеевича с женой пригласила в гости госпожа Готлиб. Они застали у неё ещё одну супружескую пару, и знакомство состоялось. Госпожа Готлиб всегда красиво сервировала стол и умело комплектовала гостей: по степени интеллигентности, по происхождению и многим другим, только ей известным признакам. Поэтому люди, которые собирались за её столом, всегда находили общий язык. В тот вечер все очень хвалили хозяйку, а Петру Сергеевичу стало обидно, и он пожаловался на свою жену:

— Во всём мире тарелки моют после еды, а у нас, — вынув из посудного шкафа перед обедом, — и с некоторой запальчивостью добавил: — Другой муж давно бы ушёл.

На это Нина Ивановна с весёлой улыбкой сказала так:

— А может быть, ваша жена специально так делает?

Городок был небольшой, и Пётр Сергеевич, гуляя в свободные от работы часы, часто встречал Григория Самойловича, который при встрече всегда спрашивал:

— Как ваше здоровье и мировозрение?

На что Пётр Сергеевич всегда отвечал:

— Мировозрение прежнее, а здоровье по возрасту.

Григорий Самойлович был единственный человек, который не позволял себе фамильярности по отношению к Петру Сергеевичу и, вообще, ко всем другим. Встречаясь с Петром Сергеевичем, он обязательно протягивал для пожатия мягкую старческую руку и, прощаясь, повторял этот ритуал. Однажды Пётр Сергеевич, протянув ему руку, наткнулся на острый окаменевший ноготь и поранил палец.

Они часто разговаривали о литературе, но Григорий Самойлович всегда имел противоположное мнение и затягивал Петра Сергеевича в тяжёлый разговор, как в тёмную трубу, а когда тот вылезал из неё на свет Божий с другого конца, то чувствовал себя усталым.

— Никакой вы не поэт, — говорил Григорий Самойлович. — Поэт всегда думает о поэзии, говорит только о ней.

— Вы правы, баскетболом я интересуюсь больше, — смеялся Пётр Сергеевич и называл известных людей, которые в частном порядке хвалили его стихи. На это Григорий Самойлович отвечал:

— Они к вам хорошо относятся и не хотят обижать, но за спиной смеются над вами и называют городским сумасшедшим.

Когда Петра Сергеевича начали печатать в журналах, и он принёс их показать Григорию Самойловичу, тот только сказал:

— Всё это «ничегошки».

И тут же с гордостью добавил, что у него в разных изданиях напечатано двести статей.

— Я ваш друг. Я к вам хорошо отношусь. Ваше призвание — инженерная работа и никакой вы не поэт.

Пётр Сергеевич попытался открыть журнал на странице, где были напечатаны его стихи, но Григорий Самойлович начал отмахиваться руками, как будто перед ним хотели открыть спичечную коробку, в которой сидел таракан.

Однажды в разговоре Пётр Сергеевич процитировал четверостишие очень известного поэта. Но Григорий Самойлович почему-то решил, что тот цитирует свои стихи, и начал неожиданно охаивать их и говорить обидные слова. Пётр Сергеевич оторопело смотрел, как рот Григория Самойловича ощерился, и показалась масса очень мелких зубов. Ему даже померещилось, что у Григория Самойловича во рту не 32 зуба, а 36 или 40; и он вспомнил, что тот как-то сказал: «Я завистлив». Пётр Сергеевич тогда подумал, что хотя Григорий Самойлович имел в жизни достижения, но того, к чему стремился, всё-таки не достиг, и завидует, потому что между ними разница в двадцать лет; и, наверно, его раздражает уверенность Петра Сергеевича в своих способностях.

Григорий Самойлович чувствовал, что относится к Петру Сергеевичу несправедливо, и потому иногда говорил: «Вы меня, наверно, ненавидите». Но хотя Петра Сергеевича задевали обидные слова, он относился к Григорию Самойловичу неплохо и даже оказывал мелкие услуги — отвозил, при необходимости, к врачу или в библиотеку. Однако затем произошло знакомство Григория Самойловича с госпожой Китнер, и они стали видеться редко.

Однажды они встретились в библиотеке, и Пётр Сергеевич пошёл провожать Григория Самойловича. По дороге тот сказал, что вскоре собирается со своей знакомой в Париж, и предложил Петру Сергеевичу телефон своего приятеля, который живёт в Калифорнии, но является владельцем парижской квартиры. Когда Пётр Сергеевич позвонил Григорию Самойловичу, то оказалось, что он куда-то торопится, а телефон нужно разыскивать, и они отложили это дело на другой раз.

Григорий Самойлович вернулся из Парижа, лёг в больницу, и когда они встретились, то, рассказывая о картинных галереях, проспекты которых он привёз и планировал показать, об удобстве расположения парижской квартиры, опять обещал дать телефон владельца. Григорий Самойлович назвал вполне умеренную цену, которую брал этот человек за месяц проживания в такой прекрасной квартире. Пётр Сергеевич несколько раз звонил Григорию Самойловичу, но тот или торопился куда-то, или хлопоты по дому его отвлекали, а телефон нужно было разыскивать и потому откладывал это дело на другой день.

Когда Григорий Самойлович тяжело заболел и опять попал в больницу, Пётр Сергеевич узнал об этом не сразу, а когда узнал, то собрался проведать его. Он ожидал в приёмном покое, когда врач закончит обход больных и ему разрешат пройти к Григорию Самойловичу. Палата представляла собой большую комнату, которая была разделена поперечной перегородкой. Среднюю часть перегородки вырезали и в центре комнаты образовалось большое пространство откуда можно было наблюдать за больными, лежащими в каждом отсеке. Отсеков было четыре и Пётр Сергеевич поначалу растерялся, не зная куда идти, но медсестра подсказала ему.

Отсек Григория Самойловича примыкал к окну. Больной как будто спал. Пётр Сергеевич взял стул, поставил его где-то у ног Григория Самойловича и посмотрел на него. Солнце заглядывало в окно и, казалось, длинными пальцами своих лучей отбросило край лёгкого одеяла, обнажив вздувшийся живот. Пётр Сергеевич сидел тихонько, стараясь не глядеть на страшный живот, а Григорий Самойлович вдруг открыл глаза и, видимо, узнал его.

— Здравствуйте, — сказал Пётр Сергеевич.

Больной, чуть повернув голову в его сторону, тихо ответил:

— Добрый день. Как ваше здоровье и мировозрение?

Но потом, не дослушав ответ, опять закрыл глаза и ушёл от Петра Сергеевича в другой, видимый только ему мир. А Пётр Сергеевич стал думать, что жизнь такая короткая, а относимся мы друг к другу неприветливо и в конечном итоге страдаем от своих дурных поступков, хотя не всегда осознаём это.

Григорий Самойлович неожиданно вернулся из невидимого мира, ощупал взглядом лицо Петра Сергеевича, словно не сразу сообразив кто сидит перед ним, и сказал такую фразу:

— Мы сами — орудие Бога…

Пётр Сергеевич не сразу понял и наклонился ближе, чтобы лучше слышать, а больной досказал:

— … когда Он наказывает нас.

И это были последние слова, которые Пётр Сергеевич услыхал от больного.

Вернулся он домой в плохом настроении. Не стал вступать в обычные пререкания с Софьей Антоновной, когда она сделала ему замечание, покрутился какое-то время и рано лёг спать. Спал он плохо, беспокойно, а под утро ему приснился сон. Будто сидят они с Григорием Самойловичем за столом и собираются играть в шахматы. Пётр Сергеевич взял себе белые фигуры, и Григорий Самойлович не возражал. Стал он расставлять первый ряд фигур и увидел, что шахматы какие-то странные: на доске в ряду не восемь клеток, а четырнадцать. Он обратил внимание Григория Самойловича на это, но тот ничего не ответил. Пётр Сергеевич почти закончил расставлять первый ряд, как вдруг заметил, что среди белых фигур затесались две чёрные пешки. — «Зачем вы мне их подложили?» — спросил он Григория Самойловича, возвращая пешки. Но тот только неопределённо повёл плечами. Пётр Сергеевич начал расставлять второй ряд, когда опять заметил среди своих фигур две чёрные пешки. Он вторично вернул их Григорию Самойловичу и тут проснулся.

После беспокойного сна Пётр Сергеевич чувствовал себя несвежим. Он прошёл на кухню и стал плескать себе в лицо пригоршни холодной воды, когда вдруг увидел, как снаружи на оконном стекле распластался большой комар. Крылья комара были сложены, два небольших усика шевелились. Пётр Сергеевич посмотрел на голову-грибок, и ему стало неприятно, хотя двойное стекло отделяло его от насекомого.

— Зачем он здесь? — подумал Пётр Сергеевич, и в это время раздался телефонный звонок. На табло чётко высветилась фамилия Адама Карловича.

— Петя, сегодня на рассвете Григорий Самойлович умер, — сказал Адам Карлович, и на этом разговор прервался. Пётр Сергеевич машинально положил трубку, постоял немного и вдруг подумал: «А телефон владельца парижской квартиры он мне так и не дал».

Бостон — Киев — Москва

Рассказ пассажира, которого я вёз из бостонского аэропорта

— До Линна довезёшь?

Я только что высадил очередного пассажира в бостонском аэропорту и подумывал куда бы заехать перехватить немного, когда он меня окликнул.

— Удобно, — подумал я, — можно будет домой заскочить и спокойно поесть в своё удовольствие.

— Сколько возьмёшь? — продолжал допытываться он.

— Садись! Договоримся.

Я оглядел его: невысокий, подтянутый. — «По утрам, наверно, раз пятьдесят приседает под музыку Шуберта», — подумал я. Вещей у него было немного: на плече висела красно-голубая спортивная сумка, а в руке — другая, побольше.

По дороге говорили о том, о сём. Это у меня профессиональное. Водитель должен быть приветлив. Некоторые потом берут телефон, и, когда надо, сами звонят или друзьям рекомендуют. А с другой стороны целый день ездить молчком скучно. Пассажир этот оказался писателем, вроде бы даже лауреатом какой-то премии. Впечатлений в поездке набрался много, вот и выкладывал их мне. Когда подъехали к его дому, писатель сказал: «Зайдём ко мне. За бутылкой доскажу тебе свою историю». Ну я, конечно, отказываться не стал. Потом эту историю напечатали в газете «Голос общественности Нью-Йорка».

I

— Незабвенные писатели Ильф и Петров как-то сказали и даже написали: «Без паблисити нет просперити». Приблизительно это можно перевести так: «Реклама — двигатель торговли». Поэтому я зачитаю короткую выписку из моей литературной трудовой книжки…

Докладчик остановился, набрал в лёгкие свежий запас воздуха и сообщил собравшейся интеллигентной публике, что родился он в Киеве, состоит членом «Клуба русских писателей» в Нью-Йорке, а публикуется в трёх странах — в России, США и Украине. Тут же докладчик перечислил наименования журналов и газет, в которых были опубликованы его стихотворные и прозаические опусы. Общая цифра была внушительна, что произвело некоторое впечатление даже на скептиков из публики.

Затем докладчик сделал многозначительную паузу и сказал, что к информации, которая была сообщена, он хочет добавить небольшую, но важную деталь. Публика с интересом ожидала что будет дальше, а докладчик рассказал следующее:

— Родился я, как было сказано, в Киеве и жизнь прожил в большом доме, построенном на рубеже 19 и 20 веков. Дом стоял на пересечении двух улиц. Одна была названа в честь знаменитого царского премьер-министра Столыпина, а другая называлась Сретенской, потому что на ней находилось архитектурное чудо — церковь Сретенья Господня. Как известно, судьба царского министра была печальна — его застрелили в Киевском оперном театре, как обычно, при невыясненных до конца обстоятельствах. С церковью Сретенья Господня случилась другая история. Уже при советской власти она имела несчастье обновиться, и тысячи паломников со всех концов России стекались, чтобы поклониться чудотворным иконам. Товарищи большевики создали собственную религию, конкурентов не терпели и церковь была взорвана; а улицы переименовали и назвали в честь знаменитых советских лётчиков. Улица Столыпина стала улицей имени Чкалова, а Сретенская — имени Полины Осипенко. Может кто помнит, до войны был известный женский экипаж — Полина Осипенко, Гризодубова и Раскова.

Докладчик опять сделал многозначительную паузу, потому что подошёл к главному моменту своего рассказа, посмотрел ничего не выражающим взором в окно, за которым шумела многоликая Москва, посмотрел на оператора, который водил кинокамерой, боясь пропустить что-либо важное, и продолжал:

— В четыре года я выучился читать. Вот в этот исторический момент нас посетила одна из моих многочисленных киевских тётушек и задала стандартный вопрос, который обычно задают детям: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» Она была уверена, что поскольку мы жили на пересечении двух улиц, названных в честь знаменитых лётчиков, я отвечу — лётчиком. Но я твёрдо сказал — писателем. Этот момент — веха в моей биографии. Это та точка, от которой я отсчитываю начало своей литературной карьеры.

Докладчиком был я, и встреча с многочисленной публикой происходила в Московском Доме Национальностей, куда меня пригласил выступить один мой приятель. Познакомился я с ним случайно ещё в Америке. Во время моего посещения литературной гостиной в маленьком городке неподалёку от Бостона, я очутился рядом с цветущим, энергичным джентльменом. Джентльмен оказался писателем из Москвы и высказал пожелание взять интервью у Александра Сергеевича Есенина-Вольпина — одного из сыновей знаменитого поэта. Я отвечал, что это легко можно устроить, потому что однажды удостоился чести отвозить Александра Сергеевича в аэропорт, о чём он, конечно, не помнит. Мой сосед оказался стремителен и настойчив — его не устраивала встреча с Есениным-Вольпиным завтра или послезавтра. Ему нужен был знаменитый диссидент сейчас же, немедленно, что и было выполнено. На следующий день я пригласил своего нового знакомого на обед. — «Зачем такие хлопоты», — засомневался московский гость. Но я успокоил его, процитировав свою жену, которая однажды заявила в присутствии многочисленной публики: «Я кормлю мужа гречневой кашей, которою он сам и варит». Я пояснил, что приход гостей — праздник для меня, поскольку моя супруга в таких случаях хлебосольна и любит блеснуть кулинарными способностями.

День, на который было назначено моё выступление в Московском Доме Национальностей, начался чрезвычайно удачно; и эта цепь маленьких удач продолжалась до того знаменательного момента, когда моё первое слово прорезало звенящую тишину зала, заполненного чуткой, интеллигентной публикой.

Сначала утром мой телефонный разговор с интересной дамой, которая представляла журнал с интригующим названием «Литературные незнакомцы», был прерван резким звонком. Он был так силён, что моя собеседница услыхала его на другом конце Москвы. Я успешно справился с несколькими запорами, открыл дверь и увидел на лестничной площадке приятную женщину лет за сорок. Теперь я находился в небольшом предбаннике, и от неё меня отделяла другая дверь, сделанная из хитроумно сплетённых железных прутьев. Это была надёжная преграда, и тем не менее, женщина поспешно сказала мне:

— Не волнуйтесь! Я не бандитка.

— Почему я должен тебе верить, — подумал я. Теперь я хорошо разглядел её: внешне она была очень неплоха и кого-то мне напоминала, но кого я никак не мог вспомнить. А женщина тем временем стала говорить, чтобы я впустил её в предбанник, поскольку хочет показать образцы товара, который она рекламирует. Голос её был мягкий, слова деликатны, но как-то назойливы. Она как бы осторожно забивала их, как маленькие гвоздики, в моё сознание. Одета женщина была вполне прилично — на ней был серый новенький костюмчик. Этакая деловая дама; и все-таки что-то мне не нравилось в ней. Как вдруг я сообразил — глаза. Они, как два буравчика, просверливали меня насквозь. Я даже подумал, что под белым выпуклым лбом у неё расположен сильный магнит. — «Извините, — сказал я женщине, которая утверждала, что она не бандитка, — но я здесь человек случайный — я здесь в гостях». После этих слов я отступил на подготовленные заранее позиции; дверь защёлкнулась на французский замок, а я с удовольствием дважды повернул ручку другого запора и затем для верности ещё накинул крючок.

В жизни каждого человека бывают дни, когда за что не возьмёшься — всё получается, а потом ветер удачи меняет направление, и всё начинает валиться из рук. Но пока что цепь маленьких удач продолжалась. Тут следует сказать, что опасаясь заходить во всякие «забегаловки», я питался только дома — картошкой, белой булкой и сливочным маслом в неограниченном количестве. Конечно, были «разгрузочные» дни: дважды в доме моего московского знакомого я наслаждался замечательными обедами, аппетитные угощения выставлялись на литературных вечерах. А пока что я направился за картошкой и булкой в магазин под названием «Перекрёсток». — «У вас есть с собой пенсионная карточка», — спросила кассирша, благожелательно изучив мою несколько поблекшую под напором времени внешность. Я сокрушённо развёл руками. Она посмотрела на мои покупки — картошка и белый батон. Ей стало жалко меня, и тогда она снизила цену на установленный законом процент. Когда я уходил, четыре милиционера проследили не оставил ли я взрывное устройство или может сотворил какую-либо иную пакость. — «Живём как в осаждённом городе, — сказала мне курьерша в одной из редакций. — Везде бронированные двери и охранники».

О, эти маленькие удачи — они скрашивают нашу быстротекущую жизнь. Автобус, с которого начался мой путь к Московскому Дому Национальностей, не заставил себя ждать, и люди сразу проникли вовнутрь. Обычно толпа стоит долго, а водитель терпеливо ждёт, пока каждый пассажир, просунув карточку в автомат, пройдёт мощную вертушку в автобусе. Однако автомат сломался, и я, как и все, мгновенно преодолев лопасти вертушки, сэкономил 25 рублей. Дело небольшое, но приятно. Но тут я подумал: «Ну хорошо, сейчас ясная погода, светит солнце, а если гроза — в этой толчее раскрыть зонтик невозможно; а если какой-нибудь катаклизм или террористы…» И я с ужасом представил, как озверевшая толпа, врываясь в автобус, прижимает меня к лопастям вертушки, и они вгрызаются в моё тело, оставляя глубокие борозды.

II

Женщина, которая занималась рекламой товара, не выходила у меня из головы. Я был уверен, что где-то уже встречался с ней. Но, конечно, не в Москве, а в Киеве и много лет назад. Я не мог забыть эти глаза-буравчики, которые просверливали меня насквозь, словно сильный магнит поместили под белым выпуклым лбом.

Когда-то, лет двадцать пять назад, я работал в Киеве в конструкторском бюро завода, который в шутку мои товарищи называли — заводом испорченных автоматов. В этом названии была доля правды, поскольку особым качеством продукция предприятия не отличалась. Обязательно раз в два-три месяца нас мобилизовывали в дружину — следить за порядком на улицах района, где был расположен наш завод. На это мероприятие мы откликались охотно: нацепил красную повязку, погулял вечером на свежем воздухе и получил «отгул». Иногда с нами шёл милиционер, иногда — нет. По-разному получалось. В тот вечер нас было трое — средних лет граждане обычных физических кондиций. Шли болтая о заводских делах, не очень поглядывая по сторонам. И вдруг шум — нас явно звали на помощь. Пожилой невысокий еврей, как клещ, впился в рукав пиджака рослого парня. За другой рукав его тащила к себе совсем молодая светловолосая женщина, одетая в серый, очень приличный костюмчик, видимо, подруга парня.

«Они сейчас раздерут его пополам», — подумал я. Из бессвязных выкриков старика постепенно становилось ясно, что парочка будто бы вытащила у него бумажник, где кроме денег была пенсионная книжка. А молодая женщина в ответ возмущённо шумела, что это клевета, но перекричать старика ей было непросто. Базар был большой, и постепенно вокруг стала собираться группа зевак.

Автобус, совершающий регулярные рейсы в нашем заводском районе, как обычно, был набит так, что пассажирам дышать было трудно. На остановке дверь с треском растворилась, и с передней площадки несколько человек буквально вывалились наружу. Стало полегче. Вместо них вошёл пожилой невысокий еврей в лёгком парусиновом кителе. Сидящая молодая женщина приподнялась и с приветливой улыбкой сказала старику: «Садитесь, пожалуйста». Однако освободить место в такой толчее было непросто. Все-таки это ей удалось сделать, энергично напирая сильным телом на стоящих рядом пассажиров. Протискиваясь, она на мгновение прижалась к старику упругой грудью. В этот момент чье-то колено надавило на задний карман его брюк, но в толчее он этого не почувствовал. Из кармана выполз потёртый бумажник, и тут же две мощные клешни ухватили его. Старик сел, а бумажник, повиснув в воздухе, затем растворился в пространстве.

Мнение собравшейся группы зевак разделилось. Одни не могли принять решение кто прав, а кто виноват; некоторым не нравился старый еврей; а другим была симпатична молодая, красивая пара. Мы же просто растерялись — они были большие и сильные, и вести их в штаб заводской дружины мы были не в состоянии.

«Зачем облыжно оскорблять приличных молодых людей», — веско сказала солидная дама. В руках у неё была кошёлка с продуктами, как будто она только что вышла из магазина. Но мне почему-то показалось, что кошёлку она держит в руках для камуфляжа, и что какая-то ниточка связывает её с симпатичной парой. Не знаю чем бы закончилось это противостояние, если бы одному из зевак не пришла в голову здравая мысль. Посмотрев с сомнением на наши интеллигентные лица, он сказал: «Тут рядом в школе штаб дружины соседнего района. Происшествие на их территории — пусть разбираются». Услыхав это, наш старший и отправил меня за подкреплением.

«Ребята! — сказал я, входя в довольно большое помещение, где за столом, покрытым красной скатертью, сидел спортивного вида паренёк, а рядом два скучающих солдата. — Ребята, у нас тут небольшое недоразумение. Помогите разобраться». Когда молодые люди увидели меня на ступеньках школы в сопровождении представителя штаба и двух солдат, они вдруг побежали, как две молодые резвые лошадки берут с места в галоп. Мы не сумели их догнать, потому что скоро запутались в паутине кривых улочек и проходных дворов.

III

Я сидел в аэропорту Франкфурта. Было раннее утро. Вылет самолёта по неизвестной причине сильно задерживался. Прежде чем попасть в Москву, я летел в Киев на юбилей окончания политехнического института. Дата была серьёзная, и она настраивала на сентиментальный и грустный лад: «Иных уж нет, а те далече». За стеклянной стенкой вырисовывалось мрачное небо, низко нависшее над лётным полем, и сплошная стена воды. Скучающая немецкая девушка в униформе служащих аэропорта посмотрела на меня и села рядом. — «Дождь, — сказала она, — уже третий день проливной дождь». Видно было, что ей одиноко и грустно. Может быть, она рассчитывала, что я предложу ей полететь вместе в Киев. Она, конечно, знала, что сейчас во всём мире идёт дождь, но она также знала, что в Киеве это будет уже другой дождь.

И вдруг, словно вынырнув из пелены дождя, появилась шумная ватага мальчиков и молоденьких девушек. Эти ребята восемь месяцев провели в США и теперь возвращались домой на Украину. Всем им по семнадцать лет и для них история Советской империи такая же, как для меня история Римской империи. Уже в самолёте, прислушиваясь к их спорам, в которые они вовлекали меня в качестве третейского судьи, я видел, что это образованная и мыслящая молодёжь, и часть из них в будущем обязательно станет лидерами Украины. — «Смотрите, — с восторгом показывали они фотографии на экране камеры, — это мы только что сфотографировались с Кличко. Он летит в нашем самолёте». Их кумиром был знаменитый боксёр-тяжеловес — украинский боксёр. И слушая их восторженно-радостные крики, когда самолёт приближался к посадочной полосе: «А трава здесь некошеная! Не так, как в Америке, — и ответные возгласы: — А так даже лучше!» — я понял, что эта земля дорога их сердцу и что для Украины пути назад — в объятия России, уже нет.

Земля сделала ещё один оборот вокруг своей оси, пришёл новый день — и начались мои прогулки по Киеву. Вот мой старый дом. Словно огромное доисторическое животное, он лежит на перекрёстке двух улиц. С торца дикий виноград заплёл стену и добрался до балкона на третьем этаже, на который когда-то я выходил с опаской, потому что уже тогда он несколько согнулся под напором лет. Мои опасения были напрасными — он по-прежнему, немного горбатенький, крепко держится за стенку здания. По соседству — финское посольство, рядом — молчаливая толпа. За порядком следят два милиционера: голубые тенниски с жёлтой эмблемой, синие штаны, красные лампасы, на боку — белая кобура. Им скучно и жарко — стоит невиданная для середины мая жара — 35 градусов Цельсия в тени. Но огромные очереди у всех посольств, словно жителей Киева обуяла муза дальних странствий.

А вот в этом здании был ОВИР нашего района. Здесь начался мой тяжкий путь длиной в 500 дней до пограничной станции Чоп. Если бы я каждодневно вёл дневник и описывал, что вытворяли со мной советские чиновники долгие 500 дней, когда я и моя семья ходатайствовали о выезде навсегда из СССР, то это был бы потрясающий документ. Но дневник я не вёл — тогда мне было не до этого.

Большая мемориальная доска: «Натан Рахлин — выдающийся дирижёр, Народный артист Украины и Татарстана». Доску прикрепили к стене дома, где он прожил долгие годы. Рахлин стал Народным артистом Татарстана не по своей воле. В своё время его выставили из Киева после многолетней и беспорочной службы, и четыре года выдающийся дирижёр перебивался случайными гастролями, пока его не приютили в Татарстане. Но сейчас евреи вроде бы в почёте у официальных властей.

В Бабьем Яру, где немцы расстреляли евреев Киева, овраги заровняли и разбили великолепный парк. Там и сям на траве группы отдыхающих — пьют, закусывают. Жизнь продолжается. Мужичок из Полтавы говорит мне сокрушённо: «Ходим по костям и никто об этом не думает». У подножья памятника расстрелянным — разбитые бутылки из-под пива; на памятнике надпись: «Катя плюс Дима равняется…», и нарисовано сердце, пронзённое стрелой. Жизнь продолжается.

Киев становится всё краше — везде новые здания своеобразной архитектуры. А штукатурка на стене Софиевского собора осыпается и Андреевская церковь, созданная великим Растрелли, стоит как сирота в бедных одеждах. На это денег нет. И везде памятники — идеологам национализма, запорожским ватажкам, легендарным основателям Киева. Их ставят на каждом углу, чтобы привлечь туристов. Но туристов мало.

Жизнь в Киеве сильно политизирована. — «Раньше я читала хорошую литературу, — сказала мне интеллигентная дама — теперь вахтёрша в редакции одного журнала. — А нынче у меня на столе четыре газеты, и я изучаю где что произошло. Прежде нас это не интересовало». В книжном магазине, где когда-то дрались в очереди за сочинениями Оноре де Бальзака, теперь другие книги с заманчивыми названиями: «Психология стрельбы» или «Как достать миллион». А у памятника Тарасу Шевченко усатые дядьки истово поют украинские песни, один из них на длинном древке держит хоругвь. В толпе преобладают лица среднего возраста. Молодёжь расположилась в отдалении за столиками кафе. Её больше интересует пиво, чем национальные идеи.

На площади Независимости, бывшая Калинина, — палатки. На одной из них вывеска — «Коммунистическая партия». Толстые, голые до пояса дядьки занимаются хозяйственными делами. Они похожи на запорожцев, которые расположились куренями на майдане в центре Киева; и любопытному прохожему кажется, что майский ветерок доносит до него аппетитный запах кулеша с салом. Это сторонники премьера. На Европейской площади, которая когда-то именовалась площадью Сталина, тоже палатки и дородные «запорожцы». Это сторонники президента. Но противостояние проходит по-домашнему мирно.

IV

«Заходите, присаживайтесь», — приветливо говорил Лев Ефимович, вошедшим женщинам, которые представились как работники Собеса. Старшей была светловолосая дама в модном сером костюме, а помощницей у неё — совсем юная девушка. Они были похожи друг на друга, словно мать и дочь. Лев Ефимович всю жизнь был дамским угодником и таким остался, несмотря на более чем почтенный возраст. Когда-то он был моим начальником. — «Мы пришли, чтобы узнать в чём вы нуждаетесь», — говорила женщина постарше. Слова её, округлые, обволакивающие, действовали на Льва Ефимовича успокаивающе, а глаза-буравчики подталкивали к креслу, которое подкатила молчаливая помощница. Эта юная девушка, одетая в лёгкое платье сложной расцветки, свою работу делала без лишних слов, быстро и аккуратно. Речь старшей сотрудницы текла, словно ручей, мягкая и деликатная. Она, как маленькие гвоздики, осторожно забивала слова в сознание Льва Ефимовича. Он чувствовал приятную расслабленность, ноги его были вялы и тяжелы. Лев Ефимович стал медленно заполнять анкету, которую услужливо подсунула ему юная помощница. После их ухода вернувшаяся жена не обнаружила хранившиеся в ящике стола деньги — всё их скромное богатство.

Происшествие со Львом Ефимовичем случилось незадолго до моего приезда в Киев, и когда мне рассказали эту историю, я вспомнил свою старую знакомую. Она тоже была высокая, светловолосая и всегда одевала модный серый костюм, когда шла «на дело». Так судьбе было угодно, что моя встреча с ней в те давние времена, когда мы, трое дружинников, не сумели её задержать, не была последней. Однажды после работы возле станции метро «Большевик», я вдруг увидел её. Она привлекала взгляды мужчин — большая, красивая. Я остановился, чтобы посмотреть что будет дальше. Она подошла к хорошо одетому упитанному парню и сказала: «Подожди меня — я сейчас вернусь». Я подсмотрел взгляд парня — он выражал восхищение смешанное с вожделением. У меня сложилось впечатление, что они познакомились только что. Наверно, она ушла, чтобы подготовить жирному парню в каком-то условном месте достойную встречу. Я не стал что-либо объяснять ему: у человека, который настроился на что-то, даже колом нельзя выбить из головы засевшую идею.

Я встретил её ещё раз, но уже не в Киеве, а на отдыхе в Сочи. Я возвращался домой, пообедав в скверной столовой общепита, и вдруг увидел её. Она шла обнявшись со своим дружком. Теперь на ней был не серый костюм, а лёгкое короткое платье; и я понял — она тоже на отдыхе. И такое счастье и умиротворённость были разлиты на их лицах, что прохожие с завистью оглядывались на них. Они наслаждались солнцем, морем и южной природой — Ромео и Джульетта на отдыхе после года тяжёлой и нервной работы. Хлеб наш насущный не всем даётся легко.

Девушки в Киеве, словно яркие цветы, которые расцвели под жарким майским солнцем, и великолепно одеты. На одну из них я загляделся — лёгкое короткое платье сложной расцветки облегало стройную фигуру. И тут я совершил непростительную ошибку — на минуту отвлёкся, а когда опять посмотрел на девушку, то увидел, что край платья высоко задрался, обнажив что-то интимно-розовое. И до сих пор я не знаю или это сделал ветер-баловник, или были какие-то другие обстоятельства, а девушка тем временем скрылась в подворотне, над которой висела вывеска «Салон красоты».

Я зашёл в подворотню. Видна была часть двора — грязноватая и захламлённая.

— Вам кого? — рослая фигура охранника выросла передо мной.

— Да вот, девушка, что только что прошла, напомнила мне одну мою знакомую.

— Она раньше работала в Собесе. Возможно, вы там её встречали, — сказал охранник, внимательно рассматривая меня. Убедившись, что человек я вроде бы солидный и одет вполне прилично, он продолжал:

— Эта девушка сейчас сотрудник «Салона красоты». Могу провести к ней.

— Как-нибудь в другой раз, — отвечал я, — и скорей всего, что я ошибся.

Я вышел из грязноватой подворотни на улицу, залитую жарким солнцем, и смешался с многочисленной толпой. Настолько многочисленной, что казалось — никто в этом городе не работает, и все жители Киева наслаждаются чудесной майской погодой, цветущими каштанами и неожиданно наступившей свободой.

Писатель закончил свою историю, а я, поблагодарив за угощение и выпивку, отправился дальше крутить баранку, потому что время, которое у нас есть, — это деньги, которых у нас пока ещё нет. Когда мы прощались, писатель сказал мне такую фразу: «Одни люди вызывают такси, чтобы ехать в аэропорт, а другие пользуются такси, чтобы въехать в литературу». Интересно, на что он намекал?

Московский гость

«Мне было бы интересно выступить перед русскоязычной публикой в Америке», — сказал мне писатель Баблоян, когда я приехал по литературным делам в Москву. Если сказать проще, я приехал в столицу бывшей Родины, чтобы пробиться в литературу, на вершинах которой сидели люди, носившие фамилии: Толстой, Гоголь, Чехов. Тогда я ещё не знал, что подымаясь в атаку, нужно в прорыв впереди себя пускать танковую армию. Впрочем, мне это простительно: ведь я закончил свою военную карьеру в СССР в качестве старшего лейтенанта запаса, да к тому же не полевой артиллерии, а зенитной.

«Я не смогу организовать твоё выступление в Америке, потому что все люди, которые приятны моему сердцу, живут за сотни и даже тысячи километров от моего дома», — сказал я писателю Баблояну. Это была сущая правда. В маленьком городке возле Бостона, где я проживаю, я мог перечислить всех своих знакомых на пальцах одной руки. Это означало, что я не смог бы организовать публику, как это обычно делается, когда приезжает Алла Пугачёва, или, скажем, Михаил Жванецкий.

Хотя я не дал положительный ответ г-ну Баблояну, однако совесть мучила меня. Дело в том, что он дважды организовывал мои успешные выступления в Москве, а как известно, долг платежом красен. Итак, совесть мучила меня, и поэтому я обратился за помощью к одному человеку, который, как я знал, успешно организовывал подобные вечера в нашем небольшом городке на берегу океана. Тут следует сказать, что городок носит поэтическое название — «Мраморная голова», потому что с высоты птичьего полёта видно, как к могучему туловищу земного шара прилепилась длинная, тонкая шея, на которой болтается в океане скалистый участок земли. Своей формой участок напоминает человеческую голову. Вот на нём и вырос городок с двухэтажными постройками своеобразной архитектуры.

Тут следует сказать, что мы с г-ном Баблояном совершенно разные люди. Это он мне повторял неоднократно. Для того, чтобы показать нашу непохожесть, не нужно писать подробные биографии и перечислять по пунктам черты характера. Достаточно указать небольшой штришок, и стороннему наблюдателю становится ясной вся картина.

Был у меня старый диван, который я решил выбросить. — «Покажи свой диван», — сказал мне техник домоуправления. Не успел я оглянуться, как здоровый мужик вытащил диван из подвала на зелёную лужайку перед домом, разломал его на куски и побросал их в мусорник.

— Сколько я тебе должен? — спросил я, осчастливленный столь быстрым решением сложной проблемы.

— Да ничего, — сказал техник.

— Ну как же, — возразил я, — ты мне так помог.

— Ладно, — согласился техник, — давай двадцать «баксов».

Тут следует заметить, что контора по перевозке мебели просила у меня за эту работу двести «баксов». На радостях я в тот же день купил технику в русском магазине замечательный трюфельный торт.

— Ты правильно поступил, — сказал мне Роберт Баблоян, — но всё-таки сделал ошибку: ты должен был преподнести торт до того, как этот человек вытащил из подвала диван.

Вот маленький пример, какие мы разные с г-ном Баблояном. Я менять свою натуру не собираюсь, хотя, наверно, действовать в жизни, как это делает г-н Баблоян, более правильно.

Писатель Баблоян на литературный вечер несколько опоздал. Причины задержки были вполне понятны. При всеобщем охвате населения в Америке автотранспортом, пешком добраться до намеченной точки иногда быстрее. В этом писатель Баблоян убедился, приехав погостить в страну победившего капитализма.

Пока шли технические приготовления, публика переговаривалась, предвкушая интересный вечер. Однако всеобщее оживление было прервано дамой приятной во всех отношениях. В руках дамы был кувшин, наподобие древних греческих амфор, которые опытные ныряльщики достают со дна Средиземного моря. Командирским голосом дама объявила, чтобы публика делала «пожертвования» в размере 10 долларов. Цифра была точно оговорена — не больше, но и не меньше; и ясно было, что эти деньги не предназначены для фонда помощи бездомным сиротам. Десятидолларовую купюру следовало бросать в кувшин.

«Как они достают их из такого узкого горлышка? — подумал я. — Не разбивают же кувшин. Наверно пинцетом, изготовленным по специальному заказу». А тем временем, дама приятная во всех отношениях подходила к каждому и настойчиво теребила тех, кто, увлечённый беседой с приятелем, недослышал её объявление. Подошла и ко мне, хотя я, как лицо рекомендовавшее писателя Баблояна, имел право на контрамарку; взяла десятку также с человека, который сделал одолжение г-ну Баблояну и привёз его на литературный вечер.

— Гарик, — обратился я к нему, — почему с тебя содрали десятку? Ведь ты выполнял функции шофёра. Должны были заплатить тебе!

Гарик смущённо улыбнулся и пожал плечами.

— Послушай, — продолжал я, — как ты думаешь, с писателя Баблояна тоже взяли 10 долларов?

Гарик опять улыбнулся, но ничего не сказал. Видимо, он не знал ответа на мой вопрос. Как выяснилось позднее, с писателя Баблояна денег всё-таки не взяли, как-никак московский гость, но выделить малую толику из того, что народ «пожертвовал», тоже не догадались. Ну хоть бы на сто грамм, хоть на бутылку пива — так нет.

Писатель Баблоян начал своё выступление с того, что поблагодарил активистов за прекрасную организацию вечера. Действительно, в относительно небольшом помещении яблоку негде было упасть, а воздух был столь плотен, что заколоти в него гвоздь — и он не упал бы.

Затем писатель Баблоян поблагодарил Евгения Бухина, то есть меня, по его мнению в недалёком будущем Нобелевского лауреата, который успешно справился с ролью посредника. При этих словах на моём лице появилось постное и одновременно значительное выражение, которое, как маску, вынужден носить каждый обладатель столь высокой награды. Я не спеша приподнялся со складного стула и отвесил полупоклон собравшейся публике. Тут надо сказать, что после окончания выступления писателя Баблояна, ко мне подошёл представительный гражданин и спросил в какой области науки я Нобелевский лауреат.

— Почему «науки»? — спросил я оторопело. — Нас с г-ном Баблояном связывают литературные интересы.

— Мне так показалось… — замялся гражданин.

— Как вы понимаете, — перебил я этого человека, — получить Нобелевскую премию непросто.

— Конечно! — с жаром поддержал меня представительный гражданин. Видимо, он уже неоднократно пытался её получить и имел определённый опыт.

Литературный вечер пока что стал наращивать темпы, и писатель Баблоян сообщил публике свои анкетные данные:

— В одиннадцать лет я переехал из солнечной Армении в Москву, и отец привёл меня в районную школу. В моей голове представления о русском языке были довольно смутные.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил директор школы.

— Робик, — последовал ответ.

— Тебе не скучно в Москве, Робик? — продолжал допытываться директор.

Тут Робик Баблоян задумался: «скучно» — чтобы бы это могло означать? В голову лезла всякая всячина и, наконец, вспомнилось слово «кушать». Слова были созвучны.

— Я уже кушал, — сказал Робик.

— В первый класс! — резко отреагировал директор.

Робик Баблоян горько заплакал — ведь ему было уже одиннадцать лет.

— Вот видите, — сказал Баблоян старший, — он понял.

— Хорошо, — смилостивился директор, — тогда в четвёртый класс.

Робик Баблоян в конечном итоге овладел русским языком, закончил филологический факультет Московского университета и стал преподавать его русским детям. А писатель Баблоян, тем временем, стал читать стихотворение в прозе под названием «Мама».

— Да что я вам читаю, — спохватился докладчик. — Я поставлю вам запись песни на этот текст композитора Арарата Мкртчяна.

Музыка была очень профессиональна, а голос исполнителя прекрасен.

— Исполнял солист Большого театра, — с гордостью сообщил писатель Баблоян, но фамилию певца почему-то не назвал. Впрочем, я уже отстал и помню только фамилии певцов прошлого: Козловский, Рейзен, Лисициан; так что новое имя мне ничего бы не сказало.

Вечер подошёл к своей кульминационной точке: писатель Баблоян показал свою книгу под звучным названием — «Первое рукопожатие». Это был рассказ о знакомстве Сергея Есенина с Айседорой Дункан, или, как её называл Есенин, Изидорой, которая произошла в мастерской известного художника Якулова. Знакомство произошло на первом этаже, и эти два человека произвели друг на друга столь ошеломляющее впечатление, что, как утверждает писатель Баблоян, они немедленно поднялись на второй этаж и «занялись делом, в результате которого рождаются дети». Я не знаю прав ли г-н Баблоян или нет. Мне только известно, что у Есенина и Дункан были, конечно, многочисленные дети, но общих, как утверждают литературоведы, у них не было.

В этот момент ход моих мыслей прервал докладчик: г-н Баблоян сделал приглашающий жест рукой, и на сцену вышел высокий мужчина с шапкой невероятно густых, вьющихся, рыжеватых волос, которые почему-то росли только на затылке и по краям головы. Это был представитель славного рода Якуловых — Яков Якулов, преподаватель Бостонской консерватории, композитор и великолепный пианист. Под гром аплодисментов он сыграл мелодию, которая называется «Крунк», что по-русски значит «Журавль».

Но вот заключительный аккорд вечера: прозвучала в записи песня Шаинского на слова г-на Баблояна в исполнении самого композитора. Однако Шаинский несколько переиначил авторский текст. У г-на Баблояна песня начиналась так: «Человек родился, чтобы жить, любить…» и т. д. А Шаинскому, как всякому порядочному еврею, обязательно надо было, чтобы последнее слово осталось за ним. У него это получилось таким образом: «Человек родился, а зачем?» Мало того — он настойчиво повторял эту фразу, как кувалдой, заколачивая её в головы слушателей. Но мелодия была прекрасна, правда с некоторым еврейским акцентом.

«У кого есть какие-либо вопросы к докладчику?» — обратился к публике председательствующий. Тут сразу поднялся один из слушателей и начал что-то говорить. Вначале нельзя было разобрать, что он хочет. Человек этот мямлил, одно слово у него цеплялось за другое; но писатель Баблоян сразу сообразил в чём дело.

— Вы хотите спросить или рассказать? — обратился он к косноязычному слушателю.

— Рассказать, — отвечал тот.

Нудным голосом этот человек стал излагать историю, которая оказалась чрезвычайно интересной. Это был рассказ о том, как один советский художник захотел стать академиком, хотя знал, что наверху уже принято решение забаллотировать его. Тогда он придумал такой ход: купил несколько бутылок хорошего коньяка, закуску и поехал к знакомому академику. Когда они распили бутылку № 1, художник сказал академику:

— Дорогой мой, я знаю, что принято решение забаллотировать меня. Пожалуйста, будь другом — брось завтра в корзину белый шар. Пусть хоть один голос будет за меня. Это ничего не решит, но мне будет не так обидно.

— Хорошо, мой милый, — сказал академик, — я сделаю это для тебя.

Затем художник поехал к другому академику, и когда они распили бутылку № 2, художник сказал:

— Дорогой, пожалуйста, будь другом — брось завтра в корзину белый шар. Пусть хоть один голос будет за меня. Это ничего не решит, но мне будет не так обидно.

Таким образом художник объехал всех академиков, и в результате после голосования в корзине оказался только один чёрный шар, который принадлежал председателю комиссии. Что-либо менять уже было невозможно, несмотря на отрицательное решение в высших сферах.

Тут следует отметить, что писатель Баблоян, как опытный хирург, нашёл путь к сердцам слушателей, сумел расшевелить их; и потому многие люди в зале стали порываться рассказать некоторые истории и анекдоты из своей практики, но председательствующий энергично пресёк эти попытки и объявил перерыв.

Публика весело кинулась к столам с закуской и вином, а я тихонько поднялся со складного стула и вышел на улицу. Сладкое я не ем, вино не пью — только водку, которой не было. На набережной гулял северный ветер и океан был неспокоен, но я был доволен: выступление московского гостя на американской земле состоялось.

Дама приятная во всех отношениях

Мы ехали из Бостона в Вашингтон. В вагоне была обычная дорожная суета: одни люди, едущие на короткие расстояния, выходили, а их места сразу же занимали другие. Но трое пассажиров, так же как и я, сели в поезд в Бостоне: некрасивая и немолодая мексиканка с усталым лицом, разговорчивый ирландец лет сорока и державшийся особняком, среднего роста плечистый гражданин с порывистыми движениями, ещё нестарый, но с преждевременной проседью в шапке тёмных прямых волос. Как все долго едущие вместе люди, мы скоро перезнакомились. Пошли в ход всякие дорожные истории. Нервный гражданин сначала отмалчивался, а потом оттаяв, тоже внёс лепту в общий разговор. Оказалось, что он родился на Украине и живёт уже почти двадцать лет в Америке. Рассказ его показался мне интересным и я передаю его почти без изменений, добавив только небольшие пояснения, которые этот человек иногда делал специально для меня по-русски, и стихи, подаренные им при прощании.

— Стихи я сочинял с 13-и лет. Ни в детские, ни в зрелые годы я никогда не помышлял их печатать, даже больше: почти никому не показывал их. — «Скучен вам, стихи мои, ящик», — сказал Кантемир. Но мои стихи терпели. Как-то, живя уже в Америке, надумал я совершить поездку в Россию, в Санкт-Петербург и Москву, и была тайная мысль показать свои стихи знатокам. Вот тогда, заказывая билет и въездную визу в одном из многочисленных туристических агентств, я познакомился с ещё молодой, привлекательной блондинкой. В очереди за билетом я был следующим за ней. Возможно, когда-то волосы у неё были несколько другого цвета, (при современных достижениях химии это трудно определить); и, возможно, она была не так уж молода. Но, как говорят французы, женщине столько лет, на сколько она выглядит. Тогда это случайное знакомство не имело продолжения. Прошло довольно много времени, но как-то вечером, проезжая в том районе, я увидел её стоящей на автобусной остановке. Молодая женщина согласилась с моим предложением отвезти её домой и с тех пор изредка звонила в дождливую погоду с просьбой помочь добраться на работу, (она работала проектировщиком в небольшой архитектурной фирме), или, наоборот, в вечернее время заехать за ней.

Человек я от природы застенчивый, несмотря на солидный возраст, с дамами неумелый и, кроме того, неторопливый в делах, следуя в жизни совету Марка Твена: «Никогда не делай завтра то, что можно сделать послезавтра». Теперь я понимаю: в любви, как на войне, промедление — смерти подобно. Но это я сообразил значительно позже.

Однажды, когда я остановил машину под сенью старых клёнов, и мы сидели, любуясь плывущими над океаном вечерними тучами, она вдруг забеспокоилась и заявила, что ей за ворот блузки заполз жук. Мне бы смело отправиться на поиски сбившегося с дороги жука, но моя природная неловкость сработала, и я вёл себя недопустимо культурно. Перед самым отъездом я пригласил её в один из живописных ресторанчиков, каких много на океанском побережье. Своё приглашение я мотивировал тем, что следует отметить мой отъезд и выпить за успешное путешествие. Мы провели прекрасный вечер, но я опять вёл себя недопустимо культурно. Потом я уехал в Россию и пробыл там довольно долго.

Когда я вернулся, наши встречи возобновились, и не только в дождливую погоду. Моя знакомая всегда стремилась наполнить каждый свой день маленькими удовольствиями, но её возможности были ограничены экономным мужем и семейными обязанностями. Тем не менее, она старалась прожить каждую минуту наиболее полно и разнообразно. Ей не лень было проехать несколько лишних километров более длинной дорогой, чтобы полюбоваться океанским видом; в ресторане она всегда заказывала мне одно блюдо, а себе другое, чтобы потом частично обменяться едой; и уж, конечно, каждый раз она выбирала другой ресторанчик, благо их было бесчисленное множество на океанском побережье. — «А вы осмелели после приезда из России», — как-то заметила она, когда я левой рукой вёл машину, а правой занимался более привлекательным делом. Все большие вольности, которые мне позволялись, она обозначала словом — «буянить». Однако дама приятная во всех отношениях ситуацию всегда контролировала чётко и, когда я начинал «буянить», не разрешала увлекаться на длительное время.

Встречи наши были нечастые, обычно в пятницу, и короткие — часа два, так как после восьми часов вечера она должна была возвращаться домой. Вот во время одной из них она, мимоходом, сообщила мне о предполагаемом отъезде мужа, и я решил, что мне уделят больше внимания. Однако случилось наоборот — она перестала звонить даже в дождливую погоду, а когда я позвонил, сказала: «Я занята». Я посчитал необходимым обидеться, и наши встречи прервались.

Прошла долгая зима, и вдруг в один из тёплых, весенних дней дама приятная во всех отношениях позвонила опять. Сердце — не камень, и всё началось сначала. Опять мы посещали уютные, живописные ресторанчики; ездили в маленькие курортные городки, когда ей удавалось удрать с работы; опять я, по мере возможности, «буянил». Однажды моя знакомая попросила отвезти её после работы в аэропорт: она взяла несколько дней отпуска, чтобы проветриться и повидать приятельницу в другом штате. По какой-то причине посадка на самолёт задержалась. Вокруг нас отъезжающие и провожающие обменивались прощальными поцелуями, и я предложил последовать их примеру. Дама приятная во всех отношениях не возражала, но когда наше прощание стало несколько бурным по моей вине, она мило заметила, что самолёт может улететь без неё. Она, как всегда, контролировала ситуацию. Позднее я часто спрашивал, когда она планирует снова поехать в отпуск, поскольку мне понравился процесс прощания.

Моя знакомая интересовалась литературой, и я иногда показывал ей свои стихи. Она всегда делала верные замечания, и это было важно для меня. Все мои стихи — экспромты, которые выливаются из меня довольно быстро и над которыми из-за своей ленности я почти не работаю. Её критика помогала преодолевать лень.

Был тёплый вечер 20-го апреля, когда я отвёз её домой. Машину я остановил, как обычно, за квартал от дома. «Для конспирации», — как она говорила. Выходя из машины, моя знакомая впервые нежно пожала мне руку, и я по наивности вообразил, что наша дружба перешла в качественно новую стадию. В память об этом вечере я придумал стихи. Когда на следующий день я показал их, она сказала непонятное слово — «сюр»; и видя моё недоумение, пояснила — сюрреализм. Такое мнение о некоторых моих стихах-экспромтах я слыхал до этого и от других людей.

20-е апреля

Не могу спать. Вечер заполнил углы и родил ночь, которой, может быть, не доплыть до утра. Во всяком случае, для меня уже невозможно её поменять на ту, что была вчера, и уже не видят глаза тебя, что была вчера или двадцать лет назад. Время, как хворост, сожгло эти дни, а я лишь запомнил всего один, как цифру двадцать в апрельском дыме, который скоро, конечно, остынет, сливаясь с ночью в углах, за окном, а я снова, возможно, забудусь сном. Вчера иль давно нас спугнули как птиц, и на всякий случай частоколом лиц, которые ночью меня теребят, на всякий случай окружили тебя.

Через какое-то время её муж уехал в командировку ещё более длительную, чем первый раз. И опять ситуация повторилась. Создавалось странное положение: когда муж находился на расстоянии пятнадцати километров от нас, отношение было более чем благожелательное, и мне даже позволяли «буянить». Но как только муж удалялся на тысячу и более километров, всё менялось, и дама приятная во всех отношениях исчезала за линией горизонта. Я всегда понимал, что меня немножко эксплуатируют, но не противился этому и в шутку говорил, что исполняю роль личного водителя, а также придворного поэта. Приближалась юбилейная дата — год нашего знакомства, и в душе стало крепнуть решение: прекратить к этому моменту нашу дружбу.

Её подруга устраивала вечер песни у себя на квартире. То, что было модно во времена Окуджавы и Высоцкого, перекочевало на американское подворье через сорок лет.

— Возьмите меня с собой. Вы сыграете на пианино, я прочитаю стихи и мы побьём знаменитого барда, — предложил я.

— Нет, это неудобно. Я приду с мужем, будут приятели с жёнами, а вы… нелегальный знакомый.

— Это обидно — на представление не берёте и ещё назвали нелегалом.

Более пространный шутливый ответ я придумал на обратной дороге, когда возвращался домой.

Нелегалы

Где-то в глубоких подвалах прячут свой лик нелегалы, лик беспощадный и лысый проголодавшейся крысы. Где-то в глубоких подвалах прячут свой нос нелегалы, нос удлинённый и острый, весь в ядовитой коросте. Съест, будто стая шакалов, рать непростых нелегалов  тех, кто в дырявом кармане прячет осколки мечтаний. Мир наш подобен вокзалу, где прячут свой лик нелегалы под маской борцов и поэтов, под маской небрежно надетой. Будьте же бдительны, люди, голос поэта пробудит, голос прекрасный и страшный, спящие мирные пашни. Звуки ночные так редки, Как скрежет колёс вагонетки, но голос поэта бесстрашный кривит, как Пизанская башня.

Вообще, где бы я с ней не появлялся, она привлекала общее внимание мужчин. Однажды в рыбацком городке Глостере, в вестибюле ресторана, куда мы зашли пообедать, меня кто-то мощно шлёпнул по спине. Я проработал в Глостере в разных компаниях в общей сложности одиннадцать лет. Мой приятель даже в шутку прозвал меня почётным гражданином города Глостера. Вот я и решил, что кто-то из моих знакомцев дружески приложился к моей спине. Однако это был незнакомый рослый, широкоплечий мужик. На его лице были написаны восторг и восхищение, что у меня такая подруга. К сожалению, это было далеко не так.

Я шёл по набережной, одетый в шорты и футболку, как все вокруг, и вдруг повстречал её:

— Пойдёмте покушаем рыбный суп, который вы так любите.

— У меня нет с собой денег, — сказал я.

— Ничего, у меня, кажется, хватит на суп.

Я сидел в ресторане, пил вино, напротив меня сидела красивая дама приятная во всех отношениях. «Поживёшь — до всего доживёшь» — пришла мне в голову цитата из произведения, напечатанного в журнале «Юность» во времена моей юности. Но решение было принято. Прощаясь с ней, я сказал:

— Мне всегда приятно слышать ваш голос. Позвоните, если перемените ваше отношение ко мне.

Хотя я сам прервал нашу дружбу, но было грустно. В утешение себе я придумал сказку.

Сказка о Братце-Кролике

Жил да был на свете Братец-Кролик, и был он знаком с одной прелестной Лисичкой. Лисичка хорошо относилась к Братцу-Кролику, но ему хотелось большего, и потому он просил Лисичку отнестись к нему более дружески и любовно. Лисичка вроде бы обещала, но как-то всё было некогда. Во-первых, Лисичка была семейная дама, а семья накладывает определённые обязательства. Кроме того, Лисичка работала в одном важном учреждении, и это также отнимало массу времени. Ну, и если честно признаться, в свободное время, а именно когда старый Лис надолго уезжал по делам, Лисичка заглядывалась на одного очень самоуверенного, стройного Лиса. В силу этих обстоятельств Лисичка не могла уделять Братцу-Кролику внимание в той степени, как ему хотелось. И, вообще, Братец-Кролик казался ей слишком обыкновенным, что она не скрывая говорила ему. Кончилось это тем, что Братец-Кролик решил проявить характер и больше не встречаться с Лисичкой. Правда, при прощании он попросил Лисичку, что если она смягчит свою позицию, немедленно позвонить ему.

Однажды, гуляя в лесу, Братец-Кролик повстречал юную Крольчиху, которая отнеслась к нему дружески и предложила гулять вместе каждый день. Братец-Кролик был очень умный, и дружеская помощь юной Крольчихи помогла ему стать знаменитым. А слово «знаменитый» — как тучка, которая набухает водяными каплями и проливается дождём. Но в данном случае она пролилась золотым дождём; и когда судьба случайно занесла Братца-Кролика в учреждение, где работала Лисичка, она очень пожалела, что в своё время не отнеслась к нему более дружески и любовно. Но Братец-Кролик, глядя на её прелестные белокурые волосы, которые он так любил гладить и которые несколько поредели от неумеренного применения красителей, сказал, что общественные обязательства отнимают у него много времени, а юная Крольчиха, конечно, ещё больше. И тогда Лисичка пожалела, что не съела Братца-Кролика, а позволила ему пойти гулять в лес.

Счастливый конец бывает только в сказках, а в жизни всё прозаичней и более грустно. Золотой дождик пока не сыплется на Братца-Кролика, и юную Крольчиху он ещё не встретил и, может быть, не встретит никогда.

Так закончил свой рассказ наш попутчик; а поезд уже приближался к станции назначения, и пассажиры стали укладываться.

Внук писателя Куприна

I

Дом был деревянный и возведён в тупике, которым кончался переулок. Этот переулок был перпендикулярен к океанской набережной, и дом, замыкающий его, выполнял функцию пробки, которыми когда-то затыкали бутылки со старым шампанским. Если бы его не построили, то ветер с океана свободно гулял бы по улицам небольшого городка, расположенного в предместье Бостона. Была зима, и когда дул северо-восточный ветер, то дом издавал какие-то странные, хриплые звуки, потому что ветер жестоко колотил по его рёбрам, а над крышей начинал кружиться танцующий столб дыма.

Дом был трёхэтажный и на каждом этаже были расположены четыре квартиры. Из этой информации каждый, кто не забыл таблицу умножения, может легко подсчитать сколько всего было квартир. Это был дом, полный разнообразных звуков, смелых мечтаний и любви, потому что более половины его населения составляли эмигранты из Советского Союза. В одну из квартир на первом этаже в суровый, гриппозный вечер последнего дня ноября опустился волшебный ковёр-самолёт, и с него сошли члены моего семейства.

Квартира была небольшая — общая комната и две спальни, больше похожие на кладовки, в которые рачительная хозяйка прячет колченогие стулья, старые тумбочки и прочий хлам. Но затруднение состояло в том, что спальни-кладовки были абсолютно пусты, как пустынно мировое пространство, в котором вращается наш одинокий земной шар. Поэтому в общей комнате положили на пол матрасы, на которые улеглись три поколения моего большого семейства, как здоровые, так и больные гриппом. Конечно, какой-нибудь умник, который в прошлом работал участковым врачом в советской поликлинике и часть рабочего времени отстаивал в очередях за колбасой или подсолнечным маслом, совершенно справедливо скажет, что больных гриппом следовало отделить от здоровых, поскольку имелись в наличии две спальни-кладовки. Теоретически этот бывший доктор будет прав. Однако сразу возникло существенное осложнение. Хотя отопление было включено, и из решёток над полинявшим паркетным полом шёл поток тёплого воздуха, словно это была часть тех южных воздушных масс, которые, прогреваясь где-то в районе Мексиканского залива, достигают Бостона; но всё равно — температура в этих спальнях-кладовках была немного ниже, чем на Южном полюсе. Поэтому последующие несколько лет жизни, когда у меня, наконец, появилась персональная кровать, я укладывался спать в пальто и ботинках, предварительно надев шерстяные носки, и только тогда чувствовал себя вполне комфортно.

В квартире над нами жило семейство Галкиных, две девочки которых часто упражнялись со скакалкой или, прыгая на одной ножке, играли в классы. Звуки в нашем доме разносились, как в пустой коробочке, и если на втором этаже какой-нибудь гражданин шептал любимой женщине нежные слова, то в моей спальне-кладовке они звучали как эхо в горах. А если этот же гражданин в пьяном виде ронял на пол предметы домашнего обихода, то это уже звучало как камнепад в тех же горах. Напротив Галкиных проживал мистер Залкинд, сначала один, но потом по доброте душевной он, совершенно бесплатно, уступил одну из спален одинокой женщине из Кременчуга, у которой не было денег, чтобы снять квартиру. У этой женщины был хрящеватый нос, такой же длины, как у писателя Гоголя, и всегда жирные волосы, хотя в квартире мистера Залкинда существовала ванная комната. Впрочем, наверно, мистер Залкинд экономил горячую воду и разрешал этой женщине мыться один раз в месяц. Я делаю такой грустный вывод, потому что он как-то в минуту дружеской откровенности сказал мне: «Когда ты открываешь кран с горячей водой, то из него выливаются доллары». Ну а на первом этаже, дверь в дверь с нашей квартирой, проживало семейство Малкиных, два мальчика которых всегда катались в общем коридоре на трёхколёсном велосипеде. Когда они устраивали велосипедные гонки, то казалось, что началось стихийное бедствие, вроде того ужасающего селя, который жители города, носившего поэтическое имя «Отец яблок», когда-то назвали «Драконом гор».

Тот первый вечер на американской земле, когда члены моей семьи улеглись на полу на матрасах, был самым счастливым в моей эмигрантской жизни. Я ощущал единство нашего небольшого коллектива, общее желание преодолеть любые трудности, а старый матрас, который достался мне, представлялся одетой в белые паруса каравеллой Колумба. К сожалению на следующий день начался разброд, который продолжается до сегодняшнего дня. Конечно, следовало употребить власть, установить нечто вроде диктатуры пролетариата, успешно просуществовавшей в Советском Союзе более семидесяти лет. Но я был человеком мягким, даже больше — бессловесным, чем без зазрения совести всегда пользовалась моя жена. Всю совместную жизнь она обращалась со мной, как обращается на тренировках с набитым тырсой кожаным мешком чемпион по боксу в тяжёлом весе. Но я был скорее мешком, набитым ватой. Известно, что за одного битого двух небитых дают; и сегодня меня можно сравнить с тренировочным мешком, в котором вата перемешалась с жёсткой тырсой. Но для этого понадобилось пройти путь в тысячу лет.

Однако шли дни, которые складывались в месяцы, а те, в свою очередь, в годы. Эмигранты, населявшие дом, стали обрастать достатком. Как обрастает коротко стриженый белый пудель, который давно перестал охотиться на болотную дичь, курчавой шерстью. И, наконец, наступил исторический день, когда мои соседи, Малкин, Галкин и Залкинд, сообщили мне, что переезжают в новые, комфортабельные квартиры. А мы с женой остались в том же деревянном доме, который всегда издавал какие-то странные, хриплые звуки, когда северо-восточный ветер жестоко колотил его по рёбрам; и стали ожидать приглашений на новоселье. И они не заставили нас долго ждать.

II

Ну, конечно, первыми нас пригласили Малкины, квартира которых была дверь в дверь с нашей. Когда мы с женой вошли в их новый дом, то сначала попали в довольно просторное помещение, где на столе, длинном, как река Чарльз в Бостоне, стояло множество вин и прохладительных напитков. Широкий проход в стене вёл в другое помещение, куда пока не приглашали. Я человек от природы любопытный, а потому сунул нос в это другое помещение и тут же ахнул. На прямоугольных столах, составленных так, что они напоминали опрокинутую букву «П», расставили блюда со всевозможными яствами. На центральном столе, места за которым, как я сразу понял, предназначались почётным гостям, стояло огромное блюдо с фаршированной щукой. Я на всякий случай спрятал обе руки за спину, потому что зубастая пасть щуки была полуоткрытой. Рядом находилось блюдо с жареным гусем — жирным, румяным, со сладким изюмным и черносливным соусом. У меня, конечно, сразу потекли слюнки, но я тут же одёрнул себя, потому что заглянул в это помещение не за этим. Меня интересовало кто же будет сидеть за почётным столом. Рядом с каждым столовым прибором лежала бумажка с фамилией. Я нашёл имена хозяев дома и их детей, нашёл всё семейство Галкиных, имена Залкинда и его жилицы, той самой с носом, похожим на нос писателя Гоголя, а своего имени не обнаружил. Тогда, не пропуская ни одной бумажки, я стал спускаться к подножию буквы «П» и только в самом конце обнаружил своё имя. Мало того, мне, видимо, стула не хватило. Тогда хозяева нашли простой выход: поставили две табуретки, а на них положили струганую доску. Вот крайнее место на этой доске и было моим. Это было обидным, чем я хуже какого-то Залкинда, но что оставалось делать.

Когда все гости устроились за столами, конфигурацией напоминающими распластанную букву «П», то рядом со мной устроилась моя жена, а третьей на струганой доске — незнакомая, глуховатая дама. Правда, один культурный гражданин, заметив неловкость ситуации, уступил своё место моей супруге. Так я по воле счастливого случая познакомился с внуком известного писателя Куприна. Этого человека, также как и его дедушку, звали Александр Иванович. Забегая вперёд, следует сказать, что после обеда Александр Иванович несколько раз приглашал мою жену танцевать. Я был очень доволен этим: жене нескучно, а я терпеть не могу танцевать. Однако место моё за столом оказалось крайне неудачным. Официантки, которые обслуживали публику, сновали взад и вперёд, каждый раз норовя пихнуть меня в спину. Одна даже не только пихнула, но и пролила какой-то соус на мой единственный костюм, который я привёз из Киева. Кроме того, я сидел на сквозняке, в результате чего на следующий день у меня начался жестокий насморк. В общем, я был настолько обижен, что аппетитная еда не шла впрок, но что я мог поделать.

С Александром Ивановичем мы выпили бутылку шведской водки. Был он внешне похож на своего деда: невысокий, плотный, с резко выраженными татарскими чертами. Чувствовалось, что он знал о своей некрасивости и никогда в этом смысле не позволял себе ни заблуждений, ни мечтаний. Он мне сказал такое:

— Знаешь, Евгений, я по-азиатски жесток, упрям и нетерпелив в ссоре.

— Я тоже вспыльчив, — был мой ответ. — И в такие моменты теряю контроль над собой.

В общем, мы как-то сразу подружились, хотя вначале я не подумал, что он родственник столь известного человека. Решил, что однофамилец. На Руси Куприных конечно меньше, чем Ивановых, но тоже — хоть пруд пруди. Но он, от удовольствия подпрыгивая на струганой доске и потирая руки, повторял:

— Я — внук! Я — внук!

— Это по какой же линии?

— Мой отец, Иван Александрович, его сын.

— Ну вы заливаете, — возмутился я. — по свидетельству литературоведов у писателя Куприна была только одна дочь — Ксения.

— Внебрачный сын! Внебрачный! Неизвестный литературоведам, — засмеялся Александр Иванович. — Я тебе расскажу, как это получилось.

III

Зимой шестнадцатого года я очутился в Петербурге с фальшивым паспортом и без гроша денег. Приютил меня учитель русской словесности по фамилии Коломийцев. Присяжный поверенный Уманский задумал выпустить в свет новое издание романа Рене Лесажа «Хромой бес». За перевод взялась жена присяжного поверенного — Пенелопа. У Коломийцева спросили, не знает ли он человека в помощь Пенелопе Ефимовне. Коломийцев указал на меня.

— Послушайте, — удивился я, — так кто же очутился в Петербурге зимой 1916 года, вы или писатель Куприн?

— Ну конечно, писатель Куприн. Не перебивай меня, а то я теряю нить своего рассказа, — отвечал Александр Иванович и продолжал:

— На следующий день, облачившись в чужой пиджак, я отправился к Уманским. Они жили на углу Невского и Мойки в квартире на третьем этаже. На лестнице пролегал красный ковёр; на площадках, поднявшись на дыбы, стояли плюшевые медведи. В их разверстых пастях горели хрустальные колпаки. Дверь открыла горничная в наколке, с высокой грудью. Она была стройна, близорука и надменна. В серых распахнутых её глазах окаменело распутство. Вдруг парчовый полог, висевший над дверью, заколебался. В гостиную, неся большую грудь, вошла черноволосая женщина с розовыми глазами. Не нужно было много времени, чтобы узнать в Уманской эту упоительную породу евреек, пришедших из Киева или Полтавы, из степных, сытых городов, обсаженных каштанами и акациями.

— Что-то в вашем рассказе действуют одни грудастые примадонны, — не утерпел я сделать замечание. — А где же писатель Куприн.

— Не перебивай меня! — рассердился Александр Иванович, и мне показалось, что глаза у него стали розовыми. — Подожди! Будет тебе и Куприн.

Я решил больше не трогать его. Мало того, что официантка облила мне соусом костюм, который я привёз из Киева, так мне не хватало ещё поссориться с внуком писателя Куприна. Ведь не случайно он предупредил меня, что упрям и нетерпелив в ссоре. И кроме того, когда-то в юности я читал в одной научно-популярной книге о редкой форме психоза, которая поражает обычно интеллигентных, начитанных людей. Человек воображает, что находится в обстановке, которая имела место лет сто назад. По мере того, как болезнь прогрессирует, больной погружается в глубь веков, часто перевоплощаясь в исторические персонажи.

— Так вот, ты уже понял, — торжествующе провозгласил Александр Иванович, — Пенелопа Ефимовна, моя бабка, ушла от мужа, присяжного поверенного Уманского, в 1916 году к писателю Куприну, и от этого союза родился мой отец — Иван Александрович. Потом писатель Куприн эмигрировал в Париж, а Иван Александрович с матерью остались в Петербурге. Историю моей семьи знала вся улица, поэтому моего отца в школе всегда дразнили писателем.

— А как же вы очутились в Париже? — поинтересовался я.

— Ну это длинная история, — отвечал Александр Иванович. — Как-нибудь расскажу тебе подробно. Пока скажу так — я был убеждённым коммунистом и, когда распался Советский Союз, по идеологическим причинам не мог оставаться в Петербурге. Жак Дюкло оформил мне приглашение, и я укатил в Париж. Слыхал, наверно, о таком — Жак Дюкло, лидер компартии Франции.

— Слыхал, конечно, но по-моему он к тому времени уже умер, — осторожно заметил я.

— Что ты ко мне цепляешься! — опять рассердился Александр Иванович, и я заметил, что глаза у него стали розовыми. — Как говорил товарищ Сталин, ты вроде апостола Фомы неверующего. Всё время твердишь: «Пока не увижу, не поверю».

Но расстались мы вполне дружелюбно. На прощание он дал свою визитную карточку с адресом, и пожимая мне руку так, что пальцы склеились, сказал: «Будешь в Париже, заходи. Покажу тебе настоящую Францию. Увидишь страну не из окна туристического автобуса».

IV

Однако шли дни, которые складывались в недели, а мы с женой всё ждали приглашения на очередное новоселье. Как-то, выходя из продуктового магазина под названием «Не проходи мимо», я встретил своего бывшего соседа мистера Залкинда и он, дружески похлопав меня по плечу, сказал: «Приходи, друг, в следующее воскресенье ко мне на новоселье. Я ещё не решил в котором часу, но в течение недели позвоню и сообщу». Это была очень приятная новость, но в течение недели никто не позвонил, и мы с женой решили, что новоселье перенесено на другую дату. И вот в воскресенье, в девять часов вечера у нас в квартире раздался телефонный звонок. Жена смотрела телевизор, а я собирался идти спать. — «Кто бы это мог так поздно позвонить?» — удивился я. Звонил мистер Залкинд. — «Евгений, — сердито кричал в трубку мистер Залкинд, — все гости пришли к шести часам, а вас всё нет да нет. Приезжай немедленно». Я всегда был человеком мягким, вроде тренировочного мешка, не очень плотно набитого ватой, поэтому достал из шкафа костюм, который привёз из Киева, и новый галстук. Пятно от соуса, которое посадила официантка Малкиных, к этому времени мне уже вывели в химчистке.

Встретил нас мистер Залкинд. На лице его сияла радостная улыбка. Рядом стояла жилица. Не та, что с длинным носом, как у писателя Гоголя, а другая по фамилии Безенчук. Эта была повыше ростом, но волосы у неё тоже были жирные. Я спросил у них, где находится туалет. Мистер Залкинд любезно объяснил мне, но посчитал необходимым добавить: «Когда ты открываешь кран с горячей водой, то из него выливаются доллары». Услыхав такое заявление, я после туалета вообще не стал мыть руки, потому что когда открываешь кран с холодной водой, то из него тоже выливаются доллары, правда, меньше.

Когда мы вошли в помещение, где происходило застолье, то я увидел, что все гости сильно навеселе. На нас никто не обратил внимания. Жилица по фамилии Безенчук попыталась найти для нас какую-нибудь еду, но это трудно было сделать: за три часа нашего отсутствия всё было съедено и выпито. В конце концов, она нашла какие-то остатки. В это время заиграла музыка и начались танцы. Я не люблю танцевать, а потому только наблюдал как танцует мистер Залкинд. Он был длинен, как жираф, потому что в связи с глобальным потеплением люди стали расти лучше; и когда танцевал, то беспрестанно бил свою даму острыми коленками. Я сидел и думал, что вокруг люди радуются, для них это праздник, но только не для меня. Я сидел в одиночестве за столом, смотрел, как мистер Залкинд танцует с моей женой, ел какие-то объедки и мне было грустно.

Однако шли дни, которые складывались в недели; приближался Новый год и мы с женой ждали приглашения на новоселье к нашим приятелям Галкиным. Но к величайшему сожалению этого не случилось. Правда, 1-го января позвонила миссис Галкина и недовольным голосом стала выговаривать мне:

— Почему вы вчера не пришли к нам на новоселье? Были все — Залкинд со своей жилицей мисс Безенчук, всё семейство Малкиных, ещё некоторые люди. Все, кроме вас.

— Но нам никто ничего не сказал, — робко попытался я оправдаться.

— Тебе что, нужно специальное приглашение. И вообще, я себя плохо чувствовала, потому что у меня поднялось давление.

В общем, хотя миссис Галкина пожелала мне крепкого здоровья в новом году, но настроение испортила на год вперёд. И стало со мной твориться что-то странное.

V

Как же так, — рассуждал я, — ведь мы прожили рядом несколько трудных, но счастливых лет. Жили, как говорится, душа в душу. И вот теперь такое пренебрежительное отношение со стороны моих бывших соседей. Я у них этого не заслужил. Когда просили оказать какую-нибудь услугу, то всегда был готов, как юный пионер… И почувствовал я, что в организме что-то неладно. Вроде бы всё на месте, а вот вывели из эмоционального равновесия и качество жизни ухудшилось. Чувствую какую-то вялость, интерес к жизни пропал. Пока кручу целый день баранку, развожу пассажиров по разным районам Бостона, ещё туда-сюда. А вечером — хоть вой на луну. — «У тебя депрессия», — безапелляционно заявила жена, а что это такое не пояснила.

Сейчас большая мода пошла на иностранные слова. Что они означают, люди не знают, но делают умный вид, чтобы не прослыть отсталыми. К примеру, захотел я узнать мнение специалиста об одном нашумевшем романе, потому что, хотя я профессиональный таксист, а тоже кое-что пописываю. И вот прочитал такое, что до сих пор не могу сообразить что бы оно означало:

«Отчётливой попыткой самоидентификации России стал роман «Ананасный сок» с его базовой метафорой скованности, обездвиженности, дистанцированности от действия. Напластования одной конспирологии на другую, бесплодные рекурсии, безжалостная сатира и полное бессилие что-либо изменить, причём во многом — как прямое следствие вот этого вот многого знания. Такой отсюда кажется современная мыслящая Россия — всему есть двойное (это для начала) обоснование, бейтсоновская double bind, и закономерный паралич, а то опасливая отстранённость — кто его знает, кому на руку, если я шевельну рукой?»

В общем, от всех этих дел почувствовал я скованность, обездвиженность, полное бессилие и испугался закономерного паралича, а тут ещё жена со своей депрессией.

— Смотри, чтоб с тобой не случилось то, что с писателем Гоголем, — сказала она. — Вот до чего доводит депрессия.

— А что с ним случилось? — боязливо спросил я, потому что с одной стороны хотел узнать правду, а с другой — страшился её.

— А то случилось, что неквалифицированные врачи нелепо и жестоко обходились с жалким и бессильным телом Гоголя, хотя он молил только об одном: чтобы его оставили в покое. Доктор Овер погружал больного в тёплую ванну, а голову ему поливал холодной водой, после чего укладывал в постель, прилепив к носу полдюжины жирных пиявок. Он, бедняга, дрожал, лёжа голый в кровати, и просил, чтобы сняли пиявки — они свисали у него с носа и попадали в рот.

Нос у меня аккуратный, обтекаемой формы, не такой длинный, как у писателя Гоголя. Правда, с небольшой бородавкой, но совершенно незаметной. И тут я с ужасом представил себе, как какой-нибудь врач-костолом надумает поместить с лечебной целью на моём носу несколько пиявок, и одна из них присосётся к малозаметной бородавке.

Однажды, уже в новом году, я опять столкнулся в магазине «Не проходи мимо» с мистером Залкиндом и, между прочим, пожаловался ему на депрессию. В ответ он сунул мне газету «Голос общественности Нью-Йорка». — «Позвони по этому объявлению, — сказал мистер Залкинд, — может это решение твоей проблемы». В разделе объявлений я прочитал следующее:

МНЕ 54 ГОДА

ХОРОШО ВЫГЛЯЖУ, ЛЮБЛЮ ЖИЗНЬ И ЛЮДЕЙ.

ПОЗНАКОМЛЮСЬ С МУЖЧИНОЙ 40–50 ЛЕТ С ПОХОЖИМИ ВЗГЛЯДАМИ НА ЖИЗНЬ ДЛЯ ДРУЖЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ, ОБЩЕНИЯ И РАЗДЕЛЕНИЯ СОВМЕСТНЫХ ИНТЕРЕСОВ.

Но жена не разрешила мне звонить, а предложила поехать в Париж к Александру Ивановичу. — «Поменяешь обстановку, и депрессию как рукой снимет», — сказала она и оказалась права.

VI

В Париже Александр Иванович устроил меня в отеле «Робеспьер», название которого указывало на то, что революционные традиции французского пролетариата ещё не угасли. Расположен он был на улице, названной в честь другого прославленного революционера — Дантона, который имел некоторые отклонения от генеральной линии партии и потому лишился головы. В деле познания Франции мосье Куприн сделал для меня больше, чем десяток книг, которые я по рекомендации жены прочитал перед отъездом. Сразу же после прибытия он спросил о моём ресторане, о моём кафе и публичном доме. Ответ ужаснул его. — «Нужно переделать всю твою жизнь», — заявил он. И мы её переделали. Обедать стали в харчевне скотопромышленников и торговцев вином — против Винного рынка. Деревенские девки в шлёпанцах подавали нам омаров в красном соусе, жаркое из зайца, начинённого чесноком и трюфелями, и вино, которое нельзя было достать в другом месте. Заказывал мосье Куприн, платил я, но платил столько, сколько платят французы. Это не было дёшево, но это была настоящая цена. В публичный дом я с ним не пошёл. Сегодня, скорее всего согласился бы, потому что нынче я вроде тренировочного мешка с ватой, к которой добавили солидную дозу финиковых косточек. Но тогда я во всём следовал инструкциям жены, и кроме того, с финансами было туго. Угостить друга жарким из зайца с трюфелями — хватало, а на большее — нет.

И вот однажды, когда мы уже съели тушёного зайца и сидели, попивая вино, которое в другом месте достать невозможно, Александр Иванович, подпрыгивая на стуле и потирая руки от удовольствия, стал рассказывать интересную историю. Будто бы всё это приключилось с ним, когда он в составе спортивной делегации приехал на состязания в Киев. Писатель Куприн положил этот сюжет в основу своего рассказа «Геро, Леандр и пастух», перенеся действие в древнюю Грецию. После сытного обеда я был настроен благодушно и не стал ему указывать, что рассказ опубликован в 1929 году, то есть задолго до того, как мосье Куприн явился на свет Божий. Кроме того, я никогда не забывал о его предупреждении, что он упрям и нетерпелив в ссоре.

— Итак, я приехал в Киев в составе молодёжной сборной по триатлону, — начал свой рассказ Александр Иванович, — и меня с товарищем поместили в номере гостиницы «Днепровская гавань». Я был прославленным атлетом, одинаково непобедимым в плавании, велосипедных гонках и беге. В один из великих дней я и Геро увиделись на стадионе и с первого взгляда страстно полюбили друг друга. Мы оба были так прекрасны телом и душой, как только могут быть прекрасны невинная девушка в шестнадцать лет и пылкий юноша в девятнадцать. В тот же вечер мы, незаметно для любопытных взоров, сошлись в Первомайском парке и обменялись первыми целомудренными ласками.

— В номерах «Днепровская гавань» жил ваш дедушка ещё в 1909 году, — не утерпел я внести уточнение. — После революции гостиницу экспроприировали и в ней помещался штаб боевых дружин.

— Не перебивай меня, — тихо произнёс мосье Куприн, и я заметил, что глаза его порозовели.

— Во время этого нежного свидания мы осознали, как трудно нам стать мужем и женой, — продолжал Александр Иванович, — поскольку с нашими ограниченными денежными накоплениями решить жилищную проблему в Советском Союзе было невозможно. Среди глубоких вздохов, непрерывных поцелуев и солёных слёз мы решили терпеливо ждать той счастливой поры, когда два великих бога — бог любви и бог случая — ниспошлют нам радость соединиться навеки. А пока что Геро должна была ехать со своими родителями на дачу возле деревни Осокорки. Теперь это поэтическое место уже не существует, поскольку город наступил на него своей тяжеловесной пятой. — «Как же мы будем видеться?» — уныло спросил я. — «Мы можем видеться ночью, мой дорогой, — быстро возразила Геро. — Переплывёшь Днепр. Разве ты не лучший пловец Петербурга, а значит, во всём Советском Союзе и во всём мире».

В бурную ночь, когда дул жестокий северо-восточный ветер, а белые шипящие валы набегали на берег, растекаясь по песчаному пляжу, я переплыл Днепр. Шёл резкий, злой дождь. Я не мог стоять на ногах. Геро с трудом дотащила меня до шалаша. Я смертельно устал и был жестоко разбит волнами о прибрежные камни. Падая на подстилку из соломы, я успел прошептать её имя и растянулся без чувств. Обморок перешёл в здоровый сон. Это было ужасно — заснуть во время любовного свидания! Большего позора не существовало на свете — я обесславил себя на весь Советский Союз. Утром ни я, ни родители Геро не смогли найти её. Она ушла к пастуху, который ухаживал за тремя коровами, и у которого родители Геро покупали парное молоко и ряженку. Да, кто не знал настоящей любви, тот напрасно посетил сей мир!

Так закончил свой рассказ мой друг, и я крепко пожал ему руку. А мосье Куприн, высоко подняв бокал с вином, провозгласил тост за настоящую любовь, которую ему довелось испытать.

За две недели пребывания в Париже я не только прекрасно провёл время, но узнал также много фактов из биографий известных писателей, которые эмигрировали из России после революции. Мне это было интересно, потому что иногда я тоже кое-что пописываю. Александр Иванович Куприн был замечательный писатель и чрезвычайно достойный человек. Он однажды высказал мысль: «Есть, конечно, писатели такие, что их хоть на Мадагаскар посылай на вечное поселение — они и там будут писать роман за романом. А мне всё надо родное, всякое, — хорошее, плохое, — только родное».

Однажды, гуляя в Булонском лесу, я встретил писателей Алданова и Бунина. Поздоровался с ними, спросил о Куприне. Было грустно слушать их воспоминания о глубоко уважаемом мною писателе. Алданов так сказал мне о нём: «Жилось ему не сладко, хуже, чем большинству из нас. Но не это, думаю, было главной причиной его решения; может быть, что и вообще никакой роли в деле не сыграло. Знаю, что он очень тосковал о России. Меньше, чем кто бы то ни было из нас, он был приспособлен для жизни и работы за границей». А писатель Бунин тут же вспомнил о своей последней встрече с Куприным в Париже: «Он шёл мелкими, жалкими шажками; плёлся, такой, худенький, слабенький, что, казалось, первый порыв ветра сдует его с ног. Не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слёзы навернулись на глаза».

31 мая 1937 года представители общественности встречали писателя Куприна в Москве на Белорусском вокзале. 5 июня в «Литературной газете» была помещена беседа с писателем: «Я совершенно счастлив, что советское правительство дало мне возможность вновь очутиться на родной земле, в новой для меня советской Москве… Я в Москве! Не могу прийти в себя от радости…»

1937 год был не простым в жизни народов Советского Союза. Многие советские писатели, которые допустили в своём творчестве отклонения от генеральной линии партии, были репрессированы, но писатель Куприн об этом ничего не знал. И слава Богу, потому что счёт его жизни пошёл на месяцы. Иногда маленькая ложь лучше огромной, уродливой правды. Писателя Куприна поселили в голицынском доме отдыха писателей. Здесь произошла его знаменательная встреча с усиленным взводом отличников боевой и политической подготовки, которому придали отделение, составленное из участников полковой самодеятельности. Советские литературоведы свидетельствуют: «Старенький, взволнованный, сидел он в плетёном кресле, слушал полковых песенников, расспрашивал бойцов и офицеров, смотревших с восторженным вниманием на автора «Поединка». Как красноармейцы познакомились с творчеством Куприна — уму непостижимо, поскольку после революции книги эмигранта Куприна в Советском Союзе не издавались. В общем и целом партийная организация дивизии провела встречу на высоком идейно-политическом уровне. А когда красноармейцы, уходя строем, по команде кричали: «Привет Куприну», — писатель заплакал навзрыд, безудержно, не стесняясь, и пролежал два дня в кровати, а лёжа говорил близким: «Мне хорошо». 28 августа 1938 года большого писателя Александра Ивановича Куприна не стало.

А со своим приятелем, мосье Куприным, я никогда больше не встречался. Может быть, в эту минуту он под руководством фельдмаршала Суворова совершает переход через заснеженные Альпы или со своим приятелем Брутом закалывает кинжалом Юлия Цезаря. Кто знает — пути Господни неисповедимы. После Парижа я вернулся в свой старый дом, где меня ждала жена, которая вдруг зауважала меня. Возможно потому, что я стал походить на тренировочный мешок, в котором к вате добавили солидную дозу финиковых косточек. Вскоре мы покинули наш дом, так как нам не нравилось, что он издавал странные, хриплые звуки, когда северо-восточный ветер колотил его по рёбрам. На новой квартире мы, конечно, устроили новоселье. Но я не пригласил на него своих бывших соседей: ни семейство Малкиных, ни семейство Галкиных, ни мистера Залкинда с его жилицей по фамилии Безенчук, у которой всегда жирные волосы.

Оглавление

Вместо предисловия Как стать писателем

Бостонский детектив

  I. Необычная находка

  II. Гараж

  III. Как Пол Ховард попал в тюрьму

  IV. Продолжение

  V. История мистера Рокфеллера

  VI. Продолжение

  VII. Развязка

  VIII. Эпилог

Квартира эмигранта в разрезе

Золотая середина

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV. Эпилог

Новый американец

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV. Как Фёдор Семёнович растерял своих знакомых

  XXV. Как окончательно испортились отношения между Фёдором Семёновичем и Селифаном

  XXVI

  XXVII. Маккабиада

  XXVIII. Мореплаватели

  XXIX. Как Фёдор Семёнович стал писателем

  XXX. Как Фёдор Семёнович стал лауреатом Пулитцеровской премии

  XXXI. Окончание литературной карьеры Фёдора Семёновича

  XXXII

  XXXIII

  XXXIV

  XXXV. Нью-Йоркский марафон

  XXXVI. Нью-Йоркский марафон (продолжение)

  XXXVII

  XXXVIII. Эпилог

Смерть Григория Самойловича

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV. Эпилог

Бостон — Киев — Москва

  I

  II

  III

  IV

Московский гость

Дама приятная во всех отношениях

Внук писателя Куприна

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg