Ирвин Шоу В наш рациональный век
Он видел этот сон только раз — в декабре. Проснувшись, он недолго предавался размышлениям — и больше не вспоминал об этом сне до самого апреля.
Был вечер, через десять минут должны были объявить посадку на его самолет. И тут он явственно вспомнил этот сон. Всякий раз перед самым вылетом в нем — словно кто его толкал — пробуждался страх перед рискованностью этого предприятия, нешумный и сдержанный, но страх, глубоко захороненное бессознательное чувство, что любой полет может оказаться последним, сокровенная уверенность, что все эти ветра я тучи, крылья и клапана моторов таят в себе некое предопределение, и все разрекламированное компанией мастерство пилотов и добросовестность механиков не могли окончательно рассеять его страха. И когда знакомая минута наступила, мгновенное ощущение обреченности вдруг заставило его вспомнить этот сон. Он стоял с женой и сестрой у выхода на летное поле и глядел на темный аэродром, на огромный — сама надежность — самолет, на мигающие огни посадочной полосы.
Сон был простой. Каким-то образом его сестра Элизабет умерла, и он безропотно и безнадежно провожает гроб на кладбище и сухими глазами смотрит, как его опускают в землю, а потом возвращается домой. И почему-то во сне это происходит четырнадцатого мая. То, что он помнил дату так отчетливо и точно, придавало сну — вопреки нормальной логике — оттенок реальный и трагический. Наутро он попытался сообразить, почему его сонное воображение с такой не допускающей сомнений определенностью остановило свой выбор именно на четырнадцатом мая — ничем не примечательном дне, до которого оставалось еще пять месяцев, — и не смог. В мае не предстояло ни дней рождения, ни семейных праздников, ни с ним, пи с кем из его знакомых не происходило в этот день ровным счетом ничего примечательного. Он сонно улыбнулся про себя, ласково по-гладил но голому плечу спавшую рядом Алису, встал и пошел на работу, в привычный вещественный мир чертежных досок и калек, ни тогда, ни позже даже и не упомянув об этом сне Алисе или еще кому-нибудь.
И вот, когда они стояли и смеялись, вспоминая, как спросонья его пятилетняя дочка никак не могла сообразить, что папа уезжает и надо сказать ему «до свидания», а шум двигателей сотрясал прохладный воздух апрельского вечера, когда он наклонился к сестре, чтобы поцеловать ее на прощание, сон вернулся. Элизабет стояла рядом, ладная и цветущая — просто чудо, она была так очаровательна и весела, словно только что победила не то в соревнованиях по плаванию, не то на теннисном корте, и если на ней и лежала печать рока, то это было совсем не заметно.
— Ты мне привези оттуда Кэри Гранта, — сказала Элизабет, погладив его по щеке.
— Обязательно, — сказал Рой.
— А теперь я пойду, а вы прощайтесь в свое удовольствие, — сказала Элизабет. — Алиса, не забудь дать ему последнее напутствие, чтоб он знал, как ему там себя вести.
— Я его уже вкратце проинструктировала, — ответила Алиса. — Никаких девочек. До обеда — не больше трех мартини. Два раза в педелю звонить мне и докладывать что и как. Кончил работу — сию же минуту на самолет и домой!
— Две недели, — сказал Рой, — будь я проклят, если ровно через две недели я не буду дома.
— Ты веселись там, но не надо, чтобы тебе было очень весело. — Алиса улыбалась, но готова была в любую минуту расплакаться. Так бывало всякий раз, когда он куда-нибудь уезжал без нее — даже на один день в Вашингтон.
— Обещаю, я буду там несчастнейшим из смертных — честное слово.
— И слава богу. — Алиса снова засмеялась.
— Скажи честно, старые телефоны ты зашил в подкладку? — спросила Элизабет.
— Увы.
Было время, как раз перед тем, как он женился на Алисе, когда Рой вел жизнь довольно легкомысленную, да еще во время войны его друзья, приезжая из Европы в отпуск, рассказывали, а точнее изобретали, такие сногсшибательные истории о своих похождениях в Париже и в Лондоне, что женщины в его семействе считали его куда более морально неустойчивым, чем он того заслуживал.
— Слава богу, — сказал он, — хоть несколько дней я отдохну от этого сборища дам-распорядительниц.
Они с Алисой отошли к загородке.
— Береги себя, милый, — ласково сказала Алиса.
— Не беспокойся, — он наклонился и поцеловал ее.
— Ненавижу, — сказала Алиса, крепко прижавшись к нему. — Мы все время прощаемся. Но это в последний раз. Теперь, куда бы ты ни поехал, я еду с тобой.
— Договорились. — Рой улыбнулся ей.
— Даже на стадион!
На мгновение он крепче прижал ее к себе, такую дорогую, близкую и такую сейчас одинокую. Он пошел к самолету. На ступеньках трапа он обернулся и помахал им рукой. Алиса и Элизабет замахали в ответ, и он снова подумал, как они похожи, когда вот так стоят рядышком, как две сестры из хорошей семьи, обе светловолосые, стройные, изрядные, похожие и движениями, и тем, как они держат себя, похожие как две капли воды.
Он отвернулся и шагнул в самолет. Через мгновение дверь захлопнулась я самолет стал выруливать на старт.
Десять дней спустя Рой позвонил из Лос-Анджелеса:
— Собирайся на Запад, дорогая, — сказал он. — Мансон говорит, что я застряну здесь по крайней мере на шесть месяцев. Оп обещал мне найти жилье, так что не хватает только тебя.
— Мерси, — сказала Алиса, — передай Мансону, что я с удовольствием надавала бы ему но физиономии.
— Ничего не попишешь, маленькая, коммерция превыше всего. Ты сама знаешь.
— А раньше, до твоего отъезда, он не мог тебе сказать? Ему надо было, чтобы я сама устраивалась здесь с квартирой и летела одна, без тебя!
— До того как я сюда прилетел, он ничего и не знал, — миролюбиво возразил Рой, — сейчас вообще трудно что-нибудь предсказать заранее.
— А я бы с удовольствием надавала ему по физиономии.
— О’кей, — Рой хмыкнул в трубку, — прилетай скорее, и ты все это выложишь ему сама. Так когда ты прилетишь? Завтра?
— Одно тебе пора бы уже запомнить, Рой, — я не военнообязанная. Ты что думаешь — скомандовал: «Рядовой Алиса Гэйнор! Вам приказано быть завтра в 4.00 утра за три тысячи миль отсюда» — и я там? Как бы не так.
— Ладно, ты — не военнообязанная. Так когда же?
Алиса довольно рассмеялась.
— Можно подумать, что ты так мил, и тебя это беспокоит.
— Я на самом деле так мил, и меня это беспокоит.
— Ну вот и хорошо.
— Когда?
— Значит, так… — Алиса озабоченно задышала в трубку. — Мне надо забрать Салли из школы, мне надо сдать кое-что на хранение, мне надо заплатить за квартиру вперед, мне надо заказать на самолет билеты…
— Так когда?
— Итого две недели, — сказала Алиса, — если с билетами все будет в порядке. Ты не умрешь там от тоски?
— Умру, — сказал Рой.
— И я тоже, — они засмеялись. — Ну как там тебе, очень весело?
Рой почувствовал знакомую вопросительно-напряженную нотку в ее голосе и тайком вздохнул.
— Надоело до чертиков, — сказал он. — Я целыми вечерами валяюсь в номере и читаю. Я прочел уже шесть книг, а теперь добрался до середины военного отчета генерала Маршалла.
— Но хоть один-то вечер ты дал себе отдых от чтения? — Алиса говорила осторожно, с нарочитым безразличием.
— Все не слава богу, — устало сказал Рой. — Ну в чем там дело?
— Мне позвонила Моника, она во вторник вернулась с побережья. Она тебя там видела в шикарном ресторане с какой-то очаровательной девицей.
— Если бы в мире существовала справедливость, — сказал Рой, — твою Монику давно бы сбросили на атолл Бикини.
— Моника говорит, что у нее длинные черные волосы.
— Твоя Моника совершенно права, — сказал Рой. — У нее длинные черные волосы.
— Не кричи, я тебя прекрасно слышу.
— Но твоя Моника почему-то упустила из виду, что эта «девица» — жена Чарли Льюиса…
— Она сказала, что вы были одни.
— …я Чарли Льюис был в двадцати шагах от нас, в мужском туалете.
— Ты в этом уверен?
— Нет, может быть в дамском.
— Тебе, конечно, смешно, но с твоей бурной биографией…
— Я с моей бурной биографией — святой, по сравнению с другими мужьями.
— Ненавижу, когда ты начинаешь так шутить, — голос у Алисы задрожал, и гнев Роя мгновенно остыл.
— Слушай, маленькая, — сказал он мягко, — прилетай скорее. Чем скорее, тем лучше. И сразу кончится вся эта ерунда.
— Ну прости меня, — сказала Алиса покаянно и нежно. — Мы так часто разлучаемся с тобой в эти последние несколько лет. Я стала психопатка и дура. А кто платит за этот разговор?
— Компания.
— И слава богу! — Алиса вдруг рассмеялась. — Не хватало еще, чтобы мы с тобой ругались за собственные деньги. Ты меня любишь?
— Прилетай скорее.
— Это, по-твоему, ответ?
— По-моему, ответ.
— И по-моему, тоже. До свиданья, дорогой. До скорой встречи.
— Поцелуй от меня Салли, — сказал Рой.
— Хорошо, поцелую. Будь здоров.
Рой повесил трубку и устало покачал головой, вспоминая едва не разгоревшуюся ссору, потом вспомнил конец разговора и улыбнулся. Оп встал с кресла и пошел к столу посмотреть на календарь — когда же могут прилететь жена с дочкой.
Три дня спустя он получил телеграмму: «БИЛЕТЫ ЗАКАЗАНЫ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ МАЯ ДВА УТРА зпт БУДЕМ БУРБАНКЕ ДЕСЯТЬ ВАШЕМУ ВРЕМЕНИ ПОЖАЛУЙСТА ПОБРЕЙСЯ ЛЮБЛЮ АЛИСА».
Усмехнувшись, Рой перечитал телеграмму и вдруг уловил в себе какое-то смутное беспокойство. Он попробовал вытащить его на поверхность, но оно не давалось. Целый день пробродил он по городу с этим невнятным чувством беды, и только ночью, когда он прикрыл глаза и уже почти забылся сном, сознание внезапно прояснилось. Он мгновенно стряхнул с себя сопливость, встал и снова перечитал телеграмму. «Четырнадцатое мая». Не гася свет, он присел на узкую кровать своего безликого гостиничного номера, закурил сигарету и попытался не спеша разобраться в своих мыслях.
Он никогда не был суеверен, больше того, он никогда не был религиозен и вечно посмеивался над своей матерью, у которой всегда имелся под рукой целый набор снов, предзнаменований, хороших и дурных примет. У Алисы — у той были свои суеверные привычки, например, если она очень хотела, чтобы что-нибудь случилось, она никогда не говорила об этом вслух, потому что, если об этом упомянуть или просто слишком много об этом думать, — ни за что не сбудется. Но и над этим Рой не упускал случая подтрунить. Во время войны, когда любой журналист готов был поклясться, что пи в одном окопе не сыщешь атеиста, он ни разу не молился, даже в самые тяжелые и опасные минуты. За всю свою сознательную жизнь он ни разу не изменил своих намерений из-за предчувствия или но суеверию. Он окинул взглядом свою удобно обставленную, светлую комнату, нормальную комнату двадцатого века, и ему стало стыдно, что он, вместо того чтобы спать, гоняется среди ночи за призраками и морочит свою инженерную голову, копаясь в обрывках старых снов и нелепых знамений.
Ведь он же совершенно ясно помнит этот сон. Четырнадцатого мая должна была умереть его сестра. Но сны нельзя понимать буквально, а Элизабет так похожа на Алису, они вечно вместе и так дружат… Он ведь достаточно смыслит в снах, чтобы понять, что в этом странном призрачном мире легко могут перепутаться жена и сестра, сестра и жена. И надо же — из всех трехсот шестидесяти пяти дней в году его жена и ребенок выбрали именно четырнадцатое мая — лететь за три тысячи миль, через весь континент, из Нью-Йорка в Калифорнию.
Он просидел полночи, но так ни до чего и не додумался, потом погасил свет и постарался уснуть. Он лежал, уставившись в темный потолок, слушая, как за окном проносятся, шурша шинами, случайные автомобили, спеша домой из этой изнурительной ночи. «Для человека, который не верит в судьбу, — подумал он, — который осознает мир в естественной связи причин и следствий, который знает, что ничего неизбежного нет, и то, что должно произойти завтра или через секунду, не только не предопределено, а, наоборот, тысячу раз проблематично, который понимает, что предсказать человеку заранее где и когда он умрет — никто но может, а книга судеб — то просто пустая болтовня; для кого самая мысль о том, что человечество может получать какие-то там указания или предостережения свыше — абсурдна, для такого человека проводить ночь, как он — это по меньшей мере смешно и бессмысленно». Он, который всю жизнь спокойно проходил под приставными лестницами и с легким сердцем бил зеркала, которому ни разу в жизни не ворожили по руке и не гадали на картах, он ведет себя просто по-идиотски, но спать он все равно не может.
Утром он позвонил в Нью-Йорк.
— Алиса, я хочу, чтобы ты поехала поездом.
— Что случилось? — спросила она.
— Я боюсь самолета, — он услышал, как она недоверчиво засмеялась. — Я боюсь самолета, — повторил он упрямо.
— Ну что ты говоришь глупости, — сказала опа. — На этой линии до сих пор не было ни одной аварии, неужели ты думаешь, что они начнут непременно с меня?
— Мало ли что…
— И потом я вовсе не хочу, чтобы Салли три дня веселилась у меня в купе. Мне после этого за целое лето не прийти в себя.
— Я тебя прошу, — сказал Рои.
— И потом — на поезд билеты надо заказывать за несколько недель, а квартиру я уже сдала и вещи тоже. Что с тобой, что на тебя нашло? — голос у нее был усталый и подозрительный.
— Ничего, — сказал Рои, — просто я почему-то волнуюсь. как ты долетишь.
— Боже мой! — сказала Алиса. — Ты сам налетал двести тысяч миль на всех этих супермодернах…
— Поэтому я и волнуюсь.
— Ты, по-моему, пьян!
— Алиса, миленькая, — вздохнул Рой, — здесь сейчас восемь часов утра.
— Да, но ты как-то странно разговариваешь.
— Я всю ночь не спал. Я очень беспокоюсь.
— Ну так перестань беспокоиться. Четырнадцатого я уже буду с тобой. У тебя все в порядке? Ты хорошо себя чувствуешь?
— Да.
— Какой-то очень странный звонок…
— Что ж, извини…
Они обменялись еще несколькими пустыми и холодными фразами, и Рой повесил трубку. Он так ничего и не добился и готов был смириться с поражением.
Но через два дня он позвонил снова и начал все сначала:
— Только не задавай вопросов, — начал он. — Сделай так, как я тебя прошу. Я все тебе объясню, когда мы встретимся. Ты хочешь лететь самолетом? Лети на здоровье, но только не четырнадцатого. Лети пятнадцатого, шестнадцатого, хоть семнадцатого, в любой другой день. Только не четырнадцатого.
— Рой, — сказала Алиса, — я ужасно беспокоюсь. Что такое на тебя нашло? Я советовалась с Элизабет, она говорит, что это совершенно на тебя не похоже.
— Как она там?
— Она хорошо. Опа говорит, чтобы я не обращала внимания на твои фокусы и летела, как собиралась.
— Скажи ей, чтобы она, черт ее побери, не совала нос не в свое дело. — Голос у Роя был хриплый и нервный: он много работал и плохо спал по ночам.
Алиса рассердилась.
— Мне кажется, я начинаю понимать, что происходит, — сказала она холодно. — Моника говорит, что четырнадцатого у Кондонов большой прием, ты уже, наверное, договорился с кем-нибудь туда пойти, и жена для тебя будет только помехой.
— Господи боже мой, да прекрати ты это наконец! — заорал Рой.
— Не зря же я живу с тобой семь лет, я тебя немножко знаю, я все-таки не слепая.
— Вылетай сегодня, — кричал Рой в трубку, — вылетай завтра! Вылетай тринадцатого! Только не четырнадцатого!
— Ты прекрасно знаешь, что если я откажусь от заказанных билетов, мне не вылететь раньше июня. Если ты вообще больше не хочешь меня видеть — ты так и скажи. И не надо всей этой болтовни.
— Алиса, милая, — взмолился Рой, — клянусь тебе, я очень хочу тебя видеть.
— Тогда перестань говорить глупости и сейчас же объясни мне, в чем дело.
— Алиса, дело видишь ли… — пускай потом он будет чувствовать себя идиотом — наплевать, он скажет ей все, но что-то щелкнуло, и в трубке послышалось бормотание трехтысячемильной тишины. Когда через десять минут ему снова дали Нью-Йорк, собственная решимость показалась ему смехотворной: его столько лет считали разумным, надежным и вдруг обнаруживается, что на самом деле он — нервнобольной, страдающий размягчением мозга; безответственный дурак, на которого пи в чем нельзя положиться, — что там жена — он сам потеряет к себе всякое уважение.
Когда телефонистка соединила его наконец с Алисой, он сказал:
— Могу добавить только одно: я тебя очень люблю, очень, и если с тобой что-нибудь случится, я не знаю, как я буду жить дальше.
Он услышал, как на том конце провода она заплакала. «Нам надо скорее быть вместе, — сказала она. — Рой, милый, я тебя очень прошу, не звони мне больше. Ты так странно себя ведешь, что когда я кладу трубку, мне начинают лезть в голову ужасные мысли. Ведь когда я приеду, все будет в порядке — правда?»
— Все будет прекрасно, дорогая.
— И ты больше никуда и никогда без меня не поедешь? Никогда?
— Никогда.
Он мог сейчас с закрытыми глазами увидеть, как опа, поджав под себя ноги, словно маленькая девочка, сидит у телефона в их спальне, в их чудном, тихом доме, держит обеими руками трубку, а прелестное, умное ее лицо озабоченно и печально. Что тут еще скажешь?!
— Спокойной ночи, и будь осторожна.
Оп повесил трубку и дико уставился на глухую противоположную стену, зная, что и этой ночью ему будет не до сна.
Четырнадцатого с утра на город опустился туман. Рой поглядел на него горящими от бессонницы глазами и вышел на улицу; в голове было легко и пусто, он медленно шел по тихим серым улицам, где только полицейские машины да тележки молочников пробивались сквозь мучнистую мякоть рассвета.
«Калифорния, — подумал он. — В Калифорнии всегда туман по утрам, до восьми часов вся Калифорния в тумане, а на Атлантическом и время другое, и погода, и до ее самолета еще бог знает сколько времени».
«Это все война, — думал он. — До войны со мной такого бы не случилось. Я-то считал, что для меня все кончилось благополучно, но я себя, кажется, переоценил. Все эти кладбища, где столько молодых ребят упрятано в песок под зеленую травку, эти лондонские старухи в черных кружевных платьях, гибнущие под бомбежками через улицу от твоего дома… и ничего удивительного, что у человека в конце концов становится больное воображение. Но ты не должен поддаваться, — урезонивал он себя, — ты же в любых переделках умел оставаться нормальным, уравновешенным, здоровым человеком, ты всегда сам потешался над медиумами, спиритами, попами и психоаналитиками…».
Туман редел. Рой остановился и долго смотрел на темный силуэт далеких гор, охранявших восточные подходы к городу. Самолеты переваливали через эту громаду, круто спускались в долину, делали круг над городом и уже с запада шли на посадку. Над горами мелькнула голубая полоска, она становилась все шире, и туман начал рассеиваться, расползаться клочьями, обнажая уродливые пузатые пальмы, выстроившиеся вдоль улицы; вскоре солнце уже сверкало на росистой траве газонов, а небо казалось голубым и прозрачным от Беверли Хилз и до Шотландии.
Он вернулся в отель и, не снимая ботинок, бросился на кровать. Он не помнил, сколько проспал. Но перед тем как проснуться — словно во сне ему показывали кинохронику воздушного боя — он успел разглядеть, как в смятенье неслись к земле сквозь клубы дыма кувыркающиеся самолеты, и надо всем жалобный голос Салли повторял: «А это правда, надо спать? А то я такая проснутая?!» Она всегда так говорила, когда ее укладывали.
Он взглянул на часы. Час тридцать по нью-йоркскому. Они ужо в аэропорту, на летном поле уже стоит огромный самолет, вокруг него колдуют механики, а заправщики проверяют топливные баки. «Ну и черт с ним, — подумал он, — пусть они считают меня идиотом. Плевать».
Он поднял трубку.
— Нью-Йорк, аэродром Ля Гардиа.
— Минуточку, подождите минуточку, — пропела телефонистка, — я вам перезвоню.
— Это очень важно, — сказал Рой. — Дайте срочный.
— Минуточку. Подождите минуточку, — на той же поте протянула она, — я вам перезвоню.
Он опустил трубку и подошел к окну. Над холмами, до самого Нью-Йорка, простерлось сверкающей голубизны небо. «Я скажу ей все, глупо или не глупо. Я запрещу ей садиться в самолет. А уж как-нибудь потом мы над этим посмеемся. Я вылечу к ней первым же самолетом, и мы вместе прилетим обратно. Это ее убедит, что тут у меня никого и ничего нет».
Оп достал свой саквояж, засунул туда три рубашки, потом снова взялся за телефон. Через пять минут он дозвонился до аэропорта, еще пять минут ушло на то, чтобы коммутатор соединил его со службой перевозок.
— Моя фамилия Гэйнор. — Он так спешил, что голос у него дрожал и срывался на верхах. — Это очень необычная просьба, поэтому, прошу вас, выслушайте меня внимательно.
— Как вы сказали, сэр, ваша фамилия?
— Гэйнор. Гарри — Элизабет — Йорк — Николас — Оливер — Ральф.
— Да-да, понял, Гэйнор, как этот знаменитый кабачок, — отдаленный голос вежливо посмеялся собственной шутке. — Так чем я могу быть вам полезен, сэр?
— Моя жена с дочерью…
— Говорите громче, пожалуйста.
— Моя жена с дочерью, — завопил Рой, — миссис Алиса Гэйнор, они в два часа вылетают на Лос-Анджелес. Я прошу вас задержать их…
— Что вы сказали?
— Я сказал, что прошу их задержать. Они не должны сесть в самолет. Моя жена и ребенок. Миссис Алиса Гэйнор. Рейс на Лос-Анджелес в два ноль-ноль.
— Боюсь, мистер Гейнор, что это невозможно. — Он был озадачен, но по-прежнему вежлив.
— Что значит «невозможно»? Вам достаточно объявить по радио, что…
— Невозможно, сэр. Двухчасовой уже пошел на взлет. Такая жалость, сэр. Может быть, я могу быть еще чем-нибудь полезен?
— Нет, — устало сказал Рой и опустил трубку на рычаг.
Он присел на край кровати, посидел, потом подошел к окну. За окном были желто-зеленые горы и ясное небо. Он так и застыл в ожидании звонка, уставившись на горы невидящим взглядом.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «В наш рациональный век», Ирвин Шоу
Всего 0 комментариев