Алексей Лукшин Преступление без наказания или наказание без преступления (сборник)
В первый раз
Какие же девчонки фантастически красивые! Я только об этом и думаю. Какие мысли – сам дивлюсь.
А мужская сущность требует засадить глубже и трахать, трахать и трахать все быстрее и быстрее, обхватив руками прекрасную грудь, с этими звонкими шлепками и хлюпаньем…
Мне неловко об этом думать? Не пойму почему.
Ведь она такая вся нежная, словно из облака сотворённая, а я похотливый зверь, которому только этого и надо…
Как быть… Что делать? Даже не знаю.
Я предвкушаю миг – прекрасный, восхитительный миг. В первый раз…
Да он всегда, как в первый раз…
Но она тоже ведь живой человек. И неужели ей хочется по-другому?
Ведь в книжках написано про эти охи-ахи-вздохи, а в кино затуманенная обстановка, где ничего не видно кроме скользящих тел…
Но мне-то хочется так, а не иначе… Это же ведь природой придумано…
А если я вдруг увижу всё это, обалдею, и кончу сразу прямо на неё от первого прикосновения?
Парни такие все гиганты и силищи в них, и так у них было, и эдак. Думаю, врут все, Дон Жуаны тоже мне…
Точно врут. Видел я их глаза, когда она со мной шла – все слюной изошли, пошли нафиг, лузеры…
Ну а раз врут, то и бояться нечего – не съест же она меня. А если съест?
Да, проблем… Будь что будет.
Голос сбивается. В голове одно и больше ничего, а словами непонятно что говорю. Не знаю, как сказать, готовился-готовился, и на тебе! Духу не хватает…
А была не была!
– Хочу тебя сзади.
… время замедлилось, всё – сейчас меня убьют.
Какая она грациозная!
– И я хочу…
И смотрит – взгляд не прячет.
– Только не торопись, мне тоже нравится…
Вот это да! И доверие, доверие.
За эти две секунды, пока ты грациозно разворачивалась и выгибалась, да, ради этого стоит жить, и тогда я ещё не знал, сколько раз всё повторится. И когда стояла передо мной, вот так, в боевой стойке, – я понял, что жизнь прожита не зря!
Какая ты бархатистая.
И странно, я больше не боюсь, что что-то может не получиться…
Почему мне хочется поцеловать тебя?
Да нет, не поцеловать, а впиться губами!
Мне хочется что-то сделать – да не знаю, что там нужно делать – просто хочу и всё!
Ну, а раз хочу – так и вперёд!
Как ты интересно качнулась.
Если небо есть, то сейчас оно на уровне этой кровати.
Какая ты вкусная…
Ты толкаешься?
Какой я дурак – уже пора, ты хочешь и зовёшь меня к себе.
Ох-х-х как приятно войти в тебя…
Я хочу, чтобы ты тоже видела, как это красиво!
Куда руки положить? Сюда можно?
Наверное, можно, я же должен знать сам.
Я же сам об этом мечтал. Вот это да!
Как удар тока!
Меня аж всего тряхнуло.
Ты балуешься и качаешь задом. А я весь дрожу.
Ты ещё сильнее выгибаешься, и я беру тебя за грудь. Движения становятся более интенсивными – всё быстрее и быстрее.
Ты начинаешь сильно дышать, всё громче, и стонешь, уже не стесняясь. Я понимаю, что теперь пора.
У меня начинают дрожать ноги, и я сам не замечаю, что уже рычу, темнеет в глазах, всё напрягается, стоп! Удар!
Ещё удар!
Сильнее, и как водопадом окатывает, мы замираем и валимся на бок. Дышим в такт.
Мы такие влажные и счастливые.
Потом это будет тысячу раз, но сегодня был первый.
Девчонки, какие же фантастически красивые!
В последний раз
Бледный дым поднимался ровной струйкой. Эдгар, положив руки локтями на стол, курил на кухне. Делая очередную затяжку, рассматривал тлевшую в пальцах сигарету. Было слышно, как ударяет палец о сигарету при стряхивании пепла. Редко тяжёлый невидящий взгляд от сигареты, словно в пустоту, посматривал в комнату.
Жена, загорелая и стройная, в трусиках, стояла перед зеркалом. Эластичная ткань, как наклейка, ровно облегала тело. Он внутренне взволновался: «С каждым годом она только ярче и обожаемей».
– Марианна, – обратилась к маленькой дочери жена, – принеси пульт от кондиционера. Босые ноги зашлёпали по паркету.
– Спасибо. Иди к папе. Он тебе туфельки новые оденет. Бабушка похвалит тебя сегодня: «О! Какая ты красавица у нас».
Выключив кондиционер, плавно навесом бросила пульт на кресло. Дочь, прелестное создание, обняла ногу матери и прижалась щекой.
Мазнув последний косметический штрих, жена удовлетворённо посмотрела на любимицу.
– Дочь, ты чего? Завтра вечером в парк пойдём, на любимых лодочках кататься, – тронула за плечо. – Иди к папе, – слегка поднажав и не давая ей ослушаться. – Дочур, опоздаем!
Надувшись и состроив гримасу, дочь шатко поплелась к отцу. Эдгар ласково улыбнулся.
– Сердце моё! – протянул к ней руки и вопросительно посмотрел на жену.
– Нель, позвони бабушке. Пусть она не доезжает до Профсоюзной и дождётся нас. Иначе в пробку попадём и на вокзал не успеем.
Жена засуетилась:
– Из машины позвоню, – она торопливо выбирала из двух лежащих перед ней кофт, какой отдать предпочтение.
– Эдгар, тебе что больше нравится? – искренне настаивала на ответе.
В дремлющем уме зашевелилось: «Как всегда с глупым вопросом». Он ответил.
– Думаешь, твоей подруге важно, в каком наряде ты предстанешь? – заключил он по-мужски откровенно. – «Надоедливая картина, как затянувшийся фильм с уже известным концом».
– Эдгар, – она ластилась и подыгрывала телом. – Я же девочка! Что, по-твоему, меня должно волновать? – зажмурив глаза, она открыла и сосредоточила их в одной точке на его лице. – Жёсткий и колючий ты сегодня.
Надев кофту и повернувшись несколько оборотов перед зеркалом, разглядела себя. Фыркнув и быстро сбросив кофту, сняла лифчик и снова влезла в просторную блузу на голое тело.
– Это ещё чего? – горячее сердце армянина возмутилось.
Она подбежала к нему, в объятьях целуя трёхдневную щетину.
– Хватит. Ладно. Собирайся. Я с дочкой в машине подожду.
Замок тяжёлой грузной двери щёлкнул. Нелли задумалась над выражением лица мужа. Благородные и правильные черты его вдруг онемели. «Что с ним?»
Взяла в руку «Айфон». Ноготь большого пальца отбивал по экрану: «В твоём сердце есть место для меня». Сообщение оканчивалась тремя восклицательными знаками.
Пока Нелли шла к машине под лучами слепящего солнца, он полюбовался ею. Загар красиво оттенял ровную гладкую кожу.
Через открытое окно автомобиля в воздухе душисто пахнуло. Сладковатый и приятный запах знакомого растения. Возникла ассоциация – ей подходил этот запах. Всё-всё кругом содержало исходящий от неё блеск. И трава, и куцые застенчивые деревья, и даже штакетник вдоль дома дополняли общее с ней сочетание.
Эдгар – сильный по натуре человек, признавал за собой слабость: он уже давно растворил свои дни жизни в её существе. «Нет-нет!» И он сощурился. «В тебе тоже!» Добрые глаза отца и дочери встретились.
Ласкающий нервы шелест колёс, щебет постоянного детского вопрошания и негромкую мелодию джаза нарушил строгий голос и протянутая рука к выключателю на магнитоле.
– Выключи музыку, скажи чего-нибудь, – хоть звуки и не мешали, это был призыв поговорить. – Ты сам не свой. Что случилось?
Будто не придавая значения словам, снова включил музыку, только едва слышно и нехотя ответил:
– Да, нет! Настроение никакое. Вечером с парнями кальян выкурю, стакан вина выпью. Пройдёт, – немного помолчал. – С подругой договорись. Вместе приедем, – он повернулся и посмотрел на неё.
– Конечно. Она давно нас в гости зазывает. И сама к нам напрашивается. Лапуль! Ты из-за меня расстроился? Ладно тебе, – её рука скользнула по его руке, мягко проводя и затрагивая по кончикам волос. Широкоплечая статная складность запружинила снова. Вместо ожидаемого он крепко, но нежно сжал её ладонь и отвёл в сторону.
– Перестань. Я не в духе, – но успокоился и слегка повеселел.
Дочь передавали бабушке, как бесценное сокровище. Обменялись ни к чему не обязывающими напутствиями. Всё, как всегда. Дочь обрадовалась: «Сегодня и завтра позволительны шалости и невинные пакости. Сквозь пальцы посмотрят на капризы». Выклянчивание, по разумению бабушки, есть некое становление личности и характера. И что ребёнок! Не в пример другим, более сдержанным, умеет отстаивать свои желания.
– Мамуль, до завтра, – Нелли подбежала к поглощённой вовсю внучкой матери, превратившись сама в маленького ребёнка. Чмокнула в щёку обоих и махнула на прощанье рукой.
– Оставьте на неделю. Я только рада буду. Гуляйте, – понимающе, без надежды договаривала мать. Душа трепетала в предвкушение заботливой возни. Она щедро растратит все самое доброе, сокровенное своего сердца. Сознание матери и бабушки в умилении ликовало. Взаимопонимание царило в их благополучной семье.
Эдгар сравнил мать и дочь. «Её матери самой ещё рожать и рожать. О чём думает? Если Нелька в её годы так же сохранится – это чудо!» Он по-мужски оценивал эту женщину.
Водитель междугородного рейса в который раз перебирал предметы и бумажки на панели. Этим он подводил итог, означавшим для него: в путь.
– Заходим. Отправляемся, – он посмотрел в салон, как бы говоря: «Собрались – хорошо. Теперь я за вас буду думать».
Выглянув на улицу, повторил. Эдгар положил руки на любимые плечи, нехотя подталкивая.
– По-видимому, тебе. Кроме нас никого нет, все зашли.
Нелли сильно обняла мужа. Нервно и крепко прижимала к себе то спину, то талию, то надавливая на бедро. Она расцеловывала его лицо.
– Хороший мой. Лучший на свете. Ты не знаешь, какой миленький ты у меня! – она доверительно распиналась в благодарностях. – Лапусик! Я побежала, – с явным нежеланием отстранилась от него.
Сквозь большое стекло автобуса, как с экрана, на него сыпались воздушные поцелуи. Она сдувала и сдувала их с руки. Прикладывала ладони к сердцу, показывая, как оно бьётся. Вынимала будто и пальцем указывала, что сердце, её сердце, остаётся ему.
Он расчувствовался. Ему хотелось остановить время или хотя бы продлить мгновения этой искренней связи. Стесняясь своих чувств перед глазеющими из соседних окон пассажиров, жалел. Жалел, что снова, в какой-то очередной раз не сказал главного. Да! Главного. А что! Что надо сказать такого. Главного? Он мужчина, боялся произнести это, такое важное и необходимое. Каждый раз считая: «Нет, в следующий раз обязательно». Или он приберегал для особенного случая, или… Слова как всегда провалились сквозь землю. Они в такие моменты не летели откровениями, им обрубали крылья. Они, конечно, были, их было множество, и он хотел их говорить. После такого чувственного недомогания думал об одном: как легко врать, обманывать и произносить в присутствии кого-то, клятвенно обещать ничего не значащему для сердца человеку. Просто так. Здесь же, когда действительно затронуты чувства, всё немеет, глохнет. Хочется кричать, вывернуться наизнанку, чтоб человек знал, а тебя словно парализовало. Боже! Это же суть. Без неё смыслы отношений угасают.
Автоматическая дверь, присасываясь, мягко закрылась. Турбина мотора взревела, но вместо рыка раздался подавленный вздох. Сзади автобуса из трубы хлынул тёплый дымок, поставив точку.
Эдгар успокоился. Прощание с любимой умалило собственные подозрения и сомнения, пустившее ростки в его сердце. «Прекрасное существо, человек отдававший всего себя. Все движения желаний, слова, эмоции принадлежат ему. И только ему. Нет. Она не может обмануть!»
Настаивая на том, на этих тревожных мыслях, он провожал взглядом пёстрый расписной зад автобуса с цифрами.
«Она меня любит. Она принадлежит мне».
Повернув ключ зажигания, тронулся вслед за ней. По плоскому телефону забегал палец, проворно набирая порядок знакомых цифр.
Занято. «Наверно уведомляет подругу, что тронулась».
Разозлившись, набрал другой набор цифр.
«Нет! Я делаю это не потому, что подозреваю её, а чтобы доказать себе, что я не прав. Разубедить себя. Не могу же думать плохо о человеке, расположенному ко мне, чья душа практически присутствует со мной».
– Виталий. Да, привет. Я еду. Где? На Минском, за постом. Кафе «Ширван». Хорошо, – отключившись, снова набрал жену.
Занято.
Срезав проспект и теряя из вида автобус, поспешил на встречу.
Подъехал к кафе. Для парковки выбрал невидное с дороги место. К нему радостно, широко расставив руки для традиционного обнимания, наступал друг.
Взяв небольшую сумку, служившую прибежищем для документов, ключей и разной мелочи, сразу повесил её на плечо. Наскоро вышел, взаимно улыбаясь. Не успев поздороваться, услышал привычно растянутое в словах восклицание:
– Брат! Я того маму имел. Зачем тебе всё это? – но друг сразу оборвался на полуслове, увидев нерасположение к волнующей теме, и без лишних к ней вопросов оставил друга в покое.
– Пойдём чая выпьем.
За столом Эдгар пристально смотрел в окно, в боязни упустить проходящий с минуты на минуту автобус. Он поглядывал на часы, с каждой минутой всё больше задерживая взгляд в проёме.
Проехал автобус. Ему показалось, увидел свою жену. Она опрокинулась на разложенное кресло. К голове была прижата рука с телефоном. «О чём так долго можно разговаривать?»
– Виталий, – он протянул ключи от своей машины, – держи.
Тот взамен вернул свои. Договорившись о временном обмене, Эдгар поспешил к выходу.
Он преследовал автобус на небольшом расстоянии. Взбудораженное волнение понемногу улеглось. Дорога убаюкивала кричавшие оголённые нервы. Секундные мысленные образы гораздо дольше задерживались, чем проносившиеся по обочинам городки и сёла.
Слушая музыку, перебирал поминутно сегодняшние события. Ловил себя на том, что отвлекался от гнетущих его мыслей, образ которых приходил небольшими картинками из их жизни: то обрывками недоговорённых разговоров, то именно словами, сказанными не как обычно.
Вспоминались нелепые фразы и удивлённое лицо, будто нашкодившего ребёнка при внезапном появлении взрослого, когда врасплох заставал жену у компьютера или увлечённую в глубоких недрах телефона.
Она тогда застенчиво улыбалась, через мгновение во взгляде виделось напряжение, которое уходило, стоило ей на миг отвернуться или отвлечь его внимание.
Глядя на дорогу автоматически, проникающим вдаль взглядом, он менял, как передвижные, образы своих размышлений.
Он пытался доказать: его затея – всего лишь поиск доказательств её искренности и правдивости. Все действия – способ проучить себя, уличить собственное неверие. Разбить, наконец, вдребезги устойчиво прижившееся в нём сомнение.
«Хотя, – размышлял он, – сомнение – есть путь поиска к правде». Той правде, к которой он направлялся. Его правда сейчас двигалась перед ним, медленно и грузно покачиваясь и вздымаясь цифрами, рекламой с интернет-адресом на борту.
Притом корил себя и очень злился. Но ничего не мог поделать. Его тянуло. Видя разворот в сторону Москвы, спрашивал себя: «Может, развернуться? Дурак, зачем всё затеял?» Но продолжал ехать, накручивая благородные объяснения своему идиотскому поступку.
«Нет. Хочу убедиться. После чего и успокоюсь. Чем вот так постоянно надумывать, что моя жена коварная и шлюха».
До границы оставалось двадцать километров. Резко нажав на пружинистую педаль газа, обогнал автобус. На рубеже Россия-Беларусь встал перед знаком «Стоп».
Надо приостановиться, встать на какие-то секунды, чтобы полиция убедилась, что он показывает: «вот он я, чистый, правдивый, мне нечего таить». Выждав ещё миг, тронулся, как сотни людей, спешащих в обе стороны.
Подивился! Почему автовозы, гружённые одними и теми же моделями автомашин, едут в обоих направлениях.
«Не проще ли перевозчикам и заказчикам договориться между собой и сократить траты на доставку? И сколького не видно: те же самые товары едут друг другу навстречу, не подразумевая, что достаточно их переложить с одного склада на другой и запросы потребителя бы удовлетворились. К чему эти тысячи лишних километров и ненужных движений?»
Тщательному досмотру пограничников подвергались только большегрузные и дорогие легковые авто.
Проехав несколько сот метров, на обочине по направлению движения выжидал седан родственника. Он повернул к нему. Короткими звуковыми сигналами привлекая его внимание к себе. Родственник согласно оговорённому плану рванул с места. На первом скрытном повороте остановились.
Перекинулись парой фраз. Эдгар пересел в машину с белорусскими номерами и, отъехав, с облегчением встал, с нетерпеньем, как хищник, карауливший добычу, высматривал знакомый автобус.
«Скорее же. Где он там?» Мужские игры, увлечения, занятия – сами по себе азартны. Разведчики, шпионы, охотники – у них что-то общее. Засада, интриги, предвкушение ожидания. Ожидание ничего не подозревающего противника. Как много можно узнать, осуществляя слежку и до времени не выдавая себя.
Человек становится на ступень выше, возрастает сила и превосходство над другим. Если располагаешь средствами и людьми по оказанию поддержки, то рождаются планы, корень которых в собственном могуществе. Может, мнимом.
Большинство людей не способны и не имеют возможностей на такие шаги и поступки. Неспособность делает их земными, теми приземлёнными, кем они являются и считаются: крохотными, незаметными, слабыми.
«А я могу. Я выше. У меня есть сила. Потому я – над ними. И не должен считаться с их условностями. Разве только где-то, в чём-то. Поскольку живу с ними в одном обществе. Если мне надо – раздавлю, уничтожу. Всех поодиночке, каждого, кто встанет на пути. А с кем не смогу справиться – договорюсь на выгодных для нас обоих условиях. А потом! Потом раздавлю, потихоньку, чтобы никто не знал. Всё равно уничтожу».
Адреналин состязательности вершил своё дело.
Трудяга-автобус, плавно покачиваясь на пневматической подвеске, разрезая воздушные просторы, проплыл рядом.
Жена (он снова видел её на том же месте) так же с телефоном. Она продолжала разговаривать. Сколько можно!
Новополоцк – чистый город. Не такой, как Москва. В Москве натружено метут, чистят, убирают и ровно столько же беззастенчиво захламляют. В этом новом городе чистота, как черта характера, отблеск культуры и мышление людей.
Когда человек швыряет окурок и пока он летит, в сознании срабатывает: «Как же я мог? На меня сейчас с упрёком все смотрят, давая понять: „Ай, яй, яй! Как же вы могли? В следующий раз не надо“».
А то примером своим ткнут вам. А стыдно или нет – ваше дело.
На автостанции автобус, словно грузный широкоплечий дядька, искал, куда ему приткнуть неповоротливый передок.
Московский рейс магнитом притягивал встречающих. Они заранее всматривались и кивками головы пытались узнавать в отсвечиваемых в лучах солнца гостей.
Эдгар через мгновение узнал в сочной аппетитной девке свою жену. На ней была другая блузка. Вырез на ней тянулся к животу, в середине оголялись налитые груди, будто на две половинки разделённый персик.
«Погода тёплая, по дороге переоделась. Видок блядский такой, но неприступный, для избранных готово это тело».
Обладательница знала себе цену: в гордости своей в рабство положит себя только при стоящих обстоятельствах. Расстелится перед властью денег. «О чём и ком я?» Отогнал прочь на ум пришедшие рассуждения.
Его обуяло желание и жадность, замешанная на ревности. «Зачем она здесь? А он здесь. Для неё он там».
Он подавил собственническое состояние. В лёгкости её походки сквозила свобода, волнение. Она куда-то выискивающе и прицельно лепетала глазищами. Вдруг навстречу ей двинулась БМВ, семёрка.
«Из последних моделей. За ней, что ли?». Тревожно кольнуло. За голубизной стёкол сияющей новизной машины сидел парень, положив одну руку на руль, другой оперевшись в подлокотник и поддерживая подбородок. «Постарше меня будет, – оценил Эдгар. – Никаких лишних движений, радости». Жена села к нему в машину.
«Подруга послала мужа или знакомого встретить. Но почему сама не появилась? Непонятно. Да, по возвращении к ней будет вопросов куча».
Не клеилось одно с другим: рассказы о подруге, Белоруссии. Россказни отличались от увиденного им. Хотя расскажи она вот так – вряд ли отпустил бы в следующий раз. Да, славно. Почему он не решился поехать с ней погостить к подруге? Она неоднократно звала его присоединиться.
Он ехал за ними по узкой, великолепно гладкой дороге.
Город небольшой, высокие дома расположились на широком пространстве, отчего он казался ещё меньше. Из детства вспомнил фотографии городов советских времён. Обязательно ясная солнечная погода, синее-синее небо, вид города такой, что у человека создавалась иллюзия чистого и прекрасного, долгого и масштабного. Посмотрел и можно в нём не бывать. А если что, общее представление о городе ты уже имеешь.
Таким он видел сейчас этот город.
Лица людей не озабочены, расслаблены, не схвачены подвохом и ожиданием чуда или перемен.
Машины не скакали, двигались ровно. Если кто-то вырывался вперёд, то бесшумно, несмотря на сильный мотор под капотом.
Выехали на громадную площадь, выложенную плиткой и асфальтом. Массивные застройки застойной эпохи.
Светло-салатовый цвет гостиницы «Беларусь» выделялся на фоне серо-бетонного массива. Почти полное отсутствие деревьев, издалека видно, что делается на другой стороне площади.
БМВ остановилась на парковке у центрального входа. Выйдя из машины, спутник, открыв заднюю дверь, захватил с собой наполненную продуктами холщовую сумку. Вместе они скрылись за огромными дверями.
Помрачневший Эдгар тупо проводил их взглядом. Все оправдательные доводы, благородные позывы парализовало. Картина, как жена с незнакомцем вышли из машины и, о чём-то беседуя, привычно направились, без сомнения, в знакомые апартаменты. Да – именно! Привычно.
Он понял, потому что знал по своему и по опыту приятелей, где расставляют А и Б возможные привычки.
«Шлюха! Мразь! Стоп. Зачем я так. Сейчас подожду десять, ну пятнадцать минут. Может зря я так. Нельзя наговаривать по-пустому». Он проглотил вспыхнувшую по всему телу досаду. Весь ход событий смешался, как свежо стасованная колода карт.
«Вот сука! Расхаживает. Самостоятельная. Если у неё что с этим, спуталась! В последний раз!»
Он открыл окно. Свежий ветер окатил свежестью, но дышать легче не стало. Пристально всматриваясь на отдалённый вход, ещё раз скосил взгляд на часы.
«Двадцать минут. Блядва! Да нет – заминка на ресепшне. А, может? Подруга там ждала? Где? В номере. А может, в ресторане сидят, через гостиницу зашли».
Снова успокоился, устав накручивать грязные домыслы.
Откинув сиденье в полулежащее положение, не сводя глаз, продолжал гипнотизировать вход, в надежде, что оттуда выйдет его жена.
«Выйдет. Интересно, как она объяснит всё. Должно же этому совпадению быть разъяснение».
Копаясь и выискивая, разными вариантами выпутывал жену из сложившихся обстоятельств. И ведь находил способы во всевозможных будущих диалогах. Лишь бы снять с неё подозрения.
Незнакомца, её спутника, он возненавидел. Воображая и рисуя его, он чувствовал его запах, видел движения, даже предполагая, какими словами делиться. Руки крепко сдавливали руль, то сжимаясь в кулаки, то непроизвольно разжимались. Он глядел в ладони, пытаясь уловить в них некое, только ему понятное.
«За что? За что она так со мной? А дочь – как же дочь? Ладно. Надо один час выждать».
Когда прошло пятьдесят минут, мысленно дал им ещё два часа. «Да, встретились, с подругой – долго же не виделись. Два часа – нормально. Хм! Даже больше. Я же высиживал в кафе и четыре, и шесть часов, и дольше. А куда торопиться – за тем и приехала, чтоб пообщаться». Эдгар что-то припомнил, задумался. Не складывалось. «Зачем тогда сумка, набитая чем-то. Она точно была наполнена».
Наступали сумерки. Обманывать себя уже не было сил. В голове, как кувалдой, стучало: «Изменяет. Она мне изменяет. Сколько времени она занимается этим!»
Перебирал все подозрительные моменты поедино, набрасывая картину в целом, определял едва заметные паутинки между ней и кем-то. Вереница нелепостей выдавала, конечно, раздражение, все объяснения вырастали в один общий смысл: «Жена глупа, но она его любит. А он? Он тоже любит и привык к ней, такой».
Всё чистосердечно списывалось и забывалось. А она, оказывается, не так глупа. Несомненно, выучила и знала его до такой степени, что любая вольность казалась ему наивностью глупой жены. Но всякий раз после этого доходившей до бешеной ревности, если он… Зачастую без повода. Она крутила им, как ребёночком, брала за нос и водила, как хочется!
Если так и подтвердится? Что ж, нужно сказать ей, чтоб переубедить в однозначности его мыслей. Какие слова должны прозвучать для возвращения в ту прошлую жизнь, которая шла до вчерашнего дня?
Он не видел начала или продолжения отношений после всего, что подсмотрел. Конечно, объяснение должно быть. Не один же сценарий у виденного им.
Слегка лихорадило. «Погода-то тёплая. С чего бы» Часы показывали полночь. Нажимая поочерёдно цифры на мобильнике, думал: «Стыдно признаться близким о сложившейся ситуации. Ладно, переживём».
– Брат, доброй ночи! – радостный голос в трубке не подозревал о перипетиях собеседника и подействовал успокаивающе.
– Куда пропал, Эдгар? Не посидели, не покушали. Не виделись сколько! На тебя не похоже.
– Я в центре, у «Беларуси». На площади, у входа в парк. Увидишь машину. Не перепутаешь. Один здесь. Захвати покушать. И сочку. Поболтаем заодно. Дело у меня здесь.
Через полчаса, отрывая небольшими кусками курицу, поведал товарищу о своих подозрениях.
– Знаешь, нужна помощь, – он не просил, а говорил прямо, твёрдый в намерениях и в том, что ему не откажут. – Жена выйдет, поедут. В стороне зажать и остановить машину надо. С женой поговорю, а ребята так, на случай, если тот «фуцин» встрянет. Бить не надо. Он-то тут ни при чем.
Брат задумался не над тем, о чём просил Эдгар. Он размышлял о самой сути положения. Семья брата для всех являлась примером отношений. Услышанное резануло.
– Если она спать со всеми будет, что теперь всех перебить? – молча согласившись, брат быстро обзвонил близких ему приятелей, накоротке объяснив, не трогая самого главного.
– Сейчас будут.
Как близкий человек, он не будоражил расспросами, проникшись проблемой. Конечно, это не проблема. Это что-то серьёзней.
Каждый своей мерой судит и решает. И даже обязательно найдётся интеллигент, оправдывающий самый варварский способ решения моральной задачи.
Разговор не вязался. Углубившись каждый в своё понимание ситуации, один думал: «Не дай Бог!» Другой: «Боже! За что?»
В обоих случаях продолжать ход событий и давать им мысленное развитие не хотелось.
Восемь утра. Не выспавшийся Эдгар крепился, сознание держалось лишь на волнении. Как пьяный мужик, раскачиваясь, вдруг на миг трезвеет, как бы опомнившись, выпрямляется, и, собравшись с координацией, идёт прямо. Потом опять постепенно засыпает и кренится в ту сторону, где застала его невидимая тяжёлая рука.
Эдгар попеременно обретал то чёткое сознание и сверхъясность, то проваливался в чёрно-белую замедленную реальность, сплошь затенённую туманными отголосками из далёкого детства, прошлой и недавней жизни, где он не нашёл ответа до сих пор и откладывал раздумья на потом.
Закоченевшие суставы ломило. «Встать бы, пройтись, пошевелиться». Кровь в конечностях сбавила скорость течения, приостанавливая жизненные процессы.
Попытался отвлечься разговором, но язык словно опух и говорил вовсе не то, о чём он хотел выразиться. Слова растягивались и не поспевали за вяло текущими мыслями. Хорошо выговаривалось только «да» и «нет». Либо, где затрагивались машинальные субстанции, типа: музыку потише, окно приоткроем, попить подай, день хороший будет, с утра, как дышится, надо почаще выходить, такая прелесть утренним воздухом подышать. Обычный набор фраз в утомлённом состоянии.
Как всегда в ожидании: внезапно и предсказуемо. Неожиданно, словно случайно, показались двое. В утренний безветренный час, когда лёгкая дымка тумана словно вуалью облекла открытое пространство, звуки доносились ярче. Не было слышно речи, но звонкий смех и ироничный баритон, сливаясь воедино, долетали однообразной звуковой гаммой.
Она прижималась к нему, её рука обхватила за талию спутника, другая ладонью поглаживала живот, змеевидно поднимаясь к груди. Он, обняв её за плечо, иногда запускал пальцы в волосы.
Эдгара скривило. Невыносимо видеть, как она, его жена, преданно и заискивающе впилась в него. Эта готовность исполнить любую прихоть и желания человека, которому она, может, и не была безразлична, но верившему лишь в её готовность подчиняться.
Сидевшие в машине видели вместе с ним это и злились. Незаметно поглядывая, как переживает человек. За подобными вещами устаёшь долго наблюдать. Бессмысленность серьёзного положения скоро утомляет чувства человека.
На минуту задержавшись перед машиной, спутник прижался к её спине грудью, когда она, склонившись, начала было садиться во внутрь. Но, почувствовав его движение, подалась назад. Он бёдрами сделал движение вперёд, давая понять, что не прочь продолжить. Она, как податливая сучка, в определённое время попятилась задом навстречу. Это произошло быстро, неуловимо, но все видели. Это бесспорное доказательство о весёлой и задорной ночи, проведённой вместе в номере гостиницы.
Машина тронулась. За ними ещё две. Из небольшого города выехали быстро. Все поняли – в Москву.
– Нельчик, в следующие выходные ты как? – рука потянулась к стройным оголённым ногам, превращая вопрос в желание.
– Ты же знаешь. Не от меня зависит, – взаимно поглаживая его руку, – если что, позвоню.
Он кивнул, смакуя следующую встречу. В нескольких метрах от капота следовавший по пути автомобиль сделал резкий вираж и начал притормаживать. Сделал попытку объехать, не получилось. Четыре человека в передней машине. Трое из них таращились и руками показывали остановиться. Странно, можно сказать, один на дороге, но страх не приходил. Притормаживая к обочине, заметил большее волнение, чем было у него.
Сердце у Нелли ёкнуло, душа взмыла. Побледневшая, она обмякла до кончиков пальцев. «Нерусские. С чего бы? Неужели следили? Знакомый кто?» Все мнимые вопросы мелькнули в секунду разом. Перед тем, как машине остановиться, она неосознанно медленно обернулась, скорее глазами, в пол-оборота головы. Следом катился ещё автомобиль.
За рулём сидел он. Она не верила. «Как? Не может быть!» Голова закружилась, опустошая ум. Неверие, догадки, ожидание чуда на лице отразились безвольным выражением идиота. Всё! Сил хватило только произнести:
– Дорогой, не останавливайся. Солнышко, лапусик, миленький, едем. Он убьёт меня! – говоря это, она понимала невозможность просочиться меж двух зажатых машин. Нехотя, автомобиль оказался в цепкой хватке противостояния, не предполагая, но вышло так.
Остановились. Она вросла в сидение: «Что же будет»?
Её спутник спокойно открыл боковое стекло:
– Чего надо? – вопросительно и холодно поглядывая на проезжих. Вся эта компания, шаболда, так окрестил их про себя, вызывала в нём отвращение.
Высыпавшись из машины, никто не спешил подходить, словно до них не было дела. В зеркало заднего вида и тут же бокового заметил направляющегося парня. «Поцивильней будет этот». Всё дальнейшее сгреблось, как одним махом, в сплошную кучу.
Пассажирская дверь распахнулась, и он услышал потухший возглас:
– Я предупреждала! Ничего хорошего не выйдет.
– Что, шлюха? Выходи, – в возне потонул последний шипящий звук сопротивления, – гнида, мразь, – непонятно, в чей адрес звучало.
Оскорбления с акцентом слились в один звук, фразу, речь. Эдгар захлёбывался, и одно ругательство наслаивалось на другое, матерное.
«Похоже, муж, а если так?» Он пожалел, что не предпринял ничего, пока были в машине на трассе. «Но убегать трусливо я тоже не мог». Он запутывался в желании помочь, но наличие здравого смысла заставляло его, оробевшего, молчать.
Трясясь от страха, Нелли выставила ногу из низкой автомашины и приподняла вторую через порог.
Эдгар выхватил беглым взглядом сверху меж загорелых ног налитой и гладкий треугольник. Это зрелище вдвойне усилило негодование. Вспыхнула буря, и захлестнувший жар страсти попёр наружу волной ещё более разнузданной вседозволенности и агрессии.
Его непонимающие глаза мимолётом остановились на груди жены, опавшей за считанный миг. В осунувшемся её лице отсутствовало понимание. Оно покраснело, отчётливо проглядывали сосуды. Раньше их не было. Глаза набухли и налились багровым цветом.
Свершившаяся перемена производила отталкивающее действие. Белый треугольник, пустая обвалившаяся грудь, невыразительное сменившееся на бледность лицо, воспоминания около гостиницы. Всё это его родную жену, друга, бывшую чуть ли не как мать, братом в одном лице сделало не просто чужим человеком, а врагом. Беспощадным, инородным, ни за грош предавшим и изменившим жизнь и всё, что в ней происходило и должно произойти.
От неё исходил запах чужого, приторного, словно слипшихся потных волос. Вид неприемлемого и отвратительного, как несоразмерно распухшая и расползшаяся опухоль. Слова раздражали хрипловатой и визгливой интонацией и действовали, как собака, готовая укусить.
Нервное потрясение уничтожило напрочь хорошее, благородное, человеческое.
Схватив Нелли за волосы, он поволок её дальше от машины по обочине. Она не сопротивлялась, желая попасть в такт его порывистой хватке и резким движениям. У неё не получалось. Алые колени после ёрзанья по асфальту и грунтовому покрытию почернели. Следом за ними ладони и локти. Застыв на месте и разглядывая её, Эдгар безумствовал.
Стоя на коленях, Нелли повалилась всем телом на землю, обнимая ноги и целуя ботинки, словно, они дарили ей всепрощение. Она просила, умоляла, вымаливала.
– Эдгарчик, Эдгарушка! Прости! Я никогда больше не буду! Никогда. Прости. У меня ничего не было. Не веришь? Ничег-го. Я… Я… Только тебя.
Она торопилась сказать и сбивалась. Хотела в несколько слов вложить все земные смыслы любви. В крике, вопле выразить мольбу о пощаде. Слезами, высыхающими стремительней, чем вода на раскалённом железе, чем убежавшая капля в жарком песке пустыни, выпрашивала помощь у него от него же самого и тех, кто сейчас глядел. Она не видела их, лишь как-то понимая, что есть, как Бог, есть ещё кто-то.
Этот кто-то уже двадцать минут стоял, как предатель. Стоял и взирал на всё невидящим взглядом.
Он попытался что-то предпринять, его оборвали, спокойно и уверенно. В этом спокойствии, уверенности он угадал возмездие и непримиримость. От него зависело, во что обойдётся его молчание и бездействие. Бесславное геройство или сочувствующая здравомыслящая рассудительность. Укор и оправдание бок о бок. Он также причина, следствие и виновник происходящего действия.
У них, у этих двоих порушен мир, единство. То, за что люди отдают жизнь, посвящают себя ей и живут. Живут ради этого. Вот наступил конец. Конец смыслу, который жил в ком-то из них.
Друзья-армяне, не задумываясь, исполняли роль судий, каждый из них. Все мужчины молча, понимая друг друга, стояли, отвернувшись, не смотрели, как муж избивает жену. Им было не наплевать, они переживали. Кто знает, может и сильней. Они-то хоть понимали, что происходит. Но давили в себе заступничество.
Не желая понимать проступок, тем самым оправдывать, а значит, поощрять его. В них не было сил сказать, как правильно. Вышвырнуть вон человека из своего сердца, просто взять и вышвырнуть, не причинив боли и вреда, гораздо сложней, чем обидев, наказав или отмстив ему. Простить же, подавив эмоции, возможно, но присуще людям, облечённым в некую святость. Хотя месть в рассудке имеет право называться силою характера.
Нет, он не бил, не избивал в том понимании, к которому все привыкли. Эдгар трепал и тряс жену, как мочалку, избавляя от неимоверно заполнившейся грязи, считая, что треплет свою никчёмную жизнь, получившую такой конец, сотрясая тем сильней, чем быстрей восстановив на прежнем месте, как сотрясённые мозги в голове боксёра.
Сгусток его злости, обиды, непонимания беспомощно терзал, не отдавая отчёта, чем закончить.
– Дорогой, миленький! – эти слова, будили ещё большую свирепость. – Эдгарочка! Эдгарка! – склоняла она по всякому имя мужа и желая повлиять на него. – Дочь же. А дочь наша? Прости ради неё. Она-то тебе что плохого сделала? Её за что наказывать? Прости ради неё, ради Бога!
Наступила тишина. Все разом уставились. Молчаливо ожидая непонятно чего, все решили: «Наконец-то закончилось». Все облегчённо, тихо, про себя выдохнули.
Лицо Эдгара просветлело, к нему словно беспричинно вернулась ясность сознания. Он сильно и медленно поднимал жену и спокойным, умиротворённым голосом приказал:
– Вставай!
Нелли податливо подалась и как-то внезапно застыла камнем.
Правая рука Эдгара потянулась на пояс за полу рубахи.
– Э, ты чего?
Наблюдатели со стороны потянулись, размышляя, правда это или нет.
Утвердив безвольную жену на коленях, опрокинул ей назад голову, он вновь с безумным отсутствующим выражением зашептал что-то невнятное. Долгим движением приставил ствол пистолета ей в ключицу. Продолжая давить, рука сползала ниже по груди к сердцу. Он не думал о боли, проникая железным дулом в её тело.
Тупые и глухие щелчки не произвели ощущения выстрелов, точно ребёнок нечаянно хлопнул несколько раз неудачно жевательной резинкой.
Руки Нелли сразу отпустили его ноги, она повалилась вперёд на него. Эдгар отпрянул, удерживая её за волосы. Его жена неестественно прогибалась в спине. Он приходил в себя. Испугался. Ему показалось, что падая, продолжая прогибаться, у неё сломается позвоночник. И этот хруст и треск больно резанёт по ушам его и очевидцев. Так сильно изогнулось расслабленное тело.
Разжав пальцы, резко выпустил волосы из руки. Удар лицом о твердыню прозвучал громче, чем щелчки ранее.
Никаких сомнений в исходе. Отскочившая голова от земли, где кость соперничала с жёсткостью утоптанного с мелким гравием грунта.
Страшная и неоправданная смерть одного человека на земле. Нужная или ненужная. Влекущая только страдания и непонимание.
Эдгар сел на колени, отбросив оружие. Бегая на одном месте на четвереньках, раздирая ногти и пальцы о землю, собирал в горсти пыль. Потом замер и, уставившись вдаль, заплакал.
– Зачем? Зачем ты это сделала? Скажи! Зачем?
Из него вырывались глубокие вдохи. Он зарыдал:
– Я же не хотел! Я не хотел. Ты не знаешь, как я любил тебя!
Эдгар придвинул недвижную возлюбленную к себе и поднял её. Положив на колени голову несчастной, прижался к ней. Изо рта капала кровь. Он растирал лужицу крови на земле, смешивая с песком. Хорошо впитываясь, оставались чёрные пятна. Бросив растирать землю, он рубашкой принялся обтирать её лицо.
– Ты! Ты такая хорошая. Я тебя так любил. Зачем… тебе всё… Это нужно было? Я люблю, люблю тебя. У нас было лучше всех.
Эдгар нежно гладил по волосам:
– Знала же, – его трясло, – я дурак! Не остановлюсь. Простить не смогу. Ты! Ты! Зачем?
Ветеран
В начале восьмидесятых годов прошло моё детство. К охоте был не причастен, не слышал и никогда не думал о ней. Но в это самое время мне запомнился человек – дед одного из друзей.
В те годы почти каждый имел родственников, воевавших на фронте. Поэтому разговоры между нами часто касались тех лет.
Детское воспоминание о празднике 9 мая. Некоторые мальчишки в эту пору открывали купальный сезон. Весенняя талость подсушивалась солнцем, в безветренных местах лучи припекали и напоминали о наступлении лета. Деревья зеленились и шуршали, немая живность после зимы выползала на все самые видные места. Повсюду шумно, громко и звонко. Жизнь полна радости, под вечер гремел салют.
В день празднования повсюду встречались участники прошедшей войны. В лицах гордость, торжественность, радость. Воздух словно пропитан каким-то душевным благополучием, весна источала ощущение счастья. Казалось, всем этим наделили нас они, вот эти самые люди. Победители!
Посередине двора расположился вкопанный стол с лавочками. По обычаю того времени, вечерами, после возвращения с работы, мужики играли на нём в домино. Тогда говорили: «Козла забивают». Вот за этим столиком после утреннего парада и поздравлений собирались герои нашего двора во всей своей доблести.
Да, легло незабываемым событием, вот они – герои! На груди сияющие знаки отличия, ордена и медали. Мы воочию зрели, могли подойти, потрогать и поговорить с ними. Среди этих героев был мой дед, и деды друзей и знакомых, о которых знали только мы и гордились ими.
Мой рассказ я начал с охоты и деда товарища, одного из таких героев.
Я всегда находил его жизнерадостным, душевным и искренним человеком. Обычно, общаясь с людьми своего поколения, в его глазах было больше живости. Несмотря на возраст, ему могли позавидовать и более молодые, в умении остро и шутливо сказать. В этот праздник я часто наблюдал такую картину: сначала видишь множество сверкающих наград, а потом уже самого человека. В случае деда Андрея: горстка медалей, один или два ордена скромно красовались на лацкане пиджака. Как рядовым солдатом был призван, так оставался им до последних дней своих.
Дед мой, Иван, относившийся к нему с огромным уважением, как-то сказал с искренним сожаленьем:
– У деда Андрея медалей мало, потому что нет современных юбилейных, а только хорошие, боевые.
Я плохо понимал сказанные слова, но чётко уяснил, все они с войны.
Дед Андрей был высокий, худощавый и жилистый. С возрастом многие люди раздаются вширь, он же, наоборот, в худобу пошёл. Нет смысла перечислять факты из моей памяти, единственно помню, что был он предельно трудолюбив и аккуратен, всё-то у него знало своё место.
Позже, перебирая в памяти события жизни в пору увлечения охотой, я вспомнил о своём герое, как он уезжал в тёплое время года куда-то с ружьём. Для наших ребяческих умов зрелище непривычное и непонятное. Я, будучи соседом, знал, что ружьё немецкое, и уезжает он на охоту рано утром, а приезжает поздно вечером, несколько раз за лето.
Спустя три десятка лет, когда писал рассказы об охоте, я припомнил о том. Набрал телефон моего друга, рассказал о своём интересе и договорился о встрече, надеясь услышать что-нибудь занимательное из охотничьей практики деда Андрея.
За столом в гостях друг удивился моему любопытству и за рюмкой чая поведал историю. Выслушав её, я долго осмысливал, обдумывал и всё-таки решил записать. Как-никак, я видывал много ещё живых фронтовиков, разговаривал с ними, задавал вопросы, ждал рассказов об их подвигах. Но ничего этого не было. О подобных вещах мы читали книги, смотрели фильмы. В жизни часто мы были обделены откровениями, как стало известно теперь.
Во время беседы, оживлённо разговаривая, после очередной чашки чая друг произнёс:
– А знаешь? Мой дед был хороший и порядочный человек!
Я кивнул в знак согласия. Между нами случилась непонятная пауза. Скорее всего, оба вернулись во времена, когда его дед был ещё живой. Каждый своей мерой оценивал его.
– Серёг, – обдумывая слова, обратился я. – Кому интересно, хороший он, порядочный ли. Напишу ему хвалу, читать никто не будет, кроме тебя. А на деле он, может, был лучше, чем я напишу с твоих слов.
Друг вопросительно разглядывал меня, не понимая, к чему клоню.
– Когда мне было пятнадцать лет, подобные мысли не занимали меня. Помнишь? У него ружьё имелось. На охоту хаживал. Расскажи, может случай припомнишь какой.
Я по-дружески слегка пытался расшевелить друга, не задевая его чувств, отчётливо понимая, насколько близок был для него дед. Я предвкушал историю, пусть и самую заурядную.
– Лёха, Лёха… – протянул он вздыхающим голосом. – Дед мой, Андрей Фёдорович Гаврилов, родом из деревни Березняки. В зажиточной семье вырос: огромный дом, большое хозяйство, скотины много держали, поля сеяли.
Перечислять такие факты стало в наше время новомодным течением, где разжиревшие и разбогатевшие начали поиски, утверждая и выставляя чистоту кровей, родословной, притом не научившись понимать, что хорошо, а что плохо. Прикрылись родословием и словно обелились, обсовестились. Беседа о раскулачестве носила неприятный оттенок, который, признаться, мне не по душе. Из вежливости не перебивал.
– Пришёл комиссар с приспешниками, несколько местных здоровых лоботрясов да из соседних деревень помощники-добровольцы. В один день описали имущество, составили протокол и растащили всю утварь, опустошили амбары, погреба, угнали скотину, увели коней. Отца дедовского, несогласного с таким раскладом и принявшего меры (какие, не помнит никто, а впрочем, если после описи заколол корову на мясо, то уже стал расхитителем государственной собственности), забрали с собой как контрреволюционера. Переправили в город, в тюрьму, где через год расстреляли.
Мать и одиннадцать человек детей переселили в баню и в сарай, где держались ранее лошади. Дом же переоборудовали под сельсовет.
На мгновение представил молодого парня, у которого недавно было будущее, довольство, работа, ведение хозяйства, поглощавшее почти всё свободное время, чтение книг, мечтания. И вот тебе: земляной пол, сырость, никакого завтра, не скажешь правды, даже на жизнь сетовать вслух опасно. Есть ситуации, когда ни покаяние, ни предательство, ни подлость не сделает тебя своим для тех, к кому ты пришёл, обратился или бросился в ноги. Отверженных не принимали в колхозы, как бывших буржуев и классовых врагов.
Мольба в ночи, рыдание и слёзы – пустое, всё это вздор, конец. Тяжело, но переосмысливаешь и начинаешь жизнь сызнова, уже тихо и молча.
На деда Андрея как на старшего брата легла забота о громадной семье: кормить и поднимать братьев и сестёр. Через несколько лет, когда один из братьев достиг того же возраста, Андрей переложил на него заботы и отправился в город за своим счастьем, но не один, а с подругой. Незадолго до этого, приписав ей в документах пару лет, после чего поставили штамп в конторе, что они муж и жена.
Так вдвоём оказались уже в городе Горьком, в Канавине, в районе знаменитой Ярмарки.
Затерялись в каких-то бараках, сделав там пристрой, похоже, к таким же, как они сами. На восьми квадратных метрах сколоченный из досок домик, топившийся буржуйкой.
И жизнь наладилась. Не хуже и не лучше, чем у других, потому что другие жили так же.
А сколько лентяев и бездельников народилось в эти годы и ринулось в правящие классы, надели кожанки, а дерматиновые желания быстро перерастают в лайковые, начинают выпячиваться и выпучиваться, что всё-таки переобулись, да и не по одной паре имеют.
– Серёг, оставь эти размышления историкам, пусть они копаются, – перебил осторожно я друга. – Желание жить лучше, хорошо одеваться, иметь что-то вполне объяснимо и понятно. И ты лучше меня об этом знаешь. Мне хотелось бы услышать что-нибудь про лес, зверей, охоту.
Он словно не слышал и продолжал:
– Кстати, мой дед призвался в армию, вроде как все, а попал на «финскую». Выбор пал.
Я с любопытством взглянул на него. Тогда она считалась не войной, а обычным призывом в армию.
– Что о ней рассказывал?
– Что-то. Смутно помню, о «кукушках» разве, но о них всегда говорили, если речь к «финской» сводили. Стрелки-женщины у финнов очень коварными слыли и меткими. О них легенды ходили. А ты что, не слышал о них?
Отрицательно покачал головой. Я удивился подобному факту, о котором не слыхивал. Стало не по себе; много читал о войне, любимые герои с детства в уме вертелись, подражать хотелось, как у всех, наверно, и на тебе.
Ему пришлось по душе рассказать о некоем факте, мне неизвестном, так что он даже немного вырос в собственных глазах.
– После возвращения недолго пожил в радости и удовольствии. А удовольствие заключалось всего-то в том, чтобы друг на друга с любимым человеком насмотреться, работать, да на завтрашний день оптимизма набрать. Началась очередная война. Деда призвали в первых числах июля, двух недель не прошло с её начала.
Представляя такую жизненную круговерть, перед моим взором всплыл образ деда Андрея. С одной войны на другую. Конечно, не один такой. Видя моё задумчивое лицо, продолжая мои мысли, друг произнёс:
– Лёха, а в конце сорок первого, кажется… Эх, не помню точно, где-то в Белоруссии или в Брянских лесах, в окружение попали. Долго выйти не могли. Голодно, рассказывал, было! Замерзали!
Он продолжал говорить, но я не слушал. Когда нас учили в школе, в нас воспитывали военно-патриотический дух. А на самом деле, думается, выглядело иначе. Разве в лесах зимой с ума от голода не сойдёшь? Как-то в силу моего ума воображение рисует вовсе не ягодные и не грибные картины, а солдатика помоложе, да покрупней, словно телёнок на заклании. А иначе не выжить. Костёр согревает день-другой, на третий, глядя на огонёк, уже не станешь сытым.
Недели и месяцы голода, и вдруг… Нет! Не хочется думать, это страшно! С мёртвого снимать портянки и всё остальное, чтоб не замёрзнуть и выжить. Не дай бог, ужасно! Интересно, рассказывая мне, он сам об этом думал? Отстранившись от нашего разговора и включившись снова, я услышал:
– Его призвали водителем и чуть ли не сразу в разведроту перевели. Если бы знать, всё расспросил, а получается, отнёсся с безразличием, урезками только и помню. Знаю, что и за линию фронта ходил за языками.
На памяти снова возник образ боговерующего деда Андрея. Интересно! Злой был, жестокий человек? Там, на войне? Вопрос без ответа. Успевал прощения у Господа попросить? Или потом, спустя годы, замаливал? А может и не думал о том. И верно, такое чаще в те годы было.
Наша беседа превратилась в плавное перебирание фактов и человеческих судеб в этой кошмарной странице нашего государства. Коснулись психологии людей, их религиозности и философии, приобретаемой с каждым прожитым днём.
– А дед выжил на войне благодаря тому, что был трудягой! Кузнецом был, умел лошадей подковывать, тем и спасся.
– От кого? – не понял я.
– В сорок третьем в плен попал!
– Вот так новость, – я выпятил удивлённые глаза и замолчал.
– Дружок у него фронтовой! Панкратов! В разведке с ним служил, всегда вместе, дружили крепко. Не могу в подробностях рассказать. Ты же помнишь деда, что войны касалось, молчун какой. Все годы, что помню. Но! О тех временах всегда молчал.
Про плен ничего не помню, чтоб рассказывал, я ведь тоже маленький был, особого значения не придавал его словам. Помню, однажды заикнулся: «В кино хорошо убегают, по-геройски, но это в кино». А они немца зарезали, машину угнали, где-то остановились, бросили её и прочь бегом, что есть мочи, падали, вставали и снова бежали. Страх не проходил с самого того момента, как в плен попал, тряслись от страха, но делали. Пока до своих не добрались.
– А не помнишь? Хоть небольшие подробности.
– Да нет, – последовало молчание.
– Он же верующий, грех на душу взял! Вот так, всё понимая! Видел перед собой и ножом убил человека осознанно, чтоб самому выжить. Это не из окопа стрелять, это как-то иначе. А рассказывать, значит, вновь пережить. То же самое, наверно, что повторно нагрешить.
– Лёха, дед говорил, что самые ужасные, страшные дни, о которых и вспоминать не хочет, были те дни, когда к «своим» вернулся. Что началось! Как били. Нет, не били, а пытали избиениями и голодом, лишь бы сознались, что они предатели и диверсанты. Кошмар. Ад, сотворённый руками человеческими. И ничего не изменишь. Пока суд да дело, приговор и в дисбат. В дисбате такие, как он, были самым низшим сословием преступников. А значит, смерть. Сказывал, что, будучи худым, его били меньше, раньше заканчивали. Он даже Бога славил, что худощав. Панкратова, который покрепче и коренастей был, всегда дольше избивали. Сознаться в том, чего не было, наговорить на себя легче. Да только! Понимание жизни, поступков и поведения людей сильней заставляет задуматься. И не сознаёшься – интуитивно. Хотя силы и терпение на исходе. Понимаешь, сознаешься – бить будут сильнее, кулаками дух выбьют, напрочь забьют до смерти эти красные дознаватели. Отчего станут довольны, что предателя нашли, предотвратили. И поделом ему.
С интересом и волнением слушал я историю человека, которого я видел каждый день, не подозревая о его непростой жизни.
– В деле у него стояла пометка о профессиях, которыми владел. Среди них кузнечное дело, которым овладел ещё мальчуганом, тогда и научился лошадей на подковы ставить. Знать, потребность случилась, и его через два месяца забрали из «дисбата», ближе к тылу, армии лошадей надо было готовить. В военное время лошадь была боевой единицей, так как каждой пушке практически для передвижения требовалась лошадь, каждой подводе с боеприпасами, а сколько ещё самого необходимого нужно перемещать. Вот где пути господни неисповедимы, улыбка судьбы. А самолёты и танки – это как невидаль солдатская. Где-то были, конечно! Позже узнал, что Панкратова через два месяца всё-таки убили, скорее, забили до смерти.
Во время разговора, поясняя эту историю, он сравнил телосложение примерно так: «Я ведь в деда пошёл. А вот Панкратов! Лёх, как ты – невысокий и крепкий. Историю про Панкратова хорошо помню, всегда на тебя смотрю, ты мне его напоминаешь».
Стало не по себе от того, что мой друг примерил судьбу горемыки Панкратова на меня. Что за сходство нашёл? Почему?
Понял не сразу. Но понял. Иногда, встречаясь и размышляя на тему «жизнь», я произносил какую-то фразу, а может, приводил пример или что-то, что дало повод, провести параллель в уме, воображаемом мире. У каждого человека свой воображаемый мир, мозг рисует представляемые сюжеты в нашей голове. И вот для себя друг что-то нашёл в моих словах, припомнив дедушкину историю. И на!
Панкратовым стал в его представляемом мире я.
Нарастало огромное желание выкинуть прочь из головы историю о Панкратове.
– Что дальше? – умышленно перебил, чтобы уйти от неприятных мыслей.
– В военном билете нет сорок третьего и сорок четвёртого года, будто нет человека в эти годы, ничего не делал, не жил вовсе. Благодарное отечество: нет записи – нет человека.
В конце сорок четвёртого запись появилась, что зачислен в ту же часть, но это наступало время, когда практически уже становилось ясно, что победа на нашей стороне, все армии шли в наступление практически по всем фронтам.
Со слов деда, весной сорок пятого во многих местах война, как таковая, закончилась, и многие части уже не вели боевых действий. Для него война завершилась в Венгрии под Будапештом. 9 мая, когда фашистская Германия признала поражение, многие уже как месяц и больше без боёв только перемещались по территориям других государств.
В наше время дед любил смотреть передачу «Клуб кинопутешественников» с ведущим Сенкевичем. Как он о Венгрии вспоминал: красивейшие места; а что тут удивительного, время года – весна, природа набирает во всей своей полноте силу очарования красоты, а он в это время в прекраснейшем месте, на озере Болотон, мысли о конце войны благотворны, настроение весеннее у всех солдат, офицеров. Напряжённые нервы расслабляются. Да, ощущение счастья в тот миг витало в мыслях, во всех жилках, им пронизывалось каждое слово, каждый взгляд.
Конечно, на разный характер, на разного человека всё действует неодинаково. Многие кичились, выпендривались, артачились. Верно, как всегда прикрывали свои слабые стороны нрава обычной бравадой, наглым гонором, резкостью движений и громким словом.
Расквартированные в большом доме на берегу озера, в живописном месте, с приветливыми хозяевами дома, руки сами тянулись к работе на дворе, что по силам, помогали.
Но было много недобрых слов о захапистых руках, может, и обычных людей и даже достойных. Они обращались в людей хапужных, делались грабителями и мародёрами. Тащили всё, пользуясь таким случаем. К слову сказать, у загрёбистых людей, чем выше звание, тем мягче нравственный стержень.
Мы с другом не осуждали никого: война – понятное дело. Но пришли к единому мнению, что под оправданием «зачем добру пропадать», спрятано много преступных деяний.
Даже спустя столько лет, на государственных уровнях возвращают предметы старины, роскошные коллекции. Нравственность рано или поздно всё равно оказывается выше низменных чувств человеческих.
– Серёг, а у тебя дед с войны трофей принёс?
Вопрос, конечно, был некстати, но я не мог удержаться от него. Он заулыбался, словно ребёнок. Мой вопрос звучал по-приятельски и понравился ему.
– Да. Принёс. Бабушка по этому событию часто над ним подшучивала.
– А что?
– Зажигалку кремниевую и кобуру от немецкого пистолета, думаю, офицерскую. Красивая, изящная, с лоском, – нынче дорогую вещь отличают так от дешёвой, в хорошем состоянии. – А что тащить оттуда? Он ведь на японский фронт переправлен был, и для него война в конце сорок пятого не закончилась, через два дня новый, сорок шестой и новая жизнь. Постоянное ожидание чего-то страшного прошло.
Незначительное время прошло в беседе о годах, прожитых его дедом, а сколько событий, в которых малейшее что-то могло повлиять на судьбу. Колоссальные переживания и усилия нервов выдержать и вытерпеть.
В голову лезли мысли, они текли то плавно, то быстро, кружа и вихрем, а то, поймав что-то важное, вдруг останавливались и не находили покоя.
– Иногда, – продолжал друг уже другим тоном. – дед читает книгу, а я заведу разговор. Он невзначай что-нибудь и расскажет. А помнишь «Они сражались за родину»? Каков Василий Шукшин! Деду особенно нравился. Фрагмент я хорошо помню, про репу, про запах. Не передаёт кино запах, и не выразишь, чтоб человек, не знавший о том, понял, о чём речь идёт. Какой запах стоит в окопах во время боя. Много раз слышал от солдат после боя, что в штаны накладывали непроизвольно, само собой, а бывало уже после боя, напряжение спадёт, расслабился, и потекло. Удивительное дело: во время боя страшно, пули и снаряды свистят, вой стоит, крики, дым, как туман, земля взбудораженная гудит. Но в какое-то мгновение осеняет, что зловоние соседа такое крепкое и своей терпкостью превосходит всё то, что происходит вокруг. Он говорил о том. А новобранцы по нескольку сот человек приходили. Страх и ужас у многих в глазах непроходящий, некоторые подавлены до крайности. Их специально в окопах рядом не расставляли, иначе они могли таких дел натворить в панике. А сколько их не стало в первом бою. Как только начинается бомбёжка, артобстрел в своём апогее. Многие не выдерживали, из окопа выбегали вперёд, но чаще назад. Но дед говорил, что делали бессознательно, словно в этот миг не соображали. Тех, кто бежал назад, находился кто-то, кто застреливал. И так было всегда, в такие минуты могло на многих, как зараза напасть и, не осознавая, броситься за ним. Как безумные, закрывая голову и уши руками, бросали ружьё, раздевались и кидались вон из окопа. Люди с ума сходили за несколько минут, а некоторые из молодняка держались хорошо, шутили и вида не показывали по прибытию. А ещё! Конечно, неправильно о том говорить, он про азиатов рассказывал, не духовитые они. Бой крепчает, они малодушничали, ложились на землю голову закрывали, в общем трусоваты, а то на колени падали и начинали причитать аллаху, вместо того чтоб отстреливаться и вести бой. А потом в глазах страх и вина, что они такие. Лёх, дед про войну так мало рассказывал, не любил вспоминать, он жизни радовался, детей растил, потом внуков и всем помогал, как мог. А я родился, он меня на ноги ставил. Воспитание мне дал большей частью он, с любовью. Жизнь любил, радовался, что у него так всё сложилось, что жив остался. Работал в удовольствие, с работы приходил, обязательно у дома что-то мастерил, летом траву косил, огород, помнишь, какой ухоженный был. А яблони с родины привёз, специально ездил, потом прививал.
Я припоминал деда Андрея, общительного, который всегда рад был обмолвиться словом с проходящими мимо соседями. Старые и пожилые люди обращались к нему починить по дому что-нибудь.
Они с бабушкой богобоязненными, сильно верующими людьми были, в церковь ходили постоянно. Времена-то другие ныне. Вставали ночью и пешком уходили задолго до начала службы, пешком идти далече. А старики ходят медленно. Они постились, как положено, не сквернословили, не повышали голоса, не спорили. Поругать толком не могли. Недовольство молодёжью высказали однажды, придя домой на Пасху. «Крёстный ход идёт, а они на гитаре играют, не поют – орут, пьяные, лица на них нет! К прихожанам с богохульствами пристают».
Я вспомнил, на пасху они всегда самые первые, с кем я христосовался. С тех пор заветные слова, которыми обменивались, передавая яйца, друг другу, навсегда отложились в моей памяти. Они возбуждали какое-то возвышенное чувство своим смирением и терпимостью. Всё это из детства, но как вчера.
Друг мой резко встал ни с того ни с сего. Подошёл к холодильнику, достал бутылку водки и налил себе рюмку.
– Тебе не предлагаю. За рулём! В армию меня забирали, он уже еле ходил. Проводы, пьют водку, едят все, гуляют, как заведено. Он кресло на кухне поставил, как бы посторонился ото всех, тяжело больному пожилому человеку с молодыми на их празднике жизни. В чистой свежей рубашке, поглаженных брюках сидел всю ночь, а мы веселились. Как раньше проводы устраивали? Сколько ящиков водки выпито, так и оценивалась гулянка. До утра сидел, глаз не сомкнул. Огромных трудов ему стоило выйти из дома с утра и дойти до большой дороги, метров сто. Дошёл и встал. Зима, пять утра. Я к нему подошёл, а он дрожит и плачет. Дрожит не от холода, а от напряжения и бессилия, а слёзы текут, первые слёзы, которые я видел у моего деда. «Дед, ты чего? – я взял его за плечи. – Дед! Ну!» Его глаза блестели от слёз и смотрели на меня с грустью, с жалостью и всё понимающим сожаленьем. Глупый малолетка! Я видел и не понимал отчего. «Не увижу тебя больше». Я сжал его плечи, не понимая, что имеет в виду он. В мгновение стал маленьким и хрупким, лицо вытянулось, а глаза что-то видели, чего не видел я. Сколько надо сил, чтобы дойти до этой улицы! Дышал часто, слёзы потекли ручьём, в горле стоял комок, я видел, чувствовал, но не понимал, что он хотел сказать. Если б не комок в горле, мешавший ему говорить!
Махнув рюмку, налитую до краёв и съев семечку, прежде занюхав ею, Серёга налил ещё одну.
– Глупый! Какой же глупый я был. Конечно, обнял с любовью, с уважением. «Дед, да что я, на войну ухожу!» Лёх, а он ведь так же уходил, не на войну. Чувствовал, что не увидит он меня. Старый, больной, радости земные потихоньку оставляли его.
Он махнул ещё одну рюмку. Голос друга моего дрожал. Я тоже видел на его глазах слёзы.
– Господи! Боже мой! Он прощался со мной. Мой дед. Дед, который прошёл три войны. Так любил жизнь и радовался ей. Вырастил меня. Не так я с ним попрощался, не так. Бессердечно. А знаешь, в армии на плацу построили нас, зачитали перед строем вслух телеграмму, присланную мне, о его смерти. После чего командир сказал, якобы связались с военкомом нашего района, тот разузнал и, мол, мы теперь знаем, что тебя друзья на свадьбу зовут к одному из них. А дядю Фёдора, родного брата его помнишь? На 9 мая нас навещал, участник и инвалид войны.
Помнил и я его. В военном кителе, подтянутый, в фуражке, весь при параде. Медали начинались от погонов и свешивались через поясной ремень. Дядя Фёдор любил на праздник щегольнуть на улице, военных пятьдесят граммов пропустить за Победу, припомнить что-то и побалагурить. Бабушка, про этого брата, рассказывала: «На фронт призвали, они ехали в эшелоне. Самолёт вражеский пролетел, бомбу скинул, из пулемёта очередь пустил. Его зацепило, и вот тыл, госпиталь. Всю войну на заводе завхозом. Часть, к которой причислен он, вела сражения, так за все бои и награждался». Вот она – жизнь. Квартиру получил, телефон, машину, все льготы. У деда же снова в восьмидесятых сад отняли – дорогу строили. Кому чем в этой жизни везёт.
– Серый, а на охоту ходил? Что о ней-то рассказывал? – с последней, уже угасающей надеждой спросил я.
– Лёха, да какая охота! – и выпил очередную рюмку. – Ходил без патронов, в лесу побродить, воздухом подышать, бывало, грибов принесёт. Ни разу не приносил никакой дичи. Даже не помню, чтобы ружьё чистил. Вот таким охотником и был мой дед.
Выстрел
Ранним утром трава у дома покрылась инеем. Солнце поблескивало веселыми утренними лучами.
В охотничьей избе, как на складе, повсюду лежали вещи: спальные мешки, сумки и большие рюкзаки. По углам стояло уложенное в чехлы оружие. Охотники собирались к отъезду.
Попеременно, то один, то другой охотник, с очередным рюкзаком или мешком выходили во двор к своей машине, чтобы положить его в багажник.
– Ну что, братцы? – гремел чей-то голос. – Чайку на посошок? Хе-хе.
– Да и в дорогу, – сделал кто-то предложение.
– Можно по бутерброду, – добавил второй.
Небритые и мрачные, мужчины потянулись к столу и, как раскормленные купцы, усаживались вокруг него. Лавочка скрипела под тяжестью тел.
После трёх дней охоты походка и движения стали тяжелыми и увесистыми. А вечерние поздние застолья сделали их речь замедленной и урывочной.
– Геш, присаживайся! Успеешь, – сказал, не глядя, один из товарищей другому охотнику, который прошмыгнул мимо них. Подвинул к себе банку со сгущенным молоком и ножом распорол крышку. На нём была тельняшка, а на плечи устремлялись две помочи брючных штанов; его красное обветренное лицо и металлический взгляд делали его похожим на командира-большевика.
Прошмыгнувший Геша был одет в тёмные джинсы и большой грубый вязаный свитер из собачьей шерсти. В руках у него свисали тяжёлые полиэтиленовые мешки с мясом. Его слегка покачивало, но плечи оставались неподвижными, ноги просели.
– Сейчас догоню, – ответил он товарищу, – там с Кольком пойду, телятинку закину. Ох, хороша! – Геша цокнул языком от удовольствия. – Помогу уложить ему вещи.
Он вышел и притворил за собой дверь ногой. Она громко скрипнула и плотно закрылась на войлочной прокладке.
Зазвенели ложки, размешивая сахар в кружках. Застучал нож по разделочной доске, нарезая хлеб, сыр и остатки ветчины.
– Влад, ну расскажи, как ты свой прицел наводил на кабана. Траекторию высчитывал, когда ему в глаз выцеливал?
Товарищ взял самый крупный кусок хлеба, положил на него сыр, масло, ветчину. Разинув широко рот, откусил огромный кусище.
– Метил в пятак, – услышали друзья один и тот же ответ, но каждый раз с новым комментарием. – Стволы сведённые. Думал, первым стрельнёт левый ствол. А вон как вышло! Первым, оказывается, стреляет правый. И в глаз. Одно знал наверняка, что попаду.
– Да ладно тебе! – возразил один из сомневающихся. – Выстрел случайный. На пятьдесят метров с твоего ружья можно только случайно попасть.
– Перестань. – возразил следующий собеседник. – Хороший выстрел. Мясо целое. Место – не попортил. Теленка-то того, смотри, как изрешетили! Кому лопатка в духовке, а кому – котлетки, – он сожалеюще вздохнул. – Что с разбитого куска взять – фарш, да и только.
Разговор снова вошел в привычное русло завзятых охотников. Было слышно, как на улице хлопали двери машины. Геша и Колька, как два брата, извечно помогали друг другу.
Друзья снова оживлённо заспорили. Кто-то притянул чайник, чтобы плеснуть кипятку в кружку. Вода полилась и зашумела об стенку.
Раздался выстрел. Все, кто сидел за столом, смолкли. Наступила тишина. Но в умах эхом ещё гремел протяжный отзвук. Каждого одолел немой вопрос: «Что это было?»
Прерывать паузу никто не решался. Сразу стало как-то мрачно, словно солнце скрылось за тучу.
– Ни хрена себе! Это не с нашего номера, – пошутил кто-то.
Другой товарищ перегнул спину назад и потянулся рукой к занавеске. Отодвинув её, он шарил глазами через стекло, пытаясь уловить движение возле машин, которые мог видеть или понять хотя бы причину выстрела.
Через минуту этой короткой, но показавшейся длительной паузы один из друзей встал и направился к двери.
– Пойду, гляну, – он возмущённо пожал плечам. – Стрелял же кто-то. Его настороженное лицо расслабилось. Сказав это, он почувствовал себя легче, и тревога слегка отступила.
За ним хлопнула дверь. В сенях прогнулись половицы от его шагов. Тишину снова прорезал говор.
– Н-да, – повисло в воздухе.
Никто ничего не сказал и не собирался говорить.
Со двора послышался громкий голос вышедшего разузнать товарища:
– Геш, – в его оклике словно растворилась последняя буква произнесённого имени. По этому застывшему «ге», недоговоренному, они поняли: случилась беда.
Вышедший товарищ из двери крикнул, соступив первым шагом с крыльца на улицу, и увидел распластанного перед машиной Гешу. Как святой ореол, вокруг его головы растеклась лужа бордовой крови.
Привычный к крови животных, охотник почувствовал головокружение. В горле пересохло, и во рту появился горьковатый вкус.
У него не возникло ассоциации, что красное пятно есть неотъемлемый атрибут охоты. Вид красного сгустка нависал в уме отвратительным образом какой-то неудачи. Мысли встали. Геша лежал, без всяких сомнений, мёртвый. Над горлом чуть повыше к подбородку красовалось небольшое пятно с монетку. На голове, в черных мокрых волосах, прилипла густая кровяная шайба с белыми и желтыми прожилками.
«Выходное!» – оценил друг, испугавшись собственной догадки.
Он поводил глазами вдоль машины. Заглянул в салон. С обратной стороны стоял Колька, Гешин закадычный друг.
Онемевший и бледный он стоял, тупо уставившись в одну точку и не шевелился. Увидев спустившегося с крыльца товарища, медленно побрёл вокруг машины. Одной рукой он держался за кузов автомобиля. Обойдя машину, Колька встал у трупа. Его глаза расширились.
– Друг! Друг! Ты что? – он сполз на корточки. Потом бухнулся на колени у вытянутых ног Геши, встал на четвереньки и, не приближаясь, вперил недвижный взгляд на мёртвое лицо.
– Мужики! Мужики! Тут это, – не зная, что сказать, выпалил стоящий у крыльца друг-охотник, – подойдите!
Прошло мгновение, и он словно опомнился. Встряхнул окутавшую мозг пелену и уже настойчиво позвал:
– Давай скорей сюда!
Дом задрожал, одновременный топот ног привел в движение, казалось, все стыки бревенчатых стен.
Охотники окружили мёртвого Гешу и Кольку, перебиравшего пальцами джинсы друга на ноге, словно не верившего в происходящее. Он зациклено мотал головой вправо и влево, будто отгонял навязчивую мысль. Глаза же смотрели прямо в остекленевшие зрачки покойного друга.
Из багажника джипа небрежно торчал чехол карабина. На конце виднелась дырка. Из неё вылетел смертельный заряд.
Спустя час возле дома собрались микроавтобус с надписью «Прокуратура России», бледненький и потрепанный «Уазик» Россельхозохотнадзора, несколько машин полиции и одна с бригадой реанимации.
Следователи опрашивали каждого участника охоты по очереди.
Чтобы исключить вероятность ненужных вопросов, все друзья-охотники, как обычно водится, сговорились придерживаться одних показаний. На вопросы, как один, отвечали, не подводя лучшего друга Геши, Кольку. Мужская солидарность – первейшее правило: все вместе сидели за столом, а друг пошел класть мясо в багажник автомобиля. После чего раздался выстрел. Все вместе они вышли и увидели мёртвого товарища.
Все друзья переживали за Кольку, утратившего друга детства. Всем было жаль Гешу. Он считался хорошим товарищем. И сыграл важную роль в жизни Кольки, которого он лет десять назад, когда им было по тридцать, перетащил, спивающегося, из далекой глубинки. Туда он подался через пять лет после армии, женившись на девушке, за которой они начинали ухаживать вместе. Геша разглядел любовь у товарища и решил не мешать серьёзным отношениям. Целый год он нянчился с ним, а когда тот перестал выпивать, позвал его в свою компанию на хорошую должность, чуть ли не в компаньоны.
Тут снова завязалась дружба, как некогда с самого раннего детства, до тех пор, пока Колька не надумал покинуть родной город.
Часто у друзей перед глазами вставала такая картина уже в нынешней взрослой жизни. Возникала перепалка между, например, Колькой и каким-нибудь соседом в ресторане. Колька ругался, почесывал кулаки. Хоть и взрослые люди, они любили помахать руками и выяснить отношения, как простые русские мужики, устроив самый что ни на есть мордобой.
В таких случаях, поскандалив, Колька вставал, хмурил брови и, посмотрев на обидчика, громко, чтобы все слышали, четко и долго выговаривая «р», произносил:
– Бр-р-рат. Бр-рр-ат, – звал он помощь с истеричной интонацией, обычной, когда люди хотят выговориться и подчеркнуть значимость в сознании того, кому это адресовано. Так произносят слова: мать, отец, сын, дочь. После этого наступает многозначительная пауза. Когда уже не требуется добавлять ни слов, ни объяснений.
И тут же подле него оказывался Геша. Он возникал и стоял, как по струнке, навытяжку, преданно глядя на своего друга, и сверкал глазищами на обидчика. В этот момент они срастались в одно духовное целое и были, как одно страшное ядро, безостановочное и сносящее всё на своём пути. Если обидчик не останавливался, не прекращал бузу, то, можно сказать, Геша набрасывался на него без всяких предупреждений. Обычно им всегда такие приключения сходили с рук. С хулиганами всегда расправлялись сами.
Прошло несколько часов. Мертвого Гешу увезла машина в город, в морг.
Мрачные друзья разъехались. Никто после этой охоты не хотел брать мясо домой. Оно напоминало несчастный случай.
Прошло три года. Однажды друзья в том же примерно составе, разве что к ним добавились еще несколько человек, сидели так же за столом. В том же доме, по той же самой причине – охота. Никто из них не бросил это занятие. Только, может, стали аккуратней обращаться с оружием. Хотя в дисциплине обращения и тогда никаких нареканий не наблюдалось. Сидели товарищи и выпивали за столом после удачной коллективной охоты. Один из них добыл огромного быка. После долгого добора – зверя всё-таки взяли. Сходу зажарили печень и почки. Уставшие и счастливые, весело и оживлённо перекрикивая друг друга, добрались на квадроциклах домой, до избы.
На столе стояла огромная плошка с наваристыми полными мяса щами, сваренными из вчерашнего трофея.
Разложив еду по чашкам, выпили по рюмке, следом по другой. И ещё. И ещё. Только после того завязался разговор, который уже может плавно перейти в ночную посиделку. Это когда мужики поговорят-поговорят и выпьют. Поговорят-поговорят и опять выпьют. И снова выпьют. А за полночь вдруг кто-то вслух осознает: «Ничего себе! Пью-пью и уже от выпитого трезветь начал».
Налили, несколько раз поздравили с полем товарища. Вдруг один из охотников встал и сказал:
– Братцы, негоже. Давай Гешу помянем. Три года прошло. Все вместе ведь первый раз собрались после того случая.
Он перевёл глаза с одного на другого. Новых ребят, которые были незнакомы с Гешей, он даже не удостоил взглядом.
Все разом подняли рюмки. И, не сговариваясь, замолчали. Многие повернули головы к Кольке. Он не шевелился. Глаза застыли, словно они окунулись в ту даль, когда произошло событие, которое лишило его самого дорогого.
Он вытянул перед собой рюмку, подержал мгновение и залпом влил себе в рот. За ним следом опрокинули рюмки остальные.
Колька встал, обтёр рукой губы. Все увидели, как у него покатилась слеза. Он развернулся, перекинул ногу через лавочку, потом вторую.
– Пойду, покурю, мужики, – и протяжно выдохнул изо рта воздух, словно он только что махнул очередную рюмку.
Дверь за ним затворилась.
– А ведь Колёк не курит вообще-то. Знать, зацепило. Они с Гешей всю жизнь как братья были.
Следующий охотник смачно прикрякнул:
– Да какие братья! Порой и братья так не живут, не общаются, какая у них дружба была.
Первый снова подчеркнул важность своих слов с чувством понимания:
– Подумать пошёл Колёк. Одному побыть захотелось. Давай ещё по одной махнем и тоже курить пойдём. Пусть Колёк один пока побудет.
Колька стоял во дворе под звездным небом и глубоко затягивался сигаретой.
«Нормально. Нормально. Держись, Колёк» – сам себе приказывал Колька. «Геша, Геша… Как я красиво отомстил. За Натаху. За первую любовь. Где она сейчас?»
Он придёт, и вы его узнаете
…он придёт, и вы его узнаете.
М. Лермонтов.Воскресенье. Сентябрь. Утро. В постели. Свесил ноги с дивана.
«Кофе. Скорей кофе. Он поможет».
Встал. Посмотрел на окно. Сквозь стекло на меня смотрел сумрачный бровастый сентябрь. И такое бывает.
Вот тебе: отговорила роща золотая розовым берёзовым листом. Тяжёлый, густо напитанный влажной пеленой уличный сумрак лишил сознание ясности и покоя.
Каждый глоток кофе погружал меня в состояние тревоги, случавшееся обычно после многочисленного и бесконтрольного пития, чашка за чашкой, терпкого напитка. Излюбленный аромат не по-дружески горчил. Неуверенность и беспокойство слились в одну заунывную думу и тяжело навалились.
После третьей чашки, упившись, я увидел себя, как будто со стороны, прибитого ко дну бездны, словно волной непокорного океана. Оттуда почти никогда мне не удаётся выскочить. В этой бесконечности я мечусь, куда-то рвусь, сопротивляюсь. Движение – жизнь. Стоит на миг застыть, и всё. Тут же на дне. Сколько надо сил, чтобы снова оторваться.
«Нет. Не могу! Обращусь к Богу. Получу не спасение, но хотя бы укрытие, на миг.
Мне надо в храм. Храм Христа Спасителя.
Недавно, кстати, там повесили в уголке слева иконы „Ангела-хранителя“ всех Алексеев. Надо помолиться, пусть вспомнит обо мне. В прошлый раз вернул же потерянные в суете надежды. Сил дал на веру. Тогда я вышел и понял: всё будет хорошо. Хорошо, громко сказано».
У меня пропало желание иметь много и обходиться малым. И пришла идея: уехать в тёплую страну, где всегда лето. Отогреться с такими же отогретыми. Что мне надо там? Шлёпки, шорты, пару маек. И, наконец-то, писать. И думать. Думать и осознавать, что так я счастлив.
За рулём автомобиля я долго кружусь в центре. Передо мной золотые купола. Они напоминают мне кормящую мать с открытыми сосцами на груди, к которой я тянусь и не могу достать. Вот оно – неизбежное, и не могу дотянуться – недостижимое. Что-то не пускает, пытаюсь сократить расстояние. Через, как мне кажется, подворотни, зигзаги будет лучше. Запутываюсь совсем.
«Когда же! Ну, когда же» Меня выворачивает, я тороплюсь, но не пойму куда. Я не опаздываю. Надрываясь, клокочет моя плоть.
Состояние никчёмности. Оно скоро пройдёт. Как я окажусь во власти того, которого я не понимаю? И думаю, что он лишил меня покоя. Что я – такой.
Я много думаю, потому в который раз проехал мимо. Опять справа от меня храм Василия Блаженного.
«Кто-то недавно упоминал, что в музее много икон, запах и дыхание – то же. Зайду. Узнаю».
Я глядел через лобовое стекло на мостовую, продираясь сквозь тугую массу собственных мыслей. Лил проливной дождь. «У меня хороший огромный зонт. К чёрту его».
Я шёл, погрузившись в самого себя. Укутавшись самим собой, не обращая внимания на холодные тычки в лицо и руки. Вода неприятно струилась по лицу. Не моему лицу. Мне не было сыро. Мне было жарко. Меня влекло. Преследовала мысль: «Кто-то ждёт там».
И ведь ждали, я сразу понял.
Я ходил в темноте, так казалось, нет, не темнота, в поволоке между светом и темнотой, как слепец, интуитивно. Стало легко.
Поднялся по узкой лестнице. Зал. Несколько холёных мужчин в хорошо сшитых чёрных костюмах не мешали мне. Они смотрелись в потёмках, как ожереловое украшение.
Я включил запись аудио-гида. Присел на скамейку и принялся глазами по стенам следовать со словами рассказчика.
Поднял глаза вверх – захватило дыхание.
«Наконец-то! У нас в России». Я ждал этого. У меня перехватило дух не где-то, в другой стране, чужеродной. Голова пошла кругом в наших родных стенах.
Что это? Раздалось пение. Выключив электрическую болтовню, я вслушался в пение хора. Тех самых изысканных мужчин. От звука их пения побежали мурашки. Забылся и слушал.
Я внимал голосам, словно доносившимся из небытия. Разные тона и полутона медленно выходили из глубины и уносились вверх. Вместе с собой унося частицу меня и моего сознания, очищая мой разум. Оставляя только моё присутствие здесь.
Думать не хотелось. Я сидел и слушал, понимая, что становлюсь другим, у меня получится всё, что наметил на будущее. Перед этой поэзией голоса мне открылся мир в своей чистоте. Окружающие люди перестали меня раздражать. В них я увидел братьев и сестёр. Они покоряли светлым сознанием, ростки которого выходили из самого сердца. Удивительная природа звуков. Я – раб своих страстей – как мог дойти до своих, таких желаний, пусть остающихся тайными для других. А здесь? Здесь мне показалось, что я прозрачен и видим насквозь. И не осуждаем. Я понял, что я больше хороший, чем плохой.
«Боже мой! Надо в монастырь. Взять кусок железа и своими руками, напильником, в тисках выпилить крест. Как долго я буду бряцать и шваркать железом по железу, пока у меня не получится крест или похожее на него. И на жёсткую тугую бечёвку».
Я вспомнил, где видел такой. У Серафима Саровского, да, у него. Где мощи «святага» покоятся. Рядом там и рукавицы, и очки, и тот самый крест. Почему он так запал мне в память? А ведь не больно-то я на него тогда обратил внимание.
Повесить бы его, свой, на грудь, навсегда, и взмолиться. О чём? Низкое всё-таки я существо. Я ненавижу эту музыку, но хочу и хочу её слышать. В ней я растворяюсь и вижу себя… Моя совесть меня душит и терзает.
Тишина. Немые на первый взгляд стены, за столетья впитавшие зачарованные и странные звуки, сейчас нашёптывали, я не понимал чего.
Я побежал – нет! Я побежал внутри себя. И куда?
Да, я устроил бегство, но не от себя, а к себе. Эти стены мне помогли обрести гармонию, они сжали мою раздвоенную личность, сделав одно, что-то целое и великое. Я преобразился. Встал в ряд с теми, с кем никогда не помышлял быть в одном месте.
Моя подавленность одухотворилась, наивность повзрослела, необразованность разума переоделась в учёность сердца. Разглядывая роспись на стенах, я внимал краскам уже пустым и блеклым.
Аудио-гид рассказал историю про купчиху.
«Она построила этот храм в честь кого-то. Богатая, очень богатая. На стене надпись: „Помощь в реставрации оказало ‘РЖД’“. „РЖД“ сидит на бюджете, почти банкрот или банкрот. И оно же спонсор. Какая же богатая купчиха. Не пожалела. РЖД и купчиха. Н-да».
Узкие проходы, толща стен. Приближаюсь к престолу Живоначальной Троицы. Раздаётся пение. Я заглянул в проём и отпрянул, чтобы не мешать. Справа кто-то стоял, слева сидели на скамейке. Постоял десять минут и, как только закончилось пение, повторил попытку осмотреть место.
Снова раздалось пение хора. Как же они прошли мимо меня, а я не заметил. Дождался, когда смолкнут голоса, и вновь устремился в проход.
С лавки встали несколько человек, направляясь к выходу. Справа стояли двое интеллигентов. Один в куртке – в годах, другой не очень – в плаще, точно из живаговских характеристик. Такие за обедом много говорят о революции, но сами слишком слабы, чтобы принимать в ней участие. Дробь маршевого барабана погружает их в депрессию. И Вагнер для них – хаос звуков.
Кто же пел? Верно, включена запись магнитофона для лучшей иллюстрации священной страницы музея. Хорошо, но где колонки?
Снова зазвучали голоса. Я быстро сел на свободную скамейку и положил взгляд на иконы, медленно разглядывая и поднимаясь взглядом наверх. «Какое блаженство – оказаться здесь в такое время». Ощущение времени исчезло.
Как желаю всеми силами ума и памяти дать точное описание всего, что видел и слышал. Во время труда преследует писателя проклятая умственная дистрофия. Словно он о чём-то забудет, чего-то не напишет важного, существенного, а именно эта деталь скажется на всей писательской композиции.
И тогда! Тогда читатель не вникнет, не услышит всей музыкальности, тронувшей в ту минуту. Я некрасивым косым взглядом выискивал место, рождающее эти звуки, в которых обомлел.
По телу бежали мурашки, кожа отвратительно огрубела. Давно со мной не происходило подобного.
Двое мужчин. Я угадывал их принадлежность. Видимо, знатоки уходящего зодчества. На лицах понимание какой-то особенности. В глазах сохранившаяся острота разума. В рассудительности, похоже, нет близорукости, несмотря на возраст. Без очков, а зрение ничего. На них добротные вещи. Как-то во мне сформировалось мнение: восприятие гармонии человека начинается с его одежды и манеры её носить. Качество приобретаемое. Очень тонкая грань проходит между неряшливостью и деланной рассеянностью. Всё кроется в образе мыслей. Неказистость и угловатость порой подчёркивает, а порой умышленно вводит в заблуждение.
В лицах неплохо сохранившихся чудаков я заметил движение в уголках рта. Отчётливей у того, что младше. Неужели он пел? Пристально прицепившись, словно мой взгляд поймал точку, так часто бывает, когда смотришь на предмет или вглубь, сквозь него. В миг паузы убедился, что поёт не он. Его кивок собеседнику давал понять: «Не то чтобы неплохо, а восхитительно».
Выражалось глубокое почтение. Я повторил рассматривание теперь другого.
«Ага, он!» – понял я. Его друг, возможно, бывший певчий. По старости покинул какой-нибудь хор, вытеснили талантливые молодые или, как часто сегодня, «его ушли». И он пришёл в компании с другом, своим почитателем, тряхнуть стариной. Показать, что он ещё ничего, может. И может не хуже других, может лучше.
Певчий взглянул на подсознательном уровне, чуть уловимо, взмахом ресниц подтвердил оказанное ему признание и запел с новым торжествующим спокойствием.
Угадал одного певца, а где же другие? Второй подпевал рядом. Но ещё где двое или трое?
Кроме заглядывающих в два проёма туристов вокруг никого. Вслушиваясь и вглядываясь, меня осенило. Потому, как движения губ и горла не совпадали со звуками, на меня сошла непонятная оторопь. Звуки сами по себе, а источник звуков сам по себе. Будто между ними нет никакой связи. Впечатление, что человек подпевает, то с опозданием, то опережая звучащую молитву в исполнении хора. Следующее открытие смутило больше. Он один и был тем хором. Звук заканчивается, но перед тем на него уже ложится другой с другой интонацией, а вместе они лежат на монотонно звучащем фоне, как будто нескольких объединившихся голосов, и слышна ещё вибрация. Точно пел хор в одном человеке. У меня всё заклокотало, не верил своим глазам и ушам. Стало не по себе. Такого не может быть. Чудеса света – одно из них.
Видишь. Слышишь. Осязаешь. Не понимаешь. Как это? Я почувствовал шедевр. Настоящий эстетический оргазм.
Незабываемое время подошло к концу. Закончив, они засобирались.
«Если певчий бывший – зря с ним расстались. Вынуждая талантливого исполнителя приходить на досуге и таким способом реализовываться. Пути Господни неисповедимы».
Тихо похлопав в ладоши, почтительно кивнул за полученное удовольствие. Подошёл пожать ему руку за его умение и за доставленные минуты радости. Сказал о бесподобности и неповторимости музыкального гения. «Потрясающе. Божественно. Аллилуйя».
Что мои похвалы? Человек ответил мне взаимностью. Уместно ли сказать: «Fur furem, lupus lupum cagnoscit»?
Он рассказал мне о престоле, о голосниках сверху. В верхней части купола по диаметру встроены горловины глиняных кувшинов. Они-то и помогают извлекать и уводить потоки ненужной звуковой вибрации, придавая льющейся музыке более плавный и ровный строй. Как бы сказал поэт: «Придать стиху лёгкость и поэтичность». Свой короткий рассказ закончил тем, что здесь очень благозвучное место и редкое в наше время. Мало в мире мест с хорошей акустикой.
Я поделился намерением написать небольшую заметку в своём дневнике об этом событии, никак по-другому я не смог назвать эту встречу.
Его друг дал мне адрес электронной почты, попросив прислать заметку. Я пообещал.
– Молодой человек, – обратился он ко мне. – Если желаете, приглашаю вас в Московскую Государственную Консерваторию послушать мою лекцию.
«Что? Он профессор!» Мне стало неловко и стыдно. Не понимаю, за что.
Мы попрощались. Я пошёл дальше с ощущением, что в мире появился ещё один друг, родственная душа. Вот так за короткий миг люди обретают понимание и симпатию. И, может, мы больше никогда не увидимся.
Когда я продолжил экскурсию по храму, по последним метрам святыни, ко мне подошли сотрудники музея предупредить о его закрытии.
Мне было всё равно. Незабвенно ошеломляющие минуты счастья я получил. Посмотрел на часы. Прошло три часа сорок семь минут.
Преступление без наказания
– Махнём? Ещё по пятьдесят осталось, – свесив голову, предложил выпить.
Мутные без выражения глаза посмотрели в ответ, раздумывая над словами.
– А с этим что? – и взглядом показал на сейф, потом оглядел натюрморт на столе.
Три пустых бутылки дешёвой водки, консервная банка из-под шпрот, наполненная через край сдавленными промасленными окурками. Тут и там крошки, кусочки и корки засохшего за ночь хлеба, огуречные жопки, продолжавшие ещё служить закуской.
В голове гудел сумбур. В нём проскакивали фрагменты ясного сознания, но их не было сил удержать, как он ни силился. Усилием воли перебирал, как после нескольких рюмок настроение улучшилось, появилась лёгкость и сразу за тем: «Я могу, я всё могу, я тот единственный, смотрите на меня, слушайте». Дышалось легко, в такие моменты он кидал вызов всему обществу: «Смотрите, кто я!»
Сейчас в голове сквозь гул медленно проплывали эти самые крошки, на которых пытался зафиксировать своё внимание, но умственные силы рассеивались, как только пытался остановить взгляд и сосредоточиться, и бред сознания плыл дальше.
– Этот сломался. Что, наливаю?
Вместо слов взмах ладонью: «Делай». Очередная сигарета зачадила в ожидании, когда её сунут в рот вместо закуски.
– До вечера есть время – другим займёмся. Часа четыре поспим, Ваську попросим бутылёк принести. Голова не соображает совсем.
Уже виделось, как освобождённый от пут работы он прилёг, в голове понеслось быстро, стремительно, она закружилась, и он сладко провалился – умиротворённый чувством победы.
Громкий выдох перегара и причмокивания прозвучали в полутёмной комнате как-то сами по себе. Звук потонул в густом и влажном от смрада воздухе.
– Пойду за другим, – самодовольный наглый взор мимолётом пробежал по полу вдоль сейфа.
Дверь захлопнулась.
– Встал что, овца!
За окриком, как по команде, последовал удар, за ним ещё и ещё. В кабинет из коридора влетел парень, падая на пол, спотыкаясь о подставленную кем-то сзади ногу. Следом в дверь влетело несколько человек, они стали охаживать лежачего на полу. Тот, несмотря на наручники, по инерции и непониманию попытался вскочить с намерением защищаться. Злость кулаков и пинающих ног ужесточилась. Обладатели злости, завидовавшие крепости духа, исходящей из поведения и осанки парня, только и помышляли превратить безбоязненного человека в сгорбленное и из-под бровей подглядывающее существо. Страстно выделывая крюки, им льстило превратить героя в труса.
После попытки не сопротивляться, а маломальской демонстрации характера посыпались удары громадных дубинок.
– О-па! Сопротивление. Это уже предел, ну всё. Он развязал нам руки. Сучье отродье! Теперь держись только!
Одна короткая эластичная дубинка часто молотила по голове. Другая большая с усердием методично и поочерёдно тяжёлым тупым шлёпаньем прикладывалась сбоку бедра, по руке чуть ниже плеча и по мягкой части шеи.
Через пять минут, запыхавшись, будаломы смотрели на парня и на эффект от профилактической обработки.
Довольные результатом несколько человек вышли. Один – с отвисшим животом, в коричневом замызганном костюмчике склонился и ехидно мягким голоском заговорил:
– Ты не сердись, медвежатник! На стул пока садись. Общаться будем. С твоего дружка гонор тоже сбивали. Гляди, какой он спокойненький.
Парень оглянулся в сторону. Ему не верилось, что так бывает, особенно с ним, и он решил притвориться и потерпеть, чтобы хорошенько их запомнить.
Его друг неестественно прислонился к углу металлического монстра-сейфа. Поджатая под себя нога, другая вытянута, руки – словно бы он пытался его приподнять. Приглядевшись, увидел, что руки пристёгнуты наручниками и продеты через короткую ножку огромного сейфа с полтонны весом. Щекой друг прижался к железной стенке, измазанной кровью. Старые чёрные пятна на стенках сейфа, указывали с очевидностью на то, что кровь с него не смывалась годами, из-за чего в кабинете стоял специфический запах.
Посмотрел на лицо друга – таким он не видел его никогда. Верхние и нижние губы опухли и шевелились – но как шевелились! – он улыбался. Улыбка походила на страшный оскал. Радость встречи и страх перед этим ужасом одновременно. Передних зубов не было, лицо опухшее, но без видимых ударов, голова стала большой, под волосами будто резиновый колпак, накачанный жидкостью.
Зная своего друга с детства, несмотря на страх, прочёл у него в глазах: «Бороться. Давай бороться! Ни черта они с нами не сделают… Ну, бывает… А с кем не бывает?»
Немой упрёк и полное непонимание пробежало в мыслях между ними.
«За что же они так? Похоже, с кем-то перепутали. Остынут немного, сейчас дождусь, попробую им объяснить. Так не бывает, не верю, наваждение какое-то. Сознание вывернулось наизнанку. Ладно, объясню, хотя лучше дождаться, пока протрезвеют. Рассвирепели. Зря я, конечно, с ними так себя повёл. Не знал, что будет, помягче надо было, поспокойней. Вскипел же – надо! Теперь получай!» – он каялся, и через покаянные мысли насквозь звучало наперекор: «Я вам устрою, уж я найду, что вам сделать».
– Послушайте, – парень перешёл предусмотрительно на «вы» и, сдерживая фамильярность, процедил: – Когда всё закончится, я около отдела дождусь. Поодиночке всех переколочу. Или сомневаетесь?
Он встал.
– Адвоката мне дайте.
На него смотрели и удивлялись. Поведение допрашиваемого скакало, как ретивый конь. Он делал медленные движения, говорил тише и заикаясь, борясь с волнением. То вдруг замолчит, подумает и снова приобретает резкость и чёткость, зная, чего хочет. А значит, он не сломлен, притворяется. Такого бить и бить, и то мало. И сил-то нет на него, а всё не сдаётся. Промежутки больше делать желательно – он сам себя мыслями запугает.
Опер обратился к сослуживцу:
– Игорь, он правильно говорит. С этими взломщиками лохматых сейфов добром не кончится. Видишь, какой видный? Похоже, спортсмен.
В глубине позавидовал физической слаженности, припоминая, кто из его знакомых мог бы похвастать таким ровным, подвижным и в то же время неброским телосложением.
– На улице вырос, что ли? – в уме оперативника ожили образы прожитых дней: вот такие, они всегда спокойные, неугомонные и дерзкие. Когда они делают выпад, всё заканчивается, не начинаясь. И девчонки к ним липнут.
Перед ним явственно показался образ жены – жирной коровы. «А мне вот такая досталась. Хотя пару лет назад она была ещё ничего, толстовата малость. А сейчас делай вид, что мне такие по вкусу. А такие, как он, выбирают. Теперь за всё поплатишься».
– Послушай, лейтенант, – с недостижимой высоты развязно чвянькнул побитому. – Ты в ГАИ, что ли, набрался дерзости, вскакиваешь. Запомни. Вы там взятки берёте и там вы начальники для этого дерьма, кто на машинах ездит. А мы с такими боремся.
Представил, как тот сдирает с него три шкуры на дороге за непристёгнутый ремень. За что они там ещё докапываются? В голову ничего не лезло, но всё равно он – заклятый враг. «Похоже, когда, может, машину и приобрету, тоже натерплюсь от них».
– Наш отдел образцовый по раскрываемости. С нами по-человечески, и мы по-человечески. Ты мужик нормальный, мы сразу заметили, – на попятную пошёл опер, вспомнив об офицерском достоинстве. – А что поколотили, ты не обессудь.
Он подошёл вплотную.
– Ты извини нас, мы не хотели, – изо рта пахнуло гиеной.
В ту же секунду лоб притворившегося мента врезался в нос стоявшего перед ним парня. Одновременно с хрустом коленка ударила в пах. Мент обрадовался, как ловко он усыпил бдительность этого чумошника.
Несмотря на такой натиск, парень, пересиливая боль, в бешенстве схватил за горло нападавшего. Он понимал: если сможет удавить его – резонанс будет. Он хотел и желал только этого и давил, давил пальцами на горло, мечтая о счастье – удавить его. В какое-то мгновение всё бы решилось, наручники не мешали ему. Из сдавленного горла шли звуки лопавшихся пузырей и хрипы. Испуганный внезапностью и решимостью опер ослабел и превратился в кишмиш, успев подумать: «Надо сильней бить, а я-то его жалеючи, а он вон как! А эти тоже хороши, давайте быстрей! Не видят, что сил у меня нет». И поплыл.
Парень сник раньше. В его глаза давили чьи-то пальцы, он чувствовал жёсткие и грязные ногти, во рту чужие пальцы залазили внутрь и раздирали щёки надвое. Чей-то согнутый локоть на шее сцепился замком, шея захрустела, голова выползала с треском, словно намыленная.
Очнулся от ударов и боли во всех суставах. Все пальцы на руках и ногах ныли – они были сломаны.
Когда тащили в камеру-бокс с наглухо закрытой дверью, дежурный отдела из-за пульта ошарашенный спросил:
– Что вы с ним, хуже чем с террористом? Не дело так расправляться с человеком, – сам при этом оглядел плюгавых сослуживцев: ни лица, ни рожи.
Ему показалось, что после этого окажись кто-нибудь из них с ним в спортзале во вторник или пятницу на футболе, так он так бы припечатал к стене или двинул локтём, что до самой пенсии, выслуги своей запомнили. Он бы такую преступность им показал. Обиженных каких-то набрали. В ответ услышал:
– Не террорист, хуже. Главное, что сознался.
В победоносном голосе слышались оправдательные нотки.
«Сознался, сознался. По морде бы тебе двинуть». На подсознательном уровне у дежурного имелась неприязнь к работе дознавателей и к ним самим.
Капитан обдумывал о времени своего дежурства. Видимо, сегодня ЧП. «Парни-то, вроде, гаишники, не бывшие. Зверски, конечно, с ними. На вид нормальные. Один просил потихоньку позвонить домой или на работу. Десять тысяч обещал, потом и двадцать, вполне серьёзно».
Капитан глянул на решетчатую дверь пустующей камеры слева перед дежуркой. «А может, надо было позвонить, не за деньги, а так. Всё по-другому бы закрутилось. Что если папа у кого-нибудь из них начальник в Управлении? Они ведь по династии от отца к сыну на службу идут».
«Лоботрясы эти догадались хоть поинтересоваться?» – тянул логическую цепочку дежурный. «А завтра явится полковник с генералом выяснять? Может, мне на всякий случай позвонить? Выговаривать будет пахан, что не позвонил?»
Задумался и стал набирать на мобильнике непосредственного начальника.
– Барышня, проходите.
В кабинет вошла размалёванная девка. Проницательный следователь немного помечтал о дамочке, мимо которой проходил в коридоре.
«Строптивая, но ненадолго, своя в доску. Такую в баньку позвать, да по очереди в любви ей признаваться» – он мечтательно перебирал прошедшие пикники. Мысленно улыбнулся.
Каждый раз находилась такая, которая верила и кому-нибудь вешалась на шею. Они все вместе, скрывая смех, подыгрывали ей, издеваясь над идиотским положением товарища.
В таких делах надо меньше любезничать. А о погонях и перестрелках меньше врать. Ладно, что это я в романтику ударился?
Принимая серьёзный вид, отодвинул предметы на столе, освобождая место для психологических манёвров.
– Присесть можно? – влекомая гражданским долгом, не забывала строить мимику, желая понравиться доброжелательному следователю. Готовая многословность раскрывала в ней интерес к мужчине.
«В мужья бы такого», – осенило её в первую минуту. Надо больше говорить, чтоб умной показаться, время потянуть, может, телефончик спросит.
– Очная ставка. Сейчас подозреваемого приведут, – он хотел расположить её. – Мы к вам за помощью обращаемся, – слегка замедлив, оценивающе прикинул. «Нарядилась, прихорашивалась специально по этому случаю. О, сучка, впихнуть бы в неё, да пнуть под зад», – сказал и подумал в одно время следователь.
– В показаниях путался на допросе, – передал ей суть следователь. Её внимательность внушала доверие. – Ты с ним не теряйся, дави на него.
Услышав такие слова, она приняла их за добрый знак и расположение. Обычно все говорят на «вы», и на том взаимоотношения заканчиваются, не перейдя на «ты» и ни на что больше.
– Подтверждаешь данные ранее показания? – проницательные глаза твёрдо впились в неё.
– Конечно, – она закивала. – Один из них посоветовал номер машины запомнить. Похоже, отвлечь хотел. Я же не дура. Сразу догадалась. И запомнила. Они смотрели на меня подозрительно, я поняла: что-то не так. Моя подруга с женихом поругалась, если интересно. Вспомнила тут. Они и воспользовались, что она выпила стакан водки. А пива совсем чуть-чуть, и её развезло. Три дня звоню ей, а телефон выключен. И мать не знает, где она. Хоть они и не общаются, всё равно переживает же. Они же не спросили у нее, сколько ей лет, а ей только двадцать недавно стукнуло.
Трое милиционеров привели парня, который первым оказался на допросе и потому первым на очной ставке.
Все четверо понятых сели друг за другом: два сержанта в форме и оперативник. Перед оперативником посадили обвиняемого парня.
– Начнём.
Следователь не торопил события. Он разглядывал изодранного и грязного парня, не понимая, почему от него сдвинулись по сторонам. Они что, не понимают, у него право на непредвзятость, на обстоятельное рассмотрение и ведение дела.
– Вы поближе к нему, – он искренне попросил пододвинуться.
«Во всём нужно соблюдать закон. Хотя это уже формальность. Дело раскрыто. Признание получим – заставим, всё как на духу выпалят. Наперегонки писать и рассказывать начнут, когда поймут, что их ждёт. С прокуратурой уже договорились, как сознаются, сразу телевидение и репортаж.
Маньяков поймали, один эпизод доказан, ведётся дальнейшее следствие. А нам пять тысяч из кассы на сауну. Ох, гульнём!».
Попытался проникнуть в мысли подозреваемого. Да какой он подозреваемый! Несмотря на побитый вид, по нему не скажешь, что маньяк. Умеют же прикидываться своими. Открытая у них наружность, подкупает, точно подкупает и злится на нас откровенно. Ему есть на что злиться. Всё, дружочек, прекратили вы свою деятельность. Мы выясним, кто у вас заводила. Нашли же они себя.
Распаковав знания человеческих натур, следователь забылся. Ему нравилось угадывать в людях будущих преступников. Малейшее незначащее слово могло повлечь за собой груду доказательств, лишь благодаря таланту и интуиции старшего пока лейтенанта, незаслуженно обиженного, раз старший лейтенант.
– Опознаёте? – после вопроса девка раздумывала, как быстро ей требовалась отвечать. Если долго думать, значит, сомнения есть, не узнает, не припоминает.
– Да – он. Я его из тысячи узнаю, – она назвала фамилию, имя, отчество сидевшего перед ней парня.
Её перебили:
– Это необязательно, ведь вы не могли этого знать.
Она вспомнила, тогда, ей казалось, смазливого и шутившего с ней пассажира из той «десятки». Белые и чистые ровные зубы впечатляли, она тогда перестала широко открывать свой рот при разговоре, стесняясь своих неровностей.
«Такие на меня даже не смотрят – я не в их вкусе. И тачка у них спортивная, что ли». В отместку ему, в эту минуту, она припомнила значительное событие в жизни, когда знакомые подбросили её до маршрутки на собственном «Ланцере».
А он прыткий, похоже, сопротивлялся. И смотрит зло. С ним чего-то не так. Мразь.
– Куда Наташку дели? – спросила она истерично. – Куда девали мою подругу? За дело вам!
– Сука ты. Думай, что говоришь!
После этих слов оперативник со следователем накинулись избивать податливое тело. На полу стянули с него штаны и на глазах у остолбеневшей свидетельницы кичливо оправили свою нужду.
Один взял швабру и затолкал кончик между мягких ягодиц, которые даже не напряглись.
С пола послышались слова:
– Тварь, они посадят меня, – помолчав, добавил, – или убьют.
Услышав, свидетельница резко крикнула:
– Козлятина ты, так тебе и надо!
Она посмотрела на следователя, в надежде получить от него одобрение, и увидела поддержку.
Этой фразой она парировала его шутку. В тот злополучный день, когда пьяная подруга садилась к ним в машину, её тогда сразу стошнило на сиденье в машине этих парней. Прогнав её, он в открытое стекло сказал напоследок:
– Мужчину надо выбирать по себе. Так мы поехали, а ты выбирай.
– Ты пиши, пиши, – следователя лихорадило от явного тупоумия дрожащего писца. – Не знаешь, что писать?
Ага, прикидываться начал, как все, почувствовал, что и до него добрались, знаем, раскусили, как дело было.
– Я тебе скажу: «Я засунул член спереди, мой друг такой-то засунул сзади. Распилить хотели её», – от собственной догадки лицо следователя зардело, – стой, это не пиши!
– Что! И всё? Нет, не всё. Пиши: «Поменялись». О чём переговаривались между собой? Подкалывали друг друга? Да? Так скажи – это не пиши. Знаю я таких и что с девками вытворяете. Напиши: «Засунул и туда, а потом смеялись и в рот». Пиши, быстрее пиши, я тебе скажу, что писать. А то я вас не знаю!
Работа следователя кипела, он вошёл в раж от удовольствия, как гладко всё шло.
– Пиши: «Прижгли окурками. Слушали повизгивания и злились на неё». Написал? Чего, чего! Не курите? Я тебе дам, не курите! – и со всего размаха ткнул ладонью в лоб.
– Пиши: «Заталкивали бутылку из-под водки пустую, которую заблаговременно выпили».
Дело распутывалось, из одного следовало другое.
– После армии пять лет не пьёшь? Я тебе, мразота, покажу – не пью, – и кулаки застучали без разбора.
Скрипнула дверь. Кто-то в кабинете властно приказал:
– Ладно, заканчивай.
– Слышал? – подобострастно продолжил мысль исполнительный следователь, – пиши. «Ещё живую завернули в покрывало и связали. Сунули в багажник и повезли к мосту без боязни, потому что являлись работниками ГИБДД. Заметая следы преступления, скинули с моста в реку». Какая река? «Ока. Не забыв привязать гирю, оказавшуюся под рукой».
Следователь посмотрел в угол кабинета, где покоилась гиря, а не больно давно с ней выстаивала соседка. Что-то припоминая, быстро продолжил:
– «Написано собственноручно и мной прочитано». Распишись. Вот хорошо. Животное, дай отстегну тебя от стула.
Отстёгнутый парень взглянул вокруг, на оперативников, успокоенных и обрадованных показаниям, записанных им.
На полу лежал его друг. Он рассматривал его лицо, синее-синее, принимавшее чёрно-фиолетовый оттенок. Открытые глаза закатились вверх под глазницы, рот неестественно широко открыт. Похоже, закоченел. Сколько же времени прошло? А со мной? Со мной что будет?
– Вы меня не будете бить? – вкрадчиво и тихо горловым голосом промямлил на всё согласный парень.
– Что, гнида, обосрался? Как и твой друг, подельник. Он-то в последний раз.
Парень сделал последнюю попытку:
– Мужики, поверьте. Мы действительно от гостиницы до площади Пролетарской её подвезли. И она ушла. Пьяная. По телефону с кем-то говорила, – говоря это, весь сжался, превращаясь в жалкого, безобидного, словно маленького ребёнка. – Честное слово. Поверьте!
Лица тотчас побагровели от злости. Кто-то спешил сделать выпад на осмелившегося снова говорить не то, что нужно.
В этот момент, когда звучали слова, молниеносное движение большой тенью прошлось по стулу, далее по столу и, не останавливаясь ни на миг, метнулось к окну. Произошло как в замедленной съёмке, если смотреть на это со стороны. По времени так стремительно, что никто не успел понять, что произошло. То ли стул швырнули в окно, то ли… Никто не хотел верить.
Разбивающееся стекло, хлопок и удар тела о землю и посыпавшиеся осколки не сразу вернули к действительности. Сомневающиеся умы застыли.
Около двери стоявший подполковник, заскочивший проведать, «как идёт трудное дело», оторопел и первым пришёл в себя:
– Менты! Менты, вы попали, – и поспешил обратно в свой кабинет, жалея об опрометчивом шаге: угораздило же зайти, именно в этот момент.
В квартире тут и там нагромождались, как на свалке, вещи одна на другую. Не такие вещи, когда одним отдают предпочтение перед другими, а когда они похожи, как близнецы, с разницей – эта грязная, а от этой пахнет – и таких комбинаций набирались сотни.
На тумбочке покоились предметные залежи: всё под рукой и на глазах. Зазвонил телефон, рука потянулась к нему, задевая и опрокидывая бутылку с трёхдневным тёплым пивом. Дребезжащая и противная мелодия действовала на нервы.
– Да, Чучь! Приветик! В парке вчера, да. Опять в нашей рыгаловке. Голова трещит с их водки. Они её из ацетона гонят, что ли. А ты чё звонишь? Приходя в себя, зашлёпала в туалет, держа под ухом телефон.
– Говори. Говори.
Из трубки послышались объяснения Чучи.
– Мне повестка из милиции приходила, в двадцать четвёртый кабинет вызывали. Просили, чтобы и ты пришла, как моя подруга. Дала показания, ну помнишь, я рассказывала тебе.
В ответ Чуче послышались звуки, она услышала в них недовольство подруги, словами подтвердившую её подозрения:
– Меня зачем, за что вызывают? Пусть тоже повестку шлют. И то я ещё подумаю, идти мне или нет.
Подруга в ответ продолжала слабые уговоры.
– Тебе надо сходить и рассказать, что я из-за тебя написала заявление, – Чуча злилась, в бешенстве кривила лицо, но сдерживалась, чтобы подруга согласилась с доводами. – Помнишь, рассказывала тебе?
Та не припоминая о чём речь, не хотела заставлять себя и вспоминать о незначительном факте, который никак не касался её.
– Подожди, как не помнишь? Ты уехала на машине в тот день. Не звонила несколько дней, домой тоже не пришла. Я пошла в милицию, написала заявление, чтобы тебя искали, номер машины той дала. Для тебя же старалась, – заверяла подруга, – я же не знала где ты, а вдруг тебя изнасиловали и убили.
Подруга усмехнулась:
– Я тебя просила? На хрен мне нужна твоя история. Ты написала заявление. А позвонить кому-нибудь знакомым ты не могла, спросить. Мне зачем всё это?
– Послушай, у них там такое закрутилось, ты помоги мне, как подруге. Или я не подруга?
– Я тех не помню, гаишников, как ты говоришь. До милиции тоже дела нет. До чего дошло, знать не хочу. Козлы они все, – и раздражённо выключила телефон.
Комментарии к книге «Преступление без наказания или наказание без преступления (сборник)», Алексей Лукшин
Всего 0 комментариев