«Против часовой стрелки»

Против часовой стрелки (fb2) - Против часовой стрелки [Словенская новелла. Избранное] (пер. Ирина Иосифовна Макаровская,Изабелла Марковна Лемаш,Жанна Владимировна Перковская,Надежда Николаевна Старикова,Э. А. Барутчева, ...) 1858K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Цанкар - Цирил Космач - Франце Бевк - Андрей Блатник - Прежихов Воранц

Против часовой стрелки (Словенская новелла. Избранное)

От издательства

Настоящее издание — первая ласточка в серии «Словенский Глагол», которая призвана стать для отечественного читателя проводником в практически неизвестный мир современной художественной литературы Словении, в последнее время все чаще и чаще привлекающей взгляды наших политиков, предпринимателей, учащейся молодежи, спортивных болельщиков и, конечно же, туристов. А мир этот по-настоящему богат, разнообразен и зачастую неожиданен. Открытая для достижений общеевропейской культуры и впитывающая наиболее ценный ее опыт, уверенная в крепости собственной национальной состоятельности — словенская литература движется своим оригинальным путем развития, не боясь проб и ошибок, кое-где даже «обходя» и саму Европу — в понимании толерантности, приятии европейского общежития, умении на благо использовать глобализационные процессы. Небольшая, экономически высокоразвитая европейская страна со славянской душой и неизбывной мечтой о чем-то недостижимом. Развиваясь на стыке славянского и западноевропейского миропонимания, словенская культура органично сочетает в себе черты их обоих. Возможно, для кого-то из наших соотечественников именно знакомство со словенской литературой позволит преодолеть барьер между понятиями они, Запад, и мы, Россия, избежать идолопоклонства, с одной стороны, и мании величия, с другой. Зачастую именно опыт «малого» позволяет избежать «больших» ошибок.

Книга «Против часовой стрелки: Словенская новелла. Избранное» представляет «малую» прозу Словении в хронологически обратном порядке, что нашло отражение и в самом названии. Стараясь избежать сходства с антологиями и их привычного построения, редколлегия решила начать с рассказов самой молодой писательницы и уже потом, постепенно, через поколения углубиться в словенскую классику, ориентируясь на даты рождения писателей. В сборник вошли как новые, так и ранее публиковавшиеся переводы, некоторые из которых существенно переработаны. Нашей задачей не было показать всю художественную палитру, но заинтересовать отечественного читателя литературой Словении, поэтому выбор в значительной мере основывался на возможной близости сюжетов, переживаний героев и размышлений авторов к российскому менталитету.

Продолжает сюжет «малой» прозы и вторая книга в серии, посвященная деятельности замечательной петербургской переводчицы Майи Ильиничны Рыжовой и выходящая в преддверии ее юбилея. В будущем планируется публикация целого ряда произведений крупной формы — при особом интересе к романам нашего времени, однако и внимании к классическим образам. Одной из задач остается создание «Антологии современной словенской новеллы».

Международный издательский и (шире) культурный проект «Словенский Глагол» поддержан в настоящее время со словенской стороны: Государственным агентством книги Республики Словения, Обществом словенских писателей, представителями Философского факультета Люблянского университета; с российской стороны: Всероссийской государственной библиотекой иностранной литературы имени М. И. Рудомино, Институтом славяноведения Российской академии наук, Российским центром науки и культуры в Любляне, издательством «Центр книги Рудомино». Проект открыт для сотрудничества.

Полона Главан

Необычная идентичность Нины Б.

Нина — дочь народа, чье происхождение туманно. Большинство считает, что словенцы попали в сердце Европы как часть великого племени славян; они оказались на гребне волны множественных переселений из-за Карпатских гор, говорят защитники этой теории, и нахально вторглись к строгим германцам, интриганам-римлянам и рассудительным гуннам, как клин, говорят защитники живучести славянских генов и в поэтическом порыве бьют себя в грудь, как клин, как авангард, понимаете. Другие, их оппоненты, утверждают, что речь идет о заговоре славянофилов; не может быть, говорят они, чтобы словенцы когда-нибудь имели что-либо общее с этими примитивными русскими и тем более с их прихвостнями. Где уж там! Этот народ самобытен, говорят они, он занимал свою нынешнюю территорию уже тогда, когда прообразы других народов, его сегодняшних соседей, будучи еще в зачаточном состоянии, только вылезали из Северного и Адриатического морей, и уже тогда он отстаивал свою сущность. И позже, когда вокруг него сомкнулось кольцо, угрожая ad infinitum[1], гордо жил этот несгибаемый народ, вежливо, но твердо оказывая им сопротивление; как скала, говорят защитники пра-сущности и утирают слезу умиления, как скала-камень-кость, понимаете. Так или иначе, народ Нины более тысячелетия или двух держался на одной территории, несколько раз сменив верховный политический порядок, перенял между тем кое-какие мелочи от соседей и преобразился в более или менее связное сообщество индивидуумов, в большинстве своем не обременяющих себя вопросом, откуда они, пока им не нужно было отправляться в другие места.

Нина росла в семье, которая, согласно местным представлениям, считалась правильной, неконфликтной и достаточно типичной. Ее отец любил подчеркивать, что является настоящим словенцем, но памяти мог рассказать семейную родословную до пятого колена и в конце всегда добавлял, что кровь — ну никак — нельзя портить. Бедняга не знал, что чуть меньше ста лет назад появился один итальянский торговец овцами и через его бабушку создал генетическую аномалию в роду, при этом наверняка оставив в качестве компенсации какого-нибудь несчастного ягненка. Нинин отец родовую принадлежность на всякий случай облагородил типичными атрибутами: своим собственным Домом (две комнаты на каждого, двенадцать лет кредитов, четыре года без отпусков и свободных выходных, язва желудка), чувственным отношением к Автомобилю (ради которого в отличие от жены и детей он Один себе во всем отказывал и Один на нем ездил) и политикой невмешательства по отношению к Соседям (в коллективном сознании это именуется Манеры). Нинина мама, приятная женщина, с полной нагрузкой в школьном образовании, с устойчивым критическим отношением к своей фигуре матроны, придерживалась принципа, что порядок в ее доме — это отражение ее самой. Когда гости уже в дверях (массивный дуб, оранжевый витраж) моментально снимали обувь, она с чувством восклицала, ах, ну, не надо разуваться, и одновременно предлагала им аккуратно сложенные тапочки. Ну, ну, Кристина, знаешь, мы разуемся, ведь у тебя так красиво и чисто, отвечали гости согласно протоколу, принятому почти в каждом Частном доме, возведенном на кредитах и язвах. Первая половина каждой субботы в доме Нины была отдана Генеральной уборке, проходившей в неизменной последовательности: полки — столы и раковины — пол (пылесос) — пол (тряпка). Отец, сам себе приписавший статус главы семьи, хотя право голоса жены и воспринимал как нечто само собой разумеющееся, в это время ускользал в сад, а перед обедом и на кружечку пива в ближайшее кафе, где под надзором еще незамужних официанток возглавлял цвет местных patribus familias[2] и божился, что дом должна контролировать только баба, ну, скажи, Мици, что это не так. У Нины и ее младшей сестры (существа с курносым веснушчатым носом и особым голосом с паническими нотками, но это было не выражением словенской сущности, а особенностью характера) были более или менее ограниченные обязанности, в первую очередь Хорошее поведение перед гостями и Прилежание в школе, за которое в конце учебного года сестры награждались самой крупной купюрой, бывшей в то время в употреблении, и получали совет По-умному использовать полученное (деньги, а не знания).

Каждое лето две недели каникул семья проводила на море, километров сто южнее постоянного места жительства. Жили в трейлере, принадлежащем конторе Нининого отца и стоявшем в кемпинге, приятно защищенном высокими соснами, откуда было всего-то шагов сто до ближайшего пляжа. Берег был не бог весть какой, более или менее скалистый, так что порежешь себе ступни и трижды наступишь на морского ежа, прежде чем поплывешь. Пляж устлан покрасневшими телами, старыми газетами и окурками, а в воде каждый день снова появлялась коричневая склизкая взвесь неопределенного происхождения, которую купающиеся дипломатично обходили стороной. В местном магазинчике молоко кончалось в полдесятого; за пластырем и кремом от солнечных ожогов надо было ехать в ближайший город. Официанты на бетонных террасах посиживали в тени, задумчиво пускали сигаретный дым навстречу горизонту, искоса меря взглядом гостей, которые жались у пластиковых столиков и с надеждой посматривали в их сторону. Но как бы то ни было, море было Наше. Наше. Ведь так редки были в жизни словенца ситуации, когда это слово звучало столь торжественно, особенно когда выносилась тарелка с нечищеными анчоусами и кружка теплого пива, с видом на солнце, которое, чрезмерно излучая краски, тонет в Кварнерском заливе. Будто понятие собственности они выдумали сами и сохранили его для мгновений полноты бытия, ограниченного рассчитанным на отдых семейным бюджетом. Нина и ее сестра для такого рода ощущений пространства были слишком малы, зато абсолютно счастливы, если солнце хоть сколько-нибудь светило и после ужина им удавалось добиться третьего шарика мороженого.

Самыми лучшими на море были немецкие туристы. У них были блестящие автомобили и до мяса облезлые спины, они всегда вели себя так, будто им неловко, и приглушенным голосом выговаривали странные слова, как Entschuldigensiebitte[3]. Нина и ее сестра тайком наблюдали за ними через заднее окно трейлера и мгновенно прятались, когда кто-либо из них смотрел в их сторону. Им никак не удавалось найти связь между немцами, о которых они слышали в школе (безжалостные, педантично воплощающие свои злодеяния пожиратели детей и т. д.), и немцами, которых они разглядывали из-за пластикового оконного стекла синего цвета (настоящий образец терпимости и безропотности, хотя море вообще было не Их, а просто Дешевым). Нина сама по себе пришла к выводу, что на море так или иначе все перевернуто с ног на голову: мороженое и арбуз доставались тебе без лишних вопросов, вставать можно было значительно позднее девяти, отцовский кошелек был полон Самых крупных купюр, бывших в употреблении, — поэтому ничего удивительного не было в том, что и немцы как миленькие стали каким-то Ja, bitte[4]. Как-то на пляже свое открытие она попыталась представить маме, которая лишь вздохнула Ох, вот если бы и у нас было бы все так организованно в кемпинге и перевернула следующую страницу детектива.

Кроме немцев, существовала еще одна разновидность людей. Местные. У большинства из них были темные волосы и цвет кожи, о котором Нинина мама могла только мечтать. Говорили они громко, смотрели прямо в глаза и все время пытались втянуть Нининого отца в разговор. Отец всегда находил какую-нибудь отговорку, а потом бурчал себе под нос, что хоть на отдыхе человека могли бы оставить в Покое. Дети местных выглядели старше других детей. Они ничего не боялись. Никогда ни перед кем не извинялись. Если замечали, что ты на них смотришь, говорили Чо пялишься, придурок. С самых высоких скал они прыгали вниз головой и уходили под воду на пять, десять метров в глубину. Нина была слишком застенчива, чтоб попробовать приблизиться к ним. Так что ее отец мог в Покое читать газету без необходимости увещевать (в соответствии с возрастом Нины), как следует ценить Другие культуры, но все-таки помнить, что речь идет о Других культурах.

Такова была первая встреча Нины с проблемами идентичности, произошедшая гораздо раньше, чем она вообще узнала, что это слово значит. Графически (в соответствии с возрастом Нины) это можно было бы изобразить так:

Обобщая, можно было бы сказать, что идентичность подобна незаметной части тела: пока с ней все в порядке, ты даже не знаешь, что она у тебя есть. Так и Нина некоторое время мирно росла без каких-либо помех, разве что родители периодически обращали ее внимание на то, что Образование отделяет нас от дикарей и совершенно все равно, что о тебе думают Соседи (тут нечего объяснять, просто это Так). Потом она достигла того возраста, когда личное уже так или иначе становится политикой, а чтобы для этого действительно иметь основание, к ней на помощь подоспела еще и История. В то время ее народ, воодушевленный различными оттенками революций, прочесывающих, словно частый гребень, вшивую голову Европы, решил, что пресытился верховными политическими порядками раз и навсегда. В течение ночи (каковую Нина частично пережила в объятиях некоего Дамиана, с которым почти дошла До конца в комнатке у друга дома — родители Друга тогда были на Нашем море) он провозгласил самостоятельность, вывесил флаг и послал общественности десятки лозунгов о Малом народе, наконец-то ставшем Большим. Следующим утром Нина проснулась в огненном фонтане патриотических страстей, что, столетиями тлея под покровом вынужденного молчания, торопились утвердить Словенца на всей палитре исключительно благородных качеств, от конструктивной непокорности через справедливость к сердечности и доброте, не знающей границ, но прежде всего — на Гордости, возвышающейся над всем вместе взятым подобно триумфальной арке и, если можно верить самым восторженным ораторам, пробивающейся в каждом словенском зародыше как часть генетической основы. И в первую очередь, подытоживалось, мы, Словенцы, — не Балканцы. Хотя уже некоторое время Нина замечала разницу между Истиной и Манерами и не соглашалась с тем, что некоторых правил следует придерживаться только потому, что они Есть, при том, что многим они скорее мешают, чем помогают, такого рода идентичность была чем-то, что было весьма легко надевать и удобно носить.

Тем же летом Нина с родителями — разрешение впервые провести лето с друзьями было, впредь до окончательной отмены, отложено — пережила несколько недель на берегу моря, которое уже с трудом в последний раз можно было назвать Нашим. Дело в том, что и народ километров сто южнее успел вскочить в революционный поезд и в течение той же ночи провозгласил самостоятельность, вывесил флаг и послал общественности лозунги, как две капли воды, похожие на те, что гудели по всей Словении. Лишь параноидальность международной общественности и ее Определенные интересы следовало благодарить за то, что семье Б. во время отдыха не потребовалось заграничных паспортов и полных карманов конвертируемой валюты, которую бы они по выгодному уличному курсу поменяли на местную. Молодые хорваты, с которыми Нина уже днем позже лежала на пляже, а в сумерках в укромных уголках опрокидывала бутылку водки одну на всех, себя и своих предков определяли почти теми же характеристиками, как и Словенцы, — да, они были непокорны, справедливы, сердечны и добры, конечно, у них была гордость, и прежде всего они не были Балканцами. После нескольких глотков Нине казалось, что все поголовно братья и сестры, принадлежащие избранному племени, равного которому в мире нет. Через несколько дней она начала «ходить» с интересным Осиечанином[5], у которого были исключительные зеленые глаза, пока вызревали их отношения, и который был вообще Действительно в порядке. Однажды ночью они вдвоем затерялись на скалистом берегу и уже на самом деле дошли До конца. Нина утаила, что для нее это впервые, а ее любовник об этом никогда не узнал. (Нина еще долгие годы с ностальгией вспоминала о той ночи и несколько раз почти написала письмо, которые начиналось с Знаешь, Томислав, но в результате оно навсегда осталось лишь в мыслях.) Находила ли она хоть сколько-нибудь необычным то, что не дождалась кого-либо из Своих (ведь первые — это только Первые), — ха, в этом пункте многолетние отцовские старания по сохранению Крови были окончательно перечеркнуты. Но все-таки это было особенное лето, запомнившееся многим и более искушенным, да и большинство Нининых одноклассниц наверняка поступило бы так же, если бы им повстречался кто-то Действительно в порядке.

Последовавшая за тем осень принесла с собой время отрезвления как для Нины (опять школа, опять Субботние уборки, опять одиночество), так и для словенцев, вынужденных после столь феерического начала куда-нибудь двинуться. Вдруг оказалось, что заграницу вообще не интересует словенская непокорность, доброта и сердечность, что словенскому благородству она недостаточно доверяет и что горделивость подобного, если не лучшего качества она уже видела не раз. Заграница Словенией не интересовалась даже настолько, чтобы просто захотеть поискать ее на карте. Независимость и суверенитет (тем более героическая история) вдруг больше не упоминались. Вместо них появились такие понятия, как Узнаваемость, Развитие, Связи, а особенно Европа, ставшая синонимом всего хорошего и благородного и как таковая предлагавшая нишу на рынке каждому словенцу, не желающему заниматься политикой. Для одних она была более передовая, деятельная и справедливая, для других — более нравственная и христианская, для третьих — более здоровая и экологичная. Как бы ты ни приглядывался, Европа была Лучше. Она была подобна хвостику наивного щенка: ты мог к ней немного приблизиться, но поймать ее не мог никогда. К счастью, существовали народы с подобной судьбой, обобщенно именуемые Восток, над которыми словенцы смеялись так, как дозволено лишь тем, кто сам побывал в их шкуре. Ниже всех, конечно, котировались Балканы, которые в кровавых историях, происходивших в их недрах, стали еще более отсталыми, еще более примитивными, еще более нездоровыми. Если тебя определяли как Балканца, тебе оставалось лишь одно: встать в угол и долго и страстно бичевать себя. По крайней мере, так было видно с Нининой перспективы семнадцати лет, еще не обремененной опытом (как большинство перспектив схожего возраста) и благодаря этому слишком восприимчивой к оттенкам серого, чтобы испытывать действительные затруднения с определением своего золотого сечения. Это было, как и прежде, — Между. Ни то ни се. Ни мышонок, ни лягушка, как после стаканчика настойки меланхолично вздохнул Нинин дядька, повидавший мир и от груза знаний получивший цирроз печени. Словенец мог себя идентифицировать лишь, если ставил себя рядом с кем-то еще, не забыв при этом встать на цыпочки и выдвинуть грудь вперед. Если он стоял один одинешенек, его не было. Он становился заводской штамповкой без изъянов и отличительных признаков. Заменяемым. Дискретным, так сказать минималистским. Сказать прямо — Маленьким, что со временем все чаще повторяли и политики, до вчерашнего дня увенчанные Гордостью, Честью и Славой.

Когда для Нины наконец настал долгожданный час, и она могла выглянуть за пределы своей собственной страны без ограничений, с собственным паспортом и без надзора родителей, она восприняла Европу с надлежащей скромностью и нижайшим почтением. К каждому ее жителю она была, так сказать, готова обращаться на Вы, даже если это было сопливое дите, копающееся в песочнице. Была готова извиняться, если бы кто-то при упоминании, откуда она, в ужасе прикрыл глаза. Но ничего такого не произошло. Уже в Риме, где она впервые в жизни переночевала в хостеле, к ней привязался разговорчивый француз и живо интересовался, откуда она приехала, что делает и так далее. Полночи она объясняла ему, где именно на карте лежит Словения, как выглядит и что она не имеет ничего общего с войной, а француз в это время воодушевленно кивал, то здесь, то там вставлял замечания на слабом английском и сосредоточенно пялился в декольте ее маечки, куда, казалось, от чистого сердца хотел бы приложить и руку. Нина не была «за», однако все равно лед тронулся. Каждый день дела шли все лучше и лучше. Нина болтала с немцами, заигрывала с итальянцами, поднимала бокалы со скандинавами, что-то долго обсуждала с англичанами, делила купе и сидячие места с голландцами, испанцами, ирландцами. Почти все говорили, что она — первая словенка, с которой они познакомились, и никому не казалось, что из-за этого она какая-то не такая. С разными оттенками кожи и произношения — они были одинаковы. Их желания и цели были похожи, их заботили одинаковые вещи. Никто точно не знал, что он будет делать после получения диплома, все представляли себе будущее как-то неопределенно, а вечерами пересчитывали мелочь в надежде, что смогут позволить себе еще одно пиво.

Для идентичности Нины Б. все это стало переломным событием. По возвращении, ее представления были перевернуты с ног на голову. Так, как это часто происходит с людьми и с вещами, меняющимися слишком медленно, чтобы это вообще можно было называть изменением, только через месяц отсутствия она определила, что в течение всех этих лет все стало другим. Словенцы вдруг стали выглядеть придирчивыми, мелочными и несколько запуганными. Свои Дома они убирали лучше, чем это на самом деле было нужно. Свои Манеры — улучшали чрезмерно, усматривая в этом какую-то практическую пользу. Их Европа была обманом, проекцией без основания. Ее хорошей стороной было то, что она была совершенной. Ее плохой стороной было то, что она не существовала. Но особенно интересно было наблюдать, как словенцы освоили свой Малый размер. То, что на первый взгляд было подобно проклятию, на самом-то деле, звучало как отговорка. Если бы… — говорили политики, экономисты и художники, если бы… но что ж поделать, если мы Маленькие. При этом Нина всегда вспоминала, как здорово было, когда ее повсюду звали словенкой, именно потому, что она была единственной. Немцев, итальянцев или французов было, сколько хочешь в стокилограммовых упаковках, словенцы же столь редкими, что их можно было коллекционировать, как древнеримские монеты или марки с изъянами. Так, одной восхитительной летней ночью Нина решила окончательно определить свою идентичность как Редкость. Малочисленность. Экзотичность — для тех, кому по душе образные выражения. Принцип был весьма прост и легко запоминался, но главное — тебе не нужно было ни с кем себя сравнивать. Ты был похож на других, но только несколько реже встречающимся, что автоматически добавляло тебе ценности. По крайней мере, Нине Б. От своей необычной идентичности она больше не отказывалась, более того, позволила ей крепко осесть в подсознании, на дискретное место незаметной части тела. О ней она вспоминала лишь в особых случаях, например, тогда, когда новый политический порядок Европы в конце концов поддался, пригласив Словению под свое крыло. Этому моменту вновь сопутствовали флаги, гимн и отдающие нафталином лозунги о Клине, Самобытности, Гордости и, конечно, о Малом народе, который еще раз подтвердил, насколько, собственно, он Велик. Нина с бутылкой пива в руке сидела перед телевизором и про себя посмеивалась. Давайте, подумала она. Давайте. Но на меня не рассчитывайте.

Потом она инстинктивно осмотрелась, будто боялась, что ее мог кто-нибудь услышать, и засмеялась в сжатый кулачок.

Перевод Ю. Сюзиной

Винко

Мы с моим переехали в другой город. Он получил там работу, и мы поехали. До последнего момента я не совсем верила, что мы переедем, а когда переехали, то мне это уже не казалось чем-то особенным. Люди все время переезжают, либо под давлением внешних обстоятельств, либо в силу своей натуры. Я не совсем такая, как все, но слишком выделяться мне тоже не резон. Вещи мы перевезли в коробках, которые набрали у родителей и в магазинах. Мы ходили только в крупные торговые центры, в те, где больше десяти касс. Нам нужны были огромные коробки, такие, в которых продают стиральные машины и детские высокие стулья для кормления.

Вот так всегда, когда переезжаешь, видишь, что у тебя больше вещей, чем ты думал. Видишь, что ты богаче, и это радовало меня. Мама напихала нам целый багажник всяких банок, маринованых огурцов, перца с горчицей, фруктов и свеклы. Как будто мы уезжаем на чужой неоткрытый континент, а не просто в другой город, с такими же магазинами, огородами и телефонной сетью.

У нас была двухкомнатная квартира, почти такая же, как та, в которой мы жили раньше. Коробки я поставила одну на другую у стены в столовой. Мне показалось, что удобнее, когда все вещи в одном месте. Потом мы пошли посмотреть ванну. Это важно в новых квартирах — привыкать к тому, чего не можешь изменить. У ванны было немного корявое дно. Когда я в нее легла, то спиной явно ощутила неровности. Зато с горячей водой никаких проблем. И, несмотря на то, что стояло лето, я налила себе полную ванну горячей воды. Приятно было знать, что когда наступит мороз и температура тела у меня вдруг понизится, полная ванна горячей воды поможет выжить. Я не знала, какие тут зимы; «все лучше слегка переоценить», — говорил мой отец. Все кроме хорошего.

После того, как мы распаковали все вещи, я засунула коробки под кровать. Мой получил временную работу, поэтому мы думали, что впоследствии нам снова придется переезжать. Бессмысленно было выкидывать коробки, чтобы потом бегать по городу в поисках новых. У них большая продолжительность жизни, больше, чем у людей. Если бы я их так и оставила лежать под кроватью на долгие годы, мы бы умерли раньше, чем с ними произошла бы какая-нибудь перемена. Я поделилась своими мыслями с моим. Он сказал, что о смерти нельзя говорить так, будто это дождь или счет, который нужно оплатить. После чего постучал по спинке кровати, сначала одной рукой, потом другой. Вообще-то он не был суеверен, но если уж знал какую-то примету, то относился к ней страшно серьезно.

Весь день мы расставляли вещи по полкам. Разные мелочи: книги, рамки для фотографий, чашки. Я купила новый светильник для чтения, как раз по такому случаю. Как будто мне нужна была особая причина, чтобы сделать это. Старый совсем разболтался, и каждый раз, читая особо увлекшую меня книгу, я гадала, сколько страниц успею прочитать, прежде чем он свалится, направив свет куда-то под кровать вне досягаемости для глаз. Новый светильник был маленький, переносной. Его легко можно было прицепить, как прищепку, к ночному столику. Так у меня не будет больше никаких «отговорок». Мой принес свои вещи для работы: дискеты, CD-диски. Ящик для нижнего белья у нас был общий, поэтому все вещи я разложила на две стопки: слева — мое, справа — его. Утром всегда торопишься и секунды, которые ты тратишь на поиски носков, могут оказаться решающими.

Сама я нигде не работала. У меня были небольшие сбережения и мне хотелось понять, как это, целый день сидеть дома. Раньше у меня не было такой возможности — иметь уйму свободного времени. Я представляла себе, что научусь готовить сложные блюда и правильно штопать носки. Профессионально. Штопка носков будет для меня не обязанностью, а хобби. И когда к нам придут гости, а мой муж будет ходить по дому в носках, я, быть может, скажу: «Посмотрите, какая пятка. Правда, как новая». Или буду красить батареи, украшая их кружевными узорами. Рано или поздно обо мне узнают и приедут их сфотографировать для журналов, а потом все захотят, чтобы я и им покрасила батареи, а я тогда скажу, нет, я не делаю это за деньги, это просто мое хобби.

Соседи не показывались. Когда мы с моим первый раз шли по лестнице, мне показалось, что я слышу дыхание, громкое дыхание, как будто все обитатели соседних квартир прильнули носами к своим дверям. В углу, рядом с лестничной дверью, на стене висела в рамке панорама города. Я не знала, то ли ее туда повесил один из наших соседей, то ли здесь так было принято. Я представила себе все лестничные площадки в нашем доме, а потом и во всем городе, мысленно выстроила их одну за другой, километры коридоров, увешанных фотографиями города в рамках. И если бы был закон, что нужно менять все панорамы сразу, как только в городе появляется новое здание, на этом можно было бы прилично заработать. Все бы хотели стать фотографами и вкладывали бы деньги в самолеты и воздушные шары.

Развилась бы новая промышленная отрасль. Ни я, ни мой никогда не занимались ничем подобным. Он занимался компьютерами, а я заботилась о нем, когда он был дома.

Мы не пошли сразу осматривать город, думаю, это была ошибка. Города как-то вдруг становятся тебе родными, неожиданно ты просто оказываешься там, и они тебя больше не интересуют. В первый день, когда я осталась дома одна, я отправилась на ближайший рынок. Была уже почти осень и на прилавках лежали обычные для этого времени года фрукты и овощи — картофель, яблоки и тому подобное. Я накупила всего по чуть-чуть, семь бумажных пакетов. Потом направилась прямиком домой и все покупки сложила на кухонный стол. Оказалось, что я обожаю резать кабачки. Они были как раз такими мягкими, как нужно, так, что на нож почти не приходится нажимать. Особенно мне нравился момент, когда кожа чуть ощутимо поддается ножу. Я готовила их с баклажанами, но баклажаны мне не очень нравились. Чистить их было довольно утомительно. Поэтому я стала почти каждый день покупать только кабачки. А когда мне надоело их есть, я их стала складывать в морозилку. «Полкило кабачков», — попросила я у продавца, и он спросил, подойдут ли эти три. В этом городе все говорили так, как будто не существовало единиц для измерения веса, а все исчислялось штуками. Пять персиков подойдет? Двенадцать слив? Когда я возвращалась домой, мне казалось, что воздух на площадке колышется, точно соседи только что позакрывали двери и спрятались от меня.

Я наняла домработницу, больше для общения, чем для уборки. Мне казалось, что узнавать людей в чужом городе нужно начинать с низов. Она пришла на полчаса раньше, я еще была в пижаме. Пока я переодевалась, скрываясь за дверью спальни, она без умолку тараторила. Я хотела ей показать, где находятся швабры и тряпки, но она закричала, нет, нет, позвольте, я сама. Сказала, что это для нее развлечение, угадывать, где что лежит, и что ей грустно, когда люди не понимают этого. Я спросила, курит ли она, она ответила, что только, когда пьет кофе. Когда мы закончили уборку, я сварила кофе и уборщица вытащила из кармана две пачки сигарет, одну нераспечатанную, а другую полупустую. Курила она так, как будто завтра умрет. И за всем этим дымом не произнесла ни слова. За час я два раза меняла пепельницу. Когда она ушла, я хотела позвонить маме, чтобы она приехала в гости — посмотреть, как у меня чисто и прибрано. Думала, можно ли мне найти такую работу, чтобы целый день резать кабачки. Я знала, что у меня бы это хорошо получалось, и я бы старалась работать все лучше и лучше. Кубиками. Второй подходящий вариант — учить детей, только в самых начальных классах. Счет и предложения из букваря. У Уроша часы. У Михи есть мама. Или буквари уже изменились? У Петера плэйстэйшн. Я бы и к этому привыкла.

Проходили дни. Была уже поздняя осень. У моего было много работы, он все дольше задерживался на работе. Однажды в дождливое утро я сидела на балконе и смотрела на прохожих. Спины, колонны спин. Мне не хватало общения. В городе я знала только тех, о ком мой что-то мне рассказывал. Его коллеги. Ремонтник копировального аппарата. Директор. Вахтер. Я решила, что никто из них мне не нравится. Я придумала себе гостя, тихого и неназойливого, всегда готового помочь. Того, кто не будет мешать, когда я занята, и всегда будет готов поговорить. Я сочиняла его частями. Мудрое, искушенное лицо. Седые виски. Простая, но элегантная рубашка, черные туфли, которые никогда не выходят из моды. Я поставила его в дверях, рядом со стойкой для зонтиков. Сразу же приглашать в кухню человека, с которым только что познакомился, я сочла неудобным. Я назвала его Винко. Мне пришлось немного подумать, прежде чем выбрать имя. Оно показалось мне таким родным и неброским, имя, к которому я смогла бы быстро привыкнуть. Я никогда не была знакома ни с одним Винко, поэтому можно было не бояться его с кем-нибудь перепутать. Два раза я повторила про себя имя, и мой гость пожал плечами и развел руки, что я приняла за подтверждение.

Сначала мне все время приходилось напоминать себе, что я не одна. Когда мой ушел на работу, я встала и в одних трусиках пошла в ванну. Потом я оценила ситуацию и быстро завернулась в полотенце, в надежде, что Винко не заметил. В наших отношениях не было ничего сексуального. Я не хотела давать ему ложных надежд, рисковать, боясь, что он будет считать меня нимфоманкой или прелюбодейкой. Мы с моим часто занимались любовью, сдержанно и тихо, а иногда громко, и тогда мне казалось, что от дыхания соседей вибрируют стены и черепица сыплется на асфальт. Мой запрокидывал голову назад, раскидывал руки, и я знала, что в этот момент он забывал обо всем: о работе, о промокших ботинках и о смерти, которая не похожа на дождь. В такие минуты Винко нечего было у нас делать. Он появлялся только тогда, когда пустота ширилась в квартире, ничем не защищенной и уязвимой, как домик улитки.

Со временем мы всё стали делать вместе. Винко сидел в прихожей и бормотал что-то про себя, пока я резала лук. Я поставила себе целью за три дня полностью освободить холодильник от старых запасов. Поэтому готовила на огне консервированные огурцы, тефтели из фасоли, гарнир из свеклы. Кое-что пришлось выкинуть еще в процессе приготовления, но мне было приятно видеть, как быстро исчезает гора продуктов. Время от времени я спрашивала: «Добавить тмина, Винко, или можно тушить картофель в собственном соку?» Когда с обедом было покончено, я уселась перед телевизором. Мне казалось, я этого заслуживаю. Винко вдохновил меня смотреть дневные повторы баскетбольных матчей. Он пришел из коридора и сел на стул у дивана. Он обращал мое внимание на детали игры, на технику отдельных игроков, тренерские приемы. Мой много рассуждал о баскетболе, и я радовалась, что смогу поговорить с ним на равных. Однажды, когда я кормила его обедом, у меня слетело с языка. «Хорошо мы приготовили?» — спросила я. Мой на меня странно посмотрел. «Кто мы?» — спросил он. Я сказала: «Я и плита». Мне стало жарко. Он все смотрел и смотрел на меня. «Ведь ты не беременная?» — спросил он, а я сказала: «Еще чего». А потом мы долго молчали. Тема проплыла мимо окна словно на волнах, а в квартире было так пусто, пусто.

У меня никогда не появлялась мысль спросить Винко, что можно делать в этом городе, с какого места лучший вид и есть ли какой-нибудь музей. Мне не приходило в голову, хотя Винко мог бы сказать. Он был местный. Скоро он стал чувствовать себя у нас совсем как дома. Сначала я обнаружила его за столом, а потом он стал появляться в самых неожиданных местах. То усаживался на книжных полках и болтал ногами, то разваливался в ванной. Однажды я увидела, что он висит на люстре в гостиной. Но это не удивляло меня, Винко был просто человек и, так же как и я, хотел знать, как это, когда у тебя уйма свободного времени. Он слушал мои рассказы о том, как я жила раньше в другом городе. Я складывала белье в стиральную машину и объясняла, на каком расстоянии были посажены деревья под балконом. Что-то было в этом, какой-то смысл, хотя я и не могла объяснить, какой. Винко сидел на краю ванной и кивал головой. Он всегда знал, что надо делать.

Как-то утром он завязал галстук, который забыл мой. Это был синий галстук в белый горошек, он подходил к костюму, который мой одевал на собрания. Это удивило меня. Винко был законопослушным, он не брал чужих вещей. Несмотря на возможность свободно перемещаться по квартире, он понимал, что он все еще только гость. На улице шел снег, мелкие зернышки падали в грязь и исчезали в ней. Буднично шел снег. Ничего не произошло. На самом деле ничего не исчезло. У меня все так же была уйма свободного времени. Я использовала его для того, чтобы делать вещи, которые потом уничтожала. Куда ни посмотри, как ни поверни — ничего не менялось.

Я посмотрела на Винко. Он кивнул. Потом снял галстук и отдал его мне.

Не знаю, что я услышала вначале. Где-то над головой мой быстрым, повышенным голосом говорил о трубе. О трубе батареи. Труба отломилась, и всю кухню залила вода, бьющая из нее. Мне ударило в голову. Это, будто бы, меня спасло. Относительно, конечно, если бы мой не вернулся вскоре домой, я бы умерла от удушья. Кровоизлияния в мозг. Переохлаждения. Или чего-нибудь еще.

Потом я слышала еще много всего. Что мы поторопились с переездом, с переменами, с мыслью, что все осталось позади. Печаль, якобы, длительна, и улучшения, по крайней мере, в первое время, непостоянны. А особенно, если речь идет о смерти ребенка. С этим нельзя шутить, повторяли все, нельзя шутить. Как будто кто-то из нас шутил. Пять дней я была в больнице. Мой в это время упаковал вещи не в те коробки, которые я убрала под кровать. К тем он не хотел прикасаться. Если какая-то случайно попадалась ему под руку, он стучал по дереву, сначала одной рукой, потом другой — так мне представляется. Я не спросила, было ли у него чувство, будто в квартире есть кто-то еще. Я не хотела, чтобы он думал, что я плохо заботилась о нем, когда он был дома.

Перевод А. Приваловой

Душан Шаротар

На судоремонтном заводе

Марио смотрел на море влюбленными глазами. Было еще рано, солнце только-только поднималось из-за прибрежных гор, далеко на другой стороне канала. Свежее утро занималось над деревней. На деревенской пристани, которую отсюда не было видно, несколько рыбаков готовилось к отплытию. Они не поплывут далеко, а будут кружить на мелководье, проверяя, что попалось в сети за ночь. Марио в это утро чувствовал: в его сердце тоже что-то попалось. И хотя он не выспался и был без сил, так он себя еще никогда не чувствовал. Он дрожал, и все мышцы трепетали оттого, что он впервые осознал: его тело тоже кому-то принадлежит.

Сегодня Марио был первым, что было необычно. Он стоял под козырьком автобусной остановки, с которой каждое утро ездил на работу на судоремонтный завод. Здесь же вечером он выходил. Он работал по четырнадцать часов в день, за небольшие, но постоянные деньги, которые ему платил хозяин-иностранец, тот, что выкупил обанкротившийся завод. За эту плату он требовал абсолютной преданности и дисциплины, поэтому Марио и думать не смел об опозданиях или безделье, бывших раньше привычными. Он уже давно не был в отпуске, хотя сейчас как раз размышлял об этом. Приближалось время праздников и народных гуляний, и хорошо было бы оказаться свободным, без обязанностей, особенно теперь, когда у него появилась та, с кем он впервые мог разделить радость. Уже давно ему надоело общество приятелей и скучные посиделки на веранде единственного деревенского кабачка, где с кружкой пива в руке они мечтали о загорелых девушках, которые потом исчезали вдали, как неосуществимая мечта. Еще до того, как вдалеке раздался автобусный гудок, каждое утро подгонявший опаздывающих, в числе которых почти всегда был и Марио, он решил, что сегодня впервые войдет в приемную директора и решительно попросит его о недельном отпуске. При этой мысли он непроизвольно заправил футболку и провел руками по потным волосам, все еще взъерошенным от любви.

Разболтанный автобус с шумом заехал на пригорок у деревни и, гудя, съехал к остановке у дороги. Двери были все время открыты, так что водитель, лишь немного притормозив, но не останавливаясь, забрал пассажиров. Марио быстро запрыгнул, посмотрел назад на поле, где сквозь оливковую рощу шли еще два его товарища по работе, и улыбнулся. Они догоняли автобус, который уже отъехал. Парни сломя голову побежали наперерез к пригорку на выезде из деревни, где был дом Марио. Там автобус чуть замедлил ход, и опоздавшие вскочили в него в последний момент перед тем, как грохочущая машина наконец отправилась на другой конец острова. Это была обычная утренняя картина, к которой пассажиры уже привыкли, поэтому никто не выказал беспокойства, тем более водитель, который уже гнал к следующей деревне. Между тем Марио сидел на заднем сиденье, рядом с открытыми дверями, там не так жарко, и смотрел на море вдали, где сверкали белые рыбацкие лодки. Медленно веслами их подгоняли старые рыбаки. Море было тихим и гладким, солнце уже стояло над островом.

Пока автобус мчался по острову, Марио мирно предавался мечтаниям, думая о будущем, впервые представшим перед ним. Близилось тридцатилетие, а у него еще не было настоящей цели. Целыми днями он работал на заводе, жил в доме малоимущих родителей, без земли, без скотины. И хотя Марио был старшим сыном (а младший уже долгое время служил моряком на трансокеанском лайнере), он не мог рассчитывать на наследство, которого бы хватило на всю жизнь. Только сейчас, когда дом остался позади, он вспомнил: впервые случилось так, что он не ночевал дома, — и это придало ему уверенность в себе и незнакомую прежде решительность. Впервые провел ночь с девушкой, которая пообещала ему завтра. Он знал, что приходит его время, и был к этому готов, хотя все произошло в одну ночь.

Несмотря на бешеную скорость, приехали как всегда с опозданием. С утра всех уже изрядно продуло и помяло от срезанных поворотов и резкого торможения. Автобус остановился посреди маленькой, вымощенной белым камнем площади у самого моря. Здесь вышло большинство пассажиров, которые или быстро скрылись в узких улочках, или пересели на другой автобус, отправлявшийся с минуты на минуту, и поехали дальше по острову. Так что в салоне остались лишь рабочие с завода.

Марио, как, наверное, еще ни разу в жизни, тоже захотелось спокойно выйти, прогуляться по берегу до киоска, купить газету и пачку сигарет, и еще долго сидеть в тени одной из многочисленных кафешек и медленно пить маккьято. Тогда он смог бы собраться с мыслями и тихо вспоминать свою незабываемую ночь. Возможно, позже, когда открылись бы сувенирные и ювелирные магазины, он нашел бы в карманах достаточно денег, чтобы купить своей возлюбленной маленький подарок, может быть, серебряное кольцо, а может — только кулон или амулет со знаком зодиака.

Это пришло ему в голову в тот момент, когда автобус, резко рванув, проехал площадь, и ему в глаза бросилась большая надпись над витриной — «Филигрань». Тут мечтаниям раннего утра пришел конец. По узким улочкам поехали вверх, назад на главную улицу, которую пересекли, сигналя, и начали быстро спускаться на другую сторону острова, к судоремонтному заводу.

В старом автобусе стало шумно и, несмотря на сквозняк, жарко. Загорелые мужчины, некоторые с совсем еще детскими лицами, на которых, однако, уже были видны черты серьезности, а главное, напряженной работы, громко комментировали вчерашние матчи и подготовку к местным выборам; это был мужской разговор, без женских голосов, которые остались где-то далеко. Только Марио в мыслях был со своей девушкой. Когда они спускались по широкой и совсем еще новой дороге, построенной новым хозяином для нужд завода, и внизу, в заливе, уже видны были высокие подъемные краны и доки, Марио понял, что в одиночку он должен выдержать еще только этот день, а потом, вечером, его уже будет ждать любимая. Они договорились встретиться на площади, где чуть раньше останавливался автобус. Пойдут в пиццерию, потом вместе поедут домой.

Судоремонтный завод находится в красивом заливе, окруженном высокими скалами, со всех сторон спускающимися к морю. Небольшие корабли, главным образом рыбацкие и торговые судна, которые плавали вокруг островов, здесь ремонтировались десятилетиями, задолго до того, как появился новый хозяин. Теперь завод модернизировали и оборудовали для ремонта трансокеанских судов и танкеров. Заказы поступают каждый день со всех континентов. Когда-то запущенные, тронутые разрушением здания побелили, и весь комплекс обнесли высоким забором с колючей проволокой. Попасть на завод можно лишь со стороны моря или через шлагбаум мимо вооруженного охранника, который в установленном порядке проверял пропуска приехавших на автобусе рабочих, хотя все уже давно друг друга знали. Новые правила были четкими и строгими, поэтому никто не сопротивлялся. Марио вошел последним. Его опять охватила мысль о желанном отпуске, но он не решил, пойти ли к директору сразу, в пока еще свежей футболке, и решительно попросить пару свободных дней, или лучше подождать до перерыва и потом в потном рабочем комбинезоне войти и попробовать произвести впечатление работяги, которому нужно несколько дней отдыха. Настоящей причины для отпуска он не мог придумать, ведь сейчас, когда у завода столько новых заказов, которые надо срочно сдавать, было бы смешно сказать, что он влюблен. Надо будет что-нибудь изобрести. Он был уверен — директор знает, что Марио считают хорошим и надежным работником, который не только никогда не уклоняется от дела в рабочие дни, но часто приходит и в воскресенье, чтобы женатые товарищи могли остаться дома со своими семьями. «А сейчас и у меня есть своя личная причина», — сказал он сам себе, все же выходя из толпы, идущей в раздевалки, и решительно направился к административному зданию, находившемуся чуть выше. Туда он ходил в конце каждого месяца за зарплатой или чтобы продлить медкнижку, а однажды ему пришлось там целый день записывать добровольцев на сдачу крови; но сейчас все было иначе. Административное здание было полностью белое, с заново отстроенным вторым этажом и кондиционерами, и рабочие в доках, где была либо адская жара, либо собачий холод, особенно завидовали тем, кто входил в корпус в белых рубашках. Сейчас Марио и сам не знал, жарко ему или холодно. Он не хотел думать ни о чем, только бы скорее отделаться. Он уже стоял перед входными дверями и звонил вахтеру, чтобы тот открыл. Прежде чем вахтер отозвался, он еще раз оглянулся на море и увидел огромный желтый подъемный кран, который немного раскачивался на ветру, высоко надо всем. Это было его рабочее место, и им овладело желание забыть об отпуске, побежать вниз, подняться на кран, где он чувствовал себя в безопасности. По домофону отозвался вахтер. Марио знал его, но несмотря на это голос казался строгим и официальным, это смутило, чуть помедлив, он произнес: «Марио», — и ничего не прибавил. Он забыл, что еще надо сказать. Потом вахтер насмешливо спросил: «Что хочешь?», — лишь тогда Марио добавил, что хочет пройти к директору, голос в аппарате сказал: «О’кей». Раздался звонок, дверь открылась и теперь он, успокоившись, взялся за ручку и толкнул дверь. Сначала он почувствовал холод и тишину, а потом неожиданные шаги элегантных кожаных ботинок по мрамору. Его глаза еще не привыкли к темноте, когда он взглянул на человека перед собой: это был директор. Марио все еще придерживал дверь, как будто хотел вежливо пропустить человека, а директор только вежливо сказал: «Спасибо», — и быстро вышел. Марио, пораженный и почти совсем потерянный, пошел за ним. Он видел, как директор, в темном костюме и лакированных ботинках, со свернутыми под мышкой планами кораблей, элегантно спускается к докам. Сейчас было уже слишком поздно. Ему казалось неуместным беспокоить директора, и в этот момент он увидел свой кран, который все еще стоял без дела, хотя внизу уже раздавался шум моторов и скрежет стали. И Марио тоже побежал к морю.

Он сделал большой круг по двору, где уже было пусто, чтобы другие рабочие и директор не видели его опоздания. Он прокрался вдоль высокого ограждения за мастерскими и бараками и, остановившись на переходе между объектами, выглянул, чтобы проверить, свободна ли дорога. Марио запыхался, свежая футболка пропиталась потом, а на кожаных ботинках осела белая цементная пыль. Он прислонился к задней стене раздевалки, прислушался, есть ли в ней еще кто-нибудь, но там было пусто и наверняка закрыто, рабочие были уже внизу, в доках. Он посмотрел на часы: опаздывал почти на четверть часа, теперь директор уже был внизу, хотя, может быть, он задержался у шлагбаума или с ним заговорил кто-то из инженеров. Марио побежал, не останавливаясь, вдоль ограждения на другой конец завода и потом сломя голову спустился к докам.

Было жарко, его охватило желание раздеться и прыгнуть в море, хотя это было бы грубым нарушением рабочей дисциплины: купание было строжайше запрещено, и Марио сейчас не мог себе этого позволить, он и так уже опоздал, да еще надеялся на отпуск.

Когда он добрался до своего крана, у него отлегло от сердца, он почувствовал себя так, как будто его спасли из морской пучины. Никого нигде не было. Наверное, все работают, подумал он и посмотрел наверх, на кабину, висевшую под синим небом, улыбнулся и начал быстро подниматься. Только здесь, наверху, он, наконец, почувствовал себя нужным и в полной безопасности. Несмотря на адскую жару, которая сжимала его в тяжелых объятьях, на длинный рабочий день и долгие часы одиночества наверху, работу свою Марио любил. Каким-то странным образом, как именно, он пока не мог описать, он был влюблен в вид, открывавшийся ему с высоты. Сегодня, после страстной и бессонной ночи, он был еще прекраснее.

Марио сел на нагретое сиденье и закрылся в своей стеклянной клетке под самым небом, снял потную футболку и положил сушиться на окно, снял также ботинки и босой ногой нажал на педали, чтобы тяжелая, высоченная машина сдвинулась с места. Длинная рука крана, на конце которой висел крюк, медленно поворачивалась к морю. Он ехал с закрытыми глазами, потому что знал, где надо остановить кран. Когда тот остановился, он открыл глаза. В кабину ворвался ослепляющий свет, льющийся с неба и преломляющийся над морем. Теперь он был ослеплен и видел лишь черные контуры островов на горизонте, перемещавшиеся по сверкающей поверхности. Способность видеть медленно восстанавливалась, постепенно приходили цвета, синий, белый и, наконец, зеленый. Больше никто теперь не видел корабля, медленно плывущего к черте, разделявшей небо и море вдали. Когда он снова привел кран в движение, так что длинная тень сползла вниз через бетонную площадку, он подумал о той, которая обещала ему завтра.

Заводской гудок раздался ровно в полдесятого. Резкий звук, разлетевшийся по заливу, поднял Марио. Все утро он работал, кружил на своей башне. Мыслями он был далеко. Казалось, когда он не думает о работе, время бежит быстрее. Площадка внизу была почти пуста, рабочие попрятались за бараками, в редких заплатах тени, тихо разворачивали свертки с холодной закуской. Обычно они ели белый хлеб и рыбу, оставшуюся от ужина. Вина на судоремонтном заводе не пили уже давно — в отношении этого правила также были определенными. Потом рабочие закурят сигареты и тайком перебросятся в карты. Проигравший платит за выпивку по дороге домой. Марио редко присоединялся к ним, обычно он быстро съедал немного сыра с хлебом и ложился в тень. Солнце наверху слишком изнуряло его. Только сейчас, обувая ботинки и надевая футболку, он вспомнил, что сегодня остался без еды. Он пошел на работу, не зайдя домой, где наверняка ждал его сверток. Но сейчас он думал не об этом.

Зная, что это будет серьезным нарушением рабочей дисциплины, он твердо решил, что «на несколько минут», так он сказал себе, улизнет с завода. Прячась, Марио выскочил с территории завода через мол, где не было ограждений. Он знал, что за проходной наверняка найдет велосипед кого-нибудь из рабочих, потом погонит в горы и через несколько минут уже будет в деревне на другой стороне острова.

Ему повезло, он действительно нашел несколько велосипедов, схватил первый и помчался, не оглядываясь назад. Марио был полон сил и уверенности, что успеет вернуться, прежде чем снова раздастся гудок. У него было чуть меньше 30 минут, этого, по его подсчетам, должно было хватить. Но все время был у него перед глазами — маленький магазинчик с сувенирами и филигранью, тот, что отпечатался в памяти рано утром. Он ехал за подарком своей девушке, которая вечером будет ждать его на молу.

Марио проехал только полдороги, которая медленно поднималась от залива на другую сторону острова. Широкое шоссе казалось ему все длиннее, недавно нанесенные посередине полосы пробегали мимо все медленнее. Марио не привык ездить на велосипеде, скоро ему пришлось спрыгнуть на нагретый асфальт и толкать велосипед вверх. Но он не отступил, стараясь бежать и как можно скорее преодолеть крутой склон. «Потом вскочу на велосипед и проеду оставшуюся часть», — храбрился он. Прошло уже почти десять минут — больше, чем рассчитывал, когда он наконец достиг вершины и на секунду остановился. Впереди было еще несколько минут езды по ровному шоссе, а потом спуск в деревню к главной площади. Только сейчас он первый раз оглянулся назад, на завод, показавшийся ему смехотворно маленьким по сравнению с окружающей природой. Высокие скалы и скалистые холмы, поросшие непроходимым кустарником, а главное — куда ни кинешь взор — сверкающее море, окружавшее остров со всех сторон, поразили его. Сюда он еще никогда не ходил пешком, хотя каждое утро и вечер проезжал по этому шоссе, только сейчас он заметил всю эту красоту, которую не мог описать. Его охватило незнакомое ощущение: он правильно сделал, что поехал.

И снова он изо всех сил погнал велосипед, словно только что сел на него, и снова резко остановился. Завод уже почти пропал из вида, а его кран был все еще виден. Что-то кольнуло его сильней, чем раньше: только сейчас Марио понял, что внизу что-то не так в той картине, которую он видел каждое утро и вечер. На опущенном крюке крана что-то блестело. Большая стальная пластина, какие используют для починки корабельных бортов, покачивалась на солнце высоко в воздухе над рабочей площадкой. Марио забыл опустить ее на корабль до того, как убежал в деревню.

Он вздрогнул, услышав машину, которая быстро приближалась снизу. Его охватил страх, хотя он был убежден, что за ним никто не ехал. Так скоро его не могли хватиться — перерыв еще не кончился. Но все равно инстинктивно он сошел с шоссе и отвернулся в сторону, как будто мог спрятаться на открытом месте. Машина, не снижая скорости, пронеслась мимо. «Директор», — осенило его. В этот момент Марио подумал об отпуске, которого так желал.

Деревенская площадь была полна детей, они играли и купались на молу. Те, что были постарше, прыгали с причалов, добиваясь благосклонности девушек, которые стыдливо смотрели на них с высокого волнореза. Пристань покинули последние элегантные яхты, чопорные дамы в белых утренних халатах свысока наблюдали за происходящим на берегу, медленно тонувшем в белых волнах. Позади была еще одна горячая и скучная ночь, проведенная в обществе точно таких же — горячих и скучных — моряков. В единственном кафе посреди площади сидели туристы; местные жители отправились в свои излюбленные кабаки, скрытые от глаз со стороны моря.

Марио проехал через площадь, он был полон сил, как будто бы не было напряженного пути. Хотя он опаздывал, но сделал еще большой круг по пристани и почувствовал себя таким свободным, каким уже давно не чувствовал. Он здесь по своей воле несмотря на последствия. Он пообещал себе, что при случае купит велосипед и поедет вместе с девушкой купаться куда-нибудь, где они весь день будут только вдвоем. Он медленно повернул к своей цели, ехал расслабленно, у него было еще несколько минут — последний отрезок пути был пройден намного быстрее, чем он думал сначала. «Я все еще могу вернуться вовремя», — сказал он себе.

Марио оставил велосипед за углом и шагнул к витрине, желая взглянуть на вещи, и прежде всего на цены. Он знал: чего-нибудь большого он не может себе позволить, несколько дней назад он получил зарплату, но месяц еще долгий, и еще нужно оставить на пиццу вечером. Все, что он видел, было интересно и необычно, он еще ни разу не покупал подарка девушке, при мысли об этом ему стало не по себе. Собственно говоря, он не знал, что бы подошло, чтобы это не выглядело обязывающе или слишком экономно. На него произвело впечатление серебро, глаза все время смотрели на модели кораблей, украшенные полудрагоценными камнями, и серебряные ножи для бумаги. «Это не подойдет — барское, — думал он. — Я никогда не сумею написать ей письмо, которое стоило бы этого чудесного ножа». Потом он увлекся большой белой раковиной, украшенной тонкими серебряными нитями, но уже в следующий момент отказался от нее: «Раковину для нее я должен найти сам», — подумал он. В конце концов, он остановился на маленьком перстеньке с красным камешком, больше всего похожим на сердце. «Сердце, — сказал он, — это ей наверняка понравится».

Он решительно двинулся к двери, но прежде посмотрел по сторонам, не смотрит ли кто, ему было бы неловко. «Да еще в рабочее время», — сверкнуло у него в голове. Но дверь не поддалась. Он снова решительно нажал на ручку и посмотрел через стекло внутрь. Ничего. Им овладело желание вломиться туда, но он сдержался. Не хотелось сейчас совершать еще одну глупость. Он сосредоточился и взглянул на табличку, висевшую на дверях. Открываются только в десять. «Вот дерьмо», — выругался он, в десять он уже должен вернуться на завод. У него было еще минут десять, может быть, пятнадцать. «Если я сейчас вернусь на завод, я не опоздаю, но вечером мне будет не по себе, она, конечно, ничего не ждет, но все равно было бы хорошо что-нибудь ей подарить».

Он решил подождать вопреки всему.

Марио почувствовал нетерпение и груз времени, опустившегося на плечи. Переминаясь с ноги на ногу, он пытался снова сосредоточиться на серебре в витрине, но не мог ни сконцентрироваться, ни подумать о положении, в котором оказался. «Я все еще могу вернуться на завод, где только и чувствую себя в безопасности. Но так я бы предал любовь, — вертелось у него в голове. — Я должен добиться своего, но здесь я не выдержу и минуты». Чтобы не думать, он зашел в кафе напротив. Хотелось пить, он был весь мокрый — напряжение сделало свое дело. Заказал пиво и не отводил взгляда от витрины на другой стороне мощеной улицы, где был выставлен желанный перстень. Отсюда перстня не было видно, но он оберегал его как свою собственность. Залпом проглотил пиво. До десяти оставалось несколько минут, достаточно, чтобы выпить очередную кружку, но нужно вернуться на завод, снова пойти к директору, который наверняка заметит, что он выпил, а если узнает, что удрал — все, конец надеждам на отпуск, да скорей всего выгонит с работы.

В часовне, находящейся несколькими улицами выше, пробило десять. А Марио все ждал настоящего ветра, который наконец развеял бы пленившее его мертвенное затишье. В течение нескольких долгих минут, пока еще не зная, что делать, он опустошил еще одну кружку пива. Теперь Марио был в упоении, которого раньше не знал. Он решительно прошел через мощеную улицу к витрине, где среди множества красивых вещей спрятался его перстенек. Дверь все еще была закрыта, и внутри было тихо. Ничто не указывало на то, что в ближайшее время картина может измениться. Высоко над деревней и где-то между узкими улочками растекался звон. Марио задержался, посмотрел на улицу, ведущую к морю, — никого не было, и сверху никто не спускался. Он побежал вниз, оставив позади несколько домов, свернул в узкий переход, несколько быстрых шагов, и он вернулся во двор, откуда бесчисленные узкие и крутые ступеньки вели во множество квартир, и в низкий проход, и на главную площадь. Дети прыгали в море, в кафе было пусто, на низкой бетонной террасе сидело лишь несколько стариков, потягивавших пиво. За углом ждал велосипед. Он взял его в руки и той же дорогой возвратился к магазину. Это был более длинный и скрытый путь, которым пользовались хозяева и жильцы — чаще всего зимой, когда поднимался ветер и гнал море через волнорезы. Марио воспользовался переходом, чтобы скрыться от любопытных глаз и прежде всего от самого себя.

Таким себя он еще не знал: в голове стучало, окружающий мир был в тумане — лишь контуры, он видел только перстень с красным камнем, который он должен заполучить. В переходе он зажал в кулак большой камень и сунул в карман. Он шел все быстрее, велосипед грохотал, детей, которые вдруг заполонили лестницу, он не заметил. Решительно свернув на улицу и сев на велосипед, он взял в правую руку камень и, не думая, погнал к витрине. Находясь в шаге от нее, блестевшей серебром как никогда, он со всей силы швырнул камень. Раздался треск и звон стекла, посыпавшегося на серебряные корабли, на ножи для бумаги, драгоценные украшения и на шкатулку, в черном бархате, где среди прочего был и перстенек с красным камнем, — и еще долго падавшего, как летний дождь на раскаленные улицы.

Он погнал так, как будто родился на колесах. Далеко внизу из перехода и внутренних дворов раздался детский крик, перекрывший звон стекла. «Может быть, чья-нибудь нежная ручка потянется к серебряным кораблям или ножам для бумаги, — подумал Марио и улыбнулся, — а мне не нужно вашего серебра».

На длинном крюке, висевшем на подъемном кране, далеко внизу, посреди судоремонтного завода в заливе, все еще покачивалась и сверкала на утреннем солнце стальная пластина. Марио не спускал с нее глаз, когда бешено летел по широкому шоссе. Он чувствовал триумф. Как будто, правда, преодолел в себе детство и стал настоящим мужчиной, ответственным за свои поступки.

Вдали, около темных островов, к которым ветер нес несколько парусных лодок, медленно качались волны.

Марио смотрел на море влюбленными глазами.

Перевод Ю. Белецкой

Андрей Блатник

Лаконично

— Ты веришь в наше общее будущее?

— Сначала я хотел бы поверить, что эта ночь действительно была.

Перевод Ю. Сюзиной

Электрическая гитара

Скрытый в сумерках мальчик снова и снова пытается подобрать на баяне ту несчастную мелодию. Не получается. Ни один звук не согласуется с предыдущим, то он нажмет клавишу слишком низко, то слишком высоко, и всегда из мехов вырывается мучительный диссонанс. Собственно, у мальчишки не очень-то хорошо со слухом, он же чувствует все сильнее и сильнее, что его цель — точно сыгранный мотив — недосягаема, а время, когда вернется отец и потребует, чтобы он его сыграл, неотвратимо близится.

Ночь спускается на него подобно влажной тряпке. Ноты, густо рассыпанные по бумаге, уже начинают сливаться, затем совсем пропадают в темноте. Свет мальчик не включает, ведь темнота приносит облегчение; страшно было смотреть на свои собственные пальцы, как они, беспомощные и растерянные, бродят по клавиатуре.

Сейчас он их уже только слышит. Не неуклюжую и ускользающую мелодию, а только свои собственные пальцы, которые не желают его слушаться. Мальчик знает, что опять не сможет объяснить отцу — виноват не он, а пальцы. Чем больше он будет объяснять, как старался вникнуть в тайны этого напева до самого конца, тем больше будет путаться, и отцу станет все ясно — собственно и сейчас мальчишка не знает наверняка, что означают некоторые значки на нотном листе, и то один, то другой даже пропустит. Отец терпеливо будет слушать, как он это делает всегда, и уже начнет вынимать ремень из брюк. А потом скажет: ну-ка, сын мой, сыграй еще раз.

И мальчик заиграет еще раз, и мелодия еще больше будет хромать, так как пальцы начнут оставлять влагу на клавишах, а потом весело поскользнется. И отец будет слушать и гладить свой кожаный ремень, и потом скажет: сынок, отложи баян.

Мальчик представляет себе то, что должно произойти, и на глаза наворачиваются слезы. Хуже всего то, что он любит музыку. Когда вечером он ложится в постель, он зажмуривается и представляет, что он — это тот ребенок в белом костюме с бабочкой, которого показывают по телевизору, как на сцене зала консерватории он держит скрипку и кланяется, а слушатели восторженно ему аплодируют. Но в действительности все по-другому: единственный его слушатель — отец, и тот не аплодирует от восторга.

Мальчик знает, в чем причина, он знает, почему никак не может найти нужные звуки. Его приворожила электрическая гитара. Которая повсюду. У которой есть все правильные звуки, и ни одного из них она не оставила его баяну. Которая влезла к нему в голову и наполнила ее равномерным шумом, которая не выносит конкурентов. Именно поэтому его разрозненные звуки не могут слиться в мелодию. Ведь им не позволяет этого электрическая гитара. Которая никогда не ошибается. Это он тоже видел по телевизору. Видел, как все началось. Где-то далеко, в Африке, черт заиграл на гитаре и заколдовал ее так, что на ней не мог играть никто другой, кроме ее владельца. Всех других поражало громом. Сжигало, испепеляло. Они исчезали. И поэтому гитары опасны. Электрическая, самая сильная из них, еще опаснее. Если, конечно, она не предназначена для тебя, только тогда.

Мальчик думает: если бы у него была электрическая гитара, настоящая, тогда б он смог. Она предназначалась бы для него, и он смог бы заиграть без единой ошибки. И отец не вынул бы ремень из брюк, а протянул бы к нему руки и привлек к себе, и сказал, что гордится им. И слушатели бы аплодировали, а он бы поправил свою бабочку, прижал скрипку к белому костюму и ушел со сцены, назад в свою комнату, где его ждут игрушки, на которых, пока он разочаровано прокладывает себе путь через белые и черные клавиши, не переставая, собирается пыль. И потом он отложил бы скрипку и играл с ними. С облезлым медвежонком, к которому мама приколола листочек, где написала, что уходит, но очень скоро придет за ним — сразу же — и что она его любит. И с куклой Барби, которую забыла сестренка, когда мама взяла ее с собой, хотя именно с ней и ни с кем другим та могла так долго разговаривать. И с другими игрушками, со многими другими, которых у него пока еще нет.

Мальчик знает: это сон. Все эти мысли, вместе с которыми проходит время с баяном в руках, пусты. Единственное, что реально, это две скрипящих коробки и лист на пюпитре, на котором нельзя разобрать мелодии. И электрическая гитара в его голове. Которая знает все мелодии и для которой открыты все дороги.

Мальчик спрашивает себя: как отец угадал, что электрическая гитара так опасна? Как он узнал, что ее нельзя ему покупать, когда он его просил? Как он узнал, что из нее будет вырываться огонь, если она попадет мальчишке в руки? Он сказал, что на этом баяне играл он, и его отец, и его дед, и что не будет гитары в этом доме. Он имел в виду — в этой комнате, ведь они живут в комнате, а не в доме, но мальчик его понял. И удивился. Да, отец знает музыку, он приносит ему новые и новые нотные листы и кладет их поверх прежних, корпеть над которыми его сын уже изнемог. Но знает ли он тайну электрической гитары, которая скрыта ото всех и лишь ему, мальчишке, открылась? Да, однажды он рассказал друзьям о том, как электрическая гитара может оживлять мертвых и сотрясать живых так, что в них не остается больше ни капли жизни. Они только хихикали и перемигивались. Когда же он замолчал и отошел, они шептались за его спиной о том, что его долбануло. Да-да, он отчетливо слышал: долбануло. Но ведь его ничто и никогда не долбало, ничто и никто, кроме отца. Он понимал, что это значит: они думали, он не в своем уме. Что с ним не все в порядке. Мальчик сжимал кулаки и молчал. И думал про себя: если бы у него была электрическая гитара, он бы им показал. Они думают, что электрическая гитара лишь предмет, из которого те, кто умеет, извлекают звуки. И что эти звуки лишь то, чем кажутся: простые звуки. Что они понимают! Они не знают, что у электрической гитары есть свое настроение, своя жизнь, и что с ней ты должен быть осторожен. Очень осторожен.

Мальчик смотрит на баян в своих руках, на этот холодный, мертвый предмет, который тяжело выдыхает из себя безликие звуки. Как он его достал, бросил бы его на пол и прыгнул сверху! Может быть, это бы изменило его. Хотя из баяна никогда не выйдет электрической гитары. Как и из него самого, мальчик это знает, никогда не выйдет того ребенка в белом костюме с бабочкой, который на сцене зала консерватории держит в руке скрипку и кланяется, а слушатели восторженно ему аплодируют. Так и из отцовского ремня никогда не выйдет маминого сладкого пирога, который она пекла каждое воскресенье до тех пор, пока отец еще отпускал ее из дома, чтобы она могла купить что-то для выпечки.

Мальчик снова и снова подбирает все ту же неясную мелодию. Не идет, не идет. Клавиатура убегает от него, и мальчик знает, что он ее не одолеет. Где-то в уголке, в уголке комнаты, в уголке его головы, в уголке космоса, его стережет электрическая гитара.

Электричество дает силу всем вещам, ничего удивительного, что без него мальчик ничего не сможет. Без электричества больше нет музыки. Ничего удивительного, что мелодии раскрошены, и пальцы заплетаются. Ему была бы нужна электрическая гитара, думает мальчик. Или хотя бы электричество. Оно дает силу вещам.

Мальчик внимательно прислушивается к тишине лестницы. Пока не слышно приближающихся твердых шагов его отца, но это продлится еще недолго, и он придет. Мальчик знает, что отцовский гнев растет, знает, что он уже давно слишком велик для него. Мальчишке плохо, ведь он знает, что отец его любит, и чувствует, как велико должно быть его разочарование, когда он вновь и вновь слушает эти безнадежные поиски мелодии. Мальчик вспоминает, что раньше отец часто брал его с собой, когда уходил из дома, и что потом они вдвоем часами ходили по городским улицам и ничего больше не делали, и что было так хорошо, когда отец обнимал его за плечи. Только однажды, когда они с отцом пришли домой, больше не было ни мамы, ни сестренки, а только облезлый медвежонок и кукла Барби. И листочек, где было написано, что мама сразу же придет. Но она не пришла. Ни сразу, ни позднее, хотя он ждал.

Отец ему объяснил, что мама и сестренка ушли потому, что женщины не знают, что такое долг, и что они двое теперь должны идти по жизни одни. Но мальчишке казалось, что все равно они могли остаться там, где жили раньше, а не переселяться в другой город, в котором отец отправил его в новую школу. И на дверях теперь было другое имя. И его самого отец теперь называл другим именем, которое ему вообще не нравилось, не то, что прежнее, хотя прежнее он уже забыл. Там, где они были раньше, квартира была больше, и люди были приветливее. Часто кто-нибудь спрашивал его о маме, куда она пошла, и передавал ей привет. Сейчас не было никаких приветов, и никто не знал, что у него вообще есть мама.

Мальчик понимает, что мелодия не находит, никак не находит выхода из баяна. Нет, без электричества не выйдет. Надо помочь мелодии, заключенная в тесных мехах она не может чувствовать себя по-настоящему хорошо, она хочет наружу, думает мальчик. Да, электричество; без электричества она не сможет освободиться.

В шкафу, где отец прячет инструмент, мальчик ищет электрический кабель. Он долго вертит в руках баян, но нигде не находит подходящего разъема. Сначала он за это винит темноту, но, наконец, понимает, что делает что-то неправильно: кабель нужно приладить, присоединить к баяну, и тогда ошибки не будет. Ножом, который он хранит под подушкой на тот случай, если вдруг еще когда-нибудь придет тот черный человек, который иногда по ночам склонялся над ним и дышал на него своим горячим дыханием так, что мальчик кричал, и кричал, и кричал… Этим ножом он перерезает кабель на том конце, который не втыкается в стену, и оголяет каждую проволочку отдельно. Затем наощупь прикрепляет проволоки к верху баяна, пока, наконец, ему не кажется, что все соединено и все готово.

Когда втыкает вилку в розетку на стене, он слышит шум на лестнице. Да, это отец возвращается домой. Сейчас он наступает на каждую ступеньку, затем будет долго-долго пытаться вставить ключ в замочную скважину; потом он отопрет замок, откроет дверь и войдет. Мальчик знает, что его ждет, и это его парализует: он забывает о баяне, забывает о нотных листах, разложенных на пюпитре, забывает о супе из пакетика, который он должен был бы сейчас высыпать в кипящую воду, ведь отец захочет поесть, когда придет домой.

Он забился в проем между шкафом и стеной, туда, куда ставит баян, и надеется, что все обойдется, как обходится иногда, когда у отца нет сил для прослушивания его игры, что он доберется до постели и заснет, даже не стянув ботинки с ног. И мальчишке останется только лишь аккуратно их с него снять.

Отец входит в комнату. Что-то бормочет себе под нос. Наталкивается на стол, сбивает стул так, что тот переворачивается и с грохотом падает на пол. Мальчик забивается еще глубже в проем у стены, в глубину, из которой, надеется мальчик, отец не сможет его достать. Ведь если он его достанет, то потом, мальчик знает, потом будет плохо, потом уже все не так быстро кончится.

Хотя комната проросла мраком, отец замечает лежащий на полу баян. Бурчит что-то очень короткое и наклоняется к нему, чтобы поднять, но когда он берет его в руки, начинает сильно трястись, откидывает голову назад, танцует в необычном ритме, и это длится и длится. Затем баян выскальзывает у него из рук. Когда он ударился об пол, меха хрипло застонали, а отец сел около него. Изо рта у него потекла слюна.

Мальчик ждет. Сцена ему противна, отвратительна, но он видит ее не в первый раз. Мальчик думает о том, что в этот раз отец просто не дошел до постели. И это тоже уже не в первый раз — не всегда ему это удается. Тогда и ботинки не нужно снимать, ведь так отец не испачкает постель.

Отец долго не шевелится. Мальчик думает, что же ему делать. Обычно отец через некоторое время начинает храпеть, что-то бормотать, вскрикивать. А сейчас ничего. Ничего. Не шелохнется. Мальчик начинает понимать, что сейчас все по-другому. И сейчас он не знает, что делать.

Наконец он вылезает из своего убежища, выдергивает кабель и прячет его обратно в шкаф. Отец всегда ему говорит, что надо убирать за собой, иначе ты зарастешь грязью и пылью, убираться нужно, убираться, стереть грязь и пыль. И долго-долго он стирает с его тела пыль до тех пор, пока мальчик не начинает дрожать под струей холодной воды, ведь теплая уже давно кончилась. А потом отец берет его на руки и относит в постель, и рукой прикрывает ему глаза, и потом мальчик чувствует, что отец долго-долго смотрит на него. И мальчик знает, что отец желает ему спокойной ночи и прекрасных снов, чтобы не было никакого черного человека и никакого горячего дыхания на щеке.

Мальчик долго-долго смотрит на отца, но отец все еще не шевелится. Мальчик думает. Так не может быть всегда, думает он. В конце концов, он берет ключ из нагрудного кармана отца. Хотя иногда отец подолгу не может найти замочную скважину, он всегда быстро и аккуратно убирает ключи на место. Всегда. Мальчик уже пробовал открыть дверь, когда был дома один, открыть дверь и уйти в Африку за гитарой, но никогда, никогда не добирался до ключей. А окна были высоко, у него начинала кружиться голова, когда он смотрел сквозь них, внизу была бездна, которой не было конца.

Мальчик стоит на лестнице, медлит. У него сжимается сердце, ведь уже очень темно, даже если бы был день, мальчик не знает дороги. Ни одной дороги он не знает, всегда его сопровождает отец, когда нужно выйти из дома, в школу. Однако мальчик знает, выбора у него нет. Есть одна единственная возможность: он должен поискать маму. Он спросит на углу, может, кто-нибудь ее знает. Он помнит ее имя, часто повторяет его, с тех самых пор как она ушла и оставила тот листочек. Кто-нибудь ведь должен ее знать. Если не на этом углу, то на следующем, или на следующем, за каждым ведь есть еще один. Раньше или позже он придет к ней. Он знает: он должен. Он должен прийти к маме. Она знает, как быть дальше, она скажет ему, что произошло. И возможно, возможно, он уговорит ее купить ему электрическую гитару.

Перевод Ю. Сюзиной

Влажные стены

В моей комнате, говорю я. В моей постели. Так не пойдет. Шум воды прекратился. Дай мне, пожалуйста, полотенце, говорит она. Мы же не можем так разговаривать: я голая, а ты в сером твиде.

Я хочу сказать: ну, пожалуйста! Я хочу сказать: ну послушай же, что я тебе скажу! Не говорю, бормочу: полотенце? Вижу, как скользит ручеек по ее груди, капелька истончается, пропадает. Думаю: капнет еще?

Да, полотенце. За тобой. Повернись. То, то розовое.

Сглатываю. Розовое как верхушечки ее грудей. Ощущаю рукой мягкое, отпускаю.

Ее плечи выглядывают из-за хлопковой преграды. О чем ты хотел поговорить?

В моей комнате, говорю я. В моей постели.

Так не пойдет, думаю я. Так я уже начинал, а потом она попросила полотенце. Надо как-то по-другому, по-другому.

Вижу на кафеле змейки ручейков. Капилляры. Чувствую, как в висках, на лбу, на шее бьется пульс. Я знаю, надо что-то делать. Я знаю: надо сказать.

Пожалуйста, говорю я, почему же ты не вытираешься, когда выходишь из ванной? Зачем тебе вообще полотенце?

Мой голос решителен и самоуверен. Ричард Бёртон, играющий Тито[6].

Смотрю на нее: и ей тоже так кажется?

Она смотрит на меня. Я жду: что она скажет? Как будет оправдываться?

Полотенце? Говорит. Оно падает к ее ногам.

Я знаю: я потею. Если она это заметит — мне конец.

Никогда не увиливай, говорю я. Стараюсь не смотреть в сторону.

Ты сама знаешь, говорю. В моей комнате. В моей постели. Ах, говорит, это! Это Дональд.

Дональд? Спрашиваю.

Да, Дональд.

Но, что он там делает? Абсолютно голый. Курит сигару. Импортную. Пепел стряхивает на постельное белье.

Она смотрит на меня. А я жду, что она скажет? Будет как-нибудь оправдываться?

Вчера за ужином, говорит она, я тебе читала газету, но ты не слушал. Я тебе читала. Об американских исследованиях. О женщинах моего возраста. На Западе каждая преуспевающая женщина моих лет имеет постоянную связь с двумя мужчинами.

Ты мне читала? Спрашиваю.

За ужином. Не помнишь? Сосиски с сыром.

Ну да…. говорю, но… и замолкаю.

Я тебя слушаю, говорит она.

Но ведь он же негр.

А мы не в Претории, говорит она.

Но мы же и не на Западе, отвечаю я.

Разве? Спрашивает она.

Я понимаю, что так мы зайдем далеко. Я же не хотел об этом говорить.

Он, говорю, зачем здесь?

Из-за меня, отвечает она. Для проверки американских исследований.

Вижу, как ее ступни исчезают в розовом валике полотенца.

Подними полотенце, говорю я.

Сам подними.

Сглатываю комок. Для проверки американских исследований? Спрашиваю я.

Да, знаешь, ну этих, о преуспевающей женщине.

Сглатываю комок.

И ты… Он?

Кивает. Не принимай на свой счет, говорит она.

Знаешь, я просто должна была найти еще одного. Ну, ты, понимаешь. Против тебя я ничего не имею. Это просто математика.

Какая же это математика, возражаю я, если он в моей комнате, в моей постели курит заграничные сигары?

Математика. Ты плюс он, равняется двум. Вот и все…

Ты хочешь сказать… Постоянная связь? Преуспевающая женщина?

Ну, конечно. Я же знала, что ты поймешь. Ничего особенного.

Я наклоняюсь. И она тоже наклоняется. Поднимает полотенце. Ну думаю, теперь-то она хоть прикроется. И тогда можно будет сказать, чего она заслуживает.

Тогда я смогу.

Не прикрывается.

Провожу рукой по кафелю. Влажно.

И как долго это продолжается? Спрашиваю.

С сегодняшнего дня, отвечает она. Складывает полотенце и кладет его на полку над раковиной.

С сегодняшнего дня, думаю я, она преуспевающая женщина, имеющая постоянную связь с двумя мужчинами. А полотенце складывает влажным. Чудесно, чудесно.

Ты оденешься? Спрашиваю я.

Она смотрит на меня.

А ты не разденешься? Отвечает она.

Я смотрю на нее.

Но, продолжаю я допрос, как же Дональд?

Дональд подождет, отвечает. Он ведь один из двух. Должен учиться ждать. Научиться терпению.

Да, говорю, должен учиться.

Ну, говорит она, а чего ждешь ты?

Да, шепчу я, чего же я жду?

Она стоит передо мной. Я отвожу взгляд. Вижу зеркало. Мое лицо в испарине.

Подожди, говорю я, я не могу. Он в моей комнате. В моей постели… Он нас услышит.

Пусть слышит, говорит она. Пусть знает, кто хозяин.

Я отступаю к стене, совсем вплотную. Я прижат к ней. Чувствую, как промокает пиджак, как влага бежит по позвоночнику.

Стены влажные, говорю я. Нам бы надо…

Да, влажные, говорит она.

Я замолкаю.

Она говорит: раздевайся. Нельзя же так: я голая, а ты в сером твиде.

Итак, по мне с журчанием бегут струйки воды, а в моей комнате, в моей постели негр Дональд курит сигару. Я здесь в ловушке между влажных стен, говорю я себе. Это будет длиться, пока мы беседуем. Как только замолчим, все закончится. У меня есть выбор. Выбор — это важно. Стало быть? Стало быть.

Перевод Н. Стариковой

Яни Вирк

Дверь

Конечно же, зря меня тогда упрекали, да и вообще неправда, что мне в жизни нечем заняться. По крайней мере дважды в неделю я ездил в Любляну первым рейсовым автобусом, отходившим в 5.05 утра. Это уже само по себе было непросто, сегодня я, наверное, вообще не смог бы сделать ничего подобного. Ничего не выражавшие лица моих попутчиков были хмурыми и усталыми, а их облачение напоминало проржавевшие клетки в зоопарке. Я не ощущал ни малейшей связи с ними. Хотя от моей одежды не раз несло спиртным или рвотой, джинсы были протерты на коленях, молния на вишневой бархатной куртке сломана, а левая кроссовка вот уже несколько месяцев как потеряла язык, — все равно у меня не было ничего общего с ними. Я, видите ли, человек духовный — вот в чем разница. И к людям в автобусе я чувствовал большую неприязнь, чем хотел себе тогда признаться. Даже боязнь одиночества не приблизила бы меня к ним. В эти дни я приезжал в Любляну около шести. Я шел пешком по Миклошичевой улице до Тромостовья, а потом слонялся перед газетным киоском на рынке, где до половины седьмого никогда не бывало продавца. Из стопки привезенных им газет я выуживал одну и шел пить кофе к Албанцу[7] над Любляницей. В четверть восьмого я сворачивал газету, совал ее под мышку и направлялся к теологическому факультету.

То, что я ходил на теологический факультет слушать курс по космологии, совсем не нравилось моей девушке. «Я не знаю этого слова», — повторяла она. Она и правда не понимала, что оно значит. «Оно не только тебе, всем непонятно», — отвечал я ей, не добавляя при этом, что существуют разные степени незнания, и непонятным, чужим что-то может быть тоже по-разному, и есть люди, для которых чужое может стать своим. Мое поведение вызывало в ней все большее раздражение. Раньше ее не волновали мои прогулы на философском факультете, она сама приучила меня плевать на занятия и приходить к ней на работу в детский садик во время тихого часа. Сколько раз я укладывал ее на плюшевых медвежат в комнате, где хранились игрушки, и задирал ей халат. А тут мне вдруг снова приспичило слушать лекции, на которые я не ходил уже почти два месяца, потому что нашел временную работу. У нее сразу возникла масса замечательных идей по поводу того, чем бы мне заняться. Подходило все, кроме космологии. И когда как-то раз, возвращаясь из кино, мы шли и ссорились, я не удержался и спросил ее, что, собственно, значит слово «космология», она несколько секунд упрямо молчала, а потом до крови расцарапала мне руку, что было прямым доказательством ее бешенства. В таких случаях я никогда не вел себя мягко и понимающе. Прямо посреди улицы я, действуя намеренно и с издевкой, одним рывком оборвал все пуговицы на ее кружевной блузке, под которой ничего не было. (Как раз за эту нелюбовь к нижнему белью я только что перед выходом из дома, из квартиры, которую она снимала, ее отчитывал, но, получается, безрезультатно.) Тут же добрая дюжина глупых плотоядных мужских глаз вытаращилась на ее обнаженную грудь. Я пошел прочь, через несколько секунд она догнала меня, придерживая разлетающиеся полы блузки руками, приникла, и мне пришлось обнять ее за плечи. До ее машины мы шли молча. Пока мы ехали к ее квартирке в полуподвальном этаже, она плакала и, всхлипывая, призналась, что терпеть не может того, значения чего не знает. При всей своей наивности я только тогда почувствовал, что однажды мы, наверное, разойдемся. «Возможна ли любовь между духовным мужчиной и женщиной, таковой не являющейся?» — спрашивал я и, предвидя ответ, ощущал огромную пустоту.

«Космология, космология», — нашептывал я ей иногда потом во время пыхтения на плюшевых медвежатах, и тогда мы любили друг друга так бурно, что солома в игрушках нестерпимо скрипела. «Может ли зло, имеющее позитивную цель, быть отражением духовности?» — нередко спрашиваю я себя. «А есть ли позитивная цель?» — спрашиваю еще чаще.

Каждый понедельник и каждую среду в 7.25 я сидел в аудитории теологического факультета. Лица людей вокруг меня не были особенно одухотворенными. Я чувствовал себя так же и среди бледных и прыщавых студентов строительного факультета, где несколько раз бывал на лекциях со своим хорошим другом. Преподавателя по внешнему виду можно было принять за кондуктора междугородного автобуса. Он говорил о различных теориях происхождения Вселенной: древнегреческих, средневековых, современных. Он рассказывал о пределах космоса, об атомах и пустоте в них, о распаде Вселенной и о ее центре, о миллионах и миллиардах лет. Слова он ронял без воодушевления, с высокомерием специалиста, уставшего от постоянного пересказа одного и того же. Некоторые студенты усердно записывали в тетради фразы типа: «Как известно, Вселенная была сотворена столько-то и столько-то миллионов лет назад», «…она обладает такими-то параметрами в длину и такими-то — в ширину…», «…некоторых звезд больше не существует, но свет их все еще виден…», «…если Вселенную измерить миллионами лет, все равно трудно определить, что же находится за ее пределами», другие готовились к следующей паре, а некоторые листали под партами журналы. Преподаватель время от времени зевал. Это и понятно, ведь было еще очень рано.

Регулярно дважды в неделю с полвосьмого до девяти я сидел в аудитории теологического факультета и парил в космическом пространстве. Случалось, что дни напролет я хранил в себе это ощущение, и со временем мне вполне хватало одной лекции в неделю или даже в две недели. Моя подруга много раз упрекала меня в том, что я отрываюсь от действительности. «Ты как с Луны свалился», — говорила она, и при этих словах я каждый раз представлял себе, как однажды родители спящих детей обнаруживают нас на плюшевых медвежатах и меня, маленького и невзрачного, вышвыривают через окно, и я парю в воздухе, невесомый и почти бестелесный, поднимаясь все выше над Землей, и потом уплываю в открытый космос. Между нами возникало все больше непонимания, и я уже подумывал, а не бросить ли ее спокойствия ради, к тому же она не хотела больше одалживать мне деньги и машину, которая мне, парню из пригорода, много раз бывала, как говорится, нужна позарез. Вот тут и произошло то, что заставило меня отказаться от этого намерения.

Однажды в аудитории теологического факультета ровно в половине восьмого появилась девушка, которой я раньше никогда не видел. Я заметил ее, когда она усаживалась за первую парту у окна. Поднимавшееся над крышей соседнего дома солнце метнуло сноп света прямо туда, где она сидела. На какое-то мгновение мне показалось, что в этом свете она растворилась, исчезла. Напряженно вглядываясь в столп солнечного света, я снова увидел ее лишь через несколько секунд. Вообще я часто наблюдаю за понравившейся мне женщиной, знаю, что такое наслаждение эстетическое и наслаждение эротическое. Но то, что происходило тогда в аудитории, не было наслаждением. Полтора часа я не шевелясь и испытывая сладкую боль в груди пристально всматривался в спину и волосы девушки, имени которой не знал и даже лица которой ни разу не видел.

«Вечность, космос, черные дыры, взрывы на Солнце, столкновение комет», — бубнил преподаватель, и его слова, отскакивая от моего взгляда, сыпались на девушку у окна. После лекции сквозь толпу скучающих прыщавых студентов я пробрался к выходу и на лестнице догнал девушку с первой парты. Когда я заглянул ей в лицо, то на мгновение смутился. Она была явно старше меня, но я никак не мог понять, сколько ей лет. В ее лице, оказавшемся еще красивее, чем я себе представлял, было что-то трепетное, стиравшее годы. Сколько ей было: двадцать пять, тридцать, тридцать пять? Я пригласил ее на чашку кофе, и она согласилась. «Мы ведь можем выпить кофе у меня дома, — сказала она. — Я не люблю шумных кафе». Пока мы брели по пустынным улицам, она рассказала мне о своей болезни, из-за которой несколько месяцев не могла ходить в университет. «А зачем тебе вообще эти лекции?» — спросил я ее. Она не ответила. Может, не слышала? Я повторил вопрос. Она промолчала. Жила она на четвертом этаже старого дома. Мы вошли в большую комнату, где было полно старья и паутины. Под окном стояло кресло-кровать, напротив на стене висело пыльное зеркало, а рядом с ним находилась старая дубовая дверь с железным засовом, похожая на входную. Я подумал, что она ведет в ванную или туалет, однако за водой для кофе она пошла в коридор. «Туалет на улице», — сказала она в дверях.

Позже, за чашечкой кофе мы беседовали о космологии. Она говорила мягко, не спеша, и улыбка на ее лице оставалась для меня загадкой. Она двигалась, словно паря в воздухе, и это возбудило во мне такое сильное желание, что я едва сдерживал себя. Заметив мое волнение, она, улыбаясь, спросила, не лучше ли мне уйти. «Конечно, — ответил я, взглянув на руку, на которой не было часов, — уже пора». Я встал, попрощался и, слегка смутившись, пошел к двери с железным засовом. «Не сюда», — прозвучал ее заботливый голос, и в пыльном зеркале я увидел, как она приближается ко мне. Она отвела меня за руку к входным дверям. С этих пор я регулярно ходил на лекции по космологии. Моя девушка беспрестанно грозилась окончательно дать мне от ворот поворот. «Ты стал каким-то чужим, ты только пользуешься мной, даже в садик больше не приходишь», — говорила она. Я этого и не отрицал, сам толком не зная, что, собственно, удерживает меня рядом с ней. Кроме машины, действительно облегчавшей мне жизнь, больше она ничего не могла мне дать. Меня интересовала только девушка из аудитории. Дважды в неделю я ходил к ней на кофе, и мы разговаривали о космологии. Мы говорили, говорили, и я никак не мог разобраться, где кончается ее душевная и начинается физическая привлекательность. Да она и не дала мне ни разу повода. Но когда я начал приходить к ней в дни, свободные от лекций, она приняла это как само собой разумеющееся. Я всегда заставал ее дома, словно она меня ждала. Перед расставанием она каждый раз произносила фразу, много значившую для меня, которую я, однако, до конца не понимал. «Вечность я ощущаю физически», — говорила она, улыбаясь при этом так, что я с трудом мог усидеть на стуле. «Ты знаешь, что это значит?» — спрашивала она и наклонялась ко мне, а мой взгляд скользил от ее красивого лица прямо под блузку, почти к соскам. Все, что оставалось в моей памяти от этих встреч, был мой приход к ней и уход от нее. Моя жизнь и все вокруг было пустым и ненужным, если я был не с ней. Однажды наш разговор затянулся до вечера. Когда я собрался уходить, она, как обычно, склонилась ко мне, и я увидел легкое колебание ее груди и больше не мог себя сдерживать. Я обнял ее, и моя рука медленно скользнула под блузку. Я дотронулся до ее соска, он был твердым и шероховатым и щекотал мой палец. Она не сопротивлялась и уступала мне так мягко и нежно, что я спрашивал себя, дотрагиваюсь ли я до нее на самом деле или только в своем воображении. Я встал и отнес ее на кровать, медленно раздел и коснулся лицом ее холодной кожи. Она ласкала меня, потом начала расстегивать мне пуговицы. Мы любили друг друга долго, до поздней ночи.

«А теперь иди», — сказала она, когда все завершилось. Я оделся, она взяла меня за руку и проводила до двери. Отодвинула засов и отпустила мою руку. На языке вертелись вопросы, готовые сорваться. Она поцеловала меня в щеку и открыла дверь. Уже выходя, в пыльном зеркале я увидел ее улыбку. А потом я ступил в пустоту. И упал. За собой я услышал мягкий звук закрывающейся двери. Я падал в бездну спиной вниз и смотрел в небо, полное звезд. Раздался треск, словно где-то поблизости сломалось птичье крыло. На мгновение я почувствовал в воздухе запах вечности. И…

Перевод Н. Стариковой

Милан Клеч

Полной грудью

Тот день был необычайно хорош. Дело было поздней осенью, и солнышко приятно припекало. И пока я ехал по проселочной дороге, сама мысль о том, что еду я на похороны и, следовательно, обязан испытывать некие горестные чувства, была мне совершенно чужда. Еще утром я проснулся в замечательном настроении. Честно говоря, мне пришлось приложить некоторые усилия и специально сосредоточиться, чтобы вспомнить, что такое скорбь. Не знаю, почему; может, на меня так сильно действует погода. Именно это мы и обсуждали по дороге. Наверно, я и впрямь слегка не похож на других из нашей компании: они-то все сразу же натянули на себя личину праведной скорби и были в этом совершенно непоколебимы. Мне это вовсе не мешало, скорее я опасался, что переполнявшая меня радость потревожит их спокойствие, и последнее отнюдь не входило в мои намерения. В таких случаях я стараюсь ничем не отличаться от остальных и уж точно никогда не стремлюсь навязывать кому-то свое расположение духа, хотя вопреки моему желанию иногда случается и такое.

Как только мы приехали, я сразу присоединился к веренице людей, собиравшихся выразить соболезнование матери моего приятеля. Я слегка склонил голову, хотя все во мне кипело радостью, и, если бы не подобные обстоятельства, я вел бы себя совершенно иначе. Я косился на нашу компанию (они-то всегда и во всем ведут себя абсолютно корректно) и делал все, как они. Я тоже постарался, насколько это возможно, отдаться в руки судьбы, чтобы потом меня не в чем было упрекнуть. Однако я просто обомлел, когда оказался перед самой скорбящей, а это ведь была мать моего приятеля! Уж на что я не ханжа, но даже для меня это было слишком. Скорбящая была раздета. Это мягкое выражение используется здесь только потому, что мне не хотелось бы грубо разрушать скорбно-торжественное настроение, царившее на похоронах, в противном случае я сказал бы, что она была просто в чем мать родила. Старуха принимала выражения соболезнования, будучи совершенно голой. Моя компания тоже дождалась своей очереди, каждый склонил перед матерью моего приятеля голову и пожал ей руку. Их лица ни на секунду не дрогнули. Не то что у меня. Когда подошла моя очередь, мне пришлось буквально заставить себя проглотить слюну, иначе не думаю, что я вообще сумел бы проделать всю эту процедуру. А что началось бы, если б я не смог! Представляю, что мне пришлось бы выслушать… Надо признаться, скорбные чувства во мне от всего этого так и не пробудились, но вот обуревавшая меня до этого радость мгновенно улетучилась. Настроение мое переменилось, и меня охватило другое чувство — злость. Голая старуха жутко действовала мне на нервы. По крайней мере мне это было трудно выносить, хотя догадываюсь, что сказали бы остальные члены моей компании — «ну что поделаешь, это похороны» и все такое. Я просто не знал, куда отвести взгляд, не мог же я вообще закрыть глаза. Смотреть на ее иссохшую грудь было выше моих сил, впрочем, тонкие костлявые ноги были ничуть не лучше. А волосы под животом окончательно переполнили чашу моего терпения. Я решил полностью переключить свое внимание на покойного и окропил его святой водой. Но не вечно же мне торчать у гроба. Скрестить с ней взгляды тоже не удалось: взор ее был опущен. Я не мог поверить собственным глазам, боялся потерять сознание. Слегка повернув голову, я посмотрел назад с тайной надеждой, что виденное раньше окажется просто странным наваждением, обманом зрения. Но увы! У меня все прямо-таки поплыло перед глазами, когда я увидел голую задницу старухи. Еще не веря своим глазам, я подумал, не подойти ли к ней еще разок, чтобы убедиться в своей ошибке. Сделать это мне, однако, не удалось, потому что на меня налетела моя чертова компания, которую я уже поминал про себя самыми крепкими словами. Я надеялся, что кто-то из них скажет обо всем происходящем хоть слово или вдруг голос у кого-нибудь дрогнет. Как бы не так. А позволь я себе о чем-то заикнуться, что-нибудь выкинуть, меня давно бы уже стерли в порошок. И я молчал, хотя такое поведение и не казалось мне верхом мудрости. А они как будто только и ждали, что я устрою какой-нибудь скандал и тем самым возьму на себя все земные грехи. Только мне это было ни к чему, мне и своих забот на этом свете хватало, тем более, что я с большим трудом и не вполне твердо держался на ногах.

Раздался колокольный звон. Похороны начались. Провожающих было много. Как это обычно бывает, за гробом шли близкие покойного. Мой друг и его сестра держали мать под руки. Она не оделась даже на похороны. Я шел за ними. По правде говоря, у меня не было никакого, даже приблизительного, представления о том, что бы все это могло значить. Обнаженная старуха шла со склоненной головой. Я не видел, закрыты у нее глаза или нет. Может, и закрыты, ведь ее вели под руки дети, а я снова не знал, куда девать глаза. Я-то их закрыть не мог — меня под руки никто не вел. Поэтому время от времени мой взгляд волей-неволей упирался в вопиющую наготу идущей впереди старухи. Компания моя тоже шла склонив головы. Похоже, только у меня внутри все переворачивалось, и я ничего не мог с этим поделать. Голый зад старухи отвратительно покачивался в такт движению погребальной процессии. Я испугался, что меня стошнит. Чтобы держать себя в руках, я стал вспоминать обо всех мерзостях, с которыми мне довелось столкнуться за свою жизнь. Но все, что мне удалось вспомнить, не шло ни в какое сравнение с тем, что я увидел сегодня. С этим, в принципе, ничто не могло сравниться (если это ощущение вообще можно описать словами). Будучи по природе аналитиком, я спросил себя, а не стал ли я свидетелем какого-то странного местного обычая, но и это объяснение показалось мне совершенно несуразным. Если бы такой обычай существовал, уж я-то наверняка услышал о нем одним из первых. Я не сомневался, что узнал бы об этом еще ребенком, еще на пороге юности. Тогда я бы стал ходить на похороны, чтобы смотреть на голых женщин. Мужья-то умирают не только у старух. Да и почему только мужья? Еще и родители, и всякие другие родственники. Словом, эту идею я сразу же отбросил, но никакого другого объяснения так и не мог придумать: каждая следующая гипотеза была еще глупее прежней. Мне не оставалось ничего другого, как опустить голову как можно ниже, потому что иначе меня наверняка упрекнули бы еще и в том, что я веду себя похотливо. Единственным моим желанием было, чтобы эти похороны поскорее закончились. При этом меня неотступно преследовала мысль, что только мне одному старуха кажется голой, а это значит, что я в одночасье спятил. Что, согласитесь, весьма неприятно. Не все обнаженные женщины красивы — это факт. Если бы я в своей жизни видел только голых старух, жить было бы совершенно невыносимо. Я дал себе слово, что еще вернусь в эти места. Я решил, что буду всерьез следить за некрологами в газетах и лично проверю, в чем тут дело. А начни я сейчас кого-нибудь расспрашивать, это, безусловно, прозвучит неуместно. Вы только представьте себе! Вдруг бы я обратился к своему приятелю и сказал: «Слушай, почему твоя мать была на похоронах голышом?» Хорошо, если после этих слов он всего лишь с удивлением посмотрит на меня. Но с мыслью, что я внезапно и таким странным образом свихнулся, я не мог так просто примириться.

Мы дошли до кладбища. Там нас ожидал священник. И он тоже вел себя так, как будто все было в полном порядке. Когда он выражал старухе свои соболезнования, его лицо не изменилось ни на йоту. У меня просто волосы зашевелились от ужаса. Я пожалел, что не остался дома. За это на меня точно никто бы не обиделся. А я прямо-таки рвался на эти похороны!

Гроб опустили в могилу. Нет смысла приводить подробности, известные каждому. Нет смысла говорить о скорбных чувствах. На этих похоронах существенным было другое. Когда могилу засыпали, меня снова озарил слабый луч надежды. Мой приятель укрыл свою мать черным плащом. Ее нагота перестала существовать, и меня, представьте, это ничуть не расстроило. Только вообразите себе, как бы это выглядело, спроси я у своего приятеля: «А почему твоя мать и с похорон не идет в чем мать родила?»

Однако не знаю, как бы я повел себя, будь скорбящая красивой молодой женщиной. Захотел бы я тогда, чтобы кто-нибудь укрыл ее плащом? Не стоит осуждать меня за эту фантазию. Она означала лишь то, что в сердце моем опять зашевелилось радостное чувство.

Скорбная процессия вернулась домой. Дальше были поминки. Вино показалось мне превосходным, в нем не чувствовалось горьковатого привкуса скорби. Мне оно на самом деле очень понравилось, и вскоре я оказался под прицелом пристальных и осуждающих взглядов моей компании. Стало совершенно ясно, что мне предстоит объясниться с ними раз и навсегда. Я почувствовал, что во мне достаточно сил и достаточно внутренней свободы для этого — это слово в такой ситуации, по-моему, не нуждается в особых объяснениях.

Сын покойного вскоре оживился и разговорился. Я знал, что рано или поздно на свой страх и риск обращусь к нему с расспросами, но ждал — может, он и сам расскажет о том, что показалось мне столь невероятным. От моей компании в этой ситуации глупо было ожидать какой-нибудь инициативы. Они никогда не задают никаких вопросов и только слушают, принимая на веру все, что им ни скажут.

К большому столу подсела мать моего приятеля — уже совершенно одетая. Когда она успела одеться, я не заметил: мысли мои все это время были заняты совсем другим. Я чувствовал, что испытываю к ней глубокое уважение, хотя эти похороны все-таки плохо укладывались у меня в голове. Вообще-то я люблю сразу выяснять все, что меня интересует, да и жизнь научила меня тому, что ничто не делается само по себе, и вскоре я сам заговорил со своим приятелем. Хотя мне и было неловко, я намекнул, что хотел бы у него кое-что спросить, но не знаю, как он отнесется к моему вопросу. Оказалось, он был даже удивлен, как это я ничего не знаю. Он-то был уверен, что рассказывал мне историю своих родителей. Моя компания — все, как один, — не преминули бросить на меня пронзительный взгляд. Мне стало ясно, что они и сами не имеют ни малейшего представления, о чем идет речь. И мой друг в нескольких словах рассказал мне историю, моментально перевернувшую мое представление о его матери.

С покойным она познакомилась много лет назад. Как выразился мой приятель, обстоятельства их встречи нельзя было назвать полностью безупречными, но все равно это положило начало тому чувству, которое связывало их, что называется, до конца их жизненного пути (для одного он как раз и истек несколько дней тому назад). Когда покойный впервые увидел свою будущую избранницу, она была совершенно раздета. По странному совпадению и в следующий раз он встретил ее в таком же виде. И так далее. Так повторялось раз за разом. На самом деле для той страстной любви, что вспыхнула между ними, нагота не имела никакого существенного значения. Нашли друг друга две родственные души, как говорится в таких случаях. Оба они действительно были неординарны. Эти встречи все повторялись и повторялись, и покойный предложил ей нечто такое, что теперь, в наших условиях, кажется невероятным. Он сказал, что хочет всегда видеть ее раздетой, и это его необыкновенное желание исполнилось. Вот какая это была любовь! Только представьте себе, им же пытались помешать. Но они не сдались. Они преодолели все трудности и своим упорством добились того, что все стали преклоняться перед их любовью. Что за безмерное счастье! Что за немыслимая радость! Мысленно я тут же представил себе тысячи вариантов таких отношений. Я уже не обращал внимания на свою компанию, которая немедленно осудила меня за то, что я сую свой нос в чужие дела. Я послал их куда подальше. Что за изумительная женщина! Где были мои глаза! Я ругал себя за то, что был так невнимателен. Если бы я ушел с похорон раньше времени, я все еще блуждал бы в потемках — и поделом. А теперь я смог вздохнуть полной грудью! Я знал — в этой жизни не все еще потеряно. Я был в этом совершенно уверен. Я крепко обнял эту женщину, которую муж никогда не видел одетой. Прощаясь, я улыбался от переполнявшего меня счастья. Она крепко сжала мою руку и просто сказала: «Мужайтесь!» Я готов был кричать от радости. В ногах появилась легкость. Я почти что летел. И я сбежал от своей компании, чтобы они не испортили мне этого ощущения счастья. Для них оно было бы непосильным. Их оно могло бы раздавить, а я на всю жизнь вдохнул его полной грудью.

Перевод Г. Замятиной

Урош Калчич

Дýхи

26 апреля 19… г.

Уважаемый господин W.,

Пишу Вам по поводу сапог, относительно которых уже неоднократно наводил справки в Вашей фирме — последний раз не далее как месяц назад. За это время я разослал запросы еще по нескольким адресам и теперь с удовольствием сообщаю, что остановил свой выбор именно на Вашей мануфактуре, хотя, к примеру, итальянский товар значительно дешевле. Я принял такое решение отчасти ввиду Вашей безупречной репутации, но более того — принимая во внимание Ваши незамедлительные, исчерпывающие и, главное, — терпеливые ответы, каковые являются свидетельством не только образцовой постановки дела, но и высокой культуры, и личного радения. Ваши любезные (и сверхостроумные) письма убедили меня в том, что Вы ставите во главу угла труд и лишь потом думаете о прибыли (которой, как это ни прискорбно, нельзя пренебречь). Иначе говоря, Ваша любовь к делу, которому Вы служите, — это Ваш добрый дух! Не взыщите, но я потрясен, каким остроумием проникнуты Ваши ответы — это нечто небывалое, в особенности применительно к предмету нашей переписки, который, Вы уж простите, столь мало духовен. Должен сказать, что Ваши письма уже сами по себе шедевр. А присущий Вам талант юмориста — да я просто преклоняюсь! Даже если отмести все прочие соображения, Вас следовало отличить уже за Ваше недюжинное чувство юмора (признаюсь, я тоже считаю, что без доброй шутки и сапог толком не скроишь). Так вот, дух, культура, остроумие — все это имеет для меня решающее значение, это как гарантия, как поручительство в том, что мои сапоги «будут достойны нежных ручек, которым доведется их снимать», как Вами тонко подмечено (примите же комплимент и от моей супруги)! Что касается цвета — условимся так: кармин отвергается бесповоротно, выберу-ка я «сиенский красный» (каталожный номер 07). Двухдюймовые каблуки, пожалуй, будут и в самом деле, как Вы выразились, «простить», поэтому соглашаюсь на полтора дюйма. Кожа и все прочее — как договорились. Срок поставки меня абсолютно устраивает. Я Вам уже сообщал и повторюсь еще, ведь это чрезвычайно важно: Торжественная Ассамблея состоится 24 октября, значит, я должен получить мои сапоги как минимум за месяц (то есть — до конца сентября), чтобы успеть в них пообжиться. Если же они прибудут, как Вы уверяете, за два месяца, — тем лучше! К этому длинному посланию прилагаю вексель на указанную Вами сумму и картонный шаблон моей правой ступни.

Всего хорошего, желаю Вам личного счастья и успехов в деле —

Ваш…

P. S. Понимаю и разделяю Ваши чувства, когда (это Ваше сравнение!), отпуская «в люди» очередную пару сапог, Вы словно прощаетесь «с любимым сыном, покидающим отчий дом». Пусть утешением Вам будет, уважаемый господин W., что я Вашего «сыночка» не обижу и, может статься, мы с «ним» еще нагрянем к Вам в гости, если судьба забросит меня в Цюрих (смотрите-ка, я тоже обнаруживаю некоторую предрасположенность к юмору)!

12 мая 19… г.

Уважаемый господин,

Получил Ваше драгоценное послание, которым Вы подтверждаете, что письмо мое прочли. Не смею даже предполагать, чем обязан столь пространному и теплому ответу и той признательности, которой Вы удостаиваете мои взгляды — самые что ни на есть тривиальные взгляды и не более того! Я рад, что мы сходимся в том, что касается духа, и полностью согласен с Вами, что этот последний в наши дни «находит прибежище лишь в родных благословенных уголках». Порадовало меня и то, что Вас развлекла моя шутка насчет «сына» — знали бы Вы, как хохотали мы с супругой, читая Ваш каламбур про колодки! Ха-ха-ха! Мне, право, все чаще кажется, что Вы ошиблись профессией — быть бы Вам писателем! Не подумайте, это не лесть, Ваш талант очевиден! Я, например, всю свою жизнь мечтал стать литератором, но у меня так ничего и не вышло, и вот я всего лишь скромный клерк, протирающий локти в присутственных местах, — а эта пресловутая Ассамблея, о коей Вы меня расспрашиваете, — всего лишь жалкий дележ бумажных цедулек, которыми тешит себя чиновничество. Но Вы-то, Вы… С Вашими задатками, с Вашим талантом — Вы отмахнулись от всего и с головой зарылись в кожи. Вот в этом-то и проявляется сила духа! Как и у Вас, в наших краях весна уже в разгаре, и — подумать только! — как раз сию минуту, когда я пишу эти строчки и поглядываю в окно на цветущую вишню, где-то там, далеко, за высокими горами, в чужедальней стране, в мастерской, затерявшейся среди узких улочек старинного города, которого я никогда не видел собственными глазами и вряд ли в своей жизни увижу, — сидит человек и тачает сапоги — сапоги, носить которые буду я… Тачает сейчас, сей час… В общем, это даже не высказать словами — это и есть то, что убеждает нас в существовании невидимых нам предметов и людей, внезапно раскрывает нам глаза на существование мира в целом — что вроде бы и живет в каждом из нас в виде общего знания, но конкретным осознанием проявляется исключительно редко! Да у меня мурашки бегут по коже при мысли, что в этом здесь и сейчас присутствует все! Видите, как я расписался! Это мне навеяли Вы своими оригинальными идеями! Что же касается подметок, то: картонный шаблон моей правой ступни, который я Вам выслал, вполне соизмерим и с моей левой ступней. Его надо лишь перевернуть — и у Вас будет моя левая подошва, вот и весь фокус! Я и сам, впрочем, слышал, что у некоторых людей правая сторона странным образом не совпадает с левой — хотя человек-то один и тот же! — и, признаюсь, дал маху, не предоставив исчерпывающих пояснений в моем предыдущем письме (кстати, ступни и все остальное, как-то: объем икр и проч. и проч. я замерял в вечерние часы, после средней дневной нагрузки). Надеюсь, что своим недомыслием я не причинил Вам слишком больших неудобств и не очень затянул начало работы. Смягчающим обстоятельством мне может служить то, что я в первый раз в жизни заказываю себе сапоги за границей — и, учитывая их стоимость, вероятно, также и в последний (ха-ха!).

Сердечный привет Вам и Вашей уважаемой фирме,

Ваш…

3 июня 19… г.

Глубокоуважаемый,

Огромное спасибо за проникновенное письмо, которое я получил только сегодня утром (честь и хвала нашей почте и ее непоколебимой вере в мое крепкое здоровье, которую она демонстрирует своей неспешностью). Я чрезвычайно рад, что сапоги уже в работе. Благодарю и за «поздравление» по случаю равновеликости моих ступней — я действительно польщен, что могу быть отнесен к немногочисленной человеческой элите с симметричными конечностями. К сожалению, не будучи знатоком собственной родословной, я все же сомневаюсь, что на основании формы моих подошв мог бы приписать себе, как Вы меня к этому великодушно поощряете, происхождение напрямую от бурбонских рыцарей! Зато считаю, что мне оказана большая честь уже тем, что, по Вашему признанию, Вас глубоко взволновала моя мысль об одновременном существовании всего! Вы совершенно правы, когда, давая этой идее дальнейшее развитие, столь образно говорите о том, что все это — от Бога, «аромат утраченного райского сада» (я вижу, Вы не только литератор, нет, — в Вас живет философ!). Только, по-моему, в Ваших устах слишком смело звучит тезис о том, что и мы с Вами существуем лишь постольку, поскольку живо наше осознание существования всего — хотя, с другой стороны, понимаю, что движет Вами, когда Вы «шьете сапоги для людей, которых нет», и полностью готов разделить Ваши эмоции. Полагаю, здесь можно говорить о различных уровнях бытия и, хотя мы, как это у Вас прозвучало, существуем «от случая к случаю» и «словно лишь во сне» (это Ваши слова!), — тем не менее, мы есть, мы существуем! Позволю себе, наконец, такую шутку: именно мои сапоги суть тот Божественный гарант, который делает реальным наше с Вами существование, то есть, иначе говоря, мы присутствуем одновременно во всем, независимо, присутствует ли в нас с Вами эта одновременность всего, и наш с Вами «сон» является частицей вечно воспаленного Божественного сознания. Это все равно как мы смотримся в зеркало, а оно отражается в нас. Безусловно принимаю на веру также и то, что цена кожи на мировом рынке за последний месяц резко подскочила, и потому Вам придется, повинуясь обстоятельствам, поднять цену на сапоги. Потому не извиняйтесь: я сам виноват, что так долго тянул с переводом денег. Я никогда не любил торговаться — это чуждо моей натуре, поэтому с удовольствием отсылаю Вам еще полторы сотни, тем более что, как Вы утверждаете, мне и так уже сделана определенная скидка с учетом того, что «неофициально» я могу считаться Вашим заказчиком еще с тех пор, когда кожи были дешевле. Что же касается дополнительной десятипроцентной скидки, которую Вы готовы мне предоставить, если я найду Вам еще пару новых клиентов, то, как мне ни жаль, вынужден Вас разочаровать: в данный момент на примете нет никого. Сейчас, как Вам известно, на нашей стороне Альп наступили не лучшие времена, да я бы и сам не позволил себе таких издержек, если бы не уже известная Вам Ассамблея (и некое причитающееся мне награжденьице). Но все-таки при первом же случае непременно порекомендую Вас всем и каждому, и даже без этих десяти процентов. Единственное, что меня смутило — так это Ваша фраза насчет «гарантированной окончательной цены». Доселе я предполагал, что окончательная цена уже гарантирована 70 %-ным авансом (который я полностью перечислил Вам сегодня). Если же это не так, прошу известить меня об этом в самые сжатые сроки.

Сердечный привет и наилучшие пожелания всем.

Ваш…

29 июля 19… г.

Почтеннейший,

Спасибо Вам за Ваше любезное и пространное письменное разъяснение, с которым я только что ознакомился. Думаю, наилучшим выходом будет уже сейчас избавить себя от риска «вероятных колебаний стоимости расходных материалов и сопутствующих затрат» и, выплатив остаток, обеспечить себе товар по его нынешней цене. Поэтому посылаю Вам остальные 30 %, а уж мы-то здесь месяц-два (скорее, два) как-нибудь перебьемся пустыми щами, ха-ха! «Почести», о коих Вы меня спрашиваете (и в связи с ними уже поздравляете), не стоят того, чтобы говорить о них всерьез, да и все еще вилами по воде писано (если не ошибаюсь, я уже упоминал, что это просто бумажка; человек — он ведь по природе своей существо обособленное и робкое, вот мы, служаки, и стараемся друг дружку потешить и взбодрить чем только можно). У нас тоже лето в разгаре, мы тут намерили тропических 34 °C, ужасная духота, и Вы попали в точку, предположив, что сама мысль о сапогах в данный момент представляется мне странной и смешной. Если дать себе труда подумать — есть что-то зловещее и даже бесстыдное в той неотвратимости, с которой сейчас где-то далеко-далеко отсюда для меня выкраивают голенища (сие мне пришло в голову, когда от жары я не мог заснуть). Это как напоминание об осени — а ведь она придет, непременно придет и запихнет мои ноги в сапоги! Хорошо хоть Вы не гробовщик. Ха! Видите, какую мороку создаем себе мы, жалкие «едва существующие на самом деле» существа, ха-ха!

Ну, шутки в сторону! Я чрезвычайно рад, что дела идут своим чередом, и я через месяц получу посылку с цюрихским штемпелем! Собственно, рад только посылке, а тому, что дело близится к концу, — не то чтобы очень: эта маленькая переписка с Вами доставляет мне огромное удовольствие и, Вы не поверите, но это правда, — стала для меня даже источником вдохновения! «Виноваты» в этом, конечно, Вы и Ваши тонкие намеки. Хотя слово «вдохновение» здесь, может быть, слишком сильное, но это факт — у меня сочинилась самая настоящая фантастическая феерия в стихах, где Вам отведено центральное место, кто бы мог подумать! Это — тема демонического мастера, который шьет сапоги «людям, которых нет», а потом эти самые сапоги бродят по белу свету и отчаянно кого-то ищут, блуждая среди теней и призраков… Однако это еще не проработано как следует, есть лишь замысел. Сочинение мне видится в жанре баллады, которая будет начинаться примерно так:

В предгорьях мрачных, на седалище треноги сидит у верстака сапожник нелюдимый. Сучит он дратву, он дырявит кожу шилом — тачает сапоги на призрачные ноги. Читатель, спросишь ты: ужели это правда? Об этом пусть тебе поведает баллада. Однажды в ночь к сапожнику с мольбой пришел один чиновник молодой…

Ну, и далее в том же духе. Посмотрим, что выйдет.

Привет и самые добрые пожелания

от Вашего верного заказчика…

P. S. Перечел письмо. В этой фразе про «взбадривание» друг дружки, наверное, можно заподозрить заносчивость или даже чванство, но это не так. Я превозношу человека и крепко в него верю. Я считаю, что отдельно взятый человек перед лицом Всевышнего — ноль без палочки, он обретает свою значимость лишь во взаимодействии с другими людьми. Может, это несколько démodé[8], ну и что? Так мне подсказывает сердце, и разве не грех — своими несуразными домыслами сеять зерна сомнения в ближних? Еще раз — привет!

10 августа 19… г.

Дражайший,

Меня глубоко потрясла скорбная весть о смерти Вашего подмастерья. Представляю себе, какая это невосполнимая утрата и как нелегко будет найти равноценную замену, особенно в наши времена, когда молодежь охотнее становится к станкам или турбинам, нежели к сапожным верстакам. Конечно же, я с пониманием отнесся к Вашему извещению о том, что срок поставки сапог «соответственно откладывается на некоторое время», и если, по Вашей оценке, это выльется в две недели отсрочки, то не извольте беспокоиться: Ассамблея еще только 24 октября, и коль скоро до 10 сентября сапоги поспеют, все будет в ажуре. Поэтому не вижу резона высылать их экспресс-почтой, как Вы любезно предлагаете, — разница по времени составит всего несколько дней, в деньгах же (по крайней мере, сообразно моим понятиям) — окажется непомерно велика, а для меня это более чем ощутимо в моем нынешнем положении, когда все мое имущество заложено. Так что давайте рассчитывать на обычное почтовое отправление, и не переживайте особо из-за этой задержки, которая, ввиду печальных обстоятельств, абсолютно резонна.

Выражаю соболезнования и желаю на дальнейшее всего наилучшего —

Ваш…

P. S. Огромное спасибо за понимание, которое Вы обнаружили, отзываясь о моем творении (хотя Ваша оценка моих виршей решительно завышена)! Увы, но сейчас эта вещь лежит в ящике стола, поскольку я увяз в делах (из-за этих роковых сапог взвалил на себя столько сверхурочной работы, что не продохнуть). Но, как бы там ни было, почту за честь послать Вам экземплярчик, когда (если) она будет завершена. И все же: не ожидайте от меня слишком многого — я ведь просто любитель!

13 сентября 19… г.

Друг мой,

Простите мне мое нетерпение, но близится 15 сентября, и можете себе представить, что я уже чувствую себя как на иголках, стоит мне взглянуть на календарь: до сей поры мои сапоги все еще не перешагнули порога моего дома. Поверьте, я ни за что не стал бы докучать Вам своими расследованиями, если бы не предполагал возможности того, что посылка застряла где-то в пути — то ли в почтовом отделении, то ли на таможне. Я даже мысли не допускаю, что причина этого опоздания кроется в чем-то другом, то есть в Вас, ведь Вы обещали держать меня в курсе дела, особенно если по какой-либо причине процесс затянется. Ставлю Вас в известность, что с 8 августа я не получил от Вас ни единого письмеца! Так или иначе, буду Вам чрезвычайно признателен, если Вы экспресс-почтой сообщите мне, в чем дело. На случай, если работа над сапогами неожиданно застопорилась, а Ваше известие о том до меня не дошло, посылаю Вам еще 100 франков — стоимость срочного отправления! И при всем при том умоляю — ответьте как можно скорее!

С сердечнейшим приветом —

Ваш…

P. S. Если же Вы посылку уже отправили или как раз собираетесь это сделать, то можете не утруждать себя письмом. Надеюсь, что проблему с подмастерьем Вы уже счастливо решили! И еще: один мой знакомый подумывает обзавестись сапогами. Отгадайте, кого я ему собираюсь присоветовать!

27 сентября 19… г.

Бесценный,

Две недели назад я Вам писал, но до сей поры нет ответа. Так как я опасаюсь, что с почтой творится что-то неладное, посылаю Вам еще одно письмо — теперь уже заказное. Дело в том, что сентябрь уже на исходе и, верите ли, я чувствую себя очень неуютно, стоит только посмотреть на календарь: ведь до сей поры мои сапоги все еще не перешагнули порога моего дома. Я ни за что не стал бы приставать к Вам с моими расследованиями, если бы не предполагал возможности того, что посылка застряла где-то в пути — то ли в почтовом отделении, то ли на таможне. Во всяком случае, в наших конторах ее нет нигде — уж это я выяснил самолично! Учитывая Вашу манеру отвечать сразу, а также то, что «все письменные запросы из-за рубежа подлежат ответу в течение 12 часов», как значится в Вашем проспекте, я и думать не могу о каких-либо иных причинах. Знайте же, что с 8 августа я не получил от Вас ни единой весточки! Так или иначе, буду Вам чрезвычайно признателен, если Вы экспресс-почтой сообщите мне, в чем дело. Прилагаю к этому письму вексель на 100 франков — на тот случай, если вдруг товар еще не отправлен — вышлите его мне курьерской почтой! Если же груз уже в пути (как я и предполагаю), то на означенную сумму пришлите мне обувного крема, который Вы рекомендовали мне в самом начале: я тут разведал — оказывается, здешние мази совершенно негодные и страшно воняют! Надеюсь на Ваш скорейший ответ и решение вопроса к нашему обоюдному удовольствию.

Ваш покорный слуга…

P. S. Не в моих правилах стелиться к чужим ногам и выворачивать душу наизнанку, но хочу, чтобы Вы осознали: если я не получу своих сапог вовремя, то для меня это обернется социальной катастрофой. Может, это звучит выспренно, но положение, в котором я оказался, чрезвычайно уязвимо, и я еще никогда столь пронзительно не ощущал — если вернуться к нашей с Вами общей теме — что я действительно существую, но это мое бытие для меня теперь является источником массы неприятных переживаний, причиняемых мне выражением лиц моих сослуживцев: все вокруг широко осведомлены о наших сапожных делах (жена, конечно успела растрепать повсюду), и я теперь отчетливо слышу, как у меня за спиной шушукаются все кому не лень или даже смеются мне прямо в лицо — что там, мол, с твоими новыми сапогами, ну, и тому подобное. Я, разумеется, на такие вещи не обращаю внимания, но изнутри меня гложет панический страх: а ну как и в самом деле я не получу своих сапог к нужному времени? Это «не», понимаете ли, не дает мне теперь покоя, порождает во мне самый настоящий ужас, я уже три ночи не сплю из-за этого «не»! Мне даже снилось: стою я босиком на паркете посреди зала, а эти рожи вокруг вовсю хохочут! Конечно, все это на грани безумия, но… что в нашей жизни не на грани? Уж в этом-то Вы наверняка со мной согласитесь. Таким образом, прошу Вас принять во внимание и этот «лирический» момент и постараться сделать все от Вас зависящее, чтобы дело окончательно уладилось.

10 октября 19… г.

Любезный,

Да что же это происходит с Вашей фирмой? Не так давно я послал Вам два письма — одно простое, другое заказное, а ответа нет как нет! В том, что Вы реально существуете и даже по прежнему адресу, я удостоверился из объявлений, помещенных в свежих журналах (между прочим — весьма горжусь, что для рекламы Вы воспользовались моей идеей, а именно: «Ношу сапоги от W. — значит, существую!») С чего бы тогда столь затянувшееся молчание? Поймите, наконец, что уже 10 октября, и 24 октября — день, на который назначена Торжественная Ассамблея, неумолимо надвигается. Вы же сами советовали мне: чтобы сапоги несколько размягчились и сели по ноге, их слегка разносить, и мне бы действительно не хотелось появиться на Ассамблее в скрипучей и навязчиво блестящей новехонькой обувке, это и в самом деле припахивает деревенщиной. Однако, исходя из положения дел, именно такая судьба мне как раз и уготована! К тому же теперь я затрудняюсь, что ответить приятелю, который тоже помышляет о новых сапогах: стоит ли рекомендовать ему фирму, от которой я сам еще ничего не получил, кроме обнадеживающей корреспонденции — да и та вдруг иссякла! Хочется надеяться, что Вы уяснили себе, что столь дорогостоящей обуви я бы себе при «нормальных» обстоятельствах не завел ни в коем разе, и одна лишь Торжественная Ассамблея виновата в том, что я совершил это «отступничество». Посему можете себе вообразить, каковы будут последствия, если сапоги не окажутся здесь до 24 числа с.м. Весь Ваш труд (вместе с изрядной долей моего состояния, между прочим) будет пущен псу под хвост! Это письмо я также отсылаю срочной, «экспресс-заказной» почтой — до Вас оно доберется от силы за четыре дня! Еще раз взываю к Вам — приложите все усилия к тому, чтобы дело обрело благополучный исход. Я целыми днями торчу на почте и всем уже тут порядком надоел. Я все еще склонен толковать это как досадное недоразумение или вмешательство каких-то «обстоятельств непреодолимой силы», что ли…

В ожидании Вашего незамедлительного ответа либо посылки

Ваш…

P. S. Быть может, Вы полагаете, что утратили в моих глазах весь свой авторитет и полностью лишились моего доверия? Жестоко ошибаетесь! Я по-прежнему готов отдать должное доброй воле, принять малые несовершенства и до последнего исповедовать веру в человека. Именно к этой вере, к этой моей старомодной странности я хочу вновь привлечь Ваше внимание: да, я все еще верю в людей, несмотря ни на что, и — можете смеяться сколько угодно — но пуще опасения, что я никогда не увижу своих сапог, я боюсь того, что эта моя вера в человека пошатнется. Не верите? А вот представьте — я умоляю Вас не столько ради себя, сколько ради Вас же самих — пусть это дело утрясется счастливым образом; ради Вас — потому, что иначе на Вас обрушится страшное бремя вины, тяжкой вины. Я должен Вас об этом предупредить! Ибо лишить человека веры столь же преступно, сколь лишить его жизни — если не горше того! Почему мы считаем, что воровство — это грех? Неужели из-за этих жалких грошей? Или это дань общественному порядку? Увольте! Что, если с каждой похищенной монетой мы крадем у своих ближних веру в человека, тем самым раздирая тончайшую сеть, что обволакивает всех людей вместе взятых — сеть, при помощи которой Удильщик, когда пробьет урочный Час, повлечет Человечество в свой Ковчег. И я убежден, что спасутся единственно те, кто удержится в ее ячеях, прорвавших же эту сеть и устремившихся к соблазну — ждет неминуемая погибель!

Эх, и разошелся же я! Ладно уж. Вы вправе посчитать, что я слегка чудаковат. Воля Ваша. Но если Вы надо всем этим лишь смеетесь, то знайте: Ваша душа в этот миг рыдает. Вы не слышите плача — его заглушает смех; но рано или поздно эти слезы вынесут Вам приговор. Простите, если я к Вам несправедлив. Я хочу себе и Вам только добра.

20 октября 19… г.

Милейший,

Теперь уже почти не может быть сомнений, что Вы по необъяснимой причине не хотите мне написать! В этом я только что имел возможность удостовериться: дело в том, что тот самый Борис Волк из Пирана, которому Вы соизволили на его запрос ответить в обычной для Вас велеречивой манере с приложением бесчисленных роскошных проспектов, — это мой закадычный друг, который и думать не думает о Ваших сапогах, а всего-навсего оказал мне услугу, одолжив мне свою фамилию и адрес! Теперь-то уж я начинаю догадываться, что в нашей сделке не все чисто (и еще: чем Вы объясните тот факт, что цена, которую Вы обещаете вышеупомянутому Б. Волку, на треть ниже той, что платил я?)! Я Вам просто дивлюсь — как это Вам самому не ясно, что такие Ваши действия — не что иное как плевок в собственную тарелку? Уж если Вы не смогли пошить моих сапог к сроку, взяли бы да честно сообщили мне об этом, вернув деньги, — и мы были бы избавлены от многих ненужных усилий. Смотрите — сегодня уже двадцатое, и если Вы уповаете на то, что все сроки уже прошли и можно спокойно продолжать волокиту, то мне придется Вас разочаровать: я тоже не лыком шит и весьма предусмотрительным образом («для подстраховки») несколько поторопил события — на самом деле торжество состоится 26 ноября, то есть еще через целых четыре недели! Так что времени у нас с Вами больше чем достаточно! И если Вы заведомо не способны сделать так, чтобы 10 ноября сапоги оказались у меня, то знайте, что мой заказ тем самым будет окончательно и бесповоротно аннулирован, так что будьте добры незамедлительно вернуть мне всю уплаченную сумму на указанный ниже счет! Мне было бы чрезвычайно неудобно беспокоить моих швейцарских друзей (которые, между прочим, живут в одном городе с Вами, да к тому же пользуются определенным влиянием), чтобы урегулировать юридический аспект нашего вопроса, однако в случае, если Вы не удовлетворите моим требованиям, мне придется прибегнуть и к этой крайней мере. И, хотя я уже и в самом деле утрачиваю ту самую веру в человека, о которой я перед Вами так долго распинался, — веры в силу закона меня никто не лишит. Вы уж простите мне этот довольно резкий тон, но поймите — обстоятельства уже истощают мое терпение. В надежде, что наше дело найдет достойное разрешение, и в некотором удивлении,

Ваш…

10 ноября 19… г.

Дружище,

Нет, вы явно уникум! Я ведь Вам доподлинно сообщил, что у меня есть круг знакомств в Цюрихе и что я обрушу на Вашу голову финансовую инспекцию, если Вы не ответите мне в приемлемые сроки должным образом — а вы молчок! Чудак-человек, представляете ли Вы себе тот неимоверный ущерб, который грозит Вам из-за Вашей безалаберности! Можете не сомневаться, я этого так не оставлю, и суд, которого, судя по всему, Вы просто жаждете, будет лишь первым звеном в цепи всего того, что Вас ждет! Подумайте только, какую «рекламу» я устрою Вам в газетах, причем не только в наших, на которые Вы, за незначительностью местного рынка сбыта, плевать хотели, — но и в иностранных! И что скажет о Ваших манерах Ремесленная палата? Я и по сей день не могу поверить — хотя все прочие объяснения кажутся мне еще более невероятными, — что Вы, по своей наивности, ставите эти презренные копейки, которые Вы стяжаете, мороча своих клиентов из краев, называемых Вами «умозрительными», выше собственной репутации, которую Вы подобными действиями подвергаете столь нелегкому испытанию. Вы что, не соображаете, что я одной-единственной статьей в «Neues Tages Zeitungen» (где у меня тоже есть своя рука) могу на веки вечные лишить Вас доброго имени? Вы — ни много ни мало — чудо природы! Порой мне даже приходит на ум — не извольте обижаться, но Вы действительно ввергаете меня в изумление, — что Вы обуреваемы какой-то формой сумасшествия, что Вам это «изготовление сапог для людей, которых нет» так втемяшилось в голову, что Вы, должно быть, начисто лишились рассудка! Пожалуй, Вы и в самом деле меня «вдохновляете»! Я прямо-таки вижу, как Вы, сумасшедший сапожник, сидите в полумраке Вашей мастерской, читаете при свете мерцающей лампадки злобные письма фантомов — «людей, которых нет»… и при этом разражаетесь хохотом — или, может быть, забираетесь под одеяло, клацая зубами от страха? — кто Вас знает… (Если Вы хохочете, то, готов признать: мои письма являются для Вас источником самого раскатистого смеха; мне и самому стоило бы посмеяться вместе с Вами, вспомнив только, какое количество добродушия и терпения в них вложено). Однако же в действительности, которая гораздо менее фантастична и скорее банальна (а ее апофеоз находится на банковских депозитах), все иначе, и то, что я упоминал о публикации, отметать не следует. Как бы там ни было — это мое последнее письмо непосредственно в Ваш адрес; тем самым я даю Вам еще один — и безусловно последний — шанс. Если я в десятидневный срок не дождусь от Вас ответа — либо в виде сапог, либо в виде банковского перевода — пеняйте на себя. Может быть, ваши фантомы и призрачны, но стены в городской тюрьме — отнюдь не таковы.

Всего наилучшего Вам (все еще) желает

Ваш…

27 ноября 19… г.

Недосягаемый,

Вот и прошла Торжественная Ассамблея (не далее как вчера), а меня там не было. Слышите — «меня не было!» Вы довольны? Ах, какое это бездуховное, примитивное, скудное удовольствие! Значит, у Вас, бедняги, за душой ничего-то и нет! Вы не собираетесь присылать ни сапог, ни денег. Что ж, я не обнищаю. Это скорее Вы оскудели бы, пожертвовав хоть чем-то. А мне все — трын-трава, я имею в виду эти дурацкие сапоги, которых Вы мне так и не прислали, и меня там не было, не потому, что мне пришлось сидеть дома из-за этой скрипучей дряни, о нет, — мне помешал грипп. Слышите — грипп! Ха-ха! Я сейчас пытаюсь нарисовать себе (я все еще лежу) такую картину: сапоги прибыли — а у меня грипп! Сапоги с еще не вынутыми картонками красуются в прихожей, отливая «сиенским красным», предвкушая, как я их надену и выведу на Торжественную Ассамблею, — а я в постели. И вот я кричу лакею: «Сапоги! Подать мне сапоги!» Надеваю их, хожу туда-сюда по комнате, у меня жар, я устремляюсь к окну. И воспаление легких тут как тут! Этого еще не хватало! Так что премного Вам благодарен, что Вы придержали сапоги у себя — да я бы их теперь и не обул, будь я даже здоров, как бык, знайте же! Они стали слишком тяжелы — за эти месяцы на них налипло слишком много нашего с Вами дерьма! Еще раз говорю Вам: эта история меня совершенно не удручает, и я даже мог бы находить во всем этом своеобразное развлечение, когда бы Вас хватило на какой-то минимум оригинальности и циничного достоинства, когда бы Вы мне так прямо и написали: «Не видать тебе твоих сапог, и точка!» Или же: «Я мог бы послать Вам сапоги, а вот не пошлю. Назло не пошлю!» Или: «Я пришлю Вам сапоги — в обмен на расписку в том, что Вы утратили веру в людей». Или: «Хотел было послать Вам сапоги, но не в силах — душа моя хохочет!» И так далее и тому подобное — тысячи разных вариантов. Это была бы некоторая «высшая» корректность в некорректности, благодаря которой Вы сохранили бы в моих глазах хоть крупицу чести и достоинства (да я и сам принял бы Вашу сторону как Ваш верный союзник и наперсник!)… А Вы лезете под стол и делаете вид, что Вас нет в комнате! Боже, как это мерзопакостно! Как омерзительно и как смешно! Как мерзко и мучительно! О, это гниение духа! Дух сгнил — остался человеческий дух! И это одно и то же, этот душок, от которого я спешу укрыться в уборной, где меня выворачивает, этот гнилостный дух, который меня окутывает с тех пор как я имею дело с Вами, мерзавец! Смрад, непереносимый смрад! Именно он дает мне знать, что я действительно существую. Человеческая комедия, от которой меня бросает в дрожь. Видите, я называю это комедией. Я бы мог Вам объяснить, в чем она заключается, но Вы не поймете. Поэтому нет смысла объяснять. Что же касается бремени вины, которым я стращал Вас в одном из моих писем (в связи с убиенной верой в ближнего) — пускай Вас это не тревожит: из-за одного такого сукина сына, как Вы, я и не подумаю отречься от своей веры. И прежде всего потому, что от этой веры я избавился гораздо раньше, обретя лишь окончательную уверенность в том, что от нее остался лишь этот удушливый смрад. Что касается судов и тяжб — тут Вы тоже можете спать спокойно: я не собираюсь из-за каких-то паршивых денег марать руки о бумаги, на которых значится Ваше имя. И обещанного разгрома в газете — тоже не дождетесь! Так что успокойтесь и почивайте на моих франках. Прислушайтесь только к своей душе, когда отсмеетесь (то-то будет потеха)! Или не прислушивайтесь, что Вам до нее? Не надо, а то качество Ваших достославных сапог стремительно и необратимо испортится! Ну, вот и все. В приложении посылаю Вам еще одну купюру достоинством в пять франков: купите себе сарделек и пива — и счастья Вам впридачу! А если черт Вас дернет однажды вернуть мне мои деньги, знайте: я сменил номер счета, впрочем, я бы и не принял этих Ваших денег ни при каких условиях: живите на них, покуда живется, а станет невмочь — не ропщите!.. Дорог не счесть, и каждая достойна, чтобы на ней раздался горький смех!

Ваш…

22 декабря 19… г.

Незабвенный,

Позвольте пожелать Вам веселого Рождества! Я сейчас в Цюрихе! Не бойтесь меня: ничего плохого я Вам не сделаю. Я приехал сюда по делам (теперь мои дела будут весьма часто приводить меня в этот почтенный город). Кстати, та моя поэма завершается следующим образом:

И ныне сумасшедший тот башмачник для ног ничейных день и ночь тачает десятки, сотни, тысячи сапог — они бредут по улицам, заходят в дома, конторы, шарят по углам, ища ступни чиновника младого, безвременно сокрытые землей…

Ну что ж, может статься, зайду как-нибудь в Вашу мастерскую (вчера оглядел ее снаружи, из окна трамвая — а что, вывеска смотрится очень даже подходяще)! Так что будьте бдительны, снимая мерки со своих клиентов, не попадется ли Вам какой-нибудь тип с симметричными ступнями — это могу быть и я… Или еще чей-нибудь дух, ха-ха…

Навеки Ваш…

_________________

Перевод Ж. Перковской

Эвальд Флисар

Агрегат

Вряд ли я смогу описать восторг, охвативший всю нашу семью при переезде из города в деревню. Даже тетя Мара, правда, склонная к преувеличению, не могла похвалиться тем, чтобы когда-нибудь раньше ее так переселяли. Единственное, что можно было бы сравнить с эмоциями, не покидавшими нас во время разгрузки и затаскивания мебели в новое помещение, было, по мнению брата Петера, то чувство облегчения, которое наша бабушка испытала после окончания Второй мировой войны, узнав, что ее старший сын, муж Мары, не скончался в Аушвице, а возвращается домой. (Еще больше это наше ощущение было сродни веселью самой тети Мары, получившей вскорости уведомление о том, что ее муж — по ошибке! — был кремирован. Бумага содержала также уверения, что все произошло в полном соответствии с желанием покойного быть сожженным после смерти. То обстоятельство, что кремация мужа последовала не за его смертью, а, наоборот, смерть — за кремацией, она сочла пустяком.)

Однако эта история осталась уже далеко в прошлом, была почти забыта и вспоминалась лишь во время неизбежных семейных ссор как один из самых горьких эпизодов семейного прошлого. Переселение целого клана, как заметили наши поразительно скромные и нетребовательные соседи, было, конечно, случаем совершенно другого рода — и даже наиболее пессимистично настроенные из нас зарделись. Даже бабушке, у которой из-за инсульта больше не двигалась левая сторона лица, удалось каким-то чудом растянуть правый угол рта.

Дом не представлял собой ничего особенного, он стоял на краю деревни и больше напоминал заброшенную сельскую корчму с подвалом, в котором прежний хозяин, может, по своей воле, а может, и нет, оставил несколько бочек вина (к несчастью или, наоборот, к счастью, совершенно скисшего, в чем нас клятвенно заверила ценительница настоящей жизни тетя Мара). О назначении еще нескольких пристроек оставалось лишь гадать. В одной из них раньше явно находился свинарник. Это установила двоюродная сестра Елизавета, внебрачная дочь Мары. Елизавета ощущала не только запахи, о существовании которых большинство людей просто не подозревает, но могла «почувствовать» историю места, интенсивность и оттенки переживаний, флюиды которых продолжали витать в воздухе и после того, как событие, их вызвавшее, минуло. «Чую поросят», — сказала она, когда вошла в пристройку, которую ее мать, амбициозная, но начисто лишенная таланта самодеятельная художница, решила переделать в мастерскую.

К счастью, ее услышали только мама и я. Тогда Елизавета раздула ноздри и добавила, что чует даже смертельный страх поросят перед убоем. Мама закричала: «Ради всего святого, молчи!» В конце концов тетя Мара сама выбрала эту пристройку из-за вида на реку, долину и окружающие холмы. Кроме того, все будет перекрашено, проветрено и немедленно пропитается запахами теткиных красок и парфюмерии. И вообще, живут же респектабельные английские семьи в перестроенных конюшнях!

Елизавета спокойным голосом заявила, что будет молчать за три коробки конфет средней величины. «За две», — настояла мама. «За две самых больших», — предложила компромисс Елизавета. «Но в последний раз», — заключила мама.

Тетя Мара так и не узнала, какие звуки сменились барочными ариями, в сопровождении коих она с кистью в руке и сигаретой во рту бросилась воплощать в новой мастерской свое «обновленное видение». Когда Елизавета как-то перед ужином громко заметила, что арии ее мамаши напоминают поросячье хрюканье, та взвилась, и тут в качестве отвлекающего маневра пришлась очень кстати мамина своевременная похвала теткиного новаторского стиля: даже не выбранив «ублюдка», Мара с удовольствием долго и пространно рассуждала о разнице между акварелью и маслом — к восторгу каждого из членов семьи, срочно придумавшего себе неотложное дело, чтобы убраться из-за стола до конца ужина. На следующее утро Елизавета получила от мамы еще одну коробку конфет.

Тем не менее вначале казалось, что каждому из нас жизнь в деревне даст то, чего он больше всего хотел. Бабушке — запах свежей утренней земли и отдаленное мычание коров, другие звуки и запахи, напоминавшие ей детство. «Гвоздики, — нацарапала она на листе бумаги, когда инсульт отобрал у нее возможность говорить, — везде будут расти гвоздики, и я буду спать с открытым окном, чтобы с последним вздохом унести их запах в мир иной». Мама надеялась, что в новом доме она сможет организовать личный центр медитации и здорового образа жизни, она нашла достаточно места минимум для двух тысяч книг по дзэн-буддизму, йоге, ушу и другим важным занятиям эры Водолея. Именно им она, рано вышедшая на пенсию учительница средней школы, решила посвятить себя целиком.

Прежде всего маму воодушевили тропинки, мягко спускавшиеся в долину и поднимавшиеся к лесу, что оказалось очень кстати для ее каждодневной утренней пробежки или «малого марафона» — так эту крайнюю форму мазохизма назвал психиатр, у которого папа и мама, участники программы здорового образа жизни, долгие годы наблюдались ввиду папиного алкоголизма. После нескольких лет постоянного сопротивления психиатрическому воздействию папа неожиданно потерял вкус не только к питию, но и ко всем другим радостям жизни, в том числе и к тем, от которых мама бы еще не отказалась. И ее утренний марафон был единственным способом нейтрализовать избыток энергии, ежедневно накапливавшейся в ней из-за папиного безразличия. Папа же, прекрасно все понимавший, тем не менее каждый вечер заботливо заводил будильник, чтобы мама не проспала.

Потом, когда по его просьбе они бросили программу, он пошел к директору средней школы, где тридцать лет преподавал историю, и потребовал досрочного выхода на пенсию. «С историей покончено! — сказал он. — И не потому, что так утверждает Фукуяма, а из-за победы, которую наконец одержал наш небольшой народ. Свобода, эта самая запутанная из всех благодатей, совершенно уничтожила почву, на которой могли бы возникнуть трагические конфликты или великие идеи, и посеяла семена мелочных распрей, торгашеского коварства и стереотипов, создаваемых СМИ». Его предмет, история, из высокой науки за одну ночь опустился до эзотерического уровня, а уж этой новоявленной дисциплиной папе не пристало заниматься. Уйти ему хотелось бы с соответствующим вознаграждением.

Директор, мамин двоюродный брат и друг семьи, немедленно исполнил просьбу отца. Вознаграждение оказалось решающей частью суммы, недостающей для покупки дома, где бы «все мои», как нам сказал свежеиспеченный пенсионер, нашли, лучше поздно, чем никогда, ту реальную свободу, которая и есть единственный источник настоящего счастья. «Быть свободным — наш долг, в конце концов, — добавил он запальчиво. — Свободному государству нужны свободные люди».

Папа представлял себе счастье как покой. Чем отличался от мамы, которая хотела остаться вечно молодой и за это была готова умереть. Он решил прислушаться к совету Юнга, согласно которому мужчина в шестьдесят должен распрощаться с багажом прежних лет и заглянуть в себя, дабы из воспоминаний сложить картину жизни, проясняющую смысл самого его присутствия на этом свете и связывающую его с Богом. Он подчеркнул, что останется доступным для окружающих, но так как часто будет погружен в свои мысли, то ожидает, что мы проявим уважение к этой его потребности углубиться в свой внутренний мир. «Думаю, каждый из вас получил свое», — сказал он. Петер — идеальное место для своего телескопа и наблюдения за звездами; я — неограниченные возможности для бесцельных шатаний по лесам и бесплодных размышлений о моем будущем, которое, судя по всему, ничем не будет отличаться от моего настоящего; мамин брат Винко, бухгалтер, годами снедаемый желанием вырастить самый большой кочан капусты в мире и попасть в книгу рекордов Гиннесса, — плодородную землю; двоюродный брат отца Владимир — время и покой, чтобы закончить книгу воспоминаний о своем геройстве в партизанах; его жена, тридцатью годами моложе, — гладкую дорогу, чтобы на «альфа-ромео» Владимира каждый день исчезать и развлекаться с приятелем, оставляя мужа в покое.

После этой речи папа удалился восвояси и оставил нас гадать, кто же из присутствующих вообще достоин излучаемого им святого сияния. Впервые в жизни мы все, как один, ощутили, что папа свои настоящие таланты взращивал тайно, скрывая до последнего, и что возле него ни с кем из нас не может приключиться ничего плохого. Ремонтные работы в доме и его шести пристройках велись с таким воодушевлением и согласием, что мы даже слегка — с двух лет до одного года — сократили срок, предусмотренный для его окончательного обустройства.

Единственным человеком, не вписавшимся в то целое, в которое в ореоле папиной мудрости и маминой энергетики слилась наша семья, была, конечно, Елизавета. Это произошло отчасти потому, что мама перестала подносить ей коробки конфет, а главным образом из-за новой школы, где Елизавета, как она уверяла, по большинству предметов превзошла не только своих одноклассников, но и учителей. «Скука — порождение дьявола», — много раз повторяла бабушка, когда еще могла говорить, однако тогда никто и не подозревал, какими пророческими окажутся эти слова применительно к Елизавете.

Однажды в воскресенье за обедом эта толстенькая девица заявила, что наш дом со всеми его пристройками стоит как раз над опасным узлом электромагнитных излучений и поэтому все наши усилия создать идеальную модель семьи обречены на неудачу. Мы имеем дело с потусторонними силами, с неуправляемыми домовыми и прочей нечистью. В ответ на это заявление тихо вздрогнула лишь мама, остальные просто пожали плечами, хмыкнули и продолжали есть.

Елизавету наша вялая реакция не устроила. Она перешла в открытое наступление. Она сказала, что в доме происходят странные вещи. Что уже некоторое время тетя Мара заполняет просеки и луга на своих акварелях не овцами, а поросятами. Что бабушка почти каждую ночь бранится с кем-то в своей комнате. Что книги, заботливо расставленные мамой на полках в алфавитном порядке, уже дважды были перемешаны и теперь стоят согласно какой-то неизвестной, вероятно дьявольской, системе. Что из моей комнаты ночью доносятся горькие стоны и вздохи, как будто кто-то кого-то душит. Что она уже два раза видела дядю Владимира стоящим перед грозой голым по пояс, с поднятыми вверх руками посреди поля соседской пшеницы и заклинающим гром, чтобы тот поразил его. Что на столе в комнате Петера она нашла записи, подтверждающие, что он в свой телескоп разглядел огромный метеорит, грозящий разнести Землю на куски и находящийся всего в двух неделях полета. Что дядя Винко копает землю в саду вовсе не для того, чтобы посадить капусту, а роет три глубокие ямы, похожие на могилы, куда собирается засунуть наши тела, когда злой дух, хозяйничающий в этом крае, прикончит нас всех по очереди. И выход один: продать дом и вернуться в город.

После ее слов наступила тишина. Некоторые украдкой переглянулись. Другие уставились в свои тарелки. Потом все одновременно повернулись к папе. Было очевидно, что он — единственный, кто способен прокомментировать это и вынести приговор. Папа сначала положил в рот последний кусочек говяжьей отбивной и хорошенько его прожевал. Потом аккуратно вытер губы и подбородок салфеткой. Потом, ни на кого не глядя, медленно поднялся и ушел в свою комнату. Нам показалось, что дверь он запер несколько решительнее, чем обычно.

Роль судьи пришлось взять маме. Она сказала, что тетя Мара вольна рисовать не только поросят, но и жирафов, моржей или пятиглавых чудищ, если так подсказывает ее художественная фантазия. Что бабушка в своей комнате ни с кем не бранится, а слушает радио, потому что у нее бессонница. Что книги на полках так перемешали не потусторонние силы, а они сами перемешались, когда полки рухнули под их тяжестью. Что стоны и всхлипы доносятся из моей комнаты из-за кошмаров, мучающих меня с пяти лет, а никак не вследствие интенсивной мастурбации, смущающей юношей моего возраста. Что касается Владимира, то мы должны понимать, что у него молодая и легкомысленная жена, а иногда это слишком даже для боевого партизана, получившего кучу наград. Записка Петера о метеоритах — конечно, дело его и того профессора, у которого Петер защищает диплом по космологии, Земля же никогда не расколется на куски только потому, что маленькая проказница захотела напугать своих близких. А Винко, закончила мама, пусть сам объяснит, кто или что закопано в саду.

Дядя Винко признался, что ямы действительно похожи на могилы, но хобби для него так важно, что у него просто нет времени думать об убийстве кого-нибудь из нас. Он только хочет закопать старую рухлядь, скопившуюся в полуразрушенном сарае в саду, чтобы, отремонтировав его, хранить там семена. Зачем нам сломанные кирки, мотыги, вилы, косы, плуги, бороны, серпы и бог знает что еще, если, имея в прошлом два поколения горожан, мы вернулись в деревню совсем не ради пахотного земледелия! Все лишнее, что так явно напоминает нам иные времена, другие края, печальное прошлое, следует закопать, скрыть с глаз. Это надо сделать, чтобы избавиться от ошибок, которыми отмечены все наши усилия с момента вселения в новый дом. Мама была первой, кто при этих словах зааплодировал, за ней последовали все остальные, кроме Елизаветы, показавшей нам язык и выбежавшей вон.

Не зная, чем бы заняться, я предложил помочь дяде Винко. Некоторые вещи из сарая были такими тяжелыми, что он один едва бы оттащил их к месту последнего успокоения. Вне себя от благодарности, он уступил мне самые пыльные и трухлявые обломки, что же касается громоздких предметов, требовавших двух пар рук, то более тяжелый или неудобный конец, как по волшебству, всякий раз доставался мне. Я обрадовался, когда к нам присоединился Петер и начал поддразнивать дядю Винко: он спрашивал, какой философский смысл дядя находит в использовании мотыги и лопаты для того, чтобы их же и закопать, и главное, — не видит ли он в этом погребении старого инструмента с помощью нового символичной модели сизифовой тщетности всех человеческих усилий.

В ответ дядя Винко съязвил: умничать в пределах курса начальной школы он обычно предоставляет студентам-физикам, которые уже заваливали философию. Сам же он видит в своем начинании решающую фазу оздоровления семьи, более чем сто поколений кряду служившей бесчисленным эксплуататорам во всех их разновидностях: от графов и помещиков до церкви и социалистического кооператива, члены которого всегда пахали и сеяли с ненавистью в сердце. «Эти старые орудия словно несут на себе печать страданий целого рода, — со значением сказал дядя, — поэтому они должны быть погребены на веки вечные. Только после этого мы станем по-настоящему свободны — если мы действительно хотим освободиться. И тогда любой инструмент, который мы возьмем в руки, будь то лопата, топор, кофейная мельница или компьютер, будет вызывать чувство радости и любви к жизни, а не страха перед нищетой или неволей».

Эти слова Винко произнес скорее торжественно, чем гневно. Потом он попросил Петера помочь нам вынести из сарая последний предмет, такой огромный и несуразный, что с ним можно было справиться только втроем. Каждый взялся за свой конец, и мы с трудом выволокли его из сумеречного пространства на дневной свет. Мы положили его на траву и осмотрели. Сначала мы были удивлены. Потом поражены. И наконец, нас охватил ужас.

Это было ни на что не похоже. Прежде всего у предмета не было никакой плоскости, на которую его можно было бы поставить. Из бесформенного, непонятно для чего служащего ядра беспорядочно и асимметрично торчали во все стороны разнообразные стальные, алюминиевые и даже деревянные обрубки. При наличии некоторой фантазии можно было угадать формы кубистически деформированных лопаты, кирки, мотыги, может быть, серпа или косы, может быть, грабель и еще какой-то разновидности сельскохозяйственного инвентаря, однако это тоже были только фрагменты того, чем бы это могло быть. Между тем в разных узлах можно было распознать звенья цепи, половину зубчатого колеса, унитаз, искривленный механизм настенных часов, две гири и почерневшую ручку сковороды.

Если бы эти обрубки или обломки чего-то были связаны вместе проволокой! Или подверглись сварке в единое целое! Тогда мы могли бы приписать результат фантазии скульптора-модерниста и, перенесясь в сферу искусства, где допустимо все, избавиться от ужаса перед этим конкретно-осязаемым воплощением агрессии, возле которого мы застыли, как беспомощные дети.

Придя в себя первым, энтузиаст Винко предложил немедленно выкинуть эту злосчастную шутку пьяного деревенского кузнеца, закопать и позабыть о ней. Петер решительно запротестовал: предмет мог быть частью космического корабля, упавшего где-то поблизости! И вообще любую незнакомую вещь надо сначала исследовать, дать ей название, определить ее смысл, чтобы она когда-нибудь потом не внедрилась в наше подсознание в форме невроза. Но Винко упорно стоял на своем. Думаю, что он и сам отволок бы этот искореженный агрегат к яме, если бы в этот момент рядом не пробегала мама, возвращавшаяся с полуденного марафона (утренний отпал из-за ливня). Она остановилась, осмотрела предмет во всех возможных ракурсах, нажала там, потрясла здесь, потянула туда-сюда. После чего дрожащим от волнения голосом она велела мне позвать папу. Через пять минут около находки собралась вся семья, включая даже жену Владимира, только что вернувшуюся с одного из своих свиданий.

Струей воды из садового шланга мы смыли с агрегата грязь. Мы хотели убедиться, нет ли под слоем слежавшейся пыли следов пайки или сварки. Петер (впрочем, совершенно напрасно) принес увеличительное стекло для изучения мелких соединительных швов.

Мы все ждали, что скажет папа. Он долго молчал. Когда наконец он открыл рот, то не озвучил спасительного резюме, а только спросил, что об этой вещи думаем мы.

Елизавета сказала, что перед нами «адская машина», которую под покровом ночи выковали духи, чтобы поселить в нашей семье раздор и выжить нас, ведь более чем очевидно, что здесь мы не найдем ни счастья, ни покоя. «Глупости, — сказала мама, — о духах мы будем говорить в последнюю очередь, только после того, как исчерпаем все возможности рационального объяснения». Каковых, впрочем, она и сама не смогла найти, поэтому в замешательстве замолчала.

Скоро стало очевидно, что в поисках ответа на загадку, лежавшую перед нами, мы не столько шарим по архивам собственной памяти, сколько соревнуемся в игре воображения. Особенно отличилась жена Владимира, заявившая, что предмет возник после столкновения спортивного автомобиля с трактором, перевозившим сельскохозяйственный инвентарь: под сильным давлением и при взрыве горючего все было перекорежено и деформировалось вот в это нечто, над чем мы сейчас напрасно ломаем головы, отвлекаясь от более приятных занятий (в ее случае — от свиданий в городе, на одно из которых она сразу же потом и отправилась).

Владимир заявил, что для него как научного материалиста в этом мире нет таких тайн, природу которых нельзя было бы определить при помощи исторической диалектики. Надо только заглянуть в прошлое, расспросить прежнего хозяина и его предшественников, ведь штука-то не с неба упала, ее кто-то там, в сарае, поставил, кто-то в этом замешан, кто-то в ответе. И надо выяснить, кто, ведь свобода возможна только после того, как любая, даже самая ерундовая, ответственность будет справедливо распределена между всеми.

Тетя Мара принесла мольберт и начала рисовать неизвестный предмет. «Подумаешь, с неба свалился, — сказала она, — все в этом мире начинается с художественного вызова».

«А ты?» — папа повернулся ко мне. Так как мне не хотелось показаться индифферентным, я быстренько внес идею относительно проводов, пломб и шестеренок от часов посередине. «Это несомненно бомба, — сказал я, — у которой что-то заклинило так, что она не сдетонировала, а „ушла в себя“». Петер подтвердил, что идея представляется ему не самой идиотской, однако механизм в середине не часы, а коротковолновый радиоприемник. Он принес три батарейки, опустил их одну за другой в углубление посредине агрегата, и удивительный механизм затрещал и начал передавать программу: мужчина на незнакомом языке, скорее всего на арабском, что-то громко докладывал или объяснял.

С потухшими глазами, опустив руки, мы стояли около дьявольской машины и слушали голос, доносившийся бог знает откуда, может, из космоса, может, из недр самого агрегата или из глубин нашего потрясенного воображения, которое под грузом произошедшего так же, как и предмет, стоящий перед нами, подверглось деформации, являя собой ныне сплав неизвестности и беспокойства. Пошел дождь, мы накрыли это нечто дерюгой и разбежались по своим комнатам.

Ремонт дома постепенно сошел на нет. Петер начал манкировать учебой, не пошел на выпускной экзамен, отложив его на следующий год.

Неизвестный агрегат лежал посреди сада, мозоля всем глаза. Он стойко переносил жару, дождь, град, пинки, ощупывание, химические анализы, фотографирование и главное — любопытство, поскольку наш дом постепенно превратился в аттракцион для заезжих туристов, как отечественных, так и иностранных. Какой-то американец потихоньку предложил за него папе четверть миллиона долларов. Пала сказал, что отдаст агрегат даром, если тот сначала объяснит, что это такое, откуда оно взялось и для чего служит. В конце концов, мы начали задыхаться от внимания любознательных граждан и журналистов, и вокруг дома и сада была возведена высокая стена с тяжелым запором на железной двери. Теперь мама бегала вокруг дома, она делала по двести кругов в день. Ее тень каждые несколько минут проносилась мимо всех наших окон за исключением папиного — его комната была на втором этаже.

Впрочем, папа ничего бы не заметил, даже если бы она по воздуху пролетала мимо его окна. Он по горло погрузился в изучение машиностроения, химии, агрономии, физики и смежных дисциплин. Какие-то книги он одолжил у Петера, другие набрал по библиотекам и книжным магазинам и привез домой на микроавтобусе. Он все больше худел, глаза у него горели, как будто изнутри его медленно и беспрерывно пожирал адский огонь. Метод дяди Владимира тоже не дал результатов: он составил доклад об истории дома и его прежних владельцах, но даже самый последний из них, у которого дом был куплен, не смог вспомнить, чтобы он когда-нибудь видел этот агрегат в сарае. И хотя бывший хозяин и сам выкидывал туда ненужную рухлядь, большинство вещей, по его заявлению, лежало там испокон веков.

Несколько месяцев спустя поиски продолжали только папа и Петер, а мы, утомившись, постепенно вернулись к старым и привычным занятиям. Тайна оказалась обременительной и даже несколько смешной, особенно когда среди ночи мы видели за окнами в саду папу и Петера, при свете карманного фонарика измеряющих расстояния и углы между частями агрегата и записывающих все данные, а потом слышали, как в комнатах над нами они до раннего утра шумно спорили и ругались. Однажды мама при всех попросила папу отказаться от такого убийственного поведения, если не ради себя самого, то ради сына-студента, который раньше был звездой факультета, а теперь находится на грани сумасшествия. «Я прошу вас, — сказала она, — прошу вас обоих от имени семьи — перестаньте».

Петер ничего не сказал. Папа же впервые после длительного перерыва обратился к семье так, как бывало в те времена, когда непонятного агрегата еще не было. Папа подчеркнул: это не семейное бедствие, как некоторые тут думают. Совсем наоборот. Все в этом мире имеет свой смысл, каждая вещь, сотворил ее Бог или человек, откуда-то произошла. И если мы отвлечемся от Бога, то у нас еще останется эволюция, квантовая теория и теория хаоса, не допускающие, чтобы нечто возникло из ниоткуда, где-то валялось и ни для чего не служило. Посмотрим правде в глаза: мы — семья, выбитая из седла стрессом большого города; чтобы выжить и сохранить наш дух, мы вернулись в деревню, к родным корням. Здесь — свежая кровь, энергия, новый жизненный импульс. Но от себя не спрячешься. Куда ни пойдешь, везде наткнешься на сфинкса, не пускающего тебя вперед. Его надо одолеть, если не хочешь топтаться на месте, или вернуться назад, где ты уже побывал. Мы, наша семья, всегда бежали: от деревенской нищеты — в город, от городской нищеты — в Америку, от чужого заморского мира — назад домой, от разочарования — к алкоголю, от алкоголя — к здоровому образу жизни, от здорового образа жизни — в мистику, оттуда — назад, к вере во всемогущество Разума. За прошедшие триста лет никто из нашего рода еще не оказывался лицом к лицу с Великой Неразрешимой Загадкой. Настал решительный для нас момент. Убежим или ответим на вызов?

С этими словами папа повернулся и ушел в свою комнату, к еде он вообще не притронулся. Мама молча заплакала. Крупные слезы тихо падали на куски цветной капусты, которые она с отсутствующим видом отправляла в рот. Мне показалось, Петер попробовал было еще что-то добавить, быть может, прояснить то, чего папа не досказал или не совсем ясно сформулировал, потому что его взгляд останавливался на каждом из нас, словно ища поддержки в надежде, что мы поймем слова, которые он собирается нам адресовать и которые он потом, увидев наши мутные взгляды, вообще не выдавил из себя.

С тех пор тишина стала камертоном нашей жизни в полуотремонтированном доме, виноватая тишина, внешне похожая на доведенную до крайности предупредительность, — она была нашей последней защитой от отчаяния, готового при первой возможности вырваться наружу и захлестнуть нас.

Папа и Петер начали приглашать в дом «ученых». Те выпили очень много вина и произнесли очень много слов. Один из них на компьютере Петера при помощи особой программы попытался сделать анализ форм и соотношений между частями агрегата. Больше всего результат удивил самого деятеля науки: после каждой его попытки на экране появлялось сообщение «Object of unknown origin»[9], что мы все и так знали. Немного позже какой-то крестьянин из деревни на другом конце края написал папе, что это тайное орудие, насколько можно судить по фотографии в газете, есть не что иное, как плуг. Он не стал ждать ответа и через три дня стоял на пороге с извинениями, дескать, эта штука не дает ему покоя, если у нас есть где-то поблизости невспаханное поле, он нам живо покажет, как здравый крестьянский ум раскрывает любые секреты.

Поле и быка одолжил ближайший сосед, он же помог нам оттащить агрегат вверх по холму и прикрепить оглобли к двум обрубкам, один из которых напоминал часть лопаты, а другой — звено цепи. Потом крестьянин левой рукой взялся за обрубок, похожий на мотыгу, правой — за ручку кухонной сковороды, повернул предмет так, чтобы прижать колыхающийся «лемех» к земле, хлопнул бичом, бык рванул, и «лемех» начал подрезать пласт земли. Позади остались глубокие, красиво выровненные борозды. «Плуг», — удовлетворенно заметил крестьянин, вспахав поле до конца. Во время работы радио в центре «плуга» передавало коротковолновую программу, не изменившуюся с тех пор, как мы ее слушали впервые: все тот же мужской голос тихо, твердо и деловито, без пауз, что-то сообщал, проповедовал, объяснял. Папа спросил крестьянина, не мешало ли ему радио пахать. Крестьянин ответил, что он бы предпочел какой-нибудь веселый народный напев, и потом конфузливо откланялся.

Пришла осень, а с ней пора грусти. Мама еще летом бросила свои пробежки, накупила поваренных книг и начала печь потицы[10]. Елизавета в школе до крови укусила учительницу математики, потом убежала в лес, где мы ее, заплаканную и окоченевшую, нашли с помощью полиции только через несколько дней. Дядя Владимир закончил мемуары, но был так недоволен ими, что швырнул рукопись в огонь, поклявшись никогда в жизни больше не писать. Вероятно, этот поступок был связан с тем, что его жена не вернулась с одного из своих свиданий. Зато пришло письмо, сообщавшее, что она оставляет мужа: если когда-нибудь она сама захочет написать мемуары, ей надо постараться, чтобы было, о чем писать. Дядя Винко поменял службу и работал так много, что совсем забросил выращивание капусты.

Потом, совсем перед первым снегом, умерла бабушка. В блокнотике у постели она карандашом нацарапала свое последнее слово: «Молния». Только три недели спустя перед самым Рождеством разгорелись дебаты о том, что она этим хотела сказать. По мнению мамы, перед кончиной бабушка почувствовала, что в нее ударила молния. Тетя Мара же утверждала, что бабушка хотела сказать нам нечто совершенно противоположное: молния поразит всех нас. Елизавета, которая в последнее время меньше дразнилась, сказала, что слово «молния» относится к агрегату, все еще лежащему в саду, хотя, когда снег скрыл его с глаз, мы о нем вроде бы позабыли. «В сарай, где в беспорядке был набросан всякий сельскохозяйственный хлам, старый радиоприемник, унитаз, — продолжала она, — однажды в грозу ударила молния, и огненная сила „сварила“ части предметов в „загадочный агрегат“, вот что нам хотела сказать бабушка перед отходом в мир иной». На вопрос, почему же сарай не сгорел, когда в него ударила молния, Елизавета ответить не смогла, сказав, что это уже новая история, другая тайна и ею нам заниматься не стоит.

Мы ждали, пока определится папа. Он молчал. Никто уже не надеялся разговорить его, мы знали, что он снова начал нить и в нем едва заметно, но неодолимо копится былое раздражение. Мы тихо надеялись, что они с мамой вернутся к реабилитационной программе психиатра, сначала неудавшейся, может быть, именно потому, что она, развив в них стереотипы подсознания и пробудив слишком много веры в себя, потребовала затем смирения и готовности к непредвиденному. А вдруг во второй раз, с учетом пережитого опыта, они нашли бы общий язык с врачом и другими пациентами.

Когда снег растаял, мы отнесли неизвестный агрегат назад в сарай. Мама купила тяжелый замок и попросила меня повесить его на дверь. После того как я это сделал, она заперла дверь, а ключ бросила в колодец во дворе. «Вот так», — сказала она.

Мы с папой начали ходить на долгие прогулки по окрестным холмам. Просыпалась весна. Мы чувствовали, как мама пытается вернуть папу назад к природе, к дыханию живых и понятных вещей, к запаху земли, в котором он сам видел некогда единственное лекарство от меланхолии, проистекающей от слабости человеческого ума. Однако он все больше горбился. Его осанка выдавала всю тяжесть поражения, от которого невозможно избавиться за пару месяцев. Только в его глазах мы иногда замечали слабый проблеск надежды на то, что через год-два он все же сможет примириться с непознаваемостью нашего совершенного мира.

Перевод Н. Стариковой

Андрей Хинг

Раздвоенный портрет

В ту ночь, накануне бабушкиных похорон, она то и дело просыпалась. В оконном проеме мерцали звезды, она вслушивалась в шум реки, не приносивший успокоения. В памяти всплывали картины скалистых ущелий, которые она однажды видела и с тех пор не могла забыть. Она ловила ящериц, ящерицы превращались в змей; высоко над обрывом на самом юру сидел сокол. «Неужели я от этого никогда не избавлюсь?» Звезды отдавали свой мягкий свет крышам, ее сердцу — ничего. В полночь ей живо представилась бабушка. Из-за двери слышалось ровное дыхание отца с матерью, и она поняла, что ни одно колесико в механизме их жизни не изменило своего ритма, хотя из кухни, где последнее время лежала бабушка, еще тянуло воском и аспидистрой. Этот запах сгустился над ее постелью, приняв почти человеческий облик не то лунатика, не то покойника, который никак не мог привыкнуть к потустороннему миру. Час спустя у нее застучало в висках: «Вот сейчас на бабушкин гроб выпадет роса. Она одна…»

Потом ее обступили сны:

«Я шагаю по дороге среди орешника, моросит, чуть слышен стук капель о листья. Что за небо! Несутся изорванные в клочья облака, хотя ветра не чувствуется. Дорога эта мне знакома. Может, в Храши? Точно не знаю, но голову себе ломать не собираюсь, смотрю на облака, любуюсь; одно похоже на белого слона с поднятым хоботом. Впереди, шагах в пятнадцати от меня, идут отец и мать. Я их ненавижу, они же, как нарочно, делают все, чтоб еще больше разжечь мою ненависть. Не понимаю, чего они так торопятся. Однако я не отстаю от них: я одна и беспомощна, у меня нет сил вырваться из их круга. К чему раздумывать, правильно ли мы идем, они бы и с завязанными глазами нашли дорогу. На маме надето фиолетовое платье, то самое, которое я с давних пор терпеть не могу, потому что в нем у нее живот, как барабан. Ей никак не удается идти с отцом в ногу. Черный костюм придает ему еще более мрачный и суровый вид. Они идут каждый сам по себе, она — по правой, он — по левой стороне дороги. Куда мы идем? Я знаю, что должна идти, должна, как всегда… Я иду по отцовской стороне и думаю: „Этому никогда не будет конца“. На небе уже не видно ни клочка синевы. Облака сгустились и спустились низко, приобрели блекло-розовый цвет, только вершины горных хребтов отливали золотом. Вдруг отец остановился; справа за оградой — запущенное кладбище, при виде его меня охватывает щемящая тоска. Кресты из литого железа поросли чертополохом, надгробные плиты потрескались, они белые и едва видны в зарослях бурьяна и дикой сливы. Расплывшийся огарок свечи мерцает на останках часовенки. Из-за ограды вышел цыган с павлиньим пером и направился к отцу. Подойдя, он что-то сказал. Отец вдруг угрожающе заносит руку — как хорошо знакомо мне это движение, сколько раз я ощущала его над своим затылком, замкнувшись в скорлупе своей ненависти, — цыган подставляет щеку, которая в отсвете облаков становится совершенно свинцовой, да, да, просто омертвелой, а его руки только некоторое время спустя медленно поднимаются к лицу и закрывают его. Я ничего не слышу. Цыган пятится назад, отец продолжает на него наступать, цыган исчезает за оградой, и через минуту я вижу его уже очень далеко, — он стоит, прислонившись к широкому стволу дуба. Все время меня преследуют такие кошмары, душа моя живет больше призраками, нежели реальностью. Мы идем дальше. Показалась деревня. Это не Храши. В этих местах я еще никогда не бывала. Зеленые домики расставлены, как на большой картине; в центре возвышается огромное, похожее на церковь здание, по которому только что пробежал одинокий луч солнца. За оградой неподвижно стоит черный бык. Отец с матерью ждут у входа в деревню. Отец наставляет меня, чтоб я была умницей, при этом его мясистый подбородок подрагивает, а взгляд без тени приязни ощупывает меня с ног до головы. Мать смотрит в сторону. Она вообще была слабохарактерной, а во время семейных сцен становилась еще несноснее, еще меньше похожей на себя. Оба они промокли, но держатся с прежней чопорностью. Дождь падает серебряным песком. Я спрашиваю отца, отчего никого нигде не видно, будто вся деревня вымерла. Он не удостаивает меня ответом, а поворачивается, и они с матерью идут дальше. Не первый раз я оставалась одна, однако, как я ни старалась, я не могла вспомнить такого состояния полной потерянности, какое охватило меня сейчас. Странно, ведь я терпеть не могу родителей, сотни раз я пряталась в чулане подле кладовки в страхе перед отцовским резким голосом, перед их жадностью, эгоизмом и похотью. Мы идем по деревне. Ставни наглухо закрыты, не слышно даже скотины, видимо, запертой в хлевах. Хоть мне и было стыдно за свое платье, я просто мечтала, чтоб кто-нибудь посмотрел на меня из-за забора, пусть даже недобрым взглядом. Те идут, не оборачиваясь. Неожиданно перед нами возникает большое, похожее на церковь, строение. Свет на стенах погас. Большие пятна образовали замысловатые фигуры, я пытаюсь отгадать, что они изображают. Мое внимание сразу же привлекает белый слон, которого я недавно видела на небе. Отец и мать уже вошли, а я не могу, меня останавливает упавшая плита с какой-то надписью. Я присела на нее. Передо мной раскинулись мокрые от дождя сады, обвитые виноградом дома без каких-либо признаков жизни, хотя и кажется, что там, за закрытыми дверями, кто-то сидит и замышляет что-то странное и злое (конечно, сам до смерти боится, иначе бы не стал останавливать часов в горнице). Я беспомощна, и в этой беспомощности — все страдания моего детства. Над травой порхает черная бабочка. Облака спускаются все ниже и ниже, не оставляя на горизонте ни одной светлой полосы, вот-вот ночной мрак окутает землю. Неужели я так и не стала смелее? Теперь бы лечь, чтоб придавило чем-нибудь тяжелым, только бы быстрее! Дышать все труднее и труднее. Я больше не могу. Скорей бы уж конец. Встаю. На камне надпись: „Встретимся на небесах!“ Я иду к двери, за которой скрылись отец с матерью, вхожу, хоть и не жду от них помощи. Огромное помещение, разделенное колоннами на две части, освещено карбидной лампой. Прямо перед собой я увидела бабушку. Она лежит на куче ярко-желтой соломы и не моргая изумленно глядит на меня. Те сидят под сводом, лицом к лицу, стиснув колени и касаясь ногами друг друга. Меня тошнит от отвращения. На коленях у них глиняный горшок с варениками, и они едят из него с животной жадностью. В закутке, немного поодаль, сухощавый мужчина играет на кларнете. За моей спиной с шумом захлопывается дверь. Те в ужасе озираются, готовые закричать; отец прикрывает горшок ладонью. Становится светлее. Из темноты выныривает кларнетист и идет ко мне. Свет усиливается, звук кларнета тоже, лицо незнакомца приближается…»

Ида вытянула ноги. Они казались ей большими и уродливыми: кривые ведь! Как часто собственное тело бывало ей неприятно! Она встала и присела на край постели, вырываясь из объятий сна, как рвется кверху пробка, лежащая на дне. Ее бил озноб, и она прикрыла ноги. Сердце колотилось. Раньше в квадрате окна светились звезды, теперь на их месте повисла луна. В глубине улицы прозвонил колокольчик. Почувствовав, что она вся в поту, Ида протянула руку и вскрикнула:

— Эди!

«Милый, — думала она, — только ты можешь мне помочь. У этих снов нет ни конца, ни начала — так было и так будет, если ты мне не поможешь… Какое у тебя лицо! А может, ты вовсе не тот?.. Когда я увидела тебя в первый раз, твое лицо излучало свет».

— Эди! — снова закричала она. Она понимала, что ей надо успокоиться, ведь это началось, когда ей было десять лет, пора уже привыкнуть. Эди спокойно спал; крик не разбудил его. Это был ее муж, уже год он спал рядом с ней. Она выбрала его, чтоб освободиться от страха, потому что он умел улыбаться; своим широким скуластым лицом, надеялась Ида, он заслонит все то, что ее мучало. Ида поискала пальцами его губы и прикоснулась к ним, к его дыханию. Вдох у него был несколько тяжелее, чем выдох. Совсем не так, как у отца, чье сопение доносилось из соседней комнаты, но и не так, как дышала бабушка последние полгода своей жизни.

Луна покачивалась над трубой соседнего дома. Лучи лунного света опоясывали крышу частоколом из серебряных копий, делая ее похожей на корону. Бабушку увезли на катафалке еще днем. Ида вдруг отчетливо увидела под короной ее лицо на старой фланелевой подушке. «Раньше меня спасала бабушка, — сказала она про себя. — А теперь ты, мой милый. Я привела тебя в эту комнату, где мне никогда не было хорошо… Рядом, за дверью, комната этих. Я не рассказывала тебе о них, ни об отце, ни о матери, лишь немного о бабушке. Я думала, что мы будем жить одни. Но ты еще не пригляделся к ним как следует, мог бы мне и не поверить… Неужели ненависть моя так ужасна? Я точно помню, когда она окончательно отравила мое сердце. Поймешь ли ты меня когда-нибудь? Только если поймешь, ты мне поможешь».

Ида стала думать о вещах, лишь бы не давать воли воспоминаниям.

Она отвела глаза от лица мужа и окинула взглядом комнату, которую лунный свет словно бы оживил, нагроможденные в ней вещи выпятили свои животы и плавно покачивались. Она наблюдала за зеленым венком под потолком и пересела в угол, куда не доставал свет луны, венок сразу исчез; перед глазами стояли искаженные гримасами лица, мучившие ее столько ночей. Комната не была просторной, из-за жилищных затруднений они сидели друг у друга на головах. Может быть, Ида давно бы уже позабыла про большую часть своих бед и избавилась бы от больного воображения, если бы жизнь не замкнула ее в маленькой комнатушке возле родительской спальни.

«Почему меня всегда корили за больное воображение?»

(«Хватит!» — приказывал отец, да так громко, что дрожали стекла в книжном шкафу. Мать стояла за дверью и смотрела в пол. Крик отца всякий раз вызывал в ней прилив нежности. После этого она шла с ним спать. На смену постельным утехам приходили подсчеты. Ночи напролет Ида слушала волшебные цифры процветания их магазина. Цифры сливались со сладострастным и утомленным хихиканьем матери. Так шли годы. У матери между тем вырос живот.)

«Неужели всюду так?»

Взгляд Иды остановился на книжном шкафу, который купался в лунном свете. Стекла были синие, и в них отражалась часть улицы: каштан, вывеска мясника, часовня под ивой и брошенная тележка носильщика. Сколько раз вечерами она смотрела на эту развесистую иву, мечтая о том, как из ее тени выйдет человек и уведет ее отсюда? Она встретила его утром у реки. Было чудесное утро, его лицо расплывалось в улыбке. Он оставил приятеля и пошел за ней. Ида подумала тогда: «А ты стоящий парень?»

И сейчас еще продолжала задавать себе этот вопрос:

«Они мне всю жизнь отравили. Бедный мой!» Ей захотелось его поцеловать. Лунный свет сейчас падал прямо на лицо мужа, оно стало от этого немного припухшим и неестественным. На мгновение ее охватило чувство, словно она вошла в собственную, хорошо знакомую комнату в сумерки; раньше ей и в голову не приходило, что все здесь может выглядеть иначе. Ида пересилила себя. Наклонилась к уху Эди и на этот раз зашептала:

— Милый, хороший! Послушай!

Никакого ответа…

В соседней комнате заговорили. Ида услышала тихий сдавленный голос отца. Она подняла голову. Отец, видно, повернулся, на кровати заскрипели пружины, потом некоторое время было тихо. Лишь тиканье будильника крошило время, словно бы вырисовывая контуры лежащих в темноте тел. Ида хорошо знала эту старую игру, но сейчас она приобрела какой-то особенный смысл. Ида почувствовала, как в кончиках пальцев стучит кровь. Луна сместилась к краю окна и разделила лицо Эди пополам.

Ида услыхала отца:

— Не лезь! Говорю тебе, лежи спокойно! Какого черта…

Мать тихо ныла:

— Ох, да ну же!.. Чудной ты. Да ну же…

Через некоторое время отец спросил:

— Что ты сказала вчера насчет венков?

Ответа матери Ида не слышала, хотя говорила та долго. Неразборчивые слова сливались с тиканьем будильника. Неясность их усиливалась подавленностью ее тона. Она будто бы умоляла его о чем-то.

— Ну, ладно, — сказал отец. — Обойдемся без гвоздик. В этом году они дорогие. У Лузнара могли бы достать венки дешевле… Дешевле, да.

Посыпались цифры. Месяц исчез из окна. Только край самой высокой трубы еще хранил лунный покров. Ида слушала рассеянно, а сама думала: «Она была его матерью…»

Спустя некоторое время отец сказал:

— Ладно, иди ко мне! Иди, иди!

За дверью раздался едва слышный сдавленный смех. Ида закрыла глаза, и перед ней пронеслась длинная вереница ликов, бабушка была такая же, какой она виделась ей во сне на куче соломы. Как и тогда, заиграл кларнет. Ида зарылась лицом в подушку.

Приготовления к похоронам отняли у отца больше времени, чем ему того хотелось. Он должен был обзвонить родственников, и из прихожей было слышно, как он старается говорить особенно мягким и скорбным тоном, что, впрочем, при его хриплом голосе не составляло большого труда. Это был тон заботливого начальника. Утром пришел приказчик, отец ушел и вскоре вернулся. Привезли много кожи, рассказывал он матери, надо ее размещать на складе. Он долго ругал поставщиков и только после этого пошел в ванную умываться. Мать без конца стучалась к нему, говоря заговорщически тихо, но зло. Дядя Матко прислал телеграмму, он не приедет, потому что у него комиссия, и это казалось матери чудовищным бессердечием.

— Сообщи остальным! — сказал отец из-за двери. Звонок звонил не переставая. Продавец пиротских ковров[11] не желал уходить. Мать позвала на помощь кухарку, но только отцу удалось выставить его за дверь. Крик отца был слышен на лестнице, а может, и на улице, во всяком случае, на балконе соседнего дома появилась женщина в ночной рубашке, с папильотками на голове. На ее лице был написан неподдельный испуг. Наконец двери с треском захлопнулись. Отец потребовал горячей воды, вероятно, ему ее тотчас принесли. На мгновение наступила тишина, нарушаемая лишь звуками с улицы.

Ида встала. Она села у окна, наслаждаясь ласковой свежестью утра. Эди спал. Ему никогда ничего не мешало. Во сне он разрумянился, волосы слиплись на лбу, руки, сжатые в кулак, он поднял к лицу, как ребенок. В нем вообще было много ребячливого, что в одно и то же время привлекало и вызывало чувство неловкости. Когда Ида с ним познакомилась, она ни секунды не раздумывала; голова у нее шла кругом, и, как камень, который не выбирает, где ему упасть, она бросилась в объятия его смеха. (В ту ночь отец гонял ее по комнате, зажав в угол, извергал на нее потоки ругательств. Она сказала ему, что парень музыкант. Глаза отца зловеще поблескивали из-под густых черных бровей. Иде казалось, что вокруг нее полыхает пламя и ей необходимо вырваться из огненного кольца. Должно быть, тогда впервые в ее груди родились сопротивление и отпор, и, поймав в зеркале изображение дикого существа с пылающими щеками и стиснутыми губами, она ни на минуту не усомнилась в том, что это она. Облокотившись на комод, мать вторила отцу, без толку вставляя: «Ах, такой брак!..», — отгоняя при этом кошку. Она ровным счетом ничего не понимала. И меньше всего в том, что происходило между отцом и дочерью. Ида победила. Молодой человек поселился в их доме.)

Под окном появились ребята с мячом. Ида знала их, но их жизнь была для нее загадкой, она думала о собственном ребенке, ей так хотелось его иметь. Ребята с утра были полны сил и носились без устали. Пыль от их ног поднималась столбом, машины заставляли их то и дело шарахаться в сторону. Солнце в дымке облаков сильно припекало. На обочине, возле жердей для выбивания ковров, сидел рыжий мальчуган и наблюдал за игрой. «Бедняжка», — подумала Ида, взглянув на парнишку, чьи светло-карие глаза с размеренностью часового маятника следовали за событиями на улице. «А я была похожа на этого ребенка? Что я знаю о нем? О чем он мечтает? Кто ему портит жизнь, кто без конца ругает? Куда он прячется, когда ему плохо? Видно, даже такое утро ему не в радость…» Ее мучила мысль о том, как трудно найти дорогу к сердцу другого человека. Она оглянулась на мужа, который как раз начал просыпаться. «Что я знаю о тебе?» — спросила она себя.

Ей стало зябко. В церкви за углом звонили. Несколько женщин шли по улице, они обернулись на их дом и зашушукались. Животные и те так не делают. Только люди. «И правда, что я знаю о тебе?..» Вопрос был не из простых. Неужели она вышла за него потому, что он хорошо смеется и показался ей симпатичным? Она искала в нем опору. Ну и как? Нашла?

Эди проснулся и попросил дать ему сигареты. Он лениво курил; его взгляд был устремлен мимо нее — в окно. Там пор хали голуби в серебряных опереньях. Поливальная машина прогнала на некоторое время ребят с мостовой. Ида присела на постель к мужу и сказала ему, что видела во сне бабушку.

— Я хотела тебя разбудить. Мне было так не по себе. — Он спросил, выглажен ли черный галстук.

— Да.

Отец вышел из ванной комнаты. В кухне шел разговор об обеде. Кухарка не хотела сама составлять меню, сказав, что в такой день надо бы что-нибудь особенное. «Не животные же мы!..» Отец распорядился, чтобы обед был самое позднее в час. Затем мать пошла в спальню, она сердилась на портниху. Ида, словно воочию, видела, как она вынимает из волос шпильки. Отец завел разговор о венках.

— У Лузнара могли бы достать подешевле…

Утренняя прохлада помогла Иде освободиться от ночных кошмаров и унять биение сердца, однако с наступлением дня жара, уличный шум и домашняя суета снова вернули ее в прежний мир, где ее ждало строго смотрящее в потолок лицо бабушки, на котором милые увядшие черты застыли в свинцовой отрешенности. Пожалуй, только на этом лице она читала сны, похожие на ее собственные, хотя столь же невнятные, но и оно ускользало от нее, а в окнах пристально глядящих глаз проглядывала пустота, пепел под черным сводом, ничто. Муж встал. Ида отошла. Они не взглянули друг на друга, почувствовав какую-то отчужденность. Иде хотелось другого. В глубине души она надеялась, что он избавит ее от мучений, поможет устоять, поддержит, мечтала, чтобы муж оказался мягким и сильным человеком. Эди лениво ходил по комнате, выбирая себе белье. Это был довольно плотный мужчина — пижама тесно облегала его тело. От него еще исходило тепло сна. Ида снова сказала ему о бабушке. Отец ушел, позвонила портниха, и было слышно, как они с матерью примеряют траурное платье.

— Ты не проснулся… — сказала Ида. — Бабушка лежала на соломе. Там еще был какой-то человек с кларнетом, он пошел мне навстречу. Карбидная лампа горела все сильнее.

— А я играю на скрипке…

— Бабушка смотрела на меня, но не знаю, видела ли.

— Ты бы лучше спала…

— Да… А эти черт те что вытворяли! Не могу тебе передать, как мне было тяжело… Знаю, ты понимаешь, этого никто не мог бы выдержать, да еще в такую ночь, а я должна была терпеть из года в год. Если бы не бабушка, мне бы, наверное, пришел конец.

Она подошла к мужу сзади и поворошила ему волосы на затылке, сразу же почувствовав, что ему это неприятно. Он копался в галстуках и пытался незаметно убрать ее руку.

— Эди, — зашептала Ида, — я ненавижу их. Ох, как я их ненавижу!

Тут он порывисто обернулся, и перед ней возникло незнакомое лицо, такое же незнакомое и чужое, как лицо кларнетиста. Слегка вспотевший лоб Эди прорезала вертикальная морщина. Он окинул ее взглядом, пронзившим ее насквозь.

— Слушай, — проговорил он глухо, — давай без сцен!

— Что?

— Оставь! Ты что, не в себе? Кончай с этим!

Ида убрала руку с его затылка и отошла к окну. На плакучей иве шелестели листья; круглое облако плыло около солнца и бросало время от времени тень на улицу, где судачили хозяйки с корзинами, задумчиво брели две собаки, а перед витриной парикмахерской вертелись ротозеи мальчишки. Какой-то знакомый, проходя мимо, поздоровался с ней, но так и не дождался ответа; ей казалось, что мир раздвинулся и все стало страшно далеко, хотя и отчетливо видно.

— Хорошо, — сказала она.

Эди вышел из комнаты, хлопнув дверью сильней, чем обычно. Она слышала, что он в ванной. Постучала мать и спросила, нужна ли ей портниха, Ида ответила, что нет, она все сделает сама; потом мать сказала портнихе, чтобы та ни в коем случае не пришивала пластрон из черных кружев, лучше прикрепить на булавках, а летом она пришьет белый. Ида сдавила виски ладонями. Слова матери болью отдавались у нее в голове; кто бы это выдержал? Отвесные солнечные лучи били прямо в нее, болела уже не только голова, но и сердце. Она не вытерпела и закричала:

— Пожалуйста! Нельзя ли потише! Прошу вас!

Мать сказала портнихе, что у девчонки нервы никуда, после чего они перешли на шепот и слышен был только стук машинки; вероятно, говорили о бабушкиной болезни, потому что мать сыпала иностранными терминами. Ида не знала, что делать. Подчиняясь автоматизму движений, она подошла к гардеробу, вынула черное платье и разложила его на двух стульях, что сразу же напомнило ей катафалк среди бела дня. «Может, я и вправду не в себе? — подумала она, и боль с новой силой отозвалась в ней. — Что делать? На похороны ехать только через пять часов…» Ида прилегла на постель. Закрыв глаза, она все еще продолжала видеть квадрат потолка, по его белой поверхности ползали неестественные огромные мухи. Сначала их движение было хаотичным, но постепенно, образовывая разные фигуры, они вывели на потолке «Эди». Ничто ей не было сейчас так чуждо, как это имя. «Быстро он спелся с ними. И это будет моей жизнью…»

Она пролежала до обеда. Эди пришел за ней и, не переступая порога, позвал ее. Сначала она не отозвалась. Голос мужа доносился до нее, словно бы со дна непроглядной пропасти теней. Тогда он приоткрыл дверь и сказал:

— Так дальше не может продолжаться.

И потом резче:

— Собирайся!

Ида поднялась и бездумно стала одеваться. Не глядя в зеркало, привычными быстрыми движениями заколола волосы и вышла в столовую. Ставни были закрыты, в комнате плыл полумрак, рассекаемый несколькими заблудшими солнечными лучами. Отец жадно ел суп и даже не оглянулся, когда она вошла. Рядом с ним сидела тетя Ага, с которой Ида была едва знакома. Она вспомнила, что эта сухощавая женщина жила когда-то со своим приказчиком, а потом выгнала его и превратилась в страшную скупердяйку, муж ее крал. Тетя долго держала ладонь на руке отца, обводя всех выцветшими глазами, и хвалила кухарку; Эди между тем нервно вертел в руках рюмку. Матери обязательно надо было рассказывать про бабушкину болезнь, что она и делала с удовольствием. Она немного охрипла, но не в ее характере было примириться с этим, голос ее набирал силу, становился все более дрожащим, как у плохо объезженной лошади.

— Последние месяцы ей делали по три укола морфия в день, представляешь! Он не мог вставать по ночам — работает слишком много. В два часа ночи ей стало совсем плохо. Она стонала невыносимо, одеялом себе рот затыкала. Когда я вошла к ней ночью, так просто испугалась: ноги из-под одеяла высунулись белые-белые, будто деревянные. В самом конце стало трудно делать уколы — на ней и килограмма мяса не осталось. Он еще, помню, сказал: «Уж когда только этому конец придет?..»

Ида рассматривала луч солнца, который падал на мамино кольцо и отражался в бокале розоватого вина. К еде она не притрагивалась. Эди спокойно резал мясо и лишь изредка бросал на нее холодные, укоризненные взгляды, в которых она неожиданно узнала знакомую ей отцовскую ярость, черту в характере мужа, о которой она не подозревала. «Что ж, выходит, мне и его теперь нужно бояться?» Голос матери рисовал во мраке комнаты светлый образ бабушки, а Ида вспоминала последние дни ее жизни. Бабушка узнавала ее, когда она садилась к ней и брала ее за руку, которая стала похожа на мятую перчатку из грубо выделанной кожи. Бабушка не выносила света; мухи ползали у нее по лицу, но она ничего не чувствовала. Ида часто прикладывала ухо к ее губам; однажды вечером, дня за три до смерти, — кто бы мог подумать! — она разобрала слова:

— Все были такие… Все одинаковые…

Агония продолжалась шестнадцать часов, отец в это время был занят в магазине.

Ели говядину, потом торт «Добош» и вишневый компот. Эди заметил, что «Добош» лучше, когда немного постоит.

— Да, — сказал отец, — могли бы и вчера сделать. — Потом он обернулся к тете Are: — Венок от тебя мы тоже заказали у Лузнара. Ты себе представить не можешь, какая разница в ценах.

Идина рюмка ударилась о тарелку. Никто не понял ее, когда она сказала:

— Отца очень беспокоит цена венков. Бабушка больше всего любила гвоздики.

— Что? — спросил Эди.

— Извините!

Она ушла в свою комнату. Закрыла окна и задвинула занавески. В приглушенном свете ее неожиданно охватило ощущение бабушкиного тепла, когда она девочкой плакала, уткнувшись в ее колени. Ида села на край постели; время проходило мимо нее, из столовой доносился шум голосов; короткие, рубленые фразы и покачивающиеся цепочки слов, но все это было вне времени, разговор плыл по поверхности, бестолковый и отвратительный, как шорох пресмыкающихся среди камней — она видела их во сне прошлой ночью вместе с соколом, отдыхавшим на вершине скалы. Лицо Эди трижды рассекалось: ночью — лунным светом из окна, недавно в столовой — заблудившимся солнечным лучом, теперь вот — ее мыслями, в которых не укладывалось ее желание с его замечанием о торте… Из оцепенения ее вывели звуки автомобильного гудка. За ней пришли — отец стоял в дверях. На улице ей стало не по себе от перебранки, разгоревшейся из-за того, кому в какую машину садиться. Солнце уже стояло высоко, в дверях своих домов толпились соседи, наблюдавшие за их сборами. Детвора цеплялась за машины. Ида сидела между тетей Агой и Эди. У Эди был тугой воротничок; он держался сухо, делая вид, что ничего не произошло. Ей чуть не сделалось плохо, когда машину начало трясти. Эди положил руку ей на колено, но в этом прикосновении не было обычной мягкости, и она слегка отстранилась. Ида видела плечи шофера и даже обратила внимание на то, как он осторожно ведет машину. Тетя Ага говорила о ценах похоронного бюро, которые казались ей непомерно высокими. Рассказывала о похоронах настоятеля Мерника, с которым ее связывала большая дружба. На площади репетировал духовой оркестр, недалеко, в окружении голубей и поднимающейся пыли сидели три старушки. Медь инструментов сверкала на всю площадь. Из церкви, крестясь, вышел одетый в черное человек, рука его замерла при виде колонны автомобилей. Эди уверял тетю Агу, что город за последнее время очень вырос, потом, обернувшись к Иде, прошептал:

— Будь поспокойнее на кладбище! Мне бы не хотелось выступать в роли укротителя.

Она глядела мимо него на исчезающие вдали в зелени садов дома. В одном месте грузили старое железо, образовалась длинная вереница телег; лошади, изнуренные жарой, стояли, понуро опустив головы. Из-под брусчатки пробивалась трава, которую клевали куры. Продавец поливал площадку перед магазином. Все это не имело никакого отношения к бабушкиной жизни и смерти.

— Вы собираетесь и дальше жить вместе? Квартиры себе не будете подыскивать? — спросила тетя Ага.

— Трудно это… — ответил Эди. Ида обернулась к нему, он нахмурил брови, а потом медленно, очень медленно отвел взгляд в сторону Ага не унималась.

— Сам-то небось крут?

— Они очень добры оба…

— Да… — проговорила старуха, — иногда по-другому не выходит…

Ида прислушивалась к их словам, и ей казалось, что ее уносит куда-то далеко, далеко. Занятая мыслями о бабушке, ее жизни и смерти, она не понимала ни того, о чем говорит муж, ни того, что происходило на улицах.

Проехали через реку, которая блестела на солнце, как раскаленное добела железо. Под мостом было много купающихся. Один из них задрал голову и помахал рукой.

Эди произнес:

— Мне всегда была отвратительна смерть…

— Да уж, конечно…

Старушка достала носовой платок, приподняла шляпку яйцевидной формы, вытерла со лба пот. При этом показалась плешь, покрытая очень белой кожей.

— Сегодня обещали дождливую погоду… — сказал Эди, достав из кармана газету, и принялся обмахивать тетю Агу. Он наклонился вперед, и в его услужливых движениях угадывалась неприязнь. «Тебе я доверилась…» Ида вся светилась изнутри и, словно придя в себя после обморока, быстро поднесла руки к глазам. То тягостное, что раньше было скрыто туманом, что томило ее сердце и сковывало ум, неожиданно приобрело четкость и остроту. Перемена была такой разительной, что у нее защемило в груди. Смех мужа неожиданно стал ей жалок; она поняла бабушкины слова: «Все были такие…» — увидела себя в судьбе матери. «Рядом с этим человеком… Ведь не всегда же мать была прожорливой, пузатой бабой! Сумасбродство отца пригнуло ее к земле». Вместе с просветлением сознания прояснилось и все кругом. В поле стояли одинокие деревья, далекие горные массивы переливались всеми цветами радуги. Эди все еще обмахивал Агу, та довольно посмеивалась. Она то закрывала, то открывала сумочку, где, кроме четок, лежали кошелек на кнопке, большая связка ключей, пакетик лимонных долек и несколько исписанных цифрами бумажек.

— Хорошо, что вы не оставили ее дома, — проговорила она, — в такую жару сразу бы пошел дух…

Спустя некоторое время она добавила:

— А вы с Идой могли бы заняться торговлей.

Эди кивнул.

Приехали. Народу уже собралось порядком. Вышли из машин. Мать тут же стала разыгрывать обморок, ее подхватили под руки, после чего, опустив плечи, она уронила голову на грудь, желая как можно живописнее изобразить свое горе. Ида шла сквозь строй одетых в черное людей. Они здоровались с ней. Если еще недавно она увидела бы едва ли больше смутно мельтешащих расплывчатых пятен, то сейчас она замечала абсолютно все, причем замечала с какой-то беспощадной ясностью. У могильщиков струился пот из-под темных шляп. Пришли даже самые бедные из родственников, которые не появлялись в доме с тех пор, как они разбогатели. Иде вспомнилось то далекое время, когда считали каждую ложку сахара, мысленно она увидела отца — он сидит под настольной лампой, его белый лоб, где постоянно плелись интриги, нахмурен, усталая рука тянется к груди, в которой полыхает огонь. Отец шагал перед ней, и его мускулистые плечи туго обтягивал костюм цвета маренго. Он был еще крепким, впрочем, и самоуверенности тоже хватало — эдакий невозмутимый грабитель. «Откуда он такой? Бабушка была его матерью…» Когда она была ребенком, случалось, отец бил ее, и тогда у него был светлый взгляд и в его искрящихся глазах время от времени проблескивало сострадание…

Семья расположилась слева от гроба. Подошла маленькая сгорбленная старушонка, в левой руке у нее был бархатный ридикюль, а в правой — зонтик в чехле. Не оглядываясь по сторонам, она вытащила из ридикюля очки в стальной оправе, протерла их с исключительной тщательностью и надела на нос. После этого она подошла к гробу и вполголоса стала читать надписи на лентах венков. «И от Лузнара здесь», — подумала Ида. Кончив читать, старуха бережно сняла очки, убрала их в ридикюль, перекрестилась и засеменила к кладбищу. Солнце раскалило жестяной навес. Могильщик снял свою треуголку и обмахивался ею. Какой-то дальний родственник, похожий на хорька, сновал туда-сюда, определяя, где какой паре стоять. На его нижних зубах поблескивали золотые коронки. Слабость обострила чувства, и Ида замечала больше, чем когда-либо. В соседнем ресторанчике завели патефон, который заиграл какой-то дурацкий танцевальный мотив. Ида еще толком не знала, что делать, когда, обернувшись к мужу, спросила:

— Что это?

— Lambeth walk, — ответил он тоном знатока, — это танцевали несколько лет назад.

Пришли двое стариков из дома для престарелых. Один из них сказал:

— На соседнем гробе мух больше.

— Говорят, на некоторые болезни они особенно падки. Здесь женщина.

Мать становилась все неспокойней. Она без нужды подносила носовой платок к глазам. Отец стоял полный достоинства, однако был настороже. Вдруг мать шепнула отцу, чтобы тот взглянул, вырыта ли могила. Отец побагровел и сжал ей локоть так сильно, что она вздрогнула. Он процедил что-то сквозь зубы. Что — не было слышно, но Ида знала — словечки не из ласковых. Когда она на них посмотрела своими новыми глазами, отец, мокрый от пота, склонился к матери с змеиным шипением, а та, вся такая округлая, стояла сгорбившись, Ида, может быть, впервые с такой отчетливостью осознала, где она, куда ее несет, откуда ее мучения. «Ненависть тоже связывает людей…» Она смотрела сквозь добела раскаленный воздух, в котором копошились черные фигуры людей, и видела далекое прошлое.

«Вот я перед зеркалом: маленькая, мне десять лет. Спускаюсь в магазин, там сейчас обеденный перерыв».

Был точно такой же день. В полумраке магазина жужжали мухи. Ида любила играть за прилавком, здесь так приятно пахло, но отец не часто пускал ее сюда. «Я была мечтательным ребенком, меня всегда больше занимала суть вещей, чем их внешний вид». Ида не задумывалась о своих родителях, боялась задумываться, хотя многое ей было непонятно. Играя, она вдруг услышала доносившиеся из кладовки приглушенные, сердитые голоса. В кладовой было еще темнее, чем в магазине, но она быстро различила фигуры. Прижавшись к бидону с маслом, стояла Мими — ученица в магазине, здоровая деваха с большой грудью и вечно заспанными глазами. Отец стоял, широко расставив ноги, и что-то цедил сквозь зубы. Ученица то и дело подносила руку к губам и закусывала ладонь, как бы в предчувствии надвигающейся грозы. Неожиданно отец поднял руку и ударил девушку по голове. Наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь уличным шумом. Мими потирала место удара, глаза ее оставались прежними, лишь слегка потемнели. Она начала пятиться назад, пробираясь вдоль стены между ящиками. Отец не торопясь шел за ней и осыпал ее ударами, все более быстрыми и сильными. Мими застонала и упала на груду мешков. Отец встал рядом с ней и долго смотрел на нее… «У меня сердце в пятки ушло, хотя я ничего не понимала; мне было ужасно страшно, но я не могла двинуться с места…»

Наконец-то приехал катафалк. Гроб неприятно поскрипывал. Усердный родственник всех построил в колонну, которая медленно двинулась к кладбищу. Песок был таким белым, что солнечные лучи отражались в нем. Эди наклонился к Иде и зашептал:

— Может, старая Ага одолжила бы нам денег… Мы действительно могли бы открыть магазин. Мне все это уже осточертело… — Она посмотрела на него, и то, что предстало перед ее глазами, странно напомнило ей прошлое, только сейчас это было что-то слабое и лицемерное. В ресторанчике напротив перестали заводить патефон, однако привыкшее к мелодии ухо продолжало различать колыхающийся ритм Lambeth walk в скрипе колес.

«Мне было десять лет… Отец долго стоял над Мими. Потом я услышала его дыхание, дышал он тяжело. Опустившись перед девушкой на колени, он изо всей силы обхватил ее за талию; она открыла рот, но не могла кричать. Он раздевал ее, приговаривая с хрипом: „Ничего, Мими! Ничего!“ Неожиданно кто-то грубо схватил меня тяжелой рукой и отпихнул к лестнице… Там вот везут бабушку. В тот раз я побежала к ней. Я не могла рассказать ей, что произошло, только спрятала лицо у нее на груди. Снизу раздавались крики и визг, и бабушка зажала мне уши ладонями, изредка на меня падали ее слезы».

Могилу вырыли неподалеку от склепа Грудена с ионическими колонками, блестевшего из-за пыльных и недвижимых кипарисов. В небе сгущались дождевые тучи, Иде вспомнился приснившийся ей сегодня слон с поднятым хоботом. Свет был такой же резкий, как свет карбидки, и ей вдруг показалось, что она даже слышит кларнет. Снова подходили люди с выражением соболезнования. Молебен кончился быстро. На мгновение Ида абсолютно физически ощутила бабушкино присутствие. Бабушкины жуткие ночи тоже принадлежали ей, бесконечные, заполненные слезами, как звездами, которые светятся нежностью. «Это был единственный близкий мне человек…» — подумала она. Подошли певчие, старые отцовские приятели, и запели заупокойную. Ида услышала, как отец шепнул матери:

— Их надо будет угостить.

Мать согласно кивнула головой.

«Даже сегодня эта покорность».

Бабушка оторвала ее голову от своей груди. «Ступай, деточка, попрощайся с родителями перед сном!» Преодолевая страх, она пошла. Бабушка послала ее в контору. Дверь была открыта. Отец диктовал, а мать, ссутулившись, сидела за письменным столом, писала цифру за цифрой. Было видно, что вся она дрожит от злости. Ида не переступила порога, оставшись в темноте. «Сегодня самая большая выручка». Мать не отвечала. Тогда отец взял ее под мышки, поднял. «Ну, чего ты!» Он засмеялся и начал расстегивать на ней кофту. Замирая, мать коротко и отрывисто вскрикивала.

Облака набежали на солнце, бросая фиолетовую тень на уже наполовину засыпанную бабушкину могилу. Иду пронзила мысль: «Меня ждала та же участь… та же покорность».

Могильщики стали расходиться.

— Пойдемте! — сказал отец.

— Что дать певчим? — спросила его мать.

— Вина, — ответил отец.

Ида шла к выходу вместе с Эди.

— Отец мог бы избавить себя от подобного расхода. — Она посмотрела ему прямо в лицо.

«Когда я впервые увидела тебя, твое лицо излучало одно лишь сияние». Она встретила его у реки. Было чудесное утро, его лицо расплывалось в улыбке. Он оставил приятеля и пошел за ней… Теперь лицо его обрюзгло, губы слегка тряслись, над бровями повисли капельки пота.

Он хотел взять ее под руку, но она увернулась.

— Как ты думаешь, — спросил он, — что, если одолжить у тети Аги денег на магазин?

— Нет. Не будет у нас магазина…

Усмехнувшись ему в лицо, она обогнала его. Ей показалось, что она ступила на трудный, но спасительный путь.

Перевод Т. Жаровой

Бено Зупанчич

Сторожевая вышка

Уже больше года его любимым местом была сторожевая вышка номер три. Деревянная и обшарпанная, с разбитыми окошками, она как-то застенчиво и робко приютилась за казармой, возвышаясь метра на четыре над колючей проволокой. Казарма расположилась на холме над лугом, раскинувшимся с севера на запад вдоль реки до леса. За проволокой, натянутой на белых бетонных столбах, вьется проселочная дорога, чем-то похожая на крестьян, которые ходят по ней, — летом пыльная, в остальное время — грязная. Некошеный луг великолепен, трава высокая, сочная. Его орошают два канала, проведенные от реки. Зеленый манящий лес метрах в трехстах от казармы. Побежать бы туда, лечь в холодке и подсвистывать птицам, ни о чем не думая.

С поста номер три открывается удивительный вид — луг, простирающийся до реки (портит картину лишь навоз, его свозят из конюшен и складывают в большую четырехугольную кучу), река и поля на другом берегу; на западе вдоль дороги до леса тянется живая изгородь, на опушке между двух могучих сосен приютился белый каменный домик с черепичной крышей. Рядом огороженный двор, колодец, молодой фруктовый сад и пашня. Даже в темноте ночи белые стены светятся, а окно смотрит прямо на часового.

Правду сказать, хорошо здесь, хотя зимой, по ночам, когда завывает злая буря и несчастная вышка стонет, словно раненый, становится жутко. От этого стенания и свиста ледяного ветра мороз продирает по коже и замирает сердце, которое трепещет как неверное пламя зимнего охотничьего костра. Появляется жгучее, но невыполнимое желание стать маленьким, незаметным, скрыться куда-нибудь от безжалостных порывов ветра. А в знойный полдень тебя будто ошпарили кипятком, и расплавленный солнечный диск дрожит перед глазами. Спрятаться некуда, черепичная крыша домика раскаляется добела. И все-таки хорошо здесь. Весной и летом вода в реке прозрачная, луг окутан легкой дымкой, бело-красный домик прячется в тени сосен, озорные воробьи купаются в пыли на дороге.

Вечерние и ночные часы для караульного самые приятные. Например, с семи до девяти: воздух постепенно остывает, смеркается, загорается закат, на фоне которого отчетливо вырисовывается силуэт леса, а в оврагах посреди луга громко поют лягушки, и домик становится по-настоящему белым. В эти минуты, когда вокруг такая красота, невольно жалеешь, что уже пора спать. Или с девяти до одиннадцати: жизнь в казарме замерла, на дороге никого, лягушки расходятся вовсю, а в домике зажигается свет, который в одиннадцать обычно гаснет. Между одиннадцатью и часом воздух еще теплый (особенно хорошо, если ночь лунная), в ясной вышине мерцают звезды, когда нет тяжелых дождевых облаков, а легкий ветерок не освежает. В домике темно, лишь тускло светится маленькое окошко — кто знает, быть может, лампадка перед иконой или какой-то ночник. Огонек горит до утра, подмигивая караульному, как старый знакомый. После часа наступает полная тишь — умолкают даже лягушки, нет-нет мягко прошелестят крылья ночной птицы; приблизительно в половине третьего где-то вдалеке прокричат первые петухи, потом вдруг залают сразу все собаки, и опять молчание. С трех до пяти дует свежий восточный ветер, предвестник солнца; над лугом стелется легкий туман, который поднимается с реки.

Все здесь караульному знакомо до мелочей. Он внимательно осматривает каждый предмет, и взгляд его отмечает самые незначительные перемены.

Его товарищи предпочитают нести караул на «городской» — восточной или южной стороне. Там они глазеют на девушек, спешащих по дороге, настроение заметно поднимается, если девушки веселы, — кажется, и ты причастен к этому веселью беззаботной юности. Обычно он менялся с кем-нибудь, если выпадало дежурить на «городской» стороне, и все оставались довольны. Здесь ему нравилось больше — во-первых, покой, красота и еще… кто знает что еще.

На дороге почти безлюдно. Днем крестьяне провезут на поля за лесом навоз, а возвратятся с дровами, иногда пройдут рыбаки и лодочники. Но было тут для него что-то более важное, чем эти крестьяне с навозом, дровами, удочками и лодками.

Здесь шла своя жизнь, за которой он уже давно наблюдал бдительным оком часового. Больше года взгляд его был устремлен на крошечный уголок мира у реки, который для него был подобен сказочной стране, бесконечно далекой, достойной лишь немого восхищения. Так было до сегодняшнего вечера, пока он сам не соприкоснулся с этой жизнью, на которую раньше мог смотреть лишь со стороны. Она ему всегда представлялась неким чудом, но вот видимость чего-то недосягаемого исчезла — где-то за казармой залаяла собака. Караульный вдруг замер и задумался над чем-то, что ему предстояло осознать.

Любое дыхание жизни тут, внизу, напоминало ему о чем-то давно ушедшем и сокровенном. С прошлым его связывала только память, этот драгоценный и верный спутник нашей жизни.

Он никогда не сравнивал себя с этим человеком, хотя бы потому, что совсем не был похож на него. Приятный мужчина, черноволосый, кудрявый, среднего роста, крепкий, постоянно, кроме воскресенья, в форме железнодорожника. Сначала он жил в домике с матерью, которая никогда далеко не отлучалась, прогуливалась по двору или дремала на деревянном крыльце.

Завидев его, караульный улыбался. Так мы посмеиваемся над старыми служаками, у которых, кажется, размеренный образ жизни вошел в кровь и малейшее его нарушение для них словно гром среди ясного неба. Он видел его всегда в одно и то же время. Мужчина уходил утром в половине пятого, а днем в половине третьего возвращался. И был настолько точен, что впору спокойно проверять часы. Ровно в четыре в окошке загорался свет, в половине пятого распахивалась дверь домика, на траве возникал яркий треугольник, и мужчина, закуривая на ходу, спешил по дороге.

Караульный, хотя и уважал порядок — к этому приучала солдатская служба, — все же больше любил людей, которые не были столь педантичны и могли иногда отдаться чувству — будь то гнев или радость. Его не оставляло ощущение, что педанты где-то в глубине души страшно пресны, как пустая армейская похлебка, а их усердие скрывает страх перед чем-то, что можно назвать уверенностью в себе. И еще он осуждал в них проявление чрезмерной ожесточенности, когда дело касалось их собственности.

Как и все молодые, караульный легко судил о людях и их поступках, он думал о них и выносил свой приговор, стремясь при этом походить на умудренного опытом пожилого человека. Родись он лет на двадцать раньше, рассказать о его судьбе было бы просто. Но все обстояло иначе, потому что с раннего детства жизнь вовлекла его в бурный круговорот и дала четкое понимание того, что он равноправный член общества и несет свою долю ответственности за события, которые одних воодушевляли и окрыляли, возрождали их подавленное самосознание и тысячу раз обманутые надежды, а других вдруг приводили в отчаяние и навсегда отнимали у них вместе с имуществом душевный покой. Жизнь — во время войны и после нее — он постигал постепенно, по мере того, как взрослел, это была пережитая им самим и достаточно ясная для него реальность. Реальность, которая озаряла будущее.

Естественно, с ним происходило все то, что происходило с другими людьми. Истины, которые, невзирая на его наивность и увлеченность, казалось бы, проясняли события напряженной жизни, неоднократно менялись при решении личных, будничных проблем. В двадцать лет, со всей серьезностью рано повзрослевшего человека, он должен был решить вопрос: не преступление ли любить теперь, когда вокруг столько дел и забот? Имеет ли он право отдаться любви, как того требует сердце? А вдруг это пережиток мещанского эгоизма, эпитафия поверженному прошлому? И когда он все же полюбил, подобно многим, его неотступно преследовала мысль, что он повернул вспять и в один прекрасный день превратится в обывателя, чиновника с четким распорядком дня, как на службе, так и дома. Именно с такими думами полтора года назад он очутился здесь, на этой сторожевой вышке, откуда теперь с удивлением наблюдал за жизнью маленького домика, поглощенный мыслью, которой одновременно и радовался, и стыдился.

После полудня он видел мужчину то в саду, то на поле, то на реке. Этой весной, хотя ему кажется, что прошел год, караульный видел его и по вечерам. Мужчина уходил в сумерках, а возвращался совсем поздно. Шел он в сопровождении высокой, стройной девушки, черноволосой, с матовой кожей.

Поначалу он посмеивался над ними, потому что был уверен, что человек этот — никчемный, лишенный широких взглядов и возвышенных чувств. Обычно они останавливались около живой изгороди, как раз под вышкой. Караульного видеть они не могли — он был в тени акаций и имел возможность спокойно наблюдать за ними. Они стояли, шептались и целовались. Иногда садились на траву у дороги и тихонько разговаривали. О чем, он не слышал, но ему казалось, что угадывает каждое их слово. Потом они опять начинали целоваться и, распаленные, утопали в траве за акациями: в такой поздний час нечего было опасаться, что кто-то пройдет мимо. Попрощавшись, они расходились каждый в свою сторону и еще долго оглядывались друг на друга. Так мы оглядываемся на прошлое, о котором никогда не знаем, вернется ли оно.

Постепенно — он не понял когда — его усмешка, которая должна была означать, что сам он бесконечно далек от подобных ощущений, исчезла. Незаметно наблюдая за ними, он чувствовал, как душа его согревалась.

Все чаще возвращался он к своим воспоминаниям.

И я был таким же, размышлял он однажды вечером; так же гулял по ночам, обнимая ее, и ночь всегда казалась короткой. Где же все это? — думал караульный. Уж не пригрезилось ли?

Мария чуть пониже, сравнивал он, и волосы у нее светлее, грудь поменьше, глаза серые. А щебечет точно так же, как эта, и такая же горячая, и наверно обе одинаково сладко утомляют и баюкают. В прохладе весенней ночи они с Марией сидели в лесу на поваленной сосне и смотрели на звезды. Как у Доде провансальский пастух со своей Стефанеттой[12]. Когда-то он читал про них.

«Ой, сколько же звезд!» — чуть слышно, почти испуганно выдохнула Мария и нарушила тишину, в которой раздавалось только биение их сердец.

Он ответил ей совсем просто:

«Много!»

Его забавляло, как она ужасно боялась ненароком испачкать юбку в смоле.

Вдруг она вскочила и побежала. Он за ней. Они ловили друг друга под сенью деревьев, сквозь темные кроны которых проглядывало серебристое небо, хохотали и наконец, утомленные, упали на мягкий мох. И опять она думала о том, что мох влажный. Когда возвращались в город, Мария прижималась к нему, и он испытывал блаженство, оттого что она опиралась на его руку.

Да и было ли это?

Те двое, внизу, иногда, встретившись у акаций, целовались и шли к реке, садились в лодку и исчезали во мраке, оставляя за собой на водной глади серебряную борозду. Возвращались всегда очень поздно. Он шел медленно, должно быть опьяненный красотою ночи и любовью; нет-нет, словно забыв, где находится, вскидывал голову и удивленно оглядывался по сторонам.

В лунные ночи влюбленные напоминали ему историю аббата Мариньяна[13]. Аббат убегал от луны и любви, не понимая, что это такое, чувство это было ему неведомо. Но я-то знаю, думал караульный, я это пережил, и все же, как аббат Мариньян, я повержен.

Для меня эта вышка стала окном в мир любви, говорил он себе; отсюда я смотрю на влюбленных и вспоминаю о том, что когда-то было у нас с Марией.

Это «когда-то» уже так далеко, оно стало почти мечтою, хотя караульный понимал, что не испытал в жизни многого. В сердце оставался уголок, куда ему не хотелось заглядывать.

Эти двое, бормотал он не раз, бередят воспоминания, направляют ход моих мыслей, будоражат меня и успокаивают, огорчают и радуют, а возможно, даже обманывают.

Кто знает, спрашивал он себя иногда, вспомнили хоть раз эти два беззаботных человека, что совсем рядом граница? В рощице на холме, ступенькой прилепившемся к горе, днем хорошо просматривается застава. Скорее всего, они и не знают, что на днях там убили пограничника.

До других им нет дела! — почти со злостью думал он. Живут себе, и любовь — единственная их забота. А может, я несправедлив, упрекал он себя тут же, я ведь не знаю их и сужу только по тому, что вижу. Разве думали мы с Марией о чем-то, кроме любви? Ну, конечно, отвечал сам себе, охваченный энтузиазмом, он был переполнен возвышенными мыслями, и ему казалось, что этого воодушевления довольно для личного счастья и благополучия окружающих.

Но, вспомнив о Марии, вынужден был признать, что после войны, когда он, захваченный жизнью, бурлящей словно молодое вино, размышлял о будущем страны, она заботилась лишь о собственной внешности; и не столько чтобы нравиться ему, а просто — для себя. Так женщина смотрится в зеркало и говорит: меня любят, я красива! И, пожалуй, больше радуется тому, что красива, ведь именно поэтому всегда будет любима — как уверяет ветреная молодость.

В то время как он мысленно представлял себя выступающим перед тысячами людей, которые в следующий момент под его руководством совершат нечто великое, она всерьез обдумывала, где бы достать деньги на шубу. В шубе она будет нравиться ему еще больше, убеждала себя Мария, и действительно будет достойна его обожания. Из книг она знала, что когда-то женщин не только любили, но и обожали. Она с удовольствием думала об этом, как думают о чем-то, наполняющем сердце отрадной надеждой.

Он знал, что Мария выросла в семье, где ей не могли обеспечить средства для той жизни, о какой она мечтала, но зато создали у нее типично мещанское представление о счастье; так смотрят на жизнь студентки-провинциалки, которые по приезде в город первым делом бегут в оперу. Послевоенное время внушило ей доверие к людям такой закалки, какую получил наш караульный.

Неосознанная расчетливость и искренние порывы сердца подталкивали к нему Марию. Он же в своей юношеской самонадеянности и доверчивости опасался лишь упреков собственной совести. Хотя сердце и молодость ввергли его в объятия любви, в нем постоянно жила мысль о том, что, наверное, он эгоист и слишком много времени и сил отдает личному счастью.

Теперь, стоя здесь на часах, он беспрестанно возвращался к этой мысли. Не переставая поглядывать на влюбленную пару, он силился припомнить мельчайшие подробности последних лет своей жизни, чтобы до конца осмыслить их.

В один прекрасный день он понял, что девушка переселилась в домик. Не стало прогулок по залитому лунным светом берегу, не стало поцелуев, единственным свидетелем которых был он. Ему казалось, они подшутили над ним и потому спрятали свою любовь за каменные стены.

Теперь жизнь, за которой он так прилежно наблюдал, несколько изменилась. По утрам мужчина, как и прежде, уходил. После полудня, когда он должен был возвратиться, она встречала его. Кутаясь в шерстяную шаль, ступала она с камня на камень по раскисшей дороге, и ее щеки горели от порывистого осеннего ветра. В высоких ботинках, закутанная, она казалась совсем другой, мало похожей на ту девушку в легком летнем платье, туфлях на босу ногу, с распущенными по плечам волосами.

Обычно она заранее приходила к живой изгороди и там ждала его. Он подходил, они целовались, он обнимал ее за плечи, и они шли домой. Вероятно, по дороге он рассказывал ей обо всем, что произошло за день. Если она чуть запаздывала и видела, что он уже появился, то бежала ему навстречу, как будто ни за что на свете не хотела опоздать на ежедневное свидание у акаций.

Глядя на нее, караульный вспоминал, что Мария была значительно моложе. Когда они познакомились, она только что закончила торговую школу. Мария была бойкой, легкомысленной, наивной девчушкой, говорил он себе, и не больше. На мир она смотрела сквозь свои детские грезы. А когда она сказала ему, что беременна, они очень долго не могли осознать, как это все изменит. Тут он вспомнил, что тогда у него был всего лишь один костюм, грубые сапоги и штормовка, которую он надевал, когда приходилось ездить по селам. Но в то время это его мало интересовало, он больше думал о Марии, которая стремительно превращалась из девушки в женщину, так быстро, что он просто изумлялся. Жизнь, что зарождалась у нее под сердцем, помогала ей взрослеть.

Больно было вспоминать то время. Его юношеская любовь вдруг укрепилась, как будто в море переполнявших его чувств был брошен надежный якорь.

Здесь, в домике, происходило нечто похожее. Неожиданно он обратил внимание, что девушка уже не спешит. Она осторожно ступала по неровной дороге, словно шла тут впервые. Она изменилась, пополнела налицо, девичьи привычки исчезали, она становилась женщиной. Когда они возвращались домой, она крепко держалась за его локоть и шла чуть — всего на полшага — сзади. Он выступал важно, заметно гордясь, что скоро станет отцом. Помогал ей перебираться через лужи и поддерживал, где было скользко.

Эти двое, опять думал караульный, живут словно голубки, укрывшись от городской суеты в своем гнездышке. Белый домик, тенистые сосны, манящий лес, живая изгородь, которая скрыла столько их поцелуев, река и лодка, неслышно уплывающая в ночи, — все это окружает их любовь. Быть может, и огонек горит всю ночь напролет только для того, чтобы он мог видеть ее каждую секунду. Да разве сам он, пробудившись ото сна, не хотел видеть Марию, как она спокойно спит — волосы разметались по подушке, легкая улыбка на красивом лице? Он зажигал бы свет, если б не боялся разбудить ее.

Иногда он не слышал ее дыхания и потому поспешно протягивал руку и касался ее груди, чтобы ощутить мирное биение сердца.

Много раз они говорили о ребенке.

«Если будет мальчик, — говорил он, — назовем его Тине, в память о дяде Тине, который погиб. Мы воспитаем и выучим его, чтобы не был он таким балбесом, как я, чтобы ему не нужно было из-за каждой ерунды заглядывать в книгу. Моя юность прошла в скитаниях, и я ничего-то путного не знаю. Когда он вырастет, не будут вручную прокладывать дороги и возить лес на лошадях. Ему не придется идти на ощупь, как вынужден был делать я. Он станет хорошим, гордым и умным человеком».

«Если будет девочка, — вторила она, — пусть будет учительницей. По-моему, это очень хорошая и подходящая для женщины профессия. Учительницы всегда удачно выходят замуж».

«Не знаю, — колебался он. — Пожилые женщины — хорошие учительницы, и эта работа им подходит. А о молодых этого не скажешь. Насколько я знаю, они сами как дети и не больно-то умны».

«Если они молоды, — возражала Мария, — могут быть и не слишком умными. Зачем им?»

«Это верно, — соглашался он. — Но сейчас профессия учителя очень трудная и важная. Люди больно придирчивы, когда дело касается учительниц. Стоит заметить какую-нибудь мелочь, как уж из мухи делают слона».

«Да перестань ты!» — смеялась она.

Потом он вспомнил свою квартирку, устроенную на скорую руку: деревянные скрипучие ступеньки, тесная комнатушка, дешевая мебель (от одного ее вида можно расплакаться!), кухня — корыто с бельем, веревки, натянутые под потолком, над кроватью полки с книгами — так и не успел ни одной до конца прочитать, и Мария в зеленом домашнем халате. Вспомнил обо всех мелочах, которых недоставало и на которые обращаешь внимание только в особых случаях: если их нужно купить, когда их нет, и куда их деть, когда они есть.

Мария стояла у него перед глазами в своем зеленом халате. Она ждала его как моряка — никогда не знала наверное, когда он вернется. Поначалу ей было страшновато одной в квартире, потом, с приближением родов, боялась оставаться без него, а после вообще не могла выходить из дома.

Его не беспокоило, что у них не было ночника, что у стульев шатались ножки, а на стене не висел ковер. Его просто радовал свой угол, ребенок, который весело смеялся, когда с ним играли. Ему хватало крыши над головой, дома, куда можно было вернуться с дороги. Он отдыхал на кухне, умывался под краном, оставлял в прихожей сапоги и даже не слышал, как ворчала Мария, что они грязные. Потом он брал на руки ребенка и расхаживал с ним по комнате, довольный, что опять дома и что у него такая прелестная дочурка. Его не раздражали те мелочи, из-за которых сердилась Мария.

Человеку нельзя быть мелочным, повторял он. Но все же иногда осторожно подумывал — быть может, это лишь отговорка, которая отвлекает от чего-то важного.

Он ничуть не удивился, когда Мария вдруг сказала:

«Я больше не могу так. Тебя постоянно нет дома. Твои дела важнее для тебя, чем семья».

Ему казалось, что возразить нечего. Он подумал о Боснии, где дважды прожил по полгода, потом вспомнил, как заготавливал лес, подумал о школе, которую бросил, потому что был нужен в другом месте и нужен был именно он. Когда он вспомнил все, то решил, что она оскорбляет его. Поэтому промолчал. Пожалуй, ради любви она могла бы чем-то пожертвовать, сказал он себе. Она не понимает, что я делаю черную работу, за которую мне, возможно, никто даже спасибо не скажет, однако делать ее надо. Жаль, думал он, что она представляет себе жизнь не так, как я. А дела теперь обстоят именно так, как я их понимаю, и поэтому я доволен.

«Это не жизнь», — сказала она ему, в глазах у нее стояли крупные, прозрачные, почти детские слезы.

Товарищ, с которым он пытался посоветоваться, отшутился:

«И зачем ты отхватил такую штучку? Тебе бы найти крестьянскую девушку, привычную к работе. Эта городская краля не для тебя — води ее с прогулки в оперу, из оперы в кино, из кино в кафе».

«Иди ты к черту!» — оборвал он его и ушел.

Теперь ему казалось, он понимает, чего хотела Мария. Она бы с удовольствием жила так, как эти двое в домике. Ей нужно было нечто привлекательное, романтичное, жизнь, которая бы возвысила ее, она желала быть в центре внимания. Она бы не задумывалась о том, что кому-то на этом свете живется плохо, если бы он катал ее ночью в лодке и пел серенады. В весеннее воскресенье, собирая подснежники на опушке леса и радуясь их безупречной белизне, она и не вспомнила бы, что вчера убили еще одного пограничника и две женщины в черных платках — мать и невеста — весь день проплакали в казарме. Ей не нужно было бы стирать пеленки, а вместо того отправиться на утиную охоту или в лес по грибы и каштаны. Старая мать смотрела бы за ребенком, а они вдвоем радовались бы солнечной осени и целыми днями гуляли в винограднике.

Она помнила о том, что не хватает денег, что у них нет ковров и что она часто остается одна. И еще о том, что все-то она себе представляла иначе, черт знает как, а только совершенно по-другому.

Тогда он впервые ясно ощутил, как счастье, ради которого он пожертвовал даже спокойствием собственной совести, уплывает у него из рук. А не есть ли это расплата за эгоизм, спрашивал он себя. Или я должен поддаться ее мещанским привычкам, ее вкусу, ее несуразным желаниям? В конце концов он занял деньги — даже теперь при мысли об этом кровь бросалась в голову — и купил ей велосипед. Она очень обрадовалась, но едва поинтересовалась, как и где он раздобыл деньги. Он делал вид, что тоже радуется, хотя покупка велосипеда тяготила его душу, словно самый страшный грех.

Этот велосипед, сказал он себе, был совершенно ни к чему. Велосипед есть велосипед. Поступок на самом деле был смешным. Он представлял, как Мария сейчас, когда ждет его, ездит на велосипеде. Велосипед не имеет никакого отношения к человеческому счастью. Пусть я нарушил свои принципы, пусть купил его, все равно зря.

Кто знает, думал он иногда, быть может, и эта жизнь, что течет тут в домике, — тоже только обман? И не исчезло ли давным-давно все, что очаровывало меня, когда я наблюдал за ними?

Порой караульному казалось, что он видит их сидящими у лампы и прикидывающими, как бы повыгоднее потратить свои заработанные. Он утаил несколько монет на пол-литра вина в железнодорожном буфете, а она чувствует, что цифры где-то расходятся. Они не смотрят друг на друга и, уже лежа в постели, долго не засыпают и не знают, о чем говорить.

А может, уверял он себя, и эти двое представляют свою дальнейшую жизнь каждый по-своему. И когда в один прекрасный день они поймут это, не станут ли ссориться из-за мелочей?

Такие мысли заставляли караульного еще внимательнее приглядываться к ним. Он бы с удовольствием подслушал, о чем они говорят, когда в воскресный полдень лежат себе в саду, а рядом в большой плетеной корзине спит ребенок. Она все еще ходила встречать его. Нужно было признать, что она стала очень красива, расцвела, пополнела, потемневшие волосы подобраны. Женщина казалась умиротворенной, и он бы многое дал, чтобы хоть на мгновение заглянуть в ее глаза. Муж ее тоже как будто окреп. Когда обнимал ее за плечи, она должна была ощущать уверенность и надежность его руки. Караульный часто видел, как он сажал ребенка на закорки и скакал возле дома.

И Мария была такой же, до тех пор, пока взор ее не потух от сдерживаемой боли, от страха перед жизнью, которая непонятным образом обманула ее.

«Я еще не жила!» — сказала она ему однажды.

Это, однако, удивило его.

«А что, по-твоему, означает жить?» — спросил он.

«Наверно, не только стирать пеленки, — бросила она, — каждый день считать гроши, стоять в очередях то за молоком, то за мясом, то за картошкой. А потом ждать мужа, чтобы выстирать ему рубашку, и он уйдет опять. Наверно, и ты не думаешь, что это рай?»

«Какой же, по-твоему, должна быть жизнь?» — наконец с трудом выдавил он.

«Да ну тебя! — произнесла она обиженно. — Нет у тебя ни глаз, ни сердца!»

Он никогда прежде не думал о суетных, житейских мелочах. Жизнь была ему интересна только тогда, когда нужно было организовать бригаду, построить железную дорогу или помочь в заготовке леса.

Да, далеко мы зашли, подумал он тогда, очень далеко. Она упрекает меня в безденежье, и это теперь, в такую эпоху, когда даже люди, стремления которых опережают возможности и время, ограничивают свои желания и потребности. А жизнь, и такая, прекрасна.

Может быть, это от молодости, убеждал он себя, Мария еще ребенок, неопытный и жаждущий. Ребенок не умеет быть сильным.

После того разговора он стал молчаливым и все больше думал о том, что пути их расходятся там, где должны были сходиться. Может, в этом виноват ее характер, спрашивал он себя. Но ответа не находил, потому что любил ее. Он не мог ей отказать в добром сердце, нежности, рассудительности, заботливости. Все больше он задумывался о ее желаниях. Первое желание — создать уютный и удобный дом. Второе — запереться в нем наедине со своим счастьем, открывать двери только в крайних случаях, зато закрываться от проблем, как простые люди называют жизнь. Для человека, привыкшего спать под открытым небом, наш дом и приятен и удобен, рассуждал он тогда. Что же касается счастья, то он не представлял отчетливо, каким оно должно быть. Пускаясь в бесплодные споры о том, что такое счастье, они не смогли прийти к разумному решению. Он утверждал, что нетребовательные люди тоже могут быть счастливы, а если и не вполне, то довольствуются малым. Конечно, еще далеко до того, чтобы все были счастливы, как они того желают. По крайней мере люди уже уверены, что все зависит от них самих, и вера в жизнь постепенно растет. Впрочем, он совсем не представляет, что для Марии означает счастье. Она упрекала его в том, что он совершенно не понимает ее, а может быть, даже специально не хочет понять. Она несчастлива вовсе не оттого, что у них не хватает денег. Нет, нет, просто в их жизни все шиворот-навыворот, все, абсолютно все. Что именно, она не могла объяснить и только жалобно расплакалась.

Эти слезы и собственная беспомощность приводили его в отчаяние. Мысли сплетались в клубок, распутать который он был не в состоянии. Он привык жить и работать так, как того требовали условия и время: быстро, решительно, без особых размышлений и промедлений, с твердой уверенностью, что все на свете можно одолеть штурмом. А теперь он терялся перед мелочами, о которых скорее догадывался, чем осознавал их, думы о них тяжелым грузом давили на сердце. Он был уверен, нужно что-то предпринять. Не знал только, что именно. Несколько раз он возвращался к мысли о велосипеде, который купил. С отвращением отгоняя ее, клялся, что больше никогда ничего подобного не сделает. Стоило ему присмотреться к окружающим, как он понимал, что многие испытывают схожие трудности. Однако все с какой-то легкостью преодолевали их, при помощи простейшего, но чудесного лекарства: терпения и бодрого настроения. Именно этого нам недостает, решил он. Когда же сам попытался испробовать это лекарство, оно не помогло.

А может, и хорошо, что в конце концов все так получилось. Он надеялся, что его не призовут в армию, так как он был в партизанском отряде. Однако пробыл он там совсем недолго, поэтому должен был отслужить почти два года. Ко всему, он не закончил школу. Сначала бросил учиться, потому что так было нужно, а потом — пришлось зарабатывать на жизнь.

Мария была в отчаянии.

«Два года, — выдохнула она, — это полжизни!»

«Какие полжизни? — грубо оборвал он ее. — Ты говоришь так, будто я должен служить только из-за тебя».

«Почему тебе не засчитывают воинскую службу?»

Она всячески пыталась уговорить его устроить так, чтобы ему засчитали службу, либо просить об отсрочке. Тем временем он бы закончил гимназию, и осталось бы служить только полгода. Но он решил иначе.

«Я, — призналась наконец Мария, — нашу жизнь представляла себе иначе».

«Все несчастье заключается именно в том, — сказал он мрачно, — что у тебя нет терпения и ты не веришь, что завтра будет лучше, чем сегодня».

«Не верю», — ответила она тихо.

«Ты научишься ценить жизнь такой, какая она есть».

«Такая жизнь не стоит ничего».

Когда он поцеловал ее в последний раз на вокзале, она была несчастная, отчаявшаяся. Ему стало тоскливо. Были ведь у них и хорошие дни. Теперь ей, бедняжке, трудно придется. Ребенок в детском саду, сама на службе. Он представил, как Мария утром спешит с дочкой в детский сад, та плачет, потому что знает, что мама уйдет. Потом спешит на работу, после работы — в столовую, а затем за ребенком. Когда по вечерам на работе у нее собрания и она объясняет, что не сможет прийти, потому что не с кем оставить ребенка, люди только пожимают плечами и не очень верят ей. Так повторяется много раз.

Все это уже далеко, далеко.

Он почти не помнил о первых днях пребывания в армии. Они давно ушли в прошлое. Потом стало легче, он научился мало думать и много спать. Но продолжалось это недолго, разбудило его письмо от Марии. Она сообщала, что переселилась в другой город, где подыскала подходящую службу. Ребенок живет у хороших людей. И это устраивает всех. После службы возвращаться к ней не надо. Жить так, как жила раньше, она уже не может. Она не обвиняет его ни в чем, он тоже пусть не будет на нее в обиде, потому что действительно она устала. А так ей лучше.

Так ей лучше! — горько подумал он тогда. И ни в чем не винит меня!

Он не ответил ей. Та его жизнь умолкла, словно он запер ее в особый ящик, который никогда не открывал.

Все было далеко-далеко, и только эти двое в домике бередят воспоминания о прошлом, оставшемся где-то позади. При мысли об этом он казался себе человеком из сказки, потерявшим собственную тень.

Завидую я им! — думал он в тысячный раз, а потом стремился убедить себя, что это вовсе не зависть, но только боль, и эти двое здесь ни при чем. Счастливы ли они? — спрашивал он себя. Все, что он видел за время своих многодневных дежурств, подтверждало — счастливы. Не потому ли они счастливы, что спрятались от жизни в этом уголке, да еще, возможно, сошлись характерами? Да, приговаривал караульный, будь он активистом, у него не оставалось бы времени для жены и для рыбалки. Что бы она сделала, если бы его вдруг забрали на два года в армию? Потом он вспомнил о своих товарищах, которые служили по три года, а дома их ждали жены и дети. Он убеждал себя, что для этого не нужно какого-то особенного героизма, нужны только терпение и самоотверженность.

Так продолжалось до сегодняшнего вечера. Лунная ночь — как будто специально для аббата Мариньяна, чтобы познать тайны и Бога, и человека. Хорошо видна блестящая лента реки. Освещенные кроны деревьев выступают из мрака. Луг словно посеребрен волшебным сиянием луны. В домике приветливо мерцает огонек, где-то за казармой пронзительно лает собака.

Куча навоза посредине луга показалась караульному неожиданно неуместной. И кто только надумал свозить навоз именно сюда, возмутился он. Как будто не нашли более подходящего места. Несколько дней назад солдатам сказали, чтобы они поглядывали на кучу, потому что навоз воруют. Но он даже не обратил внимания на это предупреждение, настолько невероятным оно ему показалось — чтобы люди крали навоз, да еще ночью и перед самой казармой. Поэтому он был удивлен, когда вдруг заметил густую тень, двигавшуюся около кучи. Пусть он не увидел, как кто-то пробрался туда, зато теперь он внимательно следил за отчетливо прорисованной на серебряной равнине тенью. Он протер глаза — уж не приснилось ли, не перепутал ли зверя с человеком. В конце концов, ведь он солдат.

Он крикнул в полный голос. Человек притаился. Когда он закричал во второй раз, тот пополз прочь. Ну и глупец, неужели собирается бежать! Лучше бы ответил, что он там делает, и я бы отпустил его. Караульный просунул винтовку между ветвями акации и спустил курок.

Несколько секунд он ничего не видел. Выстрел ослепил его. Когда прибежал патруль с дежурным офицером, он только указал рукой на навозную кучу. Солдаты спустились с холма, перелезли через низкое ограждение и побежали по лугу.

Теперь это его не интересовало. Ему не хотелось даже смотреть в ту сторону. Стало обидно, что выстрелил. Ведь мог бы убить человека, если бы точнее прицелился.

А между тем солдаты уже возвращались. За ними шел знакомый мужчина в форменной фуражке железнодорожника. Стыдясь, он опустил голову и при свете луны казался мертвенно-бледным. Солдат, шедший сзади, нес корзину.

Караульный взглянул на них и глазам не поверил. Его обдал жар.

Ну и дурак, вот уж дурак, мысленно выговаривал ему караульный. Потом невольно обернулся к домику, где были широко распахнуты двери, и уставился на женщину, стоявшую на пороге. Она постояла всего несколько мгновений, затем сорвалась со ступенек и побежала по дороге.

Бежит сюда, подумал караульный. И теперь еще сильнее пожалел, что стрелял. Надо было его просто прогнать!

Да, и здесь не такое уж безупречное счастье. Вроде бы и хотелось убедиться в этом, однако вдруг стало как-то не по себе.

В следующую минуту он спустился вниз к забору, потому что женщина была совсем близко. Когда она остановилась, он хорошо рассмотрел ее красивое испуганное лицо. И ему стало жаль ее.

— Возвращайтесь домой, — сказал он приглушенным голосом. — Ничего страшного, через полчаса ваш муж будет дома. Ему недорого обойдется эта глупая затея.

Она смотрела на него, как будто не понимая.

— Жаль, если ваша жизнь разрушится из-за навоза. Я поступил как эгоист.

И, резко отвернувшись, пошел прочь. Женщина, словно обессилев от страшной мысли, медленно побрела домой.

А что, если завтра отправиться дежурить на «городскую» сторону? — впервые задумался он.

Служить осталось недолго, размышлял он про себя. Скоро осень. Теперь он знал, что и в этом домике не так уж все безоблачно. Плохо, что я почти хотел этого, зато теперь мне многое стало ясно.

Ощущение боли, подобное незаживающей ране, вдруг исчезло, по крайней мере в этот момент. Горько было лишь от сознания, что все обстоит именно так, а не иначе. Да по-другому и быть-то не может. Обычно, буднично, однообразно. И если он не понимал этого раньше, то виноваты в том лишь его юношеские мечтания, наивные и глупые, и все-таки грустно было расставаться с ними, как грустно прощаться с молодостью.

Сейчас, когда он расхаживает на вышке, ему кажется, что он вполне хладнокровен, таким и должен быть караульный, твердо знающий, в чем состоят его обязанности и его долг.

Перевод Н. Масленниковой

Ева полна тайн

Ваши миры — твой и ее — лишь слегка соприкасаются, иногда пересекаясь на короткое мгновение. Ты думаешь: «У каждого человека — свой мир. Чем больше ты стараешься приблизиться к его миру, тем это кажется более невозможным. Мы мечтаем о таких мгновениях, но в жизни они встречаются гораздо реже, чем в историях о любви».

«Ева, — говоришь ты ей, — уже два года я стараюсь стать тебе близким. Кажется, многое мы пережили вдвоем, но я боюсь, что вместе мы бывали всего мгновения. А может быть, даже и это лишь сладкая иллюзия. Ведь каждый из нас сразу же возвращался на круги своя, и мы вновь отдалялись друг от друга».

«Любимый, — отвечает она, — что стало бы с любовью, если бы мы с тобой жили одной жизнью?»

Иногда, усталый, ты бродишь по зеленому парку и безотчетно наблюдаешь за молодыми и старыми людьми, гуляющими среди деревьев. Тишина, с улицы Прешерна доносится гул автомобилей, и кажется, будто исполнились все человеческие желания, утихли страсти и мысли обрели ясность. Ушастый черный пес яростно лает на дрозда, вспорхнувшего на дерево, белки берут корм из рук пенсионеров, к которым уже привыкли; замерли в вихре танца фигуры Батича[14]. «То стан совьет, то разовьет, / И быстрой ножкой ножку бьет», — вспоминаются вдруг строки знаменитого поэта, и несколько минут ты не можешь оторвать глаз от неестественно гибкого тела смуглой танцовщицы.

«Ева, — говоришь ты, — в тебе столько тайн. Я не могу разгадать их».

«Адам, — отзывается она, — я надеюсь, ты не мучаешь себя подозрениями?»

«Нет, — отвечаешь ты, восхищенно глядя на нее, — вовсе нет. Я просто чувствую себя беспомощным. Будто я непоправимо глуп или труслив или вообще ничтожен как мужчина».

«Оставь, — успокаивает она, — не думай об этом. Так всегда было и будет».

«Когда тебя нет рядом, мне вдруг становится страшно оттого, что я не знаю, где ты, что делаешь, о чем думаешь. Иногда я даже с трудом вызываю в памяти твой образ».

«Какой образ?»

«Образ. Образ складывается из многих представлений, живущих в моем сердце. Но иногда мне совсем не удается вызвать в памяти твой образ. Будто я пытаюсь руками схватить облако».

«Мужчина и женщина могут соединиться только в одном, — отвечает она улыбаясь, — и только иногда. Разве этого недостаточно?»

«Только в постели?»

«Конечно, нет, — возражает она. — Как тебе не стыдно! Ты думаешь, что говоришь? В постели тоже, конечно, но не всегда. Не всегда, дорогой».

Как-то раз ты сфотографировал ее крупным планом. Со снимка смотрела совсем другая, незнакомая Ева. Ты не мог себе этого объяснить. Настоящий сфинкс. Ты испугался, что совсем не знаешь ее, что вы всего лишь знакомые незнакомцы, которые, встречаясь, не могут до конца понять друг друга.

Ее слова смутили тебя.

Однажды вы были вместе на похоронах. Умер человек, которого ты едва знал. Он казался тебе старым, уставшим от жизни. Ева вряд ли знала его ближе, но утверждала, что он был хорошим человеком. На похоронах было как-то особенно уныло — стояла осень, над Любляной нависли тяжелые облака, на голых деревьях вертелись воробьи. Над могилой что-то кричал человек со странным выражением лица: казалось, он злился и готов был вцепиться в кого-нибудь зубами. Было непонятно, на кого он злился: на себя, на присутствующих, которые смиренно стояли у могилы, или на своего умершего друга, как он называл покойного. Ты подумал: «Очевидно, его глубоко потрясла смерть товарища, и теперь потрясение обернулось бессильной яростью на этот мир, в котором все люди смертны».

Ева — это ты потом вспомнил — была тогда очень бледной, очень юной и очень серьезной. Она сжимала твою руку, будто у нее щемило сердце.

Вы возвращались пешком, молча. Посидели полчаса в ресторане и вернулись домой. Тебя не покидало ощущение, что вы почему-то не решаетесь взглянуть друг другу в глаза. Когда ты отпирал дверь, Ева прижалась к тебе, поднялась на цыпочки и прошептала на ухо: «Мы будем сегодня любить друг друга, Адам?»

Тебя это, признаться, удивило и растрогало одновременно. Кажется, ты улыбнулся и ответил: «Да».

Ты проснулся на рассвете. Окна словно были залиты белой известью. Ночь умчалась куда-то далеко, унеся с собой полыханье жарких искр. Эти искры остались в памяти как нечто мимолетное, и ты подумал, что так, наверное, и должно быть. Человек может выносить огонь лишь одно мгновение, иначе он сгорит и превратится в горстку пепла. Ева лежала рядом и ровно дышала во сне. Ты приподнялся, чтобы взглянуть на нее, и снова осторожно лег. «Он был хорошим человеком», — сказала она, когда вы отправлялись на кладбище. А когда ты спросил ее вечером, что она хотела этим сказать, Ева как-то неуверенно ответила: «Он был незаметный, но настоящий человек. Однажды я обидела его, и, когда попросила прощения, он ответил: „Нет-нет, не беспокойтесь, если бы вы всегда и во всем были правы, вы не были бы живым человеком. Я люблю живых людей, хотя они и делают ошибки“. Я даже не сразу поняла его».

В тот час, когда густая известь рассвета залила ваши окна, ты невольно размышлял об этом. Думал: тот человек наверняка был чудаком и для общения с людьми ему нужны были именно их ошибки. Для самоутверждения, осознания себя, для морального удовлетворения?

Как знать.

Ева спит, дышит спокойно, тело у нее теплое, как у кошки. А ты ждешь, когда взойдет солнце, и думаешь: «Почему тот остался в ее памяти хорошим человеком? Потому ли, что не рассердился на нее, не мстил за обиду, не упрекал?»

Ева вдруг проснулась, протянула теплую руку и положила ее тебе на грудь.

«Ты милый, — сонно пробормотала она. — Никогда не забывай, что у настоящего мужчины должно быть большое сердце. Только рядом с большим сердцем женщины чувствуют себя в безопасности».

«Что значит „в безопасности“? — спросил ты. — От кого им грозит опасность?»

«От себя, — прошептала она. — Я еще посплю, пока не взойдет солнце».

Ты посмотрел в окно и пробормотал: «Солнца, пожалуй, сегодня не будет».

«Будет, будет», — ответила она и в следующее мгновение уже спала.

Перевод Н. Травиной

Витомил Зупан

Усталые боги

Я получил пятнадцать дней тюрьмы. Решение суда я не обжаловал, напротив, просил, чтоб не тянули с исполнением приговора. Ведь скоро лето. Я полагал, что это заключение по неожиданности, которыми изобилует человеческий путь, а также по предопределенности наших чувств, — необходимый случай и случайная необходимость. Думаю, завтра по моим стопам сюда проследует множество людей. Я буду их ждать.

Два дня я сидел в тюрьме, совершенно разбитый, нервы были напряжены до предела. Но на третий я уже начал испытывать на себе благотворное влияние однообразия здешнего порядка и полнейшего равенства людей. Вообразите, много лет подряд я не знал подобных забот, а теперь мне захотелось работы. Самой обыкновенной, регулярной, повседневной работы. Но поскольку работы мне не дают, я и решил записать события последних месяцев и некоторые свои наблюдения. Для себя. Чтоб привести в порядок свои мысли и чувства. Я смотрю на это, как на настоящую работу, и обещаю себе описать все самым подробным образом. Не поддаваться гневу, разочарованию, воображению, грусти и философствованиям и постараться представить события, вещи и людей такими, какими они были.

Но сначала надо вкратце рассказать о себе. Зовут меня Михаел Берк. Родился я на окраине Любляны, в одном из домишек, что стоят вдоль дороги на Врхнику. Отец работал на кирпичном заводе, мать растила пятерых детей. Оба они умерли жаркой весной сорок третьего. Оба от разрыва сердца. У меня тоже больное сердце. Я изучал германскую филологию, жил репетиторством и картами, в которые регулярно играл в кафе «Прешерн», что было раньше у памятника Прешерну. Во мне всегда действительность мешалась с воображением. Из-за войны и собственной безалаберности я не кончил института, был всем — от культработника до корректора, сейчас занимаюсь переводами. Когда-то я поднимал гири и гордился своей силой и крепкой статью. Пил умеренно, но когда напивался, сперва просто веселел, а потом начинал задираться и лез в драку. Разумеется, людям это было не по вкусу, особенно принимая во внимание мои девяносто пять килограммов весу и сто восемьдесят восемь сантиметров росту. От меня шарахались, как от медведя. Унаследованное от родителей слабое сердце очень мешало мне в партизанах. В лес я ушел после капитуляции Италии, два моих брата уже были там, один погиб, второй выжил и после войны жил в моей квартире. В сорок восьмом году он умер от разрыва сердца, такая же участь ждет, вероятно, и меня. От него мне досталась кое-какая одежонка, в которую я не влезал, партизанский пистолет типа ФН и деньги, скопленные им на покупку мебели. Он собирался жениться. Через несколько месяцев после ухода в партизаны, во время наступления, у меня забарахлило сердце, и я попал в плен к белым[15], среди них оказался один мой бывший однокашник, и это спасло мне жизнь. Не стану описывать, во всяком случае, сейчас, как со мной обращались. Скажу только, что меня передали немцам, и через несколько достопамятных месяцев, проведенных в различных тюрьмах и застенках, когда я постоянно был на волоске от смерти я попал в Дахау, откуда вернулся в начале июня 1945-го. Пожалуй, короче, обо всем этом и не скажешь. Вскоре после окончания войны я женился. Жена моя умерла в прошлом году от рака, оставив мне дочь, которую окрестили в мою честь Михаелой, звали же ее Элой, Элицей. Сейчас ей пятнадцать лет; это милая, стройная девушка. Раньше она училась очень хорошо, но в последнее время, непонятно, почему, сдала. Живем мы в четырехкомнатной квартире. Одну комнату занимаю я. Эла спит в комнатке рядом с кухней, две комнаты я сдаю. В бывшей комнате брата уже много лет живет музыкант; домой он приходит после полуночи, утром мы его вообще не видим, встречаемся мы с ним обычно после часу. Комнату покойной жены я сдал пожилому торговому агенту, который больше находится в разъездах, чем в Любляне. С тех пор как умерла жена, мы с Элой едим в одном и том же ресторанчике, только завтрак, а иногда и ужин готовим дома. Словом, тихий дом без всяких взрывов и потрясений. До смерти Милены мы были самой что ни на есть обычной семьей, у нее были боли в желудке, я допоздна работал. Эла училась. Мы с женой заботились о нашей Элице, семейные неурядицы по мере возможности обходили молчанием. Два-три раза в месяц я напивался, потом с похмелья целый день ходил смурной и наконец с головой окунался в работу. Та моя половина, которая еще в бытность мою студентом занималась репетиторством, была хорошим мужем и отцом. Та же, что некогда предавалась азартным играм, временами нарушала размеренность моей жизни. Именно она в свое время грозила сделать из меня авантюриста. Спасла меня болезнь сердца. В институте я выучил немецкий и английский, читал захватывающие романы. А это всегда оставляет след в характере человека. Реальная жизнь требовала одного, воображение влекло к другому. Милена была красавицей, и брак наш вырос из любви и страсти. К тому времени, когда у нее начались боли в области живота, страсть поутихла и любовь стала переходить в дружбу. Она знала, что иногда я изменяю ей, жестоко страдала, но ни разу не сказала мне ни слова. Когда она умерла — в страшных мучениях, но без единого стона, во мне что-то перевернулось, словно бы вместе с ней умерла часть меня. Я впал в летаргию. Часами сидел, тупо глядя перед собой. Но в эту самую пору я очень сблизился с дочерью. Она умела вовремя погладить меня по голове, потом тихим внимательным голосом, полным понимания и преданности, спросить о каком-нибудь пустяке. Просила помочь ей написать сочинение, кормила меня, водила гулять. Как-то в Граде, когда я улыбнулся какому-то ее замечанию, вдруг обняла меня и чмокнула в щеку. Она, никогда не пылавшая любовью к домашним делам, мурлыча песенку, мыла, убирала, чистила обувь. Часто подсовывала мне журналы со статьями о проблемах молодежи. Волей-неволей приходилось их читать и потом обсуждать с ней. Почему у молодежи на всех пяти континентах дурные склонности? Какие еще дурные склонности? Я смеялся. Только бы у нашей Элы не было дурных склонностей. Она повела меня в кино. Битники и девицы-оторвы. Молодежи в определенном возрасте свойственно подражать дурному. Поэтому американцы запретили гангстерские фильмы. Мы в свое время упивались «Саниным» и «Героем нашего времени», читали романы о ковбоях Макса Брэнда и Оуэна Бакстера[16]. И Тарзаном. Но разве это дурные примеры? Возможно, просто мятущиеся души. Откуда Эла все это знает? И мы в свое время выпивали, дрались, бегали за девчонками, не верили ни в бога, ни в черта и смеялись над всем, что проповедовала церковь. Это было тогда, а теперь настала пора джинсов, рок-н-ролла, хулиганов, черных свитеров, тунеядцев, черных кошек, красных собак, зеленых собак, экзистенциалистов, ангелов с замурзанными лицами. Эпоха переоценки ценностей, вспомнил я. Я припоминал свое ухарство, наши пьяные затеи, дерзкие выходки. Впрочем, Эла не знает, что я и сейчас хоть куда, когда хмель во мне бродит и будоражит воображение. Она звала меня назад в жизнь. Звала и дозвалась. Да и время сделало свое. Было просто смешно. Эла рассказывала мне о своих одноклассниках, которые угоняют машины. Я был ошарашен и в то же время рад, что она со мной откровенна. Было смешно, что она говорила, как зрелый, умудренный опытом человек, я же — как все понимающий хладнокровный битник. Я полушутя анализировал это на первый взгляд разрушительное начало в молодых людях, которое со временем превращается в свою противоположность. Избыток силы, жизнелюбие и затем — взрыв. Она взглядывала на меня с удивлением. Будто я сам причислял себя к молодому поколению мира или, по крайней мере, был его адвокатом. А я про себя думал: «Моя Эла никогда не будет угонять автомобили». Мы в свое время таскали в парке скамейки и бросали их в пруд, нанося тем самым ущерб, и все же стали людьми. Гораздо больше встревожился я, услышав от нее, что над ней смеются, потому что у нее еще не было парня. Но про себя подумал: «Ее доверие ко мне — признак твердости». Обычно она рассказывала мне об одноклассницах и подругах или о выходках одноклассников, которые уже пьют и курят. Рановато, говорил я и переводил разговор на здоровье. Эла развивалась, любо было на нее смотреть. Неожиданно я поймал себя на том, что принадлежу к отцам, которые гордятся своими подрастающими дочерьми. С возрастом, естественно, пришел интерес к моде. В один прекрасный день она вдруг отказалась идти в школу «в этих туфлях».

— Почему? — удивился я. — Вполне приличные, крепкие туфли!

— Да, но фасон допотопный. Таких уже никто не носит. Все надо мной смеются.

— Смеются? Как это смеются?

И еще все уже носят часы, у одной Элы нет. И над этим смеются. Опять смеются? Нет, за четыре-пять тысяч ей не нужны. С такими она не может показаться в школе. Засмеют. Какие же ей нужны? Хорошие. А сколько они стоят? Да восемнадцать, двадцать, двадцать пять тысяч.

— И у всех такие часы?

— Да.

— Гм, богатые у них родители.

— А мамины чулки со швом. Сейчас такие не носят. Засмеют. И плащ мамин устарел. Скажут: «Что, с матери сняла?» И станут смеяться.

Что такое? После революции богатые смеются над бедными? Раньше этого не было. А теперь есть. Теперь смеются. Я ворчал и тем не менее каждый раз уступал. Однако поклялся написать в журнал статью под названием: «После революции богатые смеются над бедными». Одной ее однокласснице дают по двести динаров в день на карманные расходы. Другому мать дает по две пачки сигарет, а отец — по триста динаров в день. У третьего есть мопед. У девушек дубленки, вечерние туалеты, косметика. Двое уже ездят на отцовских машинах. Эта едет на каникулы в Италию. Тот везет компанию на отцовскую дачу, а в последний раз они вчетвером выпили пятнадцать литров вина. Ну и ну. А кто такие их родители? Ремесленник, служащий, инженер. Скульптор. Несколько торговых работников. Торговка салатом. И смеются.

— Да, у одной девчонки на экскурсии было пять тысяч, а у меня несколько медяков. Я ела бутерброд, а они надо мной смеялись. У них почти все вещи заграничные.

— Заграничные? А если не заграничные, то смеются?

— Все спрашивают, сколько стоит то или это. И все цены знают. Их не проведешь. А потом смеются.

Я одел ее как мог. Когда она отправлялась на экскурсию, дал ей две тысячи. Она поцеловала меня в щеку. Меня грызло сознание, что за неделю я спустил около четырех тысяч. Дал на парикмахерскую. И на косметику. Ничего не попишешь, пора примириться с тем, что у меня взрослая дочь. И в самом деле, не успеешь оглянуться, как ей исполнится семнадцать-восемнадцать лет. А покамест я замечал, что, по мере того как она росла и расцветала, она все реже разговаривала со мной. И часто не бывала дома. Разумеется, она говорила мне, куда идет — то к подруге, то в кино. Пришлось купить ей вечернее платье, стоившее вдвое дороже, чем я на него положил. А Эла была счастлива. И необычайно красива. И вместе с тем чужая, на удивление чужая. Когда она уходила, на душе у меня было горько. Ревнивый отец, только и всего. За четверть она получила две двойки. Впервые в жизни. Это что такое? Она убедительно объяснила мне роковое стечение обстоятельств, приведшее ее к двойкам. Математика, конечно, и физика. Я в свое время тоже был не в ладах с математикой. Ну, хватит об этом.

Начало всех моих бед я отношу к одному памятному мне дождливому осеннему дню. Стояла пасмурная, туманная, скучная люблянская осень. Эла собиралась на чай к Шпеле. Она надела вечернее платье, накрасилась, на ходу чмокнула меня в щеку и убежала. Я переводил современный американский роман, изобилующий пикантными сценами. Глянул в окно. Моросило. Тишина. В разыгравшемся воображении встала вдруг картина грубого насилия. Тихий серый день, словно вымерший дом. И фигура сияющей Элы, уходящей из дому. Куда? Мной овладел непонятный страх. Что-то происходит, и я не знаю, что. Я встал, оделся, вышел на улицу и остановился у подъезда. Мимо спешили люди. Проехал автомобиль с почти не слышным мотором. Я пошел по улице вдоль домов. За мной следом шел мой роман. Это я понял, когда в одном из подъездов увидел женщину, которая, подняв юбку, поправляла чулок. Сверкнуло пышное тело над чулком. Всего на один миг. Но этот миг всколыхнул все мои чувства. Итак, я еще не забыл все это. Итак, такие дни еще не канули в Лету. Броня пробита. Я завернул в кафе и заказал зверобой. Мне захотелось чего-нибудь горького, дурного, противного. Дурное к дурному. Я пил, глядя на дверь. Входили мужчины и женщины, одни тени с дождя. Сейчас бы самое время прийти какой-нибудь удивительной женщине вроде Анн из моего романа, которая, распустив свои длинные волосы, сидела за рулем в леопардовой шубе, надетой на голое тело. Я закрыл глаза. Вот она входит, идет ко мне… И тут на мое плечо легла чья-то рука. Режиссер Амон, старинный приятель, с которым мы уже давно не виделись. Один? Что пьешь? Зверобой? Два зверобоя. Потом мы отправились в кафе, оттуда — в ресторан. Жареная колбаса с капустой. Красное вино. Зверобой ударил нам в голову. Говорили мы все более горячо и вдохновенно. Как хорошо, что я его встретил. Я успокоился, разговорился, начал пересказывать сюжет романа, который переводил, особенно подробно описывая развратницу Анн. Он тихо смеялся, глаза его чуть затуманились. Потом хриплым шепотом стал рассказывать про любовную интрижку, которая приключилась с ним несколько дней тому назад. Щеки его горели. Какое тело! Какие ноги! Воистину та самая женщина, что поправляла чулок в подъезде. Между нами пролегла густая воздушная прослойка с будоражащими запахами, шумами, силуэтами. Я почувствовал слабость. Сердце. В желудке томление. И даже обрадовался, что ему надо было в театр, на репетицию. Посидев еще немного, я вышел на улицу. В ушах звенела однообразная мелодия рояля. Зайдя по дороге в ресторанчик, я прямо у стойки выпил сливовицу. Лучше мне не стало. Правильно говорят, что главное при алкоголизме найти причину. Не преследуй меня разные видения, я бы выпил кофе, прочел иностранные журналы и, вернувшись домой, сел за работу, которая и без того идет через пень колоду. Я шел по улице, огни города переливались передо мною всеми цветами радуги. Мелодия рояля в моих ушах звучала все бравурнее. Надо что-то сделать. Надо куда-то пойти. Надо на что-то решиться. Но я ничего не мог сделать, никуда не мог пойти, ни на что не мог решиться. Надо бы кого-то встретить. На худой конец — поискать. Я стал переходить улицу. Может быть, она захочет меня видеть. Может быть, еще не забыла ту ночь, несколько лет тому назад. Позвоню ей. Да, но ведь я не знаю ее номера. И фамилию забыл. Не пойду. Все равно ее нет дома. А если и дома, то у нее компания. Или какой-нибудь мужчина. Не пойду. И я остановился посреди мостовой.

И тут я увидел элегантную девушку, которая махала мне и, весело смеясь, звала: «Папа, папа!»

Эла взяла меня под руку и вывела на тротуар. Там была еще одна девушка, которая прощалась с двумя парнями. Парни ушли. Эла представила меня своей подруге.

— Это Сеня, папа. Знаешь, мы с ней выпили вермута. Совсем опьянели. Я так рада, что встретила тебя. Я уже хотела идти домой, но теперь не пойдем. Пап, давай куда-нибудь сходим.

Тут Сеня подхватила меня под другую руку и сказала смеясь:

— Конечно, сходим.

— В кафе?

— Там умрешь со скуки! В «Туристе» лучше.

— Откуда ты знаешь?

— Мы со Шпелицей были там раз. Обслуга — просто блеск. Ты даже не представляешь себе, как здорово было сегодня. Мы так плясали, что стены тряслись. А уж шумели! Снизу два раза приходили.

— Но дом остался цел? — сказал я.

— Цел-то цел, только, наверное, весь растрескался. Новостройка. В ванной настоящее наводнение. В туалет босиком ходили.

— В таком случае в следующий раз возьми с собой бикини, — посоветовал я.

— А что, неплохая идея, — засмеялась Сеня. Когда мы входили в «Турист», она воскликнула:

— Эла, а отец у тебя что надо! Надоели мне эти выпендряги.

Она смотрела мне прямо в глаза. Этакие большие зеленые глазища, как у кошки. Помогая ей снять пальто, я увидел, что она высокая и стройная, только грудь и бедра несколько великоваты. Мы сели. Эла трещала без умолку. Сеня улыбалась, то и дело словно бы что-то вспоминала и смотрела мне в глаза пристально и серьезно. Юбка у нее была выше колен. Она заметила, что я обратил на это внимание, и не скрывала своего удовольствия.

— Слушай, не смей кружить голову моему отцу, — сказала вдруг Эла, и мы все рассмеялись. Я заговорил с Элой, стараясь вовсе не смотреть на Сеню. Кокетка. Разве это компания для Элы. Отлично знает, какие у нее глаза, знает, что у нее красивые колени, знает, как показать грудь. Я готов был ее возненавидеть. Она нарочно кокетничала со мной напропалую. И в довершение всего рассказала весьма смачный анекдот. Я бросил на нее негодующий взгляд и с убийственной серьезностью сказал:

— Вам это не идет, Сеня.

Она подняла палец и ответила:

— Но это ведь всего лишь анекдот.

Эла смеялась.

— Этот анекдот нам рассказала Шпелица. Папа, Сеня, вовсе не такая плохая, какой кажется.

— Воспитывает нас, — с притворной грустью заметила Сеня.

Взбудораженный, я много курил и пил больше, чем обычно. Слова сливались в сплошной гул. Элу обволакивал густой туман, в глазах мельтешила Сеня со своими роскошными телесами. Я заплатил и тут только обнаружил, что Сеня выпила три рюмки вермута. Несмотря на возражения девушек, я увел их из ресторана.

— Папа, пошли к нам пить кофе, — предложила Эла.

— С каких пор ты пьешь кофе?

— О, уже давно. А что купить в кондитерской?

— Мне надо работать, — отмахивался я.

Эла не сдавалась:

— Ну тогда мы с Сеней немного поболтаем на кухне.

Очутившись на воздухе, я почувствовал, что здорово нализался. Сеня тоже. Эла шалила и резвилась, как ребенок; Сеня вскоре начала мне «тыкать». Потом, увлекая нас за собой, перебежала дорогу и, ткнув пальцем в витрину магазина, сказала:

— Видишь, вот такое платье купи Эле. Купишь? Не будь филистером, на это еще будет время. И не думай, пожалуйста, будто я не знаю, какой ты на самом деле. Конечно, авторитет не должен страдать. Я всегда мечтала, чтоб мой муж был намного старше меня, чтоб он был высокий и богатый. Чуть седой и элегантный. И не философствуй, это тебе не к лицу. А дома у тебя найдется выпить? Кто сказал, что я пьяна? Пьян тот, кто на ногах не стоит. Меня все любят, потому что у меня язык здорово подвешен. Человек я покладистый и глупа в меру. Иные относятся к жизни так серьезно, что успевают покрыться плесенью прежде, чем поумнеют. А я беру от жизни все.

— Ну разве она не прелесть! — воскликнула Эла.

Сеня заплясала перед нами на тротуаре. «За» и «против» боролись во мне, «против» все дальше уносили волны вечера.

— Мне нравится все, что немножко с вывихом, — заметила Сеня у моего подъезда.

Не знаю почему, но при этом она сняла с меня шляпу, дернула меня за волосы и нежно погладила по голове. Я ощутил ее ногти, а потом кошачью мягкость рук. Мы поднялись в квартиру. Я сразу ушел к себе.

Когда я вошел в кухню, Эла варила кофе, а Сеня, притянув колени к груди, как это делают маленькие девочки, хотя вовсе не была маленькой девочкой, сидела на электрорадиаторе. По болезни она пропустила в начальной школе два года и сейчас была самой старшей в классе. Эла принесла транзистор, и они стали танцевать. За их внешним спокойствием угадывалась жажда жизни. Обе были очень красивы. Потом мы пили кофе.

Потом они вдвоем постелили мне постель, и Сеня, расшалившись, положила пижаму на одеяло и сложила рукава крест-накрест. Почти святой отец. И тут она склонилась над моею рукописью. Я мигом подскочил, но одна страница была уже у нее в руках. Она метнулась в сторону, прочла на ходу фразу, засмеялась, обежала вокруг стола и прочла ту же фразу вслух. Ей как раз попалась такая фраза…

— Ну и ну! — воскликнула Сеня. — Это, пожалуй, похлеще Шпелициного анекдота.

Напрасно я гонялся за ней по комнате. Когда она дала себя поймать, страница была в вытянутой руке, и мне пришлось ее обнять, чтоб выхватить страницу. Сеня кричала от восторга.

— Эла, разве ты это не читаешь? Я-то думала, что твой отец переводит только серьезные вещи, раз он такой строгий. Я не пойду домой. Останусь ночевать у тебя. Знаешь ведь, как мне далеко ехать.

Наконец мы распростились. Я сразу лег, взял журнал и стал читать. Треклятая пошлость недосказанной полуправды. И суть моя была наполовину другой. Вскоре я погасил свет, хотя и чувствовал, что засну не скоро. Вдруг тихо отворилась дверь. Шаги босых ног. На ночном столике зажегся свет. Сеня. В Элиной ночной сорочке. Она села на кровать и устремила на меня серьезный, внимательный взгляд. Мы молчали. Руки мои лежали на груди. Она медленно нагнулась, взяла в рот кончик моего мизинца и стала медленно сжимать зубы. Я выдержал, не пошевельнулся. Тогда она разжала челюсти и выпрямилась. Под сорочкой четко обрисовывалось ее тело. Сердце мое билось в горле.

— Глупый, — прошептала она.

— Что ты делаешь? — шикнул я.

Но она знала, что я не устою. Она видела меня насквозь. Опытная. Я медленно приподнялся на локтях. Губы ее кривились в насмешливо-горькой улыбке, вслед за ними искажалось и все лицо.

Я оставляю на время этот эпизод, ибо при весьма странных обстоятельствах мне придется к нему вернуться, и перехожу к событиям, приведшим меня на скамью подсудимых. Примерно месяц спустя я пришел домой около полуночи. Я редко заглядываю ночью к Эле, но на этот раз заглянул. Ее не было. «В девять буду дома, — сказала она уходя. — Мы со Шпелицей идем в кино на семичасовой сеанс». Я лег, но сон не шел. Я читал, стараясь не пропустить, когда откроется входная дверь. Тишина. Видимо, я задремал. Я погасил свет и опять попытался заснуть. Не знаю, сколько прошло времени, пока я то дремал, то просыпался. Вдруг что-то подняло меня. Я встал, тихонько прошел по передней, пересек кухню и, открыв дверь Элиной комнаты, сразу включил свет. Эла, ее лицо. Она спала. Но почему так вздулось одеяло? Я отвернул его. Курчавая голова, лицом вниз, рядом с Элой — голый парень. Элино лицо, глаза открыты, без намека на внезапное пробуждение. Эла тоже голая. Не давая себе отчета, я схватил парня за волосы и за руку выше локтя, стащил его с постели и с такой силой швырнул на пол, что раздался грохот. Эла глухо вскрикнула и до самых глаз натянула одеяло. Парень вскочил. Молодое лицо с темными глазами. Я кинулся к нему, но он ловко увернулся, я же споткнулся и, чтоб не упасть, ухватился за стол. С него тотчас полетела ваза с цветами, которую я подарил Эле в день рождения, когда ей исполнилось пятнадцать лет. Парень сунул руку в карман штанов, переброшенных через стул и покрытых Элиным платьем, что-то вытащил — на меня смотрела тонкая финка. Прищуренные глаза, губы сжаты так плотно, что их совсем не видно. Я запустил в него второй стул. Он пригнулся, закрывшись руками. И тут меня словно прорвало. Все, что в эти короткие минуты скопилось у меня в глотке, разом вырвалось наружу. С громким криком бросился я на него, но он проскользнул между моих ног, нырнул под стол — и уже был у двери. Я побежал за ним и с маху налетел на кухонный стол — он загородил им мне дорогу. Стол перевернулся, и я успел увидеть лишь блеск голого тела в прихожей. Что-то темное волочилось за ним — позднее я установил, что это было мое пальто. Он исчез. Вихрем слетел я по лестнице, но парадная дверь была открыта. Он испарился, я был в пижаме. Только сейчас я почувствовал сердце. В рот набежала сладкая слюна. В груди, в горле, в голове стучало, дрожало, на мгновенье затихало и снова принималось стучать. С трудом переводя дыхание, взобрался я наверх. На всякий случай я поднялся до запертого чердака, а уж оттуда спустился в квартиру. Эла была в кухне — наскоро одетая, белая, как полотно, ее била дрожь. Она молча смотрела на меня, и я удивился, что на лице ее нет и тени страха, одна ненависть. Впервые в жизни. Я встал в дверях, потом сделал шаг к ней, опять остановился. Сердце у меня стучало. Несколько мгновений мы молча глядели друг на друга. До тех пор пока перед глазами у меня не возникла его фигура. Я порывисто повернулся, пошел к себе, оделся, отыскал пистолет покойного брата и принялся его осматривать. За звоном оружия я расслышал шорох в передней. Эла наблюдала за мной. Я вставил в револьвер заряд и вышел. Эла опять стояла в кухне.

Естественно скоро мне надоело искать парня по ночному городу. Я вернулся домой. Эла сидела на своей кровати. Когда я медленно подходил к ней, она сказала тихо и спокойно:

— Только не руками, папа, ты выбьешь мне зубы.

На столе лежала выбивалка для ковров. Я бил ее, бил до тех пор, пока к глазам не подступили слезы. Тут я взвыл, как волк, убежал к себе и зарылся лицом в одеяло.

На рассвете, проснувшись, я пошел к Эле. Она лежала одетая на застланной постели, скрестив на груди руки. Она загораживала ими лицо от моих ударов, они опухли и покраснели. В широко открытых глазах ни единой слезинки. На меня она не взглянула. Она знала, что я снова приду. Я подошел к гардеробу, распахнув его, спросил:

— Где его одежда?

— Он приходил за ней, — ответила Эла.

— Когда?

— Когда тебя не было.

— Неправда. Куда ты спрятала его одежду?

— Он приходил за ней.

Как же я раньше не вспомнил? У меня было бы его удостоверение.

— Куда ты спрятала его одежду?

— Он приходил за ней.

— Как его фамилия? Кто он?

— Не знаю.

— Не знаешь? Спишь с незнакомым человеком?

— Да.

Я обшарил всю квартиру и весь дом, — его одежда словно сквозь землю провалилась. Три дня из-за побоев она не ходила в школу. Лежала одетая, вперив взгляд в потолок. Отказывалась есть. На меня не смотрела, она ненавидела меня. Ненависть заменяла ей пищу. Я шатался по городу, сторонился людей, пил и спал. Через три дня Эла начала ходить в школу и есть, жизнь наша внешне пошла как прежде. Но только внешне. Говорили мы лишь о самом необходимом. Коротко и ясно. Приказав ей строго-настрого к девяти часам быть дома, я с головой ушел в работу. Она варила мне кофе и, не глядя, ставила передо мной. Чувства стыда она не испытывала. Напротив, в ней была какая-то незыблемая уверенность, величавое спокойствие праведника, презирающего своего мучителя, и даже, как это ни странно, своеобразное достоинство. Она как бы возвысилась надо мной, но меня это не рассердило, нет, скорее поколебало мою веру в непреложность насилия. Однако, вспоминая стройную фигуру с ножом в руке, я приходил в такое бешенство, что с наслаждением воспроизводил в своей памяти стук его костей об пол. Но самым поразительным было то, что я никак не мог представить себе его лицо. Все затмевала его нагота — тело без лица. И самое ужасное — нагота Элы. Я терзал себя до тошноты. Моя кровь, моя плоть. Чтоб я еще когда-нибудь имел женщину! Лучше умереть. Я проклял все свои страсти. Проклял устройство человеческого организма. Плавая в поту, я с почти маниакальным ужасом вспоминал то, что у меня было с Сеней. Сердце душило, потом ненадолго отпускало, я засыпал в кошмаре, и тут же приходили омерзительные сны. Тело жило по своим законам. Я просыпался с отвращением к самому себе, плюхался на пол, лежал долго, неподвижно, твердея от холода, мечтая заболеть. Но наши мечты не исполняются. Мне хотелось умереть. Бежать. Но ничего такого я не сделал. И Эла не сделала. В конце полугодия она не дала мне табель. Я сам взял его в ее портфеле. Обе двойки были исправлены. Раньше она прибежала бы ко мне на работу с этой вестью. Сейчас даже не показала табель. Она по-прежнему чистила мне ботинки, гладила брюки, готовила завтрак. Но разговаривать не желала.

— Я видел твой табель, Эла.

Молчание.

— Ты исправила обе двойки.

Опять молчание. Даже головой не кивнула.

— За это я купил тебе часы. Восемнадцать тысяч. Чтоб в школе над тобой не смеялись.

— Спасибо.

Тут я не выдержал и влепил ей пощечину. Она взглянула на меня с удивлением, разрыдалась и убежала в свою комнату. Ошарашенный, я пошел за ней, но на все мои попытки поговорить она отвечала:

— Оставь меня, оставь меня в покое, уйди, пожалуйста, уйди.

Я ушел. Будь жива ее мать, я бы через пять минут знал, в чем дело. Атак… Одно хорошо — сразу заплакала… конечно, если уже не плакала без меня. Как же нам быть дальше? Часы валялись на полу. Я их не бросал. Эла тоже не бросала. Как они там очутились? Я поднял их и положил на стол. Может быть, и часы с отчаяния падают на пол?

Вечером того же дня я сидел в кафе «Европа». Теперь я припоминаю, что несколько раз я ловил на себе пристальные взгляды молодых людей, сидевших за соседним столиком. А когда я случайно взглянул на них, то не заметил на их лицах ничего, кроме полного безразличия. Я расплатился и ушел. У самого перекрестка кто-то догнал меня. Амон. Он шел в одном со мной направлении. Пошли вместе. Фонари, освещенные витрины. Яркие неоновые трубки. Неприятное мигание испорченной световой рекламы. Амон возвращался с репетиции в театре. Комедия. Люди любят веселые представления. Сейчас он торопится домой. У сына день рождения. Небольшое торжество в узком семейном кругу. Неужели еще где-то существует семейный круг. Разумеется, существует, почему бы нет? У Амона двое сыновей. Пятнадцать и семнадцать лет. Его беспокоит младший. Бледный, замкнутый, интересуется только книгами. Вечно воспаленные глаза, читает до поздней ночи. Спорт не любит. В школе есть танцевальный кружок, но ему никак не втолкуешь, что и танцы нужны в жизни. Учится средне. Учителя считают его странным мальчиком. Старший, у которого сегодня день рождения, вот тот спортсмен. Природа и спорт. Удивительное дело — двое детей от одних родителей, а такие разные. Старший к тому же очень практичный. Летом поступил на бензоколонку и заработал хорошие деньги. Первое теплое дыхание в городе. Тают сугробы. Кругом лужи, слякоть. Раньше улицы чистили. И парни раньше были другие. Что правда, то правда. Парни теперь совсем другие. Бросаются с ножом на отца несовершеннолетней дочери, когда отец застает их у дочери в постели.

— Ну это уж ты слишком, — сказал Амон.

— А вот и нет. Такое случилось с одним моим знакомым. Да, нож. Молоко на губах не обсохло, а уже распутничают.

— Мой старший еще ни разу не приходил домой после одиннадцати. Всегда дома, разумеется, если не идет в театр. Спортсмен. Не пьет, не курит. Я хорошо их воспитал. Воспитал? Как бы не так. Это они воспитывают меня. Сам знаешь, я не дурак выпить. Они подсмеиваются надо мной, а в последний раз старший и говорит: «Папа, папа, и когда ты возьмешься за ум?» Мы и впрямь как три брата. Только младший меня беспокоит. Эти вечные книги. Достоевский, «Время любви», Вайнингер, Уэллс, Матье, Фолкнер, Сартр, романизированные биографии, все, что находит в моей библиотеке, Стендаль, Геродот, это в пятнадцать лет, а по языку в школе тройка. Тебе это понятно? Раз в три дня на каких-нибудь полчаса он снова становится ребенком, тогда мы играем в салочки или в расшибалку, а потом опять зарывается в газеты и журналы.

Вот, дьявол, по щиколотку в грязи. Черт возьми, в век автоматизации и электрификации совсем забыли про лопату. Мы изображали весьма забавную пантомиму в холодной луже, вода забиралась в ботинки. Едва выбравшись из одной лужи, мы почти тут же попали в другую, тщательно замаскированную тонким слоем снега. Вода окончательно залила ботинки. Теперь уж было все равно, и мы, покорные судьбе, неторопливо шлепали по воде. В какой-то момент мы переглянулись. Ни тени патриотизма не было в наших глазах. И тут я услышал смех, смех молодых, здоровых легких. Неподалеку от нас стояли два парня. Может быть, это и в самом деле смешно. Все зависит от того, бултыхаешься ли ты в воде или смотришь, как это проделывает другой. На углу мы с Амоном попрощались и разошлись. Скорей домой, скорей в сухие носки.

На слякоть я теперь не обращал внимания. Коли ноги мокрые, не все ли равно, лужей больше или меньше. Мимо прошла машина. Немного обогнав меня, она подкатила к тротуару и резко затормозила. Из нее с разных сторон выскочили две фигуры. Одна из них сразу преградила мне дорогу. Молодой человек в пуловере.

— Вы господин Берк?

— Да, Берк. В чем дело?

— Ваша дочь Эла просит вас немедленно приехать.

— Эла? Что с ней?

— Садитесь, пожалуйста, в машину.

— Эла? Где она?

— Пожалуйста, садитесь, все узнаете по дороге.

— Эла?

— Пожалуйста.

Вспоминая теперь его голос, я с удивлением думаю, почему металлический звук этого «пожалуйста» не насторожил меня — ведь в нем не было вежливой просьбы, это был нетерпеливый приказ. Я залез в фольксваген. Обе фигуры тоже уселись в машину. Рядом со мной на заднем сиденье оказался еще один парень.

— Что с Элой?

Машина рывком тронулась. Парень впереди и тот, что сидел рядом, повернулись ко мне. В руках они что-то держали. Какие-то склянки?

— В чем дело?

Шофер низко склонился над рулем, машина на большой скорости с воем срезала угол.

— Сидите спокойно, Берк, — сказал мой сосед. — В этом пузырьке соляная кислота. Если только шевельнетесь, я плесну ее вам в лицо. А что это такое, вы хорошо знаете из романа, который переводите.

— Что вам надо? Кто вы такие? Что с Элой?

— Скоро все поймете. Вы поедете с нами. Будете вести себя благоразумно, с вами ничего не случится. А если… — Он выругался хриплым голосом, привстал в машине, коснувшись головой верха и направил на меня откупоренную бутылку. Разумеется, я хорошо знал, что такое соляная кислота.

А что, если в самом деле соляная кислота? Я был почти в этом уверен.

— Мы знаем, что у вас сильные руки, — продолжал парень, — и вовсе не собираемся рисковать.

Он словно читал мои мысли. Мне было ясно, что нападение хорошо организовано. Все предусмотрено. Сопротивляться было рискованно. Но видно было также, что они нервничали и даже побаивались меня, не зная, как я себя поведу.

— Кто вы?

— В свое время, Берк, узнаете, а пока сидите спокойно. Руки на колени. И не вздумайте даже пальцем шевельнуть. Вспомните то, что вы переводили о соляной кислоте. Не принуждайте нас к действию. Опустите голову. Голову прямо, а глаза вниз. Вы слышите, Берк?

Я смотрел на этого командира. Молодое приятное лицо с широкими скулами.

— Опустите голову!

Я не люблю, когда со мной так разговаривают. Правда, я не шевельнулся, но и приказа не выполнил.

— Не будьте детьми, — сказал я.

— Вы скоро убедитесь, что мы не дети. Лицо вниз, Берк, в последний раз вам говорю. Не шутите.

Я отвернулся от него и уставился на дорогу. Когда мы выехали из города? И куда едем? Машина мчалась по неасфальтированной дороге с одними подфарниками. Из-под колес летело снежное месиво. Все молчали. Парень впереди держал в руках направленный на меня пузырек, не спуская с меня взгляда.

— Учтите, мы очень близко друг к другу. Плеснете — на вас тоже попадет. И если в пузырьке действительно соляная кислота, я вас ударю по рукам. Ясно? — сказал я громко и с гневным спокойствием.

— Хорошо, что предупредили, — заметил парень рядом со мной. — Будем осторожны. Впрочем, мы это предвидели.

Машина резко свернула влево и остановилась перед каким-то низеньким строением. Двое спереди сразу вышли. Предусмотрительно пятясь задом, медленно вылез мой сосед.

— Выходите!

Когда я выбрался из машины, все трое обступили меня, соблюдая, однако, безопасную дистанцию. Двое из них высокие, крепкие парни. Они отлично понимали, что во мне может взыграть воинственность, когда я обеими ногами ступлю на землю.

— Сюда!

Приземистая, полуразрушенная постройка, бывший хлев или что-то в этом роде. Меня даже взяло любопытство. Медленно шел я к входу с прислоненной дверью. Хлопнула дверца автомобиля — это третий, младший. Парни шли за мной. Темень.

— Направо!

Помещение побольше и не столь темное — откуда-то проникал тусклый свет.

— Вперед!

Чья-то рука подтолкнула меня сзади. Я невольно полуобернулся, но тут кто-то наскочил на меня сбоку, я сбился с шага, споткнулся обо что-то мягкое — согнувшегося в три погибели человека, в царившем здесь полумраке я его не заметил, и полетел через него наземь. Все бросились на меня. Я замахал обеими руками, задел чью-то лохматую голову, множество рук вцепилось в меня, хватали за руки и за ноги; пыхтение и тихие ругательства. Я пытался оторваться от земли, но мы все куда-то покатились, на меня навалилось тяжелое тело, руки мне завели за спину, я не мог установить, сколько было этих чужих рук, это был многорукий полип; я почувствовал на своих руках веревку, удар по голове, из глаз посыпались искры, на голову мне кинули мешок и поволокли по земле, еще крепче затягивая на руках веревку. Потом меня подняли, посадили на какое-то твердое, тяжелое сиденье, привязали к спинке, веревка спустилась на ноги, туго обвилась вокруг них, и тут кто-то прошипел:

— Силен, черт!

С меня сняли мешок. Все делалось по заранее разработанному плану, поэтому меня ничуть не удивила картина, открывшаяся мне в свете двух или трех тусклых лампочек. На большом грязном нетесаном столе, дымя только что прикуренными сигаретами, сидели трое молодых ребят в свитерах. Глаза их были прикованы ко мне. Рядом — несколько бутылок и стаканов. Справа от меня, небрежно прислонясь к приставной лестнице без нижних перекладин, стоял огромный детина в черной кожанке. Слева на ящике, буквально утонув в своей нейлоновой куртке с меховым воротником, сидел парнишка, что вел машину. На полу валялись кирпичи и мусор. Пахло плесенью. Молчаливая пятерка. Я был привязан к большому массивному креслу.

— Что все это значит? — спросил я и тут же почувствовал боль в шее.

Никакого ответа. Незнакомые лица. Хмурые, серьезные и такие молодые! Двое из тех, что сидели на столе, просто красавцы. У парнишки на ящике нос великоват. Тот, что у лестницы, настоящий атлет. Он, конечно, знает свою силу. Прекрасно продуманный полукруг. Тот маленький был в кафе, за соседним столиком. Стало быть, они за мной следили. И когда мы шли с Амоном, несколько раз проезжала мимо машина. Тщательно подготовленная операция. Левый из троих на столе стряхнул на пол пепел, сделал глубокую затяжку и, вдыхая дым вместе со словами, медленно проговорил:

— Берк, ты знаешь кого-нибудь из нас?

Он мне «тыкал».

— Полагаю, что вопросы задавать должен я, — ответил я.

— Полагаешь. Скоро ты увидишь, что все пойдет не так, как ты, Берк, полагаешь. Знаешь кого-нибудь из нас?

Они и в самом деле уделили мне много внимания.

— Прежде всего я не помню, с каких пор мы на «ты».

Помещение пересекали пучки выбившегося откуда-то света.

— Не будь педантом. Кого ты знаешь?

Я не вправе их разочаровывать.

— В отдельности никого. Однако ж шпана вроде вас мне хорошо знакома.

Короткий смешок маленького. Молчание.

— Садись, Берк, двойка. Тереза, дай-ка ему одну горяченькую.

Тот, что стоял у лестницы, не спеша подошел ко мне. Из моих глаз посыпались искры. Крепкая рука. Я смотрел на того, кого называли Терезой. Держался он скорее смешно.

— Это и впрямь геройство, — сказал я и покачал головой.

Во всем, что здесь происходило, была какая-то предрешенность, какая бывает в сказках.

— Геройство отжило свой век, — сказал левый из троих на столе. — Геройство — это для шизиков. — Он выдохнул дым и продолжал: Знаешь кого-нибудь из нас, Берк? Погляди хорошенько. Только смотри, думай о своем здоровье, прежде чем рот открыть.

Средний нервно курил, пристально глядя на меня. Правый взял бутылку, опрокинул ее в высокий стакан чуть не до самого дна и, наливая, постепенно вытаскивал ее. Вино с урчанием лилось в стакан. Осушив стакан, он предложил его среднему, но тот коротко, нетерпеливо замотал головой.

— Ну, скажем, этого, — сказал левый, показывая на среднего. Тот с силой швырнул сигарету на пол и обратился ко мне:

— Такие восемнадцатикаратные болваны не стоят того, чтоб их помнили. Не станешь же ты, Берк, утверждать, что не знаешь меня, а?

В мгновение ока отгадка была найдена. Это тот самый парень, которого я застал у Элы. Мне сразу стало легче. По крайней мере, знаю, в чем дело. Но вместе с тем кровь вновь ударила мне в голову.

— Ты так быстро удрал, что я даже не успел тебя разглядеть как следует. И очень жалел об этом.

— Еще не так пожалеешь, Берк.

— Уголовники! — сказал я презрительно.

Средний крикнул Терезе:

— Врежь ему!

Парень справа от него покачал головой, и Тереза остался на месте.

— Тони, не стоит усыплять его сразу, — заметил правый.

Тони выругался по-сербски.

— Мать твою, Шериф, чей сегодня вечер — мой или твой?

Троих я уже знал по именам: Тереза, Тони, Шериф.

Немногим позднее я узнал, что маленького зовут Педро, левого — Мирт. Итак, полный интернационал.

— Как ты думаешь, Берк, почему мы здесь собрались?

— Потому что ходите в кино и читаете стодинаровую дешевку, Тони.

— А ты ее переводишь.

— То, что я перевожу, стоит дороже.

— Курва есть курва, сколько бы динаров она ни стоила. Знаешь, Берк, мне интересно, почему ты тогда взбесился. Я тебя всерьез спрашиваю. Какого черта ты распсиховался?

Все по плану.

— Сколько лет Эле? — спросил я.

В глаза мне ударил луч света.

— Если черномазый был для нее хорош, то чем плох я?

— Какой черномазый?

— А такой. Тот, что ее обработал в прошлом году.

— Врешь, сопляк.

— И не думаю. Ты слышал, Мирч, я вру!

Оба коротко засмеялись.

— Скажи-ка, Берк, почему ты тогда взбеленился?

— Мерзавцы. Вы себе представляете, во что это вам обойдется? Похищение. Угрозы. Нападение. Лишение свободы. Насилие. Дорого вы, ребятки, заплатите за этот цирк.

— Когда ты отсюда уйдешь, Берк, ты будешь думать по-другому. Ты хватил лишнего. Выйдут из тебя винные пары, и сам увидишь, насколько ты поумнел.

Правый наполнил стакан, протянул его левому и показал головой куда-то назад.

— Подзаправьтесь там.

Левый взял стакан и удалился. Кто там?

— Берк, может ты сам с Элой?

— Свинья!

— Нет, значит. Просто любящий папа?

— Прекратите вы наконец?

— Конечно, нет. И высокоморальный папа?

— Что ты знаешь о морали?

— Я? Ровным счетом ничего. Я о ней и не говорю никогда. Иных трепачей хлебом не корми, дай только поговорить: мораль то, мораль се.

— И что же, по-твоему, мораль?

— Ты сам знаешь, Берк. Великолепно знаешь. Ты у нас высоконравственный человек, примерный отец, сознательный гражданин. Ты и скажи.

— Мораль — это то, что вы топчете. На что плюете. Над чем смеетесь. Мораль — это то, что вас припрет к стенке, ребятки.

Тони с улыбкой повернулся к соседу:

— Видишь, Шериф, я говорил тебе, что мораль у него не для фасона. Он всерьез. Порядочный человек. Мы же топчем, плюем и так далее. Он бы никогда не лег в постель с девушкой.

— Сколько лет Эле? — спросил я опять.

— Думаешь, слишком молода для этого? Конечно, это черт знает что такое. — И, обернувшись назад, крикнул: — Мирч, приведи ее.

Я вздрогнул. Моя Эла?

Вошел Мирч. За ним какая-то девушка. Сеня! Она шла медленно, покачивая бедрами и улыбаясь, с пустым стаканом в руках. Мирч двумя пальцами вынул из нагрудного кармашка сигарету. Потом, выгнув руку дугой, достал из кармана зажигалку, зажег ее и поднес ко рту. Когда сигарета задымилась, Сеня взяла ее у него изо рта и, уже не глядя на него, легко вспорхнула на стол. Положив ногу на ногу, она занялась затухающей сигаретой. Над темными чулками виднелась светлая полоска тела.

— Морковка, сколько тебе лет? — спросил Тони.

Итак, Сеню зовут Морковкой. Она небрежно ответила:

— Пятнадцать.

Тони повернулся ко мне:

— Пятнадцать.

— Пятнадцать? — удивился я.

— А теперь, Берк, поговорим о морали. Только без дураков. Ты не против?

Все они производили впечатление усталых людей, один Тони временами срывался, нарушая деланное спокойствие.

— Ты ведь знаешь Морковку? Хотя у тебя память отшибло…

— Морковка, ты его знаешь?

Она кивнула.

— Мне ты сказала, что тебе семнадцать. И Эла говорила то же, — сказал я с едва сдерживаемой дрожью в голосе. Шея у меня перестала болеть.

— Говорила-говорила. Ты, Берк, как торговец белым товаром, четко различаешь пятнадцать от шестнадцати, шестнадцать от двадцати. Морковка, а ты, правда, сказала, что тебе семнадцать?

— Может, и сказала. Я всегда не любила математику.

— Сказала, сказала, — чуть не крикнул я, но вовремя понял, что попадаюсь в какие-то чертовы сети.

— Положим, Берк, что Морковке пятнадцать лет и три месяца. Положим. А ты ее об этом спросил, Берк, прежде чем закинул удочку, или потом?

— Это еще что за судилище?

— Ты это хорошо сказал, Берк. В прошлый раз судил ты, сегодня — мы. В прошлый раз осужден был я, сегодня — ты. В прошлый раз ты был исполнительная власть, сегодня — мы. Вот так, Берк, происходит смена поколений, ротация. Только что ты был высоконравственный, передовой человек, примерный отец и гражданин. А кто ты теперь? Слизняк. Признаешь себя обыкновенной амебой, подверженной словесным поносам?

Все устало смотрели на меня. Очень устало. Кроме Сени, у которой никак не зажигалась сигарета. Удивительная, жуткая правда была во всем этом. И что-то неестественное, наигранное. Точь-в-точь, как сцена в романе, который я перевожу: бандиты допрашивают портового рабочего, выдавшего полиции их товарища — вора.

— Театр! — сказал я. — Откуда вы знаете мой перевод?

— Эле нравится. А мне конец кажется глупым. Но это неважно. Скажи, Берк, ты признаешь себя двуличной свиньей?

— Скажите мне свою фамилию, Тони.

— Здесь спрашиваем мы. Вам это еще не ясно?

— Молокососы, — сказал я.

— Тереза, сыграй-ка ему на три четверти.

Я получил хорошо рассчитанный удар в подбородок. И, как ни странно, он меня обрадовал. Он снял с моей души какую-то тяжесть, возможно, даже чувство вины. И взбодрил. Я понял, что не сдамся, не покажу им своей слабости. Буду твердо стоять на своем. Я еще не знал, что их собственная слабость будет мне в том опорой. И ответил на удар насмешкой:

— Рука что надо, техника слабовата. Вас много и вам страшно. Вы думали запугать меня своим организованным уголовным насилием. Но молокососы могут запугать только молокососов. Бейте — потом вы за это ответите. Убивайте. Труп будет смеяться. Вы вступаете в жизнь, не так ли?

Я почувствовал необычайный прилив сил. К глазам подступили слезы благодарности матери-природе, научившей нас бороться с насилием. В голове просветлело. Кажется, я даже выпрямился. Но это было лишь мгновение.

— Морковка, скажи, что делал с тобой этот тип?

— Когда? А, тогда.

— Не дрейфь. Начинай.

Она бросила на пол окурок и переложила ноги. Юбка задралась еще выше.

— Мне он понравился. Потому что казался суперменом. В «Туристе» даже на счет не взглянул, когда платил. И анекдоты любит. Я сказала себе — настоящий мужик. Все время смотрел на мои колени. И тонко так давал мне понять, что к чему. И потом меня смех брал от того, что Эла думает о нем лучше, чем он есть. Ну, а после я пошла к нему.

Она взяла из руки Тони наполовину выкуренную сигарету. В наступившей тишине послышался собачий лай. Шериф наливал. И тут впервые подал голос маленький Педро.

— Дальше, — сказал он дрожащим голосом и нетерпеливо шаркнул ногой.

Атмосфера сгустилась. Сеня это почувствовала и закачала ногой, перекинутой через другую. Шериф дал ей стакан. Она выпила его залпом. Тереза тоже пошел пить. Только Тони и Педро не пили. У них было свое питье. Тони был хозяином на этот вечер — Шериф передал ему власть. Маленький Педро, вероятно, обладал еще большей властью.

— Итак, потом я пошла к нему. — Голос у нее стал хриплым. Не от воспоминаний. От изменившейся в чем-то обстановки. — Он раздел меня донага. То есть нет. Поднял сорочку к шее, потом опустил и снова поднял.

— Врешь, — закричал я.

— Это ты врешь, — напустился на меня Педро. — Заткнись. Дальше!

— Тише, Педро, — бросил Шериф, сопровождая свои слова усталым жестом.

Сеня отсутствующе засмеялась.

— И говорил: «Ты будешь самой богатой девушкой в Любляне, я куплю тебе белье, куплю твид в клеточку на костюм… куплю тебе машину!..» — Ослабевшая рука ее выпустила окурок.

— Врешь, — сказал я едва слышно, — шутки шутишь.

— К черту, что он тебе говорил, — крикнул Педро. — Скажи, что он делал с тобой. Дальше!

Тони посмотрел на Педро.

— Слушай, заткнись, — сказал он. Как бы вскользь, свысока.

Иерархия. Педро встал и молча пошел к столу, где стояла выпивка. Первый раз. Тони обернулся к Сене:

— Дура.

Она взглянула на него из-под ресниц, наморщилась и монотонным голосом быстро закончила, будто ее заучили:

— Потом играл со мной. Кусал. Мял. И все прочее.

Она взяла со стола сигарету и стала искать глазами зажигалку. Мирч подал ей. Помимо своей воли она была моим союзником. Обманула ожидания. Лгала, выдумывала. Создала не ту атмосферу. Спьяну забыла все инструкции и указания режиссера. Маленький Педро тоже предал «общее дело». Тереза явно скучал. Мирч тоже. Да и сам Шериф плохо играл свою роль. Заколебался и Тони и потому заговорил более раздраженно, чем ему полагалось по сценарию.

— Так ты признаешь себя подлецом? Других преследуешь за грехи, какие сам творишь? Теперь тебе ясно, кто ты? Подлец. Свинья. Эксплуататор. Фашист! А?

Слово «фашист» вырвалось неожиданно, пожалуй, по привычке, по неловкости. Но весьма кстати.

— Сейчас ты попал в цель, Тони, — сказал я. — А то я все время думал, как вас назвать. Это верное слово.

— Мы? Затяни потуже, Тереза.

Тереза два раза потянул мои путы. К моему удивлению, довольно формально, без особой силы. И тем не менее из глаз у меня посыпались искры, в носу я ощутил запах озона, но странно, никакого особенного действия, во всяком случае на мозги, это не произвело. Я даже успел сообразить, впервые за все время, что ноги у меня ледяные, голова пылает, а сердце опять начинает колотиться.

— Значит, по-твоему, Берк, мы фашисты?

— Фашисты. Теперь-то я вас хорошо узнал. Фашисты.

— Врежь ему, Тереза.

Он врезал.

— Фашисты, — сказал я твердо.

— Врежь!

Удар.

— Фашисты.

Я чувствовал свою силу и был доволен собой и своим упорством. Я знал, что выстою. Не осрамлюсь.

— Фашисты проклятые. Вампиры в образе молокососов. И как это я сразу не сообразил? Черные рубашки, черные свитера, черные куртки. Фашисты. Головорезы. Только те знали свое ремесло. Уж они-то его знали, ребятки! И мы все равно отправили их на тот свет.

— Ты их отправил на тот свет? — спросил теперь Шериф. — Ты сдался в плен и спокойно дождался конца войны. Оппортунист.

— О нет. Меня взяли в плен беляки. Фашисты. И били меня. Но не вырвали из меня ни слова.

— Осел. Интересно, что они хотели знать?

— Ничего особенного. Ничего особенного я и не знал. Хотели того же, что и вы. Сломить меня. Чтобы я выдал партизан. Чтобы признал себя свиньей. А я не признал. И если бы я не знал, что вы фашисты, то, как вы обращаетесь со мной, доказывает, что вы фашисты. Свиньи. Фашисты.

— Теперь легко врать, Берк. Легко придумывать. Однако все записано. Не будешь же ты говорить, что вы не били беляков, когда они попадались к вам в руки.

— Я не поднимал руку на пленных.

— Это делали другие, не столь чувствительные. А в кабаках ты дрался. И из Тони сделал бы котлету. А?

— Разве это я пришел к нему в дом, а не он ко мне? Разве это я вмешался в его жизнь, а не он в мою? Разве это насилие, когда защищаешь от грабителя собственный дом?

— Брось философию, Берк. Скажи лучше, какая разница между твоим фашизмом и нашим? Чему вы нас учили? И чему мы можем научиться у тебя? Есть сила — бей, связан — болтай. И что надо организовываться.

— А теперь скажите, что вам от меня надо? — спросил я.

Опять взял слово Тони — ведь он был хозяином вечера.

— Тебе еще неясно? Каждый, кто нас тронет, пожалеет об этом.

— Кто это вы?

— Мы те, кто завтра возьмет мир в свои руки, Берк.

— Новые боги?

— Да, только усталые, очень усталые, — вмешалась вдруг Сеня. — Я пьяная, Мирч. Гони старика к черту.

Полукруг распался. Тереза отошел к столу пить. Сеня обняла Мирча. Шериф разговаривал с Педро. Тони, ходивший туда-сюда, то и дело останавливался подле меня, бросал слово-другое, не дождавшись ответа, шел дальше.

— Нужна мне твоя фирма… Вообще никакого стиля… А фашистов ты попомнишь… С такими трепачами нельзя по-другому.

— Куришь? — спросил он, снова остановившись передо мной.

— Курю.

Он сунул мне в рот свою зажженную сигарету. Я выплюнул ее. Тони сощурился. Казалось, он вот-вот прыгнет на меня. Но он не прыгнул, а подошел к столу, налил стакан и подал его Терезе.

— Напои его.

Тереза поднес стакан к моим губам. Все смотрели на нас.

— Пей.

Я отхлебнул и выплюнул.

— Пей, а то применим искусственное кормление.

Я не подозревал, что это не пустые слова. Подошли Мирч и Шериф. И началось «искусственное кормление». Я чуть не задохнулся. Вливали в меня крепкую водку.

— Теперь что? — спросил я.

— Сам сообрази, — ответил Тони.

— Тут нечего соображать. У вас только две возможности: отпустить меня или убить.

— Если мы тебя отпустим, ты сразу побежишь в милицию, верно?

— Совершенно верно. И завтра все вы будете за решеткой. Вы уже убедились, что в таких делах я не шучу.

— Тебе же будет хуже, Берк. Мы думали, что ты умнее. И не такой старомодный идиот.

Снова меня «искусственно кормили» водкой.

— Чего вы хотите этим добиться?

— Ничего. Гостя надо угощать.

— Спасибо.

— Видишь, каким стал вежливым. Боишься, да? Любляница близко, Берк. Холодная. Глубокая. Брр! А?

Позади меня стояли в обнимку Сеня и Мирч. Сеня курила. Шериф, глядя в потолок, разговаривал с Педро.

— И когда убьете меня, возьмете мир в свои руки? — спросил я.

— Дурак, — фыркнул Тони.

Мирч с Сеней хотели было удалиться, но Шериф остановил их:

— А вы куда? Дождитесь конца.

Тони спросил:

— Что вы будете делать, Берк? Сознайтесь, что вам страшно.

Первый раз он обратился ко мне на «вы». Это неспроста.

— Странно! Чего и кого мне бояться? И с чего это вдруг ты перешел на «вы»? Оттого, что мне страшно? Чтоб было еще страшней? Убожество. Совещайтесь. Это у вас леденеет кровь в жилах. Хотите знать, почему вы мне все время «тыкали»? Называли по фамилии? Да потому, что боялись собственной жертвы. Во всех застенках палачи, как правило, тыкают своим жертвам, чтобы низвести их до себя. И зовут по фамилии, чтоб унизить. А то еще отбирают одежду, стригут наголо, сбривают брови. Палач всегда боится жертвы.

— Это вы начитались книг. Но вы мне зубы не заговаривайте. Возьмитесь за ум и, главное, будьте поискренней.

Странно, все палачи на свете говорят одно и то же.

— Не думайте, что вам удастся заморочить мне голову. В машине вы сидели как мокрая курица. А теперь болтаете со страху. Вы боитесь, Берк, боитесь, как собака.

— Это вам и хочется увидеть. Вот и фашисты хотели всюду видеть страх. Сеять страх. Вызывать страх. Потому что им самим было страшно. Потому что под их стяг собирались бродяги и проходимцы, авантюристы и прочий сброд.

Теперь Тони повысил голос. Он явно разозлился. Остальные смотрели на него.

— Пустое фразерство. Почти все мы работали на стройках…

— Вот как? Стало быть, вы и здесь работаете. А вы не устали? В кафе полно таких, как вы. На танцах. В пригородных кабаках. В барах. В темных переулках. В парках. От Лос-Анжелеса до Москвы. От Токио до Лондона. Дьяволы с ангельскими лицами. Усталые боги с заученными фразами. С заученной походкой. С заученными манерами. Для вас снимают фильмы. Для вас пишут бульварные романы. Зажравшиеся циничные молокососы. Логово молодежного преступного мира. Джинсы, черные рубахи и чинарик в зубах. Откуда у вас деньги на водку? Откуда у вас машины?

— Ладно, а вы-то какими были?

— Глупыми, как и вы. Но не крысами. Нашим девизом было — один против одного. Двое на одного не шли. Разумеется, и среди нас находились крысы. Они есть всегда. Но приходит время, когда крысы ужасно размножаются. И тогда появляется человек со свирелью и уводит их из города. А пока его нет, нужно завести другую музыку.

Все смотрели на нас тихо, безучастно, устало. Мне их водка ударила в голову.

— Вы призываете к войне? — сказал Тони. — Она будет. Война поколений. Вы впадаете в старческий маразм, мы растем. Мы сыты по горло вашей ложью и бахвальством, вашим двуличием и болтовней. Не надо нам ни рая, ни ада. Ни бога, ни черта. Молодость так коротка. Почему мы должны отказаться от нее. На что вы нас «вдохновляли»?

Шерифу и Мирчу не нравилась его речь.

— Это к делу не относится, — сказал Мирч.

Но Тони вошел в раж:

— Чему вы нас учили? Быть честными и надрываться ради тех, кто будет жить после нас. А на поверку — для вашего блага. Какое нам дело до тех, кто придет потом? И какое дело до вас? Мы хотим жить, мы. Виллами владейте вы. Журналами тоже. Милиция пусть будет у вас. Банки. Школы. Мы же возьмем свое. Какой Педро прок от ваших школ? Торчал в техникуме, фатер бил его, как собаку. Ему лучше с нами, он стал прогуливать. Его выгнали. Что видит Тереза на заводе? Пьянство по субботам. А потом вставай в пять утра и тяни лямку. Что вижу я от своего родителя? Проповеди и понукания, а деньги он лучше сам пропьет.

Послышалось ворчанье. Тони упрямо продолжал:

— Что Сеня получила в школе? И что еще получит? Три слова по-английски и три по-русски. Что имеет Шериф от шести дорожных знаков? Чему выучился Мирч в мастерской? Разве что мыть, стирать да нянчить детей?

— Кончай трескотню, — сказал Мирч.

Но Тони невозможно было остановить.

— Вы нам создали рай, да? Вам бы только брать наших баб. А мы ваших — ни-ни. Вам бы только нас бить, сажать в тюрьму, исправлять, пичкать моралью, а нам — и рта не раскрой. Вам бы только разыгрывать принципиальных, образцово-показательных, передовых граждан, а нам плясать под чужую дудку…

— Тони, ты слишком много говоришь, — медленно произнес Мирч.

— Да, — обозлился Тони. — Потому что думаю не так, как вы, дубы. Я в самом деле взял бы в руки пулемет. Мне мало только пить, играть в карты, пускать пыль в глаза да спать с бабами. Я бы… я бы их убивал.

В наступившей тишине раздался холодный голос Мирча:

— Восемнадцатикаратный болван.

Шериф, по-видимому, был с ним согласен.

— Хватит, Тони, твой вечер кончился. Садись!

Педро:

— Двойка.

Мирч:

— Слюнтяй.

Педро:

— Без стиля. Я ведь говорил.

Сеня смеялась. В обстановке полнейшего разлада я сказал:

— Не спорьте, ребятки. Это производит на врага плохое впечатление. Надо решать. Отпустите вы меня или убьете. Вот так. И то и другое опасно. Решать трудно. И чем дальше, тем труднее.

— Двинь ему, Тереза, чтоб заткнулся, — хладнокровно распорядился Мирч. — Или оставим их вдвоем, пусть наговорятся вволю.

Шериф сделал знак. Головы сомкнулись. Шериф давал указания тихо, спокойно, холодно. Тут меня прошиб озноб. Тони то ли дурак, то ли фантазер, то ли романтик. Шериф самый из них опасный. Я не разобрал ни слова. Посовещавшись, одни закурили, другие принялись пить. Даже Сеня стала серьезной. Первым на меня взглянул Тереза. Их палач. Возможно ли? Я почуял смерть.

— Проверь у него карманы, — приказал Шериф. — Нет ли там финки?

Тереза медленно, профессионально полез ко мне в карман. Тщательно ощупав все, что там было, он вытащил руку.

— Развяжи его. Берк, склянка с соляной кислотой будет у вас над головой. Педро, машину.

Педро ушел. Развязывали меня трое: Тереза, Тони и Шериф. Мирч сунул мне под нос склянку. Когда сняли веревки, я хотел сразу встать, но не тут-то было. Ноги словно отнялись. Тереза поднял меня и с трудом поставил на ноги. Ног я не чувствовал, будто отморозил. Парни подтолкнули меня, я чуть не упал. Тогда они подхватили меня под руки и повели. Ноги мои волочились по полу. Тишина. Снаружи зарокотал мотор машины. Сквозь облака пробивалась луна. Так вот каков он, последний путь! Столько раз я его себе рисовал, чтоб он не застиг меня врасплох. Когда попал в плен к белякам. Когда сидел в немецких застенках. В концлагере. На исходе войны, когда говорили, что всех нас прикончат. Вот он пришел! Через столько лет? И где? От кого? Одеревеневшие члены постепенно отходили, но слишком медленно, чтоб я мог что-нибудь предпринять. Они держали меня под руки, точно мы шли на танцы. Педро стоял у машины. Мотор ритмично рокотал. Фары были зажжены. Меня пихнули на сиденье рядом с шофером и захлопнули дверцу. А сами, словно забыв про меня, взялись что-то обсуждать.

Я сидел в запертой машине. А что, если быстро пересесть за руль, выжать сцепление, включить передачу и рвануть? Члены мои быстро оживали.

Уже мчась по шоссе, я еще не верил, что все позади, что я удрал, что больше меня не схватят, что я на свободе. В зеркальце я видел бежавшие за машиной фигуры. Мне даже послышался громкий смех. Что за наваждение? Не надо столько газа. Я давно не сидел за рулем. Только бы доехать до домов. Вот и дома. Вперед! Я увидел на шоссе несколько человек. Люди! В мгновение ока я будто переродился. Люди. Милые люди. Скоро город. За мной никаких огней. Можно не спешить. Я проверил машину. Сначала на малом газу. Потом прибавил. На всякий случай. Руль в порядке. Скорость хорошая. С половинным газом — восемьдесят. Теперь можно и потише. Надо замести следы. На всякий случай. Асфальт. Встречная машина. Все в порядке. Как по маслу. Хотели убить меня. Зелены еще. Небольшой прокол в плане и — все рухнуло. Какие у них теперь глаза! Еще чего доброго подерутся. Война поколений. Старческий маразм. Ха. А Эла дома? Фары за мной. По тротуару идут двое. За ними — еще один. Первый — офицер. Отлично. Я притормозил и поехал совсем тихо. В зеркальце я увидел сзади машину. Уж не они ли? Лимузин промчался мимо. Все в порядке. Вперед.

Прежде всего домой. Машину загоню в один из соседних дворов. И тут показалась встречная машина. Приблизившись ко мне, она сбавила скорость. Ого, милиция. Слишком поздно я их заметил. Впрочем, к чему спешить. Пожалуй, стоит все описать подробно. Обгоняет. Справа от меня. Опять милиция. И в довершение всего красный свет — стой. Я остановился. Из машины выскочили четыре милиционера. Один держал нацеленный на меня автоматический пистолет. Что все это значит? Голову пронзила ужасная догадка: это они, переодетые.

— Ваши права?

— У меня их нет. Я должен вам сказать…

— Технический паспорт.

— Подождите, может быть, в ящичке.

— Руки по швам! Выходите.

Я вышел.

— Послушайте…

— Руки вверх!

— Пожалуйста!

— Оружие есть?

— Оружие? Какое оружие?

Они быстро обыскали меня и вытащили из моего кармана пистолет.

— Право на ношение оружия есть?

— Это… это вообще не мой пистолет…

— Не ваш?

Милиционер сунул мне под нос пистолет. Черт побери, ведь это пистолет брата.

— Не ваш?

— Нет… вероятно… но… подождите…

— А машина ваша?

— Нет.

— Чья?

— Это целая история…

— Ага. Сколько вы выпили?

— Оставьте… Это длинная история…

— А где вы оставили женщину? Ту, которую вы выбросили из машины?

— Я не выбрасывал никаких женщин. Послушайте…

— А это что? — И мне сунули под нос женскую сумочку.

— Чья сумка?

— Понятия не имею.

— Следуйте за нами.

— Послушайте. Вы должны мне помочь…

— Разумеется, поможем. Идемте с нами. Не упирайтесь. Молчите. Мы все выясним.

— Вы знаете, что такое хулиганы? Они подкинули мне…

— Ладно, ладно, садитесь в машину, поехали. На анализ крови.

У меня дурацкий характер. Когда я вижу, что со мной поступают несправедливо, я чувствую полное бессилие, замыкаюсь в себе и только посмеиваюсь. Взяли у меня кровь. Допросили. Посадили в вытрезвитель. Милое общество. На другой день в полдень выпустили. Я пошел домой.

Эла сидела на кухне. Она бросила на меня смущенный взгляд, сдвинула брови и, не промолвив ни слова, отошла подальше.

— Не бойся, Эла, — сказал я. — Я тебе ничего не сделаю.

Порой и невозможно бывает что-либо сделать.

— Посмотри на себя, — спокойно сказала она.

Я глянул в зеркало. Затекший глаз. На губах запекшаяся кровь. Вид и в самом деле хоть куда. И в таком виде я ходил по улицам. Среди бела дня. Потому-то так странно смотрели на меня прохожие. За окном серый, скучный день.

— Эла, у тебя правда было что-то с негром?

— С каким негром?

— Ты знакома с каким-нибудь негром?

— Негром?.. Ах, в прошлом году…

— Да, в прошлом году.

— В прошлом году я познакомилась с двумя из Ганы. Студенты.

— С одним из них ты гуляла?

— Гуляла? Один раз мы были в компании, в кондитерской. Разговаривали. Нас было много. А почему ты спрашиваешь?

— А где мой пистолет?

— Какой пистолет? Твой? Разве он пропал?

— Да. Ты брала его?

— Что означает этот допрос?

— Ты брала его?

— Может быть, раз-другой. Посмотрела и положила на место. А что?

Мы оба смотрели на серый день за окном. Иногда наши взгляды встречались. Лицо у нее было серьезное, пожалуй, даже угрюмое. Я улыбался, хотя душу томила тихая, неясная печаль. Ее это особенно раздражало. Я знал, что на лице у меня маска, чувствовал, что все это ни к чему не приведет. Дурацкий характер. В какой-то мере его унаследовала и Эла. Мы были замкнутыми, точно улитки, которые можно разбить, но не открыть. У обоих было чувство огромной обиды, неслыханной и непростительной, но у каждого обида была своя. И мы вынуждены примириться с ней, ибо не можем не разговаривать.

— А моя рукопись? Кто читал ее, кроме тебя?

Она потупилась и тихо ответила:

— Как-то приходил один… тебя не было… Мы вместе читали.

— Зачем? Когда ты в последний раз видела Тони?

Только сейчас она вздрогнула и приложила руку к щеке.

— Откуда… откуда ты знаешь… как его зовут?

— Познакомились. Он говорит, что до него ты спала с каким-то негром. Он расист и поэтому называет его черномазым.

— Он не говорил этого…

— Говорил. А тебя, если не ошибаюсь, он назвал Фифочкой.

Помолчав, она спокойно спросила:

— Кто тебя ударил?

— Ох, я был в милейшей компании. Тони, Шериф, Тереза, Мирч, Педро и Сеня… она же Морковка… — перечислил я с легкой усмешкой.

Не выдержав моей усмешки, Эла закрыла глаза.

— А почему ты спросил про пистолет?

— Его украли. Когда ты была в последний раз с Тони?

— Это неважно.

Для нее все было неважно. Я сказал, что и для меня все это совершенно неважно, потом засмеялся, вздохнул и прислонился к стене.

— Особенно ему понравилось место, где говорится о соляной кислоте… — И, зевнув, я заметил, словно бы про себя: — Здорово ты влипла, Эла.

Она кивнула на мой глаз.

— Это они?

Я подтвердил.

— Разумеется, иногда мы бились один на один, иногда я был один против двух, а то и трех. Потом вдруг все наваливаются на одного да еще со всякими трюками. Время героев прошло, наступила пора клоунов. Хочешь, расскажу тебе всю историю?

— Мне надо в магазин.

— Сейчас ты никуда не пойдешь. Сейчас ты послушаешь веселую историю.

Она встала.

— Садись!

Она недовольно села и уставилась в окно. А я — ей в лицо. Рассказывал я все по порядку, неторопливо, спокойно, даже с юмором. Если б она хоть раз опустила голову, или заплакала, или прикрыла лицо ладонями! Ничего. Она неотрывно смотрела в окно.

— Ты любишь Тони?

Молчание. Я встал и умылся. Обругал себя за Сеню. Она ни слова. Сквозь серую мглу пробивалось солнце. С минуты на минуту оно появится в кухонном окне. На улице страшная слякоть. Со звоном и журчаньем падает с крыш первая капель. Вот-вот придет весна. То удивительное, неспокойное время, когда все, что не унесла зима, начинает новую жизнь.

Эла встала и пошла в магазин за покупками. Я остался один. Сидел за столом, тихонько постукивая по нему костяшками пальцев. Вдруг я поймал себя на том, что бормочу. Нервы. Глупо. Сварил себе кофе.

Ясное весеннее солнце светило в окно. Вероятно, в эту пору начинают бурлить соки под корой деревьев. Даже тех, на ветках которых вешались люди.

Пятнадцать дней отсидки. Машина была краденая. Мне поверили, что украл ее не я. Но я несколько раз нарушил правила уличного движения — и это во время, когда столько автомобильных катастроф. О стычке с хулиганами я сказал как мог короче. Даже не описал их внешности. Я не хотел вмешивать во все это Элу. Моя немногословность раздражила судью.

Эла живет своей жизнью, я своей. С виду все обстоит благополучно. У каждого свои занятия, свой путь. Первое время я ждал, что как-нибудь вечером она зайдет в мою комнату и начнет откровенный разговор, который внесет ясность в наши отношения, и даже заранее настроился на шутливо-ласковый лад. Теперь я знаю, что этого не произойдет. Всегда все будет в порядке, и именно поэтому уже никогда и ни в чем не будет порядка. Потому что такова жизнь, таков я, такова она. «Какая разница между оптимистом и мошенником?» — спрашивают англичане. Я уже встречал Тони, Шерифа и Педро в пивной, куда они захаживают. Они зловеще молчали. Я делал вид, что вся эта история меня ужасно позабавила.

— Поразмыслите хорошенько, ребятки. Я не собираюсь объявлять войну. И в милицию я на вас не заявил, не хочу, чтоб в тюрьме вы научились новым художествам. Ваша операция была, по-своему, занятна. Я получил пятнадцать суток и отсижу их. А вы постарайтесь больше со мной не встречаться. А то совсем устанете. А когда возьмете мир в свои руки, вспомните меня.

Я смеялся над ними, но этого они, по-видимому, совсем не понимали. Я даже порывался угостить их водкой, но вовремя одумался — надо знать меру. Все-таки должен быть какой-то порядок.

Весна в тюрьме. Пора кончать. Когда мир возьмут усталые боги, сюда придет много людей. И тогда мы поговорим о наших заблуждениях, о вопросах, которые еще ждут ответа, о мире, который мы хотели создать, об индустриализации и нехватке лопат для расчистки наших улиц, о спасительных идеях и дефиците нравственных принципов повседневного употребления.

Перевод И. Макаровской

Цирил Космач

Кузнец и дьявол

I

Кузнеца нашего при рождении нарекли Михаилом, что для коваля является именем вполне подходящим, однако все звали его Фомой, поскольку верил он лишь тому, на что мог взглянуть собственными глазами и что мог потрогать собственными руками. Пока он был ребенком, это считали дурной и вредной привычкой, с которой нужно бороться внушениями и палками, позже, когда созрела его необычайная физическая сила, признали, что, пожалуй, это, скорее, достоинство и подлинно мужское качество. Такой перемене не следует удивляться, ибо кузнец Фома был не просто силен, как подобает и следует кузнецу, но даже еще сильнее, так силен, что, по всеобщему признанию, ему далеко вокруг не находилось равных.

О том, как он куролесил в юности, мы сейчас вспоминать не будем. Достаточно сказать, что славу свою, несомненную и незыблемую, он приобрел, когда ему еще не было тридцати. А когда и самые последние его соперники своими переломанными ребрами да разбитыми головами подтвердили, что воистину не найти ему равного, он потянулся так, что захрустели все его косточки, и с сожалением воскликнул:

— Жалко, дьявола не существует! Будь он на белом свете, я б его хорошо отделал — ни одной шерстинки целой не осталось бы!

Слова эти по тем временам звучали довольно дерзко, и старики с укоризной ему возразили:

— Не искушай дьявола, Фома!

— А почему бы нет?

— А потому, что вполне может быть, он и существует.

— Нету его! — решительно возразил кузнец.

— Коли нету, так чего ж ты его призываешь?

— Верно! — согласился кузнец, уважавший, несмотря на свое упрямство, доводы разума.

— Вот видишь!.. И наверное, тебе самому не худо бы свою силу по-иному расходовать.

— И это правда! — серьезно признал кузнец.

А признавши, остался верен своему слову. Решил силу свою отныне в самом деле использовать разумнее и полезнее. Открыл кузницу, женился на Челаревой Юлке, которая талией такова была, что и самому кузнецу нашлось что принять в свои могучие руки, и с искренней радостью взялся творить детей и выделывать инструмент для крестьян. Все у него получалось, и все было здоровым и складным, как и подобает у такого силача. Дети рождались крепкие да удалые, точно сказочные богатыри, а лучший и более приятный для глаза инструмент надо было еще поискать.

Жил он, следовательно, разумно, счастливо и достойно. Целую неделю с утра до вечера без перерыва крутился в своей черной, прокопченной кузне, точно дьявол в адском пекле, и сам был черным от копоти. А по воскресеньям, которые он чтил, хотя и считал себя не «кларикалом», а «лабиралом», как сам гордо подчеркивал, устраивал день отдыха. Однако тело его к отдыху не привыкло, воскресенья тянулись бесконечно, сумерки были полны воспоминаний, и кузнеца иногда одолевали искушения. По утрам он исполнял все, что требовалось по дому, затем отправлялся к церкви под липу и там поджидал мужчин, чтоб потолковать о том о сем. Отобедав, играл с детьми, а потом и с женой и после этого не мог больше усидеть дома. Он шел по холмам, открывавшимся перед ним, и жадно смотрел, как сгребают сено и носят снопы на сушку, подходил к работавшим и вместе с ними принимался за дело. Когда смеркалось, беспокойные ноги вели его в трактир, и там он таскал пузатые бочки и шутя поднимал по три стола разом. А когда наступала ночь и пора было угомониться, он от скуки тянул рюмку за рюмкой. И чем больше он выпивал, тем больше нерастраченных сил пробуждалось в нем. Кузнец беспокойно пересаживался с места на место, потирал могучие руки и выглядывал, не найдется ли где им применения. Но искал он напрасно, потому что парни избегали ему показываться. И тогда он не выдерживал. Потягивался, так, что хрустели все его косточки, и кричал:

— Жалко, дьявола не существует! Будь он на белом свете, я б его хорошо отделал — ни одной шерстинки целой не осталось бы!

Люди смеялись этой его старой шутке. Только Арнац, благочестивый бобыль, гнусаво пищал из-за печки:

— Погоди, кузнец, увидишь! Дьявол свое возьмет!

— Как это возьмет, коли нет его? — небрежно возражал кузнец.

— Есть! — гнусил Арнац.

— А если есть, пускай приходит!

— Придет, не беспокойся!

— Как же он придет, если его нету? — гремел кузнец.

— Есть!

— Нету! — Кузнец стучал по столу кулаком, и стаканы подпрыгивали и падали на пол.

— Есть! — упрямо стоял на своем Арнац.

— А раз есть, то и отправляйся к нему! — Кузнец толкал ногой стол и вставал.

— Apage, satanas![17] — испуганно вопил Арнац, стискивая свой шкалик.

— Сейчас ты у меня увидишь «apage»! — грохотал кузнец и, схватив его за шиворот, как щенка, выносил наружу.

Так проходили годы, прекрасные и счастливые годы. Кузнец весело и храбро возделывал ниву своей жизни; семейство его преуспевало, и ремесло цвело. Целую неделю он работал, а по воскресеньям и праздникам по-прежнему продолжал призывать нечистую силу и выносить из корчмы набожного Арнаца, чтобы тот отправлялся к дьяволу. Но дьявола не было и в помине.

Тут и приехал новый священник.

Наш приход располагался у черта на куличках, там, где, как говорится, господь бог с белым светом прощается, да к тому же еще считался очень бедным, поэтому вряд ли стоит особенно подчеркивать, что священников отправляли туда в наказание. Епископ из Горицы присылал нам духовников, которые, по его мнению, проявили себя дурными пастырями. Почему он так поступал — сие неведомо: живя у нас, ни один не исправился. Тем не менее люди принимали их всех с распростертыми объятиями — независимо от того, оказывались ли они пьяницами, бабниками, или их отягощали какие-либо иные грехи, — ибо заранее знали, что в село не поедет ревностный проповедник или гонитель, но появится живой человек из плоти и крови, который поймет людей, не будет сурово их осуждать и сквозь пальцы станет глядеть на их слабости, грехи и ошибки.

Не успел новый духовный пастырь приехать, а толки о нем уже докатились до нас: добрая молва далеко слышна, а худая еще дальше, утверждает народная мудрость. В данном случае вести принесла торговка Катра, промышлявшая продажей яичек и масла; к сорока годам она вдоль и поперек обошла Приморье, зналась со всеми кухарками и всеми священниками горицкой епархии. О новом священнике она сообщила, будто он нарушил шестую заповедь господню, причем вкупе с заповедью девятой. Людям молодым, коим заповеди сии неизвестны, скажем, что шестая гласит: «Не прелюбодействуй!», а девятая: «Не желай жены ближнего твоего!»

В приходе однажды уже побывал священник, впавший в такой грех. Он оставил два живых тому доказательства, то есть двух ребятишек, да к тому же и свежую память о семейных ссорах и драках; поэтому прихожане полагали, что лучше бы новому священнику оказаться пьяницей, ибо сие, по всей вероятности, господу угоднее, нежели бегать пастырю духовному по горам да долам за юбками замужних женщин. Зрелые женщины, считавшие, что они пострадали более других, с достоинством помалкивали, молодые девчонки украдкой фыркали в фартук, а бабки пускались в рассуждения о том, что господу угоднее: увлекаться ли священнику напитками или за юбками бегать.

— Чего попусту языком трепать! — с чувством собственного превосходства говорила Катра. — Жупник[18] таков, каков есть. И он трижды согрешил. Поэтому должен он в наказание носить три знака всем напоказ. За первый грех епископ нахлобучил ему на голову шляпу с широкими полями, как у гореньских пастухов, и сказал: «Чтоб ты помнил, что ты пастырь!» Когда он согрешил вторично, епископ набросил ему на плечи шерстяную женскую шаль вместо пелерины и сказал: «Чтоб ты женщин оставил в покое!» А когда он в третий раз опростоволосился, епископ пришел в отчаяние; он сунул ему в руки посох двухметровый с козлиным рогом наверху и выгнал со словами: «Запомни, что ты есть козел! Скройся с глаз моих в Толминские горы!»

— Ты погляди, каков дьявол! — радостно воскликнул кузнец. — Неужто в самом деле такой хват, а?

— Мужик что надо! — согласилась Катра. — И человек хороший, впору пожалеть его. Но нет ему спасения! — Она покачала головой и, понизив голос, шепнула: — Дьявол его оседлал!

— Вот глупая голова бабья! — загремел кузнец. — Нет на свете дьявола!

— Мы о делах церковных рассуждаем, — строго напомнила Катра, — потому не буду я с тобой спорить о дьяволе! С жупником дело обстоит так, как я говорю: оседлал его дьявол! Мне сказала кухарка викария, а ей — сам викарий.

— Эх! — презрительно ухмыльнулся кузнец. — Викарий? Что этот раззява понимает в таких делах? Его три дьявола разом оседлать могут, и все равно у него ничего не выйдет с шестой заповедью. Тут сила нужна, да и кровь должна кипеть. Я-то знаю, что к чему. Не будь Юлки, я бы в ту пору, когда меня дьявол оседлывает, даже за тобой погнался бы, хотя разумнее было б в терновник сигануть.

— Господи Иисусе Христе, чтоб ты подох вместе со своим племенем, — разгневалась Катра, позабыв при этом личном оскорблении и о викарии, и обо всех прочих церковных делах. — Тебе да на меня кидаться? Тебе да меня с терновником сравнивать? Да будь я даже такой, тебе что за дело? И на носу себе заруби, что у терновника тоже плоды бывают!

— Но не для меня! — отбивался кузнец. — Я такую кислицу в рот не возьму.

— Как же, поверю! — сердилась Катра. — Сам хорошо знаешь, что исцарапаешься!

— Вот и ладно, пускай тебя новый жупник царапает! — расхохотался кузнец.

— Жупник? — Катра задохнулась. — Ты что хочешь сказать?

— Хочу сказать, пускай сам жупник с тебя плоды обирает! — добавил довольный кузнец.

— С меня? — подскочила Катра. — Не бывать тому! Пусть лучше к твоей Юлке пристынет! Да, к Юлке! То-то по селу толкуют, будто она толстых любит!

— Что? — Теперь от ярости задыхался кузнец. — Я его как дьявола изничтожу!

— Как же ты его изничтожишь, — ядовито смеялась Катра, радуясь, что смогла поддеть кузнеца, — если дьявола вовсе и не существует, а? Жупник знаешь какой сильный! Сам увидишь, когда он приедет!

Новый священник появился внезапно, и пришел пешком. В один прекрасный день он притопал по долине, неся на себе все видимые символы наказания, которыми оделил его епископ. Под широкополой шляпой, в наброшенной на плечи большой шали, с двухметровым посохом в руках, он вышагивал гордо и ровно, точно хозяин, идущий к себе домой. Не было и признаков того, чтоб он хоть капельку стыдился содеянного, напротив — выступал он с достоинством и даже с каким-то особенным, плохо скрытым торжеством. И Катра оказалась права, человек этот в самом деле был мужик что надо: лет ему было под сорок, роста почти двухметрового, прямой, как корабельная сосна. Подбородок его рассекала на две части глубокая ямка, что у нас считалось признаком особенной красоты, нос он имел орлиный, глаза — серые и горячие, лоб — высокий, а густая черная шевелюра ровно настолько, насколько нужно, была украшена сединой.

«Чего ж тут удивляться!» — думали про себя женщины, выглядывая в окна, и долго смотрели ему вслед.

— Чего ж тут удивляться! — ворчали мужики, которым работа согнула спины и оттянула руки почти до самых колен.

Кузнец, дом которого находился рядом с церковным подворьем, увидел священника последним. В кузницу с криком ворвались запыхавшиеся ребята.

— Жупник идет!

— К чертовой матери! Вон! — загремел кузнец, как раз выхвативший из огня кусок раскаленного железа и шлепнувший его на наковальню.

Ребятишки разлетелись стайкой воробьев, но замерли на пороге, осторожно повернулись и дружно пропели:

— О-о-о-чеень ба-а-альшо-ой!

Это вывело кузнеца из себя. Он отбросил железо и с молотом в руках вышел на порог. Священник шагал к церкви, словно победоносно возвращался с поля битвы. Кузнец инстинктивно почувствовал, что в нем таится истинно мужская сила, и вспыхнул, как, бывало, вспыхивал, увидев соперника, который мог оказаться достойным его.

Дети позвали мать, и она, встав на пороге рядом с мужем, сложила руки на пышной груди и наклонила в сторону голову, как поступают женщины, когда хотят что-либо хорошенько рассмотреть.

— Здоровый мужик, ничего не скажешь! — произнесла она, когда священник прошел.

А кузнец, пробурчав что-то невнятное, смерил жену взглядом с ног до головы, словно желая определить ей цену, пожал плечами и молча вернулся к своей работе.

Священник не мешкая принялся за дело, и как принялся! Уже на другой день он разметал хлипкую ограду, догнивавшую на церковном подворье. Кузнец протер единственное оконце в кузнице, чтобы без помех видеть происходящее. Он беспокойно покусывал ус, глядя, как расшвыривает священник доски — так что все ходуном ходит, — выдергивает из земли столбы и они сами собою вылетают у него из рук. Развалив ограду, священник отправился на лесопилку и принес оттуда такую длинную и толстую дубовую лесину, что у кузнеца от волнения свело челюсти. А когда он приволок и другую такую же, кузнец просто не мог больше совладать с собой. Он подошел к священнику, просто и коротко поздоровался с ним, а потом вдруг поднял лесину высоко над головой, отбросил на несколько шагов в сторону и сказал:

— Отличная лесина! Крепкое дерево!

— Крепкое! — кивнул священник и с чуть заметной усмешкой искоса поглядел на него. Потом нагнулся, не спеша поднял лесину и швырнул ее чуть ли не в противоположный конец сада.

Кузнец удивленно и восхищенно посмотрел на него.

— Я ее там распилю, — спокойно объяснил тот.

— А, там! — обрадованно воскликнул кузнец, проворно нагибаясь к другой лесине и приподымая ее.

— Нет, а эту здесь! — засмеялся священник.

— А, эту здесь! — разочарованно и даже почти сердито произнес кузнец, опуская ствол на землю. Он смущенно вытирал руки о штаны, облизывал губы и растерянно озирался, нет ли чего-нибудь под рукой, чтобы показать свою силу. И, не найдя ничего, спросил:

— А пила — пила у вас есть?

— И пила найдется! — улыбнулся священник.

— Ясное дело, найдется! — отвечал кузнец. — Я ее мигом принесу.

— И топор! — кричал ему вслед священник. — И заступ! И молоток!

Кузнец захватил пилу, топор, заступ и молоток. И они рубили и пилили, копали и долбили точно наперегонки. Выхватывали другу друга из рук инструмент, показывая, как именно нужно рубить и как очищать, как вонзать заступ и как вгонять кол, чтоб с каждым ударом он на аршин уходил в землю. Священник был в прекрасном настроении, смеялся, а кузнец исподволь оценивал его мощь и думал:

«Силен, дьявол проклятый!.. Силен!.. Силен!..» Они работали дотемна, потом уселись на пороге. А так как труд более всего сближает людей и делает их братьями, кузнец почувствовал себя настолько непринужденно, что счел возможным задать священнику вопрос:

— Значит, вы совсем один?

— Один, — коротко подтвердил тот. — Мне ведь некого бояться!

Кузнец ухмыльнулся и весело добавил:

— Ну чего там, бабу мужик всюду найдет!

— Всюду! — улыбнулся священник и поднялся. — А пока я ее не нашел, надо самому ужин готовить. Доброй ночи!

Кузнец вернулся домой, и долго было слышно, как он гремел у себя в мастерской.

В воскресенье церковь была полна, чего давненько не случалось. Люди собрались со всего прихода. Даже кузнец Фома почти целиком отстоял службу под своей липой, разговаривая с «лабиралами», которые церковь не посещали. Да и в самой церкви мало кто заглядывал в молитвенник: все не сводили глаз со здоровенного священника, который легко двигался вокруг алтаря. Женщины были серьезны, и эта серьезность лишний раз подтверждала: «Чего ж удивляться!.. Чего ж удивляться!»

— Чего ж удивляться! — только и слышно было в тот день от мужиков в трактире.

— Куда ему такое здоровье?

— И такая силища?

— Могуч, что твой бугай!

— Такому впору камни в горах таскать, когда его дьявол оседлает!

Хохот сотрясал стены. А когда смех утих, из угла прозвучал гнусавый голосишко Арнаца:

— А пусть он тогда идет с кузнецом биться! И пусть его отделает!

— Что-о-о? — с угрозой протянул кузнец, до сих пор не проронивший ни слова.

— Ну-ка скажи, ты бы с ним схватился? — стоял на своем Арнац.

— С жупником? — изумился кузнец. — Кто же с жупником бьется?

— Да ведь ты лабирал! — злобно верещал Арнац.

— Лабирал не лабирал, — вознегодовал кузнец, — но я пока не такая скотина, чтоб со священниками биться.

— Отговорка хорошая, лучше не придумаешь! — гнусавил Арнац. — Ты его просто боишься!

— Боюсь? — Кузнец опустил кулаки на стол. — Чтоб я кого-нибудь да боялся? И жупника не боюсь! Пусть в кого угодно превращается, хоть в самого дьявола, я его хорошо отделаю — ни одной шерстинки целой не останется!

— Хе-хе-хе, в дьявола? — злобно щерился Арнац. — Как же он превратится в дьявола, если ты говоришь, будто дьявола не существует?

Кузнец попал впросак. Облизав губы, он развел руками и гневно крикнул:

— Разве я виноват, что его нет?

— Есть дьявол! — гнусил упрямый мужичонка.

— Опять начинаешь? — с угрозой спросил кузнец, оттолкнул стол и встал.

— Apage, satanas! — завопил Арнац, выскакивая наружу.

Вскоре и кузнец отправился восвояси. Он был зол и охотно бы отвесил самому себе несколько хороших оплеух за то, что позволил Арнацу посмеяться над собой.

«Что скажет жупник, если это дойдет до его ушей? — подумал он. Но потом махнул рукой. — К черту! Чему быть, того не миновать!»

Но чего именно не миновать, он не знал и на всякий случай в последующие дни избегал священника. А тот в конце концов сам зашел к нему за инструментом, и только.

Жизнь вновь потекла по старому руслу. Священника полюбили. Он быстро «отбарабанивал», как у нас говорят, мессы, а проповеди его были краткие и ядреные; бога он касался ровно столько, сколько требовалось, главное же место у него занимали дельные советы по земледелию и скотоводству. Мужики гордились тем, что у них живет такой сила-человек. Втайне они гордились и его грехом и поэтому с некоторым опасливым нетерпением ждали, когда же дьявол скажет свое слово. Но ничего пока не случалось. Священник жил разумно. Кухарки он, правда, не завел, но зато каждый месяц исчезал на два-три дня; иногда же его посещала какая-нибудь сестричка или кузина; тетки и прочие пожилые родственницы к нему никогда не приезжали. Должно быть, у него их не водилось. Пока у него в доме жила женщина, жупник был хмурым, неприступным и почти нигде не появлялся. Но, оставшись в одиночестве, он вновь обретал хорошее настроение и приходил в кузницу, где трудился, как говорится, в поте лица. Он смотрел, как кузнец снует за работой, потом ему становилось невтерпеж, и он сам хватал молот, чтоб показать свою удаль и силу. Они стали друзьями, хотя в отношениях между ними и оставалась какая-то напряженность. Священник то и дело посмеивался, а кузнец перестал чувствовать себя так свободно и самоуверенно, как раньше. Он по-прежнему неугомонно работал и столь же неугомонно проводил воскресные и праздничные дни, но теперь нужно было больше стаканов, чтоб увидеть его веселым и готовым встретиться с дьяволом.

II

Прошла весна, прошло лето, и наступила осень, золотая пора для всего, что золотится, пора ревущих ветров и спелых запахов, пора больших облаков и недостижимых горизонтов, пора сладкой и печальной тревоги.

В эту золотую пору кузнец возвращался однажды с ярмарки, где сторговал несколько старых железных болванок. Шел он весело, довольный собою, ибо был легок на ногу, и шаг у него был упругий, хотя груз оказался не из легких. В каждом трактире по пути он чуть-чуть прикладывался, а в последнем, что находился на расстоянии доброго часа ходьбы от села, угощался почти всю вторую половину дня, потому что был уже, так сказать, дома.

Когда опустились сумерки, он так «нагрузился», что ощутил острую потребность в компании и, встретив трех побратимов по винному делу, принялся угощать их, разумеется, и сам при этом не отставал. Он куролесил и куражился, как давно не бывало, медленно, но верно приближаясь к той великой минуте, когда надо было вспомнить о дьяволе. Собутыльники приметили это и перевели разговор на священника и его силу.

— Силен, ничего не скажешь! — согласился кузнец. — Но я бы его отделал!

— Как знать! — усомнились побратимы.

— Верно говорю! — Кузнец хватил кулаком по столу.

В эту самую минуту дверь отворилась, и в трактир вошел священник.

— Вот черт! — вырвалось у кузнеца. Однако, не потеряв присутствия духа, он раскрыл объятия и пригласил священника к столу: — Извольте, господин жупник! Пропустим по рюмке-другой, а потом вместе отправимся через долину!

Священник остановился посреди комнаты, высокий и статный, и, помолчав, ответил с необычной серьезностью, почти хмуро:

— Мой путь лежит в другую сторону, кузнец!

— Жалко! — откровенно ответил тот.

— А тебе не страшно? — проникновенно спросил священник.

— Мне? — Кузнец почувствовал себя прежним героем.

— Ты говоришь, что схватился бис самим дьяволом? — пронзительно посмотрел на него священник.

— Да! И отделал бы его! — подтвердил кузнец, сжимая кулаки.

— Вот это дело! — одобрил священник. Он подошел к столу, протянул ладонь и серьезно сказал: — По рукам!

Кузнец удивленно посмотрел на него.

— По рукам! — повторил священник.

— Зачем бить по рукам, когда дьявола нет? — пытался увернуться кузнец.

— По рукам!

Кузнец вытер ладонь о штаны и ударил.

— Так! — Священник отступил от стола и выпрямился. — Давши слово, держись! Сегодня ночью ты повстречаешь дьявола!

— Как это? — встрепенулся кузнец. — Как я его повстречаю, если его не существует?

— Об этом ты расскажешь завтра! — строго ответил священник и в воцарившейся после этого тишине захлопнул за собой дверь.

Кузнец фыркнул, потом задумчиво произнес:

— Чудной он какой-то сегодня!

— Чудной! — поддержали винные братья и шумно вдохнули воздух.

— Чего вы тут развздыхались? — взбеленился кузнец. — Пепа! — крикнул он служанке. — Подавай нам еще литр!

Пепа поставила на стол еще вина, но прежнее веселье больше не возвращалось: кузнец сперва хорошенько обложил своих собутыльников, а потом вовсе их прогнал. И стал собираться домой, хотя Пепа и словами, и руками удерживала его, умоляя не искушать дьявола.

— Оставь меня в покое с этим дьяволом! — обозлился кузнец. — Если он мне попадется, я пригоню его сюда — пусть на тебе поездит!

— Нахал! — ответила Пена.

Кузнец бросил деньги на стол, хлопнул дверью, поднял на плечи свой груз и свирепо двинулся в путь.

Ночь была ветреная. По небу катились огромные иссиня-черные, грозные тучи. Время от времени между ними проглядывала багровая луна и заливала долину каким-то странным зеленоватым светом. Кузнец поглядел на небо, осмотрелся вокруг, и ему показалось, будто такой ночи он еще не видывал.

— Тьфу!.. Подходящая ноченька, чтоб дьявола повстречать!.. Разумеется, если б он был! — добавил он и твердо заключил: — Но вот нету его!

Дорога тянулась, как голодный год, пока в конце концов не привела к узкому ущелью, где путь лежал по краю скалы; внизу гудела и пенилась река, вверх уходили отвесные громады. Шаги кузнеца раздавались здесь необычно, точно кто-то шел ему навстречу. Он остановился и прислушался. И в этот миг странный свист пронзил тишину. Потом раздался вторично — необычный, протяжный. У кузнеца мурашки побежали по коже. Свист раздался в третий раз, и только тогда кузнец наконец понял, что это свистели выдры, игравшие в омуте.

— Тысячу молний ему в ребро, теперь еще выдры будут на меня страх наводить! — гневно плюнул он и зашагал дальше.

Кузнец едва успел сделать три шага и замер, окаменев, на месте. Навстречу ему со скалы внезапно спрыгнул дьявол. Черная пелерина развевалась у него за спиной, точно крылья, и вот он уже стоял перед кузнецом. Тугое белое трико и белая рубаха обтягивали фигуру, лицо его казалось таким черным, будто глаз вовсе и не было, а над головой торчали два довольно больших рога.

— Вот он я, кузнец Фома! — громко сказал дьявол, одним движением отбросил за плечо пелерину и выпрямился — он был на голову выше кузнеца.

— Apage! — невольно вырвалось у того.

— Ха-ха-ха! — Дьявол ударил ногой по земле, и под пяткой у него проскочила искра. — Теперь «apage»! — расхохотался он. — Но сейчас мы можем с тобой побеседовать: веришь ли ты, что я существую, или нет?

— Верю! — пробормотал кузнец.

— Хорошо, — одобрил дьявол. — Но коль скоро тебя зовут Фомой и коль скоро ты вообще Фома неверующий, подойди поближе и дотронься до меня!

— Да ведь я и так верю! — оробел кузнец.

— Подойди и коснись меня! — рявкнул дьявол.

Кузнец шагнул вперед и дотронулся до него пальцем.

— Ты меня чувствуешь? — спросил дьявол.

— Чувствую.

— Хорошо! — ответил дьявол и поднял руку. — А чтоб ты хорошенько меня почувствовал, на-ка вот тебе разок! — И он влепил кузнецу такую оплеуху, что у того подкосились ноги.

Кузнец пошатнулся, повернулся и повалился на дорожное ограждение. Но этого ему было достаточно, чтоб исчезли всякий страх и почтение. Удар разжег кровь, в нем проснулась прежняя удаль, и он взревел:

— Дьявол ты или не дьявол, даром тебе это не пройдет! Если ты за душой моей явился, изволь-ка сперва разделаться с моим телом!

— Идет! — Дьявол отшвырнул в сторону пелерину и приготовился к битве. Кузнец поднялся на ноги и, поскольку у него уже не было времени призывать на помощь одного за другим бога-отца, бога-сына и бога святого духа, с возгласом «Во имя святой троицы!» нагнул голову и, точно разъяренный бык на красную тряпку, ринулся на дьявола.

И грянул бой, долгий и яростный. То был бой… но зачем нам описывать его во всех тонкостях и деталях? Что касается ярости, скажем лишь, что камни отлетали с дороги в стороны, что в расселинах скал встрепенулись совы и с криками улетели, шумя крыльями, как стаи маленьких дьяволят; в ближнем лесу проснулись пичуги и разлетелись, испуганно щебеча, а две выдры, распаленные свадебными играми, несколько раз пронзительно свистнули внизу, в омуте, обезумело выскочили из воды и укрылись в густом ольшанике. Что же касается продолжительности этого боя, то скажем лишь, что огромные тучи семь раз закрывали луну и семь раз ее открывали, а битва не ослабевала.

Но всякое сражение имеет свой конец, а поскольку здесь шло сражение с дьяволом, иными словами, битва не на жизнь, а на смерть, то и завершиться оно должно было чьей-то победой.

Победил кузнец, находившийся, правда, на пределе своих сил. Собрав последние их остатки, он в отчаянии хватил дьявола прямо по его огромному кривому носу, и тогда тот допустил тактическую ошибку — от боли и гнева у него вырвался вопль:

— Иисусе Христе!

— А… а… — с облегчением прохрипел кузнец. — Теперь ты Христа на помощь зовешь! Зови, зови! Только он тебе не поможет, ведь я и сам крещеная душа!

И он обрушился на дьявола с новым пылом, повалил его наконец на землю, придавил коленом грудь, схватил за буйную шевелюру и принялся ударять головой по твердому камню дороги.

— Перестань, кузнец! Сдаюсь! — захрипел дьявол.

— Нету тут никаких «сдаюсь»! — Кузнец знал свое дело.

— Проклятье! — взревел дьявол. — Ты что, не видишь, что я — жупник?

— Эге! — победоносно вскричал кузнец. — Теперь ты станешь еще за жупника себя выдавать! — Последовал очередной удар.

— Перестань, кузнец!

— Ясное дело, всякий дьявол захотел бы стать жупником, окажись он под моими коленями!

— Послушай, кузнец!

— Слышал уже. — Кузнец отвечал кулаком. — Ты хочешь шутки шутить с нашим жупником! С таким человеком? С такой силой? Не выйдет! Он тоже душа крещеная, хотя и грешник! А почему б ему и не быть грешником? Ведь не выхолостили ж его, когда попом обряжали? И вообще, что тебе до него? И не мое это дело, пока не начнет он вертеться вокруг моей Юлки.

— Перестань, проклятый! — из последних сил закричал дьявол. — Нужна мне твоя Юлка как прошлогодний снег!

— Что? — оскорбленно зарычал кузнец. — Прошлогодний снег? Ты так говоришь о моей Юлке? Да тебе сроду не найти такой бабы, будь ты хоть сам такой-растакой дьявол! Кабан черный! Вепрь рогатый!

— Ты в самом деле спятил, кузнец? — воскликнул дьявол. — Неужели ты не видишь, что это я, жупник? И рогов у меня нет!

— Как — рогов нет? Я их собственными глазами видел!

— Нету! Погляди хорошенько!

— Верно, рогов в самом деле нет. Погоди, однако, темь пройдет, — сказал кузнец, так как большое облако в тот момент закрыло луну.

Когда оно уплыло, кузнец взял в руки голову дьявола и стал вертеть ее, точно старый горшок.

— Теперь видишь, что это я, жупник?

— Нет, рогов не видно, — сказал кузнец. — Но что из этого следует? Да ровно ничего. Раз я мог обломать их у быка Устинара, так и у тебя тоже нетрудно отхватить эти два корешка. Вот видишь, еще и кровь течет! — И он провел пальцем по лбу дьявола.

— Иисусе Христе, ты вовсе спятил? — закричал снова дьявол. — Будь я дьяволом, я бы давно исчез! Разве б я позволил тебе молотить себя, как собаку?

— Исчез, как бы не так! — фыркнул кузнец. — Что ко мне в руки попадет, легко не исчезнет.

— О небеса, да ведь ты вовсе не веришь в дьявола!

— Не верю, пока-он в руках у меня не окажется. А поймаю, так не отпущу!

— Слушай, кузнец! — заговорил дьявол. — Погляди-ка на меня как следует — и увидишь, что я в самом деле жупник!

— Не бойся, мы на тебя поглядим как следует!

— Что ты задумал? — встревожился дьявол.

— Пригоню тебя в трактир, — спокойно ответил кузнец.

— Ты совсем рехнулся!

— Помалкивай и вставай! — распорядился кузнец, подхватив свою железную болванку.

Дьявол и впрямь убедился, что кузнец сошел с ума, и отдался на волю судьбы. Завернувшись в пелерину, он пошел вперед.

Кузнец шагал следом, не спуская с него глаз. Теперь ему все больше начинало казаться, что это вылитый священник.

«А может, он в самом деле жупник? — подумал кузнец. — Но зачем он тогда налетел на меня? — И хотя мысли в голове у него двигались не очень быстро, его вдруг осенило: — Потому что его оседлал дьявол… Но на меня-то он зачем полез? Ведь не баба же я?.. Нет, тут, должно быть, дьявол руку приложил… Что же тогда? Э, будь что будет! — Он махнул рукой. — Сами скоро увидим. Если он жупник, то жупником и останется. А коли дьявол, пусть хоть люди на него вблизи поглядят».

Они были уже почти возле самого трактира. Кузнец кашлянул, решив высказать дьяволу эту свою мысль, но не успел. Дьявол молниеносно обернулся, хватил кузнеца по голове и бросился бежать.

— Дьявол ты или жупник, погоди! — закричал кузнец и кинулся за ним следом.

Вероятно, дьяволу удалось бы счастливо отделаться, если б он спустился вниз к реке, в кустарник. Но он помчался в поле. Кузнец особым проворством не отличался, но ярость придала ему крылья, и он догнал соперника в поле, где отцвела гречиха. Почувствовав кузнеца почти за самой спиной, дьявол остановился на бегу и ловко подставил ему ногу. Разогнавшийся кузнец растянулся во весь рост, а дьявол оседлал его, схватил за волосы и победоносно заявил:

— Вот так, а теперь я тебя!

Однако дьявол поспешил. Кузнец успел добавить ему синяков, прежде чем позволил себя одолеть. И, только усевшись у кузнеца на груди, дьявол спросил:

— А теперь решай, что я такое, жупник или дьявол?

— Не знаю, — прохрипел кузнец.

— Обещаешь, что будем спокойно разговаривать?

— Обещаю…

Дьявол соскочил с него и, сорвав пук цветущей гречихи, стал вытирать себе лицо. Кузнец, встав на колени, глядел на него во все глаза. Дьявол бросил траву, лицо у него было теперь почти белое.

— Жупник я или нет? — расхохотался он.

— Жупник! — Кузнец разинул рот. — Но… но… зачем эта дурацкая игра?

— Ха… ха… ха! — громыхал священник, хлопая себя по коленям. — Затем, что мне хотелось схватиться с тобой!

— Да ну? — удивился кузнец. — Ведь и мне того же хотелось… с первого же дня… Ха… ха… ха!

— Вот мы и схватились! Ха… ха… ха…

— И я вас отделал! — гордо произнес кузнец.

— И я тебя тоже! — возразил священник. — Но это не считается!

— Почему ж не считается?

— Потому что я тебе подставил ногу. А ты меня отделал не как жупника, Теодора Чара, а в личине дьявола. Если б ты притворился дьяволом, а я бы столь же глупо верил, как сейчас веришь ты…

— Я и теперь не верю в дьявола! — обиженно прервал кузнец.

— Брось! — махнул рукой жупник. — Я говорю, что тоже отделал бы тебя, если б ты дьяволом прикинулся! Всякий порядочный мужик его бы отделал. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул кузнец. — Вы хотите сказать, что все то, что мы устроили сегодня ночью, ничего не стоит?

— Ровным счетом ничего! — подтвердил священник. — Нам надо еще раз схватиться. Причем по-честному, глядя друг другу в глаза.

— Так давайте! — обрадовался кузнец.

— А чего ж откладывать, раз мы здесь! — озорно откликнулся священник и встал.

И снова грянул бой. И этот бой тоже был яростным и долгим, они разрыли и раскопали все поле, словно на нем боролись два стада диких свиней. Луна зашла, и заря вспыхнула, а они продолжали схватку.

— Когда зазвонят к заутрене, кузнец, перестанем. Если оба к тому времени устоим на ногах, значит, мы равны! — задыхаясь, предложил священник.

— Идет, — прохрипел в ответ кузнец и не мешкая двинул его по носу.

Зазвонили к ранней мессе, а оба они пока держались на ногах.

Тогда они пожали друг другу руки и весело засмеялись. Охотно уселись бы они теперь рядышком передохнуть, но время не ждало. Они заправили рубахи в брюки, кое-как почистились, разыскали пелерину священника и болванку кузнеца и поспешили домой, чтобы ненароком их кто-нибудь не увидел.

— Ты, по крайней мере, пристойно одет, — говорил священник. — Сам подумай, что скажут люди, увидев, как их пастырь в трико и рубашке кутается в пелерину?

— Скажут, что ночью его оседлал дьявол, — задумчиво ответил кузнец.

— Ха… ха… ха! А ты шутник! — расхохотался священник и от полноты чувств крепко огрел его по спине.

Проворно бежали они по долине. В горном ущелье, где кипел первый бой, кузнец увидел на дороге черный чулок с зашитыми в него двумя еловыми шишками.

— Это дьявольские рога, которые ты у меня вырвал, — сказал священник. — Отнеси их домой и повесь возле оленьих.

И опять они дружно смеялись.

Потом священник извлек из кустов свою одежду. Разыскал он и символы своей епитимьи: шаль и шляпу. И только посоха не нашлось, потому что кузнец сломал его во время сражения.

— Ничего, — сказал кузнец. — Таких палок у меня хватает. Сегодня же вам сделаю. Да и козлиный рог найдется.

Они смеялись, дружно шагая вперед.

Ох, какое же занималось чудесное осеннее утро! Засияло солнце и позолотило пожелтевшие листья так, что горные склоны вокруг искрились и трепетали.

— Разве не красиво? — расчувствовался священник.

— Красиво! — согласился кузнец. — Красоту хоть ложкой хлебай.

Но священнику не удалось насладиться вволю, потому что в церкви звонили уже во второй раз.

Почти у самой околицы кузнец многозначительно кашлянул.

— Ты чего? — остановился священник.

— Вот еще о чем бы хотел я спросить, — ответил кузнец. — Только скажите мне по правде и совести!

— А разве я когда-нибудь тебе лгал? Говори…

— Скажите, есть дьявол или его нету?

Священник раскатисто засмеялся и с силой хлопнул кузнеца по спине.

— А ты не так крепок в своей вере, как я считал. Есть дьявол!

— Да ну? — раскрыл рот кузнец.

— Есть! — подтвердил священник. — Но только для раззяв. А для таких удальцов, как мы с тобой, нету дьявола!

Наступил черед кузнеца расхохотаться от всей души, и теперь он хлопнул священника. Но поскольку ростом он был пониже, то и вышло, что хлопнул он его по той части тела, которую, по крайней мере когда речь идет о священниках, не годится называть настоящим именем.

— Э, так не пойдет, по заднице ты меня бить не будешь, — рассердился тот.

— Ладно, отдавайте обратно! — Кузнец послушно подставил спину.

И священник двинул его с такой силой, что тот чуть не вспахал носом дорогу. Восстановив равновесие, кузнец укоризненно посмотрел на него.

— А это тебе за то, что ты меня на совесть отделал в облике дьявола.

— Ладно, пускай! — рассмеялся кузнец. — Если по чести сказать, то и у меня все тело болит.

Они пожали друг другу руки и расстались. Но, прежде чем разойтись, твердо пообещали никому не рассказывать о событиях той ночи.

А в соседнем селе с утра до вечера люди толпились на поле цветущей гречихи. Ахали, охали, осеняли себя крестным знамением, опускались на колени и брали в горсть землю, нюхали ее и даже пробовали на язык. И при том болтали всякие глупости — такие неслыханные глупости, что лучше вовсе о них не упоминать, потому что я люблю свой Толминский край. И как не полюбить его, если жили там такие люди, как кузнец Фома!

Перевод А. Романенко

Человек на земле

I

Жеф Обрекар прожил немало, около полувека, жизнь его сложилась невесело. До тридцати пяти лет терпело муки его тело, а после тридцати пяти и душа. Тяжкий камень лег ему на сердце, когда объявили войну, давил этот камень по самую смерть. А до войны жизнь Жефа текла мирно, в полном согласии с заповедями и законами, продиктованными Богом и императором.

Родители его были Войнац и Войначиха. Войнац — хилый, тихий, беззаветно преданный жене и Богу мужичонка, начесывал волосы на лоб и брил усы — жена не любила, когда он выметал ими кашу из ложки. Он и табак жевал только в поле или на дороге, чтобы не пачкать в доме. Жена звала его не иначе как недотепа, а крестьяне брали на поденщину неохотно, поэтому он больше сидел дома, смотрел за детьми, чинил одежду да плел на продажу корзинки и сумки из ивовых прутьев.

Войнац был из тех, о ком говорят, что толкутся они весь день, а работы не видно. Хозяйство у него было крохотное: три овцы и длиннорогая корова, видевшая белый свет только когда ее водили к быку. То были хлопотные дни, запоминались они надолго. Сперва Бавшу обтирали тряпками, чтобы не простыла, затем Войнац, обвязав ей толстой веревкой рога, с трудом выводил через низкую узкую дверь. Корова, взмахнув хвостом, принималась неуклюже скакать, а Войнац, судорожно вцепившись в веревку, упрашивал:

— Ну, Бавша, ну, ну…

Когда Бавша немного успокаивалась и привыкала к свету, Войнац старательно стесывал ей стамеской разросшиеся корявые копыта, чтобы по дороге не спотыкалась.

А кончался день так: Войнац, выпив стаканчик вина, важно восседал в трактире и, дымя цигаркой, беседовал с крестьянами на равных.

Придя домой, снимал с полки календарь, отыскивал этот день и толстым плотницким карандашом подчеркивал имя святого, к вечерней же молитве добавлялись слова: «А еще, господи, пусть все будет хорошо у скотины». Старшие дети с ухмылкой переглядывались, что не могло ускользнуть от Войначихи, и тогда посреди молитвы вдруг раздавалось:

— Чего ржете, проклятые!

Войначиха была толстая грубая женщина с мужскими кулаками, и ругалась она по-мужски. Если Войнац просил, умолял или отмалчивался, Войначиха в тех же случаях требовала, бранилась и дралась. Работала она за троих. Бог дал ей десяток детей. Жеф был седьмым и родился в поле, в разгар жатвы. Воздух в тот день гудел от зноя, серыми роями висела мошкара, в болотах квакали лягушки, земля пересохла и растрескалась. За Крном собирались облака. У Войначихи вдруг замелькало перед глазами, она покачнулась и опустила серп. Даже домой не успела добраться — на свет появился Жеф.

— Добрый будет хозяин — родился на самом большом поле, — предрекли бабы.

— Или бродяга: родился-то не под крышей, — решили мужики. Жефу до этих пересудов не было дела. Он рос быстро, громко кричал, пачкал пеленки, жадно пил молоко, ел кашу и затирку. Ходить начал рано и первые штаны изорвал сразу. Таскал за волосы мальчишек, дрался, пас овец, пек картошку, качался на качелях из ломоноса. Однажды ломонос оборвался. Жеф, катясь с горы, прикусил себе язык и от испуга начал заикаться. Так и остался на всю жизнь заикой.

В школе он вмиг выучился стоять голыми коленками на гречке и без промедления стягивать штаны, чтобы господину священнику было удобнее вбивать ему десять божьих и пять церковных заповедей, восемь милостей и шесть истин, понятие о девяти простых и семи смертных грехах — все, что необходимо знать крестьянину для праведной жизни. Еще мальчишкой он сомневался в том, что детей покупают, а когда подрос, говорил по этому поводу непристойности. Наконец он впервые побрился, впервые напился, впервые по-настоящему подрался, а вскоре нарушил и шестую божью заповедь. Став парнем, не упускал случая поваляться с девчонкой на сеновале.

В солдаты его не взяли, он сам мог выбирать себе занятие. Женился Жеф на дочери Медведа, того, что имел три нивы в долине и семь дочерей в доме, которых никто не мог назвать ни красавицами, ни девицами.

— Девки у Медведа что куры, — говорили люди, — шлепни по спине — тут же присядут.

Жеф знал об этом. Он несколько ночей метался без сна на сене и решил, что лучше быть хозяином на своем поле, чем батраком на чужом. В день его свадьбы ярко светило солнце.

— Вот бедность-то будет, — снова рассудили бабы. — Кто же идет в семью, где столько девок?

Такого рода предсказания обычно сбываются, сбылось и это. Жеф надрывался от зари до зари, а есть в доме было нечего. Впрочем, многого он не желал. В молодости мечтал о хозяйстве, лошадях, широком поле, надеялся, что у Медведа ему будет лучше. Потом понял — мечтам его никогда не сбыться, ни широкого поля, ни лошадей ему не видать и надо благодарить Бога за то, что есть. Со временем свояченицы выйдут замуж, станет тише, легче, меньше будет ртов. Жеф успокоился и трудился не покладая рук. Но частенько, когда в нем закипала злость — он был вспыльчив, — доставалось и жене, и детям. Тогда он готов был все сокрушить, грозился перебить всех, кто жрет и бездельничает, и сам же убегал из дому. Злость проходила, он успокаивался, ему становилось стыдно. Прощения он никогда не просил, вернувшись домой, слонялся по кухне и задавал глупые вопросы, только бы завязать разговор. В такие минуты он был очень покладист. Короче, Жеф превратился в крестьянина угодного и светским, и духовным властям: каждое воскресенье ходил в церковь, слушал божье слово от господина священника, неустанно внушавшего пастве, что она — прах и тлен, что жизнь — короткое мгновение, преддверие блаженной смерти, что своими мыслями и поступками люди постоянно оскорбляют отца небесного, что все сущее повинуется господу и нельзя роптать, когда идет град, ибо господь знает, что творит, и если полая вода уносит большую часть урожая у бедняка, а не у богатея — на то воля божья. Жефа трудно было в чем-либо убедить, к тому же он не умел внимательно слушать, но все эти понятия оседали в его сердце, может быть, потому, что он впитал их с молоком матери. Он исповедовался открыто, прямо перед часовней, стоявшей посреди села, ничего не скрывал от жандарма и учителя, аккуратно выплачивал церковный сбор, налоги, подати и, что самое главное, ни над чем не задумывался. Ему и в голову не приходило, что он существо мыслящее. Где-то далеко был император, где-то высоко — Бог, а в селе их слуги — священник, жандарм, сборщик налогов и судья, все они думают за Жефа Обрекара. У них есть книги, где точно и по порядку расписано, что положено, а что не положено простому крестьянину: первое, второе, третье… почитай родителей, ходи в церковь, кайся в грехах, смиряйся. Первое, второе, третье… плати налоги, люби императора, потому что он тебя любит и печется о тебе. Душа — Богу, деньги — сборщику, масло и свинина — священнику А что Жефу Обрекару? Ничего.

Так и жил Жеф до тридцати пяти лет, смиренно и трудолюбиво, и прожил бы так до конца дней своих, если бы не мировая война. До войны у Жефа никогда не возникало чувство протеста, а после объявления войны в сердце вдруг закралось сомнение. Он выслушал господина священника, который вещал: воздайте богу богово, а кесарю кесарево, не противьтесь, господь ведает, что творит. Жеф подумал о жене, о детях, о земле, и ему впервые пришло в голову, что на свете не все ладно. Чему не противиться? Несколько дней думы не выходили у него из головы. Потом его мобилизовали. Пусть будет так. Император призывает — иди, пролей за него свою дешевую бедняцкую кровь. Дома напекли пирогов. Нанца пригорюнилась, дети поплакали. Жеф ушел.

Приписали его к 97-му Триестинскому полку. Он очутился среди триестинцев и фриульцев, которые сквернословили, пели вольные песни, непочтительно отзывались об императоре и утверждали, что папа римский — торгаш и толстосум, продающий благословения за денежки. Теперь вот он благословляет пушки. Таких слов Жеф за всю свою жизнь не слышал. Поначалу он возмущался, но постепенно стал терять уважение к императору, а потом к самому богу. И родину, именем которой его старались воодушевить, как-то не мог себе представить — туман простому мужику не понять.

Жефа погнали на фронт в Карпаты. В первом же бою он был ранен, попал в плен. Когда рана зажила, его отправили куда-то на Украину, дали коня, плуг и заставили пахать. От зари до зари он был в поле. Среди дня, утирая рукавом пот со лба, удивленно осматривался. Оказывается, вспахано всего восемь борозд. Вот это поле, ему бы такое! Он мысленно измерил все свои вырубки, нивы, луга, прибавил к ним межи и склоны. Получилась бы такая равнина? Горько усмехаясь, качал головой и вслух говорил:

— Где там! Здесь поле за час не перейдешь, а у нас часу много, чтобы дойти от села до села.

Несколько недель Жеф не переставал удивляться и все думал о доме, а потом забыл его. Забыл свои поля, хозяйство, жену, детей. Сам он был неграмотный и не нашлось земляка, чтобы написать домой письмо. С каждым днем он все больше срастался с бороздой, пока черная сочная земля не поглотила его. Кругом бушевала война, но Жефа она уже не касалась. Он перестал молиться за императора, о котором, правда, и раньше не очень-то думал. Здесь был свой император, его называли царь. Но престол у него, говорили, не крепкий. Жеф впервые задумался, что же они за люди — император и царь? И пришел к выводу, что просто двое разжиревших сутяг, готовых перегрызть друг другу глотки.

Прошло четыре года, затряслись троны у великих монархов, христианских и нехристианских. Вожжи ослабли у них в руках, ускользала власть над миллионами безропотных людей, которых гнали на кровавый праздник. Люди шли поневоле, но с криками и песнями. Гремела музыка, из окон бросали цветы, однако постепенно праздник стихал, смолкали песни. Люди зарывались в окопы, их обволакивали тупость и равнодушие. Игра становилась бессмысленной, невыносимой. Понемногу события стали обретать новый характер, а понять его люди не умели. Потом императора, который раньше считался таким же всесильным, как Бог, свергли, и Бог теперь не занимал в душах людей такого места, как прежде. Что они видели — мертвецов, знамена, раненых да пушки. И у многих, даже из самых глухих уголков, начали шевелиться закостеневшие мозги — они пытались найти смысл в завтрашнем дне. Разорвала мировая война старые путы или только ослабила их? Одно стало ясно — тех, кто вершит судьбами мира, можно прогнать, и в этом, пожалуй, была единственная польза от войны. Она всколыхнула массы, привела их в движение, указала цель. И если человеку свойственны беспокойство и искания, то пусть уж он ищет добро с уверенностью, что идет по правильному пути, хотя, может быть, все равно ему не избежать ошибок и заблуждений.

Жефу такого испытать не довелось. Когда кончилась война и ему сказали, что можно вернуться домой, он был ошарашен. Как? Зачем? Что он, плохой работник? Ведь безропотно трудился от зари до зари, вон какие мозоли нажил. Домой? Ему казалось, он хлебнул лишнего. Он давно думать забыл о доме. Жеф вышел из хаты и, с сомнением покачивая головой, зашагал в поле. В памяти медленно оживал родной дом.

Сначала видение было совсем маленьким и потому незначительным в сравнении с тем, что расстилалось перед глазами. Потом стало расти, приближаться. Он уже различал жену, детей, поля, грушу перед домом, почувствовал под ногами шаткие каменные ступеньки порога и прогнившую лестницу амбара. Конечно, пора домой. Теперь, пожалуй, и у него будет настоящее хозяйство.

Целую вечность ехал Жеф в полуразбитом поезде, похожем на длинную скрипучую телегу. Поезд тащился, словно больной, с трудом огибал горы, подолгу стоял перед туннелями, чтобы с громким свистом вползти в темноту. Вагоны были разные — для скота, спальные, дачные. Больше всего было вагонов с надписью «десять лошадей, сорок солдат». В одном из них ехал Жеф Обрекар. Он пил ром, жевал кислый солдатский хлеб и переругивался с итальянцами, немцами, венграми, фриульцами, боснийцами и бог знает с какими еще подданными императора.

В пути Жеф размышлял. Он чувствовал необъятную силу, строил планы и без конца пересчитывал свои земли: пашни, пастбище, поля, покосы. Мысленно все перепахал, выполол сорняки, выкорчевал деревья. Тут он посеет пшеницу, там — ячмень и кукурузу. Распашет межи и закраины, уничтожит кустарник, вот и получится сплошная нива, самая большая в селе. Купит лошадей, весной будет на них пахать, а зимой возить лес. Станет крепким, настоящим хозяином. Построит хлев, заведет побольше коров, не то что отец. Жеф вспомнил старую Бавшу и праздники в доме, когда ее водили к быку. По лицу у него расплылась улыбка. Теперь-то все пойдет по-иному. Пожалуй, следует завести и быка. Правда, пользы от него мало, но кое-что и на нем заработаешь. А если хорошенько откормить, можно выручить большие деньги.

Такие мысли занимали его в первые дни. Но дорога была бесконечной, он устал и отупел снова. Глаза потускнели, усы обвисли, весь он словно обмяк. Теперь его можно было везти куда угодно, он бы и не заметил. Утомившись сидеть, толкал соседа, чтобы тот дал ему место прилечь. Выспавшись, подходил к дверям, снимал шапку, почесывал лысину, клал в рот щепотку табаку и, послюнявив пальцы, принимался давить вшей, поглядывая на проплывающий перед ним пейзаж.

Была поздняя сырая осень. На полях гнили кукурузные стебли, картофельная ботва и забытые стога сена. Они дополняли царивший дух разложения. В воздухе стоял запах прелых фруктов, мертвечины, грязных, пропитанных потом портянок, гноящихся ран; прелью несло от опустившихся людей, от сирот, вдов, инвалидов, часами стоявших на станциях, тленом отдавали измены, кровь, подгнившее отечество, император и даже вера. Повсюду растерянные люди, сироты, вдовы, инвалиды. Ничего здорового, крепкого. Сама земля была истерзана: четыре года подряд ее били копыта конницы и подкованные солдатские сапоги. Пропитанная кровью и проклятиями, она лежала под бараками, руинами, мостовыми.

Не раз поезд застревал где-нибудь на станции на всю ночь. Женщины и дети встречали своих кормильцев, бросались к ним с объятиями, поцелуями.

Глядя на них, Жеф начал с любовью думать о детях, о жене. Однако вскоре эти сцены ему приелись, стали казаться нелепыми и глупыми. На стоянках солдаты уходили в город, возвращались глубокой ночью, приводили женщин, которые, поломавшись для приличия, отдавались за крону, за кусок солдатского хлеба, а то и так, за доброе слово. Солдаты старались ничего не упустить, понимая, что близится конец их вольной жизни.

А над землей плыл туман. Сквозь него прорывались редкие крупные капли дождя, они собирались на стрехах, сбегали в желоба, шумели в придорожной канаве, где лежал солдат с бутылкой рома в руке и хриплым голосом выкрикивал: «Австрия капут! Австрия капут! Да здравствует революция!» Дождь был нескончаем, как божья милость. Жеф смотрел на горы. Они приближались и все выше тянулись к небу. Наконец и он покинул поезд. Вышел в Горице, постоял на вокзале, подождал — вдруг закричат: «Становись!» Никто не кричал, и он медленно побрел по городу. Дождь, развалины, обгоревшие балки, разрытые улицы. Жеф пожал плечами, словно хотел сказать: «Вот, стало быть, чего вы добились за четыре года. И это все?»

У Солкана он свернул с дороги. Шел целиной мимо канав, бараков, пастбищ. Тут и там паслись лошади. При виде их вспомнилась Украина с бесконечными полями. Где-то за пастбищами был его родной дом. «Эх, мне бы свою упряжку», — подумал он и, почесав за ухом, зашагал по мокрой траве к лошадям. Внимательно ощупал их, осмотрел зубы, копыта, потом огляделся, поискал веревку, выбрал двух гнедых, отогнал в сторонку. Побродил по селу и вдруг вспомнил: телега! Повернул обратно на станцию. Обзаведясь телегой, добыл муку, кофе, консервы, сахар, старательно все уложил и погнал лошадей берегом Сочи.

Жеф был счастлив, думал о нивах и лугах, с гордостью поглядывал на гнедых. Вот удивятся дома! В конце концов неважно, как он их добыл, важно, что они есть, и рассуждать тут нечего. По пути прихватил еще пару добрых лошадок, хотя сам не знал, что с ними делать. Понятно, если зиму их прокормить, весной можно хорошо заработать. Он ехал мимо Чигиня и, задыхаясь от нетерпения, прикидывал: если так трястись дальше, домой он приедет ночью, никто не увидит, каким победителем он вернулся. Жеф и вправду приехал глубокой ночью, остановился на околице и решил тут заночевать, чтобы утром прокатиться по селу. Лег в телегу на мешки, укрылся шинелью, но сон не шел. Казалось, пролежал очень долго. Глянул на часы — прошло всего несколько минут. Уснуть он не смог — дом был совсем близко, а там дети, жена, столько лет он их не видел. Жеф стегнул задремавших лошадей.

Село молчало. Он не встретил ни души. Телега скрипела на ухабах. Все вокруг казалось маленьким, тесным. На душе стало тревожно. В ущелье под скалой шумела река. Над рекой склонялись вербы, за ними начинался новый подъем в гору, там гнездились дома, а потом шел спуск.

— Бог мой, да разве это нивы? — выкрикнул Жеф.

Он потер лоб и успокоился: у него вроде бы попросторнее. Переехал задрожавший под телегой мост. Дорогу развезло. Жеф с тоской смотрел на горы. Они были такими высокими и грозными, что у него сдавило горло. Казалось, вот-вот они на него обрушатся. Жеф гнал лошадей — ему не терпелось увидеть свое поле. Вот оно, и Жеф понял, как горько обманывался — ноле было все такое же карликовое. Неподалеку от ворот остановился, спрыгнул с телеги. До чего сладко ступать по родной земле! Жеф понял, что с телегой к дому не подъехать. Он стоял у дверей дома, своего родного дома, и не мог переступить порог. Жена! Как-то она жила все это время? Сейчас он ее увидит. Какие слова ей сказать, как поздороваться?

«Вот, — скажет он, — я вернулся, хоть и оборванный да вшивый». Нанца кинется ему на шею, потом побежит за чистой рубашкой, чтобы он поскорее переоделся. Они усядутся в кухне.

«Свари кофе», — попросит он.

Она смутится.

«Откуда у нас кофе?»

«Погоди», — скажет он и выйдет из дома.

«Куда ты? — крикнет вслед ему Нанца. — Я сбегаю к Юльке».

«Не надо».

Она выбежит следом, увидит лошадей, телегу и не поверит, что все это принадлежит ему.

Небо светлело. Он прижался к окну. Месяц светил прямо в комнату, было видно как днем. У стены на старом месте стояла супружеская кровать, а вплотную к ней зыбка. Зачем зыбка? Их дети уже большие, в зыбке спать некому. Это младенец не Нанцы, конечно, нет. Это Кати, ее сестры. Жеф отпрянул от окна и бросился к двери. Открыть ее не удалось. Он обогнул дом, прошел через амбар и поднялся по лестнице. Когда вошел в сени, половицы под его тяжестью заскрипели. Нанца с постели крикнула:

— Кто здесь?

— Я, — сказал Жеф.

— Ты? Кто ты?

— Жеф.

Нанца не бросилась к нему, не обняла. Она всплеснула руками и словно нехотя спустила ноги с кровати. У Жефа зашумело в голове, точно его ударили.

— Что это? — разрезал он криком тишину.

Нанца бросилась к зыбке, выхватила заплакавшего ребенка и задохнулась:

— Убей меня, теперь ты все знаешь!

Что было потом, Жеф плохо помнил. Он ругался, махал кулаками. Все проснулись, дети бросились к матери, на пороге в одном исподнем стоял старый Якоб и плакал, теща вопила, что сейчас у нее будет новый удар. Нанца лежала на полу, прижимая к себе ребенка. Вдруг она вскочила, вонзила в Жефа маленькие серые глазки и завизжала:

— Одному богу известно, для чего ты в России снимал штаны!

Жеф раскрыл рот, чтобы выкрикнуть свое грозное «Чего?!», — но что-то в нем обломилось, и, хлопнув дверью, он выбежал вон.

II

Река вскрылась и, бурля, неслась по долине. Гнала бочки и бревна, бросалась на скалы, крушила запруды, мосты, выбрасывала на берег мусор, грязно пенилась далеко за вербами на полях и лугах. Когда вода спала, земля оказалась покрытой водорослями, кругом валялись конские черепа, распространявшие смрад трупы собак, мышей и крыс. Трава стала грязной, как у нас говорят, «дымилась», и на корм скоту пойти не могла.

Так же было с войной. Людские потоки стремились к фронту, туда же были устремлены все взоры. Там палили пушки, сверкали сабли, лилась кровь, и все это происходило в открытую. В тылу, на берегах рек скапливался мусор, оседала грязная пена. Зато было тихо. Ветерок, зеленая травка, прозрачные ручьи, офицерские кухни, белозубые кадеты, печальные голубоглазые русские пленные, гармошки, постели с горячими потными женщинами, здоровые красивые девушки, старики, греющиеся на солнце, кинематограф, ром, сухари, консервы, звездные ночи, тлеющие в кострах поленья и праздность. Изредка просвистит пуля — расстреляют у реки дезертира, придет с фронта похоронка, кого-то за что-то повесят на груше.

Все быстро входило в привычку. Свирепствовали венерические болезни, чесотка, просто голод и голод денежный, жажда бездумной жизни.

С тем же коварством и лицемерием явилась война и в Толминские горы. Пришли рабочие команды валить лес для окопов над Сочей. Солдат разместили по дворам, спали они в сараях, на сеновалах, днем работали, ночью тайком доили коров и играли в карты при мигающих свечах, так что старики тряслись до рассвета, ожидая, что вот-вот над соломенной крышей взовьется «красный петух». Но «петухи» не взвивались, старики успокоились и привыкли к солдатам. Большинство из них были боснийцы, несколько венгров. Потом, когда начали строить подвесную дорогу, пригнали русских пленных. И к ним со временем привыкли, будто они выросли здесь, в селе.

У Медведа стояло семеро. Три боснийца — Тасич, Острич и Кикич, венгр Хосу и еврей Леви, потом появились русские, Сергей и Петро. Спали на сеновале — у Якоба не было сарая. В первый день все молчали, а наутро плечистый Острич, остановив гнавшего корову к ручью Якоба, спросил:

— Как дела, папаша?

— Какие дела, война, — пробурчал Якоб.

— Маловато у вас земельки. А у нас во-о… — солдат развел руками. — На, промочи горло! — и протянул старику свою фляжку.

Якоб выпил и, откашлявшись, проговорил:

— Тоже хорош, с утра прикладываешься. — Потом, обтерев усы ладонью, стал плакаться: — Земли у нас, верно, маловато…

В полдень в кухню зашел Кикич — подогреть обед, вечером Тасич болтал с Нанцей. Леви дал Франчеку, старшему сынишке Нанцы, полбуханки хлеба, а Хосу — кусок пирога с маком. Не прошло и недели, как все стали своими.

Наступила осень, ударили заморозки. Как-то Нанца сказала:

— На сеновале-то холодно спать!

— М-да, — подтвердил Якоб.

Солдаты перебрались в дом. Когда стемнело, принесли и расстелили солому. Боснийцы уселись за стол играть в карты. Леви, примостившись за печкой, рассказывал Якобу о себе, о своих родных, а двадцатилетний бледнолицый Хосу молчал — по-венгерски никто не понимал ни слова. Тогда он нерешительно забрался на печь и, поглядывая на скалившую белые зубы Кати, отломил себе кусок пирога с маком. Потолок был низкий, закопченный, иконы прятались в чаду, за окном свистел ветер. В девять часов женщины уложили детей, старики уснули. Леви вынул вставную челюсть, опустил в котелок и налил туда воды. Хосу помолился своему богу, поцеловал ладанку, что носил на груди под рубашкой. Боснийцы, перессорившись, побросали карты и, поминая родителей, стали укладываться. Утром Леви вымыл у желоба свою челюсть, вставил в рот, пожелал всем доброго утра и поднес Якобу стаканчик рома. Хосу снова поцеловал ладанку, отломил Кристинице, Франчеку и Венчеку по куску пирога с маком, поглядел на Кати и вышел. Боснийцы, переругиваясь, дали Якобу водки и тоже ушли. Так и потекли день за днем, ночь за ночью — все двигалось к какой-то неведомой цели. Нанца и Кати до ночи сидели в кухне, а Якоб и Анца укладывались спать пораньше. Как-то Нанца подсела к боснийцам и оперлась грудью о стол. Кикич хлопнул ее по спине, Острич обнял за талию, Нанца не обиделась. Кати сжала руку Хосу, он ее поцеловал.

Однажды к Обрекарам явились солдаты, они загнали всех в дом и снаружи заперли дверь. Нанца и Кати прижались к окну. Берегом шла группа солдат, перед ними осужденный и полковой священник. Остановились на их поле. Бедняге сунули в руки кирку, он немного помедлил и вонзил ее в мягкую землю. Нанца и Кати присели на кровать, ожидая залпа, но выстрелов не было. Они ждали долго, перед домом слышались только шаги часовых. Когда женщины снова приникли к окну, осужденный стоял над ямой, глаза завязаны белым платком, светлые волосы шевелил ветер. На него было направлено шесть винтовок. Священник протягивал крест для поцелуя. Женщины отпрянули, стекла в окне зазвенели.

Через два дня опять загремели выстрелы. Ворота заперли, все попрятались в погреб. Стреляли близко, в горах, прямо над домом. По крыше стучали камни. Хосу жался к Кати и целовал свою ладанку. Ночевать остались в погребе, только старый Якоб и Леви, положась на бога, ушли в дом, на печь. Дети уснули, взрослые прижались друг к другу, сплели руки. Нанца оказалась рядом с Кикичем. Вокруг грохотали выстрелы, на сырую, затянутую паутиной стену падали отсветы прожектора.

Со временем дети привыкли к взрывам и гулу самолетов, женщины — к разврату, а Якоб — во всем полагаться на бога. Пригнали еще пленных. Голодные, тянули они на растертых плечах стальные канаты. Канатная дорога проходила над домом, метрах в двух, так что Кикич нет-нет да и ухитрялся сбросить на крышу мешок муки — он скатывался за дом, Нанца и Кати поспешно его прятали.

Началась веселая сытая жизнь: Кикич хлопотал о муке, Острич — о кофе и сахаре, Тасич — о мясе, а Леви взял на себя заботу о водке. Крестьяне, проведав об этом, шутили:

— Господь Нанцу не оставил. Каждый день посылает ей манну небесную. Мука, кофе, сахар, мясо — все с неба падает.

Нанцу эти разговоры мало трогали. Первое время, пока от Жефа приходили письма, совесть ее покалывала. В такие минуты она, прижавшись к Кикичу, утирала передником слезы. Потом письма приходить перестали, она забывала мужа все больше и больше. Посреди кухни поставили стол. Нанца наливала солдатам водку и кофе.

— Кто знает, — говорила она людям, — может, теперь самое время пожить для себя. Ведь у нас столько долгов. Может, кое-что скопим, прикупим земли или дом поправим. Бог весть, вернется ли Жеф, от него ни слуху ни духу.

— Нет, лучше бы Жефу лежать в могиле, — говорили бабы, окидывая опытным глазом фигуру Нанцы.

Вечера в доме Жефа проходили в веселье, пьянстве и обжорстве. Тасич смастерил домру. Сергей и Петро тренькали на балалайке. Нанца и Кати варили кофе, жарили мясо и пели визгливыми голосами. Потом старики уходили на покой, дети засыпали, замолкали балалайка и домра, медленно угасал в печке огонь. Наступала тишина, только сверчки заливались в закопченной стене. И так из вечера в вечер.

Якоба распутство дочерей тревожило, хотя и недолго. Постепенно он привык, и ему стало казаться, что ничего дурного не происходит. Как-то одна из соседок намекнула, что надо бы лучше смотреть за дочерьми. Он удивился. Зачем смотреть? Что еще за забота? У него в доме все по-старому. Но ему сделалось не по себе. А когда в воскресенье Якоб послушал проповедь священника о родителях, пренебрегающих родительским долгом, облизал усы и понял, что дома и вправду не все ладно. Остаток дня он был особенно молчалив, а вечером, в разгар веселья, поднялся с постели и пошел в кухню с твердым намерением солдат разогнать, а дочерей отправить спать. Он пылал благородным гневом, однако, открыв дверь и ступив на порог, сухой, длинный, в холщовых подштанниках, с палкой в руке, не смог вымолвить ни слова.

— Чего вам, отец? — удивилась Нанца.

— Ничего… так… попить бы, — пробормотал он.

— Э, папаша, зачем пить воду? — хором закричали солдаты и повскакали со своих мест. — У нас есть кое-что покрепче. В твои годы кровь небось уже стынет, иди, погрейся!

— Да, да, правда ваша, стынет, — согласился Якоб, выпил две чарки и ушел. Покачивая головой, сел на постель, примостив палку между колен. Вдруг его точно обожгло. Он рванулся к двери, широко распахнул ее, раскрыл рот — и стукнул палкой об пол. Потом махнул рукой и ушел назад, в темноту. В кухне захохотали.

Старик лег, укрылся с головой и зашептал:

— Боже и святой крест божий, на все твоя воля, будь что будет.

Но успокоить совесть не удалось, а водка жгла ее еще сильнее.

— Я всему виною, — ругал он себя вслух, — да, да. Продаю их за водку. Эх, чтоб мне гореть в адском огне, чтоб он меня пек, как это зелье, да… да. И на то божья воля.

И все осталось по-прежнему. Утром Нанца приносила ему в постель кофе с молоком и кусок белого хлеба. Якоб, перекрестившись, принимался за еду. Никогда ему так не жилось. Он вставал, одевался. В кухне его обступали солдаты.

— Выпей, отец, — совал ему каждый свою фляжку, — глоточек за счастливый денечек!

Якоб залпом выпивал три-четыре стопки, ощущая, как водка приятно ударяет в голову, утирал рукой усы и довольно кряхтел:

— Хе-хе-хе.

Потом усаживался на колоде покурить трубку или шел на пасеку. Ульи кружились перед глазами, рот старика растягивался в горькой усмешке.

— Ох, господи, — бормотал он, — что поделаешь, война.

Хуже приходилось Анце. С ней никогда никто не считался, и, не попадись ей такой терпеливый муж, в доме все бы шло вверх дном. Но Якоб молчал, и жизнь текла мирно. До войны раза два-три в год, напившись, он осмеливался поднять голос и стукнуть палкой об пол, теперь же, будучи постоянно навеселе, стал куда покладистее.

Анца была разбита параличом. Спала она в доме, утром Острич и Кикич вместе с подушками выносили ее во двор. Она капризничала, пила черный кофе, нюхала табак, отчего нос у нее всегда был забит, дышала ртом, в груди хрипело. Говорила она задыхаясь и поминутно звала Нанцу.

— Нанца, Нанца!

— Чего вам? — подходила Нанца.

— Модриянова Лиза, слышь, затяжелела. От кого бы это? Хе! От Плазара, говорю тебе, от Плазара, когда он приходил на побывку. Почему он к нам не зашел? А Кристина, Наврахарева Кристина, а она? Что? Нет? Почему нет? Почему? — выпаливала старуха.

Нанца, высморкавшись в передник, отвечала:

— Некогда мне, потом приду.

— Как некогда? Чтоб у дочери не нашлось минуты для больной матери! Видано ли такое, а? — визжала старуха.

Нанца возвращалась в кухню и, усевшись к Остричу на колени, говорила:

— И когда господь избавит нас от этого наказания?

Анца не унималась, жаловалась, что ее хотят извести, кричала, чтобы позвали майора, обера, священника, жандармов. Подле нее сидела четырехлетняя Кристиница и липовой веткой отгоняла мух.

Так сытно и беззаботно прошли почти два года. Наступил семнадцатый год, и господь перестал посылать манну. Теперь солдаты прятали хлеб, стол из кухни вынесли. Настали тяжелые времена. Нанца и Кати были беременны. Утром они молча подымались, меняли белые платки на черные и уходили в село выпрашивать корки хлеба и молоко для детей. Дома оставались мать и Кристиница. Лежа в постели, они листали старый календарь. Когда попадалась картинка с толстым смеющимся малышом, указывающим длинным пальцем на часы, Кристиница, исхудавшая так, что от нее остались кожа да кости, говорила:

— Видно, бабуся, ему не хочется есть, не то бы он так не смеялся.

Старуха обнимала ребенка, к глазам ее подступали слезы.

Боснийцы уже не играли в карты. Хосу не получал пухлых посылок от дяди. Тасич бросил свою домру в печь, украдкой ел хлеб и стал еще молчаливее. И работал молча или злобно ругаясь. Вскоре его придавило упавшим деревом. Когда принесли расплющенное тело, Кристиница кинулась к матери, вцепилась прозрачными ручонками и подняла заблестевшие черные глаза:

— Мама, а кому теперь достанется хлеб дяди Тасича? Кристинице он не достался — его съели солдаты. У девочки началась золотуха, и, хотя ей надели золотые сережки, а на шею повесили на шнурке три золотых колечка, поили молоком с молотым липовым углем, окуривали дымом осиных сот, спасти ее не удалось. Детский организм был подорван. Священник прислал ей ломоть белого хлеба, Кристиница схватила его и, улыбаясь, прижала к себе. Глаза ее закрылись.

Солдаты ушли. Нанца и Кати родили. Появились итальянцы, поставили в центре села полевую кухню, варили рис и макароны. Франчек и Венчек ходили к ним с большим горшком, а потом до позднего вечера бегали по селу.

Служили благодарственный молебен «За счастливое окончание мирового побоища». В церкви не протолкнуться. Священник торжественно ступил на амвон. Он опять ничего не боялся, на лице появилось прежнее выражение уверенности сельского владыки. Паства снова принадлежала ему. Прочитав молитву, начал проповедь:

— Дорогие чада мои, Господь Бог помиловал слуг своих недостойных, отвел от них меч войны. Преклоним колена и возблагодарим господа из глубины сердца. Страшный сей мор не обошел и нас. Пали смертью храбрых Йозеф Кривец, Иван Куштрин, Мартин Лапаня, Франц Хвала, Андрей Клеменчич и Антон Водрич. Пропал без вести Жеф Обрекар. Добрый и богобоязненный был человек и детей своих воспитывал в страхе божьем.

Нанца, узнав, что мужа считают пропавшим без вести, нашла в этом свое оправдание. Когда священник упомянул о полной греха жизни, о падении нравов, вызванном войной, она опустила голову, а когда он поведал, что война — обширное поле, с которого сатана собрал урожай в много тысяч душ, потом, возвысив голос, напомнил, что милосердие божье неисчерпаемо, что все женщины, оскорбившие мужей дурным поведением, должны вымолить прощение сперва у бога, потом у своих обманутых мужей, Нанца залилась слезами. Ей от всей души захотелось увидеть Жефа. Она бросилась бы перед ним на колени, умоляла бы, чтоб он ее не убивал, а Жеф, конечно, поднял бы ее с колен и простил. Встань, сказал бы он, ибо все мы грешники.

Священник сошел с амвона. Старый хромой органист никак не мог отыскать ногами нужные педали. Наконец орган заиграл. Стекла очков органиста словно бы помутнели, и две слезы упали на слова «Te Deum»[19] и «Veličastno»[20].

III

Жеф бросился вон из дома. Пол в сенях заскрипел, закачались каменные ступеньки. Он уперся в колоду и только здесь перевел дух. Уставившись на тупые носки грязных сапог, стянул засаленную фуражку, поплевал на мозолистые руки и потер вспотевшую лысину. Злость и жажда мести сменились горькой обидой и растерянностью. Однажды, когда он был еще сопливым мальчишкой, хозяин избил его за то, что он небрежно бросил картофельную кожуру на стол и «дар божий» упал на пол. Жеф убежал, до вечера прятался на пастбище — придумывал, как отомстить хозяину. Готов был даже повеситься. Та же мысль пришла ему в голову и сейчас. Может, хоть тогда отдохнет. Несколько минут он тешил себя этой картиной.

«Ха! Вот и веселитесь потом», — подумал он и потер руки. Губы расползлись в злорадной ухмылке.

Жеф нахлобучил фуражку, снял ремень и пошел к груше. Потянулся, пытаясь ухватиться за сук, но не достал. Тогда он подтащил к дереву тяжелую колоду, взобрался на нее и закинул ремень на сук. Ветка склонилась, и ему за шиворот упали холодные капли воды. Жеф тряхнул головой, сжал кулаки и, глядя в небо, процедил:

— Будьте вы прокляты, не повешусь!

Заскрипела дверь, на пороге показался Якоб в исподнем. Он открыл было рот, чтобы закричать, но лишь потыкал палкой о каменные ступеньки. Жеф спрятался за угол дома. Открылось окно, высунулась Нанца:

— Куда он подался?

Якоб показал палкой на гору. Даже не оглянувшись на фыркающих лошадей, Жеф садом вышел на широкую расхлябанную дорогу над рекой.

— Испугались, проклятые, — кипел он, жалея, что они не видели, как он собирался вешаться. — Вот крику было бы, руки б ломали от горя.

Жеф шел между вербами, спотыкаясь о корни. Ветки хлестали по лицу, за воротник стекала вода. Выйдя на узкую мокрую просеку, он остановился среди черных широколистых лопухов и сдвинул шапку на затылок. На сердце была жгучая пустота. А ведь он возвращался, полный большой светлой надежды. Нес ее в потных руках, как ребенок игрушку. А теперь эта надежда словно затерялась в высокой болотной траве. И как у ребенка, от обиды и злости у него потекли слезы, застревая в глубоких морщинах на небритых щеках, в уголках рта.

Жеф достал из кармана кисет, сунул в рот табак, разжевал, сильно работая зубами, и выплюнул далеко в кусты. Вышел к реке. Река текла, шлифуя огромные камни. От ее мягкого плеска у Жефа заныли ноги. Он вспомнил, что две недели не разувался, уселся и начал стягивать сапоги. Резкий запах пота ударил в нос, пальцы на ногах были разъедены. Жеф медленно опустил ноги в воду. Ночь была светлой. Над гребнем горы тянулась белая дымка, по долине гулял ветерок. «К погоде», — понимающе кивнул он. Ближе к противоположному берегу вода с шумом разбивалась об утес. Где-то в запруде охотилась выдра. Неподалеку в усадьбе пропел петух. Занималось утро.

Жеф сидел над рекой и жевал табак. Потом натянул сапоги на босые ноги и зашагал в село. Люди уже вставали, из труб поднимался дым. Жеф направился к Цестарю, уселся за стол и, надвинув на глаза шапку, приказал:

— Водки!

Цестарь подошел вразвалку, подтягивая на ходу штаны на круглом животе и заправляя рубашку. Достал деревянную табакерку, ухватил щепоть табаку, положил на тыльную сторону ладони и втянул в нос. Уставившись на Жефа, закричал:

— Те-те-те, пятнадцать петухов, гляди-ка, да это никак ты, куманек Жеф? Когда вернулся? Сегодня? А дома что ж? Нет еще? Перво-наперво ко мне? Еще бы! Те-те-те, пятнадцать петухов, сколько ж мы с тобой не виделись? Ой-ой, а ведь тебя считали пропавшим без вести. Молились за тебя. А я всегда говорил: «Конечно, все в божьей власти, но я верю, вернется». И ты вернулся. Те-те-те, пятнадцать петухов!

Жефа трясло от злости. Он прятал руки под стол, чтобы не дать Цестарю в ухо. Он и раньше терпеть его не мог: толстый как бочка, а язык что помело. «Куманек, куманек, пятнадцать петухов». Черт бы его побрал! Жеф молча выпил водку и поставил стакан перед Цестарем.

— Еще!

Цестарь вышел, но вскоре вернулся. Подтянув штаны, насыпал табаку на руку и не спеша втянул в нос.

— Так, говоришь, дома не был? Те-те-те, пятнадцать петухов! — взялся он за свое, громко чихнув. — Нехорошо, нет. Понятно, все мы грешники, все, но бог простит — тело грешно, а душа чиста. И еще, куманек, сам понимаешь, как-никак это Медведевы…

Жеф был сыт по горло. Он сдвинул шапку на затылок и грудью пошел на Цестаря, тот отскочил.

— Молчи уж! Те-те-те, пятнадцать петухов, все они одинаковые. И твоя не лучше. Трактирная баба что качели — кто хочет, тот и качается! — кривил он рот в крике.

— Куманек, нехорошо говоришь, — забормотал Цестарь, испуганно отступая.

Жеф умолк. Натянул шапку на глаза, зло сжал губы.

Весть о том, что вернулся Жеф и пьет у Цестаря, разнеслась по селу. Мужчины один за другим заходили в трактир, похлопывали Жефа по плечу, о чем-то спрашивали, не получив ответа, говорили добрые слова и, выпив вина, уходили. Пришли бабы. Пасенчуркова Ера, умевшая вычистить языком все углы, безбоязненно подошла к Жефу, поправила ему шапку и, любуясь своей ролью утешительницы, пропела:

— Эх, и на что тебе было жениться, но, видно, бог ведает, что творит.

Эти слова задели Жефа за живое, он вскочил, точно в него плеснули кипятком, шапка сползла на затылок, обнажив мокрую лысину.

— Что? Бог ведает? Значит, бог ведает, что творит? А разбойник или вор тоже ведают, что творят? А если я вобью тебе голову в живот или вышвырну свою бабу в окно, выходит, и я ведаю, что творю? Или как? Что ж это за дела? Война — иди с богом на смерть. Мир — живи с богом мирно. Вот тебе святые заповеди и пащенок в придачу. А где он теперь, бог, со своей помощью? Сидит в небесах на золотом престоле, слушает пение ангелов да, прищурясь, разглядывает в дырку наш свет. Само собой, видит меня и скорбит, и записывает в долговую книжку, как Цестарь: «Те-те-те, пятнадцать петухов, Жеф меня поносит, Жеф — богоотступник, Жеф свою бабу выгнал». Так говорю или не так? Так. У кого деньги да пушки, с теми и бог. Царь с царем помирятся, ворон ворону глаз не выклюет. Трус да угодник с богом ладят. Да здравствует война! Долой войну! Что сегодня грех, то завтра добро, а что добро, то грех. — Жеф выпил залпом еще стакан водки, опять натянул шапку на глаза, пожевал табак и выплюнул прямо на пол. Теперь он мог помолчать. Старухи, слушая его, крестились.

В те дни вернулись с войны еще несколько солдат, это прошло незаметно. А вот о Жефе Обрекаре говорили все. Слух о его разгуле и богохульстве дошел до священника. Настало воскресенье. Кончив читать Евангелие, священник достал пестрый платок и громко высморкался. Все знали, что это не к добру. И верно, почти вся проповедь была посвящена Жефу Обрекару, сбившемуся с истинного пути католику, который прежде жил тихо и праведно, в страхе божьем, и в страхе божьем воспитывал детей своих. Но семя порока запало в его душу, и Бог оставил его своей милостию. Богохульничает Жеф Обрекар, над ним же перст божий.

А Жеф пил и в воскресенье.

— Выгоню, — говорил он каждому встречному. — Вы б видели, как она стояла, важная да гордая, будто новый дом мне подарила. Впору на колени броситься и сказать: «Благодарю тебя от души за такое старание». Выгоню. Выгоню и возьму себе девку, здоровую, молодую девку. А Нанца пусть убирается, не то я ей голову оторву.

— Молодец, Жеф, так и сделай, — одобряли приятели.

Весь день он пил и буянил, размахивал ножом, проклинал все на свете, к вечеру глаза у него совсем помутнели и закатились. Явились жандармы и вышвырнули его из трактира.

Шатаясь, Жеф пошел через мост в село с твердым решением убить Нанцу, но силы его оставили, он свалился прямо на дороге. Проснувшись, увидел, что уже темно, и побрел дальше. Хмель еще не вышел, однако Жеф начал понимать — пора взять себя в руки, как подобает мужчине. Хватит буянить и срамиться. Он придет домой и укажет жене на дверь. «Чтоб духу твоего здесь не было, и твоего тоже», — он имел в виду Кати.

Потихоньку, стараясь остаться незамеченным, повернул на тропинку, пролез через дыру в ограде и вошел в дом. В кухне было пусто. В углу комнаты сидел Якоб и резал груши для сушки.

— А они где? — спросил Жеф.

— Ушли.

— Когда?

— Да только сейчас.

Жеф был поражен. Он снова надвинул шапку на глаза, сжал кулаки. Не он выгнал, сами ушли. Это его взбесило. От обиды и стыда он готов был провалиться сквозь землю. Проклятые бабы, выходит, они ему указали на дверь. А Якоб, само собой, злорадствует.

— Небось вы их подучили? — набросился Жеф на старика.

— Я? Бог с тобой! — съежился Якоб. — Пасенчуркова Ера прибегала, рассказывала, как ты у Цестаря грозился зарезать Нанцу и нож припас. Вот они и ушли.

— Проклятые, я им покажу, они меня еще узнают! — процедил сквозь зубы Жеф и, хлопнув дверью, вышел. На крыльце постоял, задумавшись, пересек двор, напился воды и улегся на озороде[21].

IV

Уже наступил день, когда Жеф проснулся. Он потянулся на своем ложе, зажмурился, протер руками глаза и только тогда пришел в себя.

Перед ним поплыли картины минувшего дня. Со стыдом и горечью он увидел себя — вот, шатаясь, бредет по дороге, несет в трактире бог знает что, пьет, как в чаду, водку стакан за стаканом, вскакивает, садится, заламывает руки и ноет, точно баба, которой только и дела, что болтать о кофе и согрешивших девках. Он вел себя как мальчишка. И хныкал как ребенок. Кричал, голос срывался — это вместо того, чтобы солидно сидеть и говорить басом, уверенно, как положено мужчине. Рассказал бы что-нибудь занятное, хотя, может, никто бы его и слушать не стал. А он, пьянчуга, нес всякую чепуху. Бабы, точно, визжали, но бабы визжат по всякому поводу. Священник о нем говорил в воскресной проповеди. Так ничего не добьешься, пользы никакой, только чести поубавилось. Пащенок — вот он, живой, здоровый. Хоть лопни от злости, никуда от него не денешься. Пожалуй, было бы умнее принести ребенку кулечек конфет, взять на руки, поиграть с ним, он-то в чем виноват? А Нанцу вздуть как следует и учить время от времени, чтоб слушалась, одного его взгляда боялась, угадывала б каждое желание, носилась бы с ним, как курица с яйцом, а он…

— Ф-ю-ю… — засвистел Жеф и взмахнул рукой, точно кнутом, — вот так бы и гонял ее, ровно скотину.

Он сам своим дурацким поведением все испортил. Со временем он бы ее простил. Только Нанца не стала дожидаться, ушла, ей на него наплевать, и на его дом, и на его прощение. Надо было остаться да посчитаться с ней с глазу на глаз, по-мужски, а он бегал по селу со своей тоской и болью, словно побитая собака.

— Что ж теперь делать? — спросил он себя вслух.

Вопрос долго оставался без ответа. «Работать на себя самого!» — и он расправил широкую грудь. Мука есть, кофе и сахар есть. Первое время даже в село ходить не надо. Работать, как он мечтал на Украине. У него будет доброе хозяйство: пашни, хлев, коровы, бык — все, что требуется. Нанца ушла, земля осталась, а это главное. И чтоб его громом убило, если он за ней пойдет. Сама явится, голодная, станет на дороге и будет с того берега жадно смотреть на его свежевспаханное поле. Он так живо представил себе эту картину, что тут же, полный решимости, вскочил. Натянул сапоги, спустился по лестнице, остановился перед озородом и огляделся. Утро было ясное, бледно-желтое, листья золотились в первых лучах солнца, чуть веял ветерок. Прямо перед ним с ветки сорвалась груша и упала сквозь листья у самых его ног. Жеф нагнулся, поднял ее, обтер о штаны и съел. Четыре года не пробовал он своих фруктов и с благодарностью посмотрел на дерево.

Жеф направился к желобу, снял рубашку, фыркая, умылся. Потом сунул в рот щепоть табаку, пошел в сад. Он хотел было выйти в поле, но остановился за домом, с грустью качая головой. Разве это поля? Куда ни глянь — постройки, земли совсем не видно.

— Нивы. Какие тут нивы? Платки носовые, — вздохнул он.

Вышел на лужок. Кони стояли там, где он оставил их в первую ночь, привязанные к ореху. Никто не позаботился их распрячь, напоить, задать сена, завести под крышу. Они обглодали все дерево, гривы растрепались. К тому же накануне шел дождь, мешки промокли, сахар набух, мука слиплась. Жеф распряг лошадей, повел во двор и вернулся — ставить их было некуда, сарая не было, а хлев, где когда-то держали корову, был слишком мал. Может, сделать конюшню в одной из тех построек? Жеф ходил от одной постройки к другой и все больше огорчался: они были сложены из круглых камней, скрепленных цементом. Когда же он все это разберет да начнет пахать? Послать бы всех к чертям: Нанцу, Кати, пащенка, дом, коней, луг — и вернуться на Украину. Но Украина далеко. Ничего не оставалось, как плюнуть желтой слюной на руки, чтобы кирка не скользила, и взяться за дело. Какое счастье, что у него есть лошади.

Наконец он нашел подходящую постройку и поставил туда лошадей. Потом вернулся к телеге, взял мешок сахару, отнес в дом. Кухня была пуста, на остывшем очаге дремала кошка. Дети ушли собирать фрукты. Когда Жеф вошел, Якоб только поднимался.

— Почему не распряг лошадей? — бросил ему Жеф.

— Что ты! Как бы я посмел! — удивился старик. — Ведь я их никогда не касался.

— Ничего, не съедят, — сказал Жеф. — Чуть не околели.

— Да я и не знал, чьи они. Лошади теперь у всех есть, только у нас нет. А казенного добра я трогать не смею. Придут жандармы, найдут, вот и посадишь сам себе черта на шею, — мямлил Якоб.

— Лошади мои, некому за ними приходить, — перебил его Жеф.

Старик замолчал. Тут что есть силы завопила старуха:

— Нанца! Нанца!

— Чего орете? — ощетинился Жеф.

— Кофе нет, — объяснил Якоб. — И табаку тоже.

Жеф открыл дверь и сказал:

— Ничего, потерпите. Кофе у меня есть, а вот табаку нет!

— Нет? Это почему же нет? — завизжала старуха.

— Я его не нюхаю, сами знаете, — отрезал Жеф.

— Слышали вы такое? Ну и зять! Разве так отвечают больной матери, что вот-вот предстанет перед божьим престолом! Жену извел, теперь взялся за мать-старуху? Такая твоя благодарность! Мы тебе землю дали, а ты лаешься! Ох, как я не хотела, правда, Якоб? Это ты все твердил, что парень работящий, тихий, честный, старательный, учтивый, богобоязненный и не знаю еще какой! Разбойник он! Да и что найдешь хорошего в горах! В ложке воды всех нас утопил бы! Да!

Жефа будто обожгло. Когда его попрекали горами, он мог сокрушить все вокруг, и опять же, старуха выбранила его как мальчишку. Он поводил руками, точно отыскивая палку, и раскрыл было рот, чтобы цыкнуть, но передумал. Проглотил горькую табачную слюну, вытащил из кармана кисет, взял щепотку табаку и высыпал на ладонь старухе, у той глаза полезли на лоб от удивления. Этого она не ожидала. Отвернувшись, чихнула.

Пришли домой дети. Жеф велел им затопить печь. Они быстро развели огонь, налили в котел воды, повесили на цепь и стали ждать, что дальше. Жеф принес мешок муки, поставил у печки и принялся готовить похлебку. Открыл три банки консервов, положил в воду. Дети, не сводившие глаз с котла, защебетали, как птенцы, им хотелось все видеть, все знать. Теперь они любили отца и позабыли, какой стоял шум, когда он вернулся; раскрыв свои клювики, ели, что он давал, и смотрели на Жефа во все глаза, удивленные и благодарные.

— А теперь — марш! — скомандовал Жеф, когда они расправились с едой. — Есть хотите — работайте. — Дети зашумели. — Стряпать будете вы, — повернулся он к Якобу. — Вот мука. Сварите клецок, чтоб полный котел был.

— М-м-м… — загудел пораженный старик. Выходит, он должен стряпать. Никогда ему не приходилось делать ничего подобного. — Да, да, — мямлил Якоб, — живому все достается, а вот мертвому — одна могила. — И покорно склонил свою маленькую птичью головку.

— Жеф! — окликнул он зятя жалобным голосом, когда тот пошел из дома. — Надо бы мать вынести, сегодня вроде тепло.

— Сейчас, — с охотой кивнул Жеф. Якоб был слаб, пришлось позвать на помощь мальчиков. Старуху уложили на колоду, Веронику приставили смотреть за ней. Девочка повиновалась, хотя ей очень хотелось пойти со всеми в поле, мальчики были в восторге, Венчек показал сестре язык.

В поле мальчишки вели себя героями — работали с невероятным упорством: лазили на крышу, разбирали камни, срывали годившиеся на топливо доски.

Отзвонили полдень, все пошли домой. Жеф захватил с собой бревно, и мальчики взяли по бревну. Они кряхтели под тяжестью, однако не сдавались, ни один не хотел казаться слабее другого. Дома у колоды, прокричав «раз, два, три!», с грохотом сбросили бревна на землю.

Из двери шел дым, как из пекла. Якоб стоял у очага, заливаясь слезами. Он не умел стряпать и не был привычен к дыму, не то что женщины. Клецки он замесил на холодной воде, часть из них приклеилась к стенкам котла, часть слиплась, часть стала твердой, как глина. Кипеть они кипели, а вариться не желали никак. Жеф заглянул в котел, усмехнулся, хотел пошутить, но почему-то разозлился и стал учить тестя варить клецки. Наконец уселись за стол. Трудно было назвать стряпню Якоба вкусной, но уж очень все проголодались. После обеда Жеф велел Якобу сварить на ужин суп с заправкой и подробно рассказал, как это делается. Якоб понимающе кивал, и Жеф с детьми вернулся в поле. Работали дотемна. Так и бежали дни. Мальчики трудились старательно. Бревна и доски, которые приходилось носить, натирали плечи. То и дело ребята наступали босыми ногами на торчавшие из досок ржавые гвозди, вскрикивали, но, послюнив ранку, храбро шагали дальше; часто спотыкались о камни, однако и на это не обращали внимания. О пистолетах, патронах и саблях, спрятанных в надежных местах, они не вспоминали — теперь было не до игрушек. За столом сидели вместе со взрослыми, ели вилками, хоть это было очень трудно и неудобно. Появившиеся в хозяйстве лошади приносили им много радости: они чистили их, поили, кормили. Изредка пробовали прокатиться верхом и, когда им за это доставалось, даже не морщились. Первой парой обычно правил Жеф, второй — мальчики, кнут держали по очереди.

Жеф работал, пока хватало дыхания. Он без устали таскал бревна, доски, камни, а когда постройки были разобраны, принялся за межу. Мальчики не могли еще работать киркой, они собирали с пашни камни и сносили в кучи. Вечером, когда, не чуя ног, возвращались домой, Жеф сидел, опустив руки и закрыв глаза, — вспоминал Украину. Да, здесь такого простора не увидишь. После ужина шли спать, мальчики на печь, а Жеф на озород. В комнату он не входил, там все напоминало Нанцу, это его злило.

Прошло две недели. Якоб варил еду: утром кашу из пшеницы с консервами, на обед клецки с консервами, вечером суп с консервами. Когда консервы вышли, он трясущимися руками посыпал кашу, клецки и суп сахаром. Сахару еще оставалось много. В доме было не голодно, но Жеф ворчал. Все в хозяйстве не клеилось. Не было молока, одежда грязная, дети выметали мусор прямо за порог, дверь уже открывалась с трудом. У Жефа постоянно чесалось под мышками и вокруг пояса. Он дважды стирал в реке свою одежду, однако вши не переводились. Нужны были женские руки. А Нанца не торопилась. В глубине души Жеф надеялся, что она придет через несколько дней. Она у тетки в горной деревушке, и та не может держать ее долго — он это знал. Рано или поздно должна вернуться. Он ждал, а Нанца не шла. «Упрямая баба, упрямая», — думал Жеф, но за ней не шел. Старый Якоб брюзжал: готовить он не привык, зрение было слабое, в супе попадались то обгоревшие спички, то тараканы. Жеф выходил из себя, а Якоб робел и, не отрицая своей вины, говорил:

— Женщина нам нужна, женщина!

— Чего там женщина! — взрывался Жеф. — Прикрой горшок, когда варишь, и все тут!

Якоб что-то проворчал, глядя на грязные тряпки. Жеф со злостью положил ложку на стол и твердо сказал:

— До весны перебьемся, а там найдем девку!

Якоб не стал спорить. «На все божья воля», — подумал он.

Мать время от времени звала Нанцу, то ли по привычке, то ли назло Жефу. Сперва это его раздражало, потом он стал спокойнее, и Анца утихомирилась.

Через несколько дней Жефа позвали к священнику, а идти было не в чем: чистой рубашки не нашлось. Он бегал по дому как шальной, кричал на Веронику, которая иногда кое-что стирала по мелочи.

— Женщину надо бы, — опять завел свое Якоб.

— Женщину, женщину! Где ее у черта взять, эту женщину! Из тряпок, что ль, сделать! Я за ней не пойду, так и знайте! — кричал Жеф. — Сама ушла, пусть сама и возвращается. — Он считал, сказано достаточно, чтобы Якоб сообразил послать за Нанцей, и даже добавил: — Здесь искать нечего!

Однажды к ним заявилась Пасенчуркова Ера. Шла мимо, вот и решила навестить Анцу. Между прочим Якоб повторил ей слова Жефа. В тот же день около полудня вернулась Нанца. Она шла над рекой, испуганно озираясь, как воровка, быстро пересекла луг и ниву, притаилась за домом — стала ждать, когда Жеф уйдет в поле. Как только он ушел, проскользнула в дом. Дети замерли, первой к матери кинулась Вероника. Мальчики медлили, боялись, что их радость может повредить дружбе с отцом. Нанца достала из кармана и положила на стол орехи и сушеные груши. Тут мальчики не выдержали. Вероника с криком «пойду расскажу отцу!» выбежала из дома. Мальчики не могли допустить, чтобы такую весть принесла отцу младшая сестренка. Они бросились за ней. Вероника упала и с разбитым носом кричала во весь голос:

— Папка, папка, мамка пришла, мамка пришла!

Подбежали запыхавшиеся мальчики, выпалили наперебой:

— Мамка пришла!

Жеф даже не шелохнулся. Мальчики смотрели на него, не зная, как быть. Они помнили о сушеных грушах и орехах, им очень хотелось поскорее вернуться домой.

— Эй, куда это вы! — окликнул Жеф. — Ну-ка, попрошайки, убирайте камни! И ты тоже, — обернулся он к Веронике, которая все еще хныкала и сквозь слезы повторяла: «Мамка пришла!»

В тот день они работали упорнее и дольше, чем обычно. Пусть знает, думал Жеф, пусть знает, что ему до нее дела нет. Последнее слово за ним! К тому же, моя пташка, мы еще не рассчитались. И если ты думаешь, что тебе все сойдет с рук, ошибаешься. Ха, теперь он потребует проценты.

Нанца принялась хлопотать по хозяйству. Подметала, убирала, чистила, мыла — ведь все в доме было вверх дном, — даже постирала кое-что на первый случай. Рубашку Жефа повесила прямо перед домом — пусть увидит, когда вернется с поля.

Но Жеф не зашел в кухню, как обычно, а, ворча, что ужин еще не готов, занялся озородом. Разобрал доски, переставил подпорки и бревна и все соображал, как вести себя с Нанцей. Что сказать? Побить, выгнать, обругать или смолчать? Не натворить бы опять чего-нибудь. Лучше молчать, это всегда разумнее. Тогда и она не разберется, что к чему. А ведь покорилась. Не может быть, чтобы пришла только за своими тряпками, тогда она не взялась бы так за работу. Пусть чувствует, что он в доме хозяин и что при нем не особенно-то поломаешься.

Когда он наконец вошел в кухню, было совсем темно. Молча сел за стол. Нанца поставила перед ним ужин, он поел, точно ничего не случилось. Ведь ужинали они и без нее! «Нет, всему конец», — ворчал он про себя. Дети смотрели на отца, затаив дыхание. Якоб сидел на ступеньках, ведущих в горницу, сжимая коленями палку и глядя в пол. Нанца, молчавшая слишком долго, решила заговорить первой.

— Детей пришла посмотреть, здоровы ли, — робко сказала она.

— Здоровы, — проворчал Жеф, — я их не съел. Думаю, все у них на месте. А не веришь, сама пересчитай им ноги, копыта, щетину, вот и убедишься.

Сказав, почувствовал, что нехорошо говорит — слишком резко и насмешливо, однако добавить ничего не хотел, чтобы не показаться чересчур мягким. Вот еще! Может, руку ей пожать да поблагодарить за встречу. На этом разговор замер. Каждый ждал, когда начнет другой. Оба были упрямы. Жеф сидел за столом, жевал табак. Нанца гремела посудой. Несколько раз он раскрывал рот, чтобы сказать что-нибудь, да передумывал. Наконец встали. Выйдя из кухни, Жеф по привычке направился к озороду. Улегся, укрывшись с головой пиджаком, и вдруг вскочил, шумно, скрипя половицами, прошел через кухню, снял сапоги и поднялся по ступенькам. Открыл было рот, будто хотел пожелать спокойной ночи, но промолчал. Где же ему спать, как не в комнате? И успокоился. Когда за ним закрылась дверь, Нанца спросила Венчека, где отец спал раньше.

— На озороде, — ответил мальчик.

— Гм, — мотнула головой Нанца. «Потоскуешь обо мне. Для постели да рожать детей я еще гожусь». И решила не идти к нему. Ни за какие деньги. Пусть спит один и думает, что хочет. Она долго бродила по дому, уложила детей, все перемыла, просеяла муку, поджарила кофе, а потом отыскала старый календарь и принялась его рассматривать. Так прошло часа два, и неизвестно, сколько бы еще она просидела в кухне, если б не подняла крик старая Анца:

— Ты что же это делаешь? Почему спать не ложишься?

— Спать? А где? К нему не пойду.

— Что-о? Вот дура! Благодари бога, что так все кончилось!

Нанца махнула рукой и вышла. Она постояла, раздумывая, потом сняла башмаки — и ступеньки, ведущие в горницу, заскрипели под ее ногами.

Утром Нанца проснулась спокойная и покорная, как прежде. В одной рубашке, босая, растрепанная, постояла на лестнице, потянулась, зевнула и подошла к Анце.

— Ну как? — спросила старуха.

— Что как? — ответила Нанца. — Был скотом, скотом и остался.

— Ну, а я что говорила! Все счеты между мужем и женой кончаются в постели. Помиритесь, еще и в барыше будешь, — твердила довольная Анца.

— Держи карман шире, — сказала Нанца, отворачиваясь, чтобы мать не видела ее улыбки.

Потом она сварила кофе. Отнесла Якобу и Анце. Жеф и сегодня не залежался. Когда он поднялся, Нанца встретила его с большой кружкой кофе:

— На, погрейся, отец.

Жеф был полон благодушия. Он бы даже сказал ей что-нибудь приятное, если б не стеснялся Якоба и детей. Нанца осталась на весь день, потом на другой, а там и на третий. Хозяйничала, варила, стирала, искала у детей вшей, которыми их наградил Жеф, да и Жеф, когда в полдень прилег отдохнуть, положил к ней на колени свою плешивую голову. Нанца так и светилась покорностью и добротой, на каждом шагу спрашивала его совета:

— Ты как считаешь, отец, может, сварить на ужин лапшу с сахаром? А завтра, пожалуй, испеку хлеб и оладьи. Когда человек много работает, ему надо много есть.

Жеф, чтобы не показаться слишком добрым, ворчал:

— Смотри, не переведи всю муку. Твоя мерка без дна, а зима большая.

Стряпать Нанца умела, только, вправду, не знала меры. Что ей в руки попадало, то пропадало. Извести мешок муки для нее что плюнуть — испечет раз, другой хлеб, пироги, оладьи — мешок пуст. Она пекла, варила и, чтобы угодить мужу, даже выходила в поле. Через несколько дней так освоилась, что послала Венчека к тетке за ребенком, потом сказала Жефу, что неплохо бы позвать Кати. Сколько съест, столько и отработает. И Кати пришла. Сначала одна, потом принесла ребенка. Все вошло в колею. Вставали на заре, пили кофе и шли в поле. Работали как каторжные. Детей Жеф от себя не отпускал. Когда открыли школу, он решительно заявил, что не позволит им учиться, однако вскоре сдался. Что же касается церкви, тут победа была за ним — в церковь дети не ходили. Или пусть тогда их господин священник сам кормит. Божьим словом сыт не будешь, а молиться можно и дома.

Эти речи привели в негодование все село. Бабы только и говорили что о Жефе Обрекаре и со страхом ожидали: вот-вот его постигнет божья кара.

Только Жефу было не до божьей кары и не до бабьей болтовни. Он работал за живых и за мертвых. Его снова обуяли мечты. Может, решиться построить хлев? Конечно, когда соберется с деньгами. У него есть роща, старая буковая роща, Якоб гордился ею, не трогал, берег, как драгоценность. Война ее пощадила. Якобу легче было примириться с прижитыми детьми, чем тронуть буки. И правда, буки Обрекаров были самыми высокими и крепкими. Летом в воскресные дни Якоб любил погулять там. В роще ни кустика, под ногами легкие сухие листья. Тихо, будто ходишь по пустой церкви. До войны Жеф тоже любил эту рощу. Там так легко и отрадно дышалось. Но теперь Жеф добрался и до нее. Многие продавали лес, и ценился он высоко. Это было единственное, за что можно было выручить деньги, чтобы поправить разоренное хозяйство.

Ясным осенним утром Жеф запряг свою пару лошадей и отправился на ярмарку, продать вторую пару и буки, купить корову, двух поросят да заодно договориться с мастером-строителем. Два дня он болтался по торжищам, уладил дело с лесоторговцем и с воодушевлением изложил мастеру свои планы. Мастер согласно кивал, подсчитывал расходы и угощался за счет Жефа. Возвращаясь с ярмарки, Жеф, и так уже бывший навеселе, завернул к Цестарю, с намерением загладить свою вину — помнил, что наговорил ему месяц назад. Расположившись в трактире, пил стакан за стаканом и вскоре совсем захмелел. Вспомнилась Нанца и ее грех. Жеф крепко выругался, хватил кулаком по столу и стал звать всех к себе домой, сейчас они увидят, как он выставит Нанцу. Вокруг смеялись: никто ему не верил.

Домой он вернулся затемно. Дом был пуст. Якоб жался к стене, дрожа от страха. Жеф покосился на него и зарычал:

— Сейчас я им покажу! Где они?

— Ушли…

— С детьми?

— С детьми.

— Ну дьяволицы, — рассвирепел Жеф. И правда, попадись они ему под руку, плохо бы им пришлось. Жеф выбежал из дому, перейдя вброд реку, зашагал в горную деревушку. За волосы приведет домой! Видали новости! Стоит ему чуть выпить, как она собирает пожитки и убегает. А пройдет у него хмель — возвращается как ни в чем не бывало. Будто после исповеди и причастия, где ей все грехи отпустили. На гору он взобрался одним духом, но, переходя луг, сбился с тропы и пошел напрямик, по мокрой траве. Шел добрый час, потом идти надоело, он забрел в чей-то сарай и проспал на сене до зари. А когда проснулся, стало стыдно за все, что натворил.

Теперь без женщины в доме не обойтись: Жеф пригнал корову, приволок двух поросят, кроме того, пришли работники, они дробили камень и подвозили для стройки песок.

Кто будет еду готовить? Жеф ждал Нанцу, она пришла незаметно, как в первый раз. Жеф не сказал ей ни слова.

Когда в роще застучали топоры, Якоб заплакал, точно ребенок. С глазами, полными слез, подошел к зятю.

— Жеф, Жеф, что ты натворил! — стонал он. — Продал рощу. Мыслимое ли дело? Это ж наша гордость. И как могло прийти тебе такое в голову? Я всю войну смотрел, чтобы никто не зашел с топором да не тронул наше добро.

— Молчали бы лучше, — сказал Жеф. — За добром смотрели, а баб проглядели.

Якоб умолк, однако через неделю, когда стали дробить камень, снова взмолился:

— Господи, хлев! На что нам хлев? Всю жизнь без него прожили.

— Хлев! Хлева, верно, не было, зато пащенки завелись. Оно и понятно, почему вы за войну сразу двоих заполучили, — оборвал старика Жеф. — А что вы за сорок лет к хозяйству прибавили? Земли прикупили? Лучше б лес продали, чем то большое поле, — и долги заплатили бы, и земли бы купили. Земля никогда не бывает лишней. Лес-то — он вырастет, а вот земля не растет.

Якобу нечего было ответить. И он молча, пыхтя трубкой, зашагал на пасеку.

Жеф словно забыл о поле, все силы теперь отдавал стройке. Ему хотелось до зимы подвести хлев под крышу. Однако снег его опередил. Достроить не удалось, хлев наскоро покрыли досками и поместили туда корову и лошадей.

Пришла весна, растаял снег, началось половодье, вербы дали ростки. Жеф совсем потерял покой. Холодными утрами он стоял на пороге, жевал табак и, раздувая ноздри, вдыхал терпкий запах земли. Она казалась ему такой желанной. Он нагнулся, взял в горсть и попробовал на вкус. С чего начать? Хлев еще не покрыт, невспаханное поле даже не расчищено. И все-таки он думал только о земле, она звала его нежно и властно. Однажды, встав поутру, крикнул, чтобы все подымались. Нечего мальчикам каждый день ходить в школу, хватит дела и дома. За матерью и младшими детьми будет смотреть Якоб. И все уходили в поле. Но работа оказалась не под силу, пришлось нанимать поденщиков. Не было денег, Жеф брал в долг, ему не отказывали. Собрав порядочную сумму и почувствовав в кармане деньги, Жеф вспомнил о хлеве и опять нанял рабочих. Работа закипела. Все время Жеф проводил в поле. После долгого перерыва он снова возьмется за плуг, станет пахать. Жеф осмотрел плуг. Деревянный. Он улыбнулся, занял еще денег и заказал железный. Поплевав на руки, прошелся глубокой бороздой по отдохнувшей весенней земле.

Когда все было вспахано, Жеф огляделся и залюбовался жирными, блестящими на солнце бороздами. Стало легко на душе, он был доволен. За спиной играли чужие, солдатские дети. Он нагнулся к мальчонке Нанцы, взял его на руки, покачал и сказал:

— Гляди, щенок, тут посадим картошечку.

Ребенок сморщился и испуганно посмотрел на него.

— Уф-ф-ф… — Жеф сложил губы трубочкой, — гу-гу-гу!

Ребенок успокоился, схватил Жефа за уши и рассмеялся, когда Жеф притворно закричал:

— Ай, больно, больно!

Посреди поля с мотыгой в руке стояла Нанца и смотрела, как Жеф играет с ее сыном. Жеф посадил его на землю, тот поднялся и потянул Жефа за штаны. А Жеф уже забыл о нем, он снова был поглощен работой.

Пришли женщины сажать картофель. Вероника тяжелыми железными граблями проводила борозды. Силенок у нее было мало, борозды получались кривые. Это взбесило Жефа, он бросился к девочке и сильно ее ударил. Она упала, глаза закатились, изо рта пошла пена. Жеф побелел. Подбежала Нанца с криком:

— Падучая! До падучей довел!

Жеф только опустил голову и погнал лошадей к дому.

Весна шагала по земле, осыпая всех своими щедротами. Трава подымалась, на липах набухали почки. Святой Юрий стоял уже у порога, все припасы в доме были на исходе. Жеф отправился занимать деньги и пропадал три дня. Нанца и Кати ушли — знали его повадку. Они собирали узелки заранее, как только он уходил в село. Возвращались несколько дней спустя. После случая с Вероникой обе чувствовали себя уверенней и разговаривали смелее. Жеф теперь был осторожен с детьми, а когда выходил из себя, Нанца как бы мельком замечала:

— Пусть бушует, ведь он всех уморить хочет.

И Жеф уступал.

В первый год урожай был хороший, Жеф был доволен — не зря они поработали. Одно его мучило — не успели разобрать постройки и очистить пашню от камней.

Прошло лето, убрали ячмень, и Жеф никак не мог успокоиться, пока не продал его. Он даже не стал ждать, когда хлеб как следует просохнет, смолотил, набил мешки и отвез на мельницу. Нанца и Кати на этот раз напрасно приготовили узелки, Жеф вернулся трезвым. Напекли хлеба, впервые за много лет ели свой хлеб. Хлеб был темный, остья застревали в зубах, дети то и дело давились, и все же было радостно.

Осенью накопали картошки, а там поспела кукуруза, гречиха, репа. К первым осенним дождям дом был полная чаша. Довольный Жеф сидел у печки и рассказывал о войне.

Правда, рассказывал он не столько о войне, сколько о бескрайних лугах и равнинах, где нет ни единой горы, ни единого камня. Бесконечная степь, чистая жирная земля. Говорил о поле, которое пахал целую неделю и которому не было ни конца, ни края. На него вдруг нахлынули воспоминания, и снова тоска по широким нивам защемила в груди. В середине рассказа он срывался с места и бежал в поле. Сколько раз обходил он покосы, измерял широким шагом землю, прикидывая, как бы все соединить. Распахать бы на первый случай хоть две нивы да межу! Однажды вечером, вернувшись домой, приказал Венчеку:

— Завтра с утра сбегай к Брдару, пусть придут его ребята, все четверо.

— А что сказать?

— Чтоб кирки захватили!

Утром явились четверо Брдаров. Вышли с Жефом в поле и взялись перекапывать каменистую межу. Нанца в поле не пошла, она была рада-радешенька, что можно стряпать без оглядки, сколько хочется. Старый Якоб молчал, он хорошо знал, если Жеф вбивал что-то себе в голову, уже ни с чем не считался, даже в ошибках не каялся.

Дома не обедали. Еду женщины носили в поле. Добра было еще достаточно, только денег не хватало. Жеф отправился в Толмин и взял в банке ссуду под усадьбу.

Вернулся в тот же день, чтобы Нанца не успела убежать. Это ничего, что приходится вкладывать в землю тысячи, думал он, земля все вернет сполна.

Копали всю зиму, и, когда наступила весна, камни были собраны, все перепахано. Удобрив землю, Жеф посеял пшеницу. Он наперед представлял себе золотое море, которое разольется здесь в конце лета. Якоб молчал, молчал, да и сказал Нанце: до добра, мол, это не доведет. Нанца не тревожилась, будь что будет. Есть мука — испечет хлеб, кончится мука — сварит мамалыгу, а кончится кукуруза — еще что-нибудь найдется. До сих пор с голоду не умерли, не умрут и дальше.

— Никому еще не приходило в голову сеять одну пшеницу. Сколько живу, такого не видал, — говорил Якоб.

— Пусть как хочет, так и делает — землю-то на него переписали, — спокойно отвечала Нанца.

— На него-то на него, только знал бы я, что он такое устроит, ни за что бы не переписал. Хватит и того, что нарыли тут солдаты, — сокрушался старик.

Нанца не отвечала, Якоб ушел на пасеку. Жеф перепахал даже луг, где косили траву. Как только человек может сделать такую глупость — забыть, что корове нужен корм? Когда вечером Жеф вернулся, Якоб ехидно спросил его:

— Что же, теперь и коров будем кормить пшеницей, картошкой да кукурузой?

— И медом, с божьего благословения, — ответил Жеф. Нанце показалось, что он даже не рассердился.

Однако, лежа в постели, Жеф задумался. Старик сказал дело. Но разве мало у них лугов? Да каких! Правда, нужно их перекопать, выкорчевать кусты, выполоть вереск, удобрить — и сена хватит с избытком. А минеральные удобрения получить можно, на такие вещи государство дает ссуду. Вопрос был решен.

Наутро Жеф пошел за ссудой. Он уже почти держал деньги в руках, когда его позвал чиновник. Денег ему не дали — долг превышал норму. На этот раз Жеф пил четыре дня. Домой вернулся буйный, но плохого никому не сделал. Впервые он пришел без денег. Покусывая ус, размышлял. Начал сомневаться в успехе.

На главном поле пшеница росла плохо, на целине поднялась всего лишь на пядь и была совсем слабой. Жеф не увидел широкого зеленого моря, о котором мечтал. А когда хлеб почти созрел, однажды среди белого дня вдруг стало темно и душно, как в печи для обжига извести, в небе собрались черные тяжелые тучи, налетел ветер, прижал вялую траву, согнул созревающие колосья, смел опавшие листья и завертел их вместе с пылью. Запахло хлевом. Над навозной ямой роями вились мелкие мушки и садились на толстых навозных червей. Куры суетились и копошились в сухой пыли. Собака ела траву. Раздался колокольный звон. Нанца торопливо закрыла окна и двери, чтобы сквозняком не втянуло в дом молнию. Зажгли лампадку. Жеф стоял, раскачиваясь, на каменном порожке и не знал, куда девать руки. Он то скрещивал их на груди, то закладывал за спину. А потом — потом ветер пригнул деревья. Червивое яблоко сорвалось и разбилось о камни.

Упала первая капля, вторая, полил дождь, посыпался град. Жеф вытащил из-под ларя в сенцах топор, поднял градину и раздробил ее на колоде.

Осень была голодной и грустной. По вине Жефа. И потому все на него смотрели с укором. Сначала молчали, когда же в доме ничего не осталось, Нанца сказала детям, просившим есть:

— Потерпите, детки, потерпите. Вот отец снесет пшеницу на мельницу, напечем белого хлеба. Он весной обещал.

Сказала громко, чтобы муж слышал. Жефа затрясло. Временами, потеряв терпение, он объяснял, что во всем виноват град, и, если Нанце не нравится, пусть отправляется со своим щенком куда хочет, за хвост ее никто не держит; Нанца в долгу не оставалась. Так они препирались, пока Жеф действительно не выгнал ее из дому.

Опять Жеф остался один с детьми. Наступила долгая тяжелая зима. Старуха доживала последние дни, она уже ни к кому не приставала. Жеф сам управлялся, сам ухаживал за ней и детьми. Когда была съедена последняя картошка, пошел к священнику.

— Что ж ты так неумело хозяйничал? — спросил священник.

— Не я же накликал град, — ответил Жеф.

— Не посеял бы одну пшеницу, не голодал бы сейчас.

Они рассорились, все же священник велел, чтобы старую Обрекарицу кормила община. Жеф отнес ее к соседям.

— Дожила на старости лет, — стонала и ругалась старуха.

Вскоре было решено поместить Анцу в богадельню.

Пасмурным октябрьским утром Жеф взвалил ее на спину. Переходя речку, поскользнулся на круглом камне и упал вместе со своей ношей. Вытащив Анцу из воды, хотел было продолжать свой путь, ему посоветовали вернуться. Вечером Анца умерла. Люди в селе шептались, однако пришли поклониться покойнице, принесли детям хлеба, орехов и сушеных груш. Жеф ходил по дому, точно ничего не случилось, но был так подавлен, что даже не напился. Вернулись Нанца и Кати. Ругали Жефа последними словами.

После похорон Жеф пил два дня; ходил из трактира в трактир и уверял всех: жить ему больше нельзя; по правде говоря, что ему делать дома, когда все заглядывают в глаза, просят хлеба, ботинок, одежды, а у него ничего нет. Вот продаст лошадей да телегу, соберет деньжат и уедет во Францию. За два года, если работать как следует, рассчитается с долгами, выплатит ссуду, и дела пойдут на лад. Должно же ему когда-нибудь повезти. Он пил стакан за стаканом и с увлечением говорил, сколько еще надо сделать в хозяйстве, только вот река помеха, в паводок она съедает столько земли. Нужна дамба, а как ее сделаешь, если нет денег. Года через два вернется, первым делом насыплет дамбу.

Жеф продал лошадей, телегу, обойдя кредиторов, пообещал вскоре вернуть деньги. Однажды утром, собрав документы, вошел в кухню и объявил:

— Сегодня ухожу!

— Куда? — удивились все.

— Во Францию.

— Господи, твоя воля, — застонал Якоб. — Из нашего дома еще никто не уходил.

Жеф вскипел, потом, взяв себя в руки, отмахнулся:

— А я вот ухожу.

— Тебе и на дорогу-то ничего нет, — сморкаясь в фартук, всхлипывала Нанца.

— Ничего мне не надо.

— Погоди, провожу на станцию.

— Тоже не надо. Деньги вышлю. А ты смотри, отдай долги. Ну, с богом. — И он всем пожал руки.

Через два месяца пришло коротенькое письмо и деньги. Еще через месяц — только деньги, а еще через месяц — сообщение о смерти.

Умер Жеф Обрекар — жалкая песчинка в мире божьем, как сказал о нем господин священник. Умер за свои мечты, за то, что не сумел рассчитать силы. Он и еще двадцать рабочих погибли во время обвала на свинцовом руднике. Похоронили его за казенный счет, и над его могилой снял свой блестящий цилиндр сам президент Французской республики.

Перевод И. Лемаш

Милена Мохорич

Декадентская история

Она подошла к окну, слегка раздвинула шторы и стала ждать, чтобы не пропустить его. Она внимательно прислушивалась после того, как он вышел из комнаты, поцеловав ей руку на прощанье. Она слышала, как он надел плащ и за ним закрылись двери ее квартиры. Она услышала его шаги на лестнице и вздрогнула, когда он хлопнул входной дверью. Неизменно, всякий раз снова и снова она вздрагивала, когда до нее доносился этот грохот, вызванный его несносной, нахальной и неисправимой привычкой. Вот, вот он покажется на улице.

Она следила за ним взглядом, и не могла избавиться от мысли о тигре, ступающем пружинисто, победоносно и вальяжно к своему логову, утолив голод. Его шаг был осторожным и легким, несмотря на то, что сам он был крупным и мощным. Самоуверенная и горделивая осанка с немного наклоненной царственной головой. Теперь, удовлетворив свои страсти, он возвращался в свою контору. Он целиком погрузится в свои повседневные торговые дела, и ни одна мысль его не уплывет на сторону. Она утешала его, как ребенка, убаюкивая его, чтобы тот заснул и его не одолевали страхи.

Когда наступит десять часов, раздастся звонок. Придет посыльный от цветочника и принесет цветы. Он знал, что она любит, чтобы в ее комнате были цветы. Возможно, его мучила совесть оттого, что он не думал о ней все дни напролет, поэтому свою совесть он успокаивал коммерческим способом. Он заказал у цветочника посылать по такому-то адресу каждое утро ровно в десять часов букет цветов или горшок с цветами, каждый раз разными, и желательно не совпадающими с временем года. Цветочник рьяно взялся за это поручение, исполняя его с педантизмом — исправно и четко. Мария слишком хорошо изучила Тигра, чтобы не видеть, с какой унылой деловитостью он организовал всю свою куртуазность. И поэтому когда точно в десять раздался звонок, она машинально вздохнула. Служанка внесла цветы в комнату:

«Ах, садовник? Поставьте их в воду».

Обычно это был большой букет тщательно подобранных цветов или необыкновенно красивый цветок в горшке. И, тем не менее, ни одному из них она еще ни разу не обрадовалась. Если бы она только знала, что именно для нее и только для нее их выбирала любящая рука, чутким взором находя самые прекрасные из прекрасных, может быть, тогда бы ее всякий раз снова трогало. А так, ее не радовал даже самый дивный цветок.

Как нарочно, она ездила в город, делала остановку у цветочника и покупала анемоны, или же брала целую корзину подснежников, вербы и нарциссы. Придя вечером точно в семь и найдя свои чудесные цветы стоящими в углу, а по всей квартире расставленные подснежники и вербу, он крайне возбудился. Он шагал взад вперед, обдумывая вопрос, и, наконец, произнес. Спросил скорее униженно и с опаской:

«Откуда у тебя подснежники?»

Злясь про себя, она ответила: «Я была в городе, вот и накупила их».

«Гм».

На следующий день он позвонил цветочнику, чтобы тот посылал помимо привычных и весенние цветы.

Цветочник исполнил поручение аккуратно, и теперь она начала вздыхать и при виде подснежников. Недолго думая, она находила новые забавы, каждый день что-то новенькое. Сегодня купит себе маленького попугая, назавтра резак по меди, послезавтра книгу. Не прошло и недели, как у нее оказались три породистых собаки, шесть попугаев и целая полка новых книг. Все первосортное и заказанное по телефону.

Он приходил точно в семь вечера, и если у нее не было выступления, они отправлялись в театр, в кино, на концерт или куда-нибудь еще, а если у него не было особых дел, еще и в кафе. Утром он прощался с ней всегда в одно и то же время в одних и тех же выражениях, даже руку ей целовал каждый день в одной и той же позе.

Когда они познакомились год назад, он заинтересовал ее. В нем была какая-то удаль, увлеченность, упрямство, по-мужски весьма привлекательное.

Он исчез за углом. Она задернула штору и усмехнулась своему былому восхищению. Ее отношение к нему уже давно было сочувственным, по-матерински покровительственным, не считая тех легких и непосвященному глазу незаметных уколов, которые она с таким наслаждением наносила. Из-за них, ввергавших его в состояние постоянной досады, желания угодить всем ее прихотям еще до того, как они возникнут (что ему никогда не удавалось), он не замечал, что мыслями она всегда отсутствует, а тешит его, как мать изнеженного ребенка.

Она прошлась по комнате. Как давно она стала на пути у законных жен? Как давно, с тех пор, как отпустила поводья своих стремительных страстей, своих сиюминутных увлечений, не задумываясь куда, не спрашивая зачем? Давно ли она стала лишь предметом роскоши для того или иного мужчины и никем больше, если не считать ее пения в театре?

Она ходила по своей богато обставленной квартире, которая была забита всякой мелкой всячиной. Любая фарфоровая безделушка, любая картина на стене, даже тот или иной предмет обстановки напоминал певице Марии о различных сюжетах ее жизни — продолжительных, либо недолгих.

Она остановилась возле миниатюрного Лангуса[22]. Когда Фран принес его, — сколько лет тому? да уж десять будет! (как время бежит, а человек этого и не замечает), — он сгорал от нетерпения. Понравится ли ей?

Она знала, как тяжело он ему достался. Вчерашний студент, он только-только окончил курс истории искусств. Он недоедал и почти наверняка влез в долги из-за этой картины. Она в точности знала, сколько он за нее выложил. Она понимала, что он хотел подарить ей нечто особенное, и как был горд, найдя этого Лангуса.

И, тем не менее, она лишь с легкой улыбкой сказала: спасибо.

Ее пронзил взгляд, полный ненависти, затаенной страсти, а может, даже любви. Она так жестоко ранила его самолюбие! И все-таки он не смог уйти. Он не хотел рвать, он продолжал говорить о своей бесконечной любви, просто ужас и только. Она смотрела на него как на глубокое озеро, гладь которого озарило солнце, и слишком хорошо понимала, чего требует его молодая кровь, и куда он клонит. Она заглянула в самую бездну его сердца и увидела там лишь одну бесспорную истину — честолюбие, только одно жгучее желание — подняться высоко и все выше и выше. Он уже видел себя «первым из мужей» своего отечества. Ее же в порывах необузданной страсти он называл «первой из жен», потому как своим пением она очаровывала всех, стар и млад. И хотя он был еще бедным студентом, любовь к ней служила оправданием его смелых, честолюбивых и амбициозных желаний.

Как же холодно ей было с ним! Как ни на мгновение ее не покидало ощущение одиночества!

Она еще плотнее закуталась в кашемировую шаль.

А этого Грохара[23] ей подарил Йоже Вовшек еще тогда, когда он готовился к вступлению на политическое поприще. Как же жалко он капитулировал! Как он спешил, чтобы впрячься в воз общественного блага!

Зал заседаний был заполнен до отказа. Один из делегатов внес необходимое предложение по поводу униформы для членов Общества. Тогда поднялся худощавый, молодой человек и попросил председателя предоставить ему слово. Получив его, он чрезвычайно серьезно произнес:

«Прошу Вас, господин председатель, покажите нам того уникума, этого гения, который в тысяча девятьсот двадцатом году от рождества Христова внес это спасительное предложение!»

Зал, естественно, наградил оратора гомерическим весельем, аплодисментами и смехом. Великолепное предложение не прошло, так Йоже Вовшек стал трибуном. Да к тому же таким молодым, зажигательным, подающим надежды и решительным, что за короткое время увлекло даже Марию.

Ну и, конечно, вскоре после этого он сам шагал в форме по мостовой.

Она с удовольствием вспоминала эти пьянящие дни, и вспоминала бы и дальше, если бы вслед за ними не наступило отрезвление. Никогда не испить чаши до дна!!

Пресс-папье для писем с гравировкой в виде серпа и молота, было подарком шахтера Лойзе. Ее пригласили участвовать в концерте для рабочих. Она помнила тот вечер, словно это было вчера. Новая незнакомая публика. Ей показалось, что она хорошо пела. После концерта к ней подошел шахтер Лойзе, попросил автограф и проводил до дома. С тех пор он каждую неделю, когда только мог, заходил к ней, брал книги, расспрашивал ее о том, о сем, иногда фанатично рассказывал о деле, которому себя посвятил. Его вера так сильно сплавилась с его честолюбием, что оно растаяло, как снег на весеннем солнце. Жизнь представлялась ему только в ясных прямых линиях. Для нее, жившей деталями и оттенками, эти грубые, прямые черты были в новинку, оттого особенно привлекательными. Все жизненные вопросы, запутанные, почти что неразрешимые, он подчинил неким простейшим, понятным, обыденным тождествам. Он казался ей человеком, который смотрит со склонов вершины Стола на долину Савы от Ратеч до Любляны. Сверху не разглядеть перемежающихся возвышенностей и низин. Все видится ровными линиями. Однако стоит лишь самому ступить в эти низины, только тогда их и узнаешь по-настоящему.

Однажды он пропал, и больше никогда она его не видела.

Листая спустя каких-то три четверти года газету, она прочитала в ней имя шахтера Лойзе. Он был осужден на четыре года. А полтора года назад она получила от него открытку из Парижа.

Подаривший свою книгу был писателем. На первой странице довольно-таки убористым, колючим и ажурным почерком написано посвящение: «На память о писателе Божидаре Хладнике».

Nomen est omen — Имя говорит само за себя — звучит латинское изречение, и к чему отвергать эту мудрость. Как же можно, унаследовав такое имя от своих дедов, иметь такое холодное сердце.

Поэтому-то он и предается этим интеллектуальным экзерсисам, что огонь, который он в себе носит, горит слишком тускло. Он бережет его, подливая масла рассудочности, чтобы он не затухал. Чего не скажешь о нас, певцах, подумала Мария. Спой хотя бы раз в жизни, что есть мочи, засмейся и расплачься, даже если сгоришь в собственном пламени. Эта его осмотрительность, педантичная расчетливость, намеченный и обдуманный путь к успеху, не слишком-то были ей по душе.

И все-таки, было время, когда его едкий цинизм очаровал ее!

Слегка сердясь, пустившись в воспоминания о своем друге писателе, она бросила взгляд на вазу, бесценную работу из венецианского стекла. Будто бы в волшебном сосуде, исполняющем все твои желания, она увидела перед собой Вильгельма Мейстера (так она его называла в шутку). Длинная, стройная фигура, темные глаза, кантовский лоб. Быть может, этот Вильгельм Мейстер тронул самые чувствительные струны ее сердца, быть может, рядом с ним она бы и забыла о себе, будь у него больше времени. Работа занимала его сверх меры, днем и ночью он торчал в своей лаборатории, и бог его знает, что замышлял. Он приходил к ней всегда будто в горячке, иногда в полночь, другой раз в два часа дня, затем снова в шесть утра. Для него вообще не существовало понятия времени. Ему и в голову не приходило, что шесть утра слишком ранний час для визитов и разговоров, а полночь довольно-таки поздний.

Она никогда ему в полной мере не соответствовала, никогда не могла быть с ним на равных. Она четко ощущала бесконечную дистанцию знания, разделявшую их. Она чувствовала, что он далеко впереди нее, что мир его мыслей так обширен, что сейчас она ему не ровня, а может, и не будет никогда. Он рвался в отчаянные и неприступные предприятия, время от времени приоткрывая двери своего мира. Она была робкая и подавленная. Ей казалось, что рядом с ним она такая маленькая и незначительная, что впору зарыться лицом в его ладони. Для ее грусти и одиночества не нашлось ни места, ни времени.

Да и как, когда он не знал ни отдыха, ни покоя. Он постоянно натыкался на тайны природы и заглядывал не в одну пропасть. Он вкусил сладость познания, сладость открытия, и всеми фибрами души отдавался страсти, ей не ведомой.

Так сходились и расходились их пути. Если, когда они сидели и беседовали, ей становилось грустно, он просил ее спеть. Была приятно петь для него, тем не менее, она всегда волновалась и дрожала, словно на первом выступлении.

Где его носит, где отгадывает он сейчас загадки природы?

В углу на тонком черном постаменте стояла белая мраморная голова. Она подошла туда. Все ее одиночество с болью отозвалось в ней. Ей казалось, что она знает все мысли, которые за всю долгую человеческую жизнь, родились в этой голове. Ей казалось, что они почти что ее. Невольно она посмотрелась в зеркало и отметила сходство. Ее охватило теплое, родное чувство, давно ею забытое, и одновременно острое чувство тоски по тому времени, когда ей не нужно было облекать свои мысли в слова, он все понимал и все знал. Она видела напряжение пролегшей через лоб жилки и вместе со своими детскими ощущениями уносилась вслед за его мыслями.

Эти глаза, уже давно закрывшиеся, смотрели на нее, согревая ее молодость. Как страстно всю свою жизнь она желала их теплоты, их простоты и естественной чистоты! Нигде больше она ее так никогда и не нашла.

Нигде больше не встречала она такого благородного профиля, какой сыщется разве что лишь у изваянного Фидием Аполлона. Красоту этой головы на этом свете уже не с чем было сравнить. И аристократичный изящный рот, из которого ни разу не вырвалось ни одного слова, которое не было бы подстать этой надменной красоте, больше не шевелился, ничего не произносил.

Она склонилась над головой из белого мрамора. Время бежит, и ее годы пошли на убыль. Еще немного и придет конец этим блужданиям и страстным попыткам вырваться из своего одиночества, из своей отрешенности, за которую она никогда никого не впускала. Только здесь, вспоминая эти глаза, свет которых струился из прошлого, эти прекрасные уста, из которых слова лились как песня, звуки которой уносили ее в детство, этот лоб, в котором рождались смелые мысли, ей становилось тепло, и только с ними она не чувствовала себя одиноко. Только тогда бы нашло утешение ее сердце, когда бы эти уста снова ожили, когда бы эти глаза снова открылись. Теперь ей стало ясно, что их она искала на каждом шагу и каждую минуту. Она понимала, что успех ее пения был вызван тем, что она получила крещение огнем безутешности. Она без устали взывала к нему, не переставая, искала его. Блуждая ли по дорогам любви, выступая ли в незнакомых залах, она шла за ним и пела только ему и о нем.

Ее жизнь клонилась к вечеру, она все еще искала, всякий раз заново отправляясь на поиски утешения. Теперь она вдруг поняла, что больше никогда никуда не пойдет. Она склонилась над белой мраморной головой и прикоснулась губами к холодному высокому лбу. И из недр ее жизни вырвалось короткое, спасительное слово: имя того, чьей дочерью она была.

В этот момент раздался резкий звонок. Время было ровно десять, и посыльный цветочника принес цветы от Тигра.

Перевод Т. Жаровой

Владимир Бартол

Рождение джентльмена

Это случилось, когда я снимал номер в одной из гостиниц на окраине Парижа. Помню, собрался навестить одну пожилую даму, только переоделся — заявляются Вальтер и Бертольд и тащат меня в гости к своему новому знакомому. Я вообще-то легок на подъем, особенно когда ничего не надо решать самому, и вот я уже спускаюсь вместе с ними в метро, которое везет нас под землей на другой конец города.

Выбравшись на поверхность, сворачиваем в переулок, заходим в гостиницу, вроде той, в которой остановился я. На пятом этаже Вальтер стучит в нужную дверь, а поскольку никто не отзывается, толкает ее, и мы попадаем в тесную, убого обставленную комнатушку.

Мои товарищи ведут себя так, будто пришли к себе домой: тут же с размаху плюхнулись на кровать, которая взвыла под их тяжестью, словно от боли. Присаживаюсь и я на довольно шаткий стул, чувствуя себя как посетитель харчевни, которому нечем расплатиться за все, что он съел и выпил.

Пока ждем, я узнаю, что живет здесь некий Сергей Михайлович, magister iuris[24], который ныне трудится где-то на заводе и, помимо этого, зарабатывает на хлеб уроками английского. Мои приятели пришли к нему, собственно, для того, чтобы стребовать деньги за ботинки, которые Вальтер ему продал, поскольку те сильно жали, и он не смог их носить. Меня же позвали с собой, чтобы я как психолог имел возможность лицезреть этого весьма занятного малого.

В разгар нашей непринужденной беседы дверь распахивается настежь, и в комнату с громогласным хохотом вламывается человек, словно выстреленный какой-то мощной пружиной из самого ада. Вальтер порывается меня представить, но незнакомец небрежно отмахивается: церемонии излишни.

— Wissen Sie, meine Herren[25], — начинает он по-немецки, резко выговаривая «r» и произнося шипящие с типичным русским акцентом. — Представляете, господа, вчера вечером я познакомился с двумя дамами и назначил им встречу сегодня в восемь. Товар отменный, уверяю вас! Так что, прошу меня простить, но, дабы не тратить время зря, я пока что буду переодеваться.

Он перемежает свои слова хохотком, но я подмечаю, что исподволь он внимательно меня изучает. Видя, что речи его меня слегка озадачивают, товарищи подмигивают: говорили же тебе — экземпляр что надо! А мне думается: ну быть того не может, чтобы такой охламон имел успех у прекрасного пола! Да и лицо его, с резкими, как у сатира, чертами отнюдь не внушает симпатии, вряд ли оно может нравиться женщинам. К тому же он прихрамывает — последствия сибирской ссылки, отморозил пальцы на ноге… Ничуть не стесняясь нашего присутствия, тип начинает раздеваться и при этом тараторит без умолку, зыркая в нашу сторону серыми с беспокойным блеском глазами из-под бровей вразлет. Вот он уже расшнуровывает свои облезлые ботинки, при этом на его упрямый лоб свешивается прядь светлых прилизанных волос.

— Небезызвестно, господа, — продолжает он свой монолог (так как никто из нас его не перебивает), — что это особое удовольствие — привести к себе в гости сразу двух дам… Только не подумайте, что я какой-то жалкий сластолюбец. Я все что угодно, только не это. Дело в том, что любителей женского пола я делю на три существенным образом разнящиеся между собой категории, низшая из которых — те, кто готов довольствоваться лишь плотским наслаждением. Таковых, как мне представляется, большинство, и я бы заклеймил их глубочайшим и самым искренним презрением…

Второй, также весьма распространенный тип — это, как я их называю, гедонисты-украшатели. Существа, которые потребляют женщину только при подобающем оформлении, когда все изысканно, пристойно, всему придана, так сказать, некая волнительная нотка. Я и к этим отношусь с не меньшим презрением. Но есть люди — коих очень мало, и к ним я причисляю себя, — которые наслаждаются исключительно духовными субстанциями — для них и женщина как таковая, и обстановка — дело десятое. Они находят усладу в чем-то гораздо более интимном…

Теперь он снимал с себя исподнее. Я хотел было отвести взгляд, чтобы не смущать его. Но он, очевидно, предвосхитил мою мысль, потому как ухмыльнулся столь ехидно, что я оставил это благое намерение и нагло вперил взор в его штопаные-перештопанные носки. Попутно я снова перехватил его взгляд и, поскольку мне удалось его выдержать, тип скривил губы в снисходительную усмешку, как бы подчеркивая свое очевидное превосходство надо мной: пусть даже я и наделен рельефно очерченными скулами, но где уж мне с ним тягаться…

Все это время он, никем не прерываемый, продолжал сыпать словами.

— …Потому что, заметьте, господа: если привести в гости сразу двух дам, то удовольствие начинается вовсе не с того момента, как погасишь свет… Это всего лишь рутинное действие, которое следует совершить, чтобы двинуться в направлении истинных, чисто духовных радостей, суть которых кроется в комбинаторных построениях, вероятностном допущении, моделях последовательности, взаимосочетаемости объектов и так далее… Одним словом, чистое, духовное ликование…

Он снова захохотал, и я заметил, что его белые острые зубы чуть скошены назад, что делает его похожим на зевающую пантеру, которую однажды я наблюдал в зоопарке. Он стоял перед нами, нагой, как Адам за миг до того, как вкусил от древа познания. Потянулся всем телом до хруста в суставах. Отвернул кран и стал мыться, шумно фыркая и брызгая далеко вокруг. Затем энергично вытерся.

Покончив с этим занятием, снова потянулся. Прохромал из одного угла комнаты в другой, закурил сигарету, протянутую ему Бертольдом, и, по-прежнему голый, уселся на кровать посередке между моими товарищами, блаженно выдувая облачка дыма — демон, покинувший преисподнюю и затершийся в нашу компанию.

Внезапно он отшвырнул сигарету в сторону.

— А теперь, господа, — возобновил он свою речь, — меня ждет самый главный, так сказать, поистине созидательный акт. Ибо моя задача — соединить изобилие деталей, которые порознь совершенно ущербны, в единое целое, возвести из них образ настоящего джентльмена… Вот пара носков, купил по дороге (отдал три франка с полтиной)! Дешевка, однако удачно подобран цвет, а уж если рассматривать их при электрическом освещении…

Он вскрыл пакет и вынул из него носки — наихудшего качества, однако с модным узором. Полез в ящик, ухватил сорочку, местами дырявую, и стал ее надевать, не прерывая своей лекции.

— На груди ткань цела, господа, — а что еще требуется от рубашки?

Затем достал из стенного шкафа темные наглаженные брюки, верхняя часть которых подозрительно махрилась. Когда он их надел, там и сям обнаружились лопнувшие швы, а полотнища кое-где даже выбились из пояса. Нашарив в ящике стола коробку с иголками, он прихватил отставшие лоскуты парой стежков.

— Вот так, друзья мои, — приговаривал он. — Все эти огрехи скроет пиджак. А теперь на очереди жилетка, и с нею тоже беда… Однако приходится исходить из того, чем располагаешь…

Он надел жилет, спинная часть которого истерлась начисто, а то, что осталось, было стянуто сзади простой тесемкой. Однако спереди еще имелись две пуговицы — верхняя и нижняя. На месте остальных красовались огромные булавки. Потом он примостил на шею воротничок и поверх него пристроил галстук — кусок видавшего виды темного сукна, который, будучи заправлен под жилет, смотрелся вполне достойно.

— Свежий воротничок и приличный галстук, — снова заговорил он, — это ручательство того, что перед вами истинный джентльмен. Именно они первыми бросаются в глаза и воспринимаются атрибутами умудренности и основательности.

И он опять разразился своим сатанинским хохотом. Потом выдвинул из-под кровати почти еще новые ботинки и, постанывая, попытался их надеть. Затем пнул их от себя прочь, в бешенстве вскочил, устремил гневный взор на Вальтера и заорал:

— И за это орудие пыток вы еще требуете денег? А вот как подам в суд — отольются вам мои страдания, чинимые вашими проклятыми тисками!

Вальтер опешил, побагровел, но русский тут же с отчаянием махнул рукой и возобновил свои усилия. Натянуть ботинки ему все-таки удалось. Он смазал их, потер ветошкой — они обрели веселый лоск, а он продолжал вещать:

— Ботинки, равно как и воротничок, и галстук, — крайне значимый атрибут любого уважающего себя кавалера. Блестящая обувь бросает блик на своего хозяина, и тот волей-неволей предстает персоной предприимчивой и уверенной в себе…

С этими словами он подошел к висевшему на стене расколотому зеркалу, чтобы привести в порядок свои прямые светлые волосы. Снял с вешалки темный, приличный на вид пиджак и надел его. Недостатки жилета и брюк при этом скрылись. Шелковый платочек, кокетливо выбивавшийся из нагрудного кармана пиджака, он слегка надушил. Затем нанес на лицо розовую пудру, и я с изумлением отметил, что резкость его черт сгладилась, и он, оказывается, еще очень юн.

Сняв со стены зеркало, он оглядел себя с головы до ног. Расправил плечи, и его фигура приобрела элегантный, и даже аристократический вид, а лицо казалось благородным и утонченным. Всматриваясь в свое отражение, он погримасничал перед зеркалом и остановился на образе загрустившего юноши.

И вдруг дико гоготнул, да так, что мы, зрители, вздрогнули.

— Voilà un vrai gentleman![26] — победоносно воскликнул он, выхватил откуда-то из-под раковины полную бутылку вина и залпом ее выпил. — Ваше здоровье, господа!

Потом влез в пальто, надел новую модную шляпу и вышел из номера. Мы последовали за ним. Он запер дверь, кивнул нам на прощание и побежал, слегка прихрамывая, по лестнице вниз, больше не обращая на нас внимания. Мы плелись за ним, и лишь в парадном Вальтер вспомнил, зачем приходил.

— А за ботинки так и не заплатил, каналья! — воскликнул он.

Выйдя на улицу, мы только и увидели, как светловолосый дьявол исчезает за углом.

Перевод Ж. Перковской

Странность старика Хмелякова

Одним прекрасным днем мы с Вальтером и Хмеляковым сидели в «Ротонде» и пили пиво. Рассуждали о литературе, вечности и других праздных вещах, довлеющих над умами людей без особого рода занятий. Хмеляков — человек своеобразный, а уж повеса и жуир такой, что равного ему не сыщешь. Он гремел на весь Монпарнас.

Вдруг нашу беседу прервал звук крепкой пощечины. Оглядываемся, видим: разгневанная дама удаляется от столика, за которым сидит некий господин, при этом щека у него пылает.

— Вот так амазонка! — восклицает Вальтер, и мы выжидающе смотрим на Хмелякова: чтобы он, да не высказался по такому поводу! Но — странное дело… Сидит, потупился — похоже, ему неловко.

— Ваша знакомая? — спрашиваю.

— Отнюдь, — отвечает. — Но благодаря ей мне вспомнилась история, которая приключилась со мной в этом же заведении.

— Неужто и вы пережили подобный казус? — полюбопытствовал я.

Русский повел плечом:

— Да уж дело прошлое… Хотя… могу и поделиться.

Он закурил и начал повествование.

— Представьте себе, господа, такой банальный факт: мне тоже съездили по физиономии. Да-да, не удивляйтесь! Женщина влепила мне звонкую, увесистую оплеуху. За что? — спросите вы. Причиной тому — некоторая моя, так сказать, странность и то, что я имел несчастье ненароком ее обнаружить.

Он пробурчал еще что-то себе под нос, словно вступая в спор с невидимым собеседником, после чего продолжал:

— Да, наш внутренний мир порой неисповедим. Зачастую мне кажется — и многие согласятся — что внутри нас будто сидит некое существо, диктующее нам те поступки, которых по своей воле нам ни за что не совершить. Лицемеров я знавал достаточно, да таких, что диву даешься. Что это были за притворщики! Сам черт не вывел бы их на чистую воду! Но стоило им обронить словцо — и они представали как на ладони. Сколько ни таись, порой достаточно одного-единственного жеста, который выдаст тебя с головой.

Хмеляков прерывисто затянулся. Запустил костистую пятерню в редеющие, отливавшие жирным блеском волосы, вернул на место прядь, ниспадавшую на лоб.

— А было так, — продолжал он. — Я писал едкие сатиры, их печатали по всей Европе, во всех русских эмигрантских газетах. И даже переводили на другие языки. Идеи так и роились у меня в голове — днем и ночью, без малейшей передышки. Жизнь я вел бурную и даже распутную. Слыл ненасытным ловеласом. Одна авантюра сменялась другой. Женщин я менял чаще, чем носовые платки! И вдруг знакомлюсь с соотечественницей, Ольгой, у нас завязывается бурный роман… Редкого ума и красоты женщина… Неописуемой красоты…

Он заелозил на стуле, словно сидел на иголках. Худощавое выразительное лицо исказилось гримасой. Издал смешок, ссутулился. Осклабился так, что его длинный острый нос чуть не прилип к широко растянутой верхней губе. Потом заговорил опять:

— Взять, например, философов… Хлебом их не корми — дай поразглагольствовать о взаимосвязи души и тела. Одни говорят: меж ними зияет пропасть, иные утверждают, что это две ипостаси одной и той же сути… Кто что ни говори, господа, я знаю одно: мой дух свободнее всего именно тогда, когда тело заключено в земные оковы. А что может заполонить нашу плоть сильнее, нежели любовная страсть?

Он трепыхался, как карась на сковороде. Маленькие беспокойные глазки метались по лицам посетителей. Встречаться взглядом со мной или Вальтером он избегал.

— Так вот, господа, — продолжал наш приятель. — Женщины — они вроде капкана для тела. Не то чтобы я был ветреником. Я и менял-то их, стремясь найти ту самую, настоящую, мою! И каждый раз, невзирая на всепоглощающую плотскую страсть, я предвкушал, что вот-вот создам литературный шедевр! Но суть моей странности не в этом.

Он откашлялся.

— Суть моей странности в том, что самые яркие идеи приходят ко мне именно в момент, когда я охвачен страстью. В этом смысле Ольга была для меня просто клад. Ни до, ни после нее я не был столь одержим самыми различными замыслами. Именно тогда я понял, к каким высотам может воспарить человеческий дух, вырвавшись из телесных оков! Тот год у меня был самым плодовитым, я творил!

Внезапно, словно утратив над собой всякую власть, он разразился истерическим смехом. Прошло немало времени, прежде чем он успокоился и смог продолжить.

— Друзья мои! Женщина — всего лишь женщина, ей чужда всяческая духовность. Она живет моментом, беря от него все — здесь и сейчас. Ей совершенно неведомы «высшие побуждения». То ли дело мы, мужчины! Наш взор устремлен вперед, в грядущее. Все нынешнее для нас — лишь ступень, ведущая к конечной цели. Я не слишком зануден? Потерпите: развязка уже скоро. Сидим мы, значит, с Ольгой в этой «Ротонде», после жарко проведенной ночи. И, как это принято у женщин, она осыпает меня нежными подробностями — что и каким образом она испытывала. А я, понимаете ли, почти не слушаю. Моя голова уже занята новым великолепным проектом. Более того — Ольга своей болтовней мне сильно мешает, не дает сосредоточиться. И тут она говорит: знаешь, у меня чуть сердце не разорвалось в твоих объятиях, так мне было хорошо… Ну, а ты, милый, — как было тебе со мной?

Наверное, в тот миг моим языком завладел сам дьявол. Ибо я, не подумав, брякнул: распрекрасно, дорогая, ведь именно на пике блаженства у меня родился замысел произведения всей моей жизни — это будет жестокая сатира на то, что обыватель именует «неземными чувствами».

Я понял, что дал маху, но поздно! Видели бы вы Ольгу в тот момент! Ее глаза широко распахнулись. Пару мгновений она смотрела на меня, как на чудовище. Потом побледнела, судорожно поджала губы, вмазала мне по щеке и ушла.

— И правильно сделала! — воскликнул Вальтер.

— Да кто спорит, — отозвался Хмеляков обожженно-сиплым голосом. — Если рассматривать любовь и сопутствующие ей наслаждения как самоцель, то эта моя «странность» достойна порицания. Но разве истинная женщина в минуту страсти не думает о ребенке, который будет зачат? А ведь мужчина — не что иное, как половинка той самой женщины. Только ее творчество телесно, а его — духовно. Мужчина для женщины — орудие для создания ребенка, в котором она будет реализовываться дальше; но что, если и женщина для мужчины — инструмент для того, чтобы в ее объятиях зачать проект, который переживет своего автора? Неужели в этом есть нечто предосудительное, из ряда вон выходящее?

— Ну, пожалуй, само по себе это не из ряда вон, — возразил Вальтер. — Предосудительно лишь то, что труд, который вы зачали, явился как бы оплеухой всему, что для вашей подруги представляло наивысшую ценность. И даже не это, а сам факт вашего саморазоблачения в совершенно неподходящий момент.

— А разве я с самого начала не сказал, что здесь наверняка замешан дьявол? — осерчал Хмеляков. — Уж поверьте, сам себя я бы под удар не подвел. Тем более что вместе с Ольгой меня покинуло вдохновение, а с ним — и радость труда, и заработок. Что же касается «духовной оплеухи», которая видится вам в моем замысле, то это не что иное как проявление мятущегося духа, и только. Впрочем, Ольга не осталась в долгу, она отплатила по-женски, вполне телесной пощечиной. Что ж, господа! Надеюсь, я вас неплохо позабавил своим «случаем». Душа моя выморожена, ей хочется еще пива, вас ведь не затруднит уплатить за меня? Эй, гарсон!

— Ну и фрукт этот Хмеляков, — шепнул мне Вальтер уже у выхода. — Впрочем, странность у него лишь одна: он говорит вслух о том, что известно многим, но что в приличном обществе обсуждать не принято.

Перевод Ж. Перковской

Неудачник

В год, когда я жил в Париже, весь Монпарнас только и говорил, что об истории, которая произошла с русским эмигрантом Иваном Федоровичем Калининым. Этот Калинин был статным молодым человеком лет примерно тридцати, с очень бледным лицом. Каждый вечер он появлялся в «Ротонде» или «Кафе дю Дом» в сопровождении красивой дамы, происхождением из тех же краев, что и он, — пара была видная, яркая.

С некоторых пор с ними стал мелькать некий юноша, тоже эмигрант, и мало-помалу пылкая русская дама начала на него засматриваться. Бросив Калинина, она переметнулась к нему. Раз-другой мужчины довольно шумно повздорили, после чего отставной любовник вышел из игры, уступив даму сопернику. А вскоре после этого Вальтер и свел знакомство с Калининым. Придя ко мне, он восторженно сообщил, что этот русский — интереснейшая личность, жаль только, что его же соотечественница столь скверно с ним обошлась.

— Ох уж эти бабы! — сердился он. — От их глупости чертям тошно. Такие замечательные люди, как этот Калинин, на дороге не валяются! Эрудит, кладезь остроумия, а джентльмен — просто редкостный! Я пригласил его в гости. Наши тоже будут. Ну что, придешь? Собственно, я затем и забежал, чтобы тебя позвать…

Вечером, явившись к Вальтеру — а жил он в небольшой гостинице на окраине, — я застал оживленную компанию. Преимущественно иностранцы, да еще боевой соратник Вальтера Бертольд, которого невесть каким ветром занесло в Париж.

Вскоре пришел и Калинин. Поклонился в дверях, прошагал через всю комнату и повесил шляпу на гвоздь возле платяного шкафа, как бы показывая, что здесь он свой человек. Вальтер нам его наскоро представил, и он с ходу включился в беседу, причем настолько изящно, что я, видевший его до сих пор на Монпарнасе лишь мельком, не мог не восхититься им вблизи. За считанные минуты я убедился в том, что, рассказывая о нем, Вальтер ничуть не преувеличивал.

Хозяин постарался на славу: на столе был большой выбор бутербродов и всевозможных сладостей, и мы объедались ими в свое удовольствие, запивая отменным вином.

— Эх, жаль, не позвали женщин, — заметил кто-то из присутствующих.

— Да и слава Богу! — ответил Вальтер, запихивая в рот огромный кусок торта. — Ничего хорошего от них не жди — только лишние хлопоты и убытки, — и он тут же, указывая глазами на Калинина, шепнул своему ретивому товарищу, что данная тема здесь весьма неуместна. Русский перехватил его взгляд и лукаво улыбнулся, однако лицо его при этом приняло несколько саркастическое выражение, потому что левая складка, спускавшаяся от носа к уголку губ, прорезалась сильнее, чем правая.

— Не извольте беспокоиться, — произнес Калинин. — В этом разговоре вполне могу поучаствовать и я — более того, даже готов поделиться кое-каким куртуазным опытом.

Он бросил окурок в неплотно прикрытую раковину и, как если бы впал в некоторую задумчивость, прошелся по комнате широким шагом взад-вперед, сложив руки за спиной. Он был похож на хищного зверя, которого загнали в клетку.

— Когда вы тут подавали знаки, наверняка имели в виду мою недавнюю любовную интрижку, которая завершилась столь драматическим образом, — заговорил он некоторое время спустя, в упор глядя на Вальтера. — Так вот что я вам скажу. Сколько себя помню, все мои истории заканчиваются довольно оригинально. Мое амплуа — неудачник в любви «par excellence»[27]…

Произнося последние слова, он через силу улыбнулся. Закурил новую сигарету, расхаживая туда-сюда по комнате. Мы сидели вокруг — кто на стульях, кто-то развалился на кровати, и все внимательно его слушали. А он продолжал:

— Прежде чем я пролью свет на это странное обстоятельство, позвольте мне, господа, сделать небольшое отступление. Видите ли, такая штука как невезение в любви самым пагубным образом сказывается на жизненном пути человека. Сколько самоубийств проистекает из сего прискорбного факта — вам расскажет любая газета. Мужчины стреляются, вешаются… Женщины принимают яд или бросаются в реку. Война, мор, голод омрачают человеческую историю лишь от случая к случаю. А самоубийства по причине неразделенной любви испокон века красной нитью проходят через всю историю человечества, не минуя ни одну народность. Сколько великих людей погибло на дуэли, в сражении за любимую женщину! Вспомним хотя бы Пушкина, Лассаля… А незримые трагедии, которые происходят в четырех стенах — и все из-за разочарований в любви! Глядя на жизнь широко открытыми глазами, нельзя оставаться безучастным. Посудите сами: мужчина, обманутый женщиной, которую он любил, как правило, выбивается из колеи, предается разврату и пьянству, и нередко бывает так, что общество в его лице лишается весьма полезного своего члена. А как не сострадать женщине, покинутой возлюбленным?! Чаще всего она получает травму на всю жизнь и, будучи не в силах выправиться, чувствует себя брошенной, униженной, растоптанной. Что ж тут странного, если она вступает на путь, откуда уже нет возврата?

Он прервался на миг, чтобы подкрепить свои силы бокалом вина. Мы с Вальтером в удивлении переглянулись. Так спокойно говорить о том, что бередит сердечную рану! А он, снова закурив, продолжал:

— Задавая эти вопросы, я хотел продемонстрировать вам, господа, что невезение в любви способно сильно удручить человека, стереть его в порошок! А чтобы мои умозаключения вам были понятнее, позволю себе небольшой экскурс. Спрошу: каким во времена наших предков был человек, который хотел слыть идеальным мужчиной? Ответ простой. Он был рыцарем, всегда и везде. Ну, а теперь? Теперь он, как мы знаем, должен быть джентльменом, причем неукоснительно.

Сущность же этих понятий — истинный рыцарь и истинный джентльмен — одна и то же. Открытость, решительность и любезность по отношению к мужчинам, а по отношению к женщинам — уважение, такт и постоянная готовность защитить от всяческих посягательств. И вот теперь скажите, господа: мужчина, который причинил женщине зло, — остается ли он после этого джентльменом?

Он опять перевел дух.

— Интересно, куда он клонит! — шепнул мне Вальтер. А Калинин все ходил, сложив руки за спиной, взад-вперед между нами, слегка сутулясь, словно из скромности и такта хотел убавить себе росту. Он ловко огибал предметы, попадавшиеся на пути, и по-прежнему напоминал тигра в клетке. Помолчав, он заговорил опять:

— Самый неджентльменский поступок — и я думаю, вы все со мной согласитесь, господа, — это когда женщине наносит удар тот, кого она любит. Как же избавить ее от страданий, если вы, скажем, обладаете ветреным легкомысленным нравом? Словом, если она вам вдруг надоела — что делать? Этот вопрос стал одолевать меня сразу, как я осознал себя. И теперь я вам расскажу, каким образом мне удалось его решить. Как это часто бывает в жизни, помог случай. Была у меня подруга, и она мне стала докучать. Однако, будучи джентльменом, я не смел ей открыться. Тогда-то и вспомнил я о товарище, которому в свое время эта девушка была небезразлична. Мы встретились, и я стал нахваливать ее, расписывая, как я с ней счастлив. С ней проделал же самое — упоминая о нем, не скупился на самые лестные слова. Я зазывал его в наше общество, и вскоре между ним и моей пассией возникла тайная связь. Потихоньку продолжал подливать масла в огонь, и — гляди-ка! — прошло не так много времени, а между ними уже разгорелся настоящий пожар. Чтобы упрочить их заблуждение, я устроил несколько сцен ревности, а потом тихо сошел со сцены, оставив на ней героя, который упивался ролью непревзойденного любовника, и даму, которая, несмотря на угрызения совести, считала себя, хоть и ошибочно, могущественной завоевательницей мужских сердец.

— Вот оно что! — воскликнул Бертольд. — Значит, тогда, в «Ротонде», вы их обоих просто околпачили?

— Именно так, — рассмеялся русский. — А представьте, что было бы, если бы я не лукавствовал! Он не влюбился бы, а она, сознавая свое поражение, вообще могла отчаяться встретить кого-то еще. Таким образом, на меня пало бы двойное проклятие. Но я, прибегнув к невинной уловке, поднял жизненный тонус обоим, и при этом никоим образом не повредил себе.

— Неужели вас не уязвляло то, что эти голубки за глаза насмехаются над вами, а люди считают вас неудачником? — спросил Вальтер.

— Ничуть, — ответил Калинин. — Мнение досужей толпы меня совсем не волнует, а что касается этих двух, то мне-то доподлинно известно, кому принадлежит заслуга в том, что они нашли друг друга. Так с чего переживать?

— А если бы вам попалась женщина, которая настолько привязалась бы к вам, что от нее нельзя было бы избавиться тем способом, который вы только что описали? — прервал его я. — Полагаю, такая категория женщин тоже довольно многочисленна?

Калинин опять заходил по комнате, пуская густые клубы дыма. Потом сказал:

— Ну, милейший, я думаю, что число таких идеальных дамочек вы сильно завышаете. К тому же тихие, покорные существа меня не привлекают. Я люблю прежде всего огонь, а женщины, несущие его в себе, быстро загораются и столь же скоро охладевают. Поэтому мне вряд ли грозит опасность влипнуть надолго. А если бы это и случилось — есть старое испытанное средство: In fuga salus![28]

И он расхохотался.

— Да вы отпетый циник, — заметил Бертольд. Он был возмущен не на шутку.

— А что бы вы предприняли, если бы изменили вам?

— Хорошо, что вы заострили на этом внимание, — русский опять оживился. — Через это я тоже проходил, и неоднократно. И даже разработал особо эффективную методику. Если я вдруг замечаю, что любовница от меня отдаляется, а я еще не начал ею тяготиться, то становлюсь с ней особенно нежным, чтобы опять на некоторое время расположить ее к себе. Ведь сердце женщины распахивается настежь, когда она видит, что вы к ней со всей душой. А я тем временем готовлю сюрприз, который ей предстоит запомнить надолго. Чаще всего обзавожусь новой дамой и знакомлю с ней подружку именно в тот момент, когда ей и невдомек, что между нами наступает развязка. Тем самым я, предвосхитив ее коварный шаг, сам поражаю ее оружием, которое она уготовила мне. Любовь, господа, это очень опасная игра: из нее можно выйти только победителем или побежденным. Если ты проиграл, страдаешь, чувствуешь себя облапошенным, хотя иной раз просто-напросто не хватает считанных часов, чтобы повергнуть противника и покинуть поле боя триумфатором. В результате многолетнего опыта я, слава богу, приобрел значительную искушенность, и надо быть дьяволом, чтобы опередить меня в этой игре, где, как вы сами понимаете, господа, уже не до джентльменства…

— А не кажется ли вам, Иван Федорович, что в вашем поведении с самого начала джентльменством и не пахнет? Разве вы своим обманом, ложью не оскорбили элементарного чувства человеческого достоинства двух добрых людей, один из которых был вам другом, а другой — любимой женщиной? — не выдержал Вальтер.

Калинин едко усмехнулся.

— «Элементарного чувства человеческого достоинства», — передразнил он Вальтера. Уж поверьте, господин хороший: повсюду только и твердят, что о «человеческом достоинстве». А что, собственно, такое — человек, чтобы считаться с его «элементарным чувством»? Разве еще Декарт не усомнился в существовании всего, нас окружающего? И разве он не доказал, что реально только наше сознание, при всей призрачности его наполнения? Чем отличается их сознание того, что они меня обманули, от сознания того, что они меня видят? Ничем. А поскольку важно лишь осознаваемое и совершенно безразлично, насколько оно реально, то с моей стороны было бы не по-джентльменски и — более того — не по-человечески лишать счастливую парочку их иллюзии, только для того, чтобы внушить им нечто столь же, быть может, нереальное, как и то, во что они уверовали! Это погубило бы их счастье! Да и кто может доказать, что мы все, а заодно и наши слова, и действия — не порождение дьявольского мозга, который распростерся над вселенной, погруженный в свои омерзительные сны?! Мы же, уродцы из его фантазий, суетимся, давимся, думая, что космос был создан ради нас, и вопим о неприкосновенности какого-то «человеческого достоинства», а это просто исчадие нашего мозга, который, в свою очередь, есть лишь воплощение скверных снов дремлющего демона? И кто знает, почему нам этот демон не откроет нашей настоящей сути? Может быть, его мрачная натура ликует, когда мы блуждаем во тьме, и ничто его так не забавляет, как наша дурацкая напыщенность? А может быть и в нем есть эта пресловутая джентльменская жилка — та, что и мне велит оставить счастливую парочку в неведении, чтобы не нарушить их призрачного счастья, тем более что я не придаю значения тому, что эти влюбленные, а с ними все окружающие думают обо мне.

— Боже мой, да вы еще и философ?! — воскликнул Вальтер.

— Это единственное, что мешает мне пустить себе пулю в лоб. Ибо, уж поверьте, жить ради самой жизни просто не стоит. Особенно когда не знаешь, живешь ли ты на самом деле, либо ты — лишь смесь страстей, приготовленная демоном, гнусная фантазия которого сделала нас всех своими марионетками. Я следую дорогой, прочерченной его адской рукой, и поэтому моя жизнь проходит не самым худшим образом. Но когда наступит мой последний час, я встречу его не дрогнув…

Он сел, давая понять, что выговорился.

— Кто бы мог подумать, что под личиной «неудачника в любви» кроется циничное чудовище? — прошептал Бертольд.

Все как-то сникли, и остаток вечера прошел довольно тоскливо. Немного еще выпили, после чего стали расходиться по домам.

Мы с Вальтером вышли проводить Калинина. Он жил неподалеку. Всю дорогу молчали. Перед тем как попрощаться он вдруг тихо произнес:

— А может, и вправду лучше было пустить себе пулю в лоб… Что за смысл в этой жизни? Настоящую любовь я испытал один-единственный раз, и сейчас упоминаю об этом только потому, что слишком много выпил. С той поры прошло немало лет. Ну и что. Подумаешь, какой пустяк. Безделица. Измышление дьявола, как и все, что мы считаем реальностью. Стоит ли об этом говорить…

Он вошел в подъезд, притворив за собой дверь. Его шаги гулко отдавались во тьме.

Перевод Ж. Перковской

Прежихов Воранц

Бродяга

Когда почти совсем стемнело, бродяга Клемен Цепин поднялся. С самого полудня он лежал за густым кустом орешника и дремал.

— Вот и ночь, — произнес он вполголоса, подвязывая лозой штаны, — хорошо бы попроситься к кому-нибудь на ночлег. Черт возьми! Неприятно, конечно, попрошайничать у знакомых и бывших приятелей в таком мундире, как мой. А может, не узнают? На того Клемена я не похож, да и кому какое дело до него!..

С горы донеслась песня. Протяжные голоса лились над потемневшей долиной, отдавались эхом и исчезали в шуме ближнего потока.

«Эге! — подумал Клемен. — Если у них нет батрака, я бы пошел, пожалуй! Правда, далековато. Лучше уж поближе поискать ужина».

И он стал размышлять, куда бы ему свернуть. Неподалеку от дороги светились окна большого крестьянского дома, а напротив него слышался стук цепов.

«Куда ж пойти? — раздумывал Цепин. — У Кланчника уже пошабашили, у Ораша еще молотят. В былые времена тут везде жили добрые люди».

В этот момент до него донесся грохот телеги, и скоро на дороге показался запоздалый возчик. Двое крупных белых волов легко тянули большую телегу, на которой дремал батрак. Когда он поравнялся с Клеменом, тот быстро выскочил на дорогу и мгновенно взобрался в телегу. Он проделал это так спокойно и уверенно, будто был хозяином и телеги, и волов, и самого батрака. Шум разбудил возчика.

— Кто это там? — закричал он, различив в задке телеги скорчившуюся фигуру.

— Твой друг! — так же громко прокричал Клемен и добавил: — По правде говоря, кому до этого дело.

— Что? — протяжно спросил возчик и остановил волов. Затем стал слезать с кучи сена, помахивая толстым кнутовищем.

— Оставался бы ты на месте, человече, — беззаботно отозвался бродяга, — лучше я переберусь к тебе, а то мне неловко сидеть на краю.

Он пролез мимо пораженного возчика и уселся на сене. Тот не знал: то ли дивиться, то ли сердиться на такое нахальство.

— Кто ты такой? — спросил он, изумленно глядя на бродягу.

— Придет время, узнаешь, а сейчас садись и погоняй, поздно уже, — ответил Клемен.

Возчик удивился еще больше и никак не мог решить: сесть ли ему, или выкинуть наглеца из телеги. В конце концов он уселся и погнал волов.

— Куда едешь? — спросил Клемен, когда телега двинулась дальше.

— К Михеву, в Нарье.

— К Михеву! Знаю такого. А что, старый Михев жив еще?

— Помер, — ответил возчик. — А откуда ты его знаешь?

— Я все знаю, — сказал Клемен, — а как ты думаешь, приятель, пустят они меня переночевать? Старый Михев не отказал бы, а вот как молодые…

— И молодые пустят. Они тоже хорошие люди.

Оба замолчали. Возчик старался угадать, что это за человек, которому все известно. Никогда он его не видел, а может, и видел, да в темноте нельзя различить.

А Клемен размышлял о старом Михеве, у которого он батрачил, о давнишних своих знакомых и особенно о старинном своем друге Лукаче. Где-то он теперь: жив ли еще, или, может, умер? Может, тоже бродяжит по свету или выпала ему доля счастливее?

Он засмотрелся на сияющее небо, где трепетали звезды, совсем как в те времена, когда он молодым парнем ухаживал за девушками. Ночь совсем такая же, как и тридцать лет тому назад, чудесная ясная ночь, пробуждающая в сердце любовь… и горы такие же, и долины…

У бродяги Клемена Цепина стало так тепло на сердце и так тоскливо, что захотелось плакать. Как ни огрубело его сердце, как ни было оно закрыто добрым чувствам, все же возвращение в родные края, которых он не видел столько лет, не могло не волновать его.

— Прекрасная ночь! — вздохнул он.

— Прекрасная, — откликнулся возчик, — так бы и запел.

— Я тоже, — заметил Клемен, — ты знаешь эту?

Этот вечер — прекрасный вечер, Прекрасный вечер, ясная ночь…

— Как не знать!

И оба запели. К великому удивлению возчика, незнакомец пел отлично, точь-в-точь как поют в их краях, и так ладно подтягивал. Вот так же когда-то, бывало, пел он сам с одним парнем, своим ровесником. Незнакомец еще более заинтересовал его, и он решительно спросил:

— Скажи мне, кто ты и откуда? Ведь ты обещал мне!

— Ладно, скажу. Я бездельник, бродяга, вор, жулик, мошенник, все, что хочешь, только не убийца, и пришел я издалека. Но не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого. Не надо бояться того, кто откровенно расскажет о себе; бойся того, кто станет бахвалиться перед тобой.

Батрака пробрала дрожь. Не то чтобы он испугался незнакомца, страшно стало ему за человека, который откровенно, как на духу, говорит о себе, не утаивая ни одного из своих грехов.

Приехали в Нарье. Село тянулось вдоль большой дороги до самого подножия ближайшей горы. Батрак проехал через все село, в верхнем конце его свернул на проселочную дорогу и вскоре въехал на широкий двор усадьбы Михева. Перед хлевом они слезли, и батрак выпряг волов.

— Иди со мной, подождешь здесь до ужина, — сказал он, заводя волов в хлев.

Клемен медленно пошел за ним. Длинное, узкое строение освещала керосиновая лампа, подвешенная к потолку. По обеим сторонам были расположены стойла, где стояли хорошо откормленные животные. В одном из углов обычно спал батрак. Здесь бродяга увидел простую кровать и сбитый из толстых досок шкаф. Подбросив сена волам, батрак уселся на постель и позвал Клемена.

— Садись сюда. Пока я накормлю скотину, поспеет и ужин.

Клемен подсел к нему, и они стали разглядывать друг друга.

Батрак увидел перед собой человека среднего роста, статного и на вид не очень сильного. Давно не бритое лицо его заросло так, что даже нос еле виднелся. Его не удивили лохмотья незнакомца, так как он знал, что тот бродяга. Клемен в свою очередь рассматривал незнакомца. Низенький, коренастый, с короткими крепкими руками и свисающими усами на приветливом лице, — таков был батрак.

— Теперь в хлеву светло, — начал разговор Клемен, — а когда я здесь служил, окон не было. Все перестроили: хлев стал просторнее, чем прежде, и выбелен, будто горница.

— Ты что, служил здесь?

— Конечно, тридцать лет назад, на восемнадцатом году поступил и до двадцати лет. Хорошо было тогда и, может, стало бы еще лучше, если бы черт не понес меня на чужбину. Был тут еще Лукач, мой однолеток, тоже за волами ходил. Он остался, когда я ушел. Здесь ли он еще, Лукач Добродел?

— Добродел!.. — забормотал батрак. — Лукач! Ха-ха! Лукачей много… а Добродела я не знаю… Эхе-хе!

— Что с тобою?

— Ничего… Лукач Добродел, говоришь? — торопливо бормотал батрак.

— Да, Лукач, — продолжал Клемен, не обращая внимания на собеседника, — с Лукачом мы работали вместе два года, и проживи я сто лет, не забыть той поры. Веселый он был парень и добрый. Мы любили друг друга, как братья. Никогда никакой обиды не было между нами. Оба были не дураки выпить, и когда один бывал пьян, то и другой навеселе. В ясные ночи ходили мы вместе, и пели так, что все заслушивались. Эх, и умел же петь Лукач! Он всегда запевал, а я подхватывал, так мы вдвоем и пели. И когда потом случалось мне петь чужие песни, всегда вспоминал я его, иной раз со слезами. Останься я здесь, может, долго мы пели бы так хорошо. Упустил я свое счастье! А как он меня любил… В тот вечер, когда я уходил, он проводил меня до городка и всю дорогу плакал. Так обнимал меня, что спина заболела… Вот как он любил меня, Лукач…

Он запустил руки в длинные лохматые волосы и заплакал. Судорожно всхлипывал и батрак. Дрожа от волнения, он протягивал руки и шептал:

— Клемен… Клемен… — Шепот его становился все громче и перешел в крик: — Мой Клемен! Ты — мой Цепин!

Бродяга вздрогнул, услыхав свое имя, и удивился, увидев согнувшегося на кровати батрака, с плачем повторявшего его имя. Он потряс его за плечо:

— Чего тебе?

Батрак заревел во весь голос и взмахнул руками.

— Я — Лукач… Клемен, это я!

— Ты!..

Крепко обнялись друзья юных лет. Обнимались долго и горячо. Прижимались друг к другу, обливаясь слезами, так что у обоих щеки и усы стали мокрыми.

Когда улеглась первая радость встречи и они выпустили друг друга из объятий, пришла служанка — звать батрака к ужину.

— Не буду я есть, я не голодный, — сказал ей весело батрак.

— Зато я бы поел, — заявил Клемен, — я очень голоден.

— Сегодня получишь такой ужин, что наешься вволю, — ответил ему батрак и сказал служанке: — Друга нашел я, Клемена; ты его не знаешь. Пойдем, принесем ему мою долю.

Клемен остался один в хлеву, но ненадолго. Вскоре оба вернулись: служанка несла ужин — краюху хлеба и большую миску салата с колбасой; Лукач — глиняную, окрашенную в зеленый цвет бутыль с молодым вином.

— Ешь! — скомандовал он, разложив на краю кровати припасы. — Хозяин рад, что ты вернулся, хотя и мало тебя помнит, ведь он был малышом, когда ты у них батрачил. Дал мне ключ от погреба и сказал: «Пейте вина, сколько захотите, завтра воскресенье, и у нас будет время послушать его истории». Ты ешь, а я пойду, управлюсь пока.

Когда Цепин съел ужин и вдоволь напился, Лукач подсел к нему, налил себе кружку и спросил:

— Что же ты делал эти тридцать лет?

— Что делал? Гм… Все рассказать — времени не хватит. Бродил по свету, работал сначала на фабрике, потом на рудниках, мало ли где… Быстро покатился под гору, стал лодырничать и помаленьку воровать. Нарушил первую заповедь, перестал церемониться и со второй. Запирали меня, словно какое сокровище: сегодня я отдыхал в свинарнике у жупана далекой загорской общины, завтра бросали меня в городскую тюрьму, потом был заперт при суде, потом еще в пересыльной; на принудительных работах пробыл два года. Оттуда выпустили, подумали, что я исправился. А я тебе скажу, что нигде, ни в каком другом месте не научишься стольким мерзостям, как на этих самых принудительных работах. Много натерпелся, бродя по свету, и никогда б такого не было, оставайся я в родном краю. Видно, суждено это.

— Суждено, суждено, — подтвердил Лукач мрачно, хотя не верил слову «суждено». Он полагал, что каждый сам кузнец своего счастья, но не сказал этого, чтобы не огорчить вновь обретенного друга.

— Суждено… суждено… Многому ты научился за то время, что я торчал в этом хлеву. Все эти тридцать лет прослужил у Михева, сначала у старого, теперь у молодого. И не жалею! Зарабатываю хорошо, работа не слишком тяжелая, и угол до самой смерти обеспечен. «Работай сколько сможешь и пока сможешь, а потом останешься в доме, пока смерть не заберет», — сказал мне хозяин. Дал мне большой запечатанный конверт и сказал, что если он умрет и станут продавать усадьбу или еще что-нибудь стрясется, чтобы я показал это письмо, и тогда никто мне ничего не сможет сделать. Говорят, даже от кесаря медаль получу, потому что тридцать лет здесь служу. Денег я не копил, пропивал всегда, но не так, чтобы хозяину во вред, и долгов не наделал.

Так сидели они и разговаривали о жизни. Когда опорожнили первую бутыль, батрак пошел за другой. И вскоре они так напились, что если раньше обнимались и проливали слезы, радуясь встрече, то теперь уже лили пьяные слезы и несли несуразицу о верности до гроба и за гробом и прочую ерунду.

Наутро первым проснулся Лукач. Он испугался, увидев, что уже наступил день, и поспешил задать корм скоту; было воскресенье, а если батрак в этот день хочет пойти в церковь, он должен пораньше напоить и накормить скотину. Лукач смутно припоминал все, что было ночью, хорошо он помнил только о возвращении Клемена.

А тот все время, пока батрак ухаживал за скотом, храпел во все носовые завертки. Спал он, и когда хозяин пришел в хлев, чтобы поздороваться с ним! И хозяин, и батрак, и прочие домочадцы пожелали ему приятных снов и ушли в церковь, все, кроме двух школяров, которые остались пасти телят возле дома.

Наконец Клемен проснулся и удивился, увидев себя в хлеву.

— Опять, что ли, заперли в каком-то свинарнике? — пробормотал он, подымаясь и тараща глаза. Встал, открыл ворота сарая и выглянул наружу. Вспомнил вчерашний вечер, Лукача и Михева, вспомнил, что сегодня воскресенье, поэтому снаружи никого нет, потом закрыл ворота и сел на кровать. Снова почувствовал себя прежним Клеменом-бродягой. «Вчера я был пьян и говорил глупости, чего только ни сделает пьяный человек», — размышлял он. Думал о Лукаче, о Михеве, о родном крае, но думал как истый бродяга; жалел о том, чего никогда уже не сможет вернуть.

— Все потеряно, все прошло! Нет для меня спасения, напрасно ждать его. Такого уж я нрава, видно суждено мне бродяжничать. А вчера я просто был пьян. — Словно чья-то чужая воля подняла его с места, он подошел к шкафу, открыл его и стал осматривать вещи.

— И выбрать-то нечего, — бормотал недовольно, — будничная одежда, дешевка, но все же лучше моей. — Он разделся, и через две минуты с головы до пят был во всем Лукачевом. Вышел во двор и наметанным глазом осмотрелся вокруг. Потом направился к дому и, когда дошел до порога, увидел двух мальчишек, которые возле забора возились с молодым бычком.

— Лукач! — закричал один из них. — Разве вы не пошли в церковь?

«Этот меня не знает», — подумал Клемен и крикнул мальчишке:

— Отпусти теленка, а то скажу отцу, он вам обоим задаст как следует!

Мальчишки выпустили теленка и исчезли среди деревьев.

Клемен неуверенно нажал ручку двери — она открылась. Бродяга несколько смущенно вошел в комнату, как вошел бы долгожданный гость; кругом было тихо, только в большой горнице тикали стенные часы. Все здесь ему было знакомо. Он прошел через горницу в спальню и занялся ближайшим шкафом. После небольших усилий замок поддался, и Цепин увидел массу женских платьев.

— Тряпок напихали, ничего путного нету, — бормотал он, продолжая шарить. Наконец в углу наткнулся на шкатулку; он вытащил ее, взломал, и перед его глазами заблестели старые серебряные монеты. Он быстро сунул их в карман, положил шкатулку обратно, запер шкаф и вышел. Опыт научил его, что лучше благополучно удрать с пятачком, чем попасться с тысячью.

Прошел по двору, перескочил через забор и направился в поле…

Засунув в отвисшие карманы руки, он торопливо шагал по пустым нивам и лугам к лесу. Не думал больше ни о родном крае, ни о Лукаче; все его мысли сосредоточились на серебряных монетах и удачном побеге. Он спешил, очень спешил и, лишь добравшись до опушки леса, оглянулся назад и перевел дух.

День был прекрасен и полон жизни. Ярко сияло солнце, искры его мерцали в ветвях деревьев, вереск на полях купался в его блеске, буковые и березовые рощи пылали в его пламени. Ветер доносил с лугов перезвон колокольчиков, отголоски песен и ауканье…

Птицы на полях собирались в стаи, садились на деревья, на крыши домов и исчезали в высоте.

А в церкви звонил большой колокол.

Перевод С. Урбана

Данило Локар

Туман

В конце ноября Баец встал как всегда довольно рано, быстро и ловко стал закладывать лошадей. Утро выдалось необыкновенно чистое и ясное, казалось, сегодня оно сияет как-то по-особенному ярко. Он взглянул на крутые скалы и поросшие склоны к северу от вершины Св. Духа, распахнул куртку и перевел взгляд на простирающиеся к юго-востоку леса, начинавшиеся в низовье деревни и заканчивавшиеся на горизонте темной, извилистой полосой. Осенняя симфония красок уже миновала свою высшую точку и вот-вот умолкнет, уступив вялому коричневато-серому однообразию. Широкое медное покрывало уже не пело так звонко, и видно было, что роскошные леса скоро облетят. Овальные, соломенно-желтые пятна на березах и лиственницах, которые месяц назад будто покрылись медным блеском, тускнели. Баец подумал, что еще неделю назад их было больше и они резче бросались в глаза. На скалах и склонах, на обычно голых гребнях гор огненный отблеск красноватых кустарников утрачивал свое однотонное звучание, и от земли, откуда-то снизу, тянуло холодной ржавой сыростью.

Баец кончил возиться, сунул в карман хлеб, сало и сыр и сел на низкую тяжелую телегу. Рядом с ним примостился сосед, которого он взял себе в помощь. Чуть-чуть, только чтоб Баец заметил, он вытянул из кармана бутылку с водкой и проговорил: «Хорошо!» Лошади тронулись.

Ранним ноябрьским утром Баец ехал в лес, чтобы до наступления зимы привезти отесанные бревна, лежащие еще с лета, когда каждый день возили лес в долину, и использовать их при случае в хозяйстве. Для спешки были и другие причины: завтра дочь выходит замуж, да и Пеструха должна вот-вот отелиться. Поэтому ему хотелось пораньше покончить с лесом. Сосед взялся помочь ему погрузить бревна на телегу.

Дорога из деревни сначала вилась вниз, но вскоре круто пошла в гору и углубилась в лес. Утром там было холодно, а дорогу почти добела вымыло дождем. В канавах вдоль нее и в неглубоких ложбинах еще стояла вода. Дорога была усыпана круглыми темными листьями, похоже, что кленовыми. Лошади размеренным шагом поднимались в гору, из ноздрей их шел легкий пар.

Перед тем как въехать в густой лес, они оказались на открытом месте, и взору Баеца предстала широко раскинувшаяся высокогорная равнина.

— Лес, пока листья не опали, похож на лисью шкуру, — сказал Баец своему соседу Кобалу.

— Да, — согласился Кобал, взглянув на равнину.

Когда въехали в высокий ельник, перемежающийся тисом, стало холоднее. Оба они подумали о том, что тепло блекнущих осенних красок больше не согревает. Воздух был здесь чище, небо — глубоким и безоблачным, но преддверие зимы уже чувствовалось в холодящем дыхании темной хвои.

После трех часов неторопливой езды, большей частью в гору, они остановились, чтобы оглядеться. Бревна лежали не в одном месте: за некоторыми нужно было ехать чуть ли не целый час.

Потом они поели, отдохнули и начали грузить; проехав еще с полчаса вверх по дороге с наполовину нагруженной телегой, Баец спохватился:

— Это еще не все, но на сегодня хватит. Я хотел бы еще взглянуть, что оставили лесорубы под Злым Верхом. Может, на целую телегу будет, тогда пусть ждут до весны. Лошади уже устали. Ты поезжай один, скотина еле плетется, а я гляну наверху, вернусь прямиком и на полпути догоню тебя или приду попозже.

На этом они расстались.

Медленно поднимаясь в гору, Баец остановился и прислушался, как Кобал трогает с места. Раздался знакомый лошадиный топот, а когда тяжело нагруженная телега заскрипела, он стоял уже на повороте и словно бы видел, как размеренно ступают лошади и рядом, перед тем как забраться на бревна, шагает Кобал.

Между тем дорога, по которой шел Баец, уводила его все дальше, огибая гору; скоро он уже не был уверен, что слышит отзвук конских копыт и скрип упряжи.

На том месте, о котором думал Баец, бревен не оказалось, и он понял, что должен отшагать еще с полчаса. Это было уже за Злым Верхом. Здесь стало опять светло и открылись совершенно новые картины: широкие плодородные равнины, которые находились по другую сторону его родных лесов. Он заметил, что дело идет к вечеру и надо поторопиться.

Добравшись до нужного места, он пересчитал и измерил бревна и присел отдохнуть. Затем снова ловко вскарабкался в гору, однако у Злого Верха начало быстро смеркаться. «Замешкались дома, да и по дороге еле-еле ползли», — рассуждал он. В лесу из-за стволов начал наползать легкий туман. Одно лишь облачко, похожее на дым от сигареты, и он не придал ему особого значения. Он шагал дальше. А из-за деревьев наплывали все новые пряди тумана, и когда он попробовал ускорить шаг и даже побежать, то упал; ему показалось, что он угодил прямо в белую стену тумана, который словно бы преградил ему путь.

«Нет, еще хорошо видно», — подумал он, ступая на знакомую тропу.

Стало быстро темнеть. Он спустился ниже. Светлая полоска неба виднелась все слабее, туман все густел. Баец свернул на другую тропу, однако он знал ее хуже, и она увела его в сторону.

Тут он понял, что из-за темноты и тумана потерял дорогу, и лишь по наклону местности чувствовал, что идет верно. Тропа терялась среди кустарника, он бросился туда, где между кустами были просветы. Глянул на землю — трава, глянул перед собой — кусты, однако стоило сделать шаг в сторону — туман, над головой — туман, за спиной — туман.

Стало совсем темно. Он повернул по тропе назад в гору и вскоре поймал себя на том, что потерял дорогу и не может найти. Баец присел поразмыслить, что ему делать. Ночь длинная, до утра туман не продержится, и он тронется в путь.

Быстро найдет дорогу и, если поторопится, еще и домой вовремя поспеет.

Он стал устраиваться на ночлег, собрал листья и валежник на расстоянии вытянутой руки. От недавнего дождя листья, как и валежник, были мокрые и холодные. Нарвав еще несколько пучков травы, он смастерил себе изголовье. Когда Баец лег, у него мелькнула мысль, что он вряд ли уснет и что будет всю эту долгую осеннюю ночь думать, в мыслях коротая время. Однако вскоре заснул.

Ночь прошла без снов, и, когда Баец проснулся, кругом еще лежала темень. Но он чувствовал, что скоро начнет светать. Туман стоял прямо над ним, казалось, он может проткнуть его пальцем. Он усмехнулся: что можно сделать океану одним пальцем?

Скоро ему почудилось, что сквозь белую завесу пробивается свет, он взбодрился и поднялся. Похлопал себя по спине, по груди и рукам, как в лютый мороз, и это было как раз то, что нужно. После этого он снова улегся, поджав колени, и решил ждать.

Прождал он недолго, час, а может, меньше, до тех пор, пока белая стена света не стала ярче; он напрягал зрение, пытаясь получше рассмотреть ее. Свет и вправду больше не исчезал, но, как Баец теперь понял, он был еще страшнее ночи, это была белая завеса, через которую ему не пройти.

Баец встал и полез в гору.

— Наверху я скорее соображу, где я, и решу, что делать.

Но только сейчас он до конца понял, в какую попал западню. Деревья как две капли воды походили друг на друга, то же самое было со скалами, кустами и прочими растениями. Это было ему в новинку, раньше он такого не замечал. Все было одинаково мокрым и обманчиво светилось в призрачном воздухе.

Куда идти? Если бы знать! Все дороги исчезли; на небе не было ни облаков, ни звезд, ни солнца, даже самого неба больше не было. Деревья не давали тени и оттого казались совершенно изменившимися, зачарованными.

Лишь только в земле было что-то родное, надежное. Взбираясь на гору, он думал: там вершина, однако и над ней стоит туман, а небо слишком высоко и сквозь туман его не видно. Взгляд его снова упал на долину. Теперь его уже не удивляло, что всюду множество маленьких и больших впадин, куда падает свет; подъем и снова впадина, яма, рытвина — Крас полон неожиданностей, он залит водой и весь изрыт.

Он долго сидел наверху, наблюдая за туманом, который не стоял неподвижно, а слегка колыхался вперед-назад, словно море. Он смотрел на него, смотрел и потом воскликнул:

— Туман прядет!..

И правда, создавалось впечатление, что белая стена постоянно обновляется, то густеет, то редеет, однако ее игра была слишком однообразна и утомительна.

Спускаясь с горы, Баец заблудился. Ему казалось, что он уже долго идет и находится на пути в удивительную долину. Везде стояли черные влажные стволы деревьев, и только на ее дне их не было, здесь росли буйная трава и лопух. Он набрел на широко зияющую в скалах щель. «Будто врата на тот свет», — подумал он и вошел внутрь, насколько позволял дневной свет. Вздрогнув, он поспешил назад к выходу. Холодный, затхлый дух подземелья следовал за ним, и он прибавил шагу, заметив про себя: «Смотри-ка, я там, а нечисти нет».

В пещере тумана не было.

Он решил переждать здесь, но прежде осмотреть все вокруг. Когда Баец поднялся над входом в пещеру, он обнаружил, что долина имеет продолжение. Он прошел по краю, а не по центру, и дошел до места, где над ней возвышался ровный переход из известняка, словно созданный самой природой. Взобравшись на этот мост и пройдясь по нему, он вернулся.

«Чудеса! — подумал он. — Где только я оказался? Далеко ли до дома? Слышал я много про эти пещеры, но видеть никогда еще не приходилось».

Он прошел в угол пещеры, где, как он заметил, было суше и куда не проникал туман.

Ему вспомнился дом. Он отгонял эти мысли, но они приходили с такой настойчивостью, что он больше не мог им противиться.

«Сегодня суббота, чтоб ее!.. Сегодня Францка выходит замуж! Ну да, конечно, в пятницу я вышел из дому, другого дня не мог выбрать! Может, все из-за этого и произошло».

Францка была третьим его ребенком, она была умная и добрая девушка, и он не препятствовал ее замужеству. «Пусть идет своей дорогой! Я ведь тоже шел своей. Она-то уж с пути не собьется, по глазам видно. И как раз сегодня меня не будет дома». У него было такое чувство, что это наказание за когда-то совершенный грех.

Может быть, плохо смотрел за стариком отцом. Пока были силы, старый работал, ходил в лес, тесал бревна, ездил на лошадях, сейчас уже не может. Сидит на печи, причитает, тяжело дышит, быстро устает и все жалуется, что он им в тягость и они ждут не дождутся, когда он умрет. Не ждут они вовсе его смерти, но помочь ему тоже не могут. «Молодые рвутся вперед и отпихивают нас в сторону, — говорит старый, — против закона природы не пойдешь. Рождение, жизнь, смерть — разве это изменишь?»

Да и Пеструха в эти дни должна отелиться, и Баец стал думать о своей корове, которая казалась ему самой красивой из всех, что у него когда-либо были или будут. Он всегда любовался ею и радовался, хорошо зная, что его сосед Кобал ему завидует.

«Все это так, только я вот никак не выберусь из этой берлоги». Он присел на камень у входа в пещеру, как первобытный дикарь, глядя прямо перед собой в белую, слегка колышущуюся пелену. То ему представлялось, что она отсвечивает желтым цветом, то — синим, в конце концов он заметил вслух:

— Туман прядет и кружит, что твоя колдунья.

Мысли перенесли его в другое место.

Ему виделось, как из церкви выходят молодые. Они стоят на паперти и смотрят вокруг себя. Невеста раскраснелась, глаза заволокло слезами. Она еще очень молодая. Потом они идут вверх, по деревне, весело звонит колокол. Вот они входят в родной дом, усаживаются за накрытый стол. Из кухни на весь дом разносится запах жаркого. Кто-то оглядывается на дверь и произносит:

— Неужели отец в самом деле не придет?

В хлеве всю ночь и весь день переполох. Соседи битком набились. Понятно, Пеструха сегодня отелилась. Как раз тогда, когда его не было рядом, чтобы погладить ее. Корова смотрит на дверь, но нет того, кто бы принес ей слизать соль с ладони. Ладно, соседи придут, сделают это вместо него. Но Пеструха все равно смотрит на дверь. На белой шерсти у нее рыжие пятна, а глаза черные, как у его жены.

На печи сидит отец, он тоже в черном. Невеста любит его, и он любит невесту, поэтому она воткнула ему белую гвоздику в петлицу.

Снова смеркается. Туман больше не колышется, он уже не прозрачный, не желтый, не синий, стена его снова неподвижна, и яркий свет за ней гаснет. Где-то в бесконечности снова угасает большой огненный шар, а у входа в пещеру стоит, словно заклятый, человек, как он стоял на этом месте тысячу лет назад, и, как тогда, так и сейчас, больше всего ему хочется увидеть этот шар, потому что без него он не может сделать ни шагу; но именно этого ему и не дано.

Сразу у входа в пещеру лежит ворох налетевших сюда сухих листьев, из них Баец устраивает себе постель, пройдя немного вглубь. «Ну, это не то, что вчера, — думает он, — здесь сухо. Похоже, будто дверь в пещеру закрыта. Кто ее закрыл? Дверей-то вроде бы нет, а?» Непонятно все это, и именно потому, что непонятно, нужно покориться. И слепой тоже покоряется, и, может быть, как раз в этом его величие.

Когда он проснулся на следующее утро, белая стена спокойно и непроницаемо стояла перед ним. Некоторое время он глядел на нее, как на немого врага, и вдруг его прорвало:

— Пробиться!

Белая стена стояла, как высеченная, перед входом в темноту пещеры; здесь, внутри, и воздух был другой — суше и пахнул гнилью и так же, как белый океан снаружи, был неподвижен. Баец понял, что здесь столкнулись два незнакомца, две чуждые друг другу стихии.

Словно поддаваясь какой-то игре, он ступил в белую неизвестность, и весь день до полудня поднимался в гору. Иногда он попадал на островок, где не было тумана. Было действительно нечто странное в том, как туман стеной окружал это незанятое пространство, будто охраняя его. Баец остановился и перевел дух. Но как только он делал несколько шагов вперед, он снова оказывался в бесформенной белизне.

Деревья сегодня были другие, не такие, как вчера. Ведь и лес ждал избавления от белого плена и прихода света. Однако свет был слишком далеким и призрачным.

Свет вдруг осветил равнину, и Баец, прибавив шагу, неожиданно оказался на дороге. Он ошарашенно открыл рот.

— Следы колес! — громко произнес он.

И принялся гадать, его ли это телега оставила следы на дороге или чья-то другая.

— Нет, моя! — снова сказал он себе и быстро зашагал вперед.

Баец оглядывал деревья, придорожные вырубки, голые камни, торчащие из земли, пытаясь определить, те ли это самые, которые он видел два дня назад. Понять было невозможно. Деревья выглядели совсем по-другому, иначе освещенные, одинаково влажные.

— Конечно, молодые не могли ждать со свадьбой, пост на носу, а там опять полгода жди!

После часа пути он вдруг вздрогнул и остановился, поняв, что возвращается туда, откуда вышел — гора, склоны, лежащие за горой, были далеко от его дома.

Он пустился по дороге в обратную сторону и вскоре снова был там, где после долгого перерыва наконец с радостью вышел на дорогу, которая показалась ему знакомой.

«Старик этого просто не перенесет», — подумал он и снова остановился.

«Испугается! Может случиться, что и сердце откажет».

Нет, ему необходимо вырваться из заколдованного круга, в который он попал, и он снова помчался в противоположную сторону.

Он ходил очень долго, и все чаще ему приходило в голову, что туман держит его еще сильнее, чем раньше.

«Уже третий день, как я ушел из дома!» — подумал он.

Туман теперь не был той силой, которая приходит и уходит, как он воспринимал его в первый день, и даже еще вчера, — нет, сейчас это было что-то неизменное и постоянное, как судьба. И он горько усмехнулся.

Еда давно уже была на исходе. Иногда его охватывала легкая слабость, но она быстро проходила, и он не обращал на нее внимания.

— Подумать только, — прошептал он, но тут же понял, что здесь раздумывать нечего: его постигло все равно что землетрясение или наводнение, и, если есть на свете Бог, он поможет ему унести отсюда ноги.

Он решил идти вниз, все время вниз, и тогда не сегодня, так завтра или через три-четыре дня он придет в долину. «Там долина! — махнул он рукой и, как офицер, показал направление обстрела линии неприятеля. — Там нет тумана. Там такого не бывает».

Баец смело шагал с твердой верой в избавление, но вскоре понял, что это не спасет. Спасение было в компасе, которого у него не было, в северном ветре, который мог задуть ночью, в знакомых приметах — деревьях, скалах, дорогах, канавах, поворотах, лесных знаках на столбах и перекрестках. Все это было тоже недоступно.

Поверхность земли была неровной. Вверх, вниз, пригорок, ложбина, бугорок, овражек, холмик, ущелье, которые и не заметишь, когда минуешь, и так без конца. Туман лежал неподвижно. Не было слышно ни звука. Хоть бы птица крикнула; он пошел бы за ней. Но птицы, вероятно, вовремя выбрались из этой колдовской пелены!

— Пеструха! — крикнул он громко, обрадовавшись звуку собственного голоса, и тут же пред ним предстала утешительная картинка: Пеструха лежит, широко распластавшись на соломе, рядом с ней еще мокрый теленочек, которого она облизывает.

«Хорошо!» — подумал Баец, чувствуя, что эта мысль согревает его и на сердце делается тепло. «Блужданиям придет конец», — эта мысль подбодрила его, и он решил, что дальше не пойдет. Зачем! И так все должно кончиться.

«Заблудиться, что называется, в собственном лесу! Вот уж глупость так глупость! Не найти дорогу! Да кто ему поверит! Туман? Не выбраться из тумана!»

Одежда на нем стала тяжелой, он чувствовал, что она вся промокла, словно он все эти дни ходил под моросящим дождем, и сама кожа, казалось ему, пропиталась водой, как и щеки, волосы, ресницы.

Баец утерся платком и очень удивился.

Удивился тому, что снова идет, то есть снова кружит, независимо от своей воли, просто не может иначе. Сидеть на одном месте? Всю длинную ночь и весь день? Это невозможно. Он сам бы превратился в туман. И поэтому он снова шагал.

Однако что это? Разве он не был уже на этой дороге? На этом месте? Вчера или позавчера? Разве это не его след — рядом со следами колес. Он точь-в-точь такой же, как тот, что Баец только сейчас оставил. Да, это его след. Значит, он кружит вокруг себя. Его сразу охватила усталость.

Баец присел на чистую, поросшую мхом скалу, возле дороги.

«Черт возьми! — осенило его вдруг. — Гора не может передвинуться в сторону, но ведь я-то могу!»

Видения повторялись — старый больной отец на печи, раскрасневшаяся от волнения невеста, Пеструха на соломе. Потом он услышал распрягающего лошадей Кобала:

— Баец задержался в лесу, он придет попозже!

Жена вошла в дом, как ни в чем не бывало, закрыла дверь и задумалась о чем-то своем. А Баеца нет и нет.

— Не волки же его растерзали! — говорит, наверное, сегодня Кобал. — В туман он не пойдет. Туман в лесу что море.

И Баец снова устраивает себе постель. Но трава, валежник и даже камни — все мокрое. Постелил он себе у дороги под скалой, он совсем пал духом.

Ночью он проснулся. Ему причудилось, что кто-то ломает его закрытые ставни. Потом ему видится, как Пеструха вздрагивает у яслей, и он немедленно вскакивает.

Ветер ломает трухлявые ветки в буковом лесу. Но это лишь редкие порывы, снова все стихло. Нет, сверху опять подуло, и он чувствует, что вокруг него все пришло в движение, кружится, мешается, вздрагивает.

Эгей! В широком окне неба показывается первая звезда, Баец вне себя от радости. Он стоит как вкопанный и ждет, что будет дальше. С дерева с шумом срываются и падают сквозь ветви несколько гнилых сучьев, теперь на небе уже три звезды, четыре, на северной стороне их становится все больше, однако рваные лоскутья тумана и облаков опять закрывают их.

Теперь ветер задул равномерно. Холодный, освежающий гость из далеких краев. Баеца окружает незнакомый ночной свет, такой густой, что так бы и дотронулся до него руками. Мимо него проплывают причудливые пряди и обрывки тумана, они кажутся ему ведьмами, что слетаются на волшебную гору, как читал он в детских сказках. Они последний раз оглядываются на него и исчезают. Но появляются и проплывают мимо новые.

Ураган становится хозяином. Баец с трудом различает вдали на горных вершинах черные ели — как их много! С этой стороны он никогда их не видел. Как же далеко он от дома!

Баец снимает куртку и перебрасывает ее через плечо, чтобы просушило ветром. Он идет к высокому лесистому пригорку, где решает дождаться утра и осмотреться.

У самой вершины устраивается среди камней и засыпает. Ветер гудит над ним. Когда он просыпается, солнце стоит уже высоко.

«Как высоко!» — думает он, пристально вглядываясь в него. Он вспоминает, как тосковал по солнцу, и ему кажется невероятным то, что случилось.

Но осмотревшись, он видит, что меж ним и его домом необозримые леса.

«День хода, — думает он. — К ночи, может, поспею!»

И тут же отправляется в путь, ветер дует ему в спину.

Еще до наступления ночи забредает он в лесную сторожку у дороги. Он совсем выбился из сил от голода и усталости.

Лишь на утро пятого дня Баец приходит домой.

— Мы уже молебен по тебе отслужили! — говорит ему жена, подталкивая теленка к Пеструхе, когда Баец неожиданно входит в хлев. — Простились, можно сказать. А отец не вынес беды, невеста еще за столом сидела, когда ему плохо стало. Вчера вечером похоронили. Молодые ушли на железнодорожную станцию.

Баеца прошиб холодный пот.

Он сел на колоду, и его долго трясло. Потом он вытер капли пота с лица, пошел в дом и произнес:

— Рождение, жизнь и смерть за это время прошли мимо меня!

Перевод Т. Жаровой

Юш Козак

Театральная костюмерная

Старый Цмох не упомнит, сколько лет он уже в театре. Лишь во время полуденной сиесты, поставив стул на солнышко под окном костюмерной, он иногда размышляет о том, что еще мальчишкой помогал отцу пришивать пуговицы к театральным костюмам. Тогда он на минуту отдается воспоминаниям и с усмешкой погружается в прошлое. Боже мой, как скучно было ему за старой партой, на уроках грамматики и закона божьего, с каким нетерпением ожидал он последнего звонка, чтобы убежать в свое королевство, к театральным кулисам и костюмам. После смерти отца его взяли в театр портным и костюмером. Сколько сменилось с тех пор директоров! Он еще помнит таких, что приходили на службу в цилиндре. Чередовались режиссеры, вверх дном переворачивая его хозяйство. Умирали актеры, оставляя после себя воспоминания и лавровые венки, которые Цмох развешивал потом в костюмерной. Некоторые из них он с пользой употребил на кухне, с других опадают высохшие листья, и Цмох даже не знает, остатки чьей славы он подметает своей метлой.

В театре Цмох на особом положении. Хотя он состарился, его не отправили на пенсию и, как он надеется, не отправят до самой смерти. Правда, из-за плохого зрения шить он уже не в состоянии, но иногда умеет сделать костюм буквально из ничего, а такие люди нужны театру. Все с охотой слушают его рассказы о прошлом. Он по пальцам может пересчитать дни, когда его не было на службе, но он ни разу не просил прибавки к жалованью. Сам он плакаться не любил, а вот многим из молодых, кто поддавался отчаянию, помогал не раз. В театре всегда идет страшная борьба. И все-таки Цмох даже представить себе не может, что однажды покинет его, не увидит больше своей костюмерной, своих костюмов, которые кажутся ему живыми, хотя и висят на вешалках. Вне театра для него нет жизни, за его стенами нет той фантазии, с которой Цмох сжился так, как будто переиграл все роли — и мужские, и женские. Цмох не понимает, зачем некоторые директора сопротивляются то одной, то другой манере исполнения, зачем отстаивают взгляды, которые идут во вред делу и убивают в людях радость. Цмох уже поседел, но не состарился сердцем, он загорается каждой новой идеей и никогда не защищает традиции. Даже в преклонные годы воображение не дает ему покоя. С напряженным ожиданием помогает он ставить новые декорации, и никакая усталость не вынудит его прилечь во время спектакля, вместо того чтобы наблюдать из-за кулис, как принимает публика этот новый, родившийся на сцене мир.

Солнце освещает костюмы, становятся заметными пятна на потертом бархате, швы на трико, следы разрушающего влияния времени на платьях королев. Заржавели мечи и рапиры, продырявлены шлемы, никакой ваксой не замажешь трещин на высоких кожаных сапогах. Поблекли краски, порваны плащи, но глаза Цмоха не видят реальности. И никогда ее не видели. Королевская горностаевая мантия, на которой из-под заячьей шерсти уже светится кожа, так что даже ряженые на масленицу ни за что не согласились бы ее надеть, вблизи кажется ему такой же великолепной, какой увидят ее вечером зрители в свете прожекторов и разноцветных бликов. Старый Цмох смотрит на все другими глазами, в поношенных тряпках он видит правду замысла.

Историю Цмох знает только по костюмам, иных знаний он в жизни не приобрел. Там, в углу, висят чешуйчатые латы, рядом с ними — еврейские одежды и белые облачения апостолов, в которых играют «Распятие»[29]. Римские доспехи в случае необходимости надевают и на средневековых рыцарей. С помощью двух или трех швов Цмох умеет превратить апостольские облачения в тоги римлян, оплакивающих труп Цезаря. Цмох часто заменял ответственного за реквизит, поскольку он хорошо знает тексты, помнит, как должны развиваться события, чтобы Цезарь был заколот под статуей Помпея и таким образом завершился спор между двумя бывшими друзьями. Множество раз он видел, как спасаются бегством изгнанные королевы, попадают в рабство гордые владыки, а народы, радующиеся свободе в первом действии, стонут в оковах во втором. В костюмерной висит особый нож, предназначенный для тиранов. Превратности истории связаны для Цмоха с высоким стилем.

За долгие годы, проведенные Цмохом в костюмерной, на сцене перебывали все эпохи. Цмох знает, что где-то в Дании жил принц Гамлет, который притворился сумасшедшим, чтобы поведать людям правду. Цмох не может припомнить всех, кто носил этот костюм, заслуживший больше всего аплодисментов и потому повешенный им на почетное место. Старик особенно привязан к этой «трагедии всех трагедий» еще и потому, что изображал в ней вой ветра и шум за сценой и часто снизу отвечал Гамлету, когда тот разговаривал с Призраком. По образам пьесы Цмох составил себе представление о короле и прелюбодейке-королеве, а также о том, как царствуют при помощи кинжала, отравы и преступлений.

Цмох не докапывается до глубины, его взгляд на мир очень прост. Если спросить старика, что такое трагедия, он ответит не задумываясь. Умом он постиг, что трагедия происходит всегда, когда в основе пьесы — человеческие страдания, а в конце — трупы. Темные, преступные силы расставляют силки для человека, отмеченного печатью мечты, и не успокоятся до тех пор, пока мир не будет разрушен. Один тянет в бездну другого, а после всех этих смертей Цмох отряхнет костюмы от пыли и, почистив, повесит их в костюмерной до нового спектакля. «Гамлет» нравится Цмоху еще и потому, что он играет обычно второго могильщика, который пьет водку среди черепов. Хотя режиссер научил его, как исполнять эту роль, пьеса настолько захватывает Цмоха, что иногда он играет по-своему. Многолетний опыт дает ему такое право, когда он выступает в этой всемирно известной драме. Для Цмоха жизнь не рассказ, а роковая схватка, в которой смерть предсказана с самого начала.

На гвозде висят плащ и рапира Мефистофеля. Когда Цмох смотрит на берет с длинным пером, он удивляется, почему так редко ставят «Фауста». С давних пор он интересуется этой пьесой, которая кажется ему столь таинственной. Его привлекает страстное желание Фауста начать жизнь сначала и остаться вечно молодым. Кроме того, в «Фаусте» у него есть особая, невидимая роль. За сценой он завывает, изображая бурю, шум ада и рая; старик гордится тем, что кроме него в театре не найдется человека, который умел бы воплотить в жизнь созданные человеческой фантазией символы ада и рая так, чтобы они потрясли зрителя. Он же раскачивает на одинокой скале трупы трех повешенных. На особом крюке у него в костюмерной висят три мешка, в которые он зашил нафталин, поскольку моль и прочие насекомые страшно расплодились в повешенных.

Он хорошо разбирается в своих костюмах; особенно в чести у него исторические, и он ничуть не стремится к тому, чтобы их осовременить. Лишь иногда он неумышленно позволит себе шутку, переделав одеяния, которые раньше носили святые, в костюмы для разбойников. Шлемы римских воинов он умело приспособил для сцен из Первой мировой войны. В «Валленштейне» актеры играли в костюмах, взятых из всевозможных пьес: «Марии Стюарт», «Микловой Залы»[30], шекспировских комедий; были пущены в ход даже правый и левый разбойники из «Распятия». В его голове скопилось много сведений о разных краях и странах, которые он различает по костюмам. Рядами висят в костюмерной русские бороды и рубашки, стоят высокие сапоги из «Власти тьмы», «На дне» и «Квадратуры круга». Цмоху нетрудно создать на сцене экзотический сад и еще легче — горный или равнинный пейзаж. Только здесь он и несогласен с современной техникой, поскольку убежден, что его метод лучше нового, употребляющего при этом кулисы. «Бог уже создал все при сотворении мира», — защищается он, до сих пор питая предубеждение к технике. Понятно, что исторические пьесы ему больше по душе: в современных играют в «штатском», и его реквизит не нужен. Кроме того, в этих пьесах не сражаются между собой государства, как говорит Цмох, который пришел к выводу, что страны приходят в движение тогда, когда между ними возникают крупные противоречия.

Все костюмы в хозяйстве Цмоха можно заменить, кроме тех, в которых актерам аплодировали больше всего. Ни за что на свете он не согласится, чтобы кто-нибудь надел трико Гамлета, накинул плащ Фауста, облачился в доспехи Дон Кихота, посягнул на костюм Макбета, завернулся в мантию Эдипа или Лира, дотронулся до шляпы с плюмажем Дон Жуана или до других костюмов — например, фрака Конкордата или воздушного платья Яцинты[31], за которыми он следит любящим взглядом и из которых каждую весну хотя бы один раз вытряхивает пыль перед тем, как проветрить.

Так висят в костюмерной Цмоха костюмы всех времен и народов, реквизит для создания иллюзии родной или чужой земли, плюмажи, шлемы, доспехи, трико для исполнения самых важных ролей всех драм, в которых сконцентрирована история человечества. Старый Цмох не знаком с историческими сочинениями и политической хроникой, вся жизнь для него воплощена в пьесах из минувших и нынешних дней и оживает при взгляде на реквизит и висящие на вешалках костюмы.

Цмох никогда не размышлял о жизни, о направлениях и переворотах в мышлении и искусстве, по крайней мере до тех пор не задумывался о них, пока не видел их отражения на сцене. И все же его знания о жизни отличаются обширностью и пестротой, он до конца знает ее репертуар: любовь и тоску по идеалу, битвы и восстания, преступления всех видов, подлости и подвиги, голод и стиснутые кулаки, все нюансы мысли и страсти, чувства разбойников и святых, короче говоря — все человеческие деяния в огромном диапазоне, от владыки до самого жалкого могильщика. И еще одно он знает — знает, что из этой же самой жизни можно извлечь не только слезы, но и смех. Сколько раз его удивляло и покоряло остроумие людей, которые умеют выжать столько смеха из «лимона» нашего бытия. А смех для него — всегда «комедия ошибок». Часто в тишине полуденной сиесты Цмох размышляет о том, через какие битвы и страдания должно было пройти человечество, чтобы возникли такие произведения, как «Фауст», «Дон Кихот» и «Гамлет». К этим размышлениям он пришел логикой своей жизни в костюмерной.

Старый Цмох не рассуждает о наших временах, когда вызревают новые драмы и новые формы для них, для нового Фауста или Дон Кихота, когда человечество погружается в страдание, одни с отчаянием, другие — с надеждой, что мир можно переделать заново. Он не спрашивает себя, почему настоящее взбунтовалось против прошлого, для него костюмы и реквизит — содержание и основа реальной жизни. И когда у актеров вырезают ножницами слова и предложения из их роли, он только усмехается, зная, что ничего подобного с ним случиться не может. Слишком злой была бы шутка, если бы кто-нибудь подрезал трико Гамлету или брюки Ерману[32]. Для него все эти образы реальнее самой жизни. И когда режиссеры спорят о «новой действительности»[33], о тенденциозности, диалектическом и одухотворенном искусстве, Цмох в душе твердо убежден, что лавровые венки венчают лишь правдивость, полет воображения и поэзию.

Точно так же старый Цмох не чувствует, что половина земли погружена во мрак и что мы годами живем в этом мраке и не видим другой, солнечной половины, на которой рождаются сюжеты для главных драм человечества. Все идеи и ценности, за которыми стоит жизнь, для нас всего лишь костюмы, которые мы, актеры, надеваем из страха перед смертью, и сами не знаем, что бы еще такое натянуть на себя. На том полушарии, которое погружено во мрак, ни один замок не является достаточно надежной защитой от преступника и убийцы и никогда не известно, в какой из чаш нет яда.

Дружба — это отравленный клинок, и все альянсы — лишь фрак на покойнике.

Жить в костюмерной, на погруженном во тьму полушарии — судьба старого Цмоха. И все-таки, пока он жив, он каждую весну будет вытряхивать костюмы и выколачивать из них пыль, ибо в них для него вновь и вновь оживает дистиллированная суть нашей жизни. С холодным спокойствием он снова развесит их по местам, ибо для него даже могила — это всего лишь реквизит в трагедии.

Перевод М. Бершадской

Франце Бевк

Тяжкий шаг

Уршула Жерюн ехала в город последним вечерним поездом. Забившись в угол купе, она всю дорогу сжимала лежавшие на коленях руки и время от времени чуть заметно шевелила губами, точно молилась про себя. Ее высокая, худощавая фигура поникла, косынка сползла на плечи. Маленькое бледное лицо терялось в седых волосах. Она сидела, уставясь в окно, машинально провожая глазами пробегавшие мимо окрестности, окутанные первыми сумерками. До сознания едва доходило, что она видит и где находится, — мысли были сосредоточены на том, что происходило в ней самой.

Это был тяжкий, самый тяжкий шаг, на который она решилась с той же привычной покорностью, с какой не раз уже встречала всякие трудности. Она понимала: то, что она задумала, безнадежно, и все же в глубине души тлела искорка надежды. Такая искорка, случалось, уже спасала ее от отчаяния в самые горькие минуты.

Под стук колес перед ней снова вставало все пережитое в эти последние дни. Губы повторяли слова, сказанные дома невестке. Нужно было обдумать, что говорить сегодня вечером. Приходившие на ум слова не нравились ей, и она искала новые, хотя то, что ей надо было сказать и о чем попросить, было так просто! Гораздо труднее, даже невозможно было угадать, что она услышит в ответ. Вначале она придумала такой ответ, какой ей хотелось бы получить больше всего. И сама испугалась своей дерзости. Потом ей пришел в голову другой, более вероятный, и мороз пробежал по коже. Однако мысли возвращались именно к этому ответу. Что ж, по крайней мере, не будет разочарования! Боль и тревога, с которыми она отправилась в путь, стали еще больше.

Дорога в город всегда казалась ей невыносимо долгой. Всю жизнь она считала минуты, как скупец монеты. Но сейчас она с удивлением обнаружила, что поезд уже промчался через Солканский мост и подходил к зданию вокзала. Неужели приехали? Она поднялась, когда выходили последние пассажиры, завязала платок и взяла с полки сумку.

Между тем сумерки сгустились, наступила ночь. Затемненные улицы мерцали синеватыми огнями. При этом мрачном освещении люди двигались, будто тени, мертво смотрели плотно замаскированные окна домов. За углом, пронзительно звеня, скрылся трамвай.

Уршула остановилась и огляделась; она вдруг забыла, куда и зачем идет. Потом, с трудом собравшись с мыслями, встрепенулась и пошла дальше. Ей надо было на другой конец города, ходу на полчаса. Эти полчаса дались ей тяжелее, чем вся дорога в город. Скажи ей кто-нибудь, что ее затея напрасна, она от души поблагодарила бы этого человека и почти с радостью двинулась в обратный путь. Она готова была брести ночь напролет, только бы утром все было позади. Впрочем, нереальность своих надежд она и сама сознавала и снисходительно усмехалась своему легковерию.

Из трактиров и кафе, мимо которых она проходила, доносились мужские голоса, в нос ударял запах табака, пищи и алкоголя. Вереница серых домов неожиданно оборвалась. На улицу из садов смотрели темные деревья. Снова дома и снова деревья; дома все реже. Уршула остановилась перед мрачным двухэтажным зданием, нижние окна которого были забраны решеткой. Из щели в окне второго этажа падал тонкий, как нить, луч света.

Большие ворота, ведущие в просторный мощеный двор, открывались только для автомобилей. Люди проходили через узкую дверцу посреди ворот. Около нее висела гладкая ручка звонка, как в старинном особняке.

Уршула позвонила нерешительно и робко, боясь нарушить тишину дома. Внутри раздался резкий звук колокольчика. Его слабеющий звон еще не утих, когда в парадном зазвучали тяжелые шаги. Маленькое окошко в дверце со скрипом отворилось. В темноте Уршула не разглядела высунувшегося из него человека, но почувствовала на себе вопросительный взгляд.

— Chi e? Che cosa voleté?[34]

— Я пришла к дочери, — ответила Уршула и смешалась, спохватившись, что ее не поняли. Она силилась собрать в памяти все, что волей-неволей запомнила в последние годы из итальянского.

— Amalia Desanti — mia figlia… Io — madre…[35]

— Aspetate un momento![36]

Окошечко закрылось, и шаги замерли.

Уршула сжала губы и задумалась. Дважды она была в этом доме, но у ворот ее держали впервые… Ей казалось, прошла вечность, пока она снова услышала шаги. Тягостное ожидание было еще одним недобрым предзнаменованием.

Загремел ключ, дверца открылась.

— Entrate, signora![37]

Уршула вошла. Молодой карабинер, впустивший ее, карманным фонариком освещал подъезд и лестницу на второй этаж. Она будто пыталась догнать светлый кружок, скачущий вверх по ступеням.

Двери квартиры были незаперты. В захламленную прихожую сквозь стеклянные двери кухни с пестрой занавеской падал тусклый свет.

Дочь сидела возле люльки и шила. Увидев мать, в нерешительности остановившуюся у порога, она отложила шитье, подняла на нее удивленные глаза и встала.

— Добрый вечер, Малка!

Уршула поздоровалась с дочерью за руку, губы ее мелко дрожали. Больше всего ей хотелось броситься Малке на шею и разрыдаться, но она сдержалась.

По лицу и голосу дочери она поняла, что пришла не в добрый час. Ее, как всегда, не ждали, а особенно в этакую пору. И не только это. С болезненной чувствительностью Уршула подмечала, что от встречи к встрече они с дочерью становились все более далекими друг другу. Правда, такой чужой, как сейчас, она ей еще никогда не казалась. С последней встречи Малка и внешне изменилась к худшему — располнела, новая замысловатая прическа не шла к ее и без того крупному лицу. Она вся как-то расплылась, только складки около рта и глаз не смягчились, а обозначились еще резче.

Уршула поставила сумку на стол и со вздохом села. В чем дело? Ведь она совсем не устала, а ноги не держат! Ей вдруг стало так тяжело, что глаза защемило от слез.

Чтобы немного прийти в себя и успокоиться, она принялась оглядывать комнату. В люльке, посасывая палец, спал пухлый мальчонка. Из-под чепчика торчал черный хохолок. Когда она видела внука последний раз, ему было всего три месяца.

«Как он вырос!» — подумала она.

Малка, так и не сев, по-прежнему не сводила с матери удивленного взгляда.

— Что-нибудь случилось?

Уршула неуверенно покачала головой. Ничего особенного. Но при этом испуганно взглянула на дочь, как будто та уличила ее во лжи. Она же не собиралась ничего утаивать, она и пришла для того, чтобы все рассказать! Да, все. Но нельзя же было начинать сразу, едва переступив порог. Да она и не могла бы ничего скрыть, даже если бы захотела. Выдали бы лицо и глаза, под которыми от слез и бессонных ночей темнели круги.

— Зидора арестовали, — проговорила она наконец тихо, почти шепотом.

Слова эти стоили ей таких усилий, что на мгновение она закрыла глаза и сжала губы. Потом снова остановила взгляд на хохолке ребенка.

Малка ждала продолжения, но Уршула молчала.

— Что он сделал? — спросила Малка.

Уршула посмотрела сначала на дочь, потом на свои руки, беспомощно лежавшие на коленях. Ответила она не сразу. Что ее сын сделал? Правильнее всего сказать — ничего. Во всяком случае, она считала, что он не совершил никакого преступления. Но она понимала, что дочь под влиянием своего окружения смотрит на все другими глазами. Случись это раньше, она бы не задумываясь открыла ей душу. Но в последнее время что-то смутное и едва уловимое встало между ними. Как ни противилась Уршула этому ощущению, она не могла от него избавиться. Поэтому сегодняшняя ее поездка в город и была такой мучительной. Что знает, что может знать Малка об их жизни? Она давно, совсем молоденькой, покинула родные места и замкнулась в своем мире. Дочь вообще слабо представляет себе, что такое жизнь, а она уже изведала ее до конца.

О, достаточно вспомнить годы после Первой мировой войны! Муж вернулся с фронта больным, и ей пришлось с ним нянчиться до самой его смерти. А тут еще на руках дом и маленькие дети. Каменистая, скупая земля иссушила ее, превратила в скелет. Если бы не Зидор, который в конце концов женился, ей бы век вековать одной. Золотой парень. Сколько она переживала за него! Мальчиком он повредил себе глаз, и у него выросло бельмо. Тревоги и заботы не оставляли ее и теперь, они были неотделимы от ее жизни. Много лет ее не занимало, что происходит за стенами дома. Она бы все равно ни в чем не разобралась. Новую войну она тоже встретила как очередное стихийное бедствие. Лишь бы фронт не проходил через их село, как это было в прошлую войну, когда их дом разрушили и им пришлось бежать.

Но несколько месяцев назад вспыхнули первые дома в соседних селах, от взрывов мин дрожали оконные стекла. И только тогда она очнулась от своих вечных хлопот и непеределанных дел и попыталась оглядеться вокруг и заглянуть в самое себя. Она вдруг испугалась того состояния приниженности, которое, казалось, родилось вместе с нею и не оставляло места и для тени сопротивления. Всю свою жизнь она отбивалась от несчастий, боялась их как огня, а тут их нагло вызывают и сыплют тебе на голову. И где-то в глубине души рождался новый для нее голос и набирал все большую силу. Этим она никогда не делилась ни с сыном, ни с невесткой. От ее внимания не ускользало и то, что они часто разговаривают между собой потихоньку от нее. Она была достаточно умна, чтобы понять, о чем они толкуют. Недоверие обижало ее, но она не показывала виду… Однажды ночью Зидор тихо вышел из дому, она не заснула до тех пор, пока снова не услышала его шаги. Ей даже не приходило в голову расспрашивать его об этих таинственных отлучках, корить за них. Новый для нее голос все больше креп в ее душе. Точно грех, отгоняла она теперь страх, который временами ее охватывал, утешая себя мыслью, что все обойдется.

Но не обошлось. Однажды вечером, точно волки, в дом ворвались чужие люди. Все перевернули и увели Зидора. Его провожал плач невестки Габриэлы и трех малышей. У нее тоже по щекам катились крупные слезы. Но она держалась. Горло перехватило, она не в силах была выдавить из себя ни звука. О, Зидор, Зидор! В ту минуту она не верила, что еще увидит его. Она была так подавлена, что уже не надеялась на его освобождение. В том, что случилось, она в душе винила сына и невестку. Думали бы лучше о себе и детях!

Потом, по обыкновению, примирилась и с этим несчастьем. Но Габриэла! Молодая, любящая, она бурно переживала беду, обрушившуюся на семью. Три дня подряд спозаранку уезжала в Толмин и возвращалась затемно. Вернувшись оттуда в последний раз, она как безумная стала кричать, что Зидора избивают и мучают. Ему нужно помочь — но как? Десятки планов рождались у нее в голове и все рушились прежде, чем были высказаны. И вот спасительная мысль: у золовки Малки — муж бригадир[38]! Нет, только не это! Но мысль возвращалась к нему снова и снова. Габриэла терпеть не могла бригадира, хотя видела его всего один раз, из-за него и Малка была ей чужой. А сейчас все ее надежды сосредоточились на нем. Только бригадир может спасти Зидора! Должен спасти. Она просила свекровь съездить в город. Пусть даже Зидора осудят, если он в чем виноват, только бы не пытали его, только бы не убили.

Уршула была готова пойти за сына в огонь и в воду, но браться за эти хлопоты не хотелось смертельно. Она никогда в жизни не унижалась, не любила никого ни о чем просить — и поэтому просьба снохи была ей вдвойне тяжела. К тому ж она не могла отделаться от предчувствия, что проездит напрасно. И тогда это только усилит унижение и муки! Если бы сноха не бросилась перед ней на колени, если бы не голосили дети, ничего не понимавшие в том, что происходит, она бы ни за что не согласилась. Но когда она села в поезд, в ней вдруг тоже затеплилась надежда. Сейчас надежда снова угасла, точно огонек на ветру. Если бы она только заранее представила себе холодное лицо дочери, она не перешагнула бы порог ее дома. Но она уже была здесь, и первое слово было сказано. Теперь отступать не хотелось. По крайней мере, не в чем будет себя упрекнуть, — она уедет со спокойной совестью.

— Что он сделал? — ответила она наконец и пожала плечами. — Его обвиняют в том, что он носил партизанам еду.

Лицо Малки невольно передернулось. Она нервно прошлась по кухне, подошла к буфету, переставила будильник.

— Только обвиняют? — переспросила она с усмешкой. — Все ничего не сделали. Все невинные.

Мать оцепенела. Дочь повторяла слова, которые Габриэла слышала в Толмине. «Я сделала все. Больше говорить не о чем», — мелькнуло у нее в голове. Она чувствовала себя разбитой, и если сразу не ушла, то только потому, что не удержалась бы на ногах.

— Разве никого никогда не сажали без причины? — спросила она.

Малка смешалась, не зная, что ответить. Пальцы ее развязывали и завязывали пояс пестрого халата.

— Если Зидор невиновен, его отпустят.

— Но прежде он погибнет! Его бьют, пытают.

— Это неправда, — вскипела Малка, словно мать нанесла ей личное оскорбление. — Лучше скажите, — продолжала она спокойнее, — Зидор на самом деле помогал тем, в лесу?

Уршула понимала, что нельзя раскрывать душу, но не сдержалась.

— Разве грешно помогать своим?

— Вот видите, вы сами признаете, — поспешила перебить ее Малка нравоучительным тоном. — А ведь пришли просить, чтобы я вам помогла. Я ничего не могу сделать, даже если бы хотела.

Мать провожала взглядом дочь, которая снова принялась ходить взад и вперед по кухне и наконец остановилась у окна. «Даже если бы хотела»?! А она не хочет! Неужели это и есть та самая девочка, которая умела так задорно и звонко смеяться? Неужели это та самая Малка, которая так горько плакала на ее плече, когда бедность заставила ее искать работу в Триесте, а затем в Милане? Уршула тогда тоже плакала, и ей было тяжело. Она так мечтала, чтобы дочь была поближе к дому, поближе к ней. Когда вскоре после того Малка вышла замуж, Уршула не стала мешать ее счастью, хоть у самой на душе скребли кошки при мысли о занятии зятя. И все же ей легче было бы перенести унижение перед ним, чем перед дочерью.

— Я же не тебя прошу, — процедила она сквозь зубы. — Я к твоему мужу пришла.

— И он тоже не может помочь.

— Не хочет?

— Не может, — подчеркнула Малка и нетерпеливо тряхнула головой. — Вы все равно не поймете.

Уршула и вправду не понимала, что зять не может помочь. И вместе с тем ей было ясно, что ей отказали, даже не выслушав. И хотя она заранее знала, что ничего добиться не удастся, ей стало невыносимо горько. Как она теперь покажется на глаза невестке?

— Что же мне делать? — произнесла она в отчаянии и стиснула руки.

Малка неопределенно пожала плечами. Жалость к матери, которую она только внешне не выказывала, сталкивалась с жестокой реальностью. Суровостью она пыталась прикрыть собственную беспомощность.

— Откуда мне знать! Об этом стоило раньше думать! Я бы на вашем месте так не суетилась…

— Малка, — гневно крикнула мать, вскочив со стула. — Ради своего сына я могу… и я должна… И у тебя есть ребенок… Кто знает, что с ним еще случится в жизни…

К глазам ее подступили слезы, щеки покрылись смертельной бледностью, губы судорожно подергивались.

Малка, оторопев, смотрела на мать непонимающими глазами. Не столько слова матери, сколько голос, каким она их произнесла, пронзил ее душу. Но и одних слов было достаточно. Ее единственному сыну может грозить опасность! Она опустилась на стул и обхватила рукой люльку. Лицо ее исказили рыдания.

— Мама, — забормотала она, — что вы говорите! Ведь вы не знаете… Вы не понимаете…

Уршула растерялась и даже пожалела, что погорячилась. Сердце ее смягчилось, она села рядом с дочерью, вопросительно глядя в ее мокрое от слез лицо.

Да, конечно, она плохо понимает, что происходит с дочерью. Ей казалось, что Малка счастлива, — так, по крайней мере, писала та в своих письмах и говорила при встречах. Уршула, конечно, знала, что счастье не в сладкой еде и не в ярких тряпках. Правда, в применении к Малке об этом как-то не думалось, по крайней мере до этой минуты. Что кроется за ее слезами? Она не могла заглянуть ей в душу. Не могла разгадать, что с нею творится, но со свойственной матерям проницательностью почувствовала неладное.

— Я не думала ничего плохого, — сказала она примирительно. — Ты ведь знаешь, я муху не обижу, неужели я пожелаю зла твоему ребенку?

Малка еще долго всхлипывала и вытирала глаза.

— Поговорите с мужем, — сказала она. — Только я не знаю, сделает ли он что-нибудь. А может, и сделает, если Зидора в самом деле бьют…

— Поговори с ним ты, я же не умею по-итальянски.

— Ладно… только не сегодня, завтра. Он приходит всегда такой злой, усталый.

— А где он сейчас?

— На службе. — Малка отвела взгляд.

К Уршуле возвратилась надежда. Она боялась верить себе, и все-таки на сердце потеплело.

— Тут я тебе кое-что принесла, — сказала она и показала на сумку. — Мелочи всякие. Прибери.

Малка улыбнулась. Выкладывая содержимое сумки в большую миску, она старалась перевести разговор на обыденные заботы. Ей хотелось той близости, которая когда-то была между ней и матерью. Она сварила кофе и нарезала в плетенку хлеба.

Уршула спокойно отвечала на ее вопросы. Сколько хлеба собрали этим летом, сколько у них скота, здоровы ли дети, — забот, конечно, много. Малка слушала мать с набожной сосредоточенностью. От материнских рассказов веяло какой-то нежностью, обволакивавшей сердце, подобно мелодии старинной песни. И вместе с тем они иногда глубоко ранили ее — в последнее время ей было тяжело слышать о родном доме. Малка вдруг спохватилась.

— Вы устали, — сказала она матери, когда та выпила кофе и отставила пустую чашку. — Идите-ка спать.

— И правда, пойду!

Да, она очень устала с дороги, и эти три дня вымотали ее до смерти. Она делала над собой усилие, чтобы не заснуть сидя.

Когда она приезжала сюда, она спала обычно в маленькой комнатке возле кухни с единственным окном, выходившим во двор. Малка принесла простыню и одеяло и постелила ей на старинной оттоманке.

— Окно не открывайте, — бросила она, уходя, — ночи стали холодные.

Вернувшись на кухню, Малка несколько минут постояла, пытаясь справиться с нахлынувшими чувствами. Из груди у нее вдруг вырвался громкий стон. Вздрогнув, она огляделась и прислушалась: не донесся ли ее стон до матери?

Погруженная в свои мысли, она тихо, стараясь ничего не задеть, пошла в комнату. Придвинула люльку с ребенком к супружеской постели, над которой висело слащавое изображение девы Марии. Лампа под синим абажуром наполняла комнату голубоватым светом.

Она собралась было лечь, но передумала. Все равно не уснуть… А как страшны эти часы без сна, когда остаешься наедине с собою! Лучше просто посидеть в кресле. Руки ее устало повисли, голова откинулась, веки опустились. Приезд матери, вынужденное притворство и борьба с собой вымотали ее вконец. Слова матери разбередили все то, что она столько раз пыталась забыть, затаить в себе.

Конечно, мать не знает — да и откуда ей знать, — что происходит с ней. Может быть, она даже считает ее счастливой и завидует немного. Да ей и самой хотелось показать всем, как далека она теперь от былой бедности. Вначале и вправду было хорошо, и удача слегка кружила голову. Жизнь улыбалась ей и пела свою вечную песню весны. А потом длинными корявыми пальцами грубо покончила со всем ее благоденствием. Правда, со стороны этого нельзя было заметить. Может, только лицо и особенно глаза выдавали, что в ней что-то надломилось.

Нет, она не пережила страстной, всесокрушающей любви. Помня о бедности, в которой выросла, она желала лишь самого простого благополучия без забот и страха за завтрашний день. И была преданной женой своему мужу, осуществившему хотя бы часть ее девических грез. Первое время она даже смотрела на него с обожанием. Пыталась вжиться в его мир, в мир окружавших его людей. Надеялась, что ей это удастся. Она уничтожила за собой все мосты, сохранив лишь тонкие родственные нити, которые тоже постепенно обрывались. Для нее это было не так трудно, отчий дом и родной край она покинула девочкой. Ей казалось, что ничто больше не связывает ее с землей, на которой она выросла. Она даже стыдилась своего прошлого и подсмеивалась над всем, что было с ним связано. Так она очутилась далеко от всего родного, где-то на другом берегу.

Не будь войны и всего, что с нею пришло, она, должно быть, там бы навечно и осталась. Но мужа перевели в Горицу, родная земля и родная речь разбудили в ней забытые чувства. Она поняла, что сердечные узы все еще связывают ее с прошлым. И теперь эти узы каждый день, каждый час взывали к ее совести. Воспоминания молодости, так долго молчавшие, звучали все более внятно. Если бы еще не эти страшные события вокруг! Долгое время она только догадывалась о них, пока наконец ее глаза не раскрылись. Женщины на улице смотрели на нее исподлобья. Боже мой, будто это она во всем виновата! Она металась, точно зверь в клетке. Запутавшись в собственных противоречивых мыслях и чувствах, она подчас сама себе казалась чужой.

Напрасно старалась она разделять взгляды мужа. И с большим трудом, — как в этот день перед матерью, — повторять его слова. Ее мир и его были непримиримы. «Мятежников», как в его кругу называли партизан, она считала отчасти преступниками и боялась их, но когда они оказывались в беде, в ней все громче звучал голос крови. По ночам, когда муж, измученный, возвращался «со службы», она с тайным ужасом смотрела на его руки. И всегда ее взгляд невольно переходил на люльку с ребенком. Будто была какая-то роковая связь между этими руками и будущим сына. Только бы муж не угадал ее мыслей. Нет, она больше не любила его, она его боялась.

Малка мечтала, чтобы мужа перевели на юг. Тогда бы все, что она сейчас переживала, ушло в прошлое, и лишь изредка всплывал бы в памяти какой-нибудь голос или лицо. Но ее мечта не сбылась. Когда к ней приезжали родные, она не радовалась, потому что не хотела, чтобы они знали о ее жизни. Ей было бы стыдно, если бы родные догадались, что происходит рядом с ней. А раскрыть или хотя бы чуть приоткрыть перед ними свою душу она тоже не решалась. Пускай думают, что она счастлива! Но горькое ощущение своего невольного соучастия в злодеяниях и страх перед неизвестностью с каждым днем усиливались. Поэтому и приход матери огнем жег ей сердце.

Ей было мучительно тяжело притворяться черствой и говорить не то, что она думает и переживает. На самом деле судьба Зидора ее очень тревожила. Она вспоминала, как они вместе играли в детстве. Он был добрый, и она любила его. Но что делать, что же делать? Если даже муж и мог бы помочь, она наперед знает его ответ. В некоторых случаях для него не существовало ни друзей, ни родных. Может быть, солгать матери, успокоить ее хотя бы на время? Тяжелее всего было сознавать, что мать считает ее бесчувственной, отрезанным ломтем. О, если б мать знала, как все пело в ее душе, когда она слушала рассказы о родине, о которой она почти забыла в первые годы своего замужества. Что мать подумает о ней, о своей «золотой дочке», как она ее когда-то называла? Нужно было упасть перед матерью на колени и в слезах открыть ей душу, найти подходящие слова. Но и найди она такие слова, все равно бы этого не сделала, не смогла бы. Ведь она не поступила так, даже когда в словах матери прозвучала угроза ее сыну, буквально сразившая ее. Если бы она даже распахнула свою душу перед всем миром, ей все равно не помочь Зидору, правда, тогда мать поняла бы ее и не осуждала…

Ох! Она тяжело вздохнула и подняла голову. С усилием отогнала от себя мысли, подобные страшному сну. Сощурившись от голубого света, растерянно оглядела комнату. Висевшая на вешалке униформа мужа показалась ей зловещей тенью. По улице, нарушив тишину, промчалась машина, и снова все стихло. Потом в люльке зашевелился и громко зачмокал ребенок.

Малка поднялась и в нерешительности остановилась. Что делать? Хотя ей было ясно, что сделать она ничего не в состоянии. Она словно попала в водоворот, из которого ее могла вызволить лишь отчаянная смелость. А такой смелости у нее не было: силенок не хватало! Малка отчетливо представляла себе всю свою будущую жизнь. Борьба с собой, самоистязание ради сохранения видимости счастья… Ей совестно стало, что она напрасно обнадежила мать. Малка боялась утра, которое ничего не изменит. Мать уйдет с пустыми руками, смертельно обиженная, уйдет, может быть, навсегда…

Было ощущение, будто всю ее внутри затопили слезы. Все, что накопилось в ней с той минуты, как вошла мать, искало выхода. Малка бросилась на постель и зарыдала, уткнувшись в подушку, чтобы мать за стеной не услышала ее всхлипываний.

Выплакавшись, она успокоилась, на сердце полегчало. Решив положиться на судьбу, она погрузилась в тревожный беспокойный сон.

Уршула не спала. Когда дверь за ней закрылась, ее охватило чувство щемящего одиночества. Раздеваясь, она бессмысленно смотрела то на окно, затемненное синей бумагой, то на почерневшие образа. На стене у окна вырисовывалось темное сырое пятно, похожее на вздыбленного коня. Конечно, эта комната была куда пристойней, чем ее клетушка в горах, но здесь ей всегда казалось, что ее посадили в тюрьму. В доме не было тепла. Уршула думала об этом еще в свой последний приезд, но сегодня это чувство было болезненно острым.

Она разделась только наполовину, погасила свет и легла. Она была небоязлива, однако ей стало не по себе в этой темноте, которая из-за затемнения была непроницаема, как железная стена. Узенькая полоска света в щели кухонной двери в конце концов тоже исчезла. Смолкли тихие Малкины шаги. Наступила тишина, в которой время от времени слышались далекие голоса, доносившиеся из соседних домов.

Крепко стиснув веки, Уршула заставляла себя заснуть, надеясь, что сон избавит ее от физической и нервной усталости, прогонит тоску. Но она не могла уснуть так же, как в ту ночь, когда увели сына. В голову лезли разные мысли. По ночам они всегда были мрачнее, чем днем, а в эту ночь они были особенно черны и жгли, точно угли. Что с Зидором? Может быть, его уже перевели отсюда? Что будет с невесткой и внуками? Мысли с бешеной быстротой сменяли друг друга, гася последние искорки надежды.

Она открыла глаза. Так легче. Иначе было ощущение, что она всматривается в себя и бередит кровоточащие раны. Если бы удалось сосредоточиться хотя бы на этом образе на стене или на старинном шкафу, на пятне в виде коня, на квадрате оконного стекла — она бы хоть немного отвлеклась от своих мыслей. Но мысли не покидали ее, наливали жаром тело и голову. Комната будто и впрямь превратилась в одиночную камеру, ей не хватало воздуха, нечем было дышать!

Нет, она не заснет. Так и промучается до утра. Будь она дома, она бы встала и принялась за дела. Но здесь все чужое, да и шуметь неловко.

Она долго колебалась, но наконец встала. Тихо, как только могла. Не зажигая света, в темноте отыскала юбку и натянула ее на себя. В чулках ощупью добралась до окна. Раскрыла рамы, потом ставни, которые глухо стукнулись о стену дома.

В комнату влилась прохлада тихой осенней ночи. Воздух был такой же чистый, как небо с яркими звездами. Уршула вздохнула полной грудью, на душе отлегло. Мучившие ее мысли словно рассеивались в тускло мерцающем свете.

Она оперлась на подоконник. Внизу был балкон с деревянной решеткой, а под ним — темный двор, зажатый между гладкой стеной высокого соседнего дома справа и одноэтажным домом слева. Сзади его замыкал почерневший каменный забор, поверх которого тянулась густо переплетенная колючая проволока. За двором шли луга и поля, окаймленные фруктовыми деревьями. Вдали вырисовывались контуры гор, их вершины доставали до звезд.

Глаза Уршулы привыкли к темноте, и она все отчетливее различала отдельные предметы. Она пристально вглядывалась в них, отгоняя от себя обрывки мыслей, стараясь успокоиться. Постепенно она начала прислушиваться к голосам, глухо доносившимся до нее и раньше. При открытом окне они стали отчетливее, будто вырывались из-за высокой стены справа. Они то исчезали, то возвращались, однообразные, монотонные, с еле уловимыми для слуха различиями. Сначала Уршуле показалось, что это картежники, ударяя картами по столу, в азарте что-то выкрикивают. Но удары были слишком частыми и равномерными, а неразборчивые выкрики слишком похожи один на другой, кто-то беспрестанно в сердцах повторял одни и те же слова. Время от времени слышался сдавленный протяжный крик, за которым в коротких промежутках между ударами следовали глухие стоны.

Уршулу затрясло, она вся обратилась в слух. Что же это за голоса? В веренице мыслей мелькнула догадка, но Уршула отогнала ее… И в эту минуту приоткрылась дверь бокового здания. Ровно настолько, чтобы выпустить кого-то и мигом закрыться. Из двери вырвался сноп яркого света и тут же погас. Вместе с ним выплеснулись и смолкли отчетливые голоса.

Уршула выпрямилась и скрестила руки. До нее донесся бешеный окрик: «Parli, ribelle!»[39] Потом удары, протяжный стон, клокочущий от крови голос… Человек, который только что вышел во двор, снова вернулся. Вместе со снопом света тьму прорезал нечеловеческий стон: «О-о-о!» Будто кто-то корчился в предсмертных судорогах, под пытками, которые не мог больше вынести. И снова на несколько мгновений все замерло. Потом опять раздались глухие голоса, их поглощала, вбирала в себя ночь.

Уршулу сковал ужас; она стояла не шелохнувшись, широко раскрыв глаза. Медленно, очень медленно до нее доходило то, во что было так трудно до конца поверить. Но она ясно слышала резкий, взвизгивающий голос зятя: «Parli, ribelle!» Она узнала его. Кого-то бьют, пытают… Эта догадка овладела ею окончательно, и она не могла больше от нее отделаться. Как отравленная стрела пронзила она ее душу. В эту минуту она не думала о Зидоре. Перед ней был просто чужой страдающий человек. От жалости к нему у нее сдавило горло и дико заколотилось сердце. Хотелось закричать что есть мочи и броситься во двор… Но у нее перехватило дыхание, вся она одеревенела.

Потом, дрожащая, полная сострадания и сознания своего бессилия, она ощупью добралась до оттоманки и с тяжелым вздохом села. Руки зажала в коленях, чтобы унять дрожь, зубы стучали. О сне и отдыхе нечего было думать. Мысли и чувства путались. Она силилась привести их в порядок. Ведь все уже было ясно, до ужаса ясно!

Каждый день до Уршулы доходили страшные слухи о пытках. Она ни разу не усомнилась в их истинности. Она лишь хотела успокоить невестку, когда говорила ей, что все это пустые домыслы. А сама представляла себе Зидора избитого, со вздувшимся, окровавленным лицом. И все-таки это было только в мыслях, где-то далеко, в сто крат бледнее реальности. Сейчас реальность подступила к ней, раздирая сердце так, что она задыхалась от боли.

Как она и боялась, затея ее оказалась столь же безнадежной, сколь и трудной. В ее душе не осталось даже слабой искры надежды. Каждую мысль сопровождал в ушах голос зятя: «Parli, ribelle!» Помощи и милосердия больше было ждать нечего. Она не могла бы и выговорить просьбу — все в ней противилось этому. Это было бы хуже, чем унижение. Она свое дело сделала. Ждать больше нечего. Можно возвращаться домой.

Поняв это, Уршула успокоилась, озноб прекратился. Но она чувствовала такую усталость, что готова была уткнуться в подушку и пролежать до утра, снова и снова переживая весь этот кошмар и боль. Усилием воли она встала и оделась при мрачном свете ночи, падающем в окно. На вокзале она забьется куда-нибудь в угол и так дождется утра.

Уршула вышла на кухню и зажгла свет. Взяла с табуретки пустую сумку. На минуту остановилась, задумалась.

Может быть, позвать Малку и проститься с нею? Но та удивится ее странному уходу посреди ночи, станет расспрашивать, задерживать. И тогда ей надо будет сказать все прямо и откровенно, а этого она сделать не может. Ей трудно будет смотреть дочери в глаза. Она упрекала себя за это, но что поделать? Ей вдруг стало жаль Малку. Она даже, кажется, начинала понимать ее. Захотелось неслышно подойти и погладить ее волнистые волосы. Ведь она никогда больше не переступит порог этого дома. Но тут же ей стало страшно, что сейчас откроется дверь спальни и Малка в ночной рубашке встанет на ее пути. Уршула тихо погасила свет, тихо открыла дверь и так же неслышно закрыла ее за собой.

На крыльце она остановилась; кто выпустит ее за ворота? Вглядываясь в боковое крыло дома, напряженно прислушалась. Было тихо. Ни глухих ударов, ни голосов.

Неожиданно двери флигеля настежь раскрылись. В широкой полосе света две тени тащили человека, безжизненно повисшего у них на руках. Полоса света погасла, тени положили тело на землю. Склонились над ним. До Уршулы донесся лишь невнятный шепот.

Дверь снова открылась, и во двор вышел бригадир. Уршула узнала его дородную, сутулую фигуру.

— E morto?[40] — спросил он.

— Macché![41] — растягивая слова, ответила тень.

— Portatelo in cantina![42]

Тени снова подняли безжизненную жертву. Тяжелые шаги, ударяясь в каменные ступени, смолкли где-то под землей.

Бригадир постоял несколько минут, глядя на звезды, словно вдыхая свежий воздух. Потом, устало зевнув, стал подниматься по лестнице, слегка покачиваясь.

Уршула замерла. Ей хотелось уклониться от встречи с зятем, но было поздно. Омерзение, которое она испытывала к этому человеку, и гордость не позволили бы ей ни протянуть ему руку, ни сказать слово.

Бригадир увидел Уршулу, когда был уже совсем рядом. Он вздрогнул и остановился.

— Chi è? — спросил он. — Не услышав ответа, наклонился к ней ближе и, разглядывая ее лицо в тусклом свете, холодно произнес: — Ah, voi siete! — Затем недовольным тоном добавил: — Perché non dormite? Che cosa fate qui?[43]

Уршула понимала, что стала свидетельницей того, чего не должна была видеть. Встреть ее зять на кухне, он бы приветствовал ее своей деланной слащавой улыбкой. Сейчас же он едва сдерживал гнев.

— Fuori… a casa…[44] — сказала она.

— A quest’ ora? A mezzanotte?[45]

Она опять ничего не ответила. Только смотрела на него. Выражение ее лица, заметное и во тьме, было красноречивее любых слов. Сейчас, пожалуй, и знание итальянского не помогло бы, потому что никакими словами она не смогла бы выразить своих чувств.

Бригадир тяжело, из-под бровей, наблюдал за ней. Он все понял. Он не знал, зачем она приезжала, но догадался, почему она так внезапно уходит. Выяснять было нечего.

Во дворе снова раздался гулкий звук шагов.

— Maurizio! — позвал бригадир. — Aprite la porta alia signora![46]

Он снова взглянул на тещу и приложил палец к губам.

— Sentite, signora, — сказал он с угрозой, подчеркивая каждое слово. — Non avete visto né sentito nulla. Capito?[47]

Уршула поняла не все, до нее дошло лишь главное. Она слегка кивнула головой.

— Avete capito?[48]

— Si[49], — сказала она тихо.

Она ушла не попрощавшись, медленно переступая по ступенькам. Внизу обернулась. На лестнице неподвижно стояла тень.

Только на улице она перевела дух. Точно кончился страшный сон. Но случившееся было явью, ужасающей явью. Хотелось плакать от горя и усталости. Но слезы душил гнев. Этот же гнев сжал ее руки в кулаки. А ведь раньше, погрязшая в будничных заботах, она не видела смысла в Сопротивлении.

Но слезы все-таки прорвались, они катились неудержимым потоком. Слишком много горя обрушилось на ее душу. И превозмочь себя она не могла.

Перевод Э. Барутчевой

Иван Цанкар

Ее портрет

Не знаю, писал ли я уже или только рассказывал, что случилось с ее портретом. Чем тягостней и болезненней воспоминания, тем чаще тоскует сердце.

Мама никогда не давала себя рисовать. Когда она лежала на смертном одре, я подумал: вот ее закопают, высокий тяжелый холм нависнет над могилой, и мы никогда больше не увидим ее лица.

Я сидел подле нее в одиночестве. В доме воцарилась поистине гробовая тишина, так что я почти слышал свои тягостные мысли. Время от времени вспыхивала свеча, пламя вздымалось выше, освещая ее лицо и руки, белые и остывшие, сжимающие распятие.

Я поискал бумагу и карандаш, чтобы сделать портретный набросок ее лица, такого тихого и умиротворенного, каким оно стало после смерти. Начало давалось нелегко и мучительно — рука дрожала, в глазах рябило от затхлого воздуха. Лицо светилось на фоне густой зелени, точно было высечено из белого камня. Вздохнув в последний раз, она улыбнулась, и эта улыбка застыла на губах.

Как-то я читал про то, как умирал один праведник. Весь дом был полон родственников, друзей и просто зевак, плач и стоны слышны были на улице. Однако, в тот момент, когда святоша испустил дух, испуганные родственники, друзья и зеваки в страхе бежали прочь и более уже не возвращались. Лицо его вдруг исказилось, стало совсем другим, не похожим на прежнее, будто слетела скоморошья маска. С последним вздохом обнажилась грешная душа, ведь смерть не знает лжи и лицемерия.

Эта история произошла на самом деле. Когда за жизнью тихо закрываются двери, бытие выносит свой справедливый и неумолимый приговор, и этот вердикт запечатлен на лбу, щеках и губах. Пожелай я отразить душу или потаенную мысль человека, я бы изобразил его спящим, а лучше усопшим. Знавал я тех, кто просыпался в страхе, почуяв взгляд недремлющего ока. Так пугается злоумышленник при случайной встрече с судьей.

Материнская улыбка, точно отдых после долгого, долгого пути, щедрая награда за весь страшный, до последней минуты непризнанный и неоплатный труд, с лихвой возвращенная благодарность за бесконечное терпение. Сама благость и чистота, не омраченная будничными заботами, бессонными от тягот и невзгод ночами, проступила на безжизненных губах.

Я плохо видел при неверном и дремотном отблеске свечи. Бумага оказалась негодной, слишком гладкой, а карандаш слишком твердым. Впрочем, мне и сейчас кажется, что портрет получился не совсем уж бездарным, и отразил, по крайней мере, лучик той красоты, благородства и детской доверчивости, которое узрело скорее мое любящее сердце, чем воспаленный взгляд. Средь мрачных теней, удушливого воздуха и черной копоти свечного дыма, словно вера и упование на спасение, светилось улыбающееся лицо.

Отправляясь в Вену, я захватил рисунок с собой. Засунул его меж книг и бумаг и долгие годы не доставал. Как-то раз забрала смертельная усталость от переездов, забот и собственных терзаний. Так порой, точно перед зеркалом, окинешь взглядом всю свою жизнь от первого до последнего дня, сокрытого в далеком будущем, лицо сделается мрачным, а сердце спросит: «Ну и где тебя носит, чудак-человек? А стоит ли дальше, влачиться по пустыне?»

В то утро я перебирал книги и бумаги в поисках материнского портрета, чтобы проститься с единственным дорогим мне в тот момент лицом. Искать пришлось долго. Бумаги запылились и пожелтели, некоторые с трудом под давались прочтению: какие-то стихи детских лет и рассказы, лишенные поздней горечи.

Когда я держал дрожащими руками запылившийся и пожелтевший листок, меня бил лихорадочный озноб. Прежде здесь был материнский портрет, теперь же не осталось ничего. Стертые бледные линии были едва различимы, свет от них струился еле-еле, неясный и бледный, как от тусклой лампы. В сердцах я корил себя:

— Далеко ее могила, оставленная всеми, одинокая и горестная, как могилы безымянных путников! Далеко и она сама, забытая нами, без поводыря и без цели разлетевшимися по миру, что стая голубей, настигнутая ястребом — смертью. Так же далеко, как и ее могила, и сама она — ее образ — чужой и непостижимый моему взору, ведь долгие годы он оставался чужим и далеким моей душе!

Я подошел к окну, чтобы удостовериться, так ли велика сила любви и памяти, чтобы воскресить канувший в небытие образ. Не видя, мысленно я почти ощущал изгибы, блики и тени, бесформенно слившиеся друг с другом. Я вознамерился откинуть серые портьеры, но мои руки одеревенели и ослабли, а портрет, который я пытался вернуть из небытия, стал мне чужим, не было в нем той улыбки, которая дарила утешение и высочайшее прощение, не было чистого и возвышающего достоинства в отчаяньи. Не было сердечного участия, которое согрело бы тихую и дружескую беседу в этот горький час.

Я прикрыл глаза рукой, и тут она предстала передо мной так ясно и отчетливо, какой я видел ее много лет назад. Лишь ее губы при жизни никогда так не улыбались — последняя предсмертная улыбка была особенно благостная и умиротворенная в этом последнем взгляде.

— Ну, что же ты наделал, глупыш, как же нам теперь быть?

Как будто с восходом солнца на заре новой жизни тучи вдалеке рассеялись: сердце мое обрело покой, малодушие исчезло. Больше я никогда не пытался запечатлеть на бумаге то, что потаенно хранилось в самых скрытых уголках моего сердца. В каждом человеке таится слово, которое он не может и не смеет выразить, и которое, будет начертано на его губах только в смертный час. С каждым человеком живет образ, который, даже сам Леонардо не может, не в силах передать, и который будет запечатлен лишь на его застывшем лице.

Не знаю, куда я его дел, и где сейчас этот листок. Материнский портрет живет в моем сердце — это красота и благость, и поскольку я никогда не видел его воочию, он откроется лишь моему предсмертному взору.

Перевод Т. Жаровой

Петер Клепец

Кто еще помнит эту прекрасную старую историю о Петере Клепеце? Вы, молодые, ее уже не знаете, поэтому я расскажу ее для вас так, как она осталась у меня в памяти.

Петер Клепец был сыном бедного крестьянина, и его рано отдали к богатому хозяину в пастухи; утром он гнал скотину на пастбище, вечером — с пастбища; так и жил, в мире с Богом и с людьми, пока его товарищи пастухи не поняли, что он слабее их. Дело в том, что Петер был тонкокостный, худой и бледный парнишка и, что самое главное, мог заплакать от обиды, в этом и заключалась главная его слабость. Человек по природе своей питает склонность ко злу. С тех пор, как товарищи увидели его слезы, они не сказали Петеру ни одного доброго слова. Каждый, кому было не лень, давал ему подзатыльники и избивал просто так, от нечего делать. Какого само собой, получилось, что он был слугой всем подряд, даже тем, кто был ничуть не сильнее его. В конце концов его начали задирать совсем маленькие мальчишки, которые еще вчера гонялись по улице в одних рубашонках. Петер никогда не защищался, даже руки никогда не поднял на обидчиков, ибо знал, что тогда недруги набросятся на него всем скопом, — на слугу, который взбунтовался против своего господина. А слуга он был преданный и терпеливый, не только выполнял то, что ему приказывали, но и сам, добровольно, унижался перед товарищами, по простоте душевной надеясь, что тем самым тронет их жестокие сердца; но он ошибался, ничего подобного ни разу не произошло. Чем страшнее было его унижение, тем свирепее были его мучители; нет лучшего питья, чем слеза беззащитного человека, слаще ее разве что слеза сироты.

А когда чаша его терпения наполнилась до краев, вспомнил Петер Клепец, что в небесах есть Бог и что он справедлив. В ту минуту он был совсем один, а над ним — высокое небо, которое смотрело на него с такой ласковой теплотой, что он упал на колени, выплакал ему все свои боли и обиды и взмолился:

— Боже небесный, справедливый и всемогущий и всевидящий, дай мне силы! Я умру от всех этих притеснений, если ты не услышишь меня. Ведь сердце мое так исполосовано кнутом, что на нем не осталось места для новых ран. Для других — солнце, для меня — ночь, для других — радость, для меня — горечь без конца и без края. Я так давно мучаюсь, я так устал, я больше не могу. Спаси меня, праведный Боже, дай мне силы!

Так он молился, и небо над ним сжалилось. Ангел Божий спустился на землю и поцеловал Петера Клепеца, когда тот спал. В этот миг Петер получил от Божьего ангела его сверхъестественную силу. Проснувшись, он быстро вскочил на ноги, потянулся, повел плечом и закричал от радости так громко, что в лесу зашумели вершины деревьев. Увидев росшую рядом грушу, могучее, старое дерево, Петер обхватил его двумя руками и вырвал вместе с корнями, словно это была не кряжистая груша, а крохотная травинка. Так он испробовал, так он познал свою силу. Пришли его товарищи, пастухи, которым захотелось его поколотить. Петер схватил одного правой рукой, второго — левой, поднял высоко над землей, слегка потряс и осторожно опустил на землю. Пастухи онемели и повалились на землю, увидев такое чудо. А потом… В самом деле, а что потом?

Потом — ничего.

У этой истории о Петере Клепеце нет конца; он потерялся где-то во мгле и не осталось от него ни слуху ни духу. Мы ничего не знаем о том, что же случилось с могучим Петером Клепецем дальше? Ни слова, ни строчки о том, как он распорядился своей силой: может быть, он держал в страхе своих безжалостных господ и они узнали мощь его тяжелого кулака, может, он расквитался с ними за все обиды? А может быть, он стал королем и правил своим государством и даже соседними странами, вел войны и побеждал своих недругов по всему свету, как это делал сам Король Матьяж? Да нет, ничего такого мы не знаем. Судя по всему, он вырвал эту старую грушу, а потом жил тихо, спокойно и смирно, как и прежде; покорно слушался своего хозяина, гонял на пастбище его скотину, получал за это кусок хлеба; а силу свою употреблял по приказу товарищей да и вообще каждого, кому приходило в голову им командовать. И если бы человеколюбивый Господь послал ему с небес не только своего ангела, но и всю свою безмерную власть над миром, Петер Клепец не знал бы, что ему с ней делать. Может быть, она стала бы для него обузой.

И впрямь: сила была бы ему обузой, ему было бы трудно владеть ею, она бы его огорчала. Ибо Петер Клепец мечтал, мечтал обрести силу, мечтал об этом в жаркие летние дни, лежа в тени старой груши; и так прекрасны были видения, мелькавшие перед его мысленным взором, что он боялся, как бы они на самом деле не осуществились, — ему так не хотелось с ними расставаться. Ведь если бы не было ни этой тяжелой работы, ни страданий, ни унижения, ни горечи — откуда было бы взяться мечтам? Бог увидел его душу до самого ее дна, поэтому он, мудрый и справедливый, усмехнулся и послал ему в ту ночь своего ангела.

Мне кажется, что я недавно видел его, Петера Клепеца, когда он, впрягшись вместо лошади в телегу, тащил воз дров для своего хозяина вверх по крутому, покрытому грязью склону; остановился, отдохнул, взглянул на небо, вытер лоб ладонью и потащил, потащил воз дальше.

Я посмотрел на него, и что-то перевернулось у меня в душе. И слезы горечи и стыда хлынули из моих глаз.

Перевод М. Бершадской

Господин капитан

Последнее время мне, как, впрочем, и всем нам, снятся совершенно новые, невероятные сны. Это больше не размытые туманные картины, которые без смысла и причины переливаются одна в другую и в конце концов растворяются в пустоте. Это не те видения, что утром все еще стоят перед удивленным взором. Ведь попробуй только досадливо от них отмахнуться: «Лезет же всякая чертовщина в голову!» — и они подобру-поздорову уползают во мрак, как гномы на заре в лесную чащу. В теперешних наших снах есть тень реальности. И хотя все в них страшно несоразмерно, искажено, неправдоподобно, реальную основу узнаешь сразу и сердце тоскливо сжимается.

Стояло холодное осеннее утро. Туман полз по холмам, взбирался по стремнинам скал и оседал в долине. На горных вершинах в лучах ранней зари искрился первый снег, выпавший ночью. Небо было ясным и, хотя еще помнило полночный снег и холодные утренние звезды, уже ждало появления солнца.

Я смотрел в окно. Его никогда не мыли, и поэтому я смотрел, как сквозь сетку вуали, но однако же отчетливо видел все, что происходило во дворе. Голоса в чистом утреннем воздухе звучали так звонко и ясно, что я слышал и понимал каждое слово. Двор был покрыт толстым слоем черноватой пыли, за ночь превратившейся в маслянистое месиво. Такая же пыль лежала на низких крышах бараков и увядших листьях орехового дерева, одиноко торчавшего посреди двора; под ним солдат держал под уздцы оседланную лошадь, она всхрапывала и подрагивала от холода и тревоги.

Чуть в стороне, в длинном, ровном строю стоял отряд, готовый к отправке на фронт. Солдаты будто окаменели, глазом не моргнут, стройные фигуры слегка согнулись под тяжестью амуниции. Никогда прежде я не видел столько молодости и красоты, собранной вместе. Лица совсем юные, почти детские, свежие, будто росой умытые, и в глазах искрятся капельки росы. Точно прибыли молодцы из каких-нибудь сказочных стран или прекрасных снов… Взгляд прикован к господину капитану, который небрежной походкой важно расхаживал перед немым строем.

Капитан был здоровым детиной, на голову выше солдат; на его плечи была накинута черная шинель, из-под которой торчали длинные, худые ноги, в руке, даже в перчатке выглядевшей костлявой и цепкой, он сжимал трость, на которую, прохаживаясь, опирался. Я не мог видеть его лица, так как он все время был повернут к строю. На шаг позади за ним шел молодой прапорщик. Время от времени он растерянно озирался с таким видом, будто с радостью убежал бы, если бы не знал, что прикован к капитану намертво.

Господин капитан вновь начал осмотр. Вот он остановился перед первым в ряду — высоким, стройным парнем. Тот, не отрываясь, смотрел на него иссиня-черными, печальными глазами. Капитан подступил к нему вплотную.

— Имя?

Юноша назвался, и меня вдруг осенило: ведь я знаю тебя, милый, красивый парень! Задумчивый, всем сердцем устремленный в великое грядущее! Муж среди мужей, тихий отрок среди умудренных старцев! Живая ветвь на дереве, отсеки ее — ранишь дерево…

Капитан продолжал спрашивать:

— Отец есть?

— Умер.

— Братья и сестры?

— Нет их у меня.

— Ну а мать-то хотя бы есть?

— Мать есть. — И свет вспыхнул в его глазах.

Капитан поднял трость и, коснувшись окованным наконечником груди юноши, мигнул стоявшему за его спиной прапорщику. Тот вытащил из-за обшлага список и дрожащей рукой внес туда имя молодого солдата. Солдат побледнел.

Даже не взглянув на второго, капитан остановился перед третьим и оглядел его с ног до головы.

Это был веселый, шумный, говорливый парень, он славно пел и кружил голову девушкам. Круглое лицо его светилось здоровьем, над маленькими ушами вились светло-пшеничные кудри, синие глаза сияли, на пунцовых губах играла простодушная улыбка.

— Невеста есть? — спросил капитан.

— Так точно, господин капитан!

Еще ярче засияли синие глаза, будто полилась из них звонкая песня. Капитан поднял трость, и песня в синих глазах погасла…

Так, не торопясь, господин капитан обошел длинный строй. Осматривал, расспрашивал, выбирал. Иногда пропускал по два, по три кряду, некоторых даже не удостаивал взглядом, иногда же брал на заметку сразу по пять-шесть человек. И показалось мне, что он намеренно и с особым тщанием отбирает самых сильных и красивых.

Вот он дошел до конца строя, в последний раз поднял свою трость и обернулся. Я увидел его лицо, и все во мне содрогнулось. Лицо это было без кожи и мяса, вместо глаз зияли два черных провала, на мощной голой челюсти скалились длинные, острые зубы. Имя капитана было Смерть.

— Шагом марш!

Отряд круто повернулся на месте и, чеканя шаг, двинулся в туман. Впереди верхом на коне ехал господин капитан, высоко над туманом колыхалась его черная шинель.

Перевод Л. Симонович-Никшича

Майская прогулка

Чистота, простодушие, веселая беззаботность детской души — лишь белый покров, под которым таятся низкие страсти зрелых людей. Это старая истина. Но когда эта истина открывается у вас на глазах, становится страшно. Вас охватывает такой же ужас, такая же печаль, какая охватывает невинное дитя, впервые усомнившееся в христианском Боге. Ему кажется, что земля разверзнется перед ним, что он один и беспомощен. Он заглядывает в свою душу и видит: там царит созревшая, пышно разросшаяся низость, которую он так тщательно скрывал от себя и от людей.

Как-то майским утром я отправился на прогулку за город. Пока я подымался в гору, рассеялся туман, веселое солнце засияло на стенах белой церкви и уютной корчмы рядом с ней. Там, под ветвистыми деревьями грецкого ореха, были расставлены столы и скамьи; хозяин стоял на пороге и смотрел то на небо, то на долину.

— Только бы погода не испортилась! — говорил он. — Придут дети!.. Видать, они уже там, в долине!

Мне тоже показалось, что из долины доносятся голоса, словно на дерево за домом опустилась стая воробьев. Хозяин вошел в корчму, а я смотрел на круто идущую вверх дорогу.

Вскоре появилась шумная, радостно гомонящая, веселая процессия. Засветились белые платьица девочек, загорелись золотые волосы. Я уже отличал решительные возгласы мальчиков от звонкого смеха девочек, а скоро увидел и отдельные лица, разгоревшиеся, раскрасневшиеся, озаренные солнцем и молодостью.

Ребята рассыпались под орехами и каштанами. Словно порыв ветра обрушил на песок дождь из цветов и листьев. Детей было более двухсот. Одни притомились и уселись за столы, другие, играя в горелки, разбежались. Я смотрел на чистый огонь в их глазах, и мне становилось грустно: я вспоминал свою печальную молодость, рано постигнувшую жизнь и до времени увядшую.

На завтрак детям дали кофе и хлеб с маслом, многие ели стоя, не переставая громко и весело болтать, учителя сидели за отдельным столом и пили чай.

Едва успел закончиться завтрак, как вся компания выскочила из-за столов и разделилась на группы. Весеннее тепло согрело преждевременно постаревшие лица городских детей. Солнце отражалось в их глазах, и в них гасло воспоминание о душных, темных домах, пыльных улицах, голых, серых стенах. Только май был в их сердцах, беззаботный, невинный, исполненный доброты, любви и радости.

Неподалеку от меня сидел незнакомый человек, прилично одетый, с окладистой бородой. С первой минуты он смотрел на детей задумчиво, чуть ли не грустно. Поглаживал бороду белой рукой, ни разу не улыбнулся, даже когда к нему подбежала стайка разгоряченных, жаркооких девочек.

Вдруг, когда большая часть детей, играя, оказалась возле дома, он встал и размеренным, степенным шагом поднялся на крыльцо. Остановился там и снова устремил на детей задумчивый, грустный взгляд, словно был на кладбище и в полном одиночестве взирал на большой крест.

— Эй, дети! — закричал он. В его голосе звучала затаенная злоба, даже ненависть, ненависть к молодости, весне, солнцу и непорочности.

— Эй, дети!

Мне почему-то стало страшно.

Куда заведет его эта злоба?

Надо было крикнуть детям: «Не слушайте его!»

Но они уже медленно приближались к нему, и вскоре перед крыльцом собралась небольшая толпа. Тогда он поднял руку, взмахнул и швырнул на землю горсть медных монет.

Произошло нечто страшное.

В одно мгновенье солнце в глазах погасло, смех замер на устах, молодая кровь отхлынула с их лиц. Грубая, безжалостная рука сорвала с молодых душ белоснежный покров невинности, беззаботности и чистоты и оголила все, что есть в них низменного, — страсти, эгоизм, ненависть, злобу, алчность и зависть, разъедающие человечество.

Злой волшебник коснулся палочкой благоухающей розы, и роза превратилась в чертополох, каким она от века и была.

Дети свились в клубок, который покатился по земле. Крик стал тише, чем прежде, лишь слышались восклицания, судорожно вырывавшиеся из горла, мало напоминающие детские. Рыдания, исполненные зависти, громкий плач, дышащий гневом, победный клич, злорадный смех… Когда-то я слышал крики и шум на Венской бирже, тут, на горе, я вспомнил об этом; только одежда была другой — другая одежда на том же теле.

Он снова и снова швырял деньги то в одну, то в другую сторону. Клубок распадался и сбивался, сплетался и расплетался в зависимости от того, куда падали роковые дары. Дети устали, они задыхались, но алчность, светившаяся в их глазах, не иссякала, страсть на искривленных ртах еще не была утолена. Я не сомневался, я знал, что они будут хватать, искать, тискаться, толкаться и драться до темноты и всю ночь до утра, пока не упадут без памяти, с искусанными губами и стиснутыми кулаками.

Около полудня они ушли — притихшие, усталые, все в пыли, в глазах и сердцах поселились злоба и враждебность, зависть и злорадство. За полдня ребенок превратился в старика.

Я подошел к чернобородому господину, чтобы спросить у него, чтобы сказать ему, но что, я и сам не знал. Он прочитал вопрос в моих глазах и улыбнулся так неприязненно, что я испугался.

— Думаете, вы иной? Разве у вас не было поползновения, хотя бы мимолетного, броситься к ним? Спросите у своей совести и извлеките мораль!

Давно это было, в давно прошедшие времена, но воспоминание в душе осталось мрачное и горькое.

Перевод И. Лемаш

Чашечка кофе

Много раз в своей жизни я причинял зло дорогим для себя людям. Такой грех равносилен оскорблению святого духа: ни на том, ни на этом свете нет ему искупления. Его не вычеркнешь из памяти, не забудешь. Случается, на долгие годы воспоминание о нем словно бы погаснет в сердце, исчезнет, скроется в волнах беспокойной жизни. Но в минуту веселья или в полночь внезапно вздрагиваешь в испуге, как от страшного сна, и в душу нисходит тяжелое воспоминание; оно жжет с такой силой, точно грех совершен именно в эту минуту. Любое прегрешение легко искупить покаянием или добрыми делами — это искупить невозможно. Черная тень, павшая на сердце, останется навсегда.

Обманываешь себя: «Не так все было! Это твоя беспокойная фантазия превратила мимолетную тень в непроглядную ночь. Мелочь, пустяк, какие случаются тысячами в течение дня!»

Напрасно утешение, с горечью сознаешь, что напрасно. Грех есть грех, совершен ли он один или тысячу раз, стар ли он или совершается впервые. Сердце не уголовный кодекс, чтобы отличать ошибку от преступления, один вид убийства от другого. Сердце знает, что негодяй убивает взглядом, герой мечом; оно скорее простит мечу, чем взгляду. Сердце также и не Евангелие, чтобы отличать крупные грехи от мелких. Сердце — праведный и неумолимый судья. Оно выносит приговор по скрытому, едва осознанному движению души, по беглому взгляду, пусть никем не замеченному, по невысказанной, но написанной на лице мысли, по походке, по стуку в дверь, по тому, как человек берет чашку чая. Мало грехов вписано в Евангелие, да и те не самые главные. Будь сердце исповедником — долгой и страшной оказалась бы исповедь!

Отпускается грех, о котором можно поведать, который можно стереть покаянием. Тяжел, невыносим, до конца не перестает кровоточить грех, который помнит лишь сердце без слов и формы. Бессонной ночью самому себе исповедуется человек в совершенном, и тяжелее камня кажется ему одеяло.

— Я не воровал, не убивал, не прелюбодействовал, невинна душа моя!

Лгун! Разве не пожирал ты яблоко, проходя мимо голодного и окидывая его бесстыдным взором? Это хуже воровства, убийства, прелюбодеяния! Неподкупный судья-сердце — скорее простит убийцу, который, направляясь на виселицу, погладит по голове плачущего ребенка, чем тебя, невинного! Потому что для сердца нет ни мелочей, ни параграфов!..

Пятнадцать лет назад я три недели провел на родине. Все это время я был в мрачном и дурном настроении. Дом наш опустел, и что-то отвратительно тяжелое влажной тенью лежало у всех на душе. Сначала я спал в комнате; однажды около полуночи я проснулся и увидел, что моя мать встала с постели и сидит за столом. Сидит неподвижно, словно во сне, сжав лоб ладонями, лицо ее светится, хотя окна закрыты и на небе нет ни луны, ни звезд. Я прислушался и вместо равномерного дыхания спящего услышал с трудом сдерживаемое рыдание. Я укрылся с головой, но и через одеяло и даже во сне мне слышались всхлипывания матери.

Я перебрался на сеновал, куда залезал по крутой, поломанной лесенке. В сене я устроил себе постель, возле двери поставил стол. Из оконца открывался вид на серую, гнилую стену. В мрачном настроении, угнетенный, упавший духом, я писал свои первые любовные рассказы. С трудом направлял мысли к белым дорогам, цветущим лугам и благоухающим полям, чтобы не видеть себя и своей жизни.

Однажды мне захотелось кофе. Не знаю, откуда вдруг пришло такое желание, но захотелось — и все тут. Разве, может быть, потому, что в доме не было даже хлеба, не говоря уж о кофе. Наедине с самим собой человек зол и несправедлив.

Мать посмотрела на меня большими испуганными глазами и ничего не ответила. Скучный и расстроенный, не сказав больше ни слова и не простившись, я вернулся к себе под крышу, чтобы описывать любовь и благородство Милана и Бреды, счастливых и веселых. «Рука об руку, озаренные лучами утреннего солнца, умытые росой, молодые…»

На лесенке послышались тихие шаги. Поднималась мать; она ступала медленно, осторожно, в руке она держала чашечку кофе. Теперь я вспоминаю, что никогда она не была так прекрасна, как в ту минуту. В дверь проникал косой луч заходящего солнца, прямо в глаза матери; большие и чистые, они светились райским сиянием, вся доброта и любовь небес отражалась в них. Губы ее улыбались, словно у ребенка, несущего радостный подарок.

Я обернулся и раздраженно сказал:

— Оставь меня в покое!.. Я уже не хочу!

Мать не успела еще подняться, и я видел лишь верхнюю часть ее тела. Услышав мои слова, она не шевельнулась, только рука, державшая чашечку, задрожала. В ужасе она смотрела на меня, и в глазах ее умирало сияние.

От стыда кровь хлынула мне в лицо, я бросился к ней.

— Давайте, мама!

Поздно, не было света в ее глазах, не было улыбки на ее губах.

Я выпил кофе и начал успокаивать себя: «Сегодня же поговорю с ней ласково и отплачу ей за любовь…»

Ни в тот вечер, ни в последующий я не произнес ни слова.

Спустя три или четыре года где-то на чужбине чужая женщина принесла мне в комнату кофе. И вдруг забилось, застонало сердце так сильно, что я чуть не закричал от боли. Ибо сердце — праведный судья и для него нет мелочей.

Перевод А. Романенко

Ю. А. Сюзина О чем этак книга, и зачем русским и словенцам узнавать друг друга

Перелистывая перед сдачей в типографию наш сборник «Против часовой стрелки», с удовлетворением констатируешь: книга состоялась. Совершенно случайно оказалось так, что она охватывает ровно столетие развития словенской новеллы: 1910 годом датированы два заключительных рассказа крупнейшего словенского писателя XX века Ивана Цанкара (1876–1918), чье творчество кардинально повлияло на дальнейшее развитие национальной литературы, его горькое осознание несправедливости мира и человеческих пороков будет присутствовать в ней на протяжении многих лет — у самых разных авторов. В 2009 году была опубликована миниатюра «Лаконично» в сборнике «Ты ведь понимаешь» Андрея Блатника (р. 1963), представителя среднего поколения из ныне живущих писателей, пожалуй, наиболее свободно и легко чувствующего себя в глобализирующемся мире и ориентирующегося на общемировые, наднациональные ценности.

В сто лет укладываются и даты рождения, представленных в книге художников слова, — самая младшая из них, Полона Главан, родилась в 1974 году, и именно ее поколению предстояло начинать взрослую жизнь уже в новом, самостоятельном государстве Словения, получившем независимость в 1991 году, и столкнуться с вопросом обновленной идентичности. В открывающем нашу книгу рассказе «Необычная идентичность Нины Б.» автор смело, провокативно и со здоровой долей самоиронии старается помочь своим соотечественникам преодолеть комплексы неполноценности, национальной скукоженности и страха перед стереотипами. В свое время В. П. Аксенов сказал о том, что современный писатель должен быть «не властителем дум, а освободителем дум». Словенские писатели остро чувствуют необходимость освобождать не только высокие, философские, но и самые обыкновенные, повседневные мысли, в которых отражается человек во всей своей сложности и со своими желаниями, радостями и печалями, необходимость видеть во всем сущую простоту.

Те из новелл, что созданы либо в канун обретения государственной независимости, либо позже, отражают попытку ухода от традиции и желание подняться над национальным, рассказать такую частную, даже интимную человеческую историю, которая могла бы происходить где угодно с «рядовым» европейцем — даже тогда, когда в повествование вторгается «необычное». Однако, несмотря на это словенец все равно остается словенцем. Гении — великие мыслители и творцы — принадлежат всему миру, они способны обогатить любого, безотносительно к тому, из какой национальной традиции они вышли. Вместе с тем, как считал словенский литературовед и переводчик Янко Лаврин: «Творчество таланта может быть космополитичным, творчество гения всегда национально…»[50].

При общей неопределенности ориентиров современного общества, при понимании полифонии жизни, принципиальной сложности и непознаваемости мира словенские писатели сохраняют общую систему человеческих ценностей:

Первая любовь, заставляющая принимать мужские решения, в «Судоремонтном заводе» Душана Шаротара (р. 1968). Поиски простого человеческого общения как лекарство от боли потери в «Винко» Полоны Главан. Вызов, брошенный неизвестностью спокойной жизни обывателя-потребителя, в «Агрегате» Эвальда Флисара (р. 1945) и в «Двери» Яни Вирка (р. 1962). Смена ролей мужчины и женщины в современном мире свободы и статистики в рассказе «Влажные стены» Андрея Блатника. Уважение и даже восторг по отношению к людям, поправшим общепринятые нормы, воспротивившимся традиции, в новелле «Полной грудью» Милана Клеча (р. 1954).

Из представленных произведений ныне живущих писателей, пожалуй, только о двух новеллах можно сказать, что они своеобразным образом заставляют русского читателя вспомнить собственную традицию. «Электрическая гитара» Андрея Блатника поразительным образом напоминает русские детские страшилки и «стишки-садюшки», помните: «В черной-черной комнате…» или «Недолго мучилась одна старушка…» В этом случае, конечно же, следует помнить о различиях в наших культурах: в словенской новелле переданы иные эмоции нежели саркастическая насмешка — одиночество, безысходность, верность мечте, хотя и не обошлось без горькой (само) иронии. Совсем по-другому обстоит дело с «Духами» Уроша Калчича (р. 1951), представляющими собой письма «маленького человека» уже совсем иной эпохи, нежели это было у Н. В. Гоголя: здесь главный герой — современник автора (возможно, лишь немногим старше его). Уже в самом замысле угадывается усиливающая эстетический эффект параллель с «Петербургскими повестями» («Шинелью» и в меньшей степени «Носом»), однако сами по себе заслуживают внимания усмешка автора и склонность к «изысканности» и к мистике его главного героя.

Более ранние произведения, вошедшие в книгу, представляют качественно иную эпоху, когда Словения входила в состав многонациональной Социалистической Федеративной Республики Югославии (СФРЮ), развивавшейся по пути так называемого «самоуправляющегося социализма». Так, в «Раздвоенном портрете» Андрея Хинга (1925–2000) и «Сторожевой вышке» Бено Зупанчича (1925–1980) поднимаются вопросы неприятия мещанской морали. В новелле «Усталые боги» скандально известного, но и одного из талантливейших словенских писателей Витомила Зупана (1914–1987) показано столкновение не просто двух поколений, одно из которых на себе перенесло все тяготы военного времени: внешне спокойное и благополучно-цивилизованное поколение маменькиных и папенькиных сынков закладывает фундамент будущего агрессивного потребительского общества. Также написанные после войны «Туман» Данило Локара (1892–1989) и «Кузнец и дьявол» Цирила Космача (1910–1980) отличаются надвременным характером, их главные герои — простые крестьяне, близкие земле, природе, отмеченные духовным здоровьем. Пожалуй, «Кузнец и дьявол» — самое жизнеутверждающее, пышущее светлым весельем произведение во всей книге.

Тема Второй мировой с особой силой звучит в новелле «Тяжкий шаг» Франце Бевка (1890–1970). Полон историческими аллюзиями и предупреждениями рассказ Юша Козака (1892–1964) «Театральная костюмерная», написанный в 1940 году, то есть за год до оккупации Словении, и средствами эзопова языка осуждающий текущую политику: «Дружба — это отравленный клинок, и все альянсы — лишь фрак на покойнике». Ведь уже был кровавый опыт — Первой мировой войны: война «с особым тщанием отбирает самых сильных и красивых» (И. Цанкар «Господин капитан»). Войне, до неузнаваемости меняющей внутреннюю суть главного героя, и первым послевоенным годам посвящена и новелла Ц. Космача «Человек на земле». Побывавши в российском плену, где влюбился в бескрайние пшеничные поля Украины, и вернувшись наконец домой, он пытается устроить свою жизнь на новый лад.

Новеллы Милены Мохорич (1905–1972) и Владимира Бартола (1903–1967) обращены к городским сюжетам. «Декадентская история» Мохорич — это интимная история женщины, через всю свою жизнь пронесшей образ идеального мужчины — своего отца, — пытаясь со многими найти хотя бы подобие той чистой детской любви.

Включенные В. Бартолом в сборник «Аль Араф» «Рождение джентльмена», «Странность сатирика Хмелякова» и «Неудачник» повествуют о русских эмигрантах в Париже, везде возникает так называемая «женская» тема. Новеллы полны иронии по отношению к описываемым людям, однако в русских образах проскальзывает и нечто сатанинское, возможно из-за того, что рассказчик никак не может увязать их со своим мировосприятием. Им присуща склонность к авантюризму и к философствованию, пренебрежение обстоятельствами и мнением окружающих, стремление к легким победам и любовь к прекрасному полу, но главное — несоответствие общепринятым нормам поведения.

Мир декаденствующей элиты у В. Бартола и М. Мохорич противопоставлен миру низов Прежихова Воранца (1893–1950) и И. Цанкара. Совсем не похожие по характеру и сюжетам, все-таки все они наполнены живыми человеческими эмоциями, жизненной энергетикой и пока еще не заражены безверием и равнодушной агрессивностью. Написанный еще до Первой мировой войны «Бродяга» (1912) Прежихова Воранца, а также «Майская прогулка» и «Петер Клепец» Цанкара обличают низменность человеческих желаний, холопство и стяжательство. Заключают книгу печальные, одновременно жестокие миниатюры Цанкара «Ее портрет» и «Чашечка кофе», посвященные матери писателя, нежность и благодарность к которой тот хранил в своей душе всю жизнь.

Именно жанры «малой» прозы способны весьма быстро реагировать на любые перемены в человеческом обществе. В эмоциональных колебаниях и неопределенности, нашедших отражение и в произведениях, составивших эту книгу, выкристаллизовывается обновленная гуманистическая направленность словенской литературы, постоянно продолжаются не только искания человеком самого себя, но исследуются пути принятия им новых решений. В основе словенской новеллы — частная человеческая история, ведь все в этом мире относительно, а верить можно лишь непосредственным ощущениям человека, которые воспринимаются в определенное время и в конкретной ситуации, «здесь и сейчас». В течение ста лет проблематика внешне обновилась — парадокс, но по существу она остается прежней, традиционной. Табу больше не существуют, однако, их отсутствие не вызвало в литературе кардинального расширения или изменения тематики. Как и прежде, в центре остаются неизменные человеческие темы: любовь, понимание, страх и одиночество, детство и старость. Ирония чаще всего появляется там, где присутствует какая-либо догма, основывающаяся на некоем общем национальном или вообще человеческом ценностном «авторитете». Превалирует общегуманистическая направленность, которая не позволяет принижать человека как такового, несмотря на его национальную, гендерную, социальную и любую иную принадлежность. Гуманистическая направленность по сей день остается краеугольным камнем литературы, взращенной европейской цивилизацией.

Сами словенцы говорят, что живут и осознают себя «на границе» двух великих культур: западной и славянской. Открытость разным традициям подчеркивает собственную самобытность и позволяет наслаждаться непредсказуемостью эмоциональных и творческих фантазий, рожденных переплетением их богатств. Известный словенский поэт, публицист и переводчик Вено Тауфер (р. 1933) писал о том, что словенцы развили свою национальную специфику и представляют «собой органичную часть Европы. Но точно так же мы является славянами <…> мы сохранили свою словенскую специфику и ее славянскую направленность»[51].

В характерном для словенцев понимании многополюсности человеческого мира, осознании себя составной частью огромного культурного комплекса общеевропейской цивилизации достойное место принадлежит России. Для словенцев наша страна неоднозначна. Вместе с тем, для большинства из них значение российской культуры непреложно. Так, в стихотворении «Поэт» из поэтического сборника «Дом, печаль: curriculum vitae в стихах» (1994) Йоже Сной (р. 1934), обращаясь к послевоенным годам, когда политические связи между Югославией и Советским Союзом были особенно сильными (до разрыва двух государств в 1948 г.), и называя это время «наши от звезды опаленные / подмосковные годы», признается, что кроме «лагерных огней» (или «зимы сибирского тюремного меридиана», как он пишет в другом стихотворении «Прижмемся, совьемся» из сборника «Плачи по отцу и отчизне», 1983) для многих продолжала жить и другая Россия:

наш под пеплом тлеющий антиленин — Лермонтов Тютчев Пастернак Есенин

Славянские народы в наши дни невозможно мерить какой-либо общей меркой, — слишком несхожи. Отличаются друг от друга своими характерами, историческими судьбами, политическими пристрастиями, уровнем социального, экономического и культурного развития, возможностями, реальными перспективами и национальными задачами… Даже мечтами. Соседние славянские страны зачастую конфликтуют между собой. Вместе с тем существует нечто, их сближающее. Возможно, так называемая «генетическая память», или загадочная «славянская душа», а может и что-то иное. Вено Тауфер замечательно сравнил идею «славянской взаимности» с ощущением «крепких тылов»: «…как будто у тебя за спиной нет никого, кто бы мог тебе угрожать, и можно, напротив, ожидать оттуда какого-то понимания, кого-то, кто тебе не совсем чужд, может быть даже в чем-то близок, ожидать бескорыстной симпатии, любопытства или даже интереса… (хотя, конечно, не дай бог, если интерес будет слишком большим!)»[52].

* * *

Абсолютно сознательно мы постарались избегнуть жанра, называемого «справки об авторах». Так или иначе, для него характерна поверхностность и максимальное обобщение, на самом деле мало что разъясняющие. Многое, если не все из самых основных сведений в наше время можно почерпнуть из интернета. Если кого-то особо заинтересует автор, то едва ли удовлетворят скупые слова справки, но он постарается предпринять исследование и найдет немало работ, так или иначе освещающих интересующий предмет. Кроме того в скором времени выйдет в свет «Лексикон южнославянских писателей», готовящийся в настоящее время в Институте славяноведения РАН. Мы же постарались максимально дать слово самим словенским новеллистам.

Вместе с тем, о ком действительно нельзя не упомянуть, не выразив глубочайшую признательность, так это наши соотечественники, переводчики, без которых книга бы не состоялась. Ведь круг словенистов, к сожалению, очень узок, что, с одной стороны, упрощает общение друг с другом, с другой — заставляет еще больше ценить труд коллег. Мы благодарим тех, кто сразу согласился участвовать в проекте. Было не просто разыскать тех, кто уже много лет как отошел от переводов словенской художественной литературы — как уже говорилось в предисловии, значительную долю книги составляют переводы, выполненные еще в прошлом веке — в 70-е, 80-е годы и даже раньше. Кто-то из гвардии советских переводчиков уже покинул наш мир, мы храним о них добрую память. Одной из задач при составлении книги было представить как можно больше имен, связанных с приближением литературы Словении отечественному читателю. Хочется надеяться, что мы еще успеем это сделать — ведь проект только начался.

Примечания

1

До бесконечности (лат.).

(обратно)

2

Отцов семейств (лат.).

(обратно)

3

Entschuldigen Sie, bitte. — Извините, пожалуйста (нем.).

(обратно)

4

Да, пожалуйста (нем.).

(обратно)

5

Житель Осиека, четвертого по величине города Хорватии.

(обратно)

6

Знаменитый английский актер Ричард Бёртон (1925–1984) исполнил роль маршала Иосипа Броз Тито в фильме «Пятое наступление» («Cytjecka», Югославия, 1973, режиссер Стипе Делич).

(обратно)

7

Кафе в Любляне на набережной реки Любляницы.

(обратно)

8

Вышедший из моды (франц.).

(обратно)

9

Объект неизвестного происхождения (англ.).

(обратно)

10

Потица — национальное блюдо, вид сдобного рулета, обычно с орехами.

(обратно)

11

Пирот — город в Сербии.

(обратно)

12

Имеются в виду герои рассказа А. Доде «Звезды» из цикла «Письма с моей мельницы».

(обратно)

13

Герой рассказа Ги де Мопассана «Лунный свет».

(обратно)

14

Стоян Батич (род. в 1925 г.) — словенский скульптор, автор ряда садово-парковых скульптур.

(обратно)

15

Бела гарда — организованная итальянскими оккупационными властями из местного населения Словении добровольная антикоммунистическая милиция. Получила свое название по аналогии с Белой гвардией в России.

(обратно)

16

Макс Брэнд и Джордж Оуэн Бакстер — псевдонимы американского писателя Фридерика Фауста (1892–1944).

(обратно)

17

Сгинь, сатана! (лат.).

(обратно)

18

Приходской священник в Словении.

(обратно)

19

Тебя, Господи (лат.).

(обратно)

20

Торжественно (словен.).

(обратно)

21

Сооружение для сушки снопов и сена.

(обратно)

22

Матев Лангус (1792–1855) — словенский художник.

(обратно)

23

Иван Грохар (1867–1911) — словенский художник-импрессионист.

(обратно)

24

магистр права (лат.).

(обратно)

25

Здесь: представляете, господа… (нем.).

(обратно)

26

Вот вам настоящий джентльмен! (франц.).

(обратно)

27

По преимуществу; главным образом (франц.).

(обратно)

28

Спасение бегством (лат.).

(обратно)

29

В рассказе фигурирует реальный репертуар Люблянского Национального драматического театра. Автора пьесы с таким названием установить не удалось.

(обратно)

30

«Миклова Зала» — пьеса словенского драматурга Якоба Скета (1852–1912).

(обратно)

31

Конкордат и Яцинта — герои фарса Ивана Цанкара (1876–1918) «Соблазн в долине святого Флориана».

(обратно)

32

Ерман — герой драмы Цанкара «Холопы».

(обратно)

33

«Новая действительность» — литературное направление, зародившееся в конце 20-х годов XX века и получившее развитие в словенской литературе.

(обратно)

34

Кто это? Что вам угодно? (ит.).

(обратно)

35

Амалия Десанти — моя дочь… Я ее мать… (ит.).

(обратно)

36

Подождите минутку! (ит.).

(обратно)

37

Войдите, синьора! (ит.).

(обратно)

38

Должность в итальянской армии.

(обратно)

39

Говори, бунтовщик! (ит.).

(обратно)

40

Мертв? (ит.).

(обратно)

41

Ну, что вы! (ит.).

(обратно)

42

Отнесите его в погреб! (ит.).

(обратно)

43

Кто это? А, это вы! Почему вы не спите? Что вы здесь делаете? (ит.).

(обратно)

44

На улице… дома… (ит.).

(обратно)

45

В этот час? В полночь! (ит.).

(обратно)

46

Маурицио! Откройте двери синьоре! (ит.).

(обратно)

47

Послушайте, синьора! Вы ничего не видели и не слышали. Понятно? (ит.).

(обратно)

48

Понятно? (ит.).

(обратно)

49

Да (ит).

(обратно)

50

См. книгу: Янко Лаврин и Россия. М., 2011. С. 193.

(обратно)

51

Тауфер В. Из опыта жизни на границе // Словенско-русский альманах. М., 2001. С. 156.

(обратно)

52

Тауфер В. Из опыта жизни на границе. С. 155.

(обратно)

Оглавление

От издательства

Полона Главан

  Необычная идентичность Нины Б.

  Винко

Душан Шаротар

  На судоремонтном заводе

Андрей Блатник

  Лаконично

  Электрическая гитара

  Влажные стены

Яни Вирк

  Дверь

Милан Клеч

  Полной грудью

Урош Калчич

  Дýхи

Эвальд Флисар

  Агрегат

Андрей Хинг

  Раздвоенный портрет

Бено Зупанчич

  Сторожевая вышка

  Ева полна тайн

Витомил Зупан

  Усталые боги

Цирил Космач

  Кузнец и дьявол

  Человек на земле

Милена Мохорич

  Декадентская история

Владимир Бартол

  Рождение джентльмена

  Странность старика Хмелякова

  Неудачник

Прежихов Воранц

  Бродяга

Данило Локар

  Туман

Юш Козак

  Театральная костюмерная

Франце Бевк

  Тяжкий шаг

Иван Цанкар

  Ее портрет

  Петер Клепец

  Господин капитан

  Майская прогулка

  Чашечка кофе

Ю. А. Сюзина О чем этак книга, и зачем русским и словенцам узнавать друг друга Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg